Борис ЕкимовОсень в ЗадоньеПовесть о земле и людях

МоскваИздательский дом «Никея»2016

УДК 821.161.1ББК 84 (4Рос)

Е 45

Допущено к распространениюИздательским советом

Русской Православной ЦерквиИС Р16-601-0029

Екимов Б. П.Осень в Задонье. Повесть о земле и людях. —

М.: Никея, 2016. — 400 с. ISBN 978-5-91761-322-2

Новая повесть лауреата многочисленных литературных премий Бориса Екимова сно-ва о родине, дорогом и главном для автора ме-сте на земле — Задонье. Снова екимовские ге-рои отстаивают у времени и пространства свое право на нормальную человеческую жизнь на родной земле, пусть поначалу полную трудно-стей и невзгод, но настоящую.

Повесть «Осень в Задонье» в книжном фор-мате издается впервые.

УДК 821.161.1ББК 84 (4Рос)

Е 45

© Екимов Б. П., 2016© Издательский дом «Никея», 2016ISBN 978-5-91761-322-2

5

Оглавление

Господь испытует. Предисловие ................................6Глава 1 ......................................................................... 12Глава 2 ........................................................................26Глава 3 ........................................................................40Глава 4 ........................................................................53Глава 5 ........................................................................65Глава 6 ........................................................................79Глава 7 .........................................................................94Глава 8 ...................................................................... 110Глава 9 .......................................................................131Глава 10 ..................................................................... 153Глава 11 ..................................................................... 170Глава 12 ..................................................................... 186Глава 13 .................................................................... 209Глава 14 .....................................................................222Глава 15 ..................................................................... 241Глава 16 .....................................................................252Глава 17 .....................................................................266Глава 18 .....................................................................286Глава 19 ..................................................................... 301Глава 20 .................................................................... 316Глава 21 .....................................................................334Глава 22 ....................................................................347Глава 23 ....................................................................368Глава 24 ....................................................................379

6

Господь испытует

Мириться с подлостью нельзя, но мир души, почерпаемый из Бога, сам умудрит человека, как воевать ему с мерзостью, прощая людей и не оскорбляя их.Только тишина отражает небо.

Иван Аксаков

В русской литературе есть такое испытанное поня-тие — «классик». Им сейчас разбрасываются направо и налево. Зайдешь в книжный магазин и оказываешь-ся в окружении классиков: «классик современного де-тектива», «лучший роман классика постмодернизма», «знаменитое произведение классика любовного рома-на», «успешный роман современного классика»...

А вот Пушкина при жизни никто ни разу не на-звал классиком. И Достоевского, и Чехова. И не по-тому, что критики были тогда злые и несправедли-вые. Просто люди были бережнее со словами и не торопились делать из человека памятник. Они по-нимали, что судьба писателя решается не только его современниками.

Как не всякий пожилой монах, к которому сте-каются верующие и которого называют «старцем», становится подлинным старцем, так и не всякий

7

увенчанный премиями модный писатель станет классиком.

Одна из таинственных закономерностей рус-ской литературы состоит в том, что чаще всего в сонм классиков у нас входят те, у кого при жизни не было ни «раскрученности», ни «успешности», ни высоких рейтингов продаж (вспомним Афанасия Фета с его нераспроданными «Вечерними огнями»).

Все это имеет прямое отношение к судьбе Бориса Екимова, который вот уже почти полвека уединенно, тихо и сосредоточенно работает в Калаче-на-Дону.

Он пришел в русскую литературу в начале 1970-х го дов и не из теплицы Литинститута. Поза-ди было детство в Игарке, безотцовщина, армия, за-вод... Жизнь не была к нему ласкова. Но взялся он за перо не для того, чтобы живописать зло, и не для того, чтобы закрыться от него в придуманном мире. Он взялся рассказать о жизни так, чтобы люди по-чувствовали, увидели: и здесь, в этой тягости земно-го бытия, есть свет. И этот свет рядом.

Однажды в беседе со мной он сказал: «Всякая эпоха бывает тяжела, но жизнь не может остановить-ся на нашей очередной беде. Жизнь есть свет!»

В Москве многие впервые услышали о Екимове только в середине 1990-х, когда в «Новом мире» были опубликованы его повесть «Пиночет» и рассказ «Фе-тисыч». Пиночетом односельчане прозвали председа-теля колхоза, попытавшегося на краю пропасти удер-жать свое хозяйство. А Фетисычем за рассудительность

8

и раннюю самостоятельность звали на хуторе девяти-летнего Яшу. История о том, как умерла единственная на всю малокомплектную школу старушка-учительни-ца и мальчонка отправился искать ей замену, — эта история пронзила тогда всех, кто ее прочитал.

Да, проза Екимова милосердна, но в ней нет ни следа поверхностного благочестия. Ничего елейно-го, сладкозвучного, ласкающего слух. Здесь жесто-кие столкновения, суровые обстоятельства, вся обы-денность русской глубинки, бьющая наотмашь одних и тянущая на дно уныния других. Но здесь и ночная тишина, и звездное небо над степью, и прохлада по-сле дневного жара, и те сотни и тысячи степных зву-ков и запахов, о которых, кажется, уже никто, кроме Екимова, не напишет.

Он выводит читателя к свету, по-отцовски креп-ко взяв его за руку. Не оплакивает своих героев, твер-до веря в силу их духа, и эта вера незаметно, без пу-блицистического нытья, передается нам: «Не надо плакать... Будем жить!»

Церковь у Екимова — это не место слез и жалоб, а маяк для моряков, попавших в жестокую бурю. Ге-рои Екимова могли бы сказать вслед за Иваном Ак-саковым, писавшим своей невесте: «Бог есть не толь-ко утешение, но сила на подвиг, труд, деятельность, на жизнь...»

Екимов предельно сдержан во всем, что связано с Церковью. На его страницах не мелькают священ-ники, монахи, семинаристы, паломники... Рецептов

9

духовной жизни здесь никто не выписывает. Никог-да и нигде имя Христово не звучит у писателя всуе, а лишь очень редко в устах детей и стариков.

Для Екимова освещенный верой внутренний мир человека свят и неприкосновенен — как тот не-видимый монастырь, который в повести «Осень в За-донье» открывается только детям. Эта деликатность писателя, его целомудрие и ненавязчивость возвра-щают читателю уже забытые нами благоговение и робость перед порогом храма Божьего.

Возможно, именно суровая сдержанность и принципиальная неелейность прозы Екимова так долго мешали православным издателям разглядеть этого писателя. Только в 2015 году у Екимова вышла первая книга в православном издательстве (сборник рассказов «Возвращение» в «Никее»).

После ухода Виктора Астафьева, Василия Бело-ва, Валентина Распутина все чаще можно прочитать о Борисе Екимове: «последний деревенщик», «по-следний крестьянский писатель». Но точнее-то будет сказать: Екимов — один из последних христианских писателей советской литературы. («Один из послед-них» — это звучит, быть может, излишне печально, но как иначе сказать, если на всю Россию их осталось трое: Борис Екимов в Калаче-на-Дону, Виктор Пота-нин в Кургане и Виктор Лихоносов в Краснодаре.)

Как-то я спросил Бориса Петровича о том, что привело его в литературу. Обычно на этот вопрос пи-сатели отвечают долго и глубокомысленно. А Екимов

10

сказал: «Самое хорошее определение было у Есени-на: Божья дудка...»

Божья дудка зовет не к славе, почестям и сытой жизни, но всегда к тому, чтобы взять свой крест.

Это и есть главная тема Бориса Екимова. «Возь-ми крест свой и следуй за Мною». И раскрывается эта тема не в назиданиях, не в декларациях героев, а в их поступках, в том, какой выбор они делают в ис-кушениях, опасностях, а порой и на краю гибели.

Герои Бориса Екимова непрестанно слышат го-лос совести. И очевидно, поэтому они так одиноки в нынешней жизни.

И повесть с безмятежным, казалось бы, названи-ем «Осень в Задонье» тоже об одиноком стоянии в правде. О мужестве честно жить и растить детей. О людях, гонимых обстоятельствами, бандитами, чи-новниками, но не покидающих свою землю.

Одинок человек, но не бессилен. Вот пастух Алек-сей, застигнутый страшной грозой вместе со своим стадом, не теряется, не предается животному страху, а находит силы и слова для молитвы.

«...Гром гремел беспрерывно. Порою таким тяж-ким ударом, что земля ходуном ходила... Алексей по-нял, что нужно ждать и молиться. Словно овца покор-ная, лицом навстречу плывущим тучам, возле тех же овечек, мокрый, грязный, озябший, он опустился на колени, утонул ими, сплотившись с раскисшей землей.

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Без-смертный, помилуй нас…

После первых же слов молитвы Алексею сдела-лось спокойней и легче. Потоки воды, его омываю-щей, удары грома и сполохи молний уже не тревожи-ли, потому что он думал и молил Господа не о себе, но о старых да малых, о людях и прочей живой тва-ри, которую нынче Господь испытует...»

Одинока в нашей современной словесности ока-залась и сама екимовская повесть. Нечего поставить рядом с ней. Только саму жизнь.

Повесть была написана до событий на Украи-не, до нашествия беженцев в Европу, но тревожный гул приближающейся трагедии слышен у Екимова в каждой строчке. Даже дивные екимовские степные пейзажи (сравнить которые можно лишь с чеховски-ми в «Степи») пронизаны полынной горечью. Степь с ее незыблемым горизонтом и мятущаяся, рваная, будто взорванная изнутри, жизнь людей, которым остается уповать лишь на Небо...

Как пронзительны у Екимова образы детей и ста-риков! Причем не только русских, но и чеченских. После горьких событий девяностых годов судьба вы-бросила немало чеченцев на донские и приволжские земли. С отцовской нежностью и тонким понимани-ем национальной самобытности описана в повести дружба русского мальчика Тимоши и чеченской де-вочки Зухры. Эта дружба — как чуть слышный ко-локол над притихшей ночной степью. Внемлют ли ожесточившиеся взрослые этому звуку? Бог весть.

Дмитрий Шеваров

12

Глава 1

Молодым летом, за неделю до Троицы, в дале-ком глухом Задонье, на хуторах, свой век до-

живающих и вовсе ушедших, — Большой Басакин да Малый, Большой Голубинский, Евлампиев, Зори-чев, Теплый, Венцы да Ерик — не одним разом, но объявлялись машины и люди приезжие из окруж-ной станицы, районного городка и даже из област-ного центра. Правились они не к жилью хуторско-му, остатнему, не к руинам, а на кладбища, к родным могилам, подновляя их, прихорашивая свежей кра-ской, бумажными цветами, венками.

Подступала Троица — праздник великий для всех живых и ушедших, а для здешних краев еще и свой, престольный, с давних лет самый чтимый в округе.

Во времена прошлые возле хутора Большой Баса-кин, на прибрежном высоком кургане, на самой вер-шине его, из-под каменных плит бил могучий трех-струйный родник с просторной каменной чашею, из которой мощным шумливым потоком по каменисто-му руслу вода устремлялась вниз, к недалекой речке.

Когда-то, в пору вовсе древнюю, в этих краях бу-шевали подземные могучие силы. Легко поднимая и разрывая песок да глину, выпирали наружу, взды-мались, дыбились, порою рушась, огромные серые каменные плиты да белые меловые. Тогда, видно,

13

и появился этот могучий диковинный курган с мощ-ным родником на вершине, с каменными да меловы-ми выходами и глыбами.

Долгие годы — сотни, а может, и миллионы лет — земные и небесные воды, вечный ветер промывали и пробивали в навалах и выходах мелов и камня уз-кие щели, проемы, арки, потаенные пещеры да гро-ты. Там и здесь словно созидались на кургане и ря-дом островерхие каменные пирамиды, колонны да башенки, арки. Порой не верилось, что все это не че-ловек создал, но природа и долгое время.

Именно здесь, на вершине кургана, возле род-ника, и была когда-то найдена, объявилась икона Задонской Божией Матери. С той далекой поры кур-ган называться стал Явленым, как и родник. Там поставили часовню из камня-плитняка, на высоком фундаменте. Возле нее ежегодно свершался моле-бен, на который съезжался и сходился народ со всех хуторов и станиц, окрестных и дальних. Из мест да-леких народ разный стекался заранее: молельщи-ки, старцы, юродивые, калеки да болящие, чающие исцеления. В ближних селеньях их привечали едой и ночлегом.

В канун Троицы округа просыпалась в ночи, бли-же к рассвету, вскипая, словно потревоженный му-равейник. Со всех сторон к Явленому кургану тяну-лись вереницы пеших людей, конных и воловьих повозок, телег, бричек. Окрестные хутора в этот день пустели. Зато в Большом и Малом Басакине и вокруг

14

Явленого кургана приезжие теснились кучно; лесом вздымались в небо дышлины да оглобли.

А народ все прибывал, пылили дороги.Не зевали торговцы, заранее разбивая возле

кургана и речки свои палатки с булками, пряника-ми, кренделями, орехами, сладкими цареградски-ми рожками, конфетами, морсом да лимонадом на льду. Торговля шла бойко.

Но главное, конечно, служба и общий молебен. Священство, певчие приезжали не только свои, ста-ничные, но из Калача, Пятиизбянской, Нижне-Чир-ской, из знаменитого Новодонского монастыря, и, конечно, приходили и монахи, и старцы-отшель-ники, которые спасались в пещерах и кельях Явлено-го кургана, в Церковном провале, на Скитах.

Крестный ход, многолюдный, с иконами да хо-ругвями, с Явленой Задонской Богоматерью, свер-шался вокруг часовни. Потом была служба, освяще-ние родника, омовение в водах его. А потом — просто людской шумный праздник: свой, престольный, и всеобщий — Святая Троица.

При советской власти часовню убрали. Высокий фундамент даже взрывали, чтобы навовсе искоренить, как говорили в те времена, «религиозный дурман». Тогда же пропал Явленый родник: один за другим истончились, а потом иссохли три светлых ручья, какие бежали из-под плит песчаника. Потрескалась камен-ная чаша, заросла полынью. В ту же пору из станич-ного храма исчезла хранящаяся там явленная икона.

15

Праздник кончился. Но еще долго на Троицу украдкою, чаще ночной порой, приходили на Явле-ный курган помолиться старые люди и старые же мо-нахи из пещер. Советская власть монахов пыталась вы-курить, но не смогла. Говорили, что там, на Явленом кургане, на Скитах, в Церковном провале, под землею не только кельи, часовни, но и длинные, на много ки-лометров ходы, ухороны, потайные лазы и даже под-земный настоящий Троицкий храм. Ведь устроением подземной обители в свои последние годы занималась знаменитая в донских краях игуменья Ардалиона. По преданию, туда она и ушла, оставив мир.

С дурманом и поповщиной долго сражались ху-торские активисты: Мосейка Рулян, Дюня — «пар-тейный глаз», Петя Галушка, пытаясь поймать глав-ных врагов — монахов-молельщиков. Они окружали курган да подкрадывались, но всякий раз возвраща-лись на хутор ни с чем. Молельщики исчезали, слов-но уходили под землю. Может, это были вовсе не лю-ди, а одни лишь виденья.

Серьезней боролись с «монастырщиной» гос-безопасность да военные. Они устраивали облавы, взрывали найденные ходы, кельи, пещеры.

Все это было. И ушло. Поросло былью и небы-лью. Но старые люди говорили, что на большие праздники у Явленого кургана из-под земли слы-шен колокольный звон и церковное пение. Порою в этом краю, чаще в ночное время, вроде бы появля-лись люди ли, призраки…

16

А еще долгие годы, нечасто, но в положенный срок, в прежние времена, потаясь, кружила по хуто-рам окрестным повозка: смирная лошадка, доща-тый короб с брезентовым верхом, возница — монах ли, старец в сером балахоне с клобуком, лицо закры-вающем. Он не просил подаянья, объезжая за хуто-ром хутор, но собирал людей на молебен. Поднимал-ся брезентовый полог повозки, открывая невеликий иконостас. Возница, сняв серый балахон, оказывал-ся в черном одеянии с белыми нашитыми креста-ми на груди, на спине, на клобуке. Обычно молебен свершался на месте порушенных часовен, на клад-бищах, в станице — у стен обезглавленного храма. Монах объезжал дома, усердно молясь возле хворых, пользуя их святой водой да святыньками, при слу-чае — соборовал, детишек крестил.

Так продолжалось долгие годы. Конечно, потаясь, ухороном. Порой повозку с возницею ловили местные власти, в райцентр отсылали. Но через время снова по-являлась в округе лошадка с повозкой, при ней — воз-ница в балахоне, лица не видать, лишь борода торчит.

Откуда приезжали монахи с повозкой и куда пропадали, никто не знал. Но даже в трудные годы в повозку всегда клали что могли, не скупясь: муку ли, пшено, кукурузу, картошку, другие харчи. Ста-рые люди говорили, что посланцы эти из подземно-го монастыря, который жив и теперь.

В годы послевоенные, нелегкие хуторская ребят-ня скот пасла, работала на бахчах да плантациях и по

17

округе мыкалась с весенней поры до снега, добывая немудреную еду: птичьи яйца, сусликов, лук-скоро-ду, корни козелика, дикие яблоки, терен и прочую зелень. Те, кто постарше да посмелей, искали остав-шиеся после войны блиндажи, подбитые танки, в ко-торых попадалось съедобное — немецкие консервы, галеты или иное: часы, бинокли, мешки, плащ-палат-ки, парашютный шелк — все годилось в хозяйстве. В эту пору детвора натыкалась на пещеры в Церков-ном провале, на Скитах, возле Явленого кургана. Ко-нечно, ни еды, ни трофеев там не было. Лишь под-земные ходы, кельи, порой обшитые деревом или обложенные камнем. Там были лавки, спальные на-ры, столы и много икон, крестов. В ту пору нравы бы-ли строгие. Ребятня в пещерах не бедокурила, а из-вещала о них людей старших, которые приходили, забирали иконы и обрушивали, заваливали ходы, чтобы никто не лазил, не осквернял святое место. И конечно, за детей боялись: подземные ходы да ке-льи — дело опасное. Ходили слухи, что тянутся эти ходы до самого Дона.

В годы нынешние хутора быстро безлюдели, во-все расходились, доживали в них одни старики. Не-кому было колесить по округе. И повозку с монахом давно не видели.

Зато объявился другой народ, расспрашивая да выведывая про подземный монастырь, о котором в Большом Басакине никто и ничего толком уже ска-зать не мог. Даже набожный дед Савва, который за

18

веру много страдал — тюрьмы, сибирская каторга, — молчал. Ничего от него не добьешься.

А еще в годы последние на Троицу на хутор Боль-шой Басакин свой народ стал съезжаться, вспоми-ная старину, казачий род, молодость, родные края и родные могилы. Басакины, Атарщиковы, Неклю-довы приезжали целыми семьями, загодя, с ночевой. Сначала растекались по когда-то просторному хуто-ру и всей округе, проведывали хуторские кладбища и родовые, угадывая с трудом, искали и находили, показывали детям и внукам затравевшие бугорки да канавки, остатки задичавшего сада или одинокую корявую грушу-дулинку на месте родовых дедовских подворий. Вспоминали. Роняли слезу.

Проведывали Гиблый курган — страшное место, куда в тридцатые годы со всей округи власти сгоня-ли народ перед сибирской высылкой. «Кулацкий по-селок номер два» называлось это место официаль-но. Туда привозили и пригоняли людей осенней да зимней порой на голое место, в пустую степь. Мори-ли голодом, холодом. Народу там полегло — что тра-вы. Особенно старых да малых. Но ни могил на том месте, ни крестов. Венки да цветы приезжие клали на землю. И боялись по ней ступать. Там — роднень-кие лежат…

Поминали. Молились.А потом просто отдыхали на воле: рыбачили, ку-

пались, собирали троицкие пахучие травы. И ко-нечно, радовались жданным и нечаянным встречам

19

с земляками, близкой и далекой родней, порою уже подзабытой.

По новому же обычаю в канун Троицы всем известный Аникей Басакин — последний хутор-ской жилец из молодых — ставил на речном бере-гу, возле Явленого кургана, большую армейскую палатку, готовил костры и котлы, чтобы угостить земляков казачьим «полевским» хлебовом с бара-ниной, луком, пшеном, а еще, как положено, тро-ицкой яишней, и приглашал из станицы старого священника.

Год от года народу съезжалось все больше. Одних лишь Басакиных — счету нет. Станич-

ные Федор Иванович, Егор Фатеевич со взрослыми уже детьми да внуками. Районный землемер Тимо-фей Иванович, у него три сына, старший — летчик, полковник. Чапурины, Пристансковы, Хныкины — коренные роды, здешние. А еще голубинские, наба-товские, евлампиевские, ильменские: Калмыковы, Гуляевы, Детистовы, Карагичевы… Из областного города приезжали, из районного центра, из Москвы, Питера, других городов далеких, порою даже из Си-бири, куда в годы лихие целыми хуторами высыла-ли расказаченных да раскулаченных.

Одним словом, на Троицу в стороне задонской, обычно пустынной, возле хутора Басакина, у курга-на да речки становилось людно. Машины, цветные яркие навесы, полога, шумливая детвора, радостные встречи, разговоры — все это живило округу.

20

А еще и свой батюшка подъезжал, из города, отец Василий, молодой, тоже из басакинских, при-возил он дьякона да певчих.

Служили молебен на кургане, возле бывших ча-совни да родника. Молились. А потом продолжали праздник. Выпивали понемногу и не все: впереди — дорога. Зато истово хлебали свежую уху да пахучий кулеш с бараниной, разговлялись троицкой яиш-ней — за то спасибо Аникею, он в этом краю теперь за хозяина.

Детвора да молодежь купались, рыбачили. Люди постарше мирно беседовали, поминая давнее, в кото-ром горького было через край: высылки, войны, го-лод. Оттого и бежали. Но еще было детство, близкие люди, чьи могилки рядом, были юные годы, которые утекли, и родная округа, которая в прежней поре.

Словом, есть о чем погутарить. Басакины ли, На-гайцевы, Подсвировы… Двоюродные да троюрод-ные, вовсе седьмая вода на киселе, но — свой круг: «земеля», «годок», «односум»…

Вспоминали былое: свое и вовсе давнее, слышан-ное от отцов и дедов. Маркиан Басакин — лихой ру-бака, имел три Георгиевских креста. Как не вспом-нить его, не помянуть. Могучий Титай Подсвиров, который, жалея быков, порой выпрягал их из тяже-лого воза и брался за войё, тащил, приговаривая: «Конечно, тут быкам не осилить. Сам еле тяну».

И о нынешнем не больно сладкие речи. О том, что Дон без хозяина гибнет. Скоро не то что рыбы,

21

лягушек да ракушек не останется. А ведь бывало… О стерляди, осетрах вспоминали, о пудовых сазанах, лещах и вовсе страшенных сомах, которые скотину, людей в воду утягивали, а гусей да уток живьем гло-тали. Нынче донские воды пустели, берега загаже-ны, прибрежный лес рубят и жгут чужаки. Земля не пашется и не сеется. Захватили ее чечены, дагестанцы и прочий «кавказ», погубив заливные луга да займи-ща. Вот он — огромный Басакин луг, который в ста-рые времена сеном снабжал всю округу. Его берег-ли, скотину по весне на нем не пасли, даже на телеге здесь запрещалось ездить. А нынче чеченские ота-ры, овечьи да козьи, превратили Басакин луг в пу-стую толоку. И не только луг. Курганы уже голые сто-ят: ни чабора на них, ни полыни — все козы выдрали.

Особенно горячился здешний житель Аникей Басакин, у него немало скотины и рыбная ловля.

— С одной стороны Вахид меня поджимает, — объяснял он, — с другой — Ибрагим. А мне, коренно-му, скотину пасти негде. На Дону — ростовские, шах-тинские, вся Украина. Гуртом. Их никакие границы не держат, и тоже законов для них нет: все выдирают, вплоть до мальвы, загубили, загадили, — жаловался он, казачина крепкий, большерукий, и приезжих про-сил: — Наших сюда присылайте. Чтобы была подмога. Можно ведь и рыбацкую базу устроить, и охотничью, навести порядок, чужаков отвадить, своих при учить к порядку. Казаки… В городе ходят, с лампасами, — го-рячился он. — Сюда их присылайте. Сделаем конную

22

школу, для молодых. У меня лошадки гуляют. Тури-стов можно возить. И работать можно, скотину во-дить, птицу. Дома у меня свободные. Задаром отдам. Живите, работайте. Своим я всегда помогу… Это на-ша земля, родная… Мы тут хозяева. Пашу Басакина жду. Военный человек, полковник. Он приедет, на-ведем порядок.

Аникеевы речи слушал народ приезжий, сочув-ствуя и одобряя, тем более что встречал он гостей не скупясь.

А народ приезжал непростой: майоры, полков-ники милицейские и даже армейский генерал из Мо-сквы Чапурин, но тоже родов Басакиных; профессор из университета, начальники из района и области; серьезные бизнесмены: хозяин гостиниц и рестора-нов Хныкин со взрослыми сыновьями, которые тоже при деле; Талдыкины да Черкесовы…

Все они чтили свое казачество, родство, горди-лись им, видели горький исход. Сочувствовали Ани-кею, порой помогали.

Но у каждого давно уже была своя налаженная жизнь, которую не поворотишь. Один лишь Павел Басакин, военный летчик, обещал, и обещал твер-до. «Вот отлетаю и здесь поселюсь. Пригоним де-баркадер, на устье поставим, Иван Подсвиров тоже демобилизуется. Николай Черкесов… Наведем воен-ный порядок. База рыбацкая, охотничье хозяйство, конноспортивный лагерь для молодых казаков», — планировал он уверенно. Но потом уезжал, как и все

23

остальные. Уезжал, улетал в далекие страны: Афри-ка, Индия. Уезжал, но долго помнил праздничный день: Троицу, Явленый курган, речные воды, терп-кий степной дух, сердечные разговоры в ближнем кругу и, конечно, песни:

Кольцо казачка подарила,Когда казак шел во поход.Она дарила, говорила,Что через год буду твоя!

Особенно хорошо получалось, когда привозили из райцентра голосистую Марковну да Ивана Пере-ходнова.

Не для меня придет веснаИ Дон широко разольется,И сердце девичье забьетсяС восторгом чувств не для меня.

Пелось и слушалось так хорошо, что даже серд-це щемило:

Не для меня цветут сады…

А потом:

Пчелочка златая,Что же ты жужжишь?

24

Жаль, жаль, жаль, жаль, жаль…Вдаль не летишь.

Это уже весело, порой с плясом.Славный получался праздник. Но недолгий.

К вечеру разъезжались. Наутро будто и не было ни-чего.

Речка, просторный Басакин луг да задичавший Басакин сад, огромная речная долина, которая тянет-ся на десятки верст, от Венцов, Голубинского, Теп-лого — когда-то хуторов людных, казачьих, — от балок ли, провалов Чернозубова, Сибирькова до Мо-настырского ли, Церковного, до Явленого кургана, Скитов и самого Дона. И везде — тишина, безлюдье.

Редкие гурты скота да овечьи, козьи отары. Маши-на порой пропылит. Это Аникей Басакин харчи свое-му пастуху повез и заодно выбирает места для покосов. Теперь — самое время. А может, кто-то из пришлых, свои ли, чужие.

Машина пробежит, уляжется пыльный хвост. И снова тишина, безлюдье. Лишь редкие нынче сус-лики посвистывают да черные коршуны сторожат поднебесье.

Тишина. Троицкие травы цветут, пахучие, терп-кие: сиреневый чабор, розовый железняк, места-ми — шалфей, белый и желтый донник-буркун, пы лит горькая полынь, стелются, словно текут ковыли, се-ребрясь на солнце. Кое-где на месте давно оставлен-ных людьми хуторов, которых знак — лишь могилки,

там кресты, железные надгробья; на них недолго, но ярко светят цветы неживые, добела выгорая под жарким солнцем.

Эта память на короткий срок.Долгую память храня, высится над степным поко-

ем курган Явленый. Годами древний, но, как и пре ж-де, могучий, он вздымается над водой и землей, слов-но огромный храм.

Именно так — храмом Господним — называла этот курган великая праведная старица, знаменитая игуменья Ардалиона, которую в годы прошлые зна-ли все. В нынешние — немногие, но все же помнили, чтили. Потому что она была из этих краев, родом Ба-сакинских, по отцу — Атарщикова.

Но все это тоже лишь долгая память.