Юность, №3

литературно-художественный и общественно-политический журналвыходит с июня 1955 г.

Учредитель — трудовой коллектив редакции журнала «Юность».

«ЮНОСТЬ» — зарегистрированный товарный знак, являющийся собственностью трудового коллектива редакции журнала «Юность».

Выпуск издания осуществляется при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям.

подписной индекс 71120

ISSN 0132-2036

E-mail: unost-contact@mail. ru http://unost. org

«ЮН

ОС

ТЬ

» ©

С. К

раса

уска

с. 1

962

г. Редакционный совет:

Анатолий АЛЕКСИН

Лев АННИНСКИЙ

Зоя БОГУСЛАВСКАЯ

Валерий ЗОЛОТУХИН

Елена ИСАЕВА

Кирилл КОВАЛЬДЖИ

Валерий КОЗЛОВ

Владимир КОСТРОВ

Нина КРАСНОВА

Татьяна КУЗОВЛЕВА

Евгений ЛЕСИН

Дмитрий МИЗГУЛИН

Георгий ПРЯХИН

Владимир РАДЧЕНКО

Ольга РыЧКОВА

Елена САЗАНОВИЧ

Александр СОКОЛОВ

Борис ТАРАСОВ

Елена ТАХО-ГОДИ

Олег ТОЛКАЧЕВ

Игорь ШАЙТАНОВ

Андрей ШАЦКОВ

Главный РедактоР Валерий ДУДАРЕВ

Редакционная коллеГия:

заведующая отделом образования и молодежной политики Славяна БАКУНИНА

заведующая отделом поэзии Юлия ГИАЦИНТОВА

главный художник Дмитрий ГОРЯЧЕНКОВ

заведующая отделом критики Анна КОЗЛОВА

ответственный секретарь Ярослав ЛИТВИНЕНКО

заведующий отделом культуры Александр МАХОВ

заместитель главного редактора, заведующий отделом прозы Игорь МИХАЙЛОВ

главный консультант Эмилия ПРОСКУРНИНА

заведующая отделом публицистики Екатерина САЖНЕВА

консультант главного редактора Евгений САФРОНОВ

директор по развитию Светлана ШИПИЦИНА

№ 3 (686) • 2013

© Михаил Пак, «Сумерки» на первой стр. обложки, 2013

теМа ноМеРа: Валерий Золотухин + нина КрасноВа = частушКапоэзия

валерий Золотухин + нина краснова = частушка Тема номера ..........3александр вепрЁв ..................................................................................39

пРоза

екатерина сажневаПод небом голубым ПовесТь ..........................................................18

дмитрий ГвоЗдовлюбовь наПрокат рассказ .............................................................. 59

елена саЗановичПеревернутый мир роман (Продолжение) ........................................ 92

заМетки неистоРика

лев аннинскийШаламовская несознанка .......................................................10

заМетки нетеатРала

лев аннинскийПодрумянить мужиков? ............................................................. 11

судьба человекажелезный Феликс леТоПись земных мыТарсТв скиТальца Феликса Шведовского ............................12

РазнообРазие слоГа

игорь МихайловПроФессия михалков к 100-леТию с. в. михалкова ........................ 46

анатолий юрковкоронация человека субъекТивные замеТки о Прозе г. в. Пряхина ..... 49

20-я коМната (от пятнадцати и стаРше)

сергей воронин«чему нас учит, так сказать, семья и Школа?» заПиски ПреПодающего (окончание) ........................ 63

100 книГ, котоРые потРясли МиР

елена саЗановичборис николаевич Полевой. Повесть о настоящем человеке ............................................. 88

Женские веды

светлана кайдаш-лакшинаПарадный женский Портрет ................................................... 90

как беден наш язык! / ПОЖАЛУЙСТА, ГОВОРИТЕ ПО-РУССКИ!

Марианна тарасенкоПила как орудие адюльтера ....................................................91

былое и дуМы

Михаил МорГулиссны моей жизни, или Полузабытые сны восПоминания (Продолжение) ................... 114

инозеМный сюЖет

Мэри хантер остиннеунывающий ледник Перевод евгения никиТина ...................... 120

твоРческий конкуРс

арина каледина люксембург ...............................................................123Зулкар хасанов г. калуга .................................................................... 131Мирон тихоМиров г. москва ...............................................................134

в конце концов // Детектив на ночь //

валерий илЬичевсхватка бульдогов Под ковром ПовесТь (Продолжение) ........... 141

// Зеленый портфель //

дмитрий ФилЬвыдумщики .................................................................................. 148Фразы ............................................................................................... 150

// «До востребования» //

Галка Галкина…и Полуботонов в Придачу ......................................................... 151

// Veriora veris //

шалун Гео, человек-юбилейПока цел, сходи в цдл! ..................................................................152

Заведующая редакцией Лидия ЗЯБКИНАЗаведующий отделом информации Игорь РУТКОВСКИЙспециальный корреспондент по белгородской области Нила ЛыЧАКредактор-корректор Юлия СыСОЕВАверстка и оформление Елизавета ГОРЯЧЕНКОВАГлавный бухгалтер Алла МАТЮХИНАФинансовая группа Лариса МЕЛЬНИКОВАЗаведующая отделом рукописей Ирина УШАКОВАинтернет-версия Наталья СыСОЕВАЗаведующая отделом распространения Ульяна ТКАЧЕНКОдежурные по редакции Людмила ЛОГАЧЕВА Татьяна СЕМЕНОВА Татьяна ЧЕРыГОВАадминистратор Зинаида ПОТАПОВА

Лиц. Минпечати № 112.адрес редакции:Москва, ул. 1-я Тверская-Ямская, д. 8, стр. 1.для почтовых отправлений:125047, Москва, а/я 182, «Юность».Тел.: +7 (499) 251-31-22, +7 (499) 250-83-98, +7 (499) 250-40-72,тел./факс: +7 (499) 250-40-60

Рукописи не РецензиРуются и не возвРащаются. автоРы несут ответственность за достовеРность пРедоставленных матеРиалов. мнения автоРа и Редакции могут не совпадать. пРи пеРепечатке матеРиалов ссылка на жуРнал «юность» обязательна.

Отпечатано в ГУП Академиздатцентр «Наука» РАН, ОП «ПИК «ВИНИТИ»-«Наука»140014, Люберцы, Московская обл., Октябрьский пр., 403Тел. +7 (495) 974-69-76Тираж 6 500 экз. Формат: 60x84/8Заказ №

3№ 3 • март

поэзия / ТЕМА НОМЕРА

Валерий Золотухин + Нина Краснова = частушка

Нина Краснова — известная поэтесса «потерянного поколения». Родилась в Рязани в многодетной семье, росла с мамой, братьями и сестрой, без отца. C первого по восьмой класс училась в рязанской школе-интернате № 1, потом — в средней школе № 17, по окончании которой работала пионервожатой и руководительницей кукольного кружка в пионерлагере «Комета», литсотрудником в газете «Ленинский путь» Рязанского района в отделе искусства, культуры и спорта, потом (по лимиту) — пекарем-выборщиком на Московском хлебозаводе № 6.

С 1972 по 1977 г. училась в Литературном институте им. Максима Горького на очном отделении поэзии, куда поступила по рекомендации Владимира Солоухина, занималась на семинаре Евгения Долматовского и работала при институте дворником, кладовщиком, дежурной на сигнализации, машинисткой в машбюро.

В 1978 году вернулась в Рязань. Работала там руководителем литобъединения «Рязанские родники», состояла в редколлегии литературной газеты «Рязанское узорочье».

В 1979 году в издательстве «Советский писатель» вышла первая книга стихов Нины Красновой «Разбег», с которой поэтесса в 1980 году была принята в Союз писателей СССР.

Стихи пишет с семи лет (а сочинять их начала с трех лет).

Печаталась в журналах «Юность», «Москва», «Новый мир», «Дружба народов», «Октябрь», «Студенческий меридиан», «Крокодил» и т. д.

Дважды — Принцесса поэзии «Московского комсомольца» 1995 и 1996 гг., Королева любовно-эротической поэзии России.

Лауреат Седьмой артиады народов России. Лауреат конкурса им. Николая Рубцова «Звезда полей». Лауреат премии им. Анны Ахматовой (от журнала «Юность», 2011).

С 2009 года — основатель и главный редактор литературного альманаха «Эолова арфа».

Автор шестнадцати книг стихов и прозы. Печаталась не только в своей стране, но и за рубежом — в Болгарии, Венгрии, Румынии, Польше, Чехословакии, Германии, Норвегии, Италии, Франции, США, Израиле, Индии, Китае, на Кубе, в Алжире, Сирии, Эфиопии и т. д.

4 юность • 2013

поэзия / теМа ноМеРа

НиНа КрасНова о своих частушКах

С малых лет, с детского возраста я — сама не знаю, откуда — знала много разных частушек, в том числе рязанских. Вот одна такая, веселая и отчаянная по своему характеру, с простонародным колоритом ря-занской речи:

Пойду плясать,Надену баретки,Буду ноги задиратьВыше тубаретки.

Я слышала частушки (тогда) в основном от своих детсадовских, школьных (интернатовских) и дворо-вых подружек, от своих родственников, от крестной, а больше всего — от своей мамы, которая не только знала, но и сочиняла их экспромтом, по вдохнове-нию, как поэты сочиняют стихи, и которая пела не-которые из них в определенной обстановке:

Я любила ШурочкуЗа его тужурочку.Теперь Шура не хорош —Убирайся, куды хошь!

Я любила частушки моей мамы и не отличала их от народных, но не думала, что когда-нибудь после-дую ее примеру и тоже буду сочинять и даже петь их на людях. Я считала, что у меня это никогда не по-лучится. Тем более что я родилась не в селе, как она, а в городе, в Рязани, и никогда не бывала и не вы-ступала на деревенских гулянках, как она. Я считала, что частушки — деревенский жанр, которым спосо-бен владеть только деревенский человек. Я записы-вала их за ней, чтобы сохранить их для истории, и даже не пыталась попробовать себя в этом жанре. Но дурной пример заразителен. А положительный, оказывается, тоже. Постепенно ритмы частушек ста-ли проникать в мои стихи независимо от моей воли и от моего желания. Это первым заметил поэт Ев-гений Долматовский, мой литинститутский учитель, руководитель творческого семинара. И обратил на это мое внимание как на одну из черт и на одно из достоинств моих стихов.

Потом я познакомилась с заядлым частушеч-ником — поэтом-фронтовиком Николаем Старши-новым, главным редактором альманаха «Поэзия», который собирал частушки, причем только с «кар-

тинками» и только с матом, потому что считал, что самые лучшие из всех существующих на свете — это именно те, которые с «картинками» и с матом, и что они, как никакие иные, способны поднимать на-строение у людей. И я стала по его просьбе помогать ему пополнять его уникальную коллекцию. И вошла во вкус. И оценила жанр частушки во всей его ори-гинальности, во всей его красе и силе, со всеми его игровыми элементами, со всеми градациями и край-ностями эмоций, со всей ненормативной лексикой, в которой проявляется антиофициозность и неза-регулированность русской натуры, ее стремление вырваться за все ограничительные рамки хотя бы на какой-то момент, как вырывается река Трубеж возле Рязанского кремля в период весеннего поло-водья. И они стали сочиняться у меня сами собой и полились из меня в таком огромном количестве, что даже сам Старшинов испугался за меня, за мой имидж поэтессы, и сказал мне как-то:

— Ты уж даже меня переплюнула, превзошла по части частушек с «картинками» и с ненормативной лексикой. Смотри, не очень-то увлекайся этим в своем творчестве. А то к тебе приклеится ярлык ча-стушечницы, да еще и матерщинницы, хотя в жизни ты и не ругаешься матом и совсем не употребляешь его в своей речи. И тебя перестанут воспринимать как серьезную поэтессу.

Но было уже поздно. Ко мне приклеился титул Королевы эротической поэзии России.

Сюжеты частушек возникали у меня, как правило, от ярких рифм и от моих творческих фантазий, а не от фактов моей биографии. Одна рифма тянула за со-бой целый сюжет. Как, например, Мадрас (где я ни-когда не бывала, но где в журнале «Поэт» выходили мои стихи на всех главных языках мира) и — матрас:

В индийском городе МадрасеМеня катали на матрасе.Как увижу я матрас,Вспоминаю я Мадрас.

Я пишу частушки, как буриме. Ради удовольствия и для разминки пера. Я занимаюсь ими, как спорт-смен тренингом. Чтобы не терять форму. И при этом считаю, что написать хорошую частушку — не так-то просто, как это может показаться кому-то. Она требует специального искусства, которое включает

5№ 3 • март

в себя высокую технику и органичность стиха, его лаконичность и отточенность, музыкальность, под-вижность и легкость, как в балете, танце и пляске, и еще она требует веселой взвинченности автора, пе-ревоплощенности в создаваемый им образ и впада-ния в раж и в кураж.

Я думаю, что помимо русского и рязанского фольклора, и помимо моей мамы с ее художествен-ной целомудренностью, стеснительностью и де-ликатностью, и Старшинова с его художественной раскрепощенностью, и помимо некоторых других современных русских поэтов, к которым я отношу и патриарха патриархов Виктора Бокова, и авангар-диста авангардистов Андрея Вознесенского, на меня как на автора частушек и вообще альтернативной поэзии оказали свое влияние и Рабле, и Боккаччо, и Беранже, и Бернс, которых я открыла для себя в Литературном институте в пору своего студенчества, и авторы античных комедий, и французские труба-дуры со своими фривольными канцонами, и Барков, которого я в советское время читала в машинопис-ном варианте, и Пушкин со своей «Гавриилиадой» и со своими эпиграммами про князя Дундука и про Зу-бова, и Маяковский со своими «рябчиками», «ана-насами» и «буржуем», и Блок со своей поэмой «Две-надцать»... И, конечно, мой великий земляк Есенин,

который в 20-е годы славился не только своими стихами, но еще больше — озорными частушками, которые он распевал под тальянку в салоне Зинаи-ды Гиппиус и мечтал выпустить отдельной книгой — под названием «Рязанские страдания».

Я считаю, что частушки, даже самые несерьез-ные, — это очень серьезный жанр. Потому что он выполняет очень сложную функцию — без всяких медицинских вмешательств, без всяких лекарствен-ных препаратов и хирургических операций он ле-чит людей от плохих состояний духа, как шоковая смехотерапия, и вырабатывает у них, то есть у нас, иммунитет против пессимизма, уныния, скуки, и по-могает нам бороться со всеми трудностями жизни и легче переносить их. Я проверяла и свои, и народ-ные частушки на самых разных людях. Пела многие из них на литературных вечерах и вечеринках, в самых разных аудиториях, да и просто на «площа-дях и улицах столицы», когда продавала свои кни-ги «Интим» и «Семейная неидиллия». И пришла к такому выводу: чем люди нравственно здоровее и чище, и чем они естественнее и непосредственнее, и чем у них больше развито чувство юмора, тем луч-ше и адекватнее они реагируют на частушки и тем больше умеют ценить их и заложенную в них поло-жительную энергетику и шутку с эпатажем...

частушКи от НиНы КрасНовой

Крутые частушКи

* * *

Мужики перепились,Принялись резвиться,В вытрезвитель приплелись,Чтобы протрезвиться.

* * * Под часами я стою,Под часами мокну.Если милка щас придет,Милку в щечку чмокну.



* * *

Я завлечь его решила —Юбку маковую сшила.Он меня увидит в юбке —Поцелует прямо в губки.

* * *

Я ли с милым не полажу?Ляжу с милым, полежу,Нежно нос ему поглажу, Нежно в глазки погляжу.

* * * Я целую милогоВ губки, в глазки, в щеченьки.И могу поцеловатьКой-куда ещеченьки.

* * *

Я лежала с коммунистом На пригорке каменистом,Себе отбила все бока,С ним лежала я пока.

* * * Вся, пылая

И горя,Я целую Игоря.

* * *

Мой залетка возвратилсяИз мадридов, барселон.А зачем ему испанки? Всех испанок бросил он.

* * *

Лай-лай-лай да лай-лай-лай,Хороший город Мандалай.В самом центре МандалаяМандарин тебе дала я.

7№ 3 • март

* * *

Я с милашкой помирилсяПосле перебраночки,В универсаме ей купилПрянички-бараночки.

* * *

Жил в Рязани нуворишка,Нуворишка был воришка,Он уехал на Канары,Там попал в тюрьму, на нары.

* * *

По Рязани шел индиец,Он, наверно, был нудиец,Шел индиец парком, садом,Шел, сверкая голым задом.

* * *

В индийском городе МадрасеМеня катали на матрасе... Как увижу я матрас,Вспоминаю я Мадрас.

Частушки с московской топонимикой

1.Я не знаю, как у вас,А у нас в МамоновоНа любого хулиганаДубинка есть омонова.

2.Я не знаю, как у вас,А у нас-то в БутовоНа сто разутых мужиков —Ни одного обутого.

3.Я не знаю, как у вас,А у нас в ПолянахНету трезвых мужиков,Но сколько хочешь — пьяных.



4.Я не знаю, как у вас,А у нас в МытищахРэкетир в деньгах зарылся,В миллионах, в тыщах.

5.Я не знаю, как у вас,А у нас в ГаврилковоНикаких реформов нету —Одно говорилково.

6.Я не знаю, как у вас,А у нас-то в ТушиноТелевизор с «Дикой розой» —Вот и вся отдушина.

7.Я не знаю, как у вас,А у нас-то в ТушиноНету в людях огонька —Все давно потушено.

8.Я не знаю, как у вас,А у нас в ТатаровоТолько пэ и хэ осталисьОт времени от старого.

9. Я не знаю, как у вас,А у нас-то в ЩукиноВсе начальника ругают, Ругают сына сукина.

10.Я не знаю, как у вас,А у нас в ТайнинкеКтой-то к Таньке заходил,А потом и к Нинке.

9№ 3 • март

валерий ЗолотухиН о НиНе КрасНовой и о ее частушКах

Нина Краснова — это особое лицо в русской поэ-зии, особый образ — со своим космосом... некий на-циональный символ. В своих стихах фольклорного характера и в частушках она напоминает матрешку, которая кому-то кажется примитивной, но в кото-рой много чего заложено и сокрыто... У нас сейчас смеются над матрешкой, как над какими-нибудь песнями типа «Калинка, малинка моя...». Ее образ затаскали, затерли и замызгали, сделали признаком дурного тона, и американская кукла Барби кому-то кажется лучше матрешки, как и американские ков-бойские шляпы и американские шлягеры. Мы пере-стали ценить свою национальную красоту во всех ее проявлениях, в том числе и в поэзии, и в частушках. Потому, наверное, наши умные дети, которые овла-дели компьютерами, лишены способности воспри-нимать ее.

Нина Краснова своим творчеством помогает нам почувствовать русскую красоту, русскую душу, са-моцветное русское слово со всеми его переливами и оттенками, от чу`дных до чудных.

...У всякого поэта свой материал. Блока упрекали в цыганщине: мол, вот, у него в стихах много цыган-щины. У Бродского — много римского, латинского,

англо-саксонского... много этакой филологизмо-вости. И его можно было бы упрекнуть в том, что вот он нам свою ученость и грамотность показыва-ет. У Клюева было много гуслярского, старославян-ского...

У каждого свои заморочки, свои заскоки, свой конек.

Частушки для Нины Красновой — это ее ко-нек-горбунок со своими заскоками, органичными для рязаночки, которые, например, в поэзии Ах-мадулиной выглядели бы выпендрежем и даже от-кровенной глупостью, а у Нины это выглядит как у Красновой, и только у нее. Она скачет, летит на своем коньке-горбунке куда хочет. Кажется, что он несет ее, не разбирая дороги, на самом же деле он несет поэта своим Млечным Путем, только этому поэту доступным. Мотивы Блока свойственны толь-ко Блоку. А, например, Есенину свойственны свои мотивы. Он, как мне кажется, круче Блока...

Нине Красновой ее творческую силу дала мать-земля Рязанская, земля Русская. Она дала ей язык с его нормативом и ненормативом, с народным прищуром и озорством. И подтверждением этому служит творчество Нины Красновой, в том числе и ее частушки, которые я очень люблю петь.

10 юность • 2013

заМетки неистоРика

Лев АННиНСкий

Шаламовская несознанка

Десятилетия лагерных сроков оставили на его лице несмываемые упрямые борозды. В облике по-ражала статность. И еще — при рукопожатии — ка-менная сила огромной ладони, сохранившаяся у че-ловека под шестьдесят.

Шаламов приносил свои стихи к нам в редакцию журнала «Знамя»; стихи принимались, публико-вались.

Потрясение было впереди.По рукам вдруг пошли машинописные листочки

с «Колымскими рассказами». Мне дали их на ночь: запретный самиздат.

Чтение меня ошеломило — отчаянием любви к людям, обреченным на зверскую беспощадность.

Шаламов очередной раз появился в редакции и, как всегда, здороваясь, пожал мне руку.

— Варлам Тихонович! — произнес я, срываясь от волнения. — Я… прочел ваши рассказы…

И тут он обрезал меня ясным, яростным воз-гласом:

— Не писал!Эта мгновенная реакция обожгла меня: я почув-

ствовал финал допроса и тихо отошел, боясь, что он возненавидит меня за мою оплошность.

Последующие встречи удостоверили меня в его полной ко мне дружелюбности. Естественно, о рас-сказах я больше не заикался.

А вот звенит и теперь в памяти как финальный аккорд великого колымского цикла — яростный возглас, подключающий человеческое бессилие к запредельному напряжению судьбы, которая выно-сит приговор: писать. Или не писать.

11№ 3 • март

заМетки нетеатРала

Лев АННиНСкий

Подрумянить мужиков?

«Эмилия Галотти» — вещь хрестоматий-ная. И все-таки я напомню сюжет.

Два мужика кладут глаз на красавицу; один из них, чтобы устранить конкурента, нанимает кил-леров; красавица, спасая честь, хочет зарезаться и нанимает для этой операции в качестве киллера — родного отца.

Сквозь эту жуть (которую я несколько сдвинул к стилистике современности, ибо речь идет о спек-такле «Современника») пробиваются суждения за-мечательные. Например, что женщина не должна выставлять напоказ свой ум, это все равно, как если мужик подрумянивается. Актуально! Происходящее в «Современнике» не отнесешь ни к римской исто-рии (откуда немецкий драматург взял легенду), ни к средневековой Италии (куда он перенес действие), ни к Германии 1770-х годов (где он жил и писал свою пьесу). Сценическое действие ассоциируется у меня с безудержным бунтом современного моло-дого поколения, протестующего яростно и безадрес-

но — не только в Египте, где юнцы на площади сучат кулаками воздух, но и в Европе: в Греции, Испании, Франции… Не знаю, как насчет этого в Литве — спек-такль поставила у нас Габриэлла Туминайте (дочь известного литовского режиссера Римаса Тумина-са). И звучит на сцене сугубая интернациональная современность. Герои не говорят — орут друг другу в лицо, не смотрят, а таращатся с вызовом или с из-девкой, не ходят, а бегают с возлюбленной на руках. Апофеоз этой энергии — драка: метелят друг друга долго и артистично.

Эта не лишенная пародийности оргия сыграна в строгих, классически незыблемых декорациях. Как я подозреваю, такой интерьер — свидетельство веры авторов спектакля, что безудерж нынешней моло-дой ярости уложится со временем в предсказуемые и резонные рамки.

Хорошо сказал Готхольд Эфраим Лессинг: «Со-рвать розу прежде, чем буря помнет лепестки…»

12 юность • 2013

судьба человека

От редакции

О Феликсе надо бы начинать так: «Нефритовый император с небес послал своего слугу на землю, чтобы тот привел двенадцать самых красивых животных с земли, чтобы наградить их…»

Этот слуга и есть Феликс. Это он привел к Нефритовому императору двенадцать животных. А когда Феликс выполнил задание Нефритового императора, тот послал его на землю с молельным барабаном и в довершение сказал: «Иди и обо всем, что ты увидишь, напиши в журнал “Юность”…»

Ну, может быть, не прямо-таки в журнал «Юность» сказал, но то, что Феликс родился на Маяковке, не может не быть знаком свыше.

С тех пор Феликс, где бы ни был, всегда завершает свой годовой цикл в журнале «Юность». Его же, цикл, и начинает в «Юности». По сути, Феликс не меняется. Он вечно «юн».

Он ходит по миру, пишет и публикует свои отчеты о своем земном пути. Он не обманул ожиданий Нефритового императора. И наших с вами, надеюсь, не обманет. Ведь Феликс в переводе с латинского — «счастливый». Будет Феликс — будет и счастье. Ему надо памятник поставить на Лубянке. Памятник счастью, которое всегда с нами. А то Феликс, не ровен час, опять уйдет бродить по белу свету, как же нам жить без него? Без счастья-то?

Никак! А так пойдем все вместе к памятнику и устроим несанкционированный митинг людей, которые хотят счастья.

А потом и Феликс спустится с Гималаев и осветит наш праздник своим присутствием. И расскажет всем собравшимся ребятам и зверятам, как он дошел до жизни такой…

Железный Феликс летопись ЗемНых мытарств сКитальца ФелиКса вячеславовича

шведовсКого, писаНо в лето 7520-е от сотвореНия мира

Я родился в лето 7479-е в Москве, в коммунал-ке на Маяковке, в семье вузовских преподавателей. Вначале мечтал стать космонавтом, потом шофером, потом следователем и, наконец, писателем, сперва — детективных рассказов, а после — просто писателем.

Летом родители часто возили меня на костры за город, мы жили около недели в палатке на Финском

заливе под Ленинградом, катались по заливу к фор-там Кронштадта на яхте моего двоюродного дяди, мы с отцом часто летом ловили рыбу, а зимой ката-лись на лыжах. Это все незабываемо.

Вообще я рос тихим мальчиком, у меня было мало друзей, я ходил в шахматный кружок и секцию плавания сначала в бассейне в Доме пионеров на

13№ 3 • март

желеЗный Феликс

Миусской площади, а потом и в своей 20-й спецшко-ле с английским уклоном, где училась внучка перво-го секретаря МГК КПСС Гришина — и потому поя-вился бассейн, редкая для тогдашних школ вещь.

В школе училась советская элита, хотя для рав-новесия были и дети из простых семей, к тому же учителя боролись с проявлениями мещанства. Я так до конца и не понял, был я из простых или не из простых. Так или иначе, я был верным сыном свое-го отца в плане следования коммунистическим иде-ям, испытывая отвращение к богатству. То есть был пионером, а потом и комсомольцем скорее хрущев-ской закалки, чем брежневской.

В шестнадцать лет, учась в последних классах школы, вдохновился идеями Льва Толстого о не-противлении злу насилием, о духовном начале жиз-ни, вычитанными из дореволюционной книги пи-сем Толстого, хранившейся в домашней библиотеке отца. Мы тогда переехали из коммуналки в отдель-ную квартиру в Новых Черемушках, у меня появи-лось личное пространство и быстро развилось сво-бодомыслие. Поэтому я вскоре увидел несовпадение идей Толстого и советской идеологии с ее культом насилия и материализма.

Это стало началом моего духовного переворота, в результате я выпустил стенгазету, за которую меня исключили из комсомола. Ведь я призвал своих ро-весников обратиться к духовному поиску, а кон-кретно к религии, и потому формально комсомоль-ская организация была совершенно права. Маркс, Энгельс и Ленин были ярыми атеистами, а каждый комсомолец при вступлении во всесоюзную органи-зацию давал клятву жить по их заветам.

Это был большой скандал на всю школу. Были бесконечные маленькие собрания и одно общеш-кольное, когда мне пришлось стоять перед актовым залом и говорить что-то вроде «последнего сло-ва». Я использовал эту возможность, чтобы пропо-ведовать свою веру в то, что духовное первично, а материальное вторично.

Меня тогда негласно поддержал преподаватель биологии Григорий Наумович Штеренго. На своих уроках он нам рассказывал о версиях инопланетно-го происхождения жизни, о йогах и экстрасенсах. Думаю, он сам экстрасенс. Сейчас он живет в Изра-иле, я видел его фотографию с пейсами, в традици-онной иудейской одежде, но это уже совсем другая история.

Тогда мои родители написали письмо в «Комсо-мольскую правду». Было уже начало перестройки, лето 7496, и газета выступила в мою защиту, назвав передовым комсомольцем, который, сам не ведая того, облекает в религиозные форму коммунисти-ческую идейность горбачевского толка и критикует

недостатки эпохи застоя и сталинизма. В результа-те долгих заседаний-допросов в райкоме и горкоме я был восстановлен в комсомоле. Это значило, что я мог спокойно поступить в МГУ на журфак. Фор-мально говоря, при поступлении я не был комсо-мольцем, билет мне вернули только через несколь-ко месяцев. Но, наверное, все-таки сыграло роль то, что некое общее добро на мое восстановление в комсомоле было дано горкомом ВЛКСМ до моего поступления в МГУ.

Почему я пошел на факультет журналистики, а не в Литинститут? Тогда для поступления требовались публикации, но их у меня не было, сколько я ни по-сылал свои рассказы и повести в журнал «Пионер». Это были зарисовки из летней жизни и даже две повести, в которых неизменным героем был подро-сток, противостоящий враждебной среде двора или школы. Видимо, это было слишком «конфликтно» для издания тех лет. Сделать же журналистские пу-бликации не составляло труда: моя мама, помимо своей основной профессии технического специали-ста, иногда писала в прессе и имела кое-какие свя-зи в многотиражной газете Московского института стали и сплавов, в котором она работала.

Папа мечтал, чтобы я пошел по его стопам и стал физиком или математиком, но в конце концов при-нял мой творческий выбор. Наверняка был рад и младший брат (у нас разница десять лет). Ведь это означало, что я буду продолжать сочинять, а значит, и рассказывать ему на ночь сказки, придуманные мной самим.

На журфаке меня взял под свою опеку препо-даватель творческого мастерства Владимир Влади-мирович Шахиджанян. Помимо всего прочего, он научил меня быстро печатать вслепую на машинке, что надолго обеспечило меня куском хлеба. Ша-хиджанян научил меня также писать дневник впе-чатлений о каждом прожитом дне, красноречиво и публично выступать, не стесняться при знакомстве с новыми людьми, смело брать интервью у знаме-нитостей, а также прочим журналистским прему-дростям и психологическим штучкам. Его методика обучения имела много общего с восточной, а кав-казская внешность еще более располагала к тому, чтобы воспринимать его как своего духовного гуру. Мне не мешало даже то, что Шахиджанян всегда за-являл о своих атеистических взглядах.

Одним из заданий-этюдов, которые давал нам Шахиджанян, было прийти в редакцию своего лю-бимого журнала и любыми правдами и неправдами провести там две недели, каждый день хотя бы по одному часу, чтобы в результате начать сотрудниче-ство. Я подумал и решил, что мой любимый журнал — «Юность». В нем как раз был тогда, в лето 7497-е,

14 юность • 2013


подходящий молодежный отдел — «20-я комна-та», где меня и приняли редактор Хромаков и его зам Малюгин. Вскоре я стал внештатным корре-спондентом и даже ездил в командировки — в Ле-нинград к родителям и друзьям сидевшего тогда в тюрьме диссидента Леонида Лубмана, в Харьков к неформальной молодежной организации «Братство кандидатов в настоящие люди» и в деревню Кукуе-во Тульской области к одному из первых нарождав-шихся тогда фермеров.

Эти поездки глубоко впечатлили меня. Я ведь раньше был домашним мальчиком и если куда и ез-дил, то всегда с родителями: в Алма-Ату к маминым родственникам, на корабле по Волге от Москвы до Ростова-на-Дону и обратно и даже один раз за гра-ницу — в Чехословакию. Были еще частые поезд-ки в пионерлагеря, но все равно я был непремен-но под чьим-то присмотром. А эти журналистские командировки были первыми самостоятельными «вылазками в большой мир». Помню, как в Туль-ской области я сильно испугался, не обнаружив на схеме пригородных электричек Москву. Мне было невдомек, что есть какие-то местные схемы и что надо просто пересаживаться с одной электрички на другую.

Во время учебы на журфаке я углубил свои ре-лигиозные поиски. В Фундаментальной библио-теке МГУ читал не только Библию, но и «Столп и утверждение истины» православного священника и философа Павла Флоренского, «Исповедь» Бла-женного Августина и других средневековых мыс-лителей. Читал также Ницше, Льва Шестова, Ни-колая Бердяева. Постепенно стал интересоваться и восточными религиями. Кришнаиты, дежурившие в подземных переходах с «Бхагавад-гитой», меня в свои сети не уловили. Я самостоятельно находил в библиотеке старые книги по буддизму на русском языке. В России незадолго до революции сформи-ровалась сильная буддологическая научная школа: Минаев, Щербатской, Розенберг. Буддизм сильно влиял на поэтов Серебряного века. Бальмонт пере-вел поэму индуса Ашвагоши «Жизнь Будды» — ее я тоже, конечно же, прочитал.

Но для меня были важны и поиски живых но-сителей религиозной традиции. Так, в лето 7497-е наша группа проходила студенческую практику в районной газете Павлово-Посадского района. Мы с другом тогда объездили все церкви, общались со священниками. Мы хотели просто понять: а что та-кое православие, реальное христианство? К одному

15№ 3 • март


из батюшек я подошел с вопросом, как тот отно-сится к полюбившемуся мне Павлу Флоренскому. Выяснилось, что и Флоренский для церкви скорее диссидент.

В знаменитом «Театре на досках» Сергея Кур-гиняна происходили не только репетиции спекта-клей, но и лекции на всякие запрещенные ранее темы. В частности, о буддизме. Меня тогда поразил простой факт: оказывается, буддизм жив. Он суще-ствует как живая религия! Есть монастыри, монахи, учителя. Это потрясло мое воображение, потому что со слов православных священников я так понял, что буддийская вера — это ранняя, дохристианская, языческая форма религии, которая давно умерла.

Тогда я просто набрал телефон справочной служ-бы 09 и спросил дежурную девушку, где мне най-ти каких-нибудь буддистов в Москве. Так я попал в «Духовное управление по делам буддизма» (при Совете Министров СССР существовал так называ-емый Комитет по делам религий, и при нем — вот эти «управления»). Управление занималось в ос-новном делами «этнических буддистов» — в Буря-тии, Калмыкии и Туве, но, как оказалось, я позво-нил именно в тот момент, когда группа московских интеллигентов официально регистрировала первую

буддийскую общину в Москве. Это были в основ-ном технари. Гуманитарии шли больше в христи-анство. А математики и физики воспринимали буд-дизм как подобие точной науки — только о душе.

Так влияние отца сказалось на моем выборе ре-лигии. Хотя этот выбор произошел все-таки не сра-зу. Я общался с буддистами скорее из журналистско-го интереса — хотел написать статью. Правда, до нее так и не дошло. Для того чтобы сблизиться, стать «своим» — а ведь журналистика чем-то схожа с раз-ведкой, — я принял живое участие в процессе реги-страции общины. Однако первое же «партийное за-дание» — перевод с английского книги тибетского мастера — я провалил. Мой перевод не понравился лидеру общины. К тому же помимо официальной «общины» существовали также и какие-то «моло-дые буддисты», и обе эти маленькие организации враждовали между собой. Все эти дрязги надолго, на целых три года, отвратили меня от религиозных людей, которые, как мне показалось, только и зани-маются, что выяснением вопроса о том, кто главнее и кто ближе к богу. На три года я ушел в семейную жизнь — женитьба, рождение сына, добыча денег…

Тогда же я написал свою книгу «Попики», где по-казал человеческие слабости священнослужителей,

16 юность • 2013


не столько высмеяв их, сколько по-доброму улыб-нувшись.

Вместе с тем именно во время встреч с этими «первыми буддистами», в лето 7498-е, произошел маленький эпизод, определивший всю мою даль-нейшую жизнь. Буддисты позвали меня на концерт в Рахманиновский зал Консерватории, где япон-ский театр «Но» исполнял традиционную музыку. Мы пришли с тем же другом, с которым объезжали церкви под Павловским Посадом. Уже уходя, мы увидели, что все собрались вокруг какого-то япон-ского буддийского монаха, который поразил меня своей естественностью. Как потом оказалось, это именно он и привез японских музыкантов. Мой друг, тогда человек скорее неверующий, увидев настоящего буддиста, отреагировал мгновенно: он сложил ладони и отдал монаху традиционный по-клон. Это была почти шутка. Но учитель догнал нас у самого выхода, поклонился в ответ и сказал по-русски: «Спасибо».

Только через три года я узнал имя учителя — Дзюнсэй Тэрасава, или просто Сэнсэй. Благодаря пе-рестройке и Юрию Бухаеву — работнику все того же Духовного управления по делам буддизма — Тэраса-ва-сэнсэй в лето 7496-е удостоился встречи с Горба-чевым в Кремле. Вместе с Бурятским хамбо-ламой они устроили на Красной площади день рождения Будды, поклонялись его мощам, молились, били в барабан. Это было впервые в истории Советского Союза. И никакое Девятое управление им не пре-пятствовало.

Я встретился с ним снова в лето 7501-е, самосто-ятельно найдя старых буддийских знакомых, пото-му что стал искать духовного учителя. В жизни было слишком много непонятного, много страданий, кон-фликтов, и я понимал, что для того, чтобы обрести душевный мир и силы для понимания, необходим именно духовный учитель, а не просто психолог, хотя Фрейд, Юнг, Фромм, Франкл меня тогда очень интересовали.

В те три лета, между 7498 и 7501-м, я пережил какое-то прозрение: ночами вставал к маленькому ребенку, по утрам бежал на работу, меня шатало от нервной усталости, но благодаря этому я еще глуб-же и полнее ощутил свою любовь, и это же противо-речивое чувство помогло сформулировать главную проблему моей жизни. Я вдруг понял, что являюсь рабом ситуации, нахожусь в полной зависимости от других людей, что полностью потерял душевное равновесие. Чтение русской эзотерики, в частности работ Гурджиева и Калинаускаса, привело меня к простой мысли: необходимо найти учителя, челове-ка, который мне поможет стать «господином самого себя».

И вот мои старые буддийские знакомые посове-товали мне встретиться с Дзюнсэем Тэрасавой, кото-рый тогда часто бывал в Москве. Я мгновенно при-знал в нем своего учителя и вскоре принял от него молитвенный барабан и посвящение в буддийские монахи. Позже я узнал, что в августе лета 7499-го Сэнсэй со своим барабаном был на баррикадах сре-ди защитников Белого дома (именно среди них он нашел потом своих первых учеников).

А в летах 7503–04-м вместе с Комитетом сол-датских матерей России учитель организовал мар-ши мира в Чечню. В этих маршах я тоже принимал участие. Местные жители и чеченские ополченцы, которые через несколько лет превратились в «се-паратистов», «боевиков», «экстремистов» и, нако-нец, «террористов», тогда дружески относились к нам. А федеральные войска нас постоянно высыла-ли из Чечни для нашей же, по их словам, безопас-ности.

Считаю эти лета, 7503–04-е, посвященные мар-шам мира на Северном Кавказе, лучшими в своей жизни. Я был готов тогда отдать свою жизнь, и, в отличие от солдат срочной службы, которых туда посылали против их воли, знал, что это будет не напрасно, ради подлинного мира, достигаемого не с помощью оружия, а благодаря одной лишь силе ненасилия и молитвы. Ведь все, что мы делали в Чечне, — это шли по полям сражений, били в бара-баны, молились и призывали враждующие стороны к переговорам.

Тогда благодаря учителю — поклоннику Льва Толстого и Махатмы Ганди — я вспомнил о той книге писем Толстого и понял, насколько же все взаимосвязано. Мой духовный поиск как будто воз-вратился к собственным истокам — к идеям непро-тивления злу насилием и духовного начала в основе всего бытия.

Итак, я стал буддийским монахом в лето 7501-е, перед этим окончив журфак МГУ и всего полгода проработав в журнале «Крокодил», где моей основ-ной работой было собирать у знаменитостей смеш-ные истории из их жизни. Конечно же, это не могло удовлетворить мой духовный поиск.

Став монахом, я ушел с работы и десять лет жил на подаяние.

Монашеский орден «Ниппондзан Мёходзи», ко-торый представлял здесь Дзюнсэй Тэрасава, был известен своей борьбой за мир, демонстрациями у американских военных баз в Японии и в Европе, а сам учитель лет пятнадцать прожил в Англии, при-ехав туда когда-то с сотней долларов в кармане и со своим барабаном, живя в трущобах и питаясь на по-даяние. В Англии, у ворот натовских баз, Сэнсэй и провел эти пятнадцать лет, став одной из главных

17№ 3 • март


фигур в тогдашнем антивоенном движении. Так он стал известным человеком и так попал в СССР, что-бы, опять-таки, бороться за мир и ядерное разору-жение. Сэнсэй не миссионерствовал, не насаждал здесь свою религию, просто молился, но довольно быстро нашел нескольких учеников, к которым при-соединился и я. Сняв скромную квартирку в районе МКАД, на выезде по Ярославскому шоссе, учитель обнаружил себя в кругу молодых людей, которые хотели бы стать монахами.

Этот орден не требует от монаха отказа от семей-ной жизни — достаточно было не работать, брить голову, носить монашескую одежду, молиться, жить на подаяние и осуществлять послушание: барабан, молитву и странствие.

Помимо маршей мира в Чечне я побывал благо-даря учителю во многих странах, связанных с буд-дизмом исторически или же и поныне буддийскими. Это были Китай, Япония, Индия, Непал, Пакистан. Эти поездки были бескорыстным подношением учителя своим ученикам. Некоторые из паломни-честв я описал в журнале «Азия и Африка сегодня» при Институте востоковедения РАН, в аспирантуре которого учился с лета 7505 по 7508-е и где в лето 7512-е стал кандидатом исторических наук, защи-тив диссертацию по буддийскому писанию «Сутра о Махапаринирване». Некоторые же паломничества сейчас публикует журнал «Юность», с которым у меня со студенческих времен сохранилась связь.

С лета 7508-го я стал выезжать в Западную Евро-пу, вместе с учителем участвовать в качестве обще-ственного наблюдателя от Международного бюро мира в сессиях Парламентской ассамблеи Совета Европы в Страсбурге, в заседаниях различных об-щественных комитетов в защиту Чечни во Франции, в Швейцарии. С пропусками на все эти мероприятия нам помогал тогда депутат Госдумы Сергей Кова-лев, бывший уполномоченный по правам человека

РФ при Ельцине. Я ездил в Европу на автобусах и привык к сидячему положению в течение несколь-ких суток. Впрочем, этот навык я приобрел еще во время паломничества в азиатских странах.

Потом стало ясно, что по вопросу Чечни Европа Россию не переубедит. С тех пор учитель перестал активно заниматься чеченским вопросом, хотя по-могал и помогает до сих пор чеченской молодежи уезжать на время или насовсем за границу, чтобы получить образование в духе идей Махатмы Ганди, например в Индии, где учитель практически посе-лился последнее десятилетие. При этом он продол-жал устраивать миротворческие акции в разных ча-стях света. Например, в Израиле и в Ираке.

В лето 7511-е он позвал меня поехать с ним в Ирак перед самым началом американских бомбар-дировок. По семейным обстоятельствам я остался в Москве. Меня сильно подкосило то, что я не смог выполнить волю учителя — и постепенно моя жизнь стала полумонашеской-полумирской. Я стал рабо-тать расшифровщиком видео- и аудиозаписей. Тут мне помогла техника быстрой слепой печати — те-перь уже на клавиатуре компьютера.

Но осталось все-таки главное. Я продолжаю но-сить монашескую одежду и бить в барабан на улицах Москвы, молясь за мир и согласие.

А еще осталось мое творчество. Множество не-изданных рассказов, эссе и зарисовок, написанных в студенческие годы, постепенно мне помог опубли-ковать журнал «Юность». Это книги «Мозаика», «Синдром юнца», «Их есть царствие». Хотя все это было написано десять-пятнадцать лет назад, оно оказалось актуальным в наши дни, в особенности для нынешней молодежи. Я это чувствую по реакции читателей. Страна вновь пробуждается, как в конце 7488-х — начале 7498-х. Мой жизненный путь как бы вновь возвращается к своим истокам. А значит, мне снова будет о чем писать.

18 юность • 2013

пРоза

Екатерина САжНЕВАЯ профессиональная журналистка. Прозу — как и стихи — не пишу. Но иногда заваливается что-то, прибывает, впечатление от бесчисленных командировок, отражения других людей, вдруг осевшие в памяти, как в зеркале... И не знаешь, как с этим справиться, куда это девать и куда деваться. Чечня, Южная Осетия, Косово, Нагорный Карабах — это то, чем я живу и дышу вот уже пятнадцать лет.

Наш мир — та же война, только перевернутая с ног на голову.

Эта повесть — она совершенно случайна, как случайны и собирательны, словно пазлы, образы ее главных героев. В Женьке — все мои боевые подруги, экстремалки и журналистки, циничные и сильные оттого, что боятся показать себя слабыми в перевернутом с ног на голову мужском мире.

И город — которого нет пока на карте России. И вряд ли когда-нибудь будет. Пока мы боимся стать такими, какие мы есть на самом деле. Самими собой, а не отражениями в кривом зеркале.

Екатерина Сажнева

Под небом голубым Моему доброму вечно хандрящему ангелу Полине Иванушкиной в день ее 31-летия

Если я умру, то весь мир умрет вместе со мной. Потому что вы только то, что я сама себе о вас придумала.

Май 2007-го. Помнишь?

Часть первая. Журналистка

Город тонул в разноцветье ленивой реки.Острые купола католических церквей, луковые

макушки православных храмов, игрушечные бюр-герские домики, оконца, лесенки, ратуши, часов-ни — все новенькое, пахнущее еще свежей краской и промозглой речной сыростью, зеленое, розовое, голубое.

Под скудным сибирским солнцем дома эти каза-лись прекрасными. Но странными. Будто горнич-ная-замарашка примерила тайком бальное платье своей хозяйки. «Ненастоящие какие-то», — подума-ла про себя Женька.

Ветер дул. Не тормозимый ничем. Так может дуть ветер только в конце осени, в самой глуши Сибири...

Женька споткнулась о выбоину в асфальте, чер-тыхнулась, притопнула шпилькой, запахнула полы легонькой замшевой курточки. Кто знал, что здесь такие холода? И, глянув по сторонам — не видит ли кто? — опасливо зевнула: ее самолет прилетел сегодня только в пять утра, надо бы в гостиницу, поспать, какого черта ее ни свет ни заря потащи-ли на эту экскурсию... Как будто бы три часа спустя все эти дома исчезнут, провалятся в тартарары, как фата-моргана.

— А теперь внимательно посмотри направо, имен-но отсюда начинается наш венецианский квартал. Козырев построил его точь-в-точь по планам Пьяц-цы Сан-Марко, самой знаменитой площади города

19№ 3 • март

екатерина сажнева под небоМ ГолубыМ

на воде, — гордо заявил Борис Палыч, Женькин со-провождающий, и выпятил свой огромный живот.

Собор а-ля Сан-Марко был пониже оригинала. Дворец дожей пожиже.

Но в целом впечатление сибирская пьяцца остав-ляла о себе благоприятное. Канализацией во всяком случае, как в Венеции, не воняло, пахло ветром и тайгой. Если бы не желание спать, Женька, пожалуй, даже и рассмотрела бы все получше, и покомплимен-тарничала изысканнее, а так оставалось только ав-томатически кивать, сыпя междометиями — «вау!», «круто!», «никогда такого не видела!», «ого!», — и идти дальше, считая минуты до того момента, как можно будет наконец завалиться в гостиницу.

— Ты даже представить себе не можешь, что всего десять лет назад на месте этой красотищи ничего не было — только бурьян и кустарник, кустарник и бу-рьян. Люди вечерами с работы шли через сплошные кусты, вообще даже не представляя, дойдут ли они до дома. Хулиганов здесь мелких было — завались. Изобьют, ограбят. В выходные совершенно некуда пойти, бурьян да пустырь, да кинотеатр «Родина» с обвалившимися мраморными колонами... — В про-шлой жизни Борис Палыч точно был поэтом, а в этой, вероятно, жаворонком и садистом. Как можно было вываливать всю эту информацию на лишенную даже завтрака бедную Женькину голову? В городе Борис Палыч возглавлял региональное отделение крупного пиар-холдинга «Таюр», который заказал Москве книгу о замечательной столице их замеча-тельной сибирской родины — небольшой (всего три Франция и одна Бельгия), небогатой (кроме бескрайней тайги никаких природных ресурсов), а посему оставленной без внимания федеральным центром, будто сиротка без приданого.

Женька Чернова была журналисткой. Когда-то. Давно. В прошлой жизни. Она и сама уже забыла, когда.

В данный же исторический момент она пред-ставляла интересы этого самого холдинга и должна была — всего за три дня — собрать материал на пер-вую главу. Писательница, твою мать...

— У нас раньше даже набережной не было, моло-дежь гуляла себе вдоль реки, как придется, — про-должал заливаться соловьем Борис Палыч. — Да и что это была за река? Грязная, никакущая… При-шел Козырев и все сразу облагородил. То есть пре-образил.

— Так облагородил или преобразил? — переспро-сила Женька.

— Образил и преоблагородил, то есть тьфу на тебя... Заковал в гранит.

— Тьфу на меня, — согласилась Женька. — Ну что у нас там дальше по программе?

Сонная сибирская Таюра, когда-то бурливая, свободная, мчащаяся, а теперь устало притомивша-яся в изгибах набережной, была искусственно поде-лена на рукотворные острова и каналы. Тоже типа как в Венеции. Только острова были крошечные, чуть больше палисадника, три на три метра, мимо них, выписывая по воде восьмерки, проплывали ле-беди. Три белых и три черных. Прекрасные лебеди, которые, наверное, тоже мерзли в этом далеко не-венецианском ноябре, а крылья у них были обреза-ны — не улететь.

«Спросить, откуда деньги — бюджетные ли?» «И на хера Сибири лебеди, венецианские острова, бельгийские домики в стиле рококо и прочая дре-бедень? Или у них тут зарплаты с пенсиями платят вовремя, и люди давно ничего не требуют, и вообще настал полный... коммунизм?» Впрочем, задавать подобные вопросы было явно глупо. Да и не за отве-тами на них приехала Женька в Красин — так назы-валось это дивное местечко, — а за деньгами.

За книжку лично ей обещали честно заплатить тысячу двести баксов гонорара. Не очень много, ко-нечно, но и творчества, собственно говоря, от нее никакого особо не требовалось.

Знай описывай себе реки да каналы, пару кол-хозов, замечательных людей края, башенки в стиле рококо, удалого губернатора... Три авторских листа. Шестьдесят с чем-то страниц.

* * *

На десерт в гостинице подали тирамису. Маскарпо-не чуть горчил. «Вам не понравилось?» — поинте-ресовалась официантка. «Очень!» — неопределенно вежливо соврала Женька.

По программе сегодня еще были, как она и пред-полагала, совхоз-миллионер, плавучий зоопарк с утками, два завода-молодца и один полубанкрот («только о нем вскользь, Женечка, вскользь — но и не упомянуть невозможно, когда-то в войну на этом заводе весь город держался»), а вечером встреча с Самим в губернаторской резиденции, что неудиви-тельно, располагавшейся аккурат во Дворце дожей.

Не хотелось вылезать из джинсов. И мыть голо-ву, если честно, не хотелось тоже. Женька ненавиде-ла воду. С недавних пор. Мокрые капли брызг-г-г-г и оглушительная тишина внутри, до изнеможения, до отсутствия мыслей.

...Облупившийся кафель. Огрызок хозяйственно-го мыла. Ласковый шепот пришедшей за ней санита-рочки: «Слушай, Женечка, давай мойся быстрее — и пойдем в палату, баиньки. А мне еще других купать, кто сам дойти не может. А ты вполне себе ножечка-ми топ-топ, топ-топ... Тапочки не забудь!»

20 юность • 2013

пРоза

Она вставала на колени в огромной больничной ванне, наклоняла голову вперед и слушала, как бьют по голове и стекают по лицу тяжелые, тугие капли. Иногда считала их — раз-два-три. Затем вылезала, забирала полотенце у санитарки, раздирала расче-ской мокрые слипшиеся волосы — от хозяйствен-ного мыла они пушились и лезли в разные сторо-ны почем зря. Каждое движение давалось с трудом. Каждый жест проговаривался внутри себя по зву-кам и слогам: «Я мою голову. Меня зовут Женя. Это Женя моет голову. Женя — это я».

После купания она старалась не смотреть на себя в зеркало. На подходе к палате, между туалетом и дверью, висело оно — старое, потрескавшееся, боль-ничное, больное. И нельзя было пройти мимо, что-бы не глянуть. Все глядели. Женька отворачивала голову.

Зачем смотреть? Женька прекрасно знала, что в зеркале отражается совсем не она. Кто-то другой. Мутный и темный, с ввалившимися глазами, в без-размерном рваном байковом казенном халатике...

«Пойдем, Женечка, пойдем, ты сегодня такая хо-рошая, тихая. Я тебя по-быстрому к кроватке-то при-вяжу, уложу вот так ручку, вот так, чтобы ты ночью не кричала и не царапалась. И укольчик, конечно, сейчас поставим укольчик, чтобы крепче спала…» Как звали ту санитарку? Баба Маша? Баба Клава?

Женьку не звали никак. То есть, наверное, у нее было имя, только она его не помнила.

Волосы мокрили подушку. Дуло из старого окна, проложенного ватой и заклеенного газетами. Сами же больные и клеили — труд на благо общества оз-доровляет! Скелеты ветвей за окнами пугали Жень-ку черными тенями.

В буйной их палате на восемнадцать человек нечем было дышать. Кто-то кашлял, кто-то пер-дел, к полуночи обычно привозили новеньких, и они звонко кричали до утра, пока не приходила се-стра с наполненным спасительным галоперидолом шприцем.

Привязанная к кровати Женька ничего этого, слава богу, не слышала — она спала глубоко, но без-радостно, точно понимая, что, когда спишь, плохой мир, сотворивший с ней такое, превративший ее в овощ, в бессловесную куклу, кажется выключенным навсегда.

Джакузи в люксе гостиницы сибирского города Красин Красноградской области (три Швеции, одна Болгария) было великолепно. Вот только пены гор-ничная налила слишком много. Пена переплески-валась на подогреваемый пол. Тряпки подтереть не было.

Маленькое черное платье едва сходилось на спине. Разожралась, мать, куда еще дальше. Жень-ка капнула себе на запястье «Шанель» и набросила привезенный из Китая, из китайского Люйшунь-коу— бывшего российского Порт-Артура, потерян-ного империей сто лет назад в русско-японскую во-йну, — длинную, почти до пупка, жемчужную нить.

С некоторых пор она задыхалась от коротких бус, плотно обвивавших шею...

— Здравствуйте, я Женя. — Она протянула руку невысокому худому мужчине в кашемировом сви-тере, встретившему ее у входа в губернаторский ка-бинет.

— Здравствуйте, Женя, а я губернатор. — Он про-тянул ей руку в ответ. Рука оказалась мягкой и сла-бой, это была рука сибарита, привыкшего следить за собой и не знающего физического труда. Женька такие руки не любила...

— О! Господин губернатор! Вот как! Так это вы все здесь построили? — Нежная полуулыбка и пять вос-клицательных знаков в одном предложении. «Боже, скажи моим собственным рукам, чтобы оставили в покое жемчужную нитку».

— Если здесь понастроил, то, наверное я. — Он тоже улыбнулся. Улыбка, как ни странно, вышла вполне открытой, искренней.

«Только не перебарщивай. Аудиенция назначена на пять. Кофе-чай, потанцуем, за час с губернатором управимся — и повезем тебя ужинать в самый кру-той ресторан города», — на ходу, пока на проходной Дворца дожей служба охраны проверяла у них па-спорта и сумки, проинструктировал Борис Палыч. Женька не сопротивлялась. Чай так чай. Кофе так кофе. Вот только без танцев, пожалуйста...

— А откуда вы сами, Женя, и что забросило вас в нашу глухомань? — спросил губернатор.

— Я из Москвы. (Ох уж эти протокольные бесе-ды!) Занимаюсь пиаром. А ваша, как вы говорите, глухомань входит в сферу общероссийских интере-сов — наверное, и сами знаете, что мы про вас пла-нируем писать. Книгу, — многозначительно добави-ла она.

— Разве? — поднял брови губернатор.«Ага-ага, так мы тебе и поверим, что ты ничего

не знал про заказ, про проект будущей летописи и наивно полагаешь, что это я сама — от нечего де-лать — ломанулась сюда сквозь пять часов на само-лете, только чтобы с тобой поговорить».

— Если честно, я вообще не хотел эту книгу, — про-должил Козырев. — Мне это не надо. Глухой медве-жий уголок. Чего же боле? Лишнее внимание нам ни к чему. Никому не нужный край, от Бога слишком низко, от Кремля далеко — вот и хозяйствуем тут помаленьку. Как умеем...

21№ 3 • март


— А как умеете? — осмелела Женька. — И для чего все это? Ну дома, дворцы дожей, Венеция? Для чего? Здесь же Сибирь вроде как? Не Европа, чай...

Губернатор посмотрел на нее с интересом. За-думался (театрально, наверное, потому что ответ на этот вопрос он давно уже для себя знал, просто хотел, чтобы ответ этот показался и окружающим, и Женьке экспромтным и пришедшим ему в голову только сейчас).

— Понимаете ли, Евгения, большинство моих под-данных, то есть... наших граждан и россиян — они ведь даже в вашей Москве, может быть, только раз в своей жизни проездом и были. В ГУМе, в ЦУМе. Что уж тут говорить — о Париже, Милане, Венеции. Для них это просто красивые слова. Поэтому я и решил перенести Париж, Милан и Венецию поближе к нам в Красин. Так сказать, принесу культуру в массы и ближе к народу.

— А народ, он как — согласен?— А народ, Женечка, никто не спрашивает — если

бы я делал только то, что хочет мой народ, то в горо-де строились бы только пивные ларьки и торговые центры...

Принесли чай. С клюквенным вареньем. Варенье было вкусное, свежее, с тонюсенькими веточками трогательно утонувших в нем ягод. И Женька еще подумала, что, может, и парижане с венецианцами были бы тоже не прочь отведать это сибирское ва-реньице, может, и им хочется культуру в массы — а некому принести...

Весело и как бы вскользь губернатор поведал историю о том, как приезжал пару лет назад к нему в гости сам президент — и он его тоже решил угостить вареньем, и как встала на дыбы президентская ох-рана — как так, на предмет отравления продукт не проверен! — а глава государства, самый человечный человек, махнул рукой и все равно, на свой страх и риск, съел ложечку.

— Отравился? — поинтересовалась Женя, как буд-то бы не видела президента живым и здоровым в го-стинице сегодня по телевизору.

— Как можно, — хохотнул губернатор. — Не толь-ко ему, но и мне еще жить хочется. Отличное было варенье.

— Ну да, ну да, — заметила Женя, а затем, поко-павшись в памяти и так и не вспомнив, переспроси-ла губернатора: — Скажите, пожалуйста, а как вас вообще зовут-то?..

— Что? — губернатор аж вздрогнул.— Ну, имя у вас есть... У меня просто память

дырявая, я с первого раза абсолютно ничего не воспринимаю. Должно же у вас быть человече-ское имя, как у всех (боже мой, ведь можно было бы и не спрашивать, ну зачем ей его имя, поинте-

ресовалась бы потом у Бориса Палыча, сообщил бы. И как теперь вывернуться из этой щекотливой ситуации — явилась к заказчику, к вип-персоне, но забыла прояснить, как его зовут? Эх, Женя, Женя, голова бедовая...).

— Меня зовут Валентин Олегович Козырев, — се-рьезно посмотрев ей в глаза, ответил он. — Может быть, останетесь на ужин, Женя? А то что все чай да чай...

Она осталась. Непонятно, с чего бы это, но губер-натор тут же и повеселел. Сказал, что был уверен, что она ему не откажет, что он знает, что действу-ет на женщин совершенно неотразимо — каждая от него без ума, и стоит ему предложить им с ним поу-жинать, так все сразу и соглашаются.

А Женька ответила, что только полная дура не согласится поужинать с губернатором, потому как черная икра, и рыба, и итальянское вино «Бароло Каннуби Боскис» урожая 2003 года — только его и предпочитал губернатор, заказывая ящиками из Пьемонта, — априори были прекрасны. И не на-шлось еще той женщины, которая бы это не поняла, не оценила и не попробовала — если предлагают.

— Зачем мне все это нужно? — вещал меж тем Валентин Олегович. — Копировать в своем ре-гионе средневековую Италию? Да скучно просто так жить. Я первый срок за власть боролся с поли-тическими оппонентами, ну там кого-то постре-лял... Кого-то просто вынудил навсегда уехать. Шучу... — отреагировал он на мгновенно остано-вившийся Женькин взгляд. — Но было разное, ко-нечно... А второй срок — когда меня президент переназначил, и потерять свою должность из рук избирателей я уже не боялся, то вдруг подумал — а зачем мне это все? У меня и так уже миллионы на счетах. Я по всем здешним понятиям — миллионер и даже рублевый миллиардер, я в списке «Форбс», и предприятия мои разбросаны по всей России. Ну там металлургия, нефтянка... Не в первой десятке, конечно. Но на жизнь вполне хватает. А дальше что? Свою порцию личного тщеславия — на неделю, на год, на десятилетие вперед — я удовлетворил — я ведь здесь с 2000-го правлю, но что напишут обо мне в учебнике истории, допустим, сто лет спустя, вот это мне интересно... Это хотелось бы узнать. Прочитать хоть пару строчек. Если жил такой и прожигал свою жизнь как все — генерал-губерна-тор хренов, то на это я не согласен. Я, Женя, хочу остаться в людской памяти не тем, кто прожигал, а тем, кто созидал... Будет город построен и дальше он будет стоять, и пусть он назван не моим именем, но те, кто здесь станет жить, наши потомки, запомнят козыревский стиль. Это город построил Козырев. Так они говорить станут.

22 юность • 2013

пРоза

«Мы все глядим в Наполеоны», — подумала Женька. Ну надо было что-то отвечать ему, что-то важное, и тоже, наверное, многозначительное.

Потому что раз вырвался этот крик из недр гу-бернаторской души, а она поняла, что это был крик — мечта о бессмертии, о величии, о признании — надо как-то реагировать, отвечать — с недавних пор она перестала делить людей на себя и других, все были — ею одной, а ее, получается, не было совсем, иногда это было больно — чувствовать чужими чувствами и болеть чужой болью, раствориться в других лю-дях... Но только так она могла не помнить про свою собственную боль.

— Да, я вас прекрасно понимаю. Всем хочется остаться в истории, только не всем это удается, — ответила Женька. И снова усмехнулась: лично ей, например, в историю всегда удавалось только вля-паться.

— Я почему люблю Италию… И нахожу в ней па-раллели с нашей сегодняшней российской действи-тельностью, — продолжал губернатор.

«Да ну!» — восхитилась Женька.— Да, как-то так выходит, что у них, в средневе-

ковой Италии, не многим-то жизнь от нашего и от-личалась: кто-то делал бизнес, как сейчас в России, нувориши, купцы, авантюристы всякие, а кто-то в это время давал деньги на роспись Миланского или Флорентийского собора. Иногда, как в случае с ди-настией знаменитых меценатов Медичи, удавалось совместить и то и другое, — продолжал Валентин Олегович. — Медичи нанимали себе на службу луч-ших архитекторов и художников, сам великий Ле-онардо работал на них по контракту — расписывал Собор. Средневековый бизнес по-любому у всех давно закончился. А вот соборы остались... И дина-стию Медичи поэтому помнит весь мир.

— А вместе с ними и старика да Винчи, — резюми-ровала Женька.

Козырев шутку оценил: — Ну, может, и о них помнят потому, что они на-

нимали Леонардо на работу. В истории ведь оста-ются только гении и сильные личности. Как ни старайся. История — баба злая и привередливая, по-средственности ей не нужны.

— А вы личность? — Женька качнулась на стуле и наколола на вилку самую маленькую икринку. Чер-ный соленый сок брызнул на огрызок черного хле-ба. — А вы личность? — повторила она.

— Я? — Козырев не задумался ни на секунду. — Время покажет.

* * *

— Только не перебарщивай, Женечка, только не пе-ребарщивай. — Борис Палыч нервно глянул на часы. Улица перед Дворцом дожей была уже пустынна, когда губернатор их наконец от себя отпустил. — Это же надо — шесть с половиной часов пробеседо-вали. Это же куда так годится? Нет, хорошо, конеч-но. Но вдруг бы ему что не понравилось? Вдруг бы ты ляпнула что-то не то? И что тогда — конец кон-тракту? А контракт-то миллионный... И оплачивает его лично он, так что думать надо, что говоришь и как. А ты с ним как с ровней. А он кто? Он — губер-натор.

— Борис Палыч. — Женька зевнула. — Это все так интересно. Но я так устала. Я спать хочу.

Завтра опять было рано вставать. Не дошла даже до джакузи. Плюхнулась на подушку. Позвонила по скайпу родителям — Алиска как всегда отказы-валась идти наутро в детский сад, привередничала, заявила, что ее в саду не устраивают условия пребы-вания, и бабушка ее поэтому туда идти не заставит, и вообще — через полгода в школу, чего заморачи-ваться-то? «А нельзя мне сразу в 11-й класс? — хи-тро поинтересовалась дочь. — Как-то не хотелось бы зря расходовать свое время!»

Разговор этот заводила она не первый день. Женька к нему привыкла. И к своим ответам на него тоже.

«Лис, ты думаешь, что ходить в школу — это зря расходовать свое время?» — «Мам, я не думаю, я знаю». — «А чем бы ты хотела тогда заниматься, чтобы себя занять? Скучно же все время ничего не делать».

Лиска рассыпалась квадратиками на мониторе, связь загибалась: «Скучно, мама, все время работать. Ты на себя посмотри! Мы же друг друга почти никог-да и не видим. Я все время у бабушки, ты все время в этих своих командировках. Я бы нашла что делать, любила себя и вообще бы жила, как королева. Лежа-ла на диване и смотрела “Ханну Монтану”. Весь день и всю ночь. А ты бы была рядом». 3G-интернет мор-гнул пару раз и наглухо завис. В сибирской глуши роуминг рвал все рекорды, как душу. Бесплатный же вай-фай в гостинице предусмотрен почему-то не был. «Жадина-говядина, на Миланский собор денег не пожалел, а на инет зажал», — фыркнула Женька в сторону Валентина Олеговича. Спать расхотелось.

Окна ее спальни выходили как раз на Дворец до-жей. В одних трусах и майке Женька открыла дверь и выскользнула наружу. На самом деле на улице, если настроиться, оказалось не так уж и холодно. Легонькая криосауна для омоложения. Давно пора омолаживаться — тридцать один год уже. Женька

23№ 3 • март


потянулась. Замерла. Закашлялась. И застала на границе гостиничного тепла и уличной тьмы.

Только одно окно горело в этот час в Красине. Во Дворце дожей. Это было окно губернатора.

* * *

Наутро было то же самое. Бесконечные леса. Зверо-фермы. Кубометры ненужных и нечитаемых, в прин-ципе, цифр — бюджет, профицит, дефицит, показа-тели прироста поголовья. Женька фотографировала каких-то людей. Задавала им многозначительные вопросы. Делала памятки в записной книжке, тоже совершенно бесполезные — то, что нужно, она запо-минала и так, а то, что не нужно, почти никогда по-том от природной лени не просматривала.

В этом Алиса была страшно похожа на свою маму. Только, в отличие от нее, дочь не притворя-лась работоспособной и деловой.

— А где мы проводим наш последний вечер вме-сте, а, Борис Палыч? — Солнце сквозь иголки ог-ненных сосен неумолимо кралось к закату. Билет на утренний рейс в Москву уже лежал в ее рюкзаке.

— Жень, ты только не удивляйся. — Пиар-дирек-тор как-то странно посмотрел на нее. — Но Козы-рев нас с тобой опять на ужин позвал. Он с утра был сегодня какой-то сам не свой, собрал пресс-кон-ференцию из местных журналистов, где битый час рассказывал о своем видении роли личности в исто-рии... А потом вытребовал меня по селектору и го-ворит: приезжайте ужинать. И еще у тебя два интер-вью сегодня — в местной прессе, расскажешь им там, как жизнь, как в Москве люди работают, о СМИ рас-скажешь, ты же, насколько я помню, тоже бывшая их коллега, журналистка?

Журналистка...— Сука! Тварь! Шлюха подзаборная! А ну давай

раздевайся быстро... — Чьи-то руки шарили по Женькиному телу. Она закрыла глаза. Открыла. По-пробовала проснуться. Но не получалось почему-то. Это был не сон. Горное ущелье. Маленький ручеек, стекавший вниз. И чье-то гнездо на дереве, может быть, кукушки — она не знала, водятся ли здесь, на Северном Кавказе, кукушки, и если водятся, то спра-шивают ли у них — сколько осталось лет?

Кукушка-кукушка, сколько мне жить оста...Ее бросили на землю. Пригнули сверху, обхватив

за волосы, заткнув рот какой-то вонючей тряпкой, отбросили в сторону фотоаппарат...

Дальше не было ничего. День-ночь. Бессмыслен-ные толчки. Туда и сюда. На землю. Об позвоноч-ник. По земле. В воду. Она старалась не замечать то, что видела, — мир плыл перед ее глазами, пытаясь сохранить хотя бы крошки устойчивой реальности.

Враги. Тебя насилуют враги. Ты пошла на редак-ционное задание. За репортажем. В селение — вниз по течению реки. Здесь везде стоят наши. Откуда здесь боевики. Ты ходила туда вчера. И позавче-ра. И поза-поза... Это безопасно. В деревне живут люди. Женщина, чеченка, наливала тебе накануне козьего молока. Война давно закончилась. Боеви-ков больше нет. Их принудили к миру. Тогда кто эти люди? Почему они убивают тебя?

Кто ты сама? Кто ты? Почему ты здесь?Об землю. По земле. В небо.Мамочки, я лечу... Оказывается, это так просто

и так легко — лететь над землей, когда не чувству-ешь ни боли, ни жара, ни бесконечных рывков сзади, внутри, насквозь.

Где-то высоко из-за облака махала ей рукой ма-ленькая Алиска. Протягивала куклу Барби с отло-манной рукой и просила починить. Это же я, кукла Барби, думала Женька. Но я не могу починить саму себя — потому что у меня больше нет рук. Я невиди-ма и невесома. Меня больше нет, я умерла, мамоч-ки... Как же хорошо! Как же жалко Алиску. И мужа жалко, и маму, они ведь думают, что я завтра улечу домой, что больше здесь, в горах, делать-то совсем нечего — материал для репортажа давно собран. Они меня ждут, а меня больше нет. Никогда и нигде. Потому что я умерла...

Она летела на сияние — которое то отдалялось, то приближалось, но звало, звало... — и плакала обжи-гающей болью, и так было хорошо, светло, радостно, и не хотелось возвращаться в этот ужас и стыд.

«Мамочка, я не могу без тебя — как же так, ты и так всегда уезжала в командировки и бросала меня. А теперь хочешь уехать насовсем... Я не хочу... Не хочу... Я не буду... Это нечестно. Вернись!» Ка-кого черта... Алиска, дурочка маленькая, ну куда я тебя брошу?!

Ее нашли три часа спустя. Та самая женщина из селения, Заура, что поила Женьку козьим молоком, пошла за водой — и наткнулась на ее тело. В разод-ранном камуфляже, с развороченным тупым пред-метом влагалищем. Женька еще дышала. Вообще сказали, что это чудо: от той пещеры, затерянной в горах, куда ее принесли насильники и где ее души-ли и резали, она сама добралась почти до деревни, ползком, по земле тянулся ровненький кровавый след. Останься она в пещере, ее бы там ни в жизнь не нашли! Повезло девчонке. Дура, конечно, но повезло... Когда Женьку доставили в госпиталь на Ханкалу, она пришла в себя, попросила пить, дала толковые показания. «Ты видела, как они выгляде-ли?» — спрашивал молодой следователь, и хмурил-ся, и косился тоже в свою тетрадочку. Концы с кон-цами не сходились.

24 юность • 2013

пРоза

— Ты знаешь, сколько их было? Двое? Трое?— Я не знаю. Я не помню. Нет.Она зарывалась в байковое одеяло и просила,

чтобы ее оставили в покое, чтобы дали уснуть. Она знала, что только покой и сон дадут ей прийти в себя. А потом она сама все расскажет.

На десятый день все стало понятно. Когда синя-ки на шее оставались еще видны, и местный гинеко-лог, добродушный дядька с огромными ручищами, похлопав ее по голой заднице — отчего Женьку тут же вывернуло наизнанку, — поздравил громоглас-но: «Легко отделалась, голубушка. Внутренности не повреждены. Рожать еще будешь. А душа — ну что душа, как-нибудь заживет...»

Рожать?..Это были два мальчика. Первогодки. Русские

солдатики. Никакие не боевики. Не уроды. Не сво-лочи. Отличники боевой и политической. Крались за ней следом, договорились заранее, что встретят в кустах. И трахнут. Дело молодое. Женщин в гарни-зоне не хватало. А тут журналистка — дура бесша-башная, как не рискнуть? В живых ее они оставлять не хотели. Как-то так само получилось.

И был еще третий — что самое страшное, их лей-тенант, командир. Который и руководил.

— Ты понимаешь, что такого просто не может быть. Мы не можем себе позволить дискредитиро-вать нашу армию. У нас и так с этим проблемы. — Следователь старался не смотреть ей в глаза. — Меж-дународное сообщество и все такое... Российский солдат не может насиловать российскую журналист-ку. К тому же и ты сама виновата, ну кто тебя просил шляться одной по лесу? За репортажем пошла? Ты на войне, какой может быть репортаж?! А теперь всем за тебя еще и отвечать... Ладно, проехали. Начнем сначала. Притвориться, что ничего не было, скрыть это дело — мы уже не можем, информация прошла. Максимум, что мы сможем — это замять скандал. Пусть это будут боевики, вылазка боевиков, от та-кого никто не застрахован. Ты опишешь их — как мы тебе скажем. Глаза там черные, бороды, воло-сы... Это как сама решишь. Можешь пострашнее их представить, можешь хоть как. А за это — ну хочешь медаль, что ли... К награде тебя представим. К госу-дарственной. Необязательно же всех оповещать, что тебя трахали палкой в жопу. Пиара на этом, сама понимаешь, много не заработаешь. А тут расскажем всем, что ты совершила подвиг — набрела на неиз-вестную группу диверсантов, подняла тревогу, сама чуть не погибла. Героиня. Можно так?

«Можно», — соглашалась Женька. Она понимала, что влетит всем — от лейтенанта до генерала. И это вопрос политический. Неизвестные боевики, напав-шие на нашу территорию — одно. А когда вопрос

политический — и тебя трахали не враги, а твои же защитники, это совсем другое... Есть такое поня-тие — родина... Ее нельзя предавать. Даже говоря правду. Даже защищая себя.

— Ты все равно ничего не докажешь. Ситуацию замнут — не на нашем уровне, так выше. Еще и ос-лавленной останешься. Честно тебе говорю. А так — награда на грудь, почет, уважение, смотри, какая у тебя грудь, да тут пять медалей таких еще уместится. Знаешь, небось, за что умным бабам в войну давали награды?

Она вырвала у него из рук листы — то ли допрос, то ли еще что, — размашисто и быстро подписала... «Все? Я вам больше не нужна?»

— Вот и хорошо, вот и ладненько, молодец, пони-маешь ситуацию, ты же себе сама не враг. — И следо-ватель аккуратно сложил свои листочки и засунул их в папку. Еще раз окинул глазами осунувшиеся Жень-кины формы и вышел из палаты. Больше Женька его ни разу не видела.

А ночью она сошла с ума...

* * *

— Почему же вы все-таки ушли из журналистики в пиар? — Молодая местная акула пера, представив-шаяся Катей, записывала Женьку на диктофон. Это было так прикольно — смотреть, как внимательно и с пиететом тебя пишут на диктофон и еще заод-но дублируют все мысли аккуратным почерком в пухленький розовый блокнотик.

— Понимаете, Катя, каждому человеку в этой жизни хочется расти. Как-то проявить себя. Пришло время, и я поняла, что хочу заниматься чем-то дру-гим, не чистой журналистикой, а паблик рилейшнз — это ведь довольно новое направление, перспективы, пути развития. Написать о человеке плохо, поверь-те, может любой, а вот написать так, чтобы не толь-ко ему, но и всем вокруг понравилось — это уже надо суметь. — Боже, как язык-то приспосабливается не-сти такую чушь… Сумасшедшим везет, они хотя бы всегда говорят то, что думают, им не приходится врать — они просто этого не умеют. Жаль, что она так и не осталась сумасшедшей.

— А что вас занесло в наш Красин? Вам здесь у нас понравилось, надеемся? — прощебетала журна-листка.

— Очень, — почти не соврала Женька. — У вас чудесный, потрясающий, гостеприимный край. По-хожий сразу и на Париж, и на Венецию, и на Бель-гию. Кажется, что ты просто перенеслась туда. Такое ощущение от этой эклектики.

— А что вам больше всего запомнилось? Кто больше всего понравился? — не унималась Екатери-

25№ 3 • март


на, грамотно, хоть и несколько в лоб подводя к нуж-ному вопросу. Газета была губернаторская, как и все здесь, и писать, прославлять нужно было известно кого.

— Больше всего мне запомнился ваш руководи-тель. Валентин Олегович Козырев. Он — потрясаю-щий человек, настоящая личность в истории. И чем больше в России будет таких политических лиде-ров, тем, я полагаю, быстрее мы преодолеем наши проблемы и поднимемся с колен... Катенька, милая, ну допишите вы сами что-нибудь, — наконец взмо-лилась Женька. — Бла-бла-бла. Я же не знаю этого вашего Козырева. Кто он и что он — вам просто вид-нее, как оно должно получше получиться.

— Да ничего дописывать не надо, — пожала пле-чами несколько разочарованная Катя. — Вы и так уже все, что надо, сказали. Московская школа — ее не пропьешь. А вы Пугачеву с Галкиным живых ког-да-нибудь видели?

...И снова на ужин был чай с вареньем. Судак по-польски. «Бароло Каннуби Боскис» на сей раз урожая 2005 года. Икры не было — закончилась, наверное, по статье «представительские расходы». Женя рассказала губернатору об интервью местной прессе. Посмеялись. В городе было пять газет, и все подконтрольны Козыреву. «Это даже неинтересно, когда известно заранее, кто и что напишет. Но на критику я все равно не согласен, она неконструктив-на, так что пусть уж лучше хвалят, играются».

— Вам приятно, когда вас хвалят просто так?— Мне приятно, когда меня хвалят искренне. А я

думаю, что люди, которым я плачу, должны любить меня совершенно искренне. Женя, а правда, поче-му вы ушли из журналистики? — спросил Валентин Олегович.

— Ну вот просто взяла и ушла. — Вдаваться в под-робности не хотелось. — Понимаете… — Она нена-долго задумалась, как будто бы формулировала про себя ответ. Который на самом деле давно уже зна-ла. — Военная журналистика, я же ей занималась. Она немного вся навзрыд. Черное-белое. Без полу-тонов. Когда чувства бьют через край, когда чело-век находится на грани жизни и смерти, на самом краю — это здорово, правда, здорово, но это неверо-ятно сложно — долго жить так, в таком ритме. Вот и я не смогла... Захотелось поэтому покоя.

Она смогла бы. Она знала это. Она любила свое дело всю свою сознательную жизнь — без полу-тонов и прикрас, любила, любила, а затем разлю-била. Но зачем знать ему — о больничной койке и привязанных к пружинам руках. О санитарке бабе Клаве или бабе Маше. О заплаканных глазах мате-ри. О врачах, которые не давали никакого прогно-за — посттравматический стресс, только странный

какой-то. Пришла в себя, влагалище заштопали, си-няки зарубцевали. Жить бы да радоваться, что так легко отделалась, а она вдруг сошла с ума. Впрочем, человеческая психика такая неизученная штука...

Месяц. Два. Три. Каждый день она просыпалась, шла умываться, шла на завтрак, где, гремя алюми-ниевыми ложками, питались такие же, как она, пси-хиатрические, страшные бабки, неухоженные девки, затем шла на процедуры. Таблетки ей не давали. Не-понятно было, от чего лечить. Только на ночь коло-ли успокоительное, чтобы не билась о стенку.

Только во сне она помнила, как ее зовут. Наяву она не желала воспринимать мир, в котором ее пре-дали самые близкие, те, которым она доверяла, кого любила, все.

Но откуда это было понять чужому, странному мужчине, попивающему элитное вино, чуть мор-щась от несовершенства его сегодняшнего букета: «Все-таки 2003 год гораздо лучше 2005-го, вы не находите, Женя?» Она находила. И считала минуты до того момента, когда можно будет наконец откла-няться и остаться наедине с собой.

А губернатор все не отпускал и не отпускал.— Вы думаете, я не знаю, как живут обычные люди

в России, Женя? Да, здесь, в области, я, конечно, у всех на виду, и правду мне, даже если захочу, ни за

26 юность • 2013

пРоза

что не скажут. Вот если только Лена, кухарка, это она сегодня приготовила изумительный судак по-поль-ски для нас с вами. Или шофер. Он тоже обычно го-ворит то, что думает, правда, думает он обычно не так много, — усмехнулся Валентин Олегович. — Но вооб-ще, когда мы с женой и детьми уезжаем в отпуск — в Куршевель, или Санкт-Мориц, или в Монако — вы бывали когда-нибудь в Монако? Удивительное ме-сто... Там я обычно никого не стесняюсь, я — простой человек. Немедийный, неизвестный, и, если слышу русскую речь, то всегда подхожу к таким же простым людям, знакомлюсь с ними, общаюсь, выясняю, что происходит на нашей русской земле. Как живет и чем дышит русский народ. Иногда это бывает весьма полезно и занимательно. Так, однажды в Ницце на набережной я познакомился с изумительной краса-вицей, бывшей элитной проституткой, мы полтора часа проговорили с ней в маленьком кафе, она мне рассказала все о своей жизни, какие клиенты у нее были, как и что, и как потом подцепила одного наше-го олигарха, моего знакомого, кстати, тоже. Как он ее вывез за рубеж и как она теперь живет славно... Я ни с кем так долго по душам не говорил. Разве что с вами сейчас. Это, правда, восхитительно, общаться с про-стыми людьми...

— Валентин Олегович, а вы уверены, что в Мона-ко и Санкт-Морице, и тем более в Ницце, обитают типичные русские... (Интересно, он правда такой… м-м-м-м… странный или притворяется? Или они там, наверху, так все заелись, что даже и не представля-ют себе, что где-то есть другая жизнь — другой мир, где нет этих нарочито искусственных бельгийских башенок и замерзающих в холодной сибирской реке лебедей? И проституток, цепляющих олигархов на парапете набережной. Где люди живут от зарплаты и до зарплаты. Прорывает канализационные трубы. Затопляет реки. И на зиму, чтобы выжить, надо за-катывать по сто банок помидоров... Чтобы хватило до весны. Мир, полный горя и боли, и простых, обы-денных дел. Мир, где представитель закона, следо-ватель, отказывает в возбуждении уголовного дела на основании того, что тебя изнасиловали не те.)

Зазвонил телефон. Козырев взял трубку. Да-да-нет-да. Разговор продолжался минут пять. На том конце провода была женщина, Женька услышала ее интонацию, просящую, даже молящую о чем-то. «Хорошо, я распоряжусь. Да, пока. Целую. Да».

— Жена. Она сейчас в Англии с сыном. Интенсив английского языка. Звонит каждый день, — проин-формировал он Женьку. Хотя та, собственно говоря, совсем не требовала, чтобы ее об этом информиро-вали. Ей было все равно.

— Жена Валентина Олеговича — первая краса-вица нашего города, то есть нашей области, — рас-

плывшись в улыбке, добавил Борис Палыч. — Юлия Борисовна. Мать двух очаровательных детей. Быв-шая фотомодель. Ныне известная и преуспевающая бизнесвумен. Все телевидение нашего края принад-лежит ей, строительные заводы, бутики.

Принадлежащее жене губернатора шло как-то вразнобой. Заводы и бутики не совмещались воеди-но в Женькином сознании. И уж тем более не гармо-нировали с тем, что сегодня успешная бизнесвумен и первая леди края учит в Англии английский. Как же там заводы без нее — дают план?

— Я думаю, что не стоит говорить о красоте одной женщины в присутствии другой, — мило улыбаясь, заметила Женька. Все-таки не сдержалась, понесло на грубость. Ну правда же, сколько можно, пора и честь знать. Заговорились уже. Свои тысяча двести ты, девочка, уже заработала — а дальше пусть сами разбираются со своими замечательными башенка-ми, фотомоделями и местом в мировой истории.

— Женя, а хотите, я вам стихи почитаю? Я ведь пишу. По ночам — люди спать, я сижу в своем ка-бинете, и строчу, строчу... Подчиненные подумают, дурак, наверное, а у меня рвется, и обратно не за-толкнуть. — Козырев как в отчаянии кинулся на нее. Схватил за руку, начал заглядывать в глаза — и было непонятно, что в этом взгляде больше — желания, чтобы его услышали и поняли, или боязни остаться сейчас одному в этом огромном кабинете с недое-денным польским судаком на столе.

Борис Палыч сделал страшные глаза. Мол, не вздумай сбежать, слушай, аплодируй. «Читайте!» — милостиво разрешила Женя.

Это были разные стихи. Не сказать, чтобы пло-хие. Но и не Пушкин. Разные. Там, где прорывался он один, строки шли надорванные, будто перерезан-ные заживо острым ножом, а в остальном — поля, леса, милые каждому русскому сердцу просторы...

Не Куршевель. Не Ницца.

Она играла Роль.Но не свою.Ночами бездна в бездне разрывалась,Что оставалось, что не доставалосьНа посошок,

дай душу разолью.

А он любил коньяк,любил курить,

Любил любить,Пока она играла.Ей мир дарил — ей мира было мало.Как это несерьезно — мир дарить...

27№ 3 • март


Ей действительно было пора. Самолет в те же са-мые пять часов утра. И надо еще привести голову в порядок. И позвонить Лиске.

— Хорошие стихи. Искренние, — похвалила Женька губернатора. Наверное, любит все же свою фотомодель, раз вот так пишет. Везет же некоторым женщинам. «Как это несерьезно — мир дарить...»

Она вспомнила лицо мамы, когда та принес-ла ей в больницу листок бумаги. Свидетельство о расторжении брака. В связи с несходством харак-теров. И несовпадением жизненных ценностей и планов. Их развели даже без ее присутствия. Но с ее согласия. Кто-то там на кого-то надавил. Женька подписала все, что от нее тогда требовалось, — мужа тоже надо было понять: жить с сумасшедшей, кото-рая не помнит своего имени...

«До свидания, Женя, а может быть, приедете еще? Я вам еще стихи почитаю. Черную икру пое-дим». — «Обязательно, — улыбнулась она. — Обя-зательно приеду. Обязательно поедим».

...В ее гостиничном номере около кровати на столике в шикарной вазе стоял букет белых лилий. Черт его знает, где он его раскопал среди сибирской зимы — может, тоже ящиками в Санкт-Морице для жены заказывает...

...Утром она улетела, не вспомнив больше о Ко-зыреве ни разу. За четыре дня отписала нужный текст — знали бы пиарщики, что такое газетный дедлайн! Выслала его Борису Палычу. Тот долго не отзванивал, ссылаясь на какие-то свои неотложные дела, потом долго искал ее по мобильному, что-то уточнял, дописывал.

Телефонный звонок разбудил ее, вот ведь свин-ство, в пять утра. Впрочем, у них в Красине было уже, кажется, целых восемь. Черт побери эту провинцию, которая все никак не может жить в одном часовом поясе с Москвой — да ладно бы в часовом поясе, ду-мали бы, что у нас рабочий день никогда в восемь не начинается. «Сейчас тебе будет звонить Козырев, он спрашивал у меня твой номер, — сиплым голо-сом прошептал Борис Палыч в трубку. — Ты это, не подкачай. Это очень круто! Крутее не придумаешь. Это знаешь что означает — что контракт на проект и дальнейшее сотрудничество у нас почти в кармане. Будь умницей и не спорь с ним. Надо стихи послу-шать — послушай. Не мне тебя учить!» Женька так и представила его, огромного, толстого, раскачива-ющегося от нервности в кресле. Телефон переклю-чился.

— С вами говорят из приемной губернатора, — пропела незнакомая девушка.

— Здравствуйте, Женя, — сказал Козырев. — Это я вам звоню. Я тут решил вам напомнить, что пригла-шаю вас к себе еще в гости...

Полтора года спустя

Лес выгорел почти дотла. Голые остовы деревьев, как обугленные спички, увеличенные в сто тысяч раз, выглядели так, словно их специально с це-лью произвести впечатление воткнул кто-то в эту черную -пречерную землю. Мертвую, пустую, бес-цветную. Вернее, цвет здесь все-таки присутствовал, разные оттенки серого — от воздуха, пылью отра-жавшегося в июльской жаре, до грязно-болотного, в разводах, Женькиного лица и одежды проводника.

И тишина — километров на десятки вокруг. Вер-нее, где-то вдалеке, в небе, еще шумели моторами спасательные вертолеты, но будто бы и они были совсем не здесь, не рядом, а в другом мире, полном шорохов, звуков, жизни, борьбы...

Женька посмотрела на свои кроссовки. Пипец обуви — не надо было надевать такие белые. Вздох-нула, тут уж ничего не попишешь, и перешла с бега на шаг. Спешить все равно было особо некуда. До деревни, от которой после сокрушительного лесно-го пожара остались одни головешки, двигаться было еще километра три. Проводник, местный лесник Игорь, вытирая пот со лба, устало заметил: «Мож-но было бы деревню спасти. Выкопали бы тран-шею заранее, через дома, окружили бы деревню по периметру — и огонь дальше не пошел бы. А так... Никого вовремя не оповестили. Посчитали, что не-обходимости нет... Чего уж тут теперь сокрушаться. Выгорело все».

— Там остался хоть кто-нибудь? — переспросила Женька. — Ну... Куда мы идем? Живые там есть?

— В Березняках-то? — хохотнул Игорь. — А куда бабки денутся? По соседям сидят, у которых дома уцелели. С десяток старух... Схватили скарб, тот, что удалось из дома вынести, запихнули в свои просты-ни и наволочки — и вперед. В нашей жизни каждый спасает себя сам в силу своего разумения...

Пожары в Иркутской области были каждый год. То маленькие, то большие. К ним давно все при-выкли, и поэтому никто не ожидал, что маленький костер, зажженный кем-то на опушке, вдруг превра-тится в огненное марево, спалит сотни гектаров леса вокруг. Власти привычно рапортовали, что народ почти и не пострадал — так, бабки да деды, а кто еще оставался доживать свой век здесь? Без света, газа, канализации. Никому не нужные старые старики. Пусть радуются, что вообще уцелели.

Эвакуировать их дорого. Да и как тут машины-то пройдут, когда пылает все — а вертолеты отправлять никакого бюджета не хватит, — продолжал между тем Игорь. — И как у вас там, в Москве, не видят — сгнило у нас тут все до последнего бревнышка, чуть полыхнет где посильнее — и вообще от страны ни-

28 юность • 2013

пРоза

чего не останется, на соплях ведь держимся, от од-ной маленькой искорки зависим... От одной спички!

Женька промолчала. Она обычно не отвечала на подобные риторические вопросы. Хотя любила за-давать их сама — ну, чтобы разговорить собеседни-ка, или если это было нужно для репортажа, или для интервью.

Она и сама толком не знала, зачем, для чего, ради какой такой высшей цели опять вернулась в журна-листику. Где только черное и белое и нет полутонов. После столь замечательного начала карьеры в поли-тическом пиаре.

Книга о городе Красине вышла из печати еще год назад. Женька даже подержала ее в руках, разно-цветную, вкусную, только из типографии — с сотней глянцевых фоток, на которых и сибирский город с его венецианским вывертом, и Дворец дожей, и при-легающие к нему территории, включая леса и колхо-зы, выглядели совсем уж постановочно и нереально.

Книга валялась где-то дома. Перечитывать то, что она там понаписала, Женька так и не смогла.

Затем были большой заказ от нефтеперераба-тывающего завода и мемуары грустного депутата, помнившего еще дедушку Ельцина и желающего по-этому поведать о своей политической биографии и близости к верхам всему свету… То и дело в процессе беседы депутат заглядывался на голые Женькины коленки. Намекал на то, что жена его живет в Швей-царии. А он один — совсем один... И мир его не по-нимает. Вот только одна Женька поняла.

Помимо гонорара народный избранник препод-нес ей часы Chopard. С водонепроницаемым сапфи-ровым стеклом. Выход мемуаров по его инициативе они отметили в «Метрополе», со стерлядкой и рус-ской водочкой, официант по имени Степан суетился под вип-клиентами, подкладывал вовремя еду в та-релочки, перекладывал опустошенные тарелочки на свой поднос, уносил объедки на кухню, выкатывал новые блюда, не забывал поинтересоваться и само-чувствием, а говорил почему-то сплошь цитатами то ли из Лескова, то ли из подсмотренного в советском детстве фильма про роскошистую, не роскошную, а именно роскошистую «купеческую жизнь».

Женя еще подумала, что официант, наверное, даже и не Степан, это псевдоним, для более полно-го вхождения в образ. Так проститутки придумыва-ют себе красивые имена типа Анжелика или Стел-ла. А этот вот был Степан а-ля рус.

Потому что мальчик средних лет на побегушках в шикарном кабаке непременно должен быть Степ-кой или Федькой — Фирсом на худой конец.

— Какой-то он ненастоящий. Будто роль играет: «Кушать подано!» — заметила она депутату.

— А что вы хотите, Женечка, — осклабился депу-тат. — За те чаевые, что я ему отваливаю, не только на «кушать подано» согласишься — на что угодно. Старается молодой человек, молодец. Хороший Степан, хороший...

Официант, будто почувствовав, что речь идет о нем, подскочил мгновенно к их столику, перекинул полотенце с одного локотка на другой и прогнуса-вил угодливо:

— Чего-с еще изволите-с?..Женьке стало мерзко.Рассчитавшись, депутат долго мерил ее взглядом,

в гардеробе, помогая надеть пальто, будто невзна-чай провел жирной ладонью по спине, задержался указательным пальчиком на изгибе позвоночника: «Все мы немножечко официанты, Женечка, и вы, и я — не просто так созданы, а для чего-то... Что-бы угождать. Чтобы расторопнее обслуживать тех, кто могущественнее нас или сильнее. Кстати, вы где живете? Готов подвезти. А по дороге мы обсудим концепцию еще одной моей новой книги, вот, поду-мываю написать... Мысли уже есть. Много мыслей. Если все сложится, как я планирую, сможешь, де-вочка моя, очень хорошо еще заработать».

Она сухо распрощалась с ним возле его «лек-суса». Заспешила к метро. Последний поезд еще не ушел. Отговорилась тем, что дома дочка одна и вообще — поздно уже выслушивать чужие мысли и концепции... Как-нибудь в другой раз. Депутат обиженно задышал ей вслед. Но обещал позвонить. Тоже как-нибудь в другой раз. Не позвонит, навер-ное, — много их, писательниц, развелось, готовых ради чаевых расстараться не только за компьюте-ром. Не больно-то и хотелось!

«Идеалистка, дура хренова... Что от тебя — убы-ло, что ли? Дала бы ему — все приработок, чаевые. Все мы немножечко официанты. А Лиска скулит о том, что хочет на весенние каникулы отдохнуть на Бали — все в ее классе не вылезают из-за границы, одна она дальше Турции никуда не выезжала. Какая же ты мать — извращенка моральная и ехидна!»

Лиска опять ночевала у бабушки. Жрать было нечего. Женька выкинула из холодильника пакет с просроченным кефиром, который испускал вокруг себя такое амбре, что хоть святых выноси. И вообще дома был бардак. Убирать не хотелось. Да и некогда ей было. Нет времени совсем, время съедали груст-ные депутаты и их воспоминания.

Включила телик — тот немного приглушал оди-ночество, создавал впечатление, что дома все-таки кто-то есть, что она не одна. Прослушала запись на автоответчике: общаясь с народным избранником, мобильный Женька предусмотрительно вырубила — чтобы никто не доставал.

29№ 3 • март


«Жек, я соскучился, хотел заехать, но тебя все нет и нет, когда вернешься, перезвони», — это был Мелкий. Женькин... наверное, кавалер — как презрительно и сразу в точку назвала его Алиска. «Мам, он же на голову ниже тебя!» — «Не на голо-ву, а всего на пять сантиметров». — «Мам, мужчина должен быть выше женщины — всегда, — париро-вала дочь. — А иначе не стоит и внимания на него обращать, потому что его тогда не за что уважать. Если он даже вырасти не смог!» — Лиска была кате-горична. Женьке это в дочери нравилось. По край-ней мере, та не врет и не притворяется — ни другим, ни себе. Главное, чтобы не переросла, в семь лет не врать — это пока еще так просто...

Перезванивать Мелкому она не стала. За-чем. К чему. Почему. До каких пор. Пусть будет. Но зачем же, о боже мой?! У всех кто-нибудь да есть — почему бы не быть и у нее? Подруги говорят, что для здоровья это даже полезно — регулярно спать хоть с кем-нибудь, иначе будет беда, если без мужика-то, да и в обществе на одиноких женщин старше три-дцати смотрят как на совершенно невостребован-ных и второсортных дурочек. А так пусть будет.

«Интересно, а как же после войны вдовы, кото-рые оставались одни в двадцать пять, и даже моло-же — и больше ни с кем, никогда — и дожили, тем не менее, до глубокой старости? То ли здоровье у наших бабушек было отменным. То ли психоло-гия раньше была совершенно другой», — подумала Женька.

С Мелким она встречалась сначала четыре раза в неделю. Потом три. Потом два. Потом он загово-рил о том, что надо поменять замок в ее двери, и прочистить канализацию, и выехать в выходные на дачу — и вообще не мешало бы отправить ребенка к бабушке, а самим сгонять на недельку в Турцию, присмотреться, будет ли им хорошо вдвоем продол-жительное время, и если да, то тогда что зря время-то терять, не дети уже... Надо создавать семью. И ста-раться не повторять прошлые ошибки. Все начинать заново. С чистого листа. Заготовки. Второй ребенок. Машину со временем поменять. И хорошо, что рабо-та у Женьки больше не разъездная, а сидячая — пи-сать-то ведь можно и дома, необязательно каждый день посещать офис, можно и так... строчить. Долго ли — умеючи? Сочинять дифирамбы губернаторам и депутатам.

Телефон зазвонил еще раз. Два. Три. Семнад-цать. Мелкий — хочет проверить, вернулась ли она уже? Но отвечать не хотелось. И вообще ничего не хотелось. Кроме как есть. Очевидно, стерлядка в «Метрополе» не пошла впрок... Только кроме того пакета с воняющим кефиром в мусорке, еды дома не было совсем. Женька уныло окинула взглядом

пустые полки в холодильнике. Телефон заходился надрывно. Не разбудить бы соседей.

«Как же я хочу есть. Как же мне все это надоело. Женя хочет есть. Женя — это я. Боже, дай Жене хоть чего-нибудь покушать, иначе ей совсем кранты». Будто услышав ее мольбы, в морозилке обнаружи-лась крошечная сосиска, оставшаяся здесь, вероят-но, еще от Нового года. Лиска предпочитала такие на завтрак.

Женька разогрела сосиску в микроволновке. От-кусила, стремительно пожевала, выплюнула — со-сиска была совершенно безвкусной, ватной, а от микроволновки еще и скукожилась. Женька потя-нулась к альбому с Алискиными рисунками, забы-тому дочерью на диване.

Она давно ничего не писала — ну кроме депутат-ских бредней. А для себя не хотелось. А тут то ли с голодухи, то ли еще по какой причине прорва-ло. И почему-то это были стихи. Которые она не со-чиняла, наверное, класса с десятого...

Черная лунавзошла над миром.

Так обычно вечером, однаЖенщина,

вошедшая в квартиру,Сбросит плащ

и сядет у окна.

И заплачет или засмеется,Обещает выгладить белье,Тень луны на небе

остается —Тень

и даже имяне мое.

Женщина забудет про сосиски,Выбросит

просроченный кефир.Тень луны,

висящая так низко,Что собой закрыла целый мир.

...А утром, совершенно неожиданно даже для себя самой, она позвонила в «Комсомолку» — в военный отдел, ее туда давно звали, спросила, есть ли еще ва-кансия обозревателя. Для нее вакансия нашлась.

Потом позвонила в пиар-холдинг, напросилась на прием к генеральному — с заявлением об уволь-нении. Сменить номер мобильного и стать недо-ступной для Мелкого и остальных оказалось проще всего.

30 юность • 2013

пРоза

Конечно, можно было бы объясниться, сделать виноватой саму себя, сделать все, чтобы человек тоже не чувствовал себя брошенным — все-таки и кран починил, и звал в Турцию, и мужик довольно приличный, и про прошлое ее не то чтобы не знал — но как-то выслушал вскользь и больше внимания не заострял... Может, боялся ее расстроить, а, скорее, вообще не понял ничего и, выслушав, предпочел немедленно забыть. Не рассказать ему Женька не могла, она вообще считала, что в отношениях самое главное — это честность.

Да, можно было бы сделать так, чтобы мальчику не было больно от их ненужного в общем-то рас-ставания, от прекращения их бессмысленной связи. Можно...

Но зачем? Разве ее пожалел хоть кто-нибудь хоть раз?

* * *

Выжившие бабки в Березняках жались в угол и от-кровенничать сперва не хотели совершенно. Потом заохали и заговорили все разом. Приседали, вос-клицали, плакали, показывали Женьке свои спа-сенные наволочки, чашки, кастрюльки, чиненные и обугленные подштанники и молитвенно клялись, что это все, буквально все, что осталось от их иму-щества. А дома — до бревнышка выгорели. Бани, посадки, картошка в поле... Где зимовать-то будем, компенсация где? Как им отсюда выехать, если это совершенно невозможно? И некуда.

«Будет, наверное, вам компенсация, я не знаю, по закону-то она положена», — напрасно обнадежи-вать старух Женьке не хотелось.

Лесник Игорь нарываться на бабкины причи-тания не стал, слишком много выслушал он их на своем веку — поэтому просто тихо покуривал в уголке, пока Женька собирала материал для ре-портажа. И по-быстрому, по-живому, чертыхаясь и лепя глупые ошибки, переправляла его через Интер-нет в Москву.

Все выходило банально до глупости. И проходило в прессе уже тысячу раз. Разоренные деревни. Пожа-ры. ЧП. Наводнения (нужное подчеркнуть). Бездей-ствие властей. Фотки с бабкиными слезами на пер-вых полосах. Ради нескольких строчек в газете...

Выжать бы из этого хоть что-нибудь... Настоя-щее. Живое. Но как, какими словами передать — эту герань на окошке, и кота Ваську, шарахнувшегося от нее сразу в дальний угол светелки. И погорели-цу Никитишну, которая тут же откровенно заявила, что никуда она отсюда не уедет — пусть власть вос-станавливает деревню такой, как та была до пожа-ра. Ну и пусть, что остались здесь всего десять ста-

рух. А власть должна. Обязана. Потому что мы ее выбирали.

— Ну хорошо, хорошо, а конкретные предложе-ния у вас есть, как вам помочь? — наконец взмоли-лась Женька. Выбираться из этой глухомани было нужно обратно же по лесу, а уже смеркалось.

— Конкретных предложений у нас два: пусть по-строят новые дома и снимут с должности главу рай-она, который не предупредил нас о пожаре, — по-стучала кулаком по столу Никитишна. — Всех, гад, предупредил, кроме нас...

— А если бы он и вас оповестил, неужели бы уеха-ли сразу? И все имущество побросали? — переспро-сила Женька.

— А это уж наше дело — уехали бы мы или нет, но предостеречь от беды он был обязан. Даже Грачева знала, что мы сгорим — предупреждала, но мы ей не поверили, не послушались, потому что мы доверяли власти. А власть нас предала и обманула...

— Грачева — это кто?— Ну, шаманиха наша, она в тайге живет — то ли

знахарка, то ли колдунья, аферистка, скорее всего, — важно прокомментировала Никитишна. — Когда-то сидела, а теперь вышла и неподалеку поселилась. Травы варит, зелья всякие. Погоду предсказывает, что мой ревматизм...

Лесник Игорь навещать еще и шаманиху отка-зался наотрез. Пугал Женьку всеми ужасами ада, и что из районного центра до Иркутска последний автобус отходит через полтора часа, и что засветло по лесу им до Грачевой никак не добраться, и что неужели же у московской корреспондентки, при-сланной в командировку на столь масштабное ЧП, хватает времени и душевных сил на посторонние посещения потусторонних аферисток?

Женька была непреклонной. Хорошая шаманиха украсит собой любой материал, если больше читате-лей поразить нечем.

— Заходи. — Грачева оказалась тучной теткой лет сорока пяти в растянутой майке и тренировочных синих панталонах. — Знаю, что журналистка, и за-чем пожаловала знаю.

— Откуда? — потрясенно переспросила Жень-ка. В сверхъестественные способности тетки она не поверила ни на минуточку, но все-таки...

— Дак ты у меня третья за последние три дня, тоже мне — бином Ньютона, — фыркнула Граче-ва. — «Известия» были, «МК», «Труд»... Надоели журналисты, спасу нет. Все хотят знать, как я преду-преждала деревенских о пожаре и почему они меня не послушались. Чай пить будешь? Он у меня свой, таежный, на травах настоянный...

Договорились, что Игорь заберет Женьку завтра. Грачева гарантировала, что, случись что, она лич-

31№ 3 • март


но выведет корреспондентшу на большую дорогу и посадит в попутку до райцентра. Случись что — это если начнется очередной пожар.

— Да не будет здесь больше ничего, вон сколько народу на тушение уже брошено, огонь пошел сторо-ной, Калачаевка еще сгорит, Подгорное, но они все в ста километрах отсюда будут, ветер тянет в их сторо-ну, так что нам с тобой бояться нечего. — Кипятку в чайник шаманиха налила вдоволь, не пожадничала. Вода на поверхности чайника образовала кружев-ную пену цвета капучино. — Это прана, — кивнула на пену Грачева, — дает жизненную силу и энергию всем, кто ее регулярно пьет.

— А кто нерегулярно? — спросила Женька.— А кто нерегулярно, тому не дает нечего. Жить

надо регулярно, пить надо регулярно, это в нашем мире самое главное.

— Было бы с кем...— Да, было бы с кем жить и пить, вот в чем вопрос.

Тебе кости бросить или так о чем хочешь меня спро-сить? — Шаманиха смачно зевнула, обнажив неожи-данно белые и крепкие зубы.

— О чем спросить? — закусила Женька губу.— Да хоть о чем. Все чем-то интересуются. Всем

что-то надо. Что было? Что будет? На чем сердце успокоится... Людям обыкновенно только это и надо. Знать. Вопросы их мне давно известны. И ответы на них тоже. Вариаций не так уж и много. Муж пьет и бьет или изменяет, с детьми проблемы — если видишь человека и знаешь его вопрос, то ответ по характеру предсказать легче простого. Одной скажешь — брось мужика, все равно счастья не будет, а она за него, сер-дешного, держится, аж до смешного. А другой ска-жешь — брось — и она тут же с другим. Декабристки, блин, на хрен никому нынче не нужны — изжигать надо эту извечную русскую жертвенность каленым железом, огнем и мечом. Извели ее уже, конечно, по-немногу, вот только жертвенность, она ведь просто в крови нашего паскудного народа. Хлебом не кор-ми, дай пострадать, помучиться — а все потому, что счастливыми быть мы и сами не хотим. Не заложено это у нас в программе. От этого и мучаемся, и тоскуем, и любви не знаем — хотя вот она, протяни руку, а бо-имся, лучше уж сгорим в собственной тоске, нежели дадим Богу волю окунуть нас в счастье... А все из-за чего? Характер у народа паскудный, — снова повто-рила шаманиха.

— И у меня паскудный характер? — спросила Женька. Не то чтобы ей хотелось знать ответ, про-сто надо же вести беседу хоть о чем-нибудь, распла-чиваться за чай и постой.

— У тебя? — Грачева достала с полки свечу в виде воскового Микки-Мауса, зажгла ее и оставила на столе. — Не знаю я, какой у тебя характер. Не вижу —

у других вижу, а тебя нет, противоречивая ты, вроде и такая, а вроде и другая. Вроде и одно у тебя на роду написано. А вроде и иное совсем... Что не скажу, все неправда будет. Не знаю я, врать не буду, про бьет-пьет-любит не отвечу — да и неинтересно это тебе совсем, я же вижу. Другой у тебя вопрос. Об ответе на него я догадываюсь, да только ничего мой ответ тебе сейчас не даст, если вопрос твой пока и тебе са-мой неизвестен. Налить еще чайку?

Постелила она Женьке на сеновале. Там не так пахло гарью и соломинки лезли в нос, щекотали приятно и устало. Женька задумалась, обхватила плечи руками, зарылась поглубже в сено, снова при-слушалась к тому, как где-то далеко гудели вертоле-ты МЧС — это эвакуировали все-таки на большую землю березняковских бабок. Статью в номер она передала по 3G. На сайт материал выставили сразу же — с огромной фоткой рыдающей Никитишны в центре — статья сразу же возымела большой резо-нанс, и власти постановили бабок немедленно вы-везти... Вместе со всеми их пожитками и котом Ва-ськой. Бабкам пообещали, что на пепелище родное их непременно вернут, пусть уж только не плачут больше перед камерой.

Женька зажмурилась. Сквозь расщелину в кры-ше сарая видна была ночь, и звезды, и полная луна — темная, почти черная от повисшей в воздухе копоти. «Черная луна взошла над миром», — прошептала, почти пропела Женька.

А наутроснова

спозаранкудетский сад, яичница, метро...Черная луна,

ну ты засранка,Это ж надо —

так смешать хитро

То, что было и чего не стало,То, что будет,

может,впереди.

Уходи, изыди, чтоб пропала,Надоела.Нет, не уходи...

Потому что,это точно знаю,

В небесах,повиснув от вранья,

Черная луна,она мечтает,

Сбросив плащ, не выгладить белья...

32 юность • 2013

пРоза

На завтрак шаманиха заварила все тот же чай, нарубала быстренько бутербродов. «Снилось тебе чего?» Женька неопределенно пожала плечами. Ей уже давно ничего не снилось, после больницы пере-стало — препараты сняли, а сны как будто бы вы-ключили. Чтобы не приносили они боль и печаль.

— Я тебе с колбасой еще пару бутербродов за-верну. Только ты их сразу съешь, иначе по жаре к обеду уже завоняют. Тогда не желай, выброси сразу же, если почувствуешь, что пахнут. Ну... Прощевай, что ли.

Досвиданькались в сенях, второпях, небольшой районный начальник, испуганный вчерашней ста-тьей в «Комсомолке» и ее последствиями, на всякий случай прислал за журналисткой уазик, лесника же Игоря уже не было, его спозаранку отправили в Бе-резняки проверить, не осталось ли кого на пожари-ще. Женька расцеловала Грачеву сразу в обе щеки,

— Знаешь что, — будто решившись на откровение, уже совсем напоследок прошептала та. — Трудно тебе, ты живая, я же вижу, живая, это все вокруг — мертвые, потому что точно знают, что хотят и когда, и зачем, и за сколько, а ты не знаешь, поэтому и жи-вешь. Такие как ты — мы — получают поэтому либо все и сразу, либо совсем ничего... И вот тогда — лес, сарай, зелья приворотные... Все пустое. А ты живи и верь, верь и живи. К тебе тянуться будут, мертвые, что захотят силу твою испить, получить — ты им не верь. Не верь тому, кто захочет что-то у тебя взять, ничего не давая взамен. Жизнь — это обмен энер-гиями, сообщающиеся сосуды, отсюда вытекает, туда — утекает... Кто-то больше отдает, кто-то по-лучает. Но требовать для себя что-то взамен, самой отдавая, надо всегда. Так что ты верь!

— Да во что верить-то? — закричала уже из уазика Женька.

— Верь в то, что получишь все и сразу. И на иное, половинное, не соглашайся!

* * *

Билеты на самолет до Москвы подскочили в цене аж в три раза. Да и этих еще не было. Прилетали-уле-тали комиссии, расследующие причины очередного всероссийского ЧП, отправлялись на Большую зем-лю отпускники. Женька расстроилась: какого черта она не приобрела билет сразу же, когда еще только отправлялась в эту командировку? Какого? «Это, мама, потому что ты у меня безответственная и без-алаберная», — пропел в голове знакомый Лискин голос.

— А куда есть билеты? — пытаясь умолить кассир-шу, состроила Женька жалобную рожицу.

— Никуда на сегодня нет. В Сочи есть — пятьдесят шесть тысяч. Бизнес-класс. В Анталью, если хоти-те. В Москву нет и предвидится.

— Только в Сочи? — ужаснулась Женька.— Ну почему же только в Сочи? — фыркнула де-

вушка в форме. — Не только. Но там хоть цивилиза-ция. Оттуда в вашу Москву выбраться будет гораздо легче. А так в Красин еще есть. Шесть пятьсот. Но в Красин же вы не полетите?

«Борис Палыч, это Женя, ну да, такие дела — я тут в вашем аэропорту кукую. Ну да — проездом, пролетом то есть, из Иркутска, у них там пожары, вы же знаете... ну да, погорельцев спасала — куда ж они без нас, без СМИ. Ну да — я в “Комсомолке” сейчас работаю. Да, так получилось... Ой, и не гово-рите, все-таки вернулась обратно в журналистику, никто ведь заранее не скажет, куда и каким попут-ным ветром забросит его судьба. А я к вам с прось-бой, Борис Палыч, у меня билет в Москву только на завтра на вечер, сами понимаете, у вас же здесь один самолет в сутки улетает, и на сегодняшний рейс я уже не успела. Может, пристроите меня пока в го-стиницу. А?»

Борис Палыч был, как обычно, вальяжен, но нервозен. Он влетел в зал прилета, выцепил Жень-ку взглядом и тут же потащил ее к своей машине. «Блин, ну ты даешь — ты бы заранее, мать, преду-предила бы меня, что ли. У меня дела, бизнес, време-ни в обрез... А тут еще ты на мою старую и больную голову. Короче, так, сейчас моешься, переодеваешь-ся в гостинице и быстренько-быстренько едешь со мной, ок?

— Опять на экскурсию? — опешила Женька. — Бо-рис Палыч, я же здесь проездом, я больше не выдер-жу просто. Все, что я смогла, я вам уже в прошлом году написала. Я лучше посплю.

— Ты это, помолчи у меня и лучше слушай. У нас сегодня в городе открывается грандиозный памят-ник всем влюбленным — в виде княгини Монакской Грейс Келли и ее суженого принца Ренье. Губер-натор памятник открывает. Сам. На свои деньги. Потом будет большой прием, то да се — жареные поросята, фонтаны шампанского, банкет, короче, я его уже предупредил, что и ты тоже будешь. Что ты специально прилетела на это мероприятие. Узнала и прилетела. И он очень сильно обрадовался, что фе-деральный журналист прибудет на открытие нашего провинциального памятника — это же круто, наи-крутейше, это и нам всем плюс, пиарщикам, умеем все-таки работать, как думаешь? Сможешь ведь на-верняка в какую-нибудь газетенку новость об этом событии тиснуть?

Женька обессиленно кивнула. Хорошо. Она по-думает об этом завтра. Очередной сюр. За полтора

33№ 3 • март


года, что она не была в Красине, город изменился и еще более похорошел, вернее, стал еще более непо-хож на нормальный российский город. Город впал в манию величия и уже, похоже, сам не осознавал, кто он. Париж? Венеция? Может, Рим? Последнее время он, видимо, мнил себя Монте-Карло... Так как вене-цианский квартал уже достроился, то все внимание губернатора оказалось прикованным к точной ко-пии Place de Casino, как в Монте-Карло, в сторону от этой площади отходил Boulevard des Artistes, ко-торый, как короной, венчался новеньким Дворцом бракосочетания — в стиле рококо, напоминающем пирожное безе, покрытое по центру розочками из сливочного крема.

Принцесса Монакская Грейс выполнена была в белом мраморе. В полтора нормальных человече-ских роста. В свадебном платье, в самый главный день своей жизни, под руку ее держал такой же ве-личественный и мраморный ее царственный супруг принц Ренье Монакский.

«При чем здесь Грейс? — подумала Женька. — Грейс в огне. Грейс в Сибири. Сибирь пылает пожа-рами. Отсюда до очагов возгорания — километров восемьсот, не более, а они тут радуются, памятни-ки себе открывают. А в Березняках, под Иркутском, Никитишна на свою пенсию в пять тысяч рублей и государственную компенсацию в сто тысяч плани-рует обзаводиться новым хозяйством, сковородка-ми, новыми подштанниками... И еще радуется ще-дрости властей».

— Ты, конечно, помнишь, что платье Грейс было выполнено из эксклюзивного бельгийского кружева, сотканного из роз стодвадцатипятилетней давности и к тому же было все расшито морским жемчугом, некультивированным, а выловленным ловцами жемчужин в Средиземном море? — блеснул эруди-цией Борис Палыч.

Женька не помнила. Она внимательно разгляды-вала наряд мраморной Грейс, и каждую черточку на ее аристократическом каменном лице, и каменную россыпь жемчужин на каменном же шлейфе...

— Английская кинозвезда стала принцессой Мо-накской и иконой стиля на долгие десятилетия, — гремел рупор над площадью.

— Она бывала в Красине? — вдруг спросила Женька.

— Нет, — удивился Борис Палыч. — С чего ты это взяла?

— Тогда почему она здесь? Какого черта? Кто-ни-будь из собравшихся тут горожан, — Женька кивнула в сторону небольшой толпы журналистов, чиновни-ков, зевак, — хоть кто-нибудь из собравшихся здесь понимает, что эта замечательная женщина делает в центре вашего замечательного города? Я не спорю,

возможно, она была прекрасной матерью и замеча-тельной актрисой, она трогательно и до самой смер-ти правила своим маленьким королевством, любила и уважала мужа, и все такое... Но почему она... тут? Почему именно она? Не декабристки, не Натали Гончарова, не Ирина Хакамада, наконец... Знала ли Грейс Келли вообще, что существует такой вот город Красин, где спустя тридцать лет после ее смерти по-чему-то решат увековечить ее нетленную память?

«Тише, Женечка, тише», — Борис Палыч подхва-тил ее под локоток и отвел в сторону. На них уже оглядывались. «Я должен тебе объяснить, чтобы ты понимала, это все губернаторская затея — Грейс, Ре-нье, памятник и все такое... Да ты сама все увидишь сегодня и все поймешь. Жена губернатора, ну наша первая леди, Юлия Борисовна, помнишь, я тебе о ней рассказывал? Так вот она, скажу откровенно, весьма напоминает внешне принцессу Грейс. Такая же изящная и холодная красавица. А-рис-то-крат-ка! — Он произнес это слово с наслаждением, почти по слогам. — Так что, можно сказать, это не только и не столько памятник княгине Монакской, сколько жест любящего мужа в отношении любимой жены, теперь ты поняла...»

«Теперь поняла. Все сразу встало на свои места. “Ей целый мир дарил, все мира было мало...” Как-то так, господин губернатор? Значит, можете себе по-зволить спать с самой княгиней Монакской, вернее, почти с ней — с ее русской копией, ну так у вас все здесь копии — слепки, ремарки, пьяццо а-ля рус, уж не взыщите...

Ведь для того, чтобы спать с оригиналом, надо было самому родиться принцем Ренье.

Княгиня Грейс Келли — символ женственности, красоты, чистоты, непорочной и вечной любви — станет отныне украшать одну из главных улиц го-рода».

За год, что Женька не видела Козырева, он как-то ощутимо постарел, сдал, раздался. Опустился почти на пиджак второй подбородок. И цвет лица его напоминал разве что мрамор, из которого была сделана только что открытая для обозрения венце-носная монакская пара.

— Сейчас едем на банкет. Увидишь Юлию Бори-совну. Сама все тогда поймешь и сравнишь, — уже на бегу к машине инструктировал ее Борис Палыч. — Ты бы видела, какими драгоценностями губернатор ее одаривает, одни черные бриллианты чего стоят — и ведь ни разу не повторилась, на каждом городском приеме новый гарнитур. Куда там этой самой Грейс Келли! А платья, платья у нее какие — настоящая икона стиля..

«Козыревский стиль», — отчего-то вспомнила Женька. Ей было стыдно своих испачканных на лес-

34 юность • 2013

пРоза

ном пожаре кед и маечки на бретельках — и стыдно того, что, чтобы она ни купила тут в магазине, пусть и на один разок, любое, самое скромное коктейль-ное платьице, все равно не будет оно из собранных вручную белых роз, страшно подумать, стодвадца-типятилетней выдержки...

— Да ничего, ничего, — словно прочитав ее мысли, подбодрил ее Борис Палыч, — всем же понятно, что ты на работе, что ты журналистка, что ты не отды-хать сюда приехала и не наряжаться.

На банкете она забилась в самый угол. Она не знала всех этих людей, гордящуюся собой и своим положением провинциальную элиту в шелках, ме-хах, бархате, которые набрасывались на приноси-мые официантами угощения так, словно ели сегодня в первый и последний раз в своей жизни.

Через десять минут от целого поросенка не оста-лось ничего, кроме головы с оттопыренными уша-ми. Та скорбно возлежала на огромном фарфоро-вом блюде, словно голова Марии-Антуанетты на парижской мостовой после казни. Что-то говорил в микрофон мэр города. Потом выступил депутат зак-собрания, затем приехавший специально по поводу памятника из Москвы местный сенатор. Он тоже по ходу воспел красоту и жертвенность. И неповтори-мый козыревский стиль. И город Красин. И Грейс Келли заодно.

А Женька стискивала зубы и думала: только бы не сойти сейчас с ума. Среди всего этого великоле-пия. Не решить, что все это ей тоже снится, что ей снова, впервые после больницы, начали сниться странные, ненормальные сны, потому что такого просто не может быть, не может быть в настоящей реальности, а не в сумасшедшем доме. Трагикоме-дия, мегадрама, трагифарс...

Бесшумные официанты, коллеги мальчика Степы из московского «Метрополя», расторопно оттаски-вали на кухню недоеденные гостями банкета блюда. Так как Женька располагалась в самом углу зала, то ей прекрасно была видна та часть кухни, где мойка, и то, как набрасывался на остатки колбас и копче-ностей тамошний люд. Со спины обслуга, обступив столы, заставленные грязными тарелками, ничем не отличалась от тех, кто стоял рядом с Женькой, разве что на официантах была надета униформа — чтобы не перепутать. Элиту и быдло.

Впрочем, элита, опасаясь быть перепутанной с быдлом, рядилась в униформу тоже — из жемчуга и бриллиантов.

— Странно, почему-то Юлечки сегодня нет, — же-манно поджав губы, пробормотала своей подруге Женькина соседка по столу слева, сверкнув рубино-вым кольцом в невероятно толстой оправе.

— По-моему, она опять в Англии, учит язык с сы-ном. Или играет в казино в Монако, разве не зна-ешь? — ответила та.

— Могла бы и приехать — все-таки в Козырев в честь нее воздвиг этот памятник.

— Ничего, еще приедет — вот потратит все его деньги и приедет за новой порцией.

— Да у нее карточка безлимитная, деньги не за-канчиваются, разве не знаешь?

— Тсс, — соседка по столу выразительно гляну-ла на притомившуюся Женьку. — Давай-ка сменим тему. Вон как раз торт-мороженое несут.

Они все притворялись. Гости. Жареные поросята. Московские сенаторы. На самом деле они все явля-лись не тем, кем они были на самом деле.

«Мертвые», — вспомнила Женька слова шама-нихи. Они все просто мертвые, которые хотят стать живыми — но не знают как. И поэтому выходит так смешно.

Борис Палыч общался с кем-то. Подбегал к мо-сковской гостье, представлял ее каким-то людям, все время новым — обязательно добавляя, что Женька здесь не просто так, а по личному приглашению гу-бернатора и в честь открытия великолепного памят-ника, писать будет, да, писать — и снова убегал.

Женька залезла в свою почту на айфоне. Надо было передохнуть. Сознание раздваивалось и не выдерживало. Прочитать, что там пишут из дале-кой Москвы, казалось ей гораздо интереснее, чем и дальше наблюдать за тем, что происходит здесь и сейчас. Собственно говоря, все в этом мире повторя-лось — вопросы и ответы на них, банкеты, ситуации, менялись только детали.

— Женя, тебе надо подойти к губернатору и по-благодарить его. За теплый прием, угощение и так далее. — Борис Палыч уже тащил ее вдоль столов. Туда, на вершину, к трону.

— Боже, ну а это-то обязательно? Просто пере-дайте ему на словах мой привет и тысячу наилучших пожеланий...

— Нет, нет, нет — так не по протоколу. Так не по-ложено, — упирался Борис Палыч.

— Ну какой протокол — еще скажете, что мы здесь все в Монако, что ли.

Женька остановилась перед троном Козырева — вернее, это был не совсем даже трон, просто боль-шое кресло, то ли из железа, то ли из еще какого металла, с тонким резным орнаментом по ручкам и изогнутой спинке и раза в два больше того разме-ра, которого вообще хватает нормальному человеку для полного счастья.

— Здравствуй, Женя, меня зовут Валентин Олего-вич, если ты еще не забыла. — Он, смеясь, протянул

35№ 3 • март


ей свою руку, и поймал ее на лету, и поцеловал, чуть прижимая к себе, ее пальцы.

Зал затих. Женька с ее вечным плохим зрением, никогда и ничего не видевшая дальше своего носа, вдруг внезапно поймала эту подступившую тишину и замерла, осознав, что именно к ней приковано сей-час внимание добрых четырехсот губернаторских гостей.

— Здравствуйте, Валентин Олегович, я прекрасно помню, как вас зовут. — Она присела в нарочитом книксене, выпрямилась, задорно посмотрела ему в глаза. — Сначала, правда, я подумала, что вы — принц Ренье, уж больно похожи, но потом поняла — нет, все же наш простой российский губернатор!

«Боже, что она несет?!» — театрально закатил глаза Борис Палыч.

— А знаете что, Женя, я вас никуда не отпущу, я специально дожидался только вас, когда вы ко мне сюда подойдете, прежде чем уйти, и теперь уже ни-куда не отпущу, ни в какую Москву, ни сегодня, ни завтра... — Он умоляюще посмотрел на нее.

— В каком смысле не опустите? В заложники возь-мете, что ли? В тюрьму посадите?

Разговор скатился с наезженной колеи. Что ему отвечать? И как это воспринимать? Как шут-ку? Царскую иронию? Монаршью милость? «Зна-ете, Женя, я никуда вас от себя больше не отпущу. Одарю черными бриллиантами и, может быть, даже некультивированными жемчужинами теплых мо-рей. И поставлю ваш памятник в нечеловеческий рост на какой-нибудь из новых площадей города».

Ха-ха. Он сказал, что ни в какую гостиницу она не едет, а прямо с бала отправляется в леса — опять в леса — в его личную губернаторскую резиденцию, потому что ему с ней надо поговорить, непременно поговорить, здесь и сейчас.

Поделиться планами на будущее о дальнейшем преображении города Красина?

— Что-то в этом роде. — Он держал ее руку в сво-ей и все еще не отпускал. — Я все оплачу, Женя, я понимаю, что, возможно, причиняю вам неудобство своей настойчивостью, дерзостью, но... пожалуйста. Это очень важно. — Он наконец отпустил ее руку и почти сразу же, ни с кем не попрощавшись, вышел из зала. Следом уперлась охрана и, кажется, даже московский сенатор. Женька стояла растерянная. Оглушенная. Ничего не понимая. Работу, что ли, хочет новую предложить? Писать мемуары о своих встречах с княгиней Монакской?

— Боже, я наблюдаю за тем, что вы почти ни-чего и не кушаете здесь, деточка. Голодная стои-те. — Какая -то дама в весьма декольтированном фи-олетовом платье принесла ей на блюдечке сочную

клубнику. Улыбнулась. Вывела из состояния ступо-ра. Заставила съесть.

Женька машинально глотала ягодку за ягодкой и подумывала о том, что за безумный проект на сей раз предложит воплотить в жизнь этот странный Ко-зырев. Дама, накормившая ее ягодами, была, кстати, жена мэра — но Женьке это было неинтересно.

* * *

На втором этаже ее коттеджа оказалось почему-то три спальни. Большая, средняя и совсем малень-кая — предназначавшаяся, видимо, для неких отды-хавших здесь высокопоставленных детей. Выбрать место для ночлега было из чего. Но в большой, метров на семьдесят, первой спальне Женьке ста-ло холодно и как-то неуютно — будто ночуешь в спортивном зале школы на матах. Огромная кро-вать под балдахином, огромная же плазма на про-тивоположной стене, дубовый стол с бронзовыми письменными принадлежностями, покрытые тяже-лым бархатом высокие окна по периметру... Все это производило впечатление монументальной надеж-ности, но какой-то взрослой, мужской надежности, здесь должно было принимать решения государ-ственной важности, но никак не спать, свернув-шись в клубочек на гигантском ложе, способном при желании поглотить в себя, наверное, не только хозяина сих апартаментов, но и всю его многочис-ленную охрану.

Детскую в качестве ночлега Женька отвергла тоже. Здесь было тихо и безопасно, и кровать оказа-лась ей по размеру, но превращаться в Лиску, пусть и на одну ночь, Женьке отчего-то совсем не хотелось.

Третья комната являла собой классический жен-ский будуар. С изящным туалетным столиком и зер-калом во всю стену. Здешнюю кровать неизвестный дизайнер до кучи завалил разнокалиберными поду-шками в розовой гамме — от нежных, крошечных, цвета утренней зари до сиреневато-закатных. Жень-ка порылась среди них, разгребла себе уютное гнез-дышко, но уснуть никак не могла.

События этого дня тоже наваливались на нее, сменялись одно другим, как узоры в калейдоско-пе: лесные пожары, Грейс Келли, позвавший ее за-чем-то в гости невероятно постаревший Козырев (интересно, сколько ему уже? сорок пять? сорок семь?), картинки двигались, образовывали все но-вые и новые немыслимые сочетания — в которых Козырев, страшно подумать, стоял на постаменте в центре своего великолепного города и открывал па-мятник самому себе, а Монакская принцесса Грейс закусывала рубиновый торт-мороженое головой мраморного поросенка.

36 юность • 2013

пРоза

За окном разговаривал лес. Лягушечьим квака-ньем и тоненьким комариным писком. Женька по-думала, что от загородной резиденции Козырева до Красина, наверное, будет километров пятьдесят, и — если что — ей отсюда самой не выбраться. Желез-ные ворота, венчавшие угодья, в которые Женьку доставили прямо после окончания губернаторского банкета, не дав забрать даже вещи из гостиницы — «не волнуйтесь, вам потом все нужное утром при-везут», — были явно неприступны. Женьку встретил молчаливый мужчина в форме, проводил до ее кот-теджа, на вопросы отвечать отказался — типа завтра все объяснят.

«Дожить бы до этого завтра», — подумала Жень-ка. Удивительное дело, все только и делают, что кормят ее завтраками и обещаниями — хотя в кот-тедже на первом этаже стол был накрыт, наоборот, под ужин. Рыба, мясо, икра.

«Закормят, на фиг, на убой». Женька нырну-ла на второй этаж, где и были эти спаленки на вы-бор, словно отгадки к какой-то так и незагаданной загадке. «Сейчас проснусь, а в доме хозяйничают три медведя. Кто лежит на моей кровати? А кто на моей?! Ам — и съедят, и не будет больше Женечки Черновой». На самом деле страшно не было. Было прикольно. Впервые, после того как с ней случилось то, что случилось, ей не было страшно одной в не-знакомом месте. Обычно она с трудом заставляла себя уснуть в гостиницах или в гостях, понимала, что надо — вряд ли с ней снова произойдет то, что произошло уже один раз, два раза в одну воронку снаряд не попадает, но подсознание трусило, запи-ралось на замок...

А тут было спокойно. На десять гектаров леса сто человек охраны, наверное. И если бы Козыреву так уж непременно захотелось ее убить, то совершенно необязательно было везти ее для этого за триде-вять земель, пригласив лично в гости в присутствии пары сотен человек. Хотя, конечно, случись что — и все эти люди, обслуга его, подтвердят, что никакой Женьки на бале вообще не было...

Это были неприятные мысли. Женька постаралась не думать об этом. И неза-

метно для себя уснула опять без сновидений.Проснулась она от того, что внизу во входной

двери кто-то поворачивал ключ. В окно колотил хлипкий и неуютный, совсем не июльский до-ждик. Женька подскочила. Посмотрела по сто-ронам — что можно было бы использовать в ка-честве оружия. Торшер? Пустую вазу? Блин, да даже и не одеться... Тело вдруг пошло мурашками, всегда случается то, что не ждешь. Она спрыгнула с кровати, завернулась в розовый плед, под кото-рым, так и не удосужившись разобрать постель,

проспала нынче всю ночь, и слетела с лестницы на первый этаж.

— Здравствуйте, я вас разбудила? Я Лена, горнич-ная ваша, то есть к вам приставленная. Я думала, что вы крепко спите, я на стол накрою и сразу уйду, больше не потревожу. — У двери стояла перепуган-ная не менее, чем сама Женька, девушка в белом пе-редничке с огромной корзинкой в руках, из которой доносились всякие немыслимые ароматы.

— Ко-ко-который час? — проглотила слюну Женька, мысленно про себя пославшая саму себя матом на хрен. «Если такая трусиха — сидела бы дома! Не смешила честных людей!»

— Половина восьмого. Вам завтракать пора. По распорядку сейчас положен завтрак.

Манная каша. Геркулесовая. Овсяная. Гречневая. Омлет. И здесь началась эта бесконечная козырев-ская эклектика.

— Кормят, как гуся для фуа-гра, на убой, — попы-талась пошутить Женька.

— Как кого? — горничная Лена юмора не поня-ла. — Мы же не знаем ваш вкус, поэтому на всякий случай приготовили все, что могло бы вам понра-виться.

Снова икра — на сей раз красная. Сыр. Колбаса. Сосиски.

— Когда покушаете, оставляйте все тарелки пря-мо тут, на столе, моя сменщица приедет и все убе-рет, — напутствовала Лена. — Приятного аппетита.

— Лена, а дальше что мне делать? Когда приедет этот... ваш хозяин... губернатор? Он поговорить хо-тел вроде как... Мне ждать каких инструкций?

Свежевыжатый апельсиновый сок. Яблочный. Абрикосовый из пакета. Хлеб черный. Белый. Со злаками. Фрукты. Чай.

— А он уже приехал, еще вчера вечером, только он в своей резиденции ночевал, а вы в его гостевом коттедже для почетных гостей, — ответила горнич-ная. — Насчет инструкций не знаю, вам потом про это все объяснят. Но вряд ли что-то будет раньше десяти. А пока поешьте, можете телевизор посмо-треть, можете на озеро сходить — оно как раз за ва-шим домом.

— Озеро?Плавать Женька любила, и всегда, в любой ко-

мандировке прежде всего находила место, где было бы можно окунуться, — бассейны в гостиницах, ли-ман на Азовском море. В 2003-м в казачьем поселке Галюгай, на границе Чечни и Ставропольского края, она вместе со взрослыми мужиками водила на купа-ние сытых казачьих коней в бурный и мутный Терек, что безжалостно уносил ее от коней, а коней от нее, и всех вместе их — от здоровых казаков-спасателей, дальше, в сторону… Выползали на берег мокрыми,

37№ 3 • март


на ободранных коленках, километрах в полутора от того места, где вошли в воду. Долго приходили в себя на берегу, мужики пили теплую водку и заку-сывали теплыми же помидорами — и можно было вообразить себе, если придет такая дурь в голову, что сидишь в шикарном ресторане, стилизованном под этот подлунный мир, и заказываешь кровавую мэри. Водка с помидорами. Помидоры с водкой. На другом берегу над чеченским селением пел про мир и покой надрывный муэдзин. «А я сижу здесь на са-мом краю войны!» — трезвая Женька встала в пол-ный рост и закричала в полный голос, перекрикивая молитву. Ей было всего двадцать пять. И водку она не пила. Воротило от нее, спустя две недели станет понятно почему — второй полоской на тесте даст о себе знать хитрая Лиска...

Потом было купание в Суэцком канале, в февра-ле, в совершенно некупательном месте — в длинном черном платье, вместе с подругой-журналисткой, под неодобрительные возгласы местных арабов, когда судьба закинула ее в Аль-Азхар, мусульман-ский религиозный центр, где учились исламу быв-шие русские парни, ныне ваххабиты и фанатики.

...И перевернутые звезды над Индийским оке-аном на Мальдивах после цунами. Женьку отпра-вили туда всего на три дня — написать репортаж о катастрофе. Она ни в какую не хотела оставлять одну годовалую Лиску, но мама уговорила. «Когда еще съездишь на халяву на Мальдивы — а с дочкой ничего не случится, детей вообще надо как можно раньше приучать к самостоятельности». Это была ее первая большая командировка после родов, и до того кошмара она как будто бы предчувствовала что, вообще не хотела выходить из декрета и, если бы было можно, сидела бы в нем аж до самой Али-скиной пенсии, водила бы дочь в кружки и на тан-цы — но... Этот подлунный мир создан только для волевых и самостоятельных женщин.

Хотя постоянно шляться по войнам и катастро-фам даже для волевой и самостоятельной — все -таки немного слишком.

…Купальника у нее, конечно же, не было. Но Лена клятвенно пообещала, что озеро находится в сторо-не от КПП и коттеджей, проход на него — только из этого дома, оно абсолютно закрыто для посторон-них глаз, и Женьку там совсем, ну просто совсем никто не увидит. Нашли полотенце на минус первом этаже, переоборудованном в огромную баню, и без-размерные резиновые тапки.

Женька подумала, что со стороны она, наверное, выглядит несколько диковато — женщина в белом полотенце, женщина в белом...

Над озером поднимался молочный пар. Женька успокоилась — никто ее здесь не разглядит, даже

если вдруг и захочет. «Некому разглядывать», — по-жала плечами горничная. Она поддержала полотен-це, загородила Женьку собой, пока та входила в воду. Если бы было тепло или купальник был все-таки надет, Женька обязательно обратила бы этот про-цесс в удовольствие, вступала бы в озеро медленно, каждым сантиметром тела желая ощутить прикос-новение к воде, погружение. Но накрапывал мел-кий дождик. Да и Лене, вероятно, было не очень-то приятно мокнуть на берегу. Так что в воду Женька ворвалась сразу, обжегшись о нее руками, ногами, грудью.

Всем сразу.Удивительно, но дно озера оказалось прозрач-

ным. Совершенно. И видны были даже мелкие сере-бряные монетки, брошенные, наверное, специально для этой цели — показать чистоту воды. Женька ны-рнула. Задышала полной грудью. Вынырнула. Про-глотила в горле комок. Отплыла метров на тридцать, вернулась обратно — не хотелось бы случайно вдруг потонуть, вот была бы потеха, свело ногу — и поми-най как звали героическую журналистку, прошед-шую Чечню и Березняки, да и волновать горничную, наверное, уже проклинавшую ту минуту, когда она сказала гостье насчет озера, не хотелось тоже.

— А чего отсюда уезжать? Я и не хочу! Зарплата, еда за хозяйский счет, летом — озеро, мы, обслуга, только не на этом пляже купаемся, а чуть подаль-ше, в лесочке, зимой — лыжи и коньки. Я, к при-меру, пейзажи рисую, украшения делаю из бересты, кольца там всякие, браслеты, венки плету... Козы-рев? Нет, не обижает. Он вообще хороший человек, у меня сын в прошлом году ногу сломал, на коньках катался, так он его на своем личном джипе, не на дежурной правительственной «Волге», живо велел домчать до Красина, и в самую лучшую больни-цу, и все за его счет. Чего еще желать? Кому я еще нужна почти и без образования, одно медучилище, оно тут вообще одно у нас, его все девчонки окан-чивают. И даже жена губернаторская. Она меня на год всего старше училась. Ты не смотри, что я так молодо выгляжу, мне уже тридцать три. — На об-ратном пути они с Леной подружились. Та обещала заглянуть вечером, в свою смену, показать само-дельные украшения.

Как убить время дальше, Женька не знала. До де-сяти был еще час. Да и до десяти ли? Может, губер-натор вообще соблаговолит принять ее вечером — в бальной зале, под заревом ста тысяч свечей?..

На всякий случай Женька приняла душ. Накра-силась — свою маленькую косметичку она, несмо-тря на любые обстоятельства, всегда держала в сво-

38 юность • 2013

пРоза

ем рюкзачке. Мало ли как жизнь повернется? Вдруг да и попадешь на обед к английской королеве.

Зазвонил внутренний телефон. Женька подско-чила — наверное, пришли новые инструкции.

— Иван Александрович вас беспокоит, главный врач правительственной резиденции, — представил-ся незнакомый мужской голос. — Как вам у нас?

— Ничего. Хорошо даже, — выдохнула Жень-ка. — А что? Я уже больна и меня нужно лечить?

— Губернатор интересуется просто, как вы там после купания. У него окна выходят на ваше озе-ро. И он невольно наблюдал за вашим нарушением режима — все-таки на улице дождик, да и вода се-годня пятнадцать градусов всего. Не прогрелась еще. Если вы не заметили.

Женька покраснела, как рак. Выследили, значит. Ай да горничная Лена, ай да сукина дочь — знала ведь наверняка, на чьи окна выходит берег озера, и ничего не сказала… Никому в этом мире верить нельзя...

— Передайте Валентину Олеговичу спасибо за беспокойство, но я закаленная, купаюсь с детства и везде, где есть вода, — пропела она в трубку.

— Еще будут предложения или пожелания? — не отставал главный врач.

— Никаких. Только если вот — не такое разно-образие каш на завтрак, глаза разбегаются, желудок устал.

Было где-то половина двенадцатого, когда в ее дверь снова раздался стук. Женька уже вся извелась от безделья. Телевизор смотреть не хотелось. Почту на айфоне проверила. Еще раз приняла душ и досу-ха, до покраснения — чтобы и правда не захворать — растерлась жестким махровым полотенцем.

Что ему от нее надо? Что? Что? И как вообще ре-агировать теперь на господина губернатора — по-сле его озерного за ней подглядывания? Фыркнуть? Изобразить королевскую обиду? Пошутить?

Посмеяться всем вместе?И вообще — зачем он ее все-таки позвал? Не за

этой же мягкой эротикой купания голышом.В дверь стучали настойчиво. Отчего-то затряс-

лись руки — держись, Женька, держись, — она на-цепила на лицо самую привлекательную улыбку, проверила, та ли это улыбка в зеркале, — и пошла открывать.

На пороге стоял Козырев. В каком-то потрепан-ном спортивном костюме, совсем не чиновничий на этот раз, посвежевший.

— Привет, — сказал он, — можно пройти?— Можно, — кивнула Женька.Губернатор плюхнулся в кресло. Повертел в ру-

ках пульт от телевизора. Бросил его на соседний диван.

— Я за тобой на «е-мобиле» приехал. Вон у лест-ницы стоит. Чудо техники. Будущее российских на-нотехнологий. Сейчас сядем в него и поедем ко мне есть шашлыки.

— Ага, — поддакнула Женька.Он позвал ее покататься на «е-мобиле» и погово-

рить за шашлыками о будущих российских техноло-гиях? С ума сойти...

— А у меня жена сошла с ума, Женька, — вдруг бухнул Козырев. — Б…дь, я не знаю, что делать... Она уехала в Англию, бросила меня с детьми здесь и сказала, что больше не вернется... Шестнадцатого у нас развод.

Продолжение следует.

39№ 3 • март

поэзия

Александр ВЕПРЁВАлександр Вепрёв родился в Кирове (Вятке).

Окончил Вятское художественное училище им. А. А. Рылова.

Автор книги верлибров и вольных стихов «Пейзаж с железными колесами», «Картофельное солнце» и др.

Член Союза писателей России, Союза писателей XXI века, Русского литературного клуба.

Живет и работает в Ижевске и Сочи.

У каждого человека есть свое ощущение юности. В этом мире юности может по-явиться даже то, чего никогда не было на самом деле. А возможно, и было, только промелькнуло, как мелькают за окном вагона маленькие домишки то ли города, то ли деревни... И вдруг потом эти домишки начинают заселяться жителями. Выраста-ют заборы, зацветают сады... И постепенно этот деревенский городишко, один из многих, которых не счесть по всей России, уходит кривыми улочками в город твоей юности.

Александр Вепрёв

Кто я?

В какой-то степени деревья — это мы,в какой-то степени деревья подстригаемв конце апреля, марта или мая, в какой-то степени, вообще, в конце зимы.Напрасно говорят, что я — изгой!В какой-то степени я — Константин Ваншенкин,В какой-то степени я даже Евтушенкодве тысячи четыреста второй!

ЗемляКи

Знал Заболоцкого при жизни я,Овидия любительское фотонад письменным столом висело...КировСергей Миронович, оратор-коммунист,

40 юность • 2013

поэзия

братан-земляк... Но я его не слышал.Здесь по соседству братья Васнецовысо мною жили. Петр Чайковский тоже...Здесь рядом во дворе романтик Гринбоярышник таскал в избу-читальню,а террорист Халтурин смастеритьпридумал бомбу для царя Руси...Здесь с крыш домов в овраг стекало небо,и растворялось в красноземной глине,и становилось глиной. В это небо смотрел из КПЗ горящим глазом,похожим на оконный светлячок,окурок капитана Иванькова.Что думал тот окурок — я не знаю:о Маршале, быть может, Соколове,а может, о полковнике, а может, о космонавте № 50.А может быть, о памятнике-танке,всей мощью устремленном прямо в небо, смотрящем также в небо,только дулом, как будто на незанятый рубеж…

— Откуда родом ты? — меня спросили.Ответил. А потом еще добавил:

— Где Михаил Калашников живет,который изобрел свой автоматКалашникова!..

— Боже упаси! Потомкам жить в таком смешенье жутком,где можно в воскресенье насладитьсяискусством и в соборе помолиться...а в понедельник пулю получить!А то и бомбу…

Курица-петух

Овидию Любовикову

Писатель-фронтовик рассказывал, что задумалнаписать роман о малой родине. На карте странымалая родина походила на курицу-петуха. Писатель

41№ 3 • март

александр вепрЁв

каким-то непонятным образом доставал ее из картыи ставил на стол.Курица-петух начинала кудахтать, прыгать на столе,клевать со стола крошки… Кричать: «Ку-ка-ре-ку!»

— Вот она какая! Наша малая родина… — говорил он. —Это тебе почище, чем «Мастер и Маргарита»…Писатель-фронтовик давно улетел на небо,видимо, там закончит роман поэтическим словом…А курица-петух кудахчет, со стола клюет крошки,кричит на всю страну:

— Ку-ка-ре-ку!

советсКий союЗ

…Так бы жил! Не ведая печали,в магазин ходил за молокоми за хлебом свежим. И ночамисны смотрел неведомо о ком...Может быть, о Ленине, а можетбыть, о комсомольце, что стоитвесь в граните-мраморе и тожев непростые сны свои глядит.И, казалось, большего не надо,разве что послушать соловьяв кущах райсобесовского сада.Так бы жил... Все так. Как братовья,строгое начальство ограждало бсына и жену мою от всех бед и неурядиц... Так бы жалкобыло мне себя за кротость. Эх!Жизнь — жестянка, вопль «Дай погадаю!»,красный бутерброд с икрою имаслом... И еще чего не знаю.Точно так бы глохли воробьи —голуби под грохот автострады,что лежит петлею на путигорода, в котором только радыновостройкам!.. Господи, прости...Так бы жил всегда, совсем не знаязлейшего врага в себе самом,да, пожалуй, жизнь совсем иная...Но об этом как-нибудь потом.

42 юность • 2013

поэзия

россия

Едем по разбитой вятской дороге.На сто километров — ни души.Былинные леса да разоренные деревни...Вдруг вижу, стоит на обочине дорогиздоровая девка лет четырнадцати —что-то продает.У ног бидоны с ведрами блестят.Останавливаемся. Подхожу.Она улыбается.

— Что продаешь? — спрашиваю.— Здравствуйте, — отвечает. —Бруснику продаю.

— Почем ведро?— А сколь дадите...

птица

Верлибр в восьми верлибрах

1.У птицы не было крыльев. Она выходила на берег и смотрела море.Море уходило в небо: над волнами летали чайки,у которых были крылья.

2.Птица следила за полетом чаек, поворачивала голову с клювом то влево, то вправо… Так смотрела,как будто смотрела острым клювом.

3.Птица пыталась взлететь,подпрыгивала, чтоб от земли оторваться.Махая отсутствующими крыльями,падала и снова прыгала, как на скакалке…

4.Когда усталость настигала птицу,как морская волна каменистый берег,птица садилась на камень и пела песню о камне,у которого никогда не было крыльев.

5.Эту песню о бескрылом камне невозможно понять тому, кто слышит.

43№ 3 • март

Эту песню может понять тот,кто с рождения не имеет слуха…

6.Вечером, когда песня кончалась, на берег слеталось множество чаек,берег был заполнен белыми чайками,как будто снегом… Или кипящей пеной.

7.Птица радовалась, птица кричала…Она разговаривала с чайками. Птица ощущала себя птицей с крыльями, как ощущает себя человек в стае дельфинов.

8.А потом, когда небо спускалось в море,птица подходила к морю и смотрела небо. Над волнами летела солнечная жар-птица, у которой никогда не было крыльев…

Зимнее море

Осенняя листва, летящая над набережной вдоль и поперек моря —однажды становится пеной…

осенний тупиК

1.Кажется, уже не вспомню то, что раньше было:письменный стол, коридор, дверь на улицу…Я уже не верю, что ты в мой дом приходила,не верю или не хочу верить… Пуговицуоторванную сам пришью. Нитка с иголкой — инструмент холостяка, как ложка и чашка.Только скороварка на плите иногда воет волком,и разбрасывает вещи по комнате барабашка.Можно все обо всем сказать по-другому,но по-другому бывает сказать невозможно,смешно на судьбу идти жаловаться к управдомуи тем более престарелой соседке… Похоже, лучше посмотреть на все по-другому,но это — как желтый лед соскребать в городской беседке… Вероятно, поэтому нет общих правил,которыми нельзя поступиться… Это свыше!Все сделал правильно, правильно суп заправил,хлеб нарезал… поел и вышел.

44 юность • 2013

2.Парк опустел. Деревья ласкают небо ветвямиили впиваются в небо. В воздухе запах гнилиили дождя. Аллея с пустыми скамьями...Я теперь не верю, что здесь мы вместе с тобою ходили, восхищались миром, окруженные каменными зверями,черной оградой. Стволы деревьев чернели,небо ласкали также ветвями или впивались в небо.Пустые скамейки стояли также вдоль и в глубине аллеи. Парк был пустым. Только в воздухе пахло хлебом…Только все было совсем иначе, потому что времястерло прежние чувства и породило другие,потому что прошлое — это не корабль, а трирема,торговый лоток-палатка, пряники слободские…Это как деревья, стоящие почти на краю небосклона,что глядятся сверху вниз в осеннюю жижу.Это так же близко, как пролетающая надо мною ворона:пока летит — вижу, а когда улетит — не вижу.

3.Помню улицу Ленина, Маркса, тупичок на Спасской…Это мой вагон. Это мой город. Это моя деревня,где железные заборы теперь красят нитрокраской,красят белой масляной краской стволы деревьев.Ни трамвайных звонков, ни звонов колокольных не слышно,потому что нет трамваев, потому что нет колоколен.Ну а если говорить о том, что как бы чего не вышло — поневоле скажешь, что край мой семиуголен!Потому что семь холмов — это семь углов; сады, заборы, бараки, сараи, дворы, закоулки, остановки и опять сады, заборы, закоулки,остановки, драмтеатр, главпочтамт, мусорные бакии опять сараи, заборы, баки, остановки… Вечерние прогулки до вокзала. А там почти то же самое: заборы, каменные лабазы —складские длинные одноэтажные помещения. За нимистоят недостроенные металлические каркасыда составы железнодорожные, грузчики с повадками воровскими… Вот полиция с собаками, вот путейцы да осмотрщики перронов…Вроде надо поздороваться, да язык не повернется. Так вот!А на площади привокзальной запах немытых вагоноврыскает, словно стая собак, волков, людоедов… Однакоя разошелся не на шутку, но только в этой шутке — горе, потому что правды нет, если она неправда, еслиправда, как ворона, улетела за леса и поля, реки и горы…А другие правды и вороны пока не появились и не воскресли.

45№ 3 • март

4.Вроде ничего не изменилось — все так же, как прежде... Впрочем, дома, улицы и даже заборы живут дольше человека.Впрочем, в пивной лучше быть завсегдатаем, чем проезжим.Впрочем, хорошо, что есть улица, фонарь, аптека…Оседлав черта, можно полететь, но лучше на машинепо-над пристанью, по-над баками, по-над лужею…Впрочем, лучше остановиться не в конце, а посередине…Впрочем, каждому свое: Богу — богово, а тебе — самое лучшее.

46 юность • 2013


игорь МихАйЛОВЕсли в поисковике Yandex’а отыскать Игоря Михайлова, то первым делом выскочит, как черт из табакерки, депутат питерского закса, потом пойдет отечественный кроликовед, а сайт города Железногорска утверждает, что в «2006 году прошли похороны лучшего в городе предпринимателя и просто хорошего человека — Игоря Михайловича Михайлова».

Пару лет назад сайт «Эха Москвы» анонсировал, что Игорю Михайлову исполнилось сорок четыре года и он родился в Нарве!

Есть и еще несколько Игорей Михайловых: сочинитель матерной поэмы, певец, философ, больной эпилепсией и т. д. Словом, выбирай не хочу.

Где-то между персонажами этой большой и дружной семьи Михайловых существую и я. Один из многих Игорей Михайловых. Родился в Питере. И это объясняет, но отнюдь не оправдывает, все остальное: кролиководство (кролиководом я быть хочу, но не могу), депутатство (депутатом могу, но не хочу), певческий талант (певцом быть не могу и не хочу). В сухом остатке — философ, эпилептик и по совместительству редактор отдела прозы журнала «Юность».

Профессия Михалков

В марте Сергею Михалкову стукнуло бы 100 лет

Без всякого юмора, а вполне серьезно известного советского баснописца, драматурга, детского поэта и литературного деятеля Сергея Владимировича Ми-халкова без преувеличения можно было бы назвать героем нашего времени. Одних орденов Ленина у него целых четыре. А если прибавить к ним еще семь орденов Красного Знамени, за заслуги перед право-славной церковью и другие, сдобрить все это пир-шество наград изрядным количеством премий, госу-дарственных, опять-таки Ленинских и экзотической «Хитрый Петр», званием «Патриарх отечественной литературы, театра и кино для детей и юношества» и в довершение украсить лентой с золотой медалью за заслуги перед человечеством, то нерукотворный памятник возвысится едва ли не выше Александрий-ского столпа.

Несмотря на то, что родилось будущее свети-ло советской литературы 13 марта в пресловутом 1913 году, по которому долгое время большевики проверяли свои достижения в выплавке чугуна на душу населения, это загадочное стечение несчастли-

вых цифр не помешало ему, а, быть может, наоборот помогло.

Дурными предзнаменованиями, как известно, в Советском Союзе была выстлана в ад дорога ари-стократов, неврастеников, привыкших сражаться с ветряными мельницами, и гениев. А Сергей Влади-мирович обладал железными нервами, свое дворян-ское происхождение тщательно скрывал, по ведом-ству гениев никогда не значился. Зато и дожил до преклонного возраста. Трижды писал гимн, дважды раз во славу государства, взлелеявшего его талант, другой раз — во славу государства, объявившего его заслуги перед былым отечеством бесславным пере-житком темного прошлого.

Вот эти тексты. Что называется, найдите от-личия:

Союз нерушимый республик свободныхСплотила навеки Великая Русь.Да здравствует созданный волей народовЕдиный, могучий Советский Союз!

47№ 3 • март

иГорЬ Михайлов проФессия Михалков

Славься, Отечество наше свободное,Дружбы народов надежный оплот!Знамя советское, знамя народноеПусть от победы к победе ведет!

Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,И Ленин великий нам путь озарил:Нас вырастил Сталин — на верность народу,На труд и на подвиги нас вдохновил!

Союз нерушимый республик свободных Сплотила навеки Великая Русь. Да здравствует созданный волей народов Единый, могучий Советский Союз!

Славься, Отечество наше свободное,Дружбы народов надежный оплот! Партия Ленина — сила народная Нас к торжеству коммунизма ведет!

Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,И Ленин великий нам путь озарил: На правое дело он поднял народы, На труд и на подвиги нас вдохновил!

Россия — священная наша держава,Россия — любимая наша страна.Могучая воля, великая слава —Твое достоянье на все времена! Славься, Отечество наше свободное,Братских народов союз вековой,Предками данная мудрость народная!Славься, страна! Мы гордимся тобой!

От южных морей до полярного краяРаскинулись наши леса и поля.Одна ты на свете! Одна ты такая —Хранимая Богом родная земля!

Сначала из гимна исчез Сталин, затем Ленин, а потом и Советский Союз. А Михалков был, есть и, казалось, будет вечно.

Когда ему перевалило за девяносто, он вернулся в опустевшее кресло хозяина писательской организа-ции в некогда дворянское гнездо, что на Поварской.

Возвращение барина в дворянское гнездо выгляде-ло органично. Так и должно быть. Иначе и быть не может!

Сюда почти еженедельно папу дяди Степы-ми-лиционера и незабвенных строк «Мальчик с девоч-кой дружил» доставляла на своих чугунных плечах кавалькада казаков. Здесь он подписывал бумаги и вспоминал минувшие дни, молодость, первое свое

стихотворение «Светлана», которое было опубли-ковано в газете «Известия» и очень понравилось другу всех пионеров и дядей Степ.

Ты не спишь,Подушка смята,Одеяло на весу...Носит ветер запах мяты,Звезды падают в росу.На березах спят синицы,А во ржи перепела...Почему тебе не спится?Ты же сонная легла!Ты же выросла большая,Не боишься темноты...Может, звезды спать мешают?Может, вынести цветы?Под кустом лежит зайчиха,Спать и мы с тобой должны.Друг за дружкойТихо-тихоПо квартирам ходят сны.Где-то плещут океаны,Спят медузы на волне.В зоопарке пеликаныВидят Африку во сне.Черепаха рядом дремлет,Слон стоит закрыв глаза,Снятся им родные землиИ над землями гроза.Ветры к югу повернули,В переулках — ни души,Сонно на реке АмуреШевельнулись камыши,Тонкие качнулись травы,Лес как вкопанный стоит...У далекойУ заставыЧасовой в лесу не спит.Он стоит —Над ним зарницы,Он глядит на облака:Над его ружьем границуПереходят облака.На зверей они похожи,Только их нельзя поймать...Спи. Тебя не потревожат.Ты спокойно можешь спать.Я тебя будить не стану:Ты до утренней зариВ темной комнате,Светлана,Сны веселые смотри.От больших дорог усталый,

48 юность • 2013


Теплый ветер лег в степи.Накрывайся одеялом,Спи...

Словно переписанный многажды гимн — это по

сути переосмысленное стихотворение Жуковского «Светлана»:

Раз в крещенский вечерокДевушки гадали:За ворота башмачок,Сняв с ноги, бросали…

Ну да — начало «Сказки о царе Салтане» Пуш-кина. Поэтому советская Светлана очищена от вся-ческих реминисценций, а для пущей надежности, чтобы никому неповадно было вспоминать всуе Пушкина, часовой стоит с ружьем!

С тех пор — пошло-поехало, как в известном и до сих пор нежно любимом детском стишке:

Мы едем, едем, едемВ далекие края,Хорошие соседи,Счастливые друзья.Нам весело живется,Мы песенку поем,И в песенке поетсяО том, как мы живем…

Советская власть оценила по достоинству поэти-ческое рвение Михалкова. В свое время Сергей Вла-димирович поставил рекорд по изданию собственных произведений в год на душу населения. В Советском Союзе у него в год выходило по три-четыре книги миллионными тиражами. Второе место занимал, как это ни странно, Евгений Евтушенко!

Детская литература была под бдительным при-смотром. Но зато она была!

При всей нежнейшей любви к Остеру и Успенско-му, которых Сергей Владимирович не очень-то жа-ловал, вынужден заметить: ребенок быстрее следует вредным советам, чем хорошим. А вредному их и учить-то не надо. Вредное у нас в крови. Именно по-этому Крокодил Гена и Чебурашка явочным поряд-ком были в свое время приняты в пионеры. А иначе им бы удачи не видать!

После перестройки Михалков-старший ненадол-го ушел в тень, чтобы, выйдя из нее, напомнить, кто в детской литературе хозяин!

И напомнил, да еще как, возглавив не только бес-хозных и переругавшихся вдрызг писателишек, но и некогда очень популярный документальный журнал «Фитиль», который показывали перед сеансами в кино.

Словом, дедушка и прадедушка рода Михалко-вых дал фору любому молодому и не только детско-му писателю.

Его книги до сих пор популярны, во МТЮЗе идет мюзикл по его произведениям, его поистине бес-смертные строки давно стали афоризмами:

— А у нас сегодня гость!А у вас?

— А у нас сегодня кошкаРодила вчера котят.Котята выросли немножко,А есть из блюдца не хотят!

— А у нас в квартире газ!А у вас?

— А у нас водопровод!Вот!

Кто теперь узнает, испытывал ли при этом Сер-гей Владимирович чувство, близкое к тому, которое пережил герой одного из его стихотворений, пионер, которому в дурном сне привиделось, что он попал к буржуям, но в исполненном оптимистического па-фоса финале возвращается в СССР?

СССР не стало, но и с буржуями, как оказалось, жить можно и — неплохо!

Только Пузикова ЛадаПрошептала: — Иванов,Что тебе на свете надо,Кроме импортных штанов?

Пузикова Лада оказалась на поверку не такой уж и прозорливой, как ее литературный отец.

Покуда подлые Ивановы делали перестройку и грабили награбленное, Сергей Владимирович вер-нулся на вакантную «должность Михалкова», кото-рая в нашей литературе и общественном сознании не может больше принадлежать никому, кроме Ми-халковых.

Его сын, режиссер Никита Михалков, возглавив Союз кинематографистов и Фонд культуры, под-твердил свое право на наследство. Он блестяще ис-полняет роль отца. И даже стал внешне похож на него. А значит, жизнь удалась. И «осень патриарха» плавно перетекает в весну. Что и не удивительно. Жизнь героев длится в веках!

Знают взрослые и дети,Весь читающий народ,Что, живя на белом свете,Дядя Степа не умрет!

49№ 3 • март


Анатолий ЮРкОВ

От редакции

Анатолий Юрков, профессиональный журналист и литератор, — из того поколения военной ребятни-безотцовщины, которое поредело ныне, как ряби-на после крещенских морозов.

В шестнадцать — токарь на военном заводе, там же опубликовал в завод-ской многотиражке первую заметку. В 1958-м был зачислен в штат корректо-ром. В 1964-м, после нескольких заметных публикаций, взяли в рабочий отдел «Комсомольской правды», который он вскорости и возглавил, став членом редколлегии газеты. И прослужил в ней одиннадцать лет.

Журналист острой социальной направленности, он в том же году ввязался в громкую газетную кампанию в защиту озера Байкал. И не оставляет эту тему по сей день. За острую публицистическую книгу «Байкальская молит-ва», в которой фактически были подведены итоги этой многолетней борь-бы, А. Юркову присуждена высшая творческая награда Союза журналистов (2007 г.) — «Золотое перо России».

В 1975 году — газета «Социалистическая индустрия» (редактор отдела науки и технического прогресса, член редколлегии, ответственный секре-тарь), потом газета «Труд» (первый зам. главного редактора), газета «Рабо-чая трибуна», которую он создавал и главным редактором которой стал.

В 1995 году был назначен главным редактором «Российской газеты».У Анатолия Юркова легкое перо, хоть он иногда берется за неподъемные

темы. Став в последние годы обозревателем «РГ», он регулярно публикуется на ее страницах. За это время издал несколько книг художественной про-зы и публицистики: «Безумная любовь, или Зонтики для лягушек», «После нас. И после…» и другие.

Заметки Анатолия Юркова о творчестве известного писателя Георгия Пряхина, которые «Юность» дарит своим верным соратникам, не только помогут любителям «чистого литературоведения» сделать определенные выводы, но и откроют неискушенному читателю «грозный и прекрасный» мир пряхинской прозы. Обращаем ваше внимание и на то, что судьбоносный роман Георгия Пряхина «Звезда плакучая» публиковался в журнале «Юность» в 2010 году.

Коронация человекасубъеКтивНые ЗаметКи о творчестве георгия пряхиНа, писателя

и летописца Наших историчесКих исКаНий

Творчество Георгия Пряхина проросло корнями в нашу жизнь одинаково плодотворно в тот, совет-ский, период, как и в нынешний, ведущий свое ле-тоисчисление с горбачевской перестройки. Оно как некая временная губка впитывает в себя судьбы людей и государств, достижения и потери, но от-дает предпочтение человеку, который в очередной

раз оказался на историческом перепутье у былин-но-сказочного камня в ожидании счастливых пере-мен: куда идти?

Только в переменах ли счастье людское? Ведь они, крутые исторические разборки, уже столько раз ставили на грань уничтожения Российское госу-дарство — как и российские народы.

50 юность • 2013


Начало: вопросы и ответы

…На краю Черных земель, между Калмыкией и Став-ропольем, где свирепствуют злые суховеи и вла-ствует комендатура, встретились двое: певунья из тамбовских ссыльных и добрый молодец из басма-ческих краев. Разумеется, тоже ссыльный.

Потом у них родился сын Сережа.Потом кончилась власть комендатуры, и ссыль-

ный, учитель Тохта-Мурад из басмаческого отродья, исчез из их жизни.

Она осталась с сыном одна. Он, ее Сереженька, солнышко ненаглядное, так любил свою маму, что онемел, забыл все слова, кроме одного, когда их разлучили: его увезли за речку и отдали в школу; он перестал разговаривать, понимать слова, кроме одного, замечать учительницу и людей… «Ма-а-мм-а» — едва не кончилось все трагедией.

Трагедия была впереди: умерла Она, когда ему было четырнадцать. Его отдали в детдом (интернат).

В русской, в том числе и советской литературе еще с короленковских времен сформировалось це-лое «беспризорное» направление — наберется бога-тая библиотека. В которой не затерялся «Интернат» Георгия Пряхина. Это его первое литературное про-изведение опубликовал тогдашний «Новый мир» Твардовского, правда, уже после ухода Александра Трифоновича. Пряхин всю жизнь гордится тем, что именно «Новый мир» дал ему путевку в большую литературу. (Интересно, а кто бы не гордился, став в определенном смысле коллегой автора легендарно-го Василия Теркина, бойца Великой Отечественной и вообще русского молодца, и Александра Солже-ницына, «Один день Ивана Денисовича» которого увидел свет с благословения лично Твардовского там же.)

Его «Интернат» не был похож ни на одно про-изведение «детдомовского» ряда. В нем оказались дети первого послевоенного поколения, девочки и мальчики, чья жизнь начиналась не с голода; они были как набухшие почки сирени, которые вот-вот лопнут и свой головокружительный аромат переда-дут зеленому шуму — пусть разнесет по весне и опо-вестит мир честной: идет племя младое, незнакомое, трепетно осознающее себя в жизни и любви.

Осознание робкое, на ощупь, по-рыцарски чест-ное и самоотверженное делало их сильными, молча-ливыми и нежными. Они были заряжены ожидания-ми чуда, но не бутафорского, которое кто-то готовит для тебя, а чуда, которое, оказывается, живет в тебе самом, и вот пришла пора — пробуждается.

Пряхин сразу стал весьма известным писателем, и рядом с ним зашагал, поклонившись на прощание в пояс интернатовским воспитателям, Сергей Гусев,

герой его будущих романов, если можно так сказать, сквозной литературный герой. Или двойник писате-ля Пряхина.

И он впервые поклялся: найти отца, чтобы… най-ти. Неправильно, чтобы у человека не было отца. Родился он после войны, а у него нет отца. Нело-гично.

Надо было произойти в жизни героев Пряхина (и Сергея Гусева) всему тому, что впечаталось в нашу жизнь, чтобы его поиск завершился пронзительной и мудрой, ласковой и романтичной «Звездой плаку-чей», которую Пряхин писал исповедью сердца.

Что с нами произошло после развала Советского Союза, с нами, братскими народами, не мигрантами еще, но уже не советскими людьми, братьями, вдруг ставшими не своими? Кто мы теперь друг другу? Не при торжественных встречах на высшем уровне, а на уровне семей? Кому на пользу пошло наше стреми-тельное разбегание? А может, никому? Или всем?

Даже вопросы эти задать — все равно что гвоз-ди забить в распятые руки: они кровоточат живой памятью.

Пряхин написал об этом роман «Звезда плаку-чая». Все в нем личное, поднятое на уровень межна-ционального. На уровень души человеческой, кото-рая всегда вне границ.

Герои без иллюзий

Романы Георгия Пряхина многолюдны, населены разным народом. А герой один — мальчик-сирота Сережа. Это его колесо страстей человеческих ка-тится по страницам повествования, отзываясь на ра-дость и боль, на приобретения и утраты, на любовь и измены, революции и бунты, ликования и печаль; детей и взрослых, рядовых и генералов, президентов и генеральных вождей; простых людей, живущих в основном надеждами. И любовью, как и в реаль-ной жизни. Часто он их называет поименно, воздает им не по чину, не по парадному ликованию толпы, а по сумме прописью в ведомости на зарплату. Не тех, ликующих, а молчаливых и ждущих. Перо у него начинает скрипеть от нажима, когда он дохо-дит до лицемерия властей предержащих. Публично-го, пафосного лицемерия и отвратительного кулу-арного. Конечно, он знает, где надо попридержать руку. Автору делает честь целомудрие пера, когда дело касается двоих — интимного мира женщины и мужчины. В его романах его женщина всегда богиня, первороднее библейской Евы. Мать Человеческая.

Этот мальчик Сережа, один из «параллельных» детей Тохта-Мурада, то ли узбека, то ли афганца, а может, и перса, никого не судит. И, став Сергеем Ни-китовичем Гусевым, известным во властных струк-

51№ 3 • март

анатолий юрков коронаЦия человека

турах человеком, он по-прежнему не претендует на роль судьи — исключительно на роль Нестора, ле-тописца. Его герой проходит по жизни все реальные ситуации, в которых оказывается страна. И мы вме-сте с ней. Событий героических и трагических, сози-дательных и разрушительных, на уровне семьи и ЦК КПСС, президента Советского Союза и ставрополь-ского Буденновска, захваченного террористами, и Спитака, охваченного подземной жестокой стихией. Он, автор и герой, не за красных, не за белых, он — за благословенное Отечество, истерзанное и цветущее, живущее надеждами, детьми, любовью и добротой.

Когда нам объясняют языком официальной статистики, которой мы традиционно не доверя-ем, — это одно. Когда же мы как бы снова прожи-ваем свою жизнь вместе с Сергеем Гусевым и стано-вимся участниками тех событий, которые не только оставили след в памяти людской, но и стали нашей судьбой, нашими бедами и победами, а по большей части нашими надеждами, сбывшимися или все еще ждущими очереди на реализацию, в конце концов осознаем, кто мы и что нам нужно делать.

Думаю, замышляя своего многотомного Гусева, Пряхин далеко не ходил за моделью. Он рассчиты-вал таким образом участвовать в празднике жизни, созидании будущего, конструировании наших на-дежд. Чтобы мы больше надеялись на себя, на свой род, на свое место в жизни, строили ее, как птаха божья лепит свое гнездо для продолжения потом-ства. И как она, по перышку, по былинке, по пушин-ке и волосинке, возводили бы свою крепость, не па-никуя перед бурями и ураганами.

Но и не забывали прошлого, упаси бог, не от-крещивались от него: куцая память — все равно что заросшая в колдобинах дорога в будущее. Без ука-зателей.

Писатель нам предлагает жизнь, свою жизнь, прожитую им по-разному. Предлагает в высшей сте-пени откровенно, обнажая душу и сердце. (Но знает грань, чтобы не сорваться в стриптиз.) Чтобы мы не хаяли свою, неудавшуюся, и не забывались надолго, открывая свой счет в банке. На первый миллион.

Все равно у детей будет на все своя цена.Череда романов одного героя — не новость в ми-

ровой литературе.Один герой в череде романов современной рус-

ской литературы — тоже не изобретение Георгия Пряхина: сериалы, как оладьи со сковородки, пода-ются прямо к столу, а то и в постель. Там герой печет свои подвиги, как оладьи же, из тома в том. У Пря-хина все не так, ребята. У него события меняются, взрываются, руша судьбы людей, ему близких, его собственную, народов и государств: и через все рус-ское, российское столпотворение, ставшее гибелью

двух российских империй, — судьба человека, лето-писца своей жизни и жизни своей страны.

Видимо, то, что свалилось на нас на закате XX века и еще раньше, столь объемно, столь грандиоз-но и противоречиво, и — рискну — столь индиви-дуально в восприятии, что вызывает перманентные дискуссии всех против всех, а «несгораемый огонь времени», по выражению Пряхина, задержался на одной шестой суши земного шара. Только, похоже, он считает его не огнем души, а пожаром корысто-властия.

«Зачем?! Почему — мы?!» — вопим на всю Ива-новскую.

Человек, слабый, но и не сломившийся под удара-ми судьбы, лучше ответит всем, что же с нами случи-лось. Даст лучше понять, как увлеклись подсветкой снизу, при которой былинка «вырастает» в дерево, а карлики превращаются в гулливеров и становят-ся великими в собственных глазах, но грандиозное величие это, празднично-парадное, наполовину бу-тафорское, может и угаснуть, если в системе случит-ся сбой. Просто неадекватный электрик, перебрав на торжествах, перепутает включатель с выключа-телем.

Георгий Пряхин

52 юность • 2013


Легковерие губит народ, рождает деспотов и кру-шит твердыни, превращаясь в своеобразную анти-силу. Писатель в своей «Звезде плакучей» — именно в «Юности» она и увидела впервые свет — не тра-тит талант на фантазии-подсветки, которые раз-множают иллюзии. Он знает и нам говорит: иллю-зии сконструировали не прагматики-поисковики, а непотопляемые продюсеры, профессиональные лицедеи, иллюзионисты, работающие не по заказу публики. И предложили их нам в качестве теории, которая сделает Отечество богатым, а всех граждан счастливыми. Они выложили на прилавок самый убийственный опиум для народа. Он принял и отдал себя в вечную, неизлечимую зависимость крапивно-му семени.

И как раз в это безвременье Гусев узнает адрес своего отца. И свое реальное отечество. И задает себе вопрос: а что изменилось во мне от этого зна-ния? За эти годы такое произошло с моей родиной, с ее народом — от слезной мольбы «не уходи, не бросай» до гневного истеричного «чтоб ты прова-лилась в тартарары!», — столько предательств и от-речений, что Гусеву-Пряхину нужно время, чтобы осознать…

Кстати, «Звезда плакучая» и начинается с этой житухи.

…Рядом с дачными поселками и товариществами пошли в рост — выше крыши! — свалки. Вонючие, дымные, крикливые, создающие угрозу самолетам, болезнетворные отходы московской цивилизации заявили права на заповедные земли. Очень дорогие земли. Сверхдоходные.

Дачники добрались до большого чиновника.— А где вы раньше были, когда все затевалось? —

с укоризной спросил он их.Каково?А где вы раньше были, когда затевались ГКЧП,

Беловежская Пуща, а?А где вы были, когда в России сиротами начали

торговать? Где?Где в 1993-м, когда из танковых орудий... по Бе-

лому дому?.. Кого или чего делили, прикрывшись дымовой и шумовой завесой от тех залпов?

Год беды

«…Три танка, ведомых неизвестными героями, вы-двигают на огневую позицию прямо перед вражеским зданием в центре Москвы. Становятся в ряд, выдви-гаясь на полкорпуса каждый по отношению друг к другу. Свиньей? Долго и грузно, как три грузные гусы-ни на гнилых яйцах, умащиваются, приноравливают-ся, поворачивая башнями и поводя стволами.

— Бба-бах!

— Бба-бах!— Бба-бах!И так же поочередно, многотонно, по-жабьи под-

прыгивают. Герои. Они еще не знают, что соверша-ют подвиг на глазах всей страны и у всего мира, а не только толпы, собравшейся вокруг. Прямая наводка. Полная безопасность. Снаряды взрываются в здании, полном людей. Здание белое, и дым из оконных прова-лов лениво валит черный, жирный, лоснящийся, как из трубы крематория.

Почему же неизвестные? Фамилия одного героя промелькнула недавно в печати — участвовал в не-задачливом штурме Грозного. Там, в отличие от Мо-сквы, не получилось — видимо, танкам не была обе-спечена надлежащая безопасность от людей.

В толпе не только зеваки — там родственники тех, чей дым, возможно, уже валит из оконных про-валов.

Утро стрелецкой казни……Мальчики-генералы (в сущности, лейтенанты с

непомерными звездами на плечах), не выигравшие ни одной войны — что с той, что с другой стороны. Пока что проигрывающие. Сорок первый, растянувшийся на десятилетия. Когда же вступят хотя бы в свой сорок второй?

Выйдут сейчас святые старцы, встанут между стреляющими, и стрельба пресечется: не станут же палить в святых.

Как знать, как знать…Не вышли. Видимо, нет святых, приболели. Или не

уверены в святости.Группа людей в белых халатах ринулась в здание.

Понесли раненых.Вот вам отличие русской гражданской войны от

всех остальных, включая даже югославскую. Здание окружено броней и пехотой. Танки лупят прямой наводкой и, говорят, вакуумными снарядами, в мо-мент взрыва которых создается перепад давления и человек вытекает, как глаз. Три боевых вертолета болтаются над крышей: корректируют огонь или готовятся к ракетному удару. А контра не сдается. Контра в России имеет роковое свойство: она вообще никогда не сдается… Никак не сдаются. Одни, вопре-ки здравому смыслу, не поднимают руки. Другие же, вопреки здравому смыслу, не опускают их: лупят и лупят. Снаряды и пули прошивают здание насквозь, унося на раскаленных боках пар человеческих душ...

Мат стоит над побоищем — он и по телевизору слышен, как молитва, сопутствующая бою.

А страна сидит по домам, приехавши на обед, и наблюдает. Обедает человечинкой. Всех вымазали в крови».

В гражданской войне не бывает победителей, ясно, как божий день, что в ней проигрывает народ.

53№ 3 • март


Отечество. Мы. Стратегически проигрываем. И с участием дважды народного комиссара Льва Троц-кого или легендарного Семена Буденного, и с уча-стием вице-президента России генерала Александра Руцкого. Или председателя Верховного Совета Рус-лана Хасбулатова.

История (и людская память) учит: народ никогда не начинает войны той, которую почему-то называ-ют гражданской.

Граждане не делят власть, к ней рвутся либо авантюристы, либо ставленники большого капи-тала. Пряхин ее описывает так, чтобы цивильный мужик, прочитавший его строки, потерял щеня-чий интерес к оружию. Навеки. Чтобы оно жгло его ладони до костей. Пальба по своим исклю-чительно ради партийно-корпоративно-личных корыстных интересов — это и есть предательство народа. И Отечества. Во благо баталистам-бомби-стам с обеих сторон. И, победив, они рассядутся по привычным мягким креслам. Чтобы вести нас к новым победам.

А как же жертвы?Какие жертвы? Господь с тобой…

Бухарская трехдневка

В «Звезде плакучей» автор приглашает нас прожить с ним и его «новой» родней три дня. Всего три дня пробудет он в окрестностях могилы своего отца, в кольце неотступных глаз своих благоприобретен-ных братьев и сестер, стерегущих каждый его шаг, каждое движение.

Сергей еще не знает, а они давно ждали этого часа, каждый по-разному — он, этот час, решит жизненно важное для них дело — участь наследства колхозно-го главбуха Тохта-Мурада, их отца. Даст надежду на будущее. Или вернет назад, к нищете.

Писателя меньше интересует сумма прописью, причитающаяся герою, чем проблема иного поряд-ка — его больше занимают потаенные движения глубин человеческой души, в которых отстаивается самое сокровенное, отзывающееся на коловращение жизни: так ли живем, для кого такую жизнь стро-им — неужели для своих детей; если сами видим, что не такая она, то почему не переменим вектор движения, а плывем, подгребая под себя. Каждый — под себя.

Ответы на эти вопросы даст только своя жизнь, прожитая со своими близкими. Но и со своей стра-ной, поднятой или опущенной нами же и наученной все делать под…

Под себя или под избранных? Тут такой клубок покатится, только дерни за ниточку, как в русской народной сказке — по всем лабиринтам проведет.

Но вот куда выведет-то? Будем надеяться на пово-дыря. В многолетней, многотомной пряхинской эпопее он ни разу не потерял ниточки того клубка.

Для человека из народа, которого и коронует, поднимает на самую мыслимую высоту и которо-му искренне симпатизирует автор, государство на-чинается с председателя колхоза, а то и с бригади-ра. С инспектора, малюсенькой шишечки из района. Со всех тех, кто придет к человеку и отберет. Что отберет? Да все и отберет, что у народа есть. Даже и не отберет — он сам отдаст, обливаясь слезами или скрежеща зубами.

Но ведь после того, как отберут, выжить и жить надо. Хоть под расстрел — а надо! А то у кого же в следующем году оно будет отбирать?! Шалишь, брат, петля не про тебя. Живи и смотри у меня, не балуй…

А за вилы возьмутся или, упаси бог, за берданки, как тамбовские хлеборобы, то есть кулаки-захре-бетники, — получат от дважды народного комис-сара Льва Троцкого и будущего Маршала Совет-ского Союза Михаила Тухачевского красную науку нарождающейся народной власти не розгами, а пушечной картечью в лицо, а то и газовую атаку… Тот опыт пушкарей потом аукнется нам в 93-м, у Белого дома.

То, что я написал так пространно, Пряхин без на-жима обыденно, прозаично, насмешливо и с вызо-вом изложил в двух абзацах. Почти приговор. Хре-стоматийный пример.

«…Накануне один из шоферов, возивших в ночную смену зерно от комбайна, попросил нас не выгружать его полностью (машины были не самосвальные, и пшеницу мы выгружали деревянными лопатами через открытый задний борт), а оставить немного в кузо-ве. (Помните интернациональную заповедь незабвен-ного Гавроша, погибшего на парижских баррикадах: если от многого берешь немножко — это не кража, а просто дележка. — А. Ю.) Мы оставили, а он попал-ся. Попался и свалил все на нас: мол, не досмотрел, а пацаны поленились выгрузить полностью.

Нас разбудили, поставили под голую лампочку, — припечатывает все наше поколение Пряхин. — И мы разумно взяли все на себя. Даже участковый, тоже наш, деревенский, остался доволен. Прямо с гордо-стью — за нас — поглядывал на своих районных со-служивцев, тоже участвовавших в ночной облаве: а, каковы? На-ашенские… Несовершеннолетние, что с них взять?»

Все просто, как овсяная каша для похудения. По-вальное воровство воровством не считается, а так, увлечением… Оно становится традицией, как лозунг «Народ и партия едины». Кто же осмелится поднять руку на такое единение? Только враг нар… Честный коммунист не допустит ни того, ни другого.

54 юность • 2013


Каждый постигает мудрость государства по-сво-ему. В романах Пряхина это знание может начи-наться и так.

«Государство, по Серегиным представлениям, — знакомит нас Пряхин с первым опытом своего ге-роя, — располагалось рядом с сельпо — именно там находилась загородка, сооруженная из почернелых горбылей, куда сельчане раз в год хмуро и неохотно сводили свое ходячее “самообложение” и в сердцах обкладывали это самое государство в лице агента по сельхозналогам Манина, крошечного, очкастого, на Бабеля похожего мужичка, с бабелевским же — нобе-левским! — пузатым портфелем под мышкой — “го-сударственные” выражения в недавно еще ссыльном селе в большом ходу.

С сельповского двора люди уходили трудно, с оглядками, привязанные к коновязям бычки долго тя-нули морды к зигзагообразно удалявшимся — тоже ломая шеи! — былым хозяевам (теперь их общим хо-зяином становилось ненасытное Государство) и про-должительно мычали им вслед. Тоже, небось, не очень печатное».

Два десятилетия, прожитые нами после авгу-стовской трагедии 1991 года, образовали глубокую, опасную трещину в жизни, разделив россиян на бо-гатых (по-настоящему богатых!) и на остальных, на честных тружеников и наглых воров-коррупци-онеров, купающихся в роскоши. Так рассуждают герои «Звезды плакучей», так рассуждают многие россияне и те, кто от нас откололся. Опасно не ко-личество богатых — это-то как раз обнадеживает, опасна их база роста: абсолютное их большинство возникает из саранчовой — не штучной — касты чиновников, из крапивного семени. Но это нон-сенс! Чиновничья зарплата не может, по опреде-лению, быть полем гнездования миллионеров и миллиардеров. Госслужба сильна социальными привилегиями, особенно в старости, а не средне-скромным денежным довольствием! Под этим ло-зунгом нас вели к новой жизни, и мы согласились в ней жить. Но вышло, что в основном только круп-но коррумпированное чиновничество может стать базой роста миллионеров.

Потому-то их столько развелось на тучных хле-бах Отечества.

Потому-то самая большая прослойка в рядах партии власти — чиновничья.

«Крамольная» мыль: октябрьская революция 1917-го победила не потому, что ее идея была лучше, а потому, что в Российской империи бедных было больше. Так теперь обнажается кость, из-за которой дрались люди.

Перестройка победила не потому, что ее идея объединила всех, а потому, что революция 1917-го

обманула абсолютное большинство народа, поро-див новое большинство бедных.

Новейшая история свидетельствует… А о чем она свидетельствует? Что власть при любых формах правления бедной не бывает? Что общественно-социальное равновесие между абсолютным мень-шинством богатых и абсолютным большинством прозябающих в бедности обеспечивают мудрые за-коны? А при чем тут законы, когда есть хочется?

Статистика умалчивает, каково у нас соотноше-ние осужденных преступников «за воровство, что-бы наесться» и «за воровство, чтобы жить как оли-гарх». Герои пряхинских романов думают, что тут первенство у голодных. За сто рублей осудить легче и проще, чем за украденные сто миллионов. Или за реальные миллиарды. В который раз обманутый на-род стал ресурсом для их успехов.

* * *

Герои «Звезды плакучей» реагируют на нашу житу-ху нормально: за что боролись… В «Звезде плакучей» они предстают перед нами и коленопреклоненными, и мудрецами, возвышающимися над богами. Но че-ловеками со слабостями. Пряхин не хочет грешить: человек без слабостей не выживет.

— Отец, когда умирал, — говорят они новообре-тенному русскому брату истину предков, — сказал, что если после его смерти приедет из Москвы рус-ский человек, то чтоб мы дали ему землю. Подели-лись. И назвал этот сад…

Как должен поступить в этой ситуации законный наследник своего отца, когда все «параллельные» его братья безоговорочно подтверждают право Сер-гея на это наследство?

Мне иногда кажется, что свою «Звезду плаку-чую», книгу многоплановую, напичканную про-блемами под завязку, Пряхин и задумал и испол-нил ради этого сюжета. Во саду ли, во огороде бес лукавый смуту водит… Какая кульминация! Какой ракурс национального вопроса!

А какое его решение?!Ох уж этот национальный вопрос. Сколько веле-

речивых пройдох на нем въехало в коридоры власти, сколько денег сгорело в жарком костре многих го-ворилен, а он и сегодня как был проблемой первого ряда, так и остается!

Для этого сюжета Пряхин не пожалел своего та-ланта. Может, для него важнее не то, о чем я пишу, а то, что он там увидал-услыхал?

«Тишина устанавливается в просторном от-цовском саду. Его как будто вырезали по периметру из разноголосья окружающего мира. Даже воробьи захлебнулись. И у долговязых стрекоз, расталкивав-

55№ 3 • март


ших, как второгодницы, всякую там малогабаритную шушеру, онемели только что льдисто трепетавшие крылья — так немеют со страху кончики человече-ских пальцев. Подростковая, мальчишеская спина у младшего брата, фермера, становится похожей на перетянутую антенну, безмолвно вбирающую эту нечаянную общую тишину…»

Кто благороднее, кто человечнее — русский или узбек?

Кто щедрее, у кого душа глубже чувствует душу брата — у русского или узбека?

Кто, наконец, не ударит в грязь лицом перед ино-родцем из чужой земли, но и не забудет при этом, что кровь у них всех пятьдесят на пятьдесят? Хотя традиции у каждого свои.

— А еще, когда умирал, он собрал нас и сказал: если у этого человека не окажется своего дома, дай-те ему дом…

Кремлевскому сидельцу — крышу в Бухаре, в Узбекистане?! Тут вспоминается и родина Чингиза Айтматова, сопредельная Киргизия, ставшая в нача-ле ХХI века разменной монетой земельно-национа-листических страстей, переходящих в человеческие жертвоприношения. В массовые жертвоприноше-ния. На чей алтарь?

* * *

У писателя герой всегда идет до конца. В сомнениях, поступках — и мыслях тоже. Выиграет или проигра-ет, но одолеет тот путь. Это похоже на самоотрече-ние («заглушенье в себе всяких личных побуждений, с преданием самого себя на полную волю Провиде-нья». — В. И. Даль). Это не от гордыни, не от за-вышенной самооценки — просто человек воспитан и живет, с младых ногтей зная: в жизни за все надо платить. Даже когда с виду все вроде бескорыстно. Это неизменно. Можно лишь торговаться о цене.

Так трудно жить, если цену определяешь не ты.Так жить можно, если ты кредитоспособен. Не

обязательно валютой. Есть ценности и покруче.Так невозможно жить, если ты беден, как церков-

ная мышь, и такая роль тебя устраивает. Потому как мышь в пищевой цепочке жизни является продук-том выживания других видов — пищевым ресурсом выживания. (Помните это, когда ваш язык захочет назвать и нас, людей, — ресурсом; а если ваш язык умнее головы, приклейте его к небу или по иному онемейте, ибо произносить такое вслух — признать-ся публично, что ты не уважаешь свой народ, людей, налогоплательщиков, в конце концов. Человек-ре-сурс не достоин не то чтобы персональной Вифле-емской звезды, но и подслеповатой лампочки Чу-байса.) Пряхин же создает гимн коронованному им

человеку! Поет тот гимн во всю мощь своего таланта. Правда, он принимает сильнодействующий допинг, прежде чем взяться за перо, — память: свою, всю в кровоточащих зарубках, мою, вашу. В том гимне Пряхин воздает ему по полной.

«…В тридцать первом вышло решение: не стоит высокопоставленных врагов держать на границах молодой республики, подпитывая тем самым басма-ческое движение, а надо выдворить (или водворить?) вглубь страны. Как Николая Второго — в Алапаевск, так и Мамуру Третью (мать Тохта-Мурада) — на Ставрополье. Едва ли не полгода добиралась она со своим огрызочком за пазухой, пешком, на бричке — а чаще всего лишь держась одною рукою за ее задок, а другою удерживая на ходу, чтоб не вывалилась, соб-ственную душу… свою все за той же пазухой… В теля-чьих вагонах, в которых мертвые согревали живых и которые больше стояли, насквозь промерзая на семи ветрах, чем катились, а то и просто на открытых платформах: сквозь стужу, сквозь снега и метели, сквозь зиму и весну, сквозь Азию и Европу. Сквозь жизнь и смерть. Навстречу новой, русской судьбе…»

В конце пути их уже ждала всесильная и всев-ластная на Черных землях Ставрополья и Калмы-кии комендатура. Тоже судьбоносная.

Может, потому Сережа, Сергей Никитович Гу-сев, и не вправе особо заострять претензии к своему отцу — ни в прошлой жизни, ни теперь вот, перед могилой, — что Тохта-Мурад (в переводе на русский «останься, Мурад!») все это прошел, уже будучи и без отчества, и без отечества, а лишь с одним своим призывным именем.

Чтобы уберечь кровинушку, неграмотной его матери Мамуре в тех скитаниях (точнее сказать, изгнаниях), похожих на круги ада, приходилось перевоплощаться то в цыганку-гадалку, то в ведь-му-знахарку, то в колдунью-целительницу, то в бабку-повитуху: «…бабы, всех мастей и националь-ностей, умудрялись рожать и даже зачинать и на пересылках, и прямо в телячьем вагоне, понимая это как единственно доступную им и совершенно несо-крушимую форму сопротивления со всех сторон на-седающей смерти.

Нельзя отказывать — грех».Нравственность тоже проходит, чтобы стать еще

целомудреннее. Вот до каких немыслимых тайн за-чатия жизни докопался мальчик Сережа, стараясь понять поведение своего отца и своей бабушки Ма-муры. Поведение, которое им диктовала комендату-ра, и та сила, что стояла за ней. Не сила — силища! Машина. Это она потом сломает хребет самым со-вершенным цивилизациям, в цивилизованных же условиях породившим фашизм — коричневую чуму ХХ века.

56 юность • 2013


Человек выжил и победил!А машина та проржавела и сломалась!

О породе и природе

…Но в центре «Звезды плакучей» они — сестры и бра-тья, обретенные Гусевым, можно сказать, у могилы их общего отца. Сам процесс этого обретения растя-нулся для него больше чем на полвека. И в душе Сергея не осталось ничего от той ревности, которая обычно крадется по жизни вместе с взрослением детей. И после возвращения с кладбища старшой разглядывает их, как долгожданные подарки, на-конец-то полученные им от жизни. И эту «находку» Пряхин-писатель раскрашивает тонкой (колонко-вой) кисточкой художника. При этом как бы время от времени отстраняясь: посмотреть, как получает-ся? И сам же отвечает:

— Порода другая, а природа — одна.…И если мы разные люди, совсем разные, мечется

Гусев в попытках убедить самого себя, а фактически пытаясь решить планетарную проблему, — то поче-му переодевание в узбекские национальные одежды за пиршественным многолюдным столом вдруг вы-явило их поразительную похожесть? И тех, кто счи-тает себя русскими, и тех, кто слывет узбеками?

С другой стороны, все солдаты, одень их в форму одной армии, будут похожи друг на друга, как ки-тайцы. (Не скажите об этом китайцам — засмеют.)

Любое наследство может стать крепким фунда-ментом будущего наших детей. Как и обернуться нашим же крахом.

Храни нас Бог и благословение родителей на из-менчивом жизненном пути. Храни нас наше перво-родное Отечество.

И наша плакучая звезда.

* * *

Прощаясь, они все плакали.Плачут они, подумал Серега, еще и оттого, что им

никогда уже не быть в Москве. И незачем им учиться русскому: двадцать лет не прошло, лишь один из них говорит по-русски, на обязательном государствен-ном языке великой державы. Гражданами которой они все были по факту рождения. А значит, ни им самим, ни их детям не выбиться в люди. Это-то они знали: все узбеки, все киргизы, все таджики и каза-хи из простонародья выходили в люди в основном через Москву. Теперь же для них Москвы как и нет.

Потому им и было горько до слез. В этих сле-зах была и одна капелька зависти к брату-москви-чу. А может, и к тому, что он остался русским…

Александр Македонский, Максим Перепелица, хазарский Каган и другие.

Пряхин реконструирует фигуры великих мужей прошлого, пытавшихся прилично решить так на-зываемый национальный вопрос, вечную проблему цивилизации. Александр Македонский, молодой да ранний, на каждой из завоеванных территорий строил по городу имени себя.

Три десятка городов-Александрий, в том числе и в устье Нила, на одном из островов его дельты, было заложено Властелином не только ради славы и утверждения побед Великого Полководца и Власте-лина. Это было еще одно гениальное изобретение Александра: в городках-Александриях он оставлял гарнизоны, состоящие из македонцев. Он уходил все дальше на восток покорять новые земли, а македон-ская армия оставалась. Как гарант незыблемости границ Нового Мира. Но еще и как почтовые стан-ции всех будущих частей империи. В Александриях создавались базы продовольствия, через них шли запасы оружия, денег для выплаты воинам, то да се. Возникающие по пути города оставались опорными пунктами восьмидесятитысячной армии, живой га-рантированной связью далеко ушедшего воинства с метрополией: на тридцать восемь тысяч киломе-тров растянулся путь Властелина и его армии — за такой далью и восемьдесят тысяч?! — всего по два солдата на километр. Но чтобы никто не сказал, что его Империя на штыках держится. А не на доверии и любви.

На землях «нашего» Востока он оставляет три, в том числе и последнюю — Александрию — Крайнюю, в междуречье Амударьи и Сырдарьи. Она и сегодня функционирует под именем Хаджент (Худжанд) в тех краях, где разворачиваются события «Звезды плакучей». Здесь и очередную жену себе взял ве-ликий реформатор древности, принцессу Роксану, дочь местного согдианского царя. И все ради ре-шения национального вопроса. Он и десять тысяч знатных юношей Македонии и Греции оженит на десяти тысячах прекрасных дев из персидской зна-ти на головокружительной свадьбе в Сузах и велит своему войску исполнять обряды Востока как свои. Отныне и навсегда. Он хотел и строил невиданное мировое государство с равными возможностями для всех народов, проживающих в нем. Можно сказать, свою оригинальную цивилизацию. Но и…

…Мы помним: на всякого Властелина довольно сумасбродств. Александр-Искандер хотел перенять все лучшее из персидско-азиатских традиций… С его точки зрения, все лучшее. Но он не учел…

«Было бы естественно поднять азиатов с карачек и тем самым окончательно уравнять их с нами. Ев-ропеизировать. Но он почему-то выбрал — опустить

57№ 3 • март


на карачки нас. Решить уравнение с другого конца. Не отменить нечто постыдное и патриархальное, а на-вязать его, пережиток, нам, своему цивилизованному сообществу — и генералитет, а потом и вся Армия должны показать в этом пример, принести, привить раболепный ветхозаветный обычай современной и свободной Европе».

И эти-то «постельничие» мальчики-юноши под-няли бунт против своего Властелина, человекобога?!

Они все были родом из Греции, а Греция, их ро-дина, была роженицей демократии. И с открытым забралом стремилась вперед, в будущее, гордая и независимая.

Но они были и частью его Армии!Их Учитель и наставник в историческом походе

был не просто племянником Аристотеля, его учени-ком, но и советником Искандера, летописцем побед Властелина, одним из самых близких к нему людей. Он знал устремления Великого и всячески ему не мешал. Да и помогал.

Ученый философ, а не уловил момент, когда Вла-стелин захочет улучшить демократию, обновить, чтобы перейти к прямому равенству всех со всеми. Ну, может, и не со всеми и не всех, а с людьми сво-его круга. Безо всяких там различий, без деления на «кавказские национальности». И требовалось-то всего ничего: не перечить ему. Делать, как велит бо-гочеловек, строитель мира.

Чего уж, казалось бы, не проползти пяток-деся-ток шагов на пузе, как солдат Максим Перепелица в одноименном советском фильме. Помните: Максим на пузе проползет, и ничего с ним не случится. Вот королевская кобра всю жизнь на брюхе ползает, а все равно остается королевской и королевой всех змей. И никто ее не заставляет — сама ползает. Ног-рук, а также крыльев у нее нет. Вот и приспособи-лась. Добывать пропитание надо? Никакой кролик, никакая лягушка сама тебе в рот не сиганет, если будешь, царствуя, бревном лежать.

А он, учитель и друг, отказался ползти. Чем и по-дал сигнал пажам к бунту.

Да еще, чайник, речь толкает о том, что тут, за торжественным столом победителей, все равные, все строят новый мир и все глотают пыль военных дорог длиной почти в сорок тысяч километров. Пле-чо в плечо. Глаза в глаза. Среди солдат богов нет, пе-ред которыми надо становиться на колени.

* * *

Писатель, по его признанию, долго и трудно созда-вал «Хазарские сны». Роман вышел десять лет спу-стя после крушения Советского Союза, могучего и победоносного. СССР умер в одночасье, поставив

временной мировой рекорд для событий такого порядка. Для писателя Пряхина, оказавшегося в команде первого и последнего президента СССР и не покинувшего его в дни путча, эта кончина была и личной трагедией. Как и для его героев из «Ха-зарских снов». В романе ведь не только история, царский двор, но и сегодняшний день, бывшие пар-тийные бонзы, ставшие прислужниками олигархов, чеченцы мирные и чеченцы, вооруженные до зубов, воюющие насмерть даже с роженицами. И жертвы того огненного противостояния, покалеченные фи-зически и морально чеченские дети, оставшиеся без отцов и матерей. Но уже с затаенной жаждой мести — из песни слов не выкинешь. Тем более любопытен для нас его взгляд на хазарскую трагедию. У него, писателя, истина всегда кроется в деталях. Тем за-манчивее для автора в них вглядываться.

Суть хазарской армии (возможно, сыгравшей роль троянского коня в деле исчезновения Вели-кой Хазарии) Пряхин определяет одним словом — «жир». С сарказмом он разъясняет важность для ха-зарской армии стратегического этого продукта (а, возможно, и для всех армий всех народов мира во веки веков).

«…Военачальники тоже оказались склонны к ожи-рению. Из грязи в князи: нередко из вчерашних же если не солдат или подпасков, то из занюханного войско-вого тягла, они как-то враз вывалились в первоста-тейных воротил. Тяготы службы даже на внешнем облике пагубно отражаются: ряшки трещат, и едва не каждый поперек себя шире. Дары их тяжеловесные Каган, легкий на ногу и тяжелый на руку, принимал с едва скрытым презрением: не жемчуга бы им, не баб-ские вожделения бы дарить своему Верховному, а зем-ли. Новых земель же давненько не было у Кагановых ног.

Любопытное дело: побед нет, а военачальники жируют — поместья, закладываемые предусмотри-тельно подальше от Кагановских глаз, на перифериях империи, где они чаще всего единолично представля-ют и Кагана и Господа Бога, уже соперничают, по слухам, с его дворцами. Может, потому и жиреют, что побед — нету?»

Заметьте, Пряхин писал эту ситуацию задолго до того, как случится конфуз с министром обороны России и его рукастым окружением. А как точно по-пал в яблочко писатель, будто с натуры отображал.

Пара пряхинских абзацев предлагает нам отве-тить на исторически перспективный вопрос: побед нет, а начальники жируют. Это признак чего — рас-цвета или заката?

58 юность • 2013


* * *

«Я не спускаю глаз со своего повелителя…» Знаковой фразой начинает Георгий Пряхин свой роман «Бунт пажей, или Искусство падать ниц перед властели-ном» об Александре Македонском.

В том-то и дело: тысячелетия пройдут, а мы все не будем спускать глаз со своих повелителей, смо-треть им в рот: ш-ш-ш… сам говорит. Привыкнем. Что скажет, то и истина в последней инстанции. Мы станем повязаны с ними одной судьбой. Так и будем жить, не подозревая, что правит нами случай, в свое время упущенный Александром Македонским.

После Македонского будут еще века рабства, эпохи костров инквизиций, завоевание континен-тов и истребление целых народов, торговли живым товаров, газовых камер нацистов, ГУЛАГи и атом-ные армагеддоны…

Но еще в третьем веке до новой эры находились непокорные духом человеки и держали планку, не-посильную для многих из нас, нынешних:

— На колени человек может встать перед Богом, и никогда — перед его наместниками на земле.

* * *

Летом 2007-го Пряхин собрался, ни слова не гово-ря, и улетел в Милан. Там европейские писатели решили обсудить свои цеховые дела, касающиеся современной литературы. Я знал, что Пряхин пишет роман, и подумал о скоротечности времени и цено-вом эквиваленте временных утрат. А он вернулся из Милана и сообщал с порога удовлетворенно:

— Знаешь, я там двенадцать страниц написал.— А в дискуссии выступал?— Выступал. Но больше сидел в гостиничном но-

мере и писал.— Интересно выступил?Он пожал плечами:

— Хлопали.Я рассмеялся:

— Ты как Спартак Мишулин в «Белом солнце пу-стыни»: стреляли…

— Нет, правда: то ли смена обстановки, то ли еще что, но писалось хорошо. Сам не ожидал.

Пряхин сразу после «Хазарских снов» начал со-чинять новый роман. Не менее неожиданный. И я бы сказал, с необычным главным героем. И вот — ехал в Милан на писательский симпозиум, а привез двенадцать страниц для нового романа.

— О чем говорил на симпозиуме?— О письме.— О письме как передаче мысли на расстоянии?— О письмах, которые сблизили человече-

ство. А может, и спасли.— Отголоски «Хазарских снов»?— В каком смысле?— Ну, от них, как от цивилизации, осталось одно

единственное историческое свидетельство — пись-мо Кагана своему сановному соотечественнику при дворе испанского хана. Ты же на этом письме, мож-но сказать, всю историческую канву «Хазарских снов» построил.

— Пожалуй, и об этом. — Пряхин помолчал се-кунду, другую. — Да, и об этом тоже! Но и о другом.

На основе того миланского выступления он сде-лал оригинальную статью для «Российской газе-ты». В момент, когда общество демонстрирует свое полное неуважение к русскому языку, Пряхин напо-минает нам о роли письма в становлении цивили-заций. Статья как нельзя хорошо вписалась в нашу дискуссию о русском языке. Иным — глубинным — звучанием: язык, письмо изначально сыграли роль не только информационного хранителя наследия веков, но и посла доброй воли мировых цивилиза-ций. За тысячелетия до ООН. А всего-то и делов — страничка-другая убористого текста.

Пишите чаще письма, пожалуйста.

59№ 3 • март

пРоза

Дмитрий ГВОЗДОВДмитрий Гвоздов родился в г. Белая Церковь. В шестнадцать лет переехал в Москву. Учился в Московском государственном университете коммерции, Российском государственном гуманитарном университете. В настоящее время — студент третьего курса Литературного института им. А. М. Горького (семинар С. П. Толкачева).

Мир вокруг нас и мир внутри нас… Как часто между ними появляется непреодолимая пропасть, пропасть непонимания, пропасть взаимных обид и упреков. Как часто мы подходим к краю, всматри-ваемся в размытое отражение дней, в черную пусто-ту ночей на бурлящей поверхности жизни. Бродим по берегу — то в такт шумному течению, словно стараемся угодить ему, то против, чтобы, наверное, позлить себя. Всматриваемся в противоположный

берег, ищем в дымке тумана когда-то привычные очертания, терзаем себя воспоминаниями прошлого, грезами будущего. И понимаем, что не хватает все-го лишь небольшого мостика, тоненькой ниточки, протянутой над пропастью.

Литература и есть та самая тоненькая ниточка, позволяющая почувствовать, ощутить свой мир и мир вокруг, тот мостик, гуляя по которому понима-ешь всю красоту, насыщенность и контраст жизни.

Дмитрий Гвоздов

Любовь напрокатрассКаЗ

Сначала Яков бесцельно бродил по улицам, оста-навливаясь перед витринами магазинов, рассматри-вая вывески, вчитываясь в рекламу. Затем долго гу-лял по скверам, бесцельно, будто плыл по течению тихой и спокойной реки, ничего не видя вокруг, как в утреннем тумане. Потом, затерявшись в много-людном потоке, толкаясь, обгоняя, спеша, он оста-навливался то у какой-то станции метро, то у ав-тобусных остановок. Он никак не мог понять, чего хотел от него наступивший день, который не задавал вопросов, не выстраивал планов. Бессмысленно ме-нялись картинки, рвано и сумбурно доносились зву-ки машин, разбитым стеклом слышались обрывки разговоров, оставленные спешащими прохожими. Собрать день в единое целое никак не получалось.

В небольшом помещении, в котором он очутился, было душно и неуютно. Выцветшие стены, стертый

паркетный пол, пошарпанная мебель. Уже почти час, как он стоял следом за каким-то человеком, не-терпеливо переминаясь с ноги на ногу, заглядывая через впереди стоящих людей. Над потолком моно-тонно скрипел вентилятор, шумно кружили лени-вые мухи. Сквозь пыльное стекло витрин загляды-вало бледное солнце, размыто проглядывала улица. Очередь двигалась медленно и напоминала заводь, от которой пахло грязным болотом и удушливой влагой. Якову казалось, что еще несколько минут — и он захлебнется в этой грязной жиже и утонет. Ка-ждое дуновение свежести, которую ритмично вы-плевывал «хромой» вентилятор, он вдыхал жадно, полной грудью. И с каждым таким свежим вздохом обнажалось чувство, неприятное, раздражающее со-мнениями.

— Мне вот эти лыжи, пожалуйста.

Рисунок Елизаветы Горяченковой

60 юность • 2013

пРоза

В набухшем от жары помещении чей-то голос прозвучал неожиданно, словно всплеск волны. Но Яков ухватился за эти чужие слова, как за подсказ-ку, и ожила тихая заводь, всколыхнув застоявшую-ся воду. Мелкая рябь побежала перед глазами. На мгновение Яков представил, что стоит среди горных вершин, покрытых снегом. Разноцветными точками виляли лыжники по склону, черными тенями стоя-ли могучие ели, ярко блестела трасса в свете зимнего солнца.

— Скажите, а вот тот большой телевизор есть у вас? — спросила какая-то женщина.

Вокруг снова все стало пыльным, серым, душным. — В каталоге указано наличие. Вы брали каталог?— Нет. Я пришла по рекламе, — недоумевала

женщина.— Вот, возьмите. И пока отойдите в сторону. Сле-

дующий!Очередь чуть оживилась, сделала ленивый шаг.

Статичная картинка на секунду изменилась, завол-новалась, потные спины задвигались вправо-вле-во. Поплыла пыльная витрина, перешли следом выцветшие стены, прошаркал под ногами стертый пол. И опять пауза, застоявшаяся вода, запах гряз-ной удушливой влаги.

— Папа, ну пожалуйста, давай оставим Рекса еще на чуть-чуть. Он хороший. Я буду с ним гулять после школы, буду ухаживать за ним!

Лицо ребенка было безгранично несчастным. Слезинки блестели в холодном свете ламп, глаза мальчика умоляли не отдавать щенка.

— Ой, это вы возвращаете собаку? — кто-то обра-дованно выкрикнул из очереди. — Хорошо, что я вас встретил. Мы как раз хотели ее взять. Что она любит есть? А мебель не грызет? А сколько раз в день нуж-но гулять с ней?

Людей в помещении набилось много. И каждый в изогнутой линии очереди был похож на малень-кий островок, переполненный желаниями и мечта-ми. В движениях улавливалось нетерпение, глаза горели огоньками. Но воздух не искрил от этого клубка эмоций, не наполнялся жизнью. Вокруг все было обыденно и тоскливо. Словно атмосфера по-мещения впитывала сокровенное, потаенное, обво-лакивая пылью и серыми тенями. Только эхо почти неслышным шепотом путалось едва различимыми словами в жужжании вентилятора.

Лыжи, туфли, щенок…Слова-подсказки. Яков хотел отбросить все лиш-

нее и зацепиться за эти слова, как за шелест лист-вы, обрывки разговоров в скверах, чтобы сложить их вместе, чтобы… Он повторял их про себя, смакуя каждый слог, каждый звук.

Лыжи, туфли, щенок…

Милые атрибуты повседневной жизни. От них веяло запахом уюта и комфорта, приятным отпу-ском, спокойным досугом после работы.

Лыжи, туфли, щенок.Якова не покидало ощущение, что еще секунда,

мгновение — и станет понятна причина, цель, по ко-торой он оказался здесь.

Ему протянули каталог. Засаленные страницы, надорванные, исчерканные пометками. Они вызы-вали не интерес, а скорее брезгливость и тошноту. Яков открыл первую страницу, вчитываясь в оглав-ление.

— Что вам? — спросил менеджер.«Что мне?!» — переспросил Яков про себя.Пальцы в спешке помчались по стертым ли-

сточкам каталога. Картинки, краткие описания за-мелькали перед глазами. Нужно было выбрать, ре-шиться…

Улица изменилась. Эти неожиданные, непонятные перемены?! Хотя все те же скверы, брусчатка доро-жек, ряды лавочек. Все тот же спешащий поток людей, монотонный гул города. Яков старался скрыть удив-ление, скрыть даже от самого себя, опустив взгляд к земле, механически пересчитывая разбросанный му-сор под ногами, чтобы отвлечься, не заострять вни-мание на ярком солнце, на нежном вздохе деревьев, пряча лицо от свежего касания ветра. Что это? Мо-жет, изматывающее ожидание в очереди, духота мрачного помещения? Может, пыльный отпечаток внутри? А может… Вопросы сыпались со всех сторон. Ответы вертелись на языке. Вопросы были простые. Но ответы все усложняли. И сейчас, словно убегая от самого себя, Яков спешил к шумному проспекту, что-бы скрыть свой, как ему казалось, нелепый поступок. Поступок? В конце концов, что он сделал не так? Взял Ее напрокат? Да у него все было напрокат. Кварти-ра, мебель, машина. Даже ковры на полу и стене тоже были взяты напрокат. Да и жизнь Его…

Вопросы… Они яркими вспышками мелькали в голове. Ответы осадком оставались на языке, оско-миной на зубах. Эта беспокойная возня, возня во-просов-ответов, изматывала, проявлялась суетой в движениях, сомнением во взгляде. И только четким, уверенным был стук Ее каблуков позади. Яков слы-шал, как Ее шаги сливаются в такт с его шагами. Он видел, как блеклые очертания Ее тени набегают на блеклые очертания его тени. И ощущение близости, ощущения, что Она идет рядом, зажигали какие-то неведомые, непонятные огоньки внутри, от кото-рых… Бульвар тонул в ясном светлом дне, пушистые кроны деревьев раскрывали свои объятия солнцу, а ветер ласковыми пальцами перебирал зеленую ли-ству.

61№ 3 • март

дМитрий ГвоЗдов любовЬ напрокат

Шумный проспект. Перекрестки. Спутанные направления. Рев двигателей, раздраженные гуд-ки клаксонов, скорости. Машины несутся, мелькая цветными нарядами перед глазами, размазывая кра-сками реальность. Яков остановился у кромки перед желтой границей дороги. Протянул руку. Несколько машин, скрипя тормозами, остановились.

— Вам куда? — спросил водитель. И хотелось ответить: «Нам в рай». Ведь таксисты должны знать все дороги.

— В рай, — ответил он. — Двести пятьдесят рублей, нормально? — чуть с

прищуром спросил водитель.— За дорогу в рай не так дорого.Бар… Не самый лучший выбор. Гремит музыка,

стены отбивают ритм. Танцпол переполнен. Искус-ственная радость, имитация счастья в алкогольном заблуждении. В каждом всплеске эмоций прячется осадок разочарования. Бокал вина, один за одним, как протоптанная тропинка среди густой чащи про-шедших событий за день. Если на нее встать и пойти, то можно потерять самого себя или, наоборот, приоб-рести. И с каждым глотком остаются позади снятый пиджак, расстегнутая рубашка, сброшенные ботин-ки. А в конце, словно в отражении зеркала, можешь увидеть самого себя, голого, настоящего, без прикрас.

Бар… Не самый лучший выбор. Но приятно игра-ет музыка, угодливо склоняются официанты, бокал всегда наполняется до краев. Полумрак помещения, дым сигарет путается в свете ламп, и взгляд, рассе-янный алкоголем, устало скользит от стола к сто-лу. В душе пусто, шаром покати, но сейчас придет Она, разгоряченная после танца, улыбнется, приль-нет к его щеке и снова исчезнет, как только заиграют другие аккорды.

Музыка затихла. Вот Она… В полумраке помещения Яков узнал ее

походку.Вот Она… Стройная, красивая, как сама любовь.Вот Она… Бесконечность синих глаз, длинные

светлые волосы, нежные губы. Вот Она…Долгий глоток терпкого красного, глоток до дна.

Рука неуверенно ставит бокал на стойку. Счет опла-чен, теплые, улыбчивые прощания барменов, сухое «до свидания» охраны на выходе. Ночь прекрасна и свежа. Город тлеет мягким светом фонарей, жел-тыми огнями в окнах домов. Совсем тихо, улицы пусты. Свежий ветер касается лица, оставляя влагу приближающегося утра. Где-то совсем близко слы-шится разговор таксистов на пятачке у бара.

«Вам куда ехать?»Желтого цвета такси, подсвеченное ночным го-

родом, неслось сквозь темное пространство ночи.

Мелькали фонарные мачты, горели уютным светом окна в квартирах, холодно отражалась река за па-рапетом. Ночью город выглядит загадочным, таин-ственным, шепчущим на ухо тихие, добрые сказки. Интересно было мельком заглянуть в темный двор, остановить взгляд на пустой лавочке, укрытой теня-ми, посмотреть на ночное небо, вдыхая полной гру-дью прохладный воздух.

62 юность • 2013

пРоза

Яков поймал себя на мысли, что таким он никог-да не был. Эти паузы в мгновениях… Это все Она. Она изменила его, Она поменяла точки соприкосно-вения с миром. На заднем сиденье такси Яков обни-мал Ее за плечи, чувствовал, как роскошная копна светлых волос ложилась ему на плечо, слышал Ее тихий шепот, свежее дыхание…

Парк… Не самый лучший выбор. Ветер, заснув-ший в кронах деревьев, первая роса уже проступила на травинках, белесые тропинки, гравий которых перемешан с тенями. Открытый взгляд неба над го-ловой, бутылка красного вина в руке и тихая музыка в голове. И все чувства открыты, распахнуты, впи-тывают в себя всю прелесть тишины. От переизбыт-ка ощущений кружится голова.

Парк… Не самый лучший выбор. Один на один с Ней. Момент требует откровений, требует пра-вильных слов. Нужно с чего-то начать. И Яков мнется, спасаясь бессмысленными разговорами о прошлом, едва слепленными мыслями о буду-щем, пропуская настоящее, которое все больше и больше, стакан за стаканом, наполнялось пусто-той. Прошлое: теплое, приятное, отредактирован-ное памятью. Будущее: мечты выбирают только счастливые фрагменты. И Яков ощущал Ее либо в прошлом, либо в будущем, но только не сейчас, как будто Ее и не было рядом. Настоящее… Он смотрел на него и видел только стертый паркетный пол, выцветшие стены, потные спины людей, которые спешили отовариться, слышал их голоса, брызгаю-щие интонациями потребностей. И над всем этим — равнодушное лицо менеджера. Настоящее казалось пропастью, через которую ему нужно было пере-шагнуть и упасть в объятия грез либо остаться в прошлом, прокручивая его перед глазами снова и снова, вдыхая его запах, наполняя им свою жизнь. Или… Упасть в пропасть, чтобы почувствовать, ощутить реальность, вдохнуть ее полной грудью,

чтобы из глаз потекли слезы от разочарования. И, склонившись над бездонной чернотой, Яков уже не понимал: он все еще держится за шаткие перила или уже летит вниз.

— Что вам? — спросил менеджер.«Что мне?» — переспросил Яков сам себя.Человек за засаленной стойкой смотрел на него

скучным взглядом, карандаш в его руке устало скло-нился над квитанцией, готовый записать заказ.

— Нет. Ничего. Я передумал.Вернув каталог и проталкиваясь к выходу, Яков

вышел на улицу. Свежий воздух приятно прикос-нулся к лицу, солнце теплом легло на плечи. Бульвар зашагал рядом, чеканя шаг в такт его шагам. Ветер шумел зелеными кронами деревьев, дорожка ворча-ла белесой щебенкой, скамейки, занятые пенсионе-рами, безостановочно болтали. Мысли летели впе-ред, планируя, выстраивая конструкцию будущего дня. «Нужно спешить на работу, сделать несколько срочных звонков, организовать запланированные переговоры». Перекрестки, скверы, бульвары, сно-ва перекрестки. Душное помещение пункта проката уже далеко позади. И теперь оно — прошлое, кото-рое отгорело, стерлось, похоже на смятую постель, уже остывшую, и ее нужно убрать в шкаф. Яков словно выдохнул его из легких вместе с углекислым газом, а вдохнул свежий воздух — настоящее.

Но настоящее тянулось, как всегда, обыденно, без подробностей, чтобы не запомниться. Настоя-щему не хватало красок, не хватало остроты, чтобы каждый вздох, словно электрический разряд, пробе-гал по телу, чтобы каждое мгновение перерастало в бесконечность, чтобы напиться им, чтобы утонуть в нем, стирая будущее, забывая прошлое. Настоящему просто не хватало любви. А взять Ее напрокат Яков не решился.

63№ 3 • март


Сергей ВОРОНиН

Окончание. Начало в № 2 за 2013 г.

«Чему нас учит, так сказать, семья и школа?»ЗаписКи преподающего

Эта 78-я школа чисто внешне действительно вос-принималась как очень привлекательная. И объ-яснялось это изящной внешней политикой ее ди-ректора. Все началось с того, что до горбачевской перестройки на рынках города и вообще страны господствовали армяне и грузины. После распада СССР эти две бывшие республики без российской нефти и газа быстро и вконец обнищали, и их место тут же заняли разбогатевшие за счет собственной нефти азербайджанцы. И поначалу все продавцы за прилавками вели себя крайне нагло, создали мно-жество мафиозных группировок, убивали молодых русских парней, насиловали их девчонок. Мили-ция смотрела на это сквозь пальцы, поскольку при Ельцине была куплена на корню. Русские в своей собственной стране превратились в людей уже и не второго, а пятого и десятого сорта. Да тут еще на-чалась война в Чечне, и в ответ покатилась на кав-казцев волна теперь уже русского национализма — яростного, беспощадного! И вот тут азербайджанцы взвыли уже не на шутку! Русские бандиты стали убивать их пачками и нигде им проходу не давали, особенно в Москве. Несколько раз возмущенные азербайджанцы устраивали в столице огромные де-монстрации протеста: впереди колонны они несли завернутый в саван труп очередного убитого русски-ми своего собрата, а за ним следовала стотысячная толпа торговцев и мафиозников. Азербайджанцы вполне серьезно доказывали русским: «Мы вас кор-мим! Без наших овощей и фруктов вы с голоду тут сдохнете! Вы же — обленившиеся животные. Рабы! Вы работаете на своих заводах за гроши! Ваши дети брошенные и растут бандитами, потому что их ни-

кто не воспитывает. А наши жены не работают. Наши дети все хорошо одеты, накормлены и всегда под присмотром матерей! У вас все гниет на корню, потому что вы не умеете ни сохранить товар, ни тем более выгодно продать его. А мы это умеем. Без нас вы — никто!»

И это была война не на шутку. Якобы решитель-ный Путин на самом деле в ответ на все это только «мудро» чесал себе одно место и продолжал молча взирать на то, как русский народ у себя дома мед-ленно и неуклонно вымирает. В ответ на требова-ния коммунистов провозгласить основной принцип: «Русские — государствообразующая нация! Основа всей России! Русских в стране — восемьдесят про-центов. Не будет русских — не будет и России!» — продажные кремлевские идеологи неустанно поу-чали: «Мы — страна многонациональная, и русские должны в первую очередь думать не столько о себе, сколько о нациях меньших! Лишь так будет справед-ливо!»

И это было продолжением типично брежневской гнилой идеологии дружбы наций.

И все заработанные русскими денежки шли на Кавказ и в другие национальные окраины, они чуть ли не процветали, а коренной России доставались гроши.

Второй после Жириновского по эмоциональ-ности выступлений оратор ЛДПР депутат Госдумы Митрофанов во всех СМИ много лет повторял не-уклонно:

— Азербайджанцы держат российские рынки. Они не пускают туда русских торговцев, скупают по бросовым ценам их товар и продают его русским

64 юность • 2013


же втридорога. Несогласных с этим — бьют! А тех, кто пытается с этим бороться, убивают. Азербайд-жанцам необходимо запретить заниматься торгов-лей — всякой. Есть немало других видов предприни-мательства: пусть они себе строят, перевозят грузы, что-нибудь ремонтируют, но только не торгуют. Их близко нельзя подпускать к рынкам! Азербайд-жанцев нужно вообще убрать из России! Они живут здесь почти все нелегально — милиции и ФСБ на это наплевать! Куда смотрит президент?!

И вот только после вспышки русского национа-лизма Путин начал хоть что-то делать и для корен-ной, русской России. Азербайджанцев начали мас-сово арестовывать и депортировать на родину. Те из них, кто сумел вовремя крутануться, оформили фиктивные браки с русскими женщинам и тем са-мым автоматически получили российскую пропи-ску и гражданство. Остальные убрались восвояси. На рынке их лиц стало почти совсем не видно. Но и тут была уловка — теперь товар продавали не они сами, а русские продавщицы, сами же азербайджан-цы группками стояли где-нибудь в стороне и вни-мательно наблюдали за происходящим. Но отныне они стали вести себя тише воды ниже травы — ми-лиция теперь гнобила их тоже по-черному!

И в условиях этой ненормальной и унизитель-ной для русских обстановки местная, ульяновская, азербайджанская община решила установить в го-роде памятник своему президенту Алиеву, а потом уже недалеко от него открыть музей российско-азербайджанской дружбы!

Сложилось так, что памятник установили в трех-стах метрах как раз от этой самой 78-й школы. По-том азербайджанцы стали думать — в каком поме-щении им основать музей? Получалось, что самым разумным будет сделать это в одной из школ. Они обошли все соседние школы, но ни один директор даже и слышать ни о чем подобном не захотел! А вот интернационалист Королев1 сумел вовремя просчи-тать всю последующую от этого шага лично для себя выгоду и встретил азербайджанцев с распростер-тыми объятиями! Детей в предыдущие голодные и смутные годы рожали мало, школу же коммунисты двадцать лет назад построили огромную, свободных классов было полно. И Королев с легким сердцем отдал представителям братской национальности чуть ли не целое школьное крыло на первом этаже. Там азербайджанцы развесили всякие цветные кар-тинки, карту Азербайджана. Музей тут же закрыли на ключ, и с тех пор его почти никто никогда не по-

1 Имена и фамилии действующих лиц изменены. Любые совпадения случайны.

сещал. Смотреть там было не на что, да и, кроме са-мих азербайджанцев, некому.

Памятник президенту Алиеву отлили вовсе не из бронзы — денег на цветной металл пожале-ли, а сделали его из бетона, покрасили под золото и установили на высоком пьедестале под гранит. Произведение псевдоискусства вышло в типичном северокорейском аскетическом коммунистическом бездарном стиле: пятиметровый Алиев на таком же по высоте постаменте стоял в официальном костю-ме в официальной позе руки по швам, пальцы вы-тянуты и плотно прижаты к телу, взгляд устремлен строго вдаль!

Восток есть восток. Чинопочитание там было всегда на первом месте. И никакого излишества. По-тому что это — как бог! И такой же огромный. И даже почти золотой!

Открывать сей великий памятник великой друж-бе между великими народами приехал тогдашний великий президент России Медведев и сын первого президента Азербайджана Алиева новый президент Азербайджана и его прямой наследник великий Алиев второй.

Весь микрорайон вокруг памятника в радиусе один километр в тот день окружили милиция, фэ-эсбэшники и прочие спецслужбы. «Лишние» дере-вья вокруг спилили, все канализационные люки за-катали в асфальт — чтобы террористы не устроили взрыв. Цветы двум президентам вручали детишки именно из 78-й школы! После открытия памятника президенты в школьный музей, естественно, пойти и не подумали! На кой черт он им сдался! Хотя Ко-ролев втайне надеялся и все-таки ожидал прихода двух президентов к себе в гости. Так и пылились бы картинки на его музейных полках, но периодически сюда для проведения агитационно-пропагандист-ских совещаний на тему дружбы с народами мусуль-манского Востока начал приезжать местный губер-натор Морозов. Это повысило авторитет Королева в глазах власти на целый уровень, он начал часто мелькать в отчетах СМИ. А принимать высокое на-чальство в сарае никак невозможно, и Королев по-тихонечку убедил азербайджанцев начать украшать школу. И те за несколько миллионов собственных средств обшили ее снаружи металлическим сайдин-гом. Потом уложили внутри новый линолеум. По-красили. Заменили на кухне печи, картофелерезку и прочее. И школа под этим соусом действительно на фоне других нищих школ заблестела! Чисто внешне.

Вот именно эта резкая разница между блестящим внешним и подлым внутренним и привела мамашу Гатауллова в замешательство.

Вообще мое знакомство с этим гадостным седь-мым «Б», в котором учился ее славный Русланчик,

65№ 3 • март

серГей воронин «чеМу нас учит, так скаЗатЬ, сеМЬя и школа?»

началось с того, что я 1 сентября хотел написать что-то на доске и только повернулся к ним спиной, как в меня тут же полетел комок бумаги! Словно только и дожидались этого желанного момента. В тот празд-ничный день я решил не портить наши с ними отно-шения с первой же минуты знакомства и сделал вид, что ничего не заметил. И это с первой же секунды было моей чуть ли не основной ошибкой. Люди — страшные животные. А уж дети — вообще слов нету. Они мою доброту тут же истолковали неадекватно, извращенно — они оценили ее как слабость, она их сделала только еще более агрессивными. Они все ра-зом решили, что на мне можно ездить, что я стерплю над собой любые издевательства, и стали вредить мне по нарастающей.

И первое время я действительно терпел, так ска-зать, взывал к их совести. Но как можно дожидаться проявления совести у зверей в зоопарке? А тридцать пять детей в одном классе, воспитанных родителя-ми не в уважении, а в презрении к учителю — это и есть самый реальный зверинец!

А то, что класс ненормальный в целом, я убедил-ся очень быстро. Так, однажды кто-то из них на пе-ремене прибежал откуда-то и закричал: «Уроки от-меняются! В актовом зале — подготовка к концерту. Все в актовый зал!» Все тут же побросали портфели — кто на парты, кто прямо на пол, — и в одну секунду в классе не стало ни единой души! Прозвенел звонок на урок — никого в классе так и не было. Я пошел вслед за ними в актовый зал — они там орали, бе-гали, дрались, обрывали шторы на окнах. Никакой подготовки к концерту не было и в помине. На мое требование вернуться в класс они не прореагирова-ли. А потом начали доказывать, что быть здесь им разрешила их классная руководительница. Я пошел к их классной руководительнице, учительнице лите-ратуры. Та встретила меня почти тигриным оскалом:

— Что?! Сами справиться не можете? У меня урок. — Но они доказывают, что это вы им приказали

уйти с моего урока. — Я-я-я?! Пришлось ей все-таки идти в актовый зал, и там

она прямо с порога что есть мочи заорала на них, как психбольная:

— Что-о?! Кто вам разрешил уйти с урока? Я?! — Да, вы! — с совершенно искренним выражени-

ем лица стали доказывать они ей. — Вот я вам дам! Я ваших родителей вызову! —

еще громче заорала она. Следом приплелась завуч Колобок. Она с нес-

крываемым презрением смотрела на меня: как это я, мужик, не способен справиться с этими вконец об-наглевшими сопляками?! В две луженые глотки они принялись орать на разыгравшийся класс и кое-как

все-таки загнали их ко мне в кабинет. То, что нор-мально вести урок после этого было невозможно, понятно и дураку. При этом дети почти в открытую обзывали толстую завучиху Колобком и громко у нее за спиной желали ей: «Эй, Колобок, пара ды-рок между ног! Катись отсюда поскорей!» Колобок делала вид, что ничего этого не слышит. Классная руководительница, по их выражению, «классяра» или «классуха», только ухмыльнулась в ответ на это пару раз. Я же стоял и думал: какой позор мне, мужику, работать в этом убогом пристанище для нищих, несчастных баб, в этом дурдоме, где все на самом деле психбольные! Эта их классная руководи-тельница Светлана Михеевна, еще совсем не старая, в тридцать семь лет уже выглядела пятидесятипяти-летней злобной старухой. И вообще я заприметил, что у почти всех учительниц после семи-десяти лет работы в школе взгляд делался злобным, выраже-ние лица — крайне агрессивным, характер — по-дозрительным. Все-таки профессия действительно оставляет свой след на лице. Тем более профессия такая ненормальная.

В другой раз я предложил в этом самом седьмом «Б» написать родословную своей семьи и пообе-щал им за это пятерки. Я-то думал, что это сделают все, ведь тут-то можно было наврать сколько угод-но — все равно ведь я ничего проверить не смогу и поверю им на слово. Но не тут-то было. Родослов-ную принесли всего три-четыре человека, все — де-вочки. Я им, естественно, тут же поставил в журнал пятерки, и вот тут весь класс в едином порыве под-нялся на дыбы — как это так: им пятерки, на их по-лублатном жаргоне — «петрофаны». За что?!

— А за то, что они работали, — объяснил я им. — А что такого они сделали? — продолжал возму-

щаться весь класс. — Как это что?! Опросили своих родителей, бабу-

шек, дедушек, тетей, дядей и прочих, а потом запи-сали их рассказы и принесли мне. Вот за это.

И только тут до них дошло, что можно было и со-врать, написать что угодно и получить «петрофан» ни за что. Некоторые прямо при мне хлопнули себя по лбу и сказали вслух громко:

— Эх, что же я сразу-то не догадался, дурак? А мож-но, я тоже вам принесу родословную?

— Нет, теперь уже поздно, — огорчил я их. Все это происходило на перемене, и класс тут же

выразил свое презрение ко мне в письменной форме: когда я оторвался от журнала и повернулся к доске, то увидел, что прямо на стене карандашом огромны-ми буквами было написано: «Историк —х...!»

До этого я думал, что матерщину в адрес учителя способны писать только мальчишки. Но куда там! Это сделали именно девчонки. И они в пылу правед-

66 юность • 2013


ного гнева не заметили, что в это время в коридо-ре дежурила как раз их классная руководительница Светлана Михеевна. Она пристально наблюдала всю эту сцену, потом ворвалась в класс и вновь что было сил завопила на писавших матерщину: «А ну, иди-те сюда! Стирайте, что написали!» Провинившиеся девчонки начали неохотно стирать — кто тряпкой, кто прямо рукой. Но надпись держалась на стене крепко. Одна из девчонок и не подумала подчинить-ся классихе и с улыбочкой смотрела на все происхо-дящее.

— Зобова! — прогавкала Светлана Михеевна. — Че? — нехотя отозвалась она. — А ты почему не стираешь? — А я не писала. — Нет, именно ты больше всех и старалась! Я сто-

яла в коридоре за дверью, за вам наблюдала и все видела. Иди стирай! Или я тебе волосы наголо ост-ригу!

Почти в открытую матерясь, Зобова ленивой по-ходочкой все же подошла к стене и даже два раза, не касаясь ее, якобы провела по ней пальцем.

В другой раз этому седьмому «Б» предстояло убирать территорию на улице. Причем не внутри своего родного школьного двора, а где-то среди чу-жих жилых домов — таков был приказ городского отдела образования: за каждым классом закрепля-лась городской участок, и каждый класс был обязан раз в неделю его убирать от мусора вместо дворни-ков или помогать им, дескать, это и есть сущность трудового воспитания школьников — все строго по педагогической науке!

Их классная руководительница, которую они называли еще и «руководилкой», уже известная Светлана Михеевна, в тот день заболела, и завуч Колобок в приказном порядке попросила, чтобы се-годня за ее уже ставшим мне ненавистным классом проследил на улице именно я, поскольку классного руководства у меня нет, но как мужчина я просто обязан хоть изредка помогать коллегам-женщинам. Деваться было некуда, я проследил, чтобы детишеч-ки взяли в школьном сарае лопаты с метлами, и мы все направились в указанный двор, заваленный му-сором, разлетевшимся из переполненных мусорных контейнеров. Славные детки и не подумали его уби-рать: они тут же послали и весь этот мусор, и меня вместе с ним опять же на х…, принялись махать мет-лами, бросаться лопатами — кто дальше ее закинет, а потом мальчишки скопом залезли на крышу девя-тиэтажного дома и орали мне оттуда во всю глотку всякую непотребщину.

Прохожие, глядя на все это, изумленно пожи-мали плечами, некоторые старушки возмущались и обещали нажаловаться в городскую администрацию:

— Что это у вас за дети такие, что за шко-ла — позволяют себе материть учителя?! Да еще при всех! С крыши!

— Школа номер 78, — отвечал я. — Класс седьмой «Б». Я учитель истории. Позвоните, пожалуйста, только не директору школы — ему все до фени! Все равно он потом обвинит меня же. А действительно какому-нибудь городскому начальству, чтобы они приехали, посмотрели и отменили это долбаное трудовое воспитание — а то нам, учителям, больше заняться нечем!

Видимо, кто-то из женщин и впрямь позвонил куда повыше, и бегом прибежавшая завучиха Коло-бок во всю свою луженую глотку заорала и на меня, и на детей! Те нехотя ей подчинились и наконец-то слезли с крыши. А Колобок смотрела на меня через гневный прищур своих собачьих глаз и словно цеди-ла яд сквозь зубы:

— Да-а, Сергей Германович, не умеете вы держать дисциплину. Не сработаемся мы с вами, не сработа-емся.

— Ну и фиг с вами! Невелика потеря! — так же оз-верело совершенно неожиданно для себя прямо при детях выругался я. И нисколько о том потом не жа-лел. Это только женщины рефлексируют по поводу случившегося. А мужчины рубят грубо и прямо в лицо! Стыдно мне за тот поступок никогда не было.

Колобок от неожиданности опешила, махнула рукой и, страдая одышкой, поплелась в школу. А я еще должен был заставить этих подонков собрать метлы с лопатами и отнести их обратно в школьный сарай.

Некоторые из наиболее продвинутых девочек, испачкавших себе платья, пока несли орудия слав-ного труда, шипели и мне, и завучихе в спину:

— У-у, суки поганые! Учителя съеженные! Это были еще цветочки. Настоящие ягодки до-

жидались меня впереди. И эти истеричные, развращенные всей обстанов-

кой и в школе, и дома двенадцати-тринадцатилетние девахи уже через три-четыре года начнут береме-неть, делать аборты, а то и массово рожать. И посы-плются от них жалобы во все инстанции на врачей в роддоме: что не так их обслужили, что не предоста-вили им более светлую палату, что слишком громко во время родов с ними говорили, дескать, орали на них, по крайней мере так им, видите ли, в тот мо-мент показалось. Что, дескать, заразили в роддоме ребенка всякими возможными заразами, и именно поэтому он у них, пьющих и наркоманящих, теперь такой хилый. И реагировать на эти жалобы этих ку-рящих, направо и налево гуляющих вконец оборзев-ших шалав будут вынуждены представители очень и очень серьезных инстанций, потому что эти девахи,

67№ 3 • март


неизвестно от кого забеременевшие и неизвестно какого качества ребенка родившие, будут неустан-но повторять один и тот же «весомый» аргумент: «Я — мать!» (И поэтому имею право куролесить, как угодно!) А потом они в известном уже духе воспи-тают и свою поросль. И пойдет, поедет трястись по ухабам жизни еще одно ненормальное поколение полудебилов! Одно слово — Россия!

Существует избитое выражение по поводу всего вышесказанного: не перебесились еще подростки. Не доиграли в детство. Потом все это пройдет само собой. Так говорят либо матери этих выбившихся из-под контроля подростков, либо якобы добрые, а на самом деле глупые старушки-учительницы. Де-скать, надо только перетерпеть, потом все само со-бой перетрется.

Ничего подобного вас унижающего никогда терпеть нельзя! И ничего само собой никогда ни за что не пройдет! Подростковый возраст оказывает почти решающую роль на дальнейшую жизнь че-ловека. Это и есть начало реальной, взрослой жиз-ни. А каков старт, какие на нем будут заданы осно-вополагающие цели, такой будет и вся последующая жизнь. И если уж не вся, так на ближайшие лет двад-цать — точно. У меня за всю мою пусть и недолгую, но достаточно насыщенную педагогическую эпопею было немало подобных трудных подростков. Поч-ти все они потом оказались на самых низких жиз-ненных ступенях — стали рабочими, как правило, самой низкой квалификации в каких-нибудь шара-гах, почти все поголовно крепко пили. Некоторые из них, когда началась война в Чечне, подались в контрактники, которые прославились тем, что гене-ралы единодушно признали их самыми пьяными и недееспособными частями своих полков и дивизий: где контрактники — там сплошь никудышное ис-полнение приказов, граничащее с анархией! Кто на этой войне остался жив, потом опять же пьянство-вали, бомжевали. Некоторых я встречал после. Ка-кие в свое время это были самодовольные, гордые, полукриминальные «короли» класса или даже всей школы! И куда делась вся их петушиная блатная напыщенность? Передо мной стояли опустившиеся, с опухшими рожами алкаши в окружении себе по-добных полулюдей и уж совершенно противных, во-нючих женщин, до которых и дотронуться-то было страшно. А ведь они с этими женщинами только для того и пили, чтобы потом их где-нибудь в подвале поиметь.

Некоторые из этих пьяниц, увидев меня, совер-шенно искренне, в пьяном восторге радостно вски-дывали руки:

— О! Сергей Германович! Наш дорогой историк! Мы вас помним. Хороший вы были человек! Добрый.

Никогда на нас не орали! И мы вас за это до сих пор уважаем. А помните, как вы нам про Древнюю Гре-цию рассказывали — мифы там всякие, Александр Македонский? Я до сих пор это вспоминаю. Мы тог-да глупые были — издевались над вами. А вы терпе-ли. Спасибо вам, дорогой. До сих пор вас благода-рим, ваш предмет нам больше всех нравился! Может, выпьете с нами, не побрезгуйте?

И протягивали мне свои грязные ладони и бу-тылки с пивом или водкой. И я был вынужден от-ветно пожимать их руки, хотя, конечно, никогда не пил. А некоторые даже просили подать им на бутыл-ку: обнищали совсем. И я им иногда подавал — не-которым, совсем уж безнадежным.

И что удивительно — благодарят в основном те, кто больше всех меня в свое время ненавидел и мне пакостил. Отличники же не подошли ко мне почти ни разу.

После душещипательной беседы с мамашей Га-тауллова Русланчик хоть и немножечко, но все-та-ки присмирел и стал вести себя более или менее по-человечески. Но зато совсем сошел с ума Пацаев! Он ни с того ни с сего часто вскакивал среди урока, начинал переворачивать парты, кидаться стульями, петь песни, обзывать меня. В общем, это был второй ЗПР Сидоров. Только в десять раз хуже, потому что Сидоров не понимал, что творит, и поэтому делал это совершенно беззлобно и потому не обидно. Па-цаев же был абсолютно нормальным. И хуже всего было то, что мать Пацаева работала здесь же, в дру-гом конце коридора от моего кабинета, на этом же этаже, учителем информатики. Поначалу я стеснял-ся подходить к ней и рассказывать о поведении ее сына. Но когда терпеть стало совсем уже невозмож-но, я стал ей жаловаться регулярно. И что удиви-тельно, она, как это среди учителей обычно водится, нисколько не обижалась. Более того, она сама нача-ла искать помощи у меня и рассказала мне как-то:

— Еще в прошлом году он был идеальный маль-чик. Просто чудо! Целыми днями сидел дома, чи-тал книжки. Даже в компьютер не играл. Мы с от-цом даже иногда просили его: брось ты читать эти книжки — ослепнешь, иди лучше погуляй, порез-вись! Вот и допросились. Теперь я вообще не могу с ним разговаривать — он огрызается, как волчонок! Отец несколько раз крикнул на него матом. Так он что сделал? Ушел из дома! Слава богу, пока недале-ко — несколько часов просидел на лавочке у подъ-езда. На морозе. Но ведь в следующий раз уйдет уже надолго — свяжется с какой-нибудь компанией. Вот мы с мужем и не знаем, что нам делать: и пороть его уже поздно, и говорить бесполезно — не слушает, и боимся, что бандитом станет или наркоманом. Вот и пустили дело на самотек. Надеемся, что это все

68 юность • 2013


временно — переходный возраст, все само собой пройдет.

Я, слушая ее слова, сначала думал, что она хи-трит, таким немудреным способом защищает сына. Но потом я однажды увидел, как этот Пацаев бьет на перемене мальчишку старше себя и гораздо выше ростом. Он его и пинал, и чуть ли не рвал его кожу зубами. И тут я понял, что психика у него очень и очень больная. А его мать от отчаяния и бессилия оттаскивала его прочь и кричала, сама не пони-мая, что:

— Я тебя к директору отведу! Пошли! Пошли к ди-ректору!

Сынок же в ответ лишь самодовольно улыбался, потому что в его глазах директор не имел ровно ни-какого авторитета.

Балбошин и этого Пацаева сумел подчинить сво-ему влиянию. И если Гатауллов перестал выполнять приказания Балбошина, которые получал эсэмэ-сками, то Пацаев, наоборот, делал это с огромным удовольствием. Он следил буквально за каждым моим движением и придавал ему обязательно двус-мысленное сексуальное значение. А потом прямо на уроке по мобильнику извещал об этом Балбошина, а тот оповещал об этом уже всю школу. В связи с этим произошла такая противная история.

В параллельном седьмом «А» у меня училась Оленька Куликова — милая отзывчивая девочка с чудесными ямочками на щеках. Мы жили с ней в одном дворе, я знал ее с тех самых пор, как она начала возиться в песочнице, часто дарил ей кон-фетки, потому что она среди прочих детей выде-лялась и добротой, и внешностью, и она тоже чи-сто по-детски тянулась ко мне, и когда выходила во двор, то смотрела на мои окна и ждала, когда я выйду и подарю ей игрушку или конфету или про-сто поговорю с ней. Теперь же она вдруг стала моей ученицей, и я, как ни старался, естественно, не мог скрыть особого к ней своего чувства. Вскоре это заметили все в классе, и девчонки из седьмого «А» вслед за Куликовой стали краситься, строить мне глазки, кокетничать со мной. А я думал: пусть уж лучше они со мной заигрывают, чем дерзят и пишут матерщину на стенах, как в седьмом «Б». В конце концов я намного старше их, и ничего сексуального нашим отношениям никто приписать и не подума-ет. Но куда там! Дети — это такое! Лучше с ними вообще не связываться, чтобы тебя потом не сме-шали с грязью — и они же сами, и уж тем более их безумные сплетницы-мамаши, которые, если уж фантазии дошли до эротики, недалеко ушли от сво-их недоразвитых отпрысков.

Это я хорошо усвоил еще двадцать пять лет на-зад, когда только начинал свою педагогическую ка-

рьеру. Я тогда работал в соседней 70-й школе, и у меня была десятилетняя ученица Светочка Курина. Она никогда в глаза не видела своего отца, росла с мамой и бабушкой, но хотела, по возрасту, муж-ского влияния, и поэтому неосознанно для себя как-то сразу потянулась ко мне буквально с перво-го урока. Я это быстро ощутил, но по молодости и неопытности поначалу не придал этому никакого значения. И даже сочинил шутливый стишок: «Све-точка Курина — мамина и бабулина. А теперича еще и Сергея Германыча!» Он так ей понравился и она его так часто всем повторяла, что буквально на следующий день его знал наизусть весь класс, и все, действительно еще дети, на перемене вслух его мне тоже весело и беззлобно повторяли: «А тепери-ча еще и Сергея Германыча!» И радостно хихикали. Сама Света была от этого всеобщего к ней внима-ния просто без ума. И каждое утро ждала меня у входной двери школы, молча, совершенно для нее естественно, как родного ей человека, брала меня за руку, и так мы с ней шли до кабинета, где у меня дол-жен был пройти урок. Дома Света рассказала своим женщинам, какой я хороший, и пожелала, чтобы я стал ее папой. И тогда ее бабушка, конечно, вначале посоветовавшись со своей дочкой, и впрямь решила действовать именно в этом направлении!

Однажды Света вдруг сказала мне, что ее мама и бабушка очень хотят видеть меня у них дома. Зачем, не ответила и только загадочно улыбнулась. Я не придал этому факту ровно никакого значения, так как жили они в огромном доме в пятидесяти метрах от школы, впритык к школьному двору, и отноше-ния со многими родителями у меня были чуть ли не как в деревне — не нужно было даже заходить к не-которым в квартиру: их мамаши по вечерам сидели и сплетничали с подругами во дворе, а отцы вози-лись с автомобилями или играли здесь же в домино. Придя к Куриным домой, я увидел там празднично накрытый стол с тортом. И бабушка почти с первой же минуты заговорила со мной в том духе, что я их Светочке очень понравился и она очень желает, что-бы я стал ее папой. Светина мама при этом смущен-но опускала глаза. Эти слова бабушки я, естественно, пропустил мимо ушей и не придал им значения — мало ли о чем болтают старухи. Торта, конечно же, поел. С этим и ушел. А уже на следующий день с утра ко мне стали подходить Светины одноклассники и, особо подчеркиваю, абсолютно беззлобно, ведь еще совсем дети, мне же и сообщать, что я вчера ходил свататься к маме Куриной. Что я до этого приходил к ней уже много раз, чтобы целоваться с ней и «ло-житься на нее». Слово «трахаться» в те годы еще не приобрело своего нынешнего сексуального смыс-ла, а говорить мне слово матерное дети еще не ре-

69№ 3 • март


шались. О, какие же святые и высоконравственные это были времена! Я неслыханно поразился этим рассказам детей обо мне самом же. И принялся их расспрашивать, откуда они это все взяли. И они мне совершенно искренне поведали, что об этом вче-ра вечером три часа подряд говорила одна мама по телефону другой маме. А дочка этой другой мамы рассказала, что об этом ее мама рассказывала уже на лавочке во дворе уже трем другим мамам. И так все по очереди. При детях же. Я посмотрел по журналу и увидел, что весь их класс живет в двух огромных двенадцатиэтажных домах, объединенных одним двором, что это действительно одна большая дерев-ня, и малейшая сплетня тут мгновенно становится историческим фактом. И обрастает массой всевоз-можных подробностей, сочиненных «очевидцами». Лишь бы был ну хоть какой-нибудь для этого ма-лейший повод. А тут повод был самый преогромный и наипакостнейший — учитель пытался соблазнить мамашу своей маловозрастной ученицы!

Что еще хуже, об этом «факте» тут же узнали и все учительницы, и завучихи, и даже сам директор! Бывший мент — хам, склочник, болтун и сплетник похлеще трех баб, вместе взятых! И все они при встрече мне хитренько улыбались, а директор на педсоветах неоднократно подчеркивал, что у меня сложились с родителями некоторых учениц особые отношения. В общем, я на несколько дней стал геро-ем великих сексуальных похождений. И объектом «педагогических» обсуждений.

Разумеется, всяческие отношения с мамашей Светочки Куриной я после этого прервал — к огром-ному горю Светы. А через пару лет она повзросле-ла, стала дерзкой, неприятной, никакой папа ей уже, по тогдашним блатным выражениям, и на хрен не вперся! И встречаться с мальчиками начала она уже сама.

Так что всем мужикам, желающим взять в жены женщину с ребенком десяти-одиннадцати лет, я со-ветую прежде сто раз подумать: на год-два вы, может быть, и найдете с ее дитем общий язык, но дальше у этого прежде очень милого дитя начнется половое созревание, оно станет на себя прежнего не похоже, и у вас с ним, а значит, и с его матерью пойдут такие проблемы!.. Ни о какой любви ни к какой женщине тут даже и думать не захочется.

Это что касается вообще сексуальных отноше-ний в школе.

С Оленькой Куликовой у меня вышла совсем другая история.

По седьмому «Б» поползли слухи, что я влюблен в Куликову! И все бы ничего, но однажды Балбошин, который прогуливал уроки уже не первую неделю, вдруг заявился в школу и, инспектируя свои владе-

ния, на перемене зашел и в мой кабинет, хотя урок у них должен был пройти совсем не в этом клас-се. В первый момент я даже не сразу узнал его. За короткое время, меньше месяца, его лицо раздулось, словно у него перестал работать мочевой пузырь и вся жидкость организма перекинулась в лицо, под глазами повисли огромные мешки. Следом за ним шел его верный шестерка Пацаев. Увидев меня, Бал-бошин зажал пальцем одну ноздрю, потом другую и высморкался гнойными зелеными соплями на пол почти мне под ноги. Меня обуяло бешенство! Я так заорал на эту сволочь: «Вытри за собой, падла!», что на этот раз он не посмел мне перечить, испуганно взял тряпку, которой стирали мел с доски, вытер ею пол и потом презрительно бросил ее опять на то же место. Я представил, что кто-то потом возьмет эту тряпку в руки, от этого у меня свело в животе, и меня прямо здесь же чуть не вырвало! Невольно я приподнял свитер и ослабил ремень брюк, что-бы уменьшить спазмы в желудке. Пацаев с Балбо-шиным переглянулись и перевели этот мой жест на свой лад:

— А-а, — заржали они оба вместе, — ширинку рас-стегивает. Сейчас Куликову трахать пойдет!

И выбежали из класса с криками: «Историк Ку-ликову трахать пошел! Уже ширинку расстегнул!» Пронеслись по всей школе, затем вбежали в седьмой «А», стали показывать на Куликову пальцем и орать:

— Сейчас сюда историк придет — тебя трахать будет!

Оленька, естественно, в слезы! Убежала домой. Тут же с работы приехал ее разъяренный отец, при-бежал ко мне:

— Где этот долбаный Балбошин? Я ему сейчас всю рожу начищу!

— Вон он, — указал я ему в окно. Во дворе в ярко-красной моднючей куртке сто-

ял Балбошин в компании нескольких парней явно криминального вида и тоже «долгоиграющих» нар-команов и поджидал кого-то. Скорее всего, именно отца Оленьки, потому что отец прибегал в класс сво-ей Оленьки, грубо разговаривал с их «классухой», кричал на нее, обещал избить Балбошина, и Пацаев Балбошину об этом уже доложил. Отец хотел бро-ситься во двор на расправу, но я кое-как удержал его и отговорил вообще связываться с детьми — только себе дороже. Тебя же потом и осудят.

Тем временем приближался декабрь 2011 года — очередные выборы в Госдуму. В связи с этим дирек-тор собрал нас на новый педсовет и держал перед нами такую речь:

— Да, партию «Единая Россия» сейчас критикуют, и часто правильно. Но давайте посмотрим правде в глаза. Вспомните, как вы все жили при Ельцине?

70 юность • 2013


Зарплату не выдавали по полгода, а если потом и выдавали, то половину продуктами — дороже, чем можно было купить в магазине. А какая была пре-ступность! Я тогда работал заведующим нашего рай-оно. Однажды в восемь утра мне звонят из милиции: «Срочно приезжайте в парк “Молодежный” — там ваших учеников человек двадцать убили!» Я гоню туда, а там на снегу действительно лежат человек двадцать детей — все в крови! С проломленными головами. С перебитыми руками и ногами, ребрами. Жуткая картина! Как на войне! Приезжает машин десять скорой помощи, я помогаю врачам грузить детей, и мы развозим их по всем больницам города, в реанимацию! А что случилось? Оказывается, этот парк «Молодежный» «приватизировала» бандит-ская группировка, которая принадлежала соседней 43-й школе, и всех детей, которые учились в сосед-нем интернате, они обложили данью и заставляли платить. А тех, кто им в тот день не заплатил, они решили искалечить — налетели всей бандой, чело-век тридцать, на детей, идущих в школу, даже перво-классников, и избили их всех железной арматурой со стройки. И ведь это было. Теперь жутко вспоми-нать, кажется дурным сном и неправдой — но ведь было же! При Ельцине. Весь город был бандитами поделен на зоны, и всех они терроризировали, даже милиция их боялась и не трогала. Все мы тогда жили по законам мафии. Но пришел Путин, создал подвластную ему партию «Единая Россия» — пусть неуклюжую, пусть бюрократическую. Но ведь все равно живем теперь по-хорошему! Зарплата — во-время. Пусть небольшая — но тем не менее. И выда-ют ее деньгами, а не продуктами — просроченными и втридорога! А что касается преступности: ну разве же это — преступность? По сравнению с тем, что при Ельцине было? Вот, например, в том году издал наш губернатор приказ — во дворе школы ни учителям, ни ученикам не курить. И еще пригрозил на одном из совещаний: дескать, я лично часто езжу по дворам микрорайонов, заглядываю и на школьные дворы — если увижу там хоть одного курящего ученика — ди-ректора этой школы уволю с должности в этот же день! И вот весной прошлого учебного года технич-ка мне докладывает: «На крыльце нашей школы ка-кая-то девчонка курит!» Я тут же на крыльцо — цоп ее за руку, мол, иди-ка сюда, красавица, сейчас я тебя накажу по все строгости закона. А она и не ду-мает вырываться или оправдываться, говорит мне:

— Да я не из вашей школы — че вы ко мне прице-пились!

А у самой портфель в руке. Я взял у нее дневник, а она действительно из 82-й школы. Во-он из какой дали к нам приперлась! Васю какого-то из одиннад-цатого «В» поджидает. Я ей:

— Нет у нас в школе никакого одиннадцатого «В» и тем более нет в нем никакого Васи, иди с нашего двора поскорее, не то я сейчас в инспекцию по делам несовершеннолетних позвоню!

Она на меня окрысилась, но все-таки ушла. А на следующее утро я захожу к себе в кабинет, а там окно разбито и во-от такой камень у меня прямо на столе лежит, не меньше чем в полкирпича. Это значит, она мне так отомстила. Вот и вся нынеш-няя преступность! Да разве же она сравнится с тем, что творилось в нашей школе и вообще в городе, в стране раньше, а? Ну разве я не прав, женщины мои дорогие?

— Конечно, правы, — ответили ему учителя в один голос.

— Ну так именно поэтому я вас и призываю и на этот раз проголосовать опять за партию «Единая Россия»! Ну как, убедил?

— Конечно, убедили! — опять хором ответили ему женщины.

— Ну тогда я пускаю по кабинету вот этот лист — пусть каждая из вас напишет на нем свою фамилию и напишет, что она будет голосовать именно за пар-тию «Единая Россия». И обязательно распишитесь!

— И куда пойдет этот лист? — забеспокоились учительницы.

— Наверх. Вплоть до губернатора. Указание со-брать такие подписные листы разослано по всем ор-ганизациям нашей области из губернской админи-страции. Там хотят убедиться в нашей лояльности властям.

— А если я не распишусь? — спросил кто-то. — Что мне за это будет?

— А ничего не будет, — ответили ей с разных сто-рон. — Снизят тебе зарплату — всего-то и делов!

— А-а, — поняла она, — ну тогда, конечно, распи-шусь. Что я, дура? Себе враг, что ли? Нет, а если я распишусь, а все равно проголосую не за путинскую партию, что мне за это будет?

— Ну что вам за это может быть? — удивился ди-ректор. — Слава богу, выборы у нас тайные, никто в кабинке для голосования за вами подглядывать не будет — голосуйте, за кого вам совесть подскажет. Но я вас убеждаю, чтобы она вам подсказала — я уже объяснил, за кого вы должны захотеть проголо-совать! — витиевато вывернулся директор.

Все засмеялись. — Нет, если выборы свободные и тайные, — не

унимались некоторые, — зачем же тогда огород го-родить?

— Я повторяю: власти и лично губернатор хо-тят убедиться в нашей лояльности и правильности проведения идеологической работы в нашем спло-ченном педагогическом коллективе. Поэтому, по-

71№ 3 • март


жалуйста, не подведите меня — распишитесь и про-голосуйте как надо!

Таким образом, в том, что они будут голосовать только за «Единую Россию», расписались все сто процентов присутствующих.

Все прекрасно понимали, что вся эта игра про-ведена директором не по его личной инициативе, а по требованию вышестоящего начальства, да он и не скрывал этого, и в случае чего он всегда покажет проверяющим ксерокопию этого подписного листа, где все было оформлено, как велено, и поэтому во всем остальном с него как администратора взятки гладки.

К предстоящим выборам правительство стра-ны повысило школьным педагогам зарплату ров-но на тридцать процентов. При этом предыдущие три года никакой прибавки к зарплате ни разу не было. С учетом того, что годовая инфляция, по офи-циальным данным, равнялась десяти процентам и за три года составила именно эти самые тридцать процентов, получалось, что никакого реального ро-ста зарплаты и не было, а совершалось банальное возвращение к утерянному уровню, оформленное теперь как самый примитивный пропагандистский прием именно к предстоящим выборам. Но все СМИ и лично Путин ежедневно твердили о существенном повышении зарплаты учителям и таким образом хи-тро и нагло забалтывали истину.

Почему зарплату прибавили именно учителям? Да потому, что их численно было в стране всех больше, вот их и купили на время выборов. Препо-давателей вузов и врачей было намного меньше, и о росте зарплаты этим категориям трудящихся Путин даже и не заикался!

На состоявшихся через две недели после педсо-вета выборах партия «Единая Россия» в Ульяновске (а я пишу именно об Ульяновске) с треском прои-грала! Мэр города тут же был отправлен в отставку как не обеспечивший нужного результата. Впрочем, из мэров его тут же перевели на высокую должность в областную администрацию. Через пару дней окон-чательно выяснилось, что «Единая Россия» позорно проиграла по всей России и набрала девяносто де-вять процентов голосов лишь на Кавказе, куда вкла-дывала огромные деньги — лишь бы они не воевали и где местным царьком был тридцатилетний Рамзан Кадыров, которого все там боялись и голосовали строго так, как он приказал. Впрочем, закон о вы-борах был обставлен так, что в Госдуме депутаты проигравшей «Единой России» оказалась все равно в подавляющем большинстве! Все происходило ров-но так, как это было при коммунистах. Как сказал товарищ Сталин, выигрывает не тот, кто победил, а тот, кто подсчитывал бюллетени!

Следующий педсовет был посвящен новой опла-те труда, введенной правительством именно в этом, 2011 году. До этого каких только систем не напри-думывали! Были и разряды учителей, и категории, и что-то там еще, всеми уже давно и глубоко забы-тое. Но все как всегда сводилось к банальной рос-сийской показухе и фарсу. Чтобы поднять учителю категорию или разряд, чего только от него не тре-бовали! И характеристику о качестве работы, и хо-датайство от администрации школы, и присутствие на его уроках и классных часах передовых новей-ших методов и приемов обучения и воспитания, и прохождение курсов повышения квалификации, и наличие печатных работ с описанием достижений учителя на его поприще за последние годы, и про-ведение открытого урока. Этот последний был во-обще сплошным театром. Учитель за несколько ме-сяцев до проведения этого урока сначала тщательно расписывал его на бумаге, выверяя каждое слово, в буквальном смысле каждую паузу. Затем роли это-го сценария раздавал отдельным ученикам — обя-зательно отличникам и хорошистам с отменной дикцией и шустрой сообразительностью — чтобы не подвели в самый ответственный момент. Затем после уроков несколько дней репетировали, а потом устраивались неоднократные контрольные прого-ны сего мероприятия — чтобы заученные ответы на заранее известные вопросы учителя от зубов отле-тали! Далее непременно требовалось, чтобы рефе-раты учеников были написаны каллиграфическим почерком и отпечатаны на шикарнейшей мелован-ной бумаге, словно это было верноподданническое послание императору всея Руси. Затем некоторые уж слишком борзые педагоги намекали или даже требовали от родителей, чтобы их дети-двоечники в этот день не приходили в школу вовсе и не порти-ли общую благостную картину! А если те все-таки и приходили, то испытуемые учителя или потихо-нечку по заранее достигнутой договоренности с са-мим директором школы справляли этих двоечников и полудебилов на час в пустой класс — под при-гляд другого учителя, или сажали их всех на самую первую парту, а вслед за ними — самых крупных в классе ребят — чтобы этих дебилов никому сзади не было видно, так как приходившие на открытый урок проверяющие имели обычай садиться за самые дальние парты. И эти проверяющие все время что-то писали в своих толстенных тетрадках. Писали даже тогда, когда и учитель, и ученики уже молча-ли и записывать их реплики или еще что-либо было уже не нужно.

И вот долгожданный спектакль-урок начинал-ся. Отличники и хорошисты в накрахмаленных яр-ко-белых фартуках и рубашках наизусть, как стихи,

72 юность • 2013


отчеканивали тексты отнюдь не ими написанных рефератов, давали на заранее отрепетированные сложнейшие вопросы учителя удивительно пра-вильные, эрудически отточенные ответы профес-сорского уровня. А после звонка на перемену, когда детей отпускали, начиналось второе действие — са-мое интересное и наиподлейшее! Члены проверяю-щей комиссии чинно рассаживались, кто-то из них важно говорил:

— Ну что же, начнем, пожалуй? И начинался разбор урока — в прямом смысле

слова по каждому слову, по каждой его секунде. — Вот здесь, Мария Ивановна, вы хорошо отме-

тили, что материк и континент — это два разных понятия. И даже сказали это дважды! — заявляла председатель комиссии.

— Да, да, это очень даже хорошо было сделано! — радостно повторял другой член комиссии.

— И самое главное — вовремя. И тем самым попа-ли в самую точку!

— Да, да, да, — соглашались с ней все остальные. — Отлично было сделано! И психологически и эмоци-онально совершенно верно. Дети запомнят этот мо-мент навсегда! На всю жизнь! Два разных понятия!

Мария Ивановна начинала от переизбытка по-хвал смущенно улыбаться.

— И я бы добавила, что и физиологически тоже абсолютно в согласии с наукой: урок начался всего семь минут назад, ребята еще не устали от новой информации и способны ее поглощать огромными кусками. И тут сразу — на тебе! Прямо в яблочко: а материк и континент, оказывается, это совершен-но разные вещи. Здесь вы, Мария Ивановна, просто молодец! Пять с плюсом вам за это! Просто бра-во! Я такого ни у кого еще не встречала — за всю свою многолетнюю практику. Просто на сердце ра-достно стало! Бальзам на душу!

— Да, да, да, — неустанно повторяли за ней все остальные.

— А вот этот момент меня не на шутку встрево-жил! — вдруг огорошивала Марию Ивановну пред-седатель комиссии.

— Что такое?! — чуть не хваталась за сердце не-счастная Мария Ивановна.

— Ну как же вы посмели начать урок, не выяснив, кто сегодня в классе дежурный?

— Ой, господи, ведь и вправду забыла — растеря-лась.

— Ну ничего, ничего, — вдруг брал слово директор школы, который сегодня играл на стороне Марии Ивановны. — Это не слишком серьезное упущение, ведь класс был чистый, а доска просто блестела! Так что дежурный на этом уроке совсем не понадобился.

— На этом уроке — да, — никак не могла угомо-ниться председательша, — а в целом — нет! Вот так забудете спросить, кто сегодня дежурный, разок, другой, а там, глядишь, дети уже и привыкли, что дежурный на уроках Марии Ивановны совсем и не нужен. И начнется раздрай. Другая учительница на другом уроке начнет выяснять, кто сегодня в классе дежурный, а ей хором ответят: «Не знаем!» А в уме будут иметь: раз Марии Ивановне дежурный ни-когда не требуется, значит, и вы, Наталья Петровна, или, скажем, Петр Иванович, без дежурных обой-детесь! А педагогические требования должны быть по всей школе едины! И не просто едины, а едино-образны! Как солдатский штык! Только тогда на этот стальной и единый для всех штык можно будет нанизывать требования помельче. Вам, Мария Ива-новна, это ясно?

— Ясно, — еле лепетала едва живая пятидесяти-летняя учительница, которую так отчитывала три-дцатипятилетняя председатель комиссии.

— Так что помните об этом и впредь. Теперь пе-рейдем к одиннадцатой минуте урока. Почему она у вас пошла не по плану? Где вообще у вас план урока? Покажите его!

— Вот он, — протягивала Мария Ивановна ши-карную папку с текстом неведомо какой красоты.

Проверяторша его раскрывала и показывала Ма-рии Ивановне:

— Ну вот же у вас ясно черным по белому написа-но: с восьмой минуты урока по двенадцатую — опрос второго ученика по второму пункту домашнего зада-ния девятнадцатого параграфа. А вы поторопились и к этому времени начали опрашивать уже третьего ученика — почему?!

— Просто предыдущий ответил слишком быстро и все правильно, вот я и решила…

— Мало ли что вы там решили! — чуть не при-крикнула на нее председательша. — На уроке не должно быть никаких импровизаций! Раз написано в поурочном плане — на такой-то минуте сделать то-то, значит, и в жизни должно быть сделано толь-ко то и только в это время. Как в армии! Ну, конечно, плюс-минус минута-полторы. Но не более. Вот это и есть — дисциплина учителя на уроке. Как полково-дец на поле боя — раз приказано во столько-то на-ступать тем-то и тем-то туда-то и туда-то с такими танками и пушками, значит, так тому и быть. И от-клонение от приказа приравнивается к воинскому преступлению и сурово карается трибуналом. Ника-кой импровизации на уроке! Ни одним словом! Ни единым жестом! Все должно быть до самых мель-чайших деталей продумано заранее и написано вот здесь, вот в этой папочке под названием «Поуроч-ный план», параграф такой-то, страница учебника

73№ 3 • март


такая-то, класс такой-то, число и год такие-то! Это вам, надеюсь, теперь ясно?

— Теперь — да, — почти в обмороке шептала Ма-рия Ивановна.

— Ну вот и хорошо. Тогда перейдем сразу к шест-надцатой минуте урока. Ну, здесь у вас все вроде в порядке, все по плану, а вот на семнадцатой мину-те — опять прокол! Да еще какой! Огромнейший! Уже пора было переходить к объяснению ново-го материала, а у вас тут нет никакой связки с по-следним постановлением партии и правительства и речи товарища Брежнева на последнем пленуме ЦК КПСС! А он был посвящен сельскому хозяй-ству. А ведь какая связь между сельским хозяйством и вашим предметом — географией? Огромнейшая! Вы же поймите: мы воспитываем не просто граждан нашей страны, но в первую очередь — будущих ком-мунистов! Так как же вы их воспитываете, если не упоминаете про последнюю речь товарища Леонида Ильича Брежнева?! Это ваш огромнейший недоста-ток! Так об этом и доложу при отчете о вашем уроке в городском отделе образования!

Через час-другой это измывательство над Мари-ей Ивановной прекращалось, и ей повышали разряд на один уровень. Теперь в зарплату она получала аж на семь рублей больше! При Брежневе на них можно было купить почти две бутылки водки, ки-лограммовая буханка хлеба тогда стоила шестнад-цать-двадцать копеек, стакан газированной воды с сиропом — три копейки, проезд на метро в Москве — пять копеек.

Не случайно многие учителя с тридцатилетним и более стажем так и не добирались до высшей сту-пени разрядной лестницы — уж лучше недополу-чать двадцать-тридцать рублей зарплаты, чем раз в три-четыре года регулярно подтверждать свой раз-ряд и терпеть такие унижения.

С 2012 года значение разряда при начислении ежемесячной зарплаты отходило как бы на второй план. Система вводилась примерно следующая. Ми-нистерство образования и Минфин оценивали каж-дого ученика школы, скажем, в одну тысячу рублей. Эта сумма поступала на счет школы. И чем больше в школе было учеников, тем больше денег накаплива-лось на счету. Определенная часть этой суммы шла строго на зарплату педперсонала. Тем самым учи-теля были заинтересованы заманить в свою школу как можно больше детей, а дети и родители могли выбирать, какая школа лучше, и тем самым своей учебой в ней материально благодарить обожаемых педагогов.

И с виду получалось все вроде бы весьма логич-но. Но с распределением этой самой министерской премиальной суммы, шедшей на зарплату, начинал-

ся самый настоящий шабаш ведьм! Министерство не разработало критериев, по которым делились эти деньги между конкретными педагогами, каждая школа понаписала критерии самостоятельно, и когда деньги начинали делить, то больше всех как всегда получали завучи и директорские лизоблюды, стукачи и прихлебалы, те, кто умел обернуть дело так, что получалось, будто бы именно они работали больше всех — больше всех провели классных часов, затронули на них самые актуальные проблемы... Сходили с детьми в кино. Учителя же, у которых качественное обучение их предмету стояло на пер-вом месте, как правило, уже не находили сил на про-ведение всяческих культпоходов в зоопарк и цирк, они целыми днями и ночами просиживали за про-веркой тетрадок, никогда и никому принципиально не завышали оценок для подъема показателей ка-чества знаний, и в результате «парашников» и «па-рашниц» (двоечников и двоечниц) по их предмету всегда было больше, чем у педагогов, ведших все это дело попроще и не ломавших себе голову лишними проблемами. В итоге педсовет превращался в поле битвы за деньги! И без того вечно разобщенные и изъеденные пакостными сплетнями про своих кол-лег учителя теперь уже без стеснения орали и преда-тельски доносили друг на друга:

— А вот Евгения Пална двенадцатого числа клас-сный час не проводила, а в отчете написала, что провела. У нее всегда куча приписок, поэтому она и получает на три тысячи больше меня. А вот Тама-ра Семенна сходила с детьми один раз в парк, но не провела в том месяце ни одного родительского со-брания. А я и собрания проводила, и детей в театр сагитировала. А это вам не бесплатно по парку про-гуляться. Я только на билеты с них целых три неде-ли деньги вытягивала. А у меня зарплата все равно меньше, чем у нее. Это что, справедливо, по-вашему?

Педсоветы теперь превратились в сплошные склоки.

Завучиха Прорва почему-то особо невзлюбила молоденькую англичаночку. Чуть ли не на каждом педсовете проходило обсуждение дисциплины на ее уроках.

— Ведь на ваших уроках сидит всего двенад-цать-пятнадцать учеников — уж с таким-то количе-ством детей можно справиться. Так ведь нет! У вас такой гвалт стоит, что учителя в соседних классах стонут! — твердила она постоянно. — Какое в та-ких условиях может быть качество даваемых детям знаний?! И вы после этого требуете повышения пре-мии?! Да не бывать этому!

— Ну а что я могу поделать, — чуть не плакала в ответ англичаночка. — Домашнее задание они

74 юность • 2013


никогда не выполняют, они вообще дневников не носят.

— Это не мое дело — проверять у них наличие дневников. Это дело классного руководителя. Ей мы за это тоже в этом месяце снизим премию! («Клас-суха» тут же окрысилась взглядом на англичаноч-ку.) А то, что вы не можете заставить детей выпол-нять домашние задания — это целиком и полностью ваша вина!

Покрасневшая от очередного унижения англи-чанка имела при этом такой вид, что я понял: если она немедленно не уйдет из школы, то через три-че-тыре года это будет очередная по внешности педаго-гическая «собака»!

Лично моя зарплата, впрочем, как меня сразу и предупреждали, выходила меньше, чем стариков-ская средняя на тот момент пенсия. А пенсия эта была просто нищенская! Так, бабка в моем подъез-де, проработавшая тридцать лет на заводе, получала пенсию восемь тысяч рублей и постоянно, сидя на лавочке, при встрече мне ныла, что денег хватает ровно на хлеб, молоко и чтобы только заплатить за квартиру. На лекарства уже почти ничего не оста-валось. А профзаболеваний она на своем вредном производстве за эти десятилетия заработала кучу! Моя же зарплата — честно работающего педагога — составляла аж пять тысяч рублей. Потому что класс-ного руководства у меня не было — не хватило для меня классов, детей давно уже, с момента гайдаров-ских, чубайсовских и ельцинских реформ, рожать стали мало. Победителей на различных олимпиадах я тоже воспитать еще не сумел. «Петрофанщиков» и «петрофанок», или «петрушек», то есть отличников и отличниц, я своими якобы завышенными требо-ваниями скатывал до хорошистов и поэтому был у начальства на особо нехорошем счету. Так что из всех приплат мне полагалось только за «правильное оформление страницы “История”» в классном жур-нале». Но и тут Колобок пыталась меня объегорить!

— Чего это ты тут себе приписываешь?! — как-то раз начала она мне тыкать, хотя в учительской сре-де принято обращаться друг к другу строго на «вы». Только большие друзья могли себе позволить гово-рить друг другу «ты», да и то не при учениках.

— А в чем дело? — не сразу врубился я. — Что ты тут себе в отчете для начисления премии

по зарплате понаписал?! — А что я там такого страшного понаписал? — А вот на, сам почитай! — совала она мне под нос

мой же отчет, состоящий всего из одного предложе-ния. И я читал ей вслух:

— «Правильное оформление своей предметной страницы в классных журналах». Ну и что же тут та-

кого страшного? Все строго по разработанным вами же с директором критериям.

— Ты мне тут не болтай такого всякого! Не за что тебе в этом месяце деньги из министерского преми-ального фонда начислять!

— Это почему же? Я и так меньше всех получаю, словно я начинающий какой-то и первый год в шко-ле работаю.

— С твоим-то перерывом в учительском стаже в двадцать лет тебе действительно платить не за что. Только как начинающему — при такой-то дисци-плине у тебя на уроках.

— Ну так возьмите класс, где учится Балбошин или бешеный Пацаев, и попробуйте вести историю у них сами. Вот тогда и посмотрим, что у вас с ними получится!

— Надо будет — и возьму! И они у меня будут как шелковые! Ты почему интернет-дневник не запол-няешь?!

Интернет-дневник был еще одним появившимся в тот год у нас в школе новшеством. Теперь все оцен-ки, полученные учеником на уроке, в тот же день заносились на сайт класса. Это делала директор-ская секретарша, перенося сведения с поданных ей учителями листов. Так что скрыть учащимся от ро-дителей что-либо стало отныне невозможно. И все это было бы просто прекрасно, если бы не одна глу-пость — с этой поры учитель помимо заполнения журнала после каждого урока обязан был заполнить и лист интернет-дневника класса. И на это уходила масса времени. Перемены были короткие — по де-сять минут, учителя не успевали вовремя заполнить и основной журнал, и к педагогам то и дело в пере-рывах между занятиями прибегала Колобок и пря-мо в присутствии детей распекала их:

— Почему не заполнена до конца графа «Тема урока»?! Где записано в журнале домашнее задание? Полностью его надо писать. С точностью до каждой запятой! Еще раз сделаю вам подобное замечание — и это будет считаться невыполнением вами своих прямых обязанностей и отказ выполнять приказа-ния администрации. А это сразу минус пять-семь баллов, и ваша премия станет на пятьдесят процен-тов меньше, а то и на все сто!

Теперь Колобок отчитывала учителей и за то, что они неправильно или не вовремя заполняли ин-тернет-дневники, и за это тоже нещадно их штра-фовали! Штрафовали их и за то, что они иногда не соблюдали график дежурства в коридоре. Однажды досталось и мне.

— Почему вас сегодня не было в коридоре на пе-ремене между третьим и четвертым уроком? Вы зна-ете, что вы сегодня дежурный по этажу?

75№ 3 • март


— Ну, знаю! — огрызнулся я. — Да только вот не-когда мне было дежурить — все ваши дурацкие жур-налы да интернет-дневники заполнял!

— Мои?! Дурацкие?! Так-то вы относитесь к при-казам министерства образования! Я это учту. А вы знаете, что, пока вас в коридоре не было, Пацаев устроил опять безобразную драку — избил девочку! До крови! А другие девочки из их класса снимали всю драку на мобильники. Ладно, я успела вовремя прибежать и перехватить у них мобильники и не от-дала их до тех пор, пока они эту запись при мне не стерли. А если бы я не успела, что было бы?!

— Ну что? — Сегодня же она попала бы на «Ютьюб», и про

драку в нашей школе знала бы вся страна. Об этом узнало бы городское начальство, и всех нас лишили бы премии, а про школу пошла бы дурная слава, и из нее забрали бы многих учеников, перевели бы их в соседние. И тогда вы сами остались бы без работы, потому что учителя при нехватке учеников оказа-лись бы лишними. Теперь-то вы понимаете, что бы вы натворили, не окажись рядом я?!

— Я-то все понимаю. Но поймите меня и вы: мне, простите, уже четыре часа не удается до туалета дой-ти — терплю, все вашей писаниной на переменах за-нимаюсь. Какое тут еще дежурство по коридору!

— Меня ваши проблемы не касаются! — отрезала Колобок. — Приказы директора и мои должны вы-полняться беспрекословно!

И меня лишили премиальных за этот месяц. Я по-лучил вообще гроши. Зато другие учителя моей беде откровенно радовались — ведь им за счет меня до-сталась существенная прибавка к зарплате.

И школа, и педколлектив с новой системой зар-платы и оценки учительского труда деградировали на глазах — в смысле нравственности.

Ну и чем же закончилась моя педагогическая карьера в сей проклятой 78-й школе? Полным и бесповоротным крахом! Еле живым ушел. Вот как это случилось.

Дисциплина в седьмом «Б» на моих уроках пере-стала существовать вообще. Вести уроки было про-сто невыносимо! Детишечки типа Пацаева, а с него стали брать пример уже многие, точно так же ки-дались на уроке стульями, играли на мобильниках. Орать на них, как Светлана Михеевна или Колобок, я считал ниже своего достоинства, а слов, сказанных нормальным голосом, они уже просто не восприни-мали. Хуже того, когда я отнимал у них мобильники, они начинали на меня злобно кричать:

— Ты нас бьешь! Распускаешь на детей руки! Посыпались жалобы директору. Тогда Светлана

Михеевна в качестве крайней меры решила пригла-шать на мои уроки родителей этих учеников. И их

молодые мамаши послушно несколько раз приходи-ли и сидели. Но и эта мера давала лишь временный эффект. При них детишки вели себя идеально. Но когда их не было, класс снова становился неуправ-ляемым. А потом случился конфликт с одной из ма-маш. Прямо на уроке. Она сначала полчаса смирно посиживала на камчатке, а потом не выдержала и стала меня тут же при детях громко обвинять:

— Вы сами понимаете, что вы им преподаете?! — А что случилось? — опешил я от неожиданно-

сти и подобного вопроса. — Зачем вы их заставляете писать про семью

Ульяновых? Это же старье! Прошлые век. Ленин умер — туда ему и дорога! И нечего про него вспо-минать! А вы все туда же, как прожженный старый коммунист: семья Ульяновых, юный гениальный Володя!..

— Я ничего от себя не придумываю: сейчас по рас-писанию урок краеведения. Вот учебник «Родной ульяновский край», в нем параграф «Семья Ульяно-вых». Поурочный план одобрен и подписан дирек-тором и завучем лично! Так что отступать от него я не имею права. Ни на шаг!

— Да что мне ваш учебник! Что план! — все бо-лее повышала тон явно истеричная мамаша. — Сами должны думать, не мальчик уже. Краеведение — это не обязательный предмет, а спецкурс. И дети долж-ны просто сидеть и слушать. А вы их заставляете эту коммунистическую ахинею записывать, учить наизусть, а потом еще ставите им за это оценки в журнал. А я выясняла в гороно — по краеведению оценки вообще не выставляются. Дети должны про-сто слушать. Сидеть и слушать! И все! Кто вам дал право так своевольничать?! А?

И ведь мамаша была абсолютно права. Спец-курс потому и назывался спецкурсом, что оценки за него никуда не выставлялись, и учить наизусть в нем ничего было не нужно. Но мамаше невозможно было объяснить, что, поступи я, как того требуют правила, класс снова начнет стоять на ушах, пото-му что спокойно сидеть и что-либо слушать более десяти минут нынешние дети не способны. Они гиперактивны. И это — психическая болезнь. Мас-совая. И причины ее пока неизвестны. Кто-то из физиологов и психиатров считает, что в условиях, когда перестал действовать принцип естественного отбора и глупые родители производят на свет себе подобных, причем в большем количестве, чем роди-тели нормальные, наступает генетическая усталость организмов, и она от поколения накапливается и дает вот такой общий сбой в поведении целой попу-ляции. И это — только начало. Другие ученые гре-шат на пищевые добавки, которые обозначаются на товарах литерой «Е» и на самом деле являются как

76 юность • 2013


бы биологической диверсией против новых поколе-ний. Но факт массовой детской ненормальности уже налицо, и его признают все!

— Вы бы вместо рассказа об Ульяновых расска-зали им что-нибудь по истории. Какой же вы педа-гог, если на ходу перестроиться не можете? Я много читала по педагогике и поняла, что вы профессио-нально непригодны. Поэтому вас дети так не лю-бят! — понеслась мамаша галопом неустанно бле-вать словами.

Ученики слушали это, раскрыв рты. А потом ста-ли добавлять:

— Он нас бьет, когда отнимает у нас мобильники, он изверг! На него в суд подать нужно! Пусть его по-садят!

Но тут не выдержал и я и стал кричать на мамашу:— А вы сами куда смотрите?! Вместо того, чтобы

создать нормальный родительский комитет и вы-гнать бандита Балбошина из школы, вы срываете злобу на мне. У Балбошина сидели и мать, и оба бра-та, он рос беспризорником, теперь совращает всех вокруг себя, и никто ничего с ним поделать не хочет. Пацаев и Гатауллов у него — шестерки. А вы во всем вините только одних учителей!

В это время Пацаев стремительно эсэмэсил ко-му-то по мобильнику.

Урок наконец закончился. И только из класса вышел последний человек, как в него с лютым ма-том влетел Балбошин и почти набросился на меня с кулаками:

— Ах ты!.. — крыл он меня диким площадным ма-том. — Уже и мою мать обосрал! Да я тебя самого сейчас отъе…у!

Он совершенно очевидно вызывал меня на драку. Но я спокойно сидел и лишь ответил ему:

— Я с тобой драться не буду. И не надейся. Я сей-час вызову милицию, и тебя посадят.

Эти слова тут же привели его в чувство, и он мгновенно замолк.

Мы оба помолчали, а потом я с ним согласился:— Да, ты прав — напрасно я затронул твою мать.

Извини. Виноват. Но и ты пойми меня — довели, сволочи!

Балбошин удивился этим моим словам, потом протянул мне ладонь:

— Ладно, все забудем. Только ты в милицию обо мне не сообщай. Хорошо?

— Могила! — заверил я его, и мы пожали друг дру-гу руки.

«Все-таки Балбошин не такой уж шакал, и чело-веческая речь на него еще действует», — подумал я про себя и, конечно же, опять ошибся в оценке его поступков. Стоило мне выйти через минуту после нашего с ним разговора в коридор, как меня наг-

ло окружила толпа балбошинских одноклассников, и они почти хором заржали, показывая на меня пальцем:

— Ссыкун! Что?! Зассал подраться с Балбошиным? Обосрался?

Это значило, что я перенадеялся, веря в сохра-нение остатков совести и порядочности у Балбоши-на. Выйдя из класса, он передал им всем мои слова в таком духе, будто я перетрусил с ним подрать-ся. А может, он им даже сказал, что меня пару раз ударил, потому что некоторые из них внимательно осматривали мое лицо, приблизившись ко мне поч-ти вплотную, явно ища на нем синяки. И не найдя их, остались этим крайне разочарованы.

Так или иначе, но домой я не пошел, опасаясь вновь встретиться на улице с Балбошиным, тем бо-лее что он опять стоял на школьном дворе в толпе таких же, как он, отморозков. Я принялся проверять тетради. Школа после уроков была абсолютно пуста. Прошло около часа, как дверь в класс вдруг распах-нулась, и в меня полетел кусок мела. Не успел я под-нять голову, как дверь со всего размаха захлопнули, так что посыпалась отвалившаяся вдоль косяков штукатурка.

Я продолжил проверять тетради. Через десять минут дверь вновь стремительно распахнулась, и в меня полетел уже горшок с цветком! И снова дверь с огромной силой захлопнули. Я бросился посмо-треть, кто это сделал, но не успел, коридор был пуст. Я опять сел за стол, но уже поджидал продолже-ния нападений. И не ошибся — дверь распахнулась и в третий раз, и в меня полетел еще один горшок со цветком. Я стремительно выскочил в коридор и увидел девчонку в цветастой кофте и с каштановым хвостом на голове. Я не стал унижаться, не побежал за ней и только крикнул ей вслед: «Все равно я тебя поймаю! Сука!»

На следующее утро я прошелся по классам и быстро нашел эту девчонку, она училась в классе, который был мне не знаком. Я схватил ее за ухо и крикнул:

— Как твоя фамилия? — Дерябина. Вика. — Это ты вчера кидала в меня цветки. Я тебя

узнал! — Нет, не я. Это был другой пацан, а я только сто-

яла рядом и смотрела. — Что за пацан? — Ой, отпустите мне ухо, я вам сейчас его приведу. Прозвенел звонок, прошло минут десять урока,

дверь в мой кабинет открылась, вошла Дерябина, за шиворот она держала Пацаева и Гатауллова:

77№ 3 • март


— Вот, — сказала она, — это они вчера в вас кида-лись. А я только стояла рядом и смотрела. Простите меня, это правда не я.

На следующей перемене я вновь нашел Дерябину и извинился:

— Я тебя вчера обозвал, а сегодня за ухо схватил. Ты уж меня извини — переборщил. Конечно, если это и вправду была не ты.

— Да нет же, не я — честное слово пацанки! — по-клялась она.

Тут прибежала Колобок и приказала мне:— Срочно в кабинет к директору! Я, ничего такого не подозревая, послушно тут же

к нему явился, и он прямо с порога заорал на меня:— Почему ты схватил Дерябину за ухо? Она аж в

воздухе повисла и ножками замотала! Кто тебе это разрешил?!

Я попытался ему хоть что-то объяснить, но он и слушать не стал — отмахнулся от меня, как от назой-ливой мухи, и приказал:

— Пиши объяснительную. Чувствую, пришло вре-мя тебя увольнять!

Я лишь пожал плечами и пошел на урок. Но не успел я пройти и двадцати метров, как ко мне со счастливым видом подбежали девки из психболь-ного седьмого «Б» и радостно, уже запанибратски обращаясь ко мне на «ты», сообщили:

— Пришел отец Вики Дерябиной — он сейчас тебя будет бить!

Я им не поверил. Но когда подошел к кабинету истории, то увидел, что у его двери меня поджидал тридцатилетний мужик почти на голову ниже меня, толстый, плотный, но не качок:

— Это ты, че ль, здесь историк? — прошипел он мне.

— Ну я, а что? И тут он принялся меня материть и требовать:

— Пошли во двор — там поговорим! Язык его странно заплетался, говорил он невнят-

но, как пьяный, заметно покачивался, но водкой от него не пахло, наоборот, он был надушен, как после посещения элитного салона.

«Обкурился. Или обкололся, — решил я и маши-нально подумал, что я сейчас мгновенно сделаю, если он вдруг попытается меня ударить или схва-тить за грудки. — Так, вот он меня хватает за лац-каны — я тут же обеими руками хватаю его руки и делаю шаг назад — он машинально тянется за мной вперед — теряет равновесие — я пинаю резко его по коленке, потом между ног и пару раз кулаком ему в нос — чтобы с кровью, брызгами, и побольше, при всех! Тут ему и триздец!»

Но папаша, хоть и пылал от праведного гнева, видимо, что-то еще соображал и вовсе не собирал-ся со мной драться, вероятно, хорошо понимая, что опасно это делать прямо в школе, при детях и вооб-ще при свидетелях, и только морально убивал меня беспрестанной матерщиной.

И тогда я приказал ему:— Пошли к директору! Он неожиданно легко подчинился. И мы вместе направились опять к «дыру». Сле-

дом за нами, сгорая от любопытства, когда же нач-нется долгожданное представление — драка, шла целая толпа учар все из того же подленького, похаб-ненького седьмого «Б».

Войдя в кабинет директора, отец Дерябиной с матом набросился уже и на самого «дыра». Королев предложил ему сесть, тот подчинился, но не успоко-ился, а матерился и угрожал ему:

— Я сам учился в этой школе, тебя здесь еще не было, тогда директором была баба. А меня здесь все знают, весь район, я живу вон в том доме, — пока-зал он в окно. — Хочешь, я щас звякну по мобиле, и через пять минут здесь будут стоять тридцать моих дружков?! Хочешь? А твоего историка я сейчас буду бить — только мы с ним во двор выйдем, чтобы не в школе. Я свою Вику за всю жизнь и пальцем не тронул. Ни разу! А он ее — за ухо! Да я его самого щас! — И вновь полилась трехэтажная матерщи-на. — И тебя вместе с ним — чтобы ты знал, кого на

78 юность • 2013


работу принимать, директор ты хренов! Пидорас лысый!

Королев не на шутку испугался, это было видно по его растерянному лицу — таким побледневшим я видел его впервые!

— Ну все, все, успокойся, — попросил он это-го наркомана. — А историка я сейчас уволю! Эй, Маша, — крикнул он секретарше, — принеси трудо-вую книжку историка.

В эту секунду в кабинет вошла целая толпа из завучих и нескольких «классух». Они расселись за длинным столом сбоку от «дыра», напротив меня с наркоманом, и все, как лазером, буквально прожи-гали меня своими гневными взглядами!

Тут же директорская Маша все исполнила в одну секунду, сделала в книжке запись о моем увольне-нии по собственному желанию, Королев поставил на нее гербовую печать и показал ее отцу Деряби-ной. А Прорва еще от себя и добавила:

— Так ему и надо! Гнать такого учителя из нашего коллектива! И вообще из педагогической системы! Улицы ему подметать — вот его истинное призва-ние! А не с детьми работать! Негодяй!

Все «дыровские» прихвостни, согласные с ее заключением, дружно закивали головами и запри-читали:

— Бить детей! — Додумался! — И ведь предупреждали его сразу, в первый же

день: детей — ни-ни! Даже пальцем! — Да под суд его! — И как ему вообще в свое время диплом дали? — Вовремя мы его разглядели! — Раскусили! — Ничего! — заверил их Королев. — Дайте вре-

мя — педагогического диплома его лишат. Уж я-то об этом побеспокоюсь! Да он ему теперь и не нужен. Теперь о нем весь город узнает — я всем сообщу, всем директорам! Расскажу о нем на совещании в гороно. Теперь-то он у меня не отвертится! О его прежних выходках в 70-й школе весь наш район знает. До сих пор о нем с презрительной улыбкой все говорят! Все директора соседних школ. Поэто-му никто его на работу и не брал. Один я его по-жалел, думал, исправился человек, да и не умирать же ему с голоду, безработному. Да теперь сам по-нимаю, что зря пожалел! Уж теперь-то жалеть не стану! Не пощажу!

— Да, да, правильно! — Совершенно справедливо! — опять закивали

головами и занудили все присутствующие здесь ба-бешки.

— Так ему! Так!

Наркоман, дерябинский папаша, счастливый от достигнутого результата, встал, но не ушел оконча-тельно, а в дверях пригрозил мне:

— Я тебя, сучонок, во дворе ждать буду. Там наш разговор еще продолжим! И не думай сбежать от меня — все равно найду! У меня друзья по всему рай-ону живут — не скроешься!

А Королев подал мне мою трудовую книжку и с нескрываемым презрением провозгласил:

— Не проработал у меня даже до Нового года. Чтобы раскрыть свою полную профнепригодность, хватило трех с половиной месяцев. А теперь иди от-сюда! — состроил он по отношению ко мне крайне презрительную физю. — И не через центральную дверь, а через черный ход, с другой стороны шко-лы — чтобы этот придурок тебя не избил! При уче-никах! Позор какой! Сейчас я позову завхоза — ска-жу ей, чтобы она тебе открыла. Все! Свободен! Давно я хотел до тебя добраться, когда ты еще у Лапшова в 70-й школе работал, да он тебя все защищал: уж больно ты маляр-штукатур был у него хороший! Пе-дагог-красильщик! А теперь ты сам раскрылся, да так, что тебя и разоблачать не надо — сам разобла-чился. Весь! Целиком!

— Нет! — неожиданно пригрозил я Короле-ву. — Теперь ты, козлина, осматривайся по сторо-нам — как бы тебя самого не прижучили! Ты давно этого заслужил! Тебя все учителя в районе презира-ют! И знаешь, какую кличку тебе дали? На букву «г»! При всех не стану говорить. Да ты и так ее знаешь! Только они, — указал я на баб напротив, — в глаза тебе ее не говорят — боятся.

Все бабы в кабинете от изумления опешили и со-вершенно перестали понимать, что здесь происхо-дит, так как ничего не ведали о моих с Королевым истинных многолетних отношениях.

— Это кого же мне бояться? Уж не тебя ли? — из-умился «дыр».

— Может, и меня! — Ах вот ты как заговорил! Тогда возьми-ка себе

на память вот это, — и он достал из ящика стола ксерокопию заявления.

Я прочитал: «Директору школы. Заявление. Мы, ученицы седьмого “Б” класса 78-й школы Ульянов-ска, заявляем, что учитель истории Воронин Сергей Германович прямо на уроке обзывает нас матер-ными словами: “суки”, “бл…ди”, “проститутки”, по-сылает нас на “х” и в “п”! Мы требуем его убрать от нас! 12 декабря 2011 года». И целых восемь подпи-сей! Подписались все те гиперактивные истерички и психопатки, кому я в этом классе безжалостно, но абсолютно справедливо ставил «параши».

И все матерные слова были написаны полным текстом, без многоточий!

79№ 3 • март


— Вот этот документик, — показал Королев на бумажку, — случись что, я отправлю в милицию, и тогда начнется следствие по поводу твоих деяний в моей школе. Дети подтвердят, что ты на уроках ма-терился, а это — уголовная статья и реальный срок! Так что моли бога, чтобы я не дал делу официаль-ный ход! А я могу это сделать, если что.

— Не пугай — не боюсь! Это здесь, в школе, эти твари из седьмого «Б» такие смелые. Может, это ты сам и подучил их написать эту бумажку. Но на допросе в милиции они все дружно расплачутся и признаются, что все это — клевета. Обозвал я толь-ко Дерябину. И назвал я ее сукой. А это слово впол-не литературное. И свидетелей этому ни одного не было, потому что было два часа дня, и школа была абсолютно пуста. Пацаев и Гатауллов — не свидете-ли. Они оба психически неуравновешенны, любая экспертиза это подтвердит, меня они давно оба не-навидят — так что им обоим выгодно меня оклеве-тать. Им не поверит ни один суд. Так что нет у тебя на меня никакого компромата. А вот с тобой мы еще будем разбираться!

На этом я с ним и расстался. И, дай-то бог, на-всегда! Хотя навсегда никак не получится, потому что мир тесен, и мы с Королевым уже тридцать лет живем в одном дворе. Как ни обходи его подъезд стороной, а наши пути-дорожки нет-нет да все равно когда-нибудь пересекутся.

Повторюсь: устраиваясь работать в школу, я наивно думал, что у меня останется куча времени, чтобы писать картины, творить. Да куда там! По-лучилось, что вытворяли со мной. Я после школы приходил домой и буквально падал, от нервного перенапряжения постоянно клонило в сон, словно я перекидал за день тонны угля. В голову не лезло ни одной мысли, в ней сидела только ненависть к директору, к завучам, к детям. И это при том, что у меня была нагрузка всего-то двадцать четыре часа в неделю. А каково тем, у кого этих часов тридцать шесть, то есть по шесть уроков каждый день, вклю-чая и субботу, да плюс еще классное руководство? Это вообще полная и окончательная смерть! Отто-го-то учителя и выглядят и на самом деле являются слегка сумасшедшими — при такой-то работе, при такой-то зарплате.

Я как-то встретил своего бывшего однокурсни-ка-инфарктника, вместо которого я работал в этой школе, спросил его:

— И как же ты преподавал в таких условиях? — А вот так, — лишь развел он руками. — Терпел.

Молчал. И работал. Целых двадцать пять лет. — И ради чего же такой подвиг? — Как это ради чего! Зато я в пятьдесят лет зара-

ботал досрочную учительскую пенсию!

— И инфаркт! Друг лишь опять обреченно развел руками.

Ну а теперь следует особо сказать об огромном и чрезвычайно вредном влиянии, которое оказало на современную школу советское киноискусство и ли-тература.

При царях широкая общественность прекрасно знала о совершенно диких, нечеловеческих нравах, царивших в сфере народного образования. Очень красочно их описал в «Очерках бурсы» Помялов-ский. Все, даже самые заскорузлые высшие царские чиновники, а особенно, естественно, революцион-ная интеллигенция воочию узрели, что в семина-риях процветают низкоморальное жульничество, мордобой, доносительство всех и на вся, позднее, уже при Сталине, перешедшее в наиподлейшее сту-качество на ближнего своего. Все понимали, что при господстве подобных нравов выживает вовсе не умнейший и преданнейший режиму, а самая распоследняя сволочь, которая в дальнейшем при малейшем удобном случае этот режим совершенно привычным для себя с детства манером и продаст за тридцать сребреников! Что, окончив бурсу, со-всем еще юный, но думающий, порядочный чело-век становится не убежденным служителем бога, как его много лет этому упорно и совершенно тупо и заскорузло учили в подобных заведениях, а за-конченным атеистом и волком, люто ненавидящим эту власть! А ведь речь идет о семинариях, которые, по логике вещей, должны выращивать особое со-словие людей — чиновников, работающих на ниве государственной идеологической деятельности, о священниках! Если уж сами цари и их приближен-ные столь наплевательски относились к одной из основных опор своего трона, то про достойное об-разование многомиллионных масс простонародья и говорить было нечего. Для подлых людишек из нижайших сословий создавали самые примитивные церковно-приходские школы, где полуграмотный, а то и постоянно полутрезвый дьякон из ближайшей к ним церкви, чаще всего за бесплатно, кое-как обу-чал крестьянских и пролетарских детишек немнож-ко разбирать азбуку да складывать-отнимать на пальцах. Считалось, что этого им для дальнейшей их жизни должно было хватить с избытком.

За пятьдесят лет до социалистической револю-ции наиболее дальновидная и сердобольная интел-лигенция добилась-таки от правительства открытия народных училищ — больших изб-классов, где раз-новозрастные дети сидели все скопом в одной ком-нате, и в одном углу самые младшие бубнили азбуку, в другом углу средневозрастные читали географию, а старшие в третьем углу решали арифметику. Из

80 юность • 2013


всего этого периодически произрастали невообра-зимый шум, беготня, драки. Для наказания прови-нившихся сторож такого заведения держал в сво-ем закутке особый жбан, в котором отмачивались розги. Созданию именно таких училищ посвятил всю свою жизнь отец Ленина. Лучшие выпускники подобных училищ после очень жесткого экзамена получали право учиться в гимназии для дворян-ских сынков — бесплатно. Для этого правительство специально выделяло деньги. Детей из народа в гимназии продолжали считать низшим, подлым со-словием. Все открыто их презирали, наказание роз-гами для них сохранялось. Дворянских отпрысков, разумеется, никто трогать не смел и пальцем.

Вообще-то преподаватели при царях жили пре-красно. Так, уже упомянутый отец Ленина, Илья Николаевич Ульянов, будучи инспектором народ-ных училищ, получал жалованье такое, что смог на него купить в центре большого губернского города двухэтажный дом о десяти комнатах, с огромным садом, конюшней и надворными постройками для хранения карет и тому подобного, плюс содержать неработающую жену, шестерых детей и прислугу!

В 1917 году идиоты-большевики во главе с ма-ниакальным революционером Лениным устроили своей стране сначала революцию, а потом, как и запланировали задолго до этого, гражданскую вой-ну. Вообще-то задумка у Ленина была распрекрас-ная. С самого начала он писал: нам, большевикам, нужно поставить народного учителя на такую высо-ту по авторитету и зарплате, чтобы он был предме-том и гордости, и зависти для всего народонаселе-ния России. Но на практике, естественно, все вышло совсем не так, как задумывал этот преступный фан-тазер. Официально гражданская война, им затеян-ная, продлилась пять лет, а реально — до 1941 года. Именно тогда десятки миллионов детей, чьи роди-тели были убиты или репрессированы, оказались в особых колониях. Вот тут-то и начинается большая советская идеологическая ложь!

О том, что творилось в этих колониях, мы, ны-нешние, судим по откровенно пропагандистским кинолентам. Самой веселой из них является ска-зочная «Республика ШКИД». Там все начинается с того, что милиция вылавливает из притонов и под-валов малолетних проституток, воров, наркоманов и убийц. В детоприемнике их отмывают, отделяют более или менее здоровых от беременных, больных тифом или сифилисом и помещают в особую шко-лу имени Достоевского — ШКИД. В первую же ночь одуревшие от сытости и тепла обкурившиеся «дети-шечки» пытаются вырваться из-за решетки в город, но их не пускает мощный и сплоченный педколлек-тив! Тогда они решают убить директора школы по

прозвищу Викниксор и бредут ночью по темному коридору к нему в комнату. Викниксор в это время играет для молоденькой симпатичной учителки на рояле, вдруг слышит за дверью подозрительный шорох, вовремя реагирует, отнимает у бандюги ре-вольвер, дает ему подзатыльник, бодро возвращает-ся к роялю и с победным выражением лица продол-жает торжественно музицировать.

Возмущенная таким беспределом вольная и сво-бодная шкида по примеру популярной тогда партии анархистов организует бузу — восстание! Бьет стек-ла, ломает мебель, гоняется с заточками за учите-лями. Один из этих бандитов бьет со всего размаха учителя физкультуры табуретом по голове. Табурет разваливается на части! Учителю хоть бы хны! И как же он реагирует на этот костедробительный удар? Он оборачивается и, естественно, вполне добродуш-но говорит потенциальному убийце: «Не шали!»

В результате столь мощного и благотворного влияния мудрых педагогов шкида почти мгновен-но исправляется, от массового террора переходит к вполне цивилизованным методам борьбы и, по при-меру недавней февральской революции и премьер-ства Керенского, избирает себе парламент и пре-зидента с диктаторскими полномочиями. А вскоре все эти мгновенно перевоспитавшиеся дети желают стать пионерами! Дисциплина устанавливается иде-альная! Педагоги на уроках просто отдыхают и всем улыбаются!

Правда, иногда случаются досадные мелкие сры-вы вроде случая с одноглазым Мамочкой, который в первую же ночь своего пребывания в колонии крадет все, что можно, и бежит по связанным про-стыням через окно. Но это — так, пустяки, издержки воспитания. Тем более в конечном итоге Мамочка исправляется, спасает жизнь пионеру, которого на базаре чуть насмерть не забили нэпманы, и стано-вится всеобщим любимцем!

И в конце фильма эти еще совсем недавно убий-цы, ворюги и проститутки дружными стройными рядами в красных галстуках под бравурный марш шагают вперед, к победе коммунизма!

Еще более ярким примером пропагандистской лживости продажного советского искусства явля-ется абсолютно реальная история, случившаяся с детским писателем Аркадием Гайдаром. По свиде-тельству современников, он прекрасно видел всю вредоносную сущность детской пионерской орга-низации. Она во всем полностью повторяла дикта-торскую сталинскую коммунистическую организа-цию. Дети по примеру своих старших партийных товарищей должны были ежемесячно проводить пионерские собрания, на которых по-взрослому от-читывались о проделанной идеологической работе

81№ 3 • март


по строительству социализма. Гневно клеймили тех своих сверстников, кто не доносил в органы ГПУ о выявленных кулаках, подкулачниках и прочих чуж-дых обществу элементах, брали на себя повышенные обязательства в деле обнаружения новых скрытых врагов народа и так далее. Идеальным мальчиком и пионером-примером стал Павлик Морозов, кото-рый заложил органам собственного отца! Из неког-да чистой, свежей детской организации ушли игра, веселье, благородство, зато навалом было бюрокра-тизма и уже известного нам стукачества друг на дру-га и на взрослых и даже своих родителей по любому поводу и без повода! Ужас, да и только!

Вот тогда-то в противовес пионерской органи-зации Гайдар и сочинил свою сказочку про Тимура, где его команда без показухи помогает старикам и семьям солдат-героев, охраняет их сады, бьет мор-ды хулиганам-квакинцам! То есть там было реаль-ное действие — именно то, что может увлечь нор-мальных детей.

Книга «Тимур и его команда» была написана в 30-е годы прошлого столетия — как раз в самый разгул борьбы Сталина с Троцким. Гайдара тут же ошельмовали, обвинили в троцкизме, в противо-поставлении своей вредоносной книги решениям партии в области воспитания подрастающего поко-ления. Сам Гайдар просто чудом остался жив, но его сослали на несколько лет на Дальний Восток журна-листом в заштатную газетенку. Перед самой войной с фашистами Сталин опять встал утром с постели не с той ноги, в его сознании произошел очередной сдвиг, он вдруг разрешил Гайдару вернуться в Мо-скву, по его книге был снят увлекательный фильм, который и стал новой программой действия для всей пионерской организации СССР на десятилетия вперед — вплоть до гибели страны при Горбачеве. Слова «пионер» и «тимуровец» с той поры стали близнецами-синонимами, а сам Аркадий Гайдар — живым классиком.

Ровно через пятьдесят лет его внук Егорушка Гайдар в ранге вице-премьера России жестоко ото-мстит за несправедливые страдания своего дедушки. Но отомстит не сталинистам и не коммунистической партии, а всему российскому народу. Отомстит так, что народ еще лет сто будет проклинать его имя как кличку какого-нибудь упыря-недоноска и насылать в его адрес самые отвратительные проклятия. И как бы потом ни прятался Егор Тимурович Гайдар от людей, гнев народа — это все-таки не шуточки. Он умрет, чуть-чуть перешагнув пятидесятилетний рубеж, и завещает похоронить себя не как всех, в гробу, а сжечь свое тело — боялся, ох как боялся и знал, что плюнуть ему на лицо, пусть уже и мертвое, соберется пол-Москвы! Да что там Москвы — съе-

дутся люди, которых он обманул, обобрал, унизил, обесчестил, со всей России. А так, плевать на урну с пеплом — кому это надо? Унижаться-то. И также завещает, чтобы похоронили его почти тайно, то есть знали о дне его сожжения только проверенные люди, урну с его прахом потом где-то на время за-прятали, и лишь спустя несколько месяцев как-то очень коротко, почти невнятно сообщили в СМИ, что поставили ее все-таки в колумбарии на Новоде-вичьем кладбище.

Нет, все-таки зря власти предержащие надеют-ся вечно укрываться от гнева божьего за стенами Кремля или за границей — Бог не Тимошка: видит немножко! Придет время отвечать за все содеянное, и ответ этот будет для них страшен.

Но давайте все-таки закончим с «Тимуром и его командой». Как только добровольное тимуровское движение стало частью пионерии, то есть опять обязаловкой, оно тут же стало ненавистно детям. Гайдар придумал своего Тимура в тот период, ког-да шли бои с японцами на Халхин-Голе. Советское общество зачитывалось статьями в газетах, в ко-торых описывались подвиги новых героев юной Страны Советов. Естественно, сельские мальчишки, изнывавшие от серых буден обрыдшей деревенской жизни, тоже мечтали о подвигах, о славе. И тог-да они догадались взять под опеку семьи тех своих соседей, чьи сыновья и мужья воевали сейчас за тридевять земель и вообще служили в армии. И это был естественный детский порыв! Яркий, но — крат-ковременный. Как и все присущее детям. А вскоре и вовсе началась Великая Отечественная война, и помогать друг другу, чтобы выжить, стало серой обыденностью. Ушла былая романтика, опять на-чался унылый быт. После войны основная масса населения из деревни перебралась в города. А чем городские дети могут помочь родственникам геро-ев, погибших на войне? Ну, походить для них пару недель в магазин за хлебом. Ну, вымыть им разок дома полы — так ведь теперь это стало делом госу-дарственных соцслужб. И где ж тут игра? Где роман-тика? Детям заниматься этим в тягость. А на ежеме-сячных пионерских сборах приходилось все так же чисто бюрократически отчитываться о проделан-ной за отчетный период тимуровской работе. Вот и свелось некогда пылкое тимуровское движение к пресловутому переводу старушек через улицу. Но зато сегодня старые коммунисты брызжут слюной, доказывая не столько нам всем, сколько себе, скле-ротичным маразматикам, дескать, вот был великий Сталин! И была великая пионерия! И были великие бессребреники тимуровцы! И была великая совет-ская школа, а в ней грандиозная по своим дости-

82 юность • 2013


жениям педагогика! И были об их деяниях великие кинофильмы! А теперь — что?!

Не верьте, господа, им, не верьте! Все они выду-мали.

И уж вовсе библией всей советской школы стала «Педагогическая поэма» Макаренко. На все време-на! Но давайте окинем свежим взглядом и ее. С чего начинается сия псевдовеликая книга? Да все с того же: милиция вылавливает с улиц и из притонов от-ряды юного беспризорного сброда и заключает их в колонию за городом — выживайте, как сумеете! Жратвы и одежды почти никакой. Но за побег — тюрьма! И что же происходит с Макаренко? Да все то же, что и в «Республике ШКИД» — он тоже пря-мо-таки переполнен оптимизмом, разве что только на рояле не играет. Зима, лютый холод, обогревать-ся нечем, готовить тоже не на чем. И что же приду-мывает Макаренко? А он, мудрый такой, с бандой воров, наркоманов и убийц догадывается идти в лес на заготовку дров! Бандиты, естественно, работать не хотят, откровенно посылают своего великого педагога куда подальше. И что же тогда предприни-мает сей мудрый и великий деятель от воспитания? Открывает собрание, выбирает президиум и секре-тариат, начинает вести протокол, воздействует на человеческие отбросы и сброд коммунистической агитацией и пропагандой? Да нет же. Все гораздо проще и естественнее. Неожиданно для себя же са-мого он вдруг размахивается и заводиле всей этой банды дает в морду! И чем же на этот беспредел от-вечают бандиты, вооруженные топорами и пилами и привыкшие свято блюсти свою честь, чтобы не превратиться в глазах товарищей в «опущенных»? Ну, разумеется, они распиливают, разрубают Ма-каренко на мелкие кусочки и бегут в город, опять в свои родные притоны, где их ждут и водка, и нар-котики, и продажные женщины? Опять нет же! Они вдруг, под воздействием его необычайного обаяния и необыкновенной педагогической атмосферы, им в бесконечном количестве постоянно выделяемой, начинают дружно работать. А потом улыбаются и говорят Макаренко:

— Хорошо! — Что хорошо? — не понимает он. — Работать хо-

рошо? — Да нет, — счастливо расплывается в дружеской

улыбке главарь бандитов. — Работа — это само со-бой. Хорошо вы мне в морду дали!

И именно эта группа бандитов и становится ос-новным костяком, который вскоре воспитал, создал великую колонию, прославившуюся на весь мир! На века!

Если читать этот советско-сталинский пропаган-дистский бред и дальше, то он становится все более

и более бредливым! Дела в макаренковской коло-нии идут на удивление так успешно, так быстро, что просто перестаешь понимать, откуда что возникает и каким образом все это так успешно организовы-вается. Больше уже никто не посылает Макаренко куда подальше. Не желает его убить. Или хотя бы, ради бандитского форсу, ограбить. Или присвоить «общаковскую», то есть общеколонистскую кассу. Все быстро и непонятно с чего перевоспитались и уже не просто сеют и собирают огромные урожаи на своем собственном поле, а требуют от властей, что-бы им разрешили изготавливать на своей колони-стской производственной базе новейший советский фотоаппарат «ФЭД», что является аббревиатурой от имени Феликс Эдмундович Дзержинский. Это ведь именно он, сумасбродный фанатик революции и террора, поляк Дзержинский придумал и создал на практике эту систему борьбы с беспризорничеством. Правда, до этого именно он создал и возглавил ЧК, которая расстреливала сотни тысяч русских людей, чьи дети в результате этого и стали беспризорными.

У вас еще не сводит скулы от этой мерзости? Тог-да я продолжу.

Вскоре колонисты списываются с Максимом Горьким, чье имя носит колония. И вот уже сам великий пролетарский писатель-классик, второй человек после Пушкина в русской литературе, само-лично приезжает в колонию имени его самого! Вот оно и наступило — счастье! Социализм!

Непонятным остается только одно — почему же, если все было так хорошо, все закончилось так пло-хо? И Макаренко строго-настрого запретили зани-маться педагогикой. Лишили его должности дирек-тора колонии. Он уехал из нее. И хотя жил совсем недалеко, ни разу принципиально не приехал в нее, не навестил своих воспитанников, в которых, если верить ему самому, вложил всю свою душу? Почему?

Сам Макаренко отвечал на это так: власти ему не верили. Ни в чем! По их мнению, такое быстрое и ко-ренное перевоспитание бандитов и проституток не-возможно в принципе! Насылали к нему все большее и большее количество проверок, которые находили в его ведомстве огромное количество вопиющих недостатков. И тогда Макаренко, получается, оби-делся — то ли на власть, то ли на своих колонистов, бросил всех и вся, замкнулся в своем узком мирке и в доказательство реальности всего им совершенного насочинял эту бредовую книжку. Бредовую потому, что все в ней описанное противоречит человеческой и психике, и психологии, и всему чему угодно! Пото-му что ребенок, воспитанный бандитами и прости-тутками, сам ставший бандитом и проституткой, не возвращается к нормальной жизни уже никогда! Ма-угли, воспитанный волками, так и остается волком.

83№ 3 • март


Это уже неоднократно было доказано практикой. На его переобучение уходят годы, но больше десяти лет эти реальные маугли в человеческом обществе не прожили — их психика в новых, экстремальных для них условиях быстро сломалась, а вместе с ней дали сбой и все остальные системы организма, и эти с виду люди все равно по своему психическому настрою умерли по внутренней сути своей волками. Даже если их и научили не выть, а что-то по слогам произносить и держать во время еды в руках ложку.

Исключений не было ни разу! Потому что пси-хика ребенка и его речь становятся человеческими, если он впитал в себя все человеческое до пяти лет — дальше его воспитывать и перевоспитывать уже бес-полезно. Это научный факт.

Но и в десятилетнем «звереныше», если даже до пяти лет он жил с нормальными, культурными ро-дителями, а потом вырос среди «волков», разбудить нечто человеческое чрезвычайно трудно. А уж про пятнадцатилетних и говорить нечего: этих исправит, точнее, задавит их античеловеческие наклонности только тюрьма!

Правда, бывали случаи, когда пятнадцатилетних и более старших подростков спасала от решетки лю-бовь. Огромная, настоящая любовь между, скажем, беспризорником и порядочной девушкой. И тог-да парню удавалось переломить свое преступное внутреннее «я» и подчиниться воле любимой. Но такие случаи чрезвычайно редки. Да и не каждая культурная девушка полюбит пусть и обаятельного, но — вора или бандита и сумеет вытерпеть все его преступные наклонности и вытравить их из него.

Видимо, все это и доносили властям многочис-ленные комиссии, проверявшие результаты дея-тельности Макаренко. И, скорее всего, они были правы. По крайней мере мой личный педагогиче-ский опыт и многолетние наблюдения за деятель-ностью других учителей говорят совсем не в пользу Макаренко! Вот тогда-то этот хитрый хохол и напи-сал не то, что он получил на самом деле, а что всего лишь хотел получить. Или коммунистические вла-сти потребовали от него изобразить все именно так, как потом он запечатлел в книге. Дескать, коммуни-стическая и сталинская идеология способна на все — даже совершить невозможное, а именно: превратить закоренелого преступника, убийцу, наркомана пу-тем трудового перевоспитания в коммунистическом пролетарском коллективе в почти идеального стро-ителя социализма.

Но как бы там ни было, Макаренко стал клас-сиком советской и литературы, и педагогики, и это сломало судьбы тысячам глупых и наивных совет-ских девушек — начитавшись этой советско-ста-линской ахинеи, они шли учиться в педагогические

институты и, окончив их, были абсолютно уверены в том, что знание системы Макаренко и прочих бре-допедагогов типа насквозь партийно-коммунисти-ческого Сухомлинского позволит им стать такими же мастерами этой «самой прекрасной и гуманной в мире» профессии!

Что из всего этого вышло на самом деле, я уже описал в первой половине своей повести. А поме-нять полученную первоначально профессию на иную в советское время стоило огромных трудов! Тогда нужно было сначала три года отработать в качестве молодого специалиста строго по дипло-му. А учителей, двадцатидвухлетних хрупких деву-шек, посылали обязательно только туда, где была самая их нехватка, — в деревню. В дикую бытовую неустроенность. В грязь не по колено, а действи-тельно по уши. В навоз. В поголовную пьянь и мат! Но и после трех лет обязательной отработки, чтобы сменить профессию, необходимо было окончить но-вый институт — по новой специальности. А это еще пять лет муки и мороки. Вот так учителями бедные девочки вынужденно и оставались на всю жизнь.

Но продолжим обзор советского искусства, от-разившего школу. Следующим ярким явлением стал художественный фильм «Доживем до поне-дельника». Что бесконечно тревожит главного ге-роя — тридцатипятилетнего красавца и интеллекту-ала учителя истории Илью Семеновича Мельникова в исполнении Вячеслава Тихонова? Этим нечто яв-ляется величайшая трагедия современности: ах, в учебниках истории кое-где написана неправда! Де-скать, в стране в начале 60-х годов XX века прои-зошли такие перемены: развенчан культ личности Сталина, смещен глуповатый Хрущев, вовсю царит политическая оттепель, бушуют поэты Роберт Рож-дественский и Евтушенко, а о восстании на корабле «Очаков» и его капитане лейтенанте Шмидте в учеб-нике написано всего пятнадцать строчек! И поэтому он, гражданин своего Отечества, учитель с большой буквы, не может больше работать в школе, потому что такие учебники коробят юные наивные души! «Бумага все стерпит: и строчки Пушкина “На холмах Грузии лежит ночная мгла”, и кляузу на соседа. Но ведь у ребят-то души не бумажные!» — неистовствует учитель Мельников. И ни слова в фильме о том, что большинству этих самих реальных ребят уже глубо-ко плевать на то, что написано в учебниках. Пото-му что эти ребята уже живут в волчьем обществе, и живут по самым реальным, невыдуманным волчьим законам. И сами дети своим поведением напомина-ют то ли садистов, то ли психбольных. Да они и есть почти через одного психбольные. И первым об этом открыто заявил кинорежиссер Ролан Быков, сняв фильм «Чучело» в середине 80-х годов. Пробивая

84 юность • 2013


этот педагогический шедевр своего времени на ки-ноэкран, Ролан Быков заработал инфаркт и клеймо антисоветчика. Старперы из прожженных комму-нистов орали на него на партсобраниях: «В наших советских школах такого просто быть не может! Это — клевета на весь советский строй!» И спасла его от жестоких репрессий лишь начавшаяся гор-бачевская перестройка и гласность. И это вовсе не преувеличение — насчет репрессий. В те поры не-мало режиссеров, снявших фильмы, которые оказа-лись неугодными властям, потеряли свои дипломы, работу на киностудии и были вынуждены трудить-ся кто таксистом, кто плотником-бетонщиком на стройке. А ведь в «Чучеле» уже тогда было показано начало того, что сегодня расцвело пышным цветом — школы стали рассадником преступности и разврата!

Я в те годы, когда этот фильм был снят, учился в упомянутой 33-й школе. Ее директора, бывшего военного летчика, в результате каких-то внутрен-них бабьих склок тогда «ушли» в другую, соседнюю школу, а вместо него «привели» бывшего работника областного управления образования, пониженного в должности до директора обычной школы за ка-

кие-то упущения в предыдущей работе. Вот это был болтун! Он проводил бесконечные совещания и пед-советы на больших тридцатиминутных переменах и после уроков, а в это время в туалеты приходили условно заключенные из соседнего автозаводского общежития, пили, кололись, избивали школьников, директора откровенно посылали на три буквы. И ни-кто ничего не мог поделать, потому что охраны при входе в школу тогда еще и в помине не было, а мили-ция постоянно приезжать и сторожить туалеты тоже не соглашалась.

Ныне коммунисты брызжут слюнями, доказы-вая, что при советской власти по крайней мере в средних общеобразовательных школах было лучше. Врете, господа! Народ вас уже тогда люто ненавидел, начиная со школьного возраста!

И еще об одном фильме нельзя умолчать — это лента Динары Асановой «Пацаны». Ну, это вообще апофеоз советской лжи! Там тренер по гимнастике отказывается от перспективной и денежной работы и едет простым воспитателем за грошовую оплату в загородный лагерь для трудных подростков — во-ров и бандитов. Подростки просто без ума от него, ходят за ним буквально хвостиком, беспрекословно выполняют все его требования, зовут его в глаза Па-шей, а он на упреки коллег в допускании фамильяр-ности по отношению к себе со стороны подростков глубокомысленно отвечает: «Понимаете, я так ду-маю: у каждого пацана должен быть в жизни авто-ритетный мужик, которого он может назвать не по имени отчеству, а просто — Пашей! Впрочем, может, я и ошибаюсь. Ведь я педагогических университетов, как вы, не заканчивал».

Плохо ты думал, Паша. Очень плохо! И ой как ошибался.

Днем эти трудные упорно работают по разгрузке вагонов и разборке старых коровников на кирпичи, делятся на бригады с патриотическими названия-ми — что-то вроде «Славяне», «Витязи» и т. п. — и устраивают честное социалистическое соревнование между бригадами. После работы — купание в реке до посинения, футбол до упаду, танцы до утра! И, са-мое главное, абсолютная демократия! Никакой тебе милиции, охраны, никаких дежурных спасателей на воде, то есть полнейшее нарушение всех существую-щих норм — и один только шаг до заключения этого горе-воспитателя за решетку! Так вскоре и произо-шло — один из трудных крадет у Паши пистолет-ра-кетницу и бежит с ним в город, чтобы убить из него своего отца, пьяницу и садиста. Все остальные труд-ные бросаются догонять потенциального убийцу, звучит красивая финальная песня — у зрителя скла-дывается в душе образ талантливого воспитателя из народа, из настоящих мужиков, каких необходимо

85№ 3 • март


иметь в наших школах. И все было бы просто пре-красно, не будь одного но: весь этот фильм — пол-нейшая лажа! И жизнь вскоре это более чем убе-дительно показала. Идиоты-чиновники в одном из городов России, воодушевленные примером мифи-ческого Паши и его лжеуспехов на ниве воспитания, решили в точности повторить условия этого самого загородного лагеря для трудных. Завезли в лес под-ростков, стоящих на учете в милиции, разместили их в брезентовых палатках, указали на коровники, ко-торые им предстоит снести, и преспокойно поехали по домам, ожидая таких же успехов от воспитателя, как и в кино. Да не тут-то было! Трудные и не поду-мали трудиться. С утра, нажравшись в столовой, они толпой пошли в соседнюю деревню — кто за водкой, кто за наркотиками, а кто и портить местных девчо-нок. На своего Пашу местного разлива, разумеется, ноль внимания. Поскольку денег у них было мало, то, как цыгане, они стали тырить у аборигенов все подряд. Начались драки. И никакой охраны и ми-лиции — все полностью как в кино! Демократия! Достав наркотики, они одного из своих же парней, который наркоманом не был, стали уговаривать все-таки хоть разок уколоться. Когда он отказался, то они его толпой скрутили и вкололи ему наркотик насильно, в результате — передозировка и смерть подростка! Организаторы этого беззакония полу-чили сроки, и больше никто в России на подобные эксперименты не отваживался. Вот какую реальную опасность несет в себе красивая, но бредовая ложь в искусстве! А что касается российской школы, то все кино и литература про нее — одна сплошная ложь и показуха!

Я долго размышлял: может, это наш город Улья-новск такой поганый, что здесь в школах творится такая мерзость? В других городах, кажется, куда как поспокойней. Да и журналисты молчат. Но вот на-конец пробило и журналистов. Раньше они все пи-сали только в одном плане: что бы там ни случилось, во всем виноват лишь учитель. А тут вдруг в связи с широким распространением Интернета волной покатило! И не откуда-нибудь, а из самой матуш-ки-Москвы! Например, выступает по общероссий-скому телеканалу кандидат педагогических наук, женщина:

— Я тридцать лет проработала в системе Ака-демии педагогических наук в Москве. Защитила диссертацию, написала несколько книг, множе-ство статей. Но в конце концов поняла, что все мои знания — абсолютно книжные, в реальной жизни педагоги моими открытиями и рекомендациями не пользуются, потому что они никак не согласуются с действительной жизнью школы. И тогда мне за-хотелось окунуться в реальную атмосферу детско-

го коллектива, а не барахтаться в той, которую мы сами себе ради написания диссертаций про наших детей напридумывали. Вот я и пошла простым учи-телем литературы в школу. Но все-таки не в про-стую школу — ее, честно говоря, я опасалась, а в спецшколу с углубленным изучением французского языка. Там и дисциплина покрепче, и дети поумнее. Но то, что я там встретила, меня просто ужаснуло! Меня ученики не воспринимали ни как человека, ни как педагога. А один из самых «продвинутых» однажды и вовсе прямо на уроке послал меня на три буквы! В порыве гнева я ударила его! Несиль-но. Журналом по спине. Так его мамаша подняла в связи с этим такой ор! Написала на меня заявле-ние в прокуратуру, а директриса школы в этот же день уволила меня по статье «за применение на-силия над детьми». Это же почти уголовная ста-тья! С такой записью в трудовой книжке меня те-перь не возьмут ни в одну школу. Не то что в «спец», а в самую захудалую на окраине Москвы. И уж тем более меня ни за что теперь не возьмут обратно в систему Академии педагогических наук, которой я отдала всю свою жизнь и которую так глупо бро-сила. Я два года добиваюсь через суды изменения записи в моей трудовой книжке на «уволилась по собственному желанию», и все эти два года и суды, и прокуратура остаются на стороне взбесившей-ся мамаши и уволившей меня директрисы. И вот теперь я пришла к вам, на телевидение, чтобы вы путем создания народного мнения помогли мне по-бороть безжалостную бюрократию!

Как и водится в подобных телешоу, одна из ре-тивых и крикливых зрительниц из массовки тут же заорала на несчастную бывшую учительницу:

— Да ты сама виновата, если с тобой отборные детишки в первоклассной школе так обошлись — значит, ты не имела среди них никакого авторите-та! Так тебе и надо! И нечего тебе делать в системе народного образования вообще!

И так далее. Типичная торговка на рынке, у ко-торой в жизни только и хватает ума, чтобы зазывать покупателей, орать на них, если они не довольны ее товаром, да сплетничать с соседками по прилав-ку обо всем на свете. И в первую очередь о своих распрекрасных детях и глупых, поганых учителях в школе, где они учатся. Потому что, скажем, удалить аппендицит может только хирург, и никакой чело-век с улицы никогда в операционную для этого дела не сунется, сколько ему ни заплати, а вот как нужно воспитывать детей — это знают абсолютно все и го-товы учить этому кого и сколько угодно! И особенно самих учителей!

Но тут эту «торговку» осадил журналист. Он ска-зал ей:

86 юность • 2013


— Замолчите, если вы ничего в педагогике не сооб-ражаете! Вы помните, в какой стране живете?! В хо-леной, лощеной, скажем, Швейцарии или все-таки в современной дикой России? Я сам когда-то учился в этой школе. А теперь в ней учится мой сын. Так вот, мы двадцать лет назад и нынешние ученики — это разные люди! Для нас учителя были почти свя-тыми! И сколько бы нам ни задавали на дом, мы почти требовали — давайте еще больше! Мы спра-вимся. Будем корпеть над учебниками день и ночь, но — справимся! Потому что у нас была огромная цель в жизни — поступить после окончания школы в престижный вуз. Сделать карьеру дипломата, пере-водчика, журналиста-международника, поездить по миру. И для этого мы пахали! И в итоге все сто про-центов наших выпускников поступали или в МГУ, или в МГИМО. Если хоть кто-то один за все годы существования нашей школы не становился студен-том, это было величайшей трагедией для учителей, пятном на их карьере. А теперь дети — прямая про-тивоположность нам: я прихожу в школу к сыну на перемене, и первое, что я слышу в коридоре, — это лютый мат из уст пятиклассника. Он не стесняется присутствия ни учителей, ни охранника. На этом языке дети теперь не ругаются — они на нем просто говорят. Хорошо учиться для современных детей моей бывшей спецшколы стало просто непрестиж-ным — зачем им эта тягомотина? Поездить по миру? Они и так на родительские денежки уже посмотре-ли все, что только можно. Поступить в вуз? Папа с мамой заплатят — и все поступят, как миленькие! Сделать в дальнейшем карьеру? А они ее и так сде-лают — их родители занимают достаточно высокие посты, чтобы продвинуть свое чадо очень высоко. Вот поэтому золотая молодежь ходит в школу не учиться, а только устанавливать связи с такими же, как они сами, золотыми, — это пригодится им для ведения бизнеса в дальнейшем. Вот поэтому и мат на переменах и на уроках. Поэтому и отношение к учителям, как горничным или лакеям: я тебе запла-тил — вот ты меня теперь и учи. И помалкивай! А уж про поведение детей в обычных, не спецшколах, и говорить не приходится!

Интернет переполнен видео, на которых школь-ники издеваются над своими учителями. Их сняли сами же ученики и разместили в Сети — значит, не опасаются за последствия! Гордятся этими кадра-ми! Устраивают в Сети соревнование — кто подлее оскорбит и унизит учителя.

Вот одиннадцатиклассник толкает и валяет по полу в спортзале на уроке физкультуры свою семи-десятилетнюю учительницу-физрука. Он проделы-вал это регулярно на протяжении нескольких ме-сяцев. Старушка страдала склерозом и не помнила

того, что с ней происходило полчаса назад. Но когда детишки показали эти кадры ее дочери, а та — мате-ри, то старушка разрыдалась и тут же уволилась из этого дома издевательств. На одиннадцатиклассни-ка завели уголовное дело. Он в ответ попросил у ста-рушки-учительницы прощения и решил, что этим все дело и закончится, — проблема, по его мнению, не стоила и выеденного яйца!

Или вот другое видео: прямо на уроке великовоз-растный ученик ростом выше учительницы вскаки-вает из-за парты, высовывает язык изо рта, пристав-ляет пальцы к своей голове и скачет козлом по всему классу. Потом подбегает к учительнице и бодает ее «рогами» — детишечки все это опять же снимают на мобильник и весело ржут! Милиция на это видео потом никак не реагирует — никакого нарушения закона не было, мальчик просто так играл на уро-ке. За это в Уголовном кодексе статьи, к счастью, не предусмотрено, иначе проклятые учителя в отмест-ку всех наших детей в тюрьмы бы пересажали!

А вот двенадцатилетний ученик прямо на уроке подошел к своей учительнице и несколько раз уда-рил ее по голове кулаком, в котором был зажат мо-бильный телефон! Так он отомстил ей за то, что она постоянно требовала от него перестать играть на мобильнике во время урока. Теперь эта учительни-ца лежит с сотрясением мозга в больнице, а дирек-тор школы обвиняет в происшедшем исключитель-но ее — дескать, довела ребенка до такого состояния своими бесконечными придирками. Остается лишь добавить, что директор этой школы — родной де-душка хулигана, и он уволился из этой школы лишь после того, как всю эту историю осветили на обще-российском телевидении.

Возникает закономерный вопрос: а зачем вооб-ще в таких условиях работать в школе? Тем более за такую грошовую зарплату, которая остается в пря-мом смысле нищенской уже целых сто лет? Учителя из «Республики ШКИД» были вынуждены делать это потому, что шла гражданская война, на бир-жах труда стояли целые толпы безработных учите-лей — об этом прямо пишется в книге. К тому же и у Викниксора, и у Макаренко была все-таки великая идея — они всей душой приняли социалистическую революцию, верили, что она воспитает нового, со-циалистического человека, и поэтому не просто работали, а проводили огромный и, как потом вы-яснилось, бесполезный, опасный, ненужный для России эксперимент над детьми. Ну а нынешним-то учителям зачем весь этот унизительный, рабский труд и позор нужен?! Ради словесной детской благо-дарности? Что они с ней будут делать в старости на нищенскую пенсию? Если бывшие ученики их дей-ствительно однажды вспомнят, то только на словах,

87№ 3 • март


а на деле ничем и ни за что им не помогут. И это уже многажды раз доказано практикой на протяжении многих и многих поколений.

Раньше, при советской власти, в каждом более или менее крупном городе обязательно был педа-гогический институт. И не потому, что коммунисты так обожали учителей. А потому, что из всех окон-чивших эту чертову богадельню студентов в школу шли работать меньше половины. А через пару-трой-ку лет и вовсе оставались жалкие единицы. Кадров в школе всегда не хватало. Но зато поступить в педвуз стоило трудов громадных! И на предварительном собеседовании старперы-коммунисты обязательно докапывались до молоденьких абитуриенточек: а зачем вы идете именно в наш педвуз? И обязатель-но необходимо было ответить: «Я обожаю детей! Ну просто жить без них не могу!» И тогда старперы начинали ласково улыбаться и благосклонно качать седыми головами: «Да, хорошая поросль идет нам, старым педагогам, на смену». Через десяток лет по-сле работы учителем ни одна из девушек, скольких я потом ни спрашивал, не ответила по-прежнему: «Я учительница потому, что продолжаю любить де-тей». Все они стопроцентно отвечали: «Видеть их не могу! Ненавижу! А куда деваться? Ну кем я еще смо-гу работать? Я же больше ничего делать не умею — только учить этих идиотов!»

Лично мне после всего мною увиденного нынеш-няя российская школа представляется огромной во-нючей ямой, наполненной доверху дерьмом! Рабо-тать в школе — это значит добровольно с головой нырнуть в эту яму и барахтаться в ней за грошовую зарплату и периодические восклицания властей в День учителя: «О! Ваш святой труд так благороден!» Да уж лучше действительно работать ассенизато-ром — по крайней мере морально останешься гораз-до чище! И это отнюдь не преувеличение — немало учителей при нынешней безработице переквалифи-

цировались в слесари-сантехники и теперь глубоко счастливы переменой профессии на более чистую и денежную!

Я, по старой памяти своей работы в школе двад-цать лет назад, недолюбливал учителей. Но теперь я их просто презираю! Они не способны постоять за себя, организовать забастовку протеста против своего многолетнего унизительного положения, со-здать новый, реальный профсоюз, который их, аб-солютно бесправных и полунищих, защищал бы на самом деле, а не на словах! Ведь они всегда и во всем привычно проявляют только покорность.

Последние годы власти неустанно повторяют: запасов нефти в России осталось лет на двадцать, и чтобы стране после этого не превратиться в нищую и второсортную, необходимо совершить мощней-ший технологический рывок. И для этого следует в первую очередь воспитать новое поколение вели-ких инженеров, физиков, программистов, врачей, да просто хороших, порядочных людей, у которых основной целью в жизни будет не обобрать ближ-него своего, не обогатиться любой ценой, и в пер-вую очередь путем воровства у соседа или из бюд-жета, а заработать деньги собственным честным трудом. И первой в этом звене воспитания нового человека является школа.

Вот говорят власти об этом, талдычат о пресло-вутом предстоящем технологическом рывке с утра до вечера, а воз и ныне там. И там он и останется. Помяните мое слово. Потому что при такой школе, при такой системе воспитания никакого рывка мы вообще никогда не сделаем. И будет у нас не тол-чок — в смысле «вперед», а толчок в смысле «нуж-ник»! И потому мы в перспективе будем иметь не рывок, мы уже имеем — плевок! И даже не плевок, а полновесную повисшую на всем нашем обществе пе-реполненную болезнетворными бациллами — хар-котину!

г. Ульяновск

88 юность • 2013

100 книГ, котоРые потРясли МиР

Елена САЗАНОВичЕлена Сазанович — писатель, драматург, сценарист, член Союза писателей России, член Высшего творческого совета Московской городской организации Союза писателей России, главный редактор международного аналитического журнала «Геополитика».

Лауреат литературных премий: журнала «Юность» имени Бориса Полевого; имени Михаила Ломоносова; имени Н. В. Гоголя в конкурсе Московской городской организации Союза писателей России и Союза писателей-переводчиков «Лучшая книга 2008–2010 годов»; Союза писателей России «Светить всегда» имени В. В. Маяковского; международного литературного журнала TRAFIKA (Прага — Нью-Йорк).

Наряду с другими известными писателями и деятелями культуры в 2006 и 2007 годах была представлена в альбоме-ежегоднике «Женщины Москвы».

Борис Николаевич Полевой. Повесть о настоящем человеке

А ведь это была и его Юность тоже. И его взро-сление. Когда он зачитывался Пушкиным, Турге-невым, Чеховым. Когда, окончив промышленный техникум, работал на калининском комбинате «Пролетарка». Когда увлекся журналистикой. Ког-да стал активным рабкором. Когда с легкой руки своего любимого писателя Максима Горького стал всенародно любимым писателем Борисом По-левым.

И это его Юность тоже. И его война. И это он был среди литераторов, которые требовали немед-ленной отправки на фронт. Не дожидаясь повесток. Около трех тысяч писателей на фронтах войны! Около четырехсот погибших... Они штык прирав-няли к перу. А перо — к штыку. И не ради красивого слова. А ради красоты жизни. Аналога подобному

массовому участию культуры на фронтах в мире не было. Аналога, когда подвиг народа приравнивался к подвигу литературы, не было в мире тоже. И быть не могло. Они создавали совсем другой мир. У ко-торого тоже не было аналогов. И нет. И, возможно, никогда уже не будет. Потому что они были насто-ящие. И они — настоящие — искренне верили, что возможна такая — настоящая — жизнь, когда раз-ногласия случаются только между хорошим и очень хорошим. Добрым и очень добрым. Справедливым и очень справедливым... Эту настоящую жизнь соз-давал и Борис Полевой.

И это его Юность тоже. И его Нюрнбергский процесс, где он участвовал в качестве корреспонден-та «Правды». И это он написал правду о фашизме — известные всему миру «Нюрнбергские дневники».

«Юность» продолжает развивать новую рубрику — «100 книг, которые потрясли мир». Не только потому, что продолжаются споры вокруг предложения Владимира Путина о списке 100 книг, которые должен прочитать каждый выпускник школы. Не только потому, чтобы выявить свои вкусы или чье-то безвкусие. И не потому, что в мире существует всего 100 книг, которые почитать еще как стоит. Конечно, их гораздо, гораздо больше. Но на эту сотню книг обратить внимание стоит — чтобы отблагодарить и время, и планету, которые породили великих писателей.

Уважаемые читатели! Редакция предлагает всем вместе составить список 100 книг, которые потрясли мир и которые необходимо прочитать каждому выпускнику. Ждем ваших писем и всем спасибо за первые отклики.

89№ 3 • март

елена саЗанович борис николаевич полевой. повестЬ о настоящеМ человеке

И это его Юность тоже. Журнал «Юность». Глав-ным редактором которого он был двадцать лет. До самой своей смерти. Но журнал «Юность» не умер. Даже в самые тяжелые времена низкого падения страны и низкого падения литературы. Спорные времена. И бесспорная сила слова. Бесспорная бес-компромиссность. Бесспорные главные. В числе ко-торых был когда-то и Борис Полевой.

В марте этого года Борису Николаевичу Полево-му, лауреату двух Сталинских премий и Междуна-родной премии мира, исполнилось бы 105 лет.

«Человек — это звучит гордо», — сказал Максим Горький. Борис Полевой целиком был на его сторо-не. Он, прошедший всю войну от начала до конца. Он, один из первых журналистов, увидевших чудо-вищные гитлеровские лагеря смерти, знал: чтобы звучать гордо, нужно быть или стать настоящим Человеком. И сразу после войны совершил свой главный подвиг. На который имел полное право. Настоящий человек написал «Повесть о настоящем человеке».

Прототипом главного героя стал летчик-ас Ге-рой Советского Союза Алексей Маресьев (в повести автор изменил лишь одну букву в фамилии). Он по-бедил в поединке со смертью. Он, потеряв обе ноги, снова стал в строй. Чтобы вновь почувствовать зем-лю. Чтобы вновь почувствовать небо. Чтобы побе-дить снова.

«Настоящего человека хоронят... Большевика хоронят. И Мересьев запомнил это: настоящего че-ловека. Лучше, пожалуй, и не назовешь Комисса-ра. И очень захотелось Алексею стать настоящим человеком, таким же, как тот, кого сейчас увезли в последний путь...» (Борис Полевой, «Повесть о на-стоящем человеке»).

Очень русская, очень советская повесть. Которая завоевала в том числе весь мир, такой не русский и такой не советский. И мир принял ее восторженно. Только до 1954 года общий тираж ее изданий со-ставил 2,34 миллиона экземпляров. Повесть около сорока раз издавалась за рубежом. И около ста раз — на русском языке.

Она пользовалась огромной популярностью в со-ветской стране и далеко за ее пределами. И не толь-ко потому, что рассказывала о легендарном подвиге советского летчика. И даже не только потому, что стала учебником мужества. (Борис Полевой ярко показал, как можно жить в самых нежизненных ус-ловиях. Более того — как можно выжить в самых нежизненных условиях. И еще более — как остаться Человеком в самых нечеловечных условиях.)

Но, прежде всего, потому, что у каждого, каждого человека есть шанс на жизнь, даже когда шансов нет. Особенно если знаешь, зачем живешь.

И поэтому у произведения свой, особенный стиль. Медлительный и детальный. Со своим све-том и тенью. Это и журналистика, и патетизм. Это и документалистика, и романтизм. А еще, конечно, соцреализм. Который в истории культуры прожил самый короткий век.

Социалистический реализм стал эксклюзи-вом, как и вся наша эксклюзивная страна. Кото-рая, увы, уже потом, став далеко не эксклюзивной, его не оценила. Так когда-то инквизиция пыталась уничтожить величайшую культуру античности. За безнравственность (!). Соцреализм не простили за нравственность. Он не вписывался в новую, далеко не нравственную идею новой страны... В искусстве еще многое случится. Скорее всего — повторится. Или возвратится. И реализм, и модернизм, и ро-мантизм, и сюрреализм. Но соцреализм — вряд ли. Впрочем, все уникальное бесценно. Забытое с года-ми становится все дороже. Как древнегреческая ан-тичность. Как антиквариат.

Настоящий человек — это положительный, это идеальный герой. Без преувеличения. Да и какой может быть страна, если в ней нет места для поло-жительных, идеальных героев? Хотя бы в литерату-ре. И шанса выжить для них практически нет. Хотя бы в литературе.

«Я назвал книгу “Повестью о настоящем челове-ке” потому, что Алексей Мересьев и есть настоящий советский человек, которого никогда не понимал и не понял до самой своей позорной смерти Герман Геринг, которого не понимают до сих пор те, кто склонен забывать уроки истории, кто и теперь еще втайне мечтает пойти по пути Наполеона и Гитле-ра...» (Борис Полевой).

Много ли сегодня мы встречаем настоящих... Нет. Их все меньше и меньше. И все больше и больше пу-стот, которые не заполняются. И мы проваливаемся в эти пустоты. И барахтаемся там в одиночку. Бори-су Полевому, как и его ровесникам, все-таки повез-ло. И он не просто жил среди них, настоящих. Он о них написал. И сам был таким. Настоящим. Как еще 99 писателей, которые потрясли мир.

90 юность • 2013

Женские веды

Светлана кАйДАш-ЛАкшиНА

Светлана Кайдаш-Лакшина окончила филологический факультет МГУ. Много лет работала редактором в издательстве, преподавала в вузе древнерусскую литературу и фольклор.

Член Союза писателей и член Союза журналистов СССР. Автор книг: «Сильнее бедствия земного. Очерки о женщинах русской истории» (1983), «Сила слабых. Женщины в истории России XI–XIX вв.» (1989), «Судьбы русских женщин сквозь века. Любовь и долг» (1990, на французском языке), «Великие женщины России» (2001), исторического романа «Княгиня Ольга» (2002), «Судьбы великих русских женщин» (2005), детской книжки «Где блины, там и мы в радости и горе. Все любят пряники» (2008).

Автор телевизионных фильмов о поэтессе Елизавете Кузьминой-Караваевой (матери Марии) — «Четыре жизни матери Марии» и великой княгине Елизавете Федоровне Романовой — Silentcium.

Автор филологических исследований о «Слове о полку Игореве», творчестве Чехова, Гаршина.

Парадный женский портрет

У каждого времени есть свой женский парадный портрет. Каждое время во все эпохи имело своих любимых героинь: во Франции — Жанна д’Арк, на Руси — княгиня Ольга, московская княгиня Ефро-синья, супруга Дмитрия Донского, автор замеча-тельного плача о нем, сохраненного летописями, по существу — первая русская поэтесса.

Может быть, самым грандиозным женским пор-третом, созданным в европейской культуре, был портрет Беатриче Портинари — возлюбленной музы Данте.

Однако мало кто знает, что у Данте были жена Джемма Донати и несколько детей. Жена Данте де-лила с ним горький хлеб изгнания, была жизненной и душевной защитой в самые горькие дни. О Беатри-че знают все, о Джемме можно найти лишь скупые комментарии у самых добросовестных биографов поэта. Если Беатриче — это Прекрасная Дама Данте, то, несомненно, Джемма Донати — забытая тень его биографии и истории.

Чаще всего именно эти забытые женские тени создают главные богатства жизни, которые в основ-ном и держатся на них. И может быть, создать образ Беатриче Данте сумел лишь благодаря заботам сво-

ей жены, которая ежедневно варила ему похлебку и стирала его рубашки. Сколько забытых теней нако-пилось и в наше время, не говоря уже о прошлом?..

Пройдитесь по нашим выставочным залам — вы не увидите портрета матери с ребенком, которых так любовно изображали художники прошлых эпох. Тема настоящего, подлинного материнства практи-чески отсутствует в нашей современной литературе и кино.

Трудно перечислить парадные женские портре-ты, созданные в советское время, — от Зои Космоде-мьянской до космонавта Светланы Савицкой.

А что же в наши дни? Парадным женским пор-третом современности стала наглая валютная про-ститутка и мошенница с высшим образованием, часто на высокой административной должности, на-воровавшая миллиарды рублей, имеющая особняки за границей и самые дорогие лимузины в личном автопарке.

Полторы тысячи золотых украшений! Имели ли их члены царской семьи? Однако не следует забы-вать, что женский парадный портрет создается кол-лективно — восхищенными мужчинами, которые тоже обучались в престижных университетах...

91№ 3 • март

как беден наш язык! / ПОЖАЛУЙСТА, ГОВОРИТЕ ПО-РУССКИ!

Марианна ТАРАСЕНкО

Марианна Тарасенко родилась в Новосибирске. Окончила филологический факультет Тартуского университета (специальность «филолог-русист, преподаватель»). Работала учителем в школе, затем на кафедре русского языка Таллинского политехнического института. После ликвидации кафедры еще пять лет проработала в школе. В настоящее время работает редактором (в том числе и литературным) выходящего в Эстонии на русском языке еженедельника «День за днем».

Пила как орудие адюльтера

Серьезная проблема — ударение в личных фор-мах глагола «звони`ть». Странное дело! Крик — кри-ча`ть — кричи`т, писк — пища`ть — пищи`т, визг — виз-жа`ть — визжи`т и так далее. И никто даже не пытается произнести «пи`щит» или «ви`зжит».

Но почему-то в аналогичной ситуации — звон — звони`ть — звони`т — многие начинают коверкать язык: как поется в песне, «у нас на районе не звоня`т, а зво`-нят». При этом почему-то не говорят «я зво`ню»... Обидно. Конечно, есть и исключения. Например, стон — стона`ть — сто`нет и другие. Ничего не подела-ешь, русский язык непрост даже для его носителей.

Правда, в последнее время эта ошибка стала встречаться несколько реже. Но природа, как из-вестно, пустоты не терпит, и на русский язык обру-шилась новая беда. Пришла она, как это у русских бед и водится, совершенно неожиданно, и с той сто-роны, откуда не ждали.

Помню старый анекдот, несколько фривольно-го содержания. Да простят меня читатели, но уж больно пример хорош: если кто-то приведет дру-гой, не менее убедительный, но более целомудрен-ный — честь ему и хвала. Так вот, возвращается муж домой, долго роется в чулане и в итоге спрашивает жену: «Где пила?» Жена застенчиво отвечает: «У со-седа...» — «Зачем дала?» — «Пила — и дала».

Этот анекдот, построенный на игре слов, в наше время существовать не может: по той простой при-

чине, что игры слов не получится. Если глагол упо-треблен в форме прошедшего времени женского рода, то последняя мода настоятельно рекомен-дует немедленно «ударять не туда». Современная жена в вышеприведенной ситуации ни за что не попадет впросак и сразу поймет, что речь идет об инструменте, а не о бытовом пьянстве. Потому что современный муж, желая узнать, где, собствен-но, набралась его драгоценная половина, спросит: «Где пи`ла?» С точки зрения адюльтера это, конечно, удобно (не придется краснеть и отвечать: «Пи`ла — и да`ла»), но с точки зрения русского языка — дико.

Из какого диалекта вполз в нашу речь этот кошмарный ужас — бра`ла, сня`ла, спа`ла? Еще срав-нительно недавно подобное произношение было редкостью, вызывало насмешки и немедленно пе-редразнивалось. Досмеялись и додразнились: те-перь оно стало чуть ли не нормой.

Между тем в словах «пила», «дала», «спала», «брала», «взяла», «сняла», «рвала», «гнала» и тому подобных, а также в аналогичных формах приста-вочных глаголов («запила», «отобрала», «прогна-ла» и т. д.) ударение падает на последний слог. Фор-мы с первым ударным слогом (крала, знала и др.) опять-таки являются исключениями, причем доста-точно редкими.

92 юность • 2013

пРоза

Елена САЗАНОВич

Продолжение. Начало в № 1, 2 за 2013 г..

Рисунок Юлии Спасовской

Перевернутый мирромаН

Утром, проснувшись с больной головой, в отвра-тительном настроении, потный и взлохмаченный, я первым делом пожалел Ростика, уже начиная по-нимать его. И впервые начиная понимать, что такое депрессия. Мне вдруг так захотелось от всего отка-заться. Это не моя жизнь. Такая продажная, мучи-тельная жизнь с дурным душком. Я ведь по-преж-нему любил запах леса, запах скошенной травы на лугу, запах моего пса Чижика. Если бы у меня были силы, я бы, пожалуй, тотчас уехал, послав к черту всех лютиков и залетовых.

Но после душа и бутылки холодного пива, ко-торую предусмотрительно оставил Лютик, стало гораздо легче. Мир не выглядел таким уж отврати-тельным. К тому же под окном расцветала сирень, так похожая на ту, которую любила Марианна Ки-рилловна. И вскоре я смогу так же наслаждаться ароматом цветов и искать пять заветных лепестков.

Я долго стоял на балконе босиком и пытался вдоволь наглотаться утреннего воздуха. И все же костюмерша была не права. Счастливым можно быть где угодно. Ведь все в мире имеет свой ана-лог. И сирень точно такая же, и запах весны, и даже я так похож на кого-то. Чтобы увидеть японский садик, не обязательно ехать в Японию. Наверняка японец был прав — модель мира лучше, чем сам мир. Во всяком случае — безопаснее. Я ведь тоже — всего лишь модель Ростика. И мне тоже безопаснее. Я сво-боден. И могу делать с жизнью Ростика все что угод-но. В своей жизни я бы опасался совершать многие поступки, а теперь бояться нечего. Я могу шагать без оглядки. И делать практически все. Я могу усо-вершенствовать жизнь или ее упростить. Я могу ее идеализировать или пустить под откос. В любом случае она не моя.

Телефонный звонок окончательно меня разбу-дил. Как я забыл! Лютик кричал в трубку, что сроч-но нужно ехать подписывать договор. Что ж, почему

бы и не подписать. Тем более что я уже научился подделывать подпись Ростика. Как ни странно, до-вольно быстро. Подпись Ростика оказалась не более сложной, чем его жизнь.

Мы подписали договор на солидную сумму. Вече-ром я принялся за читку сценария. Поскольку я был новичком в кино, сценарий для меня стал не просто открытием. Оказывается, можно писать и так. Я не блистал особой начитанностью, но то, что проходил в школе и техникуме, было настоящей литерату-рой. И если бы мне в бытность мою лесником кто-то подсунул эту дребедень, я бы решил, что это дурная шутка. Потому что такие вещи вообще не пригодны для чтения.

Я долго возмущался трубке, которую на другом конце города держал Лютик. Я кричал, что такое сочинительство вообще невозможно, и я завтра же разрываю договор, и мне плевать на все деньги, вме-сте взятые.

— Ты что, совсем рехнулся! — заорал на меня Лю-тик. Его крик подействовал отрезвляюще. — Ты что, впервые читаешь подобную чушь?!

— Не впервые, — мне пришлось согласиться и унять свой пыл.

— Ну и заткнись! Раньше бы ты за этот сценарий душу продал! А теперь тебе даже ничего продавать не приходится! К тому же это не самое худшее, что могут предложить! Вот и радуйся! Видишь, как бро-сил пить — удача сама тебе в руки прет! Смотри, не расплескай!

Я налил себе полный стакан бренди, оно слегка расплескалось на стол. Я залпом выпил и подумал, что пить только начинаю. Впрочем, я все только на-чинал. Моя жизнь в один миг встала с ног на голо-ву. И я смотрел на нее в перевернутом виде, механи-чески жонглируя людьми, как кольцами, и не боясь их уронить.

93№ 3 • март

елена саЗанович перевернутый Мир

Так в один миг я стал артистом. И надо ска-зать, мне это далось легко. Впрочем, кто умеет до-стоверно играть в жизни, тот с легкостью станет актером. У меня в жизни игры было предостаточ-но. К тому же я сделал неутешительный вывод, что сегодня актером может стать кто угодно. Вот из ар-тиста врач или лесник вряд ли получится. И дело даже не в моем собственном опыте. Почти вся наша группа представляла собой сборище непрофесси-оналов. Что поначалу меня шокировало. Но лишь поначалу. Потом я успокоился. Хотя меня до конца не покидало ощущение, что каждый из них занима-ет не свое место под солнцем. Словно кто-то шутки ради перетасовал карты и, перечеркнув настоящие правила игры, сочинил новые, лишенные логики и смысла. Иногда в минуты отдыха я подолгу наблю-дал за своими коллегами, развлекаясь угадыванием, какое они должны занимать место при правильном раскладе карт.

Лютик, к примеру, был вылитым продавцом в мясном отделе. Толстый, красный, кривоногий, он разделывал бы мясные туши и выставлял их на витрине. Хотя наверняка, имея ранимую душу, он бы вскоре отказался от подобной работы, не раз представляя себе предсмертные хрипы живот-ных, но дальше мясного отдела все равно не ушел бы. Где-нибудь выбил бы деньги, став владельцем мясного магазинчика, этаким респектабельным лавочником, правда, пьющим по ночам за безвре-менно погибших меньших братьев. Но при чем тут режиссер?

На Залетова много фантазии не требовалось, чтобы определить его место под солнцем. Он в про-шлом какой-нибудь мелкий чиновник, теперь — ти-пичный пенсионер, сухонький, седенький. Я легко мог представить его на лавочке в парке, с газетой в руках, с роговыми очками на переносице, в окру-жении любящих внуков. И при чем тут продюсер и молодая жена?

А вот Альбина... Этакая серенькая мышка долж-на быть домохозяйкой с кучей румяных ребятишек, скучающей по вечерам дома в ожидании мужа-прой-дохи. И при чем тут актриса в главной роли?..

Впрочем, будучи неискушенным в кино, я по-началу подумал, что за серой внешностью вполне может скрываться талант. Человек способен менять свое лицо, свой темперамент на съемочной пло-щадке. Но я слишком хорошо думал о кино. Когда Лютик с заговорщицким видом мне сообщил, что Альбина даже не имеет мало-мальского театраль-ного образования и даже ни разу не играла, я был сражен наповал. Окончив десятилетку, она занялась поисками обеспеченного мужа, и ей это более чем удалось. Она специально устраивалась домработни-

цей у нуворишей, пока один из них не клюнул на ее молодость. А потом, как старуха из сказки о золо-той рыбке, она стала требовать все больше и боль-ше. И вот теперь ни много ни мало — захотела стать звездой экрана.

После этой истории я окончательно перестал му-читься, что занимаю чужое место в жизни. Ничьего места я не занимал и попросту не мог занять. По-скольку каждый был не на своем. И мне казалось, что не только кино, вся наша жизнь ужасно непро-фессиональна. Словно мир был придуман для того, чтобы не пытаться найти свое место, а вовремя за-нять чужое. При этом профессиональной остава-лась только природа. Поскольку медведь никогда не будет летать — ему это не нужно. А соловей не станет жить в берлоге. И береза вряд ли позарится на цветочный горшок... Я подумал, может, было бы правильнее, если бы при рождении каждый знал, по какой дороге идти. Неплохо бы изобрести прибор, указывающий на определенные способности и та-ланты. Впрочем, и этот номер с людьми бы не про-шел. Наверняка они тут же придумали бы механиз-мы, заставляющие играть этот аппарат под их дудку. Какой честности можно требовать от бездушной ма-шины, если люди ее игнорируют?! И почему-то стре-мятся к противоестественному для живого существа чувству дисгармонии. Впрочем, разве я — не один из них? Я разве сознаю, что принял на себя чужое лицо и судьбу? И понимаю это, в отличие от других. Но разве от такого знания я стал лучше?..

Я очнулся от визгливого голоса Лютика.— Ты что, уснул, придурок?! — На меня посыпался

шквал нецензурных слов, с помощью которых Лю-тик утверждался как режиссер. На этом утвержде-ние и заканчивалось. — Так, повторим сцену первой встречи этого идиота с Альбиной! Биночка, лапочка, сосредоточь свое внимание на этом уроде!

Лютик бесцеремонно ткнул в меня толстым паль-цем. Все начиналось по-новому.

Вообще это было удивительно. Там, в другой жизни, я был довольно скованным человеком. При встрече даже со знакомыми людьми мои жесты ста-новились неловкими, а слова — нескладными. Здесь же, среди толпы, я чувствовал себя очень свобод-но. Можно даже сказать, свободнее других актеров. Возможно, потому, что я окончательно уничтожал в себе Даника и становился другим человеком — дале-ким Ростиком, мне нечего было стесняться.

Я смело приблизился к Альбине. Она зарделась от счастья, ей это удалось, поскольку она в этот мо-мент не играла.

— Так, изобразите поцелуй! — по-прежнему орал Лютик. — Страстный поцелуй! Ты что, Неглинов, целоваться совсем разучился?! С каких это пор?!

94 юность • 2013

пРоза

Да, сценарист, похоже, ни разу не встречался с девушкой, если решил, что при первой встрече вот так лихо можно ее поцеловать. Но Альбина была мне так безразлична, что я поцеловал ее искренне, легко, почти страстно. За Ростика.

Лютик не унимался, он бегал взад-вперед, раз-махивал руками и что-то пытался доказать благим матом, правда, никто не понимал, что. Лютик во всю прыть изображал из себя режиссера. Я ему не противоречил, помня, как он хорошо смотрелся бы в мясной лавке. Вдруг визг Лютика резко оборвал-ся. Я в недоумении оглянулся. И без того маленький Лютик, сгорбившись, стоял перед продюсером Зале-товым, и меня не покидало чувство, что он все же мечтает поцеловать ему руки.

Залетов отозвал Лютика в сторону и долго ему что-то объяснял. Тот беспрерывно кланялся, при-жав к груди пухлые ручки.

— Так! — наконец громко выкрикнул в рупор Лютик. Но уже голосом не хозяина, а приказчика. — Посторонних прошу удалиться. Будет сниматься ин-тимная сцена.

— Что значит интимная? — опешил я.— Что?! Как — что!!! Ты не учился в киношной

альма-матер?!— Учился, но нас там интимным сценам не учи-

ли, — наугад отрезал я.Лютик на секунду смешался. Видимо, я попал

в точку. Хотя, возможно, Лютик понятия не имел, чему учат в кинематографических вузах.

— Интимные сцены можно назвать и проще, — от-ветил Песочный, и при этом его глазки заблестели, словно в них капнули подсолнечного масла. — Мож-но назвать — сцены любви.

Я оттащил Лютика в сторону.— Слушай, ты! — я схватил его за ворот спор-

тивной куртки и слегка приподнял. — Ты порнуху снимать собираешься?! Так вот, поди объясни это-му жирному индюку, что или я сейчас же уйду, и он меня больше никогда не увидит, или пусть отменяет свою пошлость. Можешь добавить, что он мне дол-жен платить дополнительно, что я с его чучелом во-обще целуюсь!

— Все! Понял! — Лютик испуганно поднял тол-стые лапки вверх, словно сдаваясь. — Только о чу-челе я не заикнусь, и не проси.

После переговоров мы пришли к компромиссу. Альбина расстегнет кофточку, и на этом интимная сцена закончится.

Надо сказать, эта серая мышка с удовольствием позировала и перед камерой, и передо мной, и перед всей съемочной группой. Но более омерзительной была реакция Песочного, который почти дрожал, глядя на свою бесцветную, облезлую жену.

Лютику все же досталось от Песочного. За меня. Он не иначе как требовал обнаженного «крупняка» своей жены, причем вместе со мной. Но поскольку я этому категорически противился, Песочный от души поносил Лютика, разве что не хлестал плетью, как верного холопа.

Вообще, Лютик мгновенно понял, кто хозяин на съемочной площадке, и старательно выполнял все его указания. Он набрал группу, целиком и полностью следуя указаниям Залетова. Все — друзья Песочного, родственники и знакомые. И лишь я не вписывался в этот круг. Я вдруг почувствовал силу, поскольку Пе-сочный меня выгнать не мог из-за влюбленной в меня жены. Ситуация была до того абсурдной, что иногда мне казалось, будто действительность — просто кино, все кругом сплошное кино. Если бы я воспринимал это как реальную жизнь, то, пожалуй, свихнулся бы. Но я еще помнил, что жизнь совсем другая. Она там, где сторожка утопает в зеленых соснах, где шумит и бьется в ставни ветер, где соловьи поют по ночам и радостно лает собака, где девчонка в цветном сарафа-не и с зеленкой на острых коленках лазает по деревь-ям, а сельский доктор со старомодным чемоданчиком посещает больных... Если бы я этого не помнил, то, пожалуй, возненавидел бы жизнь. Но это было всего лишь кино. А я — всего лишь Ростик в этом кино. Ко-торое я тихо ненавидел.

Кое-как эта сцена была снята. И если бы я хоть на грамм был искушенней в любви, то с самого на-чала понял, что эта сцена для меня не интимна, а опасна. Но я мало знал женщин. Раньше я думал, что они такие же добрые и преданные, как собаки (это Валька). Потом — что коварные и лживые, как змеи (это Лида). Но то, что серенькая мышка может быть опасна, я и не подозревал.

Альбина отловила меня на выходе. Ничего не по-дозревая, я поджидал Лютика, который, как всегда, где-то бегал, улаживая дела и посекундно благода-ря Бога в лице Песочного, что тот сделал его кино-режиссером. Впрочем, Лютик уже начинал путать Бога и Песочного, молясь то одному, то второму попеременно.

Я уже докуривал вторую сигарету «Парламента» (помня о вкусах Ростика), как чьи-то влажные руки закрыли мои глаза.

— Ты что, спятил, Лютик, я тебе не девушка, — по-пытался я вырваться, наивно думая, что такие влаж-ные ручонки могут принадлежать только моему другу.

— А это не Лютик. И хорошо, что ты не девушка, — услышал я жалобный писк. И обернулся.

Передо мной стояла Альбина. В темных оч-ках, зеленой косынке, повязанной под подбородок, длинном ярко-красном дорогом плаще и желтых

95№ 3 • март


туфлях на высоких каблуках, она представляла со-бой настоящий светофор. Словно на маскараде, где легко удается сотворить себе яркий образ.

— Тебя подвезти? — Она кивнула на красный «ягуар» с зеленым откидным верхом, который был под стать ее наряду.

Я пожал плечами.— Спасибо, конечно. Но нам с Лютиком нужно

еще обсудить важное дело. — Я инстинктивно по-чувствовал, что нужно смываться.

— Все важные дела здесь решаю я, — твердо про-пищала она, да так, что мне стало не по себе. Показа-лось, если бы она сняла с себя маскарадный костюм, мне было бы безопаснее.

— Так что мы обсудим... Важного? — повторила она еще более твердым голосом.

— Есть вещи, которые решают только мужчины. Наедине! — довольно резко отрезал я.

— Но есть и другие вещи. Которые решают муж-чина и женщина. Наедине! — не менее резко отреза-ла она. И это был вызов.

Если бы я видел ее глаза, мне было бы про-ще. А так я словно разговаривал через затемненную витрину. И даже не знал, слышат ли меня.

Она меня слышать не хотела. Вообще я впервые сталкивался с таким перевоплощением и уже начи-нал понимать, почему Песочный на ней женился.

— И все же, боюсь, нам не по пути, — не сдавался я. — Хотя если ты хочешь подвезти нас с Лютиком...

— А ты не хочешь обсудить важные дела с моим мужем вместо Лютика? — Она пыталась поставить меня на место. — Съемки только начались, и у моего мужа хватит денег, чтобы переключиться на новый фильм, а этот заморозить. С новым героем. Бесхоз-ных сценариев и артистов по горло. — Она резко провела ладонью по шее.

— Ты мне угрожаешь? — Я неожиданно расхохо-тался. — Но, милая Бина, ты одного не поняла — мне абсолютно все равно, в каком кино сниматься.

— Но, очевидно, не все равно — будешь ли ты сни-маться вообще?

Из студии выскочил взмыленный Лютик. Я так обрадовался его появлению, что готов был бросить-ся ему на шею. Но Альбина резко потянула меня за рукав.

— А твоему другу и подавно не все равно — будет ли он вообще режиссером.

Я подумал, что это, возможно, самое лучшее, чтобы Лютик никогда больше не снимал, а я не сни-мался. Но Альбине объяснить этого не мог. И уж тем более Лютику. Она расценила мое молчание как слабость.

— Советую тебе быть сегодня вечером дома. И тем более советую поднимать трубку.

Альбина резко развернулась на каблуках, как солдат, и быстрым шагом направилась к своему красно-зеленому «ягуару».

— Что-нибудь случилось? — не на шутку встрево-жился Лютик.

— Знаешь, друг, — хлопнул я его по плечу. — Как там у вас говорят, лучшее кино — вино.

— Вот это верно! — обрадовался Лютик, даже за-быв про Альбину. — Тем более ты же бросил пить, так что можно по этому поводу спокойно напиться.

А я подумал, что как только Ростик пить бросил, я тут же начал. А может, просто продолжил — за него. Какой же он хитрый, чертяка.

— Так куда держим путь? — спросил нас лохма-тый таксист, едва мы бухнулись на заднее сиденье машины.

Лютик повернулся ко мне и хитро сощурился.— Что, Ростя, а завалимся мы в твое излюбленное

местечко. Ты это заслужил!У меня все в груди похолодело. Я понятия не

имел об излюбленном местечке Ростика.— В конце концов, ты с него всегда начинал пе-

ред съемками. И хотя клипы получались не самыми удачными, с деньжатами все было в ажуре. Во вся-ком случае, никто нас не обманул. А это много на сегодняшний день значит!

— Отправимся, — вздохнул обречено я.Лохматый таксист нетерпеливо поерзал на си-

денье.— Ну же, мужики, куда держим путь в конце-то

концов?!— В «Дубравку», — сказал Лютик и назвал адрес.Я похолодел. Это было именно то кафе, в кото-

ром я впервые увидел Ростика и где он забыл пальто с деньгами и документами. Я прикрыл глаза. Конеч-но, можно сейчас наотрез отказаться. Не думаю, что Лютик был таким уж апологетом примет, и, пожа-луй, ему все равно, где пить. И все же я решил ис-пытать судьбу, заметив, что мне это даже нравит-ся. И хотя нервишки пошаливали, я надеялся, что фортуна вновь приветливо подмигнет мне.

Безусловно, я не рассчитывал, что в кафе увижу сидящего на том же месте Ростика. И все же когда мы с Лютиком переступили порог «Дубравки», мои ноги слегка подкосились. Я бросил быстрый взгляд на столик, за которым когда-то сидел мой двойник. Столик был пуст. А вдруг меня запомнили офици-анты? Тем более если Ростик разыскивал свои вещи, они наверняка сейчас расскажут все... И все же я ре-шил идти ва-банк. И даже предложил сесть за тот же столик. Это был в некотором роде вызов судьбе.

В кафе было многолюдно. Здесь ничего не изме-нилось. Обшарпанные столики, круглые окошки, на стене плохая картина, изображающая осень. Даже

96 юность • 2013

пРоза

публика та же, в основном состоящая из студентов и обедневшей интеллигенции. И хотя я не помнил ни одного официанта в лицо, подозревал, что и они остались теми же.

Я тщательно изучал неприхотливое меню, ста-раясь не поднимать взгляд. И когда Лютик силой вырвал его у меня из рук, уже знал наизусть весь пе-речень блюд.

— И все же, Ростя, я никогда тебя не понимал. — Лютик почесал лысый затылок. — И чего ты торчал тут целыми вечерами? Хотя да, подозреваю, здесь легче напиться, чем в японском ресторане.

Лютик обвел взглядом неуютное, мрачное кафе с маленькими круглыми окнами в решетке.

— Как в тюрьме. И контингент подходящий.— Контингент, к твоему сведению, гораздо луч-

ший, чем на съемочной площадке, — огрызнулся я. — Ты ведь тоже, подозреваю, не из графьев.

Лютик тоненько захихикал, и его круглые ма-ленькие глазки, похожие на окошки кафе, забегали по моему лицу. Я же старался по-прежнему не под-нимать головы, таким образом надеясь укрыться от официантов. И все же чувствовал на себе их пытли-вые взгляды. А раз не выдержал и мельком взглянул на стойку бара. И тут же заметил, как они о чем-то шушукаются, откровенно указывая на меня. Все, ко-нец, подумал я. Впрочем, успокоил себя тем, что в разоблачении есть и положительный момент — я избавлюсь от Альбины и всех так называемых кол-лег. Правда, небо в клетку стало теперь гораздо ре-альнее, чем решетчатые окошки в кафе... Очнулся я от нерадужных мыслей, когда Лютик со всей силы хлопнул меня по плечу.

— Ты чего, парень! Где витаешь, возвращайся на землю, космонавт! Уже приехали!

Я вдруг резко поднял голову вверх и посмотрел мимо Лютика. Официанты, не отрываясь, продол-жали пялиться на меня.

— Так вот, — Лютик продолжал свою мысль. — Может, я и не из графьев, но об этом не обязательно знать. И тебе советую, когда у нас будут брать ин-тервью, молотить что угодно. Только не про свое ра-боче-крестьянское происхождение. Придумай себе прадедушку — владельца заводов, газет, пароходов или еще чего-нибудь... Я лично уже все про себя выучил. Моя прабабка была фрейлиной император-ского двора, усек? И кто докажет? Я вообще понял, что все проглатывается, абсолютно все. Даже если я завтра объявлю всему миру, что красивее Алена Де-лона, поверят! Вот ей-богу, поверят! А если к этому присовокупить еще парочку статеек о моей неотраз-имости и графском происхождении, то...

Я внимательно посмотрел на Лютика, словно увидел его впервые. Маленькие круглые глазки с

каким-то бурым отливом, как у кролика. Красная толстая морда, пухлые, маленькие, вечно потные ручонки... А ведь и впрямь могут поверить, что Лю-тик красивее Алена Делона, неожиданно подумал я. Раньше бы мне такое в голову не пришло. Но рань-ше я был совсем другим и слишком хорошо думал о человечестве.

Прямиком к нашему столику направлялся ху-дой и очень прямой официант, словно его спина была стянута корсетом. Все, конец, в очередной раз подумал я. И даже не заметил, как пробубнил себе под нос:

— Конец фильму.— Чего? — не понял Лютик. — Какому фильму?

Сплюнь три раза! Фильм еще только начинается.Я уже не смотрел на официанта, а только слушал,

как он приближался к нам. И мне показалось, что сейчас раздастся милицейский свисток. Я почув-ствовал себя по меньшей мере Гришкой Отрепье-вым, претендующим на царский престол.

Наконец я поднял голову и наткнулся взглядом на улыбку до ушей, которой светился официант.

— Чрезмерно рады вас здесь видеть, Ростислав Евгеньевич, — запыхавшись от волнения, начал он. — А мы уж переживали, куда вы пропали, боя-лись, вдруг чего случилось. Но, слава богу, увиде-ли вас в замечательной рекламе кофе, и отлегло от сердца. Вы знаете, Ростислав Евгеньевич, мы даже заказали эту марку кофе для нашего ресторана. Это наверняка ваш любимый сорт, вы с таким удоволь-ствием его пили!

У меня отлегло от сердца, словно после мощного удара форварда мяч прошел мимо ворот, которые я защищал. И краем глаза заметил, что при упомина-нии о кофе Лютик поморщился, словно от зубной боли. И назло этому новоявленному графу сделал заказ.

— Так, замечательно, пожалуйста, две порции рубленых зраз с грибной начинкой, тушеный кар-тофель... И, безусловно, кофе! — торжественно за-ключил я. — По две, нет, пожалуй, по три чашки для начала. А там посмотрим.

— И ничего крепкого? — искренне удивился официант, видимо, вспоминая мое сомнительное прошлое.

— Завязал! А у моего друга — язва, — я указал на Лютика. — К тому же не позволяет социальное по-ложение. Он из графьев.

Официант с благоговением посмотрел на Лютика и даже слегка ему поклонился. Он поверил с первого слова. Лютик за его спиной показал мне кулак.

— Но для такого почетного гостя и такого из ряда вон выходящего случая у нас есть прекрасное розо-вое мартини.

97№ 3 • март


Лютик за спиной официанта показал большой палец в знак одобрения.

— Ну что ж, — вздохнул я, — мартини так мар-тини. Оно, я слышал, лечит язву. Правда, не знаю, пьют ли его графья.

— Пьют, пьют! — обрадовался официант. — Да-веча сам потомок графа Волконского заказывал, он тоже артист, вы наверняка знакомы.

— Ну, если потомок графа Волконского... — Я раз-вел руками и на секунду представил этого потомка. Если он похож на Лютика...

Лютик тем временем не отрывал взгляд от меню. Что-то его покорило.

— А что такое «картофельные поросята»? — с бла-гоговением спросил он.

— О, это очень вкусно! Наше фирменное блюдо. Кусочки поджаренной свинины обертывают в кар-тофельное пюре, смазывают яйцом и выпекают в духовке. Воистину графское блюдо! Любимое блю-до графа Волконского!

Лютик громко проглотил слюну.— Мне, пожалуйста, вместо зраз пару-тройку «по-

росят», — попросил граф Лютик, воздев руки к об-шарпанному потолку.

Официант побежал исполнять заказ. А Лютик довольно потирал руки в предвкушении праздника.

— Эх, вспомни рожу этого Волконского! И его настоящую фамилию! — Он расхохотался во весь голос.

Ничего вспомнить я не мог, поскольку просто не знал. Но на всякий случай расхохотался вслед за Лютиком. Видимо, я оказался прав: граф Волкон-ский мало чем отличался от моего приятеля графа Лютика.

После третьего бокала мартини и «картофель-ных поросят» Лютик сам стал походить на поросен-ка. Вдруг он вспомнил про Альбину, и в его свиня-чьих глазках появился испуг.

— Слушай, дружище, а о чем ты все же спорил с Биной? Что-то мне не понравилось выражение ее лица, — с тревогой спросил он.

Я подробно изложил наш разговор. Лютик встре-вожился еще больше и заерзал на стуле.

— Ну и... — начал он, заикаясь и подобострастно заглядывая в мои глаза, прямо как в глаза Песочно-го. — И что теперь собираешься делать?

— Как — что? — Для меня это было очевидным. — Послать ее подальше.

Лютик от возмущения подпрыгнул на месте и задел локтем початую бутылку мартини. Та пере-вернулась и свалилась прямо на колени моему при-ятелю, залив его штаны. Но Лютик этого не заметил. Он машинально взял бутылку и так же машинально разлил вермут по рюмкам.

— Ты сумасшедший. — Он залпом выпил бокал. — Ты определенно сумасшедший. Нет, я тебя не узнаю. Более того, я тебя не понимаю и не принимаю. Отка-зываюсь понимать! Все, что ты тут болтаешь, — это полный бред. Бред сумасшедшего. Послать подаль-ше! Нет, вы такое слышали! — Лютик обернулся и вновь, театрально воздев руки к протекающему по-толку, громко повторил: — Нет, вы слышали!

На нас удивленно обернулись соседи. Они так хо-тели услышать, что же такого поведает удивитель-ного маленький толстенький человечек со свиня-чьим взглядом.

— Прекрати, Лютик, — процедил я сквозь зубы. — Или я пошлю тебя тоже. Всех, черт побери, пошлю!

— Все-все-все, — прошептал мой друг, перегнув-шись через столик ко мне и дыша перегаром. — Толь-ко ты скажи, чудище, ну, чтобы я понял. Ну хотя бы немножко, ну хотя бы вот столечко. — Лютик показал толстый мизинец. — Тебе же раньше все равно было. Ты же за любой юбкой гонялся. А помнишь, чтобы получить какую-то зачуханную ничтожную рольку, ну просто мерзенький эпизодик, ты готов был соблаз-нить ту страшную продюсершу, которая тебе в бабки годилась. Но, главное, таки соблазнил! И ничего! Жив остался! Эпизодик получил! А от продюсерши отде-лался легким испугом! Что? Забыл?! Или ты себя те-перь звездой возомнил? Так опустись на землю, при-дурок! Чтобы на звездный олимп залезть, нужно по меньшей мере кучу грязи на грешной земле сожрать! Так вот и жри! А потом водворяйся на небо, сколь-ко тебе захочется. К тому же эта серенькая мышка по сравнению с той продюсершей просто Мона Лиза! Ты ей ноги целовать должен! И запомни, чтобы самому диктовать правила, нужно поначалу этим правилам подчиниться. Усек, моя лапочка? — Лютик легонько потрепал меня по щеке, да так приторно-ласково, что это ударило сильнее любой пощечины.

Да, Ростик был еще тот жук. Похоже, безо всяких принципов. Хотя какие в кино могут быть принци-пы? Это же всего лишь кино.

— Да, но... Лютик! — Я отрицательно помотал го-ловой. Язык мой слегка заплетался. И с каких это пор я стал так быстро пьянеть? Раньше у меня от та-кого вина ум только прояснился бы. — Нет, Лютик... Но пойми... То было раньше. Ну не нравится мне эта серая крыса. И у нее к тому же муж, тоже тип еще тот. Ты хочешь, чтобы он меня пристрелил?

Лютик захихикал в ладошку.— Да он, может, тебе только спасибо скажет.Это было выше моих сил. Я тяжело поднялся и

направился к выходу. Но маленький Лютик силой вернул меня на место. И вновь зашипел мне в лицо:

— Ты, сволочь, меня хочешь подставить, да? Ну же, говори, ты хочешь перечеркнуть мне всю музы-

98 юность • 2013

пРоза

ку? У меня, может, только настоящая жизнь начи-нается. Я тебя по этим тупым рекламам таскал, ты на моем горбу, можно сказать, квартиру купил, а теперь — старые друзья пошли к черту, да? Так по-нимать?

Я схватился за голову. Лютик никогда не был мне другом и никогда им не станет. Это друг Рости-ка. И Ростик, похоже, от Альбины бы не отказался.

— Да она от меня потом никогда не отцепится. — Нет, я определенно тебя не узнаю. Ты как пить

бросил, слегка тронулся. Уж что-что, а ловко сбегать от неинтересных женщин ты всегда умел. Тем более тут и сбегать не нужно. Да тебя после этого сериала на руках носить будут, даю слово! Ты же сам об этом так мечтал! Сколько ради этого крови у других вы-сосал, скольких подставил! А тут — все само в руки течет. Главное, чтобы не утекло сквозь пальцы. Вот ты и постарайся. Попотей, попыхти. И не играй в со-весть. У тебя ее никогда не было! А после этого кина начнется наше с тобой настоящее. И мы сможем уже выбирать. И ты наплюешь на всех продюсерских жен, вместе взятых. А теперь уж, изволь, играй по всем правилам. Тем более тебе это не впервой.

— И ты серьезно веришь, что на такой гадости можно сделать настоящее искусство?

— Не на такой, так на другой, — хихикнул Лютик и посмотрел на часы. — Но все равно на гадости. И не строй из себя святошу. Ты это знаешь лучше меня. Или почти как я.

Я подумал, каким должен быть Ростик, если Лю-тик его лучший друг. И все же мне было странно, что Лютик его так и не узнал. Они, похоже, не один год знакомы. Правда, не с детства и не со студенческой скамьи, что упрощало дело. Они познакомились на киностудии. И их дружба ограничивалась съемка-ми клипов и пьяными загулами. Разве за это время можно распознать человека и тем более стать настоя-щими друзьями? Поэтому для Лютика я ничем не от-личался от Ростика. А мои разговоры насчет совести он принимал за пьяную прихоть зарвавшегося арти-ста, и не более. Так что для большей достоверности я принял уставший от славы вид. И театрально провел ладонью по вспотевшему лбу. Ну почему я не оказал-ся близнецом какого-нибудь простого честного рабо-тяги? Я готов был разгружать мешки или добывать уголь, только бы не торчать в этой пропитой и про-куренной забегаловке, которую официант почему-то именовал рестораном. Вместе с этим толстомордым типом, жующим «картофельных поросят» и называ-ющим себя моим другом.

Лютик вновь взглянул на часы.— Так что вали домой, дружище, она скоро будет

звонить. И смотри, без фокусов. Иначе и впрямь на-ступит конец фильма.

Мы подозвали официанта. Такой же прямой, он важно поставил на столик поднос с шестью чашеч-ками рекламного кофе. Лютик протестующие под-нял лапки вверх.

— Это вам за наш счет, — важно сказал граф Лю-тик и многозначительно посмотрел на меня.— Пей-те на здоровье.

Тяжело вздохнув, я вытащил свой бумажник. Одно утешало, что Ростик, при всей его продажной душонке, не слыл скупердяем. Тоненький официант подобострастно посмотрел на Лютика и, заикаясь, вымолвил:

— А вы знаете... В вас сразу видно графское проис-хождение. Этакий благородный взгляд, осанка...

Я смотрел на свинячьи налитые глазки Лютика, на его жирную тушу, еле уместившуюся в кресло, и готов был расхохотаться.

— А вы знаете, — еле сдерживая себя, обратился я к официанту, — Международная академия кино-искусства признала его более красивым, чем Ален Делон.

— Ну, это неудивительно, — официант развел не-доуменно руками, словно поражался, кто еще в этом может сомневаться.

Я уже ничему не удивлялся.И мы покинули кафе. Лютик важно шагал впе-

реди меня, снисходительно оглядываясь и небрежно бросая реплики в мою сторону:

— Впрочем, чему здесь удивляться? Кто, в конце концов, этот Ален Делон? Так, смазливая рожа, и не более. Я вот подумываю о роли Ромео. Да, да! Новая интерпретация. Кто сказал, что Ромео должен быть безусым хорошеньким мальчиком? А не зрелым ин-тересным мужчиной?! Шекспир бы мне пожал руку! За оригинальное осмысление великого произве-дения!

— А на роль Джульетты можно пригласить сто-летнюю старуху с внешностью Бабы-яги, — съяз-вил я.

Лютик приостановился и почесал лысый затылок.— Это мысль! В конце концов, любви все возрас-

ты покорны. И кто сказал, что в Бабу-ягу нельзя влюбиться!..

Едва переступив порог дома, я услышал непрерыв-ный звонок. Я долго сидел, крепко вцепившись в трубку, так и не решаясь ее поднять. Наконец по-сле некоторых раздумий я признал себя проиграв-шим. И нисколечко не удивился этому писку серень-кой мышки. Зажмурив глаза, я пытался вникнуть в смысл ее слов.

— Так, я сейчас же приеду. Ты назови адрес и по какой дороге лучше ехать, чтобы не застрять в пробках!

99№ 3 • март


Если бы я разбирался в маршруте, я бы наверня-ка подсказал тот путь, на котором она застрянет на всю ночь. Но я плохо знал географию города. Поэ-тому покорился и указал лишь адрес.

— Кати по той дороге, которая тебе удобна. Я тебя встречу у подъезда.

Я принял душ, налил себе полный стакан брен-ди и выпил, уже начиная понимать, почему спи-вался Ростик. Как еще можно было принять старую продюсершу, если не напоить свою совесть? И как я могу встретить жену продюсера, если не напиться? После стакана бренди на душе потеплело. Бунтую-щая совесть слегка успокоилась. Бренди подавляет любой бунт.

Через полчаса я спустился вниз. И столкнулся нос к носу с Ритой и Джерри. Пес радостно завилял хвостом и поднялся на задние лапы, чтобы лизнуть мое лицо.

— Ну-ну, собака. Ты хороший парень. Только от меня пахнет слегка перегаром. Думаю, тебе это не понравится.

Джерри, лизнув меня в губы, громко несколько раз чихнул.

— Опять обсуждали важные дела? — понимающе спросила Рита.

— Да, и похоже, на этом вечер не закончился.— А я вас долго ждала, чтобы вместе выгулять

Джерри. Но так и не дождалась. Может, еще прогу-ляемся?

Я погладил Риту по светлым коротким волосам, как маленькую. И ее желтый беретик слегка сбился на бок.

— Нет, Рита. Не стоит. Да и Джерри уже домой просится. Он, похоже, устал.

Я понял, что Рита очень долго гуляла с собакой в надежде встретить меня у подъезда. Слава богу, я как-то незаметно прошмыгнул мимо нее.

— Мне так не хочется домой. — Рита поежилась.— А мне вот хочется, — ответил я скорее себе,

вглядываясь пустым взглядом в безмолвную ночь. — Мне так хочется домой...

Еще мне хотелось добавить, что у меня нет дома. А если и есть, то чужой. Но Рита этого бы не поняла. Она и так плохо понимала меня. Возможно, это ее и притягивало.

— Тогда почему вы не дома?— Почему? — с удивлением переспросил я. Дей-

ствительно, все так просто. — Почему... Ты иди, Рита, мне нужно дождаться одного человека.

— Ту белокурую кудрявую женщину?Если бы, вздохнул я про себя. Любашу я воспри-

нимал как ангела по сравнению с Альбиной. К тому же от Любаши было проще отделаться.

— Почти, — неопределенно ответил я. — В общем, женщину. И какая разница — какую, — раздраженно прибавил я, злясь на себя. Но Рита приняла раздра-жение на свой счет и, резко повернувшись, скрылась с Джерри в подъезде.

И тут меня осенило. Хмель на воздухе быстро рассеялся, и совесть вновь взбунтовала против встречи с непрошеной гостей. Я должен был выкру-титься во что бы то ни стало. И бросился в подъезд вслед за Ритой. Она уже открыла свою дверь, пропу-стив Джерри вперед, но я успел схватить ее за руку и оттащил в сторону.

— Не обижайся на меня, девочка. И если я тебе хоть капельку симпатичен, будь другом — выручай.

Щечки Риты зарделись. И она опустила взгляд.— Я не понимаю...— Я еще сам ничего не понимаю, но поверь на

слово, мне эта встреча ни к чему. В общем, я ниче-го не могу тебе сейчас объяснить, а лишь попрошу. Позвони мне через часик, а, Ритка? Ну позвони, по-жалуйста. — Я вкратце рассказал, что нужно делать, и бросился вниз по лестнице встречать Альбину.

Едва я выскочил на улицу, как подъехал серебря-ный «вольво». Я облегченно вздохнул. Насколько я помнил, Бина разъезжала на красненьком автомо-биле. Может, она и впрямь застряла в пробке и не доберется до меня, с надеждой подумал я. Но наде-жда была напрасной, а радость недолгой. Из сере-бряного «вольво» вышла Альбина. В серебряном платье и серебряных туфлях на высоких каблуках. Похоже, она одевалась исключительно под цвет ав-томобиля. Сколько же у нее автомобилей? И сколь-ко еще ей предстоит их купить, поскольку одежды было наверняка гораздо больше?

— Ты прекрасно выглядишь, Бина. — Я вовсю старался изобразить из себя галантного кавалера. Несмотря на серебристое платье, она по-прежнему была всего лишь серенькой мышкой. Определенно, ей нужно носить темные очки.

Мы прошли в дом, и я, усадив ее в плюшевое кресло, бросился на кухню, изображая теперь уже гостеприимного хозяина.

— Я голоден, как черт! — орал я ей. — Сейчас мы с тобой отужинаем. Ты включи телевизор! Или маг-нитофон!

Я посмотрел на часы. До обещанного звонка было еще полчаса. И эти полчаса мне нужно чем-ни-будь занять, только бы не остаться с мышкой нае-дине. Я принялся чистить картошку. Но оказался слишком самонадеян: кто ближе к ночи станет есть жареный картофель, кроме меня?

Бина появилась в дверях и с удивлением смотре-ла, как я орудую ножом.

100 юность • 2013

пРоза

— Прекрати этот цирк! — взвизгнула она. — Я при-везла все что нужно!

Я вздохнул, двинулся в ванную и, включив кран, долго смотрел на воду, умоляя время идти побы-стрее. Время же в отместку ползло все медленнее и медленнее.

Когда по настоятельному зову Альбины я поя-вился в комнате, на столике уже стояли открытая бутылка мартини, оливки, аккуратно разложен-ные на тарелочке, и гроздья крупного винограда в вазе. Я же был голоден, как черт. И разозлился. Бина полулежала на моем диване, одно плечо ее было оголено. Это взбесило меня еще больше. Но я тут же взял себя в руки.

— Чудесный стол! — Я всплеснул руками и слегка переиграл.

Бина подозрительно на меня покосилась и про-тянула руки. Я присел на краешек дивана. И ле-гонько убрал жиденькие волосы с ее лица. Тут же разлил вино по бокалам. И залпом выпил. Совесть не успокаивалась. Мне по-прежнему было тошно. Бина вдруг потянулась к бра, щелкнула выключа-телем, обвила мою шею руками и почти силой при-жала мою голову к своей груди. Я старался думать, что она ничем не хуже Лиды, с которой мы провели в Сосновке прекрасный месяц и которую я целовал с удовольствием. Я старался думать, что Бина до-вольно симпатичная девушка, что она ничего пло-хого мне не сделала. Я старался со всех сил так ду-мать, но мои старания разбивались о взбешенную совесть. Бина жадно целовала мои губы, подборо-док, плечи, а я с ненавистью поглядывал на часы.

— Ну же, скажи что-нибудь, Ростик, — томно шептала она. — Я так в тебя влюблена, скажи мне, ну же...

И раздался телефонный звонок, который обо-значил мое спасение.

— Не поднимай! Я приказываю, не поднимай! — закричала Альбина, но было поздно, я вскочил как ошпаренный и бросился к трубке. И услышал такой приятный, такой родной голосок Риты.

— Да, Вика? Удивлен, конечно, удивлен. Я не ду-мал, что это так срочно. Ты прямо сейчас собира-ешься приехать? Может быть, завтра с утра? Нет? Ну что ж, это ведь и твой дом тоже...

Я со злостью бросил трубку на рычаг. — Вот чертовка! — Я старательно изображал

злость. — Нет, это же надо! В самый пикантный момент! Ну не гадюка ли? Словно все чувствует! Понимаешь, что я могу сделать?! Мы же еще жена-ты. И это ее квартира пока не меньше, чем моя. Ей, видите ли, нужно забрать какие-то важные записи, — я тараторил текст, стараясь не столкнуться взгля-дом с Биной. Но когда нечаянно на нее взглянул, то

испугался. Она сидела напротив меня неподвижно, как статуя, впившись своими серыми глазками в мое лицо. Она не верила ни единому моему слову.

— Я не верю ни единому твоему слову, — тоненько, но решительно пропищала она. А я вдруг некстати подумал, что по всем законам природы у нее должен быть хриплый командирский баритон. А этот пис-клявый голосок она всего лишь придумала, и дается он ей нелегко. Мне даже хотелось сказать ей, чтобы она не принуждала себя пищать.

— Это ложь, — вновь взвизгнула она, и я понял, что нужно держаться, как на допросе. Она была да-леко не простушкой, как я подумал с первого взгляда.

— Клянусь тебе, Бина! — Я даже присел перед ней на корточки и взял ее влажные руки в свои. — Клянусь всеми богами. Разве ты не знала, что я же-нат? Я тебе даже паспорт могу показать. — Я уже со-бирался броситься за паспортом, но она силой меня усадила на место, на колени.

— Я прекрасно знала, что ты женат! Я все про тебя знаю! Все, абсолютно!

Она так это заявила, что я даже испугался. Пожа-луй, она знала больше, чем я сам.

— Ты давно не живешь со своей женой и поче-му-то теперь, в двенадцать ночи, когда у тебя жен-щина, она вдруг вздумала к тебе заявиться.

Мои ноги затекли, и я медленно поднялся.— Я тебя не понимаю, Биночка. Ты что, наме-

каешь, что я сам рассказал жене, что у меня будет дама? Если хочешь знать, ты — первая женщина, ко-торая после нашего расставания переступила порог этого дома.

— Я все равно тебе не верю! Не знаю как, но ты все подстроил.

Альбина поправила платье, прикрыла оголенное плечо, схватила сумочку и решительно застучала каблучками к выходу. Лютик мне этого никогда не простит. Я бросился вслед за ней. И как мог, горячо обнял ее за плечи.

— Ну же, не дуйся, препятствия только усиливают любовь, разве не так?

— Когда их слишком много, любовь может пре-вратиться в ненависть. А если я кого-нибудь нена-вижу...

Я подозревал, что тому уж точно несдобро-вать. И страстно поцеловал Бину в губы. Я вообра-зил, что мы играем очередную сцену. Играть я умел. Бина слегка обмякла в моих объятиях и ответила на мой поцелуй. Похоже, она меня простила...

Проводив ее к машине и дождавшись, когда она уе-дет, довольный, что выкрутился, я бегом заскакал вверх по лестнице. И вновь, как в далеком прошлом,

101№ 3 • март


в голове моей стучала фраза: «Домой, скорее домой». Из соседней двери показалось румяное личико.

— Ну и как? Все прошло нормально? — шепотом спросила Рита.

— Ага, — шепотом ответил я. И вдруг вспомнил, что Альбина оставила виноград, оливки и вино. — Хочешь, приглашу тебя на легкий ужин?

— Ой, так поздно, — испугалась девушка. И с опа-ской обернулась. — Вдруг мама проснется, а меня нет?

— А ты возьми с собой Джерри. Скажешь, что у него разболелся живот и срочно нужно было на ули-цу. Я жду, дверь не заперта.

Девушка радостно кивнула и скрылась за поро-гом. А я подумал, что так ловко научился изворачи-ваться и врать, даже самому противно. Впрочем, я давно усвоил, что изворачивание и ложь зачастую становятся всего лишь самосохранением. Там, в Со-сновке, все было настолько ясно и просто, как сол-нечный день, что бесстыдным враньем выглядел разве что снег в мае.

Я очень обрадовался приходу Риты. Усадил ее в кресло и укрыл ноги пледом. Рядом примостился большой и неуклюжий Джерри. Рита была для меня всего лишь ребенком, чуть-чуть влюбленным в меня и совсем не опасным. Я же ее совсем не любил и сра-зу решил, что мы сможем стать хорошими друзь-ями. К тому же у меня за все долгое пребывание в городе так и не появились друзья. А всякие Лютики были всего лишь приятелями Ростика. Рита, безус-ловно, тоже не моя знакомая, не я ее встретил и не я ее выделил в толпе. Она тоже для Ростика. И все же она была мне ближе всех. И с ней меньше всего при-ходилось притворяться и играть. Она знала Ростика не больше моего.

Девушка взяла с тарелки гроздь винограда и от-кусила неправдоподобно крупную ягоду.

— Удивительно это, — тихо сказала она, — вино-град в апреле.

— Тебе он не по вкусу?— Не знаю, он действительно безвкусный. Мне

нравится, когда все по сезону. Клубника в июле, а виноград в августе.

— Мне тоже нравится, когда все по прави-лам. У каждого овоща — свой месяц, а у человека — свое место.

— Вы это так грустно говорите, почему? Вы ведь на своем месте? — Рита внимательно на меня посмо-трела. Ее большие зеленые глаза светились в полу-мраке комнаты, как у кошки.

— Конечно, на своем, девочка. Но вот ты могла бы, к примеру, меня представить живущим где-ни-будь в лесу, в маленькой сторожке?

Рита улыбнулась. У нее была нежная, открытая улыбка.

— После рекламы кофе это трудно представить. Но... Вы ведь хороший артист, наверное, вам бы удалось сыграть лесника. Помните, вы мне расска-зывали, что репетируете новую роль? Расскажите еще... О чем эта история?..

— О чем? — Я пригубил мартини, мягкое тепло растеклось по телу. Там, в Сосновке, наверное, тепло, настоящая весна. И совсем скоро расцветет на могил-ке моей костюмерши молоденькая сирень. — О чем... Знаешь, так сразу и не расскажешь. Она об одном парне, этаком лесном дикаре, здоровом, бородатом, словно рожденном вместе с соснами и понимающем язык птиц и зверей. Иногда его называют лесным богом. Но он, конечно, не бог. Он не может спасти мир или хотя бы усовершенствовать его. Но он так же, как бог, его любит. Маленькую сторожку с пере-кошенной калиткой, куст сирени, на котором весной взрываются почки, завывание ветра по ночам и на-стойчивый стук дятла, а еще многое, многое другое. Но самым близким для него был друг...

— Это девушка? — встрепенулась Рита, и в ее гла-зах появился испуг.

— Нет, Рита, это всего лишь собака. Его зовут Чи-жик. — Мой голос дрогнул, и я погладил Джерри по рыжей шерсти. Он в ответ лизнул мою руку. — Чижик совсем не похож на твоего пса. Он совсем беспород-ный, но тоже рыжий, очень похожий на лису. Воз-можно, какая-то лиса и затесалась в его родо словной. Я... то есть этот парень, лесник, как-то нашел ранено-го пса в лесу, выходил и оставил у себя. С тех пор тот и стал его самым лучшим другом. А вот людей парень не знал, вернее, знал совсем мало.

— И никого не любил?— Любил, пожалуй. Без любви фильм был бы, на-

верное, скучным. Он полюбил приезжую девушку, совсем из другого мира, яркого, насквозь лживого. Но по сценарию возлюбленная его предаст. При этом героя горячо и преданно любит девушка из де-ревни, всем сердцем любит, но он предаст ее. И свое-го Чижика тоже. Пес уходит от него и умирает. В об-щем, все кого-то предают...

— Не так уж хорош ваш герой, если он предает со-баку. Самое безобидное существо. — Рита поставила тарелку с виноградом на место и облизнула губы.

— Ты же не читала сценарий, — резко ответил я. — Возможно, у него были на то причины. И возможно, он потом сильно раскаялся.

— Знаете, Ростислав Евгеньевич, я думаю, что сценарист не очень-то хорошо разбирается в жиз-ни. — Рита разволновалась и залпом осушила бокал вина. — Он сам, скорее всего, разбалованный ма-менькин сынок, дальше своей дачи и носа не пока-зывал. И собаки у него никогда не было. Разве мо-жет человек предать живое существо? И вы... Если

102 юность • 2013

пРоза

честно, не совсем подходите на эту роль. Вы ведь тоже не знаете этой жизни. Извините, но я буду от-кровенна. Ну какой из вас лесник? Вы такой лоще-ный весь, такой красивый, ухоженный...

Похоже, девушке вино крепко ударило в голо-ву. Я отобрал у нее бокал.

— Ты плохо разбираешься в искусстве, Рита. Ар-тисты играют и разбойников, и полярников, и ге-роев. И не обязательно, чтобы они были на них похожи.

Рита смутилась и покраснела. Джерри носом подталкивал ее встать с места. Он хотел домой.

— Нам пора, Ростислав Евгеньевич. Вы на меня не обиделись?

— Ну что ты, девочка.Я подумал, что Рита во многом права. Я все менее

походил на себя, на дикого парня из Сосновки.— Вы мне потом еще расскажете эту историю по-

подробнее, ну, чем она закончилась?— Обязательно, Рита.— А знаете... Ну, в общем, чтобы вам было проще

играть эту роль, я могу отвезти вас к своей тетке, у них там и лес, и озеро, и беспородная собака... Я могу многое рассказать и показать... А мой двоюродный брат научит вас стрелять из охотничьего ружья...

Я представил себе, как городской пижон, этакий модный артист в белом костюме, удивленно тара-щится на сосны и ели, аккуратно, чтобы не запач-каться, ступает лаковыми ботиночками по земле и со страхом прикасается к ружью. А здоровый боро-датый мужик объясняет ему премудрости деревен-ского быта. Нет, эту игру я уже не осилю.

— Замечательное предложение, Рита, но, боюсь, у меня мало времени для вылазки на природу.

Рита остановилась в дверях и задумчиво посмо-трела мне прямо в глаза.

— Скажите честно... Почему вы так боитесь природы?

— Я всего лишь опасаюсь, что это она меня испу-гается, — неудачно отшутился я. И про себя доба-вил: «И не простит…»

Следующее утро выдалось хмурым и серым, облака низко повисли над крышами домов, и черный за-водской дым растворялся в них. Настроение было отвратительным. Я вспоминал слова Риты, что я меньше всего похож на человека леса, и с тревогой думал, что когда-нибудь вообще похороню в себе Даника. И настроение превращалось в похоронное.

На студии обстановка была не менее мрачной и траурной. Почему-то работа не кипела, декорации не были подготовлены для съемок, свет не установ-лен. Съемочная группа толпилась кучкой в сторо-не, пуская дым в потолок и что-то горячо обсуж-

дая. Я даже, грешным делом, подумал, что не иначе как умер продюсер. Но едва я кашлянул, давая о себе знать, все разом оглянулись. Наступило гробо-вое молчание. Десятки взглядов смотрели на меня с презрением и злобой. И я тут же понял, что дело не в Песочном. Дело во мне. Неужели появился Ростик? Как ни странно, я даже обрадовался. Неужели конец этому затянувшемуся кошмару? Неужели я смогу вернуться домой? Я искал в толпе настоящего Ро-стика и не находил. Наконец ко мне засеменил Лю-тик. И, едва поравнявшись, процедил сквозь зубы:

— Ну, поздравляю, супермен.— Так получилось, — только и сказал я. Мне не

хотелось объяснять, почему я занял место Рости-ка. Я подозревал, что объяснять придется еще не один раз.

— Всю группу подставил, сволочь.— А не все ли равно, кто будет играть главную

роль? — Я имел в виду Ростика.— А ее вообще никто играть не будет, — злорадно

зашипел Лютик. — Съемки накрылись. А все мы — кучка жалких безработных, усек?

Я не понимал, почему с появлением Ростика нужно останавливать съемки.

— Боже мой, — всплеснул толстыми ручками Лю-тик, — какое благородство! Видите ли, он не любит Альбину. А ты вообще кого-нибудь, сволочь, лю-бил? То-то и оно! И тем не менее почему-то не про-пускал ни одной юбки! А тут, когда такое дело, под-ставил всю группу!

Я встряхнул головой, начиная все понимать.— Погоди, Лютик, объясни толком, в чем дело?— Ах, какая невинная овечка! Ты кому-нибудь

другому честные глазки строй, но не мне! Твой продажный взгляд я наизусть выучил, он у меня во где, — Лютик похлопал рукой по своей шее. — Го-вори честно, свинья, ты за моей спиной вел с кем-то переговоры, тебя перекупили, и ты нас всех кинул?

— Фу-у-у, — я облегченно вздохнул. — Значит, дело всего лишь в Бине? — Я ободряюще похлопал Лютика по плечу. — Успокойся, дружище. Никто меня не перекупил, клянусь. А с Биной... Я выкручи-вался, как мог, каюсь, но мне показалось, мы с ней хорошо расстались.

— Настолько хорошо, что ее муж, этот жирный индюк, прикрыл съемки! Более того, никто ни тебя, ни меня уже не возьмет на работу! Он постарается! Так что прощай, кино! Кина не будет, кинщик спил-ся! И куда нам теперь податься? А? Официантами или гардеробщиками?

Я подумал, что Лютику лучше всего идти в мяс-ники. И все же мне стало его жалко. Но дело даже не в нем. Было проделано много работы, пусть не са-мой лучшей на свете. Но и не самой худшей. К тому

103№ 3 • март


же, получается, именно по моей вине на сегодняш-ний день все стали безработными. Я от всей души ненавидел Бину. Какая-то серая мышь с тремя клас-сами образования руководит всеми. От нее, видите ли, зависят судьбы людей и чуть ли не судьба кине-матографа вообще. Если бы она сейчас попалась под руку, то задушил бы, не задумываясь. И я со всей силы сжал кулаки.

По щучьему велению, по моему хотению мимо нас проплыла Бина в ярко-желтом сарафане. Не иначе приехала на желтом авто.

— Бина, — окликнул я ее. Мои кулаки были по-прежнему сжаты.

Она фыркнула и прошествовала мимо. Я почув-ствовал на себе пристальные настойчивые взгляды зрителей. Со всех сторон на меня давило гробовое молчание. И не кто иной, как я, должен был разру-шить немую сцену.

— Бина, — более мягко окликнул я мышку и раз-жал кулаки. — Погоди, нам нужно поговорить.

В этот кульминационный момент зрители зата-или дыхание.

Альбина остановилась, но в мою сторону так и не обернулась. Я приблизился к ней и горячо зашеп-тал слова, которые наверняка сказал бы главный герой, который вот-вот может навсегда потерять любимую. Бина не была любимой девушкой, упаси бог. И я всей душой желал ее потерять. Навсегда. Но терять работу ни я, ни кто-то другой не хотел.

Щечки Альбины зарделись, она победоносно оглядела зрителей и наконец удостоила меня вни-манием. И нарочито громко сказала:

— Попроси прощения на коленях, если хочешь, чтобы я простила! Ты вчера вел себя недостой-но! Я рассказала мужу, как ты ко мне приставал. Он ужасно разозлился! И видишь, чем все кончилось! Ты всех подставил! Но если ты хочешь заслужить мое прощение... Встань на колени.

Да, это была воистину кульминационная сцена. Стало настолько тихо, что жужжание крупной жел-той пчелы, пролетавшей мимо, казалось гудением реактивного авиадвигателя. Я был так огорошен ее наглостью, что язык прилип к небу, а ноги одереве-нели. Неподалеку Лютик бухнулся на колени и воз-дел руки к потолку. Наверное, он готов был вместо меня стоять на коленях перед Биной до полного из-неможения. Или — передо мной.

Бина, гордо приподняв подбородок, вызыва-юще пожирала меня своим бесцветным взглядом. Ожидая моего унижения. Вдруг прямо в ее глаз со сверхзвуковой скоростью врезалась пчела и тут же замертво упала прямо передо мной. Бина исступлен-но завизжала. А я растерянно смотрел на желтое пушистое тельце у моих ног. И вовремя сообразил

поднять его, пока десятки ног, бросившихся к серой мыши, не успели его раздавить.

— Ой, спасите! — визжала Бина, и ее вопли со-провождались нецензурной бранью. — Эта сволочь меня ужалила! Ненавижу!

Киношники подобострастно пытались помочь жене продюсера. Лютик чуть не сшиб меня с ног, и его красное лицо было перекошено от злобы.

— Ты, гад, чего стоишь, как остолоп, беги за льдом!

Но никуда бежать я не собирался, тем более вме-сто меня это уже делали десятки добровольцев. Я же, разжав ладонь, смотрел на мертвую пчелу, спасшую меня от унизительной процедуры.

— Ты чего это! — не унимался Лютик и взглянул на мою ладонь. — Фу, какая гадость! Зря я ее сразу не прихлопнул, эту пчелиную морду!

— Зачем она сюда прилетела, — тихо сказал я. — В эту прокуренную комнату, на это отврати-тельное сборище, этот шабаш... На свете столько цветов, столько зелени...

Лютик подумал, что я сошел с ума. Он покрутил пальцем у виска. И бросился на помощь орущей Бине. Я сжал ладонь, приблизился к окну, распахнул его настежь и бросил пушистое насекомое в траву. Туда, где она и должна была жить. И умереть. Я вдох-нул утренний воздух. Он был насквозь пропитан машинным маслом и заводским дымом. И все же он был лучше, чем студийный. Природа и сегодня пришла ко мне на помощь. Они все чувствуют и все знают, эти неразумные твари. И эта желтая пчела прекрасно знала, кому сделать больно и кого спасти. Даже ценой своей жизни. И я вдруг вспомнил, как давно, в Сосновке, мы с Валькой гуляли по лесу и наткнулись на пчелиный улей. Я схватил ее за руку и потянул назад, чтобы не рисковать. Но девушка за-упрямилась. Помню, она уверенно заявила, что пче-лы нас не тронут. Что они чувствуют, кто для них свой, а кто нет. А еще, по народной примете, они жа-лят только отъявленных грешников.

— Брось, Валька, — сказал я тогда девушке, — не-ужели ты и впрямь думаешь, что я ангел? Ты — это другой разговор, тебя они точно не тронут, а вот я... Я, признаюсь честно, грешник.

— Но не отъявленный же, — рассмеялась Валь-ка. — К тому же даже если бы ты был отъявленным, они все равно бы тебя не тронули. Потому что ты ничего плохого не сделал ни флоре, ни фауне.

Пчелы кружились над нами, одна даже села мне на плечо, словно раздумывала, жалить или нет. Но тут же улетела, не сделав ничего дурного. А Валька ликовала, как ребенок. Она оказалась права... С тех пор много воды утекло. И я уже не знал, на моей ли стороне флора и фауна. Но когда я держал в своей

104 юность • 2013

пРоза

руке пушистое тельце погибшего шмеля, я понял, что у меня еще есть шанс.

Из оцепенения меня вывел крик Лютика. Он тор-мошил меня и кричал прямо в лицо:

— Да очнись ты! Вот уж не думал, что ты до та-кой степени трус! Ну да! Ты же этих всех пернатых и лохматых больше моего терпеть не можешь! Да лад-но, все! Приказано больше пчел не пускать ни под каким предлогом! На, бери, иди к Бине с повинной.

Лютик сунул мне кубик льда из морозильника и подтолкнул к жене продюсера. В студии не было стульев, и Бина сидела прямо на полу на каком-то журнале и громко ревела. Лютик со всей силы дал мне пинка, и я упал перед Биной на колени. Все за-аплодировали. Финальная сцена удачно заверши-лась. Я принялся осторожно протирать ей глаз.

— Ой, как больно! — пищала она.— Ну, прости, — попросил я прощения на коле-

нях. — Ну-ну, все сейчас пройдет. Успокойся.Почувствовав себя вновь на коне, я приказал

принести стул. Кто-то мигом сбегал к реквизиторам, и через несколько минут Бина уже восседала на вы-соком бархатном троне. Ее лицо было красным от слез, а глаз так распух, что, казалось, вот-вот лоп-нет. Губы перекосила гримаса ненависти, похоже, уже не столько к моей скромной персоне, сколько к несчастной пчеле. Она была вылитой сватьей бабой Бабарихой, хитрой и злобной, и я подумал, что эту роль она, пожалуй, осилила бы.

Я приблизился к трону, меня преследовали слу-ховые галлюцинации: «На колени, на колени перед госпожой императрицей...» Будто зубной врач, я встал у ее изголовья и вновь осторожно приложил к глазу лед.

— Очень страшный глаз? — Бина вцепилась в мою руку.

Мне было совсем не жаль ее. Я с грустью думал о пчеле.

— Ну что ты, Биночка, слегка припух, к завтраш-нему утру все заживет. Съемок все равно нет.

Бина вновь расслабилась в кресле, почувствовав себя королевой.

— А ты все-таки не встал передо мной на колени. По-настоящему.

— Во всем виновата пчела. Но ты не права, есть свидетели, как я рухнул на колени перед то-бой, — еле сдерживаясь, ответил я и подумал: «Кто хочет унизить другого, рано или поздно унизится сам». У Бины это случилось рано. То ли на моей сто-роне была фауна, то ли Валька права — жалят отъ-явленных грешников. А может, и то и другое.

Сразу было видно, как Бине хочется еще раз опу-стить меня на колени. Но она не могла не понимать, что время ушло. И ее не спасало теперь ни то, что

она сидит на троне, ни то, что она жена продюсера. Сколько бабу Бабариху ни сажай на трон, царицей она не станет. Но сила по-прежнему оставалась на ее стороне. И это понимала вся съемочная группа.

Властным взглядом Бина обвела студию. Опух-ший глаз при этом слегка дернулся. Ей оставалось разве что стукнуть о пол жезлом, но его не оказалось под рукой.

— Чего вы уставились, — взвизгнула она. — Зав-тра съемки, а ничего не готово!

В дверях, как сфинкс, возник ее муж, продюсер Залетов. Он бросился к трону и с испугом стал ос-матривать опухшее лицо молодой супруги. И успо-коился лишь тогда, когда Лютик, заикаясь, все объ-яснил, при этом ругая шмеля самыми последними словами.

— Как вы посмели допустить такое! — Песочный в гневе готов был разорвать Лютика на части. Но вдруг заметил меня, и его лицо перекосилось. — А этот что здесь делает?

Альбина обвила шею Песочного влажными руч-ками. И лизнула в крашеную рыжую бороду.

— Ну же, милый, мы уже все выяснили. А Ростис-лав даже попросил у меня прощения — на коленях. Это все видели.

Песочный недоверчиво на меня покосился и ото-звал в сторону.

— Это правда? — раздраженно спросил он.Я закурил и внимательно посмотрел на Песочно-

го. Неужели он доверяет своей жене? И что у них за отношения?! Мне вновь предстояло играть, и в этой игре главным было найти нужное слово.

— Раз ваша жена сказала, значит, так и есть. Я по-просил прощения при всех.

— Я не то имел в виду. — Песочный махнул своей сухой рукой, как веткой. — Это правда, что вы вели себя по отношению к ней некорректно?

— Ну-у-у... Если то, что я сделал ей комплимен-тов больше, чем положено, назвать некорректно-стью… — в тон ему ответил я.

— Не уходите в сторону от вопроса, Неглинов. Вы знаете, что я имею в виду.

— Я мужчина не меньше, чем вы. — Я лихорадоч-но подбирал правильный ответ. — А она — очень интересная женщина. Возможно, я слишком увлек-ся ролью и не мог себя сдержать...

Я интуитивно почувствовал, что такой ответ по-падет в точку. Мне казалось, скажи я правду, что его жена сама нахально ко мне пристает, он тут же вышвырнет меня за дверь. К тому же стучать на ко-го-то было не в моих правилах.

Песочный благодушно похлопал меня по плечу.— Ну-ну, я рад, что все улажено. Прекрасно вас

понимаю, перед моей женой мало кто устоит. Но

105№ 3 • март


согласитесь, это лучше, чем если было бы наобо-рот. Мне это в некотором роде льстит, вы соглас-ны? К тому же вы — артист, натура впечатлитель-ная... И все же я вас хочу предупредить...

— Понял, — поспешно ответил я. — И все же ос-мелюсь задать вам вопрос. Скажите, Георгий Павло-вич, вы и впрямь верите, что ваша жена талантлива?

— Что за вопрос! — Песочный нахмурился. — Без-условно. А потом... Разве это имеет какое-то значе-ние? И разве она менее талантлива, чем другие? Ну хорошо, попробую вам ответить более откровенно. Таланты нужны для искусства. Ремеслу нужны ре-месленники. Кто может назвать сегодняшнее кино искусством? Как, впрочем, и многое другое. И нуж-но ли вообще искусство? Оно усложняет человеку жизнь, которая, поверьте, и без того нелегка. Рань-ше искусство заставляло думать. А вы спросите, хо-чет ли кто-нибудь сегодня думать? Скорее наоборот, все желают поскорее избавиться от лишних мыс-лей. И они правы. Поэтому я с полной уверенностью могу сказать, что моя жена может стать прекрасной артисткой. Под стать нынешнему кино. А вам сове-тую поменьше предаваться философским измышле-ниям. Иначе никогда не станете звездой.

— Но почему вы решили, что искусством должны управлять именно вы?

Песочный расхохотался, обнажив свои безу-пречные фарфоровые зубы. Плохо, что он не был знаком с настоящим Ростиком. Настоящий Ростик этого вопроса не задал бы.

— Все очень просто. У меня есть деньги. Много денег. А что такое искусство без денег?

— А если бы они были у меня? И я захотел бы де-лать искусство, а не ремесло?

— Тоже простой ответ. Поначалу так оно и было бы. Но лишь поначалу. Потому вы непременно по-вторили бы мой путь. Иначе бы просто прогорели...

Я раньше мало задумывался об искусстве. Мне это и не было нужно. Я все измерял по высшему счету. И считал, что миром должны править совер-шенство и гармония. Как в природе. Неужели я оши-бался? Или ошибались другие, готовые превратить нашу жизнь в макет и ремесло? Эту ошибку нужно было исправить. Пока не поздно. Но Песочный прав, без денег ничего не изменить. И я повторял в сотый, тысячный раз мысль, рожденную сотни, тысячи лет назад: все зло в деньгах. Деревьям не нужно пла-тить за землю, птицам — за небо, животным — за пищу. Они не хотят стать богаче, и среди них нет бедных... Я начинал понимать — чтобы что-то изме-нить, нужны деньги. Много денег.

Что ж, теперь от них я так легко не откажусь. Совсем недавно я чуть было так легкомысленно не потерял роль, но больше такой ошибки не повто-

рю. Я снимусь лишь в этом дурацком сериале, за-работаю круглую сумму, а потом подыщу работу по душе. И попробую изменить порядок вещей хотя бы в одном деле, вернее, расставить эти вещи в нужном порядке. Попробую хотя бы одно дело усовершен-ствовать и возвести до уровня искусства. Но для начала нужен хоть какой-то капитал. Его мне мог-ла дать только работа в кино. Лютик прав — кому мы нужны в этом мире?! И если жизнь хоть один раз повернулась к нам лицом, нужно помнить, что это может и не повториться. Я же больше не хотел ис-кушать судьбу. Мне нужны деньги. Чтобы стать сво-бодным, я должен откупиться. Вначале нужно смо-треть на мир, как на модель, а потом уже пытаться его изменить. И мне придется до конца сыграть роль Ростика, не очень честного и чистого на руку пар-ня. Чтобы потом жить по всем правилам, которые должны быть и которых пока нет.

Этим же вечером, пересиливая отвращение, я позвонил Бине и договорился о встрече. Я успоко-ил себя тем, что все это временно. Что ненадолго я стану негодяем и подлецом. И временно буду посту-паться совестью, продавая ее. Чтобы потом иметь возможность жить по-другому... Тогда я еще не знал, что от хорошего к дурному идти гораздо легче, чем наоборот.

И я легко решился на свидание с Биной, все боль-ше и больше убеждая себя, что сейчас я — всего лишь артист Ростислав Неглинов. Которому позволено многое. Данька же по-прежнему живет в Сосновке, и когда-нибудь, в один прекрасный солнечный день, я обязательно к нему вернусь, в его маленькую сто-рожку, утопающую в зелени. И навстречу выбежит радостный Чижик. А сегодня мне нужно поменьше вспоминать тот лесной мир, чтобы легче жить в этом.

С Биной мы встретились в парке. Я убедил себя, что, несмотря на ее серую внешность, выглядит она до-вольно неплохо. В том же красном плаще, темных очках и косынке она была даже эффектна. А я при-ложил все усилия, чтобы выглядеть плохо. Не по-брился, нацепил на себя что-то помятое и старое из Ростикова гардероба и перед встречей для храбро-сти выпил стакан коньяка, так что разило от меня неслабо.

Как ни странно, эффект оказался обратным. Видимо, все-таки я плохо разбирался в женщинах. Ростик наверняка бы нашел способ вызвать к себе неприязнь. Мне же это не удалось. Напротив, Бине настолько надоел ухоженный, чистенький, утончен-ный муж, что меня она встретила восторженным влюбленным взглядом. Она даже сняла очки, пожи-рая меня глазами с ног до головы. А ее припухлый глаз все время дергался.

106 юность • 2013

пРоза

— Болит? — участливо спросил я, слегка притронув-шись к веку.

Она надула губки, изображая из себя ребенка.— Ага, все этот сволочная пчела. До чего ненавижу

всяких насекомых! Отвращение вызывают, кажется бы, придушила их всех! — Она скривилась и затрясла кулачками.

Я скривился вслед за ней. Я обожал всяких насе-комых. А отвращение у меня вызывали некоторые представители рода человеческого, да и то с недавних пор. Одна из них сейчас стояла передо мной. И я по-нял, что если не напьюсь до беспамятства, то сотворю очередную глупость. И уже не смогу исправить ошиб-ки. Ведь предупреждение Песочного было более чем серьезным.

— Куда-нибудь сходим, отужинаем? — Я пытался от-тянуть время, хотя надеяться было не на что. — Я ужас-но голодный.

— У меня дома все есть, — пропищала Бина. — Я за-казала шикарный ужин из ресторана, его уже привез-ли. Осталось разогреть в печке.

— Ужин дома? — Я не поверил своим ушам. И не-сказанно обрадовался. — Значит, мы ужинаем с твоим мужем?

Бина тоненько заливисто расхохоталась. Я был слишком наивен, цепляясь за любую соломинку, и в этой пикантной ситуации пытался найти спасение в лице ее благоверного.

— А ты шутник! У меня есть своя квартира, как бы собственная крыша под солнцем. Сам понимаешь, творческим натурам нужно иногда уединяться.

— Кому-кому? — честно не понял я.— Творческим натурам! — вызывающе встряхну-

ла головой Бина. — Мне же где-то нужно учить свою роль. Подумать о том о сем. Например, о своем твор-честве... Ну и вообще...

Мне ничего не оставалось, как смириться. И с твор-ческой натурой, и с предстоящей ночью любви.

— Едем, Бина! — Я решительно взял ее за руку. — Творческим натурам иногда нужен полноцен-ный отдых.

Откровенной иронии жена продюсера, безусловно, не заметила.

Квартира Альбины была ей под стать. Супермод-ная, очень безвкусная и бесцветная. И совершенно стерильная. Белые стены, стеклянная мебель, ни од-ного цветка и ни одной книги. Мне показалось, что это — больничная палата, разве что очень дорогая. Я с опаской поглядывал на дверь, меня не покидало чув-ство, что вот-вот появится санитар в белом накрахма-ленном халате и в лучшем случае предложит мензурку с горькой микстурой, в худшем — привяжет к кровати.

Впрочем, санитар в данной ситуации был бы для меня просто чудом. Но чуда не произошло. Вме-

сто него появилась Бина в белом атласном халате и предложила выпить. Она с ногами забралась на плюшевый диван, откровенно обнажив коленки. Она была на своей территории.

— Вино, шнапс?Я понятия не имел, что такое шнапс, но по резко-

му звучанию названия подумал, что, наверное, это самый крепкий напиток из предложенных. А мне так нужно было срочно забыться и все забыть. И я залпом выпил рюмку, содержимое которой на по-верку оказалось всего-навсего водкой, хотя и немец-кой. Умеют же за счет непонятностей набивать цену вещам! Я тут же налил вторую рюмку. И непонятное стало более ясным.

Бина нежно провела пальчиком по моей руке. Ее пальчик был, как всегда, влажный. И я поежился.

— Говорят, у тебя были серьезные проблемы с ал-коголем? — участливо спросила она Ростика. Так как мне пришлось отвечать за него, я подумал, что лич-но мои проблемы с алкоголем только начинаются.

— Все в прошлом, — улыбнулся я. И для убеди-тельности выпил еще.

Меня не так-то просто свалить с ног. И все же го-лова пошла кругом. Ноги стали ватными. Я почув-ствовал на своих губах горьковатый поцелуй, слегка отдающий шнапсом. И искренне пожалел Ростика, который ради жалкой роли должен целовать столет-нюю продюсершу. По сравнению с ним я был в бо-лее выгодном положении. И хотя от всей души нена-видел Бину, мысли о Ростике придали сил. Я крепко обнял Бину. Перед моими глазами проплыли белые стерильные стены. И показалось, что пахнет горь-кой микстурой. И я вновь почувствовал на своих гу-бах терпкий вкус. Где-то далеко-далеко приглушен-но залаяла собака. Мне показалось, что Чижик зовет меня и просит о помощи. А я пытаюсь вырваться из больничной палаты, разбить окно, однако ноги не слушаются. А санитары уже вяжут меня резиновы-ми жгутами, и становится нечем дышать. Мне хо-чется крикнуть Чижику, что помню его и никогда не брошу, но язык липнет к небу, и я задыхаюсь...

Наконец я очнулся. И увидел склоненное над со-бой лицо Бины. Жиденькие волосы растрепались, по щекам пошли красные пятна, а глаз слезился и еще больше набух. Кругом белые больничные сте-ны и запах микстуры, которая называется шнапсом. Если это — любовь, я даю себе зарок никогда боль-ше не любить.

— Любимый, — слышу я хрипы Бины. И мне ста-новится тошно. И чтобы выжить, чтобы набраться сил и привести мысли в порядок, я вспоминаю Чи-жика. Его рыжую лисью морду, его заливистый лай. Мне становится легче.

— Любимый...

107№ 3 • март


Бина перебивает мои мысли. Она имеет на это право. Я должен сегодня любить ее, чтобы жить дальше, чтобы работать и чтобы когда-нибудь по-том послать всех к черту. И стать абсолютно свобод-ным. Для этого я должен играть в любовь с Биной.

Я старательно глажу ее по бесцветным волосам. Осторожно прикасаюсь губами к красной щеке. Но сказать ничего не могу. Это выше моих сил.

— Скажи мне что-нибудь, — требует Бина.Я закрываю глаза и вижу перед собой Чижика,

резвящегося на крыльце сторожки. Он подбега-ет ко мне, лижет руки, и я его треплю по рыжему загривку... Альбина приближает руку к моим гу-бам. Я представляю, с каким удовольствием ее уку-сил бы Чижик. Я машинально целую руку Альбины и с трудом выдавливаю заветные слова, только бы она отстала.

— Я люблю тебя, — шепчу я, а на деле, наверное, получается — «гав».

Бина довольно смеется. Я сыграл свою роль до конца, и мне хочется поскорее домой. Хотя это и не мой дом, он все же лучше, чем стерильная палата с невидимыми санитарами. И я осторожно освобо-ждаюсь от цепких рук Бины.

— Когда мы встретимся? — спрашивает она, и ее серые глазки при этом вызывающе блестят.

— Завтра, — говорю я, не лукавя. Завтра съемоч-ный день. Я старательно припоминаю, сколько оста-лось до окончания съемок. Пожалуй, дней двадцать пять. Из них нужно вычесть выходные, которые Бина наверняка проведет с Песочным, мои вне-запные приступы болезни, которые я придумаю, и просто неудачные дни. Что ж, не так много време-ни судьба нам выделяет для личных встреч. От этой мысли становится легче. И я даже ободряюще хло-паю жену продюсера по плечу.

— У нас впереди так много дней, — успокаивает меня Бина.

— Конечно, — с готовностью соглашаюсь я, при-поминая свои подсчеты.

Мы прощаемся до завтра. Прощаемся как страст-ные влюбленные. Я поспешно сбегаю с лестни-цы. И на улице жадно глотаю пропитанный бен-зином воздух. И он мне кажется самым чистым и прозрачным воздухом горных курортов. Наконец я чувствую себя свиньей. И себя ненавижу. Даник корчится во мне от боли, Даник не хочет умирать. Он хочет победить. Но у него так мало шансов. И я успокаиваю его тем, что в конце концов это свин-ство — временное. Что мне нужно только встать на ноги. Что, закончив эту картину, я навсегда рас-прощаюсь с кино, которое уже ненавижу. И начну новую жизнь — без мук совести. Как и поступил бы Даник. Но мне кажется, что Даник меня не слышит...

Как ни странно, этой ночью я спал крепко. Совесть уже не бунтовала, а, напротив, тихонько уснула во мне, словно после удачной сделки. Даник сдал-ся. И все же, как мне хотелось думать, только на время.

На следующее утро я с уснувшей совестью и смиренным видом явился на съемочную площадку. Меня встретили счастливые лица моих коллег. Все мне кланялись, сочувственно справляясь о здоро-вье. А Лютик и вовсе кружил возле меня, как бабоч-ка, хватая за руки и беспрерывно благодаря.

— Ты не представляешь, Бинка сегодня — просто чудо! Ты знаешь, она и впрямь неплохая девчонка и даже симпатичная. Нужно уметь разглядеть че-ловека, а не судить по первому впечатлению, согла-сен? С ее помощью нам даже повысили ставки! Ре-бята вне себя от счастья. Что я тебе говорил! Нужно меня слушать, старого волка. А ты и сам похорошел, ей-богу. Любовь еще никому не была во вред. У тебя даже цвет лица стал лучше, и кругов под глазами нет...

Такое впечатление, что Лютик зазывал покупате-лей на мясном рынке. Впрочем, ему же заплатили.

— Заткнись! — рявкнул я так громко и так отча-янно, что гул голосов на съемочной площадке стих.

Все с опаской оглянулись в мою сторону. А кто-то даже подобострастно придвинул ко мне бархат-ный трон, на котором вчера восседала Альбина. И я вдруг отчетливо осознал, что с сегодняшнего дня не Песочный, не Бина, не Лютик, а именно я являюсь шефом на съемочной площадке. Именно от меня за-висит и судьба фильма, и судьба всей группы.

Никто не понимал, вернее, не хотел понимать, что мне приходится тяжелее всего. Поскольку я должен играть роль пылкого влюбленного дваж-ды — на сцене и в жизни. И если с первым я мог кое-как примириться, то сделать второе было гораздо труднее. Но все же ничего другого не оставалось, как полностью покориться и этой роли. И я пылко и страстно смотрел на Биночку (как уже сладенько ее называл), придумывая разные страстные слова, которыми осыпал ее в перерывах между съемками. Не знаю, верила ли она мне, но, скорее всего, ее это не заботило — лгу или нет, главное, что я ей пол-ностью подчинился. А Песочный довольно потирал руки, наблюдая ту тишь и благодать, что царят на площадке. Не подозревая, что в моей душе бушевал ураган. Готовый разнести этот призрачный мир, ко-торым я не дорожил, в клочья.

Однажды этот призрачный мир, с такими мука-ми выстроенный, и вправду чуть не рухнул в одно мгновение. Тогда я в очередной раз недобрым сло-вом помянул Ростика. Разве можно связываться с таким количеством женщин одновременно? Причем

108 юность • 2013

пРоза

так серьезно и почти искренне. И всем им оставать-ся верным.

Я ведь совсем забыл про существование Люба-ши, которая уехала. И как-то не подумал, что она должна вернуться. Тем более уже не помнил, что дал определенные обещания насчет женитьбы. Я вообще предпочел бы, чтобы с ней разбирался Ростик. Мне и Бины было достаточно. Но Ростик исчез. А Лю-баша никуда исчезать не собиралась. Более того, в один из ясных солнечных дней, когда вовсю шла подготовка к натурным съемкам, Любаша свалилась как снег на голову. Как всегда, веселая, румяная, она на глазах у всех тут же бросилась мне на шею и рас-целовала.

— Ростичек, миленький, лапочка, — щебетала она, не умолкая.

Ее слова звучали удивительно громко и шумно, словно запущенные в воздух петарды. Я почему-то вспомнил детскую игру с приговоркой «Море вол-нуется — раз, море волнуется — два, море волнует-ся — три, морская фигура на месте замри!»... И все действительно замерли.

Мы снимали в городском парке. Неподалеку гу-дели машины, шумела листва, чирикали воробьи. Но казалось, никто не слышал посторонних шумов. Все, затаив дыхание, слышали только Любашу. Она могла перебить любой шум и привлечь внимание самого незаинтересованного зрителя. Впрочем, на площадке всем было страшно интересно, как все станет развиваться дальше. И я, как в детстве, вдруг крикнул:

— Отомрите! Меня никто не послушал. И тут, как всегда, на

выручку прибежал запыхавшийся Лютик. Он с тру-дом отцепил от меня Любашу и неправдоподобно громко, возбужденно заорал:

— О, заинька! Солнышко! Сколько же я тебя не видел! Где ты пропадала, радость моя! Я так соску-чился!

Лютик подхватил Любашу под руку и, старатель-но изображая влюбленного, потащил ее подальше от любопытных глаз. В частности, от Альбининых. Любаша сопротивлялась и беспомощно оглядыва-лась на меня. А я бросал такие жаркие взгляды в сто-рону Биночки, что ее подозрения только усилились.

— Это что за кикимора? — уперев руки в боки, властно спросила Бина.

Я невольно покосился на Любашу. В это солнеч-ное весеннее утро она была хороша, как сама вес-на. Яркая, можно было бы сказать, что вульгарная, если бы не ее детская непосредственность. Пухлые чувственные губы накрашены розовой блестящей помадой. Меховой зеленый воротничок нелепо смо-трелся на легком алом пальтишке.

— И впрямь кикимора, — мечтательно протянул я.— А какая безвкусная! — не унималась Биночка. —

Что это за воронье гнездо у нее на голове!Солнечные лучи резвились в белокурых пышных

кудряшках Любаши.— Точно, гнездо, — продолжал я в угоду Бине

кривить душой, с тоской взглянув на ее облезлые серые волосы.

— А глазенки-то, глазенки! — злобно зашипела Бинуля. — Ну точно как у линялой кобры.

Большие, густо накрашенные синей тушью глаза Любаши блестели от слез, напоминая две утренние звездочки.

— Так точно, как у кобры, — с готовностью под-дакнул я Бине, как верный солдат, с грустью посмо-трев в ее бесцветные маленькие глазки.

— А щеки — как лопнувшие шары, — пыхтела, как раскаленный самовар, жена продюсера.

Пухлые круглые щечки Любаши раскраснелись, как у ребенка. На них показались глубокие ямочки.

— Именно лопнувшие, — тотчас согласился я, бросив взгляд на бледные впалые щеки Бины.

— В общем, просто уродина, — удовлетворенно констатировала она.

— Да уж куда уродливей! — Я невольно залю-бовался Любашей и даже на секунду пожалел, что она — не моя девушка.

На землю меня опустило змеиное шипение Бины:— Ну же, отвечай: у тебя с ней что-то было?Я вздрогнул, но успел изобразить презритель-

ный взгляд, коим одарил бедную Любашу, чего она явно не заслуживала.

— С ней?! Ты с ума сошла! Такие дешевки не по моей части. Скорее, это удел Лютика. Видишь, как он с ней любезничает.

Лютик продолжал старательно изображать из себя влюбленного. В отличие от меня, ему это да-валось легко. Он даже обнял Любашу и умудрился поцеловать. Пожалуй, этот поцелуй окончательно успокоил Бину. И она даже милосердно заметила:

— А впрочем, эта девица — ничего себе. Хотя ты прав — дешевка, для таких, как Лютик.

Дешевле Бины в своей жизни я никого не встре-чал. Но признаться в этом пока не мог. Нужно было снять фильм. А Любаша грозила стать серьезным препятствием для этого. Что я понял, замечая ре-шительный взгляд, брошенный в мою сторону. Ее распахнутые глазки, похожие на утренние звездоч-ки, начинали гореть космическим огнем. Любаша, бесспорно, была лучше, светлее и радостнее Альби-ны. И не менее опасной. Как любая женщина, чув-ствующая, что ее бросают. Я никого не мог бросить, поскольку у меня никого не было. Все принадле-жало Ростику, в том числе и Любаша. Но от этого

109№ 3 • март


ситуация не становилась проще. Спасти положение мог только Лютик. Я же в очередной раз поразил-ся его способности улаживать самые безнадежные дела. А попросту говоря — его прохиндейству.

Все по-прежнему молчали в немой сцене, когда Лютик вдруг торжественно вышел с Любашей под руку и во всеуслышание пафосно заявил:

— Познакомьтесь с новой актрисой на роль вто-рого плана в нашем сериале — Любовью Барьеро-вой. Или просто Любашей, которая всегда была для меня женщиной исключительно первого плана.

Все недоуменно переглянулись. И было из-за чего. За каких-то жалких полчаса Любаша из моей любовницы вдруг превратилась в женщину Люти-ка. Бина с видом победительницы стояла чуть впе-реди, а я в недоумении таращил глаза. Любаша же умудрилась незаметно от всех кокетливо подмиг-нуть мне.

И я вновь подумал, как мало понимаю жизнь. Там, в лесу, об этом даже и не задумывался, разве что о понимании местной флоры и фауны. Хотя съе-мочную группу тоже в некотором роде можно было назвать флорой и фауной, но — в самом негативном смысле. Но я все меньше вспоминал о той, прежней своей судьбе, и не потому, что нынешняя была луч-ше, она была страшнее и подлее. А потому, что бо-ялся искушения вернуться. И боялся возвращения. Потому что начинал привыкать к другому. Не очень хорошему, но достаточно легкому. И как любой ока-завшийся на чужбине, думал, что все послать к черту смогу в любой момент. Так же как каждый заядлый курильщик думает, что в любой момент сможет бро-сить свою привычку к табаку. Но постоянно оттяги-вает этот момент...

Съемки сериала успешно продолжались. Я любил Бину, Любаша любила Лютика, Песочный любил Бину, Любаша любила меня. А съемочная группа любила всех нас. Все шло по правилам. По правилам игры в «любовь», установленным в кинематографе.

Вечером того же дня ко мне нагрянули Лютик и Любаша, которые прямо с порога объявили, что они теперь жених и невеста и уже подали заявле-ние в загс. И это событие грех не отметить. Мне же было все равно что отмечать. Я бросил пить, как Ро-стик. И начал пить, как Даня. Это было равноценно. Поэтому когда Лютик проворно вытащил из кожа-ного рюкзака бутылку холодной водки и разлил по рюмкам, я, не сопротивляясь, тут же осушил стопку, профессионально закусив бутербродом с зернистой икрой.

— Ну, чертяка, чего ты так расклеился? — Лю-тик со всей силы стукнул меня по плечу. — Пока все классно получается! К тому же мне давно нравится

Любаша! Такая женщина! Дурак ты, скажу тебе! Та-кую женщину упустить!

Любаша сидела на плюшевом диване, сложив ноги по-турецки и опустив свою белокурую головку на плечо Лютика. И, стреляя в меня своими распах-нутыми глазками-звездочками, всем видом показы-вала, что ничего я не упустил.

— Так вы на полном серьезе влюблены друг в дру-га? — неосторожно спросил я.

— Обижаешь! — возмутился Лютик. Его толстая рожа покраснела, как вареная свекла. А маленькие свинячьи глазки совсем заплыли. Он разом опусто-шил еще рюмку. — Мы обожаем друг друга! И, если хочешь знать, жизни друг без друга не представляем.

Мне вдруг в этот миг показалось, что Лютик дав-но хотел отомстить Ростику. Чем угодно. И наконец для этой цели использовал Любашу, не подозревая, что я этому только рад. Мое мужское самолюбие ни-коим образом не будет ущемлено, поскольку Люба-шу я вообще не знал.

— Она прелесть. — Лютик небрежно похлопал Любашу по бедру. Любаша бросила страстный взгляд в мою сторону.

— Быстро же у вас все получилось, — заметил я. И хотя никогда не был знаком с Любашей, поче-му-то обиделся за Ростика.

— А я вообще считаю, что все нужно быстро де-лать! — хлопнул по столу кулаком Лютик, и бутылка с малыми остатками водки покачнулась. — Разду-мье — удел нищих! Это я раньше раздумывал: какой костюм покупать — этот или тот? Чтобы и качество получше, и не переплатить. Теперь — не-е-а... Это не для меня. Прогадал — завтра куплю другой! Деньги есть, чего думать долго, правда, моя милая?

Милая на секунду призадумалась, насколько по-зволял ей интеллект, но тут же расплылась в мягкой кошачьей улыбке.

— Правда, — промурлыкала Любаша и потрепа-ла Лютика по щетинистому красному подбород-ку. — Я тоже много не думаю. Если есть сегодня роль, зачем ее упускать? Завтра может и не быть. И зачем думать, хорошая она или плохая, как костюм. Здесь не прогадаешь. Других не подают.

Если бы я не узнал когда-то в Сосновке от Лиды, что такое театр абсурда, то непременно бы сегодня его выдумал. Это когда сидят за рюмкой чая друг, его невеста и бывший любовник невесты друга и мило беседуют о том, кто кого любит или любил. Эта ситуация могла бы стать отвратительной, если бы не была столь комичной. Тем более абсолютно безразличной мне самому. И я в очередной раз воз-благодарил Ростика, что принял на себя его судьбу. Возможно, он бы и возмутился, хотя наверняка ему Любаша была не столь дорога. И все же он дал бы в

110 юность • 2013

пРоза

морду своему другу за девушку, которая была близ-ка с ним не один день. Мне же Лютик не являлся другом, а Любаша — возлюбленной, поэтому я мог даже сыграть роль благословляющего их на брак и семейную жизнь.

Когда мой друг Лютик побежал за очередной порцией «чая», а я остался с Любашей наедине, у меня даже не возникло чувство неловкости. Эта женщина всегда была мне чужой, хотя не скажу, что она не вызывала симпатии. Однако Любаша, похо-же, считала иначе. Она тут же вплотную подошла ко мне и положила руки на мои плечи.

— Ростя, Росточек, миленький, я же все понимаю, я же не дурочка, знаю, как ты меня любишь, и знаю, что тебе приходится терпеть с этой дрянью. Я знаю, что искусство превыше всего. Поэтому ты с ней, а я с ним. Солнышко, нужно немного потерпеть, вот когда мы встанем на ноги... Все будет по-друго-му. Я знаю, что тебе она противна, как и мне это жирное мурло, но что мы можем сделать? Иначе нам никогда не заниматься любимой работой, ни-когда... Я знаю, когда ты к ней прикасаешься...

Любаша скривилась.— Эти жиденькие серенькие волосы...Я вдруг вспомнил, что у Бины стальной цвет во-

лос, напоминающий серебро, особенно на солнце.— Да уж, — согласился вяло я.— А эти крысиные узкие глазенки...Я вдруг вспомнил, как Бина смотрела на меня в

японском ресторане, и ее глаза были похожи на рас-пустившиеся цветки.

— Конечно, крысиные. — У меня не было сил со-противляться.

— А эти бледные впалые щеки, как ямы на дороге.Я вдруг вспомнил, что бледность Бины есте-

ственна и аристократична.— Точно, ямы, — вторил я, как верный служака.— Боже, какая уродина, — печально вздохнула

Любаша, сладко потягиваясь. А я взглянул на нее и вдруг увидел перед собой

облезлую стареющую кошку с растершейся яркой помадой вокруг губ, синей тушью вокруг глаз и по-хотливыми глазками. Альбина была просто краса-вицей.

— Уродина, каких не найти. — Я мечтательно улыбнулся, вспоминая о Бине.

— Ростичек, ну же! — Любаша протянула ко мне свои руки с ярко-красными коготками, которые вы-глядели ужасно вульгарно. — Ну же, милый, у нас так мало времени.

У меня его было предостаточно. Я не на шутку разозлился на Любашу. И хотя от души поносил ее, все же понимал, что она неплохая девушка. За-хотелось выпить. И выпить вместе с Лютиком. Он

не был моим другом. Он был другом Ростика. Но предать его я никогда бы не смог. К тому же мне Любаша безразлична. И я пожалел Лютика. Делая мне назло, он сделал хуже себе. Но меня это не ка-салось.

— У нас вообще нет времени, милая, — пробур-чал я, пытаясь изобразить старого уставшего кота. — Твой жених вот-вот вернется. К тому же, запомни, пока ты его невеста и пока он мой друг, ни о чем та-ком и речи быть не может.

— Все играешь в честность? Не поздновато ли? Ты и так предал всех, кого мог. Тем более, подумаешь, Лютик. Не велика потеря! Хотя, конечно, извини, ты же у него снимаешься, как я не подумала! Да, теперь нам с тобой придется много перетерпеть! Много, ох как много!..

Любаша вдруг резко замолчала, вскочила с ди-вана и подошла к подоконнику, заставленному цве-точными горшками. Она нежно прикоснулась своим накрашенным длинным коготком к ярко-красной гортензии.

— Подлые мы с тобой, Ростя, очень подлые, — вдруг грустно сказала она. — Иногда так хочется стать бабочкой. Всего лишь маленькой пестрой бабочкой. Порхать возле цветов, ни о чем не думать.

— Муха тоже не думает, — заметил я. — Но ты же не хочешь стать мухой.

Любаша рассмеялась.— Да, не хочу. Бабочка красивее. Но ты прав. Му-

хой тоже быть лучше. Ведь все они, эти безмозглые существа... Они не такие. Они честнее...

Красномордый Лютик, не похожий ни на бабоч-ку, ни на муху, явился с очередной бутылкой водки и заорал с порога:

— Ну что, целовались, подлецы?!Он делал вид, что шутит. Но я вдруг понял, что

он говорит серьезно. Он этого боялся. И возможно, именно поэтому оставил нас наедине. Чтобы в оче-редной раз убедиться в подлости и друга, и подруги. Он не убедился. Но был в ней уверен.

— Я так и знал! За моей сильной спиной! За моими честными глазами!

— Знаешь, Лютик, — вдруг спокойно и совершенно серьезно сказал я. — Я бросил не только пить. Я еще бросил любить женщин.

— Если бы я это бросил, то повесился. Впрочем, Ростя, ты уже бросался из окна. Теперь я понимаю...

Любаша, полупьяная, с блестящими глазками — то ли звездами, то ли перегоревшими лампочками, мягкая, как кошка, вызывающе расправила зеленый меховой воротничок поверх алого пальто и сладко потянулась.

— О, как хочется спать! Я так устала! А завтра съемки. — Последнюю фразу она произнесла с осо-

111№ 3 • март


бой утомленностью, как уставшая от бесконечной славы Сара Бернар.

— Иди, милая. — Лютик легонько, по-хозяй-ски подтолкнул ее к двери. — Такси уже наверняка прибыло.

Лютик осторожно прикрыл за ней дверь.— Я подлец, ты так считаешь? — Лютик много вы-

пил и наверняка хотел закатить театральную сцену. Возможно, она бы попала в скандальные рубрики утренних газетенок.

112 юность • 2013

пРоза

— Ну что ты, Лютик! — Я как можно ласковее улыбнулся. — Ты же мой друг. А она — хорошая де-вушка.

— Стерва! — заключил Лютик, буравя меня ще-лочками.

— Тебе с ней жить, — я пожал плечами.— Ты знаешь, Ростя, возможно, этот сериал — мой

последний шанс. Мой старт или мой финиш. Я дол-жен его снять. Должен. К тому же я не так молод, ты знаешь. Может, больше в моей жизни ничего уже не будет, так пусть будет она.

— Она будет только тогда, когда у тебя будет что-либо в жизни, — не выдержал я.

— Да, я знаю. Но сегодня... Понимаешь, сегодня все как-то удается. Абсолютно все! И съемки, и дру-зья, и даже костюмы, которые я могу покупать, не глядя. Все удается. Даже она. Пусть хотя бы на вре-мя останется только она, если уже ничего не будет.

— Останется ли, Лютик, останется ли, если ни-чего не будет. Заведи лучше собаку. Она останется навсегда.

— Уже заводил, — усмехнулся Лютик. — Было дело. Они рано умирают, Ростик, гораздо раньше, чем мы. В общем... Наверное, их гораздо больше жаль, чем все это. И съемки, и друзья... И костю-мы... В общем, я решил лучше завести ее, Любашу, и думаю, что прав. А собаку нужно брать, когда есть семья. Вот я и подумал...

Лютик ушел, неслышно прикрыв за собой дверь. И вскоре я услышал звуки резко срыва-ющегося с места автомобиля. И подумал, что он не прав. И дело не в собаке и не в Любаше. Дело в том, что он неправильно понимает счастье. Он его видит только в кино. Иллюзия не может быть счастьем.

После их ухода позвонила Вика. Не сказать, что я забыл о ее существовании, но все же звонок был не-ожиданным. Вика исчезла из поля зрения надолго, и я старался не думать, что мы с ней состоим в браке и нас ожидает развод. Хотелось, чтобы эти непри-ятности уладил Ростик, тем более что она была его законной женой. А я вообще никогда не был женат и опыта в семейных распрях не имел никакого.

— Ну и как ты, Слава? — как всегда чересчур спо-койно и уравновешенно спросила она.

Мне нравилась Вика хотя бы потому, что не была способна на скандалы. И в отличие от Любаши и Бины не кидалась мне на шею.

— Да по-разному, — неопределенно ответил я.— Я слышала, что дела у тебя идут неплохо. Рада

за тебя. Честно, рада. И спокойна. Во всяком случае, ты больше не наделаешь глупостей.

— Не наделаю, Вика. Обещаю, что неприятностей тебе не доставлю.

— Ну, неприятности еще впереди. Для нас обоих. Если развод можно назвать неприятностью.

Развод был некстати. Волокита, бумаги, суд, раз-дел имущества — то, что я приблизительно знал о разводе.

— Вика, может, стоит еще подождать?Не могу утверждать точно, но мне показалось,

что на другом конце трубки раздался вздох облег-чения.

— Ты так считаешь?— Ну да. У меня столько работы. Эти бесконечные

съемки. Я и дома-то почти не бываю.— Понятно, — вновь резкий и достойный от-

вет. — И тем не менее я с тобой соглашусь. К тому же меня выбрали в совет директоров банка и време-ни у меня не больше твоего. Поэтому действительно стоит подождать. Спешка была бы уместна, если бы у тебя или у меня кто-нибудь появился.

Это был тонкий и ненавязчивый вопрос. Спро-сить прямо Вика в силу своего сильного характера не могла. И я ей честно ответил:

— У меня никто не появился. И я этому безмер-но рад.

И вновь мне показалось, что на том конце труб-ки — вздох облегчения. Не знаю почему, но мне вдруг стало жаль жену Ростика. Хотя эта жалость была неуместной. Я совершенно не знал Вику. Я не целовал ее и не вел под руку в загс. И не прогуливал-ся с ней у моря. И не выслушивал ее нравоучитель-ные нотации. И не видел, насколько она переживает измены мужа... Она была чужой женщиной. И тем не менее я искренне и как можно нежнее сказал по-сле затянувшегося молчания, сказал как мальчишка, торопливо и стесняясь своих слов:

— А знаешь, я рад, что у тебя тоже никто не поя-вился.

— В любом случае тебя это не касается, — послы-шался резкий и холодный ответ и такие же резкие и холодные гудки.

Да, она определенно была железной леди. Ле-дышкой, которую растопить не так уж легко, по-скольку она предпочитала холодный климат. Я так и не понял, зачем она звонила. Она ведь совсем не любила. Во всяком случае, вряд ли была способна на любовь. И я начинал понимать, почему вдруг у Ро-стика появилась Любаша. Моя мимолетная жалость к Вике действительно была неуместна.

После горячих сцен с Лютиком и Любашей, по-сле ледяного разговора с женой Ростика мне вдруг нетерпимо захотелось увидеть Риту. Милую, неж-ную, простую — единственную, кого я мог предста-вить у себя в Сосновке, в своей сторожке со скрипу-чей калиткой, у своего окошка, за которым шумели вековые сосны, и щебетали, и смеялись, и спорили

113№ 3 • март


наперебой птицы. И словно почуяв мое настроение, с улицы послышался громкий лай Джерри. И я вы-скочил во двор.

— Рита!Все то же коротенькое, легкое пальтишко, все тот

же желтый берет набекрень. Она крепко держала Джерри на поводке. Она мне улыбалась.

— Ростислав Евгеньевич! Как я рада вас видеть! Как я вас давно не видела!

— Взаимно, девочка. Все дурацкие съемки.— Это ваша работа. И вы ее сильно любите.Эта работа была не моя. И ее я сильно ненавидел.

— Конечно, люблю, Рита. Разве можно не любить свою работу.

— А тот, помните, вы мне рассказывали... Тот сценарий, про то, как этот лесной бог всех предал и даже своего пса... Уже дописали?

Рита отпустила Джерри с поводка, и он, весело лая, бросился за воробышком.

— Да нет, девочка. Как-то конец не получается.— Но вы хотя бы знаете, он будет грустный или

хороший?— Скорее и грустный, и хороший одновремен-

но. — Я поправил беретик Риты, который совсем сполз на ухо и приготовился свалиться наземь. Рита густо покраснела.

— Ну хотя бы расскажите, когда он всех предал, что было потом?

— Потом? — Я запрокинул голову.Скоро лето. И даже воздух пропитан запахом рас-

пустившихся лип, и даже звезды висят совсем низко. Между ними двигался огонек самолета. Он мало чем от них отличался, если смотреть с Земли. И все же он был другой.

— Да, потом. — Рита вслед за мной подняла го-лову к небу. — Я, кажется, догадываюсь. Он сильно раскаялся.

— Да, раскаялся. Видишь, какая ты умница. Он бросил свой лес, бросил свою собаку, бросил куст сирени под окном и уехал в город. Там тоже есть собаки, бывает, распускается весной сирень, и даже не так уж далеко лес, во всяком случае, очень много парков. Но он умирал от тоски. Знаешь, словно юж-ное растение пересадили в северные земли. Совсем другой климат. Оно может выжить. Но вряд ли на-всегда приживется. Так и этот герой. Он выжил. Но так и не прижился. Его тянуло домой. По ночам он слышал крик филина, скрип покосившейся калитки, запахи луговых цветов. Он вскакивал, подбегал к распахнутому окну. Ему вдруг казалось, что он дома. Но это были всего лишь тормоза автомобилей, пес-

ни пьяных прохожих и запах чьих-то приторных духов. Подделка, имитация...

— Но ведь это так просто! — Рита от возмуще-ния топнула туфелькой. — Так удивительно просто. Взять и вернуться назад.

— Возможно... — Я глубоко затянулся сигаре-той. И в темноте закружились белые облачка. Тоже имитация. — Возможно, он и вернется. Но это будет конец.

Рита резко остановилась. В ее глазах стояли слезы.

— Конец?Я улыбнулся. И стряхнул пепел на землю.

— Конец фильма, я имею в виду.— Вы знаете, Ростислав Евгеньевич, честно скажу,

вряд ли этот фильм будут смотреть. В нем так мало событий.

— Ты права, моя девочка. — Я слегка потрепал ее по подбородку. — Это всего лишь каркас, фабула, основа. А события... Они еще впереди... Они еще бу-дут придумываться, будут происходить... А это всего лишь идея.

— Это не очень хорошая идея. Предавать все, что любил, ради другой, совершенно другой и непонят-ной жизни. Предавать свое прошлое. А потом воз-вращаться и видеть, что ты чужой и тебя не прости-ли. Я вас правильно поняла?

— Правильно, почти правильно. Но это не значит, что таким и будет конец. Возможно, все закончится хорошо.

Подул ветер, и в воздухе сладко запахло ранними цветами.

— Знаешь, летом не хочется думать о печальном конце. Ты слышишь, уже даже пахнет сиренью.

Мимо нас громко и уверенно простучали каблуки.— Это всего лишь духи, Ростислав Евгеньевич.

«Белая сирень» называются.Мы с Ритой посмотрели друг другу в глаза. И рас-

смеялись.— Ну а наша дружба настоящая, Рита?Рита прикоснулась дрожащими губами к моему

подбородку, резко повернулась и побежала к подъ-езду, за ней стремглав бросился Джерри. Я долго смотрел им вслед. Нет, это было уже лишним и со-всем не входило в мои планы. Ведь это мне не при-надлежало. Меньше всего на свете я хотел причи-нить боль этой девочке. Я ее не любил, во всяком случае, не мог любить. Сегодняшний день мне уго-товил лишь запах духов «Белая сирень» вместо аро-мата настоящих цветов.


114 юность • 2013


Михаил МОРГУЛиСПродолжение. Начало в № 4–12 за 2012 г., № 1, 2 за 2013 г.

Сны моей жизни, или Полузабытые сны

(воспомиНаНия михаила моргулиса. Начаты в 2008 году, в августе)

А вот самолетик переносит меня в Чикаго. Еду вверх по эскалатору метро. Что за видение! Кажет-ся, что навстречу мне опускается чемпион мира по боксу Мохаммед Али (при рождении Кассиус Клей). В длинном черном пальто тонкого матери-ала. Трясутся руки, болезнь Паркинсона. Легенда мира без охраны. Легенда движется мне навстре-чу. Я быстро спускаюсь вслед за ним. Его окружи-ли люди. Я спрашиваю: «Как же вы без охраны?» Он смотрит знакомыми всему миру глазами: «Меня знают, это и есть моя охрана». Руки сильно тря-сутся. Я немного знаком с Джорджем Форманом и говорю об этом Али. Он кивает: «Добрый человек». Вижу, уходит. «Кого больше всего помните?» Про-являет заинтересованность. «Кошку мою. Больше всех меня жалела. Умерла». Он уходит. Шаркающей походкой, но все равно той, что известна всему миру. «Руки работают, видят глаза. Порхай, как бабочка, жаль, как пчела». Так он говорил о своей манере в боксе.

Самолетик памяти приземляется в Иерусалиме. Вначале я выступаю в Кнессете с Юрой Штерном, первопроходцем по улучшению отношений между Израилем и христианами Америки. Я говорю: «На-ступит время, и вы убедитесь, что самые верные дру-зья Израиля — евангельские христиане Америки!» Некоторые депутаты крутили пальцем у виска, мол, бестолковый, не понимает, что это невозможно. Но прошли годы, и когда в трудное для Израиля время большинство стран в мире отвернулись от него, хри-

стиане Америки остались самыми лояльными и вер-ными друзьями этой маленькой, но великой страны.

Вижу, по коридору Кнессета идет премьер-ми-нистр Ариэль Шарон. Подхожу к нему, охрана останавливается вместе с ним. Помощник что-то шепчет. Я приобнимаю Шарона, а он неожиданно трубит мне в ухо по-русски: «Я тебэ понимаю!»

Потом там, в Кнессете, в разное время было еще много встреч с различными лидерами страны. Ви-це-премьер министр Шалом ревнует, конечно, рев-нует к Биби Нетаньяху. Спрашивает, чтобы другие слышали: «Из Конгресса привезли приветы?» Мне нечего сказать, но бубню что-то радостное.

Потом незапланированная короткая встреча с Нетаньяху. Передаю ему свое восхищение им. На нем море усталости. Он оживляется: «Так что, я прав?» — «Конечно. Вы всегда должны быть правы, потому что вы народ Библии!» Он улыбается, теряет часть усталости. Я успеваю сказать ему: «Руах (Свя-той Дух) вам помогает». Он останавливается: «Ну да, а что сделать, чтобы это было всегда?» Видит в моих глазах ответ: «Понятно, ничего постоянного не бывает». Я показываю наверх: «А как же Он?» Он трижды кивает, и показалось мне, что вздохнул.

В Израиле нас привели в семью, на адрес которой прислали по почте красивую посылку, перевязан-ную алой лентой. Четырнадцатилетний сын позво-нил маме на работу, сказал, что почтальон принес подарок, спросил, можно ли ему открыть коробку. Мама строго сказала, что, мол, нет, вечером собе-рется вся семья, тогда и откроем. Сын не послушал-

115№ 3 • март

Михаил МорГулис сны Моей жиЗни, или полуЗабытые сны

ся и открыл. В коробке была бомба. Он не погиб, ему изуродовало лицо, грудь, шею. Придя в сознание, он сказал маме: «Извини, но я вас всех спас» — и сно-ва отключился. Выжил, раны затянулись, вдруг стал быстро расти, начал играть в баскетбол. Мы были у них в гостях с баскетбольным тренером из Аме-рики Биллом Алексеном. Я спросил мальчика, ему тогда было уже шестнадцать лет: «После случивше-гося что ты стал думать о жизни и о людях?» — «Что жизнь — это площадка для игры. Что игроки часто пользуются запрещенными приемами. Что есть су-дья, который их останавливает. Что иногда на пло-щадку заходят переодетые враги. Но и тогда судья может вас спасти. Меня спас Судья, оттуда», — и он показал пальцем на небо.

Продолжаю тянуть из вороха воспоминаний ни-точки встреч. Они все в одном клубке, а вот краешек ниточки, я его замечаю — и р-раз, как обещал, на темечко.

На открытии Фонда Горбачева я оказался рядом с гениальным актером Иннокентием Смоктуновским. Торжествую: ну вот, сейчас услышу много нового о кино и театре. Начали потихоньку говорить. Смок-туновский приглядывается, потом начинает горячо доказывать, что еда, приготовленная на пару, прод-левает человеку жизнь. Я и не думал спорить. А он от моего покачивания головой еще больше возбу-ждается и настаивает: «Да нет, все ваши возражения поверхностны, уверяю вас, ешьте еду на пару — и продлите свою жизнь на десять лет». Рядом с кем-то остановился Иосиф Кобзон. Смоктуновский очень тяжело вздохнул и стал апеллировать довольно громко к нему: «Представляете, вот он, — указал на меня, — не верит выдающимся ученым, доказавшим, что еда на пару продлевает жизнь!» Кобзон заморгал глазами, стал отходить, успел трафаретно бросить: «Мы живем в век неверия». Так закончилась моя беседа с великим актером. Еще раз убеждаюсь: луч-ше пореже встречаться с известными писателями и актерами. Разочарование почти всегда неизбежно. Помню, как говорил, окая, отец перестройки Алек-сандр Николаевич Яковлев: «Не очаровывайтесь, и тогда не будете разочаровываться». Нет, я хочу оча-ровываться игрой актеров и рассказами писателей, но лучше не заглядывать в их жизнь. А вообще, по-вторю, писатель в книге и писатель в жизни — совер-шенно разные люди. А актер — тот вообще играет другого. А многие, если бы себя сыграли, повергли бы зрителей в ужас. Такова культурная жизнь!

Чувствую, мне снова надо коснуться Виктора Некрасова. Был он любвеобильный человек, писал в открытках добрые слова разному народу. Надо сказать, что, несмотря на свою деликатность, он графоманам говорил, что лучше им не писать, а вот

способным людям признавался в любви. Писал ча-сто подшофе, потому так много слезоточивого на-писано им в эпистолярном жанре. И мне довольно много писал, я же большинство писем не сохранил. Но одно его письмо вставил в книгу «Сны моей жиз-ни», изданную в Киеве в 1991 году. Вот это письмо, помещенное на форзаце.

Мой дорогой Миша! Ты окончательно стал де-ловым американцем. Теперь к тебе добраться на трезвую очень трудно. Я звонил в твое издательство, но какая-то любопытная американская баба стала выпытывать, кто я и для чего ты мне нужен. Не по-нимает, глупая, что звонить можно просто так. Не беспокойся, матом я ее не послал, а повесил трубку. Советую брать секретарш с лучшим знанием русско-го языка.

...А помнишь, как славно мы сидели на пустом ста-дионе в Вермонте, как легко было на душе, как легко все пилось и елось. Ты обещал изобразить в твоих ми-стериях злачный вермонтский уголок — ресторанчик «Папа Джон». Где это?

Пару слов о твоих рассказах. Ты напрасно обижа-ешься, что на них обращают мало внимания. Если кто не обращает на них внимания — так это ты! Это очень хорошие рассказы, в них аромат, настро-ение, жуткая грусть, которая, как ни странно, в ре-зультате приносит радость.

Хватит, дорогой мой магистр, выпускать книги других писателей — выпускай себя! Я уже писал, что твоя повесть «Толя-Толечка» останется навсегда. Этот мужик ни на кого не похож, такого еще не изо-бражали. А «Фрола» твоего я вообще считаю своим.

...Я писал уже тебе, что говорил мне Коля Губен-ко в Париже: «Приезжайте, Виктор Платонович, мы все простим!» — «Вы — меня!!!» Ах, твою дивизию, да я еще должен вас простить, и, может быть, прощу, только... сам понимаешь, что для этого надо...

...Я тебе скажу кое-что, Михаил. Ты, наверное, скажешь мне после этого: столько лет в партии был, столько лет тебя обманывали, и ничему ты не на-учился. И все же скажу, может быть, я и мудак, но вот увидишь, очень скоро у них что-то случится, из-менится. Вот увидишь!

Ну вот, кажется, сказал, что хотел. А доскажу, когда свидимся. Пиши своих фролов и толечек, по-том разберутся, поймут и спасибо скажут. Звони и пиши. А лучше приезжай.

Твой Вика.1989 г.

Так кто же он был? Конечно, писатель. И актером считал себя хорошим. Но главное, был он человеком, не сломленным советской силой. Это сейчас хорошо вспоминать, типа, да, мы были против! А вот чтобы

116 юность • 2013


тогда в КГБ говорить, что мол, я да, против, это мог-ли единицы. И других защищать, тех, кого называ-ли газеты националистами, бандеровцами, врагами. Это могли очень больные или сверхблагородные люди.

Тогда говорили, что если в Москве КГБ людям ногти стрижет, то в Киеве КГБ пальцы рубит. Да, по-хоже, так оно и было.

Писатель он был хороший, но не выдающий-ся. А про актера и не скажу. Может быть, но нет этому подтверждений. Но вот редкий гибрид в нем родился, слияние прекрасного человека, хорошего писателя и актера, вот что случилось гениальное. Честность в дружбе — это стало его постоянным де-визом. Чистота отличала поступки и слова. Понят-но, как все земные, и он шел на компромиссы, но не на компромиссы предательства. Честность и вер-ность — были его верой, и не все он понимал, но все же вкус у него был близок к безупречному.

Я очень его любил, да и большинство тех, кто его знал, кто видел в нем веселую и печальную неслом-ленную и добрую душу. Мне кажется еще, что он изо всех сил старался не быть одиноким. Но умираем все же одинокими. В Париже мы с Татьяной Тито-вой стояли у его могилы. Тут лежали десять тысяч русских, многие знакомые всему миру писатели, танцоры, генералы, режиссеры, художники, полити-ки. Тут тишина, никто уже не ссорится. Сколько по-хоронено несбывшихся мечтаний, разочарований, надежд, и обид, и веры в счастье, которое к боль-шинству не пришло. Здесь похоронена уехавшая, изгнанная Россия. Россия, в которой было много чести и благородства. Все, кто при жизни ссорились, успокоились, их души в небе. Подошли к могиле Ивана Алексеевича Бунина. В жизни тоже был до-статочно вредный, но какой писатель! Считаю его лучшим стилистом среди писателей прошлого. Сно-ва подошли к Виктору Платоновичу. Я ему кое-что рассказал о нашей жизни. Татьяна моя: «Говори громче!» Я и стал говорить громче. А потом ушли. Была в сердце непонятная радость, тревога, и был свет, исходивший из многих могил.

Возвращаясь к эмиграции. Кто же они были? Все они разные, кем же они были? Все эти старые и но-вые, всех волн эмиграции, сочувствующие СССР и ярые антикоммунисты, способные и бесталанные, злые и добрые, мерзкие и прекрасные? Все они были жителями оторвавшегося от России метеора, скорее всего, счастливого метеора. Унесшего их в неизвест-ность на другие разные земли, где красиво и где поют птицы, но не так красиво и не так поют птицы, как там, в том жестоком краю, откуда их оторвали. Они были счастливыми и несчастными, со злыми ух-

мылками и часто со слезами печали. Они ссорились и пели. Они жили с водкой, как в России, и вставали торжественно, когда исполнялось «Боже, царя хра-ни», но пели потом и «Катюшу», песню погранични-ков. Все переплелось в их душах, и как в каждом че-ловеке на планете, в них жили и Бог, и дьявол. А мои слова «эмиграция — болезнь, и в начале ее высокая температура» всегда были верны. Мои слова имеют в виду настоящую эмиграцию, а не людей, укравших миллионы и убежавших за границу.

Москва 90-х годов. В номере гостиницы Мар-ко Поло, где я останавливался, собирались друзья. Россия становилась другой. Собирались политики, журналисты, высокие чиновники. Рассуждали о бу-дущем, боялись его, но надеялись. В основном это были люди состоявшиеся. В моем большом номере умещалось человек по двадцать. Пришел один раз в наш отель знаменитый художник Илья Глазунов. Говорил, что зашел купить сигареты, познакоми-лись, просидел со мной целый день, держал за руку и все спрашивал: «Как вы думаете, Господь меня благословит?» Потом, когда я смотрел его работы, поражался его особенному благословенному талан-ту. Теперь его знает весь мир. Но когда читал его статьи, они казались мне слишком националисти-ческими, ура-патриотическими, даже с некоторым шовинистическим духом. Потом государство дало ему все: галереи, деньги, заказы. А тогда он держал меня за руку, повторял: «Попросите Всевышнего, чтобы Он меня благословил».

К сожалению, я часто повторяю людям, которые боятся зверей: «Вы людей бойтесь...»

Была шутка. В зоопарке тигренок говорит ти-грице-матери: «Люди идут к нам. Я боюсь...» — «Не бойся, тигренок, нас же оградили от них железными прутьями». Кого же бояться тем, кто знает о престу-плениях Гитлера, Сталина, о холокосте и Хиросиме... Кого, зверей? Нет! О Сталине и Гитлере написаны тысячи книг. Деспоты, бандиты и убийцы интересу-ют людей больше, чем хорошие люди. Физиология и психология массы жаждет информации о вурдала-ках, упырях, насильниках, убийцах. Я иногда думаю об этом в несколько другом ракурсе: почему такое может быть? Все же почему Бог это допускает? В об-щем, на земле совершаются миллионы несправед-ливостей, из-за которых задают подобные вопросы. Понятно, богословы и священнослужители отвеча-ют: «Не Бог виноват, а люди. Бог дал им свободу, вот так они ею пользуются, извратили ее». Я и их пони-маю: люди избрали свободу жить без Бога, жить по своей человеческой модели. Поэтому они губят друг друга и губят мир. И все же, зная несовершенство человеческой натуры, разве можно было оставлять нас одних в этом мире и лишь пассивно ждать, пока

117№ 3 • март


люди начнут возвращаться к Нему, к Богу? Да и сре-ди тех, кто возвращается к Нему, лишь крохотное количество истинно желающих этого, а не возвра-щающихся к Богу из-за страха. Это тема огромная, отдельная, говорю о ней между прочим. Вставлю в это место мои мысли о детях дьявола-сатаны — Гит-лере и Сталине — и их дьявольской интуиции.

Как Россия смогла победить Германию, полно-стью не объяснит никто. Потому что человеческих объяснений этому недостаточно. Объяснения эти — слепки с массового человеческого понимания. Да, Сталин заливал кровью людей подступы к России, заваливал трупами дороги, и все же. Если бы он не был рабом дьявола, то не смог бы остановить са-ранчу, идущую со стороны другого раба дьявола, из Германии. Сердце дьявола разрывалось между двумя лучшими рабами. Но дьявольская суть не может допускать любви и даже дружбы. При люб-ви и дружбе дьявол катастрофически теряет силу. Вспомните раба Сталина, он был прекрасный уче-ник князя Тьмы и в своей земной жизни повторял дьявола, не допускал любви и дружбы, потому что узнал от него: любовь и дружба вызывают жалость и отбирают силу. На заре человечества были братья Авель и Каин. Каин убил Авеля. Дьявол же при-думал двух каинов — Сталина и Гитлера. И на них двоих будет кровь невинных, которая вопиет к Богу. Но, конечно, во всю эту дьявольскую затею вынуж-ден был вмешаться Бог. Честно говоря, я тоже не до конца понимаю Божью логику, когда льется кровь, а Он молчит. Но все же существует некоторое объ-яснение. После изгнания нас из Эдема Он взамен Своей защиты дал нам свободу выбора между злом и добром. Так же, как дал ее в Эдемском саду, когда видел измену Евы, равнодушие Адама и высокое ис-кусство дьявола в искушении. И не вмешивался Бог в Эдеме во время дискуссии дьявола с Евой, и не вме-шивается сейчас, когда мы слушаем дьявола и про-ливаем кровь себе подобных. Он понимает, что мы не понимаем, что, когда мы убиваем человека — мы убиваем Его и себя. Вмешивается он только тогда, когда по Его Божьей логике начинается экстремаль-ный период истории. Думаю, что в период Гитлера и Сталина Он вмешался из-за когда-то избранного Им народа. Как оказалось — еврейского. И что «ког-да-то» — это для нас, для Него, это сегодня. Шесть миллионов умерщвленных — это не наказание, это преступление! Слишком много погибло Авелей.

Так что же дало Сталину умение создать на земле царство дьявола и присвоить себе имя наместника дьявола в мире? Испытывая при этом глубокое род-ственное уважение к брату Гитлеру, он предвидел, что кто-то из них убьет другого. Вы помните, по дьявольскому учению, любви быть не может. Ува-

жая человека, его можно легко убить, а любя его, это делать труднее, хотя и возможно. Сталин выпросил у дьявола дьявольскую интуицию, и тот не смог от-казать любимому ученику и последователю. Гитлер тоже об этом просил. И тоже получил, и она ему много раз помогала, но это уже была копия сталин-ской интуиции, чуть не сказал, Конституции. Дья-вол направил его на евреев, а Сталин за счет инту-иции понял, что преследование избранного народа надо скрывать и не превращать в официальный ло-зунг. Достоевский, который имел доступ как к Богу, так и к дьяволу, в минуту нейтрального просветле-ния выразился очень четко: ежедневно происходит сражение между Богом и дьяволом, и место этого сражения — душа человека. И все же, осмелюсь до-бавить, сражаются не стаи божьих ангелов с легио-нами падших ангелов, а люди, люди сражаются на стороне Бога и на стороне дьявола.

Задолго до предательства Гитлера, что по воров-ским и бесовским законам карается смертью, Ста-лин почувствовал, что оно будет. И также он чув-ствовал, что только великий страх, который станет осязаемым, а не абстрактным, может парализовать и унизить самых сильных в его стране. Это дол-жен был быть другой страх, его новая модель. Это должен быть страх, который просит смерти, еще не испытав пыток. Это страх души и мозга, страх того, что вложил в человека Бог. И для того, чтобы его создать в творении Божьем, нужна была сила про-тивника Бога, его изобретательность. Победить то, что создал Бог, может только дьявол, и только на короткое историческое время. Жалко, что эти исто-рические времена повторяются всегда и постоянно.

Девяностые годы. У Евгения Петросяна был день рождения. Мы с моими американскими друзья-ми-писателями Питером и Анитой Дейнека при-гласили его в ресторан и славно посидели вместе. Сибирская жена Евгения Лена была ласковой и вдумчивой, смотрела небольшими умными глаза-ми. И Женя тогда тоже не уверен был в своем бу-дущем, тогда в нем никто не был уверен. На сле-дующий день мы пришли на его концерт в Театр эстрады. Надоумило меня подарить ему перед всеми зрителями мексиканского клоуна. Дело в том, что он и я собирали коллекции клоунов. Забыл я, что когда у артиста концерт, это его праздник, и вмеши-ваться в это действо нельзя. А я вмешался. Вышел в финале концерта на сцену, задержал зрителей и по-дарил Жене клоуна. И вдруг вспомнил, что говорил легендарный Леонид Утесов о Жене: «Вы увидите, из него получится что-то стоящее». И сказал я это залу. И этим испортил Жене весь праздник. Стал

118 юность • 2013


Женя зеленым, а я еще клоуна уронил, и стали мы вдвоем его поднимать, чуть ли лбами не стукались.

Потом я вспомнил, как мы с ним сидели в квар-тире Леонида Утесова. В то время Утесов был зна-менит, как сегодня звезды современной эстрады, все вместе взятые. Мне кажется, что во времена Сталина его имя повторяли не реже, чем имя Ста-лина. Оркестр, фильмы, в которых он играл, пес-ни, его одесские шлягеры были самыми известны-ми в советской империи. Говорят, Сталин очень любил воровскую песню в исполнении Утесова «С одесского кичмана бежали два уркана...». И сей-час, сидя в московской квартире живой легенды, я жутко робел, боялся смотреть на Утесова, мне ка-залось, это все мираж. А Женя, тогда совсем еще юный, выступавший под псевдонимом Петров, вел концерты оркестра Утесова. В то время я немного пописывал романтические новеллы, и Женя очень хотел прочитать со сцены одну из них, «Багряные страны». А Утесов не соглашался, говорил: «Твое дело смешить народ!» Женя мне говорит: «Ска-жи ему, что я лучше всех прочитаю “Багряные страны”. Я сейчас вроде выйду в туалет, а ты ему скажи». Ну, я набрался храбрости, и когда Женя отошел, сказал это. Утесов посмотрел на меня ма-леньким мудрым глазом и говорит: «Ну что ж, это

нормально, клоуны всегда хотят сыграть Гамлета. Ты ему это скажи, когда он вернется, возможно, так и будет, но не при моей жизни!»

Но я это Жене не сказал. Вот смотрю сейчас на фото, где мы молодые и грустные.

Однажды ко мне в номер привели полного армя-нина. Он оказался владельцем модного ресторана «Фаэтон». Говорит мне: «Исцели меня. Мне сказали, ты можешь!» И столько веры в нем было, что даже я удивился и отказать не мог. «А что болит?» — «Пе-чень». — «Много пили?» — «Всегда». — «Хорошо. Вот вам Библия, это волшебная книга. Приложите к месту, где болит, и молитесь. Я уйду, пока меня не будет, молитесь». Так и сделали, усадили его в кресло и приложили к печени мою большую Би-блию. Я ушел и, надо сказать честно, забыл о хозяи-не «Фаэтона». Пришли через три часа, он сидит, не шелохнется, но лицо уже другое.

— Ну как?— Помогло. Отпустило. Клянусь мамой, не забуду

этого!— Не клянись, забудешь. Иди, не пей больше,

иначе умрешь. Мне говорили, что он почти не пил и всем рас-

сказывал о чуде. Но никогда я его больше не видел.

119№ 3 • март


И вспоминал эпизод из Библии, когда Иисус говорит исцеленной женщине: «Вера твоя спасла тебя».

Федор Бурлацкий был советником Никиты Хру-щева. Никита Сергеевич очень ценил молодого ин-теллектуала, умеющего поговорить с ним о литера-туре и музыке на доступном ему уровне.

Когда разгорелся Карибский кризис, Бурлац-кий написал пьесу об этом. Там актриса, игравшая Жаклин Кеннеди, сидела у Джона Кеннеди на коле-нях и умоляла его ради будущего детей всего мира протянуть руку мира Хрущеву. Как мы помним, тог-да перепуганный Хрущев пошел на уступки амери-канцам.

В дни нашего знакомства уже не было ни Хру-щева, ни Брежнева. Был Горбачев, потом Ельцин. Бурлацкий стал членом парламента страны и редак-тором известной «Литературной газеты». Как раз там было напечатано интервью со мной о духов-ной дипломатии. Правила в доме и газете его жена Кира Владина. Между прочим, она написала книгу, где были ее двадцать пять интервью с различными людьми мира. Книга называлась «Галерея имен», и я тоже удостоился там быть и находиться между ак-тером Депардье и сыном Чарли Чаплина.

Вспоминаю смешной эпизод. Кира говорит Фе-дору Михайловичу: «Федя, у тебя много седых во-лос. Я тебя покрашу». Бурлацкий возражает: «Да у меня через несколько часов заседание парламента и я там выступаю». — «Ничего, успеем. Я купила у цы-ган французскую краску. Хватает намертво».

Уговорила Федора Михайловича, покрасила. Уе-хал он, а мы смотрим телевизор, по которому пере-дают это заседание парламента. Выходит на трибуну Бурлацкий. В зале смешки. Бурлацкий говорит на серьезные темы, а зал начинает смеяться. Мы тоже вначале не понимаем. Тут операторы показывают

его крупно. «Боже мой!» — говорит Кира. Все ви-дят, что волосы у Бурлацкого стали зеленого цвета и продолжают зеленеть на глазах. После этого шути-ли: Бурлацкий создает партию зеленых.

Он был хорошим писателем-документалистом. Политика испортила ему жизнь и перо. Вот, к приме-ру, писал бы о джунглях, все бы читали его взахлеб. Хотя мне скажут: политика — те же джунгли. И там и там убивают в схватках или пулями. Это было пе-реходное время. Время перехода из недоразвитого социализма в недоразвитый капитализм. Многие падали на этой дороге, многих на ней убивали. Бу-дущие капиталисты заказывали друг другу убий-ства. Фраза О’Генри «Боливар двоих не вынесет» точно подходила к тому времени. Партнеры также убивали друг друга. Россия трансформировалась в варварскую страну. А обычные люди не знали, что ждет их завтра. Многие теряли работу, сбережения в воровских банках. Моему знакомому прострели-ли через дверь грудь, но он выжил. После этого из демократа стал коммунистом. Он понял: демократы перерождаются в киллеров. Рушилось телевидение и радио, цены за рекламу и передачи увеличивались в тысячу раз. Это была эра растерянности и страха. Чиновников выгоняли и набирали вместо них бан-дитов с громкими голосами. Это были девяностые годы, их самое начало. Моя телепрограмма переда-валась по 4-му Центральному каналу. Нам прислали тридцать две тысячи писем. Люди приносили банки с огурцами и вареньем. Это были их пожертвования, денег не было. Монстр рухнул, но люди были костя-ми монстра, и теперь время ломало и перемалыва-ло эти кости. Испытания многострадального наро-да продолжались. Многие были раздавлены в этой мясорубке времени. За обретение мнимой свободы многие заплатили жизнью.


120 юность • 2013


Мэри хантер ОСТиНРубрику ведет Евгений Никитин

Мэри Хантер Остин (1868–1934) — американская поэтесса, писательница и критик, автор тридцати двух книг (в том числе романов «Санта-Лючия. Обыкновенная история», «Джейн-стрит, 26», «Приключения под звездами», мистических трактатов «Христос в Италии», «Любовь и творец душ», автобиографии «Земные горизонты») и более двухсот критических статей. Принадлежала к литературному кругу, в который входили Джек Лондон, Амброз Бирс, Джордж Стерлинг. Одна из первых писателей, заинтересовавшихся природой юго-западной Америки; ее роман с мистическим уклоном «Земля маленького дождя» описывает флору, фауну и население Южной Калифорнии. Предлагаем вашему вниманию небольшую сказку о природе «Неунывающий ледник».

Неунывающий ледник

Давным-давно у подножия безымянной горы между пиками Риттер и Тогобах после трех лет обильных снегопадов образовался ледник. Он вы-ползал из борозды на склоне горы, поднимался вы-соко в горы — еще выше, чем одетые в белое оди-нокие сосны, — и исчезал где-то в снегах. Три зимы подряд длящиеся месяцами бури висели над перева-лом серой пеленой. Снег все падал и падал, ветер все дул и дул. В конце концов под тяжестью собствен-ного веса ледник осел на северном склоне, надеж-но укрытый снегами. Шло время; наступила весна, начались дожди. Снег растаял, и ледник остался на каменистой почве. Однако он был мал — всего лишь пара жилок прозрачного льда; смесь синего и гряз-но-серого, припудренная остатками снега, словно стеклянным порошком. Так ледник и лежал, а гор-ные бараны уже начали возвращаться на летние пастбища.

Когда склоны покрылись вереском и лишайни-ком, а скалы нагрелись, лед вырвался из каменной хватки и начал сползать вниз. Впервые почувство-вав радость движения, маленький ледник даже трес-нул от восхищения.

— Потрясающе, — молвил он, — очевидно, я не обычный сугроб, раз стал двигаться. Теперь я точно знаю, что я — настоящий ледник. (До этого момента он немного да сомневался.)

К концу лета он вылез из отбрасываемой горой тени всего на несколько футов. Потом снова пошел обильный снегопад. Однако ледник не жаловался; он забился в расщелину и мечтал о будущем путе-шествии. То ли из-за таких мыслей, то ли из-за су-ровой зимы и холодного лета ледник разросся, до-катился до каменного плато и уверился в том, что сможет оставить в мире свой внушительный след — и недаром. Ведь окружающая местность была пере-пахана следами исчезнувших ледников, а высокие пики сверкали от покрывавших их льдин. Отполи-рованный веками гранитный склон стал ложем для буйной растительности: вереска, разрыв-травы, та-волги и пенстемона1, которые спускались до горной речки — границы между двумя стихиями, где вода соперничала с камнем. И к тому времени, когда лед-1 Род многолетних травянистых растений, произрастающих в основном в Северной и Центральной Америке.

Евгений НикиТиН

121№ 3 • март

МЭри хантер остин неунывающий ледник

ник уверился, что оставит внушительный шрам (чью суровость смягчат покрывшие его цветочки) на склоне, который будет виден издалека, он до-брался до края плато и попытался заглянуть вниз, но не сумел изогнуться. В конце концов, он состо-ял из хрупкого льда.

— Ничего страшного, — сказал себе ледник. — Надо лишь крепко держаться за утес, пока тот не осядет.

И ледник ухватился покрепче за валуны, ко-торые утянул за собой по пути к ущелью. Однако мокрый снег по-прежнему давил на него сверху, и очень скоро ледник соскользнул с края утеса и рухнул вниз.

— Тем лучше, — сказал себе неунывающий лед-ник. — Теперь, когда сверху снег, а внизу — лишь осколки льда, спуск произойдет еще быстрее.

Но план так и не осуществился; в эту зиму лед-ник в последний раз забрался так далеко. Следую-щий год выдался менее снежным и более солнеч-ным. Голые скалы нагревались от жары. Ледник начал таять; из него потекла вода — вначале тон-кая струйка, а вскоре — полноценный ручей, ни-спадающий с утеса великолепным серебристым потоком.

— Какая удача, — заметил ледник, — так быстро стать рекой. К тому же теперь мне не придется опасаться падения.

Поток все увеличивался в размерах. Он с журчанием огибал камни, спускался с каньона и впадал в вытекающую с горы Тогобах речку. На следующее лето прилетела оляпка. Чирикающая птичка покружилась над ручьем, словно брошен-ный камешек — круглая, синевато-серая, — и, за-кончив петь, уселась на кромке льда.

— Пойми, — обратился к ней ледник, — я начал жизнь с твердым стремлением спуститься вниз по склону. Но теперь я стал рекой, чему тоже рад.

— Все к лучшему, — ответила оляпка, — таков старинный девиз моей семьи; и я сама — живое тому доказательство.

И если бы кто-то внимательно прислушался к летающей над потоком в поисках еды птичке, то понял бы, что об этом она и пела.

— Все к лучшему, — продолжала звучать песня, в то время как таявший ледник стал таким малень-ким, что начал оседать, и снег просвечивал сквозь его сине-белый покров. Оляпка часто залетала в образовавшуюся ледяную пещерку, откуда до-носилось ее пение, смешивающееся с журчанием воды и звоном льда. Ледник никогда не спорил с гостьей по поводу ее девиза, хоть и успел изрядно осесть. Тем временем ветер принес семена карли-ковой ивы. Та проросла и пустила корни, а вокруг

зацвели яркие лютики, дрожа под напором воды и льда.

— Похоже, у меня теперь есть собственный луг, — промолвил ледник. — Едва ли на этом скло-не найдется ледяной сад красивее. Подумать толь-ко — когда-то я хотел лишь оставить след на го-лых камнях! Оляпка права: все к лучшему.

В начале зимы, когда поток исчезал под снегом, птичка улетала вниз по течению, к предгорью, а к началу таяния льдов возвращалась. Поэтому меж-ду октябрем и июнем ледник и оляпка не виделись.

— Это хорошо, — как-то заметил ледник, — чем дольше тебя нет, тем больше у нас тем для беседы при новой встрече.

— К тому же с этим ничего нельзя поделать, — ответила птица. Хоть она и не имела ничего про-тив бурь и холодов, никто не может жить без еды.

После очередного зимнего путешествия оляпка заметила, что ниспадавший поток почти иссяк и бежал лишь тонкой струйкой, которая извивалась среди дрожащих кустов папоротника и исчезала в каменных щелях. Хоть она и была беспечной оп-тимисткой, ей не хотелось первой заговаривать об этом. Судя по всему, ледник долго не продержит-ся. Потому она вновь запорхала в ледяной пещер-ке, самозабвенно напевая свою прежнюю песню.

— Все верно, — промолвил ледник. — Так со мной и происходит: раньше я гордо низвергался с горы шумным потоком, а теперь предпочитаю хранить воду для моего луга.

Перед самым ледником уже прорастали трава и белые цветы. Луг зеленел и цвел все пышнее с каждым годом. Оляпка привыкла к этой радую-щей глаз картине и была очень расстроена, когда, закружившись над потоком после очередной от-лучки, не увидела ни луга, ни ледника.

Настала суровая зима. Начались бури. Боль-шой осколок гранита откололся от горного пика, упав грудой щебня и камней на то место, где ле-жал ледник.

Однако по старой дружбе оляпка вскоре при-летела опять к той же горе и зачирикала на хол-ме. В один прекрасный день, когда солнце ярко светило, а белый вереск расцветал на склонах, она заметила выползающий из-под щебенки тонкий ручеек и по веселому журчанию сразу узнала дру-га-ледника — точнее, то, что от него осталось.

— Невероятно, — пробулькал ручеек, — мне ужасно везет. Останься я ледником, я бы, скорее всего, растаял через несколько лет. Теперь же, под каменным щитом, мне не придется думать, вечен ли я как поток.

Так и случилось. Благодаря падающему на кам-ни снегу бывшему лугу-леднику, а ныне — ручейку

122 юность • 2013


всегда хватало воды, и он не пересыхал. Каждое лето, когда зацветают вереск, разрыв-трава и та-волга, веселый поток спускается с безымянной горы, прилетает оляпка и садится на камни. Они

заводят дружную песню, и их голоса замечательно дополняют друг друга. И если вы прислушаетесь внимательно, то поймете, что поют они об одном и том же.

Перевод с английского Евгения Никитина.

Евгений Никитин — студент пятого курса Института

лингвистики и межкультурной коммуникации Московского

государственного областного университета.

Как переводчик публикуется в «Юности» с 2010 года.

123№ 3 • март


Арина кАЛЕДиНАПродолжение. Начало в № 2 за 2013 г.

Бразильский карнавалромаН

2.

Огромный невесомый глобус лежал на трех свободно вращающих-ся шарах, как на могучих спинах китов-исполинов. Стоя посреди просторной гостиной, Игорь без-думно поворачивал голубой шар то одним боком, то другим, рассе-янным взглядом цепляя названия хорошо знакомых и совсем чужих городов. Одни отзывались глухими ватными воспоминаниями, другие звенели пустотой… За окном сердито фыркала и гудела Тверская-Ямская, привычно тужась и пыхтя, стараясь вытолкнуть неподатливую пробку из слишком узкого уличного горла. Чикаго… Женева… Веллингтон… Он всегда хотел иметь такой глобус, но даже в самых дерзких мечтах не мог предположить, что когда-нибудь будет мерить его расстояния не масштабной линейкой, а перелетами, количеством аэропортов и бутылок, опустошенных на бортах комфорта-бельных авиалайнеров.

Уральские горы были похожи на старый, плохо зарубцевавший-ся шрам. Игорь провел пальцем по гладкому глянцевому хребту. Хороший глобус, но не тот, не настоящий. В краеведческом музее, куда он первоклассником прибегал после уроков, глобус был выпуклый, рельефный. Родные горы на нем были шершавые, бугристые и ко-лючие, как хребет доисторического

динозавра. Мама Игоря — в ту пору тридцатилетняя женщина со сливоч-ной пеной взбитых кудрей — рабо-тала в музее старушкой: сидела сбоку от чудес на шатком деревянном стуле и не разрешала никому гладить облезлых лис с приплюснутыми мордами и пыльного косоглазого медведя. Пробегая мимо экспона-тов, Игорь дежурно дергал лисицу за хвост и отправлялся в маленькую комнату-подсобку, где устраивался за хромающим на одну ногу столом делать уроки, потеснив стеклянный графин с воткнутой в него скручен-ной поросячьим хвостиком ножкой кипятильника. Маме так было спо-койнее — ребенок на глазах. Дома за мальчиком присмотреть было неко-му. Гулять он не любил, в компании сверстников всегда чувствовал себя изгоем.

Жили Вороновичи в одном из многочисленных спальных районов, ютящихся вокруг машиностроитель-ного гиганта. Показушные «запад-ные» башни новостроек, кое-как собранные из серых плит и битого стекла, нелепо торчали, устремлен-ные в грязное небо. Окна много-этажек зимой и летом были укра-шены цветными треугольниками молочных пакетов, выброшенных за борт в сетках-авоськах, тряпка-ми, выбеленными ветром и хлор-кой, и двухвостыми джинсовыми

флагами с полинялыми черниль-ными разводами. Скуластые лица здешних обитателей напомина-ли о географическом соседстве с Та-тарской и Башкирской автономными республиками, были некрасивы, словно изъедены ржавчиной. Вдоль бесконечных серых заборов тяну-лись стихийные рынки: согбенные бабки с высушенными северным ветром лицами предлагали товары, мало чем отличающиеся от пе-стревшего тут же уличного мусора. Казалось, они распродают последнее, чтобы добрать недостающую сумму на собственные похороны.

Завод, однако, был жив. Каждый день в половине седьмого вечера два человеческих потока синхронно ползли друг навстречу другу, за-стревая и тормозя возле мрачного зарешеченного магазина, где про-давали спиртное на разлив. Возвра-щаясь с работы и стараясь успеть до пересменки, Игорь с мамой покупа-ли удивительно свежий хрустящий батон и бутылку молока. Дома мама доставала из сумки вяло-розовый кусок докторской колбасы, куплен-ный с переплатой у завхоза Семе-новны, чья золовка (производное от слова «ловкая», Игорь был уверен) работала продавщицей в том же магазине. И не было в мире ничего вкуснее толстого бутерброда с мо-локом!

Рисунки Натальи Болотских

124 юность • 2013


Лето в их городке обычно выда-валось скудным, скорее похожим на разогретые на солнечной сковородке остатки прошлого года. Огромная лужа в форме Южной Америки посреди двора никогда не высыхала. Игорь ненавидел эту лужу, старал-ся обходить стороной. Дворовые мальчишки не раз загоняли его по щиколотку в чавкающую, лосня-щуюся бензиновыми разводами грязь. Сколько он себя помнил, его всегда недолюбливали. Подспудно чувствуя слабость и беззащитность, при каждом удобном случае задира-ли, обзывали, лупили без видимой причины. Заступиться было неко-му — Игорь рос без отца. Точнее, где-то он был, отец, но спраши-вать о нем у мамы или бабушки не имело смысла. Обе отмалчивались либо отвечали односложно: «Под-растешь — узнаешь». В доме не было ни одной вещи, ни одной фотогра-фии, которые бы доказывали, что отец вообще когда-то существо-вал. В семье царствовало странное забвение, будто память заморозили до лучших времен.

Учился Игорь посредственно, без особых усилий. Наскоро разделав-шись с бестолковыми заданиями, брался за книжку. Читал все, что попадало в руки.

— Ничего не понимаю, — рас-страивалась мама, — вроде уроки учит регулярно, а результат едва -едва удовлетворительный. Может, он у нас неспособный?

— Да ему просто скучно, — вступа-лась за внука бабушка. — Вот найдет свой интерес в жизни,— быстро выучится всему, что сочтет для себя полезным.

Злейшим врагом семилетнего Игоря был восьмиклассник Се-рый — известный хулиган и бузо-тер. Весь двор его боялся и уважал. Игорь — ненавидел. Не за обиды свои ненавидел, не за унижения. За собственную трусость. Серый не был подрастающим классическим бан-дюганом с рано оформившимися би-цепсами и большими лапами в тем-

ных мозолях, набитых о деревянные доски и кирпичи. Скорее — клоуном, что не менее опасно. Мелкий па-цан с тонкими ручками, на кото-рых рукава застиранной футболки полоскались черными пиратскими флагами. Злой на весь мир, агрессив-ный и непредсказуемый, как затрав-ленный зверек, случайно выпущен-ный из клетки. Герой не для драки, скорее, для провокации. Дрались за него преданные псы из стаи, наусь-канные и выдрессированные плюга-вым вожаком. Игоря колошматили просто так, за безответность.

Все изменилось в одночасье, когда однажды, прибежав после уро-ков в музей, он не застал на работе мамы.

— Уволилась, — недобро блеснув очками, сообщил директор растеряв-шемуся мальчику.

— Домой беги, Игорек, — шепнула толстая и добрая тетя Клава-убор-щица, давняя приятельница Игоря. — Тебя уж там, поди, заждались.

Еще ничего не понимая, он со всех ног припустил домой.

В кухне за столом сидел очень ху-дой осунувшийся мужчина с глубоко посаженными колючими глазами, тонким птичьим носом и впалыми щеками. Темная рубаха, словно военная гимнастерка, была наглухо застегнута до последней пуговицы. Мама возбужденно хлопотала во-круг. Увидев Игоря, мужчина тяжело поднялся из-за стола навстречу:

— Ну, дай посмотрю на тебя, сын…

* * *С того дня началась совсем иная, но-вая жизнь. Мать действительно ушла из музея и теперь целыми днями за-нималась хозяйством, сыном, собой. Из старушки-сиделки она вдруг пре-вратилась в статную красивую даму на тонких высоких каблуках. Всегда сероватое, будто слегка припудрен-ное музейной пылью лицо светилось мягким внутренним светом. В ее гардеробе появились модные пла-тья, сумочки, кокетливые цветные косынки.

О том, где был и чем занимался отец все эти годы, в семье не говори-ли. Закрытая тема. Устраиваться на работу он не спешил. Первую неделю вообще сидел дома, смотрел телеви-зор, в основном новости, перебирал огромную кипу каких-то неизвестно откуда появившихся бумаг.

Они — отец и сын — много говори-ли в эти дни. Точнее, говорил Игорь. Отец задавал бесконечные вопро-сы, и сын охотно рассказывал о шко-ле, учителях, одноклассниках и их родителях, о маме, ее знакомых, подругах и бывших коллегах, о сосе-дях, управдоме и ворчливой дворни-чихе с ее колченогой собакой. Отца интересовало все и вся. Он не одо-брял, что Игорь до сих пор не запи-сан в спортивную секцию, что у него совсем нет друзей, как-то насторо-женно радовался близости мате-ри и сына, неторопливо объясняя, что мама — это, конечно, мама, но она прежде всего женщина, ее нужно любить, уважать, оберегать и за-щищать. Мужчина должен быть самостоятельным и сильным, чтобы никогда и никому не дать в обиду ни маму, ни себя самого.

К концу недели отец куда-то уехал. Его не было целых три дня. Игорь бесцельно слонялся по двору, просто так. На самом деле — ждал отца. Надеялся увидеть его первым, побе-жать, подпрыгнуть, на глазах у всего двора повиснуть на отцовской шее.

Слух о том, что его отец «воскрес», облетел соседние подъезды в первый же день. Отца еще никто не видел, но мальчишки уже опасались при-ближаться к Игорю, лишь издали выкрикивая свои обычные обидные глупости. Игорь не реагировал.

Вернулся отец ночью, долго о чем-то разговаривал на кухне с мамой. Она плакала или смеялась, Игорь спросонья не разобрал, как ни при-слушивался. В конце концов уснул под их мирный домашний шепот.

Теперь отец уезжал довольно ча-сто. «В командировку», — говорила мама и не проявляла ни малейшего беспокойства.

125№ 3 • март

арина каледина браЗилЬский карнавал

К ним тоже стали приходить гости. Мама накрывала щедрый стол, потчуя друзей отца свеженьким да горяченьким, с пылу с жару. В ней неожиданно обнаружилась отменная хозяйка. Визитеры много и вкус-но ели, почти совсем не пили, хотя бутылка на столе неизменно присут-ствовала. Наверное, потому что не пил отец. Угрюмые и немногослов-ные, эти люди к отцу относились с яв-ным почтением, будто был он здесь не просто хозяином, а старшим по званию. Игорю это было приятно.

Стараясь следовать наставлени-ям отца, во время его отлучек сын особенно внимательно следил за мамой, провожая в магазин, помогая тащить тяжелые сумки, искренне веря, что в случае чего сумеет не

дать ее в обиду. Однако подлые сомнения нередко заползали в душу коварными пауками тревоги. И не без оснований. Защитить себя само-го у Игоря пока не получалось.

Маленький тяжелый фонарик — подарок отца — как раз помещал-ся в карман, радостно и волнительно оттягивая брючину. Светил дале-ко и мощно, как пронзающий луч маяка. Увидев фонарик, одноклас-сники, раньше вообще не заме-чавшие Игоря, прониклись к нему внезапным уважением.

Однажды на большой перемене, когда Игорь спешил в пропитав-шуюся смешанными запахами хлорки и кислого борща школьную столовую, перед ним словно из-под земли выскочил Серый.

— Покажи фонарик дяденьке, деточка, покажи, сука, — фальшиво загундосил он, сложив на груди руч-ки, как уличный попрошайка.

Глубоко запихнув в карманы стиснутые кулаки, ощущая гладкую холодную поверхность фонарика, Игорь стоял посреди рекреации неподвижным каменным идолом, нервно сглатывая соленый ком стра-ха. Сердце вдруг наполнилось тяже-стью, будто фонарика теперь было два — в кармане и в сердце. С разных сторон, зажимая в кольцо, его уже обступали бойцы Серого. Они не спешили, двигаясь вразвалочку, лениво похрустывая костяшками разминаемых пальцев. Не выдержав тягучего напряжения, Игорь дернул-ся в сторону и тут же угодил в чьи-то

126 юность • 2013


цепкие лапы. Он бешено замахал руками, как поршнями бездумной машины, не ощущая в простран-стве плоти противников, будто их естество состояло из одной огром-ной дыры, куда и угождали мелкие Игоревы кулаки. Его скрутили, как резиновый жгутик. Грубые руки по-лезли в карманы, вырывая их с мя-сом. Об голову Игоря будто разбили банку с красной краской. Внезапно он оказался на земле, увидел заплы-вающим глазом, как разлетаются, словно помойные голуби, грязные потертые подметки.

Стало тихо. Тишина, тугая, как футбольный мяч, постепенно напи-тывалась влагой и темнотой. Игорь попытался вдохнуть, но легкие обожгло болью. С трудом разлепив глаза, будто смазанные слоем жид-кого клея, увидел две параллельные башни толстых ног завуча Раисы Станиславовны, втиснутые в тупо-носые черные туфли на низком ши-роком, как сруб столетнего дерева, каблуке. Игорь попытался пошеве-лить руками. Правую кисть сводило судорогой. Круглая рукоятка фона-рика сладко холодила ладонь.

Мать, увидев лицо сына, похо-жее на баклажан, треснувший под чьим-то каблуком и пустивший почему-то томатную юшку, ахну-

ла, побежала в ванную за аптечкой. Отец поманил пальцем, покрутил сына в разные стороны, вниматель-но рассматривая ссадины и синяки, прощупал ребра. Игорь вскрикнул.

— Расскажешь? — только и спросил. Игорь мотнул головой.

— Как знаешь, — не стал настаивать отец. — Не маленький уже.

* * *С возвращением отца их квартира будто раздалась в боках, расшири-лась, незаметно наполняясь небро-скими, но такими красивыми и нуж-ными вещами. Первым исчез старый покалеченный шкаф, занимавший ровно половину комнаты. На его место встал изящный комод на гнутых ножках, над которым повисло огромное зеркало в золоченой раме. Затем появился уютный торшер на длинной ножке. Вместо хлипкого коврика с оленями на стене под ноги лег густой мягкий красавец ковер. Небольшое пространство кухни заполнила компактная встроенная мебель с вытяжкой и бесшумным, всегда полным холодильником, вытеснившим из угла старый, вечно пустой ворчливый «Север». И мно-жество «всяких безделушек», как говорила, улыбаясь, мама о новень-ких блестящих кастрюльках, пузатых хрустальных бокалах, пушистых махровых тапочках и халатах, по-лотенцах и прочей милой ерунде, заполнившей дом. Мама, как девочка, радовалась армии флакончиков, ба-ночек-скляночек, нарядными рядами выстроенных на полочках в ван-ной, в одночасье покрывшейся, будто чешуей, прохладным матовым кафе-лем теплого кофейного цвета.

В старой маминой шкатулке, инкрустированной перламутровы-ми ракушками, теперь хранились непростые украшения, которые она носила умело и с большим достоин-ством. Однажды Игорь увидел, как папа застегивает переливающееся ожерелье на ее склоненной шее, при-подняв аккуратно уложенную волну новой прически. У мальчика сжалось

сердце. Он вдруг отчетливо понял, что между этими двумя самыми близкими ему людьми существует тайна, которой они в любой момент могут отгородиться от мира и от него, Игоря. Он так испугался, что неожиданно для себя вдруг запла-кал, не в состоянии объяснить, что, собственно, произошло. Родители удивленно смотрели на раскраснев-шееся от слез абсолютно несчастное лицо сына, и мама, присев на кор-точки и обхватив руками лохматую детскую головушку, принялась утешать его, мгновенно спугнув свою тайну.

— Что приключилось-то? — до-вольно сухо и как будто немного раздосадованно поинтересовался отец, глядя на их идиллию.

Признаться, что плачет он от про-стой мальчишеской ревности, было невозможно. Да и вряд ли Игорь сам понимал, в чем дело.

— Серый… — проскулил ребенок, требующий в этот момент только одного — родительского утешения.

— Опять этот гад над нами издева-ется! — запричитала мама. — Ника-кой жизни от него нет!

— Ну-ка, поподробнее, — распо-рядился отец, беря Игоря за плечо крепкими сухими пальцами и отво-дя в сторону. — Рассказывай. Только по-мужски, без соплей. — Он вы-разительно посмотрел на маму и та, опустив глаза, вышла из комнаты, оставив мужчин наедине.

Обрадовавшись возможности скрыть подлинную причину слез, Игорь принялся жаловаться на Серого, выкладывая все начисто-ту и даже почти не привирая. По мере изложения фактов травли и по-тасовок он все больше и больше распалялся и в конце концов так себя накрутил, что сам испугался, не-ожиданно осознав, какой силы нена-висть и злость скрывались в глубине души. Как сильно он, оказывается, желает мести, расправы, справедли-вого наказания врагу.

— Ты же проучишь его, папа, ты же дашь ему, дашь, дашь? — Игорь

127№ 3 • март


молотил невидимого противника, кулаки глупо летали в пустоте.

Отец смотрел внимательно, слегка прищурившись.

— Ты должен сам, — неожиданно жестко произнес он. — По понятиям. По справедливости.

— Сам? — опешил Игорь. — По справедливости? А то, что я в первом классе, а он в восьмом — это спра-ведливо?

— Возраст здесь ни при чем. — Но я маленький, — мальчик

задыхался от негодования. — С ним эти бугаи. Они просто убьют меня! Тебе не жалко родного сына, не жал-ко, да? — Он был близок к истерике. Поведение отца расценивалось как предательство.

— Главное не сила, — отец смо-трел в упор. — Главное — победить свой страх.

От этого взгляда Игорь вдруг успо-коился, задышал ровнее.

— И еще… — Отец, видимо, обдумы-вал нечто важное, что должен был сказать сейчас сыну. — Пойдем.

Он резко поднялся и, взяв в прихо-жей связку ключей, вышел из кварти-ры, беззвучно прикрыв дверь. Игорь семенил следом.

Спустились в общий подвал. По-плутав между рядами захламленных деревянных клетушек, подошли к не-приметной, но крепкой двери.

В кладовке обнаружилась целая мастерская. Вдоль стен высокими рядами громоздились ящики с ин-струментами, шурупами, гвоздя-ми. Аккуратные мотки проволоки, шнура, веревки висели на массивных крючках. Полный порядок и даже относительная чистота.

— Что это за станок? — почему-то шепотом спросил Игорь, осторожно поглаживая холодный бок незна-комого механизма и зачарованно разглядывая отцовскую каверну Али-Бабы.

— Слесарный, — тоже шепотом ответил отец. — Для работы по металлу.

Он выдвинул один из железных ящиков, покопался, достал узкий

длинный предмет, зажал в широкой ладони.

— Когда один человек ни во что не ставит другого, — глухо заговорил он, пронизывая сына взглядом, — унижает, не считая достойным про-тивником, есть сила страшнее слов и даже страшнее кулаков…

Тусклая лампочка под потолком вдруг погасла. Из темноты мгно-венно полезли страхи, проникая внутрь и мерзко щекоча ледяными щупальцами в районе солнечного сплетения. Скользкие змейки ужаса заструились по щуплой спине Игоря, превращая все его существо в напря-женный сгусток трусости.

Отец одним движением подкрутил лампочку, она вспыхнула неожидан-но ярко. Наваждение вмиг отступило.

— Эта сила поможет убить твой страх, — продолжил отец, похоже, не заметив испуга сына. — Но приме-нять ее можно только в крайних слу-чаях, когда противник сильнее и ты точно уверен, что это тебе не просто кажется. — Он покачал в руке тяже-лый предмет, взвешивая. — Держи, но помни — самооборона, а не на-падение. Возможность приструнить, поставить на место, а не искалечить. Иначе — беда!

Он медленно разжал пальцы. На сухой ладони с шершавыми орехами мозолей лежала обычная слесарная стамеска.

Воспользоваться ею Игорю пришлось лишь однажды, когда псы Серого в очередной раз зажали дрожащего первоклассника в тупике. На кирпичной стене за спиной безо-бразными монстрами расползались буквы граффити. Игорь сунул руку под куртку, где была воткнута за ремень смертоносная спасительная железка. Этого жеста хватило, чтобы перевернуть всю настоящую и вы-строить всю будущую жизнь юного Вороновича. Словно в замедленном кино, он наблюдал, как меняется выражение глаз Серого, скорее интуитивно почувствовавшего, чем реально осознавшего близкую опас-

ность, как расступаются испуганные псы, не понимая смысла приказа вожака, но не смея ослушаться.

Кровь пульсировала в висках. Казалось, голова сейчас лопнет, как перекачанный воздушный шар.

Серый смачно плюнул с затяжкой, длинная струйка слюны завис-ла в воздухе и, не долетев несколь-ких сантиметров, свернулась в пыли безобидным сопливым червячком возле новеньких блестящих ботинок Игоря…

Он пришел в себя только когда крепкие спины вояк, прикрывающие нервную худую спину Серого, скры-лись в кустах осыпавшейся сирени.

* * *Для Игоря началась новая, вполне самостоятельная жизнь.

С мамой он по-прежнему ладил. Мамина любовь была чем-то незы-блемым и неоспоримым, принадле-жащим ему раз и навсегда, что бы ни случилось. Отношения с отцом носили совсем иной характер. Ревность улеглась как-то сама собой. После памятного погруже-ния в подвальную тьму они словно стали соучастниками общего секрет-ного дела, о котором не знал никто. Даже мама. Прежде всего — мама! Теперь у отца с сыном была своя, мужская тайна.

Работал отец простым дворником. Где он бывал и чем занимался в сво-бодное время, Игорь по-прежнему не знал. Однако в гости к ним не-редко наведывались солидные люди. Кое-кого Игорь узнавал — видел по местному телевидению на трибунах во время парадов и демонстраций 1 Мая и 7 Ноября. Их почтительное уважение к отцу лишь подтверждало смутные догадки мальчика о том, кем на самом деле был отец. Но ду-мать об этом совсем не хотелось.

Вскоре Вороновичи перееха-ли в частный сектор, в старый, но крепкий, недавно отремонтиро-ванный дом. А еще через полгода отца назначили директором бумаж-но-целлюлозного комбината. Гости

128 юность • 2013


стали бывать чаще. Их блестящие черные машины, припаркованные во дворе, казались мальчику пришель-цами из иного мира. Однажды прие-хал сам Певец — достопочтенный го-сподин с густой черной шевелюрой (тогда еще не париком). Гладкий, лощеный, моложавый. Спустя много лет, слушая этого многоуважаемого долгожителя эстрады по телевизору, Игорь поражался его способности сохранять вечную молодость, не поддаваться влиянию времени. Отца уже давно не было на свете, а эта ходячая мумия, словно накачанная живительным бальзамом, все пела звучным, нестареющим голосом на всю страну:

Что бы ни случилось ты, пожалуй-ста, живи…

Отец воспитывал сына в строгости. Лишнего не позволял, но и само-стоятельности не лишал. Жестко спрашивал за учебу. За двойки, пусть нечастые, наказывал, но никогда не лупил. Игорь и сам не заметил, как из тихого троечника превратил-ся в твердого хорошиста с пятерками по точным наукам. Физика и мате-матика давались легко.

Он быстро рос, незаметно взро-слел. Вокруг окрепшего подростка собралась шумная предприимчивая компания. Бегали на грязную речку. Ныряли с подвесного, напрочь прог-нившего моста. Катались на товар-няках, тяжело тащившихся мимо железнодорожного вокзала, пых-тя и обливаясь потом технических сливов. Плавали по ледяному даже летом радоновому озеру ранней вес-ной, едва сходил снег, воткнув в ре-зинку трусов булавку на случай судорог. Рисковать много и бессмыс-ленно было нормой поведения.

Уральские озера — вещь особая. Если взглянуть с самолета, кажется, что видишь дуршлаг. Только дырки разной величины. Одни озера соеди-няются тайными нитями подземных вод, другие — многодонные, или-стые, бесконечные — имеют в глу-бине внутренние ямы со своими

источниками. Утопленников здесь не находили никогда. Эти ковар-ные озера и их окрестности маль-чишки покоряли одно за другим, следуя маршрутами дедов и праде-дов — угрюмых уральских стара-телей. В походах шла проверка на стойкость и выносливость, формиро-вался жесткий мужской характер.

Городской пляж был любимым местом отдыха горожан. Пацаны приставали к девочкам-ровесницам из соседней многоэтажки. Этих хи-хикающих под полотенцами прин-цесс с лягушачьими ртами, больши-ми розовыми коленками, смешными прыщиками недавно вылупившихся грудок и молодыми непритязатель-ными телами не стоило, например, учить танцевать — напрасная трата времени. Зато каждая из них, в от-личие от барышень из приличных семейств, могла преподнести любому подростку ценный урок простых житейских наук.

Свою территорию, своих девочек отстаивали в драках, кровью и синя-ками доказывая ценность рабочих кварталов своей малой родины. Ни один философ не постиг той меры одиночества, какая грозила местному пацану, если он решался отречься от родного болота. Никому из них и в голову не приходило сказать, что не милы ему эти улицы с покореженным асфальтом, серые от пыли тополя, тоннами разбрасывающие докучные хлопковые ошметки, камуфляжные сетки проводов, провисающие над головами. Все это следовало лю-бить и защищать. В результате пром-зоны рождали патриотов. Ураль-ских парней увозили в Афганистан, Карабах, Приднестровье, зная — эти не подведут!

По осени командой подряжались копать соседям картошку на участ-ках в пять соток или ямы в гаражах для хранения той же картошки и ба-нок с соленьями. По мелочи тырили из «своего» гастронома, не подпу-ская близко чужих. Зарабатывая кое-какие деньги, чувствовали себя взрослее и увереннее.

Отец смотрел на эти заработки сквозь пальцы, и только когда в со-седнем районе происходило что-то более серьезное — поджог киоска, квартирная кража, нападение на ста-рушку, — сурово спрашивал: «Ты?» Получив отрицательный ответ, больше вопросов не задавал. Верил сыну безоговорочно. Игорь и не врал отцу: авторитет был слишком велик.

Вот уже несколько лет Игорь занимался троеборьем, ежеднев-но тренируясь до седьмого пота, упорно и самоотверженно. Однако серьезные занятия спортом все же оставляли достаточно времени, чтобы руководить своей коман-дой. Под их контролем были уже пять городских торговых центров. Пришлось, правда, повоевать с та-туированными, бригадир которых, пэтэушник Пашка Башка, оттачивал на пацанах бандитскую технику «давить глазами». У Игоря эта его манера вызывала приступ глухой злобы и желание сокрушить не только Пашку, но и захваченный им магазин. На одной лишь ярости он отмутузил Башку в обществен-ном туалете, непонятным образом запихав его лысую голову, похожую на боксерскую перчатку, под ржавую трубу, где она и застряла в неесте-ственной позиции. Однако Пашка недолго ходил неотомщенным. После разборок с его татуированной братией Игорю пришлось обратить-ся к услугам дантиста — старого знакомого отца. Отец и на этот раз смолчал, сделав вид, что ничего осо-бенного не произошло.

К тому времени магазинная ро-мантика уже изрядно подвыцвела. Да и время подошло как-то опреде-ляться в жизни. Игорь всерьез поду-мывал о карьере профессионального спортсмена, когда перед очередными всесоюзными соревнованиями его забраковала медкомиссия, поставив жирную точку в личном деле.

Игорь растерялся — как же так? Что теперь?

Тогда отец, призвав сына на разго-вор, сказал просто:

129№ 3 • март


— Езжай в центр, поступай в по-литехнический. Специальность выберешь сам.

3.За окнами старенькой BMW в лучах восходящего солнца мелькали мини-атюрные луга с пасущимися стадами белоснежных, словно ангелы, коров небывалых размеров, шахматные доски желто-зеленых полей, ви-ноградники, карабкающиеся по склонам… Все вымытое-вылизанное, трогательно ухоженное. Рай земной, да и только!

Ехали довольно долго, миновав десяток деревень, торчащих в небо тонкими и длинными шпилями церквушек. Повсюду добротные каменные дома феодально-средневе-кового типа с круглыми башенками, витражами и балкончиками, яркие фасады, разноцветные клумбы, зеле-ные изгороди.

Остановились в лесном кемпинге на берегу симпатичной речуш-ки с плотинами и мостиками, похо-жими на театральные декорации.

Первоначальный план, пред-ложенный Паскалем и Генрихом, заключался в том, чтобы как мож-но быстрее подыскать какое-ли-бо пристанище для горемычных артисток, желательно подальше от столицы, и спрятать их хотя бы на первое время. Требовалось орга-низовать побег. Что девушки будут делать, оказавшись на нелегальном положении, никто пока не пред-ставлял. Во всяком случае, оста-ваться в притоне «блудных фей» было немыслимо.

Ночная перестрелка потребовала стремительных действий. Бегство оказалось блестящей импрови-зацией.

Сampingcar — дом на колесах — принадлежал троюродному кузену Генриха. На каких условиях Генрих снял у родственника лесные «апар-таменты», девушки не знали, но по тому, как он возмущался, разговари-вая по телефону, заподозрили, что вряд ли даром.

В небольшом с виду домике-ва-гончике обнаружились две спальни, гостиная с диваном, ковром и самым настоящим камином. Правда, газо-вым. В кухне нашлось все, о чем в те годы могла только мечтать россий-ская хозяйка, — от микроволновой печи до электрической кофеварки.

Генрих сварил кофе. Пили молча. Языковой барьер тяготил. Пережи-вания минувшей ночи еще не уле-глись. Полная неизвестность и осоз-нание беспомощности не позволяли расслабиться и насладиться ти-шиной солнечного утра. В воздухе невидимой свинцовой тучей висело тягостное напряжение.

— Ну что, авантюристки, на первый раз пронесло? — нарушила молчание Катя, исподлобья взглянув на подруг, как-то странно улыбаясь. — Не вижу радости на постных лицах!

— Чему радоваться? — Обычно бойкая и жизнерадостная Татья-на сейчас была настроена весьма пессимистично. — Лучше скажи, что нам теперь делать в лесу без де-нег и документов? Не можем же мы повесить наши проблемы на плечи этих парней.

Катя взглянула на растерянных, но хорохорящихся перед девушками Паскаля и Генриха и неожиданно вытащила из сумочки три тоненькие синенькие книжечки...

— Мы — профессиональные кар-манники — свое дело знаем! — широ-ко улыбнулась она. — Эти картонки достались мне, можно сказать, с ри-ском для жизни и колоссальными убытками: пришлось пожертвовать аж тремя шпильками!

— Зачем? — не поняла Леля. Маленькая росточком Катя смо-

трела свысока.— Ящик письменного стола в каби-

нете хозяина на замке оказался...

* * *Жизнь в лесном кемпинге на берегу крошечной речушки текла спокой-но и размеренно. Но не было ни де-нег, ни работы, ни перспектив. Лишь тягостное ожидание непонятно чего.

Каждый вечер после трудового дня герои-спасители Генрих и Па-скаль проделывали неблизкий путь, чтобы навестить девушек, неждан-но-негаданно свалившихся им на голову и «висящих» теперь на шее тяжелым грузом ответственности.

Привозили продукты, журналы. Трогательную заботу проявила сердобольная мама Генриха, которая регулярно присылала затворницам домашние супчики и котлетки в эма-лированных кастрюльках и пласти-ковых коробочках.

Чтобы не выйти из формы, девуш-ки ежедневно устраивали утрен-ние пробежки, умывались речной водой и изнуряли тела классическим станком — балетными упражнени-ями, используя для опоры деревян-ные перила длинного крыльца.

Отдыхающие кемпинга с удоволь-ствием собирались на бесплатные концерты. Не каждый день удается увидеть воочию, как занимаются настоящие живые балерины.

Потом просто сидели на солнышке, листая разговорники. Каждая дума-ла о своем. Мозги, находясь в по-стоянном напряжении, работать отказывались и иностранных слов не запоминали.

Ждали Паскаля и Генриха. Ужинали вместе. Умудрялись как-

то общаться, замечая, что день ото дня понимать друг друга становится все легче. Каждый вечер ребята уезжали домой, ни разу не посетовав на дальнюю дорогу или усталость. На ночь в кемпинге не оставались, боясь двусмысленности положения.

И хотя хорошенькая Леля явно нравилась Генриху и он не прочь был завязать роман, первый шаг сделать не решался. Слишком деликатная сложилась ситуация, слишком мно-гим девушки были обязаны своим спасителям. Отношения не предпола-гали простого, ни к чему не обязы-вающего флирта, а женитьба пока не входила в планы молодого человека.

Все случилось как-то естествен-но, само собой. Подруга-интуиция оказалась права.

130 юность • 2013


* * *Домик был снят на три летних меся-ца. Генрих и Паскаль — начинающие риелторы, не так давно вступившие во взрослую трудовую жизнь, — выложили за него все свои нехитрые сбережения. Кузен по-родственному скидок не делал.

Дальше нужно было что-то придумывать. Возвращаться домой побежденными не хотелось. Да и де-нег на три билета ребятам было не наскрести. Найти работу, даже сезонную, оказалось не так-то про-сто. Услышав, что милые девушки — русские, работодатели начинали подозрительно крутить в руках со-ветские паспорта и задавать вопро-сы, на которые ни ребята, ни сами девушки отвечать не были готовы. Пару раз приходилось упрашивать владельцев ресторанов и гостиниц, куда беглянки надеялись устроить-ся официантками, посудомойками, уборщицами — неважно кем, — не звонить в полицию, где те намере-вались выяснить, на каких условиях они имеют право принять на работу граждан Советской России. По-пытки трудоустройства пришлось прекратить — слишком опасная игра с огнем.

Рассчитывать на чью-то помощь не приходилось. В этой стра-не было не принято одалживать деньги ни у друзей, ни у родных. Да и не у кого оказалось. Паскаль воспитывался бабушкой, которая теперь жила в доме престаре-лых и сама нуждалась в его забо-те и помощи. Родители Генриха — автомеханик и домохозяйка — жили просто и небогато.

Неопределенность тяготила все больше…

К концу лета в Советском Союзе грянули события, перевернувшие ход истории вспять.

Воспользовавшись политической неразберихой, по совету все тех же Паскаля и Генриха наши беглянки, преодолев страх и поборов сомнения, попросили политического убежища.

Через полтора месяца, пройдя сквозь тернии бюрократической волокиты и изрядно потрепав себе нервы, молоденькие Таня и Леля получили... отказ, от ворот поворот.

К всеобщему удивлению выясни-лось, что в свои двадцать пять Катя уже имела кое-какие «разногла-сия» с советской властью. Подроб-ностей никто так и не узнал, но она получила добро, то есть разрешение жить и работать в Цвергбурге на законных основаниях.

Таня вернулась в Россию. Ребята скинулись на билет.

А Леля... Возвращаться было не к кому и не-

зачем. Институт окончен. Перспек-тив найти прилично оплачиваемую работу по специальности — никаких. Дома — мама. А что мама… Отец ушел от них, когда Леле было шесть лет. Мама воспитывала ее одна. Жили скромно, дружно и весело. После поступления дочери в ин-ститут мама неожиданно и счаст-ливо вышла замуж. В их маленькой однокомнатной квартирке поселился хороший, но чужой мамин муж.

В какой-то момент Леля поня-ла, что единственная возможность остаться в этой стране — выйти замуж.

Что же касается Генриха, трудно сказать, действительно ли он влю-бился, но он был хорошим мальчи-ком, воспитанным в католической семье, и имел кое-какие поня-тия о мужской (или женской, пойди теперь разберись) чести и человече-ском долге.

В сентябре молодые подали заяв-ление в местный загс.

В декабре сыграли свадьбу.

* * *В тот день с раннего утра в дом втаскивали огромные кадки с фику-сами и горшки поменьше с гераня-ми — свадебные подарки от сосе-дей и дальних родственников, от деревенского мясника, чьей посто-янной клиенткой была мама жениха, от старенького пастыря, когда-то

крестившего маленького Генриха. Ни одного букета обычных живых цветов! Леля тихонько плакала от мещанской несправедливости, а све-кровь искренне удивлялась: глупо выбрасывать деньги на ветер, поку-пая цветы на три дня. Лучше — на всю жизнь.

На здании коммуны, где проходи-ла свадебная церемония, развевался трехцветный флаг. Жизнерадост-ный и остроумный свекор уверял не-весту, что в связи с бракосочетанием интернациональной пары на крыше государственного здания вывесили новый флаг свободной России. Леля раскраснелась от патриотической гордости, забыв уточнить порядок расположения полос. Она и не пред-полагала, что триколор существует не только в родной стране и испокон веков известен в мировой вексилло-логии1. Гостей забавляла ее юноше-ская наивность.

Официальная церемония заняла пятнадцать минут. Коммунальный бюрократ в джинсах и сером свитере по фамилии Фиш скороговоркой прочитал по бумажке все что поло-жено. Леле никто ничего не пере-водил.

В самый ответственный момент она сказала «да» на чисто русском языке.

Свадебный ужин был организо-ван в доме родителей жениха. Ресто-ран оказался непозволительно дорог. Маме и отчиму невесты так и не удалось полюбоваться красавицей дочерью в подвенечном наряде: визу оформить не успели.

В доме было весело и шумно. Гости непринужденно общались на родном языке, изредка обраща-ясь к невесте по-французски. Леля скучала.

Новобрачный Генрих в разгар веселья закрылся в туалете с лучшим другом Паскалем и на робкие призы-

1 Вексиллология — историческая дисциплина, занимающаяся изучением флагов, знамен, штандартов, вымпелов и прочих предметов подобного рода.

131№ 3 • март

вы молодой жены отвечал гробовым молчанием. Леля заподозрила не-ладное. Тогда муж впустил растерян-ную жену в тесное, заполненное ед-ким дымом пространство туалетной комнаты, и, улыбаясь, предложил fumerun joint1 в их чудной компа-нии. Леля испуганно отказалась, не очень точно понимая значение слова joint. Но услышанный впервые запах навсегда вошел в подсознание сигна-лом тревоги.

1 Fumerun joint (фр.) — «раздавить косячок».

Единственная подруга со стороны невесты — элегантная и холодная Катя — плакала в уголке на протя-жении всего праздника, не простив Леле исхода их общей авантюры. Грустный свекор просидел возле нее весь вечер, но так и не выяснил причины слез.

По окончании всей этой тягомоти-ны — свадебного застолья — закры-лись, наконец, в спальне. Леле хоте-лось упасть и забыться. Но брачное ложе оказалось усыпано слоем поваренной соли сантиметра в три толщиной и прикрыто одеялом для маскировки. В этой стране тоже

существовали «веселые» традиции. Здесь тоже умели шутить.

«Неужели это и есть тот самый пуд, который предстоит съесть вместе с мужем? — с тоской думала молодая жена, горстями ссыпая соль в мусорное ведро… Просто-на-просто сменить постельное белье не хватило ума. Леля будто впа-ла в предлетаргическое состояние, когда мозг уже спит, все действия замедлены, а реакции на любые раздражители отсутствуют вовсе… — Господи! Что же я наделала, Госпо-ди!..»


Люксембург

По этому адресу вы можете присылать отзывы о прозе Арины Калединой:

[email protected]

Зулкар хАСАНОВ

Мама Посвящаю моей доброй и дорогой маме Маргие Хайрулловне Хасановой

Женщина — ангел-хранитель мужчины на ступенях его жизни. Она представительница на земле грации,

жрица любви и самоотвержения; она утешительница в бедствиях и горестях жизни, радость и гордость мужчины.

Виссарион Белинский

Какое же емкое и священное для всех людей слово «мама»! Первое слово, которое произносит в жизни ребенок, — «мама». Каждый из нас

уверен, что лучше мамы никого нет на свете. И это правильно. Все мы дети своих мам. Великая честь быть мамой, но и великая ответствен-

ность. Каждый из нас может сказать много теплых слов о маме. Я расска-жу о своей маме.

132 юность • 2013


Моя мама родилась в крестьян-ской семье в деревне Кадыргулово Давлекановского района Баш-кортостана. Я, тогда маленький мальчишка, не спрашивал у мамы, откуда она родом. На эту деревню указали мои близкие родственники позже. Так ли это, я утверждать не могу. По образованию она самоучка. Знала то, чему учили родители, их друзья и близкие. Она не заканчи-вала медресе, но достаточно хорошо знала азы «Шараитуль-иман», уст-ные предания и изречения пророка Мухаммеда. В Мекку она не ездила по бедности. Она была воспитана по обычаям своих предков. Поэто-му доброта и сердечность сопро-вождали ее всю жизнь. С великим прилежанием относилась к при-глашаемым гостям, да и вообще окружающим, к любому человеку, будь он свой или чужой. Помню, как мой отец, мама и я бывали доволь-но часто в гостях у папиного сына от первого брака. Сколько теплых воспоминаний осталось от этой поездки!

Моя добрая и великодушная мама всегда искренне сострадала челове-ку, попавшему в беду. Детей у моей мамы четверо: самая старшая — девочка и три мальчика, я самый младший в семье. Жили бедно, каж-дого из нас надо одеть, накормить, напоить.

Нелегко приходилось ей сводить концы с концами, нести такое бремя. Да еще как-то отец рубил дрова и от-хватил топором два пальца. Мама не могла найти себе места. Перевязав руку папе, в тот же час побежала на колхозный двор запрягать лошадь: надо было отвезти отца в боль-ницу. Но папа, стряхнув пот со лба и упрямо улыбнувшись, отка-зался ехать в больницу, сославшись на то, что рана несерьезная. На лице мамы тогда застыл крик боли и стра-ха. Страха за любимого человека.

Моя мама была натурой чувстви-тельной и всегда была готова прийти на помощь людям, причем иной раз не задумываясь о последствиях.

Самоотверженность и самопожерт-вование — вот что отличало ее в пер-вую очередь.

Лицо немного смуглое, глаза боль-шие, зеленые, а белозубая улыбка восхитительна. Одевалась просто, носила белые бусы, которые были очень ей к лицу. На дорогие пла-тья и обувь денег не было, обшивала себя и все наше семейство сама. Но-сила густые темные длинные волосы, которые аккуратно сплетала в две косы, и выглядела обаятельной.

Помню, когда мама пекла хлеб, она становилась бойкой, за-водной и радостной, улыбка не сходила с лица. Она говорила: «Дети, сейчас испеку блинов и приглашу вас откушать — с парным молоком, а по-том посажу хлеба` в печку и испеку красивые караваи».

И, правда, у нее это получалось восхитительно. Мы с нетерпением ждали, когда закончится это чудо-действие мамы.

Была у нас такая традиция — мыть пшено на речке или на род-нике, где оно, лучась на солнце, превращалось в золотые зернышки.

Обычно ходили мыть пшено ком-панией — несколько женщин с ма-лыми детьми. Было весело, и мы, мальчишки, выделывали по дороге всякие сюрпризы. Если по пути попадался репейник, мы набирали «собачек» и цепляли их на девчонок. Мама взволнованно и с укоризной говорила: «Ребята, не бросайтесь репьями, можете поранить гла-за и ослепить друг друга».

Слова мамы действовали маги-чески, и мы переставали бросать-ся. Зато возле речки мы зачастую бросали камушки в речку, камушки подпрыгивали на воде: один, два, три, четыре... А мама с улыбкой потаенной тревоги мотала головой: «Что же вы, дети, пугаете рыбок».

Папа, будучи намного старше, удивлялся ее прозорливости, если хотите, предусмотрительности, как она умело выстраивала отноше-ния в семье. Добрая жена, подруга, советчица папы, но впереди его

никогда себя не выставляла — вели-кая скромница.

Наверное, и родители, которые по традиции с малых лет учили ее состраданию, трудолюбию, до-броте и любви, были таковы. Не знаю, я только помню, что ее глаза всегда излучали тепло и свет.

Шести-семилетним мальчиш-кой я создавал ей немало про-блем, о чем сожалею до сих пор. Частенько капризничал и, оби-девшись, прятался от нее. Пусть помучается! И она долго искала меня повсюду и, обнаружив в самом неожиданном месте, никогда не ругала. Говорила: «Мальчик ты мой добрый, что же ты меня заставля-ешь волноваться, я же тебя лю-блю и учу добру».

Ее озорные глаза, добрый взгляд заряжали нас, детишек, словно электрическим током. «Что же вы дети, носитесь, как сумасшедшие», — влюбленным голосом укоряла детей.

Начало 30-х… Только закончилась коллективизация в деревне. Бед-нота со своим небогатым скарбом влилась в коллективное хозяйство, уповая на то, что теперь жизнь сложится более удачно. Трудовой па-фос и вера в лучшее будущее окрыля-ли людей, они шли на невиданные трудовые подвиги. Мама работала без устали в овощеводческой бри-гаде. Это тяжелый физический труд. Надо выращивать рассаду, потом сажать, поливать, полоть до седьмого пота. Мама всегда гордилась своей работой. И урожай никогда себя не заставлял ждать.

По вечерам, когда на небо на-ползали сумерки, мы просили маму зажечь керосиновую лампу. Это был целый ритуал. Мы никак не могли дождаться, когда же мама зажжет керосиновую лампу, чтобы можно было почитать.

Мама всячески, на наш взгляд, тянула резину, говорила, что еще рано зажигать лампу, будет ругаться папа, что переводим керосин почем зря. Для мамы папа был наивысший авторитет в семье. А мы канючили,

133№ 3 • март

Зулкар хасанов МаМа

умоляя маму зажечь лампу. И мама уступала, чистила закопченное ламповое стекло от сажи и зажигала фитиль семилинейной лампы.

Да будет свет! Свет керосинки вызывал радость и бурное ожив-ление, и мы приступали к чтению. Мама встречала, как и многие другие родители, нас из школы, радовалась успехам своих детей.

Однажды в первом классе, спу-скаясь с крыльца школы с пе-ром в руке, я проткнул угол глазной щели правого глаза. Брызнула кровь. Дети помчались ко мне домой и сооб-щили маме.

Вы бы видели ее волнение! Она стремглав прибежала к школе и пере-вязала глаз. А сколько ей пришлось пережить, пока мой глаз лечили!

Близилась осень. Пришла пора уборки хлеба, пора сенокоса. И мы вместе поехали копнить сено…

Незабвенное время отдыха после работы.

Пока мама отдыхала, ее грабля-ми я сгребал сено. Потом она на меня смотрела с умилением и радо-стью и гладила мою голову. «Ты еще мал, сынок, для такой работы, вы-расти немного, тогда и будешь моим помощником», — говорила она.

Она любила крестьянский труд, была легка на подъем. Глядя на нее, я приобретал некоторые трудо-вые навыки, узнавая, что такое труд, какова его цена.

Особенно запомнился мне один случай, когда я чуть было не уто-нул в речке во время полоскания белья. Пробовал развернуть ручную тележку на берегу реки, она меня столкнула по склону в речку, и я стал тонуть. Мама закричала: «Сынок то-нет! Господи, помоги!» Она кинулась меня спасать, хотя сама не умела плавать.

Мы, лапотники, ходили в шко-лу в одежде взрослых, так как детскую одежду не на что было ку-

пить. Рубашки ситцевые мама шила вручную. Из льняной нити ткала материал, из которого шила брюки. Это труд тяжелый, требует полной самоотдачи. Она ткала при свете керосиновой лампы ночами.

Ранней весной, как только по-являлись проталины, мы босиком выбегали на улицу. На ногах появ-лялись цыпки, которые мама лечила яичным желтком. Мы кричали: «Больно, больно!» Мама говорила: «Потерпи, сынок, немного, сейчас боль пройдет», а потом продолжала: «Учись, сынок, может быть, тебе повезет в жизни больше, чем нам».

По весне у нас всегда были про-блемы с едой. Питались съедобны-ми травами и ели похлебку, слегка побеленную мукой. Болели маляри-ей и куриной слепотой.

Были у нас и небольшие раз-влечения. Кино тогда было немое. Смотрели кинофильм «Бронено-сец “Потемкин”» и крутили дина-мо-машину вручную за бесплатный пропуск в кино.

Однажды после сеанса фильма «Путевка в жизнь» шли домой но-чью. Мы шли на ощупь, по голосам взрослых, так как часто болели куриной слепотой. Как же мама тя-жело переживала, когда я, отстав от группы ребят в сумерках, заплакал. Каково было на душе у моей мамы, когда дите не вернулось из кино!

Искала она меня долго, но, ус-лышав мой голос в заброшенном овраге, все же нашла.

Болели мы нередко. Доставала нас малярия. Приступы малярии вызывали сильнейший озноб и вы-сокую температуру. Тогда мама меня кутала в одеяло и сидела тихо, что-то нашептывая, возможно, молилась. Озноб проходил, и я засыпал.

А иногда мама возила меня в амбу-латорию деревни Степановка. Тогда эффективных средств от малярии не было, лечили хиной. Сколько же

нужно любви, терпения и мудрости, чтобы быть до конца своей жизни хранителем очага, своих детей, своей семьи.

В начале весны 1940 года моя мама серьезно заболела. В первые дни болезни мы заходили за шир-му к маме, приносили ей еду, спра-шивали, когда она выздоровеет.

«Бог даст, дети мои, скоро вста-ну», — говорила она.

Сколько боли всколыхнула в ее душе мысль о том, что она не может ухаживать за детьми!

Но она продолжала лечиться, ез-дила в Уфу к республиканским док-торам, к разным целителям и знаха-рям, но безрезультатно.

Не помогли ей ни гомеопаты, ни аллопаты. Мама лежала за шир-мой в доме и угасала. Но она была очень терпелива, никогда я не слы-шал ее стона.

Лицо стало покрываться жел-тизной. От взрослых я слышал, что у нее какая-то опухоль.

В последние дни папа просил нас не беспокоить ее. Она умерла летом 1940 года. Ей исполнилось только сорок пять лет. Ее смерть стала для нас великим горем и печалью, но мы еще не совсем понимали, какая эта утрата.

Мою мать похоронили на деревен-ском кладбище. Хоронили в белом одеянии с ног до головы. После смерти матери в наш дом вселились тоска и печаль. Папа долго потом ходил молча с опущенной головой. Мне показалось, что он сделался каким-то маленьким, приземи-стым и немощным. Горе, наверное, никого не украшает.

Но я любовь ее пронес через всю мою жизнь, сквозь печали и радости.

Любовь к маме. К моему самому дорогу человеку на свете, который однажды даровал мне жизнь…

г. Калуга

134 юность • 2013


Мирон ТихОМиРОВЖурналист из Сергиева Посада. Печатался в провинциальных изданиях, учился на курсах и семинарах Союза писателей, участник совещаний писателей России, Москвы.

Иносфера

ромаН

Уже в постели Вэл вспомнил о том, что не успел написать письмо матери. «Как только заработаю, куплю ей дешевый сотовый, простой, для связи. А завтра черкану несколько строчек. Устроился на хорошую работу, готовлю еду и прислуживаю, пригодилась армейская поварская профессия. Освоил излюбленные блюда хозяев. Люди хорошие, устро-ился в хороший дом по протекции их дочки, мода сейчас такая, чтоб молодые парни подавали к столу. Из моего окна в очень высоком доме видна почти вся Москва, здесь живут самые известные люди. Да, чуть не забыл, твои старшие сыновья, Слава и Толя, мои братья, проси-ли передать тебе, что в Сочи они строят олимпийскую дорогу, работа тяжелая, но платят хорошо. Слава хочет жениться, у него девушка местная, а Толик мечтает вернуться домой в Подмосковье и построить дом, но деньги еще не скопил, нако-пит года через три. Мне они звонят очень редко, а писать тебе у них нет времени.

Я заработаю, мама, подарю тебе сотовый, тогда ты будешь зво-нить и Толику со Славой, и мне.

Учеба идет нормально, хвостов нет, стипендию пока платят и билет проездной дают. Питаюсь я теперь хорошо, одежду мне подарили хозя-

ева, они культурные и уважительные. Ты не думай, что я в прислугах, про-сто каждый устраивается как может. Мне еще повезло…»

После таких слов Вэл представил, как мать плачет, читая его пись-мо. Как, уставшая, придя с работы, топит печку в бараке, где за стенкой буянит пьяный сосед и плачет ре-бенок… Как согреет кашу и заварит чай, потом, встав перед фотографи-ями сыновей, перекрестится, скажет «Храни вас Господь!», ляжет и уснет от усталости, от ломоты во всем теле. Как-то она сказала: я и до пенсии не доживу, хоть бы немного отдохнуть от ткацкого станка и узнать, что такое покой и тишина. «Как она нас вырастила одна, ума не приложу, — думал Вэл. — Хотя много таких, и не дуры, и не пьяницы, труженицы тащат весь российский воз.

А правильно ли я сделал, что пошел сюда работать? Не знаю, со-мнения терзали меня с первого дня».

После этой мысли Вэл хотел приписать, чтоб она не рассказы-вала в поселке о том, где он рабо-тает. «А вдруг матери стыдно за меня будет, — колебался Вэл, — да еще и зовут меня теперь чудно — Вэл, по-американски. Ну, понятно, мы люди современные, даже инте-ресно, но мать не поймет!» И Вэл решил ничего этого не писать, вдруг

осмеют, в прислугах парень. «Пош-лю я телеграмму, мол, все нормаль-но. У Толика со Славой все хорошо. Будь здорова, твой Виктор».

Засыпая, Вэл не мог избавить-ся от чувства обиды. Уязвленное самолюбие не давало ему покоя. Ему казалось, что все превратно истол-ковывают его работу. «Понятно, мне нужны деньги на жизнь, платят неплохо, сыт. Мать одна, на нее рас-считывать не приходится, у братьев своя жизнь, я еще только на втором курсе исторического в пединститу-те. Стипендия — грошовая, обще-житие — далеко не отель. Софья Федоровна, хозяйка, — все о роман-тике, ей явно не хватает в жизни чувств, и какие-то неясные наме-ки с полупрозрачными предложе-ниями, вроде того, вы такой душка, вы такой милый… Но и Ира, ее дочь, вдруг как-то с двусмысленной улыб-кой заметила: “Вэл, сколько в вас обаяния”».

А Петр Владимирович, ее отец, каждый раз подчеркивает, что ему очень приятно с Вэлом, что об-щение с ним не тяготит, напротив, всегда есть желание поговорить, особенно о текущем моменте и о современной молодежи.

Но что мог сказать Вэл и о том и о другом, когда только что и читал учебники и исторические книжки,

135№ 3 • март

Мирон тихоМиров иносФера

да немного студенческий фоль-клор. Вэл не мог понять этот уклад. Да и все в этом доме ему казалось странным: компьютеры никогда не выключаются, система «умный дом» все контролирует. Такая маленькая семья, думал он, двое родителей и дочь, но сколько суеты… «Домработница, повар (это я), во-дитель, благо он приходящий. И все время какие-то люди: то косметолог, то собачий парикмахер, то с пример-кой портной. Хорошо, что однокурс-ники Иры всегда собирались в ее комнате и ели, и пили, как правило, там же и только чай и что-нибудь сладкое, может быть, другое было, как знать...»

А Вэлу так хотелось сосредо-точиться на Древнем Риме или наконец дочитать роман об октябрь-ском перевороте. Или нужно было срочно сдавать зачет по августовско-му путчу, было и другое увлечение: девушка.

Во сне его обступали люди, со всех сторон слышались голоса, они бес-церемонно заглядывали в лицо. «Ой, видный, сладкий, смазливый». Вэл думал со вздохом: хорошо, что у них хватает такта не лезть в душу, а мо-жет, это от равнодушия. «Но “секси” они меня не зовут и не просят показывать стриптиз. Это знакомый рассказывал: устроился к од-ним, а его в первый день хозяйка изнасиловала, но дала такие баб-ки!» Потом во сне все мысли стали путаться, люди сгрудились и не давали Вэлу пройти, загородив до-рогу. И как ни пытался он выбраться из этого порочного круга, ему так это и не удалось, и, более того, кто-то вдруг стал целовать его, и с таким остервенением… А потом голос: «Не много ли ты себе позволяешь, и что ты вообще вообразил…» Потом появилось милое лицо однокурс-ницы Катюшки, с которой крутил роман, и она стыдливо и с опаской произнесла: «А я беременная».

И что теперь сказал Вэл, момен-тально проснувшись: как тривиаль-но, как банально или как всегда?

Неужели все заканчивается этим? Не одному Вэлу не спалось в эту ночь.

В темной гостиной, высвеченной мерцающим огнем камина и слабым светом плазменной панели, застыли мать и дочь. Ира, склонив голову на плечо Софьи Федоровны, с отрешен-ным взглядом смотрела на тлеющие угли. Софья Федоровна, пытаясь уловить смысл происходящего на экране, никак не могла освободиться от мысли, как же быть теперь с Пав-лом, с юношей, что дружил с их дочерью. В глазах Иры, в темных расширенных зрачках отражалось алое пятно в каминной утробе, казавшееся то подернутым серым пеплом, то вдруг ожившим, словно сбросившим покрывало затухаю-щего огня. «Что со мной? — думала Ира. — Почему мне с недавних пор недоступно ни одно чувство, кроме ощущения усталости? Как я устала от неопределенности в отношени-ях с Павлом, любит ли он?»

Игра огня вдруг показалась ей странной, и она чуть не вскрикнула, когда так явственно обозначились знакомые черты. Софья Федоровна почувствовала это, может быть, по тому легкому трепету, что охватил Иру, завладел ее телом и передал-ся каким-то слегка различимым импульсом матери. «Что с тобой?» — спросила она, пытаясь заглянуть ей в глаза. Пляшущие светляки в гла-зах Иры высветили ее мысли, и Со-фья Федоровна угадала там Павла. Тонко очерченное лицо. Прямая линия носа, изящно вычерченные губы, глаза — выражение их никак не удавалось определить, они меня-лись каждое мгновение.

«Мне страшно за тебя», — чуть слышно сказала мать. Ира не отве-тила, продолжая молча смотреть на огонь, на его крохотный голубой язычок, что трепетно затихал.

«Павел и Ира появились на свет почти одновремен-но, — вспоминала Софья Федо-ровна, — с разницей в три месяца, он весной, в апреле, а она в авгу-сте. И уже тогда я подумала, что,

может, это знак, как было бы хо-рошо соединить их судьбы». Семья Павла с такой красивой фамилией Оргиевы была закадычным другом семьи Петра Владимировича. Их отцы работали вместе над атомным проектом еще при вожде народа. Столько тогда было страхов, все че-го-то боялись. Этот страх пронизы-вал все. «Тогда мы, еще маленькие дети, чувствовали этот страх, видя вечно молчащих родителей или го-ворящих почти шепотом, с глазами, полными ужаса, при каждом сооб-щении по радио. Сейчас у молодежи другие страхи. Павел и Ира — одна цивилизация, а Вэл — другая, с не-давних пор я постоянно их сравни-ваю. Молодые люди нашего круга — уже с европейским менталитетом, они впитали в себя культуру всего мира, а Вэл задавлен мыслью, как выжить, как бы хватило денег на житье и пропитание. Как говорится, рожденный ползать, хотя стара-ется держаться с достоинством, независимо, рассуждая достаточно здраво и логично. Похоже, что-то читал, в общем, не чужд знаниям, не случайно же он в институт попал. Но наши дети, как и мы, их родите-ли, на олимпе, а Вэл — так, забавное существо, из мира насекомых. У нас всегда все было, в страшные годы мы могли лишиться этого в один миг. Сейчас мы свободны, бога-ты, и дети могут не обременять себя мыслями о хлебе насущном. У них неограниченные возможности. Только бы Павел не подвел и не на-рушил бы мои планы. Они должны быть вместе. В чем же суть происхо-дящего?» — глядя на экран, думала Софья Федоровна. Так хотелось хоть на миг забыться. Ясно одно: она любит, а он? Что же он? Вот взгляды их встречаются, и оба понимают, что он тяготится ею, что его пугает страстное желание любви, ему кажется, что ее любовь обязывает его, требует от него чего-то, чего — он понять не может. Он и хочет ее любить, она ему нра-вится, но до конца что-то мешает

136 юность • 2013


разобраться, осознать свою лю-бовь к ней. А может быть, это и не любовь, пугается он. В его глазах испуг, он боится ее, ее чувства, ее любви, боится, что его чувство не будет таким сильным. «Моя любовь сдержанней, я не могу так выпле-скивать свои эмоции.

Я совсем другой, у меня совсем другой мир, и когда она касается меня губами, какая-то неразбериха происходит во мне, все путает-ся и все приходит в беспорядок. Ге-рой фильма был так же нерешителен, как Павел, что же он делает, ведь девчонка с ума сходит».

Это был последний эпизод телевизионного фильма, где герой хотел разобраться в своих чувствах. «Неужели они так и расстанутся?» — мелькнуло в мыслях Софьи Федо-ровны. Происходящее на экране смешалось в сознании с мысля-ми о Павле.

Как странно! Софья Федоровна, казалось, вместе с дочерью заново переживала все испытанное ею в ту счастливую пору ее молодости, ког-да она так же была влюблена. Слов-но бы впервые она ощущала в себе трепетную дрожь от переполнявшей ее радости. Она испытывала легкое головокружение при виде Павла, при его прикосновении к ее руке. Она сравнивала переживаемое ею состояние с чувствами дочери. Ей хотелось отчетливо представить, почувствовать, испытывает ли она сердечный порыв при улыбке Павла, способна ли она на всю глубину любви. И удовлетворенно отмечала, что Ира любит страстно и сильно, как может только чистая, моло-дая девушка. Когда-то она так же любила Петра. В нем было столько энергии, силы, увлеченности. Он был предан науке до самозабвения, открытия его были не столь замет-ными в мире науки, но он неуклон-но шел вверх, получал одну ученую степень за другой, стал профессо-ром, теперь академиком. Правда, сейчас Петр Владимирович все реже упоминается в ученых отчетах,

все-таки звание не дало ему весомо-го авторитета, больших достижений за ним не числилось, хотя и под-черкивалось не раз, что он обладает недюжинными организаторскими способностями.

Неожиданно Софья Федоровна вспомнила, как они познакомились на одном банкете. Она пела какой-то романс, аккомпанируя себе на рояле. Тогда он, может быть, был даже привлекательней Павла. «Почему Ира не стала играть на рояле? Ей приглашали прекрасного препо-давателя из консерватории, а она стала заниматься аэробикой, про-сто сошла с ума, — досадова-ла Софья Федоровна. — Такая глупость эта ритмика, зачем она молодой стройной девушке? Если бы я была молода, я знала бы, как держать себя с Павлом, я свела бы его с ума, я бы и думать не думала об аэробике, фитнесе».

Об этом и еще многом другом думала Софья Федоровна. Она никогда не решилась бы сказать это вслух. В их доме было не принято выражать свои мысли вслух, это могло разрушить хрупкую связь между ними. В доме была щадящая система взаимоотношений. Хотя Софья Федоровна решалась иногда, как ей казалось, из самых лучших побуждений давать советы доче-ри, мужу, это воспринималось ими крайне болезненно.

«Надо всегда держать себя с изя-ществом, что подчеркивалось есте-ственностью и простотой, никакой фальши, никакой игры, исключая кокетство». Но и этого Софья Федоровна не говорила вслух, это было азбучной истиной, само собой разумеющимся. Ире не нужно было говорить об этом, она видела это, впитывала в себя ежедневно.

«Но почему же иногда из нее что-то вырывалось, — недоумевала мать, — что-то колючее, неудобное? Угловатость и резкость в суждениях настораживали. Как можно в наше время говорить то, что думаешь?» Софья Федоровна скептически

воспринимала все, что происходи-ло в политике. Обычно когда кто-то пытался с ней заговорить о стране, она не отмахивалась, не очерчи-вала в воздухе линию запрета на эти разговоры, как делал это Петр Владимирович, или, как Ира, сме-ялась над возней в кремлевском муравейнике. Она и слышать не хо-тела о партиях и движениях, в этих разговорах она видела для себя какую-то опасность, они казались ей провокацией для того, чтобы вы-ведать то, о чем она думала. О, как тщательно скрывала она свои мысли, считала, что свой внутренний мир она вправе огородить ото всех, даже от мужа. Никто не имеет права пре-тендовать, ожидать и уж тем более требовать от нее откровенности. Ей казалось, что искренность и откро-венность могут раскрыть ее, высве-тить, как рентгеном, что непремен-но в ней покажет какую-то скрытую мысль. Когда она посещала оздо-ровительный комплекс для семей членов Академии наук, она каждый раз просила массажистку делать массаж молча, а когда убедилась, что ее просьбы остаются без внимания, попросила перевести ее к другой массажистке, молчаливой. «Их бредни о чем-либо мне совершенно неинтересны», — заключила она для себя.

В бассейн она ходила в самое безлюдное время. Ее устраивал только шофер Петра Владимировича, который никогда не позволял себе ничего, кроме «здравствуйте» и «до свидания». Машину он водил молча, молча привозил то, что было ку-плено в магазинах, правда, ничего подобострастного в нем она не замечала и даже как-то увидела в его взгляде что-то злое. «Наверное, устал», — подумала она и забыла об этом. Вот Вэл приятен. «Как он мне симпатичен», — думала Софья Федоровна о парне, что подрабаты-вал у них поваром и официантом. Чтобы от него не пахло кухней, она дарила ему французский парфюм, только наполовину использованный.

137№ 3 • март


Ей доставляло удовольствие беседо-вать с ним. Она испытывала к нему влечение, даже чувствовала, что это влечение сексуальное. И как-то под воздействием каких-то ощущений, возникших во время одной из бесед, когда она неожиданно для себя вспомнила те сексуальные образы, которые постепенно стирались в ее памяти, пришла к мысли, что между ними в будущем что-то возможно, вроде близости. Это тяготение к мо-лодому человеку испугало ее и в то же время оживило. В начале ее это просто занимало и забавляло, но потом она склонилась к тому, что это все-таки возможно.

Но Вэл думал иначе. Когда он пришел в дом Софьи Федоровны, то увидел, как все кругом красиво: картины, столько книг. Ему разре-шали пользоваться библиотекой, он удивился, что большинство книг были по искусству. Оказалось, что вся специализированная литература находится в кабинете Петра Вла-димировича, куда не разрешалось входить никому, а уж трогать бумаги тем паче.

Вообще это место, обставленное тяжелой удобной и громоздкой мебелью, обтянутой темной кожей, называлось обителью науки. Огром-ный стол из дубового дерева пред-ставлял собой что-то фундаменталь-ное, как наука, которой занимался Петр Владимирович. Все должно было подчеркнуть значимость и пре-восходство хозяина, который здесь мог автономно пребывать сколько угодно, выходя лишь по надобно-сти. Здесь и компьютер, и все виды связи, еще что-то очень современ-ное и научное, и «вообще не нашего ума дело», говорила Софья Федо-ровна, оберегавшая покой и досуг мужа. «Когда папа работает, — объ-ясняла она дочери, — то это сродни таинству, священнодейству». Ира вначале не очень понимала, что все это значит, а повзрослев, уже не воспринимала мамины слова всерьез, тем более постепенно в них слыша-лось все больше иронии.

Петр Владимирович был для Вэла загадкой: такой франт, весь в пар-фюме, скорее бизнесмен, чем уче-ный. Ухоженный, изнеженный, прихотливый в еде, лекарство по часам, никакого намека на лысину, густая темная шевелюра, открытая улыбка и рот полон родных ров-ных белых зубов. Только разгово-ры о врачах, здоровье — это тема номер один, его девиз — здоровье превыше всего. «Как они берегут себя, — думал Вэл, — когда жизнь удалась». Петр Владимирович всегда куда-то спешил, суетился. Но при этом у него не было кичливости, никогда он не смотрел ни на кого свысока, ни хамского тона, ни оскор-бительных ноток в голосе. Он мог говорить проникновенно, словно со сцены или с трибуны, убедитель-но и ненавязчиво, без нажима, ему хотелось верить, к нему испытывают доверие, он открыт и доброжела-телен. Он был галантен и воспитан безукоризненно, всегда целовал да-мам руки. Ни в чем, казалось, нельзя было его упрекнуть, и все же он не дотягивает до аристократа, думал Вэл, все-таки он простоват, не было той неуловимой харизмы, которая делает человека не похожим на дру-гих, и этим он притягателен. Петр Владимирович все же был каким-то бесцветным, не бросался в гла-за, в отличие от Софьи Федоровны, та же всегда претендовала на первую скрипку, но, может, это намеренно, или это и есть аристократизм: не вы-пячиваться, не лезть из себя, только бы запомнили, да к тому же зачем ему это все, ведь не в шоу-бизнесе работает, а в Академии наук.

Иногда Вэла так и подмывало сказать что-нибудь грубое, злое или хотя бы колкое в ответ на их отталкивающее самолюбование, са-модовольство. Но вдруг это сочтут за хамство, за грубость, будут считать его невоспитанным, и он молчал.

Ему вдруг казалось, что эти мелкие люди с дутой значимо-стью возомнили себя какой-то элитой науки. Хотя в науке они

нули и только мешают ее прогрессу. Но потом эти чувства стихали, и он думал иначе, вроде того: «Да что здесь особенного, все что-то изо-бражают, и чем они хуже других. Какое они совершают преступле-ние, и что я знаю о них. Ведь мое мнение поверхностное: я вижу их только со стороны, а в душу не залезешь». Но эти сомнения пере-ходили в другие: «Неужели я такой же, — корил он себя, — мирюсь со всем, но видно же, что эти люди лгут себе и всем остальным, что они приумножают ложь… Может быть, и я поверю новым учебникам по истории, которые лукаво говорят об одном, умалчивая о главном. Где опять в угоду временщикам сочиня-ют мифы. Кто скажет правду поли-тикам, правду, как на уроке истории, чтобы не повторить ошибки, чтобы народ опять не страдал. Кто напи-шет историю страданий челове-ческих в России. Невинные жерт-вы и палачи, получающие награды. Нет, как-нибудь я всем им выскажу, этим холеным должностным полу-чателям почести». Лишь Ирой мог восхищаться Вэл. О ней же постоян-но думала Софья Федоровна.

И сейчас, немного помечтав о Вэле, она вновь задумалась о дочери. Дочь была ей ближе всех, это была ее боль, в ней она видела себя. Как она хотела для нее другого счастья, дру-гой жизни, иной судьбы. Когда-то она говорила себе, что любит Петра Владимировича, но потом забыла об этом и вспоминала все реже и реже. Ира в детстве была капризным ребенком, и Софья Федоровна постоянно консультировалась о ее здоровье у разных врачей, и когда они жили за границей в Англии, она и там не преминула воспользо-ваться услугами тамошних врачей. Петр Владимирович резко выступал против этого, но Софья Федоровна была непреклонна. Ей всегда уда-валось настоять на своем. И сейчас, когда Петр Владимирович возра-жал против опеки дочери, приводя свои доводы на этот счет, говоря,

138 юность • 2013


что нельзя так навязчиво и в лоб, Софья Федоровна махала на него рукой, чего в других случаях себе не позволяла. Она повторяла, что судьба дочери для нее все. Когда же Ира после школы для продолжения учебы выбрала киноинститут и не прошла по конкурсу в первый раз, Софья Федоровна решила устро-ить ее туда другим образом. Петр Владимирович вначале категориче-ски отказался содействовать этому. Потом сдался, куда-то позвонил, где-то заплатил — и Ира стала студенткой. Хотя сама об этом уз-нала случайно и сначала об этом не подозревала. Ира была в шоке, но Софья Федоровна и ее убедила в том, что так принято, что и другие так поступают. В эти обстоятельства никто не был посвящен, Павел тоже был в неведении на этот счет. О, как она восторгалась этим молодым человеком. Всегда безукоризненно одетый, с такими манерами, высо-кий, стройный, в нем сразу ощу-щалась порода, знатная, известная. О, этот молодой человек может быть героем любого любовного романа.

«Все при нем, как по-мужски он держится, как он говорит, его слова можно пить, как нектар, он должен быть с моей дочерью». Одно, по ее мнению, портило его — это необяза-тельность. «Почему его не было два дня? — спрашивала она себя. — Это наводит на грустные мысли, так нельзя поступать с девушкой, ко-торая влюблена. Сегодня он явит-ся к обеду, зачем заодно с ним Ира пригласила и Олю?» — недоумевала Софья Федоровна. На звонок в дверь первым отозвался Вэл. Он поспе-шил из кухни, а следом, оставив все тягостные мысли о дочери, — Софья Федоровна. Проходя мимо комна-ты Иры, она тихонечко постуча-ла в дверь. «Ира, Павел в прихожей». «Я иду», — послышался голос дочери.

Когда же на пороге они увидели Олю, то с трудом справились с ра-зочарованием. «Проходи, Олеч-ка», — с подчеркнутой вежливостью пригласила Софья Федоровна.

Когда-то Ира и Оля были нераз-лучными подругами, как и их отцы, дружившие с тех пор, как были студентами одного курса. На всю жизнь они связали себя одной иде-ей и работой над ней в науке. И де-вочки с детства были вместе. И дачи их рядом, и жили они в одном доме, учились в одной школе. Но по мере того, как они становились взрослее, Софья Федоровна замечала, что Оля ни в чем не проигрывает Ире, а ей хотелось думать, что Ира превос-ходит подругу. С недавних пор она стала раздражать Софью Федоров-ну, она не могла объяснить себе, чем, и это раздражало ее еще более. Когда она сказала об этом дочери, то та в ответ довольно жестко сказа-ла: она как была моей подругой, так и останется. «Поэтому я и тер-плю ее», — подумала Софья Федо-ровна.

«Мы сразу пройдем в столовую или подождем в гостиной Пав-ла?» — спросила Софья Федоровна, взглянув на дочь. «А у Вэла все готово»? — отозвалась Ира. «У него всегда порядок и все всегда вовремя, нам с ним повезло», — удовлетво-ренно подчеркнула Софья Федоров-на. «Когда пошла мода на мужчин, исполняющих обязанности пова-ра и официанта, я первая ее подхва-тила, потому что это мне по душе», — признавалась себе Софья Федоровна. Вэл — это удивительное сочетание интеллекта и знания кухни. С ним можно поговорить и о Кафке, и о французской кухне, он рассужда-ет свежо и неординарно, к тому же в нем есть что-то от народа, что-то наивное и легковерное, что вы-зывает во мне снисходительную ус-мешку, и все же он мил, даже очень мил и порой приятен, я решаюсь разделить с ним тягостные мину-ты. И даже посоветоваться, потому что в этом юноше нет корысти, и он не заинтересован в чем-либо, людей, события, невольным свидетелем которых он является, он видит со стороны, порой не зная, кто это». Но Софья Федоровна спрашивала

его, и ее не смущало то, что мнения их были различные, ей все равно было интересно, и главное, это ее не раздражало.

Но Вэла, напротив, в этом доме все больше раздражало. Их вежливая предупредительность, более чем учтивые напоминания вроде того: «Вэл, пожалуйста, не забудь впредь не добавлять специи, когда припу-скаете рыбу, только лимон. А Петру Владимировичу сервировка отдель-но, приборы — только его. И еще Вэл, я повторюсь, — голос Софьи Федоровны был строгим, если замечание было неоднократным, при гостях, — вы должны быть незаметным. — Уже вскользь, как бы мимоходом: — У вас пятно на воротнике рубашки или от соуса, или от масла, пожалуйста, наденьте другую». Как-то Вэл хотел попра-вить Петра Владимировича, когда тот ошибся, назвав дату польско-ли-товского нашествия. В ответ на это все обернулись в сторону Вэла и с недоумением разглядывали, словно бы какое-то диковинное явление, на их лицах явно читалось: «А тебя кто спрашивает…»

Были моменты, когда все вос-ставало в нем против них, когда они начинали рассуждать о народе, как он сер, груб, необразован, как ужасна провинция: кругом пьянство, наркотики, грязь и нищета. Не хотят работать, лодыри, бездельники. Им только дай, пенсии маленькие, пособия грошовые, идите работайте, не ждите подаяния, не рассчитывай-те на государство. В общем, убога Россия. А они вправе об этом рас-суждать, они — элита, они знатоки поэзии, музыки и живописи. Они поклоняются науке, служат ей, как истине, но какой истине?

«И все же, — думал Вэл, — меня они больше презирают, чем я их, пусть они меня иногда сажают за один стол, пусть говорят, что прони-клись доверием, что я такой же член семьи, что смешно, поскольку в глу-бине души равенства все равно не признают». И в тот же момент Вэл

139№ 3 • март


поправлял себя с укоризной: «Это понты, ты просто хочешь казаться себе героем. Ты моешь посуду, и этим все сказано. Зачем оправдываться перед собой, ты не борец, скорее, сам такой же, не отказался бы от такой жизни и стремишься к ней. Хочется удовольствий, с девочками погулять, попутешествовать. Были б деньги, поехал бы в Италию с той же Катюшкой, какая она все же простушка и влюблена в меня, как кошка, это ясно по всему… Да и люди они симпатичные, приняли меня, умные собеседники, и нравлюсь я им… Может, простая человеческая зависть или обида за народ? Народ, пой-ди разберись в нем… Как понять народ, простого человека? А кто я? — спрашивал себя Вэл. — Да я — просто парень, еще не разобравший-ся в жизни, что к чему и как. И все же ложь я могу отличить, потому как сам не раз врал и вообще праведник какой, — смеялся он над собой. — Тебе ли нравоучения говорить. И что ты в науке смыслишь? Опять в тебе уязвленное самолюбие говорит. Они-то добились, а ты сможешь? И все-та-ки бросишь им в лицо слово, облитое горечью и злостью или так уйдешь, отработав, как говорят, без году не-делю?» Вэл решил, что эта роль не по нему. «Слабак, нет характера, они же сволочи… Ну скажу я, — рассуждал он, — и что изменится, все так и оста-нется и в моей, и в их жизни, и в этом мире, видимо, он так устроен. Но где-то есть другая сфера, иносфера, непо-стижимая нашим сознанием, какая-то тонкая материя, неуловимая и нео-сязаемая, за гранью понимания, не поддающаяся объяснению. О нет, это не бесстрашие, граничащее с безу-мием, это чистый и светлый разум, способный победить мрак, ложь, зло лохматое, отвратительное, в какие бы одежды оно ни рядилось и какими бы оправданиями ни прикрывалось.

Тайна иносферы непостижима, как и сам человек, он так и остался загадкой. И что я скажу? Я скажу им о своей матери, что она не виде-ла в своей жизни ни одного светлого

дня, что не знала ничего, кроме тяжкого рабского труда. И ничего за него не получила, кроме утлой каморки. И таких простых русских женщин — вся Россия, думаете, они не хотели счастья? Да они бились за него, но были слишком искренни, простодушны, бескорыстны и довер-чивы, одним словом, легковеры.

Теперь-то мне ясно, почему я не буду таким, как они, — потому что не смогу забыть свою мать. Ее измученное, истерзанное страдани-ями лицо, испещренное множеством морщин. Тусклый и усталый взгляд потухших глаз. Непосильный труд на износ. Разочарованная, разуве-рившаяся, без всяких желаний. Она молча смотрит на меня с укоризной, обидой и тревогой, горечью и со-жалением. “Как вы будете жить?” — спрашивают ее глаза.

Этот взгляд время постепенно старается стереть из памяти…

И, может быть, это щемящая грусть о дорогом человеке поки-нет меня, — продолжал думать Вэл, — я буду стараться пом-нить и жалеть мать, но боль прой-дет. И я стану таким же, как все? Нет, мать мне поможет… Смешно, наверное, говорить матерям: помо-гите сыновьям остаться людьми… Наверное, мы сами должны отвечать за себя и отличать ложь от истины.

Все же попробую в другом месте заработать деньги, на крайний слу-чай в метро, в ночную смену устро-юсь. На первых порах ребята в об-щаге приютят, а там, может, и койку выделят». Мысль уйти из этого дома посещала его все чаще. «Рожденный ползать будет летать», — твердо сказал себе Вэл.

Неужели это возможно?Софья Федоровна и не подозре-

вала о настроении Вэла. Все думы — только о дочери и Павле, который вот-вот должен прийти. На этом мысли Софьи Федоровны были пре-рваны очередным звонком в дверь. На этот раз она сама взглянула на экран телемонитора: Павел у входа. Она нажала кнопку. Уже с порога,

поцеловав руку Софьи Федоровны, он стал извиняться за то, что не смог прийти в прошлую субботу.

«В прошлую субботу я был за-нят, — сказал Павел, — срочно нуж-но было провести опыт в лаборато-рии, и именно в ту субботу не были задействованы приборы». Остановив свой взгляд на Софье Федоровне, он понял, что прежде всего нужно все объяснить именно ей.

Софья Федоровна была обижена. Улыбка, как дань вежливости, лишь подчеркивала ее разочарованность. Уже за столом, когда и Петра Влади-мировича пригласили из кабинета, она, продолжая начатый в прихо-жей разговор, решила не скрывать раздражение, в ее глазах блеснули сле-зы, и она резко заговорила о том, что Ира плакала, и что это, наконец, не по-мужски — не выполнять свои обе-щания. Удивленный и озадаченный началом разговора Петр Владимиро-вич, восседавший за столом, с настой-чивой нарочитостью постучал ложкой по тарелке, но после слов о мужской чести он вдруг резко заметил: «Пре-крати, Соня, что это значит, что за сцены ты здесь устраиваешь!»

Ира, умоляюще смотревшая на мать, попросила сдавленным голосом: «Не надо, мама!» «Все, все, не буду», — проговорила Софья Фе-доровна. Она начала успокаиваться, она была удовлетворена, она сказала, она дала понять, что в будущем это не должно повториться, в отноше-нии ее дочери это должно быть ис-ключено. И после ее слов воцарилось тягостное молчание.

Софью Федоровну можно по-нять: с недавних пор устройство судьбы Иры занимает ее настолько, что она ни о чем больше не может думать. Поведение Павла она нахо-дила странным. Почему этот милый мальчик, сын действительного члена Академии наук, не может приезжать за Ирой в институт, про-вожать домой. Как он может иногда даже не звонить? Софья Федоровна знает свою дочь, для нее она верх совершенства, и ей непонятно, как

140 юность • 2013


этот молодой человек не поймет, что она его любит, страдает. Что лучше девушки ему не найти.

«Вот Вэл обожает Иру, — дума-ла Софья Федоровна, наблюдая за тем, как тот подает на стол, — это явно, он так завороженно смотрит на нее». В этом Софья Федоровна не ошибалась.

Однажды, когда в квартире никого не было, Вэл решил зайти в ком-нату Иры. Ему казалось, что эта девушка недосягаема. Она красива, умна, несколько язвительна и может уколоть в разговоре, невзначай сде-лать какое-нибудь замечание: «Ты знаешь, Вэл, эти туфли никак не под-

ходят к этим брюкам». Ей невдомек, что у него нет выбора, носит, что есть. «Конечно, она избалована», — думал Вэл, разглядывая фотографии американских кинозвезд на стене. Все здесь говорило об увлечении кино: книги, журналы, огромное количество дисков с фильмами всех времен и народов и, самое интерес-ное, большой экран с кинопроекто-ром над кроватью. Сколько раз Ира предлагала посмотреть интересный фильм, когда к ней приходили ребята с курса! Но ему было некогда. Работы полно, хотя готовил он про-стовато, готовить он научился в ар-мии, а там не до изысков. И когда

были торжества и праздники, при-глашали еще поваров или делали за-каз в ресторане. Еду готовила и сама Софья Федоровна, что-то подсказы-вала и показывала.

И когда из Ириной комнаты доносились хохот и какая-то возня, он всегда с досадой думал, что у него другая судьба. Когда же Ира была одна, даже и речи не могло быть о том, чтобы зайти к ней просто так. Дистанция, как говорит-ся, с обслугой соблюдалась непре-ложно.


г. Москва

141№ 3 • март

в конце концов / ДЕТЕКТИВ НА НОЧЬ

Валерий иЛЬичЕВПродолжение. Начало в № 1, 2 за 2013 г.

Схватка бульдогов под ковромповесть

Глава III. Под колпаком

Собираясь на встречу, начальник особого отдела полковник Кленов вновь прокрутил в памяти собы-тия, разыгравшиеся во время его недавнего дежур-ства по управлению.

В тот вечер позвонили из престижной москов-ской гостиницы, и начальник службы безопасности сообщил о задержании за попытку изнасилования некоего Лыкова, представившегося оперативным сотрудником их ведомства. Полковник незамедли-тельно выехал на место. «При нынешнем полити-ческом раскладе надо избежать появления любого темного пятна на нашей службе».

Ему повезло: отделом безопасности гостиницы руководил бывший коллега из ФСБ, не желающий испортить репутацию заведения шумным сканда-лом. Он сразу предупредил:

— Нам огласка неприятного происшествия не нужна. Хотя дело весьма тухлое. Этот нашкодив-ший щенок хорошо погулял в ресторане на первом этаже со своими приятелями. Начались танцы. Он пригласил одинокую девицу, сидевшую за сосед-ним столиком. Эта приезжая из Челябинска оста-новилась в нашей гостинице в отдельном номере. Обстановка вполне подходящая. Короче говоря, оба в подпитии, слово за слово, и она пригласила его подняться к ней. Что там у них приключилось, не знаю, свечку не держал. Только дежурная по этажу услышала крик и сообщила о происшествии мне. Я поднялся со своими ребятами в номер. А там типичная картина: дама в слезах в порванной ко-фте, на полу дешевые бусы рассыпаны, и этот наш герой в изрядном подпитии с укусом на руке. При-езжая из Челябинска заявляет о попытке изнаси-

лования. Я хотел полицейских вызвать из местного отдела полиции. А парень удостоверение оперское предъявляет. Я ему пару вопросов задал. Вижу — ориентируется в терминах, значит, наш человек и не купил фальшивую ксиву в переходе. Вот и по-звонил вам. Решайте сами: будете ряды очищать или замнете дело.

— Баба потерпевшая случаем не профессиональ-ная путана?

— Нет, должна была в столицу вдвоем с мужем приехать, заранее заказали номер на двоих. Но он по делам в Челябинске в последний момент застрял и должен через пару дней сюда прибыть.

— Ладно, я понял. Где наш Казанова хренов?— В моем кабинете с нашими охранниками ждет

своей участи.— Хорошо, обеспечь мне с ним разговор наедине.

Посмотрим, что парень скажет. А ты пока собери докладные от дежурной, горничной и своих ребят.

— Все будет сделано в наилучшем виде.Начальник службы безопасности явно получал

удовольствие, вновь окунувшись в привычную ат-мосферу оперативной проверки.

Увидев задержанного сыщика, Кленов мигом оценил ситуацию: «Я знаю этого опера. Способный парень. Зарекомендовал себя положительно. Но, главное, он из отдела этого проныры Бурова. А там явно творятся темные дела. Давно присматриваюсь к этому подразделению. Мне нужен свой человек в этом отделе. Надо использовать ситуацию по пол-ной программе».

Не откладывая задуманное, он повел психиче-скую атаку:

142 юность • 2013

в конце концов / детектив на ночь

— Слушай, Лыков, у нас мало шансов для благо-получной разрядки ситуации. Я тебе не враг и хочу помочь. Хотя это будет нелегко. Давай излагай суть дела кратко и по существу. Время пошло.

— Да все просто. Сидел с приятелем в ресторане. За соседним столиком полненькая брюнетка. При-гласил на танец. Сама прижиматься начала. Сказала, что живет одна в номере. Муж подъедет через пару дней. Я намекнул на желание выпить кофе в ее номере. Она согласилась. Поднялись на лифте. Зашли. Я сра-зу ее загреб в охапку, поцеловались. Начал ее кофту расстегивать и неловко задел бусы. Нитка порвалась, и жемчужины рассыпались. Она пришла в ярость. За-явила, что бусы ей подарил любимый человек и они ей дороги. Начала меня оскорблять и выгонять из но-мера. Я ей обещал дороже купить, если сразу к делу приступим. А она уперлась. Убирайся, говорит, отсю-да. Рванулась в сторону, а я ее за рукав схватил. Кофта и порвалась по шву. Она совсем из себя вышла. Хотела мне лицо расцарапать, да я уклонился, за руки ее схва-тил. Так она укусила, сука, за тыльную часть ладони. Ну а на шум служащие сбежались. Даже не знаю, что делать, если жена узнает. А у меня дочке четыре года.

— Нашел о чем горевать. Тебе светит не развод, а тюрьма. Реальный срок.

— А в чем моя вина?— Твои голословные оправдания следствие и суд

не примут во внимание. А показания потерпевшей объективно подтверждаются ее разорванной оде-ждой, рассыпанными бусами и, главное, укусом на твоей руке.

— Значит, я в глубокой заднице и мне не выкру-титься?

— Не паникуй раньше времени. Посмотрим на твое поведение. Вот лист бумаги. Напиши свою версию, а я пока пойду к упущенной тобою даме. Прозондирую обстановку. У тебя минут десять.

Кленов застал гостью столицы в номере за сбо-ром с пола бусинок. С профессиональной точностью мгновенно оценил, с кем имеет дело: «Судя по мало-выразительному смазливому личику и непомерной жадности, вынуждающей состоятельную дамочку горевать по дешевой бижутерии, рассчитывать на ее человеческое сочувствие к Лыкову не следует. И вре-мени у меня нет на ее тщательную обработку, а пото-му начну сразу атаку».

И полковник строго представился:— Я следователь, ведущий ваше уголовное дело.— Как это уголовное?— У нас ответственность за изнасилование пред-

усмотрена именно Уголовным кодексом. Мы вас признаем потерпевшей, будем вызывать на допросы и очные ставки. А затем вам придется приезжать в Москву на заседания суда, и, возможно, не раз.

Заметив, как тревожно забегали глаза женщины, полковник подумал: «Я на верном пути. Надо дожи-мать».

— А сейчас прошу изложить мне все произошедшее с вами письменно. И начните с момента, когда засе-лились, во сколько пришли в ресторан, какое коли-чество спиртного употребили, как познакомились с этим парнем и пригласили к себе в номер.

— Я его не приглашала.— Вот те на! А лифтер говорит, что вы вместе под-

нимались на ваш этаж и мило, по-доброму беседова-ли. Так что не врите, рассказывайте все честно. Мы должны будем тщательно проверить ваши показа-ния. А кстати, когда приедет ваш муж, мы его тоже вызовем. Он должен будет подтвердить, что с вами подобных происшествий раньше не было.

— Послушайте, я не хочу никаких расследований. Мне скандал ни к чему. Я отказываюсь привлекать этого молодого человека к ответственности.

— Ну как хотите. Только зря у органов право-порядка время отнимаете. Пишите тогда объясне-ние, что ссора возникла из-за случайно порванных бус. А в конце обязательно припишите фразу: «Я ни к кому никаких претензий не имею и прошу уголовное дело не возбуждать».

Наблюдая, как женщина старательно выводит буквы, полковник удовлетворенно подумал: «Мой расчет оказался верным. Никакая замужняя женщи-на не захочет информировать супруга о своем легко-мысленном приглашении незнакомого мужчины в номер. Теперь мне остается только заставить рабо-тать на себя этого опера. В данных обстоятельствах это будет несложно».

Вернувшись в кабинет начальника службы безо-пасности, Кленов вновь попросил оставить его нае-дине с Лыковым. Помахав угрожающе в воздухе за-явлением девицы, он сразу перешел к угрозам:

— Я был бы рад тебе помочь и выручить из беды. Но твоя новая знакомая неистовствует от обиды. Тут все перемешалось: и бусы, рассыпанные по номеру, и оторванный рукав у кофты, и ссадины на запя-стьях. В общем, она так все расписала, что тебя надо проверить по всем нераскрытым нападениям ма-ньяков на зазевавшихся женщин. Я могу попытать-ся скрыть происшествие, а вдруг она жалобу на мою бездеятельность накатает? Зачем мне свою спину подставлять за кого-то другого?

— Так что же мне делать? Как отца родного прошу, помогите! А я уж отплачу добром за добро.

— Надеюсь, ты мне не примитивную взятку пред-лагаешь? Я так и думал. Есть один выход оправдать мое отклонение от служебного долга. Слушай внима-тельно: ты напишешь сейчас обязательство инфор-мировать меня о всех ставших тебе известными фак-

143№ 3 • март

валерий илЬичев схватка булЬдоГов под ковроМ

тах нарушений законности в отделе Бурова. У меня при таком варианте будет официальное объяснение, почему я решил тебя сохранить в рядах славных че-кистов. Слово за тобой. Что решаешь?

— Вы меня, похоже, элементарно вербуете.— Ну ты и загнул. Я же не предлагаю тебе взять

псевдоним и стучать по мелочи на товарищей. Об этом я мог бы договориться и без подписанного то-бою обязательства. Ты бы не отказался сотрудничать в данных обстоятельствах. Но я хочу не просто при-крыться от неприятностей, речь действительно идет о привлечении тебя к выполнению важного поруче-ния по обеспечению безопасности государства.

— А в чем будет состоять задание?— Это тебе объясню позже. Сейчас пиши согласие

на сотрудничество.Лыков написал обязательство и передал полков-

нику. Тот поторопил:— Все правильно изложено. Сейчас отсюда надо

быстрее смотаться. Я тебя подкину на машине до дома, отдыхай и протрезвляйся. Завтра в двенадцать я жду тебя в кафе в отдаленном районе Москвы. Там объясню цель и суть задания. Меня поджимают сро-ки, а ты идеальный кандидат для объективного уста-новления истины. Иначе бы сейчас повез тебя к на-чальству для решения вопроса о мере наказания. Все, а теперь надо убираться отсюда поскорее.

Прощаясь с начальником службы безопасности, Кленов с благодарностью пожал ему руку:

— Спасибо, коллега. В случае нужды обращайся, помогу.

Глядя ему вслед, отставной капитан иронически усмехнулся: «В нашей системе ничего не меняется. Предложил обращаться за помощью, а номера теле-фона не оставил. Ну и ладно. И без него еще рабо-тают в конторе сочувствующие мне люди. Главное, я не нажил себе врагов в своем бывшем ведомстве: неизвестно, какие фигуры стоят за спиной проштра-фившегося юнца. Пусть за него полковник сам отду-вается».

Автомашина подъехала к дому Лыкова, и он задал мучающий его всю дорогу вопрос:

— Скажите, эту бабу мне специально подсунули для того, чтобы заставить работать на вас?

— Нет, даю слово офицера, просто случайное стечение обстоятельств. Но не горюй: все, что ни делается, — все к лучшему.

Вспомнив волнения прошедшего вечера, Лыков, поднимаясь по лестнице, испытывал сильные сомне-ния в благополучном разрешении опасной для него ситуации.

На следующий день ровно в полдень Лыков подъ-ехал в кафе, где полковник назначил встречу. Зайдя в зал, направился к столику, за которым сидел в одино-

честве Кленов. Тот встретил его как старого доброго друга:

— Привет, Алексей, сегодня ты выглядишь намно-го лучше, чем накануне. Я здесь живу неподалеку и иногда захаживаю в это уютное местечко отдохнуть от забот. Но давай сразу перейдем к делу. Что ты обо мне знаешь? Говори не таясь.

— Только хорошее. Вы один из лучших професси-оналов. Работали раньше за рубежом. Ходят легенды о ваших операциях, включенных в учебники наших специальных учебных заведений. Как-то в компании один из оперов в подпитии рассказал, что в канун распада Советского Союза вы были резидентом на Ближнем Востоке. Работая под прикрытием, состоя-ли в личных консультантах мудрых шейхов. Узнав о развале страны, числящаяся на балансе агентура из крупных дельцов предлагала вам не возвращаться на родину, а продолжать получать прибыли в сфере вполне легального бизнеса. Но вы как патриот от-казались. Этот опер еще пошутил: «Наверняка наш бравый полковник за прошедшие годы многократно пожалел о своем решении. Сейчас бы мог быть дол-ларовым миллионером, а не охранять безопасность и интересы обнаглевших от безнаказанности россий-ских богачей».

— Я догадываюсь, кто из моих ребят язык без меры распускает, он свое внушение получит. Но я спраши-ваю совсем не об этом: слышал ли ты хоть раз, чтобы я не сдержал данное слово и подвел своих коллег?

— Нет, такого не было.— Значит, ты должен мне безоговорочно поверить

и выполнить мою просьбу. Когда я вернулся из-за рубежа, стало ясно, что все идет не так, как надо, и в политике, и в экономике. Везде правит криминал, захватывая руководящие позиции. Надо было ему противостоять. Выход нашли простой: решили от-дать силовым ведомствам под контроль наиболее важные отрасли экономики и препятствовать про-никновению во власть преступных авторитетов. И в политике, и в нашей оперативной деятельности есть старое, проверенное годами правило: «Не можешь справиться — возглавь». Вот и милицейские службы и наше более серьезное ведомство начали внедрять в руководство крупных экономических объектов сво-их людей. И не только агентуру, но и официально входящих в штат сотрудников. На первом этапе все было нормально: мы защитили от влияния кримина-ла крупные предприятия и заставили их работать на общероссийские интересы, направляя выручку в гос-бюджет. Пока все понятно?

— Да, но к чему вы клоните?— Сделаем небольшое отступление. Я изучал на

заре перестройки опыт США. Даже ездил туда в со-ставе нашей делегации. Интересовался работой

144 юность • 2013


полицейских под прикрытием, когда офицер вне-дряется в преступные группировки и легендирует активную преступную деятельность, собирая доказа-тельства для разоблачения виновных. Американские копы нам отвечают: да, такие офицеры есть, но у нас их не любят. Мы удивляемся: как же так, ведь они же герои! А америкосы нам объясняют: находясь среди преступников, офицеры сами становятся на противо-правный путь, к их рукам невольно прилипают зна-чительные нелегально добытые средства. А до конца их проконтролировать мы не можем, так как все тон-кости преступлений знают только они сами. К тому же за долгие годы в тесном контакте с криминалом они невольно перенимают уголовную психологию и начинают использовать в полицейской работе неза-конные методы достижения целей. — Кленов отхлеб-нул остывший кофе и с усталой горечью произнес: — Вот и наши сотрудники всего лишь обыкновенные люди, которым надо содержать семьи. А соблазн ве-лик, если фактически лично или через агентов вли-яешь на распределение доходов между крупными предприятиями либо отраслями.

— Так вы полагаете, что в нашем отделе завелся «крот»?

— В данном случае речь идет не о «кроте», слива-ющем противнику секретную информацию, а о злоу-потреблении служебными полномочиями. В течение последнего времени к нам начали поступать разроз-ненные сигналы о нечистоплотности заместителя на-чальника отдела Бурова. Есть основания подозревать его в присвоении части прибыли одной крупной фир-мы, имеющей обширные зарубежные связи. Офици-ально майор Буров ведет разработку дельцов из этой фирмы. А в реальности активно участвует в присвое-нии части получаемых ими нелегальных доходов. Я не знаю, так это или нет. Возможно, завистливые недо-брожелатели на него клевещут. Но проверить я дол-жен. И в этом возлагаю надежду на тебя. Сообщай мне немедленно обо всех настораживающих фактах, даже если они тебе покажутся незначительными. И не тя-готись этим заданием: если в течение двух месяцев информация о злоупотреблениях Бурова не подтвер-дится, наблюдение прекратим. Ну что скажешь?

— Если речь идет лишь о проверке честности май-ора, я согласен.

— Ну тогда, считай, договорились. Выполнишь за-дание и ровно через два месяца сам порвешь состав-ленные на тебя в гостинице материалы. Все, жду тво-их сообщений. Встречаться в случае необходимости будем здесь. Позвонишь, не называя себя, скажешь, что нужно заказать номер в гостинице, и назовешь время. Место известно только нам с тобой. По дороге подстрахуйся, чтобы не было слежки. Ну, вроде бы все обговорили. Давай, как говорится, до связи.

Глядя вслед уходящему оперативнику, полковник не был уверен в успехе затеянной им операции. Но Лыков позвонил ровно через неделю и срывающим-ся от волнения голосом попросил о срочной встрече. Полковник приехал в кафе за полчаса до назначен-ного времени и занял пустующее место в углу зала. За долгие годы оперативной работы он приучил себя заранее убеждаться в безопасности предстоя-щей встречи. Заказав чашку кофе, внимательно ос-мотрелся: «Вокруг все спокойно. Кроме нескольких парочек и пришедших перекусить молодых продав-щиц из соседнего магазина — никого. Главное, чтобы лейтенант по неопытности не привел за собою хвост. Измельчало наше ведомство: раньше такого неопыт-ного молодняка и близко к центральному аппарату не подпускали, а сейчас юнцы ходят с важным видом по служебным коридорам. Но придется смириться и работать с таким контингентом. Как говорил това-рищ Сталин, “ у меня нет других писателей”. Придет-ся и мне иметь дело с этим неопытным опером. А вот и он! Судя по его взволнованному лицу, информацию принес важную».

Присев за столик, Лыков сразу начал взволнован-ный рассказ о проведенной накануне под руковод-ством Бурова операции. Полковник выслушал, не перебивая. «Похоже, я наконец зацепил Бурова. Об этой операции он руководству не докладывал и явно скрывал перед подчиненным сотрудником цель сво-их весьма странных действий якобы по пресечению утечки секретной информации за рубеж. Но все-таки ему пришлось наследить: известен адрес дачи женщи-ны, где он, судя по всему, выполнил основную задачу. Поскольку Буров вышел из коттеджа без бумаг, ин-формация, скорее всего, зафиксирована на электрон-ном носителе. А вот мужика, явившегося на встречу с женщиной в лиловом костюме, придется устанавли-вать. Хотя он фигура, скорее всего, не ключевая, но может дать важные показания. Странно только, что Буров оставил их в целости и сохранности. Эти сви-детели для него реально опасны. Впрочем, у меня в распоряжении только уравнение со многими неиз-вестными. И мне позарез нужна какая-то дополни-тельная зацепка».

Полковник задал стандартный вопрос: — Слушай, Алексей. Ты парень наблюдательный

и сообразительный. Припомни еще хотя бы мелкие детали событий вчерашнего дня.

— Да ничего особенного. Хотя стоп! Когда отъез-жали от церкви, на противоположной стороне пере-улка крутился молодой мужик в джинсовом костюме с фотоаппаратом на груди.

— Случайно не наш коллега?— Нет, не похож. Опера, ведя наблюдение, тайно

делают снимки из пуговицы, кармана или из деловой

145№ 3 • март


папки. А мужик этот тупо стоял почти на виду за ка-потом припаркованной иномарки и открыто щелкал все подряд.

— Значит, в объектив этого фотолюбителя мог попасть интересный для нас кадр. Ладно, это я беру на себя. Ну все, спасибо за ценные сведения. Сам на рожон с расспросами к Бурову не лезь, но наблюдай внимательно и немедленно докладывай. Для сроч-ной связи запомни номер моего запасного мобильно-го телефона. Докладывай сжато, не более двух минут.

После ухода Лыкова полковник, убедившись, что все вокруг спокойно, тоже покинул кафе.

Вернувшись в отдел, Кленов первым делом про-смотрел сводки-ориентировки по Москве и Москов-ской области. Не очень удивился, прочитав о гибели в сгоревшем доме Бочаровой Людмилы Васильевны из поселка, названного Лыковым. Затем обратил вни-мание на сообщение об убийстве в тот же день в рай-оне Арбата некоего Фалина Дмитрия Григорьевича, которому проломили голову возле его собственной иномарки. «Очень уж жертва преступления внешне схожа с мужиком, пришедшим на свидание к бухгал-терше. Надо добыть его фото и показать Лыкову. Но сначала выясню в полиции, как идет расследование».

Узнав, что за убийство задержан семнадцати-летний парень, проживающий рядом с местом про-исшествия, с досадой подумал: «Эти полицейские работают по старинке: нашли на месте бутылку с от-печатками пальцев подозреваемого юноши и дальше копать не хотят, добиваясь признательных показа-ний. Парень пока свою вину отрицает, но куда ему в такой ситуации деваться? Ладно, о его судьбе позабо-чусь позже. А пока я на нуле. Доказательств у меня никаких. А Лыкова в качестве свидетеля мне офици-ально засвечивать нельзя: за вербовку опера из сосед-него отдела меня могут с треском выгнать, несмотря на мои заслуги. Да и сам Лыков не захочет прослыть доносчиком среди коллег даже под страхом увольне-ния. И как ни крути, а пока мой реальный шанс — это найти фотографа, видевшего возле церкви похище-ние Бочаровой и Фалина, погибших в тот же день. Какие же бешеные деньги наобещали Бурову, если он решился на столь рискованные меры! Дело явно не рядовое, и надо будет докопаться до истины. На данном этапе надо избежать утечки информации, и потому нельзя привлекать к расследованию лишних людей. Придется тряхнуть стариной и самому прове-сти оперативный поиск важного свидетеля».

Решив не откладывать дела, Кленов направился в Спасопесковский переулок. Не спеша осмотрелся. «Справа церковь, а на противоположной стороне воз-ле офисов и магазинов плотно припаркованы ино-марки. Вон, вышел из антикварного салона на улицу покурить охранник. Начну с него».

Кленов с добродушной улыбкой провинциально-го простака подошел к парню в форменной одежде.

— Привет, служивый. Выручи меня, старика. На той неделе с внуком гулял тут в сквере. Фотограф подвернулся и сделал снимок, как я со своим вну-ком Витькой мяч друг другу подбрасываем. Он пред-ложил выкупить фотку по сходной цене, а я от него тогда отмахнулся. А дочка меня запилила за скупость. Захотелось ей такой удачный игровой снимок в до-машнем альбоме иметь. Может, подскажешь, где это-го фотомастера найти? Он молодой парень и ходит в сером джинсовом костюме.

Томящийся от скуки внутри салона охранник, ра-дуясь случайному общению, охотно пояснил:

— Да это наверняка Виталька. Мы его между собой «стоп-кадр» называем. Он часто тут вертится. И мне предлагал позировать на фоне вывески «Антиквари-ат». Еще пошутил, что раньше подобные снимки че-ловека в форме называли «На страже родины», а он мое изображение озаглавит «На защите капитала».

— Ну и где этот занимательный снимок?— Не удалось ему меня сфотографировать. На-

чальство мое подъехало и запретило позировать.— Чего ж так?— Да наш руководитель ранее в спецслужбах ра-

ботал и потому всех подряд в тайных кознях подо-зревает. Сказал, что фотосъемка человека на фоне объекта — старый прием разведки для выведывания системы охраны, и если кадр попадет лихим людям, то надо ждать скорого нападения.

— Да твой начальник не промах, сразу виден опыт. А все-таки как же мне найти этого Виталика?

— Да он у нас ходок великий: ни одну юбку не про-пускает. Говорит, что ищет натуру, а сам всех баб до сорока лет готов в постель затащить. Сходи вон в то кафе. Он часто там пищу принимает. И девчонки из обслуги его хорошо знают. Наверняка подскажут, где его найти.

Поблагодарив, Кленов направился в кафе. «Моя нехитрая легенда сработала, не буду от нее отсту-пать».

Зайдя в кафе, Кленов обратился к кассирше:— Ищу фотографа Витальку. Он моего внука на

фото щелкнул, дал номер своего телефона. Да я по-терял бумажку с записью, а мне уезжать на Украину через день. А так хотелось снимок внука сестре пока-зать. Не поможете?

Кассирша посмотрела на посетителя вниматель-но. «Мужик в годах, одет прилично и лицо приятное, надо выручить. Да и Виталий деньгу заработает».

Она протянула Кленову оставленную фотографом визитку:

— Вот здесь его телефон. Свяжитесь и узнаете, ког-да он здесь вновь появится.

146 юность • 2013


Быстро зафиксировав нужные ему данные на мобильном телефоне, Кленов направился к выхо-ду. «Неплохо я тряхнул стариной, вспомнив далекие оперские годы. До чего же все удачно получилось. Возможно, это знак свыше, что я на правильном пути, и Бурова нужно остановить как можно скорее. Но мне встречаться с этим фотографом пока рано, он может упереться и действовать, как известные три обезьяны: ничего не вижу, ничего не слышу, ниче-го никому не скажу. Надо сначала надергать на него компру, и тогда он вынужден будет выложить все начистоту. Для начала срочно установлю за ним на-ружное наблюдение. Посмотрим, что оно принесет. Но заказ дорогостоящего оперативного мероприя-тия в отношении этого Силина может насторожить моих противников. Придется для зашифровки ис-пользовать материалы одной из моих оперативных разработок. Пожалуй, подойдет дело о вывозимых нелегально за рубеж предметах искусства. Я в эти материалы подошью анонимное сообщение о пред-варительном представлении иностранным поку-пателям снимков дорогих икон и картин, которые изготавливает фотограф, промышляющий в районе Арбата. Под такое описание вполне попадает Силин, и потому рапорт об установлении за ним наблюде-ния не вызовет подозрений. А герой-любовник пусть поживет несколько дней под тесным колпаком. А я уж буду действовать в зависимости от полученных результатов».

Намеченный путь достижения цели придал пол-ковнику дополнительную уверенность в успехе про-ведения разоблачительной операции.

На следующий день Силин в поисках интересной натуры выехал в центр города на своих «жигулях». Он рассчитывал, что повышение маневренности по-зволит скорее найти нужный кадр. Но кроме пароч-ки бомжей, покорно ожидающих, когда молодой парень допьет пиво и отдаст им бутылку, ничего не сфотографировал. Припарковав автомашину неда-леко от метро, Виталий лениво следил за спешащи-ми мимо прохожими. Его мысли по-прежнему были заняты происшествием рядом с церковью. «Прошло несколько дней, и меня пока никто не потревожил. Зря я боялся. Возможно, похитители просто отпусти-ли того мужика. А уж потом его отоварил по голове какой-то отморозок, жаждущий очередной порции выпивки. И нечего мне лезть в чужие дела, когда по горло своих забот хватает. Неблагодарная Любка в своем гостеприимстве отказала, да еще мстительно посеяла сомнения в верности Татьяны. Сама никому не отказывает и о других по себе судит. Но меня, дей-ствительно, беспокоят постоянные командировки жены по редакционным заданиям. Хотя Татьяна все

упреки и подозрения с негодованием отвергает. Но сердцем чувствую: не все у нас ладно».

Силин почувствовал, как ревность с новой силой охватила его, потеснив тревожные мысли о событиях, невольным свидетелем которых он стал в арбатском переулке.

Теперь Силин не мог думать ни о чем, кроме из-мены своей Татьяны. Воображение предательски рисовало картины безумной любовной страсти су-пруги в объятиях очередного везунчика. «Возможно, это происходит прямо сейчас в данный момент, а я, дурачок рогатый, мечусь по улицам в поисках яркой натуры. Ну нет, я тоже ходок не последний. Надо мне отплатить ей заранее. Прямо сейчас сниму на улицу смазливую девчонку и приведу домой на супруже-скую постель. Не позволю над собой безнаказанно издеваться».

Силин включил мотор и медленно поехал вдоль тротуара, внимательно высматривая девушку, спо-собную легко пойти на уличное знакомство. «Задача у меня несложная. Девчата в наше время пошли рас-крепощенные и отлично знают, зачем с ними мужики знакомятся. А вот и подходящая натура: простенько одетая студентка с тубусом в руке. Иду на абордаж».

Поравнявшись с девушкой, Силин из окна авто-машины поинтересовался:

— Вы не знаете, как проехать на Сретенку? Вопрос звучал нелепо, поскольку машина находи-

лась посередине этой известной московской улицы. Сразу поняв, к чему идет дело, девушка, оценивающе взглянув на сидящего в автомашине молодого чело-века, без колебаний приняла условия игры:

— Давайте я сяду рядом с вами и покажу, куда ехать. Меня, кстати, зовут Софья.

И Виталий всю дорогу к своему дому старался раз-влечь веселой болтовней спутницу, искренний смех которой убедил Силина в правильно сделанном вы-боре. Кивнув на тубус, поинтересовался:

— Всегда уважал технарей. А что, сопромат еще не отменили?

Девушка от души рассмеялась:— А зачем? У нас в стране давно уже никто не со-

противляется: ни металлы, ни железобетонные опо-ры, ни люди. Я, например, сопротивляться не соби-раюсь.

И Виталий понял, что у него с этой девицей забот не будет.

Подъехав к своему дому, Силин пригласил:— У меня в холодильнике застоялась бутылка шам-

панского и коробка с шоколадными конфетами. Пора их употребить с пользой для дела. А одному ужинать не хочется. Не составишь мне компанию?

— Не вижу весомых причин для отказа. Употребле-ние баночного пива у нас в общаге уже надоело. А тут

147№ 3 • март


чуть ли не ужин при свечах наклевывается: редкое везение.

И Силин окончательно уверился в победном ре-зультате. Во время распития шампанского он за-метил, как девица частенько посматривает на свой простенький мобильник, узнавая время. «Куда-то спешит девица и начинает нервничать. Пора перехо-дить к делу. Если затяну, то могу все испортить. Дей-ствовать буду внезапным штурмом, словно обуревае-мый страстью».

В этот момент девица привстала, потянувшись к коробке конфет. Воспользовавшись удобным мо-ментом, Виталий уверенно обнял гостью и впился поцелуем в упругие чувственные губы. Заметив, что молодой мужчина запутался в пуговицах на ее блузке, девушка мягко отстранила его руки и начала делови-то раздеваться сама, аккуратно развешивая каждую из снимаемых вещей на стоящий рядом стул. И эта ловкая расчетливость движений обидно уязвила Ви-талия отсутствием у молодой женщины сильного к нему влечения. Но пришлось смириться. Располо-жившись с девушкой на диване, он начал умело ла-скать молодое тело, охотно отзывающееся на его прикосновения. Но что-то препятствовало ему пол-ностью отдаться любимой усладе.

Внезапно догадавшись, что ему мешает, Виталий направился к серванту и резко повернул к стене сде-ланный им фотопортрет жены, стремясь избавиться от беспокоящего его взгляда. Это помогло, и Виталий почти бегом вернулся к кровати, где томно потяги-валась жаждущим ласки телом девушка, недоуме-вающая, что могло отвлечь партнера в такую мину-ту. Теперь Виталий мог наконец полностью отдаться любовной игре. И сразу по достоинству оценил сексу-альную многоопытность партнерши, во многом взяв-шей на себя инициативу в страстных объятиях.

Когда все было кончено и Виталий начал прихо-дить в себя, первой мыслью его было: «Судя по де-шевому костюмчику, девушка нуждается в деньгах. Надо предложить ей вознаграждение. Но сделать это деликатно, чтобы не обидеть».

Нежно проведя по обнаженному девичьему телу, вкрадчиво спросил:

— Ты останешься на ночь?— Нет, не могу: мне сегодня еще надо успеть в ин-

ститут на пересдачу зачета.— Жаль! Я хотел бы подарить тебе что-нибудь на

память. Слушай, а если я дам тебе денег и ты сама ку-пишь по-своему усмотрению?

— Как тебе не стыдно! Принимаешь меня за про-дажную девку! Если бы ты мне не понравился, я бы

сюда не пришла. — Девушка резко встала с постели и начала одеваться. — Не смотри на меня: я стесняюсь. Лучше сходи и принеси холодной воды из-под крана. После сладкого шампанского пить хочется.

Пристыженный Виталий направился на кухню. Когда он вернулся, девушка уже стояла одетая. Нехо-тя отпив два глотка, взяла тубус с чертежами и напра-вилась к выходу. Проходя мимо, интимным шепотом произнесла:

— Мне с тобою было хорошо. Жаль, что надо ухо-дить.

Дверь за гостьей захлопнулась, и Виталий при-нялся неторопливо убирать со стола. Внезапно его взгляд упал на бумажник, небрежно брошенный под стул. Предчувствуя недоброе, поднял и раскрыл: де-нег в нем не было. «Эта наглая девчонка меня обо-крала. Для этого и отослала на кухню. Хотя ее посту-пок можно понять. Взяв предложенные мною деньги, она автоматически превращалась в обычную про-ститутку. А украв их, ловко завершила рискованное приключение. И завтра весело будет рассказывать подружкам в общаге об одураченном горе-любов-нике. А наплевать! Зато я сработал на опережение и заранее отплатил Татьяне ее же монетой».

Виталий подошел к серванту и повернул к себе фотопортрет жены. Ему показалось, что теперь Та-тьяна смотрит на него с насмешливым издеватель-ством. И вновь острая боль ревности кольнула сердце. «Как она там сейчас развлекается в гостинице? Уже снюхалась с кем-то или отложила бурные страсти на вечернее время?»

В этот момент старший группы, ведущей опера-тивное наблюдение за Силиным, доложил Кленову:

— Случайная знакомая покинула квартиру объек-та. Направляется к автобусной остановке. Какие бу-дут указания?

— Дайте ей отъехать подальше, а затем задержите под благовидным предлогом, якобы вы ее спутали с разыскиваемой преступницей. Доставьте в ближай-ший отдел полиции и позвоните. Я за ней подъеду.

— А что с основным объектом?— Оставь часть своих людей у его дома и продол-

жайте наблюдение. При выявлении новых связей со-общите немедленно.

— Я понял. Конец связи. Если бы Силин знал о происходящих вокруг него

событиях, то его перестала бы волновать предпола-гаемая неверность супруги: над его головой нависли гораздо более крупные неприятности.


148 юность • 2013

в конце концов / ЗЕЛЕНыЙ ПОРТФЕЛЬ

Дмитрий ФиЛЬО себе

Родился в Запорожье, музыкант по образованию, публикуюсь с 1996 года (журнал «Простор», газета «Наша Канада», сборник «Евроформат», газета «Чернильница», «Юморист», «Русский глобус», «Литпутник»).

Выдумщики

Часть I

Полз по сырой земле червь. А за ним другой. Вот они поравнялись и завели разговор.

— Привет, земляк. Что-то я тебя долго не видел. Где это ты пропадаешь? — спросил один другого.

— На рыбалке. Где ж еще? — ответил тот.— Да ты что?! Вот это да… — удивился первый.— А почему это тебя так удивляет? Я теперь часто

на рыбалку хожу.— И что ты там делаешь?!— Как что? Рыбу ловлю, конечно. Вот сегодня,

например. Пришел пораньше на речку, залез в воду. Жду… Нет ничего. «Плохо дело, — думаю, — при-дется плыть дальше». Вдруг смотрю — окунь! Уви-дел меня — и давай нырять в разные стороны. Но от меня далеко не уйдешь. Догнал я его, оглушил. Только собрался тащить к берегу, а тут — щука. Хи-трая, черт… Сразу сообразила, что к чему. Я уж и за окуня прятался, и нырял поглубже — ничего не по-могло. Плохая, видишь ли, приманка — окунь. Мел-кая рыбешка, что и говорить.

Заметила меня щука. Сначала я хотел было пу-ститься вдогонку, а потом раздумал. Вдруг кто оку-ня сопрет… Лучше уже синица в руках, чем журавль в небе. Как говорится, за двумя зайцами погонишь-ся — ни одного не поймаешь.

— Ну и ну, — не переставал удивляться попутчик рыбака, — так, может, ты не червь, а уж?

— Это я плаваю, как уж, а на самом деле я удав, — объяснил рассказчик. — Обычно, когда улов неболь-шой, я на уток бросаюсь, сворачиваю им шеи и…

А уток действительно в это время немало нахо-дилось вокруг. И одна из них пристально наблюдала за спокойно ползущими и ничего не подозревающи-ми червями.

Неизвестно, слышала ли она их разговор или на то были еще какие-либо причины, но именно эта

фраза оказалась последней в жизни для червя-рас-сказчика, как, впрочем и для его любопытного спутника, которому довелось услышать самую ин-тересную и невероятную историю в своей унылой и однообразно-беспросветной жизни. Что ж, за все нужно платить.

Часть II

Утка уже возвращалась во двор, когда увидела свою приятельницу, что жила по соседству. К слову ска-зать, знакомы они были не так давно, и приятельни-цами их можно было назвать с некоторой натяжкой. Однако обе старались подчеркнуть свои товарище-ские отношения перед другими домашними птицами и этим лишний раз доказать собственное превосход-ство над остальными — ведь не каждому дано похва-стать знакомством с представителем чужого двора, к тому же, возможно, занимающим высокое положе-ние в иерархии соседского семейства. Кто знает.

При встрече, обмениваясь мнениями об окру-жающей действительности, они не упускали случая представить себя с выгодной стороны и потому не испытывали друг к другу особой симпатии (кто лю-бит гордецов), хотя, конечно, беседовать с малоиз-вестной и, по-видимому, уважаемой личностью го-раздо приятнее, чем с теми надоевшими собратьями по кормушке, которые знают тебя с самого детства.

И теперь, как обычно после коротких привет-ствий, речь зашла о бытовых проблемах мирового масштаба, а лидерство в этот раз захватила та самая утка, что опаздывала домой.

— …Знаю я тех охотников. Я же вообще-то дикая, не то что эти… Здесь я просто отдыхаю. Отдохну, а потом опять — к своим. Там лучше, чем здесь, про-сторнее, там так… Ну, словами не передать. Опасно,

149№ 3 • март

дМитрий ФилЬ выдуМщики

правда. Надо уметь в лесу жить. Это не каждый смо-жет. Да, лесной мир не для трусов. Так вот, об охот-никах. Произошло это несколько лет назад. В это время я была всего лишь вожаком одной стаи. А у нас так: чуть осень началась — сразу на юг улетаем. Корешей повидать. И вот, значит, летели мы как-то осенью на юг — то ли через моря, то ли через оке-аны — точно не помню. Столько я разных морей и океанов перелетела за свою жизнь — разве вспом-нишь! Да, океаны перелететь — не пруд перелететь. Летим, летим и вдруг видим — на одном из островов охотники появились. И как начали стрелять со всей силы. Наши сразу растерялись, дальше лететь не мо-гут — боятся. Тогда я решила принять огонь на себя. Крикнула своим: «Улетайте, я вас прикрою». И ста-ла опускаться вниз. Целое утро уворачивалась от пуль, пока наши не скрылись из виду. А когда нача-ла уходить, все-таки меня зацепила одна пуля. Кры-ло. И сильно притом. До сих пор болит по утрам. Но я держалась. Лечу с одним крылом и говорю: «Врешь, не возьмешь». Дотянула до другого острова. Отдохнула. А там вплавь…

Тут утка заметила, что за родным забором при-ступили к ужину и что ей, стало быть, срочно надо закругляться.

— Ну ладно. Завтра доскажу. Вон… зовут на ужин. Эти же недоумки без меня жрать не станут. Как толь-ко они без меня останутся — не представляю, — в спешке проговорила она, указывая на забор, и доба-вила напоследок: — А я скоро уйду отсюда. Я таких хозяев уже несколько поменяла. И все меня уважа-ли. Но я все равно в лес. Лес — это… Эх… Ладно, до завтра.

Но ни завтра, ни когда-либо потом никто не мог узнать конец этой увлекательной повести, по-скольку утром следующего дня повествовательница оказалась в духовке, и выбраться оттуда ей не по-мог даже тот жизненный опыт, которым она всегда очень гордилась.

Часть III

Пообедав свежезапеченной утятиной, двенадцати-летний Славик вместе со своим младшим товари-щем сидел на скамейке из одной доски и размышлял вслух:

— Наверное, через год. Нам в кружке, где мы за-нимаемся ракетно-космическим моделированием, сказали — скоро. Я считаю, через год. Не раньше.

— А куда вы запустите ваш корабль? — недовер-чиво справился товарищ Славика.

— Да не корабль. Какой еще корабль? Так… Па-русник. До ближайшего Марса долетит — и обратно.

В этот момент, прервав интеллектуальные рас-суждения юного разработчика космической техни-ки, к скамье подошел его старший брат Витя с пред-ложением потесниться. Он был не один, а с новой компанией, с которой, вероятно, только вчера за-вязал тесные отношения и вследствие чего вел себя особенно бесцеремонно. Согнав Славика с прияте-лем и раскинувшись, насколько это было возможно, на скамейке, он оказался в центре внимания.

— Я как выпью два литра чистого спирта, так бу-янить начинаю. Тогда мне на глаза не показывайся. Меня пока до вытрезвителя доведут, я всем мили-ционерам морды поразбиваю. Если я не засну, то в вытрезвителе меня долго не удержишь. Они там уже привыкли. Дверь быстро закрывают и прячут-ся. Ждут. Обычно я успеваю только дверь выбить, и все… На пороге засыпаю.

Продолжить Вите не удалось из-за не вовре-мя вмешавшегося деда, который, еле передвигаясь, медленно открыл калитку и направился ко второй точке своего постоянного местопребывания. Про-гулка Николая Павловича — его звали Николай Павлович — несколько утомила. Согнав, в свою очередь, внука Витю, а заодно и его окружение, он с заметным облегчением расположился на скамейке из одной доски. Для Николая Павловича компании не нашлось, поэтому, отдышавшись, он предпочел беседовать с самим собой.

— Бездельник. А в кого? В отца. По хозяйству не поможет, лазит целыми днями непонятно где. Дела-ет вид, что ищет работу… Ну и жизнь пошла. А мо-лодежь?.. Эх… Вот раньше времена были. Придешь, бывало, на рыбалку…

Эпилог

На этом можно было бы и закончить, если не учиты-вать того, что кое-где встречаются комары, считаю-щие слонов своими ближайшими родственниками, лягушки, называющие себя особой разновидностью бегемотов, а главное — ящерицы, которые не толь-ко причисляют себя к семейству крокодилов, но и убедительно доказывают свое происхождение от динозавров.

И действительно, какое-то сходство есть.

150 юность • 2013

Фразы

* * * По версии мыши, чемпионом мира по бою без правил является кошка.

* * *Девиз боксеров: «Ты мне — я тебе».

* * *Девиз столовой: «Аппетит уходит во время еды».

* * *Довольно необычную переписку ведут некоторые газеты с некоторыми читателями. Каждый

раз, получив возврат своей рукописи, местный поэт К. в ответ посылает в редакцию свежий номер газеты в разорванном виде.

* * *Объект особого назначения — «бомжеубежище».

* * *Риторический вопрос: нужно ли оказывать услугу за услугу, если эта услуга медвежья?

151№ 3 • март

в конце концов / ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ

Галка ГАЛкиНА

Заместителю главного редактора журнала

«Юность» Михайлову И. М.

Игорь Михайлович, приглашаю Вас в среду,

13 февраля, на светский салон, посвященный «Первозвукам».

Дискуссия о звуках, словах, символах. Что значат

они в нашей жизни? Для представителей СМИ бесплатно.

Те, кто не сможет приехать после 18:00 к нам в кафе

«Пушкарев» (Пушкарев пер., 9, район м. «Сухаревская»),

сможет посмотреть прямую трансляцию здесь…

Приглашаю Вас также на энергоинформационную

диагностику состояния Вашей жизнеспособности в четверг,

14 февраля, в 19:00, к мастеру-учителю Александру Петровичу

Полуботонову в офис по адресу: Открытое шоссе, д. 21, корп.

2, кв. 52.Стоимость индивидуальной консультации — 500 руб.

Обязательна предварительная регистрация по телефону…

По поручению заместителя

главного редактора Михайлова И. М. отвечает Галка ГАЛКИНА:

Голуба моя, первозвуки, символы, Полуботонов — это то, что надо! Мечтала давно, ждала!

Согласна сразу на все. На комплексное обслужи-вание. Начихать на 500 рублей. Что можно нынче купить на 500 рублей? Две бутылки водки! А тут первозвуки, слова, символы, энергоинформацион-ная диагностика и Полуботонов в придачу.

От водки и без диагностики понятно, какие пер-возвуки наутро!

У меня просто нет слов от умиления. Кстати, по-чему Полуботонов, а не целый? Требую энергоин-формационной связи с Самим!

А то какая-то неопределенность и половинча-тость: Полуботонов, а там, глядишь, и полузвуки,

полу-энерго-полу-информационная-полу-диагно-стика.

Нет уж, дудки! А за Самого Ботонова и 1000 рублей не жалко, да

и вообще любых денег. А-а, да что там!Дайте, дайте мне диссонансов в шампанском и

первозвуков. Да побольше и почаще, погуще, со дна. Ботонов, голуба моя, мой шоколадный заяц, про-

диагностируй ты меня!К дьяволу регистрацию, сольемся в эксклюзив-

ном экстазе!О деньгах не думай. Что деньги? Мусор! Вперед и с песней!

152 юность • 2013

в конце концов / Veriora Veris*

шалун ГЕО, человек-юбилей * Чистая правда

Мартовские иды

V Роковые дни у Лиды даже в мартовские иды!

V Будешь трезв — махни шартрез!

V Мою балалайку съела лайка!

V Мою лайку съела балалайка!

V Сел я как-то на лужайку, посмотрел на балалайку!

V На Маланью посмотрел, крякнул вдруг и померел!

V Ах, Маланья, ты Маланья — ты предел маво желанья!

V Не садись, Прасковья, в сани, там сидит уже Маланья!

V И хромую и кривую, все ж люблю Перепетую!

V Приходила Калевала, тихо семечки клевала!

Юбилейные здравицы

- И примкнувший к ним Гео!

- Этот май чародей, напои, обогрей!

- Русская драма: не пью ни грамма!

- Жду весну в колумбарии!

- Бутылки собери и пошли в ЦДРИ!

- Пока цел, сходи в ЦДЛ!

- Собрал гербарий — пора в колумбарий!

- Иди в ЦДХ, там и водка, и уха!

- Кому М и Ж, а я живу в ЦКДЖ!

- Даю зуб, что вступлю в ПЕН-клуб!

ФаЗа месяца:

Аблада и Облюби!

SMS’Ка, послаННая в рыбиНсК:

А как у вас там с раками?

стоп-фото

©Ф

ото

Иго

ря М

ИХ

АЙ

ЛО

ВА

Documents

Юность, №3