l%“*"=`*=дем,че“*,L o!%е*2

2013

В ПОИСКАХ ТЕМНОГО

ЛОГОСАФИЛОСОФСКО-БОГОСЛОВСКИЕ

ОЧЕРКИ

А.Г. Дугин

© Дугин А.Г., 2012© Оригиналмакет, оформление.

Академический Проект, 2013ISBN 978582911426-8

УДК 1/14ББК 87 Д 80

УДК 1/14ББК 87

Дугин А.Г.В поисках темного Логоса (философско-богословские очер-

ки). — М.: Академический Проект, 2013. — 515 с. — (Gaudeamus).ISBN 978-5-8291-1426-8В новой книге современного русского философа, социолога и политолога

А.Г. Дугина разбираются модели мышления, альтернативные тем, которые стали восприниматься как нечто «универсальное» в ходе становления запад-ноевропейской философской и богословской традиции. Автор показывает, что возможны иные формы Логоса, основанные на методах упорядочивания логических оппозиций, отличных от типичных форм классического европей-ского мышления. Для выяснения структур этого «темного» (или «дионисий-ского») Логоса автор привлекает обширный материал религиозных, богослов-ских, философских, мистических, политических и социальных учений (от Платона и христианства до Хайдеггера и «философии хаоса»). Возрождение русской философии, согласно автору, должно начаться с поиска именно этой неочевидной и ускользающей от прямолинейного, «лобового» анализа реаль-ности нового Логоса.

Для широкого круга читателей и, в частности, студентов-гуманитариев, философов, социологов, политологов, культурологов, теологов.

Д 80

Печатается по решению кафедры Социологии международных отношений социологического факультета

МГУ им. М.В. Ломоносова

Рецензенты:д. ф. н. Ю.М. Солонин,д.ф.н. В.И. Верещагин

Редактор к. ф. н. Н.В. Мелентьева

)`qŠ| 1

lnlemŠ prqqjni thknqnthh

cл="= 1

ceplemebŠhj` prqqjhu “g{jnb

oе!е"%д *=* =…2!%C%л%г,че“*= C!%Kлем=Вопрос «перевода» централен для культуры, т. к. он немедленно вовлека-

ет проблематику универсализма и строит на том или ином ее разрешении все остальное. Переводчик имплицитно вынужден проделать грандиозную работу, над которой в течение всей жизни — от концепции «атомарных фак-тов» до теории «языковых игр» — бился Л. Витгенштейн. Номинализм, зало-женный в доминантной эпистеме европейского Модерна, предполагает «пе-ревод» через апелляцию к означаемому (значению). Два языка дублируют «имена» для одного и того же предмета; поняв, к какому предмету относится знак (означающее) одного языка, мы будем готовы отыскать — через этот предмет! — аналог в другом языке. Цепочка: «имя – предмет – имя». Но ка-ково значение слова «значение»? Эта проблема взломала позитивистский оптимизм раннего Витгенштейна и привела его впоследствии к контексту-альному решению вопроса о «значении», т. е. собственно к «языковым иг-рам».

С другой стороны к той же проблеме подошли структуралисты, вслед за Соссюром, рассмотрев как главный источник смысла не соотношения дено-танта и денотата (или, на ином уровне, означающего и означаемого), но мес-та означающего в общей структуре других означающих в контексте языка, langue (а не дискурса, parole).

И наконец, знаменитая гипотеза Уорфа-Сепира о невозможности пере-вода строится на антропологическом плюрализме Ф. Боаса, эмпирически зафиксировавшего несопоставимость между собой архаических культур и невозможность постижения одной из них через другую.

Переводческий номинализм может быть и пригоден (да и то относитель-но) при документальном описании конкретных материальных предметов, но как только мы подходим к более сложным вещам — описанию действий, со-стояний или процесса мышления, то он постепенно утрачивает свою реле-вантность в принципе.

Тут ему на помощь приходит «западный универсализм», основанный на едва завуалированном гносеологическом расизме. В его основании лежит презумпция того, что история западного общества построена на движении от частного к всеобщему и нацелена на выявление универсального Логоса. На этом пути к универсальному Логосу она преодолела последовательно ос-новные стадии раньше других культур, расположенных в окрестностях За-пада (являясь его историческими и географическими пригородами или про-

)`qŠ| 1. lnlemŠ prqqjni thknqnthh 6

винциями). И поэтому структура западноевропейского языка (научного и культурного) может быть взята как общая референтная матрица для всех ти-пов переводов. Сходство какого-то элемента (знака, символа, означающего, денотанта) с западноевропейским (мнимым или реальным) аналогом или от-личие от него становится базовым критерием перевода. Но эта аналогия мыслится как апроксимация только применительно к незападному языку и высказанному на нем (или переведенному на него) дискурсу. Западный язык (=культура) есть сам универсальный Логос в своей постоянно уточняющей-ся форме, т. е. фундамент переводческой референциальности.

Но этот гносеологический расизм, дополняющий собой номинализм (если тот оказывается несостоятельным) и присущий также уточняющим (непози-тивистским) эпистемам, таким как феноменология Гуссерля (а ведь Гуссерль тоже писал о «европейском человечестве» как о философском синониме все-го человечества в целом), может быть оспорен с позиции того антропологиче-ского плюрализма, который обосновал и развил К. Леви-Стросс, объединив-ший в своей структурной антропологии школу Ф. Боаса, лингвистический и философский структурализм и дюркгеймовскую социологию (особенно че-рез М. Мосса). Постмодернисты довели эту линию до логического предела, распознав номинализм как наивную форму более глубокой расистской стра-тегии, отождествляющей язык Запада (научный и культурный) с универсаль-ным языком, а западную рациональность с рациональностью вообще. Первой жертвой стал сам язык, обвиненный в том, что «он и есть фашизм»1. Р. Барт утверждает однозначно: «Язык… не реакционен и не прогрессивен; это обык-новенный фашист, ибо сущность фашизма не в том, чтобы запрещать, а в том, чтобы понуждать говорить нечто». Под языком тут понимается «западноевро-пейский язык», а другие «языки» по инерции располагаются «в его окрестно-стях» — вполне в духе того «фашистского» мышления, которое постмодер-нисты стремятся изжить. Получается, что проблема перевода — это возмож-ность перевести нечто «с одного фашизма на другой».

Здесь мы имеем дело с очень показательным форсажем, который пред-ставляет собой самое слабое место постмодерна: опознав (совершенно справедливо) расистский характер западного Модерна, скрытые за ним ие-рархичность, эксклюзивизм, империализм, апартеид, колониализм и соб-ственно расизм, постмодернисты остались полностью под его суггестивны-ми чарами и продолжали переносить свойства западного Логоса и логоцен-тризма на то, что все еще продолжало оставаться «окрестностями Запада», в их понимании, т. е. на все остальные культуры и языки, которые оказыва-лись лишь «недо-фашизмами». Это, кстати, характерно для критической марксистской идеологии, которая при всей своей революционной направленно сти предполагает, что все культуры и общества должны проде-лать один и тот же исторический путь, строго повторяющий по своему соци-альному и историческому смыслу путь западноевропейских обществ. По-этому даже марксизм, будучи западным по своим корням и уходя корнями в парадигмы Модерна, остается в своем ядре исключительно расистским яв-лением, основывающимся на презумпции универсальности западного Ло-госа и западной истории. «Другое», столь важное для постмодернистов, они не могут понять, снова и снова воспроизводя репрезентации «этого» или пытаясь найти это «Другое» где-то в самом себе (пролетариат, бессозна-

1 Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1989. С. 549.

ck`b` 1. ceplemebŠhj` prqqjhu “g{jnb 7

тельное, шизо-массы и т. д.). Другими словами, стремясь выйти за свои пре-делы, постмодернизм лишь имитирует этот жест на самой границе, там, где начинается перевод, делая резкий шаг назад или изгибаясь в извращенном жесте двусмысленной складкой. Поэтому, разочаровавшись в себе и стре-мясь перевернуться в себе, Запад в лице постмодернистов снова ни в грош не ставит незападные общества и культуры, полагая, что в них он не найдет ничего для себя ценного, кроме запоздалых и бессодержательных карика-тур на свои собственные духовные движения. Если не только западная куль-тура и ее язык, но и все остальные культуры есть фашизм, то «перевод» не только невозможен, но и совершенно ненужен. Надо, напротив, прорывать-ся к аутичному и индивидуальному языку расчлененных атомов, смешанно-му с какофонией случайных природных и технических звуков в фоновый гибрид (Б. Латур).

Однако К. Леви-Стросс, и даже Ф. Боас, а до них немецкие романтики, такие как И.Г. Гердер, убедительно и наглядно продемонстрировали ради-кальную инаковость Другого в конкретности незападных (например, архаи-ческих) или «не совсем западных» культур и обществ. Но вход на эту терри-торию прочно забаррикадирован для тех, кто несет в себе прививку западно-го универсализма во всех его формах — от откровенно расистских (в духе ранних антропологов-эволюционистов типа Э. Тэйлора или Л. Моргана, не говоря уже о Ж. Гобино) до либеральных, марксистских и даже постмодер-нистских. Поэтому ученики Ф. Боаса Сепир и Уорф столь категоричны в от-ношении невозможности перевода: чтобы перевести с одного на другое, надо иметь глубинный опыт другого, а это требует, в свою очередь, схваты-вание своего как чего-то арбитрарного и релятивного, допускающего конк-ретные альтернативы. По Ф. Боасу, эта способность есть базовое требование к профессиональному антропологу, который должен быть прежде всего пол-ностью свободным от всякого универсализма, т. е. от расизма. Антрополог становится в таком случае чем-то исключительным; но даже при соответс-твии этому требованию он все же, скорее всего, рано или поздно проявит западный этноцентризм — например, в теориях прав человека, в призывах к толерантности, в мультикультурализме или индивидуализме. Ризома тоже есть западный концепт, равно как и Dasein1.

Итак, перевод начинается там, где наличествует такое отношение к двум языкам (культурам, обществам), которое проистекает из глубокой включен-ности в оба из них и искусно сопоставляет метафорические, контекстуаль-ные и морфологические структуры, довольствуясь уровнем креативных ана-логий и не претендуя ни на какую строгость. Перевести корректно текст с языка на язык столь же трудно, как описать словами музыку или передать живопись музыкальной мелодией.

Первый шаг к переводу — отказ от ложной убежденности в существова-нии универсального разума. Разум всегда локален и представляет собой конк-ретную рациональность. Рациональность плюральна и воплощена в культуре, обществе, языке. Между различными рациональностями нет общей меры — нет ни универсальной матрицы, ни набора внеязыковых предметов, т. к. само представление о внешнем мире, о субъекте и объекте суть социокультурные и исторические концепции. Поэтому перевод должен строиться на тщатель-

1 Дугин А. Мартин Хайдеггер. Возможность Русской Философии. М.: Академический проект, 2011.

)`qŠ| 1. lnlemŠ prqqjni thknqnthh 8

ной «густой дескрипции»1 (К. Гирц) конкретной рациональности, локализо-ванной в истории и в культурном пространстве. Язык, на который (или с кото-рого) мы переводим, всегда есть моментальный срез, имеющий прошлое и будущее (поддающиеся семантическому анализу), находящийся в окружении других языков, которые, в свою очередь, представляют собой моментальные срезы, также имеющие семантические измерения по диахронической шкале.

Перевод же есть попытка компаративного сопоставления, усилия по на-щупыванию эвристической аналогии, которая должна мыслиться открытой для уточнений, поправок и коррекций в ходе ее выстраивания. Перевод — это открытый процесс, он не может иметь начало и конец, он длится, пока длится культура.

g…=че…,е 2!3д= b.b. j%ле“%"=Это чрезвычайно затянувшееся и громоздкое вступление было необходимо

для того, чтобы подойти к рассмотрению некоторых филологических, лингви-стических и философских концепций современного российского ученого Вла-димира Викторовича Колесова, изложенных им в серии книг под общим назва-нием «Древняя Русь», и конкретно к четвертому тому этой серии, имеющему подзаголовок «Мудрость слова»2. В ней автор проделывает труд колоссальной значимости, т. к. пытается выстроить картину основных закономерностей раз-вития русского языка на разных исторических этапах с особым акцентом на русскую древность и Средневековье. Работа Колесова беспрецедентна по сво-ей строгости и глубине и в высшей степени актуальна для постижения языка, на котором мы говорим сегодня, а также для того, чтобы понять, как он семанти-чески, морфологически и лексически стал тем, что есть, и как он соотносится с другими (в первую очередь, западными) языками, его окружающими. Работы Колесова совершенно необходимы всем современным переводчикам, т. к. луч-ше всего помогают точно определить и «густо описать» тот моментальный срез, который представляет собой современный русский язык в диахроническом контексте его истории и в синхроническом соседстве с другими языками. При этом именно четвертый том названной серии имеет особое значение, т. к. в нем автор сосредоточен на наиболее важных философских понятиях и их семанти-ческих и морфологических трансформациях, а кроме того, эксплицитно описы-вает пласты русского языка в его развитии.

Без внимательного изучения работ Колесова ничего по-настоящему ос-мысленного нельзя сказать ни о нас, ни о других или тем более что-то пере-вести с русского или на русский.

Рассмотрим лишь некоторые моменты книги В. В. Колесова, которые имеют, на наш взгляд, принципиальное значение для понимания этапов эво-люции русской рациональности в ходе нашей истории.

b…=ч=ле K/л Cе!е"%дНе следует забывать, что начало современный русский язык берет в

конкретном историческом моменте осуществления переводов христиан-

1 «Thick description».2 Колесов В.В. Древняя Русь: наследие в слове. Мудрость слова. СПб.: Филологический

факультет СПбГУ, 2011.

ck`b` 1. ceplemebŠhj` prqqjhu “g{jnb 9

ских текстов с греческого языка и учреждения тем самым восточно- и юж-но-славянской письменности. «Письменности и культуры» — совершенно справедливо на одном дыхании произносим мы, т. к. привнесение письмен-ности было колоссальным культурным деянием, радикально изменившим базовые корневые структуры древнеславянской рациональности и соци-альности.

Церковнославянский язык (основанный на чешско-моравском диалекте, правда, претерпевшем значительные изменения) был калькой с греческого языка. Более того, он создавался во многом искусственно для передачи зна-чительного числа понятий, вещей, отношений, фигур, ролей, сюжетов, дей-ствий и смыслов, которым в культуре древних славян вообще не было места. Вместе с переводом создавалась реальность, соответствующая мгновенному введению множества новых предметов, явлений и связей. Это был практи-чески скалькированный заново, искусственно сконструированный мир. Но не совсем…

Калька греческой христианской рациональности накладывалась на предсуществующее поле древнеславянской рациональности, имеющей свою собственную структуру и семантику, свои правила и законы. Новое со-здавалось не из ничто, но из элементов старого, уже существующего. Поэто-му древнерусская культура после Крещения Руси должна быть проинтер-претирована как двуслойная рациональность, в которой необходимо выде-лить как минимум дохристианский, догреческий, пласт и тот пласт, который был на него спроецирован и на его основе оформлен.

Перевод Кирилла и Мефодия — это был перевод на… И на что именно он был осуществлен, каким был язык южных и восточных славян до христиани-зации, имеет для всех последующих этапов русской культуры принципиаль-ное, ключевое значение.

Почему это так важно? Потому что в церковнославянском языке мы име-ем дело не с греческим и не со славянским языками, а с результатом слож-нейшего синтеза. В процессе перевода конструировалось нечто новое во всех смыслах — это было не просто механическое производство концептов, строго повторяющих греко-православные, и не передача одних концептов через другие. Все еще более сложно — было и то, и другое, и еще создание новых концептов, отсутствующих как в греческом, так и в старославянском и получивших с того момента собственную судьбу. Мы имеем дело со слож-нейшим процессом, с тремя лингвистическими порядками: греко-христиан-ским (со своей сложной и динамической, развивающейся морфологией и семантикой — от досократиков и Платона до догматов Вселенских соборов и развитой православной теологии), архаическим древнеславянским и син-тетически вновь созданным на основании комбинации этих пластов. При этом каждый из этих порядков имел разную динамику:

• первый (греко-христианский) развивался самостоятельно в экстеррито-риальных условиях, подпитывая собой русскую церковную элиту, фор-мирующуюся как из свиты греческих митрополитов, назначаемых на Киевский (позднее Владимирский и Московский) престол, так и из рус-ских клириков, усердно осваивающих греческий язык и греческую христианскую культуру;

• второй продолжал смутное бытие, идущее на угасание в простонарод-ных массах; это собственно древнерусский язык — тот, в котором, звук «ч» стоит на месте возвышенного церковнославянского «щ» («мочь»,

)`qŠ| 1. lnlemŠ prqqjni thknqnthh 10

«ночь», «свеча» по-древнерусски, «мощь», «нощь», «свеща» по-церков-нославянски и т. д.);

• третий развивался отчасти автономно в церковной богослужебной прак-тике, в хрониках, в монастырском обиходе и в деловом стиле древнерус-ских книжников.Три порядка, три языка, три рациональности. Между ними уже требо-

вался перевод. Причем каждый порядок не был раз и навсегда фиксирован-ной реальностью и также следовал в русле своей динамики. Этот и так до-вольно сложный комплекс многократно трансформировался в ходе русской истории, представляя собой ее филологическую базу — плотную, основа-тельную, но подвижную и комплексную, состоящую из хитросплетений, уз-лов, комбинаций и двусмысленностей. И на эти языки еще и переводилась определенная иноязычная литература — пусть в довольно ограниченном со-ставе, но хроники и дипломатическая переписка сами по себе представляют собой обширное поле для исследований.

Выделение трех порядков языка в исторический момент христианиза-ции Руси показывает синхроническую картину, значение которой сохраня-ется еще очень долгое время. Если на уровне диахронической стрелы време-ни мы четко отличаем дохристианский период русской истории от христи-анского (до 988 года и после 988 года), то на уровне реального общества, рациональности, языка и культуры, на уровне социальной семантики такой точки нет. И после 988 года второй порядок языка никуда не исчезает, но продолжает существовать и развиваться параллельно. Это иногда называют «двоеверием» или инерциальным сохранением политеизма в древнерусском обществе. На самом деле это не что иное, как глубинная культура и связан-ная с ней рациональность, воплощенные в структурах языка. И процессы, протекающие на уровне этого порядка, чрезвычайно долгосрочны и часто слабо поддаются изучению, т. к. вытесняются с уровня эксплицитного дис-курса новой доминирующей идеологией, претендующей на эксклюзивность и опирающейся на политическую мощь государства и главенство правящей элиты.

Но что означает наличие такой резидуальности для общего контекста русской рациональности? Ни больше ни меньше как наличие параллельной системы интерпретации, существование особой семантической решетки толкования, которая может наличествовать даже там, где формально о ней нет и речи. Народность связана именно с этим вторым языком, который, конечно, тоже развивается и трансформируется со временем, но по своей собственной, присущей только ему логике. А значит, в некотором смысле, «двоеверие» можно истолковать не просто как исторический феномен, за-вершающийся, как иногда считают историки, к концу XV века, но как со-стояние раздвоенной рациональности, свойственное нашему обществу и его языку вплоть до самого последнего времени. Не является ли советское «двоемыслие» далеким отголоском древнего «двоеверия»? Народ до сих пор остается областью малоизученной, чему препятствуют подчас совершенно неадекватные и чаще всего скалькированные с западноевропейского обще-ства методы, с помощью которых его пытаются изучать. Народ — это Дру-гой для официальной, подражающей Западу, «переводной» русской культу-ры, и чтобы понять его, необходимо научиться практикам трансгрессии. Русским мало быть, им надо стать, и это требует больших усилий и огромной работы.

ck`b` 1. ceplemebŠhj` prqqjhu “g{jnb 11

}*",C%ле…2…/L ƒ/* !3““*%L =!.=,*,Работа В.В. Колесова помогает систематизировать эти пласты рацио-

нальности на уровне языка и соответствующих ему параллельных уровней. В книге «Мудрость слова»1 мы находим принципиальные ключи для подоб-ной интерпретации.

Отталкиваясь от систематического изучения древнерусских текстов са-мого разного жанра, Колесов пришел к чрезвычайно интересной системати-зации трех уровней концептуализации самого строя языка, наблюдаемых в многочисленных памятниках старины и выводимых в ходе лингвистическо-го анализа.

Эти три уровня определяются Колесовым на основании фонологии, со-зданной выдающимся русским лингвистом Н.С. Трубецким2, как эквиполен-тность, градуальность, привативность.

Колесов пишет:«Эквиполентность помогала выделять конкретные предметы, данные во

всей их конкретности (мужчина — женщина, день — ночь, верх — низ и т. д.). Градуальность вводила в рассмотрение идеи (представления) о вещах, а представить можно вполне фантастические предметы, лица и всякую тварь вообще в бесконечности ее проявлений. Привативность же служит не обра-зу и символу, но понятию как наиболее строгому и в научном отношении точному содержанию словесного знака. (…)

Эквиполентность существует в режиме подобий и тождеств, градуаль-ность — сходств и подобий, привативность — сущностных сходств и различий».3

Первым уровнем, является эквиполентный строй языка.

1 Колесов В. В. Древняя Русь: наследие в слове. Мудрость слова. 2 Трубецкой так описывает их: « Принципы классификации при этом связаны с сис-

темой фонем в целом: одномерность или многомерность оппозиции зависит от того, свой-ственно ли то, что является общим у членов данной оппозиции. (…) Принимая во внимание отношения, существующие между членами оппозиций, последние можно подразделить на три типа:

а) Привативными называются оппозиции, один член которых характеризуется нали-чием, а другой — отсутствием признака, например «звонкий — незвонкий», «назализован-ный — неназализованный», «лабиализованный — нелабиализованный» и т. д. Член оппози-ции, который характеризуется наличием признака, называется «маркированным», а член оппозиции, у которого признак отсутствует — «немаркированным». Этот тип оппозиций исключительно важен для фонологии.

б) Градуальными (ступенчатыми) называются оппозиции, члены которых характери-зуются различной степенью или градацией одного и того же признака; например, оппози-ция между двумя различными степенями раствора у гласных (ср. нем. u — о, ü — ö, i — е) или между различными степенями высоты тона. Член оппозиции, которому присуще наличие крайней (минимальной или максимальной) степени данного признака, называется край-ним или внешним; прочие члены являются средними. Градуальные оппозиции сравнитель-но редки и не столь важны, как привативные.

в) «Эквиполентными (равнозначными) называются такие оппозиции, оба члена кото-рых логически равноправны, т. е. не являются ни двумя ступенями какого-либо признака, ни утверждением или отрицанием признака. Таковы, например, немецкие р — t, f — k и т. д. Эквиполентные оппозиции — самые частые оппозиции в любом языке». Трубецкой Н.С. Избранные труды по филологии. М., 1987.

3 Колесов В.В. Древняя Русь: наследие в слове. Мудрость слова. С. 195.

)`qŠ| 1. lnlemŠ prqqjni thknqnthh 12

Это состояние соответствует наиболее древнему славянскому социо-культурному слою и идентифицируется Колесовым как комплекс языческо-го миросозерцания.

Термин «эквиполентность» образован от латинского «equi-», «равный», и «pollens» (от «pollere», «быть сильным», «мочь», «быть в силах»). Этот тер-мин в научной литературе имеет четыре значения:

1) равный по силе, значению, эффективности;2) (в логике) валидно выводимый из другого, дедуктибельный;3) равнозначный, эквивалентный;4) (в математике и математической логике) класс, имеющий одинаковую

кардинальность с другим классом.Понятие эквиполентности применяется к характеристике различаемых

пар и соответствует первым трем значениям. Эквиполентной парой являет-ся такая пара слов, которые связаны между собой по смыслу, соотносятся друг с другом (выводятся одно из другого), при этом находятся на одном он-тологическом уровне (одинаково есть, наделены бытием), но при этом зани-мают противоположные полюса в конкретной ситуации.

Колесов пишет1: «Самый простой способ идентификации вещи, попавшей в поле нашего зрения, — сравнить ее с другой вещью того же рода. (…) Таково «языческое» понимание классификации вещного мира путем попарного срав-нения «тел» общего основания. Мужчина и женщина — совместно «человек», верх и низ — совместно это пространство и простор и т. д. (…) Древнерусская эпоха времен христианизации и долго после того, почти до XIV века, — это время господства эквиполентной оппозиции, обусловившей многие особен-ности нашей истории и культуры.» И далее: «Свет и тьма противопоставлены друг другу и воспринимались как равнозначные, одинаково существующие, не сводимые друг к другу сущности. Они объяснялись одно через другое».2

Давайте вдумаемся глубже в смысл парадигмального толкования пары. Речь идет о том, что такая пара строится на основании двух конкретных сущ-ностей, наделенных самостоятельным бытием, одновременно связанных между собой и разделенных, причем их связь и их разделенность тонко пе-ретекают друг в друга. Они разные — поэтому чаще всего обозначаются раз-ными корнями, но связаны семантической симметрией, вскрытие и фикса-ция которой в языке является колоссальным когнитивным инструментом, настолько важным, что вполне может быть рассмотрен как основа целого класса рациональности, выстраиваемой на ее основе.

Различение является свойством жизни как таковой и присуще даже ми-нералам. Даже одноклеточные организмы реагируют на изменение среды — тепло/холод, свет/тень, а, следовательно, способны различать. Способность к различению у животных уже чрезвычайно развита, а фиксация различе-ний в эквиполентных парах представляет собой пик этого качества, развито-го до своих пределов. Однако эквиполентные пары остаются в рамках вос-приятия окружающего бытия как единой нерасторжимой ткани, в которой все полюса обладают присущим им конкретным бытием3. Это когнитивный

1 Колесов В.В. Древняя Русь: наследие в слове. Мудрость слова. С. 188–189.2 Там же. С. 189. 3 Показательно, что лингвист и структуралист Н. Трубецкой строит свою фоноло-

гическую теорию языка на выделении таких эквиполентных звуковых/семантических пар — фонем.

ck`b` 1. ceplemebŠhj` prqqjhu “g{jnb 13

дуализм, принципиально включенный в структуру мира. Это общее свойс-тво бытия, которым наделены оба полюса эквиполентности, имеет значение на трех уровнях:

1) полюса в равной мере принадлежат к бытию, т. е. в равной мере есть;2) полюса принадлежат к одному и тому же слою бытия, что и делает воз-

можным их сопоставление и противопоставление (они объединены при-надлежностью к общему таксону и «склеены» бытием этого таксона);

3) полюса, объединенные на уровне форм, интегрированные, складывают-ся в нечто новое, что и позволяет увидеть их онтическую и онтологиче-скую общность).Так, мы выявили уникальную ментальную операцию по различению, ко-

торое, с одной стороны, чрезвычайно остро, а с другой стороны — включено в ярко воспринимаемую и выражаемую ткань онтологического единства. Эквиполентные противоположности целиком и полностью позитивны1. Если читать мир сквозь такие пары, то, удаляя мужчину, мы получаем не не-что отрицательное, не немужчину, но конкретную и онтологически насы-щенную бытием и смыслом женщину. Зачеркивая верх, мы получаем низ, не какой-то абстрактный «не-верх», а низ как конкретную землю с ее пейза-жем, растительностью, животным миром, человеческим обществом.

Колесов показывает, что сама частица «не», ставшая позднее признаком чистой привативности, изначально имела эквиполентный характер. Он пи-шет, что слова « (…) клен и неклен2 передают сходство двух предметов при отсутствии тождества между ними; растения одного вида, но разной «мате-риальности» — дерево и кустарник. Это эквиполентность, поскольку проти-вопоставление строится по двум признакам: по качеству и размеру. Люди/нелюди не отрицание человеческих свойств (как в современном языке), а ут-верждение особого качества общего свойства: это тоже люди, но мелкие, лесные существа, принимающие облик и форму человека».3

Теперь попробуем применить принцип эквиполентности к паре жизнь/смерть. И получаем не просто смерть как отсутствие жизни, а какую-то дру-гую жизнь, симметричную, отличную, но, самое главное, конкретную и бы-тийно нагруженную, если угодно, эмпирически фиксируемую самой струк-турой эквиполентности. Отсюда теперь легко понять отношение к предкам, покойникам, душам у древних славян и связанные с ними ритуалы: в эквипо-лентной системе нет никакого символизма — ушедшие столь же реальны и чувственны, как и оставшиеся, а, следовательно, их можно видеть, им нужно отдавать дань, кормить (оставляя на погосте обрядовую еду), поминать и т. д. Так же обстоит дело и с богами, духами, мифологическими персонажами — любое слово есть член эквиполентной пары, где второй (всегда подразумева-емый) член является семантическим и онтологическим гарантом первого. Поэтому между собой связаны не просто означающее и означаемое (как по-лагают номиналисты), но сразу четыре момента.

1 Очень показателен философский прием Мартина Хайдеггера, вводящего в свое по-вествование Geviert, Четверицу, состоящую из двух перекрестных и четко эквиполентных пар (ось люди/боги и ось мир (небо)/земля) вместо любых тринитарных симметрий, что полностью соответствует его критике платонизма. Из этого замечания можно было бы из-влечь колоссальные выводы, в том числе и в отношении специфики русской ментальности. См.: Дугин А. Мартин Хайдеггер. Возможность Русской Философии.

2 Неклен — дерево семейства кленовых. 3 Колесов В.В. Древняя Русь: наследие в слове. Мудрость слова. С. 297.

)`qŠ| 1. lnlemŠ prqqjni thknqnthh 14

Означающее 1 Означающее 2

Означаемое 1 Означаемое 2

Если мы вдумаемся в эту схему, то поймем, как строится энантиосемия1 архаической рациональности, являющаяся предельным случаем синкреты2 (об этом тоже подробно рассуждает Колесов). Энантиосемия предполагает сочетания в одном и том же означающем отсылок к двум противоположным (с точки зрения симметрии) означаемым. Колесов показывает, что корень «ин» в древнеславянском был как раз такой энантиосемией, разложившейся позднее на противоположные понятия — «этот» (откуда «единый») и «иной» («другой», «не этот»). Каждая эквиполентная пара осознается именно как связанная между собой и отличается от другой эквиполентной пары наличи-ем этой связи. В предельном случае эта внутренняя связь настолько сильна, что возможна перестановка означаемых, т. е. энантиосемия.

Еще одна особенность архаической рациональности: это отсутствие строго выделенного субъекта в предложении, и как следствие — отсутствие прилагательных как частей речи и двусмысленность управления. Примеры таких форм сохранились до нашего времени в языке. «Светает». «Смерка-лось». «Темнеет». Такие формы описывают процессы, состояния и действия при отсутствии актора или действующего лица, что создает объемную кар-тину живой реальности, где субъектность разлита во всем, еще не стянута к точке и не противопоставлена внешнему миру. «Светает» — это особое со-стояние-делание самой жизни, которая пронизывает и наблюдающего, и со-общающего, и все остальное, омываемое всеобщей силой рассеянного бы-тия, замкнутого само на себя, т. к. «темнеет» видится и передается не как «умаление света», но как «наступление тьмы», т. е. приход иной бытийной сущности, пронизывающей и наблюдателя/повествователя и все вокруг влажной нежностью онтологического мрака.

Еще одна черта архаического языка — отсутствие повелительного на-клонения. Переводы этих форм составляли большие трудности в силу их от-сутствия в древнеславянском языке. Императив предполагает ярко выделен-ную субъектность того, кто отдает приказания. А такого не было даже отда-ленно. Нельзя сказать тому, что «темнеет», чтобы оно «темнело» — «темней!» (такой формы нет). Выход был найден с помощью модальности. Вместо при-каза — пожелание, просьба, осторожная надежда, что выйдет именно так. Эта модальность действия широко развита в русском языке, причем изна-чальные формы именно мягкие, желательно-просительные, из которых только постепенно развивается долженствование.

У архаической рациональности эквиполентность распространяется на все, в том числе и на категорию времени. В древнеславянском языке, соглас-но Колесову, мы встречаем только прошлое и настоящее время. Прошлое представляет собой, в целом, закрытое, содержательное и насыщенное. На-стоящее — открытое, неопределенное, незаконченное. Это снова типичная

1 Энантиосемия — слово, содержащее в себе два противоположных смысла или взаи-мообратимый смысл.

2 Синкрета — слово или знак, содержащие в себе несколько смыслов или нерасчлени-мый комплекс.

ck`b` 1. ceplemebŠhj` prqqjhu “g{jnb 15

эквиполентность: оба времени есть, но по-разному. Прошлое есть, поскольку его содержание известно. Настоящее есть как пронзительное ощущение на-личия. Вместе они составляют структуру архаического времени — времени/верчения, где прошлое постоянно обменивается с настоящим своей содер-жательностью, а настоящее актуализирует прошлое через содержательность наблюдений и действий. Пиком этой диалектической энантиосемической игры является речь, в которой в настоящем проговаривается прошлое, откуда и понятие «рок», «судьба», а «рiк» в украинском означает «год».

Речь есть воспроизводство вращения колеса времени, поэтому она есть нечто сакральное, миф, чарующий нарратив, басня, т. е. то, с помощью чего можно «обаять», околдовать, поместив внутрь игры эквиполентности про-шлое/настоящее. Эта игра замкнута, т. к. время вращается сезонами и сутка-ми, повторяя то, что было, актуализуя это, придавая содержательность на-стоящему, а прошлое снова делая реальным и ощутимым. В таком времени нет накопления и нет события, есть только баюкающая экстатическая игра.

Как и в случае императивности, будущее заменялось модальностью, причем вначале мягкой и просительно-ожидательной, позднее волящей. В любом слу-чае это условное будущее есть не что иное, как модальное измерение настояще-го, намерение, интенция, включенная в живое переживание здесь и теперь. Будущее — это модальное измерение настоящего, его аспект, его рефлексия.

Собственно, будущее как таковое появляется только на следующем эта-пе и поначалу представляет собой либо обособившееся дополнение к насто-ящему в его волевой, модальной функции, либо четко фиксированный воз-врат в прошлое (пророческое время, реставрация).

В первом случае, правило эквиполентности нарушается тем, что настоя-щее изменяет своей открытости и непредопределенности, делающей его пронзительным. Тем самым настоящее омертвляется, окостеневает, стано-вится рутинным воспроизводством одного и того же. Во втором случае, на-против, прошлое настолько актуализируется, что утрачивает свою содержа-тельность и внятность. Будущее время — в любом случае искаженное время, время болезненное и даже извращенное. Апелляции к нему и его граммати-ческое оформление (довольно позднее у русских) свидетельствует об утрате искусства эквиполентной диалектики, остывание потока жизни.

Колесов совершенно справедливо указывает на то, что еще в XVII веке русские староверы сохраняли чуткость к употреблению будущего времени и возмущались никонианской заменой в «Символе Веры» выражения «Его же царствию несть конца» на «Его же царствию не будет конца». По смыслу раз-ница не велика, но вопрос в том, что форму «будет» чуткое русское ухо пони-мало как оскорбление, как навязчивую патологию, нарушающую эквиполент-ность священных слов, где все выстроено в настоящем времени («верую», «исповедую», «чаю», и «несть конца», а остальные отсылки к временным ак-там даны через аорист («Им же вся быша» или субстантивы — «рожденна», «не сотворена», «страдавша», «погребенна», «глаголившаго», а «будущий» век — это не век, который наступит, а тот, который по настоящему «есть»).

p3““*,L …%*2ю!…Отсылки к энантиосемии и интегрирующий характер эквиполентной ра-

циональности, неоднократно подчеркиваемые В.В. Колесовым в структуре ар-хаического русского языка, отсылают нас к риторическим фигурам эвфемиз-

)`qŠ| 1. lnlemŠ prqqjni thknqnthh 16

ма и одной из наиболее радикальных его форм антифразе, к высказыванию, где вещи называются противоположным образом. Кстати, таким приемом пользовался иранский поэт Хафиз Ширази, называвший отрицательных пер-сонажей своих газелей «святыми», «пророками», «ангелами», а положитель-ных — «нищими», «бродягами», «негодяями», «пьяницами», «разбойниками» и т. д. Антифразу мы видим и в некоторых русских словах, ставших широко распространенными. Например, слово «больной» происходит от корня «бо-лий», «большой», что раньше означало не только размер, возраст или статус, но и наличие физического здоровья. Таким образом, «больного» называли не тем, кем он был, но противоположным именем, с одной стороны, обходя молчанием тревожные и зловещие имена реальных болезней (трясовиц, огневиц и т. д.), а с другой — призывая выздоровление по методам натуральной магии аналогий.

Эквиполентные пары в целом сопрягаются в эвфемистические комплек-сы уже фактом своего противопоставления другим эквиполентным парам, своим тяготением к полноте и общностью онтологии — как таксономиче-ской, так и содержательной (ведь оба полюса такой пары — есть, наделены бытием). Энантиосемия выражает это в полной мере, а синкрета — частич-но. Но именно эквиполентность показывает наглядно, как устроена архаи-ческая рациональность древних славян: в ней все тяготеет к «совпадению противоположностей», coincidentia oppositorum, к склеиванию пар в синк-реты и диалектическому оперированию с ними.

Это приоритетное использование эвфемизма связывается в социологии глубин Ж. Дюрана1 с особым режимом бессознательного — мистическим ноктюрном. Именно для него характерно отношение к восприятию мира как к непрерывно склеиваемым парам, как к преодолению различий в изготов-лении новых и новых синкрет и энантиосемий. Самое главное в режиме мис-тического ноктюрна — это ликвидировать появление таких радикальных оппозиций, которые строились бы на необратимом и жестком разрыве, по-рождая тем самым дискретности, окончательно выпавшие из всепримиряю-щей целостности, из мира (в древнеславянском понимании корня «мира» как общины заложен тот же смысл, что и во втором, сегодня отделившемся, омониме «мир» как покой или отсутствие войны, а если учесть третий омо-ним «мир» как Вселенная, космос, то мы получаем не нечто искусственное, но как раз изначальную синкрету, описывающую как нельзя лучше разные оттенки режима мистического ноктюрна2).

Это сближение эквиполентного уровня языка/рациональности с рабо-той режима мистического ноктюрна в бессознательном чрезвычайно зна-чимо для более глубокого понимания архаического дохристианского ми-ровоззрения наших предков. А учитывая резидуальную устойчивость этой семантической системы вплоть до настоящего времени, на что постоянно обращает внимание Колесов, это становится важнейшим ключом при струк-турном анализе русского общества.

c!=д3=ль…%“2ь: 2!,…,2=!…/е “,“2ем/ ƒ/*=По В.В. Колесову, эквиполентный слой является базовым уровнем архаи-

ческой рациональности, на который и наложился перевод греко-христианс-

1 Дугин А. Социология воображения. М.: Академический проект, 2011.2 Дугин А. Социология русского общества. М.: Академический проект, 2011.

ck`b` 1. ceplemebŠhj` prqqjhu “g{jnb 17

ких священных текстов, породивший церковнославянский. Теперь мы уже имеем некоторое предварительное представление о структуре этого перево-да: у нас есть два языка: греческий византийский язык IX века, от которого отталкивались Кирилл и Мефодий, и эквиполентный архаический язык древних славян. Каждому из этих языков соответствовала самостоятельная структура. И здесь чрезвычайно важно, что греческий язык, который послу-жил парадигмой для языка первых письменных памятников славянства, в течение тысячи лет подвергался усиленной философской рефлексии грам-матиков и систематизаторов, строивших на нем свои отточенные рацио-нальные системы. Филология, лингвистика и философия свободно перехо-дили от одной сферы в другую в массиве греческой семантики. В этом про-цессе огромное влияние оказали неоплатонические тексты и теории, отразившиеся как на общем строе греческого философствования, так и на структуре христианского Никейского и Халкидонского богословия, фунда-ментально аффектированного оригенизмом и неоплатоническими учения-ми каппадокийцев.

Одним словом, греческий язык Библии и богослужебных текстов, а так-же и святоотеческой литературы, закладывающий нормативы церковносла-вянского языка, был высоко отрефлектированным, структурированным и систематизированным неоплатонизмом.

Колесов считает, что в IX веке начинается медленный процесс вступле-ния русского общества в эпоху Средневековья, что сопровождается парал-лельной трансформацией языка. Эта трансформация может быть описана на разных уровнях:

1) создание и развитие (с семантическими и морфологическими сдвигами) церковнославянского языка, что можно назвать процессом «перевода на славянский платонизма и аристотелизма» с параллельным конструиро-ванием искусственной терминологии;

2) влияние этого официального языка на народный язык, в целом остаю-щийся в парадигме эквиполентности, но меняющийся под этим воздей-ствием;

3) появление смешанной формы языка политических и социальных элит, состоящего из сочетаний искусственно церковной и народной речи (язык летописей, поэтических произведений, указов, деловой переписки и т. д.).Показательно, что Колесов считает переломным моментом в этом про-

цессе XV век, когда на Руси широко распространяется сделанный монахом Исайей Сербом славянский перевод творений Дионисия Ареопагита, где христианский платонизм выражен в своей наиболее эксплицитной и закон-ченной форме. По Колесову, это граница, отмечающая собой фундаменталь-ный сдвиг ко второй рациональности, которую он называет «средневеко-вой» (в отличие от первой рациональности — «архаической» или «языче-ской»). Весьма показательно, что мы имеем дело с огромным 600-летним периодом, в ходе которого идет постоянная и интенсивная прививка древне-славянской эквиполентной парадигме греко-платонического строя мышле-ния. Время от Крещения Руси до XV века можно обозначить как первый пе-риод платонизации древнеславянского языка и создания собственно рус-ского языка как конструируемого в контексте христианского платонизма с постоянным излучением в толщи народных сред, инерциально тяготеющих к эквиполентной структуре языка.

)`qŠ| 1. lnlemŠ prqqjni thknqnthh 18

Налицо смена мировоззрения, которая отныне может быть тщательно и детально осмыслена, описана и проанализирована с помощью филологиче-ских и философских методов.

Итак, средневековое русское мировоззрение. В чем состоит его суть? В.В. Колесов предлагает выделить в качестве его основополагающей черты принцип градуальности.

Градуальность, по Колесову, представляет собой тройственную модель, построенную на совершенно иных принципах, нежели эквиполентное ми-ровоззрение. Эта градуальная, тройственная схема предельно эксплицитно выражена в «Ареопагитиках» и представляет собой неоплатоническую схе-му, спроецированную на язык. В некотором смысле, тот греческий визан-тийский язык, с которого осуществлялся изначальный и конститутивный для церковнославянского перевод Библии и других христианских текстов, был именно градуальным по своей структуре. Поэтому шесть веков между принятием христианства и распространением «Ареопагитик», т. е. шесть ве-ков бытия русского общества вместе с церковнославянским языком, посте-пенно входившим все глубже и глубже, можно представить себе лингвисти-чески как инсталляцию градуальности в эквиполентную среду.

Тройственность градуальной симметрии и принципиальное отличие от эквиполентности состоит в том, что:

1) выделяются не два члена, а три;2) члены располагаются не горизонтально, а иерархически, вертикально;3) семантика построения трех членов градуальной триады ведет к посте-

пенной энтропии содержания первого, верховного термина.Здесь мы видим уже принципиальную неравнозначность трех членов

градуальной конструкции. Есть главный член, он расположен вверху, и есть ступени удаления от него в условную сторону, которая конституируется са-мой этой симметрией.

По этой логике «зло есть умаление добра» и, значит, не существует само в себе, являясь простым недостатком добра. По этой же схеме строится и онтологическое утверждение: «небытие есть умаление бытия», не нечто противоположное ему, но самостоятельное и наделенное бытием (как свет и тьма в эквиполентных системах), и просто «бывающее бытие», бытие граду-ально стремящееся к недостижимому аналитически пределу.

Можно уподобить эту фигуру трем мирам платоновского «Тимея»:

мир идей (образцов) мир копий (икон), мир пространства (хоры/материи)

Колесов приводит фрагмент из довольно поздней грамматики XVI века, где эта градуальная иерархия связана со структурами русского языка1.

что свято что посредне отпадшоБог (ангел) человек беси

мужской род средний род женский родединственное число двойственное число множественное число

имя причастие глаголаорист имперфект перфект

(он бысть) (он бяше) (он — былъ)

Эта тройственная модель определяет многочисленные триады — такие как:

1 Колесов В.В. Древняя Русь: наследие в слове. Мудрость слова. С. 197.

ck`b` 1. ceplemebŠhj` prqqjhu “g{jnb 19

(мораль) благо – добро – зло;(звучание) гласъ – звон – звукъ;(освещение) свет – тень – мрак;(таксономия) родъ – видъ – собьство;(части колоса) стьбло – корень – зерно;(степени сравнения) широкъ – шире – широчайший /хороший – лучшей – наилуч-

ший;(степени иерархии) сан – чин – ряд /порода – место – должность;(указательные местоимения) сей – той – оный.(модальности воли) быть – хотеть – мочь / желати – волити – хотети;(ментальные свойства) ум – разум – мысль;(виды речи) сказати – рещи – глаголати (позднее, говорити).

Мы имеем дело с совершенно новой симметрией, нежели в случае экви-полентности. Здесь даже невозможно провести параллелей. Триадическая градуальность не просто привносит средний промежуточный термин в экви-полентную пару и меняет горизонталь на вертикаль. Это совсем иная карти-на мира, где бытие не разлито по всему зримому «чуюемому» пространству равномерно, но сконцентрировано в определенном центре, где пребывает в изобилии, и распространяется оттуда в разных направлениях, постепенно исчезая и растворяясь, теряя плотность и насыщенность. В эквиполентной паре бытие гарантировано любому члену и в любых положениях. Градуаль-ность привносит нехватку, недостаток, привацию. Мир становится намного более проблематичным и тревожным.

Цикл начало/конец, жизнь/смерть, прошлое/настоящее размыкается. В мире возникает негативное измерение, разверзается некая бездна, куда стремглав падают земные реки (как в эсхатологическом видении Сократа из «Федона»). Градуальность — не смягчение архаической дуальности введени-ем посреднического пункта, но переход к каскаду, к катарактам, к резкому дисбалансу и незамкнутым цепям.

Градуальная симметрия влияет на развитие тройственной системы срав-нительных степеней — включая сравнительную и превосходную. При этом некоторые триады сохраняют следы эквиполентности, что выражается в том, что подчас сравнительные степени образуются от иных корней: пло-хой – хуже, хороший – лучше и т. д.

Вместе с тем появляется и будущее время, которое в такой картине стано-вится из циклического линейным. Отныне оно не есть повторение сезонов, но священная история, начатая в раю и завершающаяся Апокалипсисом. Рай – изгнание – конец света составляют три момента линейного времени в христианской перспективе. Правда, в эту картину вторгается Рождество Христово и его Второе Пришествие. В этом проявляется милость Пресвятой Троицы. Но чтобы понять смысл Вочеловечивания Бога, надо предваритель-но впитать в себя всю топику линейной истории от Адама и до последних времен. А для этого надо иметь соответствующий язык. Христианство может быть изложено корректно только на градуальном языке, хотя оно и не совпа-дает с этим языком, являясь в его рамках чем-то дополнительным и исклю-чительным, но оно должно иметь его в качестве своего предварительного и необходимого условия. Поэтому построение искусственного платоническо-го языка в форме церковнославянского было необходимой стадией для под-готовки русского общества к полноценной христианизации: в топике экви-

)`qŠ| 1. lnlemŠ prqqjni thknqnthh 20

полентности изложить христианскую доктрину нет никакой возможности. С чем-то аналогичным столкнулись многие христианские миссионеры у ар-хаических племен: для проповеди христианского учения им фатально не�