А.В. Растягаев

Трансформация

жанра жития

в русской литературе

конца XVIII - XIX веков

Самара

2004

Министерство образования Российской Федерации

Самарский государственный педагогический университет

А.В. Растягаев

Трансформация жанра жития в русской литературе

конца XVIII - XIX веков

Спецкурс по литературе

для студентов филологических специальностей

Самара

СамГПУ

2004

Печатается по решению редакционно-издательского совета

Самарского государственного педагогического университета

УДК ( )

Растягаев А.В. Трансформация жанра жития в русской литературе

конца XVIII - XIX веков. Учебно-методическое пособие для студентов

филологического факультета. Самара: Изд-во СамГПУ, 20004.

Книга представляет собой учебно-методические материалы к

спецкурсу по русской литературе для филологических специальностей

вузов. Это система лекций по теме “Трансформация жанра жития в русской

литературе конца XVIII – XIX веков”. Сама постановка проблемы актуальна

в аспекте современных научных подходов к проблемам традиции и

новаторства в литературном процессе. Учебно-методическое пособие

адресовано студентам старших курсов, которые уже владеют техникой

анализа художественного текста. Представленные в пособии материалы

призваны углубить и развить навыки анализа и интерпретации

художественных произведений. В пособии учтена современная научная

парадигма литературоведения. Данная книга может быть рекомендована

студентам и преподавателям филологических факультетов педагогических

вузов и университетов в качестве учебно-методического пособия по

русской литературе конца XVIII – начала XIX вв.

Рецензенты:

кафедра русской, зарубежной литературы и методики преподавания

литературы Самарского государственного педагогического университета;

доктор филологических наук, профессор С.А.Голубков (СамГУ).

Ответственный за выпуск:

© А.В.Растягаев, 2004

© СамГПУ, 2004

3

Предисловие

Цель любого спецкурса по литературе в вузе – углубленное изучение

определенного историко-литературного или литературоведческого феномена.

Предлагаемая книга - система лекций по теме «Трансформация жанра жития в

русской литературе конца XVIII – XIX веков».

Жанр жития являлся одним из ведущих жанров древнерусской

литературы. Его эволюция была обусловлена общими процессами историко-

литературного развития в Древней Руси. В житийной литературе сложилась не

только определенная структура произведения, но и обязательный канон

изображения святого. Это всегда идеальный герой с точки зрения христианских

добродетелей. При каноническом характере агиографии житийный жанр

развивался с X по XVII век в пределах церковно-религиозного назначения.

Исследователи выделяют борьбу двух тенденций: с одной стороны, строгое

соблюдение жанрового канона, с другой - разрушение его влиянием светской

жизни, иных фольклорных и литературных жанров [30, 7].* Традиция жанра

жития в нетрансформированном виде была продолжена в старообрядческой

литературе в XVIII, XIX и XX веках [17]. Однако в данном спецкурсе нас будет

интересовать не православная или старообрядческая аскетика, а «память

жанра» жития (М.М.Бахтин) и сам процесс его трансформации в русской

литературе конца XVIII–XIX веков, т. е. резкая смена структурных свойств

жанра жития, его смещение в сторону художественной биографии и романа

воспитания.

Учебно-методические материалы, включенные в данное пособие,

предназначены для студентов филологических факультетов высших учебных

заведений. Помимо системы лекций, в публикацию включены различные

материалы: программа спецкурса, куда входят темы лекций, перечисляются

вопросы, в них раскрывающиеся; списки изучаемых художественных

произведений и научной литературы по теме спецкурса (перечни текстов для

* Здесь и далее в пособии в квадратных скобках жирным курсивом указан номер цитируемого издания по

списку литературы, приведенному на страницах 84-90, обычным шрифтом – страницы.

4

чтения, рекомендуемая научно-критическая литература), а также вопросы к

зачету.

Обоснуем выбор авторов и анализ их конкретных произведений,

включенных нами в лекционный материал.

Значительное место в пособии отводится исследованию трансформации

жанра жития в творчестве А.Н.Радищева. Обращение именно к Радищеву-

писателю мотивировано тем, что его ранние произведения – яркий пример

смещения «чистых» средневековых жанров: жития, похвального слова и

послания.

«Повести Белкина» А.С.Пушкина рассматриваются нами как «явление

переходное от суммативного новеллистического цикла к роману» [79, 114].

Процесс становления нового романизированного целого во многом обусловлен

мотивом смерти и воскресения, генетически связанным с древнерусской

агиографией. Под мотивом вслед за А.Н.Веселовским [59, 45-46], В.Я.Проппом

[70, 18-19] и В.Ш.Кривоносом понимается компонент текста, «обладающий

устойчивым и глубинным смыслом» [41, 4].

Таким глубинным смыслом исполнен мотив воскресения в поэме

Н.В.Гоголя «Мертвые души». Он «приобретает двоякий смысл: в одном случае

речь идет о душе человека, в другом – о его теле» [41, 231]. Чичиков

одновременно герой плутовского романа и «перевернутого» жития.

Исследователи отмечают, что «значимым фоном для биографии Чичикова

становится жанр жития» [41, 234]. Гоголевский герой не использует житийной

возможности, однако авторская вера в чудо его воскресения несомненна.

Предлагаемое учебно-методическое пособие адресовано в первую

очередь студентам старших курсов, которые уже владеют техникой анализа

художественного текста. Одна из задач спецкурса – выработать у студентов

четкую систему представлений о специфике русской литературы XVIII – XIX

веков, особенностях литературного процесса, специфике движения жанров и

жанровых форм, проблематике и поэтике литературных произведений.

Представленные в пособии материалы призваны углубить и развить навыки

5

анализа и интерпретации художественных произведений. Лекции построены по

одному из современных методических принципов: при достаточном минимуме

информации – максимум выводов. Именно поэтому лекции не являются

единственным источником подготовки студентов. Большая роль отводится

исследовательской работе, которая должна лечь в основу курсовых и

дипломных работ по русской классической литературе. Данное пособие

поможет студентам освоить рекомендуемые тексты, придаст направление

серьезной и интересной совместной работе.

6

Материалы к лекциям спецкурса

1.Житие как жанр древнерусской литературы

План

1.1. Введение. Житие как жанр раннехристианской литературы

1.2. Эволюция жанра жития в древнерусской литературе

1.3. Апокрифические жития. Развитие жанра жития в среде старообрядцев в XVIII -

XX веках

Литература

I. Тексты

Житие Феодосия Печерского / Подгот. текста, пер. и коммент. О.В.Творогова // Памятники

литературы Древней Руси: начало русской литературы. XI - начало XII в. М., 1978.

Житие Феодосия Печерского / Подгот. текста, пер. В.В.Кускова // Древнерусские предания

(XI-XVI вв.). Л., 1982.

Сказание о Борисе и Глебе // Памятники литературы Древней Руси: начало русской

литературы. XI - начало XII вв. М., 1978.

Житие Александра Невского / Подгот. текста, пер. и коммент. В.И.Охотниковой //

Памятники литературы Древней Руси: XIII в. М., 1981.

Повесть о житии Александра Невского / Подгот. текста и перераб. В.И.Охотниковой //

Воинские повести Древней Руси. Л., 1985.

Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича // Памятники литературы Древней Руси:

XIV – середина XV вв. М., 1981.

Житие Стефана Пермского // Памятники литературы Древней Руси: XIV – середина XV в.

М., 1981.

Повесть о Стефане, епископе Пермском. Житие Сергия Радонежского // Древнерусские

предания (XI-XVI вв.). Л., 1982.

Повесть о Петре и Февронии / Подгот. текста и исслед. Р.П.Дмитриевой. Л., 1979.

Повесть об Ульянии Осорьиной / Подгот. текста и коммент. Т.Р.Руди // Памятники

литературы Древней Руси. XVII век. Книга первая. М., 1988.

II. Исследования

Адрианова-Перетц В.П. Сюжетное повествование в житийных памятниках XI-XIII вв. //

Истоки русской беллетристики: Возникновение жанров сюжетного повествования в

древнерусской литературе. Л., 1970.

7

Антонова М.Ф. «Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя

Руськаго»: Вопросы атрибуции и жанра // ТОДРЛ, Л., 1974. Т. 28.

Бахтина О.Н. Жития-автобиографии в древнерусской литературе конца XVI - начала XVII

веков // Православие и Россия: канун третьего тысячелетия. Томск, 2000.

Бахтина О.Н. Старообрядческая литература и традиции христианского понимания слова.

Томск, 1999.

Буслаев Ф.И. Идеальные женские характеры Древней Руси // О литературе: Исследования.

Статьи. М., 1990.

Грихин В.А. Проблемы стиля древнерусской агиографии XIV- XV вв. М., 1974.

Дмитриева Р.П. О структуре «Повести о Петре и Февронии» // Повесть о Петре и Февронии.

Л., 1979.

Еремин И.П. Лекции и статьи по истории древней русской литературы. 2-е изд. Л., 1987.

Киселева М.С. Учение книжное: Текст и контекст древнерусской книжности. М., 2000.

Купреянова Е.Н. Литература Древней Руси // Купреянова Е.Н., Макогоненко Г.П.

Национальное своеобразие русской литературы. Л., 1976.

Лихачев Д.С. Историческая поэтика русской литературы: Смех как мировоззрение и другие

работы. СПб., 1997.

Лихачев Д.С. Исследования по древнерусской литературе. Л., 1986.

Охотникова В.И. Повесть о житии Александра Невского // Словарь книжников и

книжности Древней Руси. Л., 1987. Вып. 1.

Прохоров Г.М. Епифаний Премудрый // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Л..

1988. Вып. 2. Ч. 1.

Творогов О.В. Литература Древней Руси. М., 1981.

Федотов Г.П. Святые Древней Руси. Л., 1990.

III. Учебные пособия

Гудзий Н.К. История древней русской литературы. 7-е изд. М., 1966.

История русской литературы XI – XVII вв. / Под ред. Д.С.Лихачева. 2-е изд. М., 1985.

Кусков В.В. История древнерусской литературы. М., 1989.

Хазагеров Г.Г. Введение в русскую филологию. Екатеринбург, 2000.

1.1. Введение. Житие как жанр раннехристианской литературы

Жития святых – это обширный раздел христианской литературы. Он

рассматривается отечественным литературоведением в качестве особого жанра

древней русской литературы. Жития, записанные и обработанные согласно

8

правилам жанра, составляли основной корпус оригинальных произведений. Эти

произведения входили в Прологи, Четьи - Минеи и другие древнерусские

своды. Они предназначались для ежедневного чтения как в церкви или в

монастыре, так и в миру. Жития были адресованы всем грамотным людям. В

самом общем виде житие – жизнеописание лица, канонизированного в статусе

святого христианской церковью. Первые по времени жития – сказания о

мучениках, претерпевших за веру во времена античности (I - III вв. н. э.).

Позднее появляются жития святых, которые прославились праведной жизнью и

почитаются всеми христианами. По византийской традиции житие – это

жизнеописание, созданное часто неизвестным талантливым автором после

смерти святого и его официальной канонизации.

Со временем сложился определенный канон жития. Для него обязательна

трехчастная структура. Начиналось житие вступлением с характерным

самоуничижением автора и обращением к Богу за помощью [89, 4]. Затем

следовало жизнеописание святого, где подчеркивалось рождение героя от

благочестивых родителей и его собственное благочестие. Уже в детстве герой

жития избран Богом. Он не играет с другими детьми, предпочитает читать

священные книги и готовит себя к будущему подвигу. Далее шло описание

подвижнической жизни святого. Особое внимание уделялось описанию смерти

и посмертным чудесам. Завершалось житие заключением с непременной

похвалой святому. Русская агиография следует этой традиции, составляет

особую группу житий и почитается православными [95, 159]. Таковы «Житие

Бориса и Глеба», «Житие Александра Невского» и др. На Руси жития были

самым читаемым литературным жанром.

Ко времени возникновения древнерусской литературы (XI век)

византийская и западноевропейская агиография насчитывали уже много веков

своего существования. Житие выработало свои четкие жанровые формы и

стилистические средства. По мнению Е.Н.Купреяновой, ранние русские жития

«как по содержанию, так и по форме тяготеют к жанру летописного сказания, а

порою и сливаются с ним» [42, 49]. В связи с этим следует отметить, что

9

оригинальные древнерусские жития возникают под воздействием не

современной им риторической агиографии Византии, а ее наиболее древних

образцов. Большинство из них относится к V-VIII векам и повествует о

раннехристианской церкви. Многие жития написаны такими классиками

раннехристианской литературы, как Афанасий Александрийский и другими

[86, 16].

Однако особая функция агиографии в древнерусской литературе состоит

в том, что она вплоть до XVII века оставалась единственной формой

повествования, в центре которого был образ и личная судьба человека. В этом

генетическое родство русской агиографии с древней греко-римской. В средние

века с возникновением рыцарского романа и фаблио греко-римские жития

утратили в читательском восприятии элемент развлекательности. Сословные,

конкретные герои – рыцари или бюргеры – превзошли по своей значимости и

занимательности агиографических персонажей. Вместе с тем это западное

явление на русскую почву не переходило [42, 65]. Изначально русские жития

отличались размытостью жанровых границ. По справедливому замечанию

Ф.И.Буслаева, «в форме жития или легенды излагалось самое разнообразное

содержание: и подвиги святых, и крупные исторические события, и семейные

памяти или мемуары, и различные любопытные похождения. Это было не

только поучительное чтение, но и благородная забава или утешение» [19, 173].

Очевидно, что «взаимопроникновение летописного и житийного жанров

сохранится в древнерусской литературе также и в дальнейшем» [42, 56].

В силу ряда причин нас интересуют именно раннехристианская

агиографическая традиция, которой во многом следовала древнерусская

агиография. Дело в том, что ранние христиане были, как правило,

новообращенными, точнее, их крещение проходило уже в зрелом возрасте.

Принятию новой веры предшествовал отказ от язычества или иудаизма, что

ставило христианина или христианку в сложную позицию по отношению к

Римскому государству. Ранние христиане были вынуждены выработать новый

тип бытового поведения. Христианин по своему положению был одновременно

10

гражданином и чужестранцем, «укорененным и странником». Вместе с другими

соотечественниками он являлся «гражданином одного государства, но все его

существо устремлено к Обетованному граду» [11, 219].

Стандартная сюжетная схема житийных повествований о мучениках

выстраивается из следующих элементов. Подвижник попадает в руки гонителей

христиан. Арестованный римлянами герой жития заточается в темницу, а потом

приводится к администратору-язычнику: императору или игемону – на суд и

расправу. «Перед подвижником ставится дилемма: или отказаться, отречься от

своей веры и в знак этого принести жертву языческим богам, за что он получит

свободу и покровительство властей, или же, сохранив верность своим

религиозным убеждениям, подвергнуться самым страшным испытаниям и быть

преданным казни» [53, 242]. В этом выборе и заключен весь смысл

повествования. Истязания, пытки, искушения должны сломить волю

подвижника, заставить его отречься от христианской веры и тем проявить свою

покорность римским властям. Подвижник избирает нечеловеческие муки и

смерть. Он стойко переносит все пытки, и, когда палачи убеждаются в его

непреклонности, они его казнят. Казнь подвижника – это нравственная победа

христианина над язычниками, демонстрация непобедимой силы его духа и

непреложной истины христианского учения.

Сюжетная структура жития неотделима от структуры его главного героя.

Мученик часто именуется «воином Христовым», «он духовный воитель и при

этом непобедимый. Но его непобедимость – не врожденное персональное

качество, а следствие несокрушимой правды высокой идеи, которую он

исповедует» [42, 68]. В этом Е.Н.Купреянова видит коренное отличие

житийного героя от героя рыцарского романа. Его герой обладал «личной

доблестью, личной храбростью, личной силой и ловкостью» [42, 68].

Эволюция жанра жития в XI - XVII веках совершалась в ходе

постепенного превращения житийного повествования в бытовую биографию, а

с конца XVII по вторую половину XIX века жанр жития трансформировался и

создал предпосылки для возникновения русского романа воспитания.

11

1.2. Ранняя древнерусская агиография. Эволюция жанра жития в

древнерусской литературе

Считается, что одним из первых русских житий было житие святого

отшельника Антония [92, 66]. Он жил в пещере на месте будущего Киево-

Печерского монастыря. Это житие до нас не дошло, однако сохранилось житие

другого святого, сподвижника Антония, Феодосия Печерского. Автор жития –

инок Киево-Печерского монастыря Нестор. Он был хорошо знаком с каноном

византийской агиографии и тщательно следовал ему. Но все же Нестор

проявляет известную самостоятельность: им создается во многом уникальный

для средневековой литературы образ матери святого Феодосия Печерского.

Именно мать пытается всячески препятствовать избранному сыном пути.

Сначала она стремится вернуть сына к обычной жизни путем убеждения. Когда

он отправляется с паломниками к святым местам, мать догоняет его, дерет за

волосы, пинает ногами, а потом, связав, силой приводит домой. Наконец, когда

Феодосий становится отшельником в пещере блаженного Антония, мать

находит его и там. Она угрожает старцу собственным самоубийством у входа в

пещеру. Однако сын одерживает нравственную победу над матерью,

уговаривая ее самуй постричься в монахини. И та соглашается, живет много лет

в монахинях и умирает в искреннем покаянии.

Эгоистическая любовь матери к сыну, изображенная автором «Жития

Феодосия Печерского», – редкий пример психологизма средневековой

литературы. В остальном Нестор строго придерживается канона византийской

агиографии и изображает мирную кончину подвижника, о которой тот знает

заранее. Однако был в русской средневековой агиографии и другой вариант

смерти святого – мученическая смерть. К житиям этого типа относится

известное произведение ранней русской агиографии «Житие Бориса и Глеба».

Эти святые особо почитаются на Руси.

Невинно убиенные князья Борис и Глеб стали первыми

канонизированными святыми Древней Руси. Им посвящено два жития: «Чтение

о житии и погублении Бориса и Глеба», написанное Нестором, видимо, до

12

жития Феодосия Печерского, и «Похвала святым мученикам Борису и Глебу»,

созданная неизвестным автором. Исследователи не пришли к однозначному

выводу, какое из двух произведений было написано раньше [92, 68-69].

В 1015 году после смерти князя Владимира, крестившего Русь, власть в

Киеве взял Святополк – один из его сыновей. Не желая делить власть с

младшими братьями, он приказывает их убить. Третий брат Ярослав пошел на

Святополка с дружиной и сам сел на киевский престол. Борис и Глеб были

погребены в Вышгороде, близ Киева. При пожаре церковь на месте погребения

князей-мучеников сгорела, однако тела их остались нетленными. Это стало

поводом для канонизации Бориса и Глеба. Исследователи долгое время

задавались вопросом, почему первыми канонизированными святыми стали

именно Борис и Глеб. Одни считают, что это успех политики Ярослава

Мудрого, «направленной на утверждение церковной и государственной

независимости Руси от Византии» [89, 6]. Другие видят в этом глубинный

смысл: пример добровольной жертвенной смерти – «подлинное религиозное

открытие новокрещенного русского народа» [78, 29].

Следует отметить, что героями раннехристианской агиографии чаще

всего становились лица исторические или легендарные, но в том и другом

случае деятели по преимуществу церковной истории. Поэтому облеченное в

форму христианского жития сказание об убийстве Бориса и Глеба представляет

собой историческое и политическое сказание. Подобные сказания составляли и

древнерусскую летопись. Большое значение приобретает «внелитературное

задание» житий. Например, сказания о князьях-мучениках преследовали цель

их церковной канонизации. Это было заданием и церковным, и политическим.

Политическим потому, что приобщение к лику святых русских

государственных деятелей укрепляло международный авторитет как молодого

русского государства, так и его церкви. Однако «внелитературное задание»

жития Бориса и Глеба не может объяснить того факта, что оно столь сильно

полюбилось народу и заняло прочное место в его памяти. По этому поводу есть

интересное соображение М.С.Киселевой. Исследователь считает, что «с

13

именами Бориса и Глеба в русскую культуру входит зримо, воплощенно новый,

христианский тип смерти как утверждение вечной жизни» [34, 53]. По мнению

Б.А.Успенского, история братоубийства Бориса и Глеба Святополком – это

парадигматическое повторение библейского сюжета о Каине и Авеле. Таким

образом, житие Бориса и Глеба не что иное, как начало русской истории,

подобно началу истории всего человечества, положенной убийством Авеля. По

мысли ученого, «русская история начинается с трагедии – и вместе с тем с

искупительной жертвы … Авель традиционно рассматривается как первый

святой (первая жертва) в человеческой истории. Совершенно так же Борис и

Глеб – первые святые в русской истории» [77, 47]. Таким образом,

«внелитературное задание» житий становилось следствием более глубоких

процессов, которые затрагивали формирующийся «раннехристианский» тип

поведения на Руси, и создавало предпосылки для будущего освоения

исторического времени в литературе более позднего периода.

Агиография времени монголо-татарского нашествия и борьбы с ним

(XIII-XIV вв.) тоже посвящена русским князьям. Светский элемент становится

более значительным по сравнению с житием Бориса и Глеба. Д.С.Лихачев

справедливо указывал, что «литература этого периода решала вопросы,

касавшиеся всех и каждого. … И хотя жизнь заставляла прибегать к

компромиссам, литература учила только бескомпромиссности, и только в

решительном отказе склонить голову перед врагом видела правый пример для

остальных» [44, 93]. В это время создаются княжеские жития разного типа. Это

и «Повесть о житии Александра Невского», и «Повесть о Довмонте», и «Житие

Михаила Черниговского».

В житии Александра Невского речь идет о русском князе, который в

тяжелое для Руси время добился существенных побед над западными соседями

и самостоятельности от Орды. Однако это «сочинение о князе-воине – житие

святого, а не воинская повесть» [92, 71]. Безусловно, житие Александра

Невского – произведение оригинальное: его герой – полководец и

государственный деятель, поэтому целевая установка автора жития – показать,

14

что на Руси есть силы, способные противостоять врагу. Все это обусловило

появление в произведении черт воинской повести. Однако черты житийного

жанра явно доминируют. Сохраняется житийный канон: происхождение героя

от благочестивых родителей, элементы чудесного и другие этикетные черты.

Таким образом, Александр Невский изображен в житии как бы в двух

ипостасях: как человек, исполненный христианскими добродетелями, и как

доблестный полководец и мудрый государственный деятель. Характерно, что

перед смертью Александр Невский принимает монашество. А после смерти,

когда митрополит Кирилл хочет вложить в руку погребаемого князя духовную

грамоту, тот сам, как живой, протягивает за ней руку. Это чудо подтверждает

святость Александра.

Другая житийная повесть о князе-воителе посвящена Псковскому князю

Довмонту. Будучи язычником, Довмонт, мстя за жену, убивает князя

Литовского. Сын убитого князя мстит за отца, и Довмонт бежит в Псков, где

принимает христианство. Затем он роднится с родом Александра Невского и

правит в Пскове 33 года (1266-1299). Время правления Довмонта – пора побед

над языческой Литвой и над католическим Ливонским орденом. Причем

католиков автор повести называет «поганая латынь», не делая различий между

ними и язычниками. По мнению исследователей, повесть о Довмонте создана в

XIV веке и во многом опирается на традиции жития Александра Невского [48,

73]. Довмонт изображен не только как храбрый воин, но и как благочестивый

боголюбец, почитающий церковь и попов, помогающий нищим, сиротам и

вдовицам.

Указанной эпохе принадлежит и «Житие Михаила Черниговского». Это

князь, который принял мученическую смерть в Орде. Князь Михаил

представлен в житии как страдалец за землю русскую и веру христианскую.

В агиографии конца XIV – первой половины XV века стал доминировать

экспрессивно-эмоциональный стиль, или стиль «плетения словес».

Формирование данного стиля связано, с одной стороны, с тем воодушевлением,

которое переживала Русь после победы на поле Куликовом. С другой –

15

сказывалось появление предренессансных тенденций в древнерусской культуре

того времени. Именно с панегирическим стилем «плетения словес» связано

«Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя

русского». В агиографических произведениях этого стиля несколько меняется

структура жития: сокращается биографическая часть и разрастаются плач и

похвала. Кроме того, стилю «плетение словес» свойственна повышенная

эмоциональность, словесная избыточность – следствие поиска новых слов,

чтобы по достоинству оценить святого. Возникающий при этом психологизм

носит абстрактный характер. Как указывал Д.С.Лихачев, «отдельные

проявления психологии изображаются без всякой индивидуализации и не

складываются в психологию» [48, 91]. Однако сама словесно-изощренная речь

этого стиля, ее экспрессивность и эмфатичнось рассчитана на особое

эмоциональное воздействие, определяющее восприятие читателя [89, 17].

Мастерски владел экспрессивно-эмоциональным стилем в древнерусской

литературе Епифаний Премудрый – автор двух известных житий. Это «Житие

Стефана Пермского» – просветителя народа коми – и «Житие Сергия

Радонежского» – настоятеля Троицкого монастыря.

«Житие преподобнаго и богоноснаго отца нашего, игумена Сергиа

чюдотворца, списано бысть от премудрейшаго Епифания» – вот полное

заглавие жития одного из самых почитаемых на Руси святых. Созданное

Епифанием, это произведение было переработано Пахомием Логофетом уже

после обретения мощей святого Сергия в 1422 году [92, 73]. Родился святой в

боярской семье и назван был Варфоломеем. Самому рождению предшествовало

чудо: дитя закричало во время богослужения, находясь во чреве матери. С этого

момента мать, которую звали Мария, постилась и носила младенца как

сокровище многоценное. В семь лет Варфоломея стали учить грамоте, но наука

не давалась отроку, несмотря на его усердие. Однажды Варфоломей встретил

старца-черноризца и попросил помочь ему в учении молитвой. Старец

помолился и дал часть просфоры. С тех пор отрок не встречал трудностей в

учении.

16

После смерти родителей Варфоломей с братом Стефаном отправились в

лес для пустожительства и обосновались в лесу близ города Радонежа. В 1337

году в возрасте двадцати четырех лет Варфоломей постригся в монахи под

именем Сергия. Брат Стефан ушел в Москву, а Сергий пробыл в совершенном

одиночестве два года, а затем к нему стали приходить люди, и возникла

обитель. Причем Сергий из скромности не хотел становиться игуменом, но

уступил настоянию братии.

Когда Мамай вторгся с войском на Русь, великий князь Дмитрий пришел

к святому просить благословения на бой. Преподобный предрек блестящую

победу русского войска и вечную славу Дмитрия Донского. Пророчество

святого сбылось на Куликовом поле.

Закончил свой земной путь Сергий в глубокой старости. Почувствовав

приближение смерти, святой препоручил паству своему преемнику Никону и

погрузился в безмолвие. В миг приближения смерти он заговорил, утешая и

наставляя учеников в последней беседе. Совершив молитву, преподобный

возвел руки к небу и передал свою душу Господу [92, 75]. Было это 25 сентября

1392 года.

Житие Сергия Радонежского написано панегирическим стилем и

заканчивается пространным панегириком святому – похвальным словом

преподобному отцу Сергию. Автор передает свое восхищение жизнью святого,

создает впечатление предельного напряжения всех языковых средств, все равно

бессильных передать святость подвижника.

В XVI - XVII веках появляются новые жития. Их авторы, продолжая

житийную традицию, одновременно выступают и новаторами. Меняется не

только форма – некоторые отклонения от канона жанра сближают

повествования этого времени с обыкновенной биографией частного человека, –

но и содержание русской агиографии. Это связано с появлением новой для

древнерусского житийного жанра идеи спасения в миру. К подобным житиям

можно отнести «Повесть о Марфе и Марии». Героини повести – родные сестры

– в один день выходят замуж, в один день теряют мужей, которые враждовали

17

между собой и не давали им видеться. Марфа и Мария едут друг к другу и

случайно встречаются в поле: живя в миру, они исполнены теплой веры во

Христа – их дороги скрещиваются. Сестры видят один и тот же сон, которому

суждено было сбыться. Они находят золото и серебро и отдают драгоценный

металл старцам для сооружения креста. Повесть утверждает новый путь жития

в миру – путь внутреннего неприятия мирского, кроткое, но упорное

сопротивление ему [92, 75].

В этот же период канонизируются многие местночтимые святые.

Митрополит Макарий составляет «Великие Четьи - Минеи», включившие в

себя все жития, которые были известны к этому времени. Для этого свода

предназначалась и «Повесть о Петре и Февронии Муромских». Святые Петр и

Феврония княжили в XIII веке, а были канонизированы в 1547 году. До нас

дошли редакции повести, которые восходят к тексту Ермолая – Еразма –

писателя и публициста XVI века. Однако обнаружен и автограф этой повести.

«Повесть о Петре и Февронии» настолько нарушала житийный канон, что не

была включена Макарием в «Великие Четьи - Минеи». Исследователи

рассматривают ее как «начальную стадию развития светской бытовой повести»

[88, 214].

Другим примером жития, рассказывающего о спасении в миру, является

«Повесть о Юлиании Лазоревской». Это житие написано сыном Юлиании

Дружиной. Но не только в этом проявляется его необычность.

Юлиания живет среди людей, и ее вера в Бога ежедневно подвергается

испытаниям в миру. В шестнадцать лет героиня повести выходит замуж и

становится образцовой женой и невесткой. Юлиания всегда помогала нищим,

голодным и страждущим. Во время голода она раздавала свою еду, во время

эпидемии она мыла язвенных больных в бане и омывала умерших. Автор жития

создает образ кроткой, богобоязненной и милосердной женщины. Однако

именно добродетельная жизнь не дает Юлиании ходить в церковь: ей некогда, и

она ограничивается домовной молитвой. Идее возможности обретения святости

18

в мирской жизни и посвящена повесть – религиозное растворяется в мирском,

«согревает мирское изнутри» [92, 77].

Даже беглый экскурс в историю жанра древнерусского жития дает

возможность сделать вывод, что агиографический жанр сыграл существенную

роль в русской культуре. Его эволюция была тесно связана с меняющейся

действительностью. Это сказывалось на самом характере духовной и мирской

деятельности святых. Нами отмечено и взаимопроникновение таких

древнерусских жанров, как воинская повесть, панегирическое похвальное слово

и житие, и эволюция самого житийного жанра. Эта эволюция была обусловлена

общими тенденциями развития литературы: возрастанием личностного начала,

ростом гуманистического начала и расширением и углублением читательского

восприятия литературного произведения [47, 481-508].

1.3. Апокрифические жития. Развитие жанра жития в среде

старообрядцев в XVII - XX веках

Однако параллельно с каноническими житиями появляются и жития

апокрифические, которые тоже создают свою традицию. В отличие от

канонических житий, апокрифы зачастую бытовали в устной форме, но это не

мешало им стать частью народно-религиозной культуры. В «Дневнике

писателя» Ф.М.Достоевский пишет: «Народ наш чтит память своих великих и

смиренных отшельников и подвижников, любит рассказывать истории великих

христианских святых своим детям» [2, 69-70]. Это в равной мере относилось

как к героям канонических житий, так и апокрифов.

Особую группу составляли жития, написанные старообрядцами. Первым

стало «Житие протопопа Аввакума». Оно подводит итог многовековой истории

русской агиографии и в то же время уже не умещается в ее жанровые,

сюжетные и стилистические каноны. Все старообрядческие жития имеют

автобиографическую основу и являются текстами особого рода. Старообрядцы

возвращаются к раннехристианской традиции, когда каждый человек строил

свои личные взаимоотношения с Творцом и нес личную ответственность перед

Богом за свою душу [18, 142]. По мысли М.М.Бахтина, бытие непрестанно

19

творится человеком изнутри, формируя «нравственную перед миром

личность», способную на ответственный акт-поступок. Этот поступок

проявляется в самоотречении, которое есть «обымающее бытие – событие –

свершение» [14, 31], при этом раскрываются глубины души человека, точнее

дух как таковой. В некоторых типах текстов (по М.М.Бахтину, самоотчетах-

исповедях) важна идея божественного участия, высшего прощения для вечной

памяти [18, 141]. Именно в этом направлении стала развиваться духовная

традиция раннехристианских житий о старообрядческих подвижниках-

мучениках в XVIII и в XIX веках.

XVIII век в истории старообрядческой литературы связан прежде всего с

литературой Выговского общежительства. Эти тексты в духе христианской

учительной литературы содержали исповедь и поучение. Они призваны были

«научать» о Боге, совершать покаяние и молитву о прощении всех грехов ради

спасения души и вечной жизни. Так, Петр Прокопьев создал свое духовное

завещание, следуя христианской традиции, отразившейся и в древнерусской, и

в старообрядческой литературе. Но если в текстах протопопа Аввакума было

много конкретного жизненного материала, то данный текст – пример

собственно духовного завещания. Подобные тексты оставили многие

наставники Выга: Даниил Викулов, Семен Денисов, Иван Филиппов и другие

[18, 191-207].

Опубликованные старообрядческие автобиографии XIX века неизвестны,

за исключением одного, весьма своеобразного текста, изданного

А.И.Мальцевым и представляющего собой интересный сплав автобиографии и

жития. Это «Исторический рассказ инокини Раисы о древнем старце Никите

Семеновиче». Текст представляет собой редкий синтез рассказа о святом с его

собственным повествованием о себе, которое дословно запомнила старица

Раиса.

Развитие традиции создания самоотчетов-исповедей продолжилось и в

XX веке в старообрядческой литературе, что само по себе свидетельствует о

ней как о литературе христианской, о ее нравственной ориентации на

20

самовоспитание и научение о Боге всех людей [18, 42-43].

В заключение следует отметить, что жития – это наиболее значительная

часть русской христианской литературы. Агиография обладает своей поэтикой,

структурными и содержательными параметрами. Жития создавались и

создаются по определенным канонам, имеют множество стандартных приемов,

типичных схем и сюжетов. Это составляет определенный этикет жанра в целом

и литературный этикет конкретной исторической эпохи [18, 39].

Однако с начала XVIII века в процессе секуляризации русской культуры

и литературы жанр жития начинает смещаться в сторону новой

повествовательной формы – сначала русского просветительского романа XVIII

века, затем – воспитательного романа XIX века. Таким образом, трансформация

жанра жития сыграла важную роль в становлении русского классического

романа как жанра.

21

2. Жанровое своеобразие «Жития протопопа Аввакума»

План

2.1. Общие тенденции развития агиографии в XVII веке. Личность Аввакума

2.2. Аспекты изучения «Жития протопопа Аввакума». Проблема жанра

Литература

I. Тексты

Житие протопопа Аввакума, им сами написанное, и другие его сочинения / Под ред. Н.К.

Гудзия. Вступит. статья В.Е.Гусева. М., 1960.

Робинсон А.Н. Жизнеописания Аввакума и Епифания. Исследования и тексты. М., 1963.

II. Исследования

Бахтина О.Н. Житие протопопа Аввакума, им сами написанное // Бахтина О.Н

Старообрядческая литература и традиции христианского понимания слова. Томск, 1999.

Видишева В.П. Традиция и новаторство «Жития протопопа Аввакума, им самим написаннго»

// Актуальные проблемы изучения и преподавания литературы на современном этапе. Пенза.

Самара, 1999.

Виноградов В.В. О задачах стилистики. Наблюдения над стилем «Жития протопопа

Аввакума» // Виноградов В.В. Избранные труды: О языке художественной прозы. М., 1980.

Герасимова Н.М. К предыстории реалистической символики (Символ и метафора в «Житии

протопопа Аввакума») // Вопросы истории и реализма в русской литературе XIX – начала

XX в. Л., 1975.

Гусев В.Е. О жанре «Жития протопопа Аввакума» // ТОДРЛ. М.; Л., 1958. Т.15.

Дашевский В.А. «Житие протопопа Аввакума»: Жанрово-стилевые традиции и новаторство //

Проблемы литературного образования. Екатеринбург, 2003

Демкова Н.С. Житие протопопа Аввакума (творческая история произведения). Л., 1974.

Клибанов А.И. Протопоп Аввакум и апостол Павел // Старообрядство в России. М., 1994.

Робинсон А.Н. «Исповедь-проповедь» (О художественности «Жития Аввакума») // Историко-

филологические исследования. Сб. статей к 75-летию акад. Н.И.Конрада. М., 1967.

2.1. Общие тенденции развития агиографии в XVII веке. Личность

Аввакума

В «бунташный» XVII век начинается мощный процесс пробуждения

личностного начала в человеке. Былая монолитность древнерусской

22

литературы все заметнее сходит на нет: растет авторское самосознание и

формируется неповторимая индивидуальная творческая манера писателя [89,

27]. Яркое, самобытное выражение эти процессы находят в творчестве

Аввакума Петрова (1621-1682) – замечательного русского писателя XVII века.

Как талантливый писатель и незаурядная личность Аввакум раскрылся в

зрелом возрасте, «на седьмой седмице». Это время суровых испытаний в его

судьбе: сибирская ссылка в Тобольск и Даурию, темничное сидение в

Пустозерске, в земляной тюрьме, на берегу Белого моря [20, 42]. Самым ярким

произведением писателя по праву считается «Житие, им самим написанное»

(1672-1673). Аввакум создал несколько редакций (вариантов) «Жития»,

которое, как и другие его сочинения, в течение почти двух столетий

сохранялись, переписывались, но распространялись только в старообрядческой

среде.

Два автографа «Жития», написанные собственной рукой Аввакума

тексты его произведения, были найдены и изданы учеными только в XX веке.

Впервые же «Житие» было опубликовано академиком Н.С.Тихонравовым в

1862 году, по копии, сделанной одним из старообрядческих переписчиков

рукописей. Это малотиражное научное издание стало литературным

событием.

На протяжении почти полутора веков читатели восхищались

Аввакумом, но при этом совершенно по-разному относились к его личности,

литературному стилю и языку. Это зависело от их собственных

мировоззренческих позиций. Однако именно эта полярность мнений о

выдающемся писателе своего времени всегда и сейчас поддерживает

неизменный интерес к его личной судьбе и литературному творчеству.

Можно утверждать, что острое публицистическое творчество Аввакума

вошло в историю русской культуры.

К середине XVII века в силу ряда причин церковь начинает утрачивать

былые позиции в русской жизни. В 1652 году один из членов кружка

«ревнителей древнего благочестия» Никон становится патриархом русской

23

церкви. Видя будущее русской церкви во вселенском православии, новый

патриарх пытается снять исторические различия между русскими и

греческими церковными обрядами. Так, русское двоеперстное крещение

заменялось троеперстным, земные поклоны – поясными. Позже началась

правка богослужебных текстов. Никоновская реформа вызвала раскол в

русской церкви. Светская власть поддержала реформу, однако

многочисленные противники восприняли ее как измену исконной вере. С

раскольниками жестоко расправлялись: их заточали в тюрьмы, ссылали,

казнили. Вождем раскола стал протопоп Аввакум. Как писатель, он возвысил

свой голос против власти церковной и светской. Можно по-разному

оценивать позицию Аввакума с точки зрения истории. Бесспорен тот факт,

что «в любом случае Аввакум вызывает невольное уважение своей

убежденностью, искренностью поступков и мысли, необычайным

мужеством» [91, 120].

Творчество Аввакума неоднократно привлекало внимание

исследователей, главным образом, историков, литературоведов и языковедов.

Среди них следует особо выделить глубокие и разносторонние исследования

филологов В.В.Виноградова, Н.К.Гудзия, А.Н.Робинсона, В.И.Малышева,

Н.С.Демковой, Д.С.Лихачева [21; 25; 7; 55; 44]. Кроме этого, большую

ценность представляют статьи В.Е.Гусева, А.М.Панченко, В.Кочетова,

В.Микотина и В.Харчева [27; 66; 39; 64].

В научной литературе неоднократно подчеркивались высокие

достоинства сочинений Аввакума, характеризовались те или иные особенности

содержания и стиля автора, создавались общие популярные очерки об

Аввакуме. В работах исследователей наибольшее освещение получили

проблемы мировоззрения Аввакума, принципы построения его художественной

автобиографии, текстологические вопросы изучения его рукописного наследия,

вопросы значения его литературного творчества для литературы нового

времени.

24

Этим проблемам посвящена монография А.Н.Робинсона «Жизнеописания

Аввакума и Епифания» (1963) [7]. В своей работе ученый обобщает

наблюдения в еще мало освещенных областях изучения идеологии и

автобиографического творчества Аввакума, касается основных историко-

литературных проблем изучения творчества писателя. Кроме этого,

исследователь считает «существенным то обстоятельство, что в творчестве

Аввакума и Епифания обнаруживается сочетание первых признаков нового

подхода к изображению человеческой личности, ее роли в обществе и ее

духовной жизни» [7, 135]. Эту точку зрения поддерживает А.М.Панченко. В

своей статье «Аввакум как новатор» (1982) ученый пишет об Аввакуме как о

писателе, который смело трансформировал жанр канонического жития. Среди

новых черт ученый выделяет то, что «Аввакум сделал «просторечие» своим

важнейшим стилистическим принципом» [66, 148]. Кроме этого, Панченко

считает, что «Житие Аввакума» – это «тираноборческий бунт человека,

который не признает за царем права на исключительность. Аввакум высмеивает

царя, который «чается и мнится будто и впрямь таков, святее его нет!» Аввакум

– поборник равенства: «Едина купель нас породила ... един покров – небо, яко

светило – солнце» [66, 152]. Таким образом, А.Н.Робинсон и А.М.Панченко

указывают на то, что произведение Аввакума – это автобиографическое

повествование, которое развертывается на широком общественно-

политическом фоне: от идейного бунта против царя Алексея Михайловича и

патриарха Никона до взаимоотношений с кровными и духовными детьми, с

женой Анастасией Марковной. Эта точка зрения получила развитие и у

современных исследователей. «Житие Аввакума» – это «исповедь страдальца

за веру и в то же время проповедь Христовой веры» [20, 43].

Большой вклад в изучение творчества Аввакума внес Д.С.Лихачев. В

частности, в своей известной книге «Историческая поэтика русской

литературы» академик Лихачев посвящает главу «Житию Аввакума». Автор

отмечает: «Художественное время «Жития» Аввакума находится на пороге

новой литературы» [44, 86]. Аввакум смотрит на свое житие из определенной

25

точки настоящего – «ныне». Д.С.Лихачев называет это «временной

перспективой», вызванной потребностью «изображать действительность с

точки зрения одного зрителя – самого художника» [44, 88]. Через категорию

художественного времени Д.С.Лихачев подходит и к определению жанра

произведения Аввакума: «По существу, «Житие Аввакума» – это проповедь, в

которой проповедник ни на минуту не забывает о том, где и при каких условиях

он говорит и обращается» [44, 91].

О.Н.Бахтина посвящает жанровому своеобразию «Жития» Аввакума один

из разделов своей монографии. Исследователь приходит к выводу, что «текст

Жития протопопа Аввакума – пример самоотчета-исповеди» [18, 178]. Уже в

начале текста Аввакум сформулировал свои основные мировоззренческие

принципы: христианское понимание истины, определение истинного

христианина, представление о вочеловечивании Бога-Слова. Аввакум рассказал

о себе, что обязательно для самоотчета-исповеди. При этом основное внимание

он уделил жизни души. Все повествование было призвано показать жизненный

путь человека как путь духовных устремлений, взлетов и падений. Главное, к

чему он стремился, это потрясение духа. Он «пытался привести своих

слушателей в такое состояние, когда их воля и сердце будут готовы отказаться

от греховной природы человека во имя нравственного образа жизни» [18, 178].

Проблеме жанрового и стилевого своеобразия «Жития Аввакума»

посвящена и последняя по времени публикация современного исследователя

В.А.Дашевского [29]. Автор подчеркивает, что подход к «Житию» как к

«синтетическому жанрообразованию, включающему в себя признаки разных

средневековых жанров», лишь упрощает проблему и «закрывает вопрос о

традициях и их трансформации в новых исторических условиях» [29, 8].

Действительно, не отрицая агиографическую традицию, а во многом утверждая

ее, Аввакум обогатил русскую литературу, указал на одну из возможностей

развития литературы нового времени. Причем традиция, которой следовал

Аввакум, была продолжена в старообрядческой литературе XVII – XX веков

[См. 17]. Писатель создал прецедент развернутого автобиографического

26

повествования с широким историческим фоном. Преодолевая каноны

агиографического жанра, Аввакум обусловил предпосылки для становления

русского воспитательного романа конца XVIII – XIX веков и других жанров

русской классической литературы.

Итак, «Житие Аввакума» – это итоговое и вершинное произведение

русской средневековой агиографии, «связующее звено между древней и новой

русской литературой» [42, 72]. Это первое на Руси житие автобиографическое,

не стесненное узкими канонами агиографического жанра. Это житие человека,

стоящего в гуще самых острых идейных столкновений своего времени.

Следующим по значимости на пути становления русского просветительского

романа будет «Житие Ф.В.Ушакова», написанное А.Н.Радищевым.

27

3.Трансформация жанра жития в творчестве А.Н.Радищева

План

3.1.Автобиографическая проза Радищева

3.2. Фабула “Жития Ф.В.Ушакова” и бокумская история

3.3.Проблема самоубийства А.Н.Радищева в связи с особым типом писательского

поведения

3.4.Проблема жанра “Жития Ф.В.Ушакова”. Традиция и новаторство

Литература

I. Тексты

Радищев А.Н. Полное собрание сочинений: В 3 т. М.; Л., 1938-1952.

Радищев А.Н. Избранное / Послесловие Д.Д.Благого. М., 1959.

Радищев А.Н. Проза. Путешествие из Петербурга в Москву. Поэзия. / Вступ.ст.

Б.Краснобаева. М., 1976.

Радищев А.Н. Избранные сочинения / Вступит. ст. Г.П.Макогоненко. М.; Л., 1982.

II. Исследования

Альтшуллер М.Г. Поэтическая традиция Радищева в литературной жизни начала XIX века //

XVIII век: Сб. 12: А.Н.Радищев и литература его времени. Л., 1977.

Гуковский Г.А. Радищев как писатель // А.Н.Радищев: Материалы и исследования. М.; Л.,

1936.

Живов В.М. Язык и культура в России XVIII века. М., 1996.

Западов В.А. Проблемы изучения и преподавания русской литературы XVIII века: Статья 2-я.

Ранний русский реализм // Проблемы изучения русской литературы XVIII века. Л., 1978.

Западов В.А. Александр Радищев – человек и писатель // Радищев А.Н. Сочинения. М., 1988.

Кулакова Л.И. Очерки по истории русской эстетической мысли. Л., 1968.

Кулакова Л.И., Салита Е.Г., Западов В.А. Радищев в Петербурге. Л., 1976.

Лотман Ю.М. Поэтика бытового поведения // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т.

Таллинн, 1992.

Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства: (XVIII –

начало XIX века). СПб., 2001.

Макогоненко Г.П. Радищев и его время. М., 1956.

Панин С.В. Жанр биографии в русской литературе XVIII – первой трети XIX веков. Система.

Эволюция. М., 2000.

Панченко А.М. Русская культура в канун петровских реформ. Л., 1984.

28

Растягаев А.В. Трансформация жанра жития в творчестве А.Н.Радищева // Проблемы

литературного образования: Материалы IX всероссийской научно-практической

конференции. В 5 частях. Екатеринбург, 2003. Ч. 2.

Серман И.З. А.Н.Радищев – писатель в исследованиях последнего десятилетия (1965-1975) //

Русская литература. 1975. №4.

Старцев А. Университетские годы Радищева. М., 1956.

III. Учебные пособия

Буранок О.М. Русская литература XVIII века. М., 1999.

Гуковский Г.А. Русская литература XVIII века. М., 1939.

3.1. Автобиографическая проза Радищева

Как известно, в 1789-90-х годах А.Н.Радищев создает два прозаических

произведения со сходными названиями – «Житие Ф.В.Ушакова» и «Житие

Филарета Милостивого» («Положив непреоборимую преграду»). Русская

литература продолжает традицию древнерусской литературы: светские

произведения литературы, описывающие биографию человека, по-прежнему

называют «житиями». Подтверждением этому является тот факт, что в 1760-70-

х годах появляется достаточное количество переводных произведений, которые

в русском переводе носят название жития. Это «Житие канцлера Франциска

Бекона» (1760), «Житие Кливленда» (1760), «Житие Петра Великого» (1770) и

т. д. Кроме того, в это же время (1760-70-ее годы) выходят биографические

произведения, которые носят более современные названия: «Жизнь и свойства

Геллерта» И.А.Крамера, «Жизнь покойного М.В.Ломоносова» М.И.Веревкина,

«Жизнь М.В.Ломоносова» Н.И.Новикова.

Дело, конечно, не в названии. Так, словарь В.И.Даля дает такое

толкование слов “житие” и “жизнь”. «Житие – жизнь, в значении века, срока

жизни … жизнеописание, биография» [94, 545]. «Жизнь – жизнь человека, век

его, все продолжение земной жизни его, от рождения до смерти» [94, 541].

Становится очевидным, что к середине XIX века эти слова в “живой” речи

становятся синонимами. Более того, уже к концу XVIII века термин “жизнь” в

29

названии произведений светской литературы почти полностью заменяет

“житие” как жизнеописание. Это косвенно доказывает, что Радищев в названии

своих произведений обращается к древнерусскому житию не случайно.

Традиция жанра жития была столь мощной в русской литературе и имела

огромное значение для становления целого ряда повествовательных жанров

русской литературы, что не только Радищев, но и многие его современники не

видели ничего странного в использовании столь архаичного слова. Известно,

что Радищев, создавая «Житие Ушакова», ставил перед собой несколько задач.

Одна из них – публицистическая.

Действительно, если идти от содержания произведения, то становится

очевидным, что эта задача решается Радищевым уже в выборе названия.

Первым обратил на это внимание Г.А.Гуковский: «В основном замысле и в

самом названии этого произведения явственна новаторская <…> установка

Радищева». <…> «Житие Ушакова» – полемически заострено и против

настоящих житий святых, и против панегириков вельможам. Это “житие” на

новый лад” [26, 179-180]. Кроме этого, в своем автобиографическом «Житии

Ф.В.Ушакова» Радищев изображает не святого русской церкви, не князей-

мучеников, а обыкновенного студента. Г.А.Гуковский видит в этом не только

публицистическую установку Радищева, но и знак нового времени: «Его герой

никакой не святой, он умер-то от “дурной” болезни. Он не знаменитый

вельможа или военачальник. Он незаметный юноша, чиновник, а потом

студент. Но он – человек будущего» [26, 179-180].

Творческий замысел «Жития…» исследователи относят к 1787 году [54,

479]. Героем повествования становится не сам Радищев, а его товарищ Федор

Ушаков. Биографический материал писатель использует для создания образов

других участников событий. Друг юности был для него “учителем в твердости”

(6, I: 155). История короткой жизни Ушакова проста, но поучительна.

3.2. Фабула “Жития Ф.В.Ушакова” и бокумская история

Федор Ушаков, поступив на службу к влиятельному столичному вельможе,

быстро делает карьеру. Приближенность его начальника к императорскому

30

двору дает возможность семнадцатилетнему юноше стать известным в

Петербурге. У него ищут покровительства, предлагают взятки. Но здесь

Ушаков тверд и золота не берет. Другие искушения: балы, маскарады, ужины,

карточная игра, а тем более настойчивые “ласкательницы”, которые, ища

заступничества, часто приходят на квартиру к молодому чиновнику, –

напротив, не встречают со стороны Ушакова должной “твердости”.

Несмотря на это, изображая реального человека с присущими ему

слабостями, Радищев, с одной стороны, не делает своего героя жертвой

обстоятельств: Ушаков не растворяется в среде петербургских карьеристов,

взяточников и развратников. С другой – автор не пытается ни идеализировать

своего героя, ни выносить нравственной оценки его поступкам. Лучшей

характеристикой личности Ушакова является тот факт, что, узнав о намерении

Екатерины II отправить молодых людей на учебу в Германию, он бросает

доходное место и, презрев блестящую карьеру, просит включить свое имя в

список русских студентов.

Учеба в Лейпциге становится для Ушакова порой становления основ

мировоззрения. Любимым чтением русских студентов становится книга

Гельвеция “Об уме”. По этой книге и Радищев, и Кутузов, и Ушаков учатся

мыслить. «Во всей группе молодежи, ехавшей в Лейпциг, он (Ушаков. – А.Р.)

был самым старшим (ему было в это время 19 лет). Сила воли, рано

развившийся ум и страстная жажда знания вскоре сделали Федора Ушакова

вожаком, главой всей группы» [87, 508]. Обостренное чувство собственного

достоинства, ненависть к любой форме насилия становятся теми качествами

характера, которые не дают ему мириться с несправедливостью и неправдой.

Екатерина собственноручно написала инструкцию для студентов и их

наставников. В поездке молодых людей опекали “гофмейстер” Бокум, учитель

русского языка Подобедов и иеромонах Павел. Майор Бокум, жадный и

необразованный бюрократ, обирал студентов, всячески унижал их, некоторых

даже бил. Но юноши не смирились, а стали бунтовать. Ф.Ушаков возглавил

борьбу студентов против Бокума. В результате все зачинщики оказались под

31

арестом, позже над ними был учинен суд. Только вмешательство русского

посланника спасло отчаянных молодых людей. Бокум был уволен. Федор

Васильевич Ушаков умер чуть раньше от мучительной болезни в возрасте 23

лет. Сама фабула повествования достаточно обыденна, если не учитывать ряд

моментов.

Во-первых, «общение с Ушаковым, “бокумская” история сформировали в

Радищеве те личностные качества, которые он больше всего ценил в своем

друге: громадную жажду знаний, самостоятельность и независимость

суждений, чувство собственного достоинства, бесстрашие в борьбе и

способность пойти до конца во имя своих убеждений» [42, 55].

Во-вторых, объективное изображение реальной исторической личности

делает произведение Радищева, по мнению Г.П.Макогоненко, доказательством

«правоты радищевских убеждений, противопоставленных утопической системе

воспитания и отвлеченному образу “естественного” человека» Руссо [54, 450].

В-третьих, содержание “Жития…” не укладывается в рамки

традиционного жития святых: «герои раннехристианской агиографии – лица

частью исторические, частью легендарные, но в том и другом случае деятели по

преимуществу церковной истории» [42, 67-68].

В связи с этим выскажем предположение, которое, с одной стороны,

продолжает мысль Ю.М.Лотмана [53, 239-252], с другой – требует научного

обоснования. Дело в том, что Радищев, противореча содержанию и форме

раннехристианского жития, следует его законам в собственной, реальной

жизни. В самом деле, арест, суд, смертный приговор, замененный ссылкой, –

все это странным образом напоминает судьбу мучеников раннего христианства.

Ю.М.Лотман считает, что «человек Просвещения напоминал христианина

первых веков; он отвергал существующее как царство тьмы, проклинал

историческую традицию и чаял наступления нового неба и новой земли» [53,

242]. Более того, «русский просветитель XVIII века был убежден, что основой

его воззрений является их новизна. Истина извлекается из природы человека, а

не из традиции. Однако реальное отношение русского Просвещения к

32

традиционной культуре русского средневековья оказалось значительно более

сложным» [53, 244]. Этим отчасти можно объяснить странное на первый взгляд

сочетание архаичной для XVIII века формы жития и общественно-

публицистического содержания. Снять это противоречие можно тем

соображением, что средневековый писатель как при обращении к сакральным

текстам, так и при создании новых произведений воспринимался читателем в

качестве высшего авторитета. Текст и его автор не разделялись, «предмет и его

знак, вещь и обозначающее ее слово были равноправны в процессе сотворения

мира и культуры»: истинность текста во многом определялась мученической

судьбой его автора [9, 51]. Само право говорить от лица Бога писатель

заслуживал святостью и готовностью к смерти. Судьба протопопа Аввакума и

его произведений – лишнее тому доказательство. Кроме того, слово

“просвещение” имеет прямое отношение к истории церкви. Владимир Святой

величался “Просветителем Земли Русской”, крестившим языческую Русь.

Поэтому-то «максималистские и утопические надежды Просвещения легко

вписывались в традиционные для русской культуры идеи» [53, 239-252].

Реформирование Петром I всех сторон общественной жизни лишило

церковь верховного авторитета, монопольное владение истиной было

наследовано государством. На определенный период времени “кесарево” и

“богово” оказалось в одних руках. Это не могло продолжаться вечно:

отсутствие противоречия между властью и истиной, как показал не только

XVIII, но и XX век, ведет к вырождению культуры. Вот почему место церкви

как носителя истины и обличителя власти в XVIII веке занимает литература.

Русский писатель-просветитель мыслил себя праведником, готовым в любой

момент к мученической смерти. (Биографии французских просветителей

примеров праведного поведения не дают.) В этом отношении противоречивая с

точки зрения современного человека судьба Радищева имеет свою логику.

Поколение начала XIX века не могло понять, «какую цель имел Радищев? Чего

именно желал он?» [4, VI: 238]. Даже Пушкин, чью статью «Александр

Радищев» П.В.Анненков с огромным трудом опубликовал и относил «к тому

33

зрелому, здравому и проницательному такту, который отличал суждения

Пушкина о людях и предметах незадолго до кончины» [5, 3-4], считал, что “на

сии вопросы вряд ли мог он сам отвечать удовлетворительно”[4, VI: 238].

Думается, что сегодня история литературы как никогда близка к разгадке

судьбы А.Н.Радищева. Ответы, как всегда, нужно искать в творчестве писателя.

В этом отношении произведение, которое писалось одновременно с роковой

для Радищева книгой, может пролить свет на вопросы, мучающие

исследователей уже более 200 лет. Именно «Житие Ф.В.Ушакова» может стать

ключом к пониманию причин, которые побудили автора к публикации

«Путешествия…», к объяснению поведения Радищева на допросах и его

загадочного самоубийства.

3.3. Проблема самоубийства А.Н.Радищева в связи с особым типом

писательского поведения

Ю.М.Лотман считал проблему самоубийства Радищева ключевой в понимании

творчества писателя [53, 72-95; 52, 253, 262-267]. В “Беседах о русской

культуре” исследователь отказывается от идеи “катоновского” самоубийства

Радищева [53, 23-25], отвергает связь трагического финала жизни писателя с

возможностью новой ссылки в Сибирь [52, 458-459]. Ю.М.Лотман обращает

особое внимание на личность Радищева, видя в нем «страстного, экспансивного

человека», чье самоубийство «выглядит как мгновенное, под влиянием

аффекта, необдуманное действие. Радищев думал о самоубийстве долгие годы,

но в момент действия все оказалось роковым образом неподготовленным» [50,

267].

На наш взгляд, подобное объяснение мотивов и обстоятельств

добровольной смерти А.Н.Радищева нуждается в уточнении несколько иного

порядка. Никаких биографических оснований для самоубийства, по всей

видимости, у писателя не было: его болезнь была сильно преувеличена, страх

перед новой ссылкой, исходя из реальной политической обстановки в стране,

сомнителен. Мотив самоубийства-протеста в духе древнеримской традиции

хотя и кажется правдоподобным, но вряд ли мог быть первопричиной, а не

34

возможным следствием поступка Радищева. Орудие самоубийства Катона

Утического – благородный меч воина, а место – городская площадь. Способ

ухода из жизни Радищева – яд (даже не яд, а кислота) – не может быть

истолкован однозначно как знак ритуального самоубийства. Поэтому истинная

причина, на наш взгляд, кроется в несколько иных, более глубоких структурах

человеческого сознания: в очень древних архетипах – представлениях о творце.

Об этих представлениях рассказывается в книге К.М.Мелетинского

«Поэтика мифа» [61, 178]. С древнейших времен образ творца «обладает тремя

главными характеристическими признаками. Он является, чтобы сотворить из

хаоса космос, людей, первокультуру. Выполнив свою совершенно конкретную

функцию, он погибает» [9, 51]. В процессе развития личностного сознания

образ творца много раз трансформировался. «Одной из трансформаций

является образ жреца-шамана-прорицателя (в период формирования

монотеизма – пророка)» [9, 52-54]. Функция жреца-шамана-прорицателя – это

контакт с первопредком (поэтому он способен к прорицанию); охрана племени

от врагов (всего, что несет смерть и разрушение); сохранение культурных

традиций племени. Жизнь шамана ограничивалась его функцией. Изначальная

обреченность жреца-шамана-прорицателя зачастую могла быть реализована «в

форме ритуального умерщвления в обрядовой практике различных народов»

[80, 299-319].

Когда искусство отделилось от обряда, образ жреца и образ творца

произведений искусства сохранили основные признаки мифологического

прообраза. По мысли С.З.Агранович, «функция творца мира заменяется, с

одной стороны, функцией творца произведений искусства, а с другой –

функцией жреческого служения некоему божеству … Симптоматичен процесс

исторической трансформации представлений о неизбежной гибели

мифологического творца в результате исчерпанности его функции» [9, 53]. Эта

традиция устойчиво сохраняется и в новое время: творческая личность

воспринимается обреченной на раннюю трагическую смерть.

35

В этом контексте становятся вполне понятными как поведение Радищева

во время следствия, так и его странное самоубийство. Совершенно иной смысл

приобретает замечание Ю.М.Лотмана о том, что Радищев облек собственную

биографию «в форму жития Филарета Милостивого» [53, 22].

3.4. Проблема жанра “Жития Ф.В.Ушакова”. Традиция и новаторство

В «Житии Ф.В.Ушакова» Радищев показал постепенное формирование

человеческой личности. Автобиографический материал писатель использует

для создания образа Федора Ушакова, себе же отводит вторые роли. Тем не

менее, полностью «от исповедальности Радищев не отказался, найдя для ее

воплощения иной жанр – “посвящение“» [54, 440].

В “Житии Ушакова” Радищев сочетает житие, посвящение-исповедь,

подробный и откровенный рассказ о поездке в Лейпциг, постоянные обращения

к другу и “сочувственнику” Алексею Михайловичу Кутузову, которому

«Житие…» и адресовано [49]. В качестве приложения к «Житию» Радищев

публикует несколько незаконченных философских работ самого Ф.В.Ушакова:

очерк правоведческого характера “О праве наказания и о смертной казни”,

набросок «О любви» и «Письма о первой книге Гельвециева сочинения о

разуме». Труды Ушакова «были написаны в Лейпциге в 1768-1770 годах на

немецком и французском языках. Радищев издал их в своем переводе,

сделанном через два десятка лет, – переводе, вероятно, вольном и, может быть,

включающем собственные философские размышления Радищева» [87, 531].

Таким образом, все части “Жития” композиционно дополняют друг друга и,

можно сказать, образуют новый, созданный Радищевым жанр.

Даже такой беглый взгляд на жанровую природу «Жития» дает

возможность выделить, по меньшей мере, три мощные традиции, которые

повлияли на становление новой формы эпического повествования. Во-первых,

это жанр древнерусского жития (в этом отношении жанровое обозначение

Радищевым своего произведения не случайно [42, 72]); во-вторых, традиция

французского воспитательного романа (в частности романов Руссо «Исповедь»

и «Эмиль, или О воспитании» [54, 447-453; 53, 139-207]); в-третьих, большое

36

количество произведений “второстепенных” французских и английских

писателей, которое буквально хлынуло в 80-е годы XVIII века в Россию и

частично было переведено на русский язык [38, 213-280].

Таким образом, продолжая традицию западноевропейского романа,

Радищев переосмысливает конфликт между «естественным» человеком и

несправедливым общественным устройством, говорит о «естественности»

революции, которая понимается им как возвращение к истокам [38, 231-239].

Автор нарушает законы используемых им жанров, но в то же время следует

некоторым их традициям. Радищев описывает жизнь человека, но повествует не

о святом и не об известном в истории человеке, а о простом смертном с его

добродетелями и пороками. «Житие Федора Васильевича Ушакова» описывает

лишь малую часть жизни героя, а не всю – от рождения до смерти, как было

принято в каноническом житии и т. д. Тем не менее, стилистическая связь с

агиографией русского средневековья явно прослеживается [53, 22].

По мысли Д.С.Лихачева, «категория литературного жанра – категория

историческая. Литературные жанры появляются только на определенной

стадии развития искусства слова и затем постоянно меняются и сменяются. …

Жанры составляют определенную систему в силу того, что они вступают во

взаимодействие, поддерживают существование друг друга и одновременно

конкурируют друг с другом» [47, 319].

Именно подобная «поддержка» и «конкуренция жанров» позволила

Радищеву выступить новатором: опираясь на традиции древнерусской и

западноевропейской литературы, он создает новый жанр русской

просветительской прозы. Таким образом, не только жизнь и судьба Александра

Николаевича Радищева продолжает привлекать внимание исследователей, но и

новаторский характер его творчества.

37

4.Художественные доминанты “Жития Ф.В.Ушакова”

План

4.1. Пространственно-временная организация “Жития Ф.В.Ушакова”

4.2. Автор и герой в “Житии Ф.В.Ушакова”

Исследования

Агранович С.З., Саморукова И.В. Двойничество. Самара, 2001.

Бабкин Д.С. А.Н.Радищев: Литературно-общественная деятельность. М.; Л. 1966.

Бахтин М.М. Роман воспитания и его значение в истории реализма // Бахтин М.М. Эстетика

словесного творчества. М., 1986.

Гуковский Г.А. Радищев как писатель // А.Н.Радищев. Материалы и исследования. М.; Л.,

1936.

Корман Б.О. Лирика Н.А.Некрасова. Воронеж, 1964.

Лотман Ю.М. Отражение этики и тактики революционной борьбы // Лотман Ю.М. Собрание

сочинений. Т. 1: Русская литература и культура Просвещения. М., 2000.

Растягаев А.В. Проблемы поэтики А.Н.Радищева («Житие Ф.В.Ушакова») // Проблемы

изучения русской литературы XVIII века. СПб., Самара, 2003.

Рымарь Н.Т., Скобелев В.П. Теория автора и проблема художественной деятельности.

Воронеж, 1994.

Старцев А. Университетские годы Радищева. М., 1956.

Татаринцев А.Г. Сын отечества: об изучении жизни и творчества А.Н.Радищева. М., 1981.

4.1. Пространственно-временная организация “Жития Ф.В.Ушакова”

Как справедливо указывал Д.С.Лихачев, «нельзя понять общих особенностей

литературы нового времени, не изучая сравнительно литературы древней и

новой» [47, 15]. Поэтому при анализе пространственно-временной организации

«Жития Ф.В.Ушакова» А.Н.Радищева нас будет интересовать проблема

жанровой традиции и новаторства. Известно, что «пространство и время … –

категории, раскрывающие содержательные, концептуальные принципы работы

художника с материалом…» [70, 233]. В связи с этим исследователи выделяют

в качестве носителей жанра следующие элементы поэтики, присущие

жанровой целостности: субъектную организацию повествования, структуру

38

речевого стиля и пространственно-временную организацию, по М.М.Бахтину,

хронотоп [70, 129]. В своей книге «Роман воспитания и его значение в истории

реализма” М.М.Бахтин предлагает классификацию романа “по принципу

построения образа главного героя» [Цит. по: 16, 199]. Ученый, рассматривая

типологические черты романной поэтики, выделяет четыре вида романа: роман

странствований, роман испытания героя, биографический роман и роман

воспитания. При этом исследователем подчеркивается, что «ни одна

конкретная историческая разновидность не выдерживает принципа в чистом

виде, но характеризуется преобладанием того или иного принципа оформления

героя» [16, 199]. Это вполне справедливо и по отношению к «Житию

Ф.В.Ушакова».

Внешне автобиографическое повествование А.Н.Радищева напоминает

роман странствований. Молодые дворяне отправляются на учебу в Лейпциг,

где их ждут приключения, арест, некоторых подстерегает смерть. Однако

главный герой «Жития …» Федор Ушаков наделен яркими чертами характера,

недаром автор называет его “учителем … в твердости” [6, I: 155].

Само перемещение героев в пространстве выражено слабо. Чаще всего

это либо указание на конкретное географическое название: «послать в

Лейпцигской Университет» [6, I: 157], «не отъезжая еще в Лейпциг» (I: 160),

«краткое пребывание наше в Митаве» [6, I: 163] и т. д. Иногда это отвлеченно-

обобщенное обозначение процесса перемещения во времени-пространстве: «со

времени начатия нашего путешествия», «в продолжение нашего пути» [6, I:

161], «в день нашего выезда» [6, I: 162] и т. п.

Читателю крайне затруднительно представить путь русских студентов в

Лейпциг, следуя за развитием сюжета. Не случившийся в реальности побег

взбунтовавшихся против своего наставника юношей гораздо более четко

ориентирован в пространстве. Этот факт можно объяснить тем соображением,

что «умышляемый» юношами побег оценивается автором как авантюра-

путешествие, далекое от реального воплощения. Поэтому «чудесное» спасение

от «наказания» и «посмеяния» [6, I: 172] трансформируется в виде мысленного

39

движения в пространстве. Причем его география более конкретна и близка к

реальности, чем настоящее путешествие Радищева и его товарищей из

Петербурга в Лейпциг.

В отличие от пространственных, временные категории в “Житии

Ушакова” разработаны вполне основательно. Художественное время не лишено

существенного смысла и исторической оценки, что говорит о том, что

произведение Радищева лишь внешне напоминает роман странствований и на

самом деле таковым не является.

Обращаясь ко второму типу романа – роману испытания, – М.М.Бахтин

указывает на то, что он «строится как ряд испытаний главных героев,

испытаний их верности, доблести, смелости, добродетели, благородства,

святости и т. п.» [16, 201]. Описывая «житие сотоварища»[6, I: 156], автор-

повествователь особо выделяет эпизод искушения-увещевания героя. В данном

эпизоде исследователи справедливо усматривают традиционный житийный

мотив увещевания героя близкими, родными и друзьями перед совершением

религиозного подвига. Между тем М.М.Бахтин относит раннехристианские

жития святых (в особенности мучеников) ко второй разновидности романа

испытания. При этом существенным становится не типичность поведения

святого, а то, что сама «идея испытания уже не носит внешне-формального

характера» [16, 202]. Другими словами, внутренняя жизнь героя становится

определяющим моментом в раскрытии его характера. Конечно, нравственный

выбор героя не описывается Радищевым, но указываются мотивы,

определившие решение Федора Ушакова отправиться на учебу. В романах

странствований герой оказывается поочередно в контрастных положениях:

счастье-несчастье, верх-низ в социальной иерархии. Но это всегда следствие

удачи или неудачи, то есть судьбы, которая ведет героя по жизненному пути. В

«Житии Ушакова» главный герой по своей воле занимает более низкое по

сравнению со своей бывшей должностью и званием положение студента.

Кроме того, укажем еще на три существенных обстоятельства, которые

заслуживают внимания. Во-первых, Федор Ушаков пренебрегает земными

40

благами ради учебы; во-вторых, положение студента приравнивается автором-

повествователем к положению дитя, то есть ребенка; в-третьих, будущая учеба

требует повиновения наставнику.

Исследователи, обращавшиеся к раннему творчеству Радищева,

справедливо отмечали трансформацию традиционных жанров древнерусской и

западноевропейской литературы в произведениях писателя [85, 247]. В

частности, сам выбор слова «житие» в названии объяснялся по-разному.

Пожалуй, самыми яркими и интересными можно назвать концепции

Г.А.Гуковского [26, 179-180] и Ю.М.Лотмана [53, 22-23].

Г.А.Гуковский видит в жанровом обозначении биографического

произведения Радищева протест против канонических святых и всей церковной

культуры, на которой строилась самодержавная государственность [26, 180].

Ю.М.Лотман объясняет архаичную форму жития, которой следует

Радищев не только в своем произведении, но и в своей собственной, реальной

жизни, иначе. По мнению исследователя, жанровое обозначение «Жития

Ушакова» – это оценка жизненного подвига его главного героя: «восприятие

Ушакова как вождя-революционера давало, по мнению автора, основание

причислить его, как впоследствии и самого себя (в отрывке «Положив

непреоборимую преграду…») к “лику праведных”» [53, 22].

В отмеченном выше эпизоде испытания героя, будущая учеба мыслится

Ушаковым в качестве служения абсолюту. Раннехристианские святые-

мученики страдали ради Веры, русские студенты преодолевают испытания

ради Знания, которое в эпоху русского Просвещения берет на себя

одновременно функции и религии, и государства. Поэтому Ушаков-Дитя

противостоит в романе Радищева Бокуму-Путеводителю и становится

Предводителем студентов, которые почитают его за старшего. Не

биологическое время – более зрелый по сравнению с другими возраст героя – и

даже не отважный характер Ф.Ушакова определяют выбор юношей,

оказавшихся в бедственном положении на чужбине. Ложный Путеводитель,

назначенный императрицей, который не знает пути (недаром студенты

41

чрезвычайно долго добираются до Лейпцига и терпят в пути лишения),

сменяется истинным Предводителем. Не случайно майор Бокум невзлюбил

Ушакова-старшего еще до знаменитого бунта студентов. Не только «твердость

мыслей и вольное оных изречение» [6, I: 161] Ушакова были причиной

недовольства Бокума. В нем он изначально видел равного себе соперника,

который посягал на его власть (статский чин Федора Васильевича Ушакова был

равен военному чину майора), и «начал … помышлять, как бы погубить» [6, I:

161] Ушакова.

Таким образом, на этом этапе становления жанра романа внутренняя

жизнь героя не исчерпывается авантюрностью, а наполняется проблемностью и

психологией [16, 202]. В отличие от раннехристианской и средневековой

литературы, где испытание и нравственный выбор героя совершается в угоду

готового и раз и навсегда данного идеала, в «Житии Ушакова» главный герой

выбирает учебу и неопределенную будущность готовому пути чиновника вверх

по служебной лестнице. Именно поэтому произведение Радищева нельзя

безоговорочно отнести к роману испытания. Более того, роман этого типа

“всегда начинается там, где начинается отступление от нормального

социального и биологического хода жизни, и кончается там, где жизнь снова

входит в нормальную колею” [16, 205]. Поэтому роман испытания при всех

поворотах судьбы главного героя не создает нового типа жизни, а лишь

утверждает раз и навсегда данную, готовую модель существования человека в

мире.

Иначе, по мнению М.М.Бахтина, строится биографический роман. В

отличие от романа странствований и романа испытания, он строится не на

отступлениях от нормального и типического хода жизни. Наоборот, рождение,

детство, учеба, брак, профессиональная деятельность, смерть героя – все это

является центром сюжетного развертывания биографического романа. Недаром

генезис данного типа романа восходит, так или иначе, к исповедальной форме

повествования – к биографии-исповеди или к житию.

42

Так, история жизни героя «Жития Ушакова» начинается с обозначения

его первых лет жизни. Автор-повествователь сетует на то, что «первые годы

жизни Федора Васильевича мало … известны» [6, I: 156] ему, и смело

признается в своем неведении, так как для него, как для автора, «повествование

во истинне» [6, I: 156] важнее соблюдения формы канонического жития.

Однако «начальное образование души» героя все же обозначается автором: он

находит “в пятилетнем Ушакове семена твердости» [6, I: 156]. Таким образом, в

произведении Радищева появляется биографическое время. Оно вполне реально

и соотнесено как с действительной жизнью Ф.В.Ушакова, так и с

художественным целым его жизненного процесса в произведении. Поэтому

биографическое время “Жития” носит необратимый и неповторимый характер.

Жизнь Ф.Ушакова описывается автором не как непосредственная смежность

коротких мгновений, что свойственно плутовскому роману, а как единое целое,

которое складывается из длительных периодов. Детство и отрочество героя,

воспитание в сухопутном кадетском корпусе, служба у тайного советника

Теплова, учеба в Лейпциге – все это неотъемлемые и органические части

жизненного пути Ф.Ушакова.

На первый взгляд может показаться, что именно биографическое время

является в произведении Радищева сюжетообразующим. Этому способствуют

два момента: во-первых, поскольку биографическая жизнь невозможна вне

эпохи, которая по своей длительности превосходит жизнь отдельного человека,

автор вынужден включать биографическое время героя в биографическое время

целого поколения. Именно поэтому авторское “я” и “мое” совершенно

естественно переходит в “мы” и “наше” [6, I: 155] не только в посвящении

А.М.Кутузову, но и во всем дальнейшем повествовании [6, I: 160, 161, 162, 166]

и не требует со стороны автора какого-либо сюжетного обоснования. Хотя на

самом деле субъектно-объектные отношения, связанные со временем автора, в

повествовании Радищева требуют отдельного рассмотрения. Во-вторых, оценка

событий жизни целого поколения приближает биографическое время к

историческому. В произведении Радищева важна не историческая

43

достоверность поступков реальной императрицы Екатерины II, майора Бокума

и других действующих лиц “Жития Ушакова” (в произведении Радищева нет

вымышленных героев). Ценен тот факт, что окружающий мир, в отличие от

романов странствований и романов испытаний, не является больше фоном для

главного героя. Социальное и пространственное устройство мира становится

существенным фактором в развитии сюжета, придавая повествованию черты

более реалистического отражения действительности.

Однако и М.М.Бахтин, и Ю.М.Лотман, и В.А.Западов были чрезвычайно

осторожны в употреблении термина “реализм” к творчеству Радищева [16, 209;

53. 211; 33, 69-100]. Несмотря на это, некоторые исследователи, опираясь на

“реализм” повествования, всерьез рассматривают “Житие Ушакова” даже в

качестве материала для создания научной биографии А.Н.Радищева [72; 156].

На самом деле, по мнению М.М.Бахтина, «биографический роман еще не

знает подлинного исторического времени» [16, 209]. Исследователь не видит

настоящего становления личности героя: меняется его жизнь, судьба, но он сам

остается неизменным. Следует заметить, что в своей типологии романа

М.М.Бахтин в качестве критерия выдвигает «освоение реального исторического

времени и исторического человека в нем» [16, 209].

Подчеркивая жанровое своеобразие “Жития Ушакова” Радищева, мы

можем выделить несколько повествовательных центров в этом произведении,

где художественное время замедляется, биографическое время сменяется

авантюрным и даже сказочным. Так, описывая жизнь Ф.Ушакова до известного

“бунта” студентов в Лейпциге, автор-повествователь обращается к своему

“сочувственнику” А.М.Кутузову: “Таковыя размышления п о б у д и л и меня

описать житие сотоварища нашего Федора Васильевича Ушакова. Я ищу в том

собственнаго моего удовольствия; а тебе, любезнейшему моему другу, х о ч у

отверзти последния излучены моего сердца. Ибо не редко в изображениях

умершаго н а й д е ш ь черты в живых еще сущаго” (разрядка наша - А.Р.) [6, I:

156]. Употребление в одном смысловом отрезке повествования одновременно

грамматического прошедшего, настоящего и будущего времени создает

44

ощущение временной перспективы (Д.С.Лихачев). Автор повествует из

настоящего о прошлом и пытается заглянуть в будущее. Авторское настоящее

время приостанавливает течение прошедшего времени рассказа о жизни

Ушакова особенно настойчиво в нескольких эпизодах. До момента увещевания

героя автор-повествователь лишь комментирует его действия, следует за ним

по жизненному пути, обобщает и подводит итоги, а иногда и забегает вперед. В

кадетском корпусе «положил он основательное образование прекрасныя своея

души. Ибо в душе своей более преуспеть мог, нежели в разуме, скончав жизнь

свою тогда, когда юношескою крепостию мозга представления, воображения и

мысли, проницая друг друга, первыя полагают украшения верховнаго нашего

члена главы…» [6, I: 156]. Сам же эпизод искушения-увещевания Ушакова

перед поездкой в Лейпциг заканчивается пространным монологом «многих из

его друзей». Однако на субъект речи указывает только авторская ремарка в

начале увещевания: «…говорили они ему» [6, I: 1576] и «…таковыми

ужасными представлениями друзья Федора Васильевича старалися отвратить

его от его предприятия» [6, I: 158] – в конце. Более того, описывая

безрадостное будущее новоиспеченного студента, «друзья» с грамматического

множественного числа сбиваются на единственное: «положим, что государь…»

- «скажу только одно» [6, I: 157]. Причем пытающийся отговорить Ушакова от

“пустой мысли” учиться не ставит под сомнение саму идею Просвещения и

дальнейшего служения Отечеству. Он лишь указывает на обстоятельства, где

«все зависит от расчета и уловки» [6, I: 157], в которых окажется юноша после

возвращения на родину: «Окрест себя узришь не редко согбенные разумы и

души, и самую мерзость» [6, I: 157]. Таким образом, «дела житейские»

противопоставляются идее Просвещения, «пристрастие» и несправедливость

государя и начальников – идее истинного служения Отечеству.

На наш взгляд, в эпизоде увещевания возникает проблема изображения

“временного” и “вечного”. Как справедливо заметил Д.С.Лихачев, «нельзя

думать, что вневременное является исключительно принадлежностью

средневековой литературы. Вневременное присутствует в любом обобщении

45

произведения новой литературы» [47, 19]. Учение и Науки, служение

Отечеству в эпоху Просвещения мыслятся абсолютными, “вечными”

ценностями. Суетные, преходящие блага: чины, награды, воздаяния и даже

милость государя – попадают в разряд “временных”. Поэтому, несмотря на

старания друзей и начальника “отвратить” его от поездки в Лейпциг, Ушаков

остается твердым в своем намерении учиться. Его “твердость” сродни истинной

вере, которая не подлежит и тени сомнения.

К проблеме “мужа тверда” не раз обращался Ю.М.Лотман в своих ранних

работах, посвященных творчеству Радищева [53, 23-24]. В сцене смерти

Ф.Ушакова Ю.М.Лотман видит утверждение идеи бессмертия души, которая

появляется впервые именно в “Житии Ушакова” в связи с проблемой подвига

[53, 24].

Как и в канонических древнерусских житиях, моменту смерти героя

предшествует описание его последней беседы с учениками. Привлекает

внимание тот факт, что смерть Ушакова изображена автором предельно

подробно, хотя он и не являлся непосредственным очевидцем печального

события. В этом также просматривается более древняя традиция. Д.С.Лихачев

справедливо заметил, что «в древнерусской литературе особенно часты

художественно точные описания смертей» [46, 38]. Ученый объясняет это тем,

что «смерть - наиболее значительный момент в жизни человека. Тут важно

только человеческое, и тут внимание к человеку со стороны писателя достигает

наибольшей силы» [46, 39].

Конечно, не надо забывать, что Д.С.Лихачев говорит прежде всего о

средневековом писателе. Как следует помнить и о том, что типология романа

М.М.Бахтина справедлива большей частью для западноевропейского романа

конца XVIII – начала XIX веков. Однако “Житие Ушакова” Радищева –

произведение особого качества. Тезис о том, что в нем отразились традиции как

древнерусской, так и западноевропейской литературы давно стал общим

местом и не требует доказательств. Ответ на вопрос, в какой мере эти традиции

трансформировались в произведении Радищева, – вот одна из задач данного

46

исследования. Д.С.Лихачев писал: «Легкость, с которой русская литература

включилась в общий поток развития европейской литературы в XVIII веке,

объясняется в значительной мере тем, что она прошла большой собственный

путь развития, имела плодотворный опыт и большие художественные и

идейные достижения» [46, 38]. Именно эта “легкость”, с которой произведения

Радищева впитали опыт предшествующей и современной литературы, и

осложняет, на наш взгляд, выявление их генезиса. Поэтому исследование

поэтики “Жития Ушакова” вообще и его пространственно-временной

организации в частности – единственный способ выявить жанровое

своеобразие этого новаторского произведения А.Н.Радищева.

4.2. Автор и герой в “Житии Ф.В.Ушакова”

Пространственно-временная организация художественного произведения, или,

по Бахтину, хронотоп, позволяет рассматривать автора в сюжетно-

композиционном единстве и именно через него [70, 78]. Из этого следует, что

интерпретация “времяпространства” “превращается в исследование авторской

позиции, отображающей все многообразие отношений между субъектом и

объектом литературного произведения” [67, 64].

Поскольку слово “автор” используется в литературоведении в нескольких

значениях, мы вслед за Б.О.Корманом под автором будем понимать «некую

концепцию, некий взгляд на действительность, выражением которого является

все произведение» [36, 199]. Поэтому «автор непосредственно не входит в

текст: он всегда опосредован субъектными или внесубъектными формами.

Представление об авторе складывается из представления об этих формах, их

выборе и сочетании» [36, 200].

Согласно теории автора, разработанной Б.О.Корманом и его школой [71,

60-103], “каждое эпическое произведение представляет собой текст,

принадлежащий одному или нескольким субъектам речи» [36, 202]. Из всех

субъектов речи повествователь ближе всего к автору, а герой, наделенный

особым складом речи, характером, биографией, в меньшей степени выражает

авторскую позицию. Однако «авторская позиция всегда богаче позиции

47

повествователя: она выражается в своей полноте не отдельным субъектом речи,

как бы близок он ни был к автору, а всей субъектной и внесубъектной

организацией произведения» [36, 202].

В этой связи верное замечание Д.С.Лихачева о том, что «подчеркивание

авторского времени и его отличий от времени повествовательного присуще

сентиментализму» [47, 7], требует некоторого уточнения в терминологии.

Действительно, как и в произведениях Стерна, Филдинга, в «Житии

Ф.В.Ушакова» (1789) Радищева особо выделяется время субъекта речи, или

автора-повествователя. Под субъектом речи понимается тот, кто повествует,

описывает, изображает, размышляет. Соответственно под объектом речи

подразумевается то, что изображено, о чем повествуется [35, 20, 24, 27]. Так, в

«Житии Ф.В.Ушакова» посвящение А.М.Кутузову и постоянные обращения

субъекта речи к совершенно конкретному читателю не только создают особую

форму исповеди, но и выстраивают свой собственный сюжет. “Время

рассказывания” (Б.О.Корман) в “Житии Ушакова” – это время субъекта речи

посвящения-обращения. Оно выражено грамматическим настоящим временем

и вполне соотносимо со временем субъектов речи, близких к автору, других

произведений Радищева: «Письмо к другу, жительствующему в Тобольске»

(1782), «Путешествие из Петербурга в Москву» (1789), «Дневник одной

недели» (?) [85, 261-262]. Однако особое положение, которое занимает данный

субъект речи в пространстве, и подчеркнутая дистанция между временем

рассказывания и временем совершения действия позволяет говорить о двух

сюжетах в «Житии Ушакова». Один связан с хронотопом автора-

повествователя, другой – с времяпространством героев, или объектов речи.

Сюжету субъекта речи, близкого к автору, присущи все черты

публицистического стиля, характерные для ранних произведений Радищева,

начиная с примечаний к переводу книги Мабли и заканчивая «Путешествием

…» [43, 72-82]. Совершенно очевидна их генетическая связь не только с

традицией западноевропейского сентиментализма, но и с риторической

48

культурой петровского времени и даже с публицистическими жанрами

древнерусской литературы. [8].

“Житие Ушакова” начинается с посвящения Алексею Михайловичу

Кутузову. Субъект речи, обращаясь к конкретному адресату, одновременно

выстраивает пространственно-временные отношения из настоящего

(воспоминаешь) в прошлое (о времени, когда … производили), не только во

времена своей юности, но и далее в глубь веков. Физическая точка зрения

(Б.О.Корман) субъекта речи посвящения занимает то положение в

пространстве, которое вполне соответствует позиции конципированного

автора. И А.М.Кутузов, и Ф.В.Ушаков, и Сократ становятся объектами речи,

т.е. героями сюжетного развертывания, центром которого становится время

рассказывания. «Не с удовольствием ли, мой друг, повторяю я, воспомянешь о

времени возрождения нашей дружбы, о блаженном сем союзе душ,

составляющем ныне мое утешение во дни скорби и надеяние мое для дней

успокоения» [6, I: 155] (курсив наш. – А.Р.), - пишет автор-повествователь. Это

“ныне” и есть время субъекта речи, которое оценивается им как “дни скорби”.

Таким образом, исследование субъектного выражения авторского

сознания в “Житии Ушакова” позволяет сделать вывод о том, что в

произведении Радищева предпринята попытка «конструирования аналитически

выверенной модели бытия в целом» и, следовательно, создания новой,

романной формы художественного произведения [8, 90]. Как известно, именно

«роман, как никакой другой жанр, претендует на то, чтобы создать у читателя

ощущение всего мира» [8, 90]. Как раз к этому и стремится автор «Жития

Ушакова», «осваивая реальное историческое время и исторического человека в

нем» [16, 209].

Следует отметить, что в теории автора Кормана художественное

произведение рассматривается как “выражение авторского сознания”, а автор –

как “субъект сознания”, некий взгляд на действительность [71, 103]. Но при

этом, как известно, художественное произведение «не сводимо к сознанию его

автора, так как в нем реализуется не только личное сознание художника. …

49

Сознательное и бессознательное ... противостоят друг другу и образуют

единство, находящее свое выражение в произведении художника. Автор с такой

точки зрения – это бесконечная жизнь, принявшая форму личности, творящей

произведение…» [71, 108-109]. В этом контексте само слово «художественное

произведение автора» становится не совсем точным: оно еще и «голос

коллектива, звучащий в психическом мире личности, оно не сводимо … к

сознанию, это продукт бесконечного по своему объему опыта “коллективного

человека”» [71, 111].

В этом отношении особый интерес представляет теория двойничества,

которая исследует не художественное произведение как сознательную

деятельность автора, а как текст в широком смысле слова. По определению

Р.Барта, текст - это «система без цели и центра», игра смыслов, языков

различных культур [13, 353]. В этом контексте «двойничество можно назвать

одним из архетипов культуры» [9, 9]. Оно воплощается в конкретных моделях

языка и является одним из элементов поэтики словесного искусства.

Проблемой двойничества в свое время продуктивно занимались М.М.Бахтин,

О.М.Фрейденберг, Е.М.Мелетинский, Д.С.Лихачев, А.М.Панченко [15; 79; 66].

В сюжете, связанном с “житием” Ф.Ушакова, особо выделяется

противостояние Бокум – Ушаков и связанный с ним бунт русских студентов.

Как уже отмечалось, Ушаков-“Дитя” противостоит в романе Радищева Бокуму-

“Путеводителю” и становится “Предводителем” студентов, которые почитают

его за старшего. Противостояние Ушакова Бокуму вполне соответствует

архетипу двойников-антагонистов. В этом типе двойничества исследователи

видят его “предроманную форму” [70, I: 86]. Противоборство и конкуренция –

вот отношения, связывающие двойников-антагонистов. Герои как бы движутся

навстречу друг другу. Равнодушие Бокума к нуждам русских студентов, с

одной стороны, и научные занятия Ушакова, с другой, создают эффект

торможения в развитии сюжета. История с пощечиной, полученной и

возвращенной Насакиным, – начало драматического эпизода “жития”

Ушакова.

50

Противостояние Ф.Ушакова и Бокума отчетливо прослеживается еще до

приезда русских студентов в Лейпциг. “Путеводитель” «возненавидел» Федора

Васильевича и хотел «погубить его» [6, I: 161]. Ф.Ушаков, «привлекши на себя

ненависть» Бокума, «не возмутился сею мыслию, ибо что вещал ему, то была

истинна». [6, I: 161]. Первое столкновение студентов с Бокумом происходит из-

за «худой по большей части пищи и великой неопрятности в приготовлении

оной» [6, I: 162]. Ф.Ушаков берется «изъявить» негодование перед

начальником. «Сие произвело словопрение, и кончилось тем, что Федор

Васильевичь возненавижен стал обоими супругами» [6, I: 162]. До приезда в

Лейпциг система отношений Бокума и Ф.Ушакова структурируется по модели

эпического двойничества: изначально у них одинаковый социальный статус

(чин). Кроме этого, за время путешествия Бокум-Путеводитель утрачивает

свою руководящую функцию вследствие развенчания. Ушаков-старший,

напротив, увенчивается в качестве Предводителя студентов. Как двойники-

антагонисты, названные герои повествования включаются в борьбу друг с

другом. Совместное путешествие приобретает двоякую пространственную

ориентацию: Бокум «преследует» Ф.Ушакова. Федор Васильевич, как «муж

тверд», готов к борьбе – движется навстречу своему противнику.

Однако следует отметить, что все вышесказанное справедливо только по

отношению к короткому отрезку времени – до приезда студентов в Лейпциг:

“Приехав в Лейпциг, забыл Федор Васильевичь все обиды и притеснении своего

начальника, и вдался учению с наивеличайшим рвением…” [6, I: 166]. В

истории самого бунта Ф.Ушаков играет пассивную роль. Она сводится к тому,

что он обращается к своим товарищам с речью: “В общежитии, говорил нам

Федор Васильевичь, если таковой случай произойдет (имеется в виду пощечина,

полученная Насакиным от Бокума. – А.Р.), то оной не иначе заглажен быть

может, как кровию” [6, I: 170]. Эти слова звучат как приговор. Немаловажен тот

факт, что автор-повествователь оценивает действие студентов как суд, а точку

зрения Ф.Ушакова как некий абсолют, чья воля исполняется беспрекословно.

Сам же Федор Васильевич активных действий не предпринимает: из

51

повествования не ясно, участвовал ли он лично в сцене посрамления Бокума

или нет. В дальнейшем лишь указывается, что после ареста студентов он пишет

письмо министру. Доставкой же его адресату занимаются его товарищи, «один

из учителей» и «силы естества», т.е. ветер. Таким образом, Ф.Ушаков выведен

повествователем из самого времяпространства драматичных событий жизни

русских студентов. Он поставлен как бы над схваткой и олицетворяет собой

Истину и Справедливость. В действительности именно Ф.Ушаков дольше

многих студентов находился под арестом. Радищев пишет: «Решение сего суда

было, что ты и я, Я.[нов] и Р.[убановский] были освобождены, а прочие, между

которыми был Федор Васильевичь, остались еще под стражею…» [6, I: 175].

Активно действуют в эпизоде бунта, вступая в открытое противостояние

с Бокумом, Насакин и младший брат Ушакова Михаил. Первый дважды

возвращает пощечину Бокуму, второй снимает парик с писаря Бокума и

запирает дверь в комнату, где происходит выяснение отношений.

Как мы видим, герои-антагонисты Бокум и Ф.Ушаков «не вступают в

прямой поединок, а ведут противоборство путем ритуальных игр» [9, 16].

Причем образы братьев Ушаковых обладают некоторыми чертами

карнавальной пары (М.М.Бахтин) [9, 30-44]. Этот тип двойничества

характеризуется тем, что “двойники не противостоят друг другу, а дополняют

друг друга, реализуя идею единства мира” [9, 34].

Зеркальная симметрия двойников-антагонистов предопределяет их

противостояние. В случае карнавальной пары двойники «странствуют по миру,

деля победы и поражения” [9, 35]. По пути в Лейпциг Ушаков-младший

становится участником странного на первый взгляд действа. Помимо

гофмейстера Бокума, к юношам был приставлен отец Павел, который,

одновременно являясь учителем риторики, должен был следить за

нравственной чистотой студентов. Исправлять нравы юношей духовный

наставник начал с совместного утреннего пения, которое “превратилося

постепенно в шутку и посмеялище” [6, I: 164]. Автор-повествователь подробно

описывает случай на молитве, произошедший в Риге: “Икона, пред коей

52

совершался наш молитвенный напев, стояла в верху довольно просторнаго

стола, на котором раскладены лежали наши шапки, шляпы, муфты, перчатки.

Пред столом стоял отец Павел зажмурившись. М.У.[шаков] взяв легонько одну

из перчаток на столе лежавших, и согнув персты ея образом смешнаго кукиша,

положил оную возвышенно прямо пред поющаго нашего Духовника. При

делании поясных поклонов, растворил зажмурившийся глаза свои, и первое

представилася ему сложенная перчатка. Не мог он воздержаться, захохотал

громко, и мы все за ним” [6, I: 165].

В этой сцене происходит ритуальное развенчание отца Павла, который

выступает в данном эпизоде дублером Бокума. Если майор олицетворяет

светскую власть, то духовник – церковную. Братья Ушаковы тоже двойники,

которые дублируют друг друга. “Основной герой” – Ф.Ушаков – во всех

эпизодах, которые с полным основание можно назвать авантюрными,

замещается своим младшим братом. Причем последний, “человек шутливой и

проказливой” [6, I: 165], исполняет роль шута, плута, что генетически восходит

к мифо-ритуальной функции трикстера [59, 21-24]. Это объясняется тем, что

если Ф.Ушаков в “Житии” выступает в качестве “демиурга - культурного

героя”, то М.Ушаков, вступая в прямой конфликт с властью как светской, так и

духовной, действует на одном с Бокумом и отцом Павлом пространстве.

Помещение, где происходит комическое богослужение в Риге, и комната

Бокума в Лейпциге, где он получал пощечины, мыслятся как особое

пространство, где организуется контакт жизни и смерти. На наличие подобного

пространства, “как бы ограниченного от остального мира”, указывают в своей

монографии С.З.Агранович и И.В.Саморукова. Именно в нем исследователи

видят “важнейший структурный признак карнавальной пары как особого типа

двойничества. Если такое пространство разрушается, исчезает и карнавальная

пара” [9, 36]. В самом деле, после приезда русских студентов в Лейпциг имя

отца Павла ни разу не упоминается. Это можно объяснить тем, что само

пространство между Петербургом и Лейпцигом мыслится как пограничное.

Недаром отец Павел и М.Ушаков, как двойники, обладают чертами и

53

карнавальной пары, и двойников-антагонистов. Ушаков-младший дублирует

старшего брата, а отец Павел замещает Бокума. Так или иначе, происходит

развенчание власти через ее пародирование и осмеяние. Молитва как

христианский ритуал замещается игрой карнавального типа, которая “снимает с

фигуры “правителя” функцию исключительности. Он становится … мнимым

правителем” [9, 39]. В “Житии Ушакова” происходит десакрализация идеи

власти одного человека над другими через осмеяние – действие, которое вполне

может быть названо ритуальным.

После приезда героев в Лейпциг конфликт Бокума и Ф.Ушакова

качественно меняется. Как уже отмечалось, активную роль в противостоянии с

властью начинает играть Ушаков-младший, старшему же брату больше нет

места в бытовом времяпространстве. Это связано с тем, что каждый из героев-

антагонистов “выступает как метонимия и даже символ некого пространства”

[9, 16]. Так, Бокум олицетворяет мир пошлости, недаром его образ дается через

низкие проявления обыденного мира: азартные игры, пьянство, деньги и т.п.

Ф.Ушаков, напротив, представляет мир высших добродетелей эпохи

Просвещения: Науки, Знания, Истины. Другими словами, “оппозиция

серьезного и смехового превращается в иерархию человеческих качеств” [9,

32]. Только после приезда в Лейпциг гофмейстер Бокум окончательно

превращается в ложного Путеводителя, а Ф.Ушаков-Дитя становится

Предводителем, а позднее Учителем русских студентов.

Итак, в “Житии Ушакова” явно прослеживаются следы архаического

двоемирия. В повествовании о противостоянии студентов и их наставника мы

наблюдаем целый комплекс противопоставлений, которые реализуются через

пространственные отношения. После сцены “развенчания” отец Павел больше

не появляется в “Житии” ни разу. Этот факт вполне соотносится с

древнейшими представлениями о смерти поверженного властителя. Кстати,

третий наставник студентов учитель Подобедов, который непосредственно

участвовал в реальной истории обучения русских юношей в Германии, даже не

упомянут Радищевым в “Житии Ушакова”. Очевидно, появление именно

54

“третьего” не укладывалось в структуру двойничества и поэтому оказалось

избыточным.

Как уже отмечалось, в “Житии Ушакова” сюжетное развертывание идет в

двух направлениях. Одно из них связано со временем рассказывания. Этот

субъект речи ближе всего к автору, который может быть соотнесен с

конципированным автором, “субъектом сознания”, “неким взглядом на

действительность” [70, 103]. Другое направление развития сюжета напрямую

связано с биографическим временем героя и подчиняется “памяти жанра”

жития. Однако движение сюжетов постоянно пересекается, при этом

определенные структурные элементы вытесняются на периферию, другие

подвержены диффузии. Этим обусловлена и определенная сложность в

исследовании субъектно-объектной организации текста.

Рассмотрев пространственно-временные и субъектно-объектные

отношения в “Житии Ушакова” Радищева, мы пришли к выводу, что в сюжете,

связанном с биографическим временем героя настоящего становления его

личности не происходит: меняется его жизнь, судьба, но он сам остается

неизменным. Однако не надо забывать, что в “Житии Ушакова” два сюжета,

два повествовательных центра – сюжет автора-повествователя и сюжет героя,

которые пересекаются. Если образ Ф.Ушакова можно с полным основанием

назвать “образом готового героя” (М.М.Бахтин), то в образе автора-

повествователя нельзя не заметить черты “становящегося человека”. В самом

деле, события меняют судьбу Ф.Ушакова: иным становится его положение в

жизни и в обществе, но сам он, “муж тверд”, остается всегда равным самому

себе. Традиция жанра жития в данном случае лишь дополнительно постулирует

эту неизменность героя, накладывая формальные ограничение на подвижность

образа, закрепляя его статичность. Сюжет “Жития Ушакова”, связанный с

биографией героя, за исключением эпизода бунта студентов, развертывается

вокруг образа главного героя. Причем, как уже отмечалось, образ Ф.Ушакова –

“постоянная величина в формуле романа”, “та неподвижная и твердая точка,

вокруг которой совершается всякое движение в романе” [70, 211]. Сюжет,

55

связанный с автором-повествователем (посвящение-обращение к

А.М.Кутузову, диалог сознаний, временная перспектива, двойничество) гораздо

шире движения судьбы и жизни Ф.В.Ушакова. Его героем делается

“становящийся человек”. Образ автора-повествователя предстает в

динамическом единстве – его характер становится переменной величиной

(М.М.Бахтин). Поездка в Лейпциг, знакомство с Ф.Ушаковым и А.Кутузовым,

совместная учеба, бунт против Бокума – все эти события влияют на

становление личности автора-повествователя. В данном случае изменение его

образа приобретает сюжетное значение. Если учитывать автобиографический

характер повествования А.Н.Радищева, его пространственно-временную и

субъектно-объектную организацию, то «Житие Ф.В.Ушакова» вполне можно

отнести к третьему типу романа становления – его биографическому типу [16,

213]. В отличие от других типов романа воспитания, где сюжетообразующим

является определенный вид циклического времени, в произведении Радищева

становление человека происходит в биографическом времени, которое

понимается как индивидуальный этап судьбы и жизни героя. «Становление

является результатом всей совокупности меняющихся жизненных условий и

событий… Становление жизни-судьбы сливается со становлением самого

человека» [16, 213]. Это, по Бахтину, и определит в будущем жанровую

доминанту как западноевропейского, так и русского романа воспитания.

Проведенное исследование поэтики «Жития Ф.Ушакова» доказывает, что

традиция этого типа романа в русской литературе начинается Радищевым.

56

5.Ассоциативный фон восприятия повести А.С.Пушкина «Станционный смотритель»

План

5.1. Соотношение обыденной и научной интерпретации «Повестей Белкина»

5.2. Притча, житие и анекдот в повести «Станционный смотритель»

Литература

I. Тексты

Пушкин А.С. Повести покойного Ивана Петровича Белкина*

II. Исследования

Бочаров С.Г. Поэтика Пушкина: Очерки. М., 1974.

Вацуро В.Э. «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» // Вацуро В.Э. Записки

комментатора. СПб., 1994.

Гей Н.К. Проза Пушкина: Поэтика повествования. – М., 1989.

Гиппиус В.В. Повести Белкина // Гиппиус В.В. От Пушкина до Блока. М.,-Л., 1966.

Дебрецени П. Блудная дочь: Анализ художественной прозы Пушкина. СПб., 1996.

Лотман Ю.М. Идейная структура «Капитанской дочки» // Лотман Ю.М. В школе

поэтического слова: Пушкин, Лермонтов. Гоголь. М.. 1988.

Маркович В.М. Пушкин и Лермонтов в истории русской литературы. СПб., 1997.

Петрунина Н.Н. Проза Пушкина (Пути эволюции). Л., 1987.

Сидяков Л.С. Художественная проза А.С.Пушкина. Рига, 1973.

Тойбин И.М. Пушкин: Творчество 1830-х гг. и вопросы историзма. Воронеж, 1976.

Тюпа В.И. Аналитика художественного. М., 2001.

Хализев В.Е., Шешунова С.В. Цикл А.С.Пушкина «Повести Белкина». М., 1989.

Шмид В. Проза Пушкина в поэтическом прочтении: «Повести Белкина». СПб., 1996.

5.1. Соотношение обыденной и научной интерпретации «Повестей Белкина»

Как известно, интерпретация – понятие широкое. Научная, критическая,

художественная и читательская интерпретация характеризуются своими

отличиями и особым контекстом задач. При этом только научная

интерпретация художественного текста «призвана объективно и законченно,

целостно истолковать смысл произведения и мотивировать его историческими

обстоятельствами, национальным менталитетом, художественным окружением

57

и индивидуальностью писателя» [58, 5]. Именно эти условия рецепции

художественного произведения и принято называть ассоциативным фоном

восприятия.

Ассоциативный фон обусловливает восприятие «первотекста» русской

классической прозы, «единство и целостность которого вызывали и вызывают

разноречивые трактовки» [79, 112]. Очень часто «Повести Белкина»

воспринимаются по отдельности. При таком подходе литературное изучение

наследия Пушкина «превращается либо в кучу Плюшкина, либо, что еще хуже,

в мертвые души Чичикова» [78, 79]. Вместе с тем, по верному замечанию

Ю.М.Лотмана, «Пушкин собрал в «Повестях Белкина» как бы сюжетную

квинтэссенцию прозы карамзинского периода и, пересказав ее средствами

своего нового слога, отделил психологическую правду от литературной

условности». [52, 22] В этой связи особое значение для рецепции пушкинского

цикла приобретает традиция агиографического жанра.

Отметим, что прямой связи «Повестей Белкина» с традицией жанра

жития нет. Во всяком случае, в пушкиноведении в качестве жанрового истока

белкинского цикла русская агиография не рассматривалась. Исследователи

отмечали роль анекдота и притчевого начала в пушкинском повествовании [23,

60; 87, 166 и 22, 134; 79, 136-137]. Однако, по нашему мнению, именно

житийная традиция выступает в данных повестях в качестве ассоциативного

фона и влияет на читательское восприятие.

5.2. Притча, житие и анекдот в повести «Станционный смотритель

Сейчас уже не вызывает сомнения тот факт, что «притча о блудном сыне

занимает в художественном мире Пушкина место исключительное» [77, 137].

Именно она объединяет «Повести Белкина» в единое художественное целое и

«отражается на всяком его компоненте» [58, 5]. Оставим в стороне вопрос о

целостности белкинского цикла и обратимся к повести «Станционный

смотритель», где данный тезис не вызывает сомнений.

У неискушенного читателя обычно возникает вопрос: почему Самсон

Вырин спился и умер? Его дочь богата и счастлива, а разве настоящий отец не

58

должен радоваться благополучию дочери? Подобные вполне справедливые

вопросы отчасти снимаются не вполне корректными истолкователями текста

Пушкина: авторский замысел подменяется ложной в данном случае идеей

жалости к маленькому человеку. Более того, именно со «Станционного

смотрителя» обычно начинают традицию этой темы в литературе XIX века.

Чтобы снять это недоразумение, В.Тюпа предлагает обратиться к

евангельскому первоисточнику. Исследователь справедливо замечает, что

«мудрость библейского отца не в том, что он якобы предвидел раскаяние сына,

… а в том, что он не препятствовал уходу сына». [79, 138] Логика библейского

текста утверждает ценность свободного выбора человеческой личности.

Поэтому в структуре притчи центральную роль играет старший сын, который

«дома никогда не покидал, догматически соблюдая верность устоявшемуся

укладу жизни» [79, 138]. Следует отметить, что именно поведение

благочестивого сына воспринимается филистерским сознанием как правильное,

христианское, несправедливо отвергнутое отцом. Старший сын даже

воспринимается мучеником за веру, поскольку он предан отцу и никогда его не

покидает. Отсюда же следует и ложное восприятие образа Самсона Вырина как

житийного подвижника.

С пушкинским героем дело обстоит даже сложнее, чем с героем

библейской притчи. Исследователями не раз отмечался тот факт, что

смотритель ведет себя по отношению к дочери не как отец, а как соперник

возлюбленного Дуни. Горе Вырина «не несчастье, угрожающее любимой

дочери, а ее счастье, свидетелем, которого он становится» [85, 99]. Более того,

«уступив» Дуню Минскому, смотритель желает могилы ей и притворяется, что

не слышит вопроса о возможном замужестве дочери. [79, 143]. То есть

«притчевым эквивалентом Вырина оказывается не почтенный старик в колпаке

и шлафроке, ожидающий праздничного воссоединения, а старший брат,

вопрошающий слуг о причине такой радости». [79, 143]. Немецкие картинки,

которые развешаны рукой Вырина в собственном доме, дают как раз усеченную

историю блудного сына. Там нет сцены негодования старшего сына в момент

59

утраты им власти над отцовским наследством. В.Шмидом убедительно

доказано, что смотритель не бескорыстный отец из притчи. Его

функциональная роль в повести – роль старшего сына, слепого ревнивца.

Смотритель слеп и не видит узости своего видения мира, не замечает ее и

Белкин, повествуя свою печальную историю и рассчитывая на сочувствие

читателя. Однако мотив ослепления «указывает на общий смысл действий

Вырина в целом сюжете». [77, 75-76].

Следует отметить, что смотрителю, как и всем «неблудным» персонажам

белкинского цикла, присуще чувство убежденности в собственной правоте. Он

ощущает себя в жизни «праведником, не имеющим нужды в покаянии». [79,

144]. Это довольное самолюбие и составляет смысл жизни Самсона Вырина, а

отнюдь не любовь к дочери. Более того, пушкинский смотритель не созидатель

жизни, а подражатель. Только копирует он не поведение героев романов, а

следует нравоучительным историям из Библии, по-своему их интерпретируя.

Именно несамостоятельность жизненного поведения приводит пушкинского

героя к краху собственной системы ценностей и к смерти. «Блудная» Дуня

счастлива и плачет на могиле отца, а «праведный» Вырин сходит в могилу без

надежды на воскресение.

В.Тюпа делит всех героев белкинского цикла на самостоятельно

«блудных» и на подражательно «праведных». [79, 146]. Автор-повествователь –

Иван Петрович Белкин соотносится как раз с героями первого ряда. Как и

Вырин, он «покойник» и читатель. Его писательство тоже подражание

прочитанному. Поэтому «Белкин – фигура эквивалентная неблудному сыну

притчи-парадигмы». [79, 146]. А это многое объясняет. Житийная традиция

создает ассоциативный фон восприятия повести и не разоблачает псевдосвятого

смотрителя. Более того, Самсон Вырин даже увенчивается Белкиным в роли

праведника. Развенчание же героя возможно только путем сопоставления

канонического текста притчи о блудном сыне с ее усеченным текстом,

явленном в повести посредством немецких картинок.

60

Подобным образом отличается и авторская интенция Белкина-сочинителя

и Пушкина-писателя. Для первого важна проблема превращения житейской

истории в назидательную литературу. Для второго – «преображение бытовой

личности в творческую индивидуальность». [79, 146]. Пушкин само

повествование делает «предметом интригующего самораскрытия, в ходе

которого обнаруживаются новые измерения и смыслы». [21, 70]. Поэтому-то

истинным героем пушкинского «Станционного смотрителя» становится

блудная дочь, а не «праведник» Самсон Вырин, как это мыслилось Белкину.

Смотритель был слеп и не прозрел. Чуда не случилось ни при его жизни, ни

после его смерти. Мнимый жизненный подвиг не стал залогом личного

спасения и не принес счастья окружающим.

Таким образом, житийная традиция не становится в «Повестях Белкина»

жанрообразующей. На первый план выступают аполог и анекдот [79, 149].

Однако именно память жанра жития становится ассоциативным фоном

восприятия текста и препятствует адекватному восприятию пушкинского

замысла. Нравоучительная история жизни Самсона Вырина, рассказанная

Белкиным, по воле истинного автора – А.С.Пушкина - становится анекдотом

[79, 149-153].

61

6. Жанровые особенности поэмы Гоголя «Мертвые души»

План

6.1. «Мертвые души» как синтез разнообразных повествовательных форм

6.2. Житийные мотивы в биографии Чичикова

Литература

I. Тексты

Гоголь Н.В. Мертвые души*

II. Исследования

Виноградов И.И. Гоголь – художник и мыслитель: Христианские основы миросозерцания.

М., 2000.

Воропаев В.А. Н.В.Гоголь: Жизнь и творчество. М., 1999.

Гоголевский сборник / Под. ред. С.А.Гончарова. СПб., 1994.

Гоголевский сборник. СПб., Самара, 2003.

Гольденберг А.Х. Житийная традиция в «Мертвых душах» // Литературная учеба. 1982. № 3.

Гольденберг А.Х., Гончаров С.А. Легендарно-мифологическая традиция в «Мертвых душах»

// Русская литература и культура Нового времени. СПб., 1994.

Гончаров С.А. Творчество Гоголя в религиозно-мистическом контексте. СПб., 1997.

Кривонос В.Ш. «Мертвые души» Гоголя и становление новой русской прозы: Проблемы

повествования. – Воронеж, 1985.

Кривонос В.Ш. Мотивы художественной прозы Гоголя: Монография. СПб, 1999.

Манн Ю.В. В поисках живой души. М., 1987.

Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. М. 1996.

Мережковский Д.С. Гоголь и черт // Мережковский Д.С. В тихом омуте: Статьи и

исследования разных лет. М., 1991.

Мочульский К. Духовный путь Гоголя // Мочульский К. Гоголь. Соловьев. Достоевский. М.,

1995.

Смирнова Е.А. Поэма Гоголя «Мертвые души». Л., 1987.

6.1. «Мертвые души» как синтез разнообразных повествовательных форм.

««Мертвые души», – пишет в своей статье «Гоголь и черт» Мережковский, –

это было некогда для всех привычное казенное слово на канцелярском языке

крепостного права. Но нам теперь вовсе не надо быть чувствительными

Маниловыми, а надо только действительно чувствовать и «разуметь предмет

62

таков, как он есть», то есть надо разуметь не условный, казенный,

«позитивный», чичиковский, а безусловный, религиозный, человеческий,

божественный смысл этих двух слов – «душа» и «смерть», чтобы выражение

«мертвые души» зазвучало «престранно» и даже престрашно, как неимоверное

кощунство» [62, 213].

«Мертвые души» – величайшее произведение Гоголя. Он приступил к

его написанию молодым человеком, вошел с ним в пору зрелости, приблизился

к последней черте. По словам Ю.Манна, ««Мертвым душам» Гоголь отдал все

– и свой художественный гений, и исступленность мысли, и страстность

надежды» [55, 7-24].

История создания поэмы начинается 7 октября 1835 года. В известном

письме Пушкину Гоголь пишет: «Начал писать Мертвых душ. Сюжет

растянулся на предлинный роман и, кажется, будет сильно смешон. … Мне

хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь» [Цит. по: 56, 7-

24].

Другими словами, Гоголь решил развернуть перед читателем образ

России во всем его пространстве и объеме. С этим связано и жанровое

обозначение будущего произведения – роман, да еще предлинный. До сих пор

Гоголь называл свои произведения повестями. Так, «Вечера» – «повести,

изданные пасечником Рудым Паньком», «Миргород» – это «повести,

служащие продолжением Вечеров». Определение роман для Гоголя было

новым. Аферы с ревизскими душами были хорошо известны во времена Гоголя,

однако он пытается создать на их основе большой плутовской роман. Фигура

плута, пройдохи, авантюриста была очень удобна для организации романного

действия. Поэтому в западноевропейской литературе плутовской роман –

пикареска (от испанского «пикаро» – босяк, бродяга) образовал одну из

мощных романных традиций. Пикаро «сражается с миром прежде всего за свое

живое тело, которое хочет хорошо есть, быть в тепле, красиво одеваться» [40,

52]. Чичиков очень близок герою плутовского романа, но отличается от него

* Любое издание.

63

тем, что он «ставит себя вне нравственных законов сознательно, по расчету», а

пикаро играет судьба, и его аморализм в какой-то степени природный [40, 124].

Пушкин, по словам Гоголя, хотел написать «что-то вроде поэмы».

Имеется в виду комическая поэма, вроде «Домика в Коломне». Наименование

«поэма» было распространенным, так как оно оттеняло комическую фактуру

произведений. Белинский писал в 1846 году: «Это по преимуществу поэмы

нашего времени, потому что их больше других любят в наше время»,

подчеркивая иронию и юмор, с которым небрежно говорит поэт.

Возникает вопрос, как соотнести одно с другим. Заметим, что Т.Манн

однажды сказал: нередко «великие произведения вырастали из скромных

замыслов», так как «честолюбию не место в начале работы, оно должно расти с

творением». [Цит по: 565, 7]. Аналогия применима и к «Мертвым душам».

Нельзя сказать, что поэма вырастала из скромных замыслов, но им суждено

было обогащаться. Развиваться вместе с продвижением всего труда.

В ноябре 1837 года Гоголь пишет Жуковскому: «… Я принялся за

Мертвых душ, которых было начал в Петербурге. Все начатое переделал вновь,

обдумал более весь план и теперь веду его спокойно, как летопись. … Если

совершу это творение так, как нужно его совершить, то какой огромный, какой

оригинальный сюжет! Какая разнообразная куча! Вся Русь явится в нем». Речь

уже ведется не об изображении Руси «с одного боку». Поэтому меняется и

понимание жанра. Гоголя не устраивает традиция плутовского романа. Само

определение «роман» его перестает удовлетворять. В письме к Погодину

Гоголь пишет: «Вещь, над которой сижу и тружусь… не похожа ни на повесть,

ни на роман…». Впервые появляется слово «поэма» – жанровое определение,

которое удержалось на всех стадиях работы, вплоть до издания книги. Это уже

не предлинный роман, а нечто огромное и великое – многотомный труд. Гоголь

изначально осознает «Мертвые души» главным трудом своей жизни. В

дальнейшем, особенно после гибели Пушкина, Гоголь пишет о некой

предопределенности: «И ныне я чувствую, что не земная воля направляет путь

мой». Таким образом, замысел «Мертвых душ», направляемый «неземной

64

волей», после 1837 года воспринимается Гоголем и как «священное завещание»

Пушкина.

По мнению К.В.Мочульского, «в нравственной области Гоголь был

гениально одарен. Ему было суждено круто повернуть всю русскую литературу

от эстетики к религии, сдвинуть ее с пути Пушкина на путь Достоевского. Все

черты, которые теперь характеризуют «великую русскую литературу»,

ставшую мировой, были намечены Гоголем: ее религиозно-нравственный

строй, ее гражданственность и общественность, ее боевой и практический

характер, ее пророческий пафос и мессианство. Сила Гоголя была так велика,

что ему удалось сделать невероятное: превратить пушкинскую эпоху нашей

словесности в эпизод, к которому возврата нет и быть не может. Гоголь разбил

гармонию классицизма, нарушил эстетическое равновесие, достигнутое

Пушкиным, все смешал, спутал, замутил, подхватил вихрем русскую

литературу и помчал ее к неведомым далям. От Гоголя все ночное сознание:

нигилизм Толстого, бездны Достоевского, бунт Розанова. Нельзя отрицать, что

вся великая русская литература вышла из-за «Шинели» Гоголя, после автора

«Мертвых душ» – «полное неблагополучие» и мировая слава [63, 37].

По мнению В.Ш.Кривоноса, именно «Мертвые души» играют

исключительно важную роль в литературном процессе 30-х – начала 40-х годов

XIX в. Гоголевская поэма наиболее глубоко выразила существенную

тенденцию становления новой русской прозы: будучи синтезом разнообразных

повествовательных форм, она стала своего рода художественным итогом

становления новой русской прозы [40, 52].

6.2. Житийные мотивы в биографии Чичикова

Исследователи творчества поэмы Гоголя отмечают, что появление биографии

героя вызвано стремлением писателя «найти истоки становления человеческой

личности и возможности ее изменения». Огромное значение в этом плане

приобретают принципы построения биографии Чичикова. В.Ш.Кривонос видит

родство этого персонажа с пикаро – героем плутовского романа. Чичиков также

чувствует себя «бездомным и одиноким … поскольку никто, кроме его самого

65

не может ему помочь занять место получше и потеплее в существующей

общественной иерархии» [41, 232]. Однако, в отличие от пикаро, аморализм

гоголевского героя не носит исключительно стихийного характера. Им движет

сознательный расчет: он сам ставит себя вне нравственных законов.

В то же время «значимым фоном для биографии Чичикова становится

жанр жития и жанровый образ житийного героя-подвижника, носителя

духовного подвига». [41, 234]. Бытовое поведение Чичикова – это «вывернутое

наизнанку поведение житийного героя». [40, 127]. Пародирование житийных

мотивов и ситуаций носит вполне серьезный характер. Перевернутые

структурные элементы в биографии Чичикова лишь внешне напоминают

идейные установки житийного жанра. Гоголевский герой чрезвычайно

аскетичен для приобретателя, терпение, настойчивость, с какими он движется к

своей цели, говорят о том, что он служит некой идее. Как и герой жития, он

тоже подвижник. Не важно, что его поприще не высокая идея, а материальная

выгода. В этом плане совершенно иной смысл приобретает происхождение

Чичикова от благочестивых родителей. Однако их нравственные наставления

особого свойства: «больше всего угождай учителям и начальникам». …

«больше всего береги и копи копейку: эта вещь надежнее всего на свете» (1, VI:

225). И Чичиков чтит родителей, ревностно служит копейке, как подвижник

церкви.

Подобно герою жития, гоголевский герой сторонится сверстников, их игр

и развлечений: «Еще ребенком он умел уже отказать себе во всем» (1, VI: 226).

Однако аскетизм Чичикова носит временный характер – это лишь средство для

достижения будущего материального комфорта. В этом же ключе

трансформируются традиционные житийные мотивы «удаления в пустыню» и

«основания монастыря». Подвижник, удаляясь в пустыню, соблюдает заповеди

и отрешается от всего суетного. В биографии Чичикова перевернутой пустыней

становится таможня. [41, 237]. Именно там герой Гоголя собирается совершить

свои самые значительные подвиги на пути к самому полному личному

обогащению.

66

В житиях святых основание ими монастыря – венец духовного пути

праведника. Именно этот житийный мотив обыгрывается Гоголем в биографии

Чичикова. Его участие в комиссии по строительству некого казенного

капитального строения при соотнесении с более ранней редакцией гоголевского

текста приобретает отчетливые очертания. Там речь идет об участии Чичикова

в «комиссии постройки храма Божьего» (1,VI: 561). В.Ш.Кривонос считает, что

«поведение Чичикова – это вывернутое наизнанку поведение житийного героя»

[41, 237]. В житии святых основание монастыря – это некий итог

бескорыстного внеличного служения. В биографии гоголевского героя-

приобретателя строительство церкви – лишь предмет личного обогащения,

проясняющий истинную цель Чичикова. Его терпение, смирение, аскетизм –

это испытания, которые воспринимается им теперь как «долговременный пост»

(1, VI: 237). Однако «подвиг» по строительству казенного здания раскрывает

истинную цель жизни Чичикова, противоположную бескорыстию и смирению

житийного героя. Если в житии утверждается победа добра над злом, то в

биографии Чичикова Дьявол торжествует над Богом.

Чичиков терпит одно поражение за другим как раз потому, что следует

ложной цели, игнорируя заложенные в его характере житийные возможности

спасения души и воскресения тела. Однако для Гоголя «вина Чичикова не

абсолютна, но относительна». [41, 240]. Он чувствует «что-то такое странное,

что-то в таком роде, чего он сам не мог себе объяснить…» (1, VI: 240).

Конечно, воскресение гоголевского героя – это мысль автора о герое, но

именно так понимал Гоголь национальный характер русского человека. [51,

338].

В.Ш.Кривонос справедливо указывает, что авторская вера в чудо

принципиальна для поэтики «Мертвых душ»: она логически связана с

христианской литературной традицией в целом и с жанром жития в частности.

Память житийного жанра позволяет взглянуть на гоголевского героя как на

образ, наполненный универсальным содержанием. В связи с этим «Мертвые

души» – произведение, содержание которого отнюдь не исчерпывается

67

галереей помещиков или разоблачением пройдохи. Цель Гоголя – просветление

души человеческой. А просветлить – значит «высветлить до самого дна его

души, до скрытого его существа, обнажить для самого человека его духовную

природу» [41, 243].

68

7.Романные черты в произведениях русской литературы конца XVIII – XIX

веков как результат трансформации жанра жития

(к постановке проблемы)

План

7.1. Житийные мотивы в русской литературе конца XVIII – XIX веков

7.2. Роль агиографии в романизации русской литературы

Литература

Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979.

Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.

Дарвин М.Н., Тюпа В.И. «Повести покойного Ивана Петровича Белкина, изданные А.П.» //

Дарвин М.Н., Тюпа В.И. Циклизация в творчестве Пушкина. Новосибирск, 2001.

Дмитриев Л.А. Житийные повести русского севера как памятники литературы XIII-XVII вв.

Л., 1973.

Лотман Ю.М. Пути развития русской просветительской прозы XVIII века // Лотман Ю.М.

Собрание сочинений. Т. 1: Русская литература и культура Просвещения. М., 2000.

Рымарь Н.Т., Скобелев В.П. Теория автора и проблема художественной деятельности.

Воронеж, 1994.

Тамарченко Н.Д. Русский классический роман XIX века: Проблемы поэтики и типологии

жанра. М., 1997.

Хазагеров Г.Г. Житийные традиции в русской литературе // Хазагеров Г.Г. Введение в

русскую филологию. Екатеринбург, 2000.

Хализев В.Е. Теория литературы. М., 2000.

7.1. Житийные мотивы в русской литературе конца XVIII – XIX веков

Как мы видим, жития святых – первые повествования, построенные вокруг

жизни человека, а не вокруг исторического события. Литература конца XVIII и

особенно XIX описывает частную жизнь человека. Жанр жития претерпевает

ряд трансформаций, постепенно приобретая романные черты (хотя житийные

мотивы встречаются и в более мелких литературных формах – повестях и

рассказах). Дело в том, что житие – это не только и не столько описание жизни

человека, а это прежде всего изображение его внутренних исканий, его

духовного пути.

69

Уже А.Н.Радищев, описывая жизнь своего товарища Ф.В.Ушакова,

называет свое повествование житием. Ю.М.Лотман видит в ранних

произведениях Радищева романные черты: «качественно новым этапом …

явились романы А.Н.Радищева. Уже в «Житии Федора Васильевича Ушакова»

автор попытался найти художественную форму, которая позволила бы вместить

в произведение такое огромное социально-политическое содержание как идея

народной революции» [53, 229]. Особенности философских воззрений

Радищева позволяют писателю сделать вывод о том, что читателя конца XVIII

века уже невозможно убедить нравоучениями, сводимыми к абстрактным

истинам. Поэтому в своих ранних произведениях Радищев с уважением

относится к бытовому плану своих повествований. Автобиографизм «Жития»

не случаен: это прием, с помощью которого автор завоевывает доверие

читателя. Но за достоверностью деталей скрывается еще и философский план,

где история бунта русских студентов в Лейпциге воспринимается как народная,

«естественная» революция. Бокум мыслится как тиран, а Федор Ушаков как

«учитель в твердости» и народный вождь. Таким образом, форма

просветительского романа Радищева восприняла традицию и

рационалистического, «высокого» романа, где господствовал один план – план

идей, и плутовского, «низкого» романа, одноплановость которого выражалась в

сюжетной замкнутости эмпирического материала. Как видно из романов

Радищева («Житие Ушакова», «Путешествие…», «Житие Филарета

Милостивого»), просветительский роман принципиально состоит из двух

планов: изображения конкретной действительности со всеми бытовыми

подробностями и жизни естественной, природной, которая мыслится как

идеальная [53, 229-230]. Структура древнерусского жития, которой во многом

следует Радищев, помогает автору воздействовать на читателя и придает

произведению привычную для русского сознания жанровую форму.

М.М.Бахтин писал: «Жанр – представитель творческой памяти в процессе

литературного развития … Чем выше и сложнее развился жанр, тем он лучше и

полнее помнит свое прошлое» [15, 179, 205].

70

«Память жанра жития» присутствует и в белкинском цикле А.С.Пушкина.

Известно, что В.Г.Белинский считал прозу Пушкина («Повести Белкина» в том

числе) по качеству много ниже его стихотворных произведений. Современные

литературоведы склонны объяснять эту критическую «аберрацию» Белинского

его знакомством с «Мертвыми душами» Гоголя. Однако в действительности

«пушкинская проза еще в большей степени, чем поэзия, опережала не только

свое время, но и «время» Белинского, а также Гоголя» [83, 81].

В этом отношении белкинский цикл занимает особое место во всем

прозаическом наследии А.С.Пушкина. «Двоякость» прочтения возникает «в

результате циклизации текстов вокруг вымышленной фигуры «покойного

автора И.П.Белкина», носит принципиальный и глубинный характер» [28, 164].

Истинный автор выстраивает субъектно-объектные отношения «Повестей

Белкина» так, что их ассоциативный фон настраивает читателя на профанное

восприятие «блудных» и «праведных» героев. Так, «праведник» Самсон Вырин

с легкой руки мнимого «автора» Белкина становится для неподготовленного

читателя героем житийного типа.

На житийных мотивах смерти и воскресения во многом строится поэма

Н.В.Гоголя «Мертвые души». Причем эти мотивы гоголевской прозы

существенно характеризуют как аспекты художественной модели мира

писателя, так и особенности его художественного мышления [41, 5]. В этом

смысле биография Чичикова – яркий пример перевернутого жития.

Гоголевский герой «предстает в биографии как «подвижник» на поприще

материальной, житейской выгоды, как герой «житийных» возможностей,

обративший эти возможности на служение эгоистической цели» [41, 235].

Совершенно неожиданно обращается к житийным мотивам в своем

творчестве И.С.Тургенев. В своем рассказе «Живые мощи» (1874) писатель в

образе Лукерьи не только запечатлел способность к «долготерпению» русского

народа, но и еще раз утвердил свой нравственный идеал. Формой этого

утверждения не случайно становится житие, трансформированное в особый

жанр лирической прозы.

71

По житийному типу строятся жизненные пути «любимых» героев

Л.Н.Толстого князя Андрея Болконского и Пьера Безухова. Еще очевиднее

близость к жанру жития рассказа «Отец Сергий» Л.Н.Толстого [92, 85]. Однако

следует заметить, что в произведениях Толстого гораздо большее значение

имеет повествователь, который «берет на себя функции судьи и проповедника»

[71, 83].

Житийные мотивы постоянно присутствуют в творчестве

Ф.М.Достоевского. В романе «Братья Карамазовы» он сознательно создает

житие праведника старца Зосимы. Кроме того, Достоевский создает и

антижития грешников (Ставрогин в «Бесах»), намеренно расширяя и

трансформируя жанр жития. По мысли современного исследователя, «слово

«житие» означает просто-напросто «жизнь». И в этом его двойной смысл: с

одной стороны, это жизнь человека, с другой - это борьба жизни и смерти,

добра и зла в биографии частного человека» [92, 85].

Безусловно, два последних замечания лишь ставят проблему и намечают

подходы к ней.

7.2. Роль агиографии в романизации русской литературы

Как известно, литературные жанры – «это группы произведений,

выделяемые в рамках родов литературы» [92, 319]. Каждый жанр обладает

целым комплексом устойчивых форм. Те жанры, которые возникают в

литературном опыте заново, являются результатом совместной деятельности

начинателей и продолжателей, традиции и новаторства. Зачастую

«индивидуальные признаки великого произведения превращаются в признаки

жанровые» [32, 227]. Так случилось с произведениями А.Н.Радищева,

А.С.Пушкина, Н.В.Гоголя, И.С.Тургенева, Л.Н.Толстого, Ф.М.Достоевского и

др.

Форма художественного произведения неразрывно связана с его

содержанием, с чертами миросозерцания автора. По мысли М.М.Бахтина, «В

жанрах … накопляются формы видения и осмысления определенных сторон

мира» [16, 332]. Ученый указывал, что жанровые наименования, укорененные в

72

античности, характеризовали структуру произведений, а в применении к

литературе нового времени употребляются как «обозначение жанровой

сущности» [15, 233]. Более того, «диалог коллективного и индивидуального

опыта данной эпохи и опыта человечества» определяет художественную

содержательность жанра [71, 240], который вырабатывает «свои поэтические

структуры, рождает свою поэтику» [15, 233]. Это особенно справедливо по

отношению к такому ведущему жанру последних трех столетий, как роман.

Русский роман конца XVIII века – результат взаимного влияния

различных литературных традиций, которые ассимилировались в этой

эпической форме. Немалую роль в становлении романного жанра в России

сыграл процесс трансформации древнерусского жития.

Предметом изображения романа становится человек – сюжет романа

связан с судьбой одного героя, состоящего в сложных отношениях с внешним

миром, который противопоставлен герою и в то же время формирует его.

Жанр романа в русской литературе XVIII века проделал сложный путь

развития. Он заключался в освоении опыта западноевропейского романа и

определенной трансформации традиционных форм русской средневековой

литературы. Становление русского романа XVIII века происходило путем

формирования национального предмета изображения: изменения

представлений о его литературных и жизненных источниках, способах

изображения человека. Все это создавало предпосылки для создания в данный

период национальных форм повествования, которые несколько отличаются от

западноевропейских образцов. В этом отношении исследовательский интерес

вызывает причастность романной формы традиции русской агиографии [93,

329].

Каждая эпоха отдавала предпочтение тем жанрам, которые могли

выразить мироощущение и мировоззрение не только конкретного автора, но и

психологию целого поколения людей. XIX век поставил перед жанром романа

новые задачи. Но, как справедливо указывает Ю.М.Лотман, «наше

представление о реализме XIX столетия было бы неполным без учета влияния

73

на этот реализм просветительской прозы предшествующего периода» [53, 230].

Причем, если учитывать романизацию словесного искусства, то с

приходом в литературу романа другие жанры резко видоизменяются,

трансформируются, т. е. меняются структурные свойства жанров, их

формальная организация становится менее строгой, а иногда и смещается в

сторону иных жанров. Поэтому данное пособие и посвящено актуальной, на

наш взгляд, проблеме трансформации жанра жития в русской литературе конца

XVIII – XIX веков.

74

Приложение

Объяснительная записка

Известно, что жития – самая значительная часть христианской

литературы, которой присущи своя эстетика и поэтика. Жития создавались по

совершенно определенным канонам и имели набор стандартных структурных и

содержательных параметров. Они составляли литературный этикет жанра в

целом и литературный этикет конкретной исторической эпохи.

При всей своей каноничности жанр жития развивался вместе с развитием

древнерусской литературы. С самого начала своего становления агиография

играла активную роль в историко-литературном процессе X-XVII веков.

Исследователи отмечают, что изначально «в этом церковно-религиозном по

своему назначению жанре происходит борьба двух тенденций: с одной

стороны, агиограф стремится к строгому соблюдению жанровых канонов, с

другой – он испытывает влияние реальной жизни, иных литературных жанров,

устного творчества, и влияние это разрушает жанровые каноны, противоречит

им» [30, 7].

В данном спецкурсе нас интересует не православная аскетика, а «память

жанра» жития (М.М.Бахтин) и сам процесс трансформации его в русской

литературе конца XVIII – XIX веков.

Цель спецкурса «Трансформация жанра жития в литературе конца XVIII

– XIX веков» – расширить и углубить знания студентов по русской литературе

конца данного периода. Спецкурс читается на старших курсах, и его изложение

опирается на полученные студентами к этому времени знания по теории и

истории литературы.

75

Программа спецкурса

Первая тема «Введение. Житие как жанр древнерусской литературы»

является вводной и напоминает студентам о жанровых канонах древнерусской

агиографии. Одновременно намечаются основные направления движения этого

жанра в литературе XVII-XVIII веков, а также отмечается функционирование

жанра жития в старообрядческой литературе XIX-XX веков.

Вторая тема «Жанровое своеобразие «Жития протопопа Аввакума»»

продолжает разговор об агиографическом жанре в контексте проблемы

традиции и новаторства. Поэтика аввакумовского текста исследуется с точки

зрения трансформации жанра жития. Вводятся понятия «память жанра»

(М.М.Бахтин) и «временная перспектива» (Д.С.Лихачев).

Третья тема «Трансформация жанра жития в творчестве

А.Н.Радищева» составляет содержательную основу спецкурса. «Житие

Ф.В.Ушакова» и «Житие Филарета Милостивого» представлены как результат

трансформации жанра жития и контаминация других повествовательных

жанров древнерусской и западноевропейской литературы.

Четвертая тема «Художественные доминанты «Жития Ф.В.Ушакова»

А.Н.Радищева» представляет собой исследование поэтики радищевского

текста. Рассматриваются такие категории как пространство и время, автор и

герой. Делается вывод о смещении жанра жития в сторону романа воспитания,

который активно развивается в западноевропейской литературе в конце XVIII

века.

Пятая тема «Ассоциативный фон восприятия повести А.С.Пушкина

«Станционный смотритель»» посвящена жанровым истокам повестей

белкинского цикла. Отмечается романоподобная внутренняя мера повести

«Станционный смотритель», положившая начало классической русской прозе.

Житийная традиция рассматривается как ассоциативный фон, влияющий на

восприятие пушкинского текста.

76

Шестая тема «Жанровые особенности поэмы Н.В.Гоголя «Мертвые

души»» предполагает обращение к гоголевскому тексту как к синтезу

разнообразных повествовательных форм. Исследуются житийные мотивы в

биографии Чичикова.

Заключительная тема спецкурса «Романные черты в произведениях

русской литературы конца XVIII – XIX веков как результат

трансформации жанра жития» ставит проблему развития жанра романа

воспитания в литературе конца XVIII - XIX веков. Исследовательский интерес

вызывает творчество А.Н.Радищева, А.С.Пушкина, Н.В.Гоголя, И.С.Тургенева,

Л.Н.Толстого, Ф.М.Достоевского и других писателей XIX века. Выделяются

мотивы смерти и воскресения, рассматриваются принципы построения

биографии образов-персонажей и опосредованная связь с традицией житийной

литературы.

77

Тематическое планирование

Темы лекций Часы

1 Введение. Житие как жанр древнерусской

литературы

4

2 Жанровое своеобразие «Жития протопопа

Аввакума»

2

3 Трансформация жанра жития в творчестве

А.Н.Радищева

2

4 Художественные доминанты «Жития

Ф.В.Ушакова» А.Н.Радищева

2

5 Ассоциативный фон восприятия повести

А.С.Пушкина «Станционный смотритель»

2

6 Жанровые особенности поэмы Н.В.Гоголя

«Мертвые души»

2

7 Романные черты в произведениях русской

литературы конца XVIII – XIX веков как результат

трансформации жанра жития

2

Итого

Форма отчетности

16 часов

зачет

Содержание спецкурса

1. Житие как жанр древнерусской литературы. Каноны

древнерусского жития. Стандартные мотивы и сюжеты, понятие литературного

этикета эпохи. Представления о святом как соучастнике Христа в божестве по

благодати. Функционирование жанра жития в старообрядческой литературе.

2. Жанровое своеобразие «Жития протопопа Аввакума».

Различные аспекты изучения текста огнепального протопопа: стилистическое

направление (труды В.В.Виноградова, Н.М.Герасимовой, М.В.Меркуловой,

В.А.Чернова, В.В.Семакова). Идейно-эстетическое направление (Н.К.Гудзий,

78

М.О.Скрипиль, В.П.Адрианова-Перетц, И.П.Еремин, Д.С.Лихачев,

В.Л.Комарович).

Специфика жанра «Жития Аввакума», категория художественности,

система образов, пространственно-временная организация текста (монографии

и статьи В.Е.Гусева, В.В.Кожинова, Н.С.Демковой, Д.С.Лихачева,

А.Н.Робинсона).

Роль и место Жития Аввакума в истории русской литературы.

3. Трансформация жанра жития в творчестве А.Н.Радищева. Роль

и место творчества А.Н.Радищева в историко-литературном процессе конца

XVIII – начала XIX веков.

Традиционное и новаторское в творчестве писателя. Проблематика и

поэтика “Жития Ф.В.Ушакова”. Природа и генезис радищевского текста в

концепциях Г.А.Гуковского и Ю.М.Лотмана. Проблема самоубийства

А.Н.Радищева в контексте восприятия его творчества.

4. Художественные доминанты «Жития Ф.В.Ушакова»

А.Н.Радищева. Особенности хронотопа в произведении Радищева: развитие

двух сюжетов, наличие временного и вечностного планов, освоение

исторического времени. Проблема автора и героя. Конципированный автор и

автор-повествователь как субъект речи. Система образов: принцип

двойничества как способ взаимодействия героев. Двойники-антагонисты и

карнавальные пары. Философский и символический смысл финала первой

части «Жития…».

5. Ассоциативный фон восприятия повести А.С.Пушкина

«Станционный смотритель». Понятие ассоциативного фона восприятия

художественного произведения. Жанровые истоки «Повестей Белкина».

Поэтика заглавия. Жанровое двуязычие «Повестей». Притча, житие и анекдот в

повести «Станционный смотритель». «Блудные» и «праведные» персонажи

пушкинского цикла. Проблема читательского восприятия. Самсон Вырин как

образ «праведного» героя белкинского повествования

79

6. Жанровые особенности поэмы Н.В.Гоголя «Мертвые души».

«Мертвые души» как синтез разнообразных повествовательных форм.

Авторский замысел и его реализация. История создания поэмы. Пикареска и

житие как жанровые истоки «Мертвых душ». Житийные мотивы в биографии

Чичикова. Мотивы смерти и воскресения и их роль в поэме Н.В.Гоголя.

Романные черты в произведениях русской литературы конца XVIII – XIX

веков как результат трансформации жанра жития. Особая разновидность

жанра романа – роман воспитания (М.М.Бахтин). Образцы мировой

литературы, традиционно относимые к этой жанровой разновидности. Тема

«становящегося» героя: проблема человеческих возможностей и

действительности.

80

Обязательная литература

1. Житие Феодосия Печерского / Подгот. текста, пер. и коммент.

О.В.Творогова // Памятники литературы Древней Руси: начало русской

литературы. XI - начало XII в. М., 1978.

2. Житие Феодосия Печерского / Подгот. текста, пер. В.В.Кускова //

Древнерусские предания (XI-XVI вв.). Л., 1982.

3. Сказание о Борисе и Глебе // Памятники литературы Древней Руси: начало

русской литературы. X I - начало XII вв. М., 1978.

4. Житие Александра Невского / Подгот. текста, пер. и коммент.

В.И.Охотниковой // Памятники литературы Древней Руси: XIII в. М., 1981.

5. Повесть о житии Александра Невского / Подгот. текста и перераб.

В.И.Охотниковой // Воинские повести Древней Руси. Л., 1985.

6. Слово о житии великого князя Дмитрия Ивановича // Памятники литературы

Древней Руси: XIV – середина XV в. М., 1981.

7. Житие Стефана Пермского // Памятники литературы Древней Руси: XIV –

середина XV в. М., 1981.

8. Повесть о Стефане, епископе Пермском. Житие Сергия Радонежского //

Древнерусские предания (XI-XVI вв.). Л., 1982.

9. Повесть о Петре и Февронии / Подгот. текста и исслед. Р.П.Дмитриевой. Л.,

1979.

10. Повесть об Ульянии Осорьиной / Подгот. текста и коммент. Т.Р.Руди //

Памятники литературы Древней Руси. XVII век. Книга первая. М., 1988.

11. Житие протопопа Аввакума, им сами написанное, и другие его сочинения /

Под ред. Н.К. Гудзия. Вступит. статья В.Е.Гусева. М., 1960.

12. Радищев А.Н. Житие Ф.В.Ушакова. Житие Филарета Милостивого.*

13. Пушкин А.С. Повести покойного Ивана Петровича Белкина. Капитанская

дочка.

* Любые издания.

81

14. Гоголь Н.В. Мертвые души.

15. Тургенев И.С. Малиновая вода. Отцы и дети. Живые мощи.

16. Лесков Н.С. Житие одной бабы. Соборяне.

17. Достоевский Ф.М. Идиот. Бесы. Братья Карамазовы.

82

Вопросы для подготовки к зачету по спецкурсу

1. Житие как жанр древнерусской литературы. Типология жития.

2. Ранняя русская агиография. Своеобразие «Сказания о Борисе и Глебе»

(система образов, драматизм повествования, лирическое начало,

психологизм).

3. Структура «Жития Феодосия Печерского». Нетрадиционные черты

(психологизм, необычные «чудеса»).

4. Агиография времени монголо-татарского нашествия и борьбы с ним.

«Повесть о житии Александра Невского» как произведение

агиографического жанра.

5. Агиография конца XIV - первой половины XV века. Жанровая специфика

«Слова о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя

русского».

6. Житийные произведения Епифания Премудрого. Рост личностного начала в

«Житии Стефана Пермского». Утверждение идеала человека в «Житии

Сергия Радонежского».

7. Агиография XVI - XVII веков. Элементы житийного канона в «Повести о

Петре и Февронии». «Повесть о Юлиании Лазаревской» как результат

трансформации жанра жития в биографическую бытовую повесть.

8. Актуальные аспекты в изучении «Жития» протопопа Аввакума.

9. Особенности хронотопа «Жития» протопопа Аввакума.

10. Функция смеха в «Житии» протопопа Аввакума.

11. Жанровое своеобразие «Жития» протопопа Аввакума.

12. Трансформация жанра жития в творчестве А.Н.Радищева.

13. История создания и проблематика «Жития Ф.В.Ушакова».

14. Художественное пространство и время в «Житии Ф.В.Ушакова».

Автор и герой в «Житии Ф.В.Ушакова».

15. Функция смеха в развитии сюжета «Жития Ф.В.Ушакова».

83

16. Структурная роль читателя и особенности восприятия «Жития

Ф.В.Ушакова».

17. История создания и проблематика «Жития Филарета Милостивого»

А.Н.Радищева.

18. Поэтика и проблематика «Жития Филарета Милостивого» А.Н.Радищева.

19. Жанровые истоки «Повестей Белкина».

20. Притча, житие и анекдот в повести «Станционный смотритель».

21. «Мертвые души» как синтез разнообразных повествовательных форм.

22. Житийные мотивы в биографии Чичикова.

23. Память жанра жития и черты романа воспитания в русской литературе конца

XVIII – XIX (на примере одного романа по выбору студента).

84

Библиография

Источники

1. Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений: В 14 т. М., 1937-1952. Т. 6-7.

2. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В. 30 т. Л., 1972-1990. Т.

25.

3. Повесть о Петре и Февронии / Подгот. текста и исслед. Р.П.Дмитриевой.

Л., 1979.

4. Пушкин А.С. Собрание сочинений: В 10 т. М., 1981. Т. VI.

5. Пушкин А.С. Сочинения, изд. П.В.Анненкова. СПб., 1857, Доп. Ч. 2.

6. Радищев А.Н. Полное собрание сочинений: В 3 т. М.; Л., 1938-1952. Т. I.

7. Робинсон А.Н. Жизнеописания Аввакума и Епифания: Исследования и

тексты. М., 1963.

Исследования

8. Автухович Т.Е. Риторика и русский роман XVIII века: Взаимодействие в

начальный период формирования жанров. Гродно, 1995.

9. Агранович С.З., Рассовская Л.П. Историзм Пушкина и поэтика фольклора.

Куйбышев, 1989.

10. Агранович С.З., Саморукова И.В. Двойничество. Самара, 2001.

11. Аман А.-Г. Повседневная жизнь первых христиан. 95-197 / Пер. с фр. М.,

2003.

12. Бабкин Д.С. А.Н.Радищев: Литературно-общественная деятельность. М.;

Л. 1966.

13. Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1989.

14. Бахтин М.М. К философии поступка // Бахтин М.М. Человек в мире слова.

М., 1995.

15. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972.

85

16. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1986.

17. Бахтина О.Н . Старообрядческая книга в современном мире //

Старообрядство. История. Современность. М., 1998.

18. Бахтина О.Н. Старообрядческая литература и традиции христианского

понимания слова. Томск, 1999.

19. Буслаев Ф.И. Сочинения. СПб., 1910. Т.2.

20. Видишева В.П. Традиция и новаторство «Жития протопопа Аввакума, им

самим написанное» // Актуальные проблемы изучения и преподавания

литературы на современном этапе. Пенза. Самара, 1999.

21. Виноградов В.В. О задачах стилистики. Наблюдения над стилем «Жития

протопопа Аввакума» // Виноградов В.В. Избранные труды: О языке

художественной прозы. М., 1980.

22. Гей Н.К. Проза Пушкина: Поэтика повествования. М., 1989.

23. Гершензон М. Мудрость Пушкина. М., 1919.

24. Гроссман Л.П. Искусство анекдота у Пушкина // Гроссман Л.П. Этюды о

Пушкине. М.- Пг., 1923.

25. Гудзий Н.К. Протопоп Аввакум как писатель и как культурно-

историческое явление // Житие протопопа Аввакума … и др. сочинения. М.,

Л., 1934.

26. Гуковский Г.А. Радищев как писатель // А.Н.Радищев. Материалы и

исследования. М.; Л., 1936.

27. Гусев В.Е. О жанре «Жития протопопа Аввакума» // ТОДРЛ. Т. XV. М., Л.,

1959.

28. Дарвин М.Н., Тюпа В.И. Циклизация в творчестве Пушкина. Новосибирск,

2001.

29. Дашевский В.А. «Житие протопопа Аввакума»: Жанрово-стилевые

традиции и новаторство // Проблемы литературного образования. -

Екатеринбург, 2003.

30. Демкова Н.С. Житие протопопа Аввакума (Творческая история

произведения). Л., 1974.

86

31. Дмитриев Л.А. Житийные повести русского севера как памятники

литературы XIII – XVII вв. Л., 1973.

32. Жирмунский В.М. Байрон и Пушкин. Л., 1978.

33. Западов В.А. Проблемы изучения и преподавания русской литературы

XVIII века: Статья 2-я. Ранний русский реализм // Проблемы изучения

русской литературы XVIII века. Л., 1978.

34. Киселева М.С. Учение книжное: текст и контекст древнерусской

книжности. М., 2000.

35. Корман Б.О. Изучение текста художественного произведения. М., 1972.

36. Корман Б.О. Итоги и перспективы изучения проблемы автора // Страницы

истории русской литературы. М., 1971.

37. Корман Б.О. Лирика Н.А.Некрасова. Воронеж, 1964.

38. Кочеткова Н.Д. Середина 1780-х годов – 1800: Сентиментализм // История

русской переводной художественной литературы: Древняя Русь. XVIII век.

СПб., 1995.

39. Кочетов В. Последняя ночь Аввакума: Легенда // Наш современник, 1986.

№8.

40. Кривонос В.Ш. «Мертвые души» Гоголя и становление новой русской

прозы: Проблемы повествования. Воронеж, 1985.

41. Кривонос В.Ш. Мотивы художественной прозы Гоголя: Монография. СПб,

1999.

42. Купреянова Е.Н., Макогоненко Г.П. Национальное своеобразие русской

литературы. Л., 1976.

43. Лазарчук Р.М. Проза Радищева и традиции эпистолярного жанра XVIII

века // Институт русской литературы АН СССР, 1977. Сб. 12.

44. Лихачев Д.С. “Перспектива времени” в “Житии” Аввакума; Юмор

протопопа Аввакума // Лихачев Д.С. Историческая поэтика русской

литературы. СПб., 1997.

45. Лихачев Д.С. Великий путь. Становление русской литературы XI-XVII вв.

М., 1987.

87

46. Лихачев Д.С. Избранное: Великое наследие; Заметки о русском. СПб.,

1998.

47. Лихачев Д.С. Историческая поэтика русской литературы: Смех как

мировоззрение и другие работы. СПб., 1997.

48. Лихачев Д.С. Развитие русской литературы X - XVII вв. Эпохи и стили. Л.,

1973.

49. Лотман Ю.М. «Сочувственник» А.Н. Радищева А.М. Кутузов и его письма

к И.П. Тургеневу // Ученые записки Тарт. гос. ун-та. 1963.

50. Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского

дворянства (XVIII-начало XIX века). СПб., 1994.

51. Лотман Ю.М. В школе поэтического слова: Пушкин. Лермонтов. Гоголь.

М., 1988.

52. Лотман Ю.М. Опыт реконструкции пушкинского сюжета об Иисусе //

Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн, 1992.

53. Лотман Ю.М. Собрание сочинений. Т.1: Русская литература и культура

Просвещения. М., 2000.

54. Макогоненко Г.П. От Фонвизина до Пушкина: Из истории русского

реализма. М., 1969.

55. Малышев В.И. Об изучении наследия протопопа Аввакума. // Русская

литература, 1968. №4.

56. Манн Ю.В. В поисках живой души. М., 1987.

57. Маранцман В.Г. Интерпретация художественного произведения как цель

школьного и вузовского изучения литературы // Проблемы литературного

образования: Материалы IX всероссийской научно-практической

конференции “Актуальные проблемы филологического образования: наука –

вуз – школа”. В 5-ти ч. Екатеринбург, 2003. Ч. 1.

58. Мелетинский Е.М. «Историческая поэтика» А.Н.Веселовского и проблема

происхождения повествовательной литературы // Мелетинский Е.М.

Историческая поэтика: Итоги и перспективы изучения. М., 1986.

88

59. Мелетинский Е.М. Введение в историческую поэтику эпоса и романа. М.,

1986.

60. Мелетинский Е.М. О литературных архетипах. М., 1994.

61. Мелетинский Е.М. Поэтика мифа. М., 1976.

62. Мережковский Д.С. Гоголь и черт // Мережковский Д.С. В тихом омуте:

Статьи и исследования разных лет. М., 1991.

63. Мочульский К. Духовный путь Гоголя // Мочульский К. Гоголь. Соловьев.

Достоевский. М., 1995.

64. Мякотин В. Протопоп Аввакум // Подъем, 1993. №8.

65. Панченко А.М. Аввакум как новатор // Русская литература, 1982. №4.

66. Панченко А.М. Русская культура в канун петровских реформ. Л., 1984.

67. Подшивалова Е.А. О художественном хронотопе в романе

Н.Г.Чернышевского «Что делать?». Ижевск, 1983.

68. Пропп В.Я. Морфология сказки. М., 1969.

69. Робинсон А.Н. «Исповедь-проповедь» (О художественности «Жития

Аввакума») // Историко-филологические исследования. Сб. статей к 75-

летию акад. Н.И.Конрада. М., 1967.

70. Рымарь Н.Т. Поэтика романа. Куйбышев, 1990.

71. Рымарь Н.Т., Скобелев В.П. Теория автора и проблема художественной

деятельности. Воронеж, 1994.

72. Старцев А. Университетские годы Радищева. М., 1956.

73. Тамарченко Н.Д. Реалистический тип романа. Кемерово, 1985.

74. Турбин В.Н. Пушкин. Гоголь. Лермонтов. Об изучении литературных

жанров. М., 1978.

75. Тынянов Ю.Н. Мнимый Пушкин // Тынянов Ю.Н. Поэтика. История

литературы. Кино. М., 1977.

76. Тюпа В.И. Аналитика художественного: Введение в литературоведческий

анализ. М., 2001.

77. Успенский Б.А. Борис и Глеб: восприятие истории в Древней Руси. М.,

2000.

89

78. Федотов Г.П. Святые Древней Руси. Paris, 1985.

79. Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997.

80. Фрэзер Дж. Золотая ветвь. М., 1980.

81. Харчев В. Эхо Аввакума // Север, 1994. №7.

82. Шмид. В. Проза Пушкина в поэтическом прочтении: «Повести Белкина».

СПб., 1996.

83. Щеблыкин И.П. Грани великих дарований: новые подходы в изучении

литературы. Пенза, 2001.

84. Эйхенбаум Б.М. Сквозь литературу. Л., 1924.

Учебно-методическая литература

85. Буранок О. М. Русская литература XVIII века. М., 1999.

86. Еремин И.П. Литература Древней Руси. М.; Л., 1966.

87. История русской литературы: В 10 т. М.; Л., 1947. Т. 4.

88. Кусков В.В. История древнерусской литературы. М., 1989.

89. Охотина Г.А. Жанр жития в древнерусской литературе: Методические

рекомендации для студентов. Киров, 1997.

90. Татаринцев А.Г. Сын отечества: об изучении жизни и творчества

А.Н.Радищева / Пособие для учителей. М., 1981.

91. Творогов О.В. Литература Древней Руси. М., 1981.

92. Хазагеров Г.Г. Православие и агиография // Хазагеров Г.Г. Введение в

русскую филологию. Екатеринбург, 2000.

93. Хализев В.Е. Теория литературы. М., 2000.

Словари и справочники

94. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. М., 1978.

Т. 1: А-З.

90

95. Достоевский: Эстетика и поэтика. Словарь справочник / Научн. ред.

Г.К.Щенников. Челябинск, 1997.

3