Фуко М. - Интеллектуалы и власть. Часть 3. - 2006

Издание осуществлено в рамкахпрограммы "Пушкин" при поддержке

Министерства иностранных дел Франциии посольства Франции в России.

Ouvrage réalisé dans le cadre duprogramme d'aide à la publication

Pouchkine avec le soutien du Ministèredes Affaires Etrangères français et de

l'Ambassade de France en Russie.

Michel Foucault

dits et écrits

articles politiquesconférencesinterviews1970 -1984

Editions Gallimard 1994

Мишель Фуко

интеллектуалы и властьчасть 3

аатьи и интервью1970 -1984

ПраксисМосква 2006

ББК 87.3Φ 94

Фуко МишельΦ 94 Интеллектуалы и власть: Избранные политические

статьи, выступления и интервью / Пер. с франц. Б. М.Скуратова под общей ред. В. П. Большакова. — М.:Праксис, 2006. — Ч. 3. — 320 с. — (Серия «Новая нау-ка политики»).

ISBN 5-901574-53-2В третий том избранных работ известного французского филосо-

фа Мишеля Фуко вошли политические статьи, выступления и интер-вью, относящиеся в основном к 1970—1980 годам. В них затрагиваетсяширокий круг проблем политической теории и практики, отражающихкак интеллектуальные интересы философа, так и нюансы его полити-ческой ангажированности.

ББК 87.3

© Editions Gallimard, 1994© Б. M. Скуратов, пер. с франц., 2006© А. Кулагин, оформление обложки, 2006

ISBN 5-901574-53-2 © Издательская группа «Праксис», 2006

СОДЕРЖАНИЕ

Власть, великолепный зверь 7Что такое «наказывать»? 27Мишель Фуко: безопасность и государство 43Письмо к некоторым левым лидерам 51Полемика, политика и проблематизация 55Пытка — это разум 67Рождение социальной медицины 79Терроризм здесь и там 109Эволюция понятия «опасный индивид»

в судебной психиатрии XIX века 113Безопасность, территория, население 143Рождение биополитики 151Субъект и власть 161Другие пространства 191Интеллектуал и власти 205К правительствам, права человека 213Пространство, знание и власть 215«Вы опасны» 237Этика заботы о себе как практика свободы 241Возвращение морали 271Истина, власть и самость 287Эстетика существования 297Примечания 305

ВЛАСТЬ, ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ЗВЕРЬ1

— Моя первая книга называется «История безумия», и рабо-та эта посвящена, в основном, не столько истории безумия,сколько истории статуса, каким безумцы наделялись в ев-ропейских обществах между XVI в. и началом XIX в.; тому,как в рассматриваемом обществе начали воспринимать этихстранных персонажей, безумцев. Разумеется, безумец былтрадиционным персонажем в культуре, в литературе, начи-ная с греческой эпохи. Но что, по-моему, изменилось на про-тяжении XVI—XVTI вв., так это то, что начало некоторым об-разом организовываться восприятие безумия как душевнойболезни. И одновременно началась изоляция безумцев поотношению к общей системе общества, начали отделять их,перестали терпеть их непосредственное присутствие, пере-стали выносить их свободное появление на улицах, их вме-шательство в повседневную жизнь. И тогда их изолировали,их подвергли своего рода великому заточению, которое рас-пространялось не только на безумцев, но в равной степении на бродяг, нищих, попрошаек. Возник механизм социаль-ной сегрегации, которой подверглись безумцы; и постепен-но в этом общем режиме заточения им отвели особое место,и отсюда возникли современные психиатрические больни-цы, функционировавшие по всей Европе в XIX в. Вот, еслиугодно, моя исходная позиция...

— А Ваш личный опыт ?

— Личный опыт? Так получилось, что я изучал... как го-ворится, словесность, философию, совсем немного — пси-хологию, ну и вот... и потом меня всегда соблазняло и да-же восхищало изучение медицины, и потом... лень, и ещенеобходимость приобрести профессию, зарабатывать на

ВЛАСТЬ, ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ЗВЕРЬ

жизнь привели к тому, что после изучения философии яне продолжил изучать медицину, но все-таки я работал впсихиатрическом госпитале Святой Анны, и работал с осо-бым статусом; было это приблизительно в 1955 г. В ту по-ру профессии психолога в психиатрических больницах несуществовало, или же она только начинала вырисовывать-ся, по крайней мере, во Франции. Я устроился кем-то вро-де психолога, но фактически мне было нечего делать, и ни-кто не знал, что делать со мной; в итоге получилось, что двагода я оставался стажером, меня терпели врачи, но долж-ности у меня не было. И таким образом я мог располагать-ся на границе между миром врачей и миром больных. Хо-тя, конечно же, у меня не было ни привилегий врачей, ни,тем более, печального статуса больного. Отношения меж-ду врачами и больными, формы института, по меньшей ме-ре в психиатрических больницах, весьма удивили, порази-ли меня, и даже внушили чувство тревоги. По сути дела,вопрос, которым я задался, состоял не столько в том, чтобыузнать, что происходит в головах у больных, сколько что-бы узнать, что происходит между врачами и больными. Чтопроисходит между этими людьми в стенах психиатрическихбольниц; какие там уставы, обычаи, ограничения, принуж-дение, какое насилие? Что все это такое? Эти отношениятак драматичны, так натянуты. Даже если научный дис-курс их улаживает и оправдывает, они все равно остаютсявесьма странными отношениями... борьбы, конфронтации,агрессивности. Словом, я захотел написать в некотором ро-де историю этих отношений между разумом и безумием.Я попытался расположить все это во всеобщей истории.Я попытался разместить это в истории процессов, посред-ством которых современное общество дифференцирова-лось, ввело дифференциации между индивидами. Возьмемли мы разделение труда, возьмем ли социальные иерархи-зации, мы увидим множество уровней, которые находим всовременных обществах, а также атомизацию индивидов.


Все это, я полагаю, были условия, из-за которых безумцыприобрели полученный ими статус.

— Вы говорите о Западе...

— Да-да, когда я говорю «Запад», знаете ли, это словотакое смутное, его так неприятно употреблять, но ведьоно необходимо. Я имею в виду, что возникло и с громад-ной силой развилось много разного, множество социаль-ных практик, политических практик, экономических прак-тик в своего рода географическом регионе, который распо-лагается между Вислой и Гибралтаром, между севернымпобережьем Шотландии и южной оконечностью Италии.Я отнюдь не хочу сказать, что арабский мир, к примеру, невлиял на все это... или Ближний Восток, или персидскиймир... И тем не менее, наша судьба современного челове-ка все-таки завязалась в этом регионе и в продолжениеопределенной эпохи, которая располагается между нача-лом Средневековья и XVIII или XIX веками. Надо сказать,что начиная с XIX в. схемы мысли, политические формы,фундаментальные экономические механизмы, которые бы-ли западными, становились универсальными; в большин-стве случаев это происходило посредством насильствен-ной колонизации, но все-таки они действительно сдела-лись универсальными. Это-то я и понимаю под Западом,совсем небольшим кусочком мира, чья странная и бурнаясудьба в конечном итоге навязала западные способы виде-ния, мышления, говорения и делания всему миру. Это вер-но, что мир взбунтовался против Запада, что он отделил-ся от Запада, что он теперь пытается... что ему удалосьотвоевать у Запада его преобладающее положение, но этоне противоречит тому, что почти все средства и механиз-мы, применявшиеся во всем мире, чтобы уменьшить влия-ние Запада и сбросить его иго... что эти инструменты вы-ковал сам Запад.


— Вы говорите, что на Западе нет влияния арабского ми-ра или Ближнего Востока,..

— Да нет же, я сказал, что есть.

— Да-да, нельзя сказать, что его нет,.,

— Вот именно, нельзя сказать, что его нет.

— В каком смысле1?

— Очень трудно, например, понять развитие европейскоймысли, философии, науки, экономики в Средние века, еслине учитывать арабский мир. Вот в этой вот мере... Возьмитепример с религией. Религия, преобразования католицизма,наконец, масса преобразований католицизма на протяже-нии XIV—XV вв. свершились благодаря значительному вли-янию арабской философии, мысли, мистики. Не мне учитьважности этого феномена такого представителя испанскойкультуры, как Вы.

— Но как конкретно проявлялись эти влияния в религиоз-ной, культурной и политической жизни Европы, той Ев-ропы, какую можно было бы назвать Западной? Как осу-ществилось такое слияние западной культуры с прито-ком в нее культуры восточной? Как это происходило?

— И этот вопрос Вы задаете мне? Понимаете ли, я историк,а не философ, спекулирующий по поводу судеб мира, я неШпенглер. С другой стороны, вопрос, который Вы мне за-даете, чрезвьшайно сложен. Как это происходило? Нет, дей-ствительно не могу сказать... Подобно американским пре-зидентам, когда вопрос для них неудобен, я отвечу: по com-ment2.,,

— Ладно, Я полагаю, что на Западе, в тех странах, чтоназывают Западом, было влияние восточных культур;что можно сказать, что значительная часть западнойкультуры, непосредственно или опосредованно и через

10


противостояние ли, подпитывалась культурой восточ-ной... через противостояние, которое можно назвать не-гативным, но которое захватывало западную культуру.Как Вы на это смотрите? Я прекрасно знаю, что Вы, ско-рее, историк, нежели философ истории, но ведь и историквкладывает чуточку философии в свою историю...

— Да. Этот вопрос, по-моему, часто затрагивался поверх-ностно, но никогда не рассматривался основательно. В сре-диземноморском мире были две великие мировые религии;оставим в стороне Азию, ведь это еще одна особая пробле-ма. Существовало два... даже три монотеизма, иудейский,христианский и мусульманский; существовали две универ-салистские религии, христианская и мусульманская. Какполучилось, что мусульманский мир, мусульманская рели-гия, которая вроде бы обладала, и действительно до XII—XIII вв. обладала куда большим, более мощным динамиз-мом, чем христианство: религиозные, военные, социальныеформы ислама казались куда более гибкими, куда более бо-гатыми, куда более способными к адаптации, чем христиан-ский мир позднего Средневековья — так как же получилось,что с определенного момента все перевернулось? Мусуль-манский мир стал неподвижным, как бы застыл, и его ма-ло-помалу вобрал и колонизировал мир христианский, кото-рый рванулся вперед в своем развитии и до сих пор пред-ставляет собой грандиозный очаг универсализации. Вот этопроблема истории, но фактически в той же степени еще ифилософии.

— Я хотел бы, чтобы мы вернулись к более конкретнымвещам. Как Вы подготавливали Вашу первую книгу? Исхо-дя из какого опыта?

— Как философ, я сформировался под влиянием феномено-логии и экзистенциализма. Т. е. на меня влияли те формырефлексии, что непосредственно связывались с пережитым

11


опытом, заряжались и подпитывались им. И, по существу,прояснение этого пережитого опыта и составляло филосо-фию, философский дискурс. И вот, пока еще не слишком яс-но, почему в эти самые годы, пятидесятые, шестидесятые,семидесятые, вопреки упомянутому, произошло важное из-менение в теоретической рефлексии в том виде, как она раз-вилась, в особенности во Франции: всё меньшую важностьпридавали непосредственному, пережитому, глубинномуопыту индивидов. Зато возрастающей важностью наделя-лись отношения вещей между собой, культуры, отличные отнашей, исторические феномены, экономические феномены.Посмотрите, сколь важным оказался Леви-Стросс как мини-мум для французской культуры. Но ведь если и существу-ет что-то далекое от пережитого опыта, то это как раз Леви-Стросс, ведь предметом его анализа была именно культура,совершенно чуждая нашей. Так же дела обстоят и с психо-анализом, значение которого, и в особенности — психоана-лиза лакановского типа во Франции, выявилось как раз в тегоды. Чем это объясняется, если не именно тем фактом, чтов этом психоанализе обращались не к пережитому опыту ин-дивидов, имели дело не с ним, хотели прояснить не его, ноструктуры бессознательного, не сознания, а бессознательно-го? Стало быть, я заинтересовался этой проблемой безумияпо личным, биографическим причинам, и я также не пытал-ся выяснить изнутри моего сознания, какими могли бытьотношения, которые я поддерживал с безумием или с моимбезумием, но, наоборот, увлекся проблемой исторического,социального, политического статуса безумия в таком обще-стве, как наше. И получилось так, что я стал пользоватьсянепосредственно историческим материалом и вместо того,чтобы заниматься интроспекцией, самоанализом, анализоммоего непосредственного пережитого опыта, я очертя голо-ву погрузился в архивную пыль, попытался найти докумен-ты, тексты, свидетельства, касающиеся статуса безумия.

12


— Вы говорите об этом статусе безумия и в политиче-ском, и в социальном, и в историческом плане. Какие вехиВы можете назвать на пути Вашего исследования ?

—: На протяжении всей истории Запада безумие все большестановилось объектом интереса со стороны медицины. Ко-нечно же, и в Средние века считали, что у некоторых инди-видов больной разум, или больная голова, или больной мозг.Но это были абсолютно исключительные явления. В основ-ном, и безумцев, и девиантов, извращенцев, людей с «непра-вильным поведением», ведущих себя не как все или говоря-щих не так, как все, больными не воспринимали. И мало-помалу медицина аннексировала феномен безумия, сталасчитать безумие разновидностью болезни и в предельныхслучаях полагать, что всякий, даже нормальный, индивидможет быть больным в той мере, в какой он может быть без-умным. Эта медикализация, по существу, является однимиз аспектов более обширного феномена, общей медикализа-ции жизни. В целом большой проблемой западных обществот Средневековья до XVIII в. было право, закон, легитим-ность, законность, и то, что во всех этих политических бит-вах, которые потрясали Европу до XIX в., было с трудом за-воевано правовое общество, право индивидов; и в ту самуюпору, когда французские революционеры, например, пола-гали, что им удалось построить правовое общество, произо-шло нечто такое, что я как раз и пытаюсь анализировать,произошло нечто, приведшее к тому, что мы вошли в обще-ство нормы, здоровья, медицины, нормализации, каковая иявляется теперь основным режимом нашего функциониро-вания.

Посмотрите, что происходит сегодня в уголовном право-судии большинства стран Европы. Когда оно имеет дело спреступником, тотчас же встает вопрос, не безумен ли он,каковы психологические мотивы, в силу которых он совер-шил преступление, какие расстройства организма были у

13


него в детстве, какие пертурбации претерпела его семейнаясреда... Вещи сразу же психологизируют, а психологизиро-вать вещи означает медикализировать их.

— Вы говорите о медикализации, не только о безумии.

— Да, и об индивидах вообще, о жизни вообще. Посмотри-те, например, что происходило с детьми. В XVIII в. началиинтенсивно заботиться о здоровье детей, и к тому же как разблагодаря этой заботе смогли существенно снизить детскуюсмертность. Детская смертность была гигантской еще в кон-це XVIII в., но медикализация непрестанно расширялась иускорялась, и теперь родители по отношению к ребенку поч-ти всегда занимают позицию, учитывающую психологию,психиатрию и медицинские аспекты. При малейшей трево-ге ребенка, малейшем гневе или малейшем страхе задаетсявопрос: что происходит, что произошло, может, его непра-вильно отняли от груди, может, он продолжает бороться сосвоим Эдиповым комплексом? Тем самым на медицинскоймысли, на медицинской заботе паразитируют самыми раз-нообразными способами...

— Что такое медицинская мысль? В каком смысле Выупотребляете этот термин?

— Под медицинской мыслью я понимаю способ восприятиявещей, который организуется вокруг нормы, т. е. пытаетсяотделить нормальное от ненормального, что совершенно несовпадает с законным и незаконным; юридическая мысльразличает законное и незаконное, медицинская мысль раз-личает нормальное и ненормальное; она наделяет себя, онапытается наделить себя средствами исправления, которыенельзя назвать в полном смысле средствами наказания,но можно назвать средствами преобразования индивида; сэтим связана целая технология поведения человеческого су-щества. ..

14


— И как же происходит формирование всего этого в ход(истории ?

— Все это глубинно связано с развитием капитализма, т. ес тем, что для капитализма было невозможно функционировать в сочетании с системой власти, безразличной к индивидам. Политическая власть в обществе феодального типа состояла в том, что бедняки платили оброк сеньору или людям, уже ставшим богатыми, что бедняки к тому же шли н;военную службу. Но о том, что делали люди, никто особеннане заботился, политическая власть была, в общем и целомбезразличной к людям. Для сеньора существовала тольк(его земля, его деревня, обитатели его деревни, в предельных случаях — семьи, но око власти не было обращено н;конкретных индивидов. Настала пора, когда понадобилосьчтобы око власти действительно было обращено на каждоговласть хотела получить общество капиталистического типат. е. общество, где производство становится по возможност]более интенсивным, по возможности более эффективнымкогда у разделения труда имеется потребность в людях, способных сделать то-то или то-то, когда, к тому же, имеетсяопасение, что в результате сопротивления, инертности, шпоткрытого бунта народа удастся ниспровергнуть только чт<формирующийся капиталистический строй. Понадобилсяотчетливый и конкретный контроль над всем обществоми я предполагаю, что медикализация, о которой я говорилсвязана с этим.

— Как Вы устанавливаете взаимосвязь ?

— Благодаря медикализации, нормализации удается получить своего рода иерархию более или менее способных индивидов: тех, кто соблюдает определенную норму; тех, кт<отклоняется от нее; тех, кого можно исправить; тех, ког(нельзя исправить; тех, кого можно исправить таким-то средством; тех, для кого следует употреблять иные средства

15


Я полагаю, что как раз все это, подобный анализ индивидовна предмет их нормальности является одним из значитель-ных орудий власти в современном обществе.

— На предмет эффективности общественного произод-ства...

— Да, эффективности производства в весьма обобщенномсмысле термина.

— Да, не просто производства...

— Не просто ручного производства...

— ...товаров. Человеческого производства...

— Вот именно.

— Это может быть даже искусством...

— Вот-вот, безусловно.

— Вы говорите очень существенные вещи. Вы говоритестолько, что я не знаю, за что схватиться. К примеру,Вы говорите, что отношения, существующие между ме-дикализацией и потребностью в определенной социальнойэффективности, установились в период капитализма.

— Так и есть, да.

— А как можно описать этот период?

— Это долго длившееся явление, и прошло оно по тысячамразных каналов. Вы видите, например, что в религии оновозникло весьма рано, даже до Реформации, когда нача-ла развиваться практика благочестия, практика исповеди,управления сознанием, испытания сознания, показываю-щая, насколько Католическая церковь заинтересовалась из-учением индивидов с близкого расстояния, и не просто ихгрехов, не просто какого-либо законного или незаконногоповедения — нет, она действительно хотела знать, что про-

16


исходит в головах и сердцах людей. Этот феномен, как Вывидите, возникает рано, к XV в. и в начале XVI в. И имен-но с этих пор Запад начал проявлять большой интерес квоспитанию, и притом не только к воспитанию клириков играмотеев, но в равной степени и к воспитанию людей, го-товившихся стать купцами, коммерсантами, законника-ми. С очень раннего возраста стали воспитывать детей; по-ка еще это воспитание было буржуазным, но впоследствиионо стало народным. И то же происходило в армии: явлениядисциплины возникли в XVI—XVII вв. Следовательно, этомногосторонний феномен, и его обобщенным образом мож-но связать с развитием капитализма, и когда мы видим всеподробности, мы догадываемся, что у этого процесса много-сторонние истоки и что в конечном счете он постепенно ор-ганизуется и формируется в виде пучка.

— Который располагается на исторической траекто-рии,..

— Именно так.

— Вы говорили о том, что буржуазная элита начинаетпроявлять заботу о простом народе.

— Я полагаю, что одна из важных вещей состоит как раз втом, что буржуазия озаботилась всеми этими заботами, каса-ющимися тела, здоровья и нормальности поначалу ради са-мой себя, ради своего потомства, ради собственных детей,ради людей, входящих в круг привилегированных, — и ма-ло-помалу процедуры нормализации стали применять к дру-гим социальным слоям, в частности — к пролетариату.

— Чем объясняется этот факт?

— Сначала буржуазия основательно обеспокоилась собствен-ным здоровьем, ведь в нем было одновременно и ее благопо-лучие, и утверждение ее силы. Что касается здоровья рабо-чих, то на это было наплевать. Вспомните, что рассказывает

17


Маркс о чудовищном истреблении рабочего класса, осущест-влявшемся в Европе в начале XIX в., когда в ужасающихжилищных условиях недоедающие люди, мужчины, женщи-ны, и особенно дети были обязаны работать невообразимоедля нас количество часов: по шестнадцать, по семнадцатьчасов за рабочий день. Отсюда чудовищная смертность. Нозатем, начиная с определенного момента, проблемы рабочейсилы были поставлены иначе; возникла необходимость со-хранять рабочую силу по возможности дольше, и пришли квыводу, что лучше уж заставлять рабочего напряженно ра-ботать по восемь, девять, десять часов, чем убивать его, за-ставляя трудиться четырнадцать, пятнадцать, шестнадцатьчасов. Человеческий материал рабочего класса постепенностал рассматриваться как драгоценный ресурс, коим не сле-довало злоупотреблять.

— Считая, что это почти что материальное орудие тру-да. .. Не хотите ли Вы рассказать нам о способе, какимВы переходили от одной книги к следующей?

— Я не философ и не писатель. Я не создаю произведений,я пишу исследования, сразу исторические и политические;зачастую меня увлекают проблемы, встреченные в той илииной книге, и если я не сумел разрешить их в одной книге,то я, стало быть, пытаюсь анализировать их в следующей.Существуют также феномены, обусловленные стечением об-стоятельств, и эти феномены способствуют тому, что в опре-деленный момент такая-то проблема представляется неот-ложной, политически неотложной, злободневной, и потому-то она меня и интересует. Я написал «Историю безумия» в1955—1960 гг.; в то время этой проблемой интересовалосьмало людей: антипсихиатрия только что «дебютировала» вВеликобритании, но никто не знал о ее существовании воФранции, да и я не знал, что существовали Лэйнг и Купер.В те годы я решился написать эту книгу фактически по при-чинам личного интереса. Зато когда я написал о системе уго-

18


ловного права и о тюрьмах (три года назад), то это было свя-зано с целым движением протеста против системы уголов-ного права, и движение это разворачивалось во Франции, вИталии, в Германии, в США. И эта книга была написана назлобу дня.

— Вашу работу можно назвать, скорее, историко-поли-тическим исследованием. Что Вы могли бы мне сказатьпо этому поводу1?

— Политический анализ на протяжении ста последних летпочти всегда руководствовался или экономическими тео-риями или какой-то философией истории, скажем, такимитеоретически важными зданиями выстроенными в торже-ственном стиле, как марксизм. Но вот я полагаю, что опыт,приобретенный нами на протяжении двадцати — тридцатипоследних лет, например сталинизм, да и Китай тоже, все-таки сделал непригодными традиционные марксистскиеподходы, по крайней мере, во многих аспектах. Вот в этоймере я полагаю, что отнюдь не следует отбросить марксизмкак своего рода отжившую свое луну, над которой можно на-смехаться; нет, надо всего лишь сохранять гораздо мень-шую, чем хотели прежде, верность самой букве теории и пы-таться разместить политические исследования современно-го общества не столько в рамках непротиворечивой теории,сколько на фоне реальной истории. Я считаю, что именнокрах грандиозных теоретических систем применительно кзлободневному политическому анализу требует от нас те-перь своего рода эмпиризма, возможно, не столь блистатель-ного, эмпиризма историков.

— Как Ваша работа историка относится ко всемуэтому?

— По существу, работа эта началась с политического вопро-са, политического в широком смысле: какие отношения вла-сти задействованы в таком обществе, как наше? Власть раз-

19


ума над безумием, вот о чем была одна книга; власть врачейнад больными, вот о чем была книга, написанная мною оклинике; власть судебного аппарата над правонарушителя-ми, власть над сексуальностью индивидов... Вот какие кни-ги я недавно начал издавать. По существу, это анализ отно-шений власти в нашем обществе.

— А что такое отношения власти ?

— Я полагаю, традиционно считали, что для анализа властидостаточно изучить юридические формы, управлявшие тем,что было дозволено, и тем, что было запрещено.

— Норма...

— Нет, как раз отнюдь не норма, не закон, не право. Я пола-гаю, что на самом деле право, которое отделяет дозволенноеот запрещенного, фактически является лишь одним из ору-дий власти, в конечном счете — довольно-таки неадекват-ным, весьма нереальным и абстрактным. По-моему, говоряконкретно, отношения власти гораздо сложнее, и как раз всеэто экстраюридическое, всевозможные виды экстраюриди-ческого принуждения тяготеют над индивидами и проходятчерез тело общества; вот это я и попытался анализировать.

— Что такое «экстраюридическое» ?

— Возьмите очень простой пример. Когда врач-психиатр по-мещает индивида в психиатрическую больницу, навязываетему лечение и особый статус, такой статус, который не име-ет ничего общего со статусом гражданина, то психиатр вы-ходит за пределы права, даже если некоторые из его дей-ствий и защищены законом. И наоборот, когда судебный ап-парат вроде уголовного суда объявляет преступнику, что онне знает, что с ним делать; когда суд обращается к психиа-тру за экспертизой, где было бы сказано, нормален ли этотиндивид или нет, то суд выходит за пределы права. Вопро-сы права таковы: сделал ли он то-то; он ли это сделал; бы-

20


ли ли у него смягчающие обстоятельства; как его наказы-вать. И всё. При вопросе же — нормален ли он, ненормаленли, были ли у него агрессивные побуждения — юридическоевыходит за рамки юридического, входит в пределы меди-цинского. Вот эти феномены меня и интересуют.

— Это Вы и называете властью.

— Да. Я полагаю, что механизмы власти гораздо обширнее,чем просто юридический, законный аппарат, и что властьосуществляется через процедуры господства, которые весь-ма многочисленны.

— Вы говорите, что существует юридическая власть исуществует экстраюридическое, где также действуетнекая власть. А взаимоотношения всего этого — тожевласть ?

— Да, это отношения власти. Знаете ли, отношения власти— это такие отношения, которые государственные аппара-ты осуществляют над индивидами, но в равной степени отецсемейства осуществляет их над женой и детьми, это власть,осуществляемая врачом, власть, осуществляемая знатнымлицом, власть, осуществляемая хозяином завода над его ра-бочими.

— Если я правильно понял, существует не столько власть,сколько сложные властные отношения...

— Так и есть.

— Как Вы понимаете генезис таких властей, как они рас-пространяются сегодня, из чего они исходят1?

— Этим отношениям власти удается — несмотря на их слож-ный и разносторонний характер — организоваться в свое-го рода глобальную фигуру. Можно сказать, что это господ-ство буржуазного класса или известных элементов буржуаз-ного класса над общественным телом. Но я не считаю, что

21


именно буржуазный класс или какие-то элементы буржуаз-ного класса навязывают совокупность этих властных отно-шений. Скорее, буржуазный класс получает от них выгоду,он их использует, он их приспосабливает к себе, он пыта-ется интенсифицировать некоторые из этих властных отно-шений или, наоборот, пытается смягчить некоторые из них.Стало быть, не существует единого очага, откуда бы эмани-ровали все эти отношения власти, но существует перепле-тение властных отношений, каковое в итоге и делает воз-можным господство одного общественного класса над дру-гим, одной группы над другой.

— Речь идет о пространстве, где исторически располо-жился такой класс, как буржуазия, которая на каком-то историческом уровне захватывает одну из разновидно-стей власти, тоже развившейся до известного историче-ского уровня.

— Так и есть, да.

— Она осознанно и неосознанно извлекает из этого при-быль.

— Безусловно.

— Вы сказали, что безумие не было безумием до тех пор,пока не появилось общество, создавшее его...

— Я не хочу сказать, что безумия не существовало. Я лишьполагаю, что категория душевной болезни, охватывающейзначительное количество индивидов и разные виды пове-дения, есть нечто относительно новое. Опять-таки: и греки,и римляне, и арабы, и люди Средневековья прекрасно осо-знавали, что некоторые индивиды больны, как тогда гово-рили, мозгом, или умом, или головой, но таковыми призна-вали лишь немногих. Что касается всех остальных, то к нимпроявляли значительную терпимость. Посмотрите, напри-мер, как в арабском языке употребляется слово меджнун:

22


меджнун^ — это тот, кто «немного того», кто, возможно, чу-точку сродни шайтану; во всяком случае, это не душевно-больной, заслуживающий вмешательства врача и терапев-тического лечения.

— Вы устанавливаете отношения между нормой, юри-спруденцией и категориями безумия...

— Юриспруденция — это юридическое знание, накаплива-емое исходя из самой судебной практики. Несомненно, су-ществует юриспруденция безумия, но, в конце концов, важ-но не это...

— Важна скорее медикализация.

- Д а .

— Теперь, если Вам угодно, я хотел бы, чтобы мы погово-рили о Вашей последней книге, это такой обширный про-ект... я хотел бы, чтобы Вы поведали мне, какова концеп-ция замысла.

— Концепция замысла сразу и проста, и отчасти труднообъ-яснима. По правде говоря, у нас во французском языке нетслова, и не знаю, существует ли оно в других языках, чтобыточно обозначить то, что я хотел бы сделать, то, о чем я хо-тел бы поговорить. Я не хочу говорить ни о сексуальностикак о физиологической организации тела, ни даже о сексу-альности как поведении. Меня интересует история того спо-соба, каким в равной степени и в экономических, в научных,в моральных и в политических дискурсах ставился вопросо сексуальности, какую форму интереса проявляли к сексу-альности после Средневековья. Ведь мне кажется, что ес-ли и верно, что сексуальность в нашем обществе оказаласьсильно пронизанной системами запретов, то еще имеетсяодин важный феномен, на котором, возможно, не слишкомнастаивали: дело в том, что в наших обществах проявляет-ся все больший, все более интенсивный интерес к сексуаль-

23


ности. Мало-помалу дошли до того, что сексуальность сталисчитать наиболее важным для человека. Теперь мы говоримсебе, что если мы поймем сексуальность одного индивида вобщем и целом, то мы поймем самое существенное в нем,поймем, что есть его жизнь, его существование, его судьба.У меня нет намерения проследить эту историю ни частично,ни полностью, я не хочу давать исчерпывающей истории,я просто отмечу некоторые темы. Так, в ближайшем томея рассмотрю христианскую концепцию плоти от Средневе-ковья до XVII в., затем — способ, каким проблематизирова-лась сексуальность детей, потом сексуальность женщин, по-том сексуальность извращенцев.

— И много ли времени Вы рассчитываете этим зани-маться?

— Точно не знаю. Лет десять.

— Вернемся к «Воле к знанию». Там есть вещи, которыекажутся мне весьма интересными. Взаимосвязь, устанав-ливаемая Вами между чем-то, о чем говорилось обобщен-но, взаимосвязь между способом проживания сексуально-сти на Востоке с...

— Эротическим искусством... На Западе интерес, которыйиспытывали к сексуальности, был сущностно связан с жела-нием сформировать для нее научный дискурс, позволяющийее сразу и анализировать, и контролировать, и нормализо-вать. А вот в других обществах, восточных, да, впрочем, и нетолько, — в западных обществах люди тоже много интересо-вались сексуальностью, но чаще всего, по-моему, с тем, что-бы культивировать сексуальность, наделять ее по возмож-ности наибольшей интенсивностью, доводить наслаждениедо максимума, обращать ее на службу духовной жизни. Мнекажется, что тут два типа отношений к сексуальности.

— Что это дало в повседневной жизни?

24


— Это дало вот что: с одной стороны, сексуальность получи-ла оценку, мы сознаем, что сексуальность — наиболее важ-ная проблема для человека и, если он хочет познать самогосебя, он должен обращаться с вопросами именно к сексуаль-ности. И еще одно последствие: сексуальность становитсяобъектом, требующим медицинского обслуживания: мы об-ращаемся, когда у нас есть здесь проблемы, к психиатру,психоаналитику, психологу, сексологу, терапевту.

— Эту волю к знанию Вы определяете как поиски самосоз-нания...

— На Западе сексуальность была сугубо объектом знания.И знание это возникло не так уж недавно. Мы стали гово-рить себе, что секрет человека заключен в сексуальности, во-все не со времен Фрейда; это утверждали задолго до Фрей-да психиатры и врачи XIX в., а также христианская мысль,христианская теология, христианская пастырская власть.

— В Вашей книге Вы еще говорите, что такая разновид-ность воли к власти противоречива.

— Да нет же, в каком смысле?

— В смысле, что, начиная с XIX в., как я полагаю, дискурсо сексуальности существовал в изобилии, но этот дискурстолько в силу противоречия стал волей к знанию: ведьпервой его волей было сокрытие.

— Да, но в конечном счете я не уверен, что с самого нача-ла тут была воля к сокрытию: ведь на самом деле, разуме-ется, запрещали говорить и показывать массу вещей, но вто же время всегда стремились узнать, что происходит, как«это» делается. Посмотрите, что происходит в Средние века,в XVI и XVII вв. Правила приличия становились все стро-же, но в то же время все большей становилась несдержан-ность исповедников. И конечно же, людям запрещали коео чем говорить публично, но подумайте о подробностях, ко-

25


торых от них требовали на исповеди, и особенно подумай-те обо всем внимании, с каким их заставляли относиться ксексуальности, к разнообразным движениям их желания, ковсему, что творилось у них в сердце и в теле. Интенсифика-ция вот этого отношения указывает на, в сущности, оченьглубокую любознательность под навязанным молчанием.

— Каковы перспективы этой воли к знанию и каковы бу-дут перспективы этой воли к наслаждению, если моленотак выразиться, незападной сексуальности?

— Насчет незападных обществ ничего Вам сказать не могу.Я знаю, что эта воля к знанию производит весьма любопыт-ные феномены: ведь именно эта воля к знанию заставилалюдей осознать, что их сексуальность несвободна. Следова-тельно, механизмы сексуального освобождения, развившие-ся на Западе, частично возникли из тех же самых механиз-мов, посредством которых пытались порабощать. Вот здесьпродвижение власти вызывает взамен движение сопротив-ления.

— И каковы его последствия?

— Мы теперь находимся в относительно опасной ситуации,в том смысле, что чрезмерный и слишком медицинский ин-терес к сексуальности связан с риском подчинить сексуаль-ность власти по нормализации. Зато я полагаю, что в дви-жениях освобождения, которые имели место недавно и ещемогут иметь место, отстаивание свободной сексуальности...

ЧТО ТАКОЕ «НАКАЗЫВАТЬ»?1

— Ваша книга «Надзирать и наказывать», опублико-ванная в 1974 г., упала подобно метеориту на террито-рию, исконно принадлежавшую специалистам по уголов-ному праву и криминологам. Предложив анализ системыуголовного права с точки зрения политической такти-ки и технологии власти, эта работа перевернула тради-ционное представление о правонарушении и о социальнойфункции наказания. Она привела в смятение склонных крепрессивным мерам судей, по крайней мере тех, кто за-дается вопросом о смысле своего труда; она потрясла мно-жество криминологов, которым, впрочем, едва ли при-шлось по вкусу, что их дискурс определили как болтовню.Все чаще сегодня мы видим издания по криминологии, ко-торые ссылаются на книгу «Надзирать и наказывать»,как на произведение, встреча с которым поистине неиз-бежна. Однако же система уголовного права не меняет-ся, а криминологическая «болтовня» слышна по-прежне-му. Вероятно, как если бы, воздав почести теоретику уго-ловно-юридической эпистемологии, никто не смог извлечьиз нее уроки, как будто между теорией и практикой су-ществует непроходимая пропасть. Несомненно, Вы непретендовали на роль реформатора, но разве нельзя допу-стить, что криминалистика может опираться на Вашианализы и пытаться извлечь отсюда какие-то уроки?

— Вначале, наверное, надо уточнить, что именно я стремил-ся сделать в этой книге. Я не ставил целью непосредствен-но критическую работу, если под критикой понимать изо-бличение недостатков современной системы наказаний. Нехотел я написать и историю институтов, историю функцио-

27

ЧТО ТАКОЕ «НАКАЗЫВАТЬ»?

нирования учреждений уголовного права и тюрьмы на про-тяжении XIX в. Я попытался решить другую проблему: рас-крыть систему мысли, форму рациональности, которая сконца XVIII в. лежала в основе идеи о том, что тюрьма яв-ляется, в сущности, наилучшим средством — одним из наи-более действенных и одним из самых рациональных — длянаказания за правонарушения в любом обществе. Впол-не очевидно, что в этом случае я был озабочен прежде все-го тем, что именно мы могли бы сделать сегодня. По сутидела, мне часто приходило в голову, что те, кто традицион-ным образом противопоставляет реформизм и революцию,не дают себе труда подумать о том, какими путями могли быбыть достигнуты реальные, глубинные и радикальные пре-образования. Мне кажется, что очейь часто в реформах си-стемы уголовного права — имплицитно, а иногда даже экс-плицитно — принималась та система рациональности, чтополучила определение и установилась уже давно; а также,что эти реформаторы попросту стремились понять, какимимогут быть институты и практики, способные осуществитьпроект реформы и добиться ее целей. Выделяя систему ра-циональности, лежащую в основе практик наказания, я хо-тел бы указать, какие постулаты требуется пересмотреть, ес-ли мы хотим полностью преобразовать систему уголовногоправа. Я не говорю, что необходимо избавиться от этих по-стулатов; но я считаю очень важным — если мы хотим про-вести работу по преобразованию и обновлению — понять нетолько сущность этих институтов и последствия их функци-онирования, но также и понять, какой тип осмысления дей-ствительности лежит в их основе; что еще можно принять вэтой конкретной системе рациональности; и что, наоборот,можно оставить в стороне, отбросить, преобразовать и т. д.?Именно это я пытался осуществить в отношении историипсихиатрических заведений. И надо признать, что я былслегка удивлен и изрядно разочарован, когда понял, что этопредприятие в сфере рефлексии и мысли не смогло объеди-

28


нить вокруг данной проблемы различных людей — работ-ников суда, теоретиков уголовного права, практиков пени-тенциарных заведений, адвокатов, социальных работникови лиц, прошедших тюремное заключение. Правда, именно вэтом смысле, по причинам, несомненно, культурного или со-циального порядка 1970-е годы оказались особенно разоча-ровывающими. Множество критических стрел были выпу-щены по всем направлениям; зачастую мои идеи получалинекоторое распространение, иногда они оказывали извест-ное влияние, но редко получалось так, чтобы кристаллиза-ция поставленных вопросов способствовала созданию кол-лективного объединения, которое могло бы определить планнеобходимых преобразований. Как бы там ни было, что ка-сается меня — и вопреки моему желанию — у меня никогдане было возможности установить рабочий контакт с каким-либо преподавателем уголовного права, работником суда и,само собой разумеется, с какой-нибудь политической парти-ей. Так, основанная в 1972 г. Социалистическая партия, ко-торая на протяжении девяти лет сумела подготовить свойприход к власти и в речах которой слышались отзвуки раз-нообразных тем, разрабатывавшихся в 1960—1970-х гг., таки не сделала серьезной попытки заранее определить, какойбудет ее реальная практика, когда она придет к власти. По-хоже, что ни институты, ни группы, ни политические пар-тии, которые могли бы осуществить рефлективную работу,не сделали в этом направлении ничего.

— Возникает такое впечатление, что понятийная си-стема не эволюционировала вообще. Хотя юристы и пси-хиатры признавали уместность и новизну Ваших исследо-ваний, они, похоже, сталкивались с невозможностью пре-творить их в жизнь, в то, что называют двусмысленнымтермином «криминальной политики».

— Здесь Вы ставите, по сути, весьма важную и трудную про-блему. Как вы знаете, я принадлежу к поколению, присут-

29


ствовавшему при крахе большинства утопий, родившихся вXIX и в начале XX в.; кроме того, оно увидело, к каким извра-щенным и порою пагубным последствиям приводили проек-ты, в высшей степени благородные по своим намерениям.Я никогда не стремился выступать в роли интеллектуала-пророка, заранее диктующего людям, что они должны де-лать, и предписывающего им определенные мыслительныерамки, цели и средства, извлекаемые им из собственногомозга, во время работы в своем кабинете среди книг. Мне ка-залось, что работа интеллектуала, которого я называю «спе-цифическим интеллектуалом», состоит в попытке обнаруже-ния — в их принуждающей силе, но и в случайности их исто-рического формирования — систем мысли, ставших теперьнам хорошо знакомыми, представляющихся нам очевидны-ми и составляющих единое целое с нашим восприятием, с на-шими позициями и поведением. Впоследствии же необходи-мо работать сообща с практиками, не только ради измененияинститутов и практик, но и для переработки форм мысли.

— То, что Вы назвали «криминологической болтовней» ичто, без сомнения, было неправильно понято, есть не чтоиное, как неспособность ставить под сомнение ту систе-му мысли, в рамках которой проводилась эта аналитиче-ская работа на протяжении полутораста лет ?

— Так оно и есть. Правда, может быть, я употребил несколь-ко развязное выражение. Но у меня сложилось впечатление,что трудности и противоречия, с какими сталкивалась прак-тика уголовного права на протяжении двух последних сто-летий, так и не подверглись основательному анализу. И вот,спустя сто пятьдесят лет всё те же понятия, те же темы, теже упреки, та же критика, те же требования: все повторяет-ся, как если бы ничего не изменилось, и в каком-то смысле,действительно, не изменилось ничего. Начиная с момента,когда институт, представляющий столько неудобств, вызы-вающий столько критики, дает повод лишь для бесконечно-

30


го повторения одних и тех же речей, «болтовня» становитсясерьезным симптомом.

— В книге «Надзирать и наказывать» Вы анализируете«стратегию» преобразования некоторых правонарушенийв преступление, что превращает явный крах тюремнойсистемы в успех. Складывается впечатление, словно ка-кая-то «группа» более или менее осознанно воспользоваласьэтим средством, чтобы достичь заранее не рекламируе-мых целей. Возникает — может быть, ложное — впечат-ление, что тут какая-то хитрость власти, подрывающейпроекты и расстраивающей дискурсы реформаторов-гу-манистов. С этой точки зрения, существует некое сход-ство между Вашим анализом и марксистской модельюинтерпретации истории (я имею в виду страницы, где Выдоказываете, что известный тип иллегализма подавлял-ся в особой мере, тогда как к другим относились терпи-мо). Но в отличие от марксизма, здесь не очевидно, какая«группа» или какой «класс», какие интересы задействова-ны в этой стратегии.

— В анализе того или иного института следует различатьнесколько вещей. Во-первых, то, что можно назвать его ра-циональностью или его целью, т. е. цели, которые он передсобой ставит, и средства, которыми он располагает для до-стижения этих целей; в сущности, это программа институ-та, которую он для себя определил: к примеру, таковы кон-цепции Бентама относительно тюремной системы. Во-вто-рых, существует вопрос, который касается результатов.Очевидно, результаты совпадают с целью очень редко; так,цель тюрьмы как исправительного учреждения, тюрьмы каксредства исправления индивида достигнута не была: резуль-таты оказались, скорее, противоположными, и тюрьма, ско-рее, способствовала воспроизводству поведения, квалифи-цируемого как правонарушение. Но ведь когда результат несовпадает с целью, возникает несколько возможностей: ли-

31


бо производится реформа, либо же эти результаты исполь-зуются для чего-то, не предусмотренного вначале, но то-го, что вполне может иметь смысл и определенную пользу.Это можно назвать использованием; так, тюрьма, котораяне способствовала исправлению правонарушителей, скорее,послужила в качестве некоего механизма исключения. Чет-вертый уровень анализа — то, что можно назвать «стратеги-ческими конфигурациями», т. е. исходя из этих, до некото-рой степени неожиданных и новых, но несмотря ни на что,намеренных форм использования, можно построить новыетипы рационального поведения, отличающегося от перво-начальной программы, но и соответствующего его целям, ив котором может проявиться взаимодействие между различ-ными социальными группами.

— Результаты, которые сами превращаются в цели,.,

— Вот именно: это результаты, повторяющиеся при различ-ных формах использования, и сами эти формы являются ра-ционализованными и организованными, во всяком случаепо отношению к новым целям.

— Но, разумеется, ничего преднамеренного здесь нет, воснове этого нет какого-то тайного макиавеллевскогоплана,,. ?

— Ничего подобного нет. Нет ни индивида, ни группы, ко-торые несли бы ответственность за такую стратегию, — но,исходя из результатов, отличающихся от первоначальныхцелей, и из форм использования этих результатов, строитсяопределенное количество стратегий.

— Стратегий, целесообразность которых, в свою очередь,отчасти ускользает от тех, кто их замышляет,

— Да. Иногда эти стратегии бывают полностью осознан-ными: можно сказать, что способ использования полициейтюрьмы как института является более или менее осознан-

32


ным. Просто эти стратегии, как правило, не формулируют-ся. В отличие от программы. Первоначальная программаинститута, его первая цель, наоборот, афишируется и слу-жит его оправданием, тогда как стратегические конфигура-ции зачастую неясны даже на взгляд тех, кто занимает в немзначительное место и играет немаловажную роль. Но взаи-модействие всех этих течений вполне может этот институтукрепить, и я полагаю, что, несмотря на всю критику в ееадрес, и поскольку здесь пересеклись между собой несколь-ко стратегий различных гругт, тюрьма как институт окреп-ла и упрочилась.

— Вы очень ясно даете понять, что тюремное заключе-ние — с начала XX в. — свидетельствовало о грандиозномпровале уголовного правосудия, — все это справедливо идля сегодняшнего дня. Нет такого специалиста по уголов-ному праву, который не был бы убежден, что тюрьма недостигает предписанных ей целей: уровень преступностине уменьшается; тюрьма отнюдь не способствует «ресо-циализации», но лишь штампует правонарушителей; онаповышает уровень рецидивов и не гарантирует безопасно-сти. И вот, пенитенциарные заведения полны, а социали-стическое правительство во Франции ничего не сделало вэтом отношении, чтобы что-то изменить.

Но в то же время Вы поставили вопрос с ног на голову.Не исследуя причин вечно повторявшихся провалов, Вы за-даетесь вопросом о том, к чему эти проблематичные про-валы приводят и кто получает от них выгоду. Вы обна-ружили, что тюрьма служит орудием дифференцирован-ного подхода к правонарушениям и дифференцированногоконтроля над ними. В этом смысле тюрьма отнюдь непотерпела крах, а, наоборот, ей полностью удалось спе-цифицировать известные категории правонарушений, —правонарушений, совершаемых представителями народа;и сформировать определенную категорию правонаруши-

33


телей, отделяя их от других категорий, а именно — про-исходящих из среды буржуазии.

Наконец, Вы отмечаете, что тюремной системе уда-лось придать естественный и легитимный вид судебнойвласти, поощряющей наказания, что эта система «нату-рализует» такую власть. Эта идея сопряжена с давнимвопросом о легитимности и обоснованности наказания,поскольку осуществлением дисциплинарной власти судеб-ная власть не исчерпывается, даже если в этом — как по-казали Вы — ее основная функция.

— Устраним, если угодно, кое-какие недоразумения. Во-первых, в этой книге о тюрьме я, что очевидно, не намере-вался ставить вопрос об обосновании права на наказание.Я лишь хотел показать, что, исходя из определенной кон-цепции обоснования права на наказание, которую можнообнаружить у специалистов по уголовному праву или фи-лософов XVIII в., можно представить себе различные спо-собы наказания. Фактически в этом реформистском движе-нии второй половины XVIII в. мы обнаруживаем их целуюгамму, и в конечном счете тюрьма оказалась как бы приви-легированным способом. Она была не единственным сред-ством наказания, но все-таки стала одним из главных. Мояже проблема состояла в том, чтобы понять, почему избралиименно это средство. А также — как это средство наказаниявидоизменило не только судебную практику, но также и рядфундаментальных проблем в уголовном праве. Так, значе-ние, придававшееся психологическим или психопатологиче-ским аспектам криминальной личности и утверждавшеесяна протяжении всего XIX в., в известной степени объясняет-ся практикой наказаний, которая ставила перед собой цельисправления, а сталкивалась лишь с невозможностью тако-вого. Следовательно, я отбросил проблему обоснования пра-ва на наказание, чтобы выделить другую проблему, кото-рой, как я полагаю, историки чаще всего пренебрегали: речь

34


идет о средствах наказания и об их рациональности. Но этне означает, что вопрос об обосновании наказания теряесвое значение. В этом отношении, я полагаю, надо быть еразу и умеренным, и радикальным — радикально умеренныйи вспомнить то, что писал Ницше уже более века назад —именно, что в наших современных обществах мы уже точно не знаем, что мы делаем, когда наказываем, и не знаемчто — по сути и в принципе — может оправдать наказаниевсе складывается таким образом, словно мы практикуем наказания, наделяя ценностью известное количество «выпавших в осадок» гетерогенных идей, относящихся к различным биографиям, к отчетливо различающимся моментам,не сходящимся рациональностям.

Следовательно, если я не говорил об этом обосновани]права на наказание, то дело не в том, что я не считаю этовопрос важным; я полагаю, что одной из наиболее фундаментальных проблем, которые предстоит осмыслить зановв точке пересечения права, морали и судейских институте!мог бы стать смысл, каким можно наделить наказание.

— Проблема определения наказания является тем болесложной, что мы не только точно не знаем, что таконаказывать, но и испытываем отвращение к наказаныям. Судьи, по сути дела, все больше не хотят наказыватьони стремятся заботиться, быть обходительными, перевоспитывать, исцелять, как если бы их целью было оправдать себя как носителей репрессивного начала. Впрочем,книге «Надзирать и наказывать» Вы пишете: «Границгуголовного и психиатрического дискурсов смешиваются»'И еще: «С многочисленными научными дискурсами завязываются трудные, бесконечные отношения, которыуголовное правосудие пока не способно контролироватьХозяин правосудия отныне не является хозяином его истины»3. Сегодня обращение к психиатру, к психологу, к еециалъному работнику стало фактом судебной повседнее

35


ности, как в уголовных делах, так и в гражданских. Выпроанализировали этот феномен, который, несомненно,указывает на эпистемологическое изменение в уголовно-юридической сфере. Видимо, уголовное правосудие обрелоиную сущность. Судья все меньше применяет к правона-рушителю Уголовный кодекс; все больше он лечит патоло-гии и расстройства личности.

— Полагаю, что Вы совершенно правы. Отчего уголовноеправосудие приняло подобную позицию в отношении пси-хиатрии, ведь ему это должно было сильно мешать? Ведьочевидно, что между проблематикой психиатрии и тем, чтотребуется самой практикой уголовного права в отношенииответственности, противоречия вроде бы нет; я бы сказал,есть гетерогенность. Это две формы мысли, лежащие в раз-ных плоскостях, и, следовательно, непонятно, исходя из ка-ких правил одна может воспользоваться другой. Но ведь не-сомненно — и это поразительный феномен, наблюдающий-ся с XIX в., — уголовное правосудие, о котором можно былобы предполагать, что оно отнесется с колоссальным недове-рием к психиатрической, психологической или медицинскоймысли, было, наоборот, зачаровано ею.

Разумеется, имело место и сопротивление; разумеется,были конфликты, и не надо их недооценивать. Но в конеч-ном итоге, если взять более продолжительный период вре-мени — полтора столетия, — то окажется, что уголовноеправосудие приветствовало эти формы мысли, проявляя кним все большую терпимость. Вероятно, психиатрическаяпроблематика порою затрудняла практику уголовного пра-ва. Но сегодня она скорее облегчает ее, позволяя оставитьнерешенным вопрос — знаем ли мы, что такое наказывать?

— На последних страницах книги «Надзирать и наказы-вать» Вы отмечаете, что дисциплинарная техника ста-ла одной из основных функций нашего общества. Властьдостигает своей наивысшей интенсивности в рамках пе-

36


нитенциарного института. С другой стороны, Вы гово-рите, что мы не можем считать тюрьму абсолютно не-обходимой для такого общества, как наше, поскольку онаутрачивает значительную часть своего raison d'être4 приналичии все более многочисленных диспозитивов нормали-зации. Значит, можно представить себе общество и безтюрьмы? Эту утопию начинают принимать всерьез не-которые криминологи. Например, Люк Хюлъсман, профес-сор уголовного права в Роттердамском университете, экс-перт при ООН, защищает теорию упразднения системыуголовных наказаний5. Рассуждение, на котором основанаэта теория, имеет много общего с некоторыми из Вашиханалитических выводов: система уголовных наказанийсоздает правонарушителей; эта система обнаруживаетфундаментальную неспособность осуществить социаль-ные цели, которые, как считается, она преследует; все еереформы иллюзорны; единственным логичным решениембудет ее упразднение. Люк Хюлъсман констатирует, чтобольшинство правонарушений ускользает от системыуголовных наказаний, не подвергая опасности общество.Поэтому он предлагает систематически декриминализи-роватъ большую часть проступков и форм поведения, ко-торые закон считает преступлениями и правонарушени-ями, и заменить понятие преступления понятием «си-туация-проблема». Вместо того чтобы наказывать иклеймить позором — пытаться регулировать конфлик-ты арбитражными процедурами и несудебным примире-нием. Рассматривать правонарушения как социальныериски, где главное — обеспечивать компенсацию жерт-вам. Вмешательство судебного аппарата должно бытьоставлено для дел особой сложности, либо — в крайнемслучае — при провале попыток примирения или несостоя-тельности решений посредством гражданского права. Те-ория Люка Хюлъсмана — из числа тех, что предполагаюткультурную революцию.

37


Что Вы думаете об этой схематически изложенной або-лиционистской идее? Можно ли видеть в ней возможныепродолжения книги «Надзирать и наказывать»?

— Полагаю, что в тезисах Хюльсмана есть масса интерес-ных идей, хотя бы сам вызов, который он бросает пробле-ме обоснования права на наказание, утверждая, что наказы-вать больше не за что.

Я нахожу также весьма интересным тот факт, что он ста-вит вопрос об обосновании наказания, в то же время учи-тывая средства, которыми реагируют на правонарушение.Т. е. вопрос о средствах — не просто следствие того, чтоможно было бы рассматривать как право на наказание, нодля Хюльсмана осмысление об обоснованности права на на-казание и способ реакции на правонарушение должны идтирука об руку. Все это, по-моему, хорошо стимулирует мысльи очень важно. Возможно, я недостаточно знаком с трудамиХюльсмана, но я задаю себе следующие вопросы. Не при-ведет ли понятие «ситуация-проблема» к психологизации ивопроса, и реакции? Может быть, такая практика (даже ес-ли Хюльсман этого не желает) связана с риском, с одной сто-роны, своего рода отрыва социальных, коллективных и ин-ституциональных реакций от преступления, которое будетрассматриваться как несчастный случай и «улаживаться»тем же способом, что и несчастные случаи, — ас другой сто-роны, гиперпсихологизации самого преступника, при кото-рой он будет считаться объектом психиатрического или ме-дицинского вмешательства с терапевтическими целями?

— Но не приведет ли эта концепция преступления, сверхтого, к упразднению понятий ответственности и вино-вности? В той мере, в какой зло существует в наших об-ществах, не выполняет ли сознание виновности, возник-шее, по Рикёру, еще у греков, необходимой социальной функ-ции? Можно ли представить себе общество, избавленноеот всякого чувства виновности?

38


— Я считаю, что вопрос здесь не в том, чтобы решить, можетли общество функционировать без виновности, но в том, мо-жет ли общество способствовать функционированию ви-новности в качестве организующего и основополагающегопринципа права. В этом вся сложность проблемы.

Поль Рикёр совершенно прав, делая упор на проблемеморального сознания, и делает он это как философ или какисторик философии. Вполне легитимно утверждать, что ви-новность существует, она существует, начиная с известноговремени. Можно спорить о том, возникло ли чувство вины угреков или же оно имеет другие истоки. В любом случае, оносуществует, и пока неясно, каким образом наше общество —пока столь же укорененное в традиции, как и общество гре-ков, — могло бы обходиться без понятия вины. Уже давноможно было бы считать само собой разумеющимся, что си-стема права и судебные институты напрямую связаны с та-ким понятием, как вина. Но для нас, напротив, вопрос оста-ется открытым.

— Теперь, когда индивид предстает перед той или инойинстанцией уголовного правосудия, он должен не толькоотчитаться в запрещенном законом проступке, но и рас-сказать о своей жизни.

— Верно. Например, в США много дискутировали о неопре-деленных наказаниях. Я полагаю, что от их практики по-всюду отказались, но она подразумевала и определеннуютенденцию, — некое искушение, которое, на мой взгляд, неисчезло: тенденцию выносить приговоры уголовного пра-восудия, в гораздо большей степени имея в виду своего ро-да совокупность качеств, характеризующих жизнь и образжизни, нежели конкретный проступок. Во Франции недав-но приняли меры по отношению к судебным исполнителям.Укрепили власть и контроль судебного аппарата над испол-нением наказания — что, несомненно, во благо. Это способ-ствовало уменьшению фактической независимости пенитен-

39


циарных заведений. Теперь суд будет состоять из трех судей,от них будет зависеть, даровать ли задержанному условнуюсвободу; это решение принимается с учетом множества эле-ментов, прежде всего будет учитываться первое правона-рушение. Оно окажется как бы реактуализовано, посколь-ку будут присутствовать и смогут вмешаться и гражданскаясторона, и представители жертвы. Затем будут учтены эле-менты поведения индивида в тюрьме, как их пронаблюда-ют, оценят, проинтерпретируют надзиратели, администра-торы, психологи и врачи, которые затем вынесут свое суж-дение. Именно эта магма гетерогенных элементов составитоснову судебного решения. Даже если оно окажется юриди-чески приемлемым, необходимо отдавать отчет в том, какиефактические последствия оно повлечет за собой. И в то жевремя нужно понимать, с каким риском для уголовного пра-восудия в его ежедневной работе связана склонность выно-сить решение по уголовным делам в зависимости от хоро-шего или дурного поведения.

— Медикализация правосудия постепенно приводит к ис-ключению уголовного права из судебной практики. Субъектправа уступает место более или менее безответственно-му невротику или психопату, чье поведение обусловливает-ся психобиологическими факторами. В качестве реакциина эту концепцию некоторые специалисты по уголовно-му праву возвращаются к концепции наказания, согласу-ющегося с уважением к свободе и достоинству индивида.Речь идет не о возврате к системе жестоких и механиче-ских наказаний, абстрагирующейся от социально-эконо-мического режима, в рамках которого она функциониру-ет, — и игнорирующей социальное и политическое измере-ние правосудия; речь идет об устранении концептуальныхпротиворечий между правом и медициной, и о проведениичетких границ между сферой права и сферой медицины.На ум приходят слова Гегеля: «Полагая, что вина содер-

40


жит свое право, мы чтим преступника как разумное су-щество».

— Я считаю, что на самом деле уголовное право являетсячастью социального взаимодействия в таком обществе, какнаше, и это не нуждается в маскировке. Это означает, чтоиндивиды, входящие в состав этого общества, должны счи-тать себя и друг друга субъектами права, которых в каче-стве таковых можно наказать или покарать, если они на-рушат соответствующий закон. И по-моему, тут нет ничегосверхъестественного. Но ведь обязанность общества состоитв том, чтобы способствовать тому, чтобы конкретные инди-виды могли фактически признавать себя и друг друга в ка-честве субъектов права. А это трудно, когда используемаясистема уголовного права архаична, произвольна и неадек-ватна по отношению к реальным проблемам, стоящим передобществом. Возьмите, например, одну лишь область эконо-мических правонарушений. Настоящая работа здесь априо-ри заключается не в том, чтобы внедрять в эту область меди-цину и психиатрию, чтобы изменить эту систему и сделатьее более приемлемой; надо заново продумать систему уго-ловных наказаний саму по себе. Я не имею в виду то, что на-до вернуться к суровости Уголовного кодекса 1810 г.; я хочусказать: вернемся к серьезной идее уголовного права, в ко-тором было бы ясно определено, что в таком обществе, какнаше, можно считать наказуемым, а что — нет; даже вер-немся к мысли о системе, определяющей правила социаль-ного взаимодействия. Я не доверяю тем, кто хочет вернутьсяк системе 1810 г. под предлогом, что медицина и психиатрияспособствуют утрате смысла в том, что называется уголов-ным правосудием; но в равной степени я не доверяю и тем,кто — по сути дела — принимает эту систему 1810 г., попро-сту подгоняя, подправляя, смягчая ее психиатрическими ипсихологическими модуляциями.

МИШЕЛЬ ФУКО:БЕЗОПАСНОСТЬ И ГОСУДАРСТВО1

— Как объяснить легкость, с какой французскому прави-тельству удалось изгнать Круассана2? И как объяснитьто, что левые силы во Франции отвернулись от дела Кру-ассана, предоставив правительству возможность дей-ствовать, как оно сочтет нужным?

— Левым трудно заниматься критикой или самокритикой.Несомненно одно: партию можно было выиграть, но ее недовели до победы. Одним из встреченных препятствий, раз-умеется, стала проблема терроризма, которая — что бы ниговорили — оказалась в центре не дела Круассана в егоюридическом аспекте, но позиций и реакций людей в связис Круассаном. Очевидно, что всякий выбор осуществлялся, содной стороны, на явном уровне — на уровне дела Круасса-на, — с другой же стороны, на уровне более скрытого реги-стра: регистра выбора, осуществляемого в отношении тер-роризма.

— Вот именно, похоже, что левые не сумели избежатьзападни, состоящей в отождествлении дела Круасса-на, сведенного к его юридическому аспекту, с террориз-мом.

— Ни одна политическая партия, являющаяся кандидатомв правительство какого-либо государства, не может не осуж-дать терроризм — ведь он, по определению, представляетсобой антигосударственную борьбу, яростную борьбу противгосударства. Сюда добавляется и тот факт, что обществен-ное мнение с трудом узнает себя в любой серии террористи-ческих актов. Но когда терроризм укореняется в каком-ли-

43

МИШЕЛЬ ФУКО: БЕЗОПАСНОСТЬ И ГОСУДАРСТВО

бо национальном движении, его до известной степени при-нимают.

— Потому что он морально оправдан?

— Он морально оправдан. Революционные движения ока-зываются успешными и вызывают всю полноту историче-ских последствий лишь в той мере, в какой они сопряже-ны с националистическими движениями: этот закон превра-щает национализм в условие исторической динамики массв XX веке; он верен для терроризма, как и для всякой дру-гой формы действия. Коммунистические партии смогли осу-ществить определенные исторические преобразования —там, где они осуществили таковые, — лишь в той мере, вкакой они позаимствовали все требования националистиче-ских движений, или же часть их. Когда терроризм проявля-ется в виде самовыражения национальности, у которой по-ка еще нет ни независимости, ни государственных структур,и отстаивает свои права, чтобы получить независимость игосударство, его в конечном итоге принимают. Возьмем ев-рейский терроризм до создания государства Израиль, тер-роризм палестинский, а также ирландский терроризм: дажеесли мы можем проявлять большую враждебность к той илииной форме действия, то от самого принципа этого терро-ризма, в основном, отказаться невозможно. Зато не оправ-данны террористические движения, которые выступают отимени класса, от имени какой-то политической группы, отимени какого-то авангарда, от имени маргинальной груп-пы: «Я встаю, кладу куда-нибудь бомбу и угрожаю кого-ни-будь убить, чтобы добиться чего-то». Вот это уже не прохо-дит. Я не говорю здесь — справедливо это или несправедли-во. Я описываю происходящее.

— Представлять существенный факт национализма какусловие исторической динамики масс в XX в. означает,что западные державы располагают колоссальной свобо-

44


дой маневра, чтобы погасить всякое движение протестаили всякое народное движение, сила которого, возможно,такова, что привела бы к ожесточенной борьбе?

— Да. Посмотри, что происходит на уровне Европы в трехчастях Европы: в Западной Европе, Восточной Европе и Со-ветском Союзе. На крайнем Западе и на крайнем ВостокеЕвропы отвержение существующего общества, отвержениеполитического режима может кристаллизироваться вокругнациональных требований лишь в некоторых локальныхточках (Ирландия, Каталония...). Возьми Советский Союз:там национальные движения относительно локальны (на-пример, на Украине), но советский диссидент, как правило,имеет реальную опору лишь в случае, если он укоренен внациональном движении. В противном случае он выступаетв качестве неудовлетворенного интеллектуала, drop-out'a?,маргинала.

Зато возьми Восточную Европу, т. е. центр Европы, нахо-дящийся под советским контролем, где существуют феноме-ны диссидентства, отвержения общества, режима, полити-ческих и экономических структур; это отвержение с гораздобольшей легкостью подключается к антисоветизму, коренькоторого — в чаянии национальной независимости. В Поль-ше и в Чехословакии эти феномены сыграли большую роль,и национализм послужил проводящей средой для дисси-дентства. Когда такой проводящей среды нет, эти феноме-ны диссидентства не встречают даже отклика.

— Ты писал в «Матэн»: «Отныне безопасность превышезаконов». Термин «безопасность» ставит проблему. О без-опасности кого идет речь ? И где, по-твоему, располагает-ся граница между протестом допустимым и протестомзапрещенным? Граница нового типа тоталитаризма?

— Тоталитаризмом длительное время называли режимыфашистского или сталинистского типа. Мы присутствуем

45


отнюдь не при таком типе воскресения. Как бы там ни бы-ло, воскресений в истории не бывает вообще; точнее гово-ря, всякий анализ, состоящий в желании произвести поли-тический эффект воскрешения старых призраков, обреченна провал. Попытки воскресить призраки прошлого объ-ясняются неспособностью анализировать конкретные яв-ления.

Так что же сегодня происходит? Отношение государствак населению осуществляется преимущественно в форме то-го, что можно назвать «договором о безопасности». В былыевремена государство могло сказать: «Я дам вам территорию»или же: «Я гарантирую вам, что вы сможете жить в мире вваших границах». Это был территориальный пакт, и гаран-тия сохранения границ представляла собой существеннуюфункцию государства.

Сегодня проблема границ почти не ставится. В качествепакта государство предлагает следующее: «Вам предоставятгарантии». Гарантии от всего, что может породить неуве-ренность, несчастный случай, ущерб, риск. Вы больны? Выполучите социальную страховку! У вас нет работы? Вы по-лучите пособие по безработице! Вас беспокоит цунами? Вамсоздадут фонд солидарности! Имеются правонарушители?Вам обеспечат их перевоспитание и хороший полицейскийнадзор!

Несомненно, этот договор о безопасности не может бытьтого же типа, что и система законности, благодаря которойв былые времена государство могло сказать: «Послушайте-ка, вы будете наказаны, если сделаете вот то-то, и вы не бу-дете наказаны, если этого не сделаете». Государство, гаран-тирующее безопасность, есть государство, которое обязановмешиваться во всех случаях, когда течение повседневнойжизни нарушается каким-либо исключительным событи-ем. И сразу же закон оказывается неприемлемым; и сразуже оказываются необходимыми упомянутые разновидно-сти вмешательства, исключительный и незаконный харак-

46


тер которых отнюдь не должен выглядеть знаком произволаили избытка власти, но выглядит, напротив, знаком заботы:«Посмотрите, как мы готовы вас защищать, ведь посколькупроисходит нечто чрезвычайное, мы собираемся вмешать-ся всеми необходимыми способами, очевидно, не учитываяэти старые привычки — законы или юриспруденцию». Этасторона вездесущей заботы и есть аспект, в котором пред-стает государство. И развивается как раз такая модальностьвласти.

Что безусловно шокирует в терроризме, что вызывает ре-альный, а не притворный гнев правителей, так это как разто, что терроризм нападает на них именно в той плоскости,где правители утверждали возможность гарантировать лю-дям, что с ними ничего не произойдет.

Теперь мы выходим за рамки несчастных случаев, от ко-торых оградит это «гарантийно-страховое» общество; мысталкиваемся с политическим действием, которое подверга-ет опасности не только жизнь индивидов, но и отношенияиндивидов со всеми институтами, которые до сих пор их за-щищали. Вот откуда тревога, вызванная терроризмом. Тре-вога у правителей. Тревога у граждан, которые, выражаялояльность государству, соглашаются со всем — и с налога-ми, и с иерархией, и с покорностью, — потому что государ-ство защищает их и предоставляет им безопасность.

— Принцип «ты мне, я тебе». Но разве это все-таки нетоталитарная система в той мере, в какой она позволя-ет власти обозначить какую-нибудь социальную группуили какое-нибудь поведение как опасные для всего населе-ния в целом? Стало быть, надо, не обращаясь к власти,предоставить возможность народу осудить то или иноеповедение или ту или иную социальную группу.

— Призвание государства — как раз быть тоталитарным,т. е. в конечном итоге осуществлять неукоснительный кон-троль надо всем. Но я все-таки думаю, что тоталитарное го-

47


сударство в строгом смысле слова есть такое государство,где политические партии, государственный аппарат, инсти-туциональные системы образуют своего рода единство, кон-тролируемое сверху донизу, без трещин, лакун и возможныхдевиаций.

Имеется в виду наложение всех аппаратов контроля наодну и ту же пирамиду, а также монолитность идеологий,дискурсов и разновидностей поведения.

Складывающиеся сейчас общества безопасности терпимоотносятся к целому ряду разновидностей поведения, в пре-деле — отклоняющихся от нормы и даже антагонистичныхпо отношению друг к другу; правда, при условии, что такоеповедение оказывается «защищенным оболочкой», не допу-скающей таких людей и форм поведения, которые считают-ся неподконтрольными и опасными. И отграничивать такие«опасные случайности» — дело власти. Но в упомянутойоболочке имеется свобода маневра и некий плюрализм, к ко-торому относятся со значительно большей терпимостью, не-жели при тоталитаризме. Это более ловкая и хитрая власть,чем власть тоталитарная.

То, что власть сама характеризует опасность, не позволя-ет говорить о власти тоталитарного типа. Это власть новоготипа. Проблема не в том, чтобы называть современные яв-ления старыми историческими понятиями. В том, что про-исходит сегодня, надо выделить специфическое, обратить-ся к этой специфичности и начать с ней борьбу, пытаясь этуспецифику анализировать и находить подходящие для нееслова и описания.

— Ты говоришь «надо с ней бороться»; эта борьба оченьтрудна в той мере, в какой упомянутая потребность вбезопасности как будто бы повсеместно признается —следовательно, в той мере, в какой государство, на взгляднаселения, может оправдать свои действия, оправдатьрепрессии, которыми оно встречает определенные раз-

48


новидности поведения, когда государству представляет-ся, что такое поведение нарушает общепринятые прави-ла безопасности. Какое поле для размышления и действийэтот тип власти открывает левым силам?

— Именно здесь следует предпринять радикальное усилиепо переосмыслению. Старые схемы борьбы, которые, начи-ная с XIX в., позволяли бороться с национализмом и его по-следствиями, бороться с империализмом, представляющимсобой другой аспект и другую форму национализма; бороть-ся с фашизмом — эти старые схемы не годятся. Надо попро-бовать объяснить людям, что акцентирование старых поли-тических ценностей, старой ренты Пине4 для политическоймысли и протеста уже непригодно. Такое наследие сегодняутратило актуальность.

К тому же надо доверять политическому сознанию людей.Когда ты говоришь им: «Вы живете в фашистском государ-стве и об этом не знаете», то люди знают, что им лгут. Ког-да людям говорят: «Никогда свободы не были более ограни-ченными и угрожаемыми, чем теперь», то люди знают, чтоэто не так. Когда им говорят: «Новые Гитлеры вот-вот поя-вятся, а вы об этом и не догадываетесь», они знают, что этоложь. Зато если им говорят об их реальном опыте, об их бес-покойных и тревожных отношениях с механизмами безопас-ности — что, например, влечет за собой полностью медика-лизированное общество? что влекут за собой механизмы со-циального страхования, которые надзирают за вами изо дняв день? — тогда они прекрасно ощущают, они знают, что этоне фашизм, но нечто новое.

— Нечто их связывающее?

— Нечто их связывающее. По-моему, то что надо сделать,так это...

— Так это выявить их новые потребности, эти новыетребования, которые возникают из-за их отказа от но-

49


вых разновидностей принуждения, представляющих собойцену безопасности..,

— Именно так. Надо обнаружить точку, благодаря которойлюдям все-таки удастся оторваться от этой системы безопас-ности: безопасность достается людям дорогой ценой, и онине хотят ее платить. И действительно — не надо, чтобы ониее платили. Пусть не злоупотребляют их доверием, называяэту цену необходимой!

— Но тогда преимущество, извлекаемое властью из этойновой системы, и в то же время из этого камуфляжа при-нуждений, проистекающих из такой потребности в без-опасности, в конечном счете служит увековечению вла-сти, опирающейся на безопасность, — в той мере, в какой— как ты уже сказал — поскольку формы протеста воз-можны, а система стала гибче, то удары для нее не стольболезненны, и она легче их парирует1?

— Это действительно так. Нельзя сказать, что государствавсе более теряют подвижность; они становятся все гибче,развивают возможности продвижения вперед и отхода на-зад, а также эластичность: эластичность государственныхструктур иногда позволяет проводить то, что может пока-заться отступлением от функционирования государственно-го механизма: атомизацию производственных структур, уси-ление региональной автономии, то, что кажется совершеннонесовместимым с развитием государства.

ПИСЬМО К НЕКОТОРЫМЛЕВЫМ ЛИДЕРАМ1

После экстрадиции Круассана вы соблаговолили сказать,что негодуете: право на убежище оказалось попранным, спо-собы обращения к закону обойдены, политического беженцавыдали. Пусть кто хочет, говорит то, о чем вы могли выска-заться раньше... Многие из тех, кто обычно не подписывалпетиций, указали вам путь, на котором вы не были бы оди-нокими и не опередили бы других слишком явно2.

Своего рода удача привела к тому, что сегодня еще непоздно. Дело Круассана в Германии еще не завершено. И воФранции тоже — вы знаете? Две женщины, Мари-ЖозефСина и Элен Шатлен, обвиненные в «укрывательстве злоу-мышленника», рискуют получить от шести месяцев до двухлет тюремного заключения.

За что? Они якобы помогали Круассану в его «подпольнойдеятельности» — хотя это слово является сильно преувели-ченным; обращайтесь по этому поводу к господам из судеб-ной полиции — ведь во Францию поступило предусмотрен-ное конституцией ходатайство о политическом убежище, нонаше правительство на него так и не ответило.

Не знаю, как в этом случае можно говорить об «укрыва-тельстве злоумышленника», ведь Круассана экстрадирова-ли не за то, что он входил в ассоциацию злоумышленников(как требовало правительство Германии), но за то, что онпомогал своим клиентам осуществлять переписку.

Но я хорошо знаю, что его клиентов преследуют за то, чтоони сделали то, что должно было сделать государство. Выслишком хорошо знаете государство, и потому вам извест-но, что оно редко подает хороший пример людям — и чточесть этих последних всегда заключалась в том, чтобы само-

51

ПИСЬМО К НЕКОТОРЫМ ЛЕВЫМ ЛИДЕРАМ

стоятельно и порою в одиночестве делать то, к чему властинеспособны — из-за расчета ли, инертности, безразличияили ослепления. В режиме политической морали — прости-те это словосочетание, но бывают случаи, когда у него естьсмысл — уроки, как правило, приходят снизу.

То же самое правительство, которое отказалось признатьправо на убежище, на существовавшее с незапамятных вре-мен великодушие, упрекает двух женщин за то, что они вы-полнили свой долг. Что вы об этом думаете?

Вы не хотите, как говорится, «мешать ходу судопроизвод-ства»? Но ведь вы не в правительстве! Если бы вы вошлив правительство, вы вспомнили бы ваших неосмотритель-ных предшественников; вы вспомнили бы министра юсти-ции, который выражал негодование на следующий день по-сле ареста, — или другого министра3, который оправдывалэкстрадицию еще до оглашения приговора; вы вспомнилибы о критике, которую вы обратили против них. А сегоднявы просто граждане, как и все мы. Удача? В этом деле —разумеется, поскольку она избавляет вас от необходимостивысказать ваше отношение.

Может быть, в этом случае вы хотите высказать его са-ми — и при необходимости вместе с нами? Вопрос мой неявляется риторическим, поскольку это случай конкретный,отчетливый, требующий срочного вмешательства; здесь нетловушки, так как вопрос простой: частная практика предо-ставления убежища вот уже несколько тысячелетий служитодним из тех уроков, которые совесть отдельных лиц препо-давала государствам. Даже если государство их не слушало,было бы беззаконным, если бы это государство наказывалотех, кто предлагает убежище в частном порядке.

Я не хочу быть лицемером. Вы стремитесь управлять на-ми, и мы обращаемся к вам еще и по этой причине. Вы знае-те, что, вероятно, столкнетесь с важной проблемой: возмож-но, вам придется управлять одним из тех современных го-сударств, которые кичатся тем, что предлагают населению

52


не столько территориальную целостность, победу над вра-гом или даже всеобщее обогащение, сколько «безопасность»:предотвращение и возмещение несчастных случаев, опасно-стей, рисков, болезней и т. д. Этот пакт о безопасности необходится без опасных вылазок власти по отношению к об-щепризнанным правам, как и без искажения этих прав. Необходится он и без реакций, цель которых — оспаривать го-сударственную функцию обеспечения безопасности. Словом,мы рискуем прийти к режиму, когда безопасность и страх бу-дут бросать друг другу вызов и отбивать натиск друг друга.

Важно, чтобы мы узнали, как вы реагируете на это судеб-ное дело: за то, что две женщины «укрывали» адвоката «тер-рористов», этих женщин подвергают судебным преследова-ниям, а ведь они не сделали ничего, кроме одного из наи-более стародавних жестов умиротворения, завещанного намвременем, — даже если факты были доказаны: не свиде-тельствует ли судебное преследование, которому их подвер-гают, о воле к тому, чтобы постепенно вызвать этот страх истрах страха: одно из условий для функционирования госу-дарственной безопасности? Согласны ли вы с уместностьюпреследований, проводимых во имя и от имени нашего об-щества?

ПОЛЕМИКА, ПОЛИТИКАИ ПРОБЛЕМАТИЗАЦИЯ1

— Почему Вы дистанцируетесь от полемики?

— Я люблю дискутировать и стараюсь отвечать на задан-ные мне вопросы. А вот участвовать в полемике не люблю,это верно. Если я открываю книгу, в которой автор обзыва-ет противника «инфантильным леваком», то я сразу же еезакрываю. Это не мой способ вести себя; я не принадлежук миру людей с такими манерами. Я считаю это очень важ-ным: ведь речь здесь идет о морали в полном смысле сло-ва, и мораль эта касается поисков истины и отношений кдругому.

В серьезном взаимодействии вопросов и ответов, в рабо-те по взаимному углублению в тему права каждого участ-ника как бы имманентны дискуссии. Они проистекают изсамой ситуации диалога. Задающий вопросы используетпредоставленное ему право: не позволять себя убедить, за-мечать противоречия, требовать дополнительную информа-цию, подчеркивать различные постулаты, выявлять ошибкив рассуждениях. Что же касается отвечающего, то он тожене располагает никакими правами, выходящими за рамкисамой дискуссии; логикой собственной речи он связан с тем,что сказал ранее, а согласием вести диалог — с вопросамиспрашивающего. Вопросы и ответы образуют игру — сра-зу и приятную, и трудную — когда оба партнера по мере силстараются пользоваться лишь правами, предоставленны-ми им собеседником, и соблюдать принятую ими форму диа-лога.

Что же касается полемиста, то он устремляется вперед,обвесив себя привилегиями, словно латами, и никогда не по-

55

ПОЛЕМИКА, ПОЛИТИКА И ПРОБЛЕМАТИЗАЦИЯ

зволяет себе в этих привилегиях усомниться. Он как бы из-начально обладает правами, разрешающими ему вести вой-ну и превращающими его борьбу в справедливое дело; пе-ред собой полемист видит не партнера по поискам истины,но противника, врага, который неправ, приносит вред, вра-га, сама жизнь которого представляет собой угрозу. Следо-вательно, игра для полемиста состоит не в признании врагакак субъекта, имеющего право на речь, но в вытеснении егокак собеседника из всех возможных диалогов; а конечнаяцель полемиста — не приблизиться к истине, а обеспечитьтриумф справедливого дела, несомненным борцом за кото-рое он является с самого начала. Полемист опирается на ле-гитимность, коей его противник по определению лишен.

Может быть, когда-нибудь нужно будет написать длин-ную историю полемики как паразитарной фигуры дискус-сии, препятствующей поискам истины. В целом мне кажет-ся, что тут можно признать наличие трех моделей — ре-лигиозной, судебной и политической. Как в ересиологии,полемика ставит перед собой задачу определить точку не-прикасаемой догмы, основополагающий и необходимыйпринцип, которым противник пренебрегал, который он иг-норировал или нарушал; в этом пренебрежении полемикаусматривает моральную вину; у корней заблуждения онаобнаруживает страсть, желание, интерес, словом, целыйряд не сознающих себя слабостей и привязанностей, пре-вращающих это заблуждение в виновность. Как и в судеб-ной практике, полемика не открывает возможность и дляравноправной дискуссии; она ведет следствие; она не имеетдела с собеседником, она занимается подозреваемым; онасобирает доказательства его виновности и, характеризуясовершенное им правонарушение, высказывает осуждениеи выносит приговор. В любом случае это не имеет отноше-ния к совместным поискам истины; полемист вещает исти-ну в форме осуждения и согласно властным полномочиям,которыми наделяет себя сам. Но наибольшим могуществом

56


обладает сегодня модель политическая. Полемика опреде-ляет альянсы, набирает сторонников, складывает коалициипо интересам или по мнениям, образует партии; она объяв-ляет другого врагом, носителем противоположных интере-сов, с которым необходимо бороться до тех пор, пока он неокажется побежденным и не будет вынужден подчинитьсяили исчезнуть.

Разумеется, реанимация в полемике таких политических,судебных или религиозных практик — не что иное, как те-атр. Актеры жестикулируют: анафемы, отлучения, битвы,победы и поражения в конечном итоге являются риториче-скими приемами. Но тем не менее в порядке дискурса этоеще и образы действия, которые не проходят без послед-ствий. В результате мы имеем стерилизацию: видел ли кто-нибудь, чтобы в ходе полемики возникла новая идея? Даи может ли быть иначе, коль скоро собеседники движимыне поисками нового, не связанным с риском продвижениемвперед в своих речах, но непрерывными ссылками на пол-номочия, которые они отстаивают, на собственную легитим-ность, которую они должны защищать, и на утверждениесобственной невиновности. Но есть и нечто более серьезное:в этой комедии подражают войне, битвам, подавлению про-тивника и безоговорочным капитуляциям. Однако же оченьопасно заявлять, что к истине можно прийти подобными пу-тями, тем самым подтверждая — пусть даже в символиче-ской форме — правомерность реальных политических прак-тик, которые в свою очередь могут вдохновиться такими за-явлениями. Вообразим на миг, что в полемике один из двухпротивников по мановению волшебной палочки получа-ет возможность осуществлять над другим всю власть, ка-кую только пожелает: впрочем, можно и не воображать: до-статочно вспомнить, как в СССР не так давно развертыва-лись дебаты по языкознанию или генетике. Возможно, этолишь отклонения от того, чем должны быть настоящие дис-куссии? Нет, это реальные результаты полемической пози-

57


ции, последствия которой, как правило, длительное времяне проявляются.

— Согласно Вашим работам, в Вас видели идеалиста, ни-гилиста, «нового философа», нового консерватора... Кемже Вы являетесь на самом деле1?

— Похоже, что я поочередно, а иногда одновременно ока-зывался на многих клетках политической шахматной доски:был то анархистом, то леваком, то необузданным или тай-ным марксистом, то нигилистом, то явным или скрытым ан-тимарксистом, то технократом на службе у голлизма, то не-олибералом... Один американский профессор сетовал, что вСША пригласили такого тайного марксиста, как я, а в стра-нах Восточного блока меня изобличали в прессе как сооб-щника диссидентов. Ни одна из этих характеристик сама посебе не важна; зато в их совокупности есть какой-то смысл.Но я должен признать: этот смысл меня не устраивает.

Я согласен, что не люблю себя идентифицировать и чтоменя забавляет разнообразие суждений и классификаций,объектом которых я стал. Что-то подсказывает мне, что по-сле таких усилий, столь по-разному ориентированных, в ко-нечном итоге надо бы найти для меня более или менее точ-ное место; а поскольку я, очевидно, не Moiy усомниться вкомпетентности тех, кто выражает столь расходящиесямежду собой суждения, — ведь их нельзя заподозрить ни вневнимательности, ни в предвзятости, то неизбежен вывод,что их неспособность найти для меня определение находитоснование в особенностях моей личности.

Это, несомненно, глубинным образом касается моего под-хода к вопросам политики. Дело в том, что моя позиция неимеет отношения к той форме критики, которая под предло-гом методического анализа дает отвод всем возможным ре-шениям, за исключением одного, наилучшего. Моя позиция,скорее, относится к порядку «проблематизации», т. е. разра-ботки области фактов, практик и мыслей, каковые, на мой

58


взгляд, ставят политические проблемы. Например, я не счи-таю, что существует «политика», сохраняющая монополиюна справедливое и окончательное решение проблемы безу-мия или душевной болезни. Но я полагаю, что в безумии, впомешательстве, в расстройствах поведения имеются осно-вания задавать вопросы политике — и на эти вопросы поли-тика должна отвечать, но она никогда не даст исчерпываю-щего ответа. Так же обстоят дела с преступлением и наказа-нием: конечно же, было бы неправильным воображать, чтополитика не имеет никакого отношения к предотвращениюпреступления и к наказанию за него, а следовательно, онане связана с известным количеством элементов, модифици-рующих форму, смысл и частоту преступлений; но столь женеправомерно утверждать, что существует некая политиче-ская формула, которая в состоянии полностью решить про-блему преступлений и положить им конец. То же касается исексуальности: она не существует без отношений к полити-ческим структурам, требованиям, законам и регламентаци-ям, обладающим для нее первостепенной важностью; и все-таки от политики нельзя будет дожидаться создания такихформ, в которых сексуальность перестанет быть проблемой.

Итак, речь идет об осмыслении отношений этих разноо-бразных форм опыта к политике; это не означает, что в по-литике надо искать конституирующий принцип такого опы-та или решение, которое окончательно упорядочит его вбудущем. Вышеприведенные формы опыта необходимодолжны ставиться перед политикой. Но также необходимокак следует определить, что означает «ставить проблему»перед политикой. Р. Рорти замечает, что в этих исследова-ниях я не ссылаюсь на понятие «мы», чьи консенсус, ценно-сти и традиции образуют рамки некоей мысли и определяютусловия, в которых эту мысль можно оценивать. Но пробле-ма как раз в том, чтобы понять, действительно ли необходи-мо ограничивать себя рамками того, что определяется как«мы», чтобы оценивать признаваемые принципы и приня-

59


тые ценности, — или же, разрабатывая вопрос, нет необхо-димости в последующем формировании понятия «мы». Делов том, что я не считаю, что «мы» должно предварять вопро-сы; оно может быть всего-навсего результатом — и резуль-татом с необходимостью временным — вопроса, каким онформулируется в новых терминах. Я, например, не уверен,что в период, когда я писал «Историю безумия», имелось ка-кое-то предсуществующее и собирательное понятие «мы»,на которое достаточно было бы сослаться, чтобы написатьэту книгу, ставшую, в свою очередь, спонтанным его выра-жением. Между Лэйнгом, Купером, Базальей и мною не су-ществовало некоей общности или объединяющей нас связи.Но для тех, кто нас читал, а также для некоторых из нас,встала проблема: возможно ли, исходя из проделанной ра-боты, образовать определенное «мы», по природе своей спо-собное сформировать сообщество действия.

Я никогда не пытался анализировать что бы то ни было сточки зрения политики; но я всегда стремился задавать по-литике вопросы о том, что она может сказать о стоящих пе-ред ней проблемах. Я спрашиваю ее: чью сторону она при-нимает и на каких основаниях; я не требую от нее фиксациируководящей мной в моих действиях теории. Я не противники не сторонник марксизма; я спрашиваю его: что он можетсказать по поводу опыта, ставящего перед ним вопросы?

Что же касается майских событий 1968 года, то, по-мое-му, у них иная проблематика. В те годы меня во Франции небыло, а вернулся я лишь несколько месяцев спустя. Мне по-казалось, что в этих событиях можно различить совершен-но противоречившие друг другу элементы: с одной стороны,широковещательно утверждавшуюся попытку поставитьперед политикой целый ряд вопросов, которые традицион-но не относились к ее статусной сфере (вопрос о женщинах,об отношениях между полами, о медицине, о психиатрии, обокружающей среде, о меньшинствах, о правонарушениях);с другой же стороны, волю к тому, чтобы переформулиро-

60


вать все эти проблемы на языке теории, более или менее не-посредственно относившейся к марксизму. Но получилосьтак, что обозначившийся тогда процесс привел не к ассими-ляции поставленных проблем марксистской доктриной, но,наоборот, ко все более явной невозможности для марксизмасправляться с этими проблемами. В итоге оказалось, что во-просы, обращенные к политике, сами, в свою очередь, ро-дились не из политической доктрины. С этой точки зрения,такое высвобождение проблематики, по-моему, сыграло по-зитивную роль: выявилось многообразие вопросов, ставя-щихся перед политикой, а не транскрипция их средствамитой или иной политической доктрины.

— Вы говорили, что ось Вашей работы проходит черезотношения между этикой, политикой и генеалогией ис-тины1?

— Некоторым образом, несомненно можно сказать, что я пы-таюсь анализировать отношения между наукой, политикойи этикой. Но я не считаю, что это совершенно точное опре-деление той работы, которую я хочу делать. Я не хотел бы вдальнейшем оставаться на этом уровне; скорее, я стараюсьпонять, каким образом различные процессы могут наклады-ваться друг на друга, образуя ту или иную научную область,политическую структуру или моральную практику. Возьмемдля примера психиатрию: сегодня, без сомнения, ее можноанализировать в ее эпистемологической структуре — привсей очевидной нестрогости этой структуры; ее можно ана-лизировать и в рамках политических институтов; можно ееизучать и в ее этических импликациях, как со стороны объ-ектов психиатрии, так и со стороны самих психиатров. Ноне это составляло мою цель. Я пытался, скорее, разглядеть,как при формировании психиатрии как науки, в срезе ее по-ля действия и в дефиниции ее объекта, оказались задейство-ваны определенная политическая структура и определен-ная моральная практика: в том двояком смысле, в котором

61


они подразумевались в ходе постепенного формированияпсихиатрии как науки и в котором они преломились благо-даря этому формированию. Психиатрия в том виде, как мыее знаем, не могла сложиться без взаимодействия политиче-ских структур и без определенной совокупности этическихтеорий; но и наоборот, в процессе конституирования безу-мия в определенную сферу знания преломились различные,относившиеся к нему политические практики и этическиетеории. Речь шла о том, чтобы определить роль политики иэтики в конституировании безумия как особой области науч-ного знания; а также об анализе воздействия последнего наполитические и этические практики.

Точно так же обстоит дело и с правонарушениями. Речьшла о том, чтобы уловить, какая политическая страте-гия, наделяя криминальность ее статусом, смогла воззватьк определенным формам знания и определенным мораль-ным установкам; речь шла и о том, чтобы понять, какое от-ражение и какую модификацию обрели эти модальности по-знания и эти формы морали в соответствующих дисципли-нарных практиках. В случае с сексуальностью я пыталсявыяснить именно формирование моральной позиции; но ре-конструировать процесс этого формирования я пытался че-рез его взаимодействие с политическими структурами (посуществу, в соотношении самообуздания и господства наддругими) и с модальностями познания (самопознания и по-знания различных сфер деятельности).

И получается, что в трех этих областях — безумия, пра-вонарушений и сексуальности — я всякий раз выделял ка-кой-нибудь определенный аспект: аспект созревания объек-тивности, аспект формирования политики и «властвованиянад собою», аспект разработки этики и практики самости.Но всякий раз я пытался еще и показать место, занимаемоедвумя другими компонентами, необходимыми для созданиянекоего поля опыта. По существу, речь идет о различныхпримерах, в которых задействованы три основных элемен-

62


та всякого опыта: игра истины, отношения власти, формыотношений к себе и к другим. И если каждый из этих при-меров известным образом ставит в привилегированное по-ложение один из трех аспектов — поскольку опыт безумиянедавно организовался преимущественно как поле знания,опыт преступления как сфера политического вмешатель-ства, тогда как опыт сексуальности определялся как эти-ческая сфера, то всякий раз я хотел раскрыть особенностиприсутствия двух других элементов, показать, какие ролиони играют и как каждого из них затрагивает трансформа-ция двух других.

— С недавних пор Вы говорите о некоей «истории пробле-матик». Что Вы, собственно говоря, под ней понимаете?

— Я давно пытался выяснить, возможно ли охарактеризо-вать историю мысли, как нечто отличное от истории идей —т. е. анализа систем представлений — и от истории менталь-ностей — т. е. анализа схем поведения и обусловливающихего установок. Мне казалось, что существует некий элемент,по природе своей созданный для подобной характеристикиистории мысли, — то, что можно назвать проблемами, или,точнее говоря, проблематизацией. Мысль отличается имен-но тем, что она — нечто иное, нежели совокупность пред-ставлений, лежащих в основе конкретного типа поведения;кроме того, она — нечто иное, нежели система установок,которые могут его обусловливать. Мысль — не то, что при-сутствует в поведении и наделяет его смыслом; скорее, онапозволяет посмотреть со стороны на конкретный образ дей-ствия или реакцию; она задает этот образ действия или ре-акцию как объект мысли и ставит вопросы об их смысле,условиях и целях. Мысль — это свобода по отношению к то-му, что мы делаем; движение, посредством которого мы дис-танцируемся от действия, формируем его как объект и раз-мышляем над ним как над проблемой.

Из нашего утверждения об изучении мысли как анали-

63


за свободы вовсе не следует, что мы имеем дело с некоейформальной системой, соотносящейся лишь с самой собой.В действительности, чтобы некая сфера действия или типповедения проникли в поле мысли, необходимо, чтобы из-вестное количество факторов сделали его неопределенным,как бы незнакомым, или же способствовали возникновениювокруг него некоторого количества трудностей. Эти элемен-ты относятся к социальным, экономическим или полити-ческим процессам. Но там они играют лишь стимулирую-щую роль. Они могут существовать и оказывать свое влия-ние весьма продолжительное время перед тем, как в сферемысли возникнет их реальная проблематизация. Когда жепоследняя актуализируется, она не принимает одну-един-ственную форму, которая была бы непосредственным ре-зультатом или необходимым выражением этих трудностей;она представляет собой оригинальный или конкретный, за-частую многообразный, а порою даже противоречивый всвоих различных аспектах ответ на эти трудности, которыеобусловливаются для нее соответствующей ситуацией илисоответствующим контекстом и валоризируются как воз-можный вопрос.

На одно и то же множество трудностей можно дать не-сколько ответов. И, как правило, разнообразные ответы дей-ствительно предлагаются. Но понять необходимо именно то,что делает их возможными одновременно; понять необходи-мо точку, где укоренена их одновременность; это почва, ко-торая может питать разные ответы, при всем их разнообра-зии и порою вопреки противоречиям между ними. На труд-ности, с какими встретилась практика душевной болезни вXVIII в., в качестве ответов были предложены разные реше-ния: как примеры, можно назвать решение Тьюка и реше-ние Пинеля; аналогично этому, на трудности, встреченныепрактикой уголовного права, во второй половине XVIII в.было отвечено множеством решений; или еще — возьмемвесьма давний пример — на трудности традиционной поло-

64


вой этики ответили различными решениями философскиешколы эллинистической эпохи.

Но работа истории мысли состоит в том, чтобы находитьв корне этих разнообразных решений общую форму всехпроблем, сделавшую их возможными — даже в их проти-вопоставлении друг другу; или же находить то, что сдела-ло возможным преобразование трудностей и практическихзатруднений в общую проблему, для которой предлагаетсянесколько практических решений. На эти трудности отве-чает именно проблематизация, но как ответ она предлага-ет иное, чем только их выражение или выявление; в связис этими трудностями она разрабатывает условия, в которыхможно дать возможные ответы; она определяет элементы,образующие то, на что стремятся ответить разные решения.Эта переработка данных в вопросы, это преобразование со-вокупности затруднений и трудностей в проблемы, на кото-рые стремятся найти ответ разные решения: вот что образу-ет точку проблематизации и специфическую работу мысли.

Здесь видно, насколько это далеко от анализа, проводи-мого в терминах деконструкции (всякое смешение этих двухметодов было бы неразумным). Напротив, речь идет о спо-собе критического анализа, посредством которого можно бы-ло бы дать разные решения одной проблемы, — но еще ипродемонстрировать, как эти разные решения соотносятся снекоей конкретной формой проблематизации. И тогда пред-ставляется, что всякое новое решение, дополняя другие, со-относится с актуальной проблематизацией, модифицируятолько некоторые из постулатов или принципов, с опоройна каковые и надо давать ответы. Работа философско-исто-рической рефлексии располагается в поле работы мыслипри условии, что мы правильно понимаем проблематиза-цию — не только как подстройку репрезентаций, но и какработу мысли.

ПЫТКА — ЭТО РАЗУМ1

— Вы написали историю безумия, клиники и тюрьмы. Бе-нъямин как-то сказал, что наше понимание истории —понимание победителей. А Вы пишете историю неудач-ников ?

— Да, я очень хотел бы написать историю побежденных. Этупрекрасную грезу разделяют многие: надо предоставить, на-конец, слово тем, кто не мог его взять до сих пор, тем, ко-го вынудили молчать история, насилие истории, всевозмож-ные системы господства и эксплуатации. Да. Но есть дветрудности. Во-первых, побежденные — в том случае, конеч-но, если таковые есть — это те, кого по определению лиши-ли слова! Если же они все-таки говорили, то говорили они нена собственном языке. Побежденным навязали чужой язык.Их нельзя назвать немыми. И не то чтобы они говорили нанепонятом языке, который мы сегодня обязаны выслушать.Дело в том, что поскольку побежденные были людьми под-властными, они говорили на навязанном им языке и пользо-вались навязанными понятиями. Идеи, которые им вот такнавязали, несут на себе шрамы угнетения со стороны по-бежденных. Шрамы, следы, наложившие отпечаток на всеих мысли... Я бы даже сказал, что они наложили отпечатокдаже на телесные позы побежденных. Да и существовал ликогда-либо язык побежденных? Таков первый вопрос. Ноя хотел бы поставить и второй: можно ли описать историюкак процесс ведения войны? Как череду побед и поражений?Это важная проблема, которую марксизм не всегда рассма-тривал досконально. Когда мы говорим о классовой борьбе,то что мы понимаем под борьбой? Идет ли речь о войне, осражении? Можно ли расшифровать угнетение, столкнове-

67

ПЫТКА — ЭТО РАЗУМ

ния, происходящие в рамках обществ и характеризующиеих, — можно ли расшифровать эти столкновения, эту борьбукак своего рода войну? Разве процессы господства не пре-восходят войну по сложности и запутанности? Например:в течение ближайших месяцев я собираюсь опубликоватьцелый ряд документов, имеющих отношение как раз к во-просу о тюремном заключении в XVII и XVIII вв.2 И тогдамы увидим, что тюремное заключение не является автори-тарной мерой; это не такая мера, которая поражала людей,как падающая с небес молния; эта мера не была им навяза-на. На самом деле люди, сами люди ощущали ее необходи-мость — даже в беднейших семьях, даже более всего в средесамых обездоленных, самых отверженных. Заточение ощу-щалось как своего рода необходимость — чтобы разрешатьповседневные проблемы людей. Серьезные конфликты в се-мьях, даже в беднейших, не могли разрешиться без заточе-ния. Отсюда появление целой литературы, где люди объяс-няют властным инстанциям, до какой степени неверен та-кой-то супруг, до какой степени такая-то жена обманываетмужа, до какой степени невыносимы дети. Люди сами тре-бовали тюремного заключения, объясняясь на языке господ-ствующей власти.

— Для Вас переход от наказания к надзору важен дляистории репрессий.

— В истории системы уголовного права есть один важныйпериод — весь XVIII в. и начало XIX в. В европейских мо-нархиях преступление считалось не только пренебрежени-ем по отношению к закону, не только правонарушением;в то же время оно было своего рода оскорблением коро-ля. Всякое преступление было, так сказать, цареубийствомв миниатюре. Ведь под удар ставилась не только воля ко-роля, но и, так сказать, его физическая сила. В этой меренаказание представляло собой реакцию королевской вла-сти, поражающей преступника. Но в конечном итоге спо-

68


соб функционирования такой системы уголовного правабыл одновременно и слишком дорогостоящим, и неэффек-тивным. Неэффективным в той степени, в какой централь-ная королевская власть непосредственно расследовала пре-ступления. Этой системе не всегда удавалось наказывать завсе преступления. Правда, наказания всегда были суровы-ми и торжественными. Но петли в сети системы уголовногоправа были весьма редкими, и сквозь них легко было «про-сочиться». Я полагаю, что на протяжении XVIII в. произо-шла не только экономическая рационализация — которуючасто и подробно изучали, — но еще и рационализация по-литических техник, техник власти и техник господства.Дисциплина — т. е. системы непрерывного и иерархизиро-ванного контроля с крепко стянутыми петлями сети — дис-циплина является крупным и важным открытием полити-ческой технологии.

— Виктор Гюго писал, что всякое преступление есть го-сударственный переворот снизу. И с точки зрения Ницше,даже незначительное преступление есть бунт противвластей предержащих. Мой вопрос таков: обладают лижертвы репрессий революционным потенциалом? Естьли лакуна в том, что Вы называете механикой стыда?

— Это важная и весьма интересная проблема: это вопросо политическом смысле и о политической ценности престу-пления и криминальности. До конца XVIII в. могла суще-ствовать какая-то неопределенность, переход от преступле-ния к политическому выступлению был не таким резким.Кражи, поджоги, убийства — все это были способы нападе-ния на власти предержащие. С начала XIX в. новая систе-ма уголовного права могла — среди прочего — означать ещеи то, что была организована целая система, внешне задав-шаяся целью исправления индивидов. Но реальная цель за-ключалась здесь в том, чтобы выделить особую криминали-зованную среду, прослойку, которую следовало изолировать

69


от остального населения. Поэтому эта прослойка утратилазначительную часть своих критических политических функ-ций. И эта прослойка, это изолированное меньшинство ис-пользовалось властью, чтобы внушить страх остальному на-селению, чтобы контролировать революционные движенияи саботировать их. Возьмем, к примеру, рабочие профсою-зы. Власть нанимала из их среды провокаторов и наемныхубийц, чтобы навязывать свои политические цели. Крометого, власть использовала преступников для проституции,незаконной торговли женщинами и оружием, а сегодня спомощью преступников извлекает выгоду из наркоторгов-ли. В современный период, начиная с XIX в., преступникиутратили все, что хоть как-то напоминало революционныйдинамизм. Я в этом убежден. Они образуют маргинальнуюгруппу. Власть наделила ее самосознанием. Преступникиобразуют среди населения искусственное, но годное к ис-пользованию меньшинство. Они исключены из общества.

— Тюрьма плодит преступников, психиатрическая лечеб-ница — умалишенных и безумцев, клиника — больных, ивсё это в интересах власти.

— Вот именно. Но ведь это куда безумнее самого безумия.Понять это трудно: капиталистическая система притязаетна борьбу с преступностью, она стремится устранить пре-ступность посредством тюремной системы, которая как разпреступность производит. Это кажется противоречивым.Я утверждаю, что преступник, произведенный тюрьмой,есть полезный для системы преступник. Ведь им можно ма-нипулировать, его всегда можно шантажировать. Он посто-янно подвергается экономическому и политическому давле-нию. Ведь всем известно, что правонарушителей очень лег-ко использовать, чтобы организовать проституцию. Онистановятся сутенерами. Они делаются подручными у сомни-тельных политиков, фашистов.

70


— Программы реинтеграции (réinsertion) тем самым по-лучают функцию алиби. Когда реинтеграция удается, то,может быть, именно адаптация к условиям производитбезумие, болезни и преступность ? Всегда повторяется од-на и та же беда.

— Проблема заключается не в демистификации программреинтеграции, поскольку эти программы вновь адаптируютправонарушителей к господствующим социальным услови-ям. Действительная проблема — это десоциализация. Я хо-тел бы подвергнуть критике мнение, которое, к несчастью,слишком характерно для левых, действительно упрощенче-скую позицию: правонарушитель-де, подобно безумцу, естьтот, кто бунтует, и заточают его якобы потому, что он бунту-ет. Я бы сказал противоположное: он стал правонарушите-лем, так как попал в тюрьму. Или, точнее говоря: микропра-вонарушения, существовавшие поначалу, превратились вмакронарушения из-за тюрьмы. Тюрьма провоцирует, про-изводит, изготовляет правонарушителей, профессиональ-ных правонарушителей, а власть хочет, чтобы такие пра-вонарушители существовали, поскольку они полезны: онине бунтуют. Они полезны, ими можно манипулировать — иими манипулируют.

— Стало быть, они служат легитимацией власти. Шагаописал это в книге «Производить безумие»3: подобно тому,как в Средние века ведьмы оправдывали инквизицию, таки преступники оправдывают существование полиции, абезумцы — сумасшедших домов.

— Необходимость существования правонарушителей и пре-ступников имеет, например, целью оправдание полиции.Страх перед преступлением, непрерывно разжигаемый ки-нематографом, телевидением и прессой, служит условиемдля принятия системы полицейского надзора. Сегодня частоговорят, что реинтеграция означает адаптацию к отношени-

71


ям господства, привыкание к угнетению. А вот реинтегри-ровать правонарушителей, дескать, очень плохо. И потомуреинтеграцию якобы необходимо прекратить. Эти утверж-дения представляются мне несколько отдаленными от ре-альности. Я не знаю, как обстоят дела в Германии, но воФранции — именно так: никакой реинтеграции нет. Все такназываемые программы реинтеграции, являются, наобо-рот, программами, призванными клеймить, исключать, яв-ляются программами дезинтеграции, которые только лишьподталкивают на путь преступности тех, кого они касают-ся. Иначе и быть не может. Следовательно, невозможно го-ворить об адаптации к буржуазно-капиталистическим усло-виям. Наоборот, мы имеем дело с программами десоциали-зации.

— Может быть, Вы сможете рассказать нам о Вашейработе в Группе информации о положении в тюрьмах?

— Послушайте, это ведь очень просто: когда кто-нибудь про-ходит через эти программы реинтеграции, например, черездом поднадзорного перевоспитания, через клуб, предназна-ченный для освободившихся узников, или же через какуюугодно инстанцию, которая сразу и помогает рецидивистам,и надзирает за ними, то это приводит к тому, что на инди-виде остается клеймо правонарушителя: таковым его счита-ет и работодатель, и хозяин его квартиры. Со стороны окру-жения неизбежно складывается определенное отношение кправонарушителю, так что в итоге получается, что право-нарушитель может жить только в криминальной среде. По-стоянное наличие преступности ни в коей мере не являет-ся провалом тюремной системы, наоборот, это объективноеоправдание ее существования.

— Для всякой политической философии — от Платона доГегеля — могущество служило гарантом рациональногоразвития государства. Фрейд писал, что мы рождены не

72


для того, чтобы быть счастливыми, так как процесс ци-вилизации навязывает подавление импульсов. Утопии То-маса Мора и Кампанеллы имели в виду пуританские поли-цейские государства. И вот вопрос: можно ли вообразитьобщество, где разум и чувство были бы примирены меж-ду собой ?

— Вы задаете два разных вопроса: во-первых, вопрос о ра-циональности или иррациональности государства. Извест-но, что с эпохи античности западные общества претендо-вали на разум и что в то же время их система власти быласистемой насильственного, кровавого и варварского господ-ства. Вы это подразумеваете? Я отвечу так: можно ли обоб-щенно утверждать, что это насильственное господство былоиррациональным? По-моему, нет. И еще я считаю, что дляистории Запада важно изобретение систем господства, кото-рым присуща крайняя рациональность. Много воды утекло,прежде чем эти системы установились, и еще больше време-ни понадобилось, чтобы обнаружить, что стоит за этими си-стемами. Сюда относится целая совокупность целесообраз-ностей, техник и методов: дисциплина царит и в школе, и вармии, и на заводе. Дисциплина и чрезвычайно рациональ-ные техники господства... Не говоря уже о колонизации с еережимом кровавого господства; это всесторонне продуман-ная, безусловно намеренная, осознанная и рациональнаятехника. Власть разума — кровавая власть.

— Разум, называющий себя разумным в пределах своейсобственной системы, конечно же, является рациональ-ным, но ведь он порождает бесконечно важные расходы,а именно — на больницы, тюрьмы, лечебницы для умали-шенных.

— Целое семейство подобных заведений. Но эти расходыминимальны по сравнению с тем, что можно было бы по-думать; кроме того, они рациональны. И они приносят да-

73


же некоторую выгоду. Если посмотреть пристально, то ониподтверждают рациональность. Правонарушители служатэкономическому и политическому процветанию общества.То же можно сказать и о больных. Достаточно подумать опотреблении фармацевтических продуктов, обо всей эконо-мической, политической и моральной системе, живущей засчет этого. И противоречий тут нет; в остатке ничего нет, ниодна крупинка песка не мешает работе машины. Все подчи-няется логике системы.

— Не думаете ли Вы, что эта рациональность поворачи-вается другой своей стороной, что происходит качествен-ный скачок, после чего система больше не функционирует,не может больше воспроизводиться?

— Немецкое слово VernunftЛ имеет более широкое значение,чем французское raison. В немецком понятии «разум» при-сутствует этическое измерение. Во французском языке «раз-ум» наделен инструментальным и технологическим измере-ниями. По-французски пытка и есть разум. Но я отчетливопонимаю, что в немецком языке пытка не может означать«разум».

— У греческих философов, например у Платона и Аристо-теля, было весьма определенное представление об идеаль-ности. И в то же время они описали такую политиче-скую практику, которой предстояло защищать государ-ство, — когда навязывание идеальности могло привести кпредательству идеалов, о чем Платон и Аристотель пре-красно знали. Итак, с одной стороны, они осознавали, чторазум и рациональность имеют нечто общее с идеальнос-тью, с моралью, а с другой стороны, осознавали, что ког-да разум становится реальностью, то он не имеет ничегообщего с нравственностью.

— Почему? По-моему, между идеальными основаниями по-литики в духе Платона и повседневной практикой нет ника-

74


кого разрыва, никакого противоречия. Повседневная прак-тика является следствием идеальных оснований. Не кажетсяли Вам, что эти системы надзора, дисциплины, принужде-ния представляют собой прямое следствие этих идеальнопонимаемых оснований?

— Платон был прагматиком и очень хорошо знал, чтоему требовалось, во-первых, производить идеологии, ко-торые могли установить общеобязательные этические иморальные нормы. Во-вторых, он тоже хорошо знал, чтоэти моральные нормы — нормы выдуманные, и их следу-ет навязывать с помощью воинов, репрессий, насилия ипыток, жестокости. И для него тут, конечно, было про-тиворечие.

— Фактически Вы затронули второй вопрос, проблему ре-прессий по отношению к импульсам и инстинктам. Можносказать, что эти репрессии до известной степени были це-лью, на достижении которой сосредоточилась целая тех-нология власти, совершенно рациональная, — от Платонадо нашего времени. Это одна из точек зрения... Но ведь, содной стороны, подавление и репрессии сами по себе не бы-ли иррациональными — во французском смысле слова. Воз-можно, это не соответствует немецкому понятию разума, но,конечно, соответствует рациональности. Во-вторых, можноли с уверенностью утверждать, что эти рациональные тех-нологии власти имеют целью подавление инстинктов? И на-оборот, нельзя ли сказать, что весьма часто эти технологиипредставляют собой способ стимулировать инстинкты, воз-буждать их с помощью раздражения и пытки, чтобы сделатьиз них то, что нужно власти, заставив функционировать ихтем или иным способом? Возьму один пример: говорят, чтодо Фрейда никто не думал о сексуальности ребенка. Что, вовсяком случае, с XVI в. до конца XIX в. детская сексуаль-ность была совершенно неизвестна, что ее изгнали и пода-вили во имя известной рациональности, определенной се-

75


мейной морали. Если же Вы посмотрите на ход вещей, нато, что писали, на развитие всевозможных институтов, Вампридется констатировать, что в реальной, конкретной пе-дагогике XVIII—XIX вв. только и говорили, что об одном:о детской сексуальности. Например, вся Германия в концеXVIII в., Базедов, Зальцман и Кампе были совершенно за-гипнотизированы сексуальностью ребенка, мастурбацией.Я не знаю, кто — Базедов или Зальцман — открыл школу,эксплицитная программа которой заключалась в том, что-бы отучить детей, юных подростков от мастурбации. Такаяцель была провозглашена. А это безусловно доказывает, чтоуказанной темой интересовались, что ею постоянно занима-лись. И если спрашивают, отчего родители и воспитателистоль напряженно интересовались вещью — в конечном ито-ге — весьма безобидной и весьма распространенной, то мож-но догадаться, что родители и воспитатели, по существу, хо-тели одного: не того, чтобы дети перестали мастурбировать,но противоположного: следовало настолько привлечь вни-мание к сексуальности ребенка, чтобы все были вынужде-ны с ней работать. Мать должна была непрестанно следитьза ребенком, наблюдать за тем, что он делает, каково его по-ведение, что происходит ночью. Отец надзирал за семьей.А врач и педагог надзирали за семьей. Во всех этих инсти-тутах существовала целая пирамида надсмотрщиков, учите-лей, директоров, префектов, и все это крутилось вокруг теларебенка, было концентрировано на теме опасности его сек-суальности. Я не сказал бы, что эта сексуальность подавля-лась; наоборот, она разжигалась, чтобы служить оправдани-ем для целой сети властных структур. С конца XVIII в. ев-ропейская семья оказалась буквально сексуализованной всилу заботы о сексуальности, которую непрестанно навязы-вали семье. Семья ни в коей мере не является местом пода-вления сексуальности. Это место осуществления сексуаль-ности. Стало быть, я не считаю рациональность европейско-го типа иррациональной. И не думаю, что можно сказать,

76


что основная функция этой рациональности состоит в пода-влении, цензурировании импульсов. Иначе говоря, я думаю,что схему Райха следует полностью отбросить. Это моя ги-потеза, моя рабочая гипотеза.

— Существует ли скептическая этика? Можно ли вооб-разить альтернативу полицейскому государству там, гдебольше нет нормативных этических принципов, там, гдеостаются одни лишь прагматические решения — тем бо-лее, что страны, называющие себя социалистическими,едва ли дают основания для надежды?

— Ответ на Ваш вопрос печален, ведь мы переживаем мрач-ные дни, когда, например, вопрос о преемнике председате-ля Мао Цзэ-дуна был улажен силой оружия. Людей расстре-ливали из пулеметов, сажали в тюрьмы. Сегодня 14 октя-бря, — день, когда можно сказать, что, может быть, впервыепосле русской октябрьской революции 1917 года, а можетбыть, впервые после великих европейских революционныхдвижений 1848 года, т. е. впервые за шестьдесят или — еслиугодно — за сто двадцать лет на земле нет ни единой точки,откуда мог бы забрезжить луч какой-то надежды. Ориенти-ры, направления пути перестали существовать. Их нет, ко-нечно, и в Советском Союзе. То же можно сказать и о его са-теллитах. Это ведь тоже ясно. И на Кубе надежды нет. И впалестинской революции, и, конечно же, в Китае. И во Вьет-наме и Камбодже. Впервые левое движение, столкнувшисьс тем, что происходит в Китае, — вся левая европейскаямысль, европейская революционная мысль, которая захва-тывала весь мир и которая ориентировалась на вещи, рас-положенные во внешнем мире, — эта мысль утратила исто-рические ориентиры, каковые она прежде находила в дру-гих частях земного шара. Она утратила конкретные точкиопоры. Больше не существует ни единого революционногодвижения, и тем более не существует ни единой социалисти-ческой страны без кавычек, страны, на которую мы могли

77


бы сослаться, чтобы сказать: вот как надо поступать! Вот об-разец! Вот правильная линия! Вот положение вещей, кото-рое нас устраивает! Я бы сказал, что мы отброшены в 1830год, т. е. нам нужно всё начинать сначала. И все-таки даже1830 год имел за собой Французскую революцию и всю евро-пейскую традицию Просвещения; нам же всё надо начинатьсначала, задавшись вопросом о том, исходя из какой отправ-ной точки мы можем осуществлять критику нашего обще-ства в ситуации, когда больше нет того, на что мы до сихпор имплицитно или эксплицитно опирались, чтобы про-водить эту критику; традицию социализма следует вновь ифундаментальным образом поставить под сомнение, так каквсё, что эта социалистическая традиция в истории произве-ла, заслуживает осуждения.

— Значит, если я правильно понял. Вы — пессимист?

— Я бы сказал, что осознавать трудность ситуации — этоне обязательно пессимизм. Я бы сказал, что вижу трудностикак раз в той мере, в какой я оптимист. Или же, если угод-но, именно потому, что я вижу трудности — а они громад-ны — требуется много оптимизма, чтобы сказать: начнем за-ново! По-моему, начать сначала возможно. Т. е. надо возоб-новить анализ, критику — разумеется, не просто анализ такназываемого «капиталистического» общества, но анализ мо-гущественной социальной и государственной системы, ка-кую мы обнаруживаем в социалистических и капиталисти-ческих странах. Вот такую критику предстоит осуществить.Разумеется, задача грандиозная. Работу надо начинать сей-час же и сохраняя оптимизм.

РОЖДЕНИЕСОЦИАЛЬНОЙ МЕДИЦИНЫ

(ЛЕКЦИЯ)1

В своей первой лекции я попытался продемонстрировать,что основная проблема состоит не в противопоставлениимедицины антимедицине, но в развитии такой медицинскойсистемы и модели, в результате которой на Западе, начи-ная с XVIII в., произошел расцвет медицины и санитарии.Я подчеркнул три с моей точки зрения важных пункта.

1) Биоистория, т. е. развитие медицины на биологическомуровне; в истории человека как биологического вида мощ-ное вмешательство медицины, начиная с XVIII в., оставляетзначительный след. Фактически история человека как видане остается безразличной к медикализации. Здесь перед на-ми поле исследований, которое пока еще недостаточно ис-следовано, но очерчено оно достаточно хорошо.

Известно, что различные инфекционные болезни исчезлина Западе даже до крупномасштабного внедрения химиоте-рапии в XX в. Чума, или же совокупность болезней, которуютак называли летописцы, историки и врачи, исчезла на про-тяжении XVIII—XIX вв. даже без того, чтобы были извест-ны причины и механизмы этого феномена, который заслу-живает изучения.

Другой знаменитый случай относится к туберкулезу. Из700 больных, которые умирали от туберкулеза в 1812 г., в1882 году умерло только триста пятьдесят после того, какКох открыл бациллу, сделавшую его знаменитым; а когда в1945 г. внедрили химиотерапию, цифра уменьшилась до 50.Как и по какой причине отступила болезнь? Каковы меха-низмы, воздействовавшие здесь на уровне биоистории? Нетникакого сомнения, что изменение социально-экономиче-

79

РОЖДЕНИЕ СОЦИАЛЬНОЙ МЕДИЦИНЫ

ских условий, феномен адаптации, сопротивление организ-ма, ослабление самой бациллы сыграли такую же важнуюроль, как и средства гигиены и изоляция больных. Позна-ния в этой области далеко не полны, но было бы интерес-ным изучить эволюцию отношений между человеком каквидом, сферой бацилл или вирусов и воздействием гигиены,медицины, различных терапевтических техник.

Во Франции эти явления начала изучать группа такихисториков, как Ле Руа Ладюри и Жан-Пьер Петер2. Исходяиз статистики рекрутских наборов в XIX в., они проанали-зировали некоторые соматические эволюции человека каквида.

2) Медикализация, т. е. тот факт, что человеческое суще-ствование, поведение и тело интегрируются во все более гу-стую сеть медицинского сервиса, и сеть эта захватывает всебольшее количество вещей.

Поскольку медицинская статистика становились все бо-лее тщательной и подробной, то целесообразным будет изу-чить развитие учреждений здравоохранения. Этим мы и пы-таемся заниматься в Коллеж де Франс. Одни изучают ростгоспитализации и ее механизмы с конца XVIII в. до началаXIX в., тогда как другие посвящают свои занятия больницами планируют сегодня осуществить изучение среды обитанияи всего, что ее окружает: системы уборки мусора, транспорт-ных путей, коллективного оборудования, обеспечивающегофункционирование повседневной жизни, в особенности — вгородской среде.

3) Экономика здравоохранения, т. е. интеграция улучше-ния служб здоровья в экономическое развитие наиболее раз-витых обществ. Речь здесь идет о трудной и сложной про-блеме, антецеденты которой известны не слишком хоро-шо. Так, во Франции существует группа, посвятившая себяэтой работе, Центр изучения и исследования самочувствия(CEREBRE), куда входят Ален Летурни, Серж Карсенти иШарль Дюпюи. Этот центр изучает, в основном, пробле-

80


мы потребления здоровья на протяжении тридцати послед-них лет.

ИСТОРИЯ МЕДИКАЛИЗАЦИИ

Стремясь, в первую очередь, проследить историю медикали-зации, я дам анализ некоторых из аспектов медикализацииобслуживания общества и населения с XIX в., беря за от-правную точку хорошо мне знакомые из истории Франциипримеры. Конкретно — я займусь исследованием зарожде-ния социальной медицины.

Часто отмечается, что некоторые критики современноймедицины утверждают, что древняя — греческая и египет-ская — медицина, как и формы медицины в первобытныхобществах, была медициной социальной, коллективной и незамкнутой только лишь на индивида. Мое невежество в эт-нологии и египтологии не позволяет мне иметь хоть какое-то мнение по этой проблеме; но если говорить о том, что язнаю из греческой истории, то только что высказанная идеявесьма меня смущает, и я не вижу, каким образом греческуюмедицину можно квалифицировать в качестве медициныколлективной или социальной.

Но главное не в этом. Вопрос в том, чтобы понять, явля-ется ли индивидуальной современная, т. е. научная, меди-цина, которая возникает в конце XVIII в. в эпоху Морганьии Биша вместе с патологической анатомией. Можно ли, какделают некоторые, утверждать, что современная медицинаявляется индивидуальной, поскольку она существует в рам-ках рыночных отношений? Что современная медицина в тоймере, в какой она сопряжена с капиталистической экономи-кой, является медициной индивидуальной или индивидуа-листической? Что только лишь рыночные отношения при-вязывают врача к больному и игнорируется глобальное, кол-лективное измерение общества?

Можно доказать, что это не так. Современная медици-

81


на представляет собой социальную медицину, основа кото-рой — определенная технология социального тела; медици-на есть социальная практика, и только один из ее аспектовявляется индивидуалистическим и аксиологически окраши-вающим отношения между врачом и больным.

В этой связи я хотел бы отослать читателя к работе Вар-на Л. Буллоу [Bullough] «Развитие медицины как профес-сии: вклад средневекового университета в современную ме-дицину» [The Development of Medicine as a Profession: TheContribution ofthe Médiéval University to Modem Medicine]3,которая четко доказывает индивидуалистический характерсредневековой медицины, тогда как коллективное измере-ние медицинской деятельности является чрезвычайно не-броским и ограниченным.

Я сторонник гипотезы, согласно которой, придя к капита-лизму, мы не перешли от коллективной медицины к част-ной, но случилось как раз противоположное; капитализм,развивавшийся в конце XVIII в. и в начале XIX в., внача-ле социализировал первый объект, тело, в функции произ-водительных сил, рабочей силы. Контроль общества надиндивидами осуществляется не только через сознание илиидеологию, но и в теле и вместе с телом. Для капиталисти-ческого общества важнее всего биополитическое, биологи-ческое, соматическое, телесное измерения. Тело — биопо-литическая реальность; медицина — биополитическая стра-тегия.

Как прошла эта социализация? Я бы хотел изложить своюпозицию, исходя из некоторых общепринятых гипотез. Из-вестно, что человеческое тело с политической и социальнойточек зрения оценивается в качестве рабочей силы. Одна-ко же для эволюции социальной медицины, или самой за-падной медицины, кажется важным, что вначале медицинане интересовалась человеческим телом как рабочей силой.Ее не интересовали ни тело пролетария, ни вообще челове-ческое тело как рабочая сила. Этого не происходило до вто-

82


рой половины XIX в., когда была поставлена проблема тела,здоровья и уровня производительных сил индивида.

Можно восстановить три этапа формирования социальноймедицины: прежде всего, государственная медицина, затемгородская медицина и, наконец, медицина рабочей силы.

ГОСУДАРСТВЕННАЯ МЕДИЦИНА

«Государственная медицина» развивалась преимуществен-но в Германии, с начала XVIII в. Что касается этой своео-бразной проблемы, то надо вспомнить утверждение Маркса,что экономика была английской, политика — французской,а философия — немецкой. Фактически именно в Германии вXVII в. — задолго до Франции и Англии — сформировалосьто, что можно назвать наукой о государстве. Понятие Staats-Wissenschaft является германским продуктом. Под термином«наука о государстве» можно объединить два феномена, воз-никшие в те годы в Германии:

— с одной стороны, знание, объектом которого являетсягосударство; не только естественные ресурсы общества илижизненные условия населения, но и общее функционирова-ние политической машины. Исследования ресурсов и функ-ционирования государств образуют немецкую научную дис-циплину XVIII в.;

— с другой стороны, это выражение обозначает еще и ме-тоды, с помощью которых государство производит и нака-пливает познания, позволяющие ему гарантировать егофункционирование.

Государство как объект знания, как инструмент и местоприобретения особых познаний, развивалось в Германиистремительнее, чем во Франции или в Англии. Причиныэтого феномена определить нелегко, и по сей день историкимало занимаются этим вопросом, проблемой рождения на-уки о государстве, или государственной науки в Германии.По-моему, это объясняется тем фактом, что Германия пре-

83


вратилась в унитарное государство только в XIX в., а до это-го была всего лишь конгломератом квазигосударств, псевдо-государств, небольших земель, которые можно было назватьгосударствами лишь с большим трудом. И как раз по меретого, как формировались государства, развивались эти «эта-тистские» знания и интерес к самому функционированиюгосударства. Малые размеры государств, их близость друг кдругу, их непрерывные конфликты и столкновения, всегданеуравновешенные и изменчивые отношения сил обязывалиих «взвешивать» каждое государство, сравнивать одни госу-дарства с другими, подражать методам соседних государстви пытаться заменить силу другими типами отношений.

Если крупным государствам, таким, как Франция илиАнглия, удавалось функционировать сравнительно благо-получно, так как на их вооружении были мощные государ-ственные машины, такие, как армия или полиция, — то вГермании небольшие размеры государств сделали необхо-димым и возможным дискурсивное осознание государствен-ного функционирования общества.

Существует и другое объяснение этой эволюции науки огосударстве: слабое развитие или застой германской эконо-мики в XVIII в., после Тридцатилетней войны и имеющихбольшое значение договоров с Францией и Австрией.

После того как в эпоху Ренессанса началось развитие Гер-мании, мало-помалу стала укрепляться буржуазия, чей эко-номический прогресс оказался заблокированным в XVII в.,что препятствовало ей находить себе занятия и сохранятьсуществование в нарождавшихся тогда торговле, мануфак-туре и индустрии. В те годы буржуазия искала покрови-тельства у монархов и образовывала корпус чиновников,которых можно было использовать для государственноймашины, какую правители стремились построить, дабы мо-дифицировать силовые отношения со своими соседями.

Эта экономически малоактивная буржуазия встала насторону монархов, пребывавших в ситуации непрерывной

84


борьбы, и предложила им для организации государств сво-их людей, свою компетенцию, свои богатства и т. д. Именнопоэтому современное понятие государства, со всем его аппа-ратом, с его чиновниками, с его знанием, оформилось в Гер-мании гораздо раньше, чем в других странах — более могу-щественных политически, как Франция, и более развитыхэкономически, как Англия.

Современное государство возникло там, где не было ниполитического могущества, ни экономического развития.И как раз в силу этих негативных причин Пруссия, не стольразвитая экономически и не столь стабильная политически,была первым современным государством, родившимся в са-мом центре Европы. В то время как Франция и Англия це-плялись за старые структуры, Пруссия становилась первымсовременным государством.

Эти наши исторические заметки о рождении в XVIII в. на-уки и рассуждения о государстве не имеют иной цели, кромепритязания объяснить то, почему и как государственная ме-дицина впервые появились в Германии.

С конца XVI в. и с начала XVII в. для политического, эко-номического и научного климата был характерен меркан-тилизм, и все нации Европы стали беспокоиться о здоровьесвоего населения. Меркантилизм тогда оказывался не про-сто экономической теорией, но еще и политической практи-кой, нацеленной на то, чтобы отрегулировать международ-ные денежные потоки, соответствующие им потоки товарови производственную деятельность населения. Мерканти-листская политика преследовала в основном цель приростапроизводства и населения, чтобы установить торговые об-мены, которые позволили бы Европе достичь по возможно-сти большего финансового влияния и тем самым финанси-ровать содержание армий и всего того аппарата, которыйнаделяет государство реальной силой в отношениях с други-ми государствами.

В этой перспективе Франция, Англия и Австрия начали

85


оценивать активную силу своего населения. Именно так воФранции возникла статистика рождаемости и смертности,а в Англии состоялись крупные переписи, проводившиеся сXVII в. Но во Франции, как и в Англии, единственным бес-покойством государства о здоровье было создание таблицрождаемости и смертности, служащих подлинными показа-телями здоровья населения и его прироста, но не было ни-какого организованного вмешательства ради повышенияуровня здоровья.

В Германии же, наоборот, развилась медицинская практи-ка, действительно посвященная улучшению здравоохране-ния. Франк и Даниэль, например, предложили между 1750и 1770 годами программу в этом направлении; развивалосьто, что впервые назвали медицинской полицией государ-ства. Появившееся в 1764 г. понятие Medizinische Polizei,медицинской полиции, имеет в виду нечто гораздо большее,нежели просто исчисление смертности или рождаемости.

Получившая теоретическое обоснование в Германии в се-редине XVII в. и внедренная в жизнь в конце того же и в на-чале следующего века, медицинская полиция предполагала:

— систему наблюдения за заболеваемостью, гораздо болееполную, нежели простые таблицы рождаемости и смертно-сти, исходя из информации, поступавшей из больниц и отврачей разных городов и регионов, а также на основе реги-страции на государственном уровне различных наблюдае-мых эпидемических и эндемических явлений;

— среди прочего надо отметить один очень важныйаспект: нормализацию медицинской практики и медицин-ского знания. До сих пор в делах медицинского образованияи выдачи дипломов власть принадлежала Университету, иконкретно — медицинской корпорации. В рассматриваемуюже эпоху возникла идея нормализации преподавания ме-дицины, а точнее говоря — государственного контроля надпрограммами преподавания и порядком выдачи дипломов.Итак, первым объектом регулирования и нормализации бы-

86


ли медицина и врач. Нормализация сначала была примене-на к врачам и лишь потом к больным. Врачи стали первы-ми индивидами, подвергшимися нормализации в Германии.Это движение, охватившее всю Европу, должен изучать вся-кий, кто интересуется историей наук. В Германии этот фе-номен затрагивал врачей, но, например, во Франции норма-лизация деятельности на государственном уровне поначалукасалась военной промышленности, так как в первую оче-редь в середине XVIII в. стандартизировали производствопушек и ружей, дабы обеспечить использование ружей лю-бого типа любым солдатом, ремонт любой пушки в любоймастерской и т. д. После стандартизации пушек Франциязанялась стандартизацией своих преподавателей. Первые«нормальные школы», задачей которых было предложитьвсем преподавателям один и тот же тип образования, а сле-довательно, один и тот же уровень компетенции, были соз-даны около 1775 г. и институционализировались в 1790—1791 гг. Франция стандартизировала свои пушки и своихпреподавателей, Германия стандартизировала своих врачей;

— административную организацию ради контроля наддеятельностью врачей. В Пруссии, как и в других герман-ских государствах, на уровне министерства или централь-ной администрации специальному бюро поручалась задачасобирать информацию, предоставляемую врачами; наблю-дать за тем, как проводилась медицинская статистика; про-верять, какое лечение предлагалось; описывать последствиявозникновения эпидемий и т. д., и, наконец, издавать при-казы в зависимости от этой централизованной информации.Все это, разумеется, предполагало подчинение медицинскойпрактики некоей вышестоящей административной власти;

— учреждение медицинских чиновников, назначаемыхправительством и ответственных за соответствующие реги-оны. Они имели большие возможности или благодаря вла-сти, которой обладали, или благодаря авторитету, коим ихнаделяло знание.

87


Таким был проект, принятый в Пруссии в начале XIX в.:своего рода пирамида, ведущая от окружного врача с ответ-ственностью за население от 6 000 до 10 000 жителей до от-ветственных за куда более значительные регионы с населе-нием от 35 000 до 50 000 человек. Именно в эту пору врачстановится как бы управителем здоровья.

Организация государственного медицинского знания,стандартизация медицинской профессии, подчинение вра-чей общей администрации и, наконец, интегрирование раз-ных врачей в государственную медицинскую организациюпривели к возникновению совершенно новых явлений, ха-рактеризовавших то, что можно назвать государственноймедициной.

Эта государственная медицина, появившаяся несколь-ко преждевременно, так как она существовала до того, какМорганьи и Биша создали великую научную медицину,имела целью формирование рабочей силы, приспособлен-ной к потребностям развивавшихся в те годы отраслей про-мышленности. Государственную администрацию здраво-охранения интересовало в те годы не тело4 трудящихся, нотело индивидов вообще, из союза которых образуется го-сударство. Речь идет не о рабочей силе, но о силе государ-ства, столкнувшегося как с экономическими, так и полити-ческими конфликтами, противопоставлявшими государствоего соседям. Для этой цели медицина должна совершенство-вать и развивать государственную силу. Такая забота о го-сударственной медицине имеет целью определенную эконо-мико-политическую солидарность. Следовательно, было бынеправильным связывать эту заботу с непосредственныминтересом, направленным на то, чтобы получить значитель-ную наличную рабочую силу.

Пример Германии важен еще и потому, что он показыва-ет, как — парадоксальным образом — современная медици-на возникла в кульминационный момент этатизма. Послепроведения в жизнь этих проектов — в значительной части

88


в конце XVIII и в начале XIX вв. — после внедрения госу-дарственной медицины в Германии ни одно государство неотважилось создать столь отчетливо бюрократизированной,коллективизированной и «огосударствленной» медицины.Следовательно, преобразование медицины, которая стано-вилась бы все более огосударствленной и социализирован-ной, не шло медленно и постепенно; совсем наоборот, вели-кой клинической медицине XIX в. непосредственно предше-ствовала чрезвычайно огосударствленная медицина. Другиесистемы социальной медицины в XVIII и XIX вв. представ-ляют собой умеренные отклонения от этой в высшей степе-ни государственной и административной системы, введен-ной тогда в Германии.

Таков первый ряд явлений, на которые я желал бы со-слаться. Он не привлекал внимания историков медицины,но был весьма пристально проанализирован Джорджем Ро-зеном в его исследованиях об отношениях между камерализ-мом, меркантилизмом и понятием медицинской полиции.Тот же автор в Bulletin of History of Medicine опубликовалв 1953 г. статью, посвященную этой проблеме и озаглавлен-ную «Камерализм и понятие медицинской полиции» [Саш-eralism and the Concept of Médical Police]5. Эту тему он рас-сматривал и впоследствии в книге «История здравоохране-ния» [A History of Public Health6].

ГОРОДСКАЯ МЕДИЦИНА

Вторая форма развития социальной медицины представле-на на примере Франции, где в конце XVIII в. появилась та-кая социальная медицина, которая, в отличие от Германии,основывалась, очевидно, не на государственной структуре,но на совершенно ином феномене: на урбанизации. И дей-ствительно, социальная медицина развивалась во Франциивместе с распространением городских структур.

Дабы узнать, отчего и как возникло такое явление, вер-

89


немея к истории. Большой французский город периода1750—1780 гг. представлял собой запутанное множестворазнородных территорий и соперничавших властей. Париж,например, не образовывал территориальной единицы, реги-она, где осуществлялась единственная власть, но состоял изсовокупности сеньориальных властей, принадлежавших ми-рянам, Церкви, религиозным общинам и корпорациям; этивласти обладали собственными автономией и юрисдикци-ей. Впрочем, представители государства все-таки имелись:представители королевской власти, интендант полиции,представители парламентской власти.

Во второй половине XVIII в. встала проблема унифика-ции городской власти. В те годы — по крайней мере, в круп-ных агломерациях — ощущалась идея объединить город,организовать тело города последовательно и однородно длятого, чтобы управлять им с помощью единой и четко регла-ментированной власти.

Здесь вступали в игру различные факторы. Во-первых,несомненно, существовали экономические причины. Фак-тически — по мере того как город преобразовывался в важ-ный рыночный центр, централизующий торговую деятель-ность не только на региональном, но и на национальном, идаже на международном уровне, — многие функции юрис-дикции и власти становились все более нестерпимыми длянарождавшейся промышленности. Тот факт, что город былне только местом рынка, но и местом производства, сделалобязательным обращение к однородным и последователь-ным механизмам регулирования.

Вторая причина была политической. Развитие городов,возникновение нищавшего рабочего населения, превращав-шегося на протяжении XIX в. в пролетариат, способствова-ло росту политического напряжения в городах. Сосущество-вание различных малых групп — корпораций, цехов, гиль-дий и т. д., — противостоявших друг другу, но друг другауравновешивавших и нейтрализующих, стало сводиться к

90


столкновению между богатыми и бедными, плебсом и бур-жуазией, которое выражалось в городских волнениях и бун-тах, делавшихся все более частыми и каждый раз все болеемногочисленными. То, что мы называем голодными бунта-ми, — когда в эпоху повышения цен или снижения жало-ванья самые бедные, будучи уже не в силах прокормиться,искали пропитание в силосных ямах и амбарах, — не бы-ло совершенно новым явлением в XVIII в., но со временемэти бунты становились все более необузданными и привелик серьезным волнениям в годы Великой революции.

Подводя итог, можно утверждать, что до XVII в. положе-ние в сельской местности в Европе представляло большуюугрозу. Бедные крестьяне, непрерывно платившие все боль-ше налогов, хватались за серпы и шли на штурм замков илигородов. Бунты XVII в. были крестьянскими бунтами, вслед-ствие которых произошло объединение городов в единыеструктуры. И наоборот, в конце XVIII в. крестьянские бунтыпошли на убыль благодаря повышению жизненного уровнякрестьян, но по мере углубления пауперизации становилисьвсе более частыми городские конфликты. Отсюда — необхо-димость твердой политической власти, способной занятьсярешением проблемы городского населения.

В это именно время и возникло непрерывно усиливавше-еся чувство страха, чувство тревоги по отношению к горо-ду. Например, философ конца XVIII в. Кабанис утверждалпо поводу города, что всякий раз, когда люди объединяются,меняются их нравы: всякий раз, когда они собираются в зам-кнутых местах, портятся их нравы и здоровье. Тогда роди-лось то, что можно называть городским страхом, страхом пе-ред городом, очень характерной тревогой, внушаемой горо-дом: страх перед строившимися мастерскими и фабриками,перед скученностью населения, перед чрезмерной высотойзданий, городскими эпидемиями, наводнявшими город слу-хами; страх перед клоаками и каменоломнями, на которыхстроились дома, грозившие в любой момент обрушиться.

91


Жизнь больших городов XVIII в., и в особенности жизньПарижа, давала поводы к возникновению разного рода па-нических настроений. Существовало, например, кладбищеНевинных в центре Парижа, куда сбрасывали штабелямитрупы тех, чьи средства или социальная категория были не-достаточными для того, чтобы купить или заслужить инди-видуальную могилу. Панические настроения были связаныи с санитарно-эпидемическими явлениями, возникавшимипо мере развития всех сложностей городской жизни. Чтобысправиться с этими медицинскими и политическими явле-ниями, причинявшими весьма напряженное беспокойствогородским жителям, необходимо было принять самые насто-ятельные меры.

Тогда-то и возникает новый механизм, появление кото-рого можно было предвидеть, но который не согласовался спривычной схемой историков медицины. Какова была реак-ция на упомянутые явления со стороны буржуазного класса,который не осуществлял власть, принадлежавшую аристо-кратии, но отстаивал свои права на нее? Буржуазный классобратился к хорошо известной, но редко использовавшейсямодели вмешательства: к модели карантина.

По окончании Средневековья не только во Франции, нои во всех европейских странах существовало то, что сегодняназывают «планом неотложных мер». Его следовало приме-нять, когда в городе начиналась чума или какая-нибудь тя-желая эпидемия. Этот неотложный план включал в себя сле-дующие меры:

1) Все должны были оставаться у себя дома, чтобы бытьлокализованными в одном-единственном месте. Каждая се-мья — в своем жилище и, если возможно, каждый в соб-ственной комнате. Никому не следовало передвигаться.

2) Город необходимо было разделить на кварталы, предо-ставленные под ответственность специально назначенноголица. От этого главы округа зависели инспекторы, которымследовало патрулировать улицы днем или следить за тем,

92


чтобы никто не покидал свои жилища. Стало быть, речьшла о системе общего надзора, разбивавшего город на квар-талы ради контроля над ним.

3) Эти осуществлявшие контроль лица, работавшие наулице или в квартале, должны были каждый день предо-ставлять мэру города подробный отчет обо всем, что они на-блюдали. Использовалась система не только централизован-ного надзора, но и централизованной информации.

4) Инспектора должны были каждый день проверять всеквартиры и жилища города. На всех улицах, по которымони проходили, они требовали от каждого жителя встать уокна, дабы инспектор мог проверить, жив ли житель, и за-тем внести его в список. Если кто-либо не появлялся у окна,это означало, что он болен, что он заразился чумой и, что,следовательно, его необходимо вывезти в особый медпунктза городом. Речь шла, таким образом, об исчерпывающемвыявлении количества живых и мертвых.

5) Дезинфекцию — дом за домом — осуществляли с помо-щью благовоний и воскурений.

План карантина представляет собой политико-меди-цинский идеал хорошей санитарной организации городовXVIII в. В основном, в истории Запада существовали двезначительных модели медицинской организации: одна вы-зывалась проказой, другая — чумой.

В Средние века при обнаружении прокаженного его сра-зу же изгоняли из общего пространства, из города; изгонялив глухое место, в общество других прокаженных. Механизмизгнания представлял собой очищение городской среды.Медикализация заключалась в то время в изоляции больно-го и тем самым в защите остальных. Это была медицина ис-ключения. В начале XVII в. в русле той же концепции шло иинтернирование слабоумных, «уродов» и т. д.

В противоположность этому, существовала другая значи-тельная политико-медицинская система, действовавшая непротив проказы, но против чумы. Но в этом случае медици-

93


на не исключала больного и не изгоняла его в места, испол-ненные уныния и смятения. Политическая власть медици-ны состояла в возможности выстраивать и располагать поранжиру разных индивидов, изолировать их, наблюдать надними поодиночке, контролировать их состояние здоровья,удостоверяться в том, живы ли они или уже мертвы, и темсамым поддерживать общество в виде пространства, разде-ленного на ячейки, непрерывно наблюдаемого и контроли-руемого с помощью составления по возможности полногосписка всех случившихся происшествий.

Итак, существовала медицинская схема реакции на про-казу: схема исключения, схема религиозного типа, схемаочищения города. Существовала и другая схема, созданнаядля борьбы с чумой, и при этой схеме не практиковались ниинтернирование, ни высылка из центра города, но, наобо-рот, использовался доскональный анализ города, непрерыв-ная регистрация жителей. Военная модель, стало быть, за-менила модель религиозную. По существу, образцом длятакой политико-медицинской организации служило не ре-лигиозное очищение, а военный смотр.

Городская медицина с ее методами надзора, госпитализа-ции и т. д. была не чем иным, как усовершенствованием вовторую половину XVIII в. политико-медицинской схемы ка-рантина, возникшей в конце Средневековья, в XVI и XVII вв.Публичная гигиена была рафинированной разновидностьюкарантина. С возникновения публичной гигиены началасьгородская медицина в крупных масштабах, появившаяся вовторую половину XVIII в. и развивавшаяся преимуществен-но во Франции.

Главными целями городской медицины являются нижес-ледующие:

1) Изучать в пространстве города места скопления и на-громождения отходов, которые могут вызывать болезни; ме-ста, где возникали и распространялись эпидемии и энде-мии. Речь шла преимущественно о кладбищах. Именно поэ-

94


тому в период между 1740 и 1750 гг. имеют место кампаниипротестов против местонахождения кладбищ. Первые зна-чительные перемещения кладбищ на периферию городовначались около 1750 г. Именно в эту эпоху возникает клад-бище, где каждого умершего клали в индивидуальный гроб,делали надгробие, предназначенное для членов семьи, кудавписывали имена каждого из них.

Часто полагают, что в современном обществе культ мерт-вых пришел к нам из христианства. Я не разделяю этогомнения. В христианской идеологии нет ничего, что застав-ляло бы думать о почитании трупа в подлинном смысле сло-ва. Всемогущий христианский Бог мог воскрешать мертвых,даже когда их трупы сбрасывали в оссуарий.

Индивидуализация трупа, гроба и могилы возникла вконце XVIII в. не по теолого-религиозным причинам по-читания трупа, но по политико-санитарным мотивам ува-жения к живым. Чтобы защитить живых от губительноговлияния мертвых, необходимо было составить точно такуюже — а при возможности и лучшую — опись последних, чтои первых.

Именно так на периферии городов к концу XVIII в.возникают настоящие армии мертвецов, выстраивающих-ся с такой же тщательностью, как проходящие смотромвойска. Постоянную угрозу, исходившую от мертвых, бы-ло необходимо, таким образом, контролировать, анализи-ровать и уменьшать. И потому их перевозили в сельскуюместность, располагали на великих равнинах, окружавшихгорода.

Это была не христианская, но медицинская и политиче-ская идея. Наилучшим подтверждением этого было то, чтокогда в Париже захотели передвинуть кладбище Невинных,то чтобы узнать, как следует бороться с влиянием кладби-ща, обратились к Фуркруа, одному из крупнейших химиковконца XVIII в. Именно он потребовал перенесения кладби-ща, именно он, изучая отношения между живым организ-

95


мом и окружающим воздухом, взялся за создание первой ме-дицинской и городской полиции, санкционированной пере-мещением кладбищ.

Еще один пример связан со скотобойнями, также распо-лагавшимися в центре Парижа, по поводу которых — послеконсультации с Академией наук — было решено разместитьих в окрестностях города, к западу от Парижа, в Виллетте.

Итак, первая цель медицины состояла в анализе зон ску-ченности, беспорядка и опасностей в пределах городскойчерты.

2) У городской медицины была и новая цель: контрольнад циркуляцией. Над циркуляцией не индивидов, но ве-щей и элементов, главным образом, огня и воды.

В XVIII в. верили в то, что воздух оказывает непосред-ственное влияние на организм, так как он переносит миаз-мы или же так как избыток его свежести или теплоты, егосухости или влажности передается организму, и, наконец,что воздух механическим воздействием оказывает непосред-ственное давление на тело. Воздух считался одним из значи-тельных патогенных факторов.

Но как поддерживать в городе хорошее качество воздухаи получать целебный воздух, когда он спертый и не можетциркулировать между стенами, домами, оградами и т. д.?Тогда возникает необходимость пробивать сквозь городскоепространство широкие проспекты, чтобы сохранять здоро-вье населения. В таких случаях, дабы изыскать наилучшиеметоды проветривания городов, спрашивали мнения комис-сий Академии наук, врачей, химиков и т. д. Одним из наибо-лее известных методов такого проветривания был снос до-мов. Из-за агломерации населения и из-за дороговизны зе-мельных участков в Средние века, но также на протяженииXVII—XVIII вв. некоторые дома строились на склонах. За-тем стали считать, что эти дома препятствуют циркуляциивоздуха над реками и что они задерживают влажный воз-дух на речных откосах: их систематически сносили. В то же

96


время удалось подсчитать количество смертей, которых уда-лось избежать благодаря сносу трех домов, построенных наНовом мосту: четыреста в год, двадцать тысяч за пятьдесятлет и т. д.

Образовывались коридоры проветривания, организовы-вались движение потоков воздуха, таким же образом посту-пали и с водой. В Париже в 1767 г. архитектор Моро вы-двинул тогда преждевременную идею организовать берега иострова Сены таким образом, чтобы само течение реки про-мывало город от его миазмов.

Таким образом, выходит, что второй целью городской ме-дицины были хорошая циркуляция воды и воздуха и кон-троль над ней.

3) Еще одной значительной целью городской медициныбыла организация того, что можно называть распределе-нием и расположением служб быта. Где размещать различ-ные элементы, необходимые для коммунальной жизни горо-да? Проблема касалась расположения по отношению друг кдругу источников и сточных канав, насосов и мест для стир-ки белья в реках. Как избежать инфильтрации грязной во-ды в источники воды питьевой? Как избежать положения,при котором питьевая вода для снабжения населения сме-шивается с использованными водами окружающих мест длястирки белья в реках?

Во вторую половину XVIII в. считалось, что недостаткитакой организации являлись причиной основных городскихэпидемических болезней. Это способствовало разработкепервого гидрографического плана Парижа в 1742 г. Он сталпервым исследованием мест, откуда можно было извлечь во-ду, не зараженную сточными канавами; он стал и первымисследованием политики «речной жизни». Когда в 1789 г.разразилась Великая революция, Париж был уже тщатель-но изучен городской медицинской полицией, издавшей ди-рективы с тем, чтобы осуществить подлинную организациюсанитарного обслуживания города.

97


Между тем до самого конца XVIII в. между медициной идругими формами власти, такими, как, например, частнаясобственность, не было конфликта. Политика властей по от-ношению к частной собственности, к частному жилищу небыла сформулирована до XVIII в., за исключением одногоиз ее аспектов — подземелий. Подземелья, принадлежав-шие домовладельцу, оставались подчинены определеннымправилам использования и постройки галерей.

Таким образом, проблема собственности на подземельябыла поставлена в XVIII в. вместе с появлением техноло-гии шахт. С тех пор как научились рыть глубокие шахты,встала проблема собственности на них. В середине XVIII в.властями было разработано законодательство, касающее-ся подземелий, в котором определялось, что собственника-ми подземелья являются только государство и король, ноне хозяин земельного участка. Поэтому парижские подзе-мелья контролировались властями, тогда как поверхностьземли, по крайней мере в том, что касается частной соб-ственности, ими не контролировалась. Публичные про-странства, такие, как места циркуляции воды и воздуха,кладбища, оссуарии и скотобойни, контролировались, на-чиная с XVIII в., тогда как частная собственность до XIX в.не контролировалась.

Медикализация города в XVIII в. имела большое значе-ние в силу нескольких причин:

1) Благодаря городской социальной медицине профессияврача вошла в непосредственный контакт с другими смеж-ными науками, главным образом с химией. После того смут-ного времени, когда Парацельс и Ваэльмон пытались уста-новить отношения между медициной и химией, новых зна-ний здесь больше не возникло. Связь между медициной ихимией была установлена именно благодаря анализу воды,воздушных потоков, условий жизни и дыхания. Исходя изконтроля над городским воздухом, Фуркруа и Лавуазье по-дошли к проблеме человеческого организма.

98


Внедрение медицинской практики в корпус физико-хими-ческих наук происходило через урбанизацию. К научной ме-дицине не удалось перейти, как исходя из медицины част-ной, индивидуализованной, так и исходя из усиливающегосяинтереса к индивиду. Введение медицины в общее функци-онирование дискурса и медицинского знания происходилочерез социализацию медицины, через разработку медициныколлективной, социальной, городской. Именно это опреде-ляет важность городской медицины.

2) Городская медицина, по существу, является медицинойне человека, тела и организма, но медициной воздуха, во-ды, распада, брожения; это медицина условий жизни и сре-ды обитания.

Эта медицина вещей уже обрисовала — хотя соответству-ющий термин и не появился — понятие окружающей среды,которое впоследствии в конце XVIII в. развили такие есте-ствоиспытатели, как Кювье. При посредничестве городскоймедицины установились отношения между организмом исредой одновременно и в естественных науках, и в медици-не. Перехода от анализа организма к анализу окружающейсреды не произошло. Медицина перешла от анализа средык анализу воздействий среды на организм и в конечном ито-ге — к анализу самого организма. Организация городскоймедицины была важной для формирования научной меди-цины.

3) Вместе с городской медициной незадолго до Великойфранцузской революции — имевшей существенное значе-ние для социальной медицины — появилось понятие гиги-ены (salubrité). Одним из решений, принятых Учредитель-ным собранием между 1790 и 1791 гг., было, например, соз-дание комитетов гигиены в департаментах и основныхгородах.

Надо отметить, что гигиена означает не то же самое, чтои здоровье, но соотносится с состоянием окружающей сре-ды и с образующими ее элементами, могущими способство-

99


вать улучшению здоровья. Гигиена служит материальнойи социальной базой, способной обеспечить по возможностинаилучшее здоровье индивидов. С этим связано понятие пу-бличной гигиены как техники контроля и модификации эле-ментов среды, которые могли благоприятствовать или, на-против, повредить этому здоровью.

Гигиена и антигигиена обозначают положение вещей исреды постольку, поскольку они касаются здоровья: публич-ная гигиена — это политико-научный контроль над этойсредой.

Итак, понятие гигиены возникает в начале Великойфранцузской революции; понятию публичной гигиены суж-дено было во Франции XIX в. стать понятием, концентри-ровавшим самые существенные черты социальной меди-цины. Тем самым один из крупных медицинских журналовтой эпохи, «Анналы публичной гигиены и судебной медици-ны», начавший издаваться в 1829 г., стал рупором француз-ской социальной медицины.

Эта медицина оставалась чрезвычайно отдаленной от го-сударственной медицины в том виде, как ее можно быловстретить в Германии, но она была гораздо ближе к малымсообществам городов и кварталов. В то же время француз-ская медицина не могла рассчитывать ни на один специфи-ческий инструмент власти. Священный принцип частнойсобственности препятствовал наделению этой медицинысильной властью. Но если немецкая Staatsmedizin превос-ходит французскую социальную медицину в сфере полномо-чий, которыми она располагает, то не подлежит сомнению,что острота наблюдения и научность у французской меди-цины выше.

Большая часть научной медицины XIX в. имеет истоки вопыте городской медицины, которая сформировалась в кон-це XVIII в.

100


МЕДИЦИНА РАБОЧЕЙ СИЛЫ

Третье направление социальной медицины можно рассма-тривать на английском примере. Медицина бедняков, ра-бочей силы, или рабочих была не первой, но последней це-лью медицины социальной. Первым объектом медикализа-ции было государство, затем шел город и, наконец, беднякии трудящиеся.

Для французской городской медицины характерно ува-жение сектора частных интересов, невторжение в частнуюсферу и то, что бедняки, чернь или простой народ не рассма-тривались в качестве элемента, угрожающего общему здо-ровью. На этом основании бедняков и рабочих не причис-ляли к той же рубрике, что и кладбища, оссуарии, скотобой-ни и т. д.

Так почему же на протяжении XVIII в. не вставала про-блема бедных как источника медицинской опасности? Помногочисленным причинам. Одна из них — количественно-го порядка: количество бедных в городах было недостаточнозначительным, и потому нищета не представляла собой ре-альную опасность. Но была и еще одна, более важная, при-чина: бедность в городах была важным условием городскойдеятельности. Городские бедняки фактически выполнялимножество полезной работы: они разносили корреспонден-цию, убирали мусор, уносили подержанную мебель и одеж-ду, ветхие тряпки, а затем все это раздавали или перепрода-вали и т. д. Тем самым они составляли неотъемлемую частьгородской жизни. В те годы у домов не было номеров, и по-чтовой службы тоже не существовало; никто лучше нищихне знал город и все его закоулки; они исполняли целый рядосновополагающих городских функций, например, носиливоду и убирали мусор.

В той степени, в какой бедняки служили такой же неот-ъемлемой частью городской системы, как и сточные канавыи канализация, они выполняли неоспоримую функцию, и не

101


было оснований считать их опасными. На том уровне, гдеони располагались, они были, скорее, полезными. А вот на-чиная со второй трети XIX в. проблема нищеты становитсяугрожающей и опасной. Причины этого самые разные:

1) В первую очередь, политические: в годы Французскойреволюции, а также в Англии в период крупных обществен-ных волнений в начале XIX в. нуждающееся население пре-вращалось в политическую силу, способную к восстаниюили, по меньшей мере, к участию в бунтах.

2) В XIX в. нашли средства, которые частично заменилиуслуги, оказывавшиеся бедняками: были учреждены почто-вая и транспортная системы. Эти реформы находятся у ис-токов волны народных бунтов, разразившихся для того, что-бы противостоять этим системам, лишившим наиболее обе-здоленных хлеба и самой возможности жизни.

3) С эпидемией холеры 1832 г., начавшейся в Париже ивпоследствии распространившейся по всей Европе, возник-ло множество политических и санитарных фобий, которыевнушало пролетарское или плебейское население.

Начиная с этой эпохи, городское пространство раздели-ли на богатые и бедные районы. Тогда стали считать, чтосовместное проживание богатых и бедных в недифферен-цированной городской среде является санитарной и поли-тической опасностью для города. С этих-то пор начинаетсяучреждение бедных и богатых кварталов. В те годы полити-ческая власть начала вмешиваться в право на собственностьи в право на частное жилище. При Второй империи нача-лось значительное переустройство городской зоны Парижа.

Таковы были причины, по каким вплоть до XIX в. город-ское население не представляло медицинской опасности.

В Англии — где имело место бурное промышленное раз-витие, а следовательно, формирование пролетариата стано-вилось все более важным и протекало все стремительнее —возникает новая форма социальной медицины. Это не озна-чает, что там не существовало проектов государственной

102


медицины германского типа. К примеру, Чедвик в 1840 г.для разработки своих проектов в значительной степенивдохновлялся германскими методами. Кроме того, Рамсей в1846 г. написал работу «Здоровье и болезнь городского на-селения» [Health and Sickness of Town Populations1], напи-санную под влиянием системы французской городской ме-дицины.

По существу, именно «закон о бедных» превращает ан-глийскую медицину в медицину социальную в той мере, вкакой положения этого закона предусматривали медицин-ский контроль над нищими. С тех пор, как бедняки начина-ют пользоваться системой помощи, медицинский контрольнад ними становится обязательным.

Вместе с законом о бедняках возникает важный, но двус-мысленный фактор в истории социальной медицины: идеяфискализованной помощи, медицинского вмешательства,служившего средством удовлетворения потребностей здоро-вья, — на что не давала надеяться бедность. В то же вре-мя это позволяет поддерживать контроль, благодаря которо-му богатые классы, или их представители в правительстве,гарантировали здоровье нуждающихся классов, а следова-тельно, гарантировали нищим покровительство со стороныпривилегированного населения. Тем самым в городах былустановлен санитарный кордон между богатыми и бедными:для этой цели беднякам предоставляли возможность полу-чать бесплатное — или за минимальную стоимость — меди-цинское обслуживание. Тем самым богатые избавились отриска стать жертвами эпидемий, распространявшихся сре-ди бедняков.

Мы ясно видим перенос существенной проблемы, стоя-щей перед буржуазией в ту эпоху, в медицинское законода-тельство. Какой ценой, на каких условиях и как гарантиро-вать ее политическую безопасность? Медицинское законода-тельство, содержавшееся в законе о бедных, соответствовалоэтому процессу. Но этот закон — и помощь благодаря покро-

103


вительству, как и помощь благодаря контролю, которые онимел в виду, — стал лишь первым элементом сложной си-стемы, другие элементы которой возникли позднее, около1870 г., у великих основателей английской социальной меди-цины, и главным образом у Джона Саймона, который завер-шил создание медицинского законодательства учреждениемправительственной службы, отвечавшей не за медицинскоеобслуживание, но за медицинский контроль над населени-ем. Речь идет о системах Health Service [Служба здоровья] иHealth Office [Бюро здоровья], которые возникли в Англиив 1875 г.; численность их персонала к концу XIX в. оценива-лась в тысячу человек. Их функции были следующими:

— контроль над вакцинацией, обязывающий населениеделать себе прививки;

— организация регистра эпидемий и болезней, способныхперерасти в эпидемии, что сделало обязательным объявле-ния об опасных болезнях;

— локализация опасных для здоровья мест и при необхо-димости — ликвидация этих очагов нездоровья.

Health Service работала, совершенствуя закон о бедных.Если этот закон включал в себя медицинское обслуживание,предназначенное для бедных в собственном смысле слова,то Health Service работала со всем населением, не вводя раз-личий, благодаря тому, что она состояла из врачей, не за-нимавшихся индивидуальным медицинским обслуживани-ем, но оказывавших услуги всему населению, принимавшихпрофилактические меры и, подобно французской городскоймедицине, акцентирующих соответствующие объекты, ме-ста, социальную среду и т. д.

Между тем анализ функционирования Health Service по-казывает, что речь шла о средстве дополнить на коллектив-ном уровне те же разновидности контроля, что гарантирова-лись законом о бедных. Гигиена опасных для здоровья мест,проверка вакцинации, списки больных — целью всего этогона самом деле было контролировать нуждающиеся классы.

104


Именно по этим причинам английский медицинскийконтроль, который проводил Health Office, вызвал во вто-рую половину XIX в. бурную реакцию и сопротивление состороны народа, отдельные антимедицинские бунты. Обэтих случаях сопротивления медицине сообщил Макле-од в серии статей, опубликованных в журнале Public Law8

в 1967 г. Я полагаю, что было бы интересным проанализи-ровать — не только в Англии, но и в разных странах ми-ра, — каким образом такая медицина, организованная вформе контроля над нуждающимся населением, смогла вы-звать подобные реакции. Например, любопытно отметить,что диссидентские религиозные группы, столь многочислен-ные в англосаксонских странах с протестантской религией,на протяжении XVII и XVIII вв. имели целью борьбу с госу-дарственной религией и вмешательством государства в деларелигии. В противоположность этому, целью религиозныхдиссидентов XIX в. было бороться с медикализацией, отста-ивать право на жизнь, право болеть «у себя», заботиться осебе и умирать согласно собственному желанию. Это стрем-ление ускользнуть от принудительной медикализации былоодной из характеристик таких чрезвычайно внешне актив-ных религиозных групп в конце XIX в.; то же происходит исегодня.

В католических странах ситуация была иной. Какое зна-чение может иметь паломничество в Лурд — с конца XIX ве-ка до наших дней — для миллионов нищих паломников, ко-торые прибывают туда каждый год, если это не своего родасмутное сопротивление принудительному лечению их тел иболезней?

Вместо того чтобы видеть в этих религиозных практикахсовременные пережитки архаичных верований, не следу-ет ли считать их современной формой политической борь-бы против политически авторитарной медикализации, со-циальной медицины, медицинского контроля, направлен-ного преимущественно на бедное население? Живучесть

105


этих пока еще актуальных практик зависит от того факта,что они представляют собой реакцию против этой медици-ны для бедных, против медицины на службе господствую-щего класса (примером чего служит английская социальнаямедицина).

Обобщенно говоря, можно утверждать, что, в отличие отнемецкой государственной медицины XVIII в., в XIX в. по-явилась, и прежде всего это относится к Англии, медици-на, состоявшая, главным образом, в контроле над здоро-вьем представителей нуждающихся классов, чтобы сделатьих более трудоспособными и менее опасными для богатыхклассов.

У этого английского типа медицины было будущее — впротивоположность городской медицине и особенно госу-дарственной медицине. Английская система Саймона и егопоследователей позволила, во-первых, учредить три вещи:медицинскую помощь бедным, контроль над здоровьем ра-бочей силы, а также общую статистику публичной гигие-ны — тем самым защищая богатые классы от величайшихопасностей. Кроме того — и в этом состоит ее оригиналь-ность — английская медицина позволила реализовать тривзаимосвязанных и сосуществующих системы медицины:медицину помощи, адресованную беднейшим; администра-тивную медицину, занимающуюся такими общими пробле-мами, как вакцинация, эпидемии и т. д.; частную медицину,которой пользовались те, кто мог себе это позволить.

Если германская система государственной медицины бы-ла обременительной; если французская городская медици-на представляла собой обобщенный проект контроля, не бу-дучи удобным инструментом власти; то английская системасделала возможной организацию медицины согласно раз-ным аспектам и формам власти — в зависимости от того,шла ли речь о медицине помощи, об административной иличастной медицине; а кроме того, она сделала возможнымустройство отчетливо отграниченных секторов, что позволи-

106


ло в последние годы XIX в. и в первую половину XX в. осу-ществить по возможности полную медицинскую статистику.В плане Бевериджа и в медицинских системах богатейшихи наиболее индустриализованных стран сегодняшнего дняречь всегда идет о том, чтобы обеспечить функционирова-ние этих трех секторов медицины, даже если они имеют раз-ные формы и определяются разными способами.

ТЕРРОРИЗМ ЗДЕСЬ И ТАМ1

28 августа 1982 г. G.I.G.N., антитеррористическая группа,руководимая из Елисейского дворца2, арестовала в Венсен-не троих ирландских националистов, считавшихся извест-ными террористами. Шум, поднятый вокруг этого ареста,должен был помешать сложившемуся общественному мне-нию о состоявшемся 9 августа 1982 г. покушении на убий-ство в знаменитом парижском еврейском ресторане Голь-денберг. 17 августа 1982 г. Франсуа Миттеран заявил: «Стаким терроризмом я справлюсь». Вскоре стали извест-ны нарушения условий содержания под арестом тех, ко-го пресса называла «венсеннскими ирландцами» (за нимиуже давно вела слежку другая полицейская служба, D.S.T.).Тогда их адвокат связался с М. Фуко. В мае 1983 г. на-рушения при процедуре задержания были полностью вы-явлены; дело венсеннских ирландцев стало первым поли-тико-полицейским скандалом нового социалистическогоправительства.

— Проблема терроризма и политика правительства вэтой области обязательно поставят некоторые вопросысудебной практики.

— Реформы и решения в юридической сфере после приходаМиттерана к власти показались мне хорошими3. Я это ужеговорил и охотно повторяю. Что же касается недавнего заяв-ления Миттерана о терроризме, где он заверил, что не при-мет никаких экстренных мер и что совершенно не следуетизменять законодательство и подзаконные акты, то все пре-красно.

— А какова Ваша реакция на аресты, происшедшие в по-

109

ТЕРРОРИЗМ ЗДЕСЬ И ТАМ

следнюю субботу, и на то, что о них объявил Елисейскийдворец ?

— Правосудие, вводящее исключения, отменено, т. е. все-ми правонарушениями теперь должно заниматься обычноеправо, с помощью обычных процедур и при обычной юрис-дикции. Это очень важно, но нельзя забирать одной рукойто, что отдаешь другой. Т. е. никакое дело не следует пре-вращать в «исключительное», окружая его прямо-таки ро-скошью политической огласки. Как же, по-Вашему, будутрасследовать и судить в «обычных» условиях дело, котороебыло представлено общественному мнению под непосред-ственным руководством главы государства, как дело исклю-чительной важности? Впрочем, отзвуки, которые нашло за-явление президента в СМИ, в значительной степени объяс-няются слухами о том, что эти трое ирландцев готовилисьпровести террористические акты послезавтра, в воскресе-нье, в самом Париже.

Выяснилось, что все это не так, и похоже, что наибольшиетрудности состоят в том, чтобы найти страну, которая соиз-волит потребовать их экстрадиции.

Но это — лишь внешняя, событийная сторона дела. Да-же если они и готовили что-то важное, то решать об этоми производить заявления надлежит правосудию. Полити-ческая инстанция не должна заранее выносить решение поповоду дела, в котором необходим судебный приговор. От-ветственные политики не должны объявлять дело исключи-тельным после того, как они упразднили исключительныепроцедуры.

Следует задаться и другим вопросом: кого же все-такиарестовали? Троих ирландцев и одного итальянца. Прекрас-но известно, что активного и опасного терроризма во Фран-ции можно ожидать отнюдь не с этой стороны. И если ве-дутся секретные переговоры с действительно опаснымиорганизациями — о чем знают все и что, может быть, неиз-

110


бежно, — то не следовало поднимать большой шумихи из-за арестов, которые, скорее всего, останутся второстепенны-ми. Надо ли было арестовывать никому не нужного борца заитальянскую автономию на Корсике, чтобы пополнить спи-сок трофеев антитеррористической акции, которая на самомделе использует совершенно иные средства?

— Неслучайно это «выпало» на ирландцев.

— Миттеран оказался единственным европейским полити-ческим деятелем, у кого хватило смелости, чтобы недвус-мысленно высказаться по поводу смерти Бобби Сэндса4. Обэтом не надо забывать. Но не надо забывать и о том, что,будучи президентом Республики, Миттеран ничего не ска-зал об ирландцах, умиравших от голодовки в тюрьме, бо-рясь за предоставление им статуса политзаключенных. Шу-миха, поднятая в последнюю субботу по поводу этих париж-ских арестов, может быть, и небесполезна, если ею вовремявоспользоваться ради тех, кто борется с многовековыми про-тивниками. В конце концов, если и существует историческиоправданная политическая борьба, то эту борьбу ведут ир-ландцы на протяжении четырех столетий. Если же необ-ходимо было предоставить пример антитеррористическойборьбы, то этот пример, возможно, оказался самым легким;его нельзя назвать ни лучшим, ни наиболее оправданным.

— Вам возразят, что бороться с терроризмом в Европевсе-таки надо.

— Европа должна бороться с терроризмом. Это верно. Номы ведь только что видели проявления самого опасного тер-роризма, известного Европе: трое убитых, сотни раненых итысячи арестованных в Варшаве, в Гданьске, в Люблине...5

эволюция понятия«ОПАСНЫЙ ИНДИВИД» В СУДЕБНОЙ

ПСИХИАТРИИ XIX ВЕКА1

ЛЕКЦИЯ, ПРОЧИТАННАЯ НА СИМПОЗИУМЕ«ЗАКОН И ПСИХИАТРИЯ» В ТОРОНТО, ИНСТИТУТ

ПСИХИАТРИИ КЛАРКА, 24—26 ОКТЯБРЯ 1977 Г.

Начну с нескольких фраз, прозвучавших на днях в париж-ском суде присяжных. Судили человека, обвиняемого в пя-ти изнасилованиях и шести попытках изнасилования, со-вершенных между февралем и июнем 1975 г. Обвиняемыймолчал и не отвечал на вопросы. Председатель суда спро-сил его:

«Пытались ли вы обдумать ваше поведение?»Молчание.«Почему в двадцать два года у вас проявилась такая

склонность к насилию? Вам необходимо провести самоана-лиз. Ключи от вашей души только у вас. Объяснитесь».

Молчание.«Почему вы продолжаете совершать преступления?»Молчание.Тогда взял слово один из присяжных: «В конце концов,

защищайтесь же!»В таком диалоге или, скорее, вопросительном монологе

нет ничего исключительного. Несомненно, его можно услы-шать во многих судах и во многих странах. Но если чутьдистанцироваться, такой диалог может вызвать у истори-ка удивление. Ведь перед нами судебный аппарат, задачакоторого — устанавливать преступные деяния, определятьзлоумышленника, и подвергать эти деяния санкциям, на-значая предусмотренные законом наказания. И в данномслучае у нас имеются установленные факты и индивид,

из

ЭВОЛЮЦИЯ ПОНЯТИЯ «ОПАСНЫЙ ИНДИВИД»

который их признает, а значит — соглашается с назначен-ным ему наказанием. Всё вроде бы к лучшему в этом луч-шем из судебных миров. Законодатели, составители уго-ловных кодексов конца XVIII и начала XIX вв. не моглибы и мечтать о более прозрачной ситуации. Но все-такимашина правосудия стопорится, шестеренки барахлят. По-чему? Потому что обвиняемый молчит. Молчит по поводучего? Фактов? Обстоятельств? Их последовательности? То-го, что в момент совершения преступления могло их вы-звать? Отнюдь нет. Обвиняемый уклоняется от вопроса,важнейшего для сегодняшнего суда, но звучавшего, веро-ятно, весьма странно сто пятьдесят лет назад: «Кто вы та-кой?»

И только что процитированный мною диалог прекраснодемонстрирует, что обвиняемому недостаточно ответить: «Ясовершил эти преступления, вот и всё. Судите, раз вы долж-ны это делать, и объявляйте приговор». С обвиняемого тре-буется гораздо больше: помимо признания нужна исповедь,суд совести, он должен объясниться и высветить темныеуголки души. Машина уголовного суда больше не может до-вольствоваться только законом, правонарушением и чело-веком, несущим за него ответственность. Необходимо мно-гое другое: судьи и присяжные, а также адвокаты и проку-ратура могут должным образом исполнять свою роль тольков том случае, если возникает дискурс совсем иного рода: ре-чи, произносимые обвиняемым о самом себе, или же дискурспризнаний, воспоминаний, доверительных сообщений, по-зволяющий делать выводы относительно обвиняемого. Ес-ли же такого дискурса нет, то председатель суда выходитиз себя, присяжные раздражаются; обвиняемого подгоня-ют, подталкивают к признанию: он не играет предназначен-ной ему роли. Это напоминает тех осужденных, которых на-до было нести к гильотине или на электрический стул, таккак они не держались на ногах. Было бы хорошо, если быони немного прошли сами, если действительно хотят, чтобы

114


их казнили; если бы они чуточку высказались, если желают,чтобы их осудили.

Аргумент, недавно выдвинутый одним французским ад-вокатом в деле о похищении и убийстве ребенка, прекрас-но показывает, что отмеченный элемент является неотъем-лемым для судебной процедуры, что невозможно ни судить,ни выносить приговор, если этот элемент так или иначе незадан. В силу ряда причин это дело имело большой резо-нанс — не только из-за тяжести содеянного, но прежде все-го потому, что на процессе речь шла о смертной казни илиоб отказе от нее. Выступая скорее против смертной казни,нежели за обвиняемого, адвокат подчеркнул, что об обви-няемом известно очень мало, и по допросам и психиатриче-ским освидетельствованиям мы мало что можем сказать оего личности. И адвокат представил следующий потрясаю-щий довод (цитирую приблизительно): «Можно ли пригово-рить к смерти того, кого не знаешь?»2

Вмешательство психиатрии в судебную сферу происходитс начала XIX в.: имеется в виду ряд дел одного и того же ти-па и рассматривавшихся между 1800 и 1835 гг.

Вот дело, о котором рассказывает Метцгер: старый от-ставной офицер был привязан к сыну своей домохозяйки.Однажды «без всяких мотивов, без проявления таких эмо-ций, как гнев, гордыня или месть», он набросился на ребен-ка и два раза ударил его молотком, однако не убив его.

Дело Селеста: в Эльзасе в очень суровую голодную зиму1817 г., одна крестьянка воспользовалась отсутствием свое-го мужа, отправившегося на работу, и убила их маленькуюдочь, отрезала ей ногу и сварила ее3.

В Париже в 1825 г. служанка по имени Анриетта Корньепришла к соседке своих хозяев и настойчиво попросила до-верить ей на некоторое время свою дочь. Соседка сначалане решалась, но потом согласилась, а когда вернулась за до-черью, то узнала, что Анриетта Корнье только что убила ее,отрезала ей голову и выбросила ее в окно4.

115


В Вене Катарина Циглер убила своего незаконнорожден-ного сына. В суде она объяснила, что ее подтолкнула к это-му какая-то непреодолимая сила. Ее оправдали как психиче-ски больную. Затем освободили из тюрьмы. Но она объяви-ла, что лучше ее оставить в тюрьме, так как она продолжитпреступные деяния. Десять месяцев спустя она родила ре-бенка, которого тотчас убила, а на процессе заявила, что за-беременела лишь для того, чтобы убить ребенка. Она былаприговорена к смертной казни.

В Шотландии некто по имени Джон Хоуисон вошел в не-известный ему дом, где убил незнакомую старую женщину,после чего вышел, ничего не украв и не прячась. Когда егоарестовали, он отпирался, несмотря на все явные улики; нозащита сделала акцент на том, что это было преступлениедушевнобольного, поскольку оно не преследовало никакойвыгоды. Хоуисона казнили и впоследствии дополнитель-ным симптомом сумасшествия сочли его слова перед казньюприсутствовавшему при ней чиновнику о том, что ему оченьхочется его убить.

В Новой Англии Абрахам Прескотт убил в чистом полесвою кормилицу, с которой всегда сохранял хорошие отно-шения. Он вернулся домой и принялся рыдать перед мужемкормилицы; тот подверг его допросу, и Прескотт, не отпи-раясь, сознался в преступлении. Впоследствии он объяснил,что у него произошел сильный приступ зубной боли и он ни-чего не помнит. Следствие установило, что Прескотт как-тоночью уже нападал на кормилицу с мужем, но это посчита-ли припадком лунатизма. Прескотта приговорили к смерт-ной казни, и хотя присяжные требовали смягчить наказа-ние, его все-таки казнили.

Именно на эти и другие аналогичные дела неустанно ссы-лаются такие психиатры той эпохи, как Метцгер, Хоффбау-эр, Эскироль и Жорже, Вильям Эллис и Эндрю Комб5.

Отчего же среди всех совершенных преступлений важ-ными показались именно эти преступления, почему имен-

116

эволюция понятия «ОПАСНЫЙ ИНДИВИД»

но они стали объектом дискуссий между медиками и юри-стами?

1) Прежде всего, необходимо отметить, что данные пре-ступления дают картину, весьма отличную от того, что доэтого момента имело отношение к юриспруденции крими-нального безумия. В целом до конца XVIII в. в уголовномправе вопрос о безумии ставился лишь в тех случаях, когдаэтого требовали и Гражданский кодекс, и каноническое пра-во. Т. е. когда оно представало либо в форме помешатель-ства и слабоумия, либо в форме ярости. В этих двух случаях,независимо от того, шла ли речь о долговременном состоя-нии или о мимолетной вспышке, безумие имело многочис-ленные и легко узнаваемые проявления (до такой степени,что шли дискуссии о том, действительно ли необходим врач,чтобы его идентифицировать). Необходимо отметить, чторазвитие криминальной психиатрии происходило без разра-ботки традиционных проблем безумия (например, без спо-ров о его постепенном развитии, о его всеобщем или частич-ном характере, его отношении к врожденному отсутствиюспособностей у индивидов) и без пристальных анализовсимптоматологии ярости (ее прерываний, ее возвратов, про-межутков между приступами). Все эти проблемы и возник-шие по их поводу и продолжавшиеся долгие годы дискус-сии заменились новой проблемой преступлений, которымне предшествовали, которых не сопровождали и за которы-ми не следовали никакие традиционные, общепризнанныеи видимые симптомы безумия. В каждом отдельном случаебыло отмечено отсутствие предваряющих моментов безу-мия, отсутствие проблем с мышлением, поведением, отсут-ствие бреда; не было ни волнения, ни беспорядка в мыслях,как при ярости; преступления происходили в состоянии, ко-торое можно было бы назвать нулевой ступенью безумия.

2) Вторая общая черта достаточно очевидна, чтобы на нейслишком долго останавливаться. Речь идет не о легких, а осерьезных преступлениях: почти все они — убийства, ино-

117


гда сопровождающиеся странной жестокостью (канниба-лизм жены Селеста). Важно отметить, что эта психиатриза-ция правонарушений происходила как бы «сверху». В рав-ной степени она находится в разрыве с основополагающейтенденцией предшествовавшей юриспруденции. Чем се-рьезнее было преступление, тем в меньшей степени подо-бало ставить вопрос о безумии (его долго отказывались при-нимать во внимание, если речь шла о святотатстве или обоскорблении его величества). То, что существует некая зо-на, в равной мере характерная и для безумия и для противо-законности, охотно признавали в отношении незначитель-ных преступлений — мелкого насилия, бродяжничества — ина них, по меньшей мере, в таких странах, как Франция, ре-агировали двойственной мерой интернирования. Но психи-атрия смогла проникнуть в уголовное правосудие отнюдь неблагодаря этой трудноопределимой зоне будничных право-нарушений. Она бралась за крупные преступления, отлича-ющиеся чрезвычайной необузданностью и редкостью.

3) Еще одна общая черта этих потрясающих убийств —они происходили в домашней обстановке. Это семейные, до-машние преступления, максимум — в отношении соседей.Родители, убивающие потомство, дети, убивающие роди-телей или опекунов, слуги, убивающие хозяйских или со-седских детей. Как мы видим, это преступления, в которыхпреступник и жертва принадлежат к разным поколениям.Почти всегда присутствует пара взрослый-ребенок или под-росток-взрослый. Дело в том, что эти отношения возраста,места и родства считались в рассматриваемую эпоху одно-временно и наиболее сакральными, и наиболее естествен-ными, а также невинными, т. е. такими, где менее всего за-действованы выгода и страсть. Это преступления не столь-ко против общества и его правил, сколько против природы,против тех законов, что считались непосредственно запечат-ленными в человеческом сердце и сплачивающими семьии поколения. Следовательно, преступления, относительно

118


субъекта которых в начале XIX в. считалась уместной по-становка вопроса о безумии, были преступлениями противестества. Индивид, в котором объединяются безумие и пре-ступность, ставя вопрос об их взаимоотношениях — это не«герой» мелких повседневных правонарушений, не бледныйсилуэт, мельтешащий у границ закона и нормы; это жуткиймонстр. Итак, психология преступления в XIX в. началась спатологии монструозного.

4) Наконец, последняя общая черта всех этих преступле-ний — в том, что они были совершены «без основания», яимею в виду, без соображений выгоды, страсти и мотива —даже основанных на бредовой иллюзии. Во всех процитиро-ванных мною случаях психиатры, оправдывая свое вмеша-тельство, настаивают на том, что между участниками драмне было таких отношений, которые бы объяснили совер-шенные преступления. Так, в разборе дела Анриетты Кор-нье, обезглавившей маленькую дочь своих хозяев, основнойупор в доказательствах делался на то, что она не была лю-бовницей ее отца и не действовала из мести. А в деле супру-ги Селеста, которая сварила бедро собственной дочери, важ-ным элементом дискуссии был следующий вопрос: произо-шло ли это во время голода или нет? Была ли обвиняемаябедной или нет, проголодалась ли она или нет? Прокурорсказал: если бы она была богатой, ее могли бы счесть безу-мной; но она была нищей и проголодалась; сварить бедро скапустой — поведение, диктуемое определенными интере-сами; значит, она не безумна.

В годы зарождения новой психиатрии, когда в Европе иАмерике почти повсюду применялись принципы рефор-мы уголовного права, жуткие и чудовищные убийства, безоснований и предварительной подготовки, внезапные втор-жения противоестественного в природу являются, следова-тельно, необычной и парадоксальной формой, в коей пред-стает преступное безумие и патологическое преступление.Я говорю «парадоксальная», потому что то, что мы пытаем-

119


ся уловить, есть такой тип помешательства, каковой прояв-ляется лишь в момент и в формах преступления, помеша-тельство, единственным симптомом которого служит самопреступление и которое может исчезнуть после совершенияпреступления. И с другой стороны, речь идет о рассмотре-нии таких преступлений, когда их основание, виновностьи «юридическая ответственность» за них располагаются запределами ответственности субъекта; т. е. это прячущее-ся в субъекте безумие, с которым он даже не может спра-виться, так как зачастую не осознает его. Психиатрия XIX в.выдумала совершенно фиктивное понятие преступления-безумия, такого преступления, которое целиком и полнос-тью является безумием; такого безумия, которое есть не чтоиное, как преступление. Именно это в течение более полу-века называли мономанией убийства. Здесь неуместно бы-ло бы прослеживать теоретическую подоплеку понятия, каки следовать за бесчисленными связанными с ним дискуссия-ми между юристами и медиками, между адвокатами и судья-ми. Я хотел бы подчеркнуть лишь тот странный факт, чтопсихиатры с большим упорством стремились внедриться вмеханизмы уголовного права; они отстаивали право вмеша-тельства — не усматривая в самых что ни на есть повседнев-ных преступлениях множество возможных мелких симпто-мов безумия, — но считая, что существует вид безумия, про-являющийся только в чудовищных преступлениях и большенигде. И я хотел бы подчеркнуть еще один факт: несмотряна всю свою настороженность в отношении упомянутого по-нятия мономании, судьи рассматриваемой эпохи в конечномитоге согласились с психиатрическим анализом преступле-ний, исходя из этого весьма странного и столь неприемлемо-го для них понятия.

Отчего же эта грандиозная фикция мономании убийствастала ключевым понятием в предыстории криминальнойпсихиатрии?

Первый ряд вопросов, которые здесь надо поставить, не-

120


сомненно, таков: почему в начале XIX в., когда в задачу пси-хиатрии входило определение собственной специфичности всфере медицины и доказательство своей научности по отно-шению к прочим медицинским практикам, — следователь-но, в период, когда психиатрия возникла как медицинскаяспециальность (до тех пор она представляла собой скорееаспект, нежели область медицины), почему в этот моментона стремилась проникнуть в ту сферу, куда до тех пор вме-шивалась с большой осторожностью? Почему медики прида-вали такое значение доказательству безумия таких людей,которых до тех пор без особых проблем считали просто пре-ступниками? Почему в стольких странах мы видим их про-тесты против медицинского невежества судей и присяжных,ходатайства о помиловании или смягчении наказания не-которых заключенных, борьбу за право быть услышанны-ми судами в качестве экспертов, публикацию сотен сообще-ний и исследований для демонстрации того факта, что тотили иной преступник был безумцем? К чему весь этот кре-стовый поход в защиту патологии преступлений, и к томуже под знаком все того же понятия мономании убийства?Этот факт является тем более парадоксальным, что не такдавно, в конце XVIII в., самые первые психиатры6 (особенноПинель) протестовали против смешения правонарушителейи больных, практиковавшегося в местах заточения. Откудавозникло стремление вновь отстаивать это родство, на отри-цание которого было потрачено так много усилий?

Здесь недостаточно сослаться на неведомо какой импе-риализм психиатров (желавших «аннексировать» новую об-ласть), или даже на некий внутренний динамизм медицин-ского знания (намеревавшегося рационализировать ту смут-ную область, где безумие смешивалось с преступлением).Если преступление стало для психиатров важным объек-том интересов, то дело не столько в расширении границ зна-ния, сколько в желании гарантировать и оправдать некуюмодальность власти. Психиатрия в XIX в. приобрела особое

121


значение, и произошло это не просто потому, что она при-менила новый научно-медицинский взгляд на умственныеи поведенческие расстройства, но прежде всего потому, чтоона функционировала в качестве одной из форм здравоох-ранения. Развитие в XVIII в. демографии, городских струк-тур, проблема индустриальной рабочей силы способствова-ли возникновению биологической и медицинской пробле-мы населения, с его условиями существования, с его средойобитания и питанием, с его рождаемостью и смертностью,с его патологическими явлениями (эпидемиями, эндемиями,детской смертностью). Социальное «тело» перестает бытьпростой юридико-политической метафорой (как в «Левиа-фане»7), чтобы стать биологической реальностью и облас-тью медицинского вмешательства. Итак, медику предстоя-ло стать техником социального тела, а медицине — здраво-охранением. А психиатрия в конце XVIII — начале XIX вв.добилась автономии и такого престижа, что смогла вписать-ся в рамки медицины, понимаемой как реакция на неотъем-лемо присущие социальному «телу» опасности. Психиатрытой эпохи могли до бесконечности дискутировать об органи-ческих или психических истоках душевных болезней, онимогли предлагать физическую или психологическую тера-пию — но несмотря на их разногласия, все они осознавали,что им приходится устранять социальную «опасность» — ипотому, что безумие представлялось им связанным с нездо-ровыми условиями существования (перенаселенность, про-мискуитет, городская жизнь, разврат), и потому, что безумиесамо являлось источником опасностей (для самого индиви-да, для других, для его окружения, для потомства — еще ичерез наследственность). Психиатрия XIX в., выступая в ка-честве врачевания индивидуальных душ, превратилась и вмедицину коллективного «тела».

Понятно значение, которое приобретает для этой психиа-трии доказательство столь фантастической вещи, как моно-мания убийства. На протяжении полувека делались попыт-

122


ки обеспечить жизнеспособность этого понятия, несмотряна его незначительную научную оправданность. На самомделе, если существует мономания убийства, то она доказы-вает:

1) что в его наиболее ярких, крайних и интенсивных фор-мах безумие целиком и полностью является преступлением,и ничем иным, а значит, что, по меньшей мере, у последнихпределов безумия располагается преступление;

2) что безумие способно повлечь за собой не просто рас-стройства поведения, но и абсолютное преступление, нару-шающее все законы природы и общества;

3) что хотя это безумие может быть чрезвычайно интен-сивным, оно остается невидимым до момента вспышки; что,следовательно, его можно предвидеть, только имея натре-нированный взгляд, продолжительный опыт, хорошо осна-щенное знание. Словом, только медик-специалист может«засечь» мономанию (вот почему — способом, противоречи-вым лишь внешне, — психиатры определяют мономаниюкак болезнь, проявляющуюся только в преступлении, но темне менее оставляют за собой полномочия определять ее про-дромальные симптомы, условия, предрасполагающие к еевозникновению).

Но необходимо поставить и другой вопрос, на сей раз при-няв сторону судей и судейского аппарата. Отчего же, в са-мом деле, судьи приняли пусть не понятие мономании, тохотя бы сопряженные с ним проблемы? Несомненно, ситу-ация выглядит так, что судьи в своем подавляющем боль-шинстве отказывались признавать понятие, позволяющеепревратить преступника в безумца, чья болезнь состоит водном лишь совершении преступлений. С большим ожесто-чением и, нужно признать, проявив достаточный здравыйсмысл, они сделали всё, чтобы дистанцироваться от этогопонятия, которое им предложили медики и которым спон-танно пользовались адвокаты ради защиты своих клиентов.Но все-таки, в ходе этой дискуссии о чудовищных престу-

123


плениях, о преступлениях «без причины», идея всегда воз-можного родства между безумием и правонарушениями по-степенно привилась и стала привычной для самих судебныхинститутов. Почему адаптация к этой идее прошла, в общеми целом, с достаточной легкостью? Или же почему судеб-ные институты, которые в течение стольких столетий суме-ли обойтись без вмешательства медицины, могли судить ивыносить приговоры, хотя проблема безумия никогда, за ис-ключением некоторых очевидных случаев, не ставилась, —почему они столь охотно обратились к медицинскому зна-нию, начиная с 1820-х гг.? Ведь не нужно себя обманывать:английские, американские, итальянские, французские су-дьи той эпохи весьма часто отказывались следовать заклю-чениям медиков; они отвергали массу понятий, ими пред-ложенных. И все-таки нельзя сказать, что они подверглисьнасилию со стороны медиков. Сами судьи — в зависимостиот варьирующихся в разных странах законов, правил илипринципов юриспруденции — просили психиатров предо-ставить им должным образом сформулированное заключе-ние, и обращались они преимущественно по поводу упомя-нутых беспричинных преступлений. Почему?

Потому что новые кодексы, написанные и принятые к ис-полнению в начале рассматриваемого XIX в., почти повсюдупредоставляли место для психиатрической экспертизы илипридавали новое значение проблеме патологической безот-ветственности? Отнюдь нет. И как это ни удивительно, нонужно признать, что эти новые законодательства едва лиизменили прежнее положение вещей: большинство кодек-сов наполеоновского типа заимствуют старый принцип, всоответствии с которым состояние помешательства несовме-стимо с ответственностью и исключает ее последствия; точ-но так же большинство кодексов воспринимают традицион-ные понятия помешательства и ярости, использовавшиеся впрежних правовых системах. Ни крупнейшие теоретики, та-кие, как Беккариа и Бентам, ни те, кто фактически составлял

124


новые уголовные законодательства, не пытались ни перера-ботать эти традиционные понятия, ни организовать новыеотношения между наказанием и судебной медициной — ониразве что весьма обобщенно утверждали, что уголовное пра-восудие должно исцелять ту болезнь общества, коей явля-ется преступление. Психиатрическая медицина проникла вуголовное право не «сверху» — не через посредство кодек-сов или теоретических принципов. Произошло это, скорее,«снизу» — со стороны механизмов наказания со всем вкла-дывающимся в них смыслом. Среди всевозможных новыхтехник контроля над индивидами и их перевоспитания на-казание превратилось в совокупность слаженных методов,направленных к изменению правонарушителей: ужасающе-го примера мук или исключения из общества посредствомизгнания было уже недостаточно для социума, где осущест-вление власти имело в виду продуманную технологию изме-нения индивидов. Формы наказания, относительно которыхсуществовало согласие между всеми реформаторами концаXVIII и всеми законодателями начала XIX в., — а именнотюремное заключение, принудительный труд, постоянныйнадзор, частичная или полная изоляция, моральное пере-воспитание, подстройка наказания к моральному состояниюпреступника и к его «исправлению» — все это имеет в ви-ду, что наказание касается не столько преступления, сколь-ко самого преступника — т. е. того, что делает его преступ-ником, его мотивов, его движущих сил, глубин его воли, еготенденций, его инстинктов. В старых системах осуществле-ние наказания должно было соответствовать чудовищностипреступления; отныне же модальности наказания пыталисьприспособить к характеру преступника.

Понятно, что при таких условиях крупные беспричинныепреступления ставили перед судьями сложную проблему.В былые времена для того, чтобы наказать за преступление,считалось достаточным найти преступника, которого ничтоне извиняло и у которого не было обнаружено ни состоя-

125


ния ярости, ни помешательства. Но как можно наказать то-го, чьи мотивы неведомы; кто не произносит ни слова передсудьями — разве что признает факты и соглашается с тем,что вполне осознавал то, что он делал? Что делать, когдаперед судом предстает такая женщина, как Анриетта Кор-бье, убившая едва знакомого ей ребенка, дочь людей, кото-рых она не могла ни ненавидеть, ни любить; обезглавившаядевочку, не будучи способной высказать ни малейшей при-чины этого; ни мгновения не пытающаяся скрыть престу-пление — но тем не менее подготовившая свой поступок:она улучила подходящий момент, раздобыла нож и изо всехсил пыталась, воспользовавшись случаем, остаться наединес жертвой. Итак, женщина, которая не подавала ни малей-ших признаков безумия, совершает поступок — одновре-менно и намеренный, и осознанный, и продуманный — всё,что подлежит наказанию согласно закону, — но тем не ме-нее у виновной нет ничего: никакого мотива, никакого ин-тереса, никакой дурной склонности, которые позволили быопределить то, за что ее следовало бы наказать. Прекрас-но видно, что ее следовало бы наказать, но непонятно зачто — разумеется, если исключить совершенно внешнюю,но недостаточную причину назидания другим. Посколькупричина преступления считалась причиной наказания, какнаказывать, если у преступления нет причины? Чтобы на-казывать, необходимо знать, каков характер виновного, ка-кова степень его ожесточения и злонамеренности, каковыего интересы и наклонности. Но если у нас нет ничего, кро-ме преступления, с одной стороны, и преступника, с дру-гой, то сама по себе юридическая ответственность формаль-но дает возможность наказания, но не позволяет наделитьего смыслом.

Понятно, что эти жуткие беспричинные преступления,для оценки которых у психологов было очень много основа-ний, ставили чрезвычайно сложные проблемы перед судеб-ным аппаратом. Прокуроры упорно подчеркивали важность

126


закона: общепризнанные улики, мол, не способствуют уста-новлению ни помешательства, ни ярости, ни безумия; наобо-рот, преступные деяния были четко организованы, а значит,следует применять закон. Но сколько бы прокуроры на этомни настаивали, они не могли избежать постановки вопросао мотиве; ведь они прекрасно знали, что отныне в практикесудей наказание, по крайней мере, отчасти связано с опре-делением мотивов: возможно, Анриетта Корбье была любов-ницей отца девочки и хотела отомстить ему; возможно, онадействовала из ревности к этой счастливой семье, жившейпо соседству, ведь ей пришлось бросить собственных де-тей. Все обвинительные речи доказывают следующее: что-бы могла сработать механика наказания, недостаточно ре-альности правонарушения и возможности вменить его в ви-ну виновному; необходимо также установить мотив, скажем,вразумительную психологическую связь между деянием иобвиняемым. Дело Селеста, когда женщину-каннибала каз-нили потому, что она была голодной, представляется весьмапоказательным.

Итак, врачей, к которым раньше следовало обращать-ся лишь для того, чтобы констатировать всегда достаточноочевидные случаи помешательства или ярости, теперь на-чинают называть «специалистами по мотивам»; им прихо-дится оценивать не только разум субъекта, но и рациональ-ность деяния, множество отношений, связывающих деяниес интересами, с расчетами, с характером, с наклонностями,с привычками субъекта. И если судьи зачастую отвергаютпринятие диагноза мономании, каковому врачи, напротив,придают большое значение, то судьи не могут не согласить-ся с тем, что это понятие ставит перед ними множество про-блем: т. е., в более современных терминах, они не могут ин-тегрировать преступное деяние в поведение субъекта какцелое. Чем лучше кажется эта интеграция, тем более нака-зуемым представляется субъект. Чем менее очевидной онабудет, тем в большей степени кажется, будто проступок вне-

127


дряется в субъекта как внезапный и неодолимый механизм,и кажется, что субъект не заслуживает наказания. И тогдаправосудие объявляет его безумцем и вверяет его психиа-трическому заточению.

Отсюда можно извлечь несколько выводов:1) Вмешательство психиатрической медицины в судебные

институты с начала XIX в. не является следствием или про-стым развитием традиционной теории о невменяемости по-мешанных и подверженных приступам ярости.

2) Оно возникает из сочетания двух потребностей, однаиз которых относилась к функционированию медицины каксоциальной гигиены, а другая — к функционированию юри-дического наказания как техники индивидуального пере-воспитания.

3) Обе эти новые потребности сочетаются с преобразова-нием механизма власти, посредством которого, начиная сXVIII в., производятся попытки контроля социального «те-ла» в обществах индустриального типа. Но, несмотря на этиобщие истоки, причины, в силу коих медицина вмешива-лась в криминальную сферу, а уголовное правосудие прибе-гало к помощи психиатрии — различны.

4) Чудовищное преступление, сразу и противоестествен-ное, и беспричинное, рассматривается как медицинское до-казательство того, что безумие в крайних случаях всегдаопасно, и в то же время обнаруживает бессилие правосудияназначать наказание за преступление, не определив моти-вов преступления. Причудливая симптоматика мономанииубийства обозначилась в точке схождения этих двух меха-низмов.

5) Тем самым и психиатрические институты, и институтысудебные сталкиваются с темой опасного человека. Прак-тика, а затем и теория уголовных наказаний и в XIX, и вXX в. всё больше проявляют тенденцию к тому, чтобы сде-лать опасного индивида основной мишенью для наказания.Психиатрия же XIX в., со своей стороны, имеет тенденцию

128


к поискам патологических признаков, какими могут бытьотмечены опасные индивиды: безумие моральное, безумиеинстинктивное, вырождение. Именно тема опасного инди-вида способствует рождению, с одной стороны, антрополо-гии человека с криминальными наклонностями (итальян-ская школа), а с другой — теории социальной защиты, пона-чалу представленной бельгийской школой.

6) Но вот другое важное следствие: мы видим, сколь значи-тельно преобразуется старое понятие уголовной ответствен-ности. Эта последняя, по крайней мере с некоторых сторон,раньше была близка к гражданскому праву: например, тре-бовалось, чтобы обвиняемый пребывал на свободе, находил-ся в полном уме и твердой памяти, чтобы отсутствовал аф-фект ярости. Теперь же ответственность уже не связываетсяс одной лишь формой сознания, но связывается и с вразу-мительностью рассматриваемого деяния, с поведением, ха-рактером, антецедентами у индивида. Индивид наделяетсятем большей ответственностью за свой проступок, чем боль-ше он его обусловливает психологически. Чем в большейстепени проступок оказывается психологически обуслов-ленным, с тем большим основанием совершивший его мо-жет считаться уголовно ответственным. Если проступок вы-глядит беспричинным и ничем не обусловленным, проявля-ется тенденция извинять его. Итак, парадокс: юридическаясвобода субъекта доказывается детерминированным харак-тером его проступка; как доказательство его невменяемостипредставляется отсутствие психологической обусловленно-сти проступка. Вместе с этим не выдерживающим критикипарадоксом мономании и чудовищного проступка, психи-атрия и уголовное правосудие входят в фазу неопределен-ности, из которой мы далеко еще не вышли на данный мо-мент: главной проблемой юридической и медицинской мыс-ли стало взаимодействие между судебной ответственностьюи психологической обусловленностью.

129


Теперь я хотел бы остановиться на другом периоде, кото-рый стал особенно плодотворным для взаимодействия пси-хиатрии и уголовного права: на последних годах XIX в. ипервых годах XX в., на времени между первым конгрессомпо криминальной антропологии (в 1885 г.) и публикациейПринса «Социальная защита» (1910)8.

Что же произошло в промежутке между периодом, кото-рый я только что описал, и тем, о котором я хотел бы пого-ворить теперь?

Прежде всего, что касается собственно психиатрии, тоот понятия мономании, не без колебаний и возвратов, при-шлось отказаться незадолго до 1870 г. Отказаться по двумпричинам. В первую очередь, потому, что на смену, в сущно-сти, негативной идее о частичном безумии, ориентирован-ном лишь на одну точку и проявляющемся только в опреде-ленные моменты, пришла идея о том, что душевная болезньне обязательно означает расстройство мысли или сознания,но что она может воздействовать на эмоциональную сфе-ру, инстинкты, автоматическое поведение, при этом почтине задевая формы мысли (то, что назвали моральным без-умием, безумием инстинктивным, аберрацией инстинктови, наконец, перверсией, соответствует разработкам, кото-рые приблизительно в 1840-е годы приняли за показатель-ные примеры девиации в половом поведении). Но монома-ния оказалась отвергнутой еще и по другой причине: сложи-лась концепция душевных болезней, имеющих сложную иполиморфную эволюцию, когда на той или иной стадии ихразвития может обнаруживаться тот или иной конкретныйих симптом, и это не только на уровне отдельных индиви-дов, но и в масштабе целых поколений; имеется в виду идеявырождения.

Поскольку для нас стало ясно это эволюционное древоразвития проблемы, незачем стало противопоставлять из

130


ряда вон выходящие, чудовищные и таинственные престу-пления, отсылавшие к непостижимому буйству безумия, —и мелкую преступность, хорошо знакомую и слишком ча-сто встречающуюся, чтобы возникала необходимость прибе-гать к патологическим диагнозам. Отныне — идет ли речьо непонятных массовых убийствах или о мелких преступле-ниях (касающихся собственности или сексуальности) — влюбом случае можно подозревать либо более или менее се-рьезное расстройство инстинктов, либо стадии некоего не-прерывного процесса (так мы видим, как в сфере судебнойпсихиатрии появляются новые категории в судебной пси-хиатрии — некрофилии около 1840 г., клептомании около1860 г., эксгибиционизма в 1876 г.; получают свое опреде-ление такие формы поведения, как педерастия или садизм).Следовательно, мы имеем психиатрически-криминологиче-ский континуум, позволяющий описывать в медицинскихтерминах любой «уровень» на шкале наказаний. Психиа-трический вопрос уже не локализуется на некоторых круп-ных преступлениях. Даже если на него предстоит дать отри-цательный ответ, его следует ставить для всей сферы пра-вонарушений.

Это ведет к важным следствиям, что касается юридиче-ской теории ответственности. В концепции мономании по-дозрение на патологию возникало как раз там, где поступокбыл лишен смысла; безумие считалось причиной возникшейбессмыслицы, и благодаря данной нестыковке со смысломконстатировалась невменяемость. Когда же появился новыйанализ инстинктов и эмоциональной сферы, возникла воз-можность причинно-следственного анализа всех разновид-ностей поведения, и нарушающих, и не нарушающих право,а также любых степеней их криминальности. Отсюда беско-нечный лабиринт, куда заходит юридическая и психиатри-ческая проблема преступления: если поступок определяет-ся сплетением причинно-следственных связей, то можно лиего считать свободным; не влечет ли он за собой ответствен-

131


ность? И возможно ли осудить человека, если мы не можемвосстановить причинно-следственную связь его действий?

На фоне этого нового способа постановки вопроса следу-ет упомянуть некоторые преобразования, которые, по край-ней мере отчасти, обусловили саму возможность его поста-новки. Прежде всего, речь идет о разбивке территории наполицейские участки в большинстве стран Европы, что по-влекло за собой переустройство и контролируемость город-ского пространства, а также гораздо более систематическоеи гораздо более эффективное преследование мелких право-нарушений. Следует добавить, что социальные конфликты,классовая борьба, политические стычки, вооруженные бун-ты — от разрушителей машин в начале века, мощных заба-стовок, революции 1848 г. и Коммуны 1870 г. до анархистовв конце века — побудили власти уподобить политическиеправонарушения преступлениям обьшного права, чтобы по-дорвать уважение к первым.

Сюда следует добавить еще один элемент: не раз отме-чавшийся крах пенитенциарного аппарата. Мечта рефор-маторов XVIII в., а затем филантропов последующих эпохсостояла в том, чтобы тюремное заключение играло рольподлинного терапевтического средства (при рациональномуправлении); результатом должно было быть исправлениезаключенных. Но ведь давно было замечено, что тюрьмаприводила к прямо противоположному результату, что онастала, скорее, школой правонарушений, и что изощренней-шие методы работы судебного и полицейского аппаратов от-нюдь не обеспечивали наилучшую из возможных защиту отпреступлений, но напротив, благодаря тюрьме, приводили кукреплению криминальной среды.

Следовательно, в силу целого ряда причин существующаяситуация характеризовалась высоким социальным и поли-тическим спросом на реагирование на преступление и на ре-прессии против преступника; своеобразие этого спроса за-ключалась в том факте, что его можно было помыслить и

132


в юридических, и в медицинских терминах; и все-таки от-ветственность как центральная тема институтов уголовногоправа, начиная со Средневековья, казалась совершенно не-достаточной для осмысления столь обширной и столь пере-груженной ненужными подробностями области медико-юри-дической преступности.

Эта недостаточность — сразу и на уровне концепций, и науровне институтов — проявилась в конфликте, противопо-ставившем в 1890-е гг. так называемую школу «криминаль-ной антропологии» и Международную ассоциацию уголов-ного права. Дело в том, что, отвергая традиционные принци-пы уголовного законодательства, сторонники итальянскойшколы, или антропологи криминальности, требовали ни бо-лее ни менее, как выхода за пределы права — подлинной«депенализации» преступления с помощью устройства ап-парата иного типа, чем тот, что был предусмотрен кодек-сами. Грубо схематизируя, в криминальной антропологииречь шла о том, чтобы: 1) полностью отбросить юридиче-ское понятие ответственности, выдвинуть в качестве фун-даментального вопроса вовсе не степень свободы индивида,но опасность, представляемую им для общества; 2) при этомотметить, что обвиняемые, признававшиеся правом невме-няемыми, как больные, безумцы, ненормальные, жертвынеодолимых влечений, суть как раз те, кто на самом делеболее других опасны; 3) подчеркнуть, что то, что называ-ют «наказанием», должно быть не наказанием, но механиз-мом защиты общества; в дальнейшем заметить, что разли-чие существует не между вменяемыми, которых надо осу-дить, и невменяемыми, которых надо отпустить, но междусубъектами, безусловно и определенно опасными, и теми,кто после определенного лечения перестают быть таковы-ми; 4) сделать вывод, что существуют три основных типа со-циальной реакции на преступление, или, скорее, на опас-ность, какую представляет для общества преступник: окон-чательная элиминация (посредством смерти или заточения

133


в некоем заведении), временная элиминация (подразумева-ющая лечение), элиминация в некотором роде относитель-ная и частичная (стерилизация, кастрация). Мы прекрасновидим ряд сдвигов, требуемых антропологической школой:от преступления к преступнику, от реально совершенногопроступка к опасности, виртуально заключенной в индиви-де, от модифицируемого наказания виновного к безуслов-ной защите других.

Можно сказать, что мы добрались тут до точки разрыва:криминальность, развивавшаяся от прежней мономании взачастую тревожной близости к уголовному праву, рискова-ла быть из него исключенной из-за избытка радикальности.Эта ситуация слегка напоминала изначальную: техническоезнание, несовместимое с правом, осаждало его извне, но немогло заставить право себя выслушать. И отчасти подобнотому, как понятие мономании смогло подвести преступле-ния, причины которых были непонятны, под рубрику без-умия, — так и понятие вырождения позволяло связать с са-мыми незначительными преступлениями патологическуюопасность для общества, и в конечном итоге — для всего ро-да человеческого. Все поле правонарушений могло рассма-триваться с позиций опасности, а значит — с позиций защи-ты общества. Праву теперь оставалось только молчать. Илизаткнуть себе уши и отказаться слушать.

Принято говорить, что основные положения криминаль-ной антропологии подверглись весьма стремительной дис-квалифицикации по нескольким причинам: из-за их связисо сциентизмом, с известной позитивистской наивностью,исцелить нас от которой поставило себе задачу само разви-тие наук в XX в.; из-за их родства с историческим и социаль-ным эволюционизмом, который в криминальной антрополо-гии вскоре тоже подвергся дискредитации; из-за склонностиопираться на нейропсихиатрическую теорию вырождения,которую вскоре разрушили, с одной стороны, неврология,а с другой психоанализ; из-за их неприменимости в сфере

134


уголовного законодательства и в судебной практике. Пред-ставляется, что эпоха криминальной антропологии с ее ра-дикальной наивностью закончилась вместе с XIX веком; насмену ей пришла психология правонарушения, гораздо бо-лее тонкая и куда более приемлемая для уголовного права.

Однако же я полагаю, что на самом деле криминальнаяантропология, по крайней мере в основных ее формах, неисчезла в столь полной мере, как это принято считать; не-которые из ее основополагающих тезисов, к тому же болеевсего выходящих за рамки традиционного права, мало-по-малу укоренились в уголовном праве и практике. Но это немогло произойти лишь благодаря значимости заключеннойв ней истины или благодаря убедительной силе этой психи-атрической теории преступления. Дело в том, что произо-шла настоящая революция «со стороны права». Когда я го-ворю «со стороны права», то здесь, несомненно, есть преуве-личение: ведь уголовные законодательства, за несколькимиисключениями (такими, как норвежский уголовный кодекс,но здесь, в конце концов, речь идет о новом государстве)9,и условно исключая некоторые проекты, оставшиеся, впро-чем, нереализованными (вроде проекта швейцарского уго-ловного кодекса), остались примерно такими же, как были:законы об условном осуждении, о рецидиве или о ссылке безлишения прав стали основными модификациями француз-ского законодательства, проникшими в него методом проб иошибок. Однако я бы рассматривал упомянутые трансфор-мации не с этой стороны, но со стороны понятия виновно-сти, служащего важнейшей теоретической частью уголов-ных кодексов. Если это понятие смогло измениться, то про-изошло это не столько из-за какого-то толчка, объясняемоговнутренним давлением, сколько потому, что в ту же эпохузначительная эволюция была проделана в области граж-данского права. Моя гипотеза такова: именно гражданскоеправо, а не криминология, способствовало тому, что уголов-ное право изменилось в двух-трех основополагающих во-

135


просах; именно гражданское право сделало возможной при-вивку криминальному праву всего самого существенного,что было в криминологических тезисах той эпохи. Вполневозможно, что при этой перестройке, которая вначале свер-шилась в гражданском праве, юристы не прислушивалиськ основным положениям криминальной антропологии или,по меньшей мере, не обладали инструментом, способным от- ·крыть им путь в правовую систему. На первый взгляд, мо-жет показаться странным, но именно гражданское правоспособствовало утверждению в уголовном праве положенийкодексов и науки.

Эта трансформация в гражданском праве происходит во-круг понятий несчастного случая, риска и ответственности.В целом следует подчеркнуть значение, которое приобре-ла — преимущественно во второй половине XIX в. — про-блема несчастного случая, и не только для права, но и дляэкономики и политики. Мне скажут, что система страхова-ния продемонстрировала важность, которую отводили не-предвиденным случаям уже начиная с XVI в. Но, с однойстороны, страхование касалось лишь индивидуальных ри-сков, а с другой — оно полностью исключало ответствен-ность заинтересованного лица. И вот, в XIX в., с развитиемнаемного труда, промышленной техники, машинного произ-водства, транспортных средств, городских структур возник-ло два важных явления: прежде всего, риски, на которыеприходилось идти третьим лицам (предпринимателю, под-вергавшему своих работников несчастным случаям на про-изводстве; агентам по перевозке, подвергавшим несчастнымслучаям не только пассажиров, но и людей, случайно ока-завшихся на дороге); затем тот факт, что несчастные случаизачастую были связаны с ошибкой, хотя и минимальной (не-внимание, отсутствие предосторожности, небрежность), и ктому же совершенной тем, кто не мог нести за нее граждан-скую ответственность и выплатить связанную с ней компен-сацию за ущерб.

136


Проблема состояла в правовом обосновании ответствен-ности при отсутствии вины. Сюда были направлены усилиязападных, преимущественно немецких, специалистов погражданскому праву, которых к этому подталкивали требо-вания бисмарковского общества — общества, стремящегосяне только к дисциплине, но и к защите своих членов. В этихисследованиях ответственности без вины специалисты погражданскому праву выделили ряд важных принципов:

1) Ответственность должна устанавливаться, исходя неиз ряда совершенных проступков, но из сочетания причини следствий. Ответственность обосновывается не совершен-ной оплошностью, а причиной: такова Causalhaftung10 y не-мецких юристов.

2) Причины эти бывают двух порядков, каковые не ис-ключают друг друга: цепочка точно установленных конкрет-ных фактов проистекающих один из другого; а также по-явление рисков, неотъемлемо присущих конкретному типудействия, оборудованию, предприятию.

3) Разумеется, эти риски следует сводить к минимуму си-стематично и неуклонно. Но очевидно, что полностью устра-нить их нельзя, и что ни одно из предприятий, характерныхдля современного общества, не существует без риска. Какписал Салей: «Отношения причинно-следственной связи,сопрягающейся с чисто материальным фактом, который сампо себе предстает как факт рискованный, — не беззаконный,не противоречащий обычаям современной жизни, — но пре-небрегающий парализующей действие крайней осторожнос-тью, гармонирующий с неизбежной на сегодня деловой ак-тивностью и, следовательно, бросающий вызов ненависти иприемлющий риски, — вот закон сегодняшней жизни, вотее общее правило, и право создается для того, чтобы отра-жать актуальную концепцию души, соизмеряясь с ее посте-пенной эволюцией»11.

4) В случае этой ответственности без вины, ответственно-сти, сопряженной с риском, который невозможно полностью

137


устранить, возмещение убытков устанавливается не для то-го, чтобы санкционировать некое квази-наказание, но длятого, чтобы, с одной стороны, исправить промах, а с другойасимптотическим способом уменьшить риски в будущем.

Исключив в системе ответственности элемент вины, спе-циалисты по гражданскому праву ввели в право понятиепричинной вероятности и риска, а также сформулирова-ли идею такой санкции, каковая имела бы функцию защи-ты, предохранения от неизбежных рисков, оказания на нихопределенного прессинга.

И вот — как ни странно — именно эта депенализациягражданской ответственности послужила образцом для уго-ловного права. И произошло это на основании предложе-ний, сформулированных криминальной антропологией.В сущности говоря, кто же такой «врожденный преступ-ник» или дегенерат, или криминальная личность, если нетот, у кого, в соответствии с трудно восстанавливаемой при-чинно-следственной связью, особенно высок индекс веро-ятности совершения преступления? Ну что ж, совершеннотак же, как мы можем определить гражданскую ответствен-ность, не устанавливая вину, но лишь оценив создаваемыйриск — от которого следует защищаться, хотя устранить егоневозможно, — совершенно так же мы можем сделать ин-дивид уголовно ответственным при том, что нам не придет-ся устанавливать, были ли у него какие-то намерения и естьли вина, — но всего лишь сопрягая его проступок с рискомпреступления, заложенным в самой его личности. Он не-сет ответственность, поскольку одним своим существовани-ем создает риск и даже в том случае, если он невиновен, —так как не способен в полной свободе воли выбрать междудобром и злом. Следовательно, целью санкции будет не на-казание правового субъекта, который намеренно преступилзакон, но по мере возможности — либо посредством эли-минации, либо посредством исключения, либо при помощиразнообразных ограничений, либо же терапевтическими ме-

138


рами — уменьшить риск совершения преступления, связан-ный с тем или иным индивидом.

Основная идея «социальной защиты» в том виде, как онабыла изложена Принсом в начале XX века, сформулированапутем перенесения в криминальное правосудие разработокнового гражданского права. История конгрессов по крими-нальной антропологии и конгрессов по уголовному праву напереломе двух столетий, хроника конфликтов между учены-ми-позитивистами и юристами-традиционалистами, осла-бление противостояния в эпоху Листа, Салея, Принса; начи-ная с этого момента стремительный уход со сцены итальян-ской школы, сдача позиций школы юристов, выступающейпротив криминальной психологии, создание относительногоконсенсуса вокруг криминологии, готовой стать доступнойдля права вообще и уголовного права, учитывающей крими-нологическое знание, — все это как будто свидетельствуетв пользу того, что как раз в эти годы была найдена та «точ-ка схождения», в которой возникла настоятельная потреб-ность. Этой точкой было основополагающее понятие риска.Право ставит его во главу угла благодаря идее ответствен-ности без вины, а антропология и психиатрия — идее вме-няемости без свободы действий. Принсом в сентябре 1905 г.на заседании международного союза уголовного права12 бы-ли введены отныне центральные термины «опасной лично-сти», или «ужасающей опасности» [terribilité].

Я не буду упоминать здесь бесчисленные законодатель-ства, регламенты, циркуляры, в которых во всем мире былотак или иначе задействовано понятие опасного состояния,Я хотел бы лишь подчеркнуть два-три момента.

Во-первых, после чудовищных беспричинных преступле-ний начала XIX в. дискуссия шла не по поводу свободы во-ли преступника, даже если этот вопрос всегда оставался ак-туальным. Действительной разработке подверглась пробле-ма опасного индивида. Существуют ли индивиды, опасныепо своей сути? Как их распознавать и как реагировать на их

139


присутствие в обществе? Уголовное право на протяжениипрошлого столетия эволюционировало не от морали свобо-ды к науке психического детерминизма; скорее, оно распро-странило, сформировало и кодифицировало принцип подо-зрительности в отношении опасных индивидов и способы ихобнаружения: от редко встречающейся чудовищной фигурымономана к достаточно распространенной, заурядной фигу-ре дегенерата, извращенца, психически неуравновешенногоили незрелого человека и т. д.

Надо также отметить, что эта трансформация происхо-дила не только в направлении от медицины к праву в си-лу давления рационального знания на старые предписыва-ющие системы; эта трансформация работала и с помощьюнепрерывно действующего механизма запроса и взаимодей-ствия между медицинским или психологическим знанием июридическими институтами. И нельзя сказать, что послед-ние шли на уступки. На границе медицины и правосудия ив результате их взаимообмена сложились некая предметнаяобласть и определенная совокупность концептов.

Следовательно (и на этом я хотел бы особо остановиться)большинство понятий, сформированных таким образом, яв-ляются оперативными и для судебной медицины, и для пси-хиатрической экспертизы в криминальных вопросах.

Но разве в право не было введено нечто большее, нежелинеопределенность проблематичного знания, т. е. рудиментыдругого права? Ведь современная уголовная юрисдикция —и наиболее явным образом после Беккариа — предоставляетобществу право распоряжаться индивидами лишь на осно-вании того, что они сделали: только некое деяние, опреде-ляемое законом как правонарушение, может послужить по-водом для санкции, несомненно, видоизменяемой в зависи-мости от обстоятельств или намерений. Но разве, все болееберя за основу не только преступника в качестве субъектадействия, но и опасного индивида как виртуального субъек-та действия, разве в таком случаен не предоставляют обще-

140


ству права распоряжаться индивидом, исходя из того, кемон является? Разумеется, уже исходя не из того, кто он постатусу (как было в обществах Старого Режима), но из то-го, кто он по природе, по своему душевному складу, на осно-вании его характерных черт или психологических перемен-ных. Право, тяготеющее к тому, чтобы вершить правосудие,рассматривая индивида как данность: вот что совершенноне укладывается в рамки того уголовного права, о котороммечтали реформаторы XVIII в. и которому предстояло абсо-лютно эгалитарным образом ввести санкции против право-нарушений, эксплицитно и предварительно определяемыхзаконом.

Мне, несомненно, скажут, что вопреки этому обобщенномупринципу право на наказание, даже в XIX в., видоизменя-лось, исходя не только из того, что люди делают, но и исходяиз того, кем они являются, или из того, кем они предполо-жительно являются. Стоило принять основные современ-ные кодексы, как сразу же начались попытки сделать их бо-лее гибкими посредством законодательств о смягчающих об-стоятельствах, рецидивах или условном лишении свободы;в таких случаях речь шла о том, чтобы помимо деяний при-нимать во внимание и лиц, их совершивших. И, несомнен-но, углубленное сравнительное изучение решений правосу-дия с легкостью продемонстрировало бы, что в сфере уголов-ного права правонарушители присутствовали как минимумв такой же степени, что и их правонарушения. Правосудие,которое осуществлялось бы только исходя из деяний, не-сомненно, является утопией, и не всегда желательной. Но,по меньшей мере с XVIII в. оно образовывало руководящийюридически-моральный принцип, главенствующий в совре-менном уголовном праве. Следовательно, ни ранее не мог-ло, ни в данный момент не может идти и речи о том, чтобыупоминать его между делом. Исподволь, медленно и как быснизу и фрагментарно, часть за частью уголовное право ор-ганизуется исходя из того, кем человек является: потребо-

141


валось почти сто лет на то, чтобы понятие «опасного инди-вида», виртуально присутствовавшее в мономании первыхпсихиатров, оказалось принятым юридической мыслью, — апо прошествии этих ста лет если оно и действительно сталоцентральной темой психиатрической экспертизы (во Фран-ции психиатры в качестве экспертов гораздо чаще говорятоб опасности, которую представляет индивид, чем о его от-ветственности), то право и кодексы как будто бы не реша-ются предоставить ему место: в основательной переработ-ке Уголовного кодекса, которую сейчас готовят во Франции,всего-навсего удалось заменить старое понятие «помеша-тельства», в силу которого лицо, совершившее проступок, ненесло ответственности, понятиями разумности и контроля,представляющими собой слегка модернизированную версиюпрежнего понятия. Возможно, законодатели предчувствуютопасность, связанную с правом вмешиваться в судьбу инди-видов, если исходить из того, что из себя представляют этииндивиды: судьба общества в результате может сложитьсясамым неблагоприятным образом.

Тем не менее, на уровне функционирования судебногоаппарата всё более обнаруживается потребность полагать,что он судит человека таким, каков он есть, и за то, каковон есть. Сцена, которую я изобразил вначале — тому свиде-тельство: когда человек предстает перед судьями, не имея засобой ничего, кроме преступлений, когда ему нечего большесказать, когда он не снисходит до суда, чтобы сообщить емунекую тайну самого себя, тогда...

БЕЗОПАСНОСТЬ, ТЕРРИТОРИЯ,НАСЕЛЕНИЕ

1

Курс был посвящен генезису такого политического знания,которое располагало бы в центре своих интересов понятиенаселения и механизмы, способные обеспечить его регули-рование. Что это? Переход от «территориального государ-ства» к «государству населения»? Несомненно, нет, ибо речьидет не о замене, но, скорее, о смещении акцентов и о воз-никновении новых целей, а, стало быть, новых проблем иновых техник.

Чтобы проследить этот генезис, в качестве путеводнойнити было взято понятие «управления».

1) Была поставлена задача провести углубленное исследо-вание не только этого понятия, но и процедур и средств, за-действованных для обеспечения в данном обществе «управ-ления людьми». При первом рассмотрении кажется, что вгреческих и римских обществах осуществление политиче-ской власти не предполагало ни возможности «управле-ния», ни права на него — управления, понимаемого как де-ятельность, стремящаяся вести индивидов на протяжениивсей их жизни, держать их под властью некоего поводыря,ответственного за то, что они делают, и за то, что с нимипроисходит. Если следовать указаниям, предоставленнымП. Вейном, то похоже, что идея властителя-пастыря, коро-ля-пастуха или судьи-пастуха человеческого стада почти невстречается в архаических греческих текстах или у некото-рых немногочисленных авторов имперской эпохи. Зато ме-тафора пастуха, присматривающего за овцами, была распро-странена, когда следовало охарактеризовать деятельностьпедагога, врача, учителя гимнастики. Анализ «Политики»Аристотеля подтверждает эту гипотезу.

143

БЕЗОПАСНОСТЬ, ТЕРРИТОРИЯ, НАСЕЛЕНИЕ

Тема пастырской власти обрела свой вес именно на Вос-токе — и особенно в древнееврейском обществе. Эта темаотмечена известным количеством черт: власть пастуха осу-ществляется не столько над фиксированной территори-ей, сколько над множеством животных, перемещающихсяк определенной цели; роль пастуха — снабжать стадо сред-ствами к существованию, каждый день не смыкая глаз обе-спечивать его благополучие; наконец, речь идет о власти,индивидуализирующей своих подданных, сообразно суще-ственнейшему парадоксу наделяя каждую из овец той жеценностью, что и стадо в целом. Именно этот тип властибыл введен на Западе христианством и принял институци-ональную форму в церковном пасторате: управление душа-ми определяется в христианской Церкви как ее централь-ная деятельность, необходимая для спасения всех и каждогои доступная лишь прошедшим длительный курс обучения.

Однако уже в XV и XVI вв. развивается общий кризис па-стората. И проходит он не только и не столько в форме от-вержения пастырского института, но в гораздо более слож-ной форме: поисков других модальностей (и не обязательноменее строгих) .духовного водительства и новых типов отно-шений между пастырем и стадом; а также поисков способа«управления» детьми, семьей, областью, княжеством. Пере-смотр способов управления и управления собой, водитель-ства и самовыражения сопровождает в конце феодальногопериода рождение новых форм экономических и социаль-ных отношений, а также новых политических структур.

2) Впоследствии был проведен анализ формирования по-литического «искусства государственного управления» в не-которых из его аспектов — т. е. способа, каким поведениенекоей совокупности индивидов все отчетливее имплициро-валось в осуществлении суверенной власти. Это важное пре-образование характерно для различных «искусств управле-ния», отмеченных концом XVI в. и первой половиной XVII в.Без сомнения, оно связано с появлением «государственного

144


интереса». Происходит переход от искусства управления,принципы которого были заимствованы из традиционныхдобродетелей (мудрость, справедливость, щедрость, соблю-дение божественных законов и человеческих обычаев) илииз таких присущих многим людям качеств, как благоразу-мие, взвешенность решений, забота об окружении себя наи-лучшими советниками, — к искусству управления, рацио-нальность которого обретает свои принципы и сферу кон-кретного применения в государстве. «Государственныйинтерес» — это не императив, во имя которого можно илидолжно перевернуть все остальные правила; это новая ма-трица рациональности, согласно которой Государь долженосуществлять свою верховную власть, управляя людьми. Отдобродетели суверенитета справедливости пока далеко, ностоль же далеко и до «добродетели» героя Макиавелли.

Развитие государственного интереса проходит параллель-но с исчезновением имперской темы. Наконец-то пересталиговорить о Риме. Формируется новое историческое воспри-ятие; оно уже не поляризуется вокруг конца времен и уни-фикации всех частных суверенитетов в империи последнихдней; оно открывается бесконечному времени, в котором го-сударствам приходится бороться друг с другом, чтобы обе-спечить собственное выживание. И еще более важным, чемпроблемы легитимной власти суверена над территорией,предстает познание и развитие сил государства: в простран-стве (сразу и европейском, и мировом) межгосударствен-ной конкуренции, весьма отличающемся от пространства,где сталкивались междинастические соперничества, основ-ной проблемой является динамика сил и рациональных тех-ник, позволяющих вмешиваться в межгосударственную кон-куренцию.

Тем самым государственный интерес оформляется за пре-делами теорий, его сформулировавших и обосновавших, —в двух крупных массивах политического знания и политиче-ской технологии: дипломатическо-военной технологии, ста-

145


вящей задачу обеспечения и развития государственных силпосредством системы альянсов и организации вооруженно-го аппарата; поиски европейского равновесия, ставшего од-ним из направляющих принципов Вестфальских договоров,представляют собой последствие этой политической техно-логии. Второй массив формируется «полицией», в смысле,придававшемся этому слову в ту эпоху: подразумевается со-вокупность средств, способствующих росту государственныхсил изнутри. В точке пересечения этих двух значительныхтехнологий (в качестве их общего инструмента) находитсяторговля и межгосударственный денежный оборот: именноприносимое торговлей обогащение должно обеспечить уве-личение населения, рабочей силы, производства и экспорта,а также наличие сильных и многочисленных войск. Приви-легированным объектом нового правительственного интере-са в эпоху меркантилизма и камералистики стало сочетание«население-богатство».

3) Именно разработка этой проблемы «население-богат-ство» (в ее различных конкретных аспектах, таких, как на-логи, неурожаи, падение рождаемости, праздность-попро-шайничество-бродяжничество) образует одно из условийформирования политической экономии. Развитие послед-ней идет в ногу с пониманием: управление отношением «ре-сурсы-население» больше не может происходить через ре-гламентирующую и принудительную систему, ратующую запостоянное прибавление населения ради увеличения ресур-сов. Физиократы не были антипопуляционистами в сравне-нии с меркантилистами предшествовавшей эпохи; они про-сто по-иному ставили проблему населения. Для них населе-ние не являлось простой суммой субъектов, проживающихна некоей территории, суммой, возникающей как результатосуществления желания каждого иметь детей, или же бла-годаря законодательству, которое благоприятствует или неблагоприятствует рождению. Это переменная величина, за-висящая от известного количества факторов. И отнюдь не

146


все эти факторы являются природными — на количествожителей влияют и система налогов, и деятельность, обеспе-чивающая циркуляцию и распределение прибыли. Но такаязависимость поддается рациональному анализу, в результа-те которого становится ясно, что население «естественнымобразом» зависит от многообразных факторов, поддающих-ся искусственной модификации. Тем самым, находясь в от-ношениях деривации с технологией «полиции» и в отноше-ниях корреляции с появлением экономической рефлексии,возникает политическая проблема населения. Население по-нимается не как совокупность субъектов права и не как мно-жество рук, обязанных трудиться; оно анализируется как со-вокупность элементов, которая, с одной стороны, связана собщим режимом жизни живых существ (в таком случае по-нятие населения восходит к «человеку как виду» — это но-вое понятие, образовавшееся в рассматриваемую эпоху, егоследует отличать от «рода человеческого»), а с другой — мо-жет предоставить повод для согласованного вмешательства(через посредство законов, но также и благодаря изменени-ям установок, форм поведения и образов жизни, каковыеможно получить с помощью «кампаний»).

СЕМИНАР

Семинар был посвящен некоторым аспектам того, что в Гер-мании в XVIII в. называли Polizeiwissenschaft: т. е. анализувсего, «что предназначено утверждать и увеличивать мощьгосударства, должным образом использовать его ресурсы,обеспечивать благополучие его подданных», а также речьшла о «поддержании порядка и дисциплины, о положениях,целью которых было обеспечивать достойную жизнь граж-дан и создания условий для производства всего, что им не-обходимо для существования».

Мы стремились показать, какие проблемы приходилосьрешать такой «полиции»; насколько роль, ей предназначав-

147


шаяся, отличалась от той роли, что впоследствии исполнялиполицейские институты; какого эффекта от их деятельно-сти ожидали для обеспечения роста государства — и все этоввиду двух целей: дать ему возможность обрести свое местов конкурентной борьбе между европейскими государствамии гарантировать внутренний порядок, достигающийся через«благополучие отдельных индивидов». Развитие государ-ства конкуренции (экономико-военной); развитие государ-ства Wohlfahrt2 (богатство-спокойствие-счастье); таковы двапринципа, которые должна была координировать «поли-ция», понимаемая как рациональное искусство управления.Полиция понималась в рассматриваемую эпоху как своегорода «технология государственных сил».

Среди основных объектов, какими должна была зани-маться эта технология, — население, в котором мерканти-листы видели принцип обогащения, а весь мир признавалсущественную часть силы государства. И чтобы управлятьэтим населением, среди прочего, необходима политика, за-ботящаяся о здоровье общества, способная уменьшить дет-скую смертность, предотвратить эпидемии и понизить уро-вень эндемии, способная вмешиваться в условия жизни, что-бы изменять их и навязывать свои нормы (независимо оттого, идет ли речь о питании, об условиях жизни или об обу-стройстве городов), а также обеспечивать достаточное снаб-жение лекарствами. Развитие, начиная со второй полови-ны XVIII века Medizinische Polizei, hygiène publique, socialmedicine3, необходимо вписать в общие рамки некоей «био-политики»; последняя стремится относиться к «населению»как к множеству сосуществующих живых существ, которыенаделены конкретными биологическими и патологическимичертами, а следовательно, относятся к сферам специфиче-ских знаний и техник. И саму эту «биополитику» надо пони-мать, исходя из темы, развивавшейся начиная с XVII века:из управления государственными силами.

Были сделаны следующие доклады: о понятии Polizeiwis-

148


senschaft (П. Паскино), о кампаниях по оспопрививаниюв XVIII в. (А.-М. Мулен), об эпидемии холеры в Париже в1832 г. (Ф. Делапорт), о законодательстве, касающемся не-счастных случаев на производстве и развития страхованияв XIX в. (Ф. Эвальд).

РОЖДЕНИЕ БИОПОЛИТИКИ1

Курс этого года оказался в конечном итоге целиком посвя-щен тому, что должно было составлять лишь введение к не-му. Итак, оставшаяся тема называется «биополитикой»: подэтим термином я имел в виду попытки рационализации, на-чиная с XVIII в., проблем, ставившихся перед практикойуправления, феноменами, присущими единствам людей,или населению — такими феноменами, как здоровье, гиги-ена, рождаемость, продолжительность жизни, расы... Из-вестно, какое растущее значение эти проблемы приобрели сXIX в. и какие политические и экономические ставки связа-ны с ними по сей день.

Мне казалось, что эти проблемы невозможно отделить оттой политической рациональности, в рамках которой онивозникли и обрели свою остроту. Имеется в виду «либера-лизм», поскольку именно по отношению к нему они приня-ли характер вызова. Возможно ли принять во внимание фе-номен «население» с его последствиями и специфическимипроблемами в системе, заботящейся об уважении правовыхсубъектов и о свободе индивидуальной инициативы? Отимени чего и по каким правилам можно управлять населе-нием? Примером тут могут служить дебаты о законодатель-стве по здравоохранению, развернувшиеся в Англии в сере-дине XIX в.

Что следует понимать под «либерализмом»? Я опирался нарассуждения Поля Вейна, посвященные историческим уни-версалиям и необходимости применить к истории некий но-миналистский метод. И, воспользовавшись несколькими

151

РОЖДЕНИЕ БИОПОЛИТИКИ

уже разработанными методами, я попытался проанализи-ровать «либерализм» не как теорию и не как идеологию, и,само собой разумеется, еще меньше как способ «саморепре-зентации» общества, — но как практику, т. е. как «способдействия», ориентированный на определенные цели и са-морегулирующийся посредством непрерывной рефлексии.В таком случае либерализм необходимо анализировать какпринцип и метод рационализации управленческой деятель-ности — рационализации, которая подчиняется внутренне-му правилу максимальной экономии (и в этом ее специфика).Если всякая рационализация управленческой деятельностистремится максимизировать свои результаты, по возможно-сти минимизируя издержки (понимаемые в политическомсмысле не менее, чем в экономическом), то либеральная ра-ционализация исходит из постулата, что управление само посебе (речь здесь, разумеется, идет не об институте управле-ния, но о деятельности, состоящей в управлении поведени-ем людей в рамках государства и посредством государствен-ных инструментов) не может быть своей собственной це-лью. У него нет внутреннего raison d'être, и максимизацияуправления — пусть даже с целью достичь по возможностинаилучших условий — не должна быть его регулятивнымпринципом. В этом либерализм порывает с тем «государ-ственным интересом», который с конца XVI в. искал в суще-ствовании и усилении государства цель, способную оправ-дывать растущее «искусство государственного управления»и регулировать его развитие. Polizeiwissenschaft2, разрабо-танная немцами в XVIII в., отчасти из-за того, что у них небыло крупной государственной формы, и отчасти — потому,что небольшой размер территорий предоставил им доступ кочень легко наблюдаемым единствам, дав при этом необхо-димые технические и концептуальные инструменты эпохи,всегда руководствовалась принципом: недостаточно внима-ния обращают на то-то и на то-то, слишком многое от негоускользает, во многих областях недостаток регулирования и

152


регламентации, порядок и администрирование оказывают-ся несостоятельными — словом, слишком мало управляют.Polizeiwissenschaft — вот форма, которую приняла управ-ленческая технология, доминирующим принципом которойявлялся принцип государственного интереса: и некоторымобразом, «совершенно естественно», что она занимаетсяпроблемами населения, которое должно быть по возможно-сти более многочисленным и активным — для усиления го-сударственной мощи; следовательно, здоровье, рождаемостьи гигиена без проблем обретают в «полицейской науке» своеважное место.

А вот либерализм пронизан принципом: «Управляютслишком много» — или, по крайней мере, надо всегда по-дозревать, что слишком много. Искусство государственно-го управления не должно осуществляться без «критики»,гораздо более радикальной, чем испытание оптимизацией.Искусство государственного управления должно задаватьсявопросом не только о наилучших (или о наименее дорого-стоящих) средствах для достижения своих целей, но и о са-мой возможности и легитимности собственного плана дости-жения целей. Подозрение о том, что всегда существует рискчрезмерного управления, облекается в вопрос: так почемуже необходимо управлять? Отсюда проистекает тот факт,что либеральная критика едва ли отделима от новой дляэпохи проблематики «общества»: как раз во имя последнегостремились понять — почему необходимо, чтобы существо-вали правительство и управление, но и в чем без них можнообойтись, и где их вмешательство оказывается ненужнымили вредным. Рационализация правительственной практи-ки — в границах государственного интереса — имела в ви-ду ее максимизацию на оптимальных началах, в той мере,в какой существование государства напрямую предполага-ет осуществление управления. Либеральная рефлексия ис-ходит не из факта существования государства и не видит вуправлении самоцель; она исходит из общества, вступающе-

153


го с государством в сложные отношения экстериорности иинтериорности. Именно либеральная рефлексия — в поряд-ке сразу и условия, и конечной цели — позволяет уже ста-вить не вопрос: как управлять по возможности больше и свозможно меньшими затратами? Но, скорее: почему необхо-димо управлять? Т. е. — что делает необходимым существо-вание правительства и управления и какие цели правитель-ство должно преследовать по отношению к обществу, что-бы оправдать собственное существование? Идея обществапозволяет развивать технологию управления исходя из то-го принципа, что последнее уже в самом себе заключает3 не-что «чрезмерное», «излишнее» — или же, по крайней мере,служит неким дополнением, относительно которого можно ивсегда нужно задаваться вопросом, необходимо ли оно и ка-кую пользу оно приносит.

Речь идет не столько о том, чтобы превращать разли-чие между государством и гражданским обществом в исто-рико-политическую универсалию, позволяющую задавать-ся вопросами относительно различных конкретных систем,сколько о попытке увидеть в этом различии форму схемати-зации, типичную для конкретной технологии управления.

Итак, невозможно сказать, что либерализм является никог-да не осуществившейся утопией — правда, лишь в случае,если мы примем за ядро либерализма проекции, сформули-рованные им, исходя из собственных анализов и критики.Это не греза, которая наталкивается на реальность и кото-рой некуда вписаться. Либерализм формирует инструментдля критики реальности — здесь причина и его полимор-физма, и его повторяемости в истории: инструмент для кри-тики прежнего государственного управления, от которогоон стремится отмежеваться; актуального государственногоуправления, которое пытаются реформировать и рациона-

154


лизировать, пересматривая и сокращая его; государственно-го управления, вызывающего противодействие и стремле-ние ограничить злоупотребления им. В итоге получается,что мы можем обнаружить либерализм — в его различных,но существующих одновременно формах — в качестве ре-гулятивной схемы практики управления и как тему оппо-зиции, иногда радикальной. Для английской политическоймысли конца XVIII и первой половины XIX в. в высшей сте-пени характерно пользование понятием «либерализм» вэтих разнообразных смыслах. И особенно показательны эво-люция и двусмысленности либерализма у Бентама и его по-следователей.

Несомненно, что в либеральной критике важную роль сы-грали рынок как реальность и политическая экономия кактеория. Но — как подтвердила важная книга П. Розанвал-лона4 — либерализм не является ни следствием, ни разви-тием рынка. Рынок в либеральной критике, скорее, сыгралроль «теста» (test), места привилегированного опыта, в кото-ром можно заметить результаты избыточного государствен-ного управления, и даже измерить эту избыточность: ана-лиз механизмов «неурожая», или более обобщенно говоря,торговли зерном в середине XVIII в. имел целью показать,начиная с какой точки «управлять — это всегда управлятьчрезмерно». И идет ли речь о Таблице у физиократов илиже о «невидимой руке» у Смита, а следовательно, об анали-зе, имеющем целью сделать видимыми — в форме «очевид-ности» — образование стоимости и циркуляцию богатств, —или же, наоборот, об анализе, предполагающем непременноприсутствующую невидимость связи между поисками лич-ной прибыли и ростом коллективных богатств, — в любомслучае экономика показывает принципиальную несовмести-мость между оптимальным развитием экономического про-цесса и максимизацией управленческих процедур. Именнов этом, а не во взаимодействии понятий, французские и ан-глийские экономисты XVÏÏI в. отделились от меркантилиз-

155


ма и камерализма; они избавили рефлексию об экономиче-ской практике от гегемонии государственного интереса иот решающей роли правительственных вмешательств. Ис-пользуя экономическую практику как критерий для «чрез-мерного управления», они расположили ее «у предела» пра-вительственных действий.

Без сомнения, либерализм точно так же не является про-изводным от юридической рефлексии, как и от экономиче-ского анализа. И либерализм не был порожден идеей поли-тического общества, основанного на договорных связях. Нов поисках либеральной технологии управления выяснилось,что регулирование общества с помощью юридической фор-мы оказалось гораздо более действенным инструментом,чем мудрость и умеренность правителей. (Что касается фи-зиократов, то у них, скорее, была тенденция из-за недоверияк праву и юридическим институтам искать этого регулиро-вания в том, что деспот, обладающий институционально не-ограниченной властью, признавал «естественные» законыэкономики, навязывающие себя ему в качестве очевиднойистины.) Либерализм стремился найти это регулированиеименно в «законе», и отнюдь не посредством естественногодля него юридического права, но потому, что закон опреде-лял формы общих правил вмешательства, несовместимого счастными, индивидуальными и исключительными мерами,а также потому, что участие управляемых в разработке зако-на, в парламентской системе образует наиболее эффектив-ную систему правительственной экономики. Следовательно,«правовое государство», Rechtsstaat, Rule ofLaw, организа-ция «реально репрезентативной» демократии на всем про-тяжении первой половины XIX в. были связаны с либера-лизмом, — но подобно тому, как политическая экономия, по-началу использовавшаяся в качестве критерия излишнегогосударственного управления, не была либеральной ни поприроде, ни по свойствам, и даже вскоре способствовала воз-никновению антилиберальных взглядов (будь то в National-

156


oekonomie XIX в. или в плановых экономиках XX в.), — таки демократия, и правовое государство не обязательно былилиберальными, а либерализм — не обязательно демократи-ческим или сопряженным с правовыми формами.

В либерализме я попытался бы увидеть не столько болееили менее связную доктрину, не столько разновидность по-литики, преследующей известное количество более или ме-нее определенных целей, сколько форму критической оцен-ки управленческой практики; эта критика может исходитьизнутри или извне; она может опираться на некую экономи-ческую теорию или соотноситься с некоей юридической си-стемой — без необходимых и однозначных связей. Вопрос олиберализме, понимаемый как вопрос о «чрезмерном управ-лении», был одним из постоянных измерений недавно по-явившегося в Европе феномена, который, похоже, возникв Англии: речь идет о «политической жизни»; он являет-ся даже одним из основополагающих элементов либерализ-ма, ведь политическая жизнь существует лишь тогда, ког-да управленческая практика ограничена в своих возможныхизлишествах тем фактом, что она служит предметом пу-бличных дебатов касательно ее «блага и зла», ее «чрезмер-ности или недостаточности».

Разумеется, речь здесь идет не об исчерпывающей «интер-претации» либерализма, но о плане возможного анализа —анализа «управленческого интереса», типов рационально-сти, задействованных в процессах, посредством которых спомощью государственной администрации осуществляетсяруководство поведением людей. Я попытался провести та-кой анализ на двух современных примерах: германского ли-берализма 1948—1962 гг. и американского либерализма Чи-кагской школы. В обоих случаях либерализм — в весьмаопределенном контексте — предстает как критика ирраци-

157


ональности, свойственной чрезмерной государственности, атакже как возвращение к умеренному, непритязательному[frugal] управлению (выражение Франклина).

В Германии носителем такой чрезмерной государствен-ности был военный режим, нацизм, но и помимо нацизма,тот тип дирижистской и плановой экономики, что возник впериод 1914—1918 гг. и был связан со всеобщей мобилиза-цией ресурсов и людей; под эту рубрику подходит и «госу-дарственный социализм». В действительности, германско-му либерализму после Второй мировой войны дали опреде-ление и программу, и в значительной части его применилина практике те же люди, что, начиная с 1928—1930 гг., при-надлежали к Фрейбургской школе (или, по крайней мере,вдохновлялись ею), а впоследствии выражали свои взглядыв журнале «Ордо». В точке пересечения между неокантиан-ской философией, феноменологией Гуссерля и социологи-ей Макса Вебера — близкие по некоторым вопросам к Вен-ской школе экономики, озабоченные соотношением, прояв-ляющимся в истории между экономическими процессами июридическими структурами, такие либералы, как Ойкен,В. Рёпке, Франц Бём, фон Рустов, вели критику на трех раз-личных политических фронтах — против советского социа-лизма, национал-социализма и вдохновленной Кейнсом ин-тервенционистской политики — но все они обрушивалисьна то, что считали одним-единственным противником: натип экономического управления, систематически игнори-рующий то, что одни лишь рыночные механизмы способ-ны обеспечить формообразующее регулирование цен. Ор-долиберализм, исследуя основополагающие темы либераль-ной технологии управления, попытался определить то, чеммогла бы быть рыночная экономика, организованная (но неплановая, не дирижистская) в таких институциональных иправовых рамках, которые, с одной стороны, обеспечивалибы гарантии и ограничения закона, а с другой — гарантиро-вали бы, что свобода экономических процессов не произве-

158


дет социальных деформаций. Как раз изучению такого нео-либерализма, вдохновившего экономический выбор в общейполитике ФРГ в эпоху Аденауэра и Людвига Эрхарда, и по-священа первая часть этого курса.

Вторая его часть имеет некоторые аспекты того, что назы-вают американским неолиберализмом: этот неолиберализм,как правило, ассоциируют с Чикагской школой; он тоже раз-вивался как реакция на «чрезмерное управление», которое,на взгляд американского неолиберализма после Саймонса,характерно для политики New Deal5, планирования в годывойны и крупных экономических и социальных программ,поддерживавшихся большую часть времени после войны де-мократическими администрациями. Как и германские ор-долиберы, экономические либералы США осуществляликритику, ссылаясь на неизбежную череду следующих опас-ностей: экономический интервенционизм, чрезмерное раз-дувание управленческих аппаратов, чрезмерное админи-стрирование, бюрократию, окостенение всех механизмоввласти — и в то же время при них происходили новые эко-номические сдвиги, способствовавшие новым правитель-ственным вмешательствам. Но в центре внимания этогоамериканского неолиберализма находилось движение, со-вершенно противоположное направлению в социальной ры-ночной экономике в Германии: если эта экономика считала,что регулирование цен через рынок — единственный фун-дамент рациональной экономики — само по себе столь уяз-вимо, что его следует поддерживать, обустраивать и «упо-рядочивать» посредством внутренней политики, бдительнойв отношении социальных вмешательств (включая помощьбезработным, покрытие потребностей здравоохранения, ка-кую-то жилищную политику и т. д.), — то неолиберализмамериканский, скорее, стремится распространить рыночнуюрациональность и предлагаемые ею схемы анализа и кри-терии решения на области не исключительно, или не в пер-вую очередь экономические. Сюда относятся семья и рожда-

159


емость, а также правонарушения и политика в области уго-ловного права.

Итак, теперь следовало бы изучить способ, каким специ-фические проблемы жизни и населения ставились в рамкахтакой технологии управления, которая отнюдь не всегда бы-ла либеральной, но все-таки с конца XVIII в. непрестанноподнимала вопрос о либерализме.

В этом году семинар был посвящен кризису правовой мыслив последние годы XIX в. Доклады сделали: Франсуа Эвальд(о гражданском праве), Катрин Мевель (о публичном и ад-министративном праве), Элиана Алло (о праве на жизнь взаконодательстве о детях), Натали Коппенжер и ПаскуалеПаскуино (об уголовном праве), Александр Фонтана (о ме-рах безопасности), Франсуа Делапорт и Анна-Мари Мулен(о полиции и политике в области здравоохранения).

СУБЪЕКТ И ВЛАСТЬ1

Идеи, о которых я хотел бы поговорить, не заменяют ни тео-рию, ни методологию.

Сначала я хотел бы сказать о том, какова была цель мо-ей работы за последние двадцать лет. Она состояла не в том,чтобы анализировать феномены власти, и не в том, чтобызаложить основы такого анализа. Скорее, я попытался на-писать историю различных режимов субъективации челове-ка в нашей культуре; с этих позиций я проанализировал трирежима объективации, которые преобразуют людей в субъ-екты.

Прежде всего, существуют различные способы исследова-ния, стремящиеся получить статус науки; я имею в виду, на-пример, объективацию говорящего субъекта в универсаль-ной грамматике, филологии и лингвистике. Или же (речьидет все еще об этом первом способе исследования) объек-тивацию производящего субъекта, субъекта работающего —в экономике и анализе богатств. Или еще — возьмем третийпример — об объективации самого факта жизни — в есте-ственной истории или в биологии.

Во второй части своих трудов я изучал объективациюсубъекта в том, что я назову «разделяющими практиками».Либо субъект разделен внутри самого себя, либо разделендругими. Этот процесс превращает его в объект. Такую тен-денцию иллюстрирует разделение на безумца и человека вздравом уме, на больного и здорового, на преступника и за-конопослушного гражданина.

Наконец, я попытался изучить — и сейчас я работаю надэтим — способ, каким человек трансформируется в субъект;я сориентировал свои исследования на сексуальность, на-

161

СУБЪЕКТ И ВЛАСТЬ

пример на способ, каким человек научился распознавать се-бя в качестве субъекта некоей «сексуальности».

Следовательно, общую тему моих исследований образуетне власть, но субъект.

Правда, я был вынужден пристально заинтересоватьсяи вопросом власти. Я быстро понял, что если человеческийсубъект вступает в производственные отношения и в отно-шения осмысления, то в равной степени он входит в отноше-ния со властью, отличающиеся большой сложностью. И вот,оказалось, что благодаря экономической истории и экономи-ческой теории мы располагаем адекватными инструмента-ми для изучения производственных отношений; аналогич-но этому, лингвистика и семиотика дают нам инструментыдля изучения отношений осмысления. Но в том, что каса-ется отношений власти, специфических механизмов изуче-ния выработано не было; мы прибегали к способам мыслитьвласть, которые опирались то на юридические модели (ктолегитимирует власть?), то на модели институциональные(что такое государство?).

Следовательно, возникла необходимость расширить изме-рения определения власти, если мы хотим воспользоватьсяэтим определением ради изучения объективации субъекта.

Есть ли у нас потребность в теории власти? Посколькувсякая теория предполагает предварительную объектива-цию, то ни одна из них не может служить основой для ана-литической работы. Но аналитическая работа не может про-водиться без концептуализации рассматриваемых проблем.А эта концептуализация предполагает критику — постоян-ную верификацию.

Прежде всего, следует уточнить то, что именно я буду на-зывать «концептуальными потребностями». Под этим я под-разумеваю, что концептуализация не должна основывать-ся на теории объекта: концептуализированный объект — неединственный критерий пригодности концептуализации.Нам необходимо познавать исторические условия, мотиви-

162


рующие тот или иной тип концептуализации. Нам необхо-димо иметь историческое сознание ситуации, в которой мыживем.

Во-вторых, следует уточнить тип реальности, с какой мыимеем дело.

Журналист влиятельной французской газеты однаждывыразил удивление: «Почему столько людей поднимают се-годня вопрос о власти? Так ли уж важна эта тема? И так лиуж важно, чтобы мы могли об этом говорить, не учитываядругих проблем?»

Это удивление ошеломило меня. Мне трудно поверить,что понадобилось ждать весь XX век, чтобы этот вопрос былнаконец поставлен. Ведь как бы там ни было, власть — нетолько теоретический вопрос, но и нечто, являющееся час-тью нашего опыта. Сошлюсь лишь на две «патологическихформы» власти; эти две «болезни власти» — фашизм и ста-линизм. Одна из многочисленных причин, в силу которыхони приводят нас в такое замешательство, заключается втом, что вопреки всей их исторической неожиданности ониотнюдь не являются оригинальными. И фашизм, и стали-низм использовали и расширили механизмы, уже имевшие-ся в других обществах. Но и не только это: несмотря на своювнутреннюю иррациональность, они в значительной меревоспользовались идеями и методами нашей политическойрациональности.

Мы нуждаемся в новой экономии отношений власти — яупотребляю здесь слово «экономия» в теоретическом и прак-тическом смыслах. Выражаясь иначе: после Канта рольфилософии состоит в том, чтобы воспрепятствовать разу-му выйти за пределы того, что дано в опыте; но после этойэпохи — т. е. после развития современного государства и по-литического управления — философия взяла на себя функ-цию контроля над чрезмерными полномочиями политиче-ской рациональности. А это предъявляет к философии вы-сокие требования.

163


Мы перечислили в высшей степени банальные факты, ихзнает каждый. Но от того, что они банальны, они не пере-стают существовать. Сталкиваясь с банальными фактами,следует обнаружить — или, по меньшей мере, попытатьсяобнаружить, — какая конкретная и, возможно, оригиналь-ная проблема с ними сопрягается.

Связь между рационализацией и избытком политическойвласти очевидна. И мы не должны дожидаться торжествабюрократии или возникновения концентрационных лаге-рей, чтобы признать существование связей такого типа. Нотогда встает следующая проблема: что нам делать с такойочевидностью?

Может быть, необходимо устроить судебный процесс надразумом? По-моему, нет ничего более бесплодного. Преждевсего, из-за того, что пространство, приоткрывающееся нам,не имеет ничего общего ни с виновностью, ни с невиновнос-тью. Затем — потому, что абсурдно ссылаться на разум какна категорию, противоположную неразумию. Наконец, отто-го, что такой процесс обрек бы нас на произвольную и скуч-ную роль рационалистов или иррационалистов.

Может быть, нам следует попытаться проанализироватьтот тип рационализма, что кажется присущим нашей со-временной культуре и укоренен в эпохе Просвещения? Та-ким был подход некоторых представителей Франкфуртскойшколы. Однако же моя цель — не дискуссия относительноих трудов, сколь бы важными и ценными они ни были. Ско-рее, моя цель — предложить другой способ анализа отноше-ний между рационализацией и властью.

Несомненно, разумнее не рассматривать рационализа-цию общества или культуры глобально, но, скорее, анали-зировать процесс в самых разнообразных сферах, каждая изкоторых отсылает к собственному основополагающему опы-ту: безумие, болезнь, смерть, преступление, сексуальностьи т. д.

Полагаю, что слово «рационализация» опасно. Что надо

164


делать, так это анализировать конкретные рационально-сти, а не постоянно ссылаться на общий прогресс рациональ-ности.

Даже если Просвещение (Aufklärung) и образует весьмаважную фазу нашей истории и развития политической тех-нологии, я полагаю, что надо добраться до гораздо более от-даленных процессов, если мы хотим понять, посредствомкаких механизмов мы оказались пленниками собственнойистории.

Здесь я хотел бы предложить другой тип подхода к новойэкономии отношений власти, сразу и более эмпирический, иболее непосредственно соотнесенный с нашей сегодняшнейситуацией, и, вдобавок, имеющий в виду отношения междутеорией и практикой. Этот новый способ исследований со-стоит в том, что мы принимаем формы сопротивления раз-ным типам власти за отправную точку. Или — пользуясьдругой метафорой — он заключается в использовании тако-го сопротивления в качестве химического катализатора, по-зволяющего выделить отношения власти, увидеть, куда онивписываются, обнаружить их точки применения и методы,используемые в таких отношениях. Речь идет не столько отом, чтобы анализировать власть с точки зрения ее внутрен-ней рациональности, сколько о том, чтобы анализироватьотношения власти через сопоставление их стратегий.

Например, чтобы понять, что общество понимает под«разумностью», может быть, надо проанализировать, чтопроисходит в сфере умопомешательства. И — аналогичнымобразом — проанализировать, что происходит в сфере без-закония, чтобы понять, что мы имеем в виду, когда говоримо законности. Что же касается отношений власти, то чтобыпонять, в чем они заключаются, может быть, надо проанали-зировать формы сопротивления, а также усилия, направлен-ные к тому, чтобы попытаться разложить эти отношения.

В качестве отправной точки я предлагаю рассмотреть не-которые разновидности противодействия, развившиеся за

165


последние годы: противодействие власти мужчин над жен-щинами, власти родителей над их детьми, власти психиа-трии над душевнобольными, власти администрации надтем, как живут люди.

Недостаточно сказать, что это противодействие представ-ляет собой борьбу с властью; необходимо попытаться опре-делить точнее, что у них общего.

1) Это «трансверсальная» борьба; тем самым я имею ввиду, что она не ограничивается конкретными странами.Разумеется, некоторые страны способствуют ее развитиюи облегчают ее распространение, но борьба эта не ограни-чивается каким-то конкретным типом политического илиэкономического управления.

2) Цели такой борьбы — последствия осуществления вла-сти. Например, упреки, обращаемые к профессии врача,прежде всего, состоят не в том, что она представляет собойпредприятие с целью получения наживы, но в том, что вра-чи бесконтрольно осуществляют власть над телами и здоро-вьем индивидов, над их жизнью и смертью.

3) Это «непосредственная» борьба, и притом по двум при-чинам. В первую очередь, оттого, что люди критикуют бли-жайшие к ним инстанции власти; те, что осуществляют воз-действие на индивидов. Они ищут не «врага № 1», а враганепосредственного. Кроме того, они не считают, что реше-ние их проблем может располагаться в каком-то будущем(т. е. в обещании освобождения, революции, в завершенииклассовой борьбы). По отношению к теоретической шкалеобъяснения или к революционным порядкам, которые поля-ризуют историков, это борьба анархическая.

Но не в этом заключаются наиболее оригинальные свой-ства такой борьбы. Их специфический характер, скорее,определяется так:

4) Это борьба, подвергающая сомнению статус индивида:с одной стороны, она утверждает право на различие и под-черкивает все, что может сделать индивидов действительно

166


индивидуальными. С другой же стороны, она обрушивает-ся на все, что может изолировать индивида, отрезать его отдругих, расколоть жизнь сообщества, принудить индивидазамкнуться в себе и привязать его к его собственной иден-тичности.

Об этой борьбе нельзя сказать, что она «за» или «против»индивида, но она противостоит тому, что можно было бы на-звать «управлением через индивидуализацию».

5) Такая борьба заключается в сопротивлении таким по-следствиям власти, которые связаны со знанием, с компе-тенцией и с квалификацией. Она противодействует приви-легиям знания. Но эта борьба противодействует еще и тай-не, деформации и всему, что может быть мистификаторскогов представлениях, которые она навязывает людям.

Во всем этом нет ничего «сциентистского» (т. е. никакойдогматической веры в ценность научного знания), но нет искептического или релятивистского отказа от всякой засви-детельствованной истины. Под сомнение ставится именноспособ циркуляции и функционирования знания, его отно-шения с властью. Словом, режим знания.

6) Наконец, все современные разновидности борьбы сво-дятся к одному и тому же вопросу: кто мы такие? Они пред-ставляют собой отказ от этих абстракций, отказ от насилия,осуществляемого экономическим и идеологическим госу-дарством, которое игнорирует, что мы представляем собойиндивидуально; а также отказ от научных или администра-тивных расследований, обусловливающих нашу идентич-ность.

Подводя итоги, скажем, что основная цель этого высту-пления — борьба не столько с тем или иным институтомвласти, той или иной группой, тем или иным классом, тойили иной элитой, — сколько с конкретной техникой илиформой власти.

Эта форма власти распространяется непосредственно наповседневную жизнь, что классифицирует индивидов по ка-

167


тегориям, характеризует их через их собственную индиви-дуальность, привязывает их к их идентичности, навязываетим закон истины, которую им следует признать и которуюдругие должны признать для них. Эта форма власти транс-формирует индивидов в субъектов. Существует два смыс-ла слова «субъект»: субъект2, подчиненный другому черезконтроль и зависимость, и субъект, связанный с собствен-ной идентичностью благодаря самосознанию или самопоз-нанию. В обоих случаях это слово имеет в виду форму вла-сти, которая порабощает и угнетает.

Обобщая, можно сказать, что существует три типа борьбы:те, что противостоят формам господства (этническим, соци-альным и религиозным); те, что изобличают формы эксплу-атации, отделяющие индивида от производимого им; и те,что борются со всем, что привязывает индивида к самому се-бе и тем самым обеспечивает его подчинение другим (борь-ба против подчинения, против различных форм субъектив-ности или порабощения).

История изобилует примерами всех этих трех типов соци-альной борьбы — они встречаются и в отдельности, и в раз-ных сочетаниях. Но даже если эти разновидности борьбысочетаются между собой, почти всегда имеется господству-ющая. В феодальных обществах, например, преобладаютформы этнического или социального господства, но и эко-номическая эксплуатация может также быть важной состав-ляющей.

В XIX же веке на первый план выдвинулась борьба с экс-плуатацией.

Сегодня же преобладает именно борьба против порабоще-ния — против подчинения субъективности3, даже если борь-ба против господства и борьба с эксплуатацией не исчезли.

У меня складывается впечатление, что наше обществосталкивается с этим типом борьбы не впервые. Посколькувсе движения, имевшие место в XV и XVI вв., находили вы-ражение и оправдание в Реформации, их следует понимать

168


как приметы крупнейшего кризиса, затронувшего западныйопыт субъективности, и как признаки бунта против того ти-па религиозной и моральной власти, который наделил фор-мой эту субъективность в Средние века. Ощущавшаяся тог-да потребность в непосредственной причастности к духов-ной жизни, в работе по спасению души, в истине ВеликойКниги — все это свидетельствует о борьбе за новую субъек-тивность.

Я знаю, какие тут можно выдвинуть возражения. Мож-но сказать, что все типы порабощения являются всего лишьпроизводными феноменами, последствиями других эконо-мических и социальных процессов: производительных сил,классовых конфликтов и идеологических структур, опреде-ляющих те типы субъективности, к которым обращаются.

Очевидно, механизмы порабощения изучать невозможно,не принимая во внимание их отношения к механизмам экс-плуатации и господства. Но эти механизмы подчинения необразуют просто «конечного пункта» развития других, болеефундаментальных механизмов. Они поддерживают слож-ные и циклические отношения с другими формами.

Причина, в силу которой в нашем обществе преобладаетборьба именно против порабощения, объясняется тем, чтопосле XVI в. непрерывно развивалась новая форма полити-ческой власти. Каждый знает, что эта новая политическаяструктура — государство. Но большую часть времени госу-дарство воспринималось как тип такой политической вла-сти, которая игнорирует индивидов и занимается только ин-тересами сообщества или же — это необходимо признать —определенного класса или группы избранных граждан.

Это совершенно правильно. Однако же я хотел бы подчер-кнуть факт, что государственная власть — вот в чем одна изпричин ее силы — представляет собой сразу и глобализую-щую, и тоталилизирующую форму власти. Я полагаю, что вистории человеческих обществ никогда — и даже в древне-китайском обществе — в рамках тех же самых политических

169


структур не существовало такого сложного сочетания техно-логии как индивидуализации, так и тотализирующих про-цедур.

Это объясняется тем фактом, что современное западноегосударство интегрировало в новой политической форместарую технику власти, возникшую в христианских инсти-тутах. Назовем эту технику власти пастырской властью.

И для начала несколько слов об этой пастырской власти.Часто говорят, что христианство способствовало возник-

новению кодекса этики, фундаментально отличающего-ся от античного. Но, как правило, куда меньше настаиваютна том, что христианство предложило и распространило вовсем античном мире новые отношения власти.

Христианство является единственной религией, имеющейцерковную организацию. И образуя Церковь, христианствотеоретически постулирует, что некоторые индивиды, благо-даря своему положению в религии, способны обслуживатьдругих не в качестве князей, судей, пророков, предсказате-лей, благотворителей или воспитателей, но именно как па-стыри. Как бы там ни было, это слово обозначает совершен-но конкретную форму власти.

1) Это форма власти, конечная цель которой — обеспе-чить спасение индивидов в ином мире.

2) Пастырская власть — не просто форма власти, котораячем-то распоряжается; она также должна быть готовой при-нести себя в жертву ради жизни и спасения паствы. Следо-вательно, в этом она отличается от суверенной власти, тре-бующей самопожертвования со стороны подданных, дабыспасти трон.

3) Это форма власти, которая заботится не только о сооб-ществе как целом, но и о каждом конкретном индивиде напротяжении всей его жизни.

4) Наконец, эта форма власти не может осуществлятьсябез знания о том, что происходит в головах людей, без ис-следования их душ, без принуждения их к раскрытию своих

170


наиболее интимных тайн. Она имеет в виду познание созна-ния (совести) и способность управлять им (ею).

Эта форма власти ориентирована на спасение (в противо-положность политической власти). Она является жертвен-ной (в противоположность принципу суверенитета) и ин-дивидуализирующей (в противоположность власти юриди-ческой). Она коэкстенсивна жизни и ее продолжению; онасвязана с производством истины — истины самого инди-вида.

Но — скажете вы мне — все это принадлежит истории; па-стырская власть если не исчезла, то, по меньшей мере, утра-тила основные черты, способствовавшие ее действенности.

Это справедливо, но я полагаю, что необходимо различатьдва аспекта пастырской власти: церковную институциона-лизацию, которая исчезла или как минимум утратила своюмощь, начиная с XVIII в.; и функцию этой институционали-зации, которая распространилась и развилась за пределамицерковных институтов.

К XVIII в. возникло новое важное явление: новое распре-деление, новая организация этого типа индивидуализирую-щей власти.

Я считаю, что «современное государство» необходимо рас-сматривать не как сущностное понятие, развившееся за счетпрезрения к индивидам, при игнорировании того, чем ониявляются — вплоть до их жизни, но, напротив, как чрезвы-чайно продуманную структуру, куда индивиды могут инте-грироваться при одном условии — если такой индивидуаль-ности придадут новую форму и если ее подчинят совокупно-сти специфических механизмов.

В каком-то смысле в государстве можно усматривать не-кую матрицу индивидуальности или новую форму пастыр-ской власти.

По поводу этой новой пастырской власти я хотел бы доба-вить несколько слов.

1) В ходе ее эволюции мы наблюдаем изменение цели.

171


Мы переходим от заботы обеспечивать благоденствие лю-дей в ином мире к тому, чтобы обеспечивать его на земле.А в этом контексте слово «благоденствие» наделяется не-сколькими смыслами: оно означает «здоровье», «благополу-чие» (т. е. должный уровень жизни, достаточные ресурсы),«безопасность», «защиту от несчастных случаев». Опреде-ленное количество «земных» целей заменяет религиозныецели традиционной пастырской власти — и происходит этотем легче, что эта последняя по разным причинам всегда до-полнительно назначала себе также и некоторые из земныхцелей; стоит лишь подумать о роли медицины и о ее соци-альной функции, которую длительное время сохраняли каккатолическая, так и протестантская Церкви.

2) Одновременно мы наблюдаем и укрепление админи-стративных функций пастырской власти. Иногда эта фор-ма власти осуществлялась государственным аппаратом или,по крайней мере, таким общественным институтом, как по-лиция. (Не будем забывать, что институт полиции был соз-дан в XVIII в. не только для поддержания порядка и зако-на и не только для помощи правительствам в борьбе с ихврагами, но и для обеспечения снабжения городов, для ги-гиенических мероприятий, здравоохранения и всего того,что считалось необходимым для развития ремесленниче-ства и коммерции.) Иногда власть осуществлялась частны-ми предприятиями, обществами помощи, благотворителямии филантропическими организациями. С другой стороны,такие старые институты, как, например, семья, тоже при-влекались для выполнения пастырских функций. Наконец,власть осуществлялась такими сложными структурами, какмедицина, которая включала в себя сразу и частные иници-ативы (продажу услуг на основе рыночной экономики), и не-которые публичные институты, например, больницы.

3) Наконец, разнообразие целей и носителей пастырскойвласти позволило концентрировать развитие знания о че-ловеке вокруг двух полюсов: один, глобализирующий и ко-

172


личественный, касался всего населения; другой, аналитиче-ский, касался индивида.

Одним из последствий этого стало, что пастырская власть,которая на протяжении столетий — а фактически, более ты-сячелетия — была связана с весьма конкретным религиоз-ным институтом, внезапно распространилась на множествосоциальных тел; она нашла себе опору в большом количе-стве институтов. И — вместо большей или меньшей сопря-женности пастырской власти и власти политической, вместобольшего или меньшего их соперничества — мы увиделиразвитие индивидуализирующей «тактики», характернойдля целого ряда разнообразных властей: семьи, медицины,психиатрии, воспитания, работодателей и т. д.

В конце XVIII в. Кант опубликовал в немецком журнале«Берлинер Монатшрифт» очень короткий текст, названныйим «Was heisst Aufklärung?»4. Этот текст длительное времясчитали второстепенным — и считают таковым до сих пор.

Но я считаю его одновременно и поразительным, и ин-тересным, из-за того, что впервые нашелся философ, кото-рый поставил себе в качестве философской задачи анализне только системы или метафизических основ научного зна-ния, но и недавнего, злободневного исторического события.

Когда в 1784 г. Кант задает вопрос: «Что такое Просвеще-ние?», то он имеет в виду: «Что происходит в этот момент?Что происходит с нами? Каков этот мир, этот период, этовремя, в которое мы живем?»

Или — в другой формулировке: «Кто мы?» Кто мы какAufklärerъ, как свидетели этого века Просвещения? Срав-ним с картезианским вопросом: кто я? Кто я, как единствен-ный в своем роде, но универсальный, а не историческийсубъект? Кто я — потому что Декарт — это все, где угодно ив любой момент.

Но вопрос, поставленный Кантом, звучит иначе: кто мыименно в данный момент истории? Этот вопрос относится канализу и нас, и нашей нынешней ситуации.

173


Этот аспект философии становится все важнее. Стоитлишь подумать о Гегеле, о Ницше...

Другой аспект, аспект «универсальной философии», неисчез. Но критический анализ мира, где мы живем, приоб-ретает все более важное философское значение. Несомнен-но, наиболее непреложная философская проблема — про-блема современной эпохи, той, где мы находимся именно вэтот момент.

Без сомнения, основная цель сегодня — не обнаруживать,но отвергать то, чем мы являемся. Нам следует вообразитьи построить то, чем мы могли бы стать, если мы хотим изба-виться от той разновидности «двойного политического при-нуждения», которое слагается из одновременной индивиду-ализации и тотализации структур современной власти.

В заключение можно сказать, что одновременно полити-ческая, этическая, социальная и философская проблема, по-ставленная перед нами сегодня — попытаться освободитьне индивида от государства и его институтов, но нас от госу-дарства и от связанного с ним типа индивидуализации. Намследует выдвигать новые формы субъективности, отвергаятип индивидуальности, навязывавшийся нам в течение не-скольких столетий.

КАК ОСУЩЕСТВЛЯЕТСЯ ВЛАСТЬ?

Для некоторых ставить вопросы о власти, начинающие-ся со слова «как», означает ограничиваться описанием по-следствий власти, не соотнося их ни с ее причинами, ни с ееприродой. Это означает превращение власти в такую таин-ственную субстанцию, когда мы остерегаемся задавать во-просы ей самой, несомненно, оттого, что предпочитаем не«ставить ее под сомнение». В механизме власти, которой недается объяснения, многие подозревают некий фатализм.Но разве само наше недоверие не показывает, что мы са-ми предполагаем, что власть есть нечто существующее из-

174


начально, с одной стороны, по самой своей природе, с дру-гой, и, наконец, в своих проявлениях.

Если я временно ставлю на первое место вопрос «как», тоне потому, что мне хотелось бы исключить вопросы, начи-нающиеся со «что» и «почему». Я хочу поставить их иначе;точнее говоря, я хочу узнать, правомерно ли воображать та-кую власть, которая объединяет в себе и «что», и «почему»,и «как». Грубо говоря, я хотел бы начать анализ с «как»,чтобы заронить подозрение в том, что власти не существу-ет; чтобы задаться вопросом, какие означаемые содержанияможно иметь в виду, употребляя этот величественный, гло-бализирующий и субстантифицирующий термин; чтобы по-ставить вопрос, не ускользает ли от нас целая совокупностьвесьма сложных реалий, когда мы без конца топчемся на ме-сте, задавая два вопроса: «Что такое власть? Откуда исходитвласть?» Простой вопрос, совершенно плоский и эмпириче-ский: «Как это происходит?», который мы как бы посылаемна разведку, имеет своей функцией не «протащить тайком»метафизику или онтологию власти, но попытаться провестикритическое исследование на тему власти.

1. «Как» не в смысле «как это проявляется?»,но в смысле «как это осуществляется?», как

происходит то, что люди, как говорится,проявляют свою власть над другими?

От этой власти, прежде всего, следует отличать власть, ко-торую мы осуществляем над вещами и которая наделяет насспособностью видоизменять, использовать, потреблять илиразрушать их — власть, отсылающая к способностям, не-посредственно свойственным телу или же опосредованнымчерез инструменты. Скажем, что речь здесь идет о «способ-ности». Но власть, об анализе которой идет речь здесь, ха-рактеризует то, что в ней задействованы отношения меж-ду индивидами (или между группами). Ибо не следует оши-

175


баться: если мы говорим о власти законов, институтов илиидеологий, если мы говорим о структурах или механизмахвласти, то исключительно в той мере, в какой — как мыпредполагаем — «некоторые» осуществляют некую властьнад другими. Термин «власть» обозначает отношения меж-ду «партнерами» (тем самым я имею в виду не систему вза-имодействия, но попросту — пока что прибегая к наиболеешироким обобщениям — множество действий, индуцирую-щих друг друга и друг на друга реагирующих).

Отношения власти следует отличать от отношений ком-муникации, передающих информацию через язык, знако-вую систему, или какую-нибудь другую символическую сре-ду. Несомненно, коммуникация всегда означает некоторыйспособ воздействия на другого или других. Но производствои циркуляция означающих элементов могут иметь цельюили последствиями и последствия власти, причем послед-ние — не просто аспект первых. Независимо от того, про-ходят ли отношения власти через системы коммуникации,отношениям власти свойственна определенная специфич-ность.

Не следует смешивать «отношения власти», «отношениякоммуникации» и «объективные способности». Это не озна-чает, что речь идет о трех отдельных областях; не означаетэто и того, что, с одной стороны, мы имеем сферу вещей, це-ленаправленной техники, труда и преобразования реально-сти; с другой — сферу знаков, коммуникации, взаимообрати-мости и изготовления смысла; наконец — сферу господствасредств принуждения, неравенства людей и воздействия од-них людей на других6. Речь идет о трех типах отношений,которые на самом деле всегда между собой переплетены, да-ют друг другу опору и служат друг для друга инструмента-ми. Задействование объективных способностей в их самыхэлементарных формах предполагает отношения коммуника-ции (независимо от того, идет ли речь о предварительно по-лучаемой информации или о распределении труда); оно так-

176


же связано с отношениями власти (независимо от того, идетли речь об обязательных задачах, о поступках, навязывае-мых традицией или ученичеством, 0 более или менее обяза-тельном разделении или распределении труда). Отношениякоммуникации имеют в виду целенаправленную деятель-ность (пусть даже всего лишь «правильное» использованиеозначающих элементов) и, на основании одного лишь фак-та, что они видоизменяют информационное поле партнеров,они индуцируют последствия власти. Что же касается са-мих отношений власти, то в своей чрезвычайно важной ча-сти они осуществляются через производство и обмен знаков;кроме того, теперь они едва ли отделимы от целенаправлен-ной деятельности, независимо от того, идет ли речь об отно-шениях, позволяющих осуществлять эту власть (будь то тех-ника муштры, методы господства, способы добиться пови-новения), или же об отношениях, обращающихся для своегоразворачивания к отношениям власти (например, в разде-лении труда и иерархии задач).

Разумеется, координация между тремя упомянутыми ти-пами отношений не является ни единообразной, ни постоян-ной. В каждом данном обществе не существует общего типаравновесия между разновидностями целенаправленной де-ятельности, системами коммуникации и отношениями вла-сти. Существуют, скорее, различные формы, различные ме-ста и различные обстоятельства, когда эти взаимоотноше-ния устанавливаются по какой-нибудь конкретной модели.Но существуют и «блоки», в которых взаимная подстройкаспособностей, коммуникационных сетей и отношений вла-сти образуют регулируемые и согласованные системы. Возь-мем, например, школу: ее пространственное обустройство,управляющий ее жизнью педантичный регламент, органи-зованную в ней деятельность, разнообразных персонажей,которые там обитают и встречаются между собой — у каж-дого из этих элементов есть некая функция, некое место, ха-рактерное лицо; все это образует «блок» способность—ком-

177


муникация—власть. Деятельность, которая обеспечиваетобучение, профессиональную подготовку или приобретениетипов поведения, развертывается через целую совокупностьразновидностей управляемой коммуникации (уроки, вопро-сы и ответы, приказы, увещевания, кодифицированные зна-ки повиновения, дифференцированные признаки «ценно-сти» каждого индивида и уровней знания), а также через це-лый ряд методов, используемых властью (заточение, надзор,вознаграждение и наказание, пирамидальная иерархия).

Эти блоки или задействование технических мощностей,взаимодействие коммуникации и отношений власти под-страиваются друг к другу по продуманным формулам, обра-зуют то, что, слегка расширяя смысл этого слова, можно на-звать «дисциплинами». Как раз поэтому эмпирический ана-лиз некоторых дисциплин в том виде, как они сложилисьисторически, представляет известный интерес. Прежде все-го потому, что дисциплины — согласно искусственным об-разом проясненным и процеженным схемам — показыва-ют способ, каким могут сочетаться системы объективной це-ленаправленности, коммуникаций и власти. И потому, чтодисциплины демонстрируют столь разнообразные моделисочетания (то с преобладанием отношений господства и по-виновения, как в дисциплинах монашеского или пенитен-циарного типа; то с преобладанием целенаправленной дея-тельности, как в дисциплинах мастерских или больниц; то спреобладанием отношений коммуникации, как в дисципли-нах ученичества; то с использованием всех трех типов отно-шений, как, может быть, в военной дисциплине, где обилиезнаков до избыточности знаменует собой жесткие и тща-тельно рассчитанные отношения власти, чтобы получитьизвестное количество технических последствий).

А под дисциплинаризацией обществ, происходящей в Ев-ропе с XVIII в., разумеется, надо понимать не то, что вхо-дящие в эти общества индивиды становятся все более по-корными, как и не то, что все эти общества начинают по-

178


ходить на казармы, школы или тюрьмы; под этим следуетпонимать то, что идут поиски все более контролируемого —все более рационального и экономичного — прилаживаниядруг к другу производственной деятельности, коммуникаци-онных сетей и взаимодействия между отношениями власти.

Следовательно, приступить к теме власти с анализа во-просов, начинающихся с «как», означает осуществить неко-торые критические сдвиги в отношении к гипотезе некоейосновополагающей власти. Это означает сделать объектоманализа отношения власти, но не власть; отношения вла-сти, отличающиеся как от объективных способностей, так иот отношений коммуникации; наконец, отношения власти,которые можно постичь во всем разнообразии их сочетанийс упомянутыми способностями и отношениями коммуника-ции.

2. В чем состоит специфичность отношений власти ?

Осуществление власти — это не просто отношения междуиндивидуальными или коллективными «партнерами»; этоспособ воздействия некоторых людей на некоторых другихлюдей. Это, разумеется, означает, что нет такой власти, ко-торая существовала бы глобально, как нечто сплошное илив диффузном, концентрированном или рассеянном состоя-нии: существует лишь такая власть, посредством которой«одни» воздействуют на «других»; власть существует толь-ко в действии, даже если, само собой разумеется, она вписы-вается в поле разрозненных возможностей, основанных наперманентных структурах. Это означает также, что властьне принадлежит к порядку согласия; сама по себе властьне является ни отказом от свободы, ни передачей прав, нивластью всех и каждого, делегированной некоторым (что непрепятствует тому, чтобы согласие могло быть условием су-ществования и сохранения отношений власти); отношениявласти могут быть следствием предварительного или перма-

179


нентного согласия; по собственной природе они не являютсяманифестацией консенсуса.

Означает ли это, что характер, свойственный отношениямвласти, имеет общий вектор с насилием, каковое есть при-митивная форма, перманентная тайна и крайнее средствовласти — а в конечном счете проявляется как ее истина, ког-да власть принуждают сбросить маску и показать свое под-линное лицо? Фактически отношения власти определяют-ся образом действия, воздействующим на других не прямо инепосредственно, но через их действия. Воздействия на дей-ствие, на актуальные или вероятные действия — будущиеили настоящие. Отношения насилия воздействуют на тела,на вещи: они принуждают, смиряют, ломают, разрушают;они перекрывают всяческие возможности; следовательно,им соответствует лишь один противоположный полюс, по-люс пассивности; если же отношения насилия встречаютсяс сопротивлением, то у них не бывает другого выбора, кромепопытки уменьшить сопротивление. Отношения же властиорганизуются согласно двум требованиям, необходимым длятого, чтобы они были именно отношениями власти: «друго-го» (того, кто испытывает на себе власть) должно призна-вать и сохранять до конца в качестве субъекта действия; пе-ред отношениями власти должно открываться целое полевозможных ответов, реакций, последствий, изобретений.

Реализация отношений власти, очевидно, столь же со-вместима с применением насилия, сколь и с достижениемсогласия; пожалуй, никакое осуществление власти не мо-жет обойтись либо без первого, либо без второго, а зачастуюбез обоих сразу. Но если и насилие, и согласие представля-ют собой орудия или следствия власти, то они не образуютни ее принципа, ни ее природы. Конечно же, осуществле-ние власти можно сколько угодно принимать или не прини-мать: власть может нагромождать трупы либо скрыватьсяза всевозможными угрозами. Но сама по себе власть не естьни насилие, которое может иногда скрываться, ни согла-

180


сие, которое имплицитно возобновляется. Власть есть мно-жество воздействий на возможные действия: она работаетв поле возможностей, куда вписывается поведение действу-ющих субъектов: власть побуждает, стимулирует, отговари-вает, облегчает или усложняет, расширяет или ограничива-ет, делает более или менее вероятным; в предельном случаевласть принуждает или препятствует абсолютно; но в лю-бом случае власть является способом воздействия на одногоили несколько действующих субъектов — да и то, пока субъ-екты действуют или в состоянии действовать. Итак, воздей-ствие на действие.

Термин «поведение» даже при всей его двусмысленно-сти7 — возможно, один из тех, что позволяют лучше другихуловить все специфическое в отношениях власти. «Condui-te» есть сразу и акт «ведения» других (согласно более илименее строгим механизмам принуждения), и способ вестисебя в более или менее открытом поле возможностей. Осу-ществление власти состоит в «сопровождении поведения»[conduite des conduites] и в приспособлении к вероятностям.Власть — по сути дела — принадлежит не столько к поряд-ку столкновения двух противников или к обязательствамодного по отношению к другому, сколько к порядку управ-ления [gouvernement]. Это слово мы берем в очень широкомзначении, которое оно имело в XVI в. Оно соотносилось нетолько с политическими структурами и с управлением госу-дарствами; оно обозначало и способ управления поведени-ем индивидов или групп: управление детьми, душами, сооб-ществами, семьями, больными. Это понятие покрывало нетолько установленные и легитимные формы политическо-го или экономического подчинения, но и более или менеепродуманные и рассчитанные способы действия; задача ихвсех — воздействовать на возможности действия других ин-дивидов. «Управлять» в этом смысле означает структуриро-вать возможное поле действия других. Следовательно, свой-ственный власти режим отношений необходимо искать не

181


рядом с насилием и борьбой, не в сфере договоров и добро-вольных связей (все это может быть самое большее — ин-струментами), но в области того не военного и не юридиче-ского режима действий, каким является управление, прави-тельство.

Когда мы определяем осуществление власти как способвоздействия на действия других, когда мы характеризуемвсе это как «управление» одних людей другими — в самомшироком смысле слова, — мы включаем сюда один важныйэлемент: элемент свободы. Власть осуществляется тольконад «свободными» субъектами и лишь постольку, посколькуони «свободны» — под этим мы имеем в виду индивидуаль-ных или коллективных субъектов, перед которыми откры-вается некое поле возможностей, где могут иметь место раз-нообразные виды руководства, реакций и поведения. Отно-шений власти нет при избыточной детерминации: рабствоотносится к отношениям власти не тогда, когда человек на-ходится в оковах (в этом случае речь идет о физических от-ношениях принуждения), но как раз если он может переме-щаться и в предельном случае спасаться бегством. Следова-тельно, между властью и свободой не существует отношенийпротивостояния или же взаимоисключающих отношений(повсюду, где осуществляется власть, свобода исчезает); нет,взаимодействие между ними гораздо сложнее: в этом взаи-модействии свобода порою предстает как условие существо-вания власти (одновременно и как ее предварительное усло-вие, поскольку для того, чтобы осуществлялась власть, необ-ходима свобода, и как ее перманентная опора: ведь если бысвобода совершенно избегала осуществляемой над ней вла-сти, то исчезла бы и власть и ей бы пришлось искать себезамену в насильственном принуждении); но свобода пред-стает еще и в виде того, что может только сопротивлятьсяосуществлению власти, которая стремится в конечном итогеполностью детерминировать свободу.

Следовательно, власть и непокорность свободы неотдели-

182


мы. Центральная проблема власти — не проблема «добро-вольного рабства» (как мы можем желать сделаться раба-ми?): в самом средостении власти ей непрестанно бросаютвызов строптивость воли и непереходный характер свободы.Здесь следует говорить не столько об «антагонизме», сколь-ко о некоем «агонизме» — об отношениях одновременно какспора и взаимного возбуждения, так и борьбы; не столько олобовой оппозиции, которая при их столкновении блокиро-вала бы как власть так и свободу, сколько о непрерывном ихвзаимном провоцировании.

3. Как анализировать отношения власти ?

Возможно, т. е. вполне закономерно анализировать отноше-ния власти во вполне определенных институтах; ведь по-следние можно сравнить с обсерваторией, удобной для того,чтобы постигать их во всем их разнообразии — концентри-рованными, приведенными в порядок и, похоже, доведен-ными до наивысшей степени эффективности; именно тут —в первом приближении — мы можем увидеть, как проявят-ся форма и логика их элементарных механизмов. И все-такианализ отношений власти в замкнутых институциональныхпространствах связан с известным количеством неудобств.Прежде всего, тот факт, что важная часть механизмов, за-действованных тем или иным институтом, предназначе-на для обеспечения его собственного сохранения, — приво-дит к риску обнаружения, прежде всего во «внутриинститу-циональных» отношениях власти, сугубо репродуктивныхфункций. Во-вторых, анализируя отношения власти исхо-дя из институтов, мы рискуем отыскать в институтах объ-яснение и исток отношений власти, т. е. в общем, объяснитьвласть через власть. Наконец, поскольку институты действу-ют, в основном, пользуясь двумя элементами — правилами(эксплицитными или молчаливо принятыми) и неким аппа-ратом, — мы подвергаемся риску наделить один или другой

183


элемент чрезмерными привилегиями в отношениях власти,и, следовательно, увидеть в последних лишь модуляции за-кона и принуждения.

Речь идет не об отрицании институтов в структуре отно-шений власти. Речь, скорее, идет о том, что институты сле-дует анализировать, исходя из отношений власти, а не на-оборот, — и о том, что основной пункт укоренения отноше-ний власти, даже если они оформляются и кристаллизуютсяв некоем институте, следует искать за его пределами.

Снова поговорим об определении, согласно которому осу-ществление власти для одних представляет собой способструктурирования поля возможного действия других. Темсамым характерная черта отношений власти заключаетсяв том, что они являются способом воздействия на действия.Это означает, что отношения власти глубоко укоренены всоциальных связях, а также то, что они не образуют какой-то дополнительной структуры поверх общества, о радикаль-ном упразднении которой можно мечтать. Жить в обществев любом случае означает жить так, чтобы одни могли бывоздействовать на действия других. Общество «без отноше-ний власти» может быть лишь абстракцией. А это — скажеммимоходом — делает политически тем более необходимыманализ отношений власти именно в конкретных обществах,делает необходимым анализ их исторического формирова-ния, того, что придает им стабильность или нестабильность,анализ условий, необходимых для того, чтобы преобразовы-вать одни и упразднять другие. Ведь сказать, что не быва-ет обществ без отношений власти, не означает ни того, чтоданные нам отношения власти необходимы, ни того, что влюбом случае власть образует в средоточии обществ некуюнеустранимую фатальность; но это означает, что анализ,совершенствование, постановка под сомнение отношенийвласти, а также «агонизм» между отношениями власти и не-транзитивностью свободы представляют собой непрерывностоящую перед нами политическую задачу; это также озна-

184


чает, что тут и заключается политическая задача, внутреннеприсущая всякой социальной жизни.

Говоря конкретно, анализ отношений власти требует, что-бы мы установили некоторую систему координат.

1) Систему дифференциаций, позволяющих воздейство-вать на действия других: юридические или традиционныеразличия в статусе и привилегиях; экономические разли-чия в присвоении богатств и имущества; различия по местув процессе производства; языковые или культурные разли-чия; различия в ноу-хау и компетенциях и пр. Во всяких от-ношениях власти задействованы дифференциации, являю-щиеся для них сразу и условиями, и следствиями.

2) Тип целей, преследуемых теми, кто воздействует надействия других: сохранение привилегий, накопление при-былей, задействование статусной власти, проявление соот-ветствующей функции или ремесла.

3) Инструментальные модальности: они зависят от то-го, осуществляется ли власть угрозой оружия, силой слова,с помощью более или менее сложных механизмов контро-ля, посредством систем надзора, с архивами или без, по экс-плицитным правилам или нет, по правилам перманентнымили подлежащим модификациям, с помощью материальныхсредств или без них и т. д.

4) Формы институционализации: в них могут сочетать-ся традиционные диспозитивы, юридические структуры,обьиаи и моды (как мы их видим в тех отношениях власти,которые пронизывают институт семьи); формы институцио-нализации могут также принять вид замкнутого в себе дис-позитива со специфическими местами, с собственными ре-гламентами, с тщательно спланированными иерархиче-скими структурами и с относительной функциональнойавтономией (в образовательных или военных институтах);они могут также формировать весьма сложные системы,снабженные многочисленными аппаратами, если речь идето государстве, функция которого — образовывать общую

185


оболочку, инстанцию глобального контроля, принцип регу-ляции и в определенной мере также — распределение всехотношений власти в конкретных социумах.

5) Степени рационализации: дело в том, что разверты-вание отношений власти как действия в определенном полевозможностей может быть более или менее разработаннымв зависимости от эффективности инструментов и непрелож-ности результата (более или менее изощренные техноло-гические приемы при осуществлении власти), или же в за-висимости от возможной «стоимости» (речь может идти обэкономической «стоимости» задействованных средств либоо «стоимости» встречного сопротивления). Осуществлениевласти — не просто факт как таковой, не институциональ-ная данность, а также не какая-то сохраняющаяся или нару-шающаяся структура: оно совершенствуется, преобразуется,организуется, наделяется более или менее четко функцио-нирующими процедурами.

Мы видим, почему анализ отношений власти в том илиином обществе не может сводиться к изучению ряда ин-ститутов и даже к изучению всевозможных институтов, за-служивающих называться «политическими». Отношениявласти укоренены в социальной сети. Однако же это неозначает, что существует некий принцип первичной и осно-вополагающей власти, господствующей целиком во всем об-ществе; но это означает, что, исходя из этой возможностивоздействия на действия других, равнообъемной любым со-циальным отношениям, разнообразные формы индивиду-ального неравенства, целей, инструментария, воздейству-ющего на нас и на других, более или менее частичной илиже глобальной институционализации, более или менее про-думанной организации обусловливают более или менее раз-нообразные формы власти. Формы и места, в которых однилюди «управляют» другими, во всяком обществе многочис-ленны; они наслаиваются друг на друга, друг с другом пере-секаются, ограничивают друг друга, порою друг друга устра-

186


няют, а в прочих случаях усиливают друг друга. Несомнен-ный факт, что государство в современных обществах — непросто одна из форм или одно из мест (пусть даже важней-шее) осуществления власти, но и то, что все остальные ти-пы отношений власти определенным образом соотносятся сгосударством. Но происходит это не потому, что каждый типотношений власти является производным от государства, аскорее потому, что имеет место непрерывная этатизация от-ношений власти (хотя она наделена разными формами в пе-дагогическом, юридическом, экономическом и семейном по-рядках). Ссылаясь на ограниченное в этом смысле значениеслова «правительство», мы можем сказать, что отношениявласти постепенно становятся все более правительственны-ми, т. е. разработанными, рационализированными и цен-трализованными в форме или под поручительство государ-ственных институтов.

4. Отношения властии стратегические отношения

Слово «стратегия», как правило, употребляется в трех смыс-лах. Прежде всего, чтобы обозначить выбор средств, ис-пользуемых для достижения конкретной цели; речь идет орациональности, используемой для достижения цели. Во-вторых, для обозначения способа, каким некий партнер вданной игре действует в зависимости от того, в чем имен-но, по его мнению, заключается действие других, — и от то-го, что, по его оценке, другие думают о его действии; в об-щем, способа, каким мы пытаемся воздействовать на дру-гих. Наконец, этим обозначается совокупность методов,используемых в столкновениях, имеющих целью лишитьпротивника средств ведения боя и вынудить его отказать-ся от борьбы; значит, речь идет о средствах, предназначен-ных для того, чтобы одержать победу. Эти три значения объ-единяются между собой в ситуациях столкновения — вой-

187


ны или игры, — когда цель в том, чтобы воздействовать напротивника так, чтобы борьба для него стала невозможной.В таких случаях стратегия определяется выбором «выигры-вающих» решений. Но следует не упускать из виду, что речьздесь идет о весьма определенном типе ситуации и что су-ществуют и другие ситуации, когда надо сохранять разли-чие между разными смыслами слова «стратегия».

Ссылаясь на первый из указанных смыслов, «стратеги-ей власти» можно назвать совокупность средств, задейству-емых для того, чтобы вызвать функционирование или со-хранить некий диспозитив власти. О стратегии, присущейотношениям власти, можно также говорить в той мере, в ка-кой последние образуют способы воздействия на действиевозможное, вероятное, предполагаемое другими. Следова-тельно, под терминами «стратегий» можно обнаружить ме-ханизмы, используемые в отношениях власти. Но наиболееважный вопрос — взаимосвязь между отношениями вла-сти и стратегиями конфликта. Ведь если справедливо, чтов средоточии отношений власти в качестве перманентногоусловия их существования располагаются «непокорность» истроптивость свободы, то нет отношений власти без сопро-тивления, без уловок и возможности бегства, без вероятно-сти переворачивания этих отношений; значит, всякие отно-шения власти, по меньшей мере виртуально, имеют в видунекую стратегию борьбы — и при этом им не удается нала-гаться друг на друга, утрачивать свою специфичность и вконечном счете сливаться воедино. Они образуют друг длядруга своего рода перманентный предел, точку возможно-го оборачивания. Отношения конфликта прекращаются, до-ходя до своей конечной точки (и до победы одного из про-тивников), как только игра антагонистических реакций за-меняется стабильными механизмами, с помощью которыхнекто может с достаточными постоянством и непрерывнос-тью «сопровождать» поведение других; в центре вниманияконфликтных отношений, когда те не сопряжены с борьбой

188


не на жизнь, а на смерть, оказывается фиксация отношенийвласти — одновременно и завершение, и приостановка их.И наоборот, для отношений власти стратегия борьбы тожепредставляет собой некую границу: ту, где рассчитанная ин-дукция поведения других уже не может выходить за преде-лы возражения на их собственное действие. Поскольку от-ношений власти не бывает без каких-то точек непокорно-сти, которые по определению от них ускользают, то всякаяинтенсификация, всякое расширение отношений власти сцелью подчинить эти точки может происходить лишь у пре-делов осуществления власти; в таких случаях власть стре-мится либо к такому типу действия, который обрекает дру-гого на полную немощь (осуществление власти заменяется«победой» над противником), либо на «перелицовку» управ-ляемых и на превращение их в противников. По существу,всякая стратегия конфликта мечтает стать отношениямивласти; а всякие отношения власти, как если они следуютсобственной линии развития, так и если они наталкиваютсяна фронтальное сопротивление, склонны к тому, чтобы ста-новиться стратегией победы.

В сущности, для отношений власти и стратегий борьбыхарактерны взаимный зов, трудноопределимые сцепленияи перманентное перевертывание. В любой момент отноше-ния власти могут стать — а иногда и становятся — столкно-вением между противниками. Также в любой момент отно-шения враждебности в обществе дают повод для задейство-вания механизмов власти. Следовательно, перед нами поводдля нестабильности, способствующей тому, что одни и те жепроцессы, события и преобразования могут обнаруживать-ся как в истории разновидностей борьбы, так и в историиотношений и диспозитивов власти. Ни означающие элемен-ты, ни цепи (в которые выстраиваются борьба и отношениявласти), ни типы понятности не будут одинаковыми, хотяони и будут соотноситься с одной и той же исторической тка-нью и хотя каждая из двух разновидностей анализа должна

189


была бы отсылать к другой. И как раз интерференция двухтипов прочтения приводит к возникновению тех основопо-лагающих феноменов «господства», какие обнаруживают-ся в истории значительной части человеческих обществ. Го-сподство — это глобальная структура власти, смыслы и по-следствия которой можно найти даже в самой разреженнойткани общества; но в то же время господство — это страте-гическая ситуация, в большей или меньшей степени достиг-нутая при долгосрочном историческом столкновении меж-ду противниками. Вполне может случиться, что конкретныйфакт господства будет всего лишь вписыванием одного измеханизмов власти — отношений конфликта и его послед-ствий (когда политическая структура является производнойот нашествия, вторжения); может случиться и так, что отно-шения борьбы между двумя противниками станут следстви-ем развития отношений власти — с конфликтами и разры-вами, вызываемыми этим развитием. Но господство некоейгруппы, касты или какого-то класса, а также сопротивле-ния и бунты, на которые оно наталкивается, превращаетсяв центральный феномен в истории обществ тогда, когда та-кое господство и такое сопротивление в глобальной и мас-сивной форме, в масштабе социального тела, взятого в це-лом, производят сцепление отношений власти со стратеги-ческими отношениями и взаимно приводят их в движение.

ДРУГИЕ ПРОСТРАНСТВА(КОНФЕРЕНЦИЯ)1

М. Фуко разрешил опубликовать этот текст, написанный вТунисе весной 1967 г., только весной 1984 г.

Великой навязчивой идеей, неотступно преследовавшейXIX в., как известно, была история: темы развития и оста-новки, темы кризиса и цикла, темы накопления прошло-го, значительная перегрузка мира мертвецами, грозящееохлаждение мира. XIX в. обнаружил сущность этих мифо-логических воззрений именно во втором начале термодина-мики. Сегодняшнюю же эпоху можно, скорее, назвать эпо-хой пространства. Мы живем в эпоху одновременного, вэпоху рядоположения, в эпоху близкого и далекого, пере-правы с одного берега на другой, дисперсии. Мы живем впору, когда мир, по-моему, ощущается не столько как вели-кая жизнь, что развивается, проходя сквозь время, сколькокак сеть, связывающая между собой точки и перекрещива-ющая нити своего клубка. Может быть, можно сказать, чтомногие из идеологических конфликтов, которые одушевля-ют сегодняшнюю полемику, развертываются между благо-честивыми потомками времени и остервенелыми обитателя-ми пространства. Структурализм, или по меньшей мере то,что группируется под этим немного слишком обобщеннымименем, является усилием для того, чтобы устанавливатьмежду элементами, которые, возможно, были распределеныс течением времени, совокупность отношений, показываю-щую эти элементы как соположенные, противопоставлен-ные друг другу, имплицируемые друг другом, словом, пока-зывающую их, как своего рода конфигурацию; и, по правдеговоря, речь при этом не идет о том, чтобы отрицать вре-

191

ДРУГИЕ ПРОСТРАНСТВА

мя; это определенный способ обращения с тем, что называ-ют временем и историей.

Однако же следует заметить, что пространство, котороепредстает сегодня на горизонте наших забот, нашей теории,наших систем, не является новоизобретенным; само про-странство — в западном опыте — обладает историей, и не-возможно не разглядеть этого судьбоносного пересечениявремени с пространством. Чтобы весьма грубо вычертитьэту историю пространства, достаточно сказать, что в Сред-ние века существовало иерархизированное множество мест:места священные и места профанные, места защищенныеи, наоборот, места открытые и беззащитные, места город-ские и места сельские (это касается реальной жизни людей);в космогонической теории существовали места наднебес-ные, противопоставленные месту небесному; место же не-бесное, в свою очередь, противопоставлялось месту земно-му; существовали места, куда вещи оказались помещенны-ми, потому что их силой «смещали», и, напротив, места, гдевещи обретали свои естественные местоположение и покой.Вся эта иерархия, это противопоставление, это пересечениемест складывали то, что очень грубо можно было бы назвать«пространством локализации».

Это пространство распахнулось после открытий Галилея,так как подлинный скандал, произведенный Галилеем, за-ключался не столько в том, что он открыл, или, скорее, пере-открыл, что Земля вращается вокруг Солнца, сколько в том,что он построил пространство бесконечное — и бесконечнооткрытое; в итоге оказалось, что место, как его понималиСредние века, как бы растворилось; место вещи теперь быловсего лишь точкой в ее движении, соверщенно так же, какпокой вещи был всего лишь ее до бесконечности замедлен-ным движением. Иначе говоря, начиная с Галилея, с XVIIстолетия протяженность заменяет локализацию.

В наши дни местоположение заменяет протяженность,заменившую локализацию. Местоположение определяется

192


через отношения соседства между точками и элементами;формально его можно описать в виде рядов, деревьев, ре-шеток.

С другой стороны, нам известна важность местоположе-ния в современной технике: накопление информации иличастичных результатов подсчета в памяти компьютера; цир-куляция дискретных элементов с алеаторным выходом (κέικв простейшем случае у автомобилей или же в конечном ито-ге у звуков на телефонной линии); пеленгование, локациямаркированных или закодированных элементов в рамкахслучайно перераспределенного множества, классифициро-ванного по однозначной либо многозначной классифика-ции, и т. д.

Говоря еще конкретнее, проблема места и местонахожде-ния ставится для людей в терминах демографии; и эта по-следняя проблема местонг1хождения людей — не просто во-прос о том, чтобы узнать, достаточно ли будет для челове-ка места в мире, проблема, которая в конечном счете оченьважна, — это еще и проблема того, чтобы узнать, какие ти-пы накопления, циркуляции, локгщии, классификации че-ловеческих элементов следует сохранять в первую очередь,чтобы добиться той или иной цели. Мы живем в эпоху, ког-да пространство задается нам в форме отношений местопо-ложения, местонахождения.

В любом случае, я считаю, что в наши дни нас беспокоитскорее вопрос пространства, чем вопрос времени; время, ве-роятно, предстает всего лишь как одна из разновидностейвозможного взаимодействия между перераспределяющими-ся в пространстве элементами.

Но несмотря на все техники, наполняющие современноепространство, несмотря на всю совокупность знания, кото-рое позволяет детерминировать или формализовать его, со-временное пространство, возможно, пока еще не полностьюдесакрализовано в отличие от времени, которое в XIX в. де-сакрализовалось почти полностью. Конечно же, известная

193


десакрализация пространства состоялась (сигналом к нейпослужили труды Галилея), но мы, возможно, пока еще неприступили к практической десакрализации пространства.И, может быть, жизнь наша все еще руководствуется извест-ным числом оппозиций, к каковым невозможно подступить-ся: ни институты, ни практика на них еще не посягали; этиоппозиции мы принимаем в готовом виде — например, меж-ду пространством частным и пространством публичным,между пространством семьи и пространством социальным,между пространством культуры и пространством полезным,между пространством досуга и пространством труда; все этиоппозиции все еще одушевлены «глухой» сакрализацией.

Грандиозные труды Башляра, описания феноменоло-гов научили нас, что мы живем не в гомогенном и пустомпространстве, но, напротив, в пространстве, заряженномкачествами, в пространстве, которое, возможно, неотступ-но преследуют призраки; пространство нашей изначаль-ной перцепции, пространство наших грез, пространство на-ших страстей — все они сохраняют в себе качества, похоже,внутренне им присущие; это пространство легкое, эфирное,прозрачное, или же это пространство темное, каменистое,загроможденное; это пространство верха, пространство вер-шин, или же, наоборот, пространство низа, пространствогрязи; это пространство, которое может течь подобно водев реках, это пространство, которое может быть обездвижен-ным, застывшим, словно камень или кристалл.

Однако же, хотя такие исследования являются основопо-лагающими для современной рефлексии, они касаются пре-имущественно пространства души. Я же теперь хотел бы по-говорить о внешнем пространстве.

Пространство, где мы живем, пространство, увлекающеенас за пределы самих себя, пространство, в котором как рази развертывается эрозия нашей жизни, нашего времени инашей истории — это пространство, которое подтачиваетнас и изборождает нас морщинами, само по себе является

194


еще и гетерогенным. Иначе говоря, мы живем не в каком-товакууме, внутри коего можно располагать индивидов и ве-щей. Мы живем не в вакууме, который окрашивается разно-образными оттенками; мы живем в рамках множества отно-шений, определяющих местоположения, не сводимые друг кдругу и совершенно друг на друга не накладывающиеся.

Разумеется, нет сомнения в том, что можно заняться опи-санием этих различных местоположений — в поисках тогомножества отношений, посредством которого можно опреде-лять конкретные местонахождения. Например, описать мно-жество отношений, определяющих местонахождения прохо-да, проезда, улицы, поезда (поезд представляет собой инте-ресный узел отношений, поскольку он представляет собойто, сквозь что мы проходим, то, с помощью чего мы можемпроехать от одной точки до другой; и затем, это то, что самопроезжает). Через узел отношений, позволяющих их опре-делить, можно описать местоположения временной останов-ки в движении, какими являются кафе, кинотеатры, пляжии т. д. В равной степени через сеть отношений можно опре-делить и местоположения покоя, замкнутые или полузам-кнутые: дом, комнату, кровать и т. д. Но среди всех место-положений меня интересуют именно те, у которых есть лю-бопытное свойство: они соотносятся со всеми остальнымиместоположениями, но таким образом, что приостанавли-вают, нейтрализуют или переворачивают всю совокупностьотношений, которые тем самым ими обозначаются, отража-ются или рефлектируются. Эти местоположения, являющи-еся как бы пространствами, находящимися в связи со всемиостальными и, однако же, противоречащими всем осталь-ным местоположениям, делятся на два основных типа.

Прежде всего, существуют утопии. Утопии — это местопо-ложения без реального места. Это местоположения, поддер-живающие с реальным пространством общества обобщен-ные отношения прямой или обратной аналогии. Это усовер-шенствованное общество или изнанка общества, но, как бы

195


там ни было, утопии суть пространства, основополагающимобразом нереальные.

В равной степени, возможно, в каждой культуре, в каж-дой цивилизации существуют реальные, подлинные места,места, вписанные в конкретные общественные институты,но служащие своего рода «контрместоположениями», свое-го рода фактически реализованными утопиями, в которыхреальные местоположения, все остальные реальные место-положения, какие можно найти в рамках культуры, сразу ипредставляются, и оспариваются, и переворачиваются: ме-ста, находящиеся за пределами всех остальных мест, хотя,несмотря на это, они фактически локализуемы. Посколькуэти места были абсолютно иными, нежели все места, кото-рые они отражают и о которых говорят, я назову их, в про-тивоположность утопиям, гетеротопиями; и я полагаю, чтов промежутке между утопиями и этими абсолютно инымиместоположениями, располагается своего рода смешанный,срединный опыт, коим является зеркало. Зеркало в конеч-ном счете есть утопия, поскольку это место без места. В зер-кале я вижу себя там, где меня нет, в нереальном простран-стве, виртуально открывающемся за поверхностью; я вонтам, там, где меня нет; своего рода тень доставляет мне моюсобственную видимость, которая позволяет мне смотреть ту-да, где я отсутствую: утопия зеркала. Но это еще и гетерото-пия в той мере, в которой зеркало реально существует и гдеоно производит своеобразное обратное воздействие на зани-маемое мною место; именно исходя из данных зеркала, я об-наруживаю, что отсутствую на месте, где нахожусь, потомучто вижу себя в зеркале. Исходя из этого взгляда, которыйкак бы атакует меня из глубины виртуального пространствадругой стороны зеркала, я возвращаюсь к себе и вновь на-чинаю смотреть на себя и восстанавливать себя там, где янахожусь; зеркало функционирует как гетеротопия в томсмысле, что передает место, занимаемое мною в момент, ког-да я рассматриваю себя в зеркале, сразу и абсолютно реаль-

196


ном, в связи со всем окружающим его пространством, и со-вершенно нереальном, поскольку чтобы заметить зеркало,надо пройти через находящуюся в нем виртуальную точку.

Что же касается гетеротопий в собственном смысле, токак можно их описать, и какой у них смысл? Можно пред-положить — не скажу науку, потому что это слово теперьслишком затаскано, но своего рода систематическое описа-ние, объектом которого в конкретных обществах могли бытьисследование, анализ, описание, «прочтение» — как пред-почитают говорить теперь — этих разных пространств, сво-его рода одновременно и мифическое, и реальное оспари-вание места, где мы живем; такое описание можно назватьгетеротопологией. Первый принцип состоит в том, что в ми-ре нет ни одной культуры, не образующей гетеротопий. Этоконстанта всякой человеческой группы. Но гетеротопий,очевидно, принимают весьма разнообразные формы и, воз-можно, мы не найдем ни единой формы гетеротопий, кото-рая была бы абсолютно универсальной. Между тем их мож-но классифицировать на два больших типа.

В так называемых «первобытных» обществах существуетизвестная форма гетеротопий, которую я назову кризисны-ми гетеротопиями, т. е. существуют места привилегирован-ные, или священные, или запретные, зарезервированныеза индивидами, оказывающимися в кризисном состояниипо отношению к обществу и к человеческой среде, где ониживут. Имеются в виду подростки, женщины в период мен-струаций, женщины при родах, старики и т. д.

В нашем обществе эти гетеротопий непрестанно исчеза-ют, хотя мы всё еще находим некоторые их остатки. Напри-мер, для мальчиков такую роль играли коллеж, в его формеXIX в., или военная служба; ведь первые проявления муж-ской сексуальности должны были иметь место «в другомместе», нежели семья. Для девушек до середины XX в. су-ществовала традиция, которая называлась «свадебным пу-тешествием»; это очень древний обычай. Дефлорация де-

197


вушки могла иметь место только «нигде», и поезд или от-ель, где останавливались во время свадебного путешествия,и играли роль места, находящегося нигде: гетеротопия безгеографических координат.

Но такие кризисные гетеротопии сегодня исчезают и, по-моему, замещаются гетеротопиями, которые можно назватьдевиационными: гетеротопии, куда мы помещаем индиви-дов, чье поведение является девиантным по отношению ксреднему или к требуемой норме. Это дома отдыха, психиа-трические клиники; сюда, разумеется, относятся и тюрьмыи, несомненно, сюда следует добавить и дома престарелых,находящиеся как бы на границе кризисной гетеротопии игетеротопии девиационной, потому что старость есть в ко-нечном счете своего рода кризис, но в равной степени и сво-его рода девиация, потому что в нашем обществе, где досугявляется исключением из правила, праздность формируетсвоего рода девиацию.

Вторым принципом этого описания гетеротопии служитто, что на протяжении своей истории общество может весь-ма по-разному способствовать функционированию гетеро-топии, которые существуют, и существуют непрерывно; вдействительности, каждая гетеротопия отчетливо и опреде-ленно функционирует в рамках общества, и одна и та же ге-теротопия — согласно синхронии культуры, где она распо-лагается, — может функционировать так или иначе.

В качестве примера возьму любопытную гетеротопиюкладбища. Кладбище, разумеется, является иным местом поотношению к обычным культурным пространствам; однакоже это пространство находится в связи с множеством всехместонахождений города, или общества, или деревни, таккак у каждого индивида и в каждой семье есть родственни-ки на кладбище. В западной культуре кладбище существо-вало практически всегда. Но оно претерпело важные изме-нения. До самого конца XVIII в. кладбище располагалось всамом центре города, рядом с церковью. Там существова-

198


ла целая иерархия возможных захоронений. Сначала бы-ли оссуарии, в которых трупы окончательно утрачивали ин-дивидуальность, существовали и индивидуальные могилы,а затем могилы в церквах. Сами эти могилы были двух ти-пов: или просто плиты с какими-то знаками, или же мавзо-леи со статуями. Это кладбище, располагавшееся в священ-ном пространстве церкви, приняло в современных цивили-зациях совершенно иной облик, и любопытно, что именно вэпоху, когда цивилизация стала, очень грубо говоря, «атеи-стической», западная цивилизация ввела то, что называетсякультом мертвых.

По сути дела, весьма естественным было то, что в эпоху,когда действительно верили в воскресение тел и в бессмер-тие души, никто не был готов придавать значение бренно-му праху. Напротив, с того момента, когда никто уже не былуверен в том, что у него есть душа и что тело воскреснет,стали обращать больше внимания на этот бренный прах, ко-торый в конечном счете является единственным следом на-шего существования в мире и среди слов.

Во всяком случае, именно с XIX в. каждый получил правона свой небольшой ящик для своего «небольшого» личногораспада; но с другой стороны, только с XIX в. кладбища на-чали строить у внешней границы города. В соответствии сэтой индивидуализацией смерти и буржуазной апроприа-ции кладбища появилась одержимость смертью как болез-нью. Полагали, что именно мертвые переносят болезни наживых, и присутствие и близость мертвых рядом с дома-ми, рядом с церквами и чуть ли не посреди улицы распро-страняет смерть. Тема болезни, распространяемой через за-ражение от кладбищ, просуществовала до конца XVIII в.;просто на протяжении XIX в. начали перемещать кладби-ща в пригороды. Таким образом, кладбища образуют ужене священный и бессмертный воздух города, но «иной го-род», где каждая семья обладает собственным черным жи-лищем.

199


Третий принцип. Гетеротопия имеет свойство сопостав-лять в одном-единственном месте несколько пространств,несколько местоположений, которые сами по себе несовме-стимы. Именно так театр сменяет на прямоугольнике сценыцелый ряд чуждых друг другу мест; именно так кинотеатрявляет себя нам как прямоугольный зал, в глубине которо-го, на двухмерном экране мы видим проекцию трехмерно-го пространства; но, возможно, самым древним из примеровэтих гетеротопий, имеющих форму противоречащих другдругу местоположений, является сад. Не надо забывать, чтосад, существующий не одно тысячелетие, обладал на Восто-ке очень глубокими и как бы налагающимися друг на дру-га смыслами. Традиционный сад персов был священнымпространством, которое объединяло в пределах своего пря-моугольника четыре части, представляющие четыре сторо-ны света; там было еще одно пространство, более священ-ное, чем остальные, и имеющее в своем центре как бы пупземли (там располагались водоем и фонтан); вся раститель-ность этого сада распределялась по упомянутым простран-ствам, по этому своего рода микрокосму. Что касается ков-ров, то они изначально воспроизводили сады. Сад представ-лял собой некий ковер, где целому миру предстояло достичьсимволического совершенства, а ковер был своего рода са-дом, движущимся сквозь пространства. Сад есть минималь-ная частица мира, а кроме того, мир в его тотальности.В своих древних основах сад представляет собой своеобраз-ную счастливую и универсализирующую гетеротопию (от-сюда наши зоологические сады).

Возьмем четвертый принцип. Гетеротопий чаще всегосвязаны с «раскроем» времени, т. е. они открыты в сторонутого, что — из чистой симметрии — можно было бы назватьгетерохронией; гетеротопия начинает функционировать вполной мере, когда люди оказываются в своего рода абсо-лютном разрыве с их традиционным временем; тем самыммы видим, что кладбище является действительно в высшей

200


степени гетеротопичным местом, поскольку кладбище начи-нается с той странной гетерохронии, какую представляютсобой для индивида утрата жизни и та квазивечность, где оннепрестанно распадается и исчезает.

Обобщенно говоря, в таком обществе, как наше, гетерото-пия и гетерохрония организуются и упорядочиваются срав-нительно сложным образом. Прежде всего, существуют гете-ротопии накапливающегося до бесконечности времени, на-пример музеи, библиотеки; музеи и библиотеки являютсягетеротопиями, где время нагромождается и взгромождает-ся на вершину самого себя, тогда как в XVII в. — до самогоконца XVII в. — музеи и библиотеки служили выражениеминдивидуального выбора. Зато идея все накопить, сформи-ровать своего рода всеобщий архив, запереть в одном местевсе времена, все эпохи, все формы, все вкусы; идея образо-вать место всех времен, которое само находилось бы вне вре-мени и было бы неуязвимым для его уколов, проект органи-зовать своего рода перманентное и бесконечное накоплениевремени в навеки застывшем месте — все это принадлежитнашей современности. Музей и библиотека являются гете-ротопиями, характерными для западной культуры XIX в.

Наряду с этими гетеротопиями, связанными с накопле-нием времени, существуют гетеротопии, которые подчерки-вают наиболее ничтожное, наиболее преходящее, наиболеенепрочное во времени. Это уже не вечностные, но абсолют-но временные гетеротопии. Таковы ярмарки, эти гетерото-пии на краю городов, обычно пустые, но раз или два в годунаполняющиеся палатками, прилавками, разнообразнымипредметами, борцами, женщинами-змеями, предсказатель-ницами судьбы. Кроме этого, недавно придумали новую вре-менную гетеротопию, — деревни для проведения отпусков:имеются в виду полинезийские деревни, где обитателям го-родов предлагаются три недели жизни в условиях первобыт-ного существования. В двух формах гетеротопии, помимоэтого, объединяются гетеротопия праздника и гетеротопия

201


вечности накапливающегося времени: соломенные хижиныДжербы в каком-то смысле родственны библиотекам и му-зеям, поскольку когда мы входим в полинезийскую жизнь,мы упраздняем время, но мы также и находим время — всяистория человечества возвращается к собственному истоку,обретая свое грандиозное непосредственное знание.

Пятый принцип. Гетеротопии всегда предполагают некуюсистему открытости и замкнутости, которая одновременно иизолирует их, и делает их проницаемыми. Как правило, вгетеротопичное местоположение проникнуть нельзя — на-пример, в мельницу. Или же туда попадают вынужденно,как в случаях с казармой и тюрьмой, — а иногда, чтобы про-никнуть в гетеротопичное место, надо пройти через обрядыи очищения. Туда можно попасть, лишь получив разреше-ние или же совершив определенное количество подвигов.Впрочем, существовали даже гетеротопии, полностью по-священные этому полурелигиозному и полугигиеническомуочищению — это можно сказать о хаммамах2 у мусульман;или же чисто гигиеническому очищению, как в скандинав-ских саунах.

Напротив, существовали и такие гетеротопии, которыевыглядели совершенно открытыми, но, как правило, скры-вали в себе любопытную отключенность от мира; в такие ге-теротопичные местоположения мог войти каждый, но, поправде говоря, это было всего лишь иллюзией: мы полагаем,что проникаем туда, но самим фактом входа оказываемсяисключенными оттуда. Я имею в виду, например, знамени-тые комнаты на крупных фермах Бразилии и вообще Юж-ной Америки. Двери из этой комнаты не вели в централь-ную комнату, где жила семья, и каждый путник, каждый пу-тешественник имел право открыть дверь в «свою» комнату,войти в нее и проспать там одну ночь. Но ведь особеннос-тью этих комнат было то, что заходящий в них индивид ни-когда не мог попасть в само средоточие семьи; он был про-ходящим гостем — и только, по сути, в дом его не пригла-

202


шали. Такой тип гетеротопии, теперь исчезнувший в нашихцивилизациях, мы, вероятно, можем обнаружить в знамени-тых комнатах американских мотелей, куда въезжают на ав-томобиле и с любовницей, и где нелегальные половые отно-шения сразу получают приют, одновременно оказываясь аб-солютно скрытыми, свершаясь, так сказать, на дистанции:ведь они не допускаются в других пространствах.

Наконец, последняя черта гетеротопии заключается втом, что они выполняют некую функцию по отношению костальному пространству. Эта функция осуществляетсямежду двумя крайними полюсами. Или же роль гетерото-пии состоит в том, чтобы создать иллюзорное пространство,которое изобличает, как еще более иллюзорное, все реаль-ное пространство, все местоположения, по которым разгора-живается человеческая жизнь. Возможно, именно эту рольдлительное время играли знаменитые публичные дома, ко-торых мы теперь лишились. Или же наоборот, гетеротопиясоздавала другое пространство, другое реальное простран-ство, настолько совершенное, настолько тщательно и хоро-шо устроенное, насколько наше беспорядочно, плохо устро-ено и запутано. Эта гетеротопия была не иллюзионной, нокомпенсаторной, и я задаю себе вопрос, не таким ли образомотчасти функционировали некоторые колонии.

В известных случаях, на уровне общей организации зем-ного пространства колонии играли роль гетеротопии. Я ду-маю, например, о первой волне колонизации в XVII в., о пу-ританских обществах, основанных в Америке англичанами;эти общества были в высшей степени совершенно инымиместами.

Думаю я и о тех необычайных колониях иезуитов, чтобыли основаны в Южной Америке: замечательные коло-нии, где преследовалось достижение человеческого совер-шенства. Так, парагвайские иезуиты основали колонии, гдежизнь была упорядочена в каждом из своих проявлений.Деревня — согласно тщательно продуманному плану — рас-

203


полагалась вокруг прямоугольной площади, в глубине кото-рой находилась церковь; с одной стороны площади — свя-щенная коллегия, с другой — кладбище, а впоследствии кцеркви стала вести подъездная дорога, с которой под пря-мым углом пересекалась другая; хижина каждой семьи былаориентирована по этим двум осям, и тем самым точно вос-производилось крестное знамение. Тем самым христианствосвоим основополагающим знаком размечало пространство игеографию американского мира.

Повседневная жизнь индивидов регламентировалась несвистом, а колоколом. Подъем был установлен для всех в од-но и то же время, рабочий день начинался в один и тот жечас; прием пищи происходил в полдень и в пять часов ве-чера; затем ложились спать, а в полночь происходило то,что называлось супружеской побудкой: монастырский коло-кол звонил, заставляя каждого исполнять свой супружескийдолг.

Публичные дома и колонии — вот два крайних типа гете-ротопии, и если мы подумаем о том, что корабль — это в ко-нечном счете плавучий кусок пространства, место без места,которое живет само собой, будучи замкнутым на себе, и в тоже время предоставленным бесконечности моря, и котороеплывет из порта в порт, от посадки к посадке, от одного пу-бличного дома к другому, плывет в колонии, чтобы искать,какие превосходные драгоценности сокрыты в их садах, —то вы поймете, почему корабль в нашей цивилизации — с*XVII в. до наших дней — стал не только, несомненно, наи-более значительным орудием экономического развития (хо-тя сегодня я говорю не о нем), но и самым значительнымхранилищем воображения. Судно — это гетеротопия по пре-имуществу. В цивилизациях без кораблей иссякают грезы,шпионаж заменяет приключения, а полиция — корсаров.

ИНТЕЛЛЕКТУАЛ И ВЛАСТИ1

— Существует ли что-либо в социальном движении, чтонеобходимо сделать политически ориентированному лево-му интеллектуалу, и что он способен сделать в одиночку?

— Роль интеллектуала как наставника или «поставщика»мнений в политическом выборе мне не свойственна; она дляменя не подходит. По-моему, люди достаточно взрослы, что-бы самим выбирать, за кого им голосовать. Говорить: «Я ин-теллектуал и голосую за г-на Имярек, следовательно, необ-ходимо, чтобы и вы голосовали за г-на Имярек» — такая по-зиция вызывает удивление, свидетельствуя о самомнении.Зато, если в силу определенного числа причин интеллекту-ал полагает, что его работа, исследования, размышления,его способ действия, осмысления вещей может осветить кон-кретную ситуацию, какую-то социальную область, какое-тостечение обстоятельств — и если он может фактически вне-сти сюда теоретический и практический вклад, то отсюдаможно извлечь политические последствия, взяв, например,проблему уголовного кодекса, правосудия...; я полагаю, чтоинтеллектуал может, если захочет, внести важный вклад ввосприятие и критику этих вещей, откуда совершенно есте-ственно — если люди этого хотят — выводится определен-ный политический выбор.

— Хотя совсем не обязательно быть бардом некоего поли-тического выбора или нести знамя, и если специфика ро-ли интеллектуала, может быть, позволяет совершатьполитический выбор более просвещенным образом, то всеравно случается, что в определенные моменты и по из-вестным проблемам Вы оказываетесь ангажированными,и притом активно. Чем тогда становится связь между

205

ИНТЕЛЛЕКТУАЛ И ВЛАСТИ

функцией интеллектуала, которую Вы только что об-рисовали, и этой более конкретной ангажированностью,востребованной злободневностью?

— Когда я был студентом, меня поразило то, что в те годымы находились в атмосфере марксизма, когда проблема свя-зи между теорией и практикой безусловно находилась в цен-тре всевозможных теоретических дискуссий.

На мой взгляд, возможно, существовал более простой —и я бы сказал, более непосредственно практический — спо-соб правильно полагать отношения между теорией и прак-тикой, т. е. задействовать их непосредственно в их собствен-ной практике. В этом смысле я всегда считал, что мои книгив каком-то смысле являются фрагментами автобиографии.Мои книги всегда касались моих личных проблем, относя-щихся к безумию, тюрьме, сексуальности.

Во-вторых, я всегда придавал большое значение тому, чтово мне и для меня происходит как бы своего рода маятнико-образное движение, интерференция, взаимосвязь между мо-ей практической деятельностью и теоретической или исто-рической работой. Мне казалось, большей моей свободе попродвижению вдаль и вглубь истории способствовало то, чтоя избавлялся, как от балласта, от ранее ставившихся мноювопросов о непосредственном соотношении теории с прак-тикой. «Рождение клиники» я написал после того, как про-вел некоторое время в психиатрических больницах. Я кое-что изучал в тюрьмах, а впоследствии написал книгу «Над-зирать и наказывать».

Наконец, я принял третью предосторожность: в годы, ког-да я проводил теоретические и исторические исследованиятолько в зависимости от вопросов, какими я в связи с ни-ми задавался, я всегда стремился к тому, чтобы в этих тео-ретических трудах не содержалось законов по отношению кактуальной практике, и чтобы эти труды были проблемны-ми. Возьмем, например, книгу о безумии: описание этого яв-

206


ления и анализ его прерываются на 1814—1815 годах. Сле-довательно, эта книга не давала критики современных пси-хиатрических институтов, но я был достаточно знаком с ихфункционированием, чтобы задаться вопросом об их исто-рии. Мне представляется, что эта книга содержит достаточ-но подробную историю явления и может ставить вопросыперед теми, кто работает в психиатрических заведениях внаше время.

— Заинтересованные лица зачастую переживают эти во-просы как нападки. Какой же в таком случае их положи-тельный эффект?

— Не моя вина (или, может быть, в какой-то мере я и вино-ват, и тогда я этим доволен), если психиатры приняли этукнигу как нападки на них. Я нередко встречал психиатров,которые, говоря со мной о моей книге, проявляли нервоз-ность и называли ее «похвалой безумию» — и это в извест-ном смысле было мщением. Когда они говорили «похвалабезумию», я отнюдь не имею в виду, что они считали меняЭразмом Роттердамским — для этого нет оснований. На са-мом деле они воспринимали мою книгу как своего рода вы-бор в пользу безумцев и против психиатров — но они глубо-ко заблуждались.

Аналогичным образом, книга о тюрьмах останавливает-ся на 1840 годе, и мне часто говорили: эта книга представ-ляет собой такую обвинительную речь против пенитенциар-ной системы, что, прочитав ее, мы уже не знаем, что делать.Между тем, мой вопрос состоит попросту в том, что я говорюпсихиатрам и сотрудникам пенитенциарной системы: «Спо-собны ли вы вынести вашу собственную историю? Вот вамэта история и вот вам то, что выясняется в схеме рациональ-ности, лежащей в основе этой истории, в типе ее очевидно-сти, в ее постулатах и т. д.; теперь ваш ход». И я бы хотел,чтобы мне сказали: «Давайте работать с нами», а не слы-шать, как порою случается: «Вы мешаете нам работать». Ну

207


нет же, я вам не мешаю работать. Я ставлю перед вами рядвопросов. А теперь попытаемся совместно разработать но-вые способы критики, новые способы постановки под сомне-ние; попытаемся сделать что-нибудь иное. Вот каковы моиотношения между теорией и практикой.

— Есть и другой аспект вопроса, касающегося функцииинтеллектуала. Взявшись за эту работу, Вы начинаетеанализ, который еще не проведен, т. е. ставите под сомне-ние политическую власть в том обществе, легитимностьфункционирования которого Вы ставите под сомнение.Немного схематизируя тот способ, каким я, со своей сто-роны, воспринимаю Вашу позицию, скажу: мне кажется,что и проводя анализ безумия, и давая анализ пенитенци-арной системы, и проводя анализ власти в первом томе«Истории сексуальности», Вы хотите поставить на ме-сто политику как цель, а не как средство. Я припоминаюодин текст шведского писателя Мюрдаля, который ска-зал: «Если разразится Третья мировая война, вина за нееляжет на интеллектуалов как на людей, не сумевших про-будить общественной ответственности». Если встатьна эту позицию, то воспримете ли Вы Ваши произведениякак вклад в дело демистификации власти?

— Я не знаю этой фразы Мюрдаля, которую нахожу сразуи превосходной, и очень тревожной. Превосходной, потомучто я считаю, что чистая совесть общества вызывает губи-тельные последствия как в политике, так и в морали. Сле-довательно, с этой фразой я согласен. А вот беспокоит менята легкость, с которой, как мне кажется, она делает интел-лектуалов ответственными за это. Я бы сказал: «Кто такойинтеллектуал, если не тот, кто работает над тем, чтобы удругих не было столь чистой совести?» Значит, единствен-ное, в чем их можно обвинить, так это то, что они, возмож-но, недостаточно хорошо занимались своим ремеслом. Я нехотел бы, чтобы фразу Мюрдаля понимали в смысле: «Как

208


интеллектуалы и поскольку они интеллектуалы, они не спо-собствуют тому, чтобы общество испытывало угрызения со-вести».

— Это — настоящее изобличение.

— В таком случае — если смысл фразы Мюрдаля именно та-ков — я изобличаю. На самом деле, что касается меня и кон-кретных вопросов, то я пытался делать именно это. Учил-ся я в промежутке между 1948 и 1952—1955 годами; это бы-ла эпоха, когда в европейской культуре еще господствовалафеноменология. Но ведь темой феноменологии все-таки бы-ло новое переосмысление основополагающих очевидностей.Отделяя себя, если возможно, от феноменологии, я охотнопризнаю — а признать это можно, разумеется, лишь принаступлении зрелости — что мы в конечном итоге так и невышли за пределы основополагающего вопроса, поставлен-ного перед нами во времена нашей молодости. Я не тольконе вышел за пределы его, но и непрестанно задаю его вновьи вновь: «Должно ли идти само собой то, что идет само со-бой? Не следует ли видеть дальше очевидного, даже еслиэто очень тяжело?» Это означает борьбу против привычно-го и знакомого — не для того, чтобы показать, что ты чужакв собственной стране, но чтобы продемонстрировать, скольчужда тебе собственная страна и насколько все, что тебяокружает и производит впечатление приемлемого, на самомделе является результатом целого ряда сражений, конфлик-тов, форм господства, постулатов и т. д.

— Может быть, теперь мы могли бы перейти к болееконкретным вопросам о власти и об отношениях меж-ду субъективностью и обществом. Что касается власти,мой вопрос будет следующим, и он вполне находится в рус-ле того, что писал Мюрдалъ. Не следует ли различать нетолько власть и политическую власть, но и в рамках кон-кретной политической власти, т. е. постепенной концен-

209


трации политической власти в государстве, отличатьоснову от вершины? Не существует ли множества раз-личных сил, взаимодействующих на этих двух уровнях1?Фрейд говорил, что инстинкт смерти неотступно пре-следует государства. Когда мы видим, что сейчас происхо-дит на международной сцене, мы действительно отдаемсебе отчет, что верхушка государства — даже когда речьидет о таком малом государстве, как Ватикан, — явля-ется полем борьбы между жизнью и смертью? Не следу-ет ли здесь видеть своего рода дополнительное объяснениепо отношению к проводимому Вами изучению образованиязародыша? Ведь здесь мы имеем дело не с разными пробле-мами?

— Я полагаю, что Ваш вопрос очень хорош и очень важен.Когда я начал интересоваться властью более эксплицитно,то вовсе не с целью превратить власть во что-то вроде суб-станции или же более или менее наводящего порчу флюида,распространяющегося в общественном теле, — и не для того,чтобы задавать вопрос, исходит ли этот флюид сверху илиснизу. Я попросту хотел поставить в общей форме вопрос:«Что такое отношения власти?» Власть — это, по существу,отношения, т. е. то, что способствует тому, чтобы индивиды,человеческие существа вступали в отношения друг с другомне просто в форме коммуникации некоего смысла, не простов форме желания, но в равной степени и для того, чтобы по-зволить одним индивидам воздействовать на других, и, еслиВам угодно, в очень широком смысле слова одним «управ-лять» другими. Так, родители управляют детьми, любовни-ца управляет своим любовником, профессор — студентамии т. д. В разговоре также одни управляют другими посред-ством целого ряда тактических приемов. Я полагаю, что этополе отношений является очень важным, и вот это-то я и хо-тел бы поставить как проблему. Как это происходит, с помо-щью каких инструментов, и поскольку я в каком-то смысле

210


являюсь историком мысли и науки, какие результаты про-изводят эти отношения власти в порядке познания? Вот вчем наша проблема.

Как-то я воспользовался формулой: «Власть приходитснизу». Я сразу же объяснил ее, но, разумеется, как всегда втаких случаях, объяснение опустили. И тогда формула пре-вращается в следующее: «Власть — это подлая болезнь; неследует считать, что она поражает вашу голову, на самомделе она подступает к вам из подошв». Очевидно, что я имелв виду не это. Я, впрочем, уже объяснился по этому поводу,но возвращусь к этому еще раз. Если мы поставим вопросо власти в терминах отношений власти, если мы согласим-ся с тем, что существуют отношения «управления и руково-дительства» между индивидами, масса отношений, целаясеть отношений, то крупные формы власти в строгом смыс-ле этого термина — власть политическая, власть идеологи-ческая и т. д. — с необходимостью присутствуют вот в этомтипе отношений, т. е. в отношениях управления, сопровож-дения, которые могут устанавливаться между людьми. Ес-ли же нет определенного типа отношений вроде таких, то неможет существовать и известных прочих типов крупных по-литических структур.

Грубо говоря, если мы возьмем демократию как политиче-скую форму, то она фактически может существовать лишь втой мере, в какой — на уровне индивидов, семей, повседнев-ной жизни, правительственных отношений, если угодно, —складывается определенный тип отношений власти. Имен-но поэтому демократия не может «взрасти» где угодно. Тоже можно сказать и о фашизме. Отцы германских семействне были фашистами в 1930 г., но, чтобы понять, как фашизмвзрос, надо среди множества других условий (я не считаю ихединственными) учитывать отношения между индивидами,то, как формировались семьи, как осуществлялось образо-вание; надо, чтобы имелось известное количество условий.Сказав это, я отнюдь не отвергаю гетерогенность того, что

211


можно было бы назвать различными институтами управле-ния. Я имею в виду то, что их нельзя просто локализовать вгосударственных аппаратах или полностью выводить из го-сударства; вопрос куда шире2.

К ПРАВИТЕЛЬСТВАМ, ПРАВА ЧЕЛОВЕКА(ОБРАЩЕНИЕ)1

М. Фуко прочел этот текст спустя несколько минут после то-го, как написал его по случаю пресс-конференции, состо-явшейся в Женеве в 1981 году и возвестившей о созданииМеждународного комитета по борьбе с воздушным пират-ством. В дальнейшем речь шла о том, чтобы узнать реак-цию на этот текст как можно большего количества людей —в надежде, что из этого опроса возникает новая Декларацияправ человека.

Мы собрались здесь лишь как частные лица, и у нас нет дру-гого повода взять слово — и слово для совместного обсужде-ния, — кроме необходимости справиться с общими трудно-стями.

Я прекрасно отдаю в этом отчет, и нужно признать оче-видное: мы не в силах изменить основания, вследствие ка-ких мужчины и женщины предпочитают покидать своистраны, а не жить в них. Этот факт лежит за пределами на-шей воли.

Кто же нас уполномочил? Никто. И как раз на этом осно-вано наше право. Мне кажется, что необходимо иметь в ви-ду три принципа, которые направляют эту инициативу,как и те инициативы, что ей предшествовали: «Иль-де-Лю-мьер», «мыс Анамур», «Самолет для Сальвадора», — но так-же и «Земля людей», и «Эмнисти Интернэшнл»2:

1) Существует международное общество, которому прису-щи свои права и обязанности и которое призывает проте-стовать против всех злоупотреблений власти, кто бы их нисовершал и кто бы ни были их жертвы. В конечном итоге

213

К ПРАВИТЕЛЬСТВАМ, ПРАВА ЧЕЛОВЕКА

все мы находимся под чьей-либо властью — что и определя-ет нашу солидарность.

2) Поскольку правительства притязают на то, что обеспе-чивают счастье для обществ, они присваивают себе право от-носить на счет прибылей и убытков человеческие беды, вы-зываемые их решениями или допускаемые их небрежением.Долг этих лиц, имеющих международное гражданство, —всегда доносить до глаз и ушей правительств человеческиенесчастья, относительно которых неверно, что правитель-ства не несут за них ответственности. Политика никогда недолжна обходить молчанием несчастья людей. Когда прихо-дят беды, существует безусловное право протестовать и об-ращаться к власть предержащим.

3) Необходимо отказаться от разделения задач, котороевесьма часто нам предлагают: индивидам — негодовать иговорить; правительствам — размышлять и действовать.Это верно, что хорошим правительствам нравится священ-ное негодование граждан лишь в случае, если оно остает-ся в области лирики. Я полагаю, что надо отдавать отчет втом, что очень часто говорят именно правители; они толькои могут, только и хотят, что говорить. Опыт показывает, чтоможно и должно отвергать предлагаемую нам театральнуюроль, сводящуюся к простому негодованию. «Эмнисти Ин-тернэшнл», «Земля людей», «Врачи мира» — инициативы,создавшие это новое право: право индивидов, лишенныхвозможности эффективно вмешиваться в международнуюполитику и стратегию. Воля индивидов должна вписаться вту реальность, монополию на которую пожелали оставить засобой правительства; эту монополию надо у них постепеннои каждый день вырывать.

ПРОСТРАНСТВО, ЗНАНИЕ И ВЛАСТЬ1

— В одном из интервью, которое Вы дали географам о Ге-родоте, Вы сказали, что к концу XVIII в. архитектурастановится политикой. Но ведь политикой архитекту-ра, несомненно, была и до того, например, в эпоху Римскойимперии. В чем же специфика именно XVIII в. ?

— Моя формулировка была неудачной. Разумеется, я неимел в виду, что архитектура не была политикой до XVIII в.и что она стала политикой лишь начиная с этой эпохи. Я хо-тел сказать только то, что в XVIII в. мы видим, как развива-ется рефлексия об архитектуре как функции целей и техникуправления обществами. Мы видим, как возникает формаполитической литературы, которая задается вопросом о том,чем должен быть общественный строй и чем должен быть го-род, если нам заданы требования поддержания порядка; ес-ли еще задана необходимость избегать эпидемий и бунтов,а также способствовать надлежащей семейной жизни, соот-ветствующей известной морали. Если подразумевать такиецели, то как следует мыслить одновременно и организациюгорода, и построение коллективной инфраструктуры? А какстроить дома? Я не считаю, что этот тип рефлексии появ-ляется только в XVIII в.; я только утверждаю, что именнов XVIII в. обнаруживается глубинный и обобщенный ана-лиз этих вопросов. Если мы заглянем в полицейские донесе-ния той эпохи — в трактаты, посвященные техникам управ-ления, — то нам придется констатировать, что архитектураи градостроительство занимают в них очень важное место.Именно это я и хотел сказать.

— Какая разница в древности была здесь между римляна-ми и греками ?

215

ПРОСТРАНСТВО, ЗНАНИЕ И ВЛАСТЬ

— Что касается Рима, все сосредотачивается на Витрувии2.Начиная с XVI в., Витрувий становится предметом реинтер-претации, но в XVT в. — и, конечно же, в Средние века —мы найдем изрядное количество соображений, родственныхсоображениям Витрувия; однако же лишь в том случае, ес-ли будем считать их «рассуждениями на тему». В трактатах,посвященных политике, искусству управления, хорошемууправлению, как правило, нет глав или анализов, посвящен-ных организации городов или архитектуре. В «Республике»Жана Бодена3 нет подробных комментариев, касающихсяроли архитектуры; зато мы находим массу таких коммента-риев в трактатах о полиции XVIII в.

— Вы хотите сказать, что существовали техники ипрактики, но не дискурс?

— Я не говорил того, что дискурс об архитектуре не суще-ствовал до XVIII в. Не говорил и того, что дебаты об архи-тектуре до XVIII в. были лишены политического измере-ния или значения. Я хочу лишь подчеркнуть, что с XVIII в.всякий трактат, рассматривающий политику как искусствоуправления, с необходимостью включает одну или несколькоглав о градостроительстве, коммунальном хозяйстве, гигие-не и архитектуре частных домов. Таких глав мы не находимв посвященных искусству управления трудах, написанныхв XVI в. Возможно, этого изменения нет в размышленияхархитекторов об архитектуре, но оно весьма ощутимо в раз-мышлениях политических деятелей.

— Нельзя, следовательно, сказать, что это с необходимос-тью соответствовало изменению в теории самой архи-тектуры ?

— Не соответствовало. Такая ситуация не обязательно вы-зывала изменения в умах архитекторов или в их технике —хотя это еще надо доказать, — но вызывала изменения вЗимах политиков, влияя на выбор и внимание, с которыми

216


они относились к начавшим их интересовать объектам. Напротяжении XVII и XVIII вв. архитектура становится однимиз таких объектов.

— Не можете ли Вы нам сказать, почему?

— Я полагаю, что это связано с несколькими явлениями —например, с проблемой города и с мыслью, отчетливо сфор-мулированной в начале XVIII в.: правительство такого боль-шого государства, как Франция, должно в конечном итогевоспринимать свою территорию по образцу города. Мы пе-рестаем считать город привилегированным местом, некимисключением на территории, образуемой полями, лесами идорогами. Впредь города уже не являются островками, неподчиняющимися обычному праву. Отныне города, вместесо связанными с ними политическими проблемами и кон-кретными конфигурациями, которые они принимают, слу-жат образцами для управленческой рациональности, кото-рая относится ко всей территории.

Существует целый ряд утопий или проектов управлениятерриториями, оформляющихся, исходя из той идеи, что го-сударство подобно большому городу; столица в этих проектахфигурирует как центральная площадь, а его дороги подоб-ны улицам. Государство будет должным образом организо-вано, если система полиции, столь же строгая и эффектив-ная, как и та, что действует в городах, распространится навсю его территорию. Изначально понятие полиции обозна-чало исключительно совокупность предписаний, предназна-ченных для того, чтобы обеспечить спокойствие города, но,начиная с рассматриваемой эпохи, полиция оказывается са-мим типом, самой формой рациональной организации, соз-даваемой для управления всей территорией. Модель горо-да становится матрицей, производящей регламентированиевсего государства.

Даже в сегодняшней Франции зачастую воспринимаетсянеправильно, что такое полиция. Когда мы говорим с фран-

217


цузом о полиции, ему приходят на ум только люди в фор-ме или тайные службы. В XVII и XVIII вв. слово «полиция»обозначало программу рационализации управления. Мы мо-жем определить ее как проект создания системы регламен-тации общего поведения индивидов, когда все будет контро-лироваться — но так, чтобы ситуация поддерживалась са-ма собой, без необходимости вмешательства. Это типичнофранцузский способ понимания, в чем заключается рабо-та «полиции». Что же касается англичан, то они не разра-ботали подобной системы — в силу известной совокупностипричин: с одной стороны, из-за парламентской традиции, ас другой — из-за традиции местной, коммунальной, автоно-мии — не говоря уже о религиозной системе.

Эпоха Наполеона располагается почти точно в точке раз-рыва между прежней организацией полицейского государ-ства XVIII в. (понимаемой, разумеется в смысле, которыймы имеем в виду здесь, но не в смысле полицейского госу-дарства, каким мы его знаем сегодня) и формами современ-ного государства, которое он создал. Как бы там ни было,представляется, что на протяжении XVIII и XIX вв. — до-статочно быстро в том, что касается торговли, и медленнеево всех остальных областях — возникла идея полиции, кото-рой удалось проникнуть во все механизмы общества, стиму-лировать, регламентировать их и сделать их функциониро-вание как бы автоматическим.

С тех пор об этой идее забыли. Вопрос повернули в дру-гую сторону. Его стали задавать в обратном порядке. Теперьуже не спрашивают, какой форме управленческой рацио-нальности удастся проникнуть в политические организациидо самых основополагающих их элементов. Скорее спраши-вают: как возможно управление? Т. е. какой принцип огра-ничения следует применить к управленческим действиям,чтобы все приняло наиболее благоприятный оборот, чтобывсе начало соответствовать рациональности управления ине было нужды во вмешательстве государства?

218


Здесь-то и встает вопрос о либерализме. Мне представля-ется, что в наши дни стало очевидным, что управлять и з .лишне означает совсем не управлять — т. е. получать ре-зультаты, противоположные желательным. В рассматрива-емую эпоху была открыта идея общества, и это было однимиз великих открытий политической мысли конца XVIII в.Стало ясно, что правительство должно не только управлятьнекоей территорией и своими подопечными, но еще и иметьдело со сложной и самостоятельной реальностью, котораяобладает собственными законами и механизмами реакции,собственной регламентацией и собственными возможностя-ми беспорядка. Этой новой реальностью является общество.С тех пор как обществом стало необходимо манипулировать,его невозможно считать полностью проницаемым со сторо-ны полиции. Стало необходимым размышлять о полиции, освойственных ей чертах, о ее постоянных и переменных ве-личинах.

— Стало быть, происходит какое-то изменение в значи-мости пространства. В XVIII в. существовала некая тер-ритория и ставилась проблема — как управлять жи-телями этой территории: в качестве примера можнопривести «La Métropolitée»4 Александра Ле Мэтра — уто-пический трактат о том, как строить столицу, — городтакже можно понимать как метафору или символ тер-ритории и способа управления ею. Все это относится кпорядку пространства, тогда как после Наполеона обще-ство не обязательно столь опространствливается.

— Это верно. С одной стороны, оно уже не столь опро-странствливается, с другой — мы видим, что возникает не-которое количество проблем, принадлежащих как раз к по-рядку пространства. Городскому пространству присущисобственные опасности: болезни — например, эпидемия хо-леры, которая свирепствовала в Европе с 1830-го и чуть лине до 1880 г.; да и революция — в форме городских бунтов,

219


которые всколыхнули Европу в ту же эпоху. Эти проблемыпространства — возможно, их нельзя назвать новыми — от-ныне приобретают новое значение.

Во-вторых, возникновение железных дорог знаменует со-бой новый аспект отношений между пространством и влас-тью. Считалось, что они установят сеть коммуникаций, ко-торая теперь не обязательно соответствует традиционнойдорожной сети: они должны были учитывать и природу об-щества, и его историю. Более того, есть разнообразные со-циальные феномены, порождаемые появлением железныхдорог — идет ли речь о вызываемом ими сопротивлении,об изменениях среди населения и во взглядах людей. Ев-ропа сразу же ощутила изменения в умонастроении людей,возникшем благодаря созданию железных дорог. Какие, на-пример, последствия того, что стали возможными бракимежду жителями Бордо и Нанта? Появилось нечто немыс-лимое прежде. А какие последствия того, что жители Фран-ции и Германии смогли встречаться между собой и учить-ся познавать друг друга? Да и стала ли теперь возможнойвойна, при существовании железных дорог? Во Франциипоявилась теория, согласно которой железные дороги бла-гоприятствовали общению между народами, и возникшиеблагодаря этому формы человеческой универсальности сде-лали войну якобы невозможной. Но люди не предвидели(хотя германское военное командование, будучи куда хи-трее французского, вполне осознавало это) того, что изо-бретение железных дорог, наоборот, облегчит ведение вой-ны. Третьей новинкой, которая появилась чуть позже, ста-ло электричество.

Возникло, следовательно, много проблем в отношенияхмежду осуществлением политической власти и простран-ством территории, или городским пространством — и отно-шения эти были совершенно новыми.

— Выходит, что архитектурным вопросом это было в

220


меньшей степени, чем прежде. Ведь то, что Вы описывае-те, скорее, относится к техникам пространства...

— Начиная с XIX в., большие проблемы пространства, дей-ствительно, приобрели иную природу. Это не означает, чтомы забываем проблемы архитектурного порядка. Что каса-ется первых вопросов, на которые я ссылался — болезни иполитических проблем, — архитектуре предстояло сыгратьчрезвьшайно важную роль. Проблемы градостроительства ирабочих жилищ являются частью проблем архитектуры.

— Но сама архитектура, Школа изящных искусств, зани-мается совершенно иными пространственными пробле-мами.

— Верно. Но мы видим, как вместе с рождением этих новыхтехник и новых экономических процессов появляется кон-цепция пространства, которое уже не моделируется по урба-низации территории в том виде, как ее разрабатывает поли-цейское государство, но выходит далеко за пределы градо-строительства.

— И, однако, Институт мостов и шоссейных дорог...

— Да, Институт мостов и шоссейных дорог сыграл важнуюроль в становлении французской политической рациональ-ности. Те, кто мыслил пространство, были не архитектора-ми, но инженерами, строителями мостов, дорог, виадуков,железных дорог, а также политехниками, практически кон-тролировавшими французские железные дороги.

— Можно ли сказать, что ситуация сегодня все еще неизменилась, или же мы присутствуем при трансформа-ции отношений между техниками, оформляющими про-странство?

— Разумеется, мы можем отметить некоторые изменения,но я полагаю, что по сей день важнейшие специалисты по

221


технике пространства — это те, кто занимается обустрой-ством территории, специалисты по мостам и шоссейным до-рогам...

— Архитекторы уже не обязательно являются хозяевамипространства, какими они были в былые времена или ка-кими они себя считали ?

— Вы правы. Они перестали быть техниками и инженерамитрех значительных сфер: территории, коммуникации и ско-рости. Последние вышли за пределы их деятельности.

— Не кажется ли Вам, что в некоторых архитектур-ных проектах прошлого и настоящего представлены силыосвобождения или сопротивления?

— Я не считаю, что можно говорить, будто что-то принадле-жит к порядку «освобождения», а что-то — к порядку «угне-тения». Существует известное количество фактов, которыес уверенностью можно ассоциировать с концентрационнымлагерем — в том смысле, что они не являются орудием осво-бождения, — но следует учитывать еще и тот, как правило,не учитываемый факт, что если исключить пытки и казнь,делающие всякое сопротивление невозможным, какой бытеррор ни лежал в основе конкретных систем, — всегда су-ществуют возможности сопротивления, неповиновения иобразования оппозиционных групп.

Зато я не верю в существование чего бы то ни было, чтобыло бы функционально — или в силу своей подлиннойприроды — радикально освободительным. Свобода естьконкретная практика. Значит, на самом деле всегда можетсуществовать известное количество проектов, имеющих це-лью видоизменить известные разновидности принуждения,сделать их более гибкими или даже отменить их, но ни одиниз этих проектов не может просто в силу своей природы га-рантировать, что люди сделаются свободными автоматиче-ски: свобода людей никогда не обеспечивалась ни институ-

222


тами, ни законами, чьей функцией было эту свободу гаран-тировать. Это и есть причина, в силу которой большинствотаких законов и институтов фактически можно обойти. Непотому, что они двусмысленны, а потому, что «свобода» естьто, что надо осуществить на деле.

— Существуют ли примеры этого в градостроительстве?Или примеры, показывающие успех архитекторов?

— Ну что ж, до известной степени, Ле Корбюзье (которогосегодня с некоторой жестокостью, каковую я нахожу совер-шенно неуместной, описывают как своего рода тайного ста-линиста). Я уверен, что Ле Корбюзье был полон благих на-мерений, а сделанное им, в сущности, было предназначенодля того, чтобы произвести освободительный эффект. Воз-можно, средства, предлагавшиеся им, оказались в конечномитоге не столь освободительными, как считал он, но опять-таки я думаю, что сама по себе структура вещей не можетгарантировать осуществления свободы. Гарантией свободыслужит свобода.

— Итак, Вы не считаете, что Ле Корбюзье имел успех.Вы просто утверждаете, что у него были освободитель-ные намерения. А не могли бы Вы привести нам примеруспеха?

— Нет. Здесь успеха быть не может. Если бы мы нашли ме-сто — возможно, оно и существует, — где свобода осущест-вляется на деле, мы обнаружили бы, что объясняется это неприродой объектов, но опять-таки практикой свободы. Этоне означает, что людей можно оставить в трущобах, пола-гая, что единственное, что им остается делать, это востребо-вать свои права.

— Значит ли это, что архитектура сама по себе не в со-стоянии решать социальные проблемы?

— Я полагаю, что архитектура может давать и дает поло-

223


жительные результаты, когда освободительные намеренияархитектора совпадают с реальной практикой людей в осу-ществлении их свободы.

— Но ведь одна и та же архитектура может служитьразличным целям?

— Безусловно. Позвольте мне привести другой пример: фа-милистер Жан-Батиста Годена в Гизе (1859). АрхитектураГодена была явно устремлена к свободе. Мы видим здесьнечто обнаруживающее способность обычных трудящих-ся принимать участие в реализации своих профессий. Фа-милистер был одновременно и важным знаком, и важныминструментом автономии для некоей группы трудящихся.Тем не менее никто не мог ни войти в фамилистер, ни вый-ти из него незаметно для всех остальных — этот тип архи-тектуры мог показаться совершенно угнетающим. Но угне-тающим он мог бы быть лишь в случае, если бы люди бы-ли готовы воспользоваться собственным присутствием радинадзора над остальными. Но вообразим, что мы поселимтам общину, которая предастся безудержной половой прак-тике: фамилистер вновь станет местом свободы. Я полагаюнесколько произвольной попытку отделить реальную прак-тику свободы от практики общественных отношений и про-странственных распределений. Если отделить их друг отдруга, то они станут непонятными. Каждую можно понятьлишь через другую.

— Однако же всегда находится немало людей, которые хо-тят выдумывать утопические проекты, чтобы освобож-дать или угнетать людей.

— Люди грезили об освобождающих машинах. Но машинсвободы не существует по определению. Это не означает,что осуществление свободы не зависит от распределенияпространства, но функционировать такие проекты могутлишь там, где есть известное схождение между свободой и

224


пространством; когда же возникает расхождение или иска-жение, произведенный эффект полностью противоположензадуманному. Гиз с его паноптическими свойствами вполнеможно было использовать в качестве тюрьмы. Нет ничегопроще. Очевидно, что на самом деле фамилистер вполне могбы служить орудием дисциплины и достаточно нестерпимо-го давления.

— Следовательно, намерение архитектора опять-такине является наиболее основополагающим и определяющимфактором.

— Ничего основополагающего нет. Это-то и интересно ванализе общества. По этой причине ничто не раздражаетменя больше вопросов — по определению, метафизических— об основаниях власти в обществе или о самоучрежденииобщества. Основополагающих феноменов не существует.Существуют лишь взаимоотношения и перманентные сдви-ги между ними.

— Вы сделали врачей, тюремщиков, священнослужите-лей, судей и психиатров ключевыми фигурами в политиче-ских конфигурациях, имеющих в виду господство. Не доба-вите ли Вы к ним архитекторов ?

— Знаете ли, я ведь стремился к исчерпывающему описа-нию фигур господства, когда говорил о врачах и прочих пер-сонажах того же типа, но, скорее, старался определить лю-дей, через которых проходит власть, или важных деятелейв сфере отношений власти. Пациент психиатрической боль-ницы размещается в поле весьма сложных отношений вла-сти, хорошо проанализированных Эрвингом Гоффманом5.Священнослужитель христианской, в том числе и католи-ческой, церкви (за исключением протестантских церквей,где дела обстоят немного иначе) представляет собой важ-ное звено в совокупности отношений власти. Архитекторже индивидом такого типа не является. В конечном итоге у

225


архитектора нет власти надо мной. Если я хочу снести илиперестроить дом, построенный им для меня, поставить но-вые перегородки или добавить дымовую трубу, то архитек-тор меня совершенно не контролирует. Следовательно, ар-хитектора необходимо поместить в другую категорию — чтоне означает, что он не имеет ничего общего с организаци-ей и осуществлением власти, равно как и с всевозможны-ми техниками, посредством которых власть осуществляет-ся в конкретном обществе. Я бы сказал, что архитектора на-до учитывать — его ментальность, позицию — так же, как иего проекты, если мы хотим понять какие-то формы техни-ки власти, задействованные в архитектуре, но архитекторанельзя сравнивать с врачом, священнослужителем, психиа-тром или тюремщиком.

— Недавно в архитектурных кругах возник большой инте-рес к «постмодернизму». Аналогично этому, постмодер-низм много обсуждался как философский вопрос — а имен-но, я имею в виду Жан-Франсуа Лиотара и Юргена Ха-бермаса. Очевидно, в современной эпистеме большую рольиграют исторические ссылки и язык. Как Вы рассматри-ваете постмодернизм — и с архитектурной точки зре-ния, и в том, что касается исторических и философскихвопросов, которые он ставит?

— Я думаю, что существует довольно общая и нетрудная^тенденция, с которой необходимо бороться: тенденция пре-

вращать то, что становится и складывается, во врага № 1,как если бы оно всегда было основной формой угнетения,от которого следовало освободиться. Эта упрощенческая по-зиция влечет за собой несколько опасных последствий: во-первых, склонность «задешево» изыскивать архаическиеили до некоторой степени воображаемые формы счастья,коим люди на самом деле отнюдь не наслаждались. Напри-мер, в интересующей меня области очень забавно видеть,как современная сексуальность описывается как нечто со-

226


вершенно жуткое. Подумать только! Сегодня любовью мож-но заниматься, только выключив телевизор! Да еще и насерийно произведенных кроватях! «Это не похоже на чудес-ную эпоху, когда...» Что же тогда говорить о той фантасти-ческой эпохе, когда люди работали по восемнадцать часов вдень, а на одной кровати спали по шесть человек, разуме-ется, при условии, если им посчастливилось иметь кровать?В этой ненависти к современности или к ближайшему про-шлому существует опасная тенденция идеализировать со-вершенно мифическое прошлое. К тому же Хабермас поста-вил следующую проблему: если мы откажемся, например,от трудов Канта или Вебера, мы рискуем впасть в иррацио-нальность.

Я совершенно с этим согласен, но в то же время проблема,с которой мы сегодня сталкиваемся, ставится совсем по-дру-гому. По-моему, начиная с XVIII в., великая проблема фило-софии и критической мысли всегда была — все еще есть, и янадеюсь, что будет, — следующей: надо ответить на вопрос:что есть разум, которым мы пользуемся? Каковы его истори-ческие последствия? Каковы его границы и каковы его опас-ности? Как мы можем существовать, будучи рациональны-ми существами, к счастью, обреченными на то, чтобы прак-тиковать рациональность, которую, к несчастью, проницаютвнутренне присущие ей опасности? Мы должны оставатьсяпо возможности ближе к этому вопросу, непрестанно имеяв виду, что он является сразу и главным, и чрезвычайнотрудно разрешимым. Впрочем, если чрезвычайно опасноутверждать, что разум есть враг, которого мы должны лик-видировать, то столь же опасно утверждать, что всякая кри-тическая постановка этой рациональности под сомнение со-пряжена с риском ввергнуть нас в иррациональность. Неследует забывать (я говорю это не для того, чтобы крити-ковать рациональность, но для того, чтобы показать, до ка-кой степени все амбивалентно), что расизм был сформули-рован на основе воинствующей рациональности социально-

227


го дарвинизма, который тем самым стал одним из наиболеестойких и долговечных компонентов нацизма. Разумеется,нацизм представлял собой иррациональность, но эта ирра-циональность в то же время образовывала известную формурациональности...

Таково положение, в котором мы оказались и с которыммы должны бороться. Если у интеллектуалов вообще естькакая-то функция, если у самой критической мысли естькакая-то функция и, говоря еще точнее, если у философииесть какая-то функция в рамках критической мысли, то онасостоит как раз в том, чтобы принять рациональность в ви-де этой спирали, этих вращающихся дверей — рациональ-ность, отсылающую нас к своей необходимости, к тому, чтов ней есть обязательного, и в то же время к тому, что она со-держит опасного.

— Было бы справедливым, если бы, сказав все это, Выуточнили, что опасаетесь историцизма и взаимодей-ствия ссылок на историю меньше, чем Хабермас и ему по-добные; а также, что в области архитектуры защитни-ки модернизма поставили эту проблему едва ли не в поня-тиях кризиса цивилизации, утверждая, что если бы мыоставили современную архитектуру, чтобы легкомыслен-но возвратиться к декоративности и орнаменту, мы вкакой-то мере предали бы цивилизацию. Некоторые при-верженцы постмодернизма настаивают, на том, что са-)ми по себе ссылки на историю наделены смыслом и защи-тят нас от опасностей сверхрационализированного мира.

— Возможно, это не ответ на Ваш вопрос, но я скажу следу-ющее: надо относиться с абсолютным и тотальным недове-рием ко всему, что предъявляет себя как возвращение. Однаиз причин этого недоверия является логической: на самомделе возвращений не бывает вообще. История и педантичнопосвящаемый ей интерес, несомненно, представляют собойодну из лучших защит от этой темы возвращения. Что каса-

228


ется меня, то я писал историю безумия или изучение тюрь-мы так, как я их писал, потому, что очень хорошо знал — аведь именно это вызвало раздражение изрядного количествалюдей, — что провожу исторический анализ, который де-лал возможной критику настоящего, но не позволял сказать:«Вернемся к XVIII в., чудесной эпохе, когда безумцы...» —или же: «Вернемся в эпоху, когда тюрьма не была одним изосновных орудий...» Нет. Я полагаю, что история сохранитнас от этой разновидности идеологии возвращения.

— Но ведь получается простая и довольно смехотворнаяоппозиция между разумом и историей... Встать на сто-рону первого или второй...

— Да. В действительности проблема Хабермаса, в конечномитоге, состоит в том, чтобы найти некий трансценденталь-ный образ мысли, который будет противостоять любой фор-ме историцизма. Я же, по существу, в гораздо большей сте-пени историцист и ницшеанец. Не думаю, что существуетадекватное пользование историей или адекватное пользова-ние чисто историческим анализом — каковой, впрочем, от-личается большой проницательностью, — которые моглибыть использованы против этой идеологии возвращения.Например, кропотливое изучение крестьянской архитекту-ры в Европе могло бы показать, до какой степени абсурдножелание вернуться к частным домикам с соломенными кры-шами. История предохраняет нас от историцизма — от исто-рицизма, воскрешающего прошлое, чтобы разрешить про-блемы настоящего.

— Она нам напоминает и о том, что история всегда есть;что модернисты, пожелавшие отменить всякую соотне-сенность с прошлым, совершили ошибку.

— Конечно.

— В двух Ваших последних книгах речь идет о сексуалъно-

229


сти у греков и первых христиан. Есть ли у затрагиваемыхВами проблем особое архитектурное измерение?

— Абсолютно нет. Но интересно, что в императорском Римедействительно существовали бордели, кварталы удоволь-ствия, криминальные зоны и т. д., а также особое место ква-зипубличного удовольствия: бани, термы. Термы были весь-ма важным местом для удовольствия и встреч, и в Европеони постепенно исчезли. В Средние века термы еще былиместом встреч между мужчинами и женщинами, а также ме-стом встреч мужчин с мужчинами и женщин с женщинами— хотя об этом редко говорят. Говорили в основном о пре-досудительных встречах мужчин и женщин; эти встречи ис-чезли на протяжении XVI—XVII вв.

— Но ведь они до сих пор существуют в арабском мире.

— Да, но во Франции это в значительной степени прекра-тившаяся практика. Она существовала еще в XIX в., о чемсвидетельствуют «Дети райка»6, исторические ссылки в ко-торых отличаются точностью. Один из персонажей, Ласе-нер, является развратником и сводником (о чем никто ни-когда не говорит), использующим мальчиков, чтобы соблаз-нять пожилых людей, а впоследствии их шантажировать; водной сцене есть прямая ссылка на это. Потребовалась всясвойственная сюрреалистам наивность и антигомосексуаль-ность, чтобы этот факт обошли молчанием. Следовательно,бани продолжали функционировать в качестве места встречс сексуальными целями. Они служили своего рода соборомудовольствий в центре города; в них можно было приходитькак угодно часто, чтобы фланировать и выбирать партнера;там устраивали свидания, получали удовольствие, ели, пи-ли, дискутировали...

— Так, значит, секс не был отделен от остальных удо-вольствий. Он был вписан в центр города. Он был публич-ным; он служил некоторой цели...

230


— Именно так. Сексуальность, по всей видимости, представ-ляла собой социальное удовольствие для греков и римлян.Что сегодня интересно в связи с мужской гомосексуальнос-тью — и похоже, что через некоторое время то же самое бу-дет и с гомосексуальностью женской — это то, что половыеотношения немедленно выражаются в социальных, а соци-альные отношения понимаются как половые. Для греков иримлян иначе: половые отношения вписывались в рамки вширочайшем смысле социальных отношений. Термы былиместом социального общения, включавшего в себя половыеотношения.

Термы можно напрямую сравнить с борделем. Бордельбыл фактически местом удовольствия, связанным с архи-тектурой удовольствия. Там развилась весьма интереснаяформа социального общения, которую Ален Корбен изучилв «Гулящих девках»7. Горожане встречались в борделях; онизаводили знакомства между собой благодаря тому, что черезних проходили одни и те же женщины и что им передава-лись одни и те же болезни и инфекции. Существовало со-циальное общение «бордельного типа», но социальное обще-ние в банях, в том виде, как оно существовало у греков иримлян, — и новый вариант которого, возможно, существу-ет и сегодня — полностью отличалось от социального обще-ния в борделях.

— Сегодня нам многое известно о дисциплинарной архи-тектуре. Что мы можем сказать об архитектуре, пони-маемой как обет, — об архитектуре, ассоциирующейся стехнологией обета?

— Вы имеете в виду религиозную архитектуру? Я полагаю,что ее уже изучили. Существует целая проблема ксенофоб-ского характера монастырей. Это места, где мы находимвесьма отчетливые уставы, касающиеся совместной жиз-ни — сна, питания, молитвы, келий, места каждого индиви-да. Все это было запрограммировано очень рано.

231


— В технологии власти, имеющей дело с обетом, еслипротивопоставить ее дисциплинарной технологии, про-странство вроде бы тоже играет основополагающуюроль.

— Да-да. Пространство играет основную роль в любой фор-ме общинной жизни; пространство является основополага-ющим при всяком осуществлении власти. Скажу в скобках,что я вспоминаю, как в 1966 г. группа архитекторов пригла-сила меня сделать работу о пространстве8; речь шла о том,что я в те годы называл «гетеротопиями», о тех сингулярныхпространствах, какие мы находим в некоторых социальныхпространствах, и функции этих сингулярных пространствотличаются от функций тех, в которых мы их находим, и да-же диаметрально противоположны им. Архитекторы рабо-тали над этим проектом, а в конце моего доклада слово взялслушавший его психолог сартровской школы, который ого-рошил меня заявлением, что пространство является реакци-онным и капиталистическим, а вот история и становлениереволюционны. В ту эпоху такие абсурдные речи отнюдь небыли чем-то необычным. Сегодня всякий, услышав это, кор-чился бы от смеха, но тогда было не так.

— Если архитекторы хотят проанализировать какое-нибудь здание, где находится какое-либо учреждение, на-пример, больницу или школу, с точки зрения его дисципли-нарной функции, у них возникает тенденция поинтересо-ваться, прежде всего, его стенами. Ведь — в конце концов— они воспринимают именно стены. Вас же интересу-ет, скорее, пространство, нежели архитектура, котораяинтересует Вас в той мере, в какой сами стены являют-ся одним из аспектов учреждения. Как бы Вы определилиразличие между этими двумя подходами — к самому зда-нию и к пространству?

— По-моему, существует разница и в методе, и в подходе.

232


Для меня архитектура — в очень смутных анализах, кото-рые я сумел провести, — образует исключительно некийэлемент опоры, которая обеспечивает известное распределе-ние людей в пространстве, канализирует их циркуляцию, атакже кодифицирует их взаимоотношения. Следовательно,архитектура образует не только элемент пространства: онамыслится вписанной в поле социальных отношений, в рам-ках которых вводит известное количество специфическихпоследствий.

Я знаю, например, одного историка, который пишет ин-тересные исследования по средневековой археологии, построительству домов в Средние века, сконцентрировав своевнимание на проблеме дымовой трубы. Я полагаю, что цельего — продемонстрировать, как с известного момента ста-ло возможным располагать дымовую трубу с очагом внутридома, а не под открытым небом или вне дома и что с этогомомента многое в архитектуре изменилось и стали возмож-ными определенные отношения между индивидами. Все этопоказалось мне очень интересным, но вывод, который авторотсюда извлек и представил в статье, заключается в том, чтоистория идей и мысли бесполезна.

И все-таки интересно то, что архитектура и простран-ство строжайшим образом неотделимы друг от друга. Поче-му люди ухитрились найти способ сооружения дымовой тру-бы внутри дома? Или же почему они использовали техникудля достижения этой цели? История конкретных разновид-ностей техники показывает, что для того, чтобы добиться ихэффективности, требуются годы. Очевидно и чрезвычайноважно, что такая техника повлияла на формирование новыхчеловеческих отношений, но невозможно представить се-бе, чтобы такая техника развивалась и соответствовала этойцели, если бы во взаимодействии и стратегии человеческихотношений не было чего-то, продвигавшегося в том же на-правлении. Это-то и важно, а не первенство одного над дру-гим, никогда ничего не означающее.

233


— В «Словах и вещах» Вы воспользовались некоторымичрезвычайно поразительными пространственными ме-тафорами, чтобы описать структуры мысли. Почему Выдумаете, будто пространственные образы способны соот-носиться именно с ними? Какие отношения существуютмежду этими пространственными метафорами, кото-рые описывают соответствующие дисциплины, и опреде-ленными более конкретными описаниями институцио-нальных пространств?

— Вполне возможно, что — поскольку меня интересова-ла проблема пространства — в «Словах и вещах» я ис-пользовал известное количество пространственных мета-фор, но вообще моей целью было не защищать их, а изу-чать в качестве объектов. В эпистемологических мутацияхи преобразованиях, происшедших в XVII в., поразитель-но то, что опространствливание знания составило один изфакторов развития этого знания в науку. Естественнаяистория и классификации Линнея оказались возможнымипо нескольким причинам: с одной стороны, происходилов буквальном смысле опространствливание самого объек-та анализов, правилом которых было изучать и классифи-цировать только видимые растения. Невозможно было да-же прибегнуть к помощи микроскопа. Все традиционныеэлементы знания, как, например, медицинские функциирастений, были отброшены. Объект оказался опространст-^ленным. Впоследствии объект опространствливался помере того, как принципы классификации обнаруживалисьв самой структуре растений — в зависимости от количе-ства их элементов, их расположения, их размера и некото-рых других элементов, например, высоты растения. Затемопространствливание происходило при помощи иллюстра-ций, содержавшихся в книгах, и оно оказалось возмож-ным лишь благодаря новой технологии печати. А еще поз-же — опространствливание репродукций самих растений,

234


которых начали изображать в книгах. Это технология про-странства, а не метафоры.

— Образует ли план постройки здания — точный чер-теж, исходя из которого делались стены и окна — фор-му дискурса, идентичного, например, иерархической пира-миде, которая весьма точно описывает отношения меж-ду индивидами, не только в пространстве, но также и всоциальной жизни?

— Я полагаю, что существует несколько простых — и весь-ма исключительных — примеров, в которых архитектурнаятехника с большей или меньшей настойчивостью воспро-изводит социальные иерархии. Существует модель военно-го лагеря, где военная иерархия прочитывается в самом зе-мельном участке — по месту, которое занимают палатки издания, отведенные для каждого из рангов. Военный лагерьвоспроизводит через архитектуру как раз пирамиду власти;но это исключительный пример, как и все военное, что чрез-вычайно просто и занимает в обществе привилегированноеположение.

— Но ведь сам план не всегда описывает отношения вла-сти.

— Не всегда. К счастью для человеческого воображения, де-ла обстоят чуть сложнее.

— Архитектура, само собой разумеется, константой неявляется. Ей свойственна длительная традиция, в ко-торой можно прочесть разнообразие занятий, преобразо-вание ее систем и правил. Знание архитектуры отчастипринадлежит истории профессии, отчасти — эволюциистроительной науки и отчасти — переписыванию эсте-тических теорий. Что, на Ваш взгляд, свойственно этойформе знания ? Может быть, оно сродни естественным на-укам или тому, что Вы назвали «сомнительной наукой» ?

235


— Я не могу сказать напрямую, что это различие между на-уками точными и науками сомнительными не представляетникакого интереса (это значило бы уклоняться от вопроса),но должен сказать, что больше меня интересует именно то,что греки называли technê — т. е. рациональной практикой,управляемой осознанной целью. Я даже не уверен в том, чтоследует непрестанно задаваться вопросом, может ли бытьуправление предметом какой-либо точной науки. Зато еслимы учтем, что архитектура, подобно практике управленияи практике прочих форм социальной организации, являетсяtechnê, которое может воспользоваться известными элемен-тами таких наук, как, например, физика или статистика, —то это интересно. Но если мы захотели бы написать исто-рию архитектуры, то полагаю, что предпочтительным былобы рассмотреть ее в контексте общей истории technê, a некак историю точных или неточных наук. Я понимаю, что не-удобство слова technê в его семантических связях со словом«технология», которое имеет весьма специфический смысл.Слово «технология» мы наделяем весьма узким смыслом:можно подумать о жаростойких технологиях, о техноло-гии древесины, огня, электричества. Но управление такжеявляется функцией от технологий: управление индивида-ми, управление собственной самостью, управление семья-ми, управление детьми. Я полагаю, что если бы мы помести-ли историю архитектуры в контекст общей истории technêв широком смысле слова, мы получили бы более интерес-ное ориентирующее понятие, чем противоположность меж-ду точными и неточными науками.

<ВЫ ОПАСНЬЬ

Роже Кнобелынписс, сидевший в тюрьме за кражу восьмисотфранков, получает условное освобождение. Вновь аресто-ванный за воровство, он попадает в блок для особо опасныхпреступников и пытается изобличить условия содержания внем. Его борьба делает его популярным среди журналистов,интеллектуалов и деятелей искусства. С целью пересмотраего дела образуется комитет — куда М. Фуко не входит, —который требует от Фуко написать предисловие к книгеР. Кнобелыпписса «Блок для особо опасных преступников»[Q.H.S.: quartier de haute sécurité (Paris, Stock, 1980)]. Ког-да левые приходят к власти, дело Р. Кнобелыпписса пере-сматривают, а его освобождают. Вновь арестованный за гра-беж, герой процесса, бывший символом несправедливостиправосудия, становится воплощением сверхтерпимости ле-вых и безответственности интеллектуалов. В данной замет-ке М. Фуко реагирует на эту кампанию2.

Я удивлен. Но не происшедшим, а реакциями на него и темоттенком, который придали событию.

Что же произошло? Человек приговорен к пятнадцати го-дам тюрьмы за грабеж. Спустя девять лет руанский суд при-сяжных объявляет, что приговор Кнобелыпписсу оказалсяявно чрезмерным. Освободившись, он недавно получает но-вое обвинение за другие проступки. И вот, вся пресса вопи-ет об ошибке, об одурачивании, о моральном отравлении. Новопиет против кого? Против тех, кто требовал более сораз-мерного правосудия; против тех, кто утверждал, что тюрьмане в состоянии исправить осужденного.

Поставим несколько простых вопросов:1) Где ошибка? Те, кто попытался серьезно поставить

237

«ВЫ ОПАСНЫ»

проблему тюремного наказания, много лет говорят: тюрьмаучреждена, чтобы наказывать и исправлять. Она наказыва-ет? Возможно. Она исправляет? Конечно, нет. Она не даетни интеграции в социум, ни воспитания, а только лишь спо-собствует формированию и укреплению «среды правонару-шителей». Попадающий в тюрьму за кражу нескольких со-тен франков имеет больше шансов выйти из нее гангстером,нежели честным человеком. Книга Кнобелыыписса хорошоэто продемонстрировала: тюрьма изнутри, блоки для особоопасных преступников могут довести до бешенства. Это го-ворил Кнобелыиписс, это говорили и мы, нужно было, что-бы все об этом узнали. Насколько нам известно, факты мо-гут подтвердить это.

2) Кто одурачен? Очевидно, те, кому хотели внушить, чтодлительное пребывание в тюрьме всегда полезно для того,чтобы исправить опасного субъекта или воспрепятствоватьрецидиву у правонарушителя, совершившего первое пре-ступление. Равным образом одурачены те, кому хотели вну-шить, что пятнадцатилетний тюремный срок, к которомуКнобелынписс был приговорен за недостаточно точно под-твержденный факт, мог в высшей степени благотворно воз-действовать на него и на других. Люди одурачены не теми,кто стремится, чтобы правосудие было по возможности ще-петильным, но теми, кто обещает, что плохо продуманноенаказание обеспечит безопасность.

3) А где же моральное отравление? Солженицыну принад-лежит великолепная и жесткая фраза: «Не следовало бы до-верять тем политическим лидерам, у которых есть привьшкагероизировать их тюрьмы». Существует целый жанр буль-варной литературы и пошлой журналистики, где практику-ется одновременно и любовь к правонарушителям, и пани-ческий страх перед правонарушениями. Герой-бандит, врагобщества, неукротимый бунтарь, черные ангелы... Имена-ми великих убийц или знаменитых гангстеров подписываюткниги, написанные издательскими редакторами, — и сред-

238


ства массовой информации восхищаются всем этим. Тогдакак реальность совершенно иная: мир правонарушений итюрьмы жесток, мелочен и пошл. Моральное отравление —в том, что об этом умалчивается. Оно — в том, чтобы драпи-ровать эту реальность в смешную мишуру. Такая двусмыс-ленная героизация опасна, поскольку обществу необходимоне любить или ненавидеть преступников, но по возможно-сти точно знать, кого оно наказывает, за что наказывает,как наказывает и с какими последствиями. Она опасна ещеи потому, что нет ничего легче, нежели подпитываться этойсмутной экзальтацией в общем климате страха и ненадеж-ности, когда с обеих сторон ожесточается насилие.

4) В чем заключается смелость? Она в серьезности, с ко-торой мы стараемся непрестанно ставить и вновь форму-лировать проблемы, относящиеся к наиболее старым в ми-ре: проблемы правосудия и наказания. Правосудие никогдане должно забывать, как трудно быть справедливым и легкобыть несправедливым, какой работы требует обнаружениеатома истины и насколько опасно злоупотреблять властью.Значение таких обществ, как наше, заключалось в том, чтона протяжении столетий, проходя дискуссии, полемику, атакже заблуждения, они задавались вопросом, каким долж-но быть правосудие. Правосудие — я говорю здесь об инсти-туте — заканчивает служением деспотизму, если у тех, ктоего отправляет, и у тех, кого оно защищает, нет смелостиделать из правосудия проблему. С этой точки зрения важнаработа нынешнего министра юстиции3 по более обширномупереосмыслению системы уголовного права, чем это прово-дилось до сих пор. В любом случае руанские судьи и при-сяжные проявили верность этой традиции и этой необходи-мости, когда объявили чрезмерным вынесенный Кнобель-шписсу приговор. Чрезмерным, следовательно опасным длявсех.

5) В чем же опасности? Опасности — в правонарушени-ях. Опасности — в злоупотреблениях властью. И в спира-

239


ли, связывающей первые и вторые между собой. Необходи-мо бороться со всем, что может усилить правонарушения.А также со всем, что, ставя цель наказать за правонаруше-ния, рискует усилить их.

Что же касается вас — для кого сегодняшнее преступле-ние оправдывает вчерашнее наказание, — то вы не умее-те рассуждать. Хуже того — вы опасны для нас, но такжеи для самих себя, и когда-нибудь вы, подобно нам, получи-те удар со стороны правосудия, уснувшего от своего произ-вола. К тому же вы представляете историческую опасность.Ибо правосудие всегда должно задаваться вопросами о са-мом себе — подобно тому как общество может жить лишьработой над самим собой и над своими институтами.

ЭТИКА ЗАБОТЫ О СЕБЕКАК ПРАКТИКА СВОБОДЫ

1

— Прежде всего мы хотели бы знать, что сейчас являетсяпредметом Вашей мысли. Мы следили за Вашими послед-ними работами, а именно — за Вашими курсами по гер-меневтике субъекта, прочитанными в Коллеж де Франс в1981—1982 гг., и нам хотелось бы понять, всегда ли Вашитеперешние философские исследования обусловливаютсяполярностью субъективности и истины?

— Это всегда было моей проблемой, даже если я немногоиначе формулировал рамки подобной рефлексии. Я пытал-ся проникнуть в игры истины, в которые вступает челове-ческий субъект, будь то игры истины, имеющие форму на-уки или соотносящиеся с какой-либо научной моделью, илиже обнаруживающиеся в институтах или практиках контро-ля. Это тема моей книги «Слова и вещи», где я попыталсярассмотреть, как в научных дискурсах человеческий субъектопределяет себя в качестве говорящего, живущего и работа-ющего индивида. А вот в курсах, прочитанных в Коллеж деФранс, я выявил эту проблематику в ее обобщенности.

— Не существует ли определенного разрыва между Вашейпредыдущей проблематикой и проблематикой субъектив-ности/истины, исходя прежде всего из понятия «забота осебе» ?

— До сих пор я рассматривал проблему отношений междусубъектом и играми истины, отправляясь либо от практикпринуждения — как в случае с психиатрией и с пенитенци-арной системой, — либо в формах теоретических или науч-ных игр — например, анализа богатств, языка и живого су-

241

ЭТИКА ЗАБОТЫ О СЕБЕ КАК ПРАКТИКА СВОБОДЫ

щества. Но вот в курсах, прочитанных в Коллеж де Франс,я попытался постичь ее через то, что можно называть прак-тикой самости, каковая, по-моему, является весьма важнымфеноменом в наших обществах, начиная с греко-римскойэпохи, — даже если эта практика не слишком изучена. Та-кие практики самости обладали в греческой и римской ци-вилизации чрезвычайной значимостью, и в особой мере ав-тономией — гораздо большей, нежели впоследствии, когдаони до определенной степени оказались инвестированы ре-лигиозными, педагогическими или медико-психиатрически-ми институтами.

— Итак, теперь имеется своего рода смещение: эти игрыистины теперь касаются практики не принуждения, носамоформирования субъекта.

— Вот именно. Это то, что можно назвать аскетическойпрактикой, придавая аскетизму весьма обобщенный смысл,т. е. не смысл морали самоотречения, а воздействия субъек-та на самого себя, в процессе чего возникает попытка выра-ботки и преобразования самости, а также перехода к опре-деленному способу существования. Тем самым я рассматри-ваю аскетизм в более обобщенном смысле, нежели тот, чтопридает ему, к примеру, Макс Вебер; но все-таки до извест-ной степени в том же русле.

— Воздействие себя на себя, которое можно понимать какопределенное освобождение, как процесс освобождения?

— Здесь я буду чуть осторожнее. Я всегда не слишком дове-рял глобальной теме освобождения — в той степени, в ка-кой, если ее не рассматривать с известным количеством пре-досторожностей и в определенных рамках, то имеется рискпризнания того, что существует некая человеческая приро-да или основа, которая — вследствие некоторых историче-ских, экономических и социальных процессов — оказывает-ся замаскированной, отчужденной или замурованной в ме-

242


ханизмах и через механизмы репрессий. При этой гипотезедостаточно сорвать эти репрессивные засовы, чтобы чело-век примирился с самим собой, обрел собственную природуили возобновил контакт со своими истоками и восстановилполноту позитивных отношений с самим собой. Я полагаю,что эта тема нуждается в обсуждении. Я не имею в виду, чтоосвобождения или той или иной его формы не существует:когда колониальные народы стремятся освободиться от ко-лонизаторов, то речь действительно идет о практике осво-бождения в строгом смысле слова. Однако хорошо извест-но — впрочем, это довольно конкретный случай, — что та-кого варианта освобождения недостаточно для того, чтобыопределить все варианты практики свободы, необходимыедля того, чтобы освободившийся народ, освободившееся об-щество и освободившиеся индивиды могли определить длясебя допустимые и приемлемые формы их существованияили политического строя. Вот почему я настаиваю на не-обходимости, скорее, практик свободы, чем практик осво-бождения, которые, конечно, занимают свое место, но, намой взгляд, сами по себе не могут определить все практи-ческие формы свободы. Речь здесь идет о проблеме, с како-вой я сталкивался именно в связи с сексуальностью: имеетли смысл говорить «освободим нашу сексуальность»? Можетбыть, проблема скорее в том, чтобы попытаться определитьвиды и формы свободы, посредством которых можно былобы определить, что такое половое удовольствие, что такоеэротические, любовные, страстные отношения с другими?Такая этическая проблема определения практик свободы,по-моему, гораздо важнее, чем слегка монотонное утвержде-ние о том, что необходимо освободить сексуальность или же-лание.

— Не требует ли реализация практик свободы известнойстепени освобождения?

— Безусловно требует. Здесь-то и надо ввести понятие го-

243


сподства. Формы анализов, которые я пытаюсь предпри-нять, касаются cyiyöo отношений власти. Под ними я имеюв виду нечто отличное от состояний господства. Отноше-ния власти чрезвычайно широко распространены в чело-веческих отношениях. Однако это не означает, что полити-ческая власть повсюду, но означает, что существует целыйспектр отношений власти, которые могут иметь место средииндивидов, в рамках семьи, в системе педагогических отно-шений, в политических организациях. Такой анализ отно-шений власти образует чрезвычайно сложное поле; иногдаон сталкивается с тем, что можно назвать фактами или со-стояниями господства, в которых отношения власти — вме-сто того, чтобы быть подвижными и позволять различнымпартнерам стратегии, видоизменяющие эти отношения, —оказываются заблокированными или обездвиженными. Ког-да какому-нибудь индивиду или какой-нибудь социальнойгруппе удается заблокировать поле отношений власти, сде-лать их неподвижными и фиксированными и воспрепят-ствовать всякой обратимости движения — заблокировать спомощью инструментов, которые могут быть как экономи-ческими, так и политическими или военными, — мы име-ем то, что можно назвать ситуацией господства. Несомнен-но, что при таком состоянии практик освобождения не суще-ствует, они существуют лишь односторонне, или являютсячрезвычайно узкими и ограниченными. Итак, я согласен сВами, что освобождение иногда представляет собой поли-тическое или историческое условие для практики освобож-дения. Если мы возьмем пример с сексуальностью, то несо-мненно, что потребовалось определенное количество формосвобождений по отношению к власти самца; что потребова-лось освободиться от угнетательской морали, которая каса-ется как гетеросексуальности, так и гомосексуальности; нотакое освобождение не позволяет достичь счастливого бы-тия, наполненного такой сексуальностью, когда субъект до-стигнет полноты отношений. Освобождение открывает це-

244


лое поле для новых отношений власти, и речь идет о том,чтобы контролировать их всеми практиками свободы.

— Не есть ли само освобождение способ или форма прак-тик свободы ?

— Да, в известном количестве случаев. У Вас есть случаи,в которых освобождение и борьба за освобождение, по су-ществу, необходимы для практики свободы. В том, что ка-сается, например, сексуальности — а я говорю это без по-лемики, потому что не люблю полемики, — я считаю, чтобольшая часть полемики проводится некстати: существуетсхема Райха, производная от определенного способа прочте-ния Фрейда. Райх предполагал, что эта проблема полностьюотносится к порядку освобождения. Чтобы выразить вещислегка схематично, необходимы желание, импульсы, запрет,репрессии, интериоризация, — и именно перескакивая че-рез запреты, т. е. освобождаясь, можно — по Райху — ре-шить эту проблему. А я полагаю (хотя знаю, что изображаюкарикатурно то, что у других авторов интереснее и тоньше),что тут полностью снята этическая проблема, а именно —проблема практики свободы: как можно практиковать сво-боду? В сфере сексуальности, освобождая желание, мы, оче-видно, узнаём, как этически правильно вести себя с другимив отношениях, связанных с удовольствием.

— Вы говорите, что свободу следует практиковать эти-чески...

— Да, поскольку что такое этика, если не практика свободы,продуманная практика свободы?

— Это означает, что Вы понимаете свободу как реаль-ность, саму по себе уже этическую ?

— Свобода является онтологическим условием этики. Ноэтика есть продуманная форма, какую принимает свобода.

245


— Этика есть то, что осуществляется в поисках само-сти или в заботе о себе?

— Забота о себе была в греко-римском мире способом, какиминдивидуальная свобода — или, до известной степени, граж-данская свобода — осмыслялась как этика. Если Вы возь-мете целый ряд текстов, начиная с первых диалогов Пла-тона и заканчивая значительными текстами позднего стои-цизма — Эпиктета, Марка Аврелия... — то увидите, что этатема заботы о себе поистине пронизывает всю моральнуюрефлексию. Интересно заметить, что в наших обществах,наоборот, начиная с определенного момента — хотя оченьтрудно узнать, когда это произошло, — забота о себе сталачем-то слегка подозрительным. Занятия собой с определен-ного времени зачастую изобличались как форма себялюбия,форма эгоизма или индивидуального интереса, находящего-ся в противоречии с интересом, с каким следует относить-ся к другим, или с самопожертвованием, каковое необходи-мо. Все это происходило при христианстве, но я не сказалбы, что это просто-напросто объясняется христианством. Во-прос гораздо сложнее, поскольку в христианстве занимать-ся спасением души означает тоже по-своему заботиться о се-бе. Но спасение в христианстве осуществляется посредствомсамоотвержения. В христианстве существует парадокс забо-ты о себе, но это уже другая проблема. Возвращаясь к во-просу, о котором Вы говорили: я полагаю, что у греков иримлян — особенно у греков, — чтобы вести себя достойно,чтобы практиковать свободу как подобает, необходимо бы-ло заниматься собой, заботиться о себе, сразу для того, что-бы познавать себя — это хорошо знакомый аспект gnôthi se-auton2 — и для того, чтобы формировать себя, преодолеватьсамого себя, укрощать в себе стремления, которые могутподчинить нас. Индивидуальная свобода была для грековчрезвычайно важна — в противоположность тому, что по-стулируется в являющемся общим местом утверждении, бо-

246


лее или менее производном от гегельянства: согласно Геге-лю, свобода индивида не имела ни малейшего значения посравнению с высшей целостностью полиса: не быть рабом(другого полиса, тех, кто вас окружает, тех, кто вами управ-ляет, своих собственных страстей) представляло собой абсо-лютно основополагающую тему; забота о свободе была су-щественной и постоянной проблемой на протяжении восьмивеликих веков античной культуры. Здесь — вся этика, цен-тром которой была забота о себе, что делает античную этикустоль специфической. Я не утверждаю, что этика и есть за-бота о себе, но я утверждаю, что в античности этика как про-думанная практика свободы всегда вращалась вокруг осно-вополагающего императива — «заботься о самом себе».

— Императив, имеющий в виду усвоение logoi, истин?

— Разумеется. Заботиться о себе невозможно без познания.Забота о себе есть, конечно же, самопознание — такова ееплатонико-сократическая сторона; но это еще и познаниеизвестного количества правил поведения, или принципов,являющихся одновременно истинами и предписаниями. За-ботиться о себе означает оснащать себя такими истинами:вот где этика сопряжена с играми истины.

— Вы говорите, что речь идет о том, чтобы превратитьэту усвоенную, заученную наизусть, постепенно начинаю-щую применяться истину в квазисубъект, целиком в насгосподствующий. Какой статусу этого квазисубъекта?

— В русле платоновских идей, по крайней мере согласно то-му, что утверждается в конце диалога «Алкивиад»3, пробле-ма для субъекта или индивидуальной души состоит в том,чтобы обратить взгляд на саму эту душу, дабы узнать себяв том, что она есть, и, узнавая себя в том, что она есть, на-помнить себе об истинах, которым она сродни и которые онамогла созерцать; зато в русле идей, которые глобально мож-но назвать стоическими, проблема заключается в том, что-

247


бы посредством образования изучить определенное количе-ство истин и учений, одни из которых являются основопо-лагающими принципами, а другие — правилами поведения.Речь идет о том, чтобы эти принципы говорили вам в любойситуации и как бы спонтанно, как вам надо себя вести. Тут-то мы и встречаем метафору, принадлежащую не стоикам,а Плутарху, который писал: «Необходимо, чтобы вы выу-чили законы столь постоянным образом, что как только ва-ши желания, стремления и страхи вздумают было проснуть-ся подобно лающим псам, логос по-хозяйски прикрикнет наних, заставит псов замолчать»4. Здесь мы видим идею лого-са, функционирующего так, что вам ничего не надо делать;либо вы становитесь логосом, либо логос станет вами.

— Мы хотели бы вернуться к вопросу об отношении меж-ду свободой и этикой. Когда Вы говорите, что этика пред-ставляет собой продуманную часть свободы, то значитли это, что свобода может осознать себя как этиче-скую практику? Является ли такая свобода раз и навсег-да, так сказать, морализованной, или же, чтобы обнару-жить этическое измерение свободы, требуется работанад собой1?

— Греки фактически проблематизировали свою свободу, ипритом свободу индивида как этическую проблему. Но эти-ческую в том смысле, как это понимали греки: этос пред-ставлял собой способ существования и поведения. Это былспособ существования субъекта и определенный, видимыйдля других, способ вести дела. Этос конкретного человекавыражается в его костюме, в его выправке, походке, в спо-койствии, с каким он реагирует на все события, и т. д. Воткакова для греков конкретная форма свободы; вот как онипроблематизировали свою свободу. Человек, имеющий пре-красный этос; человек, которым можно восхищаться и ко-торого можно приводить как пример — тот, кто определен-ным образом практикует свободу. Я не считаю, что для того,

248


чтобы свобода была продумана как этос, в нее необходимоуверовать; она сразу же проблематизируется как этос. Нодля того, чтобы эта практика свободы обрела форму в бла-гом, прекрасном, почетном, уважаемом, памятном этосе, ко-торый может служить примером, требуется полновесная ра-бота себя над собой.

— И именно здесь Вы располагаете анализ власти ?

— Я полагаю, что в той мере, в какой свобода для грековозначает отсутствие рабства — а ведь это определение сво-боды, как бы там ни было, весьма отлично от нашего — про-блема уже целиком и полностью является политической.Она политическая в той мере, в какой отсутствие рабствадругих представляет собой условие: у раба нет этики. Следо-вательно, свобода сама по себе является политической. И ктому же она тоже имеет политическую модель, в той мере, вкакой быть свободным означает не быть рабом самого себя исвоих стремлений — это подразумевает, что мы устанавли-ваем с самими собой известные отношения господства, укро-щения, которые называются arche — власть, сдерживание.

— Забота о себе, как Вы сказали, некоторым образом яв-ляется заботой о других. В этом смысле забота о себе всег-да этична, она этична сама по себе.

— Для греков забота о себе этична отнюдь не потому, чтоона является заботой о других. Забота о себе этична сама посебе; однако она имеет в виду сложные отношения с други-ми в той мере, в какой этос свободы является также спо-собом заботы о других; вот почему для свободного челове-ка, ведущего себя как надо, важно уметь управлять своейженой, своими детьми, своим домом. Это также искусство иуправления. Этос подразумевает и отношение к другим втой мере, в какой забота о себе делает человека способнымзанимать в полисе, в общине или в межиндивидуальных от-ношениях приличествующее место — для того ли, чтобы за-

249


нимать выборную должность, или же для того, чтобы иметьотношения дружбы. И к тому же забота о себе имеет в ви-ду еще и отношения к другому в той мере, в какой ради то-го, чтобы заботиться о себе, необходимо усваивать уроки не-коего наставника. Необходим руководитель, советник, друг,тот, кто скажет нам истину. Тем самым проблема отноше-ний к другим присутствует на всем протяжении развитиязаботы о себе.

— Забота о себе всегда нацелена на благо других: она слу-жит для того, чтобы управлять пространством власти,присутствующим во всяком отношении; т. е. она слу-жит, чтобы управлять таким пространством в духе не-господства. Какой может быть в таком контексте рольфилософа, того, кто заботится о заботе о других?

— Возьмем пример с Сократом: именно Сократ окликает лю-дей на улицах или юношей в гимнасии, задавая им вопрос:«Ты занимаешься собой?» Сократу поручил это бог, это мис-сия Сократа, он не перестанет задавать этот вопрос даже вмомент, когда ему будет угрожать смерть. Сократ — именнотот человек, что заботится о заботе о других: такова особаяпозиция философа. Но если речь идет о свободном человеке,я полагаю, что постулат всей этой морали заключался в том,что заботившийся о себе как следует уже тем самым оказы-вался способным вести себя как следует по отношению кдругим и для других. Город, где каждый будет заботиться осебе, станет городом, где дела идут хорошо, и он обнаружитв заботе о себе этический принцип своего постоянства. Но яне считаю, что можно сказать, будто грек, заботящийся о се-бе, должен в первую очередь заботиться о других. Такая те-ма, как мне кажется, обнаружится лишь впоследствии. Ненадо заботу о других ставить впереди заботы о себе; забота осебе этически первична в той мере, в какой отношение к се-бе первично онтологически.

250


— Значит ли это, что заботу о себе, обладающую пози-тивным этическим смыслом, можно понимать как свое-го рода трансформацию, обращение власти ?

— Да. По существу, это способ ее контролировать и огра-ничивать. Ведь если справедливо, что рабство представляетсобой большой риск, которому противостоит греческая сво-бода, то существует и другая опасность, которая, на первыйвзгляд, представляется обратной по отношению к рабству:злоупотребление властью. При злоупотреблении властьюмы выходим за рамки легитимного осуществления нашейвласти и навязываем другим наши фантазии, стремления,желания. Тут мы сталкиваемся с образом тирана или попро-сту могущественного и богатого человека, извлекающего вы-году из этого могущества и из собственного богатства, чтобызлоупотреблять другими и навязывать ничем не оправдан-ное насилие. Но мы догадываемся — во всяком случае, такговорят греческие философы, — что такой человек на самомделе является рабом своих стремлений. А хороший власти-тель — как раз такой, кто осуществляет свою власть пра-вильно, т. е. в то же время осуществляя ее над самим собой.И именно власть над собой способствует регулированиювласти над другими.

— Не подвергается ли забота о себе, выведенная из заботыо других, риску «абсолютизации» ? Не может ли эта абсо-лютизация заботы о себе стать формой осуществлениявласти над другими в смысле господства над другим?

— Нет, потому что риск господства над другими и осущест-вления над ними тиранической власти коренится как раз втом факте, что мы перестаем заботиться о себе и становим-ся рабами собственных желаний. Но если вы заботитесь осебе как надо, т. е. если вы онтологически знаете, кто вытакие, т. е. если вы знаете еще и на что вы способны; ес-ли вы знаете, что такое для вас быть гражданином в горо-

251


де, быть хозяином дома в oikos'e; если вы знаете, чего выдолжны бояться и чего не должны; если вы знаете, на чтоследует уповать и, напротив, что должно быть для вас со-вершенно безразлично; наконец, если вы знаете, что у васне должно быть страха смерти — ну что ж! — вот тогда-то вы не можете злоупотреблять вашей властью над други-ми. Следовательно, опасности нет. Идея абсолютизации за-боты о себе появится впоследствии, когда себялюбие станетподозрительным и будет восприниматься в качестве одногоиз возможных корней различных моральных прегрешений.В этом новом контексте первой формой себялюбия сдела-ется самоотвержение. Такую мысль вы в достаточно явномвиде обнаружите в «Трактате о девственности» ГригорияНисского, где вы встретите понятие заботы о себе, epime-leia heautou, определяемой, по существу, κέικ отречение отвсех земных уз; это отказ от всего, что может быть себялю-бием, привязанностью к земному «Я»5. Но я полагаю, чтов греческой и римской мысли забота о себе как таковая неможет стремиться к тому чрезмерному себялюбию, котороедошло до пренебрежения другими, или — еще хуже — дозлоупотребления властью, какой мы можем над ними распо-лагать.

— Итак, это такая забота о себе, которая, думая о себе,думает о другом?

— Да, безусловно. Заботящийся о себе до такой степени, чтоон точно знает, каковы его обязанности как домохозяина,супруга или отца, в результате будет иметь с женой и деть-ми должные отношения.

— Но значит ли, что удел человеческий — в смысле конеч-ности человека — не играет тут очень важной роли? Выговорили о смерти: если у Вас нет страха смерти, Вы неможете злоупотреблять Вашей властью над другими.Нам кажется, что эта проблема конечности очень важ-

252


на; страх смерти, конечности, ранения находится в цен-тре заботы о себе.

— Разумеется. И именно здесь христианство, вводя поня-тие спасения как то, что располагается за пределами жиз-ни, до некоторой степени выводит из равновесия или вовсяком случае переворачивает всю нашу тематику забо-ты о себе. Хотя — я напоминаю еще раз — искать своегоспасения означает заботиться о себе. Но условием для осу-ществления спасения является как раз самоотречение. На-оборот, у греков и римлян, исходя из факта, что мы забо-тимся о себе в нашей собственной жизни и что репутация,которая выпадет на нашу долю, есть единственное, что мо-жет нас волновать за пределами нашей самости, — забо-та о себе может быть полностью сконцентрирована на на-шей самости, на том, что мы делаем, на том месте, что мызанимаем среди других; эта забота может быть полностьюсконцентрирована на приятии смерти — что будет весьмаочевидно в позднем стоицизме — и даже, до определеннойстепени, может стать едва ли не желанием смерти. В то жевремя эта свобода сможет быть если не заботой о других, топо крайней мере заботой о себе, которая будет благотвор-ной для других. Интересно, например, отметить у Сенекиважность следующей темы: поторопимся стареть, поспе-шим к сроку, который поможет нам нагнать нас самих. Этаразновидность предсмертного момента, когда ничто уже неможет случиться, отличается от желания смерти, котороемы обнаружим у христиан, ожидающих страха смерти. Этонапоминает движение, устремляющее наше существованиек той точке, впереди которой нет ничего, кроме возможно-сти смерти.

— Теперь мы предлагаем Вам перейти к другой теме.В Ваших лекциях в Коллеж де Франс Вы говорили об отно-шениях между властью и знанием; а теперь Вы говоритеоб отношениях между субъектом и истиной. Существу-

253


ет ли какая-либо дополнительность между двумя парамипонятий: власть/знание и субъект/истина?

— Меня, как я говорил вначале, всегда интересовала про-блема отношений между субъектом и властью: как субъектвступает в определенную игру истины. Моей первой про-блемой была следующая: как произошло, например, что без-умие было проблематизировано, начиная с известного мо-мента и вследствие определенного количества процессов,как болезнь, относящаяся к известной области медицины?Каким образом субъект безумия был помещен в эту игру ис-тины, определяемую медицинским знанием или медицин-ской моделью? И как раз проводя такой анализ, я — в проти-воположность тому, что до некоторой степени было привыч-кой в ту эпоху, к началу 1960-х гг., — понял, что объяснитьтакой феномен нельзя, говоря только об идеологии. Неко-торые виды практики — в частности, получившая широкоераспространение практика интернирования, развившаяся сначала XVII в. и служившая условием для помещения без-умного субъекта в этот тип игры истины, — связывались уменя больше с проблемой институтов власти, чем с пробле-мой идеологии. Именно так я пришел к постановке пробле-мы знание/власть, каковая является для меня не основопо-лагающей проблемой, но инструментом, позволяющим ана-лизировать, как мне кажется, наиболее точным способомпроблему отношений между субъектом и играми власти.

— Но Вы всегда «препятствовали» тому, чтобы Вам гово-рили о субъекте вообще.

— Нет, не «препятствовал». Возможно, у меня были форму-лировки, оказавшиеся неадекватными. Я отказался как разот того, чтобы предварительно задавать какую-либо теориюсубъекта — что можно сделать, например, в феноменологииили в экзистенциализме — и от того, что, исходя из этой те-ории субъекта, нам удается поставить вопрос о том, чтобы

254


узнать, например, как возможна та или иная форма позна-ния. И я хотел попытаться показать именно следующее: какскладывался сам субъект в той или иной детерминирован-ной форме, в качестве безумного или здорового субъекта, вкачестве субъекта как правонарушителя или субъекта зако-нопослушного, показать с помощью известного количествапрактик, которые были играми истины, практиками властии т. д. Нужно было отказаться от определенной априорнойтеории субъекта, чтобы суметь провести анализ отношений,которые могут существовать между формированием субъ-екта или различными формами субъекта и играми истины,практиками власти и т. д.

— Это означает, что субъект не является субстанцией...

— Это не субстанция. Это форма, и такая форма, прежде все-го, никогда не является самотождественной. Вы устанавли-ваете с самим собой не один и тот же тип отношений, когдавы формируетесь в качестве политического субъекта, кото-рый собирается голосовать и произносит речь на собрании,и когда вы стремитесь осуществить ваше желание в поло-вых отношениях. Наверное, между этими различными фор-мами субъекта существуют взаимоотношения и интерфе-ренции, но мы имеем дело не с одним и тем же типом субъ-екта. В каждом случае происходит игра: мы устанавливаемс самим собой различные формы отношений. И меня инте-ресует как раз историческое складывание этих различныхформ субъекта в их взаимоотношениях с играми истины.

— Но безумный, больной субъект, субъект-правонаруши-тель — может быть, даже сексуальный субъект — былсубъектом, служившим объектом некоего теоретическо-го дискурса, — назовем такого субъекта «пассивным», —тогда как субъект, о котором Вы говорите два последнихгода в Ваших лекциях в Коллеж де Франс, является «ак-тивным», политически активным. Забота о себе касает-

255


ся всевозможных проблем политической практики, управ-ления и т. д. Может показаться, что у Вас присутству-ет смена не перспективы, но проблематики.

— Если справедливо, например, что формирование безу-много субъекта можно, по сути, считать последствием си-стемы принуждения — ведь это пассивный субъект, — тоВы прекрасно знаете, что безумный субъект не есть субъ-ект несвободный и что душевнобольной как раз складыва-ется в качестве безумного субъекта по отношению к тому иперед лицом того, кто объявляет его безумным. Так, исте-рия, которая сыграла важную роль в истории психиатрии ив мире психиатрических лечебниц XIX в., кажется мне пря-мо-таки иллюстрацией способа, каким субъект складывает-ся в качестве субъекта безумного. И отнюдь не случайность,что великие феномены истерии наблюдались как раз там,где имелся максимум принуждения, заставлявшего индиви-дов становиться безумными. С другой стороны и наоборот,я сказал бы, что если теперь меня, по существу, интересуетспособ, каким субъект складывается активно, через практи-ки самости, то эти практики все-таки не являются тем, чтоизобретает сам индивид. Это схемы, которые он находит всвоей культуре и которые предлагаются, внушаются и навя-зываются ему его культурой, его обществом и его социаль-ной группой.

— Похоже, в Вашей проблематике есть некий недоста-ток, а именно концепция сопротивления власти. А этопредполагает весьма активного субъекта, много заботя-щегося о себе и других, а следовательно — способного поли-тически и философски.

— Это подводит нас к проблеме того, что я понимаю подвластью. Я редко употребляю слово «власть», а если пороюэто и делаю, то всегда для того, чтобы сократить выраже-ние, которое использую всегда: отношения власти. Но здесь

256


мы имеем дело с готовыми схемами: когда люди говорят овласти, они .думают непосредственно о политической струк-туре, о правительстве, о господствующем социальном клас-се, о господине в его отношениях с рабом и т. д. Я же думаюотнюдь не об этом, когда говорю об отношениях власти. Яподразумеваю, что в человеческих отношениях, какими быте ни были — идет ли речь о словесной коммуникации вро-де той, какую мы осуществляем теперь, или же речь идетоб отношениях любовных, институциональных или эконо-мических — власть присутствует всегда: я имею в виду от-ношения, которые можно найти на различных уровнях и вразличных формах; эти отношения власти суть отношенияподвижные, т. е. они могут видоизменяться и не даны рази навсегда. Например, факт, что я старше вас и что внача-ле вы будете робеть, может в ходе беседы «перевернуться»,и уже я буду робеть перед вами как раз потому, что вы мо-ложе. Стало быть, эти отношения власти подвижны, обрати-мы и неустойчивы. Также необходимо заметить, что отно-шения власти могут существовать лишь в той мере, в какойсубъекты являются свободными. Если бы один из двоих на-ходился в полном распоряжении у второго и стал его вещью,объектом, над которым второй мог осуществлять бесконеч-ное и безграничное насилие, то отношений власти не былобы. Следовательно, чтобы осуществлялись отношения вла-сти, всегда необходимо, чтобы у двух сторон присутствовалахотя бы какая-нибудь форма свободы. Даже когда в отноше-ниях власти полностью отсутствует равновесие; когда поис-тине можно сказать, что один располагает полной властьюнад другим, власть над другим может осуществляться лишьв той мере, в какой этому последнему остается еще возмож-ность убить себя, выпрыгнуть в окно или убить другого. Этоозначает, что в отношениях власти необходимо имеется воз-можность сопротивления, так как если бы не было возмож-ности сопротивления — сопротивления насилием, бегства,коварства, стратегий, переворачивающих ситуацию, — от-

257


ношений власти не существовало бы вовсе. В общей фор-ме я отказываюсь отвечать на вопрос, с которым ко мне ино-гда обращаются: «Но ведь если власть повсюду, то свободыне существует». Я отвечаю: если отношения власти прони-зывают все социальное поле, то дело здесь в том, что сво-бода повсюду. В настоящее время действительно существу-ют состояния господства. В весьма многочисленных случаяхотношения власти обездвижены таким образом, что они по-стоянно являются асимметричными, а полоса свободы чрез-вычайно суживается. Возьмем, наверное, очень схематич-ный пример: в традиционной брачной структуре обществаXVIII—XIX вв. власть принадлежала не только мужчине —ведь женщина могла делать массу вещей: обманывать мужа,выманивать у него деньги, отказывать ему в постели и т. д.Между тем, она была подчинена: ведь все это было в конеч-ном итоге всего-навсего определенным количеством уловок,с помощью которых никогда не удавалось перевернуть ситу-ацию. В этих случаях экономического, социального, инсти-туционального или полового господства проблема на самомделе заключается в том, чтобы узнать, где и как будет фор-мироваться сопротивление. Произойдет ли это, например, срабочим классом, который будет сопротивляться политиче-скому господству, образовав профсоюз или партию, — и вкакой форме — забастовки, всеобщей забастовки, револю-ции, парламентской борьбы? В такой ситуации господстванеобходимо конкретно отвечать на все эти вопросы, в зави-симости от типа и специфической формы господства. Одна-ко утверждение «Власть вы видите повсюду; следователь-но, для свободы места нет» представляется мне совершен-но неадекватным. Мне нельзя приписывать идею о том, чтовласть есть система господства, которое контролирует все ине оставляет никакого места для свободы.

— Только что Вы говорили о свободном человеке и о фило-софе, как о двух различных модальностях заботы о себе.

258


Забота о себе у философа обладает известной специфич-ностью и не совпадает с заботой о себе у свободного чело-века.

— Я бы сказал, что речь идет о двух различных размещени-ях заботы о себе, а не о двух формах заботы о себе; полагаю,что по форме свобода одна и та же, но по интенсивности, постепени усердия в заботе о себе — и следовательно, и в за-боте о других — место философа отличается от места какогоугодно свободного человека.

— Можно ли именно в этом усмотреть основополагаю-щую связь между философией и политикой ?

— Да, разумеется. Я полагаю, что отношения между фило-софией и политикой являются постоянными и основопола-гающими. Несомненно, что если мы возьмем историю забо-ты о себе в греческой мысли, то отношения с политикой оче-видны. Впрочем, в весьма сложной форме: с одной стороны,вы видите, к примеру, Сократа — как у Платона в «Алкиви-аде»6, так и у Ксенофонта в «Меморабилиях»7, — окликаю-щего молодых людей со словами: «Нет, ну скажи же, ты хо-чешь стать политиком, хочешь управлять полисом, хочешьзаниматься другими, но не хочешь заниматься самим собой,а если ты не будешь заниматься самим собой, из тебя вый-дет дурной правитель»; в этой перспективе забота о себе вы-ступает в качестве одного из педагогических, этических, атакже онтологических условий для формирования хорошегоправителя. Когда складывается управляющий субъект, име-ется в виду, что он складывается как субъект, заботящийсяо себе. Но, с другой стороны, вы видите Сократа, говоряще-го в «Апологии»8: «Я окликаю всех и каждого», ибо каждыйдолжен заниматься самим собой; но Сократ тут же добавля-ет9: «Делая так, я оказываю величайшую услугу полису, ивместо того, чтобы меня наказывать, вы должны были бывознаградить меня еще щедрее, нежели вы награждаете по-

259


бедителя Олимпийских игр». Итак, существует весьма силь-ная взаимопринадлежность между философией и полити-кой, которая усилится впоследствии, когда как раз философдолжен будет заботиться не только о душе граждан, но и одуше государя. Философ становится советником, педагогом,духовником государя.

— Может ли эта проблематика заботы о себе стать цен-тром новой мысли о политическом, о политике, отлича-ющейся от того, как ее представляют сегодня1?

— Я признаю, что в этом направлении продвинулся немно-го, и мне хотелось бы как раз вернуться к более современ-ным проблемам, дабы попытаться увидеть, что можно сде-лать из всего этого в актуальной политической проблемати-ке. Но у меня возникает впечатление, что в политическоймысли XIX в. — и, может быть, следовало бы идти еще даль-ше, до Руссо и Гоббса — политический субъект мыслилсякак сугубо правовой, будь то в натуралистических поняти-ях или в понятиях избирательного права. С другой стороны,мне кажется, что вопрос об этическом субъекте занимает неслишком много места в современной политической мысли.Наконец, я не люблю отвечать на вопросы, которые я совер-шенно не изучал. Между тем мне хотелось бы вновь взять-ся за вопросы, какие я затрагивал в связи с анализом антич-ной культуры.

— Каковы отношения между путем философии, ведущимк самопознанию, и путем духовности ?

— Под духовностью — хотя я не уверен, что такого опре-деления можно придерживаться очень долго — я понимаюкак раз то, что соотносится с доступом субъекта к опреде-ленному способу существования и к преобразованиям, ко-торые субъект должен осуществить в самом себе, чтобы до-стичь этого способа существования. Полагаю, что в антич-ной духовности существовала тождественность или почти

260


тождественность между такой духовностью и философией.Во всяком случае, важнейший интерес философии все-такивращался вокруг самости, а познание мира шло после забо-ты о себе и большую часть времени оказывало ей поддерж-ку. Когда мы читаем Декарта, поразительно, что в «Раз-мышлениях» мы обнаруживаем как раз ту самую духовнуюзаботу, направленную на то, чтобы достичь такого способасуществования, когда сомнение больше не будет позволено,а познание наконец-то будет осуществлено10; но, определяятем самым способ существования, к которому философиядает доступ, мы догадываемся, что этот способ существова-ния целиком определен познанием, и что философия полу-чает дефиницию именно как доступ к познающему субъектуили к тому, что квалифицирует субъект в качестве таково-го. И с такой точки зрения мне представляется, что филосо-фия накладывает функции духовности на идеал основаниянаучности.

— Надо ли актуализировать это понятие заботы о себев классическом смысле, противопоставив его мысли совре-менной ?

— Безусловно, да, но я делаю это совершенно не для то-го, чтобы заявить: «К несчастью, заботу о себе забыли; таквот она, забота о себе, ключ ко всему». Для меня нет ниче-го более чуждого, нежели идея, будто философия в извест-ный момент сбилась с пути и что-то забыла, и будто где-тов ее истории существует некий принцип, основание, кото-рое надо открыть заново. Я полагаю, когда все эти формыанализа — принимают ли они радикальную форму, утверж-дая, будто философия в момент своего возникновения ока-залась забытой, — или же когда они принимают форму бо-лее историческую, утверждая: «Ну вот, у такого-то филосо-фа есть нечто, что оказалось забытым», — все эти формыанализа не слишком интересны, и многого из них не извле-чешь. Однако это не значит, что контакт с таким-то фило-

261


софом не может чего-либо дать, но в таком случае надо под-черкивать, что это что-то есть нечто новое.

— Это вынуждает нас поставить вопрос: почему намнужно сегодня иметь доступ к истине в политическомсмысле, т. е. в смысле политической стратегии, направ-ленной против различных точек «блокировки» власти всистеме отношений ?

— Это, действительно, большая проблема: в конце концов,почему нужна истина? И почему мы заботимся об истине,и притом больше, чем о себе? И отчего мы заботимся о се-бе только «сквозь» заботу об истине? Я полагаю, что здесьмы соприкасаемся с основополагающим вопросом; я бы ска-зал, что это главный вопрос Запада: что способствовало то-му, что вся западная культура стала вращаться вокруг это-го долга перед истиной, принявшего массу разнообразныхформ? Если вещи таковы, как они есть, то ничто до сих порне смогло продемонстрировать, что можно определить стра-тегию, внешнюю по отношению к заботе об истине. И какраз в этом поле обязанности заботиться об истине мы пороютак или иначе можем перемещаться, реагируя на структурыистины или на институты, задачей коих является установ-ление истины. Рассуждая чрезвычайно схематично, здесьможно привести многочисленные примеры: существует такназываемое «экологическое» движение — впрочем, весьмадревнее и не датирующееся только XX веком, — которое вкаком-то смысле и зачастую сохраняло отношения враждеб-ности с наукой, или, во всяком случае, с технологией, вы-раженной в терминах истины. Но на самом деле экологиятоже пользовалась дискурсом истины: и как раз во имя по-знания природы, равновесия процессов в живой среде дви-галась и развивалась экологическая критика. Следователь-но, от господства истины ускользали не с помощью игры,совершенно чуждой игре истины, но играя иначе, или играяв другую игру, играя другую партию, другими козырями в

262


ту же игру истины. По-моему, в порядке политики дела об-стоят так, когда возможно критиковать политику — исходя,например, из последствий, результатов господства этой по-рочной политики, — но мы можем делать это, только играяв определенную игру истины, показывая, каковы ее послед-ствия; показывая, что есть и другие рациональные возмож-ности; обучая людей тому, чего они не знают о собственнойситуации, об условиях их труда, об их эксплуатации.

— Не думаете ли Вы — в связи с вопросом об играх исти-ны и играх власти, — что в истории можно констатиро-вать присутствие некоей конкретной модальности этихигр истины, которая имеет особый статус по отноше-нию ко всем другим возможностям игр истины и властии характеризуется сугубой открытостью, противосто-янием всякой блокировке власти, власти, понимаемой всмысле господства-порабощения?

— Безусловно, можно. Но когда я говорю об отношенияхмежду властью и играми истины, я совершенно не имею ввиду того, что игры истины являются всего лишь отноше-ниями власти, которые я хочу замаскировать, — это былобы жуткой карикатурой. Как я уже сказал, моя проблема втом, чтобы узнать, как игры истины могут занять подоба-ющее им место, сопрягаясь с отношениями власти. Напри-мер, можно показать, что медикализация безумия, т. е. ор-ганизация медицинского знания вокруг индивидов, харак-теризующихся как безумные, была связана с целым рядомсоциальных процессов, процессов экономического порядка вконкретную эпоху, но также и с институтами и практика-ми власти. Этот факт ни в коей мере не подрывает эконо-мическую значимость или терапевтическую эффективностьпсихиатрии: он не гарантирует их, но и не упраздняет. То,что математика, например, — впрочем, совершенно иначе,нежели психиатрия — связана со структурами власти, тожеверно — пусть даже тем способом, каким математика пре-

263


подается; способом, каким консенсус математиков организу-ется, функционирует в замкнутом круге, имеет свои ценно-сти, определяет, что хорошо (правильно) или плохо (ложно)в математике и т. д. Это отнюдь не означает, что математи-ка — всего лишь игра власти, но означает, что игра истиныв математике оказывается определенным образом — и этони в коем случае не подрывает ее значимость — связанной сиграми и институтами власти. Ясно, что в определенном ко-личестве случаев эти связи таковы, что мы превосходно мо-жем написать историю математики, не принимая их во вни-мание, — хотя такая проблематика всегда интересна, и те-перь даже историки математики начинают изучать историюсвоих институтов. Наконец, ясно, что отношения, какие мо-гут наличествовать между отношениями власти и играмиистины в математике, совершенно иные, нежели те, что мо-гут существовать в психиатрии; как бы там ни было, нико-им образом невозможно сказать, что игры истины — не чтоиное, как игры власти.

— Этот вопрос отсылает к проблеме субъекта, посколь-ку в играх истины ставится вопрос о том, кто говоритистину, как и почему он ее говорит. Ибо в играх истиныможно играть в говорение истины: есть игра, мы играемв истину, или же истина есть игра.

— Слово «игра» может ввести вас в заблуждение: когда я го-ворю «игра», я имею в виду совокупность правил производ-ства истины. Это не игра в смысле имитации или комедии;это множество процедур, приводящих к определенному ре-зультату, который — в зависимости от принципов и проце-дурных правил — можно считать значимым или незначи-мым, выигрышным или проигрышным.

— Всегда существует проблема того, «кто» играет: мно-жество, группа um. д.?

— Это может быть группой и индивидом. На самом деле, тут

264


большая проблема. Говоря о многосложных играх истины,можно отметить, что после греческой эпохи наше обществовсегда характеризовало то, что у нас не было закрытого иимперативного определения таких игр истины, которые бы-ли бы разрешены, а все остальные запрещены. Всегда суще-ствует возможность в заданной игре истины обнаружить не-что иное и более или менее изменить то или иное правило,а иногда даже целую совокупность игр истины. Несомнен-но, это дало Западу — по сравнению с другими общества-ми — возможности чрезвычайно интенсивного развития.Кто возглашает истину? Свободные индивиды, организую-щие определенный консенсус и располагающиеся в некото-рой сети практик власти и институтов принуждения.

— Значит, истина не является конструкцией ?

— Когда как: существуют игры истины, в каковых исти-на является конструкцией, и другие, в которых не являет-ся. Может, например, существовать игра истины, состоящаяв описании вещей тем или иным образом: создающий ан-тропологическое описание общества создает не конструк-цию, но описание — в свою очередь, обладающее известнымколичеством исторически изменчивых правил, так что доопределенной степени можно утверждать, что это конструк-ция, соотносящаяся с каким-нибудь другим описанием. Этоне означает, что перед нами ничего нет и все выходит изчьей-то головы. Из того, что можно сказать, например, обэтом преобразовании игр истины, некоторые извлекают вы-вод, будто мы утверждаем, что ничего не существовало, —мне приписывают высказывание, что безумия не существо-вало, тогда как проблема была абсолютно противоположной:речь шла о том, чтобы определить, как безумие — по-раз-ному формулируясь в различные эпохи — смогло интегри-роваться в институциональное поле, образовавшее его какдушевную болезнь, занимающую известное место наряду сдругими болезнями.

265


— По существу, в центре проблемы истины есть еще ипроблема коммуникации, проблема прозрачности словдискурса. Тот, у кого есть возможность формулироватьистины, обладает еще и властью, заключающейся в воз-можности высказывать истину и выражать ее как емуугодно.

— Да, однако же это не значит, будто то, что он говорит, не-верно, как думает большинство людей: когда им замечают,что могут существовать отношения между истиной и влас-тью, они говорят: «Да что вы! Разве это истина?»

— Это сочетается с проблемой коммуникации, посколькув обществе, где коммуникация находится на чрезвычайновысоком уровне прозрачности, игры истины, возможно,более независимы от структур власти.

— Вы тут ставите важную проблему; я думаю, что вы мнеговорите это, имея в виду Хабермаса. Я очень интересуюсьтем, что делает Хабермас; я знаю, что он совершенно не со-гласен с тем, что говорю я, — а вот я чуть более согласенс тем, что говорит он, — между тем существует нечто, чтовсегда ставит передо мной проблему: когда он отводит от-ношениям коммуникации чрезвычайно важное место, и осо-бенно функцию, которую я назвал бы «утопической». Идея,будто может существовать состояние коммуникации, кото-рая будет такова, что игры истины смогут циркулировать вней без препятствий, без давления и последствий принуж-дения, на мой взгляд, принадлежит к порядку утопии. Ведьигры власти сами по себе не плохи, и от них не надо избав-ляться; я полагаю, что не может существовать общества безотношений власти, если мы понимаем их как стратегии, по-средством которых индивиды пытаются руководить поведе-нием других, обусловливать его. Стало быть, проблема не втом, чтобы попытаться растворить эти игры в совершеннопрозрачной коммуникации, но в том, чтобы задать себе пра-

266


вовые правила, технологию управления, а также мораль,этос, практику самости, которые позволят играть в игрывласти с минимальным по возможности элементом господ-ства и принуждения.

— Вы очень далеки от Сартра, сказавшего нам: «Власть —это зло».

— Да, и мне часто приписывали эту идею, которая очень да-лека от того, что я думаю. Власть не есть зло. Власть — этостратегические игры. Хорошо известно, что власть не естьзло! Возьмите, к примеру, половые или любовные отноше-ния: располагать властью над другим в своего рода откры-той стратегической игре, где вещи могут переворачиваться,злом не является; это часть любви, страсти, полового удо-вольствия. Возьмем также то, что было объектом зачастуюоправданной критики: институт педагогики. Я не вижу, гдезло в практике того, кто в заданной игре истины, зная боль-ше другого, говорит ему, что он должен делать, учит его, пе-редает ему знание, сообщает ему методы; проблема, скорее,в том, чтобы узнать, как в этих практиках — где власть неможет не играть и где она сама по себе не плоха — избежатьэффектов господства, из-за которых ребенок будет подчи-нен произвольному и бесполезному авторитету классногонаставника, студент — находиться в полной зависимости уавторитарного преподавателя и т. д. Я полагаю, что необхо-димо поставить эту проблему в терминах правил права, ра-циональных техник управления и этоса, практики самостии свободы.

— Можно ли понимать это в качестве основополагающихкритериев того, что Вы назвали новой этикой ? Речь идето том, чтобы попытаться играть при минимуме господ-ства. ..

— Я полагаю, что именно здесь располагается пункт пере-сечения этического интереса и политической борьбы за со-

267


блюдение прав; критическая рефлексия, направленная про-тив правительственных методов злоупотребления властью,встречается с этическими поисками, позволяющими обосно-вать свободу индивида.

— Когда Сартр говорит о власти как о наивысшем зле,он как будто бы намекает на реальность власти как го-сподства; Вы вроде бы согласны с Сартром по этому по-воду?

— Я полагаю, что все эти понятия плохо определены и мыне слишком хорошо знаем, о чем говорим. Что касается ме-ня, то когда я начал интересоваться проблемой власти, уменя не было уверенности ни в том, что писал о ней сколь-ко-нибудь ясно, ни в том, что использовал должные слова.Теперь я представляю это гораздо отчетливее; по-моему, не-обходимо отличать отношения власти как стратегическиеигры между свободами — стратегические игры, способству-ющие тому, что одни пытаются обусловливать поведениедругих — на что другие реагируют попытками не позволятьобусловливать свое поведение, или в ответ обусловливатьповедение первых — и состояниями господства, какие обыч-но называют властью. А между теми и другими, между игра-ми власти и состояниями господства, вы видите правитель-ственные технологии, наделяя этот термин весьма широкимсмыслом; это в такой же степени способ, каким люди управ-ляют своей женой и своими детьми, как и способ, каким ониуправляют каким-нибудь институтом. Анализ таких техникнеобходим, потому что весьма часто с помощью техник та-кого рода устанавливаются и поддерживаются состояния го-сподства. В моем анализе власти присутствуют три уровня:стратегические отношения, техники управления и состоя-ния господства.

— В Ваших курсах лекций по герменевтике субъекта естьместо, где Вы утверждаете, что не существует, другой

268


первой и полезной точки сопротивления политическойвласти, кроме точки отношения самости к самости.

— Я не считаю, что единственная точка возможного сопро-тивления политической власти — понимаемой как раз каксостояние господства — заключается в отношениях самостик самости. Я утверждаю, что правительственность подразу-мевает отношения самости к самости — что означает имен-но то, что в этом понятии правительственности я выделяюмножество практик, посредством которых мы можем сфор-мировать, определить, организовать и инструментализиро-вать стратегии, которые одни индивиды при их свободе мо-гут использовать по отношению к другим. Именно свобод-ные индивиды пытаются контролировать, обусловливать иограничивать свободу других, и с этой целью они распола-гают определенными инструментами для управления дру-гими. Стало быть, это основано на свободе, на отношениисамости к самости, на отношении к другому. Но вот есливы попытаетесь анализировать власть, исходя не из свобо-ды, стратегий и правительственности, но отправляясь от по-литического института, вы сможете рассматривать субъектлишь в качестве субъекта права. Тогда мы получим субъект,который был наделен правами, либо субъект, который небыл ими наделен, а благодаря установлению политическо-го общества приобрел или утратил права: тем самым нас от-сылают к юридической концепции субъекта. Зато понятиеправительственности, по-моему, позволяет выделить свобо-ду субъекта и отношение к другим, т. е. то, что образует са-му материю этики.

— Думаете ли Вы, что философии есть что сказать обистоках этой тенденции желания обусловливать поведе-ние другого ?

— Этот способ обусловливать поведение других приметвесьма различные формы, возбудит стремления и желания

269


весьма разнообразной интенсивности в зависимости от об-ществ. Я совершенно не знаком с антропологией, но мож-но вообразить, что существуют общества, в которых способ,каким управляют поведением других, настолько заранее от-регулирован, что все игры как бы предопределены. Зато втаких обществах, как наше, — это весьма очевидно, напри-мер, в семейных, половых или аффективных отношениях —игры могут быть чрезвычайно многочисленными и, следова-тельно, стремление обусловливать поведение других усили-вается. Между тем, чем свободнее одни люди по отношениюк другим, тем сильнее стремление и одних, и других обу-словливать поведение других. Чем более открытой являетсяигра, тем она привлекательнее и интереснее.

— Думаете ли Вы, что задача философии — предупреж-дать об опасностях власти ?

— Эта задача всегда представляла собой существеннуюфункцию философии. В своем критическом аспекте — а японимаю критику в широком смысле — философия есть какраз то, что ставит под сомнение все феномены господства,на каком бы уровне они ни выступали и какую бы форму —политическую, экономическую, половую, институциональ-ную — ни принимали. Эта критическая функция филосо-фии до известной степени проистекает из Сократова импе-ратива: «Занимайся собой», т. е.: «Самообладанием положив основу себя свободу».

ВОЗВРАЩЕНИЕ МОРАЛИ1

Это неудачное заглавие, данное — подобно всем заглави-ям статей — редакцией журнала, напоминает об условияхпубликации последней беседы. Несмотря на большую уста-лость и занятость, Фуко принял предложение молодого фи-лософа Андре Скала, друга Жиля Делёза. Это был исполнен-ный такта жест дружбы в сторону Жиля Делёза, которогоФуко мало видел в последние годы своей жизни. Посколь-ку Жиль Барбедетт и Андре Скала задавали довольно-такинепохожие вопросы, по существу получилось два пересека-ющихся интервью. Когда закончилась расшифровка кассет,М. Фуко уже лежал в больнице — и он поручил ДаниэлюДеферу завершить беседу так, как тот посчитает нужным,но сам ее не просматривал. Беседа была опубликована черезтри дня после кончины М. Фуко.

— Читателей Ваших последних книг поражает чистый,четкий и гладкий стиль, весьма отличный от того, к ко-торому мы привыкли. Почему произошло это изменение?

— Я продолжаю перечитывать рукописи, написанные дляэтой истории морали; они касаются начала христианства(эти книги — и вот причина их запаздывания — выходятв порядке, противоположном порядку их написания). Пере-читывая уже давно заброшенные рукописи, я нахожу тотже отказ от стиля «Слов и вещей», «Истории безумия» и«Реймона Русселя». Должен сказать, что это ставит пере-до мной большие проблемы: ведь разрыв произошел не по-степенно. От прежнего стиля я совершенно отошел оченьрезко, в 1975—1976 гг. — в связи с тем, что намеревал-ся написать историю субъекта, которая была бы истори-ей события, происшедшего в конкретное время, и следова-

271

ВОЗВРАЩЕНИЕ МОРАЛИ

ло бы дать представление о генезисе и завершении этогособытия.

— Избавляясь от определенного стиля, не стали ли Выбольшим философом, чем были прежде?

— Допуская — я признаю это! — что в «Словах и ве-щах», «Истории безумия» и даже в «Надзирать и нака-зывать» я занимался философскими исследованиями, посуществу, основанными на определенном использованиисловаря, игры, философского опыта, — и что я погружал-ся в эти исследования с головой, несомненно, что теперья пытаюсь избавиться от подобной формы философии. Ноэто подходит мне и служит полем опыта для изучения,разработки планов и организации. Именно поэтому этотпериод, который на взгляд некоторых может сойти за ра-дикальный отказ от философии, в то же время может рас-цениваться как способ более радикально помыслить фило-софский опыт.

— Похоже, Вы эксплицитно высказали вещи, которыев Ваших предыдущих работах можно прочесть толькомежду строк?

— Должен сказать, что я не согласен с этой позицией. Мнекажется, что в «Истории безумия», в «Словах и вещах» идаже в «Надзирать и наказывать» многое из высказанно-го имплицитно не могло быть переведено в эксплицитныйплан из-за способа постановки проблем. Я попытался вы-делить три основных типа проблем: проблему истины, про-блему власти и проблему индивидуального поведения. Этитри сферы опыта можно понять только по отношению другк другу, и одно без другого понять невозможно. В предыду-щих книгах меня смущало то, что я рассмотрел два первыхтипа опыта, не учитывая третьего. Когда я стал описыватьэтот последний опыт, мне показалось, что я нашел прямойспособ изложения, — и чтобы оправдать его, не было надоб-

272


ности прибегать к тем слегка риторическим методам, по-средством которых можно было уклониться от одной из трехосновополагающих сфер опыта.

— Вопрос о стиле влечет за собой и вопрос о существова-нии. Как можно превратить стиль жизни в крупную фи-лософскую проблему?

— Трудный вопрос. Я не уверен, что в силах дать ответ.Я полагаю, что вопрос стиля является центральным в ан-тичном опыте: стилизация отношений к самому себе, стильповедения, стилизация отношений к другим. Античностьнепрестанно ставила вопрос о том, можно ли определитьстиль, общий для этих разных сфер поведения. Открытиетакого стиля, несомненно, позволило бы достичь определе-ния субъекта. О единстве некоей «морали стиля» начали ду-мать только в Римской империи, во II—III вв., и непосред-ственно в терминах кодекса и истины.

— Стиль существования — это превосходно. Так Вы счи-таете, что греки достойны восхищения?

— Нет.

— Что их достижения недостойны быть образцом подра-жания ?

— Конечно.

— Что же Вы о них думаете?

— Не бог знает что. Они сразу же наткнулись на то, что мнепредставляется точкой противоречия античной морали: ониоказались между, с одной стороны, упорными поискамиопределенного стиля существования, а с другой — усилия-ми сделать его общим для всех, стиля, к которому они, не-сомненно, более или менее смутно приближались в лице Се-неки и Эпиктета, — но возможность наполнить этот стильсодержанием они нашли, только отправляясь от религиоз-

273


ного стиля. По-моему, вся античность совершила «глубин-ную ошибку».

— Вы не единственный, кто вводит в историю понятиестиля. Питер Браун делает это в книге «Генезис позднейантичности»2.

— Употребление понятия «стиль» я в значительной степенизаимствую у Питера Брауна. Но то, что я собираюсь сказатьтеперь и что не связано с Брауном, не затрагивает ни в ко-ей мере этого вопроса. Это понятие стиля кажется мне весь-ма важным в истории античной морали. Только что я гово-рил об этой морали плохо, теперь можно попытаться пого-ворить о ней хорошо. Прежде всего, античная мораль былаобращена лишь к чрезвычайно малому количеству индиви-дов, она не требовала, чтобы все общество следовало однойи той же схеме поведения. Она касалась ничтожного мень-шинства людей, и даже меньшинства людей свободных. Су-ществовало несколько форм свободы: свобода правителя го-сударства или полководца не имела ничего общего со свобо-дой мудреца. Затем эта мораль распространилась на других.В эпоху Сенеки, а тем более — в эпоху Марка Аврелия онастала иметь эвентуальное значение для всех; но никогда иречи не было о том, чтобы сделать ее обязательной для всех.Это было делом выбора для индивидов; разделять эту мо-раль мог каждый. Таким образом очень трудно узнать, ктобыл причастен к этой морали в античности и в эпоху импе-рии. Значит, мы весьма далеки от условностей морали, схе-му которых разрабатывают социологи и историки, обраща-ясь к так называемому среднему населению. То, что пыта-емся делать мы с Питером Брауном, позволяет выделить вих особенных чертах индивидов, сыгравших определеннуюроль в античной морали или в христианстве. Мы только на-чинаем исследовать такое понятие стиля, и было бы инте-ресным узнать, как распространилось это понятие, начинаяс IV в. до н. э. и заканчивая I в. н. э.

274


— Нельзя изучать мораль какого-либо философа антич-ности, не учитывая в то же время всей его философии, и вчастности, когда мы думаем о стоиках, мы говорим себе,что как раз потому, что у Марка Аврелия не было ни фи-зики, ни логики, его мораль была, скорее, обращена к тому,что Вы называете кодексом, нежели к тому, что Вы на-зываете этикой.

— Если я правильно понимаю, Вы рассматриваете эту дли-тельную эволюцию как некую утрату, потерю. У Платона,Аристотеля и первых стоиков Вы видите философию, в ко-торой наблюдалось полное равновесие между концепциямиистины, политики и частной жизни. Постепенно, от III в. дон. э. до II в. н. э., люди начали задавать вопросы об исти-не и политической власти, а также задаваться вопросами оморали. На самом деле, от Сократа до Аристотеля обобщен-ная философская рефлексия образовывала матрицу теориипознания, политики и индивидуального поведения. А впо-следствии политическая теория вошла в стадию регрессии,так κέικ античный полис перестал существовать и его заме-нили великие монархии преемников Александра. Концеп-ции истины тоже оказались в состоянии регрессии — по бо-лее сложным причинам, но, похоже, того же порядка. Ηεικο-нец, пришли к следующему: в I в. люди стали утверждать,что философия абсолютно не должна заниматься обобщен-ной истиной, но должна интересоваться лишь полезнымиистинами, такими, как политика и особенно мораль. Вот ве-ликая сцена, характеризующая гштичную философию: Се-нека начинает заниматься философией как раз в то время,когда отходит от политической деятельности. Его удаляютв изгнание, затем он снова приходит к власти, затем сноваудаляется в полуссылку и умирает в полном изгнании. Какраз в эти периоды философский дискурс наделяется для не-го всем своим смыслом. Этот весьма важный и существен-ный феномен стал, если угодно, несчастьем античной фи-

275


лософии, или — в любом случае — точкой истории, начинаяс которой античная философия уступила той форме мысли,которой предстояло обрести себя в христианстве.

— Несколько раз Вы как будто бы объявляли письмо при-вилегированной практикой самости. Находится ли пись-мо в центре «культуры самости» ?

— Вопрос о самости и письме был не центральным, но всег-да очень важным в формировании самости. Возьмем, напри-мер, Платона, оставив в стороне Сократа, которого мы знаемтолько через Платона. О Платоне меньше всего можно ска-зать, что он не культивировал практику самости как прак-тику письменную, как практику памяти или же как прак-тику редактирования самости, исходя из ее воспоминаний;если Платон много написал об известном количестве поли-тических, моральных и метафизических проблем, то текстыплатоновских диалогов, свидетельствующие об отношениик самости, вроде бы сравнительно немногочисленны. То жекасается и Аристотеля. Зато, начиная с I в. н. э., мы видимвесьма многочисленные сочинения, соответствующие моде-ли письма как отношения к самости (рекомендации, советыи указания ученикам и т. д.). В период Империи молодыхлюдей учили хорошо вести себя, когда им давали уроки; впо-следствии — но только впоследствии — их учили формули-ровать вопросы, затем их учили высказывать свое мнение,формулировать такие мнения в форме уроков и, наконец, вдидактической форме. Доказательства тому мы обнаружи-ваем в текстах Сенеки, Эпиктета, Марка Аврелия. Я совер-шенно не намерен утверждать, что античная мораль быламоралью, проявлявшей внимание к самости на всем протя-жении истории античности; однако в известный момент онастала таковой. Христианство ввело довольно значительныеперверсии и видоизменения античной морали, когда орга-низовало чрезвычайно обширные функции покаяния, имев-шие в виду, что каждый должен отдавать самоотчет, что

276


каждый должен рассказывать о себе другому, но писать приэтом ничего не следовало. С другой стороны, христианствов ту же эпоху — или немного времени спустя — развило ду-ховное движение, связывающее опыт индивидов — напри-мер, практику ведения дневника — позволявшую выверятьили, во всяком случае, оценивать реакции каждого.

— Похоже, между современными практиками самости итаковыми же греческими практиками существует без-дна различий. Получается, что у первых практик нет ни-чего общего со вторыми ?

— Ничего общего? И да и нет. Со строго философской точ-ки зрения у морали греческой античности нет ничего обще-го с современной моралью. Зато если мы возьмем эти мора-ли с точки зрения того, что они предписывают, предлагаюти советуют, то они чрезвычайно близки. Речь идет именноо том, чтобы выявить эту близость и это различие, и — че-рез их взаимодействие — показать, как один и тот же совет,данный античной моралью, может играть иную роль в со-временном стиле морали.

— Вроде бы у нас опыт сексуальности совершенно несхо-ден с тем, какой Вы приписываете грекам. Находилось лиу них — как у нас — место любовному бреду, потере само-сти? Связан ли их эротизм со странностями?

— Я не могу Вам дать обобщенный ответ. Отвечу Вам какфилософ, т. е. постольку, поскольку я узнал это из философ-ских текстов. Конечно же, мне кажется, что в текстах IV в.до н. э. — II в. н. э. вряд ли есть концепция любви, которуюможно было бы оценивать как такой опыт, о каком говоритеВы: опыт безумия или великой любовной страсти.

— Даже в «Федре» Платона?

— Ну нет же! Не думаю! Это следовало бы рассмотреть вни-мательнее, но мне кажется, что в «Федре» фигурируют люди,

277


которые — вследствие какого-то опыта любви — пренебре-гают современной для них постоянной традицией, согласнокаковой эротика основывалась на своеобразном «ухажива-нии», и приходят к такому типу знания, который позволитим, с одной стороны, любить друг друга, а с другой — со-блюдать закон и обязательства, навязывающие гражданамдолжные отношения. Мы впервые видим возникновениелюбовного бреда у Овидия, в годы, когда появляется воз-можность и возникновение опыта, в котором индивид совер-шенно теряет голову, перестает осознавать, кто он, прене-брегает собственной идентичностью и переживает свой лю-бовный опыт как постоянное самозабвение. Это позднийопыт, совершенно не соответствующий опыту Платона илиАристотеля.

—До сих пор мы привыкли встречать Вас в историческомпространстве, простирающемся от классической эпохидо конца XIX в., и вот Вас обнаружили там, где никто неожидал: в эпоху античности! Происходит ли сегодня воз-вращение к грекам ?

— Следует быть осторожными. Конечно, сейчас происходитвозвращение к известной форме греческого опыта; и это —возвращение к морали. Не надо забывать, что истоки такойгреческой морали относятся к V в. до н. э. и что греческаяфилософия постепенно преобразовалась в мораль, в кото-рой мы узнаём друг друга теперь и в которой мы забываемто, что — надо сказать — было основополагающим сопро-вождением этой морали в IV в.: политическую философию ипопросту философию.

— Но не является ли возвращение к грекам симптомомкризиса мысли, как получилось в эпоху Ренессанса, в годырелигиозной схизмы, а впоследствии — после Французскойреволюции?

— Весьма правдоподобно. Христианство длительное время

278


представляло собой известную форму философии. Впослед-ствии периодически наблюдались усилия, направленные нато, чтобы найти в античности форму мысли, не затронутуюхристианством. В регулярном возвращении к грекам, несо-мненно, присутствовала своего рода ностальгия, попытканового обретения изначальной формы мысли и усилие по-стижения греческого мира помимо феномена христианства.В XVI в. речь шла о том, чтобы найти в христианстве какбы греко-христианскую философию. Эта попытка, начинаяс Гегеля и Шеллинга, приняла форму возвращения к грекампомимо христианства — я имею в виду раннего Гегеля, — иэту попытку мы вновь находим у Ницше. Попытка перео-смыслить греков состоит сегодня не в возвеличивании гре-ческой морали как преимущественно той сферы морали, ко-торая нам необходима, чтобы осмыслить себя; но она состо-ит в том, чтобы вновь активизировать европейскую мысль,отправляясь от греческой мысли, как от уже данного опы-та, по отношению к которому можно быть полностью сво-бодным.

— Возвращение к грекам у Гегеля и Ницше происходилопри взаимодействии между историей и философией. ДляГегеля речь шла о том, чтобы обосновать историческуюмысль философским знанием. Зато для Вас, как и дляНицше, между историей и философией располагается ге-неалогия и некий способ показывать собственную чуж-дость к самому себе. Связано ли Ваше возвращение к гре-кам с каким-то расшатыванием почвы, на которой мымыслим и живем? Что Вы хотели разрушить?

— Да ничего! Но я полагаю, что, пытаясь у греков что-товыловить, мы совершенно не должны зацикливаться на гра-ницах или же заранее устанавливать своего рода програм-му, которая позволяла бы сказать: вот это у греков я при-нимаю, а то отвергаю. Весь опыт греков можно возобновитьпочти что в неизменности, учитывая каждый раз различия

279


контекста и подчеркивая часть опыта, которую, может быть,можно сохранить, и другую, которую можно, наоборот, от-бросить.

— В том, что Вы описываете, Вы находите точку схож-дения опыта свободы и опыта истины. Существует, покрайней мере, один философ, для коего отношения меж-ду свободой и истиной послужили отправной точкой за-падной мысли: это Хайдеггер, который, исходя из этого,обосновывает возможность аисторического дискурса. Ес-ли прежде Вы выстраивали в линию Гегеля и Маркса, тоне располагаете ли Вы там и Хайдеггера?

— Разумеется. Хайдеггер всегда имел для меня большое зна-чение. Сначала я читал Гегеля, потом Маркса, а Хайдеггераначал читать в 1951 или 1952 году; а в 1953 или 1952 году,не помню точно, прочел Ницше. У меня до сих пор есть за-мечания о Хайдеггере, которые я делал, когда читал его —у меня их множество! — и они гораздо важнее, чем те, чтоя делал о Гегеле или Марксе. Все мое становление как фи-лософа было обусловлено моим прочтением Хайдеггера. Нопризнаю, что Ницше одержал над ним верх. Хайдеггера язнал недостаточно, я практически не был знаком ни с «Бы-тием и временем»3, ни с вещами, опубликованными недав-но. Мое знакомство с Ницше гораздо основательнее, неже-ли знакомство с Хайдеггером; тем не менее оба знакомстваотносятся к моему основополагающему опыту. Вероятно, ес-ли бы я не прочел Хайдеггера, я не читал бы Ницше. Я пы-тался читать Ницше в пятидесятые годы, но Ницше сам посебе ничего мне не говорил! Тогда как Ницше вместе с Хай-деггером произвели настоящий философский шок! Но я ни-когда ничего не писал о Хайдеггере, а о Ницше написал со-всем небольшую статью; однако же двух этих авторов я чи-тал больше всего. По-моему, очень важно читать небольшоеколичество авторов, вместе с которыми ты думаешь, над ко-торыми ты работаешь, но о которых не пишешь. Возможно,

280


когда-нибудь я о них напишу, но тогда они перестанут бытьдля меня орудиями мысли. В конечном счете философы де-лятся для меня на три категории: философы, с которыми яне знаком; философы, с которыми я знаком и о которых пи-сал; философы, с которыми я знаком и о которых не писал.

— Не здесь ли источник недопонимания, окружающего Ва-ши произведения?

— Вы хотите сказать, что мое основополагающее ницшеан-ство лежит у истоков различных недоразумений? Тут Вы за-даете мне озадачивающий вопрос, потому что кого-кого, ане меня об этом спрашивать! Его задают тем, кто сами ста-вят вопросы! Я же могу ответить на него, лишь утверждая:я попросту ницшеанец и пытаюсь по мере возможного и наопределенном количестве тем, с помощью текстов Ницше —но еще и пользуясь антиницшеанскими тезисами (которыевсе-таки можно назвать ницшеанскими!) — рассмотреть,что можно сделать в той или иной области. Я не стремлюсьни к чему иному, но уж к этому я точно стремлюсь!

— Ваши книги сообщают нечто иное по сравнению с тем,что возвещают их заглавия. Не ведете ли Вы с читате-лем двойную игру неожиданности и обмана?

— Вероятно, написанные мною произведения в точностине соответствуют данным мною заглавиям. Это нехорошос моей стороны, но если я выбираю какое-нибудь заглавиедля книги, я и потом сохраняю его. Я пишу книгу, переде-лываю ее, нахожу новую проблематику, но книга сохраня-ет заглавие. Есть и другая причина. В книгах, что я пишу, япытаюсь очерчивать тот тип проблемы, что не был очерченпрежде. Следовательно, при таких условиях неизбежно, чтов конце работы возникают такие проблемы, которые невоз-можно выразить в заглавии. Вот две причины, по которыммежду заглавием и произведением разыгрывается такогорода «игра». Несомненно, мне следовало бы либо сказать,

281


что эти книги совершенно не соответствуют заглавиям, либозаявить, что существует своего рода расстояние, обнаружи-вающееся между заглавием книги и ее содержанием; и чтоэтот сдвиг надо воспринимать как дистанцию, которую на-метил я сам, когда писал эту книгу.

— Чтобы реализовать Ваш ницшеанский проект генеало-гий, Вам понадобилось частично выйти за пределы дисци-плин и вывести знания из тех институтов, которым ониподчиняются. Но неужели власть институтов страшитВас до такой степени, что Вы то и дело повторяете, чтоВы пишете «исследования по истории, но не исследованияисторика», и что Вы «не эллинист и не латинист» ?

— Да, я напоминаю об этом, потому что это в любом слу-чае будет кем-нибудь сказано — я даже могу сказать — кем!Я не эллинист, я не латинист; латынь я в известной степенизнаю, греческий тоже, но не так хорошо; эти последние го-ды я ими вновь занимался, чтобы поставить определенноеколичество вопросов, которые, с одной стороны, могут бытьзаданы эллинистами и латинистами, а с другой — обрестиочертания подлинно философских проблем.

— Вы повторяете: я изменился, я не сделал того, что объ-явил. Зачем тогда объявлять ?

— Когда я писал первый том «Истории сексуальности» семь-восемь лет назад, у меня действительно было безусловноенамерение написать исторические исследования о сексуаль-ности, начиная с XVI в., и проанализировать становлениеэтого знания вплоть до XIX в. И как раз делая эту работу, язаметил, что она застопорилась; вставала важная проблема:почему мы превратили сексуальность в моральный опыт?И тогда я заперся, бросил работы, написанные мною оXVII в., и начал двигаться вглубь: сначала в V в., чтобы уви-деть истоки христианского опыта; потом в непосредствен-но предшествующий период, к закату античности. Наконец,

282


три года назад я закончил исследованием сексуальности вV—IV вв. до н. э. Вы скажете мне: было ли это чистым не-вниманием с Вашей стороны вначале, или же тайным же-ланием, которое Вы скрывали, а под конец обнародовали?Я знаю об этом не так много. И признаюсь, что даже не хо-чу этого знать. Мой опыт — в том виде, как он предстаетпередо мной теперь, — таков, что «Историю сексуальности»я, наверное, мог написать более или менее успешно, лишьобратившись к тому, что происходило в античности, чтобыувидеть, как сексуальностью манипулировали, как ее пере-живали и видоизменяли самые разные актеры.

— Во введении к «Использованию удовольствий» Вы изла-гаете основную проблему Вашей истории сексуальности:как индивиды складываются в качестве субъектов жела-ния и удовольствия. Этот вопрос о субъекте — говоритеВы — направил Вашу работу по иному руслу. Но ведь Ва-ши предыдущие книги как будто бы разрушали самосто-ятельность субъекта: не возвращаетесь ли Вы здесь к во-просу, с которым никогда не удастся покончить и кото-рый будет для Вас источником бесконечного тяжелоготруда?

— Бесконечный тяжелый труд — это как раз то, на что я на-толкнулся и что я ожидал, потому что моя проблема состоя-ла не в том, чтобы определить момент, начиная с котороговозникает такое явление, как субъект, но в том, чтобы опре-делить совокупность процессов, благодаря которым субъектсуществует со своими различными проблемами и препят-ствиями и в формах, которые далеки от завершения. Сталобыть, речь может идти о том, чтобы вновь ввести проблемусубъекта, которой я более или менее пренебрег в своих пер-вых исследованиях, и попытаться проследить его пути, илитрудности, с какими он сталкивался на протяжении всейсвоей истории. Возможно, в том, как я излагал вещи, при-сутствует малая толика хитрости, но на самом деле я фак-

283


тически хотел продемонстрировать, как проблема субъектанепрестанно существовала на всем протяжении существо-вания вопроса о сексуальности, которая — в ее разнообра-зии — непрестанно сталкивается с проблемой субъекта иприумножает ее формулировки.

— Является ли этот субъект у Вас условием возможно-сти опыта?

— Безусловно нет. Именно опыт представляет собой рацио-нализацию временного процесса, способствующего появле-нию субъекта или, скорее, субъектов. Субъективацией я на-зову процесс, посредством которого мы получаем склады-вание субъекта, точнее говоря — субъективности, каковая,очевидно, служит лишь одной из заданных возможностейорганизации некоего самосознания.

— Когда читаешь Вас, возникает впечатление, что у гре-ков теории субъекта не было. Но, может быть, они далиему определение, утраченное в эпоху христианства?

— Я не считаю, что необходимо восстанавливать опыт субъ-екта там, где он не обрел формулировку. Я гораздо ближек определенным вещам. Ведь поскольку ни один греческиймыслитель так и не нашел дефиниции субъекта и даже неискал ее, я просто-напросто скажу, что субъекта не суще-ствовало. Что не означает, что греки не старались опреде-лить условия опыта, принадлежащего не субъекту, но инди-виду — в той мере, в какой индивид стремился сложиться вкачестве господина самого себя. В классической античностине было проблематизации складывания самости как субъек-та; и наоборот, начиная с христианства, произошел захватморали теорией субъекта. Однако моральный опыт, по су-ществу, центрированный вокруг субъекта, сегодня мне ужене кажется удовлетворительным. И тем самым перед намивстает известное количество вопросов — в тех же терминах,в каких они ставились в античности. Поиски стилей жизни,

284


по возможности друг от друга отличающихся, представля-ются мне одним из способов, благодаря которым характер-ные для современности поиски когда-то смогли внедрить-ся в сингулярные группы. А вот поиски формы морали, ко-торая была бы приемлема всеми — в том смысле, что всемпришлось бы ей подчиниться, — кажутся мне катастрофи-чески невозможными.

Но было бы абсурдом стремиться основать какую бы то нибыло современную мораль на античной морали, представивкак тупик мораль христианскую. Если я предпринял стольбольшое исследование, то именно для того, чтобы попытать-ся выявить, как то, что мы называем христианской мора-лью, оказалось вписанным в европейскую мораль не у ис-токов христианского мира, но еще начиная с морали антич-ной.

— Поскольку Вы не утверждаете никакой универсальнойистины, раскрываете парадоксы в мысли и превращаетефилософию в некое непрерывное вопрошание, то можно лиВас назвать скептическим мыслителем ?

— Безусловно. Единственное, чего я не приемлю в скепти-ческой программе, так это того, что скептики желали до-биться определенного количества результатов в предзадан-ном порядке — ведь скептицизм никогда не был тотальным!Он пытался выявлять проблемы в заданных областях, а за-тем подчеркивать в других областях понятия, действитель-но что-то значащие; во-вторых, мне фактически кажется,что для скептиков идеал был в том, чтобы сохранять опти-мизм, зная относительно немного, но зная это с непрелож-ностью и незыблемостью, тогда как то, что хотел сделать я,состояло в пользовании философией, которая позволит раз-граничить области знания.

ИСТИНА, ВЛАСТЬ И САМОСТЬ1

— Почему Вы решили отправиться в Вермонтский уни-верситет1?

— Чтобы подробнее объяснить некоторым людям характермоей работы, чтобы познакомиться с характером их рабо-ты и установить постоянные связи. Я не писатель, не фило-соф и не значительная фигура интеллектуальной жизни: япреподаватель. Существует беспокоящий меня социальныйфеномен: начиная с 1960-х годов, некоторые преподавате-ли стремятся стать публичными людьми, продолжая выпол-нять те же обязанности. А я не хочу играть в пророка, гово-ря: «Прошу садиться, то, что я говорю вам, очень важно».Я приехал, чтобы мы обсудили нашу совместную работу.

— Вам очень часто приклеивают ярлык «философа», нотакже и «историка», «структуралиста», «марксиста».Ваша кафедра в Коллеж де Франс называется «Историясистем мысли». Что это означает?

— Не думаю, что так уже необходимо знать точно, кто я.Основной интерес жизни и труда состоит в том, что они по-зволяют вам стать совсем другим, таким, кто отличается оттого, кем вы были вначале. Если бы, начиная писать какую-нибудь книгу, вы знали то, что скажете под конец, то дума-ете ли вы, что у вас хватило бы смелости писать ее? Что го-дится для письма и любовных отношений, пригодно и дляжизни. Игра стоит свеч лишь тогда, когда мы не знаем, какона закончится.

Моей областью является история мысли. Человек — мыс-лящее существо. Способ, каким он мыслит, связан с обще-ством, политикой, экономикой и историей. Он также со-

287

ИСТИНА, ВЛАСТЬ И САМОСТЬ

пряжен с весьма обобщенными, и даже универсальнымикатегориями, и с формальными структурами. Но мысль иобщественные отношения — различные вещи. Универсаль-ные категории логики неспособны адекватно объяснить спо-соб, каким люди мыслят реально. Между социальной исто-рией и формальным анализом мысли существует путь, тро-пинка — может быть, очень узкая — тропинка историкамысли.

— В «Истории сексуальности» Вы ссылаетесь на того,кто «переворачивает закон и хотя бы немного предвосхи-щает будущую свободу». Вы рассматриваете Вашу работуименно так?

— Нет. В течение довольно долгого времени люди просилименя объяснить, что с ними произойдет, и предоставить импрограмму на будущее. Мы очень хорошо знаем, что — дажеесли эти программы вдохновлены наилучшими намерения-ми — они всегда становятся орудием, инструментом угне-тения. Так, Французская революция воспользовалась горя-чо любившим свободу Руссо, чтобы выработать модель со-циального угнетения. Сталинизм и ленинизм ужаснули быМаркса. Моя роль (хотя это чрезмерно помпезный термин)состоит в том, чтобы показать людям, что они гораздо сво-боднее, нежели сами об этом думают; что они считают ис-тинными и очевидными определенные темы, которые самипридумали в какой-то конкретный момент истории, и чтотакую мнимую очевидность можно критиковать и отменять.Кое-что изменить в сознании людей — вот в чем роль интел-лектуала.

— В своих произведениях Вы как будто бы зачарованы фи-гурами, живущими на обочине общества: сумасшедши-ми, прокаженными, преступниками, извращенцами, гер-мафродитами, убийцами, безвестными мыслителями. По-чему?

288


— Меня зачастую упрекают за то, что я выбирал маргиналь-ных мыслителей, а не черпал примеры из фонда традици-онной истории. Я Вам дам снобистский ответ: невозможносчитать безвестными таких персонажей, как Бопп или Ри-кардо.

— А как же с Вашим интересом к тем, кого отвергает об-щество1?

— Я анализирую мало известные фигуры и процессы подвум причинам: политические и социальные процессы, по-зволившие упорядочить общества Западной Европы, неочень очевидны, теперь забыты или стали привычными. Та-кие процессы стали частью нашего в высшей степени при-вычного пейзажа, и мы их уже не видим. Но ведь когда-тоони по большей части вызывали скандалы. Одна из моихцелей — показать людям, что много явлений и событий, об-разующих часть привычного для них пейзажа — то, что онисчитают универсальным, — представляют собой продукт не-которых отчетливо определенных исторических изменений.Все мои исследования направлены против идеи универсаль-ной необходимости в сфере человеческого существования.Они подчеркивают произвольный характер институтов идемонстрируют нам, каким пространством свободы мы ещерасполагаем, каковы изменения, которые могут еще прои-зойти.

— Ваши произведения несут глубокие эмоциональные то-ки, что редко встречается в ученых анализах: страх в«Надзирать и наказывать», пренебрежение и надежду в«Словах и вещах», негодование и печаль в «Истории безу-мия».

— Каждая из моих книг представляет собой часть моей исто-рии. В силу той или иной причины мне дано было ощущатьили переживать эти вещи. Приведу один простой пример: в1950-е годы я работал в психиатрической больнице. Изучив

289


философию, я захотел увидеть, что такое безумие: я был до-статочно безумным, чтобы изучать разум, а потом стал до-статочно разумным, чтобы изучать безумие. В этой больни-це я свободно ходил то к больным, то к медицинскому персо-налу, так как у меня не было отчетливой функции. Это былаэпоха расцвета нейрохирургии, начала психофармаколо-гии, господства традиционных институтов. В первое времяя принимал все это как необходимое, но по прошествии трехмесяцев (медленно соображаю!) я начал задаваться вопро-сом: «Почему же все это необходимо?» Прошло три года, ябросил эту работу и отправился в Швецию, с чувством боль-шой неловкости за самого себя; там я начал писать историюсвоей практической работы и осмыслять ее.

«История безумия» считалась первым из нескольких то-мов. Я люблю писать первые тома, но ненавижу писать вто-рые. В моей книге усматривали антипсихиатрический жест,тогда как в ней содержится описание исторического типа.Вы знаете разницу между подлинной наукой и псевдонау-кой? Настоящая наука признает и принимает собственнуюисторию, не ощущая нападок. Когда Вы говорите психиа-тру, что его институт возник из лепрозория, это приводитего в ярость.

— Можно проследить генезис книги «Надзирать и нака-зывать» ?

— Я должен признать, что у меня не было никакой непо-средственной связи ни с тюрьмами, ни с узниками, хотя яи работал психологом в одной французской тюрьме. Когдая был в Тунисе, я видел людей, попавших в заключение пополитическим мотивам, и это оказало на меня влияние.

— Классическая эпоха является стержневой в Ваших про-изведениях. Ощущаете ли Вы ностальгию по ясностиэтой эпохи, или же по «прозрачности» Ренессанса, эпохи,когда все было единым и выставлялось напоказ?

290


— Вся эта красота прежних эпох представляет собой, ско-рее, результат, нежели источник ностальгии. Я прекраснознаю, что такую красоту выдумываем мы сами. Но ощущатьэтот тип ностальгии в общем-то хорошо — подобно тому,как хорошо поддерживать удовлетворительные отношенияс собственным детством, если дети есть у тебя самого. Хоро-шо ощущать ностальгию по отношению к некоторым перио-дам, лишь бы это было способом поддерживать обдуманныеи позитивные отношения с настоящим. Но если ностальгиястановится причиной агрессивности и невосприимчивости кнастоящему времени, то тогда от нее надо избавляться.

— Что Вы читаете для удовольствия?

— Книги и авторов, вызывающих у меня наибольшее вол-нение: Фолкнера, Томаса Манна, роман Малькольма Лаури«Под вулканом».

— Кто оказал интеллектуальное влияние на Вашумысль ?

— Меня удивило, когда двое моих друзей из Беркли написа-ли в своей книге, что я испытал влияние Хайдеггера2. Раз-умеется, это правда, но во Франции никто никогда этого неподчеркивал. Когда я был студентом в 1950-е годы, я читалГуссерля, Сартра, Мерло-Понти. Когда ощущается чрезмер-ное влияние, пытаешься открыть окно. Хайдеггер — и этодостаточно парадоксально — не столь уж сложный автордля понимания француза. Когда каждое слово — загадка, тоэто не слишком плохая позиция для того, чтобы понять Хай-деггера. «Бытие и время» — трудно читаемая книга, но бо-лее поздние работы Хайдеггера не столь загадочны.

Ницше стал для меня откровением. У меня возникло впе-чатление, будто я открыл автора, очень непохожего на то-го, какому меня обучали. Я читал его с большой страстью и витоге радикально изменил свою жизнь, бросил работу в пси-хиатрической больнице, уехал из Франции: я ощущал, что

291


попал в западню. Из-за Ницше все это стало для меня чуж-дым. Я всегда был не слишком-то интегрирован в социаль-ную и интеллектуальную жизнь Франции. При всяком удоб-ном случае уезжаю из Франции. Если бы я был моложе, я быэмигрировал в США.

— Почему?

— Тут я предвижу кое-какие возможности. Ваша интеллек-туальная и культурная жизнь неоднородна. Поскольку яиностранец, мне не надо интегрироваться. На меня совер-шенно не оказывается давление. Здесь множество крупныхуниверситетов, и у всех них разные интересы. Но, разумеет-ся, из Университета меня могли бы и самым бесцеремоннымобразом выпроводить.

— Что заставляет Вас думать о такой возможности,что Университет мог бы Вас и выпроводить?

— Я очень горд, что некоторые думают, будто я представ-ляю опасность для интеллектуального здоровья студентов.Когда люди применительно к интеллектуальной деятельно-сти начинают рассуждать в терминах здоровья, значит, что-то неладно. Для них я опасный человек, поскольку я тай-ный марксист, иррационалист, нигилист.

— Из чтения «Слов и вещей» можно сделать вывод, чтоиндивидуальные инициативы реформ невозможны, таккак в открытиях присутствуют всевозможные смыслыи импликации, каких не могут понять даже их изобрета-тели. К примеру, в «Надзирать и наказывать» Вы демон-стрируете, что от цепей каторжников внезапно перехо-дят к закрытому полицейскому экипажу, от наказаниякак зрелища к замене его дисциплинарными механизмамии особым институтом. Но Вы подчеркиваете еще и факт,что изменения, которые в свое время выглядели как рефор-мы, по существу представляли собой всего лишь нормали-

292


зацию карательных властей общества. И как же возмож-ны сознательные изменения?

— Как Вы можете приписывать мне идею о том, что изме-нения невозможны; ведь я всегда сопрягал анализируемыемною феномены с политическим действием? Весь замыселкниги «Надзирать и наказывать» основан на попытке отве-тить на этот вопрос и показать, как устанавливался новыйобраз мысли.

Все мы — живые и мыслящие существа. И реагирую яименно на существующий разрыв между социальной исто-рией и историей идей. Считается, будто историки обществописывают, как люди действуют без мысли, а историкиидей — как люди мыслят без действий. Но ведь все мысляти действуют одновременно. Способ, каким люди действуюти реагируют, сопряжен с неким образом мысли, а этот об-раз мысли, конечно, связан с традицией. Феномен, которыйя попытался проанализировать, весьма сложен: как за отно-сительно краткий период люди стали по-разному реагиро-вать на преступления и преступников.

Я — автор книг двух типов. Так, исключительным пред-метом книги «Слова и вещи» является научная мысль; пред-метом же другой книги, «Надзирать и наказывать», служатсоциальные институты и принципы. История науки разви-валась иначе, нежели история чувственной сферы. Чтобыполучить признание в качестве научного дискурса, мысльдолжна соответствовать определенным критериям. И в«Надзирать и наказывать» сопоставляются тексты, практи-ки и индивиды.

Если я действительно в своих книгах пытался анализиро-вать изменения, то моей целью было показать не их матери-альные причины, а взаимодействие различных факторов испособ реакции на них индивидов. Я верю в свободу индиви-дов. На одну и ту же ситуацию люди реагируют весьма по-разному.

293


— Книгу «Надзирать и наказывать» Вы заключаете фра-зой: «Я прерываю здесь эту книгу, которая должна слу-жить историческим фоном для различных исследованийо возможностях нормализации и формирования знанияв современном обществе». Какую связь Вы видите междунормализацией и идеей о том, что человек располагаетсяв центре знания?

— В ходе разнообразных форм практики — психологиче-ских, медицинских, пенитенциарных, образовательных —оформилась определенная идея, модель человечества; и этаидея человека сегодня сделалась нормативной, очевидной, исчитается универсальной. Но ведь возможно, что гуманизмне универсален, но соотносится с конкретными ситуациями.Тем, что мы называем гуманизмом, воспользовались и марк-систы, и либералы, и нацисты, и католики. Это не означа-ет, что мы должны отбросить то, что называем «правами че-ловека» и «свободой», но это подразумевает невозможностьутверждать, что «права человека» и «свобода» должны бытьвписаны в какие-то границы. Например, если бы восемьде-сят лет назад вы спросили, входит ли в универсальный гу-манизм женское целомудрие, то все бы ответили «да».

Что меня пугает в гуманизме, так это то, что он описы-вает определенную форму нашей этики как универсальнуюмодель, пригодную для любого типа свободы. Я же полагаю,что наше будущее даст нам больше тайн, возможных сво-бод и изобретений, чем нам позволяет вообразить гуманизмв догматической репрезентации, основанной на разных со-ставляющих политического спектра: левые, центр и пра-вые.

— Для этого и нужны разновидности «техники самоиден-тичности» ?

— Да. Как-то, пользуясь случаем, Вы сказали, что полагае-те, будто я непредсказуемый. Это верно. Но на самого себя

294


я порою произвожу впечатление человека чересчур система-тического и жесткого.

Я изучил три традиционных проблемы. 1) Какие отноше-ния мы поддерживаем с истиной через научное знание, ка-ковы наши отношения с «играми истины», которые весь-ма важны для цивилизации и в которых мы являемся сразусубъектами и объектами? 2) Какие отношения мы поддер-живаем с другими через эти странные стратегии и отноше-ния власти? Наконец, 3) каковы отношения между истиной,властью и самоидентичностью?

Я хотел бы завершить это вопросом: что есть более клас-сического, нежели эти вопросы, и что более систематическо-го, нежели переход от первого вопроса ко второму и третье-му, чтобы вернуться к первому? Вот что меня волнует.

ЭСТЕТИКА СУЩЕСТВОВАНИЯ3

Эта беседа сначала вышла под заглавием «Alle fonti delpiacere»2 в Panorama, № 945 от 28 мая 1984 года в настоль-ко сокращенном и измененном виде, что Алессандро Фонта-на пришлось публично указать на это. И тогда он написалМ. Фуко, чтобы тот способствовал новому изданию этой бе-седы полностью и без исправлений.

— После публикации «Воли к знанию» прошло семь лет. Язнаю, что Ваши последние книги поставили перед Ваминекоторые проблемы. Я хотел бы, чтобы Вы рассказалимне об этих трудностях и об этом путешествии в греко-римский мир, который был для Вас если и не совершеннонеизвестен, то, по крайней мере, немного чужд.

— Затруднения коренятся в самом проекте, который как разставит целью избежать их.

Запрограммировав свой многотомный труд согласно зара-нее подготовленному плану, я сказал себе, что теперь при-шла пора, когда я могу его написать, без всяких трудностей:могу попросту развернуть то, что у меня было в голове, под-тверждая это эмпирическими исследованиями.

Я чуть не умер от скуки во время написания этих книг:слишком уж они походили на предыдущие. Для некоторыхписать книгу всегда означает чем-нибудь рисковать. Напри-мер, тем, что ее не удастся написать. Когда мы заранее зна-ем, куда хотим прийти, то всегда недостает одного измере-ния опыта. А именно как раз того измерения, которое возни-кает, когда пишешь шипу, рискуя не закончить ее. И потомуя изменил общий замысел: вместо того чтобы изучать сек-суальность на границах, рубежах знания и власти, я попы-тался пройти дальше, рассмотрев, как для самого субъекта

297

ЭСТЕТИКА СУЩЕСТВОВАНИЯ

складывался опыт сексуальности как желания. Чтобы вы-явить эту проблематику, я решил пристально рассмотретьочень древние, латинские и греческие тексты, потребовав-шие от меня серьезной подготовки, массы усилий и до сихпор вызывающих у меня неуверенность и порождающих се-рьезные сомнения.

— Для Ваших работ всегда характерна некоторая «ин-тенционалъностъ», зачастую ускользающая от читате-лей. «История безумия» была, по существу, историей соз-дания знания, называемого психологией; «Слова и вещи»— археологией гуманитарных наук; «Надзирать и нака-зывать» — описанием устройства дисциплин тела и ду-ши. Похоже, что в центре Ваших последних книг именното, что Вы называете «играми истины».

— Я не считаю, что между вот этими книгами и предыду-щими существует большая разница. Когда пишешь книги,подобные моим последним, возникает желание радикальноизменить все, что думаешь, и «обрести себя» совершенно вином качестве. Но вот замечаешь, что, по существу, ты из-менился сравнительно мало. Может быть, сменил точку зре-ния, воспринял проблему со всех сторон, а ведь она всег-да остается одной и той же, а именно — сводится к отноше-ниям между субъектом, истиной и формированием опыта.Я попытался проанализировать, как такие сферы, как безу-мие, сексуальность и правонарушения, могут войти в опре-деленную игру истины и как, с другой стороны, сопричаст-ность человеческой практики и поведения в игру истинызатрагивает самого субъекта. Вот это и была проблема исто-рии безумия, истории сексуальности.

— Не идет ли речь, по существу, о новой генеалогии мо-рали?

— Если бы это определение не было бы связано с той тор-

298


жественностью и грандиозностью, которые когда-то навязалНицше, то я бы сказал «да».

— В статье, опубликованной в журнале «Деба» от ноября1983 года, Вы в связи с античностью говорите о морали,превратившейся в этику, и о морали, превратившейся вкодекс. Здесь ли проходит раздел между греко-римской мо-ралью и моралью, возникшей вместе с христианством?

— Мы видели, как вместе с христианством медленно и по-степенно устанавливалось изменение античной морали, ко-торая, по существу, была практикой, стилем свободы. Есте-ственно, существовали и определенные нормы поведения,что упорядочивали поведение каждого. Но воля быть мо-ральным субъектом, поиски некоей этики существованияпредставляли собой в античное время усилие, направленноена утверждение свободы субъекта, на то, чтобы наделитьего собственную жизнь известной формой, по которой этотсубъект мог бы распознавать себя, распознаваться другими,и в которой даже потомство могло бы обрести пример.

Даже если эта разработка собственной жизни субъектакак произведения личного искусства подчинялась коллек-тивным канонам, в античности она, как мне кажется, на-ходилась в центре морального опыта, воли к морали, тогдакак в христианстве — вместе с религией текста, с идеей во-ли Божьей, с принципом повиновения — форма морали го-раздо больше напоминала кодекс правил (только некоторыеаскетические практики были больше связаны с проявления-ми личной свободы).

От античности к христианству мы переходим от морали,которая, по существу, являлась личной этикой, к морали,как подчинению системе правил. И античность меня интере-сует потому, что идея морали как подчинения кодексу пра-вил в настоящее время находится в процессе исчезновенияили уже исчезла. И этому отсутствию морали соответствуют,должны соответствовать поиски эстетики существования.

299


— Улучшило ли все накопленное за последние годы знаниео теле, сексуальности, отдельных дисциплинах наши от-ношения с другими, наше бытие в мире?

— Мне ничто не препятствует полагать, что целый ряд во-просов, ставший предметом дискуссии даже независимо отполитического выбора, дискуссий об известных формах су-ществования, правилах поведения и т. д., оказался исключи-тельно плодотворным: речь идет об отношениях к телу, от-ношениях между мужчиной и женщиной, к сексуальности.

— Стало быть, эти знания помогли нам лучше жить.

— Изменение произошло не просто в интересах, но и в фи-лософском — критическом и теоретическом — дискурсе:большинство проведенных анализов не внушало людям, чтоони должны делать, во что они должны веровать, о чем ду-мать. Речь шла, скорее, о том, чтобы показать, как по сейдень могли взаимодействовать социальные механизмы, какдействовали формы подавления и принуждения — и потом,исходя из этого, мне кажется, что людям была дана возмож-ность самоопределяться и, зная все это, совершать экзистен-циальный выбор.

— Пять лет назад на своем семинаре в Коллеж де ФрансВы начали читать Хайека и фон Мизеса3. Тогда мы гово-рили себе: через размышления о либерализме Фуко собира-ется написать нам книгу о политике. Либерализм казалсяеще окольным путем по обретению индивида за пределамимеханизмов власти. Известно, что Вы всегда занималисьфеноменологическим субъектом. А вот в эти годы зашелразговор о субъекте практик и новое обращение к либера-лизму было сделано как раз в связи с этим. Ни для кого несекрет, что зачастую говорят: в работах Фуко нет субъ-екта. Субъекты всегда подчинены, они служат точкойприложения нормативных техник и дисциплин, но никог-да не бывают суверенными.

300


— Здесь надо делать различия. В первую очередь, я действи-тельно .думаю, что суверенного и основополагающего субъ-екта, универсальной формы субъекта, которую можно найтиповсюду, не существует. Я чрезвычайно скептично и крайневраждебно настроен по отношению к этой концепции субъ-екта. Напротив того, я думаю, что субъект складывается че-рез практики подчинения, или — более автономным обра-зом — через практики освобождения, свободы подобно то-му, как в античности он складывался, разумеется, исходя изизвестного количества правил, стилей и условностей, какиемы находим в культурной среде.

— Это подводит нас к политической актуальности. Вре-мена сложные: в международном плане мы видим шан-таж Ялтинских соглашений и противостояние блоков; вплане внутреннем — призрак кризиса. По отношению ковсему этому представляется, что между левыми и правы-ми существует только стилевое различие. Как же тогдаопределиться, как вести себя по отношению к такой ре-альности и ее требованиям, если очевидно, что у нее нетвозможной альтернативы1?

— По-моему, Ваш вопрос сразу и справедлив, и чересчурузко поставлен. Необходимо его разложить на два порядкавопросов: во-первых, надо или не надо все это принимать?Во-вторых, если мы это примем, то что можно с этим сде-лать? На первый вопрос следует отвечать без всякой двус-мысленности: принимать не надо ни пережитков войны, нипродолжения определенной стратегической ситуации в Ев-ропе, ни того факта, что пол-Европы порабощено.

Затем ставится еще один вопрос: «Что можно сделать про-тив власти, подобной той, что существует в Советском Сою-зе, ради нашего собственного правительства и с народами,что, расположившись по обе стороны Железного Занавеса,намереваются поставить под сомнение установившийся раз-дел Европы?» По отношению к Советскому Союзу много не

301


сделаешь: можно разве что по возможности эффективно по-могать тем, кто борется на местах. Что же касается двух дру-гих целей, то сделать можно много, работы по горло.

— Стало быть, не надо разделять, так сказать, гегельян-скую позицию, состоящую в том, чтобы принимать дей-ствительность как она есть и какой нам ее представля-ют. Остается последний вопрос: «Существует ли истинав политике?»

— Я слишком верю в истину, и потому предполагаю, что су-ществуют различные истины и разные способы ее высказы-вания. Разумеется, невозможно требовать у правительствавысказывать истину, всю истину, ничего, кроме истины. За-то от правительств возможно потребовать определенную ис-тину, касающуюся окончательных проектов, обобщенныхвыборов тактики, известного количества конкретных пун-ктов их программы: гражданин, его parrhesia (свободноеслово) могут и должны запрашивать правительство, опи-раясь на свои знания и опыт и на полномочия гражданина,относительно того, что правительство делает, о смысле егодействия, о принятых им решениях.

И все-таки необходимо избегать западни, которую прави-тели готовят интеллектуалам и в которую они сами часто по-падают: «Поставьте себя на наше место». Это не тот вопрос,на который следовало бы отвечать. По какому бы предме-ту ни принималось решение, надо было бы знать те досье,каких мы не знаем; надо иметь возможность анализироватьситуацию, а у нас нет возможности этого сделать. Вот и за-падня. Но тем не менее в качестве управляемых граждан мыимеем полное право осведомляться об истинном положениивещей4: «Что вы делаете, к примеру, когда проявляете враж-дебность к вопросу о евроракетах или когда, наоборот, под-держиваете их; когда вы реструктурируете лотарингскуюсталелитейную промышленность; когда вы открываете до-сье на свободное образование?»

302


— С каким типом читателя Вы хотели бы встретить-ся, спускаясь в тот ад, каким являются длительные раз-мышления, длительные поиски — в тот ад, куда мы от-правляемся в поисках истины? Ведь факт, что если,может быть, еще есть хорошие авторы, то хороших чи-тателей становится все меньше,

— Я бы сказал: нет даже и просто читателей. Нас большедействительно не читают. Первую книгу, которую мы пи-шем, читают, потому что нас не знают; потому что люди незнают, кто мы; и читают эту книгу в беспорядке и смятении,что, как я считаю, очень хорошо. Нет причины не толькописать книгу, но и устанавливать закон относительно кни-ги. Единственным законом являются все возможные про-чтения. Я не вижу больших неудобств в том, что книга чи-тается по-разному, если она читается. Но серьезно как разто, что по мере того, как мы пишем книги, нас перестают чи-тать вообще, — и от деформации к деформации, основыва-ясь на мнениях других, мы в конце концов придаем книгеабсолютно гротескный образ.

И здесь действительно встает проблема: надо ли вдавать-ся в полемику и реагировать на каждую из этих деформа-ций, а следовательно, навязывать читателям какой-то закон(что меня отталкивает), или же (что меня отталкивает в рав-ной степени) терпеть деформацию книги до тех пор, покаона не станет карикатурой на саму себя?

Здесь мыслимо одно решение: единственный закон о пе-чати, единственный закон о книгах, который я хотел быпринять, мог бы состоять в запрете дважды использоватьимя одного автора — с тем, чтобы дать больше прав аноним-ности и псевдонимам, чтобы каждая книга читалась радисамой себя. Есть книги, для которых знание автора являет-ся ключом к тому, чтобы быть понятой. Но — помимо неко-торых великих авторов — для большинства прочих это зна-ние не служит ровным счетом ничему. Оно служит разве что

303


ширмой. Ά что касается такого человека, как я, который неявляется великим автором — я только делаю книги, — хоте-лось бы, чтобы они читались ради самих себя, с признаниемих собственных несовершенств и вероятных достоинств.

ПРИМЕЧАНИЯ


1. «El poder, una bestia magnifica» (беседа с M. Осорио), Quaderno parael dialogo, № 238, 19—25 novembre 1977.

2. Без комментариев {англ.). —Прим. пер.3. Меджнун {араб.) — буквально: «одержимый джиннами», но в поло-

жительном контексте также «вдохновенный». —Прим. пер.


1. «Qu'appell-t-on punir?» (интервью с Ф. Рингельхаймом, записанное вдекабре 1983 г., просмотренное и исправленное М. Фуко 16 февраля 1984г.), Revue de l'université de Bruxelles, № 1—3: Punir, mon beau souci. Pourune raison pénale, 1984, pp. 35—46.

2. Цит. по: Фуко M. Надзирать и наказывать. M.: Ad Marginem, 1999.С. 374. —Прим. пер.

3. Там же. С. 143. — Прим. пер.4. Смысла существования {φρ.).5. Hulsman (L.), Le Système pénal en question, Paris, Le Centurion, 1982.


1. «Michel Foucault: la sécurité et l'État» (entretien avec R. Lefort), Tribu-ne socialiste, 24—30 novembre 1977, pp. 3—4.

2. Клаус Круассан — адвокат, выступавший в качестве защитника напроцессах по делу активистов немецкой леворадикальной подпольной во-оруженной организации «Роте Армее Фракцьон» (РАФ). Несколько разподвергался арестам. В данном интервью речь идет о скандале, связанномс арестом и выдачей Круассана французскими властями властям ФРГ. —Прим. пер.

3. Изгоя {англ.). —Прим. пер.4. Пине Антуан — французский политический и государственный де-

ятель. Один из лидеров «независимых», в годы Второй мировой вой-ны — член Национального совета Виши, сотрудничавшего с немецкимиоккупантами, затем примкнул к Сопротивлению. Сторонник Евроатлан-тического пакта и европейской интеграции. В марте 1952 года возглавилправительство Четвертой республики. Время правления кабинета Пинеотмечено прекращением роста цен, увеличением объема промышленного

305


и сельскохозяйственного производства и укреплением франка, что позво-лило французской печати писать о «чуде Пине» и даже называть его «спа-сителем франка», способствовавшим существенному оздоровлению фран-цузской экономики. — Прим. пер.


1. «Lettre à quelques leaders de la gauche», Le Nouvel Observateur, № 681,28 novembre—4 décembre 1977, p. 59.

2. Я не могу высказываться за г-на Марше [Жорж Марше — гене-ральный секретарь Французской Коммунистической партии в 1970-е го-ды. — Прим. пер.]. Как мог он знать, что протестуют столько людей —ведь «Юманите» от 15 ноября привело только четыре имени из тех, кто могбы привлечь его внимание? Может быть, он проявил равнодушие к обще-ственному мнению и Франции, и Германии; к тому, что против возможнойвыдачи Круассана протестуют Жан-Луи Барро, Ролан Барт, Пьер Булез,Пьер Видаль-Наке, Макс Галло, Мишель Ги, Андре Глюксман, Жан-ЛуДабади, Жан-Мари Доменак, Жак Жюльяр, Морис Клавель, Жорж Кон-шон, Коста-Гаврас, Клод Мансерон, Крис Маркер, Ив Монтан, Клод Мо-риак, Франсуа Перье, Эмманюэль Роблес, Сезар, Симона Синьоре, КлодСор, Анн Филип, Патрис Шеро?

3. Алена Пейрефита. — Прим. франц. изд.


1. «Polemics, Politics and Problematization» (беседа с П. Рабиновым),ответы, переведенные на англ. язык, май 1984, in: Rabinow (P), ed., TheFoucault Reader, New York, Pantheon Books, 1984, pp. 381—390.


1. «Die Folter, das ist die Vernunft»; беседа с К. Бёзерсом, франц. пер.Ж. Шави, Literaturmagazin, № 8, Dezember 1977, S. 60—68.

2. Le Désordre des Familles (avec A. Farge), Paris, Julliard/Gallimard, coll.«Archuves», 1982.

3. Szasz (T.), Fabriquer la folie, trad. M. Manin et J.-P Cottereau, Payit,1976.

4. Разум {нем.). —Прим. пер.


1. «El nacimiento de la medicina social»; пер. Д. Рейнье, Revista centro-americana de Ciencias de la Salud, № 6, январь—апрель 1977, pp. 89—108.

306


(Вторая лекция, прочитанная в рамках курса социальной медицины в уни-верситете штата Рио-де-Жанейро, октябрь 1974).

2. Le Roy Ladurie (E.), Peter (J.-E), Dumont (Ε), Anthropologie du cons-crit français d'après les comptes numériques et sommaires du recrutement del'armée (1819—1826), Paris, Mouton, coll. «Civilisations et Sociétés», № 28,1972.

3. New York, Hafner Publications, 1965.4. Здесь и далее игра слов: corps можно понимать и как «тело», и как

«совокупность». —Прим. пер.5. Т. XXVII, 1953, pp. 21—42.6. New York, M. D. Publications, 1958.7. London, William Ridway, 1846.8. MacLeod (R. M.), «Law, Medicine, and Public Opinion. The Resistance

to Compulsory Health Législation. 1870—1907», in Public Law. The Consti-tutional and Administrative Law of the Commonwealth, London, № 2, Sum-mer 1967, Part 1, pp. 107—128; № 3, Autumn 1967, Part 2, pp. 189—211.


1. «Le terrorisme ici et là» (entretien avec D. Éribon), Libération, № 403,3 septembre 1982, p. 12.

2. T. e. французским президентом. — Прим. пер.3. 30 сентября 1981 г.: отмена смертной казни; 26 ноября 1981 г.: от-

мена закона о нарушениях общественного порядка и нанесении ущербаимуществу; 30 июня 1982 г.: отмена постоянных трибуналов в вооружен-ных силах; 30 июля 1982 г.: отмена судебных преследований за гомосексу-ализм.

4. Роберт (Бобби) Сэндс — один из активистов Ирландской республи-канской армии (ИРА), умерший 5 мая 1981 г. в тюрьме Мейз (СевернаяИрландия) после двухмесячной голодовки в знак протеста против усло-вий содержания политзаключенных — активистов ирландского республи-канского движения в британских тюрьмах после того, как консервативноеправительство М. Тэтчер отказалось удовлетворить выдвинутые требова-ния. — Прим. пер.

5. Фуко имеет в виду события, связанные с введением военного по-ложения в декабре 1981 г. в Польской Народной Республике и запреще-нием польскими властями деятельности оппозиционного профсоюзно-го объединения «Солидарность». 30—31 августа 1982 г. в 34 воеводствахПольши прошли массовые демонстрации с требованием легализации «Со-лидарности» и отмены режима чрезвычайного положения. В ряде городовмилиция применила оружие, в результате чего погибло несколько чело-век. — Прим. пер.

307


ЭВОЛЮЦИЯ ПОНЯТИЯ «ОПАСНЫЙ ИНДИВИД»В СУДЕБНОЙ ПСИХИАТРИИ XIX ВЕКА

1. «About the Concept of the «Dangerous Individuel» in 19th Century Le-gal Psychiatry», Journal ofLaw and Psychiatry, vol. I, 1978, pp. 1—18.

2. Речь идет о деле Патрика Анри, с которым судилась г-жа Бадентер.3. Дело, о котором сначала сообщил страсбургский доктор Райссайзен

(Reisseisen), «Examen d'un cas extraordinaire d'infanticide», Jahrbuch derStaatsarzneikunde, J. H. Koop éd., vol. XI, 1817, a затем Шарль Марк (Marc)в De la folie considérée dans ses rapports avec les questions médico-judiciai-res, Paris, Baillière, 1840, t. II, pp. 130—146.

4. 4 ноября 1825 г. Анриетта Корнье отрезала голову Фанни Белон, де-вочке, которой был 1 год 7 месяцев и за которой она присматривала. Послепервой экспертизы, проведенной Аделоном, Эскиролем и Левейе, адвока-ты служанки обратились за судебно-медицинской консультацией к Шар-лю Марку. Marc (С), Consultation médico-légale pour Henriette Cornier, ac-cusée d'homicide commis volontairement et avec préméditation (1826), затемв De la folie, op. cit., t. II, pp. 71—130. См. также Georget (Ε.), Discussionmédico-légale sur la folie, suivie de l'examen du procès criminel d'HenrietteCornier et de plusieurs autres procès dans lesquels cette maladie a été alléguécomme moyen de défense, Paris, Migneret, pp. 71—130.

5. Metzger (J. D.), Gerichtlich-medizinische Beobachtungen, Königsberg,J. Kanter, 1778—1780,2 vol. Hoffbauer (J. С), Untersuchungen über die Krank-heiten der Seele und der verwandten Zustände, Halle, Trampen, 1802—1807,3 vol. Esquirol (J. E. D.), Des maladies mentales considérées sous les rapportsmédical, hygiénique et médico-légal, Paris, Baillière, 1838, 2 vol. Georget (E.),Examen des procès criminels des nommés Léger, Feldtmann, Lecouffe, Jean-Pierre et Papavoine, suivi de quelques considérations médico-légales sur la li-berté morale, Paris, Migneret, 1825. Hellis (W. G), A Treatise on the Nature,Symptoms, Causes and Treatment oflnsanity, with Practical Observations onLunatic Asylums, Londres, Holdsworth, 1838 (Traité de l'aliénation mentale,ou De la nature, des causes, des symptômes, et du traitement de la folie, trad.T. Archambault, avec des notes d'Esquirol, Paris, J. Rouvier, 1849). Combe(Α.), Observations on Mental Dérangement, Edinburgh, J. Anderson, 1831.

6. Фуко употребляет архаичный термин aliénistes. — Прим. пер.7. Hobbes (T.), Leviathan, or The Matter, Form and Power of Common-

wealth Ecclesiastical and Civil, London, Andrew Crooke, 1651 (Leviathan.Traité de la matière, de la forme et du pouvoir de la République ecclésiastiqieet civile, trad. Ε Tricaud, Paris, Sirey, 1971).

8. I Международный конгресс по криминальной антропологии (Рим,ноябрь 1885 г.), Actes du congrès, Turin, 1886. Prins (Α.), La Défense socialeet les Transformations du droit pénal, Bruxelles, Misch et Thron, 1910.

9. Расторжение унии Норвегии с Швецией произошло в 1905 г. —Прим. пер.

308


10. Ответственность за причину. — Прим. пер.11. Saleilles (R.), Les Accidents de travail et la Responsabilité civile. Es-

sai d'une théorie objective de la responsabilité délictuelle, Paris, A. Rousseau,1897, p. 36.

12. Международный союз уголовного права, основанный в 1889 г. бель-гийцем Принсом, немцем фон Листом и нидерландцем Ван Хамел ом, мно-го сделал для криминологических исследований и организовал до войны1914 г. ряд конгрессов. М. Фуко ссылается на введение понятия «опасно-го состояния» Адольфом Принсом в его сообщении на X Международномконгрессе по уголовному праву (Гамбург, 12 сентября 1905 г.) «Актуаль-ные трудности проблемы репрессивных мер», Actes du X Congrès, in Bul-letin de l'Union international de droit pénal, vol. XIII, Berlin, J. Guttentag,1906, p. 362.


1. «Sécurité, territoire, population», Annuaire du Collège de France, 78eannée, Histoire des systèmes dépensée, année 1977—1978, pp. 445—449.

2. Благосостояния (нем.). —Прим. пер.3. Немецкий, французский и английский термины соответственно, при-

близительно эквивалентные термину «общественное здравоохранение». —Прим. пер.


1. «Naissance de la biopolitique», Annuaire du Collège de France, 79e an-née, Histoire des systèmes dépensée, année 1978—1979, 1979, pp. 367—372.

2. Полицейская наука, (нем.). —Прим. пер.3. В переиздании конспектов курса в издательстве «Жюльяр» тут фигу-

рирует оборот с глаголом «является» [est], что грамматически представля-ется более правильным, но все-таки придает фразе иной смысл. — Прим.франц. изд.

4. Rosanvallon (Ε), Le Capitalisme utopique: critique de l'idéologie écono-mique, Paris, éd. du Seuil, coll. «Sociologie politique», 1979.

5. «Новый курс» президента Ф. Д. Рузвельта. —Прим. пер.


1. «The Subject and Power» («Le sujet et le pouvoir», trad. Ε Durand-Bogaert), in Dreyfus H. and Rabinow P, Michel Foucault: Beyond Structur-alism and Hermeneutics, Chicago, The University of Chicago Press, 1982,pp. 208—226.

2. По-русски, скорее, «подданный». —Прим. пер.

309


3. Фуко все время акцентирует игру со словом assujetissement: это и«порабощение», и «образование субъекта», «субъективация». — Прим.пер.

4. Что такое Просвещение? (нем.).5. Просветители (нем.).6. Когда Хабермас различает господство, коммуникацию и целенаправ-

ленную деятельность, то он, как я полагаю, подразумевает не три различ-ных сферы, но три «трансцендентальных понятия».

7. Французское слово conduite означает не только «поведение», но и«сопровождение», и «ведение дела». —Прим. пер.


1. «Des espaces autres» (conférence au Cercle d'études architecturales,14 mars 1967), Architecture, Mouvement, Continuité, № 5, octobre 1984,pp. 46—49.

2. Турецкие бани или парильни. — Прим. пер.


1. «L'intellectuel et les pouvoirs» (entretien avec С Panier et Ε Warté,14 mai 1981), La Revue Nouvelle, 40e année, t. LXXX, № до: Juger... de queldroit?, octobre 1984, pp. 338—343.

2. Здесь запись прерывается. Следовательно, продолжение интервьюопубликовать было невозможно. — Прим. франц. изд.

К ПРАВИТЕЛЬСТВАМ, ПРАВА ЧЕЛОВЕКА

1. «Face aux gouvernements, les droits d'homme», Libération, № 967,30 juin-—1er juillet 1984, p. 22.

2. M. Фуко перечисляет здесь гуманитарные инициативы неправи-тельственных организаций — от судна-госпиталя «Иль-де-Люмьер», от-правившегося спасать boat people [жители лодок (англ.). — Прим. пер.]у китайского побережья, до международной организации, защищающейвсех политзаключенных — перечисленные Фуко организации, начиная с1970-х гг., выступали за новую инициативу — за право свободного досту-па к жертвам всех конфликтов. — Прим. франц. изд.


1. «Space, Knowledge and Power», интервью с П. Рабиновым, trad. Ε Du-rand-Bogaert, Skyline, March 1982, pp. 16—20.

2. Vitruvius (M.), De architectura libri decem, Florence, 1522 (Les Dix Li-

310


vres d'architecture de Vitruve, trad. C. Perrault, Paris, J. B. Cognard, 1673,rééd. et revu par A. Dalmas, Paris, Balland, 1979).

3. Bodin (J.), Les Six Livres de la République, Paris, J. Du Puys, 1576(rééd. dans «Le Corpus des Œuvres de philosophie en langue française», Pa-ris, Fayard, 1986).

4. Le Maître (Α.), La Métropolitée, ou De rétablissement des villes capita-les, Amsterdam, 1682.

5. Goffman (E.), Asylums, New York, Doubleday, 1961 {Asiles. Études surla condition sociale des maladies mentaux et des autres exclus, trad. C. et L.Lamé, Paris, Éd. de Minuit, coll. «Le Sens commun», 1968).

6. Фильм M. Карне, 1945.7. Corbin (Α.), Les Filles de noce, Paris, Aubier, 1978.8. Речь идет о докладе на конференции, проведенной в Кружке по из-

учению архитектуры 14 марта 1967 г. и опубликованной в журнале Ar-chitecture, Mouvement, Continuité (№ 359). [См. наст, изд., с. 221—238. —Прим. ред.].


1. «Vous êtes dangereux», Libération, № 639, 10 июня 1983 г., р. 20.2. Прим. франц. изд.3. Робер Бадентер. — Прим. франц. изд.


1. «L'éthique du souci de soi comme pratique de la liberté» (бесе-да с X. Беккером, Р. Форне-Бетанкуром, А. Гомес-Мюллером, 20 января1984 г.), Concordia. Revista international de filosofla, № 6, июль—декабрь1984 г., с. 99—116.

2. Познай самого себя (др.-греч.). —Прим. пер.3. Platon, Alcibiade, 133 а—d (trad. M. Croiset), Paris, Les Belles Lettres,

«Collection des universités de France», 1925, pp. 109—110.4. Отсылка к сочинению Плутарха «О спокойствии души», 465с (trad.

J. Dumortier et J. Defradas), in Œuvres morales, Paris, Les Belles Lettres,«Collection des universités de France», 1975, t. VII, Ire partie, p. 99.

5. Grégoire de Nysse, Traité de la virginité, chap. XIII: «Забота о самомсебе начинается с избавлением от брака», 303с—305с (trad. M. Aubineau),Paris, Éd. du Cerf, coll. «Sources chrétiennes», № 119, 1966, pp. 423—431.

6. Platon, Alcibiade, op. cit., 124b, p. 92, 127d—e, p. 99.7. Xénophon, Mémorables, livre III, chap. VII, 9 (trad. É. Chambry), Paris,

Garnier, coll. «Classiques Garnier», 1935, p. 412.8. Platon, Apologie de Socrate, 30b (trad. M. Croiset), Paris, Les Belles Let-

tres, «Collection des universités de France», 1925, p. 157.

311


9. Ibid., 36с—d, p. 166.10. Descartes, Méditations sur la philosophie première (1641), in Œuvres,

Paris, Gallimard, coll. «Bibliothèque de la Pléiade», 1952, pp. 253—334.


1. «Le retour de la morale» (беседа с Ж. Барбедеттом и А. Скала,29 мая 1984 г.), Les Nouvelles littéraire, № 2937, 28 июня—5 июля 1984 г.,pp. 36—41.

2. Brown Ρ and Lamont R., The Making ofLate Antiquity, 1978 {La Genèsede VAntiquité tardive, Paris, Gallimard, 1983).

3. Heidegger M., Sein und Zeit (L'Être et le Temps, trad. R. Boehm et A. deWaelhens, Paris, Gallimard, 1964).


1. «Truth, Power, Self», беседа с Р. Мартином, университет штата Вер-монт, 25 октября 1982 г.; перевод Ф. Дюран-Богара, в: Hutton Ε Η., Gut-man Η., Martin L. H. (ed.), Technologies ofthe Self. A Seminar with MichelFoucault, Amherst, the University of Massachusetts Press, 1988, pp. 9—15.

2. Dreyfus H., Rabinow Ε, Michel Foucault: Beyond Structuralism andHermeneutics, Chicago, University of Chicago Press, 1982 (Michel Foucault,un parcours philosophique, trad. F. Durand-Bogaert, Paris, Gallimard, 1984).


1. «Une esthétique de l'existence» (беседа с А. Фонтана), Le Monde, 15—16 июля 1984 г.

2. У истоков удовольствия (итал.). —Прим. пер.3. Речь идет о семинаре 1979—1980 гг., посвященном некоторым аспек-

там либеральной мысли XIX в.4. Намек на проект Белой книги, предложенный М. Фуко небольшой

рабочей группе, собиравшейся в больнице Тарнье, о так называемой груп-пе «академия Тарнье».

В издательстве «ПРАКСИС» вышли в свет:

МАЙКЛ ХАРДТ, АНТОНИО НЕГРИ

Империя

В настоящее время глобализация является одной из наи-более широко обсуждаемых тем как в средствах массовойинформации, так и в социальных науках. Тем не менее, досих пор продолжает ощущаться недостаток работ, в которыхэто явление подвергалось бы целостному, всеобъемлющемуосмыслению. «Империя», являющаяся плодом сотрудниче-ства американского литературного критика и итальянскогополитического философа, сидящего в тюрьме по обвинениюв сотрудничестве со знаменитыми «Красными бригадами»,представляет собой попытку подобного осмысления. Класси-ческого империализма, хорошо известного по работам клас-сиков марксизма, уже давно не существует, чего, однако,нельзя сказать о самой Империи. Майкл Хардт и АнтониоНегри утверждают, что новый политический порядок глоба-лизации нужно рассматривать в одном ряду с историческимпониманием Империи как универсального порядка, не счи-тающегося с пределами и границами. Тем не менее, авторыутверждают, что смысл глобализации заключен не в разру-шении суверенитета национальных государств, а в превра-щении его в сложную систему национальных и наднацио-нальных институтов, влияние которых охватывает весьземной шар. «Империя», интеллектуальный бестселлер по-следних двух лет, предлагает всеобъемлющий неомарксист-ский анализ складывающегося мирового порядка и стремит-ся найти возможные пути его разрушения.


ДЭВИД ХЭЛД И ДР.

Глобализация: политика, экономика, культура

Эта книга, впервые увидевшая свет в 1999 году, представ-ляет собой комплексный анализ сложных процессов, меня-ющих современный мир, написанный ведущими специа-листами в этой области. Основанная на многих годах кро-потливых исследований она предлагает всеобъемлющееисследование процессов глобализации в ясной и доступнойформе. Книга проясняет запутанное понятие глобализациии помещает ее современное развитие в исторический кон-текст. Опираясь на уникальные данные, она дает детальноеобъяснение того, как нынешняя фаза глобализации транс-формирует современные общества в сферах политики, эко-номики и культуры. На сегодняшний день это наиболее си-стематическое и последовательное исследование проблемы.


ЮРГЕН ХАБЕРМАС

Политические работы, 1980—1998

В сборник включены избранные работы крупнейше-го современного немецкого философа, охватывающие весьспектр проблем, над которыми он работал последние двад-цать лет: рефлексивная модернизация, культуры модерна ипостмодерна, национальная и постнациональная идентич-ность, дискуссии вокруг проекта Просвещения как основыСовременности.


МИШЕЛЬ ФУКО

Интеллектуалы и властьИзбранные политические статьи и интервью. Части 1, 2

Мишель Фуко является в настоящее время одним из наи-более часто цитируемых авторов в области современной по-литической философии и теории культуры. В 90-е годы вРоссии были опубликованы практически все основные те-оретические произведения этого автора — «История безу-мия», «Надзирать и наказывать», «Слова и вещи», «Воля кзнанию» и др. Это сделало Фуко и его идеи необычайно по-пулярными в России. Однако, при всей известности творче-ства Фуко, отечественному читателю остается практическинеизвестной деятельность Фуко-политика, нашедшая своеотражение в многочисленных статьях и интервью, в кото-рых он дает оригинальную трактовку политических собы-тий и процессов второй половины двадцатого века. Сре-ди тем, затронутых Фуко, проблема связи между знаниеми властью, изменение механизмов функционирования вла-сти в современных обществах, роль и статус интеллектуала,судьба основных политических идеологий XX столетия.


НИКЛАС ЛУМАН

Реальность массмедиа

Книга ведущего немецкого социолога, последнего круп-нейшего представителя теории социальных систем, посвя-щена проблеме функционирования средств массовой ком-муникации в современных обществах. Стандартное пред-ставление о роли средств массовой коммуникации обычновыражается в форме противоречия, когда одни считают ихнеобходимым инструментом поддержания свободы слова, адругие — средством манипуляции сознанием людей. В своейкниге Луман делает попытку выйти забрамки данного про-тиворечия ипоказать роль средств массовой коммуникациикак интегральной части современной социальной системы.


АЛЕКС КАЛЛИНИКОС

Антикапиталистический манифест

Демонстрации в Сиэтле и Генуе открыли новую эпохумассовых движений протеста. Неолиберальная экономиче-ская политика, проводимая ведущими странами Запада иопирающимися на них международными организациями,порождает растущее сопротивление во всем мире.

Так против чего же выступают антиглобалисты? Противглобализации, κέικ гласит наиболее расхожее мнение? Илипротив пресловутого Вашингтонского консенсуса, вот ужена протяжении долгого времени определяющего политикуосновных западных держав? Или может их враг - сама ка-питалистическая система? Всемирный Социальный форумв Порто-Аллегре выдвинул лозунг: «Другой мир возможен».Но что это за мир? Каковы его очертания?

На все эти вопросы пытается ответить в своей книге, вы-шедшей весной 2003 года, известный британский ученый-политолог Алекс Каллиникос. В ней он исследует разви-тие антиглобалистского движения, анализирует состав вхо-дящих в него политических сил, а также выявляет стоящиеперед ним стратегические задачи. Каллиникос утверждает,что движение направлено против самой системы глобаль-ного капитализма. Являющаяся ее движущей силой логикаконкурентного накопления не просто усиливает экономиче-скую нестабильность и увеличивает неравенство в глобаль-ном масштабе, но ведет к экологической катастрофе и ужа-сающим социальным конфликтам. Чтобы успешно противо-стоять вызовам глобального капитализма новое протестноедвижение, считает автор, должно творчески соединить в се-бе свой собственный динамичный стиль и лучшие марксист-ские традиции.

Мишель Фуко

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЫ И ВЛАСТЬИзбранные политические выступления и интервью

Часть 3

Перевод с англ. Б. М. Скуратов

Оформление обложки А. КулагинМакет и верстка А. В. Иванченко

Издательская группа «Праксис»ИД № 02945 от 03.10.2000

Подписано в печать 04.10.2005. Формат 60 х 90/16Бумага офсетная. Печать офсетная

Тираж 2000 экз. Заказ 3059

ООО «Издательская и консалтинговая группа „ПРАКСИС"»127486, Москва, Коровинское шоссе, д. 9, корп. 2

http://www.praxis.suhttp://www.politizdat.ru

e-mail: [email protected]

Отпечатано с готовых диапозитивовв ОАО «Типография „Новости"»

105005, Москва, ул. Фр. Энгельса, д. 46

ISBN 5-901574-53-2

Documents

Фуко М. - Интеллектуалы и власть. Часть 3. - 2006