Юбилейный сборник Заповедника Сказок, часть 1

Художник Диана Лапшина

4

ы стоите у входа в Заповедник Сказок. Вот сейчас распахнутся ажурные ворота, и начнутся чудеса с невиданными зверьми на неведомых дорожках. А там, глядишь, уже и кот учёный, и ступа с бабою-ягой, и тридцать витязей прекрасных дожидаются... Размечтались? Из всех чудес вы, первым делом, наткнётесь здесь на избушку о курьих ножках. Да-да, на эту самую, где приколочен видавший виды

кусок картона с ветхой надписью «ПРОХОДНАЯ». А что? Вы наивно полагали, что в Заповедник можно пройти просто так, не предъявив? Ну, вообще-то, предполагали правильно. Этому старому грибу, что торчит здесь, у входа, и впрямь ничего предъявлять не требуется. Его хлебом не корми, а дай поговорить про что-нибудь занятное. Я-то его хорошо знаю, потому как это я и есть... Так вот, значит, сижу я тут и думаю: до чего же жизнь быстро меняется! Идёт человек по улице, один-одинёшенек, а всё кому-то улыбается, на кого-то сердится, слова какие-то непонятно кому вслух говорит. Думаешь: не от мира сего, юродивый? А приглядишься: коробочка у него в руках аккуратная — это он с женой по мобильному телефону разговаривает! И даже, может быть, со своею. А дай ты такой телефон, я уж не говорю, стародавнему Шерлоку Холмсу, а хоть почти нынешнему Ниро Вульфу — и дела бы у них совсем иначе завертелись… Или вот интернет этот. Раньше где один москвич другого встретить мог? Либо на Арбате, либо в центре ГУМа, у фонтана. Ну, ещё разве что в Сандунах. Верно? А потом жизнь как крутанёт — и вот уже один во Франкфурте, второй в Беер-Шеве, а третьего аж в Сан-Франциско зашвырнуло. И где им теперь встречаться? А тут и подоспел интернет этот самый: всех связал, соединил. А уж когда на

5

просторах интернета Живой Журнал появился, то и вовсе чувствуешь себя, как в кино перед сеансом: народу много, и почти всех откуда-то знаешь. Да и скажите, многие ли граждане могли книги свои художественные издавать? Ежели ты не член Союза писателей или журналистов, скажем, то и думать не моги. Да ещё цензура (ох, извините, Главлит). Да и бумаги нет, да и печатать негде, да и в плане ты не стоишь... Сейчас вольготно стало: плати — что хочешь издадут. Так ведь плати, а деньги-то сперва найти надо... Не так-то это просто. А в Живом Журнале, который Live Journal, и спрашивать не требуется — сочинил да и выложил на всеобщее обозрение. Тут народ набежит: читают, обсуждают, хвалят, ругают, «одни другим передают». А общественное мнение — штука важная. Люди вообще любопытно устроены. Кто умеет готовить вкусно, всегда новые рецепты придумывает. А что если так попробовать? А если так? И гостей позовёт отведать. Рукодельничает человек, так ему чему-то новому научиться да попробовать — как это оно выйдет, и что получится — первое дело. И тоже всем показать необходимо. А уж если сочиняет, то и вовсе никуда не денется: как свободная минута, так сядет да подгоняет буковку к буковке, словечко к словечку. И читать готов всем подряд. Вы спросите, какое отношение рассуждения мои к Заповеднику Сказок имеют? Да пока никакого. Сидели такие авторы каждый у себя и чего-то пописывали, радовали или огорчали своих случайных читателей. Некоторые из них даже знакомы между собой были. Я в ту пору многих почитывал не без удовольствия и подумывал: надо же, сколько талантливых людей на свете! Это хорошо. А не будь интернета, ни я, ни многие другие никогда бы о них не узнали. А это плохо. Теперь-то вы можете прочесть то, что они написали, имена их запомнить и следить, чтобы впредь ничего нового у них не пропустить. Это хорошо. А в ту пору нет-нет, да мелькала у меня мысль: вот как сделать так, чтобы не один ты мог от всего этого удовольствие получать? Ответ я, пожалуй, себе мог бы представить, но это потребовало бы энергии, активности, какой-то деятельности, а я ленив и не очень способен на такие подвиги. А тут вдруг пришёл Валентинов день... Не думаю, что это был февраль, и вообще не уверен, что этот день совпал с какой-то определённой датой. Просто умный, добрый и талантливый человек Валентин Лебедев стал собирать вокруг себя самодеятельных авторов и прибёг для этого к заманчивому

6

способу: объявил конкурс, в котором предложил честному народу написать-таки, наконец, вы только подумайте... сказку про Белого Бычка! Ведь все мы знаем с детства эту докучную сказку. И задание оказалось очень широким: в прозе или в стихах, в любой форме внести ясность, написать сказку, героем которой был бы пресловутый белый бычок. Участников конкурса оказалось немало, а когда он был завершён, разбредаться по своим углам никому не захотелось. И за «Белым Бычком» последовала «Белая Ворона», так же мастерски организованная и проведённая. Так, собственно говоря, и сложилась традиция Заповедника. А его отец-основатель оказался не только неутомимым организатором, но и участником сказочных состязаний. Да-да, разумеется, в Заповеднике найдёте вы и его работы.

Итак, гости-господа, перед вами — Заповедник Сказок. Вы столкнётесь с работами, отобранными из разных конкурсов. Здесь вам чудеса и тайны, принцессы и драконы, а также такие персонажи, о существовании которых вы пока даже не догадываетесь. Есть зимние сказки, написанные к Новому году, и сказки весенние. Есть сказки-путешествия и сказки-приключения, сказки-размышления и сказки-настроения. Но куда больше, чем темы, их отличает манера, вкус и талант авторов. Настоящий карнавал сказок! В этом томе представлено свыше трёх десятков людей разного пола и возраста, разного темперамента и жизненного опыта. Участни-ков же сказочного марафона длиною в пять лет и того больше — через литературные игры Заповедника прошло более трёхсот человек! Силы их неравны, но никогда нельзя заранее сказать, кто вырвется вперёд в очередном конкурсном проекте. В этот сборник, представляющий своего рода творческий отчёт сообщества сказочников за пять лет, вошло 70 избранных произведений: замечательные сказки, романтические и поучительные, прекраснодушные и лукавые, детские и не детские совсем. Есть среди них то, что теперь называют фэнтези, есть остроумные пародии для взрослых, меткие и дерзкие. Семьдесят сказок — лишь малая толика из обширного архива Заповедника Сказок. Прочтёте их — ищите остальные в интернете по адресу: http://rualev.livejournal.com/195190.html Я давно в дружбе с этими людьми: врачами, дизайнерами, журналистами, предпринимателями, учителями, художниками, юристами, инженерами, психологами, филологами, химиками, музыкантами, электронщиками, финансистами... Охотно перечислил бы всех и рассказал о каждом, представленном на этих страницах. И

7

о тех авторах, кого в этом сборнике нет, но с кем вы, может статься, познакомитесь в следующих выпусках Заповедника Сказок. Вот только чтобы доложить вам свои соображения, пришлось бы вдвое, если не втрое увеличить объём этой книги. Кроме того, у меня есть основательные подозрения, что вы пришли сюда вовсе не за тем, чтоб внимать долгим и без меры восторженным разглагольствованиям старого говоруна. Поэтому остановлюсь на последней сентенции. Математики Древней Индии не доказывали теорем. Они делали поясняющий чертёж и писали всего одно слово: «Смотри!» Это именно то, что я хотел сказать вам: Заповедник Сказок перед вами. Смотрите! И вы поймёте, что этот томик заслуживает места на вашей книжной полке. Чтобы быть всегда под рукой. Дружите со сказками! Дружите со сказочниками!

Виталий Колмановский

Художник Ольга Горохова

8

рат! Для того чтобы сложить мало-мальски правильную сказку, надо сначала взять яблоневый посох, пару железных башмаков и шагать через полынные степи, каменные кручи и жгучие пустыни в чудесную страну Хинд. Там, посреди гималайской долины, надо повернуться лицом к вершине Кайласа, снять то, что осталось от железных башмаков, и подпрыгнуть на босой левой пятке семь раз.

Если после седьмого прыжка твоя тень раздвоится, то направляйся дальше строго на юг к могучему океану. Там под сенью былинного дерева манго, дающего раз в двенадцать лет плоды трёх разных сортов, следует выбрать из вереницы красных термитов самого маленького. Он попросит принести ему кокосового молока с алтаря Шивы — ни в коем случае не слушай его, а зорко смотри, какой ус у него длиннее. Если правый, то отпусти термита, воткни свой яблоневый посох рядом с деревом манго, дождись, когда на нём распустятся пунцовые почки, и поспеши в вечный город Рим. Там, на крутой каменной лестнице, ведущей к храму Юноны, за час до рассвета в июльское полнолуние снизойдёт на тебя сказочноевдохновение. Если же у термита длиннее левый ус, посади термита рядом с собой на лепесток лотоса: значит, путь твой и его лежит в страну восходящего солнца. Как прилетите на лепестке — выпусти термита в кущах цветущей сакуры у подножья горы Фудзи. Смотри, не зевай: куда побежит — в той стороне лови золотого фазана. На хвостовых перьях прочтёшь волшебные иероглифы. Сразу же отнеси их в школу мастера Хо — он проснётся после полуденной дрёмы и в добром расположении духа покажет тропинку к скрытому за тремя холмами

9

храму богини Аматерасу. Сможешь простоять там на мокром камне над водопадом на цыпочках до утренней зари — откроется тебе кладезь вдохновения сказочного. А коль зазеваешься, соскользнёшь неловко с камня — как просохнешь, возвращайся к мастеру Хо и умоляй его научить тебя ловить в горном ручье волшебную рыбу Сю. Семь лет будешь её ловить под стрекот кузнечиков и цикад, а как поймаешь, отпусти, предварительно выведав у неё секрет сказочного вдохновения. Если же случится так, как доселе никогда не случалось, и тень твоя перед величественным ликом Кайласа вдруг превратится в серый пепел, и ледяной гималайский ветер бесследно развеет её — поезжай-ка ты, брат, на красном фанерном аэроплане в Жмеринку. Приземлись на бахче кума Петра, выторгуй там у него не арбуз и не дыню, а большую жёлтую тыкву. Поруби её на сорок кусков и наткни те куски на сорок ивовых прутиков. На костре обжарь и всякому, кто по дороге мимо старого кладбища будет пешком идти или на волах ехать, по кусочку раздай. Как последний кусок останется, ты его на крайнюю могилку положи и тут же в лопухах придорожных надёжно спрячься. Ночью подойдёт к могилке дитя малое — сиди, не высовывайся. Поплачет дитя жалобно и уйдёт себе со слезами в землю. А следом явится дивчина, вся как луна бледная, чёрная коса до пят — смотри, не шелохнись! Попляшет беспутная девка на холмике и провалится в землю. А уж после старуха горбатая приковыляет, тыкву бородавчатым носом унюхает и станет тебя по имени кликать, приманивать. Кругами будет носиться, клюкой сучковатой по лопухам бить — сиди и не дыши! Тогда проглотит чёрная бабка жареную тыкву беззубым ртом — вмиг с неё злые чары спадут, и станет она красавицей. Вот тогда смело выходи, бери её за руку и веди сквозь рассветы и закаты по чумацкому шляху. Уж она тебя после всему научит: и любви сладкой, и мудрости бескрайней, и сказкам волшебным... Ну а ежели тень у подножья великой горы на четыре стороны упадёт, то уж не надобно тебе, брат, ни шоколада, ни мармелада. И никакого вдохновения не надо, ибо станешь бодхисатвой и волен будешь уйти в нирвану тут же, сделав всего шаг к свету. Не забудь тогда из своей лучезарной дали помахать рукой цветущему яблоневому посоху, бесхвостому фазану, мастеру Хо, волшебной рыбе Сю, куму Петру, гималайскому ветру и мне, маленькому красному термиту!

Валентин лебедеВ ♦ Секрет праВильной Сказки

10

Кажется абсолютной формула «Жизнь — бренна», хотя, если считать, что бытие вечно, то и жизнь вечна. Две «вечности», бытия и жизни — в её биологическом смысле, взятые в их сопоставлении в рамках вселенских

времён, — математически равновелики. В.И. Вернадский определяет время как дление-бренность. Ю. А. Урманцев и Ю. П. Трусов пишут, что

«время вообще предстаёт как дление-бренность = самопрехождение всех материальных объектов».

Атемпоральность — ощущение нахождения вне времени, свобода от времени. А. — фундаментальное свойство человеческого сознания.

аша лодчонка уже битый час крутится над этой долбаной развалюхой, и всё потому, что Ряба и Петрусь никак не решат — конь на флюгере или крокодил. Ряба уже на крик исходит: ну посмотри, Петрусь, ну сам же видишь — у него копыта! Есть копыта? И гривка у него жестяная. Вон какая гривка! И дядька на нём сидит. Видишь дядьку? Петрусь смотрит на дядьку и мотает головой.

Голова у Петруся огромная, глаза невинные и голубые. Хватит уже, Петрусь, ну достал всех, полетели дальше! Ну, скажи: да, это коник, дорогие братья и сёстры. Петрусь хлопает глазами, улыбается и мотает головой. Ряба медленно закипает и готов орать на упрямого Петруся, на шпиль, на всех вокруг. Прочие побросали работу и смотрят на них во все глаза. Мало на свете вещей забавнее, чем разъярённый Ряба. Только Шульман занят делом — всё колдует со своими банками-склянками, потому что если оторвётся хоть на миг, процессы пойдут сами собой, неуправляемой лавиной. Ряба готов убить Петруся, он сжимает кулаки — и в этот миг Петрусь ласково смотрит на Рябу

11

и говорит: «Ряба, ты дурак, да?» Драка вспыхивает, как порох, как охапка соломы, Мартона и Герцог оттаскивают взбешённого Рябу от Петруся, отвешивают обоим по оплеухе — мир восстановлен, мы летим дальше. Петрусь машет изъеденному ржой и дождями флюгеру и шепчет «прощай-прощай, кро...» — и осекается под выразительным взглядом Мартоны. Рядом с кряжистым злым Рябой Петрусь выглядит дитя дитём. Это потому, что он не от мира сего, блаженный. Зато он тяжеленный и очень полезный: однажды Ряба, рассвирепев, чуть не выбросил его из лодчонки, и тогда на Рябу наорал Шульман — это, кажется, был первый раз, когда Шульман оторвал взгляд от своих тиглей-миглей и стал орать. Ряба даже присел, так испугался. Шульман верещал, что Ряба — круглый идиот, что он только портить всё и чтобы он отцепился немедленно от Петра, потому что таких, как Ряба — пучок на пятачок, а такие как Пётр — основа основ, их ещё поди отыщи. В Лодке стало тихо, даже Мартона пожухла и сжалась, а уж Рябе точно было не до смеха. Он выпустил Петруся и бочком-бочком убрался к мешкам и сетям. Шульман потом объяснял, что Петрусь хотя и щуплый, но очень тяжёлый, как-то даже ненормально тяжёлый, и ежели бы не он, то всех бы унесло вверх-в небеса, а там вечный холод и мрак, так что никто бы не выжил. И дышать там тоже нечем, так что Ряба Петруся обходил стороной ещё три дня, да и потом, если и бушевал, а всё же не без меры. Зря Петрусь его дураком назвал, Ряба не вовсе дурак.

*** Шульман много про что говорит, но делает это редко. Если его слушать, постепенно голова начнёт звенеть и изнутри покалывать, а жить становится непонятно и жутко. Это Шульман вознёс корабль и объяснил, что надобно тонко рассчитать, как провести его выше крыш, чтоб о колокольню не задеть и чтоб добрые люди камнями не обшвыряли, но и не слишком уж подобраться вверх-в небеса, не то худо нам будет. Шульман говорит, что вверху-в небесах никто не живёт. Потому что там жить невозможно — ни птицам, ни зверям, ни человекам. Мы спросили его, а как же Бог выживает и Его ангелы? Тогда Шульман засмеялся и сказал, что как будем мы ангелами, так и увидим; а пока не таковы, чтоб и не совались, куда не нашего дурацкого ума дело. Мы спросили его ещё — а почему он знает о том, каково вверху-в небесах, ежели он там ни разу не был? Шульман объяснил, что в аду — пекло, вечное пламя и тьма с языками огня негасимого, и червь сосёт ненасытимый, а где червь — там гной и

тикки Шельен ♦ корабль дуракоВ

12

грязь; тут Георгий затрясся и начал мелко стучать зубами от ужаса. Стало быть, вверху-в небесах всё по-другому. И ежели не пекло, значит, холод должен быть и великая стужа, и ежели не грязь — то чистота, и ежели не тьма, то свет постоянный. Что же, сударь мой Шульман, спросил Герцог, то правда, что внизу тепло, а наверху мы зябнем и вниз спуститься норовим, но отчего же мы всё вверх летим, а над нами всё небо не светлей земного, то день, то ночь? Но Шульман хихикнул и так сказал: свет-то есть, да такой яркий, что нашим грешным глазам его не снести — выжжет очи в одночасье. Потому и кажется нам, что на небе тьма, а звёзды яркие горят — так это он пробивается. Истинный свет, как солнце, но во всё небо — такие они, вверху-небеса. Мы его стали спрашивать, как же так возможно, что он говорит? От солнышка тепло, а его послушать, так выходит, что великая стужа. И чтоб так светло, что в глазах темно — этого тоже нам не понять. На то Шульман сказал, что устал он от нашей дурости, и что до жаркой стужи и сияющего мрака — так есть это великая тайна, а кому она не открыта, то, значит, тому и не по разуму. Сказал так, надулся на всех — и потом неделю рот открывал только чтоб покушать или плюнуть. Ну так на то он и Шульман. Мартона говорит, Шульман был алхимиком — всё золото искал. То есть это ему велели так — золото искать. А он то ли вовсе не нашёл его, то ли нашёл мало, то ли даже много, но прискучился... в общем, решил он удариться в бега, пока голова на плечах и руки-ноги не в железах, потому что будь ты хоть раззолотым алхимиком и распремудрым мудрецом, а всё равно: слишком башковитый — тот же дурак. Это уж он сам Мартоне сказал. Он не просто так ушёл, он с собой свои банки-склянки прихватил, а в банках у него хранился такой пар, от которого Лодка наша стала самолётной. Одна беда: небо — не речка, не угребёшь, не пристанешь. Для того и пришлось ему собирать по дощечке, по зёрнышку нас всех — кого зачем. Никогда никто вроде бы не затевал разговора, кто как в лодке появился. Оно как-то и неловко — при Шульмане неудобно, а от него куда ж денешься!

*** Лутония пришла на Лодку позже всех. Однажды, на закате почти, Лодка проплывала над городишком, никто его имени и не вспомнит — небольшой такой, да сверху они все одинаковы: площадь, на площади церква, рядом дома побольше, дальше — поплоше. У высокого, крутого борта сидели Ряба и Петрусь — и спорили о чём-то, что в небе кувыркалось. Петрусь думал, то лебедь крылами бьёт, а Ряба — что

запоВедник Сказок 2010 ♦ избранное

13

баба ангельская. Только разве у ангелов бабы бывают? Нипочём не разберёшь — да им и без надобности, кажется. А в небе и точно что-то перевёртывалось и всхлипывало. «Что смотрите, дурни?! — Шульман тогда заорал. — Безымянный где? Чего не зовёте?» А Безымянный спал на своей лавке, на носу; он всегда: чуть затишье — и спит, носом посвистывает. Тебе, кстати, тоже бы не мешало такую привычку перенять. Тебе, тебе говорю. Не отмахивайся! Растолкали его как сумели, он за нужный ветер взялся, подёрнул его как надобно, сменил Лодке курс, пошли мы к чудному тому лебедю. Оказалось, и вправду баба. То есть девка, не то что молоденькая, а так, на излёте уже, когда сегодня девка, а через три дни — страховидла старая. Но ещё вполне ничего девка, сочная. И так-то она всхлипывала да перекатывалась вверх тормашками, только подштанники её белоснежные сверкали. Ряба ей стал рукой махать: мол, иди к нам, краса ненаглядная, а она как завизжит, да как пойдёт биться-извиваться! И не поймёшь: то ли к нам, то ли от нас. В небе это запросто — как в киселе густом, вроде волен в своём теле, а без ветра ничего не сделаешь. Но, кажется, всё же ей от нас хотелось спрятаться. И так-то она билась и страдала, что Безымянный посмотрел-посмотрел на неё, взял и подёрнул другой ветер. Не век же нам на панталоны её белые глазеть. Ан не тут-то было — как увидела она, что нас от неё относит, пуще прежнего завертелась, затрепыхалась, стала руки тянуть, лопотать что-то — и то сказать, одиноко ей, поди, в небе, да и наскучило, наверное, вверх тормашками висеть. Да она странная такая — платье на ней вроде монашеского, чепец огроменный, с распашными ушами, кружева на него пошло — иная на юбку столько не укупит. Небедная девица, сразу видно. Только нищая она или богатая, а мы её бросали — уплывали по чистому белому облаку к лесу, чтоб там Лодку к дереву привязать и спать спуститься. И тут девица в голос зарыдала. Только что мы могли? Ветер не кобыла, ему «тпруки!» не скажешь. И тогда проснулся Герцог, посмотрел на Шульмана, кивнул головой и... размахнувшись, швырнул в деву-лебедя леской с крючком. Крючок уцепился за подол, Герцог тянет, добыча упирается, под конец Герцог даже рявкнул: «Да помогайте же, наконец, твари ленивые! Один я её, что ли, потащу? А кому тащить, тому и лопать!» Тут уж и Петрусь, и Ряба ринулись к Герцогу с похвальным усердием. Девка, услыхав про «лопать», видно, сдурела от ужаса совсем, стала отбиваться, плакать, махала руками-ногами, что твоя мельница, даже ненароком двинула Рябе в нос круглой коленкой, но поздно — Герцог её ухватил крепкой дланью


14

поперёк туловища и втащил в Лодку. В Лодке девка мигом перестала быть невесомой, плюхнулась на днище, ревела белугой и порывалась вскочить и выпрыгнуть обратно — только Петрусь и Ряба её крепко держали за плечи. Тут Мартона голос подала, разбранила всех за то, что девку перепугали, ободрила её по-сестрински. Как наша девица увидела, что не одна она баба на борту, сразу успокоилась, сопли вытерла, юбку подёрнула, чепец поправила — на человека похожа стала. Только с памятью у ней что-то случилось — вот хоть убей не помнит, как в небе оказалась, как папу-маму звать, насилу своё имя вспомнила. Домой идти отказалась наотрез, в городишко свой занюханный, а сказала, что в Лодке останется — она пользу может приносить, и песен много знает, и вообще девица из почтенной семьи. Шульман считал-считал, покрякивал, на звёзды смотрел, в костёр плевал — и по всему вышло, что может Лутония к нам прибиться, и пускай уж останется. И Мартоне поможет, а то трудно ей в одиночку с хозяйством управляться. По хозяйству, это верно, она потом помогала, и по молитвенной части тоже. А чего большего — от неё не допросишься, хоть Ряба и пытался куры строить. Только она Рябе с этим делом чуть не в лицо хихикала. Он её поддеть пытался, поминая ей её беленькие панталоны, да только она на два раза смолчала, а на третий раз помянула, как под коленкой нос хрустел. И Герцог не велел Лутонию обижать — а с Герцогом не Рябе спорить. Петрусь её звал «Лебёдушкой» и улыбался.

*** «Ну что, твоё Сиятельство, всё сидишь? Ни пуха, ни пера тебе, ни блиночка!» — это Мартона, наша красавица, намекает, что неплохо бы и покушать. Никто больше не осмелится, хотя животы у всех подвело. Никто, потому что Шульмана такие вопросы не волнуют, он своей мудростью сыт. Даст ему Мартона кусок — прожуёт, спасибо скажет; не даст — и не заметит. Мы сидим и глаз не сводим с Герцога, а тот и ухом не ведёт — поплёвывает за борт и смотрит себе на поля-леса, расстилающиеся внизу. Наконец вдали показался город, Герцог поправляет корону и говорит: ну, с Богом, братцы. Лутония подаёт ему удочки. Лодка снижается, насколько можно, и медленно проплывает над городочком. Внизу змеятся-путаются улочки, в небо прут запахи живых человеков, жрать хочется всё сильнее, у Георгия жужжит в животе. Высокие стены, из острых черепичных крыш торчат трубы. Тут Герцог велит задержаться, принюхивается, выбирает подходящую уду... Все в Лодке с благоговением замирают. Крючок


Художник Юлия Меньшикова

16

на верёвке осторожно и бережно спускается в жерло дымохода, Герцог водит удочку кругами, припускает, подёргивает — и вдруг резко подсекает, а потом быстро-быстро вытаскивает через трубу здоровенного жареного каплуна. В Лодке начинается молчаливое ликование. «Урррра Герцогу!» — неслышно орёт Георгий. «Милый, милый, кормилец наш!» — причитает Лутония, не размыкая губ. «Ай, умничка, твоё Сиятельство, вот утешил! — улыбается Мартона. — Шульман, ты глянь, какого Герцог рыбца спроворил!» Но Герцог, не обращая внимания на общий праздник, кидает взгляд на Безымянного и уверенно показывает: дальше. На сей раз Лодка, покачиваясь, задерживается над постоялым двором. Шульман неодобрительно хмурится — всё же риск велик, на постоялом дворе всегда кто-нибудь да вертится у котла. Лодка плывёт дальше и замирает над небольшим домиком. Оттуда Герцог без помех выуживает котелок похлёбки. Котелок летит вниз, грохается об мостовую, кажись, помялся, хотя Лутония и старалась аккуратнее. А мы летим себе, поймав упругий ветер. Однажды Ряба рассказал, как Герцог одну за другой выловил тридцать три сулеи с крепкой водкой — то-то все нарадовались. Выловил бы и больше, да тяжело оказалось, Лодка и без того нагрузилась так, что чуть не грохнулась. И пришлось же оттуда уматывать — чуть их мужики палками не сбили, таково-то злились. Ещё бы им не злиться — столько водки — фьюить! — и в облачка. Правда, потом Шульман почти всю водку себе забрал, на опыты. Но пара сулей под лавку таки закатились. И мешками даже прикрылись, такая умная эта водка — жуть просто. Сегодня-то еды вволю, живём! Лутония и Мартона раздают каждому его долю, кушай на здоровье. А порой бывает, что ничего выловить не удаётся. Тогда ничего не поделаешь — летим несолоно хлебавши, ну, может, когда спустимся, Мартона кулеша наварит, ежели есть из чего. Но это редко, и Герцог тогда сидит злющий, прямо не подступись к нему. Что сейчас об этом говорить!

*** Мартона ходит всегда нарядная, как на празднике. У ней и то — не жизнь, а праздник. Вся-то она в лентах, на щеке сердечко, помадой рисованное, в волосах цветочки тряпочные, бус на пышной груди столько, что позвякивают. Два раза в день Мартона надевает полосатый фартук и оделяет всех едой, какую Герцог раздобудет. Если нет Герцогу удачи, или погода плохая, или стих такой на неё находит, Лодка останавливается, разводим костёр — тогда Мартона


17

стряпает на всех. Мартона вроде как с Шульманом, только Шульман того и не замечает. Ряба, ясно-понятно, глаз не сводит с Мартоны, особенно, как она сердечко на левой щеке рисует. Ежели Мартона так делает, значит, она совсем даже и не прочь, и даже со всей охотой. Её щедротами все в Лодке сыты, присмотрены и обласканы. Шульман на эти её проказы смотрит сквозь пальцы, верней, совсем и не смотрит. Он только на скляницы свои да на книги смотрит — что ему до Мартониных прелестей. А Марта — баба горячая, ей жизни надо, а то она сама всем жизни даст. Но в недобрый час Мартоне лучше не попадаться — рука у неё тяжёлая, а решимости не занимать. Георгий говорит, что шалавой она была, ею и осталась. Да и понятно, что шалава, а всё равно — лучше всех. И всё ж, как ни крути, а как Мартона подле Шульмана сядет с улыбкой на алых губках, юбки свои шумные расправит, ленты по ветру распустит — так летит наша Лодка по синему небушку, как свадебная ладья. И на сердце тогда тепло-претепло.

*** Откуда появился в Лодке Георгий, сказать нельзя. Словно всегда был. Он на вид самый практичный и основательный, и одет добротно; посмотришь на него и не враз поймёшь — что он тут, в Лодке, позабыл? Всё же и Шульман, и Герцог — даром, что один умней умного, а другой, говорят, из благородных — а притом свой брат, нищеброды и отщепенцы. Всё про них ясно-понятно, хоть и сразу видно: запанибрата с ними нельзя, себе дороже выйдет. Но Георгий — мутный он какой-то, вот что. И ходит он всё больше бочком, и смотрит то ли искоса, то ли исподлобья; вроде и смирный, а не по себе с ним рядом, и ему — видно это — с другими не по себе. В каждом почти городе, куда мы спускались, есть у него знакомцы да приятели его, и тоже народ всё почтенный, собираются они в трактирах и беседуют о чём-то, а потом расходятся. Всё-то Георгий знает: и про то, где лучше монету разменивать, и где можно чего добыть, и где какой товар подешевле укупить, чтоб потом прибыль была, и как чирей вылечить. Про вверх-небеса он даже слышать не может, страшно ему от этих разговоров и холодно. А когда Георгию страшно, у него в голове мухи жужжат. Если Георгий боится, но не очень, мухи в нём тоненько так жужжат, прегорестно. И сам Георгий с лица спадает, замолкает и отодвигается. Шульман его старается зря не пугать, только если уж слишком увлечётся, так ему в те поры без разницы, кто подле него сидит, он тогда, поди, и Лодки не видит —


18

словно в зале среди прочих мудрецов заседает. Бывало, руками машет, к ним, мудрецам своим, обращается, что неправы, мол, они, а если ему вместо мудреца Ряба рыло высунет, так Шульман не враз и поймёт, где находится. Нет, хорошо, что Мартона его себе прибрала — пропал бы он без неё, хотя и великий, конечно, человек. Но как бы Шульман ни распалялся, как бы руками ни махал, как бы ни забывал обо всём на белом свете, а всё же один звук он никогда не пропустит. Вот это вот жужжание Георгия — когда все в Лодке, Шульман его чует даже, кажется, раньше, чем сам Георгий поймёт, что мухи в нём заблажили. Георгий своим мухам и рад, и не рад. С одной стороны, хорошо, когда любую опаску за версту чуешь — к такому-то человеку на кривой козе не подъедешь, а для купца это и вовсе распрекрасное дело: как ты его обмишулишь, если в нём муха сидит? С другой стороны — хорошо, да не очень. Поди узнай: то ли мухи расходились оттого, что и вправду беду чуют, то ли у Георгия думка какая пронеслась — вот они и заныли. И неудобства всякие получаются: покупатель Георгия не любит, и свой брат солидный человек вроде как и признаёт за Георгием определённые достоинства, а всё ж таки нет-нет, да и покривится. Больших дел никогда с ним никто не вёл, в гости к себе не звал и детей крестить не предлагал. И девки Георгием за муху брезгуют, смеются над ним, говорят обидное, глупости разные. Даже Лутония уж на что кроткая, и та опасается: на одной лавке, вроде бы, сидят, и всё равно она к другому борту лодки жмётся. Георгий с виду не обращает внимания, и сам в компанию никогда не напрашивается, но ведь живой человек — тоскует. И пить он не может. Боится, что от крепкого мухи в нём повымрут. Это его опасение ему и Шульман подтвердил: да, говорит, запросто такое возможно, потому муха, она где что крепким вином очищено — там не сядет, её сладкое вино притянет, а крепкое сожжёт. Вот поди и разбери, что для его мух сладко, а что крепко. Ряба рассказал: однажды вернулся Георгий из города, да такой на целый свет разобиженный, что схватил стакан водки и махом его внутрь залить хотел, чтобы пожечь своих мух к такой-то матери. Уж в нём тогда и жужжало! Но не смог, себя не пересилил. Подержал стакан — и опустил. Вот после того раза Шульман всю водку прибрал. До того поделил: что-то себе на науку, а что-то другим на потребу; а как это дело произошло, так он всё отобрал. Ну, почти всё.

*** Безымянный — тихий, с лица тёмный и волосом тоже тёмный. Имени у него нету. Безымянным его зовут, потому что никакое имя к


19

нему не клеится, а как-то ж надо его отделить. Себя он не зовёт никак. Да и других — никак. Он вообще навроде немого, сидит в углу, тень тенью. Вот ещё что — зябнет он постоянно. И руки у него холодные, даже в самую жару. Смешное дело — если его «Безымянным» зовут, у него это, значит, именем и есть; а если он при имени, то какой же он безымянный? Это Ряба, душа простая, умствовал. Находит иной раз на Рябу стих такой — тогда у нас Ряба разглагольствовать начинает. Долго так может и о чём угодно. Георгий тогда с ним порой в разговор вступает, а то и Герцог, хотя и редко. Лутония — та в таких случаях поближе подбирается, ей всё любо, что Герцог делает, и Ряба тогда гоголем ходит, степенный. А Шульман если голову в ту сторону повернёт, так только случайно. Ну а что — он и Рябу, и слова его, и дела все знает вдоль-поперёк, словно сам Рябу этого в своих склянках вывел. Но Ряба Шульмана уважает сильно, он на него за такое пренебрежение не в обиде. Наоборот, ежели кто на Шульмана косо взглянет, без должного почтения, Ряба тут как тут — может и кулаком насунуть, а они у него здоровые. Это когда внизу кто — в Лодке-то, ясное дело, нету таковских. Есть у Безымянного особый талант, да такой, что сказать — и то не верится: упряжной ветер менять. Уж как он это делает — поди узнай, сам молчит, конечно. Но если надо Лодке повернуть, то никому это не под силу — только Безымянному. Он сидит — столб столбом, ничего не видя, не слыша, а потом уж — как дело сладится. Ежели новый упряжной ветер рядом ходит, так Безымянный Шульману кивает и пальцы кажет: сколько пальцев покажет, столько и силы в том ветре. Шульман ему говорит, брать этот ветер или другого половить. А порой Безымянный долго сидит, слушает — выжидает. Мы тогда на том ветре, какой есть, несёмся или вообще садимся, а то и якорь кидаем. Но якорь кидать — накладно, не любит этого Шульман. Нас и заметить могут, и тяжело это — без ветра Лодку держать. А то бывает, Безымянный головой мотает и в сторону глядит — это значит, никак не возможно ветер сменить. Ну тут уж ничего не сделаешь. Только обычно всё ж хоть какой-то, да находится. Странный он, Безымянный наш. Так подумаешь: какая в человеке силища, это надо же! Он такое может, что даже Шульману не по плечу. А удовольствие у него только одно — поспать вволю. Ежели работы нет, в покое его оставили хоть на минутку — тут же он на лавку хлоп, в попону свою завернётся и спит-почивает, а что там за красоты под нами — всё ему без разницы. Однажды королевская армия на войну шла, мы над ними плывём и ахаем только: кирасы сияют,


20

мундиры у солдатиков яркие, красные, господа офицеры все золотом блещут, и знамёна так и бьются по ветру. Мы-то все столпились, ясное дело, смотрим, Лутония визжит тихонько и пальчики покусывает, у Мартоны груди так ходуном и ходят — чуть за борт не свешиваются, Ряба приосанился. И только Безымянный сидит на лавке, зябнет, ровно под нами не армия проходит, а коров гонят. Только тогда и очнулся, как пришлось ветер ловить, чтоб удирать с поспешностью: начали в нас солдатики стрелять — думали, мы шпионы. Вот же шпионов нашли, смех один!

*** А куда Лодка плывёт — это уж сказать можно, совсем даже не трудно. Всё же человек — не птица Божия, чтобы ему летать без толку туда-сюда. Плывёт наша Лодочка в Дальнюю Даль, а в Дальней Дали светом сияет и процветает славная страна Кокань. Так-то она славна — всякий про неё хоть краем уха, да слышал, только не видел её никто. Да и как её увидеть, если оттуда не возвращаются, кто до неё добирался. Рай там на земле, настоящий рай — впрочем, это любой скажет. И про пироги, что на деревах растут, и про золото, что под ногами валяется, и про многое всякое, так что ни один дурак оттуда по своей воле, раз попавши, не уйдёт. Георгий, впрочем, считает, что ежели дурак — он и вправду не уйдёт, а вот умник какой наверняка до Кокани дошёл и домой вернулся. Иначе откуда бы про страну эту стало известно? А зачем умнику из Кокани уходить, тоже ясно: ежели там золота как грязи, так, верно, умник золота набрал, пирогов с ветвей нарвал, жареных кур да перепелов в мешок наловил — и обратно пустился. Кто ж у него этакий товар в Кокани купит, ежели оно там у всех даром? А вот в наших землях пироги в высокой цене, тут-то их и продавать. Сладкие пироги коканьские, не черствеют, и плесень их не берёт. Только тут есть хитрость одна: надобно их собирать, когда они ещё в молочной спелости — как раз чтоб по дороге подошли. И кур жареный, певчий — для Кокани оно, может, и привычно: их там, как воробейчиков, шугают от стола — а тут они великая редкость. Умный человек нипочём своей выгоды не упустит, это Георгий прав. Кокань так и называют «Пирожная страна», а люди зря болтать не будут. Вот и летим мы на Лодочке в светлую нашу сторону, царским путём, чтоб ни высоко, ни низко. По земле дотуда не дотопаешь — мы же сами видели: все дороги науклон ведут, а в тропочках ещё поди разберись, сто лет пройдёт, пока вызнаешь нужную. В небе же ни заборов нет, ни тропинок. Зато все земные видны как на ладошке — знай


21

выдёргивай надобную, как нитку из клубка. И ещё: люди все жадные — до чего дотянутся, то забором огородят, решёток понаставят, сами того не ведая, что, может, себе дорогу к Кокани запирают своими же заборами. Шульман сказал, что слово «Кокань» — это слово неправильное. Раньше страну эту звали Кокеань, а потом подзабыли, стали проще звать, а ведь в старом имени был ключ спрятан. Ежели она Кокеань, значит, надо править куда? К океану. А там уж, возле океана, наверное, и горит она семицветной радугой. И ещё есть одна примета. Говорят, над Коканью солнце не заходит — стало быть, надо за солнцем идти: вот оно выкатилось и пошло, пошло, а где на закат идёт — там-то и Кокань. Кокеань, как Шульман сказал. Солнце же на закат всегда в Океан идёт. У Шульмана и карта есть — он в книгах видел, запомнил и нам начертил. Посреди земли стоит Град Ерусалим, от него исходят четыре реки крестом, а вкруг земли лежит Океан, и за ним уж вся земля кончается. Он рассудил ещё, что не может иначе быть, непременно Кокеань — это остров. А то бы её уже давно всю пограбили и опоганили — таков уж род человеческий. Стало быть, спрятал Господь свою «Пирожную страну», как от малых детей пирожное прячут до поры до времени, чтобы в нужный час по кусочку всех оделить. «Что ж, — Петрусь говорит, — мы в Божий Ларь, что ли, полезем, пирожное воровать?» Ряба вскипел от злости, чуть по уху Петрусю не съездил, что Петрусь нас всех святотатцами назвал. Герцог смеялся до слёз, Лутония смутилась сперва, да видя, как Герцогу весело, тоже залилась колокольчиком, а за ней и Мартона.

*** Герцог первым ушёл. Отправился он с Георгием в город, чтобы прикупить кой-чего, да и пора ему пришла. Была у Герцога такая вот струна тайная — нельзя ему было, чтоб хоть разок, да не завернуть в трактир и там не сесть за зернь. Ежели долго он за кости не подержится — пиши пропало, и руки у него дрожат, и колотьё начинается, с лица желтеет — белый свет ему не мил в те поры. Даже Мартона его не бранила, понимала: нельзя человеку иначе. И Шульман не перечил — золото вынимал из тряпицы и давал обоим, сколько надо было. А кости и вправду Герцог мастерски кидал — всё до крупицы возвращал он Шульману, так зернь его слушалась. Вот они парой и ходили — Георгий по своим купеческим делам, Герцог — по своим, кабацким. Потом встречались и из города шли. Приносили с собой еду, нитки-булавки, припасов, какие потребны. И вот ушли — и нету их, и долго не было. А потом Георгий приходит,


22

бледный весь, трясётся. Говорит, зарезали Герцога. Крепко одному не понравилось, что Герцог кости мечет играючи, вот он дождался своего хода — а до того всё подчистую спустил, кроме носильного тряпья — и перо ему в рёбра присунул. Георгий говорит, Герцог и не понял, что помирать пора. Как на лавке сидел — так с лавки и повалился. Шум даже не поднимали — человек чужой, пришлый. И Георгия с миром отпустили: шуметь-то невыгодно. Лутония в голос выла, а второй раз — как Георгий ей серёжки отдал, что Герцог для неё приглядел. Они в кошельке лежали, в Герцоговом. А какие деньги там были — Георгий договорился с кем-то, чтоб схоронили на них Герцога, как должно, и чтоб помянули потом. Полетела Лодка дальше, в страну Кокеань. И уж никто не удивился, что в следующем городе Георгий со всеми простился и там остался. Лутонию с собой забрал, а та пошла. Как Герцога поминали, Георгий со всеми пил и мух в себе пожёг — ну да кто ж об этом тогда вспомнил! Очень Герцога было жаль.

А потом Рябу в солдаты сманили. Встретил он балагура, тот ему в уши и напел про красный мундир, про девок, как они на солдатскую удачу падки, про звонкое жалование. И ружьё посулил, и флягу новую. Ну, Рябе много ль надо — польстился. Но не в том беда была, а в том, что долетели уж до самого Океана почти. В ветре уже соль была, и пах он не как прочие ветра, сухопутные. Шульман зубами только скрипнул, но то было не горе. Горе было, как Петрусь купаться пошёл — и утонул насмерть. Канул, как ключ на дно. То ли рыбу он увидел самоцветную, поймать хотел, то ли русалка его подманила, то ли оступился ночью и в омут угодил — поди разберись. Ныряй, не ныряй — дело пропащее. Тяжёлый он был, Петрусь. Вот тогда Шульман и сказал, чтоб уходили все, потому что без Петруся нельзя лететь. Беда в Лодку пришла, села и вылезать не захотела, удачу выгнала. Был Петрусь хоть и тихий, а всех своей тяжестью хранил, потому что не давал Лодке ходу вверх-в небеса, а теперь некому держать. А как отплакали над тёмной водой, Петрусевой могилкой, велел Шульман всем идти, кто куда хочет, чтоб никого к Смерти в гости не уносить. «А ты-то что?» — Мартона спросила. А что спрашивать — и так понятно: никуда Шульман от Лодки не денется. «Ну так и я с тобой, дело решённое», — сказала Мартона, как отрезала. А Безымянный из Лодки и вылезать не стал, так и спал в ней, на лавке свернувшись. Утром ветер пришёл, а вперёд ветра Ряба примчался. Мундир на нём и вправду красный, и фляжка новая, оловянная — не соврал вербовщик. Насилу успел


23

в Лодку вспрыгнуть — взлетали уже. И как отыскал только? Ну, известно, дураку счастье. Безымянный три пальца вверх выкинул — сильный ветер, добротный. Так и летели, да всё меньше становились да меньше, а потом и совсем было не разглядеть.


Художник Юлия Меньшикова

24

у, летит он, значит, невысоко так летит, рот до ушей, счастливый, значит. М-да. У нас тут свой дурачок раньше был, тоже так улыбался всё время. Правда, летать не умел — что правда, то правда, врать не буду. Старается, а как же, крыльями машет, как заводной, пылища от его маханий во все стороны летит, в глаза, в носы набивается. Ну и во рты, ага. Рты-то у всех нараспашку, сам понимаешь, от

удивления. Пыль-то всех и расстроила. Ты летать-то летай, кто тебе мешает, ежели у тебя развлечение такое, а вот срач разводить — это ты не моги! Мы ещё посидели молча, а потом он продолжил: — Крылья-то мы ему, того, отломали. А как же. Сдёрнули его на землю и отломали к чёртовой матери. Как сдёрнули? А за ногу: летел-то невысоко. Сосед мой подпрыгнул и зацепил. Прыгучий он у меня, сосед-то. Он и не до такого допрыгивал, ага. Но не о нём речь — о нём потом расскажу, если напомнишь. В общем, чего скрывать, отметелили мы его знатно. Да не соседа — летуна этого! Соседа-то за что? А он мычит только что-то, а по-нашенски — ни слова. Ну и ладно, нам-то без разницы: виноват — получай. У нас строго. Он снова принялся крутить в руках веточку. — Вот, рукоятку для ножа... — пояснил он. И, вздохнув, кинул ветку к печи: — Маловата будет, да и дерево дрянь — не подходит. — Помер? — спросил я, глядя на речку, вяло петляющую вдоль деревни. И вздохнул. — Кто, сосед? Да с чего бы ему помирать-то? — изумился он. — Жив живёхонек, вон вчера только с ним вместе на рыбалку ходили. Хотя, может, чё утром произошло, а?

25

— Да нет, какой сосед, летун ваш что, помер? — Летун? А тому-то чего помирать? — вновь изумился мой собеседник. — Живёхонек, вот только летать больше не летает: крылья-то его мы сгоряча сожгли. Ага. У кузнеца, как он ни ругался, в кузне и спалили. А где ещё — не тащить же ту гадость в дом — жена прибьёт! Да и в печь они никак не влезут: здоровые, крылья-то! — А куда он ушёл, если он жив остался? — снова перебил я его. — Как ушёл? Мы же с ним по грибы завтра с утра собирались, — всполошился мой собеседник. — Так он тут, в деревне, остался? — Ещё бы! Его тогда Сухая вдова подобрала. Она тут неподалёку живёт. Так он ей ещё пятерых ребятишек заделал, к тем троим, что у неё до того было. Ну, сначала-то она его выходила, конечно. Мы-то хоть и не по злобе, но сильно его помяли. Да ещё и крылья сгоряча повыдрали. Как сейчас помню, с мясом. Мы потом, когда подружились-то — ну, после того, как он в себя пришёл, — долго перед ним извинялись: мол, сам пойми — непорядок, чтобы кто-то над головой летал, да ещё и пылью в харю... — Ну и как, простил? — Да уж будь уверен! Мы теперь с ним постоянно по грибы ходим. На охоту да на рыбалку — он ни ногой. А вот по грибы да по ягоды — это с удовольствием. Общаемся? А как же! Молчим вместе. Он так и не говорит — может, мы ему ещё чего там повредили, не знаю. Сухая вдова, та не жалуется. Её саму сроду никто переговорить не мог: она-то сама тараторит без умолку, как заведённая. Она же через это дело своих прошлых мужей лишилась, ага. А этот ничего, держится. — Мне бы увидеть его, это можно? — Так вон он, у речки сидит — смотри, сколько влезет. Поговорить-то тебе с ним навряд ли удастся, если только ты не умеешь мычать, как он.

Он сидел на берегу, глядя немигающими глазами на заходящее солнце. Из его кулака тонкой струйкой сыпался песок. Он, как всегда, улыбался своей неповторимой, всепобеждающей улыбкой.

— Что же, — сказал я, отставив пустую чашку, — раз помирились, и он вас простил, то, пожалуй, и я отправлюсь восвояси.

алекСандр кац ♦ СоСед

26

Спасибо за рассказ и угощения. Только... ты знаешь, не говори ему ничего, договорились? Он пожал плечами: ладно, не говорить, так не говорить. Я встал и, выйдя на крыльцо, посмотрел на деревню. Хмыкнув и подобрав с земли прутик, пошёл по тропинке, которая, переметнувшись по мостику через речку-переплюйку, устремилась в лес. На опушке леса я оглянулся и, сказав «привет» увязавшейся было за мной собачонке, расправил занемевшие крылья.


27

яденька, простите, пожалуйста, у вас не найдётся тридцати семи рублей? Зачем я назначил встречу у Макдоналдса? Знал же, что так и будет. То ли мои глаза отражают содержимое бумажника, то ли на лбу у меня написано желание подарить кому-нибудь деньги, да только попрошайки всех мастей проходу не дают постоянно. Хотя...

— А почему именно тридцать семь? Не сорок, не двадцать? — Так молочный коктейль столько и стоит. Мне лишнего не надо. Паренёк смотрел на меня наивными глазами, улыбаясь доверчиво и слегка смущённо. Висящая, как на пугале, одежда явно с чужого плеча — старшего брата, видимо. Возраст... впрочем, возраст я всегда определял с трудом. Этому было лет двенадцать или шестнадцать — кто его разберёт? Мордашка детская, глаза... глаза старше, словно с другого лица. — Коктейль любишь? — Очень! — мечтательная улыбка растеклась до ушей и поползла куда-то дальше. — Специально за ним приезжаю. — А денег нет? — Неа, — всё та же улыбка. — Может, стоит попробовать заработать? Или продать что-нибудь? — кажется, я начинал веселиться. — Продать? — парнишка задумался, смешно сморщив нос. — Точно! Купите у меня что-нибудь! Я невольно оглядел его с ног до головы и фыркнул. Даже

28

вздумай я открыть магазин секонд-хэнд, вряд ли на такой одежде смог бы заработать что-нибудь, кроме искреннего хохота покупателей. — Родной мой, что у тебя можно купить? Любимую куртку Гекльберри Финна? — Нет, у меня нет такой куртки, — с сожалением произнёс «продавец». — Тогда что? — весомо спросил я, собираясь уходить. Веселье исчезло. Зайду лучше куда-нибудь в кафешку, позвоню Вадику, пусть туда приходит. — А купите у меня... — паренёк понизил голос и округлил глаза, — бессмертие. Опа! Хорошо, что не кирпич. Попрошайка-то романтик, оказывается. — Бессмертие? За тридцать семь рублей? — Думаете, дорого? — забеспокоился купец. — Да нет, в самый раз, — хмыкнул я. — А сам как без него обойдёшься? — Не волнуйтесь, у меня его много! — улыбка снова уползла на затылок. — Не сомневаюсь, — проворчал я, уже понимая, что денег я ему всё-таки дам. Рука торжественно извлекла бумажник. — Слушай, вот тебе червонец, купи мороженого. — Зачем мороженого? — растерялся парнишка. — Я коктейль хочу. — А ты пробовал мороженое в рожке? — Нет, не пробовал. — Ну, так попробуй. Тебе понравится, поверь на слово. — И вы хотите бессмертия за десять рублей? Повторенная шутка — уже не шутка. — Так бери. Ничего мне от тебя не надо. — Да? Тогда, может быть, хотя бы долголетия? — Я же сказал: так бери. — Но это же неправильно... Всё-таки парнишка — профессионал. Высшей пробы. Мало того, что деньги выклянчил, так я ещё и уговаривать должен взять их. — Как знаешь. Либо бери, либо уходи. Помедлив, парнишка протянул руку и взял деньги. — Спасибо большое!


29

— Не за что, — буркнул я и перевёл дух. Чувствовал я себя недоволь-ным собой. Через пять минут он вышел из двери ресторанчика с мороженым в руке — осторожно, кончиком языка слизывая вкуснятину. Расширившиеся глаза изливали высочайшее удовольствие. Я невольно улыбнулся, ощущая, как испортившееся было настроение резко поднимается к облакам. Заметив меня, парнишка поднял вверх руку с мороженым и прокричал: — Действительно, очень вкусно! Спасибо вам огромное! — ...И стал таять в воздухе. Таять быстрее, чем его мороженое. — И знаете, — его голос уже доносился, словно издалека, — я всё-таки... И в этот момент он испарился полностью. Вместе с десертом и своей несуразной одеждой. Вместе со всеми мыслями в моей голове. Я стоял с открытым ртом, пытаясь понять, что же произошло. Любое шевеление извилин давалось с немалым трудом. Неужели? Правда? Чушь! Или... И что означали его последние слова?

Художник Алевтина Хабибова

ЯкоВ Гольдин ♦ не проходите мимо

30

олодой месяц, обходя с колотушкой квартал, ласково коснулся щеки спящей девочки. Кетсуко, казалось, ждала этого момента. Как только её ресниц коснулся новорождённый слабый свет, она открыла глаза и проворно вскочила. — Не проспала ли? — Кетсуко отодвинула сёдзи и выглянула в сад. Среди погружённых в зимний сон клёнов упоённо танцевали светлячки, то собираясь в тугой,

словно праздничная причёска, узел, то рассыпаясь мельчайшими частичками сухой серебряной туши. Утром наступит Хина мацури1, долгожданный Праздник Девочек. Два дня Кетсуко с мамой складывали из разноцветной бумаги изящные фигурки: музыканты настраивали миниатюрные кото и сямисэны, сделанные из коры тутового дерева, фрейлины в легчайших накидках из бумаги unryusi2 держали в руках подносы с чаем и сладостями, изящная императрица в дымчатом наряде из tengu washi3 с улыбкой обращалась к великолепному императору в расписанном хризантемами парадном кимоно. Два дня провела девочка на коленях, склонившись перед подставкой для кукол, определяя для каждой подобающее ей место, расставляя искусственный мандариновые и вишнёвые деревца — скоро наступит утро, и отец придёт посмотреть на результат её стараний.(1) 3-го марта в Японии отмечают Хина мацури — праздник, который по-русски называют Праздником девочек или Праздником кукол, а по-японски ещё Дзёси-но сэкку (Праздник первого дня змеи) или Момо-но сэкку (Праздник цветения персиков). Родители, родственники и знакомые выполняют традиционные обряды для того, чтобы они принесли счастье и здоровье девочкам. Семьи, где есть маленькие девочки, в этот день перед входом в дом ставят кукол.

(2) Unryusi — бумага с длинными волокнами, декором напоминает облако.

(3) Tengu washi — ультратонкая, мягкая, просвечивающаяся бумага ручной работы, сделанная из кодзо (вид шелковицы).

31

— Ох, скорее бы! — Кетсуко опустила голову на изголовье и зажмурилась, погружаясь в мечты. По лунной дорожке, чуть шаркая, ночь неторопливо приближалась к вершине звёздной Фудзи. — Кетсуко! — услышала она шёпот. — Кетсуко, просыпайся скорее. — Папа? — Кетсуко удивилась было, но, увидев, что его лицо закрыто чёрной маской, поняла, что любопытство будет сейчас неуместным. Подхватив волосы шнурком, она торопливо натянула чёрные шаровары и куртку, спрятала в рукав любимый набор маленьких метательных ножей и опустилась перед отцом на колено: — Господин. Отец легко коснулся пальцами макушки дочери, заставляя её поднять глаза, и сделал знак следовать за ним.

*** Ринтаро подхватил Кетсуко на руки и поднял повыше, чтобы она смогла уцепиться за край кипарисовой крыши южных ворот дворца, затем запрыгнул наверх сам, бесшумно прополз по стене два джоу4 вправо и приземлился за спиной у стражника. По-змеиному стремительное, горячее движение рукой, прикосновение к пульсирующей точке за ухом мгновенно усыпило солдата. Кетсуко легким кузнечиком спрыгнула на землю и огляделась кругом: слева сакура полировала лунным светом палевые ноготки, справа весело плескалась в волнах нежного ночного ветерка многоголосая рощица апельсиновых деревьев тачибана. Миновав окрашенные в охристо-бежевый цвет внутренние ворота, Ринтаро с дочерью оказались перед раззолоченным павильоном Зала Официальных Церемоний. Сразу за павильоном начинался Верхний сад, искусно расписанный бледно-голубыми, точно небо ранним утром, глици-ниями, жёлтыми сладкими ирисами, огромными кремовыми махровыми камелиями и по-весеннему крепкими сливами. В центре сада серебрился пруд, равнодушная гладь которого тут и там нарушалась каплями искусственных островков, к которым вели довольно высокие деревянные мостики. Ринтаро указал на маленький, заросший айвой остров, не имеющий ни мостка, ни удобного причала для лодки, и Кетсуко кивнула — да, я обратила внимание. Перейдя в предназначенный только для медитаций, а потому не имеющий дорожек Нижний сад, они стали двигаться медленнее,

еВГениЯ ФирСоВа ♦ хина мацури

(4) 1 джоу примерно равен 3 метрам.

32

прячась за густыми кустами бело-розовых рододендронов. От стоящего в саду жилого павильона шло чуть уловимое тепло — это означало, что внутри (Кетсуко помнила, чему учил её отец) спали люди. Ринтаро протянул дочери кимоно с вытканным узором из папоротника, объёмный медно-красный парик и лисий хвост. — Я должна сыграть роль Китсуне5? — беззвучно, одними губами спросила Кетсуко, одеваясь и привязывая хвост. Ринтаро кивнул. Покрыв лицо Кетсуко толстым слоем белил, алой краской провёл нарочито-искривлённую линию губ, превратив лицо в ухмыляющуюся маску. — Слушай, — сделал знак Ринтаро. — Найдёшь спальню, разбудишь ребёнка. Минако, Третья принцесса. Ей пять лет. Она должна подойти к пруду. Одна. Ты поняла? — А потом? — Больше ничего. — Она умрёт? — хотела спросить Кетсуко и тут же больно, до крови оцарапала себе запястье, испытывая стыд за несдержанность и неуместный интерес. — Эта ночь — испытание, — прошептал Ринтаро. — Сделаешь всё умело — станешь гэнином6, не справишься — останешься никчёмной младшей дочерью, девчонкой для приготовления чая, и только. Ты поняла? Кетсуко кивнула и бросилась к павильону.

*** В спальне было душно, поэтому Минако спала, скинув шёлковое одеяльце. Лианно-длинные волосы спутались, прилипли к влажной шейке, опутали паутинкой яркие щёчки. За тонкой ширмой мерно дышала кормилица. У токонома7 на подставке красовались куклы Хина, одетые в старинные многослойные одежды красного цвета. На троне восседали


(5) Китсуне — дух, полулиса, получеловек. В «человеческой» форме имеет девять хвостов, иногда лисьи уши.(6) Гэнин — низшая ступень в иерархии ниндзя(*), рядовые агенты (буквально «нижние ниндзя»). Именно эти, чаще всего безвестные, гении разведки и шпионажа своими замечательными подвигами и снискали нин-дзюцу громкую славу. От них требовалось замечательное владение телом, знание всех тонкостей работы рядового разведчика и шпиона и безграничная преданность организации.

(*) Слово ниндзя появилось лишь в XX веке. Ранее его эквивалентом было иное прочтение тех же иероглифов — синоби-но моно (буквально «скрывающийся человек», «проникающий тайно человек»). Так в Японии, начиная с XIV века, называли лазутчиков.

(7) Токонома — декоративная ниша в японском доме, используемая для размещения украшений — свитка живописи, каллиграфии или вазы с цветами.

33

император с императрицей в шёлковых церемониальных нарядах. Придворные в парче и золоте, в украшенных нежнейшей вышивкой кимоно, смешивали духи в фарфоровых чашечках и упражнялись в каллиграфии. Расставленные на лакированных миниатюрных столиках сладости, слепленные из разноцветного рисового теста, сакэ в глиняных кувшинчиках, зелёный чай в керамических чашах филигранной работы призывали к пиру. Кетсуко позволила себе на мгновение замереть перед роскошными фигурами. Не зависть, не желание обладать такими же, но жалость к принцессе, которая вот-вот потеряет эти игрушки, на краткий, как таяние первой снежинки, миг сжала ей сердце. — Проснись, дочь человека, — пропела Кетсуко низким голосом. Минако распахнула глаза и с испугом посмотрела на странную фигуру, свернувшуюся калачиком у её ног. — Кто ты? Уходи! — если бы Кетсуко заранее не позаботилась о кормилице и служанках, даровав им по-зимнему глубокий сон, весь павильон наверняка проснулся бы от крика испуганного ребёнка. — Ох, как немелодично! — проворчала Кетсуко. — Ты и поёшь так же неумело? Впрочем, ты слишком мала, чтобы понимать музыку. Принцесса насупилась. — Я умею играть на сямисене, — гордо произнесла она, — И пою совсем неплохо. Учителя хвалят меня. Как же ты можешь упрекать меня, ни разу не услышав моё исполнение? Кетсуко поудобнее устроилась на коленях, расправив пу-шистый хвост. — Я слышала, как поют ивы, радуясь наступлению весны. Я видела танец молодых карпов, превращающий тихую заводь в бурный водоворот. Я наблюдала за ростом папоротника и превращением соли в камень, я знаю, как зарождаются звёзды — чем ты, глупый маленький детёныш, можешь удивить меня? Минако задумчиво склонила голову. — У тебя хвост. И уши странные, — она подумала ещё немного и вдруг,



34

будто потеряв на миг вес, легко вскочила на ноги. — Я знаю тебя. Ты — лиса. Ты приходишь из леса, чтобы хитростью отнять у людей серебро. — Серебро? Зачем оно мне? Люди сами не знают, о чём говорят. У меня есть сокровища в сотни раз прекраснее. — И что же это? — заинтересовалась принцесса. И добавила: — Хотя я всё равно тебе не поверю. — У меня есть волшебные Хина, которые выглядят точь-в-точь, как боги и богини. Кукла Аматерасу сверкает так ярко, словно желает поспорить с полуденным солнцем, а всё потому, что она вырезана целиком из огромной белоснежной жемчужины, выросшей в чреве кита. У фигуры Сусаноо-но-Микото вечно развиваются полы кимоно, не зря же он — божество ветра. Лук в руках Цукиёси сделан из тончайшей золотой нити, и хотя он длиной всего десять бу8, выпущенная из него стрела пробивает доспехи самурая. — Глаза Минако с каждым словом Кетсуко становились всё задумчивее. — Райдзин бьёт в огромный барабан Тайко, и от каждого удара рассыпается лежащий рядом камень. В мешке Фудзина спрятан самый настоящий ураган. Есть среди фигур и прекрасная богиня Инари, так похожая на меня, и даже Повелитель Драконов Риндзин. Много, много прекраснейших кукол есть у меня, и ни за какое серебро я не расстанусь с ними. — Ах, как бы мне хотелось взглянуть на них! — взволнованно прошептала принцесса. — Хм… — Кетсуко приняла задумчивый вид. — Не знаю, достойна ли ты такой милости... Но, впрочем, сегодня я в хорошем настроении, так почему бы и нет? Если ты готова пойти в мой дворец. — А где он, твой дворец? Далеко? — испугалась Минако. — О, об этом не стоит беспокоиться. На острове в центре пруда. — Я знаю, знаю, о каком острове ты говоришь! Это тот маленький остров, к которому нет доступа. Говорят, там обитают ками9, — девочка чуть вздрогнула. — Что ж, если ты боишься, я, конечно, не буду тебя принуждать, — Кетсуко начала вставать.


(8) 1 бу равен примерно трём миллиметрам.

(9) Ками — божества или духи японской национальной религии Синто.

35

— Нет, постой! — в тоне принцессы послышались капризные нотки. — Я ничего не боюсь, я — дочь Императора! Веди меня.

*** Ринтаро бежал по лесу, оберегая спящую у него на руках принцессу от бьющих в лицо веток. Следом юркой мышкой, перепрыгивая через ручейки, спешила Кетсуко, сменившая пёстрый наряд Китсуне на чёрную одежду гэнина. На небольшой поляне у подножья горы они ненадолго остановились. — Возвращайся домой, — приказал Ринтаро. Кетсуко хотелось услышать от отца слово одобрения, и он, верно, прочитал это в её взгляде. Подошёл ближе, провёл рукой по щеке и чуть улыбнулся. Кетсуко проводила взглядом исчезающую в лесу чёрную фигуру и бросилась бежать в сторону дома. Один ри10 остался позади, и второй почти на исходе — Кетсуко не чувствовала усталости. Скоро, совсем скоро она сможет рассказать братьям, как хитро она повела себя, как легко справилась с первым серьёзным заданием. И мама, конечно, похвалит её, и даже старенький дедушка, всегда такой строгий, наверняка придёт поздравить. Замечтавшись, Кетсуко не сразу заметила, как изменился лес вокруг. Деревья потеряли плотность, превратившись в бледные неровные линии, размытые на небесной бумаге. Мох под ногами выцвел, пожух, как будто сожжённый засухой. Умолкли лягушки, замерли листья, не доверяя ветру. Воздух вдруг высох, словно рисовое поле в неурожайный год. — Ты, я вижу, спешишь? — раздался голос за спиной, и чья-то рука, вся покрытая рыжей шерстью, легла на плечо Кетсуко. — Но мой дворец в другой стороне, ты разве забыла? Кетсуко попыталась вывернуться, но не смогла. Когти существа впились глубоко в кожу, заставляя её замереть. — Кто вы? — задала девочка вопрос, догадываясь об ответе. — Китсуне? — Верно. Настоящий Китсуне, без парика. И уж конечно, хвостов у меня девять, — в голосе духа слышалась неприкрытая обида. — О! Я и не думала... — О чём ты не думала? Дай-ка я угадаю. О том, что я


(10) 1 ри примерно равен 4 километрам.

36

существую, не так ли? Конечно, об этом. Иначе ты не стала бы так бездарно пародировать меня, не так ли? — Бездарно? — Кетсуко обернулась и посмотрела лису в глаза. Он был ненамного выше её, но казался очень сильным и гибким. Лицо, похожее одновременно и на лисью морду, и на грустную маску Но, было полускрыто тяжёлой массой рыжих волос. — Но принцесса поверила. — Конечно, — лис горько усмехнулся. — Разве она видела когда-нибудь настоящего духа? — Я обидела вас? — Кетсуко виновато опустила голову. — Прошу вас, простите меня. — Я мог бы, да, мог бы сказать, что прощаю. Но — нет. Ты должна искупить свою вину, — голос Китсуне был полон печали. Кетсуко не ощущала земли под ногами, голова немного кружилась, и ей даже казалось, что она почти летит. Она попробовала пошевелить рукой — и не смогла. — Что я могу для вас сделать, господин лис? Вместо ответа Китсуне склонился к лицу девочки и тихонько дунул. Кетсуко почувствовала, что засыпает.

*** Очнулась Кетсуко от холода. Пол заброшенного храма, на котором она лежала, был покрыт царапинами, оставленными, как она решила, когтями лиса. На месте алтаря был сложен очаг, сейчас холодный. На массивной полке для приношений стояли простой глиняный кувшинчик с рисом и маленький чайничек. «Так выглядел бы дом нищего», — с жалостью подумала Кетсуко. — Проснулась? — лис тщательно закрыл за собой дверь, чтобы ночной воздух не охладил зал ещё больше. — Сейчас я приготовлю чай, согреешься. — Зачем вы принесли меня сюда, господин лис? — спросила Кетсуко, когда бледный чай был выпит. — Ты рассказывала принцессе о волшебных куклах, которыми я владею. Это была, конечно, выдумка, но настолько соблазнительная, что я захотел, чтобы она превратилась в правду. Ты сделаешь мне таких кукол. — Я? — поразилась Кетсуко. — Но я не умею делать куклы Хина. Да если бы и умела — ни один мастер не сможет изготовить


37

таких кукол. Лук в десять бу длиной, пробивающий металл? Барабан, разрушающий камень? Это невозможно! — Да-да, я понимаю. Но вот богиня Инари — ты сама говорила, что она похожа на меня, старого лиса. Её ты ведь можешь сделать? — Полагаю, я могла бы попробовать, но это может занять очень много времени, а к утру я должна быть дома. Отец не простит мне опоздания. — Твой отец, да... Твой отец — он ничего не узнает. Ты будешь на пороге дома с рассветом, обещаю. Кетсуко не понимала, как лис сможет выполнить своё обещание, но и нарушить своё — сделать фигуру богини богатства Инари — не могла. Невидимая преграда не позволяла ей приблизиться к выходу из храмового зала. Дни и ночи, не испытывая ни голода, ни усталости, трудилась Кетсуко. Тончайшими кисточками расписывала она фарфоровое лицо богини, шила многослойное кимоно из алого шёлка и жёлтой парчи, покрывала глубоким чёрным лаком подставку. Прошёл год, и работа была завершена: совершенное божество — дева с острыми лисьими ушами, с мерой для риса в руке — обрело земное воплощение. — Как она прекрасна! — прошептал восхищённый Китсуне. — Благодарю тебя, о, благодарю тебя! Лис плакал от счастья, словно младенец, впервые увидевший полную луну. — Господин лис, — склонилась в глубоком поклоне Кетсуко, — я выполнила то, что обещала. Не могли бы вы теперь отпустить меня? — Конечно! — Китсуне вскочил на ноги. — Немедленно! Он подхватил девочку на плечи и бросился вон из храма. Ри, два ри, три ри — считала Кетсуко, а дорога всё не кончалась. Семь ри — вот и ночь наступила. Двадцать четыре ри — деревья вокруг зашумели, запели птицы. Тридцать два ри — что там вдали? Неужели? Дом, родной дом! Лис опустил Кетсуко на землю, низко поклонился и исчез. — Доченька, — мать нежно обняла Кетсуко и заглянула ей в глаза. — Всё хорошо? Ты справилась? О, конечно, ты всё сделала правильно. Заходи скорее, на улице свежо. Сейчас будет чай. Кетсуко переступила порог комнаты и опустилась на колени перед подставкой для кукол. Запах лака, которым она прошлым вечером покрывала дерево, ещё не выветрился.


38

Семоха и джонн

конце месяца Хиджара, на самом краешке дня, в грубом и до крайности неудобном кресле сидит Семоха, царь и волшебник. За спиною его песок и редкие рваные поросли сорных теней. Чуть дальше — тропинка, ведущая к воротам древней крепости Семохат, чьи стены вросли в землю настолько, что их можно попросту перешагнуть. И совсем вдалеке — расплывающиеся в холодном мареве лысые кроны Серного Леса, где всякое дерево спит

и видит во сне снег, снег, снег. У самых ног Семохи, босых и красных, дремлет, ворочается, умирает тяжёлое море. По левую руку Семохи, в некотором отдалении от волшебника, копошатся на мелководье черноголовые некты, видимо, слуги. Они собирают отвергнутые морем сокровища. Некты так увлечены этим занятием, что чайки без страха садятся на их никогда не разгибающиеся спины. По одесную, семипалую руку царя, с заплетёнными в жуткую косичку ногтями — пустой пляж, морщинистый, жёсткий. До самого запада тянется побережье, и до самого запада нет никого, кто стал бы помехой для пристальных глаз. Семоха сидит тут уже несколько часов, недвижно, спокойно, потому как только здесь его не донимают ни страсти, ни желания, ни, тем более, беспощадная память о том, что было, что будет. Семоха вслушивается в тугое пение ветровых вен, в скрежет железных туч, и

* Сказка печатается с сокращениями. Предполагается издание полного текста отдельной книгой.

39

ни о чём не думает. Вдруг он видит в небе, бледном, как жертвенная подстилка, двух испуганных суек. Суйки слезятся и норовят вынырнуть из наблюдающих за ними глаз Семохи. Царь и волшебник не знает, что это значит. Думая об этом, Семоха завершает медитацию и тотчас же его голое тело сереет и покрывается чешуёй, мягкой, даже забавной. Некты, заметив, что царь своими мыслями возвращается в толстый мир, подбегают к нему и укутывают Семоху в пурпурное, цвета Фаандаля, одеяло. Они помогают волшебнику встать и, наверное, главный из них протягивает Семохе свою находку — сосуд, похоже, относящийся к эпохе Зноя, со сложенными по бокам крыльями и наглухо запечатанным горлом. Семоха распоряжается отнести сосуд в Семохат и медленно бредёт следом, опираясь на посох из бабьей ноги. После трапезы, состоящей из тысячи ягод племени тафи, для которых губы разогревают поцелуями, Семоха берёт сосуд в руки. Он долго и удивлённо переглядывается со своим двойником, живущим по ту сторону самого большого в Семохате зеркала. А удивляет его то, что у сосуда нет веса. Семоха разжимает пальцы и сосуд выскальзывает из рук. Пока сосуд падает, Семоха успевает выкрикнуть слова, вкус каждого из которых точь-в-точь повторяет вкус ягоды тафи. И тут происходит ещё одна странность — сосуд начинает трескаться раньше, чем соприкасается с полом, а на ковер сыплются уже и вовсе мелкие черепки. Семоха ворошит посохом образовавшуюся в результате падения (или заклинания) груду осколков, и они вспыхивают подобно растревоженным углям. Становится жарко, из широких рукавов Семохиного балахона течёт красноватый пот. Гаснут, задыхаясь, свечи и весь зал погружается в зыбкое зарево, исходящее от невнятной фигуры, чьё местоположение определить никак не возможно. — Эй, джонн, — обращается Семоха к существу, без сомнения, вышедшему из сосуда. Делает он это намеренно грубо, отчего его голос звучит так, будто бы Семоха хочет оскорбить существо, называемое им джонном. — Да, повелитель, — отвечает тот настолько бесстрастно, как не смог бы ни один человек. Тем временем черноголовые слуги приносят огромную чистую вазу из выскобленного сотнями нечеловеческих языков черепа элефета. Семоха небрежно указывает на неё правой рукой. Джонн вздыхает, то есть, кажется, что он вздыхает, потому что на самом деле

никита харлаута ♦ Семь и одна полночь

40


41

он концентрируется, собирает себя из пламени, разбросанному по всему залу, и, неожиданно кряхтя, забирается внутрь вазы. Несколько мгновений джонн шебуршится внутри, а потом из её горлышка показывается голова. Хотя и сложно назвать головой букет из огненных цветов. Но, если приглядеться как следует, то на некоторых лепестках можно обнаружить подобие глаз — влажных, даром что из огня, и немного печальных. А между стеблей — рты, уши и прочие, присущие людям и некоторым животным, органы. — Назови мне себя! — требует Семоха. — Имя моё Марока. Когда-то я был одним из самых великолепных джоннов, созданных под прикрытием божественного халата. Но моё пламя оказалось слишком сладким для этого мира, и ефриты надругались надо мной, поймав и заточив в этот сосуд. Своими словами ты разломил время на части и освободил меня. — Ведомо ли тебе, джонн, что ты передо мной в долгу? — Ведомо, повелитель. — А ведомо ли тебе, что можно просто убить меня и этим аннулировать долг? — Да, повелитель, именно это я и собираюсь сделать. — И хорошо ли это будет, по-твоему? — Да, мой повелитель, очень хорошо. — Хочешь ли ты лишить меня моей недостойной жизни немедленно, тотчас же, или желаешь делать это постепенно, чтобы без суеты насладиться моими мучениями? Джонн задумывается. — Хочу сделать это немедленно, но сделаю постепенно. Потому что убить тебя — это хорошо, но убивать долго и мучительно — ещё лучше. — Отлично, тогда скажи мне, желаешь ли ты умертвить остатки моей жалкой плоти или уничтожишь душу мою? Джонн задумывается во второй раз. — Плоть твоя и так почти что мертва, поэтому я предпочитаю развеять твою душу и внимать истинной сути твоих страданий. — А из чего, по-твоему, состоит моя душа? — Это просто, повелитель. Из того же, из чего состоят души всех подобных тебе. Из панической гордости ни за что, из зависти, скрытой и явной, ко всякому и иному, из неутолимого голода и ещё более неутолимой похоти, из бессильного глупого гнева, неразборчивой алчности и беспредельного уныния.


42

— Стало быть, ты хочешь уничтожить меня, лишив моей души, и при этом хочешь сделать это медленно... Джонн хочет задуматься в третий раз, но вдруг вспоминает, что думать тут не о чем. — Именно так, повелитель. — В знак нашего согласия и понимания, памятуя о поступке, что я совершил для тебя, не исполнишь ли ты мою просьбу? — Да, повелитель, если только она не противоречит моим планам. — Тогда я прошу тебя, Марока, в течении недели, каждую ночь, беспощадно лишать меня по одной из частей души моей до той ночи, пока от меня ничего не останется, и тьма будет тому свидетелем. — Да, повелитель. Будет так. — Кроме того, попрошу тебя, Марока: так как я не имею ни детей, рождённых от меня, ни детей, рождённых как-то иначе, ни каких других детей вообще, позволь каждой из отсечённой частичке моей души уйти в толстый мир и странствовать там, тоскуя и страдая, соответственно. — Да, повелитель, это можно устроить. — Что ж, Марока, когда желаешь начать? — С завтрашней же ночи и начнём, повелитель. — Лучше... полночи, Марока. — Почему, повелитель? — Полночью ночь начинается, полночью же и заканчивается. Собственно, полночь — это и есть ночь, прочее лишь сумрак и сон. — Пусть будет полночь, повелитель. — Тогда… Спокойной ночи тебе, джонн. — Спокойной ночи, повелитель. После этих слов Семоха накрывает вазу езерийским платком и уходит спать. Чего и тебе желаю, о любезный читатель, кто б ты ни был и какие бы времена ни паслись на твоём циферблате.

иСториЯ при ГароФ-Горе

Проходит время, которое некоторые по невежеству называют днём. И вот, когда до полночи недалеко, даже если не торопиться, Семоха, царь и волшебник, распахивает двери самого роскошного в Семохате зала. Он заходит в него быстро и немного поморщившись, как глотают микстуру. Семоха направляется к вазе, наполненной


43


дремлющим джонном, и сдёргивает ткань, покрывающую её. Голова Мароки высовывается из вазы и сонно расправляет огненные лепестки. Глаз у джонна сегодня немного больше, чем было в прошлый раз, но это ничего не значит. На Семохе рубаха, сшитая из вилона, материала, который темнеет к ночи. Волосы волшебника искрятся, когда соприкасаются с воротом рубахи или с любой другой её частью. Семоха протягивает джонну маленькую мёртвую птичку, семгиря, что живут в северных горах, и чьи голоса неразличимы среди камней и снега. — Это новое тело, — говорит Семоха джонну, что раскачивается в вазе, как кобер перед закатником. — Я хотел бы, если не возражаешь, чтобы первый... отрез ты поместил сюда. — Хорошо, повелитель, — отвечает джонн. — А до тех пор, пока полночь всё ещё не решилась войти, я намерен поесть ягод и предложить их тебе. — Не стоит, повелитель. Я не ем ягод. Будет лучше, если ты расскажешь мне… о чём-нибудь. С некоторых пор молчание опротивело мне, а тембр твоего голоса приятно щекочет моё воображение. Семоха улыбается и щёлкает пальцами — пять ни капли не похожих друг на друга нектянок приближаются к царю, чтобы согреть его губы. — Зря ты отказываешься, — шепчет Семоха джонну. — Эти ягоды слаще слов...

Есть среди прочих гор Гароф-гора, и горы, что рядом с ней — ниже неё, а те горы, что подальше — выше. Ведёт к ней одна одинокая дорожка, которая обрывается сразу же, как только ты перестаёшь смотреть себе под ноги. Поэтому идти по ней тяжело и странно. На Гароф-горе, почти у самой вершины, есть уступ, а прямо под ним — небольшое плато. Теперь там пусто, а когда-то сидела на этом уступе, свесив стройные ноги, принцесса Зипад. На Гароф-горе время то же, что и везде, только вот невзлюбило местное время людей. Если какой человек и случается поблизости, то время брезгливо сторонится его, прячется, будто боится испачкаться. Провела там принцесса Зипад несколько сотен лет, не меняя ни позы, ни возраста, ни, тем более, выражения своего юного лица. Хотя некоторые утверждают, что у юности никакого лица и вовсе нет. Говорили, что прекрасна принцесса, как бывает прекрасен цветок

44

перед казнью. Говорили, что во всех местах безупречна она, как грамматика сновидений. Говорили также, что умеет Зипад глотать буквы и переваривать их в своём чреве. Говорили ещё, что богата, но насколько богата и чем — никогда не уточняли. Прослышал однажды про все эти глупости знаменитый и очень гордый богатырь по имени Джираф. Ростом был Джираф — как два человека, один из которых стоит у другого на плечах. Шириною плеч — как если бы один слез с другого и встал с ним рядом, слегка обнявшись. Много подвигов совершил Джираф, гораздо больше, чем нужно герою. По неизвестным причинам вот уже много лет не вылезал он из пустыни. И чем он там занимался, никто не знал. Искали его всякие гордецы, чтобы померяться с ним гордостью, но никому так и не удалось повстречать Джирафа. Однажды нагнал его ветерок-недоросток, из тех, что больше шепчут, чем стонут. Он-то и поведал богатырю, что сидит на Гароф-горе принцесса Зипад, чья гордость стократно превышает гордость самого гордого из богатырей. Схватил Джираф ветерок за хвост и не отпускал, пока тот не привёл его прямо к Гароф-горе. И увидел он, что да, сидит на уступе та самая принцесса. Стал кричать ей Джираф разные слова, но Зипад даже не моргнула в ответ. Тогда он перестал кричать, расстелил посреди плато дорожный коврик, разложил на нём всякую еду и уже было принялся завтракать, как кто-то коснулся его плеча. А был это старик, худой, как игла, с бородой, намотанной на правую руку, и голосом, похожим на тень. — Здравствуй, Джираф. Много слышал я про тебя и кое-что даже запомнил. А ещё слышал, как ты говорил с принцессой Зипад, но не слышал, чтобы она ответила. Давай-ка я помогу тебе, а ты за это поделишься со мной завтраком. Джираф сделал вид, что не заметил старика и даже повернулся к нему спиной, не желая ни помощи, ни беседы. Старик уселся неподалёку, вытащил из одного кармана маленький ножик, а из другого — карандаш, и стал счищать ножиком шкурку с карандаша. Солнце пекло и Джирафу даже понравилось, что старик продолжает говорить с ним, потому что, чем больше тот говорил, тем больше тени становилось вокруг. Зовут меня Ходжа-тропоед. Но когда-то, когда моё имя было совсем другим, я считался великим магом и жил в Хирамиде. Не живой, не мёртвый, но могущественный и гордый, как ты. День ото дня я развлекал себя тем, что придумывал себе всякие желания и


45


немедленно исполнял их. Голова же моя ежедневно росла и умнела. Много имён я сменил, и последнее из них — Семибарид. После того, как все возможные желания мои были исполнены, я принялся за невозможные, но и они закончились очень скоро. Кроме того, в своей гордости я перестал отличать одно от другого, потому что всё на свете было скучно и недостойно моего понимания. Тогда-то и случился тот самый день, когда я уснул и проспал до самого вечера. Надо заметить, что ранее я посвящал сну не более часа в год. Но в тот день я уснул и увидел во сне, что нахожусь один среди пустоты. Это напоминало явь, но в крайней степени неприятную явь. И я подумал, что мне стоит проснуться. Однако, вместо этого, стал спешно лепить из пустоты новый мир, для себя, спящего. Я создал там свет, тьму, землю и небо, заполнил их и заселил всякими предметами и существами, заставил их взаимодействовать по законам, которые для этого сочинил. И был этот мир прекрасен и совершенен. Но вдруг кто-то, кого создал не я, появился внутри моего сна и сказал мне, что мой мир хорош и хорош весьма. Я разгневался — потому что... как можно говорить о моём безупречном мире, что он всего лишь хорош?! Я ударил того, кому принадлежал голос, по щеке и поцарапал руку, потому что его щека была покрыта жёсткой щетиной. — Экий ты гордый, братец Семибарид.. — сказал мне тот, кого я ударил. — Надо бы тебя наказать, но… вижу, что ты сам себя наказал. Я посмотрел на разодранную ладонь, полагая, что он имеет ввиду именно это. — Нет… Тем, что мир твой всего лишь хорош, я хотел польс-тить тебе, намекая, что в твоём мире нет тебя самого, как лучшего изо всех элементов. Ты ведь не бог, а только богам дано изобретать самих себя. Так что, увы, мой друг, созданный тобой мир принадлежит кому угодно, но не тебе. А ты, как заснул голый и нищий, так голым и нищим проснёшься. Так и случилось, проснулся я посреди пустыни, голый и с окровавленной ладонью. С тех пор ничего уж не принадлежит мне. Кроме того, я ослеп. Правда, не так, как другие слепые. Открыты мои глаза или закрыты, нахожусь я среди песков или на людной площади большого города — я всегда вижу одну лишь пустыню и свою тень, что ветер склоняет в разные стороны. Теперь я странствую и различаю дороги только на вкус. Стыдно стало Джирафу за свою надменность. И годы его, что

46

казались богатырю полноводными реками, впадающими в его утро, стали как потоки пустоты, исчезающие во тьме и тьме, что темнее тьмы. Тогда Джираф попросил Ходжу-тропоеда разделить с ним трапезу его, и поведал ему свою историю.

Было это не так уж давно, о Ходжа-тропоед, бывший маг Семибарид, да накроет вас обоих божественным халатом. Однажды я проснулся от того, что кто-то насмехается надо мной. И весь воздух в моих покоях пропитан этим едким вонючим смехом. Я схватил шамшир, лежавший у меня под подушкой, и, ещё не успев раскрыть глаз, начертил им один из смертельных узоров, против которых не устоит даже ефрит. Но лезвие просвистело в воздухе, так никого и не коснувшись. Я вскочил и с мечом в руке принялся за поиски насмешника. Но в доме никого не было, даже слуги в тот день покинули дом по различным надобностям, а нужды в охранниках я никогда не имел. Долго я чёрным вихрем носился из комнаты в комнату, много барахла перерубил в запале, но врага так и не обнаружил. Только под вечер, когда голод и усталость стали бороться во мне друг с другом, я прекратил поиски. И вдруг до меня дошло, что смех доносится прямо из зеркала, что прямо передо мной. Я вскочил и в ярости разрубил все зеркала в моём доме на звенящие клочья. Все, кроме последнего. Потому что понял, что не в зеркалах дело, но в моём отражении в них. Именно оно и есть тот самый насмешник, а стекло же невинно. Тот, который в зеркале, был моложе меня, сильнее. Я перебирал свои достоинства, но всякий раз спотыкался, осознавая, что он был лучше, чем я. И ещё он смеялся. То, что я сделал, хуже, чем самоубийство. Я вонзил острие шамшира прямо в живот своему отражению и, хотя и чувствовал его боль, как свою, не вытащил меча, пока не выпотрошил двойника, и внутренности его не оказались разбросанными по всей комнате. На мгновение мне стало спокойнее, но это было лучшее мгновение из тех, что случились позже. Меня перестали узнавать, перестали восхищаться моими подвигами. Где бы я ни появился, что бы ни делал — никто не испытывал уважения ко мне, все принимали меня за кого-то другого, и этот другой был ничтожен и противен мне. Тогда я ушёл в пустыню и несколько лет бродил там, пока не услышал о принцессе Зипад, чья гордость превосходит мою стократно. И я подумал, что, если я возьму её и заставлю стать моей тенью, моим отражением в женском мире?


47


Но твоя история, Ходжа-тропоед, научила меня, что проще отказаться от гордости, чем пытаться уравновесить её. Едва Джираф замолчал, как оба, и рассказчик, и слушатель, заметили, что одежды их промокли насквозь. Поначалу они решили, что виной тому случайный дождь, понарошку оказавшийся здесь. Но потом посмотрели наверх и увидели, что не дождь это, а слёзы принцессы Зипад. — О, несчастные братья мои! — молвила им принцесса. — Видимо, пришёл черёд и моему сердцу истечь призрачной болью. Вы достойны того, чтобы оплакивать вас и восхищаться вами одновременно. Своими историями вы исцелили меня и растопили камни, которые я таскаю внутри себя, от подножия своей памяти — к её вершине. На протяжении вот уже нескольких сотен лет я вспоминаю о чём-то всякий день, а всякую ночь забываю это. Но теперь я пуста и свободна. Я могу покинуть Гароф-гору, снова глотать буквы и делать всякие глупости, которые рассказывают про меня.

И тут Семоха замечает, что вилон, из которого сделана его рубаха, стал чёрным, а полночь уже стоит рядом. Вместе с джонном она внимает его рассказу, то и дело таская ягоды с блюда. — Однако, пора, — говорит Семоха. — Да, повелитель. Но прежде чем приступить, я, в свою очередь, обращаюсь к тебе с просьбой. Я хочу, чтобы не далее, чем в следующую полночь, ты поведал мне историю принцессы Зипад и рассказал, что произошло потом. Давай сюда свою птичку. Семоха кивает и протягивает джонну семгиря. Из вазы подобно языку огненной жабы вырывается стебель пламени и вонзается в грудь Семохи. Тот падает на ковёр, роняя мёртвое тельце птицы, но птица вдруг оживает прямо в падении. Она кружит под потолком и устремляется прочь. Но не в окно, а прямо сквозь стену, оставляя после себя небольшую дыру, с изящно расползающимися во все стороны трещинами. Некты поднимают Семоху и относят в постель. Ткань, сброшенная колдуном, поднимается с пола и накрывает вазу.

леГенда о катакуле

И вот приходит время, которое некоторые называют «день другой».

48

Семоха, царь и волшебник, просыпается от стука сорока маленьких молотков. Его уши повсюду — и в каждом из них некты выстукивают бестолковые марши. За час до рассвета на Семохат падает метеорит, одинаково небрежно раскалывая и небесную твердь и черепичную крышу. Попутно лишая невинности юную нектянку, дремлющую у хлебной печи, он прошивает насквозь здание и землю, выходит где-то в области, обозначенной на карте неразборчивой кляксой, и продолжает свой путь в беспредельном пространстве. Некты немедленно берутся за молотки и принимаются устранять беспорядки, учинённые метеоритом, а юная нектянка тем временем готовится стать матерью космического чудовища. Чтобы рождение состоялось быстрее и внезапная беременность не отвлекала бы девушку от будничных предназначений, ей дают дрожжи и выдержанный в сусеках, таинственный белый порошок. Уже к полудню Семоха принимает роды. Некты весьма удивлены, потому что до этого случая царь не проявлял к низким существам никакого интереса. Впрочем, Семоха удивляет их сегодня уже во второй раз. Незадолго до этого волшебник сам варит себе кофе и собственноручно выливает его в собственную постель, а тех нектов, что обычно делают это, Семоха превращает в шахматные фигуры и съедает за завтраком. Нектянка молча рожает и, даже не пытаясь увидеть то, что держит в руках волшебник, возвращается к своим кастрюлям и сковородкам. Семоха выносит существо на дорогу, где и отпускает. Они улыбаются друг другу и расстаются в радости. — Прощай, Семоха, — говорит существо. — Прощай, Катакуль, — говорит царь и волшебник. Когда наступает вечер, Семоха вновь входит в зал, где его поджидает джонн. Он замечает, что ткань, покрывающая вазу, уже на полу, а ушей у джонна сегодня больше, чем глаз. — Что ты желаешь услышать, джонн? Историю о принцессе Зипад или о том, что, без сомнения, ждёт маленького принца, которого я выпроводил нынче днём? — Обе, повелитель, — отвечает джонн. Семоха садится на выращенный специально для этого стул, ест ягоды и, катая их за щекой, превращает в слова.

Его первый отец — чужое далёкое солнце; когда он родился, оно уже долгие тысячи лет, как протухло. Вторым же отцом ему стал


49


метеор, обронивший чудесную весть о рождении в случайное лоно его незадачливой матери, черноголовой нектянки. Имя дал ему царь и волшебник Семоха — Катакуль, что на стыке семи языков означает — Смеющийся Над. Потому так Семоха сказал, что иначе никак и не скажешь. Катакуль весь в отцов уродился — ни ручек, ни ножек, ни другого чего, только лысая лишь голова, две сверкающих дырки для зренья и огромный смеющийся рот. Прямо в день своего нарожденья покатился навстречу судьбе Катакуль. День катился он, ночь, вдруг навстречу — Ишаг. Позавидовал страшно Ишаг Катакулю: «Целый день тут таскаешь какие-то камни, ни покоя, ни радости, только удары сыплются палки. А тут нате, пожалуйста, нету ни ручек, ни ножек, ни хлопот, ни забот. Да ещё и смеётся». — Я тебя укушу, — говорит Катакулю Ишаг, — чтоб не очень-то ты веселился. — Ну, кусай, — говорит Катакуль, — если именно этого хочешь. Откусил тут Ишаг Катакуля кусочек и тотчас же помер. Отравился не столько он звёздною пылью, из которой был весь Катакуль, сколько собственной завистью. Катакуль покатился cвоею дорогой. Но теперь, без кусочка в боку, неудобно катиться ему как-то стало. И тогда он запел. Где-то там, в глубине, что от памяти солнцеотца сохранилась, он слова этой песни нашёл. И от песни немного взлетел, и так было гораздо удобней. Вдруг навстречу — Змея. — Вот дела! — удивилась Змея. Позавидовала Катакулю, ещё бы: ведь ни ручек, ни ножек, ни, тем более, крыльев... А один чёрт, летит! — Я тебе укушу! — Катакулю сказала Змея. — Потому что нельзя издеваться так над бедным бескрылым, ходящим на чреве своём! — Ну, кусай! — говорит Катакуль. — Для такого забавного гада ничего мне не жалко! Откусила кусочек Змея и немедленно сдохла. Отравилась. И не столько звёздною пылью, из которой был весь Катакуль, а своим же собственным ядом, что от зависти стал как чужой. Катакуль же отправился дальше. И катиться он вовсе не мог, а вот петь и лететь — чего уж тут

50

проще! Взмыл Катакуль в небесный простор, меж седых облаков и пронырливых тучек. А навстречу — Дракон. Как дыхнул он огнём Катакулю в лицо! А тому — хоть бы что, только шире улыбка, да румянее щёки. Налилось чёрной завистью вдруг всё внутри у Дракона: «Вот такую б и мне жизнерадость да любодерзость. Я б все Джорджии тенью своею накрыл и всех Джорджей склонил бы к поклонам». — Я тебе сейчас как укушу! — так сказал Катакулю Дракон. — Ну, кусай! — отвечал Катакуль. — Только, чур, не щекотно! Откусил тут Дракон от него сразу столько, что осталась от Катакуля одна только крошечка, вроде тех, что находят в постелях. Не прошло и минуты, как крылья дракона обмякли и, моргнуть не успев, он низринулся к вечной посадке. Отравился Дракон. Но не столько звёздною пылью, из которой был весь Катакуль, а чем-то сугубо другим, что на завтрак он ел. Ну а зависть здесь вроде бы как ни при чём, впрочем, это с какой стороны посмотреть... Тут и ветер подул, подхватил Катакуля и отнёс к Алтандатар-горе. И упал Катакуль прямиком на язык молодому монаху, что тот высунул от чрезвычайного рвенья, наполняя какие-то свитки невзрачными буквами. Поперхнулся монах, подавился и умер. И совсем не успел позавидовать он Катакулю. А когда хоронили монаха, то обратили внимание, что усопший как будто над ними смеётся. Ну а сам Катакуль всё ж успел-таки вырваться, вышел наружу с последним монаха выдохом. Так теперь и летает повсюду. Невидимкой-улыбкой, приветливым призраком, над тобою смеётся, надо мною, над всеми.

иСториЯ о принцеССе зипад и её юном зеркале

И вот, как только принцесса Зипад излечилась от странной душевно-каменной болезни, она бросилась в объятия своих спасителей и провела там несколько дней. А когда объятия чуть ослабли, принцесса вырвалась наружу, после чего сбросила обоих — и Джирафа, и Ходжу-тропоеда — в пропасть. Ибо так выражалась её крайняя благодарность. И отправилась принцесса в ближайший город, а городом


51


этим оказалась небольшая столица с названием Матополох. Там она обменяла своё совершенство и красоту на монеты, а монеты вновь обменяла на красоту и совершенство. Так она делала много раз, и всякий раз с выгодой для себя. Когда же монет в городе оказалось недостаточно, чтобы обменять их на красоту принцессы, Зипад взяла в руки зеркало, которое было слишком юным, чтобы обмануть кого-либо, и спросила его, достаточно ли хороша она. Зеркало ответило ей, что вполне, но живут в соседнем городе золотистые змеи, что блестят, как золото в глазах скупца. А твои волосы, уточнило зеркало, не более, чем серебро, рассыпанное в ночном небе близорукой сорокой. Затосковала принцесса, слюна её стала серой, а кожа в некоторых местах покрылась странными пятнами — будто отпечатками призрачных пальцев. И тогда открыла принцесса Зипад сундук, где хранила монеты, зачерпнула немного и отдала убийцам. Этой же ночью убийцы наведались в соседний город, задушили змей, свернули им шеи и привезли принцессе золотистые шкурки. На следующий день обратилась принцесса Зипад к зеркалу всё с тем же вопросом. — Что по мне, так ты, принцесса, милашка, — сказало зеркало. — Но, по правде говоря, живут в другом городе две озорные улицы, и когда эти улицы бегают наперегонки друг с другом, то ни разу не пересекаются. А твои же ножки стройны, но иногда, когда между ними случается солнце, то заметно бывает, как они сходятся, словно бы невзначай, но всё же не совсем там, где было бы совершенно такое схождение... И тогда снова открыла принцесса Зипад сундук, где хранила монеты, снова зачерпнула немного и снова убийц попросила разрешить это дело. Ночью убийцы наведались в другой город и залили улицы эти невинною кровью, после чего на утро улицы заросли пурпурными сорняками, столь безобразными, что ступать по ним уже никто не решался. — Что же, зеркало дорогое, юное, есть ли кто в свете ещё попрекрасней меня? — спросила Зипад у зеркала, едва убийцы отчитались перед ней в своих злодеяниях. — Ты столь прекрасна, что и не нужно мне иных отражений, кроме твоих. Вот только в городе дальнем живёт карий пони-конь. И так уж округлы бока его, особенно, если сзади смотреть, так его круп гармоничен для глаз и ладоней, что все, кто его видит, смущаются

52

и навсегда с того взгляда прикрывают глаза, чтоб не просочилось наружу влажное их восхищенье. А твои же роскошные бёдра, хоть и лучше любой колыбели, а всё же так не утешают рассудка. И послала принцесса убийц в дальний город. Поначалу хотели убийцы карего пони-коня попросту жизни лишить, но не сумели — не поднялась рука. Вернулись убийцы обратно — взяли ещё у принцессы денег и наняли на те деньги слепого объездчика Ходмата, известного по всему подхалатному миру своим нехорошим отношением к лошадям. Затаскал Хадмат чудесного пони-коня, заездил до самых костей, и за одну только ночь стал пони-конь стар и уныл. А там, где таскал жестокий объезчик пони-коня, всё окрасилось карею мастью. Принцесса довольна — умывается спелой росой и в зеркало юное смотрится. Но обнаглевшее зеркало, даже без всякого спроса, усмехается ей прямо в сырое лицо: — Ты, принцесса, везде и повсюду, и в себе, и вокруг себя, и на многие мили и лета восхитительна и бесподобна. Только вот есть за краем предела страна, где одни лишь червивые камни, неба там мало, а из тех небес, что остались, сыплется пепел, и всё живое, на что пепел падёт, становится грязным, и от грязи той никому не отмыться. Есть там замок, вырубленный в скале, бледный снаружи, внутри — монолит. А над замком — раздвоенный шпиль, а посредине — огромный огненный глаз. И так ярок тот глаз, что любой, кто его только мыслью коснётся, станет пленником глаза и рабом его до той самой поры, когда все концы сойдутся. А твои же глаза, хотя и ненаглядны, но силы такой не имеют. И тогда призвала принцесса Зипад ночевавших неподалёку убийц и рассказала о том, что поведало зеркало. Обещала на сей раз такую щедрую плату, от которой бы даже сам Хамхарбад, охотник за головами, не отказался бы. Только вот что-то убийцам не особо хотелось за край предела. Да и знали они, что только лишь чудом уберегутся от страшного глаза. И решили тогда убийцы, что куда как попроще будет саму принцессу Зипад порешить на кусочки, а награду и всё, что останется свыше, забрать просто так. Так и сделали. В спальню принцессы двое из них вошли, ну а младший остался у самых дверей дожидаться. Долго играли с принцессой они в нехорошие игры, пока ничего от Зипад не осталось, даже тень — и ту распустили на ниточки злые и тонкие. А деньги, что в сундуке лежали, в тот же миг, как принцессы не стало, все растаяли, потому что плоть от плоти Зипад они были.


53


иСториЯ о Саире

...А пока двое убийц увлеченно играли с принцессой Зипад в кровавые игры, третий, младший из них, оставленный у дверей наприглядку за всякой случайностью, стал от скуки рассматривать старый сундук изнутри. И заметил он вдруг золотую монету, прилипшую к стенке. Отколупал кое-как и узнал в ней саир — по изображённому на ней танцующему червю, пронизывающему обе стороны монеты. Мало кому довелось подержать саир в собственных руках — а легенд о нём ходило немало. Разных всяких, порою совсем нелепых, но в каждой из них непременно упоминалось, что фальшивым саир быть не может, и ещё: что у всякой такой монеты — свой характер, и только одной ей присущие магические свойства. Ведь саиры никто никогда не чеканил. Как они появлялись, куда исчезали — тут мнения расходились. И не знал того младший убийца, что монета, которую он нашёл, вызывала у своего господина желание её поскорее потратить. Да ни на что-нибудь, а только лишь на еду. А чтобы хозяин её не транжирил бы понапрасну, монета делала так, что мучил беднягу свирепый голод, и не мог он его утолить, сколько б ни забивал свой желудок. Кроме того, саир отличался от прочих монет удивительной преданностью и всегда возвращался обратно, пока господин его жив. Обрадовался юный убийца драгоценной находке, но потом рассудил, что братья захотят поделить, а то и вовсе отобрать у него монету. Поэтому он, не думая долго, её проглотил. Тем временем братья помыли руки, отёрли кривые ножи и вернулись обратно. — Что-то младший от нас скрывает… — молвил старший убийца, старый чёрт, провести его было весьма нелегко. Всё-то чуял он жадным нутром. — Нет! Как такое могли вы подумать! Просто жалко немного принцессу, хоть и сука была ещё та... Не поверили ему братья, обыскали и так, и иначе, но, ничего не найдя, успокоились. — Если жалко тебе принцессу, сбегай в соседнюю комнату, может, отыщешь себе сувенир на память — ухо там или пальчик-мизинчик… — рассмеялся средний убийца, самый весёлый из них. — Ну да ладно, — оборвал его старший, — давай хоть сундук заберём, раз у принцессы ничего больше нету, вроде выглядит дорого.

54

— Да и весит недёшево! — сказал средний, пытаясь приподнять сундук. Так и сделали. И потащили убийцы сундук на восток, потому что в тот час был западный ветер, а по ветру и сундук полегче и дорога шустрее. Но, хоть и по ветру шли, а всё равно усталость быстрее — уже к вечеру их нагнала. На ближайшем же перекрёстке решили убийцы заночевать. Западный ветер не стал дожидаться, а свернул на другую дорогу — только его и видели. Разожгли убийцы костёр из того, что смогли отыскать, уселись под самой луной, стали ужинать и молчать. А поужинав и помолчав немного, уснули. Но спали недолго — всего-то только успели, что веки сомкнуть. Разбудила их визгом истошным птица чёрная, злая. Разбудила, нагадила прямо в костёр и улетела с миром. Нет, подумали убийцы, не годиться так спать. Кто-то должен всё ж сон охранять. И решили так: что один будет спать в сундуке, а двое бдеть, потому как поодиночке боязно, да и задремать риска больше. А ночи тогда стояли длинные — в иную ночь можно было на год вперёд выспаться. А когда пришёл черёд младшего быть в сундуке, то никак он уснуть не сумел, как не пытался. Хоть и поужинал крепко, всё одно — пустота бесновалась в утробе. Так монета ему намекала, что пора бы её потратить. И как раз в это время, пока младший пытался уснуть, из глубокого мрака прямиком на костёр вышел вдруг огромный косматый мужик, освещавший себе дорогу искрами, сыпавшимися из глаз. Чтобы искры сыпались, он то и дело бил сам себя по голове огромной дубиной. Убийцы сразу признали в нём гула, великана-людоеда, что не оставляют после себя ни костей, ни другого сора. Мигом они вскочили на ноги и бросились наутёк. А во тьме, сыпля искрами, приближались к костру ещё двое гулов, таких же огромных и неопрятных. Людоед оглядел сундук, поднял на руки и проглотил, чтоб другим ничего не досталось. Дождался, пока братья подковыляли и решили они втроём, что неплохо б догнать человечков. Пустились гулы в погоню, не разбирая, в ту ли сторону или нет. И, конечно же, так никого и не догнали. Особенно переживал первый гул, он про сундук уже и забыл совсем, а вот голоден стал пуще самого лютого ета, а всем вроде известно, что голоднее етов никого не бывает, только кролики-бабочки. Из-за саира, конечно, который был рад получить сразу пару хозяев. Только тратить монету они не спешили, хоть саир и старался на славу. Утомила гулов погоня — чай, не волки, не ноги кормят, а сугубо


55


дубина. Отыскали какую-то кучу, что пахла приятно для гульего нюха и завалились там спать. А не случайно воняла та куча. Это из-за нехороших зубов. Потому как то, что людоеды за кучу приняли, на самом деле была голова паладина-колосса. Кто её отрубил — неизвестно, но очень давно, в те ещё времена, когда выше деревья были и солнце вращалось вокруг земли с такой быстротой, что ни ночи, ни дня — одно озорное мельканье. Гул, в котором сундук, как и юный убийца, тоже не мог заснуть из-за голода. Всё ворочался с боку на бок, пока не доворочался до того, что голову разбудил. А та как проснулась, так первым делом зевнула. Да так сладко, что заглотила всех людоедов разом. Долго так голова паладина-колосса зевала, пока не почуяла где-то внутри себя мысли о пище. Удивилась тогда голова — прежде с нею такого ещё не бывало. Добывать себе пищу, конечно, она не умела, не нужна голове никогда была пища. И решила тогда голова, что заморит червячка своего славной песней. Этому голова от волков научилась — коли жрать нечего, пой. Много знал паладин-колосс славных песен. Одних только припевов хватило б, чтоб померяться с Байбаюном. Так и пел он, пока не прослышал его Хамхарбат, самый на свете первый охотник за головами. Не по нраву пришлась Хамхарбату песня, и уже очень скоро был он тут как тут. Быстро разделал охотник голову под орех. Много ума он оттуда извлёк, долго глупые чёрные птицы тем умом ещё жили. И гулов достал Хамхарбат, и их тоже почикал на части, не по злу, так, по старой привычке. И сундук обнаружил, и убийцу, лежавшего в том сундуке. Но не очень-то рад был убийца, увидев, что спас его сам Хамхарбад. И взмолился тогда он: — Не лишай меня головы, о блистательный воин! Моя голова мало стоит. Нет ничего в ней такого, чтобы было тебе интересно. Отплачу я за это тебе золотою монетой, что с утра уже самого во чреве ношу своём. Посмеялся на то Хамхарбад. По рукам, говорит. И тут же острым шамширом разрезал убийце живот. Ну, говорит, где там твоя монета? А монета и выпала. Сунул её Хамхарбад в карман и пошёл пропивать. Но, едва он ещё к кабаку подошёл, как почувствовал, что напиваться не хочет, а хочет чего-нибудь съесть, да побольше. Целый год Хамхарбад ходил от таверны к таверне. Жрал повсюду от пуза, и пузо его становилось всё обширней. Уж с трудом волочил он себя самого по дороге, когда оказался вблизи Семохата.

56

Обессиленный, но всё такой же голодный, он упал под кустом, где росли свиньи ягоды. Эти ягоды, хоть и невзрачны на вкус, но если такую проглотишь, станешь как пороховая свинья. И если чуть двинешься — тут же взорвёшься. Знал о том Хамхарбад, но голод его оказался сильнее рассудка. И уже через пару минут от него только клочья остались, да саир, прочь откатившийся грустно.

Тут Семоха вздохнул глубоко, будто время на пару мгновений остановил, и голос его, растворившейся было в полночи, вновь вернулся на место: — Тот саир я нашёл и отнёс к кузнецам, что для райских волквов куют голоса. Из этой монеты мне они сделали ложку. В чёрный час я её доставал и внимал своему аппетиту, всё печальное за борт тарелки отринув.

иСториЯ о незадачлиВом мудреце ерШане

В одном небольшом городке жил такой Ершан-горшечник. И не было у него ни жены, ни детей, только кот Инганеш да пёс Хатармут. Был Ершан человек постепенный, с маленькими, вспыхивающими при взгляде на собеседника глазками и животом, столь круглым, что дразнили его соседи Еркунлашмахтамбером, что означало: «Ершан, проглотивший шар», а по-нашему будет — Ершаром. Как начнут ему люди кричать: «Эй, Ершар, осторожнее, смотри, чтобы шар твой не лопнул!» — Так Ершан сразу сердится и надувает щёки, отчего всем ещё смешнее. Дожил Ершан до сорока одинаковых лет и вылепил за эти годы горшков столько, что, если поставить их друг на друга, можно было б взобраться по ним на луну. С этого-то всё и началось. Про горшки, которые следует друг на друга ставить и на луну по ним забираться, собственно, сам Ершан и придумал. А другие ремесленники это выражение тотчас подхватили, и стало оно популярным во всём подхалатном мире. Правда, на автора никто никогда не ссылался, но Ершан-то знал, что этот автор — он. И загордился немного. А загордившись, задумался, и много под это дело стало ему всяких умных мыслей в голову приходить. А Ершан, поглаживая свой внутренний шар, разгуливал по базару и все эти мысли вслух проговаривал. И уже очень скоро никто не дразнил его, наоборот, зауважали Ершана и стали даже обращаться к


57


нему за советами. На советы Ершан не скупился и, видимо, дельными были советы. А однажды сосед, тот самый, кто первый его обзывал Ершаром, пришёл к нему в гости, принёс подношений, свалил их у ног Ершана и сказал: — Пора тебе, Ершан, заступать в Семиарий, где, гнездуя великую мудрость, восседают учёные старцы. Толку от них немного, только пыль одна, да и то пресная. Но вот если ты среди них уместишься, то будет тогда от Семиария городу нашему и пригородам его хорошая польза. Слышал я, что на днях один из семи старейшин ушёл за небесный халат, и место его пустует. Очень многие в городе нашем будут рады, если ты это место займёшь. На следующее же утро пошёл Ершан в Семиарий. А идти туда — прямо через базарную площадь. Проходя по базару, Ершан совершенно случайно увидел, как какой-то мальчишка незаметно для всех запустил свою руку в корзину с товаром — а торговец не видит, видимо, задремал, пока покупателей мало. И наполнилось праведным гневом сердце Ершана. Схватил он тогда прямо за руку вора. Собралась тут толпа, оттеснила горшечника и давай колотить мальчишку. А когда расступились — глядят, а паренёк-то уже и не дышит. Как-то не по себе стало Ершану, а благодарный торговец ещё и «успокоил» новоявленного мудреца: мол, он всё равно бы, не сегодня, так завтра от голода помер. — Что-то я поступил не особенно мудро, — засомневался Ершан и не пошёл в тот день в Семиарий. Но минуло несколько дней, а сосед наседает — иди да иди. Ладно, думает Ершан, с кем не бывает — одной глупостью разума ведь не испортишь всего. И снова пошёл. И, как только ступил на базарную площадь, смотрит — та же картина! Снова какой-то оборванный грязный мальчишка руку тянет к чужому добру. И снова наполнилось гневом сердце. Но, сжав кулаки, ничего не сказал Ершан, сделал вид, что ничего не заметил. От торговца ведь не убудет, а мальчик еды себе сможет купить, хоть и грязная это еда, а всё ж без неё ещё хуже. И дошёл он с этими мыслями до самого Семиария. Стоит у ворот, а зайти не решается. Что-то не так. Час стоит, два стоит, целый день простоял. Вдруг сосед подбегает, красный весь, запыхавшийся: — Слушай, Ершан, покуда ты тут на простое, твой дом подчистую ограбили! Когда я заметил, уж сложили грабители всё добро твоё на повозку — да и след их простыл. А один из них, совсем

58

ещё юный мальчишка, даже фигу мне показал. Стал расспрашивать Ершан, как выглядел тот злодей, и по описанию соседа понял, что это тот самый парень, которого видел он на базаре утром. Опечалился сильно Ершан. Не столько по потерянному добру, что он сорок лет наживал, сколько по своей пресловутой мудрости. Это ведь надо — опять оплошал! Всё этот гнев мой паршивый. То он думать мешает, а то без него — беда... Как вернулся Ершан, так стал из своей бороды волоски выдирать и развеивать их на ветру. Плачет, бороду рвёт, ругается страшно. Даже весёлый сосед и то отводит глаза, так больно смотреть на Ершана. Но не только сосед наблюдал за истерикой. На заборе сидела, качая пронзительным клювом, Птица-Рован. Не простая, само собой, птица. Прилетела она с самого Маона, чтоб потом доложиться начальству, как тут, в подхалатном мире, дела идут. И сказала ему Птица-Рован: — Вот ты вроде неглупый парень, Ершан, а ведёшь себя ровно, как опустевшая дварфья жена. Дай мне, что ли, чего на ужин, может, и помогу... Порыскал Ершан по пустому дому, ничего не нашёл, вернулся во двор и рванул на себе халат, обнажая свой внутренний шар и мохнатую грудь: — Ничего у меня не осталось! Если хочешь — жри меня самого! Растрогалась Птица-Рован. Говорит: «Завернись-ка обратно в халат, помогу, так и быть. Ну, проси, чего хочешь». И пожаловался Ершан, что никак совладать он не может с гневом своим. Как-то всё невпопад, да без толку. — Что ж, — ответила Птица-Рован, помогу тебе, как обещалась. Дам тебе я, Ершан, два чудесных горшка. Первый, утренний, что из белой глины, ты поставишь у себя на чердаке и всякое утро, едва встав с постели, должен будешь его навестить. Там увидишь, в чём дело. А второй, подгоревший, чёрный вечерний, ты отнесёшь в чулан. И вечером, перед сном, непременно наведаешься туда — и так каждые сутки. Отдала ему Птица-Рован те горшки и улетела. Так и сделал Ершан, как сказала священная птица. И вот что стало происходить. Каждое утро поднимался Ершан на чердак, а там, из утреннего


59


горшка вылетал к нему ангел, и беседы с ним вёл, и массаж ему делал, и даже читал из книги, где точно такие же буквы, как и на подкладке небесного халата, но видимы те только ночью, да и то не каждому. Исполненный мудростью и покоем, день напролёт Ершан бродил по базару и давал всем советы. А под вечер, когда уже всё раздражало, и хотелось то ли больно дёрнуть за хвост Инганеша, то ли Хатармута пнуть пообидней, шёл Ершан прямиком в чулан. А из чёрного злого горшка вдруг выскакивал демон и начинал над Ершаном глумиться и плевать в него едкой слюной. Брал тогда разъярённый Ершан пасатиновую дубинку и дрался с тем демоном люто, до тех пор, пока чёрт не скрывался обратно в горшке. И всегда побеждал Ершан, а потом, облегчившись от гнева, шёл спокойно домой. Прожил так целый год, но опять тут сосед прицепился: «Сколько можно, заждались тебя в Семиарии. Дуй скорее туда!». Что ж, раз добрые люди настаивают — надо исполнить. Только вот незадача: чтобы стать мудрецом и присесть на почётное место, претендент обязан сначала жениться. Да ни на ком-нибудь, а на самой злой и сварливой женщине, какую только сможет сыскать. Только тогда и дозволено будет занять в Семиарии место — такой уж обычай. Что ж поделать, стал искать Ершан себе злую жену. И никак не мог найти, пока не забрёл в полуразвалившуюся лачугу на самой окраине, где жила старая дева Ираш. Как увидела пузо Ершана она, так давай сквернословить. Долго Ираш так ругалась, а Ершан терпеливо ждал. Когда же фурия утомилась, он сделал ей предложение. Подумала Ираш, что с нею он месяца не протянет, а тогда и достанутся ей и хозяйство, и дом. И ответила — да. Только вот просчиталась старая ведьма. Стал Ершан восседать среди мудрых мужей в Семиарии, вершить благородный суд, разбирать нескладушки, и очень все были довольны. А дома, при помощи ангела и, разумеется, чёрта, тоже было всё чинно, и на скандалы, что учиняла Ираш, он смотрел снисходительно, лишь иногда усмехаясь. По утрам он всё так же любезничал с ангелом, а под вечер вымещал свою злобу на чёрте. Начала понимать Ираш: что-то тут не в порядке. Не может мужчина держаться так долго. Вдруг её будто бы подменили. Стала милой жена Ершана и приветливой, даже волосы все перемыла и густые усы расчесала. Так держалась неделю, пока довольный Ершан не открыл ей, в чём секрет его невозмутимости. Он-то думал, что примером своим изменил Ираш, не без гордости, надо заметить, думал. А тем временем та подмешала ему в напиток несколько капель

60

отвара из сволчьих ягод, от которых рассудок мрачнеет на долгое время. Проснулся Ершан — в голове раскалённый чугун, а во внутреннем шаре — вулканы и вихри. Озирается тупо вокруг и понять ничего не может: — Что, моя дорогая жена, сейчас на дворе — утро или вечер? — Утро, утро, любимый мой муж, — отвечала ему Ираш, посмеиваясь в усы. А на самом деле был вечер. Ну, раз утро, подумал Ершан, пора идти на чердак, может, хоть там полегчает. Но, к его удивленью, горшочек был пуст. Ангел-то лишь по утрам прилетал — много у ангела всяческих дел было, кроме Ершана. Просидел там Ершан всю ночь напролёт, потирая напрасно горшочек, до мозолей дотёр, а без толку. И тогда, обессиленный, слез — еле ноги волочит, мало что понимает, а злость колет сердце железными иглами. Дай-ка, думает, навещусь я в чулан, может, чёрт мне поможет. И как только зашёл, получил оплеуху. Чёрт, не к сроку разбуженный, выскочил. Он и так-то был достаточно крут, а теперь и подавно. Шарит слабой рукой Ершан, ищет свою пасатиновую дубинку — а дубинки и нет. Щурится, всё вроде в пятнах каких. Чёрт же, знай себе, то правой щеке, то по левой наотмашь хлещет. Отбивается вяло Ершан и злится бессильно. Тут демон увидел, что ничего-то с ним толком Ершан нынче поделать не может, почуял власть, а чем больше у чёрта власти, тем больше и силы чёрной волшебной. — Что ты пляшешь тут передо мною, как пьяная обезьяна! Раз сражаться не можешь, как воин — быть отныне тебе навсегда баблуином! И понял Ершан, что совсем его дело плохо, собрался было с силами, но всего-то и вышло, что зубы оскалил, да руку левую поднял. Откусил руку демон, выплюнул и подул на Ершана чудным смрадом. И свершилось тогда превращение. Стал Ершан баблуином, один только внутренний шар и остался как был, в остальном же — обычная обезьяна. Расхохотался чёрт и вылетел прочь. А баблуин побежал через город, обиженно скалясь на всех, и бросился в лес. С тех пор его здесь не видали. Говорили, что он долго скитался и точно б погиб, но поймали странного баблуина охотники и продали в Сутистане за большие деньги. Говорили также, что живёт Ершан нынче в гареме самого суть-султана и развлекает суть-султановых жён и наложниц.


61

огда среди ночи звонит телефон, Анита не сразу берёт трубку. Сначала она ошарашенно пялится в темноту, потом ёрзает под одеялом в надежде, что ей всё это снится, потом ждёт ещё немного — авось телефон замолчит сам. Но аппарат продолжает невыносимо дребезжать, и Анита с трудом нащупывает трубку. — Яся, — шепчет бархатный мужской баритон на другом конце провода.

Анита сонно отвечает: — Извините, вы ошиблись номером, — и кладёт трубку. Уютно заворачиваясь в кокон из одеяла, Анита пытается сообразить, кто же такая Яся, и медленно засыпает. Утром Анита жарит на кухне дежурную яичницу, когда телефон начинает трезвонить снова. Анита нервно срывает трубку, яростно шипя: она боится, что яичница пережарится. — Ясенька, родная, — взволнованно начинает беседу высокий женский голос. — Не туда попали, — быстро бормочет Анита и швыряет телефон: яичница отчаянно горит. Анита уже не удивляется, что очередной звонок раздаётся как раз тогда, когда она тихонько устроилась в самом углу дивана в расчёте на интересный фильм. Когда детский голос немедленно требует Ясю, Анита спокойно вешает трубку.

*** — Никакой Яси, совершенно никакой Яси нет, — напевает про себя Анита утром следующего дня, слыша трель звонка. За дверью пусто, а на пороге одиноко дрожит на осеннем ветру

62

корзинка цветов. — Кто же это? — улыбается Анита, вытаскивая из крошечного конвертика миниатюрную красную открыточку со свечой и орнаментом. — «Дорогая Яся...» — читает Анита, краснеет, суетливо запихивает открытку в конверт и оставляет вместе с цветами на пороге. — Яси нет. Яси нет, нет, нет. Анита живёт в этой квартире уже пять лет, и купила она её у пани Вероники. Ей-то и звонит Анита, но пани Вероника никогда не слышала ни о какой Ясе.

*** Когда Анита в три часа пополудни решает вылезти проветриться в город, корзинка цветов всё ещё сиротливо мёрзнет у двери. Анита быстро проскакивает мимо, делая вид, что не замечает крошечного конверта, вставленного между ирисами. Между молочной лавочкой и той смешной кондитерской, где вечно продаются маленькие горячие пончики, очень вредные и, конечно, очень вкусные, Анита растерянно останавливается. Вместо пасмантерии, в которой она рассчитывала купить пуговицы, здесь притулился новенький магазин шляп. В витрине примостились

синие шляпы, чёрные цилиндры, белые фуражки, алые ленты и даже одна очень, очень зелёная шляпка-тарелочка, такая маленькая и мягкая, очень похожая этой своей мягкостью на саму Аниту. Анита завороженно открывает дверь лавки, заходит внутрь и вежливо просит померить вот ту, зелёненькую, сама не понимая, зачем ей это надо: никогда в жизни Анита не носила шляпы.— Как она идёт вам,



63

екатерина турикоВа-кемпел ♦ неСущеСтВующаЯ ЯСЯ

Яся, — бормочет пожилая хозяйка лавки, и Анита мгновенно вскидывается: — С чего вы взяли, что меня зовут Яся! — Сама не знаю, — виновато разводит руками старая дама, — простите, случайно вырвалось... Вам не нравится эта шляпка? Давайте померяем другую... Аните нравится шляпка. Крошечный зелёный кусочек ткани с кружевной отделкой сидит на голове как влитой. Аните очень нравится шляпка. Она улыбается сама себе в зеркало и покупает эту игрушку. Да, конечно, совершенно непланируемая покупка, но иногда надо себя побаловать. Интересно, узнает ли её в этой шляпке кошка Мафа? Анита испуганно сдергивает шляпку с головы, вертит в руках и снова пристраивает её на волосы. У неё никогда не было никакой кошки Мафы! Тем не менее, она прекрасно представляет себе кошку по имени Мафа: вальяжную, полосатую, такую же отчаянно полосатую, как гольфы Мартиньки... Анита судорожно стягивает шляпку. Она не знает никакой Марты.

*** Дома Анита пристраивает опасную шляпку у зеркала и ждёт телефонных звонков. Телефон молчит. Никто не просит Ясю, не требует Ясю, не воркует с Ясей. Анита рассеянно включает телевизор, но оказывается, что без этих дурацких звонков сидеть на любимой софе совершенно не интересно. За дверью укоризненно ёжатся от холода цветы в праздничной корзинке. С комода насмешливо наблюдает за Анитой маленькая зелёная

шляпка.***

Через два часа Анита, крадучись, подходит к двери, открывает щеколду.


64

Корзинка с цветами всё ещё тут. Анита смотрит в темноту и решительно затаскивает цветы в дом. Замёрзнут, не дождавшись этой несуществующей Яси. Анита пробует длинное слово на вкус. Да, да именно так: несуществующая Яся. Шляпка ухмыляется в темноту.

*** Ещё через час Анита, не выдержав, натягивает на себя шляпку. Невозможно-изумрудный кусочек бархата уютно пристраивается на каштановых Анитиных волосах, делая их бескомпромиссно рыжими. Серые глаза Аниты безнадёжно зеленеют. Девушка широко улыбается и разворачивает крошечный конвертик, раскрывает открытку и читает: «Дорогая Яся, с днём рождения!» Яся вертит шляпку на голове и мурлыкает себе под нос венский вальс. Сегодня непременно позвонит Мартинька, а потом, может быть, заскочит Лёва... Старая полосатая кошка Мафа сворачивается в теплый клубок на потрёпанном плюшевом диване. Жизнь прекрасна.



65

аша — личность легендарная. Можно сказать, городская легенда. Маша — внештатный корреспондент с Первого канала. Сам-то городок у нас, так себе. Ни о чём. И жителей немного, и заводов крупных нет, и писатели-художники здесь не рождались. Нечем гордиться. Только Машей. Её часто в новостях показывают по телевизору по всяким мелким поводам… Ну, и город заодно.

Смотришь, бывало, программу «Время», а там — вот, мол. В Энске опять случай случился. Жительница города Мария Улюкаева нашла неразорвавшийся сосуд с джинном. Вызвали сапёров, сосуд увезли, джинна выпустили на полигоне в районе Рублёвского шоссе и нейтрализовали. Он теперь дворцы строит. Откликается на имена Равшан, Джумшут и Самик… Хороший джинн, работящий… Расскажут всё это, и Машу покажут секунд на пятнадцать. Она стоит в своём розовом пуховике на улице Третьего Интернационала, улыбается и рукой показывает — вон там эта бутылка валялась. Или в другой раз новости из Энска. В городе обнаружена янтарная комната. Комнату обнаружила жительница города Мария Афанасьевна. Зашла соседку проведать: полтора года соседка из дому не выходила. Зашла стало быть, а там… Ну, в принципе, там ничего особенного. Лежит соседка в хрустальном гробу, спит летаргическим сном, а комната — аж светится вся! Янтарь… Через окно солнышко светит, зайцев солнечных по комнате гоняет. Если бы не соседка в гробу, весёленькая комнатка бы получилась. И коротенькое интервью с Машей. Она про соседку рассказывает, что, мол, ничего страшного. Парень из армии вернётся, поцелует её, хозяйка и оживёт как миленькая. У нас это часто… Зато парней из армии дожидаются! Без

66

вопросов. Не то, что в других городах. А вот ещё. На берегу озера Круглое, что в пятнадцати километрах от города Энска, обнаружена неизвестная до сих пор форма жизни. Жительница города, собирая грибы, наткнулась в лесу на неизвестную птицу. Птица напоминает собой бревенчатую избушку на куриных лапах. Птица ничего не ест, почти не летает, плохо бегает, но вертится — за милую душу! То к лесу передом, то к лесу задом, то опять к лесу передом. Администрация города открыла пеший туристический маршрут к озеру Круглое. За отдельную плату можно посидеть на крыльце избушки, пока она вертится туда-сюда. Такой вот сюжет короткий в новостях. И опять Машу показывают. Самая известная девушка в городе!

Как-то она умеет себя подать! Ведь и не очень, чтобы красивая, и не модная, и рассказывает-то обо всякой ерунде… И чего её показывают всё время? Может, родственники на Первом канале…

иГорь бакин ♦ ГородСкаЯ леГенда

67

дна дама очень любила шляпы украшать.Купит шляпку, и нет, чтоб носить. И так её украсит, и эдак.Не шляпа у неё получается, а целый дворец.Или, скажем, корабль с мачтами и парусами, весь в гирляндах цветов к празднику.Принесла однажды шляпу и говорит: «Это самая лучшая! Ах, какая волшебная шляпа!»У неё последняя всегда самая лучшая.

Надела, посмотрела в зеркало и решила её украсить. Нацепила павлиний хвост. Посмотрела. Добавила букет из вазы. Покрутилась перед трюмо — и вазу тоже добавила. Потом добавила картину с оленями, что у неё над камином висела. Потом куст сирени со двора. Потом вербу плакучую — ах, у неё так красиво свисают ветви, просто по-японски, ну как не добавить. Потом отрез ткани, рулон обоев, ворох поролона, USB-кабель, мальвы с забором и хатой, поворот на с. Гатное, сиреневое облако перистое с самолётом, свист ветра вечерний... Ну, ещё немного там разного, по мелочам. Долго любовалась. Потом подошла к шляпе поправить покосившийся фейерверк. Там ещё чуть приподняла, тут закрепила получше... И не вернулась. Искали её с собаками — не нашли. С кошками искали — сами чуть не пропали.

68

Пришёл великий сыщик. «Найду! — говорит. — Я по розыску пропавших в шляпах людей именно специализируюсь». Скрылся в шляпных украшениях. Неделю его не было — тоже, думали, погиб. А тут выходит: весь в колючках, ветках, в одежде разодранной. И плачет!.. Ну, тогда я не выдержал. Снял с головы свой шлем велосипедный и, так и быть, запустил его внутрь. Он юркнул — только красный фонарь сзади блеснул. Шустрый он у меня. Я о шлеме. Через час выводит даму под руку, чинно так. А она хоть бы что, жива. И ещё радуется, что лишний вес сбросила. Только вижу, на мой шлем глазом косит. Они там уж пожениться решили! Э, нет. Шлем мне самому нужен, ребята. Надел его на голову и застегнул поплотнее. А вы, дамочка, свои шляпы без нас украшайте.


петр ВакС ♦ иСкуССтВо требует

69

...Я был бессовестным повесойИ юным девам лгал не раз,Но повстречал тебя, принцесса,И изменился в тот же час.

Вся жизнь моя была залогомСвиданья верного с тобой,Клянусь, голубка, недотрога,Отныне я навеки твой!

оэт бросил перо и стал дуть на окоченевшие пальцы. Из мансарды, где он жил, летом открывался дивный вид на конические черепичные крыши, весёлые флюгера и залив, поросший лесом мачт, но зимой город проваливался во тьму, стёкла замерзали.Поэт пробежал ещё раз глазами длинный стих и поморщился. Но заказчик был невзыскателен, сойдёт и так. Поэт свернул листы в трубку, аккуратно, чтобы не помять, сунул под куртку,

замотал горло клетчатым кашне, спустился по длинной, закрученной штопором лестнице и вышел на улицу. Там поэта сейчас же завертела декабрьская метель. Нет, всё-таки нужно купить шляпу, горестно подумал он, отплёвываясь от хлопьев снега и пытаясь концами кашне прикрыть уши. Метель крутила его по узким улочкам, иногда бросая об стены, иногда подталкивая в спину. Так он добрался до трёхэтажного особняка, взобрался на крыльцо и постучал тяжёлым бронзовым кольцом в резную дверь. Открыл лакей в малиновом, расшитом серебром камзоле и парике.

70

Молча уставился на занесённую снегом жалкую фигуру. — Мне к господину маркизу, я поэт. Лакей буркнул: «Ждите!» — И поэт остался один в восхитительно тёплой прихожей. — Господин маркиз ждёт вас! Оставляя грязные следы на сверкающем паркете, поэт прошёл вслед за лакеем в гостиную. — Ба, дорогой мой! Проходите, располагайтесь! Маркиз в подбитом мехом халате, распахнутом на груди, сидел в кресле у пылающего камина. Ноги его покоились на бархатной скамеечке, в руке был чубук. — Принесли? Отлично! Садитесь, что же вы? Карл, рюмку коньяка господину поэту! Поэт присел на другое кресло и протянул маркизу свёрнутые листы. Маркиз небрежно пробежал глазами начало и конец и воскликнул: — То, что надо, дорогой мой! Вы настоящий гений! Я уже вам говорил, что влюбился в одну прелестную девицу. О, это такой розанчик! Только что из монастыря, строгого воспитания, родители с неё глаз не спускают. Но я добьюсь своего во что бы то ни стало! И ваша поэмка мне поможет — эти бывшие пансионерки так падки на изящную словесность! Поэт сидел, наслаждаясь жаром камина, коньяк согрел его изнутри, одежда почти просохла. Он кивал великолепному маркизу, который увлёкся описанием «розанчика». — Да, — перебил самого себя маркиз, — я же вам должен! Мы договаривались о пяти талерах? Пусть будет шесть — за такую работу мне ничего не жалко! Карл, мой кошелёк! Поэт вышел из дома маркиза таким радостным, что даже метель поутихла. Шесть талеров! Значит, сразу в таверну и там заказать сосиски с тушёной капустой и пинту горячего грога. Потом купить щепы для печки, бумаги, перьев — и шляпу! Обязательно шляпу! Поэт вошёл в лавку подержанных вещей. Огляделся. Вокруг громоздились вещи. Ковры, камзолы, мясорубки, разрозненная посуда, почерневшие картины, горы башмаков, занавеси, хлысты для верховой езды, набор камей, целое семейство каминных щипцов... От количества вещей поэту стало душно. — Эй! — позвал он. — Хозяин!


71

татьЯна разумоВСкаЯ ♦ неВероЯтнаЯ иСториЯ, СлучиВШаЯСЯ С одним поэтом

Из-за прилавка вылезла горбатая старушенция, такая маленькая, что поэт её сразу не заметил. — Чего нужно? — пискнула она. — Мне бы шляпу... подешевле. Старьёвщица небрежно махнула сухой лапкой. — Вон в том сундуке, по четверть талера любая вещь. И она уковыляла обратно за свой прилавок. Поэт подошёл к огромному сундуку и стал в нём рыться. Чего там только не было! Одинокие носки, облезлые чайные ложки, битые чайники, молью съеденный воротник... Шляпы там тоже были — страшные, рваные, с ободранными полями, ломаными перьями.Наконец, он вытащил шляпу, мятую, но ещё вполне приличную, даже с пёрышком за лентой. Старушенция схватила четверть талера, осмотрела находку поэта и скрипнула: — Надо бы прибавить! Вишь, шляпа-то не рваная, в тот сундук по ошибке попала! Поэт возмутился: — Сказано же было: любая вещь — четверть талера! — Ладно, скаред! Иди себе! Гляди, не наплачься! В шляпе было замечательно хорошо — голове тепло, уши не мёрзли, поля защищали лицо от снега. Он поднялся к себе в мансарду, положил шляпу на стол, растопил щепой маленькую продрогшую печку. Поставил на неё чайник с водой. Сел за стол, положил перед собой пачку чистой бумаги, очинил перья. Тут взгляд его упал на шляпу. От комнатного тепла шляпа расправилась и помолодела. Намокший от снега велюр высох и оказался благородного бордового цвета. Высокая тулья поднималось колоколенкой, поля были изящно заломлены, пёстрое фазанье пё-рышко за шёлковой лентой кокетливо выгнулось, пряжка засверкала настоящими камнями. В убогой мансарде шляпа выглядела гостьей иного мира. — Что же это такое? — пробормотал поэт. — Это же не шляпа, а настоящая принцесса! — Ах! — раздался нежный голос.


72

Поэт не успел и моргнуть, как на столе, на месте шляпы, купленной за четверть талера, оказалась девушка в бордовом бархатном платье. Каштановые локоны спускались ей на плечи, на шее сияло ожерелье. — Вы... вы... — забормотал ошалевший поэт. — Я — принцесса! — сказала красавица. — А ты — добрый волшебник? — Нет, я не волшебник, я поэт. — Так как же ты меня расколдовал? — Я... случайно... Поэты всё делают случайно. — Как интересно! — принцесса соскочила со стола на пол. — Но я ужасно голодна! Я бы сейчас съела несколько эклеров, трубочек с кремом и выпила бы лимонаду! — Но у меня ничего этого нет! — испугался поэт, вспомнив бедных принцесс из «Трёх апельсинов». А вдруг она сейчас умрёт?!! — Так принеси! — Я... простите... но у меня нет денег... — Нет денег? — удивилась принцесса. — Ну, возьми вот это. Она сняла с пальца колечко с камушком и дала поэту. В следующую минуту он уже мчался в ювелирную лавку, приговаривая: «Это мне снится, такого не бывает…» Получив за колечко целый мешок талеров, поэт побежал в кондитерскую и оттуда, нагруженный коробками и пакетами, — домой. Только бы не опоздать, думал он. А всё-таки холодно без шляпы. Принцесса была совершенно жива и здорова. Она захлопала в ладоши, увидев пирожные. — Ну, накрывай же скорее на стол! — закричала она. Поэт накрыл часть стола листами белой бумаги, купленной для стихов, и расставил угощение. Принцесса радостно набросилась на пирожные и лимонад. За едой она рассказала поэту свою историю. Это случилось во время бала во дворце короля, отца принцессы. К ним съехались тогда все соседские короли, с принцами и принцессами, придворными дамами и кавалерами. Все танцевали до упаду. Было очень весело. И среди гостей была одна старая фрейлина, маленькая и уродливая. Это была злая волшебница, но тогда этого никто не знал. Принцесса плясала галоп с одним милым принцем и случайно наступила старухе на подол платья. Юбка оборвалась, и старуха оказалась перед всеми гостями в одних панталонах. Гости


73

татьЯна разумоВСкаЯ ♦ неВероЯтнаЯ иСториЯ, СлучиВШаЯСЯ С одним поэтом

захохотали. «Эх, ты, шляпа!» – закричала колдунья. И принцесса превратилась в шляпу. — Все были в ужасе, конечно! Но подлая ведьма исчезла, даже не сказав, каким образом мне превратиться обратно! Я так и оставалась шляпой много, много лет, пока ты не придумал, как меня расколдовать. А теперь я хочу спать! Принцесса уснула на кровати поэта, а он остался сидеть у стола, ведь второй кровати у него не было. Но спать не хотелось. Хотелось обдумать произошедшее. Она будет моей музой, думал поэт. Я напишу дивные стихи, прославлюсь, разбогатею... И тогда, только тогда, предложу ей руку и сердце! «Среди зимы, снегов и вьюг, в замёрзшем мертвенном краю явилась ты мне, милый друг, и осветила жизнь мою». Поэт потянулся записать первые строчки, но все листы бумаги были заляпаны жирными пятнами от пирожных. Ничего, завтра куплю новую бумагу и засяду за работу. Но назавтра принцесса попросила его принести ей дамских журналов — она ведь не могла оставаться в единственном, вышедшем из моды платье. Потом он бегал в поисках зеркальца, расчёсок, щипцов для завивки волос, кремов для рук, пилочек для ногтей и всяких иных мелочей, необходимых всякой принцессе. Шли дни. Поэт не высыпался и никак не мог найти время для стихов — замотав голову своим клетчатым кашне, он носился по поручениям принцессы. Наконец, глубокой ночью, раздвинув кучу баночек с кремами и притираниями, он начал писать и вдохновенно исписал несколько листов. Счастливый, он уснул прямо у стола. Наутро поэту хотелось продолжать начатое, но принцесса дала ему кучу новых заданий. Поэт обречённо побрёл к двери. В этот момент принцесса растворила окно, чтобы посмотреться сразу в два стекла, как ей идёт новый кружевной воротничок. Ветер ворвался в мансарду, подхватил исписанные листы, вынес их наружу и разбросал над городом. Поэт обернулся и увидел, как исчезает за окном весь его ночной труд. — Эх, ты, шляпа! — крикнул он в сердцах. И в тот же миг принцесса исчезла. На подоконнике лежала шляпа бордового цвета, с фазаньим пёрышком за лентой. Поэт надел её и пошёл покупать новую бумагу и перья.

74

н так и не понял, откуда взялась эта нелепая пижама с дурацкими шариками. Был Пал Саныч человек серьёзный и вещи носил нелегкомысленные и с достоинством, из всех рисунков предпочитая полоску (костюм — в мелкую, почти незаметную вертикальную, рубашки — в крупную продольную, галстук — в диагональную), за что сотрудниками за глаза зван был Полосанычем. Да и бог бы с ними, с шариками, веди они себя

прилично. Так ведь нет, надулись и, вытащив едва успевшего лечь в постель Пал Саныча в окно, поволокли его по чёрному небу. Онемев от неожиданности, Пал Саныч поджимает босые ноги, а пижама с воздушными шариками уносит его всё дальше и дальше от тёплой постели, будильника, заведённого на 5.15 и любимых разношенных тапочек. Под ним мелькают остроконечные шпили крыш, и ветер свистит между пальцев. — Спаси и сохрани, — шепчет Пал Саныч пересохшими губами. — Сохраню, — соглашаются справа, — чего ж не сохранить. Я при исполнении. Должность у меня такая: твой ангел-хранитель, — крылья у хранителя серьёзные и строгие. Между тем включают звёзды, и они горохом рассыпаются по чёрной скатерти неба. — Мы ещё увидим небо в алмазах, — всплывает в Палсанычевой голове фраза из школьной программы. — Какого чёрта! — шёпотом возмущается Пал Саныч. — Lucy in the Sky with Diamonds! — хихикают слева. — Люси? — обречённо удивляется Пал Саныч. — Это вы мне?

75

Я уже Люси? А, может, Алиса? Или уж сразу Мэри-Энн — и никаких сомнений? — Lucy in the Sky with Diamonds… — продолжает мурлыкать тот, за левым плечом. Крошечные рожки щекочут темноту, хвост стучит по копыту, отбивая ритм. И Пал Саныч вспоминает, что когда-то он был Пашкой, а для друзей — Полом, и с такими же, как он, прыщавыми пубертантами терзал в подъезде свою потрёпанную шестиструнку, вопя про Люси в небе с алмазами. А ещё раньше был Павликом, и имелась у него точно такая же пижамка, по которой прыгали разноцветные воздушные шарики, а на карманчике, что с левой стороны, шар цвета небесной синьки смеялся снежно белыми буквами «Небесись!» Это была великолепная пижама — именно что-то такое было на Яльмаре, когда он летал с Оле-Лукойе, и именно в чём-то таком Малыш отправился к Карлсону любоваться картиной «Очень одинокий петух». Ночь шуршит звёздами и дышит в ухо, жёлтая луна летит рядом и пахнет сыром. Часовая стрелка залипла на отметке «безбожно поздно», и время то тянется, как душистая сосновая смола, то съёживается, как кошка перед прыжком. Между тем начинает накрапывать. Проносящиеся внизу крыши лоснятся от дождя и похожи на спины вынырнувших дельфинов. И вот уже поливает так, будто на небесах внезапно обнаружили неизрасходованный лимит воды и, спохватившись, решили срочно избавиться от излишков. Пал Саныч ёжится в промокшей пижаме и ругает себя, что вышел в дождь без зонта. Скорее, скорее туда, в сизое от тумана утро, туда, где небо спускается вниз и ныряет в море, а потом валяется влажным пузом на песке...

Пал Саныч открывает глаза. В темноте за окном позвякивает последний трамвай, во рту пахнет сыром и почему-то полынью.Из приоткрытой кухонной двери вылезает полоска света. — Забыл выключить, склеротик старый, — вздыхает Пал Саныч, одёргивая пижаму. Обычную такую пижаму, привычно полосатую. Протянутая к выключателю рука замирает на полдороги. Запах в кухне густ и сытен, зюскиндов парфюмер одобрил бы его наверняка. Будь этот запах у крысолова, он, отказавшись от своей

СоФьЯ кузнецоВа ♦ небеСиСь

76

дудочки, именно им увлёк бы за собой всех детей города Гаммельна. Так пахнут сны и сказки Шехерезады. Такой запах мог придумать ангел или бес, и они его придумали — вместе. На кухонном палсанычевом столе пылает жаровня, доселе им невиданная, в джезве закипают восемь ложечек кофе и четыре — сахара. К аромату кофе примешивается запах сохнущего пера — это бес сушит феном ангельские промокшие крылья. Рядом стоит роскошный кальян, они курят его одновременно и чему-то негромко смеются. — Саныч, — конфузится бес и почёсывает влажную подмышку. Ангел ничего не говорит, только улыбается и делает Пал Санычу козу на пальцах. Под потолком мотается стайка разноцветных воздушных шаров. «Небесись!» — успевает прочесть Пал Саныч на одном из них.


77

егодня ты иди говорить сказку, — сообщил Моня непререкаемым тоном. — У меня совсем не осталось никаких сил после этой прогулки! Видит бог, Мойшу так не утомил шпацир по пустыне, как этот чудесный ребёнок имеет шило в самом неподходящем месте, шо довольно таки странно. Где оно там помещается, когда всё положенное нашей семье неподходящее место досталось твоей сестре Циле?

— Это у тебя язык в самом неподходящем месте, — возмущённо сообщила Бася. — Он там болтается без дела вместо того шобы приносить хоть капельку пользы. И если тебе так не нравится то самое место Цили, так шо ты на него пялишься все эти годы? — Мейделе, я тебя умоляю! — Моня усмехнулся. — Уже так, как я стараюсь не смотреть, ну так оно же заслоняет весь мир, плотоядно виляет и назло мне таскает за собой всю остальную Цилю. Или ещё знаешь шо? — Не знаю и не хочу знать, — отрезала Бася, — У меня вся голова беременная через твоих глупостей! Или ты идёшь говорить Риточке сказку, или говоришь сказку мне. За таинственный выезд на зимнюю рыбалку прошлым годом и феномен крепкого загара в карельскую стужу. Я ещё не довыяснила кое-каких моментов. Ну? Или шо мы будем делать? — Ша, Бася! — деланно испугался Моня. — Таки почему одно из двух всю дорогу выходит по-твоему? Я иду говорить сказку Риточке, потому шо она видит в дедушке человека, а через твоих подозрений чувствуешь себя шерстяным носком в когтях голодной моли. Моня поднялся из кресла и направился к туалету.

78

— Где ты пошёл, шлимазл? — окликнула его жена. — Риточка в спальне. — Так шо мне теперь, лопнуть? — спокойно спросил Моня, оборачиваясь. — Организм просится на воздух, мейделе, а это сильнее страха. Я только туда и уже сразу обратно. — Шо значит сразу обратно? Во вторую очередь сходи до ванной! — тут же рассердилась Бася. — Или ты собрался этими руками говорить моей внучке сказку, я таки извиняюсь?! — Я буду говорить ротом, — с достоинством успокоил жену Моня. — Но с чистой совестью и лёгким сердцем. Так мне ходить или ребёнок должен заснуть обиженный, потому шо её бабушка разводит мне фанаберии? — Сделай уже так, шоб я тебя искала, — милостиво разрешила Бася. Вымыв руки и демонстративно хлопнув дверью ванной, Моня прошёл в комнату внучки, поправил одеяло и присел на край кровати. — Так за кого мы поговорим сегодня, мамочка? — поинтересовался он. — Деда, расскажи мне сказку про любовь? — попросила Риточка. — Рыбонька, зачем тебе за любовь? Ты — ещё, а я — уже в том возрасте, когда химия внутри не отравляет физику снаружи, — покачал головой Моня. — И потом, эти сказки таки вечно плохо кончаются. — А сделай так, шобы кончилось хорошо, — посоветовала Бася из гостиной. — Говори, как за себя. Или, может быть, тебя шо-то не устраивает? Моня подвинулся ближе к изголовью и заговорил тише: — Рыбонька, я буду говорить тихохоньким тоном, шобы твоя бабушка думала, шо я посеял голос от восторга. Так кто там у нас кому любит? — Хочу сказку про Василису, — сообщила Риточка, — и Ивана-царевича. Он герой и у них любовь. Рассказывай дальше, деда. — Фейгеле, — заметил Моня с сомнением, непроизвольно повышая голос. — Царевич, в принципе, хорошая фамилия. Не как Рабинович, но звучит успокаивающе. А вот имя меня беспокоит. Почему так? Шо, совсем нет Давида или, в худом разе, Миши? Хотя Миши тоже теперь кто попало. Они же себе думают, шо раз Миша,


79

бориС куртуазий ♦ таки Сказка про любоВь

так обязательно умный. Но шо характерно, этот кто угодно Миша таки всю дорогу виноват во всех цурес. Теперь, зачем ему нужна ещё одна головная боль в лице Василисы? — Потому что она умница, красавица и принцесса, — внесла ясность Риточка. — Но при этом Василиса? — Да, деда. Прекрасная. — Если бедную девушку ни за шо, ни про шо угораздило Василисой, мамочка, то, конечно, лучше Прекрасной, чем Зильберштрухтер, — кивнул Моня. — Но тоже трагедия. — Моня, не крути девочке пуговицы, — вмешалась Бася из гостиной. — Шобы говорить майсы за любовь, так русских сказок самое то. Или ты хочешь говорить Риточке за царя Соломона, который превратил свою жизнь в гарем и с того раза знал сплошные страшные муки, пока не умер окончательно? — Ну, мейделе, — Моня пожал плечами. — Ты же знаешь, этим мудрым книгам тоже нельзя везде верить. — Ну, пускай, — уступила Бася. — Пускай у Соломона была не тысяча шиксе, а всего половина. — Нет, тут я как раз таки верю, — заметил Моня. — Но шобы через это мучились и аж умирали? Нет, я ещё понимаю, если бы одной из его жён была твоя сес.. — Моня, — ласково перебила мужа Бася. — Я не могу устроить тебе гарем, но таки да могу устроить тебе шикарный гембель. Отчепись уже от Цили и бекицер вернись за сказку.

— Значит так, — Моня поёрзал, устраиваясь поудобнее. — Жила-была одна Василиса. Её папа так прилично зарабатывал, шо однажды пришёл Иван Царевич и сказал: «Дорогой папа, я хочу жениться за вашу дочь». А папа ответил: «Я бы таки не против, но её как раз очень вовремя нету дома». — Она у Кощея! — встрепенулась Риточка. — И царевич сразу вскочил на коня и поехал за ней. — Она в гостях у Кощея на все летние каникулы, — подхватил Моня. — Так Иван Царевич сказал: «У меня во дворе лошадь, я её сейчас привезу». А папа ответил: «Не надо возить лошадь, молодой человек, будь умнее и нехай лошадь возит тебя». — Моня, таки шути со стороны лошади, — предложила Бася из гостиной. — Потому шо со стороны папы ты шутишь так, шо хочется

80

подавиться овсом. — Мейделе, — фыркнул Моня. — Тебе напомнить, как шутил твой покойный папа, когда я пришёл с предложением? «Молодой человек, нельзя же так упрямо ошибаться дверью уже полтора года. Отнесите этих цветов вдове Кац этажом ниже, таки там вы рискуете встретить понимание». — Мой покойный папа удачно воскрес в тебе, когда ты шутил со своим собственным будущим зятем, — не осталась в долгу Бася. — Начинай уже заканчивать эту сказку. Моня погладил внучку по руке: — Теперь слушай дальше, фейгеле. Папа с Царевичем так увлеклись беседой, шо забыли сохранять тишину и разбудили Василису, которая не выспалась и сделала своему папе назло. Так Иван Царевич увидел Василису и сказал: «Раз твоя дочь таки дома, то я обратно хочу её в жены». А папа сказал: «Вот тебе дуля, Василиса в жизни не согласится!» Так Иван Царевич сказал: «Вот тебе две, она уже согласилась!» А папа сказал: «Ша! Не всё так просто. А как я знаю, шо твоя любовь выдержит любое испытание?» Так Иван ответил: «За какое испытание мы говорим? Я образованный человек и не собираюсь торговаться в слепую». А папа сказал: «Мы говорим за мою дочь, на минуточку!» Так Царевич не на шутку испугался и сам спросил: «Я извиняюсь, шо — ещё одна дочь?» — Деда, разве у Василисы была сестра? — спросила Риточка. — Слушай сюда ушами, рыбонька, — Моня наставительно поднял палец. — Счастье всегда коварно. Так шо мы с тобой не будем удивляться, шо там была сестра, а будем радоваться, шо там не было три ребёнка от первого брака. Значит, Василиса сказала, шо таки да, хочет замуж за Царевича. Так папа сказал: «Я ещё не уверен, шо этот Царевич таки подходящая партия для моей дочери. Я должен крепко подумать». — Моня, отпусти уже несчастную девушку замуж, а собственную внучку спать! — снова послышался Басин голос. Моня вздохнул и дал добро: — Тогда эта Василиса сделала то самое, шо так любит вечно делать твоя бабушка, когда хочет всё по-своему. Это делается вот так... Он прижал одну руку ко лбу, вторую — к сердцу, закатил глаза и дрожащим голосом произнёс: — Ой, сердце! Ой, не могу дышать!


81

бориС куртуазий ♦ таки Сказка про любоВь

Бася немедленно выросла в дверях, оценила ситуацию и облегчённо выдохнула: — Моня, шоб ты сдох, я чуть не собралась уже переживать за твою жизнь, не дай бог! — Таки за этих лет даже глухой овладел бы нужной интонацией, мейделе, — усмехнулся Моня. — Я же сорок три года каждый день наблюдаю генеральные репетиции. — Нет, ты видела, рыбонька? — обратилась Бася к внучке. — Теперь ты понимаешь, шо любовь и царевичи бывает только в сказках, а в жизни встречаются только мигрень и шлимазлы? Спи, мамочка, бабушка сейчас спасёт тебя от юмора твоего дедушки. — Ба? Можно сегодня спать с тобой? — Риточка хитренько сморщила носик. — А то вдруг за мной ночью придёт шлимазл? Бася с улыбкой посмотрела на неё, осторожно взяла внучку на руки и понесла в свою спальню, тихонько бормоча: — Сегодня ты можешь спать с бабушкой, моя жизнь. Даже если я заимела себе это добро в лице твоего дедушки, то меньшее из двух зол в лице твоей бабушки таки может иногда тебя побаловать. — Бася? — голос мужа заставил её остановиться. — Мне шо, спать у Риточки? А если я проснусь утром один, вдруг со сна подумаю, шо не дай бог холостой, и обрадуюсь до инфаркта? — Спи уже! — сердито зашипела Бася. — Он холостой! Ты ж без меня сдохнешь от голода, грязи и тоски. — Ой, только не надо делать волны в тазике! — Моня изобразил возмущение, но чувствовалось, что он улыбается. — Или я не проживу один! — Во сне! — твёрдо пообещала Бася и тоже улыбнулась. — Так шо молись за мою долгую жизнь, потому шо если вдруг таки да не дай бог, я из последних сил попрошу Цилю крепко за тобой присматривать!

82

м! И вправду, рыцарь… Тебе очень идёт копьё! Доспехов не было. Интересно, были ли они у святого Георга? Можно было, конечно, стащить шлем с забралом из Рыцарского зала, но как представить, сколько бы было возни с этим железом… да и потом, против твари, которой в любой момент может придти в голову дунуть огнём, железо казалось не самой надёжной защитой.

Вообще никакой защиты тут не было и не могло быть. Какая разница, во что быть одетым, если всё равно умирать?.. Поэтому на принце Изенбергском был его обычный охотничий костюм. Из бояз-ни привлечь внимание, экипировке был уделён минимум времени. Самое главное, чтобы конь не подвёл, в решительный момент не понёс и не сбросил. Копьё было взято из того же Рыцарского зала — скорее, ради поддержания морального духа. При первом же ударе старое дерево разлетится в щепки. В какой-то момент возникла мысль, что Канцлер, конечно, всё знал с самого начала. За те годы, что они знакомы, он сумел досконально изучить все возможные порывы и движения души «наследника». Всё знал и ничего не предпринял. Могли ведь запереть в башне, спрятать в погребе. Наконец, отправить инкогнито за границу, как ещё давным-давно собирался сделать papa. Наверно, ему так же, как и мне, смертельно надоело ломать комедию. Уж ему-то точно надоело, сколько лет он этим занимался… И потом, он прекрасно понимает, что всё давно уже кончено. Изенбергу осталось каких-нибудь несколько лет или даже месяцев: потом думать о драконе придётся уже другому канцлеру в другом государстве. И судя по мощи, с какой расправляет крылья прусский орёл, летающий ящер не станет для него серьёзной

83

помехой. — Что, в Изенберге не нашлось больше рыцарей? Как же быстро он подобрался! Только и было-то шуму, что дёрнулась верхушка сосны да с карканьем взлетели вороны. Едва донёсся шорох осыпающихся по склону камней — и сразу голос. Хриплый голос, раздающийся прямо в мозгу, — тот же приглушённый рокот, чьи громовые раскаты на днях потрясли Изенберг. Но интонации!.. Эти до боли знакомые модуляции и переходы тонов, насмешливые, игривые и в то же время как будто скрывающие за собой вековую неутолимую печаль, и даже мнится за ними какое-то обещание ласки. Только вот где же мне довелось их слышать?.. Страх сковывает тело, но любопытство оказывается сильнее. Медленно, очень медленно я поворачиваю коня. Тот уже беспокойно храпит. Во что бы то ни стало надо не дать ему почувствовать собственный страх. Вот он! Сидит, нахохлившись, почти по-кошачьи. Огромный, как скала, перегородил собой всю тропу. Крыльев не видно, они сложены на спине. Передние лапы с длинными когтями и отвратительными мозолистыми пальцами вытянуты вперёд. Вблизи чешуя у него на вид мерзкая, местами как будто больная. Глаза прищурены, и он смотрит на меня из-под опущенных век, точно собака, жмурящаяся на солнце. Матёрый зверь. По всему видно, что ожидать от него можно чего угодно и в любой момент. Но нападать пока, как будто, не собирается. Время замедлилось, воздух стал густым и вязким, словно кисель. Мирная поза чудовища и знакомые человеческие интонации позволяют немного забыть о страхе, но оцепенение не проходит. Пружина сжимается до предела, ещё немного — и она распрямится одним рывком. Но что волнует в этот момент малышку Эжени? В этот последний момент ей хочется понять, с чего всё началось. Какая последовательность событий привела к этому горному склону, где принц Изенберга, практически безоружный, стоит, цепенея перед драконьим прищуром.

* * * Когда началась эта история, сказать трудно, потому что непонятно, с чего начать. Мартин Буцелиус, местный эрудит XVII века, пишет в своей «Historia Izenbergiensis veteris ac novis anec-dotis sive documentis authenticis illustrata», что драконы водились в Железных горах издавна, в доказательство чему приводит несколько

патрик рейнеке ♦ любопытСтВо эжени

84

свидетельств из хроник, прибавляя к ним рассказы очевидцев — на момент написания книги уже двухсотлетней давности. Из его изложения, однако, не становится ясным, идёт ли речь об одном драконе или о нескольких. Только один раз сообщает он, что дракон был повержен неким рыцарем, но тут же оговаривается, что поскольку туши дракона не нашли, то история эта недостоверна, и относиться к ней следует как к подлому измышлению коварного узурпатора. Поскольку любому мало-мальски образованному читателю было ясно, что под неизвестным рыцарем и коварным узурпатором имеется в виду одно и то же лицо, а именно Эрембальд Бесстрашный, основатель княжеского рода соседнего с Изенбергом Штейнека, то сообщению Буцелиуса тоже мало кто верил. Но когда же, когда начала сжиматься эта пружина вокруг Эжени? Сказочная по своему антуражу история по закону жанра требовала сказочного же начала. Скорее всего, это произошло, когда papa охотился. Изенберг давно ни с кем не вёл войн, так что он не мог покинуть матушку ради военного похода, хотя, будь так, это послужило бы ему большим оправданием. Поскольку на сей раз в распоряжении Эжени нет никаких точных свидетельств, удовлетворить любопытство можно только за счёт богатого воображения. Итак, престарелый правитель возвращается из похода или отправляется на охоту. В горном лесу он отстаёт от своих спутников. Он полон решимости найти дорогу самостоятельно, но тут с ним что-то случается. Он срывается со скалы и висит над пропастью, зацепившись за куст. Или же под ним падает лошадь, а он ломает себе ногу (откуда у него тогда взялась эта хромота?) и не может сам выбраться. Непременно что-то такое должно было произойти: papa не стал бы торговаться из-за простой невозможности найти дорогу из леса. Что-то с ним случается, и в тот момент, когда старый князь уже готов распрощаться с жизнью, с ним заговаривает кто-то. Кто-то, или кто-то ужасный — кого он за время разговора так и не видит, или кого он видит, но от кого никогда не смог бы ожидать помощи. Непременно должен был присутствовать момент удивления, иначе papa просто не заговорил бы с ним. Этот кто-то обещает князю Изенберга, что тот сможет вернуться домой живым, если, в свою очередь, пообещает ему… как это обычно называется? «То, что у него уже есть, но о чём он сам пока не знает». Поскольку papa не из тех людей, кого можно


85


загнать в угол с помощью таких недомолвок, он сразу понимает, о чём или, вернее, о ком идёт речь, и отказывается. Тогда этот кто-то говорит ему, что ребёнок интересует его только в том случае, если родится дочь, но это не такая уж и большая вероятность: всякому хочется иметь первенцем будущего наследника, не говоря уже о том, что младенец может родиться мёртвым или же умереть в детском возрасте. Обеспокоенный, papa едет домой, там его встречает матушка. Она давно хотела ему сказать, но для начала желала сама во всём удостовериться, а тут, оказывается, он сам догадался. Ах, как это мило с его стороны — быть таким внимательным… Зная papa, можно представить, как он, не снимая сапог, весь в поту и грязи, сразу с коня, даже не успев обнять матушку, прямо с порога объявляет ей: «У нас будет мальчик!» Не зная матушку, трудно, конечно, с достоверностью вообразить её реакцию, однако, помня впечатление от её дневников и имея в виду те интонации, с которыми Эжени иногда начинает говорить с Канцлером (откуда ещё взялись эти интонации?), можно себе представить, как она, сначала крепко обняв мужа, а потом погладив его по волосам и похвалив за трогательную заботу, игриво изображая обиду в голосе, говорит ему: «Ну, Фридрих! У нас ведь может родиться и девочка. Ты что же, не обрадуешься дочери?» «Нет, у нас будет мальчик», — строго повторяет papa.

* * * — Совсем, видать, оскудела земля немецкая… Похоже, я и вправду последний романтик к востоку от Рейна. Смотри, после смерти твоего отца ведь никого не осталось. Только ты да я. Это очень грустно. Зато лишний раз подтверждает, что наша встреча была уготована самой судьбой. Мерзкая гадина чуть выгибает спину и показывает тёмно-зелёные крылья. Делая это движение, он чуть опускает голову, и я вижу, что пасть его растянута в лёгком оскале. Он улыбается! Значит, всё-таки papa. Хорошо, что не Канцлер. Самое, надо сказать, время расставлять точки над i в этой безумной семейной истории. С другой стороны, перед смертью в самый раз пробежаться по страницам воспоминаний, заполняя лакуны. Потом такого случая может и не представиться.

* * * Матушка умерла при родах, ребёнок выжил. Канцлер говорил,

86

что потеря любимой подкосила здоровье отца и совершенно изменила его характер. И тем удивительнее было имя, которое дал сыну князь Изенберга — «Счастливо рождённый». Или, может быть, он имел в виду «Рождённый для счастья»? Ребёнок рос очень похожим на мать: те же золотые волосы, те же огромные серые глаза. Маленьких мальчиков в то время было модно рисовать или фотографировать в платьицах. Фридрих Изенбергский наотрез отказался следовать этой, как он выразился, безвкусной манере. Вообще мальчика он старался не то что не баловать, а быть с ним как можно более сдержанным и суровым. Это, как он говорил, воспитывает мужские качества. В шесть лет из окружения юного наследника исключили всех женщин. Хотя и было-то их: старуха — матушкина няня, да кормилица, которую вскорости услали с семьёй за границу. «Семейный круг» маленького принца состоял из отца, Канцлера (в каждом государстве должен быть канцлер) и старого конюха Конрада, у которого всегда в кармане был припасён кусочек сахара для мальчугана. Слуг в замке было мало, все они были пожилыми и немногословными мужчинами — старые, проверенные люди papa. Кухаркам и прачкам строго-настрого запрещалось подниматься в покои. Тщательной ревизии подверглось и внутренне убранство дворца. Поскольку фасад не украшали ни языческие боги, ни атланты, ни кариатиды, то снаружи ничего переделывать не пришлось. Из интерьеров же были вынесены все картины, все статуэтки и вся мебель, где только можно было обнаружить обнажённую человеческую натуру — мужскую или женскую. То же самое ожидало и библиотеку, из которой изъяли все книги с соответствующими картинками и описаниями. Книги, оставшиеся в наследство от матушки, среди которых большую часть составляли романы, были удалены из покоев полностью. Всё это довольно пёстрое многообразие разного рода вещей поместили в одну из бывших гостевых комнат и заперли на ключ. Естественно, в какой-то момент Канцлер не досчитался на своей связке именно этого маленького ключика. Надо отдать ему должное, он не стал устраивать никаких допросов, а просто однажды прокрался в детскую, где и застал вора за чтением «Лихтенштейна». Эжену было тогда двенадцать. — Хорошая книга. Вам всё в ней понятно? — он умудрялся произносить это «Вы» таким образом, что у Эжена с детства сложилось


87


впечатление, будто Канцлер всегда говорил ему «ты». — Если будет что-то неясно, то лучше спросить у меня, чем мы будем беспокоить Вашего батюшку рассказами о Вашем непослушании. Ободрённый его миролюбивым тоном, Эжен осмелел: — А что тут может быть непонятно? — Ну, например, откуда берутся дети… — непринуждённо произнёс Канцлер. — Ясно, откуда. От большой любви. — Правильный ответ, — серьёзным тоном похвалил старик. На том всё и кончилось. К чести Эжена надо сказать, к тому моменту он уже знал, что одной любви тут недостаточно, да и вообще бывает по-всякому. Но со взрослыми на такие темы лучше не говорить. Тема была довольно скользкой и не совсем ещё понятной для самого Эжена, но поскольку самому ему эта сфера жизни была в тот момент безразлична, он решил, что, когда всерьёз соберётся бегать за девочками, то что-нибудь придумает. В конце концов, говорят же, что это можно делать в полной темноте… С тех же шести лет Евгений обслуживал себя сам. Канцлер — как-то так сложилось, что он с самого раннего детства имел на него больше влияния, чем отец — объяснил мальчику, что тот болен странной неизлечимой болезнью. Для него самого она не опасна, но смертельна для окружающих. Передаётся она через соприкосновение кожи с чужими взглядами. «Поэтому запомните, пожалуйста: никогда, ни при каких условиях никто не должен видеть Вас без одежды. Когда моетесь, переодеваетесь или справляете нужду, никого не должно быть поблизости. Вы же не хотите, чтобы по Вашей вине или из-за неосторожности кто-то умер?» Единственные, у кого был иммунитет к этой страшной заразе, были papa и придворный медик. Кроме того, об этой болезни никому нельзя было говорить, потому что ещё не так давно она считалась позорной и в былые времена больных ею изгоняли из общества, а случалось даже, что забивали камнями. Поэтому от внимательности и аккуратности Эжена в соблюдении названных правил зависела репутация княжеского дома Изенберга. Названный недуг нисколько не мешал мальчику жить: он рос непоседой, всюду совал свой нос и даже умудрился свести дружбу с дворовыми мальчишками, с которыми они совершали набеги на княжеские же яблоневые сады, строили шалаши на деревьях и выдумывали всякие каверзы своим противникам из Нижнего города

88

— всё это за спиной у отца, который всячески пытался ограничить круг общения мальчика книгами по тактике, стратегии и баллистике. Эти невинные шалости продолжались почти несколько месяцев — всего-то и надо было, что соорудить верёвочную лестницу, а там с балкона уже можно было перебраться на дерево — пока однажды их разбойничью шайку не засёк садовник. У Эжена осталось странное впечатление от разговора с отцом. По всему выходило, что выговари-вать ему должны были за яблоки и за регулярные ночные побеги из детской, отца же интересовали только взаимоотношения, которые сложились у Эжена со сверстниками. Он был явно обеспокоен, слушал очень напряжённо, пока Эжен не проговорился о драке с городскими, после которой его стали уважать не только в пределах замка, но и у подножия холма. «Государь, — обратился к papa присутствовавший при разговоре Канцлер. — Я думаю, это хороший знак. Репутация повесы и хулигана — вот самое лучшее, о чём Вы могли бы мечтать». — Князь помолчал немного, что-то обдумывая. «Пожалуй… А через несколько лет мы просто отправим тебя во Францию». Но этим планам не суждено было сбыться. Когда Эжену исполнилось тринадцать, papa не стало. Однажды он не вернулся с охоты, навечно оставшись в Железных горах. На этот раз ему нечего было пообещать неизвестному спасителю, но тогда все были уверены, что произошёл просто несчастный случай. Политическая обстановка к тому времени осложнилась, мелкие княжества гадали, на чью сторону им встать в неумолимо приближающемся столкновении двух мощных противников. О поездке в Париж не могло быть и речи. В тот же год болезнь принца дала осложнение. Начались немотивированные кровотечения из внутренностей внизу живота, иногда сопровождающиеся болями или тяжкой хандрой. Канцлер в один голос с врачом подтвердили, что это прямое следствие того самого загадочного недуга, объяснили, что у этих осложнений есть своя периодичность и что на эти дни лучше не планировать никаких вылазок и вообще лучше воздержаться от общения, потому что это может не только привлечь ненужное внимание, но и оказаться заразным. Сам Эжен даже своим заклятым врагам, ватаге мальчишек из Нижнего города, не пожелал бы такой напасти, не то что своим товарищам. К тому же после смерти отца у него появился ещё один повод не участвовать в совместных предприятиях — государственные дела, к которым его постепенно стал приобщать Канцлер, ставший при


89


нём регентом. Так что всё совпало одно к одному, и опять безумная затея papa осталась никем не раскрытой…

* * * — Мне даже не передать тебе словами, как ты отсюда красиво смотришься. И эти твои белые волосы, которыми играет ветерок… Это даже хорошо, что на тебе нет шлема. Они ещё так блестят на солнце, просто нимб какой-то! Кем тебе больше хочется быть, мой паладин, святым Георгом или архангелом Гавриилом?.. Нет, ну какие же всё-таки идиоты у вас там в Изенберге! Неужто и вправду не нашлось ни одного мужчины? За всё это время ни одного? Это ж надо быть такими слепцами… Он вытягивает вперёд когтистые лапы, приподнимается на задних конечностях и, прогнувшись в туловище, зевает. В какую-то секунду передо мной разверзается бездна, полная чудовищно длинных и острых зубов, словно пещера со сталактитами и сталагмитами. Из-под бугристого свода нёба мне навстречу высовывается длинный чёрный язык, и внезапно обдает такой волной смрада, что я чуть не падаю с коня. От невыносимого запаха падали тошнота подступает к горлу. Конь с ржанием взмётывается на дыбы, и мне стоит больших усилий его успокоить. Ах, эти чертовы интонации! Но ведь не может же быть, чтобы…

* * * Вскрылось всё совершенно неожиданно, и тут мы, кажется, приближаемся к кульминации этой путаной истории… Когда Эжену уже исполнилось шестнадцать, они с друзьями решили отправиться в небольшую экспедицию в Железные горы. Граница с многочисленными соседями проходила где-то там, но где именно, по каким просекам, ручьям и водоразделам — существовали разные толкования. Поросшие лесом вершины были ничьи, лес в каждом из пограничных княжеств считался княжеским, а охотились в нём все. Поскольку существовала вероятность, что в грядущем столкновении ближайшие соседи окажутся по разные стороны, границу следовало уточнить. Но прежде чем заниматься составлением карт и начинать утомительные переговоры, будущий правитель (до окончания срока регентства оставалось всего каких-нибудь полтора года) решил проехаться по горным лесам, чтобы примерно оценить, с какими сложностями может столкнуться объединённая комиссия по

90

проведению государственной границы. В этих местах он ещё никогда не был. Papa, пока был жив, пресекал любые разговоры на эту тему. А сразу после его смерти никому по доброй воле не хотелось туда соваться. Но вот прошло несколько лет, горы уже не казались такими пугающими, в леса снова можно было ездить охотиться, а тут назрела государственная необходимость — замечательный повод. — Это всё Ваше любопытство! — так сразу и сказал Канцлер. — Сколько же раз мне повторять Вам, Ваше Высочество: любопытство — женское качество. Вам оно не к лицу. И до добра оно ещё никого не доводило, вспомните Пандору. — Впрочем, бог с Вами, — неожиданно усталым голосом проговорил он. — Батюшки Вашего уже давно нет, а противостоять судьбе в одиночку я, похоже, уже не в состоянии. В конце концов, это Ваша жизнь, делайте с ней что хотите, мы и так с Вашим отцом долго вмешивались туда, куда ни одному человеку не дано вмешиваться… Ничего из его слов Эжен тогда не понял, важно было лишь то, что разрешение было получено. А остальное казалось неважным. Забравшись довольно далеко в горы, они с товарищами решили сделать привал на ночь. И вот, влезши по своему обыкновению на какую-то очередную вершину, наследный принц заметил на фоне закатного неба странные зубцы. Почти чёрные посреди пылающего оранжевым неба, они казались продолжением скалы, но частота и нарочитое повторение одной и той же формы могли указывать только на их искусственное происхождение. Стена? Развалины древнего замка? Или просто обман зрения? Загадка не могла подождать до утра, и, что-то крикнув своим спутникам (к неожиданным отлучкам принца они давно уже привыкли), Эжен отправился навстречу тайне. Для этого надо было спуститься с одной вершины холма и подняться на другую. Солнце, как это часто с ним бывает, село гораздо быстрее, чем хотелось, и наверх принц поднимался уже в густых сумерках. Каково же было его удивление, когда это действительно оказался замок. Причём не какая-то развалина, а вполне обитаемое, хорошо и со вкусом обставленное жилище. Как он попал внутрь, Эжен почему-то не помнил, но вот он уже стоит посреди холла, а к нему навстречу спускается сам хозяин.

Осанка, небрежная грация походки, аристократизм в каждом незначительном жесте — всё выдаёт в нём благородное


91


происхождение. Он с радушной улыбкой спешит ко мне навстречу, на ходу сыпля насмешливыми комплиментами, как будто мы с ним давно знакомы или хотя бы наслышаны друг о друге. — Какой очаровательный костюм! Вы ещё красивее, чем я вас себе представлял. Как же, скажите на милость, так вышло, что я никогда вас прежде не видел? Где они вас прятали, эти изенбергские прохвосты? Он подходит ко мне почти вплотную. — Сударыня! Поневоле кошу глазами, чтобы понять, нет ли кого тут рядом. — Позвольте вашу руку. Я не успеваю ничего понять, как моя правая рука оказывается в его ладони. И не успеваю отдернуть, как уже чувствую тёплые влажные губы на тыльной её стороне. Странное незнакомое ощущение волной пробегает по моему телу снизу доверху. — Сударь, вы меня с кем-то путаете, — пытаюсь я взять себя в руки. — Меня зовут Евгений Изенбергский, я сын покойного Фридриха Изенбергского. — Сын?! — владелец замка принимается хохотать. Та лёгкость и непосредственность, с которой он переходит границы приличий, не может не заражать, и я уже было начинаю смеяться вместе с ним, но он внезапно останавливается. — Постойте, вы это серьёзно? Вы хотите сказать, что вы принц Изенбергский?! — следует ещё один взрыв хохота. — А где же принцесса? — Простите, но у меня нет сестёр. — То есть единственный ребёнок старика Фридриха — это вы? И вы же — принц Изенбергский? Послушайте, кто вам наплёл такую чушь? Назовите мне их имена, и я разорву их на куски собственными зубами! — С этим восклицанием он широко улыбается, демонстрируя ровный ряд этих самых зубов — такой белизны, какую редко у кого встретишь. — Вот канальи! Нет, ну какие же канальи! — он снова заразительно смеётся. — Это ж надо! О, я не спорю, план, возможно, был и хорош… — внезапно он становится почти серьёзным. — Но если они кого и думали обмануть, то я на эту удочку не попался. Уж кто-кто, а я в состоянии отличить рыцаря от принцессы, — последнюю фразу он произносит совсем уже тихим голосом. Я искренне ничего не понимаю, лишь в изумлении любуюсь

92

сменой выражения на его лице. — Вы мне не верите? Ну что ж, пойдёмте, я покажу вам, — он проводит ладонью в воздухе вдоль моей руки, от плеча до кисти, завладевает моими пальцами и ведёт к большому зеркалу. Я всё ещё ничего не понимаю, но иду за ним. — Вот, поглядите сами. Из нас двоих мужчина только один, это я. А вы, мой дорогой принц, женщина. Видите разницу? Его слова меня нисколько не убеждают. Разницу я прекрасно вижу. Он высокого роста, уже не молод, с сединой в тёмных волосах, гораздо шире меня в кости… Все люди чем-то отличаются друг от друга. — Вы мне не очень-то верите. Что ж, ради убедительности я даже готов раздеться, — тут он снова улыбается. — При условии, если вы тоже скинете с себя одежду. — Нет! — возражаю я и только потом спохватываюсь, что моя поспешность может меня выдать, меня и мой недуг. — Ага… Значит, они вам что-то успели наплести. Ну да, конечно же, иначе у них ничего бы не вышло. Придумали какую-нибудь заразную болезнь или страшное проклятье… Что ж, хорошо, не хотите раздеваться, тогда разденусь только я. Уж своё-то телесное устройство вы, надеюсь, знаете. То ли его убеждённость, которую только усиливает начинающее вскипать раздражение от моей несгибаемости, то ли что-то ещё, не совсем понятное мне, но в моей душе вдруг зарождается сомнение…. Ведь действительно, что-то же было такое, что отличало меня от моих товарищей. Что-то на самой периферии сознания… Сколько часов было потрачено в детстве, чтобы научиться писать стоя, но штаны всё равно оказывались мокрыми… — Нет, не надо. Не надо раздеваться… — Хорошо, попробую разъяснить на словах. Вы по-другому пахнете. Вы пахнете, как свежее, только что сорванное яблоко. Мужчины никогда так не пахнут. Дрожжами, квашеной капустой, парной телятиной, лошадиной мочой — чем угодно, но только не фруктами и цветами. У вас же это природный запах. У вас есть грудь, как и у всех женщин. Небольшая, как раз такая, как мне нравится, но есть. Её не скрыть даже этой охотничьей курткой. То, что этого не видят в Изенберге, означает только, что у них нет глаз. А ещё у вас идёт кровь. Каждое новолуние. Вот это было уже слишком.


93


— Откуда вы знаете?! — По запаху. Сейчас конец первой четверти, а ещё три дня назад она у вас шла. Да, если вы ещё не поняли, кровь идёт у всех женщин. Примерно с двенадцати-тринадцатилетнего возраста. Он внимательно смотрит на меня. — Я убедил вас? От всего этого мне становится не по себе. Нет, про то, что у женщин есть грудь, я знал, но просто никогда не соотносил это со своим телом... — Похоже, что убедил. Сейчас я отпущу вас. Вам стоит ещё раз всё обдумать, взвесить, кому надо дома устроить истерику, успокоиться… Но я об одном вас прошу. Сейчас вам мои слова, быть может, покажутся дикостью, но выслушайте меня. Когда вы всё переварите, вас потянет на эксперименты. Вы любопытны, иначе бы здесь не оказались. Батюшка ведь запретил вам ходить в горы, и уверяю, у него были на то основания. Так вот, содержимое некоторых тайных комнат напрямую зависит от того, каким ключом их открывают. Не портите себе впечатления, не экспериментируйте с мужчинами. Они не могут толком разглядеть вас, и они тем более недостойны делить с вами ваше тело. Придёт время, и я сам вас разыщу. А пока лучше делайте вид, что ничего не изменилось. Живите, как прежде. Этим вы убережете себя и меня от ненужного беспокойства. Что и говорить, батюшка ваш был гений. Лучше он вас не мог сохранить… Ну же! Выше голову, принц! Всё ещё только начинается!... Больше я ничего не помнил. Пришёл в себя только утром. Тело ломило от утренней сырости, одежда была мокрой от росы. Сколько я провалялся среди сосновых корней, я не знал. Замка поблизости не было видно, очевидно, я ушёл оттуда в темноте, оступился, упал, и от удара у меня отшибло память. Товарищей я своих нашёл довольно быстро. Часть ночи они провели в тревоге за мою жизнь, но не рискнули в темноте покидать лагерь, так что моё появление избавило их от неизвестности. Я рассказал им историю своего неудачного падения в темноте, и мне даже не пришлось выдумывать никакого повода, чтобы свернуть экспедицию. Уж очень мне не хотелось появляться в их обществе перед стенами того замка. А они были только рады, потому что за время моего отсутствия успели вспомнить все страшные сказки, связанные с Железными горами — ночью в правдивость этих историй

94

особенно легко поверить. По приезде домой я первым делом бросился в тайную комнату. Прежде меня интересовали в ней только романы и матушкины дневники. В этот раз я искал другое. Описания путешествий по Италии с изображениями разных статуй, гравюры из истории покорения Америки с голыми дикарями, наконец, анатомический атлас с теми картинками, которых мне не показывали на занятиях естествознанием. На основании увиденного я сделал вывод, что кариатиды, украшавшие ножки матушкиного трюмо — вовсе не вымышленные существа; у купидонов, поддерживавших каминные часы, единственный фантастический элемент — это крылья, а русалки и тритоны на свёрнутом в рулон гобелене изображены неправильно, потому что не будь у них признаков пола, они не могли бы размножаться. Канцлера я застал за изучением дипломатической переписки. Я молча швырнул ему на стол открытый атлас, встал у окна и стал ждать. Старик даже не взглянул на книгу. Видно, давно ждал и боялся этого разговора. Какое-то время он молчал, глядя в строну. Потом поднял на меня глаза. — Это была идея Вашего отца. Я был против. Я молчал. — Прежний священник тоже был против, поэтому Вас крестили под женским именем Евгения. Ваш новый духовник ничего не знает. — Зачем? — Я объясню Вам, зачем это было нужно Вашему отцу. Но прежде Вы должны мне рассказать, что с Вами произошло в Железных горах. Какое-то мгновение мы оба молча смотрели друг другу в глаза. — Ничего, — ответил я и вышел из его кабинета. Как оказалось, самые близкие мне люди, всю мою жизнь меня жестоко обманывали, и мне было совершенно неясно, как жить дальше. Можно было устроить бунт, стащить у какой-нибудь прачки платье, нашить на него кружавчиков и с завтрашнего дня называться не принцем Эженом, а принцессой Эжени. Но я представил, как же мне будет стыдно перед моими старыми приятелями, и решил не мстить Канцлеру. Он нашёл меня в моей комнате, где я, так и не сняв сапоги,


95


валялся на постели и смотрел в потолок. — Можете ничего мне не рассказывать. Но Вы должны знать, что всё это делалось ради Вашей же безопасности. У Вашего отца были серьёзные основания скрывать от окружающих Ваш истинный пол и не пускать Вас в горы… Я постараюсь ускорить Ваш отъезд. Подумайте, куда бы Вы хотели поехать: в Италию или во Францию? А пока прошу Вас оставить всё, как прежде, и никому ни о чём не говорить. И воздержитесь, пожалуйста, от экспериментов со своим телом. Потому что, кроме всего прочего, Вам надо подумать о том, чтобы по достижении совершеннолетия как можно скорее выйти замуж. Есть подозрения, что его интересуют только незамужние…. — Кого? — Того, кто может представлять для Вас смертельную опасность и от кого хотел Вас уберечь Ваш отец. — Вы мне уже рассказывали про одну смертельную опасность, которую я якобы представляю для окружающих. Я вам не верю. И никуда не поеду. И телом своим отныне буду распоряжаться по собственному усмотрению. Всё-таки это был бунт. Никогда прежде я так не дерзил ему. И как ни странно, он воспринял это как должное. — Ваше Высочество, я понимаю Вас. После того, что Вы сегодня узнали, Вы имеете право возненавидеть меня. Но, по крайней мере, одну вещь Вы должны мне пообещать. Никогда не ходите больше в Железные горы. Сговорились они все, что ли?..

* * * — Если хочешь знать моё мнение, ведёшь ты себя очень по-женски. Настоящий рыцарь надвинул бы на лицо забрало, взял копьё наперевес и пустил бы коня вниз по склону. Прямо ко мне в лапы. Тут же бы, конечно, погиб. Если бы я не вздумал с ним перед этим чуть-чуть поиграть. Но уж слушать меня он точно бы не стал! А тебе любопытно, что я тебе скажу. И потом, может быть, ты всё ещё надеешься договориться со мной, прийти к какому-нибудь компромиссу, всё уладить миром?.. А, рыцарь? — Хватит изгаляться! — кричу я. Без особой надежды, что он услышит, а просто чтобы справиться с тошнотой. — Вторая ошибка. Вместо того чтобы метнуть копьё, которое до меня всё равно не долетит, или выстрелить из ружья, которого у тебя с собой нет, ты со мной разговариваешь. Тебе разве никогда

96

не объясняли, Красная Шапочка, что нельзя беседовать в лесу с незнакомыми мужчинами? Ну да, конечно же, тебе не объясняли… Интонации, интонации… Ну ведь не может же этого быть! Просто не может!..

* * * Кроме анатомических атласов из тайной комнаты, Эжен проштудировал всего Буцелиуса и тщательно изучил все карты и описания Железных гор, какие были в библиотеке. Никакого замка на расстоянии одного дня пути от Изенберга в горах отродясь не бывало. Имя же своё таинственный незнакомец за всё время того странного разговора умудрился ни разу не произнести. И тем не менее безымянный владелец несуществующего замка не только не давал усомниться в собственном существовании, но временами казался даже более достоверным, чем вся окружающая действительность. Он прочно вошёл в мои сны. И даже когда поутру я не помнил, что мне снилось, меня не оставляла уверенность, что я снова видел его. Ничего такого особенного мы с ним в этих снах не делали. Гуляли по освещённой луной траве, валялись при свете солнечного дня в одуванчиках, рассказывали друг другу разные истории, смеялись, грустили, читали шёпотом друг другу книжки, кидали камушки в застывшую воду лесного озера, брызгались у маленького горного ручейка… Но это всё казалось гораздо больше и значимее, чем просто приятное времяпрепровождение. Как будто у приятельского общения был какой-то подтекст, которого сам я не различал ни во сне, ни наяву, но тело моё его помнило и не хотело забыть. Потеряв привычную правду о самом себе и так и не обретя другой, я страдал неведеньем, словно от постоянного чувства голода. Всё перестало радовать меня. И — да, Канцлер с незнакомцем оба оказались правы — меня потянуло узнать о себе хоть что-то, а для этого нужно было оказаться с кем-то другим. Я стал было присматриваться к своим старым товарищам и даже к прежним недругам, вовсю трудившимся на благо своих семейств и во славу Изенберга в Ниж-нем городе. Но никто из них не казался достойным разделить со мной такое серьёзное откровение. К тому же я помнил слова незнакомца, что для раскрытия тайны ключ тоже имеет значение. А моя тайна не могла открываться простой отмычкой. Девушки, у которых я на удивление начал пользовался успехом, напротив, внушали мне суеверный ужас. Отвечая улыбкой на улыбку, я никак не мог отделаться


97


от мысли, что обманываю их, а кроме того, мне не давали покоя сны и воспоминания. Они волновали меня, томили. Безымянный владелец несуществующего замка перевернул мою жизнь — и совсем не тем, что открыл мне глаза на историю моего детства. Взгляд и голос. Никогда ещё мне не было так странно неуютно под чужим взглядом, никогда ещё меня не разглядывали с таким пристальным вниманием, не то любуясь, не то оценивая, отчего хотелось немедленно раствориться в воздухе или бежать на край света. Никогда ещё мне так не хотелось отдаться звукам чужого голоса, закрыть глаза и бесконечно внимать словам, тембру и интонациям; хотелось остаться рядом и никогда больше не покидать его. Они же — сны и воспоминания — превратили мою жизнь в бесконечное ожидание («придёт время, и я заберу тебя с собой!»). Этой моей сомнамбулической жизни суждено было прерваться самым неожиданным образом. День моего совершеннолетия должен был стать днём провозглашения меня единоличным правителем нашего крошечного княжества. Предполагалось устроить по этому поводу военный парад (в каждом государстве должна быть армия, а если есть армия, то должны быть и парады) и всенародное гулянье (в каждом государстве есть народ, который иногда требует бесплатного хлеба и зрелищ). Накануне празднеств, пока армия училась маршировать на заднем дворе, торговцы ставили шатры и палатки, а плотники сооружали всевозможные карусели, первые лица государства в лице Канцлера, членов государственного совета, городского глашатая, главного повара, старшей кухарки, трёх борзых и меня прогуливались по стене замка и в последний раз оговаривали подробности завтрашнего действа. Внезапно среди летнего солнечного утра нас накрыла стремительная тень, а через несколько мгновений мы увидели гигантское существо, приземлившееся на соседнем холме, как раз напротив замка. Настоящий… Значит, они всё ещё существуют! Не успели мы перевести дыхание, как грозный рокот громом потряс пространство над холмами. — Жители Изенберга! Я пришел забрать то, что мне было обещано. Если вы не согласитесь уступить добровольно, я разорю ваши поля и разрушу ваши дома, — как бы в доказательство серьёзности своих намерений он дохнул пламенем в сторону ближайшей карусели,

98

и та вспыхнула факелом. — Если среди вас найдутся смельчаки, готовые принять мой вызов, я согласен на поединок. Победивший получит право распорядиться тем, что я намерен забрать у вас. Вы знаете обычай. У вас есть десять дней, в течение которых вы можете присылать рыцарей сразиться со мной или же… отдадите мне принцессу Изенбергскую! Если по истечении десяти дней ни одному из смельчаков не удастся одержать надо мной победу и я не получу то, что моё по праву, я вернусь и разрушу город. — Ответь, ответь ему, что у нас нет того, что ему нужно, — шелестел Канцлер над ухом городского глашатая. — Нет никакой принцессы Изенбергской, завтра будет объявлено о совершеннолетии принца Евгения. Но вести переговоры было поздно. Прибив ударами хвоста огонь, бушующий вокруг карусели, дракон поднялся ввысь. Чешуя вспыхнула золотом в лучах солнца, и на фоне сияющего лазурью неба на какое-то мгновение он превратился в герб Изенберга. Все вдруг зашевелились, восклицания, вздохи, стоны наполнили воздух вокруг меня. Борзые, как оказалось, всё это время с воем носились по стене, не находя себе места. Канцлер что-то с жаром, но вполголоса втолковывал членам государственного совета. Со мной же впервые в жизни случилась истерика. Я смеялся взахлёб, скорчившись в тени башенного зубца, и всё никак не мог остановиться…. Государственный совет крошечного, затерянного в горах княжества, которое Буцелиус гордо именует Изенбергским принципатом. Евгений Первый, он же, судя по всему, и Последний, обводит глазами собравшихся. Большую часть составляют люди, которых он знал с детства и которые служили ещё его отцу. Все они, как оказалось, были посвящены в его тайну. Присутствует и приближён-ная им самим молодежь — товарищи его невинных забав (теперь-то мы знаем, что они точно были невинными), пирушек, выездов и охот — наверняка, они тоже давно всё знали, только прикидывались, что не догадываются. Всего от силы человек двадцать. Все делают вид, что ничего особенного не случилось и что дракон — это самое главное событие пережитого дня. Это не может не забавлять. — Ну, и что же мы будем делать? Есть кто-нибудь, кто готов сразиться с драконом один на один? — старики тяжело вздыхают, в глазах прежних товарищей ясно читается страх, поэтому Эжен со


99


смешком добавляет: — Надо же спасти несчастную принцессу… Как? Никто не хочет? — Ваше Высочество, — поднимается с места Канцлер. — Сейчас не время…. Опасность угрожает нам всем, впору подумать о спасении отечества и о тех людях, которые всю жизнь верой и правдой служили Вам и Вашему батюшке... Его спокойный голос, как всегда, действует лучше любого лекарства. Эжен садится и уже готов просить у всех прощения за свой неуместный сарказм. Действительно, какая разница, кто ты, если долг велит забыть о себе и думать о тех, кто нуждается в твоей защите? — Хорошо. Давайте думать, что нам может помочь. Исходя из международной обстановки, всем очевидно: артиллерия сейчас востребована как никогда, и приобрести даже пару лишних пушек у соседей мы не сможем. Придётся рассчитывать только на свои силы. Можно попробовать вызвать к себе специалиста по ядам из какого-нибудь университета. Должны же там быть сведущие люди!.. Что убивает человека, может подействовать и на дракона. Судя по тому, что мы от него слышали, он хоть и сумасшедший... — тут Эжен не может отказать себе в удовольствии многозначительно вздёрнуть бровь; впрочем, это тоже не вызывает никакой реакции, все настроены более чем серьёзно: похоже, действительно, не до того. — Хоть он и несёт всякую околесицу, но, безусловно, наделён разумом, и потому обычные ловушки вроде пригнутой к земле ели, прикрытой ямы с кольями, коровьей шкуры, набитой смолой, — всем этим его не проймёшь. Нужно какое-то средство, которое позволило бы быстро и незаметно отравить воду, пищу или воздух в месте его обитания. Все молчат, хотя видно, что оцепенение начинает понемногу отступать. Канцлер набирает воздуха, чтобы сказать, но Эжен уже сам чувствует свою ошибку: — Нет, воду трогать нельзя. Если бросить яд в горные источники, вода в городе тоже будет отравлена. Нужен какой-нибудь газ вроде угарного, чтобы запустить в драконье логово. Идея найти химика оказывает живительное воздействие как на стариков, так и на молодёжь. Дальше уже обсуждаются лишь конкрет-ные детали: составляется список университетов и научных обществ, даже называются лица, которым следует адресовать персональное письмо, тут же прикидывается примерный текст послания с уточне-нием конкретных подробностей — чтобы заинтересовать учёных всего мира, но притом не отпугнуть. Решено направить несколько

100

заметок в редакции газет соседних государств: газетчики будут рады чему угодно, лишь бы отвлечь народ от надвигающейся войны. Чем больше адресатов, тем больше потребуется гонцов. Конечно, Канцлер знал, с самого начала знал, что решение моё будет другим. Знал также и то, что принцесса Эжени не согласится, чтоб её вели под белы рученьки, словно невесту или жертвенного агнца. Никому не должно быть потом стыдно. Знал также и то, что как бы благородно ни выглядел мой поступок, не благородство будет мною двигать, а всего лишь «женское любопытство». Потому и не остановил.

* * * — А теперь настало время для третьей и самой последней твоей ошибки, рыцарь, — он совсем закрывает глаза, вытягивает вверх голову и нюхает воздух, раздувая гигантские ноздри. — Самое опасное в драконах — это их взгляд. Никогда нельзя смотреть дракону прямо в глаза. Но вот я их сейчас открою, а ты посмотришь. Потому что тебе захочется, любопытство заставит заглянуть в глаза чудовищу. Хотя бы просто для того, чтобы проверить, есть ли у него душа, коли уж наделён он разумом, невыносимым даже для собственного его существа.

…В этот момент он поднял веки. Глаза! Те самые его глаза!.. Он потягивает ко мне руку, берёт мою ладонь в свою. — Не бойся. Голос! Его голос!.. — Видишь, не такой уж я и страшный на самом деле. Он пропускает мои пальцы сквозь свои, щекочет мне большим пальцем запястье. Второй рукой отодвигает со лба мои волосы. Тихо-тихо смеётся. — Прости меня, любовь моя. Извини за эту дрянную комедию. Я отдаю себе отчёт, что для тебя это было пыткой, это страшное свинство с моей стороны. Просто мне так нравится на тебя смотреть! Я не мог отказать себе в удовольствии понаблюдать за твоими реакциями. Всё ждал, когда ты, наконец, разозлишься и метнёшь в меня это копьё. Он утыкается лицом в мои ладони, потом принимается целовать их, потом целует каждый палец в отдельности, обхватывая их губами,


101


как обручальными кольцами. Я высвобождаю одну руку и запускаю в его тёмные волосы. — Да, ладно, чего уж там… Зато, наконец, встретились… Он поднимает лицо и с интересом смотрит мне в глаза: — Даже так? Похоже, я и вправду нашёл родственную душу! — А что, были какие-то сомнения? — У меня?! Сомнения? — он снова смеётся. Потом привлекает меня к себе через стол (оказывается, мы сидим за столом) и целует в губы. Это оказывается гораздо интереснее, чем разговаривать. За каких-нибудь несколько минут можно выразить больше, чем словами за несколько часов или даже лет. — Первый раз целуюсь с мужчиной, — шепчет он мне на ухо. Ну что он, в самом деле? Знает же, что вот сейчас он возьмёт меня на руки, отнесёт в спальню, и уже не будет ни мужчины, ни женщины. Тело моё превратится в мягкую глину, из которой он сможет вылепить своими руками всё, что ему угодно. — Я тоже, — тихо говорю я, но это уже неважно.

* * * Что происходит дальше, описанию не подлежит. Уже на границе со сном, я поражаюсь тому, как можно было столько лет засыпать одному, без этого дыхания где-то рядом, без этих губ, забытых на моей шее, без этих рук, сплетённых с моими, без этого тепла другого тела, к которому я прижимаюсь спиной. Утром мы продолжили, а потом ещё и ещё. Наконец, мы вспоминаем, что иногда надо и есть, приходится вылезать из постели. Он одевается, я просто заворачиваюсь в одеяло, и мы спускаемся на кухню. — Слуг у меня нет. В моём положении это было бы несколько накладно. Так что я всё делаю сам. Будешь яичницу? Я сижу на стуле, забравшись на него с ногами, и восторженно киваю. Он отодвигает заслонку, многозначительно смотрит на меня, плюёт внутрь, внутри Художник Екатерина Шемяк

102

каменной плиты вспыхивает огонь. Пока он готовит, а затем и во время еды, я расспрашиваю его о драконьей жизни. — Буцелиус? Он был трусом, как все историки. Никогда даже не бывал в этих горах, сидел всю жизнь при своей церкви и довольствовался чужими байками. — Пещеры? Какие пещеры? Нет, в Железных горах нет больших пещер. — А я нигде и не прячусь, просто большую часть времени сплю, превратившись в скалу. Камни ведь живые, только в них все жизненные процессы протекают медленно. Я просто заимствую на этот период их образ жизни, и внешне в этот момент выгляжу соответственно. Так что приметить меня на фоне окружающего пейзажа практически невозможно. Чтобы заинтересоваться какими-то там повторяющимися зубцами, это надо быть тобой или твоим батюшкой!.. — Эрембальд? Нет, конечно, он меня не убил. В моём естественном обличье я неуязвим, а мужчин я сюда не пускаю. Он отдал мне свою сестру, а потом ещё двух дочерей. За это я обеспечил ему долгую жизнь, а он сохранил княжество за своим родом. Ну, и что ты смотришь на меня такими глазами? Да, жизнь ужасна. И поверь мне, я не самое худшее её проявление. Он бы всё равно от них избавился. Там у них был какой-то обычай, по которому княжескую корону наследовал старший ребенок, вне зависимости от того, мальчик это или девочка. Эрембальд был младшим в семье и принадлежал к какой-то побочной ветви. Пока у него не родился сын и он законодательно не изменил этот обычай, в Штейнеке постоянно менялись династии. Девочкам, видишь ли, свойственно выходить замуж и менять фамилию. Мальчиками я никогда не интересовался, ты первый, — тут он с улыбкой подмигивает мне. — Поэтому дядю ему пришлось отравить. А девочки провели остаток своих дней со мной. И уверяю тебя, это был единственный период их жизни, когда к ним относились по-человечески. Ты бы видела, как расцвели здесь эти дурнушки! Одна из них даже была до этого замужем, но, представь себе, о радостях брака она узнала только благодаря мне. Нет, я совершенно не хочу хвастаться, но, видишь ли, мужчины зачастую думают только о своём удовольствии, а с женщинами ведут себя, как настоящие чудовища. — Почему именно принцессы? Ну, я, конечно, могу тебе сказать,


103


что я традиционалист и ретроград, но мы ведь оба знаем, что ты мне не поверишь… Видишь, сейчас времена немного меняются, но всё равно, согласись, что гораздо приятнее иметь дело с образованными людьми. И не просто с образованными, а с теми, кто получал домашнее образование и у кого был досуг для самостоятельного духовного развития. А в нашей глуши, если и есть где образованные и ещё не испорченные жизнью женщины, так это либо монахини, либо девушки на выданье из аристократических семейств. Патрицианок я не люблю: их учат скорее считать, чем читать романы. Ну, правда ведь, легче научить целоваться девушку, которую с детства обучали хорошим манерам, музыке, а иногда даже и живописи, чем прививать хорошие манеры той, которая целоваться давно умеет… Ну, прости-прости меня, твои неженственные манеры мне нравятся гораздо больше! — Где мы находимся? Ну, ты ведь умница, поэтому тебе можно сказать правду. Мы нигде. Этого места не существует. Оно находится исключительно в моём воображении, и вся обстановка, которую ты здесь видишь, — исключительно плод моей фантазии. Поэтому у меня и нет слуг — пришлось бы тратить слишком много усилий и внимания, чтобы они выглядели живыми. — Нет-нет, ты настоящая, и все твои чувства, эмоции и ощущения — все они тоже настоящие. Я никогда не знаю заранее и даже понятия не имею, что ты скажешь или захочешь сделать. Так что общение наше, как и моё чувство к тебе, тоже настоящее. Скорее уж, всё остальное выдумка, — тут он закрывает мне рот поцелуем, и я больше уже не могу его ни о чём спрашивать.

* * * Сколько мы были вместе? Во мне стали происходить перемены. Из меня словно вынули внутренний стержень, который так упорно воспитывали рара с Канцлером и который, как мне казалось, и делал меня тем, что я есть. Жить без позвоночника невозможно, нужно нарастить вместо него панцирь или хитиновый покров. Тут бы мне как раз не помешали доспехи, но ничего такого в запасе не было. Единственным моим панцирем были его ладони. Его голос и взгляд. Счёт времени легко потерять, когда рядом любимый человек, когда делаешь только то, что хочешь, и когда находишься в помещении, где нет окон. Я не помню, с какого момента у меня появилась эта слабость. Поначалу я связал её со своим перерождением. Но однажды заметил, что с трудом могу встать с постели.

104

— Скажи мне, а где находится моё тело, пока я здесь? Я что же, всё ещё сижу верхом на коне с копьём в руках и смотрю тебе в глаза? — мой вопрос, казалось, застал его врасплох. — Вроде того… Почему это тебя так занимает? — Просто любопытно, что это за место, этот замок твоих фантазий… Это ведь что-то вроде сна? А что происходит с моим телом там, пока я сплю? — Послушай, тебе же хорошо здесь, со мной? Какая тогда разница, что происходит там? Там мы не можем быть вместе. — Нет, мне всё нравится. И потом, я люблю сны и не считаю их более ущербными, чем действительность. Но человек же не может долго обходиться без еды и питья… даже если он спит. Ленивая рассеянность слетает с него, как последняя листва под порывом ветра. — А сколько может? — спрашивает он настороженно. — Не знаю… Я слышал о жертвах кораблекрушений, некоторым удавалось продержаться дня три-четыре, кому-то больше, но это в том случае, если у них была хоть какая-то вода, и это всё были исключительные случаи. — То есть для вас это естественно?.. Понятно. Это многое объясняет, — со вздохом говорит он. — А мне-то уж показалось, что я что-то делаю не так… Ладно, не бойся, это была шутка! Я что-нибудь придумаю, — говорит он мне. И я ему, конечно же, верю. Конечно, верю. Раз люблю его, значит, и верю… По крайней мере, должен ему доверять, иначе грош цена моему чувству. Он стал исчезать, оставляя меня одну. На мои робкие попытки расспросить его о той, другой жизни, он всегда отвечал, что никакой другой жизни у него нет, что его жизнь со мной, а все остальное — досадное недоразумение. Пока он был рядом, невозможно было сомневаться в его словах, но стоило мне остаться в одиночестве, во мне крепла уверенность, что настоящая-то жизнь как раз там и происходит, а я для него — что-то вроде книги или любимого сна. Мне становилось всё хуже и хуже. И не только от ревности. — Отпусти меня. Ты же видишь, ещё немного — и я умру. Он отворачивается, но я всё равно успеваю заметить слёзы в его глазах. — Мы все когда-нибудь умрём. Даже я, — произносит он в сторону. — Так отпусти меня.


105


Он поворачивается ко мне. Я вижу невыносимую боль на его лице. — Ты — это всё, что у меня есть. Я не смогу. Более того, что-то подсказывает мне, что и ты не сможешь. Ты же знаешь, что там у нас нет будущего. Ты всё равно умрёшь, потому что человеческий век краток, а я останусь один. У меня правда никого больше нет. И такой, как ты, больше никогда не будет. — Мы могли бы видеться. Я буду приходить к тебе в горы. Всего каких-нибудь несколько часов от Изенберга. Могли бы встречаться с тобой тут, у тебя. — Нет. Я не смогу привыкнуть к тому, что тебя не будет рядом. Однажды ты можешь не прийти, потому что интересной образованной молодой девушке не место рядом с драконом. — Но ты же знаешь, что мне никто не нужен, кроме тебя. — Пока я рядом, не нужен... А если ты внезапно умрёшь в этом своём Изенберге, подхватишь какую-нибудь болезнь или свалишься с лошади? Что я буду тогда делать?! — Но так мы долго ещё будем вместе. Там я, быть может, умру через полвека, а тут могу умереть уже завтра. — Чушь! Такая любовь не умирает. Ты навечно останешься в моей памяти. Жить в памяти почти бессмертного существа — это почти бессмертие. Там ты можешь умереть через год или даже через неделю, ваши тела хрупкие, как полевые цветы. Но тогда уже не будет рядом меня, и я ничем не смогу тебе помочь. — Вот я и прошу тебя о помощи. Пожалуйста, отпусти меня. Он долго смотрит на меня. Очень долго. Слёзы стоят у него в ресницах, глаза красные. — Ты знаешь… Я скорее умру. Я слишком боюсь тебя потерять. Иногда я даже думаю, лучше бы мне не знать тебя вовсе. Тогда бы сейчас не было так больно. Я ненавижу себя за это. За то, что причиняю тебе боль. Но я вправду не могу. Ты придёшь в себя, снова увидишь меня в моём отвратительном облике… Я не могу этого допустить. Прости меня. Прости меня, если можешь… Слёзы уже текут у него по щекам, он склоняется надо мной, его губы соединяются с моими. Оба в слезах, мы снова становимся одной плотью, и я плачу от боли и одиночества, прижавшись к его груди. — Согласись, это всё-таки духовная практика. В первую нашу ночь я бы, не задумываясь, ответил ему «да!» Сейчас я говорю:

106

— Духовное меняет жизнь. Заставляет меняться ради того, кого любишь. — Ты слишком преувеличиваешь роль и возможности духовного, — говорит он, с печалью глядя в сторону, и вздыхает.

* * * Я уже почти не встаю. Он исчезает всё чаще и на всё более долгое время. Когда появляется, я мрачно молчу в ответ на его извечное «как ты?» Будто по мне не видно, что очень плохо. Но ему всегда — то мольбами, то шутками — удаётся вывести меня из этого состояния, и вот мне опять ничего больше не надо, как только слышать его голос да видеть его рядом с собой. И смерть кажется не такой уж и высокой платой за переполняющее меня счастье. Я не хочу умирать. Я ненавижу себя за эту слабость, которую чувствую по отношению к нему. Его — почти уже ненавижу за то, что сделал меня слабой. Такой слабой, что не могу сопротивляться смерти. «Он относится ко мне, как к своей собственности, как к какой-то вещи, он совсем не любит меня», — уговариваю я себя, когда его нет. Иногда мне даже удаётся это сделать, но как только он снова оказывается рядом, я понимаю, что не могу не верить его словам и его любви. Как же мне вырваться из этого заточения в его сновидениях? Перерезать себе глотку, оставив ему предсмертную записку, чтобы он, наконец, понял, что нельзя так поступать с тем, кого любишь? Или убить его? Лучше уж убить свою любовь собственными руками, когда он рядом и мирно спит, чем дальше позволять ему медленно превращаться в моего убийцу... Он говорил, что в образе дракона неуязвим, значит ли это, что здесь он становится смертным? Да и поможет ли мне это, не застряну ли я в его сне навечно?.. Может быть, ради спасения из его фантазии как раз и нужно убить себя?.. Надо что-то делать. Если уж он сам не может ни на что решиться — ни убить меня, ни спасти. Пора выходить из игры… Только как это осуществить? Сил подняться уже нет, а тошнота становится постоянной. Да и он не позволит мне никакой самодеятельности. Есть ли у меня здесь что-то, о чём он не догадывается? Что могло бы стать хоть каким-то моим козырем в этой игре, где моя смерть и любовь объединились против меня?.. Если в этом призрачном месте сохраняется моя личность, то должны сохраниться и мои привычки. Привычка всегда таскать с собой в кармане нож, очевидно, относится к разряду основных


107


составляющих моего внутреннего образа. Я убеждаюсь в этом, когда нахожу его в своей старой одежде. Экспедиция на пол и под кровать надолго выводит из строя, но теперь у меня есть выбор. Я играю ножом, пробую его остроту. Вены режут вдоль, горло — от уха до уха. Хватит ли у меня сил? Решимость уже не имеет значения: мне всё равно… Лучше принять грех на душу, чем позволить ему стать убийцей. Всё-таки я его люблю…

* * * Я прихожу в себя в яме между еловых корней, на подстилке из мха, в луже засохшей блевотины и экскрементов. Одежда моя перепачкана рвотой и нечистотами, и меня снова рвёт. Кругом валяются трупики белок и птиц, кровью которых пытался поить меня мой возлюбленный. Радость моя, единственный мой... Он не врал мне, когда говорил, что у него нет другой жизни, кроме меня. Сколько же хлопот стоило ему, такому большому, ловить этих мелких животных? Наверно, приманивал их взглядом или волшебством, а потом, сделав ювелирный надрез на крошечной шее, вливал сомнительную влагу в мой бесчувственный рот. Коня, очевидно, съел сам. Ну да, не придуманной же яичницей всё питаться… Я поднимаюсь на четвереньки, голова кружится неимоверно, но прохладный вечерний воздух делает своё дело, и мне становится лучше. Перед собой я вижу бесформенную груду камней. Так вот что с ними становится после смерти… Буцелиус бы мне не поверил. Главное, не умереть по пути до ближайшей деревни. Тогда всё будет бессмысленно. Хоть и справедливо… Эжени бредёт, а местами ползёт через лес, ещё не зная, что эта земля уже не принадлежит ей. Евгений Первый оказался Последним. Прусская армия даже не заметила границ крошечного княжества. Оно исчезло с географических карт ещё до того, как Канцлер подписал все бумаги от лица уже не существующего государства. Остаток своих дней принцесса Изенбергская проведёт в Ницце. Так осуществится мечта её отца: она будет жить во Франции, вдали от Железных гор. Всю свою жизнь она будет искать в мужчинах что-то, что напоминало бы ей о её первом возлюбленном. Но все они будут скучными, жалкими, тупыми, неизобретательными в постели и неспособными на искренность. Стала бы она делать то, что сделала, если бы знала, к чему это её приведет? Но пока она этого не знает и потому ползёт через лес, подобно плющу цепляясь за корни деревьев. Сейчас ей любопытно только одно — каким образом не умереть…

108

общем-то, мир не очень склонен меняться. Особенно когда из оврага поднимается молочно-белый холодный туман, когда ели стоят тёмной зубчатой стеной, заслоняя чёрно-синее небо, а костёр еле горит, и жалкие язычки облизывают плачевно сырые дрова. Никого в округе не сыщешь, кто бы не был точной копией своих родителей, а те — дедов, а те — прадедов. Я шляюсь тут уже не первый год. Каждый июнь как заведённый тащусь

в эти края. Местные на меня уже не особенно обращают внимания — я для них нечто вроде летней приметы: вылез наружу первый комар, холостые лягухи по вечерам заорали у ручейка или, скажем, приезжает дурак из городских — значит, лето началось. Трудно сказать, что заставляет меня сюда приходить. Верней, сказать-то несложно: собираю сказки, фольклорист-браконьер. Вместо того чтобы работать по лицензии, с обязательным опросничком, с очаровательной кудряшкой-помощницей, молодой филологиней с первого курса, я лешим торчу по чащам и оврагам, выбираюсь лишь изредка, чтобы запастись провизией: всё больше хлебом, мясом и луком. А всё остальное время донимаю разговорами угрюмых пастухов — ну или кого бог посылает. Они уже не дичатся — не то, что в первые годы. Наверное, к лучшему, что все тут ко мне более-менее привыкли; вернее, терпят присутствие бледного горожанина и общаются меж собой, как ни в чём не бывало. Хрустят ветки под тяжёлым каблуком. Бродяг здесь нет — бродяга здесь только я, а я у огня сижу, открытый всем ветрам, комарам и напастям. Крохотная палаточка — лёгкий матерчатый гробок, да супы из пакетика — вся с меня пожива. Вышел, однако, к огню из тумана человек, которого раньше мне

109

видеть не доводилось. А, нет, всё же доводилось. Виделись мы, когда я пытался договориться с мужиками, чтобы меня захватили утром на машине — они за сеном собирались ехать на какие-то дальние выкосы. Вот этот там рядом крутился, я его помню. Такого забудешь, пожалуй: волосы у него — рыжее рыжего, голова — как ржавая вся.«Здравствуй, добрый человек», — говорю я первым, потому что это всё ж таки его дом. — «Здравствуй-здравствуй, человече, ничего, коли у тебя погощу?» — хмыкает он, хлопает себя по коленям и садится на бревно у костерка. Я не возражаю, тем более что и не с чего мне возражать. Ну, забрёл человек, ну, сел себе спокойненько. Пока всё в порядке, лучше и не нарываться, а разделить ужин. Святость очага здесь пока ещё в чести. У меня с собой есть хлеб, вино — ещё от прошлого похода в магазин — немного сыра здешнего, козьего. Козий сыр духовит и прян. Атмосферная вещь, хотя мои домашние до него не охотники. «Убери эту противную гадость», — кричит мне Ольга, увидев хоть крошечку, пока разбирает бельё для стирки: сама она нипочём не осквернит рук пахучими белёсыми обломками со дна карманов моих штанов. Мой гость ничего против сыра не имеет, а вино и хлеб его, вроде, обрадовали. Он некоторое время напряжённо ищет чего-то глазами, находит — это соль в стеклянной баночке, потом лезет в собственный мешковатый рюкзак, достаёт колбасу в тряпице и четыре крутых яйца. Некоторое время мы добросовестно едим, молча и сосредоточенно. Колбаса в этих краях чёрная, жилистая и сухая, пахнет резко и, по городским меркам, не особенно аппетитно, зато ничего ей не сделается, хоть полгода её с собой таскай. «Костерок у тебя погаснет сейчас — дровишек бы подбросить», — говорит гость, протягивает руку куда-то в темень, пихает в огонь пару здоровых, но безнадежно сырых веток, потом нагибается и лениво дует в жар. Пара минут — и высокое ровное пламя радостно обнимает шипящую хвою, смола закипает на древесине. Ловко это у него получилось. «Слушай, — говорю я, — я тебя вроде встречал, а имя не припомню». — «Да ладно, — усмехается он, — припомнишь, конечно. Давай, припоминай. Я-то тебя знаю, ты байки собираешь». Тоже, невидаль. Да последний тутошний грудной младенец — и тот обо мне знает. А если не знает, так ему старшая сестрица-нянька расскажет о дураке-профессоре из городских. «Ма... Маврисий?» — наугад спрашиваю я. Маврисием здесь зовут каждого четвёртого — уж очень популярное имя.

тикки Шельен ♦ о короле херле

110

Гость мой, похоже, весельчак, как большинство рыжих, усмехается и качает головой — не угадал, продолжай-ка. «И ты вот тут ходишь, интересуешься, а потом что тебе с этими байками?» В сотый раз веду я такие разговоры. Здешние сами-то о своих делах распространяться не любят: куда пошёл, да что нашёл, да как живёшь-можешь — на это тебе ответят уклончиво либо откровенно соврут, зато про соседа расскажут с избытком. И ты им о себе расскажи, уважь население. Потому по три раза на дню я объясняю всем желающим, что книги пишу, а потом их издают, а я потом деньги за них получаю. Про деньги тут понимают очень хорошо. Но что есть дураки, способные платить деньги за байки — пока ещё не поверили до конца. Только городские — они же все с прибабахом. А я, очевидно, из них ещё ничего, оборотистый, если и глупее меня есть. «Что ж ты, — спрашивает рыжий, — все наши секреты, поди, вызнал? Все бабкины сказочки собрал? А как звать меня — запамятовал?» Как же его зовут? Не Себастьян. И не Григорий — только хохочет, скалит зубы и подливает себе вина. Бутылку мою он, кстати, прикончил — а я-то думал, на пару дней мне хватит.

Художник Александр Янковский


111


Терпеть не могу такие глупые подначки. Или вот когда со спины подкрадутся, руки на глаза положат, и изволь отгадывать, кому взбрело в голову над тобой покуражиться — ненавижу, вот честно. Для меня было откровением, что такие вещи вообще могут хоть кому-то нравиться — а вот Ольга, например, говорит, что у них с подружками это была чуть не самая любимая игра. Я не выношу темноты, и шаги за спиной меня нервируют, и не люблю, когда кто-то трогает меня за лицо, а ещё ненавижу, когда мне навязывают такие угадайки. Может, и вправду я слишком нервный? Может, для того сюда и езжу? — Никто меня тут не дёргает, никому я не сдался, брожу себе, и всех проблем — не зарядят ли дожди... Михель? Нет. Максим? Нет. «Неужто не страшно тебе здесь, человече? Говорят, недалеко отсюда Красные Гончие пробегали — а тебе будто и горя мало?» Горя мне нормально, больше не хочу, а про Гончих интересно. Эту легенду здесь мне доводилось слышать однажды или дважды. И то обрывками, скомканно — говорить о Гончих здесь не любят. Особенно под открытым небом. А чтоб ночью — так и вообще дело немыслимое. Молодые пастухи, значит, не столь суеверны? Это хорошо. Ну, что же, Донал? Дуглас? — Что за Красные Гончие? «Ох, ты и хитёр, думаешь, так просто меня разведёшь?» — Не могу понять: что этому рыжему от меня надо, к чему бы он так со мной разговорился? На захмелевшего вроде не похож, но чувствую, всем рабочим нутром чувствую: будет мне сейчас пожива и, пожалуй, недурная. Не ошибаюсь. «Гончие — да вон они, смотри-ка. Видишь, собака по небу скачет? Вон, потянула, летит-летит. И ещё там, за ней. Куда же они?.. Да точно, к северу, в холмы пошли — ох, ждёт кого-то ночка...» По ночному небу и вправду низко проносится облако посветлее прочих — похоже на поджарую собаку в прыжке. За ней летит косматый лоскут, в котором угадываются длинные острые морды, хвосты палками — то есть, при определённом желании, конечно. Но Гончие — не просто облако, похожее на собаку. Есть, разумеется, особые приметы: облако долго не меняет форму, летит, не останавливаясь, ниже прочих облаков даже без ветра, но если где остановится — быть там беде. «И ещё есть, — говорит рыжий. — От этих «облачков» за версту холодной пёсьей кровью разит. Они плотные, понимаешь ли. Слышишь, как тихо стало? То-то. Но беда не в них, они и мимо пройти могут. А вот от хозяина их... — тут он мельком глянул на меня и снова

112

полез в свой мешок, — от хозяина пирожка ждать не приходится. Да и хозяин, если так рассудить, не своей волей живёт. Винцо-то у тебя всё вышло. Моё пить станем». Я пригубливаю «терновку» — самодельное крепкое вино, терпкое до горечи — и с трудом глотаю. Первое побуждение — выплюнуть эту гадость к чёртовой матери, но через мгновение внутри становится очень тепло, а во рту — стойкое послевкусие ежевики и каких-то трав. На второй глоток меня не хватит, это точно. Рыжий ухмыляется: непривычен ты, человече, к настоящему напитку, да ничего, привыкнешь. «А кто у Гончих хозяин?» — спрашиваю я, отдышавшись. «Не будешь заводить свою шарманку, — отвечает рыжий. Натан? Григорий?.. Нет, Григорий был... — тогда расскажу». — «Шарманка» — это он так про мой диктофон; ну что ж, не бывает, чтобы всё было хорошо. Значит, постараюсь запомнить всё, как есть. Вот он выпрямился, положил руки на колени, прикрыл глаза — и рассказ заструился, зазвучал, кажется, даже голос у рыжего изменился. Рассказывает рыжий превосходно, в редкой старинной манере, я тридцать раз губы искусал, что он запретил мне сделать запись. Это вам не дилетантские старушечьи байки, каких у меня миллион — это высокое мастерство, может, даже и фамильное дело. Постой, а не виделись ли мы у кого-нибудь из местных сказителей? Внук или сын кого-нибудь из моих кормильцев-любимцев — с тех пор меня и помнит? Точно! Эту манеру ни с чем не спутать: так же, с полуприкрытыми глазами, истово, изливаясь балладами, легендами и местными страшными былями, говорила госпожа Руда, старуха из Сонка.

Жил-был в древней древности, а когда — никто на земле не вспомнит, славный и добрый король по имени Херла. Вот поехал он раз на охоту, в далёкие свои угодья, никого из свиты с собой не взял, кроме самых верных своих друзей числом тридцать человек. Охота была удачной, ночь настала, много было съедено мяса, ещё больше выпито вина. И вот все уснули, кроме короля. Видит король Херла, как подходит к огню человек. Борода у него — рыжее рыжего, глаза горят, что твои угли, плечи крепкие и широкие, как у молотобойца, а сам он —много, если королю по грудь будет. Подходит, садится напротив Херлы и говорит: «Здравствуй, сосед. Давно мы с тобой бок о бок живём, о тебе идёт добрая слава, и скажу тебе так: мы два великих


113


короля, и не дело нам пренебрегать дружбой друг друга. Потому я почту тебя тем, что через месяц приду на свадьбу твоей дочери, а через год ты приходи в мои чертоги, как и надлежит добрым друзьям. Что скажешь, король Херла?» Удивился король Херла, ибо его дочь ещё не была просватана, а могучий карлик говорил уже о свадебном пире. «Не думай худого, сосед, — сказал рыжий гость. — Уже едут в твою страну сваты от короля французов, который хочет с тобой породниться. Для меня же это не тайна, потому что они едут по моей земле». Король Херла счёл эти слова доброй вестью и, обрадовавшись им, сказал: «Если состоится эта свадьба, то коль скоро ты, сосед, первым узнал о ней, так и будь первым гостем, которого я приглашаю». Наутро Херла начисто забыл о ночной встрече, но вспомнил всё, когда во двор его вошли послы от короля французов. Скоро назначена была свадьба, и король французский сам приехал за своей невестой, чтобы взять её из рук отца. И вот когда уже готовы были и еда, и питьё, задрожала земля, пыль поднялась столбом, затрубили трубы, и в королевский замок вошёл рыжий карлик. По правую руку его шагал отрок в зелёном плаще, а за ними попарно следовали триста воинов, под стать своему королю — могучие и невысокие ростом, в ярких одеждах из лучшего шёлка и бархата, их мечи и кинжалы были украшены золотом столь ярким, что казалось, в зале вспыхнул пожар. Рыжие волосы короля карлов были заплетены в косы, а на голове сияла золотая корона. Король Херла, узнав гостя, встал ему навстречу и приветствовал как друга. А когда усадили новоприбывших и настало время чествовать молодых, король карлов дал знак, и десять его слуг поспешили к нему с золотыми ларцами. Богатые дары получили молодые, и сам Херла, и его супруга-королева: в ларцах лежали кубки, венцы, ожерелья и перстни — все из чистейшего золота, усыпанные драгоценностями и искуснейшей работы. А юной невесте и королеве-матери, кроме того, преподнёс невысокий король два невиданных золотых цветка, столь тонко откованных, что лепестки их звенели, а на листьях сияли алмазные капли. Тот цветок, что увезла с собой невеста, говорят, долго ещё хранился в сокровищнице франкских королей как самая драгоценная драгоценность, пока не сгорел в великом пожаре. Все дивились великолепию и щедрости подарков, и в это время хлопнул король карлов в ладони — и тут же его слуги накинули на столы парадные скатерти и расставили золотые и серебряные кубки,

114

а потом принесли вина, да такого густого и сладкого, что ни до того дня, ни после не пили в замке короля Херлы вина лучше. Всё питье и еда на свадьбе были нездешние, из запасов короля карлов — так пожелали сами пришедшие, чтобы почтить бракосочетание. В тот день и в следующие два дня слуги Херлы — до последнего поварёнка — только пили-ели и веселились, а всё подносили и убирали слуги короля карлов. И музыканты были карлы, и о лошадях в конюшнях тоже пеклись карлы — и не было никого, кто в тот день остался бы недоволен. Когда же три дня истекли, властитель карлов простился с королем Херлой и сказал: «Помни, сосед, о своём обещании, и если не передумаешь, жду тебя в гости через год». С тем отряд и отбыл, но долго в королевстве вспоминали, как на свадьбу королевны пришли волшебные карлы, чьи дорожные сундуки ломились от золота, а мечи сияли, как молнии в ночи. А как прошёл год, король Херла вспомнил данное им слово, отобрал из своих воинов отряд чести, взял с собою богатые дары и вознамерился отправиться в гости к странному своему соседу. И вот когда сборы уже подходили к концу, в ворота замка въехал отряд из трёх карлов во главе с рыжим отроком в зелёном плаще. Отрок сказал: «Добро тебе, король Херла, что ты так верен своему слову; мой отец ждёт тебя». Кони карлов были невысоки, но могучи и неутомимы, как и их хозяева, а тропы в королевство карлов были путаные и еле заметные, но провожатые не заплутали ни на единый краткий миг. На привалах карлы угощали своих гостей вином, и время текло незаметно. Скоро отряд короля Херлы стоял перед огромными каменными вратами, вырубленными прямо в высокой скале. Заиграли трубы, грохнули тамбурины, зазвонили подземные колокола, и король Херла со своими воинами вошёл в парадный зал короля карлов. Всюду там горели факелы, не чадящие и не дымящие, но от них было светло, как днём. Убран зал был великолепнее, чем мог себе представить смертный. На столах стояло угощение. Гостей приняли с почётом, усадили на лучшие места — и три дня продолжался пир. На исходе первого дня к королю Херле подошла девица в зелёном, её огненно-рыжие косы были схвачены золотым венчиком, а щёки пылали. Девица поднесла королю золотой кубок вина, и Херла выпил за её здоровье и счастье. На исходе второго дня девица пригласила Херлу на танец, и он не отказал ей. В третий день девица приблизилась к королю и предложила ему себя в жёны. Король Херла, хоть и был хмелён, учтиво ответствовал ей, что это невозможно, ибо


115


в мире людей у него есть жена, да, кроме того, он не сможет навеки остаться в царстве карлов, потому что человек не в силах жить без солнечного света. Что ж, сказала на то девица, тогда перед тем, как ты покинешь наш дом, пойдём в мои покои и возляжем вместе. Это просто сделать: ведь твоя жена далеко, я хочу узнать, что такое человеческая любовь, а среди человеков лишь ты равен мне по крови. Король Херла, услышав столь бесстыдную речь, отшатнулся от девицы и сказал: «Я вижу, что воистину разница меж нами велика. Ни одна высокородная дева из тех, кто ходит под солнцем, не вымолвит такие слова мужчине. И хотя ты воистину красива и богата, я смирю себя и не пойду с тобой. Великую обиду бы я нанёс своему другу и соседу, если бы обесчестил его дочь, даже если она сама готова бесчестить себя». Девица отошла от него...

— ...слушай, профессор, а ты вина не хочешь? А то я всё болтаю да болтаю... Я очнулся, как от толчка. Раньше, слыша эту фразу, думал: вот же пошлое выражение, а теперь и вправду — своим вопросом сказитель словно встряхнул меня. Костёр чуть тлел — золотые искорки пробегали по головне, серой золой рассыпались прогоревшие ветки, потянуло промозглостью, туман спустился ещё ниже, и стало особенно холодно и сыро. Но встать и пойти за дровами было выше моих сил: как будто сон меня сморил, ноги не слушались. Рыжий усмехнулся, глотнул вина, протянул мне. «Ты... внук госпожи Руды? Она говорила, что у неё внук — сказитель. Альвдис, это ты?» — спросил я, заранее зная ответ. Не Альвдис.

...Этот разговор слышал один из воинов Херлы, пьяный не меньше, чем его господин. И когда девица удалилась, он спросил короля: смог бы он мужески утешить деву карлов, ежели бы не нарушение приличия, подобающего гостю? «Нет, — ответил тот, — по совести тебе скажу, не смог бы. Всё же она не человек, и тешиться с ней было бы мне так же немыслимо, как миловаться со своей собакой». Не в добрый час прозвучала та речь. Когда же настало время покидать гостеприимный кров карлов и все дары были розданы, песни спеты и вино выпито, король Херла отдал приказ своим воинам садиться на коней, а сам чуть замешкался.

116

Хотел он найти ту девицу и проститься с ней, чтобы не держала она на него сердца, но девицы он нигде не увидел. У стены коридора подошёл к нему отрок, сын короля карлов, и вручил Херле собачку с золотистыми глазами: «Прими эту собачку на память, король людей, но пока не выйдешь из царства моего отца, скрой её под плащом — о том просит тебя моя сестра. Сама она занемогла и не может проститься с тобой, но велела сказать: посади собачку на седло перед собою и смотри, чтобы никто из твоих воинов, ни ты сам не сошли с коня прежде, чем собачка спрыгнет с седла. Помни: первой на землю должна ступить эта собачка, да смотри, сохрани в тайне то, что я сказал тебе. Пусть ни один из моего и твоего народа не узнает, кто и зачем подарил тебе её, обещай это». Славный король Херла не понял этой странной речи, но спросить уже было некого, ибо юнец исчез в тот же миг, как закончил говорить. Херла скрыл собачку под плащом, а когда в последний раз пропели трубы и каменные врата сомкнулись за спинами отряда, пересадил собачку на седло перед собой, и та сидела не шевелясь, смотря на дорогу золотистыми глазами. Они ехали долго, и вот один из воинов, тот, что говорил тогда с Херлой, молвил: «Да не заблудились ли мы? Разведаю-ка я дорогу...» — и соскочил с лошади. В тот же миг, чуть ноги его коснулись земли, он рассыпался тёмной пылью, да так, что нечего было бы и похоронить. Ужас объял всех, и Херла, мигом отрезвев, запретил своим воинам спешиваться, пока собачка не спрыгнет с королевского седла, обозначив безопасную для них землю. Горьким в тот миг показался людям мёд царства карлов, и всё же отряд поехал вперёд. Наступила ночь, но ни люди, ни кони не обнаружили усталости, лишь мчались и мчались наугад, не разбирая дороги. На исходе третьих суток увидели они стадо, пас его старый пастух с молодым пастушонком, и спросили: где дорога, что ведёт в царство славного короля Херлы? Пастушонок смотрел на них, не понимая ни слова, а потом что-то сказал на странном наречии, но старый пастух поклонился знатным господам и ответил, что не знает ни такого царства, ни такого короля. Впрочем, во времена его детства ходила легенда о каком-то короле, который пропал без вести сразу после свадьбы, и говорили, что вон те руины на горе — это башня, которую построила его жена, чтобы ждать мужа, выглядывая с вершины на дорогу. Лес этот у нас зовут Харловым лесом. Только было это триста лет назад, сказал пастух, а может, и больше. И так,


117


как говорите вы, господин, говорили древние старики в те времена, когда я был куда моложе этого мальца. Услышав эти слова, король Херла стремглав помчался прочь, а все воины его — за ним. Но куда бы они ни скакали, дорога неизменно возвращала их в Харлов лес, и собачка не трогалась с места — лишь смотрела и смотрела перед собой золотистыми пустыми глазами. Однажды собачка чуть шевельнулась, но всё же не соскочила с седла — и отряд продолжил странствия. Когда дикий отряд Херлы проносится мимо, надобно лечь ничком и не смотреть на них, потому что все они давно уже безумны. И ни кони их, ни охотничьи псы, мчащиеся с ними о бок, не касаются земли, не оставляют следов, трава не гнётся под ними, пыль не вздымается. Как и за что наказан Херла, и было ли это воздаяние или предательство — никому уже нет до того дела. И что сделал король карлов со своими детьми за заклятие гостя — тоже дело прошлое. Ну что, хватит ли тебе этой сказки?

Костёр снова горел. Рыжий опять умудрился как-то развести его и уже, кажется, собирался уходить. «Да, — сказал он мне, — так ты и не угадал, как меня зовут. Ну, ничего, через год приедешь в наши края, так будешь у нас гостем. Милости просим».

118

уан-Антонио-Сальваторе Первый ненавидел декабрь. Когда Хуан-Антонио-Сальваторе приникал к бойнице и смотрел на снежную стылую простынь, на ржавые пики ветвей, на клинопись пёсьих следов, его охватывала тоска. Тогда, чтобы избавиться от царапающейся где-то в области сердца безысходности, Хуан-Антонио-Сальваторе начинал разговаривать сам с собой. — Зима пройдёт. Вернутся стрижи-непоседы.

Будут кроить синь в неровные лоскутья. — Хуан был романтиком, ему нравилось думать метафорами. — Это точно. А покушать бы нашим Высочествам не мешало, — вступал в беседу вечно голодный Антонио. — Угу, — Сальваторе — необщительный, хмурый отделывался едва заметным кивком. Трудно быть почти-королём. Ещё труднее быть почти-королём без королевства, без министров, без подданных, без будущего. Хуан-Антонио-Сальваторе Первый старался не вспоминать о том, что этой зимой он впервые так бесконечно одинок. Одинок отныне и навсегда... Мать с отцом юный дофин совсем не помнил, воспитывался под присмотром двух нянек, которых не любил, но слушался. Свита небольшая, преданная холила осиротевшего порфироносца, оберегала беднягу от лишних забот, а опекунский совет осторожно готовил наследника к коронации, справедливому правлению, яростным битвам и великим свершениям. Дофин трепетно внимал наставникам и к отрочеству уже вполне осознал великую ответственность, каковая вот-вот готова была упасть на прыщавые юношеские плечи. Королевство его — маленькое, но очень гордое — постоянно

119

подвергалось нашествиям со стороны многочисленных врагов. Помимо врагов, королевству постоянно угрожали болезни и голод. Штудируя героический эпос и историю государства, дофин не уставал изумляться стойкости и отчаянному упорству, с которой его великие предки отстаивали собственное право на престол, а также право подданных жить в благоденствии и довольстве. Впрочем, врагам и напастям упорства тоже хватало, поэтому все исторические события можно было уложить в одно единственное слово — «война». Когда на замок напал чёрный мор, дофина укрыли в тайном кабинете, запретив даже высовывать нос за дверь. «Там припасов на три месяца с лишком, — прокашлял премьер-министр, отодвигаясь подальше, чтобы не дай бог не задеть Хуана-Антонио-Сальваторе возможно-смертоносным дыханием. — Мы станем бить в гонг, чтобы ты знал — ещё есть живые. Когда мор закончится, тебя выпустят. Если же однажды утро встретит тебя молчанием — терпи, сколько сумеешь. Не торопись наружу. А там — пусть поможет тебе слава предков». Дофину казалось, что голос старика нехорошо дрожит, но он постарался об этом не думать и тщательно задвинул засов. Он много спал, мало ел, и старательно прислушивался к глухому звону, доносившемуся по утрам из-за дубовой двери. Ещё юноша читал — кто-то заботливый побеспокоился о том, чтобы добровольному узнику нашлось, чем занять себя. Толстый философский трактат, предпоследний из стопки, был освоен наполовину, когда вместо рассветного «бом-бом-бом» замок поприветствовал наследника престола свистящей тишиной. Дофин ещё целую неделю надеялся, прижимался ухом к холодным доскам, пытался уловить хоть какой-то звук, а потом смирился. Он так и не дочитал книгу, полагая, что теперь отвлечённые знания ни к чему. Зато он упражнялся в фехтовании и почти затупил сабельку о каменную колонну. Именно тогда дофин научился разговаривать сам с собой. Он бы сделал это гораздо раньше — разнопоименованные сути внутри него давно уже интересовались друг другом, но совет строго-настрого запрещал, мотивируя вероятностью расщепления личности. Теперь Хуану-Антонио-Сальваторе ничто не мешало, и он разделил себя на три составляющие. Возможно, вот это растроение и не позволило дофину сойти с ума, а, наоборот, заставило уложить сабельку в ножны, собраться с силами и выбраться наружу, покончив с объедками и даже с настоящим кожаным ремнём, оказавшимся неожиданно вкусным.

лариСа бортникоВа ♦ жил да был один король

120

— Наше высочество будет осторожно и внимательно, — говорливый Хуан успокаивал нерешительного Сальваторе и равнодушного Антонио. — Мы проверим, осталась ли в замке еда, и подумаем, как действовать дальше. — Дааа. Покушать хорошо бы... — оживал Антонио. — Угу, — Сальваторе соглашался с остальными. Замок встретил дофина сквозняком и безмолвием. Хуан-Антонио-Сальваторе осторожно обошёл залы и не обнаружил ни одного трупа. Видимо, заботливые подданные выползали наружу, чтобы встретить смерть там и не отравлять продуктами собственного гниения воздух, которым придётся дышать их правителю. Хуан-Антонио-Сальваторе оценил скромный подвиг своих вассалов и ещё больше оценил его после того, как разыскал на кухне нетронутые, запечатанные запасы вина и сыра. — Мы не забудем их преданности. Мы будем нести её в нашем трепетном сердце до самой кончины. — Хуану была свойственна велеречивость и пафосность. — Недолго ждать. Сыр и пшено вот-вот закончатся, и нашим высочествам придётся потуже затянуть ремень, который мы всё равно уже сожрали. — Антонио велеречивость и пафосность свойственна не была. — Угу, — соглашался с обеими репликами Сальваторе. — Жаль только, что мы так и уйдём, не отведав сладкой горечи королевской власти и не ощутив чреслами жёсткого сиденья трона, — сокрушался Хуан. — Но, увы. Не осталось никого, кто бы смог короновать наше высочество. — Да без разницы. Что так, что эдак. Зиму точно не переживём — Угу... — Сальваторе, как обычно, не отличался многословием. Последний ломтик сыра закончился позавчера. Теперь Хуан-Антонио-Сальваторе смотрел сквозь узкие бойницы наружу и ненавидел декабрь. Внутреннее ощущение времени подсказывало дофину, что декабрь близится к концу, и через пару дней, если дофин не умрёт от голода, ему придётся ненавидеть январь. Впрочем, до января юноша дожить не надеялся — это подсказывало ему и внутреннее ощущение и здравый смысл. Дофин вздохнул, проследил глазами за весёлой галкой, прыгающей по веткам старого клёна. За всю свою недолгую, но насыщенную горем жизнь дофин ещё ни разу


121


не выбирался за ворота. Более того, дофин никогда не спускался за пределы своих покоев. «Относительно спокойно лишь здесь. Замок со всех сторон окружён врагами. Они везде: в лесах, на болотах, в городах и сёлах. Везде... Запомните, ваше высочество, опасность всюду», — предостерегали дофина опекуны. — Надо прорываться наружу, — решился Хуан. — Иначе нас настигнет смерть. — Так и так настигнет. — Антонио обречённо сглотнул. — Уходим в леса, — неожиданно ожил молчавший до этого Сальваторе. — По тайному коридору, через подземелья, через подвалы. Возьмём в библиотеке карту и вперёд... Это наш единственный шанс выжить. Наглая снежинка протиснулась в щель, обожгла ледяным лучиком щёку дофина, растаяла. Хуану-Антонио-Сальваторе вдруг стало страшно и тоскливо, захотелось плакать навзрыд. Но мужчины, а тем более будущие короли, не плачут, и поэтому юноша собрал волю в кулак и направился к арке, ведущей в королевскую библиотеку.

*** «Аннаванна, наш отряд хочет видеть поросят», — крутилось в голове назойливым рефреном. Мария Николаевна, учительница биологии на пенсии, трудно слезла с табуретки, прижимая к груди пакет. В пакете серебристо шуршал дождик, хрустела мишура, глухо постукивали друг о друга шарики, завёрнутые в газету. Мария Николаевна сегодня никого не ждала. То есть с утра она ещё надеялась, что сын с невесткой всё же приедут, и ей не придётся встречать Новый Год, сидя всю ночь перед глупо-бликующим экраном. Но Жорка заскочил утром, чмокнул мать в щёку, вывалил на кухонный стол гору продуктов с незнакомыми названиями и убежал. — С друзьями, наверное... Второго заглянем... Или третьего. Не грусти! — Да что ты! Олечка зайдёт, Саша, — бесстыже врала Мария Николаевна. Мария Николаевна умела врать. Сорокалетний стаж работы в школе позволял ей врать нагло, уверенно, красиво. Мария Николаевна набралась этого у своих учеников, и ни капли не раздумывала, прежде чем сказать неправду, если эта неправда спасала кого-то от угрызений совести. Она очень не любила, когда кто-нибудь грызёт свою собственную совесть ради её, Марии Николаевны, проблем.

122

А уж тем более, если это любимый и единственный сын. Поэтому Мария Николаевна кивнула Жорке на тазик с заготовкой для оливье, на извлечённый из комода сервиз и на ёлку — маленькую, но очень пушистую. Ёлка хамовато топорщилась голыми ветками и липко пахла смолой. — Видишь. Только нарядить осталось. Сядем с девочками. Шампанского выпьем, песен попоём. А вы отдыхайте. — Привет тёткам. — Облегчённо выпалил Жорка, прежде чем захлопнуть за собой дверь. Мария Николаевна ещё с полминуты «держала лицо» и, лишь убедившись, что Жорка уже не вернётся, загрустила. Саша и Олечка, институтские подружки-ровесницы, вовсе не намеревались приезжать. Первая уехала с детьми в дом отдыха, вторая приболела и выписала на зиму младшую сестру из-за Урала. «Ну ничего, ничего, — приговаривала старушка, трогая ёлку за колючие лапки. — Сейчас доубираюсь, дорежу салат, выпью бокальчик полусладкого и спать. Свинок вот тоже покрасивее расставлю — пусть счастье несут в дом». Если бы каждая хавронья, поселившаяся за этот месяц в захламлённой однушке, принесла с полкило счастья, то можно было бы считать грядущий год свиньи самым удачным в жизни хозяйки. Хрюшек, в каком-то совершенно невероятном количестве, Марии Николаевне натащили её бывшие ученики. «Квартира превратилась в хлев», — шутила хозяйка, распихивая розовых и красных, и даже зелёных плюшевых уродцев по полкам. А ещё у неё в голове крутилось смешное, полузабытое: «Аннаванна, наш отряд хочет видеть поросят...» Приговаривая четверостишие про настойчивых октябрят и суровую свинарку Аннуванну, Мария Николаевна вытерла пыль с подоконника, разместила на нём дюжины две свиней среднего размера, удобнее расселила в серванте штук сорок поросят размера ниже среднего и усадила на диван пять гигантских свиноматок с хитрыми мордами и ноздрястыми пятачками. Потом Мария Николаевна достала с антресолей пакет, в котором хранились ёлочные украшения, развесила по веточкам дождик, прикрутила шарики, пару раз укололась и даже загнала иголку под ноготь, закрепляя золотую пику. Потом Мария Николаевна ненадолго огорчилась из-за того, что старенькие ГДРовские сосульки уже осыпались и стали совсем некрасивыми. Однако в Жоркиных пакетах обнаружилась коробка импортных


123


шоколадок, каждая из которых мало того, что притворялась ёлочной игрушкой, была ещё и оборудована «правильной» петелькой, и Мария Николаевна, изумляясь капиталистической предусмотрительности, всё-таки доукрашала ёлку. А потом Марии Николаевне пришла в голову странная мысль, которую уже лет пять она всячески гнала прочь. Дело в том, что покойный супруг Марии Николаевны — человек неплохой, но не без странностей — имел страсть к коллекцио-нированию. Однажды, когда супруги, будучи в командировке в социалистической тогда ещё Германии, устраивали новогоднюю вечеринку, немецкие коллеги подарили им щелкунчиков. «Глюклишь Вайнахтунг», — хором пропели немцы и достали четыре красивых свёртка. Мария Николаевна распаковала хрустящую фольгу и ахнула: четыре разных и очень зубастых деревянных человечка скалились учительнице в лицо. Чтобы не обидеть никого из немцев, Мария Николаевна выставила всех уродцев одновременно. Правда, ради «фройндшафта» пришлось пожертвовать снегурочкой и дедом морозом, для которых места под ёлкой просто не осталось. Праздник прошёл весело, но с тех пор отчего-то все решили, что странная учительская семья собирает щелкунчиков. И пошло-поехало. Уезжая из Вюнсдорфа, супруги везли с собой положенный столовый сервиз «Мадонна», двухкассетный магнитофон и ящик, набитый под завязку деревянными солдатиками с ореховым оскалом. «Ну вот, Машенька, теперь мы с тобой самые настоящие коллекционеры, — потирал руки супруг Марии Николаевны, развешивая щелкунчиков по стенам новой однушки на последнем пятом этаже. — Глядишь, лет через двадцать нас на выставки приглашать начнут». Через двадцать лет странная коллекция, увеличившаяся до ста пятидесяти единиц, была небрежно распихана по коробкам и упрятана в стенной шкаф. На шкафу повис аккуратный замок, а ключик вдова убрала в плоскую жестяную банку из-под монпансье, вместе с пенсионным удостоверением, грамотой «почётный учитель» и свидетельством о смерти. Мария Николаевна не любила натыкаться на этот ключик, потому что тогда у неё замирало сердце, и приходилось тридцать раз капать на рафинад валокардином. Ещё Мария Николаевна не любила вспоминать о том, что за панельными дверцами шкафа, в картонных гробах лежат сто пятьдесят деревянных человечков с равнодушными рисоваными глазами, с лихими усами и крепкими дубовыми челюстями. Но сейчас, глядя на неожиданно возникший

124

«свинарник» и недорезанный оливье, Мария Николаевна подумала, что ей всё равно нечем заняться и можно потихонечку доставать щелкунчиков один за другим и перебирать в памяти события, лица, звуки... Перебирать, запивая полусладким «Абрау Дюрсо», точно как много лет назад, когда она ещё не встречала праздники в безлюдной тишине. «К концу жизни со мной остались лишь плюшевые свиньи и деревянные куклы», — грустно расфилософствовалась Мария Николаевна и полезла в комод за банкой из-под монпансье.

*** Хуан-Антонио-Сальваторе Первый полз по узкой шахте, обдирая бока о шершавые стены. Густая, как топлёный сыр, темнота обволакивала, душила, давила жутью на сердце. Порой ужас сменялся любопытством, любопытство опять ужасом. В животе звонко бурчало от голода и невыносимо хотелось пить. Чтобы не думать о страхе, голоде и неизвестности, дофин разговаривал сам с собой вслух. — На карте указано, что этот проход ведёт в подземелья. А потом, если удастся миновать логова чудовищ, мы можем выбраться на волю. Да! Там снег, там холод, но это лучше, чем бесславно погибнуть от голода. — Хуан успокаивал остальных, но пафос в его голосе слишком отчётливо перемешивался с неуверенностью. — А чего так узко-то? — возмущался Антонио. — Наша порфироносная плоть мало того, что желает жрать, так ещё и оцарапала все бока. — Так на порфироносцев не рассчитывали. Хватит разглагольствовать, — резко оборвал нытьё Сальваторе. — Ой! Смотрите-ка. Свет! Мерцающий красноватый столб вползал сквозь гигантскую пробоину в полу шахты. Яркий, безудержный, бесстыдный, похожий на свет полярной звезды, он слепил дофину глаза и манил неизвестностью. — Если верить карте, здесь должен быть глухой бетон, — Хуан осторожничал. — Если верить карте, наши высочества уже час по подземельям болтаются. — Тихо. Не орите! — Сальваторе умел командовать при необходимости. Хуан-Антонио-Сальваторе пополз на животе к краю провала, зажмурился, а потом медленно... очень медленно раскрыл глаза. И увидел её... Она находилась прямо под шахтой, то есть если бы Хуан-


125


Антонио-Сальваторе сейчас сделал шаг, он бы упал прямо на золотое острие и проткнул себя насквозь... Или, если правильно вывернуть тело в полёте, он бы опустился чуть поодаль... Зелёная, огромная, с сияющим острым шпилем, усыпанная серебром, увешенная прозрачными мерцающими сферами, сладострастно пылающая многоцветьем алмазов — она точно шептала: «Я — твоя». — Морок, — забормотал Хуан, стараясь не смотреть вниз. — Это галлюцинации. Но какие прекрасные!!! — Едой пахнет, — Антонио повёл носом, и ноздри дофина вдруг превратились в парус — нежный, трепещущий, ловящий каждое дуновение, пропитанное карамелью и молочным шоколадом. — Искус... Надо идти дальше. — Сальваторе благоразумно зажмурился. «Я — твоя», — она шептала и струилась липким, сладким, неотвратимым. И Хуан-Антонио-Сальваторе шагнул в бездну.

*** Мария Николаевна спала. Старушка так и не дождалась боя курантов — задремала на неразобранном диванчике, подпихнув под голову самую огромную из свиней. На деревянном полу «свиньёй» классической выстроились щелкунчики — все сто пятьдесят боевых единиц. Глянцевые, с местами облупившейся краской, они молчали напряжённо, отчаянно, точно ожидая команды «в атаку». С металлической яростью в глазницах, с серебряными сабельками наперевес, с ухмылками гуинпленов на размалёванных личиках. По дубовым октавам зубов перекатывались грецкие орехи, готовые взорваться картечью и разнести врага на ошмётки. Мария Николаевна спала. Командир поправил кивер и скомандовал остальным: «Готоооовсь!!!!» Скрипнули дубовые челюсти, перекатили орех в боевую позицию... «Шашки наголо!» — добавил командир и поудобнее вцепился в золочёный эфес. Дамы обмахивались веерами. В партере и бельэтаже не оставалось мест. «Гусары, драгуны, уланы — какая прелесть», — салатовая с шёлковым пятачком восхищённо шептала что-то на ухо рыжей с бантом на шее. Хуан-Антонио-Сальваторе испуганно жался под ёлкой. Он даже не успел стянуть с нижней ветки восхитительную шоколадную шишечку. Он даже не успел коснуться лапкой прозрачного

126

колокольчика. Он даже не успел вдохнуть всей грудью нестерпимо-прекрасный запах смолы и хвои... Сначала он услышал шорох, затем хруст, а потом обернулся, чтобы зажмуриться от ужаса, а потом широко-широко распахнуть глаза. Все три пары. — Кровь предков стучится в моё сердце, — Хуан пытался воскресить генетическую память, а также сообразить, чем же мог закончиться тот самый недочитанный трактат, где славный пра-пра- и ещё миллион-раз-пра-прадед дофина оказался в похожей ситуации. Получалось плохо. — Шоколадку требую перед смертью, — ныл Антонио. — Без паники! Мы Хуан-Антонио-Сальваторе Первый сейчас перестанем трястись и вступим в бой. И будем сражаться. Зубами, когтями, усами. Чем сможем!!! — Сальваторе обнажил клыки, зашипел яростно. — Не сдадимся лубочным деревяхам живыми!!! Не посрамим славы рода! Мышиный ещё-не-король скинул камзол. Мышиный ещё-не-король звонко шмыгнул носом. Мышиный ещё-не-король бесстрашно выхватил сабельку из ножен и выпрыгнул из-под ёлки, и пропищал почти шёпотом: «Иду на вы»... — Пли! — Генерал выплюнул приказ и рваные ореховые осколки одновременно. — Пли! — Лейтенантны дали отмашку подразделениям.... — Пли! — Затрещала скорлупа, и сто пятьдесят коричневых ядер лопнули, взорвались под железными челюстями. Завизжала шрапнель, вспарывая пропитанный мандаринами воздух. Жалобно зазвенели стеклянные шарики — благовест ли, поминальная ли... «Лихие! Бравые! Браво-браво!» — застучали хрюшки плюшевыми копытцами. — В атаку! — Закричал Генерал. — В атаку! — Завопили Лейтенанты — В атааааку... Ураааааа! Ать-два, ать-два, ать-два... Деревянный пол скрипел в такт. Ать-два. Солдаты маршировали шеренга за шеренгой, плечом к плечу, ладонь в ладонь... Ать-два... Лихо закручивались усы, сверкали шпаги, звенели аксельбанты... Ать-два... Хуан-Антонио-Сальваторе ждал, вцепившись коготками в золотой эфес. Дофину очень хотелось метнуться под шкаф или просто лечь на спинку и закрыть глаза, притворившись мёртвым. Ему хотелось вернуться обратно на чердак, который он привычно называл


127


замком, и торчать целыми днями у чердачного окошка, которое он привычно называл бойницей... Ему хотелось стать самой обычной мышкой, маленькой и безобидной... Но на него, хрустя суставами и щёлкая зубами, двигалась деревянная армада, безжалостная, тупая, жестокая, готовая кромсать всё вокруг в клочки... А он был один... Совсем-совсем один. Хуан-Антонио-Сальваторе Первый трижды сглотнул страх. Неумолимым рождественским ужасом на него наступала смерть. «Ах! Какой бесстрашный!» — хрюкнул кто-то с галёрки и смолк.

*** «Ну, надо же... — Мария Николаевна, проснувшаяся от грохота падающих щелкунчиков, тёрла глаза. — Надо же... Заснула». Старушка тяжело поднялась с дивана, зевнула. Недоуменно уставилась на пол, превратившийся в абсурдную иллюстрацию к поэме «Бородино». «Ну вот. Попадали все. Поцарапались, наверное», — приговаривала Мария Николаевна, рассовывая щелкунчиков обратно по коробкам. Первый, пятый, сороковой... сто пятидесятый... Последний щелкунчик, разряженный в щегольской белый сюртук с золотыми генеральскими пуговицами, нехотя запихнулся кивером вниз. Ключик вернулся в жестяную банку из-под монпансье. «Ой! А это что у нас тут такое?» — Мария Николаевна нащупала очки с перетянутой изоляционной лентой дужкой, нацепила их на нос, встала на коленки. Хуан-Антонио-Сальваторе наблюдал, как две мерцающих заслонки приближаются к нему откуда-то с неба. Дофин был настолько истощён минувшей битвой, настолько измождён странствиями и голодом, что появление новой опасности воспринял как благословение. — По крайней мере, мы сражались достойно, — попробовал ободрить остальных Хуан. — И надрали зубастым буратинам деревянные задницы! — прошептал Антонио. — И не уронили нашего королевского достоинства! — Сальваторе, похоже, понравилось разговаривать. Мария Николаевна, учительница биологии с двадцатилетним стажем, не боялась мышей. Даже мышей с патологией. Ещё до школы Мария Николаевна работала главным лаборантом в одном из секретных НИИ, поэтому трёхголовый мышонок, вывалившийся

128

из вентиляционного люка прямо под ёлку, Марию Николаевну не напугал — скорее обрадовал. Она осторожно ощупала зверьку хребет, убедилась, что кости целы и что грызун жив, здоров и либо в шоке, либо имитирует смерть. Мария Николаевна хитро улыбнулась и сняла с ёлки конфету, одну из тех, что днём притащил Жорка. Фольга соскочила легко, обнажив сладкую литую сердцевину. Мария Николаевна поводила шоколадом возле притворяющихся равнодушными носов и довольно хохотнула, заметив, как три пары ноздрей одновременно раздулись. И быстро отдёрнула ладонь, когда три пары челюстей впились в горчащую шоколадную глыбу. Потом они сидели за праздничным столом, слушали речь президента и пили «Абрау Дюрсо» — Мария Николаевна из высокого хрустального бокала, а Хуан-Антонио-Сальваторе из блюдечка. А уже под утро слегка подвыпившая Мари смастерила из конфетной фольги три миниатюрных короны, которые всё соскакивали и соскакивали и никак не желали держаться на порфироносном челе... челах... Хуан-Антонио-Сальваторе, разбухший от шоколада и салата оливье валялся пузом кверху на фарфоровом блюдце и размышлял вслух. — Королём быть непросто! Особенно, когда большая часть наших подданных — чистые свиньи! — У Хуана заплетался язык. — Чистые свиньи! — Икал довольный Атонио и тянулся лапками к зелёному горошку. — Угу. — Соглашался Сальваторе.


129

бманчивое мартовское1 солнышко как-то уж больно быстро укатывалось за окоём, и острый ветер начал похватывать Сеньку под рёбра. Поношенный, великоватый зипун, подобранный верёвкой, грел не шибко — а того холодней было простоволосой, несколько лопоухой Сенькиной башке. Вредный ветер словно подёргивал паренька за уши: мол, шапка-то где? В ушах ещё звучал злорадный хохот молодой боярыни: «По Сеньке и шапка! Ох,

батюшки, не могу!..» Злыдня, как есть злыдня...

Ходил Сенька в Дергуново — большое село, на отлёте от которого высились ладные хоромы покойного боярина Матвея Дергуна. Сенькин дядька, тож покойный, Бородей — служил ране у боярина шутом. Старый Дергун подобрал Бородея, избитого и ограбленного, на тракте, ворочáясь из столицы. Довёз до трактира, накормил-согрел — и так понравился Матвею хромой да грамотный скоморох, что взял Дергун Бородея к себе в шуты. Так вместе и дряхлели... Видать, не шибко любили обоих в Дергуновой семье: помнили старики давнее, знали немалое, а остры на язык были оба — что боярин, что шут. Соль да перец, одно слово. Дивно другое: померли боярин да шут в одночасье, повечерявши вдвоём по-стариковски — хлеб пышный да капуста, грибочки да немалый штоф зеленá стекла. Челядь покоморная сказывала, будто бы лишнее было в том штофу. Ан боярыня молодая, насухо-бесслёзно похоронимши батюшку, отрезала: «От бела вина сгорели».

(1) По-старому-то нынче — середина марта.

130

Бородей был Сеньке единая родня: прошлый год замёрзли насмерть Сенькины матушка с батюшкой — потомственные скоморохи. Сенька тем выручился, что родители подвели его в большую скоморошью артель: ума набираться. Артель прибилась к торговым рядам в большом городе, представленья давала каждый дозволенный день — скоротали зиму. А к исходу великопостных дней захожая братия рассказала Сеньке, что дядя помер. Артельно решили: идти Сеньке в Дергуново — могилку повидать, добришко прибрать, коли осталось. Таперича Сенька жалел, что подался по дядины монатки. Надобно было спросить, где похоронен (да можно было и не спрашивать — в роще за погостом всего три могилки: девки опоганенной, что на вожжах удавилась; пришлого бродяги без креста да свежая — скоморошья), поклониться холмику да и пойти себе дорогою. Нет, потянул лукавый в усадьбу.

Белы ручки сложа, глядела с высокого крыльца боярыня-хозяйка, да из-за плеча хлипкой муженёк её, как выкинули Сеньке в весеннюю подворную грязь скоморошью дядькину одёжку, колпак, пузырь2 да плотно набитый мешок фунтов эдак на десять, а вслед — дрянной горшок. Его боярыня и назначила шапкой... Жалованье-то дядино — куда б он его протратил на готовом? — поди, выгребла, даром что не последнее доедает. На то и обидела Сеньку, чтоб не спрашивал. Тьфу, пакость, век бы её не помнить. Одёжу Сенька вздел на палку и просушил дорогою. Колпак спрятал в суму — не ходят скоморохи по тракту ряжеными, а штаны в ярких латках да рубаху пёструю поддел под свои: всё теплей малехо. Мешок же продавливал помаленьку худую спину зернистым своим, грубым боком. Аж через зипун донимал. Про эту чудинку Бородея Сеньке ещё родители сказывали: для своей погремушки — пузыря бычьего дутого — припасал старик самолучший горох. Сам оббирал приглянувшиеся кусты, сам сушил в тени, сам менял истрощенный горох на новый. Вот и кинул бы Сенька мешок в сердцах — там, на боярском дворе — да устыдился: какое ни на есть, а всё наследство. Ног Сенька давно не чувствовал: переставлял так, наобум — да и не заметил, как добрёл до окраины леса. Нюх, спасибо, не отказал: потянуло дымом, навозом — жилым. Паренёк наподдал:


(2) Шут звался гороховым оттого, что первейший шутовской инструмент — погремушка: надутый бычий пузырь с сухим горохом.

131

ирина бохно ♦ подШуток

больно уж хотелось в тепло. Дойдя до крайнего домишка, покричал не стучась: «Хозяева! А хозяева! Путнего примете на постой? Замёрз, сил нет!» И когда собрался было пошуметь сызнова — скрипнула дверь. В приотворённую такое глянуло лицо, что дёрнул бы Сенька куда подале, кабы ноги к земле не примёрзли от страху: землистое, без щёк, с запавшими глазами и провалившимся ртом. «Жаходи, — прошамкало чёрной ямкой, — только ешть у наш нешего. Голодуха у наш, штраннишек...» Сельцо с весёлым именем Опушка — на четыре двора да пятый барский — получил былой вояка за верную службу. Однодворец — не однодворец, а барин хоть куда: пропил скопленное, пропил собранное в походах, обобрал деревеньку до пустых ларей — да и преставился зимою, страдая печёнками. Только и сделал доброго деревеньке, что отпустил одной бумагою всех — от мала до велика: «Помирайте, мол, на воле». Сельцо и помирало. Раньше в дурные времена лесом кормились — а нынче осталось лишь хвою парить, кору варить, да и то все ёлки поблизости объели, а дальше — сил нет ползти. Зверьё несъеденное ушло, корни да луковицы мороз под землей прячет — беда. Да не то беда, что голодно, а то беда, что дети кричат. — Ты хто? — Скоморох я. Подшуток. — Шлышь, подшуток... отогреесси, поди в шошедню ижбу. Туда малых шобрали, там котёл шо хвоей, полати потèплей... Ты молодой, шилы есть пока — поиграй для них, пошути, отгони голод жа двери... Плачут, глупые — што им шкажешь... — Да я уж оттаял. Сейчас, пёстрое из-под дорожного выну — да и пойду. Переоделся Сенька, напялил дядин колпак, шевельнул бубенцами. В котомке громыхнули два пузыря — свой да Бородеев. Тут Сеньку и шарахнуло: а горох-то! С десяток фунтов гороху — это ж еда, а не фунт изюму, как говаривал старшóй скоморошьей артели! — Хозяин, эй! А ведь я вам, считай, еды принёс. Всем — не всем, а маленьким до оттепели достанет... — Што? — Мешок, вон — с горохом. ...Человек обнял мешок и тихо завыл... Так-то вот на хлёбове гороховом и дотянули до талой земли, до гусиного луку. А как только ростеплело — простился Сенька с Опушкой и подался на тракт, ко своей артели. Малышня долго висела

132

на нём... — Не ходи, дяденька, останься с нами. Станет лето, будем у тебя учиться на руках-то ходить! — Не могу — самому ещё учиться, да и артель меня уж потеряла, поди... Да только прежде дороги завернул Сенька на полянку близ сельца. Не полянку даже — так, прогалину. Растеребил оба пузыря — свой и дядин — вытряхнул последние горошины, да и посадил, как умел, в клёклую землю. Чтоб дети, как смогут бегать в лес, нашли бы гороховую делянку...

А деревенька та зовётся нынче Подшутки.



133

сезон дождей Ишияма-дера1 пустел. Были немно-гие, кто решался искать просветления в дождь, но и они, устав от сырости странноприимного дома, всё чаще возвращались помыслами к долгожданному просвету меж серых туч. — Пора возвращаться, хозяин будет недоволен.Дрожащая под одеялом женщина упрямо не открывала глаз. Одутловатое лицо её было не слишком красиво, но кожа светилась в темноте

чудесной, необыкновенной белизной. Не знавшие работы руки прижимали к татами узкое одеяло, натянутое на тяжёлом выступающем животе. — И хорошо ли в вашем положении сидеть на камнях? Хорошо ли это, я говорю, потому что сутры над головой тепла не дают. — Моя мать умерла родами, — зло прошептала женщина, приподнимаясь на локтях и поворачиваясь к болтливой служанке. — И моя сестра только-только успела прижать к груди сына. Но я знаю, что должна сделать. — Глупое суеверие, — раздалось в ответ фырканье. — Я-то знаю верное средство. Лекарь продаёт, учёный, не то что здешние монахини. И уж насколько лучше дома лечебные настои пить, чем тут под хранилищем сутр сидеть. — Что ты понимаешь?! — теперь женщина кричала в голос, не беспокоясь о спящих за тонкими перегородками. — Это святое место. Муж специально сказал, что я могу тут оставаться сколько пожелаю. — А что бы ему так не сказать-то? — проворчала служанка, успевшая за две недели вынужденного, из-за размытых дорог, затворничества в монастыре устать от капризной хозяйки. — Без нас ведь в доме так тихо...(1) Ишияма-дера — буддийский монастырь в провинции Оми (ныне — Шига).

134

— Да как ты смеешь! — в звенящем голосе послышались слёзы. За стеной зашикали, и разговор сам собой прекратился. Под утро женщина родила, раньше срока, ребёнка — девочку. Младенец не плакал и, кажется, вовсе не дышал. И в город служанка возвращалась одна.

*** Настоятельница зажгла высокую свечу, опустилась на колени перед алтарём улыбающегося будды Вайрочана и принялась читать сутры. Неизменно очищающие разум, сегодня они казались ей нагромождением ничего не значащих слов. Ежедневно наблюдая за паломниками, она привыкла сочувствовать их суетной привязанности к миру, но сейчас земные узы тяготили её саму. Бьющий по листьям дождь заглушал все звуки. Настоятельнице казалось, что она ещё не родилась, что ей слышится сквозь мягкую утробу отдалённый рёв людского моря, незнакомый, непонятный, пугающий. — Добрый вечер, анэ2, — раздалось тихое приветствие из тени. Хотя настоятельница ожидала услышать этот голос, она не смогла сдержать дрожь. — Ты пришёл... Я не думала, что ещё увижу тебя когда-нибудь. В этой жизни... — Ты знаешь, зачем я пришёл. Человек в чёрной одежде бесшумно приблизился и сел рядом. Его лицо было скрыто под маской, оставляющей без защиты только глаза. — Ты прячешь лицо от всего мира. Я понимаю твой страх. Но от меня? Неужели ты и меня боишься? — с жалостью в голосе спросила настоятельница. — Анэ, довольно. Я не знаю страха так же, как ты — жалости. Я не всегда жил в тени, ты — не всегда в свете улыбающегося, — мужчина поднял голову к сидящей каменной фигуре. — Когда-то он давал мне многое, теперь я иду по иному пути. — Твой путь ведёт в пропасть. Остановись, вернись, пока не поздно. — Так ты думаешь, ещё не поздно? — тихо рассмеялся


(2) Анэ — обращение к старшей сестре.

135

еВГениЯ ФирСоВа ♦ полёт птицы хоу-хо

мужчина. — Ты стала слишком наивной, анэ, с годами твой разум помутнел. — Может быть, ты прав. Но я знаю, что в этот раз ты зашёл слишком далеко. Я не могу позволить этого. — Мы оба знаем, что я не уйду без того, за чем пришёл, — холодно проговорил мужчина. — Я не хочу заставлять тебя, поверь, узы крови до сих пор что-то значат для меня. Настоятельница сжала худые руки в бессильные кулаки, слишком маленькие, слишком морщинистые. — Я знаю... — у старой женщины не было сил сопротивляться. — Ты получишь её. Ты всегда берёшь то, что тебе хочется. — Не хочется, нет. Мне нужно. Ты знаешь разницу. — Пожалей её, умоляю, — настоятельница молитвенно сложила руки, но не осмелилась повернуть голову в сторону сидящего рядом. Казалось, её просьба обращена к будде, и, может быть, так оно и было. Мужчина поднялся и отступил к стене, растворяясь в густой тени. — Позови. Настоятельница дотронулась до висящего на поясе колокольчика. В дверном проёме показалась тоненькая дрожащая от холода фигурка. — Амэ-тян3, поднимись сюда. Ты совсем промокла. Молодая послушница, ещё совсем девочка, с блестящими глазами и собранными в небрежный хвост длинными, до обета, волосами, опустилась перед настоятельницей на колени и низко поклонилась. — Вы так заботливы, матушка. — Не так, как должна была бы, — покачала головой настоятельница. — Совсем не так. Сегодня ты покинешь монастырь. Девочка подняла голову и удивлённо уставилась на сгорбленную фигуру старой женщины. — Но я не хочу никуда уходить. Разве я в чём-то провинилась? — Твои шалости сейчас не важны. Выбор пал на тебя вопреки моей воле, но ты должна повиноваться. — Я всегда повинуюсь вам, матушка, — не очень уверенно произнесла Амэ, стараясь не вспоминать о всех тех проделках, за (3) Амэ — дождь.

136

которые не раз лишалась и без того скудной пищи. — Не мне, — со вздохом уточнила настоятельница. — Не знаю, сможешь ли ты когда-нибудь простить меня... Сейчас ты уйдёшь отсюда с твоим новым хозяином, и будешь делать всё, что он тебе прикажет. Ты понимаешь меня? Амэ испуганно затрясла головой. — Не прогоняйте меня! Я больше не буду убегать, никогда-никогда. — Довольно! — резко прервала потоки обещаний настоятельница. — Твоя судьба решена. Кенео4... Темнота разделилась. Мужчина повернулся к девочке и снял маску. — Амэ-тян, ты помнишь меня? В неверном свете Амэ всмотрелась в лицо Кенео и вдруг улыбнулась, широко и радостно.

*** Пятиярусная пагода была слишком высокой, но крыша двухъярусной казалась вполне достижимой. Амэ оглянулась, проверяя, что её никто не видит, скинула гета и ступила босыми ногами на покрытую холодной росой листву. Рядом с верандой стояло старое дерево гинко с толстыми ветвями, по которому Амэ легко поднялась на покрытую гладким кипарисом крышу первого уровня, широкую и скользкую от ночного дождя. Ветер забирался под лёгкое тёмно-синее косоде, щекотал разбитые коленки, щипал за кожу. Аккуратно, боясь упасть, Амэ подошла к основанию верхнего яруса, необычно узкого и высокого для пагоды, и попробовала дотянуться до загибающегося края крыши. Поняв, что до верха слишком высоко, Амэ сняла тонкий пояс, связала на конце петлю и накинула на выступающий угол крыши. Стараясь не смотреть вниз, она начала медленно подниматься по импровизированному канату. — Наму Амида Буцу, Наму Амида Буцу, — шёпотом, почти беззвучно. Наконец, руки дотронулись до прочного дерева, вцепились в него жадно, крепко. Амэ подтянулась в последний раз, на выдохе втащила себя на крышу и жадно глотнула воздух. Холод остался где-то внизу, теперь ей было жарко, словно в серном источнике — горела кожа, горела кровь.


(4) Кенео — демон реки Санзу. По японским верованиям, умерший после смерти должен пересечь реку Санзу, где будут измерены его грехи.

137


Отдышавшись, Амэ на корточках подползла к высокому резному шпилю пагоды, обняла его руками и поднялась на ноги. Над горой вставало солнце. Дрожащими от усталости руками Амэ достала из-за пазухи лист, развернула перед собой и начала читать, звонко, нараспев.

— Под утренним солнцемТают сосульки под крышей.Отчего же, скажи,По-прежнему скована льдомЗемля у нас под ногами?5

Казалось, само солнце отвечало, и яркое небо, забрызганное чернильными пятнами птиц, и шумящие на ветру деревья. Амэ сложила руки в молитвенном жесте и поклонилась серебристой горе. Пора было спускаться. Аме подползла на коленях к краю крыши, ухватилась покрепче за свисающий пояс и повисла на нём. Раздался треск рвущейся материи, и Амэ с криком полетела вниз, вниз, вниз. Удара не было. Вместо промёрзшей земли, разбивающей кости, её падение прервало что-то другое. Амэ открыла глаза. Она лежала, невесомая, на руках у смеющегося самурая. Кажется, один из тех, кто привозит в храм своих жён заручиться обещанием Будды на счастливые роды. — Птенец забыл, как надо летать? — голос успокаивал. — Или лист поссорился с деревом? Амэ не знала, что ответить. Жар чужого тела сквозь тонкую ткань согревал и одновременно тревожил. Самурай поставил Амэ на землю, поправил распахнувшееся на её груди косоде и легонько погладил по взлохмаченным волосам. Амэ отпрянула. — Что ты там читала, наверху? — Гендзи-моногатари, — пробормотала девочка. — Любишь читать? — Уж больше, чем писать, — Амэ чувствовала, что

(5) Стихотворение из «Повести о Гэндзи», Мурасаки Сикибу, X-XI века.

138

разговаривает со своим спасителем слишком грубо, но что-то внутри неё заставляло обороняться, как будто вопреки другому, пугающему желанию, растущему в груди. — Вот как? И что же, много писать приходиться? — неожиданно серьёзно спросил самурай. — Я переписываю ветхие свитки, это моя работа здесь, — кивнула Амэ. — И это ты писала? — самурай поднял с земли упавший лист со стихотворением. — Красивая скоропись, в старинной манере. — Да, это я, — покраснела от похвалы Амэ. — Что ж, в другой раз выбирай для чтения насесты пониже, Хоу-хо6, — усмехнулся самурай и ушёл, не оглядываясь. Амэ сделала несколько шагов следом, затем упрямо сжала губы и заставила себя остановиться.

*** — Ты всё запомнила? Повтори. — Конечно, запомнила. Я не ребёнок, — фыркнула Амэ. — Удивительно, я не вижу никого другого. Кто же ты, по-твоему? — Кенео отложил план замка в сторону и жестом указал на пустую чашку. — Мне пятнадцать, я уже давно женщина, — гордо произнесла Амэ, наливая чай. — Ребёнок и есть, — рассмеялся Кенео. — И непослушный притом. Повтори. — Я заберусь в сундук, ты накроешь меня сверху полкой с чернильными камнями. Я не должна шевелиться и шуметь. В замке ты выпустишь меня, и я буду ждать тебя на чердаке. Потом ты принесёшь письмо, и я скопирую его, немного изменив слова. Затем ты уйдёшь, и я буду ждать тебя до утра, — без запинки проговорила Амэ. — Верно, — кивнул Кенео. — А что ты будешь делать, если тебя найдут? — Найдут? Кто найдёт? Как? Я же спрячусь, — игриво спросила Амэ. — Что ты будешь делать? — голос Кенео вдруг изменился, стал колючим и страшным. Амэ опустила руки и беспомощно покачала головой. — Я никому не скажу. Я понимаю...


(6) Хоу-хо — мифическая птица долголетия и счастья.

139


— Ты понимаешь, вот как? — Кенео поднялся и подошёл вплотную к сжавшейся девочке. — Ты знаешь, кто я? Амэ быстро кивнула. — Ты боишься меня? Вместо ответа Амэ подняла глаза на Кенео, потянулась к нему всем телом, обхватила за ноги. — Тебе стоит бояться. Если ты только подумаешь о том, чтобы предать меня, я узнаю и убью тебя, — Кенео сделал шаг назад, оставляя Амэ на полу. — Но больше тебе надо бояться моих врагов. Они не позволят тебе умереть быстро. Так что ты будешь делать, если тебя найдут? Подумай, прежде чем отвечать. Амэ заплакала. — Я не предам тебя, никогда! Я... — Она не посмела договорить. Во взгляде Кенео мелькнуло любопытство. — Я верю тебе. Вот, возьми, — он вложил в дрожащую руку маленький стеклянный пузырёк. — Если тебя найдут, выпей это, и ты переродишься скорее, чем успеешь вдохнуть.

*** Даймё замка Хиконе умирал. Когда-то великий полководец, к старости он ослаб не только телесно, но и разумом. В каждом ему чудился враг, замышляющий против него. Жёны и наложницы давно забыли, как звучит его голос. Оба сына, наследник Райзабуро и младший Риичиро, с раннего детства воспитывались в отдалённом замке на границе провинции и отца не знали. — Теперь позови гонца, — дребезжащим голосом скомандовал старик, отбрасывая кисть и запечатывая письмо личной печатью. Старший советник поклонился и сделал знак слуге. Всё шло не так, как планировалось. С гонцом дело было решённое, но как поступить с таким странным письмом? Старинная традиция, кто же мог о ней знать? Советник вытер струящийся по лбу пот. Что же, оставалось только надеяться на чудо. Дверь открылась. Гонец склонился перед даймё, ожидая приказаний. — Это письмо к господину Райзабуро, доставить незамедлительно, — сказал советник, стараясь поймать взгляд склонившегося самурая и внушить, подсказать, намекнуть на необычность письма. Но гонец, точно следуя этикету, принял свиток и вышел, не отрывая глаз от пола.

140

*** На чердаке было темно и пыльно. Амэ с трудом сдерживалась, чтобы не чихнуть. — И это замок? — с неодобрением думала она. — У нас в монастыре не найдётся такого грязного места. А ведь мы сами убираем, без слуг. Снующие туда и сюда по коридору внизу слуги пугали девочку. Что, если кто-то её услышит? Что, если кто-то решит подняться наверх, к одному из огромных сундуков, которыми было заставлено и без того узкое помещение под крышей. Амэ не хотела умирать. Не потому, что боялась, и не потому, что не верила в ожидающие её перерождения. Взгляд Кенео, насмешливый и как будто обещающий что-то, удерживал её в этом мире, внушал мечты и сны. Скрипнувшая лестница на чердак заставила Амэ вздрогнуть всем телом. О, будда, только не это! Кенео достал маленький складной фонарь, расправил его бумажные стенки и зажёг стоящую внутри свечу. — Вот письмо. Ты готова? Амэ торопливо достала кисть, свиток дорогой бумаги и заранее натёртые чернила. Кенео торопливо разломал скрепляющую письмо печать и протянул девочке исписанный лист. Амэ взяла его в руки, поднесла поближе к свету и испуганно вздохнула. — Посмотри! Кенео склонился над письмом. Чернила необычного тёмно-красного цвета плохо впитались в толстую бумагу, расплылись и потекли. — Это написано кровью. Вот старый дурак, — выругался Кенео, доставая короткий нож. Амэ вскочила на ноги и, не заботясь о шуме, отбежала как можно дальше. Никогда ещё ей не было так страшно. — Тихо! — зло прошептал Кенео. — Подойди сюда. Но Амэ не могла заставить себя пошевелиться. «Ты боишься меня?» — вспомнился ей вопрос Кенео, но только сейчас Амэ, наконец, смогла честно на него ответить. Кенео разочарованно покачал головой и полоснул ножом по левой ладони. Выступила кровь. — Пиши, — скомандовал Кенео, протягивая Амэ кисть, — Пиши скорее. И не забудь изменить имя, это самое важное. Медленно, словно во сне, Амэ опустилась на колени пред


141


бумагой и начала писать, обмакивая кисть в алую жидкость на руке Кенео. Иероглифы расплывались, как будто бумага сопротивлялась живым чернилам. Свеча дрожала от сквозняка, но рука Амэ была верна. Она погрузилась в работу, забыв обо всём. Как в монастыре, отрешившись от сырости и урчащего от голода желудка, игнорируя насмешки монахинь и послушниц, Амэ писала, сама превратившись в кисть, чувствуя, как по её венам бежит густая тяжёлая тушь. — Хорошо, — кивнул Кенео, опуская руку. — А как же печать? — шёпотом указала на обломки сургуча на полу Амэ. — У меня есть копия, — Кенео запечатал письмо, спрятал его за пазуху и поднялся. — Жди меня, я вернусь за тобой к утру.

*** — Куда мы идём? — спросила Амэ, с удивлением оглядываясь по сторонам. — В Ишияма-дера. Амэ остановилась, потрясённая. — Но почему? — А куда ты бы хотела? — повернулся к ней Кенео. И спросил тихо и немного грустно. — Разве ты хочешь быть со мной? — Я... — Амэ замерла. Гордость требовала одного ответа. Страх, пережитый, но не забытый, подсказывал другой. — Я буду помнить тебя... Кенео кивнул.

*** Амэ стояла, закинув голову. Пятиярусная пагода соблазнительно сверкала на фоне летнего неба. А тем временем в замок въезжал молодой даймё Хиконе — Риичиро.


142

первые я увидел его в начале лета напротив роскошного универмага на М-ской улице, он глядел на окна и что-то бормотал. Я подошёл ближе и прислушался. — Незрелые, незрелые витражи! — говорил он, делая ударение на слове «незрелые». — Как они не понимают, что витраж должен созреть! В первую очередь он должен созреть здесь, — и незнакомец прижимал при этих словах палец ко лбу.

Он был давно небрит, черноволос, одет в какой-то жилет, а витражи в окнах универмага были просто великолепные — прямо сады Семирамиды. — Вы что, витражист? — спросил я критично настроенного бородача. Он повернулся ко мне, и я увидел, что глаза у него ясные, светло-зелёные... — Нет, — сказал он. — Я не витражист. Я витражных дел мастер. Потом мы с ним сидели в кафе под названием «Летучая собака» и пили пиво. Я с жаром говорил ему, что созреть должен ведь не только витраж, но и повесть, рассказ, стихотворение! Им нужно сначала пожить внутри, как ребёнку во чреве беременной, и только потом... А он всё перебивал меня и говорил, что хороший витраж созревает только осенью, что хорошие витражи по осени считают, и ещё что-то... Словом, друзья мои, мы зауважали друг друга просто невероятно и выпили не одну кружку, но, поверьте, честно, честное слово, я был абсолютно трезв! Я пришёл домой, посочинял немного (это был криминальный роман; ну почему все говорят, что я пишу «чернуху»?) и мирно лёг

143

спать, а утром отправился на работу... Эти обстоятельства очень важны, потому что когда на следующий день, придя из офиса, я обнаружил в своей квартире витражных дел мастера, я просто не знал, что и думать. — Так ты мне сам ключ дал, — буркнул мастер рассеянно. Я лихорадочно стал припоминать детали прошедшего вечера... И тут заметил, что в комнате что-то не так. Коричневые от времени обои, свисающий с потолка уютный старый плафон, зелёненький диванчик, наглый котяра на нём, фотоснимки у окна... Я перевёл взгляд на окно и обомлел. В мою непрезентабельную квартиру лился не просто вечерний свет, а красный, синий, зелёный, фиолетовый, золотой вечерний свет, лучи струились сквозь узоры невероятного по красоте готического витража. Я поглядел на облезлые стены. Потом на витраж. На нём был изображен замок и странное крылатое существо в небе, а у подножия замка — таинственное озеро, и на берегу золотоволосая девушка, почему-то голая. У меня не было слов. Я сел на стул и повернулся к витражных дел мастеру... И только услышал, как хлопнула дверь в прихожей. Может, и в самом деле я почему-то дал ему ключ... Глядя на витраж, я был готов поверить во что угодно. Всю ночь я не спал. Луна была полной и красно-синей. Утром пошёл на работу. Когда вернулся домой, витраж был на месте. В августе я взял отпуск и уехал в Сочи; в сентябре витраж привычно встретил меня улыбкой золотоволосой красавицы, но, едва зайдя в квартиру, я понял, что снова что-то неладно. Это смутное чувство не покидало меня в течение нескольких дней. Я никак не мог в нём разобраться, пока однажды не прикоснулся к стеклу. Оно было тёплым, хотя на улице лил холодный сентябрьский дождь. Я отдёрнул руку и тут же сказал себе, что в комнате жарко от батареи, в том-то всё и дело. Тронул железную гармошку — она была как лёд. Я отошёл к столу и решил не забивать голову ерундой, а попить чаю; но на душе было тревожно. Возможно, я просто отвык от витража за август. Не может быть, чтоб он стал более рельефным, как мне это сейчас казалось. А температура... Может, цветное стекло имеет свойство накапливать тепло летнего солнца и отдавать его в холодные дни — это было бы просто

мариЯ алёШечкина ♦ Витраж должен Созреть

144

чудесно... В квартире и в самом деле было тепло, чтоб не сказать жарко. На следующий день на работе мне дали практически невыполнимое задание, и я на целый месяц начисто забыл обо всех витражах не свете. Кроме того, мне ведь нужно было дописывать свою повесть, которая давно созрела; а когда я пишу, то ничего вокруг не вижу и не слышу. Дни были так загружены, что сочинять приходилось по ночам. В одну из таких ночей, сидя за столом с ручкой и бумагой, я вдруг очнулся от странного звука и резко поднял голову. И сразу решил, что сплю. Сквозь витраж всегда явственно просматривалась многоэтажка напротив — теперь её не было видно. Я не видел ни звёзд, ни луны. За окном стоял готический замок. В бледном свете его окон я увидел, как в замковом парке облетают осенние листья, а ко мне по дорожке идёт обнажённая золотоволосая красавица; в воздухе над замком что-то темнело, стремительно приближаясь... Я выскочил на лестничную клетку, опрометью спустился во двор... И увидел знакомую многоэтажку. Когда я вернулся в квартиру, то увидел, что девушка уже подошла совсем близко к подоконнику и заглядывает в комнату изумрудным глазом... но тут я заметил такое, что гостья моментально отошла на второй план. В небе зависло существо, сразу напомнившее мне фильм «Парк Юрского периода», оно медленно опускало шею, его голова вот-вот должна была оказаться в моей комнате... Не помню, как я в одних тапках выскочил из квартиры и захлопнул дверь. Прошёл час, второй. — Что это вы, ключи что ли дома забыли? — вежливо и сочувственно спросил, поднявшись на площадку, сосед слева, с брюшком и в шляпе. — Ага, — ответил я. Думаю, взгляд у меня был дикий. — Так я сейчас инструментик принесу. — Неееет! — заорал я, судорожно хватаясь за перила. Сосед изумлённо и испуганно глянул на меня, поспешно завозил в своей двери ключом и скрылся за ней. Я просидел, держась за перила, до утра. — Витраж должен созреть, витраж должен созреть... — бормотал я. — Витражи по осени считают... С первыми лучами солнца я вскочил и опрометью бросился к знакомому роскошному универмагу. Народ сновал туда-сюда мимо


145

мариЯ алёШечкина ♦ Витраж должен Созреть

«незрелых» садов Семирамиды, а я безнадёжно вглядывался в лица прохожих. Потом меня осенило, и я снова кинулся бежать. Вспомнил, что видел витражи ещё в ресторане на Старой площади, в ратуше, в каких-то исторических памятниках за городом... Жёлто-оранжевое неостеклённое солнце уже садилось, когда, измученный беготней, я, наконец, столкнулся с тем, кого искал. Возле оперного театра. Театральные цветные окна пропускали электрический свет сквозь средневековые силуэты дам и кавалеров. — Незрелые, незрелые витражи! — бормотал витражных дел мастер, делая ударение на первом слове. — Посмотрите, ведь совершенно незрелые! — с чувством сказал он, оборачиваясь ко мне. — Ведь правда? И тут я всё понял. Я бежал к нему в гневе и в ужасе, в отчаянии, я хотел сказать ему всё, что думаю о нём... Но не сказал. — Правда, — сдержанно-горячо подтвердил я. — Правда. Незрелые, совершенно незрелые. Мастер улыбнулся и кивнул, отвернулся и, не глядя, протянул мне ладонь. Я дал ему ключи. На следующий день в моём окне был новенький витраж — пальмы, море и солнце. Прошёл год, я начисто переделал свою повесть (теперь почему-то все говорят, что я — детский сказочник). И в данный момент наслаждаюсь тропическим видом, а если вздумается — то тёплой морской водой, кокосами и чистым песком. До них рукой подать, ведь я живу на первом этаже.


146

озмутительная ложь! — воскликнула улитка и отложила в сторону недовязанный свитер. — Просто невероятно! Муравей перестал грызть соломинку и лениво повторил: — Да ну! Все знают, что ты медленно передвигаешься, тоже мне секрет!— Ага, медленнее некуда! — поддержал товарища проныра домашний таракан Сигизмунд. — Все это

знают, все! Сигизмунд был известен своей вертлявостью и врождённой неспособностью усидеть на месте ни секунды. Его вечно несло куда-то. Вот и сейчас он носился вокруг друзей, как заведённый. — Все знают, все! Все, все, все! — выкрикивал он на бегу. Муравей вытянул ногу, и Сигизмунд полетел кувырком. — Так тебе и надо. — сказала улитка. — Что за мода нынче такая, друзьям не верить? И не только не верить, но ещё и смеяться над ними! Между прочим, давно тому назад, когда в вашем муравейнике тогда ещё совсем молодая королева выходила замуж, то именно мне поручили разносить приглашения на


147

свадьбу. Как самой быстрой из всех... — Да ладно заливать-то! — удивился муравей. — У тебя и ног-то нет! — А зачем мне ноги? — с достоинством ответила улитка. — Я перекинула сумку с приглашениями через плечо и, расправив крылья, взлетела прямо в небо... Улитка тяжело вздохнула и вновь принялась за вязание. — Какие такие крылья? — спросил обалдевший таракан. — Вот у меня крылья есть! И он продемонстрировал свои крылья: — Вот! А твои где? — Э-хе-хе, — проговорила улитка, неторопливо орудуя спицами. — Молодые вы ещё, ничегошеньки в жизни не понимаете: сначала дети, потом внуки... Крылья всё некогда было расправить, вот они у меня и окаменели... Она постучала спицами по своему домику. Таракан с сомнением посмотрел на свои крылья. — Ну, тебе-то это не грозит! — хихикнул муравей. — Тебя раньше тапком прихлопнут, неугомонный ты наш! — А ты! А ты... А ты как был без крыльев, так без крыльев и останешься! — завопил в ответ оскорблённый Сигизмунд. — Ну, дети, чистые дети... — пробормотала себе под нос улитка и улыбнулась лукаво. Когда перепалка сошла на нет в связи с полным исчерпанием аргументов у сторон, муравей пошёл ва-банк. — А зато я сильнее всех! — заявил он вдруг. — Брехун! — взвился таракан. — Где твои доказательства? Где?!! Нет у тебя никаких доказательств! — Есть, — сказал вновь обретший невозмутимость и заметно повеселевший муравей. — Ты рассказывай, давай, — сказала улитка, — а я тем временем, глядишь, и довяжу...

— Было это совсем недавно... — начал муравей. — Наши дежурные по погоде разволновались: дождь на подходе, через сорок минут и десять секунд начнётся — ну а вы знаете, они у нас никогда не ошибаются... — Ты долго будешь зубы-то нам заговаривать? — не выдержал Сигизмунд. — А ты не перебивай! — парировал муравей. — Я уже почти

алекСандр кац ♦ улитка

148

до сути добрался. В общем, нам нужно муравейник к дождю готовить, а тут — рёв, шум несусветный! Стоит в двух шагах от муравейника этакая бандура железная — такой весь из себя амбар на колёсах — и ревёт, как медведь, наступивший себе на... — Ты давай, не отвлекайся на что попало! Ты давай, рассказывай по существу: а то мечешься от слова к слову, прям, как Сигизмунд, когда за ним с дустом гонятся. Небось, и не было никакого такого случая, — улитка строго посмотрела на муравья поверх очков в роговой оправе. — Не было! Ага, ага, ага! — вновь завёлся таракан Сигизмунд. — Не желаете слушать, — оскорбился муравей, — не слушайте! Но перебивать честную историю не смейте! А вот и было! — Ну, так рассказывай и не тяни резину! Медведь, видите ли, у него на что попало наступил... Не был бы твой медведь неряхой, не разбрасывал бы всё куда попало — не наступил бы, — с мудрым достоинством сказала улитка. — Так что ты продолжай, но избавь нас от этих подробностей из частной жизни твоего знакомого медведя. И шлёпнула по спине пробегавшего мимо таракана, вопящего на разные голоса свои «ага! ага!» — А ну-ка, прищемись, брандыхлыст: у меня мигрень с минуты на минуту от твоей мельтешни разыграется... Сигизмунд с размаху врубился в стену, да так и остался лежать, слабо подёргивая лапками. — Так-то оно лучше будет! — сказал муравей и продолжил. — Ревёт эта штука, не унимается, а с места — ни на миллиметр. У нас, у всего муравейника, уже головы вот-вот лопнут, а он — ни в какую! И тот человек, который внутри бандуры был, уже вокруг бегал-бегал — и тоже никак! Ну, думаю, делать нечего: придётся помочь этой бестолочи. Иначе всему муравейнику кранты. Вышел я и так солидно говорю этому остолопу: «Ты, мил человек, спереди тащи эту гадость, а я, так уж и быть, сзади подмогну». Он рукой махнул согласно, ну и давай что-то там спереди ковырять. А я сзади упёрся и давай толкать. Толкал-толкал, толкал-толкал, чувствую — сейчас пойдёт! Крикнул этому сачку: «Давай! Последнее усилие!» И чувствую — точно, пошло! Взревела эта штука и уползла восвояси. Я отдышался и обратно в муравейник побёг. А там меня аплодисментами встречают, как и положено встречать героя. А и то подумать, исключительно своей небывалой силой избавил я наш муравейник от мучительной


149

алекСандр кац ♦ улитка

погибели! Муравей ткнул в бок задумавшегося Сигизмунда: — Вот так-то! — Да, — сказала улитка, — ты и вправду у нас герой... И довязав ряд, добавила: — Но хвастун... Потом, снова вздохнув, сказала Сигизмунду: — Ну-ка, иди, примерь! Сигизмунд мужественно перенёс примерку, и когда улитка принялась переделывать связанное, вдруг выпалил: — А я чай с сушками пил! Вот! — Так кто его не пьёт! — лениво отмахнулся от Сигизмунда муравей. — А вот и не все! — обиделся таракан. — Те сушки, с которыми я чаи гонял, очень разборчивые! — Ну-ну, — сказала улитка, не отрываясь от рукоделья. Обрадованный Сигизмунд принял это как приглашение к рассказу.

— Пьём мы, значится, чай с сушками. А тут одна из них, та, что порумянее, и говорит: «Сигизмунд, не передадите ли вы мне сахар». Ну, вы сами знаете, у нас за плинтусом с сахаром вечно перебои, но я как настоящий джентльмен ей отвечаю со всей возможной галантностью: «Конечно, — говорю, — мадам, какие разговоры! У нас этого сахару — ну просто завались! Не желаете ли ещё чайку?» Чаёк, правда, тут же возмутился и говорит: «Прежде чем вот так вот меня предлагать, неплохо было бы и моё мнение узнать по данному вопросу! Я, может, против!» И надулся, как мышь на крупу. Я даже испугался слегка, потому что крупы у меня запасы невеликие, и если кто попало на неё надуваться будет, то с чем же я зимовать стану? Не с одним же чайком! Тем более, что он, сам по себе, не очень интересен; с ним только в коллективе хорошо: с сахарком, да с сушками. Но сушки капризные больно, а с сахарком, как я и говорил, постоянные проблемы... Ну, да ладно. О чём это я? А, да! Он захотел, чтобы мнением его поинтересовались! Вот я и говорю в ответ: «Мнение твоё нам чрезвычайно интересно — вон и сушки любопытство проявляют. Ты как желаешь: налиться в блюдечко, или просто так, из стакана желаешь быть откушан?» А он гордо так говорит: «Да я в чём угодно хорош! Хоть в блюдце, хоть в стакане, а хоть и в чашке фарфоровой из китайского сервиза! Лишь бы не просто так, а под душевную беседу». Ну, беседа-то у нас давно завелась — никак от неё отделаться не

150

можем. Я как услышал, что ему всё равно, так сразу и принялся чаёк по блюдцам разливать и беседой разлитое прикрывать. Беседа от довольствия жмурится, вздыхает томно и благодарит. «Ну, спасибо, — говорит, — Сигизмунд! Ну, уважил! Давно я такой душевный чаёк не видала! Ох, давно!» А сушки туда же: «Да-да, славная беседа получилась, славная!» Сидят они, друг дружку нахваливают. Там и чайку перепало, и мне тоже. Короче, всем хорошо. Ну, кроме крупы, разумеется, на которую чаёк дулся поначалу. Правда, потом крупа высохла и повеселела тоже. А и как не повеселеть, коли всё вокруг так прекрасно... — Сигизмунд! Ты ещё долго бубнить будешь? Муравей давно уже заснул и храпом своим мух до инфаркта доводит. — Улитка неодобрительно посмотрела на Сигизмунда. — Чего ты в этот раз наелся, интересно знать? Надо бы твоим хозяевам попенять: балуют они тебя всякой химией, ох, балуют! Того и гляди, у тебя не только крылья, но ещё и хвост вырастет. Мичуринцы доморощенные — совсем бедного таракана довели! Э-хе-хе... И она, отложив в сторону готовый уже свитер, принялась вязать шарфик для муравья, неодобрительно поглядывая на продолжающего бубнить Сигизмунда, а тот увлечённо переливался всеми цветами радуги.



151

от только не надо мне сказок рассказывать! «Принцесса на горошине», «Принцесса на горошине»... Можно подумать, я не знаю, как всё было на самом деле!

И занёс же меня нечистый в это королевство! Ехала по своим делам, торопилась, между прочим... Остановилась буквально на четверть часа, письмо родным отписать: мол, жива-здорова, чего и вам желаю... Простите, что сорвалась, никого

не предупредив, но так обстоятельства сложились... А когда, сдав письмо почтарю, на улицу вышла, получила целых три сюрприза: лошадь потеряла подкову, карета — рессору, а кучер — совесть. В результате лошадь захромала, карета зашаталась, а кучер запил. Ещё и в гостинице огорошили: мол, у нас, ваше высочество, для вас апартаментов достойных нет. Вон, мол, через площадь — дворец королевский, туда и идите. Я говорю: — Меня и недостойные апартаменты устроят. А мне в ответ: — Ну, как же можно, Ваше Высочество, у нас король лицензию отберёт. Нам строго-настрого приказано всех незамужних иностранных принцесс во дворец направлять: там принц на выданье... тьфу ты... то есть женить его хотят. И как я ни брыкалась, взяли меня под белы рученьки и с почётом в королевский дворец отвели. А там — всё, как полагается: король, королева и их прыщавый наследник «на выданье». И хотя мне о возможной женитьбе никто открытым текстом не заикнулся, посмотрели на меня оценивающе. Очень оценивающе. Мне даже не по себе стало.

152

Проводили меня в парадно-гостевую комнату, баульчик мой туда доставили, вещи на первое время приготовить помогли... Вот только удивило меня, что на кровать — и без того немаленькую — целую гору перин навалили. Для чего бы, думаю? Я вроде барышня не изнеженная, это и по моей внешности видно... Стала я к ужину переодеваться. Хотела ожерелье жемчужное надеть, а оно возьми и порвись. И хотя и успела я ниточку перехватить, несколько жемчужин упали и по комнате раскатились. Кинулась я их собирать, за кресло у камина зашла... а у кресла спинка высокая... Слышу — шаги в коридоре, крадущиеся такие, и — прямо к моей комнате. Постучали. Молчу, не отзываюсь. Присела за креслом, выглядываю осторожненько, жду, что будет... Двери тихонько открываются, и входит... королева. Оглядела комнату, меня не заметила, к кровати подошла... что-то маленькое в перины сунула... и вышла поскорее. Выбралась я из-за кресла — и давай сама в перинах шарить. Гляди-ка! Королева мне горошину подсунула! Причём под самую нижнюю перину. Это что за шуточки? Не успела я горошину обратно спрятать — снова шаги в коридоре. И снова кто-то к моей комнате крадётся. Куда деваться? Снова за кресло? Могу просто не успеть! Подобрала юбки и под кроватью спряталась. Только бы не чихнуть, думаю. Дворец — королевский, а пыли под кроватью!.. Притихла, нос в платочек кружевной спрятала... Гляжу — король появляется. Огляделся так вороватенько, шагнул к кровати и... что-то на пол уронил. Фасолина! Я чуть не фыркнула. И этот туда же! Король меня, к счастью, не заметил. Фасолину свою подобрал, спрятал под перины — и к выходу. Двери открыл — и прямо с наследником столкнулся. Его величество смутился, а его высочество хоть бы вид сделал, что ему неловко. Проводил папашу взглядом и... Да-да, прямиком к кровати моей протопал. Вот печёнкой чувствую: тоже какую-то гадость между перинами прячет!.. На этом паломничество в мою комнату закончилось. Выбралась я из-под кровати, отряхнулась. Уф... в прятки, кажется, на всю оставшуюся жизнь наигралась! Даже про ожерелье разорванное забыла. Меня любопытство одолевает: королева мне горошину


153

натальЯ похиленко ♦ принцеССа и бобоВые

презентовала, король на фасолину расщедрился, а вот принц на что разорился? Вы не поверите! Целую горсть бобов из-под перин вытащила! И где же его высочество таких крупных бобов насобирал? За ужином мы все вчетвером честно делали вид, что ничего не произошло. Я как можно любезнее отвечала на расспросы и, как подобает воспитанной принцессе, взгляд от тарелки высоко не поднимала. Когда же, наконец, в комнату вернулась, первым делом замочную скважину жёваной бумагой залепила — чтобы ближних во искушение не вводить. Мне и засова на двери хватит. Спала по-походному — сбросив на пол с кровати пару перин. Проснулась рано. Как ни странно, выспалась. Вспомнила про урожай бобовых, собранный на кровати... Шутить любите, господа? Добро! Пошучу и я над вами... Я умылась и занялась утренним макияжем. К завтраку вышла, закрыв лицо вуалью. — Как вам спалось, Ваше Высочество? — елейно поинтересовалась королева. Король выжидательно смотрел на меня. Принц от предвкушения последствий своей шуточки ёрзал на собственном стуле. — Отвратительно спалось, Ваше Величество, — манерно ответила я. — Меня и так бессонница мучит, а тут... Мне кажется, перины мне нехорошие достались... Всю ночь ёрзала, пытаясь улечься поудобнее... Под утро только задремала, да, видно, зря... С этими словами я откинула вуаль. Присутствующие ахнули да так и остались с открытыми ртами. Я их понимаю: зрелище, которое им открылось, — явно не для слабонервных. Представьте: тёмные, почти чёрные круги под глазами, а на щеке отчетливо проступают багровые отпечатки горошины, фасолины и двух бобов в натуральную величину. — Синяки будут, — капризно пожаловалась я, осторожно потирая щёку ниже отпечатков — чтобы грим не размазать. — И что мне теперь papá скажут!!! — и я в голос разрыдалась.

...Задерживать во дворце меня не стали. Король с королевой единогласно решили подыскать для единственного отпрыска более крепкую душой и телом невесту. Я и не возражала. Быстренько умылась, подхватила вещички — и к гостинице. Отвесив тумаков спящему в конюшне кучеру, обрела душевное равновесие. Карету, естественно, ещё не починили. Но лошадь уже подковали. Ну её, эту

154

карету! Верхом доеду. Не впервой. Я ведь действительно тороплюсь. Мне ещё друга детства по дороге перехватить надо, пока он глупостей не наделал. А то взбрело ему в голову Спящую Красавицу ехать целовать...



155

ринцесса, всхлипывая, пробиралась по ночному лесу. Ужасы мерещились ей на каждом шагу, начиная от стаи конкретных голодных волков и заканчивая абстрактными, но оттого ещё более страшными древесными Бяками и Буками. Тем не менее, о решении сбежать из дворца принцесса не сожалела ни мгновения.Лес расступился. В свете чахлой луны стало видно скалу с угольно-чёрным отверстием пещеры.

Принцесса всхлипнула последний раз и решительно устремилась в убежище, совершенно не подумав, что там может и обитать кто-нибудь. Не успела она сделать и десятка шагов… — Ты ещё на нос мне наступи! — рявкнул недовольный голос. Небольшой холмик, на который собиралась вскарабкаться принцесса, зашевелился, сверкнул глазами, клацнул пастью и приобрёл очертания самого настоящего дракона. Принцесса замерла, закрыла глаза и завизжала на непередаваемо высокой ноте. Визжала она, пока хватило дыхания. — Две с половиной минуты, — донёсся сверху голос с уважительной интонацией. — Вокалом не занимаешься? Принцесса повизжала ещё немного, но уже без воодушевления. Потом решилась и открыла глаза. Дракон лежал в пяти шагах напротив и с любопытством её разглядывал. — Ну-с, юная девица, — задумчиво сказал он, — давай-ка я попробую угадать. Ты принцесса. Правда? — Д-д-да, — пробормотала принцесса.

156

Дракон тяжело вздохнул и возвёл глаза к небу: — Древние боги, — с горечью сказал он, — за что? Теперь опять придётся искать новую пещеру… Принцесса уже чуть успокоилась, поняв, что, по крайней мере, сию секунду её есть не будут. — А зачем вам искать новую пещеру? — вежливо спросила она. — Видишь ли, юная девица, — скучным голосом начал объяснять дракон, — стоит только мирному дракону-отшельнику где-нибудь обосноваться, как рано или поздно в его скромном жилище каким-то образом объявляется юная коронованная особа, неминуемо принося с собой кучу проблем. Следом за вышеуказанной особой начинают появляться рыцари. Причём толпами. И что характерно, каждый из них почему-то хочет ткнуть в меня острой железкой. И убивать их бесполезно, всё равно лезут, как муравьи. В конце концов, они собирают целую армию, подвозят катапульты и таки убивают бедного несчастного дракона. Вот спрашивается — оно мне надо? Так что лучше всего тихо и по-быстрому сменить место жительства и молиться, чтобы очередная заблудшая принцесса не нашла его как можно дольше. Какого чёрта вам всем не сидится во дворце?! Принцесса тут же помрачнела. Но, поскольку дракон смотрел выжидательно, она нехотя начала объяснять: — Я пятый ребёнок в семье. — И что? — фыркнул дракон. — Королевская семья из-за этого находилась на грани голодной смерти? И вообще быть младшей хорошо… Всеобщая любимица и всякое такое… — Ну да, как же, — с горечью сказала принцесса. — Четыре старшие сестры, постоянно стремящиеся тебя воспитывать, — это отнюдь не сахар. Но дело даже не в этом… Она помолчала. Дракон благожелательно слушал. — У нас в роду все темноволосые, высокие, с благородным римским профилем. Издалека видно королевскую породу. А я… — А ты — что? — поинтересовался дракон. — А я рыжая! — крикнула принцесса. — И вся в веснушках! И курносая! Вот в кого я такая? Дракон глумливо хихикнул. — Вот-вот, — кивнула принцесса. — Папенька тоже задумались над этим вопросом. Думаете, моё появление на свет встретили праздником? Да над моей колыбелькой бушевал такой скандал, что


157

врагу не пожелаешь! Потом папенька с маменькой помирились, конечно, но отношение ко мне так и осталось сдержанно-брезгливым. Да ещё и старшие сёстры… Их вечные ухмылочки, презрительные взгляды… «Душечка, с твоей внешностью не мешало бы подумать о монастыре…» В меня даже никто не влюблялся ни разу!!! В общем, я решила уйти. Хотя, разве вы поймёте… — Это я-то не пойму? — странным голосом переспросил дракон. — Смотри сюда, юная барышня. Дракон прицельным огненным плевком поджёг лежащую неподалёку кучу хвороста. Пламя взметнулось вверх, ярко озарив поляну перед пещерой. — Ой, — только и сказала принцесса. Дракон был невероятно оранжевого цвета. Если бы его можно было скатать в шарик и повесить на ёлочку, то тут же вспомнился бы Новый Год. — Слышала когда-нибудь про рыжих драконов? — ворчливо спросил хозяин пещеры. Принцесса помотала головой. — И я тоже не слышал. И никто не слышал. Чёрные, красные, бирюзовые, золотые — пожалуйста! Почему я не родился золотым драконом? Глядишь — и вождём бы стал. Уж, по крайней мере, был бы уважаемым драконом в племени. А с такой мастью ловить нечего. Надо мной хихикали все, кому не лень. Кстати, что такое «апельсин»? — Фрукт такой, — сказала принцесса. Подумала и добавила: — Вкусный. — Ни разу не пробовал, но заранее ненавижу, — пробурчал дракон. — Кроме как «апельсинчиком» меня и не называл никто… — И поэтому вы живёте вдали от всех и прячетесь в пещере? — догадалась принцесса. — Ну, в общем, да, — признался дракон. — Когда на


алекСандр кузнецоВ ♦ Вот и ВСтретилиСь дВа... или три одиночеСтВа

158

тебя с рождения смотрят как на экспонат кунсткамеры, поневоле станешь мизантропом. — А вы мне очень нравитесь! — неожиданно заявила принцесса и улыбнулась. — Ну так — подобное к подобному, — хмыкнул дракон. — Ты, вроде, тоже ничего. Не вредная… Кстати, есть хочешь? Вместо ответа принцесса судорожно сглотнула слюнки. — Кабанятина есть. Свежая. Утром только охотился. Только вот, извини, сырая. Ты готовить хоть умеешь? Принцесса подбоченилась: — Я хоть и принцесса, но не безрукая. Учили. Давай, тащи свою свинину. Дракон исчез в глубине пещеры и через мгновение выволок роскошную кабанью ногу. Принцесса деловито перехватила окорок, нагребла углей из костра и принялась неторопливо разделывать мясо изящным кинжальчиком, насаживая кусочки на прутики. — Мне тоже пожарь, — вполголоса заметил дракон. — Обязательно, — согласилась принцесса, пристраивая прутики над углями.

Ночная беседа лилась нескончаемо. Принцесса рассказывала о своём детстве, ругала сестёр, жаловалась дракону на непонимание. В свою очередь, дракон рассказывал о жизни крылатого народа, опровергал устоявшиеся дурацкие суеверия, беспрерывно сыпал цитатами из сочинений древних мудрецов… Костёр начал затухать. Принцесса привалилась к тёплому боку дракона, и они мирно задремали.

*** Солнце только-только начало подниматься над лесом, как дракон резко проснулся. — Ну, вот и начались проблемы, — хмуро заметил он. Яростно зевая, принцесса поинтересовалась: — Что случилось?— Спасители за вами едут, — огрызнулся дракон. — Вернее, один спаситель. На здоровом битюге. Сам, наверняка, тоже в железе. Сейчас последует гламурный вызов на бой. Подтверждая слова дракона, на опушке показался рыцарь, с ног до головы закованный в нестерпимо блестящее железо. — Немедленно отпусти свою пленницу, проклятый змей! —


159

завопил рыцарь. — Пошёл вон!!! — не сговариваясь, хором ответили дракон и принцесса. И удивлённо уставились друг на друга. Рыцарь тоже опешил. Не в смысле — слез с коня, но остановил. — Э-э-э-э, — глубокомысленно изрёк он. — Что непонятно? — фыркнула принцесса. — Катитесь отсюда, сударь. За подвигом, невестой и приданым приехали? Так вот, ничего здесь нет. И вообще, поухаживайте лучше за моей старшей сестрой. Папенька за неё в приданое четверть королевства обещали. Рыцарь замолчал. Потом слез с коня, подошёл к принцессе и, опустившись на одно колено, тихо сказал: — Дженни, я приехал именно за вами. Принцесса заморгала: — Вы даже знаете, как меня зовут? А кто вы? А где вы меня видели? А почему, собственно? — Я увидел вас год назад на большом королевском балу, — смущаясь, сказал рыцарь. — Вы прятались за спинами своих сестёр и не выходили танцевать. — И? — повела бровью принцесса. — Спустя полгода я принял участие в рыцарском турнире, — робко ответил рыцарь. — Я хотел провозгласить вас своей дамой сердца. — А я вас не помню, — чистосердечно призналась принцесса. — И никто меня дамой сердца не называл… А почему? Дракон цинично фыркнул: — А подумать тямы не хватает? Вьюношу сбили с коня в первом же поединке, ясен пень. Рыцарь покраснел так, что это отчётливо ощущалось сквозь шлем. — Ну да, — нехотя признался он, — я потерпел поражение. Но с тех пор я тренировался каждый день! И на ближайшем же турнире я объявлю, что вы — самая прекрасная из женщин! — А не кажется ли вам, молодой человек, — иронически заметил дракон, — что признаваться прекрасной даме в своих чувствах откуда-то из глубины головного самовара как-то не комильфо? — Извините, пожалуйста, — смутился рыцарь и снял с головы шлем. Принцесса ахнула. Шевелюра рыцаря пламенела всеми

алекСандр кузнецоВ ♦ Вот и ВСтретилиСь дВа... или три одиночеСтВа

160

оттенками лисьих хвостов, шкурками мандаринов, пламенем костра, оттенками осенних кленовых листьев. Глаза рыцаря и принцессы встретились...

*** — ...А если вы ещё сумеете никому не рассказывать, где находится моя пещера, я вообще буду вам крайне признателен, — пробурчал дракон им вслед. Принцесса обернулась и помахала дракону рукой: — Мы будем приезжать в гости! Тайно! — крикнула она и улыбнулась.


161

устроился в кресле, налил в единственный чистый стакан холодного пива и принялся щёлкать пультом. Интересное дело: чем больше программ, тем меньше передач, которые можно смотреть. Душа просила обычный боевик; руки его и искали. Устал сегодня — день был достаточно тяжёлым — очень хотелось разрядки. Есть! Повезло! — люблю Шварценеггера! Кажется, вечер обещает быть очень и очень даже неплохим...

Пожар на экране в сочетании с глотком холодного пива в кресле напротив телевизора в мутном свете пыльного бра производит умиротворяющий эффект. Как хорошо, сидя в уютной квартирке, наблюдать за решением мировых, пусть даже и выдуманных сбежавшим из психушки сценаристом, проблем! Квартирка у меня и в самом деле хорошая, даром что однокомнатная. И дом замечательный: на окраине, с одной стороны — город, с другой — лес. Настоящий лес. Тёмный и таинственный. Даже удивительно, как он сохранился в таком виде. Помню, когда покупал квартиру, предыдущий владелец, будто жгло его что-то изнутри, всё смотрел на меня горящим взглядом, явно желая сообщить что-то странное, и сдерживаясь при этом. Я тогда подумал, что он хочет рассказать какие-то байки о лесе, который сразу показался мне необычным. Кто же знал, что дело не в нём, а в самой приобретаемой квартире? …Ах! Какой удар! Не хотел бы я оказаться на месте этого идиота и так же, как он сейчас, бить своим лицом кулак Шварца! От переживаний у меня даже шлёпанец с ноги соскочил... И надо же такому случиться, именно в этот момент, совсем некстати, за дверью послышалось глухое: «Эй! Чудище поганое!

162

Выходи на честный бой!» Как же они мне надоели! Ну, почему нельзя было прийти после фильма, после пива, когда и делать больше нечего? Так нет, обязательно надо вечер человеку испортить! Чувствуя, как едкое раздражение охватывает меня целиком, я встал, процедил: «Ну, сам виноват! Я, конечно, не Шварц, но кто-то сейчас огребёт по полной…» и подошёл к входной двери. Открыв её, подождал, пока размытые контуры лестничной площадки, померцав зелёным, оформятся в стены пещеры, и вышел навстречу зову. Трансформация, как обычно, началась сразу. Не понимаю, откуда тело берёт дополнительную массу, но уже через пяток шагов по камню агрессивно цокали кривые когти тяжёлого зверя. Горячее, кислотное дыхание самому переносить было сложно. Размашистые крылья привычно прижались к чешуйчатому телу, голова наклонилась ниже, стараясь не касаться довольно-таки высокого потолка. В который раз мелькнула глупейшая мысль: «Куда девается одежда? Выход дракона в шлепанцах и спортивном костюме был бы очень эффектным…» Завершив метаморфозу, в дикой боевой красе, я вышел из пещеры. …Дурак-рыцарь сидел на испуганной лошади, открыв забрало шлема. Ах, нет — это у него рот так раскрылся, как забрало. Что? Не думал, что дракон и впрямь выйдет? Хотел, небось, пошуметь и рассказывать потом, как я побоялся с тобой — таким грозным воином — сразиться? Фигушки! Ты мне вечер, гад бронированный, испортил! — Ну, чего звал? — я шумно выпустил струю огня для солидности. Или это недавняя сцена боевика роль сыграла? Не знаю… Рыцарь сжался, но при этом, казалось, стал выше ростом. Видно, что-то лишнее в его железных штанах появилось. В общем-то, я его понимал. Кошмарное, наверно, зрелище. Я сам, когда впервые трансформировался, больше противника испугался. Нет, не от вида своего, а от факта превращения. Долго потом бывшего владельца квартиры пытал, в чём дело здесь. — Выходи, чудище поганое, на бой… — автоматически пролепетал всадник, стараясь удержаться на пытающейся дезертировать лошади. — Ну, вышел уже, вышел! Дальше что? Давай, быстрее,


163

доставай свой ножик, копьё метни, что ли, или икру, если хочешь, пока фильм не закончился, — прорычал я, пытаясь скосить глаза к переносице. Получилось, видимо, очень страшно, поскольку ничего из предложенных действий не последовало. Жаль: от икры я бы не отказался. Время поджимало. Шварц, наверное, половину врагов уже укокошил, а я тут медлю почему-то. Набрал я тогда в могучую грудь побольше воздуха и как заревел: — Штыки примкнуть! Побатальонно! В атаку, марш! За Родину, ура!!! — и к противнику прыгнул. Кто раньше ускакал — рыцарь или лошадь — я так и не понял. Только пыль кашляющим смерчем закрутилась. Вот так всегда: приходят, шумят, потом очень быстро убегают, бросая на ходу железки всякие. Как им объяснить, что сокровища, издавна охраняемые стражами-драконами, для них никакой ценности не представляют? Что толку им в нашем мире? Они же от вида драконов в обморок упасть готовы! А что будет, если мотоциклы ревущие увидят? Я их и сам боюсь… И тут только я заметил, что рыцарь-то не один был. Ко мне медленно подходил какой-то малый в некрашеной холщовой одежде и лаптях. Ей-богу! В лаптях! Мне он даже как-то симпатичен стал. Несмотря на дубину в руках. Да и что мне эта дубина? Пыль из-под чешуек и то не выбить. — А ты кто? — спросил я его. Не отвечает. По глазам вижу: боится. Но идёт вперёд, дубину свою дурацкую занося над головой. — Вот я сейчас чихну, и спалю твою палку нафиг! — честно предупредил я. Остановился он. Посмотрел на своё детское оружие и на землю его бросил. И сам сел, со слезами на глазах. Жалко мне его почему-то стало. Не люблю слёзы, в чьих бы глазах они ни стояли. — Ну, чего ты? — попытался я его урезонить. — Ты-то какого рожна в драку полез? Тебе-то чего не хватает? Поднял голову, в глаза мне с каким-то отчаяньем смотрит. — За сокровищами пришёл... Кисти мне нужны, краски… Знаешь, сколько это всё стоит? А где деньги брать? Растерялся я как-то. Не ожидал такого, честно говоря. Когда эти на лошадях и в панцирях с жиру бесятся — это понятно, а тут… И предыдущий Страж, мне квартиру всучивший, когда битвы надоели,

ЯкоВ Гольдин ♦ Страж

164

ни о чём таком не рассказывал. Потом мыслишка в голову пришла… — Слушай, — говорю бедолаге, — можешь меня подождать маленько? Тебе ведь, как я понимаю, спешить некуда? Смотрит на меня вопросительно: — Зачем? — Надо! — веско отвечаю я. — Скоро вернусь. Если кто придёт, говори: на обед дракон ушёл, скоро будет. Понял? Дождавшись кивка головы, я развернулся и бросился в пещеру. Магазины, слава богу, ещё, кажется, работают… …Через час, чувствуя себя великим меценатом — Саввой Морозовым, не меньше — я наблюдал, как парень трясущимися руками перебирал принесённые мною сокровища: карандаши, кисти, краски всякие и зачем-то прихваченный старый цифровой фотоаппарат с запасными батарейками. Пригодится, я думаю. — Ты это… если не хватит, приходи ещё. Только позже немного, после кино. Ладно? — сказал я счастливому художнику на прощанье… …Сидя в своем кресле и допивая нагревшееся пиво под отточенное бормотанье диктора, я думал о том, что Страж — это всё-таки не только страж. Хотя кисти с красками и в наше время не дёшевы…


165

осподин Дракон! Господин Дракон, просыпайтесь скорее! Пришли послы, они уже в зале для аудиенций. Вы срочно должны привести себя в порядок и выйти к ним!— Ох, как же мне худо! — застонал Дракон. — В голове вава, во рту кака, ничего не помню. Что со мной? Что вчера было?— Потом расскажу, сейчас некогда. Послы...— Да гони ты в шею этих послов! Не до них

сейчас! — Никак нельзя в шею. Вы вот водички живой попейте, оно и полегчает. А к послам обязательно надо выйти. Да так, чтобы они и не догадались, что вы... э... не совсем в форме. Дракон жадно выпил целый жбан живой воды. Головы болеть почти перестали, но в них мало что прояснилось. — А чего им надо, тем послам? — Сейчас некогда объяснять. Но вы не переживайте. Вот вам жучок в ушко. Я буду подсказывать, а вы делайте важный вид и повторяйте. А когда я буду говорить «Пли!» — дышите огнём. — Огнём? Это как? — И этого не помните? — Нет... — печально признался Дракон. — Ну, ничего. Умения не пропьёшь. Тело само вспомнит. Ну, всё! Головы выше и вперед! Послы при появлении Дракона склонились в почтительном поклоне. — Говорите, — прошипел жучок в ухе. — Говорите, — повторил Дракон. — Предлагаем Вам, господин Дракон, двадцать процентов

166

государственной казны вместо прежних десяти на Ваши личные нужды. — Пли! — пискнул наушник. Дракон раскрыл пасть пошире и дыхнул. Из горла вырвалось облачко чёрной копоти. Послы в панике отскочили в стороны. — Извините, тридцать процентов! Дракон попробовал ещё раз. Вместе с гарью из пасти выскочило несколько искр. — Сорок! Со следующим выдохом искры посыпались целым снопом. Дракон почувствовал, что если потренироваться ещё, то у него вполне получиться настоящий огонь. — Пятьдесят процентов! Следующая попытка стала удачной. Дракон аж залюбовался ровным красивым языком пламени. — Пятьдесят процентов казны и консультативный голос при назначении короля. Дракон ничего не слышал. Ему бесконечно нравилось извергать огонь. На этот раз пламя получилось ярким и длинным. — Вы сами внесёте кандидатуру на рассмотрение в парламент! Немного подкрутил, пламя вышло с великолепными вензелями. — Не хотите, не надо парламента. Вы сами назначите короля по Вашему усмотрению! К ярким оранжевым тонам прибавились красивые голубые. — И вся внешняя политика в Вашем распоряжении. Вы единолично будете решать, кого наказывать, кого миловать, кому объявлять войну и с кем заключать мир. Красота! Идеальное сочетание формы, размера и цвета. — Но это же практически мировое господство! Дракон отвлёкся от своей забавы и посмотрел на послов, будто впервые увидел. — Так договорились? — Договорились... — эхом повторил Дракон. Послы попятились задом из зала для аудиенций. Дракон потоптался, не зная, что теперь надо делать. Под его левой лапой тихонько хрустнул жучок.


167

— Ну, а теперь рассказывай, чего хотели эти клоуны. Нет, подожди. Лучше сначала расскажи, что вчера со мной было, — попросил Дракон, когда послы спешно удалились. — В Вашей стране, господин Дракон, недавно освободилось место короля. Парламент принял дерзкое решение, что назначит королём того, кто победит Дракона, то есть, извините, убьёт Вас. Претенденты потянулись вереницей. Но Вы всех разогнали одной левой. А вчера явился самый авторитетный в мире Рыцарь. Бой был страшным… — И я победил? — Э... Да, конечно, хотя скорее, Вам повезло. Рыцарю удалось срубить Вам все головы. Это, в общем-то, для драконов не смертельно, новые отрастут. Но на это надо время. А в момент, когда Вы, извините, без голов, Вы очень уязвимы. Но, к счастью, последняя срубленная голова свалилась прямо на Рыцаря. — Он жив? — Из доспехов его вырезали автогеном. Сейчас им занимаются иноземные лекари. Он для Вас угрозы не представляет. — А что представляет угрозу? — Как бы это сказать... Вы сами, господин Дракон. Головы-то у Вас отрастают взамен срубленных, но вот ума в них, извините, как у новорождённого. И как Вам только с таким умишко... умищем удалось выторговать у послов ТАКИЕ условия перемирия?! Сегодня отдыхайте, а завтра возьмёмся за изучение арифметики, истории и географии, назначим карманного короля и начнём владеть миром. — ...начнём владеть миром... — мечтательно повторил Дракон, будто пробуя эти слова на вкус. — Да, а ты, собственно, кто такой? — спохватился он. — Я? Ваш верный слуга. Летучий Мыш породы «Серый кардинал»…

окСана теСленко ♦ ГоСподин дракон

168

вызываю Вас на честный поединок! — зычно прокричал рыцарь и звонко протрубил в медный рог. — И пусть восторжествует справедливость! Хрякодилодактель лениво приоткрыл левый глаз. Шагах в сорока от него, на мощном гнедом жеребце, с открытой угрозой скалящем зубы, восседал закованный в мрачные тёмно-фиолетовые доспехи рыцарь. Шлем был украшен позолоченным плюмажем, трепетавшим в дуновении легкого

утреннего ветерка. Забрало шлема было поднято, и взору открывалось молодое, чисто выбритое лицо в обрамлении светлых, слегка вьющихся волос. Синие глаза горели боевым азартом, а ярко-алый румянец щёк выдавал сильное возбуждение, охватившее юного воина. И передающееся его скакуну, нетерпеливо прядущему ушами и роющему землю передними копытами. А немного в стороне, шагах уже в ста, толпились жители округи. Они тоже были возбуждены, громко переговаривались, о чём-то спорили и переругивались. — Я вызываю Вас на честный поединок! — снова прокричал рыцарь, слегка привстав в стременах. — И да поможет мне небо забрать одну жизнь ради спасения многих! Чтобы не лилась более кровь невинных человеков на радость злобной твари и не... — Кого «нас»? — тягуче спросило чудовище, перебив рыцареву тираду, и полностью распахнуло левый глаз. — Сиротинушка я... Бобылем я... И сварливо добавило: — Скорее уж «мы вызываем тебя...» — Кто — мы? — удивился рыцарь, — Это я тебя вызываю! Сам! Один на один сойдёмся! — Н-да? — деланно удивилось чудовище. — А конь? Или конь

169

— украшение, навроде плюмажа? И монстр издевательски пропел: «Перьевой верх — конский низ» предлагает вам рыцарская мода в преддверии грядущего сезона. И то, и другое легко отстёгивается! Только сухая чистка!» Хрякодилодактель укоризненно покачал головой: — Конь в поединке участвует? Предательски пинается, оглушительно ржёт и норовит куснуть? Значит, вдвоём на одного. А говоришь «один на один». И не стыдно врать-то? «Поединок»! Тоже мне! Это, уважаемый, самое настоящее побоище! — Конь — это часть рыцаря! — возмутился рыцарь. — Мы с ним одно целое! Где это видано, чтобы рыцарь — и без коня?! — Конь без рыцаря может быть? — спросил монстр. — Может! Значит, и рыцарь без коня тоже быть может. Формальная логика. Знаком? Впрочем, неважно. Ты вот что — или с коня слезай, или формулировку вызова меняй! Рыцарь нахмурился и задумался. Потом просветлел и сказал: — Но и ты — и кабан, и крокодил, и птеродактиль! Выходит, мы с конём — против вас троих! — Демагогия чистой воды, — ответило чудовище. — Я — гибрид, а вы с конём — нет. Вот будь ты кентавр, и возражений бы не было. Отклоняется! Либо слезай — либо меняй. — Да пёс с тобой! — воскликнул рыцарь. — МЫ вызываем тебя на честный поединок! Выходи сражаться! — Опять уловка! — возмутился монстр. — Где пёс? Нет никакого пса! Только я. Один одинёшенек против численно превосходящего противника! — Это же фигура речи! — в свою очередь возмутился рыцарь. — Ежу понятно, что пса нет! Выражение такое всего-навсего. — Ты тень на плетень не наводи, уважаемый! Это мы с тобой знаем, что пса нет А молва? Молва всё переврёт! А тут ещё и ёж откуда ни возьмись! Просто вот слышу, как завтра по корчмам пойдут сплетни о хилом рыцаре на полудохлой лошадёнке, одолевшем в бою славном целую орду ужасных адских бестий. Уж каких псов и ежей припишут злые языки в друзья такому «красавцу», как я, тебе, надеюсь объяснять не надо? Нет уж! Если выходить на смертный бой, желаю абсолютной точности и предельной ясности! Меняй формулировку! С коня тебя всё равно не сгонишь, как я понимаю? Рыцарь, всё больше мрачнея, слушал речь хрякодилодактеля. Когда тот замолчал, он неуверенно спросил:

бориС куртуазий ♦ поединок

170

— Ну и какая формулировка тебя устроит? — Мы, рыцарь и конь, в количестве двух экземпляров, каждый из которых в отдельности является целым и самостоятельным представителем фауны, характерной для этого мира, вызываем тебя, хрякодилодактеля, в количестве одного экземпляра, являющегося.... Из толпы донеслись отдельные смешки. Рыцарь побагровел и с силой стукнул гардой копья о щит, висевший у него на груди. Щит отозвался гулким протяжным звоном. Толпа притихла. — И речи быть не может! — воскликнул рыцарь. — Старинная формулировка вызова священна! Ну, ещё личные местоимения поменять... Но превращать её в витиеватую речь базарного глашатая я не позволю! Я лучше с коня слезу! Рыцарь, позвякивая доспехами, сошёл с коня, отвёл того к ближайшему дереву, закинул уздечку на сучок, прислонил копьё к стволу и вернулся на то место, с которого раньше бросил чудовищу вызов. Перекинул щит с груди за спину, вытащил из ножен меч и, держа его обеими руками параллельно земле, направил остриё в сторону хрякодилодактеля. И провозгласил: — Я вызываю тебя на честный поединок! — Лучше! Значительно лучше! — проговорил монстр. — Вот только по поводу «честный» у меня некоторые сомнения... — Это ещё почему? — удивился рыцарь. — В чём сомневаешься? Всё честь по чести: один на один, конь вне игры. — А чём сражаться будешь? — Мечом, чем же ещё? — Ага. Мечом? А я, значит, голыми руками? Очень, очень честно! — скривило морду чудовище. — Спасибо тебе, о средоточие справедливости! И не собираешься из катапульты каменюкой в спину забабахать?! Не сподвигаешься бедную животину тёмной ночью в логовище живьём запечь?! Не вознамеришься из арбалета в глаз болтом со ста шагов засветить?! Так только, заточенной железякой тыкать станешь в беззащитную зверушку... — Это ты — беззащитная тварь?! — голос рыцаря гудел гневом и негодованием. — Пятиаршинный рог на лбу, два семиаршинных шипа по бокам хвоста, пара десятипудовых клешней, две пары щупалец, клыки с мою руку длиной, двухаршинные шпоры на лапах и четыре десятка когтей острее бритвы! Воистину, новорождённый котёнок опасней тебя! И ты ещё смеешь жаловаться на меч в моей руке?!


171

Чудовище перевалилось на бок и подпёрло голову одной из упомянутых рыцарем клешней, приподняв вторую и поводя ей из стороны в сторону в жесте отрицания: — Прошу прощения, любезнейший! Все перечисленные тобой предметы являются природными частями моего тела, сиречь органами — то бишь, налицо их врождённая природа, тогда как меч не является неотъемлемой частью твоего тела в силу своей приобретённости и очевидной безвредности отделения сего предмета от твоего тела. Ты же не станешь этого оспаривать? — Чего — этого? — опешил рыцарь. — Если всё дело в отделении твоих органов от твоих частей твоего тела, то я уже битый час призываю тебя эти органы поставить в пределы досягаемости моего меча! Ты драться будешь или витийствовать? — Драться, драться, — отозвался хрякодилодактель. — До моей давно заслуженной смерти, до последней капли моей поганой крови, до полного испускания моего проклятущего духа и каким там вас в орденах ещё замысловатостям обучают... — Так выходи уже, не тяни время. Полдень вот-вот! — заметил рыцарь, переходя из церемонной позы в боевую стойку. — Не раньше, чем будут соблюдены формальности и уважены традиции, — ответствовало чудовище. Рыцарь обречённо вздохнул, опустил меч и поднял забрало: — Что ещё тебе не по нраву? — Так вопрос-то остался открытым, — хрякодилодактель лениво потянулся и почесал щупальцем за ухом. — Либо выходи на бой с тем, чем природа тебя наделила, либо предоставь мне право тоже выбрать себе оружие, либо меняй формулировку вызова! — Опять ты за старое?! — заорал рыцарь. — Опять формулировку?! Кончается моё терпение, видит бог! — Ишь, нетерпеливый какой! — усмехнулся монстр. — Так нападай! Чего тянуть-то? Только не сложат о тебе тогда ни легенды героической, ни баллады славной. А так и скажут: подобрался тихонько, ткнул исподтишка и давай победой громко хвастать. Молва, сам знаешь, штука коварная... Поединок — это славный подвиг! А предательски завалить, хотя бы и чудовище ужасное — трусливый и недостойный поступок. Хочешь трусом прослыть, уважаемый? В толпе зашумели. Как показалось рыцарю — одобрительно. Снова послышались смешки. Рыцарь даже расслышал что-то вроде «… если бы нас… не было... спящего копьём... брюхо...». Он потемнел


172

от гнева и уже хотел было повернуться к толпе, но вдруг понял, что теперь ему остаётся или победить монстра в честном бою, или покрыть себя несмываемым позором. Казалось, все сто поколений предков, покрывших себя неувядаемой боевой славой, гордость рыцарства и оплот державы на протяжении последних шестисот лет, смотрят на него, кто — сурово нахмурившись, кто — молитвенно сложив руки, и, затаив дыхание, ждут... Рыцарь глубоко вдохнул и посмотрел на хрякодилодактеля: — Говори, чего ещё требуешь? — Ну, значит так, — заворковал монстр, — по моему скромному разумению, честный поединок — это бой один на один, равнодоступным для обоих противников оружием, при соблюдении равных физических и физиологических условий. — А на человеческом языке? — рыцарь снова начал закипать. — Ну, к примеру, у тебя меч — значит и у меня меч. Твой меч длиной в половину длины твоего тела и весом в восьмую часть твоего веса — значит и мой меч длиной в половину длины моего тела и весом в восьмую часть моего веса. У тебя мечей вдвое меньше чем конечностей, способных мечи держать, то есть один — значит и у меня мечей вдвое меньше, чем конечностей, способных мечи держать, то есть четыре.... — Погоди-ка, — рыцарь вскинул руку в латной рукавице. — Как это четыре? Шесть на два будет три! — А хвост? — ехидно спросило чудовище. — Я и хвостом, между прочим, могу меч держать! Итого: семь конечностей поделить на два, половину округляем вверх и выходит четыре. Любой математикус авторитетно подтвердит мою правоту! И чудовище повернуло морду к толпе: — Эй, народ! Математикусы есть? Или просто кто шарит? Благородный рыцарь сомневаться изволит. Толпа зашумела. Мельник крикнул было, что при делении зерна округлять надобно вниз, а ежели муки — то вверх. Ему пригрозили «опровергнуть» и «разложить». А кузнец — просто оттузить. Мельник сник. Из толпы выбрался деревенский знахарь и, авторитетно воздев к небу указательный палец, провозгласил: — Тут одной математики мало! Ибо о природе и свойстве органа дискуссия сия образованными мужами затеяна! Тут без философии не обойтись! Ибо воистину материальная ипостась у органа может быть одна, а функциональных — вельми поболе. И, ежели, к


173

примеру, взять орган детородный — то отросток он и есть отросток для глаза простецкого! Но ежели, к примеру, проанализировать его функциональность, то выходит, что отросток и для продолжения рода сподоблен, и для выведения шлаков полезен. Сиречь налицо дуальность данной субстанции, что в переводе на сухой язык математики есть «кратность двум». «А знахарь — голова! — заорали в толпе. — А знахарь-то — зверюга в науках!» Рыцарь затравленно переводил безумный взгляд с толпы на хрякодилодактеля. Монстр блаженно улыбался, почёсывая брюхо клешнёй. Проголодавшийся конь жалобно заржал — и вывел рыцаря из оцепенения. Рыцарь отшвырнул в сторону меч, сорвал с шеи щит, отбросил и его, несколько раз сжал и разжал кулаки, решительно тряхнул головой и обратился к чудовищу: — Твоя взяла, пропади ты пропадом вместе с этими горлопанами! Голыми руками тебя одолею, гадина! Хватит с тебя людской кровушки! Хватит тебе, злыдня, жиреть на людском горе! И да поможет мне небо! Хватит слов — выходи на бой! И, опустив забрало, рыцарь медленно двинулся вперёд. — Последнее замечание, мой благородный противник! — промурлы-кал хрякодилодактель. — Самое распоследнее, и сразу за дело! — Что ещё? — прохрипел рыцарь, останавливаясь и поднимая забрало, наливаясь пунцом и шумно втягивая воздух. — Кое-что всё ещё не позволяет нам рассматривать этот поединок как «честный». А именно — твои доспехи. Согласись, что бой с соперником, закованным в добрых десять пудов железа сродни тому, как если бы я, сидя на дереве, плевал ядовитой слюной в тебя, стоящего на земле. Ну или как если бы ты со стен крепости поливал кипящей смолой меня, стоящего внизу. Разве такой бой может называться «честным поединком»? — Ты требуешь, чтобы я снял доспехи???!!! Ты, закованный в панцирь толщиной с руку взрослого мужчины, смеешь утверждать, что мои доспехи нарушают честность нашего поединка?!!! Да в своём ли ты уме, чудище?!!! Хрякодилодактель картинно вздел клешни вверх: — О, небо! Неужели я вновь окажусь втянут в спор о врождённом и приобретённом? Мой благородный враг! Ты казался мне человеком, способным внять логическим доводам! Как я ошибся!


174

А ведь ты даже начал мне нравиться... Но довольно лирики! Вот мой аргумент и решай сам, что на это ответить: каким бы страшным, хищным или опасным я тебе ни казался, я достойно выхожу на бой с тобой в чём мать родила! И требую от тебя всего-навсего того же. Рыцарь застыл, словно окаменел. Широко распахнутыми, немигающими глазами он долго смотрел на хрякодилодактеля, хрипло дыша и часто облизывая пересохшие губы. Потом совладал с изумлением, взял себя в руки и с нарочито ледяным спокойствием спросил: — А может, я просто разденусь донага, обольюсь маслом, посыплю себя солью и с разбегу юркну прямо тебе в пасть? При хорошем разбеге да удачном толчке тебе даже глотать не придётся — прямо в брюхо проскользну! Монстр удивлённо вытаращил глаза: — А это ещё зачем? Зачем мне ты в моём брюхе? — Как символ твоей блестящей победы в рыцарском поединке! Ну и как праздничный фуршет! — Милейший, — усмехнулось чудовище, — так я человеков не ем. Я вообще мяса не ем. Травоядное я. Безобидное. Вон — хоть людей поспрошай. Желудок у меня нежный-пренежный, понимаешь? И душа тоже. У меня от вида крови обморок, а от вида мяса, прощения прошу, диарея. Вот ведь какое дело... Хрякодилодактель перевернулся на брюхо, копнул землю клыком, щупальцем вытащил из ямки аппетитный корешок в пуд весом, клешнёй ловко очистил его от налипшей грязи, закинул себе в пасть и, блаженно жмурясь, сочно захрустел...

«Рыцарю же подобает природу врага изучить прилежно прежде, чем на поединок сподвигнуться. Только так не уподобится оный рыцарь простофиле голозадому, на ежа колючего гневно воссевшему» © Седрик Фиолетовый

«Всё, что ты видишь сейчас — лишь иллюзия. Суть находится гораздо глубже» © Золотой Дракон

«Нельзя не искать правду, но нельзя действовать именем правды.Нельзя жить законами этого мира, но нельзя отворачиваться от жизни в этом мире» © Чэнь Цзижу.


175

ил-был дракон...

Что, испугались?

И принцесса жила-была, как же без принцессы-то?

И рыцарь… Ладно-ладно, в этот раз обойдёмся без него.

176

*** — Бойся меня! — Не-а. — Бойся, кому сказал! Бойся, ну, пожа-а-алуйста... — Я не люблю бояться, — свежеукраденная инфанта надула губки, — и драконов тоже не люблю. — Почему? — с досады дракон шумно вздохнул, отчего пещеру заволокло дымом. — Я такой некрасивый? Принцесса деликатно покашляла в кулачок. — Что вы, вовсе нет, — наследницу престола не зря обучали дворцовой дипломатии, — просто вы не в моём вкусе. Все три головы горестно повисли. — Значит, у меня никаких шансов? — Как вам сказать... вот если б вы стали хоть чуточку, — теперь наступил принцессин черёд вздыхать, — чуточку похожим на тех, кого я люблю. — А это возможно? Она критически осмотрела ящера. — Ну, что же, можно попробовать. К сожалению, вы украли меня так внезапно, что я не успела прихватить свою косметику. Придётся обойтись подручными средствами.

*** — Полюбуйтесь, — принцесса сунула дракону под морды своё зеркальце. Как вам известно, без него ни одна уважающая себя принцесса из дворца и шагу не сделает. — Теперь, мой друг, вы вовсе не похожи на дракона. — А на кого похож? — ящер уставился на своё отражение. Правая голова была вымазана соком земляники. Левая — вишнёвым вареньем. Средняя, самая симпатичная, солнечно сияла мёдом из одуванчиков. — На большую разноцветную бабочку, — довольно промурлыкала принцесса, разрисовывая драконовы крылья подтаявшей шоколадкой. — Вам нравится? — и завершающим аккордом она припудрила


177

все три носа ящера цветочной пыльцой. — Безумно! — на что только ни пойдёшь, чтобы понравиться тому, кто нравится тебе. Радостно захлопали перемазанные ладошки. — А сейчас — обедать! — Наконец-то! — дракон обрадованно метнулся к вертелу с зажаренным быком. — Нет, не быть вам настоящей бабочкой, — расстроилась принцесса. — А чем обедают

настоящие бабочки? — Нектаром, разумеется, — подобрав кринолин, она ловко взобралась к нему на спину. — Полетели? Три разноцветных перископа высунулись из пещеры, сканируя окрестности на предмет обнаружения сородичей: «Засмеют. Форменным образом засмеют. Куда я в таком виде?» И, тяжело взмахивая пёстрыми крыльями, бывший дракон взял курс на цветочную поляну.

Художник Марина Михайлошина

СоФьЯ кузнецоВа ♦ короткометражнаЯ Сказка

178

венадцать осталось», — вздохнула Золушка и утёрла пот со лба. Она любила подрезать розы. Тридцать розовых кустов, любовно посаженных и выращенных ею! И ни один — ни один! — не повторял другого. Мало того, что каждый имел своё название и свой цвет лепестков — так ещё Золушка и форму при обрезке придавала каждому кусту свою. Она любила ухаживать за розами и подрезать

их, но сегодня всё шло наперекосяк. Всё дело в этом королевском бале! Золушка поминутно вздыхала, замирая с садовыми ножницами в руках, а то задумчиво щёлкая ими по воздуху; розы тревожно качали тугими бутонами, а роскошные цветы печально роняли лепестки.Да и в доме царил кавардак: сестрицы, уже собранные и нарядные, крутились перед зеркалом, поминутно затевая ссоры; их крик был слышан даже в саду. Мачеха куда-то подевала свою бальную сумочку, и теперь все слуги бегали по дому толпой, разыскивая её. «Сейчас позовёт меня», — устало подумала Золушка. — Золушка! — раздался истошный крик. — Где тебя носит, несносная девчонка! Опять бездельничаешь? Поди сюда! Я не могу найти свою бальную сумочку! Золушка торопливо отложила ножницы и бросилась в дом.

Наконец, сумочка была найдена, последние указания даны, слуги отчитаны по всей строгости — и карета с разнаряженными сестрицами и мачехой, поскрипывая, выплыла за ограду. Сестрицы не отказали себе в удовольствии напоследок осмеять Золушку: — А ты, замухрышка, собираешься на бал? Ты произведёшь

179

там фурор! Принц непременно в тебя влюбится! Карета скрылась за поворотом, унося с собой злой смех сестриц и ругань мачехи на кучера, на отвратительную дорогу и вообще на весь белый свет. В доме воцарилась тишина. Золушка, склонив голову, побрела в сад. «Ещё нескоро до заката, — думала девушка, — я успею закончить с розами... а бал начнётся около полуночи...» Опять этот бал! Золушка тряхнула волосами и решительно взялась за ножницы. Розы тревожно перешёптывались, но сегодня девушка их не слышала. «Интересно, — думала Золушка, — а что интересует Принца? Ну, кроме балов, охот и государственных дел? Есть ли у него мечта? Наверняка он мечтает открывать новые страны... или об опасных приключениях... о героических подвигах... А, может, он пишет научный философский трактат? Ведь они, принцы, разным наукам обучены... Вот бы узнать!» Золушка в очередной раз вздохнула и принялась за последний куст. — Добрый вечер, Ваше Высочество! — она присела в шутливом реверансе перед розой, носившей гордое название «Королева Виктория». — Как Вы думаете, Королева, есть ли у нашего принца заветное желание? — Заветное желание есть у всех, милая девушка, — раздался позади тихий голос. Золушка резко повернулась и ахнула. Перед нею стоял мальчик, подросток, в странном плаще нездешнего покроя, с льняными волосами до плеч. В руках он держал большую деревянную коробку, гладко отполированную, и целый букет кистей. — Извини меня, что назвал тебя милой девушкой... Конечно же, я знаю, что тебя зовут Золушкой. Но ты и вправду очень мила. Меня послала к тебе фея, твоя крёстная — она безумно занята сегодня. И я знаю о твоём заветном желании — попасть на бал. Золушка зарделась и беспомощно оглядела своё единственное платье. — Не беспокойся ни о чём, милая девушка, — промолвил мальчик. — Я здесь, чтобы помочь тебе. Возможно, тебе покажется странным моё волшебство — но оно настоящее, уверяю тебя! Просто доверься мне!

эль дальмар ♦ зачем нам принц?

180

И мальчик, разложив свою коробку прямо здесь, возле розовых кустов, принялся за работу. В коробке оказалось много маленьких баночек с красками разных цветов. Ловко обмакнув кисть в серебристо-белую краску, мальчик мазнул ею по Золушкиному платью — Золушка вскрикнула. — Не волнуйся, милая Золушка, — мальчик тепло улыбнулся, — я знаю своё дело! Всё дальнейшее заняло несколько минут. Золушка не переставала ахать от восхищения, наблюдая, как порхают руки мальчика. Он словно танцевал вокруг неё, то отступая, то приближаясь, ловко нанося быстрыми штрихами краску на платье. И вскоре девушку украшал самый настоящий бальный наряд! Из тонкого белого полотна, искусно вышитое жемчужинами, платье, казалось, светилось в сиреневых сумерках. — Ах! — восхищённо воскликнула Золушка. — Ещё не всё! — мальчик открыл новую баночку с краской. — Эту краску я составил специально для тебя. Я смешал октябрьский хрустальный ледок с прозрачностью горных рек, добавил несколько лепестков подснежников и немножко лунного света... По-моему, получилось замечательно! Он отступил и залюбовался туфельками, в которые преврати-лись старые Золушкины башмаки, окрашенные хрустальной краской. — Теперь тебе нужна карета, — деловито сказал мальчик, доставая большой рулон бумаги из-под плаща. — Ну, это гораздо проще! И вот уже перед Золушкой нетерпеливо бьёт копытами двойка превосходных лошадей, запряжённых в золочёную карету. — Художник, что рисует дождь... — в восхищении прошептала Золушка, всё ещё боясь поверить в чудо. — Ну, дождь мне ещё не доверяют рисовать, — смущённо отозвался мальчик. — Я ведь только учусь. Но ты не беспокойся, это всё настоящее, и никакой дождь тебе не страшен! А теперь на бал! Тебя ждёт твой принц! Счастливая Золушка рассмеялась, благодарно поцеловала мальчика в щёку и впорхнула в карету. И не видела, как грустно поникли розы, качая венчиками цветов...

Бал был в самом разгаре. И принц был прекрасен! Все


181

восхищались красотой и нарядом неизвестной принцессы, а Золушка смеялась и танцевала, танцевала без устали! Наконец, принц увлёк Золушку в королевский сад, где они остались наедине. — Как Вы находите бал? — просил Принц приглушённым голосом. Золушка счастливо кивнула, не в силах вымолвить ни словечка от восторга. — А Вы заметили наряд герцогини N*? Интересно, кто её портной?.. Да и на Вас миленькое платьице... Сколько Вы за него отдали? Я хочу знать Вашего портного, милая принцесса! Непременно, завтра же! Золушка молчала, всё ещё не находя слов. — Похоже, что мой портной никуда не годен! — всё более раздражаясь, продолжал принц. — Мои подданные наряжаются лучше меня! А ведь я его выписал из Тридевятого царства! Батюшка кучу золота отдал тамошнему королю. О-ла-ла! А сапожник?! Что за сапожник смастерил Вам такие милые туфельки? Какой удивительной формы каблучок... И принц опустился на колено перед девушкой, взяв в ладони её ножку в изящной туфельке. «Филосовский трактат... опасные путешествия...», — в смятении Золушка пыталась ухватиться хотя бы за какие-то обрывки своих мыслей. — Я хочу себе такие же! — капризно воскликнул принц. — Ну, разве что каблук поменьше. Все придворные умрут от зависти! Девушка отчаянно рванулась, оставив в руках принца туфельку. И бросилась в темноту аллей. Подпрыгивая и едва сдерживая злые слёзы, неистово сорвала вторую туфельку с ноги и швырнула на посыпанную песком дорожку. «Фея! — шептала Золушка, убегая всё дальше от дворца и захлёбываясь рыданиями. — Крёстная! Возьмите меня к себе! В школу волшебников! Пусть лучше я буду рисовать! Я нарисую... я такое нарисую!!!»

эль дальмар ♦ зачем нам принц?

182

дин мальчик любил кушать сладкую тыквенную кашу. Он очень её любил, и его родителей это устраивало, потому что каша из тыквы полезна для здоровья. Да, он кушал. Не надо морщиться: ничего страшного. Вопреки некоторым умершим знаменитостям, например, Чуковскому, Образцову, Виноградову, я не уверен, что каждый мальчик и даже взрослый человек обязательно должен избегать этого слова, как огня, потому что оно, якобы, свидетельствует о низкой культуре речи.

Была ведь ещё одна знаменитость — тоже давно умершая — Пушкин, который считал, что без просторечий русский язык не может быть полноценным. Этого детям можно не читать, а можно и прочесть.

Так на чём это мы остановились? А! Он любил кушать тыквенную кашу. Кроме того, мальчик постоянно лузгал тыквенные семечки. Однажды мама прочла Мишутке вслух сказку «Золушка». И он глубоко задумался — было ведь ему о чём задуматься. «Золушка» Шарля Перро — сказка очень непростая. Как тут не задумаешься? И он так долго думал, что ему приснился страшный сон. Во сне ему привиделась Золушка. Она горько плакала, а рядом стояла её крестная, Волшебница и Добрая Фея, и смотрела на Мишутку очень неприветливо и хмуро. — О чём ты плачешь, милая Золушка? — спросил Мишутка. — Тыква! — сказала ему Золушка. — Для кареты, в которой я должна была ехать на бал в королевский дворец, не нашлось тыквы. Ты съел эту тыкву. Не могу же я пойти на бал к наследнику королевского трона пешком, да я и не успею до полуночи. — Простите, пожалуйста, — вежливо обратился Мишутка к

183

Волшебнице. — Не могли бы вы превратить в золотую карету что-нибудь другое, вместо тыквы? Здесь, на кухне, например, я вижу несколько арбузов. — Ни в коем случае! — воскликнула Волшебница. — Глупый мальчишка, как ты не понимаешь? Ведь корка арбуза зелёная — что ж, в зелёной карете ехать Золушке на бал? Мальчик проснулся. Он проснулся и заплакал. И он позвал свою бабушку. И, как всегда в таких случаях, она, наспех закалывая шпильками свои густые седые волосы, села у него в ногах и, положив нежную, почти невесомую, но очень надёжную ладонь на лоб, спросила: — Тебе приснился страшный сон, Мишутка? — Да. — Расскажи мне, — спокойно сказала бабушка. Мишутка, глотая слёзы, рассказал бабушке о том, что он съел тыкву, на которой Золушка должна была ехать на бал.

И вот, я сейчас это вспомнил, и вижу. У бабушки на тумбочке у кровати всегда горел неяркий ночной светильник — это был янтарный филин, светящийся изнутри, а глаза его горели красными огнями — подарок папы бабушке на её день рождения. Мишутка тогда живого филина ещё никогда не видел, не знал, что это за птица, и филин казался ему очень добрым и забавным, его свет всегда успокаивал, хотя бабушка, каждый вечер перед сном выключая большой свет и включая ночник, говорила: — Для охраны — не слишком надёжный часовой. Но, по крайней мере, не уснёт на посту. И в этом тёплом свете янтаря мерцали серебряные волосы бабушки, а её белоснежная ночная рубашка, длинная до полу, казалась платьем Доброй Феи. Бабушка думала. В то время рядом с Мишуткой она была единственным взрослым человеком, который думал всерьёз, прежде чем ответить, когда мальчик о чём-то спрашивал — так уж вышло. Впрочем, не только Мишутке — бабушка никогда никому не отвечала, не подумавши. У неё была такая привычка. Такая привычка появляется у тех, кто выдержал допросы следователя НКВД и никого не выдал злодеям на расправу. Позднее, когда Мишутка вырос, стал взрослым, его тоже иногда вызывали на допросы. Но времена были другие — такой привычки не появилось у Мишутки от этих не страшных допросов. Он и сейчас, уже состарившись, то и дело

михаил пробатоВ ♦ Сказка о тыкВенной жути

184

отвечает на серьёзный вопрос, не подумавши, как следует. И от этого с ним постоянно получаются непонятки — иногда забавные, а иногда совсем не смешные.

Бабушка думала, внимательно глядя Мишутке в глаза своим добрым, твёрдым взглядом, в бездонной глубине которого всегда была светлая улыбка — всегда, даже когда она сердилась. И бабушка сказала: — Повернись на правый бок, мой маленький, и спи. Если снова увидишь этот сон, не пугайся и не плачь, а посмотри — там, на кухне наверняка найдётся дыня. Для золотой кареты дыня даже лучше тыквы — она более золотая. — Но, бабушка! Дыня ведь очень маленькая. — Это у нас тут дыни маленькие, «колхозницы». А в той стране никаких колхозниц никогда не было, и поэтому там дыни большие, вроде астраханских. Конечно, и астраханская дыня меньше тыквы, но Золушка поедет во дворец одна, без свиты и слуг — ей вовсе не нужна большая карета. Она приедет на бал в маленьком золотом экипаже, и это будет очень красиво, — бабушка улыбалась. — Да. Это и красиво будет, и... необыкновенно, понимаешь? Все станут спрашивать, какому мастеру заказывала она такой изящный миниатюрный экипаж. Это сразу произведёт хорошее впечатление на всех придворных и гостей королевского бала. Тогда не понадобится и шестёрка лошадей — достаточно будет пары. Освободившихся мышей, можно выпустить на волю, а двух из четверых освободившихся ящериц Волшебница пусть превратит в негритят в ярко-красных шароварах, синих чалмах со страусовыми перьями и с большими кинжалами, оправленными золотом, за широкими шёлковыми поясами — негритята будут стоять на запятках экипажа. Ты передай это Волшебнице вместе с моим сердечным приветом — мы с ней старинные друзья.

Что ж было дальше? Что дальше приснилось Мишутке, когда он заснул, а бабушка всё держала нежную прохладную ладонь, приложив её к его горячему лбу? Золушка поехала на бал. Все знают, что было дальше. Она стала принцессой.

«И все жили долго и счастливо, кроме злой мачехи и её завистливых дочек, которые не смогли смириться со счастьем Золушки, от чёрной зависти тяжело заболели и вскоре умерли», — так думал великий Шарль Перро.


185

Но Мишутке приснилось совсем не так. Вот что приснилось ему той ночью.

После торжественного свадебного бала и первой брачной ночи принцесса Золушка принимала в своём парадом кабинете, отделанном голубым волнистым мрамором, послов иностранных государств и важнейших сановников страны. Каждый из них — в меру своих человеческих возможностей, правил дипломатического протокола и в соответствии с политической ситуацией — сердечно поздравлял принцессу и наследницу трона. Для каждого находилось у неё доброе слово и ободряющая улыбка. Лакей торжественно объявил: — Его Высокопревосходительство Министр Двора Его Величества и Первый Министр Правительства Его Величества барон Горнборн, Ваше Высочество! — Просите. И вошёл невысокий, полный, гладко выбритый старик в белом, шитом золотом мундире со множеством наград, лентой через плечо, шпагой, рукоять которой была усыпана бриллиантами, и в белоснежном парике. Он низко поклонился, сняв треуголку. Золушка просила его сесть за столик рядом с письменным столом и выпить с ней чашку шоколада. Он словно напомнил Золушке кого-то, будто она его уже где-то видела. Как и все, министр сердечно её поздравил, затем они немного поговорили о пустяках. Вдруг: — Ваше Высочество! Недалёк тот счастливый день.... Простите! Однажды наступит скорбный для вашего народа день... и одновремен-но радостный... когда вы займёте место покойной королевы, поскольку Его Величество уже немолод.... — Что вы сказали, простите? — Да. Простите, Ваше Высочество, — старик смутился, но быстро взял себя в руки. — Принцесса, вы с Его Высочеством, наследным принцем, отправляетесь, насколько мне известно, в свадебное путешествие по островам Архипелага... — Корабль кронпринца уже на внешнем рейде, и капитан сегодня доложил, что ждёт попутного ветра, ждёт, чтобы несколько облегчить мне мучения, причиняемые морской болезнью, — Золушка любезно улыбнулась. И немало времени прошло после этого, прежде чем она в своей жизни улыбнулась снова. В круговерти развернувшихся событий ей сразу стало не до


186

улыбок. — Да. Он ждёт попутного ветра. Ветер.... Куда подует этот ветер, Ваше Высочество? Первым портом, где вы остановитесь, будет, Ганталуо, столица одноименной Островной Республики, где вас посетит тамошний посол Итарорского королевства, поскольку, как вам станет известно из документов, с которыми вы в свободное время ознакомитесь, Итарор отозвал своего посла, эвакуировал посольство, и назревает война, Ваше Высочество. Они потребовали отвести корабли нашего флота из пролива Турни, держать всю эскадру не восточнее мыса Крор и отказываются впредь выплачивать репарации, установленные мирным договором 39 года. Ваше Высочество! Я прошу вас не забывать, что отныне вы государственный деятель и несёте ответственность за судьбу страны и народа. Его Величество, как я уже высказал вам, немолод и утратил способность к решительным действиям. Мы рискуем потерять влияние на весь Архипелаг в целом — прахом пойдут результаты минувшей победоносной войны. Что касается наследного принца, то ему, как вам известно, свойственно легкомыслие, вследствие чего мы и возлагаем надежды на вас. Разговаривая с королевским послом Итарора, вам придётся проявить твёрдость, не уступая ему ничего, даже на словах, и не давая никаких, даже самых неопределённых обещаний. Между тем, здесь несколько патриотически-настроенных офицеров гвардии, руководствуясь волей Сената и народа, устранят... нежелательное — я так бы выразился, Ваше Высочество — препятствие для решительного отражения реваншистских действий враждебной державы. — Устранят? Как? Вы, Ваша Светлость, хотите устранить моего царственного тестя? То есть, убить его? Вряд ли он добровольно отречётся от престола под давлением патриотически-настроенных офицеров гвардии — это не в его характере. Я вас правильно понимаю? — она поставила фарфоровую чашку на малахитовую столешницу, а барон промокнул бледный лоб кружевным платком...

А! Она вспомнила. Барон похож был на филина, стоявшего на тумбочке у кровати мишуткиной бабушки. И даже глаза его иногда вспыхивали красными искрами. — Быть может, не убить, но заключить под стражу, где, учитывая его преклонный возраст.... И в любом случае король должен быть низложен. Золушка выросла не во дворце. У неё были крепкие нервы. Поэтому она не упала в обморок, а, наоборот — с пониманием


187

склонила белокурую голову в драгоценной короне: — Не много времени вы оставляете мне на размышление, Ваша Светлость. Попутного ветра мы ждать не будем, а до вечера подождём, пока я взвешу ваши слова на весах своей совести — совести простой девушки-служанки. Вечером, с наступлением темноты, я сообщу вам о своём решении по этому поводу, и мы с мужем выйдем в море. — Она встала. — До вечера, Мессир.

С наступлением вечера, однако, в королевстве произошли чрезвычайные события. Началось с того, что к министру Двора Его Величества явился командующий ротой личной охраны Её Высо-чества и доложил, что принцесса исчезла. — Как исчезла, лейтенант? — Горничная вошла к ней в покои — её там нет. Между тем, из своих покоев она никуда не выходила, Ваше Высокопревосходительство. Барон посмотрел в окно, где уже темнело, и багровым пламенем разгорался над штормовым морем тревожный закат. — Ступайте, лейтенант. Прошу вас дежурство у покоев Её Высочества нести по-прежнему. Никто ничего не должен знать. Горничной растолкуйте это настолько доходчиво, чтобы у неё в голове звенело ещё неделю. Вы меня поняли? — Так точно, Ваше Высокопревосходительство. Девушка весьма сообразительна и умна. — Вот и отлично. Ступайте. Барон Горнборн сидел в за письменным столом, всё более становясь похожим на зловещего филина — глаза горели, подобно закату за окном. Он чего-то ждал. Однако то, чего он ждал, не отдавая никаких распоряжений по поводу внезапного исчезновения наследницы, которого никак в действительности не предвидел — не часто он ошибался в людях, и это был как раз один из таких редких случаев — то, чего он ждал, не произошло. Напротив, произошло нечто, совершенно обратное ожидаемому.

Это был час регулярной смены караула у дверей покоев престарелого короля. Двери всегда охраняли двое пажей — мальчики весьма знатных фамилий пятнадцати лет от роду — и два десятка гвардейцев под командой полковника. Явившись на смену караула, мальчики обнаружили, что менять некого — у дверей короля Ургна IV никого не было. Переглянувшись, молодые дворяне обнажили


188

шпаги, бледные, но решительные. Минуту они стояли молча. Потом один из них, именем Тур из древнего рода баронов Зоронзо, сказал товарищу: — Что бы ни случилось — мы в карауле, мой благородный маркиз Лоле Даллор! — Не следует ли доложить Его Величеству? — Не стоит беспокоить короля — ничего ещё не случилось.... Послышались шаги, звон серебряных шпор и бряцанье оружия. — В позицию! Но из-за поворота широкого коридора показалась толпа высших гвардейских офицеров, было и несколько генералов в статских мундирах. Все они пользовались безусловным доверием короля. — Шпаги в ножны, шпаги в ножны, господа! Вы с честью выполнили свой долг, — сказал с улыбкой седой однорукий полковник Длурс, любимец гвардии и всей армии королевства. — Сейчас позвольте нам пройти. Мы к Его Величеству по делу неотложной важности. Мальчики опустили шпаги. — Позвольте, полковник! — наперебой возразили мальчики. — Дайте нам... Ведь нельзя же войти в опочивальню короля без доклада... Мгновенно приблизившись, старик сделал неуловимое движение единственной левой рукой, и юный барон Тур Зоронзо упал замертво — трёхгранное жало испанского стилета торчало у него чуть ниже правого уха. — Тревога! — закричал маркиз Лоле Даллор, делая впустую выпад клинком. Маркиз был убит ударом тяжёлого эфеса чьей-то шпаги в висок. После этого Длурс распахнул двери. Однако внезапно из королевской опочивальни прогремел залп сразу из десятка аркебуз. И двадцать отборных солдат атаковали заговорщиков с алебардами в руках. Всё было кончено в минуту. Никто не остался цел, но несколько человек ещё были живы. Король Бонакана Ургн IV Пернори, восьмидесяти двух лет, ещё днём больной, почти слабоумный и беспомощный, вышел в золочёной кирасе и с обнажённой шпагой в сильной руке. Его лицо было сурово, и смотрел он открыто и бесстрашно навстречу судьбе — старческой слабости словно и не бывало. Он подошёл к полковнику Длурсу, который сидел на мраморном полу, истекая кровью, и приставил острие шпаги к его широкой груди:


189

— Скажите мне, мой верный Длурс, что мне сделать, чем смыть позор этого гнусного преступления? — он протянул левую руку, указывая на убитых мальчиков, голос его вздрагивал, но взгляд был твёрд и спокоен. — Чем смыть? Моею кровью, король и старый соратник! Я думал, что вы уснули и никогда уж не проснётесь. Рад, что ошибся. Скажите мне на прощание что-нибудь хорошее. Король помолчал. — Вспомните, сударь, как пировали после штурма замка Шегиро. Там одна девушка была, пленная дворянка, вы взяли её на шпагу. Вспомнили? — Как забыть? Спасибо! До последнего момента я был достоин удара королевской шпаги, — полковник с мучительным усилием улыбнулся. — Вот, под конец сплоховал, но вы всегда были милосердны. Я жду. Некоторое время король смотрел на ветерана, оставившего этот мир от укола клинком в сердце. Затем вытер клинок кружевным платком, вложил шагу в ножны, а платком, сняв шляпу и склонившись, прикрыл полковнику Длурсу застывшее лицо. — Доложите мне, где сейчас наследник, и чем он занят? — Ваше Величество, — смущённо проговорил какой-то армейский капитан, — наследник спит. — Он... Простите... Его Высочество веселились в обществе друзей, и почувствовали недомогание вследствие большого количества неразбавленного вина. — С этой минуты он под домашним арестом. Капитан, я вам приказываю известить об этом Министра Государственной Стражи. — Так точно, Ваше Величество! — закричал капитан, вытягиваясь в струну и салютуя прикладыванием двух пальцев к треуголке. — Капитан, вы торопитесь. Научитесь выслушивать приказы до конца. — Виноват, Ваше Величество! — Далее. Вы посетите генерала Преслора и сообщите ему на словах — я не имею времени для писем: к полудню завтрашнего дня пятьдесят тысяч пехоты, двадцать тысяч конницы и не менее трёх сотен стволов артиллерии со всей прислугой, боезапасом, продовольствием и обмундированием, должны быть построены в военной гавани для смотра, который я лично буду принимать. Затем вы отправитесь к вице-адмиралу Кросту с этим конвертом. Немедленно по получении


190

конверта граф Крост отправляет наиболее быстроходный клипер в пролив Турни, где командир клипера передаёт этот конверт с моим приказом командующему эскадрой контр-адмиралу Бреру. И к полудню завтрашнего дня должен быть готов к выходу в море караван грузовых судов, способных вместить упомянутый мною армейский десантный корпус. Эти суда выйдут в море под конвоем такого количества боевых кораблей, какое окажется возможным снарядить к назначенному сроку. Капитан! Я не узнаю своих офицеров. Вы производите впечатление очень бестолкового человека. Мы начинаем большую войну. Ничего не перепутайте. Вам всё понятно? — Так точно, Ваше Величество! — И не кричите так, — король усмехнулся. — Мы начинаем войну, но она ещё не началась. Ступайте. Незадолго до полудня королевский кортеж, свита была очень немногочисленна, подъехал к военной гавани, где шла срочная погрузка судов, а пехота и конница уже были выстроены для смотра. Король вышел из кареты. Генерал Преслор подбежал и отдал честь: — Всё готово, Ваше Величество! Изволите сесть верхом? — подвели жеребца. — Подождите... Король наблюдал, как солдаты катают по шаткой сходне одного из судов бочки с порохом. — Что с кораблями конвоя, генерал? — Они на рейде. Соблаговолите взглянуть, — он поспешно протянул королю подзорную трубу. — Вице-адмирал Крост на линейном фрегате «Донто Гонатон» («Божья воля»), который сейчас несёт его личный вымпел. Ваше Величество, один старый фрегат, двадцать четыре орудия, и четыре шестипушечных брига — совершенно недостаточно в случае... — Что это за мальчик? Солдат катит бочку — очень молодой. Как он сюда попал? Ему с виду и шестнадцати лет не дашь. — Сирота, Ваше Величество. Прибился к взводу вспомогательного подразделения. Но он хорошо работает, привычный к чёрной работе, очень исполнительный, выносливый и сообразительный. Я распорядился поставить его на довольствие. Пригодится. — Пусть подойдёт.

Мальчик подбежал, привычно смахивая рукавом трудовой пот со лба.


191

— Как тебя зовут? — Рон. — Ты хочешь воевать? — Здесь хорошо кормят за работу, добрый господин. — Но ты знаешь, куда мы пойдём? Мальчик, оглянувшись, указал рукой: — Туда — за горизонт. — Что мы там делать станем, знаешь? — Мне сказали, что там будет много работы, добрый господин. — Ты вырос в католическом приюте. Знаешь, как погиб святой Рон? — Знаю. Его сожгли на костре. В нашем храме есть щепоть золы, которая от него осталась. Король задумчиво глядел в лицо мальчика. — Да. Зола. Странные мысли иногда мне в голову приходят, господа. Генерал, пусть этот парень будет при мне. Может быть, останется жив. Послушай, Рони, кто это написал мне минувшим вечером: «Защищайтесь с наступлением темноты»? Ты умеешь писать? — Умею. А написал тот, кто вас хотел предупредить о чём-то, добрый господин. Вы его послушались? — Как видишь. Сейчас отправляйся к каптенармусу. Получишь мундир королевского вестового.

Итак, летом того грозного года на широком пирсе военной гавани города Голоари — в те времена столицы Бонаканского королевства — королём Ургном IV Пернори был принят смотр наспех собранного и немногочисленного десантного корпуса. Несмотря на сильный шторм, ровно в полдень караван грузовых судов под ненадёжной охраной нескольких боевых кораблей вышел в море. Началась война. Здесь не место описывать обстоятельства той кампании — любой может прочесть о ней в интернете. А мы с вами находимся на территории сказки. Мишутке приснился сон. Вот, что ему приснилось дальше.

Прошло долгих шесть лет. Война, если она впереди, всегда кажется очень долгой. А, оглянувшись назад, оставшийся в живых ветеран всегда поражается тому, как быстро ушли в прошлое эти


192

страшные годы. Поздней весной, когда на полях уже зазеленели молодые всходы кукурузы, по дороге из Голоари в Голарн (тогда ещё небольшой городок) шла женщина неопределённых лет со старым солдатским ранцем за плечами. Она была одета в какое-то тряпьё — холщовая рубаха и длинная юбка, где зашитые, а где заплатанные, на голове потёртая шапка медвежьего меха, какие тогда носили бонаканские конные егеря, а на ногах разбитые кавалерийские сапоги. Матросский тесак за широким кожаным поясом. Женщина неопределённых лет. После только что прогремевшей войны всегда появляется много таких людей, и, к сожалению, не редко это бывают женщины. Невозможно определить возраст такого человека. Иногда кажется, что ему лет двадцать, а иногда — лет пятьдесят. Она шла быстрым широким мужским шагом, делая резкую отмашку левой рукой, как человек, привычный носить на бедре шпагу. По пути ей встретился отслуживший солдат, который развёл костерок в высохшем придорожном кювете и варил в котелке «кавардак». В воду насыпают немного муки и нарезают, что бог пош-лёт, мясного. В Бонакане самое дешёвое мясо — баранина, поэтому в булькающей похлёбке варились куски прогорклого курдючного сала. Но для голодного человека запах был изумительный. — Здравствуй, брат. Поделись пайкой. Двое суток с корабля, и ни крошки во рту. — С Архипелага? — Я была в Итароре. Немногие вернулись оттуда. Солдат у костра мельком взглянул на путницу. — Я постоянно на островах находился, осадная артиллерия. Брал их большой форт на Руманроре. И я же оттуда уходил, как сдать его пришлось. Два года в плену. Эх! Не вовремя попал под ядро наш король. — На моих глазах. Рядом я стояла. Артиллерист быстро поднял голову и глянул на женщину. — Ты видела? Точно это было? Я, признаюсь, всё надеялся, что это слухи. Кто теперь будет править страной? Гневная молния пробежала по лицу женщины. — Принц Авелинг будет венчаться на царство, — сказала она и хрипло закашлялась. — За час, как ты подошла, здесь эти пожиратели чужого хлеба охотились на лис. Глянь, как вытоптали поле — вот проклятые


193

пропойцы, они погубили наше войско в Итароре и на Архипелаге, на них кровь всех наших покойников, зарытых в чужой земле, чтоб они попередохли здесь от холеры! Он столицу, говорят, переносит в Голарн. Глашатаи объявляли повсюду. Говорили, что Голарн — родовая вотчина графов Пернори, и они теперь возвращаются туда и оттуда будут править Бонаканом. А другие говорят, что молодому королю тяжело смотреть в сторону моря, куда его отец ушёл и не вернулся, пока он после свадьбы своей никак не мог проспаться, а невеста сбежала после первой ночи. Сестрёнка, ложка с тобой? Давай похлебаем моего кавардачку. И ломай хлеб, у меня целая краюха, — он снял котелок с треноги, сооружённой из сучьев. — Так ты видела короля? — Точно, как тебя сейчас, — сказала женщина. — Мы пытались под сильным огнём их артиллерии форсировать реку Нроло. Я вестовым была при нём, я стояла рядом с ним. Ядро попало прямо ему в грудь. — Вестовым? Как это? А ты и впрямь на маркитантку не похожа. Не слишком разбогатела на картонных подмётках для наших сапог. — Нет. Я не была маркитанткой. Солдат удивлённо посмотрел на встречную женщину внимательней. Светлые волосы казались осыпанными пеплом, потому что в них сквозила седина. Лицо было молодо, но лучи мелких морщин собрались в углах больших голубых глаз, и строгая резкая поперечина легла между тонких чёрных бровей. На простую крестьянскую рубаху была приколота маленькая драгоценная роза, искусно выточенная из цельного рубина, на золотой ножке с острыми шипами — орден святого Рона. — Зачем такое сокровище на рубахе носить? Не спрашиваю, где ты эту игрушку украла, но у тебя её отберут в первой же корчме. — Вряд ли, — с усмешкой ответила Золушка. — Нелёгкое это дело отобрать у меня награду моего короля. Он своими руками приколол мне орден к мундиру сразу после успешной высадки десанта на Ганталуо. Отобрать? А зачем тогда вот эта игрушка мне? — она лёгким движением руки вынула из запазухи сверкающий кинжал с рукоятью, усыпанной рубинами, который выдавался вместе с высшей королевской наградой. Потом спокойно сунула его обратно. Они уже выхлебали солдатский котелок с кавардаком, и оба вынули короткие трубки. И дымок от их трубок потянулся в пронзительно синее небо весны.


194

Но солдат достал между делом большой пистолет и положил его на землю рядом, справа от себя. — Заряжен, — сказал он. — На это не обижайся. Ведь я не знаю... ничего — догадываться только могу. Но вижу я, что ты знаешь много. Скажи, что нам делать теперь? Пока я воевал, жена моя ушла к другому и уже нарожала ему четверых детей. Была большая ферма у меня — до тысячи голов овец. Но всё это отобрали на военные нужды — такой был приказ. Золушка подумала и сказала: — Я возвращаюсь домой на свою работу. Иди работать и ты. Ферму разорили — нанимайся батраком. Нам с тобой рабочих рук не оторвало на войне, брат. — Святая правда. Не гневайся ты на любопытство простого человека. Ведь я тебя теперь узнал. Ты наша принцесса, ныне королева. Смилуйся над народом — возвращайся во дворец и угомони своего бестолкового мужа — он погубит народ и страну. Золушка долго молча шевелила хворостиной угли в костре. Наконец, она подняла голову. — Нет! У меня есть во дворце сторонники, и я знаю, кто мой враг в этом осином гнезде. Есть смысл поднять знамя мятежа. Однако, я знаю, что ещё в тысячи, многие тысячи жизней простых людей обойдётся этот мятеж, а окончится ничем. Народ же мой и страну они не в силах погубить, как не в силах они погасить Солнце, Луну и звёзды небесные. Ведь я не на небо ухожу, брат мой. Я остаюсь с моим народом. Я — Золушка.

Днём позже, дело было уже к вечеру, Золушка подошла к хутору, где родилась и выросла, где похоронена была её мать, откуда она уехала в золотой карете навстречу удивительным событиям. И она постучала в дверь. Ей открыла одна из её сводных сестёр. — Ой, Боже! Мама, мамочка! — в ужасе закричала она. Вышла Мачеха. — Великий Боже, Ваше Высочество! Как это... мило с Вашей стороны, что Вы посетили.... — Вы разрешите мне войти, маменька? — спросила Золушка. И она прошла на кухню, где у камина сидел её совсем постаревший отец, греясь у очага. Он хворал, и ему всё время было холодно. Он поднял побелевшую голову и с удивлением молча смотрел на дочь. — Вы прихворнули, папенька, — заботливо сказала она. —


195

Маменька, позвольте, я приготовлю горячего рома с молоком, мёдом и перцем. Это сразу снимет простуду. А потом я уберусь на кухне. Медный котёл над нашим очагом совсем почернел и позеленел. Я сегодня до ужина отчищу его так, что он снова засияет, будто золотой. Что вы велите на ужин приготовить? Может быть, бараньей похлёбки, а на второе картошки нажарить? А к чаю я напеку оладушек. Я ещё успею на совесть вымыть пол и стену за очагом протереть. А уж утром возьмусь за окна — их надо вымыть, в доме сразу станет светлее. — Золушка, — робко спросила мачеха, — ты не расскажешь нам... ты нам не объяснишь?.. — Может быть, когда-нибудь, если выдастся свободная минута. Но, маменька, это не будет весёлый рассказ — зачем это вам? Никак я не найду швабру и щётку.... А! Вот они. Эта тряпка не годится, она плохо воду берёт, я отрежу для половой тряпки кусок этого холста, вы позволите? Никто из них не умер, как это показалось Шарлю Перро. Наоборот, они все жили ещё очень долго, и все были очень счастливы. Золушка как старшая сестра вышла замуж первой — за деревенского кузнеца. Для этого в деревню приехал очень важный и толстый королевский нотариус и о чём-то долго говорил с Золушкой, уединившись. Вся семья только услышала из-за плотно прикрытых дверей, как Золушка вдруг выкрикнула совсем незнакомым, страшным голосом, будто филин ухнул: — ...и передай там каждому, что если только кто голос подымет, пусть король жалуется Господу Богу на самого себя! Нотариус вышел от Золушки красный, словно перезревший помидор. — Маменька, папенька, — сказала Золушка, появляясь следом за перепуганным господином нотариусом, — теперь, после моей свадьбы, мы подумаем о моих дорогих сёстрах. Средняя сестра вышла вскорости замуж за соседнего фермера, а самая младшая — за коновала. И у них было так много детей в доме, что они совсем запутались, чей это мальчик, чья девочка, чья кукла и чей самокат. И в доме стоял с утра до вечера крик, смех, плач, писк, визг и топот маленьких ног.

А что в это время делалось во дворце короля — этим некогда было интересоваться. И об этом никто и не думал.


196

осударь анператор завсегда в лето на дачу выезжал. Приедет, доски с окон позаколоченных оторвёт, колодезь проверит и скорей самовар ставить. А тут уж из-за забора Капитошка, сосед анператорский по участку выглядыват:— Здоров будь, твоё величество! — кричит.— И тебе не чихать! — довольно анператор отвечает.— Так вечерком как обычно? — Капитошка

спрашиват. — А то! — грит государь анператор. — Чай, от дел государственных отдохновение надобно! К вечеру вся семья анператорская приезжает. Барыня-анператрица, да две дочки, дурочки-красавицы, да наследник малой, с совочком завсегдашним в руке. Шторы повесят, чаю с ситным напьются, да и почивать. А государь анператор в беседку идёт, трубочку выкурить. Тут и Капитошка появляется. За пазухой — полштоф беленькой, казённой, с двуглавым орлом на пробочке, а как же! Тут-то у них самый перформанс и начинается. Ну, спервоначалу Капитошкин полштоф приговорят. Потом перемигнутся. Государь анператор ключик на шнурке достанет, тихохонько на кухню сходит, шкапчик откроет — ишшо бутылочку казённой принесёт. Сидят, разговоры с Капитошкой разговаривают. Государь анператор трубочку фарфоровую покуриват, Капитошка цигарку смолит. Красота! Бывало, что и третий штоф за вечер уговаривали. Оченно барыня-анператрица через это дело Капитошку не любила. Вот в один из вечеров разговор у них зашёл за агрономшу местную. Потом про репу заговорили (ну, агрономшей навеяло).

197

Потом на клюкву перекинулись. Затем разговор за болото ушёл. А где болото — там и лягушки. Штоф-то был уже третий. И вот тут-то Капитошке в голову и стукнуло. — Болото у нас, твоё величество, непростое, — грит Капитошка. — Сказывают старики, что живёт там волшебна лягушка. На вид — от других не отличить, но ежели поцеловать в спинку со всем вежеством, да попросить чего — любое желание сполнит. Хошь тебе кошель с деньгами, хошь — ведро казённой, хошь избу новую! Капитошка — он на весь посёлок был известен россказнями своими. Бывалоча, как зачнёт врать — все смеются. Потом прислушиваться начинают. А Капитошка к этому времени уже сам в свою брехню поверит, в грудь себя стучит, шапчонку оземь кидает и божится на чём свет! Вот государь анператор ему возьми да подыграй. А что вы хотите — третий штоф уже при деле был. — Ага! — грит государь анператор. — Волшебна лягушка — для государства вещь первостатейной важности! Это, ежели мне, к примеру, пушки для войны занадобятся, али мануфактуру железную завесть? Слушай, разлюбезный друг Капитошка, а добудь-ка ты мне энту лягушку! Капитошка к тому времени и сам забыл, что врёт. Видит — государь анператор повёлся. Ну, и сам уже задумался: — Дело-то хорошее, — грит, — твоё величество, да как нужную лягушку-то найти? Чай, их в болоте немерено? Государь анператор дальше шутки шуткует: — Дык ты, — грит, — всех лягух-то повылови, да по очереди и перецелуй! Найдёшь нужную — пятьсот целковых тебе заплачу! И велю, чтоб в трактире бесплатно наливали! Тут у Капитошки-то жадность взыграла: — Работы-то сколько, — грит. — Пока волшебну лягушку сыщешь — остальных целовать замаешься. Давай, твоё величество, так: за волшебну лягушку — пятьсот целковых, за неправильну — по гривеннику! — Многовато будет, — отвечает государь анператор, а сам хихикает. — По пятачку платить буду. И чтоб при мне целовал! На том по рукам и ударили. К полудню барыня-анператрица в окно выглянула и ажно головой сомлела, причёску попортила. И то сказать, пейзаж пред ей — преудивлённый. В цирк не ходи!

алекСандр кузнецоВ ♦ лЯГуШка и капитоШка

198

Стоят во дворе две подводы. В одной — лягухи до краёв. Прыгают, благим матом квакают. А рядом Капитошка прыгает. Лягуху схватит, смачно поцелует, шёпотом чегой-то ей пробормочет и в пусту телегу кладёт. А рядом государь анператор кошелём размахивает, мелочью медной звенит, вызванивает. Всю телегу Капитошка перецеловал. Ан волшебной лягушки нету. — Ну что, — спрашиват государь анператор, честь по чести расплатившись, — нешто хватит? — Не, — грит Капитошка, — коль обещал — найду! На третий день уж и государю анператору надоело. А Капитошка всех поселковых ребятишек подрядил, по копейке с лягухи им платит и возит лягух на анператорский участок цельными возами, да потом в анператорский пруд с золотыми карпами сваливает, чтоб, значит, обратно в болото не ускакали. Государь анператор уж и сам серчает, а куда деваться? Слово анператорское — крепче самогону! Сказал — терпи! На пятый день Капитошка очередную лягуху в спинку целует, чегой-то шепчет и вдруг на землю — шмяк! А в руках у его — тульский пряник. Агроменный! С самого Капитошку размером. — Твоё величество! — кричит Капитошка! — Вот она, волшебна лягушка-то!!! Пятьсот целковых плати, да бери лягушку-то, да желания свои государственной важности загадывай!!!! Государь анператор до сей поры в сказки не верил. А тут на тебе! Хватат он энту лягуху и говорит: — Во! — грит государь анператор. — Мне скоро с крымским ханом воевать! Так что, барышня волшебна лягушка, оформи-ка ты мне пушек этак с тыщу, да орудий досадных штук пятьсот, чтоб стены вдрызг прошибали! Лягушка только лыбится: — Ишь, — грит, — чего захотел! Международно положение — дело серьёзное! И с волшебством тут влезать — токмо гадость сделать! А кроме того, нешто ты меня поймал? — Я поймал! — кричит Капитошка. — Так вот и держи свой пряник, — отвечает волшебна лягушка. — Желание — оно дело штучное. Спинкой зелёной подмигнула — и пропала, как сквозь потолок провалилась.


199

А Капитошка так и сидит, как дурак, с пряником. — Эх, — грит. — Что ж я ведро казённой-то не попросимши? А государь анператор серчают. — Ишь, — грит. — И что толку с твоей волшебной лягушки-то? Тоже мне, пацифистка выискалась! И участок ты мне весь изгадил! И казну в расход ввёл! Вот зачем мне теперь твои лягушки? Капитошка только глазами хлопает: — Дык, кто ж знал-то, — грит. — Ну, дура-лягушка попалась, не уважительна... Государь анператор только плюнул, рукой махнул да ушёл обедать. Барыня-анператрица аккурат пирогов напекла, да щей наварила. Государь откушал — подобрел. А к вечеру и заскучал вроде. А тут из-за забора голова Капитошкина высовывается: — Ну, чего? — грит. — Твоё величество, как обычно? — Э-э-эх. Давай, что ли, — машет рукой государь анператор. А лягушек потом в город свезли и мусье Лекляру продали. Во французский ресторан. Так что и казне убытка не случилось.

Художник Алексей Долотов

алекСандр кузнецоВ ♦ лЯГуШка и капитоШка

200

аждый, кто хоть немного знаком с «закулисной» жизнью столовой №5, знает, что если в мясной цех вереницей потянулся народ, значит, бывший морской волк — Семён из мясного — вновь ударился в воспоминания. Истории эти с каждым разом обрастали всё большим количеством леденящих душу подробностей, и хоть итог их всем давно был известен, слушатели, затаив дыхание, рассаживались, кто на разделочных столах, а кто прямо на полу.

— Ой, девоньки, ведь как по писанному поёт, — говорила Люська из салатного. — Заливает, а ты веришь! — бурчала вечно хмурая Надька из цеха раздачи. — А хоть и заливает, а зато какие у него усы! — восторженно шептала Лариска с посудомойки, не замечая ехидных взглядов, которые при этих словах бросали подруги на её уже совершенно откровенно выпиравший живот. — Ш-ш-ш! Дайте ж послушать! — шикали на них мужики из горячего. — Перед тем как стать юнгой, я был капитаном, — покручивая ус, говорил Семён. И все замирали, словно не знали, что он продолжит: — …капитаном мышей на большой помойке за городом, на которой проходило моё беспризорное детство. Вот и сегодня благодарные слушатели рассмеялись этой шутке, словно впервые её услышали, и Семён, сдержанно улыбнувшись, начал свой рассказ. — Однажды около моей помойки остановились двое. Они долго о чём-то спорили, потом один из них позвал меня. Я подошёл.

201

От них пахло морем и табаком. Тот из них, что повыше, потрепав меня по плечу, спросил: «Звать-то тебя как, голодранец?» «Сёма», — ответил я. «Слушай, Сэмэн, — сказал долговязый, — хочешь пойти юнгой к нам на корабль?» «Настоящий корабль, который плавает в море?» — спрашиваю. Тут второй наклонился ко мне и говорит: «Запомни, сынок, плавает — говно, а корабли — ходят». — «Понял», — говорю, а у самого сердце в пятки ушло: не дай бог решат, что я недоумок какой-нибудь, и передумают. Не передумали. Взяли. И началась романтика: палуба, каюты, рубка, отдать концы, принять швартовый... Как-то раз, вышли мы в открытое море, и начался страшный шторм. Капитан собрал нас всех и говорит: «Объявляется учебная тревога. Сейчас мы выйдем всей командой на палубу и по моей команде прыгнем в воду. Продержаться, ребятки, надо в воде как можно дольше. Знаю, это не просто, вода холодная. Но вы уж постарайтесь, милые!» — и смотрит на меня. «Да я хоть час могу в воде просидеть, — говорю, — я закалённый!» Соврал, конечно: я и плавать-то не умел. И вот, поднимаемся мы на палубу, идём ровным строем, а палуба так ходуном и ходит, и волны вокруг — аж дух захватывает. Я глаза зажмурил, простился мысленно с жизнью и спрыгнул. Вода меня сама вытолкнула, как пробку. Смотрю, прямо рядом со мной выныривает сам капитан: «Держись, — говорит, — за плечо, а то твоим стилем — не то, что час, и пяти минут не пробарахтаешься». Я ухватился за плечо, а он мне: «Смотри! Смотри, — говорит, — на корабль! Когда ещё такое увидишь!» А там, и правда, такое творилось, сам бы не увидел — никому бы не поверил: двуногие носятся по палубе, кричат, отвязывают шлюпки, прыгают в них, отталкивая друг друга, набиваются человек по десять в каждую и гребут прямо в открытое море. Шторм бросает шлюпки, как щепки, а двуногие только гребут быстрее. «Что это с ними?» — спрашиваю. «У них, понимаешь ли, есть поверие: если мы бежим с корабля, значит близко кораблекрушение. Ну, всё, — говорит, — вроде, все ушли, можно возвращаться». Мы подплыли и по канатам от шлюпок вскарабкались на палубу. Мокрые, с горящими глазами матросы уже спускались в

юлиЯ рабиноВич ♦ Сказка СтранСтВий

202

трюм. «Эй, Сэмэн, не отставай!» — крикнул мне один из них, и я поспешил за ними. Этого веселья мне не забыть никогда! В бочке с вином и в бочке с пресной водой прогрызли по дырке. Мы вставали на задние лапы или падали на спины, подставляя рот живительным струям. Красная и прозрачная реки сливались в одно огромное розовое море, и мы пили его, мы купались в нём... Я впервые в жизни был пьян: я закрывал глаза, и меня начинало кружить, как на карусели. Я открывал глаза — и шторм раскачивал меня из стороны в сторону. Мне нравилась эта игра: я закрывал и открывал глаза. И вдруг над всем этим хаосом раздался голос капитана. Таким грозным я его ещё никогда не слышал: «Встать!» — заорал он, и мы, вскочив, вытянулись, как на параде. Судно ходило подо мной ходуном, и я вцепился в него всеми четырьмя лапами. «Безумцы! Мы же так передохнем здесь, как двуногие!» Хоть и не все слова доходили до моего сознания, но я понимал, что он абсолютно прав. Что продукты надо экономить, а иначе нам не выжить. Матросы молча соглашались. На судне была введена строгая дисциплина. Через день шторм утих, мы продолжали дрейфовать, потекли дни, похожие один на другой. Я даже начал было скучать и от нечего делать стал выгрызать затейливые рисунки на деревянном столе своей каюты. Однажды я, как обычно, был занят своими художествами, и вдруг в каюту ворвался Боб, тот самый долговязый матрос, который подобрал меня на моей помойке. «Пираты!» — проорал он и помчался разносить эту страшную весть дальше. Пираты тоже когда-то были отважными матросами, избавившимися от своих двуногих, но за долгие месяцы дрейфа трюмы их опустели, и им оставалось только слоняться по палубе, в надежде увидеть проплывающий корабль. И вот, встретив наше судно, эти, в прошлом — достойные крысы, превратившиеся в голодную свору, попрыгали в воду, в надежде отвоевать у нас провиант. Когда они поднялись на палубу, мы уже ждали их во всеоружии. Нас было меньше, но они были слабее: видимо, голодали уже не первый день. Я дрался наравне со взрослыми, и когда моя нога уже стояла на груди поверженного пирата, я вдруг услышал истошный крик Боба: «Сэмэн! Сзади!» Я обернулся: на меня, оскалив зубы, мчался огромный лохматый одноглазый пират. Я зажмурился от страха и приготовился


203

к самому худшему. Но худшее всё не наступало. Я открыл глаза. Боб успел гиганским прыжком свалить пирата, и теперь они катались по палубе, сцепившись в один серый визжащий клубок. «Уходим!» — вдруг разнеслось над судном. Это капитан пиратов понял, что мы просто так не сдадимся. Одноглазый разжал когти и, процокав по палубе, спрыгнул в воду. Боб оставался лежать неподвижно. Я подбежал и увидел лужу крови. Боб притянул меня к себе и зашептал: «Не долго мне осталось, Сэмэн, но я должен тебе сказать: беги! Беги отсюда, как только вам встретится корабль с двуногими. Как бы вы ни экономили, еда когда-нибудь кончится, вы будете голодать и тешить себя надеждой, что вас прибьёт к берегу, или что вам удастся ограбить другой корабль, как эти несчастные...» Голос его слабел. «Боб, а как же наше морское братство, — возмутился я, — как же свобода?» Боб не отвечал. «Боб! Боб! Дядя Боречка, дорогой! Ну, не молчи! Не умирай!» — я тряс его, размазывая слёзы по морде, но он уже перестал дышать, и глаза его застыли чёрными бусинами. Вдруг в них я, как в зеркале, увидел своё страшное будущее. Я убежал в свою каюту и проплакал там всю ночь. Мне было жалко Боба, жалко себя, стыдно бросать своих боевых друзей и предавать с таким трудом завоёванную свободу ради куска колбасы, но утром я вышел из каюты с твёрдым и окончательным решением: с первым же судном бежать к двуногим. Семён взглянул на часы. — Вот так, дорогие мои. — А про новый корабль? — А про то, как ты жил в порту? — А про то, как добирался в Москву в вагонах-ресторанах? — загалдели мужики. — Всё будет, но в другой раз, — успокоил их рассказчик. Народ начал расходиться. Мужики с суровыми лицами молча поднимались в горячий, бабы выходили, обнявшись, вытирая зарёванные морды. — Ах, какой слог! — шептала одна. — Ах, какой красавец! — восхищалась другая. — Врёт, конечно, но если хоть половина из этого — правда, какая же у него была интересная жизнь! — говорила третья. Благодарные слушатели покидали мясной цех. Начинался обычный рабочий день двуногих.

юлиЯ рабиноВич ♦ Сказка СтранСтВий

204

ила-была девочка Муся. Имелись у неё, как водит-ся, мама и папа, бабушка и дедушка, и даже сверх нормы — братик Артёмка. Помещались они все в самой обычной квартире, где бабушка разводила традесканцию, дедушка коллекционировал газету «Правда», мама готовила обед, а папа ночевал в свободное от работы время. Даже машинкам Артёмки находилось место в этой вместительной квартире, не говоря уже о куклах Муси, которых

накопился целый легион. Как-то воскресным днём мама взяла Мусю в магазин. Они купили много полезных продуктов и немножко вредных конфет, шли домой и ничего не подозревали, как вдруг из витрины магазина игрушек на Мусю презрительно взглянула кукла. «Да, у тебя легион других кукол, но меня ты никогда не получишь!» — говорил её надменный нарисованный взгляд. С Мусей стало нехорошо. «Ах, какая чудесная кукла, как давно я о ней мечтала, мы просто созданы друг для друга!» — причитала она, в перерывах между рыданиями искоса взглядывая на маму. Собралась толпа прохожих, посмотреть на бессердечную мать и умирающего от горя ребёнка. Все ждали драматической развязки: когда же мама потеряет терпение и применит увесистые аргументы. И закончилась бы эта история традиционно, если бы среди прохожих случайно не затесалась фея. Так, не добрая и не злая, а средне-умеренная. Она в тот день с утра сварила шоколад по новому рецепту и торопилась проверить его волшебные свойства на простых смертных. Увидев, что жизнь ребёнка в опасности, фея рассудила, что хуже всё равно не будет. Достала из ридикюля волшебную шоколадку и протянула девочке. «Эта шоколадка — волшебная. Съешь её — и твоё

205

Художник Алёна Кудряшова

206

желание исполнится!» Потом фея быстренько отбежала на безопасное расстояние и в бинокль стала наблюдать за происходящим. Прохожие в толпе засомневались. Одни рекомендовали вызвать милицию и отдать странный шоколад на экспертизу. Другие советовали поскорее съесть угощение, загадав что-нибудь светлое и прекрасное, желательно в валюте. Мама покраснела — она не привыкла быть в центре внимания — и сказала, что нечего такую замечательную волшебную вещь тратить на пустяки. И тут же купила Мусе вожделенную куклу, а шоколадку спрятала в сумочку. Они пришли домой и сели обедать, не забыв рассказать семье о происшествии. «Вот эта чудесная шоколадка!» — сообщила мама, помахав перед Мусиным носом заветной сладостью. Родственники заахали. Муся засмущалась, расщедрилась и подарила шоколадку маме. Обрадованная мама сказала, что давно мечтала освободить балкон от редкостного собрания антиквариата, накопленного семьёй за многие годы. Наконец-то старый шкаф, ржавый холодильник, поломанные табуретки, дырявые тазы и чёрно-белый телевизор волшебным образом переселятся на свалку! Папа почему-то покраснел, смутился и заявил, что незачем тратить волшебство на пустяки, с антиквариатом он и сам справится. Наскоро пообедав, он позвонил приятелю, и через полчаса драгоценный хлам был погружен в грузовичок и увезён в известном направлении. Довольная мама принялась затягивать балкон бельевыми веревками, а волшебную шоколадку на радостях подарила папе. Папа просиял: «Наконец-то у моего пальто снова появится вешалка, пиджак обретёт долгожданные заплатки на локтях, а пугови-цы смогут воссоединиться с рубашками, от которых были безжалостно оторваны суровыми обстоятельствами жизни...» Тут почему-то покраснела и смутилась бабушка. Она заявила, что неразумно тратить волшебство на пустяки, быстренько достала из комода корзинку с рукодельем и очки — и принялась колдовать. Не прошло и двадцати минут, как все пуговицы вернулись на родину, пальто обзавелось прочной петелькой, а пиджак — красивыми кожаными квадратиками на месте протёртых дыр. «Волшебство какое-то!» — обрадованно воскликнул папа. И растроганно вручил шоколадку бабушке. Пришлось маме срочно отвлечься от стирки и накапать бабушке валерьянки: так взволновал старушку чудесный подарок. «Боже мой! Наконец-то я получу полочки для цветов, куда поместятся все мои


207

екатерина медВедеВа ♦ иСториЯ одной Шоколадки

традесканции!» — повторяла она, едва не плача от счастья. Дедушка хмыкнул, покрутил усы и без всякого смущения отобрал у бабушки шоколадку. «Не позволю такую важную вещь на пустяки расходовать!» — грозно сообщил он и отправился за стремянкой и молотком. Некоторое время в квартире стоял стук и гром, гудела дрель, и гвозди решительно протыкали стену. Потом, словно по волшебству, шум кончился. Ахая и охая, бабушка принялась расставлять по полочкам горшки с цветами. А дедушка достал из кармана волшебную шоколадку и сказал, что наконец-то приведёт в порядок свою коллекцию газеты «Правда». Глаза-то у него уже старые, видят плохо, самому никак не рассортировать по номерам огромную кипу. Тут пришла очередь краснеть братику Артёмке. Он шмыгнул носом и тихонько сообщил, что вполне может справиться с этой задачей, потому что ещё в прошлом году в школе научился считать. И в самом деле, через час газеты были разложены от номера к номеру, от года к году, хоть сейчас делай подшивку. Придирчиво проверив работу внука, дед кашлянул, нахмурил брови — и отдал-таки шоколадку. Попробовал бы он не отдать, после такого-то благородного поступка... Артёмка схватил шоколадку и отправился гулять, обдумывая, на какие бы такие пустяки потратить волшебную сладость. И тут он увидел странную тётю с ридикюлем и биноклем. Она сидела на дереве, как раз напротив окон Артёмкиной квартиры, и рыдала, потому что совершенно не разбиралась в человеческой психологии и не могла понять, чем весь день были заняты эти странные люди. Они таскали мебель и забивали гвозди, читали газеты и пришивали пуговицы, в то время как у них в руках находился источник богатства, власти и славы! Ну почему, почему никому из них не пришло в голову загадать хотя бы сундук золотых монет или маленький скромный дворец на берегу моря? Тут фея заметила мальчика с той самой злополучной волшебной шоколадкой. «А ну-ка быстро загадай что-нибудь!» — взмолилась фея, заливаясь слезами. И добрый Артёмка загадал, чтоб тётя перестала грустить. Правда, он не умел точно формулировать, поэтому фею только на вторые сутки отпустили из психиатрической клиники, поверив, что ей просто очень-очень весело и она не сумасшедшая. Перестав, наконец, через неделю хохотать и хлопать в ладоши, фея бесследно уничтожила запасы волшебного шоколада, сожгла рецепт и зареклась ставить опыты на людях.

208

А Муся с Артёмкой ещё долго вспоминали волшебную шоколадку, в которую почему-то не поверили взрослые.


209

сё началось с того, что после пятого урока Спиридонов подошёл к Вальке и сказал как бы невзначай:— А у меня дома гном.— В смысле, гном? — удивился Валька. — Игрушечный что ли? Из плюша?— Сам ты из плюша! Всамделишный гном. Из мяса.— Гонишь! Всамделишных не бывает.

Спиридонов открыл было рот, чтобы возразить Вальке, но тут раздался звонок, и в класс вошла биологичка. — Спиридонов, сядь на место! Или звонок звенел не для тебя? — как обычно, с места в карьер начала она. — Шестой «А»! Открыли тетради, записали число, «Классная работа»... Валька торопливо щёлкнул кнопкой ручки и принялся выводить в тетрадке «9 февраля». Потапов, сидевший впереди, неожиданно повернулся и положил на Валькину парту записку. — Вот, от Саньки, — сказал он. — Потапов, не вертись! — с пол-оборота завелась биологичка. — Полушин, что там у тебя? Записка? Валька торопливо сгрёб клочок бумаги со стола и спрятал руку под парту. — Нет, Наталь Сергевна! — Ты что же это, Полушин, всё выучил, что ли? Ну-ка, давай к доске! Что ты нам можешь поведать о сложноцветных? А что мог поведать Валька о сложноцветных? — Ну, сложноцветные, они... — замямлил он, — они цветут. Сложно... — Это мне с тобой сложно, Полушин, — картинно вздохнула

210

биологичка и что-то нарисовала в журнале. — Садись уже. Валька кулем рухнул за парту, потом вытянул шею и через спину Потапова попытался рассмотреть в журнале, что нарисовала ему Наталья: пару или всё-таки точку. Потом на всякий случай показал под партой кулак Спиридонову и, наконец, вспомнил о записке. Осторожно развернув сложенную бумажку, Валька прочитал: «Шумахер гонит! Самый настоящий гном. Сегодня после уроков. С.»

* * * Всю дорогу от школы до дома Спиридонов вёл себя загадочно и на все Валькины вопросы отвечал: «Щас приедем — сам всё увидишь». И не то, чтобы Валька вот так, раз — и поверил в существование какого-то там гнома в спиридоновской квартире, но уж больно уверенно вёл себя Санька. Однако Валька не терял надежды вывести его на чистую воду. — Я знаю, — говорил он. — Это у тебя хомячок или черепашка, ты его «гномом» зовёшь. Угадал? — Нет, — улыбался Спиридонов. — Значит, родственники приехали: сестра твоей мамы брата твоего двоюродного привезла. Это он гном, так? — Нет. — Ну, значит... — Слушай, Полушин, чего ты заладил: «так — не так»? — возмутился Спиридонов, открывая входную дверь. — Я же тебе говорю: самый настоящий гном. — Как во «Властелине колец»? Сашка справился наконец с неподатливым замком и толкнул дверь вовнутрь: — Как у братьев Гримм. Заходи, давай. Валька протиснулся мимо него в прихожую и, сбросив сумку с плеча, на ходу попытался скинуть сапоги. — Тапки надень — пол холодный, — сказал Спиридонов. — И без меня не ходи, а то напугаешь. — А где он? — почему-то шёпотом спросил Валька. — В моей комнате — где же ещё, — сказал Санька, убирая куртку в шкаф. — Всё, пойдём. Следуя за Спиридоновым, Валька вошёл в небольшую комнату и посмотрел по сторонам. В комнате стоял стол, на столе — аквариум, а в аквариуме сидел... гном. То есть Валька сразу понял, что это гном,


211

СерГей криВоСудоВ ♦ Валька полуШин и Гном

хотя ни разу до этого гномов не видел. С другой стороны, а кем ещё может быть человечек двадцати сантиметров ростом? — Гном! — восхищённо прошептал Валька и подступился ближе. На дне аквариума лежал старый мохеровый шарф, на нём, как на ковре, стоял кукольный стол, а к столу был придвинут кубик из детской азбуки с буквами «Ё» и «Щ» — других букв не было видно. На этом-то кубике, словно на стуле, и восседал гном, что-то увлечённо записывая на маленьком клочке бумаги и время от времени вытирая пот с лысинки маленьким платочком. Ни Вальку, ни Спиридонова гном не замечал. Приглядевшись, Валька понял, что это был какой-то неправильный гном. То есть у него не было ни колпачка, ни бороды, ни других обязательных гномьих атрибутов вроде заступа или сундучка с золотом. Наоборот, он был лыс, небрит и почему-то бос. Из одежды на нём был свитер с высоким воротником и штаны, чем-то напоминающие джинсы. — А почему он в аквариуме? — спросил Валька. — А где ещё? Тут тепло, и лампа есть. А то он постоянно на холод жалуется. — А рыбки где? — Сдохли рыбки, в декабре ещё. Ты лучше познакомься, — сказал Спиридонов и постучал пальцем по стеклу. Услышав стук, гном оторвался от своих записей: — О, Александр! Ты сегодня рано, — заговорил он; голос его был тонким, что и не удивительно для его размеров, но в то же время солидным. Затем, заметив Вальку, он сказал: — Ба, да ты не один! — тут же встал, пригладил маленькими ладошками волосы и слегка поклонился: — Аркадий, гном. — Очень приятно, — пролепетал ошарашенный Валька. К мысли, что у Спиридонова в аквариуме живёт гном, он уже немного привык, но тот факт, что гном разговаривает, да ещё так вежливо, никак не умещался в его голове. — Полушин Валентин, — с трудом выдавил он из себя. Потом, подумав, добавил: — Человек. Гном рассмеялся. — Вот и познакомились! Александр, у тебя замечательный товарищ. Валька собрался с духом и осторожно поинтересовался:

212

Художник Наталия Лизяева

213

— Извините, эээ... Аркадий... А вы в самом деле гном? — Ну, вроде так, — улыбнулся тот. — А, это... — в голове у Вальки вертелось огромное количество вопросов, которые он никак не мог сформулировать. — А откуда вы? — Вы хотите спросить, откуда я взялся? Закономерный вопрос. — Аркадий снова уселся на кубик и достал откуда-то из карманов миниатюрную трубку. — Я из страны сказок. От такой новости Валька чуть не поперхнулся. — Не… это… я... — Вы хотите узнать, как я очутился здесь? — гном раскурил трубку и, прищурившись, выпустил сизое колечко дыма. — Об этом вам лучше спросить у вашего товарища. И Аркадий выразительно посмотрел на внезапно покрасневшего Спиридонова. Валька тоже вопросительно уставился на приятеля. Спиридонов молча отвёл взгляд куда-то себе под ноги. — Сань, не томи уже, рассказывай! Санька смущённо кашлянул и пробормотал: — Ну, так получилось... как бы сказать... Короче, я его вызвал! — Чего?! — Ну, вызвал, понимаешь? — Как это? — Ну ты чего, гномов никогда не вызывал, когда маленький был? Валька посмотрел на Спиридонова, как на ненормального. — Ну, ты даёшь! — удивился Спиридонов. — Ну, короче, теть Лена позавчера подкинула нам Антошку, братца моего двоюродного. — Ну? — Ну а он маленький, капризный, ни во что играть не хочет. Вот я и вспомнил, как мы летом в лагере гнома вызывали. Ты чего, правда не знаешь, как это делается? Валька помотал головой. — Ну, ты и валенок! Там всё просто. Главное, чтобы было темно. И чтоб хотя бы два человека присутствовали. Потом берёшь конфету, подвешиваешь её на верёвочке, вроде как приманку, а другую верёвочку натягиваешь над полом. Потом говоришь: «Конфета висит — гномик бежит». И тут должен появиться гном. Он видит конфету, бежит к ней, запинается о верёвку и падает. И матерится. Поэтому всё это называется «вызвать гнома-матершинника».


214

— Извини, Александр, но я попросил бы тебя не навешивать всякие оскорбительные ярлыки, — подал голос гном из аквариума. — Аркадий, мне что, напомнить, что ты сказал, когда запнулся? Гном густо залился краской. — Молодому человеку твоего возраста эти слова должны быть неизвестны. — Во-во, и я о том же, — ядовито заметил Спиридонов. — Да ладно вам, — перебил их Валька. — Что дальше-то происходит? — Что значит «дальше»?! — взорвался Санька. — Ничего обычно не происходит, потому что гномов не бывает! Включают свет, съедают конфету и ложатся спать! — А он? — Валька невежливо ткнул пальцем в сторону аквариума. — А он появился! Я сначала подумал, это мышь, испугался даже. Но тут он запнулся и как давай ругаться! — Я, между прочим, башмаки порвал, — начал оправдываться Аркадий. — И вообще, я уже извинился. — Да-да. Ну, Антошка в слёзы, а Аркадий — под кровать. Тут как раз тёть Лена вернулась, Антошку насилу успокоила и домой забрала. А он, — Спиридонов снова ткнул пальцем в аквариум, — остался. Валька ошарашено уставился на Спиридонова: у него было стойкое ощущение, что его разыгрывают, однако живое подтверждение Санькиных слов сидело в аквариуме и пускало кольца дыма. — Тут, видимо, я должен кое-что объяснить, — заговорил гном. — Вообще феномен так называемого «вызывания» у нас (я имею в виду страну сказок, разумеется) известен давно. Сейчас это случается всё реже, а вот лет двадцать назад — чуть ли не каждый день. Как вечер, так в голове детский голос: «Конфета висит — гномик бежит!», или другой какой, там много вариантов наговора. Но тут самое главное — добрая воля гнома. Если он не хочет вызываться — никто его никуда не вызовет. — А вы, значит, захотели? — спросил Валька. — Да ладно, чего там, — махнул рукой гном, — можно на «ты». Видишь ли, Валентин, дело в том, что я — гном-антрополог. — Кто? — Это тот, кто людей изучает, — буркнул Спиридонов.


215


— Совершенно верно, — кивнул Аркадий. — Послезавтра я должен защищать докторскую диссертацию, а материала по людям катастрофически не хватает. А тут вдруг — вызывают! Чем, думаю, чёрт не шутит, проведу, так сказать, полевые исследования. Ну и согласился. Так, собственно, я здесь и оказался. Тут Валька очень серьёзно посмотрел на Сашку. — Знаешь что, Спиридонов? Или ты его отпустишь, или я тебе прямо сейчас в глаз дам! — решительно заявил он. — Ты чего, Полушин, белены объелся?! Кого отпустишь?! — Аркадия. Нельзя разумное существо держать в неволе. Тем более, в аквариуме! Тем более, кандидата антропологических наук! Это... это не гуманно! Вот! — Да кто его держит-то?! Он сам туда попросился, я ж тебе говорил. Мёрзнет потому что! А в аквариуме лампа греет! Или ты что, думаешь, я работорговец какой? Валька смутился. — То есть ты... то есть вы... Аркадий печально улыбнулся: — Ну что ты, Валя, я свободный гном и могу уйти в любой момент. Но тут есть одна закавыка... — Понимаешь, Валька, у нас с Антошкой дома ни одной конфеты не оказалось. Только плитка шоколада с орехами, — пояснил Спиридонов. — Ну и что? — А то! — подхватил Аркадий, — У меня аллергия на орехи! — И чего? — непонимающе захлопал глазами Валька. — Для того чтобы вернуться обратно, гном должен съесть конфету, с помощью которой его вызвали. А я даже маленький кусочек съесть не могу — мне сразу плохо становится. А без этого не вернуться, — грустно подытожил Аркадий. — А вместо тебя никто не может съесть эту шоколадку? Я вот, например, очень люблю шоколад с орехами, — сказал Валька. — К сожалению, нет, — грустно сказал Аркадий. — Чтобы вернуться, гном должен съесть вызывательную конфету. Это как закон природы. Вроде закона всемирного тяготения или правила буравчика. Я в этом не силён, всё-таки гуманитарий. А вот мой коллега-физик, Фома Фомич, он бы всё объяснил. — И что, совсем-совсем нельзя ничего сделать? — расстроился Валька. — Ну, есть один вариант. Но я в нём не совсем уверен, —

216

меланхолично ответил гном.* * *

Валька и Санька, скрючившись в три погибели, сидели под столом в полной темноте и взглядом гипнотизировали конфету, подвешенную на верёвочке. — Наверное, не получится ничего, — вздохнул Спиридонов. — Уже битый час тут сидим. — Не ной! — шёпотом ругнулся Валька. — Или ты хочешь, чтобы Аркадий остался здесь навсегда? Вообще-то в глубине души именно этого Санька и хотел. Всё-таки, как ни крути, а гном, живущий у тебя дома, это круто. Но, тем не менее, он прилежно бубнил под нос наговор. — Конфета висит — гном Фома Фомич бежит. Конфета висит — гном Фома Фомич бежит. — Аркадий объяснил, что если хочешь вызвать конкретного гнома, то надо обязательно звать его по имени. «Иначе вызов случайным образом распределяется среди всех гномов. Это тоже такой закон природы, — говорил он. — Фома, конечно, гном упёртый, сразу не откликнется, но если очень постараться...» Внезапно раздался хлопок, и на полу комнаты появился гном в полосатой пижаме. Был он чуть выше гнома Аркадия и заметно шире в плечах. Раздражённо переступив через натянутую над полом верёвочку (Спиридонов настоял на том, чтобы все детали ритуала были соблюдены), новоявленный гном, подбоченившись, грозно выкрикнул спрятавшимся под столом ребятам: — Дети! Если вы думаете, что мне больше нечем ночью заняться, кроме как шастать по чужим квартирам в поисках сладкого, то вы глубоко заблуждаетесь! Знаете, почему?! Потому что мне есть, чем заняться! Например, выспаться! Тут гном добавил ещё несколько таких слов, услышав которые, Валька сразу понял, что этот гном тоже матершинник. — Вот погодите, я ещё узнаю, откуда вам известно моё имя! — Гном погрозил кулаком Спиридонову и, ловко подпрыгнув, сорвал конфету с верёвочки. — Фома, ты извини, но это я им сказал, — вышел вперёд гном Аркадий. — Аркаша?! Ты-то откуда здесь? В институте все с ног сбились, третий день тебя нигде найти не могут! Ключи от кафедры у тебя? — засуетился Фома в крайнем удивлении.


217


— Погоди, Фома! Тут вот какое дело... — и Аркадий выложил всё, что с ним произошло. — … кто ж знал, что у них окажется шоколад с орехами? — развёл он руками в конце своего рассказа. — М-да, дела, — задумчиво произнёс Фома Фомич. — И что теперь делать? — Знаешь, Фома, есть у меня одна идейка. Вот скажи мне, что говорит твоя наука о конфетах для возвращения? — Дай-ка подумать... — Фома почесал затылок. — В общем случае, в момент перехода возникает пространственный канал между точкой А, расположенной в том месте, откуда тебя вызвали, и точкой Б, находящейся внутри конфеты вызова. Глюкоза в данном случае является связывающим веществом, обеспечивающим стабильность канала связи… — Стой, Фома! Стой! Погоди! Ты мне лучше вот что скажи: что будет, если я съем эту конфету? — Аркадий кивнул на конфету в руках Фомы Фомича. — По мере усвоения глюкозы стабильность канала нарушится, и тебя выкинет в исходную точку А, которая находится в моей спальне. — Замечательно! — потёр ладони Аркадий. — Теперь скажи, у тебя случайно нет аллергии на орехи? — Нет, — в недоумении пробормотал Фома. И тут вдруг догадка осенила его хмурое лицо: — Ты что же это, хочешь, чтобы я съел твою шоколадку? Ты что, издеваешься?! Куда мне её есть?! Во мне весу — восемьсот граммов, а в шоколадке сколько?! — Сто двадцать пять, — сипло пробормотал Спиридонов. — Да я же её неделю есть буду! — запротестовал Фома. Аркадий подошёл к гному в пижаме, проникновенно заглянул ему в глаза и сказал: — Фома, послезавтра у меня защита диссертации. Я должен, понимаешь, должен быть в институте. Фома пристально посмотрел на коллегу, широкие плечи его поникли, и он обречённо вздохнул: — Ладно, где там твоя шоколадка?

* * * Вечером Валька позвонил домой и сказал, что останется ночевать у Спиридоновых. Мама, конечно, долго ворчала, но тот факт, что завтра воскресенье и в школу идти не надо, возымел на неё

218

действие: его отпустили. Весь вечер, а затем всё утро и целый день они со Спиридоновым поили Фому горячим чаем, помогая таким образом справиться с шоколадом. Фома лежал в аквариуме вверх пузом и слабым голосом проклинал по очереди Спиридонова, Аркадия, какао бобы и конкистадора Кортеса. Вальку он не проклинал — на это у него не хватало сил. Полосатая пижама была вся испачкана шоколадными пятнами. Наконец, к концу воскресенья, уже поздно вечером, Фома осилил последний кусочек шоколада и сказал с набитым ртом: — Аркаша, мой милый друг, благодаря тебе я больше никогда не смогу глядеть на сладкое! — и исчез с негромким хлопком. Аркадий просиял, повернулся к ребятам и сказал: — Ну, что же, пора прощаться! Александр, спасибо тебе за гостеприимство. Валентин, очень приятно было познакомиться. Тут он сгрёб со стола свои записки, развернул конфету (а это была самая маленькая конфета, которую ребята только смогли найти), разгрыз её в три укуса и сказал: — Если соскучитесь, вызывайте гнома Аркадия Андреича из НИИ антропологии имени Семи Гномов. И тоже исчез. Спиридонов с минуту смотрел на опустевший аквариум, потом ткнул Вальку кулаком в бок: — А знаешь, Полушин, какой вывод должны мы сделать из этой истории? — Какой? — поинтересовался Валька. — Физику учить надо! Без неё, как видишь, никуда даже в мире сказок.


219

сё пропало! — на папу-гнома было больно смотреть: из глаз его лились слёзы величиной с фасолину каждая. — Всё пропало! — твердил он — Земляничное варенье с хреном, малиновое с уксусом. У эльфов несварение желудков, соседи попробовали мухоморовый джем и бредят всей семьёй. Им уже вызвали скорую помощь. Гномотечество в опасности!

— Погоди, не гномони, объясни толком, что случилось, — вступила мама-гном. — Что за беда? Гном-сынуля осторожно выглянул из-за занавески, за которой прятался второй час, и понял, что пропажа последней банки прошлогоднего абрикосового повидла пока ещё не обнаружена. Значит, можно перевести дыхание. Как, скажите на милость, можно было удержаться, когда, попадая в рот, повидло исчезает само собой, причём самым необъяснимым образом? Но угроза, видимо, миновала на этот раз.

Давайте познакомимся. Я — выпускник гномоэльфского университета экогномики. Специальность у меня редкая, но очень нужная — домовой. Когда-то эта профессия была довольно распространена, но сегодня относится к разряду исчезающих. В моей группе на курсе было всего трое студентов, хотя, повторюсь, домоведение очень интересная и нужная специальность. Помню, однажды на экзамене по технике наногномических заклинаний мы… Ой, простите, об этом как-нибудь в другой раз. Лучше я расскажу вам историю, которая началась два месяца назад. Это была первая настоящая гроза с начала года. Гремело так, что

220

подпрыгивали и звенели банки и кувшинчики на полках в кладовке мамы-гнома. А как же, ведь большинство из них были пусты и ждали своего часа, чтобы наполниться вновь вареньем, джемом или повид-лом. Ни для кого не секрет, что именно эти продукты составляют основной сегмент в правильном гномопитании. Помню, однажды в университете мой приятель гном решил доказать, что питаться можно и мясной пищей, и даже молочной, но был высмеян преподавателем. Тогда он решил доказать на себе, что мясо гусениц и молоко божьих коровок питательно и полезно. Потом, в госпитале он плакал и признавался мне, что ещё никогда в жизни ему не приходилось пробовать такой гадости. К тому же, выяснилось, что божьи коровки молока не дают, а молоко получают от тли. Тляное молоко тоже сладкое, но до сливового джема ему далеко. Но я, кажется, опять отвлёкся...

Итак, дождь лил как из ведра, а на нашей поляне начался переполох. К нам прибыла Фея. По распределению после окончания университета. Сказать по правде, мы давно ждали Зубную Фею: у гно-ма-сынули качался молочный зуб. Но оказалось, что к зубной магии наша Фея не имеет никакого отношения. Это была Фея Ягодного Варенья. Вы не думайте, что мы, как какое-то дикое племя, варили варенья и джемы, не соблюдая правила. Наша старая Фея контролировала этот процесс, как и полагается, шептала нужные заклинания, махала волшебной палочкой и рисовала тайные знаки. Просто мы её лишились. Она соскучилась по родным местам и уехала. Оказывается, вересковый мёд тоже входит в компетенцию Ягодных Фей. И мы остались ни с кем. Но теперь-то, да. Выпускница моей

альма-матер, Ягодная Фея новой формации, как она говорит о себе — это большая удача. Мы были поражены её умом, знаниями и, что говорить, красотой. И это имя! В нём как будто сконцентрировались тишина и спокойствие, быстрота и натиск. Мне очень понравилась её имя. Если честно, и она сама тоже. В ожидании нового урожая она рассказывала нам, что на Художник Алевтина Хабибова


221

дмитрий риФко ♦ раССказ домоВоГо

здоровье гномов оказывает влияние не запах и цвет варенья, не сила полей и лесов, концентрированная в одной капле, а какие-то витамины и фитонциды, кажется. Что лучшим сырьём для изготовления патоки являются модифицированные каким-то Геной клёны. Что варенье можно варить не только из ягод, но и из чего хочешь. — Дали бы мне волю, — говорила она, — я бы сварила варенье и из топора. Рассказывала, что морковное варенье значительно вкуснее и полезнее, чем вишнёвое, потому что в нём больше этих самых витаминов, и оно положительным образом влияет на зрение. Мы слушали Фею раскрыв рот и затаив дыхание. Только папа-гном бурчал, что никто, то есть абсолютно никто не сможет заставить его променять кизиловое варенье на повидло из гвоздей и стружек. Ещё она рассказывала про мармелад, как квинтэссенцию последних достижений в переработке ягодных экстрактов. «В нём присутствуют даже животные белки, так необходимые для развития мозговой деятельности молодых гномов»,— говорила Фея. Не скажу, что всё было понятно, но она рассказывала так интересно и захватывающе, её голос так дрожал и переливался, завораживал, проникал в душу, что все мы зачарованно и с нетерпением ждали праздника первого урожая. Ведь по традиции именно в этот день варится самое вкусное и полезное варенье. И молодые гномы могут есть пенку от варенья и облизывать деревянные ложки сколько захотят. И вот этот день наступил. — Кошмар!!! — кричал папа-гном. — Хрен для остроты, уксус для цвета, перец для аромата. А ведь я предупреждал... Папа-гном запутался по пояс в мышином горошке и яростно

пытался вырваться из цветочного плена, потом смирился, опустил руки и горько заплакал.— И что же мы теперь будем делать? Ведь рушится вся экогномика! Нам теперь нечем расплатиться за заказанные товары. Ведь никто не захочет получить мухоморовый джем в обмен на одуванчикодавилку, а я так давно хотел попробовать вино из одуванчиков.Мама-гном безуспешно пыталась утешить папу-гнома, и тут я понял, что пришёл мой

звёздный час. Ведь на нас, домовых, Художник Алевтина Хабибова

222

даже гномы не обращают внимания. А зачем? Всё идёт как положено: в доме ни пылинки, крыша не течёт, маленькие дети не плачут — агукают себе тихонько в своих кроватках. А вы знаете, как это больно, когда тебя хватают маленькие цепкие пальчики за мохнатые уши? Они не могут ухватить ухо целиком и вырывают только волосья. Больно! Но не больнее, чем питаться из одной миски с кошкой. Ещё никто и никогда, даже самый распоследний гном, не пригласил домового за стол, никто и никогда не предложил ему клубничного варенья с жасминовым чаем. Что ж, пришло моё время выйти из тени... — Не надо так расстраиваться, — сказал я опешившему от неожиданности папе-гному. — Вероятно, и на варенье из мухомора найдётся любитель. Главное, не терять присутствие духа. С этими словами, я отправился к Фее Ягодного Варенья. Она сидела на опушке леса, и вокруг было пусто. То есть, буквально, ни одного гнома. — Странно как-то всё это, — бормотала Фея себе под нос. — Все разбежались, а у меня было ещё так много вариантов: варенье из сушёных мышиных хвостов с алычой, из крыжовника и болотных жаб. Из змеиной кожи с болиголовом и волчьей ягодой, наконец. — Уважаемая Фея, — сказал я, подойдя ближе. — Может, вам всё же попробовать придерживаться традиционных рецептов? Плюньте на этих ретроградов. Я с большим удовольствием буду есть любое варево, которое вы приготовите своими замечательными руками. Будьте моей женой. Фея внимательно оглядела меня с ног до головы. — Вы думаете, им понравятся все эти замшелые рецепты, которыми пользовалась ещё моя пра-прабабка? — неуверенно спросила она. — Я просто убеждён в этом, — ответил я, глядя в её голубые с прозеленью глаза, цвета речного омута. — Вы даже не представляете себе, насколько эти гномы традиционалисты. Их хлебом не корми, а подай черничное или там ореховое варенье. — Я подумаю над вашим предложением, — меланхолично проговорила Фея. Прошло ещё два месяца. И сегодня я могу вам сказать, что я — счастлив. Гномы и эльфы с огромным энтузиазмом расхваливают и расхватывают всё, к чему прикладывает руку моя будущая жена — Фея Ягодного Варенья. Ведь стоит ей пробормотать несколько слов,


223

дмитрий риФко ♦ раССказ домоВоГо

как булькающая в тазу жижа тут же превращается в изумительно вкусное и безумно ароматное желе. Или джем. Или сироп. А всеми деликатесами, которые так изумительно готовит моя невеста, например, тушёными крылышками летучих мышей, замоченными в бруснично-укропном маринаде, я с огромным удовольствием объедаюсь по вечерам в нашем уютном домике в глубине леса. Завтра наша свадьба, и я, положа руку на сердце, честно могу сказать, что люблю свою невесту, даже больше, чем приготовленный ею джем из мухоморов. И вовсе её не портит бородавка, примостившаяся на слегка крючковатом носу, и немного коротковатая правая нога. Хромота только придаёт ей шарма. Красота её безукоризненна, и имя так созвучно её профессии. Я зову её Ягуша.

Художник Максим Акульшин

224

тарый дом спал, поскрипывая половицами.Домовой Фёдор, как обычно, сидел на крылечке и считал звёзды. Очень ему нравилось это занятие — считать звёзды. Фёдор набивал свою любимую вишнёвую трубку душистым табачком, закутывался в вязаный клетчатый плед, подарок бабушки, и так сидел до рассвета.

Рассвет всегда наступал раньше, чем заканчивались звёзды. Особенно много хлопот было с Млечным Путём — звёзды толпились так густо, будто в кассу за театральными билетами. «Что же за представление там дают?» — думал Фёдор, оглядывая дымчатую извилистую ленту, протянувшуюся через всё небо. О театре домовой знал от Призрака Оперы. Тот как-то заглянул по случаю на огонёк — повидаться с призраком бабушки Фёдора, своей давней приятельницы. Но не застал — призрак беспокойной старушки отправился к тёплому морю погреть старческие косточки. — Раз в сто лет такой случай выпадает — оказаться на гастролях в ваших краях, — огорчённо вздыхал Призрак Оперы, уплетая пироги с брусникой по бабушкиному рецепту, до которых очень был охоч. — Только Васильевна умела печь такие пироги! А затем до рассвета рассказывал Фёдору о театре, о спектаклях и актёрах, и даже пел свои любимые сольные партии. С тех пор домовой Фёдор заболел театром. Но до столицы было далеко; да и дом, опять же, на кого оставить?

225

Непоседливый призрак бабушки вёл свободную жизнь: то навещал старых друзей и подружек, то грелся у моря, то подолгу наводил порядок в каком-нибудь старом заброшенном замке в горах. У Фёдора скопилась уже целая пачка открыток с красивыми видами и с кратким письмецом на обороте каждой. С неизменной припиской в конце: «Нѣ забывай плѣдъ, дорогой! Рассвѣты нынче свѣжи. Цѣлую, бабушка». Фёдор вздохнул, плотнее завернулся в плед и выпустил замысловатое колечко восьмёркой. Полюбовавшись, как тает прозрачный дымок, домовой вновь принялся за подсчёт звёзд. — Пять триллионов триста восемьдесят шесть... Ах, ты, опять сбился!

*** Звёзды иногда падали; Фёдор знал, что время от времени каждая звезда становится призраком и покидает свой дом, отправляясь в путешествие. Вот и сейчас — звезда чуть левее Млечного Пути сорвалась и, прочертив ослепительную дугу, скрылась за баней в конце огорода. И в тот же миг оттуда раздался подозрительный шум. «Опять Викентий таз уронил», — нахмурившись, подумал домовой. Викентий, старый летучий мыш, обитал в бане — там спокойнее, объяснял он Фёдору. — Вот упрямец! — проворчал Фёдор, откладывая трубку и поднимаясь с насиженного места. — Сколько ему говорю: спи с комфортом! И гнездо ему свил. И салфеткой кружевной устлал. Так нет — по старинке норовит, по-привычному, за потолок уцепившись. А стар ведь, лапы уже не те, цепкость пошаливает... вот и шлёпается со сна, шум среди ночи поднимает! А мне ходи, порядок наводи, от дела отрывайся... — Порядок наводи, от дела отрывайся, — повторил кто-то скрипучим голосом, и Фёдор подпрыгнул от неожиданности. — Кто там?! — сурово сдвинув мохнатые брови, спросил он темноту за баней. — Я там, — ответила темнота. — А чего прячешься? Иди сюда, поговорим! — А не испугаешься? — осторожно осведомился голос. — Я?! Я — домовой! Меня самого все боятся! — А я — вселенский! Меня тоже все боятся! — и на освещённую

эль дальмар ♦ ВСеленСкий и домоВой

226

луной дорожку из темноты шагнула нелепая тощая фигура. — Не вижу, чего бояться надобно, — проворчал Фёдор. — Ступай сюда, ближе! А я лампу зажгу. — Не беспокойся, — в тот же миг странная фигура оказалась рядом с крыльцом. И вокруг разлился зеленоватый свет. — Ой, — сказал Фёдор и шлёпнулся на ступеньку крыльца. — Вот видишь... А обещал не пугаться, — укоризненно покачал головой ночной гость. И вдруг закрыл треугольное лицо ладонями с перепончатыми пальцами, и плечи его мелко затряслись. — Ох, ты... — засуетился Фёдор. — Ты... не реви, не реви! Не корова, чай! То от неожиданности со мной испуг приключился... Откуда ж ты такой взялся-то?! С неба свалился, что ли? В дом пошли, пирогами угощаться! С лица воды не пить... Ох ты, батюшки, упаси-сохрани! Нет, это я не тебе! Это я сам с собой! Пошли, пошли, гостем будешь!

*** — А я ведь мечтал артистом стать, — изливал душу гость, держа в трёх руках по куску пирога, а в четвёртой большую чашку чая. — Да ликом не вышел. Пришлось стать инспектором вселенским, за звёздным порядком следить... — Тебе хорошо за порядком следить, Пафнутий — вон рук сколько! А тут с двумя попробуй, управься, — завистливо вздохнул Фёдор. И спохватился: — Артистом?! Добрый час, подперев щёку, слушал домовой Фёдор рассказ вселенского Пафнутия. Звали его, конечно, не так — но Фёдор при всём старании не смог повторить правильное имя. Этот набор звуков мог бы, вероятно, повторить пересмешник или мыш Викентий. Но Викентий с пересмешником видели десятые сны, и пришелец, махнув руками, легко согласился на «Пафнутия». Он рассказывал о звёздах, о планетах, на которых побывал с инспекцией, о странных мирах и необычных существах. О туманных скоплениях, взрывах и чёрных дырах. И о многом другом таинственном и непостижимом. Фёдор слушал и ахал. Ну и немножко завидовал: вот бы там побывать! Такая интересная у человека служба — а он мечтает быть артистом! — Нешто артистом? — недоверчиво переспросил домовой. По телу Пафнутия опять пошли зелёные пятна, а огромные


Художник Юлия Щигал

228

глаза подозрительно заблестели. — Именно! Артистом! — Он всплеснул руками, вылив на себя чай. — Извини! Опять разволновался... Я знаю все роли! Всех известных пьес всех обитаемых миров! И вашего Шекспира знаю! — Шекспира? — удивился Фёдор. — Мельника с Ивановки, что ли? Так его вроде Шепеляром прозвали — он с детства шепелявит, язык прокусил, когда с дуба свалился... — Ты не знаешь Шекспира?! — гость вытаращил на Фёдора и без того огромные глаза.

*** До рассвета шло представление. Страстно молил возлюбленную о свидании Ромео, бедный Гамлет трагически заламывал руки, прекрасная Одиллия заливалась слезами... И неважно, что Джульетта обвивала возлюбленного четырьмя руками, а король Лир был изрядно зеленоватого оттенка — Фёдор этого не замечал! Он страдал вместе с героями, радовался и плакал, замирал и закусывал губы в отчаянии. И отбивал ладони, восторженно аплодируя после каждой сцены! Наконец, раскланявшись в последний раз, герои вновь соединились в Пафнутия. Домовой Фёдор вытирал слёзы и был невыразимо счастлив. Счастлив был и Пафнутий — это был его дебют! И какой дебют!!! — Ты великий актёр, — обнимая Пафнутия, говорил Фёдор, и голос его дрожал. — И Вильям Шекспир великий! И Ромео великий! И Джульетта! И принц Датский тоже великий!!! — Ну, не реви, не реви... — приговаривал Пафнутий и гладил Фёдора по всклокоченной шевелюре. — Не корова, чай! А потом они долго-долго прощались. — Прилетай! — с жаром говорил домовой. — Я ждать буду! Каждый вечер! Пирогов напеку — целую гору! — Прилечу! Непременно прилечу когда-нибудь! — горячо обещал Пафнутий, потрясая амбарной книгой, в которую домовой каждый день записывал количество звёзд. — Буду всем ставить тебя в пример! Ты самый старательный звездочёт во Вселенной! — А разве ещё кто-то любит считать звёзды? — удивился Фёдор. — Конечно! А если не считать, то просто любоваться. Во Вселенной так много мечтателей! Но таких пирогов с брусникой нигде больше нет!


229

эль дальмар ♦ ВСеленСкий и домоВой

Нехотя занимался рассвет. Домовой Фёдор сидел на крыльце, закутавшись в плед по самый нос, и смотрел вслед маленькой звёздочке, пока та не скрылась в лучах восходящего солнца. И думал, что рассвет нынче и впрямь свеж. И ветрен. Ведь это же от ветра слезятся глаза, верно?

230

од лестницей было темно и пыльно. И Кот, скорее всего, не пошёл бы туда, если бы не почуял, что из дальнего угла доносится упоительный колбасный аромат. Колбаса прилипла ко дну грязной бутылки. Наверное, кто-то случайно поставил бутылку на кусок колбасы, а потом, на счастье Кота, выкинул этот своеобразный бутерброд под лестницу. Сгрызать колбасу с бутылки было крайне неудобно, поэтому Кот попытался отковырнуть её лапой. Наглая колбаса отковыриваться не желала.

Но и Кот сдаваться не собирался. Примерно на двадцатой попытке не выдержала бутылка. Она зашипела и выпустила клуб зеленоватого дыма, который произнёс на чистом кошачьем языке: — Чего надо, чернявый? — В каком смысле? — удивился Кот. — В каком смысле «чернявый» или в каком смысле «чего надо»? — Второе, — ответил Кот, потому что печальный смысл первого был ему понятен и без дыма. — В прямом. Желание имеется? — Да. Колбасу хочу от тебя отодрать. — И всё? — презрительно осведомился дым. — Пожалуй, нет, — подумав, сказал Кот, — а тебе, собственно, какое дело? — Да нет мне до твоих желаний никакого дела. Вообще никакого. Хотел тебе приятное сделать, да видно, не судьба, — проворчал дым и начал втягиваться обратно в бутылку. — Эй, погоди! — заорал Кот, подскочив к горлышку. — Вылазь обратно! Делай приятное!

231

Дым помедлил, потом высунулся из горлышка сантиметров на пять, кивнул и строго предупредил: — Желание должно быть одно. — Почему? — Кот заметно расстроился. — Я уже три штуки придумал… — По три штуки за раз я исполняю только человеческие желания. Для животных — только одно. — Дискриминация по интеллектуальному принципу, — заныл было Кот, но увидев, что дым снова исчезает в горлышке, торопливо добавил: — Я согласен, согласен. — Кстати, я — Дымовой, — важно сказал дым. Коту было всё равно, но он промолчал, боясь, как бы Дымовой опять не втянулся. — Кхе, кхе, — прокашлялся Дымовой, и Кот понял, что сейчас его ожидает Лекция. Лекции любила читать бабушка Петровна с пятого этажа. Вечером, если была хорошая погода, она спускалась и садилась на скамеечку у подъезда, чтобы прочесть Коту Лекцию. О чём он только не узнал за те два года, что жил в этом доме! И о том, что воду опять отключили, паразиты эдакие; и о том, что продукты дорожают, а пенсию не повышают; и о том, что сын давно не пишет и не приезжает, а Кузьмич заходит, но редко, так что и поговорить-то ей, кроме как с Котофеичем, не с кем. Бабушка была добрая со всеми, даже с ворчливым дворником Кузьмичом, гонявшим Кота метлой, и эта её доброта играла Коту на лапу: она не шпыняла Кота, не называла его Отродьем и Чёртом Паршивым. Наоборот, подкармливала кашей, подпаивала молоком и величала Котофеичем. — Желание, — с нотацией заявил Дымовой, — должно быть хорошо сформулировано. — Ага, — сказал Кот, переминаясь с лапы на лапу в ожидании окончания Лекции. — Что «ага»? Ты всё и так знаешь? Тогда я пошёл… — Нет, нет! Я молчу! — быстро сказал Кот, удивляясь обидчивости Дымового. — Так вот. Желание, во-первых, должно быть для себя... «Странно! Неужели я могу загадать для кого-то другого. Разве что для бабушки с пятого…» — Во-вторых, оно не должно содержать

натальЯ ГолоВаноВа ♦ заВетное желание

232

ничего нереального. Луну с неба я тебе не достану... «А нужна мне эта луна…» — В третьих… — Хочу быть другого цвета, — выпалил Кот, не дожидаясь того, что будет в третьих. — Ты уверен? — спросил Дымовой. — Да!!! — завопил Кот так, что на первых двух этажах захлопали двери, и кто-то гневно спросил: «Это кто здесь издевается над животным?» — Будь по-твоему, — сказал Дымовой. — Ну. — Что «ну»? — И когда? — Так уже. — Да? — Кот поглядел на лапу и оторопел. Лапа стала зелёного цвета. — Ты чего?! — заорал он Дымовому. — Как чего? Ты просил другой цвет? И чем зелёный тебе не другой? — Но ведь зелёных котов не бывает! — Но ведь ты же есть! — Да. Но вообще — не бывает. Подумают, что я мутант... — Кот чуть не плакал. — Сам виноват. Формулировать надо было тщательнее. — И что мне теперь делать? — Извини, это уже меня не касается, — сказал Дымовой и полез в бутылку. Кот медленно поднимался по лестнице к себе на чердак. Мыслей уже не было, осталось только мерзкое ощущение от бестолково потраченного желания. — Котофеич, ты ли это? — воскликнула появившаяся на площадке бабушка. — А чего зелёный такой? Зелёнкой облили, изверги? Ничего, пойдём ко мне — я тебя вымою. Потом его мыли, что было крайне неприятно. Потом кормили, что было безумно вкусно. Потом положили спать на диван, что было очень мягко и тепло. — А чегой-то, Петровна, кот у тебя зелёный? — спросил зашедший на огонёк сосед. — Зелёнка это, — всплескивала руками Петровна, — изверги


233

натальЯ ГолоВаноВа ♦ заВетное желание

какие-то облили Котофеича, представляешь, Кузьмич? Уж я мыла-мыла, не отмывается никак. — А не пачкается? — осведомлялся сосед, почесывая Кота за ухом. — Ни-ни, — убеждала соседа Петровна. — Ты бы всё-таки к ветеринару его... Вдруг зараза какая... Петровна послушно снесла Котофеича к ветеринару. Ветеринар нашёл блох, выписал противоблошиный шампунь, сказал, что никакая это не зелёнка, это недавно новую породу вывели: «шанхайский барсовый» называется. Непонятно было, шутит он или нет, но Петровна поверила. Она ужасно гордилась Котофеичем и совсем забыла, что ещё недавно он был обычным уличным котом, абсолютно чёрным и страдающим из-за своей черноты. Котофеич иногда тосковал по прошлой чердачной жизни и, стараясь не показывается соседям на глаза, сбегáл на чердак, где проводил пару часов среди знакомых кошек. Те охали и ахали, пока Котофеич рассказывал о своей новой жизни: о телевидении, которое приезжало, чтобы снять редкого кота (вопрос «откуда снять» он игнорировал), о кошачьих выставках, о специальных кошачьих консервах и, конечно, о мягком диване с кучей подушек, расшитых руками бабушки Петровны. Однажды Котофеич спустился под лестницу и сообщил в горлышко всё ещё лежащей там бутылки, что всё получилось даже лучше, чем он мог себе вообразить. Но Дымовой молчал — то ли в бутылке его не было, то ли не хотел разговаривать. А потом бутылка и вовсе исчезла. Говорят, что Кузьмич сдал её в пункт приёма стеклопосуды. Сперва под лестницей лежал засохший

кусочек колбасы, некогда прилипший ко дну бутылки, а потом пропал и он. Котофеич иногда жалеет, что не смог отколупнуть его в тот самый первый раз. И в полудрёме, лёжа на диванчике, стучит зубами: всё пытается сгрызть колбасу с донышка. Бабушка Петровна поглаживает его по зелёной шерстке и просит Кузьмича говорить потише. Но Котофеич всё равно слышит, о чём они говорят: Кузьмич просит у Петровны руку и сердце. «И зачем ему?» — думает Котофеич лениво под счастливое воркование своей хозяйки.


234

ет, бабка точно с ума съехала! Где это видано, решето для чудес? Говорит: «У всех чудеса в решете, а у нас так, по углам валяются — негоже это. Давай, Василёк, топай в магазин за решетом — будем порядки наводить». Порядки порядками, да только в магазинах этих давно уже не знают, что за чудо это — решето. В одном месте даже ситечко для чая предлагали — посмеяться решили. Ха, посмеялись — им теперь

год клиентов не видать! Я хоть и поневоле к бабке попал, но кое-чему научился. Столько лет прошло — прижились, притерпелись. Как бабку в печи поджарил, так сразу её искреннее уважение и завоевал. Она потом, когда очухалась, домой не отпустила, дорогу заворожила: ходишь по кругу, ходишь — и назад возвращаешься. А потом уже и идти некуда стало: мир вокруг новый, незнакомый, непонятный. В лесу сперва беженцы объявились — домовые, из старых домов выгнанные, леших потеснили. В новых домах, говорят, жить — силы нет никакой. Сплошной бетон. Пока из одной части дома в другую переберёшься — день пройдёт. И уважать люди перестали: ни тебе молока с хлебушком, ни сахарку, ни напёрстка с водочкой к празднику. И химией травят, будто тараканов каких. Пришлось в леса бежать. Потом домовые с лешими и из лесу исчезли. Да и леса того осталось — две сосны да берёзка. Бабка покряхтела-покряхтела, клад неведомо когда зарытый откопала, да и купила чердак в одном из новых домов, что на месте леса выросли. Пентхауз, говорит, а по мне — чердак чердаком. Мы туда однажды ночью избушку по брёвнышку перетащили — так и стоит посреди чердака, с ноги на ногу переминается. Теперь вот — новая беда. У меня, говорит, теперь гости бывать начнут, я салон открою для любителей старины, они

235

меня просить станут показать кой чего — вот и ройся по всему дому в поисках чудес. Так что, Василёк, иди, говорит, и без решета не возвращайся. Вот и иду. Три пары сапог уже истоптал, ещё две осталось. Иногда, правда, хорошие люди попадаются. Тут один хозяйственный (на магазине так написано) посоветовал: ты, говорит, в Интернет сходи, там всё, чего хочешь и не хочешь найдёшь. Тока, говорит, вирусов остерегайся — их в Интернете полно. Где бабу голую увидишь — там, говорит, и вирус. Беги бегом оттуда! И место указал, где вход в этот самый Интернет. Им, оказывается, в корчме кормят. Кафе называется. Зашёл я — там ящики белые стоят и воют. Жутковато чуток. Парень мне на телевизор показал (это чудо мы с бабкой знаем, сразу вслед за пентхаузом купили) и говорит: «Ты сюда — смотри, а сюда — дави, и будет тебе всё, что пожелаешь». Я ж грамоте не обучен — а как скажешь? Стыдно. Читаю по слогам, как и бабка. Пришлось опять умение проявлять. Парня заколдовывал — он пощёлкал, пощёлкал кнопками и выдал мне список. Вот, говорит, адреса всех магазинов чудес и приколов, а один — так вообще в соседнем доме, оказывается. Что долго время тянуть — в ближний магазин и пошёл. Караул, люди, это ж садизм настоящий! По стенкам в том магазине шкурки леших висят, на витрине чучела домовых стоят — чуть не помер там со страху! Ничего себе приколы, думаю. Потом, вижу: не настоящие они, из чего-то пошитые — так чуток отлегло, успокоился я. А потом и вовсе отпустило: из подпола знакомец вылез — домовой, что у нас в соседнем болоте тяжёлые времена переживал. Привет, говорит, гляди, как я тут устроился. И с людьми, говорит, можно жить, если по-волчьи не выть. Они на всякие чудеса падкие. Я, говорит, какую новую страшилку придумаю-сделаю, они тут же раскупают: детишек пугать. Это, говорит, их любимое занятие. Так что, живём — не тужим. Потом на меня глянул, эдак по-своему — так только домовые глядят, с прогибом снизу вверх — и вопрошает: «А чегой-то ты не весел, зачем голову повесил?» Ну, я ему всю историю и выложил: про бабку с чердаком да про решето, будь оно неладно. А он смеётся, говорит: «У меня этого добра навалом! Ты, главное, нужный размер укажи, чтобы чудеса из решета не вываливались. А то знаешь, бывает самопроизвольное чудо иногда хуже змея-горыныча голодного — так шарахнет, что от пентхауза вашего даже мокрого места не останется, пожарники

дмитрий риФко ♦ чудеСа В реШете

236

доехать не успеют». Взял я у него решето побольше, повместительнее, а то знаю я бабку: у неё чудес не только по углам, а и под углами, небось, понапихивано. Радостно на душе так стало: урок выполнил — можно и домой, к телевизору. А домовой мне и гуторит: «Возьми-ка ты на память чего пожелаешь — подарок фирмы, так сказать». Я вправо-влево глянул, смотрю, на подпорке хрустальной очки лежат. С синими стеклами. И надписано: «ОЧ-КИ ВА-СИЛЬ-КО-ВЫ-Е». Нет, надписано-то слитно, это я так читаю по-раздельности. А давай мне, говорю, очки эти, одноимённые — буду, говорю, Василёк в васильковых очках. Домовой так на меня сразу странно зыркнул и бойкость свою враз потерял: «Да бери, чего уж там. Только погодь: ты их не одевай, покуда я технику безопасности не исполню». И из-под стола тянет огромную бутыль с хмельным зельем. Наливает мутное в стакан — выпивает, потом другой — хлобысь и говорит: «А теперь надевай — я тебя уже всё равно не вижу». Я очки надел — мать моя, красота-то какая! Всё сверкает и переливается, а по углам, так прямо дым бриллиантовый клубится. Поблагодарил домового и быстрей-быстрей оттуда, пока хозяин не передумал. Такая вещь должна больших грошей стоить, а он, балда, вот так, задаром. Чёй-то он мне не ответил ничего — ну, да ладно, я не в обиде. Выскочил на улицу, направление по солнцу определил и — домой. Иду, красотой любуюсь: всё вокруг серебром ледяным блестит, алмазами переливается. Дома, люди, собаки, птицы — все-все, кого ни встречу, бриллиантовыми кажутся. До дому, считай, вмиг добрался, чего уж там — обратная дорога завсегда всемеро короче. А бабка-то, как меня увидела, шасть за ступу и кричит оттуда: «Ах ты, паразит! Ах ты, аспид! Да, что ж ты, изверг такой, удумал? Очки сними, горе ты моё луковое. Снимай, снимай, погляди, чего натворил. Ты зачем, ирод, линзы василисковые на себя напялил? Через них ведь на что ни посмотришь — вмиг в камень обращается. Ты ж, небось, и на солнце глядел, да? — Руками всплеснула: — Ну, всё, конец света! Теперь как взгляд до солнца дойдёт — и оно тоже окаменеет. Это ж сколько лет учиться нужно, чтобы линзами этими уметь пользоваться! А ты, колдун-недоучка, даже читать толком не выучился. Моя вина, знаю... Но кто ж подумать мог, что времена так изменятся! Что оружие смертоносное в свободной продаже объявится и всякому недотёпе в руки попадёт. Ой, беда-беда!»


237

дмитрий риФко ♦ чудеСа В реШете

Я, конечно, очки сразу снял, из дома вышел, гляжу: голубь каменный валяется, люди скульптурами стоят, деревья закаменели — вокруг прямо парк каменных истуканов какой-то. Веришь ли, так мне их всех жалко стало — аж сердце заболело. Заплакал я и кинулся назад к домовому: может, он какое противоядие знает; может, мир спасти ещё можно? Не хочу, чтобы вот так да по моей вине. Шёл и плакал. Дорогу сквозь слёзы едва нашёл, а плакать прекратить не могу: жмёт и жмёт в сердце, и слёзы сами собой текут. А как домового окаменевшего увидел, вообще, думал, помру на месте — не помогла ему техника безопасности. Тут домовой мой вдруг, раз, и пошевелился! А после и вовсе ожил. Ну, как я обрадовался — все слёзы вмиг высохли. «Что ж ты, такой-разэдакий, так тебя и растак, не предупредил про очки-то?» — пеняю ему укоризненно. А он мне: «Да кто ж знал? Я думал, ты учёный, чудеса вон в решето собираешь — а ты, выходит дело, про василисковые очки и не знаешь ни бельмеса. Ну да хорошо то, что хорошо кончается. Понял я, что случилось: ты, Василёк, сам чудо ходячее. Ты кусочек сердца растопил — оно слезами пролилось. А ты сквозь те слёзы глядел — вона теперь чего вышло!» Выбрались мы с ним на улицу, а там и не узнать ничего: вместо коробок бетонных — терема расписные, цветами увитые; люди вокруг красивые да улыбаются; райские птички порхают. Прямо душа не нарадуется! Так и живём теперь. Ох, аукнулся мне тот поход за решетом! Внадысь приезжали упыри, гуторили: «А поехали с нами в столицу — в столице много чего украшать надобно, а то совсем уже худо стало: люди разбегаются, скоро нам корму совсем не останется». Что ж я, гад какой, кровопивцам помогать? Я за ступой отсиделся. Меркую, время придёт, может, упыри повымрут? Тогда я с людьми и поделюсь своим чудом.


238

й, Василина, пой, Василина, плачь, Василина... Пой сейчас, пока поёт село. Плачь сейчас, пока тебя не слышат: праздник. А хоть пой, хоть плачь — одна ты на свете, сирота ты есть, сиротой и останешься. Как налетела чёрная оспа, отец с матерью почти разом ушли. А у ней — три оспины у левого виска да с десяток на теле. Всю любовь, все силы отдали дочке, родненькие... вот и осталась Василина сиротою пятнадцати лет. На дом-то многие зарились: прийти с опекою к

сиротке, а лапу на хозяйство и наложить — невеликое оно, да крепкое. Ан не вышло. Отстояла своё Василинка на сходе: справлюсь, мол, не маленькая. Оно и верно: рослая, крепкая. Знала бабьи работы, да знала и мужичьи — батюшка, вишь, мальчика ждал, Ваською кликать собирался. А как глянул в синие-пресиние дочкины глазки — назвал Василиною да и стал ей радоваться. Других-то детей не далось им. Подросла — всему научил, что и парню б не зазорно, дела да поделки. А что силы недостаёт — ну, это как сказать. Нешто с полными вёдрами от колодца идти легче, чем полешко упрямое расколоть? Этак вот два года и живёт. Да привязалась беда — Гурей-соседушко. Под сорок мужику, по лавкам пятеро. Сам такого нрава тяжкого — дети собственные боятся. Говаривали, забил Гурей жену свою — шестым померла. Стал Гурей Василину прижимать: «Поди за меня, мне баба нужна, тебе хозяин. Нет-нет, да и в перестарки угодишь». Да так раз приступил, что пришлось других соседей на подмогу кликать. Ушёл злой — посулил ворота очернить. При всех-то при всех, а другой раз и думать начнут... Ай, Василина, плачь, Василина, пой, Василина... Пой, как подобрала однажды василёк скошенный. Сроду цветов полевых не жалела — всей красоты косой не обойти. А тут — глянул, словно в

239

душу; засинел синее прочих. Так и подумалось: «Что Василина, что василёк — одни под косою, один на один с судьбою». Забрала да и спрятала в материн молитвенник. Через лето на второе, а тот василёк меж страниц — синей полевых синеет. ...Три дня по празднику — объявился при трактире постоялец. Сказывал, кузнец будто, прежнего кузнеца внук. У того-то кузнеца клин земли за селом, близ леса. Там и дом стоял с кузней. Был он крепкий старик, жил с сыном и невесткой, с внуком махоньким. Да раз пришёл на село недород, и стали по привычке ворога искать: до небес всё одно далеко. Ну и пожгли кузнеца. Мальчонка малый вроде как в лес убежал. Родителей да старого кузнеца где в погоне настигли, там они и легли. Надел остался за волостью. Никто особо и не тянулся его прибрать — горькое место. Внучек кузнецов лиха никому не поминал, а старосте показал бумагу из волости — на клинышек тот подлесный. Отстроюсь, мол, заново — не придётся в соседи по кузнечным делам подаваться. Снял пока чердак у трактирщика, первым делом кузню строил. Идя раз из трактира на свою землицу, задержался у Василинина забора: хозяйка хмуро осматривала копыто пегой немолодой кобылы. Та послушно подняла ногу, косила вниз сливовым с поволокой глазом. Обе понимали: дрянь дело, надобно перековать — семь вёрст киселя хлебать. — Здравствуйте, хозяйка! Дайте подковы гляну! — Здравствуйте и вы. Тут и глядеть нечего — к кузнецу, да и только. — Я и есть кузнец. Коли дело сутки терпит — доведу кузню до ума, ваша пегая будет первой гостьей. Вас, слыхал, Василиною кличут? — Верно. — А я Василь. Так я гляну?.. Так и глянул — синющими глазами в синие Василинины. Через день подковал Василь пегую, а две недели спустя сговорил хозяйку под венец. Оба без родни, свадьбу сыграли скромную, из храма пешочком за стол, с ближними соседями попели-попили и довольно. Гурея не звали — сам явился, постоял хмуро в воротах, буркнул что-то и ушёл. Ай, Василина, пой, Василина — твой праздник, не одна ты теперь: муж твой — друг сердечный, душе радость, злыдням укорот. Как довёл Василь кузню — стал дом строить на месте дедовом. Там, сказывал, хорошо дышится, привольно. Уговорил Василину: мол, как

ирина бохно ♦ колдуноВы ВаСильки

240

достроим — к лесу перейдём, хозяйство переведём, а дом пускай кому всех надобней сход отдаст. Она и довольна: неуютно под Гуреевым зазаборным присмотром жизни радоваться. Одно приметила Василина: каждую ночь с субботы на воскресенье остаётся Василь в кузне. Спросила — отшутился, мол, чудо чудное для нового дома кую, ты такого и не видывала. Подарком будет к новоселью. Даже подглядеть пыталась — пришла к полуночи с узелком пирогов. Василь ел да посмеивался, домой не пустил, уложил на лавку в кузне, и в ту ночь уж боле не работал. Поделку свою рогожкой приукрыл от любопытной. Вышел разок перед рассветом из кузни, а вернувшись, поцеловал сонную и стал горн раздувать заново. Василина и успокоилась. А через седмицу другая пара глаз провожала Василя до кузни. Гурей и так уж бубнил по селу: мол, колдуново семя через одного всходит — только никто его особо не слушал. Затеял Гурей кузнеца на ворожбе поймать, дедово попомнить. Но какие-то такие оказались оконца в кузне, что и не видать толком, какова работа идёт. Совсем уж измок Гурей ночной росою, собрался было восвояси — и тут вышел Василь из кузни. Гурей приник за углом. Самый тот час настал, когда перед рассветом небо глубоко и сине, как море, про которое в былинах сказывают. Гурей и видит: склонился Василь к василькам окрай поля, потянулся к ним руками, да и расссыпался меж них такими же прикрытыми цветками; где настоящие васильки, где тот Василь — не различишь. Только одёжа Василёва пустая лежит. Эх, и подхватился Гурей! Одёжу цоп — и бегом в село, колдуна ославить. Да на беду у самой кузни зацепился взглядом за косу новёхонькую. Схватил её, одёжку бросил — и назад, на поле. Давай васильки косить! Косил и смеялся во всё дурное горло, скошенное разбрасывал. А от села уж на крыльях беды летела к кузне Василина. Разбудил её свет — синий, да не ясный. Глядь — молитвенник раскрылся на той самой странице, где василёк заложен: от него свет страшный, в сердце — набат, в ушах — крик Василя. Прибежала Василина на поле, увидала одежду брошену, увидала покос васильковый, увидала Гурея с косой — сердце дёрнуло смертно. Кинулась к василькам, ровно безумная. А Гурей заорал вовсе невнятное — и давай той косою Василёвы рубаху с портами в клочья сечь. Изорвал, косу бросил и убёг. Ай, Василина, плачь, Василина — сгубил злодырина Гурей твоего ненаглядного... Припала Василина к василькам, убивается. А от цветов будто шёпот ей: «Сложи меня, Василинушка... найди средь


241

ирина бохно ♦ колдуноВы ВаСильки

синего синèе, средь васильков — Василёво тело... собери меня, пока солнце донышка от росы не подняло...» Плакала Василина, ничего не видела от слёз, да зато сквозь слёзы стали ей виднее те цветы синие, что всех синей. Успела, сложила из них Василя, всего насквозь проплакала — да так и осела рядом без сил. Очнулась от поцелуев его, от тихого смеха: «Спасла ты меня, Василинушка! От смерти спасла — теперь от сраму спасай: всю мою одёжку Гурей в клочки покосил». Вот и ладно, что неспокойно было с вечера Василине: прилегла она, не снимая юбки, да так и подхватилась. Рубаха бабья длинная, юбка вышла лишняя — Василю заместо штанов. Так и пришли поутру в село. Гурей как глянул на Василя живого — в тот же миг ума решился: сел у забора, заулыбался и слюни пустил. Ну, сельчанам-то потом простое рассказали: мол, закончил ковку Василь да и обливал из кадушки тело потное, а Гурей всё ношебное и порубал. Благо, мол, что Василине не спалось — на себе принесла, чем мужу прикрыться. ...Нет на селе добрей, чем юродивый Гурей. Дети о нём пекутся, а он что объяснишь — то и делает, словно руки помнят. А нет — сидит у ворот, гудит своё что-то задумчивое. Соседская ребятня его тоже не боится: когда пряник принесёт, когда яблочка — сладкоежкой заделался дурачок. А Василь от жены ничего не утаил. Васильками его дед рассыпал той страшной ночью — вот и не нашли мальчонку. Заклятье старое — некогда было новое выдумывать. А в заклятье том: летом — каждую неделю ходить на поле васильковое, силы набирать. Зимой до весны — медленно слабеть. А развязка заклятью — от женской юбки: так в старых книгах писано, кои Василь, повзрослев, отыскал. Думал Василь, что женится — и чары развеются: зря, что ли, на мальчишнике жениха заюбошником дразнят? Но как почуял, что вновь на поле тянет, расстроился вконец, всё гадал, как любимой сказать, что подвёл он её, доля с зачарованным жить. Тут и довелось Василю обернуть чресла Василининой юбкою. Ну, и ладно — что смешно, то и весело. А поковку свою тайную кузнец всё равно лишь на самое новоселье показал: в слуховое оконце вставил решёточку узорную, василькового плетенья. И васильки те железные — словно живые, и в хорошую погоду будто бы колышутся. Синеглазых Василичей и по сию пору кличут на селе Колдуновыми. А ну, как и впрямь?..

242

давние стародавние времена, когда компьютеры работали на дровах, мобильные телефоны носили за хозяином специальные носильщики, а маршрутки обходились одной лошадиной силой, жил да был дед Егорка, водитель кобылы. Дед Егорка был старичком мелким, шустрым да на язык быстрым, оттого имел по жизни много приключений, а не имел передних зубов. По молодости очень переживал, потом привык...

Жил Егорка один-одинёшенек в избушке у самого леса, и не было у него ни жены, ни детей, ни скотины домашней. Один пёс Буян, да и тот — день двор охраняет, три дня по деревне шастает. Шелопутный пёс, как раз Егорке под стать. Два сапога пара. Ну и кобыла Фроська — самый родной человек. Она и коллега по работе, она и средство производства, она и собеседник. Говорить она не говорила, зато слушала внимательно. И не спорила никогда! Егорка ей и то наговорит, и другое наврёт, а она знай себе головой кивает, да фыркает. Золото, а не человек — даром, что лошадь. Работал Егорка, как я уже говорил, водителем кобылы Фроськи — дрова в город возил через волшебный лес. Дело страшное, а кому-то же нужно и это делать. И не потому страшно, что лес волшебный — леса в те стародавние времена были сплошь волшебные, а потому что ходило в тех местах поверье такое, что если едешь через лес в одиночку, то заморочит тебя Хозяйка, вынет душу твою, а вставит полено еловое. Да хорошо еловое — быть тебе тогда глупым да влюбчивым, от искры любой займёшься и сгоришь дотла. А вот если дубовое полено вставит, то не будет от тебя ни проку, ни радости людям. Да и тебе самому жизнь заботой ужасной покажется. Тяжёлый будешь, как колода дубовая, тяжёлый, тупой и недобрый. Одна тебе

243

тогда дорога — вахтёром в женское общежитие. Ну, да Егорке-то чего терять?! Он своё прожил уже... А в лесу волшебном такая ещё особенность была. Кроме разной нечисти лесной, котов-баюнов, лешаков, да кикимор разных, водились в лесу волшебные белки. Белки были полосатыми, как тигры, большими как зайцы, умели по-человечески разговаривать, да желания исполнять. По три штуки в одни руки. Большая была удача в лесу Белку встретить. И ещё росли в том волшебном лесу Новогодние Ёлки. Это сейчас какую ёлку срубил, та и новогодняя. А тогда были специальные Новогодние Ёлки, их нужно было в лесу разыскать, да нарядить покрасивше, да гирляндами обвесить, да в гости позвать. Внешне она от других ёлок и не отличалась. Ёлка, как ёлка. Зато если близко к ней подойти, да лапу ей пожать, то на сердце станет тепло и весело. То-о-о-ненькое такое, щемящее чувство. Почуял — наряжай, да в гости зови! Ёлка сама придёт, да встанет на лучшее место в доме, да отогреется, да пойдёт от неё такая радость по всему дому, что и словами и не передать. После праздника Ёлка в лес возвращается, да новую радость копит. До следующего раза. А не как сейчас... Трудно было Ёлку такую найти — тут сердце чуткое нужно... Ну, вот... Как-то раз, под Новый год, поехал Егорка в город, дрова повёз. Только за околицу выезжать, глядь, а навстречу ему девчонка соседская, Валюха. — Просьба у меня к тебе, — говорит. — Продай в городе кукол моих на базаре, да цену хорошую возьми! И купи мне ёлочку какую-никакую. Очень мне ёлочка нужна. И подаёт деду кукол самодельных: это — мама в косынке да с косой золотистой, это — папа с бородой чёрной, да в рубахе красной, а это сама Валюха в сарафане голубеньком. А ещё — дед Егорка в шапке с ушанке, да с улыбкой до ушей. Да пёс Буянка, одно ухо кверху, другое — как попало... Весёленькие куклы. — Чудная ты Валюха, — говорит дед Егорка, — где ж я тебе ёлку сыщу за такие деньги?! Это ж как расстараться надо?! Да и какой толк от ёлки, на базаре купленной?! — Ёлка мне обязательно нужна, — Валюха разговаривает серьёзно, и брови старательно хмурит: с Егоркой иначе нельзя. — А уж настоящая, или на базаре купленная, это как получится. Мне, дед Егорка, радость в дом вернуть надо. А будет ёлка, радость я уж сама

иГорь бакин ♦ про деда еГорку, хозЯйку да ноВоГоднюю ёлку

244

как-нибудь приманю. Взял Егорка кукол... Как не взять? Валюхина семья — соседи Егоркины. Всё в доме соседском хорошо, а радости нет. Целыми днями родители бьются за счастье, себя не жалеют. Бьются за счастье, а оно сквозь пальцы, да в песок. А всего и хочется, чтобы папаня Валюху на санках бы катал, да коньки ей мастерил... а мамня бы смотрела чтоб... да улыбалась бы... Взял Егорка кукол, уехал. До городу добрался быстро, дрова сгрузил, обратно засобирался. Стемнело. Хорошо — луна полная, да снег вдоль дороги чистый да белый. Светло — не светло, а и не тёмно. Едет Егорка, сам себе песни поёт, да Фроське сказки рассказывает. Чтобы не задремать. А вдоль дороги нечисть лесная — туда-сюда, туда-сюда... Только не страшно Егорке: безобидные ж они! Как дети... Всё бы им шутки шутить, снег за шиворот сыпать, да криком страшным кричать. По молодости боялся, конечно, а теперь... А вот заснуть в лесу волшебном — дело не ладное. Лошадь с дороги сойдёт, да прямиком к Хозяйке. А попадёшь ты потом домой или нет — это одному богу известно. А и попадёшь — каким будешь?! Едет Егорка, видит — женщина у дороги стоит. Одета больно легко, да на голове её косынка весёленькая, да через плечо коса золотистая. А рядом мужик в рубахе красной, да с бородой чёрной. — Чур меня, чур, — крестится Егорка, слезу морозную с глаза сморгнул, и нет у дороги никого. Померещилось... Едет дальше, глядь, девчонка махонькая с собакой играет. У собаки ухо одно кверху торчит, а другое — как попало. Привстал на санях Егорка, глаза протёр — нет никого... Что за чудеса? Тут под боком мешок зашевелился, дед в мешок-то посмотрел, а ему оттуда старичок кулаком грозит, улыбается во весь рот беззубый. — Ах, растяпа я, растяпа: про кукол-то Валюхиных и забыл совсем! Что делать? Пойду, на дерево какое повешу, скажу потерял-забыл... Обидится Валюха, а делать нечего... Остановил Фроську, пошёл с дороги в лес. Повесил кукол — мужика с бабой повыше, старичка с собакой пониже, а девчонку в сарафане потянулся вешать в самый верх, докуда росту хватает. Повесил, да растрогался чегой-то. И не от жалости к Валюхе, а от радости нечаянной. Что будут здесь куклы Валюхины с ёлки на люд проезжий поглядывать, да доброй дороги путникам желать. Только что слезу не пустил, дурак старый.


245

иГорь бакин ♦ про деда еГорку, хозЯйку да ноВоГоднюю ёлку

Повернулся к саням идти — Хозяйка стоит, на Егорку строго глядит... Пропал Егорка! — Чего ищешь, старичок? Али грибов захотел? Так летом грибы... — Белку полосатую ловил! Поймал бы, коли не ты, ходишь, топаешь, зверьё пугаешь. — Да зачем же тебе Белка? Ты, старичок, разве чего хочешь ещё? Так забудь, душа деревянная. Тебе теперь одного надо хотеть — с бобрами не встретиться! Сгрызут: они дерево любят... — Это само собой, — Егорка время тянет, а сам по сторонам смотрит, куда бы сбечь. Да разве сбежишь? Сугробы кругом... — Это само собой, только Белка полосатая ещё никому не помешала. — И что бы ты попросил у неё? — Сперва бы зубов попросил полный рот, на старости лет порадоваться. Да Фроське попону — мёрзнет зимой скотина. Да Буянке будку. Да Валюхе радость какую-никакую — нельзя ребёнку без радости. Вырастет без радости — задубеет безо всякого твого колдовства... Ёлку бы ей! Новогоднюю!!! — Многого просишь дед, — смеётся Хозяйка, — столько Белке не под силу... — А две Белки нельзя? Жалко... с зубами погодить придётся... Смотрит дед, а под ногами у Хозяйки зверёк крутится, большой, как заяц, полосатый, как тигр, а шустры-ы-ый! Ка-а-ак прыгнет деду на грудь! Дед от неожиданности на спину опрокинулся! Пропал, думает, совсем пропал. А зверь невиданный лапами по груди топчется, да в лицо дышит. Дышал, дышал, да в нос Егорку и лизнул. В нос лизнул, в щёку лизнул, открыл дед глаза — лежит в санях у дома своего, Фроська фырчит, просит чтобы распрягал побыстрее, да Буянка по груди топчется, щёки лижет — радуется, хозяин приехал. Заснул всё-таки! Заснул, а кобыла всё одно к дому привезла. Умница! Пошёл к дому, да об будку собачью ногой зацепился, чуть колено не расшиб. В конюшню захромал, а там попона лежит, кобылу дожидается... Зубы?! Нет зубов... Зубы сразу бы заметил... дык... Глянул на двор соседский: не главное это, зубы-то! До старости дожил без зубов, а теперь чего уж? Лучше и не привыкать. И так почему-то хорошо... тепло... весело...

246

некотором царстве, на некотором подоконнике стоял Домик Крысы. Простой обычной крысы, из зоомагазина. Звали её Хаюся. И домик был не пряничный, а клетчатый. Это крысе не нравилось. «Вот бы в пряничном домике пожить, — думала она. — Захотелось есть — сразу и поел. Наелся — и спи. А тут что? Кормушка, а в кормушке зерно какое-то дурацкое, да свёкла. А пряники где?»

И как-то раз Хаюся сбежала. И с подоконника ушла. Шла она шла, и пришла в Волшебное Царство. А там сидит на дереве Ворона и сыр поедает. В лапе держит, клювом поклёвывает и от удовольствия крякает. — Ворона, а ворона, тебя как зовут? — спросила Хаюся. — Зовут меня Кракозябра, а сыру у меня очень мало, — ответила ворона. — Ворона, а ворона, — спросила Хаюся. — А где тут Пряничные домики? Ворона сыр лапой придержала, а клювом показала, где. Пошла Хаюся туда, долго шла, потом коротко. И видит: сад растёт, в саду всякие там вишни — Вишнёвый сад назвается. А в саду стоит домик. Пряничный. С марципанами. Подошла Хаюся к домику и понюхала Вкусно! И кусочек крыльца отгрызыла. А тут дверца открылась, и из домика Кошка выходит. Хаюся испугалась: Кошка большая, жёлтая, в розовую полосочку. Вдруг за крыльцо заругается? — Ай-яй-яй, — сказала Кошка, — как же можно крыльцо грызть? Оно же пыльное может быть. С микробами. Вот я свежий пряник испеку, его и есть будем...

247

— Я не знала, что нельзя есть крыльцо, — сказала Хаюся. — Пахнет очень вкусно. — Тут рядом у нас мышь жила. В сырном домике. И представляешь, у неё кто-то крышу с домика украл! А меня зовут Роза-Лаванда, — сказала кошка. — Хаюся, — представилась Хаюся и сделала книксен. — А я, кажется, знаю, кто крышу съел. Это ворона Кракозябра. Я её только что видела. Она сыр ест. — Вот глупая ворона, — огорчилась Роза-Лаванда. — Так у нас скоро и домиков целых не останется. Ведь у нас в городе все домики вкусные: есть ещё тыквенный домик, там ёжик живёт. И есть Козинаковый Замок — там живут Три Безумных Зайца-Побегайца. — А почему Побегайца? — спросила Хаюся. Всё это было ей очень интересно. — А этого никто не знает, — сказала Роза-Лаванда. — Я думаю, это потому, что у них длинные полосатые хвосты. — Понятно, — сказала Хаюся. Ей всё было непонятно. Но она боялась, что красивая кошка рассердится на неё за непонятливость. — А что такое «козинаковый»? — Это красивый такой камень «козинак», коричневый, блестящий и в семечку, — ответила кошка. — Но совершенно несъедобный. А сырный домик надо спасать. А то мышь Кука-Мика останется без домика. Я бы позвала её к себе, но у меня ей жить опасно. — Почему? — испугалась Хаюся. — Понимаешь... — замялась кошка. — Как бы тебе объяснить. Я вообще-то мышей не трогаю. Я сосиски люблю, сырковую массу и консервированную кукурузу. Но ко мне ходят два друга, вот они... э.... Кошка совсем потерялась, не зная, как бы поделикатнее объяснить, чем грозят мыши её странные друзья. — А как их зовут? — спросила Хаюся. Она всё ещё ничего не понимала. — Их зовут Крендель и Пряник, и они вообще-то ничего коты, только детство у них тяжёлое было. Они в человеческом городе выросли, на помойке. Ну и привыкли есть всякую дря.... то есть ну что попало в рот тащат, просто беда. — Так они мышей, что ли, ЕДЯТ? — спросила Хаюся в ужасе, и вся шерсть у неё встала дыбом. Даже на хвосте (хотя и считается, что у крыс хвост лысый, но это не так).

ирина бузько ♦ приключениЯ хаюСи

248

— Ну, совсем съесть-то не успевают, — сказала Роза-Лаванда. — Я же присматриваю. Но помять могут! Тут в лесу раздался топот и хохот, лиловые и оранжевые кусты затряслись, и оттуда высунулись два кота. Один был синий в чёрную клетку, а второй — рыжий в коричневые параграфы. — Привет, старуха! — заорали они. — Здравствуйте, Крендель и Пряник, — степенно сказала кошка. — Опять буяните? Ой, что с тобой? Последнее относилось к Хаюсе, которая от всего пережитого и при виде ужасных Мышеедных Котов упала в обморок. Очнулась она на высокой мягкой кровати, на которой лежала горка подушек с оборочками, и накрыта Хаюся была одеялом, пошитым из треугольных лоскутиков. За столом сидели очень-очень смирные Крендель и Пряник, а Роза-Лаванда накрывала на стол. — Садись, Хаюся, пообедаем. И не бойся. Я их уже воспитала, — сказала она. Крендель и Пряник кивнули головами и облизнулись: на столе появились жареные сосиски и варёная картошка, а для Хаюси ещё тарелочка со свежими бубликами и огромная клубничина. Некоторое время в домике раздавался хруст, чмоканье и звяканье, а потом — сытое урчание. Хаюся всё съела, и, бормоча: «Спасибо, так я совсем растолстею», снова залезла на кровать: ей очень хотелось рассмотреть подушки и коврик на стене. На коврике была вышита большая разноцветная гусеница. Коты дисциплинированно убрали со стола и вытерли усы. Роза-Лаванда вытащила толстую книгу и уселась за стол. Крендель и Пряник тяжело вздохнули, но Роза-Лаванда строго посмотрела на них и подсунула им книгу. — Начинай, Пряник, сегодня твоя очередь. Пряник наморщился и повёл лапой по строчкам, шевеля губами. Крендель сидел очень тихо и явно надеялся, что до него сегодня очередь не дойдёт. Тут окошко со звоном распахнулось, и в него влетел большой полосатый Шмель. Просто очень большой и чёрно-жёлтый. — Вот вы тут сидите, в усы не дуете, — вскричал он, — а там такое!.. От неожиданности Пряник уронил книгу и опасливо посмотрел на Розу-Лаванду. Хаюся на всякий случай нырнула под лоскутное


249


одеяло: неизвестно ведь, не кусается ли это чудовище? — Сядьте, дорогой дон Жужуан, и расскажите подробно, — сказала кошка. — Сядьте! Сядьте! Вы ещё скажите «выпейте чаю»! Там веники новые раздают, всем и бесплатно! — Кто раздаёт, какие веники и почему бесплатно? — строго спросила кошка. — Раздаёт веники какой-то большой Змей. А может, Питон. А почему даром — потому что это теперь у нас оружие такое! — Веники — оружие? — захохотали Крендель и Пряник. — Биться на вениках будем? — Да не мы будем биться, — Шмель аж подпрыгивал от возбуждения. — Вы что, свалились с Луны? Нашествие! Нашествие! Надо защищаться! — Ой! — испугалась Kошка. — От кого? — Муравьи! К нам наползло много голодных муравьев! Если их всех не позаметать, они перепортят все домики! — Какой кошмар, — схватилась за голову Роза-Лаванда. — Бежим скорее! Крендель, Пряник, потом дочитаем! Хаюся, а ты оставайся тут и смотри за домом! В случае чего звони в колокол! И она показала Хаюсе на бронзовый колокольчик у дверей. И тут вся компания выскочила из домика и унеслась. А Хаюся осталась...

Она попыталась поднять с пола книгу, которую уронили коты. «Как не дол-жен себя вес-ти вос-пи-тан-ный кот», — прочитала она, но поднять её не смогла. «Ужас, сколько разных вещей не должен делать воспитанный кот, — подумала Хаюся. — А чего не должна делать воспитанная крыса? Может, ещё больше?» Всё было тихо, и она стала осматривать домик. Там, где она жила раньше, на кухне был один кран с двумя штуками для поворачиванья. А тут кранов было два. Хаюсе захотелось пить, и она повернула один рычажок — оттуда полилось молоко. Прямо в заботливо подставленную весёлую чашечку (на чашечке была нарисована ужасно улыбающаяся рожица). «Надо же, как удобно, — подумала Хаюся и уселась к столу, потому что воспитанной крысе наверняка нельзя пить молоко, стоя у кранов. — Интересно, что там делается с вениками, котами, муравьями и этими полосатыми Жужуанами?»

250

Тут в домике потемнело, Хаюся жутко испугалась. Сразу во все три окошка заглянули три длинноухие морды и вытаращили на Хаюсю косые глаза. — Как ты думаешь, это Роза-Лаванда? — спросила одна рожа. — Ванда, веранда, гиганда, барабанда, — забормотала вторая морда. — Если так, то она сильно усохла и выцвела! — захихикала третья морда. — Почему это я выцвела? — обиделась Хаюся. — Я Хаюся. А Роза-Лаванда с котами ушла за вениками. — Эниками, бениками, варениками... — забормотала вторая морда. — А вы кто? — осторожно спросила Хаюся. — Зайцы мы! Побегайцы! — Безумные? — догадалась Хаюся. — Мы?! Безумные?! — возмутились зайцы. — Кто тебе такое ляпнул? Да мы его... разорвём... отлупим! И они принялись грозно обивать себя длинными хвостами! — Никто не сказал, — испугалась Хаюся. — Я просто так спросила... — Это потому, что вон тот всё время бормочет? Так он просто поэт. А поэты всегда безумны, разумных поэтов не бывает! — наставительно сказал Первый заяц. — А Лаванда-то где? — Все за вениками пошли... — За вениками? Тьфу ты. Они ж невкусные совсем! — возмутился Третий. — Они не для еды, — объяснила Хаюся. — А для заметания муравьёв... — А зачем их заметать? — спросил Третий. — Ну чтобы они все домики не погрызли, — объяснила Хаюся. — Ой же ш ты же ш упть! — непонятно завопил Первый заяц-побегаяц. — Пупть, зупть, апть, япть, ыпть... — забормотал Второй, — не получается! (И он шумно почесал затылок). — Потом сочинишь! — рявкнул Первый. — Бежим, а то наш Замок съедят!!! — Так у вас же замок несъедобный, ко-зина-ковый, — сказала


251


Хаюся. — Чего ж вам бояться? А сама подумала, что всё-таки эти зайцы совершенно безумные. — Несъедобный? — хором заорали все трое, даже Второй. — Да козинаки — это вообще самая вкусная на свете вещь! Мы три балкона съели и не заметили! И кладовку! А в кладовке удочки были и лыжи! И носки вязаные! Бежим за вениками!!! И они со страшным топотом унеслись. Но тут же вернулись, лопоча: — А где? Где, где? Гдегдегде? Веники где дают где? Кто ктоктокто даёт сказал кто что дают? — Не знаю, — растерялась Хаюся. — Прилетел такой очень полосатый дон Жужуан и сказал... — АААААА! — заорали зайцы. — Значит, у Домика Пчёлки Майи. На полянке! И опять они со свистом исчезли в лесу. Хаюся подошла к кранам и открыла второй кран. Оттуда потекла вода, и это было кстати, потому что она очень хотела намочить себе голову. В голове от крика Побегайцев просто гудело и дудело. Вода была прохладная, и Хаюсе полегчало. В голове прояснилось, и она воскликнула: — А надо же бежать помогать?! Но куда? — Пойду, — решила она, — куда-нибудь приду. Надо только записку оставить, некрасиво так просто уйти... Она осмотрелась в поисках какой-нибудь бумажки и карандаша. Карандаш нашёлся, он лежал на красивом кошкином подзеркальнике рядом с пудреницей и флакончиками духов. Бумаги не было, и Хаюся, высунувшись из окна, сорвала большой лист с куста. «СПАСИБ Я ВИРНУС» — написала она... Потом закрыла дверь домика на крючок, а сама вылезла в окно и шлёпнулась в густую траву.

Трава была мягкая, но сырая. Выбравшись и отряхнувшись, Хаюся побежала в ту сторону леса, куда унеслись шумные зайцы. Всюду было тихо, и она уж стала опасаться, что заблудилась. «У кого бы спросить?» — подумала она и тут заметила в кустах шевеление. Хаюся опасливо подошла к кустам и крикнула: — Кто тут? — Хр мр бр хрмрбр, — донеслось из кустов.

252

— Ой, — подумала Хаюся. — Вдруг это какой-нибудь страшный Штуша-Кутуша кого-нибудь жуёт? — Брям глюк пляк хрюк, — опять донеслось из кустов, кусты зашевелились, и оттуда появилось что-то круглое, фиолетовое. Вверху у него торчали два коротеньких отростка и два длинных, на коротеньких отростках сидели глаза, а посередине круглого фиолетового пуза располагался рот, но он ничего не жевал, а улыбался. И при этом непрерывно брямкал и глюкал. — Ааа... Вы кто? — спросила Хаюся. Существо порылось всеми пятью руками в карманах, которые обнаружились у него на боках, и достало коробочку. Из коробочки донеслось сначала много шуму и лязгу, а потом раздалось: — Я-Трюм-пе-стрюмп-с-пла-не-ты-Три-ха-ха-а-ты-кто? — А я Хаюся. С подоконника на улице Садовой... — ответила Хаюся. — А ты не знаешь, где тут пчёлка Майя? Я очень спешу. — Ха-ю-ся... — повторило существо и вдруг закатилось ужасающим смехом. Оно трясло усиками-антеннами, махало ручками, топало множеством ножек и утирало слёзы. — Ух-хи-хи-хи-хо! — Должно быть, на его языке это означает что-то очень смешное! Но я разберусь в этом потом, — подумала Хаюся и побежала дальше.

Скоро она выбежала на большую лужайку, там скопилась куча народу. Шмели, барсуки, броненосцы, коты и кошки, зайцы Побегайцы, Колобок, Гензель и Гретель, гномики и феи, мумми-тролли, Бада с зоками1, Карлсон, полосатый Жужуан и кто их знает, кто ещё, с вениками наперевес... Все они усердно заметали муравьев, но те отлетали, вставали, отряхивались и снова строились в колонну. Жители Сказочного леса уже изрядно запыхались, а заметного результата всё не наступало. Хаюся схватила веник и стала помогать. И всё равно муравьи не сдавались: видно, им очень хотелось позавтракать, пообедать и поужинать вкусными домиками... Только с наступлением сумерек муравьи уступили, и их поток рассосался. Жители устало побросали веники и поплюхались в траву. — Шото я проголодался, — хором сказали Пряник и Крендель. Крендель сорвал одуванчик и попробовал его пожевать,


(1) Бада с зоками — персонажи сказки Ирины и Леонида Тюхтяевых «Зоки и Бада».

253


но с отвращением выплюнул, за что получил подзатыльник от Розы-Лаванды и втянул голову в плечи. — И мы тоже, мы тоже голодны, — проворчали барсуки и полосатые зайцы. Колобок опасливо отодвинулся. «Колобку хуже всех, — подумала Хаюся. — Он сам съедобный, а не только его домик». Бада вытащил из кармана обширных штанов баночку мёда, все столпились вокруг него в ожидании и принялись сверлить баночку взглядами.. — Но у нас нет столько ложечек! — воскликнула Роза-Лаванда. — А есть мёд пальцами нельзя. Все огорчились. Карлсон вытащил из кармашка ложку, но, под укоризненными взглядами, нехотя отдал её Розе-Лаванде. — У нас в Козинаковом замке полно ложечек! Просто целый сундук! — воскликнул Первый Побегаец. — Сейчас сбегаю! Он ускакал и вскоре вернулся с целой тачкой ложек. Немного закусив, народец призадумался. Как же быть? — Завтра эти упёртые муравьи придут снова. Сколько же можно вениками-то махать? — возмущённо сказал Гензель. — Надо что-то придумать... Тут вдруг поблизости затрещали кусты. — Муравьи! — завопил Третий Побегаец. А Второй забормотал: «Соловьи, журавли, золовьи, столовьи», — пока Третий не пихнул его в бок. Потому что из кустов вылезли вовсе не муравьи, а фиолетовый приятель Хаюси. Он протягивал всем руки и хохотал. — Знакомьтесь, это Трюмпе-Стрюмп с планеты Трихаха, — важно сказала Хаюся. — А почему он хохочет? — подозрительно спросил Крендель. — Мы что, такие смешные?! Я что-то не привык... И он упёр лапы в бока и выпятил грудь, но покосился на Розу-Лаванду и замолк. — Нет, нет, — поспешно сказала Хаюся. — Он просто всегда так здоровается! Наверно, так положено здороваться воспитанным пришельцам! — Здравствуйте, — вежливо сказала Роза-Лаванда. — Это хорошо, что у вас столько рук! Вы нам поможете завтра? Трюмпе-Стрюмп вытащил свою говорящую коробочку-переводчик и проконсультировался с ней, после чего радостно

254

забулькал. Из коробочки донеслось: — Да-я-вам-с-удовольствием-помогу-что-надо-делать. — Мы дадим вам много веников, и все вместе будем отбиваться от муравьёв, а то они сожрут наши домики! — наперебой объяснили ему ситуацию жители. Трюмпе-Стрюмп опять посовещался с коробочкой, уяснил ситуацию, и... рухнул на траву. Он стонал, повизгивал, сучил ножками, отмахивался ручками, утирал многочисленные глаза и шмыгал носами. Жители Сказочного леса озадаченно посмотрели друг на друга. — Интересно, это у них так соглашаются или отказываются? — подумала Хаюся. — Ведь в самом деле, у него столько рук, что он мог бы замахать сразу очень много муравьёв! Но пришелец отсмеялся, высморкал все носы, и немного успокоившись, достал из другого кармана ещё одну коробочку. — Где же я такое видела? — озадачилась Хаюся. — Аааа! Это же Пульт от Телевизора! Я видела такой с моего подоконника на улице Садовой. Но где же у него Телевизор? Трюмпе-Стрюмп понажимал кнопки на пульте, раздался свист... Все ужасно испугались, когда сверху на лужайку спустилось большое летающее Блюдце. Трюмпе-Стрюмп залез в него и тут же вылез обратно, волоча за собой пылесос. — Ой, что это? — зашумели жители. Позеленев от усердия, Трюмпе-Стрюмп включил пылесос и немедленно засосал им пух с нескольких одуванчиков. Вид облысевших одуванчиков насмешил его настолько, что Розе-Лаванде пришлось побрызгать на него водой из чайника. Трюмпе-Стрюмп выключил пылесос и уселся на траву, утирая сиреневую лысину. — Но ведь нам надо не засасывать муравьев, а наоборот, распугивать! — воскликнул Колобок, наморщив лоб (а он почти весь был лоб). — Эта штука не годится. Трюмпе-Стрюмп всплеснул многочисленными ручками и хлопотливо засуетился. Он перевинтил шланг пылесоса и показал, что тот умеет и выдувать воздух, продемонстрировав это на очередных несчастных одуванчиках, отчего опять зашёлся в хохоте. — Ну хорошо, — сказал Гензель. — Завтра попробуем. А сейчас нам надо выспаться. По домам! Сбор рано утром! Хаюсю, конечно, пригласила к себе Роза-Лаванда и постелила ей удобную маленькую кроватку.


255


— Спокойной ночи! — из последних сил пропищала Хаюся и крепко заснула.

...Утром всё началось сначала: муравьи приступили стройными колоннами, жители Сказочного Леса принялись за дело. У кого был веник, тот махал веником, Трюмпе-Стрюмп отдувал муравьёв пылесосом, но всё равно результат был невелик. Хаюся тоже махала маленьким веничком, но ситуация ей совсем разонравилась. В голове ото всего этого у неё гудело, и она вспомнила хозяйский телевизор, который в прежней жизни частенько смотрела со своего подоконника. Там было много шумных передач, и часто были парады, которые в чём-то были похожи на эти колонны муравьев. И тут её осенило. Хаюся вскарабкалась на Трюмпино блюдце и громко завопила: — Муравьи! Стой, РАЗ-ДВА! Муравьи остановились. — Крррру-гом!!! — завопила Хаюся. — Ша-гом-марш! Запевай! Муравьи организованно повернулись кругом и... замарширова-ли в обратном направлении. С песней «Зелёною весной однажды под сосной» они стройными рядами потопали туда, откуда пришли, и скоро их топот и песня затихли вдали. ...Некоторое время все сидели, замерев от изумления. Потом Крендель завопил: — Получилось! — Ураааа! Ура Хаюсе! Молодец! Как ты догадалась? А что такое «шагоммарш?» — заорали и загалдели все, побросав веники. Хаюся даже растерялась. — Понимаете, я в телевизоре видела: кто-то кричит «шагоммарш», и очень много людей вот так вот ходит ровненько, то туда, то сюда, — стала она растолковывать. — Может, это такое волшебное заклинание? — Ну, тогда нам повезло с тобой, у нас тут телевизоров нету, и ровненько мы не ходим, — рассудила Роза-Лаванда. — Мы бы в жизни не догадались. Только вот как бы им кто-то на том конце опять чего не скомандовал... — Надо, наверно, канаву какую-то вырыть, — догадался Гензель. Они ведь плавать не умеют. А у нас тут речка недалеко...

256

— Точно! — обрадовались все. — А кто рыть будет? — сварливо спросил дон Жужуан. Гензель задумался. — Может, бобров попросить? — Бобры умеют плотины строить, а канавы они не умеют, — буркнул Жужуан. — А может вот этот чудной Трюм...Стрюм... — Пряник совсем запутался. — Раз у него пылесос есть, может и ещё чего-нибудь? — Трюмпе-Стрюмп, — поправила Хаюся. — Я-тут-есть! — отозвался пришелец и порозовел, улыбаясь всеми ртами. — Что-тут-надо? — Понимаешь, Трюмпе, эти противные муравьи... Они же могут опять прийти. А вот если бы канаву... Пришелец вытащил свою коробочку и стал выяснять в ней, что такое канава. Поняв, что от него требуется, он расхохотался, вскарабкался в свою тарелку, и из неё выдвинулся большой копатель-ный ковш. Из тарелки доносился гулкий смех, икание, всхлипывание и всхрапывание. Ловко действуя ковшом, тарелка быстро прокопала аккуратную канаву по большой дуге вокруг полянки к речке. Канава наполнилась водой. Трюмпе-Стрюмп вылез из тарелки. Раздались бурные аплодисменты, и он стал раскланиваться и делать ножками реверансы, изо всех сил стараясь не хохотать. Но потом всё-таки прыснул, затрясся, зажал руками носы, пошёл сиреневыми полосами и скрылся от смущения в своей тарелке. — А как мы сами-то будем её переходить? — спросил Пряник. — А вот как раз бобры-то нам и сделают мостик, — предложила Гретель. — Такой, чтобы он поднимался и опускался. — Сумеют ли ещё? — буркнул Колобок. — Чего тут не суметь, — ответил ворчливый голос из зарослей орешника на берегу. Оттуда высунулся бобёр. — Сделаем... — Замечательно! — воскликнула Роза-Лаванда. — А теперь давайте соберём веники, отнесём в кладовку и пойдём отдыхать. У меня как раз пряники поспели, вот и отпразднуем. — А как же Кука-Мика? — спросила Хаюся. — У неё ведь домик без крыши. А если дождь? Из одуванчиков высунулась мышь. — Знаете что, — застенчиво сказала она. — Я как-то расхотела


257


жить в сырном доме. Мне самой всё время его сжевать хочется, а это и для фигуры плохо, и домик всё время чинить... — Надо что-то придумать, — задумались все. — А что если... — Хаюсю посетила идея. — Вот ведь Трюмпе-Стрюмп живёт в тарелке. И замечательно. А я вот знавала одного мыша Харлампия, он в чайнике живёт... — В чайнике! — восхитилась Кука-Мика. — И я хочу в чайнике! — А у нас в Козинаковом замке есть большой красный чайник! — воскликнул Первый Побегаец. — Мы им не пользуемся, мы кофе пьём из кофейника. Сейчас принесём! И они ускакали за чайником, причём Второй Побегаец бормотал что-то вроде: «Чайник, начальник, бурчальник...». — Вот здорово-то! — завопили жители Сказочного леса. — Всё теперь хорошо стало! — А вот и не всё. Как же Хаюся? — спросил самый маленький гном. — У неё-то совсем нету домика! — Вот те на... — огорчилась публика. — Пусть живёт у меня! — воскликнула Роза-Лаванда. — У меня в домике есть мезонин. Такая комнатка под крышей, с окошком, диванчиком и со всем, чем надо. Там никто пока не живёт. И на окнах горшки с цветами. — Спасибо, Роза-Лаванда, — обрадовалась Хаюся. — А ничего, если я по утрам буду иногда петь романсы? — Романсы? — поразилась Роза-Лаванда. — А ты знаешь, что я люблю больше всего на свете, после тёплого молока? Романсы слушать!

258

1ила-была в саду одна себе Жаба. В саду запущенном и оттого прекрасном. Шалашик у неё был хороший, прочный, в несколько комнатушек, под старым лопухом у большой зелёной лужи. Возилась она по хозяйству, жила себе потихоньку. Когда-то у Жабы была семья, но жабенята выросли и распрыгались по своим делам, а жабень куда-то подевался — она за хлопотами и не заметила, куда.

И вдруг оказалось, что хлопот-то и нету. Кончились. Не то, чтобы это было Жабе грустно — чего жалеть, например, ежедневную чистку полов от тины или мытьё бесчисленных скорлупок, замазан-ных кашей. И она зажила себе спокойно — в дальней комнатке у неё была неплохая библиотека, а в кухоньке транзистор, который она слушала за чаем. Жабенята прибегали, обрушивали на её голову рассказы о своих непонятных делах и ускакивали дальше. В общем — живи себе припеваючи. Но оказалось, что теперь у неё есть время думать и размышлять. А к этому она не привыкла. И как-то она додумалась, что ничего-то в жизни не видала, кроме своего болотистого уголка сада. Хотя лавры лягушки-путешественницы её совершенно не прельщали — жабы вообще недолюбливают лягушек как существ легкомысленных и несерьёзных. Ну какая уважающая себя жаба станет трепыхаться между небом и землёй на каком-то прутике? Сплошное неприличие! А всё-таки как-то эта мысль её томила. Впрочем, дальше размышлений Жаба не продвинулась, так — качалась по вечерам в гамаке на краю лужи и жевала травинку. Иногда, когда никто не слышал, она напевала тонким голосом пиратские песни: на её музыкальных вкусах сказалась страсть к приключениям. Но только когда никто

259

не слышал — Жаба стеснялась своего тоненького скрипучего голоса.

2 Вот так однажды она себе пела тихонечко, и вдруг ей на голову сверху насыпалась какая-то ерунда. Жёлуди, сухие листья, щепки. А надо сказать, что возле жабиной лужи стоял большой деревянный дом. Когда-то там жили люди, но давно покинули его, и опустевший дом превратился в логово

лисиц и барсуков. Лисицы и барсуки жили весело, топили камин и часто затевали балы.Жабу это, в общем, устраивало: по вечерам из окон разноцветно светилось, слышалась музыка и чарующий лисий смех, на веранду по другую сторону дома выходили прекрасные лисы в красивых кимоно и пышные барсучихи в богатых шубах, гордые лисовины и крутые барсуки в красных смокингах. И

вообще было весело. Жабу они никогда не трогали и уж тем более не кидались в неё какими-то желудями! Жаба посмотрела вверх (а сделать это ей было нелегко по причине отсутствия шеи), и на неё с крыши скатился ещё один желудь.«Наверное, там завелась белка», — подумала Жаба. — Эй, чего вы кидаетесь? — квакнула она. — Хрррртрррр, — ответило сверху. «Странные эти белки», — подумала Жаба, но тут под самой крышей, даже выше чердака, открылось маленькое окошечко, и оттуда высунулась вовсе не белка, а толстая бурая крыса.

ирина бузько ♦ как жаба, крыСа и Филин путеШеСтВоВали

260

3 — Кто тут возникает? — спросила крыса нелюбопытно. — Вы немножко попали мне в голову своими желудями, — вежливо сказала Жаба, — а так вообще это я. — Что пардон, то пардон, — извинилась крыса. — Я тут себе прибираюсь. Желудей каких-то сойки натаскали, аж хрустит. Подвиньтесь, я ещё выкину. Жаба подвинулась. — Ну вот и всё, — сказала крыса. — Будем знакомы: Грызалинда. Крыса. Жаба задумалась. Жабенята звали её «ну ма-а-ам», жабень (пока он ещё не потерялся) обычно говорил «послушай-ка», или «э-э-э-э», а совсем давно, когда ухаживал, называл её «моя бородавочка». Покопавшись в воспоминаниях, Жаба вспомнила, что когда-то давно в классах к ней обращались «мисс Куоккли», а бабушка называла её Гвендолен. О! Это годится. — Эй, куку! Ты спишь, что ли? — спросила крыса сверху. —


261


Зовут-то тебя как? — Гвендолен, — ответила жаба, удивляясь сама себе. — Жаба. — Фу, умаялась, — сообщила Грызалинда. — Зато квартирку прибрала. Поживу тут у вас… Хорошо, тихо. Жаль, чайника пока нету. У тебя чаю не найдётся? — Конечно! — спохватилась Гвендолен. — Сейчас поставлю. А ты спустишься? Крысиная голова втянулась в окошечко, и оттуда высунулся хвост, потом довольно обширный зад, а потом и вся крыса, пятясь, спустилась по крыше и ловко съехала по водосточной трубе. Жаба засуетилась в кухоньке, и скоро они пили в жабином дворике чай с лимоном, ели сэндвичи с сыром и грызли пряники.

4 — Хорошо тут, тихо. Вот куплю чайник, посуду. И тоже тебя в гости приглашу, — сказала сытая Грызалинда, лёжа в гамаке и рассматривая листья лопуха, сквозь которые пробивалось закатное солнце. — Да мне туда и не забраться... — засомневалась жаба. Конечно, ей очень хотелось побывать под крышей, но она слабо представляла себе, как будет карабкаться по трубе. Сверху, из кроны старого увитого омелой дуба, раздалось как будто какое-то уханье, но видно никого не было. — Н-да, пожалуй... — крыса нетактично осмотрела жабину фигуру. — Но карабкаться не обязательно, можно через чёрный ход, по лестнице. И в одно прекрасное осеннее утро Грызалинда в самом деле пригласила жабу в свою квартирку под самой крышей. Лисы и барсуки не пользовались чёрным ходом: ведь известно, что дрова для камина и яства для пиров появляются у них по волшебству. Поэтому Гвен могла шлёпать по лестнице до самого чердака, не задумываясь о том, что выглядит не очень уклюже. А там уж была предусмотрительно составлена удобная пирамида из ящиков, вытертых кресел и вязанок старых журналов. По этой пирамиде она и запрыгнула в крысину каморку над чердаком, возле каминной трубы.

5 — Ну как? — спросила Грызалинда, обводя взором свою обстановку. Она была страшно довольна и баночками припасов в

262

коричневом буфетике, и плетёной кроватью с лоскутным одеялом и горкой подушек, и бамбуковой полочкой, уставленной книгами. С потолка свисали пучки душистых трав и головки чеснока, а на окне гордо висела вязаная занавесочка. — Ой, замечательно! — искренне воскликнула Гвендолен. — Так уютно! — А пить будем кофе, — раздувшись от гордости, сказала крыса. — Утром положено кофе пить. С булочками. Кофе очень понравилось Гвендолен, булочки тоже. Но это были ещё не все сюрпризы: Грызалинда стащила вышитую накидочку с прямоугольного ящичка. Это оказался телевизор! Жаба только лапами всплеснула. — На крыше есть антенна, — сказала довольная донельзя крыса, — вот я и прицепилась. Смотреть будем!... Жаба сама давно завела бы телевизор, но всё не могла придумать, как из шалашика подключиться к антенне. Поэтому обходилась радиоприёмником. А теперь они проводили у экрана все вечера — климат в тех краях мягкий, но всё же поздней осенью сидеть у тёплой каминной трубы было приятно.


263


6 Когда по черепичной крыше зачастил зимний дождь, Грызалинда решила: — Тащи-ка, подруга, свои пожитки сюда. Чего тебе вверх-вниз под дождем бродить? — А светлячков кормить как? — пискнула жаба. — И светлячков тащи. И они затащили наверх жабин гамачок, банку со светлячками и микроволновую печь. Шалашик хорошенько прикрыли и подоткнули листьями. — Законсервировали! — сказала крыса. — Это у нас дача будет. Весной сюда переедем, к пруду поближе. Жабе очень польстило, что её лужу назвали прудом, а шалашик дачей. И они зажили на чердачке: Гвендолен готовила разные вкусности, а Грызалинда шныряла туда-сюда за покупками и приносила газеты и разные новости. Иногда он выбирались в книжный магазин — покупали красивые приключенческие романы и даже фантастику. Больше всего подруги любили смотреть «Планету животных» и передачи про дальние страны. Как-то тёплым вечером они сидели у открытого окна и обсуждали, как интересно живётся путешественникам. — Хорошо бы и нам где-нибудь побывать, — сказала Грызалинда. — Вот потеплеет, подсохнет, давай отправимся? А то сидим тут… как печерицы. — Мы?! — изумилась Гвендолен. — Ну а кто? Лось в манто? — Какой лось? — озадачилась жаба. — Да никакой, — буркнула крыса. — Конечно мы. Проветриться. Как в книге «Ветер в ивах». Там и Крыс, и Жабб, и кто только не путешествует.

7 — Это бы здорово... — замечталась жаба. — А то я вот вообще нигде не бывала. — Совсем нигде? — Да как-то так… всё некогда было. То дети, то ещё что… — Вот и я нигде. Тогда решено. Весной отправимся. Есть такие края… Вот племянница моя, уж такая моторная крыса. Хаюсей зовут. Так она поселилась в стране, где все дома — съедобные.

264

— Как это? — жаба даже глаза выпучила. — А так. Один дом, пишет, из пряников, другой из сыра, третий вообще из марципанов, как торт. Так и живут. — Красиво там, должно быть… — вздохнула Гвен. — Давай туда съездим. Только как у них там в дождь? Размокает, небось… — Уж это я не знаю. Может, у них не бывает дождей. Со старого дуба опять раздалось странное уханье и вроде бы даже хмыканье. — Кажется, в ветвях кто-то живёт, — сказала жаба. — Всё время оттуда гыгыканье доносится. — Кто ж там жить может? — высунулась крыса в окно, чуть не вываливаясь, жаба даже схватила её за хвост. — Эй, кто там есть? Чего прячешься? И тут сквозь сумерки из порыжелой листвы вдруг сверкнули два жёлтых огня! Грызалинда с перепугу шарахнулась назад и шлёпнулась прямо на жабу. Жаба издала сдавленный вопль, а из листвы опять донеслось довольное уханье и хохотанье.

8 — Слезь с меня, — сказала Гвен. — По-моему, это просто сова. — Тьфу ты, — возмутилась Грызалинда. — Если сова, так надо пугать всех? Невоспитанность! — Не сова, а филин, — неожиданно раздалось из ветвей. —


265


Попрошу не путать. И никого я не пугал. Просто случайно заслушался. Листва зашевелилась, и в самом деле из неё вылез довольно потрёпанный филин. — Приятно познакомиться, — шаркнул он ножкой. При этом чуть не свалился, так что торжественное приветствие получилось несколько скомканным. — Филин. — Филин это вообще, — придирчиво сказала жаба. — Крыса там, жаба… филин. Имя должно быть (она очень гордилась, что у неё опять есть имя). — А у меня вот нету. Я просто Филин. Ну если хотите — филин Филин. — Может быть, ещё Филин Ф.Филин? — ухмыльнулась крыса. — Ну да ладно. Вон у Мелифаро1 тоже имени не было, и ничего, обходился. Чаю хотите? Чаю Филин хотел всегда. Ещё он хотел печенья, мочёных грибов, орехов, селёдки, шарлотки и пудинга. Не отказался и от сухарей, но сухари Грызалинда у него скоро отобрала, чтобы он ужасающим хрустеньем не распугал всех лис и барсуков. А то кто тогда камин топить будет?!

9 — Путешествия — это прекхрхрхрхрасно, — пробубнил Филин, жуя. — Но нужен автохрррмобиль. Вы водить умеете? — Я нет, — отказалась жаба. — И я не умею, — сообщила Грызалинда, — там всё сложно… Нет, автомобиль отпадает. Можно и пешком путешествовать. Налегке. Как будто мы гуляем. Филин неожиданно опять заухал и чуть не подавился печеньем. — Ты чего? — Да представил я… Крыса, значит, идёт себе, гуляет, а жаба... — он опять затрясся. — А что «жаба»? — рассердилась Гвендолен. — Что я, ходить, что ли, не умею? Филин чуть не скончался на месте, пришлось крысе брызнуть на него водой.

(1) Мелифаро — персонаж фэнтези-сериала «Лабиринты Ехо» Макса Фрая.

266

— Конечно, не умеешь, — просипел он, отдышавшись. — Ты ПРЫГАЕШЬ! Крыса шагает себе, трюх-трюх, а жаба ШЛЁП! ШЛЁП! Рядом плюхается. Ой, не могу. Жаба надулась и уставилась в телевизор (там как раз показыва-ли путешественников-велосипедистов), а крыса задумалась. — Повозка нужна! — решила она, поразмыслив. — Посадим туда жабу… — Повозка не автомобиль. Сама не поедет, — ехидно заметил Филин, жуя гриб. — Я буду толкать! — заявила Грызалинда. — Заодно и пожитки туда положим, припасы. — Ну как же это? — всполошилась жаба. — Ты будешь толкать, а я сидеть, свесив ноги?! Это никуда не годится… Я ведь не поклажа. Филин опять было заухал, но под строгим взглядом Грызалинды притих и принялся за запеканку. Сверху на ломоть запеканки он положил маринованный анчоус, бормоча «что котам можно, то и филинам неплохо».

10 — Можно отправиться в плавание! На лодке! С парусом, — предложила Гвендолен. — Грести будем по очереди. И пожитки там разместим. А? — На лодке это хорошо, но что делать, если нам по суше захочется? Например, в леса. Кстати, пряничный город как раз в лесу. Жаба опять посмотрела в телевизор, и тут её осенило: — Велосипеды! Грызалинда тоже посмотрела и спросила: — А велосипеда с коляской не бывает? Филин, который сидел на подоконнике, свесив ноги наружу, взвыл от смеха, выронил анчоус, попытался его подхватить, упал, захлопал крыльями и


267

сумел не врезаться в землю в самый последний момент. Ухая и икая, он уселся на свою ветку и там долго ещё хрюкал, фыркал и притопывал, утирая слезу. На другой день, опасаясь, что жаба разобиделась, Филин на манер аиста приволок в клюве перевязанный бантиком торт. Торт оказался из марципанов и был сделан в виде сказочного зимнего городка с башенками и даже с оленьей упряжкой Санта-Клауса. Что было очень кстати, потому что как раз пошёл снег. — Ой! Как же есть такую красоту? — поразилась Гвендолен. — Это надо на полочку поставить и любоваться! — Да, роскофно, — раздумчиво сказала Грызалинда, отломав оленя и сунув его в рот. — Фпафибо, Фил. Не надо на полофку, Гвен, а то муфавьи на фладкое наползут. Жаба решительно оторвала верхушку ратуши. — Я знаю, что нам надо! — заявила она, прожевав. — Чтоб и по суше, и по воде, и где хотите. Воздушный шар!

11 Филин и крыса просто дара речи лишились от такого полёта фантазии. А Гвендолен продолжала: — В гондолу все припасы войдут, где хотим, там и приземлимся… А Филин будет рядом лететь. — Ну ничего себе, они, значит, в гондоле будут прохлаждаться, как леди, а я своим ходом? — возмутился филин. — Это что ж такое? — Потому что двухкомнатных гондол же не бывает, — пояснила жаба. — А как это мы будем ночевать в одной гондоле с джентльменом? Непорядок это. — Подумаешь! Спать я могу вообще на дереве! А лететь хочу с комфортом. — А чего, — сказала крыса. — В самом деле, днём летим вместе, а на ночь привязываемся к дереву, сами спим в гондоле, а Филин в дупле. Или где вы там спите? — Лучше, конечно, в дупле. Но могу и на ветке. А где мы возьмём шар? Я что-то не видел в магазинах воздушных шаров! — Значит, надо выписать каталог, — сообразила жаба. — Может, у нас ещё денег не хватит. И она устремила задумчивый взор на медленно падающие за окном снежинки.


268

12 Они выписали каталог, но воздушных шаров там не оказалось. Зато накупили друг другу подарков к Рождеству: дорожные сумки, термос, замечательные кроссовки для крысы, сандалеты для жабы и чудную кепочку для филина. Ещё они предусмотрительно купили компас и большой атлас всех стран, особо проверив, чтоб там была и пряничная страна. Филин предложил не ограничиваться какими-то там пряничными домиками, а смотаться ещё в Нарнию и в Средиземье, но Средиземье дамы решительно отвергли как утомительное и неприветливое. Насчет Нарнии обещали подумать. Вечерами за телевизором Гвен вязала всем тёплые носки и жилеты, объяснив, что хотя путешествовать они будут летом, но наверху, наверное, ужасно дует. Грызалинда вдумчиво составляла список необходимых вещей, а Филин заглядывал ей через плечо и давал советы, изредка получая подушкой в лоб за смехачество. …Наступила весна, а с ней сырость и прель, потом расконсервировали «дачу» и принялись сажать там вьюнки и укроп, потом приехала в гости Хаюся, после Хаюси — жабины отпрыски. Вьюнки расцвели, на дереве у лисьего дома поспела слива — надо было сварить сливовый джем, потом пристраивали к крысиному мезонинчику балкончик для филина, потом спасали укроп от улиток, а тут уж и лето покатилось на вторую половину. Выдвигаться в путь было поздно, да к тому же воздушный шар так и не был куплен. Поэтому было решено на следующий год заказать его в какой-нибудь мастерской. А зиму посвятить поеданию варенья и обсуждению будущих приключений. Надо было наметить маршрут и прикупить словарь путешественника. Ведь главное в путешествиях — это основательная подготовка. Спросите, кого хотите, вам каждый скажет.


Documents

Юбилейный сборник Заповедника Сказок, часть 1