СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙВ ПЯТНАДЦАТИ ТОМАХ

МОСКВА 2013

ДНЕВНИК. 1922—1935

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙТОМ ДВЕНАДЦАТЫЙ

В книгу включены записи 1922—1935 гг. Записи вместили многие литературные события эпохи, приметы и противоречия времени. На страницах дневника впечатляющие портреты — Анны Ахматовой, Замятина, Волошина, Пильняка, Зощенко и мн. др. Особенно интересны страницы, касающиеся деятельности издательства «Всемирная литература» и журнала «Русский современник».

В эти годы написаны и впервые изданы многие сказки Чуковского. Идет борьба с чуковщиной. Появляются первые издания «От 2 до 5» и книга «Рассказы о Некрасове». Заболевает и умирает от туберкулеза младшая дочь Мурочка.

Чуковский К. И.Собрание сочинений: В 15 т. Т. 12: Дневник (1922—

1935) / Коммент. Е. Чуковской. — 2-е изд., электронное, испр. — М.: Агентство ФТМ, Лтд, 2013. — 656 с.

УДК 882ББК 84 (2Рос=Рус) 6

Ч-88

Файл книги для электронного издания подготовленв ООО «Агентство ФТМ, Лтд.» по оригинал-макету издания:

Чуковский К. И. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 12. —М.: ТЕРРА—Книжный клуб, 2006.

Составление, подготовка текста и комментарииЕ. Чуковской

Оформление художника С. Любаева

На обложке:фотография К.И. Чуковского

работы М. Наппельбаума. 1920-е гг.

Ч-88

УДК 882ББК 84 (2Рос=Рус) 6

© К. Чуковский, наследники, 2013© Е. Чуковская, составление, подготовка текста, комментарии, 2013© Агентство ФТМ, Лтд., 2013

19221

1 января. Встреча Нового года в Доме Литераторов. Не думал,что пойду. Не занял предварительно столика. Пошел экспромтом,потому что не спалось. О'о'о! Тоска — и старость — и сиротство.Я бы запретил 40'летним встречать Новый год. Мы заняли одинстолик с Фединым, Замятиным, Ходасевичем — и их дамами, а кру'гом были какие'то лысые — очень чужие. Ко мне подошла М. В. Ват'сон и сказала, что она примирилась со мной. После этого она сказа'ла, что Гумилев был «зверски расстрелян». Какая старуха! Какаяненависть. Она месяца 3 [назад] сказала мне:

— Ну что, не помогли вам ваши товарищи спасти Гумилева?— Какие товарищи? — спросил я.— Большевики.— Сволочь! — заорал я на 70'летнюю старуху — и все слышав'

шие поддержали меня и нашли, что на ее оскорбление я мог отве'тить только так. И, конечно, мне было больно, что я обругал сво'лочью старую старуху, писательницу. И вот теперь — она перваяподходит ко мне и говорит: «Ну, ну, не сердитесь...»

Говорились речи. Каждая речь начиналась:— Уже четыре года...А потом более или менее ясно говорилось, что нам нужна сво'

бода печати. Потом вышел Федин и прочитал о том, что критикинапрасно хмурятся, что у русской литературы есть не только про'шлое, но и будущее. Это задело меня, потому что я все время ду'мал почему'то о Блоке, Гумилеве и др. Я вышел и (кажется, слиш'ком неврастенически) сказал о том, что да, у литературы есть бу'дущее, ибо русский народ неиссякаемо даровит, «и уже растетзеленая трава, но это трава на могилах». И мы молча почтиливставанием умерших. Потом явился Марадудин и спел куплеты —о каждом из нас, причем назвал меня Врид Некрасова (временноисполняющий должность Некрасова), а его жена представила да'му, стоящую в очереди кооператива Дома Литераторов, — внучку

5

1 Продолжение. Начало см.: Дневник. 1901–1921 (Т. 11 наст. изд.).

Пушкина по прямой линии от г'жи NN. Я смеялся —но была тоска. Явился запоздавший Анненков. Ста'

ли показываться пьяные лица, и тут только я заметил, что боль'шинство присутствующих — евреи. Евреи пьяны бывают по'осо'бенному. Ходасевич еще днем указал мне на то, что почти всешкловитяне — евреи, что «формально'научный метод» — еврей'ский по существу и связан с канцелярскими печатями, департа'ментами. Потом пришли из Дома Искусств два шкловитянина:Тынянов и Эйхенбаум. Эйхенбаум печатает обо мне страшно ру'гательную статью — но все же он мне мил почему'то. Он доказы'вал мне, что я нервничаю, что моя книжка о Некрасове непра'вильна, но из его слов я увидел, что многое основано на недоразу'мении. Напр., фразу «Довольно с нас и сия великия славы, что мыначинаем»* он толкует так, будто я желаю считать себя основопо'ложником «формально'научного метода», а между тем эта фразаотносится исключительно к Некрасову.

Тынянова книжка о Достоевском мне нравится*, и сам он —всезнающий, молодой, мне нравится. Уже женат, бедный.

Потом Моргенштерн читал по нашему почерку — изумитель'но: Анненкову, которого видит первый раз, сказал: «У вас повнешности слабая воля, а на деле сильная. Вы сейчас — в самомрасцвете и делаете нечто такое, от чего ожидаете великих резуль'татов. Вы очень, очень большой человек».

Меня он определял долго, и все верно. Смесь мистицизма среализмом и пр.

О Замятине сказал: это подражатель. Ничего своего. Натуранетворческая.

Изумительно было видеть, что Замятин обиделся. Не показал:жесты его волосатых рук были спокойны, он курил медленно, —но обиделся. И жена его обиделась, смеялась, но обиделась. (Ан'ненков потом сказал мне: «Заметили, как она обиделась».)

Потом меня подозвал к себе проф. Тарле — и стал вести туутонченную, умную, немного комплиментарную беседу, котораястановится у нас так редка. Он любит мои писания больше, чемлюблю их я. Он говорил мне: «У вас есть две классические ста'тьи — классические. Их мог бы написать Тэн. Это — о Вербицкойи о Нате Пинкертоне. Я читаю их и перечитываю. И помню наи'зусть...» И стал цитировать. Рассказывал свой разговор со скульп'тором Иннокентием Жуковым. «Я говорю ему: знаете в Лувре —Schiavi1 Микель Анджело. Я только теперь, будучи в Париже,всмотрелся в них как следует. Какая мощь и проч. А он мне: — Да,

6

1922

1 рабы (итал.).

французы по части техники — молодцы». Французы!Микель Анджело — француз! И каково это: по частитехники!

Анненков попросил Тарле дать текст к его портретам комму'наров*. Тот согласился.

А в зале происходили чудеса. Моргенштерн — давал сеансыспиритизма. Ему внушили выхватить из четырех концов залы почеловеку. Он вошел, стал посередине, а зала — большая, а народумного, и вдруг как волк, быстро, быстро, кинулся вправо, влево!хвать — хвать — в том числе и меня, без раздумья выстроил в ряд.И т. д., и т. д.

Утром мы пошли домой. Говорят, в Доме Искусств было ещетоскливее.

Коля рассказывает, что Анна Николаевна Гумилева (вдова),несмотря на свое вдовье положение — танцевала вчера вовсю —накрашенная до невероятия. Это — идиотка — в полном смыслеэтого слова. Она пришла к Наппельбауму, фотографу: там виситее портрет и портрет Анны Ахматовой. Она возмутилась: «Поче'му Ахматову повесили выше меня? Ведь Ахматова была разведен'ная жена Гумилева, а я настоящая». У нее с Ахматовой отношениятяжкие: обе бабы доводят друг дружку до истерик.

Боба говорит, что он помнит войну — 14'й год.Приехал из Ростова театр — ставит «Гондлу»*.Хочется мне пойти и поздравить Сологуба. Был у Белицкого —

по поводу своей книжки о Блоке. О! как я ошибался в этом чело'веке. Это паучок из самых тихеньких. Вежливо и деликатно — онвысосет из вас все, что у вас есть, — а вы даже и не заметите.

У него был Шкловский с обритой головой, желтый — послевчерашнего пьянства. Говорит веско, отрывисто. С Белицким —угловат и угрюм, — это на того действует.

2 января. Пишу для Анненкова предисловие к его книге*. Онпринес мне проект предисловия, но мне не понравилось, и ярешил написать сам. Интересно, понравится ли оно ему.

Писал о Мише Лонгинове*. Хочу переделать ту дрянь, кото'рая была написана мною прежде.

13 февраля. Щеголев живет на Петербургской Стороне. Эточеловек необыкновенно толстый, благодушный, хитроватый,приятный. Обаятелен умом — и широчайшей русской повадкой.Недавно говорит мне: «Продайте нам («Былому») две книжки».Я говорю: «С удовольствием». Изготовил две брошюры о Некра'сове, говорю: «Дайте пять миллионов!» Щеголев: «С удовольстви'

7

1922

ем». Потом ходила моя жена, ходил я, не дает ни ко'пейки. Дал как'то один миллион — и больше ниче'

го. — «У самого нет». И правда: сын его сидит без папирос, —дальше некуда. А у меня ни одного полена. Я с санками ходил во«Всемирную», выпросил поленьев двенадцать, но вез по лютомуморозу, без перчаток, поленья рассыпаются на каждом шагу, рукиотморозил, а толку никакого. Я опять к Щеголеву: «Ради бога, от'дайте хоть рукописи». — «Да вам деньги на что?» — «А мне на дро'ва». — «На дрова?» — «Да!» — «Так что же вы раньше не сказали?Завтра же будут вам дрова. Пять возов!» Я в восторге. Жду день,жду два. Наконец моя жена идет сама к дровянику (адрес дровяни'ка дал Щеголев) — и тот говорит: «С удовольствием послал бы, нопожалуйте денежки, а то г'н Щеголев и так должен мне слишкоммного». Мы купили у него воз, — а я достал денег, отнес Щеголевумиллион и взял назад свои рукописи. С тех пор мы стали прияте'лями. Оказывается, он знаменит своим несдержанием слова. Это то'же в нем очаровательная черта — как это ни странно. Она к немуидет. Еще никогда он не сдержал своих обещаний. Вчера я с Замя'тиным были у него в гостях. Чтобы оживить вечер, я предложилрассказать, как кто воровал, случалось ли кому в жизни воровать.Щеголев медленно, со вкусом рассказал:

— Есть в Москве Мария Семеновна... Или была, теперь она по'страдала от Чеки — а может, и снова возникла... У нее можно бы'ло пообедать и выпить. Очень хорошая женщина. И так у нее хо'рошо подавалось: графинчик спирту и вода отдельно. Хочешь, ме'шай в любую пропорцию. Ну вот, я у нее засиделся, разговорился,а потом ушел — очень веселый. А были там еще какие'то художни'ки — пили. (Пауза.) Художники казались ей подозрительны. Поче'му'то. На следующий день прихожу к ней, она ко мне: «Как вы ду'маете, не могли ли художники унести у меня одну вещь?» — «Ка'кую?» — «Стакан — драгоценный, старинный». — «Неужелипропал?» — «Пропал!» — «Нет, говорю, художники едва ли мог'ли». — «Тогда кто же его взял?» Она в отчаянии. Прихожу я домойи NN рассказываю о воровстве, NN идет к шкафу и достает ста'канчик! «Вы, говорит, вчера сами его принесли, показывали, рас'хваливали, — неужели это чужой?»

Даже при рассказе все огромное лицо Щеголева порозовело.Кроме нас с Замятиным были у Щеголева Анна Ахматова и при'ехавший из Москвы Чулков. Ахматова, по ее словам, «воровалатолько дрова у соседей», а Чулков и здесь оказался бездарен.

Он очень постарел, скучен, как паутина, и умеет говоритьлишь о Тютчеве, которым теперь «занимается». Душил нас весьвечер рассказами о том, как он отыскал такую'то рукопись, потомтакую'то, и сначала был «один процент неуверенности», а потом и

8

1922

этот «один процент» исчез, когда к нему пришел по'койный Эрнест Эдуардович Кноппе и сказал: был уменя в Париже знакомый и т. д. ...

Ахматова прочитала три стихотворения: одно черносотен'ное, для меня неприятное (почему'то) — потом два очень личных(о своем Левушке, о Бежецке, где она только что гостила) и дру'гое о Клевете*, по поводу тех толков, которые ходят о ее связи сАртуром Лурье.

Замечателен сын Щеголева, студент 18 лет, напускает на себясолидность, — говорит басовито, пишет в «Былое» рецензии — по'детски мил — очарователен, как и отец.

Очень смеялась Ахматова, рассказывая, какую рецензию на'писал о ней в Берлине какой'то Дроздов: «Когда читаешь ее сти'хи, кажется, что приникаешь к благоуханным женским коленям,целуешь душистое женское плятье»*. Врочем, рассказывал Замя'тин, а она только смеялась.

Щеголев'сын рассказал, что И. Гессен ругает в «Руле» Тана,Адрианова, Муйжеля за то, что те согласились печататься в совет'ской прессе, «а впрочем, как же было не согласиться, если тех,кто отказывался, расстреливали».

— И как они могут в этой лжи жить? — ужасается Ахматова.

14 февраля. Был вчера у Ахматовой. На лестнице темно. По'дошел к двери, стукнул — дверь сразу открыли: открыла Ахмато'ва — она сидит на кухне и беседует с «бабушкой», кухаркойО. А. Судейкиной.

— Садитесь! Это единственная теплая комната.Сегодня только я заметил, какая у нее впалая, «безгрудая»

грудь. Когда она в шали, этого не видно. Я стал говорить, что сти'хи «Клевета» холодны и слишком классичны.

— То же самое говорит и Володя (Шилейко). Он говорит, ес'ли бы Пушкин пожил еще лет десять, он написал бы такие стихи.Не правда ли, зло?..

Дала мне сардинок, хлеба. Много мы говорили об Анне Нико'лаевне, вдове Гумилева. «Как она не понимает, что все отноше'ния к ней построены на сочувствии к ее горю? Если же горя нет,то нет и сочувствия». И потом по'женски: «Ну зачем Коля взял се'бе такую жену? Его мать говорит, что он сказал ей при последнемсвидании:

— Если Аня не изменится, я с нею разведусь.Воображаю, как она раздражала его своими пустяками! Коля

вообще был несчастный. Как его мучило то, что я пишу стихи луч'ше его. Однажды мы с ним ссорились, как все ссорятся, и я сказа'ла ему — найдя в его пиджаке записку от другой женщины, что «а

9

1922

все же я пишу стихи лучше тебя!» Боже, как он изме'нился, ужаснулся! Зачем я это сказала! Бедный, бед'

ный! Он так — во что бы то ни стало — хотел быть хорошим поэ'том.

Предлагали мне Наппельбаумы стать синдиком «Звучащей Ра'ковины»*. Я отказалась».

Я сказал ей: у вас теперь трудная должность: вы и Горький, иТолстой, и Леонид Андреев, и Игорь Северянин — все в одном ли'це — даже страшно.

И это верно: слава ее в полном расцвете: вчера Вольфилаустраивала «Вечер» ее поэзии, а редакторы разных журналов то идело звонят к ней — с утра до вечера. — Дайте хоть что'нибудь.

— Хорошо Сологубу! — говорит она. — У него все ненапечатан'ные стихи по алфавиту, в порядке, по номерам. И как много он ихпишет: каждый день по нескольку.

15 февраля. Вчера весь день держал корректуру Уитмэна.«Всемирная Литература» солила эту книгу 2 года — и вот наконецвыпускают. Коробят меня кое'где фельетонности, но в общем ни'чего. Вчера наконец'то нам выдали семейный паек. Слухи о том,что Волынский хочет издавать казенную газету, подтверждаются.Собираю матерьялы для журнала.

17 февраля. Пятница. Мурке скоро 2 года. Она упражняетсяв говорении весь день, делает всевозможные словесные опыты,поет. Однажды по инерции она сказала:

— Мама'ама!Я сказал ей: мама вовсе не ама, внушив ей таким образом, что

ама сказуемое, имеющее характер порицания:— Мама — хорошая, мама вовсе не ама.Она мгновенно уловила этот оттенок и теперь, когда сердит'

ся на меня, говорит:— Папа'апа!Когда сердится на Зину:— Диди'иди!Занят переделками: футуристов и «Ахматовой».Кашу Мура называет бля'бля.

19 февр. 1922. Анненков: как неаккуратен! С утра пришел комне (дня три назад), сидел до 3 часов и спокойно говорит: «Я вчас должен быть у Дункан!» (Дункан он называет Дунькой'комму'нисткой.) Когда мы с ним ставили «Дюймовочку»*, он опаздывална репетиции на 4 часа (дети ждали в лихорадке нервической), а

10

1922

декорации кончал писать уже тогда, когда в театрестала собираться публика! Никогда у него нет спи'чек, и он всегда будет вспоминаться, как убегающий от меня наулице, чтобы прикурить: маленький, изящный, шикарно одетый(в ботиночках, с перстнями, в котиковой шапочке), подкатывает'ся шариком к прохожим: «Позвольте закурить». Один ответилему:

— Не позволю!— Почему?— Я уже десяти человекам подряд давал закуривать, одинна'

дцатому не дам!Потом он ужасно восприимчив к съестному — возле лавок га'

строномических останавливается с волнением художника, созер'цающего Леонардо или Анджело. Гурманство у него поэтическое,и то, что он ел, для него является событием на весь день: вернув'шись с пира, он подробно рассказывает: вообразите себе. Так жежаден он к зрительным, обонятельным и всяким другим впечат'лениям. Это делает из него забавного мужа: уйдя из дому, он обе'щает жене вернуться к обеду и приходит на третьи сутки, причемвеликолепно рассказывает, что, где и когда он ел. Горького порт'рет* начал и не кончил1. С Немировичем'Данченко условился,что придет писать его портрет, да так и не собрался, хотя назна'чил и день и час. Любят его все очень: зовут Юрочкой. Поразитель'но, как при такой патологической неаккуратности и вообще «ша'лости» — он успевает написать столько картин, портретов.

Вчера был с Замятиным у «Алконоста»*: он говорит, что в пер'вой редакции мои воспоминания о Блоке разрешены. Неужелиразрешат и во второй? Сяду сейчас за Игоря Северянина.

21 февраля. Как отчетливо снился мне Репин: два бюстика,вылепленные им, моя речь к его гостям. Ермаков на диванчике (ия во сне даже подумал: почему же Репин называл Ермакова суки'ным сыном, а вот беседует с ним на диванчике!) — и главное, такаянежная любовь, моя любовь к Репину, какая бывает только во сне.

Третьего дня был я у одного из нынешних капиталистов, унего фабрика духов, лаборатория.

— Как называется ваша фирма? — спросил я.— Никак, но очень хотелось бы дать ей подходящее имя.— Какое?— Дрянь... Торговый дом «Дрянь».— Почему?

11

1922

1 Он сделал только половину лица, левую щеку, а правую оставил «так», ибоне пришел на сеанс. — К. Ч.

— Мы изготовляем такие товары, за которые надобы не деньги платить, а бить. Вот, напр., наши духи...

И он побежал в другую комнату и принес две бутылочки — японюхал: ужас, не зловоние, но и не аромат, а просто запах вродежженой пробки.

— И берут?— Нарасхват. Пудами. Нынешние дамы любят надушиться.— Вот такими духами?— Ну да. Платят огромные деньги. Мы продаем в магазины по

5 миллионов ведро — а те разливают в бутылочки с надписью «Па'риж».

А хороший человек. Совестливый. Он говорит, что вся тор'говля в Питере только такая.

Нужно держать корректуру Уитмэна — переделывать Северя'нина. Сегодня долго не хотел гореть мой светлячок: в керосинеслишком много воды.

22 февраля. У Анненкова хрипловатый голос, вывезенныйим из Парижа. Он очень застенчив — при посторонних. Войдя вкомнату, где висят картины, — он, сам того не замечая, подходитвплотную и обнюхивает их (он близорук) и только тогда успоко'ится, когда осмотрит решительно все.

25 февраля. Вчера было рождение Мурочки — день для менясветлый, но загрязненный гостями. Отвратительно. Я ненавижубезделье в столь организованной форме. Беленсоны подарилиМурке колясочку с двигающейся и визжащей фигуркой, АбрамЕфимович — торт, Слонимская — матрешку и куклу, наши дети —слона, Слонимская — другого слона, Вейтбрехт — другую колясоч'ку, Моргенштерн — чашечку, и т. д., и т. д., и т. д. Бедная девочкабыла ошарашена, нервы ее взвинтили до черт знает чего, и я боялсятолько одного: как бы не пришел еще один гость и не принес ейеще одного слона.

Анненков действительно великолепный медиум — он даже уга'дал задуманное слово: конференция. Всякая возможность мошен'ничества была исключена. Очень было интересно, когда на Ан'ненкова влияло третье лицо — через посредство Моргенштерна.Но в общем все это смерть и тоска.

Игорь Северянин тормозится.

28 февраля. В субботу (а теперь понедельник) я читал у Сера'пионовых братьев лекцию об O’Henry и так устал, что — впал в об'морочное состояние. Все воскресение лежал, не вставая... Был у

12

1922

Кони. Он очень ругает Кузмина «Занавешенныекартинки», — за порнографию. Студенты Политех'никума сообщили мне, что у них организовался кружок Уота Уит'мэна. — Мурка говорит слово: Бамба (мою секретаршу зовут Пам'ба). — Колька жалуется на то, что у него левое легкое болит. — Ли'да больна, лежит, жар. — Боба колет дрова. — Я опять похудел,очень постарел. Чувствуется весна, снег тает магически. ЧитаюHenry James’а «International Episode»1. У Кони я был с Наппельба'умом, фотографом, который хочет снять Анатолия Федоровича.Тот, как и все старики, испугался: «Зачем?»... Но сам он, несмотряна 78'летний возраст, так моложав, красив, бодр — просто пре'лесть. Особенно когда он сидит за столом; у себя, в своей чистень'кой, идиллической комнатке (которая когда'то так возмущаласвоей безвкусицей Д. Вл. Философова). Но жизнь уже исчерпалаего до конца. Настоящего для Кони уже нет. Когда говоришь сним о настоящем, он ждет случая, как бы при первой возможно'сти рассказать что'нибудь о былом. Мысль движется только постарым рельсам, новых уже не прокладывает. Я знаю все, что онскажет по любому поводу, — это даже приятно.

29 февраля. Вчера в Доме Литераторов было собрание лите'ратурной группы, получающей паек: серые, истрепанные люди,кандидаты в покойники. Кого ни встретишь, думаешь: Ай, как по'седел! Ой, как постарел! Да неужели это такой'то? Ленский'Абра'мович сед, как я. Боцяновский совсем патриарх. Ясинский изжелто'седого стал бел, как сахар. Мариэтта Шагинян, глухая, неслышала ни единого слова, поэтому я сел рядом с нею — и записы'вал ей все, что говорили. Редько — тоже седой — председательст'вовал. Докладчиком был молью траченный Ирецкий. Оказывает'ся, что КУБУ (Комиссия по улучшению быта ученых) на волоске.Правительство не имеет средств ее содержать. Надо писателямсплотиться — и поддержать КУБУ, благодаря которой они все жи'вы. Если бы не КУБУ, ведь мы были бы еще седее, тусклее, мерт'вее. Постановили избрать троих уполномоченных: Волковыско'го, Анну Ганзен и одного пролетария — и взымать с каждого по 50коп. (золотом) в месяц. Все это хорошо, но вот что непонятно:почему все так обозлены на КУБУ? Где, в какой стране, на какойЛуне, на каком Марсе, — существует такой аппарат для 12 000 лю'дей: подошел, нажал кнопку, получил целую гору продуктов — ни'чего не заплатил и ушел!! А между тем прислушайтесь в очереди:все брюзжат, скулят, ругают Горького, Родэ, всех, всех — неизве'стно за что, почему. Просто так! «Черт знает что! Везде масло как

13

1922

1 «Случай из международной жизни» (англ.).

масло, а здесь как стеарин! Опять треску! У меняеще прежняя не съедена. Сами, небось, бифштексы

жрут, а нам — треска». Такой гул стоит в очередях Дома Ученых сутра до вечера.

Какое? 9�е или 10�е марта 1922. Ночь. Уже ровно неделя, какя лежу больной. У меня в желудке какие'то загадочные боли. Врачбыл однажды — да и то по детским болезням — Конухес. Не выни'мая папиросы изо рта, он нажал в одном месте живот, спросил —больно? — я сказал: нет! Он ушел и прописал опий. На другой деньмне стало гораздо хуже. Я не ем почти ничего, думаю взять голо'дом, но, видно, этого лечения недостаточно. Хлеб кислый, тух'лый. У меня болит голова, и я чувствую себя какой'то тряпочкой.

Лежа не могу не читать. Прочитал Henry James’а «Washing'ton Square»1. Теперь читаю его же «Roderick Hudson»2. Прочи'тал (почти все, потом бросил) «T. Tembarom» by Burnette3 и т. д.,и т. д. И от этого у меня по ночам (а я почти совсем не сплю) —английский бред: overworked brain4 с огромной быстротой — вы'швыривает множество английских фраз — и никак не можетостановиться. Сейчас мне так нехорошо, болит правый глаз —мигрень, — что я встал, открыл форточку, подышал мокрым воз'духом и засветил свою лампадку — сел писать эти строки — лишьбы писать. Мне кажется, что я не сидел за столом целую веч'ность. Третьего дня попробовал в постели исправлять свою ста'тью о футуристах, весь день волновался, черкал, придумывал — иоттого стало еще хуже. Был у меня в гостях Замятин, принесмножество новостей, покурил — и ушел, такой же гладкий, уве'ренный, вымытый, крепенький — тамбовский англичанин, — по'том был Ефимов и больше никого. У меня кружится голова, надоложиться — а не хочется.

Сейчас вспомнил: был я как'то с Гржебиным у Кони. Гржебинобратился к Кони с такой речью: «Мы решили издать серию книго «замечательных людях». И, конечно, раньше всего подумали овас». Кони скромно и приятно улыбнулся. Гржебин продолжал:«Нужно напоминать русским людям о его учителях и вождях». Ко'ни слушал все благосклоннее. Он был уверен, что Гржебин хочетиздать его биографию — вернее, его «Житие»... — «Поэтому, —продолжал Гржебин, — мы решили заказать вам книжку о Пирого'ве...» Кони ничего не сказал, но я видел, что он обижен.

14

1922

1 «Площадь Вашингтона» (англ.).2 «Родерик Хадсон» (англ.).3 «Т. Тембаром» Барнетта (англ.).4 переутомленный мозг (англ.).

Он и вправду хороший человек, Анатолий Федо'рович, — но уже лет сорок живет не для себя, а длятакого будущего «Жития» — которое будет елейно и скучно; самон в натуре гораздо лучше этой будущей книжки, под диктовку ко'торой он действует.

12 марта. Только что, в 12 час. ночи, кончил Henry James’a«Roderick Hudson» и просто потрясен этим мудрым, тончайшим,неотразимым искусством. У других авторов, у Достоевского,напр., — герой как на сцене, а здесь ты с ними в комнате — и какбудто живешь с ними десятки лет. Его Mary Garland и Кристину язнаю, как знают жену. Он нетороплив, мелочен, всегда в стороне,всегда в микроскоп, всегда строит фразу слишком щегольски ихладнокровно, а в общем волнует и чарует, и нельзя оторваться.В русской литературе ничего такого нет. И какое гениальное зна'ние душ, какая смелость трактовки. Какой твердой безошибоч'ной рукой изображен гений — скульптор Roderick, не банальныйгений дамских романов, а подлинный — капризный, эготист, невидящий чужой психологии, относящийся к себе, к своему я, какк святыне, действительно стоящий по ту сторону. И КристинаЛайт, красавица, с таким же отношением к своему я, кокетка,дрянь, шваль, но святая. И безупречный джентльмен, верныйдолгу, очень благородный (совсем не манекен), который оказыва'ется все же в дураках — как это тонко и ненавязчиво показано ав'тором, что Rowland все же банкрот — что каждая его помощь при'чинила только зло, что в жизни нужно безумствовать, лететь внизголовой и творить, а не лезть с моральными рецептами. Fancysuch a theme in an American novel! It was written (as I found in a dic'tionary) in 18751. Уже предчувствовался Ницше, Уайльд — и вооб'ще неблагополучие в романах и мыслях. I wonder whether this extra'ordinary novel had a good reception on its native soil2. В нем чувству'ется много французского — флоберовского. Порою весь этотдивный анализ James’a пропадает зря, to no purpose3. Прочтешь —спрашиваешь: ну, так что? Такое было мое чувство, когда я кон'чил «International Episode». Но «Washington Square» и «Hud'son» — другое дело. В «Washington Square» тоже показана мораль'ная победа сильного, стихийного, цельного духа over the concoc'ted trifle4.

15

1922

1 Вообразите — такая тема в американском романе! Он написан (как я узнализ словаря) в 1875 (англ.).

2 Интересно, как этот удивительный роман был принят на родине автора(англ.).

3 бесцельно (англ.).4 над искусственными пустяками (англ.).

Однако уже три четверти первого. Сейчас пога'сят электричество. А нервы у меня взлетели вверх —

едва ли я засну эту ночь. Сегодня я писал о Василии Каменском.Это все равно, что после дивных миниатюр перейти к маляру.О’Непгу меня разочаровал понемногу. Принесли мое новое паль'то. Я еще не примерял его. Болезнь моя проходит. А как мне хо'чется читать еще и еще! Мне больно видеть у себя на полке книгу,которой я еще не проглотил! 3/4 3'го ночи. Не могу заснуть. Уж ясчитал до сотни, уж я пробовать писать о Каменском, уж я ходил вспальню к Мурке, которая, несмотря на бром, все не спит, не да'вая спать ни Марье Борисовне, ни Зине, — я рассказывал ей сказ'ки — сна нет ни в одном глазу.

Я засветил свою лампаду и разыскал еще одну книгу James’a«Confidence»1 — попробую хоть немного отвлечься от грусти, ко'торая душит меня во время бессонницы... Нет, прочитал 20 стра'ниц и бросил. Это очень плохо в Джеймсе, что каждый кусок егоповести равен всякому другому куску: всюду та же добротнаяткань, та же густая, полновесная фраза с иронической интона'цией — часто тот же сюжет: «Confidence» — опять Рим, опятьхудожник и девушка, опять Любовь, опять brilliant dialogue2 и глав'ное — опять бездельники — богатые люди, которые живут всласть,ничего не делая, кроме любви («making nothing but love»)3.

Ночь на 15�ое марта 1922 г. Которую ночь не сплю. Луна. Вче'ра впервые вышел. Dizziness4. Но в общем ничего. Читаю ThomasHardy «Far from the Madding Crowd»5. Здорово! Сейчас вспомнил,как Гумилев почтительно здоровался с Немировичем'Данченко идаже ходил к нему в гости — по праздникам. Я спросил его, почему.Он ответил: «Видите ли, я — офицер, люблю субординацию. Я в ли'тературе — капитан, а он — полковник». — «Вот почему вы так учти'вы в разговоре с Горьким». — «Еще бы, ведь Горький генерал!» Этобыло у него в крови. Он никогда не забывал ни своего чина, ни чу'жого.

Как он не любил моего «Крокодила»! И тоже по оригиналь'ной причине. — «Там много насмешек над зверьми: над слонами,львами, жирафами». А он вообще не любил насмешек, не любилюмористики, преследовал ее всеми силами в своей «Студии», ивсякую обиду зверям считал личным себе оскорблением. В этомбыло что'то гимназически милое.

16

1922

1 «Исповедь» (англ.).2 блестящий диалог (англ.).3 ничего не делая, кроме любви (англ.).4 Головокружение (англ.).5 «Вдали от обезумевшей толпы» (англ.).

Есть возможность съездить в Москву, но как яненавижу себя невыспавшегося. Покуда же сон у ме'ня не наладится — Москва только вызовет у меня тошноту. У менязавелась секретарша Памба, очень полненькая барышня, оченьнеглупая, с юмором, стихотворица. Нуждается весьма. Работаетотлично. Мурка страшно ее полюбила. И называет ее: Бумба. Ска'жет «Бумба» и засмеется. Чувствует, что это слово смешное.

6 часов. Потушу светлячок и лягу. Авось усну. Очевидно, мнеопять умирать от бессонницы. Бессонница отравила всю моюжизнь: из'за нее в лучшие годы — между 25 и 35 годами — я велжизнь инвалида, почти ничего не писал, чуждался людей — жил снепрерывной мутью в голове. То же начинается и теперь. Как бо'роться с этим, не знаю.

В Питере возникло Уитмэнское Общество. Написанное наобороте принадлежит основателю общества — студенту Барабано'ву, Борису Николаевичу*. Он был у меня несколько раз. Шинель унего поразительно порванная, в сущности, состоит из трех иличетырех отдельных частей, лицо красивое, каштановые (но гряз'ные) локоны, выражение лица такое, будто у него болят зубы.Я разыскивал его в общежитии — на Бассейной (общежитие Педа'гогического Института) — там по всем лестницам снуют девицы июноши, в каждой комнате кучи народу, все знают Барабанова, оночень популярен среди них — нечто вроде вождя, «талант», — иникто из этих девиц не догадается зашить ему шинель.

16 марта. 6 час. утра. Вчера был у нас Петя Гагарин, я уго'щал его и, будучи уверен, что выздоровел, съел две карамельки.Дети говорили, что они из чистой патоки. А потом ночью боли,опять все по'старому, тем не менее я встал и — вот за письмен'ным столом.

Вчера на ночь читал Macaulay «Earl of Chatham»...1Статья о Каменском, кажется, удалась мне.Перечитал вчера свой набросок о Леониде Андрееве: боюсь,

не мало ли я выразил его добродушие, простодушие, его дет'скость. Он был, в сущности, хороший человек, и если бы я не былкритиком, мы были бы в отличных отношениях. Но он имелединственное, ничем не объяснимое качество: он боялся, ненави'дел критиков. Помню, однажды я пришел к нему пешком (боси'ком) — (это 12 верст) — вместе с Ольдором. Андреев принял меня,как всегда, сердечно, но Ольдора еле удостоил разговора. Оль'дор действительно скучный и неумный остряк. Я спросил Анд'реева: «Отчего вы так равнодушны к вашему гостю?» — «Ну его! —

17

1922

1 «Граф Чатхэмский» (англ.).

ответил Андреев, — он в 1908 году написал на меняпародию». А так он был добр чрезвычайно. Помню,

сколько внимания, ласки, участия оказывал он, напр., бездарномуБрусянину: читал его романы, кормил и одевал его, выдавал емучеки (якобы взаймы) и проч. Или его доброта к Н. Н. Михайлову.Или к Фальковскому. Он всегда искал, к кому прилепиться душойи даже так: кому поклониться. Однажды пришел в апогее своейславы к С. А. Венгерову, просидел у него целый день и какгимназист «задавал ему вопросы». Скромный и недалекий Венге'ров был, помнится, очень смущен. Недавно Горнфельд рассказы'вал мне, что такой же визит Андреев нанес ему. И тоже — неж'ный, почтительный тон. Он любил тон товарищеский. Вдруг емуказалось, что с этим человеком можно жить по'кунацки, по'брат'ски. Он даже табак подавал этому человеку особенно. Но хваталопороху только на три дня, потом надоедало, он бросал. Такой жетон был у него с Анной Ильиничной, его женой.

17 марта. Мороз. Книжных магазинов открывается все боль'ше и больше, а покупателей нет. Вчера открылся новый — на углуСеменовской и Литейного, где была аптека. Там я встретил Ще'голева. Он входит в книжный магазин, как в свое царство — всеприказчики ему низко кланяются:

— Здравствуйте, Павел Елисеевич, — и вынимают из каких'тотайников особенные заветные книжки. С ним у меня отношениянатянутые. Я должен был взять у него свои статьи, так как он неплатит денег. Он встретил меня словами:

— Вы ужасный человек. Никогда не буду иметь с вами дело...А уходя, подмигнул:— Дайте чего'нибудь для «Былого». Бог с вами. Прощаю.И я дам. Очень он обаятельный.Если просидеть час в книжном магазине — непременно раза

два или три увидишь покупателей, которые входят и спрашива'ют:

— Есть Блок?— Нет.— И «Двенадцати» нет?— И «Двенадцати» нет.Пауза.— Ну так дайте Анну Ахматову!Только что вспомнил (не знаю, записано ли у меня), что Мая'

ковский в прошлом году в мае страшно бранил «Двенадцать» Бло'ка: — Фу, какие немощные ритмы.

18

1922

18 марта. Был вчера в кружке уитмэнианцев ивернулся устыженный. Правда, уитмэнианства тамбыло мало: люди спорили, вскрикивали, обвиняли друг друга в не'искренности, но — какая жажда всеосвящающей «религии», какиезапасы фанатизма. Я в последние годы слишком залитературил'ся, я и не представлял себе, что возможны какие'нибудь оценкиУитмэна, кроме литературных, — и вот, оказывается, благодарямоей чисто литературной работе — у молодежи горят глаза, людисидят далеко за полночь и вырабатывают вопрос: как жить.Один, вроде костромича, все вскидывался на меня: «это эстети'ка!» Словно «эстетика» — ругательное слово. Им эстетика не нуж'на — их страстно занимает мораль. Уитмэн их занимает как про'рок и учитель. Они желают целоваться, и работать, и умирать —по Уитмэну. Инстинктивно учуяв во мне «литератора», они от'шатнулись от меня. — Нет, цела Россия! — думал я, уходя. — Онасильна тем, что в основе она так наивна, молода, «религиозна».Ни иронии, ни скептицизма, ни юмора, а все всерьез, in earnest1.И я заметил особенность: в комнате не было ни одного еврея. Ев'рей — это древность, перс — культурность, всезнайство. А здесьсидели — истомленные бесхлебьем, бездровьем, безденежьем —девушки и подростки'студенты, и жаждали — не денег, не дров, неэстетических наслаждений, но — веры. И я почувствовал, что ярядом с ними — нищий, и ушел опечаленный. Сейчас сяду переде'лывать статью о Маяковском. Вчера на заседании «ВсемирнойЛитературы» рассказывались недурные анекдоты о цензуре.

У Замятина есть рассказ «Пещера» — о страшной гибели ин'теллигентов в Петербурге. Рассказ сгущенный, с фальшивым кон'цом, и, как всегда, подмигивающий — но все же хороший. Рассказбыл напечатан в «Записках Мечтателей» в январе сего года. Замя'тин выпускает теперь у Гржебина книжку своих рассказов, вклю'чил туда и «Пещеру» — вдруг в типографию является «наряд» ирассыпает набор. Рассказ запрещен цензурой! Замятин — в воен'ную цензуру: там рассыпаются в комплиментах: чудесный рас'сказ, помилуйте. Это не мы. Это Политпросвет. Замятин идет наФонтанку к Быстрянскому. Быстрянский сидит в большой комна'те один; потолок хоть и высоко, но, кажется, навис над самой егоголовой; очки у него хоть и простые, но кажутся синими. Замятинговорит ему: — Вот видите, январский номер «Записок Мечтате'лей». Видите: цензура разрешила. Проходит два месяца, и тот жесамый рассказ считается нецензурным. А между тем вы сами ви'дите, что за эти два месяца Советская Республика не погибла. Рас'сказ не нанес ей никакого ущерба. Быстрянский смутился и, не

19

1922

1 всерьез (англ.).

читая рассказа, разрешил печатать, зачеркнув за'прещение. Оказывается, что запрещение исходило

от некоего тов. Гришанина, с которым Быстрянский в ссоре!

19 марта 1922 г. Был вчера вновь у уитмэньяков; в разговоре сними между прочим спросил: а были среди вас евреи? — нет, — от'ветили они. — У нас главное требование — искренность, а Голо'вушкин сказал, что евреи не бывают искренни, и мы согласилисьс Головушкиным. Евреи не бывают ни искренни, ни хорошие то'варищи. Мы и постановили их не приглашать.

Такова интеллигенция первого призыва.Новые анекдоты о цензуре, увы — достоверные. Айхенвальд

представил в цензуру статью, в которой говорилось, чтонынешнюю молодежь убивают, развращают и проч. Цензорстатью запретил. Айхенвальд думал, что запрещение вызвали этислова о молодежи. Он к цензору (Полянскому): — Я готоввыбросить эти строки.

— Нет, мы не из'за этих строк.— А отчего?— Из'за мистицизма.— Где же мистицизм?— А вот у вас строки: «умереть, уснуть», это нельзя. Это мисти'

цизм.— Но ведь это цитата из «Гамлета»!— Разве?— Ей'богу.— Ну, погодите, я пойду посоветуюсь.Ушел — и, вернувшись, со смущением сказал:— На этот раз разрешаем.Все это сообщает Замятин. Замятин очень любит такие анек'

доты, рассказывает их медленно, покуривая, и выражение у негопри этом как у кота, которого гладят. Вообще это приятнейший,лоснящийся парень, чистенький, комфортный, знающий, где ра'ки зимуют; умеющий быть со всеми в отличных отношениях, всемнравящийся, осторожный, — и все же милый. Я, по крайней мере,бываю искренне рад, когда увижу его сытое лицо. Он мещанин сголовы до ног: у него есть и жена, и девочка для удовольствий; онумело и осторожно будирует против властей — в меру, лишь бы по'нравиться эмигрантам. Стиль его тоже — мелкий, без широких ли'ний, с маленькими выдумками маленького человека. Он изобража'ет из себя англичанина, но по'английски не говорит, и вообще зна'ет поразительно мало из английской литературы и жизни. Но — иэто в нем мило, потому что, в сущности, он милый малый, никомуне мешающий, приятный собеседник, выпивала.

20

1922

Сейчас получена книжка В. Евгеньева'Максимо'ва «Великий гуманист» (о Короленко), посвященнаяполемике со мною. Но книжка написана так скучно, что я не могпрочитать даже тех строк, которые имеют отношение ко мне.Бедный Короленко! О нем почему'то пишут всё скучные люди.Сам он был дивный, юморист, жизнелюб, но где'то под спудом и внем лежала застарелая русская скука, скука русских изб, русскихпровинциальных квартир, русских луж и заборов.

Боба страшно смешлив. Читая Марка Твена, он смеется надвсякой, даже еле заметной, остротой. Я разыскал для него сегод'ня «Янки при дворе короля Артура», — и он погрузился с головой.Проходя мимо одного окна, он вдруг громко расхохотался. — Чтотакое? — Вот, смотри! — Я смотрел и ничего смешного не видел. —Что такое? — Смотри, — сказал он, — видишь, это сельскохозяйст'венный магазин, тут на стекле наклеена бумажка:

«Средство наилучшего сохранения картофеля». Видишь? Те'перь посмотри на картошку. Видишь, гнилая — ни к черту не год'ная. Вот и сохранили!

Такие вещи он подмечает в секунду.Сейчас была сестра Некрасова, Люция Александровна, и по'

дарила Лиде роскошный японский альбом. Я наотрез отказалсяпринять его. Она расплакалась: вы меня оскорбляете. Пришлосьвзять.

Она — старушка, маленького роста, бывшая артистка: голос унее удивительно чистый, выработанный. Чувствуется долгаяжизнь на сцене. Только актрисы умеют говорить так отчетливо,нарядно, с видимым удовольствием от каждого слова.

20 марта. Сегодня устраивал в финской торговой делегациидочь Репина Веру Ильиничну. Вера Ильинична — тупа умом и серд'цем, ежесекундно думает о собственных выгодах, и когда целыйдень потратишь на беготню по ее делам, не догадается поблагода'рить. Продавала здесь картины Репина и покупала себе сереж'ки — а самой уже 50 лет, зубы вставные, волосы крашеные, серви'льна, труслива, нагла, лжива — и никакой души, даже в зародыше.Я с нею пробился часа три, оттуда в Госиздат — хлопотать о ста'рушке Давыдовой — пристроить ее детские игры, оттуда в Сев'центропечать — хлопотать о старушке Некрасовой. Опять я бе'гаю и хлопочу о старушках, а жизнь проходит, я ничего не читаю,тупею. Какая дурацкая у меня доброта! В Финской делегации — ме'ня что'то поразило до глупости. Вначале я не мог понять, что.Чувствую что'то странное, а что — не понимаю. Но потом понял:новые обои! Комнаты, занимаемые финнами, оклеены новымиобоями!! Двери выкрашены свежей краской!! Этого чуда я не ви'

21

1922

дал пять лет. Никакого ремонта! Ни одного строя'щегося дома! Да что — дома! Я не видел ни одной по'

правленной дверцы от печки, ни одной абсолютно новой подуш'ки, ложки, тарелки!! Казалось даже неприятным, что в чистойкомнате, в новых костюмах, в чистейших воротничках по страш'но опрятным комнатам ходят кругленькие чистенькие люди. О!!это было похоже на картинку модного журнала; на дамский рису'нок; глаз воспринимал это как нечто пересахаренное, слишкомслащавое...

Читаю Томаса Гарди роман «Far from the Madding Crowd» — офермере Oak’e, который влюбился. Читаю и думаю: а мне какоедело. Мне кажется, что к 40 годам понижается восприимчивостьк художественному воспроизведению чужой психологии. Но нет,это великолепно. Сватовство изображено классически: какой ла'конизм, какая свежесть красок.

21 марта 1922. Снег. Мороз. Туман. Как'то зазвал меня Мгеб'ров (актер) в здание Пролеткульта на Екатерининскую ул. — по'смотреть постановку Уота Уитмэна — инсценированную рабочи'ми. Едва только началась репетиция, артисты поставили роскош'ные кожаные глубокие кресла — взятые из БлагородногоСобрания — и вскочили на них сапожищами. Я спросил у Мгебро'ва, зачем они это делают. «Это восхождение ввысь!» — ответилон. Я взял шапку и ушел. — «Не могу присутствовать при порче ве'щей. Уважаю вещь. И если вы не внушите артистам уважения к ве'щам, ничего у вас не выйдет. Искусство начинается с уважения квещам»... Ушел и больше не возвращался. Уитмэн у них провалил'ся.

Да, Вера Репина — беспросветная дура, но она — действитель'но несчастна. У нее ни друзей, ни знакомых, никого. Все шараха'ются от ее страшного мещанства. Что удивительнее всего — онаесть верная и меткая карикатура на своего отца. Все качества, ко'торые есть в ней, есть и в нем. Но у него воображение, жадностьк жизни, могучий темперамент — и все становится другим. Онаже в овечьем оцепенении, в безмыслии, в бесчувствии — прожилавсю жизнь. Жалкая.

Эпоха: Мурка, вместо: «Диди» говорит «Дидя». (Так она звалаЗину).

Мне казалось, что сегодня я присутствовал при зарождениинового религиозного культа. У меня пред диваном стоит ящик, накотором я во время болезни писал. (Лида говорила по этому пово'ду: у тебя в комнате 8 столов, а ты, чудной человек, пишешь наящике.) В этом ящике есть дырочка. Мурке сказали, что там жи'вет Бу. Она верит в этого Бу набожно и приходит каждое утро

22

1922

кормить его. Чем? Бумажками! Нащиплет бумажек исунет в дырочку. Если забываем, она напоминает:Бу — ам, ам! Стоит дать этому мифу развитие — вот и готовы Эври'пиды, Софоклы, литургии, иконы.

22 марта 1922. Стоит суровая ровная зима. Я сижу в пальто, имне холодно. «Народ» говорит: это оттого, что отнимают церков'ные ценности. Такой весны еще не видано в Питере.

Ах, как чудесен Thomas Hardy. Куда нашим Глебам Успен'ским. Глава Chat1 — чудо по юмору, по фразеологии, по типам.И сколько напихано матерьялу. О! о! о!

Сегодня был опять у чухон — устроил для Репина все — и день'ги (990 марок), и визу для Веры Репиной — а у самого нет даже натрамвай. На какие деньги я сегодня побреюсь, не знаю. Видел мель'ком Ахматову. Подошла с сияющим лицом. «Поздравляю! Знаете,что в Доме Искусств?» — «Нет». — «Спросите у Замятина. Пусть онвам расскажет». Оказывается, из Совета изгнали Чудовского!А мне это все равно. У меня нет микроскопа, чтобы заметить этувошь.

Был у Эйхвальд. Она служит у американцев. Рассказывает, чтонас, русских, они называют: «Natives»2.

Был на заседании Восточной Коллегии «Всемирной Литера'туры», которая редактирует журнал «Восток». Там поразительноупрям проф. Алексеев. Он дает много хламу (он очень глупый че'ловек). Когда ему доказывают, что это для журнала не подходит,он в течение часу доказывает, что это отличный матерьял. Я ска'зал акад. И. Ю. Крачковскому, что их коллегию можно назвать«Общество для борьбы с Алексеевым». Он зовет Алексеева «жел'той опасностью».

Послезавтра Лидины именины, а у меня ни копейки нет.Вышла книжка Наппельбаум «Раковина»*. В ней комические

стихи Иды Наппельбаум: змея вошла ей в рот и вышла «тайнымпроходом».

Есть там поэт Вагинов. Лернер предлагает назвать его Влага'лищев. Действительно, фамилия невозможная.

Только теперь узнал о смерти Дорошевича. В последний раз явидел его месяца два назад — при очень мучительных для меня об'стоятельствах. Сюда, в Питер, приехали два москвича: Кусиков иПильняк. Приехали на пути в Берлин. На руках у них были шалыеденьги, они продали Ионову какие'то рукописи, которые былипроданы ими одновременно в другие места, закутили, и я случай'

23

1922

1 Болтовня (англ.).2 «Туземцы» (англ.).

но попал в их орбиту: я, Замятин и жена Замятина.Мы пошли в какой'то кабачок на Невском, в отдель'

ный кабинет, где было сыро и гнило, и стали кутить. После каторж'ной моей жизни мне это показалось забавно. Пильняк, длинный,с лицом немецкого колониста, с заплетающимся языком, пьяный,потный, слюнявый — в длинном овчинном тулупе — был оченьмил. Кусиков говорил ему:

— Скажи: бублик.— Бублик.— Дурак! Я сказал: республика, а ты говоришь: бублик.

Видишь, до чего ты пьян.Они пили брудершафт на вы, потом на мы, заплатили 4 милли'

она и вышли. Пильняка с утра гвоздила мысль, что необходимо по'сетить Губера, который живет на Петербургской Стороне (Пиль'няк, при всем пьянстве, никогда не забывает своих интересов: Гу'бер написал о нем рецензию, и он хотел поощрить Губера кдальнейшим занятиям этого рода). Он кликнул извозчика — и мывтроем поехали на Петербургскую Сторону. От Губера попали вдом Страхового общества Россия, где была Шкапская, с которойПильняк тотчас же начал лизаться. Острили, читали стихи — ивдруг кто'то мимоходом сказал, что в соседней комнате Дороше'вич.

— То есть какой Дорошевич?— Влас Михайлович.— Не может быть!— Да. Он болен.Я не дослушал, бросился в соседнюю комнату — и увидел то'

щее, мрачное, длинное, тусклое, равнодушное нечто, нискольконе похожее на прежнего остряка и гурмана. Каждое мгновение ониздавал такой звук:

— Га!У него была одышка. Промежутки между этими га были правиль'

ные, как будто метрономом отмеренные, и это делало его похожимна предмет, инструмент, — а не на живого человека. Я постоял, по'смотрел, он узнал меня, протянул мне тощую руку, — и я почувство'вал к нему такую нежность, что мне стало трудно вернуться к тем,пьяным и еще живым. Дорошевич никогда не импонировал мне какписатель, но в моем сознании он всегда был победителем, хозяи'ном жизни. В Москве, в «Русском Слове» это был царь и Бог. До'ступ к нему был труден, его похвала осчастливливала1. Он очень

24

1922

1 Как стремился Маяковский понравиться, угодить Дорошевичу. Он пони'мал, что тут его карьера. Я все старался, чтобы Дорошевич позволил Маяковско'му написать с себя портрет. Дорошевич сказал: ну его к черту. — К. Ч.

мило пригласил меня в «Русское Слово». Я написал онем очень ругательный фельетон*. Мне сказали (Ме'режковские): это вы непрактично поступили: не бывать вам в «Рус'ском Слове»! Я огорчился. Вдруг получаю от Дорошевича пригла'шение. Иду к нему (на Кирочную) — он ведет меня к себе в кабинет,говорит, говорит и вынимает из ящика... мой ругательный фелье'тон. Я испугался — мне стало неловко. Он говорит: вы правы и неправы (и стал разбирать мой отзыв). Потом — пригласил меня в«Русское Слово» и дал 500 р. авансу. Это был счастливейший деньмоей жизни. Тогда казалось, что «Русское Слово» — а значит и До'рошевич — командует всей русской культурной жизнью: от него за'висела слава, карьера, — все эти Мережковские, Леониды Андрее'вы, Розановы — были у него на откупу, в подчинении. И вот — он по'кинутый, мертвый, никому не нужный. В комнате была какая'товысокая дева, которая звала его папой — и сказала мне (после, в ко'ридоре):

— Хоть бы скорее! (т. е. скорее бы умер!)

23 марта. Принял опий, чтобы заснуть. Проснулся с тяжелойголовой. Читал «Wisdom of Father Browns», by Chesterton. Wisdomrather stupid and Chesterton seems to me the most commonplacegenius I ever read of1.

Мура указала мне на вентилятор. Я запел:

Вентилятор, вентилятор,Вентилятор, вентиля.

Она сразу уловила tune2 и запела:

Паппа папа папа папаПаппапапапапапа.

Очень чувствительная к ритму девица.

24 марта. Нет ни сантима. Читаю Chesterton’a «Innocence ofFather Brown» — the most stupid thing I ever read3.

25 марта. Тихонов недавно в заседании вместо Taedium vitae4несколько раз сказал Те Deum vitae5. Ничего. Мы затеваем втроем

25

1922

1 «Мудрость отца Брауна» Честертона. Мудрость довольно глупая, и Честер'тон представляется мне самым заурядным гением, какого мне доводилось читать(англ.).

2 мелодию (англ.).3 «Неведение отца Брауна» — ничего глупее не читал (англ.).4 Отвращение к жизни (лат.).5 Гимн жизни (лат.).

журнал «Запад» — я, он и Замятин. Вчера было пер'вое заседание*. Сейчас я отправлюсь к Сергею Федо'

ровичу Ольденбургу — за книгами.

26 марта. Очень неудачный день. С утра я пошел по делам: кБеленсону по поводу книги Репина, — не застал. В типографию наМоховую по поводу своей книги об Уайльде, — набрана, но таккак издатель Наппельбаум не платит денег, то книга отложена.Между тем цены растут, нужно торопиться, человек погубит моюкнигу. Я пошел к нему, к Наппельбауму. Не застал. Оставил емугрозную записку. Оттуда к Алянскому — не застал. Сидит его слу'жащая, рядом с буржуйкой, кругом кипы книг и ни одного покупа'теля. Даже Блока 1'й том не идет. Алянский назначил за томикБлока цену 400 000 р., когда еще не получил счета из типографии.Получив этот счет, он увидел, что 400 000 — это явный убыток, ипринужден был повысить цену до 500 000. А за 500 000 никто непокупает. Мой «Слоненок» лежит камнем*. Ни один книгопрода'вец не мог продать и пяти экземпляров. На книжки о Некрасове исмотреть не хотят*. Наш разговор происходил на Невском — в до'ме № 57, в конторе издательства «Алконост» и «Эпоха». (В окно явидел желтый дом № 86 и вспомнил вдруг, что в оны годы тамбыл Музей восковых фигур, где находилась и Клеопатра, описан'ная Блоком в известных стихах:

Она лежит в гробу стеклянном*.Помню, я встретился там с Александром Александровичем, и

мы любовались змеею, которая с постоянством часового меха'низма жалила — систематично и аккуратно — восковую грудь ца'рицы.)

Из «Алконоста» я пошел в издательство «Полярная Звезда»,отнес корректуру Некрасова и мечтал, не получу ли денег. НоЛившица не застал. Наткнулся на тараканоподобного, приторно'в�