Вникая в подвижническую жизнь историка Николая Михайловича

Карамзина, создавшего за 23 года особо пристрастной работы 12 томов

«Истории государства Российского», нельзя не поразиться сходству

характеров и творческих возможностей его самого и близкого ему поэта

Г.Р. Державина. Предки обоих с XV-XVI веков – волгари, знавшие

великую реку во всех подробностях от Костромы до Астрахани; отцы их

по традиции были военными и людьми, служившими на Волге, Каме,

Вятке, Урале; а сыновья больше походили друг на друга ранним

интересом к истории. Гимназист Державин несколько месяцев работал

старшим на археологических раскопках в древнем разрушенном городе

Великом Булгаре, а Карамзин к тому же возрасту успел прочесть десять

томов «Древней истории» Ш. Ролленя, переведённой сыном астраханского

священника, поэтом и писателем В.К. Тредиаковским. Юноши Державин

и Карамзин начинали свою государеву службу в одном и том же

Преображенском полку и, наделённые природными поэтическими

способностями, мечтали об «авторстве». Оба молодых человека ещё в

детстве приобщились к татищевским краям, позже прочли «Историю

российскую с древнейших времён», но по-разному оказались ею задеты.

18-летнего отставного поручика Карамзина взял в свои руки Н.И.

Новиков – первый издатель «Древней российской гидрографии», большой

почитатель и непреклонный последователь В.Н. Татищева в

просветительской деятельности. Учитель отнюдь не преуспел в горячем

стремлении передать своему новому подчинённому – начинающему

переводчику и редактору первого в России детского журнала –

благоговейные чувства к Татищеву. Но татищевское отношение к

истории передалось и проявилось через четыре года, когда Карамзин

отправился в Европу.

Вспоминая скифские дороги Геродота, вдумываясь в только что

появившийся роман французского писателя Ж.Ж. Бартелеми

«Путешествие юного Анахарсиса по Греции», Карамзин представлял себя

западноевропейским гостем, молодым скифом, ищущим для своей страны

истины истории и культуры. И этот простодушный, чувствительный,

искренний, деловитый скиф смотрел вокруг, замышлял и находил встречи

и беседы с И. Кантом, Ш. Бонне, И. Лафатером, И. Гердером, другими

учёными людьми и мудрецами, чтобы вернувшись на родину, обратить к

соотечественникам глубоко выстраданные слова: «Ни Гёте, ни Кант, ни

Шиллер, ни Державин не пойдут в своём интересе к истории так далеко,

чтобы бросить поэзию, философию». Это значило, что кроме 24-летнего

Карамзина нет никого ни в Западной Европе, ни в России, способного

писать по-новому Российскую историю. Как её нужно писать, «юный

Николай Михайлович

Карамзин (1766-1826)

На стр.63: Волга

Г.Г. Чернецов. Фрагмент. 1839

Николай Иванович

Новиков (1744-1818)

и титул изданной им книги

Вид реки Селенги

в Сибири

А.Е. Мартынов. Фрагмент. 1817

С XVIII века российские художники стали обязательными и полноправными участниками и

хроникёрами большинства важнейших государственных событий. Помимо участия в столичных

торжествах, художники трудились в морских и сухопутных научных экспедициях, боевых действиях

армии, флотских учениях. В 1802 году «военно-стратегический осмотр Азиатской и Европейской России»

выполняла экспедиция генерала Е.М. Спренгпортена. К решению непосредственных экспедиционных

задач были привлечены ученик художников Ф.Я. Алексеева, М.М. Иванова и С.Ф. Щедрина, известный

живописец Урала В.П. Петров и недавний выпускник Петербургской Академии художеств Е.М. Корнеев.

На рубеже XVIII-XIX веков началась подготовка очередной многолюднейшей российской

дипломатической миссии в Китай. В 1796 году там сменился император, да и в России только что занял

престол Александр I. Необходимо было обменяться послами, откорректировать общие границы,

расширить и углубить торговые связи. Попутно решено собрать подробные научные сведения о природе,

народах, экономике тех мест, через которые проходил маршрут дипломатической и духовной миссии. И

в результате свита нового чрезвычайного посла России в Китай – Ю.А. Головкина – выросла до 242

человек. Три талантливых художника органично влились в её состав: советник Академии художеств А.Е.

Мартынов, «зарисовщик» - Т.А. Васильев и рисовальщик М.Н. Воробьёв. Самый старший из них,

сердечный и непосредственный 38-летний академик Андрей Мартынов написал о своих главных

впечатлениях так: «Ничего не может быть прелестнее и величественнее берегов реки Селенги...

Некоторые из сих громадных произведений природы так удивительно расположены, что трудно

увериться, чтобы рука искусства не участвовала в их строении». А самый младший художник 19-летний

Максим Воробьёв был очарован и потрясён «океан-морем» Байкалом.

скиф» выяснил в той части своей книги «Письма русского

путешественника», которая посвящена пребыванию гостя в Парижской

академии надписей и словесности:

«Больно, но должно по справедливости сказать, что у нас до сего

времени нет хорошей Российской истории, то есть писанной с

философским умом, с критикою, с благородным красноречием. Тацит,

Юм, Робертсон, Гиббон – вот образцы! Говорят, что наша История сама

по себе менее других занимательна: не думаю; нужен только ум, вкус,

талант. Можно выбрать, одушевить, раскрасить; и читатель удивится, как

из Нестора, Никона и прочих могло выйти нечто привлекательное,

сильное, достойное внимания не только русских, но и чужестранцев.

Родословная князей, их ссоры, междоусобие, набеги половцев не очень

любопытны: соглашаюсь; но зачем наполнять ими целые томы? Что

неважно, то сократить, как сделал Юм в «Английской истории»; но все

черты, которые означают свойства народа Русского, характер древних

наших героев, отменных людей, происшествия, действительно

любопытные, описать живо, разительно...»

Можно спорить по поводу того, когда именно и при каких

обстоятельствах Карамзин приступил к исполнению этой программы.

Думается, произошло это одновременно с выходом в свет первой части

цитируемой книги, а именно в то самое время, когда будущий историк

Даже во сне не приснится столь бескрайнее, слитое с небом, такое

прозрачное до дна, светло-бирюзовое море-озеро. Очень похоже оно на

полное неведомого смысла одушевлённое существо, перед которым

робеет человек – настолько живое озеро превышает человеческие

возможности охватить мыслью и понять его. Озеро-феномен звучащей

Вселенной, загадочное музыкальное произведение, озеро –

фантастическая песня, озеро – весть из космических глубин жизни,

озеро-учитель, озеро-напутствие и не смыкающий глаз сторож всей

дальнейшей судьбы. Байкал непринуждённо принял под своё

долговременное покровительство начинающего художника,

предопределил содержание и ритм его жизни. Здесь стала совсем уж

очевидной великая мудрость старых голландских художников, на века

соединивших вольное могущество водной стихии с просвещенческим

детством человека. От берегов Байкала в числе первых русских

живописцев Воробьёв стал морским пейзажистом.

Прошедшего испытание Сибирью и сибирскими художественными

прозрениями Воробьёва назначают помощником к академику Ф.Я.

Алексееву «снимать виды» и рисовать пейзажи Москвы, Орла, Воронежа и

других важнейших среднерусских городов, а в 1813 году его

прикомандировывают художником в действующую русскую армию на

войну с Наполеоном. Во время заграничного похода в Германию

Костромской

Успенский собор

Из книги Н.И. Костомарова

«Русская история». М.,2003.

Вид города Ярославля

Н.Г. Чернецов. 1860

Фрагмент

старинной карты

создал ещё один «программный документ» – стихотворение «Волга».

Впервые в отечественном искусстве оно было завершено удивительно

философичным эпилогом о непостижимых тайнах естественной жизни

вод Поволжья. Немедленно откликнулся на это откровение поэтическим

эхом «К Волге» родственник и друг Карамзина И.И. Дмитриев. Он лишь

чуть-чуть приподнял завесу над карамзинской загадкой такими тремя

строчками: «Там видел горы над собою/ И спрашивал: который век/

Застал их в молодости сущих?»

Карамзин расшевелил, заохотил отечественных поэтов, да и

прозаиков тоже, писать о природных водах России. С выходом в свет

своего исповедального дневника «Письма русского путешественника»

Николай Михайлович стал самым знаменитым литератором, к которому

прислушивались, которому подражали, с которым соревновались. Вслед

за Карамзиным и Дмитриевым вступили в поэтическую водную тему Г.Р.

Державин со своим знаменитым «Водопадом», А.Н. Радищев с

«Осмнадцатым столетием», А.Х. Востоков с «Российскими реками»,

П.А. Вяземский с «Вечером на Волге» и «Нарвским водопадом»,

Н.М. Языков с «Водопадом», «Ручьём», «Морем», «Песней Балтийским водам»,

шестью стихотворениями о Волге. Своеобразные взгляды на историю

зарубежных рек содержатся в стихах поэтов-философов К.Н. Батюшкова

и С.П. Шевырёва. Два острейших русских пера – Пушкина и Жуковского

Вид на Волге

Н.Г. Чернецов. 1852

Иркутск.

Переправа через Ангару

Н. Добровольский. 1886

– воспроизвели в поэтическом слове жизнь моря. При этом Жуковский в

элегии «Море» сумел одушевить даже сугубо научную теорию космических

приливов Канта, а Пушкин в слове, звуке и чувстве изобразил встречу

двух великих свободных стихий – поэта и моря. После знакомства с

такими стихами к сути морской стихии на всю жизнь приобщались люди,

которым никогда ни доводилось постоять на морском берегу. А вслед за

новыми обширными родиноведческими строфами Пушкина родилась

прекрасная лермонтовская строка «разливы рек её, подобные морям»,

которую впервые стало возможным поставить рядом с лаконичной

геродотовской прозой: «В Скифии нет ничего удивительного, кроме рек,

её орошающих: они многочисленны и величественны».

Художественное воплощение естественных основ русской жизни Н.В.

Гоголь называл утверждением в отечественной культуре «крепких

коренных начал природы». К сожалению, большинству читателей,

увлечённых яркими описаниями Псёла, Днепра и других российских рек,

мало известно, что в 1834-1835 годы Николай Васильевич Гоголь был

адъюнкт-профессором истории Петербургского университета, а до этого

три года преподавал историю и географию в Патриотическом институте

– закрытом учебном заведении, созданном в Петербурге для дочерей

военных людей. В своей рабочей тетради, которую учёный и писатель

называл «Подручной энциклопедией», оставалось немало выписок о Каме и

других реках России, выписок для неосуществлённых книг-замыслов –

«Земля и люди» и «Всеобщей истории».

Насколько же значителен был первоначальный возбуждающий импульс

Н.М. Карамзина, чтобы ещё как минимум полвека откликалось на этот

призыв поэтическое «водное» и иное природное эхо, да ещё сложилось

самостоятельное удивительное направление в поэзии – русская

философская лирика.

Пожалуй, только в наше время, пользуясь многими историческими и

литературоведческими документами, можно пытаться представить и

понять, что же произошло в отечественной истории в карамзинские

времена – на рубеже XVIII-XIX веков. Создателю «Истории государства

Российского» в своей научно-исторической деятельности никак не

удавалось соединить столь же органично, как Татищеву, географию и

историю. Карамзин собственный уровень этой работы оценивал

иронично, как «Мои безделки», и, как видно, особенно не сожалел об

этом: ведь, он не только ни чем не поступился в национальной

историковедческой традиции, но сумел существенно обогатить её,

поставив на службу истории значительную часть лучших российских

поэтов и прозаиков.

и Францию Воробьёв

знакомится со многими

русскими офицерами,

будущими деятелями

истории, науки и искусства.

Находясь за границей,

соратники всё чаще

вспоминают «источники

родины незабвенной». Поми-

мо живописных талантов,

художника ценят за знание

многих языков, за

искреннюю любовь к изя-

щным художествам, за ум и

доброжелательность. Мно-

гие понимают, что будущее

художника – это его

преподавательская деятель-

ность. И действительно, по

возвращении в Петербург

Воробьёва производят в

И.И. Дмитриев

К Волге

Конец благополучну бегу!

Спускайте, други, паруса!

О Волга! рек, озер краса,

Глава, царица, честь и слава,

О Волга пышна, величава!

Прости!.. Но прежде удостой

Склонить свое вниманье к лире

Певца, незнаемого в мире,

Но воспоенного тобой!

Исполнены мои обеты;

Свершилось то, чего желал

Еще в младенческие леты,

Когда я руки простирал

К тебе из отческие кущи,

Взирая на суда, бегущи

На быстрых белых парусах!

Свершилось, и блажу судьбину:

Великолепну зрел картину!

И я был на твоих волнах!

То нежным ветерком лобзаем,

То ревом бури и валов

Под черной тучи оглушаем

И отзывом твоих брегов,

Я плыл, скакал, летел стрелою -

Там видел горы над собою

И спрашивал: который век

Застал их в молодости сущих?

Здесь мимо городов цветущих

И диких пустыней я тек.

Но страннику ль тебя прославить?

Он только в искренних стихах

Смиренну дань хотел оставить

На счастливых твоих брегах.

О, если б я внушен был Фебом,

Ты первою б рекой под небом,

Знатнейшей Гангеса была!

Ты б славою своей затмила

Величие Евфрата, Нила,

И всю вселенну протекла.

1794-1818

Но искусство есть искусство, а у профессиональных историков были

и есть свои особенные задачи. Об этом не уставал напоминать слушателям

и читателям младший современник Карамзина и его биограф, профессор

Московского университета М.П. Погодин, который шёл по пятам мэтра

истории, а по молодости относился к нему столь же скептично и

требовательно, как тот в юности к своему предшественнику Татищеву –

«Карамзину до Карамзина».

Задолго до пристальной работы с летописями и другими строгими

историческими документами Карамзин начал реформу не только

художественного, литературного, но и научно-популярного и научного

языка. Николай Михайлович впервые ввёл в обиход такие нужные в

нашей жизни слова, как «общественность», «человечность», «развитие»,

«промышленность», «достижимый», «общеполезный», «утонченный»,

«трогательный», «занимательность» и многие другие. В свою очередь,

М.П. Погодин тоже предпринял беспрецедентное в российском обществе

действие. За два года до смерти Н.М. Карамзина он обратился к

российской публике за совершенно непривычной в нашем государстве

помощью. В то время Погодин выпускал журнал «Московский вестник», и

как издатель мог смело экспериментировать на пользу истории. Со

страниц журнала он призвал читателей помогать создавать достойную

России терминологию для исторической географии, намного отставшей

от достигнутого уровня собственно исторических исследований.

Открывая читателям увиденный им самим путь для этой работы, Погодин

предлагал начинать её от последних достижений талантливого

западноевропейского географа К. Риттера, очень расположенного к

России и подсказавшего немало интересных и ценных идей для её

историко-географического изучения. При этом было понятно, что

решающее слово всё равно останется за отечественными учёными, и

Погодин представил материалы Риттера в сжатом виде, а в небольшом

предисловии к ним написал: «Слова, напечатанные курсивом, я желал бы

преимущественно заменить другими, лучшими, и искренно был бы

благодарен тем из наших Литераторов, кои сообщили бы мне по крайней

мере некоторые из них». Чтобы вовлечь в работу как можно больше

заинтересованных исследователей, историк сообщал, что делает для этого

три первые публикации – в «Сыне Отечества», две в «Московском

вестнике» и одну в «Вестнике Европы».

Фантастически самоуверенное по нынешнем временам обращение

Погодина не осталось без достойного ответа. Довольно много лет спустя

желаемую статью-исследование на эту тему опубликовал из ссылки в Усть-

Сысольске и Вологде историк и издатель Н.И. Надеждин, пострадавший за

академики живописи, поручают

преподавание наиболее ответственных

учебных курсов, в том числе теорию

архитектуры.

Озабоченный нахлынувшими новыми

задачами, Максим Воробьёв, весь ещё в

воспоминаниях и думах о войне и мире,

прислушивается к мнению своего

соратника по военной службе, известного

поэта Константина Батюшкова,

опубликовавшего в 1814 году очерк

«Прогулка в Академию художеств». Отдав

дань поэтическим эмоциям («Какой город!

Какая река!»), Батюшков напоминает о

разнообразии Петербурга, «происходящем

от смешения воды со зданиями». Да, это

действительно так, ещё Державин

отчётливо увидел в российской жизни

этот мотив и сюжет. А вот как стать

вровень с классическими голландскими

художниками, научившимися в своих

На стр. 78:

Набережная Невы

у Академии Художеств

(Вид пристани с египетскими

сфинксами днём)

М.Н. Воробьев. 1835

Коллаж (слева направо):

Петр Яковлевич

Чаадаев (1794-1856)

Гравюра Штайфензанда.

1840-е

Николай Иванович

Надеждин (1804-1856)

Гравюра. 1841

Иван Иванович

Дмитриев (1760-1837)

Литография Мошарского с

оригинала Калашникова.

1830-е

Михаил Петрович

Погодин (1800-1845)

Осенняя ночь

в Петербурге. Пристань

с египетскими сфинксами

на Неве ночью

М.Н. Воробьев. 1835

публикацию в журнале «Телескоп» чаадаевского «Философического

письма». В вводном очерке Надеждина, называвшемся «Опыт

исторической географии русского мира», подробно рассматривалась

«символическая река времени, застывшая в формах пространства».

Учёный обозначил на территории Европейской России едва

намечающиеся контуры «гранитных» и «просохлых» кряжей,

возвышенностей, их изломов и ответвлений. Немало внимания и времени

потребовалось на эту работу: в сравнении с расчленённой горами

Западной Европой Русская равнина казалось весьма плоской. Но «по

счастью, – писал Надеждин, – природа вознаградила это печальное

однообразие поверхности роскошным изобилием вод, соединённых в

бассейны озёр и струящихся реками, которым в длине и величии не

представляет ничего подобного остальная Европа». В своеобразные «рамы»

гор, кряжей, гряд возвышенностей и холмов учёный вписал огромные

впадины-»полости» речных и озёрных бассейнов. Из обзора сложной

мозаики водоразделов и водосборов Надеждин сделал важные выводы о

геологическом единстве земных пространств, о том, что

«орографический скелет Земли находится в теснейшей связи с

кровеносной гидрографической системой», и что «начало истории

человеческой скрывается в истории матери-земли».

Устремляя философскую поэзию и научно-художественную прозу на

поиски новых общих историко-географических понятий для нужд

собственно истории, Карамзин и Погодин, по-видимому, неплохо

представляли перспективы такой работы. И в целом не ошиблись в своих

ожиданиях.

картинах «смешивать» стихию

природных вод с природным

человеком? В том, что это

смешение составляет одну из

самых существенных черт

натуры коренного

россиянина, Воробьёв не

сомневался. А как можно

такую суть выразить в

живописи? По силам ли это

художнику-романтику?

В 1817 году Воробьёв

вновь принимается за

писание видов Москвы,

продолжая традиции Ф.Я.

Алексеева, который был

родоначальником городского

пейзажа в русской

живописи, первый создал ли-

рически взволнованный, оду-

хотворённый образ города.

Вид Московского

кремля со стороны

Устьинского моста

М.Н. Воробьев. 1818

Фрагмент картины

Вид Московского

кремля и Каменного

моста с набережной

Москвы-реки

Ф.Я. Алексеев. 1815

Фрагмент картины

В.Н. Татищев несколько раз писал о том, как русло Волги в среднем

своём течении сделало скачок в сторону, отдалившись от древнего города

Великого Булгара на целых семь вёрст, но не находил никаких

объяснений такому феномену великой реки. В своей «Истории

Российской» рядом с этим фактом учёный привёл летописное известие «о

трясении в земле Суздальской и Владимирской», однако не только не

ставил его в связь с предыдущим событием, но писал: «Чтоб оное так

далеко к северу и ещё в таких равнинных местах произошло, весьма

сомнительно, и паче, что ни прежде, ни после такого приключения через

много сот лет в сей стране не бывало». Во времена татищевские и

великие естествоиспытатели были беспомощны в изучении многих

подобных фактов, в оценке истинных причин этих явлений.

Н.М. Карамзин с особенным упорством начал вникать в естественную,

натуральную историю, и позиция его на этом пути выработалась

совершенно отчётливая. Оказывается, «великолепные чудеса природы,

столь изобильно вокруг нас рассеянные» (иногда Карамзин называет их

ещё и феноменами природы) приводят в движение живую склонность

человека к знаниям и призывают к наукам: «Может ли человек быть

бесчувствен тогда, когда громы натуры гремят над его головою; когда

страшные огни её пылают на горизонте и рассекают небо; когда моря её

шумят и ревут в необозримых своих равнинах... Разум ждет чувственных

впечатлений, чтобы начать свои действия. Так источник, едва-едва

журчащий по сенью ветвистого дуба, мало-помалу расширяется, шумит и

наконец образует величественную Волгу». Карамзин, как историк нового

времени, уже в 1793 году сумел озадачить современников философско-

Н.М. Карамзин

Н. Уткин. Гравюра

с портрета А. Варнека

Вид Московского

кремля со стороны

Каменного моста

М.Н. Воробьев. 1819

Фрагмент картины

Вид на Кремль

из Замоскворечья

времен Петра I

К.И. Рабус

Фрагмент картины

геологическим завершением своего стихотворения «Волга», а девять лет

спустя имел собственную точку зрения на природу сейсмических

процессов и посвятил землетрясению 1802 года в Москве специальный

публицистический очерк. (Кстати, событие это было в числе первых

жизненных впечатлений младенца Александра Пушкина). Намного

опережая суждения геологов, Карамзин воспринял московские толчки

как обычное, вполне вероятное в истории этой части Земли

происшествие – не первое и не последнее. И как вполне сведущий в этом

вопросе человек, заметил: «Любопытно знать, произвело ли оно какое-

либо действие в окрестностях Москвы: например, не явились ли новые, не

поднялись ли реки и прочее, что обыкновенно бывает следствием самых

лёгких потрясений».

И у Державина, и у Карамзина, живших очень далеко от

Средиземноморья, был одинаково любопытный интерес к природе

вулканических извержений. О том, что у историка этот интерес

сопровождался знакомством со специальной литературой,

свидетельствует тот же самый очерк о московском землетрясении.

Карамзин разделял гипотезу современных ему естествоиспытателей об

общеземном глубинном океане магмы, который потоком своего тепла

всюду мог колебать Землю, но далеко не везде имел выходы на земную

поверхность. Заодно с поверхностными водными океанами

магматический подземный океан тоже оказался замечательно

охарактеризован поэтически, и не кем-нибудь, а известным поэтом Ф.Н.

Глинкой. Сам историк ко всему прочему был ещё убеждён, что «человек

носит в груди своей пламень Этны».

Так же, как и Татищев, который полжизни изучал палеонтологию и

карстовые явления, Карамзин нисколько не менее своего великого

предшественника соединял свой жизненный и творческий путь с разными

подземностями. Особенно впечатляюще эта связь звучит в карамзинском

символическом стихотворении «Протей», где поэт явно и неявно

отождествляет себя с многоликим Протеем. Ясное своё сходство с ним

Карамзин хотел видеть как с сыном мифологического Посейдона –

мудрым морским старцем, пастухом тюленьих стад, обладавшим

пророческим даром и способностью принимать облик различных живых

существ. А ещё видится символическая связь карамзинского Протея с

недавно тогда открытым удивительным животным, обитающим только в

подземных водоёмах. Это пещерное земноводное, сохранившее наружные

выступающие из тела жабры, было впервые упомянуто в книге 1689 года,

а научно определено и охарактеризовано незадолго до карамзинского

путешествия по Европе. Карамзин не только интересовался подземными

Симонов монастырь

и «Лизин пруд» в Москве

С гравюры начала XIX в.

Коллаж:

Озеро Байкал.

На старой карте Сибири

и на современных

фотографиях

водами, но и писал в то время строчки о том, как большие реки (точно

так же как и народные мысли), стеснённые сильными препятствиями,

преодолевают их не только на видимой поверхности, но и всякими

подземными путями.

Начиная с 1803 года, свой интерес к естествознанию Карамзин сам

всячески утихомиривал систематическим трудом настоящего историка.

Наделённый от природы огромной волей, редкой работоспособностью,

талантливый литератор, не обладая никаким специально историческим

образованием, сделал себя на целых 23 года профессиональным

историком, создавшим двенадцать полноценных томов отечественной

истории. Огромную эту работу Карамзин нигде не обозначал как

своеобразное соперничество со столь же одержимым и всемогущим

историком Татищевым. Почти всегда Карамзин намеренно уходил от

демонстрации этого противостояния и сравнения, но они везде и всюду

были очевидны, точно так же, как и многосторонняя преемственность

исследований Карамзина по отношению к трудам Татищева. Иногда эта

преемственность особенно наглядно может быть определена через

посредство трудов Н.И. Новикова.

И у Татищева, и у Карамзина «Истории» концептуальны, созданы на

одном и том же фундаменте признания общеземного и российского

государственного и общественного прогресса. Постоянно

рефлексировавший по поводу сложности траектории этого прогресса

Карамзин заставляет и своего читателя так же сильно переживать и

уверенность и сомнение: «Размышляю и сравниваю жестокие потрясения в

нравственном мире с лиссабонским или с мессинским землетрясением,

которое свирепствовало, разрушало и наконец утихло...»

Главное расхождение у Татищева и Карамзина в понимании

концептуальности истории относится к проблеме поворотных пунктов

отечественной истории. Татищев довольно сдержанно характеризовал

заслуги Ивана III, сберегая пафос для повествования о деяниях Петра

Великого. А у Карамзина наивысшие оценки достижений Русского

государства сосредотачиваются именно в эпохе Ивана III, потому что

историк более всего ценил коренную, древнюю самобытность государства

и народа, сформировавшуюся, по его мнению, и достигшую рассвета во

второй половине XV века. Татищев же считал, что по-настоящему Россия

открыла саму себя и для других народов лишь при Петре I. Именно в это

время она завоевала выход в Западную Европу через северные моря,

обменялась с западноевропейцами наивысшими ценностями национальных

культур.

Современники заметили и оценили новое открытие Воробьёва,

которое назвали «пейзажным чувством», а новые пейзажи –

романтическими балладами. В 1820 году 33-летнего художника,

прикомандировали к дипломатической миссии Д.В. Дашкова в Турцию, на

острова Родос и Кипр, в Сирию и Палестину. Восемь лет спустя

художника снова забирают на войну. На этот раз он служит в Главной

квартире Второй Дунайской армии, на суше и на кораблях. Ещё через

полтора десятка лет Воробьёву довелось пожить в Италии – в гостях у

сына-живописца, будущего преподавателя Академии художеств Сократа

Воробьёва. Отец вспоминал о своей мечте соединить стихию воды с

природной сутью человека. Череда подступов и приступов к этой теме

вставала в его памяти: «У колодца в деревне», «Фонтан в селе

Никольском», многие десятки видов Невы, ради которых он даже стал

метеорологом, даже «Янычарский водоносец, называемый по-турецки

“сака”» припомнился. И Байкал восстал над римским горизонтом сияющим

светло-бирюзовым пламенем. Интересно, что такое северное сияние над

озером прибайкальские жители объясняли отблеском на небе костров,

зажжённых многочисленными племенами и народами Якутии. Вот уж

поистине Байкал – волшебник, символ водной романтики, учитель

учителей. Зато художественная молодёжь теперь точно знает, как

распорядиться своими талантами. Пусть дерзает!

Карамзин видел выдающееся значение многих петровских реформ

нисколько не хуже Татищева. Но тем не менее привёл следующий

заключительный аргумент в пользу эпохи Ивана III. Этот аргумент чисто

карамзинский. Если во времена Петра Первого обмен национальными

культурными ценностями был всецело подчинён жёстким

государственным предустановлениям, то тверской купец Афанасий

Никитин отправился за три моря только по своей личной инициативе. И

при этом предвосхитил наиболее вероятную мировую историю великих

географических событий в том, что открыл не только для России, но и

для всей планеты Индию за несколько десятилетий до португальского

морехода Васко да Гамы. Насколько же, по мнению Карамзина, должно

было быть более совершенно в те времена русское государство, чтобы

его представители на свой собственный страх и риск отваживались бы на

такие немыслимые по размаху предприятия.

По существу двумя своими концепциями отечественной истории

Татищев и Карамзин заложили основы расцветших в XIX веке двух

наиболее заметных исторических общественных течений России –

славянофильства и западничества. Оба историка наверняка останутся

современниками всех своих потомков, потому что оба они совершенно

понятны каждому российскому человеку. Вряд ли возможно, например,

сколько-нибудь серьёзно возражать максималистскому убеждению

Карамзина о необходимости для России такого государства, в котором

Н.М. Карамзин

Д.Б. Дамон-Ортолани. 1805

Вид Юрьевца на Волге

Н.Г. Чернецов. 1851

На стр.85:

Коллаж (сверху вниз)

Автограф Н.М. Карамзина

Обложка и форзац

«Истории...»

книга, изданная в Санкт-

Петербурге. 1888

Титульный лист

«Истории...» 1818

Вид озера Молдино

в «Островках», имении

Н.П. Милюкова

Г.В. Сорока.

1840 – начало 1850-х.

Фрагмент

Рыбаки. Вид в Спасском

Г.В. Сорока. Вторая

половина 1840-х. Фрагмент

честный предприимчивый человек всегда бы имел возможность поступать

по мерке «хождения за три моря». И в знак признания этих совершенных

исключительных заслуг великого историка Пушкин, хорошо

разбиравшийся в повадках морской стихии и накоротке с ней

общавшийся, написал: «Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным как

Америка Колумбом». Написал так, несмотря даже на то, что в России уже

была тоже исключительная и неповторимая татищевская «История

Российская с древнейших времён».

Н.М. Карамзин

Волга (в сокращении)

Река, священнейшая в мире,

Кристальных вод царица, мать!

Дерзну ли я на слабой лире

Тебя, о Волга! величать

Богиней песни вдохновенный

Твоею славой удивленный?

Где в первый раз открыл я взор,

Небесным светом озарился

И чувством жизни насладился;

Где птичек нежных громкий хор

Воспел рождение младенца;

Где я природу полюбил,–

Ей первенцы души и сердца,

Слезу, улыбку посвятил

И рос в веселии невинном,

Как юный мирт в лесу пустынном?

Едва и сам я в летах нежных,

Во цвете радостной весны,

Не кончил дней в водах мятежных

Твоей, о Волга, глубины.

Уже без ветрил, без кормила

По безднам буря нас носила;

Гребец от страха цепенел;

Уже зияла хлябь под нами

Своими пенными устами;

Надежды луч в душах бледнел;

Уже я с жизнию прощался,

С её прекрасною зарёй;

В тоске слезами обливался

И ждал погибели своей...

Но вдруг творец изрёк спасенье –

Утихло бурное волненье,

И брег с улыбкой нам предстал.

Какой восторг! Какая радость!

Я землю страстно лобызал

И чувствовал всю жизни сладость.–

Сколь ты в величии своём,

О Волга! Яростна, ужасна,

Столь в благости мила, прекрасна:

Ты образ божий в мире сём!

Теки, Россию украшая;

Шуми, священная река,

Свою великость прославляя,–

Доколе времени рука

Не истощит твоей пучины...

Увы! сей горестной судьбины

И ты не можешь избежать:

И ты должна свой век скончать!

Но прежде многие народы

Истлеют, превратятся в прах,

И блеск цветущия природы

Померкнет на твоих брегах!

1793

_____________________

Примечание Н.М. Карамзина: «Мысль,

что природа стареется, есть не только

пиитическая мысль; самые философы и

натуралисты не отвергают её».

П.А. Вяземский

Вечер на Волге

Дыханье вечера долину освежило,

Благоухает древ трепещущая сень,

И яркое светило,

Спустившись в недра вод, уже переступило

Пылающих небес последнюю ступень.

Повсюду разлилось священное молчанье;

Почило на волнах

Игривых ветров трепетанье,

И скатерть синих вод сравнялась в берегах.

Чья кисть, соперница природы,

О Волга, рек краса, тебя изобразит?

Кто в облачной дали конец тебе прозрит?

С лазурной высотой твои сравнялись воды,

И пораженный взор, оцепенев, стоит

Над влажною равниной;

Иль увлекаемый окрестною картиной,

Он бродит по твоим красивым берегам:

Здесь темный ряд лесов под ризою туманов,

Гряда воздушная синеющих курганов,

Вдали громада сел, лежащих по горам,

Луга, платящие дань злачную стадам,

Поля, одетые волнующимся златом, -

И взор теряется с прибережных вершин

Петр Андреевич

Вяземский (1792-1878)

Зимний пейзаж

(Русская зима)

Н.С. Крылов. 1827

В разнообразии богатом

Очаровательных картин.

Но вдруг перед собой зрю новое явленье:

Плывущим островам подобяся, вдали

Огромные суда в медлительном паренье

Несут по лону вод сокровища земли;

Их крылья смелые по воздуху белеют,

Их мачты, как в водах бродящий лес, темнеют.

Люблю в вечерний час, очарованья полн,

Прислушивать, о Волга величава!

Глас поэтический твоих священных волн;

В них отзывается России древней слава.

Или, покинув брег, люблю гнать резвый челн

По ропотным твоим зыбям, - и, сердцем весел,

Под шумом дружных весел,

Забывшись, наяву один дремать в мечтах.

Поэзии сынам твои знакомы воды!

И музы на твоих прохладных берегах.

В шумящих тростниках,

В час утренней свободы,

С цевницами в руках

Водили хороводы

Со стаей нимф младых;

И отзыв гор крутых,

И вековые своды

Встревоженных дубрав

Их песнями звучали,

И звонкий глас забав

Окрест передавали.

Державин, Нестор муз, и мудрый Карамзин,

И Дмитриев, харит счастливый обожатель,

Величья твоего певец-повествователь,

Тобой воспоены средь отческих долин.

Младое пенье их твой берег оглашало,

И слава их чиста, как вод твоих зерцало,

Когда глядится в них лазурный свод небес,

Безмолвной тишиной окован ближний лес

И резвый ветерок не шевелит струею.

Их гений мужествен, как гений вод твоих,

Когда гроза во тьме клубится над тобою,

И пеною кипят громады волн седых;

Противник наглых бурь, он злобе их упорной

Григорий Васильевич

Сорока (1823-1864)

Автопортрет.

1840-е – начало 1850-х

Вид на усадьбу

Спасское

Тамбовской

губернии

Г.В. Сорока. 1840-е

Смеется, опершись на брег ему покорный;

Обширен их полет, как бег обширен твой;

Как ты, сверша свой путь, назначенный судьбой,

В пучину Каспия мчишь воды обновленны,

Так славные их дни, согражданам священны,

Сольются, круг сверша, с бессмертием в веках!

Но мне ли помышлять, но мне ли петь о славе?

Мой жребий: бег ручья в безвестных берегах,

Виющийся в дубраве!

Счастлив он, если мог цветы струей омыть

И ропотом приятным

Младых любовников шаги остановить,

И сердце их склонить к мечтаньям благодатным.

1815 или 1816

Нарвский водопад

Несись с неукротимым гневом,

Мятежной влаги властелин!

Над тишиной окрестной ревом

Господствуй, бурный исполин!

Жемчужною, кипящей лавой,

За валом низвергая вал,

Сердитый, дикий, величавый,

Перебегай ступени скал!

Дождь брызжет от упорной сшибки

Волны, сразившейся с волной,

И влажный дым, как облак зыбкий,

Вдали их представляет бой.

Все разъяренней, все угрюмей

Летишь, как гений непогод;

Я мыслью погружаюсь в шуме

Междоусобно-бурных вод.

Но как вокруг все безмятежно,

И утомленные тобой,

Как чувства отдыхают нежно,

Любуясь сельской тишиной!

Твой ясный берег чужд смятенью,

На нем цветет весны краса,

И вместе миру и волненью

Светлеют те же небеса.

Но ты, созданье тайной бури,

Игралище глухой войны,

Ты не зерцало их лазури,

Вотще блестящей с вышины.

Противоречие природы,

Под грозным знаменем тревог,

В залоге вечной непогоды

Ты бытия принял залог.

Ворвавшись в сей предел спокойный,

Один свирепствуешь в глуши,

Как вдоль пустыни вихорь знойный,

Как страсть в святилище души.

Как ты, внезапно разразится,

Как ты, растет она в борьбе,

Терзает лоно, где родится,

И поглощается в себе.

На стр.89:

Водопад Иматра

Н.Н. Дубовской. 1893

Ниагарский Водопад

И.К. Айвазовский. 1893

На стр.90:

Василий Андреевич

Жуковский (1783-1852)

Гравюра Е. Эстеррайха

с портрета В. Тропинина.

1820

Евгений Абрамович

Баратынский (1800-1840)

Ф. Шевалье.

С литографии. 1830-е

Вид на плотину

в усадьбе Спасское

Тамбовской губернии

Г.В. Сорока. 1840-е

1825

Фонтан в парке

усадьбы Марфино

Из альбома. 1840-е

Нарвский водопад

Из книги А. Олеария XVII в.

Е.А. Баратынский

Водопад

Шуми, шуми с крутой вершины,

Не умолкай, поток седой!

Соединяй протяжный вой

С протяжным отзывом долины.

Я слышу: свищет аквилон,

Качает елию скрыпучей,

И с непогодою ревучей

Твой рев мятежный соглашен.

Зачем с безумным ожиданьем

К тебе прислушиваюсь я?

Зачем трепещет грудь моя

Каким-то вещим трепетаньем?

Как очарованный, стою

Над дымной бездною твоею.

И, мнится, сердцем разумею

Речь безглагольную твою.

Шуми, шуми с крутой вершины,

Не умолкай, поток седой!

Соединяй протяжный вой

С протяжным отзывом долины.

В.А. Жуковский

Море

Элегия

Безмолвное море, лазурное море,

Стою очарован над бездной твоей.

Ты живо; ты дышишь; смятенной любовью,

Тревожною думой наполнено ты.

Безмолвное море, лазурное море,

Открой мне глубокую тайну твою.

Что движет твое необъятное лоно?

Чем дышит твоя напряженная грудь?

Иль тянет тебя из земныя неволи

Далекое, светлое небо к себе?..

Таинственной, сладостной полное жизни,

Ты чисто в присутствии чистом его:

Ты льешься его светозарной лазурью,

Вечерним и утренним светом горишь,

Ласкаешь его облака золотые

И радостно блещешь звездами его.

Когда же сбираются темные тучи,

Чтоб ясное небо отнять у тебя -

Ты бьешься, ты воешь, ты волны подъемлешь,

Ты рвешь и терзаешь враждебную мглу...

И мгла исчезает, и тучи уходят,

Но полное прошлой тревоги своей,

Ты долго вздымаешь испуганны волны,

И сладостный блеск возвращенных небес

Не вовсе тебе тишину возвращает;

Обманчив твоей неподвижности вид:

Ты в бездне покойной скрываешь смятенье,

Ты, небом любуясь, дрожишь за него.

1822

Ф.Н. Глинка

Везде приметы и следы

И вид премены чрезвычайной

От ниспадения воды,

С каких высот - осталось тайной.

Но север некогда питал,

За твердью некоей плотины,

Запасы вод, доколь настал

Преображенья час! И длинный,

Кипучий, грозный, мощный вал

Сразился с древними горами;

Наземный череп растерзал,

И стали щели - озерами.

Их общий всем продольный вид

Внушал мне это заключенье,

Но ток, сорвавшись, все кипит,

Забыв былое заточенье,

Бежит и сыплет валуны,

И стал. От страшного набега

Явилась - зеркало страны -

Новорожденная Онега

1830

* * *

...

В глубокой тьме, во тьме густой,

кромешной

Кипел разлив огня, кипело нечто

Неугасимое... Вздымались волны:

Громадные гор огненных ряды

Толкалися кудрявыми главами

Одна другую пожирая... Вдруг

Они свои цвета переменяли:

Как в бой полки багряные текли

И, с желтыми и с синими сойдясь,

Сшибалися с громадами громады,

С пожарами пожары, море с морем,

И буря, бурю раздробив, неслась

Трескучей вьюгой искр и брызгов серных...

И каждая из искр была жива,

И каждая как мученик вздыхала,

И были там порой такие вздохи,

Что звезды вздрагивали в небе! И...

Все вздохи те в один сливались стон;

И вдруг опять углаживалось море,

И тот же все огонь, огнем питаясь,

В широкую раскатывался степь

И заревом безбрежным, безграничным

Охватывал подземный черный свод

И озарял пустую беспредметность...

Фёдор Николаевич

Глинка (1786-1880)

К. Афанасьев.

С гравюры. 1825

Спящий пастушок

А.Г. Венецианов.

1823-1826

На стр. 92-93:

Девятый вал И.К. Айвазовский. 1850

Фрагмент