Сергей Курдаков

"Прости меня Наташа"

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие

Шторм в тихом океане

Борьба за жизнь и смерть

Отсутствующая семья

Уличный бродяга

Приключение и террор в Верх-Ирмене

Холодная война в Борисово

Король из Борисово

Школа преступности

Жизнь военнослужащего

В военно-морском училище на Камчатке

Задание тайной милиции

Наша первая облава - катастрофа

Неожиданная смерть в Елизово

Погоня за Словом Божьим

Большая честь и глубокое разочарование

Наташа

Милицейские проделки

Слова, которые меня не покидали

Последняя облава

Поиск новой жизни

ПРЕДИСЛОВИЕ

... Является это только случайностью, что один милитантный марксист нашёл путь к вере? Нет,

особенно в наше время происходит „самое большое чудо нашего века". С каждым мгновением

идеология марксизма в восточных странах всё больше исчезает, и воспоминания о христианской

вере вновь восстают. Многие марксисты лично на себе испытывают это чудо души. Атеизм -

заменная религия - оказался обманом, сатаническим учением, которое уничтожает души людей.

Сергей Курдаков не может нам продолжить свой рассказ. В 22 года он погиб. Причину смерти до

сегодняшнего дня не возможно было выяснить.

К счастью эта книга может нам всем доставить его свидетельство.

Давайте откроем мы этому свидетельству наши сердца.

Лудек Пахманн, мастер по шахматам

***

... Эта книга является вызовом с различными аспектами:

Помните тех, которые в тюрьмах!

Молитесь за них и облегчайте через различную помощь их ситуацию! Делайте различие между

идеологией и личностью человека!

И здесь подтверждается вновь: Бог может пробудить веру в человеке через ясное, бесстрашное

свидетельство о вере. Пусть эта книга станет многим благословением; потому что написана она не

для того, чтобы ненавидеть, но чтобы любить.

Пастор Горст Фурмеистер, Берлин

ШТОРМ В ТИХОМ ОКЕАНЕ

Уже несколько дней и ночей с трудом боролся корабль на своём пути с дико бурлящим Тихим

океаном. Шторм обрушился неожиданно, когда холодные ветры с севера столкнулись с тёплыми

потоками, пришедшими из Японии. Воздушные массы взрывались в ураган ветра и воды, а мы

очутились в его середине, перед побережьем Канады. Хотя наш корабль, русский траулер „Елагин",

был достаточно стабильным и массивным, наперекор всем диким штормам, однако в последние 60

часов швыряло его по волнам, словно был он ни что иное, как маленькое рыбацкое судёнышко.

Многие наши опытные и испытанные моряки, омытые всеми водами мира, заболели от необычных

качек вихревых волн, которые ударялись о прибрежные скалы и потом с неутраченной силой

катились назад в море. После однодневной борьбы судно и экипаж выбились из сил. Корабль

кряхтел, стонал, дрожал, стучал, продвигаясь медленно вперёд.

Даже в радиорубке, которая была особенно оснащена шумопонижающей изоляцией, я мог

чувствовать механическое пульсирование корабля, ощущать, как каждая отдельная частица машины

боролась против власти шторма. В последние дни я очень мало спал. В своей деятельности радиста я

должен был передавать на военно-морскую базу Советского Союза определённые цифровые

данные, и ввиду необычной погоды, я почти непрерывно был на службе. Правда, буря бушевавшая

вокруг, вовсе не вызывала во мне то чувство неуютности как буря чувств во мне самом. После

длительных озабоченных планирований и приготовлений стоял я перед побегом на Свободу. В

пределах Канадских прибережных вод, которые из-за непогоды нам разрешили объехать, я

приблизился к моей цели. С боязливым нетерпением ожидал я эту возможность к побегу. Нос

корабля погружался под огромные водяные массы и потом снова медленно поднимался вверх. Весь

корабль содрогался под властью волн.

Ночь, обычно тёмно-синяя, была из-за тяжёлых штормовых облаков насыщенно-чёрной. Моряки

говорят о таких ночах со страхом.

Был вечер третьего сентября 1971 года. Десять других советских кораблей так же, как и мы,

вынуждены были попросить разрешение переждать бурю в прибрежных водах Канады. В этот вечер,

незадолго до половины девятого, в то время, когда я обязан был приступить к службе, я оставил

свою каюту. Силой вихря меня чуть не швырнуло за борт, и, только приложив все силы мне удалось

пробраться по скользкой палубе. Наконец я достиг моста, рванул дверь и ввалился вовнутрь.

- Как далеко до берега? - спросил я своего друга Бориса, который обслуживал управление

кораблём. Он бросил взгляд на приборы, потом на карту.

- Приблизительно пол мили, - ответил он.

- Как далеко до того места, вон там? — спросил я и показал на свет в отдалении, который едва

виднелся из-за штормового дождя и ветра.

- Приблизительно три с половиной мили.

- Большое спасибо, - пробормотал я и поплёлся в радиорубку, сразу за мостом. С тех пор, как мы

вошли в Канадские воды нам не надо было передавать сведение о местонахождении; моё задание

состояло лишь в том, чтобы сохранить связь с другими нашими кораблями. Для этого не нужно было

много времени. И я был очень рад этому.

Бросив взгляд на часы, я увидел, что было ровно половина девятого. Я сказал себе: „Сергей, через

несколько часов ты будешь или на свободе, или утонешь. Или, что ещё страшнее, ты будешь вытянут

из воды и как дезертир отправлен в один из сибирских рабочих лагерей, где чуть позднее тебя

расстреляют".

В такие мгновения к кому-нибудь другому на моём месте пришли бы сомнения. Но тут уж я был

Сергей Курдаков. Претендент на звание офицера русского военно-морского флота, один из

заслуженно награждённых вожаков советской молодёжи; в каждой школе, которые я с

восьмилетнего возраста посещал, - избранный вожак молодёжной коммунистической организации.

Через пять дней меня ожидало возвращение на военно-морскую базу, где я должен предстать как

полноценный член коммунистической партии, где меня ожидала хорошая должность в милиции. С

практической точки зрения, у меня были все основания вернуться в Россию. Но этого было

недостаточно. Что бы ни было, но, чего я искал - я знал, - что не найду в коммунистической системе, о

которой я так подробно был осведомлён.

„Три с половиной мили", - обдумывал я, тихо перепроверяя свои шансы. Если я даже на пол мили

буду отдалён от земли, поисковый отряд может меня схватить. Только местность со своим

населением была для меня безопасна. Но это означало также, что мне необходимо около часа

времени, чтобы добраться до этой местности.

В этой северной широте вопрос жизни и смерти - это вопрос времени, которое проводится в воде. Я

считал, что мог бы выдержать в воде около четырёх часов. Благодаря регулярным тренировкам я был

в отличном физическом состоянии. „Теперь или никогда", — сказал я себе. В душе своей я знал, что

это должно произойти.

Радиоточка была расположена рядом с навигационным помещением капитана. Так как мы

находились близко от побережья, он постоянно наблюдал за нашей позицией, для того, чтобы

предотвратить наше возможное попадание на один из многочисленных скалистых рифов.

Я установил три радара, один для военных и два для навигационных целей.

Я надеялся, что ничего непредвиденного, способного возбудить всеобщее внимание не случится.

Однако в это мгновение капитан высунулся из своего навигационного помещения и воскликнул: „Эй,

Курдаков, что если в шахматы сыграть?"

Во время нашего морского пути мы очень часто играли. Я ни в коем случае не хотел своим отказом

вызвать гнев, но, однако, я не мог себе позволить потерять ещё время. Только ночные часы дарили

мне безопасность, и я должен достигнуть берега до наступления рассвета. Кроме того, я боялся, что

моё решение может со временем поколебаться.

- Товарищ капитан, - сказал я на это, - я так устал от многих часов вахты последних ночей. Я думаю,

будет лучше, если раньше лягу. Я просто очень устал!

Внутренне я облегчённо вздохнул. Потом приступил к заключительным приготовлениям, которые так

часто мысленно проводил. Сначала я отключил радиотрансляцию и оставил включённой только

запись сигналов бедствия, на случай, чтобы другие корабли могли нас достигнуть в случае бедствия.

Громкоговоритель я установил так, чтобы входящие сообщения могли быть услышаны Борисом.

Озабоченно осмотрел я радиорубку, чтобы удостовериться, что всё в порядке, потом я бесшумно

выбрался, закрыл дверь за собою и направился к своей каюте. Опять я должен был пройти через

мостик, который находился теперь в полной темноте. Дождь бил в оконные стёкла и снимал всякую

видимость. Борис стоял напряжённо в сумеречном свете контрольных ламп и не спускал глаз с

приборов, чтобы локализировать возможные случайные машинные повреждения и держать машину

под контролем. Я остановился возле него на несколько секунд, сделал несколько незначительных

замечаний и, извиняясь за свою усталость поплёлся в свою каюту.

- Борис, - сказал я ещё перед уходом, - пожалуйста, не беспокойте меня в последующие часы, если

нас кто-нибудь позовёт, исключая конечно, бедственное положение, хорошо?

- Ясно, Сергей, - сказал он и засмеялся.

- Подумай обо мне, когда будешь лежать в своей уютной, тёплой кровати.

- Сделаю, - пообещал я, оставляя мостик и направляясь к палубе под шторм. Чтобы удержаться на

ногах, мне пришлось приложить все усилия.

Рвущий ветер с дождём гнали меня за борт.

Наконец я достиг свою каюту, отворил дверь, вошёл и закрыл её за собою. Чьё-либо посещение было

бы теперь катастрофическим и означало бы конец возможности побега.

Беспокойно бросил я взгляд на часы. Было 9 часов 45 минут. Мне остаются в лучшем случае 15 минут

для моих последних подготовлений. Теперь надо было спешить, чтобы использовать оставшиеся

минуты, пока палуба ещё пуста. Как только шторм начнёт утихать, команда высыплет на палубу,

чтобы найти возможные повреждения.

Так как мы находились на севере, я носил свою зимнюю форму: тяжёлые военные сапоги, лёгкий

шерстяной пиджак и толстый свитер. Вес и стесненность движений из-за такой одежды принесут

мне, конечно, много неприятностей, когда я буду в воде, но я решил достичь населённого пункта

абсолютно одетым и в своих сапогах. Теперь у меня совершенно не оставалось времени подумать об

этой, в сущности важной проблеме. В этот момент были у меня другие дела, казавшиеся наиболее

важными.

Я поднял матрац и вынул то, над чем я с некоторых пор усердно работал: это был большой

непромокаемый, подобный сумке, пояс. Снаружи был он из тяжёлой резины, а внутри из

непромокаемого пластика. Из моего шкафчика я вынул те немногие предметы, которые были для

меня дороже всего: несколько фотографий друзей, товарищей и любимых мест в России, о которых я

никогда уже ничего не узнаю и не увижу.

Это было всё, что я хотел взять с собой из моей прежней жизни в новую, не говоря о ранах во мне

самом, телесных и душевных, и многих воспоминаний.

Это всё, что может свидетельствовать о моей жизни, — думал я, рассматривая эту маленькую кучку

бумаг. Ни матери, ни отца. Эта маленькая кучка - вся моя жизнь. Такие документы, как

комсомольский и военный билет, потеряют своё значение. Свидетельство о рождении будет для

меня единственным важным документом. Если я переживу эту ночь, то всё это будет необходимо,

чтобы установить мою личность. В противном случае, будет известно хотя бы моё имя, которое

напишут на могиле, если моё тело будет найдено. Я вложил документы и фотографии в резиновый

пояс, затянул его крепко, чтобы вода не проникла вовнутрь и пристегнул накрепко к талии. Затем

достал из шкафа ещё один предмет, который мне казался очень необходимым в дальнейшем, нож

спортсмена-подводника приобретённый мною заранее и бережно хранимый. Привязав его к

запястью, я прикрыл нож рукавом пуловера.

Если меня кто-нибудь на палубе встретит, я должен во что бы то ни стало избежать лишних вопросов.

-Итак, - думал я про себя, - теперь всё готово. Нож спрятан, пояс крепко пристёгнут к талии... Мои

часы показывали 9 часов 55 минут. Время идти. Шторм ещё более усилился. Я осторожно открыл

дверь каюты, вышел и был ошарашен ледяной пеной волн.

Даже здесь в частично защищённом проходе, шторм бил с чудовищной силой. Сопротивляясь ветру

всей своей силой, я спустился по лестнице вниз, держась крепко за перила. На палубе я внимательно

осмотрелся, но здесь не было ни души. Пока всё шло хорошо. Непогода всех загнала под крышу.

Осторожно пробирался я к середине судна, к тому месту, которое заблаговременно выбрал для

своего прыжка. Это было единственное место на корабле, которое не обозревалось ни с какого

поста. На это потребовались считанные минуты. Один лишь взгляд на дико бурлящий океан

перевернул во мне всё внутри. Лучше не смотреть вниз, решил я, ибо покинет меня моя идея.

Но вдруг прямо напротив меня открылась дверь, и падающий оттуда свет осветил полностью мою

фигуру. Я нагнулся и застыл. Но тот, кто открыл эту дверь, вышел на порог и в тот же миг повернулся

обратно, захлопнув её за собою. Видимо, шторм заставил его изменить свои намерения.

Но теперь требовалось действовать. Мощная волна в один миг швырнула судно на высоту

двухэтажного дома. Я решил подождать, пока мы спустимся в глубину морской пучины, затем

перелез через перила и, сломя голову, бросился в зловещий чёрный океан.

БОРЬБА ЗА ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

Глубоко вздохнув воздух, я прыгнул и нырнул в глубину волн. И тут началась борьба. Холод объял

меня, неподготовленного и шокированного. Когда я днём проверял температуру воды, она казалась

мне совершенно обычной, как в любом другом море. Но теперь, оказавшись в воде, моё тело

оцепенело. Собрав все силы, я размахивал своими онемевшими руками и ногами, чтобы как можно

дальше уплыть от корабля. Когда же разрывающиеся лёгкие заставили меня всплыть я увидел, что

нахожусь совсем недалеко от корабля. И снова я нырнул и плыл, пока мои лёгкие не заставили меня

выбраться на поверхность. Одна лишь мысль владела мной: как можно быстрей и дальше уплыть от

корабля. Если меня заметят, то все без исключения прожекторы будут направлены в ночную темень,

чтобы меня осветить. Я знал также, что на судне находится первоклассное дальнобойное оружие с

прекрасным телескопом, с помощью которого меня также легко выловить из океана, как рыбку из

стакана. Даже если бы я отговорился тем, что меня бросило за борт, то документы на талии выдали

бы меня.

Снова и снова нырял я под волны и плыл как можно быстрей. Вскоре я так отдалился от корабля, что

мог уже держаться на поверхности и критически осмыслить обстановку. Теперь цепенящий холод

полностью дошёл до моего сознания. Мои сапоги и тяжёлая одежда впитали в себя столько воды,

что их вес умножился в несколько раз. Огромная волна подкатила меня, подняла под себя так, что я

думал: не выбраться мне на поверхность. Барахтаясь и напрягаясь, я кое-как смог вдохнуть немного

воздуха, что снова возродило капельку надежды. Эти сапоги! Какая ошибка! Надо было их снять! Эта

маленькая ошибка может стоить мне жизнь. „Сергей, — сказал я себе, — ты мертвец!"

Я должен избавиться от сапог и как можно быстрее, или меня похоронит следующая волна. Спешно

достал я нож и разрезал в первую очередь голенища. Затем разрезал на клочья свой свитер. Я сделал

глубокий вдох и, нырнув под воду, принялся своим левым сапогом усиленно бить и вращать.

В этот критической ситуации мне в голову пришла одна старая, смешная поговорка: „Я желал бы

умереть со своими сапогами на ногах." Но я никогда не хотел, чтобы мои сапоги меня же и погубили.

Ещё раз, набрав в лёгкие воздух, я нырнул и бился, как дикий зверь, со своими сапогами, но кожа,

впитавшая воду, не поддавалась. „Если я сейчас не одолею это, то позже уже не смогу," - подумал я.

Наконец мне удалось прорезать левый сапог и сбросить его с ноги. Мне стало даже весело, когда

нож наконец прорезал кожу. С правым сапогом было ещё сложнее. Я долго бился, стараясь достичь

цели, но всё безуспешно. К моему несчастью, ножом я поранил себе ногу, а сапог всё ещё не

поддавался. Уже совсем выбившись из сил, я наконец, избавился от этого груза. Борьба стоила мне

таких усилий, что я даже не мог радоваться своей удаче. Она привела меня в полное изнеможение.

На всё это ушло более часа.

После того как решилась проблема с сапогами, возникла другая: туман! Огромная, непроглядная

туманная темень накрыла меня и корабль. Непрекращающийся дождь и огромные волны дополняли

моё безнадёжное положение и привели к тому, что я теперь уже не мог видеть огни судна. „Елагин" -

единственный пункт, по которому я ориентировался. В каком направлении находится земля? Куда

плыть? Я потерял уверенность и растерялся. Тяжёлые, холодные дождевые капли били меня по лицу.

Кругом неудача!

Без компаса в полной тьме не было надежды добраться до какой-либо местности. И к тому же я

более двух часов, долгих и мучительных, находился в воде. Борьба с сапогами отняла у меня много

сил и времени. Я проглотил уже уйму солёной воды. Меня начал донимать холод. Я чувствовал, как

немеет моё тело. Если я за два часа не достигну берега, то я погибну, больше не выдержу. И я плыл

напрягая последние силы по направлению, где, по-моему, должна быть земля. Теперь я уже

научился использовать движение волн, благодаря чему я экономил свои собственные силы.

Только бы не холод! Вместе с туманом он был моим злейшим врагом. Но всё-таки я продвигался

вперёд. Волны несли меня вверх и вниз. Я плыл и плыл. Наконец я посмотрел на светящийся

циферблат часов и установил, что нахожусь в воде уже три часа. По моим расчетам я должен быть у

берега! При этой мысли моё сердце учащенно забилось.

Сильный порыв ветра разорвал на мгновение туманную зыбь. Напряжённо всматриваясь вдаль, я

искал хотя бы признаки какой-либо местности. И вдруг я увидел её; едва заметно вырисовывалась

сквозь темноту, туман и дождь огромная чёрная скала, поднимавшаяся над водой. Земля! Скала! Я

преодолел!

Моё сердце грозило выпрыгнуть из груди от радости. „Я совершил! Великолепно! Просто

прекрасно!" - думал я. Никакая картина в жизни не казалась мне такой чудесной, как эта

возвышающаяся скала. „Ты преодолел, Сергей! Ты совершил!" Я сам себя поздравлял. И я поплыл к

скале, расходуя безоглядно свои последние резервы. Теперь мне уже не понадобится много сил.

Вскоре туман вновь на мгновение рассеялся. И невероятный ужас обуял меня.

- О, нет! - закричал я в полном изнеможении. - Нет, такое не может быть! Но это было. Скала — это

был „Елагин".

Три часа мучительного холода, силы все истрачены, и я опять здесь, откуда так спешил отплыть!

Теперь я попал в ситуацию, которая абсолютно не была запланирована. Что делать? Тёплый свет,

который исходил от корабля, казался таким гостеприимным и спокойным. Может быть, мне отрезать

пояс и объяснить я упал за борт. Так как судно дико танцевало по волнам, то моя версия звучала бы

правдоподобной. Они вытянули бы меня из воды, покормили горячим завтраком, укрыли тёплым

одеялом. И тем закончился бы мой кошмарный сон.

Но действительно ли всё так просто? Несносная обстановка, от которой я бежал, будет до конца

жизни меня угнетать.

Что оставалось делать? Ещё раз попробовать плыть к берегу?

Это теперь казалось совсем невозможным. Я был полностью уничтожен, и мои нервы на пределе.

Как долго я могу ещё выдержать в холодной воде? Я рассчитывал в общей сложности на четыре часа.

Теперь прошло уже более трёх. Оцепенев от холода, я обдумывал своё положение и решил, лучше

погибнуть при попытке найти осмысленную, достойную человека жизнь, чем продолжить прошлое.

Нет, я не стал бы - нет, не мог бы вернуться в прошлое. Даже если мне предстоит утонуть, это будет

лучше, чем продолжать моё пошлое существование.

С маленькой надеждой начал я снова отплывать от „Елагина". Я думал о документах на моей талии.

Нашёл бы их кто-нибудь? Узнал бы кто-нибудь, кто я был?

Узнал бы хоть один человек, что за история скрыта за этими документами? Мысли хаотично

блуждали в моей голове. Всю мою жизнь - начиная с шестилетнего возраста -жил я один. Без отца и

без матери. И теперь я должен в одиночестве умереть, потерянный в огромном океане?

Я пытался придерживаться нужного направления. Где находился берег? В этом направлении или в

том? Откуда мне знать, если я вижу лишь несколько метров вокруг себя. Я прекратил движение

вперёд, и плыл по кругу и растерянно пытался выбрать правильное направление. Тут я признал, что

потерян, абсолютно и навсегда потерян.

„Сергей, - сказал я, - с тобой покончено. Ты погиб. Никто о том не знает. Никто о том не сожалеет. Ни

одна человеческая душа."

Я был воспитан Марксом, Энгельсом и Лениным. Это были мои боги. Три раза я преклонял колени

перед безжизненным телом Ленина и страстно молился. Это был мой бог и мой учитель. Но теперь

моя душа обратилась к Богу, которого я не знал. Инстинктивно я молился: „О Боже, я никогда не был

счастлив на этой земле. И если я теперь умру, то прими мою душу в твой рай. Может быть, там моя

душа найдёт немного счастья. О Боже, я не прошу тебя спасти моё тело, но если оно сейчас опустится

на дно морское, то возьми мою душу к себе в небо, я прошу тебя, Боже!" Затем я закрыл глаза и

подумал: „Теперь я готов, теперь я могу спать." Я расслабился и прекратил свои плавательные

движения. Моя борьба закончилась.

Постепенно я почувствовал в себе странные изменения. Хотя я израсходовал, казалось всю свою

энергию, но вдруг я почувствовал в моих руках прилив новых сил. Словно сильные и любящие руки

живого Бога дарили мне жизнь и энергию. Я не был верующим и никогда не молился. Но в это

мгновение я чётко почувствовал резерв новых сил в своём вялом, холодном, мокром теле. Я

свободно мог плыть дальше! Мои руки, которые несколько минут назад висели, словно наполненные

свинцом, могли снова свободно работать. Почти четыре с половиной часа я пробыл в воде.

Самое странное во всём было то, что я вдруг чётко понял в каком направлении надо плыть. Даже

если волны меня швыряли то туда, то сюда, всё равно знал я, в какой стороне находится земля. И я

плыл, не чувствуя усталости.

Я не мог понять, что со мною стало, но я знал, что жизнь моя не кончена. Вскоре я услышал сильный

шум впереди из тумана. Меня охватили сомнения. Неужели снова корабль, неужели я вновь плыл по

кругу?

С полной силой плыл я навстречу шуму. Когда дождь немного унялся и туман рассеялся, я увидел её -

это была прямая, остроконечная скала, возвышавшаяся над водой. Настоящая скала! Скала, о

которой шумя и грохоча разбивались огромные, мощные волны океана. Да, да! Это была она! Земля!

Я достиг её! Я сумел! Моё сердце прыгало от радости.

Но очарование покинуло меня быстро. Я с ужасом заметил, какая мощная сила швыряет волны о

скалу, разбивая их вдребезги. Если одна волна потянет меня за собой, то не останется у меня ни

одной целой косточки. „Ты ещё не на свободе," - сказал я себе, с ужасом чувствуя, какая сила

притягивает меня к волне. И снова я воззвал к Богу, моля о помощи. И она пришла незамедлительно.

Удивительно было то, что после пятичасовой мучительной борьбы в ледяной воде моё сознание

работало чётко. Я сумел выждать момент между двумя бросками волн, отскочить в сторону и

подплыть к скале. Быстро взбирался я по скале вверх всё выше, чтобы следующая волна меня не

сорвала вниз. И тут ударил следующий порыв волн - прямо подо мною. Я поднялся ещё выше,

держась крепко за камни. Теперь я спасён! Наконец я на твёрдой поверхности! Это было просто

удивительно! Я наблюдал, как мощные волны ударялись о скалу, но меня достигали только их

брызги. „Да, Сергей, ты спасён! - сказал я себе. - Бог тебя не оставил в беде. Он с тобою."

Теперь, постепенно расслабившись, я заметил, как я изнурён. Долгое время сидел я, дрожа всем

телом, мои зубы стучали, и я был не в состоянии это сдерживать. Я просто не мог владеть собою.

Хотя мой желудок был переполнен солёной водой, я страшно хотел пить.

Но я знал также, что мне нельзя здесь долго оставаться. Скоро пять часов утра. Моё отсутствие скоро

будет замечено на корабле. А я всё ещё нахожусь на морской стороне скалы, когда утихнет шторм и

настанет рассвет, меня легко можно будет увидеть через бинокль. У меня было такое чувство, словно

в любую минуту из тумана появится лодка с вооружённым поисковым отрядом, с приказом:

доставить живым или мёртвым - не было бы никакой пощады. И это был бы мой конец.

„Итак, — думал я, — надо как можно быстрее уйти отсюда и искать защиту у людей ближайшего

населённого пункта." И я карабкался дальше. Это была прямая, высокая скала, которая

приблизительно на 65 метров возвышалась над водой. Я надеялся достигнуть вершины и тогда

ступить на землю.

Но нет! Моё сердце замерло. До земли ещё далеко. Населённый пункт располагался на другой

стороне бухты, приблизительно на расстоянии трёх километров. Я должен ещё плыть! В моей голове

всё перевернулось. Я был настолько потрясён, что не мог дальше думать. Моё тело было ледяным и

беспрерывно дрожало. Но надо было действовать. Я начал осторожно спускаться к воде. Вдруг я

сорвался и пролетел несколько метров вниз. Снова встал и поплёлся дальше и снова упал, словно

мяч, который ударяется и снова летит в воздух и падает дальше. При этом острые камни разрезали

моё тело. Я чувствовал эти горячие разрезы и кровь, льющуюся из свежих ран. Уцепившись за один

какой-то острый камень, я почувствовал, как из руки брызнула кровь. Я разжал руку и упал на другой

камень спиной. Меня пронзила острая боль в спине. Наконец я приземлился внизу, в одном

скалистом овраге. Тут я лежал окровавленный и истерзанный. Во второй раз я подумал, что не

одолею этих испытаний. Дождь лил, как из ведра. Я выполз из оврага и прыгнул в воду, и чуть не

закричал от боли, когда солёная вода омыла мои раны. Всё моё тело горело как в огне. Оцепеневший

от боли, я подумал: „О Боже, ты мне даёшь лишь частицу той боли, которую я причинил твоим

детям."

Кровь текла по моим ногам вниз. Тут я увидел нечто, повергнувшее меня в ужас: одна маленькая

лодка направлялась прямо ко мне. „Они заметили моё отсутствие, они меня нашли," - подумал я. До

сего дня я не знаю, была ли это лодка или галлюцинация. У меня была лишь одна мысль: плыть, как

можно быстрей, уплыть. Но я почувствовал, как сознание меня покидает. Нет, нет! Только не теперь!

„О Боже, после всего, что я здесь перенёс, не дай мне теперь умереть," - молился я. Потом

потемнело в моих глазах. Последнее, что я видел, было маленькое село, которое медленно

растворялось в моих глазах.

Что потерял я здесь в это холодное сентябрьское утро 1971 года, будучи так близко к смерти и так

далеко от Родины? Что заставило меня, покинуть Россию и искать смерть у скалистого побережья

Канады?

ОТСУТСТВУЮЩАЯ СЕМЬЯ

Своего дедушку, Ивана Курдакова, я никогда не видел. Но после того, что услышал, я от одной старой

женщины хорошо его знавшей я получил о нём живое представление. Её рассказы обрисовали мне

человека, которого я бы очень любил.

Он был целиком русским: высокого роста, широкоплечий, крепкий мужчина из крестьянского

сословия. Родился он вблизи деревни „Поволжье" на Волге, рос крепким парнем и стал в расцвете

лет самостоятельным, независимым мужчиной, который превратил свой крестьянский двор в

цветущее предприятие.

В царское время служил он казаком, отряд которых боролся против бастующих революционеров в

южных краях России. Дослужился до звания капитана. Однажды, ещё на военной службе, он

встретил прекрасную „Принцессу" из осетинского родовитого сословия, которая стала моей

бабушкой. Как я слышал, была она действительно принцессой, её отцу принадлежали огромные

пастбища и многочисленные стада овец.

Её длинные до ног волосы чудно блестели. Её черно-сливовые глаза всегда улыбались. Как

рассказывали все, кто её хоть однажды видел, невозможно было оторвать взгляд от её прекрасного

лица.

В 1921 году вернулся мой дедушка после своих военных дел на свой крестьянский двор, где он со

своей молодой женой начал новую жизнь. Судя по рассказам, стала она источником зависти всех

окружающих из-за своей интеллигентности и своего очарования. И мой дедушка был окружён

завистью из-за своей принцессы, которую, по его рассказам, он где-то украл во время своих военных

похождений. Украл он её наверняка, но только в том смысле, что пленил её сердце; она сама

рассказывала всем людям, как была с ним счастлива. Вместе они много работали и снова подняли

своё разрушенное войной хозяйство. В 1928 году Сталин объявил коллективизацию. Этим он решил

уничтожить все средние и крупные крестьянские хозяйства. Это была правительская акция

подавления личности, самая страшная акция двадцатого века.

Вооруженные милицейские отряды приходили просто на крестьянские дворы и конфисковывали все

запасы зерна и продукты питания; что привело к голоду в крестьянских семьях. Это был первый

умышленно запланированный правительством, инсценированный голод в мире.

Миллионы крестьян, не желавшие отдавать своё добро, были загнаны в сибирские лагеря, где и

погибали от тяжёлой работы и голода. Женщины и дети умирали на дорогах, не имея средств к

существованию.

В это время Сталин умножил экспорт зерна, мяса, молока и сыра за границу, не щадя собственный

народ.

Таким образом, и мой дедушка почувствовал коммунистический кулак.

Однажды один из сельских коммунистов пришёл на его крестьянский двор, подставил дуло

пистолета к виску и приказал: „Отдашь мне всё зерно и все продукты питания, что у тебя имеются!"

Мужик этот был алкоголиком и никогда в жизни не работал. Теперь он был коммунистом и,

следовательно, властвовал и распоряжался судьбами и жизнью людей по своему разумению, от

имени Коммунистической партии и правительства, которые именно ему дали такие полномочия. Он

приказал своим помощникам всё проверить, взломать подпол и всё, что есть, - забрать!

Но мой дедушка был не тот человек, который просто так разрешал собою распоряжаться. Когда тот с

пистолетом отвернулся, давая распоряжения, он схватил его своей медвежьей хваткой, придавил к

полу - и тот остался лежать.

Дедушка был тут же схвачен и отправлен в особо суровый сибирский рабочий лагерь. Там он провёл

девять горьких, мучительных лет с 1928 до 1937 года. Мою бабушку он так больше и не увидел. Она

была отправлена в одну из женских тюрем, где вскоре умерла.

В октябре 1937 года дедушка был отправлен в лагерь Чулым на лесоповал. Там он грузил брёвна в

вагоны на железной дороге. Однажды, когда подъёмный кран вышел из строя, ему пришлось носить

брёвна на спине и поднимать их в вагоны. При этом он надорвался и через несколько дней умер. Так

печально закончилась жизнь этих любящих друг друга людей. О жизни моей матери и отца я знаю

частично по моим собственным воспоминаниям, но большей частью из рассказов друга моего отца.

Мне было лишь четыре года, когда отца убили. Вскоре после этого умерла и моя мать. Отец мой

родился в Поволжье, на крестьянском дворе моего дедушки. Когда в 1928 году дедушку отправили в

Сибирь, мой отец поехал вместе с ним. Его привели в одну из близлежащих школ и определили в

государственный детский дом. Ещё в свои юные годы, стал он пылким коммунистом. Так как его отец

был заключённым рабочего лагеря, то ему надо было в первую очередь восстановить свою честь и

освободится от отравленных обстоятельствами семейных отношений. Судьба дедушки исковеркала

юную, неопытную душу моего отца, который своим детским мышлением ещё не мог понять, откуда

идёт зло. И поэтому он отрёкся от своего отца. То короткое время, которое отец проводил со мною, я

хорошо помню.

Я чувствовал, как сильно он меня любил, когда вечерами приходил в мою комнату, чтобы сказать

мне „спокойной ночи, моё сокровище". Даже теперь я вижу его проницательный, грустный, но

любящий взгляд прекрасных чёрных глаз. Его длинные, загнутые вверх усы щекотали моё лицо, когда

он меня целовал. Но я также хорошо помню, что он много пил. Возвращаясь домой, он всегда

приносил с собой бутылку водки. Выпив, часто плакал. Он был военным человеком и часто не бывал

дома. Но если он был дома, то мы с ним всегда веселились. Помню, как он учил меня танцевать

„чечётку". Если у меня хорошо получалось, то в награду я получал водку, пробуя которую,

содрогался, и мы вместе смеялись. Если отец, напившись, засыпал, я надевал его китель и гордо

шагал по комнате туда и обратно, позвякивая орденами. Это всё, что я помню о нашей совместной

жизни с отцом.

Так как я чаще находился с матерью то, естественно, у меня сохранилось о ней больше

воспоминаний. Её звали Анисья. Она была из бедного дома, в котором некоторые из членов семьи

были верующими. Но об этой духовной стороне жизни у нас в доме не принято было говорить.

Об одном из двух моих братьев у меня сохранились очень добрые и чёткие воспоминания. Будучи

несколькими годами старше меня, он был моим идеалом. Мы жили в военном городке

Новосибирска, где не было средней школы. Владимир учился в городе и жил в интернате. На

каникулы он приезжал домой, и мы проводили вместе часы, и я любовался его силой и красотой.

Однажды, тогда мне было четыре года, прибыв домой, он сказал: „Пойдём, Сергей, мы совершим

небольшую поездку!" Он положил подушку на велосипедную раму, посадил меня наверх и со

стремительной скоростью понёсся вниз по улице и дальше по узенькой лесной тропинке. Мы

мчались на гору вверх, спускались вниз, радуясь и смеясь. Затем мы подъехали к какой-то конюшне.

Тут я был в одно мгновение снят с велосипеда и посажен на лошадь. Владимир вскочил сзади меня,

и дальше мы скакали галопом. Я крепко держался за своего брата, а он согнулся надо мною,

прижимаясь всем телом. Это было просто великолепно! Замечательно!

Мы не знали, что мать нас видела на лошади и бежала следом, крича: „Владимир! Владимир! Пусти

ребёнка!" Мама была так далеко от нас, что её и не могли слышать. Но как раз в то мгновение, когда

лошадь огибала дерево, Владимир оглянулся, и нас веткой снесло с лошади.

Приземлились мы крайне неудачно: Владимир всей тяжестью своего тела грохнулся на мою ногу. И

я начал реветь изо всей силы. Наконец я услышал приближающийся голос матери: „Владимир, ты

большой дурак! Ты ненормальный, что ты несёшься как дикий?! И зачем ты ещё и ребёнка посадил

на лошадь?! Я эти мамины слова никогда не забуду. Владимир виновато выслушал, пока не

успокоилась мама. Затем он поднял меня и понёс на спине до самого дома. Я плакал всю дорогу,

пожалуй, больше от испуга, чем от боли.

В последний раз я видел своего брата, когда он на следующий день пришёл в мою комнату, чтобы

извиниться за содеянное и попрощаться. Он сказал: „Сергей, однажды ты станешь высоким, смелым

и красивым парнем." Он обнял меня, крепко прижал к себе и вышел из комнаты, и с тем навсегда из

моей жизни. Никогда я о нем ничего не мог узнать, как ни старался, словно след его навсегда исчез.

Когда мне было семнадцать лет, я учился в Ленинградском военно-морском училище. Один старший

товарищ спросил меня однажды: „Сергей, хотел бы ты подробнее узнать о своём отце, матери и

брате?"

- Непременно! - воскликнул я.

- Тогда, - сказал он, - сходи на военно-морскую базу и найди там старшего лейтенанта Добрынского.

Он знал твоего отца и может тебе рассказать о его судьбе.

Незадолго до этого я узнал, что мой отец был расстрелян, а спустя несколько месяцев умерла моя

мать. Но я не знал никаких подробностей. Сейчас, будучи семнадцатилетним, я очень хотел узнать

всё и найти объяснение многим непонятным явлениям моей жизни.

Однажды, когда мне было тринадцать, я услышал от одной знакомой женщины, что мой брат

находится в каком-то лагере для заключённых в Казахстане.

Я тут же написал в Верховный Совет Казахстана, прося помощи в розыске. Ответ пришёл несколько

месяцев спустя, мне сообщили, что имя брата не значится ни в каких списках республики.

Позже я ещё раз попытал счастье. Один из высших офицеров обратился с письмом от моего имени в

Верховный Совет СССР с той же просьбой: разыскать Владимира Курдакова. Но ответ пришёл тот же:

в списках не значится. Он исчез бесследно, словно и не жил на свете. Но я никогда не терял надежды

однажды найти его, ибо я жаждал этой встречи.

С четырёхлетнего возраста жил я у знакомых моей матери, а с шести лет я воспитывался в одном из

государственных детских домов. И потому я так жаждал быть кем-то любимым. Никто никогда утром,

перед школой, не говорил мне: „Съешь свой завтрак и хорошо слушайся в школе".

Возможно кому-то другому эти слова покажутся незначительными, и он никогда не поймёт, как это

дорого, когда о тебе думают, когда есть душа, которая тебя любит.

Возможно, это был самый большой пробел в моей жизни. И поэтому, когда я узнал, что живёт на

свете старший лейтенант Добрынский, который может мне рассказать о моей матери и об отце, я, не

тратя времени на поездку на военно-морскую базу, нетерпеливо стучал в дверь его квартиры. И

когда она открылась, у меня вырвалось: „Я сын Николая Ивановича Курдакова".

Сначала он смотрел удивлённо, но потом появилась на его лице тёплая улыбка: „О! Да, я узнал тебя.

Я хорошо знал твоего отца. Заходи, пожалуйста, заходи!" Он представил меня своей жене, которая

чуть позже приготовила вкусный обед и угощала нас. Мы расположились в уютной, тёплой комнате и

разговаривали. Водка текла потоком. Лейтенант мне всё больше подливал, но я только пригублял, в

то время как он выпивал всё, не закусывая. Так становился он всё разговорчивей и был не в

состоянии сдерживать свой язык. Таким образом узнал я много подробностей из жизни моего отца.

Дела, о которых я никогда не ведал.

„Конечно, Сергей, я хорошо знал твоего отца, - рассказывал он.

- Твой отец был очень интересным и способным человеком. Он чувствовал себя обязанным

исправить ошибки твоего дедушки и потом стал солдатом армии Коммунистов. Хотя он закончил

всего лишь четыре класса начальной школы, но был таким политическим активистом и прекрасным

солдатом, что далеко продвинулся. Он принимал участие во многих военных действиях, снова и

снова рискуя своею жизнью за Коммунистическую партию. Особенно героически сражался он в

Туркменистане, где руководил отрядом и уничтожил многочисленный отряд мятежников. Когда же

началась Финская война, он был первым добровольцем. Он командовал отрядом, который

героически занимал всё новые и новые позиции."

Я взволнованно ловил каждое слово рассказчика. Жена лейтенанта также принимала участие в

нашем застолье, постоянно наполняя опустевшие рюмки. „Когда началась Великая Отечественная

война, твой отец был снова на передовом фронте. Он служил в танковой девизии генерала

Рокоссовского, - продолжал рассказывать лейтенант. - Он служил с большой самоотдачей и

самопожертвованием и был награждён многими орденами. После войны стали мы с твоим отцом

большими друзьями. Мы оба были направлены на эту военную базу. Но когда мы сюда прибыли,

здесь ещё ничего не было. Нам было приказано отстроить военную базу и разместить на ней

артиллерийский учебно-тренировочный лагерь. Я был рангом ниже твоего отца и служил у него в

подчинении. Работал он действительно много, чтобы построить базу, которую ты сейчас видишь,

потребовались большие организаторские способности твоего отца. И хотя я ему помогал и советом, и

делом, то это всё равно в большей степени его заслуги. Твой отец, Сергей, был сильным

человеком во всех делах, и всей своей душой принадлежал Коммунистической партии. Он

стопроцентно поддерживал Сталина."

„Но что же случилось, когда к власти пришёл Хрущёв?" — спросил я.

„Да, тогда у нас начались трудности. Я помню то время, когда у меня было ночное дежурство.

Неожиданно появилась машина: несколько человек вышли и спросили меня о твоём отце. Я ответил

им: „Его здесь нет, он дома." Утром твой отец должен был меня сменить, но он не приходил. Я

послал солдата узнать, почему он не приходит. Но его дома не было. Его забрали ночью.

Ты, конечно, хочешь знать, почему его арестовали. Но так уж этот мир устроили, что в высших

партийных органах всегда идёт суровая борьба за власть.

И когда Хрущёв пришёл к власти, началась острая борьба с приверженцами Сталина, особенно среди

военного командования. Одной из жертв этой борьбы стал твой отец. Всех высших офицеров надо

было отстранить, и всё это делалось в строгой секретности. Поэтому эти дела делались всегда ночью,

чтобы не создавать панику среди населения.

Через два дня на военной базе появился молодой человек и объявил, что он - новый начальник. И

коротко заявил: „Курдаков был очень плохим человеком, и поэтому он находится под арестом". И это

всё, что я о нём слышал после его исчезновения."

Я всё понял. Я понял, что мой отец был слишком сильной фигурой для Хрущёва и поэтому не имел

право жить дальше на земле.

Лейтенант продолжал: „Конечно, для твоей матери после исчезновения отца земля провалилась под

ногами. Она умерла спустя четыре месяца от горя и полного изнеможения. Я помню, когда она

умерла, мы потеряли твой след. Мы тебя долго искали, хотели тебя принять в свою семью, но ты

бесследно исчез. „Сергей, - спросил лейтенант, - что стало с тобою после смерти матери и отца?"

УЛИЧНЫЙ БРОДЯГА

То, что случилось спустя несколько месяцев после исчезновения отца и смерти матери, можно

вспоминать только с болью. Мне было четыре года, когда я понял, что мой отец больше никогда не

придёт домой. Всё вспоминается, как в тумане. „Мама, - спрашивал я часто, - где мой отец? Почему

он не приходит домой? Я хочу ему сказать „спокойной ночи". Мама, ну почему его нет?" На эти

вопросы мама никогда ничего не отвечала, она закрывала лицо руками и тихо плакала. Потому я

догадывался, что случилось что-то ужасное. Здоровье матери с каждым днём ухудшалось. Она

ничего не ела и почти ничего не говорила. Вскоре она так ослабла, что уже не могла подняться. Тихо

и отрешённо лежала она на кровати и, казалось, ничего не слышала. Однажды одна из подруг

матери сказала мне: „Сергей, у тебя больше нет матери. Она умерла. Пойдём со мной и останешься у

нас." Я не понял, что это означает. „Не может же она меня одного оставить, она непременно скоро

вернётся," - подумал я. Своим детским умом, я не мог понять, что я потерял всех и навсегда. „Надо

только немного подождать, - решил я, - и тогда все вернуться домой, и мы снова хорошо заживём."

С такими мыслями я очутился в семье Колмаковых. Это была очень милая семья. И жена, и муж

встретили меня ласково и с большим пониманием. Это были самые близкие друзья нашей семьи.

Они мне и раньше очень нравились. Эта маленькая, нежная женщина подарила мне столько

материнской любви и забот, сколько, может быть, не дарила и своим детям. Её муж, профессор

Колмаков, знаменитый учёный, мягкий и великодушный человек, был удивительно умён и

проницателен. Позднее стал он членом знаменитой Советской Академии Наук. Несмотря на свою

занятость, он всегда находил время и для своих двух сыновей, и особенно много внимания уделял

мне, заменяя любящего, нежного отца. За короткое время я очень полюбил его и особенно его жену.

Она, полностью заменившая мне мать, сама будучи интеллектуально развитой женщиной, с первого

дня сумела пристрастить меня к учёбе. Она сама стала моей домашней учительницей.

Несмотря на такое милое окружение, я постоянно думал о моих родителях, боясь, что не увижу,

когда они вернутся. Я непременно хотел быть дома, когда вернётся моя мама. Потом я украдкой

убегал посмотреть на свой дом и узнать, не опоздал ли я.

В то же время я очень боялся однажды потерять мою новую семью Колмаковых. Чем больше я

любил их, тем больше я боялся их потерять. Два года прожил я в полной гармонии со старшими

членами семьи Колмаковых.

Одно лишь обстоятельство тревожило меня всё больше и больше и наводило на меня страх. Это был

старший сын Колмаковых - Андрей. Даже своим детским мышлением я понимал, что с ним что-то не

в порядке. Он был несколько лет старше меня, но для своего возраста слишком крупным и сильным.

Его дикий, порой животный взгляд наводил на меня ужас. Позже я узнал, что он был психически

больным. Однажды, когда я купался в ванне, Андрей зашёл в ванную комнату, странно улыбаясь. Я

попросил его выйти и подождать, пока искупаюсь. Инстинктивно по его взгляду я чувствовал, что что-

то должно произойти страшное и поэтому ужасно испугался. Вдруг он схватил меня за плечи и,

окунув со всей своей силой под воду, придавил меня на дно ванны. Я дико бился, боролся, тянулся к

воздуху, чувствуя, что он меня утопит. Но в последнее мгновение рука Андрея соскользнула с моего

плеча, и я, выбравшись на воздух, так отчаянно кричал, что тот, видимо, боясь родителей, убежал и

спрятался в саду. Громко крича, выскочил я из ванной комнаты, ища чету Колмаковых. Но в доме

было пусто.

Хотя мне было тогда шесть лет, но я понимал, какая опасность мне угрожает в этом доме в

дальнейшем. Долго не размышляя, гонимый страхом, я побежал в свою комнату, быстро оделся и,

засунув в бумажную сумку попавшуюся под руки одежду, покинул дом Колмаковых навсегда. Вскоре

я стоял посреди улицы - одинокий сирота без дома, без еды. Испуганный, голодный, одинокий,

очутился я в центре города Новосибирска и не знал, что мне предпринять. Меня стал мучить голод, и

я задумался о том, как мне выжить в этом огромном городе. Это была очень нелёгкая задача.

Пока я так шёл и размышлял, мне вдруг всё показалось таким чужим и таким огромным. Этого я

раньше никогда не ощущал.

Стоял тёплый день двадцатого августа. Я был легко одет. В сумке лежало ещё несколько летних

вещей. Что же я буду делать, когда станет холодно? - думал я. Тем временем я подошёл к

железнодорожному вокзалу. Беспрерывный человеческий поток тянулся к главному входу этого

массивного сооружения, и такой же поток выходил из других дверей. Всё это напоминало огромный

лесной муравейник.

Здесь можно было увидеть людей разных национальностей и слышать звучание непонятных

диалектов. Для шестилетнего мальчика, впервые ушедшего из дома, было это удивительным

приключением. Огромными глазами, немного испуганно, но больше любопытно, смотрел я на

происходящее. „Это то, что мне надо, - подумал я, - здесь, в этом огромном зале меня никто не

заметит и никто не найдёт. Здесь никто никого не знает и никто ничем не интересуется. Каждый

занят только собой."

Среди многочисленных рядов скамеек я искал для себя какой-нибудь тёмный угол, чтобы немного

отдохнуть от длительной ходьбы. „Здесь будет и мой ночлег," - решил я. Теперь, когда я внутренне

успокоился и отдохнул, мой желудок дал о себе знать. Это была проблема посложней. У меня в

кармане было всего лишь несколько копеек. Маленький ларёк с мороженым магически притягивал

моё внимание. Я не выдержал соблазна и купил себе самую дешёвую расфасовку, которую

проглотил в один миг. Прогуливаясь взад и вперёд по огромному залу ожидания, я всё ещё ощущал

неприятное чувство голода. Я почитал оставшиеся копейки и с радостью заметил, что у меня

достаточно денег ещё на одну порцию самого дешёвого мороженного.

Внутренний голос мне подсказывал: прибереги деньги на хлеб. Но в шестилетнем возрасте не

планируют на будущее. Итак, отдал свои последние копейки, но так же быстро исчезла и эта порция.

Некоторое время бродил я довольный по залу, разглядывая разноцветные наряды народов Юга Азии

и прислушивался к их непривычной для меня речи. В эти мгновения я был совершенно беззаботным.

Однако после прогулки по окрестностям железнодорожного вокзала, я снова почувствовал голод.

Мои карманы были пусты, осталась лишь одна копейка. С тоской смотрел я на ларьки с пирожками,

сладостями и различными продуктами. Как хотелось бы что-то съесть из каждого ларька. Но

мне оставалось только мечтать. Особенно приглянулся мне ларёк с пирожками. Я поплёлся к

ларьку и остановился прямо перед ним. Настороженным взглядом посмотрела на меня полная

коренастая женщина, охраняя своё добро, как охотничья собака. Она мне показалась

огнеизвергающим великаном. „С ней точно кашу не сваришь" - подумал я и поспешно удалился.

Напротив красовался ларёк со спелыми южными фруктами. Но тёмный, неприветливый взгляд

продавца не предвещал ничего хорошего. Он не спросил, он прорычал: „Ей, ты что здесь потерял?

Хочешь что-нибудь купить? Нет! Тогда проваливай!" Медленно поплёлся я назад. В моих глазах

долго ещё стояли краснощёкие яблоки и жёлтые спелые груши.

Мне хотелось у каждого из продавцов просто что-нибудь попросить, хоть маленькую капельку из

каждого ларька. Но после того, как я увидел их мрачные лица , мне стало ясно, что дело мое плохо.

Кроме того, я ещё никогда не попрошайничал и ещё не придумал себе какую-нибудь печальную

историю, в которую они бы поверили. „Моя история действительно грустная, но кто мне поверит?" -

подумал я. Однако надо было действовать. „Я попробую", - решил я. У одного ларька стояла

невысокая пожилая женщина, продававшая хлеб. Я шёл к ней и придумывал слова просьбы, с

которой я к ней обращусь: „Милая женщина, мои родители очень далеко от меня, я очень голоден.

Не могли бы Вы мне дать кусочек хлеба?"

Всё это было правдой, и я надеялся на успех. Но когда я начал говорить, всё пошло вкось. Я заикался

и не находил нужных слов, словно никогда в жизни не разговаривал. Женщина испуганно меня

разглядывала. Чем больше я заикался, тем проницательней становился её взгляд. Но тут подошёл

мужчина и попросил два бутерброда. Она показала себя такой занятой, что я невольно отошёл в

сторону и удалился. Тогда я понял, что у меня таким путём никогда ничего не получится,

следовательно, мне придётся умереть от голода. От жалости к самому себе, я заплакал.

Успокоившись, я вспомнил про свою копейку в кармане и решил пойти на хитрость. Я направился в

первую очередь к толстой продавщице с пирожками. Подойдя, я усиленно направил свой взгляд на

железную плиту, на которой она стояла. С безвинной миной на лице, подступил я ближе и бросил

свою копейку на железо. Громко звеня, она покатилась под прилавок. Это отвлекло внимание

продавщицы, и она нагнулась, чтобы посмотреть: не её ли деньги упали. В это мгновение я схватил

полную руку пирожков и пустился бежать. Позади себя слышал я её крик: „Держите Вора! Держите

Вора!" Но я был уже далеко, затерявшись среди огромной массы людей. Я нашёл спокойный угол,

далеко от ларька и насыщался пирожками. Проглотив два пирожка, я решил оставшиеся приберечь

на завтра. Потом я нашёл тихий угол в наружном конце вокзала, где я свернулся клубком и уснул,

оставив все переживания дня в прошлом.

Десять дней просуществовал я таким образом. Был конец августа 1957 года. Я жил благодаря своим

выдумкам, начиная день поисками еды. Однажды я снова пошёл „закупаться". Подойдя к

фруктовому ларьку, я только открыл рот, чтобы что-то сказать, как услышал громкий голос

продавщицы: „Опять ты! Ну, подожди! Сегодня ты от меня не идёшь! Ты — маленький плут!"

Я бежал как только мог. Но она меня преследовала, крича. Я бежал и бежал, постоянно оглядываясь.

Но вдруг я наскочил на необычное препятствие: „Эге! Дальше хода нет!" - услышал я голос мужчины

в милицейской форме. Я не смел поднять глаза. Моё проживание на железнодорожном вокзале

Новосибирска на том завершилось.

Я был приведён в милицейский пост, где всячески допрашивали: „Скажи, малыш, как тебя зовут и как

твоя фамилия?" Как раз это я и не хотел выдавать, так как боялся быть отправленным в семью

Колмаковых, где меня может убить Андрей. И я молчал.

- Где твои родители? - спросил милиционер.

- Они умерли, - ответил я.

- Как всё-таки тебя зовут и как твоя фамилия? - требовал он.

- Меня зовут Сергей, и у меня нет ни матери, ни отца, они оба умерли, - ответил я напрочь решив

ничего не говорить.

Поняв, что от меня ничего не узнать, он сдался: „Что будем делать?" - спросил он другого. „Если он

сирота, то отправим его в сиротский дом," - ответил тот.

Два часа позже я прибыл в детский дом номер один, где нас встретила довольно крупная женщина.

Она тут же без обиняков приступила к делу.

- Как тебя зовут? - спросила она резким голосом.

- Сергей.

Больше женщина не притесняла меня вопросами. Прочитав заявление милицейского поста, она

сказала: „Так, Сергей, значит, ты немногословен. Но это уже наши заботы."

„Ничего я вам не скажу, - подумал я. - Вы не сможете отправить меня назад, к Колмаковым." Я был

уверен, что никакая правда меня не сможет оградить от опасности быть отправленным назад. Они

мне просто не поверят. Для них я просто был бы ещё одним ребёнком, который выдумывает

невероятные истории.

- Ты мне хотя скажи, сколько тебе лет, Сергей, - сказала она.

- Восемь.

Конечно, я врал. Я был слишком высоким для своих лет и поэтому решил, что она мне поверит. Я

думал, что из-за моих фальшивых показаний они никогда не узнают правду.

- В какой школе ты учился? - последовал вопрос.

- Оо! Ужас! Теперь я попал в капкан. Мне ничего не оставалось делать как сказать: - Это я не знаю.

- Хорошо, мы тебя проэкзаменуем и узнаем, что ты умеешь, - сказала она. Экзамен показал, что у

меня недостаточно знаний для второго класса, но слишком много знаний, чтобы утверждать, что я

школу ещё не посещал.

- Тебе придётся повторить первый класс, - постановила она. Ещё раз - это здорово! Дети с семи лет

посещают школу, а мне всего лишь шесть. За мои знания надо благодарить Колмаковых, за их

усердие и любовь ко мне. А я был теперь счастлив пойти в школу. Школа находилась вблизи детского

дома. К моему удивлению, я отлично успевал. Спустя несколько месяцев я стал отличником.

„Жизнь не такая уж плохая", решил я.

Но вскоре мои надежды быть забытым провалились. Однажды во время занятий директриса вызвала

меня с уроков и сказала: „Ну гений, теперь мы знаем, кто ты есть."

Моё сердце сжалось, и я умоляюще просил: „Пожалуйста, не посылайте меня обратно! Пожалуйста, я

Вас умоляю!"

- Ну, это мы ещё посмотрим, - сказала она, - я должна ещё с другими посоветоваться, но я думаю - ты

можешь остаться. Но тебе ведь всего шесть лет, следовательно, ты не можешь посещать школу.

- Но я же успеваю, - протестовал я.

- Это не определяющий факт. По нашим правилам ты не имеешь право учиться, следовательно, ты

учиться не будешь!

Однако остаться в детском доме она мне разрешила. Хотя я очень жаждал увидеться с Колмаковыми

и жить с ними, но страх перед Андреем не покидал меня никогда.

Пока все дети были на занятиях в школе, я сидел в полном одиночестве в детдоме. Я никогда не

забуду своё одиночество. У меня теперь было уйма времени, чтобы вернуться в свои воспоминания о

матери, об исчезновении отца и брата. Неужели Владимир меня забыл? Почему он меня не разыщет

и не придёт ко мне?" - стучало у меня в голове. Почему все меня оставили?

Первого марта 1958 года праздновал я свой день рождения. Это был знаменательный день. Теперь я,

наконец, мог посещать школу. Когда я был включён в список, учительница сказала нам: „Все дети

завтра будут приняты в октябрята. Октябрята - это внуки Великого Ленина. Следовательно, и вы все

станете внуками Владимира Ильича и будете принадлежать, как и все приверженцы великого вождя,

нашей Коммунистической партии."

Это слово я никогда не слышал, учительница нам объяснила, что октябрята - это первая детская

коммунистическая организация. Так как у меня никого не было, то я был очень рад хоть кому-то

принадлежать.

С шестилетнего до девятилетнего возраста я жил в детском доме № 1 города Новосибирска и

закончил три класса начальной школы. Здесь я сдружился со многими детьми моего возраста и

сделал удивительное открытие. Я раньше всегда думал, что здесь находятся только сироты, однако я

ошибся. Однажды я столкнулся с плачущим мальчиком, который всё приговаривал: „Почему я

должен быть здесь? У меня есть и отец, и мать. Почему я не могу жить с ними?"

Спустя некоторое время я должен был узнать, что этот детский дом был предназначен для тех детей,

родители которых были признаны неблагонадёжными ввиду своих политических или религиозных

взглядов.

Я старался утешить этого мальчика, хотя я сам не мог понять, почему он действительно не может

жить у своих родителей, несмотря на то, что они живут поблизости Если бы я имел родителей, -

подумал я, - я бы просто убежал я бы ни на одну минуту здесь не остался. И почему он этого не

делает?"

ПРИКЛЮЧЕНИЕ И ТЕРРОР В ВЕРХ-ИРМЕНЕ

Однажды, в 1960 году, когда мне исполнилось девять лет, подошла ко мне наша директриса и

сказала: „Курдаков, собирай вещи, поедешь в другой детский дом."

- Куда же? - спросил я.

- Недалеко, в Верх-Ирмень. Он расположен в сорока милях вверх по реке Ирмень, небольшой речки,

вблизи которой находится детский дом.

Когда наступил день отъезда, я быстро собрал свои вещи и с грустью распрощался со своими крепко

полюбившимися за эти три года друзьями. На душе было тяжело, но что делать? Я сел в машину, и

примерно через два часа мы прибыли в Верх-Ирмень - маленький населённый пункт, слишком

большой для деревни, но слишком маленький, чтобы назвать его городом.

Наш детский дом В-И, как мы его называли, состоял из четырёх зданий: двух спальных корпусов,

одного служебного корпуса и столовой, здесь же находилась и прачечная.

Совсем рядом была расположена школа, в которой учились как детдомовцы, так и дети населённого

пункта. На своём новом месте я чувствовал себя совершенно угнетённым, но дети встретили меня

довольно приветливо. Вскоре я со многими сдружился. И как полагается согласно моему возрасту, я

был принят в пионеры. Я так же, как и все, получил красный галстук, повязав который перед

зеркалом, решил, что он мне очень даже к лицу. Тем и остался доволен.

С первых же дней пребывания здесь я почувствовал огромную разницу, которая разделяла эти два

мне известных детских дома. Отношение всех „дядей" и „тётей", как нам положено было их

называть, отличалось значительной жестокостью. Они холодно и безразлично реагировали на наши

нужды. Здесь я впервые в своей жизни должен был столкнуться с жестокостью и познать настоящую

ненависть. Ненависть, которая существовала между дядями и тётями, между директором и

воспитателями, и их всеобщая ненависть к нам, детям. Впоследствии этим „заразным заболеванием"

заболели и все воспитанники этого дома. И ни одна из сторон никогда не старалась скрыть свою

ненависть друг от друга.

Как часто тосковал я по добрым взаимоотношениям детского дома № 1 г. Новосибирска!

Я всей душой старался понять, что заставляет людей презирать и ненавидеть. Лишь позднее

довелось мне установить корень этого зла. Никто из этих дядей и тётей не были ни по своему

призванию, ни по своей профессии воспитателями. Все они как члены Коммунистической партии

были призваны на эту работу и обязаны были воспитать нас, детей, юными коммунистами. И это

задание партии они, дяди и тёти, считали для себя унижением. Это означало для них конец карьере.

Все они были разочарованы и несчастны.

И поэтому они вымещали на нас свой гнев.

Не всё, конечно, выглядело здесь так мрачно. Я приобрёл много новых друзей, которые вносили в

мою жизнь немного тепла. Один из них - Иван Чернега был на три года старше меня. Несмотря на

разницу в возрасте, нас связывала тесная дружба. Иван был среднего роста, его светлые, густые,

непослушно торчащие волосы придавали его лицу забавное выражение. Мне нравилось всегда

улыбающееся его лицо и приветливые глаза. Даже когда он сердился, лицо его оставалось

приятным. Наша дружба с ним наполняла радостью моё мрачное существование.

Вторым из моих лучших друзей был Павел, который жил в этом детдоме уже более трёх лет. Это был

настолько талантливый шутник и ловкий хитрец, что в его обществе всегда было весело. Рядом с ним

я познал одну истину: хочешь жить - умей вертеться. И он это умел!

Однажды вечером, когда нам давно положено было спать, лежали мы в кровати и разговаривали.

Тут он спросил меня: „Слушай, Сергей, как у тебя с деньгами? Может, тебе нужны деньги?"

- Что за нелепый вопрос? Кому не нужны деньги? Ну, что ты надумал? - спросил я. „Ну если тебе

действительно однажды понадобятся деньги, тогда ты мне скажешь," - сказал он, отвернувшись к

стенке.

Он тут же уснул, а я ещё долго лежал, обдумывая его слова. Все ребята знали, что Павел в этом

отношении был просто изобретатель. Но как он доставал деньги - это было его тайной. Он просто

незаметно исчезал, потом появлялся с деньгами.

На следующее утро я обратился к нему с вопросом: „Павел, судя по твоему вчерашнему

предложению можно подумать, что ты сам деньги печатаешь, или как тебя понять?"

- Почти так оно и есть, - ответил он, совершенно серьёзно.

- Хочешь увидеть - пойдём завтра со мной.

От любопытства я в этот вечер не находил себе покоя. На следующий день мы встретились за

забором детского дома. Павел нёс бумажную сумку, наполненную какой-то одеждой.

- Пойдём, Сергей, мы сейчас поедем в Новосибирск.

- В Новосибирск?! - воскликнул я. - Это же 60 км. отсюда. И что скажут дяди, если они нас потеряют?

- Ах, они всё равно за нами не следят. Главное, чтобы мы не доставили неприятности. Мы оставим их

в покое, и они оставят в покое нас. И потому меньше думать — больше делать. К полуночи мы уже

вернёмся домой.

Итак, часам к шести мы очутились в городе.

- Теперь как раз подходящее время, - таинственно промолвил Павел.

- Подожди меня здесь, - сказал он и исчез за углом. Через несколько минут передо мною стоял

ободранный, грязный уличный мальчишка и просил у меня милостыню. Я с жалостью искал в

кармане мелочь, когда он остановил мою руку, сказав: „Оставь это, благодарный человек, у тебя там

пусто. „Взглянув на него в упор, я узнал Павла и от удивления вскрикнул. „Видишь, Сергей, это мой

печатный станок, - прошептал он - вот и вся тайна. Теперь поторопись, одевайся, нам нельзя

прозевать время, когда „великие господа" войдут в рестораны. Заседать там они будут слишком

долго."

Всё это было для меня такой неожиданностью, что я растерялся, но послушно пошёл за угол и

переоделся. Павел разукрасил с грязью моё лицо, потом, отпустив на несколько шагов, полюбовался

своим искусством: „Неплохо, я бы сказал."

- А теперь за мной!

Я послушно следовал за ним. Пройдя несколько улиц, мы подошли к одному из лучших ресторанов

города. У самого входа стояла маленькая скамейка, на которую мы присели. Павел коротко

проинформировал меня, как себя вести с „высокими госпожами".

„Я начну, а ты понаблюдай," - посоветовал он. Тут он сделал печальное лицо и пошёл навстречу

людям, выходящие из дверей. „Пожалуйста, я сирота, и я голоден. Пожалуйста, помогите мне. У меня

нет ни отца, ни матери," - так попрошайничал он уже несколько минут, но всё безуспешно. Но,

наконец, один мужчина остановился и бросил в шапку Павла двадцать пять копеек. Затем одна пара

бросила ещё по пятьдесят копеек. Печальный голос Павла звучал всё естественней и всё грустней, от

этого я сам в конце концов расплакался. Настроившись на такой тон, я начал наигрывать на губной

гармонике, которую Павел мне вдавил в ладонь,

Всё больше прохожих останавливалось и бросало копейки в наши шапки. Дело наше шло как по

маслу.

Когда на некоторое время улица опустела, Павел подошёл ко мне и спросил: „Как ты на это дело

смотришь? Фантастично, не правда ли? Сергей, понял ты теперь, почему именно здесь люди так

щедры? Потому что их, насытившись в ресторане, просто совесть грызёт, что здесь, на улице, стоят

сироты, родители которых погибли, может по их вине. Поэтому я прихожу именно сюда и устраиваю

им это кино, чтобы они иногда об этом вспоминали. Это моё лучшее место."

Я тогда не уловил полностью смысла сказанного, потому что Павел произнёс вдруг, торопясь: „Всё,

Сергей, теперь твоя очередь. Иди вперёд!"

Я начал ошарашено: „Моя мама умерла, отца у меня тоже нет, а мой братишка ..." К моему

удивлению, всё функционировало. Копейка к копейке и скоро в моей шапке набралась кучка денег.

Но тогда что-то случилось. Один мужчина вышел из двери ресторана, направляясь прямо к нам - это

был директор нашего детдома. Он нас хорошо знал в лицо, так как мы уже не однажды стояли перед

ним в кабинете. „Павел, - сказал я тихо, - бежим." „Поздно", - ответил он шёпотом.

Директор подошёл поближе и громко спросил: „Ну, вы двое, где же ваши родители?" В горле у меня

застрял комок, и я ничего не мог сказать.

„Они умерли," - ответил за меня Павел. „Это очень печально," - сказал он, безразличным тоном и

сделал несколько шагов вперёд. Но вдруг он повернул назад, подошёл поближе и сказал: „Мне

кажется, я вас где-то видел." Я тяжело проглотил слюну и пробормотал: „Нет, не знаю." И вдруг - нет,

это на него не похоже - он погладил меня по голове и сказав: „Вот, пойдите и купите себе что

нибудь," - положил мне в руки несколько копеек. Когда он отвернулся и ушёл, мы с Павлом

переглянулись, схватили свою шапку и пустились бежать. Мы бежали и бежали, сколько хватило

духа. Наконец, нашли мы тихий угол, посчитали наши деньги и пошли на автовокзал. „Нет, - сказал я

Павлу, - никогда больше, это слишком рискованно, это не для меня!" Павел только посмеялся.

Поздно вечером вернулись мы в Верх-Ирмень с полными карманами денег.

Так как директор и воспитатели почти не обращали на нас, воспитанников дома, внимания, то

старшие ребята в возрасте тринадцати - шестнадцати лет болтались по улицам Верх-Ирмени иногда

до полуночи. Среди них был и мой друг Иван Чернега. Когда однажды Иван пригласил и меня в свою

компанию, радость охватила меня.

Без соблюдения распорядка дня и соответствующих требований со стороны обслуживающего

персонала тяжело было вести контроль за детьми старшего возраста. Постепенно безвинные

группировки превратились в банды мародёров, которые находили ужас на жителей посёлка и

окружающих мест. Никакая частная собственность не была от нас защищена. Каждый сад был наш

сад, каждый парк -наш парк. Мы просто шли и брали, что хотели. Хотя обслуживающий персонал обо

всём был информирован, однако все об этом умалчивали, не вмешиваясь ни в какие наши ребячьи

дела, считая, что всё происходящее за пределами нашего двора их совершенно не касается. Мы это

быстро усвоили и в детдоме абсолютно ничего не трогали. Вскоре дошло до того, что весь Верх-

Ирмень был полностью в наших руках. И если кто-нибудь из наших жертв смел протестовать, то наш

ответный удар был жесток. Мы разрушали заборы, разбивали окна, уничтожали грядки. Я помню, как

однажды зимой Иван нам сказал: „Разбейте вдребезги их оконные стёкла! И когда они хорошо

помёрзнут, тогда перестанут на нас жаловаться." Иногда даже на людей совершались нападения,

вследствие чего некоторые из них получали тяжёлые травмы.

Вскоре кое-кто из нас не захотел больше посещать школьные занятия. Для этого было решено

разбить все окна классных комнат, и администрация из-за холода вынуждена будет отменить

занятия. Так и сделали. Но нечаянно разбили впридачу и два окна нашей спальной комнаты. Тут уж

помёрзли! Бедному мальчику мы прочли такую „лекцию", что он впоследствии значительно улучшил

своё искусство метания!

Наконец, жители посёлка, не выдержав натиски нашей „волчьей стаи" и распространившегося

бандитизма, написали письмо, в котором сообщили нашему правительству о страшных делах

воспитанников Верх-Ирменя. В ответ на это летом 1961 года наш детдом закрыли, а детей

расформировали по разным детским домам других городов.

Незадолго до закрытия пришёл ко мне Иван Чернега и спросил: „Сергей, что ты собираешься делать,

когда нас расформируют по разным детским домам?"

- Не знаю. А что ты думаешь?

Иван ответил быстро и решительно: „Меня больше никто никуда не отправит. Это я сам сделаю.

Хочешь со мною?" „Да", - ответил я тихо. Потом мы вместе строили наши планы. И однажды, ранним

утром, взяв свои немногие вещи, мы тихо вышли из спальни и навсегда покинули Верх-Ирмень. Мы

поехали в Новосибирск.

Прибыв в город, Павел спросил меня: „Сергей, ты же знаешь, что нас будут искать, потому у нас будет

больше шансов, если мы разойдёмся. Что ты собираешься делать?"

- Я останусь в городе. Здесь я уже знаю много мест и останусь на некоторое время на вокзале.

Иван шёл одной дорогой, а я другой, по направлению на вокзал. Ещё более величественным и

впечатляющим, чем тогда шестилетнему показалось мне это массивное сооружение. Среди этой

многолюдной массы я найду прекрасное убежище, думал я, ища себе тихий уголок. „Теперь я

намного умнее и так просто не сдамся. Уроки Павла мне тоже помогут выжить. Обойдя всё здание, я

облюбовал себе прекрасное место для ночлега: тёмный, никем не занятый угол. Если я удобно

размещусь и не вызову всеобщего внимания, то здесь можно скрываться месяцами, - решил я. -

Теперь надо только суметь ловко доставать продукты питания. Но у меня уже есть опыт," - утешал я

себя.

Однажды бродил я вокруг фруктового ларька и обдумывал, как унести отсюда пару яблок. Подойдя к

продавщице, я с гримасой ужаса упорно смотрел за её спину. Она удивлённо посмотрела на меня и

тут же оглянулась. Я схватил два яблока и стремглав бросился бежать. Продавщица даже не кричала

вслед. „Вот удача," - думал я. Сев в свой тёмный угол, я аппетитно ел свою добычу.

И тут ко мне подсела женщина и спросила: „Молодой человек, Вы действительно так голодны?"

- Как так голоден? - удивился я.

- Ну, очень голодны, чтобы сделать то, что Вы сейчас сделали.

Я понял, что она всё видела. Ей было около шестидесяти лет, и имела приятное, нежное лицо и

приветливый взгляд.

- Есть у тебя место, где ты спишь и где ты живёшь? - продолжала она. Я ответил: „Конечно, есть у

меня место, где я сплю."

- Я тебе не верю. Ты спишь где-нибудь здесь на вокзале и питаешься крадеными яблоками. Знаешь,

ты мог бы со мной пойти. У меня есть для тебя кровать. Всегда найдётся и еда. Пойдём, тебе нужен

отдых. Была она необычной приветливой, потому я не мог не согласиться. Она повела меня на

окраину города, к одному маленькому деревянному домику на бедной улице. Но внутри было очень

чисто и уютно.

За вкусным ужином рассказал я ей свою историю. Внимательно выслушав, она предложила мне

остаться у неё жить, сколько я посчитаю нужным. Она была такой доброжелательной и заботливой,

что я это никогда не забуду.

Наблюдая несколько дней её жизнь, я понял, что она очень бедна и с таким дополнительным

едоком, как я, она просто не справится. Однажды рано утром, оставив ей благодарственное письмо,

я покинул её дом.

Прошло около трёх недель с тех пор, как я покинул Верх-Ирмень. И снова я направлялся на вокзал.

Через три дня я был арестован милицией за кражу продуктов в уличных ларьках. Я чувствовал себя

скверно не потому, что был схвачен, а потому что был полностью разочарован в себе самом.

Спустя несколько дней я был отправлен в Борисово, место, которое я никогда не забуду.

ХОЛОДНАЯ ВОЙНА В БОРИСОВО

Борисово — это маленький город, расположенный в двадцати семи километрах от Новосибирска,

лежащий на краю скалистого обрыва, которому столетние сибирские ветры придали нынешнюю

форму.

Борисовский детский дом располагался на территории бывшей православной церкви и школы,

ворота которой уже давно были заперты.

Сама церковь была перестроена в клуб, где демонстрировались фильмы. Детский дом в это время

помещался в здании старой школы. Дом священника превратили в прачечную, где стиралось всё

бельё и одежда детей. В дальнейшем были пристроены ещё два здания; так что весь комплекс мог

разместить до 100 - 120 воспитанников.

Борисово должно было стать заключительным пунктом моего пребывания в государственном

учреждении, где занимались моим воспитанием. Здесь я должен закончить десятилетнее школьное

образование и отсюда должен быть призван на службу в армию. Итак, Борисово будет моим домом

на протяжении семи лет, так мне дали понять при прибытии сюда.

Сразу по приезде меня ожидал радостный сюрприз: кого я здесь увидел! - Иван Чернега!

- Иван! Где тебя схватили? Ты уже давно здесь?

- Сергей! - воскликнул он радостно и, подскочив, ударил меня по плечу. „Как я вижу, тебе больше

счастья привалило. Так долго ты продержался на свободе. Собственно говоря, я хотел тебе показать,

как можно выжить на улице. Но в этом деле ты мне нос утёр. Выходит, мне есть что у тебя

поучиться!"

- Иван, ну, рассказывай, как здесь? Ты знаешь, что я имею ввиду?

- Гмм, оно почти также, как в В-И. Однако, есть люди, которым ты лучше дорогу не переходи. Один из

них - дядя Александр Ничман, дядя Ничи, как мы его называем. Другая - директриса, Ирина

Добровланская, мы её называем просто „толстая Ирина". Это самые опасные люди, лучше им не

попадаться. Все остальные дяди и тёти такие же, как и в В-И. Не трогай их, и они тебя не тронут.

Выслушав его, я с пониманием кивнул. Но я заметил также, что Иван очень изменился за короткое

время разлуки. Что могло на него так повлиять, - подумал я. Когда он представил меня своим новым

Борисовским друзьям, я почувствовал радость детской дружбы.

Моя встреча с толстой Ириной состоялась сразу после моего прибытия, когда я был вызван в её

кабинет. Предупреждения Ивана подтвердились. Это была полная, властная, зловредная особа. По

её суровому взгляду я понял, что с нею общий язык не найдёшь. На своём белом кителе она носила

орден Ленина. Это была высокая награда Советского правительства, которой удостаивались только

те коммунисты, которые оказали Коммунистической партии чрезвычайную службу. Никто никогда не

видел её без ордена. Непременно каждый должен был знать, что она та значительная персона,

которая по приказу партии исполнила особое задание. Но это было в прошлом. По каким-то

неизвестным причинам была она направлена теперь в Борисово. Разочарованно, огорчённо и

озлобленно приняла она этот незначительный для себя пост.

Почти такой же вызывающей страх персоной был наш „старший" дядя Александр Ничман. Я никогда

раньше не встречал такого мрачного и злонамеренного человека, как он. Я увидел его вскоре после

беседы с директрисой. Это был высокий, коренастый, чрезвычайно сильный человек с необычайно

вспыльчивым характером. Поэтому любая малейшая наша провинность могла для нас печально

закончиться. И без предупреждений Ивана я бы понял, что с ним шутить нельзя. И я решил: по

возможности впредь с ним не встречаться.

Так же, как и толстая Ирина, он уже пережил гораздо лучшие времена в Коммунистической партии:

был он когда-то лётчиком военно-воздушных сил, но по неизвестным причинам его уволили из

армии. Никто о нём ничего не знал, так как он умалчивал о своём прошлом. В округе шла молва, что

его нетрезвое состояние стало однажды причиной падения его самолёта. Но даже предположения,

что кто-то интересуется его прошлым, вызывало в нём приступ ярости.

Дядя Ничи воспринимал свою работу - тюремный охранник молодых преступников, как он её

называл, - завершённым катастрофическим приземлением. Он был жестоким человеком, без

единого проблеска дружелюбия. Свой гнев и разочарование из-за провалившейся карьеры, он

вымещал на том, кто ему попадался под руку.

Многие из дядей и тётей работали здесь уже более двадцати-тридцати лет. За эти годы любая

лучинка любви или заботы о нас, молодых, беззащитных, давно потухла. Молодые воспитатели,

приезжавшие в Борисово, приносили с собой новые идеи, старались улучшить взаимоотношения

между старшим и юным поколением. Но в течение одного лишь года они полностью менялись.

Директриса и дядя Ничи так па их воздействовали, что их оставляла всякая идея, и они становились

такими же апатичными, как и все остальные. Атмосфера страха господствовала в нашем детдоме.

Мы боялись дядей и тётей. Те же боялись директрису и дяди Ничмана, которые, в свою очередь,

боялись высшего партийного руководства. Итак, это был дом страха и ненависти. В первое время

пребывания там у меня ещё возникло желание с кем-либо из дядей или тётей поговорить о своих

проблемах. Я мечтал, чтобы кто-нибудь из взрослых иногда улыбнулись бы мне или спокойно со

мной поговорили. Но вскоре я понял, что здесь это не принято.

Когда мы, младшие дети, поняли правила жизни взрослых, мы невольно влились в эту враждебную

атмосферу. И в этой обстановке мы заключали тесную, порой на долгие годы, дружбу. Дружба,

которая должна была противостоять и защитить нас от взрослых. Мы образовали тесное кольцо

вокруг самых смелых, сильных и изощрённейших главарей нашего детдома.

Как жаждал я быть центром этого кольца! Я мечтал быть хоть кем-то признанным. Но так как

вожакам было более тринадцати лет, а мне всего лишь десять, то у меня не было никаких шансов. Но

однажды позвал меня Николай Поваляев и сказал: „Пойдём, поможешь нам." Я пошёл с ним туда,

где собрались главари. Один из них, держа коробку с лампочками в руках, сказал: „Сергей, нам надо

в некоторых местах зданий поменять перегоревшие лампочки. И просим тебя помочь нам."

- Сделаю, - сказал я. Эта просьба, особенно от такого уважаемого всеми товарища, льстила мне. „Что

же я должен делать?" - спросил я.

- Пойдём, я покажу тебе, - сказал Николай.

И мы пошли. Я за Николаем, а все остальные за мной. Мы пришли в здание старой церкви, где

теперь был кинозал.

- Видишь, - сказал Николай, показывая на высокий потолок здания, где висела лампочка, - вот, её

надо поменять.

- Хорошо, - сказал я, - где лестница?

- В том-то и дело, что у нас её нет, - ответил он. Спешно побежали все остальные по залу и принесли

стулья, которые они громоздили штабелями всё выше и выше.

- А как я туда доберусь? — удивился я.

- Очень просто, мы будем крепко держать стулья, и ты взберёшься. Не бойся, ты можешь на нас

положиться.

Мне ничего не оставалось делать. „Если я не полезу, -думал я, - то они меня назовут трусом, а этого я

очень не желаю". И с лампочкой в руках я полез, прилагая все силы, чтобы не упасть. Заглядывая

вниз, я видел, как мои товарищи усердно придерживали стулья. Добравшись до потолка,

я вдруг услышал команду Николая: „И раз" - и он рывком выхватил нижний стул. С грохотом и криком

полетел я на кучу разломанных стульев. Несколько минут лежал я там, совершенно оцепенев. В это

время все стояли вокруг меня и хохотали. „Хорошие друзья", - подумал я. Но они отвернулись и

ушли, оставив меня одного на куче сломанных стульев. Чудо, что я себе ничего не сломал. Но я

получил такой удар по ногам, что, как немощный старичок, с трудом доковылял до моей спальни.

Кто-то кричал мне вслед: „Ну, Сергей, что с тобой случилось? Ты так выглядишь, словно столкнулся с

поездом!"

И снова раздался вокруг смех. Наконец я добрался до нашей комнаты. Всё моё тело болело, но ещё

больше болела моя душа. С большим разочарованием думал я о своих „друзьях". Никто из них не

говорил со мною. Я не понимал больше этот мир. В это время я ещё не знал, что история с лампочкой

- это был экзамен на выдержку.

На третий день пришёл ко мне Борис и сказал: „Мы тебя поздравляем!

Ты сумел выдержать, поэтому ты будешь теперь всегда с нами. Мы хотели тебя просто проверить:

умеешь ли ты держать язык за зубами, не пойдёшь ли на нас жаловаться. А теперь пойдём со мной."

Мы пошли в зал ожидания, где нас ждали Николай, Иван, Александр и другие ребята. Они все меня

приветствовали, и я был рад стать членом их клики.

К этому времени в детдоме существовало два фронта: дети — против дядей и тётей и дети за.

Каждый должен был решать, какую сторону он поддерживает, и стоять накрепко, что бы не

случилось.

Всё глубже узнавал я ребят, которые во всей моей жизни в Борисово сыграли важную роль. Многое

узнавал я от своего старого друга Ивана Чернеги. Впоследствии лучше узнал я и Бориса Лобавна. Хотя

он был не старше меня, но вследствии своего долгого проживания в Борисово, был он гораздо

хитрее и ловче, в смысле выживания.

Борис был широкоплечим, высокого роста, темноволосым, довольно красивым парнем. Это был

особого рода друг, которому можно было доверить свою жизнь. Кроме того, познакомился я с

Михаилом Кирилиным, парнем азиатского происхождения, который внешне казался свирепым и

неприветливым. Внутренне же был он мягким, добродушным и очень надёжным человеком. В

тяжёлых ситуациях всегда можно было на него рассчитывать. Я часто расспрашивал о его прошлом,

но он неохотно об этом говорил, стараясь уйти от моих вопросов. Он был крепким работником,

полным энергии, находчив. Позднее узнал я, что он поддерживал отношения со многими своими

друзьями из Ташкента, контакты с которыми мы в дальнейшем широко использовали.

Николай Поваляев был упрямым, жестоким и беспощадным парнем. Если ты был на его стороне, то с

тобой ничего не могло случиться. Но горе человеку, который был другого мнения. Если же ты

однажды завоюешь его лояльность, то приобретёшь устойчивого, надёжного друга. В Борисово

говорили, если Николай Поваляев твой друг, то ты можешь себе позволить иметь много врагов. Его

сила, упорство, многостороннее развитие выделяли его среди всех, повсюду он становился главарём

группы. Ещё один, достойный внимания человек был в нашей группе. Звали его Александр Попов.

Это был, пожалуй, лучший в мире карманный вор. Его способностям можно было позавидовать. В

одну - две минуты мог он у своего собеседника всё изъять: от кошелька вплоть до ботинок. И всегда

он был полон юмора.

К тому же, у него был спокойный, уравновешенный характер. Однако его все почитали.

Александр всегда снабжал нас несколькими рублями. Нужны были кому-нибудь срочно деньги -

садился Александр в автобус, и ехал в Новосибирск. Проехав в трамвае по одному кругу, он выходил

с сумкой, наполненной кошельками с деньгами. Легко отдавал он нам своё добро, словно это было

нечто такое, что его вовсе не интересовало.

Было ещё много других, достойных внимания, примечательных своим талантом выживания, друзей,

которых невозможно забыть.

Одним из таких незабываемых парней был Николай Саушкин. Он был самый старший из всех нас и

держался всегда в стороне. Так как приближалось его восемнадцатилетие, то он должен был скоро

покинуть Борисово. Однако уехал он при необычных и неожиданных обстоятельствах. Позже мне

пришлось с ним снова встретиться.

Детские дома, как Борисово и другие, где бы они не находились, были поставщиками завтрашних

молодых коммунистов. Здесь формировали их мировоззрение, и выпускали в жизнь. Пропаганды

нельзя было избежать. Огромные плакаты с лозунгами, написанными жёлтой краской на красном

фоне, красовались в каждом углу, над каждой дверью и даже на крышах зданий:

„Мы победим капитализм!" „Наша помощь народу Вьетнама!" „Пролетарии всех стран,

соединяйтесь!" „Вечно живёт мир, братство и свобода!" Эти лозунги мы читали во всех спальных

корпусах, в столовой, даже в прачечной. Повсюду, где можно прибить гвоздь, там непременно

вывешивался какой-то плакат. Один из лозунгов нашей спальни: „Мы победим американский

империализм!" - засел так в моей памяти, что стал, наконец, частицей меня самого.

К большому нашему счастью, школа, которую мы посещали, находилась в центре города. Таким

образом, мы могли поддержать хорошие отношения с нашими городскими учителями. Школа была

для нас приятным исключением среди однообразной детдомовской муштры. Это была желанная

экскурсия в другой, здоровый мир.

Будучи юным пионером, я прошёл более насыщенную программу коммунистического воспитания,

чем в октябрятском возрасте. Дедушка Ленин смотрел на нас со всех сторон. Его изречения и

коммунистическая идеология насыщали окружающее в такой степени, что математика и другие

предметы уходили на второй план.

Неоднократно проводились занятия по атеизму, которые мы обязаны были посещать. Во время таких

занятий я часто задумывался: „И почему они так боятся Бога? И почему мы должны Его бояться?"

Какой бы Он не был, но от Него я ничего плохого не ожидал.

Учился я с большим усердием и энтузиазмом. Это я любил. В четвёртом и пятом классах стал я таким

активным пионером, что уже в шестом классе был избран вожаком школьной пионерской

организации.

Мы учились маршировать, декламируя: „Да здравствует Коммунистическая партия! Да здравствует

Ленин! Вечно будут жить его дела!" Шагая с гордо поднятой головой, демонстрируя жителям

Борисово свои красные галстуки, мы были счастливы принадлежать нашей партии. Жизнь в детдоме

продолжалась.

С возрастом росло наше сопротивление против существующих детдомовских правил и жестоких

отношений к нам со стороны обслуживающего персонала. По некоторым правилам мы были

обязаны после обеда несколько часов спать. Мне было уже двенадцать лет, и я был полон сил и

энергии, очень любил читать. Спрятавшись под одеяло, при помощи света фонарика, я прочёл уже

много книг. До одного момента мне удавалось. Но однажды дядя Ничи, будучи в полутрезвом

состоянии, обходил спальные комнаты и выискивал, на ком - бы сорвать зло, распиравшее его

пьяное сознание. И в этот раз он наткнулся на Сергея Курдакова.

Ничего дурного не подозревая, лежал я и читал, как вдруг ощутил на своей спине страшную силу его

кулака, которая заставила меня вскочить. Со звериным взглядом стоял он передо мною и, казалось

всем своим телом готов был меня задавить. Я слышал его крики: „Ну Курдаков, теперь я тебя

поймал! Теперь ты от меня не уйдёшь, негодяй! Ты ничтожество! Ты дрянной пацан! Теперь я тебе

такую лекцию прочту, которую ты никогда не забудешь! Я тебе всыплю порцию витамина „П". Он

схватил меня за воротник моего спального костюма и потащил через комнату, пьяно смеясь и

приговаривая: „Ты же знаешь, что такое витамин „П"? Это очень действующая вещь!"

Хотя я страшно испугался, но старался виду не показывать, потому что все дети наблюдали эту

картину. Тяжёлая металлическая пряжка свистела по моему телу. После каждого удара от боли моё

тело подпрыгивало, я извивался вьюном вокруг дяди Ничи. Мне казалось, что он разбил мне все

кости. Устав, он оттолкнул меня от себя крича: „Пошёл вон! Ты грязная жвачка! И не попадайся мне

впредь при чтении!" Затем матерясь, оставил помещение.

Я с трудом доковылял до кровати и спрятался под одеяло. Моё тело горело огнём, по спине текла

кровь, но я сжав зубы, старался не плакать.

„Никогда, - решил я, - эта бестия не увидит мои слёзы. Никому я не сделаю этого одолжения."

С этого дня я постоянно думал о возмездии. Я не мог заставить себя забыть этот страшный день. И

этот час пришёл. Однажды Николай Поваляев пришёл ко мне и сказал: „Пришло время, когда мы

должны дяде Ниче вернуть его порцию витамина „П". Будь сегодня готов!"

Витамином „П" считалась металлическая пряжка кожаного ремня.

Каждый вечер, около одиннадцати часов, приходил дядя Ничи в нашу спальню удостовериться, все

ли спят. Сегодня его ожидал сюрприз. В помещении было темно и тихо. Все ждали. Наконец мы

услышали его шаги. Поваляев и двое ребят покрепче, спрятались за дверью. Лампочки были

выкручены. Как только он вошёл, ребята прыгнули на него сзади, натянув на него большой мешок.

Затем все вместе повалили его на пол. И тут уж били его, кто как хотел. Я наметил свой удар кулаком

по его носу. Мне хотелось его сломать. Остальные мальчики, не принимавшие участия в этом

мероприятии, лежали тихо в кровати и делали вид, что ничего не видят. Мы были уверены, что они

нас не выдадут.

В этот вечер дядя Ничи получил сполна свою порцию витамина „П". Трое из наших ребят остались на

нём сидеть, пока остальные уже спрятались под одеяла. Затем и они молниеносно исчезли. Ниче, с

окровавленным носом, матерясь и хрипя, избавляясь от мешка, быстро покинул помещение. Теперь

затаённо мы ждали взрыва.

Но его не было. Ни на следующий день, ни на следующей неделе. Он не проронил о случившемся ни

слова, никогда.

Конечно, мы думали, что он затаился, выжидает подходящий момент, чтобы нам отомстить. А пока

крепла наша дружба. Мы поклялись быть верными друзьями и помогать друг другу в любых

ситуациях. Наступил 1963год.

Положение в Борисовском детдоме значительно ухудшилось, особенно с продовольствием. Хотя и

до этого времени было с питанием всегда плоховато, но, в общем, было терпимо. Теперь же мы

стремительно катились под гору. На столе появлялось всё меньше продуктов, но если мы

протестовали, то ответ гласил: „На базе ничего не имеется." Продовольственные трудности возникли

не только в детдоме, но и во всём городе.

Ходили слухи, что положение ухудшилось во всей стране из-за того, что по указанию Хрущёва

слишком увлеклись выращиванием кукурузы, засеяв её на тех площадях, где раньше возделывались

другие необходимые зерновые питания культуры, и где кукуруза просто не может дать урожая в силу

климатических условий и состава почвы. К сожалению это стало понятным, когда страна оказалась в

остром продовольственном кризисе. Ни для кого не было тайной, где хранились запасы продуктов в

нашем детдоме. И мы запланировали кражу. Но дядя Ничи и директриса, предугадав наши

намерения, так заблокировали все подступы к складу, что мы поняли, что нам это не удастся.

Месяцами получали мы лишь кукурузную кашу и кукурузные лепёшки. Редко появлялась на столе

картошка. Ввиду долгого недоедания и недостатка витаминов, у меня появились признаки цинги:

мои десна становились рыхлыми, и зубы постепенно расшатывались. С каждым днём чувствовал я,

как уходят мои силы.

Но некоторые из моих сверстников находились в гораздо худшем состоянии. Я должен был

наблюдать, как мой хороший друг, Саша Огнев, медленно угасал. Несмотря на то, что он получал тот

же рацион, как и все другие, он быстро худел, кожа его становилась бледней, затем стала

совершенно прозрачной, появились отёки на животе и по всему телу. Он так ослаб, что уже не мог

подняться, ноги его не держали.

По всем внешним признакам, у него, видимо, была водянка от голода. Необходим был врач, но

никто из обслуживающего персонала об этом не позаботился.

Однажды открылась дверь нашей спальной комнаты, и на пороге стояла толстая Ирина, такая же

толстая, как всегда и была. Никогда не ступала её нога в какую-либо из наших комнат, видимо она

считала это ниже своего достоинства. Теперь она стояла, огромная, круглая перед маленьким телом

умирающего Саши и говорила: „О о, как я вижу, ты набрал в весе, Саша! Ты выглядишь хорошо

откормленным парнем. Ты знаешь, у меня тоже проблемы с моим весом." При этом она

принуждённо улыбалась. Потом, бросив взгляд на комнату, спешно удалилась.

В этот момент я почувствовал, как мною овладела страшная волна ненависти против этой женщины,

которая ничего человеческого, доброго не смогла сказать этому беспомощному, больному ребёнку.

Я чувствовал, что та же ненависть охватила и всех остальных ребят, наблюдавших эту картину. Через

два дня, вернувшись из школы в спальную комнату, я поспешил к Саше, чтобы его приветствовать.

Подойдя к его кровати, я тихо позвал: „Саша, я пришёл." Но не дождавшись ответа, я приподнял

одеяло и увидел его безжизненное, белое, холодное тело. Ужас охватил меня: мой друг Саша

должен был здесь один умереть, и никого не было рядом, когда жизнь покинула его маленькое тело.

Смерть Саши меня глубоко тронула. Я ушёл в пустую комнату и с трудом боролся со слезами,

которые текли потоком. Тогда я молча поклялся себе, что если это есть жизнь, то я буду за неё

бороться, ибо никто другой обо мне не позаботится. Я стану упорнейшим и хитрейшим.

Ещё двое детей погибли в этот год в Борисово. Одна маленькая девочка спокойно распрощалась со

своими подругами, потом пошла на озеро и утопилась. Другая, одиннадцатилетняя девочка, была

найдена на чердаке, повешенной. Слишком много выпало на её душу.

КОРОЛЬ ИЗ БОРИСОВО

Руководству детдома мы были абсолютно безразличны. Не любя свою профессию, они предпочитали

представлять нам возможность управлять своею жизнью по своему разумению. Итак, создали мы

свой маленький, собственный мир. Он был построен так же, как и наше общество.

Детдомовцы были разделены на три твёрдые категории: „рабы", „лейтенанты" и во главе всех -

„король."

Рабами были младшие дети, которые были слабее и меньше. Их заданием было выполнение всякого

рода работ. Ими управляли старшие по возрасту и физически сильные — „лейтенанты". Большее

количество детей относились к первой категории. Они рабски служили всем, кто отдавал приказы и

требовал от них беспрекословного подчинения. Маленькая, избранная группа, „лейтенантов"

держала под контролем каждодневную жизнь всех детей. Они создали элиту „приказчиков",

большой радостью которых составляло повсюду и над всеми командовать. „Лейтенантами" и их

подчинёнными правил „король". Он был господином для всех. Выбирался он на основе двух

проверок: психической и физической. Чисто физически он должен был низложить любого

детдомовца, следовательно он был сильнейшим. Что касалось его психических данных, то он должен

был суметь внушить к себе страх и уважение. К тому, же он должен был быть достаточно умён, чтобы

не вызывать ненависти среди детдомовцев.

Жизнь „короля" была относительно лёгкой, если он обладал соответствующими данными.

„Лейтенанты" выполняли все его поручения, а „рабы" обслуживали его всесторонне и

беспрекословно слушались.

Я не могу вспомнить того парня, который был у нас „королём", когда я прибыл в детдом. Но его

преемником стал Николай Поваляев. Я в то время был обыкновенным „рабом". Моё первое задание

заключалось в чистке ботинок „короля". Почистив их, я должен был стоять перед ним до тех пор,

пока он не признает мою работу отличной. Пока тот критически их разглядывал, я стоял дрожа всем

телом, с надеждой, что моя работа ему понравится. Он действительно оставался довольным, потому

что я, к моему удивлению, был отличным чистильщиком.

Иногда „королю" приходили в голову различные идеи. К примеру, причесать его в постели, принести

ему завтрак в постель, одеть его среди ночи, словно он был истинным королём.

Когда „король" утром был полностью одет, перед ним, без опоздания, появлялись „лейтенанты",

которым он отдавал распоряжения на этот день. Те в свою очередь отдавали приказы своим

„рабам".

Любая дискуссия между „рабами" разбиралась „королём", после чего он выносил свой приговор,

который воспринимался безоговорочно.

Но королевский трон был шаток. Всегда находились „лейтенанты", которые подкарауливали любую

промашку „короля."

Когда я познал всю систему детдомовской жизни, я подумал однажды о реакции дяди Ничи, если тот

узнает о наших правилах. К моему большому удивлению, я несколько дней спустя услышал, как дядя

Ничи обсуждал с „королём" некоторые правила, которые тот хотел ввести в жизнь детдомовцев.

Теперь я понял! Эта система была известна, никак не отвергалась руководством, а напротив, даже

использовалось им.

Недолго был я „рабом". Став физически покрепче, я однажды избил одного „лейтенанта" и занял его

место. Немного спустя я возглавлял элитную группу. Я поставил перед собой задачу стать сильнее и

быть „королём".

Но, так как Николай Поваляев был моим другом, то я не обирался его свергать. Но так случилось, это

в 1965 году Николай по странным причинам был переведён в другой детдом, расположенный вблизи

Новосибирска. Распространилась молва, что Поваляев был знаком с какими-то убийцами и поэтому

милиции он был нужен для проведения сыскной работы. Расставаясь со мною, он сказал: „Сергей, ты

должен здесь остаться „королём", у тебя есть на это способности. Я уезжаю недалеко, мы с тобою

будем встречаться в Новосибирске. Я тебя познакомлю с некоторыми моими друзьями."

Мы распрощались с Николаем, и вскоре я услышал, что он на своём новом месте тоже стал

„королём". В Борисово мне пришлось крепко подраться с некоторыми претендентами на трон

„короля", но я оказался сильнее всех. Я назначил своих друзей „старшими лейтенантами" и понял,

что с их помощью легко смогу дирижировать всеми детдомовцами. Борис, Михаил, Кирилин,

Александр были всегда готовы исполнить любое моё желание. Александр, как всегда, снабжал нас

деньгами.

Самой неприятной стороной моего правления было то, что я теперь должен был иногда

согласовывать некоторые правила с дядей Ничи или с директрисой. Они это чувствовали и ко мне не

обращались. Позже я назначил Бориса для этих, мне неприятных, переговоров.

Жизнь теперь в Борисово, казалось, текла по накатанному руслу. В школе я был членом молодёжной

организации, в детдоме „королём". Я чувствовал себя прекрасно! Семнадцати - восемнадцатилетние

покидали детдом, на их место приходили другие, нам незнакомые дети. Мы им устраивали всякие

проверки и выдержки. Порой сталкивались с предательством. С этим мы жестоко боролись. В нашем

детдоме просто не было мест для предателей.

Я правил со всей твёрдостью. Но я давал детям понять, что если они порядочно себя ведут, то могут

беззаботно жить и чувствовать себя хорошо под моей защитой. Я никогда не старался использовать

свою власть в ущерб другим детям.

Как „король", я чувствовал себя обязанным узнавать о прошлом детей, об их родителях. Вскоре

пришлось мне узнать, что почти у половины детей родители живы, но они лишены родительских

прав. Один - из-за алкоголизма, другие - из-за проституции, третьи - из-за того, что родители верят в

Бога. По этим причинам родители признаны государством „неблагонадёжными", одинаково как

алкоголики, так и верующие.

Один из этих ребят мне особенно запомнился. Он был для меня большой загадкой и по своему

интеллекту совершенно другим, чем мы все. Был он маленького роста, живой, симпатичный,

интеллигентный человек, который постоянно что-то читал. Свою работу „раба" выполнял

безоговорочно. В беседе с ребятами он всегда рассказывал что-либо из библии.

Меня он очень заинтересовал. Ещё никогда в Борисово на подобную тему никто не разговаривал.

Кто-то из ребят нарисовал карикатуру на него, придав ему образ священника, другой подошёл и

подписал внизу: дьякон. Таким образом получил он с этой минуты своё прозвище. „Эй, дьякон, -

позвал я его однажды, - подойди-ка сюда! Это правда, что ты всем про Бога рассказываешь?" -

спросил я. „Да, это так," — ответил он тихо. „Расскажи и мне что-нибудь," — попросил я. Кое-что я

уже слышал о верующих. Да, даже то, что моя мама была из семьи верующих. Обняв его одной

рукой, я прогуливался с ним взад и вперёд по территории и слушал его рассказы. Я быстро понял, что

этот дьякон был настоящий миссионер. Он так живо рассказывал, словно знал всю библию наизусть.

Я был ошеломлён. Я взял его под своё покровительство и часто беседовал с ним.

Однажды зимой, после обильного снегопада, взяли мы лыжи и пошли к обрыву кататься. Дьякон

стоял внизу спуска и весело наблюдал спускающихся с гор. Я подошёл к нему и спросил: „Послушай,

дьякон, Бог слышит наши молитвы?" „Да, непременно", - ответил тот. „И если я его попрошу, чтобы

он мне помог спуститься вон с той крутой вершины, откуда ещё никто никогда не спускался?" -

допытывал я. „Да, и оттуда, Сергей, Бог слышит твои молитвы и поможет тебе."

- Тогда предоставлю я Ему шансы себя показать, - сказал я, и стал взбираться на вершину обрыва.

Взобравшись и осмотрев этот крутой, изогнутый и высокий спуск, я оробел. Но внизу, затаив

дыхание, наблюдали за мной наши ребята. Отступать нельзя, - решил я. Увидев внизу оцепеневшего

дьякона я громко закричал: „Помолись за меня!"

И с тем оттолкнулся от скалы. Как ракета просвистел я над обрывом вниз. К моему удивлению, я

приземлился даже на ногах и подкатил таким образом к дьякону. „Функционирует! Функционирует!"

- кричал я, ошеломлённый удачей. Ну, парень, это не дурно! Это значит, нам надо держаться вместе!

Ты будешь за меня молиться, а я стану чемпионом мира по лыжному спорту."

- Нет, это несерьёзно, - тихо прошептал дьякон. Так нельзя.

Но я не слушал. Охваченный радостью победы, я нёсся вновь вверх. На этот раз спуск был

неудачным: ещё в воздухе я неудачно перевернулся и упал на свой нос. Вокруг стоял хохот. Когда же

я поднялся и посмотрел на ребят, стало тихо. Дьякон испуганно смотрел в сторону.

- Что же теперь случилось, дьякон? Ты не молился!? - воскликнул я. Я вновь взбирался в гору.

Оглянувшись и увидев с высоты затаённые лица я закричал: „Ах, я думаю, что и Бог не всегда может

слышать наши молитвы!" В ответ на это, все облегчённо улыбнулись, и мне тоже стало веселей.

Дьякона в школе не любили за то, что он лучше всех учился и всегда всё знал. На его фоне остальные

казались далеко отстающими. И это ему не прощали. Часто его даже били. Даже после того, как я

взял его под своё покровительство, некоторые ещё пытались его унижать и дразнить.

Однажды я спросил его: „Дьякон, кем бы ты хотел стать?"

- Я очень желаю когда-нибудь учиться в библейской школе. Это моя надежда, Сергей, и я постоянно

молюсь о том, чтобы Бог дал мне эту возможность.

Никогда он не говорил о своих родителях. Однажды слышал я, как один мальчик его спросил:

„Дьякон, где же на самом деле твои родители? Почему ты вообще здесь?" Дьякон помрачнел.

Никогда раньше не видел я его таким расстроенным. Он не смог проронить ни слова. Медленно

встав, он пошёл в спальную комнату и, закрывшись подушкой, тихо плакал. Я последовал за ним, но

понял, что его горе мне не унять.

Спустя некоторое время узнал я, это его родители верующие христиане и живут в Огурцово,

расположенном в двадцати пяти километрах от Борисово. Так как они и сына своего воспитывали в

христианском духе, то государственный суд лишил их родительских прав и направил ребёнка в наш

детдом. Мальчика также лишили прав видеться со своими родителями, и потому он был признан

сиротой. Теперь он находился под государственным контролем до достижения восемнадцати лет.

„Всего двадцать пять километров! И они живы! А он должен жить с нами и терпеть всякие

оскорбления как со стороны детей, так и со стороны руководства!" -думал я, оставаясь наедине со

своими мыслями.

Особенно зло издевался над ним дядя Ничи. Часто прибегал он к нам, крича: „Где, этот дьякон? Где

этот маленький чёрт?

У меня есть для него порция витамина „П". Дрожа всем телом, послушно спускался дьякон со своей

кровати и шёл навстречу свирепствующему зверю.

Как я его внутренне жалел! Я всегда знал, что он ни в чём не виновен. И все знали об этом. Но ту

распирающую всех ненависть надо было на ком-то сорвать. А он, этот глубоко порядочный,

чрезвычайно интеллигентный маленький человек, был так беззащитен перед этим злом!

Как часто вспоминал я о нём и никогда не смог забыть. Мне так жаль, что я забыл его имя;

прилепившееся прозвище навсегда стёрло в памяти его настоящее имя. Я только хорошо понимал,

что таким людям, как он, нет места в Советском Союзе и никогда не будет.

ШКОЛА ПРЕСТУПНОСТИ

Когда мне исполнилось пятнадцать лет, случилось нечто, что направило мою жизнь в другое русло.

Директором нашей школы был товарищ Скрипко. Неожиданно в нём проснулся необычный интерес

к моей кипучей, необузданной энергии. Это был первый в моей жизни человек, который уделил мне

особое внимание. Под его руководством я всё более увлекался работой молодёжной комсомольской

организации, которой я в дальнейшем отдал всю свою душу.

Как-то директор сказал мне: „Курдаков, я часто задумываюсь о тебе и считаю, если ты очень

постараешься в следующем году и хорошо поработаешь, то ты сможешь стать прекрасным вожаком

нашей школьной комсомольской организации."

Стать руководителем комсомола - это же прекрасно! И почему нет? Король детдома и вожак

комсомола - этого надо достичь! - подумал я С огромным усердием принялся я изучать теорию

марксизма-ленинизма и принципы Коммунистической партии. Большое впечатление произвели на

меня принципы Коммунизма — единство, братство, и равенство всех народов, от каждого по

способностям, каждому -по потребностям! Эти принципы озарили моё сознание! Теперь я нашёл

мой идеал! Теперь я знаю, к чему стремится и во что верить! Коммунизм - это моя цель!

Это далеко не те принципы, с которыми руководствовали наши дядя Ничи и толстая Ирина. Их

персональная жестокость и презрение к нам не имели никакого отношения к идеалам коммунизма,

которые гласят: единство и равенство всех народов. Наша же администрация практиковала власть!

Их власть - их права. Право на всё, что им вздумается! И это была полная противоположность

равенству и братству всех людей.

Но окрыляющие меня надежды на коммунизм не разделяли мои Борисовские друзья. Атмосфера

жестокости и ненависти трагически сказывалась на некоторых из них.

Мой хороший друг Александр Лобузнов и его брат Владимир просто убегали от всего этого в

Новосибирск. Их недельное отсутствие оставалось просто незамеченным. Они бродили по улицам

города и воровали себе на проживание. Однажды украли они несколько бутылок водки и напились.

В состоянии опьянения напали они на одного молодого человека в парке, сняли с него ремень и,

обвязав его вокруг шеи, протащили человека метров триста через парк. Затем, сняв ремень велели

ему встать. Но тот не шевелился, он был мёртв. Испугавшись, они решили скрыться. Но, будучи

пьяными, они и этого не сумели. Чуть позже Александр был приговорён к расстрелу, а его брат

Владимир к большому сроку тюремного заключения.

Многие другие покидали детдом в возрасте пятнадцати, шестнадцати лет, пополняя преступный мир

города Новосибирска. Мир наркоманов, проституток, убийц и воров был силён и легко доступен для

любого из нас.

Центральный круг нашего общения был доволен здоровым. Но, однажды исчез и Иван Чернега.

Позднее мне пришлось узнать, что он с одним из профессиональных преступников обворовывает

поезда, во время чего он и был задержан органами милиции. Он был осуждён на долгие годы

принудительных работ в один из рабочих лагерей России.

„Бедный Иван" - думал я. Когда-то он был открытым, весёлым парнишкой, который всегда сиял

своей искренней улыбкой. Всегда он находил во всём радость. Как изменили его годы пребывания в

Борисово!

Несмотря на все обстоятельства, я преуспевал в школе. Решив однажды стать сильнейшим и

упорнейшим, я учился, как одержимый. Кроме марксизма-ленинизма я получил хорошие знания по

математике, физике, географии и истории. Особенно большой интерес питал я к немецкому языку,

который изучал с особым удовольствием. Почти по всем предметам я имел отличные отметки.

Как-то подошёл ко мне директор и сказал: „Курдаков, я бы хотел, чтобы ты в младших классах провёл

беседу о коммунизме и его принципах."

„Очень охотно" - ответил я, понимая, какая мне оказана честь. Целью моей беседы было освещение

западного империализма и войны во Вьетнаме в сопоставлении с нашими коммунистическими

идеалами. В те годы вопрос этот являлся актуальным на политзанятиях. В конце директор остался

мною очень доволен и сказал: „Молодец, занимайся в том же духе, и перед тобою откроется

большая дорога в жизни. Ты получишь от нас отличную характеристику."

Эта похвала для меня много значила. Тем более, что он был не только директором школы, он был в

те годы активистом городской партийной организации. Было известно и то, что кто в нашей стране

желает чего-то достичь, тот должен был иметь отличную рекомендацию. Следовательно, у меня всё

шло по плану, чем я был очень доволен.

Наступили летние каникулы 1966 года. Борис, Михаил, Кирилин и я проводили многие дни в

Новосибирске. В детдоме мы могли появляться по нашему усмотрению. Однажды обратился ко мне

Михаил Кирилин: „Знаешь, Сергей, у меня ведь в Ташкенте есть много друзей. И многие из них курят

гашиш. И я думаю, что мы могли бы использовать наши связи с той целью, чтобы доставать его для

нас." Я был ошеломлён: „Оо, вон оно что!" А Михаил продолжал: „Мы будем его сюда привозить и

продавать! У нас будет много денег! Это точно и сделать не трудно!"

- А где мы будем его хранить? - спросил я озабоченно.

- Где же? В детдоме, конечно! Кому придёт в голову мысль, что в детдоме хранятся наркотики? -

страстно вторил он.

- Да совсем недурно!

- В городе достаточно молодых людей, которым мы это быстро сплавим.

- Хорошо, - сказал я - когда мы начнём?

- Через три или четыре дня мы с Борисом едем в Ташкент. С помощью нашего „кладоискателя" Саши

собрали мы необходимую суму денег, которая в дальнейшем должна была беспредельно

умножиться. И Михаил с Борей отправились на юг нашей необъятной Родины.

Примерно через три недели, весёлые и довольные, они неожиданно появились в Борисово. Мы

нашли идеальное хранилище для гашиша в нашем детдоме и радовались нашему новому ремеслу.

Ещё полностью не распаковав товар, Михаил приступил к распродаже. Первыми нашими

покупателями были старшие ребята из детдома, которые уже ранее тайно курили. Со стороны дяди

Ничи или толстой Ирины мы не ожидали никаких опасений. Было лето, и всё текло своим чередом.

Никому не было до нас дела.

Затем мы отправились в Новосибирск, где быстро нашли контакты с некоторыми молодыми людьми.

В мгновение ока распродали мы наш товар.

Однажды, во время нашей деловой прогулки по городу, встретили мы Николая Поваляева. Радостно

хлопали мы друг друга по плечу! Впервые, после долгой разлуки, могли мы откровенно

побеседовать. Он рассказал мне о своём отношении к преступной организации города

Новосибирска, которая была лишь мизерной группой того огромного преступного мира России, с

которой он был знаком. От Николая я узнал, что весь Советский Союз разделён на сферы влияния

преступников и каждая преступная банда подчиняется своей высшей организации. Он объяснил мне

также, что преступный мир организовывает сходки в окрестностях Москвы, на которых руководители

этих банд согласовывают все свои действия. Николай был дружен с некоторыми высшими

руководителями преступных группировок.

„Ты меня не удивил, — сказал я Николаю, - ты всегда умел добраться до руководства."

- А чем ты занимаешься, Сергей? - спросил он.

- Я, Михаил и Борис открыли одну отличную процветающую фирму!"

- А я слышал, что ты секретарь комсомольской организации. Так кем же ты собираешься стать:

коммунистом или торговцем?

Я засмеялся: „Ну, мы все должны как-то жить, и коммунисты тоже!"

„Знаешь, Сергей, у меня есть серьёзное предложение для тебя, - продолжал он. Ты теряешь уйму

времени с этим небольшим мероприятием, которым сейчас занят. Притом это слишком для тебя

рискованно заниматься торговлей."

Людям, с которыми я сейчас работаю, необходим такой парень, как ты. Ты молод и умён.

Следователям ещё не известно твоё отношение к наркотикам, для милиции ты ещё не подозрителен.

А нам в настоящее время необходим курьер. Единственно в чём заключается твоя работа - поехать за

готовым товаром и здесь его отдать в определённые руки. Для тебя это не составит затруднений.

- Хорошо, - сказал я, после некоторого раздумья. Я согласен.

- Прекрасно! - заключил тот, и мы расстались, оговорив все планы на будущее.

Теперь мне предстояло поскорее закончить мои дела с Борисом и Михаилом. У нас ещё имелось к

этому времени немного гашиша, который мы решили сбыть в Ульяновске, в городе, где родился

Ленин.

Был тёплый летний день. Много туристов гуляли по парку. Я любовался Ульяновском, наблюдал

многонациональные группы туристов, среди которых мы быстро и распродали наш товар.

И так, посетил я этот город и как будущий коммунист, и как деловой торговец. Совсем скоро сидели

мы в поезде, направляясь в Новосибирск.

Спустя несколько дней, я приступил к работе воровского курьера. Я должен был на базарной

площади города Новосибирска, в одном ларьке, взять бумажный пакет с товаром и отвезти его по

определённому адресу. Мне хорошо платили, и работа была действительно лёгкой. Я сам никогда не

пробовал наркотики, так как знал их вред для моего организма. Я всегда берёг своё здоровье,

никогда не забывая о смерти своего друга Саши. Все мои действия по добыче денег были не что

иное, как забота о себе самом: о лучшем питании и лучшем устройстве своей жизни, и ничего более

того. Но вскоре этому пришёл конец. Был жаркий день, и я был легко одет. В кармане моей рубашки

было немного гашиша, который я вёз своим друзьям в Борисово. Городской трамвай был так

переполнен, что мы стояли словно спрессованные. От этого становилось ещё жарче. И вдруг в толчее

лопнул целлофановый пакетик и гашиш рассыпался в кармане распространяя свой острый

специфический запах. Когда я вышел на своей остановке из трамвая и подошёл к одному киоску

купить газету, ко мне подошёл крепко-сложенный молодой мужчина и сказал: Пойдём-ка за угол, я

хочу тебя о чём-то спросить." Я почувствовал что-то неладное, но всё-таки пошёл за ним в одну

тёмную, узкую улочку.

Я надеялся на свои силы и не боялся его. Вдруг он остановился и сказал: „У тебя есть наркотики!"

- Нет, нету у меня ничего, - соврал я.

Он схватил меня за рубашку, а я поднял свою руку, для удара, но в этот момент сам ощутил острый

горячий удар в спину. Словно ведро кипятка вылили на меня. Голова закружилась и, я потерял

сознание.

Когда сознание вернулось ко мне, я лежал на больничной кровати. Одна из медсестёр рассказала

мне, что меня нашли на одной улочке, истекающего кровью. „Ели бы тебя не скоро нашли, - сказала

она, - то мы бы не смогли спасти. Нож повредил большую артерию."

Я послал Борису и Николаю маленькое сообщение о своём местонахождении. Во время их

посещения, Николай попросил точное описание внешности того молодого человека, которого я

действительно хорошо запомнил. Он сказал: „Это дело я беру на себя."

Спустя два дня Николай пришёл и сказал: „Эти двое уже никого не обидят." Зная Поваляева, я понял,

что эти двое уже лежали на дне Оби.

Через три недели я был выписан из больницы. Борис и Николай привезли меня в детдом, где я

должен был окончательно окрепнуть.

Пока я в детдоме лежал в кровати и обслуживался „лейтенантами" и „рабами", у меня было много

времени подумать о своём будущем.

Я понял, что моя жизнь приняла крутой оборот. Или я последую дальше за Николаем Поваляевым и

погибну в преступном мире, или я серьёзно подумаю о карьере в коммунистической организации. Я

попробовал идти двумя путями, и так и не получил уверенности, что же мне больше по душе. Я

должен сознаться, что я был полностью заблуждён. Преступность не была моей моралью и толстая

Ирина, которая кичливо носила орден Ленина, не внушила своей жизнью мне коммунизм, хотя она и

была ревностной коммунисткой. Однако на её совести было не меньше безрассудства, чем у любого

преступника. И всё-таки я сделал вывод, что настоящий мой интерес направлен к учёбе и политике.

Товарищи Скрипко вдохновлял меня и поддерживал. Он дал мне установку на хорошую,

целенаправленную, профессиональную учёбу. И я твёрдо решил идти этим путём. Моё вдохновение

и моё пристрастие к теориям Ленина, как и к целям коммунизма постоянно возрастали.

Как только появится возможность, я решил поговорить о моих планах с директором школы,

товарищем Скрипко, и попросить у него совета: как лучше устроить окончательно свою жизнь. Я

решил оставить все мои прежние увлечения, кроме моих комсомольских обязанностей, и целиком

отдаться учёбе.

Моя безоглядная, бессмысленная фаза жизни, казалось, ушла в прошлое.

ЖИЗНЬ ВОЕННОСЛУЖАЩЕГО

Всё больше и больше терял я контакт с Николаем Поваляевым, Борисом и Михаилом Кирилиным,

которые продолжали свои отношения с преступным миром. Обычно я их видел в конце недели,

когда ездил в Новосибирск. Моя учёба и работа в комсомольской организации отнимала у меня

много времени. Я требовал от комсомольцев нашей организации чёткого выполнения своих

обязанностей. Постепенно наша организация получила признание и хорошую репутацию. Я усердно

работал и всеми силами стремился достичь, чтобы она стала лучшей в нашей области.

Быстро летело время. В 1967 году я стал лучшим учеником класса. Трём ученикам по окончании

школы были вручены медали: одна девочка получила золотую медаль, а я - серебряную.

Потом наступил знаменательный день, когда подводился итог работы всех комсомольских

организаций города и области. Высшие партийные деятели прибыли к нам. Я нервничал, сидя среди

своих комсомольцев и ожидая провозглашение победителей.

Наконец мы услышали: „Лучшей комсомольской организацией области признана Борисовская

комсомольская организация!"

Я не верил своим ушам. Я победил! Когда я продвигался к сцене, чтобы получить грамоту меня все

сердечно поздравляли, хлопая по плечу. Я был счастлив! Это был большой, радостный день в моей

жизни!

Один из партийных руководителей сказал в микрофон: „Этот парень далеко пойдёт!" И я слушал

рукоплескания, поздравления и радовался: „Да, это моя жизнь! Об этом я мечтал! Быть признанным

- это моя цель!"

Вся моя жестокая жизнь в детских домах, моя суровая судьба имели то преимущество, что я, в

отличие от детей выросших в семьях своих родителей, смог стать лучше их. Я победил в этом

соревновании.

Прошли годы моего пребывания в детдоме. Пришло время служить в армии. От службы в армии мои

знакомые и друзья меня отговаривали: „Это самое худшее, что можно придумать. Служба - это два

тяжёлых, жестоких и бесполезных года, откуда ты вернёшься опустошённый душой и больной

телом."

Но так как служба обязательна, то надо было что-то решать. Поговорив с некоторыми знакомыми,

которые служили в военно-морском флоте, я окончательно решил пойти туда. Я решил стать

офицером военно-морского флота. „Повсюду был я вожаком, - думал я, - постараюсь и здесь им

стать."

Товарищ Скрипко решил помочь мне в этом деле. От него я получил отличную характеристику и

рекомендацию и отнёс мои документы в военкомат города Новосибирска, которые ушли в

Ленинградское военно-морское училище.

В начале августа 1967 года я получил письмо-приглашение туда. Это были радостные новости! За это

я всегда был благодарен товарищу Скрипко.

Мне было грустно расставаться со всеми своими друзьями и оставлять позади всё прожитое:

хорошее и плохое. Однако я всей душой надеялся на прекрасное будущее.

Прибыв к отходу ленинградского поезда с новосибирского вокзала и сев в вагон, я бросил последний

взгляд на это массивное здание, которое мне часто служило родным домом. Я мысленно прощался

со всем, что было мне дорого. Как много времени прошло! И как изменился я сам!

Когда город остался далеко позади, и поезд набрал скорость, мне казалось, будто колёса вагона под

моё настроение отстукивают для меня радостную мелодию.

- Да, - сказал я себе, - ты это сумел, Сергей. Но что будет с твоими друзьями? Я представил себе

мысленно каждого из семи близких мне друзей.

Нас было семеро, приблизительно одного возраста, когда мы прибыли в детдом № 1. Мы вместе

росли, делили радость и горе, поддерживая друг друга. Но из всех нас лишь один я получил

возможность учиться в высшей школе. Что же станет с остальными? Передо мною возникли лица

Ивана Чернеги, братьев Лобузновых, Николая Саушкина, Николая Поваляева, Бориса Лобанова,

Михаила Кирилина, Александра Попова - нашего „кладоискателя" и всех других моих друзей. Одни

из них стали ворами, другие даже убийцами, наркоманами. Лобузнов должен был погибнуть от

оружейного залпа. Вспомнив всех, я был потрясён: как много их, мальчиков и девочек,

воспитанников детдома, которые превратились во всякого рода преступников. Слабые, как Саша

Огнев, умирали, другие кончали самоубийством. „Что же станет с „дьяконом?" - думал я, - сможет ли

он когда-нибудь посещать библейскую школу? Конечно, нет. Где найдётся место в нашей стране для

таких людей, как он? Для таких „формальных сирот", которых лишили родителей? Что будет с ними?"

Единственно, что утешало меня: „дьякон" никогда не станет преступником, что бы не случилось - в

этом я был уверен.

Поезд мчал меня на большой скорости в новую жизнь. И мне казалось, что колёса мерно

отстукивали: будь сильным! будь сильным!

Я хорошо понимал, что при любых обстоятельствах должен я выдержать, чтобы меня не ожидало.

После долгого и утомительного путешествия мы наконец прибыли на Казанский вокзал города

Москвы. Я сошёл с поезда и остался на два дня в столице нашей Родины.

Первое место, которое я посетил - это был мавзолей Ленина. Здесь стоял я около семи часов в

очереди, чтобы взглянуть на тело великого вождя.

Октябрёнком я был ему внуком, став секретарём комсомольской организации я стал ему сыном, и

однажды, став членом партии, я стану его товарищем. Когда я очутился в этом тихом помещении и

приблизился к останкам Ленина, меня переполнила волна благоговения и почтения. Я подошёл

близко к гробу, посмотрел на тело человека, учения которого я так интенсивно изучил, который был

для меня неким „божеством". Он был основателем моей „религии", которая мне предлагала то, во

что я очень хотел верить. Он провозглашал: равенство, братство и свободу! Помощь слабым и

обездоленным! Это было то, чего я повсюду искал. И теперь я низко склонил голову перед гробом и

молился: „Помоги мне, мой отец Ленин, в дальнейшей моей жизни. Укажи мне правильный путь, и

не дай мне сбиться с твоего пути. Защити меня от опасностей и обид на моём пути. Помоги мне

правильно понимать твоё учение и следовать ему. Не оставляй меня одного в моей жизни, мой отец

Ленин, помоги мне."

Ещё несколько мгновений смотрел я на останки Ленина и, подгоняемый людьми, вышел. Я

почувствовал себя теперь окрепшим пойти уверенно навстречу неизвестному будущему.

На следующий день купил я себе билет до Ленинграда, расположенного в шестистах километрах

северо-западнее Москвы, куда я и прибыл вскоре, чтобы начать новую главу моей жизни - жизнь,

полную надежд, открывающую мне карьеру офицера военно-морского флота. Теперь я должен стать

студентом Ленинградского военно-морского училища имени Александра Попова.

В Борисово я всё дразнил Александра Попова, что училище названо именно его именем и в его честь,

так как он действительно неповторимая личность. После того, как я осмотрел город, я понял, почему

Ленинград называют царём нашей страны, и почему философы восемнадцатого века говорили: „Все

без исключения великолепия европейских городов не могут конкурировать с прелестью Петербурга."

Основанный несколько столетий назад Петром Первым, город был назван его именем. В 1924 году

он был переименован в честь первого основателя советского государства - Владимира Ильича

Ленина, который святую Русь преобразовал в Союз Советских Социалистических Республик.

Он первый в истории человечества основал коммунистическое правительство и подготовил

идеологический взрыв, который должен был потрясти и изменить весь мир. Огромный портрет

Ленина, около тридцати метров высоты, украшал знаменитую дворцовую площадь. Мне бросились в

глаза ограниченно низкие городские силуэты домов, что соответствовало старому запрету: не

строить здания выше тридцати метров за исключением церквей, которые бы превышали высоту

царского зимнего дворца. Когда я проезжал Невский проспект, я был поражён великолепием улицы

и сразу вспомнил слова Александра Блока: Невский Проспект - это самая лирическая улица мира.

Ленинград — это город музеев. Больше всего восхитил меня знаменитый Эрмитаж, находящийся в

бывшем Зимнем дворце Екатерины II. Экскурсоводы говорили, что потребуется двенадцать лет,

чтобы совершить один круг по Эрмитажу, если каждой картине уделить внимание до одной минуты.

Трагическое прошлое Ленинграда - блокада гитлеровской армией, не сделало ленинградцев

жестокими, а скорее душевно-мягкими и человечными. Разгромленный и опустошённый город они

сумели за короткий срок восстановить и сделать ещё краше Ленинград.

Здесь шёл я навстречу поистине многообещающему будущему. Прекрасный город со своим

приветливым населением меня вдохновлял. Наконец я прибыл на место, училище было

расположено довольно далеко от центра города.

В первый день все призывники были приглашены в зал для знакомства. Так как здесь присутствовали

и старшие курсанты, то мы все немного нервничали. Но лёд быстро тронулся, когда они стали

выходить и вызывать: „Кто из Москвы? Кто из Донецка? из Минска? и т.д." Таким образом, мы

быстро знакомились и заключали дружбу. Услышав зов одного новосибирца, я с радостью подошёл к

нему. Тот также весело тряс мою руку, представляясь мне. Звали его Василий. Был он двумя годами

старше меня и казался очень приветливым парнем. С его помощью я быстро понял ситуацию и

беспроблемно сблизился с коллективом. Мы хорошо понимали друг друга и часами беседовали обо

всём пережитом и будущем. Так стали мы друзьями на многие годы.

Мне были предложены две специальности, механизация и навигационная техника. Немного

поразмыслив, я выбрал специальность офицера-радиста, так как я ещё в школе интересовался

радиоэлектроникой.

Спустя несколько дней собрались все новобранцы факультета радиоэлектроники для того, чтобы

избрать вожака комсомольской организации для данного отделения. Были названы имена, которые

я слышал в первые, но вдруг кто-то сказал: „Я голосую за Сергея Курдакова." Я был ошеломлён и

обрадован, но кто мог меня назвать? Ведь я был здесь незнаком!

Лишь позже узнал я, что это предложение пришло из Борисово, это было рекомендовано в моей

характеристике, а названо моё имя было партийным руководителем училища. Так автоматически

пришли мои „выборы" и я стал секретарём комсомольской организации моего факультета на всё

время моей учёбы здесь.

Я организовал уроки научного коммунизма. Для своего собственного обучения я посещал

политические лекции и лекции о международном положении.

Дисциплина в училище была строгой, учёба серьёзной. Однако для меня это было нечто дома отдыха

по сравнению с моей жизнью в Борисово. Другие же курсанты, воспитавшиеся в семьях, с трудом

выдерживали существующие порядки.

Сразу в первые дни нашей учёбы познакомился я с Павлом Сигорским, который стал моим верным

другом. Он прибыл из той части Польши, которая после войны была присоединена к России. Так как

он был польским националистом, то он, в первое время, разговаривал только попольски. Мы все

смеялись над ним, но он говорил: „Если ты хочешь со мной разговаривать, то должен выучить

польский язык."

Я ухватился за эту идею и попросил его меня обучать, это он и делал с удовольствием. Уже совсем

скоро мы оба умели беседовать на двух языках: польском и русском.

Часто дежурил я у центрального входа училища. В одно воскресное утро увидел я множество людей,

идущих через близлежащее поле.

- Что это за люди? - спросил я у моего товарища — Верующие, — ответил тот.

- И куда они идут?

- Там, за теми деревьями стоит церковь, туда они идут, - объяснил он. Здесь, в отдалении от города,

стояла небольшая церковь. И все верующие христиане, желающие принять участие в богослужении,

могли сюда приходить. Я был восхищён: ведь советская конституция так и гласит — каждый

гражданин страны имеет право на свободу религиозных вероисповеданий, и может посещать

религиозные собрания и богослужения.

Это соответствует истине! Существует свобода религии! - радостно думал я, глядя им в след. И было

тому прямое доказательство. Я был счастлив!

Зима 1967 года и весна 1968 года пролетели быстро. Учёба давалась мне легко. Жизнь проходила

интересно и весело.

Несмотря на это, я очень радовался весенним каникулам. Я жаждал увидеться с моими друзьями в

Новосибирске и в Борисово.

Каникулы стали для меня целым событием. Я провёл замечательные часы в кругу своих друзей. Один

случай произвёл на меня особенное впечатление. Это случилось в дороге при поездке из

Новосибирска в Борисово, когда мы проезжали мимо станции Инская, я увидел вдруг автобус,

который застрял в движении и который окружили несколько милиционерских машин. Вокруг

автобуса толпились множество людей. Наконец отделились несколько человек из толпы и

попросились в наш автобус. Мы спросили их о случившемся. Они рассказали нам, что все церкви в

Новосибирске закрыты, но после длительных прошений в адрес правительства было разрешено

открытие церкви на станции „Инская". Теперь эти люди шли с богослужения и заблокировали дорогу

в надежде как-то уехать.

Ранее представлял я себе верующих в лице старых, сгорбленных бабушек и дедушек. Что я теперь

увидел - меня поразило: среди толпы было очень много таких ребят, как я, много девушек. И одеты

они были обычно для молодёжи нашего времени. Моё представление о верующих у меня полностью

изменилось. Люди в автобусе рассказывали, что церковь слишком маленькая, чтобы вместить всех

желающих. И поэтому они вынуждены делится на группы по 150 человек и ждать своей очереди на

улице, пока закончится богослужение предыдущей группы.

Я был очень удивлён происходящим вокруг. Милиция интенсивно разгоняла верующих, и скоро мы

уехали дальше. Но эта картина оставила глубокий след в моей душе.

С друзьями в Борисово провёл я счастливое, незабываемое время, которое пролетело незаметно.

Надо было возвращаться в Ленинград, где я ещё интенсивнее взялся за учёбу. В июле 1968 года,

после годового курса в Ленинградском училище, я получил приглашение в военно-морское училище

в Петропавловске на Камчатке. Это было как раз то, о чём я мечтал! Петропавловск расположен на

Российском побережье Тихого океана.

Камчатку называли тогда „глазами России". Стать студентом военно-морского училища - это был

большой скачок вперёд. Большая часть советского флота располагалась именно здесь, и я был

безмерно счастлив и горд.

С глубокой грустью бросил я последний взгляд на Ленинград, принёсший много радости моей душе,

много хороших товарищей и добрых отношений со стороны преподавателей. Неповторимая красота

этого города осталась навсегда в моих глазах.

Перед отъездом на новое место мне дали полтора месяца отпуска. И я был рад снова провести его со

своими друзьями в Новосибирске.

Ещё сидя в поезде по пути из Ленинграда я задумался о предстоящей встрече с моими старыми

друзьями, как вдруг услышал в соседнем купе крики. Из любопытства я побежал посмотреть. Тут

увидел я, как трое покладистых, крепких парней били одного бледного, худощавого, в толстых очках

парня, примерно школьного возраста. „Отдай по-хорошему деньги, - шипели они, - или мы сломаем

тебе сейчас руки!" Один из трёх бандитов держал на расстоянии других пассажиров, чтобы никто из

них не посмел вмешаться или звать на помощь других. Таких отвратительных типов я никогда не мог

терпеть, и то, что они творили, взбесило меня. Я снял свой военный ремень и, обмотав его вокруг

своей руки, оставив свободным только конец с тяжёлой пряжкой, двинулся на первого из них. Одной

хваткой откинул я его к стенке, а удар пряжкой пришёлся ему по лицу, он тут же сник. В это время те

двое уже держали деньги в своих руках. И тут я крикнул: „Сейчас-же положите деньги обратно, иначе

вы отсюда не уйдёте!" Те, увидя своего товарища, лежащего без сознания, вмиг отступили. На

следующей станции они сошли, захватив с собой своего товарища.

Мальчик был совершенно растерян. Я помог ему собрать и убрать деньги, усадил его и успокоил. Во

время беседы я выяснил, что он Михаил Коптелов, сын знаменитого писателя Константина

Коптелова. Каждый интересующийся литературой знает писателя Коптелова, книги которого были

известны в России. Михаил слушал меня с интересом и затем сказал: „Сергей, я предлагаю тебе

остановиться у нас в Москве и познакомиться с моими родителями. Они будут очень рады с тобой

встретиться. Пожалуйста, Сергей."

- Хорошо, — ответил я. Увидеть знаменитого писателя России - это здорово!

Мы вышли из поезда и, проехав в метро, вскоре оказались в квартире писателя. Михаил в красках

рассказал родителям о случившемся в поезде, и отец очень благодарил меня. Мать, приветливо

улыбаясь, пригласила нас к обеду. Я с радостью принял приглашение. Долго сидели мы за столом

и, как старые друзья, которые долго не виделись, беседовали. Константин Коптелов

интересовался моим прошлым, и я рассказывал во всех подробностях. Провожая меня к поезду, он

сказал: „Знаешь, Сергей, я внимательно тебя слушал и решил, что вся твоя жизнь - это интересный,

захватывающий роман. Я бы мог написать о тебе книгу, и что-то вроде „Приключения - Тома Сойера."

Я уверил его в том, что я и все мои друзья всё бы ему честно рассказали, если он серьёзно займётся

этим делом. Мы договорились о возможной встрече на одной летней даче в окрестностях

Новосибирска, которую Константин Коптелов планировал купить. Затем мы сердечно распрощались,

и я сел в поезд, который меня через несколько дней доставил в Новосибирск.

Мой хороший старый друг Борис встретил меня на вокзале. Мы сердечно обнялись и взволнованно

расспрашивали друг друга о жизни всех наших друзей. Тем временем прибыли мы в однокомнатную

квартиру, которую Борис получил незадолго до моего приезда. Немного отдохнув, отправились

тотчас на встречу с другими ребятами. Первым встретили мы Николая Поваляева: „Посмотрите-ка,

кто же этот молодцеватый офицер рядом с тобой, Борис? Уезжая, у него ещё под носом не обсохло, а

возвращается адмиралом! Парень, парень! Видно сегодня не слишком выбирают, на кого надеть

такую форму!" - радостно восклицал он, обнимая меня. Разговорившись, я поведал им о моей

встрече с писателем Константином Коптеловьм и его предложении написать о нас, детдомовцах,

книгу. Лицо Николая становилось всё мрачнее и, наконец, у него вырвалось: „Сергей, неужели ты

такой дурак? Неужели ты не понимаешь, что нам не нужна известность, - это последнее, что можно

пожелать нам всем! Это был бы наш конец! Сергей, как мог ты нам такое сотворить? Ты - мой старый

лучший друг?"

И тут только до меня дошло. Действительно, о чём я раньше думал?

„Послушай Николай, я об этом очень сожалею. Я это дело не так представлял. Но ты прав, извини

меня, пожалуйста."

Николай всё ещё не мог успокоиться: „Сергей, я тебе дам сейчас деньги, которые ты потерял, из-за

того, что эта книга не будет написана, с тем условием, что ты навсегда оставишь свои идеи и

забудешь.

Но тут уже я воскликнул: „Послушай, Николай, как тебе не стыдно! Предлагать мне деньги! Я тебе

уже сказал, что я об этом сожалею! Что я не обдумал! Но то, что тебе в голову пришло — мне

заплатить! - это же пакость! Я же твой друг!"

При этом Николай улыбнулся и сказал, успокоившись: „Теперь я тебя узнал, ты всё ещё мой старый

друг, которому можно доверять. Большое тебе спасибо."

Впоследствии, при встрече с писателем, я вынужден был ему сказать, что идею создания книги о нас

я нахожу неблаговременной, и потому просил его об этом забыть. Он был очень удивлён такому

обороту дела и расстроен переменой моего мнения. Так мы и расстались в полном непонимании. Я

чувствовал себя неловко.

Оставшиеся двадцать дней моего отпуска я весело провёл в кругу моих друзей. Мы были

действительно счастливы снова быть вместе. Время летело быстро. Однажды Николай мне

предложил. „Сергей, я бы очень желал тебя представить своему шефу. Тебе это будет интересно."

Я сразу согласился, так как много слышал о нём, когда ещё был курьером. В те годы я не мог себе

такое позволить, так как был намного ниже рангом.

И снова шли мы долго по улицам Новосибирска, пока не очутились в незнакомом месте, у одного

маленького дома. Николай таинственно шепнул: „Смотри, вот он идёт."

Словно обухом ударили меня по голове, я не верил своим глазам — передо мною стоял Николай

Саушкин.

- Николай, - это ты! - вскрикнул я. И ты здесь номер один?

- Так точно, Сергей, - смеясь и обнимая меня, ответил он. Потом я узнал много подробностей из его

жизни. Я сам хорошо помнил, как Николай был однажды схвачен в Борисово во время покушения на

толстую Ирину, применив при этом наше самодельное ружьё. Мы, детдомовцы, впоследствии так и

не узнали о дальнейшей судьбе нашего товарища.

„Они отправили меня в детскую колонию, где я завязал дружбу и контакты с преступниками, при

помощи которых и приобрёл нынешнюю профессию." Профессией Саушкина была распродажа

наркотиков среди населения. Он был самым крупным торговцем того времени.

Мы беседовали несколько часов, рассказывая друг другу о прожитом и о наших планах на будущее.

Впервые я узнал, что Борис и Николай Саушкин заняты одним делом и поддерживают связи со

многими нашими детдомовцами.

В разговоре Николай сделал мне вдруг предложение: „Что, Сергей, если я тебе предложу одно

маленькое дельце, и ты заработаешь себе немного денег. Ведь деньги тебе определённо сейчас

будут нужны, не так ли? Как ты на это смотришь?"

- А что ты имеешь в виду?

- Пока ты здесь, ты мог бы работать с Борисом, например.

- А чем вы торгуете в настоящее время?

- Кроме наркотиков, мы торгуем магнитофонными лентами, губной помадой и прочей парфюмерией.

- Хорошо, - сказал я, - попробую.

Несколько дней работали мы все в тесном контакте. Но однажды вечером арестовали Саушкина.

Отправили его в одну из тюрем строгого режима близ Томска.

Но дело надо было продолжать. Николай Поваляев решил, что пустое место Саушкина теперь

принадлежит ему.

Однажды поздно вечером, я был приглашён на одно особое собрание, где должна была произойти

встреча руководителей двух преступных банд. С тех пор, как арестовали Саушкина, другая преступная

банда интенсивно вытесняла нас с нашей территории.

При столкновениях с бандой соперников дело дошло до перестрелки, во время которой один из

бандитов был убит. Теперь мы решили помириться.

Прибыв в один заброшенный дом на окраине города, мы вошли в тёмное помещение, освещавшееся

маленькой свечкой. Здесь нас уже ждали. Я остался в темноте, в дальнем углу комнаты, а Николай

подошёл к столу, к группе собравшихся там молодых ребят. Сначала они говорили о чём-то тихо, но

вдруг Поваляев громко закричал, стукнув кулаком по столу: „Если вы не оставите нашу территорию,

то мы заговорим с вами на другом языке. Выходит, по-хорошему вы не хотите понимать. У вас есть

ваш район, и там вы останетесь! Ясно вам?"

Николай поднялся. Другие тоже вскочили и бросились в выход. Я узнал старого моего друга. Каким

он был в Борисово, таким он и остался, несгибаемым, твёрдым парнем, который „позаботился" о тех

двоих, которые жестоко расправились тогда со мною.

Я решил, что разговор окончен и пошёл на улицу, чтобы подышать свежим воздухом. Пройдя по

длинному коридору и спустившись по лестнице вниз, я открыл дверь и переступил порог. В этот миг

воздух потряс какой-то взрыв. Я почувствовал огненный удар по рёбрам, который отнял у меня

дыхание.

Ошеломлённый и ничего не понимающий, я ощутил, что истекаю кровью. Единственно я мог

вспомнить, что видимо, стреляли. Собравши все силы, я попробовал подняться. Но снова упал на

колени. Тут же услышал я чьи-то приближающиеся шаги. Это были Николай и Борис, оба

вооружённые двумя пистолетами. Услышав выстрелы, они спешили расправиться с нападавшими, но

тех уже и след простыл. Они спрятали оружие и понесли меня в дом. Раздев меня и осмотрев рану,

Борис разорвал свою рубашку и сделал перевязку, чтобы как-то остановить кровотечение. Пуля

пробила насквозь находящуюся в моём грудном кармане толстую записную книжку, чтобы затем

застрять поверхностно в моей груди. Ребята радовались тому, что бумаги спасли меня. Они

доставили меня в больницу, где незамедлительно была удалена пуля, и я быстро поправился.

Вернувшись из больницы, я провёл ещё несколько дней у Бориса, занимаясь в основном пьянством.

Однажды, после длительного застолья, я решил освежиться и пошёл в ближайший парк. И там я

встретил такого же, довольного хорошо выпившего человека. Это был мужчина лет пятидесяти,

довольно крепкого сложения, с деревянной ногой. Разговорившись, мы нашли скамейку, на которой

удобно устроились. После того, как я ему представился, он оживился.

К моему огромному удивлению я узнал, что он бывший майор милиции города Норильска.

Обрадовавшись моему интересному собеседнику, я с восторгом принялся рассказывать ему обо

всём, что я вычитал из учебников об этом замечательном городе, расположенном на самом севере

страны и который служит прекрасным примером способности выживания нашего народа в таком

суровом далёком крае. С энтузиазмом, я перечислял ему виды новой техники, разработанной и

внедрённой в Норильске.

Наконец он остановил мой пыл: „Что вы, молокососы, можете знать о Норильске? О её технике, о её

промышленности?

И всё это, ты только в книжках вычитал?! А знаешь ли ты, что вся эта новая техника построена на

крови и костях нашего народа - рабов, если точнее выразиться. Я слишком много их видел, этих

умирающих от голода и холода людей разной национальности, построивших этот город и

оставивших там свои кости. Об этом вы никогда и не узнаете при чтении книг. Такая книга ещё не

написана и никогда не выйдет в свет.

Далее рассказал он мне о своей жизни: „Когда в 1956 году вспыхнула Венгерская революция, я был

назначен командиром танкового подразделения в город Будапешт. Там я был тяжело ранен в ногу,

которую незамедлительно пришлось ампутировать. Вернувшись домой, я оказался никому не

нужным человеком. Впоследствии был я направлен в Норильск надсмотрщиком и погонщиком тех

обездоленных людей, которые и создавали новейшую технику, прославленную в твоих книгах,

Сергей.

И знаешь, мой мальчик, что я за это получил? Я получил полную руку орденов за Будапешт, в

Норильске же - в придачу к своей деревянной ноге полную руку рублей, которых едва хватало на

проживание.

При этом он выхватил из кармана горсть орденов и поднёс мне к носу: „Посмотри, что мне с ними

делать - есть или заплатить за квартиру? В Норильске я заработал себе пенсию - сорок пять рублей в

месяц. Посмотри на меня, мой сын, как я выгляжу, и что я за свою преданность в Коммунистической

партии заслужил."

Тут у него начался страшный приступ кашля, который он не в силах был остановить, при котором все

его ордена выпали из рук в грязь. Он сплевывал кровью. Носовым платком вытирал он свои

окровавленные губы. Рыдая, стоя на коленях, поднимал он из грязи свои ордена.

Я не мог далее смотреть на эту картину. От всего увиденного и услышанного я вмиг отрезвел. Уходя, я

всеми силами старался побыстрей забыть об этой печальной истории, надеясь, что такое со мною не

может произойти. Однако память об этом майоре сопровождала меня всю жизнь. Стараясь

избавиться от этих мыслей, я внушал себе: „Только глупцы думают о прошлом, не забывая свои

проблемы - так нас учили. Надо жить будущим.

Конечно, были некоторые ошибки и несправедливости и в нашей партии, от которых пострадал этот

майор. Но, к счастью, это единичный случай. Но всё-таки мою душу тревожила мысль: зачем столько

ненужных страданий и смерти из-за одного города, разве можно людской кровью и горем оправдать

свой престиж?

Я не находил ответа на все мои вопросы. Однако, надо было как-то жить дальше, надеясь на

прекрасное будущее. Между тем, я паковал свои вещи, чтобы отправиться на Восток, где меня

ожидала волнующая карьера офицера военно-морского флота.

В ВОЕННО-МОРСКОМ УЧИЛИЩЕ НА КАМЧАТКЕ

Моим первым запланированным местопребыванием после длительной поездки через просторы

Сибири была волшебная морская гавань - Владивосток. Здесь я пробыл две недели на военно-

морской базе. Отсюда я был отправлен на три недели в Благовещенск, прямо на китайскую границу,

где была напряжённая военная обстановка, что на Амуре дело даже дошло до перестрелки между

китайскими и советскими подразделениями. Мне пришлось служить в части, которая приняла

участие в пулемётной перестрелке с китайской стороны. Наконец, к моей великой радости, я был

отозван во Владивосток, откуда я на борту корабля был переправлен в Находку, один из крупнейших

портовых городов, для того, чтобы отсюда продолжать мой путь в Петропавловск - центр Камчатки, с

населением около 150 000 человек. Это крупный портовый город с ухоженными улицами в центре

города, и заброшенными окраинами. Жители составляют многонациональную группу, съехавшую со

всех концов огромной страны. Большой процент населения составляет молодёжь из-за

многочисленных флотилий и военно-морских баз. Однако много и отслуживших военных, которые

после своей отставки решили остаться здесь, в Петропавловске. Военно-морским училищем

командовал Виктор Елизаев, молодой офицер, который быстро продвинулся по служебной лестнице

до высокого поста. Военная база флота занимала огромную, широко раскинувшуюся территорию. Из

1200 избранных, лучших курсантов заботливо собранных со всех концов страны, готовили

высококвалифицированных, тщательно тренированных будущих офицеров на смену старшему

поколению.

Учёба состояла существенно из двух частей: изучение военного дела и работа в коммунистической

партии. Мы изучали навигацию, радиотрансляцию, механику и другие предметы. Мы много

занимались, но каждый концентрировался в основном на избранные им предметы.

Ввиду того, что в Советском Союзе всякое обучение предусматривало и политическое развитие, то,

как и следовало ожидать, здесь от будущих офицеров требовалась особая партийная активность.

Спустя некоторое время после моего прибытия, я был приглашён на беседу с командиром

Елизаевым в его кабинет. Там присутствовало ещё несколько офицеров и один мужчина в

гражданской одежде. Он был представлен нам как руководитель городской - организации

Петропавловска. „Курдаков" - обратился он ко мне, держа в руках моё личное дело. - Вашу

характеристику, как активного комсомольского руководителя мы проверили и пришли к мнению

назначить Вас секретарём комсомольской организации училища.

У нас здесь 1200 курсантов, но именно Вы в большей степени подходите для этой ответственной

работы. Ваши характеристики безупречны, начиная с детских домов. И так, Вы есть тот человек,

который нам нужен." Я был немного ошеломлён, ведь я должен нести ответственность за

коммунистическое обучение и наставничество 1200 будущих офицеров! А мне всего 18 лет!

Когда я возвращался домой, я внутренне успокоился и во мне даже мелькнула гордость за себя:

„Сергей, - сказал я себе, — ты далеко пойдёшь!"

Приблизительно три пятых нашего времени в училище занимала политическая учёба, две пятых -

оставалось для технических дисциплин. Как офицеры советского военно-морского флота, мы несли

бы огромную ответственность на военных кораблях будучи командирами, и естественно, должны

были быть политически стабильными и надёжными людьми. Это и было причиной того, что у нас так

много времени уделяли политической учёбе.

У нас были взрослые наставники на морских тренировках, однако политическая ответственность

лежала на нас самих. Для проведения политучёбы шестеро лейтенантов были мне подчинёны, они

же в свою очередь руководили группами из ста или двухсот курсантов.

Моё задание состоялось в следующем: организовывать, контролировать и руководить политической

учёбой. Я же получал инструкции из Центрального комитета комсомола Москвы. И здесь я был

обязан следить за тем, чтобы эти указания беспрекословно выполнялись. За это я нёс

ответственность. Я должен был стремиться к тому, чтобы при завершении учёбы каждый курсант

всей душой служил Коммунистической партии.

Если у кого-нибудь из ребят возникали трудности в отношениях с кем-либо из командиров, то они

имели право изложить мне свои проблемы. Я же был обязан, ежели справедливость была на стороне

курсанта, защищать его.

Конечно, это не нравилось командованию. Они постоянно игнорировали мой авторитет в лице моих

подопечных.

Но, если кто-либо из курсантов отступал от линии Партии, то я был обязан организовать собрание,

где его всенародно стыдили, устраивая ему такую чистку мозгов, что он всю дальнейшую жизнь

помнил своё место.

Одно моё отрицательное мнение о курсанте или моя подпись на протоколе комсомольского

собрания, где его разбирали за неуважительное поведение к Партии заканчивались плачевно для

него. Его карьера на том была закончена: его отчисляли или отправляли служить матросом.

Даже за самые маленькие провинности в училище следовали пятнадцать дней ареста, в лучшем

случае - двадцатичетырехчасовая вахта.

Если курсант случайно был замечен спящим, то тут же следовало наказание: убрать все туалетные

помещения. Конечной целью такого воспитания было вымуштровать так, чтобы мы в дальнейшем

подчинялись любому приказу свыше - беспрекословно, не рассуждая и не думая.

Я решил использовать свой авторитет с сочувствием к курсантам, помогая им защищая их, где только

появлялась малейшая возможность, с полным пониманием нормальных человеческих слабостей.

Однако мне не всегда это удавалось хоть и действовал я осмотрительно. Давление со стороны

командования было для некоторых ребят невыносимым. Уже в первый год нашего пребывания в

Петропавловске трое из них совершили самоубийство. Слишком много легло на их души. Я хорошо

помню того парня, который был обвинён в том, что он во время своей вахты уснул. За это он был

осуждён на 24-часовое пребывание на посту. И тут он исчез. Мы думали, что он дезертировал. Но на

следующий день его нашли повешенным на чердаке.

Особенно тяжёлый случай, которым я тоже занимался, произошёл с моим товарищем. Он просто

выпрыгнул из окна третьего этажа и разбился. Мы получили приказ говорить, что он был пьян, не

контролировал своего поведения. И мы повторяли это, хотя все знали, что парень совершил

самоубийство из-за отчаяния.

Но мы должны были подчиняться.

Хотя я много выступал перед высшим руководством в защиту моих товарищей, однако толку было

мало. В лучшем случае они говорили:

„Ну ладно, Курдаков, мы даем тебе ещё три месяца на его исправление." Часто мне это и удавалось,

так как курсанты в основном были замечательные ребята. Различные трения создавались лишь из-за

того, что парни не желали слепо подчиняться глупым приказам. Но это было как раз то, что от нас

требовалось.

В мои обязанности также входило докладывать местному горкому партии о положении дел в нашей

комсомольской организации. От него получал я приказы, тексты, лекции, доклады, которые я был

обязан проработать с моими подопечными. Таким образом, познакомился я со многими высшими

партийными руководителями Камчатки, смог заглянуть во внутренний мир нашей партии.

Моими приятными обязанностями была организация культурного отдыха в училище. С этой целью

мы часто приглашали артистов из Москвы - это всегда был для нас радостный праздник.

С меньшим энтузиазмом воспринимались различного рода доклады и лекции. Однако я был обязан

организовать представителям партийных органов на их выступления многочисленную аудиторию, а

иначе ...

В течение этого времени я неоднократно сам читал лекции на политические темы в разных школах

города: „Американское вторжение во Вьетнам," „Опасности империализма," „Значение военной

мощи Советского Союза" и всякие другие.

Залы всегда были переполнены школьниками. Я старался вдохновенно и оживлённо говорить, но

насколько их интересовали мои лекции, об этом я мог только догадываться.

Увлечённо продолжал я заниматься различными видами спорта: боксом, дзюдо, каратэ, лёгкой

атлетикой. Всегда я был занят, и всегда у меня не хватало времени на отдых, чтобы расслабиться. Но

я любил эту занятость.

Однажды, будучи в горкоме, один из руководителей партии, положив руку на моё плечо, сказал:

„Курдаков, я тебе уже давно хотел сказать, что ты своё дело делаешь превосходно! Ты прекрасный

организатор! Молодец, продолжай таким путём идти дальше!" Я от радости даже не знал, что и

сказать. Затем подошёл руководитель местной партийной организации и сказал: „Молодой человек,

у тебя впереди большое будущее! Такие, как ты нужны партии! Продолжай и дальше так, и ты далеко

пойдёшь!" Я шёл домой, литая в облаках. „Это мои люди, это моя семья," - думал я. Я чувствовал

полную гармонию с этим миром.

ЗАДАНИЕ ТАЙНОЙ МИЛИЦИИ

Однажды в мае 1969 года сидел я в своём кабинете и работал, как вдруг кто-то постучал в дверь.

„Войдите", - сказал я и посмотрел на входящего. Вошёл мужчина, который был мне незнаком. Это

был приземистый, коренастый человек, его густые чёрные волосы были гладко зачёсаны

назад на строгий манер, одет он был в гражданский тёмный костюм. Говорил он удивительным

голосом, который напоминал пулемётную очередь, из-за чего его трудно было понимать. Он

представился Иваном Азаровым.

Его имя я уже однажды слышал. Он был майором КГБ, здесь, на Камчатке. Сотрудники КГБ

пользовались гораздо большим авторитетом, чем работники милиции. Когда он мне представился, я

очень поразился: что нужно этому человеку от меня?

Азаров вынул несколько бумаг из своей папки, и пока он их раскладывал на столе, я заметил, что это

были копии моих документов. „Курдаков, - сказал он, - я перепроверил твои характеристики, начиная

с твоего шестилетнего возраста. Для такого молодого человека, как ты, у тебя довольно

примечательное прошлое. — Ты должен знать, - продолжал он, — что в нашей стране есть проблема,

к которой мы должны относится по-особому. Как ты, по-видимому, знаешь, я служу в специальных

органах милиции." Затем рассказал он мне, что должен организовать особый милицейский отряд для

оперативной работы при КГБ города Петропавловска.

„Этот особый оперативный отряд будет выполнять задания, которые милиция по различным

причинам не может исполнять. Подобные специальные оперативные группы будут теперь

организовываться повсюду. Мы получили указание от ЦК Партии организовать и здесь подобный

отряд. Теперь мы ищем подходящего человека на должность его руководителя," - скороговоркой

произнёс он.

„Вот оно что," — подумал я. Однако это не входит в мои планы. У меня было и так много разных дел,

и я начал перечислять причины, в виду которых я не имею возможности согласиться с

предложением.

Но Азаров не отступал. Для него было непривычно, чтобы ему перечили - это я сразу почувствовал.

Перечислив ещё раз все мои положительные черты характера, он добавил: „Само себе разумеется,

что за особую работу и особая плата, которая будет выплачиваться из специального фонда - по

двадцать пять рублей за одно задание."

Я не верил своим ушам! Может быть, я неправильно расслышал? И я несмело переспросил: „Что Вы

сейчас сказали?"

„Улыбаясь, он повторил: „Да, да, ты правильно расслышал - двадцать пять рублей за каждое задание.

И это точно!"

Как курсант я получал семь рублей в месяц. Даже будучи офицером после окончания училища, я бы

получал в лучшем случае семьдесят рублей в месяц. А сейчас мне предлагается двадцать пять рублей

за одну „операцию".

Азаров сразу заметил моё колебание. „Значит ты принимаешь этот пост?" — спросил он.

- Да, конечно, но почему я?

- По трём простым причинам. Во-первых, ты будущий офицер, так что всё твоё время принадлежит

нашему государству. Тебе не надо менять профессию. Я свяжусь с твоим командованием, и они

освободят тебя для милицейской работы. Во-вторых, я не могу забыть твою лекцию, которую я

однажды посетил, и где я почувствовал твой талант организатора. В-третьих, у тебя многочисленные

контакты, при помощи которых ты выберешь нужных нам людей.

С последним пунктом я был согласен. Будучи руководителем комсомольской организации, я много

контактировал с молодыми людьми.

Я пользовался авторитетом и тесно общался со многими моими ровесниками.

- Сколько человек вам нужно? - спросил я Азарова.

- Как минимум, двадцать. Они не всегда будут одновременно заняты, но мы хотим иметь хотя

бы двадцать надёжных парней, на которых можно положиться на случай, если кто-нибудь будет

отсутствовать. Выбери людей, Курдаков и представь их мне. Я с каждым в отдельности

познакомлюсь и представлю вам человека, который будет вами руководить.

- Будет сделано, - согласился я. Майор встал и ушёл. А я задумался: „Я знаю, что у него за планы. Мы

должны будем иметь дело с пьяными типами, участвующие в драках, с убийцами и другими

преступниками с которыми милиция не желает связываться. Здесь в Петропавловске, в портовом

городе, много таких тёмных личностей, среди которых видимо, хотят произвести чистку.

Следовательно, мне нужны грубые, бесстрашные парни, которые достаточно сильны и ловки, чтобы

подавить сопротивление. Я был уверен, что я сам очень даже подхожу для такого дела. Много лет

занимался я боксам и теперь стал чемпионом дзюдо по Камчатской области.

Следовательно, надо найти ещё двадцать таких, как я. Конечно, это будут мои друзья по спорту,

решил я.

Первым выбрал я Виктора Матвеева весом в один центнер и ростом в два метра. Хотя он создавал

образ медведя, был он очень подвижен и быстро на ногах. Несмотря на его мягкое приветливое

лицо, был он холоден душой. Он был одним из лучших хоккеистов в нашем коллективе. В кругу своих

друзей Виктор считался славным человеком. Однако, в драке он был, словно одержимый, будто в

нём просыпались животные инстинкты. В такие мгновения он мог действительно принести много

вреда. Когда-то Виктор мечтал быть пилотом, но не прошёл медицинскую комиссию, видимо из-за

роста. Это был первый провал в его жизни, после которого он отнёс себя к разряду неполноценных,

что делало его душевно-раненым.

Другой мой выбор пал на Анатолия Литовченко, известного в городе парня. Высокий, красивый,

обаятельный, с тёмными усами и большими чёрными глазами, он создавал впечатление

сногсшибательного любовника. Однако, вопреки своей красивой внешности, был совсем другим.

Анатолий был натренированным первоклассным боксёром, который завоевал этим третье место в

союзных соревнованиях. Но, однажды, во время борьбы он повредил себе плечицу, и дорога на

олимпийские соревнования прервалась.

Следующим моим избранником стал Александр Гуляев. Нервозный, с горячим необузданным

характером, что однажды и стало причиной его гибели. Он был, однако, моим верным другом и

добрым товарищем для других. Александр был родом из Новосибирска и отличным спортсменом.

Он был одним из самых решительных парней, которых я когда-либо знал. Если ему какая-либо идея

приходила в голову, то было совершенно не возможно его удержать. Внешне он был похож на

Виктора, особенно роднил их нос, и потому мы обоих называли „братские носы."

Владимир Зеленое был также одним из тех парней, которых я избрал в члены нашего боевого

отряда. Он был среднего роста, весёлый, коренастый юноша, отличный спортсмен, усиленно

занимавшийся боксом. Это был беспечный парень, для которого жизнь состояла из одних

удовольствий. Он пришёл в училище не потому, что он мечтал об этой профессии, а потому, что не

желал служить солдатом. Честно говоря, он не желал ни того, ни другого. Однако пришло время

служить, и потому он решил из двух выбрать меньшее.

Он постоянно старался избавиться и от этого „зла". Некоторые из курсантов инфицировали себя

туберкулёзом, другие резали себе вены с той целью, чтобы избавиться навсегда от службы.

Владимир же придумал лучшее: он инсценировал инфаркт сердца, но очень ненадолго. Теперь

он планировал сломать себе ногу или отрезать один палец.

Единственно, чем он серьёзно занимался - это был бокс: Он был чемпионом Камчатки по боксу в

среднем весе.

Самой крупной персоной нашей группы был Юрий Берестенников. Его мать была директором

городской школы № 14 в Петропавловске и имела большой круг друзей в партийных организациях.

Юрий был необычно силён и страшно любил драки. Часто предпринимал он автобусные поездки,

для того, чтобы из-за толчеи организовать там ссору, которую затем превратить в драку. Порой ему

удавалось это дело с таким успехом, что автобус напоминал поле битвы, и водитель, нигде не

останавливаясь, подкатывал машину к милицейскому участку.

Таков был Юрий. И несмотря на это, его любили. Он был чрезвычайно умён и большой шутник.

Всегда творил что-то ненормальное.

Я был уверен, что это был самый невоенный парень из всех тех, которые когда-либо учились в

военном училище.

Если его во время занятий вызывали к доске, он стоял там с напускным серьёзным выражением,

ожидая вопроса. На всякий вопрос он отвечал заведомо противоположное, хотя знал правильный

ответ. Если же преподаватель делал ему замечание, что надо лучше заниматься, Юрий так стыдливо

склонял голову, что приводило весь класс в неестественный хохот. Однажды разбушевавшегося

лысого офицера он погладил по голове, говоря: „На хорошей крыше никогда не растёт трава", после

чего он был удалён из класса на долгое время. Только благодаря влиянию родителей, ему всё

сходило с рук. Позже он всё-таки был разжалован в простого матроса. Но для нас он остался верным

другом.

Моим заместителем в нашем отряде был Сергей Кононенко - упорный, выносливый, жестокий

украинец, который никогда не проявлял человеческого сочувствия ни по какому поводу. Он тоже был

боксёром, чрезвычайно силён, весом до 100 кг. За ним надо было следить, чтобы не натворил чего-

нибудь непредвиденного.

После того, как список был готов, я посетил каждого в отдельности. Никто из них не высказал

восхищения по поводу моего предложения. Однако когда я им сказал сумму, которую они будут

получать за каждое задание, то тут у всех мнения быстро менялись. Тогда меня лишь спрашивали:

„Сергей, когда мы начнём?" Одного Юрия не очень интересовала плата, его больше увлекало новое

занятие.

И так группа из двадцати одного человека была собрана. К назначенному времени появились мы в

кабинете Азарова. Тот оглядел нас всех и сказал: „Прекрасно, Курдаков, ты меня понял с первого

слова. Ты сделал правильный выбор.

Пока он с каждым знакомился, я видел, что он был чрезвычайно доволен. Сам он, маленький и

худой, совсем потерялся среди этих тяжелоатлетов и боксёров. Но существовал его авторитет. И мы

его слушали. Во время знакомства Азаров произнёс речь: „Я попросил Курдакова собрать вас сюда по

определённым причинам. В нашей стране есть большие проблемы с преступностью, для этого мы

вынуждены организовывать специальные оперативные отряды, которые работают в тесном контакте

с нашей милицией. Фактически вы работаете для милиции города Петропавловска. Но руководить

вами будут наши органы, подчинённые партии. Вы составите особое подразделение,

организованное на основе прямых приказов из Москвы, с целью уничтожения этих преступников -

врагов народа. Следовательно, вы будете выполнять обычную милиционерскую работу. Есть

вопросы?"

Вопросов не было, и он продолжал: „После этого короткого вступления вы познакомитесь с вашим

непосредственным руководителем, от которого вы будете получать задания. Я сам несу

ответственность за ваши действия, и поэтому я буду контролировать вашу работу. Я знаю, что

большинство из вас курсанты, и следовательно я проинформирую ваше командование о том, что вы

выбраны для специальных милицейских заданий во вне учебное время. Вы получите необходимые

пропуска, по которым вы в любое время можете покинуть территорию военно-морской базы. Само

собой разумеется, что ваша главная обязанность по отношению к учёбе остаётся в силе, но к тому же

прибавляются другие обязанности и ответственность, как членов оперативного подразделения. Есть

вопросы?" Но вопросов так и не было.

„Теперь я вас представлю товарищу из милиции, от которого вы будете не посредственно получать

задания.

Незадолго до этого в кабинет вошёл человек и сел в стороне у окна. Сразу можно было угадать в нём

военного или милиционера, хотя на нём в данный момент была гражданская одежда, в которой он

себя очень неловко чувствовал. Он встал, подошёл к нам поближе и представился: „капитан милиции

- Дмитрий Никифоров." Затем он промолвил несколько общих фраз приветствия. И далее приступил

к разъяснению правил работы.

Сначала он повторил уже несколько раз сказанное нам другими ответственными лицами. Затем

коротко изложил суть дела.

„В нашей стране неблагополучно с врагами народа. Они действуют тайно, нанося нашей стране

большой идейный ущерб, подрывая авторитет нашей страны, нашей партии. Наше задание состоит в

том, чтобы этих врагов обнаружить и их обезвредить."

Мы кивнули, соглашаясь. Потом он сказал: „Вы все свободны, только ты, Курдаков, подойди ко мне."

Никифоров мне коротко сообщил, что работа спецгруппы должна незамедлительно начать, и что мы

должны через три дня явиться в штаб. Для приобретения опыта работы, мы должны три часа в день

быть в распоряжении милиции.

Спустя три дня мы помогали городской милиции при задержке различного рода преступников и

хулиганов. Часто возникающие драки между пьяными моряками мы быстро останавливали с

помощью своей силы, восстанавливали на улицах покой и порядок.

Однажды вечером Виктор, Владимир и я были направлены в один бар, где завязалась крупная драка.

Отправляя нас, Никифоров сказал: „Вы долго не разбирайтесь: кто прав и кто неправ. Заканчивайте

дело быстро и при любых обстоятельствах. Безразлично, каким путём." Для боксёров, и борцов это

было равносильно тому, что сунуть тигру свежее мясо под нос. Виктор, поняв свободу действий,

сразу уложил двух ребят на землю. Я, оказавшись в середине побоища, был схвачен двумя парнями

одновременно, с которыми я также быстро расправился, применив приёмы каратэ и дзюдо. Совсем

скоро вокруг нас все атакующие лежали на земле. Теперь мы их забрасывали в наш милицейский

автобус, который вмещал до 20 человек.

Нам потребовалось около двадцати минут, чтобы покончить с этой дракой. Казалось, что по бару

пронёсся тайфун. Оглянувшись на моих товарищей, я увидел, какое им доставило удовольствие

уложить всех дерущихся. А Виктор, его надо было видеть! Это был праздник для него, за который

ещё и платили! Лучше всяких тренировок и соревнований!

Пьяные моряки - это не проблема для дисциплинированного боевого отряда. Закончив дело,

вернулись мы в милицейский штаб и сообщили Никифорову о совершённой работе.

- Хорошо, - сказал он, вы делаете работу отлично!

Быстро летело время. Три или четыре раза в неделю вызывали нас, чтобы мы помогли милиции

покончить с заварухой или разыскать какую-либо подозрительную личность. Иногда нас вызывали на

милицейский пункт, где мы сидели, курили или пили. Если звонил телефон и сообщалось о

завязавшейся драке, или убийстве, то Никифоров говорил. „Всё ребята, вы можете идти." Тогда мы

вскакивали, бежали к своей машине и мчались к месту происшествия с ревущей сиреной и

мигающими красными лампами, не обращая внимания ни на кого из окружающих.

После каждой милицейской облавы получали мы свои 25 рублей и направлялись в какой-нибудь бар,

где мы ели и пили, развлекались с девушками и лишь затем, вдоволь нагулявшись, отправлялись на

свою военную базу.

Как бы это не расценивали, но для нас это была фантастическая жизнь. Мы имели право покидать

наше училище в любое время и возвращаться, когда нам задумается. Кто другой из курсантов мог

себе такое позволить?

Столкновения с хулиганством выработали в нас такое презрение по отношению к ним, что они

перестали для нас существовать, как люди. Когда у нас появилась возможность избить уголовника:

почему бы нам это не сделать, измолотив его в вдребезги - думали мы. Никифоров радостно смеялся

над этим, поздравляя нас, как „преобразителей личности". Если мы своих жертв не избивали, он

недовольно ворчал, называя нас „короткими малыми".

И мы понимали его. Горе тому, кто попадался нам под руки!

Однажды Никифоров мне сказал: „Товарищ Курдаков, завтра, в четыре часа после обеда, приходите

ко мне, в штаб. Есть о чём поговорить. Азаров тоже будет там."

Все мы прибыли точно ко времени. Речь держал Азаров: „Как я слышал о вас, ребята, вы все отлично

справились с поставленной задачей. Теперь пришло время поговорить о смысле вашей

деятельности, о действительно значимой работе. Я решил, чтобы вы сначала приобрели некоторый

опыт в деятельности, прежде чем вы приступите к основной вашей задаче. В Советском Союзе мы

сталкиваемся с различного рода преступлениями. У нас есть убийцы, пьяницы, проститутки и воры.

До сих пор вы с ними имели дело. Но это далеко не самые опасные враги нашего государства.

Есть преступники, которые представляют серьёзную угрозу для безопасности нашей страны. Они тихо

живут среди нас, даже очень хорошо работают. Но они подрывают нашу систему и угрожают

существованию нашего коммунистического государства. Люди, о которых я говорю, выглядят на

первый взгляд совершенно безопасными. Но не ошибайтесь! Они распыляют свой яд среди народа,

угрожая нашему обществу. Они отравляют наших детей лживыми учениями, уничтожая основу

марксизма-ленинизма. Эти люди, о которых я говорю - это „религиозники" - верующие.

Это они - верующие, проводят антисоветскую кампанию, которая утверждает, что все наши великие

народные достижения нас ни к чему не приведут. Они работают рука в руку с нашими врагами -

империалистами, пытаясь игнорировать достижения нашей коммунистической партии в Советском

Союзе. Они так опасны потому, что совсем не выглядят опасными. Убийцы и преступники работают

открыто. Но эти люди такие хитрые, такие подлые и умные, что пока мы их заметим, они уже всё, за

что мы так долго и крепко боролись, разрушили. Народ будет отравлен духовно, в этом и

заключается нанесённый ущерб.

Азаров так вошёл в азарат, что при разговоре брызгал на нас слюной. Таким мы его ещё не видели.

Он говорил, словно одержимый с призрением и злобой к ним, непонятным нам врагам.

„Для борьбы с этими религиозниками мы и созвали вас сюда. Ваш оперативный отряд - это одно из

многих подразделений, действующих по всей стране. Пришло время, чтобы мы наконец покончили с

этими государственными врагами. И мы теперь предпримем против них активные действия - и это

ваше задание. Приказы к этим действиям поступают прямо от политбюро и товарища Брежнева. Вы

будете получать плату из специального фонда, который предназначен для борьбы с дурным

влиянием на наш народ. Товарищ Никифоров останется вашим руководителем и наставником в

вашей работе.

Я с удивлением слушал Азарова. То, что Бога не существует, к этому я привык и не отрицал. Но то, что

верующие могут принести какой-то вред государству, да ещё больший чем убийцы - это меня

поражало. Я вспомнил „дьякона", группу милых людей на станции Инская, мирно шедших в старую

церковь, людей в Ленинграде и не мог себе представить: как могут они быть злейшими врагами? И

какую такую опасность они могут представлять?

„Посмотрите-ка сюда", - сказал Азаров, и показал на стенд со многими фотографиями. Кроме

уголовников на стенде была фотография мужчины с подписью: „Враждебная акция против народа."

Этот человек, - продолжал Азаров, - отравлял детей ядом религиозной веры. Он тайно открыл

библейскую школу. Если мы его найдём, он будет осуждён на семь лет."

„Товарищ Азаров, - спросил наш красавец Анатолий, - Вы говорите, что эти люди страшнее

уголовников, как такое может быть?"

- Товарищ Лотовченко, уголовник убьёт несколько человек, а верующий растлевает души тысячи

советских людей. За последние два года эта проблема намного возросла. Вместо того, чтобы

исчезнуть, они тайно сумели одурачить множество людей и переманить на свою сторону. Теперь

партия взялась за это дело. В Москве организована рабочая группа, которая с помощью компьютера

собирает информацию о местонахождении религиозных групп. Всё это нам поможет не потерять их

след. Часть вашей работы будет состоять в том, чтобы собирать информацию, составлять протоколы с

указанием фамилий, адресов и всяких подробностей. Затем всё это будет отсылаться в Москву, где

наши информации будут внесены в компьютер. Таким образом, мы у этих противников отберём их

ремесло и их будущее.

Когда я услышал слово: библейская школа, мои мысли вернулись в Борисово, к моему маленькому

проповеднику, который всегда мечтал о библейской школе.

Но, - подумал я, - этот сегодняшний разговор, конечно, не о таких людях, как „дьякон". Видимо, он

вёл разговор о действительно опасных врагах. И чтобы обезвредить этих людей создана специальная

динамичная программа нашей коммунистической партией. Партия точно знала, что она делала. А

мы, призванные партией на осуществление её программы, мы не подведём! Только подумать, что

мы исполняем такую важную роль - освобождаем советский народ от такого врага! Мы постоим за

честь коммунистической партии! - такие мысли кружились в моей голове в то время, пока Азаров

разъяснял ребятам некоторые подробности. Он рассказывал им о такой же, подобной, организации,

цель которой состоит в том, чтобы не пропустить религиозную литературу из-за границы. Я ещё

никогда не слышал о такого рода возможности. В заключение Азаров сказал: „Парни, всё находится в

ваших руках: и людей обезвредить, и литературу конфисковывать! Если у нас в руках будет их

литература, мы знаем из какой она страны. Тогда мы знаем с кем и как бороться. „Отрубите голову, а

тело само погибнет", - закончил Азаров свою вдохновенную речь.

После выступления Азарова я смотрел на верующих другими глазами. Мы все были так ошеломлены,

что готовы были тот же час пойти на разгром религиозных собраний.

Ещё несколько подобных докладов должны мы были посетить в последующие две недели.

Однажды, во время беседы, спросил я Азарова: „Почему в данной ситуации не принимается

выражение „христиане" или „религиозные люди", а применяют слово „верующие".

- Хороший вопрос, - сказал Азаров. Ещё наш великий вождь Ленин учил, что не религию мы должны

бояться, а веру - это наш злейший враг. Религию можно уничтожить, церкви закрыть. Посмотрите-ка

на наш город, и что вы увидите? Церкви? Конечно, нет! Мы их не разрешаем! На Камчатке нет ни

одного официального места. А верующие есть — вот наша опасность! Товарищ Ленин говорил: „С

лёгкостью можно закрыть церкви, а проповедников посадить в тюрьму, но опасность веры остаётся.

Вот почему мы их называем просто „верующими"."

Мне всё стало ясно. Ведь наш детский дом в Борисово тоже размещался в здании старой церкви,

однако мы не стали от этого христианами.

Наше задание состояло в том, чтобы вера в сердцах нашего народа не пустила корни. Главное:

уберечь наших детей и молодёжь от этой пагубной заразы. Я поблагодарил товарища Азарова за

содержательные беседы от имени моих товарищей: „Эти часы многому нас научили, - сказал я, - мы и

представления не имели: какая опасность исходит от этих, на вид безвинных людей."

НАША ПЕРВАЯ ОБЛАВА - КАТАСТРОФА!

Однажды, в то время, когда я был на занятиях по радиотехнике, услышали мы голос через

громкоговоритель: „Курдаков, срочно придите к проходной!" Мой преподаватель кивнул и я, собрав

учебники, вышел.

Сменный офицер на проходной сказал мне: „Курдаков, для тебя здесь поступило телефонное

сообщение от капитана Никифорова: ты должен сегодня вечером, в десять часов, быть со своими

людьми в отделении милиции. Он сказал, что ты знаешь, зачем."

- Да, я знаю, большое спасибо.

В десять часов вечера собрались мы в милицейское отделение, в составе четырнадцати человек, всех

тех, которые изъявили согласие пойти на задание. „Отправь своих парней в комнату ожидания, пусть

они перед выездом немного расслабятся, а ты садись к моему столу," - сказал Никифоров,

освобождая мне место.

„Вот здесь твои инструкции, - сказал он. Мы узнали, что несколько верующих собираются сегодня

вечером, около одиннадцати часов в одной квартире, находящейся в семьдесят пятом квадрате.

Никифоров, показал мне на своей карте точку, обведённую красным кружком. Их будет двенадцать -

пятнадцать человек. Для вас это не составит труда разобраться с ними"

- Откуда вы это знаете?

Саркастическая ухмылка появилась на его лице: „Маленькая птичка шепнула мне на ушко." Я понял,

что такие вопросы неуместны и этого он мне никогда не скажет.

Я просто желал с ним стоять на одной ноге, но почувствовал, Никифоров может иногда быть очень

жестоким. Впредь решил я держаться с ним на определённой дистанции.

В это время сидели мои ребята в комнате ожидания, в одном углу которой стоял большой стол. На

столе стояло несколько бутылок водки и множество стаканов. „Берите, товарищи, пейте и чувствуйте

себя вольно," - дружелюбно промолвил он. Такое нам не надо было повторять два раза, совсем

скоро мы все были навеселе.

Когда Никифоров заметил, что водка нам придала смелости и вольности, он напомнил нам, что

пришло время выезжать. „Собравшимся надо дать полчаса для спокойного начала своего собрания.

Нам нужны главным образом их руководители, тайные проповедники. Вот вам имена двух из них,

которых вы обязательно должны сюда привезти."

„Есть, будет сделано, товарищ капитан. А что сделать с остальными?"

„Остальным оставьте „милую память" о себе. Но непременно привезите мне этих двоих," -

требовательно сказал он, сунув мне в руки записку с их именами.

„Почему Никифоров сегодня такой нервозный?" - подумал я. Отправляя нас в какой-нибудь бар,

чтобы мы покончили там с затянувшейся дракой, он всегда был весел и откровенен. Сегодня же он

был так напряжён и нервозен, что мы не знали, как ему угодить.

„Смотрите, чтобы вас на улице никто на заметил, - продолжал он. Если где-то поблизости будут

люди, то вы лучше подождите, пока они удалятся на достаточное расстояние."

Во время одной из бесед, Азаров отчётливо подчеркнул, что всякие наши действия против верующих

должны проводиться в строгой тайне. Ни под каким предлогом об этом не должен узнать народ.

Меня это удивило, и я спросил о причине такого указания. Он ответил: „Ну, да, Курдаков, это вызвало

бы недоумение среди нашего народа. Большинство людей не понимают ту опасность, которую

представляют верующие для нашего государства. И многие из них упрекнули бы нас в том, что мы

преследуем верующих, не видя в этом необходимости.

Потому старайтесь работать без свидетелей. Мы не должны допустить, чтобы враги нашего народа

всему миру донесли, что мы не соблюдаем свободу вероисповедания, должны ли мы это? - спросил

он, язвительно засмеявшись.

Я убедил Никифорова в том, что мы будем осторожны. Он ещё раз напомнил, чтобы мы непременно

сделали обыск квартиры и привезли с собой найденную там религиозную литературу и особенно

библии. „Мы знаем, что у этих людей есть антисоветская литература. Нам нужна такая литература и

как можно больше, её мы отправим в ЦК партии в Москву." Я согласно кивнул.

Во внутреннем дворе отделения милиции, где стояли наши машины, Виктор сел за руль, а я рядом с

ним. На этот раз мы не пользовались сиреной, а тихо ехали на указанное место. Маленькие

загородные улицы лежали в темноте. Наконец нашли мы нужную улицу и тихо проезжая по ней,

искали указанный номер дома. Я внимательно следил за тем, чтобы избежать встреч с проходящими.

Наконец я сказал: „Это должен быть следующий дом, - остановись здесь." Мы припарковали машину.

Осторожно и молча подошли мы к маленькому деревянному домику. Плотные занавеси были

задвинуты, однако слабый свет пробивался сквозь них. Что было делать? Чувство неуверенности

охватило меня. Всё таки это было совсем другое, чем драки в барах. Слышалось тихое пение. Мы

нерешительно переглянулись. Однако я чувствовал, что все ожидали от меня решительных действий.

Я подошёл к двери и тихо постучал, но никто не отозвался. Каким-то образом показались мы себе

смешными. Что за чушь!

Четырнадцать рослых крепких парней, стояли один за другим, на узкой слабой дорожке, ведущей к

двери в этот поздний час ночи и уважительно стучали в дверь. Вскоре услышали мы торопливые

шаги, и дверь отворилась. Мужчина, среднего роста стоял перед нами и вежливо приветствовал:

„Здравствуйте, чем я могу вам помочь?" Затем он посмотрел на стоящих сзади и всё понял. Лицо его

сникло, но он сдерживался и сказал: „Пожалуйста войдите." Мы вошли и осмотрелись. Дом состоял

из одной комнаты, бедно обставленной. Двенадцать человек разместились на стульях и на краю

железной кровати. Они тихо пели, бросив на нас встревоженный взгляд. Один мужчина спросил нас

тихо: „Вы из милиции?"

Я автоматически ответил шёпотом: - „Да из милиции."

„Какие глупости мы делаем," - подумал я. Мы посланы сюда, чтобы разогнать это собрание, а я

говорю шёпотом, чтобы не прервать это приятное пение. В данный момент * ведь всем стало ясно,

что собрание должно быть закончено, но они продолжали петь до тех пор, пока песня не

закончилась. Потом они смолкли и посмотрели на нас.

Словно защищаясь, чувствуя себя очень неловко, я проговорил: „Что здесь происходит, собственно

говоря?"

Руководитель группы ответил: „Мы проводим богослужение."

- Но Бога ведь нет, — возразил я.

- Но мы верим в Него, и к Его чести мы здесь собрались.

- Но это не разрешено! - сказал я твёрдо.

- Но почему же? - мягко возразил один из собравшихся.

- Потому что это противозаконно, и нам дан приказ с этим покончить!

Ещё тише и вежливей возразил руководитель группы: „Но мы не нарушаем закон. Сам товарищ

Ленин писал, что граждане страны имеют полное право на свободу религиозных вероисповеданий и

на проведение богослужений.

- Это точно? - спросил я

- Да, это так. Я могу вам показать место, где написано, - и, взяв в руки конституцию СССР, стал

вычитывать цитаты, подтверждающие их полное право на эти действия. Закончив чтение, он

обратился к нам с вопросом: „Что мы делаем противозаконного? И кому причиняем мы вред тем, что

мы тут собрались во имя Божье?"

Я чувствовал себя загнанным в угол. Знал я наизусть все эти цитаты, но как возразить против них, - это

мне теперь не приходило в голову. Потому я твёрдо стоял на своём: „Но вы не имеете права! Кроме

того, я, к сожалению, имею приказ двоих из вас арестовать!» - негодуя на самого себя, сказал я,

прочитав две фамилии из моей записки.

Все собравшиеся посмотрели друг на друга, затем двое из них встали и начали одеваться. Всё это

время ребята тихо стояли в полной нерешительности. Противоречивые мысли обуяли меня: наш

приказ и их правота. Лучше бы оказаться в самой страшной драке, чем наблюдать, как эти, непонятно

за что обвинённые, так нежно прощавшиеся друг с другом люди, давали обещание друг за друга

молиться. Они тихо пошли за нами, сели в машину, подчиняясь любому нашему слову. Ни у кого из

нас не было желания что-либо сказать. Словно побитые собаки, прибыли мы в милицейское

отделение, где во дворе нас уже ожидал Никифоров, широко улыбаясь.

Увидев наши растерянные лица, его улыбка вмиг исчезла. Приказав арестованных запереть, он с

диким рёвом бросился на нас: „Что за овечье стадо! Четырнадцать рослых мужиков возвращаются с

облавы и приводят двух престарелых граждан, которые даже без сопротивления следуют за ними! И

для этого мы вас консультировали две недели? Это всё очень глупо выглядит, мои милые деточки!

Что же вы думали, зачем мы вас туда посылали?"

- Но товарищ Никифоров, это совсем другие люди. Они абсолютно не сопротивлялись! Мы должны

применять к такому роду людей другие приёмы захвата. Они совершенно несравнимы с

предыдущими заданиями" - пытался объяснить я. Но каждое моё слово ещё более его раздражало.

Ехидно повторял он мои слова: „Другую технику! Другие люди! Это самые подлые люди! Мы вас

посылаем, чтобы их схватить, чтобы защитить от них наше отечество, а они и вас в один миг привели

к покаянию! И вы не понимаете какие они коварные государственные предатели! Одно то

обстоятельство, что они вам кажутся безобидными - это уже глупость с вашей стороны! В этом и

заключается их коварство и хитрость, при помощи которой они нас одурачивают!"

На минуту сел он в своё кресло и замолчал. Затем вскочил и с новой силой продолжал: „Как вложить

мне в ваши затуманенные мозги то, что это и есть наши самые страшные преступники! Они, как змеи,

держатся скрыто, в укромных местах, пока не соберутся с силами, чтобы нанести удар! И тогда уже

поздно! Мне сто гулящих на свободе уголовников милее одного верующего, одурачивающий народ!

А вы? У вас симпатия к ним! К этим кровопийцам русского народа! Нам надо уничтожить их! И

притом немедля! Вы всё ещё благоволите им?"

Постепенно стал я эту проблему видеть другими глазами. Робость, возникшая в нас при общении с

верующими сменилась теперь злобой против этих людей, сумевших нас так подвести. Мы

промямлили что-то наподобие извинения, а он наставительно и резко заключил: „В другой раз

будьте умнее! И помните, что для вас означает партия!"

Уходя, я сердился на самого себя: ведь и Азаров нам говорил то же самое.

Как я мог всё это забыть при виде собрания. В другой раз я не дам себя провести.

Никифоров знал человеческую натуру. Он был хорошим психологом. И потому он решил, что нам

необходимо ещё несколько встреч с уголовниками и преступниками. И в следующую неделю он

никогда не упускал возможность нам хорошо оплатить наше особо грубое обхождение.

Когда мы однажды ему привели двух молодых воров, он воскликнул: „Что же это за дела! Они

выглядят такими молодцами, словно только что родились. Поведите-ка их во двор, вы, младенцы!

Неужели вы никогда не научитесь обрабатывать их лица?"

Владимир и Анатолий повели ребят на улицу, где использовали их в качестве боксёрских манекенов.

Когда же их, изуродованных, вновь привели к Никифорову, тот сказал: „Хорошо, парни, наконец вы

начали немного соображать!"

Затем он пригласил нас в зал, где мы пили водку, и напившись, смеялись над нашими слабостями в

отношении к верующим.

Мы отмечали наши первые успешные шаги по мордобойству по программе Никифорова. Но, не один

Никифоров был в этом виновен. Мы сами на всё реагировали с энтузиазмом и бездумно, полагаясь

на умы руководителей.

В мае мы начали, а теперь было начало августа. Между жестокими облавами на уголовников

совершали мы такие же зверские нападения на верующих. Иногда после облавы в баре мы спешили

на арест верующих. И совсем скоро мы их уже не отличали от других преступников, яростно уродуя

их лица и тело.

НЕОЖИДАННАЯ СМЕРТЬ В ЕЛИЗОВО

Однажды в пятницу, в 1969 года в училище позвонил Никифоров и пригласил меня на встречу с ним к

пяти часам вечера. После занятий я сразу поехал в отделение милиции, где он меня уже ожидал в

своём кабинете, стоя у настенной карты города. Как обычно, он сразу приступил к делу: „Курдаков, я

из точных источников узнал, что верующие в следующее воскресенье планируют богослужение у

реки Авача, где многие из них намерены принять крещение. Показав на карте маленькое село

Елизово, окружённое лесом, близ реки Авача, он сказал: „Здесь они выбрали идеальное место для

принятия крещения и используют это место не впервые. В последний раз, когда они там были, мы

узнали об этом поздно, к сожалению. Но на этот раз вы должны быть раньше их там, поджидая их в

укрытии."

- В какое время назначена их встреча на реке?

- В четыре часа вечера. Но вы поедете туда в девять часов утра и подыщете себе там удобное место

для пикника. Развлекаясь, вы будете их там поджидать. У вас будет достаточно времени, чтобы

обдумать план действий.

- Будет сделано, товарищ капитан! - воскликнул я. Уходя, меня не покидала мысль: откуда

Никифоров получает сведения?

Неужели среди верующих есть доносчики - предатели? Или их собрания посещает кто-либо из наших

людей?

Однако я больше радовался предстоящей воскресной прогулке в таком удивительном месте. Теперь

я спешил сообщить об этом своим друзьям, которых я попросил обязательно прихватить с собою

гитары.

В воскресенье около восьми утра мы собрались в составе двенадцати человек. Никифоров

приказывал нам арестовать по возможности всех и доставить сюда, в отделение милиции.

Мы загрузили в машину три ящика водки и кое-что из еды. Александр Гуляев принёс две гитары. И

так мы отправились в дорогу, на север от Петропавловска. По дороге я спросил Виктора, откуда

водка. „О, это подарок Никифорова. Как видишь он оказывается щедрый, наш малый...!"

Примерно через один час мы прибыли в Елизово, где свернули на узкую дорогу, ведущую в лес.

Какой прекрасный, солнечный день! Я озабоченно следил по карте, указывая Виктору дорогу к реке

Авача. Наконец я велел остановиться, мы выгрузили наш провиант, и Виктор отъехал, решив спрятать

машину где-нибудь в густых зарослях леса. Мы разложили свои вещи в приветливом уголке леса и,

удобно устроившись, приступили к еде. Быстро пустели бутылки, Александр играл на гитаре, веселье

началось. Вскоре к нам примкнул и Виктор. Мы ели, пили, рассказывали всякие весёлые истории,

пели песни и наслаждались прелестью леса. Однако мы быстро пьянели. Видимо, я слишком много

выпил и потом вскоре уснул. Проснувшись, я с ужасом заметил, что уже 3 часа и 15 минут, а мои

друзья, всё ещё полупьяные, бесились и орали на весь лес. Я строго призвал их к порядку, напомнив,

что нам, предстоит ещё работа, и чтобы они приготовили свои резиновые дубинки. Без дубинок мы

не привыкли работать. Специально изготовленные для советских оперативных отрядов в

Чехословакии, они составляли в наших руках главное боевое оружие: изнутри состоящее из стали,

обрамлённые снаружи твёрдой резиной.

Дубинки были быстро розданы. Теперь мы поднялись на невысокий холм, где мы были намерены

ждать наших гостей. „Пожалуй, они придут именно сюда, - решил Виктор, -ведь это такое прекрасное

и тихое место, какое я раньше никогда не встречал."

Это место окружённое лесом и высокими скалами, было полностью скрыто от постороннего взора.

Свежая зелень трав сменялась жёлтым песчаным берегом. Тихо струилась чистая, прозрачная речка,

дно которой просматривалось издалека.

„Эти верующие умеют выбирать места для своих богослужений," - подумал я. Пока я осматривал

местность, я заметил, что речка в этом месте довольна узкая. Верующим будет совсем не сложно

перейти речку и скрыться в лесу на противоположном берегу, как только мы начнём их атаковать.

Мои знания военного дела подсказывали мне, что там необходимо организовать два поста, чтобы

исключить возможность побега. С этой целью направил я на другой берег Сергея Кононенко и Юрия

Берестенникова. „Сергей, - протестовали они, - до этого не дойдёт, и мы будем без дела." Это меня

сейчас не интересовало. Кроме того, Кононенко всегда применял в схватках свой нож, а этого мне

хотелось во что бы то ни стало избежать.

Остальные парни спрятались в кустах, образовав полукруг. Куда бы верующие не бежали, они

непременно попадут в руки моих молодцов," — думал я. Ничего, абсолютно ничего не выдавало

нашего присутствия здесь. Западня была хорошо устроена. Около четырёх часов мы услышали звук

шагов приближающихся людей и треск ломающихся веток. Они приближались всё ближе, и вскоре я

мог насчитать около двадцати человек. Их руководителю было примерно тридцать восемь лет.

Некоторые из них были в белых одеждах. Я решил, что это были те из них, которые желали принять

крещение. Я вновь был удивлён тем, что среди них было немало молодёжи.

Вскоре они разместились вдоль берега реки. Один из них, видимо, пастор, начал о чём-то говорить. Я

изо всех сил старался уловить хотя бы некоторые слова, но тщетно. Никифоров говорил мне, что их

руководителя зовут Василий Литовченко. Он житель Петропавловска, уже давно разыскиваемый

милицией из-за христианской деятельности. Ирония судьбы! Он носит фамилию одного из моих

лучших боевых молодцов Анатолия Литовченко. Позже выяснилось, что часть верующих была из села

Елизово, другие из ближайшего колхоза Пограничное. Явно, этот Василий нашёл себе

единомышленников во всей окружности. Это подтверждало слова Азарова о том, как быстро

верующие распространяют своё учение среди населения.

Осмотрев группу верующих из своего укрытия, я насчитал семерых в белой одежде. Партия учила

нас, что молодёжь не воспринимает религиозные учения, однако то, что я сейчас увидел, было нечто

совершенно противоположное. Теперь это явление меня просто раздражало.

Через несколько минут после произнесённой речи, проводимый крещение затянул песню, которую

все сразу подхватили. Вновь старался я уловить хотя бы несколько слов, но в общем понял только,

что песня была о любви к Богу. Спев песню, Василий стал спускаться к воде, и все семеро в белых

одеждах последовали за ним. Они вошли по пояс в воду. Оставшиеся на берегу запели тихую песню.

Солнце ярко светило на небе, и его тёплые лучи ласкали всех присутствующих.

Ничего не нарушало тишину леса. Только пение птиц приятно ласкало мой слух. Даже из моего

укрытия слышно было тихое журчание речки. Это мгновение меня настолько очаровало, что я на

некоторое время забыл, зачем я вообще здесь.

Но нетерпение моих парней, подавших знать о себе, вывело меня из забытья. И тогда я вскочил с

криком: вперёд! Вмиг вырвались мы из своей засады и, стремительно промчавшись с холма с

поднятыми дубинками, врезались в группу, ничего не понимающих верующих. Прежде, чем они что-

то сообразили, они уже все лежали на земле. Ни один из них не остался на ногах. После первого

оцепенения, тишина леса огласилась криками, плачем и стонами. Одна женщина отчаянно взывала:

„О Боже! О Боже, о нет!" Но голос быстро смолк. Один удар дубинкой по голове прекращал любое

сопротивление. „Хватайте тех, в реке!" - закричал я, видя, что крещаемые всё ещё стоят нетронутые в

их белом одеянии. Оставив лежащих на берегу, мы ринулись в речку. Я успел увидеть, как Александр

Гуляев ударил одну девушку по голове так, что у неё тут же образовался пузырь над ухом. Хватаясь

руками за голову из неё фонтаном брызнула кровь. Я схватил одного молодого человека за шею, и

после приёма дзюдо он скрылся под водой.

Картина была зверская, сквозь плач и мат слышалась отчаянная мольба: „О, Боже помоги!"

Услышав за своей спиной страшный крик, я оглянулся и увидел, как Анатолий Литовченко

расправлялся с Василием Литовченко. Все остальные наши ребята забивали людям рот песком,

грязью и камнями, чтобы они не могли кричать или молиться. Одна пожилая женщина, с

переполненным грязью ртом, мучилась от удушья и казалось, была близка к смерти, чего я, однако,

не желал. „Они могут умереть, где угодно, только не здесь," - решил я. „Хватит! - взревел я, -

стаскивайте их на берег!" На мгновение я остановился и осмотрелся. Верующие лежали избиты,

истекающие кровью, хрипящие. Мне казалось, будто прошла целая вечность, однако, взглянув на

часы, я понял, что на всю эту зверскую расправу нам потребовалось всего пять минут. Девушка, с

которой расправился Владимир, истекала кровью в большей степени, чем я этого желал. Мы

преподали им такой урок, который им никогда не забыть.

- Где этот священник Литовченко? - спросил я, видя, что именно он, ведущий этого собрания, здесь

теперь отсутствует.

- Я не знаю, Сергей, - ответил Анатолий Литовченко, - последний раз я его видел, когда я его огрел

дубинкой по голове. Я видел, что он упал в воду. Затем я занялся другими.

Долго не размышляя, я отдал приказ надеть наручники мужчинам и гнать их к нашей милицейской

машине, стоящей в кустах. Затем вернулись за женщинами. Озлобленные видом их окровавленной

одежды, они срывали её с их беззащитных тел. Стыдясь своей наготы, те прятались друг за другом,

собираясь в кружок. Наши парни расталкивали их дубинками и смеялись: „Эй, посмотрите, так,

оказывается, выглядят верующие!" Так мы развлекались, и наш хохот раздавался по всему лесу. С

низко опущенными головами плакали пожилые женщины прикрывая собою осмеянные юные тела

девушек.

В это время прибежали Юрий и Сергей, громко и сердито ругаясь, что прозевали все интересные

события, оставаясь на противоположном берегу в качестве постовых.

„Теперь, вперёд" - скомандовал я, поднимая падающих с земли, толкая и подстёгивая их дубинками

мы доставили женщин к милицейской машине. Верующие мужчины, увидя нагих, окровавленных

женщин, стыдливо отвели глаза в сторону. Те же тихо плакали.

„Закройте пасть!" - взревел Владимир, размахивая дубинкой. Мужчины сидели впереди, женщины

оказались в середине, а мы заняли задние места в машине.

Сидя в машине я точно установил и должен был смириться с тем, что одного из верующих, а именно

Василия Литовченко, нет среди наших пленных. Как объясню я это Никифорову? Как могли мы его

упустить?

Ещё раз спросил я своих ребят о нём. Литовченко сказал: „Я видел, как его тело несло течением

реки."

„Ну и пусть," — подумал я. Главное, он уже никогда не будет проповедовать людям. Туда ему и

дорога! Никифоров нас правильно поймёт и возмущаться не будет."

Было пять часов вечера, когда мы возвращались обратно в цивилизованный мир. Работа была

завершена, а в машине ещё осталось несколько бутылок водки, которые мы теперь принялись

опустошать. Мы нашли себе хорошее развлечение: зажжённую сигарету тушить на голом теле

девушек, которые от этого подпрыгивали в своей отчаянной безысходности.

Одной из девушек - Нине Руденко — было всего шестнадцать лет. И потому, что она так молодо,

безвинно и мило выглядела, мы находили особое удовольствие в её унижении.

Поездка в отделение милиции для всех верующих было неким кошмарным сном. Они выехали в

этот прекрасный день, чтобы принять крещение, заключив тем самым союз с Господом, которому

они поручали свои судьбы, свою любовь, во имя которого они желали любить и помогать всем

людям, живущим на земле. Вместо крещения им пришлось принять жестокое наказание. В

отделении милиции мой взгляд вновь упал на Нину Руденко. У неё были прекрасные, большие,

голубые глаза и длинные каштановые волосы. Её израненное тело имело такие правильные

утончённые формы, которые хотелось запечатлеть полотне. Она беспрерывно дрожала, стуча

зубами. Никифоров, встречавший нас у двери, посмотрел на эту сцену и закричал. „Курдаков ты

провёз этих людей в таком виде по улицам?"

- Конечно, почему нет? - возразил я.

- Ты идиот! Ты не соображаешь, что этим восстановишь народ против милиции? Это принесёт нам

плохую славу! Когда вас никто не видит, то делайте с ними, что вашей душе угодно! Но публично

никогда! Никогда! Ты понимаешь!

В это время милиционеры отвели людей в камеры, где их заперли. Все девушки, в том числе и Нина

Руденко, были помещены в камеру к пьяным мужикам, которые их истязали всю ночь. Это было

ужасное событие для них: событие, после которого Нина так и не отошла.

В мои обязанности входило делать письменный отчёт о каждом выполненном задании. И теперь мне

предстояло написать отчёт о каждом арестованном. Через некоторое время я узнал, что Нина

Руденко была исключена из школы, из-за тяжёлого психического состояния.

Скорее от беспокойства - не наговаривала ли она чего-либо лишнего, чем от необходимости

составления отчёта о ней - явился я к директору школы, потребовав объяснение причины

исключения Нины из школы. Директор пояснил: „По непонятным для нас причинам, Нина, будучи до

недавнего времени абсолютно здоровой и успевающей по всем предметам ученицей, стала вести

себя очень странно: вскрикивала и начинала прятаться во время уроков. Всякие наши вопросы к ней

по этому поводу оставались без ответа. При этом она начинала дрожать и плакать. Вследствие этого,

мы были вынуждены отказать ей в дальнейшем обучении, рекомендовав лечение. Я полагаю, что с

этой девушкой произошло что-то необычное, что привело к срыву её нервной системы. Однако и её

родные ничего не говорят об этой причине.

Слушая его, я очень обрадовался, и родители не решаться кому-либо пожаловаться, ибо знают, что,

будучи христианами, они не найдут защиты у местных властей. Это меня совершенно успокоило.

Мужчин, привезённых нами с облавы, Никифоров велел запереть каждого в отдельную камеру, до

проведения допроса.

Нам он сказал: „Вы можете в комнате отдыха отдохнуть, там есть для вас ещё кое-что выпить. Отчёт о

проделанной работе я приму позже."

Мои отчёты Никифоров передавал в горком партии, оттуда они передавались дальше - в Москву.

Изрядно выпив, ребята начали надо мною подтрунивать, что я внёс слишком малую долю в это

„елизовское лечение" верующих. С этого дня в нашем лексиконе появилось это новое выражение.

Собираясь после на подобную облаву, мы договаривались об использовании приёма лечения, что

означало забивать рот верующих землёй или чем угодно, лишь бы заставить их молчать.

После завершения елизаветской операции Никифоров обратился к нам с речью: „Ну, дети мои, я вас

от души поздравляю! Вы выполнили это задание отлично. Вы правильно поняли, как нужно

обращаться с этими врагами народа. Сказав нам ещё несколько благодарственных фраз, он вдруг

серьёзно спросил: „Так, что же случилось с Василием Литовченко, проводившим крещение?"

Я знал, что этот вопрос будет, и поэтому ещё заранее подготовил моих парней к нему. И теперь мы

ответили хором: „Литовченко уничтожил Литовченко," Никофоров присоединился к нашему веселью

и вместе с нами засмеялся. Но из нашей „шутки" он понял, что Литовченко покончил жизнь

самоубийством, чему был очень рад.

Собравшись уходить, он подошёл ко мне и сказал: „Придёшь завтра утром и расскажешь мне все

подробности. Сегодня вы слишком устали. Идите отдыхать, мои дети. Вы сегодня преподали этим

верующим урок, после которого они, пожалуй, забудут свои собрания. Спасибо вам за хорошую

работу."

После его ухода я себя спрашивал: „За что этот человек нам так благодарен? Даже назвал нас своими

детьми." Картины пережитого вновь и вновь проходили в моей голове. Сам я не находил в этих

бедных людях ничего дурного. Усиленно боролся я с собой: значит я так и не уяснил себе угрозу,

которую они представляют. Следовательно, надо полагаться на высшие умы.

Когда я прибыл на следующий день к Никифорову, тот сразу спросил меня: „Ты всё ещё стоишь на

своём, что „Литовченко убил Литовченко". Или это всего лишь шутка?" - Ответить точно я Вам не

смогу. Кругом был такой переполох, что я и сам не видел, как и что случилось.

„Ну тогда у меня есть для тебя новости. Жители деревни нашли тело Василия Литовченко за

несколько километров от села в реке, где оно застряло, зацепившись за куст. Они вызвали милицию,

и скоро наша машина привезёт его сюда." Я пожал плечами. Значит ничего неприятного для нас не

случилось. Никифоров конечно был рад, что он избавился от проповедника.

Немного помолчав, Никифоров продолжил: „Я ещё раз хочу тебе напомнить: никогда больше не

возите днём раздетых людей по городу. Вы можете делать с ними всё, что вам вздумается, только

вдали от постороннего взгляда. Вы не должны порочить нашу милицию."

На следующий день экспертиза установила, что Василий Литовченко умер от нанесённого удара в

голову, отчего у него произошло кровоизлияние в мозг, что и послужило причиной мгновенной

смерти.

Это был первый случай, когда мы совершили убийство. Я чувствовал себя очень подавленно.

Никифоров, увидя моё настроение, сказал: „Не страдай угрызением совести. Думай о том, что это

был злейший враг народа. Сколько людей вы спасли от возможных его проповедей, которые он

провёл бы, если бы ещё жил. Вы правильно сделали для нашей страны. Это ты не должен забыть."

После этих слов мне стало немного легче. Но, выходя из милиции, я увидел труп Литовченко, и во

мне всё перевернулось. Этот худощавый, среднего роста человек никак не мог представлять такую

страшную угрозу для нашего государства. Впоследствии я слышал от его товарищей, что он был

замечательный человек, с открытой и честной душой. Он очень много страдал за свою веру, но

всегда стойко, без жалоб, всё переносил.

Спустя некоторое время, Никифоров снова вызвал меня: „Курдаков, по селу пронёсся слух, что

Литовченко был убит, и что это дело твоих молодцов. Ты должен поехать в больницу, где лежит его

жена и объяснить ей, как это произошло. Не мне тебя учить, что ей сказать. Она видимо,

эмоциональная женщина и потому гибель мужа парализовала её, что она не может даже говорить.

Поэтому беседовать с ней не составит тебе труда. Сочини ей какую-нибудь невинную историю."

Прибыв в больницу, меня привели в палату, где она лежала у окна. При взгляде на неё в душе у меня

шевельнулась острая жалость. Медсестра объяснила мне, что она находится ещё под действием

наркотических лекарств, потому, возможно, она не будет сразу реагировать на мою речь. Молнией

пронеслась мне мысль: как жаль, такая красота должна теперь так скоро завянуть. Ей было примерно

тридцать пять лет. Она смотрела на меня своими большими тёмными глазами, словно ждала от

меня, что я принёс ей радостную весть будто её муж скоро придёт её навестить. Этот взгляд совсем

сбил меня с толку. Я отвернулся к окну и попробовал собрать всю свою волю, чтобы избавиться от

чувства жалости. „На самом деле, - думал я, - враги народа не могут надеяться, чтобы мы из-за их

родных оставляли их в покое." И потому я начал: „Гражданка Литовченко, я прибыл из милиции

города Петропавловска. Я руководитель оперотряда, который арестовывал вашего мужа и других с

Елизово людей." Она не реагировала. Я продолжал: „Я сюда специально послан, чтобы объяснить

Вам причину смерти вашего мужа." Опять я остановился, ожидая её реакцию. Но её не было.

Единственно, что я услышал - её глубокий стон из самой глубины души. Тогда я сказал, что её муж,

при попытки побега, во время ареста, прыгнул с обрыва и, по-видимому, ушиб себе голову,

ударившись о камни, отчего он и умер. Хотя она и смотрела на меня, но, казалось, будто она меня не

видела, её взгляд сквозил мимо.

Я ещё раз принялся ей объяснять, что если бы её муж следовал нашему совету и не совершил побег,

то он сегодня был бы жив. Бедная женщина так хотела мне на это ответить, но вместо слов вырвался

из её груди лишь тяжкий стон. Когда я решил уйти, наши глаза встретились, и холодный пот прошиб

меня. Словно внутренний, душевный крик вырвался наружу из её больной души и пронзил меня

насквозь. Её глаза, переполненные страданиями, долго преследовали меня.

Я вышел на улицу в яркое сияние дня, но на душе от этого не стало легче. Никифоров сказал мне:

„Забудь, Курдаков, твоя работа нужна государству. Возможно, среди них будут погибшие, но они

преступники и наши враги. Думай об этом."

Однако мне было тяжко на душе. Позже узнал я, что проповедник имел двух детей: дочь, которая

умерла от какой-то болезни и сына, который сейчас служил в армии. Ему ещё должны были

сообщить о смерти отца.

Спустя три дня мы были отправлены на обыск квартиры Литовченко. Никифоров вновь прокричал

свои приказы: Переверните дом вверх дном, но найдите религиозную литературу!"

Это был старый маленький домик с бедной обстановкой внутри. Сразу было видно, что Литовченко

прожил не привольную жизнь.

Мы перевернули дом от чердака до подвала. И наши старания были щедро оплачены. Мы нашли

собственноручно написанные песенники, одну очень старую потрёпанную библию и одну совсем

ещё новую, видимо доставленную из-за границы. Когда мы нашу находку принесли Никифорову, гот

засиял от радости: „Отлично! Прекрасно! Это мы пошлём в Москву, и они там убедятся, что мы верно

идём по следам наших идеологических противников."

Вечером, ложась в постель, я невольно думал о семье Литовченко, об их бедном, но уютном домике.

Никогда уже не вернётся туда муж, и жена никогда не будет его там ожидать. Что же станет с их

сыном?

Я пытался остановить эти мысли, вспомнив нарекания Никифорова: „Сергей, ты становишься

сентиментальным. Думай о том, что это враги народа!"

Спустя пять дней после елизовской стычки, мы были вновь направлены на облаву другой группы

верующих. С этого собрания мы привезли многих проповедников, которые впоследствии были

отправлены в рабочие лагеря Магадана. Никифоров был с нами очень приветлив, казалось, мы

превзошли все его ожидания.

Кроме моих тайных обязанностей при милиции, я старался также выполнить обязанности секретаря

комсомольской организации: проведение лекций, докладов, организация субботников и

комсомольских вечеров со встречей представителей других комсомольских организаций. К всему

прочему оставалась и моя учёба на офицера-радиста, к которой я относился с усердием. В это время

я активно занимался спортом и принимал участие в чемпионатах Камчатки. В мою обязанность также

входила организация: „Дней открытых дверей", когда приглашались все желающие граждане

Петропавловска для ознакомления с военной базой флота. Мы часто проводили танцевальные

вечера, на которые приглашались городские девушки.

Я нёс ответственность за то, чтобы на таких вечерах не было пьяных.

Назначив у входа постовых, мы должны были проверять у приглашённых девушек сумки, чтобы они

не сумели пронести на вечер алкогольные напитки. Однако это не приносило никакого успеха. Чем

больше старались, тем больше пили.

Пьянство - это проклятие России. Спиртные напитки общедоступны каждому. Мы курсанты получали

в конце месяца семь рублей, которые мы в этот же день тратили на две бутылки водки. Водка была

надёжным средством для придания смелости в общении с девушками. Мы постоянно боролись

против пьянства среди студентов. Ирония состояла только в том, что те, которые за это несли

ответственность, были сами заядлыми выпивохами и пьяницами.

Во время работы в милиции я столкнулся с этой страшной проблемой воочию. Пагубен алкоголизм

среди молодёжи, остановить который практически невозможно. Большинство преступлений

совершаются в пьяном виде. Это тормоз в развитии и процветании страны. Из моих жизненных

наблюдений я пришёл к выводу, что в этом море пьянства и лжи только верующие выделяются

своим трезвым, честным, благородным образом жизни и труда.

ПОГОНЯ ЗА СЛОВОМ БОЖЬИМ

Однажды после обеда, собрав команду из семи парней, мы пунктуально прибыли к назначенному

Никифоровым времени в отделение милиции и без особого приглашения сразу спустились в комнату

отдыха. Здесь безотказно ожидала нас наша предвыездная выпивка с закуской. К нашему большому

удивлению, среди прочей закуски были и две баночки с чёрной икрой. Я бы охотно желал знать,

откуда у него столь дорогие деликатесы. „Однажды я спрошу его об этом", решил я. Никифоров

приказал всем поудобнее устроиться и вдоволь полакомиться, а меня пригласил в свой кабинет,

чтобы ознакомить меня с заданием, сегодняшнего вечера. „Это дело очень важно для нас. Мы

узнали, что сегодня, в десять часов вечера, соберётся группа верующих по указанному адресу. У них

должна быть новая библия и несколько рукописных книг. Нам необходимы эти книги в качестве

улики против них. Доставьте их непременно сюда. Мы их пошлём в Москву."

- Вы посылаете всю литературу в Москву? - спросил я.

- Нет, только печатные книги. Рукописи они не принимают.

- А что мы с рукописями будем делать?

- Пойдём со мной, я покажу тебе куда их сносить. Никифоров повёл меня по лестнице вниз, в так

называемый холодильник, куда обычно отравляли пьяных для отрезвления. В углу этого помещения

стояла печка-буржуйка, рядом с которой стоял огромный ящик с газетами и всякой бумагой. „Вот, -

этот ящик ты можешь пополнить конфискованной рукописной дрянью. Она служит для этого

помещения прекрасным топливом," - смеясь над своими собственными словами, сказал он.

Возвращаясь к своим ребятам, я снова задумался о том, от кого всё же Никифоров получает

информацию о местах собраний верующих. Совершенно точно, что эти собрания посещают

„посланники" милиции, которые, так же, как и мы, хорошо оплачиваются партией. Организованная

Никифоровым сеть шпионов и предателей оказалась довольно действующей.

„Почему они соглашаются на такое?" - спрашивал я себя часто.

Идеологические разногласия не могли быть тому причиной. Кто из них был стопроцентным

коммунистом? Они делали это ради денег, как и мы." „За рубль можно продать и душу" - гласит

народная поговорка. И ради подобных целей тратились колоссальные деньги! Сыщики, работающие

среди верующих, хорошо оплачивались. Но на это были и все основания. Часто мои молодцы в

общей неразберихе их тоже били, ибо мы не могли их отличить среди остальных. А они себя ничем

не выдавали. Их служба была нужна партии.

Было десять минут десятого. Время отправляться в дорогу. Я внимательно посмотрел на карту,

определив план поездки. В это время мои ребята упражнялись в новых приёмах карате и дзюдо,

которые они намеревались применить на верующих. Я подошёл к ним и сказал: „Всё, хватит

дурачиться, едем!" Скоро проехали мы асфальтированные улицы города и достигли тёмные и

грязные улицы окраин. За низкими домами возвышались высокие скалистые горы Камчатки. Я

остановил машину возле нужного нам небольшого деревянного дома, типичного для этой местности.

Приказав Александру Гуляеву и Юрию стеречь входную дверь, чтобы никто не смог убежать, я повёл

остальных за задний двор, чтобы тихо проникнуть через запасной вход. Стояла непроглядная темень.

Тёмные облака покрыли всё небо. Нигде не освещались окна. Мы обошли дом и пришли к

маленькой пристройке, где из-за занавесей окон едва мерцала керосиновая лампа. Кто-то из нас

задел ведро, которое покатилось по камням. И тут мы услышали изнутри взволнованные тихие

голоса. Теперь было уже бесполезно скрываться. Мы рванули дверь, но она не поддавалась. Тогда я,

взяв разгон, со всею силой ударил плечом в неё. Я почувствовал острую боль в плече, и отлетев от

двери, после толчка, упал в лужу. От такой оплошности я не мог сдержать своего зла.

„Сюда!" — крикнул кто-то, и показал на лежащее бревно. При помощи него после нескольких

попыток мы выбили дверь. В нас кипела ярость.

В небольшом помещении при очень плохом освещении испуганно сидели человек десять-

одиннадцать. Яростно матерясь, ринулись мы на них и тут же уложили на пол. Увидя мужчину,

державшего в руках библию и в полном замешательстве ищущего куда её спрятать, я ринулся на

него, выхватил библию и начал злобно вырывать из неё листы, раскидывая их по полу. Проповедник,

лет шестидесяти, умоляюще глядя мне в глаза, просил: „Нет, пожалуйста, не надо! Я вас умоляю!"

Несмотря на это, я со всего маху ударил его в лицо, откуда фонтаном брызнула кровь. Однако он

трясущимися руками потянулся вновь за библией. „Что за сумасшедший, - подумал я. Он жалеет

библию больше, чем своё лицо! И тогда я ударил его с новой силой по голове. На этот раз он

закачался и упал без сознания на пол. Другие мои парни были заняты тем же. Комната тем временем

превратилась в поле битвы. В одно мгновение увидел я, как один юноша быстро бросил какие-то

книги под стол. Анатолий занялся им, избивая его, пока он мешком не упал на пол. Всё закончилось

также быстро, как и началось. Никто из верующих уже не стоял на ногах. Мне нужны были книги из-

под стола. Я полез туда, чтобы увидеть, что там лежит. В это мгновение, озлобленные тем, что всё

прозевали, вошли в комнату Юрий и Александр. Увидя мой зад, выглядывающий из-под стола,

считая, что это один из верующих, Юрий со всею своею силой ударил меня вытянутой дубинкой.

Мне казалось, словно дом рухнул на меня. Эту боль я никогда не забуду. Это неописуемо! Искры

посыпались из глаз. Яростно опрокинул Юрий стол и тогда увидел, кого он ударил. „Оо, Сергей,

Сергей, я не хотел! Прости меня!"

От боли я не мог говорить. Нижняя часть спины так болела, что я не мог шевелить ногами. Юрий

снова и снова извинялся, пока я на него не прикрикнул: „Перестань! Оставь меня в покое!"

Двое из числа верующих всё ещё лежали без сознания, потому ребята их вынуждены были отнести и

бросить в машину. Юрий и Александр помогли и мне добраться. Собрав все книги и рукописи, мы

отъехали, наконец, от этого, для меня злосчастного дома.

Каждый камень и каждая яма на дороге приносили мне неописуемую боль. Как я сожалел, что

заметил брошенные под стол книги!

Наблюдая, как ребята укладывают привезённые книги на стол, Никифоров был вне себя от радости.

„Молодцы! Превосходно! Вот эти, - указывая на почти новые библии, - будут прекрасным подарком

для нашей партии в Москве. И за ними ты как раз охотился, когда с тобою случилось это несчастье,

Сергей?" Он усмехался, забавляясь.

В это время проповедник с окровавленным лицом и двумя выбитыми зубами, держась обеими

руками за голову, сидел напротив нас на скамейке.

„Я думаю, ему необходим холодный душ," - сказал Никифоров. Смеясь и ругаясь, поволокли его

ребята по ступенькам вниз, в вытрезвительную камеру. „Посмотри-ка, Сергей, какой богатый улов

вам достался. Эти дураки написали для себя такую массу всякого хлама и всё собственноручно!

Сколько работы!

А для нас это - хорошая растопка. А эти две новые библии пойдут в Москву!"

На столе увидел я несколько тетрадей с песнями и нотами, несколько тетрадей со стихами,

написанные детским почерком, много различных рукописей с библейскими изречениями.

Никифоров приказал ребятам всё это снести вниз к печке. Раздав нам деньги, он посоветовал нам

пойти развлечься, что мы и сделали. Хотя у меня всё ещё болела спина, и на руках ещё была

присохшая кровь проповедника, я изрядно выпил, чтобы побыстрее забыть всё пережитое за

сегодняшний вечер.

Наши облавы становились всё чаще, иногда по два-три раза в неделю. Казалось, что верующие

становились всё активнее. Для того, чтобы сделать по возможности правдоподобные отчёты, я

посылал своих людей на производства, где трудились наши арестанты. Однако, полученные от

руководства предприятий характеристики были настолько положительными, что приходилось всегда

писать совершенно противоположное, иначе партия бы нас ликвидировала, как их сообщников.

К тому же мы вели картотеку с точной датой и местом рождения каждого верующего, их местом

работы и их семейного положения. Копии этих картотек отсылались в Москву, где они хранились

долгое время. По этим данным партия в любое время могла принять надлежащие меры.

БОЛЬШАЯ ЧЕСТЬ И ГЛУБОКОЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

Стремясь немного расслабится от напряжённого распорядка дня и различных мероприятий, мы с

друзьями в свободное время иногда предпринимали походы в предгорья Камчатки.

Наш военный статус давал нам возможность посещать и те районы, которые гражданскому

населению были недоступны. Во время таких странствований мы делали порою загадочные для нас

открытия. Здесь, далеко в горах, мы обнаружили не менее тридцати лагерей для осуждённых,

спрятанных от постороннего взгляда. Мы были этим очень поражены, особенно тому, что эти

постройки были новыми и совершенно пустыми.

Часто, перейдя холм, мы обнаруживали ещё один тюремный лагерь, окружённый высокой колючей

проволокой. Всё было полностью укомплектовано, даже квартиры охранников. Были люди, которые

несли ответственность за охранение зданий и территории. Всё имелось здесь для заключённых, даже

собаки - не было только заключённых. Я очень удивлялся всему этому: что бы это значило? И

однажды я спросил о том Никифорова. Тот ответил: „Разве ты не знаешь, сколько в нашей стране

врагов? Мы должны всегда быть готовы к любому случаю. Если наши враги создадут опасность для

нас, то мы заполним эти пустые помещения," - закончил он, весело засмеявшись, словно рассказал

мне анекдот. К сожалению, это была далеко не шутка. Длинные списки фамилий и имён, которые и я

составлял, с точным описанием личности, были всегда готовы. Недоставало лишь приказа из Москвы

на арест. Наша партия была предусмотрительной и планировала наперёд!

Никифоров вынул и показал мне документ, полученный им из Политбюро Москвы, где были указаны

точные инструкции борьбы с верующими: об открытии серьёзного идеологического фронта, для чего

во все города великого Советского Союза должны быть разосланы высокообразованные

специалисты с антирелигиозным образованием, которые будут читать лекции, показывать

кинофильмы, организовывать антирелигиозные выставки. Кроме того, документ гласил о том,

сколько напечатано иносказательных библий с целью распространения среди школьников и

молодёжи. Эти антирелигиозные книги будут бесплатно розданы среди молодёжи, и их содержание

будет прорабатываться на пионерских и комсомольских собраниях.

- Какие фантастические средства тратятся на это дело! - воскликнул я.

- Это ты себе и представить не можешь, - подтвердил Никифоров. Ты же знаешь, сколько только на

вас тратится. Как я тебе уже говорил, Курдаков, у нас имеется два врага: американские империалисты

и эти верующие, подрывающие наш авторитет изнутри. Их надо держать под строгим контролем во

что бы то ни стало. Только на Камчатке их около тридцати тысяч при численности населения 250000

человек.

И коммунизм никогда не может триумфировать, пока мы не изменим мышление народа. А

мышление народа отравляют эти верующие. Так что мы обязаны их победить - это наша с тобой

задача, - заключил Никифоров.

Сидя здесь, я вспомнил подслушанный мною разговор Никифорова с одним арестованным пастором.

- За что мы арестованы? - спросил пастор.

- За то, что мы нашли у вас антисоветскую литературу.

- Что Вы подразумеваете под этим словом? Это же всего лишь библии.

- Про это я и говорю, дурак! - взревел Никифоров.

- Наше правительство провозгласило, что в нашей стране вышло в свет десять тысяч библий в этом

году. Как может она в этом случае быть антисоветской?

- Это неправда! Наша страна никогда не станет печатать такой хлам!

- Всё-таки печатает. По крайней мере провозглашает об этом, - спокойно ответил пастор.

- Закрой свой рот! - яростно закричал Никифоров.

Спустя некоторое время я узнал, что такое сообщение действительно прозвучало по радио. Но это

было провозглашено только на Западе, чтобы доказать о действительном существовании свободы

вероисповедания в Советском Союзе.

Библии эти действительно были напечатаны, но 5000, экземпляров было продано за границу, для

проживающего там русскоязычного населения. Ещё 3000 экземпляров было продано другим странам

Европы. Оставшиеся 2000 библий были направлены в антирелигиозные организации нашей страны, с

целью переработки их содержания на антирелигиозный лад.

И так, ни одна из этих библий не попала в руки советских верующих. Это и было причиной тому, что

советские верующие были вынуждены доставать религиозную литературу контрабандным путём из-

за границы.

Будучи секретарём комсомольской организации военно-морского училища мне приходилось очень

много слышать о первом секретаре Обкома партии Камчатки Орлове. Он пришёл к власти ещё во

время правления Сталина и стал здесь известен как „сталинское повторение" ввиду того, что методы

его правления были такие же.

Товарищ Орлов был одним из двухсот секретарей Обкомов всего Советского Союза. Имя его было

широко известно, и я относился к нему с глубоким уважением и почтением. Впервые встретился я с

ним 22-го апреля 1970 года, когда вся страна праздновала 100-летие со дня рождения В. И. Ленина,

по поводу чего была созвана большая конференция партийных руководителей.

Я был тоже приглашён на эту встречу. В этот день на конференции должны были представить

будущих молодых руководителей старшему поколению. Это была большая честь для нас. Я был

определён лучшим комсомольским вожаком на Камчатке и меня ожидала высшая за это награда.

Потому я получил место на трибуне, где сидели товарищ Орлов и другие партийные руководители.

За нами висел огромный портрет Ленина. Я был немного взволнован, но очень горд собою и

происходящим вокруг.

Ещё до конференции меня попросили подготовить речь перед собравшимися, и теперь я читал

захватывающий, пятнадцатиминутный доклад о победе коммунизма во всём мире. Вначале я дал

детальный отчёт о своей работе, как вожака молодёжной организации и, рассказал о своих планах на

будущее. Особенно подчеркнул я то, что и впредь буду верно служить партии во имя нашего вождя и

учителя великого Ленина. Я воспринимал тогда всё всерьёз и говорил честно. Когда я закончил, мне

бурно аплодировали. Товарищ Орлов встал и, положив свою руку на моё плечо, приказал внести

переходное красное знамя, полученное к этому празднику из Москвы. Под звуки марша и под

бурные аплодисменты мне было вручено красное знамя, которое я с большой гордостью принял и

поцеловал. Это было великое мгновение для меня.

Рядом стоял видный руководитель Камчатки - человек, который во всей стране был признан одним

из лучших партийных деятелей. И он положил руку на моё плечо, и это снимали телевизионные

камеры, и видела вся страна!

Когда затихли аплодисменты, товарищ Орлов произнёс: „Такие молодые товарищи, как Сергей

Курдаков, являются прекрасным примером для комсомольцев нашей страны и надеждой нашей

партии. Мы должны их поддерживать и помогать им в их становлении, ибо в таких юношах мы

видим наше будущее. От этих лестных речей в мой адрес, закружилась моя голова. Я надеялся, что

телезрители не заметили моего волнения.

После официальной части нашей конференции, мы были приглашены в банкетный зал, где столы

ломились от лакомств. Чего здесь только не было! Орлов и партийные деятели области, не

присоединились к нам. Они ушли в отдельное помещение, находящееся в стороне от общего зала.

После того, как поел, я бродил по залу, знакомясь с присутствующими здесь. Мне не хотелось много

пить, так как я готовился к чемпионату по дзюдо. Я медленно прогуливался вдоль коридора. Вдруг

слева открылась дверь, и передо мною возник не кто иной, как товарищ Орлов. Несмотря на то, что

он изрядно выпил, он узнал меня, и потянул ко мне руки, говоря: „Эй, товарищ Курдаков, заходи

сюда!"

Я остановился на мгновение. По правилу, я не относился к столь высокому рангу, и поэтому мне было

неудобно присоединятся к такой компании. Однако, Орлов, взяв меня под руку, подвёл меня к столу,

а сам удалился в сторону туалетов. Приблизительно двадцать солидных партийных деятелей сидели

за столом, которые ломились от различного рода деликатесов. Здесь было всё, что можно было себе

пожелать: чёрная икра, невиданные мною ранее различного рода колбасы, импортные вина - просто

всё, чего мы никогда не видели. И, конечно водка, которая текла рекой. Я внимательно осмотрел

стол, потом всех сидящих за ними. Это были они, высокие руководители партии Камчатской области -

все пьяные.

Одни уже склоняли свои седые головы над тарелками, другие ещё старательно шли к этому,

опустошая рюмки. Один из присутствующих бесконтрольно двигая ногами, упал под стол.

Наблюдая эту картину, я думал: „Этими людьми контролируется жизнь людей на Камчатке.

Курсантов, позволяющих себе такие вольности, увольняют из училища. То, что они делают, для нас,

конечно, противозаконно." Внезапно сидящий напротив, седовласый мужчина, фонтаном вырвал на

свою одежду. Вся эта сцена выглядела такой отвратительной, что я решил удалиться. Но в это время

вернулся Орлов и потянул меня на стул рядом с собою. Выпив залпом ещё одну рюмку водки, он

совершенно опьянел. Упав лицом на стол, он заматерился и закричал: „Подай мне салфетку!" Я

подал её, и он, стараясь вытереть лицо, смахнул остатки пищи на свой костюм и ордена. Затем он

поднялся и, расстегнув брюки показал мне шрам на животе.

Качаясь из стороны в сторону, он стоял посреди комнаты и громко матерясь, кричал: „Вот, Курдаков,

посмотри, за что я должен благодарить этого гибрида Сталина! Он меня послал на фронт. Он

использовал нас, как пушечное мясо! Когда этот шрам болит, то я шлю ему проклятья! Но не только

Сталина я проклинаю! Кто же по-твоему Брежнев? Этот подхалим! Этот болван, который вился вокруг

Сталина, как оса вокруг мёда! Только так он смог выжить и стать руководителем партии! Я слышал

его выступления на партийной конференции. Он блеет, словно овца! Бэ, бэ, бэ!..."

Я не верил своим ушам. Но Орлов продолжал ругать Брежнева различными уличными выражениями.

Я осторожно огляделся: слышит ли кто-нибудь из присутствующих его высказывания. Если они

понимают, что Орлов говорит, то это мой конец. Но, казалось, никто этим не интересуется и не

обращает ни малейшего внимания. Каждый был занят только собою. Товарищ Орлов проклинал тот

мир, которому он обязан был служить верой и правдой.

Но я боялся не только присутствующих. Если Орлов когда-нибудь вспомнит - о чём говорил в моём

присутствии, то мне не сдобровать. Он себе не сможет позволить остановить меня в покое.

Одно его слово - и я исчезну с лица земли. Он был слишком важной персоной.

Теперь он сидел, с низко опущенной головой и, казалось, уснул. Внезапно, вскинув голову, он

закричал: „Коммунизм - это самое страшное проклятие! Коммунизм это ... (сказанное слишком

нецензурно для писания).

Я окаменел. Орлов покачнулся и выкрикнул: „Коммунисты - это банда кровопийц!"

Тихо вышел я из комнаты и побежал без оглядки в училище. Долгое время жил я под страхом, в

ожидании последствий этого вечера.

До этой встречи с Орловым я был верным и твёрдым приверженцем коммунизма. Во мне жила

неоспоримая вера в его цель и учение. Часто меня спрашивали: „Почему жизнь в Советском Союзе

такая тяжёлая?" Я уверенно отвечал: „Пока может быть и так, но мы строим прекрасное завтра." И я

верил в это, хотя видел в жизни много противоречивого. Но я был уверен, что противоречия

рождаются из-за слабости или недомыслия отдельных лиц.

Но эта встреча с Орловым показала мне реальное лицо тех, в кого я верил. Днями не стихали во мне

воспоминания и мысли: „Вот они какие наши вожди и руководители: бесчувственны, циничны и

жестоки, сами не верующие в коммунизм, а только пользующиеся всеми персональными благами

своего поста при партии.

Меня озарили сознание, что по сути жизнь руководителей партии безупречна, они ни в чём не

нуждаются. В то же время народ должен жить только надеждами и обещаниями на лучшее будущее,

под девизом: сегодня мы должны принести многое в жертву, для того, чтобы завтра жить лучше.

Теперь я понял, что все эти девизы и вся эта система бессмысленны. Они служат только для

благосостояния руководителей партии. И если эти пропойцы это делают, почему я не должен делать

то же самое? Если Орлов был достаточно хитрым и ловким, чтобы добраться до верхушки, почему и

мне не перехитрить всех? Все мои идеалы погибли в это столетие со дня рождения Ленина, 22

апреля 1970 года.

Продвинуться вперёд! Это стремление моих детских лет и сейчас осталось моим девизом. И если на

это потребуется цинизм и бесчеловечность, то я буду придерживаться именно этих правил. И я это

сделаю лучше, чем Орлов или кто-нибудь другой! Я буду служить коммунизму, потому что эта дорога

поднимает меня высоко!

НАТАША

После двух сигналов звонка, снял я телефонную трубку и услышал голос Никифорова: „У меня важное

дело для вас, Курдаков, Пригласи десять парней и будьте в половине девятого здесь!" - сказал он, и

не дожидаясь ответа, положил трубку.

Обычно было сложно собрать десять человек, но сегодня объявили свою готовность четырнадцать.

Когда я за 15 минут до назначенного времени прибыл в отделение, то некоторые там меня уже

ожидали. „Куда мы сегодня идём? - спросили они меня с нетерпением. Я поплёлся в кабинет к

Никифорову, чтобы это выяснить.

„Улица Океанская № 66," - сказал он, показывая на карте уличный перекрёсток и отдалённые от него,

три блочных дома. Машину оставите здесь, на углу, а остаток дороги пойдёте пешком, предупредил

Никифоров.

Я знал этот населённый район очень хорошо, здесь нам часто приходилось бывать и потому мы были

хорошо знакомы местному населению. Это усложняло наше новое посещение. Пришлось хорошо

обдумать план действий, что бы не вызвать отрицательных эмоций со стороны жителей.

- Сколько верующих там ожидается? - спросил я.

- Пятнадцать.

- Будут какие-нибудь особые распоряжения?

- Как всегда. Приведите двух мужчин, фамилии которых я тебе записал, а остальным оставьте такую

„добрую память", чтобы они её на всю жизнь запомнили.

Я вернулся к своим парням в комнату отдыха, где они пили и рассказывали анекдоты. Некоторые из

них стали моими друзьями, другие - собутыльниками.

Было 9 часов 45 минут, когда мы выехали. Мы взяли с собою дубинки и наручники. Я напомнил

Юрию, чтобы он смотрел повнимательней, на кого опустит дубинку. При этом все ребята

расхохотались.

Наручники, которыми мы тоже запаслись, были также особой конструкции. Чем больше жертва

сопротивлялась, тем сильнее они сжимались, что вызывало нестерпимую боль. Попробовав

однажды ради интереса, я тут же потребовал их снять, ибо и минуты не мог выдержать.

Теперь мчались мы, словно черти, с включёнными сиренами и мигающими фарами через город,

наводя беспорядок во всём уличном движении. Прибыв к месту назначения, мы затихли. Тихо

подкрались мы к указанному дому.

Поставив на каждом конце улицы по два постовых, чтобы они исключили возможность

присутствия посторонних наблюдателей, как требовал того от нас Никифоров, мы, оставшиеся

десять человек, приблизились к дому № 66, где молились ничего не подозревавшие христиане. Я

поставил у каждого окна по постовому, хотя парни очень противились моим распоряжениям, ибо

каждый из них желал участвовать в этом, ставшем им уже приятным издевательстве над этими

беззащитными людьми. Увидя, что все роли распределены, и всё кругом тихо, я, со всею силою

ударил плечом в дверь. Она с грохотом отскочила. Пятнадцать коленопреклонённых христиан

испуганно смотрели на нас, злобно ворвавшихся, пьяно матерящихся молодых парней. Некоторые из

них вновь опустили головы, продолжая молиться. Эти люди были для меня действительно

непостижимыми. И это меня приводило в ярость. И я закричал: „Что вы здесь делаете?"

- Мы молимся.

- Кому?

- Богу.

- Бога нет, вы сумасшедшие! Вы до сих пор этого не поняли? Где же Он теперь? Почему Он вам не

помогает?

Мы пинали и расталкивали их, словно делая разминку перед главной атакой. Затем мы пустили в ход

наши дубинки, отчего люди падали без сознания и уже впоследствии не поднимались. Наши боксёры

уродовали лица христиан до неузнаваемости. Вырвав из их рук библии и различные рукописи, мы

зверски расправлялись с ними за то, что они их имели. Юрий схватил седую женщину за волосы и

рванул её голову назад, затем одним приёмом карате ударил сё по шее так, что она упала на пол, не

подавая никаких признаков жизни. Вдруг я увидел старого мужчину, который, как мне показалось,

хотел скрыться. Я схватил его за шею и, размахнувшись кулаком, намерен был ударить его в голову.

Вдруг сзади молодой парень из верующих перехватил мой кулак и умоляюще произнёс:

„Пожалуйста, не надо, это ведь всего лишь старый человек. Я Вас прошу, не бейте его." Это меня ещё

более привело в ярость. Тут подскочили Борис и Юрий, которые рванули на себя молодого человека

и поволокли его на улицу. Лицо его впоследствии выглядело как сплошная кровавая масса. Сергей

Кононенко выпустил свой нож и упражнялся среди женщин. Один старый человек лежал на полу,

израненный ножом, и истекал кровью. Он пробовал подняться, но это было замечено Юрием. Он

подскочил и, наступив своими тяжёлыми сапогами на грудь, придавил его к полу, в комнате раздался

хруст ломающихся рёбер. Старик катался по полу от боли. Оглянувшись на крик, я увидел, как Виктор

Матвеев схватил одну юную, очень красивую девушку, подняв её над головой со всею силою, ударил

её об стенку. Застонав и потеряв сознание, она упала на пол. Виктор засмеялся и крикнул мне: „Я

думаю, что и веру я вышиб из её головы." Я подумал с сожалением: „Какая потеря! Такая красота

пропадает!" Я очень желал бы её встретить в другой обстановке.

Больше я не мог выдержать и крикнул: „Соберите литературу и едем!" Одна женщина лежала с

окровавленной головой на полу и беспрерывно повторяла одно и то же: „Почему? Почему?" Это не

звучало вопросом, скорее это был мучительный зов, который шёл из её страдающей души. Уходя

Юрий вырвал из её руки исписанную детским почерком тетрадку с некоторыми библейскими

изречениями. Мы бросили в машину двух мужчин, которые значились у меня в списке. Пока парни

исполняли мои поручения, я собирал паспорта верующих и записывал себе данные для протоколов.

При этом я получил сведения об этой красивой девушке, которая меня так заинтересовала. Её звали

Наташа Жданова. Зная теперь имя, я имел возможность вызвать её в любое время в отделение

милиции и узнать о ней всё, что бы я желал знать.

Наше задание было выполнено. Пришла пора исчезнуть.

Я оглянулся ещё раз на нашу проделанную работу, и ужасная картина предстала предо мной:

истерзанные, изуродованные тела рядом с полностью разбитой мебелью, осколками посуды,

окровавленными стенами. Мы сделали свою работу хорошо.

По дороге в отделение, я начал допрос наших арестованных. Но они опередили меня вопросом,

откуда мы получаем информацию о местах собраний.

- Что же вы думали, идиоты? У нас есть свои люди среди вас. Вы же всех приглашаете? Или нет?

Потому, вас найти -это самое лёгкое дело."

Они не были ошеломлены этим ответом. „Мы знаем, что вы к нам подсылаете шпионов. Не такие

уже мы глупцы. Но на нас лежит большая ответственность: приглашать людей и открыть им путь к

Богу, к спасению людей от греха земного. Потому мы считаем, что эта наша цель важнее нашей

безопасности."

Скоро прибыли мы в отделение милиции. Сдав свои жертвы на „обработку", мы спустились вновь в

свою комнату отдыха, где допивали приготовленные Никифоровым запасы спиртного. Анатолий и

Владимир вели разговор об облаве: „Жаль, что это всё так быстро заканчивается. Это слишком

просто. Я бы желал, чтобы они оказывали нам хоть какое-то сопротивление, чтобы хоть раз

получился бой!"

„Прекрасно, дети мои, прекрасно!" - восклицал Никифоров, когда он увидел привезённых

арестованных, и услышал мой отчёт о проделанной работе.

Спустя три дня, собравшись по зову Никифорова, мы летели на улицу Нагорная, где по срочному

сообщению сыщика, собрание длилось уже около часа. Виктор гнал машину, включив сирену, не

обращая ни малейшего внимания на городское движение транспорта. Поднявшись по улице вверх,

он резко затормозил, мы выскочили и стремглав бросились к указанному дому.

Дверь от сильного толчка отскочила, и мы вмиг оказались перед собравшимися. К нашему

огромному удивлению, оказались мы на собрании молодёжи, которая была очень поражена нашим

появлением. Не долго размышляя, мы принялись за наше дело: тела летели, бились, ударялись о

стенки, падали на пол. Я окинул комнату взглядом и, не верил своим глазам - здесь стояла снова эта

прекрасная девушка Наташа Жданова!

Такое быть не может! Но это была она. Впервые я сумел её разглядеть: она была ещё прекрасней,

чем я представлял - длинные светлые густые волосы и огромные тёмно-голубые глаза, безупречно

чистая, нежная кожа лица с тонкими, правильными очертаниями. Это была красота, которую я

никогда ранее не встречал. Виктор тоже её увидел и закричал: „Ээ! Посмотрите, она опять здесь! Это

опять она!"

- Да, да, кажется, ты на неё мало подействовал, Виктор, теперь моя очередь! - закричал я, стряхнув с

себя очарование.

Я схватил и бросил её на стол, лицом вниз. Вдвоём с Виктором сорвали мы с неё одежду и начали со

всею силою бить её кулаками по спине. Мои руки горели, но я с остервенением бил её, не обращая

внимания на то, что спина представляла собою уже сплошную открытую рану. Наташа, силясь

сдержать стон, закусила себе нижнюю губу так, что по её подбородку струилась кровь. Наконец она

не выдержала и зарыдала. Вне себя от непонятных мне чувств, я бросил её со стола. Она в

изнеможении упала на пол.

Все другие верующие, израненные и истерзанные, были разбросаны по всему полу. Здесь уже нечего

было делать, и поэтому я призвал парней собраться к отъезду: „Запишите их имена, и мы

отчаливаем!" - приказал я.

„Вот вам руководитель группы", — сказал я, и толкнул молодого, израненного человека Никифорову.

Тот приказал ему следовать за ним вниз, на допрос. Взглянув ещё раз на список молодых людей, я

остановился на время в раздумье: как понимать эту молодёжь? Старых, седовласых людей я, как и

все мои товарищи, воспринимали не как иначе, как наивных глуповатых фанатиков. Но как понимать

моих сверстников, которые вели себя также, как и престарелые? Это было слишком много для меня

на сегодня. Что же происходило с моим поколением? - спрашивал я себя.

И главное: эта встреча с Наташей. Что могло привлечь эту красивую девушку в общество верующих?

Чтобы отвлечь взволновавшие меня мысли, я обратился к Виктору: „Ну, Виктор, теперь мы больше не

увидим нашу „спящую красавицу!" Тот ничего не отвечая, задумался.

Тогда я спустился вниз, к Никифорову, чтобы присутствовать при допросе молодого проповедника и

стал свидетелем их разговора:

- Значит ты уверяешь, что Бог существует, и ты в Него веришь? - допрашивал Никифоров.

- Да, я в Него верю.

- Скажи, ты дурак, умственно недоразвитый или просто сумасшедший?

- Ну товарищ капитан, вам это никогда не понять, почему я верю и во что я верю, потому что это есть

свыше. Я верю в Бога, потому что Он живёт в моём сердце.

Никифоров пришёл в ярость. „Почему ты говоришь, что я этого не смогу понять? Что ты думаешь, что

я слишком глуп для этого? Я тоже прочёл эту книгу, — указывая на конфискованные библии, сказал

он. Или ты думаешь, что я читать не умею?"

- Конечно, вы умеете читать. Но вам нужны не только глаза, которые видят, и уши, которые слышат,

но и сердце, которое понимает, о чём Божий Дух в этой книге говорит.

С любопытством и интересом слушал я этот разговор, но что говорил этот юноша, звучало слишком

заумно, и было для меня непознаваемо.

- Если вы читаете библию с целью нападения на неё, то Вы её никогда не поймёте. Только Бог может

Вас озарить, чтобы Вам стало ясно, во что Вы верите, и тогда Вы будете способны пожертвовать всем

во имя веры.

Тут Никифоров его перебил: „Да, я должен признать, что я не всё понимаю."

Юноша продолжал: „Этим, товарищ капитан, Вы и ответили на свой вопрос. Вы не понимаете, потому

что закрываете глаза перед правдой. Если бы Вы в писании действительно искали правду, то Вы бы

поняли всё, что там написано. И это стало бы истиной для Вас, как для меня и многих других людей.

Почему Вы не откроете своё сердце слову Божьему? Оно бы изменило Вашу жизнь."

- Закрой свой рот! - взревел Никифоров. Не старайся мне тут проповеди читать, дурак! Я тебе изменю

жизнь и притом навсегда!" Он позвал охрану и велел арестованного увести в камеру. Юноша был

впоследствии отправлен на несколько лет в один из лагерей Камчатки.

Уже несколько раз присутствовал я на подобных допросах, но ни разу я не понял смысла речей

верующих.

Возвращаясь, Никифоров сказал: „Эти люди просто сумасшедшие." Я молча согласился с ним.

Теперь мой интерес состоял в том, чтобы узнать подробности о жизни Наташи Ждановой. Так как

комсомольская организация несёт ответственность за жизнь молодёжи, то она имеет данные о

каждом без исключения молодом человеке нашего края. Поэтому мне не составило труда найти

анкетные данные Наташи. Она родилась в Донецкой области на Украине, в небольшом селе Бахная.

Её родители были колхозниками и жили очень бедно. Чтобы получить лучшее образование и больше

возможности в выборе профессии, Наташу, ещё в детском возрасте, забрал к себе в Петропавловск

её дядя.

Здесь она закончила среднюю школу № 4 имени Максима Горького. После чего, в возрасте

восемнадцати лет, она стала корректировщицей в редакции газеты „Петропавловская правда".

Прочитав о ней отчёт, я был очень удивлён тому, что Наташа в школе была комсомолкой и получила

аттестат зрелости с хорошими отметками. Позже она, как и гласил о том отчёт, попала в сеть христиан

и стала верующей.

Чуть позже пошёл я в редакцию газеты „Петропавловская правда", чтобы узнать о ней подробности

от её коллег. „Она отличная сотрудница и работу выполняет прекрасно. У нас с нею никогда не было

сложностей. Кроме того, она всегда приветлива, доверчива и надёжна в работе," - с удовольствием

рассказывал её начальник.

Подобные характеристики меня постоянно поражали. Как только мне приходилось обращаться на

производство, где работали мои арестанты, то, кроме похвал, ничего иного нельзя было добиться.

Но моё задание состоялось теперь не в том, чтобы восхищаться ею, я должен был искать, как и во

всех других случаях, что-то компрометирующее её. Видя мою неудовлетворённость, один из её

коллег спросил: „Зачем вам надо это знать?

„Мы её два раза застали на тайных собраниях подпольной церкви. Она верующая," - сказал я.

Восклицание ужаса послышалось в ответ. Недоуменно смотрели они друг на друга. Словно я им

принёс весть, что Наташа совершила зверское убийство. „Ну, если вы уж нам это сказали, то..." -и тут

последовал поток жалоб на бедную её голову. Вдруг все изменили своё мнение. Я оставил повестку

на её рабочем месте, чтобы она к определённому времени прибыла в отделение милиции.

Нерешительно вошла она в кабинет и села на стул напротив стола, за которым я сидел. Она сидела в

страхе. „Такая красота, - думал я. - А она сидит, опустив свои прекрасные глаза и смотрит на пол,

словно ищет в нём защиту."

Я спросил её, почему она стала верующей.

- Кем я должна бы стать? Алкоголичкой? Проституткой? Вы получили отрицательные высказывания

обо мне от моих коллег?

- Нет, - ответил я.

- Что Вы имеете тогда против моей личной веры? Я кому-нибудь доставляю этим страдания?

- Нет, - возразил я. Но когда-то ты сделала ошибку и попала в общество верующих, которые

представляют для нашего государства огромную опасность.

Я ещё долго объяснял ей, что если она не изменит свой жизненный путь, то она будет и впредь иметь

большие неприятности и на работе, и в жизни. Видя, что я её не убедил, я предупредил её, чтобы она

больше никогда не появлялась на собраниях верующих, ибо всё принесёт ей много вреда и будет

фиксироваться в её анкетах.

Несмотря на все мои предупреждения и на её страх передо мною, она вдруг начала мне объяснять,

почему она верит в Бога. Мои надежды её окончательно запугать, рухнули. Наташа была девушкой

достойной всякого внимания.

Пока она говорила, я заметил небольшой шрам на её нижней губе, которую она прокусила, когда я её

бил. „Как жаль, - подумал я.

- Этот шрам чуть изменил её, совершенно безукоризненное лицо. Как хотелось бы встретить её при

других обстоятельствах!" Эта девушка была моей мечтой.

Когда я записал всю информацию о ней, то ещё раз серьёзно предупредил её, и простился с нею

коротко и строго. Это относилось к моим обязанностям. Когда она ушла, я сам себя поздравлял, что я

это сумел.

Неделю спустя мы снова были вызваны на облаву подпольной церкви. Собрание проводилось на

улице Пограничная. Нас было только шестеро: Александр Гуляев, Владимир Зеленов, Анатолий

Литовченко, Виктор Матвеев, Николай Олызко и я. Испуганные и растерянные верующие бегали по

маленькой комнате, когда мы внезапно ворвались, Их было всего восемь человек. Возник ужасный

шум и крик в этом маленьком помещении.

„Это всё мелочи," - подумал я. Но тут мой взгляд упал на знакомое лицо. Я не мог этому поверить!

Здесь стояла Наташа Жданова! И все парни заметили её. С порывом ненависти двинулся на неё

Александр Гуляев, подняв высоко свою дубинку. И тут случилось нечто, чего я никогда не ожидал.

Без всяких предупреждений прыгнул Виктор между Наташей и Александром и угрожающе

посмотрел на него. „Уйди с моей дороги!" — яростно закричал Александр. Виктор не двигался с

места. „Сашка, ты её не тронешь! Никто её не тронет! - закричал он, угрожающе подняв свою

дубинку. „Уйди, или ты получишь сейчас от меня! - ревел Сашка, - ты что, для себя её бережёшь!"

„Нет! Она имеет то, чего нам всем не достаёт! Никто её не тронет! Никто! Слышали!" - кричал Виктор.

Мне надо было быстрей решать, ибо Сашка, со своим необузданным характером, был на всё

способен. „Туда, Сашка, туда! - показал я на одного молодого человека, который приготовлялся

сбежать, - помай его!"

И Сашка побежал догонять убегающего. Виктор всё стоял перед Наташей с распростёртыми руками,

готовый кинуться на любого, кто подойдёт слишком близко. Наташа стояла за спиной Виктора, не

понимая, что происходит, такого она от нас не ожидала. Затем она повернулась и быстро

направилась к выходу. Чтобы не было недопонимания, я одобрительно кивнул, чтобы все видели.

Это был один из случаев жизни, который меня глубоко задел. Это было так как тогда в Борисово,

когда умер мой друг Саша. Наташа действительно имела что-то, чего нам не доставало. Несмотря на

избиения, мои предупреждения и строгости, она снова была здесь, среди своих верующих.

Даже Виктор понял это, и это его глубоко тронуло. Эта героическая девушка, которая так много от нас

пострадала, одновременно взволновала и меня.

Спустя некоторое время, Наташа покинула Камчатку, вернувшись в своё село на Украину.

Создавшиеся после моего посещения несносные отношения на работе способствовали этому.

Её отсутствие меня очень огорчило. Впервые в жизни у меня появилось чувство, что такие люди

навряд ли являются врагами народа, как уверяла нас наша партия. Наташа привела все мои

представления о реальной жизни в замешательство.

МИЛИЦЕЙСКИЕ ПРОДЕЛКИ

„День 1-го мая" - это день празднества, парадов и пикников во всём Советском Союзе. Однако, в этот

день многие жители идут на кладбище, чтобы возложить свежие цветы на могилы своих ближних.

В этот день позвонил мне Никифоров. Казалось, его обуяло захватывающая идея. „Курдаков, -

воскликнул он взволновано, - собери срочно оркестр училища и отправляйтесь на кладбище,

расположенное к югу города."

С музыкой на кладбище? Что за сумасшедшая идея? — пронеслось в моей голове.

„Что же такое случилось? — спросил я, надеясь, что мои сомнения не слишком уловимы в моём тоне.

- Дело состоит в следующем: на кладбище собралось несколько десятков верующих со своим

оркестром и они поют там свои гимны.

- И что нам там делать? Подпевать им?

- Сейчас не время шуток, Курдаков, - сказал Никифоров холодно. Отправь туда джазовый оркестр,

сядьте рядом и играйте намного громче, чем они.

„Вот оно что, - думал я - мы должны заглушить таким образом их пение! Хитрый трюк." Но я был

восхищён верующими. Собрание на кладбище в такой праздничный день! Отличная идея! Они

знают, что делают! Среди такого множества народа мы не сможем им причинить зла! Продуманная

идея!

Я быстро собрал всех членов нашего музыкального оркестра, разместил их в посланный

Никифоровым автобус, скоро мы были у места назначения. Здесь мы влились в огромную толпу

народа, собравшейся вокруг группы верующих, которые играли на своих инструментах и пели

христианские песни. Медленно, но уверенно пробрались мы сквозь толпу к центру, где сидели

верующие, устроившись рядом с ними. „Если народ желает музыки, то они её услышат," — решили

мы, — и заиграли громко гимн Советского Союза, после чего последовали советские военные марши.

Никакой трудности не составляло нам заглушить христианскую музыку верующих.

Пока музыка играла, наши парни фотографировали верующих, что впоследствии давало нам

возможность установить личность каждого из них. Однако, я кипел от злости, потому что на виду у

такой массы народа нас проклинали прохожие за наше чудовищное злодеяние. С таким нам ещё не

приходилось сталкиваться. Виктор меня успокаивал: „Не расстраивайся, расчёт придёт позже." После

того, как все были сфотографированы, мы сложили свои инструменты и покинули кладбище.

Возможности для возмездия предоставились очень скоро. На облаву мы вызывались,

приблизительно, через каждые четыре дня. Главная задача наших облав состояла теперь не столь в

аресте верующих, сколько в конфискации различной религиозной литературы.

Я часто спрашивал себя. „Как могут эти, неразборчиво написанные в школьных тетрадях изречения,

повредить нашему государству?" Однако Никифорову это представлялось иначе. И я не спорил. „Если

она ему нужна, то он её получит," - думал я. Мы находили множество всяких брошюр, которые шли

откуда-то с Украины, где их размножали при помощи ксероскопических машин. Через контакты с

другими верующими, живущими в различных краях Советского Союза, они обменивались

литературой внутри страны. Когда такие экземпляры впервые попали в мои руки, я подумал:

„Посмотри-ка, они наконец-то объединяются." Никифоров на это реагировал злобно: „Видишь, это

интернациональный заговор с целью уничтожения нашего государственного порядка."

Подпольная литература - это серьёзная составная часть жизни советской страны. Сюда относится не

только религиозная рукописная литература, но также работы великих писателей, публикация

которых была строго запрещена. Ввиду того, что публикуемый материал строго контролировался

членами правительства, следовательно, организовалась широко функционирующая подпольная

организация „Сам-Издат". Хотя это было строго запрещено, однако это было огромной радостью для

нас, офицеров и курсантов иметь и читать произведения подпольных писателей. Несмотря на то, что

мы осознавали этот запрет, книги Солженицына, например, передавались нами из рук в руки.

Нетрудно было понять, что верующие действовали по тому же правилу.

Однако я не понимал их. Порой, читая какое либо изречение из библии или рукописной тетради, я,

не понимал сути, воспринимал это за какую-то бестолковщину.

Во время одной из облав, я пытался однажды вырвать из рук одного коренастого молодого человека

рукопись. Однако, тот держал её так крепко, словно она представляла некую мировую ценность. Я

ударил его в лицо, но он всё ещё не отдавал свою тетрадь. И только, когда я ударом в живот уложил

его на пол, то рукопись выпала из его рук. Я взглянул на запись и не увидел в ней ничего стоящего в

моём понятии.

Однажды летом 1970 года, Никифоров показал мне одну подпольную газету, примитивно

напечатанную на каком-то неисправном печатном станке.

- Откуда у Вас это? - спросил я.

- Один из наших тайных сотрудников указал мне, где можно найти побольше такого материала.

Для Никифорова - охотника на людей - это были самые счастливые мгновения, когда он шёл по

новым следам верующих. Этого энтузиазма у меня не было. Ранее я намеревался сделать карьеру в

партии, чтобы зарабатывать хорошие деньги. Теперь меня всё больше втягивали в милицейскую

работу.

- Пойдём, Курдаков, я тебе покажу на карте, где находится улица Партизанская № 64, куда вы

отправитесь завтра, после обеда.

- Чей это дом? - спросил я.

„Там живёт верующая вдова по фамилии Аненченко со своей младшей дочерью. Её старшая дочь

Мария живёт отдельно. Я предполагаю, что вдова либо у себя хранит литературу, либо у своей

старшей дочери. Это вы должны раскрыть и литературу конфисковать.

Конфискация литературы проводилась иначе, чем облава на подпольную церковь. Придавая

видимость соблюдения правил узаконенного обыска, отправлялся милиционер в своей форме и,

приближаясь к дому, как бы останавливал трёх - четырёх человек, приглашая их в дом в качестве

свидетелей, чтобы никто не мог обвинить милиционера в том, что он что-либо украл. Для нас это,

естественно, был смешной анекдот. Но мы обязаны были соблюдать правила игры. Милиционер в

форме и мы, „безвинные прохожие", сели в машину, и, доехав до угла улиц Пограничная и

Партизанская высоко на холм, откуда обозревалась вся бухта, выскочили из машины. Милиционер

вышел из машины и постучал в дверь указанного дома. Вышла женщина лет пятидесяти. Тот сказал

ей: „У меня приказ на обыск вашей квартиры, так как по имеющимся данным, вы владеете

нелегальной литературой. Я приглашу с улицы несколько прохожих в качестве свидетелей." В это

время мы приблизились к дому, куда и были приглашены. Что оставалось ответить женщине?

Мы вошли и осмотрелись. Это был маленький домик, типичное жильё верующего человека. Нам

было совершенно ясно, почему верующие так бедно живут: как только выяснялось на производстве,

что рабочий - верующий, то тот сразу определялся на самую тяжёлую и низкооплачиваемую работу.

„Посмотрите-ка здесь, граждане," - подсказывал нам наш милиционер. Мы знали где и что искать.

- Вы - верующая? - спросил я у женщины.

- Да, я верующая, но у меня нет литературы, если Вы её действительно ищете.

Взглянув на неё, подумал, как она держится!

Через короткое время мы перевернули весь дом: из шкафа выбросили всё на пол, разорвали

матрацы, разбили мебель, вскрыли подпол, но ничего не нашли. Разозлённые, мы ушли, оставив дом

в разрухе.

Такие мероприятия мы проводили часто. Кому могли они пожаловаться? Милиции?

- Мы были милиция. Высшей инстанции?

- Мы получали приказы от них.

Вскоре мы вновь сидели перед Никифоровым. Пока мы ему докладывали, он отрешённо смотрел в

пустоту. Потом сказал: „Здесь что-то не то. Я точно знаю, что она связана с доставкой религиозной

литературы верующим. Я думаю, что она, возможно хранит её у своей дочери."

- В таком случае она уже предупреждена.

- Я придумал! - воскликнул он, обрадовавшись. „Вы двое, — показал он на Виктора и на меня, -

поймаете её дочь в ловушку. Пойдите к ней домой и представьтесь рыбаками или моряками

находящимися в отпуске. Потом разговорившись, прикиньтесь, будто вы очень желали бы услышать

что-либо о Боге. Они ведь так глупы, что рассказывают каждому о своей вере, желая и других

вовлечь. Я надеюсь, вы меня поняли. Её имя Мария Аненченко. Работает она в овощном магазине,

который закрывается в шесть часов вечера. Дальше думайте сами."

„Превосходно! Вперёд на розыгрыш!" - воскликнули мы.

Мы покинули отделение около четырёх часов. У нас ещё оставалось достаточно времени на

разработку нашего плана. В половине шестого мы отправились к остановке автобуса, куда она

должна была прибыть, возвращаясь с работы.

„Послушай, сказал я Виктору, - мы рыбаки, только что вернувшиеся с моря. Мы чуть не утонули.

Только счастливая случайность помогла нам выжить. Это всё навело нас на мысли о существовании

Бога. Теперь мы ищем где-нибудь литературу, которая бы нам дала правильное направление в

нашей дальнейшей жизни."

- Фантастично! На это она точно клюнет! - воскликнул Виктор. Только ты не так быстро приступай к

делу, а то у неё закрадётся сомнение.

Мы ещё долго крутились у киоска, когда наконец прибыл автобус из которого вышла девушка,

которую мы сразу узнали по фотографии, врученной нам Никифоровым. Мы пошли быстро за нею и

догнав, обступили её с обеих сторон: „Привет, красавица, можно тебя сопроводить до дома?"

- Нет! Спасибо, я сама дойду, - ответила она холодно.

Я посмотрел на неё внимательно. Она была приятной, особой, с очень серьёзным выражением лица,

что совсем не соответствовало нашему настроению. Видимо, принятые нами несколько рюмок водки

с целью придания действительного вида отпускного моряка послужили для неё поводом отклонить

знакомство. Виктор по-дурацки положил свою руку ей на плечо и болтал: „Пойдём, малышка, мы у

тебя немного выпьем и потом пойдём на танцы. Давай устроим себе хороший вечер."

Видя, что от нас ей не отвязаться, она становилась всё смущённее и грустней. Казалось, она не знала,

как дальше быть.

- Всё, что мы хотим - это только поговорить, расслабиться после семимесячного плавания и выпить с

тобою несколько рюмок, - уговаривал Виктор.

- Как мне кажется, вы уже выпили несколько рюмок лишних, - ответила она.

- Мы имеем привычку выпить и не знаем, как с нею бороться, - продолжал Виктор.

„Однако зачем нам бросать пьянство? Что лучшее можно найти в этой жизни? Может Вы нам что-

нибудь посоветуете? - вступил я в свою роль. Вся наша жизнь проходит в море. Наши родители и их

родители были верующими. Мы тоже уже часто задумывались об этом, но водка всегда остаётся

нашим лучшим другом," - продолжал я.

Она строго посмотрела на нас словно желала узнать, действительно ли мы рыбаки. Затем сказала:

„Здесь мой дом. Мне надо идти."

- Нельзя ли нам на минутку войти и немного ещё поговорить? Как тебя зовут всё-таки? - не отступали

мы, не разрешая ей зайти в дверь. Внутри было очень чисто и уютно. Комнатки были совсем

маленькими. Не дожидаясь приглашения, мы сели. Прикидываясь выпившим, я продолжал: „Кто

может ответить на вопросы жизни. Вопросы о Боге. Это выше моего понимания."

Мария тем временем чем-то занялась, а я смотрел на Виктора, словно говоря: „Ну, это крепкий

орешек!"

Виктор попросил её принести стаканы. Выполнив просьбу, она удалилась. Я наклонился к Виктору и

шепнул: „Она совсем не глупая. Нам здесь ничего не светит."

Когда она вернулась, я умоляюще произнёс: „Мария, будь добра, принеси нам ещё бутылку водки из

магазина. Пожалуйста!" Взяв у меня деньги она тихо вышла.

Как только она вышла со двора, мы соскочили и принялись за поиски. Проверив все шкафы, заглянув

под кровать и во все углы, где только можно было предполагать, мы не нашли ни одной

подозрительной бумажки. Мы очень старались сохранить всё в таком же порядке, чтобы у Марии не

возникло подозрений. „Если литература у неё имеется, то спрятана хорошо," - решили мы. Виктор

стоявший на страже у окна, вдруг сказал: „Всё, она идёт, садимся."

Спустя несколько минут, она вошла, поставив бутылку перед нами на стол. Я заметил, что она стала

спокойней и потому решил, что Мария поверила нашим рассказам. Я подмигнул Виктору, и мы

принялись тут же пить водку, чтобы убедить её, что мы действительно отпетые алкоголики. При этом

мы рассказывали о том, что нам пришлось пережить в Японии, затем во Вьетнаме и на

Калифорнийском побережье, Виктор еле сдерживал смех.

Затем и ему пришлось рассказать о своих семимесячных похождениях на море. Его история была

тоже захватывающей, но моя была всё же интересней. Дальновидный Никифоров дал нам в качестве

доказательства большую пачку денег, которую мы теперь с гордостью выложили, хвастаясь нашим

большим заработком. Но и это не возымело на Марию должного действия.

Тогда я принялся за другую историю: как я однажды упал за борт и едва не утонул. Встретившись со

смертью лицом к лицу, я задумался о том, что в жизни должно быть что-то выше нашего разума, и с

тех пор я стал думать о Боге. „Считая, что этот случай явился мне предупреждением, я решил теперь

искать пути к праведной жизни," - продолжал я и со всею серьёзностью посмотрел на Марию.

„Можешь ты мне помочь? Может у тебя есть какая-нибудь религиозная литература для меня,

которая бы мне помогла найти пути к Богу?"

И так, вопрос был поставлен. Как она отреагирует? Она оказалась отнюдь не глупышкой. „Если ты так

серьёзно ищешь путь к Богу, то почему ты пьёшь? Зачем ты жизнь свою отравляешь алкоголем?"

Этим вопросом она меня осадила. Скромная девушка!

Мне только и осталось сказать: „Водка - это хороший партнёр и товарищ. Но если я найду путь к

христианству, то я это всё оставлю. Но кто мне укажет этот путь и поможет найти нужную

литературу?"

Виктор и я выжидательно смотрели на неё. Она ответила спокойно и уверенно: „У меня нет нужной

для вас литературы. Но я думаю, если вы оба серьёзно и честно будете Его искать, то непременно

однажды найдёте."

Мы с Виктором посмотрели друг на друга и поняли, что мы проиграли.

Делать было больше нечего. Мы поднялись, поблагодарили Марию за её доброту к нам, и, пожелав

ей спокойной ночи, понуро поплелись по домам.

По дороге Виктор сказал мне: „Твоя история была действительно трогательной. Я чуть не арестовал

тебя."

Я смеялся и ругался одновременно: „Что мы завтра скажем Никифорову? Провожая нас, он ведь

сказал: „Две камеры здесь свободны, для матери и дочери. Принесите мне какое-либо

доказательство и мы арестуем их вместе."

Рассказав на следующий день Никифорову нашу историю с Марией, тот от злости лишился речи: „Эта

дурочка сумела вас так провести! Как вы такое допустили?" Затем, немного успокоившись, он сказал:

„Ничего, они от нас не уйдут. Всё равно мы их арестуем и сошлём в Магадан, в тюрьму для женщин.

„Курдаков, - сказал мне однажды Никифоров, - твой спецотряд выполнил лучшую работу в нашей

стране. По информационным данным, полученным из Москвы, ты являешься лучшим руководителем

спецотряда страны."

Эта похвала меня, конечно, обрадовала, так как она много значила для моей будущей карьеры.

Каждый человек Советского Союза, кто желает чего то достичь, должен иметь в своих анкетных

данных характеристику, в которой он представлен безукоризненным, политически устойчивым,

упорным в своей деятельности человеком. И этого я добивался. Одобрения Никифорова

подстёгивали меня в моих стараниях выполнять любое задание лучше, чем другие. А мои парни

бравшие пример с меня, превосходили всех в своей жестокости.

Однажды вечером, напали мы на группу верующих, которых очевидно кто-то предупредил за

несколько минут до нашего прибытия. Когда мы ворвались в дом, некоторые из них уже успели

убежать, остались только старые люди, которые не могли быстро передвигаться. Среди них был

старый, седой мужчина. Александр Гуляев схватил его и, вращая вокруг себя, кричал: „Ну что дед, ты

значит хочешь с Богом разговаривать! Может ты лучше сейчас к нему пойдёшь!" Ударил его

боксёрским ударом в живот, затем, приёмом каратэ по затылку, и старик, потеряв сознание, упал на

пол. Через три дня он умер от нанесённых нами повреждений.

Собираясь на облаву, мы всегда договаривались или применить „быстрый процесс", т.е. приёмами

карате и дзюдо быстро уложить всех людей, или „медленную технику", когда боксёрскими и

ножевыми ударами мучили людей в своё удовольствие. Наиболее тяжёлые последствия приносил

быстрый процесс".

После одной облавы умерли сразу две женщины. Я узнал об этом на одном судебном процессе, где я

должен был выступить в качестве свидетеля против одной женщины, которая запрещала своей

дочери носить комсомольский значок. Судья потребовал от неё объяснение своего поведения. И тут

она рассказала, как её тётя погибла от ударов милицейских бандитов - так назвала она нас, которые

избили её и всех остальных лишь за то, что они присутствовали на собрании верующих. „И я дала

себе зарок, что в честь моей погибшей тёти я тоже приму крещение и последую по её стопам. И я не

потерплю, чтобы моя дочь носила значок тех, кто убивает невинных людей."

Это, конечно, было дело рук моего спецотряда, потому что мы были в Петропавловске одни,

назначенные для подобных целей. Суд замял это дело, и даже не сообщил об этом нашему

управлению.

Однако имелось много доказательств тому, что многие наши жертвы либо умирали, либо

становились после нашей обработки калеками и инвалидами.

Только мы не чувствовали никакой вины. Чем больше мы проявляли зверства, тем счастливее

становился Никифоров. Данные о наших деяниях отправлялись в горком, затем в ЦК. Но мы никогда

не имели с их стороны порицания, а наоборот: я был лучшим из лучших. Я имел доказательства того,

что ЦК комсомола был осведомлён о моей деятельности, так как часто передавал мне свою точку

зрения по поводу отдельных фактов.

Чем чаще мы выезжали на облавы, тем больше мы зверели. Особенно жестоко относились мы с

пожилыми людьми. У нас не существовало разницы между мужчинами и женщинами. Никифоров в

таких случаях спрашивал: „Разве уголовница лучше уголовника?" И мы понимали его желания.

Мораль - но мы опускались всё ниже и ниже.

Постепенно я стал замечать за собой, что жестокость но мне развилась настолько, что наложила свой

отпечаток даже на мои мысли и ощущения. Если раньше я стремился облегчить участь молодых

курсантов, защищая их перед командованием, то теперь мне такое и в голову не приходило. Многие

из моих друзей заметили эту перемену во мне и часто спрашивали: „Сергей, что с тобой случилось?

Ты становишься невыносимым." Те безоглядно свирепые ощущения, которые меня охватывали при

облавах, не приходили, а жили во мне постоянно. В первое время, когда началась душевная

деградация, я этого не понимал. У меня никогда не хватало времени на анализ своих поступков.

Летом 1970-го года верующие, в целях своей защиты, разработали новый метод проведения

собраний: они делились на меленькие группы и собирались не более восьми человек. Эта тактика

вынудила нас совершать большее количество облав.

Но и в другом верующие стали прозорливей. Теперь они оставляли на улице стражу, в лице детей,

которые следили чётко и замечали нас издалека. Иногда, прибыв на место, мы не находили даже

хозяев дома.

Слухи о нашей спецгруппе прошли по всей Камчатке. Теперь о нас знали уже все. Это приводило

Никифорова в бешенство. „Я вас предупреждал, чтобы вы работали аккуратно!" - бушевал он. Число

верующих увеличивалось. Ранние расчёты Никифорова, что число верующих по Камчатке составляет

не более тридцати тысяч, не соответствовали истине. Во время наших облав мы никогда не встречали

одни и те же лица, кроме Наташи. Всё новые люди искали утешение в Боге. А наши облавы

становились всё чаще. Времени для учёбы не хватало. С другой стороны, увеличившееся число

собраний приносило нам всё больше дохода. Наши двадцать пять рублей мы получали независимо

от числа собравшихся верующих.

Второе обстоятельство, которое меня очень удивило — это увеличивающееся число верующей

молодёжи. На некоторых собраниях присутствовали даже школьники. ЦК комсомола это

обстоятельство очень тревожило. Инструкторы отдела атеистической пропаганды специально

прибывали на Камчатку для проведения здесь семинаров с целью борьбы с этим „опасным злом". Из

их разговоров мы поняли, что эта проблема охватила всю страну.

Мысленно я часто возвращался к Наташе. Что нашла она и ей подобная молодёжь в этих

религиозных учениях? Воспитанные в советских школах, будучи комсомольцами, они рано увидели

те огромные противоречия между высокими лозунгами партии и истиной жизни. Многие из них

стали циничными и жестокими, другие нашли свой выход в алкоголизме.

Я сравнил эту пустую жизнь, заполненную жестокостью, с жизнью молодых людей, ступивших на путь

веры, посвящавших свою жизнь человечности и любви к людям, и понял: контраст слишком

большой. Это приводила все мои мысли в тяжёлое смятение.

СЛОВА, КОТОРЫЕ МЕНЯ НЕ ПОКИДАЛИ

В июле 1970 года сидели мы: Анатолий, Виктор, Владимир и я в приёмном зале отделения милиции,

выполняя свою очерёдную службу, в ожидании команды на выезд в одну из подпольных церквей.

Мы часто проводили здесь многие часы, за которые нам платили регулярно зарплату. В один из этих

вечеров получили мы задание сжечь в печке накопившийся рукописный материал христиан.

Спустившись вниз, в вытрезвитель, я сел у печки и, вырывал листы из тетрадей, которые написали эти

горы рукописей, смысл которых я не понимал. Мыслями я вновь вернулся к Наташе. Должно же что-

то быть в этих писаниях, что бы, умную, образованную девушку, привлекло до такой степени, что она

даже готова была за это принять истязания. И вдруг во мне загорелось любопытство, что Наташа

такое читала? Я взял первую, попавшуюся мне в руки, рукопись и начал читать. Это была

одиннадцатая глава Луки из Евангелия. Иисус, находится среди своих учеников, учил их молиться. „И

прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему," - читал я, как вдруг услышал

шаги на лестнице. Виктор спускался ко мне с бутылкой водки.

Я быстро сложил листок и положил себе в карман. Мы выпили с ним изрядно, и, бросив остаток

литературы в огонь, поднялись наверх, в приёмную.

При первой же возможности, укладываясь поздно вечером, в постель, я достал спрятанные листы и

начал читать: „Просите, и вам будет дано, ищите - и вы найдёте, и кто постучится - тому откроют. И

если к вам придёт ваш друг и попросит у вас три хлебца, то дайте ему четыре. И я говорю вам, так как

вы ничего не пожалеете для дитя своего, так и отец ваш в небе, благословит тех, кто его попросит."

Далее было пропущено несколько строк, видимо писалось по памяти. Затем следовали учения

Иисуса о том, как стать праведным, хорошим человеком.

Я почувствовал вдруг, что эти слова написаны не на бумаге, а в моём сердце. Я читал дальше,

углубляясь в приветливые, добрые слова Иисуса. Моя неспособность понимать исчезла, и

прочитанное не только виделось глазами, а горело в моей душе. Как мог я верить, что эти изречения

могут нанести вред нашему государству? Что в них вражеского? Я вновь и вновь прочитывал слова

Иисуса и казалось, словно кто-то находится со мною рядом, открывая мне совершенно иное понятие

о жизни. Доброте, любви и человечности учил Христос. Это были слова, которые сделали Наташу

настоящим человеком, которые подняли её на высокую ступень человечности. Однако сам, я,

почувствовал себя страшно неуютно, словно вор, забравшийся на чужой двор.

В последующие дни и недели меня повсюду сопровождали слова Иисуса. Я ходил с листком в

кармане и, оставаясь наедине, вновь и вновь читал его содержание. Совсем незнакомое чувство

жило во мне. Мне казалось, что я нахожусь в густом тумане и не знаю куда идти. Тяжёлое чувство

потерянности охватило меня.

Малейшая частица добра ещё тлела в моей душе. И она теперь ожила. Избивать старых людей - это

ведь не было моей мечтой в детстве. Как избрал я такой путь? Как пришёл я к этому? Моей первой

религией был коммунизм. И ей я служил! Но эта вера была разрушена действительностью - навсегда.

И теперь я был призван уничтожать истинную веру в верующих христианах.

Между тем приблизился конец июля, время отпусков в училище, чему я очень радовался. Моя

милицейская работа стала мне в последнее время в тягость. Мои душевные волнения не покидали

меня. С огромной радостью покинул я теперь Камчатку и уехал на запад страны. В дороге я твёрдо

решил бесповоротно изменить свою жизнь. Неприятное чувство подсказывало мне, что избавиться

от Никифорова будет очень трудно, что приведёт, возможно, к тяжёлым для меня последствиям.

Чтобы по возможности забыть прошлое и избежать предстоящее будущее, не предвещавшее мне

ничего человечного, я лелеял в себе надежду покинуть Советский Союз навсегда. Таким образом

решил я покончить со своею пошлой, бесчеловечной деятельностью на своей Родине и начать в

другой стране иную, осмысленную жизнь Человека. Прибыв в Москву, я, в первую очередь,

отправился в мавзолей Ленина. Пока я стоял в очереди, я вспоминал себя, семнадцатилетним,

отправляющимся в Ленинград, с радостью надеждой стать офицером военно-морского флота. Что

осталось от этой радости? Я преклонял колени перед великим вождём с великою верою в

прекрасное будущее. Теперь, будучи девятнадцатилетним, я в полной разочарованности, всё ещё

сохранил определённое уважение к основоположнику Советского государства. „Он был

замечательным человеком, - думал я. - Он положил в основу своих учений прекрасные идеи:

равенство и братство всех народов! Но! Где же это братство, если мне указано избивать старых

людей? Где та свобода вероисповеданий, о которой гласит наша конституция? Где равенство всего

народа? Я не встретил в своей жизни единого исполнения этих учений!"

Стоя теперь перед телом Ленина, я мысленно спрашивал его: „Товарищ Ленин, почему твои ученики

и последователи так исказили твои учения? Зачем ты выбрал себе таких последователей? Что стало

из нашего прекрасного будущего?

„Проходите дальше," - услышал я тихий голос женщины. Это вывело меня из оцепенения. Я

повернулся и вышел. Одиноко, разочарованно и безотчётно бродил я по улицам Москвы. Я

находился в полной растерянности. Умом я чётко понимал, оставаться здесь нельзя. Я даже не мог

назвать одну из причин - их было слишком много. Я чувствовал только, что я горько разочарован и

глубоко несчастлив. Все мои надежды провалились, и я сам себе был не рад.

На следующий день я поехал во Львов и остановился на несколько дней у моего друга украинца, с

которым познакомился в Петропавловске. Я купил себе водолазный костюм на чёрном рынке, при

помощи которого я намеревался переплыть Тиссу на русско-венгерской границе и прибыть таким

образом в Венгрию. Оттуда я надеялся добраться до Австрии тоже речным путём. Это был

сумасшедший план, но я надеялся на удачу.

Попрощавшись со своим другом, я поехал в маленький пограничный город на венгерской границе. Я

взял себе такси и попросил отвезти меня к границе, мотивируя тем, что, проживая на восточной

окраине нашей страны, я желаю теперь посетить и западную. Таксист, не удивляясь моим желаниям,

доставил меня к границе. Я его уверил, что назад найду дорогу сам.

На противоположном берегу реки я мог видеть Венгрию. Несмотря на то, что это коммунистическая

страна, граница охранялась строжайше. Увидя постоянно патрулирующие посты и сторожевые

башни, я понял, что мой план мне не удастся. Вдалеке можно об этом ещё помечтать, но вблизи всё

выглядит совершенно иначе. Внутренний голос подсказывал мне: не рискуй, бесполезно.

И так я оставил этот замысел и вскоре вновь ехал назад во Львов.

Разработав здесь новый план, я поехал в Ереван. Сев в автобус, отправляющийся в прилежащую к

границе деревню, я вскоре прибыл туда. По направлению к границе я шёл только ночью. Прибыв к

месту, я увидел, что здесь граница охраняется тщательнейшим образом вооружёнными

пограничниками с собаками.

Я наблюдал всю ночь, но граница ни на один миг не оставалась без контроля. Я понял, что мои

стремления избежать моё прошлое и настоящее и начать новую жизнь в другой стране, практически

невозможны. С тяжёлыми мыслями и безоглядной грустью возвращался я в Петропавловск. Мой

отпуск закончился. Как дальше жить? В моих мыслях была сплошная путаница.

ПОСЛЕДНЯЯ ОБЛАВА

„Приветствую тебя снова в родном краю," - воскликнул Никифоров, когда я по его приглашению

прибыл в отделение.

„Если бы он знал, - думал я, - как я провёл свой отпуск, то он бы меня, пожалуй, иначе

поприветствовал."

„Я рад, что ты снова здесь, - сказал он. У меня для тебя накопилась масса дел. Я думаю, что деньги

тебе теперь тоже не помешают."

Снова я проводил одну облаву за другой. Немногочисленные собрания верующих стояли главным

образом из молодёжи. Никифоров был очень озабочен потоком инструкций, получаемых из Москвы

по данному поводу.

Странно, что несмотря на мою душевную подавленность, я обходился с верующими не лучше, чем

раньше, а скорее наоборот, считая их за виновников своего морального падения, я зверел ещё

больше. Не находя выхода из своего положения, я срывал свои необъяснимые мучительные чувства

на безвинных верующих, ненавидя их за то, что они лучше меня.

В октябре 1970 года, мы получили от Никифорова задание совершить облаву на собрание верующих,

которое должно проводиться в воскресенье в бане, расположенной на усадьбе указанного дома, за

холмом.

На этом собрании ожидается около пятнадцати человек, - говорил Никифоров, - но перед собранием

будет молитвенный час, который необходимо записать на магнитофонную ленту. Мы обязаны эту

запись послать в Москву, что бы наши руководители точно знали, о чём они молятся.

Вооружившись магнитофоном, работающем на батарейке, Юрий отправился задолго до начала

собрания, чтобы обследовать возможности тайного подслушивания при условии остаться

незамеченным.

Заранее отправив Юрия, мы выехали к назначенному времени не на милицейской машине, а на

старой грузовой машине, надеясь таким образом не привлечь постороннего внимания. Около трёх

часов дня мы остановили машину и по одному перебирались через холм, чтобы подойти к усадьбе с

обратной стороны. Двое из ребят остались в качестве постовых на улице, предостерегая нас от

любопытных глаз. Подойдя поближе к бане, я увидел Юрия при исполнении своего задания.

Магнитофон работал, записывая приглушённые речи молящихся. Юрий, стоя не коленях, низко

пригнувшись, даже не заметил моего появления. Гусиным шагом, по одному, приближались наши

ребята.

Перед дверью сделали мы небольшую паузу, выжидая окончания молитв.

Потом мы ворвались. Двери были не заперты. Видимо, верующие не предполагали, что будут

найдены. Крики разорвали тишину, когда наши парни приступили к делу. Это были крики боли и

страха.

В отдалённом углу увидел я старую женщину с выражением ужаса на лице. Её губы дрожали в

молитве. Из-за шума я не мог понять, о чём она просила. Меня взбесило то обстоятельство, что она в

такой момент всё ещё молится. В один миг подскочил я к ней с поднятой для удара дубинкой.

Больше из любопытства, чем по какой-либо другой причине, приостановил я свои движения,

прислушиваясь к её речи. С поднятыми вверх руками, стоя на коленях, она молилась: „О, Боже,

прости этому юноше. Открой ему глаза. Укажи ему правильный путь. Прости ему, Господи."

Я потерял самообладание. Почему она не просит для себя помощи, а молится обо мне! Это меня ещё

более разозлило. Я схватил свою дубёнку покрепче и взмахнул ею со всею силою - и вдруг...! Словно

кто-то рванул меня сзади за руку, и будто электрический ток пронзил меня насквозь. Опешив от

боли, я инстинктивно повернулся... Но там никого не было. Никто даже не обращал внимания на

меня! Дубинка выпала из моих рук. В оцепенении смотрел я на окружающее. Кровь прильнула к

моей голове. Тут я забыл всё. Женщина, закрыв глаза, всё ещё молилась. Ужас охватил меня. Слёзы

текли по моему лицу. Я выбежал на улицу, чтобы скрыть нахлынувшие рыдания от посторонних глаз.

И я побежал. Куда - я не знаю. Я бежал и рыдал, останавливался и снова бежал, устремляясь

подальше от людей.

После четырёхлетнего возраста, я, как мне помнится, никогда не плакал. Даже дядя Ничи не мог

заставить меня заплакать. Плач я всегда воспринимал, как признак слабости. Но теперь я плакал без

стыда. Я окончательно зашёл в тупик и не знал дороги дальше. Когда стало темно, я посмотрел

вокруг. Где я находился, я не понимал. Вокруг были горы.

Собравшись с силами, я начал искать дорогу домой. Было десять часов вечера когда я пришёл в

отделение милиции.

Едва я вошёл в дверь, как Никифоров взорвался: „Курдаков! Где ты пропадал?"

Это было требование и отнюдь не звучало вопросом. - Я должен был обдумать некоторые вещи, И

теперь я пришёл к решению оставить работу в милиции, - медленно и выразительно произнёс я.

Выражение озабоченности сменило озлобленность на лице Никифорова. Некоторое время смотрел

он на меня молча и оценивающе, потом сказал: „Сергей, ты просто переутомился. Тебе надо

отдохнуть. Иди и выспись хорошо. Мы позже об этом поговорим."

Спустя несколько дней позвонил мне Никифоров в училище и сказал: „Ты нужен, приезжай сегодня

вечером со своими ребятами. Я укажу тебе место встречи верующих." Я, заикаясь, отказывался, а

потом спокойно и уверенно сказал: „У меня на следующей неделе экзамены, и я должен к ним

хорошо подготовиться. Поэтому я не могу больше принимать участие в облавах." Никифоров молчал,

затем ничего не сказав, положил трубку.

Через несколько дней Никифоров вновь позвонил и приказал прибыть с ребятами сегодня вечером к

нему в отделение.

- Я не могу, мне необходимо подготовиться к предстоящему комсомольскому собранию. И я не

думаю, что в будущем буду иметь возможность продолжить свою работу в милиции, - ответил я

спокойно.

- Об этом мы поговорим попозже, - сказал он и положил трубку.

Я облегчённо вздохнул, надеясь, что с этим делом теперь покончено.

За последние два года я провёл более ста пятидесяти облав против подпольной церкви. Теперь эти

деяния омрачали мою душу до той степени, что мне казалось, словно сердце моё сделано из

тяжёлого камня, который давит на мою грудь и на всё моё тело.

Но поговорить об этом было не с кем.

Приблизительно через две недели состоялось очерёдное партийное собрание, где присутствовали

все члены партии Петропавловска. На этом собрании я выступил с отчётом о проделанной работе

нашей комсомольской организации. Готовясь к докладу, я ожидал от партийных деятелей похвалы в

мой адрес. Однако, я был ошарашен другим. После моего выступления встал один пожилой

коммунист и спросил строго: „Товарищ Курдаков, почему ты прекратил твою работу в милиции?"

Кто-то из зала крикнул громко: „Он не работает больше в милиции? Откуда ты такое услышал?" На

что он ответил: „Маленькая птичка шепнула мне на ушко." Раздался дружный смех. Я понял, что это

инсценировка Никифорова. Председатель собрания обернулся ко мне и с наигранным удивлением

воскликнул: „Этого быть не может! Такая работа, на несколько часов и такой заработок! Это ведь так,

Товарищ Курдаков?"

- Да это правда, — ответил я.

- Маленькая птичка кроме того нам сообщила, что ты отказывался поступать с этими религиозниками

на должном уровне, - вновь подал свой голос выступавший.

- И это тоже правда? — спросил председатель.

- Да. это тоже правда.

- Ну, я думаю, что каждый, кто отказывается выполнять задания партии, должен быть немного

сумасшедшим, - уверенно, с расстановкой, произнёс председатель.

- Почему? - самопроизвольно вырвалось у меня. Но мой вопрос остался без ответа. Они посчитали

ниже своего достоинства ответить на поставленный вопрос. Это неожиданное нападение прорвало

сдержанность и осторожность. И тут я вылил все бурлящие во мне чувства, несмотря на то, что жизнь

меня учила этого не делать никогда.

- Товарищи, я всегда верно служил коммунистической партии, начиная со школьного возраста. Но, я

хорошо изучил и знаю законы конституции, которые провозглашают братство и равенство между

народами. Да какое же это братство, если мы старых людей избиваем? Почему мы должны избивать

наших братьев?

Председатель резко меня осадил: „Товарищ Курдаков, ты ещё молод, и тебе ещё многому надо

учиться. Какие они нам братья - эти верующие! Они убийцы! Они убивают душу наших детей! Они

калечат всех людей своими учениями. Нам надо защищать нашу страну от их яда!

Поэтому нам необходимо избавиться от этих людей. Религиозники — это те элементы, которые сеют

рознь в наших рядах! Они сами вынуждают нас тратить огромные средства на борьбу против них. Эти

люди вредны уже потому, что они подрывают веру в нашу коммунистическую партию."

Он вошёл в такой азарт, что, казалось никогда не закончит свою громкую речь. Наконец он

остановился. Немного помолчав, он продолжал: „Когда мы этих людей искореним, то и работа эта

сама собой исчезнет. Наш Центральный комитет и Политбюро указали нам на эту задачу, и мы

должны её выполнить."

- Если эта работа должна быть продолжена, то ищите себе кого-нибудь другого. От этих дел я

отказываюсь, - сказал я твёрдо.

Из напряжённой тишины вдруг раздался голос: „Оставьте его! Он молод и неопытен. Дайте ему

время. Он сам поймёт. Дайте ему возможность продолжить свою работу в комсомольской

организации. Он всегда исполнял её хорошо."

Я спешно покинул зал, чувствуя себя полностью разбитым. Конечно, они могли бы принять ко мне и

более строгие меры, но в виду длительной безупречной работы, не отважились выкинуть меня за

борт нашего партийного корабля.

Однажды в декабре получил я приказ явиться к Никифорову. Войдя в его кабинет, я увидел и Азарова

там. „Теперь я своё получу," - подумал я.

„Садись, Сергей, - сказал Никифоров, стараясь создать непринуждённую обстановку. „Сергей, ты

действительно ненормальный! Ты стремишься пойти в море. Неужели ты себе не представляешь, что

такое провести полжизни в море? Что за будущее тебя ожидает?"

Приветливым, мягким голосом он продолжал: „Если бы у тебя хватило благоразумия, то ты бы имел

прекрасную карьеру в милиции. Ты есть тот человек, который нам нужен. Ты выполнял прекрасно

работу в борьбе с верующими. В тебе заключён отличный организатор. Мы хотим тебе сделать

хорошее предложение: ты можешь сразу получить звание лейтенанта. И тогда мы отправим тебя в

Совпартшколу для милицейских работников В Томск. Закончив её, ты займёшь высокий пост в сфере

партийного руководства при Министерстве Внутренних Дел.

Я знал, что я мог бы много достичь. Стать майором КГБ в возрасте двадцати пяти лет и нести

ответственность за борьбу с верующими, как Азаров. У меня была бы машина, хорошая квартира и

много денег. Это всё пронеслось у меня в голове, пока Никифоров продолжал, что стране нужны

такие, как я, и я должен принять соответствующее решение.

„Твоё сочувствие к верующим это не что иное, как инфекция, от которой ты со временем

избавишься."

Теперь слово взял Азаров: „Нам знакомы твои анкетные данные, товарищ Курдаков. Они

исключительны, что касается именно этой работы. У тебя накопился большой опыт в ней. А нам

нужны такие специалисты. В этой области ты далеко пойдёшь."

Пока они говорили, я думал: „Заглянули бы они в мою душу, я не в мои анкетные данные."

Выслушав их до конца, я сказал, что мне необходимо некоторое время для окончательного решения.

Тогда Азаров сказал жестоко и строго: „Государство вложило много средств на твоё образование и

воспитание, очень много, а теперь пора и об отдаче подумать! Не забывай, Курдаков, об этом!

Я поблагодарил и ушёл с тяжёлым сердцем. Я понял. Я всё хорошо понял, чего от меня требовалось.

Для них я был всего лишь рыбка на крючке, которую они никогда не отпустят.

Всю жизнь я стремился продвинуться вперёд. А теперь, получив такое лестное предложение, я стал

глубоко несчастен. Я знал точно, что служить этой системе я больше не смогу, слишком много я

познал. Мои мысли вертелись вокруг одного лишь вопроса, как избежать всего, что на меня

надвигается.

Спустя несколько дней я позвонил Никифорову, сообщив о своём решении отправиться в море.

Злобно выкрикнул он мне навстречу: „Иди, проведи несколько месяцев в море с рыбами! Когда

вернёшься ..., тогда мы с тобой поговорим!"

Долго звучали в моей голове его слова: „Когда вернёшься..."

Я ещё раз убедился, что они никогда не оставят меня в покое, либо уберут меня из жизни. Я слишком

много о них знал. И я решил, что возврата для меня не будет. Спустя месяц, в январе 1971 года, после

сдачи выпускных экзаменов, я приступил к службе в качестве офицера-радиста в военно-морской

флот Советского Союза. После полуторамесячного плавания, я вернулся на берег и сразу же пошёл к

своему другу, в отдел кадров, где офицеры получали окончательные назначения на места службы. Я

просил назначение в качестве офицера-радиста на корабль, курсирующий у побережья Соединённых

Штатов, мотивируя тем, что мне нужна хорошая практика радиста на дальних расстояниях, которую я

смог получить только там, где существует постоянная связь и контакты с берегом и другими

кораблями.

Он обещал мне в этом помочь. После двухнедельного отпуска, я был назначен офицером-радистом

на одну подводную лодку. По возвращению из этого плавания, я обязан буду представиться Азарову,

как мне коротко было сообщено. Когда я в то пасмурное утро, 4-го марта 1971 года, поднялся на

борт, я в последний раз видел мою любимую Родину.

Либо я погибну, либо я буду на Свободе, но я никогда не вернусь в эту систему, которую я так хорошо

изучил. Прощаясь мысленно с моим народом, который я горячо любил, с верующими, которые от

меня так пострадали, тяжесть вины перед которыми я уносил с собою на борт, я не чувствовал и не

видел происходящего вокруг.

Наша подводная лодка пересекла прибрежные воды Кореи и Японии и направилась в зловещую

даль Тихого океана к берегам Соединённых Штатов. С одной стороны было большой честью служить

офицером на подводной лодке, так как эта возможность представлялась только элите морского

флота, так как мы имели доступ к военным тайнам страны и к ядерному оружию. Предпосылками

этого назначения были мои безупречные политические и квалификационные характеристики.

С другой стороны, несмотря на большую честь, моя служба на подводной лодке не приносила мне

радости, так как она не соответствовала моим планам и намерениям.

И вдруг, в середине июня 1971 года, получил я известие о том, что советскому рыбацкому судну

„Иван Середа", находящемуся вблизи нас, необходим радист. Я с большим усилием сдержал свою

радость. Капитан выразил своё согласие на мою отправку туда.

25-го июня мы всплыли в Гавайе, и я был переправлен на траулер. Теперь я, по крайней мере,

находился на поверхности. Направляясь по курсу на Сан-Диего, мы подошли близко к берегу. Затем

мы шли вдоль Калифорнийского побережья на север, пока не добрались до Лос-Анжелоса. Казалось,

пришло время исполнения моих планов. Поздно вечером, собрав несколько деревянных обрубок, я

смастерил так называемый плот. По моему плану я мог бы на него погрузить воду и питание, и ночью

отправиться в путь по направлению к американскому побережью. Далеко за горизонтом горели

манящие огни Лос-Анжелоса. Свобода была совсем рядом. Но мне надо было отстоять ещё одну

вахту. В этот вечер я был совсем не у дел. Мысли уносили меня далеко от окружающей обстановки.

До наступления темноты я получил радиограмму, чтобы мы приняли сообщение из Москвы. С

карандашом в руках я записывал сообщение. Оно ужаснуло меня до той степени, что я был не в

состоянии дальше писать.

„Один из советских рыбаков, - говорилось в сообщении, - юный литовец по имени Симон Кудрика,

прыгнул 23 ноября 1970 года у побережья Канады за борт судна, и был подобран американским

кораблём." В сообщении следовало, что Кудрика своим побегом совершил предательство перед

Родиной и приговорён к десяти годам лишения свободы.

Далее следовало, что американское правительство работает рука об руку с советским морским

флотом, возвращая беглецов советскому правительству.

Такие информации передавались для советских моряков и рыбаков с целью предупреждения

бегства.

Оставшиеся часы моей смены я провёл в душевном беспокойстве и подавленности. Закончив смену,

я быстро спустился к тому месту, где был спрятан смастерённый плот. Торопливо разобрав его, я

бросил палки в море, надеясь, что этого никто не заметил. Я сердился на себя за то, что я, узнав

историю Кудирки, совершенно заколебался. Но что же это за свободная страна, которая возвращает

людей, ищущих Свободу, назад, для дальнейшего угнетения отчаявшихся? „Ведь это вдвойне

бесчеловечно", - с убийственной тоской думал я. Держась за поручни, я смотрел в манящую и

недоступную для меня даль.

Позже я узнал, что американский адмирал опрометчиво, под свою собственную ответственность

передал Кудирку советскому правительству, что никоим образом соответствует политике

американского правительства.

ПОИСК НОВОЙ ЖИЗНИ

Мы шли на север вдоль Калифорнийского побережья, когда было получено сообщение, что я должен

быть переправлен на другой советский траулер „Елагин" вне прибрежных вод Северной Америки.

Пока шёл к концу июля и наступал август, я постоянно думал о Симоне Кудирке: какое будущее его

ожидает? В лучшем случае - десять лет тюрьмы. Но наши власти знали, когда будет закончен

процесс, и весть сначала потрясёт народ, то вскоре он будет забыт. И тогда навряд ли он скоро

выйдет из тюрьмы: либо он пожизненно будет работать в лагере на советское государство, либо ему

устроят „несчастный случай".

И если такова судьба простого моряка, то, что ожидает меня, офицера военно-морского флота? Я

буду мёртвым ещё до прибытия в Советский Союз. И на меня выльют всю грязь, которой они сами

облиты. Однако, как бы ни было, я не желаю в будущем жить в такой обстановке. „В таком случае

лучше погибнуть где-либо в океане," - решил я. Назад дороги нет. Я шёл навстречу дню, который

должен будет решить мою судьбу: жить или умереть.

В дни плавания я с удовольствием слушал „Голос Америки", чтобы знать, что действительно

происходит в мире. Я знаю, что большинство населения в Советском Союзе, также, как и все

курсанты, несмотря на строжайшие запреты, делали то же самое. Иногда жажда правды сильнее

страха быть обнаруженным.

Здесь я слушал религиозные передачи на русском языке, которые приносили мне душевное

успокоение и помогали мне найти силы и терпение, готовясь к предстоящему.

В конце августа 1971 года наш „Елагин" получил приказ вернуться к берегам Канады: Наш экипаж

состоял из 110 человек и на каждые десять человек один офицер. Капитан был честным,

справедливым и приятным человеком, которым я очень восхищался. Мы проводили многие часы

вместе или играли в шахматы.

Однажды во время очередного сеанса связи с базой я принял радиограмму следующего содержания:

„Через пять дней, - говорилось в сообщении, - придёт судно „Мария Ульянова", которое снабдит

корабль продуктами питания. Я обязан перейти на это судно, которое возьмёт курс на Советский

Союз." Другое сообщение, последовавшее по телеграфу, извещало, что мои документы на

присвоение очередного звания готовы, по поводу чего меня ожидают в Петропавловске. Это

сообщение вызвало во мне бурную душевную тревогу. Это было не то, чего я желал. Только пять

дней мне осталось! Волна отчаяния охватила меня в такой степени, что я даже не замечал

надвигающийся шторм. Неожиданно налетевшая буря застала всех врасплох. С большим усилием

приходилось нам пробивать путь вперёд. Каждый член нашего экипажа стремился сделать всё, что

было в его силах. Другие наши корабли попали в те же трудности, и я сидел, не отрываясь, в

радиорубке, чтобы ловить сообщения других радистов и передавать их дальше.

„Сергей, - приказал вдруг капитан, - свяжись с канадской береговой службой. Проси разрешения

переждать бурю в прибрежных водах суверенного государства."

„Есть!" - ответил я привычно. Словно молния озарила меня: „В канадских прибрежных водах! Вот она

моя надежда!"

Эта перспектива наполнила меня новой надеждой и энергией. Что бы не случилось, несмотря на

любое обстоятельство, теперь я был готов совершить побег. Я не мог более концентрироваться на

окружающем, думая только о задуманном. И этот момент пришёл во время дичайшего штормового

ветра.

3-го сентября 1971 года я прыгнул в чёрный дико бурлящий океан. После пяти часов борьбы в

ледяной воде, я вскарабкался на крутую скалу, с которой кувыркаясь и падая, я, изранив при этом всё

тело, измученный и окровавленный бросился в бухту, чтобы добраться до берега, откуда манили

тёплые огни маленькой деревни. Но силы мои иссякли, и сознание моё помутилось. Я не могу

вспомнить, что случилось дальше. Позднее услышал я эту историю от хороших людей посёлка „Тазу",

которые меня нашли и приняли.

Это неуютное, штормовое утро 4-го сентября 1971 года помнят все жители маленького посёлка на

побережье островов Королевы Шарлотты. Большинство жителей посёлка работают в шахте. Одна

женщина, дом которой возвышался около двадцати метров над берегом, подошла в половине

девятого к телефону, глядя при этом в окно. И вдруг, не веря своим глазам, она увидела на берегу

полураздетого, окровавленного человека, который пытался ещё двигаться.

Тут же она вызвала по телефону помощь, и я был доставлен в больницу.

Словно из далека услышал я непонятную речь. Разговаривали шёпотом. Я ничего не понимал: где я?

„Назад, на борт!" - панически пронеслось в моей голове. Но, нет, это была английская речь. Неужели

правда? Неужели я спасён и нахожусь в Канаде?

Я начал осматривать комнату. В этот момент наклонилась надо мною медсестра. Она показалась мне

самой красивой женщиной на свете. „Значит я жив!" - подумал я. Тут я стал ощущать боль моих ран,

после чего я поверил в действительность моего спасения. Врачи и обслуживающий персонал

хлопотали надо мною, стараясь облегчить мои страдания. Как я им был благодарен! Однако я не мог

это выразить словами, ибо они не понимали меня. Единственным, и прекрасно действующим

средством общения были наши обменивающиеся улыбки.

Спустя несколько часов в комнату вошёл мужчина и сказал, что он готов быть переводчиком. „Кто

Вы? И как Вы сюда попали?" - спросил он.

Единственное, что я из себя выдавил: „Я не хочу возвращаться на советский корабль."

- Ну, хорошо, - сказал он успокаивающе. Я поговорю с канадскими ведомствами. Они нам сообщат,

что по Вашему делу можно сделать.

В этот же день прибыл за мною вертолёт, который доставил меня в Принс-Руперт, город,

относящийся к Британской Колумбии. Здесь я был помещён в больничное отделение тюрьмы, где я

имел лучшее в моей жизни медицинское обслуживание и оздоровительное питание. Кроме того, я

приобрёл здесь полный душевный покой. Несмотря на то, что меня никто не понимал, все

присутствующие своим добрым взглядом и улыбками внушали мне доверие и уверенность, что в их

руках я нахожусь в полной безопасности. Мне казалось, словно я нахожусь в центре внимания и

забот каждого. Владея неплохо немецким языком, я быстро нашёл человека, с которым я мог вести

беседу. Совсем скоро врачи подняли меня на ноги. Окрепнув, я стал живо интересоваться всем

окружающим. Один из официальных лиц из города, взяв с собою переводчика, повёз меня однажды

по окрестностям Принс-Руперта. Я не верил своим глазам, когда увидел прекрасные дома чудной

архитектуры и стоящие рядом с ними автомобили современнейших моделей. Увидя мой живой

интерес к окружающему, он пояснил: „Здесь живут наши горожане." Я, конечно, не поверил ему.

„Это просто пропаганда," - решил я.

Позднее принесли мне в больницу массу иллюстрированных журналов, где предлагались

всевозможные вещи жизненных потребностей. „Ага, - подумал я, - это ещё что-то, специально

изданное правительством, для того, чтобы провести и затмить разум простого эмигранта." Я вырос в

условиях, где всё положительное делалось только ради пропаганды и потому стало естественной

привычкой не верить ничему.

Хотя я и сбежал из этой системы, однако мои привычки мыслить по-советски, жили во мне долго.

Позже, когда я понял, что это действительно дома простых рабочих, как и стоящие рядом

автомобили, то я устыдился своего неверия. В советской пропаганде звучало, что богатые богатеют

только за счёт эксплуатации рабочих. Теперь же мне пришлось убедиться в том, что дома рабочих

выглядели дворцами по сравнению с жильём советского человека. Разницы в одежде „имущих" или

„неимущих" совершенно не существует, соответственно и в питании. К моему большому удивлению,

я не встречал на улицах валяющихся пьяных, чем особенно больна советская страна. Демонстрации

рабочих, требующих человеческих условий труда, грубо избиваемых полицейскими, я также не

увидел. С радостной надеждой на человеческие отношения я шёл навстречу будущему. Но вдруг я

получил известие, что моя жизнь на Свободе находится в опасности. Советское правительство

требовало моего возвращения.

Одна только мысль об этом приводила меня в отчаяние. Это означало идти навстречу осрамлённой

смерти.

В связи с этим требованием, я был тайно перевезён в Ванкувер, где был помещён в одну из

одиночных тюремных камер. Никто со мною не объяснялся. Я терялся в догадках, как со мною

намерены поступить - или они меня спрятали здесь от представителей советского правительства, или

здесь что-то готовится против меня. Единственным, с кем я общался, мой вахтёр, который кроме

снабжения питанием, выводил меня во двор, где играл со мною футбол.

У меня ещё осталось некоторое физическое недомогание, однако по сравнению с моими душевными

страданиями, которые меня ежеминутно одолевали, это было ничто. На сердце было так тяжело, что

я начал разговаривать с Богом и просить Его о душевном покое. Эти молитвы действительно

успокаивали меня на время.

В один из пасмурных дней вошёл ко мне приятный мужчина, который назвался моим адвокатом и

сообщил мне следующее: „Советское правительство требует от канадских властей Вашей выдачи,

мотивируя тем, что находясь в тесных торговых отношениях, которые ценят обе заинтересованные

стороны, они могут как-то пострадать из-за моряка, совершившего побег. На днях ожидается

прибытие товарища Косыгина в Канаду, который непременно затронет этот вопрос."

Однако, адвокат ободрил меня, что приложит все усилия для того, чтобы защитить мои права.

Оставшись один в камере, я впал в страшное отчаяние. Я знал способности советских властей и

чувствовал, что они не отступят, пока меня не уничтожат. Слишком много зла лежало за их плечами,

раскрытие которого они боялись. Поэтому они не остановятся ни перед какой ложью, чтобы меня

затребовать отсюда.

Все последующие дни проходили в каком-то кошмаре. Каждый приближающийся шаг мог означать

моё возвращение. Советские корабли стояли у берега. Моя судьба, как судьба Кудирки, была

предрешена.

В одну из ночей, когда сон никак не приходил, я услышал приближающиеся шаги и приглушённые

мужские голоса. Дверь отворилась и кто-то, включил свет, сказал: „Соберите все свои вещи и пойдёте

с нами, мы сделаем небольшую прогулку по городу." Прогулка, в три часа ночи? - за этим кроется

что-то страшное, подумал я, собираясь в дорогу. Однако, эти мужчины в штатском выглядели отнюдь

не злонамеренными, что меня в какой то степени успокаивало. Через тайный выход они вывели

меня на улицу, где стояла ожидающая автомашина. Трое служащих в гражданской одежде

приветствовали меня, и мы отправились через огромный, ярко освещённый, переливающийся

разноцветными огнями, город Ванкувер. Путешествие по городу длилось около двух часов.

Остановившись, где-то около телефонного автомата, водитель позвонил кому-то и вернулся, сказав:

„всё в порядке. Едем." И теперь, не сбавляя скорости, мчались мы в аэропорт. Подъехав прямо к

самолёту, который нас ожидал, мы, в составе нескольких человек, среди которых были мои

сопровождающие, вылетели, пересекая Канаду, и к рассвету увезли в отдалённую тюрьму Квебек

Сити, находящуюся на стороне Святого Лаврентия, заключив меня в одиночную камеру.

Что мог я думать по этому поводу? Подготовка к передаче меня советским властям? Или защищая,

желание спрятать подальше от опасности?

Никто со мною не говорил. Я бродил по камере и молился. Тогда я ещё не знал, что мои молитвы

будут услышаны.

В это время на западе Канады многие люди боролись за мою судьбу. Один незнакомец, я по сей

день не знаю, кто это был - по-видимому, мой адвокат - позвонил Пату Бурнсу, проводящему в

Канаде всеми любимые радиопередачи, и он позвонил в Оттаву компетентному служащему

парламента. Тот, не теряя времени, позвонил премьер-министру Пьеру Трюдо и потребовал от него

конкретной точки зрения по вопросу: намерено ли правительство Канады передать Сергея Курдакова

советскому правительству.

Кроме того он потребовал выразить свою точку зрения по данному вопросу на пресс-конференции.

Этого требовала общественность Канады. Теперь приобретя широкую известность, моя судьба

решилась быстро и положительно. Опасность в этом плане миновала. Я, конечно, никогда не узнал, в

какой степени существовала эта опасность, и был бы действительно передан, если бы не

вмешательство канадской общественности.

Для меня это были дни страданий, надо мной висел Дамоклов меч. Эти тайные переправки из одной

тюрьмы в другую, значение которых я не понимал, разрывали мою душу. И когда мне вдруг сказали:

„Сергей Курдаков, Вам разрешено остаться в Канаде," - я был вне себя от счастья. Мне казалось,

словно с меня упали цепи, хотя я всё ещё находился в тюрьме. Мне подарили новую жизнь, в

которой я могу свободно дышать и радоваться. „Я свободный человек в свободной стране! И это

стало теперь явью!" - восклицал я в своей келье. Я благодарил Бога за его помощь, которую я не

заслужил, судя по моим деяниям в прошлом.

Ещё несколько недель переправлялся я по разным тюрьмам, по причинам мне неизвестным, но,

зная, что для меня уже готовятся документы, я играл на гитаре, пел песни, сочинял музыку. У меня

были друзья, много друзей, которые меня посещали. Я получал множество писем от жителей

Канады, которые слышали обо мне по радио или читали обо мне в газетах. Я безмерно благодарен

правительству Канады за то, что они от меня не отказались, несмотря на то, что им это было

невыгодно. Я получал поздравления с добрыми пожеланиями даже от депутатов парламента.

Но были и другие, совсем нежеланные посетители. Однажды возник передо мною второй секретарь

советского посольства в Канаде. В присутствии канадских представителей он говорил: „Мы

понимаем, что Вы ещё очень молоды и потому совершили необдуманный поступок. Советское

правительство предлагает Вам вернуться, и Вы можете в таком случае надеяться на полное с нашей

стороны прощение. Вы вновь займёте свою должность и будете работать, как и раньше." Я ответил

ему на это, что я слишком хорошо всё понимаю и никогда не захочу вернуться.

Затем он передал мне письмо от моей бывшей подруги Ольги, которая мне написала всё то же, что я

только что услышал от представителя посольства. Когда я отклонил и её просьбу, то он сказал строго:

„Курдаков, однажды Вы придёте к нам и будете просить о возвращении на Родину!"

Спустя несколько дней мне были вручены новые документы. Меня поздравляли со вступлением в

новую жизнь, желали радости и удачи в свободной стране, предложив покинуть тюрьму.

Во время пребывания в тюрьме меня посетил один из официальных служащих и сказал: „Господин

Курдаков, мы изучили историю вашего побега от начала до конца, до мелочей проверили при

помощи компьютера, учтя и температуру воды, и силу ветра, и расстояние, и высоту волн, и также

Вашу физическую силу, и анализ показал, что это вне человеческих возможностей. Может, всё-таки

есть что-нибудь, о чём Вы забыли нам сказать?" Подумав я ответил: „Единственное, что я Вам не

сказал - это то, что я молился к Богу. И Он дарил мне новые силы." Несколько дней спустя, он посетил

меня вновь: „Мы теперь убедились в правдивости Вашего рассказа. Ваше выживание было всё-таки

возможным."

Я был потрясён. Что может компьютер знать о помощи Божьей? Он объяснил мне, что мои молитвы

были внесены в компьютер как „психологическая сила", что стало мотивирующим фактором для

моего выживания.

Наконец я покинул тюрьму, и, будучи свободным человеком, поселился в одной из гостинец города.

Здесь многие люди знакомились со мною, предлагая мне различную помощь: жильё или рабочее

место. Одно предложение превзошло все мои ожидания: один из организаторов спортивных

соревнований в Онтарио писал мне, что на следующее лето он планирует организовать обширное

соревнование по плаванию и предложил мне 150 долларов за то, что я приму участие в плавании на

расстояние 25 миль. „Каждый канадец знает Вас, как искусного пловца, и потому съедутся люди со

всех краёв, чтобы увидеть Вас плавающим. Мы вместе можем организовать хорошее, выгодное для

нас дело," - писал он.

Я ответил ему незамедлительно: „Хотя я и хороший пловец, однако это был Бог, который дал мне

силы выдержать такое длительное время в океане во время шторма. И поэтому я не могу принять

Ваше предложение."

Я поставил перед собой две главные задачи: первую - это сдержать обещание, данное Богу, - служить

ему верой и правдой. И вторую: научиться жить и работать в свободной стране. Я знал, что второе

намерение будет легче выполнить, чем первое. Однако приоритетом для меня было — служить

Господу. Но как? Я не знал ни одного пастора, с которым бы я мог поговорить. В центре города

Квебек я увидел большую церковь св. Анны. Туда я решил пойти, так как думал, если это храм Божий,

то это и есть место, где я могу найти Его. Я вошёл и не знал поначалу, как мне себя вести.

Так как там находилось ещё несколько человек, то я решил повторять всё за ними.

Они пошли наперёд и, став на колени, начали молиться. Я сделал то же самое. Они молились, а я не

знал с чего начинать, так я чувствовал себя недостойным находиться в храме Божьем. Все мои грехи,

совершённые мною в России, постоянно теснили мою душу. И я начал с Богом говорить, как делал

это в океане и в тюрьме. Помолившись, я почувствовал, что на душе стало немного легче. Но я

жаждал иметь то, что имела Наташа и все верующие, которых я избивал.

Из церкви я пошёл в гостиницу, в мою маленькую комнату, где меня ожидало сообщение, что кто-то

желает со мною поговорить по поводу работы. С этой целью я должен был явиться по указанному

адресу. Двое юных болгар, которые за два месяца раньше меня эмигрировали в Канаду, помогали

мне при переводах и в разных других ситуациях. Им я оставил адрес, куда я направился в поисках

работы. Прибыв по адресу, я сразу понял, что попал в ловушку. Здесь меня поджидала группа членов

ФЛО, французских сепаратистов и террористической организации в Квебеке, убившие уже не малое

числа дипломатов, подстраивая взрывы и пожары. Они имели свои связи с коммунистами Советского

Союза и получали от них поддержку и помощь. „Курдаков, - сказал один из их руководителей грозно,

- если ты откроешь рот и будешь говорить о делах, о которых лучше было бы не говорить, то мы

заставим тебя замолчать!"

Я пробовал с ними говорить, затягивая время, чтобы найти выход из положения, как вдруг, на моё

счастье, появились мои друзья-болгары, которым этот адрес был хорошо знаком, и поэтому они

поспешили мне на выручку.

В Квебеке один мужчина из советского посольства преследовал меня шаг за шагом. Милиция

предупредила меня о том, что на пристани в Монреале стоит советский корабль и потому следует

быть очень осторожным. „Позвоните нам немедленно, если почувствуете какую-либо опасность" -

сказали они мне. Чувствуя, что я нахожусь под постоянным надзором шпионов, которые идут по

каждому следу, я решил уехать в Торонто, где я надеялся найти покой. В Монреале находилось

советское консульство, а в Оттаве советское посольство - всего этого я решил теперь избежать.

Я полностью решил посвятить свою жизнь служению Богу, мечтая найти в этом смысл своей

дальнейшей жизни.

Прибыв в Торонто, я жил в одной русской семье, которая узнав обо мне из газет, предложила мне

свою помощь.

Канадское правительство оплачивало мои курсы английского языка при университете, и я с жаром

принялся за его изучение. В свободное время я находился в поисках духовной пищи, ибо только в

нём мог я найти своё утешение. Это было не только тяжкое моё покаяние за все мои прегрешения в

России, но также стремление стать таким, какими были они, верующие из подпольной церкви

Петропавловска и его округа. Я надеялся на Божье прощение, ибо я совершил свои деяния по своему

неразумению. Однако, и это не могло меня удовлетворить полностью. Я знал, что моё место в

Петропавловске занял другой человек, ничем не лучше меня. И положение верующих в Советском

Союзе не улучшится, если никто не возьмётся серьёзно за это дело. Совокупность всех моих тревог

приводила меня к ощущению искреннего душевного бедствия. Я вспомнил о том, как однажды при

допросе один из верующих сказал, что они часто соблюдают пост, если они молятся об особо

трудных и неотложных делах. И я решил, что и мне следует прибегнуть к этому совету. Я пошёл в

одну церковь в Торонто, которую я уже однажды посетил со своими друзьями. Она всегда была

открыта. Я остался двое суток в ней, беспрестанно молясь обо всём, что переполняло мою душу.

Уходя, я почувствовал себя духовно крепче и спокойнее. Я ощутил надежду, что Господь поможет

мне найти правильный путь в моей жизни.

В один из последующих дней я получил почтовую открытку от Валентины Бубович, которая работала

библиотекарем при университете вблизи Торонто. Она писала мне, что она христианка и приглашает

меня посетить их христианское общество. Этому приглашению я очень обрадовался.

Когда в воскресенье я посетил церковь, то был радостно удивлён: словно я очутился в России! Здесь

говорили по-русски! Песни и проповеди напоминали мне речь верующих подпольной церкви

Петропавловска. В подарок от отца Валентины я получил „Новый завет", который помогал мне во

многих вопросах. Теперь я посещал украинскую церковь, где я познакомился с молодёжью, в

которых я ощутил ту живую духовную силу, которую я так долго искал. Вскоре я был представлен

пастору, который много слышал обо мне. Мы проводили вместе много интересных бесед. Когда я

рассказал ему о всех моих душевных переживаниях, он помог мне понять самого себя и объяснить

мне многие, мною ранее непонятные, явления. Он дал мне правильное направление и указал

праведный путь к Богу. Однажды, во время богослужения он спросил меня: „Сергей, ты готов отдать

свою жизнь служению Господу?"

- Да, - ответил я.

- Тогда, я предлагаю вместе помолиться, - сказал он.

Во время нашей молитвы, совершилось нечто необычное. Я вдруг почувствовал мир Божий во мне, и

я знал, что с поисками теперь покончено. Я передал свою жизнь в надёжные руки. Я нашёл

успокоение в Нём и черпал силы от Него. Я вступил в новую жизнь.

Мысль, что я тоже приобрёл то, что имела Наташа, пастор Литовченко и многие, многие из тех,

которых я преследовал, наполнило мою душу радостью. Ещё часто помогал мне пастор разобраться в

том, что я порою не совсем понимал. Однажды он сказал: „Сергей, ты теперь христианин и тебе

нужна библия на твоём родном языке." И тут он вручил мне маленькую, в чёрной обложке библию,

увидя которую, я онемел. А не верил своим глазам!

Это была библия, которую мне так часто приходилось держать в руках, которую я вырывал из рук

бедных верующих. Я открыл её и начал листать. Да, это была она, та же самая. Моё удивление было

замечено пастором, и он спросил: „Тебе знакома такая библия?"

- Да, верующие подпольной церкви имели такие библии.

- Вполне возможно, она печатается в одной организации, которая называется: „Христианин". Они

издают их для отправки в Советский Союз, - пояснил пастор.

- Где я могу её найти? Я хочу их поблагодарить и сказать, что библии прибывают по назначению.

Он дал мне адрес, и я попросил своего друга позвонить туда. Я говорил с председателем

организации Л. Джо Басс, который очень заинтересовался мною и предложил нам встретиться.

Вскоре представился для этого случай. По дороге в Европу, он заглянул в Торонто. Мы беседовали

несколько часов и я узнал об обширной деятельности этой организации, которая выполняет

колоссальную работу, снабжая преследуемых верующих социалистических стран библиями и

другими христианскими книгами. Я горячо поблагодарил его от имени всех советских верующих и от

себя лично.

Тем временем шли к концу мои занятия на курсах английского языка, и я был готов приступить к

работе. Получив приглашение на работу в качестве радиоинженера на одной фирме по выпуску

электронных приборов, я шёл с радостными надеждами навстречу новой, свободной жизни. Мне

был обещан хороший заработок, я мог себе позволить приобрести автомобиль, основать семью и

заиметь уютный семейный очаг. Это всё было очень заманчиво. Но, думая обо всех приятных вещах,

меня не оставляли грустные воспоминания о России. Я не мог забыть о всех верующих, которые во

имя веры всё ещё страдают, о тех юношах и девушках, которых все ещё вводят в заблуждение,

вбивая им в голову, что верующие - это злейшие враги народа. Я думал о миллионах молодых

людей, разочаровавшихся в идеологии партии, ибо её тезисы не соответствуют действительности. Я

думал о том молодом человеке, которому в настоящее время приказывает Никифоров и Азаров,

уничтожая в нём все человеческое. Я понял, что не могу иначе, я должен что-то сделать, чтобы

приостановить продолжение этой бесчеловечности.

Поэтому я начал открыто говорить и докладывать в церквях, перед прессой, выступать в

телевизионных передачах и повсюду, где я видел малейшую возможность помощи верующим

Советского Союза. Я просил людей молиться за советский народ, который пребывает в полном

неведении истины и правды.

Возвращаясь однажды с западного вокзала города Торонто, я почувствовал, что меня преследуют.

Вдруг я резко остановился и внезапно оглянулся. За мною стояли трое здоровых парней. Один из них

сказал на чисто русском языке. „Если ты знаешь, что для тебя хорошо, то ты придерживай свой язык!

Ещё раз откроешь свой рот, то ты не переживёшь „несчастный случай"! Помни мы тебя

предупредили!" Они повернулись и исчезли в темноте.

Я слишком хорошо знаком с работой КГБ и знаю, что это не было пустой угрозой. Но я также знал, что

я несу большую ответственность за мой народ, особенно за тех, которые тяжело страдают за веру.

Если и я буду молчать, то кто тогда скажет? Кто знает эту проблему лучше меня?" - думал я. И

поэтому я решил, несмотря на угрозы, делать то что я считал для себя правильным.

Конечно, и я мечтаю о семейном счастье и упорядоченной жизни, о том что мне никогда не

пришлось познать. Но, прежде чем я себе это могу позволить, я обязан что-то сделать для тех людей,

которых я оставил на Родине. Я должен придать их историю гласности, чтобы мировая

общественность могла принять меры для улучшения их жизни.

Душа советского человека не погибла, она живёт. Она не задохнулась в безбожной, чужой,

стерилизованной идеологии. И она не задохнётся, пока живут такие люди, как Александр

Солженицын, женщины как Наташа Жданова и миллионы других, в которых огонь любви, веры и

правды не потухнет никогда.

Дело в том, что у тысяч верующих в подпольных церквях огонь веры сверкает ещё ярче, и их узы с

Божьими заветами ещё крепче, и, пожалуй, они приобретают такую силу из-за жестоких

преследований со стороны правительства. Возможно, однажды эти одиночные, горящие огоньки

веры сольются в единое светлое пламя веры и любви всего человечества.

Я передаю душевное послание всем верующим России, которые внесли свой вклад в то, чтобы моя

жизнь изменилась и приобрела истинный смысл. Моё послание я записываю в эту книгу в надежде

на то, что оно дойдёт однажды, каким-то образом, до Вас, верующих, и может быть Вы меня поймёте

и простите.

Жене пастора Анатолия Литовченко, которого мы убили около Елизово, парализованной женщине:

„Я хочу Вам сказать, как безгранично сожалею я о содеянном, больше, чем вы себе представить

сможете. Простите меня, если можете."

Нине Руденко, юной, милой девушке, жизнь которой мы разрушили: „Пожалуйста, прости нас!"

И Наташе, которую я страшно избил, но которая готова была и в третий раз принять истязания, ради

своей веры, ей я хочу сказать: „Наташа, главным образом ты изменила мою жизнь, и я являюсь

теперь твоим братом во Христе. Предо мною лежит новая жизнь. Бог простил мне. Прости и ты меня.

Я надеюсь, что ты это сможешь.

Спасибо, Наташа, где бы ты не находилась.

Я тебя никогда, никогда не забуду!"

СЕРГЕЙ КУРДАКОВ

ОДИН ИЗ МНОГИХ

23.11.2009

- Встреча с Богом, Из истории христианства, Избранное Комментарии (3)

1 января 1973 г. в Калифорнии, в небольшом курортном городке, был найден Сергей Курдаков,

смертельно раненый выстрелом в голову. В сентябре 1971 г. он бежал из СССР, разочарованный в

политике правительства по отношению к христианам.

КГБ не мог допустить, чтобы такой свидетель о “свободе” религии в СССР оставался в живых, и

настиг его и на американской земле.

Сергей Курдаков, оказавшись сначала в Канаде, публично свидетельствовал о своем обращении к

Богу. Его свидетельство много раз было записано на магнитофонные ленты.

Я, Сергей Курдаков, в сентябре 1971 года бежал из Советского Союза, спрыгнув с судна, которое

подошло близко к берегам Канады.

Родился я в 1951-м году в Новосибирске. Мои родители когда-то жили на Поволжье, дед был

раскулачен и сослан в Сибирь в 1929 году, где он умер от истощения и непосильной работы.

Условия труда в то время были невыносимые, и очень многие так называемые кулаки кончили

свою жизнь так, как мой дед.

Мой отец пошел по совершенно другому пути. Ему удалось скрыть свое происхождение и

впоследствии он оказался членом партии, служил в органах НКВД МГБ. Мне было четыре с

половиной года, когда моего отца расстреляли. После я узнал, что мой отец был и оставался

сталинцем, а Хрущев, придя к власти, постарался избавиться от тех работников, которые, подобно

Берии, оставались преданными сталинцами.

Моя мать умерла вскоре после расстрела отца; она не перенесла морального удара.

Таким образом, я остался сиротой. Некоторое время я жил у чужих людей, потом власть

«позаботилась» о моем будущем. Меня взяли в сиротский дом, где я и воспитывался до 16 лет.

Жизнь в сиротском доме всем известна. Вокруг чужие люди. Часто бывал голодный и холодный.

Всего бывало. С одеждой было плохо. Пайка не хватало. 1961 и 1962 годы были неурожайными.

Хлеб покупали в Канаде, в Аргентине. Паек в детдоме был скудный. Помню, как трое детей

умерли от голода, а одна девочка бросилась в реку: покончила самоубийством.

У многих пухли руки, дети болели цингой. Но зато власть очень старалась воспитать нас в духе

преданности и восхваления партии, в духе атеизма, марксизма-ленинизма. Нас старались сделать

верными подданными партии, преданными членами коммунистического общества.

Во всех детских домах Советского Союза вместе с пищей, вместе с молоком детям дают духовное

воспитание в духе отчужденности от Бога, от всякой религии, от всего, что идет вразрез с

коммунистической идеей.

Когда мне исполнилось 16 лет, я почувствовал себя взрослым и очень предан был

коммунистической идеологии. Это, конечно, замечали воспитатели, учителя. Мне была дана

хорошая характеристика.

На таких, как я, власть вполне могла рассчитывать, ведь каждый день я рос под влиянием

коммунистической пропаганды.

Это дало мне возможность, после окончания десятилетки, поступить в Камчатское военное

мореходное училище.

Жизнь в мореходном училище была очень суровой, но все надо было выдержать, чтобы выйти в

люди.

Дисциплина в военном училище была очень строгой. Однако я сознавал, что все это надо было

преодолеть, чтобы быть настоящим советским морским офицером.

Теперь мне хочется рассказать, как, где и при каких обстоятельствах я впервые встретился с

христианами, с верующими людьми.

Еще до военного училища я жил в Новосибирске, где за несколько лет было закрыто пять церквей,

но потом, в 1965 или в 1966 году, правительство пошло на уступки и позволило открыть

молитвенный дом. На станции Ямской, в 30 километрах от Новосибирска, собралось на открытие

молитвенного дома так много верующих, что милиция вынуждена была их разгонять. Предлог

был найден: толпы верующих якобы мешали автомобильному и железнодорожному транспорту.

На самом же деле это было, конечно, не так. Правительство испугалось, увидев такой огромный

интерес людей к религии.

Молитвенный дом не мог вместить больше 150-200 человек, но людей собралось несколько тысяч.

Они приходили группами, по очереди, одни за другими.

Когда я впервые увидел такие огромные толпы верующих, в моем сознании зародился вопрос: «А

почему, откуда так много верующих в Бога?» Каждый день меня убеждали, что Бога нет, религия –

это обман, что в Бога верят только старики да старушки. Но здесь, среди огромной толпы

верующих в Новосибирске, я увидел много молодых людей моего возраста, которые родились и

воспитывались при советской власти.

Я хорошо помню момент, когда у меня где-то в моем подсознании появился этот вопрос: почему

все эти люди веруют в Бога, если Бога нет? Ведь они не глупые, не дети, а люди, пожившие на

свете, люди опытные…

В другой раз мне пришлось встретиться с верующими на Камчатке, когда я уже был в

Петропавловском военном мореходном училище. Это знакомство с верующими было в совсем

другой, страшной обстановке, о чем мне очень тяжело вспоминать.

Камчатка – полуостров, который омывается Охотским морем и Тихим океаном. На Камчатке 250

тысяч жителей, но там не было ни одной церкви, ни одного молитвенного дома, а верующих

оказалось на Камчатке очень много. Все их попытки добиться от правительства разрешения на

открытие молитвенного дома не увенчивались успехом и ничего не оставалось, как собираться по

домам, тайно, где только можно.

И верующие собирались тайно. Это стало известно правительству.

Основное население Камчатки живет в Петропавловске и в ближайших районах. И вот здесь

верующих стало появляться все больше и больше. Милиция не знала, что делать с ними и,

наверно, по указке из Москвы, в Петропавловске была организована так называемая оперативная

группа по борьбе с верующими.

В это время я был секретарем комсомольской организации Петропавловского мореходного

училища. Комсомол должен был включиться в программу по борьбе с религией. В нашу

комсомольскую организацию входило 1200 человек. Я был их лидером. Это была самая большая

комсомольская организация на Камчатке и одна из самых больших на Дальнем Востоке.

Руководители партии на Камчатке решили поручить мне организовать так называемую

оперативную группу, которая бы находилась под руководством милиции, исполняла поручения

милиции. Таким образом, правительство хотело скрыть свои планы, прикрыться народными

организациями, что, мол, не милиция, а вот сам народ не желает, чтобы верующие собирались на

какие-то молитвы.

Нам даны были широкие права. С верующими мы могли поступать так, как найдем нужным,

только чтобы собрание было разогнано.

В нашу оперативную группу входили отборные парни с накачанными бицепсами,

гориллообразного вида. В основном, это были курсанты мореходного училища.

Когда мы приходили в милицию, нам, в первую очередь, читали лекцию о религии, о вреде

религиозных организаций. Нам говорили, что эти религиозники собираются не молиться Богу, а

для тайных сговоров против власти и т. п.

Конечно, по нашей Конституции у нас должна бы быть свобода религии, свобода слова, свобода

печати, собраний и прочее. Но на деле было и есть не так.

После этого нам выдавали дубинки, предварительно хорошо угостив водкой, а потом давали

адреса, где собираются верующие; давали машины, а иногда мы шли пешком по тем адресам,

которые милиция получала от доносчиков.

Мы врывались неожиданно в помещения, где собирались верующие.

Первый вопрос:

– Что вы здесь делаете?

– Ну, вот собрались, да молимся, – испуганно отвечали люди.

– Молитесь? Кому молитесь?

– Богу! А кому же еще можно молиться?

– Ха-ха-ха-ха! Какому Богу? Бога ведь нет!

– Ну, а вот мы верим, что Бог есть…

Тут и начиналось… Мы вырывали Библии, у кого они были, песенники, переписанные от руки, и

начинали всех колотить дубинками. Били всех без разбора, кто попадал под руку. Особенно, если

кто-либо скажет, что делаем против закона, мы били того еще больше.

Организаторов, руководителей мы брали сразу же в милицию, забирали всякую литературу.

На работу, где работали эти люди сразу же посылались характеристики, что эти люди –

ненадежные.

В Советском Союзе такой порядок: если человек искренне верующий, он уже ненадежный и по

служебной линии никогда не поднимется высоко. Но если человек – член партии, то, какой бы он

ни был, все двери ему открыты, он получит руководящую должность.

Было немало случаев, когда человек обращался к Богу и, став членом евангельской церкви, терял

сразу же свою работу, если она была ответственная.

Верующие люди, с которыми мне, таким образом, приходилось соприкасаться, меня всегда

поражали. Я помню и во веки веков не забуду одну верующую девушку, Жданову Наташу.

В моей команде был один здоровенный детина, Виктор Матвеев. Мой вес – 90 килограммов, а он

весил 115-120 килограммов.

Однажды мы пришли на улицу Нагорную (в Петропавловске), чтобы громить собрание баптистов.

Смотрю, Виктор Матвеев хватает девушку за волосы и бросает ее через дверь.

А потом, когда мы разогнали собрание и возвращались в казармы, Виктор хвалился:

– Вот я рванул одну баптистку! Наверно у нее мозги перевернулись. Теперь она в собрание уже не

пойдет!..

Этой девушкой была Жданова Наташа, наборщица в типографии Петропавловской газеты

«Камчатская Правда».

Ровно через три дня мы поехали на улицу Океанскую, где временами тайно собирались баптисты.

Смотрим: там Жданова Наташа.

Что делать?

Тогда мы как раз изрядно выпили. Мы положили Наташу публично на стол, сорвали с нее юбку и

начали бить плеткой по заднему месту (на что садятся).

Думаю, что если бы меня так избили, я бы неделю не сел на стул.

Отпуская ее, избитую, качающуюся, мы решили, что теперь она уже никогда не придет в собрание

баптистов.

Через неделю наступила Пасха. Милиция нас послала в другой район Петропавловска – Копай-

город – с поручением разгромить собрание и кого нужно арестовать.

Каково же было наше удивление, когда там на собрании мы снова увидели Жданову Наташу.

Что делать? Девушке 18 лет. Избить снова ее? Руки как-то не поднялись. Мы решили отпустить ее с

миром: пусть идет!

Наши рейды не всегда кончались удачно. Не для нас, конечно, а для верующих. Признаюсь, что

теперь мне до боли в сердце стыдно вспоминать о тех мерзостях, которые нам поручала делать

милиция, направляемая «гуманитарной» коммунистической партией. Я много мог бы рассказать

об этом. Но вот расскажу один случай.

В 1969 г. на реке Оваче (возле Петропавловска, в пос. Елизово) должно было состояться крещение.

В среду верующих всегда проникали сексоты-стукачи, и они доносили нам о всех планах

баптистов.

Возле поселка Елизово (где нам было указано) мы сделали засаду, и когда девушки, парни,

мужчины, женщины в белых халатах вошли в воду, мы на них налетели и начали избивать в воде.

Потом с девчат сорвали рубашки и всех на грузовых машинах повезли в милицию. Мы были все

пьяные вдрызг и девушек привезли в милицию нагими. Сколько было визгу, крику, слез, но нас

это не трогало.

В милиции обнаружилось, что среди крещаемых не оказалось одного, Литовченко Василия, 45 лет

от роду.

Через три дня рыбаки нашли его в 15 км. от Петропавловска в реке Оваче мертвым.

Значит, Василия кто-то так ударил по голове, что он уже не пришел в себя и захлебнулся.

Как ужасно и невыносимо больно сегодня мне вспоминать об этом!

Все то, что я видел и слышал о жизни верующих, меня повергло в раздумье: правильно ли я

делаю? Я уже не раз подумывал бежать из СССР.

Думал бежать через Венгрию, потом в Австрию. Но эти границы так строго охраняются, что

пробраться через границу было невозможно. Думал перебраться через границу в Турцию, перейти

горы, но и это не удалось.

Когда я учился в мореходном училище, надежд на бегство из СССР у меня было больше. Хотя это

было военное училище, но все-таки я думал: может быть, когда-нибудь наше судно зайдет в

другую страну с визитом и мне удастся бежать.

Но мне хочется сказать еще немного о верующих.

То, что мне приходилось разгонять их собрания, натолкнуло меня на мысль о Боге. Когда я

смотрел на верующих, на их жизнь, я почувствовал, что они знают, в Кого верят. А я не знаю, есть

ли Бог. Прочесть об этом было негде, ибо никакой литературы о Боге в СССР нельзя найти ни за

какие деньги. Евангелие прочесть мне также не удалось. Пойти к ним в собрание я не мог, потому

что я был комсомольский работник. Меня сразу бы заметили. Но когда я вынужден был

заниматься физическим уничтожением верующих, у меня произошел такой случай. Мы разгоняли

одно собрание и, когда рвали всякие записки, всякие листочки, у меня оказалась непорванной

одна часть Евангелия. Я спрятал эти разорванные страницы так, чтобы никто не увидел. А потом,

втихомолку, начал читать и сразу увидел, какая в этой книге концентрация мыслей. Причем сразу

увидел, что в этой книге отображены мысли не человеческие, а Божеские. Я увидел, что страницы

Евангелия как раз дают ответ на потребности души и отвечают на многие мои вопросы, которые я

задавал самому себе.

Когда при разгоне очередного евангельского собрания я замахнулся на одну старушку, она кротко

посмотрела в мои глаза и воскликнула:

– Боже, спаси этого молодого человека!

Она молилась не за себя, а за меня, ее гонителя!

Я оторопел. Что это такое? Она не проклинает меня, а молится обо мне. И я опустил руку. Не сам

опустил, а кто-то невидимый мою руку заставил опуститься.

Бог знал, что я сомневаюсь в правильности того, что я делаю. Теперь-то я знаю, что Бог Сам шел

мне навстречу.

В тот же момент я бросил дубинку, которою разгонял верующих, и сразу же пошел в милицию и

открыто заявил, что не желаю больше иметь с ними дело.

На другой день я пришел в училище. Милиция уже успела позвонить, что я отказался исполнять

поручение. Вскоре меня вызвали на партийное собрание и хорошо «пропесочили».

Правда, один партиец говорил, что я, мол, еще молодой, не понимаю, какой великий вред

приносит религия нашему государству, и потому отказался принимать участие в облавах на

верующих.

За мою «работу» по разгону и избиению верующих мне платили. Но я отказался от денежного

вознаграждения, хотя наша курсантская стипендия была маленькой.

Но я почувствовал, что есть Бог. Он управляет моей жизнью. Когда я хотел бежать в Венгрию или

Турцию меня что-то удерживало. А позднее, когда я оказался на борту корабля, возле канадских

берегов, как будто чей-то голос внушал мне: «He бойся, прыгай, плыви, ты доплывешь и обретешь

настоящую свободу».

Теперь я нисколько не сомневаюсь, что это было от Бога.

***

В это время был сильный ветер, хлестал дождь. Решиться на такой шаг – бежать с корабля – нужна

была, кроме отваги, и вера. Бог дал мне эту веру.

Когда я прыгнул с корабля, оказавшись в воде, на бурных волнах, я никак не мог ориентироваться.

Несколько раз я, обессилев, начинал тонуть. И тогда воззвал к Богу, произнес только одно:

«Боже!.. Прости мне. Если я утону, возьми меня в Твое Царство…»

В этот момент я истинно уверовал в Бога!

Когда волны снова начали меня покрывать с головой, я снова начал в душе молиться: «Господи, я

не имел здесь счастья на земле. Но Ты прости меня и возьми к Себе навеки. Больше я ничего не

хочу».

Восемь часов я пробыл в воде. Было уже холодно, сентябрь месяц, и вода была очень холодная.

Надежд на жизнь уже не оставалось. Но я верил, что было принято мое покаяние и что Он меня

простил.

Таким образом, я пришел к вере в Бога через великое заслуженное страдание. Заслуженное

потому, что я гнал Церковь Божию, и я поражаюсь, как велика любовь Божия к такому грешнику,

как я, что Он мог меня простить.

Потом мое сознание озарилось уверенностью: плыви и ты доплывешь, потому что отныне с тобою

Бог.

Когда я плыл, была кромешная ночь. Долго я махал руками. Наконец, уткнулся в скалы. Так как я

был очень усталым, обессиленным, то я едва-едва выбрался на скалу и увидел за небольшим

проливом маленькое селение.

Что делать? Все мое тело было изранено скалой. Кровоточили раны. И я снова прыгнул в воду со

скалы и поплыл в направлении селения. На ногах были просто клочья мяса. И когда я прыгнул в

соленую воду, началось такое мучение от боли, что я не найду слов, чтобы описать вам эту боль…

Начался как раз прилив и я думал, что меня вода просто разъест.

Два часа взяло, чтобы преодолеть в нестерпимых муках этот пролив. Таким образом, 8 часов я

пробыл в океане, 3 часа карабкался по сопкам и еще 3 часа переплывал пролив. Таким образом,

13 часов ушло на то, чтобы добраться до берега Канады.

Бог, а не я сам, вывел меня на берег Канады.

Первой меня увидела канадская девушка. Увидела меня всего в крови, в песке. Кровь уже

начинала ссыхаться, я не был похож на живого человека. Это уже было утро, был день субботний,

люди не работали, долго спали, а эта девушка нашла меня случайно. Но она так испугалась, что не

помогла мне, а побежала сообщить другим о том, что она видела на берегу.

Вскоре прибежали мужчины, подобрали меня, полуживого и отправили сразу в госпиталь.

Теперь я знаю, что и этими людьми руководил Сам Господь.

Четыре дня я был в бессознательном состоянии. Но за эти четыре дня совершилось чудо. Мои

раны так быстро заживали, что вскоре я был, как новенький и внутренне, в душе, и снаружи, и

физически. Врачи приходили в удивление. Они видели меня и знали, в каком состоянии я был

привезен в больницу, и теперь, всего через несколько дней, раны мои почти зажили и здоровье

восстановилось.

Hа пятый день меня выписали из госпиталя, посадили в тюрьму, и в тюрьме я уже питался

нормальной пищей.

Моим испытаниям здесь не пришел конец.

Канада могла меня выдать Советскому Союзу, где меня ожидала смерть, если не сразу, то

медленная в тюрьмах.

Но Бог и здесь меня помиловал. Позднее я узнал, что многие верующие молились обо мне. Бог

стал на мою защиту, а когда Бог за нас, никакая сила в мире не может изменить Его планы.

Через три недели меня выпустили из тюрьмы. Я стал свободным гражданином.

С той поры в моей душе живет желание рассказать другим людям о том, что сделал для меня Бог,

как Он спас меня, как Он привел меня к живой, спасающей вере. И я теперь не боюсь и не стыжусь

сказать другим людям, что Бог не только существует, но Он спасает кающихся грешников, если они

приходят к Нему с покаянием.

Теперь я это знаю на своем личном опыте. Теперь я ежедневно читаю Библию, посещаю собрание,

все мне открывается в новом свете. Я принял крещение по вере и хочу всю свою жизнь, до конца,

посвятить Богу, Который спас меня и дал мне новую жизнь во Христе.