Рэй Дуглас БрэдбериВино из одуванчиков

Серия «Гринтаунский цикл», книга 1Серия «Интеллектуальный

бестселлер»

Текст предоставлен издательствомhttp://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=128048

Вино из одуванчиков / Рэй Брэдбери: Эксмо; Москва; 2013ISBN 978-5-699-66789-5

АннотацияВойдите в светлый мир двенадцатилетнего мальчика

и проживите с ним одно лето, наполненное событиямирадостными и печальными, загадочными и тревожными;лето, когда каждый день совершаются удивительныеоткрытия, главное из которых – ты живой, ты дышишь, тычувствуешь!

«Вино из одуванчиков» Рэя Брэдбери – классическоепроизведение, вошедшее в золотой фонд мировойлитературы.

СодержаниеКонец ознакомительного фрагмента. 92

Рэй БрэдбериВино из одуванчиков

Ray BradburyDANDELION WINECopyright © 1957 Ray Bradbury

© Кабалевская Э., перевод на русский язык, 2013© Издание на русском языке, оформление. ООО

«Издательство «Эксмо», 2013

Все права защищены. Никакая часть электроннойверсии этой книги не может быть воспроизведена вкакой бы то ни было форме и какими бы то ни былосредствами, включая размещение в сети Интернети в корпоративных сетях, для частного и публично-го использования без письменного разрешения вла-дельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компа-нией ЛитРес (www.litres.ru)

Уолтеру А. Брэдбери, не дядюшке ине двоюродному брату, но, вне всякогосомнения, издателю и другу

Утро было тихое, город, окутанный тьмой, мирно

нежился в постели. Пришло лето, и ветер был летний– теплое дыхание мира, неспешное и ленивое. Стоитлишь встать, высунуться в окошко, и тотчас поймешь:вот она начинается, настоящая свобода и жизнь, вотоно, первое утро лета.

Дуглас Сполдинг, двенадцати лет от роду, толькочто открыл глаза и, как в теплую речку, погрузился впредрассветную безмятежность. Он лежал в сводча-той комнатке на четвертом этаже – во всем городе небыло башни выше, – и оттого, что он парил так высо-ко в воздухе вместе с июньским ветром, в нем рожда-лась чудодейственная сила. По ночам, когда вязы, ду-бы и клены сливались в одно беспокойное море, Ду-глас окидывал его взглядом, пронзавшим тьму, точномаяк. И сегодня…

– Вот здорово! – шепнул он.Впереди целое лето, несчетное множество дней –

чуть не полкалендаря. Он уже видел себя многору-ким, как божество Шива из книжки про путешествия:только поспевай рвать еще зеленые яблоки, персики,черные, как ночь, сливы. Его не вытащить из лесу, изкустов, из речки. А как приятно будет померзнуть, за-бравшись в заиндевелый ледник, как весело жарить-ся в бабушкиной кухне заодно с тысячью цыплят!

А пока – за дело!

(Раз в неделю ему позволяли ночевать не в домикепо соседству, где спали его родители и младший бра-тишка Том, а здесь, в дедовской башне; он взбегал потемной винтовой лестнице на самый верх и ложилсяспать в этой обители кудесника, среди громов и виде-ний, а спозаранку, когда даже молочник еще не звякалбутылками на улицах, он просыпался и приступал кзаветному волшебству.)

Стоя в темноте у открытого окна, он набрал полнуюгрудь воздуха и изо всех сил дунул.

Уличные фонари мигом погасли, точно свечки начерном именинном пироге. Дуглас дунул еще и еще,и в небе начали гаснуть звезды.

Дуглас улыбнулся. Ткнул пальцем.Там и там. Теперь тут и вот тут…В предутреннем тумане один за другим прореза-

лись прямоугольники – в домах зажигались огни. Да-леко-далеко, на рассветной земле вдруг озариласьцелая вереница окон.

– Всем зевнуть! Всем вставать!Огромный дом внизу ожил.– Дедушка, вынимай зубы из стакана! – Дуглас

немного подождал. – Бабушка и прабабушка, жарьтеоладьи!

Сквозняк пронес по всем коридорам теплый дух жа-реного теста, и во всех комнатах встрепенулись мно-

гочисленные тетки, дядья, двоюродные братья и сест-ры, что съехались сюда погостить.

– Улица Стариков, просыпайся! Мисс Элен Лу-мис, полковник Фрилей, миссис Бентли! Покашляй-те, встаньте, проглотите свои таблетки, пошевеливай-тесь! Мистер Джонас, запрягайте лошадь, выводитеиз сарая фургон, пора ехать за старьем!

По ту сторону оврага открыли свои драконьи гла-за угрюмые особняки. Скоро внизу появятся на элек-трической Зеленой машине две старухи и покатятпо утренним улицам, приветственно махая каждойвстречной собаке.

– Мистер Тридден, бегите в трамвайное депо!И вскоре по узким руслам мощеных улиц поплывет

трамвай, рассыпая вокруг жаркие синие искры.– Джон Хаф, Чарли Вудмен, вы готовы? – шепнул

Дуглас улице Детей.– Готовы? – спросил он у бейсбольных мячей, что

мокли на росистых лужайках, у пустых веревочных ка-челей, что, скучая, свисали с деревьев.

– Мам, пап, Том, проснитесь!Тихонько прозвенели будильники. Гулко пробили

часы на здании суда. Точно сеть, заброшенная рукойДугласа, с деревьев взметнулись птицы и запели. Ди-рижируя своим оркестром, Дуглас повелительно про-тянул руку к востоку.

И взошло солнце.Дуглас скрестил руки на груди и улыбнулся, как на-

стоящий волшебник. «Вот то-то, – думал он. – Толькоя приказал – и все повскакали, все забегали. Отлич-ное будет лето!»

И он напоследок оглядел город и щелкнул ему паль-цами.

Распахнулись двери домов, люди вышли на улицу.Лето тысяча девятьсот двадцать восьмого года на-

чалось.

* * *

В то утро, проходя по лужайке, Дуглас наткнул-ся на паутину. Невидимая нить коснулась его лба инеслышно лопнула.

И от этого пустячного случая он насторожился: деньбудет не такой, как все. Не такой еще и потому, чтобывают дни, сотканные из одних запахов, словно весьмир можно втянуть носом, как воздух: вдохнуть и вы-дохнуть, – так объяснял Дугласу и его десятилетнемубрату Тому отец, когда вез их в машине за город. А вдругие дни, говорил еще отец, можно услышать каж-дый гром и каждый шорох Вселенной. Иные дни хо-рошо пробовать на вкус, а иные – на ощупь. А быва-ют и такие, когда есть все сразу. Вот, например, сего-

дня – пахнет так, будто в одну ночь там, за холмами,невесть откуда взялся огромный фруктовый сад, и вседо самого горизонта так и благоухает. В воздухе пах-нет дождем, но на небе – ни облачка. Того и гляди, кто-то неведомый захохочет в лесу, но пока там тишина…

Дуглас во все глаза смотрел на плывущие мимо по-ля. Нет, ни садом не пахнет, ни дождем, да и откудабы, раз ни яблонь нет, ни туч. И кто там может хохо-тать в лесу?..

А все-таки, Дуглас вздрогнул, день этот какой-тоособенный.

Машина остановилась в самом сердце тихого леса.– А ну, ребята, не баловаться!(Они подталкивали друг друга локтями.)– Хорошо, папа.Мальчики вылезли из машины, захватили синие же-

стяные ведра и, сойдя с пустынной проселочной до-роги, погрузились в запахи земли, влажной от недав-него дождя.

– Ищите пчел, – сказал отец. – Они всегда вьютсявозле винограда, как мальчишки возле кухни. Дуглас!

Дуглас встрепенулся.– Опять витаешь в облаках, – сказал отец. – Спу-

стись на землю и пойдем с нами.– Хорошо, папа.И они гуськом побрели по лесу: впереди отец, рос-

лый и плечистый, за ним Дуглас, а последним семе-нил коротышка Том. Поднялись на невысокий холм ипосмотрели вдаль. Вон там, указал пальцем отец, тамобитают огромные, по-летнему тихие ветры и, незри-мые, плывут в зеленых глубинах, точно призрачныекиты.

Дуглас глянул в ту сторону, ничего не увидел и по-чувствовал себя обманутым: отец, как и дедушка, веч-но говорит загадками. И… и все-таки… Дуглас затаилдыхание и прислушался.

«Что-то должно случиться, – подумал он, – я ужзнаю».

– А вот папоротник, называется венерин волос. –Отец неторопливо шагал вперед, синее ведро позвя-кивало у него в руке. – А это, чувствуете? – И он ко-вырнул землю носком башмака. – Миллионы лет ко-пился этот перегной, осень за осенью падали листья,пока земля не стала такой мягкой.

– Ух ты, я ступаю как индеец, – сказал Том. – Со-всем неслышно!

Дуглас потрогал землю, но ничего не ощутил; онвсе время настороженно прислушивался. «Мы окру-жены, – думал он. – Что-то случится! Но что? – Оностановился. – Выходи же! Где ты там? Что ты та-кое?» – мысленно кричал он.

Том и отец шли дальше по тихой, податливой зем-

ле.– На свете нет кружева тоньше, – негромко ска-

зал отец. И показал рукой вверх, где листва деревьеввплеталась в небо – или, может быть, небо вплета-лось в листву? – Все равно, – улыбнулся отец, – всеэто кружева, зеленые и голубые; всмотритесь хоро-шенько и увидите – лес плетет их, словно гудящийстанок.

Отец стоял уверенно, по-хозяйски и рассказывалим всякую всячину, легко и свободно, не выбираяслов. Часто он и сам смеялся своим рассказам, и отэтого они текли еще свободнее.

– Хорошо при случае послушать тишину, – говорилон, – потому что тогда удается услышать, как носитсяв воздухе пыльца полевых цветов, а воздух так и гудитпчелами, да-да, так и гудит! А вот – слышите? Там, задеревьями водопадом льется птичье щебетанье!

«Вот сейчас, – думал Дуглас. – Вот оно. Уже близко!А я еще не вижу… Совсем близко! Рядом!»

– Дикий виноград, – сказал отец. – Нам повезло.Смотрите-ка!

«Не надо!» – ахнул про себя Дуглас.Но Том и отец наклонились и погрузили руки в шур-

шащий куст. Чары рассеялись. То пугающее и грозное,что подкрадывалось, близилось, готово было ринуть-ся и потрясти его душу, исчезло!

Опустошенный, растерянный, Дуглас упал на коле-ни. Пальцы его ушли глубоко в зеленую тень и выныр-нули, обагренные алым соком, словно он взрезал лесножом и сунул руки в открытую рану.

– Мальчики, завтракать!Ведра чуть не доверху наполнены диким виногра-

дом и лесной земляникой; вокруг гудят пчелы – этововсе не пчелы, а целый мир тихонько мурлычет своюпесенку, говорит отец, а они сидят на замшелом ство-ле упавшего дерева, жуют сэндвичи и пытаются слу-шать лес, как слушает он. Отец, чуть посмеиваясь, ис-коса поглядывает на Дугласа. Хотел было что-то ска-зать, но промолчал, откусил еще кусок сэндвича и за-думался.

– Хлеб с ветчиной в лесу – не то что дома. Вкуссовсем другой, верно? Острее, что ли… Мятой отдает,смолой. А уж аппетит как разыгрывается!

Дуглас перестал жевать и потрогал языком хлеб иветчину. Нет, нет… обыкновенный сэндвич.

Том кивнул, продолжая жевать:– Я понимаю, пап.«Ведь уже почти случилось, – думает Дуглас. – Не

знаю, что это, но оно большущее, прямо громадное.Что-то его спугнуло. Где же оно теперь? Опять ушлов тот куст? Нет, где-то за мной. Нет, нет, здесь… Тут,

рядом».Дуглас исподтишка пощупал свой живот.Оно еще вернется, надо только немножко подо-

ждать. Больно не будет, я уж знаю, не за тем оно комне придет. Но зачем же? Зачем?

– А ты знаешь, сколько раз мы в этом году игралив бейсбол? А в прошлом? А в позапрошлом? – ни стого ни с сего спросил Том.

Губы его двигались быстро-быстро.– Я все записал! Тысячу пятьсот шестьдесят во-

семь раз! А сколько раз я чистил зубы за десять летжизни? Шесть тысяч раз! А руки мыл пятнадцать ты-сяч раз, спал четыре с лишним тысячи раз, и это толь-ко ночью. И съел шестьсот персиков и восемьсот яб-лок. А груш – всего двести, я не очень-то люблю гру-ши. Что хочешь спроси, у меня все записано! Есливспомнить и сосчитать, что я делал за все десять лет,прямо тысячи миллионов получаются!

Вот, вот, думал Дуглас. Опять оно ближе. Почему?Потому что Том болтает? Но разве дело в Томе? Онвсе трещит и трещит с полным ртом, отец сидит мол-ча, насторожился как рысь, а Том все болтает, никакне угомонится, шипит и пенится, как сифон с содовой.

– Книг я прочел четыреста штук; кино смотрел и то-го больше: сорок фильмов с участием Бака Джонса,тридцать – с Джеком Хокси, сорок пять – с Томом Мик-

сом, тридцать девять – с Хутом Гибсоном, сто девяно-сто два мультика про кота Феликса, десять с ДугласомФербенксом, восемь раз видел «Призрак в опере» сЛоном Чейни, четыре раза смотрел Милтона Силлса,даже один про любовь, с Адольфом Менжу, только ятогда просидел целых девяносто часов в киношнойуборной, все ждал, чтоб эта ерунда кончилась и пу-стили «Кошку и канарейку» или «Летучую мышь». Ауж тут все цеплялись друг за дружку и визжали двачаса без передышки. И съел за это время четыресталеденцов, триста тянучек, семьсот стаканчиков моро-женого…

Том болтал еще долго, минут пять, пока отец непрервал его:

– А сколько ягод ты сегодня собрал, Том?– Ровно двести пятьдесят шесть, – не моргнув гла-

зом ответил Том.Отец рассмеялся, и на этом окончился завтрак; они

вновь двинулись в лесные тени собирать дикий вино-град и крошечные ягоды земляники. Все трое накло-нялись к самой земле, руки быстро и ловко делалисвое дело, ведра все тяжелели, а Дуглас прислуши-вался и думал: «Вот, вот оно, опять близко, прямо уменя за спиной. Не оглядывайся! Работай, собирайягоды, кидай в ведро. Оглянешься – спугнешь. Нет уж,на этот раз не упущу! Но как бы его заманить побли-

же, чтобы поглядеть на него, глянуть прямо в глаза?Как?»

– А у меня в спичечном коробке есть снежинка, –сказал Том и улыбнулся, глядя на свою руку, – она бы-ла вся красная от ягод, как в перчатке.

«Замолчи!» – чуть не завопил Дуглас, но нет, кри-чать нельзя: всполошится эхо и все спугнет…

Постой-ка… Том болтает, а оно подходит все бли-же, значит, оно не боится Тома, Том только притяги-вает его, Том тоже немножко оно…

– Дело было еще в феврале, валил снег, а я под-ставил коробок, – Том хихикнул, – поймал одну сне-жинку побольше и – раз! – захлопнул, скорей побежалдомой и сунул в холодильник!

Близко, совсем близко. Том трещал без умолку, аДуглас не сводил с него глаз. Может, отскочить, удрать– ведь из-за леса накатывается какая-то грозная вол-на. Вот сейчас обрушится и раздавит…

– Да, сэр, – задумчиво продолжал Том, обрываякуст дикого винограда. – На весь штат Иллинойс у ме-ня у одного летом есть снежинка. Такой клад большенигде не сыщешь, хоть тресни. Завтра я ее открою,Дуг, ты тоже можешь посмотреть…

В другое время Дуглас бы только презрительнофыркнул – ну да, мол, снежинка, как бы не так. Но сей-час на него мчалось то, огромное, вот-вот обрушится

с ясного неба – и он лишь зажмурился и кивнул.Том до того изумился, что даже перестал собирать

ягоды, повернулся и уставился на брата.Дуглас застыл, сидя на корточках. Ну как тут удер-

жаться? Том испустил воинственный клич, кинулся нанего, опрокинул на землю. Они покатились по траве,барахтаясь и тузя друг друга.

Нет, нет! Ни о чем другом не думать! И вдруг… Ка-жется, все хорошо! Да! Эта стычка, потасовка не спуг-нула набегавшую волну; вот она захлестнула их, раз-лилась широко вокруг и несет обоих по густой зеле-ни травы в глубь леса. Кулак Тома угодил Дугласу погубам. Во рту стало горячо и солоно. Дуглас обхва-тил брата, крепко стиснул его, и они замерли, толькосердца колотились да дышали оба со свистом. Нако-нец Дуглас украдкой приоткрыл один глаз: вдруг опятьничего?

Вот оно, все тут, все как есть!Точно огромный зрачок исполинского глаза, кото-

рый тоже только что раскрылся и глядит в изумлении,на него в упор смотрел весь мир.

И он понял: вот что нежданно пришло к нему, и те-перь останется с ним, и уже никогда его не покинет.

«Я ЖИВОЙ», – подумал он.Пальцы его дрожали, розовея на свету стреми-

тельной кровью, точно клочки неведомого флага,

прежде невиданного, обретенного впервые… Чей жеэто флаг? Кому теперь присягать на верность?

Одной рукой он все еще стискивал Тома, но совсемзабыл о нем и осторожно потрогал светящиеся алымпальцы, словно хотел снять перчатку, потом поднялих повыше и оглядел со всех сторон. Выпустил Тома,откинулся на спину, все еще воздев руку к небесам, итеперь весь он был – одна голова; глаза, будто часо-вые сквозь бойницы неведомой крепости, оглядыва-ли мост – вытянутую руку и пальцы, где на свету тре-петал кроваво-красный флаг.

– Ты что, Дуг? – спросил Том.Голос его доносился точно со дна зеленого замше-

лого колодца, откуда-то из-под воды, далекий и таин-ственный.

Под Дугласом шептались травы. Он опустил ру-ку и ощутил их пушистые ножны. И где-то далеко, втеннисных туфлях, шевельнул пальцами. В ушах, какв раковинах, вздыхал ветер. Многоцветный мир пе-реливался в зрачках, точно пестрые картинки в хру-стальном шаре. Лесистые холмы были усеяны цве-тами, будто осколками солнца и огненными клочкаминеба. По огромному опрокинутому озеру небосводамелькали птицы, точно камушки, брошенные ловкойрукой. Дуглас шумно дышал сквозь зубы, он словновдыхал лед и выдыхал пламя. Тысячи пчел и стрекоз

пронизывали воздух, как электрические разряды. Де-сять тысяч волосков на голове Дугласа выросли наодну миллионную дюйма. В каждом его ухе стучало посердцу, третье колотилось в горле, а настоящее гулкоухало в груди. Тело жадно дышало миллионами пор.

«Я и правда живой, – думал Дуглас. – Прежде я это-го не знал, а может, и знал, да не помню».

Он выкрикнул это про себя раз, другой, десятый!Надо же! Прожил на свете целых двенадцать лет и ни-чегошеньки не понимал! И вдруг такая находка: драл-ся с Томом, и вот тебе – тут, под деревом, сверкаю-щие золотые часы, редкостный хронометр с заводомна семьдесят лет!

– Дуг, да что с тобой?Дуглас издал дикий вопль, сгреб Тома в охапку, и

они вновь покатились по земле.– Дуг, ты спятил?– Спятил!Они катились по склону холма, солнце горело у них

в глазах и во рту, точно осколки лимонно-желтого стек-ла; они задыхались, как рыбы, выброшенные из воды,и хохотали до слез.

– Дуг, ты не рехнулся?– Нет, нет, нет, нет!Дуглас зажмурился: в темноте мягко ступали пят-

нистые леопарды.

– Том! – И тише: – Том… Как по-твоему, все людизнают… знают, что они… живые?

– Ясно, знают! А ты как думал?Леопарды неслышно прошли дальше во тьму, и гла-

за уже не могли за ними уследить.– Хорошо бы так, – прошептал Дуглас. – Хорошо бы

все знали.Он открыл глаза. Отец, подбоченясь, стоял высоко

над ним и смеялся; голова его упиралась в зеленоли-стый небосвод. Глаза их встретились.

Дуглас встрепенулся. «Папа знает, – понял он. –Все так и было задумано. Он нарочно привез нас сю-да, чтобы это со мной случилось! Он тоже в заговоре,он все знает! И теперь он знает, что и я уже знаю».

Большая рука опустилась с высоты и подняла его ввоздух. Покачиваясь на нетвердых ногах между отцоми Томом, исцарапанный, встрепанный, все еще оша-рашенный, Дуглас осторожно потрогал свои локти –они были как чужие – и, довольный, облизнул разби-тую губу. Потом взглянул на отца и на Тома.

– Я понесу все ведра, – сказал он. – Сегодня я хочуодин все тащить.

Они загадочно усмехнулись и отдали ему ведра.Дуглас стоял, чуть покачиваясь, и его ноша – весь

истекающий соком лес – оттягивала ему руки. «Хочупочувствовать все, что только можно, – думал он. –

Хочу устать, хочу очень устать. Нельзя забыть ни се-годня, ни завтра, ни после».

Он шел, опьяненный, со своей тяжелой ношей, а заним плыли пчелы, и запах дикого винограда, и осле-пительное лето; на пальцах вспухали блаженные мо-золи, руки онемели, и он спотыкался, так что отец да-же схватил его за плечо.

– Не надо, – пробормотал Дуглас. – Я ничего, я от-лично справлюсь…

Еще добрых полчаса он ощущал руками, ногами,спиной траву и корни, камни и кору, что словно отпе-чатались на его теле. Понемногу отпечаток этот сти-рался, таял, ускользал, Дуглас шел и думал об этом,а брат и молчаливый отец шли позади, предоставляяему одному пролагать путь сквозь лес к неправдопо-добной цели – к шоссе, которое приведет их обратнов город…

* * *

И вот – город в тот же день.И еще одно откровение.Дедушка стоял на широком парадном крыльце и,

точно капитан, оглядывал широкие недвижные про-сторы: перед ним раскинулось лето. Он вопрошал ве-тер, и недостижимо высокое небо, и лужайку, где сто-

яли Дуглас и Том и вопрошали только его одного:– Дедушка, они уже созрели?Дедушка поскреб подбородок:– Пятьсот, тысяча, даже две тысячи – наверняка.

Да, да, хороший урожай. Собирать легко, соберитевсе. Плачу десять центов за каждый мешок, которыйвы принесете к прессу.

– Ура!Мальчики заулыбались и с жаром взялись за де-

ло. Они рвали золотистые цветы, цветы, что навод-няют весь мир, переплескиваются с лужаек на моще-ные улицы, тихонько стучатся в прозрачные окна по-гребов, не знают угомону и удержу и все вокруг зали-вают слепящим сверканием расплавленного солнца.

– Каждое лето они точно с цепи срываются, – ска-зал дедушка. – Пусть их, я не против. Вон их сколько,стоят гордые, как львы. Посмотришь на них подольше– так и прожгут у тебя в глазах дырку. Ведь простойцветок, можно сказать, сорная трава, никто ее и незамечает, а мы уважаем, считаем: одуванчик – благо-родное растение.

Они набрали полные мешки одуванчиков и унес-ли вниз, в погреб. Вывалили их из мешков, и во тьмепогреба разлилось сияние. Винный пресс дожидалсяих, открытый, холодный. Золотистый поток согрел его.Дедушка передвинул пресс, повернул ручку, завертел

– быстрей, быстрей, – и пресс мягко стиснул добычу…– Ну вот… вот так…Сперва тонкой струйкой, потом все щедрее, обиль-

нее побежал по желобу в глиняные кувшины сок пре-красного жаркого месяца; ему дали перебродить, сня-ли пену и разлили в чистые бутылки из-под кетчупа –и они выстроились рядами на полках, поблескивая всумраке погреба.

Вино из одуванчиков.Самые эти слова – точно лето на языке. Вино из

одуванчиков – пойманное и закупоренное в бутыл-ки лето. И теперь, когда Дуглас знал, по-настоящемузнал, что он живой, что он затем и ходит по земле,чтобы видеть и ощущать мир, он понял еще одно: на-до частицу всего, что он узнал, частицу этого особен-ного дня – дня сбора одуванчиков – тоже закупоритьи сохранить; а потом настанет такой зимний январ-ский день, когда валит густой снег, и солнца уже дав-ным-давно никто не видел, и, может быть, это чудо по-забылось, и хорошо бы его снова вспомнить, – вот то-гда он его откупорит! Ведь это лето непременно будетлетом нежданных чудес, и надо все их сберечь и где-то отложить для себя, чтобы после, в любой час, ко-гда вздумаешь, пробраться на цыпочках во влажныйсумрак и протянуть руку…

И там, ряд за рядом, будут стоять бутылки с ви-

ном из одуванчиков – оно будет мягко мерцать, точнораскрывающиеся на заре цветы, а сквозь тонкий слойпыли будет поблескивать солнце нынешнего июня.Взгляни сквозь это вино на холодный зимний день –и снег растает, из-под него покажется трава, на дере-вьях оживут птицы, листва и цветы, словно мириадыбабочек, затрепещут на ветру. И даже холодное сероенебо станет голубым.

Возьми лето в руку, налей лето в бокал – в са-мый крохотный, конечно, из какого только и сделаешьединственный терпкий глоток, поднеси его к губам – ипо жилам твоим вместо лютой зимы побежит жаркоелето…

– Теперь – дождевой воды!Конечно, здесь годится только чистейшая вода

дальних озер, сладостные росы бархатных лугов,что возносятся на заре к распахнувшимся навстречунебесам; там, в прохладных высях, они собиралисьчисто омытыми гроздьями, ветер мчал их за сот-ни миль, заряжая по пути электрическими зарядами.Эта вода вобрала в каждую свою каплю еще большенебес, когда падала дождем на землю. Она впиталав себя восточный ветер, и западный, и северный, июжный и обратилась в дождь, а дождь в этот час свя-щеннодействия уже становится терпким вином.

Дуглас схватил ковш, выбежал во двор и глубоко

погрузил его в бочонок с дождевой водой.– Вот она!Вода была точно шелк, прозрачный, голубоватый

шелк. Если ее выпить, она коснется губ, горла, сердцамягко, как ласка. Но ковш и полное ведро надо отне-сти в погреб, чтобы вода пропитала там весь урожайодуванчиков струями речек и горных ручьев.

Даже бабушка в какой-нибудь февральский день,когда беснуется за окном вьюга и слепит весь мир и улюдей захватывает дыхание, – даже бабушка тихонь-ко спустится в погреб.

Наверху в большом доме будет кашель, чихание,хриплые голоса и стоны, простуженным детям оченьбольно будет глотать, а носы у них покраснеют, точновишни, вынутые из наливки, – всюду в доме притаитсяковарный микроб.

И тогда из погреба возникнет, точно богиня лета, ба-бушка, пряча что-то под вязаной шалью; она принесетэто «что-то» в комнату каждого болящего и разольет –душистое, прозрачное – в прозрачные стаканы, и ста-каны эти осушат одним глотком. Лекарство иных вре-мен, бальзам из солнечных лучей и праздного авгу-стовского полудня, едва слышный стук колес тележкис мороженым, что катится по мощеным улицам, шо-рох серебристого фейерверка, что рассыпается высо-ко в небе, и шелест срезанной травы, фонтаном бью-

щей из-под косилки, что движется по лугам, по мура-вьиному царству, – все это, все – в одном стакане!

Да, даже бабушка, когда спустится в зимний погребза июнем, наверно, будет стоять там тихонько, совсемодна, в тайном единении со своим сокровенным, сосвоей душой, как и дедушка, и папа, и дядя Берт, идругие тоже, словно беседуя с тенью давно ушедшихдней, с пикниками, с теплым дождем, с запахом пше-ничных полей, и жареных кукурузных зерен, и свеже-скошенного сена. Даже бабушка будет повторять сно-ва и снова те же чудесные, золотящиеся слова, чтозвучат сейчас, когда цветы кладут под пресс, – как бу-дут их повторять каждую зиму, все белые зимы во всевремена. Снова и снова они будут слетать с губ, какулыбка, как нежданный солнечный зайчик во тьме.

Вино из одуванчиков. Вино из одуванчиков. Вино изодуванчиков.

* * *

Они приходили неслышно. Уходили почти бесшум-

но. Трава пригибалась и распрямлялась вновь. Онискользили вниз по холмам, точно тени облаков… Этобежали летние мальчишки.

Дуглас отстал и заблудился. Задыхаясь от быст-рого бега, он остановился на краю оврага, на самой

кромке над пропастью, и оттуда на него дохнуло хо-лодом. Навострив уши, точно олень, он вдруг учуялстарую как мир опасность. Город распался здесь надве половины. Здесь кончилась цивилизация. Здесьживет лишь вспухшая земля, ежечасно совершаетсямиллион смертей и рождений.

И здесь проторенные или еще не проторенныетропы твердят: чтобы стать мужчинами, мальчишкидолжны странствовать, всегда, всю жизнь странство-вать.

Дуглас обернулся. Эта тропа огромной пыльнойзмеей скользит к ледяному дому, где в золотые летниедни прячется зима. А та бежит к раскаленным песча-ным берегам июльского озера. А вон та – к деревьям,где мальчишки прячутся меж листьев, точно терпкие,еще незрелые плоды дикой яблони, и там растут изреют. А вот эта – к персиковому саду, к винограднику,к огородным грядам, где дремлют на солнце арбузы,полосатые, словно кошки тигровой масти. Эта тропа,заросшая, капризная, извилистая, тянется к школе. Ата, прямая как стрела, – к субботним утренникам, гдепоказывают ковбойские фильмы. Вот эта, вдоль ру-чья, – к дикой лесной чаще…

Дуглас зажмурился.Кто скажет, где кончается город и начинается лес-

ная глушь? Кто скажет, город врастает в нее или

она переходит в город? Издавна и навеки существуетнекая неуловимая грань, где борются две силы и од-на на время побеждает и завладевает просекой, ло-щиной, лужайкой, деревом, кустом. Бескрайнее моретрав и цветов плещется далеко в полях, вокруг одино-ких ферм, а летом зеленый прибой яростно подступа-ет к самому городу. Ночь за ночью чащи, луга, дальниепросторы стекают по оврагу все ближе, захлестыва-ют город запахом воды и трав, и город словно пусте-ет, мертвеет и вновь уходит в землю. И каждое утроовраг еще глубже вгрызается в город и грозит погло-тить гаражи, точно дырявые лодчонки, и пожрать до-потопные автомобили, оставленные на милость до-ждя и разъедаемые ржавчиной.

– Эй! Ау!Сквозь тайны оврага, и города, и времени мчались

Джон Хаф и Чарли Вудмен.– Эй!Дуглас медленно двинулся по тропинке. Конечно,

если хочешь посмотреть на две самые главные ве-щи – как живет человек и как живет природа, – на-до прийти сюда, к оврагу. Ведь город, в конце концов,всего лишь большой, потрепанный бурями корабль,на нем полно народу, и все хлопочут без устали –вычерпывают воду, обкалывают ржавчину. Порой ка-кая-нибудь шлюпка, хибарка – детище корабля, смы-

тое неслышной бурей времени, – тонет в молчали-вых волнах термитов и муравьев, в распахнутой овра-жьей пасти, чтобы ощутить, как мелькают кузнечикии шуршат в жарких травах, точно сухая бумага; что-бы оглохнуть под пеленой тончайшей пыли и нако-нец рухнуть градом камней и потоком смолы, как ру-шатся тлеющие угли костра, зажженного громом и си-ней молнией, на миг озарившей торжество лесных де-брей.

Так вот, значит, что тянуло сюда Дугласа – тайнаявойна человека с природой: из года в год человек по-хищает что-то у природы, а природа вновь берет свое,и никогда город по-настоящему, до конца, не побежда-ет, вечно ему грозит безмолвная опасность; он воору-жился косилкой и тяпкой, огромными ножницами, онподрезает кусты и опрыскивает ядом вредных бука-шек и гусениц, он упрямо плывет вперед, пока ему ве-лит цивилизация, но каждый дом того и гляди захлест-нут зеленые волны и схоронят навеки, а когда-нибудьс лица земли исчезнет последний человек и его ко-силки и садовые лопаты, изъеденные ржавчиной, рас-сыплются в прах.

Город. Чаща. Дома. Овраг. Дуглас озадаченно ми-гает. Но какая же связь меж человеком и природой,как понять, что значат они друг для друга, когда…

Он опустил глаза.

Первый летний обряд позади – одуванчики собра-ны и заготовлены впрок. Пора приступать ко второму,но Дуглас застыл и не движется с места.

– Дуг! Пошли, Дуг!Голоса затихли вдалеке.– Я живой, – сказал Дуглас. – Но что толку? Они

еще больше живые, чем я. Как же это? Как же?Так он стоял, в одиночестве, глядя на свои ноги, не

в силах двинуться с места, – и наконец понял.

* * *

В тот вечер Дуглас возвращался домой из кино вме-сте с родителями и братом Томом и увидел их в яр-ко освещенной витрине магазина – теннисные туфли.Дуглас поспешно отвел глаза, но его ноги уже ощути-ли прикосновение парусины и заскользили по возду-ху – быстрей, быстрей! Земля завертелась, захлопа-ли полотняные навесы над витринами – такой он под-нял ветер, так он мчался… Родители и Том шагали неторопясь, а между ними, пятясь задом, шел Дуглас ине сводил глаз с теннисных туфель там, позади, в по-луночной витрине.

– Хорошая была картина, – сказала мама.– Ага, – буркнул Дуглас.Стоял июнь, давно миновало то время, когда на ле-

то покупают такие туфли, легкие и тихие, точно теп-лый дождь, что шуршит по тротуарам. Уже июнь, иземля полна первозданной силы, и все вокруг движет-ся и растет. Трава и по сей день переливается сюда излугов, омывает тротуары, подступает к домам. Кажет-ся, город вот-вот черпнет бортом и покорно пойдет надно, и в зеленом море трав не останется ни всплеска,ни ряби. Дуглас вдруг застыл, точно врос в мертвыйасфальт и красный кирпич улицы, не в силах тронуть-ся с места.

– Пап, – выпалил он. – Вон там, в окне, теннисныетуфли…

Отец даже не обернулся.– А зачем тебе новые туфли, скажи, пожалуйста?

Можешь ты мне объяснить?– Ну-у…Да затем, что в них чувствуешь себя так, будто

впервые в это лето скинул башмаки и побежал боси-ком по траве. Точно в зимнюю ночь высунул ноги из-под теплого одеяла и подставил ветру, что дышит хо-лодом в открытое окно, и они стынут, стынут, а потомвтягиваешь их обратно под одеяло, и они совсем каксосульки… В теннисных туфлях чувствуешь себя так,будто впервые в это лето бредешь босиком по лени-вому ручью и в прозрачной воде видишь, как твои ногиступают по дну – будто они переломились и движутся

чуть впереди тебя, потому что ведь в воде все видит-ся не так…

– Пап, – сказал Дуглас, – это очень трудно объяс-нить.

Люди, которые мастерили теннисные туфли, отку-да-то знают, чего хотят мальчишки и что им нужно.Они кладут в подметки чудо-траву, что делает дыха-ние легким, а под пятку – тугие пружины, а верх ткутиз трав, отбеленных и обожженных солнцем в просто-рах степей. А где-то глубоко в мягком чреве туфельзапрятаны тонкие, твердые мышцы оленя. Люди, ко-торые мастерят эти туфли, верно, видели множествоветров, проносящихся в листве деревьев, и сотни рек,что устремляются в озера. И все это было в туфлях,и все это было – лето.

Дуглас попытался объяснить все отцу.– Допустим, – сказал отец. – Но чем плохи твои

прошлогодние туфли? Поройся в чулане, ты, конечно,найдешь их там.

Дугласу стало вдруг жалко мальчишек, которые жи-вут в Калифорнии и ходят в теннисных туфлях круг-лый год; они ведь даже не знают, какое это чудо –сбросить с ног зиму, скинуть тяжеленные кожаныебашмаки, полные снега и дождя, и с утра до ночи бе-гать, бегать босиком, а потом зашнуровать на себепервые в это лето новенькие теннисные туфли, в кото-

рых бегать еще лучше, чем босиком. Но туфли непре-менно должны быть новые – в этом все дело. К перво-му сентября волшебство, наверно, исчезнет, но сей-час, в конце июня, оно еще действует вовсю, и такиетуфли все еще в силах помчать тебя над деревьями,над реками и домами. И если захочешь – они перене-сут тебя через заборы, тротуары и упавшие деревья.

– Как же ты не понимаешь? – сказал Дуглас отцу. –Прошлогодние никак не годятся.

Ведь прошлогодние туфли уже мертвые внутри.Они хороши только одно лето, только когда их наде-ваешь впервые. Но к концу лета всегда оказывается,что на самом деле в них уже нельзя перескочить че-рез реки, деревья или дома, – они уже мертвые. Аведь сейчас опять настало новое лето, и, конечно, вновых туфлях он опять сможет делать все, что толькопожелает.

Они поднялись на крыльцо и вошли в дом.– Копи деньги, – посоветовал отец. – Месяца через

полтора…– Да ведь тогда лето кончится!Погасили огонь. Том уснул, а Дуглас все смотрел на

свои ноги – они белели под лунным светом, далеко, вконце кровати, свободные от тяжеленных башмаков:только теперь с них свалились эти гири – остатки зи-мы.

– Надо придумать, почему нужны новые. Надо что-то придумать.

Ну, во-первых, всякий знает, что на холмах, за го-родом, полным-полно друзей – они распугивают ко-ров, предсказывают перемену погоды, с утра до но-чи жарятся на солнце, так что кожа лупится и ониобдирают ее клочьями, словно листки календаря, иснова жарятся на солнце. Если хочешь их поймать,придется бегать быстрей всех белок и лисиц. А в го-роде полным-полно врагов, они злятся из-за жарыи потому помнят все зимние споры и обиды. ИЩИДРУЗЕЙ, РАСШВЫРИВАЙ ВРАГОВ! Вот девиз легкихкак пух волшебных туфель. МИР БЕЖИТ СЛИШКОМБЫСТРО? ХОЧЕШЬ ЕГО ДОГНАТЬ? ХОЧЕШЬ ВСЕ-ГДА БЫТЬ ПРОВОРНЕЙ ВСЕХ? ТОГДА ЗАВЕДИ СЕ-БЕ ВОЛШЕБНЫЕ ТУФЛИ! ТУФЛИ ЛЕГКИЕ КАК ПУХ!

Дуглас встряхнул свою копилку – в ней чуть звякну-ло. Она была почти пустая.

«Если тебе что-нибудь нужно, добивайся сам, – по-думал он. – Ночью постараемся найти ту заветнуютропку…»

Огни внизу, в городе, гасли один за другим. В ок-но дунул ветер. Точно река течет – так бы и пошел снею…

Во сне он слышал, как в теплой густой траве бежит,бежит, бежит кролик.

Старый мистер Сэндерсон двигался по своей обув-ной лавке, точно по какому-то питомнику, где в конур-ках собраны со всего света собаки и кошки всевоз-можных пород, и на ходу он ласково гладил своихлюбимцев. Мистер Сэндерсон погладил каждую парубашмаков и туфель, выставленных в витрине, и одниказались ему собаками, другие кошками; он касалсяих заботливой рукой – где поправит шнурки, где вы-тянет язычок. Потом остановился на самой серединековра, покрывавшего пол лавки, огляделся вокруг иудовлетворенно кивнул.

Вдалеке, нарастая, загремел гром.Миг – и в дверях появился Дуглас Сполдинг. Он сму-

щенно глядел вниз, на свои кожаные башмаки, точноони были такие тяжелые, что их никак не оторвешь отасфальта. Он остановился в дверях – и гром тотчасумолк. И вот, мучительно медленно, держа на ладонивсе свои сбережения и не решаясь поднять глаза, Ду-глас шагнул из яркого полуденного света в лавку. Оносторожно разложил столбиками на прилавке медя-ки, монетки по десять и двадцать пять центов, слов-но шахматист, что ждет с тревогой – вознесет ли егоследующий ход к вершинам торжества или погрузит вбездну отчаяния.

– Все ясно без слов, – сказал мистер Сэндерсон.

Дуглас замер.– Во-первых, я знаю, что ты хочешь купить,-продол-

жал мистер Сэндерсон. – Во-вторых, я каждый деньвижу тебя у моей витрины. Ты думаешь, я ничего незамечаю? Ошибаешься. В-третьих, тебе нужны, назы-вая их полным именем, «легкие как пух, мягкие какмасло, прохладные как мята» теннисные туфли. В-четвертых, у тебя не хватает денег и тебе нужен кре-дит.

– Нет! – крикнул Дуглас, тяжело дыша, точно он бе-жал во сне всю ночь без отдыха. – Не надо мне кре-дита, я придумал кое-что получше, – выдохнул он на-конец. – Сейчас я объясню, только сперва, пожалуй-ста, скажите мне одно, сэр, мистер Сэндерсон. Выпомните, когда вы сами в последний раз надевали та-кие туфли?

Старик помрачнел:– Ну, лет десять назад или двадцать, может быть,

даже тридцать… Почему это тебя интересует?– Знаете что, мистер Сэндерсон, если по-честному,

вам надо и самому хоть примерить ваши теннисныетуфли. Ведь вы их людям продаете? Вот и примерь-те хоть на минутку, сами увидите, каковы они на ноге.Если долго чего-нибудь не пробовать, поневоле забу-дешь, как оно бывает. Ведь хозяин табачной лавочкикурит, правда? И кондитер всегда, конечно, пробует

свой товар. Вот я и думаю…– Ты, верно, заметил, я тоже не босиком хожу, – ска-

зал старик.– Но не в теннисных туфлях, сэр! Как же вы их про-

даете, если не можете даже как следует их расхва-лить? А как вам их расхваливать, если вы их толкоми не знаете?

Дуглас говорил с таким жаром, что Сэндерсон дажепопятился и в раздумье поскреб подбородок:

– Н-да-а, пожалуй…– Мистер Сэндерсон, – сказал Дуглас, – вы мне про-

дайте одну вещь, а я тоже продам вам кое-что оченьполезное.

– Но неужели для этой сделки необходимо, чтобы янадел пару теннисных туфель, дружок?

– Было бы очень хорошо, сэр!Старик вздохнул. Через минуту он уже сидел на

стуле и, тяжело дыша, зашнуровывал на своих узкихдлинных ногах теннисные туфли. Туфли казались чу-жими и неуместными рядом с темными обшлагами егопиджака. Наконец он встал.

– Ну, как вы себя в них чувствуете? – спросил маль-чик.

– Как я себя чувствую? Отлично. – И он хотел сновасесть на стул.

– Нет, нет! – Дуглас умоляюще протянул руку. –

Теперь, пожалуйста, покачайтесь немного с пяток наноски, попрыгайте, поскачите, что ли, а я вам все до-скажу. Значит, так: я отдаю вам деньги, вы отдаете мнетуфли. Я должен вам еще доллар. Но как только я на-дену эти туфли, мистер Сэндерсон, как только я ихнадену, знаете, что случится?

– Что же?– Хлоп! Я разношу вашим покупателям на дом по-

купки, таскаю для вас всякие свертки, приношу вамкофе, убираю мусор, бегаю на почту, на телеграф, вбиблиотеку! Я буду летать взад и вперед, взад и впе-ред, десять раз в минуту! Вот вы теперь сами чувству-ете, какие это туфли, сэр, сами чувствуете, как быстроони будут меня носить! Ведь они на пружинах – чув-ствуете? Они сами бегут! Охватят ногу и уже не даютникакого покоя, им совсем не нравится стоять на од-ном месте. Вот я и буду делать для вас все, что вамне захочется делать самому, да знаете, как быстро!Вы сидите спокойно у себя в лавке, в холодке, а я бу-ду носиться за вас по всему городу. Но, ведь если поправде, это буду не я, это все туфли! Возьмут и по-мчатся по улицам как бешеные, раз-два – за угол, раз-два – обратно! Вот как!

Сэндерсона оглушило это красноречие. Поток словзахватил его и понес; он поглубже засунул ноги втуфли, пошевелил пальцами, повертел ступней, вы-

тянул ногу в подъеме. В открытую дверь задувалветерок, и мистер Сэндерсон тихонько покачивался,подставляя ноги под его свежее дуновение. Туфлинеслышно тонули в мягком ковре, точно в бархатнойтраве джунглей, во вспаханном черноземе или в раз-мокшей глине. Старик с серьезным видом привстал наноски, оттолкнулся пятками, словно от пышного теста,от податливой мягкой земли. Все его ощущения отра-жались у него на лице, как будто быстро переключалиразноцветные огни. Рот приоткрылся. Он еще немно-го покачался на носках – все медленнее, медленнее –и наконец застыл; голос мальчика тоже умолк, и в глу-бокой, многозначительной тишине они стояли и смот-рели в глаза друг другу.

По тротуару под жарким солнцем шли мимо лавкиредкие прохожие.

А старик и мальчик все стояли друг против друга, илицо мальчика сияло, а старик, казалось, обдумывалнекое неожиданное открытие.

– Послушай, – сказал он наконец. – Не хочешь лилет эдак через пять продавать у меня тут ботинки?

– Спасибо, мистер Сэндерсон, только я и сам ещене знаю, что стану делать, когда вырасту.

– Что захочешь, сынок, то и станешь делать, – ска-зал старик. – Ты своего добьешься. И никто тебя неудержит.

Он легким шагом подошел к стене, где стояло, ужнаверно, десять тысяч коробок с обувью, и вернулсяк прилавку с туфлями для Дугласа. Потом он писалчто-то на листке бумаги, а Дуглас в это время наделтуфли, завязал шнурки и теперь стоял и ждал.

Старик кончил писать и протянул ему листок.– Вот тебе десяток поручений на сегодня. Когда все

сделаешь, мы с тобой квиты и ты получаешь расчет.– Спасибо, мистер Сэндерсон! – Дуглас кинулся

прочь из лавки.– Постой! – закричал старик.Дуглас остановился и обернулся к нему.– Ну как туфли? – с интересом спросил старик. Ду-

глас поглядел на свои ноги – они были уже далеко,на берегу реки, среди пшеничных полей, на ветру, чтогнал его из города. Потом вскинул голову и посмотрелна старика; глаза его горели, губы шевелились, но сних не слетело ни звука.

– Антилопы? – Старик перевел взгляд с лица маль-чика на туфли. – Газели?

Дуглас подумал, помолчал в нерешительности и то-ропливо кивнул. И – исчез. Шепнул что-то, круто по-вернулся и исчез. Дверь – настежь, на пороге – нико-го. Быстрый шорох теннисных туфель растаял в тро-пическом зное.

Мистер Сэндерсон стоял в дверях, ослепленный

солнцем, и прислушивался. С давних-давних пор, ко-гда его еще одолевали мальчишеские мечты, он пом-нил этот звук. Под небом мелькали чудесные созда-ния, скользили под деревьями и в кустах, убегали вседальше, и оставалось лишь еле слышное эхо…

– Антилопы, – повторил Сэндерсон. – Газели…Он нагнулся и поднял с пола брошенные зимние

башмаки Дугласа, отяжелевшие от уже забытых до-ждей и давно растаявших снегов. Потом отошел втень, подальше от слепящих лучей солнца, и нетороп-ливо, мягко и легко ступая, направился назад, к циви-лизации…

* * *

Он вынул пятицентовый блокнот в желтом пере-

плете. Вынул желтый карандаш фирмы Тайкондеро-га. Открыл блокнот. Лизнул карандаш.

– Знаешь, Том, мне понравилось, как ты все счита-ешь, – сказал он. – Теперь и я буду так делать, всезаписывать. Вот ты, верно, про это и не думал, а мыведь каждое лето опять и опять, снова-здорово дела-ем то же самое, что делали прошлым летом.

– Например, Дуг?– Ну, например, делаем вино из одуванчиков, поку-

паем теннисные туфли, пускаем первый фейерверк,

делаем лимонад, вытаскиваем из ног занозы, собира-ем дикий виноград. Каждый год одно и то же, в точно-сти как раньше, и никаких перемен, никакой разницы.Но это только одна половина лета, Том.

– А другая?– Другая – то, что мы делаем первый раз в жизни.– Например, едим оливки?– Нет уж, кое-что поважнее. Ну как если мы вдруг

увидим, что папа и дедушка не все на свете знают.– Пожалуйста, не выдумывай! Они знают все, что

только можно знать!– Не спорь, Том. Я уже записал это в «Открытия

и откровения». Они знают не все. Но тут нет ничегострашного. Я и это открыл.

– Какую еще ерунду ты там записал?– Что я живой.– Вот еще, Америку открыл! Давно известно.– Нет, я про это думаю, я это замечаю – вот что но-

во. Сперва живешь, живешь, ходишь, делаешь что-ни-будь, а сам даже не замечаешь. И потом вдруг уви-дишь: ага, я живу, хожу или там дышу, – вот это и естьпо-настоящему в первый раз. Теперь я разделю летона две половины. Первая в моем блокноте называет-ся «Обряды и обыкновенности». Первый раз в этомгоду пил шипучку. Первый раз в этом году бегал боси-ком по траве. Первый раз в этом году чуть не утонул

в озере. Первый арбуз. Первый москит. Первый сбородуванчиков. Все это бывает из года в год, и мы проэто никогда не думаем. А вторая половина блокнота– «Открытия и откровения». Или даже лучше назвать«Озарения» – вот отличное слово, правда? Или, мо-жет, «Ощущения»? В общем, когда делаешь что-ни-будь старое, давно известное, ну хоть разливаешь вбутылки вино из одуванчиков, это, конечно, надо за-писать в «Обряды и обыкновенности». А потом проэто подумаешь – и уж тут все мысли, какие придут вголову, все равно, умные или глупые, надо записать в«Открытия и откровения». Вот, слушай, что я записалпро это вино: «Каждый раз, когда мы разольем его побутылкам, у нас остается в целости и сохранности ку-сок лета двадцать восьмого года». Ну, что скажешь?

– Я уже давным-давно не понимаю, что ты такоеговоришь, – сказал Том.

– Ну гляди, вот я еще записал. В «Обрядах и обык-новенностях» у меня стоит так: «Первый раз спорил спапой и получил первую трепку летом тысяча девять-сот двадцать восьмого года, утром двадцать четвер-того июня». А в «Открытиях и откровениях» у меняпро это так: «Взрослые и дети – два разных народа,вот почему они всегда воюют между собой. Смотрите,они совсем не такие, как мы. Смотрите, мы совсем нетакие, как они. Разные народы – “и друг друга они не

поймут”»1. Вот, мотай себе на ус, Том.– Верно, Дуг, в самую точку! Ясно, именно так! По-

этому-то мы никак не можем поладить с папой и ма-мой. Вечно одни неприятности с утра до ночи! Дуг, тыпросто гений!

– Значит, так: увидишь за эти три месяца что-ни-будь, что мы делаем опять и опять, – тут же скажимне. Потом подумай про это – и тоже скажи мне. А вДень труда мы все это прочитаем и посмотрим, что унас получится за лето.

– А я тебе прямо сейчас скажу кое-что. Бери ка-рандаш, Дуг. На свете пять миллиардов деревьев. Яэто вычитал в книжке. И под каждым деревом естьтень, верно? Значит, откуда берется ночь? А вот отку-да: пять миллиардов деревьев – и из-под каждого де-рева выползает тень. Представляешь? Вот бы найтиспособ удержать их все под деревьями и не выпускать– тогда и спать ложиться незачем, ведь ночи-то и небыло бы вовсе! Вот тебе и выходит: немножко старогои немножко нового.

– Все правильно, тут есть и старое и новое. –Дуглас лизнул желтый карандаш Тайкондерога (емуужасно нравилось это название). – Ну-ка, скажи всеэто еще разок…

– На свете пять миллиардов деревьев, и под каж-1 Из баллады Редьярда Киплинга.

дым деревом лежит тень…

* * *

Да, лето состоит из привычных обрядов, для каждо-го есть свое привычное время и свое привычное ме-сто. Обряд приготовления лимонада или заморожен-ного чая, обряд вина, туфель или босых ног и, нако-нец, очень скоро, еще один, полный спокойного досто-инства обряд: на веранде вешают качели.

На третий день лета, под вечер, дедушка выходитна веранду и принимается невозмутимо разглядыватьдва пустых кольца, свисающих с потолка. Нетороп-ливо подходит к перилам, уставленным горшками сгеранью, точно Ахав, который испытующим взглядомвстречает ясный тихий день и ясное небо; потом об-лизывает палец и подставляет его ветру, снимает пи-джак – надо же убедиться, не холодно ли на закате водной рубашке. Потом издали здоровается с соседя-ми – те тоже выходят на уставленные цветами веран-ды, чтобы насладиться теплым летним вечером; онидаже не слышат, как чирикают за стеной или тявкают,точно болонки, их жены.

– Что ж, Дуглас, давай вешать.Они отыскивают в гараже качели, стирают с них

пыль, выносят на веранду, и дедушка подвешивает их

к кольцам в потолке, точно водружает парадное сед-ло на слона для торжественного и тихого праздникалетних вечеров.

Дуглас легче деда, он первым садится на качели. Апотом и солидный дедушка осторожно пристраивает-ся рядом. И они, улыбаясь и кивая друг другу, молчараскачиваются взад и вперед, взад и вперед…

Минут через десять на веранду выходит бабушка сполными ведрами и швабрами, подметает и моет ве-ранду. Из дома выносят легкие стулья, качалки и шез-лонги.

– Люблю выбираться на веранду пораньше, – гово-рит дедушка. – Пока еще не так много москитов.

Часов в семь раздается легкий скрип – от столовотодвигают стулья, а если постоять под окном столо-вой, услышишь, как там бренчат на разбитом форте-пьяно с пожелтевшими от старости клавишами. Чир-кают спички, булькает вода – во всех кухнях моют по-суду, со звоном ставят тарелки сушить на полку. А по-том понемногу на сумеречных улицах под огромнымидубами и вязами оживает дом за домом, на тенистыеверанды выходят люди, точно фигурки на часах с ба-рометром, предсказывающих погоду.

Вот появляется дядя Берт, а то и дедушка, потомотец и еще кто-нибудь из родных; женщины еще пе-реговариваются в остывающей кухне, мужчины пер-

выми выходят в сладостную тишь вечера, попыхиваясигаретами, и наводят порядок в своем собственноммире. На веранде зазвучат мужские голоса; мужчи-ны расположатся поудобнее, задрав ноги повыше, амальчишки, точно воробьи, усядутся рядком на стер-тых ступеньках или на деревянных перилах, и оттудаза вечер уж непременно что-нибудь свалится – либомальчишка, либо горшок с геранью.

И наконец за дверью на веранде вдруг возникнут,точно привидения, бабушка, прабабушка и мама, итогда мужчины зашевелятся, встанут и придвинут имстулья и качалки. Женщины принесут с собой всевоз-можные веера, сложенные газеты, бамбуковые мете-лочки или надушенные носовые платки и за разгово-ром будут ими обмахиваться.

Они болтают без умолку целый вечер, а о чем – на-завтра никто уже и не вспомнит. Да никому и не важно,о чем говорят взрослые; важно только, что звук их го-лосов то нарастает, то замирает над тонкими папорот-никами, окаймляющими веранду с трех сторон; важ-но, что город понемногу наполняется тьмой, как буд-то черная вода льется на дома с неба, и в этой тьмеалыми точками мерцают огоньки, и журчат, журчат го-лоса. Женщины сплетничают и отмахиваются от пер-вых москитов, и те начинают в воздухе свою неисто-вую пляску. Мужские голоса проникают в старое дере-

во домов; если закрыть глаза и прижаться головой кдоскам пола, слышно, как рокочут голоса мужчин, точ-но отдаленное землетрясение, оно не прекращаетсяни на миг, только слышится то чуть тише, то погромче.

Дуглас растянулся на сухих досках веранды, счаст-ливый и умиротворенный, – голоса эти никогда неумолкнут, они будут вечно обволакивать говорливымпотоком его тело, его сомкнутые веки, вливливать-ся в сонные уши. Качалки потрескивают, как сверчки,сверчки стрекочут, как качалки, а поросшая мхом боч-ка для дождевой воды под окном столовой рождаетвсе новые поколения москитов и дает тему для разго-вора еще на множество лет.

Как хорошо летним вечером сидеть на веранде; каклегко и спокойно; вот если бы этот вечер никогда некончался! Это – вечные, надежные обряды; всегда, доскончания века, будут вспыхивать трубки курильщи-ков, в полутьме будут мелькать бледные руки и в них –вязальные спицы, будет шуршать серебряная оберт-ка мороженого, кто-нибудь все время будет приходитьи уходить. Потому что за вечер непременно кто-ни-будь придет – из соседних домов или те, кто живетна другой стороне улицы; проедут на своем малень-ком жужжащем автомобильчике мисс Ферн и мисс Ро-берта, иногда они захватят Тома или Дугласа прока-титься вокруг дома, а возвращаясь, посидят на веран-

де, обмахивая веером пылающие щеки; или мистерДжонас, старьевщик, поставит свой фургон с лоша-дью где-нибудь под деревьями и впопыхах поднимет-ся по ступенькам – сразу видно, ему не терпится рас-сказать что-то новенькое, еще не слышанное, и, какни странно, это и правда бывает что-нибудь новое. И,наконец, дети – они бегают где-то в темноте, напосле-док играют в прятки или в мяч, а потом, когда уже во-все ничего не разглядеть, запыхавшись, с разгорев-шимися лицами, точно бумеранги, неслышно возвра-щаются к дому по бархатной лужайке и затихают подмерное журчание на веранде, и голоса журчат, журчат,баюкают их и усыпляют…

Как чудесно лежать в ночи папоротников, трав, вночи негромких сонных голосов, все они шелестят исплетаются, и из них соткана тьма. Взрослые давноо нем забыли – ведь он притаился, лежит тихий, какмышонок, слушает, как они строят планы для него идля себя тоже. И голоса их замирают, плывут с осве-щенным луной табачным дымком, а мотыльки, точнооживший поздний яблоневый цвет, тихонько стучат-ся в далекие уличные фонари, и голоса уплывают ильются в грядущие годы…

* * *

В тот вечер мужчины собрались перед табачной

лавкой и принялись сжигать дирижабли, топить бое-вые корабли, взрывать пороховые заводы – словом,смаковать хрупкими ртами те самые бактерии, кото-рые в один прекрасный день их убьют. Смертоносныетучи вспухали в дыму их сигар и окутывали взволно-ванного человека, которого почти нельзя было разгля-деть сквозь этот дым; он прислушивался к стуку за-ступов в их речах, словно различал в них пророческое«ибо прах ты, и в прах возвратишься»2. Это был ЛеоАуфман, городской ювелир; наконец он широко рас-крыл блестящие черные глаза, вскинул худые, точнодетские, руки и в ужасе закричал:

– Перестаньте! Ради бога, прекратите эти похорон-ные марши!

– Вы правы, Лео, – сказал ему дедушка Сполдинг;он как раз проходил мимо со своими внуками Дугла-сом и Томом, возвращаясь с обычной вечерней про-гулки. – Они каркают как вороны и вещают недоброе,но кто же заткнет им рты? Изобретите что-нибудь, по-пробуйте сделать будущее ярче, веселее, отраднее.

2 Бытие, 3:19.

Ведь вы мастерили велосипеды, чинили автоматы вГалерее, были даже киномехаником, правда?

– Верно! – подхватил Дуглас. – Смастерите для насМашину счастья!

Все засмеялись.– Не смейтесь, – сказал Лео Ауфман. – Для чего

мы до сих пор пользовались машинами? Только чтобзаставить людей плакать. Всякий раз, когда казалось,что человек и машина вот-вот наконец уживутся другс другом, – бац! Кто-то где-то смошенничает, приде-лает какой-нибудь лишний винтик – и вот уже само-леты бросают на нас бомбы и автомобили срываютсясо скал в пропасть. Отчего же мальчику не попроситьМашину счастья? Он совершенно прав!

Лео Ауфман умолк, подошел к краю тротуара и по-гладил свой велосипед, словно собаку или кошку.

– Что мне терять? – бормотал он. – Наживу ещенесколько мозолей на руках, потрачу еще несколькофунтов железа да немного меньше посплю. Решено,я ее сделаю, клянусь, я ее сделаю!

– Лео, – сказал дедушка, – мы вовсе не хотели…Но Лео Ауфман был уже далеко; изо всех сил нажи-

мая на педали велосипеда, он мчался в теплый лет-ний вечер, и лишь издали донесся его голос:

– Я ее сделаю… сделаю…– А знаешь, – почтительно сказал Том, – он и правда

сделает, вот увидишь.

Посмотришь, как Лео Ауфман катит на своем вело-сипеде по вечерней каменистой улице, круто сбега-ющей с холма, – и сразу понятно, что этому челове-ку все вокруг по душе: как шуршит в нагретой солн-цем траве чертополох, когда ветер пышет жаром в ли-цо, словно из раскаленной печи, и как звенят под до-ждем электрические провода. Он был не из тех, длякого бессонная ночь – мучение; напротив, когда неспалось, он лежал и вволю предавался размышлени-ям: как работает гигантский часовой механизм Все-ленной? Кончается ли завод в этих исполинских часахили им предстоит отсчитывать еще долгие, долгие ты-сячелетия? Кто знает! Но бесконечными ночами, при-слушиваясь к темноте, он то решал, что конец близок,то – что это только начало…

Главные потрясения и повороты жизни – в чемони? – думал он сейчас, крутя педали велосипеда.Рождаешься на свет, растешь, стареешь, умираешь.Рождение от тебя не зависит. Но зрелость, старость,смерть – может быть, с этим можно что-нибудь сде-лать?

В голове у него, сверкая легкими золотыми спица-ми, вертелись колеса его Машины счастья. Это долж-на быть машина, которая поможет мальчишкам пер-

сиковый пушок на щеках сменить на мужественнующетину, а девчонкам – превратиться из нескладныхгусениц в ярких бабочек. И в зрелые годы, когда счетударам сердца идет уже на миллиарды, когда лежишьночью в постели и только тревожный дух твой ски-тается по земле, эта машина утолит тревогу и чело-век сможет мирно дремать вместе с палыми листья-ми, как засыпают осенью мальчишки, растянувшисьна копне душистого сухого сена и безмятежно слива-ясь с уходящим на покой миром…

– Папа!По лужайке ему навстречу бежали дети, все шесте-

ро: Саул, Маршалл, Джозеф, Ребекка, Рут и Ноэми, –младшему пять, старшему пятнадцать; каждому хоте-лось взять у отца велосипед, каждый спешил коснуть-ся его руки.

– Мы тебя ждали! У нас сегодня мороженое!Лео двинулся к веранде, чувствуя невидимую в

темноте улыбку жены.Пять минут прошло в блаженном молчании – все

рты были заняты; потом Лео поднял вверх ложку се-ребристого мороженого, точно в нем и заключаласьтайна Вселенной и касаться ее следовало очень осто-рожно, и спросил:

– Лина, что ты скажешь, если я попробую изобрестиМашину счастья?

– Что-нибудь случилось? – тотчас спросила жена.

* * *

Дедушка вел Дугласа и Тома домой. На полпутимимо роем метеоров пронеслась орава мальчишек, исреди них Чарли Вудмен и Джон Хаф; сила их притя-жения была так велика, что они оторвали Дугласа отТома и дедушки и увлекли за собой к оврагу.

– Не заблудись, внучек!– Нет, нет, дедушка, не заблужусь!И мальчики скрылись в темноте.А дедушка с Томом прошли весь остальной путь до

дома в молчании, и, только когда они уже вошли в ка-литку, Том сказал:

– Надо же, Машина счастья! Вот здорово!– Не пыхти, – сказал дедушка.Часы на здании суда пробили восемь.

Часы на здании суда пробили девять; становилосьпоздно – в сущности, на этой скромной улочке ма-ленького городка в большом штате огромного конти-нента на планете Земля, мчащейся в пропасть Все-ленной, в никуда или куда-нибудь, была уже ночь, иТом ощущал каждую милю этого бесконечного и стре-мительного падения. Он сидел у двери веранды и

сквозь мелкую сетку от москитов глядел на стреми-тельную тьму, у которой был самый невинный вид, какбудто она вовсе и не движется. Только если лечь и за-крыть глаза, чувствуешь, как под твоей постелью вер-тится земной шар и темное море оглушает тебя, под-ступая и разбиваясь о незримые рифы.

Пахло дождем. В доме мама гладила белье исквозь пробку брызгала водой из бутылочки на похру-стывающее сухое полотно.

А одна лавка за квартал отсюда была еще открыта– лавка миссис Сингер.

И наконец, когда миссис Сингер, верно, совсем ужесобралась закрывать, мама сжалилась и сказала То-му:

– Сбегай возьми пинту мороженого, да присмотри,чтобы она поплотней его набила.

А можно ее попросить, пускай сверху польет моро-женое шоколадом, а то он не любит ванили, спросилТом. И мама позволила. Он зажал деньги в кулаке икак был босиком побежал по теплому вечернему ас-фальту тротуара, под яблонями и дубами. Город сто-ял тихий и далекий, слышно было лишь стрекотаньесверчков где-то за жаркими иссиня-фиолетовыми де-ревьями, что заслоняют звезды.

Шлепая босыми пятками по асфальту, он перебе-жал улицу. Миссис Сингер важно расхаживала по сво-

ей лавке, напевая еврейскую песенку.– Пинту мороженого? – переспросила она. – И по-

лить шоколадом? Хорошо!Том смотрел, как она отвинчивает металлическую

крышку мороженицы, как вертит большой круглойложкой, плотно набивает пинтовую картонку и поли-вает: «Шоколадом? Хорошо!» Он отдал деньги, взялледяной пакет, потерся о него лбом и щекой, засме-ялся и – шлеп-шлеп босыми ногами – побежал домой.Позади в лавке миссис Сингер мигнул и погас одино-кий огонек, теперь мерцал лишь фонарь на углу ули-цы – казалось, весь город погружается в сон.

Том распахнул затянутую сеткой от москитов дверьверанды: мама еще гладила. Видно, ей было оченьжарко и она была чем-то недовольна, но все-такиулыбнулась ему.

– Когда папа вернется со своего собрания? – спро-сил Том.

– Часов в одиннадцать, а то и позже, – ответиламама, унесла мороженое в кухню и поделила его. Да-ла Тому побольше шоколада, немного взяла себе, аостальное убрала. – Это Дугласу и отцу, когда вернут-ся, – пояснила она.

Так они сидели, наслаждаясь мороженым, окутан-ные глубокой тишиной летнего вечера. Только вдво-ем – мама и он, и вокруг них, вокруг их домика и улоч-

ки – ночь. Том старательно облизывал ложку, преждечем набрать следующую; мама отодвинула гладиль-ную доску, отставила утюг, и он понемногу остывал,а она сидела в кресле у патефона, ела мороженое иговорила:

– Ну и денек выдался, вот жарища-то! Земля целыйдень впитывает в себя зной, а вечером опять его от-дает. Душно будет спать!

Они прислушивались к ночи, ощущая, как она под-ступает ко всем окнам и дверям и как давит тиши-на, потому что в приемнике сели батареи, а все пла-стинки играны-переиграны уже тысячу раз и надоелидо смерти; и Том просто сидел на деревянном полуи смотрел в черную-черную черноту, прижимаясь ли-цом к сетке двери так, что на кончике носа отпечата-лись маленькие темные квадратики.

– Где же это Дуг? Уже почти половина десятого.– Придет, – сказал Том.Уж конечно, Дуглас придет.Мама пошла мыть посуду, и Том отправился за ней.

Каждый звук, звон ложки или тарелки гулко разда-вался в знойном вечернем воздухе. Потом они молчапошли в большую комнату, сняли с дивана подушки,вдвоем раскрыли его и разложили – ведь на самомделе это был вовсе не диван, а широченная кровать.Мама постелила им с Дугласом постель, ловко взби-

ла подушки, Том начал было расстегивать рубашку,но она сказала:

– Погоди минутку, Том.– Почему?– Надо.– Ты какая-то чудная, мам.Она опустилась на стул, но сразу же встала, подо-

шла к двери и позвала. Она звала снова и снова: «Ду-глас! Дуг! Ду-уг!» Ее голос уплывал в душную тьму итонул в ней без всякого отклика. Даже эхо не отвеча-ло.

– Дуглас! Дуглас! Дуглас! Ду-у-у-гла-а-ас!Том сидел на полу, и его пронизывал холод, но ви-

ной тому было не мороженое, и не зима, и не летнийзной. Он видел – мама то растерянно озирается, тозакрывает глаза, стоит и не знает, что делать, и оченьволнуется. Да, сразу видно – растеряна и волнуется.

Она открыла дверь веранды. Шагнула в темноту,спустилась по ступенькам, прошла по дорожке под ку-сты сирени. Том прислушивался к ее шагам.

Она опять позвала.Молчание.Она позвала еще два раза. Том все сидел в ком-

нате. Вот сейчас с длинной-длинной узкой улицы до-несется голос Дугласа: «Иду, мам! Не беспокойся, яиду!»

Но Дуглас не отвечал. Том долгие две минуты си-дел, глядя на раскрытую постель, на молчащее ра-дио и молчащий патефон, на люстру, где как ни в чемне бывало поблескивали стеклянные висюльки, на ко-вер, расписанный пунцовыми и фиолетовыми зави-тушками. Потом нарочно стукнул ногой о кровать, что-бы поглядеть, будет ли больно. Оказалось – больно.

Дверь веранды со скрипом отворилась, и мама ска-зала:

– Пойдем, Том. Пройдемся.– Куда?– Просто по улице. Идем.Он взял ее за руку. Они пошли по Сент-Джеймс-

стрит. Асфальт под ногами был все еще теплый,сверчки стрекотали громче прежнего в сгущавшейсятьме. Они дошли до угла, свернули и двинулись понаправлению к Западному оврагу.

Где-то проплыл автомобиль, сверкнул вдали фара-ми. На улицах никаких признаков жизни – ни света, нидвижения. Кое-где позади мерцали слабо освещен-ные квадраты окон – в той стороне, откуда они шли,не все еще легли спать. Но очень, очень многие домауже стояли без огней и спали, а перед некоторыми,тоже темными, на крылечках сидели их обитатели ивполголоса вели вечернюю беседу. Кое-где на веран-дах поскрипывали качели.

– Хоть бы отец был дома, – сказала мама. Она сжи-мала в своей большой руке руку Тома. – Ну постой,дай мне только добраться до этого мальчишки! Душе-губ опять вышел на охоту. Он убивает людей. Всемгрозит опасность. Никто не знает, где и когда он вдругпоявится. Вот клянусь, пусть только Дуг придет до-мой, я его так отколочу, век будет помнить.

Они прошли еще квартал и теперь стояли передчерным силуэтом немецкой баптистской церкви на уг-лу Чепел-стрит и Глен-Рок. В сотне шагов за церко-вью начинался овраг. Том уже чуял его: оттуда тя-нуло канализационной трубой, сгнившими листьями,душным и влажным запахом сплошных зеленых за-рослей. Овраг был широкий, извилистый, он перере-зал город, и мама всегда говорила, что это и днем-то непроходимые дебри, а уж ночью к нему лучше иблизко не подходить.

Оттого что рядом церковь, страхи должны бы рас-сеяться, но Тому все равно было жутко: в этот час,темная, без единого огонька, она казалась холоднойи бесполезной развалиной на краю оврага.

Тому было всего десять лет. Он ничего толком незнал о смерти, страхе, ужасе. Смерть – это восковаякукла в ящике, он видел ее в шесть лет: тогда умер егопрадедушка и лежал в гробу, точно огромный упавшийястреб, безмолвный и далекий, – никогда больше он

не скажет, что надо быть хорошим мальчиком, нико-гда больше не будет спорить о политике. Смерть – этоего маленькая сестренка: однажды утром (ему было вто время семь лет) он проснулся, заглянул в ее колы-бельку, а она смотрит прямо на него застывшими, сле-пыми синими глазами… а потом пришли люди и унес-ли ее в маленькой плетеной корзинке. Смерть – этокогда он месяц спустя стоял возле ее высокого стуль-чика и вдруг понял, что она никогда больше не будеттут сидеть, не будет смеяться или плакать и ему ужене будет досадно, что она родилась на свет. Это и бы-ла смерть. И еще смерть – это Душегуб, который под-крадывается невидимкой, и прячется за деревьями, ибродит по округе, и выжидает, и раз или два в год при-ходит сюда, в этот город, на эти улицы, где вечерамивсегда темно, чтобы убить женщину; за последние тригода он убил трех. Это смерть…

Но сейчас тут не просто смерть. В этой летней ночипод далекими звездами на него разом нахлынуло все,что он испытал, видел и слышал за всю свою жизнь,и он захлебывался и тонул.

Они сошли с тротуара и зашагали по протоптанной,усыпанной щебнем тропинке – по обе стороны густоросла сорная трава, и в ней громко, неумолчно тре-щали сверчки. Том послушно шел за матерью – боль-шой, храброй, прекрасной, его защитницей от всего

света. Так вдвоем они шли и шли – и вот остановилисьна самом краю цивилизации.

Овраг.Здесь, в этой пропасти посреди черной чащобы,

вдруг сосредоточилось все, чего он никогда не узнаети не поймет; все, что живет, безымянное, в непрогляд-ной тени деревьев, в удушливом запахе гниения…

А ведь они с матерью здесь совсем одни.И ее рука дрожит!Да, дрожит, ему не почудилось… Но отчего? Мама

ведь больше, сильнее, умнее его? Неужели и она то-же чувствует эту неуловимую угрозу, то зловещее, чтозатаилось там, внизу, и сейчас выползет из темноты?Значит, можно вырасти и все равно не стать сильным?Значит, стать взрослым вовсе не утешение? Значит,в жизни нет прибежища? Нет такой надежной цитаде-ли, что устояла бы против надвигающихся ужасов но-чи? Сомнения разрывали его. Мороженое вновь обо-жгло ему холодом горло, все внутри похолодело, поспине пошел мороз, оледенели руки и ноги; ему вдругстало очень зябко, точно вновь налетел из прошлогодекабрьский ветер.

Так вот оно что! Значит, это участь всех людей: каж-дый человек для себя – один-единственный на свете.Один-единственный, сам по себе среди великого мно-жества других людей, и всегда боится. Вот как сейчас.

Ну закричишь, станешь звать на помощь – кому какоедело?

Тьма поглотит в одно мгновение; одно чудовищное,леденящее мгновение – и все кончено. Еще задолгодо рассвета, задолго до того, как полицейские начнутпрощупывать своими фонариками темную, растрево-женную тропинку и на ней зашуршит щебень под но-гами людей, которые в смятении кинутся на помощь.И даже если они сейчас только в пятистах шагах оттебя, а уж наверно так оно и есть, темный прибой мо-жет захлестнуть за три секунды и отнять у тебя всетвои десять лет, и…

Жизнь – это одиночество. Внезапное открытие об-рушилось на Тома как сокрушительный удар, и он за-дрожал. Мама тоже одинока. В эту минуту ей нечегонадеяться ни на святость брака, ни на защиту любя-щей семьи, ни на конституцию Соединенных Штатов,ни на полицию; ей не к кому обратиться, кроме соб-ственного сердца, а в сердце своем она найдет лишьнеодолимое отвращение и страх. В эту минуту передкаждым стоит своя, только своя задача, и каждый дол-жен сам ее решить. Ты совсем один, пойми это раз инавсегда.

Том проглотил комок, застрявший в горле, и при-жался к матери. «Господи, не дай ей умереть, – молилон. – Не делай нам ничего плохого. Папа придет с со-

брания через час, и если дома никого не будет…»Мать двинулась по тропинке в дикую чащу.– Мам, ты за Дуга не бойся, – дрожащим голосом

сказал Том. – С ним ничего не случилось. Ты за негоне бойся, с ним ничего не случилось.

– Он всегда возвращается этим путем. – Голос ма-тери звенел от напряжения. – Я сто раз говорила ему– ходи другой дорогой, но эти проклятые мальчишкивсе равно лезут напролом. Когда-нибудь он пойдет ту-да и больше не вернется.

БОЛЬШЕ НЕ ВЕРНЕТСЯ. Это может означать чтоугодно. Бродяги. Преступники. Тьма. Несчастный слу-чай. А главное – смерть!

Один во всей Вселенной.На свете миллион таких городишек. И в каждом так

же темно, так же одиноко, каждый так же от всего от-решен, в каждом – свои ужасы и свои тайны. Пронзи-тельные, заунывные звуки скрипки – вот музыка этихгородишек без света, но со множеством теней. А ка-кое необъятное, непомерное одиночество! А неведо-мые овраги, что засасывают как трясина! Жизнь в этихгородишках по ночам оборачивается леденящим ужа-сом: разуму, семье, детям, счастью со всех сторонгрозит чудище, имя которому – Смерть.

Мать снова громко позвала в темноту:– Дуглас! Дуг!

И вдруг оба почувствовали – что-то случилось.Сверчки умолкли.Стало совсем тихо.Он и не знал, что бывает такая тишина. Бес-

предельная, бездыханная тишина. Отчего замолчалисверчки? Отчего? Какая этому причина? Прежде ониникогда не умолкали. Никогда.

Значит… Значит…Сейчас что-то случится.Казалось, овраг напрягает свои черные мышцы,

вбирает в себя все силы спящих городков и ферм намногие мили вокруг. Великая тишина пропитанных ро-сой лесов, и долин, и накатывающихся, как прибой,холмов, где собаки, задрав морды, воют на луну, всясобиралась, стекалась, стягивалась в одну точку, и всамом сердце тишины были они – мама и Том. Вотсейчас, сию минуту что-то случится, что-то случится.Сверчки все молчат, звезды опустились так низко, что,кажется, протяни руку – и на пальцах останется позо-лота. Их не счесть, звезд, они жаркие, колючие…

Все растет, разбухает тишина. Все острей, напря-женней ожидание. Ох как темно, пустынно, как бес-приютно!

И вдруг далеко-далеко за оврагом – голос:– Я здесь, мам! Иду, мама!И снова:

– Мам, а мам! Иду!Шлеп-шлеп-шлеп – мчатся ноги в теннисных туф-

лях по дну оврага: с хохотом несутся трое мальчишек– брат Дуглас, Чарли Вудмен и Джон Хаф. Бегут, хо-хочут…

Звезды взвились вверх, точно десять миллионовужаленных улиток втянули свои рожки.

Сверчки застрекотали.Темнота отступила, испуганная, ошарашенная,

злобная. Отступила, потеряв аппетит, – ведь она со-всем уже собралась поживиться, и вдруг ей так грубопомешали. И когда темнота отхлынула, точно волнаво время отлива, из нее возникли, смеясь, трое маль-чишек.

– Мам! Том! Привет!И сразу вокруг запахло Дугласом. Ведь от него все-

гда пахнет потом, травой, деревьями, ветвями и ру-чьем.

– Вам предстоит порка, молодой человек, – объяви-ла мама.

От ее страхов и следа не осталось. Том знал; онаникогда в жизни никому про это не расскажет, никогда.Но страх этот навсегда останется у нее в душе, и вдуше Тома тоже.

Темной летней ночью они шли домой, спать. Как хо-рошо, что Дуглас живой! Как хорошо! А на одну секун-

ду там, на краю оврага, ему подумалось…

Где-то далеко, по смутному, озаренному луной ле-су, над виадуком, потом внизу, по долине, прогрохоталпоезд, он отчаянно свистел, точно безымянный желез-ный зверь заблудился в ночи. Том улегся в постель ря-дом с братом; весь дрожа, он прислушивался к этомусвисту и думал: далеко-далеко, там, где сейчас мчит-ся поезд, жил их двоюродный брат – и умер от воспа-ления легких много лет назад, вот в такую же ночь…Дуглас лежал рядом, от него пахло потом. И это былокак волшебство. Том перестал дрожать.

– Только две вещи я знаю наверняка, Дуг, – прошеп-тал он.

– Какие?– Одна – что ночью ужасно темно.– А другая?– Если мистер Ауфман когда-нибудь в самом деле

построит Машину счастья, с оврагом ей все равно несовладать.

Дуглас немного подумал:– Повтори, что ты сказал.Они умолкли: на улице внезапно раздались шаги –

ближе, ближе, вот они уже под деревьями, возле до-ма, на тротуаре. Мама со своей кровати негромко ска-зала:

– Папа идет.И не ошиблась.

* * *

Поздно вечером на веранде сидел Лео Ауфман и

что-то писал в темноте – бумагу и ту толком нель-зя было разглядеть. Время от времени он восклицал:«Ага!» или «И это тоже!» – значит, ему в голову при-ходило еще что-нибудь подходящее для его списка.Потом дверь чуть стукнула, точно в сетку от москитовударилась ночная бабочка.

– Лина? – шепнул Ауфман.Она села рядом с ним на качели, в одной ночной со-

рочке, не тоненькая, как семнадцатилетняя девочка,которую еще не любят, и не толстая, как пятидесяти-летняя женщина, которую уже не любят, но складнаяи крепкая, именно такая, как надо, – таковы женщиныво всяком возрасте, если они любимы.

Она была удивительная. Ее тело, как и его соб-ственное, всегда думало за нее, только по-другому:оно вынашивало детей или входило впереди Лео вкаждую комнату, чтобы неуловимо изменить там са-мый воздух под стать настроению мужа. Казалось,она никогда не задумывается надолго; мысль тотчаспередавалась от ее головы плечам, пальцам и пре-

творялась в действие так незаметно и естественно,что Лео не смог бы да и не хотел изобразить это каки-ми-либо чертежами.

– Эта Машина… – сказала она наконец. – Не нужнаона нам.

– Да, – отозвался он, – но иногда нужно позаботить-ся и о других. Я вот все думаю, что туда вставить?Кинокартины? Радиоприемники? Стереоскопическиеочки? Если собрать все это вместе, всякий человекпощупает, улыбнется и скажет: «Да, да, это и есть сча-стье».

Сочинить такую хитрую механику, думал он, чтопускай у человека промокли ноги, или ноет язва, илиего мучает бессонница, и он ворочается в постели всюночь напролет, и душу его грызут заботы, а все рав-но твоя Машина даст ему счастье, как та магическаякрупинка соли, что брошена в океан, и вечно рожда-ет соль, и обратила все море в соляной раствор. Ктоне расшибся бы в лепешку, лишь бы изобрести та-кую Машину? Пусть ему ответит на этот вопрос целыймир, пусть ответит весь городок, пусть ответит жена!

Лина смущенно молчала, сидя рядом с ним на ка-челях, и ее молчание говорило яснее всяких слов.

Лео тоже умолк, запрокинул голову и слушал, каксвищет ветер в густой листве могучего вяза.

«Не забывай, – говорил он себе, – и этот шелест

листьев тоже нужен для твоей Машины».Через минуту веранда опустела, пустые качели

неподвижно повисли в темноте.

* * *

Дедушка улыбнулся во сне.Он почувствовал эту улыбку, удивился ей – и

проснулся. Полежал немного, прислушался к себе – ипонял, откуда она взялась.

Ибо он услышал нечто гораздо более важное, неже-ли пение птиц или шелест молодой листвы. Каждыйгод наступал день, когда он вот так просыпался иждал этого звука, который означал, что теперь-то ужлето началось по-настоящему. Оно начиналось вот втакое утро, когда кто-нибудь из домочадцев или го-стей, племянник, сын или внук, выходил на лужайкупод его окном и металлические ножи и спицы, кру-жа и звеня по душистой летней траве, прилежно обе-гали ее по краям – на север, на восток, на юг, назапад, описывая все меньшие и меньшие квадраты.Косилка звонко стрекотала, из-под ножей брызгалиголовки клевера, редкие золотые искры уцелевшихпосле сбоpa одуванчиков, муравьи, палочки, камеш-ки, остатки прошлогоднего празднования Четвертогоиюля – обгорелые шутихи и кусочки трута, но главное

– за ней стлался прохладный, чистый поток сочной зе-леной травы. Дедушке уже представлялось, как онащекочет его ноги, охлаждает разгоряченное лицо, на-полняет ноздри извечным ароматом вновь родивше-гося лета и обещает: да, мы все – ВСЕ! – проживемеще целый год.

«Великое чудо – косилка, – говорил себе дедушка. –Какой это дурак выдумал, что новый год начинаетсяпервого января? Надо было поставить дозорных ка-раулить рост травы на миллионах лужаек Иллинойса,Огайо или Айовы, и как заметят, что она созрела длясенокоса, в то самое утро вместо фейерверков, фан-фар и криков пусть начинается великая бурная сим-фония косилок, срезающих свежие травы на необъят-ных луговых просторах. В тот единственный день в го-ду, который по-настоящему знаменует собой начало,людям надо бы бросать друг в друга не конфетти и несерпантин, а пригоршни свежескошенной травы».

Дедушка хмыкнул – что-то уж больно долгую фи-лософию развел! – встал, подошел к окну и высунул-ся в ласковый солнечный свет. Так и есть: Форестер,новый жилец, молодой газетчик, как раз заканчиваетряд.

– Доброе утро, мистер Сполдинг!– Так ее, хорошенько, Билл! – с жаром крикнул де-

душка и вскоре уже сидел внизу и уплетал приготов-

ленный бабушкой завтрак; широкое окно было рас-крыто, и жужжание косилки словно подпевало завтра-ку.

– От этой косилки на душе становится спокойнее, –заметил дедушка. – Ты только послушай!

– Теперь уж недолго нам ее слушать, – отозваласьбабушка и поставила на стол горку пшеничных лепе-шек. – Билл Форестер посеет сегодня новый сорт тра-вы, ее не надо будет косить. Не помню, как там онаназывается, но она как вырастет, сколько нужно, таксама и остановится и больше не растет.

Дедушка с изумлением уставился на жену.– Довольно глупая шутка, – сказал он наконец.– Иди посмотри сам. Билл Форестер говорит, это

земле на пользу, – сказала бабушка. – Он уже привезновые семена, они сложены за домом в маленькихкорзинках. Нужно в разных местах вырыть ямки и за-сыпать туда семена. К концу года новая трава убьетвсю старую, и тогда можешь продавать свою косилку,она тебе больше не понадобится.

Дедушка сорвался со стула и мигом выскочил водвор.

Билл Форестер остановил косилку и, жмурясь отсолнца, с улыбкой подошел к нему.

– Вот так-то, – сказал он. – Вчера купил новые се-мена. Дай, думаю, засею вам лужайку, пока я свобо-

ден.– А меня почему не спросили? Лужайка-то все-таки

моя! – закричал дедушка.– Я думал, вы будете довольны, мистер Сполдинг.– Ничего я не доволен. Покажите мне эту чертову

траву.Они стояли возле маленьких четырехугольных кор-

зинок с новомодными семенами. Дедушка подозри-тельно потыкал одну из них носком башмака.

– По-моему, это самая обыкновенная трава. А выуверены, что вас не надули?

– Я в Калифорнии видел, как она растет. Вот на-столько вырастет – и все. Если только она приживетсяв здешнем климате, нам уже на будущий год не при-дется каждую неделю подстригать лужайку.

– В том-то и беда с вашим поколением, – сказал де-душка. – Мне стыдно за вас, Билл, а еще журналист!Вы готовы уничтожить все, что есть на свете хороше-го. Только бы тратить поменьше времени, поменьшетруда, вот чего вы добиваетесь. – Он непочтительнопнул корзинку ногой. – Вот поживете с мое, тогда пой-мете, что мелкие радости куда важнее крупных. Раноутром по весне прогуляться пешком не в пример луч-ше, чем катить восемьдесят миль в самом роскошномавтомобиле; а знаете почему? Потому что все вокругблагоухает, все растет и цветет. Когда идешь пешком,

есть время оглядеться вокруг, заметить самую малуюкрасоту. Я понимаю, сейчас вам хочется охватить всесразу, и это, наверно, естественно, это свойство мо-лодости. Но газетчику надо уметь видеть и мелкий ви-ноград, а не только огромные арбузы. Вам подавайцелый скелет, а с меня довольно и следа пальцев; чтож, тоже понятно. Сейчас мелочи кажутся вам скучны-ми, но, может, вы просто еще не знаете им цены, неумеете находить в них вкус? Дай вам волю, вы бы из-дали закон об устранении всех мелких дел, всех ме-лочей. Но тогда вам нечего было бы делать в пере-рыве между большими делами и пришлось бы до ис-ступления придумывать себе занятие, чтобы не сойтис ума. Так уж лучше поучились бы кое-чему у самойприроды. Подстригать траву и выпалывать сорняки –тоже одна из радостей жизни, сынок.

Билл Форестер ласково улыбнулся старику.– Знаю, знаю, – сказал дедушка. – Я становлюсь

слишком болтливым.– В жизни никого не слушал с таким удовольствием.– Тогда продолжим лекцию. Куст сирени лучше ор-

хидей. И одуванчики тоже, и чертополох. А почему?Да потому, что они хоть ненадолго отвлекают челове-ка, уводят его от людей и города, заставляют попотетьи возвращают с небес на землю. И уж когда ты весьтут и никто тебе не мешает, хоть ненадолго остаешься

наедине с самим собой и начинаешь думать – один,без посторонней помощи. Когда копаешься в саду, са-мое время пофилософствовать. Никто об этом не до-гадывается, никто тебя не обвиняет, никто и не знаетничего, а ты становишься заправским философом –эдакий Платон среди пионов, Сократ, который сам се-бе выращивает цикуту. Тот, кто тащит на спине по сво-ей лужайке мешок навоза, сродни Атланту, которыйна плечах держит небесный свод. Сэмюэл Сполдинг,эсквайр, сказал однажды: «Копая землю, покопайсяу себя в душе». Вертите лопасти этой косилки, Билл,и да оросит вас живительная струя Фонтана юности.Лекция окончена. Кроме того, изредка очень пользи-тельно отведать зелени одуванчиков.

– А вы давно ели зелень одуванчиков на ужин, сэр?– Не будем уточнять.Билл кивнул и легонько стукнул ближайшую корзин-

ку носком башмака:– Так вот, насчет этой травы. Я еще не все вам ска-

зал. Она растет так густо, что наверняка заглушит иклевер, и одуванчики.

– Господи помилуй! Значит, уже на будущий год мыостанемся без вина из одуванчиков? И ни одной пче-лы над лужайкой? Да вы просто с ума сошли! Послу-шайте, сколько вы заплатили за эти семена?

– Доллар корзинка. Я купил десять штук вам в по-

дарок.Дедушка полез в карман, вытащил старомодный

длинный кошелек, отстегнул серебряную застежку иизвлек три бумажки по пять долларов:

– Билл, вы только что совершили превыгоднуюсделку – заработали пять долларов. Извольте сейчасже отправить всю эту чересчур прозаическую траву вовраг, на помойку, – словом, куда хотите, только, по-корнейше прошу, не сейте ее у меня во дворе. Я знаю,у вас самые похвальные намерения, но я все-таки ужедостиг весьма почтенного возраста, и с моими жела-ниями не грех считаться в первую очередь.

– Хорошо, сэр.Билл нехотя сунул деньги в карман.– Вот что, Билл: вы просто посеете эту новую траву

когда-нибудь в другой раз. Как только я помру, на дру-гой же день можете перекопать эту чертову лужайку.Ну как, хватит у вас терпения подождать еще лет пять-шесть, чтобы старый болтун успел отдать концы?

– Уж будьте уверены, подожду, – сказал Билл.– Сам не знаю, как вам объяснить, но для меня жуж-

жание этой косилки – самая прекрасная мелодия насвете, в ней вся прелесть лета, без нее я бы ужаснотосковал, и без запаха свежескошенной травы тоже.

Билл нагнулся и поднял с земли корзинку:– Я пошел к оврагу.

– Вы славный юноша и все понимаете, я уверен, извас получится блестящий и умный репортер, – сказалдедушка, помогая ему поднять корзинку. – Я вам этопредсказываю!

Прошло утро, наступил полдень. После обеда де-душка поднялся к себе, немного почитал Уиттьера икрепко уснул. Когда он проснулся, было три часа, в ок-на вливался яркий и веселый солнечный свет. Дедуш-ка лежал в кровати и вдруг вздрогнул: с лужайки доно-силось прежнее, знакомое, незабываемое жужжание.

– Что это? – сказал он. – Кто-то косит траву! Но ведьее только сегодня утром скосили!

Он еще послушал. Да, конечно, это жужжит косилка– мерно, неутомимо.

Дедушка выглянул в окно и ахнул:– Да ведь это Билл! Эй, Билл Форестер! Вам что,

солнце ударило в голову? Вы косите уже скошеннуютраву!

Билл поднял голову, простодушно улыбнулся и по-махал рукой:

– Знаю. Но, кажется, утром я работал не очень чи-сто.

Дедушка еще добрых пять минут нежился в крова-ти, и с лица его не сходила улыбка, а Билл Форестервсе шагал с косилкой – на север, на восток, на юг и

наконец на запад, – и из-под косилки весело бил ду-шистый зеленый фонтан.

* * *

В воскресенье утром Лео Ауфман бродил по свое-

му гаражу, словно ожидая, что какое-нибудь полено,виток проволоки, молоток или гаечный ключ подпрыг-нет и закричит: «Начни с меня!» Но ничто не подпры-гивало, ничто не просилось в начало.

«Какая она должна быть, эта Машина счастья? –думал Лео. – Может, она должна умещаться в карма-не? Или она должна тебя самого носить в кармане?»

– Одно я знаю твердо, – сказал он вслух. – Онадолжна быть яркой!

Лео поставил на верстак банку оранжевой краски,взял словарь и побрел в дом.

– Лина! – Он заглянул в толковый словарь. – Ты до-вольна, спокойна, весела, в восторге? Тебе во всемвезет и все удается? По-твоему, все идет разумно, хо-рошо и успешно?

Лина перестала резать овощи и закрыла глаза.– Прочитай мне все это еще раз, пожалуйста.Лео захлопнул словарь.– За какие это грехи я должен целый час ждать, пока

ты придумаешь мне ответ? Скажи только да или нет,

больше мне ничего не надо. Ты что же, не довольна,не спокойна, не весела и не в восторге?

– Довольны бывают коровы, а в восторге – младен-цы да несчастные старики, которые уже впали в дет-ство, – сказала Лина. – Ну а насчет того, что весела…Сам видишь, как я весело смеюсь, когда скребу этураковину.

Лео внимательно поглядел на жену, и лицо его про-яснилось:

– Ты права, Лина. Мужчины такой народ – никогданичего не смыслят. Может быть, мы вырвемся из этогозаколдованного круга уже совсем скоро.

– Я вовсе не жалуюсь, – закричала Лина. – Я-тоне прихожу к тебе со словарем и не говорю: «Высуньязык!» Лео, ты ведь не спрашиваешь, почему сердцеу тебя стучит не только днем, но и ночью? Нет. А мо-жешь ты спросить, что такое брак? Кто это знает? Незадавай вопросов. Есть же такие люди – все им надознать: как устроен мир, как то, как се да как это… за-думается такой – и падает с трапеции в цирке либозадохнется, потому что ему приспичило понять, как унего в горле мускулы работают. Ешь, пей, спи, дышии перестань смотреть на меня такими глазами, будтов первый раз видишь.

Лина Ауфман вдруг замерла. Потянула носом воз-дух:

– Вот беда! А все ты виноват.Она рванула дверцу духовки. Оттуда повалил дым.– Счастье, счастье! – горестно воскликнула она. –

Из-за этого счастья мы с тобой ссоримся, в первыйраз за полгода. И в первый раз за двадцать лет наужин будут уголья вместо хлеба!

Когда дым рассеялся, Лео Ауфмана уже и след про-стыл.

Грохот, лязг, схватка человека с вдохновением,день за днем в воздухе так и мелькают куски металла,дерева, молоток, гвозди, рейсшина, отвертки…

Порой Лео Ауфмана охватывало отчаяние – и онскитался по улицам, всегда беспокойный, всегда на-чеку; он вздрагивал и оборачивался, заслышав где-то вдалеке чей-то смех, прислушивался к забавам де-творы, присматривался – что вызывает у детей улыб-ку? Вечерами он подсаживался к шумной компаниина веранде у кого-нибудь из соседей, слушал, как ста-рики вспоминают прошлое и толкуют о жизни, – ипри каждом взрыве веселья оживлялся, точно гене-рал, который видит, что темные вражеские силы раз-громлены и что его стратегия оказалась правильной.По дороге домой он торжествовал, пока не входилопять в свой гараж, где лежали мертвые инструмен-ты и неодушевленное дерево. Тогда его сияющее ли-

цо вновь мрачнело, и, пытаясь избыть горечь неуда-чи, он с ожесточением расшвыривал и колотил частисвоей машины, словно это были живые яростные про-тивники. Наконец контуры машины начали вырисовы-ваться, и через десять дней и ночей, дрожа от устало-сти, изможденный, полумертвый от голода, такой вы-сохший и почерневший, точно в него ударила молния,Лео Ауфман, спотыкаясь, побрел в дом.

Дети ссорились и оглушительно кричали друг надруга, но при виде отца тотчас умолкли, как будто про-бил урочный час и в комнату вошла сама смерть.

– Машина счастья готова, – прохрипел Лео Ауфман.– Лео Ауфман похудел на пятнадцать фунтов, – ска-

зала его жена. – Он уже две недели не разговаривалсо своими детьми, они сами не свои, смотрите, онидерутся! Его жена тоже сама не своя, смотрите, онапотолстела на десять фунтов, теперь ей понадобятсяновые платья! Да, конечно, Машина готова, а сталимы счастливее? Кто скажет? Лео, брось ты мастеритьэти часы, в них не влезет ни одна кукушка. Человекуне положено соваться в такие дела. Господу Богу это,наверно, не повредит, а вот Лео Ауфману один вреди никакой пользы. Если так будет продолжаться ещехоть неделю, мы его похороним в его собственной Ма-шине.

Но этих слов Лео Ауфман уже не слышал: он с изум-

лением смотрел, как на него валится потолок. «Воттак штука», – подумал он, уже лежа на полу. Но тутего обволокла тьма, и он услышал только, как кто-тотрижды прокричал что-то насчет Машины счастья.

На другое утро, едва раскрыв глаза, он увидел птиц:они проносились в воздухе, точно разноцветные ка-мешки, брошенные в непостижимо чистый ручей, и,легонько звякнув, опускались на жестяную крышу га-ража.

Собаки всевозможных пород тихонько прокрадыва-лись во двор и, повизгивая, заглядывали в гараж; чет-веро мальчишек, две девочки и несколько мужчин по-медлили на дорожке, потом нерешительно подошлипоближе и остановились под вишнями.

Лео Ауфман прислушался и понял, что влечет ихвсех к нему во двор.

Голос Машины счастья.Такое можно было бы услышать летним днем возле

кухни какой-нибудь великанши. Это было разноголо-сое жужжание – высокое и низкое, то ровное, то пре-рывистое. Казалось, там вьются роем огромные золо-тистые пчелы величиной с чашку и стряпают сказоч-ные блюда. Сама великанша удовлетворенно мурлы-чет себе под нос песенку, лицо у нее – точно розоваялуна в полнолуние; вот-вот она, необъятная, как ле-то, подплывет к дверям и спокойно глянет во двор, на

улыбающихся собак, на белобрысых мальчишек и се-дых стариков.

– Постойте-ка, – громко сказал Лео. – Я ведь сего-дня еще не включал Машину. Саул!

Саул поднял голову – он тоже стоял внизу во дворе.– Саул, ты ее включил?– Ты же сам полчаса назад велел мне разогреть ее.– Ах да. Я совсем забыл. Я еще толком не проснул-

ся.И он опять откинулся на подушку.Лина принесла ему завтрак и остановилась у окна,

глядя вниз, на гараж.– Послушай, Лео, – негромко сказала она. – Если

эта Машина и вправду такая, как ты говоришь, можетбыть, она умеет рожать детей? А может она превра-тить старика снова в юношу? И еще – можно в этойМашине со всем ее счастьем спрятаться от смерти?

– Спрятаться?– Вот ты работаешь, себя не жалеешь, а в конце

концов надорвешься и помрешь – что я тогда буду де-лать? Влезу в этот большой ящик и стану счастливой?И еще скажи мне, Лео: что у нас теперь за жизнь? Самзнаешь, как у нас ведется дом. В семь утра я подни-маю детей, кормлю их завтраком; к половине девято-го вас никого уже нет и я остаюсь одна со стиркой, од-на с готовкой, и носки штопать тоже надо, и огород по-

лоть, и в лавку сбегать, и серебро почистить. Я развежалуюсь? Я только напоминаю тебе, как ведется нашдом, Лео, как я живу. Так вот, ответь мне: как все этоуместится в твою Машину?

– Она устроена совсем иначе.– Очень жаль. Значит, мне некогда будет даже по-

смотреть, как она устроена.Лина поцеловала его в щеку и вышла из комнаты, а

он лежал и принюхивался – ветер снизу доносил сю-да запах Машины и жареных каштанов, что продают-ся осенью на улицах Парижа, которого он никогда невидел…

Между завороженными собаками и мальчишкаминевидимкой проскользнула кошка и замурлыкала удверей гаража; а из-за гаража слышался шорох снеж-но-белой пены, мерное дыхание прибоя у далеких-да-леких берегов…

«Завтра мы испытаем Машину, – думал Лео Ауф-ман. – Все вместе».

Он проснулся поздно ночью – что-то его разбудило.Далеко, в другой комнате, кто-то плакал.– Саул, это ты? – шепнул Лео Ауфман, вылезая из

кровати, и пошел к сыну.Мальчик горько рыдал, уткнувшись в подушку.– Нет… нет… – всхлипывал он. – Все кончено…

кончено…– Саул, тебе приснилось что-нибудь страшное?

Расскажи мне, сынок!Но мальчик только заливался слезами.И тут, сидя у него на кровати, Лео Ауфман, сам не

зная почему, выглянул в окно. Двери гаража были рас-пахнуты настежь.

Он почувствовал, как волосы у него встали дыбом.Когда Саул, тихонько всхлипывая, наконец забылся

беспокойным сном, отец спустился по лестнице, по-дошел к гаражу и, затаив дыхание, осторожно вытя-нул руку.

Ночь была прохладная, но Машина счастья обо-жгла ему пальцы.

Вот оно что, подумал он: Саул приходил сюда сего-дня ночью.

Зачем? Разве он несчастлив и ему нужна Машина?Нет, он счастлив, просто он хочет навсегда сохранитьсвое счастье. Что же тут плохого, если мальчик умен,и знает цену счастью, и хочет его сохранить? Ничегоплохого в этом нет. И все-таки…

Внезапно у Саула в окне колыхнулось что-то белое.Сердце Лео бешено заколотилось. Но он сейчас жепонял – это всего лишь ветром подхватило белую за-навеску. А ему показалось – что-то нежное, трепетноевыпорхнуло в ночь, словно сама душа мальчика вы-

летела из окна. И Лео Ауфман невольно вскинул руки,словно хотел поймать ее и втолкнуть обратно в спя-щий дом.

Весь дрожа, он вернулся в комнату Саула, поймалхлопавшую на ветру занавеску и накрепко запер окно,чтобы она не могла больше вырваться наружу. Потомсел на кровать и положил руку на плечо сына.

– «Повесть о двух городах»? Моя. «Лавка древно-стей»? Ха, уж это-то наверняка Лео Ауфмана. «Боль-шие надежды»? Когда-то это было мое. Но теперьпусть «Большие надежды» остаются ему.

– Что тут происходит? – спросил Лео Ауфман, вхо-дя в комнату.

– Тут происходит раздел имущества, – ответила Ли-на. – Если отец ночью до полусмерти пугает сына, зна-чит, пора делить все пополам. Прочь с дороги, «Хо-лодный дом» и «Лавка древностей»! Во всех этих кни-гах, вместе взятых, не найдешь такого сумасшедшеговыдумщика, как Лео Ауфман!

– Ты уезжаешь – и даже не испробовала, что такоеМашина счастья! – запротестовал он. – Попробуй хотьразок, и, уж конечно, ты сейчас же все распакуешь иостанешься!

– «Том Свифт и его электрический истребитель», аэто чье? Угадать нетрудно.

И Лина, презрительно фыркнув, протянула книгумужу.

К вечеру все книги, посуда, белье и одежда былиподелены: одна сюда, одна туда; четыре сюда, четы-ре туда; десять сюда, десять туда. У Лины Ауфман го-лова пошла кругом от этих счетов, и она присела от-дохнуть.

– Ну ладно, – выдохнула она. – Пока я не уехала,Лео, попробуй докажи мне, что это не по твоей винени в чем не повинным детям снятся страшные сны.

Лео Ауфман молча повел жену в сумерки. И вотона стоит перед огромным, вышиной в восемь футов,оранжевым ящиком.

– Это и есть счастье? – недоверчиво спросилаона. – Какую же кнопку мне нажать, чтобы я стала ра-да и счастлива, всем довольна и весьма признатель-на?

А вокруг них уже собрались все дети.– Мама, не надо, – сказал Саул.– Должна же я знать, о чем прошу судьбу, Саул, –

возразила Лина.Она влезла в Машину, уселась и, качая головой, по-

смотрела оттуда на мужа.– Это нужно вовсе не мне, а тебе, несчастному нев-

растенику, который стал на всех кричать.

– Ну пожалуйста, – сказал он. – Сейчас сама уви-дишь.

И закрыл дверцу.– Нажми кнопку! – закричал он.Раздался щелчок. Машина слегка вздрогнула, как

большая собака во сне.– Папа, – с тревогой позвал Саул.– Слушай! – ответил Лео Ауфман.Сперва все было тихо, только Машина подрагивала

– где-то в ее глубине таинственно двигались зубцы иколесики.

– С мамой там ничего не случилось? – спросила Но-эми.

– Ничего, ей там хорошо. Вот сейчас… Вот!Из Машины послышался голос Лины Ауфман:– Ах!.. О!.. – Голос был изумленный. – Нет, вы толь-

ко посмотрите! Это Париж! – И через минуту: – Лон-дон! А это Рим! Пирамиды! Сфинкс!

– Вы слышите, дети: сфинкс! – шепнул Лео Ауфмани засмеялся.

– Духами пахнет! – с удивлением воскликнула ЛинаАуфман.

Где-то патефон тихо заиграл «Голубой Дунай»Штрауса.

– Музыка! Я танцую!– Ей только кажется, что она танцует, – поведал ми-

ру Лео Ауфман.– Чудеса! – сказала в Машине Лина.Лео Ауфман покраснел:– Вот что значит жена, которая понимает своего му-

жа.И тут Лина Ауфман заплакала в Машине счастья.Улыбка сбежала с губ изобретателя.– Она плачет, – сказала Ноэми.– Не может этого быть!– Плачет, – подтвердил Саул.– Да не может она плакать! – И Лео Ауфман, недо-

уменно моргая, прижался ухом к стенке Машины. –Но… да… плачет, как маленькая…

Он открыл дверцу.– Постой. – Лина сидела в Машине, и слезы градом

катились по ее щекам. – Дай мне доплакать.И она еще немного поплакала.Ошеломленный, Лео Ауфман выключил свою Ма-

шину.– Какое же это счастье, одно горе! – всхлипывала

его жена. – Ох как тяжко, прямо сердце разрывает-ся… – Она вылезла из Машины. – Сначала там былПариж…

– Что ж тут плохого?– Я в жизни и не мечтала побывать в Париже. А те-

перь ты навел меня на эти мысли. Париж! И вдруг мне

так захотелось в Париж, а ведь я отлично знаю, мнеего вовек не видать.

– Машина, в общем-то, не хуже.– Нет, хуже! Я сидела там и знала, что все это об-

ман.– Не плачь, мама!Лина посмотрела на мужа большими черными гла-

зами, полными слез:– Ты заставил меня танцевать. А мы не танцевали

уже двадцать лет.– Завтра же сведу тебя на танцы!– Нет, нет! Это не важно, и правильно, что не важно.

А вот твоя Машина уверяет, будто это важно! И я на-чинаю ей верить! Ничего, Лео, все пройдет, я толькоеще немножко поплачу.

– Ну а еще что плохо?– Еще? Твоя машина говорит: «Ты молодая». А я

уже не молодая. Она все лжет, эта Машина грусти!– Почему же грусти?Лина уже немного успокоилась.– Я тебе скажу, в чем твоя ошибка, Лео: ты забыл

главное – рано или поздно всем придется вылезать изэтой штуки и опять мыть грязную посуду и стелить по-стели. Конечно, пока сидишь там внутри, закат длитсячуть не целую вечность и воздух такой душистый, тактепло и хорошо. И все, что хотелось бы продлить, в

самом деле длится и длится. А дома дети ждут обеда,и у них оборваны пуговицы. И потом, давай говоритьчестно: сколько времени можно смотреть на закат?И кому нужно, чтобы закат продолжался целую веч-ность? И кому нужно вечное тепло? Кому нужен веч-ный аромат? Ведь ко всему этому привыкаешь и ужепросто перестаешь замечать. Закатом хорошо любо-ваться минуту, ну две. А потом хочется чего-нибудьдругого. Уж так устроен человек, Лео. Как ты мог проэто забыть?

– А разве я забыл?– Мы потому и любим закат, что он бывает только

один раз в день.– Но это очень грустно, Лина.– Нет, если бы он длился вечно и до смерти на-

доел бы нам, вот это было бы по-настоящему груст-но. Значит, ты сделал две ошибки. Во-первых, задер-жал и продлил то, что всегда проходит быстро. Во-вторых, принес сюда, в наш двор, то, чего тут быть неможет, и все получается наоборот, начинаешь думать:«Нет, Лина Ауфман, ты никогда не поедешь путеше-ствовать, не видать тебе Парижа. И Рима тоже». Новедь я и сама это знаю, зачем же мне напоминать?Лучше забыть, тянуть свою лямку и не ворчать.

Лео Ауфман прислонился к Машине, ноги у негоподкашивались. И с удивлением отдернул обожжен-

ную руку.– Как же теперь быть, Лина? – спросил он.– Вот уж этого я не знаю. Но только, пока эта штука

стоит здесь, меня все время будет тянуть к ней, и Са-ула тоже, как прошлой ночью: знаем, что глупо и ник чему, а все равно захочется сидеть в этом ящике иглядеть на далекие края, где нам вовек не бывать, ивсякий раз мы будем плакать, и такая семья тебе во-все не годится.

Конец ознакомительного

фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».Прочитайте эту книгу целиком, купив полную ле-

гальную версию на ЛитРес.Безопасно оплатить книгу можно банковской кар-

той Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильноготелефона, с платежного терминала, в салоне МТСили Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.День-ги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другимудобным Вам способом.