1

ЕРЕВАНСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

С. Т. ЗОЛЯН

О СООТНОШЕНИИ ЯЗЫКОВОГО

И ПОЭТИЧЕСКОГО

СМЫСЛОВ

ИЗДАТЕЛЬСТВО ЕРЕВАНСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

ЕРЕВАН — 1985

2

ББК 81-2

3 819

Рецензент: доктор филологических наук В. П. Григорьев

3819

Золян, С. Т. О соотношении языкового и поэтического смыслов. —Ер.: Изд-во

Ереван, ун-та, 1985, 104 с.

В работе рассматриваются проблемы, связанные с

порождением, формированием и описанием специфических для поэзии

структур смысла, которые и определяют значимость поэзии как

особого типа языковой коммуникации. Обсуждается вопрос

обусловленности поэтического смысла языковыми структурами и

принципиального их отличия. Предлагается теория взаимообусловленности языковых и поэтических смыслов на анализе

конкретных поэтических текстов (поэтический и прозаический

перевод, интерпретация, вариация, формальное описание)

3

ВВЕДЕНИЕ

Для современной лингвистики характерен усиленный интерес

к проблемам семантики. Достигнутые результаты помогают глубже и

яснее понять и описать те принципы и структурные механизмы,

благодаря которым обеспечивается важнейшая функция языка — быть

основным средством коммуникации.

Возросшее внимание к проблемам семантики не могло не

привести к усилению интереса к семантической организации

поэтической речи. Изучение поэтической семантики не есть простая

экстраполяция обнаруженных закономерностей на новую

функционально-стилистическую сферу. Ведь поэтическая речь, как это

неоднократно отмечалось, представляет собой такую область, в

которой происходит наиболее интенсивное использование языковых

ресурсов. Поэтому исследователь поэтической семантики имеет

возможность наблюдать разнообразные языковые явления в их самых

ярких проявлениях. Вместе с тем проблемы поэтической семантики всегда

занимали центральное место в теории поэтической речи. Особенно

богатые традиции теория поэтической семантики имеет в

отечественном языкознании - достаточно сослаться на работы А. А.

Потебни, В. В. Виноградова, Г. О. Винокура, Б. А. Ларина, Ю. Н.

Тынянова и других. Несмотря на разнообразие подходов и методов,

характерных для этих глубоко оригинальных исследователей, для всех

них семантика являлась той ключевой точкой, отправляясь от которой

описывались многочисленные явления поэтической речи.

Особую важность, на наш взгляд, имеет выработанное в

советской лингвистике понимание специфики поэтической речи и,

соответственно, специфики методологии ее описания. Достижения

современной лингвистики вовсе не отменяют положений, многие из

которых были высказаны более чем полвека назад, но, напротив,

помогают глубже понять и строже переформулировать уже ставшее

классическим. И наоборот, неучет уже найденного, достигнутого,

пусть даже выраженного в приблизительной форме, оборачивается методологическими просчетами. Следование оправдавшей себя

богатой традиции и использование достижений современной

лингвистика не исключают, а только обогащают друг друга. Но это

«обогащение» может произойти лишь в случае адекватного подхода к

изучаемому объекту. Именно такой путь дальнейшего развития был

предложен В. В. Виноградовым, который, имея в виду новейшие для

4

того времени методы исследования, писал: «Лишь дальнейшее

углубленное изучение проблем стилистики и поэтики, широко

захватывающее в своем движении все средства структурной

лингвистики, теории информации, статистики, разных теорий знака и

др. под. и проверяющее их качественную пригодность для решения

больших задач словесно-художественного творчества, может привести

к надежным результатам» (Виноградов, 1963, 203).

Такого же отношения требуют и генеративные штудии в

области стилистики и поэтики. Хотя в настоящее время в этой сфере

наблюдается известный спад, тем не менее проблема проверки

«качественной пригодности» генеративных методов остается весьма

актуальной. Во-первых, укажем на отсутствие работ, содержащих

анализ достигнутых результатов и обсуждающих проблемы

приемлемости и границ применимости этих методов. Во-вторых,

генеративное описание фактов поэтической семантики во многом

оказалось не чем иным, как последовательно проведенным

узколингвистическим описанием. В ряде случаев генеративные модели

использовались исключительно как чисто техническое и далеко не принципиальное новшество. Поэтому от обсуждения приемлемости

генеративных моделей в поэтической речи можно перейти к более

широкой — проблеме адекватности и границ применимости обычного

лингвистического описания.

Однако ни рассмотрение возможных генеративных описаний,

ни приводимые нами контр-описания никоим образом не являлись для

нас основной целью исследования. Основной проблемой, которой и

посвящено настоящее исследование, является проблема соотношения

языкового и поэтического смыслов в структуре поэтического текста,

для чего необходимо операциональное разделение этих смыслов. Для

этой цели представлялось уместным обратиться к выработанной в

генеративизме методике описания, ибо последняя, с ее ярко

выраженной направленностью на лингвистические модели, в

известной степени помогает описать наличествующие в тексте

структуры языкового смысла (ЯС). Конечно, здесь возникает вопрос

насколько адекватно такое описание ЯС, но эта проблема относится

уже не к сфере поэтической речи, а к общелингвистической методологии. Нам же требуется метаязыковая фиксация ЯС, и поэтому

выбор метаязыка не представляется для пас принципиальным: в

рамках поставленной задачи допустимо оперировать со структурами

ЯС как с данным, относительно которого проблемы описания не

возникает. В качестве искомого для нас выступает поэтический смысл

(ПС), для описания которого существующая генеративная методика не

5

только недостаточна, но даже не выработала моделей описания. Такая

ситуация характеризует не только генеративную стилистику и

поэтику, она во многом обусловлена неразработанностью проблемы

поэтического смысла в теории поэтической речи.

Дело заключается в наличии довольно значительного разрыва

между теоретическими положениями и их практическим приложением

при лингвистическом толковании конкретного поэтического текста.

Разграничение ПС и ЯС четко и последовательно проводится в теории,

но оно лишь в малой степени оказывается связанным с методикой

конкретного описания. Даже в классических образцах лингвисти-

ческого толкования поэтического текста (например, у Л. В. Щербы)

анализ языковых данных проводится так, что языковая форма

рассматривается как способ выражения значения, но без

дифференциации в последнем языкового и поэтического. Безусловно,

разграничение языкового и поэтического в тексте является

исследовательским приемом, но без которого нельзя

продемонстрировать ни соотнесенность, ни отличие между этими

смыслами. Для «расщепления» семантической структуры поэтического текста на структуры языкового и поэтического смысла

мы попытались применить «переводный» метод. «Перевод»

понимается нами в широком смысле — как преобразование текста в

иную знаковую систему, связанную с естественным языком. Такое

определение объединяет как традиционный перевод с одного языка на

другой, так и внутриязыковым (перифраза-толкование) и

метаязыковой (семантическое представление). Затем производится

сопоставительный анализ получаемых таким образом «текстов» с

исходным поэтическим текстом. Этот метод позволяет фиксировать

как инвариантные семантические характеристики при такого рода

преобразованиях, так и те семантические характеристики, которые в

процессе «перевода» оказываются утраченными. Последние

признаются нами уникальными именно для данного поэтического

текста, отличающими его от всех остальных возможных текстов,

выражающих смысл-инвариант.

В этом мы опирались как на мысль Г. В. Степанова о том, что

сопоставление «смысла, извлеченного из художественного произведения» и «смысла, записанного на естественном языке или

метаязыке», позволяет выделить свойства, отличающие ПС от ЯС

(Степанов 1980, 198—200), так и на его концепцию поэтического

«смысла-образа» в целом.

Рассматривая соотношение между ПС и ЯС, мы пытались

показать не только их различие, но и их связь в структуре

6

поэтического образа. Сам ПС рассматривается нами как производное

от языкового, или как «поэтическая функция слова» (Г. О. Винокур).

Только лишь отсутствие четкого терминологического

противопоставления (Ср.: Григорьев 1979, 72—76) вынуждает нас

использовать традиционное противопоставление языкового

(общеязыкового, естественноязыкового) поэтическому, хотя понятое

буквально это противопоставление не только некорректно, но и

бессмысленно. Поэтическое, в соответствии с подходом Э. Косериу—

В. П. Григорьева, рассматривается нами как особый «уровень-

конденсат языковой сферы» (выражение Э. Р. Атаяна), языковое - как

уровень, низлежащий по отношению к поэтическому и выступающий

как его субстанция.

Поскольку работа была завершена в 1981 году, то в ней не

могли быть учтены результаты исследований, появившихся за

последнее время.

7

ГЛАВА I

МЕТОДОЛОГИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМАТИКА

СЕМАНТИЧЕСКОГО ОПИСАНИЯ ПОЭТИЧЕСКОЙ

РЕЧИ

При лингвистическом описании поэтического текста

требуется особый методологический подход. В противном случае

происходит неощутимое исчезновение самого объекта исследования

или, точнее, его подмена - описание текста с точки зрения общих

закономерностей поэтической речи, репрезентированных в данном

тексте, заменяется анализом языковой структуры некоторого

конкретного текста, в данном случае поэтического. Разумеется,

важность и необходимость такого анализа очевидны, однако он не

может претендовать на раскрытие существенных и сущностных

принципов организации поэтической речи хотя бы в качестве

принципиальной возможности - даже при все большем

совершенствовании лингвистических методов. Между тем, интуитивно ощущаемая специфика поэтической

речи настолько очевидна, что ее невозможно игнорировать. Поэтому

для всякого направления в лингвистически ориентированном изучении

поэтической речи ключевой является проблема экспликации этой

специфики. На первый взгляд, решение очевидно: сопоставление

результатов единообразного описания обычного и поэтического текста

позволяет судить об отличии организующих их принципов. Такое

решение проблемы - как наиболее строгое и лингвистическое -

декларировалось в известной статье С. Сапорты (Сапорта— 1960), а

впоследствии, с рядом существенных оговорок, стало отправной

точкой для двух генеративных направлений в изучении языка

художественных произведений — генеративной стилистики (далее ГС)

и генеративной поэтики (далее — ГП)1.

Благодаря ГС и ГП в теорию поэтической речи было внесено

понятие глубинной структуры. Это позволило ввести теорию

поэтической речи в общий контекст современной лингвистики,

поставить новые и дать более глубокую формулировку традиционных проблем и в ряде случаев предложить эффективные пути их решения.

Но вместе с тем осталась нерешенной довольно значительная часть

поставленных проблем. И если первоначальная экстраполяция

лингвистических методов на поэтический материал казалась

приемлемой и не требующей существенных изменений, то в

дальнейшем потребовался ряд оговорок, уточнений, а впоследствии и

8

переформулировок. В этом отношении сама история развития этих

школ представляет значительный интерес для теории и мета-теории

поэтической речи.

История применения генеративных методов к поэтической

речи отчетливо распадается на два этапа, которые можно назвать

«предложенческим» и «текстовым». Эти этапы были

соответствующим образом поделены между ГС и ГП. «Переходной

точкой» можно считать время появления статьи Т. Ван-Дейка

«Некоторые проблемы генеративной поэтики» (Дейк 1971), в которой

содержится пересмотр предшествующего и намечена основная

проблематика нового этапа, хотя, конечно, такое разграничение во,

многом условно: обсуждение проблем, выдвинутых ГС, продолжается

и в 70-х годах, а проблемы текст-анализа неоднократно выдвигались и

в 60-е годы.

Начало применения генеративных моделей относится к началу

60-х годов. Первоначально факты поэтической речи фигурируют лишь

в качестве образчиков - вместо искусственно придумываемых

предложений типа «Зеленые идеи бешено спят». Первоначальный вариант трансформационной грамматики исключал из сферы

рассмотрения довольно обширную область реально встречающихся и

легко понимаемых структур с синтаксическими нарушениями, а с

другой стороны — порождались фразы семантически ущербные или

просто бессмысленные. И хотя семантический компонент в этой

модели отсутствовал, при обсуждении указанных структур неизбежно

всплывали проблемы семантического характера. Дело в том, что

ставилось под сомнение основное требование, предъявленное к

порождающей грамматике: порождать все и только правильные

структуры.

В этом русле находится доклад С. Левина на IX

лингвистическом конгрессе 1962 г. (Левин—1964), однако здесь факты

поэтической речи представлены уже не как примеры, а как материал,

требующий учета, объяснения и описания. С. Левин обсуждает

возможность построения такой грамматики, которая наряду с хорошо

оформленными синтаксическими структурами литературного (в англо-

американской терминологии - «стандартного») языка, была бы в состоянии порождать и структуры, встречающиеся в современной

поэзии. Он предлагает правила, порождающие, в частности, такие

отклоняющиеся структуры, как: Не sung his didn't, He danced his did:

Anyone lived in a pretty how Town.

Вовлечение таких структур в научный обиход во многом

повлияло на дальнейшую разработку процедур описания,

9

отразившись, в частности, на теориях Дж. Каца и У. Вейнрейха.

Возможно, приводимые С. Левиным структуры имелись в виду Н.

Хомским в «Аспектах теории синтаксиса», где был подчеркнут

операциального характер понятия степени отклоняемости,

приписываемой той или иной структуре. Приписывание таким

отклоняющимся структурам статуса аграмматичных означает лишь то,

что в рамках данной модели они не могут быть описаны, хотя в каких-

либо других отношениях эти предложения, может быть, оформлены

даже лучше, чем те, которые в данной модели признаются «хорошо

оформленными».

Тем не менее ГС не приняла такого операционализма,

поскольку такой подход лишил бы ее лингвистической базы. И здесь

можно усмотреть хотя и весьма слабое, но тем не менее существенное

отклонение от модели, взятой в качестве образца.

В усовершенствованной модели был намечен ряд процедур,

имеющих целью описать в терминах трансформаций ряд понятий,

традиционно относящихся к области стилистики, — в первую очередь,

это процедуры выявления допустимости и синтаксической сложности. Дополненные процедурами интерпретации отклоняющихся

высказываний и сведения их к нормальному виду, они и стали базисом

ГС.

В 1964—1966 гг. появляются собственно стилистические

исследования. Так, С. Левин предлагает разграничивать «внешние» и

«внутренние» отклонения в поэзии (Левин 1965). Языковые

отклонения в поэзии могут стать нормой, а новизна может заключаться

и в отталкивании от внутренних норм, причем в таком случае внешние

нормы могут не только нарушаться, но и наоборот, восстанавливаться.

Таким образом, факты поэтической речи проецируются уже не только

на стандартные языковые нормы, но и на литературную традицию.

Переформулировка идей С. Левина содержится у Дж. Торна

(Торн, 1965). Он исходит из того, что предлагаемое С. Левиным

объединение в одной грамматике правил, порождающих и

стандартные высказывания, и те, которые встречаются у Каммингса,

невозможно и бесперспективно. Дж. Торн подходит к поэтическому

языку как к определенному «диалекту», отклоняющемуся от литературного языка и в котором некоторые правильные структуры

могут быть охарактеризованы как неправильные, и наоборот.

Поэтическая грамматика свободна от требования «порождать

бесконечное множество высказываний языка» — от нее требуется

породить лишь множество предложений текста, причем возможно, что

не все предложения из этого множества реально зафиксированы в

10

данном тексте. Симптоматична попытка содержательной

интерпретации предлагаемых микро-грамматик, которые связываются

Дж. Торном с мировоззренческими установками и призваны отразить

их.

Отклонения в обоих анализируемых Дж. Торном текстах

(стихотворения Каммингса и Донна) проявляют единообразие, что и

позволяет автору говорить о наличии автономных «микро-грамматик».

Тем самым преодолевается трудность, с которой столкнулся С. Левин.

Однако непонятно, каким образом может быть описан текст, в котором

отклонения носят единичный или несистемный характер: ведь

постулирование взаимоисключающих правил в одной системе вряд ли

оправдано.

По-иному ставится проблема Р. Оманном, который также

озабочен проблемой раскрытия сущностных характеристик стиля. В

его первой статье (Оманн 1964) делается попытка определить

стилистическую ценность трансформаций, распространяющих

ядерные структуры. Считая, что основной целью стилистики является

«продвижение от формального описания стиля к его критической и семантической интерпретации» (Оманн 1964, 431), Оманн оговаривает,

что в данный момент он затрагивает лишь проблемы описания.

Понятие стиля связывается Р. Оманном с «различными способами

выражения того же содержания», под которым он с некоторыми

оговорками понимает ядерные структуры. Те же идеи, однако

опирающиеся уже на переработанный вариант трансформационной

грамматики, развиваются и во второй статье Р. Оманна (Оманн 1966),

где предлагается заменить интуитивное разграничение между формой

и содержанием явным и легко описываемым противопоставлением

глубинных и поверхностных структур. Литература рассматривается

как последовательность предложений, которым требуется приписать

их глубинное; представление.

Непосредственно после появления «Аспектов» выходит в свет

статья Манфреда Бирвиша «Поэтика и лингвистика» (цитируем по

английскому переводу: Бирвиш 1970), в которой делается попытка

наметить основные контуры генеративной поэтики, и соответственно

расширяются как обсуждаемая проблематика, так и теоретические обоснования. Хронологически относясь к первому периоду развития

ГС, эта статья как по проблематике, так и по отдельным наблюдениям

относится скорее уже к ГП, что, кстати, подчеркивалось и самими

представителями ГП, неоднократно ссылавшимися на нее. М. Бирвиш

основывается на идеях структурной поэтики, давая им

переформулировку в духе идей генеративизма. Объектом поэтики

11

признаются закономерности, встречающиеся в поэтических текстах и

определяющих специфический эффект поэзии — «поэтичность» (по

аналогии с «грамматичностью»); а в конечном счете— и анализ

«человеческой способности продуцировать и понимать этот эффект».

(Бирвиш 1970, 104). Предлагается «алгоритм опознавания»:

«поэтическая система рассматривается как селективный механизм, в

котором в качестве входа берется структурное описание, порождаемое

грамматикой, а в качестве выхода — два класса структурных описа-

ний» — один из них содержит структуры, соответствующие

поэтическим правилам, другой— языковым (там же). Поэтическая

система определяет только те правила, которые дополнительны по

отношению к грамматическим регулярностям.

Отмечая широкий диапазон вариативности поэтической

системы, М. Бирвиш не считает, что каждый текст должен быть

описан специальной системой правил, как нечто уникальное, и

приводит в пользу этого два аргумента: 1) каждая модифицируемая

или расширяемая система предполагает некую общую систему, без

которых невозможны ни модификации, ни расширение, 2) модификации не произвольны, а основаны на определенных

регулярностях и не могут быть изучены безотносительно к ним (там

же, с 111 — 112).

В данной работе появляется и ставшее затем

основополагающим в ГП разграничение микро- и макроструктур

текста, которому, правда, дается психолингвистическое обоснование

— как связанное с различием долговременной и кратковременной

памяти.

К концу 60-х годов обсуждаются не столько процедуры

описания, сколько принципы описания сущностных характеристик

поэтической речи. Так, Дж. Торн ставит проблему отличия

поэтического и стандартного (литературного) языка, связывая ее уже

не трансформационным компонентом (как прежде фактически

делалось Р. Оманном), а c уровнем глубинных структур: «Отличие

хорошей поэзии от стандартного языка ... заключается в сущностном

отличии их глубинных структур. Видимо, в этом заключается

основная характеристика поэтического языка» (Торн 1969, 148). Что же касается «плохой поэзии», то она отличается от стандартного языка

лишь на уровне поверхностных структур. Однако специфика

глубинных структур в поэзии связывается Дж. Торном с нарушением

правил строгой суб-категориализации и изменением селективного

механизма. Таким образом, сущностная характеристика поэзии ищется

уже в семантике, а не в синтаксисе, хотя подход остался тем же.

12

Р. Фаулср, основываясь на первой статье Дж. Торна, ставит

проблему интерпретации «бессмысленных цепочек». Он

рассматривает соотношение между «поэтическим диалектом» и

«(стандартным языком». «Грамматика» первого есть творческое

развитие «правил» второго, в связи с чем разграничивается

«интерпретация как деятельность, относящаяся к теории перформации,

и аграмматичность как условие, определяемое характеристиками

грамматики, являющейся репрезентацией компетенции». Поэзия

связывается Р. Фаулером со «способностью выдвигать и оценивать

гипотезы относительно новых языковых фактов» (Фаулер 1969, 82).

В это же время появляется работа С. Безелла (Безелл 1969), в

которой обсуждается проблема построения «поэтической

грамматики», совмещающей в себе как «поэтическую грамматику»

Дж. Торна, так и «поэтическую систему» как формальную грамматику

специфических поэтических правил - как было у М. Бирвиша.

«Расширенная грамматика» С. Безелла должна учитывать как

лингвистические, так и «эстетические» факторы. К последним

относятся не только такие, которые имеют неязыковую природу (как, например, метр), но и те, которые представляют поэтическую

трансформацию языковых факторов. Так, гипотетическая грамматика

должна порождать структуры, соотносимые с такими специфическими

приемами поэтической речи, как параллелизм, многозначность,

цитация, ассоциативность и эквивалентность.

Однако возможные расширения «поэтической грамматики»

остались в ГС нереализованными. Во всяком случае, итоговая статья

Дж. Торна (Торн 1970) повторяет более ранние работы.

Представленные в ней теоретические выводы по крайней мере

малоинтересны. Так, специфика поэтической речи видится в том, что

«аграмматичные предложения имеют тенденцию чаще встречаться в

поэзии, чем в прозе» (с. 192), хотя в контексте поэтического текста они

могут и не восприниматься как таковые. Поэтому правила грамматики

модифицируются с тем, чтобы породить все реально встречающиеся

предложения. Вводятся окказиональные правила семантической

сочетаемости, обычно связанные с перераспределением признаков ±

одушевленность, ± антропоморфность, ± конкретность и т. д., дающие весьма приблизительное представление о процессах метафоризацин.

К этому же времени относятся работы, в которых дается

критический анализ методов ГС, как с точки зрения формировавшейся

ГП, так и с других. Так, в: (Мессинг—1971) оспаривается

правомерность предложенного Р. Оманном отождествления

содержания и глубинной структуры. Если Мессинг подходит к

13

проблеме с лингвистических позиций, то Д. Хирш критикует Р.

Омапна как стилист-последователь идей «новой критики». (Хирш

1972). Целью его контр-анализа было показать, что разбираемое Р.

Оманном предложение Джойса имеет иную деривативную историю,

чем та, которая приписывается ему стандартной синтаксической

моделью. Если предложенная Р. Оманном система перифразирования

была ориентирована на общеязыковые структуры, то Д. Хирш, считая,

что буквальное перифразирование не затрагивает ПС, предлагал иную

систему перифраз, основанную на психологии восприятия

художественного текста. Впоследствии в адрес Д. Хирша был

высказан упрек в том, что он смешивает «лингвистическую глубинную

структуру» и литературоведческое понятие «глубинного значения»

(Хендрикс 1976, 2) хотя, на наш взгляд, оба эти понятия в поэтической

семантике следует рассматривать как сопряженные. В: (Фоулер 1972)

делается попытка совместить концепцию уникальности поэтического

текста и смысла, исходящую от «новой критики», с теорией

«символизации» У. Чейфа, и тем самым модернизировать подход Р.

Оманна. Другое важное понятие ГС - микро-грамматика - подвергается критике со стороны Д. Фримана (Фриман - 1975).

Другим исследователям представлялись ошибочными не

отдельные анализы или же вводимые понятия, а сам подход,

ориентированный на фиксирование отклоняющихся структур,

поскольку при таком подходе поэтическая речь предстает как

узаконенное неправильное употребление языка (Станкевич 1974, 531;

Лаферрер 1979, 311).

Здесь уместно напомнить сформулированное А. Жуллианом в

1955 г. - разумеется, безотносительно к ГС - методологическое

положение о соотношении метода и объекта в стилистике.

Рассматривая перспективы чисто лингвистического метода, А.

Жуллиан отмечал, что при таком подходе элиминируются

стилистические признаки - если они значат более, чем просто

языковой признак. Получаемый остаток — то, что не описывается —

рассматривается, по словам А. Жуллиана, «трансцендентально»: путем

соотнесения их с языковыми признаками. Стилист вынужден

оперировать негативными суждениями: стилистический признак есть не-языковой; такая «метастилистика» становится разновидностью

контр-грамматики (counter-grammar) - (Жуллиан - 1967, 377—379).

Нетрудно увидеть, что А. Жуллиан «вычислил» ГС, - по крайней мере,

предсказал ее две основные проблемы (поэтической правильности и

поэтических грамматик). Правда, анализируемый ГС материал

представлял настолько отклоняющиеся структуры, что в данном

14

случае нельзя говорить о некотором «остатке». Полемическое

замечание о том, что чисто лингвистический метод не в состоянии

обнаружить ничего, кроме грамматики2, приобрело здесь буквальный

смысл, ибо обнаруживаемая грамматика полностью отличалась от

«стандартной». Но это, благоприятствуя наглядности и эффектности

анализа, значительно суживало круг рассматриваемых проблем.

Вместе с тем следует указать, что вышеприведенные

критические замечания совершенно не затрагивают «теневую»

проблематику, выдвинутую ГС в ее стремлении выйти за рамки чисто

лингвистического описания. Схематически доктрина ГС может быть

представлена как состоящая из следующих компонентов: а)

заимствуемое из арсенала трансформационной грамматики описание и

б) возможные стилистические интерпретации этого описания - что и

преимущественно подлежало обсуждению. В качестве перспективы

выдвигалась и в) система собственно поэтических правил, что однако

осталось лишь в стадии деклараций. Именно этот последний

компонент занял наиболее существенное место в ГП, тогда как второй

почти не затрагивался (за исключением работ В. Хендрикса). Что же касается первого - проблемы лингвистического описания - то, будучи

неудовлетворенной существующими метаязыками, ГП с самого начала

была ориентирована на выработку своего метода. ГП выступает как

непосредственный последователь и антагонист ГС — побочная для ГС

проблематика становится определяющей для нового направления. Как

в плане «внешней» (общелингвистической), так и «внутренней»

(собственно поэтической) эволюции ГП весьма естественно и

закономерно сменила ГС.

Отношение нового направления к предшествующему

наиболее явно выражено в: (Хендрикс 1969; Дейк 1971). В. Хендрикс

полемизирует с Дж. Торном, оспаривая правомерность и

целесообразность его подхода. Он указывает на неопределенность

выделяемого Дж. Торном понятия «поэтического диалекта» и

порождающей его грамматики, ибо неясно, является ли этот диалект 1)

диалектам данного текста, 2) диалектом Каммингса или же 3)

поэтическим диалектом. Если придерживаться второго и третьего

пониманий, то мы столкнемся с неразрешимой трудностью объединения в одной грамматике совершенно разнородных правил.

Вместо постулирования независимого языка В. Хендрикс предлагает

постулировать «текстовую структуру как отличную от языковой

структуры» {Хендрикс 1969, 16—17). Конечный вывод В. Хендрикса

вполне традиционен: необходим имманентный анализ текста как

системы чистых отношений. Вариативность различных прочтений

15

текста обусловлена отличием «аксиом», с которыми читатель или

критик подходит к тексту (например, аксиома критика «Шекспир -

наш современник» предопределит его прочтение текста Шекспира).

Что же касается инвариантности семантики текста, то она основана на

лежащей в основе текста пропозициональной функции (там же, с. 21).

Однако будучи вполне традиционным, данное положение

могло быть переформулировано в новых лингвистических моделях,

причем с определенным «сдвигом» значения в таком контексте. Так,

пропозициональная функция могла быть понята как логико-

семантическая структура текста, а текстовые структуры - как

порождаемые некоей формальной текст-грамматикой. С такими

изменениями — причем в сторону все большей формализации - мы

встречаемся в работах Т. Ван-Дейка, Я. Петефи и других.

Проблематика предшествующего периода объявляется Т. Ван-

Дейком неактуальной. Он выделяет две основные проблемы ГС: это

правила (транс) формаций, отражающие специфику предпочтений и 6}

интерпретация отклоняющихся высказываний — что

эксплицировалось через указание типов нарушений обычных трансформационных правил, введение новых правил или же просто

через неиспользование или же изменение правил «нормального»

дискурса (Дейк 1971, 27). Однако первый аспект, согласно Т. Ван-

Дейку, относится не к отличию между литературными — не-

литературными текстами и стилями, а к разграничению стилей

вообще, безотносительно к сфере употребления. Что касается второго,

то такие отклоняющиеся высказывания характерны лишь для

современной поэзии, и поэтому не являются достаточными для

теоретических обобщений (там же, с. 28). Ван-Дейк, опираясь на

работы И. Иве, исходит из того, что «лингвистические единицы

являются только лишь базисом более сложных не-лингвистических

структур» (с. 14); последние образуют свою систему, свою

грамматику, являющуюся отражением «поэтической компетенции».

Автор намечает два возможных пути построения «грамматик

поэтической компетенции»: 1) она либо может быть расширением

грамматики Хомского и иметь форму сентенциональной грамматики;

2) либо же иметь форму текст-грамматики, в которой она образует подграмматику, которая порождает специфические тиши текстов.

Дальнейшее подразделение литературных текстов соответствует

подразделению специальных грамматик, конструируемых в

«идеальной» общей теории (литературных) текстов (там же, с. 30).

Ван-Дейк высказывает веские аргументы в пользу второго подхода:

«Обычно мы не говорим о «литературных предложениях». Даже те

16

предложения, которые, будучи взяты изолированно, имеют явную

«лирическую форму», могут быть грамматической или

аграмматической частью какого-либо разговора или газетной статьи.

Более того, литературные тексты имеют трансфразовые структуры с

явно выраженным характером, - такие, как повторы, схема рифм,

фиксированные формы стиха, нарративные структуры и т. д.» (Дейк,

1972, 187).

В ГП неадекватным считается и рассмотрение «литературных

структур» как отклоняющихся, и описание их как относящееся к

теории перформации (Дейк 19726, 95). Вслед за М. Бирвишем Ван-

Дейк говорит о поэтической компетенции, следовательно, он должен

был прийти к поэтическим грамматикам, отражающим и

моделирующим эту компетенцию. Однако эта грамматика

принципиально отлична от той, которая предлагалась Дж. Торном.

Как грамматика, так и доктрина ГП в целом представляют

значительный интерес с точки зрения методологии изучения

поэтической речи. Выше мы говорили о методах этого направления

как о разновидности чисто лингвистического подхода. Но такая характеристика далеко не очевидна, а во многом даже противоречит и

декларациям, и практике ГП. Ведь с самого начала ГП проводит четкое

разграничение между языковыми и неязыковыми формами

организации текста. Поэтический язык L1 признается «специфической

языковой системой внутри языка L, отличной от естественного языка

Lп и описываемой автономной, хотя и не независимой грамматикой»

(Дейк 1972, 200). Соотношение между грамматиками «литературного»

и «естественного» языка схематически отображается как:

Gn G1

G1 – Gn C

где С — дополнительные правила, которые могут быть либо

модификацией правил Gп, либо же специфичны лишь для G1 (там же,

с. 195 - 196). Поэтому, хотя «литературные текст-грамматики» есть

разновидность и конкретизация некоей универсальной текст-

грамматики, это не значит, что их правила автоматически выводятся из более общих. Ввиду этого чисто лингвистический подход признается в

ГП неадекватным: «Прямая редукция литературных теорий к

лингвистическим означает либо редукцию значимых литературных

категорий, либо же расширение лингвистических. Тем не менее

возможно свести обе дисциплины к более общей теории текста,

формулирующей общие (универсальные) утверждения о всех

17

возможных текстах на естественном языке, и поэтому определяющей

возможные отношения между лингвистикой, поэтикой и другими

дисциплинами, сосредоточенными вокруг вербального поведения»

(Дейк 1972, 209).

Однако вопрос - что же представляют собой эти максимально

обобщенные текст-структуры - оставался открытым. Более того - не

только конкретные описания, но и некоторые декларативные

формулировки указывают на то, что под этими обобщенными

структурами понимаются общеязыковые структуры, называемые то

«нормальными», то «не-литературными», то «базисными». И здесь

можно увидеть малозаметное в теоретических декларациях, но

становящееся очевидным в практических приложениях противоречие

между отдельными положениями концепции Т. Ван-Дейка. Исходным

конструктом описания опять-таки

становятся общеязыковые

глубинные структуры текста (при анализе макро-структур),

предложения или словосочетания (при обращении к

микроструктурам), к которым применяются далее «литературные

трансформации», причем последние также весьма сходны с обычными трансформациями. Поэтому «литературная грамматика» мыслится

скорее не как самостоятельная грамматика, а так трансформационный

компонент, преобразующий «нормальные» структуры: «Литературная

текст-грамматика должна быть трансформационной не только потому,

что любая текст-грамматика должна включать правила

трансформационного характера для того, чтобы репрезентировать

семантические структуры Б поверхностные морфо-синтаксические, но

также и потому, что почти все типичные литературные операции могут

рассматриваться как трансформация «нормальных» структур (Дейк,

1972, 187). Из приведенной цитаты видно, что термин

«трансформация» используется различных значениях: в обычном,

обозначающем преобразование, изменение, и в операциональном - как

правил грамматики, соотносящее глубинную структуру с

поверхностной. Между тем, распространенный взгляд на поэзию как

на трансформацию языковых структур (ср.: «В структуре

художественного произведения происходит эмоционально-образная,

эстетическая трансформация средств общенародного языка» - (Виноградов 1959, 185) вовсе и означает необходимости рассматривать

языковые структуры как глубинные, связанные определенными

правилам соответствия (трансформациями в узком смысле) с

поверхностными поэтическими структурами.

Ввиду имплицитного отождествления (или, точнее, не

разграничения) поэтических глубинных структур с языковыми

18

глубинными структурами были перенесены многи приемы

исследования, характерные для ГС. Так, типологически сходна с

подходом Р. Оммана постановка проблем соотношения глубинной

структуры и трансформаций: «… большинство литературных правил

представляются трансформационными: не-литературные глубинные

структур могут служить в качестве входа для литературных

трансформационных правил (текстовое вставление, перестановка,

замена, удаление)» - (Дейк 19726, 96). Что касается проблемы

правильности-неправильности, то предлагаемое решение представляет

собой даже возврат к самым первым работам ГС: «Любая текстовая

глубинная структура может лежать в основе литературного текста,

если только она хорошо оформлена (интерпретируема)».

Двойственность методологического подхода сказалась и на

конкретных разработках Т. Ван-Дейка. Несмотря на ряд интересных

наблюдений и переформулировок, в нет трудно обнаружить искомую

точку, при которой происходит синтез языкового и поэтического. В

некоторых случаях автор ограничивается генеративной

переформулировкой традиционных для поэтики противопоставлений (типа фабулы и сюжета, метра и ритма - как глубинных и

поверхностных структур), — причем почти не затрагивая их языковой

базы. Анализ макроструктур проводится им исключительно на

материале нарратива. Проблемы поэтической семантики

рассматриваются на уровне микроструктур, разграничивается

поверхностно-синтаксический и глубинный уровни. Относительно

первого аспекта Ван-Дейк ограничивается модифицированным

изложением результатов ГС применительно ко второму рассматривает

процесс метафоризации и проблемы его описания. Исследование, что

типично для ГП, носит двухэтапный характер: 1) анализ и описание

языковых структур; 2) рассмотрение видоизменений этих структур в

поэтическом тексте. Чтобы дать представление о принципах

семантического анализа в ГП, приведем первую вандейковскую

версию теории метафоры.

Т. Ван-Дейк основывается на концепции метафоры У..

Вейнрейха, несколько изменяя ее. Метафора рассматривается как

естественный способ расширения лексической системы. Она определяется как «аграмматическое отношение между двумя (или

более) лексемами X, У, если X специфируется как ( + ) и У как (— );

и/или X имеет контекстуальное ограничение (— —), тогда как У

имеет (— — + ) и наоборот». (Дейк 1972а, 250). Интерпретируемость метафоры основана на перераспределении сем и погашении

несовместимых сем (например, возможность предложений «Мой брат

19

проглатывает книги» основана на наличии в предикате сем

«быстрота», «энергичность», которые становятся основными, тогда

как предложение «Мой брат ест книги» невозможно и метафоры не

образует). Поэтическая метафора отличается от языковой тем, что для

нее

погашение дополнительных сем не обязательно. При этом

вводится «степень метафоричности», которая зависит от глубины

семантического признака, который оказывается несовместимым.

Таким образом, можно видеть, что Ван-Дейк придерживается

довольно традиционного понимания метафоры. Однако позитивный

аспект метафоры - «иконичность», «сопряжение разнородного»,

«смысловое суперирование» и т. д. - оказывается неучтенным.

Метафора определяется негативно, сводясь к двум нарушениям

языкового семантического синтаксиса: нарушению правил

семантической сочетаемости и факультативности удаления лишних

сем. Не случайно, что переходя к рассмотрению весьма

перспективного для поэтической речи понятию метафорического

текста, в котором все семантические репрезентации выводимы из

связной «буквальной» семантической репрезентации и имеющего как минимум две глубинные структуры (Дейк 1972, 262), Ван-Дейк почти

не опирается на предшествующее описание метафоры. Более того,

вскоре после этого он вновь обращается к проблеме формальной

семантики метафорического дискурса и основывается на совершенно

отличном понимании метафоры: определяющей оказывается функция

подобия (Дейк 1975, 195—196) и альтернативных «возможных миров»,

в которых метафорическое выражение может иметь истинностное

значение (там же, 178 и далее).

Несколько отличен подход другого представителя ГП, также,

как и Ван-Дейк, признанного авторитета в области лингвистики текста,

— Януша Петефи. Выше говорилось о том, что поэтика, в том числе и

структурная, постоянно была ориентирована на анализ текста и

экспликацию его структуры. С этой точки зрения показательна

эволюция работ Я. Петефи, в которой можно усмотреть как бы

имманентное перерастание поэтики в лингвистику текста,

приближение устоявшейся традиции структурного анализа к позднее

оформившейся школе ГП. В появляющихся с середины 60-х годов исследованиям

(Петефи 1967, Петефи 1968) Я. Петефи подходит к тексту с

привычными для структурной поэтики принципами анализа, хотя в

качестве метаязыка им используется аппарат трансформационной

грамматики. В частности, формулируй проблему «линейной

урегулированности» текста, Я. Петефи опирается на якобсоновскую

20

традицию анализа поэтического текста: «описание линейной

упорядоченности означает вскрытие и перечисление параллелизмов в

самом широком смысле... то есть периодических или нерегулярных

повторений единиц различных уровней (повторы по характеру могут

быть тождеством или аналогией)» (Петефи 1967, 64). Однако

привычная проблема сегментации текст перерастает в принципиально

новую проблему выделения композиционных единиц и установления

иерархии между ними. Таким образом, Я. Петефи вплотную подходит

к вопросу о макроструктуре текста, которая образуется

последовательным и многоэтапным сжатием композиционных единиц.

С другой стороны, выявление связей между сегментами текста

оказывается экспликацией важнейшей характеристики текста — его

связности.

В процессе анализа текста Я. Петефи постоянно сталкивается

с проблемами, которые не могли быть адекватно описаны в рамках

используемого им метаязыка, что, вероятно, предопределило его

интерес к разработке метаязыкового аппарата. Общелингвистическая

проблематика постепенно занимает все большее место в его работах. Так, в: (Петефи 1969а) рассматривается композиционная структура

прозаического текста, а его другая статья (Петефи 1969б), хотя и

посвящена типологии поэтических образов в большей мере

сосредоточена вокруг описания глаголов восприятия с позиции

генеративной семантики. Любопытна типологическая близость между

подходами Я. Петефи к поэтическому образу и первоначальной

версией теории метафоры Т. Ван-Дейка.

Здесь уместно обратить внимание на подмену объекта и

изменение целей исследования. Я. Петефи определяет образ как

«любую часть текста, образованную как минимум двумя

синтаксически связанными, Но семантически несовместимыми

элементами» - (Петефи 19696, 191). Такое определение, совершенно не

учитывая традиционное понимание поэтического образа (ведь нет

никаких оснований отвергать однолексемные или же семантически

«хорошооформленные» образы), переносит проблему из области

поэтики в область грамматики. Далее Я. Петефи еще более сужает

цель исследования, которая становится неотличимой от проблемы обнаружения аграмматических или отклоняющихся высказываний

(цепочек) в генеративной грамматике: «Другой вопрос, в каких

случаях обнаруженная несовместимость может быть

интерпретирована как средство поэтического выражения, и если так,

то как это может быть сделано. Я же буду рассматривать только метод

обнаружения» (Петефи 19696, 192).

21

Петефи исследует типы синэстетических образов, в связи с

чем ему потребовалось дать предваряющее описание семантических

структур, связанных с восприятием, после чего Я. Петефи предлагает

типологию синэстетических образов, указывая возможные

семантические сдвиги и перегруппировки в семантических структурах,

а также связанные с ними синтаксические структуры. Поставленная

автором проблема решена: во-первых, эксплицитно описаны

семантические структуры одного из важнейших языковых полей, во-

вторых, продемонстрированы и типизированы возможные изменения в

этих структурах. Однако вместо типологии поэтических образов дана

образцовая типология сдвигов внутри лексико-семантического поля.

Дальнейший путь как в ГП целом, так и ее наиболее видных

представителей - Т. Ван-Дейка и Я. Петефи, оказался связанным с

постепенным отказом от поисков специфики семантической

организации внутри самого текста. Если на первом этапе

лингвистическое описание рассматривалось как предварительное,

после которого возможно было приступить к собственно

поэтическому, то постепенно представители ГП ограничиваются лишь лингвистической проблематикой. ГП легко и естественно переросла в

одно из направлений лингвистики текста, где заявила о себе как об

оригинальной и перспективной школе (см. ее оценку в: Николаева

1978). Хотя первоначальной целью было исследование поэтических

структур, однако постепенно господствующее место заняло то, что

считалось предварительны этапом, - языковое описание. И это

представляется вполне логичным - поскольку точка перерастания

лингвистического анализа в поэтический не обнаруживалась, то два

этапа исследования переставали быть различными не только по

методам описания, но и по целям и результатам. Что же касается

специфики ПС - явления слишком очевидного, чтобы его можно было

бы игнорировать, -то эта специфика ищется уже не в семантической

организации поэтического текста, а в его прагматике.

Само по себе обращение к прагматике, рассмотрение

литературы в социальном контексте, выявление ее коммуникативных

особенностей, представляется важным и своевременным. Безусловно,

на ГП во многом повлиял интеллектуальный климат современной лингвистики с ее интересе к пресуппозиционной структуре

высказывания, постулатам речевого акта, импликациям, возможным

мирам, референтной отнесенности и истинностному значению. Однако

примечательно то обстоятельство, что большинство из поднятых в

последнее время вопросов непосредственно соотносятся с

проблематикой, поднятой в конце 20-х—начале 30-х годов. Не говоря

22

о попытке построения «социологической поэтики» Б. Арбатова,

которая не опиралась на внутренние характеристики поэтической речи

и потому оказалась малоинтересной, в это время у совершенно

различных по своей направленности исследователей мы наблюдаем

обостренный интерес к факторам литературной коммуникации,

сменивший имманентное рассмотрение текста. Проблемы «образа

автора» (В. В. Виноградов), «литературной эволюции» (Ю. Н.

Тынянов), «литературного быта» и «литературности» как социальной

функции (Б. М. Эйхенбаум), аксиологичности знака и литературных

«энтимем» (М. М. Бахтин), истинности и референции (Я.

Мукаржовский) характеризуют собой различные параметры процесса

литературной коммуникации (контекст, говорящего - слушающего,

постулаты общения). Примерно тот же круг вопросов, естественно, в

иной терминологии, оказался затронут и в наши дни, что заставляет

видеть здесь не случайную переориентацию, а проявление

определенной закономерности: перерастание семантического анализа

поэтического знака прагматический. Воздавая должное достижениям

ГП в области поэтической прагматики, — благодаря которым оказались строго определены и приведены в систему многой

численные разнородные понятия, не имевшие до этого строгой

формулировки, — мы, однако, вернемся к собственно-семантическим

штудиям. В чем заключалась причина отказа от дальнейшего изучения

семантики? Т. Ван-Дейк дает весьма общий ответ: «Существует ряд

интересных литературных явлений, которые не могут быть

рассмотрены в рамках теории, основанной на современных

синтаксических и генеративных порождающих грамматиках»,

указывая при этом на необходимость изучения «специфических

отношений между структурой текста, структурой контекста и «удач-

ными условиями» (felicity conditions) речевого акта» (Дейк 1976, 23).

Однако такая постановка проблемы представляется упрощенной.

Естественно, что современные методы изучения семантики во многом

неадекватны, но значит ли это, что поэтика должна находиться в

выжидающей позиции? Наивно предполагать, что в скором времени

лингвистика предоставит в распоряжение исследователей аппарат,

благодаря которому проблемы поэтической семантики сразу же получат адекватное решение.

На наш взгляд, дело заключается не в неадекватности

лингвистических методов, а в неадекватности чисто лингвистического

подхода к поэтической речи. Выше, обсуждая результаты ГС, мы уже

говорили о воздействии метаязыка на язык-объект: описывая

поэтический текст методами, выработанными или предлагаемыми для

23

описания обычного текста, мы обязательно получим описание первого

с точки зрения второго. То, что может быть описано, оказывается

совпадающим для обоих классов текстов, единственное же отличие

будет заключаться в том, что не описывается и рассматривается как

отклонение. Примерно такая же ситуация сложилась и в ГП - когда от

первоначальных деклараций это направление перешло к конкретным

анализам. Поскольку же не обнаруживалось структур, специфичных

для поэтической речи, то отличие поэтического смысла стало искаться

не в самих структурах текста, а в их интерпретации. Правда,

интерпретативный компонент всегда присутствовал в построениях

генеративистов, однако понимался как набор семантических

характеристик, приписываемых грамматикой тому или иному символу.

Такое терминологическое словоупотребление, конечно, соотносимо с

обычным потреблением слова «интерпретация», поэтому переход ГП

от семантики к прагматике мог трактоваться как расширение

интерпретативного компонента.

Раньше всего происходит переоценка первоначальной версии

ГП в теории Я. Петефи, который отказывается (хотя не вступая в прямую полемику) от теории текст-грамматики Ван-Дейка, согласно

которой литературные текст-грамматики отличны от других если и не

базовым компонентом, то, по крайней мере, трансформационным. Я.

Петефи предлагает оригинальную теорию текста, состоящую из ко-

текстуальной и кон-текстуальной теорий: первая сосредоточена на

внутритекстовых отношениях, тогда как вторая — на внешних.

Соотношение лингвистики и поэтики определяется как соотношение

между основным компонентом ко-текстуальной теории — текст-

грамматикой - и одним из компонентов кон-текстуальной теории -

теорией литературы. Автор задает вопрос: требует ли специфической

(то есть отличной от других) грамматики отдельный кон-текстуальный

компонент, или же все требуемые кон-текстуальные аспекты могут

быть совмещены в единой грамматике? (Петефи 1973, 39). Им дается

следующий ответ: «Все аспекты могут быть рассмотрены в одной и

той же грамматике, тогда как отличие между кон-текстуальными

аспектами лежит в отличии целей и способов дальнейшей

интерпретации. Текст-грамматика должна совмещать основные требования всевозможных кон-текстуальных «прочтений» текста».

Объектом кон-текстуального «прочтения» текста являете» не столько

вербальная структура текста, сколько Мир, манифестируемый в

данном тексте». Так, теория литературы рассматривает отношения

этого манифестированного мир к реальному, теология или

юриспруденция - отношение между манифестированный в тексте

24

миром к миру собственных концептов и норм, и т. д. Таким образом,

все частные кон-текстуальные теории рассматривают отношения

между двумя мирами — миром текста и каким-либо иным тогда как

форма манифестации всех «миров» есть текст порождаемый единой

текст-грамматикой.

Таким образом, Я. Петефи отказывается не только от идеи

особой поэтической грамматики, отражающей поэтическую

компетенцию, но не признает даже наличия специфического

трансформационного компонента. Но тогда принадлежность текста к

той или иной функционально-стилистической сфере определяется не

структурой текста, а его интерпретацией. Однако на чем же должна

основываться интерпретация текста как не на его структуре?

Обращение к опыту ГС и ГП позволяет, на наш взгляд сделать

следующие выводы. В поэтическом тексте происходит сложный

процесс преобразования языковых значений в поэтические. Изучение

поэтической семантики лингвистическими методами должно вскрыть

отличие ПС от ЯС Но при любом описании, односторонне

ориентированно на общелингвистические модели, метаязык как бы «проскальзывает» мимо особенностей структурирования ПС. И чем

эксплицитнее методы, тем это проявляется наглядней. Те исходные

принципы, которые легли в основу ГС и ГП, не могут быть признаны

приемлемыми, ибо развиваемая на их основе теория в конечном итоге

приходит к отрицанию специфики ПС. А поэтический смысл

возникает ни как результат нарушения или вариации языковых правил,

ни при наложении дополнительных ограничений или особом

восприятии текста.

ГС и ГП перепробовала два варианта решения: поэтическая

речь есть особый способ трансформации языковых глубинных

структур в поверхностные поэтические; поэтическая речь есть

усложнение языковой грамматики дополнительными поэтическими

правилами. Но возможен и третий подход, при котором теория опять-

таки мыслится как двухкомпонентная, но первичным явится не

лингвистический, а поэтический компонент, описывающий

поэтические структуры, реализуемые затем в языковых единицах.

Такой подход опирается на широко распространенную точку зрения, согласно которой языковые структуры в поэзии выступают как форма

для поэтических. На нем основывается и теория коннотативных систем

(развивающая идеи Л. Ельмслева), и теория вторичных моделирующих

систем советской семиотики. Но в данной связи хотелось бы

подчеркнуть, что подобное понимание легко допускает и

генеративную формулировку. Именно так строятся модели

25

генеративной метрики, где сперва задаются правила образования и

трансформации абстрактных метрических цепочек, а затем - правила

их языковой репрезентации. Этот принцип лег в основу

предложенного П. Кипарским наброска генеративной поэтики

(Кипарски 1973), и дает основание утверждать, что результаты и

выводы ГС и ГП обусловлены не генеративными моделями, а

принятой системой постулатов, характерных и для традиционных

направлений.

Неадекватность чисто лингвистического подхода при

исследовании поэтической семантики проистекает, на наш взгляд, из

неучета того, что в поэтической речи кардинально меняются

отношения между языковыми единицами. Уже сами термины

«поэтический язык», «поэтическая речь» говорят о двойственности

изучаемого объекта — это язык, полностью включающий в себя

систему общеязыковых средств, а с другой — это язык поэтический,

выступающий в принципиально ином качестве, сближающим его с

невербальными эстетическими системами коммуникации.

Поэтическое преобразование языка затрагивает не инвентарь языковых единиц, а переупорядочивает систему, регулирующую их

употребление. Элементы языковой системы вступают в новые связи,

специфические для поэтической, речи. Этот процесс имеет

двойственный характер: базируясь на языковых механизмах и

вскрывая потенция объективно заложенные в языковой системе, он

приводит к возникновению объектов, уже не сводимых к языковым,

объектов, характеризующихся признаками, несущественными, а в ряде

случаев даже несовместимыми с целями условиями обычной

вербальной коммуникации.

Рассмотрение новых связей и отношений между языковыми

единицами приводит нас к мысли о наличии определенной системы,

определяющей эти связи, а также некоторых механизмов, образующих

данную систему. Поскольку семиотически релевантен не столько сам

набор элементов, сколько отношения между ними, то в этом смысле

поэтический язык образует особую семиотическую подсистему языка.

Тождество материальных носителей смысла не должно помешать

увидеть за ними отличную номинационную систему, структурируемую специфическими принципами семантической организации

3.

В поэтической речи происходит внутренняя перестройка

языковой системы. «Образно-эстетическая трансформация средств

общенародного языка» (В. В. Виноградов), оставляя без изменения

инвентарь языковых единиц, переупорядочивает систему,

регулирующую их употребление, В таком внутреннем перерастании

26

языковой семантики в поэтическую непосредственно проявляется

«поэтическая функция языка», которая «опирается на

коммуникативную, исходит из нее, но воздвигает над ней... новый мир

речевых, смыслов и соотношений». (Виноградов 1963, 155), Поэтому

при изучении ПС весьма перспективным представляется подход,

который, используя удачную формулировку В. П. Григорьева, можно

назвать как путь «от текста к языку и снова к тексту». Принципы

такого подхода были разработаны в 20-х годах в работах В. В.

Виноградова, Г. О. Винокура, Б. А. Ларина, Ю. Н. Тынянова и др. Они

сводятся к тому, что всякая единица поэтической речи может быть

определена лишь по отношению к данной текстовой структуре. Ведь

если поэтический текст моделирует свой особый мир, то только на

основании целого может быть определено значение и значимость

отдельного компонента. Но последний уже обладает значением и

значимостью, заданными общеязыковой системой; возникает сложное

взаимодействие языковых и внутритекстовых факторов, которое и

формирует ПС данного текста. Адекватное отображение процесса

взаимодействия между языковым значением текстовой единицы и текстовым значением языковой единицы представляется нам

необходимым условием адекватного описания ПС и решения

проблемы о соотношении ЯС и ПС.

I

27

ГЛАВА П

ВЗАИМООТНОШЕНИЕ ЯЗЫКОВОГО И ПОЭТИЧЕСКОГО

СМЫСЛОВ ПРИ ВОЗМОЖНЫХ ПРЕОБРАЗОВАНИЯХ

ПОЭТИЧЕСКОГО ТЕКСТА

Проблематика настоящей главы та же, что и предыдущей,

однако здесь предметом рассмотрения становятся не теоретические

концепции, а закономерности поэтического смыслоформирования,

проявляющиеся в конкретных текстах. Мы будем рассматривать

соотнесенность и соотношение между представленными в тексте ЯС и

ПС. Их разграничение во многом условно: ведь всякий раз мы имеем

дело с единым и целостным текстом, где языковые, и текстовые

значения взаимопроникают и взаимообусловливают друг друга.

Однако такое упрощение реальной картины представляется

необходимым условием исследования, в противном случае мы будем

лишены необходимой опоры для сопоставительного анализа, что

приведет либо к «поэтизации» языка, либо же к игнорированию поэтических значений. Помимо операционального, можно назвать и

сущностное обоснование для такого разграничения: для того, чтобы

понять ПС, необходимо понять ЯС.

Круг рассматриваемых проблем строится так, чтобы получили

освещение вопросы, поднятые в предыдущей главе, но

конкретизированные как относительно рассматриваемого материала,

так и методики описания. Так, соотношение между ЯС и ПС может

быть переформулировано как соотношение между языковой

глубинной структурой (далее -ЯГС), которую условно можно

рассматривать как форму записи ЯС, и теми значениями, которые

присутствуют в поверхностной структуре, образуют специфические

смысловые конфигурации и невыводимы из ЯГС.

Если исходить из того, что ЯС и ПС отличны друг от Друга, то

следует допустить, что:

1) существуют тексты с близкими ЯГС и отличными ПС.

2} существуют тексты с близкими ПС и отличными ЯГС.

Эти допущения вовсе не являются математическими теоремами существования; требуется не столько «доказать наличие

таких текстов (их наличие может быть установлено чисто

эмпирически), а обсудить: а) в чем проявляется отличие ПС у текстов с

близкими ЯГС; б) в чем проявляется близость ПС у текстов с

отличными ЯГС. При этот возникает ряд проблем, которые по

возможности будут обсуждаться по ходу изложения.

28

1. К сопоставительному анализу перевода и оригинала

В данном подразделе нами будет дан сопоставительный

анализ одного из стихотворений Аветика Исаакяна и его перевода на русский язык Александра Блока. Целью анализа является, во-первых,

рассмотреть, каково соотношение между ПС текстов с близким

языковым смыслом, а во-вторых, обсудить уровень адекватности и

границы применимости существующей методики генеративного

описания поэтической семантики.

Соотношение перевода и оригинала неоднократно

становилось объектом структурно-типологического анализа всякий раз

демонстрировавшего, что, несмотря на близости языковой семантики,

структуры ПС в большей или меньшей степени оказываются отличны.

Еще А. Федоровым, использовавшим тыняновское положение о

системности в функциональности стихоряда, была показана

некорректность термина «точный» относительно перевода, ибо можно

говорить лишь о «соотносительности рядов», о функциональной

эквивалентности двух поэтических систем и их элементов (Федоров

1926). Конкретные анализы неоднократно показывали, что одно и то

же «содержание», будучи включенным в различные языковые и

культурные системы, реализуется тем самым в различных структурах, и вследствие этого меняет смысл.

Эта особенность поэтического перевода непосредственно

связана со спецификой художественного смысла - его уникальностью

и динамичностью. Как отмечает Г. В. Степанов, «конкретный

художественный текст передает такой смысл, который не может быть

представлен синонимичным высказываниями. Художественный смысл

не может быть изображен «семантическим представлением»,

независимо о данного языкового оформления (при переводе на другой

язык речь должна, видимо, идти о подобии языкового оформления).

Изменение языкового оформления влечет за собой либо разрушение

художественного образа, либо создание нового» (Степанов 1974, 73—

74).

Вместе с тем очевидно, что поэтический перевод должен

обладать свойствами, универсальными для всех видов межъязыкового

перевода. В частности, весьма продуктивное определение содержания

как инварианта при меж- (и внутри-) языковом переводе акцентирует

то, что всякий перевод, в том числе и поэтический, воссоздаст основные семантические характеристики оригинала. Возникающее при

переводе смыслоизменение основывается на «смыслосохранении»

(разумеется, относительном). Необходима экспликация критериев,

29

позволяющих нам утверждать, что один из текстов есть перевод

другого (если отвлечься от внетекстовых сведений). Основным таким

критерием может быть лишь то, что оба текста имеют единое

содержание, -синонимичны в широком смысле. Термин «содержание»

- весьма неопределенный, и допускает два толкования — либо это ЯС,

либо ПС. Поэтому и различаются «переводы» и «стихотворения,

написанные под явным влиянием», ибо в первом случае сохраняется

ЯС (при возможной утрате или изменении ПС), а во втором, при

копировании или моделировании ПС (возможно, и весьма адекватном)

ЯС-ы не совпадают. Кроме того, как свидетельствуют

сопоставительные анализы переводов и оригиналов, поэтическое

смыслоизменение часто выявляется только в результате тщательного

анализа текстов, оно представляет собой неизбежный «возмущающий»

фактор, обусловленный структурой языка и творческой личностью

переводчика. Однако это смыслоизменение редко когда бывает

сознательным - переводчик, как правило, стремится к

смыслосохранению.

Наличие в переводе инварианта относительно оригинала и вариаций, обычно представляющих стилистическую трансформацию

оригинала, делает весьма соблазнительным использование

генеративной методики, ибо инвариант может быть переформулирован

как глубинная структура, а вариации - как поверхностные трансформы.

Кроме того, тенденция рассматривать глубинные структуры как уни-

версальные, не зависящие от конкретного языка, и соответствующим

образом описывать их, позволяет встать на принципиально новую для

теории перевода точку зрения: рассматривать и перевод, и оригинал

как варианты семантического текста-инварианта (ср.: Попович 1980,

73).

Образцы трансформационного сопоставительного анализа

поэтического перевода и оригинала нам неизвестны. Тем не менее,

исходя из обычных для ГС и ГП принципов описания поэтической

семантики, можно представить как ход анализа, так и

предопределенные метаязыком выводы. Анализируемым текстам

будет приписана их ЯГС, и на основании сопоставления ЯГС

оригинала и перевода будет сделан вывод о близости (или отсутствии таковой) между смыслами, выражаемыми этими текстами. В случае

установления такой близости должно быть рассмотрено различие

форм выражения этого содержания в тексте, то есть трансформации,

соотносящие ЯГС с поверхностной структурой текста.

Установление общности между переводом и оригиналом

сводится к приписыванию строкам текста такой деривативной

30

истории, при которой они выводимы либо из одной глубинной

структуры, либо же их глубинные структуры могу быть сведены к еще

более общей. Для того, чтобы можно было говорить об

эквивалентности структур, мы должны проверить, соблюдается ли

основное требование: сохранение тех же глубинно-синтаксических

отношений между эквивалентными лексемами. Относительно первого

условия критерием будет синтаксическая выводимость из единой

структуры, относительно второго - сохранение определяющего

семантического признака (так, слова «дол», «поле «долина» или же

«шелестит, звенит, звучит, поют», как свидетельствует черновик

Блока, выступают как взаимозаменимые), ибо требование полной

лексической эквивалентности для поэтического перевода было бы

слишком сильным ограничением.

Ввиду того, что форма записи, принятая в

трансформационных грамматиках, весьма громоздка и требует

значительных пояснений, мы использовали более простой и наглядный

способ; оперирование самим материалом с указанием

трансформационного отношения, без отображения всех необходимых параметров глубинных структур. Перечисляя субъектно-

предикативные структуры внутри глубинной структуры, мы указываем

только на те, которые существенны для трансформационного вывода,

причем для упрощения связываем их соединительной связью. Все эти

упрощения носят чисто технический характер и соответствуют

принятой практике. Более существенным является то, что в ряде

случаев нами была использована методика генеративной семантики, -

впрочем, лишь как дополнение к трансформационной.

Для анализа был выбран блоковский перевод стихотворения

Ав. Исаакяна «Во долине, долине Сално боевой» (тексты перевода,

оригинала, подстрочника и блоковского черновика даны в

приложении). Такой выбор был обусловлен тем, что стиль и

оригинала, и перевода подчеркнута прост и приближен к

«нормальным» прозаическим структурам с определенной фольклорной

стилизацией. Здесь нет ни смысловой сложности, ни неожиданных

тропов, равно как и каких-либо иных поэтических эффектов. Поэтому

здесь, казалось бы, вполне применимо заимствуемое из лингвистики описание.

Мы сочли целесообразным представить результаты анализа в

виде последовательности описаний по возрастающей степени

сложности трансформационных соотношений: от наиболее очевидных

соответствий к более сложным. Арабскими цифрами указан номер

строки оригинала, римскими — перевода. Арабская цифра после

31

римской указывает на вариант, который представлен в черновике

перевода. Текст оригинала дан в подстрочном переводе, составленном

нами с тенденцией к буквализму.

I .В долине боя, в долине Сално

I .Во долине, долине Сално боевой

Близость этих двух структур настолько очевидна, что может

быть зафиксирована и школьной грамматикой. Но их

трансформационное описание помогает выявить менее очевидное. В

качестве глубинной для обеих структур можно предложить структуру

(Долина, где был бой) и (Эта долина Сално),

которая допускает различные преобразования в локативную группу.

Определительное отношение между компонентами «долина» и «где

был бой» может быть выражена несогласованным определением (что в

данном случае единственно возможная трансформация в армянском):

либо же согласованным, как у Блока, — «боевая долина». При

объединении первой подструктуры со второй определяемое

слово

может быть употреблено один раз, относясь к обоим определяющим

словам («В долине боя Сално»), что, однако, для армянского нехарактерно; употреблено дважды, всякий раз связываясь с одним из

определяющих членов («в долине боя", в долине Сално — как в 1),

либо же повторено как выражение эмфатической (выделяющей)

трансформации: В долине, притом именно в долине Сално, где был

бой Во долине, долине Сално боевой. 2. В кровавых полях сверчок сверчит

П. Запевает кузнечик в кровавых полях

Подобие синтаксических структур этих строк очевидно,

сохранены и основные семантические признаки. Лексические замены,

видимо, вызваны тем, что в «картине мира» русского языка сверчок

связывается с жилищем и домашним уютом, тогда как с полем

ассоциируется скорее кузнечик. Замена «сверчок кузнечик»

повлекла за собой и замену: «сверчит поет», так как в русской поэтической фразеологии для обозначения звука, издаваемого

кузнечиком, «петь» является более принятым. Примечательно, что при

переводе стихотворения «Мне грезится: вечер мирен тих»,

посвященного описанию родного дома, Блок переводит «сверчок

поет» как «сверчок трещит», не заменяя кузнечиком.

8. Родная страна (мир) свободна, в безопасности

VIII. ...Что свободна родная страна

Одно из определений оригинала не сохранено, видимо вследствие метрических и лексико-стилистических условий

(«безопасная страна» непривычно в русском, а само слово

32

«безопасность» слишком связано с официально-деловым стилем), хотя

и семантически весьма уместно, и именно с него началась работа над

строкой:

VIII. 1. Безопасна ...

11. Сено гребут красивые девушки

XI. Мирно девушки сено гребут ...

Эти конструкции отличаются наличием/отсутствием

определителей («красивые», «мирно»). Примечательно, что в

черновике сперва дан буквальный перевод:

XI. I. Снится милые девушки сено гребут.

Появившееся в окончательном варианте «мирно» интересно

тем, что оказалось сохранено фонетическое начал (МИ), а

семантически это слово имплицировано общим для всего текста

противопоставлением войны и мирной жизни; почему можно

усмотреть здесь восстановление семантических признаков, связанных

с непереведенным словом «безопасная».

10. Блестящая коса нежно звенит

X. Звякая, блещет коса Глубинную структуру предложения оригинала можно

представить как: «Коса (коса блестит) звенит (звенит нежно)»,

выводимую из более общей: (Коса блестит) и (коса звенит /звенит

нежно/) из которой выводимы и 10, и X. У Блока предикативизирована

первая подструктура («Коса блещет»), вторая же передана

полупредикативно («звякая»). В оригинале направление

трансформаций иное: предикативизирована вторая подструктура ( коса

звенит), тогда как первая дана как определительная (Коса

блеститКоса блестящая). Приписанная деривация носит чисто операциональный

характер, но примечательно, что в процессе работы Блоком были

рассмотрены две трансформации: эллиптирующие либо один из

предикатов, либо же наречный определитель (эллипсис диктовался

ритмическими ограничениями). То,что Блок отказался от варианта

X. I. Снится сладостно коса

выбрав: «Снится-звякая, блещет коса», говорит о стремлении

переводчика сохранить более существенный компонент структуры и

воспроизвести оба глубинных предиката. Примечателен и пропуск предиката в X. I. - переводчик как бы оставляет свободную позицию, в

которой равновозможны оба варианта.

Следующие две строки уже не описываются в терминах чисто

синтаксических трансформаций:

3. Рана как роза раскрытая красная

33

III. Рана — розы раскрытой цветой огневой

Полупредикативная конструкция оригинала в соответствии с

нормами русского синтаксиса передана предикативной (буквально

было бы: «{гайдук упал с) раной, розы раскрытой цветком огневым»),

что, хотя и возможно, но делает конструкцию слишком громоздкой.

Однако белее существенно то, что здесь происходит перегруппировка

синтаксических функций при сохранении лексических значений:

III.

..

Тождественными оказались главный субъект глубинной

структуры (рана) и адъективная подструктура (роза раскрытая). Изменено предикативное отношение (имплицитное сравнение в III;

приписывание цвета, то есть обычная атрибуция в 3) и группа

предиката в целом. Но синтаксические изменения остаются в рамках

синонимичных преобразований: Рана красная как розаРана как

красная розаРана как красный цветок розыРана - розы цветок огневой.

34

Примечательно, что в соответствии с принципами, теории

Каца-Фодора, в которой значение предложения описывается как сумма

составляющих его единиц, нет разницы в значении между «Рана

красная как роза» и «Рана как красная; роза». Оппоненты этой теории

справедливо указывали на это как на недостаток теории, но в данном

случае очевидно, что различие между этими структурами носит

стилистический, а не логико-семантический характер. В целом

неправомерное уравнивание этих структур здесь имеет некоторое

основание. Так, обращаясь к черновику, вновь можно наблюдать

некоторые соответствия между исчисляемыми трансформациями и

реальным процессом текстопорождения. Первоначальный вариант

III. I. Рана — розовый цвет огневой

представляет семантически несколько отклоняющуюся структуру.

Здесь предикация осуществляется именно через указание на цвет раны.

При этом «розовый» употреблено скорее как относительное

прилагательное (розовый цвета розы или как роза), тогда как на цвет

указывает тет «огневой» (т. е. красный). «Огневой», который

выступает как рифма к «боевой», сохраняется, тогда как второй признак трансформируется, и «розовый» заменяется на «розу», «цвет»

на «цветок». Это изменение позволяет выразить мысль, избежав

столкновения значений, выражаемы сравнением и эпитетом. Таким

образом, сохраняется и фонетический облик строки, и основные

лексические значения при изменении категориальных признаков

лексем, почем оказывается обязательным перераспределение

синтаксических функций.

Нетривиальная трансформационная выводимость

наличествует и в других случаях.

(... Девушки гребут сено).

12. Над гайдуком нежно распевая

(Девушки сено гребут, — и звучат)

XII. Все о нем их звенят голоса.

В данном случае опять зависимой конструкции оригинала

соответствует независимое предложение перевода. Более интересно то,

что здесь, как и в предыдущем случае, меняется синтаксическая

структура, однако основные семантические признаки оказываются сохранены, - правда, при более существенной лексической замене.

Возможна следующая деривация глубинной структуры XII из 12:

а) субстантивация субъектно-предикативной структуры:

девушки поютпение девушекголос девушеких голоса б) восстановление утраченного предиката: выбирается

типовой для субъекта «голоса» предикат «звучат», к которому

35

добавлены некоторые семы опущенного предиката «петь»

(музыкальность, мелодичность): голосаголоса

звучатголоса звенят. Отметим, что само значение «пение» все же остается явно не выраженным, хотя подразумеваемым.

Примерно такую последовательность перебора вариантов мы

встречаем в черновике:

XII. I. Все о нем их поют голоса

XII. П. Все о нем их звучат голоса

XII. Все о нем их звенят голоса,

то есть нетрудно представить реальный процесс текстопорождения:

рифма «коса» потребовала трансформации «девушки поют» в «голоса

поют» с дальнейшей заменой сказуемого.

Но локативная группа оказалась изменена в объектную: «над

гайдуком» «о нем», что трансформационно никак не выводимо (о значимости такого изменения см. ниже),

2. Гайдук упал (пал) с глубокой раной в сердце

П. Ранен в грудь, умирает гайдук

Глубинную структуру строки 2 можно представить как

состоящую из трех подструктур:

(Гайдук упал), (Гайдук с раной в сердце), (Рана глубокая). Исходя из такого расчленения, эту структуру можно привести

в соответствие с П. Так, первой подструктуре соответствует «Умирает

гайдук»: глагол «ÁÝÏݻɻ на русский может быть переведен как «упасть» и как «пасть». Блок, исходя из собственной модели

лирического сюжета (см. ниже) предпочел второе толкование, почему

замена «пасть умереть» полностью находится в пределах языковой синонимии. Развертывание второй подструктуры также находится в

пределах языкового перефразирования: гайдук с глубокой раной в

сердцемгайдук (глубоко) ранен в грудь гайдук, тяжело ранен (раненный) в сердце, — что потребовало и лексической замены:

глубокая ранатяжко ранен. Что касается третьей подструктуры, то ввиду замены «упасть» («пасть») на «умирать», указание на тяжелую

степень ранения оказывается избыточным, поэтому: тяжело раненный

в грудьранен в грудь. Такая деривация в существенных чертах совпадает с реальным процессом перебора вариантов: к строке II Блок

пришел от

II. I. Тяжко раненный в сердце умирает гайдук.

Строка 2 оригинала связана параллелизмом и повтором с

шестой

36

6. Гайдук упал смерти глубоким сном

В переводе связь между II и VI приобретает совершенно отличный

характер:

VI. И, в объятьях предсмертного сна,

Видит павший гайдук ...

Однако на уровне глубинных структур определенный

параллелизм остался сохраненным. Строку 6 можно расчленить на две

подструктуры:

(Гайдук упал), (Гайдук находится в глубоком смертном сне).

Первая подструктура при переводе эллиптируется, вторая же

приводится в соответствие с нормами русского синтаксиса: Гайдук

находится в смерти глубоком снеГайдук объят смертным глубоким сном» с последующей метафоризацией: «Гайдук в объятьях

предсмертного сна». Эта структура преобразуется затем в

полупредикативную: «И, в объятьях предсмертного сна, (видит

павший гайдук) ...»

В черновике применительно к данной строке даны лишь

отдельные опорные слова, однако и по ним возможно

реконструировать семантико-синтаксическую структуру гипотетических вариантов:

VI. I. Смертный сон ...,

то есть, можно предположить структуру типа «Смертный сон (объял

гайдука)». Затем произошло изменение субъектно-объектных

характеристик:

У1.2. ... Слышит сквозь,

где, видимо, имелось в виду нечто вроде; (Гайдук) сквозь (сон)

слышит». В связи с этим оказывается необходимым ввод субъекта-

агента.

У1.3. Но сраженный...

(возможно, VI.2. и VI.3. объединяются в структуру: Но сраженный

слышит сквозь). В окончательном варианте сохранена агентивная

функция субъекта (сном объят гайдук), но при эллипсисе самого

субъекта. Следующая строка интересна своими лексическими

заменами:

7. Гайдук в душе сон видит... VII. Видит павший гайдук, видит в сонных мечтах.

Синтаксическая эквивалентность очевидна (Гайдук видит сонГайдук

видит во снеГайдук видит в сонных мечтах), но и лексические отличия далеко не случайны. Во-первых строка VII вобрала в себя

утраченную в переводе подструктуру предыдущей строки: Гайдук

37

упал (пал) павший гайдук. Во-вторых, здесь своеобразно

воспроизведена многозначность армянского «»ñ³½» (его два основных значения: 1. мечта; 2. сновидение) и «раздвоена»

многозначность русского слова «сон», которое обозначает либо

процесс сна, либо же сновидение. В армянском же эти значения

выражаются совершенно отличными лексемами: «ùáõÝ» (процесс сна)

и «»ñ³½» (сновидение), причем в тексте оригинала первое слово

употреблено в строке 6, а второе — в 7. Правда, в контексте «ï»ëݻɻ

(видеть) ------» у слова »ñ³½ реализуется скорее второе значение (то есть сновидение, а не мечта), но в данном словоупотреблении

определенно присутствует и первое значение, закрепляясь

последующими образами, - видимый сон это одновременно и мечта

павшего за свободу родины гайдука. Блок, во-первых, воспроизвел,

причем теми же композиционными средствами, что и в оригинале,

отличие значений сон-1 и сон-2, - передав их различными лексемами («В объятьях сна гайдук видит в мечтах), а во-вторых, ввел

комплексную семантическую структуру, синтаксически

объединившую оба значения армянского »ñ³½ (... видит в сонных мечтах). Поэтому структура оригинала «гайдук в душе видит сон»

трансформируется в «Гайдук видит во сне» с последующим «Гайдук

видит в сонных мечтах». Непереведенным осталось «в душе».

Отметим, что структура «сонные мечты» не совсем обычная в русском,

потому что словосочетание «Прилагательное + Существительное», как

правило, деривативно восходит к «Существительное, которое

Прилагательное» (т. е. мечты, которые сонные). Здесь же деривация

иная: «сонные мечты — мечты, увиденные во сне».

До сих пор вышеприведенные преобразования в основных

чертах вполне описывались в рамках так называемой расширенной

стандартной синтаксической теории. Лексико-семантическне замены,

как правило, вытекали из синтаксических преобразований.

Соотношение между 4 и IV, хотя и не может быть описано в рамках

этой модели, но, если использовать некоторые идеи генеративной

семантики, о соответствие между этими строками также может быть

представлено посредством достаточно очевидных трансформаций: 4. И руку уронил на разбитое ружье

IV. Ствол ружья выпадает из рук.

Очевндно происшедшее конверсивное преобразование субъектно-

предикатной структуры. Но здесь, несмотря на близость лексического

состава, оказывается явно неадекватным описание, при котором

значение предложения определяется как сумма его составляющих, и

структуры «уронить руку на ружьевыронить ружье из рукружье

38

выронена из рук» рассматриваются как семантически эквивалентным

В данном случае (в отличие от строки 3) синтаксические отличия

между 4 и IV затрагивают номинативный аспект предложения и

поэтому невыводимы друг из друга, иба здесь нет простого

«перевешивания» семантических признаков. Для того, чтобы

установить эквивалентность между 4 и IV, мы должны предположить

наличие общей структуры, отражающей исходную ситуацию:

Гайдук держит в руках ружье

которая трансформируется и отрицается; Ружье находится в руках

гайдукаРужье перестает находиться в руках гайдукаРужье

выпадает из рук гайдукаСтвол ружья выпадает из рук (гайдука). Строка 4 выводится иначе. Для этого исходную струтуру

следует расчленить на две подструктуры:

(Гайдук держит ружье), (Ружье находится в рука гайдука)

Предикат первой подвергается негации и в такой форме объединяется

со второй подструктурой. Если учесть строку 2 и записать ее как

пресуппозицию, то очевидны следующие импликации: Гайдук упал с

глубокой раной в сердцеГайдук лежит; Ружье лежит; Гайдук не способен к активной деятельности. Таким образом, предикат, который

может быть приписан субъекту «гайдук» в результирующей структуре,

должен удовлетворить следующим условиям:

не способен к активной деятельности

лежит (находится в одной плоскости с ружьем)

Гайдук не держит ружье.

находится в контакте с ружьем (ибо подструктура

«ружье находится в руках гайдука» отрицанию не

подвергалась)

Предикат «уронить (бросить) руку на ружье», видим единственный,

который совмещает все эти требования.

Таким образом, и 4 и IV можно приписать деривативную

историю из одной семантической структуры. Что касается

трансформационно не описываемого отличия (разбитое ружье — ствол

ружья), то оно, несмотря на кажущуюся малозначительность, весьма

интересно соотносится с отличиями «плана изображения» и

представления активности героя (см. ниже).

Также не может считаться семантически первичной строка 9:

9. Видит (во сне): на ниве ветер шелестит

39

ибо в ней наличествует вполне обычный перенос: «колосья на ниве

шелестят под воздействием ветрана ниве ветер шелестит», не нарушающий лексико-семантических связей (и «нива», и «шелестит»

предполагают неназванные «колосья»). К исходной для 9 глубинной

структуре оказалась ближе переводная строка

IX. Снится нива: колосья под ветром звенят

для которой можно предложить следующую деривацию: колосья на

ниве шелестят под воздействием ветраколосья на ниве под ветром шелестят. Далее происходит логическое выделение локатива «на ниве»

(примерно: «Нива такая, что на ней шелестят колосья»), что приводит

к его обособлению в результирующей структуре: Снится нива: колосья

под ветром шелестят. Затем происходит лексическая замена, при

которой привносятся признаки «мелодичность, отчетливость»:

шелестят звенят. Лишась общеязыкового тропа («ветер шелестит»), переводчик компенсировал это введением поэтического («колосья

звенят»).

Черновик, как в случае VI, говорит о переборе трех вариантов

деривации:

IX. 1. Снится — клонится колосом

где, видимо, предполагалось продолжение: «нива под ветром». Для

этого варианта в качестве основы взята денотативная ситуация («ветер

на ниве»), а не собственно языковое значение, почему и отражен иной аспект ситуации: не звук, производимый колосьями под воздействием

ветра, а воздействие ветра на колосья.

IX. 2. Ветер на ниве звенит

Этот вариант представляет собой воспроизведение оригинала с

лексической заменой. Блок, однако, остановился на третьем, в котором

при сохранении номинации того же аспекта ситуации нет той лексико-

синтаксической трансформации, что представлена в 9.

До сих пор мы не обращались к последней, четвертой строфе,

ибо здесь следует рассматривать трансформационную историю всей

строфы. В этой строфе происходит перестановка двух строк, а также

появляется единственный образец «вольного перевода» (строка XIV):

13. Над долинами Сално тучи проходят

14. На гайдука орел опускается;

15.Ах, черные очи орел выклевывает;

16. Над гайдуком тучи плачут.

ХШ. Над долиной Сално туча хмуро встает,

XIV. И слезами увлажился дол. XV. И сраженному черные очи клюет

39

40

XVI. Опустившийся в поле орел.

Строки XIII и в особенности XV вряд ли нуждаются в комментариях.

Они должны были бы быть приведены среди те случаев, когда

эквивалентность перевода и оригинала очевидна. Остальные две

строки поменялись местами: строк 14 соответствует XVI, а строке 16

— XIV.

Трансформационные расхождения между 14 и XVI носят

характер чисто синтаксических преобразований с референтно

тождественной заменой локатива: Орел опускаете на гайдука (который

лежит в поле) — Орел, опустившийся в поле (где лежит гайдук). В

обоих случаях указываете одно и то же место действия:

конкретизированно в 14, обобщенно—в XVI.

Особый характер, отличный от рассмотренных выше, носят

соответствия, устанавливаемые между 16 и XIV:

16. Тучи плачут над гайдуком

XIV. И слезами увлажился дол

Эти строки невыводимы друг из друга посредством семантико-синтаксических преобразований, так как являются отражением двух

различных, хотя и связанных причини следственными и

метонимическими отношениями ситуаций. Исходная ситуация,

отраженная в оригинале, задается строками 13 и 16: (Тучи проходят

над долиной) и (Тучи плач над гайдуком). При эллиптирующем

сокращении этих двух подструктур в одну (соответственно, при

сведении двух строк 13 и 16 в одну - XIV) можно получить нечто

вроде «Тучи источают слезы, находясь над долиной», из которой

явствует, что слезы проливаются на долину («Тучи делаю долину

влажной от слез»). При помещении локатива - объекта в позицию

субъекта происходит замена предикат на его конверсии:

Тучи делают долину влажной от слез — Дол увлажился

слезами (которые пролили тучи)

Однако при отсутствии контекста (---- которые пролили тучи) та же

самая производная ситуация (дол сделался влажным от слез) может

быть понята скорее как результат возвратного, направленного на себя

действия, почему та же структура «Дол увлажился слезами» выводима из другой, отличной от представленной в оригинале («Дол плачет»).

Если у Исаакяна «плачут тучи», то у Блока, при сохранении связей с

такой ситуацией, тем не менее скорее «плачет дол». Синтаксическое

оформление приводит к преобразованию ситуации-денотата, которая

уже не может быть непосредственно сопоставлена с реальной

ситуацией. Вместо обычной метафоризирующей номинации ситуации

41

(«идет дождь» - «тучи плачут») здесь метафоризирована сами

ситуация. Однако тесная связь между ситуациями, данными переводе

и оригинале, позволяет говорить о сохранении ЯС и считать XIV хотя

и вольным, но достаточно близким переводом 16.

Произведенный анализ позволяет сделать следующий вывод:

несмотря на то, что ни одна из структур оригинала не была буквально

воспроизведена в переводе, тем не менее большинство поверхностных

структур перевода (строки I, II, V, VI, VII, VIII, X, XI, XIII, XV) могут

быть выведены из той же семантико-синтаксической структуры, что и

соответствующие строки оригинала. Другие представляют собой либо

семантико-синтаксическую вариацию той же глубинной

семантической структуры (ситуации) - строки III, V, IX, XII,— либо же

восходят к семантически выводимой структуре (строка XIV).

Благодаря трансформационной методике оказывается

возможным зафиксировать тот ЯС, который инвариантен

относительно оригинала и перевода. Сфера применимости этой

методики ограничена теми аспектами, которые роднят поэтический

перевод со всеми другими типами межъязыкового перевода. Отсутствие буквальных совпадений при относительной

взаимовыводимости структур позволяет эксплицировать интуитивное

впечатление о характере блоковского перевода—точность при

отсутствии буквализма4.

В ряде случаев приписываемые деривации были соотносимы с

«творческой историей» той или иной строки. Это объясняется

спецификой перевода как вида поэтического творчества, ибо поэт-

переводчик отталкивается от уже заданного содержания, почему

вариации ограничены рамками перефразирования. Видимо, эта

особенность перевода делает его куда более удобным объектом

применения трансформационной методики, чем оригинальная поэзия,

в которой даже при написании стихов на заданную тему или при

переложении некоторого текста (напомним о практике «поэтических

турниров» XVIII в.) перебор возможных способов выражения смысла

очень редко замыкается сферой синонимии. Однако и при переводе,

как можно было заметить, границы «синонимичности» понимались

нами весьма широко. Столь «слабые» требования относительно передачи ЯС в общей теории перевода были бы неприемлемы, а

произведенный столь же вольно перевод всякого текста, кроме как

поэтического, был бы отвергнут как неудовлетворительный. Чем же

объясняется такая снисходительность теоретиков и практиков к

поэтическому переводу? Указание на ограничения, налагаемые

метрикой, лишь отчасти проясняют проблему. Основная же причина,

42

на наш взгляд, заключается в том, что от поэтического перевода в

первую очередь требуют поэтичности, то есть наличия ПС. Что же

касается тех случаев, когда приписываемая деривация соотносилась с

реальным процессом порождения строки, то это лишь один из

возможных способов поэтического перевода. Действительно, в

некоторых случаях строка подстрочника (для ряда текстов мы

располагаем теми подстрочникам. которыми пользовался Блок)

служила как исходная структура, к которой применялись

трансформации различного типа. Но, не останавливаясь на других

возможных, укажем на обнаруживаемый в черновиках процесс,

полностью противоположный вышеобрисованному, когда

наблюдается не отталкивание от оригинала, а, напротив, постепенное

приближение к нему. И здесь схематический процесс

текстопорождения приблизительно следующий: ЯС подстрочника

преобразуется в поэтическую формулу, причем, согласно

общеязыковым критериям, вовсе ей не равнозначную. 3атем Блок в

соответствии со стилистическими установками, характерными для

него в тот период, стремится от поэтической фразеологии перейти к более простому, «прозаическому» выражению. Поскольку же оригинал

подчеркнуто прост, то в ряде случаев конечный вариант оказывается

наиболее близок подстрочнику. Этот процесс, показывающий что ПС

может быть связан не с усложнением языковых структур, а, напротив,

с прозаизацией поэтической фразеологии, покажем на примере

перевода второй строки стихотворения «Схороните, когда я умру».

Она имеет следующие варианты:

1. Там, где в долы сошел Алагяз

2. Где склоняется в дол Алагяз

3. У подножья крут...

4. У подножья горы Алагяза

5. На уступе горы Алагяза. Как видно, окончательный вариант ближе всего к подстрочнику: «На

склонах Алагяза». Любопытно, что варианты первой строки, напротив,

представляют наглядный пример чисто грамматического

варьирования:

1. Схороните, когда я умру 2. Схоронят, когда я умру

3. Как умру, схороните меня

4. Схороните, когда я умру подстрочника «Когда умру, схороните меня». Такое «соседство» двух

противоположных тенденций лишний раз доказывает сложность

43

изучаемого объекта, необходимость многостороннего подхода и

неправомерность абсолютизации той или иной из теоретических схем.

Возвращаясь к результатам проделанного

трансформационного сопоставительного анализа, зададимся вопросом:

что читать наиболее существенным? На наш взгляд, при обращении к

поэтическому переводу более важным является не то, что посредством

определенных трансформаций и переводу, и оригиналу можно

приписать единую структуру, а то, что таким способом мы в состоянии

описать именно те аспекты, которые отличают один текст от другого.

Побочный результат кажется нам куда более ценным и в дальнейшем

будет учтен нами при обсуждении проблемы соотношения ЯС и ПС.

Здесь же следует указать на то, что почти все из вышеприведенных

сопоставлений допускают противоположную интерпретацию — при

которой будет акцентироваться не сходство, а различие.

Выделенные нами глубинные структуры можно считать

своего рода «подстрочником», написанным на метаязыке. Но

очевидно, что с еще большим успехом мы тем же методом могли бы

установить общность и между глубинными структурами обоих текстов и их обычным подстрочным переводом. Уже это говорит о том, что

вряд ли выделенные смыслы-инварианты могут считаться глубинными

(инвариантными) ПС. Ведь что касается специфики поэтического

перевода, то она при использованной нами трансформационной

методике оказалась если и частично отраженной, то только как

сопутствующее явление. Между тем выбор текстов благоприятствовал

эффективности этого метода, ибо стиль обоих текстов максимально

приближен к обычным языковым структурам, а кроме того,

переводчик старался не отходить от оригинала. Нетрудно представить,

что при несоблюдении этих условий исследователь, применяющий

трансформационный метод, столкнулся бы со значительными

трудностями. Собственно ПС и его структура в ЯГС оказывается

неотраженным, хотя он выражен в поверхностных структурах5. Можно

было бы вернуться к вышеприведенным анализам, дав им на этот раз

противоположный комментарий — то есть акцентируя на этот раз то,

как та или иная трансформация влияет на значение. Однако мы

считаем это достаточно очевидным, и поэтому попытаемся рассмотреть только те аспекты, которые не были затронуты выше. В

первую очередь, мы должны выделить те стилистические особенности,

которые носят системный характер и поэтому не являются

окказиональным варьированием исходной структуры.

Так, ряд различий между текстами, которые до этого мы отнесли к

несущественным, можно суммировать как различие в представлении

44

об активности лирического героя. Если у Исаакяна гайдук до

некоторой степени сохраняет активность — способность к действию,

то у Блока он уже не способен к действию, он может лишь испытывать

независящее от него воздействие. Это отличие последовательно

выражается различными лексико-синтаксическими средствами:

а) различная номинация лирического героя.

У Исаакяна, видимо, под влиянием стилистики фольклора нет

варьирования в номинации героя: используется лишь прямая

номинация «гайдук» (употреблено 6 раз). У Блок, слово «гайдук»

употреблено лишь дважды. В других случаях используются

отсутствующие в оригинале местоименная субституция и перифраза

(«сраженный»). К последнему близко и введение эпитета «павший

гайдук», что также отсутствует в оригинале.

б) замена глагола непроизвольного действия на предикат

состояния4.

Такие изменения произведены в II и VI строках, где

конструкции «гайдук упал» и «гайдук упал смерти глубоким сном»

переведены как: «умирает гайдук», «гайдук ... в объятьях предсмертного сна».

в) конверсивная замена предиката с соответствующим

перемещением субъекта и объекта:

Гайдук уронил руку на разбитое ружье — Ствол выпадает из

рук.

г) залоговое изменение с переводом переходного глагола

безличным7:

(Гайдук) видит...Снится нива...; Снится – звякая... д) последовательная инверсия субъекта и предиката,

приводящая к иному актуальному членению предложения (в

оригинале «новым» является то, что происходит с гайдуком, в

переводе же это оказывается «данным») и тем самым к ослаблению

субъектных характеристик. Ср.:

Гайдук упал — умирает гайдук

Гайдук видит сон — видит павший гайдук.

В оригинале все шесть употреблений слова «гайдук» приходятся на

абсолютное начало строки, — и тогда, когда эти слово стоит в

косвенном падеже (объектной позиции). Примечательно и то, что Блок, употребляя слово «гайдук» один раз помещает его в рифменную

позицию, а во второй - в конец полустишия, что служит его

дополнительной выделению как «нового».

Хотя каждое из указанных отличий, взятое в отдельности

покажется незначительным и легко объяснимым другими факторами

45

(ритмическими, фонетическими, грамматическими), но в совокупности

они достаточно последовательно соотносятся с различием лирического

сюжета и тематической структуры.

Различие это можно приблизительно охарактеризовать как

различие в актуальном членении. Тему оригинального стихотворения

можно обозначить как —«умирающий гайдук» «гайдук в состоянии

умирания», тогда как у переводного темой будет «смерть гайдука»,

«умирание гайдука», то есть в том же семантическом комплексе

подчеркиваются различные компоненты: «гайдук» в оригинале,

«смерть» в переводе. Такое смещение актуального членения при

переводе, видимо, встречается довольно часто (хотя в подобных

терминах было описано лишь в: Степанов 1979, 35—37). В

рассматриваемом случае это смещение полностью подтверждается

различием позиционной дистрибуции слова «гайдук», что делает

несколько метафорическое использование термина «актуальное

членение» вполне оправданным.

Такое различие между темой оригинала и перевода находит

соответствие в различии лирических сюжетов и их развертывания в тексте. Трехчленный сюжет оригинала «Ранение гайдука (I строфа) -

Умирание гайдука (II -III строфы) - Смерть гайдука (IV) заменяется в

переводе двухчленным «Умирание гайдука - Смерть гайдука».

Изображение процесса умирания, являющегося в оригинале «новым»,

в переводе представлено как «данное». Каждый из сюжетных блоков

характеризуется специфическими семантическими и грамматическими

признаками.

Весьма показательны видо-временные характеристики

используемых глаголов. Эти характеристики говорят о большей

динамичности оригинала, тогда как перевод, будучи сосредоточенным

на описании одного состояния, дает скорее статичную картину. Хотя

несовпадение видо-временной системы армянского и русского глагола

делает невозможным строгое соотнесение использованных глаголов,

тем не менее достаточно очевидно наличие оппозиции повременным

(совмещенным в армянском с аспектуальными) характеристикам

глаголов в оригинале и отсутствием такой оппозиции в переводе. В

первой части оригинала (строки 1—6) глаголы, характеризующие

гайдука, стоят в перфекте (Ý»ñϳ í³Õ³Ï³ï³ñ – букв. «давно-

совершенное настоящее» время), а во второй (строки 7—16) -

имперфекте (Ý»ñϳ ³Ýϳï³ñ - букв, «несовершенное настоящее»).

В переводе же употреблены глаголы настоящего времени

несовершенного вида. Единственное исключение - «увлажился» здесь выступает как своего рода инактивная семантическая Форма от

46

«плакать», и, так как в русском отсутствует соответствующая

видовременная форма «увлажается», то это исключение не является

значимым. Поэтому по данному признаку оппозиция в переводе не

образуется, одна часты текста не противопоставлена другой. Эта

особенность хотя и не соотносится с сюжетом непосредственно, но

достаточно ясно указывает на различие форм протекания

«художественного времени»: у Исаакяна действие протекает из

прошедшего, оставляющего результат в настоящем, к настоящему,

тогда как у Блока события стремятся быть синхронизированы в одной

точке.

Сюжетно-композиционным стрежнем оригинала становятся

два сопряженных ряда анафорических конструкций:

I. (2) Гайдук упал с глубокой раной

(6) Гайдук упал глубоким сном смерти

(7) Гайдук в душе сон видит

II. (12) Над гайдуком распевая нежно

(14) На гайдука орел спускается

(16) Над гайдуком тучи плачут (Заметим, что даже в подстрочном переводе невозможно сохранить

тождественность начала строк (12, 14, 16) - так как армянское «íñ³» передается на русский как «над» и как «на»). Развертывание сюжета

осуществляется через приписывание субъекту—гайдуку—предикатов,

градация которых передает процесс перехода от жизни к смерти (сну).

Для первого ряда интересно отметить взаимодействие тождественного

повтора в левой части с варьируемым повтором в правой (...с

глубокой раной — глубоким сном — ... сон видит). Далее в тексте

возникает второй параллельный ряд, где, при сохранении начальной

позиции темы, слово «гайдук» становится из субъекта предложения

косвенным дополнением, указывающим точку, на которое направлено

действие.

Этот сюжетно-композиционный каркас предопределяет и

происходящую в тексте смену «точек зрения». Так, строки 1—7

описывают гайдука с внешней точки зрения, после чего происходит

переход на «внутреннюю» точку зрения (описывается, что видит

гайдук), причем переход от «внешнего» к «внутреннему»

изображению подготовляется в самих I — 7 строках: ср. «Гайдук упал

с глубокой раной в сердце» (внешнее видимое изображение) - «Гайдук упал глубоким сном смерти (описание состояния) - «Гайдук в душа

видит сон» (указывается на внутреннее состояние). Далее, в строках

13—16 происходит возврат к «внешней» точке зрения, ибо герой уже

полностью лишен способности к какой-либо деятельности, почему и

47

функция деятеля отводится природе (тучи, орел), которая из фона

действия становится субъектом.

Нельзя не отметить и прямо кинематографическую по

четкости смену «плана изображения» - сначала ситуация дается как бы

«общим планом», после чего автор переходит к «крупному плану»,

высвечивая ту или иную характерную деталь. Такое развертывание

наблюдается во всех строфах. Ср.: 1) Долина Сално — упавший гайдук

— рана - рука с ружьем — разбитое ружье; 2) кровавое поле —

упавший гайдук - внутренние видения гайдука; 3) свободная родная

страна - нива, колеблемая ветром - блестящая коса - группа девушек -

тело гайдука; 4) тучи над долиной Сално — орел, приближающийся к

гайдуку - глаза, выклевываемые орлом — дождь (плач туч).

Ряд черт сюжетно-композиционного построения оригинала,

безусловно, сохранен и в переводе, однако в целом система этих

средств оказалась невоспроизведенной или же измененной. Так, в

переводе отсутствует параллельно-анафорический ряд оригинала.

Градация состояний героя передается посредством номинации: гайдук

- павший гайдук - сраженный. Уже со второй строки говорится об умирании гайдука. Осью сюжета становятся две семантически близкие

точки: «гайдук умирает — гайдук умер», разделенные однако целым

текстом. О том, что наступила смерть гайдука, говорят образы орла и

плачущей природы. Помимо этого, несовершенный вид глагола

«умирает» II строки сменяется совершенным видом семантически

выводимого из него причастия «сраженный». Так в переводе

происходит переход от «умирает» к «умер».

Что же касается смены «плана изображения» и «точек

зрения», то они в целом воспроизведены так же, как и в оригинале,

хотя была утрачена плавность перехода от «внешней» точки зрения к

«внутренней» в строках I—VII.

Анализ сюжетно-композиционной и тематической структуры

текстов позволяет коснуться проблемы обусловленности перевода

литературной традицией. Нередки случаи, когда переводное

стихотворение устойчиво ассоциируется с фактами родной для

переводчика литературы. В данном случае этот блоковский перевод

для русского читателя, в том числе и для самого Блока, не может не связываться с одним из интереснейших стихотворений М. Ю.

Лермонтова «Сон» («В полдневный жар в долине Дагестана...»). Со-

поставление блоковского перевода с этим стихотворением было

проделано С. С. Рассадиным (Рассадин 1980, 82—87), справедливо

отметившего, что «это стихотворение («Во Долине, долине Сално

боевой» — С. 3.) и вызывает в памяти лермонтовский «Сон», другую

48

смерть в другой долине». Не вдаваясь в обсуждение рассмотренной С.

С. Рассадиным проблематики, укажем на любопытный факт: сюжетно-

композиционная структура армянского оригинала типологически

ближе к лермонтовскому стихотворению, чем его перевод на русский,

хотя в отдельных чертах перевод Блока напоминает «Сон» более

непосредственно. Сюжет лермонтовского стихотворения трехчленен.

Первая строфа задает исходное состояние: В полдневный жар в долине Дагестана С свинцом в груди лежал недвижим я; Глубокая еще дымилась рана, По капле кровь точилася моя.

(подчеркнуты лексические совпадения с первой строфой оригинала). У

Лермонтова герой в первой строфе не «умирает» (как у Блока), а

«лежал» — то есть скорее как у Исаакяна, где «гайдук упал». Вместе с

тем знаменательно употребление частицы «еще», указывающий на

скорое наступление смерти, а также большая пассивность «лежал» по

сравнению с «упал». Во второй строфе описывается процесс умирания,

обозначаемого, как это было впоследствии сделано и Исаакяном, как погружение в предсмертный сон:

... И солнце жгло их желтые вершины И жгло меня — но спал я мертвым сном

(ср.: «Гайдук упал глубоким сном смерти»). Как пишет С. С. Рассадин,

«у Лермонтова мертвый сон героя - тоже еще не вовсе мертвый» (там

же, с. 83). Обозначение перехода от состояния умирания к смерти у

Лермонтова осуществляется посредством варьирования предикатов в

ключевых сюжетных точках: ... лежал недвижим я ... спал я мертвым сном ... знакомый труп лежал в долине той;

а также благодаря параллельному построению начальной и

заключительной строфы, при котором обнажается их смысловая

противопоставленность. (Ср. вышеприведенную строфу I с V: И снилась ей долина Дагестана; Знакомый труп лежал в долине той; В его груди дымясь чернела рана, И кровь лилась хладеющей струей).

Отметим также наличие многочисленных локальных повторов-

подхватов и параллелизмов. Вместе с тем различие между начальным

и исходным состоянием героя выражено и номинацией: «лежал

недвижим я» — «знакомый труп лежал в долине той». (Ср. с

появлением перифразы «сраженный)» у Блока).

49

Таким образом, если рассматривать форму сюжетно-композицнонной

организации, лермонтовский текст занимает промежуточное

положение между переводом и оригиналом причем располагаясь

ближе к армянскому оригиналу, чем к русскому переводу. Однако

данное типологическое сходство носит весьма общий характер, не

дающий оснований для каких-либо выводов относительно воздействия

одного текста на другой. Больше оснований для таких выводов дает сопоставление

строфы Ш лермонтовского стихотворения и блоковского перевода,

Приводя лермонтовскую строфу

И снился мне сияющий огнями

Вечерний пир в родимой стороне.

Меж юных жен, увенчанных цветами,

Шел разговор веселый обо мне. С. С. Рассадин отмечает: «Но, оказывается, и у Исаакяна

умирающему гайдуку снится, что девушки его родины говорят (или

поют) о нем». (Рассадин 1980, 84). Здесь С. С. Рассадин не совсем

точен: его подводит излишнее в данном случае доверие к переводчику. Указанная им близость была привнесена Блоком, у Исаакяна же

девушки поют над гайдуком, а вовсе не о нем8. «Петь над ним» может

пониматься двояко: как отпевание и как указание на

пространственную сопряженность: девушки поют, находясь над

гайдуком, причем вовсе не обязательно, чтобы они пели о нем. «Петь о

нем» лишено пространственного указания и ориентировано на

традицию героической баллады. Но у Исаакяна имеется виду в первую

очередь пространственная характеристика: девушки, которых видит во

сне гайдук, находятся в том же поле, в котором он умирает (кстати,

пространственная сопряженность обязательна и при актуализации

производного значения «отпевание»). Видимо, и нива, которую он

видит, - эта та самая долина Сално, где только что отгремел бой.

Поэтому представляется дискуссионным, действительно ли: «...и»

сонные мечты» тоже уносят лермонтовского героя далеко, на родину»

(Рассадин 1980, 83). Применительно к лермонтовскому тексту, где

противопоставлены «Долина Дагестана» и «родимая сторона», это,

конечно, верно. Но у Исаакяна нет явно выраженного пространственного разграничения «долины Сално» и «родной

страны». С.С. Рассадин основывается не на оригинале, а на

блоковском переводе. Поэтому его рассуждения ценны именно тем,

что, во-первых, показывают, какое значительное изменение ПС может

повлечь за собой почти незаметное изменение ЯС, во-вторых,

выявляют безусловную связь между переводом и лермонтовским

50

«Сном», ибо данное изменение ПС сделало эту связь не только

сюжетно-типологической, но и визуально-образной. Трудно дать

однозначный ответ - была ли эта связь генетической или же она

оказалась предопределена тем, что «боевая долина» для русского

сознания выступало как нечто экзотическое, связанное с Кавказом (и

стихами о нем)9, то есть как нечто отличное от «родной страны». Но

укажем на еще две более частные переклички между блоковской и

лермонтовской строфой.

С. С. Рассадин не случайно считает, что «... девушки его

(гайдука — С. 3.) родины говорят (или поют) о нем»:

... и звучат,

Все о нем их звенят голоса ...

Действительно, если основываться на переводе, девушки

скорее говорят о гайдуке. Между тем, у Исаакяна однозначно

указывается, что девушки поют. Здесь очевидно совпадение между

переводом и лермонтовским

Меж юных жен, увенчанных цветами,

Шел разговор веселый обо мне. Во-вторых, Блок в первых двух строках строфы употребляет слово

«снится», Исаакян же в первой строке использует «видит», причем

опуская дополнение «сон». Поэтому у Блока гайдуку нива снится, у

Исаакяна гайдук видит ниву. В блоковской замене можно усмотреть

перекличку с лермонтовской строкой

И снился мне сияющий огнями…

Несущественное, казалось бы, различие между конструкциями «видеть

сон» и «видеть во сне» во второй строфе (строка 7 и VII), и далее

между «видит» и «снится» (строки 9 и IX), оказывается не случайным,

если сопоставить с различием, обнаруживаемом между строками 12 и

Х11: у Исаакяна сон гайдука не перемещает его в другой локус, а

напротив, сама долина Сално наполняется видениями: что он видит,

является скорее галлюцинацией, чем сном, переносящим в иное

пространство. Замена «видеть» на «спится» (причем последнее

усилено анафорическим повтором), подготовлена предшествующей

заменой «видеть сон» на «видеть во сне» (в первой конструкции

подчеркиваем, что видится, объект видения, во второй - состояние, причем акцентируется ирреальность увиденного). Эта замена

предстает не только как обусловленная нормами языка, но и как

компонент структуры ПС, и как перекличка с текстом родной для

переводчика литературы. Грамматические нормы языка (наличие или

9

51

отсутствие определенной форм), даже будучи облигаторными, не

допускающими варьирования, ния, могут приобретать стилистическую

и поэтическую значимость.

В блоковских малозаметных отступлениях от оригинала

можно увидеть и проявление специфических для его оригиального

творчества устойчивых образно-смысловых связей. Так, для лирики

Блока характерен «оксюморонный образ глубокой тишины,

одновременно исполненной гармонических мелодий, звуков

музыкального голоса» (Минц 1976, 2). След этого образа в переводе

можно усмотреть в замере глаголов характерного звучания на глаголы

музыкального звучания (сверчок сверчит — запевает кузнечик; ветер

шелестит — колосья под ветром звенят), а также в том, что

деепричастная форма от глагола «петь» была развернута Блоком в

личные глаголы «звучат», «звенят» с появляющимся подлежащим

«голоса», то есть тема звучания оказалась перенесена с периферии

высказывания в его смысловой и синтаксический центр. Воздействие

вышеуказанного оригинального образа проявляется и в других

переводах: так, «птицы в глубоком сне» передается как «умолк уснувший птичий хор» и др.

Это же относится и к введению отсутствующего в оригинале

эпитета «огневой» («Рана — розы раскрытой цветок огневой»). Хотя

здесь «огневой», обозначая цвет, выступает во вторичном значении,

его связь со значением основы «огонь» достаточно прозрачна. Между

тем, у Блока тема «битвы с врагом» устойчиво связывается с образом

огня (Минц 1976, 63), что, кстати, проявляется и в другом его переводе

из Исаакяна на схожую тематику. («Словно молньи луч»), где

появляется отсутствующий в оригинале образ «пожарище». В обоих

случаях введение переводчиком лишних слов»10

, предопределяемое

рифмой («огневой-боевой», «товарищей-пожарище»), оказалось

воспроизведением устойчивых смысловых связей («праведный бой» —

«огонь»), характеризующих поэтический мир Блока-поэта.

Бегло коснемся и вопроса о соотношении ПС и поэтической

формы и его отражении в переводе. В данном случае Блок отходит от

характерного для него, как и для большинства других переводчиков

брюсовской антологии армянской поэзии, принципа соблюдения равносложности и соблюдения цезуры, чем достигалась имитация

армянского стиха. Написанное десятисложником со структурой 5 + 5

стихотворение переведено чередующимися стихами 4-х— и 3-

хстопного анапеста, и единственным эквивалентом армянского стиха

остается постоянная мужская рифма. Однако, если учесть

семантическую окраску («экспрессивный ореол») обоих размеров,

52

выявляется их функциональное сходство. Десятисложник-один из

самых распространенных в армянской поэзии размеров, который

весьма употребителен и в народной лирике. Когда же десятисложнику

сопутствует ряд приемов народной песни, фольклорная ориентация

метра становится очевидной. Что же касается урегулированного

чередования 4-х- и 3-хстопного анапеста, то в русской поэтической

традиции эта форма имеет устойчивые коннотации, связываясь после

Жуковского с жанром баллады и восходя к так называемому

балладному септенарию, причем в системе романтизма этот жанр

воспринимался как близкий к фольклору.

Кроме того, можно говорить об определенных соответствиях

между ритмикой текстов. Так, оппозиции по вторичным ритмическим

признакам (распределение ритмических форм в строфе, сумма

ударений в строфе, степень единобразия ритмических форм в строфе)

показывают, что в обоих текстах кореллируют между собой 1 - Ш и П

-IУ строфы. Это можно связать с тематическим различием между

этими строфами: во II—IV строфах происходит усиление по

сравнению с предшествующей темы смерти.

***

Произведенный сопоставительный анализ перевода и

оригинала приводит к следующим выводам. С точки зрения

выражения ПС языковые поверхностные структуры содержат куда

более ценную информацию, чем та, которая может быть

зафиксирована в ЯГС; относительно ПС поверхностная структура

более «глубинна», чем ЯГС. Несущественны на уровне ЯГС отличия

между переводом и оригинале были не случайной вариацией, а всякий

раз оказывались способом выражения ПС. Особенности построения

лирического сюжета, развертывания темы, художественного времени и

пространства, композиции и образной структуры, - все эти

характеристики поэтического мира, отраженные в языковой структуре

текста, теряются при переходе к уровню ЯГС. Поэтому перевод и

оригинал — в данном случае тексты с идентичными или же весьма

близкими ЯГС — и тут существенно отличаться своими ПС-ами. Хотя трансформационный компонент позволяет описать ряд

значимых отличий между структурами сопоставляемых текстов, эти

трансформации не вытекают из ЯГС. Между тем, эти трансформации

проявляют ощутимую тенденцию к системности, что говорит о том,

что они обусловлены некоторыми глубинными структурами ПС.

Трансформационное описание позволяет фиксировать ряд

53

стилистических явлений, однако, во-первых, далеко не все, а во-

вторых, их объяснение уже не связано с аппаратом

трансформационной грамматики, — как, впрочем, и любым другим

чисто лингвистическим описанием.

Поверхностная структура поэтического текста не есть

грамматическое или даже стилистическое преобразование глубинной.

Она обусловлена смысловыми структурами, совокупность которых

образует «мир поэта» и «поэтический мир» текста, и именно в

поверхностных языковых структурах выражаются

глубиннопоэтические. Последние не образуют уровня, более

глубинного, чем ЯГС, а расположены, так сказать, в иной плоскости.

Если же обратимся не к отдельному переводу, а к

совокупности всех блоковских переводов из Исаакяна, то становится

ясно, что поэтическая близость перевода к оригиналу обусловливается

не эквивалентностью ЯГС, а стремлением поэта-переводчика

воссоздать в переводном тексте «образ автора», передать его

«поэтический мир». Но при этом «образ переводимого поэта»

воссоздается в рамках мировоззрения н поэтической индивидуальности, характерных для поэта-переводчика и

определяющих его рецепцию оригинала. Этим определяется и выбор

языковых средств выражения. Сказанное подтверждается анализом

всех блоковских переводов из Исаакяна в их соотнесенности с

оригинальной лирикой Блока и его мирозоззренческими установками

(см.: Золян 1980).

2. О трансформации языкового значения в поэтическое

В данном подразделе мы попытаемся рассмотреть ту же

проблему — соотношение ЯГС и ПС — с несколько отличной точки

зрения. Во-первых, если ранее мы фактически ограничились лишь

указанием на отличие ЯГС и ПС, то здесь мы попытаемся показать

обусловленность ПС языковой семантикой и рассмотреть возможные

механизмы «поэтического преобразования слова» (выражение В. В.

Виноградова). Во-вторых, мы будем опираться на понятие

«поэтического мира» текста. В третьих, что, впрочем, относится уже к техническим факторам, для описания ЯГС использовались идеи не

трансформационной грамматики, а генеративной семантики.

Для анализа было выбрано стихотворение Велимира

Хлебникова «Когда умирают кони — дышат»:

Когда умирают кони — дышат,

Когда умирают травы — сохнут,

54

Когда умирают солнца — они гаснут,

Когда умирают люди — поют песни.

Такой выбор был обусловлен рядом причин: небольшой объем

текста, его кажущаяся простота, отсутствие необычной сочетаемости,

четкая композиционная организация, При этом хотелось бы

подчеркнуть, что отсутствие внешних примет смысловой сложности

лишь оттеняет, как мы постараемся показать ниже, высокую степень

«семантического осложнения», которая вовсе не ограничивается

насыщенностью текста тропами или же необычным употребление

слов. Поэтическая «гиперсемантизация», о которой говорил У.

Вейнрейх, вполне осуществима в пределах собственно языковых

значений.

Первое, что сразу привлекает внимание при обращен» к тексту

- это строго соблюденная композиционная схема распределения

лексических единиц, выделяющая постоянные и переменные

компоненты текста. Внутри последних различаются независимые

переменные (субъектный ряд) и зависимые переменные (предикатный

ряд), между которыми устанавливается отношение лексической солидарности (в смысле Э. Косериу — см. Косериу 1969, а также, в

отличной терминологии, Гак 1972) – независимая переменная

(субъект) семантически согласуется с зависящим от нее предикатом.

При этом инвариантный предикат («умирать») является типовым

предикатом для предикатов-переменных, которые образуют

конкретизирующую ее парадигму, причем для членов этой парадигмы,

в полном соответствии с определением Э. Косериу,

дифференцирующим признаком является лексическая единица

субъектног ряда. Так, «сохнуть» и «гаснуть», реализуя инвариантм

значение «умирать», отличаются друг от друга тем, что для первого

характерна сочетаемость с классом «растительное» («травы»), для

второго - «светящееся» («солнца», Это соотношение между двумя

компонентами субъектного 1 предикатного ряда, которое полностью

совпадает с обща языковым, благодаря механизмам параллелизма и

повтЛ! переносится и на два остальных. Так между элементаИ текста

устанавливается соотношение, которое можно представить в виде

формулы: X (умирать) = У, где X — независимая переменная (копи, травы, солнца, люди), а У - зависимая (дышать, сохнуть, гаснуть,

петь).

Таким образом, хлебниковское стихотворение показаться

поэтической иллюстрацией так называемой функциональной модели

языка: типовое значение («лексическая функция») отображается в

различных лексичесих единицах в зависимости от того, к какому слову

55

применяе ся данная функция. Так, возможная для этой модели лЯ

сическая комплексная функция «прекращение существом ния» может

быть развернута во все предикаты анализ] ,

дуемого текста. С этой точки зрения все четыре строки реализуют

единую логико-семантическую структуру, варьиру-ей\-ю на основе

такой особенности лексической системы языка, как различная

номинация признака или действия в зависимости от его носителя.

Такое варьирование нередко используется в стилистических

целях. Так, в романе «Двенадцать стульев» мы встречаем тонкую

пародийную дифференциацию возможных перифраз глагола

«умереть»:

«- Умерла Клавдия Ивановна - сообщил заказчик.

— Ну, царствие небесное, - согласился Безевчук,-

Преставилась, значит, старушка... Старушки, они всегда

проставляются... Или богу душу отдают, — это смотря какая старушка.

Ваша, например, маленькая и в теле — значит, преставилась. А

например, которая покрупнее да похудее, — та, считается, богу душу

отдает... - То есть как это считается? У кого это считается?

- У нас и считается. У мастеров. Вот вы, например, мужчина

видный, возвышенного роста, хотя и худой. Вы, считается, если не дай

бог помрете, то в ящик сыграли. А который человек торговый, бывшей

купеческой гильдии, тот, значит, приказал долго жить. А если кто

чином поменьше, дворник, например, или кто из крестьян, про того

говорят: перекинулся или ноги протянул. Но самые могучие когда

умирают, железнодорожные кондуктора или из начальства кто, то,

считается, что дуба дают».

Комизм этого отрывка основан на семантизации отличий

между стилистическими синонимами и утрированно

воспроизведенной такой особенности лексической системы, как

указанная М. М. Покровским «способность социологической

наблюдательности», - см. его примеры: портной настегался или

наутюжился, сапожник настукался, музыкант наканифолился, барин

налимонился, солдат употребил. (Покровский 1959, 39). Разъяснения

Безенчука можно, используя композиционную схему хлебниковского стихотворения, воспроизвести как «поэтический» текст:

Когда умирает начальство — дает дуба,

Когда умирает купец — приказывает долго жить...и т. д.

Можно представить себе и другое «стихотворение», где ряд

независимых переменных будет представлен неодушевленными

субъектами:

56

Когда умирают цветы — вянут,

Когда умирают металлы — ржавеют,

Когда умирают камни — крошатся... и т. д.

Очевидно, что оба сконструированных «стихотворения»

Могут быть сопоставлены с хлебниковским чисто внешне, поскольку

они воспроизводят лишь форму тематическое композиционной

организации стихотворения «Когда умирают кони — дышат». Хотя в

нем единая логико-семантическая структура единообразно

развертывается в тексте, однако семантика текста не исчерпывается

пропозициональным значением этой структуры. В анализируемом

стихотворении лексическое варьирование компонентов этой

структуры носит вовсе не случайный или же автоматический характер,

а эквивалентность между предикатами имеет более сложный характер,

чем обычное перифразирование. Пропозициональная семантика

оказывается поверхности структурой относительно глубинного ПС.

Здесь можно ввести приблизительное разграничение между

глубинным ПС и поверхностным ПС, соотнося поверхностный ПС с

ЯГС (пропозициональной семантикой), глубинный ПС — с поверхностной языковой структурой, всем объемом лексических и

грамматических значений единиц текста.

Рассматривая пропозициональную семантику, можно

заметить, что этапы развертывания смысла в текст (типовое значение

— типовой предикат — конкретный предика - есть не просто

автоматическое преобразование семантических единиц в лексические,

а приводят к изменению языковых смыслов и формируют уровень

поверхностной поэтической семантики.

Так, для существительных «солнца» и «травы» предикаты

«гаснуть» и «сохнуть» есть вполне обычная реализация лексической

функции «прекращение существования». Однако для

существительных «кони» и «люди» предикаты «дышать» и «петь»,

сами по себе вполне обычные применительно к этим субъектам, никак

не являются нормальной реализацией этой функции. Эту роль они

приобретают в контексте стихотворения, что дает основание говорить

об их «семантическом осложнении». Поэтому вполне обычная

сочетаемость «кони дышат», «люди поют» в контексте «—-------- когда умирают» становится тропообразующей сочетаемостью.

Что касается типового предиката «умирать», то здесь

наблюдается обратное: он вполне обычен применительно к

одушевленным существительным «кони» и «люди», но не к

неодушевленным «травам» и «солнцам»: в последнем случае

«умирать» не может считаться нормальной типовой реализацией

57

функции «прекращение существования», возникающее здесь

метафорическое значение образуется при переходе от лексической

функции к типовому предикату (травы, солнца прекращают

существование травы, солнца умирают). Таким образом, уже лексическое заполнение логико-

семантической формулы приводит к возникновению «семантической

осложненности»: в одном случае при конкретизации типового

предиката, в другом — при обобщенной реализации лексической

функции.

Однако основные потенции «семантического осложнения»

основываются не на пропозициональной, а на лексической семантике.

До сих пор мы рассматривали лексику текста как репрезентацию

некоторой логико-семантической формулы в текст. При таком подходе

мы, однако, не в состоянии обнаружить в лексических единицах чего-

либо, что отсутствует в этой формуле, а это обрекает на оперирование

исключительно общими абстрактными значениями. Между тем

поэтическое словоупотребление есть способ одновременной

актуализации всего смыслового объема слова. Поэтому направление

дальнейшего анализа будет иным - не от ЯС, отраженного в ЯГС, к текстовой репрезентации ЯГС, а от единиц текста, взятых во всем

объеме их семантики, к гипотетическим глубинным ПС,

«поэтическому миру» данного текста.

Вернемся к рассмотрению субъектного и предикатного рядов

уже не как к лексической реализации зависимых и независимых

логических переменных, а взятых как два семантических класса

текста. Выделению их как класса способствует идентичность их

метрико-ритмических, композиционных и синтаксических позиций, а

также единая функция внутри пропозиции. Члены этих рядов

выступают как окказиональные синонимы, образуя две соотнесенные

друг с другом парадигмы. Но включение их в одну парадигму

актуализирует и то, чем они отличаются друг от друга. Казалось бы,

отличие это очевидно — ибо они входят в различные языковые

лексико-семантические классы. Однако после того, как на уровне

пропозициональной семантики это различие оказалось стертым, оно

возникает вновь, являясь уже не общеязыковым, а текстовым:

параллелизм уравнивает значения, чтобы затем воспроизвести различия между ними уже как глубиннопоэтические.

Образуемый существительными субъектный ряд оказывается

не случайным набором лексических переменных, а поэтическим

воспроизведением языковой предметной картины мира. В нем

представлены характеризующие предметную сферу основные

58

семантические классы языка и основные классифицирующие

противопоставления: одушевленное-неодушевленное, живое-неживое

(кони, люди - травы, солнца), органическое-неорганическое (кони,

травы, люди — солнца), природное-культурное (кони, травы, солнце—

люди), земное-небесное (кони, люди, травы — солнца) животное-

растительное (травы — кони), животное-человеческое (кони — люди),

дикое-домашнее (травы — кони) возможно ряд других (статичное-

динамичное; разумное - неразумное и т. д.). При этом следует учесть

особую роль этих существительных в поэтическом мире Хлебникова:

все они принадлежат к наиболее значимым и неоднократно

выделяемым в качестве ключевых для того или иного тек (см.

Григорьев 1983).

Таким образом, специфически поэтическими средства

воспроизводится идеографическая система языка. Субъектная

парадигма покрывает универсум, каждый из ее член указывает на один

из основных аспектов существующею их объединение оказывается

«всем». Поэтому каждое во не просто обозначает некоторое

абстрактное понятие и не только отсылает к некоторому конкретному референту — оно, не теряя своей индивидуальности, оказывается

вместе с тем представителем обширного тезаурусного класса. В

взаимослитности единично-всеобщего, конкретного-абстрактного

можно, безусловно, усмотреть общую для всех видов искусств

закономерность построения образа как тетического объекта. При этом

можно заметить, что выделенные тезаурусные классы являются

основными классицирующими оппозициям мифологического

мышления, а сам способ задания «картины мира» весьма схож с

архаич ными формами символизации11

.

Вместе с тем, внутри парадигмы трудно обнаружить

совпадающие семы, что, казалось бы, противоречит рассмотрению

субъектного ряда как парадигмы. Общее между существительными —

быть аспектом существующего— имеет слишком абстрактный

характер, чтобы считаться совпадающей семой. Но здесь действует

иной механизм. Паралелизм оказался средством семантического

осложнения слова, причем весьма близким к метонимии: установке

сходства по смежности. Кони, травы, солнца, люди — это оказывается взаимосвязанным, образуя единый семантический класс, который

ввиду своей обширности и многоаспектности не может быть

сопоставлен ни с одним из шоковых семантических классов (разве что

с классом конкретных естественных существительных). Связь между

членами парадигмы — в соотнесенности между собой, в том, что ряд

существительных дан не как открытое множество или же случайный

59

набор. Он структурирован тем, что его уве личение возможно только за

счет дифференциации уже введенных оппозиций. Например, введение

существительного «лебеди» привело бы к появлению разграничения

«животные — птицы», «сухопутные - водоплавающие» (кони -лебеди),

причем это существительное вошло бы в уже заданные оппозиции

(живое-неживое, земное-небесное и т. д.). Субъектный ряд допускает

дробление, но его расширение связано с расширением всего

тезаурусного класса, который будет соответствовать не классу «все

предметное, естественное», а еще более широкому. Например,

введение довольно характерных для Хлебникова существительных

«государства», «звуки», «здания» привело бы к утрате обязательных

признаков «предметность» или «естественность», то есть к изменению

всей смысловой системы текста, для которой «существующим»

признается лишь то, что этими признаками обладает.

Составляющие субъектный ряд лексемы, каждая в

отдельности, является метонимией относительно классов «все

существующее», «все одушевленное» (или «неодушевленное»),

«органическое-неорганическое» и т. д. Поскольку же каждое существительное входит в несколько смысловых классов, причем

обычно совместно с другими, то оно неоднократно оказывается

метонимией того же класса, что и другое существительное. Таким

образом, устанавливается взаимоэквивалентность по ряду параметров

между всеми членами парадигмы.

То, что каждое из существительных входит в несколько

смысловых классов-противопоставлений, говорит о том, что

поэтическое слово не просто выступает как репрезентация более

общего смысла, а оказывается точкой пересечения

перекрещивающихся в нем основных семантических осей текста.

Каждая из этих осей высвечивает тот или иной аспект его значения,

поэтому слово всякий раз оказывается одновременно представленным

всеми своими гранями, в нем подчеркиваются все его семы.

Обратимся теперь к предикатному ряду варьируемых лексем

(дышать, сохнуть, гаснуть, петь). Насколько уместно рассматривать

отношение между ними как синонимичное или антонимичное, сводя

их в одну парадигму? Взятые сами по себе, эти глаголы представляются совершенно различными как по лексической, так и по

категориальной семантике. Однако в контексте стихотворения они

оказываются осложнены новым значением «действие,

сопровождающее процесс умирания». Эта общность, устанавливаемая

на уровне поверхностной поэтической семантики, служит основой для

последующего противопоставления, причем в этих глаголах также

60

воплощаются основные классификационные оппозиции языкового

мышления и мифологии.

Наиболее близки друг к другу глаголы «сохнуть» и «гаснуть»,

обозначающие процесс прекращения деятельности как переход из

одного состояния в другое. «Гаснуть» в словаре под редакцией Д. Н.

Ушакова, толкованиями из которого мы будем пользоваться,

определяется как «переставать гореть, переставать светить, тухнуть».

Процесс прекращения свечения есть переход от света к тьме.

Применительно к звездам («солнцам») это означает также и процесс

прекращения функционирования. «Сохнуть» обозначает переход из

влажного состояния в сухое: «становиться сухим, теряя влагу,

влажность». Применительно к растениям «сохнуть» толкуется и как

прекращение функционирования («вянуть от солнечного жара»).

Таким образов, оба эти глагола обозначают переход из одного,

предполагающего функционирование, состояния в другое,

отрицающее возможность функционирования. Прекращение

функционирования соотносимо со значением «умереть»: 1) перестать

жить; 2) исчезнуть, прекратиться». Смысловая общность между этими глаголами подтверждается синонимичностью их переносных

значений: гаснуть - «терять силы ослабевать, иссякать»; сохнуть -

«терять здоровье, чахнуть от болезни или душевных переживаний».

В семантической системе текста синонимичными оказываются

не только переносные, но и прямые значения этих глаголов. Можно

выделить общую для обоих глаголов форму значения: А переходит в

В, где исходное состояние А есть обычная для данного субъекта

деятельность (звезды светят, травы растут), а конечное состояние В

связано с постепенным прекращением этой деятельности (травы

сохнут, звезды гаснут). Поскольку В есть отрицание А, то форма этих

глаголов может быть представлена как А→А. Эта форма, заполняясь

конкретными семами, актуализирует оппозиции сухое—влажное, свет

— тьма, которые имплицитно содержались в семантике глаголов. Как

известно, эти Я позиции — одни из основных для мифологического

мышления, где они являются коррелятом кардинальной оппозиции

живое—мертвое, которая представлена в глаголе «умирать».

Такая соотнесенность глаголов «сохнуть» и «гаснут» между собой, а также между ними и типовым предикатом «умирать»,

подсказывает способ рассмотрения двух других глаголов.

Глагол «дышать» указывает на процесс, неотделимый от

жизни, почему его переносное значение часто выступает к

синонимичное «жить». Если в вышерассмотренных глаголах оба члена

оппозиции А и А подразумевались внутри самого глагола, то здесь

61

биполярность достигается взаимоналожением узуального значения

(синонимичного «жить») и контекстуального (действие,

сопровождающее процесс умирания). Впрочем, уже в общеязыковой

системе наличие какого-либо негатора изменяет значение на

противоположное: так, устойчивое сочетание «еле дышать» толкуется

как 1) «умирать, приближаться к смерти»; 2) «существовать последние

дни», то есть текстовая семантика находит подтверждение в

общеязыковой. Таким образом, и по форме (А→А), и по наполнению

этой формы (оппозиция «жизнь смерть») глагол «дышать» совпадает с

двумя другими. Но вместе с тем здесь имеет место трансформация и

формы, и ее наполнения. Ведь если для глаголов «сохнуть» и

«гаснуть» перевешивает полюс, связанный со смертью, с процессом

прекращения деятельности, то здесь акцентируется полюс «жизнь»,

ибо процесс умирания сопровождается действием, неотделимым от

жизни, противоположным смерти. Поэтому в семантической форме

второй член оказывается под двойным отрицанием, что схематически

можно изобразить как: А→ (А=>-А).

Еще более ярко этот процесс отрицания отрицаемого выражается в семантической структуре глагола «петь» (точнее,

следует рассматривать всю figura etymologica «петь песни»). Для

раскрытия его текстовой семантики следует учесть, что оппозиция

говорение—молчание в фольклоре постоянно связывается с

оппозицией жизнь — смерть. Речь и жизнь, смерть и молчание в

архаичных текстах выступают как синонимы, и не случайно, что во

многих религиях само возникновение жизни связывается со словом,

речью. Но и в современной общеязыковой системе можно заметить

наличие связи между значениями «петь» и «жить». Так, фразеологизм

«песня спета» толкуется как «чье-нибудь преуспевание, жизнь,

счастье кончились, близятся к концу», то есть как отрицание к

«петь» может выступать не «молчаить», а «умереть» («жизнь

кончилась»). Как и в предыдущем случае, близким к «умереть»

оказалось отрицаемое переносное значение (а не переносное значение

— как для первых двух), чем подтверждается тяготение «дышать» и

«петь» к полюсу «жизнь». Близко к текстовому и значение «петь» в

сращении «лебединая песня», что позволяет усмотреть здесь метафору (Лебеди поют, когда умирают → Люди поют, когда умирают), причем

фонетическое сходство (ЛебеДИ-ЛюДИ) поддерживает смысловое

сближение. Помимо этого следует учесть, что в поэтической

фразеологии «петь» является устойчивой перифразой поэтического

творчества, а также имеет закрепленные коннотации «весело,

беззаботно жить» (ср. общеизвестные «Ты вес пела» у Крылова или же

62

«Не время песни распевать» у Некрасова).

Включенность «петь» в ряд других глаголов, параллельных

между собой композиционно и синтаксически, оказалась тем

фактором, который, активизируя разнородные семантические

механизмы, подкрепляет смысловой параллелизм. Этот глагол

выступает как процессуальный корелят оппозиции «жизнь—смерть»,

причем внутри парадигмы он антонимичен глаголам «сохнуть» и

«гаснуть» и синонимичен «дышать»: как и последний, его смысловая

форма А→ А→А), - здесь действие, сопровождающее умирания

оказывается отрицанием смерти. Но значение «петь» отлично от

«дышать» тем, что указывает на целенаправленное сознательное

действие и на необычное, торжественное состоянне, требующее

эмоционального подъема.

Следует указать на синтагматическую обусловленность

текстуальной семантики глаголов: неодушевленным существительным

«солнца» и «травы» приписываются предикаты с доминирующей

тематической семой «смерть»; что же касается одушевленных

существительных «люди», «кони», то для них процесс смерти оказывается внутренним преодолением ее, и в семантике

приписываемого им предиката сема «смерть» выступает как

отрицаемая. При этом различие между одушевленными

существительными по признаку «животное—человеческое»,

«природное—разумное» соотносится с аналогичным отличием в

семантике их предикатов «дышать» и «петь» (самопроизвольное

обычное действие —целенаправленное необычное действие).

С учетом синтагматического аспекта становится очевидным,

что повторяющийся глагол «умирать» в различных контекстах

оказывается не равен самому себе. Как отмечалось Г. О. Винокуром,

«в поэтическом языке в принципе каждое слово есть член того или

иного сращения, обладающего единством смысла: очевидно, что туча

плачет, дуб плачет, скрипка плачет, весна плачет, — это совсем разные

образы, имеющие общее единое основание в буквальном значении

«плачет» (Винокур 1959, 390). С одной стороны повторяемость этого

слова соответствует инвариантному в семантике текста, служит

раскрытию общего по всем существующем («все умирает»). Но с другой стороны, уже даже без обращения к текстовой семантике ясно,

что в сочетаниях «кони умирают» и «травы умирают» этот глагол

употреблен в различных значениях.

Всякий раз различная сочетаемость раскрывает, если можно

так выразиться, различные формы умирания. Указывая на общее во

всем существующем, вместе с тем утверждается, что каждый из

63

названных субъектов умирает по-своему: умирание трав отлично от

умирания солнц и т. и. Отсюда можно заключить, что в основе текста

лежит не различная номинация типового предиката в зависимости от

лексической переменной (это свойство языковой системы явилось

лишь формой текста), а возведение этого различия в ранг сущностного

отличия: данное в языке как конвенциональное преобразуется в

образно-смысловой структуре текста так, чтобы утвердить языковое,

конвенциональное как сущностное и действительное, или, говоря

словами Г. О. Винокура, чтобы оживить все механическое, узаконить

все произвольное.

Такой подход отражает лингвистические представления

Хлебникова, считавшего, что «слова были подобием мира» (архивная

запись, цитируем по: Григорьев 1983, 105). Эксперименты Хлебникова

были направлены на воссоздание этого подобия. Здесь же этот поиск

мотивированности знака осуществляется традиционным путем — не

разложением слова на звуки, связанные с «первосмыслами», а

благодаря уникальности «мира», связанного со «словом» и не

существующего без него12

. В некоторых случаях текстовая семантика «умирать»

оказывается противоречащей узуальной («когда умирают люди - поют

песни»), но противоречие это снимается текстом. Взятое само по себе,

это предложение предстало бы как странное, тем более, что в нем нет

иррациональной образности, позволяющей иногда считать странное

поэтическим. «Правильность» этого предложения обусловлена

последовательностью малозаметных сдвигов в семантике лексических

единиц, в особенности же глагола «умирать», повторяемость которого

оказывается необходимым условием накопления этих сдвигов.

Гибель материального при неучтожимости живого и тем более

духовного — так, огрубляя, можно выразить мысль, переданную

различной синтагматикой глагола «умирать»13

. Схематически это

можно отобразить в виде правила, зачеркивающего сему

«материальное». Применяемое к неодушевленным субъектам, это

правило означает их аннигиляцию. Однако оно не распространяется на

сему «одушевленное», поэтому для субъектов с этой семой

зачеркивание семы «материальное» означай лишь прекращение материальной деятельности. Будучи таким образом освобожденной от

семы «материальное» и связанных с ней, семантическая структура

субъекта определяется исключительно семой «одушевленность».

Буквальная лексическая реализация этой семы есть процесс дыхания

(«одушевленность» → «----- дышит»), переносная - духовной

деятельности («одушевленность» → «одухотворенность» - поют

64

песни»). Поэтому применительно к данном тексту можно говорить о

наличии отношения лексически солидарности и между субъектами

«кони, люди» и предикатами «дышать, петь песни», — солидарности

не менее строгой, чем между двумя другими субъектно-предикатными

парами.

При этом набор варьируемых предикатов в определенном

отношении оказывается изоморфен языковой картине мира.

Предикатная парадигма включает основные возможные виды

процессов: физический (свечение - отсутствие свечения),

биологический (рост — отсутствие роста), физиологический (дыхание)

и интеллектуально-эмоциональный (пение). Таким образом и здесь

художественный образ, не теряя своей единичности и конкретности,

есть в то же время репрезентант всеобщего и абстрактного. Если

субъектная парадигма представляет собой модель предметной

структуры мира, то предикатная является моделью его процессуальной

структуры.

Произведенный анализ, на наш взгляд, подтверждает

блестящую мысль Г. О. Винокура: «Язык со своими прямыми значениями и поэтическим употреблением как бы весь опрокинут в

тему и идею художественного замысла» (Винокур 1959, 247),

Поэтические значения не являются чем-то

внеположным по

отношению к языковым. Но опираясь и будучи выводимым из

языковых значений, ПС уже не сводим к ним. Семантическая система

языка, преломляясь сквозь призму художественного замысла,

фокусируется в образно-смысловой структуре текста. Поэтический

текст выступает как модель языка: текст воспроизводит не только

координаты языкового универсума — его тезаурусные классы, — но н

самый процесс символизации, ибо значение выступает здесь как

искомая величина, воссоздаваемая текстом.

Новые значения не привносятся извне, а потенционально

содержатся в языковой системе. Но даже если значения слова не

отличается от узуального, оно наполняется новыми, специфичными

именно для данного текста коннотациями, которые и становятся

определяющими. Поэтому поэтический текст представляет собой

семантическую систему, соотносимую с общеязыковой картиной мира, и вместе с тем отличную от нее, — «подчиненный... закономерностям

искусства новый мир речевых смыслов и соотношений»

(В.В.Виноградов). Поэтический текст не только отображает в себе

семантическую систему языка, но и сам оказывается языком. И эта

возможность, реализуемая в каждом истинно поэтическом

произведении, объясняется исключительным богатством

65

общеязыковой системы, в которой заложена способность к

бесконечному варьированию: «Каждый язык способен как бы делиться

на бесконечное множество языков для отдельных личностей в одном и

том же народе... Удивительно, как языки, кроме свойства, какие им

дает внешнее строение, способны еще получать особенный характер от

того, что отдельные лица употребляют их орудием для выражения

своей духовной личности... Как различно понимается и употребляется

отечественный язык отдельными лицами, довольно дает почувствовать

даже ежедневный опыт; но всего яснее это обнаруживается

сравнением лучших писателей, из которых каждый образует себе свой

язык» (Гумбольдт 1859, 186—187).

3. Возможно ли глубинное представление поэтического смысла?

Вопрос, вынесенный в заглавие, не так прост, как может

показаться на первый взгляд. Казалось бы, напрашивается

положительный ответ. Ведь приписываемое высказыванию глубинное

представление есть — если не брать во внимание крайних точек зрения - не что иное, как обобщенное описание этого высказывания, а

необходимость обобщений диктуется самой логикой научного

исследования, вскрывающего универсальные характеристики

изучаемого объекта.

Такие универсальные свойства, безусловно, имеются в

поэтической семантике. Многочисленные историко-литературные и

типологические исследования, да и повседневный опыт восприятия

поэзии свидетельствуют о наличии текстов с близкими ПС — как в

эпигонской, так и в «вершинной» литературе, не говоря уже о поэзии

одного поэта или литературной школы. Исходя из этого можно

предположить, что текстам с интуитивно близким ПС (или даже всем

текстам одного автора) может быть приписано единое глубинное

семантическое представление.

Кроме того, в предшествующих подразделах мы позволили

себе довольно нестрогое употребление понятия

«глубиннопоэтического смысла» (связанного с понятием «поэтический

мир» и «образ автора») и ввели разграничение между поверхностным ПС (возникающим при переходе от ЯГС к поверхностной структуре) и

глубинным ПС, представляющим трансформацию семантических

связей языковой системы в тексте. Казалось бы, метаязыковое

представление этих аспектов может считаться глубинным

представлением ПС, и вопрос должен стоять не о самой возможности

такого представления, а об адекватности того или иной метаязыка.

66

Однако, как только мы попытаемся ввести самые

первоначальные уточнения, сразу же возникает ряд проблем. Так,

понятие «глубинного представления» допускает двоякое понимание и

описание: 1) запись сущностных параметров ПС, связанных правилами

соответствия с конкретные смыслами («образами») текста или

однородных текстов; 2) единая форма представления двух и более

текстов о интуитивно близкими ПС, причем определяющим фактором

явится не полнота исходной записи, а отношение выводимости.

Более сильные требования налагаются при первом понимании.

Они основаны на характерном для ГС и ГП отождествлении глубинно-

поэтического смысла и глубинной структуры (причем под последней

часто понимается ЯГС). При таком отождествлении проблема

снимается сама собой: ПС представляет собой то, что описывается и

фактически вне рамок модели не существует. Между тем, глубинная

структура (даже если не сводить ее к ЯГС) и глубинный ПС

представляют собой весьма отличные объекты: первое есть

приписанное высказыванию его структурное описания. а второе -

структурированное в тексте множество всех значений текста, которое, кстати, вовсе не более абстрактно чем сам текст. Первое относится к

описанию, второе - к прочтению текста. В более осторожной

формулировке речь может идти о метаязыковом представлении этого

структурированного множества значений. Рассмотрев совокупности

достаточно однородных текстов, мы могли бы дать метаязыковое

представление их инвариантных характеристик, считая такое

представление формальным аналогом «поэтического мира» и «образа

автора».

Именно с помощью этих понятий мы пытались отразите

структурный характер ПС. В определенном смысле они могут

считаться глубинными структурами ПС — ибо содержат всю ту

информацию, которая затем репрезентируется в тексте. Но здесь

возникает вопрос - насколько целесообразна такая переформулировка,

кстати сказать, уже встречавшаяся в литературе?

В соответствии с общепринятым подходом, мы должны были

бы описать эти понятия как семантические системы, из которых

можно было бы вывести семантические подсистемы, непосредственно соотносимые с семантической структурой конкретных текстов. Но

этому препятствуют два существенных обстоятельства. Во-первых, это

нестрогость, известная расплывчатость понятий «образ автора» и

«поэтический мир». Будучи интуитивно понятными и представляя

большую эвристическую ценность, они тем не менее лишены четкого

объема, позволяющего описать их как систему семантических

67

категорий. Во-вторых, в настоящее время лингвистика не располагает

адекватным аппаратом описания сложных семантических систем.

Известным приближением могут считаться тезаурусное представление

и так называемый фреймовый анализ (последний используется а

теории искусственного интеллекта; его приложение к поэтической

семантике дано в: (Београнде, 1979)), но и они весьма упрощенно

представляют сложность смысловых связей в системе.

Поэтому порождающая переформулировка этих понятий

представляется, по крайней мере, преждевременной. Мы либо сузим

эти понятия, лишив их эвристической ценности, либо же допустим

метафоризацию и удвоение терминов. Так, если обратиться к уже

рассмотренному материалу, мы можем указать существенные

характеристики воссоздаваемого Блоком «образа переводимого поэта»

и привести ряд лингвостилистических соответствий этим

характеристикам, однако все это мы в состоянии произвести лишь

оставаясь на том уровне строгости, что и строгость понятия «образ

автора».

С другой стороны, мы можем описать «поэтический мир» проанализированного стихотворения Хлебникова как упорядоченное

множество семантем, указав и соотношение между ними. Однако

такой жестко задаваемый «поэтический мир» вряд ли будет чем-либо

отличным от семантической структуры этого текста. Если же

потребовать, чтобы из этой структуры можно было бы вывести все

(или хоть несколько) семантические структуры текстов этого же ав-

тора, то, столкнувшись с рядом трудностей, мы будем вынуждены

перейти от формального описания поэтического мира к его

интуитивному пониманию. Так, если мы попытаемся рассмотреть

другое, относительно близкое к проанализированному, стихотворение

Хлебникова

Сегодня снова я пойду

Туда, — на торг, на бой, на рынок;

И войско песен поведу

С прибоем рынка в поединок,

то, видимо, будем вынуждены ограничиться установлением

следующей общности между текстами: 1) пение (интеллектуально-эмоциональная деятельность) обладает для автора высшей ценностью;

2) духовное противопоставлено материальному, причем материальное

во втором тексте связано с человеческим миром. Очевидно однако, что

установление этих общностей опирается на наше интуитивное

понимание текста и не вытекает из строго описанной семантической

системы, - гипотетического «поэтического мира» Хлебникова,

68

который по мере формализации теряет сущностную ценность и

становится чем-то вроде «микро-грамматики» ГС, но

сформулированной в терминах генеративной семантики.

Более конструктивным представляется обсуждение второго,

более узкого и операционального понимания «глубинного

представления» ПС - как единой формы представления двух или более

текстов с интуитивно близкими ПС. При таком подходе глубинный ПС

и глубинное представление ПС отличны друг от друга. Если при

первом понимания проблема возможности глубинносемантического

представления имеет слишком общий и неопределенный характера то

здесь, будучи конкретизирована, она приводит к весьма неожиданным

мыслям не только о проблеме описания, но и о характере ПС.

Мы попытались сопоставить хлебниковское стихотворение с

близким по смыслу стихотворением Анны Ахматовой, выявить, в чем

заключается общность между текстами и каким образом эта общность

может быть отражена в глубинносемантическом представлении. Лишь

после этого возможно попытаться уяснить, - отражением чего является

выводимое нами глубинное представление ПС обоих текстов. Поэтому, отложив на время проблематику, связанную возможностью

глубинного представления ПС, перейдем к анализу ахматовского

стихотворения и его сопоставлению с хлебниковским.

***

В стихотворении Анны Ахматовой

Ржавеет золото и истлевает сталь. Крошится мрамор. К смерти

все готово. Всего прочнее на земле — печаль,

И долговечней — царственное слово

близкая и хлебниковской идея непрочности материального и

утверждение непреходящей ценности духовного, человеческого

оказывается воплощенной в иной предметной сфере.

Композиционно стихотворение отчетливо делится на две

части. Первое двустишие образуется параллельно построенными

нераспространенными предложениями, второе, представляющее

антитезу первому, является сложносочиненным предложением с

общим членом. Следует отметить ритмические особенности композиционного построения текста. Ни одна из строк не совпадает

ритмически, причем первая является формой шестистопного ямба,

остальные - формами пятистопного. Однако внутри первого

двустишия полноударность второй строки компенсирует

силлабическое неравенство. Переход ко второму двустишию

сопровождается уменьшением слогового объема: 12, 11, 10, 11. По

69

профилю ударности соотношение внутри двустиший обратное: для

первого 4 к 5, то есть возрастающая ударность, для второго 4 к 3. В

качестве метрической константы (помимо последнего пункта) можно

выделить ударение на четвертом слоге, а также симметричность

полустиший: в них соблюдается цезура на половине стиха - в первой

строке после шестого слога, в остальных - после пятого (заметим, что

для русской поэзии более характерна цезура после четвертого слога

строки пятистопного ямба). Такая метрическая сегментация тесно

связана с синтаксическим членением и дополнительно выделяет

синтаксические синтагмы; в первом полустишии субъектно-

предикативные, во втором - предикативные. Для всех строк характерен

инвертированный порядок слов: на первом месте стоит сказуемое,

далее подлежащее, что подчеркивает большую значимость

предикативных единиц.

Благодаря параллелизму в трех первых предложениях

выделяются два семантических класса: 1) золото, сталь, мрамор; 2}

ржавеет, истлевает, крошится. Общим для членов первого класса

являются признаки «материальное, долговечное». Металл и камень часто выступают как символ постоянного, твердого, неподверженного

разрушению или вменению. Однако в приписываемых этим субъектам

предикатах из второго класса актуализировано как раз

противоположное значение: подвергаться разрушению, терять

первоначальное состояние, быть непостоянным, непрочным. Поэтому

пропозициональная семантика может быть схематически выражена в

виде формулы X (р) есть Р, где X (р) - какой-либо субъект,

обладающий признаками р (материальное, прочное, долговечное), а Р -

выраженное предикатом отрицание признака «быть прочным,

долговечным». Типовое значение Р — «деструкция».

Однако лексическое заполнение логико-семантической

формулы оказывается отличным от обычного. Так, применительно к

стали реализацией значения «деструкция», с которым устанавливается

отношение лексической солидарности, будет «ржаветь», тогда как этот

предикат оказался приписан «золоту». Между тем для золота,

определяемого в словаре как «металл желтого цвета», видимо,

характернее «тускнеть», ибо так отрицается сема «яркое, блестящее». «Стали» же приписывается «истлевать», то есть свойство,

характеризующее процесс разрушения тканей. При этом

паронимическая аттракция (ср.: Григорьев 1979, 251-294) усиливает

значение неизбежности разрушения стали, ибо благодаря ей

«иСТЛевает» и «СТаЛЪ» предстают как однородные14

.

70

Предикат «крошится» характерен для обозначения процесса

деструкции камня, однако применительно к мрамору отрицанием

первоначального состояния будет скорее «желтеть», так как в

языковом сознании мрамор связывается с «белизной» (так,

«мраморные плечи» толкуется как «гладкие белые плечи»). Таким

образом, первый из вводимый субъектов «золото», помимо наличия

совпадающих сем, связывается с двумя другими: со «сталью»

посредством сочетаемостной связи («ржаветь»), а с мрамором через

сему «желтое». Кстати, и другая из его сем («драгоценное») служит

созданию дополнительных связей со вторым полустнишием.

Таким образом, при лексическом заполнении предикатной

позиции происходит определенный метономическим сдвиг:

выбирается слово из той же предикатной парадигмы, но обычно

соответствующее (или соотносимое) не данному слову, а его «соседу»

по субъектной парадигме.

Такой же метонимический сдвиг наблюдается и при

заполнении субъекта, определяющими признаками для которого

являются семы «долговечное, прочное». С этими значениями регулярно соотносятся родовые имена: «металла и «камень», но среди

видовых имей, какие употреблены в тексте, эти признаки регулярно

выражаются лишь семантемой «сталь». «Твердость», «прочность» не

входят в числа устойчивых коннотаций для «золота» и «мрамора»; во

всяком случае, для них характерны другие коннотации.

Пропозициональная формула Х(р) есть р с вышеуказанным

семантическим наполнением далее получает реализацию в самом

тексте: «К смерти все готово». При такой экспликации эта формула,

однако, несколько видоизменяется. До этого назывались лишь

«камень» и «металлы» - то есть объекты с признаками «прочное,

твердое, долговечное». Обобщающее «все» может быть представлено

как результат объединения объектов, обладающих этими признаками,

с такими, для которых эти признаки нехарактерны15

. Субъектный ряд

оказывается метонимией «всего», и если названы камни и металлы, то

потому, что они в наибольшей степени характеризуются указанными

признаками. И если они представлены как непрочные, подверженные

разрушению, то тем более такая подверженность характерна и для других объектов. Происшедшее видоизменение пропозициональной

формулы можно отразить как (р&р) есть Р (точнее было бы: X (р и тем

более р) есть Р.

Эта модификация относилась к пропозициональной

семантике. Но происходит довольно важное изменение и на уровне

поверхностного ПС. Типовой предикат «деструкция» получает

71

метафоризированное выражение «к смерти готово» (ср. из «Поэмы без

героя» - «Я к смерти готов»). Это приводит к переосмыслению и

перенаименованию семантического ядра уже введенной предикатной

парадигмы, общим для членов которой будет не общеязыковое «дест-

рукция», «свойство разрушаться», а «готовность к смерти». Поэтому в

тексте образуется новый, отсутствующий в языке семантический

класс, обозначающий «готовность к смерти», включающий видовые

«ржаветь, истлевать», «крошиться», что может считаться уже

глубиннопоэтическим преобразованием.

«Разрушение» материального переосмысляется как «смерть»,

что характерно только для одушевленного. При этом Ахматовой

употреблено более сильное утверждение, чем, скажем, «все

подвержено разрушению», «все обречено на гибель», и т. д. «Смерть»

переносит повествование в сферу «человеческого», «живого», а

«готово» (вместо логически более подходящего «обречено»,

«подвластно» и т. д.) акцентирует активность субъекта, также в

известной мере «одушевляя» бездушные камень и металл. Смерть и

готовность к ней осмысляются как внутренне присущее свойство всего существующего. Это согласуется с инвертированным порядком слов в

предшествующих предложениях: не «золото ржавеет», то есть не

золоту приписывается некоторое свойство, а «ржавеет золото» -

свойство «ржаветь» присуще золоту. При этом, поскольку признак

«ржаветь» не является характерным для золота, происходит

подчеркивание, которое приблизительно передается перифразой:

«Даже золото (которое обычно не ржавеет), и то ржавеет».

Аналогичное подчеркивание, причем опять-таки в сочетании с

инвертированным порядком слов, характерно и для двух других

субъектно-предикативных структур («Даже мрамор...», «Даже

сталь...»). Все это является средством дополнительного усиления

мысли о нетвердости и непрочности существующего материального,

пусть даже твердого и прочного. Второе двустишие, представляющее антитезу к первому,

строится из тех же семантических единиц, но с зеркальной

перестановкой компонентов пропозициональной формулы.

Во-первых, происходит лексическое «всплывание» классифицирующих сем: общие для субъектной парадигмы семы

«долговечное, прочное» даны теперь как предикаты. Во-вторых, в

качестве членов субъектной парадигмы представлены «слово» и

«печаль», которым могут быть приписаны признаки «нематериальное,

непрочное, недолговечное». Оксюморонная пропозиция X (р) есть Р

(«прочное, долговечное непрочно, недолговечно) сменяется столь же

72

оксюморонной: Х(р) есть Р («непрочное, недолговечное прочно,

долговечно»).

При лексическом заполнении новой пропозициональном

формулы Х(р) есть Р происходят следующие процессы.

Сема р - «непрочное, недолговечное» - приписывается

«печали» и «слову» на основании включенности во «все» (р & р) - при

соотнесении их с «камнем» и «металлом». Между тем, если

рассматривать их как члены особого класса, то общим для них будет

«невещественность», «человеческое». Именно это новое свойство «m»

(отнесенности к сфере человеческой деятельности) предопределяет

способность объекта быть долговечнее камня и металла. Поэтому

образуется новое разбиение семантического универсума текста: «все»

членится теперь не на «± прочное, ±1 долговечное», а па «±

вещественное, ± человеческое», что] и оказывается определяющим при

приписывании субъекту предиката Р или Р: X (m, р) есть Р; X (m, р)

есть Р; откуда Хm есть Р; т есть Р. Промежуточная пропозиция X (р &

р) есть р не отрицается полностью, но существенно уточняется: из

всего (р & р) наиболее долговечно то, что связано с человеческой деятельностью:

Всего прочнее на земле — печаль,

И долговечней — царственное слово.

«Слово» и «печаль» образуют класс, метонимически представляющий

человеческую деятельность: эмоциональную («печаль») и

интеллектуальную («слово»). Выбор именно этих, а не других

репрезентантов объясняется особенностями мировоззрения автора, но

этой проблемы мы касаться не будем. Рассмотрим лишь возникающее

в тексте соответствие между этими субъектами и приписываемыми им

предикатами. Последние ранее рассматривались нами как

взаимозаменимые. Но можно заметить, как в последних строках

задается своеобразное отношение лексической солидарности «печаль -

прочна», «слово — долговечно», дифференцирующее эти предикаты.

Общность между ними легко фиксируется уже с помощью словарного

толкования: прочность - «способность долго сохраняться»,

долговечный - «существующий в течение продолжительного

времени». Система противопоставлений текста и его композиционная структура усиливают эту общность, - но с тем, чтобы затем

подчеркнуть и различие в аспектах.

Так, в языковом значении «прочный» различаются два

семантических комплекса: 1) «(крепкий, трудно поддающийся

разрушению» и 2) «надежный, устойчивый, не подверженный

колебаниям, неожиданным переменам, вполне определенный». Легко

73

видеть, что в анализируемом случае одновременно актуализированы

оба комплекса: первый в регрессивной соотнесенности с

антонимичными «крошиться, ржаветь, истлевать», а второй —

прогрессивно, в сочетаемостной связи с «печалью». Ведь имеется в

виду не временное постоянство печали (почему предикат

«долговечна» вряд ли уместен) или ее неизменность, а устойчивость и

стойкость человеческого чувства, его способность противостоять

внешним переменам.

«Слову» же приписывается свойство сохраняться в течение

длительного времени, быть не столько устойчивым, сколько

постоянным, неуничтожимым. «Слово» - не реакция человека на те

или иные разрушающие изменения, а продукт его деятельности,

которая, как и выражающее ее «слово», долговечнее металла и камня.

Эпитет «царственное» указывает на наивысший статус этой

деятельности, ее величие и величественность. Данный эпитет в

определенной мере обусловлен и ассоциативными потенциями

предшествующих слов «золото» и «мрамор». Поэтому в тексте можно

усмотреть и локальную оппозицию между искусством слова (нефиксируемого в материальном, вещественном) и искусством,

требующем воплощения в материальном, вещественном (золоте,

мраморе).

***

После произведенных анализов стихотворений Хлебникова и

Ахматовой мы попытаемся обсудить возможность задания такого

семантического представления, из которого были бы выводимы

семантические структуры обоих текстов. Для этого следует

установить, в чем заключается общность между текстами, а затем дать

метаязыковое представление этого подобия. После того, как будет

предложено «семаитическое представление», общее для двух текстов,

мы рассмотрим соотношением между ним и ПС.

Наше описание состоит из двух компонентов: «словаря» и

правил семантического синтаксиса.

СЛОВАРЬ: Вся лексика, встретившаяся в обоих текстах, может быть

описана в едином семантическом словаре. В словаре различаются

имена и предикаты, причем здесь это определяющее для генеративной семантики разграничение продиктовано самим лексическим составом

текстов16

.

Имена. а) Универсум: «все»

б) живое: «люди, кони»

в) человеческое: «люди»

74

г) проявления человеческого: «печаль», «слово», «песни».

д) неживое (объекты): «солнца», «травы».

е) неживое (вещество): «сталь», «золото», «мрамор».

Несмотря на отсутствие прямых совпадений между

семантическими классами и их лексическим наполнением,

классифицирующая схема имен для двух текстов достаточно близка.

Так, отсутствующая у Хлебникова лексема «все задается

объединением имен текста и, таким образом, присутствует как

семантический элемент. Идеографически смежны между собой классы

в) и г) а также д) и е). Класс б) у Ахматовой отсутствует, ибо троичная

оппозиция «неживое-живое-человеческое» заменяется у нее

двучленной. Набор имен обоих текстов легко представить в виде

единого дерева-тезауруса:

Универсум

Таким образом, видно, что системы имен текстов выступают

как близкие, причем предполагающие Друг друга варианты единой

системы. Предикаты. Использованные в тексте предикаты по их

пропозициональной функции и их языковому и поэтическому

значению вполне естественно распределяются по трем группам:

А) Типовые предикаты (Р) : «умирать», «быть готовым к смерти»

б) Предикаты, конкретизирующие типовой (Рк):

сохнуть, ржаветь,

гаснуть истлевать,

крошиться

в) Предикаты, конкретизирующие и отрицающие типовой (Рк):

дышать быть прочным

петь быть долговечным

75

Система предикатов обнаруживает еще большее единство, чем система

имен. Здесь, однако, требуется ряд существенных пояснений. Если

членение системы имен определялось языковой классификацией,

воспроизведенной в тексте, то классификация предикатов

определяется текстовыми пропозициями. При этом в слове

перекрещиваются ядра его текстовых и языковых парадигм и,

соответственно, обобщенное языковое толкование с тем своеобразным

«толкованием», которое это слово приобретает благодаря

внутритекстовым парадигматическим и синтагматическим

отношениям. Поэтому требуется обосновать и эксплицировать

отношение выводимости РК и РК из Р.

Конкретизацию Р можно представить следующим образом:

Умирать=>Переход из состояния А (жизнь) в состояние А (смерть) →

Переход из состояния А (предполагающее функционирование) в

состояние А (исключающее функционирование) → Переход из

состояния А («влажное, «свет») в состояние А («сухое, «тьма»)

→Сохнуть, Гаснуть. Быть готовым к смерти→ Быть подверженным

переходу из состояния А (жизнь) в состояние А (смерть) →Быть подверженным переходу из состояния А (предполагающее сохранение

сущностных свойств) в состояние А (предполагающее утрату

сущностных свойств) → подвергаться разрушению, терять

сущностные свойства («твердость», «прочность») →Ржаветь

Истлевать, Крошиться.

Такой вывод, во-первых, оправдывает введенное соотношение

между предикатами как Р: Рк ; во-вторых, эксплицирует общность как

между формой вывода, так и его семантическим наполнением.

Отличия вполне могут быть рассмотрены как находящиеся в пределах

синонимии (состояние, предполагающее функционирование—

состояние, предполагающее сохранение сущностных свойств). Близкое

к словарному толкование «умереть - перестать существовать» может

быть принято как исходный инвариант.

Примерно такое же, хотя и менее очевидное, отношения

выводимости может быть приписано и Р : Рк. Для обоснования

наличия отношения отрицающей конкретизации для хлебниковского

текста достаточно чисто языкового преобразования: Когда умирают кони — перестают дышать,

Когда умирают люди — перестают говорить (петь).

Очевидно, что «перестать дышать, говорить (петь)»

выступают как Рк, а их отрицание — то есть утвердительная форма —

должна быть рассмотрена как Рк. Однако, обоснование можно найти и

разложив семантический комплекс «умирать» - что, кстати,

76

представляется ближе к логике текста. «Дышать» и «петь» можно

рассматривать как конкретизацию первого компонента типового

предиката («состояние А, предполагающее функционирование»).

То же соотношение между Р и Рк, но в еще более явной

форме, можно увидеть и у Ахматовой: «быть в состоянии А,

предполагающем сохранение сущностных свойств =>быть прочным,

долговечным». Затем происходит дифференциация этих предикатов

(на «быть устойчивым, неподверженным изменениям» и

«существовать в течение длительного времени»). Эти предикаты

задаются сперва как отрицание типового, а затем и как

конкретизирующее отрицание типового - что в тексте соотносится с

вышеуказанной многозначностью слова «прочнее».

Таким образом, обоим текстам может быть принисан единый

словарь: с единой схемой семантической классификации, с единым

типом структурных отношений между классами и с совпадающим или

близким лексико-семантическим наполнением этих классов.

СЕМАНТИЧЕСКИЙ СИНТАКСИС. В этой части должны

быть заданы правила построения высказываний из единиц словаря. Правила семантического синтаксиса есть правила проекции (или

соответствия) множества имен на множество предикатов. Должен быть

описан принцип, согласно которому тому или иному имени

приписывается тот или иной предикат, а полученное таким образом

высказывание должно соответствовать реальным предложениям

текста. Очевидно, что такое приписывание не носит характер

индивидуального соотнесения отдельного имени с отдельным

предикатом, а определяется их семантическим и категориальным

статусом, — пусть даже в тексте наличествуют лишь единичные

предложения, порождаемые данным правилом.

Соотнесение имен и предикатов определяется правилами

соответствия между семантико-классификационными признаками

имени и семантико-категориальными признаками предиката. Поэтому

мы сочли возможным ограничиться представлением наиболее, на наш

взгляд, важного, — к чему в конечном итоге было направлено все

описание. Полное описание семантико-синтаксического компонента

как формальной системы не являлось для нас самоцелью. Что же касается обоснования, то здесь достаточно сослаться на то, что было

высказано ранее при неформальном анализе выбранных текстов.

Соотношение между признаками имен и предикатами можно

представить как систему импликаций следующего вида:

I + человеческое → Рк быть прочным,

быть долговечным

77

петь песни

II + живое → Рк дышать

(одушевленное) петь песни

III — живое → Рк гаснуть

(—одушевленное) сохнуть

ржаветь

истлевать

крошиться

IV «все» → Р к смерти все готово

кони, травы, солнца, люди

умирают

V + прочное → Р мрамор, золото, сталь готовы к смерти

+ долговечное

При этом следует учесть обычную языковую импликацию, согласно

которой прямое значение «умирать» соотносится только с «живым»,

причем обычно «человеческим»:

живое→ умирать

живое→ умирать

человеческое

—живое→ —умирать

Эти непредставленные в текстах импликации все же

присутствуют — причем не только как фон для текстовых, но и как

основание для перифразирования: «умирать» заменяется на

«прекращение функционирования, утрата сущностных свойств». Через

это промежуточное языковое значение образуемое пересечением

(общим значением) предикатов типа Рк, происходит переход от Рк к Р,

и, таким образом, на прямое значение «умирать» наслаиваются

актуализируемые вместе с ним все его переносные значения.

Согласно этой логике (Рк → Р) можно ожидать и вывода РК→

Р, в связи с чем напрашивается импликация, отрицающая обычную:

VI живое → Р

и (или)

человеческое

78

(живое и (или) человеческое не умирает). Эта импликация, хотя и не

содержится в каком-либо реальном предложении текста, но,

безусловно, присутствует в нем, — это как бы идея этих

стихотворений.

Введенные импликации допускают дальнейшую

дифференциацию, однозначно отразившую бы сочетаемость имен и

предикатов. Например, импликация III может быть развернута как

III. I. — одушевл. → Рк ржаветь

+ вещество истлевать

крошиться

III. 2. — одушевл. → (крошиться)

+ вещество

камень

и т. д. Это, однако, представляется очевидным и уже описанным выше.

Из приведенных импликации общими для обоих текстов

являются I, III, IV, VI, совпадают и языковые пресуппозиционные

импликации. Несовпадающими оказываются импликации II и V.

Импликации 1 и II можно совместить, укай зав на обязательность

отношения

+человеческое → +одушевленное (живое),

и тогда II предстает как вариант I. Что касается VI, то она

характеризует лишь ахматовский текст, не относясь к хлебниковскому,

в котором «долговечное, прочное» не является релевантным

признаком: так, «травы» и «солнца» не различаются по типу

приписываемого им предиката.

Необычайно существенной представляется общность между

ключевыми для обоих текстов заключительными предложениями. Эта

общность основана на совпадении семантических признаков между ключевыми именами «печаль», «тоска» и ключевым предикатом «петь

песни». Для ее экспликации приведем соответствующие импликации,

выводимые из I:

I. человеческое → Рк ,

которая может быть конкретизирована как

I.I. человеческое —> функционирование, (люди поют песни)

79

интеллектуальное

эмоциональное.

и как: 1. 2. человеческое→ быть прочным

эмоциональное

(печаль)

1.3. человеческое→ быть долговечным

интеллектуальное (слово)

Отсюда, кстати, следует еще одна очень существенная

обобщающая импликация:

VII человеческое интеллектуальное,

эмоциональное

то есть именно эти признаки признаются характерными для человека.

У Хлебникова выражению этой импликации служит субъектно-

предикативная связь («люди поют песни»), У Ахматовой -

сопряженность признаков—сем внутри семем «печаль» и «слово».

***

Произведенный анализ позволяет вернуться к обсуждению

поставленной проблемы - возможно ли глубинное представление ПС?

Мы постарались показать, что текстам с близким ПС может быть

приписано единое представление, из которого выводимы

семантические структуры обоих текстов. Привлечение именно двух

текстов с различными ЯГС необходимо для того, чтобы избежать

смешения ЯГС данного текста и глубинносемантического

представления ПС. Ведь рассматривая единичный текст, мы вполне

можем породить его из соответствующей ЯГС, почему и теряется

критерий верифицируемости. Здесь же мы можем утверждать, что

семантическое представление отлично от ЯГС этих текстов, поскольку

аппаратом ни интерпретативной, ни генеративной семантики, который

породил бы ЯГС этих текстов, не была бы зафиксирована общая

семантическая структура (хотя и были бы отмечены частичные

совпадения). Но возникает вопрос — является ли наша запись

семантическим представлением ПС или же это формализованое

представление нашей интерпретации текстов? Основываясь на ряде

соображений (см. ниже), мы считаем справедливым второе. Это вовсе

не значит, что предложенное представление не имеет научной

ценности, - напротив, в этом более скромном качестве она моделирует

80

ряд весьма важных характеристик текста и его возможных

интерпретаций. Но если считать ее глубинным представлением ПС, то

могут возникнуть сомнения, приводящие в конечном итоге к

дискредитации порождающего описания поэтической семантики.

Зададимся вопросом — какие возражения может вызвать

предложенное нами семантическое представление текстов, отличное

от их ЯГС, и что мешает нам признать его глубинным представлением

ПС этих текстов?

С самого начала следует отбросить как ненаучный, хотя и

иногда встречающийся, аргумент, согласно которому метаязыковое

представление неадекватно уже потому, что не может вызвать

эстетического или же эмоционального отношения к себе. Не может

быть признано убедительным и указание на «неполноту» глубинной

записи. Последняя должна отразить инвариантные характеристики

текста, указав пределы варьирования (развертывания). Это возражение

основано на метафоризации понятия «глубинная структура» и

отождествлении ее с «глубинным смыслом», что, кстати, нередко

встречается и в генеративной лингвистике. В связи с этим уместно напомнить, что глубинная структура в первоначальном понимании -

это исследовательский конструкт, правомерность введения котором

определяется исключительно тем, выводимы или нет из него реальные

высказывания.

При таком подходе не представляется корректным и «наивно-

реалистическое» (хотя в действительности весма серьезное) указание

на уникальность поэтического текста: ведь стихотворения Хлебникова

и Ахматовой отличны друг от друга. Спорить с этим бессмысленно,

поэтому контрастивный анализ (аналогичный нашему сопоставлению

перевода и оригинала) излишен — тем более, что в глубинной записи

отражены и различия между этими двумя текстами. Но во-первых, этот

контрастивный анализ опирался бы на имплицитно устанавливаемую

общность, а во-вторых, что куда более существенно с позиций

генеративизма, сам по себе тот факт, что обоим текстам было

приписано единое глубинное представление, полностью снимает

проблему. «Уникальность» же может быть рассмотрена как свойство

поверхностной структуры. Наиболее серьезные возражения могут возникнуть именно в

рамках генеративной методики. Уже обратная процедура —

развертывание глубинносемантического представления в текст -

позволяет зафиксировать замену ПС естественноязыковыми

высказываниями. Так, из структуры 0.1 (X Р) Р в соответствии с

отраженными в словаре

81

+ одуш

-челов.

правилами лексикализации (в иной терминологии — символизации)

выводимы следующие высказывания:

1) Когда умирают кони — дышат

2) Умирающие кони дышат (не умирают)

3) Одушевленное, находящееся в процессе перехода ог жизни

к смерти, находится в состоянии, неотделимом от жизни.

4) Одушевленное, находящееся в процессе перехода от

состояния, предполагающего функционирование, к

состоянию, в котором функционирование невозможно,

находится в состоянии, предполагающем функционирование. Очевидно, что структура (X одуш. Р) Рк отражает инвари

—чел.

антные характеристики всех четырех предложений и приписывает

предложениям 1 и 2 глубинную структуру предложений 3 и 4, то есть

опять-таки некоторую ЯГС, но не буквально понятого предложения

«Когда умирают кони — дышат», а ЯГС его толкования, интерпретации, естественноязыковой перифразы.

Границы перифразирования оказываются одновременно и

слишком широкими, и слишком узкими для генеративной модели.

Структура 0,1 может быть развернута во множество предложений,

синонимичных 3 и 4, и поэтическая «грамматика» предстает как

незначительный фрагмент порождающей семантики русского языка. С

другой стороны, эта грамматика признана породить единственное

предложение 1, что делает ее конструирование нецелесообразным.

Нетривиальный характер поэтической лексикализации

приводит к тому, что всякий раз соответствующее правило

оказывается введенным а d hoc. Так, мы не видим никаких

ограничений для порождения множества предложений «Кони, засыпая,

плачут», «Умирающие медведи лезут на дерево», «Пострелянные совы

улетают», «Когда заболевает олень — бежит» и т. д. Во всех этих

предложениях позиция субъекта заполнена именем «живое», имеется

предикат типа Р и предикат типа РК - который может быть

конкретизирован практически в любом предикате, обозначающем деятельность (функционирование). Введение дополнительных

ограничений приведет к тому, что вместо множества синонимичных

высказываний мы породим лишь одно-единственное. Основное

требование — порождать все и только синонимичные высказывания

— становится невыполнимым: одно требование противоречит

другому.

82

Но уже само по себе рассмотрение 1 и 4 как синонимичных

является спорным. В рамках нашей модели 1 есть конкретизация 4, а 4

— обобщение предложения 1. Но установление такого соотношения

между этими предложениями определяется нашей интерпретацией

предложения 1. Мы приписываем предложению 1 некоторое

предложение- толкование, предлагаем глубинное представление этого

толкования, а затем принимаем это глубинное представление

предложения 4 за глубинное представление 1. Но специфика ПС

заключается не только в том, что «одно содержание... служит формой

другого содержания, пользуется вместо нее формой другого,

буквально понимаемого содержания», но и «вырастает» в нем и из

него. (Винокур 1959, 390). Здесь важен именно процесс перерастания

одного значения в другое, а не простая замена. В нашем же случае в I

семантическом представлении «буквальный» смысл оказался

отсеченным, и предложение 1 предстает как иносказательная форма

для 4. Тем самым ПС, лишившись обязательной двуплановости,

становится обычным ЯС, выраженным несколько иначе. Предложения

1 и 4 могут быть признаны синонимичными лишь если рассматривать их не как 1 предложения русского языка, а как высказывания на неко-

тором искусственном языке, в котором предложение «Когда 1

умирают кони — дышат» понимается совершенно иначе, ибо

«дышать» значит на этом языке нечто отличное от русского слова

«дышать». При этом смысл предложений I и 2 (синонимичный 3 и 4)

на этом искусственном языке будет столь же тривиален, как и

буквальный смысл этих предложений на русском языке. Таким

образом, признание предложений 1 и 4 синонимичными,

абсолютизируя «поэтический смысл, тем самым разрушает его и

заменяет его обычным языковым высказыванием. Образ заменяется

иносказанием. С этим может быть связано и третье возражение,

касающееся приписывания семантических признаков. Семантическое

представление разъединяет не только языковые и поэтические

значения, но и не в состоянии отразить взаимослитность абстрактного-

конкретного В поэтическом образе. Буквальное прочтение

предложения 1, акцентирующее конкретное («кони»), неадекватно

потому, что переводит 1 в разряд так называемых «протокольных» высказываний, а воспринятое как таковое оно настолько тривиально,

что становится бессмысленным: ведь то, что кони дышат, совершенно

очевидно. Приписываемое же глубинным представлением обобщенное

прочтение (живое, животное, одушевленное) также переводит 1 в

разряд трюизмов (ср.: «Живое, пока не умерло, живет» и т. п.).

83

Возникающая трудность, казалось бы, могла бы быть

преодолена чисто технически: так, имя «кони» может быть записано

как

кони

одушевленное

живое

животное

кони

Такое решение вполне согласуется с принятой практикой

порождающего описания и находит подтверждение в идеографической

практике (см. Караулов 1980, 111). Но такое объединение абстрактных

и конкретных признаков в семантическом представлении ПС

оказывается только кажущимся. Если строго следовать ему, то сфера

возможных трансформаций глубинной записи будет ограничена лишь

чисто синтаксическими преобразованиями. Импликации же примут

вид

живое живое

… … … …

кони люди

то есть определяющим для импликаций будут не абстрактные

признаки, а имена субъектов предикации. Очевидно, что сама идея

порождения множества синонимичных высказываний оказывается

некорректной, а метаязыковая запись сведется к графическому

переписыванию текста.

Порождающее глубинное представление возможно, если, как

это и было сделано, отразить структуру имени следующим образом:

одушевленное→животное→кони.

Но тогда «кони» не являются признаком и не могут быть учтены в

глубинной записи. Имя «кони» может быть заменено именем любого

животного.

Непринципиальной модификацией представляется и совмещение обоих решений в контекстно-связанном правиле:

живое→животное→кони (и только кони).

Это значит, что признак «кони» отражен в глубинной записи,

но записан в виде примечания-ограничения, то есть это правило

аналогично введению признака «кони» как обязательного для

глубинного представления.

84

Мы считаем, что высказанные нами соображения могут

относиться не только к предложенной нами записи, но к любому

другому возможному семантическому представления ПС. Они

вытекают из самого статуса глубинного представления - как

обобщенного представления множества синонимичных высказываний.

Между тем, именно обобщенность и синонимичность оказывались

факторами, препятствующими адекватности модели. Характерно, что

те технические модификации, которые были призваны преодолеть

возникающую неадекватность, привели бы к возрождению

теоретических концептов, характерных для ГС — это понятие микро-

грамматики, проблема совмещения «языковых» и «текстовых» правил

в рамках одной грамматики, постулирование «поэтического диалекта»

и т. п. Как мы видим, вся эта проблематика, но в более усложненном

виде, существенна и для ГП.

Но вместе с тем нет оснований отказываться от разработки

проблем глубинного представления. Мы считаем нашу запись

достаточно эффективным средством обнаружения и описания

семантических процессов, проистекающим в поэтической речи. Следует, однако, отказавшись от чрезмерных претензий, поставить

вопрос представлением чего является данная запись?

Структура 0.1 и предложения 3, 4 могут быть выведены из 1,

но обратное далеко не очевидно. Они представляют собой

метаязыковое представление языкового толкованиям «поэтического»

предложения 1, это нечто вроде «глубинной» или «формализованной»

записи множества синонимичных предложений-толкований текста.

При таком подходе трудностей не возникает. Так, предложение 3

может считаться обобщенным представлением множества

синонимичных высказываний типа: «Живое не умирает», «Кони, как и

все живое, расставаясь с жизнью, не перестают жить», «Дыхание

бессмертно», «Пока дышим—живем» и т. д. Предложению 4 будет

соответствовать множество высказываний более общего, «наивно-

философского» характера: «Живое неуничтожимо», «Даже в процессе

перехода от бытия к небытию живое отрицает не-бытие»,

«Деятельность не прекращается», «Все живое не способно не

существовать» и так далее. И если 1) и 2) характеризуют именно хлебниковский, причем поэтический текст, то 3) и 4) - большой кор-

пус текстов — как поэтических, так и непоэтических (скорее

литературоведческих, эссеистических, философских), которые и

порождаются предложенной «грамматикой» в первую очередь.

Поэтому мы и считаем полученную нами запись глубинным

представлением множества синонимичных высказываний о

85

предложении «Когда умирают кони— дышат», отображающим ПС

этого предложения постольку, поскольку .он выводим из этого

предложения посредством внутриязыкового толкования-перевода.

Если учесть, что перевод-толкование основывается на восприятии

языковой структуры текста, то мы, исходя из анализа текста, можем

порождать толкования текста, то есть дать лингвистический

эквивалент литературоведческим концептам типа «идея», «тема»,

«замысел», «основная мысль» и т. д.

Предположение о том, что глубинное представление отражает

языковую интерпретацию текста17

, позволяет ответить на вопрос — на

основании чего мы оказались в состоянии приписать двум текстам

единое семантическое представление, и, соответственно,

эксплицировать наше интуитивное восприятие этих текстов как

близких по смыслу.

Близость ПС обоих текстов может быть засвидетельствована

лишь опосредовано — через близость их языковых интерпретаций.

Здесь мы опираемся на глубокие идеи Э. Бенвеннста о семиотическом

статусе естественного языка. Согласно Бенвенисту, естественный язык выступает как «универсальный интерпретант» всех языковых кодов, и

подходов, функционирующих в социо-культурном универсуме. Новые

семиотические системы надстраиваются над языковой, вытекают из

нее, хотя и передают специфическое, не выражаемое на естественном

языке содержание. Естественный язык выступает как универсальный

структурирующий, интегрирующий и интерпретирующий код для

всевозможных знаковых систем, как их естественный метаязык-

иптерпретант (Бенвенист 1974, см. также: Зализняк, Иванов, Топоров

1962, Лотман, Успенский 1970).

Э. Бенвенист неоднократно упоминает о «языках искусства».

И если обратиться к искусству слова, теснейшим образом связанным с

языком, то здесь с наибольшей четкостью и необходимостью

проявляется функция естественного языка быть универсальным

интерпретантом. Для своего функционирования ПС нуждается в

«переводе» на естественный язык. Будучи изначально связанным с ЯС,

ПС преобразует его, чтобы затем самому быть закрепленными в

языковых структурах. Как литературоведческие, так н «обиходные» толкования

поэтических текстов представляют по существу естественноязыковую

экспликацию ПС. При этом направлений толкования может быть либо

от общего к частному, либо Же от частного к общему. Такая

ориентированиость анализа вполне согласуется с принятой в

порождающих грамматиках последовательностью перехода от одного

86

уровня представления к другому. Однако одновременная

соотнесенность этих двух аспектов невозможна ни в семантической

представлении, ни при языковом перифразировании. (Характерен в

этом отношении «школьный» анализ, представляющий собой

постоянный переход от обобщенных суждений к прямой цитации).

Всякая интерпретация, в том числе и литературоведческая (хотя,

конечно же, последняя, использует при этом свой метаязыковый

аппарат), призвана языковыми средствами эксплицировать ПС, но она

не в состоянии воспроизвести ПС иначе, как сведя его к ЯС. Мысль И.

Стравинского о том, что лучшей интерпретацией музыкального

произведения может быть лишь другое произведение, хорошо

иллюстрирует ограниченность метаязыкового перевод а-

интерпретации. ПС не существуем вне выражающей, порождающей и

структурирующей его под этической формы, и поэтому, как верно

было замечено Ц. Тодоровым, «... в каком-то смысле можно считать,

что лучшим описанием произведения является оно само» (Тодоров

1975, 38).

Однако сама возможность и необходимость экспликации ПС посредством ЯС, если не абсолютизировать их различие, является

весьма показательной. Она лишь отчасти противоречит определению

ПС как преобразованной семантической системы. Исключительное

богатство языковой системы, ее способность к бесконечному

варьированию - то есть те свойства, которые предопределяют

возможность поэтической трансформации языка — приводят к тому,

что «зык оказывается в состоянии как бы «подстроиться» под

новообразованную семантическую систему и включить ее в себя.

Уяснение места текста-толкования позволяет определить и

статус глубинного представления. Оно оказывается отражением

сущностных свойств текста-толкования. Отсюда явствует, в каких

случаях семантическое представление (ЯГС текста-толкования) может

совпадать с ЯГС поэтического текста.

Во-первых, это происходит тогда, когда ПС выражен в такой

форме, что его толкование близко к буквальному толкованию

поверхностной структуры. Так, в нашем случае интерпретация

предложения «Всего прочнее на земле печаль» не требует перифразы, существенно отличающейся от самого этого предложения.

Сложнее обстоит дело в тех случаях, когда поэтическому

тексту не может быть приписана какая-либо языковая перифраза. Так,

мандельштамовская строфа

Звезд в ковше Медведицы семь.

Добрых чувств на земле пять.

87

Набухает, звенит темь,

И растет, и звенит опять,

|в которой нарушены языковые правила связности, не образует текста

(согласно общеязыковым критериям) и ей не может быть приписана

какая-либо разумная перифраза. Об этом, в частности, свидетельствует

толкование, предложенное К. Ф. Тарановским: «Поэт спрашивает,

необходима ли поэзия, когда все кажется таким ясным и простым:

Звезд в ковше... Это неоспоримые истины, как дважды два четыре. И

тем не менее: Набухает, звенит... Очень соблазнительно объяснить

«звенящую темь» как синоним ночи, которую поэт, разбуженный,

расталкивает плечом. Кажется, что поэзия рождается против воли

поэта» (Тарановский 1976, 43). Спорность такого толкования

очевидна. Наш анализ говорит о том, что данная строфа, как и все

стихотворение «Я по лесенке приставной», основано на антитезе «роя»

и «строя», «хаоса» и «космоса» и данной через признаки

«±упорядоченность» «±дискретность» и ряд других. Большинство

строф строится таким образом, что происходит постоянная

интерференция крайних членов оппозиции. В этом смысле им противостоит вышеприведенная строфа, где реализуется ядро

оппозиции без взаимоналожения полюсов. Исчисляемостъ объектов

(пять, семь) оказывается крайним пределом упорядоченности,

дискретности и стабильности, уравнивающих «добрые» человеческие

чувств, и небедную гармонию, и противопоставляемых

возрастающему бесформенному хаосу. Эти семантические признаки

выделяются, минуя текст-интерпретацию, и глубинным

представлением окажется максимально обобщенная ЯГС самого

текста.

Аналогичную метаязыковую интерпретацию, не отражающую

естественноязыкового текста, можно приписать ряду текстов,

ориентированных на языковой эксперимент. Так, ПС известного

хлебниковского стихотворения «О, рассмейтесь, смехачи»

заключается в использовании словообразовательных связей русского

языка, и глубинным представлением его интерпретации явится не

некий ЯС, а описание фрагмента потенциальной системы русского

словообразования. Следует указать на еще одну особенность глубинного

представления. Глубинная запись, опосредовано отражая ПС, не

только разрушает его структуру, но и переводит глубиннепоэтический

смысл в поверхностный. Поверхностный ПС определялся нами как

возникающий при преобразовании ЯГС в поверхностную структуру

текста, как трансформация ЯГС. Именно эти смыслы легко

88

регистрируются при трансформационном описании и были в центре

внимания ГП и ГС. Глубинный ПС рассматривался нами как

структурированное множество всех значений компонентов

поверхностной структуры. Но при семантическом представлении

глубинный ПС оказывается трансформированной репрезентацией ЯГС

текста-толкования. Обычные правили соответствия переводят

глубинное представление в текст-толкование, видоизмененные - в

поэтический текст. Глубинный и поверхностный смыслы оказываются

отличными лишь тем, что им сопоставлены различные ЯГС.

На наш взгляд, это обстоятельство объясняется ни

недостатками модели, ни нецелесообразностью введения

разграничения между глубинным и поверхностным ПС. Тот факт, что

мы в состоянии зафиксировать в тексте две различные семантические

структуры, пусть даже и деформируя ПС, говорит и о наличии

различных смыслов, и о возможности их опосредованной языковой и

метаязыковой фиксации. Эти две структуры никак не исчерпывают

семантическое богатство текста, но они служат крайними точками

между которыми располагается недискретное множество смыслов, которые «как бы вливаются друг в друга и как бы влияют друг на

друга» (Выготский 1959, 372). О выделении крайних точек как способе

задания смыслового пространства говорил Б. А. Ларин, который,

рассматривая то, как «прямое и иносказательное значение слова

постоянно «перемежаются» у И. Анненского, счел необходимым

отметить, что «двоегранность смысла - только один из типов

обнаружения пределов, между которыми местятся многие Возможные

понимания» (Ларин 1923, 156).

Косвенное подтверждение сказанному мы находим, об-

ратившись к богатому опыту исследований в рамках модели «Тема-

Текст». В отличие от ГП, это направление было сосредоточено на

моделировании того смысла, которое мы называем

глубиннопоэтическим. В первоначальных работах неоднократно

оговаривалось, что предложенная схема порождения текста отражает

субъективную интерпретацию исследователя, что однако, совершенно

несущественно для оценки модели, ибо критерием ее адекватности

служит лишь выводимость текста из постулируемой глубинной структуры («Темы»). На наш взгляд, данное утверждение I следует

рассматривать не как оговорку, а как принципиальное свойство

языкового моделирования ПС, причем указание на субъективность

интерпретации представляется нам излишним. В модели «Тема-Текст»

в качестве исходных и промежуточных высказываний порождались

вовсе не субъективные толкования, а вполне удовлетворительные

89

(иногда даже тривиальные) языковые перифразы ПС анализируемых

текстов. Выделялись семантические признаки-характеристики ПС, и из

этих признаков строились новые семантические конфигурации,

которым ставились в соответствие обычные высказывания-толкования.

(Примечательно, что для мандельштамовских и подобных им текстов

таких толкований сформулировать не удавалось). На наш взгляд,

именно правила проекции признаков-характеристик ПС на языковые

высказывания-толкования есть та область, где можно ожидать

интересных результатов и которая в настоящее время наименее

разработана18

.

Уместно упомянуть и о возражениях В. П. Григорьева,

высказанных относительно модели «Тема-Текст». В. П. Григорьев

считает эту модель «метаметаязыковой», равноприминимой ко всем

видам искусств (что, кстати, декларировалось и самими авторами) и

ориентированной на «семиотику искусства», а не на поэтику

(Григорьев 1979, 180). Вместе с тем нетрудно увидеть, что сама модель

основана на приписывании художественному тексту синонимичной

языковой перифразы. Но здесь противоречия нет: создавшаяся ситуация лишь иллюстрирует мысль Э. Бенвениста о языке как

универсальном интерпретанте. Ведь обычным языковым

представлением текста искусства (в том числе и вербального)

оказывается языковой текст, поэтому «метаметаязыковое»

представление закономерно оказывается лингвистическим описанием

самой этой языковой перифразы (толкования).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Результаты анализов, произведенных в различных плоскостях

пересечения ЯС и ПС, позволяют обобщить и дать в едином виде наше

представление о соотношении и взаимодействии различных

смысловых уровней поэтического текста19

:

ПС и смысл поэтического текста. Первоначально

существование ПС обосновывалось нами тем, что ЯС не исчерпывает

семантики текста и, следовательно, имеется некоторый «остаток»,

принимаемый за ПС. Такое представление является слишком упрощенным: правомернее считать, что ПС не прибавляется к ЯС, а

«вырастает» в нем, заключая его в себе. Поэтому ПС не есть

компонент смысла поэтического текста, а тождественен ему. Как

отличные они могут выступать лишь в результате метаязыковых

операций.

90

ПС и ЯГС. ПС и ЯГС соотносимы между собой опосредовано

— как два принципиально разнонаправленных механизма смыслового

структурирования поверхностной структуры. ЯГС отражает наиболее

обобщенные характеристики поверхностной структуры, сохраняемые

при допустимых преобразованиях. Напротив, ПС образуется не в

результате редукции, а благодаря максимальной актуализации смыс-

ловых ресурсов поверхностных лексических и грамматических

единиц.

ПС и трансформационный компонент. ПС нередко

рассматривается как результат «поэтического выражения: ПС

выступает как модификация ЯС, и отличие между ними заключается в

нетривиальности или стилистической маркированности поверхностной

репрезентации ЯГС. Иными словами, специфика поэтической

семантики заключается и может быть описана в терминах правил

соответствия (трансформаций) между ЯГС и поверхностной

структурой, фиксирующих «сдвиг» между «обычным» и

«поэтическим» выражением смысла. Безусловно, нетривиальность

способа выражения часто приводит к поэтическому эффекту, но всякого рода «сдвиги» не являются ни достаточным, ни необходимым

условием для формирования ПС. Трансформационный компонент

может служить описанию некоторых параметров ПС, в первую

очередь, при экспликации поверхностного ПС, но не исчерпывает его.

ПС и поверхностная структура. Это соотношение

представляется нам наиболее интересным и определяющим для

поэтической семантики. Будучи взятой как единица поэтического

текста, а не как обычное высказывание, поверхностная структура

изменяет свой статус. Происходит определенная деструкция -

поверхностная структура перестает значить то, что она обычно значит,

или, иными словами, перестает однозначно соотноситься со своей

ЯГС. Благодаря этому высвобождается множество значений,

потенциально содержащихся в языковой системе, но обычно

блокируемых механизмами семантического синтаксиса. Этим

единицам надлежит вступить в новые связи, формирующие новый

поэтический смысл, а в конечном итоге — поэтический мир текста,

особую семантическую систему. Поверхностная структура как бы задает «в виде разбрызганного алфавита те самые элементы, которым

по закону обратимости поэтической материи надлежит соединиться в

смысловые формулы» (Мандельштам 1967, 30). Текст выступает как

своего рода порождающая грамматика, которая из заданного набора

смысловых единиц («алфавита») порождает «язык» (в смысле

математической лингвистики - как конечное или бесконечное

91

множество высказываний). Поскольку исходный набор уникален

(всякое преобразование, сохраняя одни, изменяет другие смыслы), то

между ПС и выражающей его поверхностной структурой может быть

только взаимно-однозначное соответствие.

Глубинный ПС и поверхностный ПС. Это разграбление

позволяет дать более расчлененное описание происходящих и

поэтическом тексте процессов взаимодействия между ЯС и ПС.

Поверхностный ПС рассматривается как результат особого способа

выражения, благодаря чему возникают дополнительные значения.

Глубинному ПС может быть сопоставлено множество смысловых

структур, порождаемых из значений поверхностной структуры,

причем элементы этого множества связаны между собой и образуют

семантическую систему текста.

Процессы формирования поверхностного ПС, играя большую роль в

поэтической семантике, тем не менее в большей степени

характеризуют сферу отклоняющихся языковых высказываний.

Поэтому при отсутствии в тексте последних трансформационная

методика не в состоянии приписать поверхностной структуре какого-либо смысла, отличного от языкового. Формирование глубинного ПС

отлично от обычных механизмов структурирования смысл,

представляя особый способ оперирования значениями поверхностной

структуры. Поэтому даже если в тексте и отсутствуют какие-либо

отклонения от языковых структур (и, стало быть, поверхностный ПС

совпадает с ЯС), само наличие значения достаточно для того, чтобы

мог начаться процесс поэтического смыслопорождения.

Постулирование смысла, отлично структурируемого и потому

не переводимого на естественный язык, подтверждается самим

семиотическим статусом поэзии: она «служит для передачи особых,

иными средствами не передаваемых сообщений» (Лотман 1970, 31).

Однако глубинный ПС должен быть понят и осознан, и, будучи не

переводимым на естественный язык, в то же время требует такого

перевода (интерпретации, толкования). На основании чего возможно

осуществление этой потребности? Ни исходные значения,

представленные в поверхностной структуре, ни производные из них

конфигурации не являются чем-то отличным от языковых образований: отлична одновременная актуализованность,

недискретность и взаимосвязанность образуемых смысловых структур.

Взятая же в отдельности, каждая из них легко поддается

интерпретации, ибо представляет собой либо ЯС, либо поверхностный

ПС.

92

Непереводимый и уникальный ПС не является «вещью в

себе», ибо тремя способами связан с ЯС. Во-первых, он возникает из

языковых значений, представленных в поверхностной структуре. Во-

вторых, глубинный ПС может существовать лишь при наличии

соотнесенности и противопоставленности с ЯС и поверхностным ПС,

поэтому последние не только разбиваются на единицы, из которых

конструируется глубинный ПС, но и взаимодействуют с ним как

цельнооформленные структуры - компоненты общего ПС текста. В-

третьих, глубинный ПС при его осмыслении-толковании распадается

на структуры языкового или поверхностнопоэтического смысла,

отличные от тех, которые могли быть первоначально приписаны

поверхностной структуре. Тем самым глубинный ПС выступает как

преобразователь исходных смыслов во множество новых, и в

конечном итоге — как генератор новых языковых миров, постепенно

по мере усвоения их языковым коллективом - становящихся частью

общеязыкового универсума.

ЯС и ПС. Вышеизложенное понимание соотношений между

вычленяемыми в процессе анализа составляющими смысла поэтического текста позволяет сделать основной вывод: языковой

смысл предшествует поэтическому, существует в нем и заключает его;

поэтический смысл возникает из языкового, преобразует его и в уже

преобразованном виде отражается в нем.

93

ПРИМЕЧАНИЯ

1) Правда, следует говорить не о прямой преемственности, а

об общности подхода. Сами представители ГС ориентировались на

современные им модели интерпретации семи-предложений и

выделения аграмматичных предложений. На связь между ГС и

подходом С. Сапорты указал в своем обзоре Т. Ван-Дейк (Дейк 1971),

считающий, что С. Сапорта фактически предуказал принцип описания

отклоняющихся структур в трансформационных грамматиках.

2) Жулиан указывал, что «результатом применения прямого лингвистического анализа к некоторому тексту, например, Гюго, будет

грамматика, очень близкая и грамматике французского языка, той, что

использовалась в литературной среде затронутого периода».

Примечательно, что говоря о структурном подходе, М. Рифатер

использовал те же аргументы: «Ни один грамматический анализ

стихотворения не даст более, чем грамматику этого стихотворения»—

(Рифатер 1966, 2!3).

3) Не это ли имел в виду В. Гумбольдт, говоря; «Разница

поэзии и прозы по существу их, естественно, оказывает свое действие

и на язык, и как в прозе, так и в поэзии язык действительно имеет свои

особенности в выборе выражений, в употреблении грамматических

форм и синтаксических способов совокупления слов в речь. Но

гораздо больше, чем в этих частностях, поэзия и проза расходятся

между собой тоном целого» (Гумбольдт 1859, 218).

4) М. Л. Гаспаровым была предложена методика

количественной оценки степени «вольности» и «точности» при

поэтическом переводе, основанная на процентном соотношении совпадающей /несовпадающей лексики перевода и оригинала к

общему числу слов (см.: Гаспаров !975; изложение методики дано в:

Настопкепе 1981). Для анализируемого перевода мы получили:

степень вольности - 0,22, степень точности - 0,61, то есть из лексики

Блок почти втрое больше сохранил, чем внес от себя. Как любезно

сообщил нам М. Л. Гаспаров, это соответствует среднему уровню

«вольности» и «точности» брюсовской «Антологии армянской

поэзии», где впервые были напечатаны переводы Блока.

5} Следует оговорить, что используемый термин

«поверхностная структура» в определенной мере омонимичен, как,

впрочем, омонимична и сама поверхностная структура в поэтической

речи, ибо она совпадает с такой же непоэтической структурой, а

относительно последней применяемые операции по извлечению ПС

94

неуместны. Здесь и далее мы понимаем под поверхностной структурой

именно «поверхностную структуру в поэтической речи».

6) В определенной мере соответствует этому и замена:

«разбитое ружье», то есть ружье, только что активно использованное в

бою, передано как «ствол ружья», где связь с активным действием

утрачена.

7) Правда, такая форма оригинала — единственно возможная

в армянском и поэтому является грамматической, а не стилистической

вариацией. Но, соотносясь со сходными по эффекту, она (так же, как и

более привычная для русского языка безличная форма «снилась»)

становится стилистической особенностью.

8) Напомним, что конструкция §Ñ³Û¹áõÏÇ íñ³¦ (над гайдуком) встречается в оригинале трижды: в связанных

параллелизмом строках 12, 14, 16. Примечательно, что при этом

предлог «íñ³» всякий раз реализует различное значение (расположение в пространстве, направление движения,

направленность действия).

9) В данной связи уместно указать на встреченную в черновом

варианте перевода стихотворения «Под алмазным венцом» замену

женского имени «Заро» на «Зарему» - имя героини пушкинского

«Бахчисарайского фонтана».

10) В письме к Брюсову от 1-го декабря 19!5 г. Блок писал:

«Обойтись без лишних слов, конечно, старался, но, к сожалению, не всегда мог обойтись без них».

11) Ограничимся только одним примером такой

символизации: так, «культовый корабль у батаков воплощал

символику единства вселенной: его нос представлял собой голову

птицы (небо); корма-змеиный хвост (хтонический символ водной

стихии и нижнего мира); мачта - аналог мирового дерева» (Петрухин,

1980, 82)

12) Ср.: «Справедливое утверждение Пражской школы, что

знак в поэзии как бы самодостаточен, следовало бы дополнить другим:

в этом случае знак собственно перестает быть знаком, он уже не

замещает мир в сознании, а сам образует сотворенный последним мир,

точнее, представляет знаково уже замещенный мир и лишь через него

соотносится с внеязыковым миром» - (Атаян 1976, 15 -16). 13) В. П. Григорьев обратил наше внимание на возможность

еще одного толкования предложения «Когда умирают люди - поют

песни», при которой предикаты «умирать» и «петь» относятся к

различным субъектам: «Когда одни люди умирают, в это время другие

люди поют песни». Об этом сигнализирует появление местоимения

95

«они» в третьей строке, указывающее, по мнению В. П. Григорьева, на

асимметрию между субъектно-предикативными структурами строк

1—3 и 4. И хотя, на наш взгляд, структура этого, как и аналогичных

ему предложений все-таки тяготеет к односубъектности

(разносубъектность, будучи

маркированной, предполагает

эксплицитное выражение), сама возможность интересной

дополнительной интерпретации, основанной на семантизации

местоимения «они», подтверждает мысль о поверхностной структуре

как генераторе ПС.

14) Отметим высокую степень фонетической связности в двух

первых строках: сквозь первую проведен повтора ЗЛТ - СТЛ—СТЛ,

сквозь вторую — РТС—МРМР—СМРТ, причем во второй строке два

первых звукокомплекса анаграмматически воспроизводят

появляющееся затем слова «смерть» (О технике анаграммирования у

Ахматовой см.: Тименчик 1972, Джонс 1973).

15) Такое объединение как способ задания семантического

универсума, как особый вид поэтического тропа рассматривается в:

Лекомцева 1980. 16) Единственное не вошедшее в словарь слово «царственное»

- мы предпочли рассматривать не как предикат, а как семантический

признак.

17)Под языковой интерпретацией в данном случае понимается

и лингвистический анализ, и языковое небуквалистическое

перифразирование.

18) Ср.: «Толкование... необходимо исследовать, однако не в

читательских показаниях, а в фактуре пьесы» (Ларин 1974, 66).

19) В «Заключении» частично использованы результаты,

полученные нами в другой работе (см.: Золян 1981).

96

ЛИТЕРАТУРА

Атаян 1976 — Атаян Э. Р. Аспекты организации и функционирования

языковой сферы Ереван: Изд. Ереванского ун-та, 1976, с, 191.

Бенвенист 1974 — Бенвелист Э. Общая лингвистика. М.: Прогресс,

1974, - 477 с.

Богранде 1978—Beaugrande R,—A. de Information, expectation and

processing: on classifying poetic text.—Poetics, 1978, v. Vii, n. 1, p. 3—44.

Безелл 1969—Bezzel C. Some problems of a grammar of raodefn ger-raan

poetry.—Foundations of language, 1969, v. V, p. 470—487.

Бирвиш 1970—Bierwlsh M. Poetics and linguistics.—In: Linguistics and

literary styles. N.—Y., 1970, p. 96—115.

Виноградов 1959 — Виноградов В. В. О языке художественной

литературы. М.: Изд. АН СССР, 1963, — 684 с.

Виноградов 1963 — Виноградов В. В. Стилистика. Теория

поэтической речи. Поэтика. М.: Изд-во АН СССР, 1963. — 254 с.

Винокур 1959 — Винокур Г. О. Избранные работы по русскому язы-

ку. — М.: Учпедгиз, 1959. — 491 с. Выготский 1956 — Выготский Л. Избранные психологические

исследования. М.: Изд. АПН СССР, 1956. — 518 с.

Гак 1972 — Гак В. Г. К проблеме семантической синтагматики. — В

кн.: Проблемы структурной лингвистики. 1971. М., 1972, с. 367—395.

Гаспаров 1975 — Гаспаров М. Л. Подстрочник и мера точности. В

кн.: Теория перевода и научные основы подготовки переводчиков, ч. 1.

М., 1975, с. 119—122.

Григорьев 1979 — Григорьев В. П. Поэтика слова. — М.: Наука,

1979., ֊343 с.

Григорьев 1983 — Григорьев В. П. Грамматика идиостиля. — М,:

Наука, 1983. — 224 с. Гумбольдт 1859 — Гумбольдт В. фон. О различии организмов

человеческого языка. СПб., 1859. — 366 с.

Дейк 1971—D1JK Т. A. van. Some problems of generative poetics.—

Poelics, 1971, n.2, p. 5-35.

Дейк 1372—Dijk T. A. van. Some aspects of text grammars. A study

in theoretical linguistics and poellcs.—H.—P.: Mouton, 1972.-375 p.

Дейк 1972 б—Dijk Т. A. van. On Ihe foundations of poetics.

Methodological prolegomena to a generative grammar of literary text. —

Poetics, n. 5, 1972, p. S9-123.

Дейк 1975—Dijk T. A. van. Formal semantics of metaphorical

discourse—Poetics, v. IV, 1975, n. 2,3, p. 173- 198.

Дейк 1976—Dijk T. A. van. Pragmatics and poetics,—In: Pragmatics of

97

language and literature. Amsterdam—Oxford—N. Y., 1976, p. 25—57.

Джонс 1973—Jones L. G. A. Akhmatova's quiet ―Tenderness‖: An

exercize in counting.—In: Slavic poetics. Essays in honor ef R. Taranovsky.

H.-P., 1973, p. 253—260. Жуллиан 1967-Juilland A. Review of Bruneau's „L'epoque realiste". In:

Essays on the language of literature. Boston, 1967, p. 374—384. Зализняк и др. 1962 — Зализняк Д., Иванов Вяч., Топоров В. О

возможности структурно-типологического изучения некоторых

моделирующих семантических систем. — В кн.: Структурно-

типологические исследования. М., 1962, с. 134 — 144. Золян 1980 — Золян С. Т. Парадоксы творчества. — В кн.: Вершины.

Александр Блок — переводчик Аветика Исаакяна. Ереван, 1980, с.

149—168. Золян 1981 — Золян С. Т. О семантической структуре слова в

поэтической речи. — Известия АН СССР, сер. лит.-ры и языка. 1981,

№ 6, 509—520. Караулов 1980 — Караулов Ю. Н. Частотный словарь семантических

множителей русского языка, М.: Наука, 1980. — 206 с. Кипарски 1973—Kiparsky P. The role of linguistics in a theory of poetry.

-Daedalus, 1973, v. 102, n. 3, p. 231—244. Косериу 1969 — Косериу Э. Лексические солидарности. — В кн.:

Вопросы учебной лексикологии и лексикографии. М., 1969. Лаферрер 1979— Laferrier J. Structuraliztm and quasy-semiotics.—

Semiotica, 1979, v. 26, n 2/3. Ларин 1923 — Ларин Б. А. О «Кипарисовом ларце». — В кн.:

Литературная мысль, вып. П. Пг., 1923, с. 149—157. Ларин 1974 — Ларин Б. А. Эстетика слова и язык писатели. М.:

«Художественная литература», 1974 — 285 с. Левин 1964—Levin S. Poetry and grammaticalness,—In: Proceedings of

IX International congress of linguistics. L.— H.—P., 1904, p. 308—314. Левин 1965-Levin S. External and internal deviations in poetry. - Word,

1965, p. 225—237. Лекомцева 1980 — Лекомцева М. И. Семантика некоторых

риторических фигур, основанных на тавтологии, — В кн.: Структура

текста. М„ 1980, с. 184—197. Лотман 1970 — Лотман Ю. М. Структура художественного текста. -

М.: Искусство, 1970 — 384 с. Лотман, Успенский 1970 — Лотман Ю. М., Успенский Б. А. О

семиотическом механизме культуры. — В кн.: Труды по знаковым

системам, вып. V. Тарту, 1970, с. 144 — 167.

98

Мандельштам 1967 — Мандельштам О. Э. Разговор о Данге, — M.:

«Искусство», 1967. — 88 с. Мессинг 1971—Messing О. М. The impact of transformational grammar.

–Linguistics, 1971, v. 66, n. 1. p. 56-74. Mинц 1976 — Минц 3. Г. Лирика Александра Блока, вып. 111 — Тар-

ту: Изд. Тартуского ун-та, 1976, — 164 с. Настопкене 1981 — Настопкене В. Опыт исследования точности

перевода количественными методами. — В кн.: Литература, вып.

XXIII. Вильнюс, 1981, с. 53—69. Николаева 1978 — Николаева Т. М. Лингвистика текста.

Современное состояние и проблемы. — В кн.: Новое в зарубежной

лингвистике, вып. VIII. Лингвистика текста. М., 1978.

Оман 1964—Ohmann R. Generative grammar and the concept of style.

Word, v. 20. 1964. n. 3, p. 423-439. Оман 1966—Ohmann R. Literature as sentences,—College English, 1966,

v. 27, January, p. 261-267. Петрухин 1980 — Петрухин Б. Я. Погребальный корабль викингов и

«корабль мертвых» у народов Океании — В кн.: Символика культов и

ритуалов народов зарубежной Азии. М., 1980, с. 79—91. Петефи 1967—Petofi S. J. On the structural analysis of poetic works of

art, —In: Computational linguistics, v. VI, Budapest. 1967, p. 54-82. Петефи 1968—Petofi S. J. Notes on the Interpretation of verbal work; of

art.—In: Computational linguistics, v. VII, Budapest, 1968, p. 79—165. Петефи 1969 a—Petofi S. J. On the problems of Co-textual analysis of

texts.—Inlernalional conference on computational linguistics. Preprint n.

50. Stockholm, 1969,—44p. Петефи 1969 б—Petofi J. On the structural analysis and typology of

poetic images,—In: Studies in syntax and semantics. Dordrecht, 1969, p.

187-230. Петефи 1973—Petofi J. Text-grammars, text-theory and the theory of

literature,—Poetics, n. 7, p. 36—76. Покровский 1959 — Покровский М. М, Избранные работы по

языкознанию. М.: Учпедгиз, 1959. — 382 с. Попович 1980 — Попович Д. Проблемы художественного перевода. - М.: Высшая школа, 1980. — 199 с. Рассадин 1980 — Рассадин Ст. Встреча, — В кн.: Вершины.

Александр Блок — переводчик Аветика Исаакяна. Ереван, 1980, с.

63—109.

Риффатер 1966-֊Rifialere M Describing poetic structures: two approach to

Baudelaire's „les chats",—In: Vale French studies, 1966, v, 36/37. p. 200-242.

99

Сапорта I960—Saporta S. The application of linguistics to the study of

poetic language —In: Style in language, Cambridge—N. Y., I960, p. 82—

93. Станкевич 1974—Stankiewich E. The relation between linguistics and

poetics.—In: Current trends in linguistics, v. XII, p. 2. H.—P., 1974, 629-

659. Степанов 1974 — Степанов Г. В. Цельность художественного образа

и лингвистическое единство текста. — В кн.: Лингвистика текста, ч. П.

М., 1974, с. 72 - 76.

Степанов 1979 — Степанов Г. В. Федерико Гарсиа Лорка. — В кн.: F.

Gareia Lorca. Prosa. Poesia. Teatro- M., 1979, c. 5-44

Степанов 1980 — Степанов Г. В. О границах лингвистического и

литературоведческого анализа художественного текста. Известия АН

СССР, сер. лит.-ры и языка. 1980, т. 39, № 3, с. 195 — 204.

Тарановский 1976—Taranovsky К. F. Essays on Mandel'stam.—Har-

vard Slavic studies, v. VI, 1976.—180 p.

Тименчик 1972 — Тименчик Р. Д. «Анаграммы» у Ахматовой. —

Материалы XXVII научной студенческой конференции. Литературоведение, лингвистика, Тарту, 1972, с. 78 — 79.

Тодоров 1975 — Тодоров Ц. Поэтика. — В кн.: Структурализм: «за» и

«против». М., 1975, с. 37 — 114.

Торн 1905—Thome J. P. Stylislics and generative grammar,—Journal

of linguistics, 1965, v. 1, n. I, p. 49—59.

Торн 1969-Thorne J. P. Poetry, stylistics and imaginary grammar,—

Journal of linguistics, v. V, n. 2, 1969, p. 147-150.

Торн 1970—Thome J. P. Generative grammar and siylisilc analysis.—

In: New horizons in linguistics. Harraondsworth. Middlesex, 1970, p. 185-

187.

Фаулер 1969— Fowler R. On the Interpretation of „honsense strings’’. —

Journal of linguistics, 1969, v. V, n. 1, p. 75-63.

Фаулер 1972 —Fowler R. Style and the concept of deep structure.—

Journal of literary semantics, 1972, v. 1, n. 1, p. 5—25.

Федоров 1926 — Федоров А. В. Проблема стихотворного перевода. В

кн.: Поэтика, вып. П. Л., 1926, с. 104 — 118

Фриман 1975—Freeman D. The strategy of fusion; Dylan Thomas's syntax.—in: Style and structure In literature. Essays In the new stylistics.

L.. 1975, p. 19—39.

Хендрикс 1969 - Hendrics W. O.—Three models of the description of the

poetry.—Journal of linguistics, 1969, v. V, n. 1, p. 1—22.

Хендрикс 1976—Hendrics W. Grammar of style and styles of

grammar.—Amsterdam—N. Y.—Oxford: Horth Nolland publ. Co., 1976-

100

—253 p.

Хирш. 1972—Hirsh D. Linguistic structures and literary meaning.—

Journal of literary semantics, 1972, v. 1, л. 1, p. 80-89.

101

ПРИЛОЖЕНИЕ 1.

²í. Æë³×³ÏÛëõÝ

²³ÉÝá Óáñ»ñáõÙ, ÏÁéíÇ Óáñ»ñáõÙ. г۹áõÏÝ ¿ ñÝÏ»É Ëáñ í»ñùÁ ëñïÇÝ,— ì»ñùÁ í³ñ¹Ç å»ë µ³óí³Í ϳñÙñáõÝ, àõ Ó»éùÝ ¿ ·Áó»É Ïáïñ³Í Ññ³ó³ÝÇÝ: ²ñÝáï ¹³ßï»ñáõÙ ÓÁÕñÇ¹Ý ¿ ÍÁÕñáõÙ, г۹áõÏÝ ¿ ÁÝÏ»É Ù³Ñí³Ý Ëáñ ùÝáí. г۹áõÏÁ Ñá·áõÙ »ñ³½ ¿ ï»ëÝáõÙ,— гÛñ»ÝÇ ³ß˳ñÑÝ ³½³ï, ³å³Ñáí,,. î»ëÝáõÙ ¿… ³ñïáõÙ ÑáíÝ ¿ ßÁÝÏßÁÝÏáõÙ, ö³ÛÉáõÝ ·»ñ³Ý¹ÇÝ ½ÁÝ·áõÙ ¿ ³Ýáõß, àõ ÷áóË »Ý ù³ßáõÙ ëÇñáõÝ ³ÕçñÏáõÝù г۹áõÏÇ íñ³ »ñ·»Ûáí ³Ýáõß... ²³ÉÝá Óáñ»ñáõÙ ³Ùå»ñÝ ÈÝ ³ÝóÝéõÙ, г۹áõÏÇ íÁñ³ ³ñÍÇíÝ ¿ ·³ÉÇë.

²՜Ë, "¨ ³É»ñÁ ³ñÍÇíÝ ¿ ѳÝáõÙ.

г۹áõÏÇ íÁñ³ ³Ùå»ñÝ »Ý ɳÉÇë...

2. Подстрочник

В долине Сално, в долине боя/ Гайдук упал с глубокой раной в

сердце,—/ Рана как роза раскрытая красная— / И руку уронил на разбитое ружье../ / В кровавых полях сверчок сверчит, / Гайдук упал

смерти глубоким сном. / Гайдук в душе сон видит— / Родная страна

(мир) свободна, безопасна./ / Видит... на ниве ветерок шелестит, /

Блестящая коса звенит нежно, / И сено гребут красивые девушки, / Над

гайдуком распевая нежно./ / В долинах Сално тучи прохо ֊ 101 дят, / На гайдука орел опускается (приходит), / Ах, черные очи орел

выклевывает! / Над гайдуком тучи плачут.//

3, Черновик А. Блока (ИРЛИ АН СССР, Архив А. Блока, ф. 654, on. 1, ед. хр. № 154).

102

1. Поле

Во долине, долине Сално боевой

2. Тяжко раненный в сердце умирает гайдук Ранен в грудь, умирает

гайдук

3. Рапа — розовый цвет огневой

4. Роняет из рук

И ружье роняет из рук Ствол ружья выпадает из рук

5. Запевает кузнечик в кровавых полях

6. Смертный сон Слышит сквозь Но сраженный

И, в объятьях предсмертного сна

7. Видит павший гайдук, видит в сонных мечтах

8. Безопасна ...

Что свободна родная страна

9. Снится — клонится колосом Ветер на ниве звенит

Снится ниеа — колосья под ветром звенят

10. Снится — сладостно коса Снится — звякая, блещет коса

11. Снится .милые девушки сено гребут и поют Мирно девушки сено

гребут и поют 12. Все о нем их поют голоса Все о нем их звучат голоса Все о нем их

звенят голоса

13. Над долиной Сално туча встает и плывет Над долиной Сално туча

встает

Над долиной Сално туча хмуро встает

14. И орел опускается в дол И слезами увлажился дол

15. И увы, ему черные очи клюет

И сраженному черные очи клюет

16. Опустившийся в долы орел Опустившийся в поле орел.

4. Перевод А. Блока

Во долине, долине Сално боевой, Ранен в грудь, умирает гайдук. 102

раиа — розы раскрытой цветок огневой, Ствол ружья выпадает из рук.

Запевает кузнечик в кровавых полях,

И, в объятьях предсмертного сна,

Видит павший гайдук, видит в сонных мечтах,

Что свобод?1а родная страна...

Снится нива — колосья под ветром звенят. Снится — звякая, блещет коса, Мирно девушки сено гребут — и звучат, Все о нем их звенят

голоса...

Над долиной Сално туча хмуро встает, И слезами увлажился дол. И

сраженному черные очи клюет Опустившийся в поле орел.

103

ОГЛАВЛЕНИЕ введение . ........ Глава 1. Методологическая проблематика семантического описания

поэтической речи ........ Глава П. Взаимоотношение языкового и поэтического смыслов при

возможных преобразованиях поэтического текста .

1. К сопоставительному анализу перевода и оригинала . .

2. О трансформации языкового значения а поэтическое . .

3. Возможно ли глубинное представление поэтического смысла?

Заключение ........ Примечания .......... Литература ... ..... Приложение ..... .

ЗОЛЯН

СУРЕН ТИГРАНОВИЧ

О СООТНОШЕНИИ ЯЗЫКОВОГО И ПОЭТИЧЕСКОГО

СМЫСЛОВ

Представлено к изданию

кафедрой русского языка ЕГУ

Редактор С. В. Авакян

Художественный редактор Н. А. Товмасян

Технический редактор А. С. Алврцян

Контрольный корректор А. А. Абрамян

И Б 659

БФ 05692. Заказ 478. Тираж 1000

Сдано в набор 28.02.1985 г. Подписано к печати 19.07.1985 г. Бумага

№ 1. Формат 84Х1081/3г- Шрифт «Литературный;». Способ печати

«.Высокая». Издательских 6,2 листа. Печатных 3,25 листа=5,4б

условным листам. Цена 1 руб.

Издательство Ереванского университета, Ереван, ул, Мравяна № 1.

Типография Ереванского университета, Ереван, ул. Абовяна № 52Г