СОДЕРЖАНИЕ     “Сердце говорит и болит...” ЕСТЬ РОДИНЫ ПРИВЫЧНОЕ ЛИЦО     “Изгиб реки. Сквозь абрис темных елей...”     В июле     “Ты раньше птиц приходишь в мой сон...”     Коломенское     “Душа к звезде, а ноги — к дому...”     Сентябрь     “Мутноватая осень стоит по дворам...”     “Город мой не вслух любимый небом...”     Дом     “Шепчу родные имена...”     В Коломне     Ода беременным     “Есть Родины привычное лицо...”     “Невозделанным светом живем на земле искони...”     “За спинами робких прохожих...”     Рождение     Море

     “Незатейливый плод наклонись и сорви...”     “Отвлечешься от времени, время придет и пометит...”     “Драгоценная сущность потери любой...”     “Затаился в подъезде, дурак...”     П с к о в с к и е м е м о р и а л ы     1. “Мы познаем и исчезаем...”     2. “Укол дыханья: “Кажется, настиг!..”     3. “Волхвование северных рек...”     4. “Внезапно станешь одноликой...”     Преображения     1. “В чащобу травяную...”     2. “Кто говорит “Природа создана”...”     Заморозки     В Михайловском     Полнолуние     1. “Вселенная не доверяет врачам..”     2. “Тронет калитку и в дом войдет...”     В о с п о м и н а н и е о П о л т а в щ и н е     1. “Едва произношу: “У К Р А Й Н А...”...” 

    2. “По селам — горькие дымки...”     3. “Светает. В думах о своем...”     4. “В колодезном ведре сухие листья ивы...”     5. “Я полюблю вас, белые селенья...”     Ночь на Ивана Купалу     Чумацкая песня     “Музыка духовая...”     Прощание с Ярославлем     “Восхищенно шептала осока...”     Эхо     “Над снегами стою, оробелый...”     На выставке Ефима Честнякова     “Как будто вовсе не было отца...”     “Сентябрь посеет свет в лесах...”     Прогулка НЕ МУЗЫКА, А ТО, ЧТО В НЕЙ ОТ НАС...     “Холодные старухи хищных птиц...”     “Беру тебя, жизнь, неопрятно...”     “Войдет любовь-кормилица, нежна...”     “Не музыка, а то, что в ней от нас...”

     “Как слепой выходишь на зов...”     “Все ближе шепот человечий...”     Приметы родства     1. “Ладонь отца в росе рожденья...”     2. “Скажите, чем оправдан счет времен...”     3. “Закроем книги. Выскажем себя...”     4. “Окраина. Бетонное кольцо...”     5. “Вернемся в плоскость тайного родства...”     6. “Тысячерукий возраст...”     7. “Закроем книги...”     8. “Природа изменяет русла слез...”     9. “Я матери себя передаю...” .....     “Мне выпал дар — сжигать себя, увы...”     “То дерево, рожденное для скрипки...”     “Лепечет кран. У тумбы дремлет страж...”     “Душе свободной и простой...”     “Взойду последними стихами...”     “Равнина жизни. Озеро печали...”     “Эта рыбина билась и пела...” 

    Притча     “Смерть юная в черемуховый лог...”     “Снова ночь выбирает двоих...”     “Мой кров, мой хлеб, мое вино...”     Утром     “У этой женщины со мной...”     “Снова искренний, трезвый и горький...”     Бабье лето     “С будущим веком шучу...”     Искусство     “Я стану временем твоим...”     “Вот ветер города знобящий...”     “Призвание уже не знак, а весть...”     “Мы знали: верность — не игра...”     “Чуть глаза раскрою — мучит дело!..”     “Я дверь открыл на стук...”     “Переложенья древней устной речи...”     “Зачем плеяды вялых мышц...”     “Чужие горести приемлю...”     “Мираж природы. Голоса людей...”

     “Дышавший космосом корней...”     “Скажешь: “Боже” — и жизнь закавычишь...”     “Из полутьмы, из полузабытья...”     “Истаял снег. Произошла листва...”     “Глаза раскроем не спеша...”     “Деревья — имена. А люди — бег курсива...”     “Шагну с порога моцартом безусым...”     Колыбельная     Р с с к и е с к а з к и     1. “И дети до света проснулись по зову земли...”     2. “Переплетенье тем перетекает в миф...” .     3. “Ты скажи мне, горюшко родное...”     4. “Любившие Землю-горбунью...”     5. “Собака лает, ветер носит...”     6. “Кто рискнет про нас — “Оне...”...”     7. “Свято место пусто не бывает...”     8. “За окном на ветке птичка-похоронка...”     9. “Прохожий с железным лицом...”     10. “Кто-то был судьбой храним...” 

    “Мы из тех же причуд, что ручьи и трава...”     “Пока душа летала птахой...”     “От звезд не уйти. И надо ли?     “Возраст памяти тает, как линия плеч...” ВОЗРАСТ ПАМЯТИ     “Это было в украинском белом селе...”     “Аист над равниной прервет полет...”     “Берег матери. Родина имени...”     “Следы пожаров на дворцах и срубах...”     “Тот, кто небо кормил...”     “Третий вдох в руках Морфея...”     “И, пережив зрачков увеличенье...”     “В остывающем времени столп мирозданья...”     “Внушаю осень в пламени ее...”     “Земля не справит вдовий плат...”     “Прими на веру вольные холмы...”     “Хочу вернуться в этот дом...”     “Звенигород царит над тишиной...”     “Осанна Кремнию пустынь!..”     “Сон-травой положи меня...”

     “Когда вернется из полета...”     “Не таясь разделю удивленье разинь...”     “Так бывает: однажды, случайно...”     “Я тек по венам града-исполина...”     Упоминание     Екклезиаст XX     “В конце концов приходит звездный час...”     “И отрину смятенье в молитве и в деле...”     Н а р и к а л а     1. Дорога     2. Улитки     3. Письмо     “Снится: иду стороной...”     “Пробую голос и падаю ниц...”     “Мужи трудовые слепого мессию чураются в страхе…”     Лопух     “Будем счастливы пасмурным днем...”     “Разве Хайям угадал, что глина живая?..”     Гончар 

    “Как странно чувствовать шутя...”     “Божество земли — слепая вена...”     “Она уже знала, что мы — одно...”     “Я неба коснулся щекой...”     Андрей Рублев     1. “Кольцо ударит о засов...”     2. “Боже, не насилуй душу без конца!..”     3. “От незадачливого метра...”     “В морозном тумане застыли родные холмы...”     Космогония     1. “Целуя время (“Спи, мое дитя...”)...”     2. “...А на Земле еще не рассвело...”     3. “Покуда соль из пор морей и тел...”     4. “Морская гладь блестит телами лун...”     5. “Не отвергай случайного родства...”     6. “Еще по звездам водят корабли...”     “И снова Вселенная влажной ладонью...”     Два пролога     1. “...И вновь от алгебры напрасной...”     2. “Еще немного, и уйдет...”

     3. “Спешим перекурить обиду...”           *** Сердце говорит и болит, В небо распахнулось пальто. Как в глубоком детстве, навзрыд, Родину люблю ни за что. Юность истощилась как мел. Опыт не велик и не мал. Песен не испел – не умел. Гимнов не сложил – не желал. Каково ей – мен ли не знать, - Нас не порознь клали под гнет. И отца ей отдал и мать. И себя отдам как возьмет. Ступишь в синеву – и забыт. Сроду не копили обид… Сердце говорит и болит. Просто говорит и болит. 

  Изгиб реки. Сквозь абрис темных елей Прохладный стебель никнущей луны. Больших зрачков беспечные качели. И корни душ в зрачках отражены. Паучий след. Рассветных мыслей вялость. Под тихим ветром искорки в золе. И на востоке — женственная злость. И три огня под небом на земле. И где-то там, за дальними холмами, Среди лугов, стеклянных от росы, У женщины с монгольскими чертами Моей судьбы песочные часы.                         1974                          В ИЮЛЕ Не цельности камня, а зрелости птицы лесной Дано не достигнуть. Все тише и тише мой голос. Все чаще и чаще мне видится образ хранимый:

 Никола в молчании, Палец к губам подносящий.   * * *                                 Маме Ты раньше птиц приходишь в мой сон. На нужной странице Раскрываешь книгу Вселенной. И в мире нет музыки, Равной твоему шепоту. В каждой бездне, которая мне предстоит, Лежит твое сердце. Твое дыхание Пружинит у меня под ногами. И я не боюсь смерти, Потому что она не слышит моих шагов. Каждый вечер Я беспечно комкаю прежний возраст, И ты стираешь 

Мое пропотевшее время... А потом руки твои приносят утро, Расправляют хрустящую рубашку дня На моих плечах, И мне кажется, Что все это происходит впервые. Я знаю, Что не вечен свет твоих окон, Что однажды Твои руки обнимут землю, А вены достанутся весенним березам... Прости мне мое счастье.   КОЛОМЕНСКОЕ Обняв пространство древнего шатра, Провижу мир, рожденный звездным гулом. Тяжелых пушек бронзовые дула, Как псы времен, лежат у балюстрад. Иконописец, желчный богомаз, Глядит в меня и, теребя сутану,

 Дрожа твердит, что завтра я предстану Перед судом правителей и рас. И пишет вновь святого на крюках, И чьи-то рты, свинцовые от пыли, И вдруг, внезапно — слюдяные крылья В густой крови Ивана-дурака! И киноварный, полный торжества, Ступаю в небо в рубище посконном. И в жутком счастье катятся по склонам, Еще дыша, обломки божества. Который век?! По небу — дымный жгут! В турбинном зове древние старухи Живой водой кропят сухие руки И вверх глядят, как будто Бога ждут. Петля реки блестит в истоме дня. Мурзы Гирея шествуют за данью. Незримый “Ил” гудит над мирозданьем. Века минут проходят сквозь меня.   

* * * Душа к звезде, а ноги — к дому: Пристойный путь. Иного нет. Прочти стихи свои слепому — Поверит, значит, ты — поэт. А как построишь город млечный, Счастливый, на пределе сил, Благослови свой дар увечный И всех, кому он дорог был: Мать, да еще друзей былого,— Им век искать тебя, скорбя. А остальным звучало слово. Они любили — не тебя.   СЕНТЯБРЬ Вновь зелень озябшая дружит со мною. На сдавленных стеклах внезапные слезы. Парадное настежь! И дышат землею Сырые страницы разрушенной прозы. Сквозь редкие капли — дорога, лощина,

 Кресты котлована, дымки над деревней — Над нашим столетьем опять годовщина, Червонное празднество осени древней. Ну что же, раскачивай бубен, не мешкай! Гостей вереница проходит садами. Им смуглая девочка с мягкой усмешкой Грозит и колдует. И платит плодами. В замшелых подвалах бездонно и мрачно. Объята мельканием желтым ограда. Там спящая женщина дышит прозрачно, И сердце похоже на гроздь винограда. А где-то окошечко светится глухо. За речкой машины гудят на пароме. И с тайным почтением прячет старуха Тяжелые яблоки в желтой соломе. * * * Мутноватая осень стоит по дворам. Синева облекает ее. Это мягкое небо даровано нам, 

Чтобы чувствовать сердце свое. Как старинной парадной тугой завиток, Как шершавое тело стены... Опрометчиво зренье, и сладок глоток, И погожие дни сочтены. Непослушная сумка блестит на ремне, Ты вплетаешься в кружево дня. Убегай! И другому скажи обо мне. И скорее забудешь меня. Этих дней безотчетных тепло и слюда. Их легко забывать на лету, Загадав, что не мы приходили сюда И не нам оставлять пустоту. * * * Город мой, не вслух любимый небом Под покровом осени прозрачной. У тебя нелепая улыбка, У тебя нелепые движенья, Не смущайся, и тысячелетний – Ты наивней опыта природы.

 Я отдам последнюю минуту За твое забавное волненье. Вот моя пустая остановка. Вон за ней бездомная собака…   ДОМ Надежной нежности уроки: Из рук отца — призванья крохи, В глазах сестры — полет светил, Надежды ангел нерадивый... Вдруг ветер страшный и родимый Повлек и сердце охватил! Спешу назад. А на пороге Толпятся пращуры и боги И крáдется древесный гул: — Вы вправду были? — Вправду были...— И сила повествует силе! И эхо мечется у скул. 

А лица все в заре и в дыме. Зачем — они? И я меж ими? — Единой сути не соткать. Один в крови. Глядит сурово. Свет в подреберье у другого!.. Я в страхе окликаю мать. И сразу дышится знакомо! Я знаю, там, в глубинах дома, Вот-вот покажется она... Потом у звездного окна Я буду ей читать невнятно И гладить мраморные пятна Луны на вымытом полу... И голос уроню во мглу, Где сила повествует силе... — Вы вправду были?            Вправду были...              * * * Шепчу родные имена, Стою, слепой, перед закатом,—

 Я был поэт во времена, Когда легко не быть солдатом. Но знал основу: черный креп И скорбный мир в безмерной силе, Где люди согревали хлеб И печи Байроном топили...   В КОЛОМНЕ Историю тронешь: дела да тела. Земля обернется вдовой. Дорога железная мимо прошла, Не стронув устав вековой. А мудрого света у старых ракит — Хоть снова родись и вбирай! И осенью храм на посаде звонит На весь огородничий рай. Сойдешь и останешься в месте глухом, Забытый за давностью лет, Где тесный проулок зарос лопухом 

Трамваю дремучему вслед. И детскую память простудишь на прах: “Да кто ж это строил?!”— Оне... Курил бы, так выпил. И плакал в сердцах! Да больно уж слезы в цене. Как будто у времени времени нет! Не тешит и свод голубой. От алгебры ржавой — окалины след На всем, сотворенном тобой. Помыслишь растерянно: ну и дела — Земля-то и вправду — вдова!.. Дорога железная рядом прошла. Виска не коснувшись едва.   ОДА БЕРЕМЕННЫМ Они несут сквозь ханжество и косность, Сквозь вечный мир в улыбках и слезах Округлый облик яблонь плодоносных И до глубин запавшие глаза.

 И травы — ниц! И крыльями полощет Навстречу им карминовый закат. А тени лиц как колокол сполошный, Взывающий к живым без языка. Корявый страх сосет и губы сушит, Рассвет тяжел, озноб неугасим. Далекий зов “Спасите наши души!” Доходит к ним из новых хиросим. Но в дни боев, когда слова чугунны И новый миг отчаялся во мгле, Беременные женщины, как луны, Спокойствие разносят по земле.   * * * Есть Родины привычное лицо. Оно не поражает и не снится, То темное, с чертами старой липы, То юное, с рискованною жилкой... Всегда в оправе матовой косынки, 

Какие носят сестры милосердья.   * * *                         Н. Воробьевой Невозделанным светом Живем на земле искони. Что мы знаем об этом, Когда говорим: “Сохрани...” — Доверяясь потомку, И затемно вводим во храм, Поправляя котомку, И он улыбается нам? Он не знает еще, Как смиренье внушает зима... Как соборны березы в снегу На вершине холма! Запрокинешь лицо — Перед взором на тысячу лет — В перекрестьях вороньей страны Невозделанный свет.

   * * * За спинами робких прохожих Щеколд задвигаемых лай. Какая эпоха, о Боже? Иосиф? Иван? Николай? Иные с мечтой о побеге. Иные с мольбой: “Пронеси!” Твердыня — в рождественском снеге. И алый цветок — на оси! Прости, если, чудик разумный, Гляжу безутешной совой. Храни этот вихорь безумный, Летящий на нас по кривой! Глухих колесниц и коленей В метели неведом разлад. Волнение снега нетленней Засовов, зубцов и оград. Твой спутник,— забудем об этом: 

О будущем дума пуста,— Когда-нибудь станет поэтом, Достойным любви и креста. Он тенью обласкан соборной, Он дружеским светом храним! На площади красной и черной Природа сомкнется над ним. И “я” его, верно, заглавней Иных. И надменней молвы... О, все это выйдет бесславней, Страшней и надежней, увы. Но сцена прощанья знакома — Разумному нечем помочь. И он рассмеется у дома, Целуя летящую ночь.                 1981                  РОЖДЕНИЕ Дышали темные кресты, и в затуманенных оградах Цвела звезда.

 Меня несли монастыри на рушниках вселенских                                                 радуг Невесть куда! И эхо стен твердило мне, что ход истории не сметан В траве времен. И клялся мир на кистене перстами звездных                                         перелетов, Что я есть он! И словно в истине самой вдруг отразился без                                         движенья Незрячий лик. И прямо в небо надо мной из горла тысячи рожениц Вознесся крик.     МОРЕ И были сны темны. И глубина темна. И наступал прилив. 

И расступалась падь. И берег уходил. И водоросли дна Вздыхали от волны И продолжали спать. И не было имен. И только ветер нес Шуршание листвы И замыслы Басё, И голоса родных, И шорохи колес... И отступала ночь. И кожа знала всё... * * * Незатейливый плод наклонись и сорви. И смущенная жертвенность нёбо охватит. Материнство тяжелой июльской крови Земляничной прохладой трепещет в закате. Поднебесную грудь луговина сосет, И репей возникает в шмелином ворчанье:

 Вот и ты дотянулся до кровных высот, Где причинами слова владеет молчанье. И, взрываясь над городом, стены дождя Обнажили тепло твое в недрах кристалла, Чтобы женщина к сердцу взяла, уходя. И любовью вскормила. И помнить устала.   * * * Отвлечешься от времени, время придет и пометит. И морщина проляжет, как острая стрелка над бровью. И вечерняя память прильнет к твоему изголовью. И поймешь, несмышленыш, чему улыбаются дети...   * * * Драгоценная сущность потери любой Остается за гранью волненья слепого. И напрасно шуршит золотая полова. И напрасно шумит бесприютный прибой. Нас тревожит прерывная нить бытия. 

Нас волнуют безвольные друзы растенья. Но вода не изменит стезе тяготенья. И земли не минует зерно-вития. Так в незрячем величье сбываемся мы. И пытаем судьбу до последнего слова. И над нами шуршит золотая полова. И густеет вода под руками зимы.   * * * Затаился в подъезде, дурак, В сокровенное слово влюбленный, И курю потихоньку в кулак — Это юности кокон зеленый. Сохрани меня, юность, не рань, Огради от железных ухмылок, Я почти миновал эту грань Между ветром в лицо и в затылок. Только шаг, и затеет кружить Сонных улиц кривая воронка. Я успел в свои строки вложить

 Неподкупную память ребенка. Кто пройдет мою жизнь по следам И поставит мой том по ранжиру? Что еще поневоле отдам За признанья, не нужные миру? Лишь бы слово задело умы! Но на лицах улыбка играет. Я стою на пороге зимы, И меня ремесло выбирает...   ПСКОВСКИЕ МЕМОРИАЛЫ 1 Мы познаем и исчезаем: Ни капли жалоб и словес. Летит автобус над Валдаем И режет ленточку небес. А дизель жжет и цедит муку, Осатанев от мятежа. И встречный ветер колет руку 

Коротким лезвием стрижа. И смазан век! И на пределе По напряженным мышцам спин — Девичий роздых в древнем теле Широких влажных луговин. А образ родины неточен. И кто мы в памяти ее? Мелькают судьбы у обочин, И хутора, и воронье. А чтоб не выбрать путь окольный В краю, где память солона,— Село Медведь. И колокольня. И скорбный сквер. И имена.   2                                 В кафедральном соборе Пскова перед алтарем на полу небольшая выбоина: в 1944-м здесь подорвались три сапера. Укол дыханья: “Кажется, настиг!” Короткий писк. И в следующий миг Осколки мины кожу ободрали... 

О, что за память по погибшим трем Четыре кафли перед алтарем В необозримом псковском кафедрале? Но только всуе прошлое не трожь, Случайным словом память надсечешь: Глухие избы в мякоти белесой. И в полутьме, на сходке вдовых сел Поминок желтых обморочный стол. И ткань забвенья, брошенная косо. Кто видел руки скорбного стола? О, этих женщин черные крыла, Забытых свадеб ржавые соцветья. Своей судьбой попробуй овладей, Кому приснилось жить среди людей В сухих глазах двадцатого столетья. А на Великой бакены горят. Тяжелых башен сумеречный ряд В глухих проломах тянется куда-то. И будит мысль зиянье черных дыр: Как много сил затратил этот мир,

 Бесплодной жажды, крови и заката.   3 Волхвование северных рек. Небо белое в синих порезах. Черный остов ветлы у порога. И другая — кривая от века... Вон и храм на краю окоема. Это здесь в колокольном ознобе Жизнь пылила. И свадьба летела... Как окликнуть забытую землю? Это словно занозу под ноготь — Узкий голос под низкое небо. Если даже и мать не услышит, Значит, просто судьбы не хватило. Я ли это — высокий без шапки?   4 Внезапно станешь одноликой 

В зрачках повинной головы. И принесешь меня уликой На грань Великой и Псковы. Туда, где каменные вдовы Полощут простыни с утра. Где в землю купол бирюзовый Зарыт холопьями Петра. Я буду верить в складки платья, В чудесный умысел земной, Но только б не было заклятья На голос, выстраданный мной. И пусть скулит в тумане сиром Моя грошовая вина, Я лягу в мир и буду миром: По мне пройдет его стена.   ПРЕОБРАЖЕНИЯ 1 В чащобу травяную Укроешься от книг,

 Шагнешь за Окружную, Подумаешь на миг О тех, что по призванью Постигли как могли Свое существованье На уровне земли. Отчаешься невольно, Взглянув на облака, Взойдешь на колокольню Лилового цветка. Ударишь из потемок! И в сумраке жилом Пробудится ребенок С подогнутым крылом.   2 Кто говорит “Природа создана” — По всем приметам рассуждает странно. Примерит птица плавники тумана 

И уплывет. И вытечет луна Из челюстей кузнечика слепого. А где-то, посреди материка, Мелькнет потомок. И его рука Разрушит время и окрасит слово.   ЗАМОРОЗКИ Железное крошево у двери. В окне — слюдяная явь. Последнее золото собери И истиной окровавь. И тайну рождения огруби! И выстуди суть до дна, И черную птицу в себе люби За то, что тверда она. Вон Север-воитель вознес трубу! Не ты ли это пред ним — Неведомый смертный С бедой во лбу, Счастливый лучом одним?..

   В МИХАЙЛОВСКОМ Икона в комнате у няни: В спокойном матовом сиянье Неуловимое лицо. Навстречу утреннему звуку Мальчишка смуглый тянет руку, И на морозное крыльцо, Босой, худой, в одной рубахе, Внезапно выбежит! И в страхе За ним потянется она...            Не то ж, судьба твоя, Арина? С рожденья нянчила не сына. Ведь знала, что умрешь одна?            Ах, знала, батюшка... Так что же? Как день единый век-то прожит — Важна ли сердцу похвала...            О как здесь все тобою живо! Быть может, ты была красива?!            Не помню. Может, и была...   

ПОЛНОЛУНИЕ         1 Вселенная не доверяет врачам. Дерном зарастают миры и рвы. Космос, как пес, траву по ночам Выискивает между озер Литвы. Бархатный стебель разгрызает для Неги, в которой смерть разлита. И ликует любящая сука — Земля От прикосновений его хвоста!   2 Тронет калитку и в дом войдет. Проснешься и спросишь: “Ты?” Как ключ от сердца, в глубине вод Повернется плавник звезды. Он — как воин — ступит на лунный круг. Она войдет — как сестра... И подхватят землю аисты рук, Чтобы кружить до утра...

   ВОСПОМИНАНИЕ О ПОЛТАВЩИНЕ         1 Едва произношу: “УКРАИНА...” – И продолжительное “А” Встает, целуя корни злаков, Пронзает темь над хуторами. И пьет из озера. И дальше Летит за насыпь, за левады, По соснякам. И там, в полях, Вдруг замирает на коленях, Потом встает, глядится в небо И растворяется в пространстве. И все звучит, звучит, звучит...           2 По селам — горькие дымки. Парные сумерки над миром. Печальный след твоей руки 

Меня не делает счастливым. Еще сердечен голос твой, Но временами, временами Уже восходит над землей Звезда, утерянная нами. Еще являемся огню. Но отрезвление все чаще. Еще храню тебя, храню. Но не горящий, не горящий…   3 Светает. В думах о своем Ты не заметил. И не надо. Над высыхающим жнивьем Сырые мальвы палисада. Хоть вовсе мир перекрои — Все та же музыка до края! И вдоль погоста — колеи: Две черных и одна льняная. Нет, словно женщиной чужой

 Не дорожу и не ревную. Притихший, с пасмурной душой, Приемлю родину иную. На полуслове оборви, Запутай корни поколений,— Но свет забвения в крови У этих медленных селений! Пока за стенкой дышит мать И утро медлит у сарая, Так сладко жить, и умирать, И возрождаться, умирая! И, слезы тайные лия, Корой затягиваясь туже, Являть младенческое я, Порыв юнца И остов мужа...   4 В колодезном ведре сухие листья ивы. 

Кончается июль. Желтеет синева. Я верую в тебя светло и молчаливо. И мыслю о тебе без тени торжества. В часы, когда холмы во мгле зеленоватой, И Уж теряет след в озерной глубине, Умело старит дни напраслина заката, Не зная о тебе, не помня обо мне. И, душно просияв у кромки небосвода, Смывая невзначай движенья губ и глаз, Неведомой воды тяжелая свобода Все чаще и верней захлестывает нас. Где оттиск наших тел на отмели и дробот Далекой молотьбы, не зная отчего, Стучит над головой светила медный обод. И серый аист пьет из сердца твоего.   5 Я полюблю вас, белые селенья, За теплую полуденную пыль, За голубые истины колодцев,

 В которых гаснет эхо звонких ведер… В яичном свете сумеречных хат, Когда шаги теряют постоянство, Удобно ждать прихода нужных слов. Кругом луны разбросанные перья И хмель шершавый, как щека отца.   НОЧЬ НА ИВАНА КУПАЛУ Но все-таки странно, Я словно бы вижу воочью, Как ваши движенья в задумчивом сумраке меркнут, Послушайте, панна, Не вы ли мечтательной ночью Бросали венок в эту теплую лунную реку? Сады замирают В прохладных мотивах заката. И кто-то в левадах горячими дышит словами. Послушайте, панна, С чего мне пригрезились хаты, 

Когда б мое сердце сюда не стремилось за вами? Но все это шалость Пера и волненья, не боле,— Мой вымысел скуден, Как месяц над вашим порогом. Меж нами до смерти — одно неоглядное поле, И в ярких одеждах над нами праматерь Тревога. Но, панна, вас пели. А это дается не многим. Я видел, и знайте — на грани рассветного часа Над теплой рекою Задорные, сильные боги Вложили венок ваш в шершавые губы Пегаса.   ЧУМАЦКАЯ ПЕСНЯ Ты прости меня, друг мой задумчивый, вол, Что судьбу постигаешь пинками. Отгуляю и срежу чахоточный ствол: Руки в небо и голову — в камень. Мы с тобою к степи припадали не раз,

 На просторе сердца одичали. Ливень ставил шатры. И, приветствуя нас, Перелетные птицы кричали. Что ты знаешь, дружище, удары ремня, Душных трав золотистые груды? Помнишь? Девка-колдунья была у меня По пути на Корсунь, у запруды! Полюбила, как будто связала вожжой,— И не жить бы уже по-другому! А потом отвернулась и стала чужой. И глаза мои вытекли в омут. Все людское обрыдло. Огняная муть Без конца высыхала во фляжке. Но дорога ушла, и с нее не свернуть, Потому что товарищ в упряжке.            Помни, горькая дума,— отец остерег,— Не по нраву чумацкому сходу.— Я смеялся. И ладанку соли сберег. Этой соли не хватит народу. Заночуем. Кулеш подойдет на углях.

 Здесь под небом не чувствуешь страха. Видишь, солнце лежит колесом в ковылях, Над покоем чумацкого шляха.   * * * Музыка духовая Вывязывает нить. Я выл, околевая, А надо было жить. Я думал, власть оравы Действительно смешна. Послушай, Боже правый, Какого же рожна?.. Нутро съедают звуки. С аортой город слит. Ребенок тянет руки. И женщина болит. И в них, как в хлебе — бритва, Мое немое я. 

В одном моя молитва, В другой моя семья. На мне печать распада Со всеми заодно. Но третьего не надо. А больше — не дано.                 1976                  ПРОЩАНИЕ С ЯРОСЛАВЛЕМ Знакомый город жизнь мою листает, Швыряет в пыль, и чудится: “Владей!” Я ухожу. И сразу вырастает Значенье рук оставшихся людей. За ними, в дымке, сложенные криво Уступы лип и древнего ростки... Возьму в дежурном бросового пива, Усядусь пить на шаткие мостки, И буду слушать звуки весел слабых, И отрешенно думать: “Благодать...” Пройдет волна. Ступни намочат бабы.

 И мужики затеют хохотать. Заденет смех. Затянет ход событий. Чужая жизнь смутит на грани дня! Не окликайте и не находите, Не возвращайте в близкие меня. Я знаю все. И скоро успокоюсь. Падет роса. Неспешно поднимусь. Возьму такси. И ночью сяду в поезд. Приду в себя. И больше не вернусь.           * * *                         А. Самодаю Восхищенно шептала осока, Что опять на земле никого... Я услышал забытого Блока. И забыл, что услышал его. Пили мысли из черного среза, Там, где луч просиял в темноте. И текла колея без железа 

По железным костям к Воркуте. Жаркой благости северной Мекки Мать-Россия ждала, холодна. Три дороги построили зеки. До меня достояла одна. Вон вторая кривым виадуком На глазах исчезает в ночи... Как мы скажем, убогие, внукам, Что отцы утеряли ключи? Безотчетно Историю скомкав, Истерически верим: моя! Но течет стороной колея В неминучую память потомков...           ЭХО Ты стала мерой века на пороге Пустой избы в излучине Протвы.         Я был крестом из бука у дороги Между озер России и Литвы. К тебе в укор людскому недоверью

 Стучала жизнь, убогих веселя! Мой резчик был — великий подмастерье: Ему досталась легкая земля. Текли снега. Вытаивала сила. Судьба была то хлебом, то — тюрьмой... Чужая боль ступни мои омыла. Родная мать рубила комель мой. Меньшой храним родительским объятьем. У старшей горб. У среднего— семья... Услышь меня. Я был твоим распятьем. Меня твои спалили сыновья.   * * * Над снегами стою, оробелый, И ушедшего слышу верней: — Говори мне о Родине белой, Я столетья не слышал о ней. У могилы истлела лопата, В небо вывернут комель креста. 

Что душа ее — так же крылата? Что казна ее — так же пуста? Есть великое Имя на плитах, Там, где памяти пламенный куст!..— Я ровесников видел убитых. Мне не надобно правды из уст. Может, Родине имя — Утрата? Потому и не ставим креста? А душа ее так же крылата. И казна ее так же пуста.   НА ВЫСТАВКЕ ЕФИМА ЧЕСТНЯКОВА Глубокий праздник нищего народа. Степенный ряд детей великодушных. И под свирель суждений простодушных — Волшебный хлеб. Волшебная природа. Земля моя, какая бездна слуха, Подумать только, у твоих соцветий! Весь горний мир охватывает ухо. А в рамах — дети, дети, дети, дети...

 Небесный город. Дикий гриб на срезе. Откуда что — постигнуть не по чину. Лучину жгут под аркой Пираннези, И свет из рук стекает на лучину. Да есть ли мысль за взглядами прямыми? Горит ладонь. Пред ней горит заплата. Стоят. Молчат. Ни ветерка меж ними. И всё текут, текут, текут куда-то. Непостижимо. Эти люди — голы. Какое в них грядущим назиданье? Должно быть, мастер сам тесал глаголы. И сам вложил их в срубы мирозданья. И потому едины в тесной раме, Равно любимы будущим и сущим Они и мы. И те, что вслед за нами. И весь черед грядущих вслед грядущим.   * * * Как будто вовсе не было отца, 

А только холм, обрезанный по краю. Я знаю время. Но не до конца. Я помню имя. Но не повторяю.                                 1980                                  * * * Сентябрь посеет свет в лесах, Ступая молодо и ладно. Октябрь, закашлявшись надсадно, Подтянет гири на часах. Проселком проплывет телега. Антоновка уронит плод. Рябина тяжесть обретет И вспыхнет накануне снега. Последнее склюют дрозды. И мир передохнет впервые, Лучей сосульки ледяные Отламывая от звезды...   ПРОГУЛКА

                         А. М. Наверно, суть твоя близка мне... Полна мирами ночи чаша. Ты говоришь, что сердце камня Способно умирать, как наше. На дне пространства — пятна света... Я безусловно верю в этом. Навстречу ветви из тумана, Срез тополя и рядом тень — я. Мучительна чужая рана, Суть общее: тепло рожденья. Ободраны стволы живые, И зябнут кольца годовые... Ты говоришь, что это просто: Акт колебания — основа, Звук в недрах вещества немого. Отсюда — доминанта слова. У мира на пределе роста, На теле — медная короста! 

Мир плачет о потухшем горне, Где хаос тяготеет к форме, Но всей расхристанною чащей Противится оси звенящей! Притихший инок к аналою Прижат Кощеевой иглою!.. Звон полночи. Простимся кратко. В сухом неоне ровно серы Два зренья накануне веры — И объясненье, и догадка. Верни пространство мысли пленной: Повсюду — маяки Вселенной...   НЕ МУЗЫКА, А ТО, ЧТО В НЕЙ ОТ НАС…   * * * Холодные старухи хищных птиц Самозабвенно кормят чистым хлебом. Вот старшая, с повадкой Клеопатры, Дробит сухарь.

 И ворону-орлу Подносит сколок на прямой ладони. И ворон-мир клюет с ее руки! И падают рубиновые капли На яркий снег. Кричит рябина-дева! Но образ крика не доносит боли...   * * * Беру тебя, жизнь, неопрятно, Угрюмо, слюняво, грешно. Тебе тяжело, неприятно, Мучительно, сиро, смешно. В любом проявлении воли — Прозрачная капля тщеты. Мне страшно подумать о боли, Которую чувствуешь ты. А ты изнываешь от скуки. Мечтаешь уйти, не юли. 

И греешь озябшие руки, Сжигая мои костыли. От бешеной травли прищура Я обморок чую спиной! Ты просто несчастная дура, До смерти любимая мной.   * * * Войдет любовь-кормилица, нежна. И по привычке, с легкостью незрячей Распеленает голос у окна, Неведомый, бесформенный, горячий. И наклонится грудью налитой К стволу дыханья. И молитву кроне Произнесет. И голову уронит. И поплывет младенец золотой...   * * * Не музыка, а то, что в ней от нас Смущает пульс, расшатывает небо,

 И круг берез встает над головами, И три звезды в берестяной черпак Швыряет ночь. И острым плавником Шершавый месяц водит под лопаткой...                                 1975   * * *                 Я – человек, я посредине мира…                                 А. Тарковский Как слепой выходишь на зов, Мирозданья вчерашний царь. Жизнь свою обронить готов, Как хитиновый куколь – тварь. Словно ковш ледяной пролил. А земля под ногой горит. Кто и что тебе посулил Там, в глуши ледяных орбит? Что тебе Аид и Эдем? Строй руки тебе незнаком. 

Словно кровь не знаешь зачем, К ранам тянешься языком. Письма забыл, имена… Солона она, солона…   * * * Все ближе шепот человечий — Природа руки распростерла! Мне форма сковывает плечи. Мне рифма стягивает горло. Мне нестерпимо за пирами, Где жизнь сипит, как потаскуха. Мне душно в исполинском храме Не мною созданного духа. Но лжет ушная перепонка, Что я опять воюю с тенью! Я призван породить потомка, Способного к неутоленью...                         1978                         

                                                   ПРИМЕТЫ РОДСТВА 1 Ладонь отца в росе рожденья, Мать Исторгла свет и позабыла имя! Опять надежда с маленьким лицом Отводит край линялой занавески... Как розно вызревает лик природы За стенами, Пока всеобщий день Не приведет кормилицу седую На край поселка Обмелевшей речкой, И женщина полюбит смертный холод Набухших вен И ощутит призванье! И затворится. 

И воронка сна Затянет все, Историю и время. И в безднах мира Раковина бедер Оттиснет известковый лепесток... Пока великий крик не разорвет Всклокоченное тело! Не прольются На край Вселенной Волосы. И дрогнет Плывущий плод. И мать двойную душу, Едва не обронив, сожмет до хрипа! О, женщины могучее бессилье!.. Уже луна Глядит в ущелье чресел, И память шевелит побеги страха. И голоса цикад в долине тела

 Разносят дух инжира и полыни... Там, в глубине молочного ранета, Царит младенца жаберная нега. 2 Скажите, чем Оправдан счет времен? И так ли уставала Византия В конце столетья, Как сегодня мы? И почему красивы стрелы тех, Чьи мастера ваяли крылья Ники? Мы мир роняем, как ребенок чашку С гербом семьи, последнюю,— плевать! Как встарь, под скрип Победных шестерен Полки ползут по осыпи призванья И исчезают муравьиной лентой В углу зрачка крестьянина Микулы. И лижет лань окаменевший пот 

Оратая. И птица куролесит Над бороздой! И он Тугим плечом Вминает время в царственную мякоть Податливого неба. Мир един, Пока не ослабеет землепашец. Но сеятель Берет зерно вслепую, На ощупь Выявляя верность форме. Зовет богов И тесноту ростка Прикидывает в радостной ладони. И расторгает узы, И крыло Овладевает варварским фугасом! 3

 Закроем книги. Выскажем себя Самим себе, Летящие вдогонку Самим себе Нагие человеки! На остановке — дерево. Не символ: Хранитель рун, краеугольный ясень. За ним — обрыв. Не Лета и не бездна: Пространство Икс, расплав сердцебиений… Куда? Зачем? Любовь именовать Зловещей пылью типографских знаков? Забыть себя? Уйти? Но это — ложь! Нам снится смерть, чтоб ужаснуть бессмертьем. И сперма в нас — 

Мудрейшая из нас. Но кто мы? И Чего же стоит “Я”, Когда толпы фасеточное зренье Вдруг различает кровь на тротуаре, И шестиногий страх щекочет сердце У каждого, И в каждом, насекомо, Мешочек духа стягивает вдруг Тесемкой рока? Символы — долой! И дух и рок — Они из гардеробной Театра мук, В котором человек Осуществил родство и обладанье В едином лике бога и раба И вытек вон, подавленный. Глядите! Капустница на мир бросает тень,

 Чтоб вырвать крест из рук тысячелетий... Когда на брачной простыне экрана Восходит к небу гриб черноголовый, Все лучшее, что может сделать время,— Уйти, не избавляя человека От наготы перед самим собой. Итак, предел: краеугольный ясень. Ландшафт: поля Ячеистых жилищ. Сквозь войлок погребений и корней Стволы метро — магические дыры. Тысячеглазый пот личинок сизых, Проевших снизу дно великих рек. Материки с распухшими сосцами! Необозримый хаос паутин... И нефтяные пятна Мезозоя В глазах шести великих океанов! ... Но почему же плачут только люди? 4 

Окраина. Бетонное кольцо. Наследный признак брачного обряда. Кого и с кем? Забыли. Всё забыли. Кто разделил природу и любовь? И разве не единым веществом Пронизан в счастье детородный орган Галактики и юркой горожанки? История — мадонна и проныра — Под кожу дней кладет белковый плод Грядущего. И оперенный Космос Пронизывает холодом зрачки Людей, привыкших к утоленью небом. И пилигрим, летящий по делам, В уютной полутьме, С луной в ладони, Не сознает, Что он — подобье птицы, К которой толпы пращуров его

 Взывали над весенним перегноем, Чтоб ведать голос тверди под пятой... Душа разобщена Причудами слепого прикасанья К самой себе. И тайное родство Тревожит ум, Могучий поневоле... Как сладко вызреть семенем тугим И утолять зеленоватым небом Простую жажду перевоплощенья! Но человек парит лицом к земле. 5 Вернемся в плоскость тайного родства. Земля близка. Хитиновое горло. Папирусные усики. Смотрите: Се — майский жук, 

Преласковый звереныш, Услада детства, Маленький мурлыка! О, сколько раз, зажатый в кулачке, Он щекотал ладошку человека В том месте, где морщинки слабых линий Уже томились выбором судьбы! Никто не знал, Что свой короткий век Он пестовал в подземных лабиринтах И ликовал за годы слепоты... За что хранит нас небо, Брат кузнечик? Мы до рожденья истязаем мать: Желаньем быть Расшатываем чрево И смерть пророчим первородным криком. Но мать ликует, Крик перекусив! И торжество разъятой пуповины Фиксируют локаторы Вселенной:

 Вновь человек на материнском ложе!.. Ты, смерч, несущий тесное зачатье, Ты, оболочка крови мировой, В свой час вступитесь на совете стаи За “лягушонка”. Он еще смешон, Весь перемазан слизью темных уз, Слеп, безъязык, И все в нем — безымянно! — Ты слышишь нас, Могучий несмышленыш? 8 Тысячерукий возраст. Торжество Дикорастущей юности. Над нею Желанный плен глубокого колодца. И в нем — шерстинка Веги. Есть ли ты? Погладь огонь. 

Не чудо ли, скажи? На ощупь видишь И на ощупь плачешь... Вот календарь: Зимой приходит мать. Весной душа слоняется по лужам. Одна. Святая. С мокрыми ступнями. А после спит в далеком чуждом теле... Потом — июль. Костер. Река. Отец. И осень — свет Познанья и прозренья, Где даже воздух женщине обязан. И вновь зима. И вновь приходит мать. Помянем гармоническим молчаньем Ушедший в травы бунт тысячелетий. Ступай и слушай: Страх и притяженье —

 Вот соль земли. И опыт поколений На вкус и цвет неразличим, как стронций В твоих костях. Уже обнажены Известняки окаменевшей мысли, И подрывник с ракетницей застыл: Три. Два. Один!.. Березовая роща Сухим листом назавтра вытрет пот Спешащему из пращуров в потомки! И вновь зима. И вновь приходит мать. — Устала? — Спи. — Устала.— В скольких зимах Белили эти простыни льняные?.. Как долго тень скользит по подбородку... 

А тихо как!.. — Ты звал меня? — Не знаю. -            Почудилось.            Меня любили, мама?! (Совсем мальчишка!.. Право матерей— Солгать во благо. Что ему отвечу?) — Попробуй время сжать до сукровицы Из-под ногтей: Вот это — жизнь твоя. В тугой горсти Четыре фазы крика: Рождение... Любовь... Потеря... Смерть... — Любовь всегда— Рожденье и Потеря! — Да, это так. Поэтому у Смерти Так много драгоценных посвящений: Она проста для вымысла... Но полно.

            Постой, ответь, Меня любили, мама?!            Все. Март. Прощай. Тебя любили, сын. 7 Закроем книги. Ржавчина и кровь Неразличимы на искусных глыбах Познания. Свирепым любопытством Мы постигаем сердце. Рабство власти Диктует нам улыбку и презренье К твердеющей природе. Перед нами Стена и бездна, Бездна и стена. Мы пишем “Свет!” на четвертушке мрака, Украденной из горла Леонардо, Как будто не звучал предупрежденьем 

Его надрыв. Во всей природе что Последним хрипом гения владеет? Вот линзы глаз, С которых содран воздух, Как кожа — с рук, на ледяной заре! Преображенья, черт меня дери, Недостает слезящимся полипам! А может быть — отваги ремесла? Наследного, влекущего сурово, Идущего от лугового стебля, Озерной птицы, Родниковой стыни?.. Грудастый ларь в забытой деревеньке Еще хранит надменный опыт тех, Кто знал единым мир до горизонта, А дальше — верил в то, что мир един... Как зной колдует на исходе лета. Как яблоко сквозит янтарной раной! Как воздух, истощенный благодатью,

 Онемевает на губах осоки... Как чуждо слово головокруженью Тяжелой капли! Я хочу призванья, Какое безымянным луговинам Доступно есть — Огонь, вода и трубы: Живые, журавлиные, тугие! Как зной колдует на исходе лета! Как яблоко сквозит янтарной раной... 8 Природа изменяет русла слез. Когда равнины лиц перед рассветом Укрыты соловьиным опереньем, Она кладет заветные лекала — И разум бродит без поводыря, В разбойных башмаках,— гвоздем наружу! И зреет сквозь упругое тепло Пунктир грядущей боли... 

Раны мира Лежат не там, где плачут поколенья. Врожденной новизной чревата соль На наших скулах. В час перед рассветом Два времени — Улитка и олень Лесами вен идут к истоку плача: Скольжение... Прыжок! И вновь — скольженье. И вновь — прыжок! Под пенье полых волн Два возраста, неведомых друг другу, Прилежно пьют Из Одинокой бездны. Но кто есть кто? Сизиф несет Икара! Два пламени родных — Восторг и труд Разметаны дыханьем!

 Ветер мыслей Врывается, закручивая злаки. И мечется, обрушивая звезды! И судит речь по праву геометра. И все равно, куда ни обернешься: То — след улитки, То — глаза оленя!   9 Я матери себя передаю. Не возвращаю (Я — ее потеря!) — Передаю, Чтоб стать ее рабом. Чтоб верностью воздать! Она смеется: — Вот глупенький!— Во тьме звенит ключами От вечности. 

Приходит и уходит. То свет зажжет, То краешком луны Кому-то машет, Клича за пределы... Клянусь, Я матерь Смерти не доверил. Земле вернул — Лишь то, что ей по чину. А мне за то Земля разъяла веки, Чтоб зрил я Материнскими глазами.   * * * Мне выпал дар — сжигать себя, увы, Сухую ветвь восторженного древа. Мне выпал дар молитвенного гнева Перед лицом бескрайней синевы. Я осознал и проклял связь времен.

 Я опыт сгреб. Но стал еще наивней. Меня хранили женщины и ливни, Пройдя не оставлявшие имен.                                 1970                                  * * *                         Тимоти Беккеру То дерево, рожденное для скрипки, Не мыслилось и Богом для иного. А тот, кто посадил его подростком, Истлел под ним. И завещал потомку Беспамятство звучащей древесины. И так из рода в род передавал Могучий разум плодоносных тел, Неведомую миру полость звука, Когда однажды скрипка родилась! И пальцы со следами канифоли Ее вскормили луногубым страхом, И первый из ушедших произнес... 

  * * * Лепечет кран. У тумбы дремлет страж. Казарма спит, телами разогрета. Цветные луны падают в Балхаш. По ним ступают ливни из Тибета. И, становясь терпимей и добрей К чертам земли и мыслям побратима, Я ухожу в долину сентябрей Необъяснимо и неотвратимо. Засеян космос в храмине пустой. В проломах свода — стебли черных теней. И в складках почвы длится под луной Дремотный праздник тварей и растений...                                         1975                                          * * * Душе свободной и простой Легко внушать сердцебиенье Кольцу дворов. Когда земля,

 Насыщенная талым снегом, Раскрытая, лежит и ждет Венца причудливых событий. Когда весна боготворит Слепых мужчин и падших женщин И ветер лепестки газет Разглаживает на коленях У Вечности...   * * * Взойду последними стихами В каком-то бедственном дыму. И растворюсь в твоем дыханье, И неожиданно пойму, Что я не различаю числа, Твой взгляд теряя и храня. Что эта бережность без смысла И есть подобие меня. Что мой уход не станет датой. 

Что я не тлел, не каменел. Что я и не жил! Но когда-то Меня любили на земле...   * * * Равнина жизни. Озеро печали. Лишь двое в мире — женщина и рыба. Изгибы век. У каждого изгиба Свое дыханье, влажное вначале. Неразличимы в участи просторной, Застыли молча, времени внимая. Чужда печаль ворожее озерной. Всегда печальна женщина земная. Придет пора, наступит возраст рунный И воплотится на гончарном круге. Прибоем рыбу вынесет на дюны, И женщина забудет о подруге... Потом очнется — в памяти светает... И улыбнется, руки расплетая,— Еще плутает, все еще плутает

 В аорте дней чешуйка золотая...   * * * Эта рыбина билась и пела На подстилке пружинящих мхов. И осклизлая жижа летела В полутьму от ее плавников. По следам ножевого сеченья Мы проникли в тугую нору. Но внезапно возникло свеченье И в судьбу обратило игру. Мы плутали, мечтая о тени, Мы следы узнавали свои... Под ногами скользили ступени Золотой и иной чешуи. Все хотелось забросить навеки! Обруч ребер изрезал плечо. Но крупицы проникли под веки И измучили жаждой зрачок. 

Мы прошли. Прокопались. Пробились. Напрочь выгрызли жаберный створ, Где огромные люди ютились В полудреме с неведомых пор. Жирным пламенем черные тигли Освещали им сны в глубине... Я спросил их: “Чего мы достигли?” И они не ответили мне.   ПРИТЧА                         В. Соколову На вечных вершинах природы людской Горит ли окошко твоей мастерской? А может быть, лампу задуло? А может, плющом затянуло? Сквозь ветхую кровлю проходят лучи. Зима прилетает на пламя свечи. И крылья холодные тают... И в звонкую кружку стекают. А где-то внизу миновала война,

 И матери детям дают имена. И дети к сухому подножью Приходят по искорку божью... И лица к тебе обращают на миг: Что шепчет о пламени этот старик? Что ищет среди сухостоя? Пустое... Пустое... Пустое... Какой он угрюмый и странный на вид? — Смотрите, окошко горит!   * * *                 Владимиру Полетаеву Смерть юная в черемуховый лог Приходит ночью, накануне мая. И шепчет человеку твердь земная, Чтоб он любовь земную превозмог. И мать взывает: “Не спеши познать!..” Но кто в такие ночи слышит мать?   

* * * Снова ночь выбирает двоих И несет, затаившая дух! Теплым жемчугом бедер твоих Рассыпается время вокруг. И луна, как библейский пастух, Длит в ладонях глоток тишины. Опрометчивый шепот потух. За окошком деревья слышны. Мы одни. В неоглядной душе Непонятно легко и темно: Это ты догадалась уже, Что теперь у нас сердце одно.   * * * Мой кров, мой хлеб, мое вино – Мой город: семечко, громада... — Куда ты, глупый? — Все равно. — Не надо помощи?

 — Не надо. В просторах вымытых витрин Лица бесстрастные уходы. С лихвой достаточно смотрин И обожанья, и свободы. Я был и песней, и скотом. Трусливо бит и проклят смело. Пора задуматься о том, Каким ненастьем дышит дело. Пора, пора... Не мой черед Писать торжественную оду. Мне нужно право на уход. И слово, равное уходу.   УТРОМ Мы качнулись. А мир устоял. Нам едва ли хотелось иного. Губы кутали сонное слово В неприступный комок одеял. 

Блики утра звенели, дразня. За порогом белела поляна. Ты шагнула, и клочья тумана Разделили тебя и меня. Осыпая стеклярус росы На ладонь земляничному склону, Я спустился к речному затону, По светилу сверяя часы. И застыл, без тоски и без мук Различая внезапный и строгий Над разбуженной пылью дороги Взмах ладони, похожий на звук.   * * * У этой женщины со мной Пространства не было в природе. Хранило небо шар земной. Дрожало лето на исходе. И ощущение беды Читало сумеречной ранью

 Еще бескровные следы Чужой тоски и пониманья. Но эту женщину хранил В огнях житейских перепутий Какой-то истинный Кронид, Какой-то явный признак сути! И потому в часы тепла Все так же искренне казалось, Что эта женщина была, Ушла, исчезла. И осталась.   * * * Снова искренний, трезвый и горький, Не увижу тебя у огня. Лес откликнется выкриком сойки И, не помня, обнимет меня. И шершавые руки растений Уведут в ослепление сна, Где движенья не знают о тени 

И имен не хранит тишина. Где царит, а не судит природа, Сознавая свое торжество. Где в чугунных зрачках небосвода Ни тебя. Ни меня. Никого...   БАБЬЕ ЛЕТО В сухое небо лестница легка. Над ней виток кухонного дымка. Я ухожу. Попробуй запрети. Легко идти. И некуда идти. Укроет город липовый листок. Придавит ворот медный пятачок. И не узнаешь — тяжесть отчего. И не услышишь крика своего. Забытый ужин стынет на столе. И стаи листьев тянутся к земле.   * * *                         Дине

 С будущим веком шучу. Прежним — киваю. Ты зажигаешь свечу. Я — задуваю. Зреет судьба посреди Слуха и зренья. Чтобы пройти, как дожди, Мало уменья. Надо обжить, как звезда, Прутья литые. Надо забыть навсегда Гнезда пустые. И чтоб опорой плечу Дыбилась свая В мире, где двое свечу Жгли, задувая...   ИСКУССТВО Кто научил глядеться в этот пруд, 

Где все побеги набело растут, Где твердь и травы живы и едины? Я шел сюда от скудости сердец, И уронил измученный резец, И канул сам. И стал болотной тиной. А та, чей профиль видел я в огне, Бежит ручьем кладбищенским ко мне, Приносит дерна сахарную мякоть, И пленку ила трогает мыском, И долгий взгляд, затянутый песком, Девичьим смехом силится оплакать. Приникнет вдруг. И кажется волной. И там, где лилий стебель нитяной, Сияют своды радужной гортани, И раз в году во тьме, среди осок, В моем зрачке царит ее сосок, И наше имя вслух твердит ботаник.                                 1975 * * * Я стану временем твоим,

 Искомой нотой, бредом, дымом! Я буду всем неисполнимым, Всей тайной участи храним: Твоим проклятьем ледяным, Твоим зачатьем неземным...     * * * Вот ветер города знобящий. Вот стих, во сне происходящий. Перетерпи. Переведи. Не сохраню печать былого. А буду жить из слова в слово. Чтоб было слово впереди. Пусть друг почет живописует, Пусть жизнь влечет и хлеб диктует Союзы странные... Я рад. В толпе обнимемся с богами, И обменяемся следами, 

И разойдемся наугад...   * * * Призвание уже не знак, а весть, Когда слова слагаются не в честь Предчувствий и обид, А собраны по умыслу земли, Они лежат, как бы следы в пыли, И каждое — скорбит. Уже в родстве растворены тела. И ветки нет, которая цвела,— А только плод. Уже по чашам чисел разлита Неведомой надежды нагота. И птица пьет.                         1986                          * * * Мы знали: верность — не игра. А истина — игра.

 Но мир сложился не вчера. А мы пришли вчера. И каждый был богат как Крез, А роль его проста: Ведь солнц нам выпало в обрез Для строчки и холста. И голос каждому звучал. И каждый суть постиг! Но, видно, не было начал В природе В этот миг...   * * * Чуть глаза раскрою — мучит дело! Свет тяжел и мал. Снова на заре труба не пела, Ангел не ступал. Снова, отягченный спозаранок Мартовским ледком, 

Пахнет захолустный полустанок Первым молоком. Снова по крупитчатой пороше — Ржанье стригунка. Э, да что ты стоишь, если ноша Эта не легка?! Если жизнь как женщина, лукаво Щурится во мгле, Разве не надежная забава — Бремя на земле? Тошное, без права и предела, Только отсвет ал... Снова на заре труба не пела, Ангел не ступал.                 1980                  * * * Я дверь открыл на стук. Был город хмур и гол. Вошел высокий звук

 И молча сел за стол. Я не зажег огня, Чтоб разглядеть черты. Он отрицал меня! Он говорил мне “ты”. Сломал судьбы моей Пастушеский рожок, Порвал тетради дней И истины поджег! И пристально следил, Чтоб время не спасло. И бешено цедил: “Святое ремесло!” И воле вопреки Растаял в темноте. Метафоры клыки Оставил на листе.   * * * 

Переложенья древней устной речи Не стану делать, сердце хороня. Да, тот же дом. И стол. И сыр овечий. Но я ушел. И в мире нет меня. Однажды в прах рассыпятся овины. И, насыщаясь зернами бобов, Иное племя выйдет на равнины И сложит эпос мышцами рабов.   * * * Зачем плеяды вялых мышц Лелеют просвещенный разум И сыплют лунную золу В его слабеющую мглу? Он правда с мирозданьем связан?   * * * Чужие горести приемлю, На миг почувствовав свое. Отец твердил: “Спустись на землю”.

 И я спустился на нее. Примят небесным купоросом, Я жил влеченьем вышины, Но оказалось — кровь из носа Куда бескровней тишины. Меня уже не потрясали Пустые контуры светил. Меня любили и бросали. И я любил и уходил. Но кто сказал, что мы внакладе? Нас красит складка на челе. Старухи пьют на лавках свадеб За то, что трудно на земле.                         1975   * * * Мираж природы. Голоса людей — Нет ничего надежнее и ближе. Там, впереди. И по пятам — они же. 

И в глубине прапамяти твоей. Смелей, подкидыш! Творчествуй, владей. Твоя душа до смерти не напьется! Но что от нас грядущим остается? Мираж природы. Голоса людей.   * * * Дышавший космосом корней, Познавший конус Вознесенья1, Я прожил десять тысяч дней. Построил дом. И пролил семя. И ветер юности зачах. Слюна желаний стала ядом. И гипс застыл в моих очах. Но птица не садилась рядом. Перестояла сон-трава. Распалось ночи покрывало. Моя кора была жива. И лопалась. И прозревала. Я принял время.

 Руки дня Отмыли речь мою от грима! И услыхавшая меня Была надменна и любима.                         1982                          * * * Скажешь: “Боже” — и жизнь закавычишь. Охнешь горестно: “Нету огня”. Что ж ты, матушка, смертушку кличешь? На кого ты оставишь меня? Подожди, оглянись на мгновенье, Позабудь про печали и тлен. Ждет приюта твое дуновенье, Твой птенец, отлетевший с колен. Твой единственно выживший, битый, Ограждаемый сотнями рук, Твой безвыходно юностью сытый Неподсудный мучитель и друг. 

Может, вовсе тепла того нету? Не спеши, не прощайся со мной. Дай сыскать по усталому свету Высоту твою в доле земной.   * * * Из полутьмы, из полузабытья, Однажды в зиму прихожу устало. Я твой бездомный, улица моя. Я твой любимый. Ты меня узнала? Подай мне знак. Не медли, не таи. Мы ждем тепла, а недоступны сами. Я ощущаю волосы твои Попеременно снегом и слезами. И ты мне шепчешь: — Глупый, это вздор. Ты жив и помнишь, разве это — мало? — Ложится снег. И заметает двор. И фонари за полночь — вполнакала...                                         1972                                          

 * * * Истаял снег. Произошла листва. Не надо слов. Не надо торжества. Пусть жизнь течет, Но девы у реки Не рвут цветов И не плетут венки. Чтоб падал плод В несмятую траву. Чтоб я не знал о том, Что я живу. Я обронил кольцо Забавы для... Верните мне лицо, Учителя!   * * * 

Глаза раскроем не спеша, Необъяснимые, как дети: — Какая ясная душа У этой рощи на рассвете!            Смотри, октябрь. А вон — апрель! Смеемся, времени не зная. Какая чуткая свирель Ее артерия сквозная! Смотри — над нею мир и мать Колдуют, звуки исторгая. Но нет желанья постигать. А только жить. Не постигая.   * * * Деревья — имена. А люди — бег курсива. Природа сложена Безвыходно красиво. Смотри, она творит: Что суть, а что — придаток? 

В ней слово состоит Из сотни опечаток. Окинет мир извне, Потом протянет руку,— И в каждой глубине Останется по звуку. Нагнись и подбери — Ладоней не изранишь. Попробуй повтори — Забудешь и устанешь. По формам разлить), Застыть предполагаем. Но звездной простоты Налет недосягаем. В нас роль искажена, И мысль о ней — спесива. Деревья — имена. А люди — бег курсива.   * * *

 Шагну с порога моцартом безусым, Ревнуя к миру скорбную молву. Но в свой черед ушкуйником и трусом Среди борцов надменных прослыву. И жизнь приму с ее высокой ленью. И наугад уйду в просторы те, Где есть пределы опыту и зренью, Но нет границ творящей слепоте.     КОЛЫБЕЛЬНАЯ                         Оле и Мите Задудит в дуду подпасок. Голос вытечет из красок Тонкой струйкой наобум. Обернется месяц сливой. Станет нотой сиротливой Полуденный душный шум. Ну теперь глядите в оба: 

Вон тревога, как чащоба, Нависает над селом. Пробежит озноб от взгляда: Волчье око ли, лампада? Зверь не зверь, и дом не дом. Стынет озеро-поляна. И над ним кольцо тумана Тяжелее молока... А мужчины спят, как дети, Потому что есть на свете Материнская рука.   РУССКИЕ СКАЗКИ                                         Дочери 1 И дети до света проснулись по зову земли. И канули где-то. И сорные травы взошли. И матерь божилась, что в мире осталась одна. И солнце ложилось. И в небе всходила луна. И медлил надменно зеленый росток бытия.

 И в пену Вселенной молочная била струя. И с той же кровати, на коей явилась на свет, В морозном закате снесли ее детям вослед. Пречистою девой в гробу проплывала она. И петлями хлева скрипели над ней времена. 2 Переплетенье тем Перетекает в миф. И возникает Лем. И остается жив. И в близком — ни огня, Как было испокон. И кто тебе родня? И что тебе закон? На упыриный зов, На журавлиный плач, Приходит врач низов: Приходит смерд-палач. Протокой наугад 

Струится время смут. И в нем тела лежат. И головы плывут. Над мукой многих сих Смыкаются года. Ни катов, ни святых, Ни Страшного суда. Лишь мерный кровоток. Да сонное перо. Да жаберный глоток Пугливого метро... 3 Ты скажи мне, горюшко родное, Где таится утренница птичья? Не дано мне царствие земное. Не могу небесного постичь я. Так хотелось мужества и веры — Заржавела старая секира. Бог напрасно вырубил пещеры Глаз моих, взыскующих у мира.

 Мне по нраву старая котомка И палитра из золы и мела. Горюшко мое, наставь потомка — Сердце у него заиндевело. 4 Любившие Землю-горбунью Не тщились осенней латунью. О черте рядили: “Не страшен”. И жита просили у пашен. Еще — тосковали о чуде. И были воистину люди. 5 Собака лает, ветер носит Тоску собачью по равнине. Собачью душу кто расспросит? Такой и не было в помине. А просто запах человека Покинул ветхую слободку. Фонарь разбит. И сучье млеко 

Течет у звезд по подбородку. 6 Кто рискнет про нас — “Оне...”. Скажут просто — “Те”. Ветка тополя в окне. Чайник на плите. Непостижно, хоть убей: В каждом — светлый раб, От российских голубей До российских баб. Только Родина в цене: Ей — бедовый труд. Часа нет. Часы одне... Но идут. Идут. 7 Свято место пусто не бывает. Зря рябая девка причитает. Что бы ни случилось, каждый знает: Свято место пусто не бывает. Хлыщ убег — подумаешь, утрата!

 Дура, не реви: родишь солдата. Вырастишь, не знать тебе покоя: Он еще удумает такое...   8 За окном на ветке Птичка-похоронка. На пороге сердце Белого ягненка. Сокол с неба грянет — Горя не измерит. Только мать не плачет. Только дочь не верит. Выйдет мать на зорьке, На пороге сядет. Белого ягненка По шёрстке погладит. Сокола насытит Молоком-слюною. 

Доченьку оденет Долею земною.            Расцветай, кровинка, Нет счастливей доли. Вона — сокол в небе! Вишь — ягненок в поле… 9 Прохожий с железным лицом Проходит железные двери. На поручень гладкий, железный Железную руку кладет. И поезд с железным отливом, Похожий на ливень железный, Несет по железным тоннелям Тяжелое тело его... Железное время идет, Кусая железные губы. И нищему в шапке железной Железную корку сулит.         10 

Кто-то был судьбой храним. Кто-то мучился над ним. В третьем был источник сил. А четвертый просто — был. С теми мне не по пути. Мне бы этого найти. Выпить молча, закусить. Да о жизни расспросить: Почему он просто — был? Почему хватило сил?   * * * Мы из тех же причуд, что ручьи и трава. Но, не в силах сдержать своего торжества, Утверждаем себя в остриях пирамид. И о нашем величье земля говорит. Наклонись — и услышишь простые слова: “Вы из тех же причуд, что ручьи и трава”.                                         1983                                         

 * * *                         Д. Кугультинову Пока душа летала птахой, Ладонь была цветком и плахой. Но втайне вынесла на свет Без счета яблок и планет Простым приемом — под рубахой. Медовый август загустел. Хомяк в сторожке свиристел. Врывался ветер, как Аттила. Потом в душе зажгли огонь... Металась птицею ладонь. То расцветала, то грустила. В корзинах яблоки дошли. Планеты спелые взошли. Когда тяжелая, слепая Душа и вправду родилась. И с миром ощутила связь, Цветок ладони осыпая... 

  * * * От звезд не уйти. И надо ли? Надо ли, лицедей?.. Я видел, как листья падали С дерева всех людей. Сентябрь усмехался в бороду. А на речном мысу Рябина старому городу Спешила отдать красу. В страду, в краю огородины Нету красы красней. И нежное плёл о ней Поденщик старухи Родины.   * * * Возраст памяти тает, Как линия плеч. Эта девочка знает Забвенную речь.

 Обнимает, не каясь, И дарит земным. И твердит, задыхаясь Восторгом немым, Что в кладбищенской роще Признанье мое, А гармония проще, Чем знаки ее.   ВОЗРАСТ ПАМЯТИ * * * Это было в украинском белом селе, В сокровенную ночь, на пороге луны: Мне казалось, что я уже жил на земле. И поэтому руки мои холодны. В кроне тополя прятались шорох и свист, И речной холодок отраженья качал. Я стоял, постигая серебряный лист. И не участь ждала... 

И не голос звучал...   * * * Аист над равниной прервет полет И уронит сердце за поваленным тыном. Весна тяжелые грозы прольет, Как женщина волосы перед любимым. И каждый каждому простит любую вину. И очнется пчелиный рой. И станет зола передавать зерну Все то, что стало золой. А когда мать-и-мачеха тяжелым кивком На цветках развяжет узлы, Ты снова станешь тополиным листком, А я — каплей смолы.   * * * Берег матери. Родина имени. Поле памяти в ласковом пламени... Кто зачат от крылатого семени,

 Не обманется нежностью времени. Все терял себя вновь да растрачивал. Все калил свою кровь да затачивал. Все искал красоту недоступную. А нашел простоту неподкупную.   * * * Следы пожаров на дворцах и срубах. В продрогшем горле ощущенье кома. Печальных свадеб и поминок грубых Сердцебиенье общее знакомо. Июньской птицы обморок глубокий, И материнства выспренные жилы, И ярость слов, и острия осоки Хранят печать невыразимой силы. И есть минута на часах народа, Где тяжесть тел впервые откровенна. Есть кров и ночь и страшный суд восхода, Где ты и я оправданы надменно. 

Моя вина или моя беда — Я знаю мир, каким он был всегда.   * * * О. М. Тот, кто небо кормил Синевой из младенческих рук, Позже миру горнил, Предвещая восторг и испуг. Ткань веков распускал От корней до зеленой хвои. И распятья искал У людей за деянья свои. В неприступном пальто Выгорал, осыпаясь золой. И не видел никто, Как строка насыщалась землей...   * * * Третий вдох в руках Морфея —

 Кров утрачивает своды. Входит сказочная фея, Мама — фрейлина Природы. Я опять не понимаю Ни причуд ее, ни боли. Умоляет: “Заклинаю, Не желай высокой доли. Видишь, в окнах блики “скорой”? Это ночь — немая птица — Ищет ветку, на которой Сердце города родится. Лишь она поверит звуку — Вновь бескрылая в вольере. Старый Моцарт эту муку Лечит каплями “Сальери”. Снова жалобно и строго Убеждает, утомляясь. Только ей дано от Бога Повторять, не повторяясь, 

То поэмы без названий, То дыханье влажной кроны... Непонятных заклинаний Непреложные законы.   * * * И, пережив зрачков увеличенье, Загадку мира странную оценим, Подозревая звезд пересеченья Над сонным Крымом в воздухе осеннем. И лица близких вызовем из Оно, И прежних недр запекшуюся битву, И подмешаем на манер Назона Тоску земли в любовную молитву. Возникнет эхо в кладези бездонной, И примет нас над вересковой чащей Глубокий вздох. Прохладный, монотонный, Волнующий. И противостоящий...   * * *

 В остывающем времени столп мирозданья Осеняет тоской перелетная птица. Позабудется голос, и эхо призванья Чертежи твоей сути оставит пылиться... И слюною касатки скрепленная глина Согревать перестанет птенцов желтогубых. И оставят крестьяне в надежде на сына Эпос рода людского в заброшенных срубах. И когда неотступная музыка грянет, Что на грани столетья плутала по венам, В неразгаданном времени женщина станет Утверждать твою душу познаньем степенным...   * * * Вкушаю осень в пламени ее. Роняю свет в осеннее свое. Почти плыву, задумчивый, как вы, Сквозь эхо стен колодезной Москвы. Сердцебиенье света увлекло: 

Перехожу из воздуха в стекло, На белый лист — от нового толчка! Онемеваю в глубине зрачка. Дышу словами, полными тепла: Земля, деревья, люди, купола... Мой верный друг в распахнутом пальто! Какая нега, Господи, за что...   * * * Земля не справит вдовий плат, Хоть год от года односложней Крестьянин с торбой непорожней И мальчик, покровитель стад. Пусть термоядерная вязь Перечеркнет огонь и воду, Ты вызрел — отпусти Природу. Она недаром напряглась. Благослови, раскрыв уста, Полет листа и след копыта. Пусть тайна семени раскрыта,

 И область памяти пуста, Исчислен мир от “а” до “я”, Натужный вымысел несносен, Но глину вновь замесит осень Пятой такой же, как твоя. Привратник в ледяном пальто Часы переведет по знаку, Так, будто лошадь и собаку Мы приручили только что...   * * * Прими на веру вольные холмы Отечества, Которых нет для взора. Их никогда не озарит Аврора. Их нет по воле черни И войны.                         1986   

* * * Хочу вернуться в этот дом, Где детство тайное летело. Где рос упрямым чудаком, В родстве не знающим предела. Куда отец, от мыслей тих, Входил с морозными клубами. Где я за подлость бил под дых. И звезды пробовал губами. Чердачных сфер волшебный хлам. Глубокий огонек простуды... Но кто меня окликнет там? И кто поймет мои причуды...   * * * Звенигород царит над тишиной. Колокола лежат в пыли закатной. Они объяты памятью одной. И не узнать, который был набатный. Из глубины исходит сладкий тлен

 Всего, что было ересью и спесью. И шум шоссе, река и эхо стен Равно близки родному поднебесью.   * * * Осанна Кремнию пустынь! Он всюду царь, куда ни кинь Взгляд, нарочитый от рожденья. Диковинное наважденье — Его плоды и семена... Когда врывается весна, Он плачет алыми слезами, Но смотрит мертвыми глазами В водоворот ее следов... О, верил Эпос, будто вдов Великий Si... Но полной чашей Он пьет за все соитья наши, Едва затянет звездный дым Мосты меж мертвым и живым... 

  * * * Сон-травой положи меня На разбитое лицо дня — Коли смерть красна на миру, Кровь его втяну и умру. А потом пройдет листопад. Птицы за море полетят. Как истлеет в памяти нить, Ты одна останешься жить. Что за чудо, наше тепло — Было на земле и ушло.   * * * Когда вернется из полета Скворцов небесная пехота И изумрудный командир Засвищет в лучшей из квартир, Тогда, оседлость проклиная, Зажмурится душа немая,

 Присядет в глубине лица И будет слушать без конца, Пока согреет свет отваги Лица поляны и овраги, И взгляд переведет природа На тополь возле перехода...   * * * Не таясь разделю удивленье разинь, Для которых одна сокровенная нота: Шепот неба, когда отрешенная синь Перечеркнута гулом людского полета. И, следы на бегу заполняя росой, Простирая дыханье от Оно до Ныне, Я узнаю всегда этот город босой, Где овраги медовы, как желтые дыни. А сегодня, блуждая по знакам огня, Я пространство незрячее духом окину, Где в отцовскую глину положат меня 

И насыпят поверх материнскую глину.                                         1978                                          * * * Так бывает: однажды, случайно Изменяешь людскому прибою. В безднах времени детская тайна Прозревает и движет тобою. И тогда расцветает в потемках, Чтобы вызреть, взорваться и ранить Воздух нежный, как тельце котенка, И душистый, как первая память. И в ветвях, укрывающих дворик, Проступает небесная карта. И гадает Природа-историк По сочащейся наледи марта. И поют голубые свирели На пяти безутешных орбитах! И сжимается сердце в метели, По шагам узнавая забытых...

   * * * Я тек по венам града-исполина, С глухой природой сердцем говоря. И трижды снилась странная долина, Где три горы и три монастыря. Она звала. Тоской касалась слуха. Она будила окликом “Пора!”. И в первый сон кругом была разруха. А во второй — июльская жара. А в третий сон она явилась в свете. И дружный смех пронизывал ее! И не пойму, солдаты или дети Кричали там во здравие мое. Мне в грудь проникли осени крупины. И я ушел за жизнью по пятам. И мне не снилась больше та долина. Должно быть, я однажды умер там.   

УПОМИНАНИЕ Как будто стук в незапертую дверь? Отец ли, внук — не отпускай. Поверь В ночной приход, затерянный в уходе. Такие встречи редки. Что-то вроде Картин судьбы... Дыханье на стекле Преобрази каракулем нелепым, Пока не затянуло тусклым крепом Твоих зеркал. Вдыхай чумную рань! Целуй, смеясь, ладони и колени Наивных дней в необоримой пене, Где мир ослеп от странствующих крыл. Нам певчий червь призванье протрубил!.. ...И стаи птиц небесным бездорожьем Текли в глазницы крова моего, Где тихий бог, немое существо, Укачивал, укутывая в шепот... Ступала ночь. И продевала опыт В органный ряд неисцелимых спин!.. И бремя дня вложило теплый клин

 В сухой пролом невидимого свода... И наугад раскосая Природа Вдыхала свет... И ливень цвел в глазах мелькавших рощ… А в глубине, где нарождался дождь, Текучих арф недвижные начала Стояли между небом и землей. И эхо крика “Маленький, родной!” Не принимало. И не отвечало... И взгляд искал опору мотылька. И плач людской соединял века. Не жалуйся. Не истязай себя Последним актом меркнущего слуха. Есть поле глаз, еще и поле рук, И памяти росистый склон в июне, И мужество. И земляничный плен... Щекастый миг, пронизанный насквозь Всем материнством племени и века,— Вот Родина, плывущая сквозь нас! 

И в ком она — тому сегодня слово. Не жалуйся. Не истязай себя. Прости мне смысл внезапный посреди Твоих холмов. И бог не приведи Неволить струны алгебры небесной, Когда дыханье вырвалось цветком, Одуматься, когда в пещеры слез Бреду по звездам нищенки-сирени, Немыслимый, рожденный невпопад Вне памяти и посреди народа! Храни тебя.                                 1980                                  ЕККЛЕЗИАСТ XX Бескрайняя земля, лишенная тирана, Поверь, твоя судьба по-своему горька. Я брел по кишлакам, где птицы из Корана Сидели на дверях любого кабака. В казарменной тоске бетонных легионов, В бескровных городах, затянутых в огни,

 Я видел под землей метанья миллионов В безвыходной борьбе дыханья и брони. Дымился черный хор. Под сводами из стали Распались времена. Минуты истекли. Я видел, как сошлись. И бились. И устали. И разгребли тела. И книги извлекли. И странно увлеклись бессмысленной игрою В порхании счетов, признаний и статей. И жилой становой сатрапы и герои Срослись в сухих умах слепых своих детей. И камнем падал смех. Но в каждом шумном доме Устами тамады взывали “Обвини!”. И я их слышал всех. И век сжимал в ладони. Но прожил, как они. И умер — как они.                                         1981                                          * * * В конце концов приходит звездный час: Глубокой ночью или ранней ранью 

Насильственная скорость метит нас И зеркальце летит вослед дыханью...   * * *                                 А. Баринову И отрину смятенье в молитве и в деле. И воздвигну строенье из гнева и кожи, И пускай на Ордынке в холодном приделе Постоит надо мною случайный прохожий. Пусть уход его будет уверен и гулок. Пусть простится задумчиво с тяжестью мнимой. И очнется, как я, выходя в переулок, И прошепчет, как я, перед ликом любимой: Собирая тепло по автобусным скобам, Я спешил в никуда, озирая светила. И в холодном приделе Предстал перед гробом. И великая дума меня посетила.    

 Н А Р И К А Л А1 Р. К. 1. ДОРОГА Пересечем бурун Куры. Минуем банные шатры. И выйдем в небо над холмами, Где город в мареве под нами Весь, на три стороны окрест: Метехи скол, Сиона крест И справа, где дома, как дети, На синем — перышко мечети. Я верю зренью твоему. Легко из рук твоих приму Осколок пиалы старинной. И шаг спустя, склонясь над глиной, Застыну вехой на пути. Ты с детства знал, куда идти, Но ждал, питая образ дома... Под небом слева от пролома 

Поляна с полостью внутри. Над ней откинут пласт земли, И в образованном распадке — Руина безупречной кладки Из циклопических камней. Следы искусства есть на ней. 2. УЛИТКИ Мшистый холод объял до плеч: На разрушенном рубеже Я поставлен любовь стеречь Вязких тварей, чужих душе. Я — неведомый исполин, В полутьме, посреди руин, Различаю сиянье вод, Волглой зелени тесный свод И навеки заросший ров Двух взаимонагих миров. Их глаза переходят в пах. Их скольженье внушает страх. Предвещая догадки час —

 Что они отрицают нас! Что пульсары они — точь-в-точь, А Земля им не мать, а дочь) Что в минуты эти на ней Нет бесправней моих ступней! Стены раковины темны. И роса над губой луны... 3. ПИСЬМО Этот приют у червленых плит... Вздумаешь, приходи. Благостно там, и огонь горит Времени посреди. Эхо найдет тебя, если прав. Мера взрастет в груди. Тихо поднимется племя трав Времени посреди. Молча призвание расстели: Лепет миров затих... Пусть зарастут в глубине земли 

Раны от мук твоих. Пусть, огражденная тишиной, Бремени вопреки, Мерит улитка звездной слюной Камень твоей щеки. Жди. И покамест душа темна, Темного не суди... Падают голоса семена Времени посреди.   * * * Снится: иду стороной. Речка бормочет у ног. Кто это рядом со мной? Родина? Женщина? Бог? Я или будто бы я — Странный немой в кутеже? Кто эти люди... Друзья? Я их не помню уже. Где окликавший отца?

 Что его голос затих? Кто там листает с конца Книгу признаний моих? Время петлею дверной Славит судьбу... Каково? Снится: иду стороной. И никого. Никого...   * * * Пробую голос и падаю ниц, Мыслями — в черной гряде. Белые перья заботливых птиц Ходят в небесной воде. Будет ли слово? Подумай о сем, Скованный в мире густом. Плаванье — каждому, берег — не всем. Ветер играет листом. Ум — на заклание, тело — родне. Время не помнит обид. 

В час узнавания влага на дне В высохшем горле стоит...   * * * Мужи трудовые слепого мессию Чураются в страхе. Над черной равниной дремотной России Рыдальные птахи. Бродяге бездомному сеется голос Сквозь звездное сито. Рыдальные скобы. Заржавленный полоз Крестьянского быта. Вот жмутся к корыту в подпругах и в мыле – Почти их обедней: Ведь все это люди, которых любили До дрожи последней. Желанен и сочен их шепот под дверью В минуту успенья. Но дом заколочен. И пьян подмастерье. И нет объясненья...

                                 1974                                  ЛОПУХ Он пел на избранном наречье, Присыпан пылью мировой. И было что-то человечье В его бескровности живой. Над миром куколок и гранул Его удел казался прост. Я наклонился, он отпрянул! И обнажился трудный рост. Его намеренье пугало. Шепталась робкая листва. Живая речь изнемогала. Потомок требовал родства. И где-то в пригородной зоне Под низким небом без луны Мои шершавые ладони Взывали, вверх разведены... 

  * * * Будем счастливы пасмурным днем Единению рук над огнем, Невесомому снегу за шторой, Обнимающим нас голосам, Одиноко идущим часам, Удивительной фразе “Не скоро”. Оглушенные хохотом зим, Что-то давнее вообразим, Улыбнемся искристому зелью. И поднимем бокалы, шутя, За живущее в каждом дитя, Расколовшее мир колыбелью. — Нам останется горечь на дне? — Я люблю твое время во мне.   * * * Ю. М. Разве Хайям угадал, что глина живая?

 Память людей до него над ней истощилась. Я походил на него тайной сознанья, Я узнавал свою ткань в листьях дюраля, Тающий желтый инжир пробовал нёбом И ворошил черепки в крошеве судеб. Мною однажды владел сон Самарканда. Мне улыбался мирза с лицом Улугбека.   ГОНЧАР Я числю облик глин, Пока гончарный круг Вращается едва И выстрадан разбег. И в памяти моей Ютится ремесло. И мечется рука, Ощупывая мир. И лучшая из глин Исходит наготой! 

И я ее беру, Но пальцем водит Бог. И речь моя о ней Полна ее мольбой! И бедрами ее — Пространство дней моих. Любовно семя звезд, Пролитое в арык. Любовна теснота, Владевшая рукой. Вот ногтя тонкий след И пальца лабиринт... Ничто не говорит Об имени моем.   * * * Как странно чувствовать шутя, Что стал тяжелым дым, Что в мире есть твое дитя, Но ты не будешь им.

 Что стоит лишь свечу задуть — И нас на свете нет. Но кто сказал, что горек путь И страшен белый свет? Потреплем лавры старика. Поставим крест на сем. Нам ноша времени легка. И нет ее совсем.   * * * Божество земли — слепая вена, Синева, звучащая опально. Материнство женщины — надменно, Материнство осени — печально. О, у каждой завязь осторожна, Плод жесток, цветенье уязвимо. Ощущенье замысла тревожно, Побужденье опыта незримо. Но потом, в безумной круговерти, 

Принимая богово без гнева, Женщина глядит в глазницы смерти, И дитя кричит на грани чрева! А природу сковывает дрема — Забывает тех, кого явила. И в лучах холодного светила Яблоко лежит у окоема...   * * * Она уже знала, что мы — одно, А я совсем не думал о ней. Мы шли наугад белыми коридорами, И она отстала, едва догадка обо мне Озарила утробу матери... Потом пришла тяжесть. Я сидел на земле, переставляя столбики домов, И радостные побеги материнских рук Вырастали в дожде моего крика. А когда морщины близких стали оврагами И лесные птицы населили их,

 Я нашел странный предмет — Песок перетекал в нем. И об этом говорили — Время. Я заглянул туда И ощутил себя крупицей Хаоса. И тогда она позвала меня! Почти невесомый, в лодочке из осенних листьев, Я плыл к ее губам, И мы снова были одно! — Тебе не тяжело? — спрашивал я, И она отвечала:— Глупый.— Запах строил запруду в моей груди, И тайна шуршала у наших ног. Я дарил ей нитки ночных огней, И она украшала мое рубище Душистыми лоскутами степи. Не помню, когда я забыл себя. Но однажды она ушла, Бросив мне проклятую песочную погремушку. 

И зеленая кровь вытекла в мир! И я открыл, что есть одиночество тела. И позвал смерть. И смерть выходила меня. И тогда я разорвал дерн над головой отца И жадными пальцами втянул соки земли. И, едва на губах моих набухли яркие ягоды, Она подошла ко мне И укрыла небом мое лицо.   * * * Я неба коснулся щекой. И может быть, в мире зеленом Останусь зеленой строкой, Написанной с детским наклоном. Еще не страшит немота. Я просто устал от печали. Четвертая жизнь прожита. И пятая в самом начале...  

   АНДРЕЙ РУБЛЕВ 1 Кольцо ударит о засов. Блеснет железная скоба. Художник спустится с лесов. Художник вытрет пот со лба. Охватит губы сквозняком Сквозь влагу, плотную, как ртуть. И неф заполнится глотком, И струйка вытечет на грудь. Пока под шорохи молвы В притворе дня блестит река, Успеют запахи травы Всосать столпы известняка. На своды хлынет бирюза, И он зажмурится во мгле, И прежде, чем писать глаза, Поймет, что лето на земле. 

Так где же, Господи прости, Твое бесстрашное “хочу!”? Ступай с умением в горсти, Молись закатному лучу! Пока листаешь письмена, Срываясь двадцать раз на дню, Придут другие времена И лики предадут огню. Но вновь под шорохи толпы Кольцо ударит о засов, И вспыхнут белые столпы, И зарастут до парусов! А в ночь приснится град велик, Иные страны и кремли… И будто он седой старик И просит красок у земли. 2 Боже, не насилуй Душу без конца! Господи, помилуй

 Руку чернеца. Из дождей и суши Вынесший хлеба, Господи, послушай Твоего раба. Я иду на плаху Родины моей. Я одет в рубаху Белого белей. Мне — шипы под ноготь В хохоте зверья. Я хотел потрогать Волосы Ея. Что в них — птичья стая Или седина? Кто она такая? Мать или Жена? Улица крутая, Вороны у ям. 

Душно причитая, Люди по краям. Мажь что было силы Очи в пол-лица! Господи, помилуй Руку чернеца. Сына или мужа — Крест не отличит. Только почему же Колокол молчит? Лица в пыльном гриме, Скука до бровей. Не забудьте имя Матери моей... 3 От незадачливого метра Пройдет дорога до холма, Где наши руки — арка ветра, А наши волосы — зима. Где червь с миндальными глазами

 Ведет по небу борозду, И смерть счастливыми слезами Встречает каждый день в году, Где летом искренняя птица Творит гнездо в траве имен... И наше время расслоится Под тяжкой поступью времен. И лишь тогда своей основой Нас потрясет безгневный Спас, И наших тел приют сосновый Иным глубинам вверит нас. И мы пойдем путем единым, И “я” без боли отдадим. И каждый снова станет сыном Своей души — собой самим. И каждый, обретя начало, Увидит из безмерной тьмы, Что “я” и вовсе не бывало! А было — мы. И будет — мы. 

                                1983                                  * * * В морозном тумане застыли родные холмы. О, графика судеб в беспамятстве школьного мела! Я птицу свою вырезаю из белой зимы, Последнюю птицу, какая о юности пела. Я жил ее небом, я тайно в груди ее рос. Я видел нечаянно, как она дышит глубоко, Как в сизых предгорьях, где запах корицы и роз Вдыхает с волненьем сладчайшую пену порока. Как чутко теплело крыло ее с веной живой! Как неутомимо у времени веры просила. Как гордо срывалась в безумную речь по кривой И зерна прощанья с ладони моей уносила. Но пусть ей не мнится, что связаны мерой одной, Пусть примет без боли и душу и имя другое. Последняя птица! Простимся, найденыш родной. Мой искренний возраст пригубил из чаши покоя.  

 КОСМОГОНИЯ И. В. 1 Целуя время (“Спи, мое дитя”), Она уходит. Гаснет. Исчезает. В стене природы дверцу отпирает И повторяет “Спи”, уже летя. Пред ней, крылатым вымыслом одет, Гарцует мрак на луноглазой кляче. За ней стоят надменны и незрячи Творцы и меры человечьих бед. Она одна. И имя ей — Одна. Цветок родства растет из долгой вены. Зажав в горсти радары и антенны, Она летит, к земле присуждена. 2 ...А на земле еще не рассвело. Еще огонь в глазах первопроходца Чадит под первым ветерком зари 

И убеждает сердце: “Говори, Коль есть душа живая — отзовется. Не уходи, надежен ход минут! Судьба, освобожденная от пут, Вольна дышать! И большего не надо. Ты есть. Ты ждан. Тебе природа рада. Назавтра люди новые придут!..” Ложится лед познанья на чело. А на земле еще не рассвело. 3 Покуда соль из пор морей и тел Дарует миру звездные крупицы, В дрожащий сумрак хочет воплотиться Ребяческой рукой гонимый мел. За нами — вечный гулкий школьный класс, Талант рожденья, ремесло старанья, Волнующее зеркало сознанья Вбирает нас и исторгает нас. 4 Морская гладь блестит телами лун.

 Проходит вал. За ним — второй и третий. Где календарь, в котором нет столетий? Где человек, который вечно юн? Найти предел, которому не быть. Внушить вопрос — какому нет ответа. И, до конца не постигая это, С лица родного лунный свет отмыть. В руках неумолимой тишины Душа и цель судьбой разобщены. 5 Не отвергай случайного родства. Густая сердцевидная листва В иные дни и Бога укрывала. Судьбе необходим ее приют. За крону сердца волю отдают! Да за нее, поди, и воли мало. Претерпевая с веком наравне, Мы так малы в своей величине. 6 

Еще по звездам водят корабли Испытанные временем народы. Еще текут закаты и восходы Перед глазами сморщенной земли. Еще осока слышит шепот рыб, А глина любит ливня поцелуи! Еще, святым призванием даруя, Растет лоза, тугая на изгиб. Еще неутомимо, в свой черед, Кричит дитя, и утро настает.   * * * И снова Вселенная Влажной ладонью Родимые лица Сотрет и отринет. И каменным пламенем Выстелит скулы грядущих. И станет зачатье Причиной вражды соловьиной

 Соцветий, дерзнувших Прославить слепые светила. И в черные дыры проникнет Пыльца махаонов, Пыльца махаонов. И новая влага случайную пустошь Засеет надеждой. И встанут миры из распаренных зерен, Но в новой Вселенной Никто не посмеет разглядывать пламя, Никто не посмеет...     ДВА ПРОЛОГА                         Союз лекал и бремя речи.. 1 ...И вновь от алгебры напрасной К народной памяти неясной. Старинным полем без дорог. 

Лишь шаг шагнул — до слез продрог От песен родины несчастной. А два шагнул, и день потух. Деревья — череда старух Среди России безмужикой. И малый огонек — уликой, Один на десять верст вокруг — Лампада материнских рук, Последний след природы дикой И телеграфные кресты — От пустоты до пустоты... А мысль-то плачет, как ни шикай. Что ж, как бы ни была остра, Она, как старшая сестра, За мною в ночь идет тревожно И хлеб роняет осторожно. Молчу: судьба ее пестра, И вера привита подкожно. Я вовсе голода не знал, Питомец теплых покрывал,

 Владелец байковой закрутки. И плакал только в промежутке, Пока себя осознавал. Мне нравился “Девятый вал”. Она любила незабудки... Я счастлив, что природы зрак Не обронил свинец атак, Корысть не отковала жала И мать моя отца познала. И мир скрепил: “Да будет так!” Но пред землею я чужак: Одной сородной мысли мало. Однако уповать — не грех! И я хочу созвать их всех, Волхвов заржавленного плуга. Мой опыт — зеркало недуга. И гневу не по чину смех, Да голос перетянут туго. Мой голос занемел от пут. 

И все же пусть они пройдут Сквозь пир железа и бетона, В крови, по звездам, в это лоно, Где пашне памятен их труд. Вот росы темные поют Протяжно, как во время оно. Кивает черная трава. Земля молчит, но не мертва. Направо город, влево — зона. Как странно: ни один смутьян Не помянет Страну Крестьян — Народа крепкого, немого. В народе был один изъян: Он вечно врозь был сыт и пьян. Война дарилась — как обнова! Доспех не лёгок, а — легóк! Ушел — и нет. За плугом — Рок. В подзоле — черепа пехоты. Но ясноглазые сироты В голодных весях — мал-мала!..

 Народ воюет не со зла. Не сдуру косит смерть тела. А от неведомой заботы. Как мало надобно земле: Оттает в пепле и в тепле, Да чтобы дождичек — как надо. А там сироты подрастут. Да девке косу расплетут... И в люльках засмеются чада. И вновь за чередою бед На весь народ один поэт По воле шума городского. Он в сердце носит целый свет. Да канет вдруг в расцвете лет, Чтоб в мире не было такого! И сразу ветер моровой!.. Прости, Отечество, я твой Не лучший сын в строю несмелом, Но сам писал пиленым мелом 

Себе и пропись и цифирь. Расколют камень алатырь, Накрою землю рыхлым телом. Спроси любого наугад: “Скажи мне, друг, кому ты брат?” Перемолчит: в гортани — вата. Потом очнется: “Не до брата... Такая жизнь... И сам не рад”. Страшились сердца — вот расплата. В пылу зловещих клоунад Весь этот бред, весь этот ад Творили, землю не жалея! Палач подрагивал, шалея. Был мести полон лицедей... Теперь народ, а не вождей Несем под своды мавзолея. Земля горька моим губам. Но я боюсь кровавый срам Внушить генетике упрямой! И не отвага правит мной,

 А весь в морщинах лик резной Старухи за оконной рамой. Есть край за тридевять морей, Куда приводят матерей, За то, что выплакали очи Над бездной войн и лагерей. Российских там — поболе прочих. Но нет, не славит их молва,— Должно быть, горечь такова. Лишь победитель краеведу, Сверкнув медалью “За Победу”, Шепнет надрывные слова — Редактор их припишет бреду. Да что сквозь время колесить — Пора потомка расспросить. “Простите, юноша, полслова: Вас не тревожит бремя зова?” Смущен. Решает. Не забыл — Не знает! Стерли. Отрубили. 

“Давайте вместе: “Жили-были...” Чего гадать-то: или — или! Он прав. Не стоит тратить пыл. Вдали от родовых могил Отцы беспамятство купили. Земля смолчала. Бог простил. В глазах — тоска, и шеи в мыле! Сынам и времени — молчок. Но кто вертит храповичок, Решает спор на чашах медных И жжет ботву времен бесследных? Тс-сс! Только чаши — чок да чок... Возьмем-ка тему поновей: Сегодня — время сыновей. Скучают зябкие граниты. Могилы памяти разрыты. Но плачет только суховей: Потомки опекают плиты. Пойдем за ними. Ну, живей! Им снятся кибер и эрот.

 Они похожи на сирот. Взглянуть назад? — Была охота! Но дорог им небесный свод. Их мысль живая гнезда вьет Наукам вольного полета! Ату, лирическая слизь!.. Они не сами отреклись. И путь свой выбрали не сами. Когда курносыми носами Младенчески тянулись ввысь, Над ними щепки пронеслись, И ветер взвыл: “Поберегись!” Расхристанными полосами За ветром вслед клубился прах... Но это снова об отцах: При них и раскатали срубы... А дети знают, губы в губы Вдыхая азбучный эфир, Про то, что стихотворец сир, 

Надежно кругл насущный мир И руки состраданья — грубы. Сгнила стахановская крепь. История — сухая степь — Дала трикрат сухие всходы. Но суслик вольности привстал!.. И дети выбрали кристалл, Вернув доверие природы. Да, им не святы имена. Но мерно движется сама Неведомая биомасса. Пред нею стих изведал страх! И вслед ей лаяли в сердцах Талоны русского Парнаса. Куда вы, новые, куда? Как знать, звезда или беда Засветит пластику стоп-кадра? На древнем шепчется листва. И, Теорема Естества Лежит в основе “суперквадро”...

 Не камни жаль. Дыханья жаль. Баллончик пуст: хранитель — враль. Но сколько ни труби об этом, В глаза бросается деталь. И только истинный хрусталь Оправдан музыкой и светом... В который раз не в глаз, а в бровь! Но я не смею про любовь: Окликнешь, шевельнется глухо. Она — улика из улик. Она сама себе язык. Ее глаголы — семя слуха! Как ни всеволен мир-протей, Я верю в мужество детей, В их шелковичные причуды, Когда сиделки полногруды И весел за грядой смертей Вселенский огонек простуды: Пусть не успеешь— хоть затей! 

2 Еще немного, и уйдет Последний вздох подземных вод, Оставив мир в мерцанье рудном, С враждой светил наедине, И человека — в глубине. Ничком. В величье беспробудном. Поэт явленья своего, Он принял путь за торжество, Когда, изнемогая в беге, Дыша на камни и цветы, Опознавал свои черты В осколках мятежа и неги... Он, сколько помнил, полз и шел. Он знал, что худшее из зол — Волненья олово и слово. Но усомнился и посмел! И вихрь наполнил сферу сфер Рыданьем разума слепого! Земля ему была мала.

 Он взмыл! И музыка пришла. И, не стесненная глаголом, Оттаивая смех на миг, Она раскрыла книгу книг Безлунной правде в поле голом, Где крик не повторяет крик. Я путь передоверил плоти И в пенье памяти проник. Но пойман на высокой ноте!.. Вон струги Разина в полете: Ладьи среди небесных льдов. Под ними — суммы городов В кружках торжественного смога... Гребем. За потом не до Бога. И каждый умереть готов. Чуть света к горечи кротов — И грянет музыка итога! Означив бездну без прикрас, Природа обнажила нас. 

И, тыча первородной глиной, Лишила тайности звериной, Юдоли, племени, угла! И плоской смертью обожгла. Еще уходим в зеркала В минуты ясности старинной. И носим теплые тела. Еще доверчивая мгла Не истощилась совершенно И верят лира и арена, Когда бинтуем горло мглой В минуты Азии родной... Я вижу миллионы рук, Подобие лозы корявой, В долине, перед лысой Славой. Проходит смерть за кругом круг. И все, что чтили враг и друг, Примято ложью величавой. Народы, затевая квас, Зашлись, сливая ядра рас!

 И мир, свободный от канонов, Настроив сотни вавилонов, Так перевил спирали масс, Что людям стало не до стонов, Мы уяснили суть законов: Наш разум отвергает нас. Я чуял этот материк В глазницах черепов упрямых. Плутая ночью в лунных ямах, Я берегов его достиг — Руины книг и Время в рамах. ...Что в мире женщину влечет, Когда плывет ее живот Осенним яблоком тяжелым? Над фабрикой и над костелом, Над родиной и над виной Витает выдох кружевной, И чепчики кроят по селам... Куда за нею дни идут? 

Она не знает звездных пут, Целует снег и бредит летом... А то на несколько минут Присядет поболтать с поэтом — Привычный путь немного крут... Младенцы мокрые орут! И это по душе планетам. Я видел: раковины век Затворены. И тихо тек Сквозь поры флейты бог дыханья. Еще мгновенье темных нег — И растворился имярек В исконной ноте мирозданья! Передо мной лежал “Курьер”, Где негр на перепутье вер Застыл, упрятанный в иное... От пят до флейты — весь он пел! На фоне ночи страшно бел, Ловил губами звездный мел Мальчишка за его спиною.

 Я думал про далекий Нил... И вспомнил то, что не хранил: Брусчатка пела под ногами, Когда творцам перед страной Вручали разум именной С последней пулей — Как в нагане. Есть область метеоигры, Куда стекаются миры, Когда тела заносит прахом... Вновь разум стер единым махом Дыханье рощи и сестры: Молчи, сигнальные костры Не ставят перелетным птахам. Я тронул пласт материка: Да, лава вязкая легка! Но сжаты, как зерно в полове, Порывы музыки и крови. От недр исходит нежный жар... Строитель Ада был школяр: 

Такая власть и Зевсу внове. Сказать яснее? Yes of course. Мы ставим смысл превыше слез. Марая лазером по стали, Мы вовсе плакать перестали. И мужество перевелось. Зато мы с молоком впитали, Что время и земная ось — Суть очень важные детали. “Какой там голос неба, брось!” “Душа и тело могут врозь?!” Нас не обманешь. Мы — читали. Я вижу, как за криком крик Глотает Разум-материк. Мерцаньем смущены державы. И вихорь гонит волны лавы. Еще пути на полчаса, И вновь — Гомер и паруса... Пора признать свои вериги: Мы—содержанье Красной книги:

 Страдальцы, палачи, творцы — Мы все: и дети, и отцы. Наш путь по звездам — Иго в иге. 3 Спешим перекурить обиду. Ломаем спичку по Эвклиду. И смотрим в небо, бормоча Из Откровенья Лобача. Да, не однажды, создан Зовом, Был бабочкой и вихрем вдовым Любой из нас. Но опыт глаз Законно доставался совам. Зачем же мы в конце концов Переросли своих отцов? Ответьте мне, какого хрена?! Им было море по колено. Им ныла кучка мудрецов... Что им — укор, для нас — измена! 

Перекури и не дури. Снаружи небо, свет — внутри. Безмерность от лица до лика! Мы пережили фазу крика, Теперь пускаем пузыри. Что, солоно? — Не говори... Да где там— пуля: не до шика. Есть геометрия времен: Прозрачный звук и чистый тон, Стезя, гортань, топор и плаха. И ухо — раковина страха. Раб слеп, хозяин умудрен. Сопят. На всех — один Харон, Земной покой и божья птаха... Уймись, под горло подошло. Вот одинокое тепло Твое, в котором страсть и сила, Назад природа возвратила: Никто не принял, как назло... Да перестань сжимать весло

 И в ночь глядеть с гранитной рожей Очнись: исчерпан опыт Божий, Есть только промысел един... Опять с жемчужных паутин Осыпал жемчуг оклик грубый! Когда полураскрыты губы У Истины, тела мужчин Отринуты и невесомы. Желтеют вороха соломы, И тусклый свет неистощим... Любимая, послушай, кто мы? Есть Геометрия Времен: Когда, безмерным потрясен, Сронишь дыханье легче пуха, Не самый слух, природа слуха Покинет раковины кров. И содрогая до основ, Взмолится песня-вековуха! И вновь душа пойдет на зов. 

Луч возраста упал без сил В росу рождений и могил. Тепло осталось без ответа. Но разом от пелен и плит Свет отразился. И — парит! Как бы поэма без поэта.