Лев Баньковский

Грачи

прилетели

О мировоззренческих традициях

российского патриотизма

2

УДК

ББК 87, 88

Б 34

Б 34 Баньковский Л.В.

Заметки о патриотизме: Сборник документов: Часть I / Л.В. Баньковский.

– Березники, 2013. -

В архиве Льва Владимировича Баньковского сохранились материалы для

книги о патриотизме. Вложенная папка «Патриотизм» в общей папке «Почвенники» содержит многочисленные вырезки, конспекты, иллюстрации.

Частично они представлены в этом сборнике.

ББК 87, 88

На первой и последней страницах обложки фрагменты репродукции картины

«Грачи прилетели» А.К. Саврасова

© Л.В. Баньковский, 2002-2013

ISBN

3

ГРАЧИ ПРИЛЕТЕЛИ

(О мировоззренческих традициях российского патриотизма)

[Рукопись]

Грач – птица первовесенняя, птица надёжная, почвенная. Прилетает обычно к нам на

север в день Герасима-грачевника, хлопотливо строит большие гнёзда на высоких деревьях.

Вьётся над гнездом, кричит и разговаривает, важно расхаживает по талому снегу, полевым

проталинам как по исконной своей вотчине, словно бы убеждается, что земля поспевает к

весенне-летней жизни, что почвенные микрожители за год никуда не исчезли, все на месте,

и урожай непременно обещает быть. Значит перво-наперво нужно позаботиться о своих

птенцах, которые будут прилетать сюда в последующие годы и вечно.

Более ста тридцати лет минуло с тех пор, как певец русской природы художник

А.К. Саврасов увидел на приволжской костромской земле в деревне Молитвино именно

такой сюжет и сделал его навсегда самым зримым, замечательно памятным символом

русского почвенничества, российского патриотизма.

Обозначим несколькими штрихами пространство осмысления этого патриотизма и

поподробнее разберём важнейшие составные части его глубинного основания –

органическую теорию, натуральную школу и почвенничество. А в конце очерка наметим

контуры и проблемы двух ветвей современной культурологии – региональной и

провинциальной, которые являются преемниками этих давних направлений формирования

отечественного патриотизма.

И в самых отделённых столетиях нашей истории мы знаем такие уникальные

патриотические произведения, как «Слово о полку Игореве». И строчки неизвестного поэта XIII века нам вполне близки и памятны:

«О светло светлая и красно украшенная Земля Русская! Многими красотами ты

нас дивишь: дивишь озёрами многими, реками и источниками местночтимыми, горами

крутыми, холмами высокими, дубравами чистыми, полями чудными, зверьми

различными и птицами бесчисленными, городами великими, сёлами чудными, садами

монастырскими, храмами церковными… Всего ты исполнена, земля Русская…»

На рубеже XIV-XV веков, после Куликовской битвы, перед Русским государством

вновь открылись пространства и для восстановления всего утраченного, и для нового

развития. Наступили благоприятные времена серьёзного, одухотворённого осмысления

прошлого и настоящего. Замечательный художник Андрей Рублёв в честь огромных

патриотических заслуг Сергия Радонежского и в память о нём написал знаменитую икону

«Троица» – символ возрождающейся России. Художник не имел возможности отойти от традиционного сюжета Троицы современной ему иконописи, но придал этому сюжету ярко

выраженное отечествоведческое содержание. По существу на иконе изображены три ангела-

хранителя России, три небесных крылатых существа, нашедших между собой полное понимание и согласие. Круг цельности и крепости единства обозначен Рублёвым очень

отчётливо. Художник не убоялся нарушить иконописный канон, создав из ритмического

чередования ангельских крыльев горные и духовные вершины России, изобразил дуб как

древо силы и вечности, здание как знак труда, строительства, созидания. Но ещё более насыщенный образ отечества Рублёв поместил в самый центр иконы. Подобно священным

нимбам, белоснежный престол между коленями ближних ангелов превратился у великого

художника в символ возвышенного источника, своеобразного горного и горнего озера,

низвергающегося в мир дольнего красивейшим водопадом. Рублёв показал и источник,

питающий эти возвышенные воды, – родник бьёт между двумя тесно сомкнутыми крыльями

ангелов. Расширяя круг изобразительных средств столь гениально задуманной и

исполненной иконы, художник обрушил свободно ниспадающие ярко-лазоревые складки

плаща среднего ангела ещё одним высшим, покровительствующим, водопадом над главным

источником вод России…

Никакая другая картина мира не содержит столь выразительного, могущественного и

прекрасного образа земель и вод России.

Петровская эпоха сформировала новый образец отечественного патриотизма. Здесь

необходимо несколько приостановиться в связи со многими противоречивыми оценками

4

существа российского патриотизма этого времени. Однако несомненно, что сам Пётр

Великий был его олицетворением.

Уже в юности Пётр придумал идею образцовой европейской державы, у которой

России в первую очередь нужно срочно учиться культуре нового времени. То есть – культуре

технической, научной, художественной, бытовой. В качестве главной державы-учительницы

Пётр выбрал Голландию. И сделал такой выбор неспроста. В конце XVII- начале XVIII века менталитет природного голландца, как на первый взгляд ни удивительно, был ближе всего к

менталитету коренного россиянина.

С детства у любознательного Петра установилось особо внимательное и трепетное отношение к голландскому «царству-государству» и к голландцам, ко всему их далеко не

ординарному культурному миру, который до боли душевной Петру напоминал Россию и её

нужды. Крошечная европейская земля, называвшаяся тогда «страной картин», смогла стать

ведущей морской державой, одной из самых богатых и густонаселённых территорий Европы.

Здесь процветали не только судоходство, торговля и ремесло, но и наука и великое искусство

– книжное дело, живопись, графика, музыка. И, пожалуй, самое главное было в том, что все

художества складывались в самобытное, очень «домашнее», патриотическое мировоззрение: голландцы иногда даже напоказ и вполне обоснованно гордились своими землями и водами,

своими достопримечательностями и достижениями, своими универсальными умениями и

талантами, всегда готовы были явиться гостеприимными, доброжелательными хозяевами, на удивление способными педагогами.

Наставником и учителем малолетнего Петра был голландец Франц Тиммерман. Он

толково преподавал будущему царю арифметику и геометрию, военные науки и астрономию,

первый научил безукоризненно обращаться с астролябией и картами. Имя другого сильно

повлиявшего на Петра человека так и звучало – Голландец Брандт. Мореплаватель и

судостроитель, он помог Петру починить заброшенный на берегу Яузы бот, который

постепенно привёл сухопутного русского царя к большому морю.

Были у малолетнего царя и другие иностранцы-учителя – шотландец М. Гордон,

швейцарец Ф. Лефорт, много лет служивший в Голландии. Но исключительно внимательное,

даже бережное отношение к голландцам Пётр сохранил на всю жизнь. Кстати, голландским

языком русский царь владел в совершенстве.

Надо думать, голландские учителя своевременно сообщили Петру о том, что их

соотечественник А. Ортелиус в Антверпене ещё в 1570 году стал автором оригинальной,

богато украшенной карты мира и издателем первого собрания из семидесяти карт под

названием «Зрелище мира земного». Другой голландец Г. Меркатор также создал карту

мира, а его сын выпустил в 1595 году собранные отцом карты в одном «Атласе», названном

так по имени древнего мудреца – первого создателя земного глобуса.

Голландский учёный В. Снелиус существенно усовершенствовал древний метод

триангуляции – особый вид геодезической съёмки местности с помощью цепей

треугольников. Тем самым точность издаваемых в Голландии карт стала заметно

повышаться. И число картографов в этой стране продолжало неуклонно увеличиваться.

Карты Меркатора перешли вскоре к картоиздателю И. Хондиусу, позднее – к Янссониусу. К

середине XVII века меркаторский атлас мира достиг объёма в одиннадцать томов.

Как известно, карты – это увлекательные для разглядывания и изучения «портреты

Земли» – издавна являются одним из самых действенных средств патриотического

образования и воспитания.

Интересно, что картографы-голландцы с охотой посвящали в это дело россиян и во

второй половине XVII века мануфактура В. Блау в Амстердаме начала выпускать

гравированные на меди и раскрашенные от руки обзорные карты России с указанием

градусной сетки. Сыновья владельца этой мануфактуры Иоханне и Корнелиус в 1672 году

издали двенадцатитомный атлас, куда вошли и разнообразные карты России. В 1687 году

голландский учёный П. Витсен издал в Амстердаме первые гравированные карты Сибири.

Младший современник Вермера голландец Б. Варениус первым представил географию как

самостоятельную научную дисциплину.

5

В ту же историко-культурную эпоху Северного Возрождения выдающиеся

голландские художники – работавший как картограф Ван Эйк, И. Босх, Лука Лейденский,

Брейгели, Ван дер Вельде, Рубенс, Рейсдалы, Рембрандт, Ф. Халс, Терборх, Ян Вермер

Делфтский, Ван Дейк и другие – создали и утвердили замечательную реалистическую школу

живописи и графики, которая не могла не увлечь Петра Великого. Ведь философически

мыслящие голландские мастера искусства не только сумели убедительно воссоздать

достойный внешний облик своей страны, но и зримо подчеркнуть её внутреннее

расположение к науке, книге, чтению, музыке, её значительность и величие.

Посещавший в своё время Голландию знаменитый художник А. Дюрер не случайно

написал такие строки: «Благодаря живописи стало понятным измерение земли, вод и звёзд».

Вот ещё почему местом первого длительного пребывания за границей Пётр Первый

твёрдо и безошибочно выбрал Голландию, хотя по заранее разработанному плану ему

полагалось ехать прежде всего в Вену. Помимо огромного интереса к судостроению

русский царь в Амстердаме брал уроки гравирования на меди у художника А. Шхонебека. Талантливый мастер был сразу же приглашён в Россию на постоянную службу, назначен

«библиотекарем и изографом» московской Оружейной палаты. Там он не замедлил наладить

работу гравировальной мастерской и мастерской книгопечати.

Одержимый интересом к духовной жизни людей, к максимально насыщенному

просвещению россиян достижениями мировой духовной культуры, Пётр Великий никогда не

терял влечения к близкой России по духу, «почвенной» и патриотической голландской

живописи, графике, естествознанию, медицине. В 1716 году царь приобрёл в Голландии

более ста двадцати картин кисти своих любимых художников, а через некоторое время – ещё

более ста полотен. На следующий год во Франции при осмотре галереи Лувра Пётр вновь

отдаёт предпочтение Рубенсу и картинам на морские сюжеты.

При удивительно многостороннем понимании и осуществлении историко-

патриотической государственной деятельности Пётр Великий привлёк в свои помощники

талантливого псковича Василия Никитича Татищева, профессионального военного,

участника Полтавской битвы, бывшего драгунского офицера. И тот не заробел доложить

царю, что точно знает, как провести в России наилучшее межевание земель, а кроме того,

сможет составить книгу о географии российской. Отправляя Татищева на Урал искать и

добывать руды, строить горные заводы, плавить металл и доставлять его в центр России,

царь не стал ограничивать его даже и такими сверхширокими рамками повседневной

деятельности. Пётр между прочим выслушал и поддержал убеждение Татищева о

необходимости поиска, изучения и доставки в Петербург мамонтовых костей, а кроме того

не просто поддержал проснувшийся у тридцатитрёхлетнего капитана артиллерии интерес к

истории России, но и позволил ему переписать из своей личной библиотеки текст Первоначальной русской летописи. Переживая ещё свою ответственность за обещанную

Петру географию России, Татищев постоянно собирал для неё необходимые географические

материалы. В конце концов он сумел дать интереснейший образец сочетания гидрографии,

географии и истории в едином историко-географическом тексте. Опору в этой работе он

увидел в лучших европейских традициях и прежде всего в опыте Исторического словаря,

созданного Морери в сотрудничестве со многими учёными. Но всего лишь опору. Василий

Никитич, как это он обыкновенно делал, взвалил такой же по сложности труд на себя одного,

и с ним, как и всегда, конечно, справился. Получилось редкостное научно-литературное

произведение, выдающийся памятник отечественной культуры XVIII века – “Лексикон

Российской исторической, географической, политической и гражданской”.

Гораздо более трудоёмкая научно-исследовательская работа, которую тоже одолел

Василий Никитич, – пятитомная «История Российская с древнейших времён» –

беспрецедентный в России и на Земле исторический труд, которому не было сколько-нибудь

равноценного предшественника. Пионерская работа В.Н. Татищева со всей её

разносторонностью учёных подходов выкристаллизовалась из многовекового российского

исторического и историографического опыта. Она построена подобно тем лучшим

древнерусским летописным сводам, которые не только по-особому воспроизводили

уходящую в Лету Российскую историю, но и формировали глубоко патриотичную

6

мировоззренческую основу для будущих новых воспроизведений. На этом чрезвычайно

сложном пути историко-природоведческого исследования Василий Никитич открыл для

русской истории такой уникальный первоисточник, как «Книга Большому Чертежу».

Татищев обладал редкой смелостью дарить читателям в концентрированной форме максимум своих интеллектуальных открытий.

Очень важным его нововведением является посвящение целого первого тома “Истории

Российской” не самой истории, а обзору принципиально важных для понимания всей книги

тем и проблем, рассказу о личностях летописцев и историков, о главных первоисточниках,

методах исследований, о причинах различных названий и толкований одного и того же объекта или явления, о причинах часто встречающихся заблуждений и разных ошибочных

выводов. Всему этому предварительному обсуждению результатов своей потрясающей по

размаху собирательской и исследовательской деятельности Василий Никитич посвятил

около пятидесяти (!) весьма наполненных и в большинстве своём очень содержательных

глав. Отвага учёного, принявшего ответственнейшее решение начать “Историю Российскую”

именно так, свидетельствует о его непревзойдённой квалификации историка.

Значение Татищева как выдающегося патриота и первого русского учёного-историка подчёркивается более всего тем, что вслед идущие со своими новыми историческими

многотомниками Н.М. Карамзин, С.М. Соловьёв, В.О. Ключевский и их коллеги прямо или

косвенно, в том или ином объёме заимствовали у своего великого предшественника как

главную историко-философскую основу его труда, так и многое из внешней формы

исполнения. Заложенная Василием Никитичем мировоззренческая основа изложения

отечественной истории несла в себе такое обширное содержание, что полноценно и

результативно воспроизводить его в новых обобщающих исследованиях оказывалось

возможным только в том случае, если переосмысливались одновременно и все те разделы

истории, которые более двух с половиной веков тому назад завёл на свою орбиту Татищев.

Великим учеником историка Татищева можно назвать и Ломоносова-историка.

Писать историю, по Ломоносову, — это великое дело трудами обозначать дела бессмертные и, перенося эти минувшие деяния в потомства и в глубокую вечность,

соединять народы великими духовными узами. В зрелые годы учёный помор волновался,

писал и переделывал свою «Древнюю Российскую историю», которая никак не поспевала

выйти в свет при его жизни. А хотелось успеть запечатлеть в этом труде те великие природные и другие основания истории, о которых завещали не забывать славные исторические писатели – так в XVIII столетии в России называли историков.

В самом начале своего предисловия – “Вступления” в древнюю Российскую историю –

Ломоносов представлял её подобной течению великой реки, “которая, от источников своих

по широким полям распространяясь, иногда в малые потоки разделяется и между многими

островами теряет глубину и стремление; но, паки соединяясь в одни береги, вящую

быстрину и великость приобретает; потом присовокупив в себя иные великие от сторон реки,

чем далее протекает, тем обильнейшими водами разливается и течением умножает свои

силы. Возрастая до толикого величества Россия и восходя через сильные и многообразные

препятства…” Приостановимся здесь, чтобы разобраться в прочитанном и понять, что

историю России Ломоносов изображает как родную свою Северную Двину, вбирающую в

себя Емцу, Сию, Пинегу и около Холмогор обходящую потоками на двенадцать вёрст в

ширину девять островов, на одном из которых родился Ломоносов.

После начального исторического очерка “о старобытных в России жителях и о

происхождении русского народа вообще”, Ломоносов посвятил следующие четыре главы

славянам: их “величеству и поколениям”, их “дальней древности”, нравам, поведениям,

переселениям, делам. А потом перешёл к повествованию о чудском народе, который

предшествовал славянам на этой северной поморской земле. Предшествовал не только

славянам, но и самому Ломоносову, потому что не где-нибудь, а на родимом двинском

Курострове неподалёку от кольца деревень на склонах Палишной горы находилась другая,

но глухая и непроходимая гора под названием Ельник с языческим кладбищем, чудским

идолом, тремя могилами чудских князей, павших в бою то ли со скандинавами, то ли со

славянами.

7

В главе “О чуди” Ломоносов писал: “…от Белого моря вверх, около Двины-реки…был

народ чудской сильный, купечествовал дорогими звериными кожами с датчанами и другими

нормандцами. В Северную Двину-реку с моря входили морскими судами до некоторого

купеческого города, где летом бывало многолюдное и славное торговище: без сомнения, где

стоит город Холмогоры. …Сильны были прочие их единоплемённые, к востоку лежащие, от

морей отдаленные поколения…”

В главе “О чуди” Ломоносов писал: “…от Белого моря вверх, около Двины-реки…был

народ чудской сильный, купечествовал дорогими звериными кожами с датчанами и другими

нормандцами. В Северную Двину-реку с моря входили морскими судами до некоторого

купеческого города, где летом бывало многолюдное и славное торговище: без сомнения, где

стоит город Холмогоры. …Сильны были прочие их единоплемённые, к востоку лежащие, от

морей отдаленные поколения…”

Известно, что Ломоносов испещрил своими пометами Лицевой летописный свод XVI

века, где помещена одна из первых карт-картин с изображением рек и народов Перми

Великой. Учёного очень интересовала жизнь Стефана Пермского, который тщательно изучал

южное поморье и знал о разместившихся по рекам “двинянах, устюжанах, виляжанах,

вычежанах, пинежанах, южанах, серьянах, гайянах, вятчанах”. Ломоносов, вероятно, с детства знал пермскую азбуку и пермское письмо, изобретённое Стефаном Пермским для

миссионерской деятельности в крае, где “Река же преваа, именем Вым, впаде в Вычегду;

другаа река Вычегда, потече в северную сторону и впаде в Двину ниже Устьюга сорок вёрст;

река же третьа Вятка потече в другую страну Перми и вниде в Каму-реку. Сиа же река Кама

обходящи всю землю Пермьскую; по сей реце мнози языци сидят, и потече на юг в землю

Татарскую и впаде в Волгу-реку ниже Казани 60 вёрст”.

А далее на восток –– “Сибирь пространна”: “богатая” Обь с широким как море устьем,

богатырь Енисей, “чистая быстрина” Лены. Сибирь, пройденная поморами вдоль и поперёк,

от Урала до Алеутских островов. Многие земляки Ломоносова участвовали в составлении

описаний морей и рек сибирских, наносили их на первые “чертежи”. Вызнали поморы

трудный и опасный морской “ход севером” в Тихий океан, да не успели ещё поставить его на службу России. Но это временная заминка. Ломоносов был уверен, что “Российское

могущество прирастать будет Сибирью и Северным океаном”.

Ломоносов утвердил в истории образ Петра-труженика, практического деятеля. Для

поморов не могла быть спорной поддержка общегосударственных начинаний Петра. Все хорошо знали, что царь в совершенстве владел четырнадцатью ремёслами-художествами,

являлся одним из лучших в России корабельных мастеров и способен был один от начала до

конца выстроить судно, быть его навигатором и командиром. По приказам Петра “для

сочинения ланд карт” разъезжались по всей стране выпускники Морской академии.

Ломоносов полагал, что Пётр “понёс труды неслыханны от века”: в период его царствования

были воздвигнуты на пустых местах Петербург, Екатеринбург, Пермь, Нижний Тагил и

многие другие города, верфи, доки, гавани, каналы; построены свыше двухсот заводов и

фабрик, утверждены новые законы, расширены торговые связи с Голландией, Англией,

Францией, Китаем, Персией. Царь поднял российское судостроение и мореплавание, создал

торговый и военный флот, сделал Россию морской державой, цивилизованным

государством, с которым считался весь мир.

Начиная с 1803 года, систематически работал как настоящий историк Николай

Михайлович Карамзин. Наделённый от природы огромной волей, редкой

работоспособностью, талантливый литератор, не обладая никаким специально историческим

образованием, сделал себя на целых 23 года профессиональным историком, создавшим

двенадцать полноценных томов отечественной истории. Огромную эту работу Карамзин

нигде не обозначал как своеобразное соперничество со столь же одержимым и всемогущим

историком Татищевым. Почти всегда Карамзин намеренно уходил от демонстрации этого

противостояния и сравнения, но они везде и всюду были очевидны, точно так же, как и

многосторонняя преемственность исследований Карамзина по отношению к трудам

Татищева. Иногда эта преемственность особенно наглядно может быть определена через посредство трудов Н.И. Новикова.

8

9

И у Татищева, и у Карамзина «Истории» концептуальны, созданы на одном и том же

фундаменте признания общеземного и российского государственного и общественного

прогресса. Постоянно рефлексировавший по поводу сложности траектории этого прогресса

Карамзин заставляет и своего читателя так же сильно переживать и уверенность и сомнение: «Размышляю и сравниваю жестокие потрясения в нравственном мире с лиссабонским или с мессинским землетрясением, которое свирепствовало, разрушало и наконец утихло...»

Главное расхождение у Татищева и Карамзина в понимании концептуальности истории

относится к проблеме поворотных пунктов отечественной истории. Татищев довольно

сдержанно характеризовал заслуги Ивана III, сберегая пафос для повествования о деяниях

Петра Великого. А у Карамзина наивысшие оценки достижений Русского государства

сосредотачиваются именно в эпохе Ивана III, потому что историк более всего ценил

коренную, древнюю самобытность государства и народа, сформировавшуюся, по его

мнению, и достигшую рассвета во второй половине XV века. Татищев же считал, что по-

настоящему Россия открыла саму себя и для других народов лишь при Петре I. Именно в это

время она завоевала выход в Западную Европу через северные моря, обменялась с западноевропейцами наивысшими ценностями национальных культур. Карамзин видел

выдающееся значение многих петровских реформ нисколько не хуже Татищева. Но тем не менее привёл следующий заключительный аргумент в пользу эпохи Ивана III. Этот аргумент чисто карамзинский. Если во времена Петра Первого обмен национальными культурными

ценностями был всецело подчинён жёстким государственным предустановлениям, то

тверской купец Афанасий Никитин отправился за три моря только по своей личной

инициативе. И при этом предвосхитил наиболее вероятную мировую историю великих

географических событий в том, что открыл не только для России, но и для всей планеты

Индию за несколько десятилетий до португальского морехода Васко да Гамы. Насколько же,

по мнению Карамзина, должно было быть более совершенно в те времена русское

государство, чтобы его представители на свой собственный страх и риск отваживались бы на

такие немыслимые по размаху предприятия.

По существу двумя своими концепциями отечественной истории Татищев и Карамзин

заложили основы расцветших в первой половине XIX века двух наиболее заметных

исторических общественных течений России – славянофильства и западничества.

Однако живая философско-историческая ситуация в это время не исчерпывалась только

концепциями Татищева и Карамзина. Не исчерпывалась реальная обстановка также и

повествованием о постепенной смене классицистического периода сентиментализмом,

романтизмом и реализмом. До недавнего времени виделись несколько в стороне от главного

русла истории такие значительные историко-философские и литературные течения как

органическая теория, натуральная школа и почвенничество. На самом же деле в

отечественной истории искусства и науки они имеют гораздо более принципиальное и,

можно даже сказать, универсальное значение.

Корни органической теории уходят в глубокую славянскую старину, они соответствуют

исконному на Руси цельному восприятию и познанию единой жизни, естественно-вечному

одушевлению природы.

В конце XVIII и начале XIX столетия это стихийно существовавшее органическое

мировоззрение получило своеобразное соответствующее духу времени теоретическое обоснование и начало именоваться в литературе как натурфилософия Ф. Шеллинга. Она возникла вопреки угрозе механистического понимания мира и вопреки пренебрежению к

опытному познанию природы. Шеллинг вслед за Кантом полагал, что единственной

сущностью природы является жизнь, которую необходимо рассматривать как во всех

отношениях цельный, развивающийся организм. И на природу нужно прежде всего смотреть

с точки зрения той последней цели, которой она достигает в своём развитии к духу и

сознанию – а именно сознательного чувствующего, мыслящего и действующего

человеческого существа. При таком взгляде «неживая» природа – это пока ещё не вполне развитая органическая жизнь. То есть: натурфилософия – это наука об органическом

понимании мира в его единстве и развитии. Шеллинг одним из первых учёных ввёл в

10

повседневный оборот слово «интеллигенция», что в его трактовке равнозначно

органическому сознанию.

В 20-30-е годы XIX века эти передовые натурфилософские идеи нашли понимание и

признание в России и стали широко распространяться как самостоятельная органическая

теория. Пропагандистами органической теории были выдающиеся учёные-биологи,

профессора высших учебных заведений Д. М. Велланский, М. Г. Павлов, Я. К. Кайданов, П.

Ф. Горяинов, М. А. Максимович. На этом пути П. Ф. Горяинов в 1834 г. создал систему

растений, в которой с удивительной точностью определил место, занимаемое многими

группами в растительном царстве. А. О. Ковалевский и И. И. Мечников доказали сходство

ранних стадий зародышевого развития всех многоклеточных животных.

Даже в истории российской популярной и научно-художественной публицистической

литературы, в трудах русских философов-историков органическая теория нашла себе достойное применение и развитие. Впрочем, это естественно. Например, прилежными

учениками профессора Московского университета М. Г. Павлова, поклонявшегося ещё и

эстетике романтизма, были М. Ю. Лермонтов, И. С. Тургенев, В. Ф. Одоевский, М. П.

Погодин, Д. В. Веневитинов, А. И. Герцен. Н. И. Надеждин был автором «Общего очерка природы по теории профессора Павлова». А Велланский содействовал становлению

известнейшего российского философа А. И. Галича, благодарным учеником последнего был

сам А. С. Пушкин.

В те же самые годы в тесном взаимодействии с органической теорией в России начала создаваться так называемая натуральная школа.

Ещё в XVII-XVIII столетиях в Испании, Англии и Франции сложился так называемый

«физиологический жанр». И обратился он, в полном согласии со своим наименованием, к

большим и малым подробностям быта и современности. Новый жанр, насыщенный иногда весьма деликатными сведениями, стал свидетельством необычайного интереса к среде жизни. Мировоззренческой базой этого течения стал неуклонно укрепляющийся позитивизм.

Только с очень большой натяжкой можно сказать, что российская натуральная школа аналогична западноевропейскому физиологизму. Хотя бы по причине принадлежности к

натуральной школе Ф.М. Достоевского, И.С. Тургенева, А.И. Герцена, А.Н. Островского,

М.Е. Салтыкова-Щедрина, С.Т. Аксакова, Л.Н. Толстого. В.Г. Белинский писал о Пушкине-

поэте и Гоголе-прозаике как об основоположниках этого направления. Термин «натуральная

школа» был предложен беспокойным критиком её Ф. Булгариным, решившим в 1846 г. таким едким способом обругать гоголевское движение отечественной литературы. Но, как

иногда бывает, в таком экспромтном определении новой школы наиболее мыслящие

россияне неожиданно обнаружили содержательную перекличку с отечественным вариантом

западноевропейской натурфилософии – органической теорией. И термин был принят как

символ демократического идеала изображения жизни без прикрас, как символ верности

правде жизни, уважения к её коренным основам. В общей структуре натуральной школы со

временем вычленились отдельные достаточно самостоятельные русла: «дельное»,

«страстное», «мыслительное». От натуральной школы российская литература и

художественная культура в целом шагнули к реализму.

От синтеза органической теории и натуральной школы в отечественной литературе

появились совершенно новые интереснейшие суждения, приоткрылись новые потрясающие

горизонты в понимании натуральной, геологической, почвеннической сути российского

патриотизма.

Талантливый потомок известного российского историка М.М. Щербатова, сын его

младшей дочери Натальи Михайловны, Пётр Яковлевич Чаадаев впервые чётко выразил

мысль о том, что пространство – главная стихия нашей национальной истории:

«Определяющим началом у нас служат географические условия – вот чего у нас не хотят понять: вся наша история целиком определяется природой громадного пространства,

доставшегося нам в удел… Мы не что иное, как геологическое произведение обширных

пространств…» По Чаадаеву, геолого-географический факт «властно господствует над

нашим историческим движением… красной нитью проходит через всю нашу историю…

11

содержит в себе, так сказать, всю её философию». «Посмотрите от начала до конца наши

летописи, – вы найдёте в них на каждой странице… непрестанное влияние почвы…»

Художественное воплощение естественных основ русской жизни Н.В. Гоголь назвал

утверждением в отечественной культуре «крепких коренных начал природы». Слова эти,

убеждённо произнесённые Гоголем, не случайны. В 1834-1835 гг. Николай Васильевич был

адъюнкт-профессором истории Петербургского университета, а до этого три года преподавал

историю и географию в Патриотическом институте – закрытом учебном заведении,

созданном в Петербурге для дочерей военных людей. В статье «О преподавании всемирной

истории» Гоголь писал: «География должна разгадать многое, без неё неизъяснимое в

истории. Она должна показать, как положение земли имело влияние на целые нации; как оно

дало особенный характер им… каким образом оно имело влияние на нравы, обычаи,

правление, законы».

Историк М. П. Погодин ещё за два года до смерти историка и реформатора российского

научного языка Н. М. Карамзина обратился к читающей публике за совершенно

непривычной в нашем государстве помощью. В то время Погодин выпускал журнал

«Московский вестник» и как издатель мог смело экспериментировать на пользу истории. Со

страниц журнала он призвал читателей помогать создавать достойную России терминологию

для исторической географии, намного отставшей от достигнутого уровня собственно

исторических исследований. Открывая читателям увиденный им самим путь для этой

работы, Погодин предлагал начинать её от последних достижений дальновидного

западноевропейского географа К. Риттера, очень расположенного к России и подсказавшего

немало интересных и ценных идей для её историко-географического изучения. При этом

было понятно, что решающее слово всё равно останется за отечественными учёными, и

Погодин представил материалы Риттера в сжатом виде, а в небольшом предисловии к ним

написал: «Слова, напечатанные курсивом, я желал бы преимущественно заменить другими,

лучшими, и искренне был бы благодарен тем из наших Литераторов, кои сообщили бы мне по крайней мере некоторые их них». Чтобы вовлечь в эту работу как можно больше

заинтересованных исследователей, историк сообщал, что делает для этого три первые публикации – в «Сыне Отечества», две в «Московском вестнике» и одну в «Вестнике Европы».

Фантастически самоуверенное по нынешним временам обращение Погодина не осталось без достойного ответа. Много лет спустя желаемую статью-исследование на эту

тему опубликовал находившийся в ссылке в Усть-Сысольске и Вологде историк и издатель

Н. И. Надеждин, пострадавший за публикацию в журнале «Телескоп» чаадаевского

«Философического письма». Во вводном очерке Надеждина, называвшемся «Опыт

исторической географии русского мира», подробно рассматривалась «символическая река

времени, застывшая в формах пространства». Учёный обозначил на территории Европейской

России едва намечавшиеся контуры «гранитных» и «просохлых» кряжей, возвышенностей,

их изломов и ответвлений. Немало внимания и времени потребовалось на эту работу: в

сравнении с расчленённой горами Западной Европой Русская равнина казалась весьма

плоской. Но, «по счастью, – писал Надеждин, – природа вознаградила это печальное

однообразие поверхности роскошным изобилием вод, соединённых в бассейны озёр и

струящихся реками, которым в длине и величии не представляет ничего подобного остальная

Европа». В своеобразные «рамы» гор, кряжей, гряд возвышенностей и холмов учёный вписал

огромные впадины – «полости» речных и озёрных бассейнов. Из обзора сложной мозаики

водоразделов и водосборов Надеждин сделал важные выводы о геологическом единстве российских пространств, о том, что «орографический скелет Земли находится в теснейшей

связи с кровеносной гидрографической системой», и что «начало истории человеческой

скрывается в истории матери-земли».

В 1848 г. ещё один российский учёный-энциклопедист академик К.М. Бэр в

«Карманной книжке для любителей землеведения» объявил о том, что «история Земли и есть

история жизни». Статья вездесущего академика называлась так: «О влиянии внешней

природы на социальные отношения отдельных народов и историю человечества». Следуя

мысли Чаадаева о роли в жизни общества эволюции геологического субстрата, Бэр

12

выстрадал очень примечательные строчки: «Вся наша высшая общественная образованность

произошла из строения колоса… Только из почвы, сделавшейся, благодаря земледелию,

отечеством, произрастает чувство любви к этому отечеству, способное на величайшие

усилия и жертвы».

«Почвой поэзии» Пушкина – мирного, гуманного, терпимого и любящего – Белинский

назвал живую действительность и плодотворную идею: жизненное движение и органическое развитие. Аполлон Григорьев подчеркнул в Пушкине такие качества, как «укоренённость» и

полноту самобытного русского типа, целостный охват жизни, искренность, понятливость и

душевное сочувствие «до крайних пределов», редкую отзывчивость к многообразным мирам

жизни. Кроме того, Григорьев первый открыл для читателей и критиков одну из самых

горячих точек соприкосновения Пушкина с XIX столетием – выведение поэтом «почвенной»

критической личности Ивана Петровича Белкина и создание «Летописи села Горюхина».

В конце 50-х – начале 60-х годов, в период организации братьями Достоевскими

журнала «Время», куда пришли работать критиками А.А. Григорьев и Н.Н. Страхов, новое,

впервые чётко обозначенное Григорьевым литературное направление стало называться

почвенничеством. Редактор «Времени» Достоевский близко к сердцу принял органические,

почвеннические идеи Григорьева, изложил их в первом номере журнала в своей редакции и

дополнил программу издания просветительской устремлённостью, традиционной в России,

начиная с XVIII века.

Так начало свою интересную, значительную жизнь оригинальное российское литературное и философское течение – почвенничество. В разные времена оно склонялось то

в сторону славянофильства, то в сторону западничества, но всё же сохраняло свою

самобытность и мировоззренческую цельность. Конечно, немного странно, что даже самые

видные идеологи российского почвенничества не претендовали на оформление своего

направления в особую историко-философскую или культурологическую теорию и вполне мирились с хождением почвенничества преимущественно в мире поэзии и художественной

прозы. Теперь же, когда почвеннические материалы XIX столетия доступны любому

отечественному историку, хорошо заметна бесхитростная философическая структура

направления и прежде всего два его главных со времён Татищева мировоззренческих

ориентира – круг земной, сухопутный, континентальный, и круг земноводный, речной,

озёрный, морской, океанический. Можно сказать, что Ломоносов и Пушкин при всех их

разносторонних и разномасштабных пристрастиях в равной степени интересовались и

проблемами природных вод, и проблемами суши. Однако уже их ближайшие последователи

сочли возможным больше работать или в одной, или в другой области почвеннических

знаний. Так появились почвенники земные, тяготеющие к исторической геологии,

почвоведению, географии суши, и почвенники земноводные – их можно назвать просто

водниками.

Один из главных теоретиков почвенничества, поэт и критик Аполлон Григорьев всю

жизнь с любовью изучал геологию. Его статьи о российском почвенничестве насыщены

геологическими и горняцкими терминами и понятиями. Григорьев, несмотря на шумные насмешливые протесты коллег, первым ввёл в литературную критику эпитет «допотопный»,

относя его то к бытию, то к разным жизненным мирам, то к человеческим творениям. Критик

любил образ геолога, стремящегося познать не только наносные, второстепенные и

ближайшие пласты жизни планеты, но и пласты дальнейшие, первоначальные. Григорьева интересовали не всякие геологические произведения, а только первостепенные – настоящие источники, коренные причины, простые основы жизни. Критик очень хотел бы научиться

«понимать органическую связь слоёв между собой».

Многообъясняющее, многообещающее почвенничество завлекло на свои пути учёного-

природоведа, культуролога и философа Николая Яковлевича Данилевского, который осенью

1865 г. приступил к работе над главной книгой жизни «Россия и Европа». В ней он изложил

новое понимание форм и законов всемирной истории – учение о культурно-исторических

типах. Главной структурной единицей человечества Данилевский определил самобытную

цивилизацию. Идя в своих исследованиях вслед за Т.Н. Грановским, выделившим народные

организмы, и вслед за А.А. Григорьевым, обозначившим «эпохи-организмы во времени» и

13

«народы-организмы в пространстве», Данилевский создал новую философско-

историческую концепцию – первый вариант теории локальных цивилизаций. Завершив

трёхлетнюю работу над рукописью книги, учёный решил воспользоваться своими давними

дружескими связями с российскими литераторами и выпустить книгу поэтапно – сначала в

журнальном варианте, потом отдельным изданием. Вскоре такой случай и представился.

Данилевский ещё в молодости трудился в «Отечественных записках», да и впоследствии

поддерживал отношения с сотрудниками редакции. В конце шестидесятых годов, перед

переходом «Отечественных записок» в руки Н.А. Некрасова, журнал редактировал

известный литературный критик, впоследствии ещё и не менее известный философ Н.Н.

Страхов. Многими чертами характера Страхов походил на Данилевского, оба были

настоящими почвенниками. Поэтому они легко подружились, и при помощи своих

обеспеченных знакомых решили издавать новый журнал «Заря». Любопытна переписка А. Н.

Майкова, Н.Н. Страхова и Ф.М. Достоевского по поводу этого журнала. Майков сообщал

находившемуся за границей Достоевскому: «В Петербурге давно уже чувствовалась

потребность нового журнала, русского… Умственным фондом пока будет статья

Данилевского… тут и история, начиная с арийцев, и этнография, и политика, и восточный

вопрос. Представьте себе: методы естественных наук, приложенные к истории – прелесть

что такое!.. светлая голова, развившаяся в странствиях по России и окрепшая в науке.

Крепкая мысль».

В свою очередь в ответных письмах в Россию Достоевский вспоминал: «Ведь это тот

Данилевский, бывший фурьерист по нашему делу? Да, это сильная голова». И ещё: «Я

припоминал, какой это был отчаянный фурьерист. И вот из фурьериста обратиться к России,

стать опять русским и возлюбить свою почву и сущность! Вот по чему узнаётся широкий

человек!» В марте 1869 года Достоевский, уже, видимо, прочитавший рукопись «Европы и

России», с радостным изумлением сообщал С.А. Ивановой: «Да ведь это – будущая

настольная книга всех русских надолго; – и как много способствует тому язык и ясность его,

популярность его, несмотря на строго научный приём... Она до того совпала с моими

собственными выводами и убеждениями, что я даже изумляюсь на иных страницах сходству

выводов,.. что я жаждал осуществить в будущем... стройно, гармонически, с

необыкновенной силой логики и с той же степенью научного приёма». Через месяц – тому

же адресату: «Про статью Данилевского думаю, что она должна иметь колоссальную

будущность, хотя бы и не имела теперь». О журнале: «Первый номер «Зари» произвёл на

меня впечатление сильное и именно своим откровенным и сильным направлением и двумя

главными статьями: Страхова и Данилевского... статья «Европа и Россия» будет огромная

статья во многих номерах. Это редкая вещь...», и ещё: «Итак, наше направление и наша

общая работа – не умерли. «Время» и «Эпоха» всё-таки принесли плоды – и новое дело

нашлось вынужденным начать с того, на чём мы остановились. Это слишком отрадно».

Совместная работа над «почвеннической Зарёй» обогатила новыми мыслями и

Данилевского и Страхова, который очень своеобразно соотнёс зарождение почвенничества с

именем А.С. Пушкина. Есть у Страхова замечательный очерк, написанный под

впечатлением Пушкинского праздника в июне 1880 года. Этот очерк больше похож на

философскую притчу.

Открытие в Москве столь долгожданного главного памятника Пушкину поставило в

России вопрос о «великом предмете – Пушкине» во всём своём объёме. Праздничное многолюдное заседание в Обществе любителей русской словесности неизбежно

превратилось в ярчайшее интеллектуальное состязание российской писательской элиты.

Первым выступал знаменитый И.С. Тургенев, сторонник идеологии западничества. Назвав

Пушкина великолепным русским художником, Тургенев всё же не решился утвердить поэта

в звании художника национально-всемирного, хотя и не дерзнул отнять у Пушкина такую

славу. Можно себе представить, какой серьёзно озадаченной расходилась по домам русская

публика после первого дня праздника. И вот как начал описывать Страхов следующий день

Пушкинского праздника: «Как только начал говорить Достоевский, зала встрепенулась и

затихла. Хотя он читал по писанному, но это было не чтение, а живая речь, прямо, искренно

выходящая от души. Все стали слушать так, как будто до тех пор никто и ничего не говорил

14

о Пушкине. Разумеется, главную силу этому чтению давало содержание... В Пушкине ясно

сказалась русская всеобъемлющая душа... поэтому его поэзия пророчит нам великую

будущность, – предвещает, что в русском народе, может быть, найдут себе любовь и

примирение все народы земли...»

Об этой речи Достоевского Страхов передал впечатление П.В. Анненкова: «Вот что

значит гениальная художественная характеристика!» А во второй половине заседания

предполагалось послушать речь И.С. Аксакова, известного сторонника славянофильства.

По рассказу Страхова, Аксаков вышел и объявил с кафедры, что отказывается от

выступления: «Я не могу говорить после речи Фёдора Михайловича Достоевского; всё, что

я написал, есть только слабая вариация на некоторые темы этой гениальной речи. Я считаю

речь Фёдора Михайловича Достоевского событием в нашей литературе. Вчера ещё можно

было толковать о том, великий ли всемирный поэт Пушкин, или нет; сегодня этот вопрос упразднён; истинное значение Пушкина показано, и нечего больше толковать!»

«Очевидно, – писал далее Страхов, – западники и славянофилы были тут равно

побеждены; славянофилы должны были признать нашего поэта великим выразителем

русского духа, а западники, хотя всегда превозносили Пушкина, тут должны были

сознаться, что не видели всех его достоинств... В речи Достоевского... я невольно узнал

столь знакомые мне дух и приёмы школы, к которой сам принадлежал, дух и приёмы,

только возведённые в перл создания...» Философское эссе, посвящённое Пушкину в день его

праздника, Страхов закончил словами в духе Белинского: «Скоро должны наступить и со

временем умножиться в громадном числе перепечатки произведений поэта, комментарии,

биографии, критические оценки, сравнения, толкования, и конца этой веренице уже никогда

не будет. Главное, чтобы при этом дух Пушкина не улетел от нас... Только в понимании

духа поэта заключается его истинная слава». Эти пророческие строчки были написаны в

октябре 1888 года, они как бы подвели черту под самыми основательными оценками

деятельности Пушкина, оценками, данными выдающимися мыслителями XIX века. Именно

почвенничество, поддерживаемое художественным гением Ф.М. Достоевского и

философски более всего оберегаемое Н.Н. Страховым, сумело лучше всех сохранить

пушкинские передовые позиции в отечественной литературе, философии и литературной

критике. Страхов нисколько не погрешил против истины, когда сразу же после выхода

«Войны и мира» объявил: «Сам Лев Толстой может быть причислен к продолжателям

пушкинского дела».

Своеобразным продолжателем пушкинского исторического дела стал и историк С.М.

Соловьёв, который уже к тринадцати годам двенадцать раз прочёл карамзинскую «Историю

государства Российского». Ни гимназистом, ни студентом Соловьёв уже не брал в руки

Карамзина, потому что не столько изучал исторические факты, сколько думал над ними, над

всем ходом исторического процесса. М.П. Погодин пригласил способного студента в гости и

разрешил поработать в знаменитой своей библиотеке с коллекцией рукописных книг и

летописей, которые с усердием собирал около двадцати лет. И студент открыл среди них

пропавшую для учёных рукопись последнего пятого тома “Истории” В.Н. Татищева.

Находка была настолько значительной, что в специальной журнальной статье Погодину

пришлось оправдываться перед коллегами и просто читателями, почему такая важная

рукопись, лежавшая у него два года и несколько раз просмотренная им самим, осталась

незамеченной до “счастливого случая”.

Открытие драгоценной рукописи встряхнуло Соловьёва, заставило серьёзнейшим

образом вжиться в татищевские исследовательские приёмы и принципы, обратиться к

изучению путей развития исторической науки, к биографиям её главных творцов. Пройдёт

ещё несколько лет, и молодой учёный назовёт собственную двадцатидевятитомную

“Историю” так же, как и Татищев, сократив в известном всем её названии всего лишь

несколько букв. Во всём XIX столетии Соловьёв был самым видным представителем

географического направления в русской истории. Некоторые исследователи, не вникавшие глубоко в творческое наследие В.Н. Татищева и Н.И. Надеждина, предложили даже считать

Соловьёва основоположником исторической географии в России. Действительно, очень

смело работал он в этой области знаний, решительно вписывал историю народов в историю

15

Земли. Говорил так: “Народы живут, развиваются по известным законам, проходят известные возрасты как отдельные лица, как всё живое, всё органическое”. При таком общем

взгляде на историю человечества и народов Соловьёву из арсенала методологических

средств всеобщей истории больше всего подходила так называемая теория родового быта,

предложенная профессором истории и географии Дерптского университета Г. Эверсом.

Согласно “родовой теории”, уходящей своими корнями в социологию Гегеля, семья –

древнейшая форма объединения людей, а государство – не что иное, как “великое

семейство”. Соловьёв взял первоначальную формулу Эверса “семья – род – племя” и,

пользуясь всем огромным сводом материалов русской истории, продлил её в отношения

княжеско-владельческие и государственные. В итоге же пришёл к заключению, что лишь три

условия более всего влияют на жизнь российского народа – природа нашей страны, природа нашего племени в широком значении этого слова и внешняя активная среда других народов

и государств. Все эти исторические мировоззренческие представления Соловьёва впервые составили цельную, вполне логически завершённую концепцию развития России. И

укреплялась она сразу и впоследствии ещё по той причине, что подтверждалась не только

при анализе общих вопросов отечественной истории, но и при изучении материалов о

многих специфических закономерностях жизни нашего государства, связанных с его

расположением на больших пространствах Евразиатского материка.

Начиная свою “Историю”, Соловьёв на какое-то время оставил в стороне все

исторические теории и гипотезы за исключением ведущей и любимой своей концепции о

влиянии речных систем на начальную, а следовательно, и на всю остальную российскую

историю. Никто до него не писал так подробно о содействии рек народному и

государственному единству России. Много десятилетий спустя издательством

Калифорнийского университета была выпущена книга профессора истории Р. Кернера.

Книга посвящалась памяти С.М. Соловьёва и в честь его самого и его работ называлась так:

“Стремление к морю. Курс русской истории”. Кернер не ошибся в исследовании и описании

одного из главных русел российской истории, которое впервые было обозначено

выдающимися работами С.М. Соловьёва.

Следуя за Соловьёвым в определении колонизации как основного факта российского

бытия, историк В.О. Ключевский подразделил отечественную историю на отделы и периоды

по наблюдаемым передвижениям народных переселенческих потоков, прошедших многими

струями от восточных отрогов Карпат до берегов Тихого океана. У Ключевского так же, как

и у Соловьёва, историческое колонизационное или культурное значение придается

различным гидрографическим особенностям Русской равнины: взаимной близости и

взаимному проникновению друг в друга речных бассейнов, полноводным весенним речным

разливам, закономерной крутизне речных берегов на реках, текущих в меридиональном или

близком к нему направлении. Историк вычленяет хозяйственные и собственно культурные

явления, «которых нельзя объяснить без участия природы страны или в которых степень ее

участия достаточно очевидна». Он подмечает гидрографическое основание в центробежном

рассеивании населения по территории страны, в разделении его труда, в размещении

городов, в сложении и функционировании систем главных торговых путей и связей, в

политическом земско-княжеском и удельном делении страны, в обеспечении сравнительной

однородности и единства народной культуры по тесно связанным между собой

гидрографическим клеткам, даже в содействии взаимно близких главных речных бассейнов

государственному объединению и устройству страны: «Так центр государственной

территории определился верховьями рек, окружность их устьями... наша история пошла в

достаточном согласии с естественными условиями: реки во многом начертали ее

программу».

Среди основных стихий русской природы – лесов, степей и рек – Ключевский отдает безусловное предпочтение рекам, хотя и сознает, что каждая из стихий в отдельности сама по себе приняла живое и своеобразное «участие в строении жизни и понятий русского

человека». Для «Курса русской истории» Ключевский создал гимн русской реке, ярко

выразился о ее вкладе в народную культуру. Вот как звучит этот гимн, пока еще никем не пересозданный и не превзойденный никаким другим историком:

16

17

«…Лес и особенно степь действовали на русского человека двусмысленно. Зато

никакой двусмысленности, никаких недоразумений не бывало у него с русской рекой. На

реке он оживал и жил с ней душа в душу. Он любил свою реку, никакой другой стихии

своей страны не говорил в песне таких ласковых слов - и было за что. При переселениях

река указывала ему путь, при поселении она – его неизменная соседка: он жался к ней, на

ее поемном берегу ставил свое жилье, село или деревню. В продолжение значительной

постной части года она и кормила его. Для торговца она – готовая летняя и даже

зимняя ледяная дорога, не грозила ни бурями, ни подводными камнями: только вовремя

поворачивай руль при постоянных капризных извилинах реки да помни мели, перекаты.

Река является даже своего рода воспитательницей чувства порядка и общественного

духа в народе. Она и сама любит порядок, закономерность. Ее великолепные половодья,

совершаясь правильно, в урочное время, не имеют ничего себе подобного в

западноевропейской гидрографии. Указывая, где не следует селиться, они превращают

на время скромные речки в настоящие сплавные потоки и приносят неисчислимую

пользу судоходству, торговле, луговодству, огородничеству. Редкие паводки при малом

падении русской реки не могут идти ни в какое сравнение с неожиданными и

разрушительными наводнениями западноевропейских горных рек. Русская река приучала

своих прибрежных обитателей к общежитию и общительности. В Древней Руси

расселение шло по рекам и жилые места особенно сгущались по берегам бойких

судоходных рек, оставляя в междуречьях пустые лесные или болотистые

пространства. Если бы можно было взглянуть сверху на среднюю Россию, например ХV

в., она представилась бы зрителю сложной канвой с причудливыми узорами из тонких

полосок вдоль водных линий и со значительными тёмными промежутками. Река

воспитывала дух предприимчивости, привычку к совместному, артельному действию,

заставляла размышлять и изловчаться, сближала разбросанные части населения,

приучала чувствовать себя членом общества, обращаться с чужими людьми,

наблюдать их нравы и интересы, меняться товаром и опытом, знать обхождение. Так

разнообразна была служба русской реки».

Задолго до великой битвы на Волге и тем более задолго до конца Великой

Отечественной войны их исход отважился публично предсказать одинокий художник,

известный учёный-историк и в то же время бесправный швейцарский политический

эмигрант Иван Александрович Ильин. Всю жизнь помнил он когда-то написанные своей

молодой рукой слова: “Война подавляет душу человека качеством и содержанием тех

заданий, которые она обрушивает на нас, независимо от того, подготовились ли мы духовно

к их разрешению или нет…” Ильин подготовился: ещё до Сталинградской битвы на немецком языке вышла его книга “Сущность и своеобразие русской культуры”. Из этой

книги однозначно следовало: германскому фашизму России не осилить.

Впрочем, ещё В.О. Ключевский вспоминал, что подобный прецедент в европейской

истории уже был. В конце XVIII века русский генерал и историк И.Н. Болтин при чтении

пятитомной “Истории древней и нынешней России” французского доктора господина

Леклерка “вскипятился не хуже набожного старообрядца, у которого в молельной накурили

табачищем”. Однако два тома болтинских трудов по поводу Леклерка и ещё два тома по

поводу истории князя Щербатова не были приняты к сведению Наполеоном, не остановили

его на пути в Россию.

В начале Великой Отечественной войны неподалёку от Ильина, по ту сторону

французской границы на реке Шер и в Экс-ле-Бене одиноко доживали последние годы

лишённые своих парижских библиотек “упрямый язычник и вольный каменщик” писатель

М.А. Осоргин и неуёмный политический деятель и историк культуролог П.Н. Милюков. В

1937 г. Милюков начал выпускать в Париже новое фундаментальное издание “Очерков по

истории русской культуры”, Осоргин в 1938 г. опубликовал в журнале “Русские записки”

начало автобиографического повествования “Времена” о своей жизни на Каме. Но, к

сожалению, одинокие писательские острова не могли тогда соединиться в единый материк

работающих на новое время мыслителей. И Ильин, мечтая о таком соединении, вынужден

был работать самостоятельно. В составе системы историко-культурологических знаний,

18

продуцируемых Ильиным, была концепция России как географического организма больших

рек.

Тридцать лет вынашивал Ильин учение об обусловленном природным воздействием

русском духовном характере. Шаг за шагом он воссоздавал историю становления и

эволюции русской души, русского духа. Одно из самых серьезных своих открытий Ильин

сформулировал так: «Русская душа – подобие и отображение русской природы», «душа

народа находится в живой и таинственной взаимосвязи с его природными условиями, и

потому не может быть достаточно объяснена и понята без учета этой взаимосвязи». И еще:

при «нашей истовой естественности» наша «русская природа не плывет мимо души, как

нередко здесь в Европе, и не скользит по ней; она вторгается в нее, захватывая её в свой

круговорот...»

Россия поставила русского человека лицом к лицу с природой, со стихией пространства и с водной стихией в особенности – с тихими озерами, властными реками, безмолвными

заводями, бесконечными северными болотами, морями то солнечными, то ледяными – « она

дала нам почувствовать разлив вод, безудерж ледоходов, бездонность омутов, ... нам

открылся весь размах страстей и все крайности верха и низа, ... суровая природа стала нашею

судьбою, единственною и неповторимою в истории».

«Разливается наша стихия, как весенняя полая вода, – ищет предела вне себя, ищет себе незатопимого берега. И в этом разливе наша душа требует закона, меры и формы; и когда

находит, то врастает в эту форму свободно, вливается в нее целиком, блаженно вкушает её силу...»

Следуя за Ключевским, советовавшим «давать себе досуг постоять перед ландшафтом»,

Ильин замечал о важности «дивования на чудеса природы», о том, как «любовная

растворенность в царственных картинах русской природы ... почвенно необходима душе».

«Ибо легко и незаметно, так, как распускается цветок, как плывут облака и как текут наши

великолепные, пышные реки, так родится и слагается чувство Родины, и любовь к ней, и

власть её над человеком». По Ильину, Родина может быть дана и может быть взята, «как

находят, расчищают и окапывают подземные ключи».

Видный психолог, образовывавшийся в самом начале ХХ века и в ученых трудах

целиком принадлежавший этому веку, Ильин не страшился риска быть «старомодным» в

науке и в числе своих социальных учителей в первую очередь назвал великого медика и

педагога Н.И. Пирогова – представителя плеяды русских ученых-творцов органической

теории. Именно с этого учения взяло старт оригинальное направление в мировой науке –

русский космизм. Непрерывно размышляя о пироговском вселенском «беспредельном,

беспрерывно текущем океане жизни», Ильин сосредоточенно взирал на окружающую

природу и настаивал на том, чтобы все исследователи относились к России не как к

случайному нагромождению территорий со ста восьмьюдесятью племенами и наречиями, а

как к единому живому организму, организму природы и духа, «географическому организму

больших рек».

Стихия истории напрягала и испытывала силы молодого Владимира Вернадского. В

числе первых, прочитанных им в детстве книг была "История Российская с самых

древнейших времён" В. Татищева. Вернадский в крови своей был переполнен историзмом.

Деятели истории, начиная от его семейных предков и до самых известных натуралистов,

историков, государственных деятелей плотной, высокой, всегда ощутимой стеной окружали

учёного. Благодаря Татищеву и Ломоносову Вернадский был покорён историей не только

XVIII-го, но и XVII-го столетий. Он оказался первым историком науки, который в своих

капитальных древнекнижных изысканиях «возился» со столетиями и их историей как с

огромными каменными глыбами. В поте, пыли и грязи он извлекал их из берегов Истории,

очищал от поздних наслоений, шлифовал им грани, а потом ещё ворочал и ставил друг относительно друга так, чтобы их можно было охватить и понять как нечто целое, закономерно возникшее в истории природы и общества.

Вернадский поражался тому, как совершенно по-особому Пётр Великий относился к

исследованию крайних восточных пределов России: “Исследование азиатской России, в

19

частности Сибири, получило такое значение, какое нам теперь кажется странным и

непонятным. На составление географической карты этих мест, познание её природы были

истрачены средства и использованы силы, не имевшие ничего общего с тем, что было

сделано для этого в XIX столетии”. Мысль об этих феноменах государственной политики и

деятельности Петра I не покидала Вернадского. Он обращался за помощью к трудам своего

университетского учителя Д.И. Менделеева и, наконец, доработался до вполне обоснованного вывода, что “силы природы, которыми мы пользуемся, более связаны с Азией, чем с Европой”.

Любопытнейшие складывались у Вернадского строчки: “Мы недостаточно оцениваем

значение огромной непрерывности нашей территории. Подобно Северо-Американским

соединённым штатам, мы являемся государством-континентом. В отличие от Штатов мы

страдаем от того, что в действительности является первоисточником нашей силы... То новое,

что даёт в быту живущих в нём людей большое по размерам государство, приближается по

своему укладу к тому будущему, к которому мы все стремимся, – к мирному мировому

сожительству народов. Огромная сплошная территория, добытая кровью и страданиями

нашей истории, должна нами охраняться, как общечеловеческое достижение, делающее более доступным, более исполнимым наступление единой мировой организации

человечества”.

Такие удивительные открытия были настоящей научной революцией и в геологическом

мировоззрении учёного-ресурсоведа, и в мироощущении историка: “Естественные

производительные силы Азии в едва ли сравнимой степени превышают естественные

производительные силы Европы; в частности, в нашей стране азиатская Россия не только по

величине превышает Россию европейскую. Она превышает её и по потенциальной энергии.

По мере того, как начинается правильное использование наших естественных

производительных сил, центр жизни нашей страны будет всё более и более передвигаться,

как это уже давно правильно отметил Д.И. Менделеев, на восток, – должно быть, в южную

часть Западной Сибири. Россия во всё большей и большей степени будет расти и развиваться

за счёт своей Азиатской части, таящей в себе едва затронутые зиждительные силы”. И ещё:

“Для нас, в отличие от западных европейцев, возрождение Азии, то есть возобновление её интенсивного участия в мировой жизни человечества, не есть чуждый, сторонний процесс, –

это есть наше возрождение”.

Учёное прозрение об особом мировом положении России в Азии меняло порядок жизни

и поддерживающую её духовную основу, духовную обстановку жизни, в том числе и даже в

первую очередь самого Вернадского. Учёный сразу же правильно оценил систему своих

открытий как новое идеальное построение человечества, теснейшим образом связанное с

волевым мотивом жизни, волевой стороной человечества. Первооткрыватель отчётливо

сознавал общечеловеческие трудности, отнюдь не ресурсного, а философского,

мировоззренческого понимания значения открытия, сознавал малость своих личных

возможностей для новой работы в условиях накрепко сложившихся планов жизни. И

Вернадский незаметно, по-отцовски, подарил эту идею сыну-историку, вполне уже подготовленному к её приятию и разработке. Так незаметно, по-семейному, впервые вошла в

отечественную историю евразийская концепция. Отец не торопил сына ею заниматься, а

обнародованное открытие такого масштаба не могло остаться без внимания современников,

тем более в условиях грянувшей социальной революции, разбросавшей друзей и близких

Вернадских по всей Европе.

В 1920-1921 гг. в Софии четыре русских молодых интеллигента написали и

опубликовали неожиданную книгу “Исход к Востоку. Предчувствия и свершения.

Утверждение евразийцев”. Авторам её было не много лет: философу и лингвисту

Н. Трубецкому – 30, культурологу П. Сувчинскому – 28, религиозному мыслителю

Г. Флоровскому – 27, географу и экономисту П. Савицкому – всего лишь 25. К инициаторам

этого шумного движения присоединились историки Г. Вернадский и М. Шахматов, философ

Л. Карсавин, правовед Н. Алексеев и многие другие. Отгремев многими десятками

сборников, монографий, журналов и газет, в конце 30-х годов евразийское течение

интеллектуалов и политиков сошло с политической арены, но осталось как одно из особых

20

пониманий отечественной истории. Из числа самых первых исследователей-евразийцев до

конца жизни остался верен этому учению Г.В. Вернадский, который в 1927 г. в Праге

выпустил книгу “Начертание русской истории”, в 1929 г. переиздал её в пригласившем его

на работу Йельском университете, а затем углубил свой труд, доведя его до капитального

пятитомного издания. В настоящее время книга эта переведена на русский язык, и первые два тома её выпущены в свет у нас в стране.

Вслед за отцом Георгий Вернадский писал лаконично и ясно: “Русская история – есть

история общества, занявшего огромное пространство. Философия значения этого

пространства в историческом процессе есть философия русской истории”. Конечно же, если

рассуждать строго, то евразийская концепция В. Вернадского была не столько подарком

сыну, сколько истории. Однако этика мудрого учёного не позволяла ограничиваться

односторонними дарами. Создавая что-либо новое для Земли, он не выпускал из поля зрения

личность. Среди строчек о единстве человечества – глубокая строка: “Местный центр

использует и вызывает к жизни духовные силы, иначе не доступные к возбуждению”. Для

этого, по мысли Вернадского, пусть развивается «родиноведение отдельных областей нашей

страны».

В начале 20-х годов учёный пришёл к твёрдому убеждению, что без ущерба для своих

обычных служебных и иных дел сможет “в часы досуга” написать оригинальную научную

монографию под названием “История природных вод”. В этом уникальном труде Вернадский цитировал философские поэтические произведения Лукреция Кара, Гёте,

Тютчева, Драверта. Он давно мечтал “ближе ознакомиться с поэтами природы”. Работа над

“Историей природных вод” предоставила учёному не только эту возможность, но и заставила

срочно перечитать труды выдающихся древнегреческих мыслителей, к которым, по его

мнению, “натуралист XX века не привык обращаться в своей повседневной работе”. Обежав

мыслью всех своих предшественников, Вернадский сделал следующий вывод: “Новый, всё

растущий “взрыв” научного творчества есть реальный факт нашей жизни – это больше, чем

социальное явление – это есть создание в биосфере новой силы геологического значения,

превращающей биосферу в новое состояние – в ноосферу. Оно подготавливалось всей

палеонтологической историей человека (и человеческой мысли) – миллионами лет, с остановками, но без движения вспять. Такие процессы не могут быть прерваны или по

существу изменены ходом человеческой истории – её “случайностями”... С XVII столетия, с

эпохи создания новой науки, непрерывно – в ХХ веке с исключительной и небывалой

мощностью и быстротой – область научно доступного человеку быстро растёт. Она пока ничтожна, но может считаться безграничной, так как 400 лет в миллионах или десятках

миллионов лет жизни человечества лишь ничтожная дробь. Ибо мы живём в самом начале

новой геологической эры – ноосферы. Мы смотрим в будущее в эпоху, в начале взрыва – по

интенсивности небывалого – научного творчества. То, что мы знаем теперь, изменится в

чрезвычайной степени в течение одного поколения до неузнаваемости...”

22 декабря 1943 г. Вернадский сообщал сыну: “Сейчас в ноосфере, мне кажется, я

подошёл к субстрату исторического процесса. Сейчас отдал в печать сжатое изложение основных идей в виде статьи…» Субъектом исторического процесса, по Вернадскому,

является планета Земля. В связи с этим откровением учёного приходят на память его

собственные слова: “Корни всякого открытия лежат далеко в глубине, и как волны,

бьющиеся с разбега о берег, много раз плещется человеческая мысль около

подготавливаемого открытия, пока придёт девятый вал!”

Вот такой высветился диапазон современных взаимосвязанных и взаимообусловленных

исторических поисков, связанных изучением воздействия естественных природных

процессов на человека и культуру: от местного культурного центра (культурного региона) до

ноосферы.

Пожелания и рекомендации В.И. Вернадского о необходимости развития

«родиноведения отдельных областей нашей страны» были во многом реализованы и

воплощены совокупным действием громадной волны российского краеведческого движения

двадцатых годов прошлого столетия. За прошедшие с тех пор десятилетия мы видим

отчётливое смещение центра тяжести таких исследований от областного подхода к

21

региональному. Нет сомнения в том, что вся эта работа – один из вариантов современного

почвенничества в самом лучшем смысле этого понятия. По этой теме предстоят вполне

самостоятельные исследования и обобщения по ним.

Какими бы кругами мы ни ходили вокруг на редкость многогранной темы о корнях

российского патриотизма, мы всегда будем возвращаться к трудам В.Н. Татищева и

находить новые важные аспекты в его патриотических идеях.

В первом же томе “Истории Российской” Татищев смог утвердить три обязательных

уровня историко-географических исследований – генеральный или общий, участной или

областной (в наше время он обычно и весьма обоснованно называется региональным) и

пределоописательный – ныне локальный или местный уровень. Современные географы

почти в полной мере справляются с такими многоуровневыми исследованиями, а современным историкам до сих пор очень трудно достаются обзорные местные, локальные и

областные истории, которые пока ещё в большей степени находятся в сфере краеведения. По

поводу татищевского многоуровневого расчленения исторических исследований местного

плана у учёных до сих пор не утихают споры.

В такую дискуссию более десяти лет назад был втянут и автор этих строк. Накануне

празднования 150-летия пермской геологической системы, открытой в 1841 г. английским

геологом Р.И. Мурчисоном, я заканчивал рукопись брошюры «Пермская система» в

соавторстве с известным геологом, моим учителем П.А. Софроницким, и рукопись

«Пермистика» об истоках пермской региональной культуры.

В то время я вынужден был активно доказывать своим оппонентам, что пермская

геология и геология пермской системы – это не только отрасль естествознания, но и

полноправный раздел пермской региональной культурологии. И более того, вся пермистика

только тогда органично складывается в науку о пермской региональной культуре, когда она

начинается разделом о пермской геологической системе. При этом коллеги постоянно

спрашивали меня о том, насколько допустимо вводить понятия из естественных наук в

лексикон культурологии и обиходной культуры, не произойдёт ли при этом смешения

понятий из разных областей знаний и путаницы? Думается, не произойдёт, и вот почему. К

изучению пермской системы на всех континентах приобщилось такое большое количество

выдающихся учёных – природоведов, инженеров, деятелей искусства, что написанные на эту тему книги, нарисованные картины, созданные повсюду специальные музеи, даже

биографии учёных, посвятивших себя этой теме, образовали мировой фонд источников,

который можно соотнести только с культурой.

Отстаивать именно такую точку зрения мне существенно помогал и избранный

«генеральный принцип» оформления региональной культурологии в самостоятельную

область знания. На первом этапе своей краеведческо-культурологической работы я

совершенно твёрдо решил, что из обширнейшего массива фактов региональной культуры в

пермистику попадут единственно те из них, которые стали достоянием не только всей

нашей отечественной культуры, но и культуры мировой. Этому принципу приходилось

неуклонно следовать, потому что в 1980-1990-х гг. почти любому отступлению от идей

безудержного культурного централизма немедленно присваивался неприятнейший ярлычок

местничества и сепаратизма. Достижения местной культуры мирового значения под такое

ничем не обоснованное огрубление сути дела, конечно, не попадают.

И вот в своде пермских фактов мировой культуры без понятия «пермская

геологическая система» обойтись было просто невозможно. Ведь за разделом «пермская

система» в пермистике следовали разделы «пермские ящеры», «пермские флоры»,

«пермский звериный стиль», то есть зоологические, ботанические, археологические и

другие естественно прилежащие друг к другу органические разделы региональной

культуры.

Замечательный вклад в становление, оформление по нашей стране региональных

культур внесла экология, состоящая точно так же, как и история, из трёх основных разделов

– экологии глобальной, региональной и локальной. Как известно, экология региона – это

область знаний о минимальной в природе ячейке гарантированного воспроизводства всего

богатства жизни. Иначе сказать, именно регион обеспечивает первичное, генетически

22

надёжное воспроизводство жизни и культуры. Благополучны в совершенствовании основ

жизни регионы – значит и государство сохраняет жизнеспособность и силу, ибо каждый

регион по-своему строит и бережёт государственную культуру.

Наш Урал – край самобытной художественной культуры, во многом обусловленной

своеобразием природы региона. Во всех частях света известны уральский художественный

металл, пермская деревянная скульптура, изделия камнерезных промыслов (культура камня,

по Ферсману, начиналась на Урале), уральская архитектура, уральская икона, уральские

летописи, уральский фольклор, уральская книга. Благодаря всевозможным уральским

природным богатствам учёные всего мира стремились на Урал, а многие самые видные из них прошли по его дорогам и тропам, оставили человечеству в наследство суждения о

Каменном Поясе, прогнозы о его большом будущем. Уральская региональная культура –

уралистика – одна из самых заметных российских региональных культур. Обратите внимание, какими интересными путями традиционные естественнонаучные и экологические

понятия и термины вплетаются в ткань региональной культуры, образуя на ней очень даже

отчётливый, особый природный узор.

Как уже, вероятно, понял читатель, очерк этот назван «Грачи прилетели» в честь

множества выдающихся российских исследователей, посвятивших свои труды осознанию

неизбежности дальнего развития отечественных региональных культур. Хотелось бы, чтобы

этих людей мы помнили поимённо.

Литература

1. Алпатов М.А. Русская историческая мысль и Западная Европа. XVII- первая четверть

XVIII в. – М.: Наука, 1976.

2. Андреев А.И. Труды В.Н. Татищева по географии России // В.Н. Татищев. Избранные

труды по географии России. – М.: Географгиз, 1950. – С.3-55.

3. Андреева Л.Р. Русские мыслители: Ап. А. Григорьев, Н.Я. Данилевский, Н.Н.

Страхов. Философская культурология второй половины XIX в. – М.: Изд-во МГУ,

1922.

4. Бэр К.М. О влиянии внешней природы на социальные отношения отдельных народов

и историю человечества // Карманная книжка для любителей землеведения,

издаваемая от Русского географического общества. – СПб., 1948. – С.195-235.

5. Вернадский В.И. Труды по всеобщей истории науки. – 2-е изд. – М.: Наука, 1988.

6. Вернадский В.И. Труды по истории науки в России. – М.: Наука, 1988.

7. Дулов А.В. Дореволюционные русские историки о роли географической среды в

истории России // Сибирский исторический вестник. – В. 3. – Иркутск, 1975. – С.45-

76.

8. Жекулин В.С. Историческая география: предмет и методы. – Л.: Наука, 1982.

9. Иванова А.А. Русская классическая философия: От Ф.М. Достоевского к И.А.

Ильину. – М.: Диалог-МГУ, 1999.

10. Лотман Ю.М. Сотворение Карамзина. – М.: Книга, 1987.

11. Мечников Л. Цивилизация и великие исторические реки: (Геогр. теория прогресса и

социал. развития). – М.: Голос труда, 1924.

12. Мурзаев Э.М. Н.И. Надеждин как историко-географ и деятель географического

общества // Известия Академии наук СССР. Сер. геогр. – 1922. - № 4. – С.106-119.

13. Надеждин Н.И. Опыт исторической географии русского мира: Статья 1-я //

Библиотека для чтения. – Т.22. – СПб., 1837. – С.27-79.

14. Нечкина М.В. В.О. Ключевский: История жизни и творчества. – М.: Наука, 1974.

15. Попов Н. В.Н. Татищев и его время. – М., 1861.

16. Соловьёв С.М. Сочинения: В 18 книгах. – Кн. 1. История России с древнейших

времён: Т.1-2. – М.: Мысль, 1988.

23

17. Тарасов Б.Н. Чаадаев. – 2-е изд. – М.: Мол. гвардия, 1990.

18. Татищев В.Н. История Российская в 7 т. – М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1962-1968.

Опубликовано:

Грачи прилетели // Вестник Смышляевских чтений. В.4. – Пермь, 2002. – С.97-130.

Грачи прилетели: Часть 1 // Вода России. – 2002. – № 10-11/129-130 (октябрь-ноябрь). –

С. 6-7.

Грачи прилетели: Часть 2 // Вода России. – 2003. – № 5-6/136-137 (май-июнь). – С. 4-6.

Приложение

Диалог с потомками Звезда. – 2011. – 2 сент. (№ 103/31817)

Люди и судьбы

[...]

Лев Владимирович был активным автором «Звезды», опубликовавшим в нашей газете

десятки великолепных статей, пробуждающих живой интерес к людям науки, к неизвестным

или малоисследованным фактам, явлениям, событиям… И сегодня мы хотели бы

предложить вниманию читателей его небольшое эссе, открывающее, как нам кажется,

особую грань личности Баньковского, о котором, несомненно, ещё расскажут его друзья. А

главное, надеемся, стараниями его близких будут изданы труды Льва Владимировича – его

прямой и главный диалог с потомками…

Отец и Отечество Размышления о российском патриотизме

Стою себе и стою у громкоголосого Никольского источника в Ныробе, смотрю, слышу

и всем телом ощущаю мощный пульс родника и ручья в каменистом русле. С огромным

любопытством разглядываю свежесрубленную здесь символическую источную избушку с

деревянной резной иконой под крышей. Древние-древние ели укрыли этот укромный уголок

земли развесистыми тёмными кронами – всё тут загадочно и таинственно. Именно так на

Земле созидается новое, творится сама история. Уже много десятилетий назад слышал я об

уникальном верхнекамском роднике, но попал в его чары в первый раз. Напутствовали меня

на такую неотложную встречу многоопытные люди, которые большую часть своей жизни

провели в очень опасном деле – тушении лесных пожаров: «Непременно сходи к

Никольскому источнику: у него постоять, это как с отцом о самом серьёзном

поговорить…»

Нелегко на газетной странице объяснить, как так случается, что человеку становится

интересно размышлять о России. Несколько недель тому назад поехал я в Ныроб с надеждой

прыгнуть с парашютом и написать о тренировках лесных пожарных – о повседневных

заботах нескольких десятков молодых десантников и парашютистов. Они в основном

местные люди, все прошли армейскую службу в разных родах войск, многие участвовали в

боевых действиях. На мой вопрос, почему решили пойти работать в авиалесоохрану,

отвечали встречным вопросом «а куда ещё?» или: «лес беречь от пожаров», «быть поближе к

земле», «мир посмотреть», «порыбачить в диких местах», «пожить в дальних краях среди

земляков». Земляки-уральцы, оказалось, живут в Иркутске, Якутске, Хабаровске и среди них

есть многоопытные парашютисты, инструктора. Так уж издавна повелось, что каждый год

наши березниковские парни участвуют в тушении лесных пожаров не только на Урале и по

всей Сибири, но даже и на Дальнем Востоке.

24

Беседуя с молодыми людьми, радовался я, когда разговоры заходили о Дальнем

Востоке: тамошние города геологов и горняков – это моя родина. Возвращаясь домой с

работы, приветствую старинную фотографию отца, сделанную в 1930 году. На ней он,

семнадцатилетний, стоит у теодолита, радостный оттого, что поступил на первый курс

нефтяного техникума во Владивостоке. Мама – тоже геолог – закончила геологоразведочный

техникум в Иркутске. Родился я на берегу Тихого океана в Дальнегорске, а всего лишь два

года спустя наша семья трудилась уже в Средней Азии, потом на Алтае, на Карпатах, на

Кавказе, в Донбассе. В юности два года работал я авиамотористом на подмосковном

аэродроме Полярной авиации, повидал в девятнадцать лет Норильск, Амдерму, Воркуту,

Нарьян-Мар, Архангельск. Отец внимательно следил за моими рабочими дорогами по

России, не позволил мне, например, уехать трудиться в Антарктиду, не получив перед этим

высшего образования. Он всегда хотел, чтобы сын в конце концов овладел семейной

профессией. И это его желание пусть не сразу, но выполнилось. Радовался он, когда я

геологом поехал на Сахалин и Курильские острова, побывал в родном Дальнегорске. Когда

же ушёл отец из жизни, надо было такому случиться, чтобы везде и всюду в моей жизни

рядом оказывались люди, которые считали необходимым напоминать мне о вечной

ответственности сыновей перед отцами и учителями. Мудрые эти люди высказывали мне,

неопытному тогда в житейских делах молодому человеку, свои зрелые суждения о сущности

патриотизма. Оставалось радоваться, что жизнь не оскудевает заботливыми учителями.

С 1959 года начал я журналистскую работу в институтской многотиражке под

названием «Пропеллер», шесть лет спустя пришёл я на штатную работу в пермскую

молодёжную газету «Молодая гвардия». Редактор её Володя Мальцев был почти

ровесником. В какую бы командировку ни отправлялся, помню его наставительные слова,

произносимые с разными оттенками: «Быть патриотом не грешно…»

Что же такое патриотизм, российский патриотизм? Исконная сила россиян,

мирочувствование, мироразумение, мироделание, образ жизни, искусство жить? Где корни

всему этому? В озёрных, речных и родниковых водах, в лесах, в горах, в степях, на берегах

окружающих нашу страну океанов?

Естественно, что каждый на свете человек – это своеобразный ребёнок планетной

эволюции: он от рождения переполнен свойствами родной природы, её большими и малыми

ритмами. Ведь организм человека, часто на бессознательном уровне, чутко резонирует

всему, что в природе происходит. Многие механизмы внутренней настройки и регулировки

человека по отношению к видимым и невидимым природным стихиям просто безупречны.

Таковы, в самых общих чертах, сугубо природные основания патриотизма.

Гораздо сложнее перекликаются с природными человеческие основания характера, его

социальное естество. Тайна тайн современной науки – менталитет человека. Не случайно

оригинальный российский философ Николай Фёдоров, наставник К.Э. Циолковского,

разработал удивительнейшую научную гипотезу – концепцию всеземного «общего дела».

Ещё в конце девятнадцатого века Фёдоров написал и издал огромную книгу, в которой

подробно разъяснил существо своей идеи и предложил выдающимся умам планеты

настойчиво работать над возвращением в нынешнюю жизнь всех поколений отцов,

владевших в совокупности всеми самыми необходимыми основами жизни, её ключевым

патриотическим укладом. Российские история и философия издавна славятся обилием очень

глубоко разработанных концепций патриотизма. Наиболее известны из них

перекликающиеся между собой органическая теория, натуральная школа, почвенничество,

народничество, а также и многие другие. Все они свидетельствуют о том, что российскому

патриотизму свойственны не только глубинный интуитивизм, но и строгое логическое

мышление, непреклонные попытки выработать органическую теорию патриотизма. Такое именно мышление приводит к очевидному выводу, что патриотизм российский естественно

и непринуждённо складывается из весьма и весьма развитых патриотизмов региональных,

которые издревле научились находить между собой общий язык. Менталитет жителей

Русского Севера сходен с менталитетом уральских людей, население Западной Сибири по-

родственному относится к Уралу. Много глубинных родственных связей у Урала с Поволжьем, у Урала и Сибири. Большим общекультурным достоянием России и

25

неоценимым вкладом в российский патриотизм является многовековое совместное

проживание на Урале представителей множества народов.

Прыгнуть с парашютом на этот раз мне не удалось. Попал я в очень наряжённый ритм

оперативной тренировочной работы, и никакие мои прошлые инструкторские заслуги в

аэроклубовском парашютизме не подействовали на главного инструктора, озабоченного

чётким выполнением многотрудных неотложных задач. А жаль…

Вернувшись из ныробской командировки в редакцию, зашёл поделиться дорожными

впечатлениями к работникам фондов Соликамского краеведческого музея. Показали мои

коллеги недавно вышедшую в Перми монографию Г.Н. Чагина «Города Перми Великой

Чердынь и Соликамск». В заключительных строчках аннотации к книге записано: «всем, кто

любит Пермский край, стремится работать на его будущее». Это значит, родилась у нас ещё

одна книга не только о пермском, но и о российском патриотизме.

Лев Баньковский

На фотографии:

Владимир Баньковский – будущий горный инженер. Снимок 1930 года в фотоателье г. Владивостока.

26

Гуманизм – от слов humanus и humus! (Рукопись)

Общеизвестно значение humanus – человеческий, человечный. В то же время совсем

редко упоминается о том, что humus – это не только «земля», «почва», «глина», но ещё и

«область», «страна». Забвение областного и страноведческого значений Гумуса, ориентация

его на огородничество и сельское хозяйство повлекли за собой тем более неточность

толкований эпитета «гуманитарный», термина и понятия «гуманизм». Неточность эта влечёт

за собой утрату существеннейшей, на мой взгляд, части смысла, которая изначально

связывала всё гуманитарное не только с общепланетной, мировой культурой, но и с

культурами региональными, областными, местными, локальными.

То есть, в наше время, гуманизм смотрится обычно «распластано» – в двумерном

пространстве, как бы вдаль и вширь. Для ставшего традиционным толкования гуманизма

почти не существует координаты, приуроченной к вертикали – в сторону центров Земли и

Вселенной.

Вывод такой: при обращении к «гуманизму» давайте примем исходным условие, что у

этого слова равноправно сосуществуют два не грамматических, а содержательных «корня» –

явный и скрытый, до поры до времени зашифрованный. Первый очевидный «корень» – это

«humus». А уж когда разговор переходит к действительно исчерпывающим

общечеловеческим смыслам гуманитарности, то тогда мы освобождаем «скрытую»

историко-культурную пружину Земли и Вселенной, разворачиваем срединную корневую

«m» во второй корень «man». И тогда налицо все основные смыслы «humanus».

27

28