РОССИЙСКО- · 2017. 5. 16. · Mizrach, 422/6 ... продолжал спать. ... Не отпускает меня эта тема моей жизни, а ведь я

РОССИЙСКО-АМЕРИКАНСКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ

Двадцатый год издания

Выходит один раз в три месяца

НЬЮ-ЙОРК, ИЗДАТЕЛЬСТВО «ВРЕМЯ И МЫ»

МОСКВА, ИЗДАТЕЛЬСКАЯ ГРУППА «ПРОГРЕСС»

ИЗДАТЕЛЬ И ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР ВИКТОР ПЕРЕЛЬМАН

Р Е Д А К Ц И О Н Н А Я К О Л Л Е Г И Я

ЛЕВ АННИНСКИЙ ГРИГОРИЙ ПОЛЯК

ВАГРИЧ БАХЧАНЯН ЛЕВ НАВРОЗОВ

ЮРИЙ БРЕГЕЛЬ ВОЛЬФГАНГ ЗЕЕВ РУБИНЗОН

ДЖОН ГЛЭД ИЛЬЯ СУСЛОВ

ЮРИЙ ДРУЖНИКОВ МОРИС ФРИДБЕРГ

ЛЕОНИД ЖУХОВИЦКИИ ВЛАДИМИР ШЛЯПЕНТОХ

ЯСЕН ЗАСУРСКИЙ ЕФИМ ЭТКИНД (зам. гл. редактора)

Главная редакция журнала "Время и мы" 409 Highwood Ave, Leonia, New Jersey 07605, USA Тел.: (201) 592-61-65, Факс: (201) 592-69-58,

Московский центр журнала "Время и мы" Издательская группа "Прогресс", "Литера". 119847 Москва, Зубовский бульвар, 17. Тел.: 246-13-40, 245-22-43

Израильское отделение журнала "Время и мы"

Заведующая отделением Дора Штурман Адрес отделения: Jerusalem, Talpiot Mizrach, 422/6

Французское отделение журнала "Время и мы"

Заведующий отделением Ефим Эткинд Адрес отделения: 31 Quartier Boieldieu, 92800 PUTEAUX, FRANCE

Представитель журнала в Берлине

Mariama Shmargon, Shlosstr 30/30 1000 Berlin 19

СОДЕРЖАНИЕ

ПРОЗА Юрий НАГИБИН Дафнис и Хлоя. История одной любви 5

ПОЭЗИЯ Владимир КОРНИЛОВ Последние годы 105 Лариса МИЛЛЕР Вновь играю в игры эти 111

МОМЕНТ ИСТИНЫ Лев АННИНСКИЙ Бред полукровки 120 Ефим КЛЕЙНЕР Великий иллюзион 136 Лев НАВРОЗОВ Солженицын: русский аятолла? 148

ПОЛЕМИКА Два взгляда на Бориса Ельцина 164

ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ Леонид ЖУХОВИЦКИИ О любви в эпоху потрясений 180

ГОЛЛИВУД Сергей РАХЛИН Кино и смерть 194

ИЗ ПРОШЛОГО И НАСТОЯЩЕГО Виктор ПЕРЕЛЬМАН Куда же несет тебя, Россия? 206

НА СУД ЧИТАТЕЛЯ Александр ЛАЦИС Из-за чего погибали пушкинисты 256

ВЕРНИСАЖ "ВРЕМЯ И МЫ" В.ПЕТРОВСКИЙ Художественное открытие Юрия Красного . . . . . " . . . 277

OCR и вычитка - Давид Титиевский, октябрь 2011 г. Библиотека Александра Белоусенко

Мнения, выражаемые авторами, не обязательно совпадают с мнениием

редакции

© "Время и мы"

ISSN 0737-7061

ПРОЗА

Юрий НАГИБИН

ДАФНИС И ХЛОЯ История одной любви

Всю жизнь у него были сложные отношения со смертью. Алла Григорьевна Нагибина вспоминает, как, приехав в 65 году в Ленинград и позвонив е й , он сказал: "Говорит покойный Нагибин!". Но тогда он был молод и относительно здоров. "Позже, — продолжает она, — Нагибин также часто говорил и много думал о смерти, но как-то непроизвольно отодвигал ее, сначала до 70-ти, потом до 7 5 - т и , но вернуть молодость не хотел, говорил, что человеческий пейзаж ему чужд, все друзья ушли, хотел несколько лет относительного здоровья, чтобы закончить роман. Умер он 17 июня, а накануне, 16-го, поздно вечером практически закончил над ним работу, вычитал, разложил по экземплярам. Умер во сне, лежа на правом боку, с закрытыми глазами, спокойно сложив руки, словно все е щ е продолжал спать. Как сказал один из друзей Нагибиных, "он жил элегантно и умер элегантно, если можно так говорить о смерти".

____________________________________________

_____________________

Журнальный вариант романа. Полностью роман выходит в издательстве "Прогресс", "Литера".

6 ЮРИЙ НАГИБИН

В одном из своих последних интервью Юрий Нагибин говорил: "Я очень много ездил. Кроме Южной Америки, в которую меня почему-то упорно не пускали, был на некоторых экзотических островах, в большей части Азии, объехал всю Европу, читал лекции в университетах США."

Тема смысла жизни, как понимал ее Нагибин, кажется, была главной темой этого интервью.

"Я шел к Нагибину, как к священнику, — пишет его автор, — с тех пор, как научился всматриваться, вдумываться в его очень личную, только, кажется, для тебя одного написанную прозу, я искал и находил ответы на свои вопросы. Но этого стало мало. Я захотел поговорить с ним живым, без посредничества героев и героинь его повестей и рассказов, вступить в круг его ауры. И наотмашь, "без дипломатии", задал "детский" и вечный вопрос:

— Юрий Маркович, что такое счастье? — Вы помните "Прощай, оружие!" Хэмингуэя? Там лей

тенант Генри отвечает на ваш вопрос: "Счастье — в любимой, женщине". Когда я прочел этот ответ лейтенанта, то, помню, подумал: "Боже мой, как бедно... Гораздо большее счастье в творчестве, в путешествиях, приключениях..." Такое запоздалое мушкетерство во мне говорило. "Уж любимая женщина, она всегда найдется," — думал я.

Мне скоро 74 года, и я пришел к этой необычайной мудрости лейтенанта Генри и Хэмингуэя: "Счастье — в любимой женщине". Я был не раз женат, и каждая женщина что-то внесла в мою жизнь. Я думаю, что и я каждой из них что-то дал, а был не только мужем. Та, с кем я был счастлив, становилась моей женой. Моя первая любовь, — говорит Нагибин, — моя первая жена."

Предлагаемый читателю роман и есть роман о его первой любви, единственный в его жизни и законченный писателем за день до смерти.

Если человек без конца возвращается к какому-то переживанию своей жизни, значит, оно было очень важным, решающе важным, но так до конца и не понятым. Вот и я опять начинаю пережевывать жвачку под названием первая любовь. Не отпускает меня эта тема моей жизни, а ведь я столько раз обращался к ней в своих писаниях, а уж о раздумьях и говорить не приходится. Впервые я написал о своей первой любви по живому следу казавшегося окончательным разрыва. То было нечто странное

ДАФНИС И ХЛОЯ 7

по жанру: не дневниковая запись и не рассказ, — а я все самые сильные переживания претворяю в рассказы, — не фрагмент будущей повести, а какой-то взвой, рыданье, странно сплетенные с размышлением, при этом цельное и завершенное по форме: зачин — кульминация — развязка. Как жаль, что этот "документ" непосредственного чувства загадочно пропал вместе с другими не предназначавшимися для печати рукописями. Это обнаружилось после смерти отчима. У него была привычка прятать и даже хоронить в саду писания, противоречащие требованиям цензуры. Видимо, так отыгрывалась травма тридцать седьмого года.

Писателя посадили в силу идиотической ошибки по делу о промышленной контрреволюции. Недоразумение вскоре выяснилось, но отпустить его с миром не хотели, ведь это признание ошибки, а единство щита и меча не ошибается. Продержав год во внутренней тюрьме, ему вчинили в вину два дневниковых критических замечания в адрес Фадеева и Эренбурга и без предъявления статьи посчитали год заключения карой за клевету на выдающихся советских писателей. Я вдруг сообразил, что в отличие от большинства репрессированных мой отчим так и не был реабилитирован и сошел в могилу, отягощенный своим преступлением. До этого он зарыл в саду мою повесть "Встань и иди", написанную еще в сталинские времена, и, конечно, забыл место захоронения. По счастью, второй экземпляр повести спокойно лежал в среднем ящике моего стола, терпеливо дожидаясь публикации. Мне так хотелось включить порожденные сильным и непосредственным чувством страницы в эту повесть, но не смог обнаружить пропажи.

Потом я еще не раз возвращался к переживаниям своей первой любви, но уже не впрямую, а в беллетристической форме, и вот после долгого перерыва решил до конца отговориться, без всяких литературных околичностей, теперь уже навсегда.

Я не знаю, жива ли Дашенька — так называл я ее в юности, но здесь она будет Дашей, ибо уменьшительное


звучит фальшиво для моего сегодняшнего слуха. Я не знаю, жива ли она, жив ли я сам, но мой счет с ней закончится, лишь когда я поставлю точку в этой повести. Наверное, лучше было бы оставить в покое некогда близкого человека, но ведь посыл идет не от мстительности, а от неизжитого чувства и мучительного желания понять что-то, вечно ускользавшее в главной сути отношений. Сколько разнообразной и сильной жизни выпало мне на долю, сколько было любовей и есть — я люблю мою нынешнюю жену с душевным пылом, не укрощенным безразлучными двадцатью пятью годами, и вдруг опять засветило довоенным Коктебелем, запахло сушью его тамарисков, зазвучало вечерней джазовой музыкой сквозь мягкий шум бухтового прибоя, и я забываю о старости, изношенности, хворях и хоть не томлюсь тютчевской "тоской желаний", но перестаю ощущать душу как непосильную ношу.

Думается, на этот раз я подведу окончательные итоги долгой напасти и выгадаю время, которого у меня осталось с воробьиный нос, на иные неясности прожитого; уходя, хочется знать, в чем ты участвовал так долго и так мимолетно и кто были твои партнеры по ужасу и великолепию жизни. Порой мне кажется — и с годами все уверенней, — что я ни в чем и ни в ком не разобрался, и во мне не разобрались даже самые близкие люди. Что же говорить о тех, кто судил издалека. Но иногда меня пронизывает мысль, что на расстоянии лучше видно, и быть может, в этом недоброжелательном прищуре больше зоркости, чем в самообольщенном взгляде на себя изнутри. Но чтобы понять по-настоящему, надо написать, хотя и это не гарантирует успеха...

Мне исполнилось восемнадцать лет, я кончил школу с золотым аттестатом и без экзаменов был принят в Первый московский медицинский институт. Таким образом, я сразу стал студентом, то есть, взрослым человеком, что наполняло меня волнением и гордостью. При этом я оставался мальчиком и намеревался пробыть еще год во исполнение домашнего наказа: лишь в девятнадцать лет


можно перешагнуть рубеж, отделяющий мальчика от мужчины. До чего же покорной скотиной я был! Сейчас я скрежещу зубами от злости, думая об украденном у меня годе несказанных радостей. И ведь не перенесешь его на заключительную прямую жизненного марафона: мол, я поздно начал, так продлите мне срок службы. Черта лысого тебе продлят!

Тридцать восьмой год примечателен в истории моей скорбной родины тем, что к середине его окончательно исчах террор, подаренный почему-то тридцать седьмому году, хотя он начался в тридцать шестом — именно тогда посадили отчима — и продолжался ровно два года, навсегда отравив страхом человеческие души. На самом деле он начался с первого дня пламенного Октября и длился, то затухая, то разгораясь, до завершения исторического периода, именуемого строительством социализма.

Как и положено в нашей семье, мы уплатили очередному витку советской истории щедрую дань. Отчим, отсидевший всего год, по существу так и не вернулся из тюрьмы. Он был своеобразным писателем, тянувшим собственную борозду. Варлам Шаламов в своих воспоминаниях назвал его литературу "интеллектуальной прозой", высоко ее оценив. Отчим к своему настоящему творчеству уже не вернулся. Да и кому нужна была интеллектуальная проза, когда просто мыслить стало смертельно опасным. Теперь он не жил, а существовал в литературе, занимаясь чем придется: критикой, на которой опять едва не погорел, исторической прозой, редактировал полуграмотных писателей — русских и националов, писал внутренние рецензии, с поразительной быстротой строчил очеркишки, которые в огромном количестве, хорошо оплачивая, поглощало Информбюро — болдинская осень халтуры растянулась на несколько лет, состряпал два приключенческих романа, но душевно и умственно оставался чужд всему этому.

В тридцать седьмом году по обвинению в поджоге бакшеевских торфоразработок посадили и моего прием-


ного отца-лишенца. Ему отказали в московской прописке при паспортизации (уже отмотал пятилетний срок ссылки невесть за что), и он поселился на болоте, чтобы быть ближе к родному городу. После долгого и мучительного следствия — бить не били, но бесконечными ночными допросами, угрозами и гипнозом: ему показали нас с мамой за решеткой, — довели до нервно-психического срыва. Сознание ему восстанавливали в страшной психушке Сербского, заодно изменив обвинение: срок он получил не за поджог торфа (находился в командировке во время пожара), а за непочтительное отношение к портретам Молотова и Кагановича, которыми решили украсить его кабинет, когда он, начальник планово-эко-номического отдела, корпел над квартальным отчетом. Мать и отчим, к тому времени уже выпущенный на свободу, видели отца после суда (как это не дико, его судили, пусть при закрытых дверях, в областном суде на улице Воровского — трогательная забота о легитимности) — со счастливым лицом — ведь ждал расстрела — он крикнул: семь и четыре! — и как на крыльях впорхнул в воронок. Его фраза значила: семь лет лагерей и четыре поражения в правах. Да, бывали счастливые мгновения и в то кромешное время.

Пока отчим находился под следствием, "Правда" и "Литературная газета", опередив суд и приговор, объявили его "ныне разоблаченным врагом народа", а старый приятель правдист Эрлих добавил к чеканной формулировке: "очередь за остальным мусором". Союз писателей исключил его из своих рядов, лишил уже оплаченной кооперативной квартиры в Лаврушенском, куда мы с мамой не успели въехать, издательства выкинули на помойку ранее принятые рукописи. Человек смелый и настойчивый, когда надо, он за год добился восстановления в СП, оплаты — через суд — всех уничтоженных рукописей, получил для нас с мамой квартиренку на улице Фурманова, а наши полторы комнаты в Армянском переулке обменял на однокомнатную квартиру без ванны, но с уборной, и наконец издал книжечку в "Библиотечке


"Огонька". После чего его опять стали печатать. К лету 1938 года наше благосостояние настолько упрочилось, что отчим смог отправить нас с мамой в Коктебель на два месяца.

Коктебель оказался небольшим селением, теснимым с одной стороны горным массивом, остальным же своим составом свободно раскинувшимся по складчатой, поросшей дикой полынью пустоши.

Нам с мамой отвели комнату в двухэтажном доме против основного здания, построенного еще Максимилианом Волошиным, одушевившим пустынную бухту, помнящую корабли Одиссея. Наверное, это легенда, но каждый истинный коктебелец ей свято верит. Коктебель и вообще распирало легендами, но не древними: визит гомеровской стаи лебединой был, кажется, единственной данью седой старине, остальное мифотворчество творилось из свежего материала времени доктора Юнге и поэта Волошина — здешних первопоселенцев. Я не уверен, что фамилия легендарного доктора, чья могила высится над Коктебелем, — Юнге, а не Юнг или Юнга, не знаю и его имени — это объясняется странной особенностью моей: получать как можно меньше сведений извне об окружающем, никогда не переспрашивать, а творить действительность как бы из самого себя.

Мне кажется, я приложил максимальные усилия, чтобы не узнать тот волшебный, таинственный, мистический Коктебель небожителей, каким он был еще недавно и каким в известной мере оставался натужными усилиями вдовы поэта Марии Степановны, ее дружеского и паразитарного окружения. Сохранившаяся за ней немалая часть дома напоминала не то улей, не то муравейник — так набита была постояльцами, в большинстве своем самовольными. Днем эта несметь разбредалась по пляжу, горам, бухтам, но куда она девалась ночью, понять невозможно. Среди них были актеры, студийцы, художники, эстрадники, студенты, музыканты, просто слонялы в ореоле непризнанной гениальности, ничьи дети, грязные и переразвитые, чуть особняком держался красивый роман-

12 ЮРИИ НАГИБИН

тический человек с огромным средним пальцем на левой руке, который он носил в специальном кожаном мешочке. Все эти люди считали себя наследниками волошинского духа, поэтому дамы обходились хитонами на голое тело и полынным веночком на выгоревших волосах, мужчины — папуасской повязкой вокруг чресел, и те, и другие любили бродить по дикому пляжу в обнаженном виде. Великих насельников Коктебеля, которых в глаза не видели, они называли только по именам: Макс, Марина, Осип, Боря (Андрей Белый), друг для друга у них были клички, чем подчеркивалась их экстерриториальность. Они не смешивались с отдыхающими, на которых лежало клеймо узурпации. При моей, почти сознательной неинформированности я в них так и не разобрался и ни с кем не сблизился.

Но не избежал посещения святая святых — покоев Волошина, где жрицей была вдова Мария Степановна. При жизни поэта (я так и не понял, кем он был: гомосексуалистом, импотентом, бесполым, как Леонардо, или рукоблудом, существовала и такая секта в серебряном веке, но, кроме умной и властной матери, ни одна женщина не играла роли в его жизни), Мария Степановна исполняла роль няньки, прислуги, сиделки, позже — хранительницы очага. Но с помощью своих смекалистых приживал выучилась на первоклассную вдову, став вровень с великими тенями.

А с Марьей Степановной мне довелось встретиться еще раз, на открытии выставки акварелей Волошина в Доме литераторов. Сказав вступительное слово, я увидел в толпе ее и подошел, чтобы поцеловать руку.

— Уйди! Уйди! — отмахнулась она. — Я тебя боюсь. — Я плохо выступил? -— Ты теперь генерал. Я таких боюсь. — Я не генерал. Я, как был в дерьме, так и остался. — Правда, что ль? — она остро, темно и недобро

глянула на меня и ответила себе, — Правда. Тогда дай я тебя сама поцелую.

Тем и окончились наши отношения — как в классическом американском фильме: нежным поцелуем...


Приезжавшие в писательский дом отдыха оказывались перед выбором, как русский витязь на распутье, конечно, этот выбор не грозил ни потерей коня, ни потерей жизни, но дорогу надо было избрать. Или примкнуть, конечно, не на равных к посвященным: являться на поклон к Марье Степановне, показывать ей найденные на пляже сердолики, фернампиксы, халцедоны, агаты, дымчатые топазы, ходить босиком, то и дело извлекая из пяток колючки, купаться только на диком пляже, желательно в костюме Адама и Евы, изнурять себя походами "к Юнге", "к Волошину", в Лягушачью и Сердоликовую бухты, на Ка-радаг, Серрюк-кая, в Стузы и Козы, участвовать в шарадах, импровизированных спектаклях, читках, домашних торжествах, знать слова прекрасной коктебельской песни "Ал разлив огня, в зареве закат", а также все прозвища и клички, свободно пользоваться коктебельским жаргоном, восхищаться мифической поэтессой Черубиной де Габриак, стараться принести хоть малую пользу безалаберной жизни коммуны и вообще подчинить свой распорядок неписаному уставу волошинской вотчины.

Другой путь: быть просто курортником, мало чем отличающимся от ялтинского или гагринского бездельника: валяться на пляже, играть в преферанс, на биллиарде, в теннис и волейбол, дуть плодоягодное вино, таскаться за бабами и не утруждать себя походами дальше презренных своей близостью Янышар. Подымало над обыденностью и этих пустышек чудо природы: горный склон, ограничивающий бухту справа, являл собой гигантский и четкий профиль Волошина, погрузившего в море кончик бороды.

Меня занимал сегодняшний день, и я без колебаний выбрал второй, вульгарный путь. Если оставить в стороне идолопоклонников, то и остальной Коктебель был многослоен. Элиту представляли обитатели дома отдыха Ленинградского литфонда. Даже приезжавшие сюда на не-дельку-другую без путевок московские гранды литературы (первое же стадное награждение орденами разделило писателей на привилегированных и всех остальных, к последним попали Ахматова, Пастернак, Бабель, Олеша),


останавливались у ленинградцев. Там выделялась живописная фигура козлобородого, в огромной соломенной шляпе, с посохом и коробом, литературоведа Десницкого, величайшего собирателя полудрагоценных камушков, рослая, эффектная чета: Мариенгоф и Некритина — "Мартышка" есенинских дней (их сын Кирка находился в пионерском лагере для детей писателей на "московской" территории), сухопарый, дочерна загорелый, очень самоуверенный Лавренев и особенно — влекшая мое внимание пара: золотоволосая красавица Горностаева, недавно ставшая женой сценариста Каплина, и молодой ленинградский писатель Мессер, ее бывший муж. Сейчас в Ленинграде, тьфу ты! — Санкт-Петербурге доживает старый скрипучий, с изможденным лицом еврей Мессер, хороший новеллист, честно и чисто проживший свою литературную жизнь, а тогда это был красавец, орел, образец мужчины: отличный рост, мощная фигура, борцовый разворот плеч, твердый розовый улыбчивый рот, теплый веселый взгляд. Отдыхающие с недобрым волнением наблюдали за его "взаимодействием" с бывшей женой, похоже было, что в обоих "все былое в отжившем сердце ожило". С той оговоркой, что сердца их были молоды и только входили во вкус жизни. Тем не менее, судьба Горностаевой была уже взвешена, подсчитана и решена: ей недолго оставалось гулять на воле. Я не знаю участи Горностаевой, знаю лишь, что ее фамилия вскоре исчезла с титров фильмов, созданных в соавторстве с Каплиным, исчезла и она сама.

Отдыхающие со злобным нетерпением поджидали приезда Каплина и были жестоко разочарованы тем, как безмятежно и лучезарно пара превратилась в троицу. Вместе ходили они на дикий пляж, в каньоны, на кинопросмотры в соседний санаторий, гуляли по берегу, участвовали в пикниках. Эффектно выглядели эти трое — Каплин был тоже очень хорош в молодости, свое обаяние он сохранил до последнего дня жизни.

Я смотрел на мужчин этого содружества с восторгом, исключавшим зависть. Я знал, что мне никогда не стать


таким же видным, свободным, уверенно победным. От них, как от опустившихся на землю небожителей, шло какое-то сияние, блистание, колебавшее воздух марево. Как сверкала в улыбке эмаль их зубов! Какие блики отбрасывали защитные очки! Какие стрелы метали золотые наручные часы! И весь этот фейерверк творился вокруг бледной, не поддавшейся загару, чуть анемичной, хрупкой женщины с солнцем в волосах. Они двигались будто в золотой капсуле, занятые друг другом, но, конечно же, не могли не знать о производимом ими впечатлении, ибо весь пестрый и скудный коктебельский мир начинал вращаться вокруг них, подстраивать свой ритм под них, ориентировать поворот шеи, ось зрения на них; они управляли мимикой и движениями окружающих: застряла пятерня в затылке, отклячилась нижняя губа, вытаращились буркалы, замерло слово в гортани, оступилась нога — все происходило под действием их магнетизма. Бедняки жизни еще более съеживались, ссыхались от сознания своего ничтожества.

Какие же все мы непрочные, беззащитные, несчастные! Могло ли прийти в голову этой красивой, беспечной, легкокрылой женщине, что в недалеком будущем весь свет навсегда погаснет для нее, а мироздание сведется к вонючей камере и застенку, населенному садистом-следователем? И мог ли думать победитель Каплин, первот-ворец великих кинофальсификаций о вожде революции, защищенный сверх меры своей небывалой удачей от всех напастей, что и ему гулять на свободе всего несколько лет, а там начнутся тюрьмы, пересылки, лагеря на десять лет, лучших лет в человеческой жизни, что выйдет он седым, погасшим и навсегда оробевшим?

Уцелеет из всех троих наименее преуспевший Мессер, как всех уютных евреев, его звали Зяма, но, знать, слишком близко от него рвались снаряды, он удивительно быстро сбросил яркий наряд молодости, потускнел и сам себя убрал с фасада жизни. У борцов это называется потерять кураж. Но главное он сохранил — свой дар и благородство поведения.


Но сейчас они, не ведая своей судьбы, молодые, красивые, овеянные славой одного из них, шествуют по берегу, мимо столовой нашего дома отдыха — и я проливаю борщ на рубашку, а сосед по столику роняет нож, мимо дома Волошина, где приживалы всполошно и шумно, как в курятнике, куда забралась лиса, демонстрируют свою бодрую независимость — на грани презрения — от нуворишей, но в этом едва ли не большая потрясенность, чем в пролитом борще, а троица продолжает свой путь в сторону Янышар, и все загорающие на пляже дружно поворачивают к ним головы с залепленными бумажкой носами.

Община ленинградских писателей по всем статьям била московских коллег. Они были представлены своим литературным цветом, перед войной Ленинград не успел опровинциалиться, узор чугунных оград и прозрачный сумрак белых ночей еще удерживал на месте сильно косившую в сторону Москвы творческую интеллигенцию. В отличие от ленинградцев, мы не являли собой монолита. Из знаменитых у нас был один Александр Жаров, некогда многошумный певец советской деревни, ныне едва державшийся на плаву с помощью партийных связей. Имелось много почти не различимых увядших дам: переводчиц, детских поэтесс, редакторш и захудалых писательских родственниц. Неоспоримую ценность являла лишь семья философа Гербета, близкого друга Пастернака и Нейгауза. Недавно, ко всеобщему изумлению, на Гербета, отвлеченного философа, снизошла милость верховной власти: Молотов одарил его цейсовским телескопом для вдумчивого наблюдения небесных светил. Я и сейчас не могу понять, на кой ляд понадобился Гербету телескоп для его компилятивных трудов по греческой философии.

На территории нашего дома отдыха в двух зданиях недавней стройки размещался пионерский лагерь для детей писателей.

Удивительно хорошие мальчики были в коктебельском лагере. Даже странно, что на гиблом, плохо возделанном


советском поле поднялась такая славная поросль, ставшая жатвой будущей войны, Уцелело всего несколько человек. Все они, кроме одного-единственного, не нужны для моего повествования, но я все-таки скажу о них. Быть может, если я не сделаю этого, то никто о них и не узнает, а ведь они своими жизнями откупили нас у смерти.

Стройные и высокие, как на подбор, красивые, сильные, очень спортивные и при этом духовные, что редко идет об руку с физическим совершенством, вот они: Коренев, Чечановский, Антокольский, Арго, Мариенгоф, Розанов — он уцелел. Лишь самый одаренный, самый интересный по характеру, мой незабвенный друг Оська был ростом невеличка. Самый же высокий и гибкий, с открытым, ясным взглядом и дивно очерченным ртом, Миша Вольф, стал печально знаменит под своим именем Маркус. А вот следующая за ними возрастная группа была почему-то приземистой, хотя личностно не менее примечательна, там выделялись Юлий Даниэль — я буду подписывать письмо с требованием освободить Даниэля-Аржака и Синявского-Терца; Тимур Гайдар — ныне контр-адмирал и отец знаменитого реформатора; Олег (Блешка) Лугов-ский — экс-разведчик; покойный Конрад Вольф — прославленный кинорежиссер.

Я начинаю свою повесть с того, чем Шекспир закончил "Гамлета" — с горы трупов. Но что поделать, если в советском воздухе всегда пахло смертью. В середине тридцать восьмого курносая попридержала свою косу. Ненадолго. Кира Мариенгоф попал в антракт, оборвавшийся раньше времени позорной, бездарной, с неоправданно громадными жертвами финской войной, а с июня сорок первого коса пошла косить направо и налево. Когда же остановилась, большей части тех, кого ты любил, уже не было на свете. Приходилось начинать все сначала с другими партнерами. Мор на коктебельских мальчиков не прекратился и после войны. Покончил с собой талантливый философ Ильенков — от советской духоты, повесился


алкоголик Борька Анисимов, по-есенински задохнувшись в самом себе.

Чтобы покончить с человечьим наполнением коктебельского пространства, надо сказать о тех несчастных, которые не были прикосновенны ни к волошинскому дому, ни к литфондовским угодьям. Такие фигурки, написанные с величайшей тщательностью, если их разглядывать в лупу, рассеяны на заднем плане полотен Питера Брейгеля. У нас этот задний план представляли обитатели двух санаториев, отделенных от моря пустырем и шоссе. У них была своя дорожка к пляжу, почти примыкавшему к нашему — женскому, что ничуть не смущало царственную наготу литфондовских купальщиц, но очень возбуждало простоватых зашельцев. Бедняги старались пробраться на пляж через нашу закрытую территорию, раздирая штаны и юбки на шипах ограды, по вечерам прогуливались мимо стоявшей на берегу столовой, кося глазом на снедающих мастеров пера, а с наступлением ранней южной темноты боязливо окружали профессора Гербета с телескопом. Перешептывались, переминались и, похоже, ожидали какого-то жуткого чуда от его манипуляций. Но ничего не случалось. Гербет обозревал светила, потом снимал очки, тщательно протирал стекла, щурился, жмурился, моргал, словно ему попала в глаз звездная пыль, слегка дергая головой — нервный тик, и тут неизменно раздавался хрипловатый от волнения, но решительный, даже с вызовом голос:

— А скажите, товарищ профессор, есть ли жизнь на луне?

Гербет вежливо и терпеливо объяснял, что на луне жизни нет.

Это удовлетворяло, хотя несколько разочаровывало аудиторию, люди, потоптавшись, расходились. Гербет возвращался к своим бесплодным наблюдениям. Затем скапливалась новая толпа и вновь звучал тот же идиотский вопрос.

Однажды ритуал был нарушен. — Есть ли жизнь на луне? — спросил очередной дурак.


— Нет, на луне жизни нет, — ответил с терпеливым вздохом профессор.

— А на земле? — раздался насмешливый голос. Люди захихикали, завертелись, ища остряка. И вдруг

толпа стремительно растаяла, как брошенная в кипяток льдинка, все вдруг и разом поняли опасность шуточки. Весельчак тоже исчез. В недалеком будущем мне довелось очень близко узнать Гербета, и я хорошо представляю, что творилось у него в душе. "Старый дурак, дался тебе этот проклятый телескоп! Все равно, ни черта нового из него не увидишь. Тоже мне Тихо Браге! Он умер от мочезадержания. И я умру от того же! Как хочется в уборную. Либе Муттер, дейн клейнер Аугустин виль ейнен писс!.. Готт им Химмель, хельфе мир!"

И Господь Бог услышал мольбу бедного Августина. Он ослабил напор.

— Есть, — прозвучало в спину разбегающейся толпе, — тихий голос вдруг обрел профессорскую звучность и поставленность, необходимую для больших аудиторий. — Есть наша с вами прекрасная советская жизнь!

Давясь от смеха, мы с Оськой юркнули в калитку. — Я думал, он отвлеченный мыслитель, звездочет, а

смотри, как вывернулся! — отсмеявшись, сказал Оська. — Силен, Дявуся, значит, на остальной планете жизни нет?

— Как ты его назвал?

— Дявуся. Его так все зовут, за глаза, конечно. — А что это значит?

— Его падчерица, когда была маленькая, не могла выговорить "дядя Август", получалось "Дявуся". Кличка присохла.

— Она тоже у вас пионерится?

— Спятил? Ей двадцать лет. Она на третьем курсе института. К ней жених едет... — В темноте его глаза заблестели, как у Анны Карениной, когда она сама почувствовала их блеск. — Ты что, Дашеньку не видел? Живешь тут третий день, шляешься в столовую, а не видел Дашеньку?


— На ней не написано, что она Дашенька. Может, и

видел. — Нет, не видел. Иначе не порол бы такой чуши. На

жар-птице тебе тоже нужна надпись? Но не заинтересовался я этой жар-птицей, сразу ре

шив, что она не про мою честь. Красавица, двадцать лет, ждет жениха, да и Гербет, несмотря на сегодняшнюю сцену, внушал мне, еще не настоящему студенту, священный трепет, и я видел его жену, Дашенькину мать, крупнотелую, величественную особу с пугающей улыбкой, широкой, белозубой и, как погреб, холодной.

— Бог с ней! — сказал я, далекий от мысли, что подчиняюсь классическому сюжету, согласно которому Ромео надо вспыхнуть бенгальским огнем к надменной Розалинде, прежде чем столкнуться со своим роком в лице Джульетты.

2

За ужином я почувствовал непонятный дискомфорт. Что-то произошло в столовой, это тревожило, мешало, сбивало с толку, как-то беспредметно волновало. Уголок глаза слезило высверком, будто кто-то нарочно посылал мне в зрачок солнечных зайчиков. Я чуть переместился, ушел от слепящих стрел и увидел серебристо-атласное платье сидящей ко мне вполоборота загорелой дамы. Я редко видел такой густой, плотный и совершенно ровный загар. Странно и неуместно выглядел серебристый атлас в более чем скромном помещении нашей едальни, куда отдыхающие, вопреки всем усилиям томной сестры-хозяйки, являлись зачастую с пляжа в трусиках, пижамах, халатах.

Возможно, она оделась так для какого-то праздника. Оська говорил, что в Ленинградском доме отдыха каждый вечер что-то празднуют: то приезд, то отъезд, то чей-то день рождения, то памятная литературная дата. Но и для таких локальных торжеств она вырядилась слишком баль-но, карнавально, хотя серебро прекрасно контрастирует


с великолепным шоколадным загаром ее лица, долгой шеи, оголенных по локти рук.

Лапшевник с мясом отвлек меня от наблюдения, я забыл о даме в атласном туалете. Когда же заминка в перемене блюд вновь освободила меня для внешних впечатлений, в столовой все переменилось, потому что солнце почти погрузилось в море, сменилось освещение и краски. За столом, где серебрилась атласная дама, теперь сидела загорелая совсем молоденькая женщина в белом скромном платье, с очень прямой спиной и гордо посаженной на высокой шее головкой. Волосы собраны в пучок, напоминающий крендель и скрепленный небольшим черепаховым гребнем. Профиль оказался мягче, чем можно было ждать при такой посадке головы, и ослепительно сверкали зубы, выблескивая из плотной коричневы загара. А куда же девалась роскошная дама в серебряном атласе? Да это была она же, только в другом освещении. Мягкий вечерний свет вся смягчил, пригасил, впрочем, это касалось одежды, но не самого шоколадного чуда, ставшего юнее, но не поступившегося величием. Кто она такая, и почему Оська ни словом не обмолвился о ней?

Молодая женщина промокнула рот салфеткой и встала из-за стола. Она оказалась ниже ростом, чем я ожидал, видя ее сидящей. Низкие каблуки только худую и высокую женщину не делают присадистой. Для очень развитой верхней половины ее туловища с удлиненной талией ноги ее казались коротковатыми, хотя и хорошей формы. Мне вдруг захотелось развенчать эту молодую женщину, найти в ней скрытые недостатки. Только потом я понял, что стал защищаться от нее, потому что угадал, что она принадлежит к недоступному для меня миру взрослых. Она была не намного старше меня, года на два, не больше, хотя в юности это существенная разница, но статью, повадкой, полно расцветшей, стабильной красотой, исключающей шатания, спад, резкую перемену, что так часто случается у девушек на пути к окончательной форме, она была куда ближе меня к державе взрослости, а может, уже вступила в эту таинственную страну. И


почему-то опять ее платье заиграло драгоценными бликами, оно все-таки было из какой-то особой, гладкой, играющей с освещением материи, не платье — я ошибся, — а элегантный казакин при короткой и тоже блещущей юбке.

Тут я увидел, что у крыльца столовой остановилась группа отдыхающих, среди них Десницкий с козлиной бородой, мулат Лавренев и длинный, с ослепительным пробором Мариенгоф. От группы отделился Гербет в чесучевом кремовом пиджаке и шагнул навстречу девушке в казакине.

— Ну, что же ты? Тебя все ждут. Она что-то ответила, я не расслышал. Из-за мужских

спин выступила крупная женщина в нарядном штофном платье и тоже произнесла какие-то нерасслышанные мною слова, закинула голову и засмеялась белозубо и холодно. Да это же Анна Михайловна Гербет, жена звездочета! Наконец-то до меня дошло, что передо мной вся семья Гербетов: муж, жена, дочь, о которой Оська разливался соловьем.

Мое зрение обрело необыкновенную остроту. Я увидел легкую косину, сместившую радужку правого глаза атласной смуглянки ближе к носу, отчего стало больше голубоватого белка. Почему-то я сразу догадался, что мать усугубила очень легкий упрек мужа, и это задело самолюбивую девушку. Подавленный протест отыгрался легкой, чуть приметной косиной. Я все угадал правильно, и в дальнейшем сдвинувшийся к носу зрачок выдавал ее истинное настроение, даже если она изо всех сил хотела его скрыть.

Кто-то, кажется, Лавренев громко сказал: — Дашенька найдена, можно идти. Когда Оська вчера назвал ее имя, оно меня ничуть не

тронуло, ведь я не видел за ним человека. Иное произошло сейчас, меня аж всего передернуло, словно я уже знал, что это имя станет для меня на столько лет источником счастья, беды, надежды, горя, тоски, недоумения, злости, нежности, отупения, безмерной усталости.


Самое же удивительное, что я так ничего не понял ни в ней, ни в нашей почти четвертьвековой истории, в том мучительстве, которому она подвергла меня и себя. Я и повесть эту начал писать, впервые не зная, к чему я приду. Обычно я в любой вещи пишу сперва финал. Я очень надеюсь, что, поставив точку, наконец-то пойму то, чего не смог понять в живом переживании. И это не поза, не кокетливый авторский прием, я на дух не переношу подобные литературные игры. А может, пользуясь странным выражением Пушкина, я так и останусь с вопросом?..

Мне кажется, что писатели более слепы к реальной жизни, чем бытовые люди. Софья Андреевна лучше знала своего великого мужа, нежели он ее. Его ненависти и страху она противопоставляла снисходительное презрение. Если бы Достоевский понимал людей, а не придумывал их, разве мог бы он сойтись со своей первой женой, которая потом отравила жизнь и такому проницательному человеку, как Василий Розанов? Последнего хоть как-то извиняют крайняя молодость и соблазн наследовать величайшему гению. Писатель изумительно понимает придуманных им людей, тут он такой человекозна-вец, что диву даешься; проследить душевный путь Рас-кольникова, заглянуть в омут Свидригайлова, да как же надо знать человека в его самых тайных и темных глубинах! Но ведь эти люди придуманы Достоевским. А в жизни он наверняка проходил мимо раскольниковых и свидригаиловых, ничуть не догадываясь об их сути, — его первая жена была пострашнее Свидригайлова. Пруст недаром складывал своих персонажей из разных обитателей сен-жерменского предместья, Комбре, Бальбека, и этих искусственно созданных особей рассматривал в свой поразительный микроскоп.

Если говорить о нас с Дашей, то она, несомненно, знала меня лучше, чем я ее. Разве могу я претендовать на понимание Дашиной сути, если не в силах объяснить, как случилось, что через день после открытия ее в столовой, смиренно признав ничтожность и несостоятельность своей жалкой личности рядом с ней, такой краси-


вой, величественной, взрослой, недоступной, дочери звездочета и белозубой людоедки, невесты известного поэта, спешащего сюда за чисто формальным согласием, ибо все давно решено и чувством, и семейным расположением к этому браку, — так вот, как могло случиться, что через день мы, целуясь взахлеб, упали со скамейки на дорожку, вьющуюся в глубине тощего парка дома отдыха меж рядами тамарисков, и продолжали целоваться, терзая гравием бедную Дашину спину.

Мне кажется, я помню все, что тогда произошло, но все равно не нахожу объяснения случившемуся. Я и тогда был ошеломлен своей быстрой победой, но все же не настолько, как из дали лет. Тогда я вроде бы допускал, что Даша невольно ответила силе владевшего мною чувства, но ведь и самая неистовая страсть не гарантирует успеха.

А было так. Я пошел на танцы в санаторий ВАММа. Уже перед концом программы на площадке появилась Даша с кем-то из ленинградцев. Кажется, это был бритоголовый сын Лавренева, один из тех, кому обязана появлением поговорка, что родители наказаны в своих детях. Я пригласил Дашу танцевать, потом еще раз и еще. Бритоголовый не возражал, кажется, он вообще не танцевал. Поначалу мы сбивались, у меня полное отсутствие слуха и чувства ритма. Странно, я не знаю, был ли у Даши слух, я никогда не слышал ее поющей или хотя бы мурлыкающей какой-нибудь мотив. Кажется, это признак скрытной натуры, человек проговаривается в том, что он напевает и как напевает, даже про себя. Но чувство ритма у нее несомненно было, она быстро подстроилась под мой сбивчивый шаг, и дело пошло на лад. Меня выручала спортивность, тот волевой напор, который может заменить многое, в том числе отсутствие слуха, к тому же я хорошо двигался. Кто-то назвал нас лучшей парой на площадке. Но едва ли я покорил Дашу танцами, как Фред Астор. Не могу сказать, что я оказался блестящим или хотя бы находчивым собеседником, у меня в башке от волнения образовался полный вакуум. Бессильный родить


даже жалкую мысль, поделиться хоть поверхностным наблюдением, я изредка отваживался на вопросы, получая односложные ответы. Так я узнал, что Даша учится в Текстильном институте, на машиностроительном факультете, что в Коктебеле она второй раз, и ей тут нравится. Нельзя сказать, что эти сведения способствовали нашему сближению.

Нет страшнее муки — муки слова. Я вполне понял жестокую правду этого утверждения не за письменным столом, где я всегда выкручиваюсь с помощью компромиссов, утишающих эту муку, а на танцевальной площадке с Дашей. Я не охоч до праздного словотока, но и не молчун, меня интересует творящаяся вокруг жизнь, привлекают даже самые невзрачные люди, а Коктебель был так богат новыми впечатлениями и столько хотелось узнать о нем у старожилки, какой по праву могла считаться Даша, но все слова заледенели в глотке, как звуки каретного рожка барона Мюнхгаузена в мороз. Нас словно поместили в какой-то умственный и душевный вакуум, озвученный навязшей в зубах танцевальной музыкой. Бывает сладостная изолированность любящих посреди шумной толпы, но к нашему случаю это отношения не имело. И я обрадовался, когда исполненный сонной неги голос Варламова стал прощаться с нами:

Пока, пока, уж ночь недалека, Вы нас не забывайте. Пока, пока...

Последние такты, последний шарк подошв об асфальт. Я стараюсь надышаться Дашей и в прямом и в переносном смысле слова: вдыхаю запах ее волос, загорелой кожи, тонких духов, даже материя ее казакина имеет свой таинственный аромат, все это надо сохранить, унести с собой, как и стук ее сердца, который, как мне кажется, я иногда слышу, как и легкий вздох облегчения, когда я каким-то чудом справляюсь с трудным па, как тепло левой руки, которую я держу в своей ладони, как благоуханную радость прикосновения к ее плоти. Ведь это может не повториться. Но разве надышишься тем, кого любишь, а


я уже любил Дашу. Невольно я все ниже и ниже склонялся к ее плечу, и с последним затухающим "Пока-а-а!.." Варламова поцеловал Дашу в теплую выемку над обнажившейся из-под казакина ключицей.

Она удержалась от резкого, отстраняющего движения, но правый глаз ее сдвинулся к переносице и выблеск белка полоснул, как ножом.

— Что это значит? — спросила она холодно. — Благодарность, — пробормотал я. Я так обалдел от своего поступка, что внутренне не

мог взять на себя ответственность за него. Это был не я, а кто-то другой, на мгновение прикинувшийся мною. Я даже смутился меньше, чем полагалось бы такому застенчивому человеку, как я. Даша поняла, что то была оплошность простодушия, наивного порыва, а не дерзость записного хвата. Она угомонила недобрую косину и, зябко передернув плечами, сказала:

— Пойдемте. Мы двинулись через коктебельские буераки, колдо

бины, овраги, сухие заросли — имелась вполне сносная дорога, но окольная, и ею по местной традиции не пользовались. Я впервые порадовался всей этой непролази, удлинившей нам путь, Препятствия давали мне возможность опекать Дашу, то подавать руку, вытаскивая из ямы, то подхватывать под локоть, то придерживать за талию, а раз даже, не спросив разрешения, перенести ее на руках через маслянистую лужу. Она просто и деловито принимала эту помощь, не стала ломаться, когда я поднял ее и понес. Она смеялась, а вернувшись на землю, сказала:

— А вы сильный! — Да разве тут нужна сила? — не слишком находчиво

отозвался я. — Такой худенький, — продолжала удивляться Даша. —

У вас пястье тоньше моего. Надо же — разглядела! Мне казалось, что она смотрит

сквозь мою бренную сущность, как сквозь плохо промытое окно. Все происходящее несказанно удивляло меня. Пер-


воклассной компании она предпочла исщербленный асфальтовый круг захудалой танцплощадки, хладнокровно покинула своего кавалера и весь остаток вечера протанцевала с таким жалким человеком, как я. И даже делает вид, будто не замечает, что я сбился с дороги и завел ее в какую-то непролазь. И ведь она, конечно, догадалась, что я влюбился в нее, а это ей так привычно и докучно, так утомительно и не нужно. Наверно, она просто очень добрый человек.

Воображение бурно заработало. Она из жен-мироносиц, она — Мария, припавшая к натруженным, пропыленным ногам Спасителя, она из тех, кто спешил к больным, страждущим, голодным, увечным, покрытым коростой, чтобы подать им освежающее питье и горсть олив, смазать целебным бальзамом гноящиеся раны. Это жалостливая, самоотверженная натура, чудом оказавшаяся в нашем холодном расчетливом веке. Как быстро заметила она мою худобу и тонкие пястья, а ведь другим бросаются в глаза мои широкие плечи и крепкая грудь — признаки устойчивости, а я неустойчив, тонкие, легкие кости отвечают моей внутренней сути: хрупкой, непрочной, ранимой, а на щеках у меня, если внимательно приглядеться, можно обнаружить сквозь загар следы юношеских прыщей — намек на библейские язвы...

Когда впереди возникла ограда нашего участка, я целиком вработался в роль юного прокаженного, которого сердобольная возлюбленная выводит из убежища обреченных, чтобы исцелить силой своей любви или погибнуть вместе с ним.

Разумеется, вся эта дивная и горестная игра пропала втуне, рядом с Дашей оставался худой мальчишка и ненадежный провожатый. Я плохо ориентировался даже внутри нашего убогого колючего парка, а она из деликатности не хотела направлять меня. В конце концов мы забрели черт знает куда, на край мусорной свалки, где ко всей прочей дряни добавилась устилавшая землю колючая проволока, путаная и ржавая. После войны я натыкался на такие проволочные завалы в лесу под Сухи-


ничами, где погиб мой друг Павлик. Даша поранила ногу, о чем я узнал лишь на другой день, увидев ее забинтованную лодыжку. В парке она помалкивала. Почему-то все это ее не только не раздражало, а скорее веселило. Даша прелестно улыбалась, но смеялась редко. Потом я не раз вспоминал, что никогда не слышал столько ее смеха — радостного, самозабвенного. Это было приключение, чем так бедна была ее очень упорядоченная, благообразная жизнь. Ей недоставало девичьей подвижности, легкости, порывистости, она была слишком фундаментальна, подражая, быть может, бессознательно манере матери.

Конечно, это открылось мне не на краю мусорной свалки, а много позже, если вообще не сползло сейчас со стерженька шариковой ручки и высветило что-то в прошлом; что может помочь моим выводам в конце повествования.

С великой мукой, под непрекращающийся Дашин смех, который не давал мне впасть в отчаяние, добрались мы до тусклого, очень старого, быть может, волошинских времен фонаря на полусгнившей деревянной ноге с шес-тнадцатисвечовой лампочкой без колпака. Он почти не давал света, но был несомненным признаком цивилизации. И почти сразу под ногами зашуршал гравий полузаросшей жестяной травой дорожки. Приключение подходило к концу. А что будет завтра? Даст ли мне сегодняшний вечер шанс хоть на какую-то короткость с Дашей или придется все начинать сначала? А что, собственно, случилось такого, что позволяет мне рассчитывать на Дашино внимание? Несколько танцев. Но она любит танцевать, каждый вечер ходит в ВАММ и танцует с каждым, кто ее пригласит. И если бы не заблудились по моему топографическому идиотизму, то давно бы расстались и разошлись по своим номерам. Все так, но мы еще не расстались и за нами коротенькая жизнь вместе по пути сюда с преодолением всевозможных препятствий, нас соединили буераки, овраги, бугры, канавы, лужи, она была у меня на руках, что-то говорила, смеялась, и слова


ее, и смех принадлежали нам обоим, так же, как и этот забытый Богом и людьми дряхлый волошинский фонарь. Я отделился для нее от курортного фона, перестал быть просто фигурой, оживляющей пейзаж.

Мы одновременно увидели скамейку, почти вросшую в землю, кривую, в облупившейся краске и, конечно же, с какой-то старой памятью в морщинах дерева. Не сговариваясь, мы подошли к ней и сели. Она была мокрой и холодной.

— Надо перевести дух, — сочла нужным объяснить наш поступок Даша, она бессознательно давала кому-то отчет.

Вот тут бы и сказать находчивое, теплое слово, как-то обнаружить свою суть. Бессловесные люди не менее утомительны, чем болтуны, с теми, и с другими собеседник утрачивает ощущение собственной ценности. Но все, что крутилось в башке, казалось таким пустым, бедняцким, не стоящим Дашиного внимания. А ведь она все время старалась как-то озвучить наше общение, хотя я давно догадался, что из нас двоих она молчуньей породы. Ей надо гораздо реже и меньше колебать эфир, чтобы выразить нужное, соответствующее моменту, нежели мне, вечно во всем сомневающемуся, и слова, которые она роняла, были куда ближе к своей вещественной и душевной сути. Она производила над собой насилие, чтобы не висело над нами угрюмое молчание, а я был, как хорошо закупоренная и запечатанная сургучом бутылка, которую кидают в море терпящие бедствие. Но это шло не от тупости, безмозглости, а от сознания ее подавляющего превосходства. Что мог сказать я дивному существу, чей слух только что ласкали голоса сирен: Каплина, Десниц-кого, Мариенгофа, Лавренева, Мессера и низкие хрипловатые ноты Горностаевой, заставлявшие всех цепенеть или восторженно вскрикивать, или давиться от хохота? Мысли не шли, я даже не мог сообразить, какая сегодня погода, в полном отчаянии я наклонился к ней и поцеловал, словно не было урока на площадке. Я поцеловал ее не в ямку над ключицей, а прямо в губы. И она ответила


мне, продлив наш поцелуй и будто забыв о данном мне уроке.

Мы целовались, пока не рухнула трухлявая скамейка, унеся с собой память о поцелуях Андрея Белого с какой-нибудь русалкой или объятиях Марины Цветаевой с той же русалкой, и оказались на земле. Но и тут мы не перестали целоваться, и прошла целая вечность, прежде чем Даша сказала:

— Помоги мне встать. Я помог, и мы опять принялись целоваться, теперь уже

стоя. Когда я проводил ее домой, мы жили в разных флигелях

общего строения, ни в одном окне не горел свет. Но я не заметил в Даше и следа беспокойства. То ли это было следствием самообладания, то ли того домашнего договора, который был принят у них в семье.

Я не мог пойти спать. Калитку, выходящую на море, ночью запирали. Я перелез через побеленную глинобитную ограду, на ходу посрывал с себя одежду и кинулся в парную, но все равно освежающую воду. Море было тихое и сонное. Доплыв до буйка, я уцепился за него, и некоторое время пытался понять, что со мной произошло. Я не знал тогда простых и мудрых слов Гете: очень легко полюбить ни за что, очень трудно — за что-нибудь. Кажется, у Гете сказано еще круче: невозможно за что-нибудь.

Но и вспомни я эти слова, они показались бы мне бессмысленными. Ведь я без запинки мог сказать, за что полюбил Дашу: за чудные глаза с пугающей и очаровательной косинкой одного из них, за изгиб, нежность и упругость губ и жар их подбоя, за высокую, гордую шею, за плавные неспешные движения рук, похожих на лебединые шеи, за нежность и теплоту тела, которое я ощущал сквозь одежду, за гладкость и силу колен, прижимавшихся к моим ногам, за ровный шоколадный загар и его смуглый запах, за так идущий ей переливчатый казакин и за тоненькое колечко на мизинце, за чуть растрепавшиеся волосы цвета лесного ореха. А вот за что могла она


полюбить меня, этого я решительно не мог взять в толк. На буйке повис худой мальчишка, еще не скинувший до конца шкуру прыщавой юности, неуверенный, неумелый ни в одном движении мужественности: клюнув пугливым поцелуем на танцплощадке, растерялся чуть не до слез, обратную дорогу потерял, заведя черт-те куда, уже на участке заблудился и вляпался в свалку, уронил скамейку, уничтожив священную реликвию былой волшебной жизни, а милую, вместо того, чтобы поднять, припечатал нежной спиной к колючему гравию собственной неуклюжей тяжестью.

Будь другое существо на месте Даши, я не стал бы ломать себе голову, почему мы, едва познакомившись, принялись целоваться. Как ни беден был мой "любовный" опыт, я знал, что так бывает сплошь да рядом, особенно в домах отдыха, где люди сбрасывают путы обычной городской обременительной сдержанности, поддаются короткой обманчивой свободе, легкости, разлитой в воздухе, — даже пляжное, не заботящееся об укромности обнажение играет свою роль — и становится ближе к своей древней естественной сути, тогда ведь желание, которое никто не старался скрыть, считалось естественным и почтенным свойством. Меня научила целоваться замужняя молодая женщина в подмосковном доме отдыха три года назад, а укрепила навык через год другая молодая женщина на крутом волжском берегу. Деморализованный арестами тридцать шестого-тридцать седьмого года, я потратил впустую короткое анапское приволье, хотя каждый день проводил под сенью девушек в цвету.

Но Дашу я не мог поставить на одну доску ни с молодыми добрыми учительницами в науке страсти нежной, ни с жаждущими опыта старшеклассницами золо-топесчаной Анапы. Даша была сделана из совсем другого материала, ее поступки рождались в той глуби, куда я не мог заглянуть и о существовании которой едва начинал догадываться. Ну хоть это я понял, вися на буйке меж низким звездным небом и фосфоресцирующим морем. И еще одно я понял: если Дашина любовь, а иначе нельзя


было назвать, не унижая ее, то чувство, которое толкнуло ее в мои руки, так независима от объекта приложения то столь же независимым станут и охлаждение, отчуждение, разрыв. И тут я, надо сказать, многое понял вперед. Не знаю, до чего бы я еще додумался, так внезапно повзрослев, если б не увидел на берегу, в стороне чеканного от луны профиля Волошина, рыщущий блик карманного фонарика, каким наши умные пограничники разыскивали беглецов, намеревавшихся вплавь добраться до Турции и попросить там политического убежища. Я слишком подходил для их бдительных целей и поспешил оставить буек.

Я пишу не биографическую повесть, воскрешая былые "утехи и дни" (название первой книги Марселя Пруста, переведенной на русский язык — зародыш будущей эпопеи), нет, мне хочется что-то понять в себе и в человеке, который так много значил для меня, хотя возник в ту прекрасную и хрупкую пору, что как бы откалывается потом от основной жизни, оставаясь лишь ненадежным источником сладко-недостоверных воспоминаний. Каждый человек творит свою мифологию, почти вся она приходится на юность.

Сталин при всей неправдоподобной тупости своего ума, смекалистого лишь в двух сферах, где большого ума не требуется, ибо тут действуют последние в человечестве: уголовщине и политике, сказал однажды тонкую фразу, уничтожившую последние конформистские надежды затравленного Булгакова: "Все молодые люди похожи друг на друга" (по другой версии, "Все молодые люди одинаковы"). Этим он прикончил пьесу Булгакова о поэтической юности вождя. Пьеса и правда пуста, и герой лишен характера, да и не могло бьпь иначе. Юный Сталин — это вообще звучит дико, хотя, действительно, была пора в его жизни, когда он не убивал, даже стихи сочинял и над пьесой тужился, то есть, не был Сталиным. Он был скорее похож на молодого Шиллера, чем на всем известного бандита Кобу. Но мысль о смытости юной личности он высказал правильную. Конечно, юноша Леонардо отли-


чался от рядового флорентийца своих лет, но мы говорим не об исключениях. Сила и требования пробуждающегося пола сильно нивелируют молодых людей, к этому добавляется мучительный поиск себя, незнание своих возможностей, страх смерти и тяга к ней, и то, и другое потом проходит, зависть к взрослым, всеотрицание и рядом — готовность сотворить себе кумир из любого дерьма, можно и дальше перечислять слагаемые молодой особи мужского пола, да не стоит.

На танцевальной площадке я был призраком, который Даше почему-то захотелось материализовать. Одиссей, если верить Жироду, пытался воспрепятствовать Троянской войне лишь потому, что взмах ресниц Андромахи напомнил ему Пенелопу. У меня, кстати, очень длинные ресницы, может, в них дело? А может, Дашу тронула моя неуверенность? Или худоба? А может, я чем-то напомнил человека, который ей нравился? Она решила мою участь, я тут был ни при чем.

А уже в саду случилось нечто другое, не знаю что, но тут исчезла и ее личность, мы стали скульптурной группой "Поцелуй", где нет характеров, психологии, судьбы, только сильное, страстное движение друг к другу. У Родена, по-моему, есть такая скульптура, разница лишь в том, что они обнажены и не сверзились со скамейки, но безличность пары, растворившейся во всепоглощающем действии, та же.

Надо ли говорить, что все эти соображения в их окончательной четкости принадлежат куда более позднему времени? Но кое-какие догадки осенили меня уже тогда — на буйке, первой остановке на пути в туретчину, по мнению наших пограничников.

Впрочем, тогда я быстро забыл о соображениях, посетивших меня в теплой морской воде под низкими крупными и такими частыми звездами, что все небо казалось озаренным...

Теперь моя коктебельская жизнь крайне упростилась: она состояла из дневного ожидания и вечернего блаженства, когда я словно проваливался в нежную сладкую

2 Зак. 721


пещеру Дашиного рта — я понятия не имел, что целоваться можно как бы внутри, а не на поверхности, этому меня никто не учил. И было смирение перед неизбежным и быстрым концом, который наступит с приездом жениха.

Конечно, Даша была полным хозяином положения. В течение всего дня она держала меня на почтительном расстоянии, не допуская никакой короткости. К ней вообще нельзя было подойти просто, как принято среди молодых, с какой-нибудь смешной гримасой, шуткой, розыгрышем, размашистым жестом приветствия. Она тут же скатывала правый глаз к переносью и холодно осведомлялась, что это значит? Ей была присуща свойственная ее матери фундаментальность. Когда та входила в столовую, казалось, что по ухабистой дороге движется воз с сеном. А ведь Анна Михайловна была интересной, даже красивой женщиной, пусть и раздобревшей, потяжелевшей. Ноги у нее, правда, были, как полена, но она носила длинные, до земли, халаты и такие же юбки. Ее грузность создавалась не телесным переизбытком а широкой костью. Даша копировала материнскую повадку, а не была вынуждена к ней физиологически. Впоследствии она приметно похудела — тонкие кисти, тонкие лодыжки, тонкая талия, но сохранила размеренность, неторопливость движений, какую-то идущую ей заземленность. Так же спокойны и не быстры были все ее реакции. Я не могу представить себе Дашу торопящейся или испуганной, или растерянной. Она плыла по жизни, а не шла, и даже, совершая в дальнейшем поступки дерзкие до цинизма, не изменяла своей внутренней неторопливости. При всем том, она, как и ее мать, была человеком сильно и глубоко чувствующим.

Я подчинялся ее ритму, ее поведению, ее привычкам. Боялся лишний раз подойти, заговорить. А по вечерам, после танцев, принимал нашу целомудренную близость как подарок, хотя и ожидаемый. Знай я высказывание Гете, то считал бы это ворожбой веймаровского мудреца, желавшего доказать, что он прав. Ведь он был еще и


ученый, для которого собственная правота важнее даже, чем для поэта.

3

Однажды за обедом я понял, что подарки судьбы кончились: за столом Гербетов был занят четвертый стул, на нем сидел очень большой, мясистый, с обширным приятным лицом молодой человек в роговых очках. Несомненно, то был ожидаемый жених-поэт. Даша говорила, что ему двадцать пять, но он выглядел куда старше и солидней.

Я его никогда не видел, даже на фотографии, и представлял себе другим: не столь огромным, не столь открыто добродушным, не столь наивно самоуверенным. Мне рисовалось нечто более утонченное, трепетное, романтическое. Он не был странником, случайно забредшим в этот мир, у него имелась жилплощадь, прописка, жировка. И вообще, о таком зяте должны мечтать все родители, но не звездочет, если он ищет в небе не привычные светила, а свою мечту, и даже не людоедка, раз она так холодна к окружающим ее людям много выше среднего уровня. Глядя на него, я что-то понял в Дашином отношении ко мне — я привлек ее тем, что был во всем противоположен жениху, рукастому, губастому, мосластому, громкоголосому, благодушному, лишенному тени загадочности, даже той жалкой загадочности, какой награждает неуверенного в себе человека слишком сильное ощущение окружающего, заставляющее хорониться в скорлупе.

Даша ничем не поступилась в той обычной сдержанности, с какой она вела себя за столом: прямоспинная, молчаливая, неторопливо занятая едой, не выключающаяся из застольного разговора, но и не дарящая ему хоть слово.

Поэт делился московскими новостями; что занимало, по-видимому, одну Анну Михайловну. Гербет только моргал, поправляя очки и делая любезное лицо, иногда про-2*


износил: "О! Вот как! Великолепно!" Зато эмоционального заряда Анны Михайловны хватало на всю семью. Видать, ей очень хотелось выдать дочку замуж. Она взмахивала руками, озиралась, как бы призывая окружающих к участию в интеллектуальном празднике, ее холодный смех осаждался инеем на спинках стульев и притолоках.

Поэт вскоре навсегда исчезнет из моего повествования, а он был важен в нем, поэтому скажу о его судьбе. Он умер год назад, прожив долгую и неправдоподобно благополучную для советского литератора жизнь. Он участвовал в Отечественной войне, совершил чепуховый проступок — на день задержался в московской командировке, был судим и понес суровое наказание: его послали рядовым в атаку. Тяжелое ранение надолго приковало его к госпитальной койке. Потом он вернулся в свою фронтовую газету, заслужил все положенные награды, после войны писал скучные, длинные, на редкость непоэтичные стихи, а когда от него перестали что-либо ждать, раскрылся превосходным песенником, что принесло ему широкую известность и новые награды. Мелодия одной его всемирно известной песни стала радио-позывными.

Свой худший, хотя и безобидный поступок он совершил до нашего знакомства, на заре туманной юности, с великого перепуга, написав такие слова об НКВД: "здесь все чисто, свято"; это стало нашей домашней поговоркой: "чисто и свято, как в НКВД". Больше он умудрился ничем не проштрафиться. Женился по любви на красивой и милой женщине, подарившей ему двух дочерей. Одна из них, одаренный искусствовед, умерла совсем молодой от рака, то было жесточайшее потрясение всей его жизни. Другая, вроде бы, уехала за границу. Он написал очень хорошие стихи для одного моего фильма, никогда не держал на меня зла, полагаю, что справедливо: с Дашей у них все равно ничего бы не вышло. Он был человеком без свойств, но не в музилевском смысле, а в смысле характера: одни лишь положительные качества, исключающие возможность осудительного с точки зрения властей поступка. Он мог бы достигнуть (в смысле официального


положения) куда большего, если б не был евреем и хоть немного помогал тому учреждению, где "все чисто и свято". Но, похоже, он никогда не считал этого всерьез. Он много лет сохранял телефонную связь с Дашей, не помня зла, ибо был по-настоящему хорошим человеком. Одну его песню о расставании я до сих пор не могу слушать без волнения. Мир праху его.

Мне и в голову не пришло бороться за Дашу. По чести говоря, я и сейчас, по миновании жизни, так и не понял, что значит бороться за женщину. В фильме "Большой вальс" показано, как вельможа борется с нищим Штраусом за певицу Карлу Доннер. Штраус пишет для нее красивые песенки и трахает, затем появляется вельможа с роскошным подарком: колье, ожерельем и уводит Карлу Доннер трахать в свой черед. Затем опять появляется Штраус, сочинивший что-то новенькое, и вся история повторяется. В конце концов Карла остается с вельможей, у которого драгоценностей больше, чем у Штрауса мелодий. Ей, как говорится в старом анекдоте, было и так хорошо, и так хорошо. Хуже приходилось борцам. Очевидно окончательная победа осталась за вельможей, по чести, это Пиррова победа.

Можно поочередно трахать женщину, только не надо считать это борьбой за нее. Любовник не имеет никакого преимущества перед мужем, он пользуется его женой, а тот — его любовницей, это, пожалуй, обидней. В нашем случае наличествовал только душевный момент, физиология в ее последнем проявлении отсутствовала. Но не в этом дело. Я ни в малейшей мере не претендовал на роль соперника, и сам удалился на свое место, не ожидая, когда мне его укажут.

Вечером, как и всегда, я потащился на танцы, уверенный, что Даша со своим поэтом туда не придет. Такое времяпрепровождение казалось мне слишком вульгарным для них. Но они явились и танцевали только друг с другом. И в танцах поэт имел подавляющее преимущество передо мной. Во-первых, он был ритмичен, во-вторых, выписывал


ногами кренделя, то ли это был чарльстон, то ли некое сочетание чарльстона с фокстротом.

Наверное, столичный вычур задел местных хулиганов, которые до того никак себя не обнаруживали. С дурашливым видом они наперебой приглашали Дашу на круг, не спрашивая разрешения у кавалера, обменивались впечатлениями о ее загаре, спорили, в чулках она или нет. И незаметно придвигались ближе к нам. Не встречая отпора, они наглели все больше. И тут раздался громкий, решительный и спокойный голос поэта:

— Оставьте девушку в покое! Играла музыка, я не танцевал и с удивлением думал о

собственной безучастности в конфликте. У меня даже в мыслях не было стать рядом с поэтом и вместе биться за честь нашей дамы. Я полностью уступил ему Дашу и всю ответственность за нее.

На танцплощадку явилась Анна Михайловна, оказав тем самым честь жениху. Она сказала со смехом, в котором впервые прозвучали теплые нотки:

— Здорово вы проучили наглецов! — Я уже думал: полетели мои очки, — скромно отоз

вался поэт. Для очкариков нет ничего опаснее в драке — удар по

очкам, вот почему носящие очки избегают драк. Тем отважнее и благороднее был поступок поэта. И тем противнее выглядело — для меня самого — мое пастушеское благоразумие. Я, конечно, был деморализован всем выпавшим мне на долю.

Когда мы возвращались с танцев, уже на территории нашего дома отдыха, я отстал от остальных. В этот час начиналась моя главная жизнь, ради которой стоило появиться на свет. Я шел по коридору мертвых тамарисков, и гравий мертво хрустел у меня под ногами. И сам я был мертвяк в мертвом царстве.

А за ужином до меня донеслась странная весть: поэт уехал в Москву. Комментариев никто никаких не делал. Когда я выходил из столовой, медовый голос Варламова уже наводил ежевечернюю путаницу.


Уходит вечер, вдали закат погас, И облака толпой бегут на запад...

Здесь его красивая и томная песня делала нежданный временной скачок и, не дав насладиться еще только уходящим вечером, сразу переносила в ночь:

Спокойной ночи поет вам поздний час. А ночь тиха, а ночь на крыльях сна...

На самом же деле эта баюкающая песня служила сигналом начинающихся на ваммовской площадке танцев. И только через полтора часа Варламову предстояло попрощаться с нами всерьез в связи с приближением ночи. Пока я стоял возле столовой, размышлял об этой, ничего не стоящей чепухе, подошла Даша.

— Ты пойдешь на танцы? — Твой друг уехал? — Да. — Почему так скоро? Правый глаз знакомо приблизился к переносью, осво

бодив много опасного белка. — А что ему тут делать? Я не внял предупреждению. — Он приехал потанцевать? — Выходит так. — Глаз быстро вернулся на положенное

место. Она вздохнула. Я понял, что ей тяжело и оставил тон злобной шутли

вости. — Он приезжал за твоим ответом? — Он поступил в аспирантуру и на радостях прикатил

сюда. Ответ — тоже был. — А что случилось? — спросил я с тем искренним

удивлением, которое могло бы показаться оскорбительным, если б за ним не угадывался паралич мозга.

— Случился ты, — тихо, сокрушенно, но с проблеском улыбки в самом конце ответила Даша.

Не знаю, хорошо это или плохо, но никакого иного чувства, кроме болезненной жалости к поэту, я не ощутил. Было мучительно жаль его, такого большого, доверчивого, уверенного, наивного, такого смелого и хорошего, с какой


стороны ни глянь. Возможно, тут произошла какая-то странная психологическая подмена, и я ощутил себя на его месте, на месте человека, которому Даша почти принадлежала, и все рухнуло в последний миг.

— Кажется, это тебя не слишком радует? — прозвучало оскорбленно.

— Я этого не ждал. Я тебя люблю. А каково ему? — Особо не переживай, — сказала Даша с интонацией,

в которой я уловил нотки ее матери. — Он успокоится. Думаешь, мне его не жалко?.. Но больше из-за ситуации. Слишком глупо все вышло. А он выживет. Напишет стихи о расставании. Потом о Магнитке. Кончит аспирантуру. Женится. А я хочу быть с тобой, вот и все...

Оська был потрясен моей победой. Я — тоже, но с некоторой жутью: как же все хрупко и непрочно в том, что должно быть крепче железа и камня. Мне было всего восемнадцать лет...

Можно наслаждаться одним и тем же каждый божий день — и так прожить счастливейшую жизнь, но написать об этом невозможно. Ты доконаешь читателя в разгаре своего счастья, но скорей всего, как автор ты сдашься еще раньше. Читатель может думать, что его разыгрывают, усыпляют, чтобы потом сильнее дать по башке, но ты-то ведь знаешь, что никакой неожиданности не будет. Помню, я смотрел французский фильм о клубе одиноких, просто невероятный по своей нудности, однообразию, сознательному нежеланию режиссера придать экранному зрелищу хоть какую-то остроту, но именно это заставляло меня верить, что в конце будет взрыв. Так и произошло: в финале все персонажи живо и разнообразно перестреляли друг друга, без тени взаимной ненависти, скорей даже любовно, просто им хотелось пережить тревоги и опасности минувшей войны.

Я продолжу свое повествование с середины августа того же бесконечного и, увы, такого короткого лета. Даше исполнилось двадцать лет. Мне осталось восемнадцать, стало быть, формально возрастная разница увеличилась между нами до двух лет.


Гербеты устроили грандиозный бал, абонировав на вечер столовую. Чествование длилось до отбоя, и на нем перебывали все обитатели обоих домов отдыха: московского и ленинградского. Конечно, многие, малознакомые, заходили на огонек: поздравить и выпить стакан плодо-ягодного вина, другие были как бы "стационарными" гостями. Но, конечно, пиком торжества для меня — Гербеты отнеслись к этому хладнокровно — стало появление блистательной троицы: Горностаевой, Каплина и Мессера. Для Гербетов, чей интимный круг составляли Пастернаки, Нейгаузы, Габричевские, Юдина, Лосевы, эти трое были просто парвеню, люди без определенных занятий, а для меня — небожители, спустившиеся на землю, чтобы поздравить мою подругу. Это совпало с другим значительными событием: мне поручили разрезать арбузы, которых было много.

Моя ручная неумелость равнялась бесполезности в практической жизни. И как обычно бывает в таких случаях, мне особенно хотелось показать себя в каком-нибудь деле. Я даже велосипедную шину не мог накачать, не справляясь с ниппелем, не умел наживлять крючок — непременно торчала бородка, так и не научился чистить ружье и даже собирал его с бесконечными затруднениями. И при такой неуклюжести я, как уже говорилось, отличался редкой спортивностью, блестяще водил машину, но не мог вывинтить свечу. А вот колесо каким-то чудом научился менять и очень любил, когда случался прокол. Работая рычагом домкрата, я чувствовал блаженную связь с веком техники.

Мне регулярно снится сон, что я должен заменить исполнителя главной теноровой партии в "Травиате", "Риголетто" или "Трубадуре" — моих любимых операх, и я испытываю ни с чем не сравнимые радость и гордость. При этом я знаю, что в последний момент явится настоящий артист, поэтому без тени тревоги гримируюсь, одеваюсь, уточняю с режиссером мизансцены, и вдруг раздается третий звонок, вслед за тем звуки увертюры. Артист


не пришел, сейчас мой выход. Я кричу, плачу и просыпаюсь.

Так и здесь, выслушав указание Анны Михайловны, я исполнился в первый момент гордой радости и той уверенности, какой у меня не было во сне: с этим я справлюсь, авось не верхнее "до" брать.

Арбузы были свалены за сдвинутыми длинными столами в углу обеденной залы. Я выбрал арбуз поменьше, самый маленький из всех, недомерок, дитя, чтобы попрактиковаться на нем. По неведению я вооружился обычным столовым ножом с закругленным концом, которым нельзя было ни пропороть, ни даже разрезать шкурку арбуза-недомерка. Тогда мне пришла в голову мысль нарезать арбуз кругами, что казалось легче. Но как ни пилил я его столовым ножом, так до красной мякоти и не добрался.

Меня прошиб холодный пот. И тут я увидел своего соседа по номеру, украинского поэта из Харькова. Он выбрал хорошего размера полосатый кавун, потискал в руках, чтобы услышать скрип, определяющий спелость, потом вынул из кармана складной нож и срезал сверху кружок с хвостиком. Отбросив его, срезал такой же аккуратный кружок, но чуточку побольше, снизу, прочно поставил арбуз на стол и ловкими взмахами ножа разделал вдоль на ровные куски.

Боже мой, как это просто! Я сбегал на кухню, взял длинный острый нож для разрезания ветчины и, вернувшись на свой рабочий пост, в считанные минуты разделался с десятком арбузов. Конечно, то не была такая филигранная работа, как у харьковского специалиста, но все арбузы стояли, иные с наклоном Пизанской башни, и легко превращались в раскрывший лепестки розовый цветок. Подходи и выбирай себе кусок по вкусу. Если Анна Михайловна ждала моего фиаско, то она просчиталась.

Я еще переживал свой триумф, глядя, как жадно расхватывают гости куски пунцовых, с сахаристым налетом арбузов, когда услышал Дашин голос:

— А это мой друг — познакомьтесь.


Я обернулся. Возле стола остановились Даша и Мессер, последний держал в руках почти полный стакан плодоягодного вина. Как же близок я стал Даше, если она сочла нужным представить меня такому человеку!

— Очень приятно! — сказал Мессер, улыбаясь своей доброй улыбкой. — За ваше здоровье!.. Чтоб вы стали хорошим врачом!

Значит, ему и это известно! Обо мне говорят, меня обсуждают. Конечно, я обязан этим Даше, ее знаменитой семье. И пусть меня слегка передернуло от тоста Мессера, ведь я твердо знал, что буду писателем, я был тронут его вниманием. А Мессер — это выяснилось много лет спустя — решил, что его тост послужил причиной моей ненависти к нему. Вот бред, так бред, я всю жизнь относился к нему с инфантильной восторженностью.

4

Повесть о любви легко может превратиться в тягучее бытописательство, если следовать за движением жизни любящих. Ведь любовь не расположена наособь, как ваза с цветами, она растворена в быте, повседневности. Надо брать ключевые моменты, открывающие новые этапы отношений, иначе получится "Воспитание чувств" Флобера — вещица неплохая, я бы даже сказал гениальная, но непосильная нашему читателю. Представляете, роман о любви, прошедшей через всю долгую жизнь, и без траханья!

Самое значительное, что произошло за долгий промежуток времени между возвращением из Коктебеля и новым отъездом туда же почти через год, носило комический характер, причем все получилось так, что Даша не узнала причины первого смелого и самостоятельного деяния, на которое я осмелился. Тот поцелуй в ключицу, не поцелуй, а какой-то цыплячий клевок, был не в счет. Всем остальным руководила Даша, даже падением со скамейки, которой она позволила развалиться.

Даша распоряжалась всеми территориальными пере-


мощениями по своему телу. Голова, шея, руки до локтей, ноги до колен, изредка сами колени были открытыми зонами. Иногда меня допускали до плечей, изредка разрешалось коснуться скользящим движением груди, упакованной в плотный бюстгальтер: если наше объятие творилось стоя, то мне предоставлялись лопатки, талия и даже желоб позвоночника, все остальное находилось под строжайшим запретом. И если я по несдержанности или просто по случайности нарушал запрет, то кара была сурова и долговременна. Бывало, я отлучался от ласк на весь остаток вечера. Самым крупным преступлением считалась попытка навалиться на Дашу, когда мы обнимались на скамейке.

Это случилось во время первого визита Даши ко мне. Я уже неоднократно бывал у нее на Зубовской площади, в казавшейся по тем временам очень большой, воистину барской квартире на первом этаже свежего новостроеч-ного дома. У Даши была своя комната, совмещающая будуар с кабинетом: трельяж, туалетный столик с косметикой и парфюмерией, какой-то пуфик перед ним, низкий широкий диван, крытый персидским ковром, письменный стол красного дерева, кожаное кресло и книжный шкаф.

Видел я и кабинет Гербета, заваленный рукописями, старинными книгами в подгнивших кожаных переплетах, манускриптами (до сих пор не знаю, что это такое и ленюсь посмотреть в словаре), в углу зачехленный, как орудие, телескоп мечтал о Коктебельском небе, я улыбнулся ему, как старому знакомому; в столовой-гостиной-спальне сочеталось несколько миров: забалдахиненное двуспальное ложе было убежищем Анны Михайловны, которая любила полежать с томиком Горация или Платона в руке, какие-то греки и римляне громоздились на спальном столике, а маленькая полка над изголовьем целиком посвящена Пастернаку. Тут же на стенах и на столике было много фотографий молодого Бориса Леонидовича, чаще всего на лоне природы, иногда с каким-нибудь


сельскохозяйственным орудием в руках, но не за плугом или сохой.

Другой угол комнаты занимал концертный рояль, на котором Гербет играл Шумана, Брамса, Малера, а в четыре руки с Нейгаузом Бетховена и какие-то неизвестные мне сочинения. Нейгауз высоко ценил музыкальность и технику Гербета, считал, что он мог бы стать профессиональным пианистом. Посреди комнаты стоял раздвижной овальный стол, рассчитанный гостей на двадцать, Гербеты регулярно устраивали приемы. Через год и я удостоился приглашения.

После Гербетовского жилищного изобилия, где гармонично сочетались музыка с наукой, семейный уют с пиршественным роскошеством, мне ужасно не хотелось вводить Дашу в наше убожество. Но она твердо дала понять, что по светским правилам обязана нанести мне ответный визит.

Наша первая восьмиметровая комната, где мы раньше обедали, удачно располагалась прямо против уборной, тревожащей меня добавочным беспокойством, что Даша в ней не поместится. Ныне столовая стала ночлежкой: на продавленном клеенчатом диване спала Вероня. На раскладушке — откуда-то опять возникшая из своих темных странствий Раечка, самое несчастное, глупое и бездомное существо на свете, которую мама, внутренне не переваривая, считала своей обязанностью опекать и давать приют до очередного скандала. Наконец, на полу у тепла батареи кемарил друг моего детства Миша, ныне студент юридического института.

Затем следовал десятиметровый кабинет, вполне пристойный: диван, письменный стол, кресло, два шкапа с книгами — нарядные корешки книг издания "Академия" радовал взгляд, журнальный столик, лампа с зеленым ленинским колпаком.

Замыкала крошечное наше обиталище четырнадцатиметровая комната, которую мы в шутку называли залом, здесь стояла тахта с подушками, на которой спала мама, напольная старинная лампа, изуродованная колпаком ра-


ечкиного производства, обеденный круглый стол черного дерева, несколько стульев, высокий шкап с превосходным зеркалом и старинный столик с гнутыми ножками в стиле рококо. Обесценивало комнату то, что отсюда был вход в ванную с газовой горелкой. Это ненадежное сооружение стремилось истечь свинцовыми слезами в ванну; кроме того, мы периодически травились газом. Еще имелся коридор, в котором нельзя было разминуться, и кухонька, не вмещавшая обхудавшего Верониного зада. Она готовила, находясь наполовину в коридоре. К Дашиному приходу я всех выгнал из квартиры, даже пса Альфарку, чтобы помещение выглядело попросторнее.

Даша пришла, как всегда вовремя, и принесла цветы. Я смутился, ибо думал, что только мужчины дарят женщинам цветы, тут я смутился еще сильнее, вспомнив, что за время знакомства не принес Даше ни одного цветка. Даша прошла в мой кабинет, села на диван, машинально проверив упругость пружин, чтоб не провалиться, и сказала приветливо:

— Ну вот, теперь я знаю, как ты живешь. Я в то время отыскивал вазу для цветов. И, как назло,

не мог найти не только вазы, хоть какого-то сосуда, способного вместить букет. Я облазил буфеты, шкапы, залавки, но ничего подходящего не нашел. В "зале" дотлевали в эмалевом кувшине почти осыпающиеся георгины, подарок художника Осмеркина, я вышвырнул их в унитаз и спустил воду. Но только на третий раз, оглашая утлое жилье овальным, вульгарным шумом слива, удалось мне их спровадить в смрадную глубь. После чего я налил свежей воды в кувшин и торжественно водрузил Дашин подарок на письменный стол.

Все это время Даша с сумеречным лицом листала анатомический атлас с красочными разрезами человеческих половых органов.

Я взял у Даши атлас, зашвырнул его подальше, уютно пристроился к ней и тут с обморочным ужасом обнаружил двух клопов, резво стремящихся к ее голове, почти касающейся стены. Я глазам своим не поверил, у нас не


водилось клопов. Всю мелкую живность: клопов, блох, вшей, тараканов, так же как грызунов — крыс и мышей — мы оставили в нашей прошлой жизни, в коммуналке Армянского переулка. Прежде чем переехать сюда, мы приглашали поочередно клопоморов, тараканоморов, специалистов по выведению вшей и блох, а также виртуозов крысо- и мышебоя. И сейчас меня потрясли не столько сами клопы, сколько невиданная сроду особенность этих мерзких тварей продвигаться на рысях, ведь им всегда присуща неторопливая степенность, а сейчас еще немного и они перейдут в курц-галоп.

Кто читал замечательную повесть Фридриха Горен-штейна о девушке, пришедшей на бал в послевоенное лихолетье с двумя вшами на платье, тот сразу поймет мое отчаяние. Я должен был уничтожить негодяев так, чтобы Даша ничего не заметила, но проклятые твари находились за ее головой и скинуть их незаметно не представлялось возможным. А если встать с дивана, Даша непременно глянет, что я замыслил. Я потянулся к ней и поцеловал. Она ответила мне с каким-то облегчением, видимо, затянувшееся прохладное начало встречи произвело на нее обескураживающее впечатление. Сейчас начиналось то, чего она ждала: ласки, нежность. Я обнял ее потеснее левой рукой, а правой дал щелчка ближнему клопу. Но он не остановился, лишь чуть изменил направление. Я еще сильнее навалился на Дашу, она откинулась, и я почти лег на нее. Такого мне еще не позволяли. Но ситуация была критическая. Я почти вдавил ее в диван и сшиб клопа со стены меньше чем в сантиметре от прядки ее волос.

В коротком облегчении я успел заметить позицию, которую занял на Даше, лежа на ней, ощущая ее грудь, живот, бедра, все тело. И еще я успел почувствовать, что она отвечает мне с большей горячностью, чем прежде. Переведя ее в партер, я сделал то, чего она давно уже ждала, удивляясь моей холодности и пассивности. Во мне нарастали две параллельные агрессии: любовная к Даше, истребительная ко второму клопу, который и не думал


отступать. И так получилось, что губительный выпад против клопа оборачивался любовным рывком к Даше. "Ты совсем задавил меня, — произнесла она голосом изнемогающей нежности, и в то мгновение я наконец ссек лихую голову супостату. Свидетельство тому — капелюшечка крови на ногте среднего пальца, обезглавленный труп соскользнул за диван.

Мы с Дашей перешли на новые рубежи в наших отношениях. Теперь все домашние встречи стали строиться по классическим правилам спортивной борьбы: стойка-партер.

А клопы в нашей квартире пропали так же внезапно и таинственно, как Шемаханская царица в "Золотом петушке": "А царевна вдруг пропала, будто вовсе не бывала". А ведь только один из них был казнен, другой совершил не страшный для клопа проскольз по глади стены. Но клопы исчезли раз и навсегда. А Даша стала мне неизмеримо физически ближе. Что же все это значило? Не знаю. Думаю, объяснение самое простое: беговых клопов не существует, то были посланцы небес, которым следовало двинуть меня вперед. В горних высях тоже знают толк в раблезианской штуке.

Наши свидания сделались более страстными, но и более трудными для меня. Я слишком сильно чувствовал Дашину плоть. В Коктебеле она легко и уверенно установила предел, за который я не помышлял проникнуть. Мысль об интимных отношениях не проникала мне в сознание. Горячий переизбыток влечения остужался в море, волнуя пограничников возможностью бегства в Туретчину. Сейчас я испытывал куда большее искушение, его было не остудить. И Даша не могла не чувствовать физически моего желания. Из буколического пастушка я превращался в фавна, сатира, объятого нечистым пламенем. Конечно, Даша все это чувствовала, но решила не замечать. Хоть мы не съели, даже не надкусили яблока, но почувствовали в ладони его округлость и оценили аппетитность золотистой кожуры.

Мы виделись не часто. Я решил перейти в Киноин-


ститут, который открывался заново среди учебного года. Мое намерение встретило самую горячую поддержку Даши. По-моему, дружеский тост Мессера, пожелавшего мне стать хорошим врачом, произвел на нее еще более удручающее впечатление, чем на меня. Даша представила себя подругой, или того страшнее — женой участкового врача. Верить в мою блестящую врачебную карьеру у нее не было ни малейших оснований, она знала, что я пишу, кое-что даже читала без особого восторга, но ей, прожившей всю жизнь в литературной среде, это было бесконечно ближе, чем перспектива хороших заработков от подпольных абортов.

Я готовился к поступлению во ВГИК тщательно и ответственно, но прошел со скрипом. С домашними работами все было в порядке, мои рассказы уже ждали публикации в ряде московских журналов, а за критический разбор фильма мне влепили тройку: у меня плохой почерк, я принялся перебелять свою писанину и не успел до звонка. За экранизацию какого-то литературного фрагмента мне опять поставили трояк, скорей всего по инерции. На мое счастье тройка оказалась прочным проходным баллом. И все же, мой афронт мне непонятен. На общем счету моих высокоодаренных соучеников, так мощно обскакавших меня на экзаменах, за пятьдесят лет работы в кино значится четырнадцать художественных фильмов — почти сплошь экранизации, у меня их сорок два, среди них есть удостоенный Оскара, многие другие отмечены высшими наградами фестивалей в Каннах, Лозанне, Сан-Себастьяне, Карловых Варах, Мюнхене, Дели. Обо всем этом не стоило бы говорить, если б казус вгиковских экзаменов не оказался предвестником множества странных нелепостей и кривизн моей последующей жизни.

Наше с Дашей знание друг о друге было неравным. Я бывал у нее гораздо чаще, чем она у меня, а знал ее жизнь куда хуже. Даша сблизилась с моими друзьями Павликом и Оськой. Я же знал о ней лишь то, что она дочь Анны Михайловны и падчерица Гербета и что у нее был жених, молниеносно покинувший Коктебель. Никогда


не прозвучало имени ни одной Дашиной приятельницы или приятеля по институту, порой у меня возникало странное ощущение, что она вообще нигде не учится. Я не видел ни ее учебников, ни тетрадей, не слышал ни об одном трудном домашнем задании или успешно сданном зачете. У них в доме бывали выдающиеся люди, но Даша почти ничего о них не говорила.

Даша сумела на какой-то отметине заморозить наши порывы друг к другу. В этом не было бытовой осторожности: нас никто никогда не тревожил, не лез в комнату, не звал Дашу к телефону. Видимо, у Даши были какие-то незыблемые права, которые не решалась нарушать даже своенравная Анна Михайловна. За все время Даша лишь однажды пригласила Павлика в сочельник, для Оськи дом Гербетов был закрыт. Даша знала, что причиняет мне боль, но тут она или не могла, или не хотела воспользоваться своими правами. У меня она охотно встречалась с моими друзьями, особенно с Павликом, который вызывал ее искреннее расположение, случалось, она приносила бутылку полусладкого вина, водки мы в те невинные времена не пили.

Но не бывает идеальной скрытности. Прокол неизбежен. Однажды мы с Павликом пошли в Дом писателей на Ираклия Андроникова. То был субботний вечер и после окончания концерта ряды стульев вынесли, а на их место поставили крытые крахмальными скатертями столики, на антресолях же запиликал, пробуя скрипочки, джаз-оркестр. И тут Павлику нестерпимо захотелось потанцевать. Он мало кого так ненавидел, как нашего бывшего учителя математики Михаила Леонидовича, по вечерам подрабатывающего в джазе. Говорили, что Михаил Леонидович в консерваторские свои дни обещал стать выдающимся скрипачом. Но после перенесенного им тяжелого мозгового заболевания, ему не оставалось ничего другого, как стать школьным учителем математики. А на скрипке он играл в джазе, который часто приглашали в Дом писателей на вечера отдыха. Однажды Михаил Леонидович, человек вообще добрый, вызвал Павлика к доске и пол-


часа измывался над ним, заставляя мучиться над задачей, которую Павлик не мог решить. "Почему я не дал ему в морду?" — сокрушался Павлик, вернувшись за парту и высмаркивая обиду в носовой платок. С тех пор Павлик стал частым посетителем танцевальных вечеров в Доме писателей. Ему казалось, что он бесконечно унижает Михаила Леонидовича, кривляясь в фокстроте под его скрипку и посылая ему с официантом рюмку водки на антресоли. Он продолжал это делать и когда мы кончили школу. Не знаю, дошла ли до Михаила Леонидовича эта изысканная и страшная месть. Но водку он аккуратно выпивал.

Вечер был в самом разгаре, Павлик уже не раз огорчил математика-скрипача фокстротом, танго и рюмкой водки с барского стола, когда, вызвав приметное волнение среди присутствующих, появились новые гости. Впереди, как всегда в шифоновом, но, разумеется, новом платье шествовала Анна Михайловна, отставая на полшага, деликатно продвигался Гербет, а за ними шла стройная пара: Даша в черном облегающем платье и ниткой жемчуга, ее поддерживал за локоток представительный мужчина лет тридцати пяти в золотых очках, модном красивом галстуке и двубортном костюме. На груди у него висела табличка: "жених". Впрочем, возможно, мне так показалось после всех выпитых рюмочек.

Их столик находился рядом с нашим. Мы с Павликом встали, поклонились и получили в ответ рассеянный кивок старшей пары и удивленно-недовольную улыбку Даши: джентльмен чуть замешкался, затем вежливо наклонил голову с прекрасным пробором.

Они расселись. Даша не без умысла оказалась ко мне спиной, а жених вполоборота. У него были атласно выбритые щеки, очень широкий упрямый профиль, что придавало ему что-то бизонье, и значительно-неумное выражение лица.

Анна Михайловна знала свое дело. Она смотрела сквозь пальцы на наши пылкие, но строго регламентированные


встречи, а сама вела поиск. Откуда появился этот лощеный человек, о котором я никогда не слыхал?

А я-то думал, что Даша от меня ничего не скрывает, как и я от нее (а что мне было скрывать?). Ее сдержанность в отношении институтских друзей я относил за счет полного отсутствия интереса к ним и отчасти за счет не слишком блестящих студенческих успехов Даши, текстильные машины интересовали ее куда меньше, чем прошлогодний снег. Ну, а родительская компания была слишком высокого пошиба, чтобы даром трепать священные имена. Я знал, что она нередко говорит по телефону с Поэтом, переживающим бурный роман с балериной, знал, что к ним заходят по делу ученики Гербета, не остающиеся равнодушными к прелестям Даши, но все это меня ничуть не трогало. А вот появление этого элегантного, источающего самодовольство человека оказалось неожиданностью.

Я не испытывал ни гнева, ни ревности, было лишь удивление. Да, пожалуй, я несколько гордился перед Павликом, что у меня такой взрослый и представительный соперник. И меня крайне удивило, когда Павлик встал, чтобы набить ему морду. Стоило немалого труда удержать его от этого доброго намерения. Пришлось даже прибегнуть к помощи грозного метрдотеля. Но Гербеты в своем величии ничего не заметили.

Вместо мордобоя я пригласил Дашу на танец, что ей было, по-моему, столь же неприятно.

Дашин кавалер оказался докторантом по фамилии Бах-рах, учеником Гербета, считавшего его самым обещающим из молодых философов. Что может обещать советский философ? Ведь все вопросы давно решены и все точки расставлены. Сам Гербет комментирует Аристотеля в духе марксизма-ленинизма и смотрит в трубу — разве это наука? А у Бахраха даже трубы нет.

Перспективный Бахрах из дома исчез. По усилившейся неприязни Анны Михайловны я понял, что тут не обошлось без моего участия. При всей подчиненности матери: ее


уму, вкусу, оценкам, манерам — Даша сохраняла свободу выбора.

Из дома Гербетов Бахрах ушел, но наши пути с ним неожиданно пересеклись. Я наткнулся на него в коридоре Политуправления Волховского фронта в начале весны 1942 года. Он был заместителем главного редактора армейской газеты 2-ой Ударной армии, той роковой газеты, где все погибли, кроме контуженного в канун первого окружения художника Вучетича — его успели вывезти — и начальника типографии, который вышел сам. Мне кажется, что часть лесного пути мы проделали с ним вместе и потеряли друг друга близ Волхова. А перед окружением погиб на моих глазах Сева Багрицкий, сын знаменитого поэта и сам поэт, читавший мне воронежские стихи Мандельштама и подаривший наган 16 года. Мы расстались, и через несколько минут его убило взрывной волной. Обстоятельств гибели Бахраха я не знаю.

Фронтовые встречи всегда сопровождаются избытком сердечности — не из фальши, а от радости видеть человека живым. Я кинулся на шею Бахраха, но был встречен холодно. Думаю, что Даша тут ни при чем. В своей полуофицерской-полусолдатской форме (так нас экипировали) я выглядел рядом с Бахрахом размундиренным дезертиром. Он красовался в романовском полушубке, бурках, роскошный ремень с портупеей нес груз товарища-маузера в деревянной кобуре. Бывшие штатские люди крайне чувствительны к субординации, Бахраха шокировала моя развязность, ведь у него в петлицах было столько же шпал, сколько у меня кубарей. Это смешно, но в качестве ответственного секретаря газеты для войск противника я был старше Бахраха по должности и по окладу, повысить же меня в чине — при моей удачливости — начальство как-то забыло. Расстались мы без объятий. Бахрах очень лихо и при этом снисходительно козырнул, чего я так и не научился за всю войну, и уехал в смерть.


5

Незадолго перед моим отъездом в Коктебель Даша заболела, в первый и в последний раз на моей памяти. Но независимо от ее болезни их отъезд задерживался — наступала пора защиты кандидатских диссертаций, а Гер-беты ездили только всей семьей.

Даша принадлежала к тем рыхловатым существам женского рода, которые всегда полубольны, вечно кутаются в платки, шали, стеганые халаты, любят шерстяные кофты, теплое белье, валенки и при этом не знают более тяжелых заболеваний, чем легкий насморк. На этот раз она подхватила грипп и даже с температурой.

Непривычное лежание в постели, легкий жар, лекарства, визиты врача, атмосфера небольшой паники в доме — все это подействовало на Дашу расслабляюще. Впоследствии мне доводилось видеть в таком состоянии женщин после первых родов. Я навещал Дашу каждый день, но Анна Михайловна считала меня жароповышающим и быстро выгоняла. Когда у Даши твердо установилась температура тридцать шесть и шесть, мне разрешили проводить больше времени у одра выздоравливающей. Вообще Даша была вполне здорова, но ей приглянулась постельная разнеженность.

И вот, присев как-то на край ложа, я сомнамбулическим жестом засунул руку в вырез ее ночной рубашки и стал гладить и мять груди. Если мне до этого случалось ненароком сквозь одежду коснуться ее груди и промедлить с удалением грешной ручонки, то она делала это сама весьма решительным образом. При этом задрожавшие ресницы, участившееся мгновенно дыхание выдавали ее волнение, грудь, похоже, была самым чувствительным ее местом. А сейчас она опустила веки и отключилась от происходящего; дыхание было ровным и глубоким, тени ресниц недвижно лежали на скулах. Она как будто вобрала в себя то, что прежде вызывало в ней ощутимое волнение.

Свершилось! Я первый коснулся девственных персей.


Увы, не первый. Это выяснилось во время этого же визита. Если б Гагарин, шагая по Красной площади навстречу своей всесветной славе покорителя космоса (он, кстати, никакого космоса не покорил, первым в космическом пространстве, сам того не зная, оказался Герман Титов, отчего и ощутил перегрузки, лишившие его всякого мужества, но останемся верны легенде), так вот, если б Гагарин, печатая шаг по торцам Красной площади, вдруг узнал, что до него в космосе побывал какой-нибудь дядя Митяй или дядя Миняй, он не был бы так разочарован и убит, как я, обнаружив, что этой несказанной милости удостоен — и неоднократно — изгнанный из Коктебеля Поэт. Я вообще не слишком ревнив, а Дашу в безграничности моего доверия вовсе не ревновал, считая: все запретное для меня было запретно и для других. Мы с Дашей уже завершали год любви, а мне только сейчас стало доступно то, что было привычной милостью Поэта: валяться рядом с моей милой, почти раздетой, и мять ей соски.

Помню, я все пытался извлечь что-то положительное для Даши из ее чистосердечного признания, ведь она могла и промолчать. Почему же она все-таки сказала? Положительное упорно не давалось, зато возникало что-то другое.

Она сняла один из самых строгих запретов перед моим отъездом в Коктебель, этим она приоткрыла мне возможность новых пленительных наслаждений среди тамарисков, в дюнах и морской пучине. Коктебель никогда не пользовался славой Оптиной пустыни или Афонской обители, поэтому она дала понять, какая расплата меня ждет, если я не соблюду верности. Она не робкая и наивная девочка, она позволяла мужчине касаться ее обнаженной плоти.

Признания бывают разные: вынужденные, опрометчивые, расчетливо-лживые, расчетливо-правдивые. Даши-но — принадлежало к этой последней категории. Мне было обещано многое, но я же был предупрежден, что могу все потерять. Расчетливость сочеталась в Даше с


порывом, причем последний преобладал. Даша хотела зарядить меня перед расставанием, зарядить надеждой и угрозой.

Даша все-таки промахнулась. Ей надо было бы ограничиться доверием нежности, девичьим самопожертвованием (пусть фальшивым), и я устоял бы не только перед соблазнами Коктебеля, но и Вавилона его лучшей поры, Парижа эпохи регентства и Хаммер-центра поры японского нашествия. Все испортили слова. Зачем мне было знать о достижениях Поэта? Ведь сам поступок содержал в себе и предупреждение: перешла границу с тобой, я перейду ее с другим, если ты провинишься.

Почему люди говорят столько лишнего и, как правило, во вред себе? Иногда это идет от скрупулезной честности, от нежелания, чтобы тебя считали лучше, чем ты есть. Но куда чаще болтовня — следствие переоценки себя. Человек кажется себе настолько прекрасным, настолько выше всей окружающей сволочи, что он нисколько не стыдится своих маленьких милых недостатков: блядства, вранья, эгоизма, скупости, завистливости, мстительности и мошенничества. А тем, что считают причудами, своеобразием собственной личности — гордятся. Не признаются лишь в уголовно наказуемых поступках.

Дашино признание не связало, а раскрепостило меня, к чему я вовсе не стремился. Ощущение Дашиной не маленькой груди, хорошо и полно заполняющей обширную ладонь Поэта, возникало во мне куда чаще, чем это требовалось для моего внутреннего комфорта.

Наверное, оттого, приехав в Коктебель, я тут же влюбился. "Тут же" надо понимать буквально: не в тот же день, не через час, а едва спрыгнув на каменистую землю из кузова грузовика, которым по-прежнему доставляют отдыхающих из Феодосии и в Феодосию. Мимо меня мелькнула высокая стройная женщина в белом платье, повязанном по талии куском узкого черного бархата. Она была совершенна: от тонких сильных лодыжек до чуть растрепанной ветром каштановой прически. Когда я спросил болтавшуюся поблизости мою старую знакомую ар-


мянку, угольно-черную и носатую Свирель Погосян, кто это такая, она засмеялась: "Уже заметил! Это наша красавица Гера Ростовцева. Торопись. На нее многие глаз положили".

То, что произошло в последующие дни, недели, вплоть до самого приезда Гербетов, объяснялось, конечно, не только Дашиной полуизменой задолго до нашего знакомства, но и естественным ходом вещей, который неизбежно должен был привести к тому, что так точно выразил Пастернак, в стихотворении, попавшемся мне в рукописи:

Тяни, но не слишком! Не рваться ж струне!..

Даша перетянула, и струна лопнула. Подарок ее груди, так сказать, из вторых рук, лишь ускорил неизбежное.

Не следует думать, что дело только в физиологии. Я влюбился в Геру Ростовцеву так безоглядно, как влюбляется мальчишка во взрослую женщину, и Гера, в отличие от Даши, не дала порваться струне. Едва ощутив натяжение, Гера взяла дело в свои умелые руки и сыграла на этой струне с виртуозностью Паганини. Свой быстрый и неожиданный успех я отнес за счет скопившегося во мне неотразимого мужского обаяния. И был несколько разочарован, узнав через год, хотя Гера давно перестала играть роль в моей жизни, что вся история повторилась один к одному с моим приятелем художником Васей Каменским. Гера была нимфоманка. Она, как героиня романа Музиля "Человек без свойств" Бонадея, теряла всякую способность к сопротивлению при виде мужских брюк. В конце войны мы случайно встретились с Герой возле моего дома. Я предложил ей зайти, через несколько минут она отдалась мне так охотно и деловито, словно это было продолжением коктебельских вечеров и не пролег меж тем временем и нынешним кошмар войны, когда она чудом сохранила тяжело раненного мужа.

Наша очередная встреча произошла через тридцать три года в санатории, где полупарализованный Ростовцев даже не лечился, а коротал дни перед близкой и неизбежной смертью. Гера была так стара и страшна, что я не


узнал ее, оказывается, она сильно уменьшила себе возраст в Коктебеле. Но разрази меня гром, на темной аллее санатория она вдруг так по-юному кинулась ко мне, что потребовалась вся ее непривлекательность, чтобы я не ответил на страстный порыв.

В Коктебеле она выглядела лет на двадцать пять. Легкость, стройность, воздушность пленительно и странно сочетались в Гере с казацкой крепостью, она была казачка чистейших кровей. Наверное, так выглядела гоголевская Катерина, чью душу вызывал вожделеющий к ней отец-колдун. И в глаза и за глаза ее звали "Голуба душа", кажется, то была присказка доброй бабушки Алеши Пешкова. Геру и впрямь отличали крайнее беззлобие, расположенность к людям и откровенность во всем, что не касалось половой сферы. При ее неодолимом мужелюбии ей приходилось строго следить за собой, чтобы не попасть впросак. Самое замечательное, что это не мешало ей быть преданнейшей женой и образцовой матерью. Она прожила с мужем в любви и согласии (он был патологический бабник) более полустолетия, вырастила милого, одаренного и на редкость скромного сына. В коктебельские дни этот сын был четырехлетним малышом и крайне смущал меня своим присутствием в комнате, где на полу, на разостланной простыне, мы предавались непотребству. У мальчика была тревожная манера: много говорить во сне и порой открывать светло-серые и как-будто видящие глаза. Гере стоило немалого труда и редко проявляемой досады убедить меня, что мелящий языком и пялящий глаза малыш находится в полной отключке.

— Ты в этом уверена? — спросил я с некоторым ужасом в первый раз.

— Можешь не сомневаться, — с неосторожной интонацией совершенного знания ответила мать, но я не понял, что она себя выдала.

Он ни разу не проснулся, этот славный сероглазый малыш, хотя гости Марии Степановны, спавшие на "палубе", как раз над Гериной комнатой, жаловались на тре-


вожные сейсмические явления, обычно предвещавшие землетрясения.

Последнее объяснялось не только страстью, но и моей неосведомленностью в технике любви. Я думал, что кавалер должен вздыматься всем телом над партнершей, а потом рушиться на нее. Сотрясался пол и вся мебель, ходуном ходили стены, трескался потолок. Гера долго терпела эти сокрушительные упражнения, думая, что она столкнулась с новым, неведомым ей, но модным в Париже способом любви. Потом как-то осторожно сказала:

— Постой!.. Ты что, не умеешь?.. — А чего тут уметь? — самолюбиво отозвался я и

рухнул на нее. — Да погоди... Так нельзя. Лежи спокойно. Она сжала меня своими сильными казацкими руками,

не давая отлепиться от нее, я подчинился, не понимая, как смогу вкусить "всю беззащитность точки, которой алчет перпендикуляр". Но оказалось вовсе не нужно "падать стремительным домкратом", движение напоминало ход рубанка в умелых руках столяра.

Гера была опытным учителем, а я толковым учеником. Покинул я ее под утро не суетливым недотепой, а настоящим, гордым, решительным и неторопливым мужчиной, исполненным того достоинства, которое воспел Шиллер.

Я выпрыгнул из окна и сшиб с ног ночного сторожа. Он рухнул на гравий со своей жалкой берданкой и скуляще, по-щенячьи затявкал. Я подумал, что расплачиваюсь за первую ночь настоящей взрослой любви каким-то гадким кикиморочьим кошмаром.

Не знаю почему, меня ничуть не тревожил Дашин приезд. Я не ощущал на себе и тени вины. Случившееся принадлежало той жизненной необходимости и неизбежности, куда Даша не могла или не хотела вступать. Она же знала стихотворение Пастернака о перетянутой струне. Я был слишком молод, чтобы отделить то физическое наслаждение, которое Гера дарила мне, от своей душевной жизни. Гера вошла в меня. Ночное упоение сменялось дневной нежностью, восхищением, благодарностью. Тог-


да я понял, что такое женственность — это присутствие женского начала, женской тайны в каждом слове, интонации, жесте, улыбке, вскиде головы, взгляде. Немногие женщины награждены этим свойством. Большинство слишком серьезно принимают тяготы повседневности, будь то воспитание ребенка, отношения с мужем, забота о душевном самочувствии родителей, материальные тяготы, мнение окружающих, даже уборка квартиры, поход в магазин или на рынок, готовка пищи. Это очень хорошие, положительные женщины, что растворяются в дневном существовании в ущерб себе, своей внешности, беззаботному блеску глаз, сохранности тела, они совершенно забывают, что главная жизнь творится ночью. Когда же они чуть стареют, то превращаются в тех бедняжек, о которых Жан Жироду сказал: "раздеваясь, эти женщины надевают свой самый безобразный наряд — наготу". Конечно, многое зависит от природы, но не меньше от уверенности в себе, легкости, с какой носишь себя по жизни, всего поведения. Мерилин Монро вовсе не нужно было обнажаться, чтобы наэлектризовать мужскую (да и женскую) аудиторию; Мадонну мучит, что она недоразвита, ей не хватает женственности, а никакая демонстрация гениталий тут не поможет.

Гера была вся пронизана женственностью.

Так прошел едва ли не самый радостный и беззаботный месяц моей жизни.

Гербеты приехали с большим количеством вещей, с молотовской трубой в замечательном чехле из какого-то легкого и нездешнего материала и привезли только им присущий семейный аромат чистого, здорового тела, хорошего мыла, тонкого одеколона и собственное шумовое оформление, создаваемое преимущественно Анной Михайловной: ее серебристо-льдисто-холодным смехом, захлебом в конце даже коротенького рассказа, шуршанием длинных юбок; странно, но очень тихие люди — Даша и ее отчим — что-то добавляли свое к фоновому шуму царицы дома: вздохи, слышимые в провалах тишины, внезапный хлопок, приканчивающий мушку, — Гербет все


время воевал с мелким летучим миром, Дашин приглушенный возглас — она не прочь была подвернуть ногу, оступиться, разорвать платье о шип акации.

Я не сомневался, что Даша услышит о моем весьма бурном романе уже на станции, ничего более яркого в начале этого сезона не было представлено на всеобщее обозрение. Тем более, что следовало торопиться — Гера уезжала через несколько дней. Так что всем, жаждущим крови, слез, бурных объяснений, нельзя было терять времени. Среди отдыхающих было немало свидетелей начала нашей любви с Дашей — курортные обитатели Коктебеля являли в целом монолит, и, естественно, всем хотелось увидеть развязку.

Перед приездом Гербетов я приобрел у садовника букет роз и поставил им на стол. Мне хотелось подсказать Даше тон наших новых отношений: не давать пищи для злословия. И Даша это поняла. Написав это, я вдруг сообразил, что Даша знала обо всех волнующих событиях еще в Москве, конечно, ей кто-то написал о моих "грязных шашнях", вот чем объяснялась ее спокойная, ровная повадка. Остальная семья никогда ко мне не горела, и, наверное, сочла это — при легкой оскорбленности — наилучшим выходом из положения. К тому же Анна Михайловна была весьма чувствительна к знакам внимания и почтения, а на букет роз ушла половина местного розария.

Гера деликатно самоустранилась. В день приезда Гербетов ее не было видно ни в столовой, ни на пляже, ни на танцах, только где-то в отдалении, почти неуловимо мелькало белое платье с черным бархатным кушаком. Казалось, ее подвергли остракизму. Взбешенный, я произвел налет на розарий и срезал почти все оставшиеся розы. Гигантский букет я зашвырнул к ней в полуоткрытое окно, после чего последовал за ним сам.

Утром возле столовой Даша спросила, закатив косящий глаз:

— Что все это значит? — А ты не понимаешь?


— Ты живешь с ней? — Да. Я же мужчина. — Последнее было лишним,

прозвучало хвастливо и фальшиво, хотя соответствовало теперешней сути.

Она закусила губу. Внешне все хорошо устроилось. Я оставался с Герой,

а Даша, чтобы не выглядеть брошенной, приняла ухаживания старшего (на двенадцать минут) из близнецов Любимовых — Юры. Близнецы и их родители (папа — доктор наук, недавно отметил свое столетие, мать — детский драматург, давно умерла) уезжали в один день с Герой. Разочарование отдыхающих, алкавших крови, перешло в открытое возмущение, когда мы с Дашей очень мирно поехали провожать в Феодосию всю отбывающую компанию. Говорили, что такой безнравственности Коктебель не знал даже во дни греческих нравов покойного Волошина, когда никто не скрывал наготы, как Афродита, вышедшая из пены морской во всем своем пленительном бесстыдстве на каменистый берег Кипра.

А на обратном пути из Феодосии, в кузове открытого всем ветрам грузовика, мы с Дашей, не сговариваясь, угрюмо, нелюбезно, почти ненавистно начали обратный путь друг к другу. Это было невероятно — при всей своей оскорбленности, обиде, униженности, и также твердом и неотходчивом характере она почти мгновенно откликнулась на мою не слишком ловкую попытку вновь связать разорванную бечеву. При известном напряжении старого, усталого, но памятливого к прошлому мозга я мог бы заставить себя вспомнить слова, какими я предал Геру, но мне не хочется этого делать. И не потому, что совестно за себя, это начисто отсутствует, несоизмеримо с важностью стоявшей передо мной задачи, а потому что слова были слишком ничтожны, примитивны и в какой-то мере неискренни. Печаль расставания не успела развеяться, всякий отходящий от перрона поезд печален, даже если в окошках не мелькнет ни одного близкого лица. И сам я, и Даша понимали, что не слова важны, а намерение. Я вновь знал, что люблю только Дашу, а Гера — это тучка


золотая, от которрй не останется влажного следа в морщине старого утеса. Ну, а Даша? Наверно, и она меня любила, хотя огромную роль играла жажда реванша, мгновенного возобладания над соперницей, и чтобы ни у кого на этот счет не оставалось ни малейших сомнений.

Тут я ни в чем не ошибаюсь, восстановление наших отношений происходило с обескураживающей и огорчающей окружающих быстротой. В доме отдыха ничего не утаишь, за каждым твоим шагом следят десятки пар любопытных и бездельных глаз. Ведь подавляющему большинству нечем себя занять. Очень немногие отваживаются на крутые поступки, игру с судьбой хотя бы местного значения. А мы с Дашей заменяли в нынешнем пресноватом Коктебеле прошлогоднюю блистательную триаду: Каплин—Горностаева—Мессер. Конечно, мы не были осиянны славой, но Гербет со своей загадочной трубой не переставал волновать коктебельское население, придавая добавочную ценность сплетням. Да и Поэт, отставленный в прошлом году, набрал за минувшее время известности. И только моя захудалость помешала возникновению новой благоуханной курортной легенды.

Мы обманули всеобщие ожидания: кровавая трагедия обернулась комедией положений, когда самые страшные, сулящие гибель безвыходные ситуации оказываются недоразумением и, вместо слез, разряжаются смехом. Никто ничего не понимал. Будто не было наших с Герой прилюдных телячьих нежностей, моих еженощных визитов к ней, прыжков из окна на голову ночному сторожу, не была оскорблена любящая чистая девушка и вся ее благородная семья босяцким поведением ничтожного мальчишки, ради которого еще раньше был изгнан с позором великий (в таких случаях не надо мелочиться) Поэт! Все чувствовали себя обманутыми, обведенными вокруг пальца.

Разведка в доме отдыха была поставлена на высокую ногу. В слежку включился сам директор Хохлов, он-то и застукал нас, целующимися на скамейке под тамарисками после отбоя. Хохлов закатил нам крикливую вульгарную


сцену. Даша, потупив глаза, смиренно поднялась и побрела к дому. Но на меня вдруг наехало, за всю жизнь такие взрывы случались со мной всего лишь несколько раз. Я всегда предпочитал драку ругани. Хохлов когда-то служил в морском флоте, но ходил, как все служащие дома отдыха, в белых брюках и рубашке. Не знаю почему, в этот вечер он напялил на себя черный китель и большую капитанскую фуражку с крабом. Может, для убедительности разноса, а может, шел с какой-нибудь встречи. Но на нас наткнулся не случайно, его навели, место у мусорной свалки не привлекало гуляющих. В нашем роду были военные моряки. Для начала я посоветовал ему не срамить морской формы шпионским выслеживанием. "Поберегите свой боевой вид для встречи с Ляшкевичем (то был тогдашний директор Литфонда, которого ждали с ревизией, гроза жуликов и редкий грубиян). Если он не попрет вас за воровство, то вылетите за хамство. Профессору Гербету Молотов не для того подарил телескоп, чтоб с его дочерью так обращались!" Из капитана будто весь дух выпустили: широкое, смуглое, под красивой фуражкой лицо стало серого цвета. Он пробормотал что-то о нежелании пререкаться с мальчишкой и дал задний ход.

— Вот не знала, что ты такой, — сказала Даша, когда ночные тени поглотили моряка.

— Какой? — Хам.

— Причем тут хамство? У нас нет режима. Это чьи-то гнусности. Если мы уступим, куда нам деваться?

От слежки мы отбились, Хохлова вскоре после грозного визита Ляшкевича уволили, но я обрел куда более опасного и постоянного врага. Анна Михайловна Гербет готова была равнодушно простить измену ее дочери, не простить даже, а выкинуть из головы вместе с прочими моими фокусами, ибо у нее были фундаментальные жизненные намерения, а я только путался под ногами, если б я сгинул с жизненного пути ее семьи. Она настолько презирала меня, что не могла отнестись всерьез к Дашиной обиде.


Но сейчас все обернулось по-другому. Я оказался куда опаснее, чем можно было предположить. А главное, Даша легко, даже с радостью списала мне чудовищную провинность, лишь бы я вернулся, когда и за меньшее в старое доброе время угощали отравленными рыжечками. Ее бесила, сводила с ума Дашина привязанность ко мне. Достаточно было посмотреть на нас с Дашей рядом, чтобы понять материнское возмущение: крупная девушка, восковой, как говорят агрономы, спелости, шагнувшая уже в зрелую женскую красоту — бель-фам — и какая-то обгорелая спичка. Я был "хорошего женского роста" — 171 см, мускулист, но тощ — все ребра можно пересчитать — и жалостно худ остроскулым монгольским лицом. Даше я казался красивым, что меня смешило и стесняло, но куда больше смущал вдруг случайно подловленный взгляд Анны Михайловны, выражавший гадливость, отвращение.

Самое печальное, что это отношение она пронесла, ничуть не смягчившись, сквозь годы и годы. Сколько выпало нам всем на долю сложной, трудной, разной, порой страшной жизни, Анна Михайловна не колыхнулась. Моя любовь, верность, преданность Даше не производили никакого впечатления. Она неутомимо копала под меня. Когда же, наконец, спохватилась, было, увы, слишком поздно...

Чтобы покончить с историей моей единственной измены, скажу, что роман с Герой не только не уронил меня в Дашиных глазах, но прибавил значительности и романтизма.

Все пошло у нас так же прекрасно и изнуряюще, как в прошлом году. Но для меня еще острее и трудно выносимей, ведь я уже откусил от яблока, а Даша только перекатывала его из ладони в ладонь.

Однажды, когда я стал особенно настойчив, она сказала с какой-то беспомощной интонацией, в которой пробилась странная, не ее нота.

— Ну, что ты от меня хочешь?.. Не могу я. Ведь это мое единственное достояние. Другого у меня ничего нет.

Для меня это прозвучало невероятно. Даша представля -3 Зак. 721


лась мне сокровищницей, полной всевозможных богатств, тайн, соблазнов, а вон к чему сводится ее ценность. К тому же я не был убежден, что Даша сохранила нетронутым семейное достояние. Я слышал краем уха о ее очень юном и трагическом романе с немолодым человеком. Мне она казалось полудевой, но может быть, я был несправедлив к ней. Конечно, эту ветхозаветную пошлость внушила ей мать.

— Для кого ты бережешь свое сокровище? — спросил я. — Ты говоришь, что любишь меня. Но выходит, любовь тут ни при чем. Надо быть докторантом или членом правления Союза писателей?

Она показала мне язык. — Сейчас нельзя делать далеко идущих расчетов. Се

годняшний академик завтра окажется врагом народа. Твоего отчима обвинят в идеализме и отберут трубу.

— Считай, что ты прав. Крыть было нечем. Сейчас я лучше понимаю Анну Михайловну. Ею двигали

не меркантильные соображения. В московской жизни ее окружали люди такого калибра, что вгиковский студент, друг хулиганского Оськи, гроша медного не стоил. Ей по-человечески было обидно, что Даша так низко себя ценит.

Бедная, неотступно терзаемая мною Даша сделала еще один шаг на пути к своему окончательному падению. В канун моего отъезда она почти отдалась мне на ночном берегу. Нет, я не был допущен в тайное тайн, но и преддверие оказалось упоительным. Даша сняла с себя все, я тоже. Песок был холодный, а кожа ее очень горячей. И очень гладкой. И такой смуглой, что я не видел ее в безлунной тьме, только порой мелькали белки глаз. Но она смежала веки, и я обнимал невидимку.

Тогда я узнал разницу между близостью с женщиной, которую ты хочешь, и близостью (пусть неполной) с женщиной, которую ты любишь. Первая утрачивается в беспамятстве, а Даша осталась со мной, только она, все прочее исчезло. Потом вернулся скос берега с бордюром


мелкого кустарника, темное, затянутое небо; я услышал порыв ветра по колючему шороху прокатившегося через пустырь за кустарником перекати-поля. Вдруг высветился каменистый отрог Серрюк-Кая и погас, но линия спада горы просуществовала еще несколько мгновений и растворилась в темноте. И вновь не стало ничего вокруг, новая волна желания накатила на меня, оставив наедине с тем необъяснимо манящим, что состояло из нежной глади и родного запаха.

Даша еще не раз вернется в Коктебель, и я зачащу сюда после войны, но общего Коктебеля у нас уже никогда не будет...

6 Я ничего не скрывал от Даши (мне нечего было скры

вать) и потому считал, что тоже все знаю о ней. А между тем, она изредка попадалась на вранье, казавшемся таким бессмысленным и наивным, что я не придавал ему ни малейшего значения. Даша звонит из уличного автомата, мы ведем торопливый, как всегда в таких случаях, разговор. И вдруг она совершает маленькую оплошность, и я понимаю, что она говорит из дома. Чепуха? Возможно. И так же возможно, что за этим скрывается нечто важное для наших отношений. Люди, за исключением паталоги-ческих и бескорыстных лгунов, предпочитают говорить правду, потому что с ней легче жить. Разумеется, я исключаю те случаи, когда ложь выгодна. Какой смысл врать просто так? Врут в силу необходимости. Значит, было что-то в Дашиной жизни, что она должна была скрывать от меня.

Я рассказывал ей буквально все. Даже то, как меня пыталась соблазнить очень известная в Москве дама. Она прославилась коротким и бурным браком с одним замечательным поэтом и невероятным бесстыдством, с каким изменяла нынешнему мужу, красивому, сановитому и очень любившему ее человеку

Меня затащил к ней Оська, уже вступивший на путь греха, но имевший дело с какими-то грязнульками школь-з *


ного возраста, а он мечтал о настоящей даме. Мы поужинали, выпили и совершенно неожиданно дама отдала предпочтение мне и повела атаку с энергией жены Пен-тефрия. Оська, поняв, что ему не светит, ушел в другую комнату, а дама с молниеносной быстротой освободилась от всех одежд и приняла позу, не оставлявшую сомнений в ее намерениях.

Отказ дама восприняла с беззлобной досадой. "У меня паршивая неделя, — сказала она. — Третьего дня я сорвала презерватив с члена Сафонова и выбросила в окно. Это его так потрясло, что он ничего не смог. А вчера пришел Гросс с цветами и чудовищным приступом астмы. Какие у вас проблемы?" "Меня привел Оська. У нас есть свои правила". Это я сказал даме, успевшей одернуть юбку; "Любимая девушка", — сказал о Даше и правда была в этих словах.

У нас с Дашей появилось постоянное пристанище — однокомнатная квартира отчима в Подколокольном переулке, меж Яузским бульваром и Солянкой. Квартира, пожалуй, слишком пышно сказано: она состояла из крошечной прихожей, где имелись умывальник и газовая плитка на две конфорки, и странной формы комнаты в четырнадцать квадратных метров. Впивающийся в комнату угол, образованный соседним помещением, отделял тахту от письменного стола, придвинутого к окну. За окном находился очень деятельный, сугубо деловой двор, дальше старый сад с высоченными деревьями, который исчезал, когда вы оказывались на улице. Все мои попытки обнаружить этот сад и с Подколокольного переулка, и с Покровского, и с Яузского бульвара ни к чему не привели. Он исчезал, как город Китеж. Дашу эта тайна не трогала. Она раздражалась, когда я начинал приставать к ней с дискретным садом. Почему люди так равнодушны к тайне? Почему никто не пытается глянуть за тусклую очевидность быта?

По тем аскетическим временам наш закут или гостиничный номер, в доме была коридорная система, казался верхом роскоши. Ванна отсутствовала, но, слава созда-


телю, имелась уборная. По-моему, дом строился как общежитие для коминтерновцев. Ко времени завершения строительства руководители Коммунистического интернационала были расстреляны, а сам Коминтерн, хотя и не ликвидирован формально, это сделали во время войны, как бы не существовал.

Обычно я приходил первым, отчим торжественно вручал мне ключ, впоследствии мы сделали дубликат, который всегда находился при мне. Минут через двадцать со своей обычной пунктуальностью являлась Даша. Вид у нее был чуточку испуганный, глаза широко открыты и румянец на щеках, словно она не была уверена, что встретит меня в этом тайном и опасном месте.

Минуты ожидания ее всегда были тревожны для меня, наверное, лишь от силы чувства, ибо я никогда не допускал мысли, что она может не прийти. Все во мне ныло и пело, сердце обмирало и рушилось, как у истерической девицы на первом балу.

Устав прислушиваться к шагам в коридоре и кидаться поминутно к двери, за которой никого не было, я садился к письменному столу и глядел на двор, где всегда разгружали подводы и грузовики, таскали тюки и ящики, стекла в деревянных стояках, рогожные кули и бумажные мешки, откуда высыпалась очень яркая синяя или желтая краска. Двор, куда выходили многочисленные двери разных контор, большого продуктового магазина, пошивочной и какого-то таинственного, потреблявшего яркую краску производства, был всегда погружен в тень, какой бы день ни царил, сад-призрак неизбежно купал верхушки своих деревьев в небесной лазури. Я знаю, что так не может быть: Москва — хмурый город, с низким серым небом; прекрасные синие лучи случаются чаще всего в марте, но посещает нас эта радость не чаще, чем раз в три-четыре года. Суровая зима, грозовое тревожное лето, черная слякотная весна, пронизанная ветрами осень — вот московский климат. Но когда мы встречались у отчима — чаще всего по воскресеньям — всегда были солнце


и синь. Пусть это невозможно, но я бессилен заставить свою память принести мне хмарь, дождь и грязь.

Вообще, память удивительный инструмент, который владеет человеком, не наоборот. Мы встречались у отчима без малого два года в любой из месяцев, кроме летних, когда уезжали из Москвы, да и то, наверное, прихватывали один-другой июньский день, но во мне живет воспоминание только о сверкающих, морозных, чистых днях какой-то вечной сказочной зимы, осиянной серебряной рождественской звездой. В моем детстве были такие звезды — из серебряной стружки, не из стекла, они казались источником ярко-нежного света, хотя, в действительности, собирали его на себе, вытягивая из заоконных фонарей и небесных светил, из всего, что способно рождать свет.

Это была Дашина идея — встретить тут Новый год. Обмершим сердцем я понял: пришел мой час! Даша наконец-то решила подарить себя мне. Это было так значительно, так громадно, что я не отважился вспугнуть ее ни одним вопросом о предстоящем торжестве: поставить ли маленькую елочку — рождество было под запретом, и елку ханжески зажигали на Новый год, купить ли еды, шампанского.

Вино не играло той роли в нашей жизни, какую оно стало играть впоследствии у всех советских людей, независимо от их социального, политического, духовного, профессионального, душевного статуса. Все происходящее в нашей жизни стало совершаться вокруг бутылки: свадьбы, в том числе серебряные и золотые, рождения, крестины, семейные, религиозные и советские праздники, все события служебной жизни, окончания трудных работ, правительственных заданий, получение научных и литературный премий, орденов и медалей; признания в любви, первый поцелуй и первое объятие, спортивные победы, подвиги, расставания и встречи, выход из тюрьмы и лагеря, защита диплома и диссертации, поэтическое озарение и молитва — все стало свершаться вокруг бутылки. Она была и жертвенником, и священной жерт-


вой, алтарем и кафедрой, увитом розами ложем, точкой, вокруг которой вращается мироздание, сутью сути. Но все-таки Даша оживляла наши встречи, если они не носили сугубо интимного характера: ужин с Павликом, встреча с Оськой, сделавшим новые фотографии, бутылкой какого-нибудь легкого и вкусного вина: пино-гри, салхино, лидии, мускателя, тетры.

Меня удивило, что Даша пришла без той плетеной сумки, в которой она приносила вино и что-то вкусное: засахаренные орехи, пьяную вишню, черный изюм, жареные фисташки. Но я тут же понял, событие столь величественно, что недостойно обрамлять его какой-то бытовой мелочевкой. И хотя было довольно рано, а нас ждала впереди долгая новогодняя ночь, мы разделись и легли в холодную постель.

Я уже говорил, что Даша была мерзлячкой, и в этой промерзшей за день постели она никак не могла согреться, хотя от меня шло достаточно жара. Я навалил сверху ее беличью шубу, свое демисезонное пальто, какие-то драные пледы, байковый халат отчима, ничего не помогало. Тогда она попросила разрешения надеть плотную нижнюю рубашку и шерстяные чулки на круглых резинках. Теперь, вместо милой, гладкой кожи я кололся о шерсть ее нижних одежд, что было неприятно, но не могло ослабить моего рвения.

И тут оказалось, что Даша вовсе не была настроена на подвиг. Она просто подумала: ведь нам никогда не доводилось проводить целую ночь вдвоем в постели и наврала матери, что идет встречать Новый год к институтской подруге, которая живет на другом конце Москвы. Такси там не поймать, и она останется на ночевку. Это — матери, а мне досталась обычная нуда о единственном достоянии, растратить которое она не имеет права. Она даже не потрудилась как-нибудь освежить, взбодрить аргументацию. У меня мелькнула бредовая мысль, что она поспорила с матерью на американку, что может переспать со мной в одной постели и остаться нетронутой.

Мысль была сумасшедшая, но именно поэтому завла-


дела мною. Я рассвирепел. Вспоминать об этой ночи мне до сих пор стыдно и противно, тем паче, что я не добился и тени успеха. Если не до рассвета, то до первой утренней разряженности тьмы, когда белизна снега и где-то в бесконечной дали восходящее солнце начинают одолевать мрак, шла мучительная борьба за овладение Дашей. Она согрелась, потом даже запарилась и попросила разрешения избавиться от лишних доспехов. Вот до чего уверена в себе она была! Почему она настолько не боялась меня, почему знала, что я с ней все равно ничего не сделаю? Более опытный мужчина, конечно, справился бы, но у меня был слишком куцый опыт, и Гера была устроена иначе, чем Даша. Я впустую терял силы, стремясь совершенно не туда, куда мне было нужно. Но главное, она твердо знала: что я неспособен к той последней грубости, когда женщине, находящейся в ее положении: обнаженная, в постели, придавленная мужским телом — приходится подчиниться. Я мог причинить ей боль только с ее согласия.

Наконец, самый убогий праздник в моей жизни кончился. Даже моя любимая, умевшая на редкость убедительно — для себя — оправдывать каждый свой поступок, чувствовала, что тут она совершила промах. Надо было все это как-то иначе обставить. Например, обговорить, что общий праздник обойдется без фейерверка в честь моей личной победы над чистотой девичества. Что мы сбережем себя до нашего особого дня. Клянусь, этого было бы достаточно. Надо было позволить мне обставить встречу: купить елочку, вина, шоколада, фруктов, чтобы сама необычность совместного ночевья несла надежду на будущее, чтобы первая ночь выделялась из наших встреч не только бесконечной борьбой, ожесточением, словесной перепалкой, но и большим доверием. А так получилось просто глупо. И зачем ей было обманывать мать? Мы вполне могли вернуться домой в начале второго, сохранив друг к другу больше доброго чувства. Что-то вообще нехорошее, нерешительное, невысокое чувствовалось в этом двойном обмане. Она бессмысленно надула


мать, бессмысленно надула меня, словно потешила своего злого беса. А может, то была просто неловкость непродуманного, импульсивного поведения?..

Завершение праздника шло в том же ключе. Наломанные, невыспавшиеся, с головной болью, которой у меня никогда не бывает после пьянки, а сейчас затылок раскалывался, мы вышли на студеную, по-морозному солнечную улицу — прямо к остановке трамвая. Но трамвая мы не дождались: какому-то старому пьянице понадобилось уронить портки прямо на трамвайной линии. Подштанниками он не был обременен. Из-под грязного ватника и короткой застиранной ситцевой рубашки обнажился низ бледного нечистого брюха, длинный кривой член и синий мешок с яйцами, висящий, как у некоторых пород крупных сторожевых собак, на тонкой нити. Прохожие, конечно, принялись хохотать, а пьяница никак не мог подхватить свои сползшие портки. Я загородил Дашу от этого пакостного зрелища, которое как-то раблезиански-омерзительно пародировало наш новогодний праздник, и потащил ее прочь от остановки. Она не заметила случившегося и раздраженно сопротивлялась моему желанию увести ее к Солянке, там была стоянка такси.

По пути туда нам пришлось миновать маленькие двухэтажные домики, где некогда размещалась знаменитая хитровская ночлежка, изображенная Горьким в "На дне". Сюда же Гиляровский привел Станиславского и других корифеев МХАТа для ознакомления с жизнью московского дна, и где их чуть не прикончили.

Эти двухэтажные домики под толстенными шапками искрящегося снега выглядели бы уютно и даже нарядно из-за свежей покраски, ледяного узорочья замерзших окон, если б вокруг не слонялось, не валялось, не кочевряжилось и не мочилось яркой желтой струей столько невесть откуда взявшейся пьяни. Как будто встали из гробов горьковские хитрованцы, чтобы поздравить нас с праздником и выклянчить на опохмелку. Мы дали несколько мятых рублевок каким-то страшным людям с разбитыми опухшими лицами, но не заслужили признатель-


ности обделенных. Они стали поносить нас на чем свет стоит, я никогда не слышал такого изощренного и злобного мата. Русский человек так любит мат, что даже чуть добреет, произнося заветные слова. Куда злее и страшнее звучит блатная "феня", где главный яд не в матюшках, а в зловещих звуках людоедского языка страшных Соломоновых островов. Мне даже пришлось отшвырнуть какого-то оборванца, ухватившегося за Дашину сумочку. По счастью, тут появился мотоциклетный милицейский патруль, и хитрованцы растаяли в дымчато-морозном воздухе.

В общем, хорошо погуляли. Домой Даша пожелала почему-то вернуться на метро, хотя ближайшая станция находилась на площади Дзержинского, а от Крымской до ее дома было две троллейбусных остановки. Провожать себя она запретила. Зачем понадобилась ей вся эта смехотворная конспирация — ума не приложу. Скорей всего, она просто злилась на себя самое, уж больно бездарной оказалась ее выдумка.

В Даше все время происходило внутреннее борение между двумя любовями: к матери и ко мне. Пишущий человек наделен страшной властью, ведь бедная Анна Михайловна да и бедная Даша у меня в руках. Анны Михайловны давно нет на свете, не знаю, жива ли Даша. Но, живая или мертвая, она так же бессильна против меня, как и ее мать, потому что не пишет.

Не хочется быть несправедливым. Не хочется вести счет "глиняным" обидам, хотя от них никуда не денешься, такой счет возникнет, он неотвратим в нашей ситуации, как пугающе большой ресторанный счет выпивохи. Но я сел за эту повесть в тайном предчувствии, что она приведет меня к пониманию чего-то такого, что станет и прощением, и примирением, хотя, возможно, и по сю, и по другую сторону света это вовсе никому не нужно. Но нужно мне самому, я не хочу уходить со злом в душе. Вот в чем мое единственное неоспоримое право.

Анна Михайловна прошла по карнизу над бездной с новорожденной дочкой на руках, когда муж ее, польский


художник, отец этой девочки, был расстрелян, молодой, как Эос, с перстами столь же пурпурными, но по иной причине — от крови жертв — советской властью. Судьба Анны Михайловны — один к одному — судьба моей собственной матери. Я не знаю, как удалось ей найти, охомутать Гербета, навязать ему свою дочь и тем спасти ее. Думаю, что щемящий страх за дочь остался в ней на всю жизнь, которая не могла быть легкой. Гербет считался русским, но был немцем, как и она сама, хотя, возможно, с каплей русской крови. Естественно, Гербет числился советским философом, но за ним тянулся опасный хвост идеализма. Ему крепко помог в свое время Институт Красной Профессуры, где он преподавал, впихнула его туда Анна Михайловна. При этом она не пошла по легкому дурному пути, сводя его с хамами новой власти. Их кругом оставались старые киевские друзья: Нейгаузы, Пастернаки, Вильямсы, Ушаковы. Но не случайно в доме оказался правдист и Борис Резников — Дашина первая любовь. Прустовская госпожа Вердюрен подмешивала аристократию к своему довольно плебейскому салону, у нее были свои задачи, Анна Михайловна поступала наоборот: после неудачи с Резниковым (об этом дальше), который должен был решить все проблемы, в салон был введен — без матримониальных целей — делающий большую советскую карьеру Твардовский. Гербет, которому колхозная муза была столь же подходяща, как скаковому коню расписная дуга, накатал об Александре Трифоновиче огромную, скучную, "вумную" и глубокую статью, очень польстившую певцу умелого печника Данилы. Твардовский появился на званом обеде у Гербетов уже в мою пору. Я уверен, что затея с молотовской небесной трубой, необычайно укрепившая земную прочность Гербета, исходила от Анны Михайловны.

Конечно, Анна Михайловна знала свою дочь неизмеримо лучше, чем я, и болезненно чувствовала ее житейскую непрочность, отсутствие той душевной грубости, которая помогает выжить человеку. И ей хотелось посадить этот слабый росток в тучную, надежную советскую почву. А я


путался под ногами, мешал ей, сбивал с продуманных расчетов, конечно, она должна была ненавидеть меня, пораженная и оскорбленная собственным бессилием. Мы встречались с Дашей обычно не чаще раза в неделю, часа на три-четыре, все остальное время принадлежало Анне Михайловне, которая могла целиком посвятить долгую и доверчивую домашнюю близость изгнанию беса, то есть, меня. И ведь какой козырь дал я ей минувшим летом, оскоромившись с Герой, но ничего не помогало, Даша оставалась со мной.

Теперь я склоняюсь к мысли, что Даша задумала совместный Новый год как нашу свадебную ночь. Отсюда и сложная ложь, наговоренная матери о подруге, живущей за краем света, отсюда и ее приход с пустыми руками и нежелание, чтобы я сделал какие-то приготовления. Ведь это был не обычный мещанский Новый год с выпивон-чиком, закусончиком и полупьяной общей постелью. Все должно было произойти в аскетической очищенности, высокой простоте, героической чистоте, как у Зигфрида с Брунгильдой, когда их на ложе разделил меч. Но Зигфрид играл чужую роль, он победил Брунгильду для своего друга и, естественно, не захотел воспользоваться плодами победы. Я же боролся за Дашу для себя, и она сама решила сбросить с ложа этот проклятый разъединяющий меч. Но что-то помешало. Может быть, самое простое: жуткий холод, добавившийся к остуди сердца, предавшего самого родного на свете человека: собственную мать. Красиво, достойно, в былинном величии не получилось. Были ледяные простыни, гусиная кожа, озноб, зубовная дробь, а где-то вдалеке скорбно реял материнский образ. И меч не упал, зазвенев, с ложа...

7

А ведь наша близость чуть не состоялась за две недели до Нового года. Мы пришли сюда, не зная, увидимся ли еще или это последняя наша встреча. По доносу одного студента-сценариста, человека средних лет, давно отбыв-


шего действительную воинскую службу, нас всех призвали в армию в разгар позорной финской войны. При тех нежданных и чудовищных потерях, которые несли советские войска от бездарности командования, страшных морозов, финских снайперов-кукушек, нами, необученными, неумелыми, заткнули бы какую-нибудь дыру, а потом пустили бы закоченевшие трупы на сооружение брустверов. Доносчик с обезоруживающей откровенностью говорил, что его испугал слишком высокий уровень подготовленности однокашников, и он решил избавиться от мужского состава. Девиц он надеялся победить в открытом творческом бою. Он зацепился за одну двусмысленность в осеннем приказе Ворошилова: призвать в армию всех студентов-первокурсников. Министр обороны имел в виду студентов, практически не приступивших к занятиям. Они и были призваны в сентябре месяце. Когда же наш, чуть замешкавшийся доносчик спохватился, а неторопливая военная канцелярия разобралась, мы уже были в шаге от второго курса.

Конечно, нас можно было без труда отбить, но директор института Якубович-Ясный и его заместитель Смык-Ки-таев (почему-то эти псевдонимы старых большевиков звучат, как воровские клички) наклали в штаны от страха, что их уличат в недостатке патриотизма. Кстати, были студенческие батальоны — добровольцев, но ВГИК проявил полное отсутствие патриотической инициативы, ни один студент не пошел по доброй воле. Некоторый дефицит патриотизма стимулировал моего отчима, писателя Я.С. Рыкачева прорваться в канцелярию Ворошилова и спасти ВГИК.

Я не верил в успех ходатайства отчима и наше свидание с Дашей у него на квартире считал прощальным. Уже когда мы, отцеловавшись, собрались одеваться, я все же позвонил домой и наткнулся прямо на отчима, только что вернувшегося от Ворошилова. "Все в порядке. Маннер-геймовская хунта не узнает силы вгиковского штыка. Так что можешь не торопиться", — добавил он совсем п о -


хулигански, наверное, от восторга победы, в которую никто не верил, кроме него самого.

Я передал его слова Даше. Она выскочила из постели, совсем нагая, я впервые увидел ее обнаженную в рост, и начала целовать мое лицо, смеяться и плакать, затем вдруг наклонилась и с силой ударила лбом о край стола. Поняла ли она сама, что то была искупительная жертва? Она рассекла до крови свой чистый высокий лоб. А я, как-то по-тигриному запав в самого себя, вдруг понял на селезе, что она меня тоже любит. И сразу перестал злиться на студента-доносчика и впоследствии пришел к нему на помощь в трагическую минуту его жизни. Ведь если не он, узнал бы я когда-нибудь, насколько дорог Даше?

Мы обнимались так долго, что у нас окоченели ноги на холодном полу. Я поднял Дашу на руки и отнес в постель, и тут меня осенило, что я могу сделать ее до конца своей. Она так обрадовалась, так растрогалась, что утратила все защитные средства, я впервые стал хозяином положения. Она удивительно чутко уловила что-то новое в том ласковом нажиме, каким я распластал ее на кровати и начала лепетать жалкие, совсем не похожие на обычное рассуждение о "единственном достоянии" слова: "Ну, миленький, не надо... Не сейчас. Мы же не разлучаемся. У нас столько времени впереди... Будь хорошим..." И этого я не мог перешагнуть. Мне кажется, что именно тогда у нее мелькнула мысль о новогоднем празднике. Она хотела оставить за собой хоть такое право — не уступить, а подарить себя. Не вышло...

Все, что в жизни получается и не получается, всегда имеет следствия. Ни одно переживание не исчерпывается в себе самом, оно длится...

Довольно скоро вслед за неудачей нашего Нового года я почувствовал, что отношение Даши ко мне изменилось. Это было заметно не по каким-то тонким нюансам душевного поведения, а по грубой очевидности житейских обстоятельств. Наши встречи стали реже и короче. Она постоянно куда-то торопилась и едва позволяла притро-


нуться к себе. "Ой, ты сомнешь мне блузку!" "Ох, я вся растрепалась!.." "Боже мой, я не могу в таком виде вернуться домой!.." Она все время куда-то торопилась, всегда должна была соблюдать форму, но причины столь бережного к себе отношения выдвигались самые прозаические: идем с мамой с скорняку, мы идем к портному, мы идем к сапожнику, к нам придет парикмахер. При этом она все охотнее назначала встречу на бульваре, в кафе, в кино или у меня на улице Фурманова, но к себе не звала. Она хотела быть хозяйкой времени, а ведь гостя не выпрешь. Затащить ее к отчиму стало почти невозможно. Иногда она кидала мне эту кость, но оскорбительно краткая и деловая манера интима нас скорее разводила, нежели сближала.

Естественно, что у меня возникла мысль о новом и более удачливом докторанте, но я не чувствовал рядом с Дашей никого другого. Зато сильно чувствовал ее мать. Анна Михайловна вдруг очень деятельно занялась внешностью и туалетом дочери. Теперь я знаю, как это называется: Даша под нажимом и надзором матери меняла стиль. Изгонялось все, что ее юнило и подчеркивалось то, что сообщало ей пышность, солидность, взрослость. Обычно матери дочерей "на выданье" стараются как можно дольше сохранять им нетронутость юности, Анна Михайловна пошла прямо противоположным путем. Даша стала носить длинные волосы, что ей необыкновенно шло, но исчезла та небольшая, изящная, круглая головка, которую я так любил. Она стала краситься. Прежде она едва-едва трогала помадой губы, прикасаясь пуховкой к смугловатой коже щек, теперь она, как говорят женщины, "делала лицо", подрисовывала рот, мазала пушистые ресницы тушью, отчего они чуть склеивались и становились кинематографически громадными. Она запрещала целовать себя в щеки, чтобы не нарушить орехового слоя "штукатурки", как выражался я про себя от злобы. И одеваться она стала иначе: у нее появилась длинная каракулевая шуба, очень высокая тоже каракулевая папаха, точная копия материнской, туфли на низком каблуке были изъяты


из употребления, а на остальных каблуки стали на полтора-два сантиметра выше. Теперь я уже никогда не видел ее в милой домашней простоте: валенки, шерстяной платок, замотанный по-деревенски вокруг головы, грубой вязки рукавички. Даша всегда была одета, будто хоть сейчас на прием. Не скажу, что мне это не нравилось само по себе, со всех сторон только и слышалось: как Даша похорошела, как она расцвела, вот что значит найти свой стиль и т.п., но я стал как-то жалко отставать от нее. Мой единственный на все сезоны синий костюм и мосторговское пальто, которые не особенно снижали прежний облик Даши — все советские мужчины одеваются хуже своих женщин, — сейчас выглядели уж слишком непрезентабельно. Я заказал себе кепку у частника в Столешниковом переулке, но эта форсистая вещь лишь подчеркивала убожество остального наряда. У меня не было денег, чтобы купить что-то в комиссионном, тем паче, заказать у Смирнова, Райзмана или Затирки.

Анна Михайловна уводила от меня Дашу не в пространственном, а во временном смысле. Она сделала из дочери даму, я же остался щенком.

Новый год был моей роковой ошибкой. Лучше бы я изнасиловал ее. Был бы ад, но я бы ее не потерял. Лучше любой гнусный поступок, но нельзя, чтобы целая ночь — и какая ночь — с рождественской звездой, перенесенной советской властью с вифлеемского часа на условную ночь Нового года, ночь со всеобщим миром, музыкой, весельем, шумом, треском, приключениями — прошла в унылой постельной борьбе, с набившими оскомину уговорами, собачьим холодом и дрожью, а завершилась старичком, потерявшим портки, хитрованцами и спасительной бензиновой вонью милицейских мотоциклеток. Даша была унижена собственной нерешительностью, отступлением от принятого героического решения, моей слюнявой слабостью, победой скудного быта над праздником любви, Зощенко над Лонгом, советским убожеством над прелестью Дафниса и Хлои.

В этот смутный период наших отношений мы стали


бывать в ресторанах. До того верхом нашей советской жизни были "кафе-мороженое", или — днем — "На-циональ" с яблочным паем, "Красный мак" с трехслойным пломбиром. Рестораны возникли в какой-то мере из желания Даши показать себя — ее появление в зале вызывало заметный переполох, кроме того, она любила танцевать, а главное — избавлялась от квартиры в Подколо-кольном, которую возненавидела. Не надо думать, что мы стали ресторанными завсегдатаями, для этого у нас просто не было денег, но я помню два посещения довольно дорогого "Метрополя" с бассейном, где плавали рыбы, и коктейль-баром, и несколько визитов в менее аристократическую и более доступную "Москву". Даша не возражала, если с нами ходит Оська. Одет он был лучше меня, а спокойной развязностью и умением обходиться с официантами превосходил на голову. Танцевал я в ресторанах почему-то хуже, чем на ваммовской площадке, — опять же застенчивость, и мне куда больше удовольствия доставляло смотреть, как танцуют Даша и Оська.

"Москва" нам нравилась еще и потому, что там пел с джазом Аркадий Погодин, обладавший на редкость приятным, душевным тенором. Очевидно, для оперы голоса ему чуть не хватало, но я не понимаю, почему он не сделал ослепительной концертной карьеры.

Я смотрю на Дашу и Оську, оба элегантны, изящны, Оське не мешало бы чуть больше роста, особенно с такой крупной партнершей, но смотрятся они все равно лучше всех.

Сегодня мы должны с тобой расстаться, Но как мне дорога сегодня ты!..

Мелодия обрывается одновременно с последним словом, ни одного лишнего такта, и этим утверждается непреложность, окончательность решения.

Гремят аплодисменты. И танцующие, и наблюдающие дружно бисируют. Погодин не ломается, он любит петь, что не так часто среди певцов.


Мой милый друг, к чему все объяснения, Все понял я, не любишь больше, нет...

На середине танца Оська уступил мне Дашу. Меня удивила тень, вдруг набежавшая на ее до этого оживленное, безмятежное лицо.

— Ты устала? — Нет. Ты же знаешь, я могу танцевать до упаду. Мы танцуем, но не до упаду, ибо вновь звучат пос

ледние слова: Сегодня мы должны с тобой расстаться, Но как мне дорога сегодня ты!..

— Это о нас, — сказала Даша с какой-то скособоченной улыбкой. И если б не странная эта улыбка, я пропустил бы ее слова мимо ушей.

— Ты о чем? Мы медленно продвигались в толпе к столику. — Мы больше не увидимся. — Почему? — Я устала от постоянной лжи. Я лгу дома, лгу матери.

Я зря мучаю тебя. Все еще не постигая размера бедствия, я сказал с чуть

вымученной шутливостью: — Я не жалуюсь. — Да нет! Жалуешься. И по-своему, справедливо. И тут я понял, что это всерьез. И замолчал. Многое

шло у нас не так, как прежде, многое вызывало во мне обиду, удивление, боль, но такого я не ждал. И как странно — у меня не было слов для этого разговора. Да и что мог я сказать ей, кроме одного: я люблю тебя. Это много или мало? Мне всегда казалось, что это самое главное, но вдруг главные слова разом обесценились. Они не стоили и полушки. Но что же тогда стоило?

Мы вернулись за столик, а Оська отошел прикурить. Я разливал водку по рюмкам и вдруг увидел Дашино лицо, оно стало чужим. Я исподволь приглядывался к его чертам, беря их как бы отдельно: нежный выступ скулы, приспущенный уголок губ, слегка вздернутый нос, прядь, упавшая на крутой лоб, а вот ее слишком густые и


слипшиеся от туши ресницы, но я уже привык к ним таким, мне трудно вспомнить их прежнюю свободную пушистость, ее уши теперь скрыты длинными волосами, но я замечаю в мочке одного из них дырочку прокола с ниткой — Даша собирается носить серьги, но ни слова не сказала мне об этом. Это не беда, настоящая беда в том, что я не в силах найти былой привычной цельности знакомых черт. Это лицо мне неведомо, я его никогда не касался ни губами, ни пальцами. Какое-то всеобщее лицо, каждый имеет на него право. Кроме меня.

Вернулся Оська и со смехом рассказал, как он прикуривал. "Молодой человек, а без огня", — укорила его сидящая за соседним столиком полная блондинка. "Я зажигаю трением", — отпарировал Оська. Я выдавил из себя улыбку, она причинила мне физическую боль. С присущей ему чуткостью Оська догадался: что-то неладно.

— Пойду, куплю спички, — сказал он. — Так что же произошло? — спросил я Дашу. — Ничего нового. Ты сам понимаешь, так дальше про

должаться не может. — Почему? — Я старше тебя. Маму беспокоит моя неустроенность.

Она совсем извелась. — Как-то несовременно это... — Да нет, все так живут. Приходит время вить гнездо. — Это не твои слова. — Что вы меня мучаете? — у нее навернулись слезы. —

Ну, посмотри со стороны на нашу компанию. Я же смешна рядом с вами. Тетеха привела двух сосунков.

— Опять не твои слова. — Можешь говорить, что хочешь. И будешь по-своему

прав. Но я устала. Моя жизнь превратилась в кошмар. Хорошо хоть, мы не сделали последней глупости.

— Как все разумно и как бедно! — А другого и быть не может. Мы же с тобой ижди

венцы. — Я получаю стипендию.


— Которой едва хватает на проезд. Нам негде жить, нам не на что жить. Ты что, пойдешь в зятья? Или поселишь меня у своей матери, в спичечном коробке? Это все звучит грубо, но возразить нечего.

— Ну, а как же другие студенты? И любят, и сходятся, и даже детей заводят.

— Я не такая студентка... К сожалению. — Мать уже подыскала тебе кого-то? Она промолчала. — Короче! Ты выбрала мать? — Прости, да. С ней прожита вся жизнь. — Это окончательное решение? — Если б ты знал, чего мне это стоило! — Тогда пойдем? Она опять чуть помолчала. — Да, лучше пойдем. Я не знала, что мне будет так

тяжело. Я подозвал официанта. Вместе с ним подошел Оська,

слонявшийся где-то поблизости. — Как, мы уходим? Не допив водку? Дудки! Есть закон:

ничего не оставлять врагу! Он перелил оставшуюся водку в фужер и выпил зал

пом... Было странно, как изменился город, когда мы вышли

из ресторана. По пути туда он казался мне исполненным красоты, добра, торжественного порядка. А ведь мне чужда до отвращения эта часть Москвы, где предано и уничтожено мое детство. Как я любил живой Охотный ряд с бесчисленными лавками и лотками, нарядную церковь Параскевы-Пятницы по другую сторону И чудную Ивер-скую — воротца Красной площади, муравейник густо населенных кварталов от Манежа до нынешней гостиницы "Москва" и круто идущую навздым Тверскую. То была настоящая, старая, уютная, кучная, неповторимая Москва, а стала Москва-сталинская, голая, бессистемно распахнутая во все концы (чтоб не напали врасплох?), асфаль-тово-холодная и мертвая. Огромнейший пустырь, именно пустырь, а не площадь, простирался от торца гостиницы


до Манежа, ни Параскевы-покровительницы торговли, ни Иверской не было в помине, а жиденький Александровский сад, вписавшийся в новое, обобранное пространство, никак не компенсировал потерь. Три часа назад я ничего этого не видел и не чувствовал, вокруг был м о й город, пусть изменившийся, но все равно родной и прекрасный, потому что рядом была любимая. Сейчас я поддерживал под локоть крупную чужую женщину с потекшими глазами и будто облупившимся лицом, постороннюю, как этот обкраденный город. Она была ему под стать, и непонятно, почему к отчуждению примешивалась боль.

Когда-то в маленькой повести, посвященной Оське, я сильно романтизировал этот эпизод своей жизни. На самом деле я испытывал к Даше ненависть.

Взяв такси, мы отвезли Дашу домой, после чего Оська поехал ко мне ночевать. Я постелил ему на полу, возле батареи. Чуть не до рассвета Оська курил и болтал, заговаривая мне зубы, нет, по Гейне: зубную боль в сердце. Я тогда понял, зачем устраивают поминки: нельзя оставлять понесшего утрату одного, с его мыслями, тоской, горем. Самое пьяное, глупое и вульгарное поведение за поминальным столом для осиротевшей души лучше одинокого переживания своей потери. Оська, разумеется, не был ни пьян, ни глуп, ни вульгарен и, болтая бог весть о чем, умудрился ни словом не коснуться моей раны. В конце концов он меня усыпил, а когда я проснулся, Оськи уже не было — гуляка, зажигающий трением, умчался в школу.

Я долго валялся в постели, не испытывая ни малейшего желания ни к какому действию жизни. Об институте я и думать не мог, ни читать, ни писать не хотелось, пить с утра я еще не научился. В последнее время мы встречались с Дашей не чаще раза в неделю, но каждый день хоть минуту-другую говорили по телефону. По-прежнему, обычно звонила она, так ей было удобней, но случалось, не выдержав, я звонил сам и мучился от ее холодных, односложных ответов. Мы виделись вчера, следователь-


но, раньше, чем через неделю мы все равно не встретились бы. В сущности, пока что потерян лишь один телефонный звонок, коротенький, из нескольких фраз, разговор. А день стал непомерно огромен и пуст. Потом придет другой такой же пустой и огромный день и так, — я даже усмехнулся, настолько невероятным это мне показалось, — до конца жизни.

Мольбы и слезы не помогут, Возврата нет, пора забыть мечты. Сегодня мы должны с тобой расстаться, Но как мне дорога сегодня ты!..

"А ведь это пошлость," — думал я. Жизнь идет не под великую музыку и поэзию, а под ширпотреб, и сами мы изъясняемся не высоким слогом языкотворцев, а на мусорном обывательском сленге. Теперь всякое воспоминание о Даше будет сопровождаться сладким тенором Погодина, ну, а стало бы мне легче, если б оно шло под финал 9-й симфонии?

8

Оська пытался мне помочь в меру своих слабых сил. В ту пору он близко сошелся с компанией, группировавшейся вокруг сына знаменитого московского гинеколога, который ни в чем не отказывал своему наследнику, умному, красивому, очень элегантному и до конца ногтей циничному парню. Впрочем, его отношение к жизни даже нельзя назвать цинизмом, он так рано и так полно узнал непривлекательную изнанку бытия, что стал совершенно равнодушен ко всем его проявлениям. Он начисто утратил этическую оценку людей и явлений, представление о добре и зле. Ему было все равно, что бы ни творилось вокруг него, лишь бы не портило настроения.

Среди его приятелей были юноши высокой интеллигентности, начитанности и способностей, агенты МУРа и уголовники (они отлично ладили друг с другом), красивые девушки из хороших семей и полу-проститутки. "Полу", поскольку они промышляли не на улицах, а по квартирам, без твердой таксы. Он ни от кого ничего не ждал, не


требовал, кроме одного: не воровать в отцовском врачебном кабинете, который добрый папа предоставлял ему для бардаков, как сами участники дружеских встреч называли свои пиры. Фаворитам он позволял пользоваться гинекологическим креслом в качестве любовного станка. Кажется, на этом троне Оська сбросил отягощавшие его вериги невинности. Как и положено, кличка у хозяина хазы была Король. Он мудро правил своим обширным и очень пестрым королевством, без всякого деспотизма осуществляя полноту власти. И не деньги, которыми он был набит по затычку, не страх перед кулаками и заточками его клевретов обеспечивали покорность подданных, в него все поголовно были влюблены: и женщины, и мужчины. Последние не в порочном смысле, таких там не держали, а в чисто дружеском, радостно признавая его неоспоримый приоритет во всем: от умения одеваться до игры на биллиарде или в преферанс...

"Есть и в моем страдальческом застое часы и дни ужаснее других" — я мог бы с полным правом применить к себе слова поэта: не было ничего ужаснее попыток развеять свой "страдальческий застой" в Оськиной компании. Их было две. Первая — гала-представление: я увидел во всем размахе неведомый мне шабаш группового юношеского разврата. Король истинно королевским жестом подарил мне свою новую возлюбленную, смешную и трогательную девчонку Тамару. Она была по уши влюблена в Короля и стала моим лучшим другом за то, что я не воспользовался щедрым его даром, ослушаться властелина она никогда не решилась бы.

Другой раз мне пытались услужить на интимном суаре Зойкой-чистюлей. Там были две подруги: Зойка-чистюля и Зойка-грязнуля, вторая куда симпатичней, об их гигиенических качествах я судить не могу. Любопытно, что в этой большой компании на меня не клюнула ни одна девушка, их отпугивал трупный запах печали, неудачи и — что хуже всего — равнодушия. Вот когда я заподозрил, что принадлежу к унылому племени однолюбов. И вся моя последующая сумасшедшая жизнь не разубедила


меня в этом. Мне нужна была только Даша, все остальные — изделия из кожзаменителя.

Больше меня не звали, да я и сам не пошел бы. В распутных игрищах этой компании было что-то натужное, поддельное и жалкое. Лишь Король умел оставаться на высоте за счет неучастия в общих развлечениях: он не пил и не занимался публично любовью. Интерес этих сборищ состоял для него в том, чтобы наблюдать чужой распад, фанфаронство и ничтожность окружающих. Когда началась война, упомянутая мною Тамарка сказала с удивительной проницательностью: "Жалко ребят, никто из них не вернется, — помолчала и добавила, — кроме Короля". Она ошиблась лишь в одном: Король не был на войне, защищенный от нее какой-то фальшивой справкой.

Меня огорчало и злило, что посреди этого сброда Оська как-то умалялся, глупел и мельчал. Он был самым младшим, и его давил авторитет ветеранов. Потом там появилась непонятно каким образом хорошая, тихая девушка Аня, она стала Оськиной подругой и вместе с ним покинула гинекологическое королевство. Она же проводила Оську на фронт.

Я все время спрашивал себя: наступит ли день, когда я перестану думать о Даше, а если и буду изредка вспоминать, то спокойно, равнодушно-благожелательно. Мне хотелось скорее дожить до такого дня, и вместе с тем он пугал меня, как смерть, в ту пору да и много времени спустя мне очень хотелось жить. Я не мог представить себе, чем может быть наполнен день, если он совсем без Даши, даже без мыслей о ней. Разреженный воздух губителен для моего дыхания даже на малых высотах Крымских гор. Таким вот, разреженным, представлялся мне жданно-пугающий день полного освобождения от Даши. Но уже прожита жизнь, а день этот так и не наступил, чему свидетельство эта рукопись.

Я не знаю, жива ли Даша, но в каком-то смысле ее физическое бытие и небытие равнозначны для меня, ибо она навсегда во мне и покинет этот мир только со мной. Но уже очень давно ее постоянное присутствие во мне


не мешает моей совсем другой жизни, не имеющей к ней никакого отношения.

Дни шли за днями, складывались в недели, я не пытался узнать, что с Дашей, куда направился ее шаг. Я уже тогда знал, хотя и несформулированно, бессознательно, что в душевной сфере человек не хозяин своей судьбы, что здесь все происходит спонтанно, и ты можешь в лепешку расшибиться, а не выгадаешь у будущего и медного грошика. У меня даже в мыслях не мелькнуло позвонить или написать ей, или что-то узнать у общих знакомых. Она была во мне, а то материальное тело, которое отделилось от ее образа, вело особую, не касающуюся меня жизнь.

Я стал много писать. Пишущей машинки у меня не было, и я ходил перепечатывать свои рассказы к отчиму.

Я, испытывая болезненное наслаждение, спрыгивал с подножки трамвая почти на самом углу Покровского бульвара и широкого в этой части Подколокольного переулка. А вот и наш дом. Он рассекречен: жилой дом крепкой стройки с большим продуктовым магазином и пошивочной на первом этаже и многочисленными хозяйственными учреждениями во дворе, но все же рассекречен не до конца. Легкая тень моей тайны еще витает над ним, остальные дома в переулке кажутся тусклыми, бездушными, серыми от скуки. Я подымаюсь по ступенькам широкого каменного крыльца, вхожу в торжественный вестибюль, еще одна короткая лестница, поворот направо, и вот уже ключ в моей руке привычно и быстро находит скважину, мягкий поворот и — здравствуй, недавний приют любви!..

Раньше я всегда приходил первым, но комната не казалась пустой, она уже была населена Дашей, которая явится через пятнадцать-двадцать минут. Сейчас комната пуста, неприютна и уродлива въехавшим в нее углом чужой стены.

Я кладу рукопись на стол, раскрываю машинку, но не сажусь печатать. Мне следует исполнить еще один ритуал: полежать на тахте. Через несколько минут я начинаю


чувствовать чуть слышный запах Дашиных волос, хотя отчим уже не раз менял наволочку. Но вообще-то все его наволочки знали прикосновение наших голов.

Ну ладно, теперь можно и за работу. Я — человек, умеющий сосредоточиваться, но здесь мне это давалось плохо. Меня все отвлекало. Каждое жилище населено своими звуками, которые представляются то чьим-то дыханием, то дробью каблучков, то скрипом открываемой внутренней двери, то стуком во входную дверь. На самом деле природа звуков совсем другая: скрип рассыхающихся половиц, осыпь старой клеевой краски и штукатурки, урчание водопровода, отзвук жизни лифта в другом конце коридора. Первые дни работы здесь я только и делал, что открывал входную дверь. Для себя я объяснял это тем, что отчиму должны принести судебную повестку. Он был крайне небрежен в своих литературных делах, вечно просрочивал договора, надувал редакторов, иногда отвечал по телефону женским голосом, боясь нарваться на очередного обманутого работодателя. Но до суда пока не доходило. Он сам по выходе из тюрьмы засудил "Литературную газету" за какие-то неоплаченные статьи. Но вся моя беготня от письменного стола к двери лишь раз обернулась жировкой, которую пыталась засунуть в забитый газетами почтовый ящик старуха-рассыльная из домуправления.

Затем я научился сдерживать свои порывы, уговаривая себя, что это стучат в другую дверь, что будь отчим дома, он никогда бы не открыл дверь судебному исполнителю, следовательно, и мне нечего рыпаться. Нельзя сказать, что это помогало моей работе, тем более, что перестав прислушиваться к двери, я начал пялиться в окно. Мне показалось раз, что во двор вошла Даша в своей старой короткой беличьей шубке и, постояв в растерянности несколько секунд, скрылась за мебельным фургоном. И минуло какое-то время, прежде чем я сообразил, что на дворе май, и Даша не может быть в шубе.


Но день за днем я осиливал себя, и в тот раз несколько минут не отзывался отчетливому и настойчивому, хотя и несильному стуку в дверь. Наконец я пошел и открыл дверь. Там стояла Даша.

— Ты один? — спросила она. Я не понял ее вопроса и не ответил. Она сняла плащ

и повесила на гвоздь, заменявший отчиму вешалку. Потом вошла в комнату. Медленно огляделась, сбросила туфли и прилегла на тахту.

— Ну, вот я и дома. И тут я поступил самым неожиданным образом. Я

кинулся к пишущей машинке и пулеметно отстучал на ней целую страницу. Затем прилег рядом с Дашей. Мы не целовались, не обнимались, даже не прикасались друг к другу. И не разговаривали. Просто лежали.

Мы перемолчали объяснение. Наверное, оба очень устали за минувшие почти два месяца нашей разлуки.

9

Я так никогда и не узнал, что произошло у Даши с матерью. А мы вернулись к прежнему, к тому лучшему в наших днях, когда квартиренка отчима была для нас, в самом деле, родным домом. И мы встречались часто, сколько могли, сколько хотели. То была капитуляция Анны Михайловны, за которой неминуемая должна была последовать и капитуляция Даши. В какой-то ничем не примечательный день, без всякой патетики, как-то сумрачно и тихо Даша открылась мне.

— Надо подложить полотенце? — спросил я. Она что-то пробормотала, я не понял. Я не знал, как это бывает с девушками, когда в первый

раз, но если я думал с наскока прорваться в "смесительное лоно", то глубоко заблуждался. Я все время встречал препятствия, и ей было больно, она закусывала губы, что-то делала, пытаясь помочь мне. Я проникал куда-то но моя чувствительность была пригашена предохранительной резинкой, а это довоенное изделие могло быть


с успехом использовано в качестве велосипедной шины, для которой не страшны ни гвозди, ни осколки стекла. И все-таки, ценой неимоверных усилий я высадился на остров любви и удивился отсутствию крови.

— Только со мной так бывает, — сказала Даша со сложной интонацией покорности, грусти и разочарования.

Тогда я не думал об обмане, я был слишком счастлив для этого. Но когда мы вновь встретились на квартире отчима, она сама заговорила о казусе нашего первого соединения.

— Знаешь, я узнавала, так случается с малокровными девушками.

— А ты разве малокровная? — Не знаю. Но ты сам видел, крови не было. Это ее удивило, и она не притворялась. Кроме того,

мне тогда что-то мешало. При вторичном объятии все получилось по-другому, но ей опять было больно, хотя она старалась не показывать вида.

Не помню, говорил я о своей способности превращаться в круглого дурака, если это могло избавить меня от страдания или хотя бы просто от душевного дискомфорта? Я принял версию о малокровии как удобную рабочую предпосылку. Даша стала моей, до конца моей, и какое мне дело до разных физиологических отклонений? Я испытывал ничем не омраченное счастье полной и совершенной близости. Но сейчас, чуждый всякого упоения, я трезво взглянул на эту давнюю историю, вполне безразличную мне, как, впрочем, и в те далекие времена.

Даша искренне заблуждалась в отношении своей девственности. Она была влюблена в Резникова, зрелого, опытного, сильного и весьма целеустремленного мужчину, и он что-то сделал с ней, хотя и не до конца. Уверив, что не причинит ей вреда, он нарушил девственную плеву, хотя и не решился на последний завершающий удар. Он был членом редколлегии "Правды" по отделу литературы и искусства и находился накануне какого-то мощного скачка в своей партийной карьере, боязнь скандала удержала его на самом краю. Интересная тема: партийность


и страсть. Даша искренне заблуждалась в отношении своего "достояния", рисовавшегося ей в виде кованого сундука, набитого золотыми дублонами. Пират Резников оставил на дне лишь горсточку монет.

Мое повествование приобретает чрезмерно медицинский характер. Я пишу книгу о любви, а не о гигиене девственности. Но что поделать, если близость с Дашей выводит меня на другую любопытную женскую проблему: фригидность. Вскоре выяснилось, что Даша не испытывает того острого завершающего наслаждения, ради которого творится вся постельная борьба, не получает той премии, какую природа учредила для всех живых существ за труд соития во имя продолжения жизни на земле.

Я начал догадываться об этом до ее прямого признания, которое она сделала совершенно легко, не догадываясь о своей обделенности. Я ведь знал, как это бывает у женщин и, даже учитывая страстный темперамент Геры, Дашино хладнокровие не могло не озадачивать.

Итак, к малокровию и прибавилось хладнокровие. При этом Даша очень любила целоваться, остро ощущала прикосновения, ее собственные руки обладали мощным электрическим зарядом. Но она не знала любовного экстаза и никогда не приближалась к нему.

Если я никогда не пытал ее насчет девственности, то тут я проявлял вполне объяснимое любопытство. И, надо сказать, подобные разговоры не только не задевали Дашу, она испытывала к ним сдержанный интерес. За свою жизнь я знал близко несколько фригидных женщин, и эта сексуальная обделенность выражалась у них по-разному. Дашу фригидность лишила сексуального любопытства и привела к сдержанности. Ей надо было полюбить человека, чтобы вступить с ним в близкие отношения и давалось ей это всегда нелегко, она словно брала высокий опасный барьер. Будь ее воля, она предпочла бы вполне целомудренные отношения, несколько скрашенные поцелуями. Две другие, напротив, ни в грош не ставили то, что им было совершенно безразлично, их холодное, мозговое распутство меня всегда поражало. Хотя удивляться


тут нечему: зачем трястись над тем, что для тебя гроша ломаного не стоит? Пути этих женщин были диаметрально противоположными. Одна влюбилась, вышла замуж и стала мужу безукоризненно верной женой, хотя знала о его бесчисленных изменах. Другая спокойно шла по рукам, меняя мужей и любовников и почти не замечая этого, но испытала страсть к женщине, с которой долго была близкой. После разрыва она вернулась к своей половой неразборчивости, предпочитая сафическую любовь. Лишь старость и болезни остановили ее кипучую деятельность.

Дашин темперамент, вернее, отсутствие такового, меня устраивал. Наверное, мне виделась тут гарантия постоянства. О том, что это может иметь прямо противоположную направленность, я тогда еще не знал. Мне с ней, даже в чисто физическом смысле, было лучше, чем с Герой. Не люблю женщин, что "рвут страсть в клочки", в постели, на мой вкус, это так же плохо, как на сцене. Мне близко пушкинское: "насколько ты милей, смиренница моя", даже без разделенного поневоле пламени. У Даши было и сексуальное любопытство, и — пусть слово звучит дико — уважение к тому, что так много для меня значило. Она всегда и во всем шла мне навстречу с какой-то умной и хорошей женской добротой. Ей совсем небезразлична была наша близость, которую она постепенно научилась разнообразить, ценя ту страсть, которую во мне пробуждала. "Чувствуешь ты хоть что-нибудь, когда мы близки?" — спросил я ее однажды. "Чувствую, как очень крепкий поцелуй". Спустя много лет она сделала мне другое признание: "Ты дал мне преувеличенное представление о мужском энтузиазме".

Вскоре мы стали независимыми от гостеприимства Подколокольного переулка. Теперь мы занимались любовью в Дашиной комнате, словно были одни в квартире. За стеной родители ужинали, разговаривали, кто-то приходил, уходил, Гербет играл на рояле Листа и Шумана, грузные шаги Анны Михайловны звучали в коридоре, звонил телефон; Дашу по-прежнему не подзывали. Никто не посягал на наш покой — мало подходит это слово к


той кутерьме, которую мы учиняли на ее тахте. Сейчас мне кажется, что малый привкус опасности возбуждал Дашу, в убежище отчима она была куда пассивней, безразличней, порой до какой-то степени у себя дома она не уставала "накалять свой расписной, румяный рай". Конечно, отношения с матерью и домом у нее были сложнее, чем мне казалось. Но эти сумерки мне так и не удалось проглянуть. В наших встречах появился ритуал: семейное чаепитие в десять вечера, в комнате Гербетов. После чего мы возвращались в "детскую" для завершающего и самого волнующего обряда, который я совершал коленопреклоненным, а Даша — сидя на краешке тахты. Дивно было тянуться к ее губам за поцелуем, ибо одновременно шло внедрение во влажный жар железного мускула страсти.

За стеной Анна Михайловна, уже отошедшая на ложе, дышала тяжело, как корова в хлеву. Она и в мыслях не допускала, что мы зашли так далеко, но самое мое узаконенное пребывание в доме было для нее странным поражением.

Последние тихие слова у приоткрытой входной двери, то и дело прикладываемый к милым губам палец хранит тревожный сон уснувших. Наконец мы размыкаемся, разрываемся, я выхожу в остудь ночи, пустой и легкий. Я даже не иду, меня несет по воздуху, сперва над двором, потом вдоль Зубовского и резко бросает за угол на Кропоткинскую.

Улица тиха, пуста и задумчива, как река. И хоть бы раз память о миллионах несчастных толкнулась в мое счастливое фашистское сердце, хотя бы о собственном отце, накрытым ночью заполярных лагерей, вспомнил. Я вскоре поеду к нему, и это станет одним из решающих переживаний моей жизни, но сейчас я не помню о нем. Не помню о Мандельштаме, чьи стихи научился бормотать, а его, кажется, уже нет на свете. Не помню о всех других... Я живу сейчас лишь своим счастьем, другие спят, третьи пьют водку, кто читает, кто лезет на теплую сонную жену, и таких — тьма — посторонних вселенской


боли. Наверное, в гигантском замолкшем пространстве найдется кто-то, кто плачет или молится, но слезы их не видны, а молитвы не слышны. Нас научили не отвечать друг за друга, не чувствовать друг друга, нас могут заботить лишь те, чей локоть в нашей руке. Фашизм — прекрасный строй для уцелевших в кровавой бойне, он снимает с души ответственность, освобождает от мук совести и от самой совести, он всю ответственность берет на себя. Любой другой строй оставляет на плечах человека слишком много груза, а человек так немощен. Мы хорошо узнали это за последние годы. Хайль, грядущий Сталин, твои усталые русские дети ждут тебя!..

10

Однажды Даша подарила мне том только что вышедших избранных переводов Пастернака. Это случилось в пору, когда я научился слышать стихи.

— Тут есть одно стихотворение Верлена. Это мое — о тебе. — И она неумело, с каким-то детским захлебом, но и с чистой интонацией доверия и нежности прочла верленовские строки из "Так как брезжит день"...

Ибо я хочу в тот час, как гость лучистый, Ночь моей души, спустившись, озарил, Ввериться любви без умираний чистой Именем над ней парящих добрых сил.

Я доверяюсь вам, очей моих зарницы, За тобой пойду, вожатого рука, Я пойду стезей тернистой ли, случится, Иль дорога будет мшиста и мягка...

Это было признание в любви.

Вскоре меня ввели в святая святых — домашний круг. То было признание... нет, то была уступка чрезвычайной важности со стороны Анны Михайловны. Фурора я не произвел. Человек, застенчивый от природы, я так умалился в присутствии Пастернака, Нейгауза, Сельвинского, Локса, что мог бы остаться и вовсе незамеченным, если б на помощь не пришел Андрей Платонов. Он оказался другом Пастернака и последним литературным открытием


Генриха Нейгауза. При своей тогда блестящей памяти я мог цитировать прозу Платонова, как стихи, чем и пленил Нейгауза. Так началась наша многолетняя дружба, иначе не назовешь те удивительно добрые и доверительные отношения, которые сложились у нас и продолжались до самой кончины Генриха Густавича, хотя я никогда не забывал о его старшинстве. Как и Павел Григорьевич Антокольский, Нейгауз терпеть не мог все оттенки почтения, считая его весьма сомнительным преимуществом старости. Но тут уж я ничего не мог поделать с собой. У нас был пароль — фраза из одного рассказа Платонова: "Ночью нет ничего страшного". Мы всегда обменивались им, хотя оба знали по собственному опыту, что ночь — самое страшное время суток нашей зловещей страны. О том обеде, о дружбе с Нейгаузом у меня есть много раз публиковавшиеся воспоминания, вошли они и в сборник, посвященный памяти великого музыканта, и я не стану повторяться. Скажу лишь, что моя цепкая память на прозу Андрея Платонова лишь поверхностно удивила Бориса Леонидовича, но особого восхищения не вызвала. Я мог бы лучше распорядиться ею. Перед смертью Борис Леонидович грустно признавался в литературном эгоцентризме.

Успех у Нейгауза не мог компенсировать для Анны Михайловны равнодушия Пастернака. При всей любви к Нейгаузу, восхищении его пианизмом, культурой, артистизмом, умом и чудесной душой, в доме царил Пастернак.

Н.Н.Вильмонт, автор великой книги о Пастернаке, рассказывал у нас в доме, что в молодые годы Анна Михайловна была влюблена в Бориса Леонидовича и надеялась на ответное чувство. Она же познакомила его с Зинаидой Николаевной, тогда женой Нейгауза. Влюбленные всегда слепы, она одна из всей дружеской компании не догадывалась о тех отношениях, которые довольно скоро связали Бориса Леонидовича с Зинаидой Николаевной. Она узнала это из дарственной надписи Пастернака на новом сборнике стихов, где он с присущими ему искрен-

4 Зак. 721


ностью и горячностью благодарил Анну Михайловну "за Зину". Анна Михайловна ответила на посвящение тяжелым истерическим припадком, а Гербет отказал Пастернаку от дома. "В наказание, — наставительно говорил Николай Николаевич, — что тот не пожелал его жены". Зная нрав Анны Михайловны и подкаблучность Гербета, этой истории можно верить.

Маленькой бестактности Пастернака я обязан тому, что узнал, наконец, историю изгнания Бориса Резникова из дома Гербетов. Кстати, мне очень понятна допущенная Пастернаком промашка. Он вновь, после долгого перерыва, увидел за обеденным столом Гербетов молодое лицо, естественно связал его появление с Дашей, что и толкнуло память к другому жениху.

— Вы заметили, — как всегда громко, трубно сказал Борис Леонидович, когда уже сидели за столом и выпили по первой рюмке, — что мы опять в том же составе, что и тогда?

— Когда "тогда"? — раздраженно перебила Зинаида Николаевна.

Она вообще говорила с мужем иным тоном, чем со всеми остальными: злым, отрывистым, с явным намерением задеть, обидеть. У Адика, любимого сына, уже началась та страшная болезнь, которая в скором времени сведет его в могилу, и она, как положено слабым и низким душам, вымещала свое горе на безответном человеке. Адик и другой — нелюбимый сын — Стасик были ее детьми от Нейгауза.

— Ну, когда изгнали Резникова, — громогласно пояснил Борис Леонидович.

— Боренька!.. — предупреждающе сказала Анна Михайловна, метнув косой взгляд на дочь.

Зинаида Николаевна постучала себя костяшками пальцев по лбу, пояснив окружающим, что они имеют дело с идиотом.

Пастернак смутился, скулы его зардели. — Говорите, — спокойно сказала Даша, — Юре будет

интересно. ОH не знает этой истории.


Нежданно я оказался в центре общего внимания. Удивительно, что этим большим, самоуглубленным, вдохновенным людям захотелось поделиться с незнакомым мальчишкой тем, что давно уже стало черствым хлебом сплетни. Они делали это всем столом, перебивая, поправляя друг друга, споря, крича, обижаясь. Не участвовал в нестройном хоре один Гербет.

Я не стану пытаться реставрировать долгий, сбивчивый разговор, многие слова, интонация выветрились из памяти, передам лишь его суть.

Резников несомненно котировался в этом кругу. Видать, он был человеком значительным, с сильным, хотя и примитивным умом. Но примитивность эта принималась за свойство интеллекта, а не за недостаточность. Резников был для них своего рода инопланетянином, с планеты, обладавшей более низким умственным и духовным уровнем, чем старушка Земля. Воплотившийся грядущий хам, новый хозяин жизни, с которым — хочешь-не хочешь, а надо считаться. Пастернаку льстило, что его стихи западают в косматое сердце. Сельвинскии гордился, что он ближе Резникову, нежели Пастернак, которому жгуче завидовал. Нейгауза по-детски радовало, что этот молодой большевик не ест маленьких детей и даже ходит изредка в консерваторию. Ушаков и Локс сочувствовали его попыткам приобщиться цивилизации.. И все чуть-чуть боялись его, не признаваясь в том ни друг другу, ни самим себе. Самое же волнующее — этот бывший пария должен войти через родство с Гербетами в их тесный, интимный круг. И вдруг "Правда" разразилась зубодробительной статьей "Сумбур вместо музыки", оплевавшей Шостаковича и его гениальную оперу "Леди Макбет Мценского уезда" (по-моему, она первоначально так называлась). Было больно за великого композитора, было страшно, что начинается курс на разгром остатков искусства и культуры. Кладбищенская печаль царила за очередным воскресным столом у Гербетов. Первым не выдержал импульсивный Нейгауз. 4*


— Но кто, все-таки, написал эту гадость? Наверное, Заславский.

— Заславскому так не написать, — возразил Сель-винский. — Жидковат. А здесь топор сжимала крепкая рука.

— Топор — великолепно! — вскричал Нейгауз. — Но в музыке этот негодяй не смыслит ни черта!

— Ну, почему же обязательно "негодяй!? — с улыбкой сказал Резников. — А если ему не нравится эта темная, немелодичная, чуждая народу музыка?

— Почему у нас любой мерзавец берется судить от лица народа? — мрачно произнес Локс.

— Вы считаете меня мерзавцем? — повернулся к нему Резников.

— А вы тут при чем? — Я автор статьи. Я писал, что думал. — Знаете, Боренька, — почти добродушно загремел

Пастернак. — Страшно не то, что вы это писали, а то, что вы, действительно, так думаете.

— Боря, — проникновенно сказала Анна Михайловна. — Покиньте наш дом. Немедленно.

— Ну, это, по-моему, решать Даше, — с улыбкой сказал Резников, сохраняя полнейшее хладнокровие.

Даша молча поднялась и, чуть закинув голову, чтобы удержать слезы, вышла из комнаты и заперлась у себя.

Резников удалился. — А что с ним потом было? — спросил я. — Резонный вопрос, — усмехнулся Сельвинский. — Его

вскоре посадили. Он сгинул. — Но посадили не за статью, — заметил Ушаков и

добавил со вздохом. — К сожалению...

11

Только сейчас я заметил, что давно уже качаюсь на ласковых волнах самой счастливой поры моей долгой жизни. И длилось это счастье не дни, не месяцы, а без малого два года, вплоть до самой войны. Это куда боль-


ше, чем смеет требовать смертный от богов. Я не собираюсь угощать читателей описанием солнечных лет своей жизни. Нет ничего более скучного, томительного и раздражающего, чем чужое счастье. Несчастье интересно, его сразу примеряешь к себе, и оно почти всегда оказывается впору. Счастливых людей почти не бывает, да и кому они нужны, кроме самих себя. В раю литература невозможна. Поэтому постараюсь промахнуть эти два года как можно быстрее, сосредоточиваясь лишь на тех моментах, которые необходимы для моего повествования.

Даша жила крайне замкнуто. Если исключить меня, то у нее не было своей, особой жизни. Семья растворяла ее в себе без остатка. Во время первого, напряженного, хотя и недолгого романа с Резниковым, она как-то вырвалась из своих лет, из своей среды, попала в мир взрослых искушенных людей да и осталась там, что при всей ее развитости и ранней солидности было все же неестественно. Я жил куда свободнее, шире и вольнее Даши, имел настоящих друзей и обширный круг знакомых, куда порой пытался ввести и ее. Она не противилась, но и не стремилась к сближению. Она всем нравилась и сама отличалась благожелательностью к людям, но как-то так получалось, что не вошла ни в одну компанию. Разнообразие ее тяготило, ей хватало моего, весьма активного присутствия. Шум, многолюдство, обилие впечатлений утомляли, не давая радости. Она жила как бы вглубь, внутрь себя, а не в ширь, не в окружающем. И постепенно это стало оказывать влияние на меня.

У немцев есть выражение "царте дрессур", оно не передается буквальным переводом: "нежная дрессировка", тут смысл тоньше, полнее, он включает осторожность, осмотрительность, деликатность, умение незаметно навязать свое требование. В "царте дрессур" меньше всего сентиментальной нежности. Это умение подводить объект дрессировки исподволь к желаемому, так что он не подозревает о творимом над ним насилии. Даша приучила


меня не желать больше того, что она сама предлагала, даже в той области, в которой молчаливо признавалось мое превосходство. Она довольно быстро сообразила, что моя физиологическая искушенность является напускной. Гера выпустила меня из своих объятий немногим более опытным, чем был Адам после первого спаривания с Евой. Всю любовную науку мы осваивали с Дашей вместе, порой неумело, неуклюже, но в конце концов неизменно выходили на верную дорогу. И за недолгий срок достигли высокого мастерства, которое, как и во всех групповых гимнастических упражнениях, гарантируется согласованностью, синхронностью действий.

Я не замечал, как меняются мои привычки, весь образ жизни, меняется характер. Павлик отбывал действительную, Оська не расстался еще с гинекологическим раем, с моими вгиковскими коллегами, после бурного подъема первых лет, установились отношения прохладного товарищества. Я все реже появлялся на людях и все больше проводил время у Гербетов, наши встречи уже никак не лимитировались. Но для меня не мир ссохся до размеров Дашиной комнаты, а эта комната стала огромна, как мир. Я мог бы повторить следом за Хафизом: "Другого государства мне не надо".

Даша очень дисциплинировала меня. Я и прежде не был шатуном, а теперь все время, свободное от института и встреч с ней, проводил за письменным столом. Вскоре у меня собралась книга рассказов.

В начала июля мы расстались на два месяца. Даша с родителями снова поехала в Коктебель, подобная роскошь оказалась не по плечу отчиму.

Я ни с кем не общался, кроме теннисных и биллиардных партнеров, ни за кем не ухаживал и мечтал о возвращении Даши. Мы уговорились не переписываться, почта работала почти в нынешнем режиме, и все лето ушло бы на ожидание письма.

А потом кто-то из вновь приезжих сказал, что Даша


возвращается одна, на неделю раньше срока, и с точностью, какую недостоверные сведения обретают по мере их распространения, назвал день ее возвращения.

Я со всех ног кинулся в Москву. Меня встретило кроткое удивление Верони и бурное — Альфарки. Полагая, что Даша сразу приедет ко мне — что ей делать в пустой и запущенной по летнему времени квартире на Зубовской, я заказал Вероне прекрасный обед, купил вина, цветов и принялся судорожно ждать, то и дело набирая Дашин телефон, выбегая на улицу при каждом гудке — казалось, подъехало ее такси. Вероня относилась к моей суматохе с сочувственным доверием, а умный пес — с грустью, он-то знал с безошибочным собачьим чутьем, что Даша не приедет, и жалел мое разочарование.

Милый Альфарка не ошибся в главном — Даша, действительно, не приехала, но вместо разочарования была такая могучая жизнь души, что даже ее приезд не мог бы одарить меня щедрее.

Я поужинал поздно, один, за накрытым для двоих столом, выпил бутылку вина и улегся на приятно прохладные свежие простыни. Я просмотрел короткий сон о Даше, похожий на современные клипы — квинтэссенция наших самых сладостных мгновений, проснулся, попил воды и начал засыпать всерьез, но прежде чем провалиться во тьму, физически отчетливо ощутил ее возле себя; сон мгновенно соскочил, но несколько секунд она истаивала в моих руках. Я принялся снова думать о ней, вспоминая ее голос, смех, и как она читала мне Верлена. В сутолоке обычной жизни мне не удавалось так подробно, так обстоятельно думать о ней, припоминать лучшие наши минуты, и снова наплывал сон, и она тут же возникала своим нежным, добрым телом, я снова просыпался и медленно выпускал ее из рук. Это повторялось до самого утра, право же, Альфарка зря жалел меня...

А Даша-таки приехала раньше своих родителей, вырвала для нас три чистых дня счастья. Наша встреча была


странной, но, наверное, иной и не могла быть. Даша приехала к себе на квартиру, и, как только я вошел, сбросила легкий халатик с угольно-загорелого тела и легла навзничь на обеденный стол. Сейчас меня удивляет, почему она выбрала такое непривычное и неудобное ложе, но тогда это казалось естественным. А где же еще нам было обняться, так истосковавшимся друг по другу, не на постели же? Это могло произойти или на столе, или на потолке, или на шкапу, но только не на предназначенном для тихих ласк месте. Я до сих пор помню ее раскаленную кожу, словно она привезла на себе все солнце Коктебеля. Когда к вечеру я спустился вниз, у меня кровоточили колени, ободранные о столешницу.

Окончание в следующем номере.

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

ДАВНЕЕ

От застоя, от перестройки, А сегодня — и перестрелки Плохи мы в работе и в койке И уже не в своей тарелке.

Не отсюда ли наши слезы, Наша глупость и наша пьянка? Но за ними видны колхозы, Революция и Лубянка,

А еще — крепостное рабство, А до рабства — еще монголы... И, похоже, что не напрасно Мы озлоблены так и голы.

ПОЭЗИЯ ___________________

Владимир КОРНИЛОВ

106 ВЛАДИМИР КОРНИЛОВ

Совесть корчится, в голос воя, Но надежно стоит работа И, выходит, вся наша воля Уголовного разворота.

Взяли банк, грабанули почту... Наконец поползло наружу Не чужое, а только то, что Тыщелетье томило душу.

1994

ГРОМ ПОБЕДЫ

Простодушный, мудрый, а не хитрый, Царствовал всех лучше Лжедимитрий.

Отрок был высокого полета, А не рюриковского помета.

Оттого-то нрав его бунтарский Не поладил с яростью боярской.

И расквасили бродяге будку, В рот кровавый запихнули дудку,

А потом глумились, как могли: Закопали, вырыли, сожгли;

И орудье пеплом начинили, И салют победный учинили.

Лучшим из царей был Самозванец, Не помешанный, не лоботряс... Но Россия упустила шанец Не в последний и не в первый раз.

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ 107

Нам-то что? Нам громыхнуть погромче, Ну а там трава хоть не расти... И не оттого ли нету мочи Жить в Москве да и на всей Руси?

1994

ПОБЕДИТЕЛЬНИЦА

Многострадальная держава, Речь Посполита! А род Израйлев обижала Вполне открыто

И до, и после холокоста Да и во время, Не вспомнивши, что Матка Бозка Все ж дочь еврея...

Не устрашась хулы-охулки, Давясь от спеси, И при Пилсудском, при Гомулке, И при Валенсе,

Взметнувши гнев, как хворостину, Отринув пользу, Гнала, гнала их в Палестину, Любивших Польшу...

Многострадальная держава, Веками бита, Свою победу одержала Речь Посполита.

Прошла сквозь бури и невзгоды, Осталась малость: Сквозь суд Истории всего-то Пройти осталось.

1994

108

СОЖАЛЕНИЕ

Не прожектов-химер, Старость — время ответа... Зря не взял я в пример Афанасия Фета.

Фет, помещик Шеншин, Враг ленивых и сирых, Верил в общий аршин, Хоть был истинный лирик.

И любил, и страдал, Но при хаосе сердца Умножал капитал С жаром землевладельца.

Обустроив село И посмертную славу, Был от мира сего, А не жил на халяву.

ПРЕДЧУВСТВИЕ

Время непрофессионалов, Время тех, кто безлик, безрук, Время бездарей и амбалов, Перебежчиков и хапуг.

Не подумав о нахлобучке, Допустив роковой просчет, На компьютерах недоучки Прокрутили Большой Скачок.

От стагнации до разрухи... Потому заскулил народ

И фантастики, и порнухи Наплодилось невпроворот.

...Но зазря коммуняк звереет, Понадеясь на прежний мрак: Чем-то веет и что-то зреет И не может быть вечно так.

ЖАЖДА ВОЗВРАТА

Вроде отвыкли от лжи, Вроде отринули гордость, Но в хаос каждой души Все, как вначале, уперлось.

Через эфир и печать Просим везде подаянья, Но не желаем начать Новый заход с покаянья.

То, что подспудно и врозь Мучило каждую душу, Вдруг бы еще улеглось, Скопом не вышло б наружу!..

Снова Россия больна, Снова себя обокрала: Всем верховодит шпана, Но разбежалась охрана.

Снова на гибельный путь Хочет ступить по привычке: Ставить колючку, вернуть Вохру обратно на вышки.

1993

ВЛАДИМИР КОРНИЛОВ ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ 109

110 ВЛАДИМИР КОРНИЛОВ

* * *

По скользи, по наледи Ползу — сами знаете, Как старцы ползут озабоченно... Прогулка не райская И стужа февральская, Но жизнь все равно не закончена.

...Когда-нибудь в будущем Хвост около булочной И столь же подобное прочее Вспомянешь без паники, А внуки, и правнуки Играть будут в хлебную очередь.

Вот выжить неплохо бы! Эпоха убогая, Такая неинтеллигентная, Везуха для Каина, Повсюду охаяна, Потом будет звонкой легендою.

1992

* * *

Никого не веселя, Хмуро и невежливо, Ухожу опять в себя, Словно в годы Брежнева.

На дворе не благодать, Нечему завидовать. Время камни собирать, Рано их раскидывать.

1994

Лариса МИЛЛЕР

ВНОВЬ ИГРАЕМ В ИГРЫ ЭТИ

Не просите у осени смысла, Пожалейте ее, господа...

Бахыт Кенжеев

Не проси у жизни смысла, Не проси. В небе солнышко повисло — И мерси. Только душу просьбой этой Утомишь, Да напрасно сигаретой Надымишь, Да и кончишь в белых тапочках В гробу. Лучше вытри чистой тряпочкой Трубу, Под небес холодным взором С жаром дуй

_________________________

112 ЛАРИСА МИЛЛЕР

И легко мажор с минором Чередуй, Не заботясь, есть ли надоба В тебе, В этих играх до упаду На трубе... А ветрами все земное Так несет, Что под ложечкой то ноет, То сосет.

Июль, 1993

* * *

И я сгораю в том огне, Что отражен в моем окне В час заревой и час закатный, И жизнь, дарованная мне, Не мнится больше необъятной, Горят, охвачены огнем, Непобедимым день за днем, Горят и гаснут дни и годы... Сей мир — души не чаю в нем, Хоть он лишил меня свободы, Не дав спокойствия взамен... Какой чудесный феномен — Любить лишь то, что душу ранит: Над пропастью опасный крен, Существование на грани Невесть чего. Исхода нет. Любовь? Она лишь стылый след. Покой? Но он нам только снится. Так что же есть? Небесный свет, В котором облако и птица.

Август, 1993

* * *

Закрыть бы лавочку да вывеску убрать. Все надо вовремя — и жить, и умирать.

ВНОВЬ ИГРАЕМ В ИГРЫ ЭТИ 113

Закрыть бы лавочку, да свет в ней погасить И ничего не предлагать и не просить. Закрыть бы лавочку на внутренний замок, Все шумы времени меняя на шумок Воды, что булькает в заржавленной трубе... Того же самого не хочется ль тебе?

Ноябрь, 1993

* * *

Уйти легко, а вот остаться На этом свете, то есть сдаться На милость предстоящих лет Не просто. Проще сдать билет. И ни хлопот тебе, ни давки — Сплошные радости неявки: Не значусь, не принадлежу, С опаской в завтра не гляжу.

1993

* * *

Надоел ты, человечек, нету сил. Ну зачем ты плод запретный надкусил? Потерял ты в результате райский сад И навек тебе заказан путь назад.

Надоел ты, человечек, надоел. Ты, должно быть, плод запретный не доел, Ты, наверно, до конца не догрешил, — Оттого тебя Господь не порешил.

Лишь обрек на тягомотный путь земной. Сам ты всем своим превратностям виной. И живешь, все время Бога теребя И упрашивая выслушать тебя.

Июнь, 1993

* * *

Я дареному коню В пасть гляжу сто раз на дню,


И придирчиво, и грубо Все заглядываю в зубы, То хвалю, а то браню.

Мне б скакать во весь опор — Я ж с собою разговор Завожу крутой и жаркий, Про изъяны в том подарке Перемалываю вздор.

Господи, какая нудь, Мне б взнуздать его — и в путь. Господи, прости зануду: Все присматриваюсь к чуду, Все выискиваю суть.

Август, 1993

* * *

Всех слов и строчек, всех "ля-ля"

Прекрасней чистые поля Любой страницы. Пиши, мой друг, себе веля Остановиться У той невидимой черты, За коей немы я и ты. За той границей Святое поле немоты Да сохранится. Да знает слово свой предел... Каких бы струн ты ни задел Своей эклогой, Какой бы речью ни владел, Полей не трогай.

Декабрь, 1993


* * *

Легкий крест одиноких прогулок... Осип Мандельштам

Пишу стихи, причем по-русски, И не хочу другой нагрузки, Другого дела не хочу. Вернее, мне не по плечу Занятие иного рода. Меня волнуют: время года, Мгновенье риска, час души... На них точу карандаши. Карандаши. Не нож, не зубы. Поют серебряные трубы В соседнем жиденьком лесу, Где я привычный крест несу Своих лирических прогулок. И полон каждый закоулок Души томлением, тоской По женской рифме и мужской.

Октябрь, 1993

* * *

Все это движется, шуршит, Переливается и машет, Под чью-то дудку слепо пляшет, И чей-то замысел вершит.

Переливается, поет, И веткой яблоневой манит, И то ли душу сладко ранит, Не то бальзам на душу льет.

О, эти юные миры, Июньских листьев полог низкий И счастье оставаться в списке Живых участников игры.

Июнь, 1993

116 117

* * *

Хорошо быть беглой гласной И, утратив облик ясный, Неприсутствием блеснуть, И, контекст покинув властный, В нетях сладостных соснуть.

Хорошо бы в мире яром Обладать чудесным даром Беглой "е" (ловец — ловца): Постояла под ударом — И исчезла из словца.

Июль, 1993

* * *

Время пишет бегущей строкой, Пишет тем, что найдет под рукой Второпях, с одержимостью редкой — Карандашным огрызком и веткой, И крылом над текучей рекой. Пишет густо и все на ходу, С нормативным письмом не в ладу. И поди разбери его руку — То ли это про смертную муку, То ль о радостях в райском саду.

Июль—сентябрь, 1993

* * *

Устаревшее — "сквозь слез", Современное — "сквозь слезы" — Вот одна метаморфоза Среди тьмы метаморфоз.

Все меняется, течет, Что такое "штука", "стольник", Разумеет каждый школьник И детсадовец сечет.

Знают, что "тяжелый рок" — Это вовсе не судьбина, А звучащая лавина, Звуков бешеных поток.

От скрежещущих колес, Вздутых цен и дутых акций, — Обалдев от всех новаций Улыбаемся сквозь слез.

Июль, 1993

* * *

В этой области скорби и плача, Где эмблемою — череп и кол, Мы привыкли, что наша задача Наименьшее выбрать из зол.

Мы усвоили: только лишь крестный, Крестный путь и достоин, и свят. В канцелярии нашей небесной Канцелярские крысы сидят.

Ты спроси их: "Нельзя ли без муки? Надоело, что вечно тоска." Отмахнутся они от докуки, Станут пальцем крутить у виска.

Июнь, 1993

* * *

Тьма никак не одолеет. Вечно что-нибудь белеет, Теплится, живет, Мельтешит, тихонько тлеет, Манит и зовет.

Вечно что-нибуль маячит... И душа, что горько плачет В горестные дни,

ЛАРИСА МИЛЛЕР ВНОВЬ ИГРАЕМ В ИГРЫ ЭТИ


В глубине улыбку прячет, Как туман огни.

1993

* * *

В ночной тиши гуляет ветер... Господь грядущий день наметил Вчерне, чтоб набело вот-вот Пересоздать, и будет светел Через минуту небосвод, И вспыхнет он полоской алой... Возможно ль жить без идеала, Без абсолюта, без того Неоспоримого начала — Для всей вселенной одного, Без веры, будто в мире этом — Безумном, горестном, отпетом — Должно каким-то светлым днем, Как в детстве, все сойтись с ответом, Что дан в задачнике моем.

1993

* * *

Вновь играем в игры эти: Блики, тени, мотыльки... Вновь закидываем сети В лоно солнечной реки.

Мир прикинулся наивным, Безмятежным и ручным, Голубым пространством дивным Над сиянием речным.

По краям речного шелка Сосны сонные скрипят... Мир прикинулся кошелкой, Полной сросшихся опят.


И ему я подыграю: О прискорбном — ни гу-гу. Полежу, позагораю На песчаном берегу.

Август, 1993

* * *

Я не хочу вас затруднять, На белый лист слова ронять, Чтоб вы их после поднимали, Им доверительно внимали.

А впрочем, вру — хочу, хочу, О том лишь только хлопочу, Мой стих стучится в чью-то душу С мольбой назойливой: "Послушай!", Отчаянно борясь за власть, Рискуя без вести пропасть.

Сентябрь, 1993

* * *

Концы с концами я свожу Путем рифмовки. Над каждым словом ворожу, Движеньем ловким Приделав легкие крыла К слогам конечным, Чтоб вечно музыка была В пространстве вечном. И где грозили небеса Концом летальным Легко летают словеса В наряде бальном. Танцует смертная тоска — Крылами машет, И жизнь, что к гибели близка, Поет и пляшет.

1993

Лев АННИНСКИЙ

БРЕД ПОЛУКРОВКИ

А как, собственно, отличить? Ладно еще, когда на физиономии написано: раз черный, значит, негр, раз желтый, значит, китаец. Однако оттенки белого способны поставить в тупик: надо всматриваться в форму ушей и губ, измерять длину носа, истолковывать выражение глаз. Ну, а если и это не срабатывает? Можно еще притянуть за язык. Язык — великолепный индикатор. Кто говорит с акцентом, тот чужак. Ну, а если ни язык (который можно ведь выучить), ни внешность (этническое начало в нашем смешавшемся Вавилоне) — если ничто не разделяет? Если дети "одной матери", на одном языке говорящие, — дерутся, как в Боснии? И из-за чего? Из-за filioque? Из-за какой-нибудь закорючки в древней книге.

Но за этим встает неопределимое и непреодолимое: различие типов поведения. Я знаю, как в том или ином случае поступит христианин, а как — мусульманин. И точнее: как поступит католик, как протестант и как православный. Как — суннит и как — шиит. Как — советский

БРЕД ПОЛУКРОВКИ 121

атеист, и как — антисоветский атеист же. Дело не в этничности, не в религиозности, не в атеистичности. Не в форме носа и цвете кожи. Хотя — дело и во всем этом, если все это указывает — на возможный другой тип поведения.

Но "другой" — нужен? Архинеобходим, — как сказал бы политик, всю жизнь боровшийся с "другими". Вопрос в том, как с этими другими жить. Сражаться до последнего или торговать, или смешиваться — детей женить. А если всех перемешать, — что же получится? Нечто "общечеловеческое", симпатично-смуглявенькое, как говаривал Макар Нагульнов?

"Другие" — рок развития. Они все равно будут, какие при этом прирастят этикетки: религиозные, этнические, классовые или еще какие, — неважно. Какие подвернутся, такие и приварят. Если надо будет отделить: вот этот — чужак.

Ну, как с этим жить? Какую школу пройти, чтобы принять этот рок — и не свихнуться?

Русского спросили: что ты думаешь о "своих" и о "чужих"? То есть: предложили назвать характерные черты русского человека и людей других национальностей. Среди нерусских попросили определить: англичанина, узбека, литовца и еврея.

Прошу прощения у всех англичан, узбеков, литовцев и евреев, а также и у самих русских, за нижеследующие характеристики: прошу учесть, что, во-первых, по известной мысли Бердяева, философствование о нациях не должно переходить на личности; во-вторых, то, что русские "думают о" своих соседях и о самих себе, еще не значит, что все они именно таковы, и, в-третьих, когда социологи из группы Юрия Левады, проводя под крышей ЦИОМа в ноябре 1989 года исследование на тему "Советский человек", намечали объекты оценок, они имели в виду не столько конкретные нации, сколько мифологемы, засевшие в русском (советском) сознании.

В качестве условного, символического европейца был предложен "англичанин", в качестве такого же воображаемого азиата — "узбек". Отечественным дублером европейца был назначен "литовец", "еврей" же был мобилизован как собирательный образ "антирусскости", то есть как символ всяческой "модернизации", противостоящий

МОМЕНТ ИСТИНЫ __________

122 ЛЕВ АННИНСКИЙ

групповому, коллективистскому, "общинному" духу, каковой загодя предполагается у русских.

Некоторая умозрительность задуманной схемы была очевидна, и на практике все сразу упростилось. Черты воображаемого "литовца" совершенно совпали с чертами воображаемого "англичанина" (воспитанность и культурность, энергичность, чувство собственного достоинства... но и, однако, властолюбие, эгоизм, заносчивость), так что "литовца" социологи из анкеты просто убрали.

Результаты опроса по оставшимся позициям представлены в недавно вышедшей книге "Советский простой человек". Книга эта (по нынешним рыночным временам потянувшая аж на 7 5 0 экземпляров тиража) представляет собой социально-психологический, а отчасти и "антропологический" портрет того загадочного типа, который на заре своего возникновения титуловался первопроходцем истории, а на закате получил клеймо совка. В этом портрете много интересного, но сейчас я беру лишь аспект национальный.

Итак, "англичанина" и "литовца" упаковали. Теперь об "узбеке". "Узбек" в русском воображении — почтителен к старшим, гостеприимен, религиозен. И, однако, забит и унижен (привожу наиболее упоминаемые черты). "Еврей", соответственно, — лицемерен, энергичен, скуп и рационалистичен, но и — трудолюбив, властолюбив. Сами же "русские" в собственной оценке, — открыты и просты, терпеливы, гостеприимны и миролюбивы, впрочем, безответственны и ленивы.

Не уверен, что две с половиной тысячи респондентов, опрошенные пять лет назад в тогдашнем Советском Союзе, так уж представительны для сегодняшней России: воды с тех пор утекло изрядно. Но некоторые тенденции, уловленные группой Левады, знаменательны. Например, катастрофическое падение мессианского самоощущения у русских. В числе двадцати предлагавшихся ответов о чертах и символах нации был такой: "идеи, которые мы несем другим народам и странам". В 1989 году эту черту выбирали для себя почти исключительно русские; однако за два следующие года этот показатель упал в несколько раз, и в следующем опросе более половины русских заявили, что страна наша вообще не может служить примером, разве что отрицательным.


Еще один важный процесс отмечен социологами: образ "русского" как бы все более ветвится. Трансформация имперского сознания не имеет однозначного воплощения — происходит кристаллизация разных типов сознания.

Фиксированы эти типы, прежде всего, в связи с ПРОТИВОСТОЯЩИМ "русскому" этносу западным сознанием, где все определяется свободой, рациональностью и успехом отдельного индивида. В русском же самосознании набор черт начинается с "простоты и открытости" и включает прежде всего ценности групповых ритуалов: "гостеприимство", "терпение" и "миролюбие", то есть отсутствие угрозы для других.

"Другие" концентрируют все те опасности, которыми окружена наша аура. Мы подозреваем "англичан" (и "литовцев") во властолюбии, эгоизме и заносчивости: это как раз тот самый комплекс, к которому болезненно чувствительно русское сознание. Мы наделяем "узбеков" чертами зависимости, покорности и униженности — это не что иное, как перевернутые, вытесняемые собственно-русские черты, которые в усугубленном виде переносятся на "других"; чем мифологичнее образ "чужака", тем сильнее в нем видится то, что неприятно в себе и от чего хотелось бы избавиться. "Евреи" — воплощение динамики и непредсказуемости: здесь основой мифа является мотивационная закрытость, недоступность для понимания: "скрытность", "лицемерие" (коварство), "завистливость", а также противоположный общинности "эгоизм".

Легко заметить, что образы "чужаков" складываются в русском сознании не столько из реальных черт этих "чужаков" (да и где нам взять реальных англичан под родными осинами?), сколько из наших собственных качеств, вытесняемых из сознания и переворачиваемых в ходе психологической разрядки.

"Чужак" — это то, чем мы опасаемся стать. Или: хотим, но не можем. Или: хотим и можем, но еще не решились.

Так что когда ты определяешь "другого", ты определяешь себя самого.

А что же западный человек?


Мы привыкли думать, что это действительно "англичанин", "американец", нечто заокеанское или, как минимум, то, что "за Ла-Маншем". Но, кажется, в XXI веке нам придется принять "западного человека" в новом варианте: в немецком. Вернее, это для России очень старый вариант.

В книге "Россия и Германия (Опыт философского диалога)", вышедшей не так давно в Москве, Борис Гройс пишет: то, что мы называем "западным менталитетом" (и что получили в свое время большею частью из рук немецких философов): рациональность, универсальность законов бытия, "чистота разума", неприкосновенность и отдельность суверенного индивида — все это срабатывает лишь при том допущении, что универсально чистый разум действительно существует. Если это так, то вечно выпадающая из универсальной схемы Россия оказывается за пределами общеобязательной истины. Но если сам этот рациональный мир переживается как специфически "западный", — то тем самым обозначается смутная необходимость ЧЕГО-ТО ДРУГОГО, можно сказать, "восточного", но также и какого угодно другого: "южного", "северного", "западно-восточного", "евразийского"... Смысл этого предположения — вовсе не в том, чтобы оправдать Россию как особый случай многообразия (эдакий камешек в мозаике), — смысл в том, что сама "западная" модель человечества скрыто противопоставляет исчерпывающе-законченному взгляду на мир что-то принципиально иное: неисчерпаемое и незаконченное. Жажда "другого". Это — и Шопенгауэр, введший в картину мира "бессознательную космическую волю", это и Кьеркегор, пришедший к идее существования, которое не редуцируется до сущности. Это, наконец, и Маркс, открывший целый "класс", не вписавшийся в гегелевскую систему.

На изломе от XVIII к XIX веку человек не вписался в классицизм и Просвещение, причем выброс романтической энергии произошел именно в германском сознании, подхвачен же был — русскими.

Русские и немцы переглядываются в обновляющемся мире. За плечами — века противостояния: философского и психологического, взрывающегося военными катастрофами.

"Сто лет назад (Мариэтта Шагинян писала это в 1923 году) у германца в Европе была как раз такая репутация, какую славянофилы любят приписывать нам. Немцев считали наивными, неуклюжими, простосердечными, мечта-


телями, мистиками, смиренниками, заступниками за все человечество, идеалистами, врагами всякого телесного благополучия... Немец ломок. Его периферия — всегда пошлость, он слишком грубо и серьезно чувствует, чтоб уметь быть периферичным; там, где романец игрив, забавен, немец только пошл; но зато где романец только риторичен, немец достигает вершин лирики. Но, будучи ПО ПРИРОДЕ неспособен усваивать чужую форму, германец ПО ПРИРОДЕ крайне устойчив и верен своим собственным формам — до косности; кристалл нельзя переплавить, его можно только разбить, но и разбившись, кристалл делится на тысячи мелких кристалликов..."

А русский? Русский — способен "усваивать чужую форму"? О, кажется, более, чем кто-либо!

Однако вот что говорит о русских проницательнейший доктор Фрейд: "Эти русские — как вода, которая наполняет любой сосуд, но не сохраняет форму ни одного из них".

Гюнтер Рормозер в финале своей статьи, открывающей сборник "Россия и Германия", пишет:

"Не только Россия нуждается в Европе, но и Европа нуждается в России. Обновленная Россия должна принести в будущее Европы самое себя и богатство своей истории, и высокую одаренность, и интеллектуальный потенциал своего народа. Путь к этому лежит через Германию..."

Через Германию так через Германию. Я-то думаю, все пути годятся: в истории тупиков нет, как нет и легких путей, а есть только переправы, перевалы и перекуры.

Еще о немцах, переглядывающихся с русскими. Как-то я поймал а эфире две передачи радиостанции

"Свобода", случайно шедшие одна за другой. В моем сознании они, однако, соединились накрепко. И неслучайно.

Первая прозвучала в "сибирском" цикле и касалась развития культуры в республике Саха — той самой, которая во времена проклятого советского империализма именовалась Якутией. Кира Сапгир специально предупредила слушателей, что ее репортаж не имеет ничего общего с


липовой "дружбой народов". С этим, так сказать, покончено.

Сюжет такой. Недавно на Лазурном берегу сладчайшей Франции состоялся фестиваль игр: "от бриджа до скребла". Были в программе и родимые шашки. И вот из Якутии прибыла на фестиваль команда шашистов и всех обыграла. Произвела фурор, забрала призы и отбыла обратно к белым медведям.

Капиталистическая общественность сочла необходимым осмыслить эту сенсацию, начиная со впечатляющей проблемы транспорта: ребята из зоны вечной мерзлоты, чтобы попасть во французский город Канн, описали в воздухе дугу в полглобуса: шесть с половиной часов от Якутска до Москвы, потом три с половиной часа от Москвы до Парижа. Потом ночь в поезде, а потом... прямо, можно сказать, с колес — бегом в воду: купаться в теплом море.

Затем они сели за столики, выиграли свои партии и собрались домой. В Париже во время прощальной экскурсии по городу до них добрались наконец французские журналисты, которые хотели понять, почему подростки из якутской спортшколы играют в шашки лучше европейцев. Вопросы задавались, конечно, не прямые, а наводящие. Например: "Какое впечатление произвел на вас Париж?" Однако ребята были неразговорчивы, и секреты остались при них.

Один парень все же кое-что объяснил. Он сказал: — Когда мы улетали из Якутска, там было сорок пять

градусов. И поскольку Бредбери он наверняка читал, то скорее всего уточнил: — По Цельсию.

На этом интервью закончилось. И закончилась радиопередача радиостанции "Свобода" об алмазах якутской ментальности.

Следующая передача перенесла меня в далекий уже 1955 год, когда канцлер ФРГ Конрад Аденауэр выторговал у наследников Сталина согласие на возврат в Германию тех немецких военнопленных, которые продолжали валить лес на просторах одной шестой части суши.

Узнав о предстоящей репатриации, немцы учинили следующее. Они завалили в тайге лесину, вырубили брус и из бруса вырезали человеческую фигуру. Затем, зная порядки у наших охранников и пограничников, они распилили эту фигуру на мелкие кусочки, распределили по рукам и, спрятав в вещах, сквозь все шмоны вывезли эти кусочки в Германию.

В Германии они фигуру склеили. Теперь она стоит в одном из немецких музеев. Фигура эта изображает женщину в платочке. Женщина протягивает кусок хлеба.

Россияне понимают, конечно, о чем говорит этот факт.


Он говорит о том, какие эмоции, помимо ненависти, выносятся из войн, пленений, депортаций, репрессий, а также из национальных противостояний, которые в наш век играют такую же роль, какую раньше играли классовые.

Я отношу это прежде всего к самому себе, потому что для моего поколения — для детей войны — слова "Германия" и "смерть" были изначально синонимами. Это в моей душе немец сначала должен был превратиться в человека, а потом в друга. Я до сих пор боюсь поверить в чудо этого преображения, как не могу до сих пор примириться с тем, что два народа, давшие миру великие культуры, дошли во взаимной ненависти, до сталинизма и гитлеризма.

Да, система есть система. Но я о сорока пяти. По Цельсию. Я думаю, пленных немцев в тайге мучил мороз. Тот самый, что трещал в Сибири и в 1912 году, когда Сталин мерз в Туруханске. И в 1812, когда Наполеон явился сюда незваным гостем, в результате чего русские офицеры явились незваными гостями в Париж, превратились там в будущих декабристов и в конце концов, описав по глобусу еще одну дугу, отправились в Сибирь.

Все-таки если вы куда-то отправляетесь, то должны учитывать, что система сильно зависит от мороза, а мороз от системы не зависит.

Возможно, в этой евразийской дыре вас встретит человек с автоматом.

И наверняка женщина в платочке протянет вам кусок хлеба.

Не исключено также, что вам предложат сыграть в шашки.

Теперь, поскольку мы от немцев перешли к народам Севера, я сделаю следующий шаг. И начну с евреев. Ибо заварилось это дело таки с еврейского конца.

Нашлись в России дельные люди, которые собрали огромный том: антологию русских поэтов еврейского происхождения. Раньше за такой "отбор" припаяли бы и расизм, и сионизм, и евгенику... Вы представляете? Не-


важно, где живет русский поэт: в Москве, в Нью-Йорке или в Иерусалиме, — был бы по крови еврей. Что он при этом чувствует? Как воспринимает матушку-Россию? С чем едет на "историческую родину"? Чем она его там встречает?

Итак, собрали огромный томище стихов: яростных, горьких, слезных, ликующих. Предложили мне написать предисловие. Написал. Не о стихах, конечно. То есть, и о стихах тоже: кесарю кесарево. Но — о ярости, горечи, слезах, ликовании. О русско-еврейском диалоге. О конце диалога. О грусти прощания.

Грустно мне было. Отчасти по двойственному моему происхождению: из вечной благодарности еврейской маме и казачьему бате, что исхитрились когда-то встретиться, а еще более — из интуитивного неприятия всякого разрыва, раздрая и разлета, — я в том предисловии выл и скулил, провожая взглядом расходящиеся стороны. Хотя умом понимал: чем сводить бесконечные счеты и с подозрительной громкостью клясться во взаимной любви, — лучше уж подчиниться "исторической неизбежности" и — завершить. Кто еврей — в Израиль. Кто русский — в Россию. Раз уж такая планида. Был диалог — кончился.

В ответ на мои прощальные стоны в той же "Независимой газете", где я их первоначально издал, появилась блестяще исполненная и благородная по чувствам статья Исаака Милькина.

Он мне ответил в стиле дамасского эпизода из жизни Павла: Савл, Савл, что ты гонишь меня? То есть: зачем ты нас, оставшихся, выдавливаешь из России? Кто хотел, тот уже уехал (или еще уедет, но — сам, без подталкиваний). Кто чувствовал себя евреем — тот давно на Святой Земле, и там он уже не еврей, он — израильтянин. Но того, кто чувствует себя русским... евреем, — как у тебя хватает совести лишать такого человека родины? Да мы до последней возможности будем тут сидеть и терпеть, потому что мы — россияне. Досидимся до погрома? Ну, так и досидимся: это наша беда и наша боль... "Авось, обойдемся как-нибудь", — завершил статью мой оппонент, стилистически продемонстрировав необратимую русскость при несомненно еврейском юморе.

Честно говоря, тут не то что возражать — тут и комментировать нечего. Я даже обрадовался такому обороту


дела. Да кто же вас гонит? Хотите быть русскими... евреями — будьте.

Отточия, которые я ернически вставляю между выше-составленными словами, несомненно сигнализируют читателю о тех новых и непредсказуемых проблемах, которые встают по ходу диалога. Вы хотите быть не просто русскими, а именно русскими евреями, то есть чуть-чуть "особыми" русскими? Ради бога! В России, как известно, неособенных нет. Но тогда встает вопрос о, так сказать, материальном обеспечении данной особности. О каком-то базисе для культуры, о школах, газетах и т.д. Я уж не говорю о "куске земли", тут и подумать-то страшно; земля теперь — дело гиблое, из-за нее убивают. Да и куда сунешься? Дальний Восток — дело слишком дальнее, Крым поближе, но про него и вспомнить опасно, столько из-за этого Крыма крови пролито и еще, не дай бог, будет пролито. Но ведь куда-то же надо деваться — если культивировать "особность"? Обособиться в гетто — самоубийственно. Раствориться в русской массе — самоубийственно же. А жить в этой массе, считая себя "чуть-чуть особыми"? — ну, и вы понимаете, как на этот счет отреагирует "остальная масса"...

У нас, повторяю, в этой "массе" все "особые". Так что проблема — общая. И решается — личностями. То есть риском и выбором данной личности. И, конечно, мое сочувствие — на стороне таких людей. В том числе и на стороне Исаака Милькина, который не хочет, чтоб я его "подталкивал". Драматургия хоть отчасти и абсурдная, но тем более волнующая: чем сильней он от меня "отталкивается", тем больше мне его хочется удержать.

Это — ясно, я и растолковывать бы не стал. Но есть в статье Исаака Милькина одна оговорка, как бы и "мимоходная", но поразившая меня своей неожиданной точностью и заставившая задуматься о вещах, которые раньше казались элементарными.

Речь опять-таки о диалоге, но о другом. О диалоге "кровей" в смешанной душе.

И. Милькин пишет: "После развода (то есть после разрыва русских с евреями — Л.А.)... возникают иногда

5 3ак. 721


этакие непростые отношения влюбленных-разведенных; чаще одна из двух сторон (имеются в виду русские — Л.А.) еще чего-то домогается, лишь бы продолжить диалог, чужое зовет своим... Но стоп!" — останавливает себя И. Милькин. — "Я, кажется, уже вторгаюсь в угодья уважаемого мэтра Аннинского, это песня его, "лично его борьба нанайских мальчиков".

Лично моя. Не отрекаюсь. Точность попадания такова, что мне уже не очень важно, "домогаюсь" я или не "домогаюсь" чего-то у "другой стороны". Борьба нанайских мальчиков — это так поразительно верно подмечено, что все остальное неохота комментировать. А это — в самую точку: борьба с самим собой, неизбежная в человеке "смешанного происхождения".

Впрочем, нынешним молодым поколениям, не заставшим "расцвета социалистических наций", не запомнившим всевозможных "декад", "недель" и прочих праздников, надо, кажется, объяснить смысл концертного номера, когда, сцепившись, катаются по сцене два мальчика в кухлянках, а потом встает с пола и раскланивается улыбающийся круглолицый артист, и публика, хохоча и аплодируя, обнаруживает, что он изображал обоих.

Смысл — розыгрыш публики. Сверхзадача — показать борьбу шутливую, притворную, мнимую, борьбу, в которой человек делает вид, что его разрывают противоречия, а на самом деле он забавляется.

Это, так сказать, мои угодья. Моя борьба с собой. Смысл похож. Сверхзадача другая.

Сверхзадача — оправдание жизни, сотканной на противоречивых основах. Химерическое клеймо. Психология полукровки.

Нужна ли мне в качестве русского — моя еврейская половинка? По здравому смыслу — не нужна. Зачем же она во мне и почему не исчезает? Не знаю. Есть, и все тут. Но ведь это нонсенс! Да, нонсенс. Если национальная "принадлежность" — акт моего свободного решения, — то какое значение имеет все остальное? И причем тут кровь моих родителей?

Да, но кровь родителей — тоже реальность! Во всяком


случае, в той мере, в какой я ее сознаю, переключаю в духовно-практический план. То есть, никого не касается, еврейская или не еврейская у меня мама, и какие "кровя" намешаны в моем донском папе; чтобы "кровя" стали фактором, я, во-первых, должен ЗНАТЬ, что они есть, и, во-вторых, я должен ПРИЗНАТЬ, что они во мне что-то значат. Иначе кровь несущественна.

А физиономия?! А черная кожа негров! А скулы азиатов! А твой, прошу прощения, нос? Каким это образом совершает "свободный выбор" человек, у которого на физиономии уже написан выбор, сделанный природой?

А вот и решается тут, сколько в нас природного, сколько человеческого. До той черты, пока на физиономии ничего такого не написано, — выбор не стеснен. А если написано, то выбор делается волевым усилием. Если угодно, подвигом самоотречения. Это-то как раз и говорит о том, что "кровь" — чисто материальный субстрат, который переводится в мистический ряд чистой волей. И волей же преодолевается.

То есть: быть русским — значит ХОТЕТЬ быть русским. ВЕСТИ СЕБЯ по-русски. Быть человеком русской КУЛЬТУРЫ.

Но ведь это значит также, что все нерусское в тебе будет "преодолено": забыто, стерто, предано?

Вот тут мы и подходим к таинству памяти, к необъяснимому парадоксу преемства.

Я не могу ни забыть, ни стереть, ни предать в себе ни одну свою половину. Даже если не осталось ни малейшего намека на еврейство в моем физиономическом, "анкетном" или психологическом портрете, — я все равно не могу ее избыть. Она держится только духом, только волей: я ДОЛЖЕН это удерживать в себе.

Что "это"? Тысячелетняя история, сотни поколений предков, записанные на страницах древних книг? Да. Но не только. Я не могу предать в себе эту "половинку" независимо от того, нужна она мне или нет, вредна или полезна, хороша или плоха. Если бы сверхъестественным образом я знал в себе еще десять "половинок", — я бы и их удерживал. Просто от факта. Если бы память моих 5 *


предтеч простиралась не в библейские времена, а не далее дедова стойбища, — я все равно хранил бы это как величайшее благо. Мне не дает покоя чувство, что во мне должна быть тюркская генная память. Откуда это — не знаю. Может быть, были татарские или турецкие присадки в казачьем стволе моих донских дедов. Я не знаю, я только СМУТНО ЧУВСТВУЮ, но и этого достаточно, чтобы всю жизнь тянуться и вслушиваться в голоса культур Востока.

А если наверняка НЕ встречались ни в "том", ни в "этом" существовании, — то все равно есть необъяснимое чувство: мы все — родные, хоть и в разных коленах. Чисто русская черта, между прочим: во всем раствориться, ко всему прилепиться и все присвоить. "Чужое назвать своим", как сказал бы Исаак Милькин. Иной огораживается, охраняя свое от чужих. Я — захватываю, охватываю, осваиваю, присваиваю, удерживаю, теряю и мучаюсь оттого, что не могу всего удержать.

Это, конечно, не национальное, то есть не этническое, не племенное сознание. Русские — вообще не "племя", русские — народ, составившийся из многих племен. Русская культура — суперэтническая; она подобна индийской, латиноамериканской, африканской, западноевропейской, североамериканской культурам и вбирает разные этнические культуры: славянские, финские, тюркские — подобно тому, как европейская культура вбирает в себя испанскую, немецкую, английскую... а североамериканская принимает и преображает элементы негритянские, японские, ирландские...

Но это значит, что, становясь РУССКИМ, ты перестаешь быть славянином?

Отчасти да. В какой-то мере перестаешь. То есть в той мере, в какой ты великоросс, ты остаешься на этнической почве, но в той мере, в какой ты становишься русским (теперь стали говорить: россиянином), ты через свою племенную суть как бы перешагиваешь.

Всякая попытка создать этнически "чистое" государство — самообман: в этнически чистом поле рано или поздно все равно прорастают (даже и от единого корня


идущие) разные ветви, не говоря уже о заносимых ветром семенах. Украинцы обнаруживают, что одни из них — галичане, другие — харьковчане, третьи — крымчане. В Литве жемайтийцы вступают в диалог с аукштайтийцами: что "свое" у кого, что "чужое"? Я уже не говорю о великороссах: их вообще с корнем вывернула имперская судьба, вздернула на "мировые высоты".

Трагический парадокс великороссов: быть русскими, то есть мировым народом, и одновременно — великороссами, то есть, народом этническим. На этом сначала подорвалось в 20-е годы наше национальное самосознание, а затем в 90-е — сознание интернациональное, имперское. Мы и теперь мучаемся в невесомости между всемирным и национальным. Становясь великороссами, мы предаем в себе мировое, а стараясь удержать мировое, — предаем в себе национальное.

И вот наша вековая боль: становясь русскими, забываем в себе великороссов. Или: учитывая сдвиг терминов на весь XX век: став советскими, мы старались забыть, что мы русские; теперь, когда маятник пошел в другую сторону, мы хотим забыть, что мы советские, чтобы обрести в себе русских, забывая при этом (лукавство памяти? или спасительная анестезия?), что русские — это УЖЕ плод смешений, соединений, скрещений, что они появились как РЕЗУЛЬТАТ скрещений, и на дне русской памяти (русского беспамятства) лежат погребенными поляне и кривичи, чудь и куманы, половцы и хазары.

Жалко их потерять? Жалко. Жалко терять все то, что сегодня растворяется в русском (теперь говорят: российском) целом: те украинские, сибирские, тюркские, прибалтийские, еврейские, нанайские элементы, которые с неизбежностью отпадают в забвение.

Безмерно жалко. И держишь все это в себе — как неразрешимость: и отдать нельзя, и удержать невозможно. Горечь кентавра. Слезы русалки. Проклятость химеры. Бред полукровки.

Трагично забвение, страшно уничтожение. Тени предков не ходят в памяти праздничным шествием — они сталкиваются; "многонациональный состав культуры" —


не парад достижений и не накопление богатств... то есть в какой-то степени — и накопление тоже: семьдесят лет Советской власти мы именно это накопление славословили, и оно — тоже реальность. Но, во-первых, ничто не копится безгранично, что-то вываливается из активного арсенала в запасник и дальше — в забвение.

Во-вторых же: не сосуществуют эти национальные начала мирно, в них скоплено слишком много ядов, и это — тоже реальность. То есть: татарская национальная память автоматически включает шок от взятия Грозным Казани и картину того, как московиты рубят мулл в дверях мечетей, точно так же, как русская память не может освободиться от шока падения Рязани, от картины самоубийства Евдокии Зарайской, и от того, как пировали победители на Калке, положив побежденных. И вы это не отмените никакой логикой: ни тем, что Грозный был по крови столь же татарин, сколь русский (и литовец, и византиец, и прочая, и прочая, и прочая), ни тем, что мы потомки обоих воинств, сошедшихся на Калке... И вот все это умом понимаешь, а национальные комплексы все равно искрят.

Так же вот и еврейская моя половина уживается с русской: подключаясь к напряжению противоположных потенциалов. Когда дух окончательно разрывается, кровь, глядишь, и "помогает". В том смысле, что я могу набраться духу и сказать все, что я о них думаю, и русским, и евреям, не боясь, что в ответ крикнут "русофоба" или "антисемита", потому что когда крикнут (уже бывало), я спрячусь за соответствующие "половинки": имею право!

Глупо, конечно. Ибо дело-то не в этом. Дело в неотвратимости боли. Непримиримое сталкивается, и это трагедия, а примиренное сходит в благополучное небытие, и это тоже трагедия. Но если непримиренное можно еще попробовать примирить, то уходящее опустошает намертво, и ты согласен включить в себя все: взаимную ярость предков, их дурь, их глупость, их темноту и гонор, их несведенные счеты — только бы удержать.

ЭНЦИКЛОПЕДИЯ БРОКГАУЗА И ЕФРОНА

Объявляется подписка на репринтное издание единственной русской энциклопедии в 86 томах, получившей мировую известность и выходившей в 1890-1907 годах. Юбилейное малотиражное переиздание осуществляет издательство «Терра» (Москва). Доход от продажи энциклопедического словаря пойдет на закупку одноразовых шприцов и других медикаментов для передачи советскому Детскому фонду.

Переиздание в точности воспроизводит оригинал и представляет собою тисненные золотом, богато иллюстрированные таблицами, цветными картами и литографиями тома. Издание будет осуществлено в течение 1990-1994 гг. Стоимость одного тома 28 амер. дол. Пересылка в США и Канаду 99 центов за том, в другие страны мира 1 дол. 99 центов за том. Оплата подписки может производиться потомно по мерс выхода книг в свет. Для оплативших подписку по получении первого тома предусмотрена более чем 30-процентная скидка. Стоимость ВСЕГО ИЗДАНИЯ в этом случае составит 1600 дол. плюс 56 дол. (в США и Канаде) или 113 дол. (в остальных странах) за пересылку. Для подписавшихся на адрес в СССР пересылка бесплатна.

Чеки за 1-й том в любой конвертируемой валюте нужно высылать по адресу: American Help Foundation, Inc., P.O. Box 501, Newton Centre, MA 02159, USA. Продажа этого издания производится только за конвертируемую валюту во всех странах мира, включая СССР. Американский фонд помощи получил исключительные права на продажу издания за пределами СССР для сбора средств на вышеназванные благотворительные цели.

135

_______________________________

_______________________________

Ефим КЛЕЙHEP

ВЕЛИКИЙ ИЛЛЮЗИОН

" Т а м , з а д а л ь ю н е п о г о д ы . . . "

Советский Союз был богат титулами. "Страна победившего социализма", "Оплот мира и надежда человечества", "Дружная семья народов"... Вполне заслуженно он мог носить и титул Страны Лозунгов. Торжественные тексты вопили с крыш и стен домов, по праздникам развевались над головами демонстрантов, пузырились от ветра на улицах всех городов и сел. Кажется, без соответствующего призыва советский человек не имел права ни родиться, ни помереть.

Вопить-то лозунги вопили, но их мало кто слышал, а уж в суть вообще никто не вникал. Да и вникать зачастую было не во что — либо пустое словоизвержение, либо абсурд. Скажите на милость, какой смысл таился в лозунге: "Вперед, к победе коммунистического труда!" или в совершенно кафкианском: "Социализм без почты и телеграфа есть фикция!"?

ВЕЛИКИЙ ИЛЛЮЗИОН 137

А вот на один лозунг, честное слово, стоило обратить внимание. Он был прямо-таки перенасыщен смыслом. "Победа коммунизма неизбежна!" — провозглашал он с такой мрачной торжественностью, что аж мороз по коже. С одной стороны, лозунг дышал наглой, самоочевидной ложью, с другой стороны — в нем была неопровержимая правда: вот возьмут кремлевские олигархи и объявят с завтрашнего утра "реальный коммунизм", и куда ты тогда денешься?!

Правда, сами кремлевские олигархи объявлять о пришествии коммунизма не торопились, все что-то тянули, примера с Хрущева не брали. И вообще старались на эту тему особо не распространяться. Судя по всему, хватало хлопот с "реальным социализмом".

Однажды довелось мне быть на лекции кандидата в члены Политбюро Демичева. Петр Нилыч был человек скромный, пугливый, норовивший не оставлять ровно никаких следов деятельности на любом поприще, будь то химия, политика, пропаганда или культура. Про него либе-ральствующие сотрудники ЦК пустили слушок, что товарищ Демичев, мол, персона независимая. В том смысле, что от нее ничего не зависит.

Лекция, понятное дело, была ни про что, и, завершив ее монотонное чтение и ответив на часть записок, лектор уж готовился к аплодисментам зала. Неожиданно из рядов поднялся пожилой гражданин, то ли дурачок, то ли наглец, и возмутился: "Мою записку-де не зачитали, а там важнейший вопрос — когда же, по мнению руководства, в стране построят коммунизм?" Товарищ Демичев растерялся всего на мгновение и, доверительно улыбнувшись, ответил: "Ну-у, думаю, что не так скоро." И торопливо добавил: "После нас, после нас..." По тональности прозвучало, как знаменитое "после нас — хоть потоп!" Зал хохотнул, и Петр Нилыч посмеялся вместе со всеми.

Грандиозная иллюзия, захватившая общественное сознание в разных концах мира, на памяти одного поколения отцвела, скукожилась, утеряла блеск, приобрела карикатурные очертания. Не теория, не мечта, не вера, а именно

_________________________

138 ЕФИМ КЛЕЙНЕР

иллюзия. Теория, пусть и ошибочная, все-таки строится из логичных элементов, и хоть что-то из ее основ остается. Мечта может остаться мечтой, а может и сбыться. Вера, угаснув, способна и возродиться. Иллюзия не обладает даже внутренней логикой, она ни при какой погоде не может стать реальностью и если и заканчивает свое существование, то навсегда.

Иллюзия изначально зиждется на лжи. Причем на лжи очевидной, стоит лишь вглядеться и вдуматься. Это как в цирковом трюке: на ваших глазах, но в отдалении распиливают ящик с прелестной дамой внутри. Вы отлично знаете, что такого безобразия никто не допустит, что дама вот-вот предстанет перед вами целехонька.

Коммунизм, как известно, никакой сколько-нибудь стройной теории не имел ни до, ни после Октября. Сконструировать даже умозрительно "светлое будущее" никоим образом не удавалось. С какой стороны ни подойди, все лажа, туфта, и концы с концами не вяжутся. Политика, экономика, социология, психология — все рвалось, ломалось, дробилось при попытке втиснуть реальность в прокрустово ложе постулатов, оставленных богоподобными Марксами и лениными-сталинами.

Эко дело, скажут, нет теории коммунизма. Разве Ленина со Сталиным волновали какие-то там теории? У них цели были совершенно иные — создать тоталитарное государство как единственно надежную опору личной беспредельной власти. Сначала на одной шестой части суши, а потом, глядишь, и полмира под железную десницу подвести. Их и в марксизме более всего привлекало положение о диктатуре пролетариата с упором на первое слово. Все это, безусловно, правильно. Как верно и то, что распад иллюзии явился одной из причин краха самой "империи зла". Не главной, не единственной, однако и не третьестепенной.

Об особенностях российского менталитета написано много и напишут, надо полагать, еще больше. Здесь ограничимся общеизвестным и доказанным. Так уж случилось, что и российский фольклор, и российская лите-


ратура, а следовательно, и общественное сознание с давних времен вынянчивали мечту о царстве Божием на земле. Тоской по утерянному раю терзались светлые умы и на Западе. Но прагматичное общественное сознание там никогда не проникалось стремлением вернуть человечество в райские кущи. Время отдавалось главным образом делу, поэтическим метафорам отводились часы.

В России, где поэт был больше, чем поэт, высокие идеи довольно быстро переплавились в навязчивые идеи. Сплетаясь с беспрестанным поиском смысла жизни и неприятием будничного и нищенского настоящего, идеи эти не давали покоя, будоражили умы, заражали нетерпением.

"Там, за далью непогоды, есть блаженная земля..." В иных краях прелестное стихотворение так и осталось бы художественным образом. Российское самосознание готово было воспринять его если не новым географическим открытием, то по меньшей мере путеводной звездой. Тем более, что рядом звучало: "Дело прочно, когда под ним струится кровь" и прямой призыв: "К топору зовите Русь!" — во имя той же блаженной земли, естественно.

В исторически переломном 1917-ом никто, ни одна политическая партия не обещали массам молочных рек в кисельных берегах. Никто, кроме большевиков. Те знали, на какую струну нажать, и сиренами пели о блаженной стране Коммунии. Лежит она, вполне понятно, далеко за горизонтом, отсюда не видать, но за нее и жизнь отдать не жаль. Свою и чужую.

Массы без особого сопротивления впряглись в большевистское ярмо. К сожалению, это исторический факт. Не хватило бы мочи ничтожной кучке ленинцев вот так, сходу, изнасиловать огромную страну. Рассчитывали на соблазн, и в расчете этом преуспели. В противном случае им удался бы лишь одномоментный верхушечный переворот — взять Зимний, выкинуть министров. А ведь они длительную гражданскую войну выиграли. Было время, и были возможности одуматься.

Многие, очень многие — и это тоже факт — не оду-


мались и позже, когда режим сформировался точно таким, как задумывался. Жестким, безжалостным, не терпящим малейших отклонений от желания победителей. Блаженная страна по-прежнему скрывалась за густым туманом обещаний. Все равно верили.

А тут такой конфуз! Светлое будущее, оказывается, состояться не может. Ни завтра, ни послезавтра. Вообще никогда.

Все было кончено. Простить коммунистам такую позорную кончину иллюзии народ был не в состоянии. Их тут же переименовали в "коммуняк", от них решительно отвернулись. Одни растерянные старички остались бродить по улицам, помахивая самодельными лозунгами, в которых нет уже былой уверенности, только жалобный плач по утерянной вере.

Все — назад!

Но Россия не была бы Россией, если б вообще отказалась от грандиозных иллюзорных целей. На смену умирающим коммунистическим еще в брежневские времена стали вызревать другие. Не новые, корнями уходившие в историю. Однако бесперспективными их делает не дряхлость, а суть. Реального смысла в них обнаруживается не больше, чем в коммунизме.

Когда в руки читателей попали первые книжки писателей-" почвенников", интеллигентная публика поначалу пришла в изумление: как это могли разрешить?! То все писали про идиотизм деревенской жизни, честили почем зря крестьянскую психологию, и вдруг такие гимны старым устоям. Продолжая недоумевать, тут же разбились, грубо говоря, на два лагеря. В одном, читая и пересказывая, рыдали от умиления. В другом бурчали, что все это дурно пахнет и задумано неспроста. По-своему правы оказались и те, и другие. "Почвенничество", бесспорно, одарило страну и мир рядом недюжинных талантов. Оно же обернулось прелестным крылечком, которое вело в


мрачноватый дом по имени "Россия, которую мы потеряли".

Генеалогию тяги к патриархальности проследить нетрудно. С ней в родстве были и благородные рыцари и отъявленные мерзавцы. И не в одной только России. В данном случае интересней проследить, как параллельно с коммунистической идеологией исподволь в сознание масс внедрялась еще одна иллюзия, быстро обретающая конкретное, политическое содержание.

Началось, вероятно, со сталинских речей военного времени, взывавших к патриотическим чувствам "братьев и сестер", с памятного тоста за великий русский народ. Солдатам снова надели оплеванные совсем недавно погоны, чиновников нарядили в ведомственные мундиры, наркомам вернули звание министров, школе — раздельное обучение.

Великий вождь, как известно, терпеть не мог иностранцев, ни в какую мировую революцию никогда не верил и во всем полагался исключительно на солдатский штык. Понимая, что на одной идее коммунизма долго не продержишься, и восстанавливая устои российской государственности, он вряд ли догадывался, что двум таким иллюзиям вместе не ужиться. Между тем уже в конце 50-х годов наметились первые линии размежевания.

В 1957 году, во время подготовки к московскому фестивалю молодежи я работал в одном отделе с Анатолием Никоновым, будущим редактором "Молодой гвардии". Это при нем журнал стал глашатаем яростного антисемитизма и оголтелого русофильства. Человек, в общем-то, разговорчивый, Анатолий Васильевич со мной, конечно, в откровенные беседы не вступал. Всего лишь раз его словно прорвало. Любезно проводив группу парней из Латинской Америки, он моментально смел с лица приветливую улыбку и присел к моему столу. Речь его была горячей, гневной и сбивчивой: "засранцы-иностранцы... положиться и доверять нельзя... презирают и ненавидят нас, русских... цацкаемся... дурацкий интернационализм"... А завершил словами, от которых я, по бла-


гоприобретенной трусости, просто онемел: скоро этому будет конец, и наверху есть люди, которые понимают, что порядок в стране надо строить не на глупых идеях, а на исконных национальных устоях.

В 70-х годах меня как-то пригласили на домашнее чтение глав из неопубликованной книги о генерале Власове. "Почвенники" звались уже "патриотами", и никому другому так именоваться не разрешали, к "Молодой гвардии" идейно примкнул журнал "Наш современник", "русскую идею" оживленно обсуждали на кухнях под водочку и цитаты из "Сионских мудрецов". Поэтому я не очень удивился услышанному. Власов со страниц книги представал отнюдь не предателем, а великим страдальцем за святую Русь, опоганенную инородцами и большевиками. Попутно выяснилось, что написали книгу два полковника (один из них и читал главы) по личному поручению командующего войсками ПВО Союза маршала авиации Толубко. С рукописью знакомился сам "серый кардинал" Суслов. В целом одобрил, однако с изданием приказал подождать — еще не время.

С именем Суслова связан еще один эпизод, частью хорошо известный. "Литературная газета" опубликовала статью руководителя отдела пропаганды ЦК партии Александра Яковлева. Будущий член Политбюро и один из главных могильщиков коммунистической идеологии с чисто марксистских позиций в пух и прах разнес русофильские публикации. Недовольный Суслов поинтересовался, какой институт готовил статью товарища Яковлева. Оказалось, что сам Яковлев ее и писал. "Ишь, какой Ленин нашелся!" — съязвил Суслов, и через пару недель Александр Николаевич отбыл послом в Канаду.

Невнятное неприятие всего иностранного и "почвенные" литературные экзерсисы удивительно быстро превратились в идейное течение, а затем и в политические группы с собственной прессой, рядами сторонников, со своими депутатами в законодательных органах.

Нам снова твердили, что Россия во все времена, кроме советских, Россия, которую мы потеряли, была государ-


ством во всех отношениях замечательным. Снова, потому что такими "патриотами" земля наша и в прошлом не оскудевала, и лучше всех сие убеждение сформулировал граф Бенкендорф. Сами "патриоты" графа обычно не цитируют. Стесняются, что ли?

Втягиваться в дискуссии с нынешними "патриотами" затея бессмысленная. Хоть цифры приводи, хоть факты, хоть живые свидетельства современников — ничего не признают. Все в старой России было хорошо. Ладно, махнув рукой на объективность, допустим, что так и было. Зададимся всего лишь одним вопросом: как, каким образом вернуть российское общество к ценностям почти вековой давности? Не вообще, не умозрительно. Реально. Общество — другое, тут время поработало еще старательней, чем большевики. Экономический потенциал страны и разделение труда совершенно не похожи на прежние. Милые глазу бескрайние просторы не восстановишь и административные национальные образования так просто не упразднишь... Можно очень долго перечислять, что "утеряно и возврату не подлежит" даже силой оружия. Все — грезы, образы, туманные дали... Независимо от того, хорошо это или скверно, составит счастие народное или нет.

Что же остается реального? А немногое: сельская община как экономический фактор да ксенофобия в ранге государственной политики. Это можно, это достижимо. Только так ли уж привлекательно? Община немногим лучше колхоза, а железный занавес мало чем будет отличаться от посконного, домотканого.

Что касается лозунга крайне правых "Россия — для русских!", то ведь он к возрождению российских ценностей отношения не имеет. Россия никогда не была страной одних лишь русских. Воплотить этот лозунг в жизнь значит сократить территорию страны до размеров Московского княжества времен Ивана Калиты.


Что хотят, то и делают! Разноплеменное население России всегда отличалось

гипертрофированной верой в могущество власти. В сталинские времена вера эта стала несокрушимой. Перемешав формулы различных религий, можно было сказать: государство — Бог, вождь — пророк его, мы — рабы их. И никакого своеволия! Ни в чем! Еще не так давно один высокопоставленный партийный бонза растолковывал мне, журналисту, а следовательно, "подручному партии", что свободная продажа автомобилей в личное пользование есть затея порочная. Если власти сочтут, что данной личности надо дать машину, они ее и дадут от имени государства...

Гоголевский Манилов, по стандартному советскому мышлению, глядится всего лишь чудаковатым, немного не в себе, американским предпринимателем. Фантастический мост аж до Петербурга он ведь мечтал построить с а м . Советская мечта творилась по иному принципу: хорошо бы, правительство догадалось соорудить мост аж до самого Ленинграда.

А ведь социалистическое иждивенчество родилось именно из этой Маниловской веры. Она даже в шутках себя проявляла. "Видишь, — говорил какой-нибудь остроумец, подходя к окну, — лето, а снежок сыплет, что хотят, то и делают!"

Сталин и вправду мог поступать как душа пожелает. Он с легкостью казнил и миловал, разрушал сельское хозяйство страны, переселял народы, перегораживал реки, снижал цены при острейшей нехватке товаров и продовольствия, да много еще чего. Если б ему вдруг вздумалось после войны объявить СССР буржуазной демократической республикой или вернуть в страну монархию, и это вполне могло осуществиться. Ну, объяснил бы какой-нибудь ленинской цитатой. А мог и не объяснять.

Сталин умер, времена изменились, а вера в непреходящую силу власти — уцелела. Несмотря ни на что. Экономика рушится? Продовольственная программа сор-


валась по всем статьям? Афганистан боком вышел? И то плохо, и это еще хуже? Так оттого все, что правители негодные. Были бы умными, жил бы народ как у Христа за пазухой.

Нет особых оснований полагать, что курс на перестройку и лозунг "больше социализма!" были расчетливыми шагами Горбачева на пути разрушения советского режима. Слишком прозорливо. Слишком далеко отстоит от простого, биологического инстинкта самосохранения. Но так же трудно допустить, что Горбачев всерьез считал режим пригодным для капитального ремонта.

Только безысходностью общей ситуации в стране можно объяснить горбачевские начинания. Решил, видно, по-балансировать, уповая опять-таки на всесилие личной власти. На одну чашу весов бросил гласность, другую засыпал традиционными коммунистическими сказками: в хозяйстве — ускорение, каждой семье — отдельную квартиру и участок землицы впридачу. Гласность перевесила. Повторение кровавых экспериментов в Баку, Тбилиси и Вильнюсе уже не могло спасти систему. Она разваливалась на куски.

Похожие процессы прошли этажами ниже. И там вера в хорошее правительство оказалась иллюзией, породив одно лишь отчаяние.

Пятый съезд Союза кинематографистов. Действительно исторический, там впервые была опробована сила гласности. Такого яростного обличения властей кремлевские стены, наверное, отродясь не слышали. Гэбэшники у дверей в зал бледны и растеряны — то ли автоматчиков вызывать и брать всех подряд, то ли самим бежать без оглядки, потому что вот-вот растерзают заодно с президиумом. Высокое собрание не только бичует, есть и положительная программа. Простая, ясная, абсолютно надежная. Всю власть в кинематографии — новому руководству творческого союза! И баста!

Скучные люди, зануды морщатся: дело ж не в этом, ребята. Ну, вместо них будете вы. Неужели не видите, что сама система обречена, что не сегодня-завтра будет,


как на Западе. Руководи, не руководи — если хочешь снять фильм, делай все сам и деньги ищи сам.

Но кому охота слушать такое бурчание, когда кругом все пронизано эйфорией борьбы и победы? Чем кончилось, известно. Новое руководство шустро спустило все капиталы творческого союза на заграничные вояжи. Сценаристы и режиссеры в ужасе от общения с криминальными меценатами, и у многих такое отчаяние, что хоть камень на шею и в воду... Правда, и повеселились в свое время от души. Вполне по-нашенски: пить будем и гулять будем, а смерть придет, помирать будем!

Доходило до комичного. Знаменитый актер Прудкин требовал, чтобы Политбюро, и только Политбюро, решило, делиться Художественному театру надвое или нет. Хотя видел, что и само Политбюро рассыпается.

По природе своей мифы и иллюзии не бывают печальными и безысходными. Они всегда радуют воображение яркими красками, таинственным и оттого еще более завлекательным светом. Расставаться с ними трудно, да и неохота. Никакой опыт, даже собственный, тут не подмога. Об истории и говорить нечего — все уроки не впрок.

В массовом сознании россиян, судя по всему, заметных перемен не произошло. Большинство, как верило в абсолютное могущество власти, так и продолжает верить. Тем более, новые "сияющие вершины" открылись на горизонте. Не смогли верхи привести народ к коммунизму — черт с ним, с коммунизмом, перестройку сделали завершающей стадией социализма — обойдемся, от "Пятисот дней" отказались — не помрем! Все равно все пятьсот остались одной сплошной тайной за семью печатями. Куда ж теперь? Главное — определить цель, и пусть правительство ведет нас от победы к победе.

За целью дело не стало. Прочли статью Ларисы Пияше-вой "Чьи пироги пышнее" и возликовали: вот она, вот она! Давай, правительство, объявляй рынок, конкуренцию, прибыли-проценты и чего там еще полагается — словом, да здравствует капитализм!

Нашлось правительство, которое с этим, согласилось.


Честно предупредило, что может, что нет. "Построение капитализма" не в нашей власти. Рыночные отношения мы р а з р е ш а е м , в становлении их поможем. Разворачивайтесь. Что выстроите, то и будет. Свобода!

Понравилось не всем. Это как, самим, что ли, разворачиваться, без руководства, без повседневной заботы о трудящихся?! Мы люди честные, лояльные, во многом даже интеллигентные, привыкли к службе, зарплате и премиям, мы так не можем. И пока лояльные кривились, развернулась другая публика. Та, что и в прежние времена обводила власти вокруг пальца и тащила, что ни попадалось, в свою кладовку.

Честным бы одуматься, самим взяться за гуж. Нет, опять не одумались. Проще и привычней показалось удариться в стенания и с вечной верой в волшебные потенции власти взмолиться: смените правительство!

Сменили. А новое, естественно, ничего иного по объективным причинам дать не может, кроме как продолжить начатое. Ну, разве что возродить многолетнюю традицию пустых обещаний: криминал изведем, военно-промышленный комплекс сохраним, колхозы расцветут. Чем не заговоры деревенских знахарей? Только и разница, что те с клиентов деньги берут, а правительство деньги раздает. И чем щедрее, тем меньше в них толку.

Да ведь знают же, что все обещания — химеры. Знают, не могут не знать, что новые иллюзии породят отчаяние еще более глубокое. Успокаивают, видно, самих себя: это будет потом, позже, "после нас, после нас!"

Снова закрадывается тревога. Ведь теперь и для россиян не секрет, что капитализм вовсе не сахар и демократия не идеал. Что как опять народятся барды и прорицатели, сулящие рай на земле? Опять станут клясться и божиться, что есть, есть за дальним горизонтом — то ли впереди, то ли позади — страна всеобщего счастья, где не темнеют неба своды, не проходит тишина. И массы снова двинутся по намеченному пути, обдираясь в кровь и через силу приговаривая: "Народу русскому преграды не поставлены".

Редакция не согласна с позицией автора статьи и рядом его оценок. Однако, следуя традиции предоставлять трибуну для выражения разных точек зрения, мы решили познакомить читателей и с этим выступлением Л.Нав-розова.

Лев НАВРОЗОВ

СОЛЖЕНИЦЫН: РУССКИЙ АЯТОЛЛА?

В 1961 году, в возрасте 43 лет, Солженицын был начинающим автором, которого читало человек пять-де-сять, и, прочтя в рукописи его повесть "Один день Ивана Денисовича", я поздравил редакторов "Нового мира": "советская литература достигла, наконец, уровня Боборы-кина", маститого (и отнюдь не бездарного!) писателя, в свое время широко читаемого в России и переизданного в прошлом году в Москве в трех томах. Среди ценителей литературы существует убеждение, что Шаламов, писавший на ту же лагерную тему, талантливее Солженицына. Однако Шаламов известен на Западе лишь специалистам по советской лагерной литературе, а Солженицын в 1962 году оказался "сенсацией".

Слово "Сенсация" я выражаю на русском языке фразой "потрясающая новость". Когда пишутся эти строки, потрясающей новостью в США является обвинение фут-

СОЛЖЕНИЦЫН: РУССКИЙ АЯТОЛЛА? 149

болиста Симпсона в убийстве жены. До этого такой новостью было участие фигуристки Тони Хардинг в заговоре с целью разбить колено своей сопернице. Некоторые мои американские знакомые не интересуются спортом, не видели фигурного катания на льду, по радио слушают великих композиторов XIV—XIX вв., по телевизору смотрят лишь документальную хронику, в кино были только в детстве и не желают знать "потрясающих новостей". Если культуру этих моих американских знакомых назвать американской культурой, то можно казать, что лица вне этого круга обычно не имеют об американской культуре никакого представления. За американскую культуру они принимают, в частности, "потрясающие новости".

Не следует думать, что западные учреждения, вроде Нобелевского комитета, воплощают культуру, а к "потрясающим новостям" отношения не имеют. Толстой и Чехов не были даже выдвинуты на Нобелевскую премию. Они — двое из трех русских писателей, вошедших в мировую культуру (а третий — Достоевский, умер до начала выдачи Нобелевских премий). Но разве можно это сообщить как "потрясающие новости"? Мол, "вчера, в пятницу, Толстой, Достоевский и Чехов вошли в мировую культуру"! Начнем с того, что это произошло не в один день, а происходило на протяжении доброго столетия. Это не событие, которое можно сопроводить фотографией в газете или изобразить на экране телевизора. Другое дело — опубликование повести бывшего зэка в советской печати в 1962 году!

Сенсация "Солженицын" возникла на Западе не потому, что Запад был потрясен тем, что Солженицын пишет не хуже Боборыкина, хотя и хуже Шаламова. И не потому, что Солженицын открыл Западу ГУЛАГ. Слово "ГУЛАГ" стало известно Западу в 1936 году из двухтомного труда Солоневича "Россия в концлагере". А в 1936 году Солженицын, судя по его воспоминаниям, записанным на пленку, был еще даже не истовым ленинцем, а истовым сталинцем. Солоневич бежал из сталинского концлагеря, и это было само по себе сверхчеловеческим подвигом.

_________________________

150 ЛЕВ НАВРОЗОВ

Затем он бежал из сталинской России на Запад. Не менее невероятный подвиг. А на Западе он жил под страхом того, что его украдут и запытают до смерти. Солженицын же опубликовал "Один день Ивана Денисовича" с благословения диктатора Хрущева, и в своей книге "Бодался теленок с дубом" пишет о том, как он принадлежал после этого к высшему кремлевскому обществу. В чем же состояла сенсация "Солженицын"?

В 1956 году Хрущев произнес речь о Сталине, которая была напечатана за границей. Но речь была "закрытой", и Хрущев отрицал, что он ее произнес, а ее публикацию за границей назвал в своем интервью газете "Нью-Йорк таймс" "фальшивкой ЦРУ". Это могло означать следующее. Хрущев пришел к власти, оттеснив Молотова и Маленкова с помощью своего разоблачения Сталина в 1956 году. Ведь Молотов и Маленков были более "ближайшими соратниками" Сталина, чем Хрущев. С помощью своего разоблачения Сталина Хрущев оттеснил их от власти. Но укрепив свою власть, Хрущев мог возобновить сталинский антизападный курс и даже террор, используя имя Сталина, как в Китае до сих пор используется имя Мао. А речь Хрущева 1956 года? Да это же фальшивка ЦРУ! То, что Хрущев в первый и последний раз одобрил опубликование материала бывшего зэка о сталинских лагерях, было знаком отхода Хрущева от сталинизма. Сенсация! А что представлял собой этот материал — воспоминания, плохие стихи или статистика, — не имело никакого значения! Незадолго до своего падения, Хрущев подлил масла в огонь сенсации, начав бранить Солженицына. А Брежнев вылил в огонь сенсации целую бочку масла, выслав Солженицына за пределы страны в 1974 году.

Однако всякая потрясающая новость вскоре перестает быть потрясающей, а затем перестает быть вообще новостью. В США в 80-х годах Солженицына перестали читать и даже рецензировать, а в 1989 году газета "Нью-


Йорк таймс" решила все же отрецензировать его в последний раз, назвав новый вариант "Августа четырнадцатого" графоманией или "купанием автора в собственном тщеславии". Впрочем, и русскоязычный поклонник Солженицына с 1962 года, писатель и в течение 17 лет редактор эмигрантского журнала "Континент" Владимир Максимов пишет следующее в своем "Континенте" (№ 69) в октябре 1991 года (с. 127):

"Что же касается "Красного колеса", то это не просто очередная неудача. Это неудача сокрушительная. Тут за что ни возьмись, все плохо. Историческая концепция выстроена задним умом, а в этом, как известно, мы все в высшей степени крепки. Герои почти на подбор функциональны: вместо полнокровных живых характеров — ходячие концепции. Любовные сцены — хоть святых выноси. Создается впечатление, что об этой материи вообще автор — отец троих детей — наслышан из литературных источников, причем не самого лучшего пошиба. Язык архаичен почти до анекдотичности. К тому же сочетание этого умопомрачительного воляпюка с псевдомодернистской стилистикой "а ля Дос Пассос" (вспомните хотя бы наивно многозначительные "наплывы"!) порождает такую словесную мешанину, переварить которую едва ли в состоянии даже самая всеядная читательская аудитория".

Таким образом, история Солженицына на Западе кончилась. В прощальном пятнадцатиминутном сегменте американской телепрограммы "60 минут" ведущий Майк Уоллес зачитал статью Дэвида Ремника, известного журналиста и, согласно Майку, друга Солженицына. Ремник упоминает былую сенсацию "Солженицын". А теперь? Майк читает статью Ремника: "А теперь, когда упоминается имя Солженицына, оно упоминается как имя экспоната кунсткамеры, приверженца тирании, антисемита, чокнутого, "бывшего".

Я снял с полки архивный ящик "Солженицын" и отнес


его в дальний архив. Но я поторопился: история Солженицына в России лишь начиналась.

Начало истории

Впрочем, и в 70-х годах история Солженицына среди некоторых русскоязычных ничего не имела общего с преходящей западной сенсацией. Вот передо мной статья Т. Артемьевой из "Нового русского слова" от 21.09.75. Статья о том, как в православной церкви в США Солженицын "прошел мимо меня и даже задел меня рукой". Ни иудаизм, ни христианство не возбраняют обращение к Богу. Но Артемьева пишет, что она ничего "не осмелилась сказать ему из-за невидимого всеобщего табу". Нельзя обращаться к Богу! Видимо, Артемьева эмигрировала из России до сталинских времен или успела забыть о них. А иначе бы она увидела, до какой степени ее статья напоминает статьи не только о Толстом, как ей кажется, но и о Сталине. Так она пишет: "Разве не есть одна из самых светлых и радостных мыслей — жить в то время, когда живет этот удивительный человек?" Однако, даже к Толстому или к Сталину можно было обратиться. Но не к Солженицыну! "В тот вечер я была сама не своя. Какое-то особое блаженное чувство охватывало меня и долго я не могла заснуть — давно уже, не помню когда, я чувствовала себя такой счастливой".

Даже среди евреев эмиграции "третьей волны" образовался такой слепой культ Солженицына, что невозможно было обратить внимание на его антисемитизм без того, чтобы эти евреи не набросились на критика, ругая его последними словами. А в России? "Независимая газета" от 31.08.93 изложила результаты опроса общественного мнения в Петербурге, согласно петербургской газете "Смена". По существующей Конституции Солженицын не может выставить свою кандидатуру на президентских выборах. Ну, а если бы он смог или сможет? За Ельцина высказали желание проголосовать 18% опрошенных, а за


Солженицына — 43%! И это не в глухой провинции, которую обожает Солженицын, а в Петербурге!

Но куда больше, чем результаты опросов, меня поразило поведение российской прессы. С одной стороны, "коричневый" Руцкой и "красный" Лукьянов заявили по приезде Солженицына, что Солженицын их "духовный брат". А с другой стороны, статьи в демократической прессе представляют собой елей, напоминающий слащавые пошлости в советском литературоведении 30-х годов о Горьком, а позже о Фадееве, который сравнивался с Толстым.

"Московский комсомолец" собирался поместить интервью со мной о Солженицыне, но за день до опубликования якобы "позвонили из правительства", и интервью было снято. Пять российских периодических изданий, которые до этого печатали все мои статьи, интервью печатать отказались. В конце концов его напечатала газета "Россия" от 10-16.08.94. Читатели сообщили мне из Москвы: "Когда мы прочли это интервью, мы были в шоке". Об интервью трезвонили радио и телевидение. Разумеется, кого-то заинтересовали факты, которые я сообщаю в своем интервью и которые в России были мало кому известны. Но многих не интересовали никакие факты! Не трожь нашего русского Иисуса Христа! Нечестивец! Богохульник! Враг народа! Иуда! Предатель!

До меня и еще до приезда Солженицына некий российский врач по имени Григорий Амелин опубликовал скептическую заметку о Солженицыне в "Независимой газете". Стоит заметить, что тираж этой газеты не превышает 8 тысяч экземпляров даже по официальным данным, а заметка Амелина о Солженицыне выражала лишь мысль о том, что, мол, Солженицын сегодняшнему читателю неинтересен, несмотря на все его вселенское тщеславие. В ответ поднялась буря "всенародного негодования", не только в многотиражных изданиях демпрессы, вроде "Литературной газеты", но и в самой "Независимой газете"! Когда я увидел название статьи в этой газете от 12.05.94: "Жить не по Солженицыну — значит жить по


лжи", то я подумал, что это сарказм. Мол, есть на свете такие изуверы, которые считают, что тот, кто не живет по Солженицыну, тот живет по лжи. Но статья, подписанная "Валерием Каждаем, постоянным читателем, почита¬ телем, а иногда и автором " Н Г " , — это именно кликушество изувера, как и другие две статьи на той же странице. Валерий Каждай сравнивает заметку злосчастного врача со стихотворением в "Правде" 1925 года, в котором Демьян Бедный "поносил Иисуса Христа". Амелин поносит нашего Иисуса Христа!

Стоит в этой связи заметить, что настоятель Кентер-берийского собора Хьюллет Джонсон и поэтесса Мариэтта Шагинян уподобляли Сталина Иисусу Христу по той причине, что, согласно одному из приближенных Сталина, тот и в самом деле собирался объявить себя Богом и Иисусом Христом в одном лице. Да и в поэме "Двенадцать" Христос возглавляет (идет впереди) громил-большевиков, а Демьян Бедный попал в опалу при Сталине и исчез из печати, о чем изувер Каждай, разумеется, не говорит ни слова.

Хьюлетт Джонсон утверждал, что в советской России осуществлено истинное христианство, в то время как то, что называется христианством, — это обман, ложь, лицемерие ради защиты богатства и власти. Советские люди, согласно Джонсону, живут "по Христу" или "во Христе". Да, население России, включая Солженицына, жило по-сталински. Затем население России жило опять по-ленински. В 1991 году пришла свобода, то есть каждый может жить по-своему. Но часть населения этого не желает, полагая, что населению России надлежит жить по Солженицыну, по-солженицынски, а тот, кто не живет по Солженицыну (или, может быть, "во Солженицыне"?), тот живет по лжи (или во лжи).

Напрасно Александр Минкин в "Московском комсомольце" утверждал, что Солженицын приехал в Россию слишком поздно. Нет, он выбрал время, когда достаточно ослабла уверенность многих жителей России, что в течение года в России будет построен капитализм, рог все-


общего изобилия, рай на земле. Успех Жириновского на выборах 12 декабря показал, что значительная часть населения ищет нового вождя, Бога-на-земле. Еще находясь в США, Солженицын назвал Жириновского карикатурой на русского националиста. Ясно, что 27 мая 1994 года приехал сам оригинал. Приехать же позже было бы опасно: карикатура могла бы так внедриться в "русский национализм", что последний не признал бы оригинал. Успех Жириновского убедил Солженицына, что пора ехать в Россию. А в США, после разгромной рецензии 1989 года в газете "Нью-Йорк таймс", не было издано ни одной его книги. В США перед ним простиралась мертвая пустыня, а у тех американцев, которые его еще помнят, он снискал лишь неприязнь за его желание учить их жить.

Учитель всех вождей

Уничтожение человеческих жизней коммунистами, особенно Сталиным, — ключевая тема Солженицына в последние тридцать с лишним лет, включая его "Русский вопрос" к концу XX века". Тридцать седьмой год стал в русском языке нарицательным, означая пик этого уничтожения. А из воспоминаний Солженицына, записанных на пленку его биографом Майклом Скаммелем, мы знаем, что в 1937 году девятнадцатилетний Солженицын совершил путешествие на велосипеде по сталинской России и написал о том, какую прекрасную и счастливую страну он увидел, снабдив свое сочинение эпиграфом из Сталина. О последнем же предвоенном годе Солженицын вспоминает на пленке, что он верил в Сталина до мозга костей, и все в жизни для него было ясно как день. Он говорит, что его друзья были духоборами, апостолами, большевиками. Духоборы, апостолы и большевики не верили в одно и то же. Но не важно, во что верить, а важно верить до мозга костей.

Но если Солженицын верил в Сталина до мозга костей, то почему же он не сделал сталинской карьеры? В университете он, по его словам, был одним из тех немногих


избранных, кому было предложено поступить в высшую школу НКВД. Какой путь наверх! Солженицын мог бы дослужиться и до главы ГУЛАГа. А может быть, он сменил бы самого Лаврентия Берия, который у Сталина попал в опалу! И, конечно, Солженицын бы верил до мозга костей, что ГУЛАГ превращает изменников, предателей, врагов народа в строителей коммунизма, которые уверовали в Сталина до мозга костей. Но дело в том, что для того, чтобы поступить в университет, Солженицын скрыл, что его отец был белым офицером. Если бы он согласился поступить в высшую школу НКВД, то НКВД обнаружило бы, что он скрыл офицерство своего отца, и его бы в лучшем случае выгнали бы из университета. Таким образом, путь наверх был для него закрыт, хотя он и верил в Сталина до мозга костей.

Обнаружив, что сталинское общество закрыло для него путь наверх, Солженицын изменил свою "веру до мозга костей": Сталин (не русский!) извратил дело Ленина (русского!). Солженицын закодировал свой ленинизм в письме с фронта, но военная цензура все поняла, его арестовали, а когда его везли на Лубянку, он думал, как он говорит на пленке, что его везут к Сталину.* Для того, чтобы научить его жить по-ленински, то есть по-сол-женицынски, ибо кто же понимал лучше Солженицына, что значит жить по-ленински?'

Солженицын верил в Сталина до мозга костей. Но сталинский НКВД сначала закрыл Солженицыну путь наверх, а теперь вез его в пропасть, на самое дно жизни, чтобы запытать его до смерти, расстрелять или сгноить в ГУЛАГе. И тогда в голове Солженицына возникло обратное изображение жизни: он — не на дне жизни, а, наоборот, он — выше самого Сталина. Ведь Сталин всего лишь мирской вождь, светский правитель, а он, Солже-

*Данная пленка цитируется Скаммелем на с. 145 его биографии Солженицына.


ницын, — учитель вождя, его духовный пастырь, теократ, а не просто автократ.

Многие говорили мне, когда я рассказывал про арест Солженицына в 1945 году, что житель советской России, которого везут в 1945 году на Лубянку, а он думает, что его везут в Кремль учить Сталина жить, — психически болен: в психиатрии его болезнь называется манией величия. На это я отвечаю, что диагноз в психиатрии часто зависит от социального фона. Я знал в России семью, три поколения которой страдали от весьма сходной (видимо, наследственной) шизофрении. Дед и внук считались заурядными шизофрениками, а когда внук начал произносить пламенные речи, то в КГБ над ним посмеялись: разве он не состоит на учете и не понимает, что его ничего не стоит загнать на всю жизнь в психушку без всякого суда? Но дочь деда и мать внука дослужилась до вершин Коминтерна (правда, ее расстреляли в 1937 году, но тут ее болезнь была ни при чем). Дело в том, что по ночам ей снился мировой пролетариат, устраивающий мировую революцию, а днем она буйствовала, призывая его смыкать шеренги и шагать на битвы. Ее речи были по существу припадками или признаками болезни. Но все это считалось не психической болезнью, а, наоборот, высшей социальной ценностью вроде гениальности в математике или мировых рекордов в спорте.

Конечно, в 1945 году Солженицын на фоне конвоиров, везущих его на Лубянку, показался бы любым психиатрам психически больным, узнай они, что он думает: его везут к Сталину учить того жить. Но вот фон переменился: в 1962 году Хрущев разрешил опубликование материала бывшего зэка о сталинских лагерях, сенсация на Западе, Нобелевская премия... В 1994 году Солженицын едет в Россию учить ее жить, а многие жители России (43%) именно этого и жаждут. Объяснять им, что сенсация "Солженицын" давно кончилась на Западе, или что Нобелевские премии даются невпопад, — это все равно, что было бы объяснять в 1940 году хотя бы тому же Солженицыну, что Сталин — это не гений гениев, а в

__________________


1945 году, что он, Солженицын, отнюдь не едет его учить жить, а едет на Лубянку — на смерть или в концлагерь. В России 1994 года его мания величия представляет собой в глазах тех, кто желает, чтобы он взял на себя бремя их свободы, высшую социальную ценность. Во всем, что написал и сказал Солженицын с 1937 года, нет ни одной новой мысли. И в 1994 году он опять вещает то, что, по выражению Чехова, умным давно известно, а дуракам неинтересно. Но его мания величия помогает уверовать всем, кто этого желает, в то, что он величайший пророк в истории человечества; новый Иисус Христос, но только наш, свой, русский (а не какой-то там сын еврейки); учитель и устроитель жизни; всеведущий Бог.

Не так трудно понять, что произошло в голове Солженицына после того, как он попал в 1945 году не в Кремль к Сталину, а в концлагерь. Советский строй закрыл Солженицыну путь наверх, наказывая его за его отца, и Солженицын понял почему: ведь Сталин — не русский! Советский строй вверг Солженицына в концлагерь, и он понял почему: ведь Ленин — не русский, хотя с таким же успехом можно сказать, что любой русскоязычный, чья родословная известна, — не русский. Ленинизм Солженицына сменился столь же простым, нелепым, слепым национализмом. В своем новом произведении "Русский вопрос" к концу XX века" он пишет: "Подрубить именно русский народ и истощить именно его силы — была одна из нескрываемых задач Ленина". До 1945 года включительно Ленин был для Солженицына вождем обездоленных трудящихся всего мира, одной из нескрываемых задач которого было создать для них общество изобилия. Глупо? Не более глупо, чем глупое (и безграмотное) утверждение Солженицына, что Ленин — не русский (в отличие от Солженицына) и столь же глупое утверждение, что поскольку Ленин был не русский, то его задачей было "подрубить именно русский народ". А почему же не 3000 других народов? Да уж таковы эти евреи и даже на четверть евреи! Именно русский народ на дух они не переносят — именно его они и норовят подрубить!


Кроме того, ясно, что Солженицын никогда не верил ни в кого и ни во что до мозга костей, кроме самого себя. Все остальные его веры до мозга костей менялись на протяжении его жизни в зависимости от того, какая вера соответствовала в данных обстоятельствах его мании величия.

Так или иначе, свое "Письмо вождям" (то есть Брежневу) 1973 года Солженицын написал уже как националист — как истинно русский, который обращается к истинно русским вождям, а именно, русскому вождю Брежневу (а не какому-то там не русскому и на четверть еврею Ленину). Согласно письму, истинно русскому вождю Брежневу надлежит сохранить всю полноту "всей неколебимой власти, отдельной сильно замкнутой партии, армии, милиции" (и всего прочего), но при этом он должен претворять в жизнь его, солженицынские указания, вроде освоения Северной Сибири (нелепая химера), то есть признать его сверхвождем, который будет учить жить его, вождя Брежнева. Налицо опять то же самое, что в 1945 году, но только вместо исказившего истинный ленинизм Сталина истинно русский Брежнев, а Солженицын призван учить его жить не по-ленински, а по-нашему, по-русски, опять же по-солженицынски, ибо кто же более истинно русский, чем Солженицын?

Согласно "Московским новостям" от 24—31.07.94, Солженицын определяет Россию 1994 года как "ничего общего с истинной демократией не имеющую". Н и ч е г о о б щ е г о ! Иной наблюдатель мог бы подумать, что есть хотя бы некоторые ростки того, что понимается в конце XX века под демократией: свобода слова, например. Солженицын мог бы вспомнить, что не только при Сталине, но и при Брежневе, за сотую долю публично сказанного им летом 1994 года он бы угодил в концлагерь. Но нет, н и ч е г о о б щ е г о . А в 1973 году Брежневу надлежало сохранить всю полноту власти, и это Солженицына вполне устраивало, коль скоро Солженицын был бы над Брежневым, то есть вся духовная и светская власть принадлежала бы Солженицыну, как аятолле Рос-


сии. Вот это и была бы и с т и н н а я д е м о к р а т и я .

Жизнь есмь я, Солженицын

У разгромной рецензии на "Август четырнадцатого" в газете "Нью-Йорк таймс" от 2 июля 1989 года есть своя предыстория, которая, мне кажется, проливает свет на личность Солженицына больше, чем любое другое событие, кроме ареста Солженицына в 1945 году.

В 1983 году вышел на русском языке новые вариант "Августа четырнадцатого". Издательство FSG начало его переводить на английский язык для издания в 1986 году. А я отрецензировал его в журнале "Мидстрим", озаглавив рецензию таким образом: "История по Солженицыну: "Август четырнадцатого" как новые "Протоколы Сионских мудрецов".

В 1911 году революционер-бакунист Дмитрий Богров, служивший в то время в полиции, убил Столыпина. Солженицын переименовывает Дмитрия Богрова в "Мордко", цитирует лишь антисемитские источники 1911 года как источники чистой правды, искажает цитаты из других источников и таким образом создает картину мирового еврейского заговора с целью убийства Столыпина. А кое-что он и просто сочиняет. Так, "Мордко" услышал... "трехтысячелетний тонкий уверенный зов". Таков призыв трехтысячелетнего еврейства (тонкий, но уверенный) уничтожить Столыпина, тем самым уничтожить Россию и таким образом уничтожить весь христианский мир.

Солженицын повторил ошибку, в результате которой он был арестован в феврале 1945 года. Тогда в своих письмах он, ленинец, закодировал свою ленинскую критику Сталина и решил, что никто ее не поймет, хотя знал, что письма военнослужащих просматриваются. Однако военные цензоры все поняли, и Солженицын был арестован. Закодировав выдуманный им всемирный еврейский заговор в виде загадочных выражений вроде "трехтысячелетний тонкий уверенный зов", Солженицын, видимо, ре-


шил, что никто его текст не поймет, кроме посвященных, то есть антисемитов в России и на Западе, которые будут читать его новые "Протоколы Сионских мудрецов", радуясь, что непосвященные ничего не понимают.

Когда появилась моя рецензия, редактор издательства FSG, переводивший книгу Солженицына, в ужасе позвонил редактору "Мидстрима". Тот предложил Солженицыну выступить на страницах журнала с опровержением моей рецензии, а затем журнал напечатает в том же номере мой ответ. Редактор FSG сличит эти два текста и увидит истину, которая рождается в спорах.

Разумеется, сам Солженицын в спор со мной не вступил, а опровержение опубликовал Алексис Климов, представившийся читателям как "соредактор труда "Александр Солженицын: критические статьи и документальные материалы". В этом же номере был напечатан мой ответ Климову с 32 сносками на источники.

Когда редакторы FSG прочли все это, они вернули Солженицыну книгу, и он вычистил из нее все места, которые я процитировал в своей рецензии как антисемитские. Новый вариант книги был издан по-английски с задержкой на три года, в 1989 году. Рецензия на книгу все равно была разгромной. Но если бы книга вышла бы в первоначальном варианте в 1986 году, Солженицыну пришлось бы под давлением общественного мнения выехать из США в том же году, а не в 1994-ом, тем более, что американское гражданство он принять отказался, и тем более, что американские нацисты его восхваляли.

О чем же этот случай говорит? О том, что у Солженицына есть лишь один нравственный закон, принцип, подход к жизни: "Жизнь есмь я, Солженицын". Как показал опыт Жириновского, антисемитизм привлекает избирателей. Я мог бы привести антисемитские высказывания и Руцкого. Зачем же Солженицыну отставать? И вот вам его книга на русском языке: новые "Протоколы Сионских мудрецов". Но Солженицын отнюдь не собирался уезжать из США в 1986 году, причем с позором, как антисемит, и потеряв, возможно, весь западный рынок, дававший

6 Зак. 721


ему СКВ. И вот вам его якобы та же самая книга на английском языке, из которой все, что я счел в рецензии антисемитским, тщательно выскоблено.

А вот еще пример того, что для Солженицына "жизнь есмь я, Солженицын". Летом прошлого года Верховный Совет и Руцкой брали, казалось, верх над Борисом Ельциным. И вот что говорит Солженицын в интервью, которое перепечатала "Литературная газета" от 02.06.93: "Как мы справились с трудностями в былые времена, когда вся страна была разгромлена, а Москва превращена в пепелище? Откуда мы почерпнули силу? Из провинции, где родились отряды народного ополчения, одержавшие победу над польскими и шведскими оккупантами и над всякими самозванцами. Но чтобы народ нашел в себе силы, ему требуется поддержка. Нельзя допустить, чтобы он, униженный, наблюдал за разгулом нуворишей, аферистов или бюрократов, завладевших богатствами партии и беспардонно кичащихся своими деньгами".

Насколько я понимаю этот абзац, Солженицын призывает к тому же, к чему призывал Руцкой: поход провинции в духе Минина и Пожарского на правительство Ельцина, ибо оно — "оккупанты", "нувориши", "аферисты", "бюрократы". Но вот правительство Ельцина взяло верх. И что же Солженицын? Корит Ельцина за то, что тот не разогнал Верховный Совет еще два года назад. Вот почему и Ельцин считает, что Солженицын за него, и Руцкой верит, что он "свой", и Лукьянов полагает, что он "наш".

Нет аятоллы кроме аятоллы

Очевидно, что и в России 1994 года Солженицын не добивается лишь мирской или светской власти, а желает быть выше ее, учить ее жить, править самими правителями. Аятолла России должен совместить духовную и светскую власть, а это тирания пострашнее прошлой и будущей мирской или светской тирании типа Сталина, Гитлера, Жириновского или Руцкого.

В "Московских новостях" от 24—31.07.94 читаем выска-


зывание Солженицына: "Запад перепугался Жириновского до ужаса, просто затрясло его. Я ответил: слушайте, это карикатура на русского патриота". То есть карикатура не может прийти к власти — нечего ее пугаться! А к власти придет, надо думать, сам оригинал. Чего же лучше? Согласно сообщению ИТАР-ТАСС от 10 июня из Читы, Солженицын так поучал избирателей: "Когда вы видите на выборах партийные списки — рвите их, бросайте в мусорную корзину". В таком случае, так же можно поступить и с ныне существующей Конституцией, согласно которой Солженицын не может стать главой государства. Все партии — в мусорную корзину! А кто же выступает без партии? Солженицын! Как выступал без партии и аятолла Хомейни. "Все дело в том, что к управлению страной стремятся мальчишки", — объяснил Солженицын ("Московские новости", 24—31.07.94). Если в этом все дело, то уж, конечно, Жириновский, Руцкой и Ельцин — мальчишки по сравнению со святым старцем Солженицыным с его пророческой бородой. Вспомним аятоллу Хомейни в Иране и других аятолл. Солженицын использует и свой возраст в своем стремлении к власти аятоллы России. На худой конец он, видимо, рассчитывает быть Победоносцевым, Столыпиным, Распутиным при главе государства, отдав ему свои голоса на выборах. Но житель России, который верил, что его везут учить Сталина жить, когда его везли на пытки или на расстрел, или в концлагерь, вполне способен стать и аятоллой России, чтобы создать духовную и светскую тиранию, которую знает мусульманский Восток, но которую еще не знала Россия.

6*

ПОЛЕМИКА

ДВА ВЗГЛЯДА НА БОРИСА ЕЛЬЦИНА

Валентин ФЕДОРОВ-САХАЛИНСКИЙ

П Р Е З И Д Е Н Т ОСТАЕТСЯ У Б Е Ж Д Е Н Н Ы М Д Е М О К Р А Т О М . П Е Р Е В О П Л О Щ Е Н И Е ЕЛЬЦИНА*

Судьбу России в течение последних трех лет определяет Ельцин. Остальные политики как из рядов сторонников, так и оппозиции служат для Бориса Николаевича средой, в которой он действует. Одни являются опорой, другие — раздражителями, третьи — спарринг-партнерами, но все они сильно уступают ему по весовой категории. Когда наши внуки будут в школе изучать нынешнее время, они последовательно найдут два имени — Горбачев и Ельцин. Кстати, оба они болезненно реагируют друг на друга, первый из-за понятного по-человечески чувства к "сопернику счастливому", второй — по столь же легко объяснимой причине: прошлые обиды за причиненные унижения и страдания еще не остыли. Как бы то ни было, эти два человека вошли в историю, и у меня вызывает удовлетворение тот факт, что мы, современники, знаем их как

*Заголовок редакции. Статья печатается с сокращениями.

ПРЕЗИДЕНТ ОСТАЕТСЯ УБЕЖДЕННЫМ ДЕМОКРАТОМ 165

достойных людей в личном плане, не пораженных плесенью коррупции, не страдающих нестерпимым желанием мстить своим оппонентам, сооружать ловушки, пускать кровь.

То, что сейчас делается властями в экономике, имеет одно название — разрушение. Невозможно дать объяснение проводимой политике с позиций чистого разума.

Идя к власти в 1990 г., Ельцин любил изрекать в общем-то правильную сентенцию: "От ошибок не застрахован никто — ни политик, ни академик, и если Абалкин делает даже малую ошибку, она тиражируется в экономике в массовом масштабе, в результате чего происходит серьезный просчет".

Большие люди делают большие ошибки. Чтобы добраться до истоков нашей проблемы, надо заняться психологическим феноменом Ельцина.

Превращение его из партократа в демократа — явление положительное. Миллионы и миллионы прежних активистов и простых граждан совершили ту же метаморфозу, поменяв свою идеологию с социалистической на рыночную, но обвинять надо не их, а режим, который навязывал нам с младых ногтей свою систему ценностей. Массовость такого явления, как смена убеждений, подтверждает задним числом неубедительность и непрочность прежней идеологии, которая породила типично советскую социальную черту — лицемерие. Как только коммунистический тоталитаризм, рухнув, отпустил своих рабов на свободу, они стали исповедовать нормальные взгляды.

Делай все в меру, учили древние. С перевоплощением Ельцина произошел несчастный случай. Его мировоззрение оказалось помноженным на минус единицу. Применимо и сравнение с поворотом на 180 градусов. Не признается ни преемственность, ни эволюционность экономических событий. В Германии времен фашизма смельчаки рассказывали такой анекдот. На международном медицинском симпозиуме врачи из разных стран знакомили своих коллег с успехами национальной медицины. Когда дошла очередь до немецкого специалиста, он сказал:

___________________________________

__________________

166 ВАЛЕНТИН ФЕДОРОВ-САХАЛИНСКИЙ

"Наши достижения уникальны. У всех людей в Германии заменены мозги и никто этого не замечает".

Ельцину мозг не заменяли, он сделал это сам и враз очутился в чуждой ему обстановке — реальность-то на 100 процентов не поменялась. Эту задачу он взял на себя. Сформулировав для себя девиз "все сразу и сейчас", он стал подыскивать соратников.

Ельцин выбрал Гайдара и его группу. Однажды Ельцин назвал Егора Тимуровича умным человеком.

Однако далеко не всегда умный человек делает правое дело. Часто бывает как раз наоборот. Возьмем крайний пример. Смышленый преступник гораздо опаснее для общества, чем примитивно мыслящий. Главное — каково социальное лицо деятеля. Безобразие советской системы заключалось в том, что она мобилизовывала для самоподдержания лучшие интеллектуальные и творческие силы во всех сферах, эксплуатировала цвет народа. Без этого она подкосилась бы гораздо раньше.

В случае с нынешней плеядой "молодых умных" создалась тривиальная ситуация, когда полные кипучей энергии технократы совершали, мягко выражаясь, спорное дело, а демократическая прослойка на первый план выдвигала их личные достоинства. Молодые люди во главе с Гайдаром, явившись на сцену в конце 1991 г., столкнулись со сложной экономикой. В ней надо было разобраться, а на эту учебу могло уйти много лет. Как они поступили? О, нет, они не поднялись до уровня сложной экономики, а стали снижать ее до своего уровня понимания, разрушая ее. Логика: велика у стула ножка, подпилю ее немножко. Между тем, требования к управлению экономикой в переходный период гораздо более строгие, и вообще само экономическое искусство должно быть более сложным, чем при плановой системе и в условиях рынка. Поэтому достойно сожаления, что в этот ответственнейший период нашей истории предпочтение отдано было примитивной политике сознательного уничтожения прежнего производственного потенциала. "Пусть сгорит


старое в огне инфляции, потом создадим новое" — таков редко произносимый вслух девиз наших реформаторов.

Глядя на правительство и его министров, знакомясь с их аргументацией, кто-то может подумать, что ими проводится некий самостоятельный курс реформ. Но это была бы неверная оценка текущего положения. Их выбрали потому, что они подходят для проведения той самой разрушительной работы, в необходимости которой непоколебимо убежден Ельцин. Часть членов кабинета, несомненно, разделяет убеждения шефа и подкрепляет их собственным преклонением перед Западом, ссылаясь на зарубежную экономическую науку, цитатами. Другая часть держится на плаву из карьеристских соображений, при смене лидера она готова сменить флаг и умерить свой пыл разбрасывания камней. У некоторых толпящихся у трона деятелей, исполняющих волю хозяина, нет ни идеи, ни исполнительности, зато есть поразительное бесстыдство в стремлении подольше продержаться на волне, куда вознесли их события. Однажды меня поверг в состояние шока один из многих вице-премьеров: выяснилось, что, отвечая за экономику, он не знает экономики никакой — ни плановой, ни рыночной. Шутка ли это — обнаружить в кабине летящего самолета пилота, некогда прошедшего лишь курсы по слесарному делу.

Шеф терпит и тех, и других, пока они гнут его линию. Как только перестают или устают — их выбраковывают, иногда без предупреждения. Бывали случаи, когда министры узнавали о своем увольнении своеобразным способом: в злосчастное утро служебная "Волга" отсутствовала у подьезда...

Как следствие идеологической трансформации Ельцина из одной крайности (марксистско-ленинской) в другую (идеально-рыночную), в экономическом пространстве России возобладала левоэкстремистская точка зрения, если отсчет вести, допустим, от ультраправой позиции Нины Андреевой. Любой экстремизм губителен, ибо он затемняет разум и базируется на почве нездоровой психологии.


Нынешние рыночные просветители ищут задним числом обоснование практического "ельцинизма" в экономической науке Запада, но они не найдут его, ибо в таком абсурдном виде никто из серьезных ученых монетаризм не отстаивает. Между тем сданы позиции, завоеванные прогрессивным крылом отечественной политэкономии к концу советского периода...

Назову два вывода, имеющих отношение к нашей теме. Первый: инфляция вызывается не просто переполнением каналов денежного обращения обесцененными деньгами, а куда более глубокими причинами, связанными с расстройством всего общественного воспроизводства, с глубокими диспропорциями внутри народного хозяйства. Наивно полагать, что путем регулирования денежной массы можно ликвидировать в стране монополизм, утяжелен-ность производственной структуры, отсталость сельского хозяйства, весь набор отрицательных черт, накопленных экономикой России за последние семьдесят лет.

Второй вывод: рыночные отношения не должны иметь безусловного приоритета, они оправданы лишь тогда, когда способствуют повышению эффективности производительных сил. Где рынок не справляется, там помогает государство, а если вообще рынка нет, государство должно строить его.

К рыночной экономике нельзя прийти стихийно и быстро — больше нельзя пребывать в заблуждении на этот счет. Управляемость экономикой нам нужна не сама по себе, а чтобы поддерживать жизнеспособность общества и строить рынок. Прыжок к рынку, сопряженный с возникновением экономического беспорядка, имеет еще одно прямое следствие — рост преступности. Черной коркой покрыла она наше общество. Если взять только экономический аспект, то зло, приносимое криминальными структурами, во сто крат хуже пресловутого воровства, которым всегда отличалась российская действительность. Вымогатели и мафиозные группировки столь широко размахнулись, что органы правопорядка лишь бессильно наблюдают за происходящим.


Было бы естественным после такого анализа прийти к заключению, что я призываю выступать против Ельцина. Нет, это не так. Жизнь каверзнее. Фраза Черчилля о демократической системе — а именно, что она изобилует многими пороками, но ничего лучше ее пока нет, — применима и к нашему президенту. Бойся коня сзади, козла спереди, а лихого человека — со всех сторон, гласит пословица. Мы научились кое-чему и знаем, что можно ожидать от Ельцина и чего нельзя. Так, несмотря на все обвинения в его адрес насчет бонапартистских наклонностей, он остается убежденным демократом — причем эти обвинения сочиняются такими людьми, которые, получи они шанс, закрутили бы гайки покруче, как в былые времена. Роспуск парламента и съезда ничего не меняет в этой оценке. И тот, и другой настолько уронили себя в глазах общественности и настолько приблизились к своей заветной цели — незаконному смещению президента, что последний должен был действовать хотя бы в целях необходимой самообороны. Причем выбранный Ельциным сперва способ прекращения полномочий федеративной представительной власти был неадекватно мягок и позволил оппозиции прибегнуть к оружию. И опять-таки Ельцин долго-долго медлил, прежде чем решился расстрелять в упор из танков Белый дом. Штурм означал прекращение распада российской государственности.

Что для Ельцина совсем не характерно, так это упреждающие меры. Он бездействует, пока не убедится, что в очередной раз попал в чьи-то сети. Пока ему везло — он разрывал их. Так, ему часто бросают упрек, что он не распустил съезд и советы всех уровней сразу после августовского путча в 1991 г. Те, кто это делает, доказывают, что они совсем не знают Ельцина. Для него непосильно оторваться от эмпирики и заглянуть в будущее.

Свое излишнее миролюбие, граничащее с беспечностью, Ельцин показал после референдума 25 апреля 1993 г., когда он и его политика получили одобрение


населения. Многие "эксперты по Ельцину" (а почти все публицисты относят себя к таковым) проиграли пари, когда утверждали, что в случае победы президент разгонит народных депутатов 27 апреля (26-е отводилось на ознакомление с результатами). Проходил день за днем, победитель изучал итоги голосования, но так и не решился на разгон съезда с последующими перевыборами, хотя имел на то полное право. Здесь он оказался демократичнее западных демократов.

Особо следует сказать о разгромленной оппозиции. Одно время у нее было рациональное зерно в критике ельцинского курса проведения реформ: оно заключалось в призывах перевести преобразования в эволюционное русло с тем, чтобы избежать принудительной ломки производственного аппарата и внезапного разрыва сложившихся связей между предприятиями. Об этом зерне можно писать много хорошего, но у меня, например, не исчезают сомнения относительно истинных намерений деятелей из противоположного лагеря, а именно: являлись ли они вообще сторонниками рыночного хозяйства? Вполне возможно, что они лишь прикрывались рыночной фразеологией, да и то местами, а в прорехи просматривалась легко узнаваемая советская суть. Но — не будем слишком подозрительны и поверим, что они перековались на искренних рыночников, отличавшихся от Ельцина не выбранной целью, а способами (медленными!) ее достижения. Что было бы, если бы Борис Николаевич солидаризировался с правой частью народных депутатов в отношении методов реформы? Тогда он подвергся бы критике со стороны левых за нерешительность действий, а правые лидеры все равно постарались бы его убрать, чтобы захватить власть.

Гармония Ельцина со своими "лейтенантами", которых именно он выдвинул и посадил всего лишь на ступеньку ниже себя, продолжалась 8-9 месяцев. Пока они осваивались и в глазах у них рябило от неожиданно свалившейся к ногам бытовой и политической роскоши, они исправно вели себя. Попривыкнув, стали засматриваться на трон


хозяина, хотя для государственного Олимпа не вышли ни ухом, ни рылом. Хозяин же, проявляя свое природное великодушие, поначалу не реагировал должным образом на самостоятельные ходы и выходки ближайших подручных, считая их потребностью самоутвердиться. Когда же понял нависшую над ним смертельную опасность, было уже невозможно освободиться от пригретой змеи мирным путем.

Итак, даже если первоначально и существовала у оппонентов общая здравая идея, то в последующем они скомпрометировали себя грубым попранием права, бескультурным и циничным протискиванием к высшей власти в стране, причем в этой деятельности они потеряли и саму идею. Если нам не вполне посчастливилось с руководителем государства на переходный период, то нам вдвойне не повезло с бывшей оппозицией.

Итак, Ельцина мы знаем. Зато многие другие претенденты на высший в стране пост окружены пеленой неизвестности, ибо они не прошли испытания на самостоятельной государственной работе. К чему приводят прыжки в сферы власти со стула, например, зав. кафедрой и с прочих, не облеченных ответственностью перед народом должностей, мы увидели на примере последних трех лет. Опыт горький. Если мы не сделаем выводов, то он повторится.

"Панорама"

172 В. БОГОЯВЛЕНСКИЙ

В. БОГОЯВЛЕНСКИЙ

БОРИС ЕЛЬЦИН КАК ДЕМОКРАТ И БОЛЬШЕВИК. В ЧЕМ СУТЬ ЕГО ПЕРЕВОПЛОЩЕНИЯ

Видно, действует в русской истории некая повторяющаяся закономерность — какие бы катаклизмы и метаморфозы страна не переживала, судьба ее в конечном итоге оказывается зависимой от правителя — царя, вождя, генсека, президента. Для коммунистических правителей самым главным является вопрос власти, о чем со всей большевистской прямотой когда-то сказал Владимир Ильич Ленин. И все продолжатели его дела, какие бы лозунги ими не выдвигались, в своем отношении к власти никогда не изменяли этому ленинскому принципу.

Ельцина принято считать лидером нового, демократического толка, который по праву занимает в новой России место президента. Многие говорят: "Если не Ельцин, то кто же? Ельцина мы по крайней мере знаем! — Российский президент никогда не отступит от своих демократических убеждений." Но возникает вопрос: что же на самом деле представляет собой демократизм президента? Обращаясь к психологическому феномену Ельцина, полезно перевести газетную риторику, которой так щедро оперирует Федоров-Сахалинский, на рельсы фактов из биографии президента. Начнем с вещей общеизвестных, а именно с того, что первые его шаги напоминают, как две капли воды, путь, пройденный его коммунистическими предшественниками. Ельцин, как и они, выходец из рядов партийной номенклатуры, ее воспитанник, ее плоть от плоти и кровь от крови. Это признает и он сам, когда с нескрываемым чувством гордости говорит о своем разрыве с коммунизмом и пережитой им политической метаморфозе.

Как пишет Валентин Федоров-Сахалинский, Борис Николаевич Ельцин совершил в своей политической жизни

БОРИС ЕЛЬЦИН КАК ДЕМОКРАТ И БОЛЬШЕВИК 173

поворот на 180 градусов, тогда как "реальность-то на сто процентов не поменялась". То есть президент в своей трансформации намного обогнал общество и оказался перед лицом весьма драматической проблемы: как подтянуть целый народ до своего уровня. С этой многотрудной задачей и связана вся сегодняшняя деятельность президента. О Ельцине будут написаны книги, заявляет Федоров, оставляя нам самим догадываться, какие именно заслуги президента привлекут внимание биографов. Но, как ни странно, само существование его заслуг сегодня, как никогда, нуждается в доказательствах. Итак, обращаясь к новой биографии Ельцина, после его разрыва с коммунизмом, давайте сразу занесем ему в кредит, что он явился первым в русской истории демократически избранным президентом. И тут, конечно, еще скажет свое слово история. Мы же пойдем дальше и попробуем без эмоций и риторики оценить то, что сделано первым народным президентом для России за годы его правления.

Кажется, три исторических акции должны быть прежде всего отнесены на его счет. Во-первых, Борису Нико-лавичу Ельцину принадлежит заслуга ликвидации СССР, в результате чего на развалинах советской империи возникло "Содружество свободных независимых государств".

Во-вторых, под его руководством в начале 1992 года начал осуществляться переход от советской административной экономики к современному рыночному хозяйству. То, на что годами не мог решиться Горбачев, решился Ельцин.

И, наконец, в-третьих, в октябре 1993 года, как об этом не устают писать московские газеты, он распустил коммунистический парламент и разгромил последних сторонников черносотенно-коммунистического режима.

Но каково же влияние этих исторических акций на жизнь современной России и бывших советских республик? Это и есть главное, что нам предстоит выяснить. Начнем с образования СНГ, происходившего, как мы помним, под


гром фанфар и обозначенного как начало новой эпохи в истории народов СССР. Об этом не уставал говорить Ельцин. Так писало большинство газет. Это и в самом деле выглядело эпохально, когда вчерашние советские колонии, находившиеся в полной зависимости от Москвы, в одночасье превратились в независимые и свободные государства. Однако уже вскоре стало ясно, что о начале новой эры можно было говорить лишь в определенном смысле. А именно, что подписанным в Беловежской пуще соглашением хоть и был осуществлен развал СССР, но на его месте на самом деле появилось никакое не Содружество независимых государств, а вообще нежизнеспособное образование, именуемое ничего не значащей аббревиатурой СНГ. Зато в результате этой акции Россия и вчерашние советские республики оказались в тисках такого кризиса, которого они не знали на протяжении всей семидесятилетней истории СССР. Были разрушены складывавшиеся десятилетиями традиционные экономические связи, возникли острые проблемы с поставками сырья и оборудования, начался кризис промышленного производства и сельского хозяйства. Вместе с тем стал наблюдаться повсеместный рост национализма, резко обострились национально-этнические конфликты, стали вспыхивать кровопролитные войны, — впрочем, все это настолько общеизвестно, что на эту тему нет смысла распространяться.

Та же печальная участь постигла и рыночную политику Ельцина. Торжественно провозглашенный Ельциным в начале 92 года переход к рынку и так называемая либерализация цен фактически привели к массовому обнищанию населения России, значительная часть которого оказалась за чертой бедности.

Федоров-Сахалинский обвиняет в этих провалах не Ельцина, а его молодых помощников, обращая острие критики против Гайдара, не имевшего необходимого практического опыта. Во всем виноват не шеф, а его подопечные "младотурки", которые подвели президента Бориса Николаевича Ельцина. Спора нет, это экстремизм


и незнание жизни Гайдара обернулись тем, что идея рынка уже с первых шагов была скомпрометирована в глазах населения. Но последний ведь не спустился с неба в кресло вице-премьера, а был назначен Ельциным, вины которого будто вообще не существует в глазах Федорова. Как тут не вспомнить сталинские времена, когда ответственность за любые провалы возлагалась не на партийных и советских вождей, а на всякого рода хозяйственников, которые то и дело выступали в роли врагов народа. Мы помним, кто пускал поезда под откос, кто гнал на производстве брак и устраивал тайные поджоги заводов и фабрик. Слава богу, сталинизм сегодня стал историей, но подход этот проник так глубоко в нашу жизнь, что и сегодня мы можем услышать: "Борис-то Николаевич хотел хорошего, это все Гайдар со своей командой".

Вряд ли эту тему — тему всеобщей российской некомпетентности, проявившейся с таким блеском на пути перехода к рынку, стоит пережевывать дальше. Но справедливости ради отметим, что не только "младотурки", но прежде всего сам "шеф" на протяжении трех лет правления демонстрировал народу образцы некомпетентности. Его нескончаемые заклинания на тему перехода к рынку выглядели как очередные пропагандистские лозунги, от которых у советских граждан во все времена воротило скулы. (Помните эти призывы развивать социалистическое соревнование, догнать и перегнать Запад по мясу и молоку и прочее, и прочее). Сегодня плоды верхоглядства Ельцина и его помощников ощущает на себе все население, которое ельцинский "рынок" поставил перед лицом катастрофы. И то, что на этом фоне появилась горстка миллионеров, нажившая капиталы при всяких подозрительных обстоятельствах, лишь подчеркивает провал экономической политики верхов.

И наконец, роспуск парламента и вооруженное подавление антиельцинского мятежа в октябрьские дни 1993 года. Среди большинства интеллигенции сформировалось стойкое убеждение, что в лице хасбулатовского парламента пал последний коммунистический оплот, что рас-


стрел черносотенно-коммунистических заговорщиков есть правое дело, которое призвано обеспечить победу демократических сил. Многие факты, связанные с октябрьскими событиями, и по сей день остаются неясными. Но для любого непредвзятого человека очевидно, что никакие разговоры о демократии не совместимы с насилием и кровопролитием. Это ведь опять же от боль-шевиков-ленинцев: что в борьбе врагу не должно быть никакой пощады. Если враг не сдается, его уничтожают. Лозунги, естественно, меняются. Борьба может вестись за демократию, за свободный рынок, за что угодно! Но люди, испытавшие на себе в течение 70 лет изощренные приемы коммунизма, хорошо усвоили: там, где происходит разгон парламента и кровопролитие — там начинается большевизм.

Но будет ошибочно полагать, что все президентство Ельцина — это сплошные провалы и неудачи. В одном он по крайней мере преуспел и одержал победы. Преуспел он на своем пути к власти. Нынче вряд ли кто-то сомневается в том, что его историческая акция по созданию СНГ на самом деле была акцией избавления от главного соперника Горбачева. Их противостояние началось намного раньше и разрослось до масштабов Союза. От Горбачева народ устал. Республики, подвергавшиеся 70 лет русификации, истосковались по независимости, не отдавая себе отчета в том, какую плату придется платить. Однако, какие бы лозунги в те дни не выдвигались, сколько бы не говорилось о значении СНГ, налицо была все та же большевистская борьба за власть, в которой все методы хороши, в том числе и сокращение штатной единицы президента СССР. Страна ничего не получила, но, избавившись от соперника, Борис Николаевич Ельцин стал первым человеком в государстве.

О Ельцине говорят, что он гениальный разрушитель. Разрушитель государства. Экономики. Устоявшихся норм жизни. Но он не только разрушитель. Есть у него и еще один непревзойденный талант, талант говорить с народом, в особенности с русским народом. Достаточно его


вспомнить выступающим с балкона Белого Дома в дни августовских событий 91 года, когда он завоевал себе имя спасителя демократии.

Однажды, выступая по радио (или по телевидению), он заявил, что если его планы потерпят крушение, то он первый ляжет на рельсы. Планы провалились, но на рельсы Ельцин не лег и даже не подал в отставку. А когда в парламенте голосовался вопрос о его импичменте, он, как тигр, боролся за свое президентское кресло. Любой уважающий себя западный лидер ушел бы, а Ельцин боролся. И, сохранив за собой кресло, дал журналистам интервью, в котором заявил, что результаты голосования свидетельствуют о новой победе демократических сил.

Мы помним, как, баллотируясь в президенты, он громил и изобличал коммунистическую номенклатуру. Говорил о необходимости создать в стране новые демократические структуры власти. Именно в те дни люди на заборах писали: "Борис, ты прав!", "Борис, мы будем голосовать за тебя!". За бесполезностью теперь уже мало кто вспоминает эти предвыборные обещания. Но по данным московских социологов, даже старая партийная номенклатура бледнеет перед номенклатурой ельцинской. Его чиновничий аппарат на 15 процентов превышает аппарат эпохи застоя. Среди окружения президента процветают деспо-тизм и взяточничество. На всех этажах власти наблюдается коррупция. Многие из указов президента перестают действовать на второй день после их издания.

Все это, между прочим, проливает новый свет на октябрьские события в Москве. И на мотивы президента. Естественно, свою главную задачу Ельцин видел в том, чтобы, разогнав парламент, навсегда покончить со своими политическими противниками. Но в те дни, когда из-под ног его уходила почва и так стремительно падала популярность, не жила ли в нем подсознательно другая цель — с помощью кровопролития, таким вот большевистским способом, продемонстрировать обществу свою власть — показать, что несмотря ни на какую оппозицию он, Ельцин, является одним-единственным правителем России? То-


гда-то, по-видимому, и возникли главные идеи новой конституции, которую, по словам московских журналистов, президент вырабатывал "для себя" и "под себя" и которая стала логическим завершением его победы над оппозицией.

Все это не значит, что мы не должны верить утверждениям Ельцина о его разрыве с коммунизмом, приверженности демократии и рыночной экономике. Но это значит то, что его весьма условно можно называть лидером демократического толка, ибо демократизм его сознания странным образом сочетается с большевистским стилем, от которого ему так и не удалось избавиться. Отсюда, от его большевизма, идет его стремление к власти, его экстремизм, его талант популиста и разрушителя. Парадокс, однако, в том, что при всем своем большевизме он является и стойким приверженцем демократии — нет, не в силу особенностей характера или присущего от рождения демократического сознания. Демократом его сделала сама российская ситуация тех дней, когда идя к вершинам власти, никем другим он и не мог быть. Он стал демократом, оставаясь одновременно большевиком. Демократом — по своим идеалам и целям. Большевиком по своим методам. И поскольку именно демократия вознесла его на Олимп власти, он вряд ли откажется от нее, пусть даже в пользу живущих в нем диктаторских устремлений. По-видимому, именно это дает право Федорову-Сахалинскому сказать: "Ельцина мы по крайней мере знаем!"

Так что согласимся с тем, что при его правлении в стране вряд ли возможны драматические перемены. И, если существует угроза, то исходит она не столько от Ельцина, сколько от выработанных им "для себя" и "под себя" принципов власти. Они, эти принципы, как раз и могут привести к диктатуре, если ими воспользуются силы, которых, выражаясь языком Федорова, общество мало знает. Демократия открывает дорогу для разного вида сил и партий, в том числе для коммунистических, профашистских, каких угодно. Даже Гитлер пришел к


власти с помощью демократических выборов, а путь к ней ему проложила немецкая социал-демократия.

Тут есть над чем призадуматься. Хорошо известно, что глава националистической партии Владимир Жириновский, получивший на выборах 22 процента голосов, с восторгом отозвался о Конституции Ельцина. Кажется, он даже готов ее "примерить для себя", возможно, рассматривая ее как инструмент установления собственной диктатуры. Вот здесь-то и заключена опасность, ибо Ельцин, возможно, вообразивший себя Мессией, избавляющим народ от коммунизма, может превратиться в переходную фигуру, и, сам того не замечая, проложит России дорогу к ее ненавистному прошлому.

ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ

Леонид ЖУХОВИЦКИЙ

О ЛЮБВИ В ЭПОХУ ПОТРЯСЕНИЙ

Россия вошла в рынок, и мы не заметили, как оказались эмигрантами. Мы никуда не уезжали, не пили и не плакали с друзьями на проводах — но мы выходим на улицу и попадаем в страну, в которой никогда не жили.

Хотя, будем честны, мечтали пожить. Но — именно пожить, чтобы потом, посмотрев мир, можно было вернуться домой с чемоданами жалких, но таких прекрасных туристских подарков, насладиться восторгом родственников, а после, на какой-нибудь шумной московской кухне, весь вечер "держать площадку", рассказывая о чудесах "забугорья". Контрасты? Да, конечно, есть и контрасты, газеты не все врут, зато перед теми, кто не боится работы, открываются такие возможности...

Теперь мы сами живем в стране с контрастами и возможностями, и, если мы не боимся работы, эти возможности с готовностью открываются перед нами. Мы

О ЛЮБВИ В ЭПОХУ ПОТРЯСЕНИЙ 181

можем все купить, от бритвы "Браун" до виллы во Флориде, Москва сверкает и гудит ночью, как какой-нибудь Марсель. Нам многого хочется — мы отъедаемся за долгие годы казармы. У нас туго с деньгами, зато теперь мы сами решаем, как ими распорядиться. Мы не покупаем в феврале клубнику, нам хватает сознания, что если очень захочется, всегда сможем купить.

Мы — эмигранты. Мы обживаем новую страну. И я точно знаю, что мы не глупей других. Когда-нибудь мы решим свои эмигрантские проблемы, и все у нас будет — и дом с бассейном, и гараж на две машины, и клубника в феврале. Но...

Когда эмигрант наедается, покупает свою первую не подержанную машину и берет ссуду на дом с гостиной и тремя спальнями, ему становится не по себе. Он плохо понимает, что не так, и называет это ощущение нос¬ тальгией, то есть тоской по родине.

Это тоска по стране, в которую невозможно вернуться, потому что для эмигранта этой страны больше нет. Он и сам не заметил, как натурализовался, сменил не только гражданство, но и что-то главное в самом себе. Теперь его родина — дом в пригороде, рассрочка на машину и мебель, костюм от уважаемой фирмы, галстук в тон, носки в тон, сын в колледже и бридж-клуб по пятницам. У него много престижных и даже приятных обязанностей — но любовь в их число не входит. Да она и не умеет быть обязанностью, она способна быть лишь помехой, она рано или поздно сорвется с привязи и, как шаровая молния, начнет карнавалить в ухоженных комнатах, не заботясь, что останется на посудных полках после фейерверка.

Эмигранту любовь не по карману. У каждого народа своя школа и система выживания.

Американцам, например, помогли выстоять и подняться свобода и собственность. Россию, которую веками давило и грабило разнородное, но всегда силой навязанное начальство, спасла, возможно, именно любовь, она кажется нам естественной, как свет днем и снег зимой. Только

__________

182 ЛЕОНИД ЖУХОВИЦКИЙ

сейчас мы с тревогой начинаем сознавать, что жить можно и по-иному.

В богатой и свободной западной стране, где я читал лекции, замужняя, образованная и очень милая женщина слегка смущенно спросила мою жену:

— Вот вы все время говорите про любовь. А что это такое? Секс?

Жена, как умела, объяснила разницу. Собеседница честно пыталась понять: — Но ведь если кого-то любишь, начинаешь зависеть

от этого человека? — Естественно. — А если тот человек перестанет тебя любить — это

же больно? — Конечно. — Но это же плохо! — Еще как, — согласилась жена. Собеседница с минуту подумала и решила: — Нет, лучше не любить и быть независимой. ... Когда-то сентиментальный эмигрант, навек покидая

родину, насыпал в кисет, а то и зашивал в подошвы ботинок родную землю, чтобы никогда с нее не сходить. Мы — эмигранты. Но калечить обувь нам не надо: ведь и в новой стране под ногами у нас Россия. И уносить в нашу странную эмиграцию надо не символ родины, а ее суть. И не в кисете, а в душе.

Это — единственное лекарство от ностальгии. Пока мы не разучились любить, мы — это мы, а Рос

сия — это Россия.

* * *

Меня спросили: — Скажите, почему вы перестали писать о любви. — Да нет, как раз пишу, — ответил я виновато, понимая

всю ущербность этого занятия в сегодняшней России. — Ну, тогда скажите, почему не перестали... Вот так. А правда, почему не перестал?


Какие-то причины лежат на поверхности. Например — по инерции. Или потому, что иного делать толком не умею. Потому, что от прошлой эпохи остались какие-то замыслы. Все это будет правдой. Но останется еще что-то, куда трудней поддающееся логике.

В цензурную эпоху на подобные вопросы я отвечал друзьям и себе, что проза о любви — моя экологическая ниша, тот кусок реальности, где даже при диктатуре можно не врать. Но началась перестройка, развалилась тюрьма, свободы оказалось от пуза, причем, всякой — и политической, и сексуальной, и матерной. А я? А я так и писал повесть за повестью о любви. Сейчас это не приносит ни денег, ни славы, книги почти не издаются. Тем не менее — пишу.

А ведь еще недавно у литературного процесса были свои жесткие правила, своя система ценностей, своя терминология, не менявшаяся годами. Высоко ценился эпический размах, яркие полотна, главные темы современности. Именно мастера размаха и полотен выдвигались на посты, представляли советскую культуру за рубежом и удостаивались некрологов с портретами. Еще были острые произведения на нужную тему — их терпели, а иногда и поощряли, чтобы продемонстрировать загранице широту диктатуры. Я же довольно быстро попал в самую бесперспективную графу. "Мелкотемье" — это было про меня.

Чего же я так держался за безвыигрышную тему? Сейчас самое время сказать, что я многим жертвовал,

упорно избегая таких слов, как "партия", "политинформация" или "бюро Обкома". Но это было бы лицемерием. Я вовсе не ходил в оголтелых диссидентах, я верил в неминуемую победу социалистической идеи, в доброту и мудрость Ильича, замечательное учение которого так мерзавец Сталин извратил. Но, похоже, в самой моей натуре гнездилась некая порочность: отношения Маши и Пети всегда интересовали меня куда больше, чем глубочайшие конфликты между первым и вторым секретарем райкома. Вот я и шел по пути наименьшего сопротивле-


ния: писал не о том, что масштабно, а о том, что самого увлекало. Это был чистейшей воды эгоизм, ибо все свои романтические авантюры я переживал дважды, сперва в реальности, а потом за машинкой.

* * *

Я никогда особенно не следил за литературно-карьерной борьбой, а когда почти на каждое написанное слово стало приходить эхо, и вовсе перестал интересоваться, кого куда выбирают. Кого не выбирают, я знал точно, поскольку не выбирали меня. И тут повезло — сколько же прекрасного времени сохранилось у меня для самого процесса жизни! Коллегам я тогда казался чем-то вроде полудурка: никуда не ходил (в смысле, на собрания), ничего не добивался (в смысле, благ), никуда не ездил (в смысле, на казенный счет за границу). Но вот прошло время, и оказалось, что я был человек хитрый, предусмотрительный и даже дальновидный: сколько премированных книг закатилось навек, сколько наград поржавело, от скольких поощрительных титулов (писатель-коммунист, подручный партии и т.д.) былые лауреаты рады бы отмыться — а моя читательская аудитория, хоть и сильно поредевшая в джунглях российского рынка, все-таки со мной. И вся любовь, которая заслуженно или дуриком перепала мне за книжки о любви, греет душу и никуда от меня не уйдет, потому что давно уже стала частью меня: у человека, чья жизнь прошла в любви, иной даже состав крови.

Мне жаль коллег, в свое время сделавших ставку на официальную карьеру, говорю об этом без тени злорадства. По справедливости, каждый должен получать свое, то, к чему стремился, — если он, конечно, не предатель и не душегуб. Это старое телевидение было черно-белым, а у жизни миллион оттенков. Сталинский "министр литературы" Александр Фадеев, получивший все мыслимые чины и награды, оставался до смерти талантливым и широким человеком. А великий Пастернак вовсе не был


затравленной жертвой: его уважали коллеги, изучали специалисты, заучивали на память поклонники и самозабвенно любили женщины. Его мимоходной похвалой молодые поэты дорожили куда больше, чем казенной премией. Так вот, литературные карьеристы, порой вовсе не злодеи, за столь высокую плату они, конечно же, должны были получить обещанный товар: солидную, официально признанную старость, важное сидение в президиумах и приятную возможность в ресторане ЦДЛ напоить хорошим коньяком талантливого, но бедствующего однокашника. А что получили? Бедность, забвение, а то и позор, презрительную брезгливость собственных внуков. Я думаю, беды тут больше, чем вины: опустившиеся старики в лауреатских медалях просто вкладчики банка, который обещал высокие дивиденты, но начисто прогорел.

Отсюда рекомендация: умному карьеристу следует оглядываться не на власть, а на читателя, потому что начальство время от времени снимают с работы, а народ — не снимешь.

Как всякий нормальный литератор, я не мог рано или поздно не задать себе вопрос: чего я хочу от читателя, куда я его зову? В литературу, начисто лишенную проповеди, я не верил при диктатуре, не верю и при демократии. Самая неразбавленная исповедь все равно чему-то учит: смотри, как я жил, и делай, как я. Или — не делай, как я.

У моей проповеди выбор был невелик. Борись с режимом? Но режим сомнет, вышлет, посадит, просто вдавит в асфальт. А призыв умереть за отечество мне всегда казался сомнительным: во всей российской истории, особенно новейшей, существовало четкое разделение труда — призывали одни, а умирали другие. Другой вариант — жить в согласии с режимом. Но тогда во что превратится душа?

По счастью, я нашел третью возможность. Каждой своей книжкой, каждой статьей, каждой пьесой я призывал жить — мимо режима. А что такое жизнь мимо режима? Прежде всего — любовь. Любящие живут в собственном


мире. Чем большее жизненное пространство отвоюют они для своей нежности и страсти, тем тесней будет в стране режиму — любому режиму. А ему и должно быть тесно.

С армией влюбленных не побалуешься. Попробуй растащить обнявшихся — от возмущения разнесут хоть Бастилию, хоть Лубянку. Я убежден, что диктатуру в России в конце концов свалили не политические борцы, а миллионы обычных людей, стремившихся жить не в страхе, а в любви. Окрепли, поднялись, расширили плацдарм достоинства и свободы — и сковырнули систему, мешавшую нормально жить.

Не самая важная, но все же проблема: есть ли у писателя будущее?

Кто работает на власть, политическую или финансовую, должен быть осторожен: сама власть вполне может оказаться без будущего. Писать для вечности? Но это только считается, что она мудра и справедлива, на самом деле вечность дура и шлюха. По сути, ее признание не стоит ничего: внезапно вытащит из литературного сундука какое-нибудь имя, помусолит пару лет и благополучно забудет. Сколько лет мы жили без Платонова и Замятина? Наиздавали, накупили, нацитировались — и опять живем без них, разве что критик-интеллектуал время от времени упомянет высококачественные имена как некий знак собственной элитарности.

Если смотреть на литературу трезво, устойчивое будущее есть, пожалуй, лишь у книг трех категорий: попавших в школьные программы, книг веселых и о любви. "Обломов", "Золотой теленок" и "Кармен" могут смотреть вперед без страха. А чемпион надежности, я думаю, "Мастер и Маргарита", безупречная по всем трем характеристикам.

Помню, в разгар застоя меня пригласили в Министерство культуры и предложили написать пьесу то ли про БАМ, то ли нечерноземную, то ли антикитайскую — уж не помню, где именно пролегала тогда столбовая дорога прогресса. Я ответил, что занят иным — пишу именно


пьесу, но, увы, опять про Машу с Петей. Репертуарная редакторша снисходительно усмехнулась:

— Неужели вы не хотите, чтобы ваша пьеса шла в ста театрах?

Я нахально ответил: — Я хочу, чтобы моя пьеса шла в одном театре сто

лет. Это я конечно перебрал, просто — на фразу фразой.

Но в принципе пьесы о любви держатся в репертуаре и дольше. Не говорю о "Ромео и Джульетте", о "Чайке" — это гении, классики, для честолюбивого режиссера как бы свидетельство об эстетической лояльности. Но вот сотню лет идет "Каширская старина" Аверкиева, не гения, не классика — а залы полны. И нет обьяснения, кроме одного — про любовь.

* * *

Если бы вам предстоял долгий космический полет, а взять можно только одну книгу — что бы вы выбрали?

А я сам? Жестокий вопрос. Скорей всего, все-таки, "Темные

аллеи". Удивительная и загадочная книга! Франция, начало сороковых, маленький городок в про

винции, русский писатель-эмигрант. В мире война, а ему за семьдесят, по разным причинам жизнь может оборваться в любой момент. Время писать завещание.

А Иван Алексеевич Бунин пишет "Темные аллеи" — сорок рассказов о любви, книгу, поразительную по искренности и силе.

Но почему именно о любви? Приятно вернуться в молодость, прикоснуться к доро

гим воспоминаниям? Наверное, было и это. Но для Бунина мотив все же

мелковат. Я думаю, он писал не о самом приятном, а о самом важном, чему научила его долгая, бурная и трудная жизнь.

Он жил в эпоху войн и революций, привычный уклад

188 ЛЕОНИД ЖУХОВИЦКИИ

то и дело разваливался, перестраивался и рушился вновь. Была возможность и понять, проверить, что же именно даже в лютый шторм удерживает человека на плаву. И теперь Бунин бросал спасательный круг незнакомому потомку, который когда-нибудь, возможно, будет нуждаться в помощи.

И еще загадка бунинской книги. Сорок любовных историй — и ни единой о счастливой супружеской любви! Ну, пусть бы просто о счастливой. Нет! Только случайности, мимолетности, драмы и печали, только начала без будущего. Едва успеют герои взяться за руки, прижаться кожей к коже — а уже рвет их друг от друга либо смертельная болезнь, либо выстрел ревнивца, либо чья-то недобрая воля, либо собственное легкомыслие, либо трагическая нелепость, либо вообще нечто неназванное: налетело, опрокинуло, и только обломки на воде. Для моралиста бунинская книга уязвима со всех сторон: ни нравственности, ни оптимизма.

Чем объяснить столь одностороннюю ориентацию классика?

Трагическая эпоха диктовала трагические коллизии? Может, и диктовала. Но большие писатели не школь

ники и под диктовку не пишут. Думаю, все проще: счастливую, длиной в жизнь любовь защищать не надо по той причине, что оппонентов не найдется. Такая любовь безоговорочно хорошая, жаль только, встречается не часто. А Бунин написал о ценности того, что выпадает едва ли не каждому — выпадает, да ценить не умеем. Сколько злобных, ехидных, грязных слов придумано для незадачливой, незаконной, незащищенной любви!

Бунин перед уходом сумел ее защитить.

Грамм золота все равно золото. Короткая любовь все равно любовь.

* * *

Меня долго огорчала библейская легенда об изгнании из Рая. За что так сурово наказан Адам и все его потомство? Да, женщина соблазнилась запретным яблоком —


но ведь не Адам вложил в Еву столько порочного любопытства! Так стоило ли за минутную слабость первой женщины карать неминуемой смертью всех грядущих адамов, сотворенных не кем-нибудь и не как-нибудь, а самим Творцом по своему образу и подобию? Почему же такая беспощадность всего лишь за надкушенный плод?

Теперь мне кажется, что Творец вовсе не был жесток. Просто надо вглядеться в легенду поглубже. Да, Адама выставили из Рая, лишив сладостей прекрасного сада, удивительных птиц и ангельского пения. Все так. Но ведь Бог, лишив Адама Рая, кое-что ему все же оставил. Конкретно — Еву. Не так уж мало.

Безусловно, Рай прекрасен. Но ведь до сотворения Евы из вовсе не лишнего ребра Адам как раз и жил в Раю. И плоды вкушал, и птицами любовался, и ангелов слушал.

Ну и что — хорошо ему было? Увы, ему было скучно, а значит — плохо. Затем и была

создана Ева, чтобы принести Адаму то, чего не могли дать все роскошества Рая. Тихую, послушную, управляемую Еву не стоило и создавать, она бы от скуки не избавила. К тому же Адама Господь сотворил по своему образу и подобию, Ева же аналога не имела. По сути, это был чисто экспериментальный образец. И испытывать его надо было, конечно же, не в тепличных условиях.

Ну а теперь, положа руку на сердце, если бы любому мужчине предложили все земные и даже небесные блага, но с одним условием — никогда не притронуться к Еве? Многие бы согласились?

Как видим, судя по самой легенде, Творец отнюдь не был жесток. На время лишив Адама Рая, он не лишил его райского блаженства, получаемого человеком от любви.

Прошлой весной во Флориде я попал в музей Сальвадора Дали, где вся экспозиция состоит из картин, подаренных художником очень любимой им семейной паре. Картины разные, великих, пожалуй, нет, за исключением разве что одной — но какой! Полотно как раз и называется "Изгнание из Рая". Согрешившие прародители челове-


чества уже за воротами. Пусто, одиноко, тревожно. Первые шаги, первые минуты за оградой Вечного Сада. Что делают изгнанники? Рыдают, рвут на себе волосы, проклинают свое преступное любопытство? Если бы... Они обнажены, без всяких фиговых листиков, Адам стоит спиной к Раю, а Ева, опустившись перед ним на колени, прижимается губами к любимому телу...

Сальвадор Дали был гений, кстати, автор, может быть, самого выразительного живописного "Распятия" за всю историю христианской культуры. Талант такого масштаба обычно называют божественным. И я не знаю, что видеть в его картине. Кощунство? Прозрение?

Если бы из всех роскошеств Сада земных радостей мне предложили выбрать только три, я взял бы путешествия, литературу и женщин. Если два — литературу и женщин. Если бы одно — нет, не литературу...

* * *

Друг, вот уже лет двадцать живущий в Америке, спросил в разговоре про любовь: "А что сейчас творится в России?" Без особых размышлений я ответил, что, вроде бы, не творится ничего, мужчины и женщины с удовольствием, или равнодушно, или, увы, с отвращением занимаются тем же, чем когда-то занимались их прадедушки и прабабушки. Ведь и сто лет назад была любовь нежная, страстная, по обязанности и даже корыстная. В этой сфере возможности новаторов не так уж велики.

Однако, потом я подумал, что вопрос задан не зря. Что-то, видимо, все же произошло, если люди, долго не бывавшие в Москве, глядят вокруг с разинутыми ртами.

Пожалуй, произошла свобода. Тайное стало явным. Правда, и при Брежневе проституция или групповой

секс были тайной скорей символической. И все мыслимые способы постельных игр применялись достаточно широко, так что ходившая в фотокопиях "Кама Сутра" ничего не открывала, только исторически обосновывала. Просто


вслух об этом не говорили, тем более, в средствах массовой информации.

Помню, десять лет назад, еще до Горбачева, чудом обойдя стукачей и подонков из всяких выездных комиссий, я вырвался на десять дней в Швецию. Стремился я именно туда по единственной причине: хотел вблизи увидеть знаменитую "сексуальную революцию". Шведская реальность меня почти оскорбила — передо мной была добропорядочная, по-северному прохладная буржуазная страна.

— А где "сексуальная революция"? — спросил я новых приятелей.

Мне объяснили, что она давно закончилась, поскольку женщины получили равные права в учебе, труде и его оплате.

— И все? На меня посмотрели с недоумением: — А что еще? Впрочем, шведы охотно обсуждали и проблемы, так

сказать, чистого секса, настаивали, например, что если есть женский стриптиз, то должен быть и мужской, что женщина в демократическом обществе должна иметь право на случайную связь и т.д.. Интеллигенты блистали свободомыслием, но в жизни почти ничего не менялось: получив все права, хладнокровные скандинавы вовсе не спешили ими воспользоваться. И мужчины были по-прежнему медлительны, и женщины по-прежнему осторожны. Так что, вернувшись домой, я был вынужден ошарашить своих ожидавших сенсаций друзей неожиданным выводом: "революция под одеялом" действительно бурно развивается, но — в России.

Все объяснялось достаточно просто. Основные виды человеческой деятельности диктатура прибрала к рукам, подчинила своей все более бездарной бюрократии. В чем могла выразить себя личность? Практически, квартира с задвинутыми шторами оказалась единственной территорией, где энергично реализовывался прекрасный лозунг поэта Революции — "Твори, выдумывай, пробуй". Весь


талант народа устремился именно туда. Как сформулировал молодой персонаж запрещенного сценария той поры, "нам оставили одну любовь — вот мы на нее и навалились".

Теперь, как уже сказано, тайное стало явным. И явное оказалось выгодным товаром. На проститутках, стрип-тизерках и нудистках газеты, журналы и издательства делали тиражи — то есть, деньги. Мало-мальски внятных законов на этот счет не было, а меры у нас, как известно, не знают ни в чем. Поэтому нынче проститутки откровенны, как продавщицы детских игрушек, порнуха крутится в тысячах видеосалонов, любители группового секса дают интервью телесъемочным группам, а сексуальные меньшинства почти затюкали растерявшееся большинство. Но вся эта небескорыстная вакханалия идет в основном в средствах массовой информации, реальная жизнь куда консервативней.

По моим эмпирическим наблюдениям престиж любви в России и сегодня стоит высоко. Старшеклассницы спокойно заявляют, что хотели бы замуж за богатых, и охотно признают проституцию профессией не хуже ряда иных. Но практически во всех случаях, о которых я знаю, если выбор был между любовью и деньгами, и женщины, и мужчины выбирали все-таки любовь.

Так что на вопрос друга, что сейчас творится в России, я могу с чистой совестью ответить: собственно, творится то же, что и во все времена... любовь.

193

7 Зак. 721

__________________________________

__________________________________

ГОЛЛИВУД

Сергей РАХЛИН

КИНО И СМЕРТЬ

Мне не повезло дважды. Из-за землетрясения, случившегося 17 января 1994 года, наш дом был сильно поврежден и поставлен на капитальный ремонт. Из приморской Санта-Моники мы временно переехали в прилегающий к ней Брентвуд — один из самых спокойных и приятных районов Большого Лос-Анджелеса.

Но через несколько месяцев спокойствие сонного Брен-твуда было нарушено. Здесь произошло теперь известное на весь мир двойное убийство. Одной из жертв оказалась Николь Браун Симпсон, бывшая жена известного в прошлом спортсмена О. Джей Симпсона, чемпиона американского футбола.

Вместе с его женой Николь был также зверски убит ее приятель, 24-летний Рон Голдмэн, официант популярного в Брентвуде ресторана.

По подозрению в двойном убийстве О. Джей Симпсон был арестован и предан суду. И с тех пор Америка

КИНО И СМЕРТЬ 195

прикована к экранам телевизоров, мельчайшие процедурные слушания в суде передавались на всю страну.

Когда пишутся эти строки, сам процесс с присяжными заседателями, которые определят, виновен ли Симпсон, еще не начался. Но независимо от исхода, дело Симпсона дает повод для размышлений об обуянности американцев смертью.

Я живу примерно в квартале от того места, где произошло убийство. После того, как оно случилось, жизнь в нашем тихом когда-то районе стала почти невыносимой. Над нами постоянно висели, тарахтя винтами, вертолеты телевизионных станций и частные с любопытствующими. Все близлежащие улицы были забиты мини-автобусами телевидения и прессы. Но это полбеды. Началось настоящее паломничество "простых людей" к месту происшествия. Приезжали и приходили семьями, даже с маленькими детьми. Траву газона перед домом Симпсонов настолько затоптали, что ее пришлось оградить забором. На отрезке улицы Ганди, где жила несчастная Николь, стало происходить большое число аварий, ибо водители, желая поглазеть на дом, где убили двоих людей, резко тормозили, чтобы лучше его разглядеть. Я сам несколько раз лишь чудом избегал столкновения, и то потому, что предугадывал его вероятность.

До сих пор это место является объектом паломничества, и рядом с домом Николь Симпсон постоянно дежурит полицейский. Если зеваки не нарушают порядка, то он им улыбается и даже вступает в беседу...

* * *

...Своим расцветом Лос-Анджелес отчасти обязан тому, что его избрали кинематографисты в качестве своей основной базы. Съемки на городских улицах настолько часты, что иногда кажется, что Лос-Анджелес — одна большая декорация. Границы между кино и реальностью становятся все более размытыми.

Еще будет продолжаться отбор присяжных на процессе

________________

7*

196 СЕРГЕЙ РАХЛИН

Симпсона, а телевизионная сеть "Фокс" уже покажет художественный фильм о жизни О. Джея и Николь и о смерти последней. Съемки опять-таки происходят прямо на улице, где я живу, и один из кондоминиумов "играет" роль последнего пристанища Николь. Кино и жизнь... Кино и смерть...

Сам О. Джей, оставив футбол, стал сниматься в телевизионной рекламе, пропагандируя компанию по прокату автомобилей "Герц", апельсиновый сок из Флориды и прочее. Снялся он и в ряде малозначительных художественных фильмов. Забавно, что в комедии "Голый пистолет 33½: Последнее оскорбление" Симпсон сыграл роль полицейского детектива.

В Голливуде (так я условно назову сферу нашего обитания, ибо на карте такого города нет — это скорее понятие) все так тесно переплетено, что иногда не кино следует за жизнью, а жизнь за кино.

За несколько недель до убийства Николь режиссер Оливер Стоун увидел ее и ее бывшего мужа, О. Джея, около школы, где учатся дочь Симпсонов и сын Стоуна.

— Я был в довольно плохом настроении в тот день, — рассказал Стоун корреспонденту журнала "Нью-Йор-кер". — У меня у самого проблемы с разводом. И я подумал: "Посмотрите на О. Джея. Он свою жизнь урегулировал. У него все получилось, а у меня что-то не в порядке".

В те дни, незадолго до убийства, Симпсоны пытались помириться.

А вскоре Оливер Стоун и его сотрудники, работавшие в помещении его компании в Санта-Монике над фильмом "Прирожденные убийцы", увидели знаменитую погоню по фривеям за автомобилем, в котором находился Симпсон, на время скрывшийся от полиции. В кадрах телерепортажа постоянно мелькали плакаты в поддержку О. Джея, которыми размахивали его поклонники.

Стоун был страшно огорчен, что еще до этого включил в свой фильм сцены, в которых возбужденные поклонники "героев" его картины, массовых убийц Мики и Мэллори


Нокс, держали в руках подобные плакаты и визжали от восторга при виде Ноксов, которых вели на суд после поимки.

В окончательную версию своего фильма Стоун включил документальные кадры, показывающие Симпсона на предварительных слушаниях в суде, где он отрицал свою вину. А также сцены суда над юными братьями Менендес, хладнокровно расстрелявшими своих родителей на вилле в фешенебельном районе Беверли Хиллз. А также катающуюся на льду чемпионку США по фигурному катанию Тоню Хардинг, организовавшую нападение на свою спортивную соперницу...

Когда Стоун начинал свой фильм в 1992 году, все это могло показаться сюрреальным, ибо никогда не существовало. Но когда в 1994 году фильм вышел на экраны, все это стало реальностью.

Но конечно же, насилие в Америке и интерес к нему обывателя не начались в 1994 году и не закончатся с наступлением 1995-го.

Один психолог, объясняя мотивы паломничества к месту убийства Николь Симпсон, утверждал, что дело не только в том, что "маленький человек" хочет приобщиться к чему-то "значительному", к жизни и смерти знаменитостей, но и в том, что, стремясь к месту смерти, такой человек подсознательно реализует свойственную ему от природы тягу к убийству.

Если это так, то название фильма режиссера Стоуна "Прирожденные убийцы" выбрано как нельзя более подходяще.

Стоун говорит, что "насилие — это Спасение в американской эпической традиции. Это видно по произведениям Фенимора Купера, Джека Лондона и Эрнеста Хэмингуэя".

Не этим ли объясняется успех фильма Стоуна? Всего лишь за первый уикенд он собрал одиннадцать с лишним миллионов долларов, хотя и демонстрировался всего на полутора тысячах экранов. Несмотря на сложное кинематографическое построение, отсутствие привычной амери-


канцам повествовательности, рубленый монтаж — фильм оказался как нельзя кстати и явно превращается в социальный феномен. Безусловно, это происходит потому, что Стоун затронул больной нерв Америки.

Речь идет о супружеской паре, за короткий срок убившей более 50 человек и при этом ставшей предметом культа в Америке. По ходу фильма журналист таблоидного телевидения* Уэйн Гэйл делает о Мики и Мэллори телевизионную передачу из цикла "Американские маньяки".

Его образ очень важен для картины, поскольку в пос¬ леднее время таблоидные тележурналы невероятно расплодились и даже уважаемые национальные телесети вынуждены включать в свои программы элементы "желтого" ТВ.

Серьезная тележурналистка ABC Дайан Сойер интервьюировала небезызвестного Чарльза Мэнсона, отбывающего пожизненное заключение за организацию массовых убийств, в том числе и актрисы Шэрон Тэйт, жены режиссера Романа Полянского.

Только между 17 февраля и 27 мая 1994 года таблоидное ТВ и "солидные" телесети передали 45 историй, сфокусированных на убийствах, убийцах и их жертвах.

Среди этих передач: рассказ о человеке, расстрелявшем шесть человек в

ресторане быстрого обслуживания; рассказ о женщине-почтальоне, застрелянной ее прия

телем; рассказ об убийце, выпущенном из тюрьмы после 22

лет отсидки и после этого убившем еще одиннадцать человек;

телевизионная конфронтация между человеком, выстрелившим в голову трехлетнему ребенку, и отцом убитого младенца;

*Таблоидными здесь называют бульварную прессу и телевидение по формату газет "желтой прессы" — С.Р.


рассказ о человеке, который убил женщину на глазах ее детей и был выпущен на поруки 24 годами позже;

рассказ о человеке, который расстрелял с десяток пассажиров пригородного поезда в районе Нью-Йорка.

И все это (и многое другое) не включает так называемые "горячие новости", включающие дело Симпсона, а также массу телевизионных художественных фильмов, вроде упомянутой выше "Истории О. Джея Симпсона", которые наспех снимаются по следам событий.

Большинство этих псевдокинокартин связано с сенсационными убийствами. Бывают вечера, когда по всем основным телевизионным каналам идут телефильмы об убийствах.

В то время, как недавно с огромным трудом в Конгрессе был проведен "Закон о борьбе с преступностью", когда политики, добиваясь голосов, говорят о необходимости положить конец насилию в стране, а сами избиратели требуют защиты от бандитов, 95 миллионов этих самых политиков и избирателей смотрели полицейскую погоню за Симпсоном, а сколько будут смотреть сам процесс — одному Богу ведомо.

Мики и Мэллори Нокс из фильма Оливера Стоуна точно вписались в социально-психологический контекст современного американского общества, увлеченного демонами убийства и одновременно боящегося их до смерти.

Когда-то насилие, отпечатавшееся в американской психике, выражало себя в несколько иных художественных формах. Раньше бандиты могли приобретать даже романтический ореол, как, например, в фильме 60-х годов "Бонни и Клайд". Тем "симпатичным разбойникам" зритель мог симпатизировать и даже в чем-то себя идентифицировать с ними. Сегодняшние "Бонни и Клайд" — Мики и Мэллори Нокс из "Прирожденных убийц" могут присниться только в страшном сне. Но ужас ситуации состоит в том, что, глядя на героев фильма Стоуна, мы как бы смотрим в зеркало. Может быть, и кривое, но зеркало.

Да, Стоун бросает обществу в лицо сатиру на нашу

__________________


культуру насилия и эксплуатацию этого насилия средствами массовой информации, а также самим кинематографом.

"Прирожденные убийцы" представляют на экране сюрреальную панораму невероятных (так уж ли?) характеров и ситуаций и фокусируют наше внимание на возможных причинах и следствиях обуянности людей и обслуживающих их средств информации Злом — вообще и убийством — в частности.

Сегодня Мики и Мэллори Нокс — на экране. Вчера или завтра они могут объявиться в реальной жизни. И тогда телевидение забросает нас материалами о них.

Но вряд ли нам расскажут об этих двух маленьких людях с большими ружьями лучше, чем это сделал большой мастер кинематографа Оливер Стоун.

— Наше общество распухло, — говорит он, — не просто от преступлений, но и от интереса к ним прессы... Конца насилию не видно...

Стоун, конечно, не видит Америку как единственное средоточие насилия и зла. В его фильм включены документальные кадры гитлеровского, сталинского и других геноцидов.

Он словно говорит — все 20-е столетие пронизано духом геноцида, что уж спрашивать с отдельных массовых убийц. Что их несколько дюжин жертв по сравнению с десятками миллионов, уничтоженных по приказу "законных" правительств...


Плакат к фильму "Прирожденные убийцы"

202 СЕРГЕЙ РАХЛИН КИНО И СМЕРТЬ

203

Кадры из фильма "Прирожденные убийцы»

Джульетт Льюис и Вуан Харрелсон в фильме "Прирожденные убийцы"


О. Джей Симпсон (слева) в фильме "Голый пистолет 33½: последнее оскорбление"

Справа — фото, сделанное при аресте Симпсона, слева — имитация этого фото с актером Бобби Хосеа

205

________________________________

________________________________

БИБЛИОТЕКА БЕСТСЕЛЛЕРОВ "ВРЕМЯ И МЫ"

ГОРДОН БРУК-ШЕФЕРД

СУДЬБА СОВЕТСКИХ ПЕРЕБЕЖЧИКОВ

ЭТО КНИГА О ПОБЕГЕ НА ЗАПАД ВИДНЫХ СОВЕТСКИХ РАЗВЕДЧИКОВ, ПАРТИЙНЫХ РАБОТНИКОВ И ДИПЛОМАТОВ (ИГНАТИЯ РЕЙССА, ВАЛЬТЕРА КРИ-ВИЦКОГО, ГРИГОРИЯ БЕСЕДОВСКОГО, ГЕОРГИЯ АГА-БЕКОВА, АЛЕКСАНДРА ОРЛОВА, БОРИСА БАЖАНОВА И ДР.), О ИХ СТРЕМЛЕНИИ ОТКРЫТЬ ЗАПАДУ ГЛАЗА НА СТАЛИНСКУЮ РОССИЮ, О ИХ СОТРУДНИЧЕСТВЕ С ЗАПАДНЫМИ РАЗВЕДКАМИ, О ПРОИСКАХ СОВЕТ¬ СКОЙ АГЕНТУРЫ В ЕВРОПЕ И НА БЛИЖНЕМ ВОСТОКЕ.

КНИГА РАССКАЗЫВАЕТ, КАК ЗЛОВЕЩАЯ ТЕНЬ РАСПРАВЫ НЕОТСТУПНО ПРЕСЛЕДУЕТ КАЖДОГО СОВЕТСКОГО ПЕРЕБЕЖЧИКА. РАНО ИЛИ ПОЗДНО РУКА СОВЕТСКОЙ ПОЛИЦИИ НАСТИГАЕТ ОДНИХ, И ПЕРЕД ВЕЧНОЙ УГРОЗОЙ РАСПРАВЫ ДО ПОСЛЕДНЕГО ДНЯ

ЖИЗНИ ЖИВУТ ДРУГИЕ. ГОРДОН БРУК ШЕФЕРД - ИЗВЕСТНЫЙ АНГЛИЙ

СКИЙ ПИСАТЕЛЬ И ПУБЛИЦИСТ - ПРЕДЛАГАЕТ ЧИТАТЕЛЮ ДО СИХ ПОР НЕИЗВЕСТНУЮ, УНИКАЛЬНУЮ ИНФОРМАЦИЮ, СОБРАННУЮ ИМ ВО МНОГИХ СТРАНАХ МИРА ВО ВРЕМЯ РАБОТЫ НАД КНИГОЙ.

КНИГА ПЕРЕЖИЛА НЕСКОЛЬКО ИЗДАНИЙ, ПЕРЕВЕДЕНА НА МНОГИЕ ЯЗЫКИ МИРА

Цена книги - 15 долларов Заказы и чеки высылать по адресу;

"TIME AND WE", 409 HIGHWOOD AVENUE LEONIA. NJ 07605. USA

Tel.: (201) 592-6155

Виктор ПЕРЕЛЬМАН

КУДА ЖЕ НЕСЕТ ТЕБЯ, РОССИЯ? 80 дней в Москве. Картинки с натуры.

Сентиментальный монолог Сколько времени я угробил у компьютера, пока не

вспомнил это золотое правило: если не знаешь, с чего начать — начинай с начала. Да, вот только что считать началом моей московской жизни, которая еще и сегодня в моей голове, как в тумане. Будто очутился я — кстати, и сам изменившийся — на другой планете, где вокруг были нормальные русские люди, говорившие со мной на моем родном русском языке, но казались настолько чужими, будто раньше я их вообще не знал. Впрочем, так ли важно, кто из нас больше изменился — я или моя бывшая родина — если я так и остался эмигрантом, русским писателем, выпускающим уже 20-й год русский эмигрантский журнал. В этом, кажется, и была вся загвоздка. Родину можно не любить, даже над ней поте-

КУДА ЖЕ НЕСЕТ ТЕБЯ, РОССИЯ? 207

шаться. Но никуда не уйти от безысходной мысли, что Родину не выбирают. Просто ее можно иметь или не иметь.

В Россию я летел уже четвертый или пятый раз, но впервые с твердым решением — начать здесь печатать и выпускать "Время и мы". Наверное, все надо было сделать раньше, когда в стране еще не заправляло новое поколение, да и когда я сам был энергичнее и моложе. Почему я не предпринял этой попытки лет восемь-десять назад? В те годы я наверняка говорил себе: а куда, собственно, спешить, еще не настало время и прочее, и прочее. Так, видно, устроен человек, что для бездействия и спокойствия жизни ему легче найти аргументы. Да и велик ли прок от того, что я буду размахивать кулаками и поедом себя есть? Опоздал, упустил момент! Более всего я это в себе ненавижу — копаться в собственной душе. Не случайно американцы отучают детей от этой дурной привычки, которая в их глазах что-то вроде онанизма.

Большую часть жизни я был издателем журнала, над которым всегда висела угроза отдать концы. Где бы он не выходил — в Израиле или в Америке — жить приходилось по законам джунглей. Может быть, поэтому у меня и выработалось обостренное чувство опасности: не ждать, пока она тебя настигнет, а идти ей навстречу. Этого правила я придерживался всю жизнь, хотя и понимал, что выпущенные когти — качество, не очень-то красящее человека.

Год за годом журнал терял подписчиков, я все чаще слышал подземные толчки — напоминание о том, что у меня остался последний шанс, который я обязан не проворонить. Бывая в России, я своими глазами видел, чего стоит тамошняя перестройка, с другой стороны, там все-таки наступила свобода, у журнала мог быть огромный рынок: шанс как раз и сводился к тому, чтобы попробовать на этот рынок прорваться. Конечно, хорошо было бы найти деньги, но откуда их достать? Средств от подписки едва хватало на то, чтобы сводить концы с концами. Еще

ИЗ ПРОШЛОГО И НАСТОЯЩЕГО

____________

208 ВИКТОР ПЕРЕЛЬМАН

нужнее были люди, на которых можно было опереться, но опять же, где они, эти давно изведенные жизнью рыцари, готовые действовать ради голой идеи? Оставалось одно — самому отправиться в Москву и все сделать своими руками — и напечатать журнал на собственные деньги, и самому взяться за его распространение, и оставаться там до тех пор, пока не достигну цели. Каждому свое. Люди ехали делать миллионы, а я вот собрался за этим. Нет, я не исключал возможности провала, понимал, какое все это дон-кихотство, но в такие моменты во мне просыпалась вера в судьбу. В тяжелые дни Бог всегда становился на защиту моего детища, которому я отдал, по существу, всю жизнь. Возможно, это прозвучит слишком напыщенно, но журнал мне казался моим ребенком, с которым мы были одно целое. Я вспоминал наше прошлое и близких нам людей, которые давно ушли в мир иной: Некрасова, Галича, Якобсона, Ледера, Баазову, сколько их было, перед которыми мы с ним чувствовали себя в долгу! Сколько было таких, которые, рискуя жизнью, везли его в Москву и раздавали его людям, в глазах которых он оставался символом свободной русской литературы! Это была часть истории, российской, между прочим, истории, и вдруг все стало никому не нужным: "Время и мы" оказался перед опасностью уйти в небытие. (Какой раз выяснялось, что история мало озабочена проблемами справедливости!). Для некоторых, вероятно, это выглядело естественным: что-то должно уйти, что-то прийти на смену. Но что для меня значила эта чужая логика, когда за спиной журнала стал ощущаться холодок смерти. Мне казалось, что и за моей спиной тоже.

Читателя, возможно, удивит этот сентиментальный, как и сам я чувствую, монолог. К чему он? Приступал бы быстрее к сюжету. Все дело в том, что без сказанного не понять того, о чем буду писать дальше, да и всего происшедшего со мной в Москве.

Первый, кому я после приезда поведал о своей московской жизни, был наш лондонский автор Зиник, который, выслушав мой рассказ, воскликнул: "Господи, так


ты все-таки выжил?" "Ну, что тебе сказать, вроде бы выжил!" — ответил я так, словно и сам не был уверен в том, что говорю.

Но это сейчас, спустя время, а перед вылетом мне было не до этих разумных, округлых фраз. Домашние смотрели на меня с нескрываемым сочувствием. Зачем мне все это надо, если я живу в Америке и у меня здесь семья, дом — все на свете? Но я был глух, я был слишком раздражен, чтобы мусолить эту гречневую кашу, этакий "тамбовский волк", которому не оставалось иного выхода, как сигануть в ожидавшее его пекло.

Одно качество мне, определенно, должно было помочь — когда я чувствую за спиной холодок, о котором уже говорил, то становлюсь другим человеком. Нечто подобное мне рассказывал один старик, переживший сталинский лагерь, а затем и всю войну. Из лагеря его отправили в штрафники, которые воевали по особым правилам — стоило в разгаре боя замешкаться — как сзади настигала пуля: кто стрелял, не составляет секрета (да и так ли это важно в нашем контексте?). Там он и получил звание Героя, единственный на целый батальон! "А что же остальные?" — спросил я. — "А что остальные? Остальные полегли," — сказал он, как нечто само собой разумеющееся.

Итак, весь апрель я готовился: обменивался с Россией факсами, перезванивался с четвертой Московской типографией, печатал обложку для будущего московского номера, но началом стал сам полет в Москву, с конечным пунктом в Шереметьево. В наши дни там все происходит одинаково-тоскливо. Это когда-то была романтика: КГБ, антисоветская литература, обыски, а нынче одна проза, которую даже нет охоты описывать.

Пройдя паспортный контроль и погрузив на тележку чемоданы, я повез их к таможне. Даже шереметьевская таможня за последние годы изрядно обленилась: никакого шмона, гэбистского блеска глаз, и, вообще, никакого напряга, — видно, привыкли к тому, что за любой груз будут платить, таксы зависели от вида товара — а кому


и в какой платить валюте, опытный клиент должен был знать сам.

На моем лице, при пяти чемоданах, которые я усердно волок, не было видно на этот счет никакой готовности, а лишь сладостное желание распахнуть перед таможенниками содержимое — никаких им компьютеров, никаких колготок и бижутерии, вместо всего обложка журнала "Время и мы". На обложке царь Иван Грозный убивал своего сына на фоне объятого пламенем Белого дома, внизу подпись "Псевдонимы русской души" — заголовок статьи Льва Аннинского.

Я с интересом наблюдал за выражением глаз молоденькой таможенницы, которая благодаря двум своим ямочкам на юной физиономии излучала удивительное и совершенно несообразное ее должности обаяние. Мне все казалось, что она улыбнется, но она скучающе оглядела обложки и ленивым жестом показала, чтобы я закрывал чемоданы — на ее лице не дрогнул ни единый мускул.

— Валюту везете? Сколько? — спросила она с тем же мертвым лицом. — Давайте-ка сосчитаем.

— Извините, но считать будем не здесь! — кивнул я на окружающую толпу, — от ее невнимания к моему грузу я был определенно раздосадован.

— Хорошо, пойдемте, груз ваш можете оставить. Когда я упрямо поволок за собой чемоданы, она оста

новилась и, странно оглядев меня, наконец-то улыбнулась:

— Зачем вы все это тащите? Ладно, идите, я вам и так верю!

Дело было после 12 часов полета, от усталости я валился с ног, но когда, подписав декларацию, девочка куда-то исчезла, я вдруг расстроился: неужели ее никак не затронули ни Иван Грозный, ни Белый дом в огне? Или ничего, вообще, не поняла?

Позже, когда журнал был напечатан, со мной это часто случалось: сидя в метро, я извлекал из дипломата экземпляр и демонстративно вертел его на глазах соседа и,


если, углубленный в себя, он не замечал его, у меня рождалось жгучее желание сунуть ему обложку в физиономию. Мне становилось не по себе от мысли, что я в этих людях чего-то недопонимаю. Что именно? Чего им, в конце концов, нужно? От литературы? От книг? От жизни вообще? В поисках ответов я протискивался сквозь толпу зевак к книжным рядам, силясь разыскать хоть что-то отдаленно напоминающее "Время и мы" — и не мог! Отчего меня вдруг охватывал страх. Господи, куда я приехал? Зачем? Потом это проходило — на рефлексию не оставалось времени. А то, может быть, и вспомнил бы красотку-таможенницу, которая, увидев в чемоданах мои обложки, не сочла даже нужным меня досматривать. Со мной было все ясно, если нашел нужным везти все это через океан.

"Елочка"

"Да, буду жить в Москве!", — втолковывал я Льву Аннинскому. Был уже вечер, мы выхаживали от Университета до Юго-Западной, от Юго-Западной до Университета. — "Да, представьте себе." Лев Александрович упрямо твердил свое.

— А если, вообще, журнал не пойдет? Вы же знаете, какие сейчас времена, — сыпал мне соль на раны Аннинский.

— Тогда останусь навсегда. — Виктор Борисович, вы в своем уме?.. — А что поделаешь, позади Москва! — бодро-весело

кивнул я ему в сторону центра. Я знаю, что в подобных ситуациях во мне обычно

просыпалось чувство юмора. Защитная реакция. Юмор висельника. Так было и на этот раз. С того самого дня, когда старый московский приятель привез меня с поклажей на Песчаный переулок, к моей теще Манечке, которой я поручил снять квартиру по соседству. Ах, Манечка, мой добрый гений, какими кормила меня борщами, какими разносолами и блинчиками, когда я приезжал в Москву!


Сколько вкладывала в них души! Если я знал женщину воистину героическую, то ею и была моя сводная теща Манечка*. Она похоронила двух дочерей, вначале младшую, Нелечку, умершую совсем молодой от рака груди, затем самую любимую, Грэтоньку, — ближе которой у нее не было никого на свете. Почти следом за ней второго мужа, моего тестя Абрама Семеновича Света, (на Манеч-кином языке Абрашеньку), после чего и осталась почти одинока: сестры уехали в Америку, внучка Ирочка, от первой дочери, собиралась с семьей в Израиль, внук Илюшенька, сын Грэтоньки, женился, родился ребенок, тоже собирались за океан. В свои 80 лет Манечка оставалась очень красивой, особенно, когда, приодевшись и подкрасив губы, величаво вышагивала на работу, в соседнюю с домом аптеку. Там ей поручались самые ответственные участки, где за всем надо было следить в четыре глаза: того и гляди, чего-то утянут. С наступлением эпохи рынка мастеров по этой части становилось все больше, а таких, как Манечка, больше не было.

Советскую власть Манечка не любила, никакие перестройки не признавала — ее холодильник и балкон до отказа были набиты продуктами. "Если что-то начнется, у меня хватит на год."

— Ну что, Манечка, начнется, подумай сама? — Знаешь что, Витенька, мы жили в Грозном, и папочка

наш был умный человек, так он учил меня никогда "им" не верить.

Каждое утро Манечка доставала из ящика "Российские вести" — единственную газету, которую по причине дешевизны выписывала, — и всякий раз, когда та заводила свою музыку про ваучеры и приватизацию, тут же реагировала: "Ты же понимаешь, Витенька! Никогда не забуду, что говорил наш папочка, когда мы жили в Грозном: "Манечка, запомни, нельзя верить ни одному "их" слову!"

*Своих она всегда звала ласкательными именами и для них всегда была "Манечкой".


Лишь в одном пункте были у нас с Манечкой расхождения: она тихо ненавидела журнал "Время и мы", обложками которого я завалил ей всю террасу.

— Неужели из Америки ты не мог привезти что-нибудь стоящее?" — пилила она меня с первого дня. И не оставляла все три месяца: "Ну, скажи мне, хоть что-нибудь у тебя идет?" Если я отвечал: "Идет, Манечка, идет!" Она говорила: "Ну, дай тебе бог, я так рада, а вообще-то Илюшенька сказал: лучше бы он дамские колготки привез, чем этот свой журнал".

Манечка жила на первом этаже. Когда я приезжал, то снимал квартиру над ней, у ее восьмидесятилетней подруги Надежды Яковлевны, поддерживающей в своем гнездышке идеальный порядок, хотя невозможно было хоть что-то протиснуть к ней в холодильник, до отказа набитый гуманитарной помощью из-за рубежа. Но как раз перед моим приездом Надежда Яковлевна простудилась и отбыла в мир иной. Другую квартиру Манечка проворонила — а та, что я неожиданно обнаружил в соседнем подъезде, наводила на странные ассоциации. Это был великолепный экспонат для нью-йоркского музея "Модерн-арт." Если бы ее можно было поместить в одном зале с расплющенным на ковре мотоциклом (от которого у меня постоянно воротило скулы), или рядом с Кабаковской дверью со звонками, за которую тому отвалили бешеную сумму (впрочем, кажется, уже не "Модерн-арт", а какая-то галерея на Мэдисон), или рядом с последним криком модерна — пластиковым мешком с гарбиджем, то все это, думаю, померкло бы рядом с моей новой обителью. Хозяйкой ее оказалась некая вынырнувшая из небытия Лили Суслова, лет двадцати, кожа да кости, крашеная блондинка на длинных ногах-спичках с подозрительно еврейскими чертами лица. Она долго извинялась, что у нее не убрано, хотя уборка могла лишь испортить стиль, в котором было тут все выдержано — танцующие под ногами куски паркета были на редкость сообразны снятым с петель дверям и ржавым гвоздям, торчавшим из всех стен, даже зеленая зона, опоясывающая всю эту циви-

_________________


лизацию, — горшочки с геранью и кактусами, рядами выстроившиеся на подоконниках, — все это сообщало картине законченность и гармонию. Было тут еще одно чудо — неподражаемый хэппенинг сантехники, каждый участник которого выступал на свой манер — нежнее всех был бачок в уборной, тихо звенящий ручеек, с которым перекликались барабанная дробь из ванны, все заглушала мощная струя на кухне, которая внаглую, по-солдатски, день и ночь колошматила по дну раковины.

— И что вы за это чудо цивилизации хотите? — спросил я.

— Завтра все приберем, — чувство юмора явно не было сильной стороной хозяйки. — Ну уж никак не меньше полумиллиона. Только очень прошу поливать цветочки.

Я снова высказался про "экспонат", краны текут. Починить бы!

— Чем богаты, тем и рады, — с каменным лицом ответила Суслова. — Не мы строили, не нам отвечать.

Я не зря все это описываю: чеховское ружье еще выстрелит — еще аукнется мне и эта Суслова, начисто обделенная чувством юмора, и это чудо коммунальной цивилизации: встреча, которая здесь состоится, еще поможет мне на собственной шкуре (точнее, на собственном животе) понять, что такое Новая Россия на пути к свободе, демократии и рыночному хозяйству. Но об этом позже. А пока о хэппенинге, который только вначале я принял с юмором. С наступлением ночи от моего юмора не осталось и следа. Из-за этой кухонной Ниагары я до утра не сомкнул глаз. Что-то следовало придумать, и вопреки одной из моих главных заповедей — не связываться ни с какими жэками и жэкэо (никогда не запоминал их названий), ни с какими сантехниками, я глянул, на месте ли четвертинка "Зубровки", и отправился в домоуправление. Оттуда привел вполне приличного, с мягкой улыбкой человека, в чьем элегантном светлом картузе было даже что-то от чеховского героя. Прежде, чем достать гаечный ключ, он положил перед собой картуз и представился Борисом Михайловичем. "Вот ведь, нет правил


без исключений," — подумал я, но для верности все же налил Борису Михайловичу стакан "Зубровки". Он не спеша выпил и, посетовав на то, что в наши дни все делают на живую нитку, привернул гаечным ключом кухонный кран: водопад сменился тоненькой струйкой.

— На всю жизнь гарантий не дам, но какое-то время будет в порядке.

Я повел его к Манечке, которая давно мне жаловалась, что кухонный кран сведет ее с ума. Борис Михайлович и его подкрутил и, как-то стеснительно улыбнувшись, отправил в карман врученную ему пятидесятитысячную купюру.

Когда я вечером пришел к Манечке пообедать, то застал ее за странным занятием — она изо всех сил пыталась захлопнуть рассохшуюся кухонную дверь.

— Ты знаешь, из-за этого крана уже невозможно находиться на кухне.

Тот же сюрприз я обнаружил и у себя. Подкрученный Борисом Михайловичем кран, словно желая мне за что-то отомстить, бил по раковине еще сильнее, чем утром. Из-за него я снова почти не спал, но наутро выключили горячую воду, и мой "оркестр" несколько приутих, а, может быть, я так уставал, что просто не обращал на него внимания.

Вскоре я встретил Бориса Михайловича, который нисколько не удивился моему сообщению.

— Понимаете, "елочка" нужна, сто лет не меняли, все у нас так!

— Может, надо купить? — спросил я.

— Купить! — рассмеялся он, — да где ж вы купите? 100 тысяч, да пойди найди, — улыбнулся он все той же мягкой улыбкой и, приподняв картуз, пожелал мне всего доброго. Он скрылся, а я на другой стороне увидел свою хозяйку, покупавшую в киоске водку на деньги, которые я ей как раз заплатил — в жизни мне редко встречались лица, как у этой Сусловой.

А Бориса Михайловича однажды встретил даже в вагоне


метро, на "Соколе", он подсел ко мне, и я, по обыкновению, спросил: "Как с "елочкой", не достали?"

— Да где ж ее достанешь, когда одно жулье кругом! — дыхнул мне в ухо каким-то благородным вином и стал рассказывать, что вообще-то он никакой не сантехник, а гравер, с высшим образованием, но по возрасту никуда не берут.

— А кушать надо, сами видите, какая жизнь. В магазинах есть все, что душе угодно, только работай честно, а мы? Что мы, люди? Никакой трудовой этики! А вы говорите елочка, еби ее мать!, — мягко улыбнулся он и, приподняв свой чеховский картуз, стал прощаться.

Срочный американский заказ

Еще в самолете я обдумывал, как мне в Москве себя вести. Во-первых, одеваться, как все смертные, чем проще, тем безопаснее — в сегодняшней Москве иначе нельзя, во-вторых, никому и ни на что не жаловаться и не вступать ни в какие отношения с милицией, толку нет никакого, а неприятностей не оберешься, в третьих — молчать, как рыба, в очередях, особенно среди пенсионеров в сберкассах, и, естественно, поменьше распространяться, что я из Америки. Чуть не забыл главного, главное — поосторожнее с юмором. "И примешь ты смерть от коня своего!" — авансом припечатывал я себя на случай, если утрачу бдительность.

Да только что моя бдительность перед живой жизнью? Каждый раз, когда я выходил из подъезда, старухи, которые несли на скамейке круглосуточную вахту, словно по команде поворачивали мне вслед головы. Однажды одна из них нагнала меня и с еврейским акцентом проговорила: "Знаете что? Только ви, пожалуйста, на мине не обижайтесь. Но люди говорят, что ви из Америки. А я знаете кто буду? Лиличкина бабушка, бедная девочка, у нее нет ни копейки денег. Дали задаток? А сколько дали... Так вы, правда, из Америки?.. Может быть, дадите немножко еще, девочка так нуждается".


Была у меня и еще заповедь — в печатных делах не иметь дело с частными фирмами, а только с госпредприятиями, потому и остановился на четвертой московской типографии. Находилась она на Большой Переяславке, добирался я туда не меньше часа — на двух метро и троллейбусе. Но позвонила директриса одной частной фирмы и сказала:

— Виктор Борисович, голубчик, да мы же соседи? Сколько возьмем? А когда нужен заказ? Через две недели? Ну что тут, Виктор Борисович, пять тысяч баксов и 50 процентов надбавка за срочность. Да вот еще: у нас предоплата, всю сумму платить перед началом работы.

— А если обманете? — не выдержал я. — Виктор Борисович... — почувствовал я в ее голосе

обиду. — Неужели вы думаете, Виктор Борисович... Ну так подадите на нас в арбитраж.

Позже мне рассказали, что с этой типографией судятся четырнадцать заказчиков, "Время и мы" был бы пятнадцатым.

Другое дело — государственная четвертая типография, с директором которой мы тут же нашли общий язык.

— Что, офсет номер один у нас есть? — вызывал он одну из сотрудниц типографии.

— Откуда, Александр Владимирович? — по очереди пожирала она глазами то меня, то своего босса.

— Нет, я вас спрашиваю: бумага есть? — поднялся он из-за стола.

— Если надо, поищем. — Поищем или есть? — Если надо, то есть.

Что дело в надежных руках, я понял уже назавтра, когда в производственный отдел позвонил очередной заказчик и стал напирать на сроки.

— Через месяц? Да вы что? Вам же русским языком говорят: у нас срочный американский заказ! На личном контроле у директора, Александра Владимировича.

Вот тогда-то я и понял, что рынок — это хорошо, но


до социализма ему ох как далеко: 123-й номер журнала "Время и мы" был напечатан за восемь дней.

Нет, я не халявщик, я партнер!

Чем больше нахожусь в Москве, тем сильнее меня интригует происходящее вокруг. Вместо мрачных, напоминающих крематории магазинов, я впервые вижу город, заваленный товарами. Без преувеличений, в прямом смысле слова. Повсюду возбуждение, над головами несмол-кающие репродукторы. Выйдя из Охотного ряда и миновав Большой театр и ЦУМ, перехожу на другую сторону Неглинной и направляюсь к "Лавке писателя". Вверх по Кузнецкому мосту, запруженному машинами иномарок и толпами покупателей. Зеваки густо облепили торговые лотки с товарами, все куда-то пробиваются, но все ужасно дорого и потому большинство просто глазеет, тем более есть на что. Тот же ажиотаж на Петровке, в Сто-лешниковом, на Старом и Новом Арбате, у Белорусской, на Проспекте Мира, на Таганке, в Пассаже и ЦУМе — новое Эльдорадо в Москве! Кричащие репродукторы предлагают путевки на Кипр, на Канарские острова, в Грецию, на Майорку, в круизы, на турецкую ривьеру: в Анталию и Мармарис... "Все для вас, господа! Вас ждут волшебные места Средиземноморья. Наши цены ласкают слух!" "Концерн "Гермес", "Русский дом "Селенга", "Дока-хлеб" — 1500 процентов годовых!", "Акционерное общество "МММ", наши акции абсолютно ликвидны, в любой момент вы можете продать их по цене, превышающей ту, по которой вы их купили!". "Внимание, внимание, реклама первой строительной компании, лучшей в России: "Мы строим шедевры, господа!", "Компания Рикко: "Мы обуем все население страны!"

Что за странное, однако, просперити? На вопрос о происходящем на русском рынке нет ответа ни у журналистов, ни у политиков, ни у западных наблюдателей. Газеты наперебой пишут о кризисе. Половина промышленности стоит. Целые регионы не получают зарплаты.


Бедствует чуть ли не пол-России, по Москве бродят нищие и бомжи, и... рядом все описанное выше.

Выйдя из "Лавки писателя", пытаюсь усилием воли отвлечься, уйти в собственные проблемы, каждый день новая, и каждый день Манечкины вопросы: "Ну что у тебя, Витенька, что-нибудь получается?" Это вечером, за обедом, а наутро вся эта вакханалия снова лезет в глаза, и я снова не знаю, куда деться от этой амбивалентности российской жизни. Другое дело — в Нью-Йорке, где можно про все забыть, другая планета, другая жизнь, но не здесь, в России. Как ни крути, а этот выплеснувшийся из бездны бум рядом с нищетой, растерянностью, страхом не может не будить мыслей, в которых вопросов куда больше, чем ответов. Конечно, это мысли дилетанта, записки зеваки, который волей судьбы оказался втянутым в чужую жизнь. Так что не ждите ни суда, ни оценок, не ловите на противоречиях, из которых мне вряд ли выбраться, но интуитивно чувствую, что перед нами никакое не просперити, а российская беда, которая еще даст о себе знать. Беда, в которой прежде всего вина коммунизма — это он загнал в пропасть целую страну, откуда ей невозможно выбраться, вина правительства (но тут все проще, тут просто не по Сеньке шапка!), вина западного бизнеса, и его тоже! — хочется нам или нет, а прибирает он Россию к рукам: обвальным своим импортом ставит ее на колени. Все ведь в стране чужое, все из-за "бугра", свои только аппетиты. Так что и винить надо прежде всего себя — малоприятное занятие, но пришел-таки час заглянуть в собственную душу и задаться вопросом, что сами-то делаем, чтобы обрести хорошую, достойную жизнь?

В Москве существуют целые институты, отвечающие на вопрос об эффективности труда населения. Все, что прочтете здесь, — это мой домашний эксперимент. Взгляд и нечто! Телефонный опыт. Вот вам любопытная цифра: из десяти работников, которых утром ловлю по телефону, в ста процентах случаев не застаю ни одного. Крупное библиотечное учреждение. Девять часов утра. Начинаю,


разумеется, я: "Будьте добры, Наталию Васильевну". — "Кто спрашивает Наталию Васильевну, ее нет и не будет." — "А Евгения Николаевна?" — "Евгения Николаевна приедет после обеда". — "Кто-нибудь их заменяет?" — "Ясно, заменяет, Сац Иосиф Николаевич, но он в Управлении." — "Тогда, может быть, Сергей Павлович, он, кажется, второй зам?" — "Сергей Павлович с сегодняшнего дня в отпуске." — "А с кем бы поговорить по вопросу зарубежной периодики?" — "Они у нас по другому адресу." — "И что же там нет телефона?" — "Телефон-то есть, но у них там уже третий день поврежден кабель." — "Может быть, мне в отдел комплектования позвонить? Валерии Арамовне Осипян?" — "Валерии Арамовны до вторника не будет, Сергеев в местной командировке, а третья у них — новенькая — не знаю даже имени-отчества, эта, вообще, не вышла, будет работать, не будет, неизвестно." — "А вы кто, случайно, не секретарь? — "Нет, не секретарь! Секретарь на больничном! Я из другого отдела." — "С кем же поговорить, я редактор журнала "Время и мы" из Нью-Йорка?" — "Не знаю, что вам и посоветовать, сегодня у нас, вообще-то, пятница, вряд ли кого-то застанете. Попробуйте позвонить Наталье Васильевне в понедельник."

В понедельник все сначала: "Наталью Васильевну? Нет ее, она звонила и сказала, что будет завтра." — "Собиралась же в понедельник?" — "Да, собиралась. Но ведь сами знаете: человек полагает — а бог располагает. Кто? Евгения Николаевна? Сказала, что будет обязательно, да вот что-то нет. А Иосиф Николаевич уж точно просил, чтоб не ждали. Он опять в Управлении, кого-то там заменяет. По какому вопросу? Зарубежной периодики? Звоните лучше во вторник — нет, не к ним. Там у них дохлый номер — кабель испорчен. Просто их босс, Сергей Константинович, собирался зайти к директору. А лучше, хотите совет? Если по платежам, то звоните прямо в бухгалтерию. Правда, у них что-то с главбухом, вторую неделю не видно. Но девочки на местах, только с утра не звоните, с утра их не бывает. Отдел комплектования?


Ну, там их днем с огнем не сыщешь. Валерия Арамовна, правда, собиралась быть завтра, а будет или нет, кто знает? Она же сердечница! Может, до четверга не выйдет! Нет, нет, в четверг обязательно — зарплату ей получать. Сергеев из командировки вернулся, но перезвонил, что берет отгул. Вот новенькая точно на работе, я сама ее видела, просто куда-то вышла. Может, в магазин, может, еще куда. А вы-то кто будете? Из Нью-Йорка редактор? Нет, нет со мной вы еще не говорили, это была Надежда Яковлевна из общего отдела, ее сегодня не будет, отпросилась до среды, а я только до завтра, на один день. Хотите послушать совет: звоните во вторник, а лучше всего в четверг, именно, день зарплаты! Ну, почему "зряп-лата"? Вам-то в Нью-Йорке, небось, вовремя платят, а мы что, хуже вас?"

Читатель скажет, что все это ему знакомо — есть, конечно, преувеличения, но так было всегда, такова матушка-Россия. А я испытываю неодолимое желание: дать прослушать эту пленку (назовите ее фельетоном, назовите, как хотите) самим ее героям, вероятно, даже вполне добросовестным, симпатичным людям, — так вот, какова будет их реакция на то, что вся их деятельность — одно сплошное безделие. Подозреваю, что станут тут же искать виноватых, которым в России всегда несть числа. Ельцин, Черномырдин, Валютный фонд, Государственный банк, Правительство Москвы, Лужков, Госдума, коммунисты, происки Жириновского, американцы, президент Клинтон — какие только злокозненные силы не встают на пути россиян! Ну а они-то, а сам народ? Он-то что делает? Но и на это ответ готов, пронзительный в своей простоте: а что народ может сделать в этой ситуации? Когда номенклатура присвоила народное достояние, учинила в стране черный передел? Раньше работали на партию и теперь на партию, только с другим названием и пересевшую в другие кабинеты. Вот и ищите корни, когда нет в стране ни консенсуса, ни едино понимаемой обществом правды: у верхов, нагревших на народном добре руки, — своя, у низов, получивших дырку от буб-


лика, — своя. Не работать — грех, но и работать противно, когда чувствуют люди, что их снова обошли. И нет, похоже, выхода — куда ни кинь, всюду клин! Куда же идти простому россиянину? В кого и во что поверить, чтобы по-черному не вкалывать всю жизнь — хватит, навкалывались! — а разом вырваться, по мановению волшебной палочки? Чтобы свершилось, наконец, чудо. По чуду тоскует русская душа, по чуду! Так было и так есть. Вот вам и объяснение — по какой причине миллионы москвичей заделались клиентами экстрасенсов, всяких ясновидящих, разных мошеннических банков и компаний, обещающих по 1000—1500 процентов годовых, до чуда-то, оказывается, рукой подать!

Зазывалы и мошенники — нынче главные герои московских улиц. Помните, как шел я в "Лавку писателя", на Кузнецкий мост. Так вот, перед тем, как попасть туда, увидел, какая разыгрывалась лотерея прямо у колонн Большого театра. Энергичная, живая особа обращалась через репродуктор к прохожим: "Внимание, господа, внимание! Не проходите, а подходите, за 500 рублей вы сможете выиграть трехкомнатную квартиру... Или садовый участок... Или машину "Жигули"! Только 500 рублей! И квартира в центре Москвы вам обеспечена. Не упустите шанса. Выигрывает каждый третий." Это была сущая правда. Каждый третий действительно выигрывал — но не квартиру и не "Жигули", а... те же 500 рублей. "Попробуем еще раз? Ясно еще раз: 500 рублей — не деньги". Мужчина рядом со мной ставит купюру за купюрой: "Без порток ведь оставят, а?" Весело смеется и ставит снова.

Ставлю и я и читаю на билете название предприятия: "Международная благотворительная лотерея "Дети Чернобыля!". О детях Чернобыля пекутся у входа в ЦУМ, на Проспекте Мира, на площади Пушкина, на Таганке, на Старом Арбате.

Каждый ищет чуда по-своему: кто победнее — в заботе о крошках Чернобыля, кто побогаче — в "Русском доме Селенга", или в фирме "Русская недвижимость", или в акционерном обществе "Росзолото", или в АО "Башкир-


ский бензин"... Каждый час передачи рекламного "Останкино", которое за содержание рекламы, естественно, не отвечает, но передает ее, по понятным причинам, с превеликим энтузиазмом.

Каждый день перед зрителями знакомые герои, в Америке свои — а у москвичей свои, можно сказать, в доску свои, которые благодаря своему уму-разуму нашли-таки счастье в жизни. "Хлеб всему Го-ло-ва!" — весело уписывает ломоть безвестный крестьянский сын (при виде которого на Манечкином лице всякий раз появляется кислая гримаса). "Вот куплю-ка я акции ком-пании "Дока-хлеб" и по-еду от-дох-нуть на Кипр!" За Докой-хлебом мужественно гарцующий на белом коне Александр Невский, посланец Первой строительной компании: "Время, господа! — лихо размахивает он перед зрителями копьем. — Время получать деньги, господа!". И на закуску всенародный любимец, в дребодан бухой Леня Голубков, которому, конечно, есть что сказать и телезрителям, и своему собутыльнику: "Ты че думаешь, брат, я ха-ляв-щик? — утирая рот, разливает он бутылку. — Не-е-е, брат, ошибаешься, я не ха-ляв-щик, я па-а-рт-не-р, из компании "МММ".

Умом Россию не понять

Из увиденного каждый делает свои выводы. Манечка говорит, что она просто не понимает, как можно забивать телевидение такой чушью, из-за которой уже второй год люди не могут досмотреть "Реванш". Почитатели "МММ" смеются над Голубковым, но скупают все новые акции, котировки которых растут с каждым днем. Акционеры "МММ" — почти все мои знакомые, за исключением моего бывшего школьного товарища Генкина, оказавшегося со мной по соседству на Ленинградском проспекте. Он убежденный холостяк, и хоть уже в пенсионном возрасте, все еще завлаб одного из крупных сельскохозяйственных НИИ. К тому же считает себя специалистом по банкам и акциям и упорно вбивает мне в голову, что


нормальный человек с этими продавцами воздуха из "МММ" в жизни не будет связываться. По своему характеру Генкин педант, перфекционист, домосед. И ко всему прочему "сердечник". Живет в трехкомнатной квартире, которую обожает какой-то нездоровой, почти физической любовью. Гостей по разным причинам избегает, но со мной встречается не без удовольствия. Все возвращается на круги своя: когда-то мы любили прогуливаться по Горького, философствовали о будущем, о девочках из соседней 635 школы — и вот, полвека спустя, снова прогуливаемся по Песчаным улицам и скверам — темы, правда, другие: о России, о рынке и что из всего этого получится. Самая больная его тема — мафии, заправляющие всей жизнью страны. Пройдет немного времени, и наши дискуссии столь фантастическим образом повернутся, что Генкин едва не заделается спонсором "Метрополитен-музея" в Нью-Йорке, но об этом ниже, а пока о том, что делал выводы из рекламы и я: каким бы образом и мне с журналом проникнуть в это самое "Останкино". Да, мне нужна была реклама на телевидении — любая: интервью, информация, репортаж, да просто обложка журнала — С Иваном Грозным, убивающим сына. Воистину моя наивность не знала границ. Вот и изложу вам одну новеллу. Новеллу о моей наивности и "видовом ряде", о котором вы вряд ли когда-то слышали. Я буду писать, а читатель пусть комментирует. Комментирует и познает. Познает и получает удовольствие.

Итак, вначале была рутина (как бывало в моей жизни сотни раз) — мой звонок на телевидение. Разговор с корреспондентом "Теленовостей" Татьяной Бугровой, которая сказала, что это будет просто прелестно — взять у меня интервью: "Время и мы", Америка — обалденно! "Послушайте, Татьяна, но как все уложить в две минуты?" — "Оставьте это мне, Виктор Борисович! Вы завтра у меня можете быть? Жду вас в 2-30, договорились?"

Дома Бугровой не оказалось — ни в 2-30, ни в 3, ни в 3-30. Встретило меня крупное, прелестное создание в коротеньком халате и спросило:


— Вы что, к Татьяне? Мать как раз у врача. Будем знакомы, дочка! Господи, кто бы знал, как все надоело.

— Что именно? — поинтересовался я. — Все! И этот журфак, и это отделение телевидения.

Кофе хотите? Нет? Ну так сидите и ждите! А я, если не будете возражать, исчезну.

Первое, о чем спросила запыхавшаяся Татьяна (которая рядом с дочкой выглядела подростком): покормила ли меня эта нахалка? Второе, о чем спросила — верно ли, что я из Нью-Йорка, ах, сколько она слышала о нем и, представьте себе, ни разу не была.

— Еще будете, все впереди! — великодушно успокоил я ее. — Дайте знать, и мы вас непременно встретим. Я лично встречу!

— Да-а, вам хорошо говорить, а как я долечу, — кокетливо взглянула она на себя в зеркальце. — На ковре-самолете, что ли?

Я решил вернуться к нашему интервью: нельзя ли все-таки получить не две, а две с половиной минуты?

— Да все можно, все в наших руках, Виктор Борисович. Боже, как хочется в Нью-Йорк! Ну вот что, завтра встречаемся в "Останкино".

Назавтра она опоздала снова: — Ах, Виктор Борисович, простите меня, тысячу раз

простите! — Что ты, мать, так извиняешься, каждому ясно, что

повсюду пробки!— следом за подростком-Бугровой выплыла из машины великанша-дочка, и все мы отправились на четвертый этаж, где усадили меня в пустую комнату, а мать с дочкой скрылись в неизвестном направлении.

Последующие события я бы мог назвать сюрреализмом, если бы не путался этот самый "видовой ряд", от которого так убийственно тянуло прозой жизни.

Вернувшись, мать каким-то странно-насмешливым голосом спросила:

— Ну, и о чем же мы будем беседовать, придумали? — О чем? Ясно о чем, о журнале "Время и мы", —

ответил я, не желая ничего знать.

8 Зак. 721


— А что увидит телезритель? Наши с вами физиономии? Очень ему это интересно! Дайте "видовой ряд", чтобы что-нибудь происходило, нужен сюжет!

— Вы понимаете, что мать от вас хочет? Видовой ряд! — откуда ни возьмись появилась дочка.

— А так я просто не знаю, что делать, — продолжала Бугрова, — это же телевидение, поймите, телевидение! Ладно, пошли, к генеральному директору — и побыстрее, он сейчас уйдет.

Когда мы вошли в приемную, генеральный (улыбчивый, невысокого роста человек, Калюжный, не Калюжный) взял у меня журнал, дружески обнял Бугрову и сказал:

— По-моему, очень интересно, Татьяна. Действуй! — Господи, да что действуй, когда он не дает мне

"видового ряда"! — И ты не знаешь, как его получить? Ах, бедненькая,

дай я тебя хлопну по попке! Ушел, господа, ушел! — чмокнул он Бугрову в щеку, и мы снова вернулись в тот же самый пустой кабинет.

Бугрова опять скрылась, а великанша-дочка, напротив, осталась и, приблизившись ко мне вплотную, залилась краской, словно собиралась проделать что-то малоприличное:

— Вы Диму Диброва знаете? Да его весь мир знает! Звезда телевидения! Так вот, у него муха не пролетит, пока за кадром что-то не произойдет.

— Что именно? — в открытую валял я ваньку. — Не догадываетесь, да? Наивный мальчик! Не дога

дывается? Да вот, ничего! Села пчелка на чело и кричит: "Чего, чего!"

Почему-то именно в этот момент ко мне пришла гениальная идея — отправиться с камерой в четвертую типографию, в печатный цех — лучшего "видового ряда" не найти! — Иван Грозный убивает сына на фоне работающих печатных машин.

— Да вы с ума сошли, какой же это "видовой ряд"? — воскликнула появившаяся снова Бугрова. — Просто не знаю, что мне с вами делать? Господи, ты один видишь,


как я устала! Что всем от меня нужно? Скажите, что? — выступили у нее на глазах слезы.

— Мать, немедленно успокойся! — прикрикнула дочка. — Не забывай, что у тебя сердце.

— И ты тоже хороша, всю жизнь мне испортила! — Вы слышите, я ей испортила жизнь. Вожу ее, трачу

бензин. Ну что ты еще скажешь, мамочка? Я понял, что следует закругляться. Татьяна вытерла

слезы и, проводив меня вниз, попросила ей утром позвонить. Утром ее не оказалось дома. Телефон взяла дочка и сказала, что мать у врача. "Вы понимаете, она тяжело больна. У вас есть в конце концов что-то человеческое, или вместо сердца камень?" Она хотела добавить еще что-то, но я положил трубку.

"Какой, однако, чудный спектакль! И какой ценный опыт, прямо из первых рук, с сюжетом и фабулой, — придумай-ка такой "видовой ряд", если не окажешься за кулисами родного "Останкина", — размышлял я, лежа на диване, под звуки бухающего в кухне крана. Как бы заткнуть ему глотку, этому символу цивилизации, поговорить, что ли, с Сусловой, который раз!

В этот момент затрещала валявшаяся на полу трубка: "Виктор Борисович? Гуд ньюс! Завтра выходит материал в "Московских новостях". Сколько вам оставить экземпляров? Десять? Двадцать? Можем, сколько хотите." Голова разламывалась, и я никак не мог сообразить, сколько мне нужно "Московских новостей". Ну, эти, наверное, дадут, как полагается, может, даже на первой полосе? Разошлем всем редакторам, в книжные магазины. Может быть, советнику по печати Ельцина?

Утром я вышел с кипой газет из "Московских новостей" и, сгорая от нетерпения, стал листать газету и... к своему ужасу, ничего не нашел. Весь номер был посвящен Солженицыну, великому писателю-возвращенцу. Перелистал все в обратном порядке и снова не нашел. Осталось лишь позвонить автору, моему старому знакомому Игорю Захарову.

— Как ничего нету? — удивился он. — Откройте 12-ую 8*


полосу, взгляните вниз, рубрика "Книжный развал". И что же, ничего нету?

— Ах, простите, Игорь Валентинович, что-то есть, заметка... строк на тридцать. Как называется? "Еще один возвращенец!"

— Это кто возвращенец? — спросил Захаров. — Вы, что ли, Виктор Борисович?

— Вот именно, кто возвращенец, Игорь Валентинович? В тридцатистрочной заметке не было и слова ни о

каком "возвращенце". Текст извещал читателей "Московских новостей" о том, что "на этой неделе в продажу поступает очередной номер "толстого" (300 стр) журнала "Время и мы". Основанный 20 лет назад эмигрировавшим зав. отделом "Литературной газеты" Виктором Перель-маном, его бессменным издателем и главным редактором, журнал выходил последние 12 лет в Нью-Йорке. И вот теперь на титуле очередного 123-го номера значится: Российско-американский литературный журнал. Москва-Нью-Йорк".

Но, что значит этот загадочный "Возвращенец"? Для чего он? Для живости? Для сенсации? Для читательского интереса? Не пытайтесь понять. Логики все равно не найдете. Когда у вас берут интервью на Западе, вас стараются приподнять, вознести, показать "товар" лицом. В России — все наоборот: интервью-то возьмут, но по ходу покуражатся, покуролесят, так, чтобы и наших знал. Если уж бессменный издатель и редактор, то обязательно "возвращенец". Если не редактор, то возвращенец журнал. Сколько там в Америке тщился, из кожи лез, а вот же, поди, вернулся. А раз вернулся — получи свое. Здесь тебе не Америка, здесь Россия, вот так просто, за здорово живешь не прославишься!" Ну как, дорогой читатель, узнаете: умом-то Россию не понять, а?

Игорь Захаров сказал, чтобы я не огорчался и купил газету "Иностранец", которая тоже должна кое-что напечатать

Статья, опубликованная в газете "Иностранец", была в два раза больше и обстоятельнее. Как называлась? А вот


как: "Журнал "Время и мы" станет рублевым", а "Синтаксис" останется валютным..."

Впрочем, через неделю "Московские новости" дали разъяснение, что редактор журнала "Время и мы" Виктор Борисович Перельман возвращаться в Россию не планирует, а просто решил напечатать журнал в Москве.

— Поздравляю, — позвонил Захаров, — вместо одной получили сразу две рекламы.

Фантазии соглядатая

Чехов говорил, что он "по капле выдавливал из себя раба". Перефразируя Чехова, я всю жизнь выдавливаю из себя марксиста. О чем я прежде всего думал, когда отправлялся в Москву? Ясно о чем: о типографии, как бы не запорола московский номер. Если потребуется, я готов был днем и ночью стоять над душой печатников, для которых заготовил целый арсенал горючего. Производство было для меня целью мироздания. Наш профессор политэкономии Самуил Яковлевич Пеккер посеял в меня семена неумирающего учения о базисе и надстройке: сколько я их не выдавливал из себя, а такой малости, как вышибать из базиса деньги, так и не научился. В моем безнадежно марксистском сознании мир отражался в перевернутом виде.

После 12 лет американской жизни я, конечно, кое-чему научился. Например, тому, что в любом бизнесе обязан прежде всего атаковать рынок, что я и пытался сделать с помощью телевидения. Атака захлебнулась. Думаю, что даже такие экономические гиганты, как Милтон и Гаек, не имеют понятия о "видовом ряде", который способен заткнуть за пояс любые законы рынка.

После неудач на телевидении я снова ринулся в атаку. В ход пошли все старые знакомства и связи, сохранившиеся еще со времен работы в "Литературке". Как я понял, эти связи, несмотря на триумфальное шествие рынка, все еще оставались "штукой посильнее Фауста". Последовала серия статей и репортажей в "Независимой


газете", "Российских вестях", "Огоньке", "Культуре". О чем же они писали?

"Независимая газета": "Время и мы" — это независимое либеральное издание, на страницах которого постоянно проходят дискуссии, касающиеся наиболее острых и фундаментальных проблем современности. У основания журнала в 70-е годы стояли наиболее известные писатели-изгнанники: Галич, Коржавин, Виктор Некрасов (член редколлегии). Авторами журнала были Ю. Карабчиевский, И.Бродский, В.Войнович, В.Аксенов, Ф.Розинер, Д.Штурман, Е.Эткинд и многие другие. Отныне журнал будет иметь два центра: в Нью-Йорке и Москве, тираж на старте — 15 тысяч экземпляров, с планируемым ростом к концу года — 4 0 - 6 0 тысяч." ("Первый российско-американский литературный журнал", 24 мая 1994 года).

"Российские вести": "Российские вести" уже сообщали о совместном российско-американском проекте выпуска "толстого" литературного журнала "Время и мы", имеющего девятнадцатилетний стаж существования в эмиграции. Чем дальше развивается история, тем алогичнее становится само существование русского эмигрантского журнала. Пришло время журналу б ы т ь в России. Но он не возвращается в том смысле, что перестает быть западным. На его страницах будут сталкиваться две культуры. Русская эмигрантская культура и русская культура в России... "Время и мы" останется западным журналом еще и в том смысле, что не будет похож на российские "толстые" журналы, которые остались такими же, какими они были много лет назад. Западный подход совершенно другой. Это цветная, красивая обложка, много иллюстраций внутри, сравнительно короткие статьи, доступный язык, "ударные темы" ("Встреча двух культур", №107, 1994 год).

"Огонек": "Первый московско-нью-йоркский номер этого издания — 123-й по счету.. Это еще один пример того, как эмигрантский журнал начинает свою вторую жизнь в России. Правда, в отличие, например, от "Континента", перебравшегося в Москву целиком и поменявшего главного редактора, "Время и мы" сохранил статус "наполовину" американского журнала и по-прежнему редактируется его основателем и бессменным редактором Виктором Перельманом" ("Время и мы" неотделимы", май, №17-18, 1994).

"Культура": "В Москве появился новый литературный журнал, называется "Время и мы". ...Вообще-то журналу 20 лет. Сначала он издавался в Тель-Авиве и опирался на русскую алию Израиля, потом был перенесен в Нью-Йорк и стал журналом всей русской эмиграции. В сущно-


сти, он никогда не отходил от российской проблематики, поэтому перенос его издания в Москву естественен, хотя и не лишен риска..." (И мы, и время, 4 июня 1994 года).

...Итак, рынок был атакован. Дело оставалось за малым, как к нему подступиться. Книготорги давно распались, Союзпечать "толстых" журналов не брала. Воротили нос и книжные магазины. Оставалась книготорговля на улицах. Вот где бы мог пойти "Время и мы". Правда, на лотках продавалась совсем другая литература, от которой часто лезли на лоб глаза, но она шла, как горячие пирожки, все эти сонники, трактаты о белой мафии и эзотерическом лечении, исповеди палачей, ясновидящих, экстрасенсов. Эта литература была открыта улице, сотням и тысячам прохожим, ее брали без разбора. Но вот парадокс — она, эта литература, могла помочь журналу "Время и мы" прийти к читателю. Конечно, это была не самая лучшая для него компания — куда приятнее было идти под ручку с "Новым миром", "Знаменем" или "Октябрем", но где эти приятные во всех отношениях джентльмены? А эту литературу покупали все. В этом был гвоздь вопроса: за компанию покупатель мог бросить взгляд и на моего кровавого безумца Ивана и раскрыть журнал "Время и мы". А это уже полдела. Я знаю, что у кого-то моя философия не вызовет восторга. И даже слышу слова упрека: вот до чего может довести коммерция! До соседства с бульварщиной! Но в том-то и дело, что для меня это была никакая не коммерция и никакой не бизнес. Вопрос шел о спасении моего детища. Затем я и приехал в Россию, ради него я и шел на все. Кто не поймет этого, пусть в меня бросит камень.

...Препятствие возникло там, где я его меньше всего ждал. На моем путь встала мафия. Но я разочарую читателя, если он ждет в этом месте ужасов. Никакой драмы и ужасов. Серая проза. Мой план сгорел за какие-то две-три минуты. Два дня напролет я изучал книготорговлю на улице — надо было попасть точно в десятку — я считал и прикидывал, и, наконец, выбрал киоск возле метро "Площадь революции". Он почти перегораживал


вход в метро — мимо него невозможно пройти. В этом месте могло продаваться по десять-двадцать журналов в час. По сотне-две в день — только в одном киоске! Я показал молоденькой киоскерше журнал — кровавого Грозного, сходящего с ума после убийства сына, объятых дымом, валившим из Белого дома. Почему бы ей не взять на пробу, ручаюсь, пойдет непременно. Ответ последовал довольно странный, она этих вопросов не решает. "А кто же решает эти вопросы?" — удивился я. Она замешкалась, пошепталась с соседкой. И, наконец, сказала: "Вон видите подземный переход, под часами. Идите туда и спросите Володю". "Володю? А кто такой этот Володя?" "А никто: Володя и все!" К моему удивлению, на переходе это имя знал каждый. Оно прозвучало, как пароль, услышав который, ни о чем не спрашивали, но тотчас указали на едва заметную под лестницей чугунную дверь. Я открыл ее, на меня пахнуло весельем и пиром: из полуосвещенного, надымленного помещения вышел голубоглазый атлет, не пытавшийся скрыть своего удивления — место явно не предназначалось для деловых свиданий. Я показал обложку с царем Иваном, не вызвавшую у него никаких эмоций, и сказал, что я редактор журнала "Время и мы". Последовал непонимающий взгляд. Из помещения, контуры которого из-за дыма нельзя было разглядеть, вышел еще один. Этот второй выглядел интеллигентом, может быть, благодаря роговым очкам или благодаря пристальному взгляду, которым окинул меня. "Ну я Володя, че нужно? — мгновенно снял он подозрения в интеллигентности, — это что ли? — бросил он взгляд на журнал. — Нет, не возьмем!" "А почему не возьмете? Попробуйте!" "А потому, что я сказал, не возьмем. И точка!" "Чего он хочет?" — вышел еще один, и — странное дело — тоже в очках. ("Интеллигенты, все в очках? Ученики вшивы!") "Вам сказано, что не пойдет! Или что-то не ясно?" Мгновенно поняв, что дискуссия может принять нежелательный оборот, я направился к двери, огорченный тем, что идеи продавать по сотне журналов в день больше не существовало.


А ведь еще накануне все произошло по-другому — тоже в довольно странном помещении, но не в подземелье, а на Ленгорах, на четвертом этаже (никогда не подозревал, что в этом храме науки существуют подобные закутки), так вот такой же Володя (нет, на этот раз был Гена), поднялся с ложа, на котором дремал под байковым одеялом, подтянулся, в углу мирно посвистывал самовар. Раскрыв одну за другой две пачки журналов и едва удостоив моего Грозного взглядом, сказал: "По 2000 не пойдет — по 1800!" Я с трудом сдерживал радость: лед тронулся! А он, словно нарочно, медлил: выдвинул не спеша ящик письменного стола, доверху набитый денежными пачками. Было их миллионов десять, а, может быть, все сто (на глаз определить невозможно было). Но подумав, пачек трогать не стал, а вытащил из кармана пару купюр и мгновенно завершил сделку. "Где будут продаваться?" (К чему был этот вопрос? — наверное, просто, чтобы закруглить). — "Везде! Мы контролируем на Ленгорах половину киосков, — все наши!" — не без гордости сказал Гена, и мы попрощались. Это был первый мафиози, которого я встретил в России. "Володя — интеллигент" из подземного перехода был вторым. Будут еще третий и четвертый, с этими произойдет особая встреча, от которой вы получите особое удовольствие. И может быть, придет вам на ум знаменитая, хотя и несуразная российская присказка, что "наука умеет много гитик", а заодно и то, что чувство юмора может сгубить кого угодно, даже редактора журнала "Время и мы", если он, не подумав, попробует его не к месту проявить.

Читатель и без меня знает, что сегодняшняя Россия — это страна сюрпризов. Но вряд ли и он ожидает, что в один прекрасный вечер я окажусь на улице — всего-то-навсего! Но это все позже, а пока поступивший на склад журнал требовал от меня действий. Если не киоски, то что? Оставался один-единственный выход — книжные магазины. Без всяких-яких грузить журнал в машины и везти. Впрочем, нет, надо еще, чтобы магазины согласились его принять, а везти потом. Это будет особая

ВИКТОР ПЕРЕЛЬМАН

поэма, которая, правда, кончится победой, но, во-первых, какой ценой, а во-вторых, когда она еще наступит, а пока московские корреспонденты, — большие остряки! — могли бы пронюхать, как редактор уже не эмигрантского, а российско-американского журнала продирался сквозь пробки по московским улицам на груженном доверху "Жигуленке". "Приехал в Россию, чтобы штурмовать небо, и вот, полюбуйтесь, штурмует... Забыл, что здесь ему не Америка, здесь Россия."

Мне вдруг захотелось что-то придумать, интервью дать, показать, что нет в моей деятельности никакой самодеятельности и кустарничества. Я даже набросал план. Все очень серьезно, даже создан отдел перспективного планирования, который возглавил член нашей редколлегии декан факультета журналистики Ясен Николаевич Засур-ский (закрученный делами факультета, он так никогда и не узнал про этот свой пост), но, с другой стороны, планирование он-таки осуществлял — в течение двух дней звонил директрисам книжных магазинов и убеждал их принять на реализацию журнал "Время и мы". Действовал не один, а совместно с завом общим отделом — Александрой Матвеевной Чечеткиной, в задачу которой входило соединять вечно занятого Ясена Николаевича с нужными лицами. В связи с этим я принял решение посадить ее на зарплату, которая перед моим отъездом была ей полностью выплачена. Такой вот респектабельный замысел! Я даже договорился, где и когда появится интервью. Увы, не появилось! У меня всегда так — только вспорхну в небо, как проза жизни подсовывает какие-нибудь дела. Так и на этот раз — нужно было срочно везти в магазины журналы — на "Жигуленке", на чем угодно! И разом забыты были амбиции, а с ними и редакторское реноме. Реноме — не Алитет, в горы не уйдет, а время можно было потерять.

Мне и по сей день не дает покоя мысль, а все ли возможности я использовал? Вот если бы мафия предложила мне помощь — принял бы ее или нет? Мобилизовал бы энергию ешиботников из подземного перехода?


Или отверг? В газетах только и читаем — мафии, мафии, поднять бы против них закон, контрразведку, милицию! Что же, подняли! Но каков эффект? Вот и потянуло меня взглянуть на проблему с другой стороны, провести некий структурный анализ. Но прежде еще раз о моем школьном товарище Генкине, который обратился ко мне с весьма любопытной просьбой. Я уже говорил, что дело кончилось тем, что мы едва не подключили "Метрополитэн-музей", а могли "Метрополитэн-оперу" или Нью-Йоркский симфонический оркестр. Генкин был человек немолодой, одинокий, поэтому искал организацию, которой мог бы оставить наследство. Но какую именно организацию? "Ты, Виктор, человек неглупый, — начал однажды разговор. — Я надеюсь, поймешь меня, дело это важнее жизни". Мои соображения относительно детей Чернобыля были отвергнуты сразу. Притом с сардонической усмешкой. "Третьяковка? Пошел ты, знаешь куда, со своей Третьяковкой! Организация должна быть заграничной!" "Но почему именно заграничной?" "Потому что кончается на "у". Я думал, что ты все-таки умнее. На хер мне твои младенцы Чернобыля, на которых паразитируют все московские жулики? Пойми, мне надо защитить себя." "Кого?" — переспросил я, — детектив явно был мне не по зубам. "Себя — вот кого!" — отрезал Генкин и окинул меня взглядом, окончательно припечатавшим мое тугодумие. После этого и последовал рассказ, который поверг меня в некие размышления, которыми я бы хотел поделиться с читателями. Итак, по словам Генкина, над его жизнью нависла смертельная опасность. По причине того, что он один владеет трехкомнатной квартирой, на которую не может не позариться мафия, и что под пытками и угрозами она может заставить его от площади отказаться. Из-за этих мыслей он уже давно потерял сон и просто не знает, что предпринять. "А что, от кого-то поступила угроза?" Угрозы пока нет, но это еще страшнее, поскольку неизвестно, в какой момент на его голову спустится секира. Выход один — подключить одну из заграничных организаций, в пользу которой он готов написать завещание. "Метро-

234


политэн-музей будет в самый раз!" — согласился он, но, как бывает в таких случаях, идея забуксовала, едва успев возникнуть. К делу следовало подключить адвоката, а адвокату надо платить, притом, судя по всему, не в рублях, а в СКВ. К этому Генкин не был готов, а "Мет-рололитэн-музей", может, и заплатил бы, если бы был уверен, что Генкин завещания не изменит, а так как уверенности не было — от русских можно ждать и не такого — то идея повисла в воздухе.

Читатель вряд ли заподозрит меня в симпатиях к мафии. Но будучи человеком объективным, я не могу не констатировать ее способность творить невероятное. Случай с Генкиным — тому прекрасное подтверждение. Его отец прошел через сталинские лагеря, в связи с чем сына все школьные годы тягали, куда следует. Юный Генкин не дрогнул, дух его оказался сильнее сталинского ГБ, но от одной мысли о мафии он готов был сойти с ума. Какие тут выводы? Ах, самые разные! И Ельцинский указ об организованной преступности тоже вывод. "Да какая ему цена," — думал я, вспоминая происшедшее со мной. Но не будем испошлять проблему и сводить дело к молодым мафиози, заправляющим книготорговлей (про которых, кстати, говорят, что это бывшие комсомольские кадры. С другой стороны, эти ешиботники, действительно, могли бы немало сделать для решения судьбы журнала "Время и мы"). Все так. Но тема, безусловно, шире. Силы зла и разрушения могут быть использованы в разных направлениях, примером чего является энергия атомного ядра, едва не погубившая мир, но, благодаря ее разумному использованию, мир идет к расцвету. Впрочем, о чем это я? Как близка, однако, моя странная мысль к паранойе!

...В квартире, как обычно, духота, кран мощно, по-солдатски, трахает раковину, звуки какого-то кошмарного порнофильма! С каким бы удовольствием я придушил этого трахальщика! Может быть, к проблеме подключить мафию, пускай что-нибудь придумывает, достает "елочку". За любые доллары. Веселые у меня шуточки и все на одну тему! Ох, не пройдет мне даром эта философия.


Кому надо, тот еще доберется до моих циничных мыслей, в которых и впрямь полная анархия и беспредел. Что поделаешь, уж третий месяц живу в России. С кем поведешься, от того и наберешься. А тут еще ешиботники — командиры культуры, и мафиозный шизофреник Генкин, и бессилие перед мафией государства — вот и рождаются во мне разные фантазии, — ах, какие фантазии! — что есть, например, сегодня не одна, а две России ("Дракон о двух головах" — тема для художника Глазунова): одна Россия официальная, правители которой уже охрипли от призывов к сияющим вершинам рынка, но в которой ничего не происходит, и от скуки воротит скулы. Она и есть государство, воистину, корабль дураков. Другая, альтернативная первой, Россия тайная, изощренная, быстрая на руку, паразитирующая на глупости первой. Это и есть мафия. Может, бог, изверившись, и послал ее для того, чтобы исполняла функции государства, которое только пыжится, — а само не способно провернуть ни одного серьезного дела. Ах, я не за мафию, я за живую Россию! Вот и весь мой структурный анализ, бред соглядатая средь всеобщего помешательства! Но какое это имеет отношение ко мне и журналу "Время и мы"? Ровно никакого. Тоска по силе, которая помогла бы выжить на любимой родине. На чужбине выжил. Родина оказалась орешком покрепче.

Книжная революция

В 1979 году, когда журнал еще выходил в Израиле, на мое имя пришло письмо из Вены. Переполненный радостью автор сообщал, что он вырвался, наконец, из тисков режима и обрел вожделенную свободу, единственно, что его беспокоило, что на Западе не найдет себе места в редакции. А без редакции он не представляет своей жизни. "Виктор, ради всего святого, буду стоять на коленях, возьмите меня в журнал — кем угодно: швейцаром, сторожем, полы буду мыть, но только в редакции". Под письмом стояла подпись: "Сергей Довлатов".


Следующая наша встреча произошла на литературной конференции в Лос-Анджелесе, где Довлатов, великан и красавец, выступил с блестящей речью, вызвав своими остротами и фантастическими байками гомерический хохот в зале. К тому времени в журнале уже был опубликован ряд его остроумных вещей. ("Невидимая книга", "Соло на Ундервуде", "Купцов и другие", "В гору"). Любимыми его персонажами были коллеги-журналисты, в которых угадывались реальные люди, сам он часто выступал в образе лагерного охранника, кем служил на далеком севере. Довлатов любил говорить, что фразы состоят из слов. Он ненавидел мудрствовать. В России с удовольствием слушали его веселые рассказы и байки, с которыми он выступал на радио "Свобода". Вскоре в "Панораме" появилась его повесть "Иностранка", главными персонажами которой он сделал своих соседей по Квинсу, таких же неприкаянных эмигрантов, как он сам. Вскоре его вещи стал печатать журнал "Нью-Йоркер", другие публиковал "Октябрь". Умер он сравнительно молодым (ему еще не было 50-ти), на Брайтон-бич от тяжелого алкогольного опьянения.

Для меня не было новостью, что Довлатов стал одним из самых популярных писателей России, хотя если бы меня спросили о причинах этой популярности, я бы не нашел, что ответить. Я читал статьи, где его называли не только талантливым писателем, но и настоящим мужчиной и истинным джентльменом, рыцарем без страха и упрека.

Все это я и вспомнил, когда шел по Воздвиженке и стал свидетелем необыкновенного ажиотажа, возникшего возле книжного киоска. Налетевшая толпа буквально расхватывала чье-то собрание сочинений по десять тысяч за том. Фамилии автора я не разглядел и обратился к двум выбиравшимся из толпы подружкам, чья, интересно, книга.

"Сергей Довлатов..." — с каким-то придыханием в голосе ответила одна.


— А что, приличный писатель? — захотел я услышать голос народа.

— Да вы что? Вам же говорят — Сергей Довлатов! — почти с сочувствием взглянули на меня обе.

— Что-то не слышал? — продолжал я роль. — Вот Твардовского слышал, Леонида Гроссмана... А это кто, говорите?

Тут обе окинули меня таким взглядом, что я тотчас понял: дискуссии не получится. Не тот предмет!

И не без интереса стал изучать лежащие на столике книги. Довлатов, которого уже разобрали, оказался единственным представителем художественной литературы. Другой литературы не было — ни прошлых лет, ни последнего времени, а что же все-таки было? Не поленившись, я достал блокнот и одно за другим переписал названия. Первым бросился в глаза великолепно изданный Леонард Гендлин "Исповедь любовницы Сталина". О Гендлине я впервые услышал еще в Израиле, вскоре после приезда. Газета "Наша страна" опубликовала фельетон: "Семь зайцев Леонарда Гендлина". Фельетонист, чью фамилию уже не помню, знакомил читателей с творческой лабораторией автора сенсационных произведений. Ходили легенды, что главным литературным источником Гендлина стала Большая Советская Энциклопедия, в которой он вычитывал биографии известных своих современников, становившихся его героями. Устанавливал в разные годы места их жительства и красочно описывал их трогательные встречи (разумеется, совершенно случайные) с... самим собой. Чаще всего встречи происходили на скамеечках московских бульваров. Великие современники изливали юному Леонарду душу, и, растроганные его горемычной судьбой, нежно трепали его по вихрастой голове, иногда похлопывали по плечу — словом, Гендлину было что вспомнить из своей московской жизни. По причинам, о которых нетрудно догадаться, в эмиграции эти произведения шли слабо, но подлинного триумфа достигли после смерти автора на книжном рынке перестроечной России.


Рядом с Гендлиным красовался другой мой старый знакомец Эдуард Лимонов, в недавнем прошлом министр теневого кабинета Жириновского и автор пережившего много изданий романа "Это я, Эдичка". На столике Эдуард Лимонов был представлен романом "Укрощение тигра в Париже".

Эти двое — Гендлин и Лимонов — были единственными, о ком я слышал. Других встретил впервые — Николая Леонова с его повестью "Мент Поганый", Алису Бэйм, автора "Трактата о семи лучах. Эзотерическое целительство" и "Трактата о белой магии", были тут три тома ростовского спортсмена-целителя Г.П.Малахова "Биоритмология", "Уринотерапия" и "Самоизлечение от рака", роман Багирова, озаглавленный "Биттлз — любовь моя", "Записки палача", автор которых был некто Г.Сан-сон, "Сонник или толкование снов" Густавуса Миллера. Автора следующего произведения я, вообще, не обнаружил, а только заголовок: "Миленькая Диана воплощение вашей мечты с помощью слез". Была тут изданная какой-то "боевой ассоциацией" книга А.Н.Медведева (При участии Богачева) "Как дрались в НКВД". И рядом великолепно изданный "Коран" на русском языке, выпущенный издательством "Советский спорт", и еще более шикарная "Библия" с рисунками Дорэ.

Список этот я мог бы продолжать, ибо подобную литературу я в новую эпоху встречал по всей Москве. Последнее, впрочем, ничуть не отличало сегодняшнюю Россию от Запада, наводненного литературой, о которой российскому рынку остается еще мечтать. Но с той, однако, разницей, что на Западе на книжном рынке существуют и настоящие книги — гордость национальной культуры — тогда как в России настоящая литература оказалась свергнутой. Книгу, которую мыслящее российское общество возносило на пьедестал, захлестнул мутный поток, и он приобрел характер очередного беспредела. (Конечно, и в потоке случаются хорошие вещи, но не они определяют книжную культуру России.)

В прошлых главах я уже коснулся этой проблемы и


этих книг, торговлей которыми заправляли "мафиози-ешиботники". Читатель помнит, как я прорывался к ним в логово, и как пытался всучить этой компании журнал "Время и мы", и чем все это кончилось. Но все же остается вопрос: что все-таки произошло на книжном рынке и почему была свергнута литература?

Мир, вообще, движется в странном направлении — не к победам духа, но к триумфам охлократии. Искусство и книга становятся главными ее жертвами. При этом процессы, происходящие в мире, в России, как всегда, приобретают особые формы. Чтобы понять, каковы причины книжной революции (или книжного термидора), есть смысл оглянуться назад.

В сталинской, тоталитарной России литература соцреализма была не просто литературой, но главной жрицей лжи и обмана. Была у нее на этот счет монополия. Поэтому против нее и обрушился бунт населения, это была его месть, может быть, и неосознанное, но все же отчетливое желание не иметь с ней дело. Тут уж не играло роли — кто лгал больше, а кто меньше, кто был искренен, а кто только делал вид и притворялся. Союзы писателей рассыпались, как карточные домики. Издательства закрывались, но главный удар пришелся по толстым журналам, которых читатели когда-то считали учителями жизни, но больше не хотели признавать. Согласимся, что по большому счету литературе нечего было привести в оправдание. Как мы сказали, она была просто низвергнута, и в образовавшуюся пустоту устремились потоки книг, часто, вообще не имевшие отношения к российской жизни. Даже те, кто в общем хоре эту жизнь осуждал, даже эти были преданы анафеме. Потеря читательского интереса стала для литературы высшим наказанием. Другое дело — те, кто эту действительность не воспринимал серьезно (а то и просто в упор не видел), смеялся над ней, балагурил, рассказывал про нее фантастические байки, потешая тех, которым все в этом мире обрыдло. Именно таким был Сергей Довлатов, смотревший на жизнь с холодной, иронической усмешкой, за что и был объявлен


истинным джентльменом, рыцарем без страха и упрека. Странным образом он стал победителем в борьбе, в которой не участвовал. А победителей, как известно, не судят, а возносят до небес, тем более в России, которая Сергея Довлатова вообще не видела в глаза.

В этих условиях "толстые" журналы были поставлены перед жестким выбором — либо закрыться, либо стать другими, сообразно требованиям рынка. Однако рынок требовал от них невозможного — чтобы они порвали с литературой, точнее, с гражданственной литературой, которая не могла существовать без связи с жизнью. "Толстые" журналы нашли третий путь: объявили себя государственным достоянием, нечто вроде Третьяковки или Эрмитажа, попросили субсидии и окопались в своих редакциях, словно в башнях из слоновой кости. В знак протеста, что их не покупают, они предпочли вообще не появляться в книжных киосках и магазинах, продолжая жить в мире своих ценностей: если населению не нужна больше литература, а нужна макулатура, — это его дело, мы же будем заниматься тем, в чем видим свой гражданский и нравственный долг.

"Время и мы" не был народным достоянием, а был существом капиталистическим. Да и его редактор тоже был капиталистом, которого ждали встречи с миром социалистическим. Книжные магазины, в большинстве, представляли собой акционерные общества, товарищества с ограниченной ответственностью, почти все встали на путь рыночной экономики. Но это только до первой встречи, убеждавшей меня в том, какая это все-таки великая, неубиваемая сила — социализм!

Пишу эти заметки и перебираю подписанные мной накладные и договора: с "Домом книги" на Большом Арбате, с "Лавкой писателя" на Кузнецком, с магазином "Москва" на Тверской, с "Домом книги" на Остоженке, с "Библиоглобусом" на Мясницкой, с "Лавкой журналиста" на проспекте Мира, с магазином подписных изданий на Кузнецком, с "Домом книги" на Марксистской — пишу и вспоминаю, как это происходило, как сквозь духоту и


дожди часами мы добирались до мест, вдвоем с приятелем, на доверху груженой книгами машине — вначале пересекши пол-Москвы — от Сокола до Большой Пере-яславки (где находилась типография со складом), а оттуда — то на Новый Арбат, то на Остоженку, то на Марксистскую, то на Солянку, то на Мясницкую, то на Кузнецкий, и вот, отстоявши в пробках, надрейфовавшись в лужах, нажарившись на солнце, наконец добираемся до места и я, как главный редактор и издатель, иду на абордаж этих книжных форпостов "акционерного" социализма — но отчего на абордаж, если с каждым уже договорился "начальник отдела перспективного планирования" Ясен Николаевич Засурский? Да ведь с кем говорил? С кем конкретно? С директором, замом, главбухом, товароведом? Один был согласен, но другой — первый раз слышал, и жизнь становилась полна неизвес-тностей. Договорились с симпатягой Риммой Яковлевной, замом директора магазина подписных изданий. А что директор В.Н.Козлов?

— А я, как директор магазина, эти журналы брать запрещаю. Решительно запрещаю. (В кабинете у своего зама Риммы Яковлевны).

— Да, у нас это никогда не пойдет. Вы что? Да у нас, вообще, журналы не идут. Ну, хорошо, давайте накладную! Что? Нет накладной! Да вы смеетесь надо мной. Слушайте, товарищи, тут один редактор из Нью-Йорка принес журнал "Новое Время" — так, что ли, называется? — а накладной нету! Говорит: не знаю, что это такое. Чего делать-то будем? Ну, хорошо, продадим вам один бланк, в виде исключения. Спросите у бухгалтера, почем у нас бланки накладных? По триста? А печать-то у вас есть? Товарищи, да у него и печати нету! (Нина Константиновна, директор "Дома книги" на Остоженке)

— Да вы что, в своем уме? Три пачки привезли, когда договаривались о двух? Нет, нет, оставлять нельзя, скажут, левый товар. Никогда в жизни! Две приму, а третью несите, куда хотите, хоть на улицу. Машина уехала, трудно


тащить? Ну, это уже ваши проблемы! (Зав. секцией Света из магазина "Библиоглобус")

— Господи, что ж вы сразу не сказали, что вы американец. Наш бухгалтер мне голову снимет. Она нам строго-настрого запретила с иностранцами дело иметь. (Ирина Дмитриевна, товаровед из магазина "Мир")

— Давайте, дорогой товарищ, проведем такой эксперимент: измерим площадь, которую занимает журнал, и посмотрим, сколько заработаем за неделю, потом положим на эту площадь "Лекарство против страха" братьев Вайнеров и сравним суммы. Согласны? Ага, испугались! (Юрий Григорьевич, фамилию и адрес магазина записывать запретил. Сказал, что в случае чего, подаст в суд)

— Да вы почитайте оглавление: прозы-то нет, какая проза, одни слезы, а не проза. Хорошо, беру на две недели, а зачем беру, сам не знаю. (Александр Иванович из книжного киоска в корпусе "А" на Ленгорах)

— Что вы сказали? В Америке без накладных берут? Так то Америка, а тут, дорогой товарищ, Россия! И нечего сравнивать. У вас в Америке какие зарплаты? Триста долларов — в день, а у нас какие? Хер на блюдечке! (Кладовщик Сева с Центрального книжного склада)

Но самое интересное, что с госпредприятиями я худо-бедно управился, а вот с капитализмом застопорилось. С капиталистом, братом по классу, не вышло. Он считал себя книжником-интеллектуалом, критиком, историком, литературоведом, издателем, ну и пусть бы считал, но главный его аргумент вообще не касался ни журнала, ни книжного рынка, ни литературы, а, думаю, вытекал из самой его личности. Тем-то и был интересен: и аргумент, и еще более — личность.

Итак, известный в Москве литературный "Салон 19 Октября", расположенный в Первом Казачьем переулке. Салоном единолично владеет Марк Фрейдкин — живой, тепленький собственник, новый класс, только что вылупившийся из чрева социализма. Последне, впрочем, никак не отражается на его облике — обходительного светлоглазого человека, ничуть не похожего на семита, а (как


ни странно) чем-то неуловимым — на арийца. Он ждал меня на крылечке салона — высокий блондин, расставивший по-хозяйски ноги и величаво сложивший на груди руки. Там, за спиной хозяина, его владение, его собственность, состоящая из двух комнат, в одной размещается склад, в другой множество полок с книгами на продажу — новейшие, раритет, антикварные, Серебряный век, имажинисты, акмеисты, модернисты, старые и новые обэриуты.

В салоне могут быть представлены все, прежде всего непризнанные гении (творения признанных реализуются по другим каналам), во-вторых, авторы, в прочих местах непокупаемые (покупаемые могут обратиться в любые другие магазины), в-третьих, конечно, поэты. Муза тут продается любая, за исключением рукописной (рукописная толкает свои творения, главным образом, в подземном переходе на Пушкинской), с прозаиками то же самое — любые: сюрреалисты, модернисты, читаемые, нечитаемые. Литература здесь не делится на настоящую и графоманию, а делится на принимаемую владельцем салона и не принимаемую им. Если владелец говорит: нет, это значит "нет", решение владельца обжалованию не подлежит, по причине того, что у владельца — тонкий вкус. Считается, что "Салон 19 октября" — пристанище московских интеллектуалов.

... Он проводит меня, к себе, садится за небольшой стол, усаживает меня напротив и молча листает 123-й номер. Продолжается это минуты две, три от силы, потом откладывает журнал и негромко, подбирая каждое слово, говорит, что он очень сомневается, что сумеет это взять. Единственно, Газданов — хорошая публикация, а все остальное... эклектика... сплетни... еврейские междусобойчики. "Что вы сказали, будут покупать? Вполне возможно, но для меня это не имеет значения. "Московский комсомолец" писал? Нашли авторитет — какая-то желтая газетенка! "Независимая газета" — ах, то же самое..."

Он продолжает листать журнал, и я невольно изучаю его. Почему-то мне кажется, что когда-то в молодости


он — юноша, может быть, очень талантливый с треском провалился в институт, в который всю жизнь мечтал поступить. Или не в институт, а просто куда-то не взяли, куда изо всех сил рвался, или откуда-то выгнали...

— Вы знаете, что я вам скажу, Марк: тут, вообще, дело не в журнале, а совсем в другом.

— В чем же? — непонимающе пожимает он плечами. Мне хочется сказать: в тебе, Марк, в твоих комплексах,

в твоих прошлых неудачах! Хочешь себя утвердить? Я-то вижу, что ты личность особого рода, даже внешность специальная, несообразная твоей фамилии Фрейдкин, с которой всю жизнь ты промучился. Теперь хочешь взять реванш — со всеми твоими непризнанными гениями и графоманами, судьба которых у тебя в руках. Но я-то при чем? Я-то от этих штучек давно избавился, я свободный человек, это ты подзадержался в рабстве и заразился этим недугом...

— А можно один вопрос, Марк? — спрашиваю уже в самом конце.

— Хоть тысячу, — пожимает он большими и рыхлыми, как теперь вижу, плечами.

— Почему вы все-таки не берете "Время и мы", только честно?

— Честно? — на его лице появляется лукавая улыбка, которая мгновенно превращает его в провинциального еврея. — Не хочу... Не нравится журнал.

— Кому не нравится? — Мне не нравится, мне! Вам мало? — говорит он, и

с какой-то неприязнью смотрит мне в глаза. А, может, и без неприязни, может быть, мне показалось?

Я вышел со двора салона и повернул к метро, раздумывая, как бы быстрее попасть на "Сокол". Было страшно обидно, что с этим Фрейдкиным ничего не получилось. Судя по всему, у него приличный магазин, и журналов двести можно было вполне продать. А кончилось ничем! И по причине, даже не очень понятной. У него, у этого гордого сокола, я все разложил по полочкам. А сейчас все расползалось — и в голове была лишь ожидающая


меня берлога с трахальщиком-краном. Кругом ни одной квартиры! С берлогой надо что-то сделать, устроить пожар, мафию на помощь позвать — снова мафия! Не подозревал я, что через каких-нибудь пару часов такая помощь мне будет оказана и вместе со всем своим скарбом я окажусь на улице.

М о н о л о г Эльвиры Павловны

Теперь я уже с уверенностью говорю, что столкновение частного капитала с социализмом окончилось победой капитализма. Правда, новое победило не сразу, сказывались пережитки прошлого: в бухгалтериях не хватало бланков, накладных и договоров, без конца куда-то исчезали товароведы. Кладовщики и кладовщицы перед моим появлением обожали вешать на двери замки, и мне приходилось терять часы. Но пусть вам не покажется странным вывод, который я для себя сделал: никогда, ни при каких условиях не упрекать людей, с которыми имею дело. Почти по-ленински: поменьше упреков, побольше терпимости и уважения к человеку. И самое важное — поменьше слов, которые могут вывести человека из себя. А из себя его может вывести что угодно. Вмиг получите отпор! В любом общественном месте вы в двух шагах от скандала. Я намеренно ухожу от политики. Ею, может быть, и живут верха, даже наверняка живут, но простому россиянину она давно обрыдла — из эпохи Горбачева и Ельцина, из всех путчей, референдумов, госдумовской демагогии, посулов демократов и посулов депутатов он вынес одну-единственную истину, что его обошли еще раз, или, как нынче говорят в Москве, — д о с т а л и . В этом все начала и концы. Мало ли что твердят газеты и телевидение — приватизация, ваучеризация, снижаемая инфляция, ожидаемое благоденствие — в жизни-то что происходит? Экономист Николай Шмелев называет этот период периодом временного помешательства: без руля и без ветрил страна летит в неизвестном направлении — куда, в конце концов, несет Россию? Куда уже занесло?


Я не психиатр, и не берусь рассуждать о психологии обиженного населения, замороченного ложью обывателя, человека с улицы, для которого обманом обернулась вся его жизнь (от эры Ленина-Сталина — до эры Горбачева-Ельцина). Пусть специалисты изучают, как он реагирует на простые вещи. Я-то пишу картинки с натуры: что вижу и слышу, то и записываю. А слышу бесконечные монологи. По каждому случаю — тысяча слов, если до сути и не докопаешься, то об авторе задумаешься. Ах, не описать мне этих диалогов-монологов, особенно если больное место заденешь. А россиянин весь из таких мест и состоит: из обид и комплексов. Однажды я упрекнул Эльвиру Павловну, товароведа книжной базы (женщину, внешне даже хорошенькую, значит, во всех смыслах удовлетворенную), что она заставила меня ждать целых два часа. "Мы ведь, Эльвира Павловна, не на свидание собрались," — неизвестно к чему сказал я и тотчас пожалел.

— А при чем тут, Виктор Борисович, свидание? Просто ни к селу, ни к городу! А если и подождали? Что случилось? А если меня из дома вызвали, может, у меня в семье что-то произошло? А что, у вас, в Америке, не так? Да у меня теща только оттуда, рассказывала, как вы там работаете — американская деловитость! У меня от смеха, знаете, что случилось? Сказала бы, если бы чужих людей не было. Вот именно: детская болезнь левизны в коммунизме! Я человек прямой, что в голове, то и на языке! А то товарищ воображает, если он американец, так мы, девочки, перед ним р-р-раз — и нету. В общем, достали вы меня, Виктор Борисович, с этим вашим апойнтментом. Думаете, не понимаю, что к чему? Я скажу вам откровенно, без всяких шуточек, пока мы в России живем, и если вы к нам приезжаете бизнес делать, значит, и делайте, как положено. Здесь вам не Америка, здесь Россия!

Вот так: хотите смейтесь, хотите плюньте в сердцах. И взято ведь не из литературы, хотя для меня вся российская жизнь — это сплошь литература. Не та, что за ложь свергнута, а та, что и есть живая жизнь, с сюжетом и с фабулой. Сюжет — это главное, но остальное тоже инте-


ресно, потому что это сюр, это Кафка и Достоевский, только на российской почве.

В "Доме книги" на Калининском я спросил у продавца, где тут секция журналов. Он странно взглянул на меня и сказал: "Откройте глаза пошире!" "Уже открыл!" "Значит, еще шире! — пожал он плечами, так и не показав, где журнальная секция, оказавшаяся, между прочим, рядом.

В том же магазине Подписных изданий, где директор В.К.Козлов решительно сказал "нет" журналу, произошел разговор еще более интересный. Зам. директора Римма Яковлевна все же разрешила принести "Время и мы", а самой не оказалось на месте. Что же, спросите, произошло? В том-то и дело, что ничего, абсолютно ничего, а повернулось так, что по-особому начинаешь думать о русском человеке, рожденном новой эпохой. Даже Достоевскому и Кафке эти сюжеты, может быть, не по зубам. Итак, зам. директора не было, и я сунул голову в окно к кассиру, принимающему деньги за подписку: не знает ли она, когда появится Римма Яковлевна? Учитывая ранимость работников бухгалтерской сферы, был я исключительно вежлив:

— Извините, пожалуйста, что отрываю, — начал я, — только на одну секунду: не скажете ли, когда будет Римма Яковлевна?

— Взгляните, пожалуйста, на объявление, — последовал не менее вежливый ответ. (Внезапно мелькнуло: напрасно на них бочки качу.) — Куда же вы, мужчина, смотрите! — прекратила прием подлиски кассирша.

— А куда, извините, смотреть?

— Ах, господи, вы же взрослый человек! А у меня люди, да выше, вон куда! — повернулась она спиной к очереди. — Глаза шире откройте! Левее, еще левее. Вот и читайте. Вслух читайте. И я прочитал:

"Товарищи покупатели! На вопросы публики кассир не отвечает!" И грустно вздохнув, кассирша захлопнула перед носом очереди кассу: "Товарищи, обед! С двух до


трех, а времени без пяти два. Что вы сказали? Долго ждать? А это вы им скажите, кивнула она в мою сторону. Не хотят объявления читать, а люди время теряют!"

Разборка

Но пора мне вернуться на Таракановку. В суете сюжета я забыл упомянуть, что Песчаный переулок жители микрорайона называют "Таракановкой" — по имени реки, когда-то протекавшей по этим местам. К тому же, "Тарака-новка" куда сообразней событиям, к которым перехожу. Подходит она и колориту местности, где в зеленых зарослях когда-то настроили ведомственные дома — а нынче кирпичные пятиэтажки с выломанными в подъездах дверями и кодами, темными лестницами, и на каждом шагу помойки — антисанитария, про которую не устает трещать телевидение. Но истинное своеобразие придает Таракановке обилие собак, чаще всего породистых, — шотландских колли, овчарок, терьеров, белых и других мастей пуделей, пикинессов, болонок, — и всех их, с истой любовью и нежностью, выгуливают жители Тарака-новки ("Ох, ты, моя радость, единственный мой, дай за ухом почешу, говори, лапушка, мамочку свою любишь? Ясно, любишь, а кого, скажи, мне еще любить — Горбачева што ль с Ельциным?") Собаки тоже исключительно добродушны, не лают, не бросаются, ластятся к каждому прохожему — такая вот горячая дружба! Помните: "Человек-человеку друг, товарищ и брат". Моральный кодекс строителя коммунизма. Так это, кажется, называлось? А что осталось от этой великой братской дружбы? Одно осталось: "Собака — друг человека." Не маловато ли после стольких-то жертв во благо этого самого человека?

Странно, что все это пришло в голову в тот именно час, когда я шел домой после встречи с Фрейдкиным. Был хороший, теплый вечер, какой-то рыжий пес, воспылав ко мне любовью, нежно терся о мою брючину и,


проследовав до моего подъезда, даже выказал желание войти. Я прогнал его, о чем, конечно, очень скоро пожалел — знать бы мне ход событий!

Не успел я сбросить пиджак, как позвонила по телефону хозяйка и сказала, что хочет ко мне зайти. Когда? Сейчас же, Виктор Борисович! Говорила она холодно и голосом необычайно решительным. Вместе с Сусловой вошли двое, которые, обогнав в коридоре хозяйку, уселись без разрешения на стулья и сразу перешли к делу. Оказывается, они были до глубины души возмущены моим отношением к Лиле, это просто хамство, как я себе позволил говорить с девушкой! Они лишь начали свой детектив, но я уже понял все. Никогда в жизни меня так не подводило мое чувство юмора. Чувствовал ведь, что смерть приму от коня своего. Смерти не принял. Зато пожаловала мафия.

Еще в тот первый раз я понял, что хозяйка моя — не титан интеллекта, но что она так безнадежно глупа (при том, что в лице ее было что-то еврейское), я почувствовал только тогда, когда пожаловали гости.

Что произошло? Да ничего из ряда вон выходящего: я просто не мог больше выносить эту берлогу — всему есть предел, я уже знал, что вот-вот уеду, искал новую квартиру (без моего доброго ангела Манечки!), вот так и замотался, а Суслову за то, что не убирает, не меняет постель, а только за деньгами ходит, решил вдруг пристыдить. "На что намекаете, Виктор Борисович, денег не хотите платить?" — спросила она. — "Ясно, не хочу, я вообще деньги не люблю платить, — рассмеялся я (хотя уже приготовил для нее конверт). — Деньги заработать надо, а кто не работает, тот не ест, знаете, кто это сказал? Владимир Ильич Ленин". Ленин, видно, и вывел ее из себя. Она молча поднялась и, хлопнув дверью, вышла. Обнаружив в кармане конверт, я хотел ее догнать, но решил, что много чести, придет сама. И она не за-


ставила себя ждать, но явилась не одна, а с поверенными, встреча с которыми ничего хорошего не сулила.

Первое, что приказали, немедленно собрать вещи и освободить квартиру, на все мне давалось тридцать минут. Один был Сергей, в светло-голубой майке, судя по мощной груди и бицепсам, наемный убийца. Он многозначительно водил бровями и, стеснительно улыбаясь, поддакивал каждому слову другого. Другой — длинный, в черных с железными дужками очках, "ешиботник", расхаживал по комнате и нервно взбрасывал в воздух руки: "Это же надо, Виктор Борисович, в таком ключе разговаривать с девушкой. Да в доброе старое время вас бы за одно это из комсомола исключили! И нечего улыбаться, Виктор Борисович," — приблизился он ко мне вплотную и неожиданно мощным ударом в живот дал почувствовать, что к шуткам не расположен. — "Вы же не хотите сказать, Виктор Борисович, что вас туг били, а хотите все мирно закончить. Тогда, во-первых, немедленно сгиньте — у вас осталось уже 26 минут — а во-вторых, расплатитесь с девушкой. Ну, конечно, и за наш труд тоже. Вы знаете, сколько мы вас ждали и сколько стоит наш час? Еще придется возместить ущерб, нанесенный квартире, ведь это же надо так испортить кран, чтобы так безобразничал, с ума сойти! А стены? Кто это набил столько гвоздей?"

Нужно было что-то срочно предпринять, я покосился на валявшуюся на полу телефонную трубку и слегка пригнулся. "Виктор Борисович, не будьте таким наивным! Да как вы могли подумать, что в разгар борьбы с организованной преступностью мы оставим невыключенным телефон? Что вы сказали? Что мы можем убить вас, а все равно не сдвинетесь? Ошибаетесь, Виктор Борисович, убивать мы вас не будем. Откуда у вас эти вздорные мысли?" — он снял очки, достал из кармана тонкий кружевной платок и стал нервно протирать линзы. "Мы просто вызовем машину, и вас увезут в неизвестное место, откуда вы, если и вернетесь, то не в очень хоро-


шем виде, а скорее всего, вообще не вернетесь. А в газетах утром напишут: "Виктор Борисович, такой-то, ушел из дома во столько-то часов, а домой не вернулся. Ведется следствие". Следствие обязательно будет, а как же, в эпоху-то борьбы с организованной преступностью!" Он помолчал и негромко добавил: "Виктор Борисович, осталось двадцать две минуты. Давайте поможем сложить чемоданы. Пальто ваше? Костюмы? Нам, знаете, чужого ничего не надо, мы не воры и не преступники, у нас все по закону..."

Покинул я квартиру примерно через час, расплатившись и собрав чемоданы. Чемоданы отнес к Манечке, вернулся за журналами, на которые гости вначале не обратили внимания, но длинный вдруг спросил: "А вы, Виктор Борисович, интересно, на какие темы пишете, на международные или внутренние? Да вы не беспокойтесь, мы вам журналы сами перенесем. Деньги отдали? Отдали! А это в нашей работе главное".

Впервые я провел ночь, как нормальный человек, в доме Генкина. С лифтом, с охраной, с горячей водой, без факающего на всю квартиру крана, и вообще, безо всяких сюрпризов. Генкин предупредил, что будет дорого стоить. Но хозяин, пожилой интеллигентный человек, назвал обычную плату, правда, оплатить почему-то попросил с первого дня моего пребывания в Москве. За срочность и неожиданное вторжение.

Узнав о случившемся, Манечка, которой вечером не было дома, страшно разволновалась и велела утром приходить завтракать. Я долго спал, появился у Манечки в полдень. Она первым делом спросила, как мой живот, затем отправилась печь оладьи и уже из кухни крикнула, что мне дважды звонили из "Дома книги" и просили с ними соединиться.

— Ну, что там, идет, Витенька, что-нибудь? — спросила она, когда, поговорив, я положил трубку.


— Все продано, просят привозить еще! — ответил я, не очень веря тому, что говорю.

Наутро позвонили еще из двух магазинов, ясно было, что лед тронулся: мафия открыла новую эру в жизни журнала "Время и мы". И подобно тому, как беды идут чередой, радости тоже являются компанией. Когда я выходил от Манечки, меня нагнал Борис Михайлович и сказал, что ему удалось достать для меня "елочку" с пятидесятипроцентной скидкой.

— Берите, а то не будет, сами знаете, какая жизнь. Я не хотел его огорчать и сказал, что завтра же к нему зайду. Кажется, он понял, что проблема "елочки" уже меня мало волнует. Но все равно какая-никакая, а забота о человеке!

А в метро случилась еще одна встреча — на станции "Аэропорт" в вагон вошел "наемный убийца" Сергей, все в той же голубой майке и под руку с наголо остриженной девицей, в которой я с трудом узнал Суслову. Его-то я узнал сразу, а он, естественно, сделал вид, что мы не знакомы. Так что не обошлось и без ложки дегтя. Во всем остальном жизнь шла своим чередом, если не считать, что "Время и мы" впервые за его девятнадцатилетнюю историю стали наконец читать в Москве.

Москва — Нью-Йорк, Май — Август 1994 года.

255

_________________________________

Виктор ПЕРЕЛЬМАН

Т Е А Т Р А Б С У Р Д А Комедийно-философское повествование о

моих двух эмиграциях. Опыт антимемуаров

СОДЕРЖАНИЕ:

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. РОДИНА, ТЕКСТЫ И Я

Нью-Йорк; Правительство в изгнании; Шинау; Израиль; Бейт-Бродецкий; Рувен Веритас и другие; Снова Нью-Йорк; «Свободный мир»; Мой иностранный паспорт; Дядя Сол; Под знойным солнцем Тель-Авива; Что нужно бедному еврею?; Дом, в котором я жил.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЗАЛП «АВРОРЫ»

Инженер Сэм Житницкий; «Оплот Израиля»; Мы жили... Мы ждали; Судьбоносный день; Сага о черемухе.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. НАХМАНИ, 62

Мой Атлантик-Сити; Лорд Шацман и его персонал; Про Мейерхольда и Ворошилова; Странная штука — жизнь; Лефортовская одиссея; Ленин-Бланк и наша эмиграция; Мать и мачеха; Пир победителей; Облака плывут, облака.

Книгу можно заказать в редакции «Время и мы».

"TIME AND WE", 409 HIGHWOOO AVENUE LEONIA, NJ 07605, USA

Tel. (201)592-6155

Цена книги 10 долларов. В книге 254 стр.

_________________________________

НА СУД ЧИТАТЕЛЯ

Александр ЛАЦИС

ИЗ-ЗА ЧЕГО ПОГИБАЛИ ПУШКИНИСТЫ

Документ или пушкиноведческий детектив... Как бы мы ни рассматривали предлагаемое эссе, оно не может не вызвать интереса у читателей.

Тревожных предвестников не было: ни шельмования в печати, ни заседаний с публичной проработкой. Молодого, несомненно одаренного ученого на пустынной площади, на одной из центральных площадей Ленинграда, сбила насмерть машина. Много лет спустя в московском музее Пушкина мне поведали изустное предание. Оно гласило: "Машина за ним гонялась, как за мухой".

Дорожное происшествие имело место в начале 1937 года. Казалось бы, к чему такие сложности? Не проще ли доставить ученого куда надо, на Литейный проспект? Позвольте предположить, что суть дела до того деликатная, что обычные способы были чем-то неудобны, не годились.

ИЗ-ЗА ЧЕГО ПОГИБАЛИ ПУШКИНИСТЫ 257

Ученого звали Сергей Гессен. Он успел зарекомендовать себя статьями о декабристах, а также о Десятой, то есть об утраченной, зашифрованной и сожженной главе "Евгения Онегина". Его труды не были изъяты. Появился неформальный, сердечный некролог. Имя продолжало упоминаться.

Словом, полностью соблюдался тот декорум, который положен по графе "несчастный случай". Можно прийти к мысли, что так оно и было.

Прошло без малого двенадцать лет. В поезд "Москва—Ленинград" сел очень известный пушкинист, обычно его именуют Модзалевский-младший, Модзалевский-сын. Лев Борисович до Ленинграда не доехал — выпал из поезда, разбился насмерть.

Оба погибшие ленинградские пушкинисты были, разумеется, меж собою знакомы. Мало сказать "знакомы". Они еще и соавторы. Под их именами — С. Гессен и Л. Модзалевский — выпущена книжка "Разговоры Пушкина".

Так из-за чего погибли пушкинисты? Из-за разговоров Пушкина? Или — это куда вероятнее — из-за разговоров о П у ш к и н е ?

Так или иначе, но в годы, когда государство продолжало страдать манией преследовать, это сочетание случаев не могло не восприниматься как данный для острастки наглядный урок. Каждому пушкинисту следовало самому сообразить, что и ему может упасть кирпич на голову.

Главной задачей стало — не сказать лишнего. А вот что оно такое — "лишнее"? Чего именно следует избегать? На всякий случай — всего.

Долгое время я не решался в разговорах со знакомыми мне пушкинистами спрашивать — по какой причине вокруг жизни и творчества поэта возник зловещий запретный круг, как случилось, что Пушкин находится на запретном режиме, на положении арестанта, осужденного чуть ли не на вечный срок? Если ты начал о чем-либо догадываться, то тем более помалкивай. Вот девиз, под которым прошла жизнь большинства моих современников.

Тем временем биография Пушкина продолжала оста-

9 Зак. 721

_________

258 АЛЕКСАНДР ЛАЦИС

ваться в крайне запутанном виде. Перемешивание фактов с легендами приводило к единственно остающемуся выводу: Пушкин был, видите ли, "поэт". В обывательском представлении об этом слове.

Он был "поэт", значит, человек вспыльчивый, порывистый, рассеянный, противоречивый, попросту взбалмошный.

Ни в коем случае не политический деятель, не сколько-нибудь последовательный мыслитель, а "поэт", да и только.

2

Когда какая-то загадка долгое время не поддается решению, надо попробовать поставить рядом с ней еще одну. Может оказаться, что они сами решают друг друга.

Труды пушкинистов не давали и до сих пор не дают сколько-нибудь ясного представления о Десятой главе "Онегина". И, как нарочно, а может, и впрямь — нарочно, дежурные пушкинисты печатают заведомую бессмыслицу, вроде того, что таковой главы никогда не было! Стало быть, не эта ли тема — в числе сугубых секретов?

Что ж, оно, пожалуй, понятно. Если Десятая глава — насквозь сатирическая, то она мешает укреплять культ государства. А у нас — б л а г о г о с у д а р с т в а — в ы с ш и й з а к о н .

Если Модзалевский-младший вместе с Гессеном, или вслед за Гессеном, открыл истинный ключ к Десятой главе, то он обладал достаточно проницательным умом.

Много лет спустя, кажется, в 1982 году, беседую с одним из лучших пушкинистов, с Сергеем Михайловичем Бонди.

— А что, Модзалевский-младший, он был очень умный? — Дурак. Совсем дурак. Мы про него так и говорили: у

него вместо головы — картотека его отца. — А что вы говорили про его отца? — А про его отца мы просто говорили — у него вместо

головы — картотека. С младшим, Львом Борисовичем, — продолжает Бонди, — был у меня такой случай. Пришел он ко мне, жалуется: "Почему Леонид Гроссман про меня говорит, что я дурак? Не такой уж я дурак..." И тут мой


гость увидел на столе недавно вышедший третий том писем Пушкина. Тот том, где его, Льва Борисовича, обширные примечания. "Очень, — говорит, — интересно. Сейчас глянем на ваши замечания." И берет том в руки. Я подскочил, кричу: "Нельзя!", стараюсь отнять. А он не отдает. Потанцевали мы с ним по комнате, держась за книгу. В конце концов я победил, книгу вытащил. Я не был сильнее. Но я знал, что мне невозможно уступать. Из-за моих пометок. А были они такие: "Он ничего не понял!", "Опять ничего не понял!", "Идиот!". Модзалевский-младший не предполагал подобных выражений, понял наши с ним танцы совершенно иначе и обиженно сказал: "Напрасно вы мне не доверяете. Я бы не разболтал ваших секретов".

Далее я спрашивал у Бонди, какого он мнения о Л.Гроссмане, о Д.Благом, о Б.В.Томашевском.

— Леонид Гроссман был настоящий интеллигент. Человек высокой культуры. Прекрасно знал французский. Богатая эрудиция. Неплохо писал стихи. Но дурак. Боже мой, какой дурак!

Хуже всего отзывался Бонди о Благом. И только Тома-шевский был удостоен похвалы.

— Умница! Он был умнее нас всех, вместе взятых! Один недостаток: не обладал развитым поэтическим слухом.

Возможно, Бонди запомнил и учел, что в одной из предыдущих бесед я упомянул, что учился у Томашевс-кого. Позднее, когда я кому-то из сотрудников московского музея Пушкина излагал отзыв Бонди, в ответ я услышал:

— Что вы нам рассказываете? Уж мы-то знаем, к а к Бонди отзывался о Томашевском!

В конце концов я понял, что не скоро подневольные пушкинисты получат возможность взяться за решение тайны Десятой главы. Она оказалась не такой уж сложной, искусственно замудренной. Текст спокойней, чем можно было ожидать. Иначе и быть не могло. "Славная хроника" — так записал в дневнике свои впечатления от услышанного П.А.Вяземский.

И впрямь — "славная хроника". Какая ж тут угроза для наших властей? Нету там ничего смертельно опасного.

История поиска ключа к Десятой главе сама по себе 9*


любопытна, но это другая тема, не она сопричастна с судьбой погибших пушкинистов.

3

Ученых можно поделить на два подвида. Одни — по преимуществу рассуждатели, другие — фактовики.

Бытовало такое присловье: Б.Модзалевский в Ленинграде знает о Пушкине все, М.Цявловский в Москве знает все остальное.

То же самое соотношение сил нетрудно выразить иначе.

Б.Модзалевский (то есть старший) составил картотеку. В нее он вносил сведения о тех, кто жил в России в пушкинские времена.

М.Цявловский, со своей стороны, подготовил всеобъемлющую летопись жизни Пушкина. Личные архивы обоих разыскателей хранятся в Ленинграде, в Пушкинском Доме. Не пытайтесь туда обратиться. Вам скажут: "Архивы не разобраны". Возможно, так оно и есть. Не успели. Со времени кончины Модзалевского прошло всего-навсего шестьдесят лет.

Модзалевский-отец был непревзойденным знатоком генеалогии. Про девятнадцатый век он знал все. Кто от кого родился по сведениям, взятым из документов. И кто настоящий, фактический родитель.

Недавно в ежегоднике рукописного отдела Пушкинского Дома воспроизведено письмо М.П.Алексеева к Б.Л.Мод-залевскому. В 1924 году будущий академик пишет из Одессы в Ленинград. Он только что узнал потрясающую новость. Мария Николаевна Раевская, в замужестве Волконская, поехала к декабристам в Сибирь не из-за мужа, а из-за друга. Муж, генерал С.Г.Волконский, послужил официальным предлогом.

Если Модзалевский ответил Алексееву, то в письме или при встрече он, вероятно, сказал: "Экая новость! Это всему миру давно известно, и только мы стоим в позе страуса!"


В действительности отцом детей Марии Николаевны был Александр Васильевич Поджио. Но, дабы дети не считались незаконнорожденными, их записали по фамилии мужа.

Когда декабристы возвратились из Сибири на родину, Поджио не отъехал от фактически сложившейся семьи и стал именоваться "управляющим имением".

Годы шли, наступило начало двадцатого века. Потомок Волконской уехал в эмиграцию, в Италию. Там он вернул себе фамилию своих истинных предков. Его похоронили в семейной усыпальнице итальянской ветви рода Поджио.

Эти уточнения не умаляют подвига Волконской, а также и Трубецкой. Они отправились в каторжную Сибирь, повинуясь не супружескому долгу, а во имя верности любви.

Повторяю: Модзалевский-старший по части генеалогии знал все. Модзалевский-младший тоже знал немало. Проницательный С.Гессен мог к нему обратиться за какой-нибудь справкой. Но если не представляла реальной угрозы для существования государства Десятая глава "Онегина", то разве рухнуло бы оно из-за чьей-то карточки в картотеке Модзалевского?

4

Собственное имение братьев Поджио называлось "Грамоклея". Довольно длинная речка того же названия начинается от южной оконечности Полтавской губернии и течет на юго-запад, по Елизаветградскому уезду Херсонской губернии. Несколько имений, деревень, колоний носили одно и то же название "Грамоклея".

Те, кто читали все о Пушкине, скажут: "Знакомое слово. Где-то встречалось. Не в записках ли Россет-Смирно-вой?"

Так оно и есть. Иголочка памяти у пушкинистов работает профессионально. Подвернется слово "Грамоклея". За ним тут же тянется мнемоническая цепочка: "Поджио — Волконская — Пушкин".


И еще раз — "Грамоклея". И другая цепочка: "Александра Россет-Смирнова — Пушкин".

У каждого пушкиниста в сознании или где-то поглубже, в подсознании, множество подобных цепочек, работающих рефлекторно, на высоких скоростях.

Воспользуемся девизом Монтеня — " К э сэж!" — "Что знаю я!" И вернемся к эффектной фразе — "гонялись, как за мухой".

Каков ее юридический вес? Ноль целых, ноль десятых. С неменьшим основанием можно было сказать, что пе

шеход упорно стремился под колеса. Если рассуждать непредвзято, вот что могло произойти.

Стараясь избежать наезда, шофер повернул было в сторону. Но одновременно в ту же сторону метнулся пешеход. Мгновение — и снова одновременно — пешеход и водитель бросились в другую сторону. Так произошло гибельное столкновение.

Ни к какому периоду не следует навешивать напраслин, вроде тех, которыми изобилует сочинение С.Мельгунова "Красный террор в России", некритически освоенное А.Солженицыным.

Так что же мы узнали? Как нередко приговаривал Пушкин, "ничего, иль очень мало".

Предполагать, что за несчастными случаями могут скрываться преступления, мы вправе. При условии, что сумеем, хотя бы приблизительно, установить мотив.

5

Тупиковое положение раньше многих ощутил и обрисовал Иван Сергеевич Тургенев. Затем, еще подробнее, С.А.Соболевский. Опаснее любого цензурного ведомства — цензура нравственных норм, ханжеская цензура общего мнения. Оно не позволит друзьям Пушкина, его современникам выйти за рамки обыденных представлений о правилах приличия. Мемуаристы не сумеют, не смогут рассказать о Пушкине все, что им известно.

К сожалению, И.С.Тургенев остается прав. Цензура предрассудков никогда не допустит, чтобы облик Пушкина в чем-то отклонялся от средних норм. Его поведение обязано соответствовать тому уровню морали, который общепринят в такое-то десятилетие данного века.

Нормы поведения изменчивы, как все на свете, и, как


все на свете, подвержены влиянию моды. Особенно заметны колебания по части допустимости бранных выражений. Однако на словарь Пушкина не распространились нынешние послабления. Далеко не самые страшные обороты, такие, как бордель, блядун, выблядок, по-прежнему заменяют многоточиями. Но вот что уморительно: не везде. То, что в одних томах Большого академического издания можно, в других — ни в коем разе не печатают.

А еще нельзя позволять Пушкину, чтобы он признавался в том, что упал в обморок. В его письме, написанном по-французски, прямо сказано: "Allait jusq'a la defaillance".

Это означает: "дошло до обморока".

Как извернулись перепуганные пушкинисты? При переводе подменили "обморок" на "изнеможение"!

Знавший Пушкина А.В.Никитенко упомянул о том, что было у поэта постоянное дрожание левого угла верхней губы.

"Вот поэт Пушкин. Видев его хоть раз живого, вы тотчас признаете его проницательные глаза и рот, которому недостает только беспрестанного вздрагивания: этот портрет писан Кипренским".

Никто из пушкинистов не взялся рассуждать про тик, или обморок, или близорукость. Разве что С.Гессен и Л.Модзалевский? Уж не коснулись ли они сих пагубных подробностей в неосторожном разговоре? Если так, то они повинны не в легкомыслии, а в сущем безумии...

6

Приведем отрывок из записок И.И.Пущина. Возможно, именно этот эпизод показал И.С.Тургеневу, как перо мемуариста пасует перед ханжескими условностями.

Время и место действия — Петербург, после окончания Пущиным и Пушкиным Лицея, примерно 1817 или 1818 год.

"Между нами было и не без шалостей. Случалось, зайдет он ко мне. Вместо: "Здравствуй", я его спраши-


ваю: "От нее ко мне или от меня к ней?" Уж и это надо вам объяснить если пустился болтать.

В моем соседстве, на Мойке, жила Анжелика — прелесть полька!"

Фамилию Анжелики Пущин огласке не предает, и весь эпизод обрывает пушкинской стихотворной строкой:

"На прочее — завеса!" Намек довольно очевидный. Значит, потом было

п р о ч е е . Значит, у любовных встреч Пушкина было последствие.

Появилось дитя любви, рожденное вне брака. Оглашать поименно подобные тайны в XIX веке не

полагалось. Внебрачные дети теряли права дворянства, их не при

нимали в "приличных домах". Кроме того, они или их потомки, их родственники могли вчинить иск мемуаристу о возмещении убытков за диффамацию, то есть за разглашение порочащих сведений, хотя бы и справедливых. Вот почему пикантные сюжеты излагались туманно, нередко с переносом на выдуманные адреса, или с переносом на тех, кто уехал за границу и не оставил корней в России.

Первые пушкинисты и их преемники, рассказывая об одесском периоде, приплетали имя Амалии Ризнич, не игравшей реальной роли в жизни Пушкина. Ее имя служило псевдонимом для замены подлинных имен.

Вынужденная сдержанность Ивана Ивановича Пущина была неизбежной, об этом и говорил И.С.Тургенев, на которого мы ссылались выше. После революции препоны, казалось бы, исчезли. Отпала проблема наследственных дворянских прав, исчез закон о диффамации. Ринувшись отыскивать "утаенную любовь", пушкинисты перебрали чуть ли не десяток версий, втягивали в обсуждение любые имена, вплоть до Марии Раевской, в замужестве Волконской.

Все эти легенды уводили прочь от простого решения. Упоминая в черновике вступления к "Полтаве" "утаенную любовь", Пушкин говорил о с в о б о д е .


Почему же не появилось ни одной версии, ни одной догадки относительно фамилии польки Анжелики, относительно судьбы внебрачного ребенка? Почему об этом увлечении Пушкина — глухое молчание, словно воды в рот набрали?

Таких детей, выражаясь на французский лад — "батар-дов", выражаясь по-русски — выблядков, по возможности скрывали, им сочиняли подложные метрики или их отдавали на воспитание в чужие семьи, и тайну рождения приемыша хранили чужие люди.

7

Итак, было последствие. Что за дитя? Девочка или мальчик? Ничего не известно?

Думаю, что известно. Послушаем Пушкина.

Под вечер, осенью ненастной, В далеких дева шла местах И тайный плод любви несчастной Держала в трепетных руках.

Дадут покров тебе чужие И скажут: "Ты для нас чужой!" Ты спросишь: "Где ж мои родные?" И не найдешь семьи родной.

Но что сказала я? Быть может, Виновную ты встретишь мать. Твой скорбный взор меня встревожит! Возможно ль с ы н а не узнать?

Повторяю сказанное Пушкиным со всей силой непридуманного, истинного чувства: "возможно ль с ы н а не узнать?"

Тут легко меня уличить в подтасовке, в натяжке. Эти стихи, "Романс", печатают под Пушкиным проставленной датой — "1814". Раз они написаны года за три до встречи с Анжеликой, то они не могут приниматься во внимание.

Довод внушительный, только он имеет обратную силу. Дата "1814" для того и придумана Пушкиным, чтоб написанное им от всего сердца не послужило поводом для пересудов. Если приглядеться, то становится очевидным:


нет ничего общего с уровнем детских стихов, судя пo мастерству, стихи написаны не ранее 1819 года.

8

В сентябре 1820 года Пушкин рассказывает о семействе Раевских в письме к брату Льву. Речь идет о сыне генерала Раевского, о Николае Николаевиче-младшем.

"Ты знаешь нашу тесную связь и важные услуги, для меня вечно незабвенные".

К этим словам нет у пушкинистов ни малейшей попытки дать комментарий.

Конечно, "важные услуги" можно сказать о чем угодно. Но — "незабвенные"! Но — "тесная связь"! Это, я думаю, позволительно истолковать вполне определенно.

Друг Пушкина, Николай Николаевич Раевский-младший, вызвал к себе в Петербург надежного человека, хлопотуна по всем делам семейства Раевских, француза Фурнье. Ему дано поручение: отвезти малютку в южные имения Раевских. На юге полковой священник исполнил, согласно пожеланию генерала, обряд, выписал метрическое свидетельство. Ребенку присвоена фамилия матери. В роли крестного отца выступил адъютант генерала по имени Леонтий.

Адъютант генерала Раевского нам знаком, но не по имени, а по фамилии. Леонтий Васильевич Дубельт впоследствии стал правой рукой Бенкендорфа. Ему будет поручено возглавить посмертный осмотр бумаг Пушкина. За его сына выйдет замуж дочь Пушкина.

Если Дубельт принял участие в крещении, то возможно, что младенцу было дано имя Леонтий.

Далее француз Фурнье присматривал за воспитанием, и посему ребенок неплохо выучил французский язык.

9

Нетрудно убедиться: именно так действовал Пушкин, когда вновь попал в подобное положение. Есть его письмо


к князю П.А.Вяземскому, из Михайловского в Москву. Речь идет о крепостной крестьянке, об Ольге Калашниковой.

"Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твое человеколюбие и дружбу.

... При сем с отеческою нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке! если то будет мальчик. Отсылать его в Воспитательный дом мне не хочется, а нельзя ли его покамест отдать в какую-нибудь деревню — хоть в Остафьево. Милый мой, мне совестно, ей богу... но тут уж не до совести".

Вяземский, в отличие от Раевского, помочь отказался. Калашникова, вместе со своим отцом, переехала на жительство в Болдино. Появился на свет мальчик, нареченный Павлом. Как Пушкин и опасался, ребенок умер в раннем детстве.

10

О своей "брюхатой грамоте" Пушкин писал Вяземскому в 1826 году. Прошло два года. Бойкий журналист — его так и звали "Борька Федоров" — 6 мая 1828 года занес в дневник услышанное от Пушкина:

"У меня нет детей, а все выблядки". Значит, опять-таки подтверждается: когда Пушкин еще

не был женат, побочные, рожденные вне брака дети у него были, и не один.

Прошло еще два года. Пушкин обращается к Бенкендорфу, просит, чтобы его отпустили в поездку в Европу. Ему отвечают: "Нельзя".

Он просится в Китай. Опять отвечают: "Нельзя".

"Ежели Николай Раевский проследует в Полтаву, покорнейше прошу Ваше Высокопревосходительство дозволить мне его там навестить".

Чего не хватает в этом письме? Пояснения. С чего вдруг — в Полтаву, и почему просьба условная, в зависимости от того, будет ли там Н и к о л а й Раевский?

Да и какая надобность повидаться с Николаем Николаевичем-младшим, с которым в недавние дни путешествия


в Арзрум Пушкин две или три недели прожил в одной палатке?

Пушкин в письме к Бенкендорфу чего-то не договаривает.

Потому что при Бенкендорфе находится Дубельт, для которого пояснений не требуется, ему все понятно. Пушкин собирался навестить своего сына. Сын находится где-то недалеко от Полтавы, а где именно — Пушкин этого не знает и думает, что без Николая Раевского может не отыскать.

"Возможно ль с ы н а не узнать..." Однако и на эту просьбу последовал отказ.

11

Вся цепочка догадок выглядела бы весьма гадательной, если б не существовало многотомное документальное издание "Архив Раевских". Пять томов подготовил к печати и снабдил примечаниями Модзалевский-старший. Та часть писем, которая была написана по-французски, напечатана без перевода на русский язык.

Подобно Модзалевскому-старшему, младший тоже свободно владел французским языком. Он не мог не знать напечатанную в "Архиве" французскую часть переписки. Действие переносится в Крым. Посыльный отправляется из Кореиза (владение княгини Анны Голицыной) в Форос (недавнее приобретение Раевского-младшего. Другое название — Тессели). Княгиня Анна пишет (скорее всего — диктует) записочку к Николаю Николаевичу.

"Я вам отсылаю вашего Димбенского. Славный мальчик, но у него не все ладно с ногами. И это ведет к тому, что он мне не сможет пригодиться как секретарь".

Главная обязанность домашнего секретаря — вести французскую переписку. Значит, юноша необходимым уровнем знаний обладает.

Что еще мы узнали? Фамилию. Димбенский или что-то в этом роде. На обороте имеется приписка, в ней повторяется та же фамилия несколько иначе: Дебинский.


Есть шутливо выраженное, но не вовсе шуточное правило: когда предстоит выбор между двумя путями, предпочитайте третий.

1 мая 1834 года отослано из Петербурга письмо к Николаю Николаевичу Раевскому.

"Посылаю вам пашпорт для вашего Дембинского и прошу вас возвратить тот пашпорт, который был ему выдан с.-петербургским Генерал-губернатором. По истечении же годичного срока пришлите мне и прилагаемый пашпорт для перемены онаго.

Счет израсходованным деньгам за Дембинского посылаю. Хотите заплатить, то пришлите, не хотите, то Бог с вами.

Ваш друг душою и сердцем

Л. Дубельт".

Упоминая о деньгах, Дубельт, очевидно, шутит. Сбор за выдачу годового паспорта взимался в размере 1 р. 45 коп.

Письмо Дубельта — внимательное, заботливое. Оно в какой-то степени подкрепляет предположение о том, что Л е о н т и й Дубельт — крестный отец рожденного вне церковного брака сына Анжелики. А фамилия ее, если считать, что Дубельт ничего не перепутал, — Д е м -б и н с к а я .

12

Построить достаточно связную версию — это первая половина нашей задачи. Вторая половина — рассказать, как к т о й ж е с а м о й версии пришли, н е могли не прийти С.Гессен и Л.Модзалевский.

"Разговоры Пушкина" они начали готовить при жизни Модзалевского-старшего, по его замыслу, пользуясь его советами.

В будущий сборник была включена и запись Борьки Федорова, та, где приведено упоминание о приблудных детях поэта. Нетрудно представить, что составители сборника обменивались мнениями и не оставили в стороне рассказ Пущина о польке Анжелике. Модзалевский-стар-


ший, по всей вероятности, посоветовал заглянуть в "Архив Раевских". Остальные подробности сами собой подвёрстывались к сюжету.

Благодаря все тому же "Архиву Раевских" выясняется, что Н.Н.Раевский женился в зрелом возрасте. В 1839 году ему — 38, а его невесте — 20. Анна Михайловна, урожденная Бороздина, так и не прилепилась душой к своему пожилому супругу. В 1843 году жена находилась в Крыму, муж — в воронежском имении. Внезапно развернулось мучительное заболевания. Оно длилось месяц. После кончины супруга прошел еще месяц. Прибыла хозяйка, известная своим крутым, весьма энергичным характером.

Управляющий имением представил письменный отчет о ходе болезни, о лечении. Из этого доклада мы узнаем, что кто-то из сопровождающей хозяина обслуги читал умирающему французские книги. Сочтем это сообщение за косвенное известие о Дембинском. Далее о нем в "Архиве Раевских" сведений нет.

У Анны Михайловны — две кузины, урожденные Бороздины. Одна вышла замуж за декабриста Поджио — не за Александра, за его брата Иосифа. Другая — за декабриста Лихарева. Обе от мужей отреклись. И ни одной части доходов от имений не предоставили своим бывшим супругам.

Есть довольно распространенный тип женщин, которых мужчины сами по себе не интересуют. Ничто этих дам не привлекает — ни внешность, ни характер. Особый род тщеславия побуждает их собирать коллекцию людей известных, чем-либо примечательных.

Была ли Анна Михайловна и ее родственницы посвящены в происхождение 25-летнего Дембинского? Не унаследовал ли потомок поэта некие особенные дарования?

Нет оснований утверждать, что подобное любопытство было присуще представительницам именно того, а не другого дворянского рода. Любая барыня, оказавшись брюхатой, должна была на время скрыться от общества, а затем отдать ребенка в какую-нибудь не близко проживающую семью. Желательно, в непьющую, в надежную. А какие семьи самые заботливые? Ответ известен...

Так у Дембинского мог появиться свой тайный сын. По отчеству Леонтьевич. Фамилия — той семьи, которая


приютила младенца. Время рождения — где-то около 1845 года...

13

Скончался Модзалевский-старший. Вышли в свет "Разговоры Пушкина". Через год, в конце 1930-го, в Берлине — по-русски, в Париже — по-французски, появилось автобиографическое повествование "Моя жизнь", принадлежащее перу одного из самых знаменитых политических деятелей первой половины двадцатого века.

О родителях автора рассказано весьма кратко. Ни разу не упоминается фамилия отца. Девичья фамилия матери, хотя бы ее имя — все это остается неизвестным. Не указано — откуда она родом, не знаем и год ее рождения.

Впрочем, в дальнейшем мы можем вычислить год рождения отца. Примерно 1845, плюс-минус единица.

Первая фамилия, которая попадается на глаза — Дем-бовские.

В свой хутор, в Яновку, родители переехали из Гра-моклеи. В Грамоклею отец прибыл откуда-то из Полтавской губернии.

А вот и его имя-отчество. Давыд Л е о н т ь е в и ч . В доме Давыда Леонтьевича не говорят ни на иврите,

ни на идиш. По некоторым эпизодам судя, характер у Леонтьевича

прямо-таки цыганский: жесткий, резкий, высоко ценящий смелость, справедливость, независимость, неподчинение начальству.

Его сын во втором классе Одесского реального училища участвовал в выходке против учителя. На время исключили из школы. Когда вернулся в Яновку, домашние опасались отцовского гнева. По совету сестры мальчик поселился у приятеля. Отец обо всем узнал, пришел и сказал: "Молодец! Покажи, как ты свистел на директора. Вот так?" И отец положил два пальца в рот. Свистнул. И засмеялся.

— Не на директора. И я не свистел. — Нет, нет, не спорь. Ты свистел на директора! Ты

смелый парень! А какая внешность у сына? Светло-голубые глаза. Вью-


щиеся волосы. Прямой нос. Только рот, пожалуй, великоват, немного выворочены толстые губы.

Тут в нашем этюде появляется дуаль. Нельзя исключить возможность побочного решения. Несомненно, что был ребенок у Анжелики. Вероятно, что его фамилия — Дем-бинский или Дембовский.

Но в жизни Пушкина были и другие приключения. Две или три недели пропадал, путешествуя с цыганским табором.

Еще об одной цыганке рассказывали кишиневские старожилы. Условно говоря, у Земфиры могла родиться дочь. Пушкин об этом не знал, да, судя по письму к Вяземскому, не очень интересовался судьбой побочных дочерей.

Невозможно ни опровергнуть, ни полностью доказать, что Леонтьевич — из рода Анжелики. Но, на случай какого-то прокола, наготове запасная версия: Леонтьевич был сыном цыганки.

Примерно так между собой спорили Гессен и Модза-левский после того, как в их руки попал первый том автобиографии "Моя жизнь".

Разумеется, они напоминали друг другу, что необходимо соблюдать крайнюю осторожность. Никому ни слова!

Как водится, при этом каждый делал исключение для одного человека, которому можно доверять "как самому себе". А тот — не делился секретом ни с кем, кроме, опять-таки, одного человека.

Чем это кончилось? Внесудебной расправой. Не будем делать большие глаза. Подобные способы не

являются монополией государственных систем двадцатого века.

В Киеве 30 марта 1830 года на берегу Днепра было обнаружено мертвое тело иностранца Фурнье. Ноги — на берегу, голова — в воде. Объявили, что покойный, по-видимому, внезапно потерял сознание, неудачно упал и захлебнулся.

Незадолго перед тем местные власти потребовали от иностранца, чтобы он представил дополнительные д о к у м е н т ы на право проживания в Киеве.

В XIX веке, как и веком ранее и веком позднее, слово


"документы" применялось во всем понятном значении: "деньги".

Иностранец оказался гордецом. Он заявил, что "документы" предоставлять не намерен. Да еще и написал властям, чтобы его оставили в покое, а то он будет жаловаться. Не только в Москве, но и в Петербурге он человек известный, есть кому заступиться.

К петербургскому заступнику за всех, кто причастен к семейству Раевских, к В. Л. Дубельту, иностранец Виктор-Андре Фурнье обратиться не успел...

14

Почему пушкинисты не сумели перевести с французского слово "обморок"? Не знали такого слова? Или постеснялись, сочли, что оно, так сказать, снижает образ?

Да нет, всё знали, ничего не стеснялись, но сделали должные выводы из участи Гессена и Модзалевского.

Про обмороки — нельзя. Потому что внезапные беспричинные обмороки были у сына Давыда Леонтьевича, у Льва Давыдовича Троцкого. Об этом еще в 1921-м году в Нью-Йорке в брошюре "Л.Троцкий. Характеристика по личным воспоминаниям" рассказал Г.Зив.

Выше я приводил рассказ А.В.Никитенко о том, что в верхнем левом углу губы у Пушкина было постоянное трепетание. Добавлю, что именно по этой причине он держал в этом углу то карандаш, то перо, а то и просто прикрывал рукой бьющийся живчик.

Не знавшие его близко, видевшие мельком, городили чепуху, мол, Пушкин постоянно грызет ногти. Пушкин не грыз ногти. Он придерживал свой тик.

Года два назад в ЦДЛ состоялся доклад одного из тех, кто получил кандидатскую степень за тему "Борьба с троцкизмом", вскоре защитил докторскую диссертацию по той же теме, а сейчас бодро выступает, сдвигая оценки туда и обратно. Так вот, выступил докладчик, говорил разное, а затем в зале поднялся человек и назвал себя: "Я — Саша Брянский, Саша Красный. Меня приняли в Союз писателей, когда мне было сто два года". Ему сказали: 'Так вы поднимитесь на сцену". На что он

10 Зак. 721


ответил: "Я не буду подниматься. Мне сто четыре года, мне подниматься нелегко. Я скажу отсюда, и меня будет слышно. Во время гражданской войны я служил в том поезде, который был поездом Троцкого. Я о нем сейчас скажу. У него вот здесь (показывает на угол рта) был постоянный тик".

Это совпадение, до сих пор не отраженное в печати, я считаю решающим доводом. После него можно не обращать внимания на совпадения других наследственных признаков, таких, как подагра, желудочно-кишечные хлопоты, близорукость или внезапные беспричинные обмороки.

Неоспоримая прямая наследственность позволяет совершенно по-иному воспринять облик Троцкого, который так и говорил делегации евреев: "Скажите тем, кто вас послал, что я не еврей".

Его ответ не понимали и думали, что он хотел сказать — "я — большевик, и потому у меня нет национальных пристрастий". Но он отвечал в прямом, в буквальном смысле, а мы в двадцатом веке утратили способность доверять тому, что слышим.

На родословной Троцкого пытались нажиться политические спекулянты и их прихвостни, литературные импотенты, гугнившие, что мол, "все зло от н и х пошло". Но не выйдет это. Лишь один из наркомов поколения считался иудеем, и тот оказался потомком Пушкина!

15

Не только к Троцкому, но и к Пушкину можно отнести сказанное А.В.Луначарским: "В нем нет ни капли тщеславия, он совершенно не дорожит никакими титулами и никакой внешней властностью; ему бесконечно дорога, и в этом он честолюбив, его историческая роль".

"...Могучий ритм речи, ...замечательная складность, литературность фразы, богатство образов, жгучая ирония,


парящий пафос, совершенно исключительная, поистине железная по своей ясности, логика".

"Его статьи и книги представляют собой застывшую речь, — он литературен в своем ораторстве и оратор в своей литературности".

Послушаем самого Троцкого. "С ранних лет любовь к словам была неотъемлемой

частью моего существа". "Хорошо написанная книга... казалась и продолжает

казаться мне самым ценным и значительным продуктом человеческой культуры".

"В тюрьме с книгой или пером в руках я переживал такие же часы высшего удовлетворения, как и на массовых собраниях революции".

Троцкий не притворялся, не хитрил, когда говорил, что в изгнании каждый день, проведенный им за письменным столом, был счастливым днем. Он оставался жизнерадостен, весел, с оптимизмом думал о будущих временах. Надежный друг своих друзей, человек доброжелательный, разве что иной раз чересчур доверчивый, он прожил яркую, по-настоящему счастливую жизнь.

Пусть многопишущие обыватели отделываются штампами — "трагическая фигура", "неудачник", "проигравший".

Если мерить человеческую жизнь умением радоваться счастливым дням, то его "победитель", не знавший в своей жизни ни одного спокойного дня, в любых обстоятельствах страдавший от комплекса неполноценности, от скорпионских, провокаторских укусов, непрерывно наносимых самому себе, всем приближенным, всей стране — вот он-то и останется в истории хроническим, неизлечимым, обреченным неудачником.

Духовное и физическое родство Пушкина и Троцкого помогает многое обдумать вновь. Не только Пушкин помогает понять все человеческое в Троцком. Но и Троцкий 10*


помогает увидеть в правильном масштабе политическую силу ума Пушкина и глубже проникнуть в законы политического и личного поведения великого поэта.

Через века и страны будут подниматься все выше две великие фигуры. Они будут двигаться навстречу друг другу, они друг друга поддержат с пониманием и с любовью.

И что останется от завистников, от патологических лжецов, от человеконенавистников?

Бесконечная космическая пыль.

Альманах "Кольцо А "

ВЕРНИСАЖ "ВРЕМЯ И МЫ"

Юрий Красный (1991)

ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ОТКРЫТИЕ ЮРИЯ КРАСНОГО Вокруг статьи в журнале "Apт ин Америка"

Увидев их, я ужаснулся и, чтобы как-то защититься, немедленно надел на их лица маски. Теперь они обрели свободу вести себя так, как им заблагорассудится.

Юрий Красный

Некоторое время назад в престижном нью-йоркском журнале "Арт ин Америка" появилась статья о художнике Юрии Красном, которая не могла не привлечь внимание любителей изящных искусств. Думаю, что не случайно автор статьи — известный нью-йоркский критик Карл Литл предлагает нам с первых же строк познакомиться с биографией Красного. Родился в Москве, начинал как живописец, скульптор и иллюстратор книг. В те же годы работает на театральной сцене, участвует в создании мультипликационных фильмов. Фигуры Красного из папье-маше демонстрируются на выставке "Экспо-70" в Осака. Работа в мультипликационном кино стала тем первым художест-

_____________________

278

венным опытом, который с таким блеском проявится позже в работах зрелого художника.

В начале 70-х годов эмиграция в Израиль, затем несколько лет в Мюнхене, переезд в Америку, и снова Россия. И так вся жизнь: эмиграция, переезды из страны в страну, нескончаемые кочевья, выставки в Германии, Швейцарии, Бельгии, Швеции, наконец, в Америке, на Мэдисон-Авеню. Но как бы ни складывались его жизненные обстоятельства, Красный в главном остается самим собой — вечно и мучительно ищущим свой стиль, свою уникально-неповторимую манеру в живописи.

Карл Литл, автор статьи о Красном в журнале "Арт ин Америка", пишет, что все последние годы художник "фокусирует" свое внимание на женских фигурах, которые облачены в кукольные маски — они, эти обитатели "Кукольного дома" Красного, и есть его игрушечные героини, в чьи типажи, выражаясь фигурально, и воплощена Матушка-Россия.

"Кукольный дом" художника — это, по существу, целый карнавал, на котором его героини выступают то под маской веселых танцовщиц, то светских кокоток, то античных богинь, то тайных заговорщиц. Вот, например, напечатанная на обложке картина "Свобода с ограниченной ответственностью": две черноокие дамы сидят тет-а-тет за стойкой бара и загадочно поднимают бокалы. На передней стенке бара висит портрет джентльмена с бабочкой — и нам остается лишь догадываться, пьют ли они за то, что так удачно поймали в свои сети кавалера, или за то, чтобы побыстрее спровадить его на тот свет. Такую же театральную сцену мы видим в другой картине "Рискованные игры": две идиллические пары мирно беседуют, попивая вино. На заднем плане — бушующее море, на волнах которого, подвергаясь опасности, раскачиваются лодки с людьми. Обе сцены исполнены ностальгии, которая ощущается и в позах людей, и в их костюмах XX века. И рядом мифическая Леда ("Леда и птица") — в чьем образе Красный намеренно снижает высокий сакральный смысл греческого мифа — величественный Зевс низведен до крошечной птички в форме вибратора, которой кукольная королева Спарты Леда играет на своих коленях.

Кажется, что в этой работе наиболее выпукло проявляется искусство Красного, ничуть не связанное с реалистическим правдоподобием, но так часто основанное на символах и мифах древней Эллады, эпохи Средневековья и раннего Возрождения. И все же при всей его важности это только один источник искусства художника, другой, — не менее мощный — русский ярмарочный лубок, с его фривольной эротикой и неизменным фольклорным юмо-

279

ром. Так Юрий Красный создает свой индивидуальный миф. Перед нами художник иронического мироощущения, соединяющий высокое сакральное искусство с народным фольклорным юмором. Отсюда и появление упомянутого выше театрализованного маскарада, появление м а с к и -символа, олицетворяющей театральные начала жизни.

Своими работами Красный как бы подчеркивает актуальность в наши дни широко известного тезиса Ницше: "Все поистине серьезное и глубокое не может не любить маски". По мнению критика Наталии Гросс, "создание своего индивидуального символа — знака женского архетипа — самое крупное художественное открытие Юрия Красного. Если художник и использует традицию классического портрета, то только иронически, как пародию на "высокий штиль", — продолжает Наталия Гросс. — ...Это смешение "высокого и низкого", "изящного" и "плебейски фривольного" искусства указывает на полное смещение и потерю этической ценности, характерную для современного искусства". Этому Юрий Красный противопоставляет свой личный опыт художника, проповедующего философию подлинного искусства, владеющего точным и чистым визуальным языком. В мире, где властвуют разрушение, хаос и разброд, он выступает рыцарем формы, красоты и гармонии.

"В отличие от коллег-соотечественников, которые бряцают своим политическим сплином, — подчеркивает Карл Литл, — Красный воссоздает перед нами искусство другой эпохи. Художник пытается изменить существующий веками и превратившийся в миф классический взгляд мужчины на женщину. Лукаво подмигивая окружающему миру, он мастерским мазком заставляет зрителя не толь¬ ко наслаждаться своим искусством, но и зовет его размышлять. Такими словами заканчивает статью о Юрии Красном журнал "Арт ин Америка".

В. Петровский

280

Диалог

281

Беседа о воспитании

282 283

Рискованные игры

284

285

КОРОТКО ОБ АВТОРАХ

ЮРИЙ НАГИБИН. Родился в 1920 г. в Москве. 20-летним юношей в журнале "Огонек" опубликовал свой первый рассказ "Двойная ошибка". После короткого пребывания в медицинском институте перешел на сценарное отделение Института кинематографии. В начале 1 9 4 2 г. добровольно ушел на фронт, после контузии и выздоровления был военным корреспондентом. Еще в годы войны вышли первые сборники его рассказов "Человек с фронт а " и "Большое сердце". За последующие годы издано более 70 сборников рассказов и повестей, вышло собрание его сочинений. Начиная с 1956 г., Юрий Нагибин работал в кино. По его сценариям поставлено более 40 фильмов, многие из них, например, "Председатель", стали классикой советского кино. В 1989 г. Юрий Нагибин удостоен премии лучшего писателя Европы. Он лауреат премии "Золотого льва" в Венеции. Произведения Ю. Нагибина изданы на всех континентах на 80 языках мира.

ВЛАДИМИР КОРНИЛОВ. Родился в 1928 г. в г. Днепропетровске. Печатается с 1953 г. Две первые книги стихов были рассыпаны цензурой. В 1977 г. был исключен из Союза писателей за участие в правозащитном движении и за публикацию стихов и прозы на Западе. С осени 1986 г. снова печатается на родине.

ЛАРИСА МИЛЛЕР. Родилась и живет в Москве. Окончила Московский институт иностранных языков. Член Союза писателей СССР. Публиковаться начала в начале 60-х годов, но ее первый сборник стихов "Безымянный день" вышел в свет в 1977 году, а второй — "Земля и д о м " — в 1986 г. В течение ряда лет Лариса Миллер преподавала и преподает английский язык, а также "Алексеевскую гимнастику" — пластическую систему, ведущую свое начало от идей Айседоры Дункан. В последние годы постоянно печатается в российской периодике, вышел ряд новых поэтических книг.

ЛЕВ АННИНСКИЙ. Родился в 1934 году в Ростове-на-Дону. В 1956 году окончил филфак МГУ. Автор пятнадцати книг, среди которых: "Ядро ореха" (1965), Обрученный с идеей" ( 1 9 7 1 , 1986, 1988), " 3 0 - е — 7 0 - е " (1978), "Лев Толстой и кинематограф" ( 1 9 8 0 ) , "Лесковское ожерелье" (1982, 1986), "Локти и крылья" (1990), "Билет в рай" (1989) и многие другие.

ЕФИМ КЛЕЙНЕР. Родился в 1929 г. в Москве. Закончил факультет журналистики МГУ, работал в изд-ве "Молодая гвардия", в "Экономической газете", в течение 15 лет был отв. секретарем журнала "Киносценарии". Автор многих публикаций и сценариев. Член Союза журналистов и кинемотаграфистов. С 1993 г. живет в Нью-Йорке.

ЛЕВ НАВРОЗОВ. Родился и вырос в Москве. Переводил

287

на английский язык Достоевского, Герцена, Пришвина, Андрея Платонова, Фазиля Искандера. В 1972 г. эмигрировал в США, издал первую из семи своих книг, имеющих общее название "Воспитание Левы Наврозова: жизнь в закрытом мире, некогда называемом Россией". Отрывки из этой книги публиковались в журнале "Время и мы". Там же были напечатаны эссе и статьи Льва Наврозова: "Что знает советская разведка о России", "Посредственность и спасение Запада", "Запад выходит напрямую к гибели", "Где так вольно дышит человек" и др. Свыше двадцати его статей вошли как официальные материалы в протоколы Конгресса. Регулярно публикуется во многих российских газетах и журналах: "Известия", "Московские Новости", "Литературная газета", "Дружба народов" и

др. ЛЕОНИД ЖУХОВИЦКИЙ. Член редколлегии журнала

"Время и мы". Родился в 1932 г. в Киеве. Окончил Литературный институт им. Горького. Живет в Москве. Автор 35 книг и 15 пьес. Переводился на 40 иностранных языков (английский, немецкий, французский, хинди, малайский и т.д.). Наибольшую известность получили роман "Остановиться, оглянуться...", книги прозы и публицистики " Д е вочка на две недели", "Легенда о Ричарде Тишкове", "Все, в чем вы нуждаетесь", пьесы "Выпьем за Колумба", "Последняя женщина сеньора Хуана".

СЕРГЕЙ РАХЛИН. Родился в 1943 году в г. Горьком. Закончил отделение журналистики Латвийского государственного университета. С 1967 года регулярно пишет о кино. Работал в отделе культуры рижской вечерней газеты "Ригас Баллс"! затем ответственным секретарем латвийского журнала "Кино". Автор сценариев нескольких телевизионных фильмов, В 1979 году эмигрировал в США. Закончил в Лос-Анджелесе аспирантуру Университета Южной Калифорнии, получил степень магистра искусств. В настоящее время живет в Лос-Анджелесе, ведет раздел кино в еженедельнике "Панорама". Аккредитован как кинокритик при Американской ассоциации кинопромышленности. В последние годы печатался в московских изданиях "Известия" и "Экран".

ВИКТОР ПЕРЕЛЬМАН. Издатель и главный редактор журнала "Время и мы". Окончил Московский юридический институт и отделение журналистики Московского полиграфического института. Работал корреспондентом Московского радио, фельетонистом газеты "Труд", специальным корреспондентом и заведующим отделом "Литературной газеты". В 1973 году эмигрировал в Израиль, с 1 9 7 3 по 1975 год был обозревателем израильской газеты "Аль Гамишмар". В 1975 году основал журнал "Время и мы".

288

В 1981 году вместе с редакцией переехал в Соединенные Штаты Америки, где и живет в настоящее время. Автор книг "Покинутая Россия" (удостоенной второй премии Иерусалимского университета), "Театр абсурда" и романа "Грехопадение Цезаря".

АЛЕКСАНДР ЛАЦИС. Родился 25.09.1914 г. в Петербурге. Окончил с отличием Историко-архивный и Литературный институты. Из аппарата Союза писателей был переведен в редакцию "Лит. газеты". Референт гл. редактора — К.М. Симонова, затем, одновременно, заведовал отделами поэзии и фельетонов. Был ведущим фельетонистом газеты. Опубликовал более ста фельетонов. Последние годы сосредоточился на временах Пушкина. Свыше сорока публикаций. Наиболее объемная —- повесть в "Новом мире" (1987, №1). Кандидат в мастера по шахматам, трижды являлся чемпионом Центрального Дома Литераторов, участвовал в полуфинале первенства мира.

289

SUMMARY OF VREMYA I MY [TIME AND WE] №125

Yuri Nagibin, "Daphnis and Chloe: The story of a love," The last novel by one of contemporary Russia's best-known writers, completed just before he died. This is an autobiographical narrative about the writer's first love, the war years, the life and attitudes of the literary and intellectual circles of the 1940s—1960s, and the psychological and moral conflicts in those circles.

Vladimir Komilov, "The Final Years." Civic poetry by the well-known Russfan poet-dissident

Larissa Miller, "Again I Play These Games." Lyrical verses.

Lev Anninsky, "Fantasies of a Half-Breed." Personal observations by the well-known Russian critic and commentator and the problems and the paths of the mixing of different ethnic groups and nationalities populating Russia today.

Efim Kleiner, "The Great Theater of Illusion." The author explores one of the traits of the Russian national character — its passion for social myths and illusions — which was cleverly exploited by the Communist rulers.

Two views of Boris Yeltsin: Polemics on Yeltsin's role in modern Russian history. Is he a new type of democratic leader, or do the traits of a Bolshevik boss still prevail in him.

Lev Navrosov, "Solzhenttsyn: The Russian Ayato/lah?" A polemic essay whose author views Solzhenitsyn's entire life, and his return to his native land, through the lens of his claims to the role of Russia's spiritual teacher and leader.

Leonid Zhukhovitsky, "About Love in age of Upheavals." Personal observations by a well-known Russian writer who seeks to examine the problems of love and sex in modern Russian literature and life.

290

Viktor Perelman, "Where Have You Gone, Russia?" Sketches from real life. The editor of "Vremya i My", who has spent about three months in Moscow, writes about the rapid changes he has observed in the life of Russia today.

Alexander Latsis, "Why Pushkinists Perished." An essay by the well-known Moscow Pushkin scholar, written in the genre of a literary detective story and exploring some of the hypotheses of Pushkin scholars ("Pushkinists") concerning the poet's descendants. The author examines some previously unknown data concerning the origins of Leon Trotsky, indicating that he too may have been descended from one of Pushkin's illegitimate children.

291

АЭРОФЛОТ — НАЦИОНАЛЬНЫЙ ПЕРЕВОЗЧИК РОССИИ

Начавшийся в июле 1992 года процесс создания акционерного общества "Аэрофлот — российские международные авиалинии" подошел к завершающей стадии.

Учредителем этого акционерного общества открытого типа является правительство России. Оно создано путем реорганизации ЦУМВС, Международного коммерческого управления гражданской авиации, Центра международных расчетов, Шереметьевского авиационно-технического предприятия, межрегионального агентства международных авиауслуг "Россия" и, наконец, производственно-коммерческого объединения (ПКО) "Аэрофлот — российские международные авиалинии" (в его состав ранее входили перечисленные реорганизуемые предприятия). Международный аэропорт Шереметьево выделен из состава авиакомпании и преобразован в самостоятельное акционерное общество со 100-процентным государственным капиталом. Предусмотрено, что АО "Аэрофлот" является правопреемником реорганизуемых предприятий. Это означает, что весь объем прав, обязанностей и ответственности, которыми обладало ПКО (в ряде случаев ЦУ-МВС, МКУ, ЦМР) по межправительственным соглашениям о воздушном сообщении с более чем ста странами мира, переходит к АО "Аэрофлот", за исключением тех положений, договоров и соглашений, которые отнесены теперь к компетенции международного аэропорта Шереметьево.

Акционерное общество будет приватизировано. При приватизации предусмотрена продажа 49 процентов акций, сегодня принадлежащих Российской Федерации, членам трудового коллектива АО "Аэрофлот" и приравненным к ним лицам, а также закрепление оставшегося пакета акций в федеральной собственности сроком до трех лет.

Четыре постановления правительства Российской Федерации и пятое, утверждающее персональный состав совета директоров, вместе с другими нормами российского законодательства составят правовую базу для формирования, деятельности и развития акционерного общества. А это значит, что АО сформируется, приватизируется и будет развиваться.

292

Интересы успешной конкуренции с зарубежными авиакомпаниями, намерение работать прибыльно заставят многое пересмотреть.

В числе стратегических задач, на решение которых нацелен Аэрофлот, — безусловное повышение безопасности, регулярности полетов и уровня сервисного обслуживания пассажиров, повышение уровня конкурентоспособности на международных рынках, возвращение утерянных рейтинговых позиций в ряду основных мировых авиаперевозчиков; расширение внетранспортных форм деятельности для извлечения дополнительных поступлений; создание условий по повышению уровня финансово-экономической самостоятельности в процессах инвестирования.

Если говорить о ближайшем будущем, то прежде всего Аэрофлоту необходимо повысить престиж. В свое время мы сами допустили ряд просчетов, которые и повлияли на имидж авиакомпании. Наши западные конкуренты время зря не тратили и уже забрали часть российской клиентуры — это новый класс предпринимателей, определенные категории туристов, пассажиров, летающих за рубеж с частными визитами, по приглашению родственников и т.д.

Кстати говоря, нужно поднимать имидж всей гражданской авиации России, ибо ее внутренний рынок тоже начинает контролироваться зарубежными авиакомпаниями. Например, Люфтганза летает уже в 10 пунктов Российской Федерации, и ей это очень выгодно. Конечно, сервис у наших конкурентов зачастую выше, самолеты — более комфортабельные.

Самолетно-моторный парк Аэрофлота — достаточно сильный. Он состоит из 112 самолетов, т.е. мы достаточно крупная по всем меркам авиакомпания. Однако парк уступает мировым стандартам. Это грозит тем, что уже в будущем году нам либо запретят полеты, скажем, в страны Западной Европы или США, либо будут накладывать большие штрафные санкции. Обновление парка самолетов — наша следующая задача, и решаем ее мы таким образом. Уже сегодня мы располагаем четырьмя великолепными самолетами ИЛ-96. Недавно появился новый ТУ-2 0 4 (правда, пока он сертифицирован лишь для грузовых перевозок). Успешно трудятся на наиболее протяженных маршрутах четыре А-310. В настоящее время обсуждается вопрос о лизинге двух Боингов-767. Но наша ставка, безусловно, на отечественную технику: во-первых, лайнеры нового поколения нисколько не уступают зарубежным аналогам, а во-вторых, мы все же должны поддерживать отечественное самолетостроение.

293

О масштабах нашей авиакомпании говорит не только величина самолетного парка. Мы располагаем достаточно разветвленной сетью международных маршрутов и продолжаем расширять географию полетов. Однако пример¬ но 30 процентов авиалиний становятся нерентабельными, так как увеличиваются расходы на горючее, ремонт здесь и за рубежом. Все это заставляет нас изменить политику в отношении убыточных рейсов, серьезно пересмотреть всю сеть маршрутов с точки зрения рентабельности, целесообразности и вместе с тем все же учесть и, так сказать, политические аспекты. Это, в первую очередь, относится к авиалиниям в страны Африки, Латинской Америки, Ближнего и Среднего Востока, некоторые города Европы. Те пункты, куда туристический поток слаб, придется либо закрыть, либо летать туда на чартерной основе. Мы, конечно, ясно представляем, что это повлечет сокращение объема работы летного состава. В таком случае нам придется искать для них загрузку на внутреннем рынке России, т.е. развивать туризм в нашу страну, ибо интерес к ней сейчас в мире очень велик, а также наоборот — из регионов РФ за рубеж — на отдых и по делам. Сеть внутренних маршрутов международной авиакомпании — это тоже важный показатель.

Среди прибыльных маршрутов можно назвать те, что соединяют нас со странами Западной Европы (Германия, Англия, Франция и др.) — это примерно 50 процентов всех отправок и валютных поступлений, Юго-Восточной Азии (Таиланд, Сингапур), Австралия.

В нашем распоряжении появились новые авиалинии — в некоторые столицы стран СНГ, им мы тоже уделяем большое внимание, поскольку они удобны для пассажиров из дальнего зарубежья.

Среди самых важных задач как ближайшего, так и отдаленного будущего всегда под номером один — безопасность полетов. Нами запланирован ряд мероприятий, которые будут осуществляться уже сейчас. Одно из них — переподготовка летного состава и не только в профессиональном, но и моральном плане. Речь идет не о популярной ранее политико-воспитательной работе, а о том, что необходимо развивать у наших людей корпоративную гордость: "Я горжусь тем, что работаю в этой авиакомпании" — своеобразный патриотизм, который, безуслов-но, будет стимулироваться справедливой оплатой труда персонала с одновременным созданием нормальных рабочих условий, обстановки постоянной заботы о сохранении и продвижении служащих, которые вносят вклад в достижение целей авиакомпании.

Одно из важных направлений по реализации стратеги-

294

ческих целей — управление финансами и инвестициями. Внутри Аэрофлота до нынешнего времени существовало множество самостоятельных юридических лиц, которые сами заключали контракты и устанавливали контакты на свой вкус, это привело к отрицательным последствиям — неучтенные финансы, которые многочисленными ручейками утекали из бюджета авиакомпании, это и невозможно было контролировать. В рамках акционерного общества будет одно юридическое лицо и единая система управления финансами, причем достаточно жесткая. Для реализации программ не только эксплуатационной деятельности (она становится все более сложной), но и производственной (например, строительство гостиниц), очевидно, придется привлекать зарубежных и российских инвесторов. Эта форма внетранспортной деятельности способна стать очень важной в получении прибыли авиакомпании. У нас уже функционируют два СП — две гостиницы — "Аэростар" и "Новотель", рассматривается вопрос о строительстве других.

С зарубежными партнерами стараемся найти новые формы сотрудничества. С американской "Дельтой", например, оно заключается не только в совместной эксплуатации авиалиний между нашими странами, но и в форме обмена правами и номерами рейсов, в совместном строительстве объектов (например, зал для обслуживания пассажиров 1 бизнес-класса): создано агентство "Атлантик трэвел".

В заключение хочу привести несколько цифр. Аэрофлот осуществляет полеты в 103 страны мира, совершая коммерческие и технические посадки в 145 пунктах земного шара, в 159 городах располагаются наши представительства.

В минувшем году было выполнено 69 тысяч международных рейсов, перевезено 4,6 млн. пассажиров. Я называю эти, уже устаревшие цифры, чтобы обратить ваше внимание на то, что две трети перевозок выполнены Аэрофлотом, а остальная часть приходится на другие авиакомпании России, выполняющие международные полеты. Около 60 из них летают под флагом Аэрофлота. У них уже есть собственные имена, но процесс сертификации достаточно длительный, и чтобы поддержать их, мы разрешили пользоваться нашей торговой маркой — это крупные объединения, представляющие Домодедово, Санкт-Петербург, Минеральные Воды, Хабаровск и др. авиационные центры. Они зарабатывают валюту, а мы даем возможность развивать эти регионы — это важная политика государства, и мы будем ей следовать, но вместе с тем ставим жесткие требования, чтобы они, используя

295

наше имя, соблюдали все требования по безопасности полетов, профессиональному уровню персонала и сервису. Между Аэрофлотом и другими авиакомпаниями, летающими за рубеж (а их приблизительно 100 из 2 7 0 существующих в России), нет конкуренции, возможность развивать международную деятельность получили все, кто хотел. И я считаю, было бы целесообразно создать Ассоциацию международных авиаперевозчиков России. Аэрофлот готов поделиться своим опытом и знаниями со всеми, кто в этом нуждается.

Итак, у авиакомпании есть все необходимое, чтобы стать надежным и привлекательным перевозчиком для миллионов российских и зарубежных пассажиров. Устав АО утвержден, а 21 июня 1 9 9 4 года оно стало юридическим лицом согласно свидетельству о регистрации N832175, врученному Московской регистрационной Палатой. Это большое событие для нас и важный политический шаг перед миром — государство защищает своего национального перевозчика. Юридическая база есть, а другие сложности — решаемы.

* * *

Генеральный директор АО "Аэрофлот — российские международные а в и а л и н и и " Владимир Михайлович Тихонов родился 11 сентября 1 9 3 4 года. В гражданской авиации работает 37 лет, из них 30 — на руководящих должностях в этой авиакомпании, ставшей теперь акционерным обществом не без его участия. Кандидат экономических наук. После окончания факультета экономики гражданской авиации Московского инженерно-экономического института (ныне Российская академия управления) работал в зарубежных представительствах Аэрофлота, был представителем СССР в Международной организации гражданской авиации (ИКАО), возглавлял сектор гражданской авиации в транспортной комиссии СЭВ. С 1991 года работал первым заместителем исполнительного директора Производственно-коммерческого объединения "Аэрофлот — российские международные авиалинии".

Пресс-центр Центральное рекламно-информационное агентство

Аэрофлота Тел. 155-59-48

296

Д р . ЮЛИЙ ЗАГЯНСКИЙ

МАФИЯ БЫВШИХ АГЕНТОВ ЦАРЯ БЕРЕТ ВЛАСТЬ: 1918—1953

(СТАЛИН, МОЛОТОВ, ВЫШИНСКИЙ, ВОРОШИЛОВ, МИКОЯН, СТАСОВА, ЯГОДА, МЕНЖИНСКИЙ, БЕРИЯ И МНОГО-МНОГО

ДРУГИХ) Книга гарантирует сверхнеобычные ощущения Путешествия в Историю XX века,

написанную корректно впервые с 1917 г. "Знайте, что это предатели, кто управляют страной сегодня", — генерал Джун

ковский (умирая в 1938 г. в Гулаг — бывший Патрон Царской полиции) (Цитировано по Солженицыну "Архипелаг Гулаг").

Как Сталин стал всесильным Диктатором? Где была его неотразимая сила? Бедный сын сапожника, игравший вплоть до Октября 1917 г. крайне слабую роль! В действительности он обладал уже реальной властью с конца 1918. Жизнь и смерть каждого Советского гражданина (нелегально!) уже зависела от него. Когда отравить Ленина и Дзержинского или устранить Троцкого или Свердлова было лишь вопросом времени и "внешней" ситуации Гражданской войны, уже с конца 1918 г.

В действительности он взял власть, будучи Патроном Мафии бывших царских агентов. Его длинные руки убийц — это Мафия. ("Государство" преступников в Государстве).

Соучастие Англии, Франции и Америки, которые знали все и которые ему помогали укрепиться у власти! Единственной проблемой было уничтожить следы бывшего предательства. Сразу после Октябрьской Революции Центральные архивы Политической Полиции (Охранки) были сожжены "толпою" в центре Петербурга. Но царские жандармы были в тюрьме с февраля 1917. Как их уничтожить без следствия?!

Спровоцировать Гражданскую войну — значит создать атмосферу, когда их можно будет расстреливать сразу. Предатели тотально ослабили бывшую армию, сделав Советскую Россию слишком слабой перед агрессиями. Остались личные следы Сталина в организации мятежа бело¬ чехов. Убийство Урицкого (как раз противник групповых расстрелов) и ранение Ленина совершены предателями, чтобы уничтожить жандармов-свидетелей без следствия.

Расстрел 26 Бакинских Комиссаров был совершен лишь из-за Шаумяна, который лично знал факты предательства Сталина. Очень деликатный план их уничтожения, иностранная интервенция и отъезд Сталина в Царицын, чтобы уничтожить силы Шаумяна. Убийство Германского посла Мирбаха совершено лишь с целью нейтрализовать давление Германии на Турцию, чтобы остановить ее наступление на Баку.

И наконец, столь желаемые расстрелы жандармов без следствия в ...парке! (Сохранился лишь генерал Джунковский — коллаборатор Сталина). Армии интервентов покидают Россию, лишь убедившись, что реальная, принципиальная власть в руках Мафии предателей.

Судилище Малиновского, Трибуна и Контр-Разведчика Революции в Москве, который знал имена многих предателей, в атмосфере процессов 1937 уже в конце 1918: последние следы предателей потеряны.

Необратимая консолидация тотальной власти Мафии Сталина с конца 1918 — всего лишь сравнительно небольшое довершение...

Реки красной крови в 1937—1939 были, по крайней мере, пролиты при молчании Запада, который все знал о предателях.

Архи-лредатели: Бурцев, Николаевский и д р . демаскированы...

"Mafia agents du tsar prend pouvoir 1918-53 Staline e t s " Livre-Mystere du Siecle №1 60F. Dr Zagyansky

c/o Mme Kelepovsky 28, rue Tolbiac 75013 Paris.

297

298 299

____________________________________________

____________________________________________ ____________________________________________

____________________________________________

300 301

____________________________________________

____________________________________________

302

К вашим услугам любая информация о России.

Информационный центр при Научной библиотеке Московского университета имени М.В. Ломоносова предлагает самый широкий спектр информационно-библиографических, справочных услуг по E-mail.

Мы готовы ответить на любые вопросы, связанные с Россией. От простейших — адреса, телефоны, имена руководителей организаций, фирм, ученых, политических деятелей. До сложных — исторические, экономические справки, библиографические списки книг, статей по любой теме. На каждый вопрос вы получите содержательный ответ.

Если необходимо, мы также готовы направить Вам копии практически любых материалов когда-либо издававшихся на русском языке. Scanned image in the TIFF or PCX format no E-mailили бумажную копию по почте.

Запросы принимаются по адресу: [email protected]. Язык английский или русский по Вашему желанию. Ответ будет послан на том же языке. Через 24—48 часов (в зависимости от сложности запроса) мы по E-mail подтверждаем принятие заказа, сообщаем примерные сроки исполнения и высылаем счет на оплату в банке США. Стоимость зависит от объема работы, количества запрашиваемой библиографической информации, минимальная цена справки 25 USD.

303

____________________________________________

ЖУРНАЛ «ВРЕМЯ И МЫ» — 1994 УСТАНОВЛЕНЫ СЛЕДУЮЩИЕ УСЛОВИЯ ПОДПИСКИ:

Стоимость годовой подписки в США — 59 долларов; с целью экономической поддержки редакции — 69 долларов; для библиотек — 86 долларов.

Цена в розничной продаже — 19 долларов. Подписка оплачивается в американских долларах чеками американских банков и иностранных банков, имеющих отделения в США, чеки высылаются по адресу: «Time and We».

4 0 9 HIGHWOOD AVENUE, LEONIA, NJ 07605, USA T E L : (201) 592-6155

О д н о в р е м е н н о объявляется п о д п и с к а в Р о с с и и .

Для тех, кто оформит подписку до 1 января 1995 года установлена льготная цена — 32 000 рублей, для билио-тек — 42 000 рублей.

В розничной продаже — цена договорная. По вопросам подписки обращаться в Московской центр журнала «ВРЕМЯ И МЫ» по адресу:

119847 Москва, З у б о в с к и й бульвар, 17, Издательская группа " П р о г р е с с " , " Л и т е р а " .

Тел.: 2 4 6 - 1 3 - 4 0 , 2 4 5 - 2 2 - 4 3

ПОДПИСНОЙ ТАЛОН

Фамилия Имя Адрес

Подписной период Прошу оформить подписку на журнал «ВРЕМЯ И МЫ» на год. Высылать с номера Журнал высылать обычной (авиа) почтой по адресу:

Подпись

____________________________________________

mailto:[email protected]

304

Отвергнутые рукописи не возвращаются и по их поводу редакция в переписку не вступает.

Редакция осуществляет стилистическую правку рукописей без дополнительного согласования с авторами.

Главная редакия журнала "Время и м ы " : 409 Highwood Avenue, Leonia, NJ07606, USA Tel.: (201) 592-6155, Fax: (201) 592-6958

На первой странице обложки коллаж Вагрича Бахчаняна.

На четвертой странице обложки: Юрий Красный "Свобода

с ограниченной ответственностью".

Подписано к печати 4.XI.1994 г. Бумага 84x108 /32- Печать офсетная. Офсет № 1. Условно-печатных листов 19. Тираж 20 000 экз. Зак. 721.

4 Типография Комитета Российской Федерации по печати. 129041, Москва, Большая Переяславская ул., д. 46

OCR и вычитка - Давид Титиевский, октябрь 2011 г. Библиотека Александра Белоусенко

____________________________________________________________

____________________________________________________________

____________________________________________________________

Филологическое общество "Слово". Москва, Часовская ул., 10/2. _______________________________________________________ ЛР №061646 от 1 октября 1992 года.

Documents

РОССИЙСКО- · 2017. 5. 16. · Mizrach, 422/6 ... продолжал спать. ... Не отпускает меня эта тема моей жизни, а ведь я