Анатолию Викторовичу Руденко,хирургу милостью Божьейи моему спасителюпосвящается

5

Эта книга никогда не появилась бы на свет, если бы не болезнь. Мне вполне хватило бы предыдущей, в которой были собраны, если читали и помните, записи, сделанные по разным поводам на протяжении всей моей сознательной жизни. Правда, что-то перед тем, как отдать рукопись в печать, пришлось тогда дописать, дабы придать достаточно необычному тек-сту законченный вид. Втянувшись в этот процесс, я некоторое время продолжал действовать в том же духе. Думаю, это не продлилось бы слишком долго, если бы я не угодил в больницу, на операцию, может быть, не очень сложную, но стоившую мне полумесяца пребывания в стационаре. Там я от вынужденного безделья вновь принялся за интимный дневник. И продолжал это занятие, хоть и с угасающим энтузиазмом, когда у меня, уже начавшего забывать о своих больничных приключениях, внезапно забарахлило сердце.

Однажды мы с женой вышли из дома, где друзья нас вкусно кормили и поили, чуть навеселе, в прекрасном настроении, и тут меня впервые настигла загрудинная боль. Не то, чтобы непереносимая, острая, какая бывает, я слышал, при инфар-ктах, а тревожная, неотвязная, вызывающая желание сорвать с себя куртку, рубашку; открыть, на худой конец, пошире ворот; хлебнуть побольше воздуха. Ноги и руки вдруг обмякли. Хоте-лось остановиться, постоять немного, но, вместе с тем, было ясно, что этого делать нельзя, будет еще хуже. Мы тормознули первую попавшуюся машину и понеслись домой. Уже квартала через три боль отступила, так же внезапно, как появилась, но оставила по себе мерзкое чувство страшной усталости.

На следующий день начались сердечные перебои. В груди ворочалось что-то громадное, тяжелое, и когда это нечто под-нималось к горлу, возникало ощущение, которое испытываешь в самолете, попадая в воздушную яму. Пульс был замедленным и неровным. Два-три удара — пауза; удар-удар-удар — длинная пауза, такая, будто ничего больше не будет: затем несколько учащенных толчков и снова — провал. Это пугало больше, чем высокое давление, к которому я приспособился и с которым научился кое-как справляться с тридцати лет.

6

Вспомнился экстрасенс — я его в свое время высмеял. Этот тип, конечно, заламывал дикие цены, но именно он, рассеянно глядя куда-то мимо меня, впервые произнес однажды пугающее слово «рубец». Пришлось напроситься к хорошему врачу — Гри-горию Михайловичу Сидорову. Тот сделал мне кардиограмму, УЗИ сердца, сказал, что задняя стенка несколько утолщена и, хотя об инфаркте уверенно говорить он не рискует, следовало бы перестраховаться.

Теперь я снова запаниковал. Опять побывал у того же врача. Он повторил кардиограмму, пожевал с минуту, глядя на ее зубчи-ки, губами и сурово посоветовал сходить, все таки, для верности на коронарографию. О том, что было дальше, как я внезапно уго-дил в Киев, в институт Амосова, где блестящий хирург Анатолий Викторович Руденко сделал мне экстренную операцию — извлек из ноги вену, разрезал ее на части и обвил задыхающееся сердце пятью шунтами, пятью шлангами, заменившими забитые всякой дрянью полуживые коронарные сосуды, — об этом вы узнаете из книжки, которую держите в руках.

Не буду опережать событий. Скажу только одно: те, кто утверждают, что аортокоронарное шунтирование при нынеш-нем уровне хирургических технологий не сложнее, чем вскрытие нарыва, и прооперированные больные уже через день-другой усаживаются за рули своих автомобилей, безбожно врут. Все на самом деле выглядит куда хуже. Но в данном случае разговор о другом. Просто в ту минуту, когда стало ясно, что именно мне предстоит, вокруг меня замкнулась невидимая, но хорошо ощутимая сфера, в пределах которой я до сих пор, теперь уже в декорациях умирающего совкового санатория, и обретаюсь. Ее возникновение мотивировано, прежде всего, психологически. Со-знание человека, перед которым стоит дилемма — идти на риск с непредсказуемым исходом или продолжать жить, как жил, но под страхом смерти, — неизбежно деформируется.

Он становится сентиментальным, начинает неуклюже и глуповато размышлять о высоком; трусит, хотя изо всех сил старается не подавать вида, что испытывает ужас перед предстоящим. Он начинает жалеть то ли близких, то ли себя, разница тут почти незаметна. Кается, что не сделал еще очень многого, для чего был предназначен природой, и, может быть, уже никогда не сделает. Все это накладывает на его личность определенный отпечаток, толкает его в объятья неизбежного одиночества, ибо, как известно, сытые голодных не понимают, и

7

здоровые люди, или, вернее, полагающие себя здоровыми, никогда не проникнутся достаточно глубоко его чувствами. Кроме того, ведет к невольной изоляции и физическое состояние человека, перенесшего операцию на сердце. Саднит распиленная грудина, одолевает липкая слабость, горы таблеток вызывают сонливость и аллергии; дыхание затруднено — приходится постоянно тре-нировать легкие, надувая детские резиновые шарики; нещадно исколотый зад теряет чувствительность. В общем, больничная палата очень быстро превращается в монастырскую келью.

Чем же было заняться мне, предоставленному самому себе; как никогда, свободному и еще не привыкшему к мысли, что буду жить — во всяком случае, от разрыва сердца теперь ног не про-тяну? Что оставалось мне делать, когда все связи с миром были надолго сведены к торопливым визитам родных, воспоминаниям о разных разностях и, в лучшем случае, свиданиям с ненавистным Интернетом? А оставалось, при моей склонности к бумагомара-нию, одно — вытащить измявшийся в чемодане блокнот и снова начать чиркать в нем ручкой, постепенно обретая таким обра-зом равновесие и ясность мысли. Другой, возможно, ударился бы в карточные пасьянсы. Я же начал выкладывать на бумагу все, что роилось в больной голове; все, на что наталкивали многочис-ленные и невероятные по степени циничности новостные сайты; все, что всплывало в воображении, с помощью которого я то и дело покидал (в виртуальном смысле, конечно) опостылевшую лечебницу.

Итак, содержание этой книги, естественным образом огра-ниченное сроками невольных отсидок в больничных палатах, особенно последней, растянувшейся на несколько месяцев, ре-гламентировано не только переживаниями, связанными с моим зависимым положением, но и безумной информацией с экрана доживающего свой век казенного телевизора; болтовней на самые разные житейские и политические темы медсестричек, отчаянно сражавшихся с моими призрачными венами; быстрыми, порой фантастическими, но совершенно здоровыми снами; надеждой, хотя и слабой, реализовать какие-то милые мне сюжеты, ко-торые тут почему-то начали всплывать в памяти. Оставаясь наедине с собой, я, по крайней мере, последние два года, то и дело отплывал в своих записях без руля и ветрил, без определенного плана, куда глаза глядят. И вот, что из этого получилось.

2008—2010 годы

9

■

Каждый день я дважды прохожу здесь, под мостом. Стоит ступить под его пропитанную запахом мочи крышу, плоскую, тяжелую, по центру которой шагает корявыми опорами виадук, попадаешь в другое измерение. Слева или справа (в зависимости от того, куда я держу путь) — бетонный скат, на нем гора мусора; с противоположной стороны — ржавая сетка, огораживающая автостоянку, переполненную ста-рыми и тоже ржавыми автомобилями. Вынырнув из этого пространственно-временного провала, оказываешься в узком коридоре, где слева (или справа) грязная, облупившаяся, глухая стена, местами жидко окрашенная в зеленый, присут-ственный цвет; напротив — дорожная насыпь, подрагивающая от тяжести непрерывно ползущих наверх груженых фур. Тропинка между стеной и насыпью вечно залита лужами. Она настолько узка, что порою кажется, будто это кишка какого-то мерзкого червя и все мы не столько перемещаемся по ней, сколько она сама выталкивает или засасывает того, кто угодит в ее двусторонний анус, — такая вот мерзкая перистальтика. Меня она просто высирает в тот закуток обжитой вселенной, где стоит моя, слепленная из всякой случайной дряни пятиэтажка. Все это повторяется дважды на день. Год за годом. Утром и вечером. В дождь и вёдро. И некуда деться.

■

До тех пор, пока в больницах будут ставить на подушках, пододеяльниках и простынях грязные инвентарные номера, мы ни в НАТО, ни в Евросоюз не попадем. Оппозиция может успокоиться.

■

Бренд «Наша вата». Интересно, как она, эта вата, выгля-дит и чем отличается от чужой?

■

В бесконечных лабиринтах советских больниц живет угрюмое, нелюдимое и загадочное племя кастелянш. Каждое утро они без стука и без спроса появляются на пороге палат, где томятся страждущие; не спросясь, заглядывают во все углы — а вдруг кто-нибудь из пациентов спер полотенце

10

или одеялко? — и одними губами, почти неслышно, что-то выговаривают лебезящим перед ними ночным санитаркам. И вообще, в больших и старых больницах столько тихих, шелестящих, как нетопыри, с их смертельной хваткой, теток, что неизбежно приходишь к выводу: тут своя цивилизация и, если хочешь выжить, нужно следовать ее законам.

■

Разложили больного перед операцией на шатком хирур-гическом столе. Ноги вытянуты, голова запрокинута, руки разведены в стороны и зафиксированы бинтами. А вокруг и по сторонам плавают темные пятна физиономий в ореолах света. Пациент вяло шутит: «Я прямо, как Христос». «Нет, — добродушно отвечает ему анестезиолог по кличке Харон, — того мы гвоздиками прибивали!»

■

Больничное покрывало запечатано странным, фантастиче-ским рисунком. В углу каждого, десятки раз повторяющегося фрагмента — тюлень, дальше — теснящиеся коробки высоток, а сверху — косо летящие цветные нити северного сияния. Если в эту картину долго вглядываться, теряется представ-ление о реальности.

■

Ожидание казни или серьезной операции — реальный фактор замедления времени. Для осужденного или больно-го. В мозгу бьется: еще не сегодня, еще не сейчас, еще все возможно. И только в последние мгновения — на эшафоте или операционном столе — ощущение непоправимости про-исходящего становится осязаемым и невыносимым. Потом приходит безразличие. Это, повторяю, для того, чья жизнь на волоске. А для его близких время летит со страшной скоро-стью. И оттого они, бывает, в считанные часы седеют.

■

Объявление строительной компании — «Строим счастье квадратными метрами». Одному достанется метров триста. Другому — тридцать. А некоторым — сантиметров по пятьдесят.

■

У клопов есть странная особенность: оплодотворив из-бранницу, самец проделывает то же с другими парнями,

11

оказавшимися в пределах досягаемости, и таким образом их стерилизует. Тут самое главное — успеть раньше других. Все, как у людей. Быть может, мы произошли от клопов? Тогда многое становится понятным.

■

Радиосводня: «Если кто-нибудь хочет построить семью с человеком, находящимся в местах лишения свободы, я такую женщину приглашаю к себе вне очереди. Многие возмуща-ются, а я им говорю, что когда они будут сидеть в тюрьме, отбывая срок, даже пожизненный, тех, кто захочет сочетаться с ними законным браком, я тоже приму без соблюдения оче-редности. После этого они, как правило, успокаиваются».

■

Заброшенный сельский район. Искореженная грунтовка между селами. У обочины попыхивает сизым дымком древний автобус дорожной службы. Здесь его называют «Шарапов».

■

Надпись на багажнике автобуса: «Официальный партнер свежих впечатлений». Образец рекламного идиотизма. Ничем не слабее пивного клипа, из которого вытекает, что всех, кто с утра до ночи употребляет «Черниговское», с полным правом можно назвать «Великими украинцами», ибо они хлещут «Пиво нашої Батьківщини».

■

Текст на рулоне туалетной бумаги: «Нежное прикосно-вение. Возьми меня!»

■

Магазин «Вена». И слоган, сопровождающий его рекла-му, — «Швейцарские сны».

■

В новой редакции передачи бесстрашного и неодолимо-го Савика Шустера знаменитый Олег Скрипка преподнес олимпийцам, упакованным в костюмы цветов национального флага, уникальный подарок — новую версию гимна Украины. В интересное время мы живем. Ревизуем государственные гимны. Разве могли себе представить что-нибудь подобное самые лихие «вороженькі» «незалежної країни»? Ручаюсь, не могли.

12

■

В лифте восьмиэтажного дома установлена панель с две-надцатью кнопками. Интересно, куда можно угодить, если нажать на кнопку № 12? Вопрос для Стругацких. Однако проверять не хочется.

■

«Каждый день я открываю вашу книгу и что-то из нее перечитываю. Но меня мучит одна мысль. Ведь передо мной не библия. Не означает ли это, что я перестаю верить?»

■

Мир просто переполнен неприкаянными женщинами. Если бы они внезапно исчезли, мое существование потеряло бы смысл.

■

Юбилеи больших режиссеров похожи на поминки. О них — только хорошо или ничего. Устные рецензии мало отличаются от некрологов. У слез умиления и слез скорби — один источник. Юбиляр сопротивляется изо всех сил, но безуспешно. Такова традиция. Для того, чтобы впечатление стало полным, спектакль завершился органично, остается умереть. Тот, кто пережил юбилейный вечер без необратимых последствий для здоровья, будет коптить небо еще очень долго.

■

Реклама на борту троллейбуса: «Наш жирный спонсор — майонез «Солнечная долина». Так и видишь этого маленько-го, пузатого, в складках на боках, с лоснящейся, масляной, нечистой физиономией благодетеля.

■

Умный, со сдвинутой на лоб шапкой волос и голосом, скрипучим, как несмазанная дверь, коротышка-режиссер долго излагал, как именно нужно вести себя, чтобы не опу-ститься в наше пакостное время ниже плинтуса. В качестве примера достойного поведения в области художественного творчества он поведал о своей технологии изображения в кино жизни общества девятнадцатого столетия. «Знаете ли вы, — спрашивал он, с превосходством, испытующе сверля глазками интервьюера, — что в позапрошлом веке не было

13

спасу от мух, поскольку отхожие места располагались у входов в дома? А дамы прятали под париками специаль-ные коробочки с битумом, в которых вязли вши и блохи. И балдахины были придуманы не для чего-то там, а лишь потому, чтобы блохи не падали с потолка на кровать. И мыли кавалеры и дамы лишь те части тела, которые были на виду. И еще — в высшем обществе носили с собой пинцеты, которыми снимали с лица или лба собеседника случайно выползших наружу насекомых… Но, — с высокой степенью самоуважения счел нужным добавить мастер, — мы все это не изображаем на экране… Мы даем образ века, романтический или интеллектуальный…» Режиссер был доволен собой. Он и не задумывался над тем, что интервьюер, возможно, в эту минуту, слушая его, пытался вообразить, скажем, Тургенева, снимающего блоху с воротника, или Гончарову, которая, в его интерпретации, ничего, кроме рук, шеи и лица, никогда не мыла. Он не замечал, что, призывая избегать натурализма, с наслаждением погрузился по уши в помои. Но только тем, честно говоря, и был в эти минуты интересен.

■

Признанный мастер путаных, ничего не значащих, ка-рикатурных речей — господин Черномырдин — вдруг на передаче «Имя Россия», где обсуждалась персона Сталина, заговорил точно, грамотно, страстно, умно, и стало ясно, что он годами всех нас водил за нос.

■

Поэтико-публицистическая отповедь иждивенцам и по-требителям, которых на Украине к 2008 году расплодилось видимо-невидимо:

«Як романтично пахне ковбаса,І помідори в банці зашарілись,А в пляшечці так тихо, як роса,Горілочка домашня причаїлась.І сало ніжно зваблює тільцем,І хліб наставив загорілу спину…Якщо ти млієш, слухаючи це,Чому ж ти, блядь, не любиш Україну?!»

14

■

Осеннее утро. Морозно. У всех, кто идет навстречу, валит изо рта пар. Но вот в поле зрения появляется странная, хму-рая женщина. Вокруг нее — ни облачка. Не дышит, что ли?

■

Можно начать рассказ примерно так: «Когда Сергей был молодым и энергичным, при утреннем умывании, бросая себе в физиономию пригоршни холодной воды, он издавал странный звук, что-то вроде «тува-тува», и дышал при этом свободно и глубоко, как большая, горячая машина. А теперь ничего подобного не происходит. Звук этот куда-то пропал. Иногда казалось, что он вот-вот снова прорежется, и тогда возвратится молодость». А можно приступить к делу чуть по-другому: «Умываясь по утрам, он производил разнообразные звуки — причмокивал, отфыркивался, отдувался, всхлипывал, чихал, хекал. И эти звуки свидетельствовали не только о его физическом на данный момент статусе, но и о состоянии его душевного здоровья. Однажды, будучи человеком пишущим и склонным к новациям, он подумал, что мог бы сочинить автобиографический роман, главы которого открывались бы этими фонетическими сигналами, диктующими интонацион-ный строй текста и, в некотором смысле, даже содержание. Этими поверхностными соображениями Сергей и ограничил-ся, потому что, если продолжать, пришлось бы погрузиться в такие философско-лингвистические глубины, где он, человек земной и плотский, обязательно задохнулся бы. Именно по-тому упомянутый роман так и не был написан». Может быть, кому-нибудь все это кажется чепухой. Но не мне.

■

Нас одолел новояз. Слушать всю эту телевизионную и радийную «жесть» просто невозможно. Иногда кажется, что нормы русского языка безвозвратно утрачены. Но вот рас-сказал я совсем еще косноязычному, в силу возраста, маль-чонке о «глокой куздре», которая «штеко бодланула бокра», и он все понял; сразу ухватил суть, хотя точно так же, как его однокашники, десятки лет назад столкнувшиеся с этой лингвистической забавкой, и слыхом не слыхивал об этой самой «куздре» и «бокре». И стало спокойно. Нормальный

15

язык рождается в глубинах человеческого сознания, и ника-ким диджеям его не уничтожить.

■

Словарь новояза. Тусня. Гламур. Глянец. Селебритис. Светская львица… Что это за профессия такая? Никто не знает. Токарь — это понятно. Программист — тоже. А льви-ца — нет! Но их, этих самых львиц, львов и тусовщиков, все больше и больше. Обычному человеку не протолкнуться. Они любуются друг другом. Раздают один другому какие-то пре-мии. Спариваются между собою. Описывают свои смешные переживания. Имярек обнажилась для мужского журнала; завела нового любовника; получила от богатого поклонника в подарок «Порш Кайенн»; сделала аборт, приобрела за трид-цать штук новые часы; переспала с мега-звездой эстрады, ибо сама — мега-звезда. И все у них «супер-пупер-парапупер». Картина неизбежного и полного вырождения. Но, будучи описанной, зафиксированной в деталях, поданной на ТВ и в желтой прессе в цветах и красках, деформирует психику молодого дурачья, которому завтра идти в армию — защищать Отечество, рожать детей, наше будущее и, значит, будущего у нас может вообще не быть.

■

Медленно проехал на велосипеде человек, за которым тянулся, как за мусоровозом, шлейф специфического аромата. Был велосипедист аккуратным, чисто выбритым, с бельевыми прищепками внизу, на штанинах. Откуда же благоухание? Загадка!

■

У него искусственные хрусталики, вставные челюсти, спротезировано колено и тазобедренные суставы, в грудь вшит водитель сердечного ритма, два коронарных сосуда заменены шунтами. А вы говорите, что андроиды — фанта-стика!

■

Дурак тем и хорош, что дурак. Только не надо его учить уму-разуму и заставлять Богу молиться. Сами знаете, чем это заканчивается. Причем, вопреки пословице, не только для дурака.

16

■

Жил-был абсолютно бесцветный мэр довольно большого города на берегу моря. Ушел, и в памяти народной остался лишь благодаря тому, что его детишки открыли здесь первое частное похоронное агентство.

■

Если в тюрьме постоянно мечтать о воле, обязательно по-весишься. Если нет, — дотянешь до конца срока невредимым.

■

О чем бы ни писал Быков, он пишет о себе. Но не так, как это делает любой нормальный литератор, который помимо своей воли, о том даже не задумываясь, сплавляет в своих писаниях собственные черты с личностью героев. И даже не так, как литературовед, который, хочешь — не хочешь, влюбляется в объект исследований. Быков несколько высоко-мерен, чтобы не сказать — пренебрежителен, и к читателю, и к этому самому объекту. И, по всему видно, очень доволен со-бой. Но когда он треплет, по своему обыкновению, гиганта по щеке, возникает карикатурная картина. Писатель Дима будто бы суетливо, но безрезультатно подпрыгивает у подножия памятника, сотрясаясь всем своим большим, мягким телом и сохраняя при этом агрессивную многозначительность.

■

Илья Резник, седой, ослепительно белый, неспешный в движениях и словах; гривастый, негнущийся, напоминает оживший монумент. Есть подозрение, что, когда никого нет рядом, он обращается даже к себе самому по имени-отчеству. И пишет плохие эпиграммы. Но за прежние хорошие песни ему все можно простить.

■

Значение эксперимента украинского Майдана, как и прочих социальных затей такого рода, сильно преувеличено. Конечный результат ничтожен, потому что всколыхнул не народные массы, а политиканское болото. Это была, если уместен такой каламбур, «Пиаррова победа».

■

Фамилия — Двужильная. Принадлежит пухленькой, уютной женщине.

17

■

Бендериада продолжается. Познакомился с семьей, где жена обращается к мужу на вы, даже пребывая, как она груст-но призналась, на подпитии и в минуты интимной близости. Детей у них, понятно, не было и не будет.

■

Муж ночами перебирался спать на кровать, укрытую специальной проволочной сеткой, отводящей статическое электричество. Жена печально взирала на него со стороны. Уважала и ненавидела одновременно.

■

Город как город. Ничего особенного. Мало ли есть на свете городов, где центр украшают несколько красивых старинных зданий, а море плещется у подножия крохких, рыжих скал, в двух шагах от вашего дома. Но в этом городе, несмотря на скверную демографию, никак не вымрет племя мифотворцев, силою воображения которых легенда об особых достоинствах южной столицы странным образом материали-зуется. Для внешнего мира, естественно. Горожанам оттого ни холодно, ни жарко.

■

Я знаю человека, у которого лицо Исаака Бабеля вы-зывает страшное раздражение. Он находит в нем сходство с Берией, которого ненавидит. Возможно, это связано с бабе-левскими очками. Из-за круглых стекол и тоненькой оправы они очень похожи, если не слишком присматриваться, на пенсне. Парадокс, ничего не скажешь!

■

Почему люди не позволяют себе слишком часто заду-мываться о неизбежности смерти? Оттого, что страшно или стыдно?

■

Кто главные герои любой переломной эпохи? Выдаю-щиеся, из ряда вон выходящие личности? Ничего подобного. Подлинные творцы сущего — среднеарифметические Иван Иванычи и Марьи Петровны, похожие друг на друга, с точки зрения историка, как однояйцевые близнецы. У них один ха-рактер на всех. Но это характер эпический. Впрочем, говорят,

18

и близняшки иногда начинают проявлять индивидуальность, восставать друг против друга. Тогда, опять же, в историческом смысле, начинаются гражданские войны.

■

Радийные проповеди покойного протоиерея Кравченко звучат так приподнято, торжественно-вкусно, что становит-ся ясно — он пребывал в состоянии душевного комфорта, гармонии и полного согласия с самим собой и, возможно, Создателем. Они произносятся на удобном для говорящего языке, смеси церковной архаики с современной лексикой, чем подчеркивается не только известная светскость говорящего, но и, одновременно, его глубокая воцерковленность. Оче-видно, что наш митрофорный протоиерей сочинял все это с неописуемым удовольствием и твердой верой в свой пропо-веднический дар. И потому, хоть его физически давно нет с нами, достиг в определенном смысле бессмертия, по крайней мере, на тот срок, пока будет существовать FM-радио.

■

Владыка: «Пост без молитвы — не пост, а диета». ■

Сказка стала былью. Но в реальной действительности Сивку-Бурку заменил Сивка-Урка. Ну, и живем по понятиям. И ничего не замечаем.

■

«Никто не убьет из ревности, не изнасилует из страсти… Разве это жизнь?!»

■

У Окуджавы был Арбат, у Искандера — Чегем, у Пау-стовского — Таруса, у Казакова — лес, по которому бродил Тэдди, у Коваля — русская деревня, у Довлатова — зона, а у меня — ничего. Ничего такого, что засело бы в памяти и согревало душу, когда становится совсем невмоготу. И, стало быть, я в некотором роде сирота без роду и племени.

■

В Рождественские праздники телевидение изо всех сил убеждало народ в том, что предстоящий год будет, воз-можно, последним годом в истории человечества. В ход шли фрагменты идей Чижевского, Федотова, извлечения

19

из предсказаний Нострадамуса, цитаты из Библии, догадки и прогнозы бессчетного числа научных консультантов, ко-торым не нашлось места в живой науке, но не дает покоя слава Воланда. Зомби, полипы, космические вирусы, страш-ная угроза коллайдеров — все в строку! Церковь радуется неуничтожимости жизни, светское телевидение правит по нам досрочную панихиду. На этом фоне становятся совер-шенно несущественными цены на газ, продажность власти, демографический коллапс и тотальная гибель культуры. Это одна из ярчайших черт нашего времени.

■

Протеиновые бройлеры — качки из охранных агентств. ■

Половое созревание все чаще наступает куда раньше душевного или духовного. Более того, первое то и дело при-нимается за второе. И это уже трагедия, хотя признаваться в том никто не хочет.

■

В начале Нового года на всех перекрестках свирепо мерз-нут многочисленные Деды Морозы. Им тошно и хочется вы-пить, и все более глупой кажется загадка: если Снегурочка — внучка, то куда подевались сын или дочь, которые произвели на свет это чудо природы?

■

Каждый день кто-то неуловимый и чудовищно мститель-ный поднимается на пятый этаж изношенной хрущовки и на-кладывает кучу дерьма на половичок перед одной из дверей. Этого гада подстерегают, караулят по очереди, вычисляют среди старых знакомых, но тщетно. Дерьмо появляется с регулярностью смены дня и ночи. Будь это собачьи выходки, ладно! Но ведь дерьмо-то человечье. Это наше национальное ноу-хау. Такой мести не придумали бы нигде в мире — ни в Эфиопии, ни в Париже. Дешево, а зло! Как же тут жить, ска-жите?! А никак. Но ведь живем, тянем лямку. И ничего…

■

Странным образом один из телеканалов в канун Рож-дества вдруг взялся со вкусом и вполне профессионально излагать обстоятельства жизни римского императора Марка

20

Аврелия. Добро, если бы в этой программе содержалась некая притча. Так нет же, все было в масштабе один к одному. Ни-каких ассоциаций. Зачем это? Кто знает. Но только вослед за столичным телеканалом о римской истории вдруг заговорили и провинциальные. Заразились, что ли? Загадка, которую, по всей видимости, мне разрешить не удастся.

■

Столкнулся однажды с диким хамом из бывших ментов. Именно ментов, а не милиционеров. Но не симпатичных, не-правильных, придуманных ментов из телесериала, а тех, кого то же ТВ любит демонстрировать в рубрике «Жесть мунди-ра». Так вот, когда я пришел к нему вызволять ни за что ни про что посаженного в обезьянник парня, хам выплеснул на меня ушат грязи. Хоть я и знал его много лет, надо было бы дать ему в морду. Но внезапно выяснилось, что я ничего не чувствую — ни зла, ни обиды, ни возмущения. Отделался дежурным матерком, больше для порядка; шарахнул, как водится, дверью и ушел. А там, сзади, ровно ничего не оста-лось. Неясное, расплывчатое пятно и только. Необъяснимо, но факт. И стало легко. А ведь годами при встречах пожимал хаму руку. Знал, что этого делать нельзя, но делал. Поделом дураку! Даже выпить не хочется.

■

Чем дальше, тем отчетливее ощущается конечность вре-мени. В рамках жизни, понятно. Конечность времени, от-пущенного тебе. Это угнетает. К тому же ноют суставы, на языке выскочила какая-то дрянь, одышка появилась. Совсем, честно говоря, хреново. Хоть вешайся. Но вот сел за руль и рванул, куда глаза глядят. Дело было в сентябре, солнце не баловало. А тут вдруг дождевая завеса расползлась. Дорога вынесла меня вверх. А там от края до края вселенной раз-леглось свежее, в линзах розовато-фиолетового цвета, влаж-но мерцающее небо. И пока я несся к нему по восходящей траектории, странное, вызывающее восторг и ликование про-странство постепенно обнимало меня, стекая назад водяной пылью, а впереди все время что-то происходило — клубились и воспаряли ввысь неясные, зыбкие небесные тела, чья жизнь исчислялась, видимо, мгновениями; перспектива была неу-

21

стойчивой, многослойной; слои эти акварельно просвечивали, накладываясь один на другой, и тут же растворялись, таяли бесследно. Я восторженно летел среди неземных фантомов и переживал такой прилив счастья, будто не было и нет в моей жизни ничего дурного и, увы, неодолимого — ни болезней, ни возраста, ни неизбежности конца.

■

Ее сентиментальный роман. Вернее, романы, и каждый — несостоявшийся. Только забрезжит на горизонте везение, появится Некто, кому потребуется помощь и участие — мать схоронить, квартирку прикупить, путем фиктивного брака гражданство приобрести, прописать на время или хорошего врача спроворить, она — тут как тут. Крутится, вертится, ни дня, ни ночи не знает, с тела спадает, хотя в самую меру; хорошеет, перестает свои года замечать и понемногу, помимо воли своей, начинает видеть Его не случайным, временным спутником своей неприютной жизни, а подобием посланца небес, дарованным ей в награду за долготерпение, стоицизм, аскезу многолетнего вдовьего существования. Но этот Не-кто, словно это так для нее заведено и на небесах записано, непременно оказывается рано или поздно прохиндеем; не расчетливым негодяем, а именно прохиндеем, незлобивым, чуточку трусоватым, но таким, что своего не упустит. Она вдруг прозревает — узнает, что он давно к брошенной женке вернулся или решил своего холостяцкого статуса не менять, или по какой-то иной причине начисто забыл о своих обе-щаниях. А, может быть, и не обещал он ничего вовсе; может, это она сама присочинила — и его готовность зажить одним хозяйством, и многочисленные доказательства общности культурных вкусов, и то, что в его планах на ближайшее и отдаленное будущее она и только она занимает наиболее важ-ное, существенное место. Самое же тут печальное, что о пере-мене собственной участи она уже поведала всему миру. Не из болтливости, а из природной склонности делиться счастьем с ближними. Что тут поделаешь! Чем тут поможешь? Да ничем. Она, собственно, в поддержке и не нуждается. Лицом чернеет. В храме пропадает. Тоскует. Придумывает раз за разом вы-ходы из неловкого положения, один другого фантастичнее. А

22

потом успокаивается, на время затихает. Но лишь для того, чтобы спустя некоторое время опять окунуться в омут нового романа, то ли реального, то ли придуманного, отчего он не становится ни скучнее, ни бесцветнее…

■

Ангелине приснилось, что умерла ее восемнадцатилетняя дочь. Это было ужасно. Правда, потом девочка, вроде бы, вос-кресла, но ощущение ужаса и безысходности не проходило. Наблюдая за тем, как укладывают худенькое тельце дочери на стол, связывают, чтобы не расползались в стороны, кисти рук и щиколотки, она зажмуривалась и говорила едва слыш-но: «Может быть, мне все это снится?», но прийти в себя не могла. А когда очнулась, поняла, что все это ей действительно только помстилось; увидела за окном мокрое (дождь попо-лам со снегом), скучное, бессолнечное утро, и сделалось ей муторно и совсем одиноко. От недавнего страха осталась липкая, горячая испарина на лбу. Потом Ангелина заставила себя, буквально заставила вспомнить, что когда снятся смер-ти близких, те долго и счастливо живут, и перевела дух. Но страх не ушел. Просто осел куда-то на донышко сознания и тлел там, готовый снова разгореться до невозможности.

■

В предисловии к очередному изданию бессмертного «Золотого теленка» Бенедикт Сарнов проводит параллель между письмами к жене Достоевского и цидулками отца Фе-дора, тоже адресованными супруге, чьей волею он пустился в криминальное путешествие. Производит это неприятное впечатление. То, что возможно и допустимо в научном оби-ходе, безобразно и унизительно в тексте, предназначенном широкой публике. Похоже на подглядывание в замочную скважину.

■

Ну, что делать с родственниками и близкими друзей, которые — друзья, то есть — давно умерли или просто разъехались кто куда. Пока были живы или рядом, казалось, что устоявшиеся связи неискоренимы, что это навсегда и не подлежит обсуждению. Еще на поминках или перроне, когда дорогие ребята убывали в далекие края, вроде Израиля или

23

Америки, говорилось, и совершенно искренне, что, дескать, не нужно беспокоиться о тех, кто остался, ведь мы-то никуда не денемся и, значит, все будет замечательно. Но уже через месячишко-другой как-то так получалось, что звонить тем людям, которые еще недавно были частью естественного твоего окружения, нет ни нужды, ни охоты, да и они быстро замолкали, тоже не испытывая, видимо, потребности в обще-нии. Однако не оставляло чувство, что все это нехорошо, что здесь налицо, пусть маленькое, пусть вполне безвредное, но все-таки предательство. С обеих сторон. Стоило задуматься об этом, становилось гаденько.

■

Каждое утро на дороге к гаражу я встречаю одного и того же старого человека. Он, как правило, идет мне навстречу не по дорожке, а по крутому глинистому откосу, высокий, согбенный, будто переломленный в пояснице. Тощее его тело укутано в мятое, длиннополое, потерявшее цвет пальто, перепоясанное матерчатым поясом. На ногах у него древние, расшлепанные чеботы, голову укрывает низко надвинутая на лоб зимняя шапка, засаленные уши которой оканчиваются у плеч. И лицо у него дугообразное, с резко выдвинутым вперед щетинистым подбородком, бабье, будто это и не мужик вовсе, а Баба Яга из детской сказки. Этому впечатлению способству-ют и глаза, маленькие, живые, юркие. Он чаще всего смотрит вниз, под ноги, но иногда, на мгновение, переводит взгляд выше, и тогда становится страшновато — не обратиться бы в какую-нибудь нечисть. Однако это бывает редко. Встреч-ные старику неинтересны. Он двигается неторопливо, часто останавливается и топчется на месте безо всякой причины, ибо ничего под его ногами не видно; а то зависает надолго над мусорной урной, но тоже уныло, без любопытства. Короче говоря, утро за утром мимо меня, с моими хлопотами, бо-лячками, вечным куда-то запаздыванием, проплывает чужая, страшноватая жизнь, сути и смысла которой я не понимаю и никогда не пойму.

■

Странное существование ведет человек с устало-спокой-ным и счастливым лицом Шона О. Коннери. Неодолимое

24

противоречие преследует его повседневно. Род занятий и постоянная борьба за хлеб насущный заставляют его суе-титься, пускаться на унизительные компромиссы, сделки с совестью, приводят к раздражению, а порой и ненависти к себе. С другой стороны, маска обязывает и производит совер-шенно очевидное психологическое давление на его поступки, решения, даже манеру двигаться и говорить. То и другое несовместимо, но совмещать приходится. Это превращает человека в невропата. Только ночами он перестает с собой сражаться и непродолжительное время под утро, когда нас, говорят, посещают быстрые сюжетные сны, чувствует себя уверенно и покойно, как и положено баловню судьбы.

■

Люди нынче подсажены на телевидение, как наркоманы на иглу. Причем — на ТВ политическое. Эта зависимость не слабее наркотической, но лечится еще труднее, если во-обще лечится. Бескровные революции разного масштаба, к которым мы давно привыкли, — все равно, что мертвому припарка. Для того, чтобы организм очнулся, нужна замена всего объема крови. Но измученные телевидением, безверием и недоеданием граждане на такие подвиги не способны. Это для свободных людей. А наша свобода начинается и закан-чивается на ток-шоу. Когда же привычные и надоевшие, как члены семей на склоне лет, шоумены уходят в отпуска, у зри-телей начинается что-то вроде ломки. Становится тоскливо и мерзко, особенно вечерами. Взбеситься можно!

■

Экстрасенс, суетливый, высоченный, сутулый, озабочен-ный своим бизнесом, с некоторым пренебрежением, сверху вниз, посмотрел на потенциального пациента, потом прищу-рился, вытянул перед собой руку, сложил пальцы щепотью и, меленько перебирая ими, начал диагностику. Оказалось, у нашего бедного малого, который явился к нему за спа-сением от всяческих телесных несчастий, набиты камнями желчный пузырь, печень, почки; сеет по всему организму заразу предстательная железа, а сердце испещрено рубцами. Начинать, если следовать методике целителя, нужно именно с последнего, но дабы не образовались новые рубцы, свиде-

25

тельствующие о незамеченных микроинфарктах, придется сделать анализ сока предстательной железы и определить, что за вирус терзает все органы несчастного. Борьбу с вирусом экстрасенс оценил в две с половиной тысячи баксов, почки брался привести в порядок за пятьсот, о печени и говорить нечего — это очень трудно и дорого. Пациент озадаченно по-чесал в затылке и на вопрос, не переживал ли каких-нибудь операций, честно признался, что переживал — в частности, год назад удалил желчный пузырь, так что камням там, вроде, и быть-то негде. Что же до почек и печени, то вот результаты исследования на аппарате УЗИ, из коих вытекает, что в тол-ще этих капризных органов конкрементов, то есть твердых включений, не найдено. Целитель не смутился, туманно, но, по смыслу грубо, выразился в адрес традиционной медици-ны и, кажется, совершенно запрезирал гостя. Пока шел этот вялый диалог, хозяину квартиры непрерывно звонили, жена его вела запись клиентов; кушетка, на которую было брошено скомканное одеяльце и мятая, в ситчике, подушка, медленно остывала — на ней, по-видимому, только что корячился под энергетическим воздействием эскулапа очередной больной. Наш пациент уплатил за консультацию две сотни и ушел. Ехал он сюда, на окраину, в плотном тумане. А теперь вышло солнце. Все вокруг засияло, заискрилось. Снова мучительно захотелось жить.

■

Пить! Пить и еще раз пить! Альтернативы ей, беленькой, не существует.

■

Японцы превзошли самих себя. Они раструбили на весь белый свет, что вот-вот появится телевизор величиною с кон-тактную линзу. Ее можно будет прочно пристроить на зрачке, справа или слева, и постоянно наслаждаться продукцией доброй сотни телеканалов, переключающихся по голосовой команде. Вообразить себе трудно, какой ужас ожидает чело-вечество! Чистая антиутопия…

■

Анекдот времен экономической депрессии. Ферма. Тощие, как собаки, коровы. Полное отсутствие комбикормов. Даже

26

дворовая шавка живет впроголодь. «Если так пойдет даль-ше, — вздыхает время от времени пожилая скотница, — мы скоро у нашего Шарика сосать будем!» А того, Шарика то есть, давно приманивает «запавшая» на него соседская Жучка, которая столуется при райцентровской чайной. «Ну, чего тебе там пропадать, — зовет она глупого, нечесаного, в репьяхах, бродягу, — переходи к нам, всегда чего-нибудь пожуешь…» «Не могу», ответствует Шарик загадочно. «Да отчего же?!» — «Тут у меня намечаются перспективы!»

■

Помнится, в сюжетах советских производственных филь-мов всегда находилось место для пожилого, с аккуратно рас-чесанными усами и в круглых очках, одетого в бедненькую, но чисто выстиранную прозодежду персонажа — пожилого рабочего, который учил молодежь уму разуму и принципам рабочей чести поговорками да прибаутками. Теперь все по-другому. Смотрю — склонился над мусорной урной точ-нехонько такой вот работяга советского образца. И очки на месте, и одежонка чистая, и усы подстрижены под гребеночку. Одна разница — не у станка он расположился, а у вонючего контейнера.

■

Есть книги, которые хочется щупать и ласкать, не при-ступая к чтению. Но не потому, что плохи, а в связи с тем, что они — «Улисс», «Молитва по Оуэну Мини», «Моби Дик» и так далее — заведомо прекрасны, и оттого предвкушение погружения в текст приносит не меньшее, если не большее наслаждение, нежели само чтение.

■

Бывает, приснится такое, что пробуждение кажется спасе-нием: «Боже мой! Это был всего-навсего сон! Какое счастье!» Но со мной происходит что-то непонятное. Какими бы ни были ночные видения, мне все реже хочется поскорее вы-нырнуть на поверхность; все реже тянет обратно, в реальную жизнь.

■

Человек с младых ногтей занимался самопознанием, пытался разобраться в себе, навести лад и порядок в соб-

27

ственных мыслях, размышлял о своей душе, бередил, а за-тем зализывал ее раны. С точки зрения христианской, он делал, что должно, никому не навязывая своих нравственных принципов: хотите — следуйте мне, а на нет и суда нет. Но большинству окружающих жизнь его казалась бессмыслен-ной: он так ни на что и не сподобился — ни на подвиг, ни на книгу, ни на игру страстей, ибо страсти политические, коим он посвятил, не прерывая процесса самопознания, значительную часть отпущенных ему лет, — ибо эти страсти, даже в сравнении со скоротечным любовным гоном, гроша ломаного не стоят.

■

Как посидишь вечерок пред телевизором, сразу начина-ешь понимать, что мир балансирует на краю бездны. Гляньте-ка, что с нами творят! Если не полтергейст, так психотропное воздействие; если не зомбирование, то черная магия; ежели не колдуны, значит, толкователи Нострадамуса. И все пугают, пугают, пугают… Недолго и свихнуться.

■

Феномен дискомфорта — обычное дело для человека, ко-торый счел своим главным делом водить ручкой, соединять слова в капризные цепочки, в которых, в случае удачи, мысль и чувство сосуществуют неразрывно и восхитительно. На что бы он ни сподобился, где бы ни оказался; даже там, куда всегда хотел забраться и о чем мечтал без всякой надежды на удачу, его скоро начинает одолевать чувство, что опять не по-везло, — сидеть неуютно, неловко; бумагу негде пристроить, столешница скользкая, сам стол шаткий, откуда-то сквозит и, вроде, как уже бывало не раз, маешься на чемоданах в ожидании автобуса, который, возможно, никогда и не при-дет. А писать ему нужно, иначе непонятно, зачем он вообще существует на свете…

■

Один из отправных импульсов искусства, по общему мнению, поиски Утраченного (времени, собеседника, смысла). При этом, случается, приходит подлая мыслишка, что ничего и не было. Так, иллюзия, марево, заблуждение. Но поиски продолжаются, ибо это попытка найти идеал.

28

■

Рано или поздно будет заявлено, что существуют все предпосылки для установления, по крайней мере, в России, конституционной монархии. В хоре приветствующих это ре-шение обязательно возвысится голос Большого Кинорежиссе-ра, который, наверняка, будет служить при дворе и получит чин тайного советника. Это для него самое то. И амбиции удовлетворены, и, в силу специфики функций, сохраняется необходимая конфиденциальность.

■

Ты выбираешь роль, которую играешь в обществе, или роль выбирает тебя? Это вопрос, на который, как правило, нет ответа.

■

Фаулзу интересны «скрытые драматические психо-сексуальные смыслы, порожденные экстремальными ситуа-циями, изолированностью». А последнее возможно даже в лифте.

■

Из него же: «В ноосфере не существует дат». Вот почему в момент смерти мы сразу оказываемся рядом с теми, кого давно уж нет. Там все про все в одном объеме.

■

Продавец кожаных изделий на городском рынке во время мирового финансового кризиса, когда покупателей поуба-вилось и приходилось днями напролет скучать в пустой и холодной лавке, сначала перечитал все попавшиеся под руку детективы, а затем взялся, по совету матери, за совсем скуч-ную литературу. Пропахал «Войну и мир», которую в школе ненавидел, и пришел на сей раз в бурный восторг. За Толстым последовал Достоевский — «Преступление и наказание». И снова — культурный шок! Парень продолжает торговать куртками и дубленками, но теперь как-то равнодушно, без прежнего интереса, без куража. Что-то в нем надломилось и, может статься, навсегда.

■

Жена не уставала пересматривать старые советские филь-мы. По крайней мере, раз по двадцать каждый. Новые ее

29

раздражали. Она их боялась. Понимала, что кино и реальная жизнь — вещи разные. Но одно дело понимать, а другое — сердце, которое от нового русского кино начинало сжиматься и саднить так, что и валокордин не помогал. А критики, кото-рая раньше воздавала всяким извращенцам должное, теперь вообще не существовало. Цензуры, увы, тоже.

■

Магазин орудий и принадлежностей для охоты и рыбо-ловства носит издевательское для такого случая название «Браконьер».

■

Страна просто переполнена мешочницами, с раннего утра и до темноты устремляющимися от вокзалов к базарам и наоборот. Все они бегут, ковыляют, семенят, согбенные под тяжелыми полосатыми торбами и угловатыми мешками, а то и без груза, будто беженцы, за спинами которых — жи-вотный страх и выжженная земля. Жалко их. Но они себя обойденными судьбой не чувствуют. Они привыкли к своему рабскому состоянию, и гнут плечи по привычке. Это с их сто-роны такая, знаете ли, житейская хитрость. Они незаметны и, значит, неуязвимы; чувствуют, к гадалке не ходи, внутреннее превосходство над хлипким городским народом, не умеющим ни сапать, ни полоть, ни корову подоить; народом, который без них вымрет в считанные месяцы.

■

Объявление в витрине аптечного киоска: «Имеется в про-даже крысиный яд».

■

Хороший, в том понимании, что трепетный, русский ак-тер, как две капли воды похожий на молодого Лермонтова, написал в молодости сценарий фильма о великом поэте, но в стихах, и никак не мог смириться с тем, что окружающие сочли его поступок образцом нахальства и самонадеянности. Самым же забавным следует признать то, что стихи были вполне пристойными. Торопился же актер потому, что знал — сходство с годами пройдет, а с ним и надежда сыграть глав-ную в своей жизни роль. Но сыграл. Однако фильм — увы и ах! — оказался скверным.

30

■

Вывеска на парикмахерской — «Валькирия» ■

В моем возрасте большинство людей начинает ясно ви-деть свои детство, отрочество, юность куда лучше, чем то, что произошло вчера. Странно, но ко мне это не относится. Я продолжаю жить в настоящем времени. Из омута прошлого всплывают лишь полустершиеся имена, запахи и — очень смутно — лица людей, которые потом соединяются с этими именами и запахами и наливаются цветом. Но, к сожалению, не всегда и ненадолго.

■

Серьезный, взрослый, мастеровитый мужчина был под-вержен смешной детской страсти. Он пялился за едой в от-крытую книжку, причем делал это так увлеченно, что порой забывал донести ложку до рта. Но читал при этом только повести Фенимора Купера. Так он, по-видимому, сохранял молодость. По крайности, пытался сохранить.

■

Жирный, белый человек, украшенный аккуратной черной бородкой, в длиннющих, холщовых на вид трусах, оказался боксером-профессионалом, да еще и тяжеловесом, который, правда, редко выигрывал бои, но при этом никогда не за-канчивал схваток досрочно, то есть, не получал нокаутов. Он бегал, прыгал, приплясывал вокруг туго сработанного, мощ-ного черного противника, и все его жидкое и тоже большое тело от каждого резкого движения перекатывалось волнами, груди всплескивались, обвисшие складками бока тряслись и зацветали от ударов супостата по почкам бледно-розовыми пятнами. Толстун был до плеч красив, как Бог, — крутой лоб, глаза внимательные, яркие, огневые, идеальной формы подбо-родок, шея — мраморным столбом. Остальное было квашней, которую безжалостно охаживали боксерскими печатками, с отвратительным хлюпаньем и громкими шлепками. И вот что любопытно. Гора черных мускулов, при всем своем при-родном совершенстве, не производила на зрителей никакого впечатления, а толстяк вызывал единодушную реакцию со-чувствия и любви. Это было справедливым.

31

■

Прекрасный исполнитель романсов, печальный и муже-ственный Дольский, пел со сцены, вновь и вновь настаивая на том, что «одиночество прекрасно». Делал он это мягко, но с убедительною силой. Однако перед ним, поющим, был зал, битком набитый людьми, и в этом контексте тезис об одино-честве выглядел, хоть и красиво, но отчасти кокетливо.

■

Состоялся телефонный разговор между зарубежным хозяином игорного заведения и его местным «смотрящим», который обеспокоился назойливой суетой местных властей и пожаловался шефу: «Они хотят нас лишить казино!» Ответ последовал незамедлительно: «Тогда мы лишим их жизни!» Неумолимая логика бандитского времени.

■

Женщина не уставала напоминать бывшему мужу о том, что спасла его в свое время от смерти. Это было действитель-но так. Что ни скажи, а деньги на лекарства она добывала тогда с таким обреченным энтузиазмом, что отказать ей не мог никто. Но бывшему мужу приходилось в связи с ее зловредной памятливостью снова и снова возвращаться в то тоскливое время, когда он окончательно, было, распрощался с жизнью. И это вызывало у него бешенство; сводило на нет все надежды экс-жены на материальную помощь. Впрочем, если бы она помнила меньше и не вела себя столь настырно, он бы ей все равно ничего не дал, потому что был жаден и умение «кинуть» любого кредитора, в том числе и родствен-ника, почитал своим особым достоинством.

■

Внезапно скончался охранник автостоянки. Остальные охранники, тоже отставные майоры и подполковники, были потрясены. По рукам пустили подписной лист, дабы помочь родственникам почившего в их многотрудной похоронной работе. На удивление, автолюбители исправно раскошели-вались — кто клал пятерку, а кто и бумажный полтинник. Разговоры о покойнике не утихали ни на минуту. Был он безвредным, как все толстые люди, и умирать, в общем-то, не собирался. Особенно переживал ночной сторож Витя. Он

32

всполошенно бегал по территории стоянки и выглядел как человек, на которого свалился ворох заданий, подлежащих немедленному исполнению. По печальному стечению об-стоятельств он надел под свою затасканную робу новенькую белую рубашку. Глазки его горели. Бледные, запавшие щеки цвели холерическими пятнами. Предвкушение похорон и по-минок будоражило его сильнее каких-нибудь первомайских предчувствий в те полузабытые и замечательные годы, когда он был молод, только начинал пить и друзей хоронил так редко, что казалось, будто они бессмертны.

■

Монолог, произнесенный за именинным столом. Пере-дается в изложении. Автор — слесарь-интеллектуал Гена, высокий, сутуловатый, с легкой небритостью, завершающейся рыжеватой бородкой; пребывающий, в связи со значитель-ным объемом потребленного алкоголя, в плену юношеских воспоминаний. Самое яркое место — мимолетное свидание с зазнобой из того, давнего, прошлого, когда каждая осо-ба женского рода вызывала жесточайший и болезненный приступ долговременной эрекции. Конечно, теперь девушка Алина показалась ему чуть менее свежей, но одна деталь ее облика, а именно — задница, снова вызвала у Гены сильное потрясение. Она и раньше была у Алины отменной ширины и выпуклости, но по мере течения лет приобрела и вовсе неви-данные размеры. Все прочее, конечно, несколько изменилось, но монументальность Алининого зада, особенно, когда она поворачивалась к стороннему наблюдателю боком, произво-дила оглушающее впечатление. Соответственно, рассказчик немедленно возымел желание проверить, так ли эта штука бела и нежна, как много лет назад. Желание это заставило его проявить некоторую изобретательность, и вскоре он стал обладателем ключа от хлипкой садовой пристройки на тер-ритории дачи своего старинного приятеля. Основное дачное строение было и для нашего героя, и для самого хозяина не-доступно, ибо супруга последнего нашла там, намедни следы пребывания своего благоверного в виде мерзко запачканной, скомканной и засунутой под диван наволочки, которую явно использовали не по назначению. Но и садовый домик вполне

33

подходил для осуществления акции возвращения в жаркие объятья прекрасной поселянки. В нем имелся топчан, шаткий столик и стул без спинки. Топчан был накрыт стареньким, как воспоминания юности, одеяльцем, из-под которого выгляды-вал краешек простынки, и, значит, наличествовал некоторый уют. Наша пара сразу ощутила прилив нежных сил, вслед за чем, после глотка-другого доброго «каберне», приступила к делу. Слесарь-интеллектуал широким жестом откинул в сторону одеяльце, и тут взглядам отчаянных любовников предстала простыня желтовато-мерзкого цвета, испещрен-ная, к тому же, бурыми разводами. Женщина категорически отказалась опускаться на подобное ложе и сделала даже робкую попытку покинуть каморку, которая, похоже, уже неоднократно использовалась в качестве гнезда разврата. Тогда мужчина, которого от выпитого и потной близости давнишней подруги уже слегка повело, поворотил ее к себе тылом, чуть наклонил и, заголив снизу по пояс, попытался приступить к вожделенному труду, стоя. Алина сразу сдавать-ся не пожелала и снова попыталась выскользнуть. В ответ ее искуситель сделал следующее. Тут стоит процитировать его буквально. «Я взгромоздился, — сказал он, расставив сломленные в приподнятых локтях руки и хищно растопы-рив жилистые пальцы, — я взгромоздился на ее огромную, мягкую жопу, как белоголовый орлан на сияющую снежную вершину, и тут…» А дальше она наподдала ему задом в пах, то ли желая приблизить момент соития, то ли от испуга, по-тому что его пальцы оказались и правда жесткими, как когти; он отпрянул, надавил на хлипкую стенку домика; ощутил, что в спину его вонзаются гвозди, которые едва скрепляли хлипкую постройку. И вот оба они — белоголовый орлан и бедная, толстожопая птица, которую он закогтил, рухнули под ноги зевакам, ибо те, заслышав доносящиеся из сарай-чика странные звуки, собрались со всех соседних участков. Так, не начавшись, закончилось любовное свидание, которое оставило по себе столь крепкую память, что захотелось по-ведать о том за праздничным столом. Позже Гена оказавшись в госпитале, где ему вырезали аппендикс, решил повторить для скучающих больных только что изложенную здесь исто-

34

рию. Те так хохотали, что у них порасходились швы, в связи с чем Гену немедленно выписали домой. А дома эту историю хорошо знали, и потому на внимание аудитории ему рас-считывать не приходилось. Гена затосковал. И тосковал до самых именин.

■

«Москаль пархатый! Можно ли представить себе более емкую и точную формулу животной ненависти и к тем, и к другим?! А вывел ее вполне дружелюбный, хотя и не без некоторой желчности, философически настроенный человек; краевед, сочинитель иронических текстов о себе самом и ближних; упрямый собиратель раритетов, уходящего быта, которых по обочинам дорог валяется, если ему верить, видимо-невидимо. А, может, не вывел, а подобрал, вороша своей любопытствующей палкой плотные слои слежавшегося прошлого.

■

Слегка подпившие и элегически настроенные престарелые джентльмены, рассуждая об истории и ее уроках, пришли к обескураживающему заключению, зафиксированному в ни-жеследующем диалоге.

— Раньше считалось, что, тыры-пыры, туберкулезные девочки самые горячие… Что-то там у них из-за чахотки про-исходит, отчего между ногами чешется до усеру…

— Не, это раньше так думали, а врачи говорят, зудит не от чахотки, а потому как знают, что обязательно помрут, и от этого распаляются еще больше, хотят взять все и сразу…

— Какая разница, если все равно горячие. Ты ее только пальцем тронешь, а она уже тыры-пыры, и все такое…

После того они замолчали и выпили еще, представляя себе, вероятно, что и сейчас какие-то счастливчики трахают этих чахоточных и ненормальных девиц.

■

Сидят перед телекамерами всякие vip-персоны и важно, рассудительно отвечают на хамские вопросы ведущих — о личном (своих женщинах, женах, либидо) и творческой жизни, которая немыслима без всего, выше перечисленного (женщин, жен, либидо). При этом они многозначительно-терпеливы и снисходительны, даже в тех случаях, когда

35

наглецу-интервьюеру следует дать в морду. Мимика их вы-разительна (закатывание глаз, жевание усов, поджимание губ, потирание тщательно выскобленных подбородков); темпоритм речи выверен с учетом структуры зрительского восприятия; позы свидетельствуют об умении по-хозяйски обжить любое пространство и в считанные минуты наполнить его запахом дорогого одеколона. Коли выключить звук, может показаться, что разговор идет о чрезвычайно значительных, высоко духовных материях. Со звуком впечатление снижает-ся, ибо выходит, что в фокусе внимания собеседников всего лишь две темы: обязательно ли режиссеру спать с актрисами, которых он снимает, и что он делает, если на фестивале его поселили в одноместном номере, а какого-нибудь француза — в люксе? Интересно, где они приобретают столь совершенное мастерство рассуждать о вещах, не стоящих выеденного яйца, с таким видом, будто речь идет о судьбах мира?

■

Реплика туриста: «У них, в Испании, что не Педро, то Гомес». И заливистый смех. Через минуту туриста урезони-ли: «А как тебе Хулио?!» Тот перестал смеяться и тяжело задумался.

■

Бессчетное число телепрограмм, где копаются в грязном белье вполне серьезных персонажей давнего и не такого уж давнего прошлого, тоже — гламур, только политический.

■

Отчего мы с таким наслаждением перебираем обстоятель-ства смерти актеров и актрис, которых при жизни любили, а когда они исчезли из поля зрения, выбросили из головы. С особенным, злорадным сочувствием публика встречает информацию о тех, кто был кумиром толпы, а ушел из жиз-ни в нищете и безвестности. Еще больше желудочных соков выделяется при известии о том, что кто-то из бесспорных кино- или театральных звезд внезапно получил инсульт или, еще хуже, заболел раком. Невероятно жалко, но и приятно — дескать, поделом ему: нажрался ужо, натрахался, пора и честь знать! Дескать, не только простых смертных, но и знаменитых счастливчиков судьба рано или поздно перетирает в могиль-ный прах… Какие же мы, все-таки, сволочи!

37

■

Умер Олег Янковский. Говорить не хочется. В голову лезут одни банальности. Но вот беда: именно это в такой не-выносимой ситуации самое точное. Ушел гениальный артист. Вслед за другими. Они, совсем еще нестарые, почему-то посы-пались в небытие один за другим, будто в отместку нам всем за что-то гадкое и непростительное по отношению к нашей собственной природе. А бездари живы. Цветут и пахнут. И провожают великие тела, над каждым из которых реет поки-нувший их язвительный и разом охвативший все сущее дух, лицемерными аплодисментами. Плещут в ладоши, конечно, и находящиеся в толпе настоящие артисты. Но тех немного. Они не слышны. Как оплывший, отчаянно цепляющийся за жизнь Караченцов, который угрюмо и страшно, на грани по-нимания, уставился на гроб Янковского.

■

Какие все-таки подонки эти телепапарацци, снимающие вчерашних кумиров публики во время тяжелой болезни, накануне ухода или в страшной и несправедливой нищете, всеми забытыми и заброшенными. Помню, как потрясла меня недавно великолепная, по-царски неприступная Наталья Гундарева, когда я увидел ее на экране во время аудиенции у какого-то индийского гуру, то ли прорицателя, то ли йога-экстрасенса, к седобородому и тюрбаноносному телу которого ее доставили, в надежде исцелить, друзья. Она, согбенная, с поникшей головою, неуверенной, дребезжащей речью, про-сила дурашливо улыбающегося и, по-видимому, ничего не соображающего старца о помощи; говорила о том, как ей это необходимо и какой трепет она испытывает перед ним, чудотворцем, которого послало ей небо, а он величественно и заученно помахивал рукой, не вникая в шепот перевод-чика, и обещал рай земной. Ему это ничего не стоило. Нет, нельзя было показывать Гундареву некрасивой, униженной, потерявшей почву под ногами нам, вчерашним ее зрителям, каждый из которых бывал хоть однажды по уши в нее влю-бленным. Этот сюжет следует квалифицировать как пример преступления против человечности. В сфере морали, конечно. Точно так же, как подлостью было демонстрировать народу

38

полупарализованного Брондукова, от которого остались, ка-жется, только больные глаза; истаявшего почти до полного физического исчезновения блестящего кинооператора Калю-ту; других, кто еще жив, хотя навсегда потерял свой прежний облик. Сволочи они, папарацци! Но мы-то зачем на все это смотрим? Мы, согласитесь, тоже хороши! Да нет, мы хуже них, гаже. Нам-то созерцание этих ужасов ничем не грозит, а папарацци могут и башку оторвать.

■

Сосед постоянно приглашал Ленчика на похороны и поминки, отчего между ними установились почти родствен-ные отношения. А в последний раз, когда померла его жена, почему-то не позвал. Там, за стенкой немного поплакали, а потом до утра гуляли. Ленчик же торчал дома, в одиночестве, ревниво прислушивался к неровному шуму гульбы и тяжело переживал несправедливость.

■

Наутро весь двор, как правило, обсуждал, детали и по-следствия вчерашнего. Самым загадочным был предмет пробуждения, вернее, процесс, в ходе которого пьющий оказывался там, где вынырнул из объятий Морфея. Лично я всегда прекращал на какое-то время употребление спиртного, если обнаруживал, что не помню, как попал домой — на такси ли, пешком, своими ли ногами, волоком. Мои славные соседи подобных страхов не знали. У них страх спиться заменяло удивление: надо же, дорулил на автопилоте, а это значит — не все возможности исчерпаны, не все барьеры взяты, не все перспективы освоены. Какое счастье! Какая радость! Не выпить по этому поводу решительно невозможно…

■

После войны учителя возвращались на свои места, в школы, некомплектными. У кого не хватало руки, у кого ноги, а то и обеих вместе. Петрович тоже прибыл домой без руки. Вернее, сразу — с протезом, бледным, тяжелым, с полусогнутыми, навечно застывшими светло-розовыми пластмассовыми пальцами. В первый же раз, войдя в класс, он отстегнул бесстыдный муляж и тяжелым взглядом обвел притихших от жестокости представшей им картины пацанов.

39

Другой бы маялся без руки, костерил судьбу, а он, обратное дело, постоянно использовал свой анатомический дефицит, преследуя благородную цель достойного воспитания расхля-банного послевоенного поколения. Когда от шума в классе начинало закладывать уши, Петрович брал протез здоровой ручищей и громко, непреклонно стучал им по столешнице. Если же это не производило на хулиганов должного впечатле-ния, он прикладывал их по очереди тем же протезом пониже спины, и эффект получал вполне приличный. Хулиганы, при-знавая его первенство, начинали резаться в очко потише — с последнего ряда долетали к доске лишь отдельные реплики вполне терпимого содержания.

■

Я, старый, циничный, битый-перебитый, в семи водах выстиранный, многажды травленный чужой завистью, пор-ченный всеми возможными способами человек, до сих пор обливаюсь слезами над «Мартином Иденом» и «Моряком в седле». Что же заставляет меня безвольно расквашиваться над этими просто и ясно написанными страницами? Все то же, что и в ранней молодости. Я по-прежнему в восторге от везения, которое, пусть не сразу, но пришло к Лондону, упрямому парняге, перенесшему и перевидавшему в первую четверть жизни столько, что хватило бы на сто обыкновен-ных, банальных существований. Мне хочется верить в то, что где-то, в недрах издательств, как бы они с той патриархальной поры ни изменились, гнездится справедливость; что еще есть на свете бескорыстные, внимательные и умные дядьки, спо-собные разглядеть талантливый текст и дать ему дорогу. Все это выглядит смешно; по-детски или, вернее, по-стариковски сентиментально. Но чему тут удивляться? Жизнь безобразно сложна и жестока к малым сим. А старикам свойственно, перевалив некую критическую черту, впадать в детство. Хотя бы раз в сутки. На час-другой…

■

Странное чувство овладело мной, когда я с водительского места вдруг особенным образом увидел сидящую рядом жену. Вернее, ее кисть в синих прожилках вен, покоившуюся на ко-лене. Потом перевел взгляд повыше, на профиль, серьезный,

40

сосредоточенный, в легком пушке, золотящемся на солнце; на светлую, едва выступающую над кожей родинку на щеке. В следующее мгновение я, вроде бы, переселился в нее, рассмо-трел себя со стороны ее глазами; ощутил терпеливое, теплое, даже сочувственное к себе отношение — дескать, вот сидит рядом со мною пожилой человек; я срослась-сроднилась с ним, его болячками, лекарствами, придурью, и это то, что мне нужно, и как же страшно, что он, наверняка, умрет раньше меня, хотя, кто знает, возможно, это ему доведется стоять над моим гробом, не смея поверить в случившееся и не по-нимая, как быть дальше, но, все-таки, скорее, останусь я... А потом мне удалось возвратиться в собственную оболочку. Мы ехали, как ни в чем не бывало, дальше. Но то, что я пережил, почему-то заставило меня посмотреть на жену по-другому. Мне показалось, что я понял ее лучше, нежели понимал раньше. Не в полной мере, но все же…

■

Вот нелепость! Не какой-нибудь, там, атлет — гора мышц, непреклонная шея и стальная воля, — а хилый сморчок на-всегда и безнадежно влюбился в Ницше. И отказался смо-треться в зеркало, потому что ему нужно было сознавать себя сверхчеловеком. Зеркало же ставило его возможности под сомнение, и потому было исключено из обихода. Самое забавное, что окружающие, соприкасаясь с ним, сначала терялись в догадках, испытывали растерянность. Шестым чувством они схватывали, что в этом сморчке таится нечто, опрокидывающее их ожидания. Он вел себя так, будто был выпечен из другого теста, нежели остальные. Его уверен-ность и равнодушие к чужим оценкам так оскорбительно, парадоксально диссонировали с внешними данными, предпо-лагающими робость и готовность идти на компромиссы, что растерянность постепенно оборачивалась испугом. Природная субтильность становилась ничего не значащей. Его старались обойти стороной, ибо никто не знал, что этот тип может вы-кинуть в следующую минуту. Таким образом, он добивался своего, все больше убеждаясь в правоте своего кумира. Его спасало то, что он так и не встретил в жизни настоящего протагониста из того же сюжета, который, конечно же, стер

41

бы его в порошок. Тогда б он смирился со своей внешностью и снова начал бы пользоваться зеркалом, не задавая этому бездушному куску стекла, покрытому с изнанки амальгамой, бессмысленных вопросов.

■

На письменном столе у писателя Львова живет собачонка, маленький, волосатый йоркширский терьер. Никто не пом-нит, каким именем кобелек был наречен при рождении, но об-ращаются к нему весьма уважительно, в полном соответствии с независимым характером этого пса, — реб Шмуль. Однако кобель, величиной с теплые домашние тапочки, ни на чьи заигрывания не отзывается. Серьезно он относится только ко Львову, который, находя в исполненном надмирного по-коя облике пса черты древнеэфиопского долготерпения, а в психике его — нечто человеческое, сулящее полное и редкое среди двуногих прямоходящих умение понимать и прощать, зовет его нежно Эфиёбиком, выгуливает, кормит собствен-норучно отваренной курятиной и полагает несправедливой выходкой судьбы тот факт, что пес этот не умеет говорить.

■

Один острый — и в прямом, и в метафорическом смыс-ле — человек, высокий, широкий в плечах, но такой плоский, будто готов там же, в плечах, в любую минуту сложиться, за-хлопнуться, как книга, произнес: «Я давно не верю в победу добра. Я занимался военной историей и убедился в том, что все это чушь. На самом деле зло побеждает самое себя. Зло побеждает зло!» При этом он смотрел на меня вызывающе задиристо, даже агрессивно. И я не рискнул разрушить его веру, не стал доказывать неоспоримое — ведь как только зло расправится с самим собою, оно преобразуется в добро. По крайней мере, на какое-то время, пока не приобретет орто-доксальные черты, не станет явлением консервативным и понемногу, незаметно для себя, опять обратится во зло.

■

Премьера «Тараса Бульбы». Митинговый клип. Ор до раз-рыва связок. Декларации из могилы. Бульба на костре — как на трибуне. Гоголевская поэтика уступила место примитив-ной пропаганде. Остается пожалеть паненку, действительно

42

умницу и красавицу, и Богдана Ступку, которому делать здесь абсолютно нечего. Гоголь на гриле.

■

Мой въедливый и недоверчивый друг посмотрел картину, расстроился и решил «Тараса Бульбу» перечитать. Перечитал и расстроился еще больше — слабая, показалось ему, поверх-ностная вещь. Неужто весь Гоголь такой?! Схватил книжку, которая когда-то вызывала восторг — «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», — прочел страницу-другую и успокоился. Все правильно. Все по-прежнему. Гоголь есть Гоголь!

■

В. Бортко в своем творчестве движется по нисходящей. Его «Бульба...» — прямое отрицание эстетики Гоголя, как лозунг — антитеза поэзии.

■

Под мостом, на узкой, замусоренной дорожке, где вече-ром — глаз выколи, медленно движется огромная женщина в синем плаще, расстегнутом, оттого что не сходится на животе, и с громадной же торбой-сумкой, которая безвольно висит вдоль тела и при каждом шаге тяжело колотится по колену. В другой руке — пучок мятых желтых тюльпанов, свесив-шихся головами вниз. В пухлом, тусклом лице; в маленьких, сонных глазках — неодолимая, беспредельная тоска. Что ей хулиганье, которое может задраться с ней в этом грязном месте! Что ей бомжи! Она, ведомая своей сокрушительной тощищей, сомнет любого и не заметит. Ей мерзко и скучно. И ничего не предвидится впереди!

■

Дама из третьей волны эмиграции в Америку, некая На-талья Правдина, женщина, подуставшая от жизни, во время страшных событий 11 сентября, оказалась по случаю в Тур-ции. Обратно возвращаться раздумала. А поскольку в нераз-борчивые годы эмиграции обучилась искусству «Фэн-шуй», решила остаться на старой, изношенной родине и заняться приведением в позитивное состояние мыслей и чувств своих вчерашних соотечественников. Странное дело — она преуспе-ла в этом, хотя, повествуя о своих мытарствах во время оно,

43

приводит сокрушительный, как ей кажется, и дурацкий, с точки зрения здравого смысла, пример. «Бывало, — говорит она с грустной улыбкой, — у нас не хватало денег на заправку нашего «Крайслера». И это слушают тетки, у которых сплошь и рядом не хватало на хлеб. Тем не менее, они к ней ходят и надеются на чудо. Мол, когда не спится, достаточно про-следить за тем, где ложится отдыхать кошка, в соответствии с этим переставить кровать, и в дверь постучится счастье. Теткам хорошо. И Правдиной — тоже.

■

Виктория, праправнучка или прапраправнучка (кто их там разберет!) графа Льва Николаевича Толстого поет на эстрадной площадке модного магазина современный джаз. Называется ее концерт «Мy Russian Soul». Спонсор — «Ав-стрийские авиалинии». Рекламный слоган — «Через Вену по всему миру!» Знатоки говорят, что Виктория талантлива. Но все едино — бедный, бедный граф!

■

Скульптор-гигантоман Церетели добрался и до Соловец-ких островов. Думаю, если через н-ное время мы полетим на Марс, то свидетельством посещения красной планеты, кроме флага из какого-нибудь неистребимого титана, на ней появится, в первую очередь, церетелиевский истукан. Ведь мафия бессмертна.

■

Люблю городские окраины. Для того, чтобы почувствовать все очарование этих неярких мест, нужно выйти из трамвая где-нибудь на выселках и, не оглядываясь назад, двинуться, куда придется, по узким, пропыленным, корявым улочкам, где нищета и богатство соседствуют естественно, ибо всех уравнивает то, что и жалкие домишки, и громадные, с до-брые хутора, хозяйства-особняки прорастают на одной почве. И все тут радостно и ново — вспышки цветущих яблонь и вишен за проволочными или решетчатыми оградами; фигур-ные фризы вокруг оконных стекол, цветная черепица крыш; тишина, пронизанная сотнями не нарушающих ее звучков и звуков — лаем собак, петушиными вскриками, чьими-то голо-сами, сырыми и случайными, доносящимися неведомо откуда;

44

визгом бензопилы, вызывающим в воображении фонтанчики душистых опилок из-под бешено вращающихся зубьев. А еще поразительнее то, что, не смущая здешнего теплого и тихого покоя, существуя невероятным образом отдельно и независимо, всю округу пропитывает щебетание, посвисты-вание, перещелкивание тысяч птиц, которое в центре тонет в душном реве и рыке машин, а тут вдруг всплывает на поверх-ность и, более того, возносится над головами; легким, шел-ковистым куполом трепещет между небом и землею. Здесь можно бродить без устали часами. Можно заводить ничего не значащие разговоры с невозмутимыми, как инопланетяне, жителями окрестных домов, которые, сдается, появляются лишь для того, чтобы столь же внезапно исчезнуть в пута-нице поросших травой закоулков. Груды щебня или штабеля ракушечника возле какого-нибудь брошенной на половине пути постройки не мешают тут же, в метре от корыта с рас-твором, ослепительно цвести «золотому шару», нисколько не страдающему от грубого соседства. Когда, спустя час-другой, выбираешься отсюда к конечной остановке того же трамвая, которым приехал, и откуда уходит к горизонту, выпукло и чуть косо, полевой клин, вагон выглядит, несмотря на ду-рацкую земную рекламу на боках, космическим аппаратом. Проникаешь в него через дребезжащую дверь, которая за-творяется за тобой с тупым хлопком, и странная иллюзия пропадает. Медленно, раскачиваясь вверх-вниз на старых, волнистых рельсах и скрежеща всеми суставами, трамвай вползает обратно в город, воняющий выхлопными газами и кошачьей мочой. И от этого никуда не деться.

■

Пасхальное утро. Наши задворки становятся, на удивле-ние, многолюдными. По направлению к маленькой часовенке, мимо моего дома движется череда людей с корзинами, битком набитыми крашенками, куличами, колбасами, бутылками, хлебами. Навстречу тянутся уже посвятившие все это добро. Много молодых и детей. Шашлыки будут завтра. А сегодня можно выпить на вполне законных основаниях, так сказать, под присмотром церкви. И это примиряет с необходимостью встать пораньше; тащиться, съежившись по холодку, в храм;

45

слушать воркотню жен, предвидящих пьянку, но сегодня, правда, незлобивых, потому как — праздник, и, кто его знает, может, и вправду что-то там, наверху, есть. А как же, точно есть — ведь всю неделю мерзко дождило, а сейчас, пускай и прохладно, вовсю рассиялось солнце. Тоже, поди, славит Господа.

■

Размашистая надпись на белой, облупившейся ограде старого Троицкого кладбища: «Очень хочется поговорить!»

■

В тот день мне повсюду попадались двойники хороших, давних знакомых. По меньшей мере, трижды я натыкался на мужчин и женщин, которые каждой своей черточкой совпада-ли с теми, кто известен мне до мелочей. Было неловко фик-сировать на себе их скользящие, безразличные, отчужденные взгляды. Они-то обо мне и понятия не имели и не знали, не ведали, что где-то рядом бродят их фотографические клоны. Это обязательно должно было что-то значить.

■

Слухи о нарастающей религиозности постсоветского общества, конечно, лишены оснований. Тут и мода, и пугаю-щий дефицит идеалов, без которых раньше — ни шагу; и то, что приходится давать взятки на каждом шагу, и ментовские безобразия, и столичный беспредел. Раньше, чуть что, можно было спеть «Я, ты, он, она, вместе — целая страна!», и сра-зу становилось чуть легче — может, и правда народ наш и каждый из нас, грешных, есть единое целое, как в праздник Первомая, и никому нас не одолеть? А нынче?! Так почему бы на Пасху не попоститься, пусть даже по категории по-жилых, путешествующих или безнадежно больных — без жестокости, без фанатизма, с рыбкой, а иногда и винишком! А уж потом, после «смертию смерть поправ»; после все-нощной, которую хорошо бы отстоять с совсем уж старыми старушками, а можно и проигнорировать, Бог простит; после того — в храм, святить куличи хлебопекарного производства, яички и прочие яства, чтобы через неделю, когда начнется пасха мертвых, было с чем прийти к своим покойникам. В день проводов все подступы к большим и малым кладбищам

46

загорожены милицией; по направлению к этим скорбным местам тянутся целыми семьями вереницы людей, и все они в приподнятом настроении, все в радостном предвкушении печального пикника. Пройдет часа два-три, они рассядутся возле могил, прилягут на теплые надгробия; кто вздремнет, а кто продолжит потреблять, пока бутылки не опустеют, беленькую и красненькое, поминая ушедшую в мир иной родню, и постепенно окончательно расслабится, размягчится душой и мыслями. Вся страна в эту пору к середине дня, как правило, солнечного, но ветреного, постепенно пустеет. И в магазинах почти никого, и в парках культуры и отдыха тоже, и прохожих мало, и автомобильных пробок нет. Все — на кладбищах. Любой супостат может взять в эти минуты нашу православную державу голыми руками.

■

Два друга — спортивный обозреватель и болельщик. Живут рядом. Видятся почти ежедневно. Часто встречаются за столом. Но говорят только о футболе. Вернее, говоря о футболе и на футбольном языке, они как бы рассуждают обо всем на свете — о политике, искусстве, женском вероломстве и патриотизме, порнографии и высокой музыке. Дело в том, что друзья преломляют эти многообразные темы через при-зму игры, настолько сложной, психологически насыщенной, настолько близкой (в происходящем на поле и тому сопут-ствующем) самой сути базовых человеческих отношений, что пользоваться иным словарем у них нет никакой нужды. Когда обсуждена очередная игра и опустошена последняя бутылка, беседа сама собой иссякает. До нового матча.

■

Хрущовки, выросшие в свое время в чистом поле, засе-лены главным образом вчерашними деревенскими семьями. Они жили себе и жили в этих местах, но город подступил к самым хатам, начал теснить их так агрессивно; так сорно и бесперспективно стало на селе, что люди эти, которых про-тив воли прибило к окраинным слободам, сочли за лучшее не противиться прогрессу и стали обитателями пятиэтажек. И тут же начали обустраиваться на новом месте, расширяя балконы, засаживая их цветами и луком. Постепенно к

47

фасадным стенам хрущовок прилепились угрожающе нави-сающие над тротуарами конструкции, которые увеличивали площади квартир квадрата на четыре, а внизу, прямо под разросшимися балконами, появлялись огородишки, удо-влетворяя неиссякающую потребность вчерашних пейзан в каком-никаком приусадебном хозяйстве. Последние, будучи совершенно незнакомыми с сопроматом и строительными СНиПами, стену одного из домов так переутяжелили своими достройками-скворечниками, что по ней пошли трещины, и она, в конце концов, осела вниз грудой строительного му-сора. Шум! Гам! МЧС! Телекамеры! Счастье, что никто не пострадал. В середине дня дом оказался пустым. Началось расследование: что, как и почему? А что тут непонятного? Людей лишили земли. Вот и вся причина!

■

Одна из примет нынешнего времени — огромные, плоские, в языках глины, загородные пустыри, обнесенные красными кирпичными заборами. Началось все с первого из них, впо-следствии утыканного дорогими коттеджами и названного почему-то «Совиньоном». Потом пошли другие. Красивые, как на подбор, домики, развитая инфраструктура, собственное спутниковое телевидение, казино, клубы, рестораны, охрана. Все — чин-чинарем. Прыткий народ начал скупать землю под новые «Совиньоны». Но вот незадача — кризис! Кредитов никто не дает. Строительный бум прекратился в одночасье. Но земля-то куплена. Заборы возведены. А внутри — за-пустение. Вот и красуются вокруг города многочисленные помойки, окруженные оградами из экологически чистого красного кирпича.

■

В «Бессмертии» Кундеры я нашел замечательную фразу: «Мертвых значительно больше, чем живых». И правда, число ныне живущих и ушедших в мир иной за всю историю чело-вечества просто несопоставимо. Где же, в каком объеме про-странства, в каких физических формах все они обретаются? Неужели мы действительно сойдемся все вместе лишь в виде энергетических сущностей? Удастся ли узнать друг друга? А вдруг нет? Тогда обещание безутешной вдовы над гробом

48

мужа или, наоборот, растерянного супруга у тела усопшей жены: «Жди, скоро встретимся!», не более, чем утешитель-ная ложь. От осознания этого факта становится бесприютно и одиноко. В деревянном ящике нет и следа души умер-шего — лишь опустевшая оболочка, к которой и обращены совершенно бессмысленные стенания родни. Она же, родня, бессознательно играет глупейшую свою роль, мечтая о том, чтобы все поскорее закончилось и можно было бы выпить, да забыться. А есть ли там, за гробом, что-либо вещественное или нет, никому не известно. За все время существования цивилизации, если не принимать во внимание фантазий Р. Моуди, оттуда не приходило ни бита познавательной инфор-мации. Бесспорно лишь одно — мертвых действительно куда больше, чем живых, хотя это сомнительное утешение.

■

Среди персонажей Алессандро Барикко есть мальчик, который отбрасывает «золотую тень». Ничего в нем нет та-кого, необыкновенного, но вот — тень и, заметьте, золотая. На вопрос, что бы это значило, никто не отвечает, ни отец обладателя необыкновенной тени, ни мать, ни он сам. Да тени-то этой, в общем, никто не видел. Но общеизвестно, что она есть, и этого ребенка можно отнести к числу избранных. Все, что делает Барикко поразительным писателем, связано именно с этим. Самые простые вещи вдруг оборачиваются такой стороной, которую, как обратную сторону Луны, ни-кому с земли, пользуясь обычным человеческим зрением, не разглядеть, но все знают: она есть, эта сторона, и даже могут вообразить, на что похожа. Это не мистика, которая для хо-рошей литературы, на мой взгляд (за редчайшими исключе-ниями), губительна, ибо всякая мистическая головоломка в словесном изложении теряет свое потустороннее очарование, оказывается при ближайшем рассмотрении простенькой и не-страшной. По крайней мере, на русском языке. В английском чуть иначе. Там наш «тот свет» переводится как «another said», дословно — «другая сторона» и, значит, сохраняется флер тайны. Но, возвращаясь к Барикко, мы видим, что он не мистифицирует нас, а просто никак не называет и не рас-толковывает того, что лишено конкретных черт и не может

49

быть разъяснено, исходя из материальных представлений о сущем, ибо состоит из бесплотных, но до телесной дрожи волнующих догадок и предчувствий, говорящих о нас и на-шем мире; предметах, из которых он состоит, больше, чем самое подробное фотографическое изображение. Такова и сотканная из нематериальной субстанции, существующая в зоне значимого отсутствия, наподобие улыбки чеширского кота, «золотая тень», которой был награжден провидением мальчик со странным именем Последний.

■

Внезапно начало давать перебои сердце. Не постоянно, не всегда, но время от времени его неумолимый, почти ме-ханический ритм нарушается. Потом все проходит. Смотрю сверху, с балкона, на весенние тополя, которые растут у нас во дворе. Посверкивают лаково листья. Облачно. Ветер. Про-носятся по вселенной невесомые солнечные тени. Как глупо, что дрянная оболочка сдает — высокое давление, теряют чувствительность ступни, тускнеет зрение, а сознание, ток мысли, дух остаются прежними, не снашиваются ни на йоту. Где же им быть, когда материальный их носитель исчерпает все свои ресурсы? Вот тут и напрашивается догадка о бес-смертии или иносуществовании, или загробном мире. Вот тут-то и начинаешь верить. Вполне возможно, зря.

■

Юбилей радио «Шансон». Сиротская лирика. Тюремный фольклор. Историческая удаль необозримой российской зоны. Певицы, чья могучая стать противоречит декадансу плаксивых текстов. Певцы, похожие на братков — плеши-вые, поросшие пошлыми бородками и усами старички, будто только что «освободившиеся» за хорошее поведение, и широ-коскулые молодцы с крутыми, вздернутыми подбородками, похожие на Есенина, если бы тот был членом ОПГ. Публика ликует и что-то шепчет вслед за шансонье. Словом, каков народ, такова и страна, и неча на зеркало пенять…

■

Андрюша всегда роковым образом подруливал к светофо-ру возле дома на красный свет. И постепенно в нем посели-лась уверенность в том, что если однажды, когда он окажется

50

на перекрестке, вспыхнет зеленый, жизнь его немедленно и кардинально изменится.

■

Черт знает, что с нами происходит. Человек — сложней-ший организм с массой таинственных, никому не ведомых внутренних взаимодействий. Если он заболевает, диагностика часто заходит в тупик. Всплывают на поверхность какие-то противоречивые, взаимоисключающие факторы; врачей по-сещают догадки-озарения, за которыми потом, как оказыва-ется, нет ничего реального — так, фантазии мятущегося ума. Диагностам некуда спрятаться от прилипчивых, на грани истерики, глаз больного, надеющегося на чудо. Все это порой тянется месяцами, годами, десятилетиями. А потом человек умирает. Тело укладывают на прозекторский стол, распары-вают, разбирают на части, откидывают, как крышку пивной кружки, верхушку черепа, и все становится прозаическим и простым; на четвертушку бумаги, черным по белому, за-носится причина смерти. Нет больше никаких загадок. Из-девательство, да и только!

■

Страшное выражение — «зараженность смертью». Это порой видно на лицах людей. Идет мимо человек, даже не смотрит на тебя, но ты понимаешь: с ним все кончено, он заражен.

■

Современный анекдот: «Америка прошла путь от «Хижи-ны дяди Тома» до Барака Обамы». Ручаюсь, американцы в этом каламбуре ничего не поймут. Точно так же непонятны, не только на Западе, но и новой генерации наших собствен-ных сограждан старые советские фильмы и спектакли. Там слишком многое связано с конкретными обстоятельствами быта и жизни в целом, которые были детерминированы чудовищным режимом, какого не знали ни в Америке, ни в Европе, конечно, если забыть о нацизме. Как объяснить французу, голландцу или немцу что такое «коммуналка», «товарищеский суд», «соцсоревнование», «персоналка», от-сутствие горячей воды в кранах, десять лет без права перепи-ски, обком партии и т. д. Никак. Только в нашей реальности

51

и в наших душах сохранились еще атавистические следы прошлого, которых не стереть. Некоторые ассоциации все это может вызвать разве что у латиноамериканцев с их по-литическими шоу левого толка и нерабочими социальными моделями, где интересы индивидуума, как некогда у нас, жестко подчинены интересам общества. Но ассоциации эти все равно будут смутными. Так что, и Обаме никогда не по-нять сути нашего анекдота, невзирая на то, что его предки, возможно, и жили в каком-нибудь бараке, в одном из южных штатов, которые и сейчас не могут прийти в себя после из-брания черного президента. Наша культура — сугубо наше достояние, и ничье больше.

■

Болтливый, отличающийся пронзительным голосом, полным отсутствием сдерживающих центров и стремлением эпатировать публику — все равно чем, главное эпатиро-вать — художник «наехал» на телевидении на Пушкина. Он, собственно говоря, хотел «обосрать» режим и власть, а это сегодня ни для кого не опасно, тем паче, что режим имелся в виду сталинский, давно отцветший. Но получилось, что обосрал Пушкина, ибо выдвинул сомнительную гипотезу, будто тот был назначен лучшим русским поэтом конкретно товарищем Сталиным, и когда его пытаются переводить в Англии, у них получается плохой Байрон. Неся эту чушь, он ссылался на какие-то западные авторитеты, чем вызвал приступ гнева у присутствовавшего на передаче режиссера Алексея Симонова. Интеллигентская манера поведения, свойственная седовласому сыну другого, советского, поэта, тоже хорошего, хотя, вроде бы, и помельче Александра Сер-геевича, не позволила ему плюнуть в бесстыжие глазки хули-ганствующего модного живописца. Но, вперившись бешеным взглядом в бессовестную физиономию шустрого парня, он, все-таки, спрашивал его, как в уличной потасовке: «Кто ты такой? Скажи, ну, кто ты такой, чтобы нести эту хрень? Как у тебя язык поворачивается?» Ответа он, конечно, не получил. Впрочем, почему Симонов помельче? В таком деле вообще нельзя раздавать звездочки — этот, понимаете ли, майор, а тот — генералиссимус, еще, так сказать, с царских времен.

52

Вон, Синявский написал свои «Прогулки с Пушкиным», со-вершенно не считаясь со стереотипами, с лаковым образом поэта, каковой заставил симоновского сына кинуться в драку с модным придурком, — и ничего, все получилось убедитель-но! Тут пошли в ход совершенно неожиданные аргументы — и легковесность слога, и поверхностная образованность, и кажущаяся энциклопедичность, и реестр второстепенных деталей, взамен крупномасштабных, и столпотворение покой-ников вкупе с вурдалаками, которые днями отлеживаются в своих сосновых гробах, а по ночам кусают невинных деток; и спящая красавица, раскачивающаяся, точно маятник, в гробу стеклянном, и стремление угодить в своей лирике и нашим, и вашим, и множество иных противоречий — в общем, пир во время чумы. Как видите, у Синявского совсем иной Пуш-кин, не то чтобы нехрестоматийный, а вообще другой, раз-дражавший, между прочим, чрезвычайно многих задолго до этого литератора. Но каждого из них все равно завораживал его голос. В том числе, и остроумца-автора, который, может быть, такой книжки и не написал бы, не сиди в ту пору в тюрьме. А Симонов, извините, — сам по себе. Что бы о нем ни писали, — поэт, каких мало. И тоже, заметим, был влюблен в Пушкина. Возможно, и Пушкин бы его, свою очередь, от-метил, да, к сожалению, не дожил…

■

У Барикко есть замечательная фраза: Люди «по-настоя-щему живут лишь, когда выполняют то, ради чего появи-лись на свет». Это правда. В иных случаях они не живут, а готовятся к жизни и однажды случайно замечают: она давно прошла.

■

Вспоминаю себя нещадно худым, в сером ратиновом пальто, белом свитере и черной широкополой шляпе. Мне кажется совершенно невозможным, что я был именно таким. Но в зеркало смотреть не хочется.

■

Каждое утро я просыпаюсь под какую-нибудь попсу, бьющуюся в моей голове. Часто не помню слов, но мелодия звучит отчетливо и не утихает до тех пор, пока не побреюсь.

53

Но как только обожгу щеки одеколоном, музыка стихает, и начинается нормальный день.

■

Русский мат — язык межнационального общения. ■

А. Барикко: войны затевают старики, а умирают молодые. Вспомните хотя бы Афган.

■

Всякое переложение античных сюжетов на современный лад выдвигает на первый план то, что американцы обознача-ют словечком action. Особенно это касается подробных опи-саний эпизодов истории, связанных с войнами. Достаточно убрать из них бесплотные, на вкус современного читателя, монологи божеств и старцев; чудеса, наивные представления о справедливости, гневе и ласке небес, как меднозвучный эпос превращается в жестокий триллер. С хрустом врезаются в височные кости, перерубают языки, застревают в подбород-ках тяжелые копья; острые мечи отсекают руки и ноги; пики сокрушают доспехи и вонзаются в спины, пробивая героев насквозь; лопаются мочевые пузыри, вываливается содержи-мое безжалостно вспоротых животов; дождем осыпают тела стрелы, превращая древних воинов в подобия дикобразов. Эмоции превалируют яростные, но детские. Награда за по-беды далека от дипломатических выигрышей поздних эпох: золото, каменья, лошади, женщины. Становится страшновато. За две тысячи лет мы, на простом, эмоциональном уровне, оказывается, вовсе не изменились. Только перестали, цити-рую Окуджаву, «верить в сказки о богах». Тут я снова — о Барикко. Он, именно таким образом переложивший для публичного чтения «Иллиаду», утверждает, что это пара-доксальное отрицание идеи войны. Может быть, и так. Но античный триллер все равно остался триллером.

■

Радиореклама: «Музыкальная дегустация» от спонсора, торговой марки «Вина Гулиевых». Захотелось напиться.

■

Выпрыгнула на дорогу передо мной и унеслась, быстро превращаясь в точку, маленькая, косолапая, кургузая машин-

54

ка, у которой на месте номера красовалась надпись «ШТУЧ-КА». Стало весело.

■

Верховная Рада Украины почти в полном составе улетела в Стамбул смотреть финальный матч на кубок УЕФА. Там бы и осталась. Глядишь, дела в стране пошли бы на лад.

■

Вдоль глухой, склепанной из металлических листов, вы-крашенной в присутственный грязно-бежевый цвет ограды тюрьмы тянется ряд невысоких, аккуратных деревьев, кроны которых шарообразно обрезаны, как в каком-нибудь регуляр-ном английском парке. Зрелище противоестественное.

■

Постсоветская ментальность неисправима. Центр горо-да. Усаженный деревьями тенистый проспект. Памятник Мицкевичу. Летнее кафе. В воздухе витают озорной аромат шашлыка. Но его перебивает мощный, карболовый дух не-истребимого, нашенского общественного сортира. На аллее, протянувшейся по центру проспекта, установлены три био-туалета. Рядом, на поломанной скамейке, примостилась, как птица на ветке, личность неопределенных лет в синей про-зодежде, взимающая с граждан рублики за посещение отхо-жего места. Кассира вонь не тревожит. Похоже на цитату из анекдота об угодившем в выгребную яму человеке, которого долго и безуспешно пытались вытащить наверх прохожие. Энтузиазм непрошеных спасателей был сведен к нулю за-ключительной репликой бултыхающегося в дерьме товарища: «Отъебитесь! Я здесь живу!»

■

Еще одна философского значения картина. Облезший, хочется сказать, слоеный забор, который в последний раз оштукатурили лет двадцать назад. Известковая пыль на дорожке, у подножия исторической стены. Унылый, бежево-присутственный ландшафт. Тоска и запустение. И тут же — грязная, в подтеках, бочка с дешевой краской; полудохлый, воняющий керосином компрессор и черный, будто только что из угольной ямы, работяга, который, сидя на корточках, оплевывает стенку из пистолета-пульверизатора какой-то

55

ядовитой, жидкой зеленкой. Зачем все это? Да очень про-сто. Стенку видно из окон машин, пролетающих в аэропорт и обратно. Стало быть, нужно ее припудрить. Нет, чтобы оштукатурить или отдать в руки фанатам граффити. Лучше так, в стиле 50-х прошлого столетия. А ведь за этим забором, на территории бывшей джутовой фабрики, пыхтит, рычит, ворочается грандиозный грузовой терминал с многомилли-онным годовым оборотом.

■

Через этот мост сотни машин попадают ежедневно на территорию огромного и весьма прибыльного промтоварного оптового рынка. Управляет им бывший аграрий, ставший олигархом местного значения. Виадук совсем расшатался. Аграрию, который за его содержание ничего не платит, на это наплевать. Он строит у себя в селе, в двух шагах от своего базара, большой, красивый храм, на который не жалеет мра-мора, и любит повторять, что у него зарплата повыше, чем у президента. К олигарху город обращается с предложением: «Ты отремонтируй мост, а мы тебе скостим долги!» «Не-а! — отвечает олигарх, — не хочу и не буду!» Хватит с него, так сказать, и церкви. Теперь, полагает он, близорукий господь ему все простит. Перед его железной, нечеловеческой силы логикой чиновники опускают руки.

■

Всадники на городских улицах. Они горделиво проплыва-ют мимо нас на своих огромных, тонконогих, с развевающи-мися хвостами конях, которые легко раздвигают могучими, выпуклыми грудями пенную, мусорную суету улиц. И вот, что важно. Каждый из всадников ослепительно юн и вознесен так высоко, что взгляд его простирается над крышами самых громоздких и одичалых джипов.

■

Молодой человек в жокейке, намертво приклеенной к его голове, сварливо, резким, лозунговым голосом, делится свои-ми соображениями об истоках несправедливости, которой мир внезапно обернулся к нему, тонкому и ранимому, когда от него ушла жена. Не к кому-то, а так, в пустоту. Он говорит о неприемлемых для него моделях социального поведения,

56

которые парализуют творческую энергию, о философской не-обходимости превалирования духовного над материальным. А все сводится к тому, что ему надо бы идти грузить-разгружать вагоны, дабы жена, пребывающая ради благополучия семьи в круглосуточной пахоте, увидела, если не деньги, то хотя бы его старания их добыть, и сохранила бы к своему недавнему возлюбленному некоторое уважение. Но он предпочитает рассуждать о бездуховном социуме и очень обижается, когда ему грубо советуют начать вкалывать.

■

Юный участник избирательного процесса в рамках мо-лодой, едва проклюнувшейся демократии, где анархия слова компенсирует отсутствие разумной политики, продуктивной экономики, независимой судебной системы, достойной внеш-ней политики, чувства национального самосознания, то есть всего того, что свойственно демократии зрелой, строит свой пиар от противного. Он заказывает расстрел (через входную дверь, за которой не стоит), избиение собственной персоны (с предварительно оговоренными легкими телесными по-вреждениями), акт публичного унижения (его бомбардируют в назначенном месте в урочный час наполненными зеленкой презервативами), — делает все это, чтобы потом плаксивым голосом рассказывать о пороках ненавистной власти. Но вы-глядит вполне счастливым, ибо для него важен не результат выборов, а предвыборный процесс, слаще и веселее которого, чувствует он, ничего в его судьбе не было, нет и не будет.

■

Точка зрения сверху, с десятого этажа. Безликие, одина-ковые дома. Однако — теплые, потому что каждый балкон обустроен пестро, наособицу, сообразно вкусам владельцев, и все это вместе — целый космос взаимно переплетенных жизней. Центр района взрезан, как буханка ножом, клином частного сектора. Коттеджи под красной и зеленой черепи-цей, куда более современные, чем типовые многоэтажки, манят несбыточными для большинства перспективами. Зелень всех оттенков захлестывает свободную территорию, растекается по дорожкам, разбивается у подножия зданий, достигая брызгами листвы верхних этажей. Снизу вверх

57

струится зеленоватая же прохлада. Толпятся кучкою тополя, чьи скрученные жгутами стволы-прутья, увенчаны живой кроной лишь с одной стороны и оттого каждая напоминает каменную, не прошибешь, казацкую башку с приклеенным к ней оселедцем. В самом центре этой картины — черное высохшее дерево. Одно. Других нет. Это сочетание сухого, монохромного, безжизненного и многоцветного, сочного пре-красно и напоминает о бренности бытия.

■

Разнузданная попса способствует вырождению нации. Уровень музыкальной культуры стремительно падает. Новых личностей на эстраде не появляется. Их замещают бройле-ры, вылупившиеся в инкубаторах многочисленных «Фабрик звезд». А тех, кто впадает в транс при виде кривляний этих недоучек-выпускников, можно обозначить одним емким словом — переводня (порченая порода, результат ненаучной селекции, смесь компьютера с керосинкой).

■

Маленький, жалкий автомобильчик. Колесами с тарелку в диаметре — для обеденного стола лучше и не надо, а на шос-се — игрушка. Но зато в центре «запаски», прилепившейся к такому же маленькому, с пенал, багажнику, наклеен цветной герб Советского Союза — лента с именами республик, коло-сья, серп и молот на фоне земного шара; солнце, растопырив-шее лучи; звезда о пяти лучах. Гордый и сентиментальный символ несбывшихся надежд.

■

Зашел в старую больницу, где год назад лежал с неделю, и пережил вдруг при виде толстенных линялых стен, длин-ных, затененных коридоров с рядами громадных, в полтора человеческих роста, окон и превратившимися в декорации мраморными каминами, сильный приступ тоски. Забраться бы сюда на месячишко, не лечиться, а так, поработать, покла-цать на компьютере в стороне от водоворота, в котором меня вертит день-деньской, без роздыха. И тут же подумалось: в какой же тупик нужно было угодить, чтобы это нищее заве-дение, стены которого помнят, наверное, еще всяких-разных Преображенских, показалось светлым и уютным приютом для

58

трудов праведных наедине с собой. Вот так людей доводят до самоубийства!

■

Под утро Егора начинала терзать «попса». Иногда блеял Меладзе; бывало, какая-нибудь Лель со своей «Муси-пуси», а то и принималась маршировать и оглушительно мурлыкать большеротая и бесстыдная, стареющая соблазнительница молодого лейтенанта. При этом Егор обязательно забывал слова. Не все, но некоторые, без которых текст не выстраи-вался, терялась рифма. Он потел в полусне и пытался мучи-тельно вспомнить ускользающие детали, но не мог. Тогда он поспешно повторял все номера телефонов, которые должен был знать, ибо пользовался ими постоянно. В подсознании возникало имя или изображение человека и тут же — его телефонный номер. Если это получалось, Егор отчасти успокаивался, потому что помнил, как его настиг однажды гипертонический криз, и он начисто позабыл на несколько минут все цифры. Неразрешимая задачка с попсой продол-жала мучить его и в ванной, пока он умывался и брился. И только когда, отчаявшись одолеть ее сам, он спрашивал жену, а та напевала ему забытый куплет и тут же говорила, что и сама, бывает, не может вспомнить чьего-либо имени или фамилии, — лишь тогда он успокаивался и продолжал жить, как обычно.

■

Отсидевший три года в «психушке» капитан дальнего плавания М. никак не мог снова привыкнуть к воле. Он так долго и безуспешно отстаивал свою правоту, свой приори-тет в одной из мало понятных простым смертным областей судоводительской науки, что даже теперь, когда ничего и никому доказывать было не нужно, продолжал это делать с таким жаром и темпераментом, что у невольных собеседников капитана возникали смутные сомнения в его вменяемости. М. постепенно так вошел в роль идейного диссидента, воз-мутителя спокойствия воровской власти, что другой жизни и представить себе не мог. Целыми днями он путешествовал по городу в сдвинутом на ухо куцем берете, поношенном пиджа-ке и ослепительно белой рубахе; в плохую погоду — в пальто,

59

едва сходящемся на его выпуклом от возраста брюшке, в хорошую — так, безо всего, не признавая в холод шарфов, в жару — баловства, вроде легких шортов, широко распростра-ненных в наших теплых краях, — перемещался с папочкой подмышкой, набитой под завязку бумагами. Это были бес-счетные ксерокопии статей, его собственных и о нем, которые он умудрялся проталкивать в самые невероятные издания. Копии он снимал, правда, в таком мелком масштабе, что про-честь их свободно и разглядеть черно-белый портрет М. мог бы только через свой мелкоскоп какой-нибудь Левша. Однако капитана это не волновало. Важен был сам факт отзыва о его крестном пути и методе, который, утверждал он, зачеркнул старые правила судоходства. Согласно устаревшим нормам безопасности, суда, попавшие в «узкости» и туманы, должны были стоять на месте, подавая сигналы гудками, рындами и светом. М. эти требования презрел. Ориентируясь на сигналы локатора, он пер буром вперед, не снижая скорости, в связи с чем сокращал время рейсов настолько, что старые капитаны стали на него, молодого выскочку, роптать. Во-первых, они, будучи обыкновенными самоучками, смертельно боялись любого риска; во-вторых, короткие рейсы им были невы-годны, ибо таял объем валюты, начислявшейся ежедневно. Одного этого было достаточно, чтобы М. утопить. Нужно ли говорить, что были предприняты все шаги — от доносов до клеветы, от палок в колеса до исключений из партии, чтобы поставить вопрос о психической полноценности М., выступившего, к тому же, против члена ЦК партии и прави-тельства — начпароходства, уличенного им в откровенном жульничестве. Последнее было прямым поводом отправить капитана на судебно-медицинскую экспертизу и с диагно-зом «вялотекущая паранойя» засадить в психбольницу. Все это теперь было в прошлом. Капитан выкарабкался и еще с год-другой постоял на мостике, совершая рейсы под чуже-странным флагом. Он очень любил море и смирился с тем, невозможным для него ранее обстоятельством, что судно, которым он командовал в последний раз, было на самом деле плавучим казино. Но и это закончилось. Теперь ему осталось получать скромный пенсион и пытаться восстановить, все-

60

таки, справедливость. Он ждал за большие заслуги перед Родиной звания Героя, но не для себя, а для нее, Родины; для страны, которая таким образом могла бы настоять на своих приоритетах во многих сферах мореплавания и не только. А кроме того М. делал — проект за проектом — большие и маленькие предложения, касающиеся благоустройства города, совершенствования портов, будущего контейнерных перево-зок, повышения уровня образованности населения, словом, всего того, что попадалось ему на глаза. Он в свои восемь с лишним десятков лет почти не отдыхал, да и не нуждался в отдыхе. Был спокоен и, как подобает капитану дальнего пла-вания, рассудительно нетороплив. Но стоило зацепить его за живое, а это было совсем нетрудно, он мгновенно оживлялся и начинал доказывать свою правоту высоким, пронзитель-ным голосом трибуна и проповедника, доводя постепенно дискуссию до высочайшей степени накала. Ему было все равно, с кем говорить. Изредка он посещал психиатрическую лечебницу, где давно уже никто из тех, кто упек его сюда, не работал, и с кем бы на ее территории ни сталкивался — от девушки-архивиста, которая уютно покуривала в холодке, на скамейке, до кастелянши с мешком грязного белья на горбу, — принимался сразу, с места в карьер, рассказывать свою историю, со всеми подробностями, приличествующими месту нечаянной встречи. Единственное, что заставляло его ненадолго отклониться от принятого раз и навсегда курса, была дача. Участок он получил самый неудобный, на склоне крутого холма над лиманом, но зато отсюда открывался за-мечательный вид. Плоское зеркало воды было отчеркнуто с дальнего края едва заметным в отдалении шоссе, по которому сновали игрушечные автомобильчики, и темной полоской лесопосадки, а надо всем этим сияло на невероятной высоте чистейшее небо, по которому чаще всего летели невероятной красоты облака. Денег у М. было курам на смех, а потому свою дачку он строил сам, приспособив жену, остепененного микробиолога, заниматься цементной стяжкой. Строение вы-шло корявым, но тем, что было сооружено собственноручно, необыкновенно согревало сердце. Постепенно там появились терраски, несколько узкие, но вполне пригодные под огород,

61

и маленький виноградник. Был вырыт колодец — вернее, вкопана цистерна для артезианской воды. Цоколь избушки украсили, вместо окон, иллюминаторы. А к дому прилепился на высоте человеческого роста, бассейн, два на два, вполне достаточный для купания. Сидя в нем, М. созерцал окрест-ности — лиман, дорогу за ним и небо. Правда, ездил сюда, на дачку, он редко, из-за чего ее территория к очередному его визиту зарастала травою по крышу. И все-таки здесь ему было покойно, как нигде. Здесь он ни с кем не спорил, ни на чем не настаивал. Он косил траву или мастырил что-нибудь по дому и думал о вечном. Вокруг было пусто и тихо, если не считать, конечно, ветра, птиц и кузнечиков. Гору, на которой прижился М., можно было бы назвать горой несбывшихся надежд. Она, крутая, изрезанная узкими дорожками, по ко-торым, обдирая бока о кустарник, протискивались машины, была утыкана недостроенными домами. Но так как все они тонули в плотной, медленно шевелящейся зелени, ощущение одиночества здесь было полным и совершенным. М. чувство-вал себя тут, как в рейсе, где капитан, несмотря на заботы об экипаже, тоже одинок, как Адам и, как Адам, подвластен лишь одной деснице Божьей.

■

Был бы я собакой, улегся бы на припеке и никуда больше не стал бы спешить. Асфальт шероховатый, чистый, теплый. Сверху, от медленно шевелящихся древесных шапок, тянет прохладным и зеленым. Тарахтит мотор. Какой-то неопасный старик в желтом комбинезоне косит траву. Пахнет духовито и волнующе. За парком дорога. Бегут машины. Все интересно. Все важно. Все ничего не значит. Бокам тепло. Сухо. Дождя, скорее всего, не будет. Раздается чей-то лай. Сучке неймется. Пусть ее! И головы не поверну. Я — собака. Лежу на припеке. Мне хорошо.

■

Петров рвался выстроить дачку над морским лиманом. Прошел все инстанции, получил все согласования, заплатил все взятки. Выстроил. Но лиман пересох. Оставшаяся на его месте лужа нестерпимо воняла. И это — притча о тщете человеческих надежд.

63

■

На территории психбольницы живет дворняга, кото-рая ненавидит людей. Но не всех подряд, а шоферов. По-видимому, они страшно ей в жизни досаждали. Она бросается на проезжающие машины и старается отгрызть номера. А так как на территории больницы этим крутым авто делать, ска-жем прямо, нечего, дворняга по-своему выполняет надзорные функции администрации.

■

Василий пил в последнее время столько водки, что орга-низм его перестал различать градусы, и теперь он пьянел в стельку даже от стакана воды. Главное, чтобы кто-нибудь вос-кликнул «Будем!» и нашелся бы огурчик в качестве закуси.

■

Долго маялся над стопкой бумаги. Надо бы приступить, да ползает муха. Длилось это долго. Так долго, что жела-ние водить ручкой начало пропадать. Зато насекомое было изучено досконально, настолько, что, в конце концов, назре-ло раздражение. Не выдержал, хлопнул свернутой газеткой. Трупик свалился на пол. Пришлось, все же, взяться за дело. Муха пожертвовала собой ради свершения творческого акта. Впрочем, никакого свершения не произошло. Не писалось по-прежнему. На другой день все телекомпании демонстри-ровали сюжет, в котором американский президент Обама во время прямого эфира прихлопнул такую же точно муху, при-мостившуюся у него на руке. Мировая общественность была в восторге. Снова жертва. И того же масштаба. Но результат совсем иной!

■

Феномен Фаины Гримберг. Не хочу ничего оценивать. Знаю только, что ее поэма «Андрей Иванович возвращается домой» заставляет согласиться с тем же Шаламовым: вер-либр — стихи второго сорта. Хотя, конечно, это не вполне верлибр. Тут есть и рифмы, правда, наивные, как у ребенка; а ритм, примерно такой же, как в шаманском камлании — завораживающий своей однообразной примитивностью. Это — обескураживающее своей незатейливостью радение, ввергающее читателя в подобие транса. Бредовость деталей и

64

подробностей описываемой картины, клинически лапидарная фиксация психологического состояния лирической героини, взывающей ко всему живому, дабы восплакали с нею вме-сте по Андрею Ивановичу, не столько человеку из плоти и крови, сколько символу живого, ставшего неживым, — все это происходит на уровне мембран, на клеточном уровне, а не в сфере осознания. Кому-то сие близко. Мне нет. Для меня это — болезнь, что бы о том ни говорили высоколобые критики. И оттого становится так скучно, что хочется возвра-титься к подлинному и здоровому. К тому же Твардовскому, например.

■

Девушка позвонила на радио и в прямом эфире вооду-шевленно поделилась с ведущим сокровенным: «Я занимаюсь кик-боксингом и слушаю музыку». Легко представить себе, какой это овощ!

■

«12» Михалкова. Римейк с нарушением принципа един-ства времени, места и действия. Оригинал Сидни Люмета — «12 рассерженных мужчин» — был в этом смысле совер-шенным. Однако же, куда важнее то, что здесь нет картины как художественной целостности. Вместо того — несколько достаточно хорошо придуманных и мастеровито, но с разным успехом, сыгранных новелл, безосновательно претендующих на глубокое и всестороннее знание человеческой природы. К несчастью, они существуют в фильме не вместе, а в виде кон-гломерата разрозненных историй, искусственно связанных между собою фальшивым сюжетом. Фальшивым, потому что он, во-первых, нарочито громко эксплуатирует модную тему Чечни, а, во-вторых, претендует на детектив в то время, как вставные новеллы замахиваются на значительно большее, чем головоломка в стиле миссис Марпл. Но и здесь немало зна-чительных смысловых просчетов. Например, чисто звучащая, жутковатая кладбищенская история о том, как выдавливают денежки из безутешных скорбящих, завершается спичем героя, который, хвастаясь своей благотворительностью, про-износит поразительную по нахальной глупости фразу: «Я отбираю у мертвых и отдаю живым!» На самом же деле этот

65

голливудского кроя самец и жулик отбирает у одних живых (родственники усопших) и отдает другим (школа в селе и т. д.). Робин-Гуд наизнанку. Но обиднее всего финал. Ми-халков, выполняющий в собственном фильме неблагодарную роль резонера, хочет, как присяжный заседатель, обвинить мальчишку-чеченца, якобы, убившего ножом приемного отца, русского офицера, подобравшего его в Чечне, лишь для того, чтобы парня не прикончили настоящие киллеры, как только он, нежелательная помеха грязному бизнесу, освободится из-под стражи. Он почему-то не задумывается о том, что на зоне блатари-патриоты отправят чурку-подростка на тот свет еще быстрее. Но совсем уж елейным и беспомощным кажется последний эпизод картины, откуда мы узнаем, что персонаж Н. М. забирает мальчишку к себе, обещая во что бы то ни стало найти настоящих убийц. И выглядит здесь режиссер, по обыкновению последних лет, слугой царю, отцом солдатам — Михалковым с ударением на втором слоге, что и требовалось этой картиной лишний раз доказать.

■

Величайшее наше заблуждение состоит в том, что мы недооцениваем разрушительного влияния на личность со-временной поп-культуры. Мне, в моем преклонном возрасте, часто лезут в голову мелодии и слова песенок времен моей беспутной молодости. Сегодня вот — танго. По-моему, ар-гентинское. «…Вдали угас последний луч заката, / И снова тишина на землю пала, / Прости меня, но я не виновата, / Ведь я люблю, но ждать тебя устала…» Почему-то эти томи-тельно сентиментальные строки вызывают в памяти совре-менную картину. На авансцене — здоровенная, одутловатая тетка с неприличным выражением сильно наштукатуренного лица. Она, высоко воздевая колено, топает, как застоявшаяся лошадь, обутой в высокий сапог ногой и энергично обещает своему лирическому партнеру, который в ней, видимо, по какой-то причине засомневался: «Я себя для тебя целою сделаю!» Как? Тут и размышлять не о чем. Хирургическим путем, конечно. Подобного рода услуги давно предлагаются в Интернете, наряду с технологией изготовления взрывных устройств и рецептом увеличения размеров мужского по-

66

лового члена, как минимум, вдвое. Рядом с этим глупенькая попса из моей юности выглядит высоким, облагораживающим душу искусством.

■

Мне постоянно приходится разворачиваться на машине перед зеркальной витриной бара, пристроенного сбоку к моему дому. Я постоянно вижу большое, темное авто, которое медленно, меняя ракурсы, проплывает в глубине этого зерка-ла, а в нем, за рулем, — мучительно знакомого мне человека, мордатого, с седым бобриком, траченными временем усами и бородкой, но вполне ухоженного и благополучного. Это, без-условно, не я. Мое восприятие самого себя совершенно иное. Меня донимают болезни, число которых все прибавляется; от разных стрессов просто спасу нет — какое уж тут благопо-лучие! А тот, в зеркале, являясь фрагментом общей картины, напоминающей московские гравюры Нисского — чистота, прозрачность, праздничность, плавность, счастье, — тот живет другой жизнью, принципиально отличной от моей. Это загад-ка. Правильного на нее ответа у меня нет. Разве вспомнить о том, что зеркальное отражение, как утверждают мистики, отнюдь не идентично оригиналу, который в нем запечатлен, и может, при каком-то исключительном стечении обстоя-тельств, повести себя самостоятельно и непредсказуемо.

■

Когда Женьке Лепскому, персональному шоферу по призванию, хотелось дать кому-нибудь уничтожающую ха-рактеристику, он презрительно сплевывал и посылал вслед этому субъекту краткое и весомое словечко: «Мандалай!» Что это такое, я и понятия не имел. Но любовался тем, с каким наслаждением, как смачно Лепский припечатывал таким образом свою жертву. А потом случайно выяснил, что Ман-далай — древняя столица Бирмы, куда вполне можно про-катиться по путевке. И стало скучно. Женькин «мандалай» оставлял простор для воображения. Настоящий торговал сувенирами. Различие космическое!

■

Интернет безумствует. Вот новости одного дня. Все — о взаимоотношениях людей и живой природы. «Во Львове

67

кони затоптали автомобиль». «Ядовитые змеи атаковали окрестности Крымского курорта». «В Винницкой области бешеная собака искусала детей». «В Крыму бык затоптал пастуха». «По улицам Симферополя разгуливала волчица». «Бешеный кот покусал трех человек». В общем, светопре-ставление уже давно началось.

■

Юля, хрупкая, молодая особа с прозрачной кожей и вни-мательным, ироническим взглядом голубых, чуть навыкате глаз, занятая в парикмахерском бизнесе, объясняет куда ме-нее продвинутой сестричке, какова разница между понятиями «инсталляция» и «перформанс». «Вообрази, — говорит она чуть в нос, — в центре пустой комнаты лежит большая куча дерьма. Это — инсталляция. А если в такой же комнате сидит на корточках человек и гадит, это уже перформанс».

■

Стоять-бояться! Замечательная команда. Но выкрикивать ее нужно именно так, через черточку.

■

Мы сняли «Голод». Выпустили фильм на нескольких теле-каналах. Сделали сайт, где любопытствующие могли увидеть его весь, от начала до конца, и услышать монолог каждого, кто в нем участвовал, без каких-либо купюр и комментариев. Прошел месяц. Ничего не произошло. Люди, которые потра-тились на картину; ее герои, которые собирались с помощью новой ленты о голодоморе начать поход против конъюнктур-ного редактирования истории, поаплодировали и занялись своими делами. А деды и бабки, для которых наши съемки были единственным светлым пятном в их безрадостной жиз-ни; старые детишки тех, кого уморили голодом, так и сидят на скамеечках у оград своих хат по пыльным, неухоженным, Богом забытым селам, и никто к ним и носа не кажет — ни болтуны-депутаты, ни доброхоты-благотворители. Они сидят и сидят, и одна для них радость — разлегшаяся перед ними кривая улица, на которой редко, всего несколько раз на дню, меняются медлительные бытовые картины. Собака пробежит. Кто-то на велосипеде проедет, кивнув на ходу из-под кепки. Пропылит машина. Напротив, в соседской хате, начнется и

68

тут же загаснет какое-то шевеление. Черные, заскорузлые пальцы сжимают корявые, временем отполированные палки. Штаны — пузырями. Ботинки раззявили пасти. Отвисли карманы стиранных-перестиранных пиджаков. Тетки, те по-чище. Хустынки белее белого. Опрятные кофты в мелкий цветочек. Туго натянуты на колени грубые, длинные юбки. И у всех усталые, терпеливые лица, будто вырезанные из темного дерева, хоть сейчас — на погост, на памятник. Даже в тех редких случаях, когда стариков окружает многочисленная родня, они кажутся одинокими и давно утратившими с нею кровеносные связи. Попробуй отторгнуть от живого ствола семьи любого из молодых — не выйдет, взвоет, жалобами изойдет. А наших дедков и бабусь ничто и никто не держит на этом свете. Ухода их и не заметят. Безвольные, сонные мысли текут неспешно, и лишь когда старики обращаются ими вспять, минуя пестрое возмужалое прошлое; когда они вновь видят себя оголодавшими до безумия детьми рядом с раздувшейся от водянки матерью или отцом, которому, по-ходя, выбили зубы активисты, только тогда они оживляются и начинают плакать, но так, как плачут, бывает, иконы — сте-кает по пыльному стеклу капля, оставляя за собою чистый, промытый след. И где-то там, в этой стариковской вселен-ной, в старинном, славном невероятной красоты соборным иконостасом Козельце, живет странная женщина-чиновник, которая, с тех пор, как ей было назначено собирать среди людей документальные свидетельства голодомора, плачет в день памяти с этими стариками, переживая их прошлое, как свое собственное. Она молода, исполнена достоинства. У нее темное, скуластое лицо, трагические глаза и полные, рельефно вырезанные губы. Она не рисуется перед заезжей киногруппой. Ей все равно, что скажут другие. Ей безраз-лично, что кто-то назовет ее, возможно, юродивой. Она зна-ет, что ничего уже не изменить. Ей известно, что исчезнет безумный президент, и никто больше не вспомнит о массовом убийстве ее соплеменников голодом. От этого становится так тошно, что она идет в храм, где правит службу отец Михаил, моложавый, чернобородый батюшка, род которого, между прочим, тоже пострадал в 31-м; исповедуется, причащается

69

безвкусной просвиркой, а потом надолго склоняется в про-хладном полумраке перед иконою Божьей Матери, той, что обо всем знала загодя. И это история о нас — о заброшенной украинской деревне, нравственности и цинизме, вере и без-верии, любви к жизни и смерти, которая благом, исцелением приходит порою к людям, испытавшим голод и нелюбовь; о женщине, взявшей на себя неподъемный груз сострадания ближним, и нет у этой истории ни начала, ни конца.

■

В день чествования памяти жертв украинского голодо-мора начальники устроили по всей стране (конечно, после окончания официальных торжеств) шикарные символические поминки с исполнением застольных песен и пожиранием под водку шашлыков. И никто, решительно никто, не отказался выпить и закусить!

■

Обветшавший, на грани разрушения, двухэтажный дом с деревенскими занавесками, ничейными собаками у порога, пыльным, неухоженным цветником, утыкан семнадцатью (сам считал) спутниковыми антеннами. В связи с тем возникает подозрение: может быть, все, что снаружи, — маскировка, декорация, а внутри — мерцающие пульты, мониторы ком-пьютеров и так далее. Прямая связь с инопланетным разумом. Вот куда, оказывается, прилетают космические тарелки!

■

Внезапно умер отец молодой женщины, тоже еще не-старый и не собиравшийся пока умирать. Ему предстояла операция, после которой он мог бы прожить еще пару лет. Однако судилось иначе. Пошла изо рта кровь. Сначала медленно, но неостановимо; потом — толчками, тяжелыми, горячими сгустками. А руки и ноги, наоборот, наливались холодом. Он понял, что это конец. Взял в руки мобильник и успел позвонить всей родне. Каждому сообщил, что ухо-дит, с каждым попрощался, каждому все простил. Говорил он трудно, тяжело дыша, поминутно отплевываясь. Он был опрятен и страшно переживал оттого, что кровь перепачкала подбородок, простыню, руки, застыла на них плотной коркой. Его утешало лишь то, что он знал: как только все закончится,

70

его обмоют, переоденут в чистое, и когда придут на похороны люди, они этой гадости не увидят. Ему уже не было страшно. Он давно перебоялся и с некоторых пор был со смертью на ты. Теперь начинали страдать и плакать родные и близкие. Он жалел их, но помочь им не мог ничем. Потому-то в свой смертный час об этом вообще не задумывался. С той минуты, когда сделал последний звонок, вообще ни о чем не думал, только смотрел перед собою и учащенно дышал. А поскольку его голову, чтобы не захлебнулся кровью, высоко подпирали подушки, он видел лишь нижнюю часть дверного проема, ко-торую все время пересекали неясные тени, будто там кто-то непрестанно ходил. Потом эта картина начала расплываться; он перестал давиться; окликавшие его голоса, истончились и стали вибрировать с нарастающей силой, а с ними — и каждая клеточка тела, которое охватила крупная, неумолимо, жестоко сотрясающая его дрожь. А когда он почувствовал, что больше этой тряски не выдержит ни секунды, все сразу прошло. Больше не было боли, стесненного дыхания, ощу-щения безысходности, жалости к себе и другим, потому что он окончательно умер.

■

Англичане говорят: «В каждом доме есть свой скелет в шкафу». Наши: «В каждой хате — говна по лопате». Различие не только лексическое, но и ментальное.

■

Скончался Майкл Джексон. И тут все вдруг вспомнили, что у него было второе имя. Несколько дней подряд покой-ного певца торжественно величали Майкл Джозеф Джексон. Телевидение много лет «крутило» его клипы как-то неохот-но. А тут все пошло в ход. Даже Интернет, который год за годом переполняла информация не о творческих планах М. Дж. Джексона, а о его пластических операциях, долгах, воз-можной его педофилии, сопровождающиеся портретами в треугольной шелковой маске, — даже бездушный Интернет смягчился и позволил себе некоторую комплиментарность. Только один украинский художник, отличающийся по-разительным, свойственным аферистам нахальством — тот же, что костерил однажды на телепередаче Пушкина, заявил,

71

будто слава Джексона дутая; дескать, если бы столько по-казывать на ТВ круп лошади или губы Лободы (певица из «Виагры»), и они приобрели бы всемирную известность. Это заявление — отличительная жанровая черта реального житей-ского Триллера (под таким названием, кстати, вышел самый популярный альбом Майкла Джексона), в сюжет которого мы все по уши погружены.

■

Выражение: ебарь-перехватчик.■

Болезнь молодежи — «спермотоксикоз».■

До сих пор не могу забыть, что бросил умирающую мать, которая уже и боли не чувствовала, и глазами уплыла в да-лекие дали, но все-таки была еще жива, еще здесь, в своей боковушечке с балконом, — что бросил ее с малолетним внуком, моим сынишкой, и сбежал на улицу, а потом долго торчал под домом в ожидании «скорой», испытывая страх и ужас. Она меня, знаю, простила. А я себя — нет. Я стоял под нашим окном, грыз мелкие, горелые семечки и трепался о чем-то с соседом, а внутри нарастала ледяная глыба.

■

Появился магазин для богатых, или, как было сообщено в пресс-релизе, для людей, которые могут оперировать свои-ми расходами в рамках «повышенной ценовой категории». Соответственно, охранников на каждом этаже было больше, чем продавцов. И зря. Богатеньких в городе оказалось — на такой магазинище — не так уж много. Обычный народ сюда не заглядывал, тем более, что ценовая категория и качество товара — вещи не обязательно совпадающие. Охрана скучала. И это редких посетителей пугало. Мало ли что может прийти в голову вооруженным бездельникам.

■

Беспризорные соорудили свою Библию. Получилась тол-стенная книга, наподобие «дембельского альбома», в твердой обложке, обтянутой плюшем и украшенной искусственными цветочками и миниатюрными мягкими игрушками. Листы-коллажи из вырезанных отовсюду, а больше всего — из лако-

72

вых журналов, физиономий, ручек, ножек и прочих деталей организма разнообразных моделей, были сгруппированы под тремя девизами. «Не верь», «Не бойся», «Не проси». А так как это, по крайней мере, со времен сталинских репрессий, три великие лагерные заповеди, стало ясно, что бродяги-девчонки, которые о таких вещах и слыхом не слыхивали, де-лали «Библию беспризорных» под водительством кого-то из новых правозащитников, которых, в желании попиариться на благотворительности, вьется вокруг них видимо-невидимо.

■

Люди в определенном возрасте смотрят на себя в зеркало и ужасаются: «Боже, во что я превратился (превратилась)! Что делает с человеком старость!» А я другим, нежели сейчас, себя уже и не помню. То, что вижу в зеркале, мне не нравится, но тут не в старости дело. Просто родился, отнюдь, не Аленом Делоном. Но винить в этом уже некого, да и незачем — про-тив природы не попрешь.

■

В разгар экономического кризиса исчезли даже уличные проститутки. Это на фоне нарастающего, несмотря ни на что, магазинного изобилия было более чем странным.

■

На задней стенке автобуса расположилась гигантская синяя надпись: «Веришь ли ты?» «А во что?» — хочется спро-сить. Автобус тащится, попыхивая сизым, вонючим дымком, и спрашивать не у кого.

■

Чем поражает воображение нормального человека Ин-тернет? Да только тем, что при гениальной технологической структурированности в нем налицо полное отсутствие такта и уважения к человеческой личности; нравственности и здраво-го смысла в сорасположении разнородной информации. Его логика сугубо формальна. Что общего между сообщением о дне рождения певицы М. и советами по случаю эрозии шейки матки? Лишь то, что эта беда может, увы, настигнуть и М.? Что общего между информацией о скоропостижной смерти Майкла Джексона и релизом о выходе из больницы и бра-косочетании в одном из стрип-клубов героини чудовищного

73

«Дома-2» Виктории Карасевой? Лишь то, что оба — персо-нажи шоу-бизнеса? Но ведь дистанция между ними, мягко говоря, огромная. А Интернет не придает этому значения. В безграничном, как космос, виртуальном пространстве царят свои, внеличностные законы. Не всякий, кто рискнул туда залететь, справляется с безотчетной тягой к суициду.

■

Критик В. незаметно для себя превратился в сплетника. В его одышливых монологах все меньше информации и эстетических оценок и все больше стыдных подробностей актерских жизней, за обсуждение которых, будь эти люди живы, они могли бы подать на В. в суд или набить ему морду. Доказательства и аргументы он заменяет, как в ба-нальной рекламе, определениями в превосходных степенях: совершенный, непревзойденный, очаровательный, ослепи-тельный, потрясающий. Все его герои и героини — «номер один в мире», как водка или стиральный порошок. Ираклий Андроников в своих устных эссе тоже не слишком подробно аргументировал собственные эмоции. Но никогда не копался в грязном белье. Он уважал своих персонажей. И потому вы-зывал безграничное к себе доверие. Здесь же сидит малень-кий человечек и, закатывая глазки, вслед за возвышенной оценкой игры имярек, сообщает некоторые подробности о его или ее, к примеру, беспробудном пьянстве. Актера и актрису становится жаль. В. вызывает отвращение. Воздушный шар, наполненный болотными газами.

■

Диалог после похорон. «Закопали?» «А как ты дума-ешь?» — «Ну, да… Глупый вопрос… А как он выглядел?» — «Как покойник!» — «Не скажи, некоторые лежат, как живые, даже закапывать жалко!»

■

Граждане никак не могут поймать чиновника. У него — то планерка, то именины, то похороны, то «отходняк», то баня.

■

Пруды в городском парке весной «зарыбляли». Все лето там, на глубине, в голубой водице толпились, отираясь друг

74

о друга толстыми боками, объевшиеся карпы да щуки. Ну, а осенью штат муниципальных коммунальных служб собирал-ся, надо думать, на грандиозную уху. Этого никто никогда не видел, но думали так все. Иначе ведь не объяснить, куда к зиме, когда пруды превращаются в сплошные катки и сквозь лед виднеется бетонное дно, девается все это рыбное богатство.

■

Лето. Сплошной поток машин. Жара. Дышать нечем. Но задержалась на перекрестке, собираясь перейти дорогу, пожилая дама в белом — блуза, длинная юбка в кружевах и рюшечках и широкополая шляпа, охваченная по тулье кружевами, спускающимися на поля и ниже резными лен-тами. Сразу возникла цепь ассоциаций. «Дворянское гнез-до». Спасское-Лутовиново. Цветение липы. Дедова дача с колоннами на шестнадцатой станции Большого Фонтана. Малиновое варенье в хрустальных вазочках. Россыпь яблок на льняной скатерти. Чай из самовара на шишках. И, главное, мама жива…

■

Много лет назад Глеб то и дело торчал вечерами в своей комнате, в потемках, пялясь на освещенные окна напротив. Это было счастливое, печальное и праздничное время. Ото-всюду лилась музыка. Звучало само мироздание. В темноте дома не были такими облупленными и жалкими, как на свету. Шевелили ветвями, врезаясь в светлый фон окон, каштаны. А в глубине ярко светящихся комнат шла захватывающе интересная чужая жизнь. Там целовались и любили, не за-дергивая занавесок; там поедали сотни котлет, запах которых, наверняка, долетал до луны; там ссорились и мирились, бурно и весело, как в кино; оттуда уезжали куда-то надолго и возвращались верхом на горе чемоданов; там знали, зачем живут, и у Глебушки часами не улетучивалось ощущение, что многое, очень многое можно еще изменить. Стоит подняться по темной лестнице, позвонить в первую попавшуюся дверь, войти в неведомую доселе квартиру, сказать: «Здравствуйте, вот и я!», а дальше все пойдет по-иному, с чистого листа, будто прошлого никогда и не было. Однако не случилось. Ни

75

тогда, ни позже. Он так и остался мечтателем-соглядатаем, который, не в силах уснуть, сидит, скукожившись, на холод-ном и твердом подоконнике и сверлит воспаленными глазами дом напротив, где давно погасли огни.

■

Провинциальные пикейные жилеты собрались на теле-передачу с кокетливым и воинственным названием «Линия фронта» и битый час всерьез выясняли, как следует от-носиться в свете постсоветского мировоззрения к итогам Полтавской битвы в целом и поступку Мазепы, в частности. Глаза их горели. Речи были сбивчивыми и невнятными. Им, обсуждавшим события трехсотлетней давности, представля-лось, что они творят новейшую историю. Их было искренне жаль. А еще больше Петра Первого. Может быть, оттого, что такими вот игрушечными, потешными обернулись отдален-ные итоги его революционного царствования.

■

Удивительное сегодня небо! Оно будто написано маслом, широкими, энергичными, пастозными мазками. Но картина эта не просохла. Все еще дышит, меняет тона. Кто-то неви-димый продолжает энергично работать кистью и никак не может остановиться.

■

В дневниках никто и никогда не бывает до конца честным. Хоть что-нибудь, да истолкует в свою пользу. Но истина от-ношения автора к жизни все равно проступит, просочится на поверхность. И тогда мы увидим, что Варлам Шаламов, например, так и не простил своей изуродованной жизни — ни режиму, ни жене, ни вертухаям, ни Солженицыну. Не зря он отказался принимать участие в «Архипелаге». Они с Иваном Денисовичем сидели, так сказать, в разных лагерях.

■

В своей переписке с Солженицыным Шаламов усиленно нахваливает «Ивана Денисовича», говорит о достоверности изображения деталей, знании лагерных нравов и так далее, но чувствуется, что описанный новым пророком лагерь для него все равно не настоящий, что правды у того куда меньше, чем следовало бы, а гулаговская действительность

76

хорошенько отлакирована. И это вызывает у Шаламова хо-рошо заметную досаду. Он то и дело уходит в письмах своих от оценки художественных достоинств солженицынского текста в сторону документально точного описания разных сторон лагерного быта, классификации лагерей, психологии заключенных, часто принимающих по свойственной людям в таких нечеловеческих условиях слабости образ мышления блатарей, социальной прослойки, которая, считает В. Ш., под-лежит абсолютному, под корень, уничтожению. Понять все это можно. Солженицына тогда печатали; Шаламова — нет. Это было его личной драмой.

■

Всякий, кто возьмется за шаламовские дневники, увидит, что тот прав, называя без всякой дипломатии своего удачли-вого собрата дельцом; объясняя, почему не свел с ним более тесной дружбы; отчего запрещает Солженицыну использовать какие-либо факты из своих записок и рассказов. Это до-бавляет красок в палитру победного, агрессивного портрета нового мессии, который, тем не менее, посидел и тем самым обеспечил себе некоторое оправдание. Пожалуй, единствен-ное и самое главное, что сделал он в жизни, «Архипелаг ГУЛАГ». Это, конечно, не литература, но большой труд и отважный поступок. Другому хватило бы на всю жизнь. Но, к сожалению, не А.И., которому понадобилось опередить — с декларативными своими проповедями; историческими трудами, которые у любого нормального человека вызывают несварение желудка, и новым, почти мистическим вторым пришествием (в ж/д вагоне) на землю русскую — самого Создателя. Ладно. Пусть его! Думаю, он уже объяснился со Святым Петром. А дальше — не наше дело.

■

Самое подлое, говорит Шаламов, непростительное и гнус-ное — заставлять товарищей по бараку работать. Остальное можно объяснить и простить. Это — никогда. Вся трудовая жизнь, вся работа зэков — антитеза нормального человече-ского труда. Звучит противоестественно и страшно. Особенно если вспомнить о «Волго-Доне», «Беломорканале» и других великих стройках той людоедской эпохи.

77

■

У Шаламова сказано, что в советские времена ничего подлинно художественного в тюрьме написано не было. А «Прогулки с Пушкиным»? А Синявский? Жаль, что Шала-мов до этого праздника не дожил.

■

При описании смертей, убийств, казней, пыток, издева-тельств над людьми нельзя использовать иных частей речи, кроме существительных и глаголов. Все прочее — ложь. Знаю, но мне такая аскетичность не под силу.

■

Не может быть начальников хуже и опаснее тех, у кого есть хобби, требующее публичного признания. Они ждут от подчиненных восхищения и восторга. И если те этого не видят, мстят. Даже помимо своей воли. Знают, что поступают подло, но поделать с собой ничего не могут.

■

Хочу жить в большом доме, сложенном из грубых глыб и стоящем посреди пустого, чистого поля, чтобы лес виднелся вдали зубчатой, неровной каймой; чтобы ветру дышалось просторно и носились бы стремительно над землею птицы, а низкое небо было заполнено дождевыми облаками, плыву-щими медленно и бесцельно.

■

Наиболее громкие фильмы Лунгина появились на свет благодаря участию в них Мамонова. Ужимки, мычание, пластика старого, припадающего на левую заднюю ногу под-ранка; нарочитое презрение к зрителям, даже издевка над ними — он бы и штаны снял, и задницу выставил, если б не ценил ее куда больше, чем, на первый взгляд, кажется, — это именно та беспереводная семантика картин Лунгина, которая сообщает им налет страшноватой (не страшной, а именно так — страшноватой) тайны; загадки, не поддающейся де-шифровке, ибо там, на самом деле, никакого скрытого смысла нет. Особенно, если убрать из этих картин самого Мамонова. Не персонажей, но артиста, с его диковатой, подмигивающей, рюмочно-хамской манерой вести себя на людях. Все это у него из «Звуков Му», первого нечленораздельного мамонов-

78

ского явления ничего не подозревавшей публике. Таков и его экстрасенс-священник; таков и безумный для всех, кроме себя, Иван Грозный, который мог бы отпиливать ноги и го-ловы иллюзионистом на эстраде с тем же успехом, с каким терзает тела в декорациях средневековой Москвы. Лунгину же везде хватает роли пассивного соучастника.

■

Кто-то сказал: умные люди глянцевые журналы не чи-тают, они их издают. Но не стоит забывать, что эти интел-лигентные умники, навязывая свой омерзительный гламур глупой и доверчивой молодежи, которая, из-за планомерного уничтожения системы образования, и грамоте-то едва знает, наносят громадный вред здоровью нации. Помогает им в этом аморальный, по определению, Интернет. Замену букваря картинками с голой Б. Спирс, пьяной Л. Лохан, переходя-щим призом Д. Деппом (продолжать этот список можно до бесконечности) следует квалифицировать как преступление против человечества. Теперь ожидать появления новых се-минаристов и мазил (см. жизнеописания И. Сталина и А. Гитлера), злодеев космогонического масштаба, можно со дня на день. Технология их производства доведена до крайней степени совершенства.

■

День за днем — духота, горячая пыль, жара. И вдруг — ливень. Из ничего и ниоткуда. Вроде бы, с ясного неба. Стену косо летящей воды пробивают навылет солнечные лучи. Про-странство искрится и восходит к небу летучим паром. Маши-на несется сквозь дождь раскаленным болидом. В промельках «дворников» проясняется на мгновение улица, чтобы тут же растечься неясным пятном. Шипение шин, барабанная дробь по крыше, высоко вздымающиеся усы луж, громкая попса из радиоприемника. Жизнь хороша, несмотря ни на что! А кто не согласен, пускай докажет обратное!

■

В поликлинике давно живет игуана сантиметров в шесть-десят длиной. Ее подарили главврачу, то ли в насмешку, то ли с намеком. На что? Кто его знает. Только зверь этот годами, понемногу увеличиваясь в размерах, недвижно лежит под

79

мощными электролампами на большом, толстом суку, кото-рый едва умещается в стеклянном его застенке, или в лотке, наполненном теплой водой, и, чуть приоткрыв широкий, как у лягушки, рот-кошелек, очерченный широким полукружием твердых губ; полуприкрыв белесые веки, зрит прямо перед собой. Картина это философская. Я ни разу не видел, как игуана перемещается, хотя иногда заставал ящера под по-толком террариума, куда он каким-то образом взбирался на своих растопыренных лапах с присосками. Недавно ему подарили подругу. Маленькую, с ладонь величиной, и совер-шенно зеленую. Она лазает по его спине и стенам, волоча за собою тонкий и гибкий хвост, или прячется под плоскими камнями, сваленными в углу их тесного жилища. Хозяин террариума не оживился и в ее присутствии. Он решил, ве-роятно, подождать, пока та подрастет. На это у них должно уйти лет двадцать, не меньше. Но куда спешить, если мир за стеклом отвратителен, и нигде, ни там, ни внутри, ничего не происходит и не может произойти.

■

Нет, все-таки, «Шустер live» — весьма поучительное со-бытие, потому что против воли ведущего этой телепрограммы являет нам людей такими, каковы они на самом деле. Пом-нится, однажды было сказано: цивилизация — кончик пасту-шеского кнута человечества. По-моему, нам сильно польсти-ли. От суровых, хотя и простых нравственных принципов пастушеского прошлого ничего не осталось. Вот подонки в милицейской форме во главе с таким же подонком-нардепом загоняют до смерти психически неполноценного, нищего зем-ляка, которому не повезло оказаться у них на пути, в лесу, каковой скотина с депутатским мандатом в кармане считает своим ленным владением. Они нашпиговывают дробью ногу несчастного, избивают его, а затем перерезают горло, так, что голова повисает на лоскуте кожи. К счастью, преступление получает огласку. Ментов сажают в КПЗ. Депутат сбегает за кордон, где его никогда не будут искать. Исковерканный труп с отрезанной, чтобы скрыть следы дроби, ногой, привозят в мешке на дом к матери жертвы. Взметенная страшным изве-стием политическая сила, откуда и вылупился нардеп-убийца,

80

начинает распространять странные слухи о том, что покой-ник, якобы, показался здоровенным, пьяным мужикам, у которых не задалась в тот день охота, похожим на террориста; что он, за всю жизнь владевший, по свидетельству односель-чан, максимум перочинным ножом, был вооружен до зубов. Кто-то даже выдвигает предложение наградить мокрушника и его подельников за проявленное мужество. Потом сюжет поворачивается вспять, на сто восемьдесят градусов. Но вот что самое удивительное. На этом самом шустеровском тол-ковище вполне приличный журналист, стараясь объяснить публике, что демократии у нас не образуется до тех пор, пока народ будет терпеть средневековую власть таких вот нардепов-латифундистов; пока не искоренят (кто именно?) на Украине новое крепостничество, все время, горячась, вы-крикивал: «Дело не в убийстве, дело в том…» Ну, и потом следовали вышеперечисленные аргументы. От искренности, с которой этот человек ставил конкретный факт зверского убийства в цепочке своих рассуждений на последнее место, просто оторопь брала. Но дискуссия продолжалась.

■

Музыкальный андеграунд 80-х. Все подряд — старые мальчики, так и не выросшие до седых волос из детских штанишек. Но безмерно счастливые, потому что, как ни гоняли их, сколько бы ни пришлось просидеть в котельных, они жили, по выражению Жени Маргулиса, с гитарами за спиной и всегда делали то, что хочется. Они выбрали для себя такую жизнь и не промахнулись. Сочиняли. Играли рок или блюз. Пили. Любили своих женщин. Старались не заци-кливаться на политике и хлебе насущном. В конце концов, за удовольствие, которое они сами себе доставляли, им начали даже платить. И неплохо. Но и это их не испортило. Они выросли взрослыми мальчиками, для которых их музыкаль-ные сходняки оставались единственным смыслом жизни... Кто-то посещал, чтобы слиться в молитве с себе подобными, церковь. Они же собирались в кафе, ресторанчиках, клубах; повсюду, куда их звали, чтобы в охотку петь да играть — то тихо, негромко; то на пределе тоски и восторга; то вяло, то оглушительно, срывая голосовые связки; то слезно, то тор-

81

жествующе. И церковь, и клубы одинаково были религией. Там рождались святоши. Тут — святые. Советские святые, каких не знавала и Библия.

■

Что нынче расхватывают, как горячие пирожки? Истории о колдунах, мутантах, трансформерах, гоблинах, компью-терных чудесах. Все это становится содержанием детских книжек. Причем примитивных донельзя. Это выглядит бо-лее чем печально. Особенно в славянском мире, которому без его согласия навязывается не свойственная ему система образов. Ведь не то, что одноклеточный «Гарри Поттер», но даже многослойная «Матрица» легко умещается, вся целиком, на сюжетной территории, очерченной русскими народными сказками, где хватает и гениальных догадок, и таинственных превращений, и всяких враждебных человеку гадов, и богатырей-суперменов. Чего стоят страницы болтов-ни о маленьком волшебнике в сравнении с фразой, которой бабушка встречает в детском рассказе Юрия Коваля своего внучка. «Аньдел мой! — говорит она ему. — Аньдел мой!» И это звучит так нежно, почти заговорщицки (могут же быть тайны тайные между ними, старой и малым), так по-русски, что на глаза наворачиваются слезы.

■

Больше всего препятствий во время работы над фильмом о евреях, уничтоженных в 41—42-м годах в концлагерях на территории Транснистрии, я встречал среди евреев же. По-чему, я понял окончательно, когда милейшая Сима Офир, переводчик из Джойнта, задала мне прямой вопрос: «Если вы действительно не еврей, зачем вам все это понадобилось?» Именно тогда мне стало ясно, почему о фильме, в целом вполне пристойном и честном, никто из местных евреев не сказал ни единого хорошего слова. Наверное, все они счита-ли, что я забрался на чужую территорию. Пусть их! Но этот пустяк красноречиво свидетельствует, по крайней мере, об одной из причин антисемитизма.

■

И раньше люди по воскресеньям ездили на «фазенды». Но город не пустел. Сегодня же по будням он переполнен

82

дорогущими машинами, просто ступить негде. А в конце недели почти вымирает. Все разъезжаются по своим особня-кам, не уступающим роскошью средиземноморским виллам. Коттеджи в два-три этажа, которые вызывающе кучкуются (есть и такое слово) на охраняемых какими-то братками территориях, выглядят в нашей полунищей окраине нелепо и вызывающе. И все это свидетельствует не о движении в Ев-ропу, не о нарастании скорости цивилизационных процессов, а о фантастическом хамстве криминальной демократии. Но, с другой стороны, так приятно после пятничных автомобиль-ных пробок прокатиться на троллейбусе по пустому городу, лелея несбыточную надежду на то, что вся эта публика об-ратно не вернется.

■

Разве можно называть сборник юмористических ми-ниатюр словом «Шутки»? Если это действительно хорошие шутки, читатели как-нибудь сами разберутся. Если же там что-то вроде анекдотов с бородой, название ничем не помо-жет. Шутки как явление социального протеста или феномен оперативного анализа сущего коренятся в шутовстве. А шуты, как известно, балансировали на лезвии бритвы при монарших особах разного рода, равно угождая царственным особам и унижая их. Шут милостью Божьей, не пристроившийся при дворе, чаще всего подавался в скоморохи. А дальше, как в «Рублеве», — башкой о дерево, и вся недолга. Нынешние шуты похитрее. Они прибились к политике и процветают, торгуя голосами. Хорошие шутки превратились в стеб на телеэфирах. И это всем удобно. Те же, кому не пофартило получить шутовской мандат нардепа или прорваться на ТВ, пишут скучные книжки и называют их вполне определенно, чтобы никто не терялся в догадках, прикидывая, что же такое попало ему в руки. И потому мое желчное ворчание не имеет сегодня никакого смысла.

■

Как многозначительна наша театрально-киношно-литературная тусня! Как обстоятельно, тщательно переже-вывая слова, излагают ее персонажи в своих телеинтервью и монологах оглушительные банальности. Как долго, будто

83

заключая тяжелые, судьбоносные раздумья, размышляют они вслух о том, что Волга все еще впадает в Каспийское море. Это, честно говоря, пугает. Если бы эти люди, обреченные на публичность добровольно принятой на себя ролью властите-лей дум, к тому же не сделали ничего толкового, сложилось бы впечатление, что все мы вместе — обитатели сумасшедше-го дома. Однако те же косноязычные и банальные участники ток-шоу ставят, бывает, хорошие спектакли, снимают тонкие картины, пишут замечательные полотна, сочиняют талантли-вые книги. Если бы при этом они еще и молчали, цены бы им не было, поскольку сказано: «Мысль изреченная есть ложь». Этот изреченный тезис, между прочим, тоже. И вообще, ис-толкование скрытого смысла художественных текстов ложно, ибо они, в какой бы форме и материале ни существовали, куда глубже, умнее и честнее своих незадачливых создателей. И появляются на свет именно такими чаще всего абсолютно независимо от планов и желаний последних. Сами по себе. Вопреки, а не благодаря тем, кто потом усаживается перед телекамерами, чтобы жалко блеять о том, что сотворил, но чего не понимает и не может понять.

■

Сюжет. Надежда Ивановна, учительница средних лет, ко-торая всегда казалась себе, если и не старухой, то уж давно не молоденькой, всю жизнь трудилась, как ломовая лошадь. Она всегда знала, что ее главное предназначение — служить. До-чери, мужу, внуку, многочисленным родственникам, и своим, и мужниным. Работу в вечерней школе она считала отдыхом, ибо в эти часы выполняла свой профессиональный долг, хро-нологически ограниченный продолжительностью трудового дня, строго лимитированный условиями трудового соглаше-ния и, в конце концов, зависящий от того, насколько хорошо она знает украинский — предмет, который преподавала так давно, что иногда даже удивлялась, отчего по-прежнему по-лучает удовольствие, объясняя великовозрастным обалдуям тот либо иной грамматический парадокс. Но все прочее время она отдавала исполнению долга неформального; обязательств, вытекающих из ее православной сущности, настоятельно требующей не забывать о сострадании не только стражду-

84

щим, но и тем, вполне пока благополучным людям, коим еще предстоит и даже надлежит пострадать, как всякому живому существу на этой земле, ибо все, неизбежно старея, получают в виде наказания за грехи множество болезней и в борьбе с ними проводят остаток жизни. Бывают, конечно, исключения, но редкие, и потому их можно не принимать во внимание. Надежду Ивановну о помощи никто не просил. В том не было никакой нужды. Когда ее подмога кому-то действительно тре-бовалась, неутомимая Наденька возникала как бы ниоткуда и бегала на базар, варила, врачевала раны, выслушивала ис-поведи, моталась по нотариусам, свидетельствовала в судах, держала за руку умирающих, купала детишек, переделывала тысячи неприметных, но важных дел, без которых ее суще-ствование потеряло бы смысл. Она кормила, поила, одевала, обихаживала многочисленную родню — старых и малых, несмышленышей и увечных. Тянулось это годами. И един-ственная протестная эмоция, которая ее иной раз посещала, была неодолимым желанием уснуть; рухнуть прямо вот тут, на первом же попавшемся под руку диване, и забыться в длинном, без сновидений, каменном сне. Но долго спать ей не удавалось. Нужно было опять вставать, бежать на базар, потом чистить, резать, отбивать, кипятить, жарить, а пока все это поспевает, тушится, доходит, стирать, развешивать, сушить, гладить; потом тащиться с оттягивающими руки сумками на маршрутку, трястись в духоте, добираясь на дру-гой конец города; кормить капризную, давно обезножившую старуху-тетку, проверять тетрадки неслухов-племянников, мыть пол, сметать с мебели пыль и так далее, и так далее — по кругу, без конца и начала. Она оставалась такою и когда узнала, что супруг ее Юлик, красивый, остролицый, с орли-ным носом и крутой прядью на лбу, завел еще одну семью, и даже чуточку погордилась тем, что он не скрывал своей новой связи, а честно во всем признался и не отвернулся от девочки, которая, как это бывает, в конце концов, родилась. Осталась с ним до той невыносимой минуты, когда он, снедаемый раком, не мог уже говорить от боли, а раскачивался на измученных, мокрых от пота простынях на четвереньках, чувствуя, как мелко подергивается распираемый опухолью тощий живот,

85

и молил бога о милосердии. Она была переполнена своими заботами о ближних и в те счастливые минуты, когда, уже во втором и удачном браке, за давним своим соседом, прижима-лась в постели к мужу, готовому к любви и ласке, и стыдливо отдавалась ему, стесняясь безмолвно того, что у нее, теперь уже точно старухи, сохранились эти горячие чувства, и она то и дело впадает в сладкое беспамятство, когда столько все-го еще не переделано, и нужно подняться пораньше, будучи окрыленной ночными утехами, пренебречь бессонной уста-лостью, и взяться за работу с осознанной, утроенной силой. Тем более, что муж, бывший летчик с твердым профилем и занудной, скрупулезной точностью в словах и поступках, терпеливо существовавший рядом, в последнее время болел, маялся сердцем и все больше проверял на себе действие со-ветов народных целителей. Спал на полу, сомкнув ступни ног и сцепив руки над головой; делал себе регулярные клизмы, пил мочу и постоянно указывал загоняющей себя супруге на то, что она ни благодарности людской, ни милости божьей не дождется. Та отмахивалась и бежала дальше. А он как в воду смотрел.. Причем, не в том дело, что никто действительно не сказал ей спасибо, а в неожиданной напасти, которая оста-новила ее на ходу. Казалось бы, Надежде Ивановне уготован не просто рай, а самое теплое, удобное, близкое к Богу в нем место. Но надо же было такому случиться, чтобы горние силы послали ей испытание, достойное закоренелого грешника. Может быть, там, наверху, вышла ошибка? Нам того знать не дано. Но правую ногу святой Надежды внезапно поразила саркома. Потом была больница, страшная операция и стран-ный профессор, который рассказывал всем желающим его слушать, как при отсутствии гомокости протезировал одного несчастного его же больною косточкой, предварительно про-томив ее хорошенько в крутом кипятке. Было возвращение домой; неделя-другая, похожие на выздоровление, и новая атака саркомы, в месте, где никто этой угрозы не ждал; дикая, навязанная супругом диета на барсучьем жиру и все нарастающая, выматывающая, невозможная боль. Однажды, когда нога уже почернела и распухла колодой, ей захотелось вдруг персика, большого, бело-розового, пушистого, как в

86

детстве. Но муж, педант и насильник, жестоко страдающий от предчувствия близкой кончины любимой Надежды, остался верен себе и баловство, вроде персика, за минуту до очередного приема барсучьего жира твердо запретил. Тогда Надежда вскочила с тахты (она в последнее время, не умея найти положения, в котором боль утихала бы хоть на секунду, то ложилась, то вставала на ноги, чтобы в следующий миг рухнуть в полузабытьи на скомканные простыни снова), — тогда Надя выпрямилась над своим опостылевшим ложем и спросила: «За что? За что это мне?» На следующий день все закончилось. Она впервые задумалась о себе. И, выходит, на-прасно, ибо высшая справедливость ее пребывания на земле состояла, по-видимому, в том, чтобы жить для других, но на этой, исполненной гордыни мысли не сосредотачиваться. Вот об этом ей и напомнили. Но зачем же так страшно?!

■

Среди выкрестов, сдается мне, лицемеров и жуликов не меньше, чем в среде диссидентов. Когда иудей начинает крестить лоб, возникает законный вопрос: что случилось, он внезапно прозрел или принялся собирать иконы? Съездил по случаю в глухую деревню, увидел там у безумной стару-хи пару-другую черных досок, о которых читывал некогда у Солоухина; скупил за копейки или дуриком взял, отдал в расчистку, а когда засияло твореное золото, все его существо прохватил коллекционерский зуд. Так тряхнуло, что веру сменил. Хотя, почему сменил? Прежней-то не было. Что в синагоге взять? Кипу, талес? А тут — красота небесная. Есть отчего растрогаться. И надо же — выстаивает теперь всенощные; по воскресеньям на литургию торопится. Стал благообразен и тих. Но вот беда — с обликом-то ничего не поделать. Физиономия и стать ростовщика из Касриловки все равно возвращает его в число персонажей Шолом-Алейхема. Тут ему не в силах помочь ни пост, ни молитва.

■

Приехали друзья из Львова. Забрались на выселки, к землячке. Там уже было все, как надо — стол и на столе, и к столу. Особенно пришлись всем по вкусу украинские сникерсы — треугольнички поджаренного черного хлеба с

87

кусочками сала, ломтиками огурчиков и какой-то неведо-мой зеленушкой. Лилась и водочка, холодная, нашенская. А потом все запели. Украинские лирические песни красивы и бесконечны. И та, с которой начали, совсем новая, — о белой птице и молодом «скрипале» — тоже. Голоса звучали тревож-но и нежно. Хозяин квартиры, слепой уличный музыкант с лицом, чисто выскобленным, загорелым и мужественным, хоть сейчас в Голливуд, перебирал гитарные струны и подтя-гивал певуньям сильным, с оттенком металла тенором. Было страшно, что все это вдруг закончится. То ли песен не хватит, то ли время застолья выйдет. Ведь подобные вечеринки и редки, и сродни счастью. Когда-то, в молодости, это случалось часто — пили-ели на кухнях, читали стихи, распевали песни и спорили о высоком. Сейчас же все заменили «тусовки» и «парти». Это так глупо и пошло, что, стоит только подумать о том, куда мы со своей демократией и невежеством угоди-ли, как сразу возникает желание выпить — и раз, и другой, и еще, и еще…

■

Если при попытке осенить себя троеперстием рука не поднимается, будто пуды ее тянут книзу, бросьте старания, не насилуйте своего естества. Коли суждено, придет время, и все получится само собою, легко и радостно. А на нет и суда нет.

■

Сплетни и слухи — вид изустного народного творчества. Налицо все характеристики такового. Анонимность. Сво-бодный полет фантазии. Бескорыстие. Последнее особенно важно. Попробуйте доказать сплетнику, что им руководят какие-то интересы. Быстро замахаетесь!

■

Тетки из пригородных сел приспособились к требованиям цивилизации. Помидорчики все те же, и огурчики, и кабачки, и синенькие. В этой области еще никто ничего нового не при-думал. Всего хватает. Покупали бы поживее! А цивилизация в их производственный процесс вошла мобильными телефо-нами, с помощью которых они получают заказы от крутых городских хозяек.

89

■

Украина медленно гибнет. За время независимости вы-мерли сотни сел. На месте давнего колхозного великолепия в Черниговской области — развалины клубов, школ и ферм. Нет дорог. Нет водопровода. Нет газа. Запустение. Тишина. По всей округе с трудом удается собрать десяток вменяемых людей лет сорока пяти — пятидесяти. Остальные на ладан дышат. Молодежи не видно. Плодиться некому. Здесь до-носящаяся из радиоприемника трансляция очередного скан-дального заседания Верховной Рады кажется откровенным издевательством.

■

Раньше сюда ездили за невестами. Неизвестно отчего, но на этой земле, на этой сладкой воде из лесных бочажков, на этих пупырчатых огурцах и душистых помидорах, на этом пружинистом хлебе и вечернем парном молоке подходили, как доброе дрожжевое тесто, такие белые, сдобные, полные жизненных сил девки, что солидные мужики перлись за ними сюда за тысячи верст. Теперь в Ручьях невест нет. И девок ни-где не видно. А сидит у своего порога страшная, как Баба Яга, местная старуха Дорофея и гадает, за кого бы ей на выборах голос отдать, чтоб он, клятый, тем голосом подавился.

■

Нового директора академического театра коллектив, вер-нее, та его часть, что истово следит за соблюдением традиций, поперла через месяц. И не в том дело, что Проскурня ничего не понимал в творческих материях, тут он был как раз дока, а в том, что возжелал самолично контролировать кассу. Без-грамотность ему бы легко простили. Наглость — никогда. Негоже запускать руку в чужой карман. «Ты кто такой?» — задал ему нелицеприятный вопрос рабочий сцены, ветеран, которому главный администратор, дальновидная и склочная дама, поднесла поутру ворованного коньячку. Директор не сориентировался, что бы такое ответить хаму. И этим окон-чательно подорвал свой авторитет.

■

Куда комплексующему студенту, который укокошил старуху-процентщицу, до сынов и дочек независимой Украи-

90

ны, не знающих моральных терзаний. Они своим матерям и папашам, пребывающим в запредельном при здешней экологии склеротическом возрасте, помогают отойти в мир иной тем, что сгоняют их с насиженных мест. Для того гру-бой физической силы не нужно ни грамма. В проданную детками сельскую хату возвратиться нельзя, а в городских хоромах, в какой-нибудь заваленной никчемным барахлом кладовке, куда близкие, как правило, впихивают их шаткие раскладушки, и кусок в горло не лезет. Чахнут по городским углам старики да старухи, которым и до церкви не добраться по шумным улицам, забитым машинами и разбойниками, и родного погоста в случае чего не обрести. Все это называет-ся у нас плохой демографией. Преступление? Несомненно! Ждать ли наказания? А фиг вам!

■

«Мы идем в никуда!» — вещают ежедневно по радио народные депутаты. Нет, чтобы перестать плакать у микро-фонов и сойти с этого пути. По крайности, попытаться по-вернуть обратно.

■

Наши законы, подзаконные акты, бухгалтерия, кодексы, решительно все, что регламентирует хозяйственную деятель-ность и жизнь социума, наверняка придуманы тайной сектой, чья первостепенная цель загнать нас в психушку. Вывернуть карманы, бросить в долговую яму, растоптать человеческое достоинство, научить ненавидеть себя и ближних, но, по-путно, естественно, ободрать. Это касается всего — от НДС, который почему-то приходится платить дважды и первый раз задолго до того, как этот приварок образовался, до те-стирования при поступлении в вузы, лишающего последние естественного права отбирать для себя студентов, исходя из их дарований. И то, и другое, и третье, и налоговая система, и земельный кодекс, и семейное законодательство, и нормативы внешнеэкономического сотрудничества, и многое другое — явный бред сумасшедшего. Но в этом безумии отчетливо проступают очертания криминально-бюрократической систе-мы извлечения миллионов из воздуха. Любой закон, уложе-ние, предписание, директивное письмо можно, в принципе,

91

обойти, а то и закрыть на них глаза. Вот и жируют у нас повсюду специалисты особого рода, задача которых выстраи-вать схемы защиты от диких пошлин, фантастических цен, неумеренных налогов, государственного шантажа, соседской напраслины, национальной травли. Таможенные сталкеры, жонглеры-налоговики, виртуозы-бухгалтеры, иллюзионисты-судьи, рэкетиры-чиновники, братки-менты, проститутки-политики — это наше, отечественное изобретение. Почему бухгалтерия в здешних краях так же запутанна и туманна, как тексты Каббалы. Казалось бы, чего проще: вот — приход, а вот — расходы, включая сюда все и всяческие налоги! От-нюдь, не бином Ньютона! Однако не надо спешить. Вот тут-то и зарыта собака. Если все привести в соответствие со здравым смыслом и простой, дедуктивной логикой, привычный ход нашего уродливого существования немедленно разладится. А этого нельзя допустить. Пока неутомимо скрежещут рычаги идиотского вечного двигателя, нашей рукотворной вселенной не будет сносу. Не стоит лукавить и, подобно Дэну Брауну, сочинять загадки, которых нет. Какая там секта?! Все сущее создано демиургом. Кроме нашей одичалой страны. Ее мы слепили собственными руками.

■

Наступило время интеллигентных черносотенцев, рекру-тированных государством.

■

Ясновидящая не прозревала только собственного бу-дущего. И этим сильно раздражала других представителей своего цеха, которые, наоборот, о себе знали все, а с другими мошенничали.

■

Один гражданин обвенчался, но регистрироваться в загсе отказался: дескать, церковный брак — это настоящее, а штамп в паспорте — от лукавого. Батюшка поддерживал это его ре-шение всеми силами души. Однако для себя все оформил, как надо. Потащил попадью в загс, постоял в очереди и вышел личностью перед семейным кодексом неуязвимой. Богу — богово, но теперь, если что, детки с женушкой нищими не останутся.

92

■

Фантазии политтехнологов нет предела. Президенты всех стран СНГ приглашены в Москву на… скачки! Приедут пяте-ро, у кого есть конюшни и кони и кто, соответственно, балде-ет на бегах. Саммит на ипподроме! Может ли быть что-либо более изощренное и оскорбительное? Следующим этапом будет козлодрание, где-нибудь в Киргизии или Казахстане. Что ж, Азия есть Азия и с Западом ей не сойтись никогда.

■

Образованная, тонкой души и острого ума девушка, чуть-чуть похожая на Пугачеву в ранней молодости, когда доводи-лось слегка перепить, наклонялась, бывало, к уху ближайшего по дислокации мужичка и деловитым шепотом произносила: «Выеби меня сегодня, ладно?» Это производило на ее слу-чайных избранников оглушительное воздействие. Некоторым хотелось бежать. Но были и другие, у кого ее предложение вызывало редкостный драйв, и они ночи напролет трудились над удивительной интеллектуалкой.

■

Поразительная по сути, но абсолютно банальная по ны-нешним временам информация в ежедневной газете: «Рай-онный суд города Н. запретил своим решением какие бы то ни было взаимоотношения между Украиной и Йеменом». Это метафора, отражающая полное отсутствие элементарной логики в законодательстве страны. У нас райсуд депрессив-ного городка с населением в двадцать тысяч человек может отменить указ президента или приостановить многомилли-онную сделку на государственном уровне. И, стало быть, под юрисдикцию районного судьи, который купил свой диплом, чинно оплачивая зачеты и экзамены по установленной в юридических вузах тарифной сетке, подпадает все наше на-стоящее и будущее.

■

Красивая, подтянутая, спортивная, длинноногая дама-врач. Туго накрахмаленный халат подчеркивает прелесть деловито устремленной в перспективу больничного коридора фигуры. Только вот лицо у нее несколько сумрачное. Брови сведены, губы сурово поджаты, подчеркивая ее отрешенность

93

от нашей, земной суеты; правильные, хотя и грубоватые чер-ты лица венчает породистый, с небольшой горбинкой нос. «Вы бы улыбнулись, — говорят ей, — цены бы вам не было?» «Улыбнуться? — вопрошает она. — Пожалуйста». И немед-ленно выполняет просьбу. Фантастика, но лицо ее, растянутое улыбкой, сразу превращается в страшную, отталкивающую маску. Кажется, удлиняются, как у вампира, зубы; вздерги-вается скобой подбородок, уголки глаз стягивают морщинки. Она выжидает несколько секунд, затем, перестав улыбаться, хмуро спрашивает: «Хотите еще?», секунду-другую ждет от-вета, а затем убегает по своим делам, все такая же красивая и недоступная, как раньше.

■

Какое дикое, враждебное слово Мойдодыр! Надо же было Чуковскому такое придумать. Трудно представить себе, что хоть кто-нибудь из ребят, которым адресована сказка, вос-принял чудовище, готовое отодрать его мочалкой до дыр, по сути дела, до смерти, как доброе гигиеническое начало. После появления Мойдодыра хвала полотенцу пушистому и мылу душистому выглядит издевательством над ребенком.

■

Мне кажется, что Рената Литвинова, самозабвенно и нагло издевается над теми, кто ее слушает, потому что труд-но представить себе такую степень инфантильности с обе-их сторон, при которой все это можно было бы принять за чистую монету. Она постоянно выглядит пародией на себя в исполнении Максима Галкина.

■

«Форбс» занимается главным образом составлением списков самых богатых — бизнесменов, актеров, режиссеров, сценаристов и так далее. Безумно скучное занятие и, к тому же, вредное, ибо развивает в читателях единственное каче-ство — едкую завистливость.

■

Странная штука — бесконечные повторы одной-двух заключительных фраз какого-либо куплета попсового хита. С одним и тем же выражением лиц, с одними и теми же интонациями вполне серьезные, популярные певцы, кото-

94

рых можно заподозрить в чем угодно, кроме глупости, пять, десять, пятнадцать раз повторяют несколько слов или заклю-чительную фразу пустяковой песенки с таким видом, будто совершают некий философско-романтический акт, который должен жизнь нашу сделать красивее и богаче. Это сродни сеансу массового внушения, после которого, когда наважде-ние уходит без следа, становится своего поведения стыдно до слез. Но бежать уже некуда.

■

Телевидение сообщило о серьезной болезни Кобзона под жизнерадостное архивное видео еще молодого и полного сил исполнителя, распевающего простенькую и веселую песенку и еще не подозревающего о том, что его ждет. Хочется верить, что это было сделано просто по глупости, а не из грязного, циничного желания напомнить больной знаменитости и всем нам о том, что жизнь коротка и окончание ее порой непред-сказуемо.

■

Выраженьице: «Высказался, как в муку пёрнул!»■

Название оперы «Тоска» не вызвало у молодых теле-репортеров никаких ассоциаций. Тоска (с ударением на последнем слоге) и есть тоска, особенно, когда наблюдается дефицит «лаве». Вот это общепонятно. Спросите любого из них, и любой ответит, что на русском «лаве» — «бабло» или «бабульки». Словом, пажеских корпусов молодые журнали-сты, скорее всего, не кончали. А дипломы в гуманитарных вузах им, может статься, выдавали «согласно существующего тарифа».

■

Вокруг все больше «голубых воришек». Но ни один из тех, что мне знакомы, не носит имечка Альхен. За классиков обидно!

■

В последнее время появилось множество глухих заборов. И не то, чтобы стало больше людей, которые стараются за-слониться от чужих глаз. Напротив, новые строения — особ-нячки, коттеджи, даже небольшие хутора — открыты для

95

обозрения, только черные клювы камер наблюдения пытливо поворачиваются вослед прохожим, а так — смотри, не хочу. Нет, глухие заборы остались с прежних времен. Просто во-круг них, постепенно благоустраивая замусоренные совковые территории, все хорошенько повычистили, и они, страшные, корявые, увитые поверху старой, тюремного производства «колючкой» или утыканные осколками бутылочного стек-ла, вылезли на белый свет и тянутся, отсекая куски земли, которых никто из близ живущих никогда не видел, и о том, что там происходит, не знает. Эта загадка вызывает у меня почему-то волнение. Страсть, как хочется заглянуть туда, за ограду, где, может статься, идет совершенно другая, несхожая с нашей жизнь. При некоторой тренировке воображения можно себе даже представить, что на том, ограниченном забором из ракушечника и глины пятачке — совершенно иной ход времени, соответствующий историческому объему, выхваченному однажды искусственно, вырезанному из суб-станции, в которую мы все погружены; остановленному в своем внутреннем движении на полувздохе, замкнутому на самом себе. Это, пожалуй, — подобие машины времени. Нужно только научиться пользоваться ею, проникать туда, в атмосферу исторического реалити-шоу, беспрепятственно. И, главное, выбираться оттуда, чтобы ненароком не превра-титься в лабораторную крысу.

■

Идет мужчина на склоне лет. Чесучовые брюки (кофе с молоком), туго обнимающие основательный тыл, нежно под-держивающие снизу (с помощью тонкого ремешка) вислый животик, слегка присборены на мягких туфлях. Полосатая рубашка, с короткими рукавами и воротником старинного кроя «апаш», свободными фестонами располагается вокруг солидного стана. Человек минует меня неспешным шагом и затем, в ракурсе снизу и сзади (я сижу на скамейке), являет собою выразительную мимическую картину на фоне летнего дня. Левая рука свободно висит вдоль туловища, покачиваясь в такт шагам. Правая — чуть отведена назад и в сторону и раз за разом разворачивается кистью вверх, взвешивая не-торопливо воздух, так, как если бы мой объект наблюдения

96

вел с кем-то в своем воображении напряженную полемику и подкреплял ладонью каждый свой аргумент, взвешивал каж-дое важное для него слово. Человек удалился в неслышном споре с невидимым спутником или собой, а я остался сидеть на месте, остро скучая по собеседнику.

■

Взят под стражу генерал Пукач (придумали же фами-лию!), который, говорят, руководил убийством Гонгадзе. Взят, и теперь сдает, якобы, по очереди заказчиков преступления; обещает указать, где находится голова убиенного, до сих пор не найденная, и т. д. Задержали его так легко, что, сдается мне, он сидел себе и сидел по определенному адресу, в со-ответствии с планом, утвержденным где-то там, наверху. Не верится, конечно, что генерал лично, как сообщалось в прессе, душил несчастного журналиста. Вызывает недоумение и то, что тело обнаружилось далеко от Киева, в лесу, да еще и обезглавленным. Не проще ли было дать какому-нибудь де-классированному, спившемуся типу на пару бутылок водки и не затевать леденящей кровь истории в духе Агаты Кристи?! Все это похоже на дурной спектакль, в котором по-прежнему сюжетные линии перепутаны так, будто на роль драматурга был взят какой-то имбецил. Да и следствие определенно вел тоже не самый большой умник. Ну, укажет Пукач на какое-нибудь место в лесу, где закопана голова. Ну, найдут там некий череп. Так ведь, идентификация его займет, если помнить о том, сколько возились с так и не опознанными, не убедившими мать Гонгадзе в своей подлинности останками, еще с пяток лет. А очередные выборы не за горами. И когда они состоятся, никому уже не будет дела ни до Гонгадзе, ни до отравления президента, ни до генерала, которого либо пу-стят в расход с помощью снайпера, либо вывезут из страны. Может быть, я ошибаюсь, но мне по-прежнему кажется, что никакого убийства не было. А был обыкновенный полити-ческий трюк. И сидит теперь наш мальчик, окончательно похорошевший после пластической операции, где-нибудь на Сейшелах и размышляет о вечном. Впрочем, и это банальный детектив, который даже до Кристи не дотягивает. В лучшем случае — до мастерской госпожи Донцовой, которая по числу

97

исписанных страниц давно перещеголяла Дюма с Бальзаком, вместе взятых.

■

Украина. Появилась информация о том, что главный фигурант «Дела Гонгадзе», генерал Пукач «открыто, сердеч-но сотрудничает со следствием». Но, простите, как можно употреблять слово «сердечно», когда речь идет, если нам не врали, о монстре? По-моему, я схожу с ума.

■

Информационные войны отвратительны, но бескровны. Казалось бы, лучше воевать так, нежели проливать кровь на реальном театре военных действий. Однако не стоит забы-вать: достаточно часто в истории первое свидетельствовало о том, что назревает второе. Это меняет дело.

■

Почему «графоман» звучит оскорбительно? Слова часто и надолго расстаются со своим первоначальным смыслом. Разве любому пишущему не свойственно маниакальное при-страстие нещадно покрывать бумагу графическими знаками? Между прочим, некоторые из литературных знаменитостей придавали манипуляциям с буквами, их сорасположению, расстановке на странице особый смысл.

■

Газеты переполнены сообщениями о смертях. Безразмер-ный и безвременной некролог.

■

Украинский Закон о выборах президента. Залоговая сум-ма, которую следует внести для того, чтобы баллотироваться, теперь составляет два с половиной миллиона гривен. Откуда такие деньги, господа, если ваши партии отстают от прежней численности партии большевиков на порядок? Воруете, что ли? Если да, то — у державы, потому что у рядового граж-данина давно взять нечего.

■

Алкаш убил ножом сожительницу и две недели спал на своей кровати рядом с трупом. Теперь ему грозит по-жизненное заключение. Рядом с душераздирающими и таинственными историями о железной маске, узнике зам-

98

ка Иф, заключенными Петропавловки, Тауэра и прочими беллетризованными политико-романтическими сюжетами информация об алкоголике, лишенном обоняния, выглядит скверным анекдотом, унижающим закон как таковой. Нет, все-таки, смертная казнь необходима, причем для таких слу-чаев — самая примитивная: утопить в сортире, и точка! И не девальвировать высокую миссию пожизненного заточения, часто являвшегося следствием борьбы за высокие идеалы чести и общественного устройства.

■

Генпрокурор сообщил в СМИ о том, что на месте, якобы, указанном генералом Пукачем, вроде бы, лично душившим Гонгадзе, головы исчезнувшего журналиста не нашли. Думаю, ее не найдут никогда. Трудно найти то и там, чего и где не было вообще. Интересно, чем закончится этот спектакль?

■

Одна молодая поэтесса решила перейти к прозе, и первый же ее рассказ был о человеке, который обнаружил у себя в ширинке, вместо того, что ожидал увидеть, остроглазую и остромордую белую мышку, причем чрезвычайно верткую. Затем поэтесса уехала в Америку, поклявшись напоследок, что напишет целый цикл рассказов об этом мужике и его нежданном-негаданном приобретении. С тех пор известий о ней не приходило. Очень жаль, что я так и не узнаю продол-жения этой восхитительной и очень женской повести.

■

Н-ская воинская часть. Середина дня. Жара. Асфальтовые дорожки раскалены. По одной из них, не замечая зноя, дви-жется мимо меня солдат. Вдруг произошло нечто необычное: я будто бы выпал из времени; пространство, в которое был помещен, стало инопланетным, чужим, а солдат, переме-щающийся в нем медленно, лениво и по-хозяйски, утратил в моем восприятии обычные человеческие черты, стал пред-ставителем какого-то незнакомого, подлежащего изучению вида; существом из другого мира, куда меня и моих спутни-ков в исследовательских целях занесла нелегкая. Существо походило на нас, но было чрезмерно сутулым, болтало при ходьбе длинными, словно лишенными суставов верхними

99

конечностями, а нижние, кривые, погруженные в подобия солдатских берцев, худые в щиколотках и большие, плоские, растоптанные в ступнях, касались земли косо, внешними сто-ронами, отчего этот экземпляр местной жизни передвигался шатко, в раскорячку. Сухую, костистую его голову венчала голубая, сбитая набок нашлепка, под которой недвижно зияли маленькие, круглые, немигающие глазки. Наваждение дли-лось недолго. Мгновение-другое, и все прошло. Остался лишь привкус недоумения: вот, оказывается, как мы выглядим по-рой со стороны. Жутковатая, но объективная картина.

■

Всепогодная полковая красавица. Копна иссиня-черных волос — результат «мокрой химии»; бюст навыкате, попка в оттопырку, талия — ладонью обхватить можно; ослепительно белые джинсики; небывалые, высоченные каблуки. Процока-ла, заманчиво покачиваясь, мимо, и стало ясно, что хоть лицо ее природой, увы, грубо вытесано — никакого тебе декаданса, никакой светскости — зато и борщик сварит, и бельишко про-стирнет, и в застолье певуньей себя проявит, заслушаешься! А как покладиста, вынослива! И по-прежнему мечтает о своем генерале. Потому и красавица. В любой климатической зоне. И во все времена.

■

Военгородок. Сочетание несочетаемого — живой, равно-душной к нашим мерзостям природы и казарменной пошля-тины. В редкие минуты, когда не слышно маршей, команд, топота солдатских берцев, мата, а только посвистывает птичий народ, шуршит ветер, да бабочка промелькнет вдруг белым всплеском в поле зрения, кажется, будто ты в раю. А потом у тебя за спиной юный солдатик, у которого еще и усы не растут, скажет толстым голосом такому же, как сам, салаге: «Нехуевая у нас территория!», и все возвратится на свои места.

■

Цвета наших воинских частей: вчера — известка и ку-мач; сегодня — та же известка, ультрамарин и европейская желтая.

100

■

Воспитательница из «Артека», пухлая и умненькая, но в остальном ни рыба, ни мясо. Отшумела презентация отрядов, всех баб расхватали, а ей ничего не досталось. Вернулась в свою комнату, легла, закуталась в простыню, а потом, когда кто-то, ненароком забредший в эту палату скорби, спросил, не захворала ли она часом, высунула из своего укрытия физиономию в липких следах слез и запела чистым, высоким голосом: «Я, бабочка-капустница, летаю по кустам!» Ее тут же трахнули, потому что не было никаких сомнений в том, что она и кусты — вещи несовместимые.

■

— Мамаша, нельзя разрешать девочкам ходить в кино на последний сеанс. На обратной дороге их могут выебать!

— На здоровье!■

Дама серьезно ухаживала за тяжело больным мужем. А когда он отошел, и его закопали, в тот же вечер надела лучшее платье и начала прихорашиваться у зеркала. Ее по-пытались усовестить: «Леночка, нельзя же так! Коля еще с нами!» «Я свой долг исполнила, — твердо ответствовала, не прекращая своих занятий, вдова, — а если вам хочется, чтобы я легла рядом с ним, не дождетесь!»

■

Книга о шотландском виски и вискикурнях изобилует цифрами. Сроки выдержки волшебного напитка в сравнении со средней продолжительностью человеческого существова-ния очень велики. Наполнил бочку продуктом перегонки спирта с солодом или зерном, законопатил и ждешь. Пять, десять, двадцать лет. Начал дело совсем молодым человеком, а заканчиваешь на склоне жизни. Спешить некуда. Торо-пливость противопоказана. Суета вредна. Ускорить процесс невозможно. Да и не хочется. Само осознание того факта, что впереди, до окончательного созревания виски, целая че-реда лет, наполненных протяжным, терпеливым ожиданием, усмиряет страсти, охлаждает эмоции, притормаживает речь, сближает с вечностью. Жить бы вот так, не спеша, где-нибудь на скандинавских островах; проведывать по утрам виски-

101

курню; медлительно осматривать бочки из-под мадеры или хереса, в которых обретает цвет и крепость будущий напиток спокойных, неторопливых людей; попыхивать носогрейкой за бокалом пива в кабачке напротив и ждать, ждать, ждать, почти не старея, не замечая бега времени… Может ли быть что-нибудь лучше!

■

Одного из политиков спросили на радио «Свобода»: «Когда депутаты перестанут носиться по дорогам Украины безнаказанно?» Ответ был достаточно агрессивным. Дескать, избранников народа трогать не моги, тем более, что некото-рые из них, вроде 84-летнего Герасимова, ходят пешком, а если ездят, то, не быстрее 20—30 километров в час. Но 26 июля, ночью, в «Лексусе», который на большой скорости вре-зался в придорожный столб и вспыхнул, как спичка, сгорел двадцатипятилетний сын того же депутата. Жалко и парня, и отца. Как же не поверить после этого в роковые совпадения, судьбу и неминуемость расплаты за собственные мерзости.

■

Сентенция философа из ГАИ: «Перед Богом все равны, а перед Правилами дорожного движения?» Ответ тут допустим один: «Равнее!»

■

В придорожных кафе водителей спаивают себе в убыток. Если так пойдет дальше, через пяток лет некого будет по-ить.

■

Депутат-прогульщик. Порода, выведенная в Украине пу-тем длительной политической селекции.

■

Детишки нынешней столичной элиты материализуют свои матримониальные намерения с богатенькими отпры-сками вчерашней партноменклатуры. Идет впрыскивание в жилы беспомощных и лицемерных политических выкрестов жизнестойкой крови сильной, дальновидной генерации, пережившей без видимых личных потерь и перестройку, и цветную революцию. А олигархи ищут для своих детишек обнищавших наследников и наследниц знатных европейских

102

родов. Иной раз меньше, чем на титул барона или принца «не ведутся».

■

После окончания мединститута врач пятнадцать лет трудился в Сибири, в разных маленьких городках — на «скорой», реаниматором, участковым терапевтом, главврачом скромных больничек. Оборудование, лекарства, условия, как везде в провинции, были там на грани исчезновения. Вот и остались в памяти безумные красоты Забайкалья и лица лю-дей, умерших на его руках. Вылеченные да спасенные как-то обесцветились и растворились в прошлом. А эти — вот они, хоть реестр заводи. Семнадцатилетняя дура, чистая Афродита лицом и телом, которая скончалась, стоя на четвереньках перед унитазом, куда пыталась извергнуть из себя отраву, принятую на почве несчастной любви. Недоверчивый Юра-сик с обширным трансмуральным инфарктом, который так и не поверил в болезнь сердца и до самого ухода, до самых распоследних судорог, твердил, что у него болит «жолудок». Женщина в больничном коридоре, куда его позвали, когда уже расширились ее зрачки, полезла изо рта пена, и было ясно, что откачать несчастную в таких жалких условиях просто невозможно. А сопочки вокруг стояли, как на вы-данье. И небо было чистоты да прозрачности необычайной. И ядреные сибирские сестрички дрались друг с дружкой за право переспать с душкой-доктором, который на том муж-ском безрыбье, посреди прекрасной забайкальской экологии, сводил их вечерами с ума.

■

Один достаточно молодой или, лучше сказать, моложавый гражданин попал на концерт Пугачевой в тот исторический период, когда она в предпоследний раз объявила, что уходит со сцены. Ему, по счастью, достался билет в первый ряд, что само по себе было везением необыкновенным. Рядом сидела женщина, точнее, — жена, особа неполных тридцати лет от роду, блондинка, полная претензий к жизни, обошедшейся с нею безосновательно несправедливо. Они впервые видели артистку так близко, что казалось, будто у них троих свида-ние с глазу на глаз. Не мешал и секьюрити, здоровенный, в

103

черном, парень, который, когда Пугачева спускалась в зал и начинала вышагивать по проходу между креслами, неот-ступно следовал за ней на корточках, неестественно выво-рачивая свое большое тело и напоминая тем самым гигант-ского паука. Певица ни на ком внимания не задерживала. Но в какой-то миг оказалась в двух шагах от нашего героя. Настолько близко, что он ясно разглядел, точечки пор на ее носу, резкие мазки макияжа, как раз такого, какой нужен для сцены, а с ничтожного расстояния, которое образовалось между ними, казавшегося грубым и вульгарным. Он вперил-ся в лицо певицы и, видимо, настолько энергично, что она, ощутив какое-то давление извне, тепловое прикосновение к щеке, помеху, быстро вскинула глаза: откуда бы? Их взгляды встретились. Скрестились. Только на секунду. Но он успел заметить интерес к себе, пронесшийся тенью по серой радуж-ке Пугачевой. Подлинный интерес. Потом все сгинуло. Она двинулась дальше, за нею вприсядку заковылял охранник, зал потянулся головами им вослед, а у моложавого гражданина, отмеченного беглым взглядом примадонны, осталось стран-ное чувство невосполнимой утраты, словно он должен был нечто совершить, но не сумел и упустил свой шанс беспово-ротно. Концерт закончился. Он поскандалил с драгоценной половиной, которая, ожидая, когда ее любезный высвищет такси, с отвращением наблюдала за теми, кто разъезжался от театра на крутых машинах. В итоге они несколько кварталов ковыляли друг за другом, спотыкаясь на искореженном тро-туаре. Он пялился ей в затылок с ненавистью, но не столь острой, как всегда, потому что тогда еще не осознавал всей глубины своей потери. Это пришло к нему позже. И всякий раз, наблюдая за эстрадными перипетиями в жизни певицы, за ее все молодеющими партнерами, он воспринимал ее своей, насквозь знакомой и понимал — это было больнее всего, — что, прояви он смелость в тот миг невероятной, внезапной близости к актрисе, даже сорви концерт, сразись на кулаках с секьюрити; бросься навстречу ей, знакомой незнакомке, от-чаянно и смело; отдай ей душу, жизнь могла бы повернуться к нему той лунной стороной, которой в наших краях никто, и он в том числе, не видел и не надеялся увидеть.

104

■

Всякий раз среди ночи в наш маленький двор въезжает мусороуборочная машина, громадный агрегат грязно-красного цвета, распространяющий на всю округу удушливый запах подгнившего сметья. На подножках, справа и слева от бун-кера, по которому ходит мощный пресс, стоят, неприступные, как пехотинцы на танковой броне, парни, защищенные своим уникальным занятием от воздействия людских и божеских за-конов. Они носятся по всему городу, балансируя на запятках своей чудовищной кареты, которая пересекает осевые линии мостовых, останавливается, где захочется; спрыгивают и де-ловито, бегом таскают через дорогу, под носом у ползущих непрерывным потоком автомобилей, синие контейнеры, а за-тем, опорожнив их, одним толчком отправляют на место. Те катятся и подпрыгивают на ухабах. Парни молчат. Но агрегат их рычит надсадно, а когда схватывает стальными лапами, вскидывает кверху дном, встряхивает очередной контейнер, кажется, что сотрясается вселенная. Дом просыпается, ис-пуганно вслушивается в заоконный грохот такой силы, будто там идет стройка века, перекрывают, к примеру, бетонными глыбами непокорную реку. Это — метафора нашего времени, с его грандиозными планами и жалкой, ассенизационной реальностью.

■

Есть такое слово «утрата». Живешь себе, поживаешь, ни о чем этаком, тревожном не думаешь, и вдруг какая-то деталь, случайное стечение обстоятельств, ненароком вы-рвавшееся словцо одним махом отбрасывают тебя назад, в ту, давно оставшуюся бог знает где, порядком подзабытую жизнь, и острый укол воспоминаний, болезненный до слез, до остановки дыхания, пронзает тебя насквозь. И все, что было потом, на мгновение испаряется, сжимается в объеме не большем кулака, а прошлое затапливает тебя по макуш-ку, звучит, пахнет, как пахло тогда, в пору твоей несуразной молодости, властно тащит тебя назад. Это чувство, когда б поселялось в тебе надолго, невозможно было бы пережить, да, к счастью, оно скоротечно и слишком сильно, чтобы его можно было лелеять и хранить в неприкосновенности. Оно

105

сжигает себя самое, ты возвращаешься в нынешнее свое со-стояние, и только пересохшие внезапно губы да участившаяся дробь сердца свидетельствуют о том, что твое путешествие во времени было реальностью.

■

Пересекает улицу на зеленый сигнал светофора пестрая, взопревшая от летнего зноя толпа. А в ней — вместе со всеми и, одновременно, обособленно, отдельно — семенит ногами то ли бомж, то ли нищий; черная, укутанная в невероятное тряпье фигура в шапке-ушанке, с мешком за плечами, из ко-торого вываливается какой-то мусор, свешиваются грязные тесемки, торчат пуки рваных газет. И пока все это длится, пока не вспыхнет красный свет, перекресток принадлежит только ему. Остальные, контрастируя с этой невероятной фигурой, блекнут, обесцвечиваются, тают, становятся не-заметными. Все дело в том, как подать себя публике. Если хочешь взять ее тепленькой, лучше всего на нее наплевать.

■

Арбузы, оказывается, относятся к отряду ягод. В этом есть что-то первобытное. Гигантские ящеры. Папоротники ростом с дерево. Полосатые ягоды в два обхвата. Как хочется закрыть глаза, чтобы не видеть пигмеев, сменивших великанов.

■

Курортное побережье. Кафе теснят друг друга локтями. Роится фруктовый рынок. Жара под сорок градусов. Газо-линовая вонь. Пыль. И вдруг — женщина. Совсем молодая. В чем-то газовом, легком, прозрачном, обвивающем тонкие бедра чуть ниже выпуклого, как на греческих моделях, животика; колышущемся от движения сильных, рельефно просвечивающих сквозь невесомую завесу ног. Лицо засло-няют большие очки. В свободно повисшей руке — большая пляжная сумка. Она только что читала, сидя на террасе одного из кафе, не замечая ни зноя, ни запаха бензина, ни раскалившихся на солнце полуголых, красномордых зевак, а теперь вот вскочила, нет, не вскочила — всплыла над зем-лею и легко, опять-таки не принимая в расчет удушливого курортного антуража, двинулась наискось через запружен-ную дорогу. И всё перед ней расступилось — замедлили шаг

106

люди, притормозили машины, улегся разновысокий гам. Она медленно и мощно плыла, глядя прямо перед собой; груди подрагивали в такт движениям; со стороны казалось, будто она перемещается в собственном, охватывающем ее всю, с ног до головы, облаке свежести и прохлады.

■

Выбеленная солнцем дорога, пролегшая по песчаной косе. Ее денно и нощно пересекают во всех направлениях сотни и сотни обожженных солнцем людей. Шорты, бейсболки, плавки, пляжные сумки, кульки с овощами и фруктами; мускулистые спины, животы, животики, брюха; ноги, длин-ные и короткие, мускулистые и вялые, толстые и тонкие, волосатые и гладкие; груди разных форм и мощи — моло-дые, прекрасные, свежие; рыхлые и неровно вздымающиеся от тяжелого дыхания, подрагивающие, как живая квашня; зрелые и привядшие, тяжело отвисшие. А в центре этого броуновского бульона ползет, медленно рыча, пробираясь на свободу, автоцистерна нестерпимо оранжевого цвета с надписью «Осторожно! Огнеопасно!», которая, по-видимому, относится не только к ее содержимому, но и к людям, среди которых она завязла.

■

Южное шоссе. Справа и слева торгуют арбузами и ды-нями. Зелено-черные и светло-зеленые холмы оторочены яично-дынными россыпями. Цветовые, невероятной жел-тизны залпы с обочин просто ослепляют несущиеся мимо машины. То же здесь было и сорок лет назад.

■

Магазинчик в курортной зоне. Тут, помимо всякой пляжной чепухи, торгуют надувными кругами да резино-выми игрушками, разноцветными и прозрачными. Образцы подвешены к притолоке входной двери гроздью застывших, радужных мыльных пузырей.

■

Мы приехали в Русскую Ивановку, деревню, где мои друзья купили пятнадцать лет назад хату, разбили вокруг нее небольшой виноградник, огород из десятка грядок, посадили несколько яблонь, груш, вишен; рядом с плетнем из сухих

107

плетей ивы, натянутых на деревянные столбики, воткнули для спасения от мошкары и приготовления желудочной на-стойки несколько орешин, и стали там жить-поживать каждое лето, испытывая иллюзию полной и сладостной свободы да принимая редких гостей. Пока одолевали дорогу над Дне-стром, две границы с Молдавией, нелепым языком врезав-шейся в территорию Украины, пока фотографировались на урезе, где у самых ног стремительно, свиваясь в желтоватые, поблескивающие на солнце жгуты, неслась плотная, илистая речная вода; пока отбивались от пограничников, которые никак не могли взять в толк, отчего проезжий народ застрял между Украиной и Молдавией на целый час, когда для того, чтобы пересечь этот участок, хватает пятнадцати минут, — пока все это тянулось вяло и неспешно, нам казалось, что и деревню мы увидим тою же, и дом окажется на месте, и люди выбегут навстречу те же. Однако не судилось. Улица отыска-лась с таким трудом, будто мы здесь никогда и не жили. А когда нашли куда свернуть и медленно поплыли по пыльному проулку к предполагаемому месту нашего замечательного, в прошлом, пребывания; когда возымели надежду найти каких-нибудь знакомых в небольшой кучке людей, столпившихся неподалеку, и, более того, заподозрили в них свадьбу, сбив-шуюся для перекура у калитки, выяснилось, что там совсем не свадьба, а поминки, и кто усопший нам неведомо. Что же до нашего жилья, его больше не было. Что называется, со-всем. На выезде из этого проулка на кривую улочку, раньше убегавшую к центру села, а нынче перегороженную неиз-вестно откуда взявшимся земляным валом, зиял пустырь, поросший сорной травой и одичалыми, кривыми деревцами, да отороченный слоистыми глиняными руинами, в которых с трудом угадывались очертания стен. Прошлого больше не было. Ему нельзя было даже поклониться. Все оказалось съеденным временем.

■

Село в две тысячи дворов угасло безвозвратно. Только старинная церковка хранила какие-то легенды здешних мест, которые поведал нам моложавый, крепкий батюшка в заляпанной краской футболке, который крестил тут много

108

лет назад светившуюся нежнейшим, майоликовым ликом внучку моих друзей. Он не разглядел ее в строгой и стройной красавице с высокой, сильной шеей и маленькой, лепной го-ловкой. Но все равно признал нас своими и горестно поведал о том, что вымирают дом за домом, и если удастся насчитать пять сотен еще живых хозяйств, то нужно почитать это за счастье.

■

Подворье старого нашего знакомого и его супруги, вы-живших и даже упрочивших свой достаток в пору всеобщего увядания, полагалось они лишь на собственные силы. Жена, Тамара, трудилась, как и годы назад, на племенной ферме, где раньше не уставала одаривать свежим бычьим семенем пегих, черных, рыжих бездумных, бокастых красавиц, а сей-час ждала, как манны небесной, обещанного бычка, и рогатые девки лениво перетирая копытами глину пополам с навозом, иногда трубно и протяжно мычали, не умея выразить да и понять собственную тоску. Зато в доме у Тамары все было на мази. Топтались куры. Хрипло орали утки. Висела в сара-юшке копченая колбаска. На задах, в загончике из толстых, неструганых досок, сопел и ворочался кабанчик. Под окнами стоял трудяга-мотоцикл. К ограде прилепился выцветший «Жигуленок». Все было правильно, все путем. В том числе и хлеб собственного изготовления, правда, не в русской печке, а в новомодном устройстве, которое само муку месило, само хлеб формовало, само пекло. Но булки выходили пышные и долго не черствели. И яйца, из которых хозяйка быстренько сварганила для нас гигантскую глазунью, цвели на сковороде маленькими подсолнухами. Сало было в меру соленым и мяг-ким. Огурцы хрустели. Помидоры, лопаясь, истекали пряным соком. Водочка бередила душу. Разговор тек медленный и важный. И, стало быть, Русская Ивановка еще не умерла.

■

Перед нами, по корявой, одно название, дороге пылила по-луторка с зерном. Груз был едва прикрыт брезентом. Задний борт примыкал к двум другим и днищу кое-как. Пшеница посыпала дорогу густым покровом. Мы попытались обогнать рукосуя, но тщетно. Пшеничный дождь обрушивался на капот

109

моей машины с сильным, неостановимым шорохом. Наконец, удалось, рискуя свалиться в ров на обочине, выехать вперед и стать метрах в ста поперек дороги. Полуторка затормозила. Шофер нас выслушал в пол уха, поохал, матюкнулся, заткнул самую большую щель какой-то тряпкой и, не тратя больше на нас сил, рванул своей дорогой. А мы отправились своей. Он, как водится, в Европу. Мы же — домой.

■

«Гены пальцем не придавишь!» — рассудительно произ-несла умная дама из Санкт-Петербурга, имея в виду оттал-кивающее поведение некоторых своих сограждан.

■

Странная складывается нынче картина. Церковь по-прежнему отделена от государства. Но топ-менеджеры, им управляющие, не пропускают ни одного церковного празд-ника, считая для себя необходимым подойти под пастырское благословение и получить в подарок пасхальное яичко, об-разок али крестик, испытывая, если судить по выражению их лиц, благоговейную озадаченность нелогичностью соб-ственного поведения. Они, конечно же, остались атеистами, однако, очень странными, добровольно идущими на сговор с клерикалами, взявшими на себя роль совести нации.

■

Визит святейшего на Украину напоминал высокой мо-билизованностью команды и проповедническим напором командировку в горячую точку.

■

Украинское паломничество патриарха проявило некое противоречие в его словах и действиях. С одной стороны, твердая вера в чудо, которое бывает нам время от времени явлено в награду за благочестие. С другой, — подчеркнутая рациональность, следование формальной логике в много-численных дискурсах, обосновывающих необходимую для достижения успеха перелицовку православия, дабы придать взаимоотношениям между церковью и паствой современный привкус. С одной — богословское обоснование чудодействен-ности мощей, коих, ежели эти частицы собрать воедино, хва-тило бы на целый батальон святых старцев; с другой, — готов-

110

ность обратиться к идеологическому инструменту дискотеки, если того потребуют высшие цели. С одной — средневековая схоластичность. С другой — злободневная политизирован-ность. Такую церковь, которую пропагандирует святейший, надо бы снова присоединить к государству.

■

Речь архипастыря была размеренной, отчетливой, внят-ной, как чтение букваря в начальной школе. Правда, в отли-чие от предшественника, он продемонстрировал с почтением внимающей его словам публике, отнюдь, не букварную об-разованность. Если отбросить косвенные мотивировки, па-триарх требовал адаптировать деятельность церкви к новым условиям, уйти от схоластических схем, сблизить богословие с реальной жизнью. И все это было бы прекрасно, когда б не основной тезис, ради которого выступление и было затеяно: цель церкви ослабить воздействие на верующих либеральных, просветительских идей, согласно которым человек рождается чистым и безгрешным, хорош сам по себе и дальше, равен прочим и достоин полной духовной свободы. Именно это ка-жется Архипастырю, ловкому и сладкоголосому, как опытный шоумен, чрезвычайно вредным. Почти таким же вредным, как появление супермаркетов и торговых центров, своеобразных секулярных храмов — там люди целыми семьями прово-дят субботы и воскресенья, вместо того, чтобы молиться в церквях, и любой обретает, совершая покупки, развлекаясь, лишь кажущуюся личную свободу. Пастырь омочил слезами сожаления руины прошлого, где в каждом, самом маленьком городке, было множество церквей, в шаговой, как он вы-разился, досягаемости от любого дома, ибо никто не хотел, молясь, толкать других локтями. Повторяю, все бы ничего, если бы оценка просветительских идей свободы, равенства и братства, не вызывала у него видимого раздражения и даже тщательно скрываемой, но все равно очевидной нена-висти. Понятие «светскости» в его устах становилось сино-нимом «язычества». Отчего-то, позабыв о свободе выбора и приоритете любви, началах, на которых зиждется, как будто, православие, патриарх вел себя как разведчик в стане врага, чья задача (не врага, а разведчика, конечно) разложить того

111

изнутри. И вот это, в сочетании с иными выразительными (краски, звук, музыка, декорации, костюмы) аксессуарами религиозно-политического рейда на территорию, возна-мерившуюся учредить автокефалию, выглядело попыткой в двадцать первом веке, в самом центре светской Европы, установить клерикальный авторитаризм. Ради того много-тысячной пастве было разрешено молиться под открытым небом и, соответственно, таинства, совершаемые обычно в стороне от глаз людских, в алтаре, творились прилюдно или, как любят выражаться нынешние политики, прозрачно. Чего не сделаешь для того, чтобы прибрать к рукам непокорную страну! Возможные возражения Архипастырь предупреждал риторическим вопросом: «Ведь это Киевская Русь, наши истоки, наш Константинополь! Как же можно об этом за-бывать?!» Не ручаюсь за точность цитирования, но смысл его недоуменных, полных горечи восклицаний был именно таков. Но отчего бы тогда не затеять миссию против истори-ческого Константинополя, которому немало обязана и мать городов русских. И пусть все на свете станет одной, большой и неделимой Россией, где в каждом секулярном (см. выше) храме появится, по крайней мере, часовня, а нехристей будут примерно наказывать. Ну, хотя бы чтением книг патриарха, проповедующего агрессивное православие.

■

Киев — на пике политических страстей. Молебен в честь великого князя Владимира, одного из первосвятителей зем-ли русской — грандиозный спектакль под открытым небом. Взлетающие ввысь храмовые стены, взрывы куполов, черная подкова многотысячной паствы, охватывающая полыхающую золотом сцену. На ней роится, совершая ритуальные переме-щения, упакованный в драгоценные одеяния клир. Начина-ется чтение святого писания. Разносятся трубные возгласы: «Премудрость!», «Вонмем!» Сюжет, не менявшийся с седой древности, призван соединить зрителей и актеров в ризах в едином порыве, то ли устремленном, в надежде на прощение, к Высшим силам, то ли — к Белокаменной, которая не прочь себя с этими силами идентифицировать. Почему у священ-ников высокого ранга чаще всего громкие, пронзительные

112

голоса с преобладанием альвеолярных звуков? Может быть, в связи с требованиями акустики своеобразных церковных подмостков?

■

По ходу следования патриаршего поезда назначаются краткие молебны — нечто вроде брифингов святейшего, по-священных единственно важной для него теме укрепления русского православия на территориях, заселенных непокор-ными или сомневающимися и, стало быть, второсортными славянами.

■

Тексты патриарха Кирилла о кризисе, который дан нам свыше, чтобы мы опомнились, содержат в себе столько советов политико-социального свойства, что начинает ка-заться: ему нужно баллотироваться в президенты. На троне первосвященника этому человеку явно тесно. Все это ни для кого не обязательно. Но мне ближе европейский подход к религии — там она, по утверждению того же патриарха, вытесняется в сферу частной жизни. И это правильно. Дело ведь интимное.

■

Красные мусороуборочные машины носятся по городу, как БМП (боевые машины пехоты), имея на броне нерас-суждающих оранжевых солдат.

■

Образец рационального подхода к делу. Старое трамвай-ное депо. Металлические конструкции, вместо стен; рельсы, ремонтные ямы. Остовы ободранных вагонов. Все это при-пудрили. Подмели. Облицевали сухой штукатуркой, а на фасаде учинили надпись «Отель «ТОКИО-СТАР». Номера от 90 гривен». Это куда проще, нежели пытаться узаконить проституцию.

■

Загородное шоссе. Потоки машин. До города, как до луны. А к обочине приклеилось двухэтажное щитовое строение. На первом этаже — СТО и мойка. Второй украшает вывеска «Дом торжественных событий». Идеальное место для побега из-под венца.

113

■

Двусмысленное, больше нигде не повторявшееся сообще-ние в Интернете о самоубийстве одного из лидеров партии «Батьківщина» Тимура Дангадзе. Рифма с Гонгадзе напраши-вается сама собой. Только нет здесь своего Пукача. А, может быть, есть, да мы о том не знаем.

■

Парень с полным бокалом то ли пива, то ли вина и жен-щина с бутылкой в руке, раскачивающиеся в девять тридцать утра на обочине оживленной автодороги, — символ нашего обезбашенного, похуистского времени.

■

Олигарх Прохоров побузил с несколькими чиновниками высокого ранга на легендарной «Авроре», и древний крейсер был снят с баланса военно-морских сил, превратившись в филиал музея. Безумно хочется знать, что бы такое следовало сотворить тому же Прохорову, дабы из-за циничного отно-шения к нашему славному прошлому не какое-нибудь Ми-нобороны, а оскорбленная Небесная Канцелярия, имевшая, по-видимому, некоторое отношение к событиям семнадцатого года (без нее ведь ничего не происходит), решила наконец вернуть Россию на круги своя?

■

Здоровенный мужчина с ручищами толще ляжек сидит у ворот на кладбище и нежно принимает из рук водителей, воз-желавших добраться к дорогим могилам на автотранспорте, пятерочки и десятки. Разве это не чистая правда о нас, веч-но скорбящих по утраченному прошлому, но не пускающих случая на этом подзаработать?

■

На двенадцатом году со дня насильственной смерти ре-дактора газеты и общественного деятеля, превратившегося постепенно в городскую легенду, у его могилы появляется с утра кто угодно, кроме родственников. Конечно, они придут сюда тоже. Но позже, когда никого не будет. У них отобрали их боль, их память. Разделили на всех. И воспрепятствовать этому они не в силах. Противно, а сделать ничего нельзя.

115

■

Чудеса благотворительности. «Покупая товары «Проктер энд Гембл», вы помогаете детям, больным раком». Добавим, и немножечко фирме. В рамках рентабельности.

■

Шофер убитого начальника всякий раз в день очередной годовщины его гибели, приняв для храбрости пару капель, сбивчиво, словно было вчера, излагает, подробно, поминутно, как все это произошло. И самое главное в его повествова-нии — собиравшийся с утра дождь («он, начальник, мог бы изменить своему правилу выходить из машины за квартал от конторы!») и толпа на тротуаре вокруг поверженного тела, которую шофер увидел (это было, как гром среди ясного неба!), когда поехал искать куда-то запропастившегося хо-зяина. Гибель начальника была самым ярким событием в его монотонной жизни и потому засела в нем навсегда. Особенно запомнился дождь. И толпа тоже. И то, как он уговаривал шефа остаться в машине. От года к году шофер переживал те трагические события снова и снова. Это защищало его от старости лучше лекарств.

■

Если Моцарт прав, и главная цель всякой жизни — смерть, то я несусь к ней навстречу вприпрыжку. И только то, что я делаю, несмотря на физическое мое состояние, удерживает меня на поверхности — океана или земной тверди. Ведь не-известно, куда мы деваемся после смерти; воспаряем ввысь или погружаемся на невероятную глубину, где — и там, и там — нет, по-видимому, ничего хорошего.

■

Жена, которая (не то, что я) внимательно слушает радио и телевизор смотрит и слушает внимательно, ежедневно рождает афоризмы. Вот один из них: «Самый большой наш национальный секрет состоит в том, что у нас нет ни от кого никаких секретов».

■

Помню, мама споткнулась в комнате и рухнула на пол ли-цом вниз. Слезы. Кровь ручьем. Вызвали «скорую». Отвезли в больницу. Сделали снимок. Слава Богу, ничего страшного —

116

только ушиб. Но на следующий день смотреть на нее было страшно. Лицо разнесло, скула торчала на полметра в сторо-ну. Однако мать была счастлива. Происшествие всколыхнуло ее монотонную жизнь. Заплывший глаз смотрел озорно и молодо. «Ну, как? — вопрошала она задиристо, ожидая в от-вет восторженных эмоций. — Я героиня, да? Героиня?» Мы смущенно отворачивались; обнимали ее за сутулую, мягкую спину — дескать, ладно, не бойсь, все пройдет; заживет, как на кошке. А ей нужно было подтверждение. Она хотела услышать: «Да ты действительно героиня, мать! Таких тер-пеливых поискать еще надо!» Подобный ответ переполнил бы ее гордостью. Мы, дурачье, этого не понимали. А поняли, когда ее уже не было.

■

Президент России, пребывая в Крыму, пригрозил Украине войной. Он стоял силуэтом, черным, одиноким, ничего лиш-него, на фоне морского залива, а на горизонте, за его спиной, виднелись сторожевики. Ответил ему, в сходном стиле, один из кандидатов в президенты Украины по фамилии Яценюк. И он избрал фоном залив. И он был одинок и аскетичен, разве только повыше ростом. И за его спиной торчали на далеком горизонте военные корабли. Быть может, те же самые. Поли-тика политикой, а Крым — лучшее на свете место для отдыха от нее, родимой. Сейшелы, Багамы да Канары, в рассуждении постсоветского человека, рядом с ним отдыхают.

■

Юлию Латынину терпят с ее обличениями в телеэфире в качестве антитезы ОРТ. Но и то, и другое — фрагменты одной имперской картины.

■

Мы — во Львове. Нам повезло, погодка шепчет. В эти дни, в конце лета, Львов — город-праздник. Чисто. Церемонно. Не видно нищих и беспризорных. Украинский естественен и звучит изящно. Даже средних лет армянин, который взял в аренду ресторанчик с верандой в самой глубине историческо-го центра, весело, с милой, бесшабашной отвагой и видимым удовольствием изъясняется на здешнем языке. И яичницы у него самые лучшие. И официанты, голенастые, широко-

117

костные местные парни, ведут себя на его веранде, кокетливо отороченной по перилам геранью, как на дипприеме. Почти не слышны, уморительно вежливы, но не из-под палки, а в соответствии с ролью, которую играют охотно, и никак не могут наиграться всласть.

■

Гражданка Напрасная так гордится своей необычной фамилией, что, представляясь, обязательно разражается про-странной тирадой, которая заставляет слушателей сделать уважительный вывод: хоть жизнь этой дамы, возможно, и прошла напрасно, к ее советам — как жить — не мешает, все-таки, прислушаться.

■

«Высокий Замок» оказался просто горой, с вершины которой очаровательный и теплый Львов, где добрая поло-вина горожан, не зная своего счастья, живет в прекрасных средневековых зданиях, выглядел, как из иллюминатора низко летящего самолета, невыразительным, голубоватым пятном, конгломератом плохо различимых зданий, лишь кое-где пронзенных готическими крышами костелов и греко-католических церквей. Зато путь вниз привел нас в лес, на-чинавшийся у самой смотровой площадки и спускающийся по склонам этого грандиозного насыпного холма до уровня львовских улиц, где история и красота опять брали свое, торжествующе и демонстративно.

■

Широко известна легенда о средневековых львовских армянах, собиравшихся получить в процессе перегонки нефти спирт, а получивших неожиданно керосин, из-за чего они поднатужились и выдумали керосиновую лампу. Событие ре-волюционное. В память о нем остался на «Старовірменській» кабачок «Гасова лямпа». Правда, в красивую, поэтическую байку не грех внести прозаические поправки. Превратить несколько бочек дрогобычской дистиллированной нефти, принадлежащей галицким бизнесменам Шрайнеру и Шти-ерману, в спирт пришло в голову не армянским купцам, а Петру Миколашу, владельцу аптеки «Під зорею» на улице Коперника. Эту задачу тот поставил перед заведующим

118

своей лабораторией Яном Зэгом, который и выделил путем химической очистки нефти… не спирт, конечно, а керосин, но замечательного качества, вполне пригодный для освещения. Такова прозаическая правда. Но «Гасова лямпа» — вот она, к вашим услугам. На каждом этаже там тлеют, не коптя, языч-ки теплого пламени. И подают там такие жареные колбаски с тушеной капустой и воздушные, припудренные сахаром штрудели, что пальчики оближешь.

■

В ресторане украинских националистов «Криївка», просторном, пародийном «схроне», устроенном в подвале обыкновенного жилого дома, вас встречает дед в униформе никогда не существовавшего образца и с притворной сердито-стью вопрошает: «Москалів та комуняк серед вас немає?» и, заслышав утвердительный ответ, продолжает: «Горілку п,єш? Тоді давай! Слава Україні!» Ответ: «Героям слава!», вслед за чем — спускайся беспрепятственно по крутым ступеням, садись в одной из землянок за дощатый стол, пей «медовуху» или «тминовку» местного изготовления, лопай вкуснейшую картошку с мясом («Завтрак гауляйтера»), оправляйся по мере надобности в «нужнике», где к внутренней плоскости двери прикноплены правила пользования пулеметом, и веселись в меру своих возможностей и расторопности офи-циантов, хмурых девочек-подростков, непрерывно снующих по подвалу в своих черных тишотках. Нам не повезло. Когда уходили, деда наверху уже не было. Видимо, отправился на боевое задание. А молодые люди, его заменившие, свой биз-нес понимали иначе и не обратили на нас никакого внимания. Рюмочкой нас обнесли. Однако «медовуха» была отменная.

■

Львов производит впечатление города свободных людей. Местные жители чуточку церемонны, подчеркнуто вежливы, негромки. И пожилые, и просто взрослые, особенно моло-дежь. Она сбивается в стайки у многочисленных фонтанов и памятников, сидит часами на парапетах, сливается в неболь-шие группки, которые в следующую минуту растворяются, чтобы сгуститься в другом месте; но не пьет, на удивление, пива, а глазеет по сторонам, пялится на свои мобильники,

119

фоткает на них себе подобных и окружающую действи-тельность, и кажется, что эти пестро одетые, экзотически причесанные дети с рюкзаками, намертво приросшими к их спинам, не ходят, не бегают, не плетутся по своим делам, а роятся, стараясь никого не задеть, сохраняя при этом полную свою автономность. Разумеется, у них достает куража и сил, чтобы, подобно иным нашим молодчикам, покочевряжиться в охотку над кем-нибудь или чем-нибудь на людях, на виду у всех, дабы знали и видели, кто в доме хозяин. Сил, конеч-но, хватает. И это видно по случайным взглядам, которые мгновенными, искоса, просверками вдруг пробивают плотную субстанцию коловращения, преобразований, метаморфоз это-го роя, настигая во внешнем для него мире кого-либо, грубо взломавшего, хотя, возможно, и ненароком; нарушившего, звуком ли, движением, чужеродной речью, хамским словом, текучую гармонию привычного и удобного для них бытия. Но врожденная сдержанность гасит внезапную, необдуман-ную эмоцию. «Даруйте!», «Будь ласка!» Ни мата, ни явно выраженной агрессивности. Может быть, чуточку, даже не презрения или брезгливости, а высокомерного непонимания логики чужих повадок… И только. «Перепрошую!» — и кон-фликт погашен. Так, повторю это, могут вести себя только свободные люди или дети вольных людей.

■

P.S. К этой записи неожиданно понадобилось послесло-вие. К стыду своему, я, пока не было денег на издание книги, выложил ее куски в Интернете, в своем Живом журнале, который зачем-то открыл, да не знал чем заполнить. Один львовянин, большой дока в литературе и политике, наткнулся на мой опус, дочитал до того места, где вы находитесь сейчас, и разразился длинным, замечательно написанным коммента-рием. Мои львовские впечатления вызвали у него приступ праведного гнева. Он, будучи гражданином весьма образо-ванным, вспомнил о Фейхтвангере, выпустившем в 1937 году полную восторгов и радужных эмоций книгу о Москве, в следующих выражениях. «Написано не просто складно, но и красиво, только красивость эта сродни фейхтвангеровской, туристическо-поверхностной, неглубокой и неправдивой,

120

плотную субстанцию коловращения жизни этого города она не пробивает. На самом деле сбивающиеся в стайки лем-бергские юноши и девушки пьют непомерно много пива (и не только его) и к ночи готовы с сочным матом, какого вы у себя и не слыхивали, покочевряжиться и свести счеты со все-ми, кто посмел чужеродной речью вопросить, например, как пройти на улицу Мира («Извините, я приезжий, не знаю, как она теперь называется»). «А ми тобі, гидото, зараз розповімо! Вона носить ім,я великого Степана Бандери! Ну, повтори!» Не буду продолжать цитаты. Каждый из нас основывается на личном опыте. Мой был иным. Мои взаимоотношения с украинцами и Украиной другие, нежели у него. Бог с ним, пусть считает меня придурком, продавшимся украинским националистам. Но когда в присутствии молодых людей, явно местного происхождения, я восхитился (на русском) красотой узеньких улочек в историческом центре древнего Лемберга, мне без всякого раздражения, и тоже по-русски, растолковали, что улицы во время оно прокладывали на ширину положенного поперек копья, дабы удобнее и эффек-тивнее защищаться от супостатов. Моего адресата — не буду приводить этого отрывка из его письма — какая-то сволочь обидела в больнице. Бывает. А у нас дома другая сволочь обзывает всякого украиноговорящего человека хохлопитеком, да еще и по телевидению. Не считать же на этом основании, что все мои земляки украинофобы…

■

То тут, то там носятся по двое или стайками молодые монахини, метут асфальт широкими черными подолами, поблескивают белыми воротничками, все хорошенькие, притворно-скромные и оставляют за собою пришепетываю-щий шлейф изящной польской речи. Здесь, пожалуй, быть монашкой модно. Так кажется со стороны. А что там на самом деле никто, кроме духовных отцов этих девиц, не знает. Даже сами они, пожалуй, о том не догадываются.

■

День независимости. Фонтаны. Цокот лошадиных копыт. По львовскому проспекту Свободы одна за другой кроют дорогу неторопливой рысью, плывут из стороны в сторону

121

гнедые и серые иноходцы, запряженные в белые, украшен-ные цветочными плюмажами возки. Иногда кони, разгоря-чившись, переходят на галоп и несутся вскачь, рассыпая по асфальту горячие, дымящиеся катыши. Время от времени заходится в жидком марше пожилой оркестрик под флагами «Нашей Украины». За ним устало движется немноголюдная колонна теток и детишек в вышиванках. Вдоль всего про-спекта сидят, чуть ли не на равном расстоянии друг от друга, слепые мужчины и женщины и терзают мехи аккордеонов. Ошалевшие от усталости туристы бредут нестройными ко-лоннами от кавярни к кавярне, от кнайпы к кнайпе и тычут во все стороны мобилками, снимая на них все, что попадается на пути. Праздник в самом разгаре.

■

Но самое главное во Львове — второе пришествие друга моей молодости (имени он потребовал не называть), который, говорили мне, давно умер. А он, перед самой нашей поездкой, вдруг появился, неизвестно как и почему, спустя добрых со-рок лет огорошил нас телефонным звонком, был где-то там, на другом конце провода, тем же, что и раньше — говорил медленно, как некогда двигался, тщательно пережевывая слова, будто пританцовывая, почти на месте, делая шажок-другой и тут же замирая, не завершив движения, в немом восхищении картинами реальности, одна другой краше. Он всегда был таким, каким я услышал его по телефону, спустя десятилетия. Всегда произносил речи так, словно стоял на авансцене, слегка отставив ногу и воздев красноречиво руки, подчеркивающие широким жестом значение его слов. Он невероятно много знал, мой друг, обо всем на свете. Любил тогдашние сленговые словечки «старичок» и «кочумай» и умел чужими достижениями восхищаться куда больше, не-жели собственными, на ниве сценарной работы. Писал он все время, неустанно, свято веря в то, что всему свой час, и на нашей улице еще будет праздник. Почему он исчез так надолго, до сих пор не знаю. А появился вновь оттого, что нам было сие суждено. Я это понял сразу, обнаружив его на львовском перроне. Он нас встречал — маленький (я забыл, что он всегда был невелик ростом, а возраст прижимает нас

122

к земле от года к году все больше и больше), но по-прежнему подвижный, сурово многозначительный, одинаково готовый к провозглашению свежих истин и погружению в наши воспо-минания, густо населенные общими знакомыми. Даже черты лица его (за семьдесят как-никак!) не изменились, разве что смягчились, полустерлись, утратили непримиримую остроту. Оказалось, что у него уже опубликован с десяток книг, и это еще не конец. И все время, пока мы с ним бродили по раз-ноцветному, восхитительному Львову, он говорил, говорил, говорил. Но мы, влекомые потоком его речи, где соединялись просто и естественно настоящее и прошлое, давние друзья и просто приятели, радость встречи и бранчливость старшего товарища, который всегда был немного педантом, — мы от этого не уставали. И когда снова оказались на перроне, за десять минут до расставания, поняли, какой страшной была потеря и как славно, что он снова здесь, живет, дышит, жур-чит. А еще, что этот очаровательный ворчун, в котором, ка-жется, умер великий педагог и просветитель; энциклопедист и придумщик, с упоением накручивающий в своих толстых книжках фантастические сюжеты из подробностей самой обыкновенной и не такой уж интересной жизни, для нас — долгожданный и незаслуженный подарок судьбы.

■

Из роскошного винного магазина, заслонившегося от ули-цы громадной бахусовской витриной с резными гроздьями винограда, наивными холстами в народном духе и батареями дорогущих бутылок, вышел парень, имея в руках бутылку дешевого пива. Кризис жанра!

■

Объявление на видном месте в вагонном туалете, адре-сованное всем, без исключения, пассажирам: «После про-мыва унитаза из отопительной системы пополните водой топливный бак». Надпись настолько убедительна, что хочется немедленно осуществить означенный «промыв». Останав-ливает лишь то, что неизвестно, где находятся краны этой самой системы и как пустить из нее воду в унитаз. А уж о местоположении топливного бака и говорить не приходится. Это загадка века. Невозможность выполнить категорическое

123

требование железнодорожной администрации сильно портит настроение.

■

У нас большая радость. Наш город посетит для проведе-ния однодневного мастер-класса гуру маркетинга, семиде-сятивосьмилетний американец Филипп Котлер. О заслугах престарелого ученого, попытавшегося в свое время снизить уровень энтропии в этой области знаний, упорядочить най-денное в разные годы и разными умами и продолжающего работать над стратегией овладения рынком независимо от того, стоит ли на дворе кризис, можно решительно все про-честь в Интернете. Он действительно знаменит, и потому нет ничего удивительного в том, что магистр экономики и доктор философии колесит счастливым баловнем судьбы по белу свету; предлагает свои услуги, правда, за грандиозный гонорар и при неукоснительном выполнении условий неверо-ятно длинного и чванного райдера. Удивительно иное — то, с каким священным трепетом говорят о нем наши малограмот-ные маркетологи; как свято верят в то, что, если выполнят все ви-ай-пи требования капризного путешественника, то за один день научатся делать деньги из воздуха. В этом что-то есть. Они действительно неплохо заработают на билетах в театр, где он сыграет свой моноспектакль, произнося с ученым ви-дом, но в подчеркнуто демократической манере, банальности, которые в нашей нищей стране, нашими нищими умишком недоучками превозносятся, как откровения апостола. К чему все это там, где мы живем; где успех в бизнесе основывается не на знании законов, а на пренебрежительном отношении к ним и безрассудной отваге — «на авось» — в торговле и финансовых махинациях? У него — общие правила игры в любой сфере человеческой практики. У нас — кто не риску-ет, тот не пьет шампанского! Но гуру есть гуру. И мы ждем Филиппа Котлера, как манны небесной. Хорошо, все-таки, что она будет падать с неба всего лишь день. И, значит, есть надежда на отрезвление.

■

Григорию Ковпаку стукнуло от рождения сто три года. К моменту провозглашения первой украинской республики ему

124

исполнилось одиннадцать. В год утверждения Верховной Ра-дой акта независимости Украины — восемьдесят пять. После того он прожил еще восемнадцать лет; быть может, для того, чтобы сказать в свой день рождения: «Нельзя не учитывать уроков истории». Дай Бог Ковпаку еще жить да жить. Но и через десять или двадцать лет ему пришлось бы, наверное, произнести те же слова. Прошлое нас, увы, ничему не учит.

■

Рядом с моим домом долгое время неприкаянно торча-ла будка, сколоченная из обрезков досок, старой фанеры, использованной тары и так далее. Потом ее заприметили деловые люди. И прибежище бомжей начало преображаться. Будку обшили модным, серым пластиком. Оснастили во-ротами. Присобачили фонари. Туда все чаще начали подъез-жать машины с затемненными стеклами и грузовики, откуда какие-то мутные личности перегружали в будку мешки и короба. Округу теперь оглашал постоянный рокот моторов. И в какой-то миг показалось, что стоит всунуть в нутро будки двигатель, она сама двинется в дальний рейс, ибо давно, в процессе перерождения, превратилась в поблескивающее се-ребром технологическое чудо. Нет, нас точно спасет развитие малого и среднего бизнеса, хотя я и не знаю, какой из них коснулся таким необычным образом нашей окраины.

■

В сельской глубинке страны, в одной из ячеек партии БЮТ, замироточил портрет Юлии Владимировны Тимо-шенко, который до того висел, мирно «прикнопленным» над бездумной головой местного ее представителя. Известие о чуде просочилось в Интернет. Кто-то похихикал, но одна богобоязненная бабушка, все-таки, осенила себя крестным знамением. И подумалось: не находимся ли мы у истоков новой религии?

■

Из наших газет, теле- и радиопередач непреложно следует, что печальная статистика смертей на дорогах; потерь нации, сравнимых по численности с потерями на театре военных действий, — дело рук наглых и распущенных мажоров, за что их родители должны быть подвергнуты общественному остра-

125

кизму. Ведь совершенно ясно, что, кроме этих самых мерзких детишек, в нашей стране никто и никогда не садится за руль пьяным и не нарушает правил дорожного движения.

■

На открытии стадиона «Донбасс-арена» леди Ю., канди-дат в президенты, в ви-ай-пи ложу не пошла, а расположилась среди народа. Надо думать, все места в этом секторе стадиона были заранее закуплены БЮТом и на них расположились охрана, партийцы и многократно проверенные члены их семей.

■

Жил-был парень. Ничем особенным среди сверстников не выделялся. А потом, как-то вдруг на его руке начали по-являться стигматы. Но почему-то в виде царапин.

■

Перед первым сентября в несчастной, нищей стране образовался дефицит ноутбуков. Их раскупили родители первоклашек.

■

Два президента, действующий и отставной, быстро при-способились играть в доброго и злого следователя и так втя-нулись в эту игру, так вжились в нее, что перестали думать о личном будущем. Что бы там впереди ни светило — перево-роты, революции, оккупации, инопланетное вторжение — в любом случае работа им будет обеспечена. Ведь кому-то и после конца света нужно будет на телевизионных ток-шоу копаться в грязи. А кому-то — изображать из себя чистоплюя. А шоу эти, как первородная материя, неистребимы.

■

Железнодорожные составы, направляющиеся в столицу, переполнены зайцами. Билеты в хорошие спальные вагоны стоят столько, что никому не приходит в голову их поку-пать. Другое дело — подойти к проводнику. Плати полтаксы и наслаждайся железнодорожным комфортом. Все, как при советской власти: влажные простыни, чай в подстаканниках, один проводник на два вагона, огурчики с картошкой на остановках, мужики на платформе в пижамах и туфлях на

126

босу ногу, облака дыма в тамбурах. Только все зайцы и нет контролеров. Те едут в штабных вагонах и режутся в карты с начпоездами. Демократия в действии!

■

У нас воруют все. Сверху донизу. Препятствовать этому житейскому явлению крайне опасно. Ведь на стержне всеоб-щей коррупции держится абсолютно все. Стоит его выдер-нуть, начнется хаос. Лучше не рисковать. Пусть себе крадут. Что-нибудь достанется и державе.

■

Детей начали учить доить овец и коз. Если учесть полную непредсказуемость власти, это очень полезное начинание. Так, вероятно, думает и сама власть, с подачи которой страна и приступила к «опрощению» капризных городских детишек.

■

Старый, добрый, большеформатный «Огонек» напомнил о себе с обложки нового, характерного несъедобной смесью гламура с живой жизнью. Видимо, не было другого выхода, кроме возвращения, хотя бы формального, к хорошо забытым читательским идеалам. Иначе бы журналу не выжить. Гламур есть гламур. А жизнь, она сама по себе. Одно к другому не имеет никакого отношения.

■

Компания «Газпром» финансирует концерт к 100-летию Парижских сезонов С. Дягилева. Это, конечно, примиряет население с драконовскими ценами на газ.

■

Некто Виктор Топоров распространил пространное эссе-эпитафию памяти скоропостижно ушедшего писателя Андрея Ефремова, где восторженно разобрал три его повести под одной обложкой («Искусство уводить чужих жен») и об-ругал первый неопубликованный роман писателя «Бедный, бедный Барабанов». Он, Топоров, сам себе задал вначале во-прос: «Зачем я пишу статью?», да так на него и не ответил. Может быть, потому, что эпитафии этой от него никто не ждал. И навалял он ее не для Ефремова, которому теперь решительно все равно, и не для нас, потому что роман все равно не напечатан, а повести и так все, кому надо, прочли, и

127

без топоровских, между прочим, восторгов. Совершил он сей акт для себя, завистника. Возможно, потом пожалел об этом. Но было поздно. Последние слова литературоведческого не-кролога, цитату из Ефремова — «Уже все. Уже на самом деле все!» — он мог бы адресовать и себе.

■

Как просчиталась бы пышная, горячая, перегруженная метафорами Ольга Славникова, ежели попыталась бы обо-сноваться в ведомстве окололитературной тусни! Там у нее ничего бы не вышло! В пространстве прозы она была своей и, хоть сильно раздражала, ей льстили сравнениями с Набо-ковым. А задержись она там, где основательно, торжествующе прочно обосновались Робски и Ленины, ей досталось бы место, в лучшем случае, на рублевской кухне.

■

Александр Радищев: «Человек родится в мир равен во всем другому… Следственно, человек без отношения к обще-ству есть существо, ни от кого не зависящее в своих дея-ниях. Но он кладет оным преграду…, становится послушен велениям себе подобного, словом, становится гражданином». Это — формула подчинения личного общественному, кото-рую мы постарались, изображая из себя великих демократов, вычеркнуть из памяти, хотя следование ей есть непременное условие социализации человека. Конечно, степень этого подчинения и его качество зависят и от политического устройства, и от свойств конкретной личности. Но именно осознание своей ответственности перед обществом и делает человека человеком, что во времена Радищева, что сейчас.

■

Если поверить астрологам, лучше сразу повеситься. Но когда припечет, следует вспомнить о Ходже Насреддине в облике звездочета Гусейна Гуслии и успокоиться.

■

Были же времена, когда монархи сиживали в харчевнях рядом с простым людом! Да и теперь еще в карманных и благополучных княжествах можно увидеть принцев и прин-цесс на трибунах стадионов или в концертных залах, ибо они высочайше опекают спорт и моральное искусство. У нас с

128

этим труднее. В случае приезда в город высоких должностных лиц менты парализуют дорожное движение, а неподвластные эмоциям секьюрити создают вокруг гостей плотный, непро-ходимый заслон. Помнится, в теперь уже давние времена бабушку-петербурженку, вышедшую с цветами на Невский, чтобы приветствовать кортеж президента США Ричарда Никсона, грубо затолкали в первый попавшийся парадный, растоптав при этом трогательный ее букетик и съездив старой женщине по уху. Единственное, чего мы во взаимоотноше-ниях с небожителями не лишены, — удовольствия созерцать на расстоянии вытянутой руки многочисленных нардепов. Правда, сравнение этой жалкой публики с венценосными особами содержит в себе большую натяжку. Но лучше синицу в руки, чем обезьянник в райотделе и штраф за нарушение общественного порядка. А о харчевнях нужно позабыть, как и о монархах-демократах. У нас особый, славянский путь. Это надо чувствовать всей кожей.

■

Мой друг купил «Майн Кампф» и читает этот безумный труд с упоением. Теперь смотрю на него с опаской. Сам не знаю почему.

■

Поразительное открытие. Иван Грозный был ярким пу-блицистом. Об этом свидетельствует его переписка с Курб-ским. И вот что любопытно: сие не мешало ему оставаться живодером. А, может быть, все эти страшные истории — вра-нье? Убивал и плакал? А потом, разогретый чужим страдани-ем, писал гениальные по эмоциональности и смыслу тексты? Бред какой-то!

■

Григорий Чхартишвили и его литературный бизнес — яв-ление не менее загадочное, чем совпадение структуры ДНК со строением спиралевидных туманностей; дуализм электрона или научно доказанное наличие фридмонов, особых матема-тически исчисленных конструктов, которые, в зависимости от местонахождения наблюдателя (внутри них или снаружи), выглядят то вселенными, а то и элементарными частицами. Чистюля Фандорин был наивным романтическим началом

129

расцвета странного дарования писателя, сумрачно сосредото-чившегося затем на исторических причинах суицида коллег по цеху. Все, наверное, действительно зависит от того, откуда смотреть на жизнь и себе подобных.

■

Иногда меня посещает шальная мысль: не придумать ли для себя новое имя, биографию; разнообразные житейские перипетии, каковых не было и не могло быть; любови, о которых и не мечталось; тайные занятия, чья тревожная суть приводила бы в экстаз молоденьких домохозяек; на-грады, коих не удостаивался; несуществующие угрозы, пре-следования, драки до полусмерти, чудесные воскресения; шрамы, для того, чтобы по ним быстро и нежно пробегали бы сочувствующие дамские пальчики; восхищенные взгляды прохожих; публичный восторг, убеленную сединами старость в подобии фаулзовского Котминэ? Но стоит вынырнуть из глубин этих томительно сладких размышлений, становится ясным: жить надо, как жил до того, ибо твоя безвестность — такой надежный защитный экран, что выползать из-за него в лихорадку открытой вселенной, с ее болезнями и безысход-ностью, было бы глупо и бессмысленно, хотя порой и жалко несбывшихся фантазий.

■

На моей автостоянке отравили двух послушных, верных псов. Они промучились дня по три, а потом издохли. Вскоре их место по собственной охоте занял пес бродячий, бело-рыжий, вислоухий, хвост бубликом — помесь лайки с «дво-рянином». Его тут же посадили на ремешок с ошейником, принялись кормить, поить, всячески обихаживать. Он был за то людям, по всему видно, благодарен. Улыбался по поводу и без повода, энергично молотил хвостом и лопал за обе щеки. Но уже через день заскучал. Перестал тыкаться носом в ми-ску. Лежал часами на пузе, вытянув перед собою лапы и глядя печальными глазами из-под нависших, палевых, в коричне-вых пятнышках век, на ворота, за которыми некогда весело шла его беспокойная, бродячая жизнь. Лежал, изредка, тихо поскуливая. Зрелище это было невозможное. Его спустили с поводка. Он посидел с минутку, внимательно оглядываясь по

130

сторонам, а потом боком-скоком затрусил к выходу. Поводок, привязанный к столбу, и линялая алюминиевая миска у его основания были похожи на декорацию опустевшей камеры-одиночки. Больше этого пса здесь не видывали.

■

Чудесная открылась передо мной картина. Ночная улица была переполнена детьми. Кое-где над ними возвышались фигуры взрослых, видимо, родителей, но они неостановимо перемещались вместе с разноцветным, громко гомонящим потоком своих чад, которые по какому-то невероятному стечению обстоятельств оказались в этот поздний час в цен-тре пустеющего города. Эта волна прокатилась надо мною, сидящим в кабине машины, и, стихая, устремилась куда-то за поворот. Еще минута, и все закончилось. Что это было, до сих пор не знаю. Может быть, исход детей под дудочку нового Крысолова? Правда, его я не заметил. Но какая-то тонкая, колеблющаяся мелодия, по-моему, все-таки, звучала, то и дело заглушаемая детским смехом и криками.

■

Парламент — театр абсурда. Но, хоть это и звучит пара-доксально, — античный. Народ, существующий в зоне значи-мого отсутствия, выполняет роль безмолвного хора.

■

Чем западная попса лучше нашей, помимо, конечно, бо-лее высокой музыкальной культуры? Да лишь тем, что мы не понимаем, о чем они поют. Мы языков не знаем. В этом заключается наше слушательское счастье.

■

В женщинах, молодых или не очень, медленно и задумчи-во бредущих ночными улицами пустынного города, невесть откуда и куда, есть странное очарование, загадка и обособлен-ность, которые нельзя ни разгадать, ни нарушить.

■

Вечный неудачник погиб под колесами мусоровоза, и это свело на нет даже его поминки.

■

Конкурс технических секретарш, объявленный «Огонь-ком» — состязание хозяек больших и маленьких приемных —

131

стал возможным лишь потому, что первой в этом ряду стояла секретарша Путина.

■

Директорами одесского оперного были в разное время отставной начальник тюрьмы и мастер спорта по стрельбе, и ничего, трудились, а вот консерваторец не прижился сразу.

■

Жанровая картинка с перевернутым смыслом. Привыч-ная глазу пара: хрупкая девчушка и мускулистый «шкаф» с бутылкой пива в железных пальцах. А тут: девица-шпала с бутылкой пива наотлет и недомерок-крепыш, которого она влечет за собою, подцепив другой рукой под мышкой.

■

Раньше, в далекие, несытые времена, стояли поздними вечерами у ворот в ожидании редких прохожих неподвижные, как статуи, мужчины и просили каждого закурить. Сейчас киоски открыты до утра. Кури — не хочу! Отчего же эти типы, безмолвные и стылые, и сегодня не исчезли с улиц? Что заставляет их по-прежнему торчать в черных провалах парадных и ворот? Никто не знает. Это рождает множество пугающих догадок.

■

Моя знакомая называет жирок вокруг талии спасатель-ным кругом. И очень точно, если учесть, что на дворе кризис, идет голодная зима. Тут в самую пору питаться, как сурки, своими жировыми накоплениями. К весне же вся нация ста-нет по внешнему виду завидно спортивной.

■

Было время, я часто гулял по ночам, и все меня приводи-ло в умиление и восторг — темная, почти черная зелень вдоль улиц; волшебное, желтоватое электрическое сияние, возвра-щающее из небытия фрагменты спящих зданий; жирный, масляный блеск брусчатки под ногами. А теперь уличный фонарь, раскинувший в стороны сухие руки с пригоршнями холодного света, вызывает лишь тоску и уныние.

■

Стою на перекрестке в ожидании зеленого. Передо мною горят три воспаленных, опасных красных глаза светофора. А

132

мне с лихвой хватило бы и одного. Нет, прав был Деточкин — капканов, сволочи, повсюду понаставили!

■

Если себя придумывать, то исключительно так, как Коко Шанель.

■

Миклухо-Маклай искренне любил папуасов, несмотря на то, что доподлинно знал — они съели Кука. Тем, кого любишь, все прощаешь. Но не до такой же степени!

■

Миллениум для России окончился заменой Ельцина на Путина. С компьютерами же ничего не произошло.

■

Главные персонажи современного телеэкрана гадалки-политобозреватели. Дальше ехать некуда!

■

Хороший диалог. О вере и неверии.— Наш Боря — чистый Мессинг! Шел с бодуна по улице,

встретил инвалида на костылях, скомандовал ему: «Брось костыли!», и тот, представляешь, бросил…

— Ну, и что? Пошел дальше?— Да нет, разбился к чертовой матери!■

Сколько у нас институтов политологии? Никто не считал. Каждый, кому нечем заняться, регистрирует нечто подобное и назначает себя генеральным директором. Следующая за-дача — попасть на программу к Савику Шустеру. И жизнь сделана.

■

Кобзон везде Кобзон. ■

Большое океанское судно ходит под флагом Монголии, самой крупной, надо полагать, морской державы мира.

■

Житейская мудрость проводницы, которая возит за наличные безбилетников: «Берут все. Но внизу остается процентов пятнадцать-двадцать, не больше. Я думаю, и моя копеечка попадает на самый верх!»

133

■

У наших политиков, судя по тому, как они ведут себя с нами, впереди целая вечность. Любопытно, в колонку не-крологов они когда-нибудь заглядывали?

■

На территории в квадратный километр вокруг Верховной Рады людей почти не водится. Здесь обитают главным об-разом чиновники и нардепы, особые существа, для которых законы человеческие не писаны.

■

Иду мимо офиса омбудсмена. Мрамор, вывеска — не подступись! Простому смертному сунуться сюда за своими правами и в голову не придет. Народ испуганно обтекает каменные, с золотом, брустверы власти.

■

Уборщица из маленького ресторанчика у всех покидаю-щих его, дружелюбно осведомляется: «Ну, как вам? Было вкусно? То-то!» Скорее всего, из-за нее, а не из-за качества пищи и обслуживания люди сюда возвращаются вновь и вновь. Она — живой, улыбчивый бренд этого микроскопи-ческого заведения.

■

Почему бы не написать повесть о моей попутчице в поезде, которым я уезжал из Киева. Маленькая, даже не взъерошенная, а «встопорщенная» женщина. На голове — красноватый пух торчком. Ручки, цепкие, сильные, хоть и поражены полиартритом; ходят ходуном, все время что-то поправляют, разглаживают, прихорашивают. Крашеные губки складываются бантиком в полуулыбку. Речь правильная, точ-ная, чуточку на советский лад и в этом смысле старомодная. Блузочка переливчатая, красная, в волнующихся, взлетающих от каждого движения ленточках и рюшечках. Клетчатые брючки плотно облегают маленькие, толстые ножки. Сумочка в громадных декоративных пряжках при каждом неловком движении падает, открывается, существует по собственным правилам. На вешалке пристроена курточка, тоже красная, легкая, «молодежная». В общем, бабушка хоть куда! И самое в ней заметное то, что всем на свете она довольна; во всем

134

находит счастливую сторону, всему рада и каждому желает добра. Единственное, чего ей не хватает, — постоянного собе-седника, которому могла бы вновь и вновь, все с более точны-ми деталями и подробностями, излагать обстоятельства своей длинной, в восемьдесят с гаком лет, жизни. А что там было, того кратко и не описать. Была Средняя Азия, затопленный пыльной зеленью Фрунзе, где жил некогда и я и где она за-кончила педучилище. Чайхана, лепешки, фиолетовые горы в перспективе улиц, кинотеатр Ала-Тоо; большие, красные яблоки и стихи. Потом, из жгучего желания помочь стране и благодаря неукротимости характера, заставлявшего всегда и повсюду совать свой любопытный девчачий нос, появился в ее житье-бытье порт Находка, который, оказалось, строили не комсомольцы, как думала Вера, а обыкновенные зэки. В бригаде каменщиков не задержалась — ее, маленькую и хруп-кую, трижды чуть не зашибли случайной кирпичиной. Попро-силась в газету, встретили замечательно, но когда узнали, что уже засветилась на стройке, замахали руками — нельзя, неиз-бежны оргвыводы, нельзя сманивать рабочий класс! Подалась в маляры. Ненадолго. Как только стало возможно, решила ехать домой. Мать прислала денег на билет и сто двадцать рэ на семь дней дороги. Мало, но ничего! А тут как раз от-пустили — по амнистии, Сталин-то помер! — тысячи зэков. Находку они попросту затопили. Вечерами народ опасался на улицу выходить. Но надо ведь брать билет, ничего не поде-лаешь. Вот и двинула Веруня одна-одинешенька на станцию за билетами. Вошла в помещение и обомлела. Зэков было повсюду видимо-невидимо. Все в серой одежде, простро-ченной крупными стежками от макушки до пят. Почему-то подумалось — асфальтовые существа. Касса — в глубине зала, а они бесформенной массой, от стены до стены, завалили пол. Однако пошла. На цыпочках, осторожно, стараясь ни с кем не встречаться взглядами. И все-таки у самого окошечка одному на ногу наступила. Хотела остановиться, попросить прощения, но не рискнула. В ушах звенело. Взяла билет, по-вернулась: вот чудо! В зале — пустыня. Ни одного человека. Куда подевались асфальтовые, не понять. На следующий день собралась ехать, вышла из дому, добралась до станции,

135

смотрит, а на пороге в зал ожидания стоит зэк, тот самый, которому наступила на ногу. А дальше… Что было дальше, я записал за нею на диктофон. «Говорю: «Простите меня, пожа-луйста!» Думала, мог бы меня убить, но непохоже, по глазам человека видно. Говорю снова: «Простите меня, пожалуйста, я тогда испугалась немножко…» Отвечает: «Я понимаю, потому и пришел, чтоб увидеться с вами. Вы поразили меня, такая маленькая, худенькая девочка, а не побоялась… Мы должны были обязательно познакомиться. И вот я перед вами». Это был секретарь Луганского обкома партии. Бывший первый секретарь. В тридцать седьмом году ему сравнялось двадцать три… Как его могли избрать, даже не знаю, но он так сказал. Самый молодой, самый юный секретарь Луганского обкома партии. В тридцать восьмом — он совсем недолго пробыл секретарем — его осудили неизвестно за что, как врага народа, дали четвертак и отправили на север. Он был по большей части в Магадане, а на переломе между сорок вторым и сорок третьим попал туда, где строили дорогу жизни в осажденный Ленинград. Они валили лес для этой дороги. Там этот зэк, между прочим, впервые за долгие годы увидел женщин — поварих… Он сделал за все годы двенадцать побегов и один как раз — на севере. А это непросто. Когда человека терзает жажда, снег не помогает и лед тоже; у них до галлюцина-ций доходило — казалось, ручей бежит, блестит вода, так им хотелось пить. О чем мы тогда еще говорили? Он читал Маркса, Ленина, Энгельса, стихи Пушкина… Наизусть… Я не знаю, кем он был по специальности, до партийной работы… Может, учителем. Он тогда много историй рассказывал, а я взяла да уснула». Конец записи. А потом все сложилось весьма романтично. Этот «асфальтовый» мужчина нашел ее, спустя много лет. Однажды, возвратившись после долгой от-лучки домой, она обнаружила там целый мешок писем. Он писал ей с вольного поселения; писал обо всем, что видел и чувствовал и приглашал к себе — дескать, готов подарить вам полдома, познакомимся ближе и, если подойду, давайте поженимся; я ведь знаю, что вам нужен надежный, верный друг. У них завязалась переписка, но спустя некоторое время письма приходить перестали, он замолчал месяца на два, по-

136

сле чего принесли треугольник, какие ходили в войну, и она сразу поняла, что дело неладно. И правда, его опять посадили и теперь уже, скорее всего, на всю жизнь, а ей, повторил он в письме снова, следовало найти себе близкого друга. Что это было и как могли его осудить в относительно спокойные времена и за что, она так и не узнала. И настоящего друга в ее жизни не случилось тоже. Был, конечно, муж — он не-давно умер, — с которым провела она двадцать лет, как в заключении, потому что сильно ее ревновал. Что делала в жизни потом? Да все, что угодно. Отделом пропаганды рай-кома заведовала, стихи продолжала писать; наконец, осела школьной учительницей в деревне, в Одесской губернии, в десятке километров от Котовска. Там преподавала. Русский язык и литературу. Дочери подросли, перебрались в об-ластной центр. Детей нарожали, обжились. А теперь и она перебралась к ним поближе. Жить у них, правда, негде. Но бабушка подсуетилась и устроилась дворником, в связи с чем получила крохотную комнатенку-колясочную, которую до того превратили в грязный бомжатник другие дворники, сильно пьющие и дикие. Привела там все в порядок, про-тянула горячую и холодную воду, приспособила закуток под кухоньку, поставила телевизор и дышит себе, не нарадуется. Главное — прямо напротив дочки, которую любит и холит. Если надо выкупаться, застилает пол целлофаном и плещется из шланга с ситечком. У нее, как у дворника, в распоряжении только один дом, небольшой, о два парадных. Работа веселая, на свежем воздухе. Как начала махать метлой, отступил и полиартрит. Пальцы по-прежнему корявые, но не болят. На старом месте, в деревне, ее любят и помнят. Путевки бес-платные устраивают. Вот и теперь — едет из замечательного санатория под Киевом, расположенного в глухом лесу, где собирала и запаривала дикие травы и откуда везет, чтоб лечить родных и близких, редкий воск «озокерит». А еще не могу забыть, как моя собеседница пила вагонный чаек с лимончиком. Прихлебывала, приговаривая: «Ах, вкуснятина!» Редкая старушка. Радостная! Говорит: «Живу по Норбекову». Но куда ему! Она, баба Вера, во всех смыслах, надо думать, сильнее. А уж светлее и бескорыстнее — точно!

137

■

Наткнулся на унылую статью под замечательным, остро-умным заголовком «С чего начинается беременность?». Дей-ствительно, с чего? Как вы думаете?

■

Золотистый ретривер Альфи, любимая собака нового премьер-министра Японии Юкие Хатояме, умерла в момент его избрания. Странное стечение обстоятельств. Не пред-чувствовала же она на самом деле, что ждет того на «лобном месте». Любопытно, стал бы состязаться за высокий пост Хатояме, если бы знал, что Альфи (из-за этого!) прикажет долго жить?

■

Деревня Александровка. Единственный магазин назы-вается «Фараон». На двери изображение сфинкса. Здесь, должно быть, продаются по сходной цене мумии, а заодно путевки в Египет.

■

Приморский городок Ильичевск. Совок восьмидесятых. Своеобразная машина времени. Бульвар над морем, украшен-ный каменными фигурами и барельефами, которые за харч и кров высекли их глыб-валунов приглашенные на пленэр нищие скульпторы. Много зелени, детей, колясок. Рожает каждая семья. Гуляют старики. В парковой беседке пенсионе-ры, усевшиеся кружочком вокруг гармониста, голосят на всю округу хорошие народные песни. Поблизости, на центральной аллее, сидит дед, утвердивший между коленями палку-посох. Он слушает, зажмурившись, их пение. Кажется, что дремлет. Но иногда вдруг открывает глаза и осматривается. И тогда там, за тяжелыми, усталыми веками, мы видим ярость, даже бешенство, бессильное и оттого еще более страшное: вся его жизнь окончилась ничем — скамейкой на бульваре и созер-цанием чужого, призрачного счастья…

■

Мы годами находимся в политической коме. Но по-скольку медики установили, что многие из впавших в кому больных сохраняют способность к обучению, значит не все для нас потеряно. Глядишь, начнем сначала: «Рабы не мы! Мы — не рабы!»

139

■

В. Набоков: «Пошлость это не только откровенно дрян-ное, но, главным образом, псевдозначительное, псевдокраси-вое, псевдоумное, псевдопривлекательное». Помню, в свое время, на киностудии, мы все «проблемные» сценарии и фильмы на производственные темы и с социальным героем в центре событий именовали «псевдухой». По Набокову вы-ходит — пошлятиной.

■

«Есть многое на свете, друг Горацио, что неизвестно на-шим мудрецам»… Забрался, чтобы проверить подлинность этой фразы в комментарии к Шекспиру, и вот сколько обна-ружил переводов фразы: «There are more things in heaven and earth, Horatio, Than are dreamt of in your philosophy».

Дмитрий Аверкиев: «Горацио, на небе / И на земле есть более вещей, / Чем нашей философии мечталось».

Михаил Вронченко: «Есть многое в природе, друг Гора-цио, / Что и не снилось нашим мудрецам».

Петр Гнедич: «Горацио, на небе и земле / Есть многое, / что и не снилось даже Науке».

А. М. Данилевский: «На небесах и на земле есть более таких вещей, / О которых вашей школьной мудрости и не снится».

К. Р. (Князь К. К. Романов): «Есть много в небесах и на земле такого, / Что нашей мудрости, Гораций, и не снилось».

П. А. Каншин: «На небе и на земле, Гораций, есть много такого, / Что даже не снилось нашей мудрости».

Андрей Кронберг: «Есть многое на небе и земле, / Что и во сне, Горацио, не снилось / Твоей учености».

Михаил Лозинский: «И в небе, и в земле сокрыто больше, / Чем снится вашей мудрости, Горацио».

Борис Пастернак: «Гораций, в мире много кой-чего, (Вариант: Гораций, много в мире есть того,) / Что вашей философии не снилось».

И. В. Пешков: «На небе и в земле всего довольно, / Что философии, Горацио, не снилось».

140

Виталий Поплавский: «Горацио, не все, что есть в при-роде, / Наука в состоянье объяснить».

Анна Радлова: «Ведь много скрыто в небе и земле Таких вещей, Горацио, / Что не снились Всей вашей философии».

Виталий Рапопорт: «Горацио, есть в этом мире вещи, / Что философии не снились и во сне».

Николай Россов: «Есть в небесах и на земле такое, / Что нашей мудрости и не приснится».

А. Л. Сокольский: «Горацио, что на земле и в небе / Есть более чудес, / Чем снилось вашей Людской премудрости».

Ефим Сомин: «Есть тьма чудес на небе и земле, Гораций, / Не снившихся философам твоим».

Яков Фельдман: «Есть многое на свете, милый мой, / Что и во сне не видела наука»

Андрей Чернов: «Горацио, наш мир куда чудесней, / Чем снился он философам твоим».

Анонимные переводы:«Есть многое на свете, друг Горацио, / Что человеку знать

не положено».«Есть многое на свете, друг Горацио, / Что и не снилось

нашим мудрецам».«В мире есть много такого, друг Горацио, / Что и не сни-

лось нашим мудрецам».«Как много, друг Горацио, на свете вещей, / Что и не

снились нашим мудрецам».«Есть многое на Свете, друг Горацио, / Что неизвестно

нашим мудрецам».«На Земле и на Небе, Горацио, / Есть много всего, / Что

и не снилось нашим мудрецам».И наконец: Есть многое на свете, друг Горацио, / Что

заебало наших мудрецов».

Если одна фраза, одна простая фраза переводится, при неизменной сути, на столько ладов, это говорит, наверное, о чем-то большем, чем о различиях в квалификации пере-

141

водчиков. Ведь не состоит разница между Бузыкиным из «Осеннего марафона» и грубой, беспринципной и несчастной бабой Варварой, его коллегой по цеху, лишь к тому, что он талантлив, а она бездарна. Тут нечто большее, о чем больно задумываться.

■

Афиш, сообщающих нам о том, что Бог есть любовь, почти столько же, сколько предвыборных изображений кандидатов в президенты. И это для любого стороннего на-блюдателя есть точный индикатор нравственного состояния общества. Правда, окончательные выводы зависят от того, на какие плакаты смотреть.

■

Все множится число биг-бордов (или билл-бордов) с физиономиями кандидатов в президенты. Народ называет их биг-мордами. Он, как всегда, прав.

■

Меня пленяют рекламные щиты, с энтузиазмом пропаган-дирующие сигареты. Представьте себе двух дебилов мужского и женского пола — мускулы, зубы; глаза, в которых видны затылки, и надпись «Жить по-настоящему». А ниже — две пачки Winston, запечатанная и открытая. Но все это велико-лепие — гламур и обещание невиданного секса — подпирает готический, черным по белому, текст: курение может вызвать заболевание раком. Одно дело надпись на упаковке сигарет. Другое — восторженная реклама и тут же разрушающее ее страшное предупреждение. Клиническое противоречие, кото-рое говорит о том, каковы мы, больше, чем анализ ДНК.

■

Умань живет от года к году, благодаря наличию могилы первохасида ребе Нахмана, в дни рождения и смерти коего сюда съезжаются евреи со всего света. Что было бы, когда бы умер он где-нибудь в другом месте? А ничего. Потому что другие евреи, не столь известные и древние, гонят здесь спирт, и это тоже религия, в определенном смысле.

■

Главный гаишник Москвы в связи с проведением акции «День без автомобиля» приехал в присутствие на троллейбу-

142

се. Народ продолжил эксклюзивное сообщение на Интернет-форуме следующим образом: «В связи с этим с восьми и до десяти утра было перекрыто движение электротранспорта на Кутузовском проспекте».

■

Слова «преданный» и «предатель» — однокоренные. Что бы это значило?

■

В украинской президентской кампании состязаются по-литологи с ясновидящими. Последние явно берут верх, ибо политологи своих подопечных ссорят, а гадалки мирят — ра-бота у них такая, всем угождать и нравиться.

■

Статья в голландской прессе. «Как все мы знаем, Украина стала известной благодаря одной из самых страшных ядерных катастроф в истории человечества». Вот оно, оказывается, как! А до того о нас никто не слышал.

■

В Интернете расположены рядом два баннера: «Астафьева сняла трусики у всех на глазах» и «Умер Семен Фарада». Нужны ли другие доказательства вопиющей безнравствен-ности всемирной паутины, или, скорее, тех, кто ее плетет.

■

Почему смерть от старости не так уж страшна? Да по-тому, что, уплывая в мир иной, ты уже ничего не можешь предпринять; как ни вертись, конец неизбежен. И вот именно это сладкое чувство безответственности, когда, наконец-то, пропадает необходимость принимать какие-то решения, со-общает смерти некоторую приятность.

■

Из рекламы: «Король своего стиля». То есть, придумал стиль и назначил себя королем. Лучше не придумаешь!

■

Возле пункта приема металлолома выстроилась очередь диковатого вида мужиков, каждый из которых держит под-готовленный к сдаче чугунный, узорного литья стул. Такие стоят обычно в уличных ресторанчиках, а чтобы не жестко было гостям, на их сиденья укладывают мягкие подушки. От-

143

куда они взяли эти стулья, какой ресторан ограбили, неведо-мо. Но вид у них настолько неприступный и агрессивный, что лучше принять странный товар, чем рисковать собственной шкурой. Приемщик так и делает. И ничего особенного. Если вчера он принимал крышки от канализационных люков, а на прошлой неделе — кресты с кладбища, то в сравнении с этим нынешнее нарушение закона выглядит детской шалостью.

■

Народные депутаты требуют привлечь к работе над за-коном о запрете игорного бизнеса профессиональных спе-циалистов в этой области. Надо полагать, карточных кидал и шулеров.

■

Реклама услуг сети мобильной связи без сомнения адре-сована инопланетянам. Смысл этих текстов простым земля-нам недоступен.

■

Узкая улочка в центре города. Такая старая, что борьба асфальта с древней брусчаткой давно завершилась в пользу брусчатки. Она выползла, тускло поблескивая чешуей, на поверхность; волнистая, как широченное тулово гигантской змеи, неся на себе толстые и грязные асфальтовые нашлеп-ки. Улочку эту не миновал строительный бум. С одной ее стороны тянутся столетние, корявые двух-трехэтажки. С другой — стройплощадка на полквартала. Гигантский бетон-ный мавзолей уносится серыми вертикалями в небо. При-лепленные к нему микроскопические балкончики кажутся уступами, пригодными только для птичьих гнездовий. Людям здесь места нет, хотя на щите у подножия здания указано, что это первый в городе «европейский» и, значит, безумно комфортный дом. А рядом, на оставшемся свободным отрезке квартала, прилепился домок начала прошлого века. Красиво нарисованный фронтон. Лепнина в виде провисших по цен-тру гирлянд. И маленький, полукруглый балкончик, теплый, уютный, уставленный горшками с цветами, между которыми примостилось легкое, ажурное креслице. За ним — дверь в комнату. Там вершится чужая жизнь, тянется чья-то история, которую я могу хоть сейчас сочинить, а могу и не сочинять,

144

предпочитая просто стоять, запрокинув голову, дышать пол-ной грудью, благо спала жара, и наслаждаться тем, что все это, вопреки жестокости времени, уцелело.

■

Мои однокашники и особенно однокашницы, с которыми я не пересекался по многу лет, видятся мне ослепительно молодыми, как раньше. Еду по городу и краешком сознания фиксирую места, где с кем-то встречался, кого-то любил, о ком-то страдал, с кем-то дружил. И сразу же они возникают в памяти такими же, что в те, увы и ах, далекие нынче годы. Но самое страшное — встретить какую-нибудь из этих моло-дых и цветущих теней такими, каковы они нынче. Пот про-шибает при виде немощных стариков и старух. Как взять в толк, отчего твой товарищ, напористый и веселый, с которым ты некогда куролесил от души, не пьет и не курит, глотает пригоршни таблеток, ложится спать с петухами и не может забыть о прошлогоднем инфаркте? Как свыкнуться с мыслью, что именно эта бабулька с запавшим ртом когда-то сводила тебя с ума, и ты был готов отдать все и еще немножко, что-бы, оставшись с нею наедине, сжать ладонями ее маленькие, верткие грудки с родинкой справа, у самого соска?! Как осо-знать, что и она думает о тебе примерно так же; понять это, затем принять и не сойти у зеркала с ума?!

■

На двери — надпись, набитая через трафарет: «Юриди-ческая помощь». И номера телефонов. А дверь это глухая, из листового железа, с могучим амбарным замком. Хороша подмога!

■

Идут по городу ортодоксальные евреи. Из синагоги. В синагогу. Черные, твердые шляпы на запрокинутых головах. Черные же пиджачные пары. Опять-таки черные, чернее не бывает, туфли, обильно припорошенные пустынной (а какой же еще?!) пылью. Витые цветные пояски, свисающие сбоку. А рядом — малыши, уменьшенные копии своих отцов, похожие на маленьких, суетливых, покрытых темной суконной броней жучков. Лица, пастозно белые или возмутительно румяные, излучают абсолютное спокойствие. Шагают по своим делам

145

евреи. Меряют улицы просторными шагами. В большинстве своем — молодые и отрешенные от наших бед. Свободные евреи независимой Украины.

■

Где бы я ни находился, каким бы замусоренным, хаотич-ным ни было окружающее меня пространство, зрение, будто рамка видоискателя, вычленяет в нем композиционно завер-шенные участки. Смотрю с полуразрушенного балкона вниз. Разглядываю двор, изобилующий деталями современного быта, но одновременно фиксирую краем зрения, странным образом масштабно увеличенным, старинный эркер, приле-пившийся напротив к стене дома и увенчанный полукруглой, наклонной шатровой крышей Она густо усыпана облетев-шей древесной шелухой, плотно слежавшейся в желтовато-зеленую, прелую шапку. И этот эркер в сочетании с грубой кладкой стены, с окном, подслеповатым, в частом переплете, кажется негромкой репликой из замечательно уютного про-шлого, где меня не было и, к сожалению, не могло быть.

■

В последнее время стало особенно модным выражать свое отношение к тем либо иным политическим идеям и деяте-лям путем швыряния в их головы башмаков разного кроя и стоимости. Сначала ботинок просвистел мимо головы Буша, затем получил свое глава МВФ и так далее. Но человечество помнит о том, что приоритет тут наш, как, между прочим, и во многих иных областях интеллектуальной человеческой практики. Начал все это Хрущев, который, использовал в ООН обувь, чтобы придать особую значимость своим ло-зунгам. Правда, стучал он по трибуне плетеной сандалией. Но если бы его не услышали, наверняка, отправил бы эту обувку по назначению.

■

Концерты старых мальчиков из «Машины времени» вы-зывают у жены, чья молодость была освящена русским роком, не столько радость встречи с прошедшим, некогда дорогим и важным, сколько сочувствие и жалость — к музыке, текстам, ребятам, всему. «Когда они были мальчишками, — говорит она, — им казалось, что все возможно. Они не пытались изо-

146

бражать из себя оракулов. Для них не писали стихов хорошие поэты. Ими не интересовались композиторы. Они все делали сами. Им было достаточно обозначить проблему, пусть даже в зашифрованном, иносказательном виде, а каждый из нас ре-шал, как тут быть, сам по себе. И они были правы. Теперь же, когда Макаревич или Маргулис, седые и старые, с теми же интонациями, в той же манере, задают все те же вопросы, их становится жалко. Устарело все — и музыкальный материал, и наивные тексты, казавшиеся раньше, когда зрители стояли с ними по возрасту вровень, мудрыми и философичными. А самое главное вот что. Тогда это было протестом. Сегодня выглядит лукавством. Ведь эти пожилые люди, не способные расстаться с собственной молодостью, уже давно все поняли и во всем разобрались. А их место в жизни ничего не читающей молодежи заняла попса. И они это знают, но, все-таки, берут гитары и выходят на сцену. Грустная, хотя и поучительная картина». Так говорит жена, и мне нечего ей возразить.

■

Он слышал ночами сквозь сон поезда. Поблизости от его дома не было серьезной железнодорожной ветки — так, полузабытая узкоколейка. Но сюда доносился откуда-то мощный, ритмичный, завораживающий перестук колес на рельсах, будто где-то, невероятно далеко, катили по неведо-мым адресам тяжелогруженые товарняки и длинные, зеленые пассажирские составы из безвозвратно ушедшей юности. Это его странным образом волновало. Он окончательно просы-пался. Шел на кухню. Жадно пил воду из-под крана. Потом возвращался в темную комнату, долго стоял у балконной двери, прижавшись лбом к холодному стеклу; бывало, пла-кал, не оттого, что болячки и старость заели, а просто так, без причины, чувствуя, что это, быть может, самые светлые и чистые минуты в его жизни.

■

Наконец, снова начались дожди. Первые брызги осыпают стекло еще с вечера. Но изредка и почти неслышно. А в сере-дине ночи, среди полной тишины, повисает вдруг в воздухе густой, все нарастающий шум льющейся с небес на землю воды. Это не те мятущиеся полотнища подхлестываемых гро-

147

мом струй, которые веселят нас весною, уносясь прочь, воло-ча за собою космы облаков, так же внезапно, как появились, и открывая веселые солнечные промоины. Первый короткий, обвальный ливень обрушивается на дома, еще не облетевшие деревья, непросыхающие от нудной, перемежающейся мо-роси лужи, будто кара небесная. И лишь затем, понемногу замедляясь, теряя характер, превращается в ровный дождь, затяжной и мелкий. Этот дождь с тихим, причмокивающим шорохом сеется сутками напролет. Прохладный, сыроватый дух увядающей листвы проникает в комнату, затапливает ее до краев, вызывает беспричинное ощущение восторга.

■

Нынче, куда ни кинь, повсюду таинственные «Эксимы» да «Импексы» — банки, фирмы, биржи и так далее. А если хорошенько разобраться, это всего лишь «экспорт-импорт» или «импорт-экспорт». Хрен редьки не слаще. Торгуем, брат-цы, торгуем, аж пар из ушей валит!

■

Ах, как мы любим разоблачать, уличать и унижать! Кого угодно, в чем угодно и как вздумается. Чем выше, чем из-вестнее объект нашей исследовательской или, вернее, следо-вательской работы, тем с большим рвением и удовольствием мы действуем. Как начали с Шекспира (автор он, аль нет?!), так и продолжаем трудиться, истово и злобно. Перечисление сомнительных имен, поступков, связей тянет на целые тома. То это препарирование жизни Маяковского с его надрыв-ными стихами и несчастными любовями; то спор о Горьком, «запятнавшем» себя сентиментально-сервильными взаимоот-ношениями с властью, что отразилось, якобы, на уровне его прозы; то тяжба вокруг Шолохова, кому-то показавшегося литературным вором; то злобные упреки в адрес Пастернака, не отвечающего нашим целомудренным представлениям о бескомпромиссности и чести; то поношения Булгакова, осме-лившегося вступить в «унижающую» его переписку с крем-левским горцем. И ладно бы, мы ограничивались литерату-роведением с привкусом доносительства, так нет же — лезем в постели, перетряхиваем грязное белье, сводим с великими тенями мелочные, кухонно-коммунальные счеты. Вернее,

148

пытаемся свести. Но попытки эти бессмысленны, жалки и об-речены на неудачу. Не все ли равно, как выглядел Шекспир? Куда важнее, зачем и почему страдает Гамлет. И «Тихий Дон», пусть даже написанный по дневникам неведомого офицера, остается грандиозной и достоверной житийной книгой. И Клим Самгин в своих открытиях и заблуждениях глубок сам по себе, ибо пишущий Горький и Горький-общественный деятель времен сталинской диктатуры суть люди разные, пусть даже одинаково противоречивые. И Пастернаку, живи он, было бы наплевать на то, что имярек его не любит, ибо в тот миг, когда садился он за стол на даче, где за окном неумолчно шумели, колышась бесконечными, уходящими в зенит стволами сосны, имели смысл только бумага и перо, и мироздание, устройства которого случайным графоманам не прозреть, не ухватить. А уж Булгаков, тот и вовсе прямо, не-двусмысленно и отважно произнес, когда пришла пора, свое «Не просите…» и далее по тексту. Тем же, кого он отказался умолять о снисхождении, сочувствии и понимании, — и прошлым, и нынешним — приходится, скрипя зубами от ге-нетической ненависти к пиитам, мириться с его «Собачьим сердцем». Но кто с кем жил, кого любил, где смалодушничал, кому изменял, когда плакал, отчего трусил и так далее — не так уж, повторяю, существенно. Фадеев, который не нашел иного выхода, нежели застрелиться, ибо драма несовпадения его литературного дара и навязанной извне социальной роли была велика и непреодолима, для каждого, кто перечитал «Разгром», навсегда пребудет Мастером от Бога, что сразу искупает все его вольные и невольные грехи. Я понимаю, окололитературные старьевщики и патологоанатомы никогда не уймутся. Но тут снова остается напомнить слова Пушкина: «Про меня будут рассказывать сплетни — он так же низок, как мы, так же подл и мерзок. Врете, канальи! Да, подл и низок, но не так, как вы, а по-другому».

■

В одной из передач «Эха Москвы» были перечислены названия документальных фильмов, которые появились на свет за не слишком долгое, хотя и не такое уж короткое, время. Двадцать пять историй о страданиях и смерти извест-

149

ных людей — от Юлии Друниной до Василия Шукшина, от Олега Даля до Владимира Высоцкого, от Зои Федоровой до Георгия Буркова. Двадцать пять некрологов. Двадцать пять членовредительских, навязанных родне умерших историй о несправедливости, человеческой черствости, жестокости, преданной любви, забвении. Участник передачи, театровед с именем, усиленно, в кокетливой интеллигентской манере, слегка задыхаясь от полноты чувств, доказывал, что в каждом случае, когда это приходилось делать ему самому, он старался быть как можно ближе к правде, но отказаться от обсуждения интимных и часто нелицеприятных подробностей некоторых жизней не мог, ибо именно этого хотят зрители, ожидания которых нельзя обмануть. Хорошо, все-таки, что этот человек трагически ошибался, потому что если бы он был прав, на-ступила бы — и необратимо — эпоха Малаховых, Канделаки и Собчак. А так, когда кто-нибудь спросит своих стариков, лет двадцать спустя, кто это были такие, услышит в ответ: «Теле-визионные пошляки эпохи временного расцвета гламура». Но Друнина, Даль, Кайдановский, Мигуля, да мало ли над кем еще в эту подлую эпоху издевались телестервятники, останут-ся в памяти человеческой мастерами и личностями, достой-ными уважения и любви, навсегда. Осознание этого факта должно помочь нормальным людям пережить и «Дом-2», и «Камеди-клаб» без серьезного психического урона.

■

Объявление в Интернете: «Скачайте аудиокниги А. С. Пуш-кина». Оказывается, мы можем услышать голос поэта! Вот это технологический прогресс!

■

Из В. Соловьева: «Вот точный текст письма В. А. Жу-ковского к отцу поэта, С. Л. Пушкину, от 15 февраля 1837 г., известного в печати под названием «Последние минуты Пуш-кина»: «Когда все ушли, я сел перед ним и долго, один, смо-трел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего по-добного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти... Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо. Это не было ни сон, ни покой; не было выражение ума, столь

150

прежде свойственное этому лицу; не было также и выраже-ние поэтическое, нет! какая-то важная удивительная мысль на нем развивалась; что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовлетворенное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить: что видишь, друг? И что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть?.. В эту минуту, можно сказать, я увидал лицо самой смерти, божественно-тайное; лицо смерти без покрывала». Быть мо-жет, лик смерти, на котором лежит печать умиротворенности и тайного знания, и есть тот самый знак из потустороннего мира, которого человечество ждет с момента осознания себя человечеством, не понимая, что он уже подан; сеанс обратной связи состоялся. И это свидетельство того факта, что не все кончено, что православие, возможно, не лжет; что там, куда придется уйти каждому живущему, нас ждет бессмертие — в муках ли, в райском ли блаженстве, но бессмертие.

■

Есть что-то зловещее в том, что Леонид Филатов, от-личный актер и талантливый, иронический поэт и драма-тург, последние годы жизни делал на телевидении передачу «Чтобы помнили», об ушедших коллегах по ремеслу. Вполне вероятно, что если б он работал в другом жанре, жизнь его продлилась бы неизмеримо дольше. А так получился реквием для себя самого, заказанный, без всякой задней мысли, лю-бящими его друзьями. Прямая параллель с тайной Моцарта, ибо был Филатов в своей драматургии, в своих стихах так же искрометен и легок, как тот в музыке, и так же рано ощутил физическую немочь.

■

«Слово изреченное есть ложь». «Мысль изреченная есть ложь». «Истина изреченная есть ложь». Можно заявить о том, что каждая из этих однотипных по смыслу сентенций есть тоже ложь, ибо изречена.

■

Школьник изобрел прибор, который, используя силу роста деревьев, превращает их в своеобразные фонари, осве-щающие дорогу. Ноу-хау только обсуждается специалистами, а комментарии в Интернете уже бесстрастно рисуют более

151

чем «привлекательный» портрет современного человечества: «Да что там... вот деревья, вырабатывающие алкоголь... Вот бы такие на улице посадить, тут вам и винцо, и пивко, по-дошел за ветку подергал, а из нее в «соску» алкоголь... Вот изобретеньице было б...» В общем, социо-психологический портрет русского человека даже с окончанием бесшабашно-демократической эры Ельцина не изменился. Поднеси пол-литровку, и делай с ним, что хочешь!

■

«Моршинская» вода родом с Карпат, именно потому (именно так звучит реклама) она вкусна, полезна и так далее. Образец кухонного национализма.

■

Что такое политический маркетинг? Наверное, просто торговля политиками или бизнес политиков. А звучит кра-сиво!

■

Еще один пошлый телевизионный трюк. Переворачива-ются страницы старого семейного альбома. Фотографии из экспедиций и турпоходов. Бородатые, симпатичные мужики, милые туристочки, гитара, костер, палатка. Звучит голос Ми-тяева. «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались…» Романтично! Здорово! А рекламируется всего лишь очеред-ной водочный бренд, о чем стыдливо напоминает предупре-ждение Минздрава.

■

Читать постсоветские газеты еще вреднее, чем советские, времен профессора Преображенского. Но ему, все-таки, повез-ло. Не было Интернета. Вот некоторые заголовки из сетевого раздела «Происшествия»: «В Донецке 14-летняя школьница убила своего парня за слова «у тебя нет мозга»; «Двое бра-тьев накурились и изнасиловали 13-летнюю школьницу»; «24-летний парень убил свою мать за то, что она изменяла отцу»; «12-летний мальчик задушил девочку, которая на него жаловалась»; «В Закарпатье 20-летний юноша изнасиловал ребенка и трех женщин»; «Во Львове бомж и зэк изнасилова-ли пенсионерку до смерти», «Львовский гей задушил своего 82-летнего любовника», «В Ужгороде 17-летний подросток

152

убил и изнасиловал 50-летнего человека». А что — любви все возрасты покорны! Тут не помогут ни кастрация, ни лоботомия. А почему? Да потому что все эти ублюдки вос-питывались в Интернет-кафе.

■

В голодный год исчезли даже мухи. По крайней мере, в нашем доме, где всегда от них спасу не было, этим летом была зафиксирована лишь одна, и то маленькая и пугливая. Правду говорят власти: у экономического кризиса есть и привлекательная, прогрессивная сторона.

■

В последние годы торжества демократической веротер-пимости город наводнили учащиеся еврейских религиозных школ — милые мальчишки и девчонки, подростки и кон-фирмантки; юноши и девушки в скромных, темных тонов одеждах. Мальчики, конечно, с кипами на головах. Мы к этому так привыкли, что когда дорогу пересек отряд студен-тов морского колледжа, тоже в темном, хотя и с золотыми нашивками, взгляды прежде всего обратились с немым во-просом к их стриженым головам: а где же кипы? Что ж, вера проникает в сердца вчерашних атеистов разными путями. Сегодня тебе не хватает кипы, а завтра — молитвы. О том, что будет послезавтра, и думать боязно!

■

Бессмысленно стремиться во властители дум. Жизнь коротка, а память человеческая еще короче. Чтобы не стало рано или поздно «мучительно обидно», лучше заняться рыб-ной ловлей или разведением грибов. Все больше пользы для души, семьи и ближних.

■

Папа Бенедикт ХVI канонизировал выпускника матема-тического факультета Московского университета 1844 го-да Зигмунта Фелинского, который через десять лет после окончания Санкт-Петербургской духовной семинарии был рукоположен в священники и славно трудился на этом по-прище до самой смерти. Так славно, что предыдущий папа причислил его к лику блаженных, что и сделало возможным акт канонизации. Все бы ничего, если бы не ученые по этому

153

поводу комментарии, где осторожно сказано: «Католическая церковь считает блаженного спасенным и пребывающим на небесах». Смущает вот это неуверенное «считает». А если нет? Если не пребывает. Если он — жертва церковной ми-стификации и, когда бы довелось начать с нуля, никогда бы не стал снова рваться в святые. А, возвратившись простым настоятелем в свой милый храм в Кракове, исповедовал бы, причащал да произносил честные проповеди, не позволяя гордыне смущать свою грешную душу.

■

«The Daily Telegraf» сообщает о глубокомысленном за-ключении стокгольмских исследователей. По их мнению, продолжительность жизни супругов зависит от интеллекту-ального уровня и образованности жены, потому что она при-нимает большинство решений, связанных с образом жизни и структурой питания пары. Однако в ответ на заданный ученым мужам прямой вопрос, не кажется ли им, что и то, и другое куда больше регламентируется размером доходов муж-чины, те хранят гордое молчание. Поставили их в неловкое положение дотошные российские СМИ. Русским страдания шведов смешны. Хватило б на классную выпивку, и жизнь состоялась! А качество «бухала» к диплому жены никакого отношения не имеет.

■

Известие: «Гарик Харламов уходит из «Камеди-клаба». Какой кошмар! Как мы это переживем, не знаю!

■

В Санкт-Петербурге решено распродать четыре десятка памятников архитектуры — дворцов, особняков, доходных домов, бывших присутствий. Самозванцы отдают нашу историю в руки нуворишей. А что сделают с ней последние, неведомо никому.

■

В Москве намерены разобрать соборную мечеть, потому что она по ошибке строителей отклонилась от направления на Мекку на целых семь градусов. Суровые ребята, эти му-сульмане. Православные молятся, не страдая, не жалуясь, и в церквах без куполов. А уж баптистам на то, куда направ-

154

лены их взоры, когда они распевают свои псалмы, и вовсе наплевать. От географического расположения молельных домов их вера ничуть не ослабевает. Безверию, кстати, тоже ничего не грозит.

■

Наступает конец лампочке Ильича. Ее собираются за-менить энергосберегающими светодиодами. Этот разрыв с прошлым можно сравнить лишь с запретом компартии.

■

В Ленинградской области, сообщают газеты, совершено необычное, но показательное преступление. Пьяный на-бросился на милиционера, повалил его наземь и укусил в предплечье. Шариковы возвращаются. А Преображенских, которые их наплодили в силу интеллигентской мягкотелости и склонности к состраданию малым сим, нет, как нет. Всех повыбили. Что теперь с этим делать, неизвестно!

■

Американцы выяснили, что вирусы гепатита и СПИДа боятся пульсаций света. Но радоваться, по-моему, рановато. Давным-давно известно, что с вурдалаками можно справиться элементарно — с помощью чеснока и осинового кола. Однако, если посмотреть вокруг, этой нечисти становится все больше и больше.

■

Страшная несправедливость судьбы. Чарльз Као, но-белевский лауреат 2009 года в области физики, не сможет произнести традиционной речи на церемонии вручения пре-мии, потому что страдает болезнью Альцгеймера. Рейган, до того, как над ним нависла угроза слабоумия, все-таки, успел побывать президентом. А бедный Ч. Као, справившийся с проблемой затухания электросигнала в волокне еще в 60-е годы прошлого века, получил признание лишь сейчас. И если даже понял, что с ним произошло, то сказать по этому поводу ничего не сможет. Обидно и глупо, хоть плачь.

■

У безработного жителя Подмосковья угнали машину BMW-X6 стоимостью в 6 миллионов рублей. Это хороший знак. Не угон, а стоимость. Нечего пугать нас безработицей!

155

■

Фантастическая история. Приговорен судом к штрафу судмедэксперт, который занимался незаконным вывозом за рубеж трупов. Однако делал он это на основании контракта между Медакадемией, где работал, и Германским институтом пластинации (!). Пятьдесят шесть трупов и четыреста чело-веческих органов были подготовлены для отправки за рубеж как исследовательский материал. У таможенных бюрократов странный груз никаких эмоций не вызвал. Все было оформ-лено по закону. Однако в Германии бесхозные тела (у этих покойников не было ни родственников, ни знакомых) попа-дали в руки художника-авангардиста Гюнтера фон Ханегса, который превращал их в скульптуры. Его выставки произ-водили на посетителей шокирующее впечатление. Казалось, будто рисунки из анатомического атласа обрели вдруг объем и между ними завязались живые, эмоциональные отношения. Свежеосвежеванные тела вступали в любовные отношения, гарцевали всадниками; дефилировали грудью вперед, напо-добие моделей, по воображаемому подиуму; играли в мяч, ссорились, мирились. Это был воплощенный ужас. Мир мертвецов. Но самое дикое заключается в том, что об этом спокойно писала пресса. На открытие выставок фон Ханегса невозможно было попасть. Судмедэксперт Новоселов спокой-но упаковывал, а таможенный инспектор оформлял то, что было когда-то людьми. И все участники этой дьявольской карусели не видели в своем поведении ничего противоесте-ственного. Ужасное стало обыденным. Перестало нас потря-сать. И потому, должно быть, укоренилось в нашей жизни незаметно и прочно. Хороший, работящий парень поехал в село — помочь старой бабушке, отремонтировать прохудив-шуюся крышу. Поздним вечером, когда он, никого не задевая, потягивал пивко на остановке в ожидании автобуса, к нему подошли трое парней и без долгих разговоров принялись избивать. Затем его, полумертвого, оттащили в кусты и спу-стили вниз головой в заброшенный колодец. Нашли парня через трое суток. На следующий день отыскали и убийц. На вопрос, зачем они это сделали, ответить три деревенских дуролома не смогли ничего. Чем эти сволочи отличаются

156

от усташей, хорватских фашистов, которые заставили мать сварить заживо ребенка, а потом съесть это мясо? Ничем. А дальше все будет хуже. Что же до упомянутого авангардиста, он, вероятно, не видит сущностной разницы между собой и Рембрандтом, а свое живодерство ставит вровень с «Уроком анатомии...» Так нам и надо!

■

Любопытно, что окончательная идентификация останков семьи Николая 11 произошла, когда в процессе их исследова-ния была обнаружена генная мутация, присущая определен-ной форме гемофилии, которой страдал не только цесаревич Алексей, но и члены царственных династий, породнившихся в разное время с домом Романовых. Таким образом, если бы Алексей не болел, мы бы до сих пор гадали, те ли косточки захоронили как святой царский прах. С нами, русскими, всег-да все складывается непросто. То ли дело западные ребята! Нашли трупик, заглянули в рот, а там — визитная карточка стоматолога. И никаких загадок.

■

Как только Обама стал президентом Соединенных Шта-тов, он начал получать всевозможные премии. От «Грэмми», за примитивную книгу в разговорном жанре, до Нобелевской премии мира — непонятно за какие заслуги. Так что, ничем они от нас не отличаются. Важна должность, а не человек.

■

В Детройте, судя по сообщениям прессы, в конференц-центре «Кобо» дрались и теряли сознание пятьдесят тысяч человек, претендующих на пособие бездомным. Каждому нужно было доказать, что он минимум полгода живет в этом городе, потерял работу в течение последних двенадцати ме-сяцев и годовой доход его был не выше 24850 долларов на человека. Бедные американские бомжи! Как же они на эти гроши существуют! Как им перешагнуть через барьеры, воз-двигнутые бюрократами?! Нашим бомжикам проще. Ничего доказывать не надо. Паспортов нет. Жизнь — сплошное ко-чевье. Доходы исчисляются количеством сданных в пункты вторсырья бутылок, крышек водопроводных и канализаци-онных люков, кладбищенских оград и тряпья из мусорных

157

баков. Зато катается по городу «Социальный патруль» и кор-мит всех супом. Прямо на месте — в подвалах, на руинах раз-рушенных домов. Никто даже не думает драться. Все добрые и счастливые. А как же! Супец горячий и густой. Хлебушек свежий и мягкий. Соцработники терпеливые, вежливые. Еще и одежку дадут, кроссовки подкинут, в больничку устроят. Не жизнь, а малина!

■

От гадалок, ясновидящих, экстрасенсов, как всегда, в эпоху распада империй, проходу не стало. Сегодня за нас взялась «мастер оккультных наук» Ванда Мойсеевна. Она утверждает, что действует по благословению Далай Ламы. Это единственное, что заставляет подавить отчетливое же-лание подстеречь эту сытую даму в темном переулке и под угрозой немедленного физического уничтожения заставить переквалифицироваться в домработницы.

■

Среди народных избранников есть очаровательные экзем-пляры. А среди них лучше всех — самая богатая, по слухам, женщина страны и ближнего зарубежья. Но какое имеют значение деньги, когда она так возмутительно хороша! Изящ-на, уютна, чувственна! Глаза огневые, губы полные, горячие, влажные! Голос низкий, грудной, волнующий! Улыбка — смя-тенье и грех! Жемчужные зубы! Очерк лица совершенный, законченный, нежный! Беззащитные скулы! Чуть запавшие щеки. Округлый, волевой подбородок! Бессмертная красо-та! Если, спустя тысячу лет, зануда-археолог извлечет на заброшенном кладбище этот череп, он застынет над ним в восхищении, пораженный его вневременным совершенством. Но зачем же она нардеп?! Нельзя так бессовестно издеваться над природой! Господь накажет.

■

Попытка психоанализа. Субъект — журналист. Объект исследования — он же. Материал — внутренний его монолог. «Какое счастье не принимать никаких решений! Это хорошо звучит у Окуджавы, правда, совсем по другому поводу. «А если что не так, не наше дело, / Как говорится, Родина веле-ла, / Иду себе, играя автоматом, / Как просто быть солдатом,

158

солдатом!» Мурлычу эти слова и успокаиваюсь, потому что сказано самое то. И правда, был бы персональным шофером, солдатом, охранником, швейцаром, наконец! Не жизнь, а рай-ские кущи! Получай приказы и выполняй. Хорошо, покойно, все предусмотрено. И голову не надо ломать. Вон — друг и я покупали машины одновременно. Он поразмыслил и взял тачку подешевле, но «поджипестее». Я же — подороже, по-круче, но низкую. Начали скакать по нашим ямам, кочкам да поребрикам. Ему ничего, а я давно весь низ ободрал. Мне бы его послушать: так, мол, и так, делай, как я! Он ведь мужик рациональный, осмотрительный, дурного не присоветует. Но у меня другая легенда. Я оригинал. Отличаюсь самостоя-тельностью мышления. Если пошел бы его путем, меня бы не поняли. И сам бы страдал, ощущая психологическую от кого-то зависимость. И жена бы страдала. И дети. А так — все путем. Он в порядке. Я же, как водится, с проблемами. Но мне иначе нельзя. Никто ведь не знает, как я хочу кому-нибудь подчиняться. До судорог. До головной боли. До слез хочу! Но роль у меня другая. Господи, как же со всем этим покончить?! В петлю рано. Водилой — поздно. Наверное, так и буду жить. И помру с этим. И сунут меня в мокрую могилу. В плохом гробу. На самой окраине кладбища, куда и родне-то ходить — каторга, а всяким прочим и вовсе резона нет».

■

Веселый перекресток. У загса сгрудилась свадьба. Осле-пительным облаком сияет в роящейся, разноцветной толпе невеста. Пасмурно, но улица кажется залитой желтовато-зеленым, прозрачно струящимся светом. Осенние деревья стоят вдоль нее, будто люстры. Длинным, жирным мазком лежит у тротуара белый лимузин. А рядом ждут зеленого светофора два коренастых пони. Они, наклоняя щекастые головы то влево, то вправо, то вниз; кося горячими, кроткими глазищами, рассматривают и свадьбу, и лимузин, и подсол-нухи, рассыпанные на асфальте, и, сразу видно, никуда не спешат. Мне не хочется уходить с уютного, праздничного, славного перекрестка. Но, все-таки, ухожу. И это, возможно, одна из неисправимых ошибок, которых сделано в жизни немало.

159

■

Скверная погода бывает только в городе. Тут морось на-доедлива, стекает мокрыми струйками за ворот; хлюпанье под ногами раздражает, и обязательно влезешь в глубокую лужу ботинком, отчего сразу промокнут носки. А когда тебя, к тому же, окатит с ног до головы жидкой грязью какой-нибудь сидящий за рулем дурак, со всей отчетливостью проясняется простая истина — жизнь прожита зря. Иное дело — деревня. Нет, даже не деревня, а огромное, почти космическое про-странство, в которое города погружены редко, по необходи-мости, а не в связи с горним планом создателя. Появления таких городов, он, я думаю, и не предполагал, потому что все остальное произросло из одного корня, а эти порождения лукавой человеческой мысли по определению вторичны и к божественному промыслу отношения не имеют. Стоит мне пересечь городскую черту, вырваться на открытый простор, почти физически ощутить развернувшуюся над головой притягательную бездну, будто мир мой внезапно опроки-нулся вверх ногами, а я, перемещаясь на страшной глубине, каким-то чудом остаюсь живым, здоровым и даже счастли-вым, — стоит мне оказаться на свободе, как течение мыслей становится спокойным и умиротворенным, грязь — почвой, морось — благодатью. Земля простирается под ногами нео-хватная — плоская или всхолмленная, поросшая травами и лесом, девственная и взъерошенная пахотой, пронизанная тропами и проселками, в речушках и озерцах, со зверьем и птицей, грибами и рыбой, — и кажется мне, что здесь мое место; что тут мне назначено жить и отдать Богу душу. И, странное дело, зрение, да и прочие чувства вдруг непривычно раздваиваются. Я, вроде бы, вижу одновременно и все это вместе, как сложное целое, и каждую мелочь в отдельности, словно приближенную ко мне на расстояние вытянутой руки. Дерево, куст, травинка становятся сомасштабными, и в общей картине, как на полотнах наивных художников, одинаково значимыми и важными. Может быть, это бесхитростное, но полное и многостороннее восприятие сущего, которое, на беду, долго не длится, и есть первородное зрение, утраченное нами в городском мельтешении? И вот я иду по опушке, лишь

160

иногда, ненадолго, чтобы не успело сожрать комарье, проти-скиваясь в пахучую сосновую толкотню; иду и шарю глазами понизу, высматривая рифленые, коричнево-желтые лепестки лисичек — других грибов я не знаю. Потом, дома, почищу их, отмою, протушу на сковороде и съем со сметаной, запивая водочкой. А после усядусь в толстом свитере и дождевике с капюшоном во дворе, у поленницы, запрокину голову, чтобы долго смотреть в далекое небо. Там, в глубине моего опро-кинутого деревенского мира, что-то все время происходит. Слоистая перламутровая пелена неслышно дышит — то проясняется, то тускнеет, являя множество градаций серого, от плотного, цвета шинельного сукна, до легкого, летучего газового флера; то опускается, чуть ли не до земли, касаясь темных верхушек деревьев; то взлетает, светлея, ввысь и рас-творяется там бесследно. Я сижу и внимаю едва слышному шороху мелкого, редкого дождя. Вдыхаю влажную прохладу. Мне бы никогда не покидать теплого, надышанного гнезда брезентового дождевика! Закрываю глаза. Боюсь открыть их. Как, все-таки, жалко, как несправедливо, что все это, скорее всего, только привиделось!

■

Уголовный авторитет Япончик будет похоронен на Ваганьковом кладбище! Рядом с Высоцким, Есениным, Цветаевой. Нонсенс? Нет, примета времени! Хотя, там же похоронена его мать. Ведь Ваганьково долго было обычным кладбищем и лишь постепенно, в связи с укоренившейся нынче «распределительской» психологией, превратилось в некрополь для избранных. Как быть с этим?

■

Наше отличие от других состоит в том, что те, другие, стараются возвратить в свою землю великих, но почивших далеко от родины покойников. А мы мертвых вытаскиваем из могил. По крайней мере, символически. Доказать это просто. Албания, например, пытается уговорить Индию от-дать ей прах матери Терезы, а Францию — останки Ахмета Зогу, своего короля. Мы же еще недавно пытались внушить обществу, что следует вытащить из мавзолея Ленина и, от-нюдь, не из-за мистической необходимости предать его тело

161

земле, дабы снять проклятие со своей многострадальной страны. Еще недавно мы охотно и мстительно погребли бы его где-нибудь в Антарктиде. А то, что сегодня расправиться с вождем мирового пролетариата, вероятно, не дадут власти, свидетельствует вовсе не о торжестве нравственности или внезапно проснувшемся уважении к подлинной истории. Тут причины те же, что заставили россиян перелицевать старый гимн Советского Союза.

■

И вот похороны состоялись. Все было легитимно, вклю-чая венок от вора в законе дедушки Хасана. Гроб плыл по человеческой реке, состоящей из кожаных курток и бритых голов. Бандит Япончик наплевал на условности с того света. Восстановил, так сказать, попранную справедливость. Безо-пасность обеспечивала милиция. Это — один из ярчайших парадоксов нашего беззащитного времени.

■

Сносятся памятники тоталитарного режима. Больше всего достается Ленину. В некоторых городах в заброшенных пар-ках или даже на кладбищах неприкаянно топчутся по десятку гипсовых вождей мирового пролетариата. Они заглядывают в лица друг другу в недоумении и печали. Предположить по-добное живой Ильич не мог бы никак. Разве только — за шаг до смерти, в мистическом озарении. Да и то вряд ли.

■

Американская трагедия. Пожилой дядька пристрелил, не вставая с кровати, свою невесту — свадьба была назна-чена на следующий день. Заслышав шорохи в коридоре, он решил, что в квартиру проникли грабители, и бабахнул из пистолета прямой наводкой. Жених был уверен в том, что невеста находится рядом. Это стало единственным утеше-нием для родных убитой. Представляете, что у той была бы за жизнь с мужиком, который не может нашарить в постели свою любимую?!

■

На шоссе — деревянная будка. На ней вывеска — «Эко-вино» (надо полагать, экологическое). А остальное что же? Помои с пестицидами?

163

■

Боже мой, некому позвонить! Кто-то в Америке, кто в Канаде, другие — в Англии, Австралии, Мексике; иные разъехались по градам и весям, а те уж — в могиле. Пусты-ня! Настоящая, не библейская. Кусты не горят, посохи не распускаются, манна небесная с неба не сыплется. Прийти домой, включить телевизор, схватить инфаркт и сбежать на тот свет — вот, может быть, все, что тебе остается. Ну, не еб твою мать?!

■

Радиостанция, которая с утра до ночи гоняет лежалую музыку, начала в рекламных целях сочинять собственные «хокку». Один из них таков: «Голод, спид, туберкулез, свиной грипп — все нам параллельно. Играем, что хотим». Выдаю-щийся образец похуизма.

■

Демократия входит в жизнь людей разными путями. Вот один из них. Наши граждане перестали вертеть головами на переходах. Раньше панически боялись машин. А нынче ше-ствуют по зебре, не оглядываясь, гордо и независимо. Знают: наедешь — ответишь! Все-таки — прогресс! Хотя и наезжают. Но не обязательно на перекрестках.

■

Итак, ученые придумали способ наблюдать за людьми сквозь стены. Таким макаром, антиутопия Орвелла сбывается все увереннее. Успокаивает лишь то, что при такой методике сыска человек фиксируется как некое шарообразное тело — личностная идентификация невозможна.

■

Лариса Омарова из Тамбова выставила на торги веревку, на которой, якобы, повесился Сергей Есенин. Можно ли во-образить себе что-либо более кощунственное и одновременно карикатурное, особенно если учесть, что кроме того с аукцио-на уйдут посмертный локон волос поэта и его гробовой пор-трет кисти Иосифа Левина. Если два последних лота можно с некоторой натяжкой отнести к числу реликвий, связанных с именем Есенина, то как квалифицировать первый — верев-ку! Купить бы ее да подарить этой самой дамочке, жадность

164

которой столь же сильна, как ненависть к поэту его убийц. Может быть, употребила бы по назначению?

■

В России у миссионеров начали требовать предъявления удостоверений, подтверждающих, что они имеют право за-ниматься такого рода деятельностью. Сначала напустили в страну всевозможных евангелистов из ЦРУ, а потом спох-ватились. Интересно, какие удостоверения были, скажем, у матери Терезы или Альберта Швейцера? Им бы в России показали кузькину мать!

■

Недавно было решено засудить на миллион рублей клуб «Что? Где? Когда?» за то, что он не озаботился сохранением в неприкосновенности той части Нескучного сада, который арендует для производства телепередач. Интересно, на какую сумму будет предъявлен той же организацией иск Лужкову, почти полностью уничтожившему исторический центр Мо-сквы?

■

Богословие под угрозой. Профессор Эллен Ван Уольд из Нидерландов, исследователь Ветхого Завета, утверждает, что Бог не создавал землю, а лишь отделил от нее небеса. Прочие его усилия были направлены на культивирование животного мира. Все дело в неточном переводе с древнеев-рейского первой фразы Библии. Бедная миссис Уольд! И на кой ляд все это ей было нужно? Теперь ее проклянут со всех амвонов. Бизнес есть бизнес, и нечего запускать руку в чужой карман!

■

Осень прошла. Исчезли арбузы. ■

Говорят, Анджелина Джоли сцепилась с муженьком из-за того, что он перебрал меру в собирании головных уборов, которыми завален весь их дом. Но в этом смысле Брэд Питт не лучше и не хуже Юрия Лужкова с его страстью к кепкам. А Батурина лучше Джоли — супруга не пилит.

■

Воздух заменили CO2. И ничего. Живем помаленьку.

165

■

Менты перевозят наркотики, варят соломку, торгуют дозами. Это свидетельство полного распада системы. Нет государства, нет охранительных институтов, социальных ценностей. Ничего нет.

■

Раньше властителями дум были писатели, космонавты, выдающиеся инженеры, ученые, военные, наконец. И на это обстоятельство адекватно реагировало телевидение. Теперь, судя по телеэфиру, душами и мыслями людей в нашей части земного шара завладели мастера стеба. Это — тупик, выйти из которого в ближайшее десятилетие вряд ли удастся.

■

Булыжник был оружием пролетариата. Яйцо — оружие электората. Исходя из уроков практики, тухлое или нашпи-гованное краской.

■

Идет человек и мурлычет себе под нос: «Сейчас поем холодца! Сейчас поем холодца!» Хорошо ему до невозмож-ности.

■

В один прекрасный день оказалось, что в деревне Н. все коровы, вроде бы, больны лейкозом — местная ветеринарная служба вступила в сговор с мясозаготовителями и наштам-повала зловещих справок. Так как независимой экспертизы у нас не добиться, ни в чем не повинные и совершенно здо-ровые буренки ждут теперь своего смертного часа, а хозяева грозятся насильно накормить мясом, якобы, зараженным раком, всю эту преступную братию. Если, все-таки, станут жрать, тогда — под суд и впаять лет по десять с конфиска-цией! Будут знать, суки, как лишать детей натурального молока.

■

Есть два Фаулза. Романист и интерпретатор. Романы прекрасны, полны точных психологических наблюдений, рискованных сюжетных ходов, чувственности и философ-ской отстраненности писательского зрения. Верификации античной литературы, исторических материй, мифов сухи,

166

протокольны, интонационно бесцветны. Допускаю, что так кажется только мне. Ведь отношение к литературе всегда — результат конвенции между читателем и прозаиком. Если именно в этой лапидарной сухости кто-нибудь увидит осо-бое изящество, нарочитую манеру изложения исторических или мифологических фактов, сторонящуюся субъективной эмоциональности; нечто, пусть невыразительное, но в таких случаях обязательное, как фрак для дирижера, — если это произойдет, фаулзовский «Гомер» или «Мария Французская» покажутся образцом современной прозы. Но мне куда ближе «Женщина французского лейтенанта».

■

Считается, что за любое доброе дело нам рано или поздно воздается сторицей. Я понаделал немало доброго, во всяком случае, не меньше, а, может быть, и больше, чем нагрешил. Откуда же тогда все мои болячки?! Что же они там, наверху, себе думают? Непонятно!

■

Мой друг хорош собой. Глаза горят, насмешливо и весело. Быстро седеющая борода полна лукавства. Рисунок скул на-поминает о плодородной силе татаро-монгольской погранич-ной службы. Знает все и обо всем. Божественный рассказчик. Если б не вникал в мельчайшие детали, из-за которых любое его повествование растягивается на часы, был бы еще лучше, хотя и не милее. За парную по четвергам душу дьяволу от-даст, хотя пока этого критического поступка не совершал. Водку хлещет, как дореволюционный мастеровой, но не быва-ет пьян. Не брезгает и виски, однако, уверен в том, что водка лучше. Музыку слушает всякую — от классики (Вивальди) до Шульца (авангард). Влюблен в хороший джаз. Часами готов внимать в одиночестве странному, сиротливому инструменту по имени «дудук». Бабы по нему сохнут. Чем дальше, тем моложе и глупее. Он, как, между прочим, и его жена (мо-лодой портрет этой черноволосой красавицы висит на стене в его берлоге), относится к ним сочувственно, терпеливо и снисходительно. Он пишет камни, деревья, воду; странные композиции с женщинами, укутанными до пят в хитоны, будто все порывается проиллюстрировать «Божественную

167

комедию». К реальности это имеет отдаленное отношение. Он ближе к Библии, к ее страницам о начале мира, чем к нашим дням, с их урбанизированными ландшафтами, свиде-тельствующими о близости неизбежного конца. Его деревья голы и трагичны или же напоминают волшебные, лишенные конечных очертаний веретена. Перламутровая водная стихия взрыхлена концентрически расположенными гребешками света и пены, словно в первобытный океан была только что сброшена земная глыба, отчего он пошел до края мирозда-ния набегающими друг на друга кругами. Его камни — плод тектонических процессов на едва родившейся планете. Они лежат пластами, взгромоздившись друг на друга; взрываются, вспарывая воду и оставаясь на века застывшими смерчами; слоятся, символизируя своей медленной динамикой дви-жение неумолимого времени. Его небо тревожно, взбудора-жено, текуче. Несутся, завиваясь, тучи; ворочаются круто взбитые дождевые облака; безуспешно тщится пронизать их лунный свет, и когда это удается, все сущее оцепеневает на мгновение в завораживающем, призрачном сиянии. Моего друга, с частыми пирами в мастерской, философствованием; влюбленностью в женщину как таковую, музыкальными при-страстиями и баней по четвергам, можно было бы назвать анакреонтическим типом, когда бы его пирам — чуть больше буйства, его любовям — чуть меньше оглядки, баням — боль-ше пара, музыке — меньше одиночества, краскам — больше тепла и света, поступкам — меньше трезвой осмотритель-ности. Впрочем, я его люблю и таким, каков он есть. Сейчас пойду к нему, и надеремся всласть!

■

Бомж съел собаку. А пацаны, хозяева собаки, прикончили бомжа. Теперь, возможно, их убьют на зоне. И круг прервется. До нового бомжа.

■

Затевается громкое дело об изнасиловании высокопо-ставленными чиновниками двух детей. Произошло это, как будто, в знаменитом лагере «Артек». Генпрокуратура отважно заявляет: никаких оснований полагать, что дело будет спуще-но на тормозах, нет. И, надо думать, совершенно искренне,

168

хотя из этих слов не вытекает, что насильники «установлены» и обвинение подтверждается. Вот если бы с той же уверен-ностью в обязательном торрржестве правосудия (случайно задержал палец на букве «Р», а получилась грамматическая метафора) нам поклялись довести до конца дела жертв за-казных убийств, кому нет покоя в их могилах! Так нет же, не надейтесь. Впрочем, и тут бабка надвое сказала. Все-таки, обвиняемые, или нет, подозреваемые, — чиновники. Надо еще выяснить, в какой партии они состоит или состояли, или собираются состоять, и не заказана ли провокация по-литическими конкурентами? Все-таки, на Украине живем, и это нужно учитывать.

■

У актеров, избравших амплуа женщин, неуловимо меня-ется характер. Даже у самых стойких. Мачо в них растворя-ется бесследно. Нет, они вовсе не обязательно меняют пол. Просто становятся похожими на своих матерей. Стареют с ними понемногу. И какое начало возьмет верх на склоне лет — вопрос вопросов.

■

Он спал бы и спал. Сны были чудесными. Очень не хо-телось возвращаться.

■

Картины «Брат» и «Брат-2» — чудовищная апология безнравственности. Бодровский персонаж, без раздумий расстреливающий людей, вызывает, благодаря психофизике актера, теплую симпатию. Это ужасно. Ведь он, на самом деле, примитивен, как овощ. Все его рассуждения о силе и правде наивны и невежественны. Оправдать эти картины тем, что они построены в соответствии с законами жанра, невозможно. Даже в безусловно отталкивающем сериале «Бригада» присутствуют психологические мотивировки по-ведения персонажей. И это объяснимо. Истоки картины — в замечательной драме Сержио Леоне «Однажды в Америке». Это родство все и определило. «Братья» же — примитивные триллеры, особенно вредоносные оттого, что псевдофилосо-фичны. Бодров, хороший, достоверный (в рамках амплуа) актер, вызывает своим существованием на экране иллюзию

169

глубины произносимых его героем банальностей. Но по-скольку его, киллера по мировосприятию, не мучают никакие рефлексии, доверяться его односложным рецептам жизни не стоит. Нельзя же проводить параллель между его любовью к идиоту-братцу, потому что — брат есть брат, и русской шлю-хой, потому что — русская, и, скажем, взаимоотношениями бессоновского Леона с девочкой, мечтающей отомстить за убитых родителей. И режиссерский, и актерский класс, как ни верти, не тот. Жаль, что Бодров-младший так нелепо по-гиб. Рано или поздно он, вероятно, сделал бы что-нибудь настоящее.

■

В центре маленького еврейского городка разместилась корпорация «Сибирское здоровье», о чем все были извеще-ны грандиозной вывеской. Правда, на протяжении месяцев соседи не замечали, чтобы кто-нибудь входил в сей дом или выходил из него. Объяснение этому явлению следует искать, наверное, в «Торе».

■

Фамилия — Смазь.■

Текст в Интернете: «ФСБ разыскивает блондинку Боба-сюк» — кажется цитатой из Ильфа с Петровым.

■

Информация о том, что «в мире голодает более миллиарда человек», конкретному голодному из населенного пункта N совершенно безразлична. Это ставит под сомнение объеди-нительный смысл понятия «человечество».

■

В газетах пишут, что начали поступать «первые анкетные данные» переписи населения Белоруссии». Какое счастье! Наконец-то мы узнаем, сколько их, белорусов, осталось в действительности.

■

«Путин считает творчество Михаила Козакова нацио-нальным достоянием» (из юбилейной заметки). Страшно даже подумать, что бы случилось, если бы у премьера было другое мнение!

170

■

«Космонавты-новобранцы на Байконуре приступили к тренировкам». Оказывается, у нас еще есть, помимо косми-ческих туристов, и кое-какие космонавты. Это утешает.

■

Во времена застоя не уставали говорить о мире. Теперь все больше — о защите русских, где бы они ни проживали. О превентивном ядерном ударе, ежели кто-либо осмелится посягнуть. Помните: «И если враг нашу радость живую, / Отнять захочет в упорном бою, / Тогда мы песню споем боевую / И встанем грудью за Родину свою!» Правда, в ту пору не было атомных бомб. Так хотят ли русские войны? Надо спросить у Медведева. Больше не у кого.

■

Американец Доналд Эрл Файт Третий напал на свою любовницу, которая не хотела продолжать с ним отношений, ударил, и пока она бегала за полицией, зарезал ее любимую рыбку — «ярко-красного петушка по имени Делориан». По-том ему стало стыдно, он извинился, но все равно получил два года условно. А адвокат, защищавший девушку и петуш-ка (посмертно), даже вознамерился вытатуировать у себя на груди портрет покойного Делориана, при условии, что Доналд эту работу оплатит. Суд его идею счел чрезмерной. Когда читаешь о перипетиях этой драмы, начинает казаться, что они там действительно живут по законам аквариума. А тут, понимаете ли, не рыбок режут а любовниц и невест; расчленяют, обливают кислотой, «бошки» сшибают и ни-чего — идут в Евросоюз. Любопытно, как же мы с нашей убойной ментальностью будем существовать, если, и правда, окажемся в объятиях Европы? Свихнемся без хорошей драки, не иначе!

■

Продолжается публичное обсуждение темы педофилии. Чем дальше, тем яснее политическая подоплека скандала. Дети, быть может, и пострадали, но причастность к этому безобразию большинства людей, чьи имена бессовестно выброшены в Интернет, в том числе и депутатов, ничем не доказана. Адвокат потерпевшей стороны антипатичная и

171

брутальная тетка. У нее остановившиеся глаза, а лицо напо-минает посмертную маску. Квадратная голова кажется при-крытой черным париком. Длинные волосы скрывают шею. Говорит, будто читает написанное заранее. В эти минуты она обращена зрением внутрь себя. Где-то там, в районе затылка разворачивается произносимый ею текст. Доверия к ней ни-какого. Ни эмоционального, ни основанного на логике. Все ее доказательства проистекают из свидетельств детей, которые, видите ли, три года молчали о том, что с ними происходит, и разговорились лишь с ней. Это более чем сомнительно, ибо она наделена отрицательным обаянием. В ней нет теплоты, сочувствия — только тщательно декларируемый ужас от, якобы, содеянного взрослыми мужиками, чьи портреты она демонстрирует жертвам, открыв на домашнем компьютере сайт Верховной Рады. Некоторых из обвиненных я знаю лично. Утверждение, что они педофилы, абсурдно, ибо они всегда были нормальными мачо. Доказательств никаких. Ко-миссионная медэкспертиза подтвердила лишь тот факт, что невинности дети действительно лишены и, возможно, вели половую жизнь (в извращенной форме) достаточно длитель-ный срок. Но никто не задает вопроса о том, почему это про-изошло и как именно. Утверждение, что на предъявленных фотографиях мальчик и девочка узнали своих насильников, тоже вызывает некоторые сомнения. Нам ничего не известно о том, какой психологической обработке были подвергнуты странные дети (три года молчания — не шутка!) прежде, чем сделали свои заявления. Испытание их на полиграфе нельзя считать исчерпывающим доказательством правдивости по-казаний. Дети легко внушаемы. Склонны к безудержному образотворчеству. Чрезвычайно часто собственные фантазии начинают им казаться чистейшей реальностью. У ребенка, внушившего себе нечто, вопросы, которые ему задают от-носительно мыслеобраза, принявшего в его воображении достоверные очертания, могут и не вызвать тех физиоло-гических микрореакций, которые обычно свидетельствуют о лжи и фиксируются полиграфом. Почему-то опускается предыстория вопроса. Доводы юриста противоположной стороны отбрасываются за ненужностью. Ведь они могут

172

вызвать сомнения, которые не так-то легко рассеять. Оказы-вается, между матерью и ее обвиненным в педофилии экс-мужем был конфликт, который предшествовал публичным обвинительным заявлениям, и касался он имущественных проблем. Присутствовал и присутствует в этой драме и не-кий друг женщины, которому ее материальный статус может быть небезразличным. При объективном рассмотрении дела нельзя не упомянуть об угрозах с его стороны в адрес жертвы обвинения. А, кроме того, придется принять во внимание и то, что пострадавшие дети, как выяснилось, приемные, а это резко меняет дело и заставляет задуматься о скрытых мо-тивах усыновления и удочерения. Возмущает и совершенно нелепая информация о том, что между тюрьмой и «волей» идет напряженный телефонный обмен. При этом в тюрьме расследование ведут уголовники, в чьей камере (не пресс-хата ли это?) оказался человек, обвиненный в страшном грехе. Раньше он, так сказать, запирался, но после того, как сокамерники его «допросили» (!), дал «признательные пока-зания». Нонсенс! Есть и еще одна сторона дела, касающаяся собственности — земли, на которой размещается «Артек», вчерашняя пионерская республика, и гостиничка, где все это, как будто, происходило. Ведь еще недавно лагерь, междуна-родная известность которого неоспорима, пытались уничто-жить, перекрыв ему финансирование. Происходящее нынче можно счесть более изощренной попыткой возвратиться к идее уничтожения лагеря, на сей раз путем дискредитации, ибо в числе обвиненных в преступлении оказалось несколько его сотрудников во главе с директором, благодаря энергии которого в прошлом году «Артек» был спасен. Итак, налицо, по меньшей мере, три причины, которые могли послужить причиной отвратительного скандала: имущественные интере-сы приемной матери и ее сожителя; попытка со стороны нам неведомых лиц или сил завладеть лакомым кусочком Крыма; желание опорочить политический блок — БЮТ, в котором состоят оболганные депутаты. Все это требует немедленного независимого изучения — новых следователей, новых экспер-тиз, медицинской и психологической; скрупулезного анализа всех обстоятельств дела. Учитывая же абсолютное недове-

173

рие чтобы не сказать брезгливость, украинцев к нынешней правоохранительной системе страны (вспомните хотя бы о том, как мирно был воспринят факт следствия, затеянного в тюрьме уголовной шпаной), следует считать единственно верным предложение боксера и депутата Виталия Кличко о привлечении к делу зарубежных специалистов. Уверен, если это произойдет, мы будем потрясены результатами их работы. И, может быть, страна сделает таким образом первый шаг на пути к оздоровлению тяжело больного украинского общества. Но, скорее всего, весь пар после выборов уйдет в свисток.

■

Частушки в стиле фанк! Во как! А мы все: деревня, де-ревня! В корень зреть надо! Или зрить? Впрочем, не в этом дело.

■

Кто не помнит Братца-Кролика своего детства, такого смешного, бранчливого, в клетчатой рубашке с закатанными рукавами, штанах на подтяжках и с обязательной трубкой в зубах. Однако цивилизация берет свое. Шведы, у которых кроликов расплодилось видимо-невидимо, теперь их отстре-ливают, сдают тушки на заводы по производству биотоплива, а потом всю зиму сидят с трубками у каминов и читают детям по вечерам гуманные и веселые сказки об ушастых Братцах.

■

Арест режиссера Полански, который угодил в швейцар-скую тюрьму за совращение несовершеннолетней, проис-шедшее, более чем вероятно, по обоюдному согласию (что не снимает вины со взрослого мужчины, но несомненно ее смягчает) тридцать два года назад, умиляет. Под требованием не ломать комедию и освободить всемирно известного ки-нематографиста — длинный список громких имен, от Вуди Аллена до Моники Белуччи. Сама возмужавшая «жертва» заявляет, что у нее нет к знаменитому арестанту претензий. Он готов даже выплатить ей за беспокойство кругленькую сумму. Но швейцарская полицейская система неукоснительно следует правилам и закону. Три десятка лет назад из Штатов поступило во все страны Европы требование — в случае по-

174

явления в поле зрения господина Полански немедленно взять его под стражу. Среагировала только Швейцария. Теперь пожилой озорник ждет экстрадиции туда, где нашкодил. Все смеются. Но демократия торжествует! Или бюрократия. Одно другого не исключает. Но какая бюрократия! Нелицеприят-ная и воинственная! Нам подобного и не снилось!

■

Таинственные силуэты погруженных во мрак домов. Они совсем другие, нежели днем. Это не просто улица, ночь. Это другое, неведомое нам измерение. Не четвертое, пятое и так далее. А просто другое. Тянет туда неодолимо.

■

Актриса Изабелла Росселини вышла в эфир в «зеленом порно». Она рассказывает о половых контактах кальмаров, анчоусов; о светлячках, которые в момент оргазма светятся от счастья. Это программа для впавших в детство старич-ков и детей, торопящихся стать взрослыми. Ведущая же — вполне аппетитная особа, при том, что намеренно выглядит соломенной вдовой, стоически переносящей какие-то свои несчастья.

■

Сдавленные, полные трагизма голоса рекламистов на телеканалах-таблоидах, давно заменивших нормальное телевидение, вызывают бешенство. Ощущение такое, будто диктор вот-вот наложит в штаны или уже пребывает в про-цессе дефекации.

■

Словечко «проект» заменило в нашей жизни огромное число других — сценарий, книга, спектакль, концерт, карти-на, сделка, замысел, программа. Язык в нашу безграмотную эпоху понемногу умирает. Но воспрепятствовать тенденции сужения лексического диапазона в обозримом будущем не удастся.

■

Эстрадный самородок по имени Михей рано ушел из жизни. О нем была снята документалка, в которой девица, бросившая его в тот самый момент, когда он потом и кровью начал одолевать холодную и равнодушную Москву, с охотой

175

излагала подробности своих с ним отношений. Выходит, это об их истории была написана единственная песня, благодаря которой простой народ Михея, быть может, идентифициро-вал. И песня эта — «Сука-любовь». «Я, та самая сука!» — с горечью запоздалого раскаяния говорит девица. Не совсем, правда, этими словами и раскаиваясь лишь на мгновение, но смысл ее участия в фильме именно таков. Несчастный, плачущий и матерящийся «рэгги» и предавшая его глупая красавица еще раз вызвали у телезрителей, в большинстве своем давно подзабывших о беспутном Михее, сочувствие и добрую, сентиментальную слезу тем, что были извлечены из небытия, чтобы снова проблеять и проплакать емкое слово «Сука», символизирующее наше общее бессилие перед же-стокими превратностями судеб.

■

Церковь (не православная или католическая, а вообще церковь) навязывает обществу представление об умножении числа верующих, а общество развивается по своим, атеистиче-ским законам. Сдается мне, религия многими управленцами высокого уровня (от президентов и премьеров до королей) вообще рассматривается, если не лицемерить, как банальное собрание законов, вроде уголовного кодекса, подчиняться которым не так уж обязательно. Иначе откуда бы взяться на свете «Книге Бытия» с порнографическими иллюстрациями? И вот что примечательно — высшие силы никого за то не покарали. Хотя, быть может, сам факт появления такого ко-щунственного издания и есть самая изобретательная кара, по-сланная распущенному до полного безобразия человечеству. Дескать, пусть само себя уничтожает. Ничуть не жалко!

■

Что ни день, кто-нибудь кому-нибудь отпиливает голову. Криминальная хроника теснит политическую, где тоже пилят. Но без крови. В принципе, разницы никакой. И там, и здесь все заканчивается поминками.

■

Гитарист Кит Ричардс из «The Rolling Stones» назван бессмертным рокером. А раньше бессмертными считались только боги.

176

■

В России в очередной раз нашли пристанище снежного человека. Ах, как нужен славянам собственный Кинг-Конг! Святое дело — не уступить приоритета американцам.

■

Ночью, в центре большого города, под землю провалился самосвал. Когда к утру вокруг ямы собрались спасатели, они, к их удивлению, не обнаружили машины. Зато на одном из склонов воронки-ловушки зияла круглая дыра, за которой угадывался туннель, уходивший куда-то вглубь земли.

■

Девица нанесла обидчику десятки ножевых ранений, но добила сковородкой. Вот этого родня покойника простить ей не смогла.

■

Фраза: «Я 20 лет жила с мужем, он и стрелял в меня из двустволки, и с топором гонялся, и с ножом, а я всё это время его любила».

■

Фамилия — Закусь.■

Нас становится все меньше. Если дело пойдет такими же темпами, конца света никто не дождется.

■

Энергичное выражение: «срака на драку».■

Педофилы начали нападать на старушек. Это возможно только накануне светопреставления.

■

Одна из особенностей технологической эры: воров в за-коне «коронуют» по мобильной связи.

■

Площадка перед станцией техобслуживания. Мокро. Лужи. Большая черная машина стоит, чуть наклонившись и без ската, как поджавшая ногу собака под дождем.

■

Днепропетровск. «Славутич-арена». После матча оказа-лось, что местные болельщики отодрали сиденья сотни кре-

177

сел на трибунах. И это — наш электорат! Эти разъяренные павианы будут выбирать президента! Стоит ли удивляться тому, что мы живем и будем жить в дремучих джунглях.

■

Мне, все-таки, не дает покоя Фаулз. Он, безусловно, ма-стер. Но даже в лучших его романах постоянно всплывает сквозь текст физиономия журналиста-просветителя. Это, честно говоря, раздражает.

■

Некая Елена Ленина, модель и сочинительница книжек о жизни обитателей Рублевки, стала модельером. И черт с ней. Смешат лишь комментарии к сему событию. Оказыва-ется, самое главное для каждой женщины — короткое черное платье. И то ничего. Да здравствует Коко Шанель! Однако именуется оно «must have» (дословный перевод — «должна иметь»), из чего следует: если «you have not» этого платьи-ца, значит, не все у тебя, подруга, в порядке! От этой чуши хочется завыть!

■

Как любят папарацци сравнивать фотографии знаменито-стей — тогда, лет двадцать назад, и сейчас. Тонкого, нервного, мускулистого Клинта Иствуда, например, и морщинистого, близоруко сощурившегося старика, со свисающим животиком и покатыми плечами, которого зовут точно так же. Что дви-жет соглядатаями, догадаться нетрудно. Не только желание заработать, но и месть посредственности талантам и гениям, которая находит наивысшее свое выражение в похоронных репортажах; даже в тех, что отличаются некоторой гуманно-стью и сочувствием к почившим в Бозе. Вот, мол, дергался, дергался, а все равно угодил в ящик! То-то же! Забыл, что ли? В гробу карманов нет… Все так. Кроме одного. Папарацци, снимавший актера, все равно — полное ничтожество. А его жертва — Клинт Иствуд! Этим все сказано.

■

Сюжеты скабрезных и веселых «Заветных сказок» перекочевали на крышки шкатулок из Палеха. Некоторые возмущены: «Порнография! Попрано чистое прикладное искусство». А по мне, так все совпало. Озорство народно-

178

го анекдота наилучшим и естественным образом передано средствами палехской технологии. Канонические бояре да боярыни в расписных кафтанах и цветисто расшитых платьях; красивые, румяные мужики и бабы; кони, куры, свиньи, прочая сельская живность; тополя да ивы, поля да луга; сияющие маковки церквей — все великолепие этой наивной живописи — питательная среда для появления на свет мудрых в своей смешливой наивности историй. Русский «Декамерон» не какой-нибудь Барков, а именно эти сказки, да еще, пожалуй, матерные частушки, которые тоже пре-красно уживаются в разноцветной деревенской вселенной с ее праздничным, языческим календарем на все дни недели. Как тут не вспомнить: «Веселие на Руси есть питие»? А где питие, там и… В общем, «Кто людей веселит, за того мир стоит!» А они — порнография! По себе судят.

■

Рыбный «фастфуд»: пруд, удочка, костерок и щепотка соли.

■

Думаю, скоро пиво будут продавать лишь по предъявле-нии паспорта. Что ж, это понятнее, чем требовать у покупате-ля документы прежде, чем отрезать для него кусок колбасы. А было и такое. Нас ничем не возьмешь.

■

Сообщение о переходе на зимнее время звучит не менее сурово, чем приказ о всеобщей мобилизации.

■

Сомнение — это всего лишь еще одно мнение, а не полное отрицание твоего.

■

Фантастическое и жуткое зрелище — размалеванные физиономии политиков первого десятка. Череда портретов стареющих трансвеститов. Президенты, премьеры и короли, бойтесь не киллеров, а гримеров!

■

Говорят, большой андронный коллайдер начал проявлять норов — противится действиям ученых, занятых поисками «антиматерии». И как после этого не поверить в то, что мы

179

не итог эволюции, а продукт инопланетной высокотехноло-гичной цивилизации, которая подсунула нам коллайдер, дабы мы не уничтожили впопыхах самих себя.

■

На коже мальчика из Дагестана появляются стигматы в виде текстов из Корана. Странное дело, раньше стигматы напоминали о ранах Христа, а теперь — о догматах религии. Прогресс или упадок морали?

■

Когда боксер пускается в политические игры, его глав-ными аргументами все равно остаются кулаки.

■

Хочу стать фаворитом. Безразлично равно кого. Просто все надоело.

■

Безработная женщина закопала новорожденную дочь жи-вьем. Убить рука не поднялась. А так, вроде, и не убийство, тем более, что ребенок был нежеланный, и мать к нему ника-ких чувств не испытывала. Ее, конечно, осудят. Но что делать, если совершенно нечего есть, и нет молока, и дочь все равно не протянула бы даже двух дней, угасла б от голода?! Не рожать? Но как быть с мужиком, который все равно мужик, хотя тоже нищ и гол, как сокол? Им только и оставалось, чтобы не в петлю, залечь друг с другом в холодной, пустой берлоге и дать волю инстинктам. Такая вот глупая жизнь в нашей вольной и гордой стране.

■

Известный певец, свадебный генерал всех концертов на территории Ближнего Зарубежья, презревший оперную сце-ну ради сытой эстрады и дуэтов с бессмертной итальянкой, оступился и рухнул со сцены. «Наконец-то!» — подумали десятки тысяч зрителей по всей стране.

■

Всю ночь шел дождь. Всепогодная бумага, наклеенная на рекламные щиты, не выдержала. Ее повело. Благодушная физиономия кандидата в президенты, который старается всех услышать и всем подсобить, пошла длинными, косыми морщинами. Озлобилась. Получилась антиреклама.

180

■

Объявление в желтой газетке: «Ищу умные мускулы!»■

Дорожные фонари, расплывающиеся в густом тумане, похожи на одинокие желтые астры.

■

Собака по имени Сэм начала, держа в зубах кисть, писать маслом. Ее работы уходят в среднем по 2 тысячи долларов. От многих известных художников-концептуалистов Сэм от-личается только более скромными размерами гонорара.

■

Смотрю старую программу о Евгении Леонове. Меня не оставляет удивительное, теплое, домашнее чувство, что мы с ним — давняя родня. Озорной, в складках-ямочках, хитро-глазый и умный толстун так знаком мне, так близок, будто мы прожили рядом не один десяток лет. Похожие чувства вызывают у меня порой и другие люди — например, Коте Махарадзе, Олег Янковский, Спиваков, Катаев. Этих людей, правду сказать, не так уж мало. Мы с ними — как это было сказано у Киплинга — одной крови. И ничего, что большин-ство из них об этом не знало и не узнает. Какое это имеет зна-чение, если их голоса звучат в моем доме, когда я сижу (чуть не сказал — над листом бумаги) у компьютера, на что-то еще надеюсь, что-то пробую делать, пусть даже из последних сил.

■

Сообщение: «В Армении арестован азербайджанский шпион». Ситуация пародийная. Если бы шпион был разо-блачен в Америке, на худой конец — в Эфиопии или даже в княжестве Монако, бог с ним. Но что этот парень искал в Армении? Невесту? Сыр? Немного мацони? Глоток хорошего вина? А что там еще искать?

■

Американский конгресс решил поразмыслить об отме-не, в связи с кризисом, смертной казни, которая обходится бюджету в копеечку. Украинский кабмин тоже не остался безразличным к нуждам простого народа: было предложено с газа и угля, перейти на солому и сушеный навоз — все-таки, какая-никакая, экономия.

181

■

Философское высказывание Евгения Чичваркина, ген-директора «Евросети», обвиненного в «пособничестве по-хищению людей» и укрывающегося в Лондоне. В ответ на пожелание: «Дай Бог, чтобы все у вас рассосалось!», он глу-бокомысленно произнес: «Чтобы рассосалось, надо сосать. А я сосать больше не буду!» Более точной и определенной политической декларации и представить себе нельзя.

■

Как будет дальше жить мальчишка Джеритт Бланк четыр-надцати лет от роду, в которого попал метеорит, как говорят, размером с целую горошину? Возможно, когда он подрастет и уяснит, что отмечен космосом, это сильно отразится на его психике, проснутся бесплодно дремлющие, как в каждом из нас, природные силы, и он добьется в определенной сфере деятельности невиданных успехов. Вон ведь какою стала Ванга от удара элементарной молнии, зародившейся не то, что в пределах галактики, а в земной атмосфере. Не может ведь поцелуй вечности быть нанесенным обыкновенному смертному без последствий. Тогда и сама Вечность оказалась бы лишенной всякого смысла.

■

Когда разглядываешь фотографии людей-уродов (челове-ка-слона, похожего на трижды перекрученный корень; Сер-пентины, лишенной скелета, и так далее), читаешь их жизне-описания, изобилующие фразами «получил образование», «заработанные в шоу деньги вкладывала в бриллианты», «вышла замуж и родила ребенка», понимаешь, как мелки и несущественны твои личные несчастья. Беда только, что от сознания собственного ничтожества воли не прибавляется, а несчастья, даже ноющий зуб, не перестают быть несчастьями, которые портят жизнь.

■

Старик-пенсионер, умерший естественной смертью, про-лежал, до того, как его нашли, в квартире, где это случилось, долгих четыре года. Не представляю себе более точной мета-форы заброшенности и безразличия всех ко всем.

183

■

Интернет: «Телеведущая Кульбаба разделась для поклон-ников». Как представлю себе, не в обиду девушке, сохранив-шей в неприкосновенности столь необычное для теледивы имя, раздетую, с наростами и побегами по всей раздутой поверхности, выпуклыми бело-розовыми глазками и глубо-кими оспенными ямками кульбабу, становится страшно. Не встретить бы ненароком!

■

Когда я слышу редкие теперь фразы, вроде вот этой, на телеканале «Ностальгия»: «Завершен сев озимых», во мне на-растает тоска по советскому прошлому. Насколько это звучит достойнее, естественнее, человечнее, чем наше ежедневное, истребляющее душу: «Убит предприниматель», «Изнасилован ребенок», «Сбежал банкир», «Мать закопала живьем ново-рожденную дочь», «Кучма заказал Гонгадзе», «Министр МВД покончил с собой двумя выстрелами в голову»!

■

Вечный сюжет. Письмо, нашедшее адресата через десятки лет. Самое в этих, как правило, драматических историях му-чительное, то, что ничего уже нельзя изменить. Приди письмо вовремя, многое могло бы произойти. А так — остается по-жалеть об упущенных возможностях и заплакать от бессилия. Или напиться до потери пульса, чтобы хоть на секунду по-казалось, будто ничего не стоит все начать с нуля.

■

Оказалось, контрафактными могут быть не только аудио- и видеодиски или водка, но и автоматы Калашникова. А вдруг стрелять не станут? Тихий ужас для любого киллера! Того и гляди, пока поспеешь разобраться с нечистоплотным продав-цом, менты повяжут. Вот и доверяй после этого людям!

■

На месте кладбищ строить жилье нельзя. Это всем из-вестно. А на месте рынков? Там ведь тоже похоронено не-впроворот надежд. И в прямом, и в буквальном смысле.

■

Интересно, какая это должна быть эпидемия, чтобы ее угроза остановила нас в наших мерзопакостных делишках

184

на полном скаку? Одно ясно — это не СПИД, не туберкулез, не лихорадка Эбола, не птичий или свиной грипп. Тут нужно что-нибудь инопланетное. Голыми руками нас не возьмешь.

■

Читаю: «Решено открыть пять феодальных универси-тетов». Глаза на лоб полезли. Присмотрелся и перевел дух. Оказывается на самом деле написано — «федеральных». Но, исходя из тенденций политического режима, оговорка не такая уж дикая.

■

Может ли уйти в отставку уполномоченный по правам человека? Ведь это не совсем должность, а, скорее, мировоз-зрение. Давайте разберемся. Палач всегда палач. Волшебник всегда волшебник. Демократ всегда демократ, если взял эту роль на себя по велению сердца. Другое дело — омбудсмен. Это для русского уха звучит непонятно. И, значит, отставка возможна.

■

Не носитесь со своим статусом, лучше купите кактус и научитесь за ним ухаживать.

■

Семья президента Ющенко некогда запатентовала побед-ный символ — подкову со словом «Так». И зарабатывает на том, слава Богу, уже который год. Семейство актера Тихонова собралось взять патент на образ Штирлица. Правда, зачем — непонятно. Фамилию не приватизируешь. Облика Тихонова в эсэсовской форме не повторишь. В лучшем случае, в музее восковых фигур. Авторское право на фильм принадлежит, ве-роятно, телевидению или киностудии и режиссеру. Выдумка Исаев-Штирлиц — наследникам Юлиана Семенова. Таким образом, тихоновской семье ничего не достанется, кроме посмертной славы отца. И придется им, наверное, мириться с наличием на свете кабака под названием «Штирлиц». Та, может быть, не трепать нервы себе и другим, а пойти туда и «вздрогнуть» с хозяином?

■

Ну, не дает им покоя Ленин, и все тут! Историк Хелен Раппапорт покопалась в архивных бумагах, полистала книж-

185

ки, отыскала эмоциональное заключение физиолога Павлова: «Революцию сделал безумец с сифилисом мозга» и о резуль-татах своих научных изысканий сообщила в «The Telegraph». Даже где и когда подхватил вождь мирового пролетариата дурную болезнь установила — в Париже, от уличной про-ститутки, в 1902 году. Есть во всем этом некое паскудство. А как же «Материализм и эмпириокритицизм», написанный в 1909-м или «Философские тетради» (1914—1916 годы)! Если бы Раппапорт и была права, ее место, рядом с прочими любителями покопаться в белье великих, — на помойке. А Ленин останется Лениным. Ежели касаться в своих занятиях обстоятельств жизни одного из главных персонажей эпохи невероятных заблуждений человечества, то так, как это сде-лал Сокуров в своем поразительном по уровню психологи-ческих догадок «Тельце».

■

Нет уже и тайны Джоконды. Один парень всем разобъяс-нил, почему, в зависимости от того как — рассеянно, фикси-руя картину периферическим зрением, или пристально, при-цельно — разглядывать леонардово творение, изображенная на нем дама будет то улыбаться, то становиться серьезной, а то и останется совершенно безразличной. Другой придумал аппарат, который сквозь слои позднейших реставраций, по-зволяет разглядеть и брови дамы, и румянец, и в связи с этим делает предположение, что некоторые, привычные для нас ее черты есть результат небрежного обращения с оригиналом. Да чтоб вам пусто было! Оставьте мне мою, «безбровую», выцветшую, таинственную, нежнейшую Джоконду такой, ка-кою она всегда была. С ее улыбкой, тайну которой я не хочу и не буду связывать с наличием своеобразного оптического эффекта. А если вам так хочется громких, парадоксальных открытий, займитесь чертежами великого пришельца. У Леонардо да Винчи хватит этого добра на всех.

■

Ах, какой мальчик играл на домре в этнографической телепередаче «Минута славы»! Тут главное даже не его лицо, хотя и на нем легкими, летучими тенями отражались переживания парня, а руки. Точнее, пальцы. Тонкие, гибкие,

186

длинные; такие длинные, что, казалось, они существуют от-дельно от всей руки, живут собственной жизнью, как «Вещь» в «Семейке Адамсов», если бы этот сюжет из дьявольского измерения был опрокинут в ангельское, и эта самая «Вещь» начала, вместо мрачного озорства, извлекать из мертвого куска дерева с натянутыми на нем струнами божественные звуки. Можно снять фильм, где единственным персонажем стали бы пальцы музыканта, непрерывно перебирающие напряженные металлические нити, по которым струятся, меняя тона, возвышаясь и сникая; сплетаясь и скручиваясь, звуковые токи, родившиеся в воображении Меладзе, непра-вильного композитора, способного вдохновиться даже теле-фонной книгой. Мальчик играл на домре долго, отрешенно, и хотелось, чтобы это никогда не закончилось.

■

Только сейчас увидел: самая выразительная и неизмен-ная черта современной толпы — наличие почти у каждого, в руках или возле уха, мобильного телефона. Отбери у людей эту игрушку, и они растерянно затопчутся на месте, не зная, что делать дальше.

■

«Высказывания маленьких людей». Вот это была бы поучительная книга!

■

Каждому должно быть отмерено ровно столько жизни, чтобы он успел совершить, ему назначенное. И не больше. Ни на день. Ни на час. Слетал. Спел. Написал. Родил. Открыл. Что там еще… И все. И хватит. Дальше — тишина.

■

Ушел от нас последний пассажир «Титаника». Точнее, пассажирка. В Саутхемптоне. Оттуда ушло в первый и по-следний свой рейс это судно, и там прожила 97 лет, будто ожидая его чудесного спасения, Элизабет Гледис Дин. На борт «Титаника» она попала младенцем. Полторы тысячи человек погибли. Ребенка спасли. Миллвина Дин (так зва-ли ее в миру) коротала последние годы в доме престарелых и, чтобы платить за пищу и кров, распродавала реликвии,

187

связанные с единственным ярким событием в ее жизни, невероятным образом (ей было всего лишь девять недель!) засевшим в памяти навсегда. Ей время от времени помогали пассажиры «КиноТитаника» Леонардо ди Каприо и Кейт Уинслет. Прах ее, как она завещала, был развеян над морем. Все годы Миллвина жила под знаком страшной морской катастрофы. Об этом можно было бы снять еще один фильм. И опять-таки — о катастрофе, но душевной, ежедневно для-щейся на суше, в скромном доме на одной из улиц портового города Саутхемптон, и длившейся до недавних пор.

■

Прошел слух, что Майкл Джексон жив, что имитация смерти для него — способ уйти от долговых обязательств, отдохнуть и так далее; что загодя купленные билеты на его турне принесут организаторам огромную прибыль, что в последнее время на сцене, вместо Майкла, выступали под фонограмму его двойники, которые имитировали пластику Джексона; что никто не знает доподлинно, как выглядел пе-вец в последние годы, ибо он всегда появлялся на публике в очках и платке, закрывающем нижнюю часть лица; что по-дозрительно спокойствие, с которым ведут себя его близкие. Возможно, и так. А как быть с Гонгадзе? Труп матерью не опознан. Неизвестно откуда взявшаяся голова, вернее, фраг-менты черепа, оказались захороненными вместе с останками еще нескольких людей. В информационном поле фигуриро-вала барсетка Гонгадзе, которая пролежала на дне водоема несколько лет и, значит, была водонепроницаемой. На лице жены пропавшего журналиста, да простит она нас, никогда не было видно следов тяжелых переживаний. Опального Гонгадзе, уверено следствие, самолично душил человек в чине генерала. Пукач, объявленный в розыск, спокойно жил до поры до времени в своей деревушке, ни от кого не прячась. В связи с этим потешным выглядит и его задержание, где были и слежка, и засада, и маски-шоу. Загадка, почище за-гадки Джексона. А что если оба объявятся в один год и день, живые и невредимые! Мир, конечно, не заметит возвращения Гонгадзе. А мы, в отместку ему, миру, — Майкла Джексона.

188

■

Сюжет. Живет себе на свете человек, подвижный, будто шарик ртути. Не вообще, как ртуть, а именно как шарик, ибо и правда шарообразен, особенно в районе живота, и так же кругло и текуче скроен в плечах — попробуй ухватить, не выйдет — выскользнет и унесется вскачь. Он слыл когда-то крупным физиком-ядерщиком. При случае лез в энергетику. Не чурался никаких авантюр, считая таковые единственным надежным движителем прогресса. В связи с этой особенно-стью своего мировоззрения в один из очередных кризисов, когда о науку вытирали ноги, как-то извернулся, нырнул в торговлю, полагая, что комбинаторное мышление ученого в основных своих чертах ничем не отличается от того, что происходит в головах у бизнесменов, и нажил некий капи-тал. Десятка два лет пронеслось над нашими головами, как одно мгновение. Интеллектуальные проказы прошлого стали историей. На дороге к нынешнему своему состоянию, вполне обеспеченному, но не так, чтобы все бросить и закатиться навсегда дайвером на Мальдивы, рыбаком в Черногорию или художником в старую Францию, — на этой извилистой, изобилующей криминальными приключениями дороге быв-шего кандидата физических наук не единожды обкрадывали те, кому он обеспечил сладкое существование. Едва только удалось отбить у них свое, забыл о собственных обидах, вра-гов простил. Но не дает покоя мысль, что сделано не все; что сил, несмотря на годы (а ему за шестьдесят) достало бы на решение больших, государственного масштаба задач. И дело тут не только в том, что хочется еще немного заработать, а во врожденном мессианстве, в неодолимом желании взвалить на себя крест служения стране. Ну, скажем, обеспечить ее энер-гетическую независимость. Тут нет натяжки. Он совершенно точно знает, где на этой неухоженной, бездарно эксплуати-рующейся территории таятся значительные залежи газа, где есть золото, нефть; как организовать их разведку и добычу; каким образом начать самостоятельно производить «твэлы» (ядерное топливо), вместо того, чтобы закупать их за бугром; где отыскать многомиллионные кредиты и каким образом их отдать. Полагаю, сказанное дает ясное представление о

189

большом маленьком человеке, чья невероятная энергетика поднимает его над обыденной суетой, мелочными заботами о хлебе насущном, пустячными дрязгами на заоблачную высоту. Правда, он обожает говорить о своем значении, гениальных догадках, умениях, благородстве, проницательности и так далее, взахлеб и увлеченно, как Винни-Пух о меде, и был бы похож на него, если бы этого несгибаемого и невероятно симпатичного медвежонка наградить, помимо интеллекта, полным отсутствием самоуничижительных комплексов. Ни-чего себе сказано: наградить отсутствием, но это именно так. Он весьма благороден, наш герой, ибо тащит на себе много-людную семейку — мамашу и жену, и взрослых сыновей с их нынешними и бывшими, настоящими и гражданскими женами и детишками от этих жен, которые с полным правом почитают его своим дедушкой. Супруга нашего героя царит в огромной квартире, которую он нажил, опять-таки, благодаря энергии и практической сметке; рисует, вяжет, вышивает, фотографирует, изредка куховарит, и все это, в силу при-родной одаренности, получается у нее хорошо; тоскует ино-гда по настоящему делу, оставшемуся в далеком прошлом и, понимая, что ушедшего, как и молодости, не вернешь, иногда сходит с ума; прижимаясь к единственной свободной стене, увешанной ее руки снимками в красивых, золотых рамках, кричит на мужа тонким, злым голосом. Она сама не знает, зачем это делает, ибо, если бы он ее даже смертельно обидел и она решила бы бросить его, покончить с измучившим ее положением навсегда, ей самой, не протянуть бы без него и месяца, поскольку вросла она в общий с ним быт по ко-лени, и ей ни за что не вырвать ног своих из засасывающей почвы сложившегося в этих стенах нервного благополучия. Без своего беспокойного муженька, постоянно нарушаю-щего своими невероятными, авантюрными выходками и тревожными, безапелляционными, иногда маниакальными монологами ее душевное равновесие, она не прожила не то, что месяца — дня еще и потому, что его комплексы давно стали частью нее самой. Все попытки прервать эту постепен-ность — улететь в другой город; загулять бездумно с друзья-ми студенческой юности, которые, вот диво дивное, все еще

190

питают к ней нежную привязанность; все попытки спастись от тоски, предпринимаемые ею по нескольку раз в году, ни к чему, кроме некоторого охлаждения супружеских отношений, не приводят. А отношений этих все равно жаль, несмотря на длительность их брака, который, как и любой брак, конечен, не формально, разумеется, а по своему существу. Дни, когда она охотно и даже восторженно принимала его предложения спуститься на хрупком плотишке по Ангаре или покормить своей кровушкой злобных чукотских комаров — ради драйва, ради возможности пережить это вместе — теперь она вспо-минает как нечто фантастическое и трудно представимое. Нынче и трехзвездочный отель, если доводится отправиться со своим благоверным в путешествие, ей кажется досадной и неприятной случайностью, ибо все ее существо восстает против сопряженных с неважным качеством постельного белья или теснотой санузла, или запахами кухни гостинич-ных лишений. Ей хочется комфорта. Ей нравится обходить дорогие бутики. Ее раздражают неудобные одежда и обувь. И будоражит невольное соревнование с другими дамами ее круга, мужья которых намолотили столько, что те могут по-зволить себе решительно все, в то время, как ей, с ее тонким и безошибочным вкусом, приходится в чем-то себя ограни-чивать, маскируя неловкость показной бравадой; внушая товаркам, что ее отношение к миру вещей принципиально отличается от общепринятого и соседствует с откровенной эпатажностью. Ей меньше всего хотелось бы втягивать в эти переживания супруга, но если он, проснувшись внезап-но ночью, начинает бегать по спальне, сопровождая свои бессонные действия сбивчивым монологом, она не выдер-живает. И когда по субботам, священнодействуя у плиты, над котлом с дозревающим пловом, а то и кастрюлькой с особым, на среднеазиатский манер сооруженным супчиком, он принимается, отхлебнув своего неизменного виски и раз-махивая громадной деревянной ложкой (и то, и другое ему всегда помогало) излагать перед нею очередную, глобального масштаба идею, — тоже. Тогда она, будто не слыша мужа, долго говорит с ним в унисон, капризно и требовательно, сводя смысл происходящего до обидной, мелочной, не стоя-

191

щей выеденного яйца чепухи, вроде жалоб на мизерность достающегося ей содержания. И совершенно напрасно это делает. Ведь в таких случаях он вдруг останавливался на всем скаку, становился язвительным и высокомерным, дает ясно понять, что, отнюдь, не алхимик и даже ради нее не намерен ни с кем тягаться. Она, понимая, что сделала глу-пость, тихо плачет, ненавидя себя и жалея. А он запирается в кабинете с квадратной бутылкой любимого пойла, сопит и терзает компьютер, в котором хранятся до срока все его космогонического размаха проекты. Так они и тянут вместе, не сходясь и не расставаясь годами. Понемногу стареют. Он видит, что ни на йоту не повторился в своих сыновьях. Она припадает на грудь к немногословному младшему отпрыску, прощая ему дурное высокомерие, ленцу; девчонку, еще более молчаливую и сонную, чем сынок, пришедшую неизвестно откуда, как кошка, да так и оставшуюся мурлыкать у него под рукой; выжимает из семейного кошелька, всеми правда-ми и неправдами, воспомоществование для старшенького, который давно ведет себя, как отрезанный ломоть; помога-ет, чем может, его соломенной вдове и внучонку. Они оба, и муж, и жена, носятся с целой толпою родных и близких, не представляя себе, не ведая, что ждет их завтра. И, может быть, незнание будущего скрепляет их странный союз куда надежнее, чем могла бы сделать это шальная страсть.

■

Врачи должны жить вечно. Особенно такие, как великий костоправ Николай Касьян. Казалось, он был и будет всегда. И вот его нет. Невероятным открытием стал тот факт, что он провел на земле лишь семьдесят два года. Всего-то! А был ведь велик и, навскидку, бессмертен, как любой из пророков. Пятьдесят с лишком тысяч больных и увечных исцелились от прикосновения его грубых мужицких лап. Но все равно — час пришел, и его забрали. Быть может, в святые? Тогда это меняет дело.

■

Цитатник Мао Цзэдуна 1963 года издания выставлен на лондонском аукционе «Блумсберри» со стартовой ценой в 30 тысяч фунтов стерлингов. Узнай об этом каким-то чудом

192

великий кормчий, он бы из гроб восстал. Тем более, что со стопроцентной вероятностью сторгует эту занятную книжеч-ку кто-нибудь из китайских коллекционеров. Совсем народ отбился от рук!

■

Прихожу на кладбище, а там меня обступает вся моя шумная армянская родня. Смуглые, черноволосые, суетливые. Жизнь каждого — трагедия Шекспира, если бы тот проис-ходил из армян. Направляется ко мне с подскоком, хромень-кой птицей, тетушка Рипсиме; другая тетка, младшая, все понимающая и вечно молодая Назичка, тоже радуется моему появлению — значит, будет плов из баранины, и на этот раз она позаботится о том, чтобы бесчестный мясник не подсунул ей, вместо молодого ягненка, душного, старого козла. При-ветствует меня издали дядя Баруйр в элегантном — такого я раньше не видывал — сером английском пальто с гладкой, как лед, шелковой подкладкой. На голове у него замечатель-ная, с короткими, заоваленными полями, твердая шляпа. На ногах — сшитые на заказ просторные туфли, в подошвы которых вставлено для шика по кусочку громко поскрипы-вающей при ходьбе кожи. В руках почему-то — тонкая трость. Он приподнимает ее, издали, здороваясь со мной, и выкри-кивает, коверкая, по своему обыкновению, слова: «Живите счастливо, а я — под вашим «крильцом»! Он хочет сказать «под вашим крылом», но забывает, как это произносится. Позади них восседает на своем табурете бабушка Агавни, похожая несгибаемым затылком со жгутом иссиня черных волос, прохваченных жесткими нитями серебра, на Екатерину Великую. Так называл ее зять Аркаша, единственный еврей в семье, бывший военный прокурор, после — юрисконсульт на местной обувной фабричке, а затем — подследственный, ибо, не выдержав послевоенных соблазнов, что-то там слямзил на своем производстве, а может быть, и нет, кто его знает… Бабушка сидит в своем линялом байковом халате в цвето-чек, смотрит улыбчиво на внука и держит в руках чашку с гоголем-моголем, который взбивает для меня из яиц, сахара и какао ежедневно, так как уверена в том, что я слаб легкими и нуждаюсь в калориях. Здесь же неловко пристроилась мама.

193

Она стоит у стены, прислонившись к ней плечом, упакован-ным в светло-серое ворсистое пальто, которое подарила ей Рипсиме; то самое замечательное на вид пальто, что послу-жило причиной ее преждевременной смерти. Мама уселась в нем, мягком и скользком, на поломанный стул и тут же сползла, не удержавшись на покосившемся сиденье, прямо на пол, отчего пострадала шейка бедра. С тех пор она на ноги так и не встала. Но сейчас Аракси, моя мама, в чьем лице сохранились приметы былой красоты, стоит у стены. Рукава пальто немного коротки для нее, и кисти натруженных рук некрасиво и голо свисают вдоль тела. Они, мои близкие, не торопят меня. Просто смотрят, как я онемело сижу возле их могил. Просто видят, что их внук и племянник, и любимый сыночек уже стал безобразно старым; что конец его жизни теперь предрешен (за чертой в семь десятков все возможно в любую минуту), и сочувствуют мне от души (да и как же иначе, они ведь — лишь бесплотные флуктуации тонкой материи). Я внушаю им почти земную жалость, поскольку мне ничего не известно о том, как там, на той стороне, все устроено, а у них это в прошлом, и знают они, скорее всего, что удивляться там нечему. Скучно. Разве что кто-нибудь новый заглянет. Вроде меня.

■

Старый дом подпирают дырявые кариатиды. Кажется, им сделали полостные операции, да так и не зашили плоские животы. Выразительный образ нашего убогого состояния. Мы ни мертвые, ни живые. Выпотрошенные и гордые хозяева жизни, которой нет.

■

Уродливый, засиженный мухами, провонявший воблой и раками постоялый двор в квартале от рынка. На воротах вывеска «Европа на Привозе». А где же еще ей быть в наших одичалых краях?

■

Когда я беру в руки хорошие, умные книги, которые хочется не только читать, но щупать и нюхать, вдыхая вос-хитительный запах толстых, шершавых страниц, со мной происходит нечто невообразимое. Я ловлю себя вдруг на том,

194

что давно не вникаю в существо прочитанного, а пишу свою собственную повесть, поминутно возвращаясь назад, стирая неуклюжие строчки; то запинаясь, то пускаясь в скоропись, и лишь иногда выныриваю на поверхность из смятения и толкотни тех жизней, рисунок которых пытаюсь, хотя бы эскизно, набросать; стряхиваю с себя сладкое наваждение. Вот тогда я снова начинаю осознавать смысл чужого текста, и радоваться его наличию на белом свете. Но это бывает лишь в тех случаях, когда автор настолько талантлив, что все недостатки прощаешь ему, будто родственнику, из тех, кого не выбирают, а просто любят за то, что они есть, и в любую минуту их можно «высвистать» по телефону, напроситься в гости, а потом трепаться и попивать водочку до утра.

■

Я очень мало помню из детства. Скорее, запахи и цвета, чем отчетливые картины происходившего со мной в ту пору, когда я носил бежевый комбинезон с большим накладным карманом на груди, страдал от одиночества и строил для себя где-нибудь в углу комнаты убежища из стульев и диванных подушек, накрывая все это старым байковым одеялом. Там, в этой хижине, я жил подолгу, но, кроме общего ощущения теплого, душноватого и спокойного полумрака, не осталось в памяти почти ничего. Это меня успокаивает. Говорят, что старики вспоминают зарю своей жизни в мельчайших де-талях, а то, что было вчера, выветривается из их сознания быстро и бесследно. У меня этого не происходит. Значит, еще поживу.

■

Десятки анализов, которые меня заставили проделать в последнее время, являют картину настолько безотрадную, что впору вытянуться на столе и сложить на груди руки, ожидая, что кто-нибудь добросердечный воткнет между сплетенными пальцами зажженную свечечку. С другой стороны, не знал бы я этих подробностей, разнесенных по графам красных листочков иммунологической лаборатории, жил бы себе и жил; вкушал бы беленькую с задушевными друзьями, потом хватался бы, возможно, за сердце; а после, отдышавшись, опять нарушал предписанные в разное время режимы пита-

195

ния, нагрузок и сна; марал бы бумагу никому не нужными строчками; лопал бы сало с ядреной капусткой; гулял бы до света по городу, особенно славному и мало знакомому ночью; трепался бы ни о чем с добродушными вокзальными прости-тутками; вел бы политические дебаты с застрявшими здесь же бессонными транзитными пассажирами; воротившись до-мой, любил бы изо всех своих сил женщину, краше которой нет никого на свете, и лег бы на стол лет на двадцать позже обещанного анализами. Но все это — бы, бы, бы! Все в со-слагательном наклонении. И поделом дураку! Цени то, что есть. И не старайся узнать всю правду. Даже о себе.

■

Наконец-то! Сбылось! «Генпрокуратура реабилитировала 52-х приближенных Николая II». Слава Богу! Поклонимся им в ножки! А что с остальными, кого пускали в расход и тогда, и позже, по крайней мере, до кончины кремлевско-го горца? Есть чем заниматься лет двести. Уж кто-кто, а прокуратура без дела не останется. Рядом с лейб-медиком Евгением Боткиным, лакеем Алоизием Труппом, комнатной девушкой Анной Демидовой и поваром Иваном Харитоновым появится имя моей бабки, задохнувшейся в битком набитой теплушке на первой же пересылке. Замечательное, между прочим, соседство.

■

Профессиональному дню работников СИЗО (следствен-ных изоляторов) и тюрем, учитывая уровень коррупции в стране, следует придать статус всенародного, государствен-ного праздника.

■

Взрослые любители комиксов, толпящиеся на выставке этой продукции, задержались в детстве, настолько жестоком, насколько реальное детство отличается от прекраснодушных выдумок сказочников. Хотя, если к сказочным перипетиям отнестись серьезно, принять их как всамделишное отражение жизни, мы обнаружим в них столько насилия, крови, увечий, какого не знают и заправские триллеры. В общем, что ни говори, от собственной подленькой и бессердечной сущно-сти нам никуда не уйти. Что ж, может быть, человечество

196

и правда — тупиковая ветвь биологического пути развития вселенского разума? Может быть, кремниевой цивилизации повезло бы больше?

■

Фестиваль траурной моды. Можно ли представить себе что-либо более безнравственное! Смерть и мода. Они никак не сочетаются. Конечно, если не вспоминать о том, что в России давно введена мода на смерть. Молодежный суицид. Пьяные драки. Зверства маньяков. Почему бы не пофести-валить и на эти темы? Ну, к примеру, учинить конкурс при-кидов для неисправимых педофилов или устроить выставку исторической эволюции удавок.

■

«Форбс» сошел с ума. Опубликован рейтинг самых бо-гатых покойников. От Ив Сен Лорана до Майкла Джексона. Конечно же, не для размещения на ограде кладбища или из желания вызвать взаимную зависть у VIP-мертвецов, а в интересах пока уцелевших наследников, которые, тем не менее, в свете этой информации воспринимаются не живыми людьми с собственным будущим, а кандидатами в «жмури-ки». Правда, их это, по всему видно, не смущает.

■

Фанаты — что футбольные, что попсовые — самостоя-тельная цивилизация, непостижимым образом выживающая в окружении «обесточенных», «заземленных» людей. Их жаль, но они восхищают. Что бы там, за пределами их интересов, ни происходило — «свиной грипп» или сомалийское пиратство; как бы ни страдало от каких-то напастей человечество, они превращаются на своих стадионах в одно миллионноголовое существо или на тысячах улиц мира пускаются одновременно в танец, копируя пластику покойного кумира, и счастливы при этом настолько, что даже не осознают своего счастья, ибо оно для них — естественный душевный климат. Иногда кажется, что даже «на следующий день» после ядерной ката-строфы, если это произойдет 28 августа, накануне появления на свет их идола, Майкла Джексона, они сумеют каким-то чудом материализоваться, выйти на атомное пепелище, где больше нет ни улиц, ни зданий, ни деревьев, ни обычных лю-

197

дей, и двинуться вдаль прихрамывающим танцем мертвецов из своего обожаемого «Триллера».

■

Десяток самых кассовых фильмов мира, за вычетом исторического «Титаника», — фантастические блокбастеры. В большинстве своем отлично скроенные, но ничего общего не имеющие с нашей драматической и несчастливой реаль-ностью. О ней тоже снимают много всякого-разного. Одна-ко эти картины, даже гениально сделанные, смотрит куда меньше людей. Человечество не хочет правды. Допускаю, что так действует неодолимый инстинкт самосохранения. Ему, человечеству, подавай самообман — единственный способ выжить и не свихнуться.

■

Советские плакаты военных лет. «Ты записался добро-вольцем?», «Все ли ты сделал для помощи фронту?», «Не болтай!», «Родина-мать зовет!», «Сын мой! Ты видишь долю мою… Громи фашистов в святом бою!», «Отомсти!», «Когда бронебойщик стоит на пути, фашистскому танку никак не пройти!», «Мсти за горе народа!». На каждом — лицо с гневно расширенными, суровыми глазами, которые неотступно пре-следовали каждого, кто подходил к стене, где эти плакаты были наклеены. Что Джоконда! Джоконда была одна, а эти бессонные лики следили за нами повсюду. Леонардо да Винчи такая сила воздействия на людей и не снилась. Во всяком случае, с заданием написать плакат он бы не справился. Это точно.

■

Приехал парень в гости в приморский город. В послед-ний раз перед тем, как убыть в родные края, принес с пляжа бутылек с морской водой. В ответ на вопрос, зачем ему это понадобилось, сказал, что просили о том соседи. Они до-бавляют по мере надобности целебную морскую водичку в самогон, который варят с младых ногтей. Для профилактики всяких нежелательных заболеваний.

■

Монолог Николая: «Когда мать умерла, закончились по-минки и все разошлись, я, понимая, что здесь больше жить

198

не буду, вытащил из холодильника, что осталось, а затем выдернул вилку из сети. И только, когда свет там, внутри погас, я вдруг окончательно уяснил себе — это все, дома нет. Закончился. Умирала бабушка, умер отец, всякое было. Но холодильник работал. Его выключали разве что, когда пере-двигали с места на место. И дом продолжал существовать. А тут — холодильник отключили, и все закончилось. Во всяком случае, для меня».

■

Сентенция гурмана: «Хорошо засоленное сало должно иметь на разрезе слабо-бледно-розовый оттенок шейки фла-минго на восходе солнца в дельте Нила!»

■

Удивительная семья. Мать с отцом, проживающие в собственном домике на Ленпоселке (надо же, сохранилось прежнее название!), укоряют дочь с зятем в том, что те без-дарно транжирят заработанное. Сами они уже лет двадцать собирают мусор, сдают его в пункты приема вторсырья и тем существуют, очень даже неплохо. Правда, у них во дво-ре пройти к дому или сортиру, или к летней кухне можно только по узеньким дорожкам, ибо повсюду вдоль них вы-сятся штабеля, курганы, связки отходов человеческой жиз-недеятельности — останки картонных ящиков, полусгнившая фанера, отсыревшая под открытым небом оберточная бумага, слипшиеся пачки старых газет и журналов; банки, бутылки, крышечки, пробки, и все это — в грандиозных масштабах. Единственное, чего не делают эти люди, они не питаются, как западные «фриганы», пищевыми отбросами из мусорных урн. Мать работает уборщицей на оптовом промтоварном рынке, и когда торговый день заканчивается, подметает до-брый гектар усыпанной всяким хламом земли; подбирает, складывая в мешки, все, что может понадобиться. Шестидеся-тисемилетний ее супруг занимается тем же, колеся по городу на велосипеде, свинченном, кстати говоря, из найденных на свалке деталей. Вечерами они, попивая чаек, оглядывают свое богатство, в котором к моменту очередного появления старьевщиков уже тонут по макушку, и удовлетворенно по-глядывают друг на друга. Жаль только, что дети, которым они

199

дали денег на собственный дом, преступно расточительны. Но, несмотря на воркотню, они любят своих чад и никогда не откажут им в помощи. В остальном же престарелая пара безмерно счастлива, ибо живет так, как хочет, и никому ни-чего не должна.

■

На свете мало более поучительного, чем изучение дат и фактов биографий великих, чье творчество квалифицируется как общечеловеческое достояние, отчего корневая их система (откуда взялись, такие красивые?) давно стала незаметной. Вот и Джозеф Конрад, урожденный Юзеф Теодор Конрад Коженевский, родился не где-нибудь в экзотических местах, а на территории Российской империи, в самом обыкновенном Бердичеве. В Англию перебрался только в начале 90-х ХIХ столетия. Великий романтик, певец морских просторов, су-ровый, всеми ветрами продутый, всеми солями просоленный отважный, холодный и неприступный литературный гений был всего лишь скромным поляком из провинциального ев-рейского городка. И это согревает нас, грешных, куда больше всех его талантов; роднит его с нами, будто он член семьи.

■

В самый разгар то ли эпидемии, то ли пандемии свиного гриппа, на людном перекрестке, где вирусы, если верить врачам, просто завиваются смертельным водоворотом, стоят, обнявшись, двое — мальчишка, тоненький, длинноволосый, в зябкой, короткой курточке и джинсиках в облипку, похожий на средневекового пажа, да девчонка, и того тоньше — по-лупрозрачный стебелек. Стоят и целуются взасос, и черт им не брат! Вот это и есть апофеоз живой жизни.

■

Нынешние телерепортеры очень напоминают аристокра-тов из Бунюэля («Скромное обаяние буржуазии»), потому что точно так же, как те, непрерывно и бесцельно куда-то бегут, бормоча на ходу свои пошлые тексты.

■

У ларька сгрудились парни в похоронных ливреях с галунами да кистями и хлещут пиво, являя собою яркую и нахальную антитезу смерти.

200

■

Легальный летальный бизнес.■

Психологи признаются, что пасуют перед террористами. И это понятно: теми руководит не логика, но гнев или нена-висть, а это непредсказуемые эмоции.

■

Между картиной «Властелин колец» и блокбастером о пророке Мохаммеде, что бы там ни твердили теоретики, общее лишь одно — продюсер. Прочее — от лукавого.

■

Начинается массовая экранизация комиксов. Это свиде-тельствует о катастрофическом снижении уровня планетар-ного интеллекта.

■

Кардиологическая клиника. Громадный муЩина, с усами щеточкой, большим, висячим, породистым носом бабника и весельчака, на другой день после чудесного спасения от инфаркта путем, так называемого, «стентирования», задавал врачу лишь три вопроса: может ли он ездить на рыбалку, охотиться и есть шашлыки. Советы по части постной пищи слушал вполуха. Перспективой взаимоотношений с женщина-ми не интересовался. Через неделю начинался сезон охоты, и перед этой лучезарной перспективой бессильно отступал даже страх только что пролетевшей над его головой смерти.

■

Выздоравливающий инфарктник в махровом белом ха-лате сидит у стены на стуле, чуть расставив ноги, утвердив на коленях кисти длинных рук, и безмолвно смотрит перед собой исподлобья, а что видит, неведомо, ибо взгляд его одновременно устремлен и в себя. Ни дать, ни взять Воланд, если не знать, конечно, о том, что его едва не отправила на тот свет грудная жаба.

■

Аппараты в палате интенсивной терапии, неустанно по-пискивая, помигивая, оглашая комнату утробным урчанием (тонометры), тихонько потенькивая, зашифровывают мою жизнь в текучих чертежах кардиограмм, остреньких, пилоо-

201

бразных, похожих в какие-то мгновения на очертания бес-прерывно тающих в перспективе и вновь возникающих айс-бергов. А я лежу на своей кровати, которая может обернуться больничным «Титаником», вперившись в экран телевизора, где струится другая, жирная и нахальная кардиограмма препирательств нардепов в «Свободе слова», на украинском телеканале ICTV.

■

Для парка культуры и отдыха остановка «Колеса обо-зрения» равноценна концу света.

■

Старая инфекционная больница, если смотреть на нее, запрокинув голову, снизу, с другой стороны узкого переулка, куда ее кода-то втиснули, выглядит прекрасным старинным замком, окутанным флером романтических легенд. Даже не верится, что там, за стенами, кашляют, харкают, стонут, ме-чутся в жару сотни людей, которым не повезло. Парадокс! Из самых скверных.

■

Украина. Сезон гриппа. Эпидемия. Аптекари-мародеры вздувают цены на простейшие лекарства, даже одноразовые маски идут по сорок гривен. Торговцы-мародеры принимают-ся торговать чесноком по 55 гривен за килограмм. Политики-мародеры начинают запугивать население. В общем, все при деле. Такова объединительная функция народного бедствия. Но на безобразный, сугубо украинский манер. Мы радостно объединяемся в пожирании друг друга. И в этом смысле «политический грипп» — вершинное достижение уродливой славянской демократии.

■

Еще раз замечу: пандемия калифорнийского гриппа — наказание Божье. Для Украины — особенно. Убеждает в этом и то, что случилось сие в самую пору президентской предвыборной гонки. Но вот вопрос — а мы-то при чем? Ну, ладно политики, им поделом! А нас-то за что? «А за то! — ответил бы, если б услышали наверху эти ламентации, горний глас. — Неча горло драть за всякую нечисть. Мале-нечко повымираете, станете думать. А нет, так и не на кого

202

будет пенять!» Возразить тут нечего. Лучше сесть за шитье многоразовых марлевых намордников для себя и других; для всех, кто входит в беспомощную, отданную на заклание электоральную массу.

■

На нас наступают два новых штамма гриппа, и это, не считая свиного, который здесь не умеют ни диагностиро-вать, ни лечить. Минздрав предупреждает о необходимости вакцинаций и требует при появлении первых же симптомов заболевания бежать к врачам. Ну, а врачи печально излагают на ТВ, что из-за финансового кризиса пока нет ни вакцины, ни лекарств. Люди все это слушают и понемногу звереют. Правда, все становится на свои места, когда народ начинает понимать, что угроза победного наступления гриппа на ничем не защищенный электорат входит в число предвыборных тех-нологий. Охваченная паникой страна должна по достоинству оценить подвиг премьера, хрупкой женщины с трагическим выражением глаз, которая в эти тревожные дни чуть ли не лично перегружает коробки с таинственным «тамифлю» из самолета на машины, развозящие лекарства по больницам. Итак, все становится для нас, в семи водах выстиранных, привычным и понятным. Мы перестаем метаться от аптеки к аптеке в поисках странным образом исчезнувших марле-вых масок. Технологический прием не сработал. Его сдают в архив. А с ним — и пандемию гриппа.

■

Народ неистребим. К тому моменту, когда все начали взапуски грипповать, в аптеках не было обыкновенных марлевых повязок. И пока премьер-министр рассказывала населению, что было бы неплохо взяться за иголки и нож-ницы самим, творческое воображение публики выбросило в Интернет такое количество забавных масок — и черепов, и осклабившихся от уха до уха ртов, и клоунских веселых рож с носами-картошками, — что стало ясно: голыми руками нас не возьмешь! И гриппом — тоже.

■

В Крыму, в разгар эпидемии, был разгромлен ментами подпольный цех по производству марлевых повязок, которые

203

продавались по трояку, вместо узаконенной гривны. Но вслед за тем масок по гривне не появилось. А это на руку эпидемии. Все, как обычно. Подпольщиков-патриотов — за решетку. Идиотов-чиновников — в прямой эфир Савика Шустера.

■

Вдруг открылось, что у нас нелегальных аптек больше, чем официально зарегистрированных. Эту тему легко продол-жить. Нелегальных производств, скорее всего, тоже больше, чем существующих на бумаге. А нелегальные спортклубы! Игорные дома! И только подлинных, нелегальных хозяев страны меньше, чем членов правительства и нардепов, вместе взятых. А это означает одно: когда они легализуются, у нас все, наконец, пойдет на лад.

■

Украинская толпа в противоэпидемических масках почему-то напоминает японскую толпу, а также английскую, новозеландскую, норвежскую и пр. Это общий знаменатель, под который ничего не стоит подвести все человечество.

■

Калифорнийский грипп — чистейшее свинство.■

Новые ощущения. В защитной марлевой эпидмаске чув-ствуешь себя так, будто укрыт до носа одеялом. Только очки потеют. Сразу становится неуютно.

■

Наша избирательная кампания приобрела бы оконча-тельную завершенность, если бы с билл-бордов физионо-мии кандидатов в президенты перекочевали на упаковки «тамифлю».

■

Загнали людей в ситуацию, когда обыкновенные сопли стали явным признаком неблагонадежности.

■

Что такое карантин, когда достаточно чихнуть, чтобы осу-ществилась диверсия против здоровья первого встречного?

■

ВОЗ сулит стране быстрое преодоление эпидемии гриппа после массовой вакцинации. Но всем давно известно, что в

204

результате такого рода прививок человек некоторое время (недели две) болеет тем, от чего привит, хотя и в ослаблен-ной форме. Логично ли делать его беспомощным на пике эпидемии, в течение всего того времени, пока будет выраба-тываться иммунитет? Недаром сплошь и рядом вакцинация начинается загодя, задолго до обычных сроков наступления сезонных заболеваний. Не следует ли из призывов ВОЗ, что мы становимся жертвами грандиозной фармакологической аферы? Не производят ли какие-то заводы, связанные с хо-зяевами Всемирной организации здоровья, ту самую вакцину, которую нам обещают завезти почти мгновенно?

■

Нынче самые распространенные преступления — огра-бления аптек. Воруют не наркотики, а лекарства и марлевые маски.

■

В Киеве была закрыта единственная частная лаборатория, способная диагностировать свиной грипп. Это своевременное и мудрое политическое решение власти. После выборов диа-гностируйте сколько угодно, хоть проказу, хоть лихорадку Эбола. А нынче объявлена пандемия гриппа — по всем из-бирательным округам.

■

Парадокс, с которым невозможно смириться, таков: эпидемии фармацевтам безумно выгодны. Особенно в пору избирательной гонки. В этом смысле пандемия гриппа для них — манна небесная. О, если б небо знало! Но у него хва-тает своих дел.

■

Если президентская кампания пойдет в прежнем темпе и дальше, мы дождемся в ближайшие два месяца нашествия инопланетян, столкновения с астероидом, или, на худой ко-нец, возвращения холеры. Переживем, конечно. Но как-то стрёмно.

■

Счетная палата страны (административный орган эпохи начального накопления демократии) постоянно хочет узнать у правительства, куда ушли деньги. Правительство в своем

205

нежелании отвечать на этот глупый вопрос тоже проявляет постоянство, да такое, что счетной палате и не снилось.

■

Говорят, что введение минимальных цен на вино в раз-мере 12 единиц скромной национальной валюты за бутылку спасет отрасль — с полок исчезнет «дешевый суррогат». И все притворяются, будто за червонец с лишним можно будет купить пузырь пойла, высосать его и не окочуриться. Ведь за такие смешные деньги ничего, кроме пойла, нет, не бывало и быть не может.

■

Роберт Райнс, изобретатель радаров, всю жизнь искал Лох-Несское чудовище, которое считал существующим. Он дожил до 87 лет и умер, так и не осуществив свою мечту. А чудовище все еще живет. Глупо! Не то, что жива Несси, а то, что умер великий чудак.

■

Интернет стоит на своем. Секс — на первом месте. В том числе и в деле защиты от свиного гриппа.

■

Казненная иранская девочка, взявшая на себя вину воз-любленного, — последняя в мире попытка так чисто и так самоотверженно материализовать легенду о жертве во имя любви.

■

Советские оккупационные войска изнасиловали милли-он мирных и беззащитных немок. Это — оборотная сторона великого подвига. Лицевая — комплект сюжетов для пла-катов, гимнов, победных реляций, мемуаров интендантов; изнанка — материал для подлинной истории, больше по-хожей на антиутопию. Но и то, и другое, если непредвзято разобраться, — поводы для обвинительного заключения. Тут уместно свидетельство очевидца. Переписываю текст, сохра-няя официальную его оценку в послевоенные времена. «На Западе жестокость сталинской армии по отношению к мир-ному населению Европы — вопрос давно не дискуссионный. Понятно, все это гнусная ложь и пропаганда с далеко иду-щими целями. Но как понимать мемуары отдельных наших

206

ветеранов, льющих воду на вражеские мельницы?? Подлый удар ножом в спину нанес Л. Рабичев, по недосмотру цензо-ров опубликовавший в журнале «Знамя» свои чудовищные воспоминания:

«На повозках и машинах, пешком старики, женщины, дети, большие патриархальные семьи медленно по всем до-рогам и магистралям страны уходили на запад.

Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, чтобы освободить путь, посбрасывали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, че-моданами, лошадьми, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге и чести и об отступающих без боя не-мецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек.

Женщины, матери и их дочери, лежат справа и слева вдоль шоссе, и перед каждой стоит гогочущая армада мужи-ков со спущенными штанами.

Обливающихся кровью и теряющих сознание оттаскива-ют в сторону, бросающихся на помощь им детей расстрели-вают. Гогот, рычание, смех, крики и стоны. А их командиры, их майоры и полковники стоят на шоссе, кто посмеивается, а кто и дирижирует — нет, скорее, регулирует. Это чтобы все их солдаты без исключения поучаствовали. Нет, не круговая порука, и вовсе не месть проклятым оккупантам — этот ад-ский смертельный групповой секс. Вседозволенность, безна-казанность, обезличенность и жестокая логика обезумевшей толпы...

А полковник, тот, что только что дирижировал, не вы-держивает и сам занимает очередь, а майор отстреливает свидетелей, бьющихся в истерике детей и стариков: «Кончай! По машинам! А сзади уже следующее подразделение...»

■

Смертная казнь постепенно вернется в законодательства всех, без исключения, стран, потому что ее отмена так и не превратила уродов в нормальных людей.

■

Несуществующий город Арглтон в графстве Ланкашир, на северо-западе Англии, был нанесен зачем-то на карту

207

поисковика Google mape. При этом, хотя при проверке на месте города не было найдено ничего, кроме чистого поля, тот же поисковик выдает данные о числе занятых рабочих мест в Арглтоне, вакансиях и прочем. Таким образом, город-призрак ведет обычную для городов жизнь. И это волнует, непонятно почему.

■

«Библия освящает: Книга» шведского автора Аба Фор-лагета содержит более 200 фотографий знаменитостей в одеяниях библейских персонажей. Мартин Лютер Кинг, Нельсон Мандела, Мать Тереза, Джон Леннон, Ганди, Билл Гейтс, Энди Уорхол, Мухаммед Али, Анджелина Джоли, Альберт Гор, принцесса Диана и др. «исполнили» в ней роли библейских персонажей. И гром их не разразил, земля под ними не разверзлась, и вообще ничего экстраординарного не произошло, что ставит перед религией множество прово-кационных вопросов.

■

Операция на сердце. Еще недавно это словосочетание вызывало у меня живейшие эмоции: «Дескать, вот страх, вот ужас!», а теперь ничего. Когда нет выхода, нет и страха. Пусть будет, как будет. Думать не о чем. Главное не паниковать, а то угодишь в ящик раньше времени.

■

Бригадный топограф ЧФ России был найден в своем кабинете мертвым. В руках — пистолет. На столе записка «Прошу в моей смерти никого не винить». Какое проводится расследование? И гадать не стоит! Не было ли тут доведения до самоубийства? А как же! Несчастье произошло на террито-рии, арендованной РФ, но у кого — у суверенной Украины!

■

Китайский звукоимитатор Чэн Цзяцянь способен заме-нить в эфире или на сцене целый скотный двор. В голодные годы его умения бесценны. Звуки, которые он издает, вну-шают надежды на мирную, сытую жизнь.

■

Спектакль «Иисус — царица неба» в Шотландии, где Христос представлен транссексуалом, — верх безнравствен-

208

ности и бесстыдства. Но интересно, что никого, кроме трехсот верующих, которые довольно мирно помаршировали вокруг театра в Глазго, все это не заинтересовало. Не вытекает ли отсюда, что христианство понемногу чахнет? Нет страсти, нет и веры. Религиозный экстремизм ужасен, но говорит о силе, подлинности чувств. Попробовал бы автор тронуть исламские святыни! Мохаммед неприкосновенен. Христос же обретается среди всяческого сброда, для которого не осталось нынче ничего святого. И в этом вся беда.

■

Итак, Россия обещает защищать своих граждан, в том числе с использованием вооруженных сил, по всему земно-му шару. Ну, хорошо, когда попросят помощи из Грузии. А если взмолится какой-нибудь обиженный властями славянин из США? Тут явно нужно перекраивать красивую военную доктрину. И обещать своим защиту в любой точке много-страдальной планеты, кроме… А дальше — длинный список исключений, сводящих правило на нет.

■

Отчего умирают старые люди во время тяжелых опе-раций? Сердце не выдерживает. А тут главный объект операции — именно сердце. Значит, риска меньше. Вполне возможно, выживу.

■

Пациенты больниц — особая ветвь человечества. Там свои правила поведения, законы, стиль взаимоотношений и, главное, язык. Благодаря языку операций, манипуляций, про-цедур, лекарств, они представляют собою наднациональную целостность и от Аляски до Австралии, от Курил до Британ-ских островов понимают друг друга без слов.

■

Страшно бывает лишь на дороге к операции. А когда лежишь распятым на узеньком, твердом, холодном столе для разделки человеческого тулова на составляющие, страх испаряется бесследно. Страх только тогда страх, только в том случае от него цепенеют руки и ноги и заходится сердце, когда есть свобода выбора, пусть даже ничтожная. Если же ее нет, нечего и трепыхаться. Нужно положиться на волю про-

209

видения и мастерство человека, который сегодня властвует над тобой, а завтра, быть может, точно так же будет елозить спиной по ледяной столешнице и вверять свое будущее равнодушному случаю.

■

Себя мне не жалко. Только жену. Ей будет плохо одной на этом свете. Однажды я расстался с другой, тоже хорошей женщиной. И очень страдал оттого, что она продолжала жить в одиночестве. Скорее всего, нам нужно было разойтись куда раньше, когда оба были молоды, полны сил и красивы. Одна-ко и тогда, начиная свою вторую жизнь, с другим человеком, залетевшим в нее случайно, я оставался на белом свете и мог той, первой, чем-то помочь. Вторая жена проехалась по мне, как каток, и долго еще донимала амбициями и спесью, что заставляло всякий раз возвращаться к ее фразе: «Тебе никуда от меня не деться, ты мною отравлен». Ее одиночество было условным и не вызывало ни добрых, сочувственных, ни мсти-тельных чувств. Другое дело та женщина, которая пришла ко мне, когда я был один, стала третьей жизнью старца, отчаянно не желающего расставаться не то, чтобы с молодостью, но с крепостью рук и ног, ясностью мыслей, долго не вянущей кожей, достаточно сильным либидо. Хотя таковым она меня никогда не воспринимала. Вот ее-то и нельзя сегодня остав-лять одну. Ей нельзя быть одной, потому что в нашем случае одиночество будет сопряжено с фактом моей смерти. Как же ей это преодолеть? Мне-то что! Я ничего о том, что со мной приключилось, при печальном повороте событий никогда и не узнаю. Она же увидит, и должна будет пережить все: как устало и безнадежно махнет рукой хирург; как возвратит ей, стыдясь собственной беспомощности, заранее уплаченные деньги; как потащат меня на кладбище, как будут фальши-вить на бесконечно утомительных поминках самые разные люди, как напьются с холода мои здоровенные взрослые дети; как всхлипнет и прильнет к груди своего дружка наша дочь; как будет маяться из-за торжественности момента, печали и страшной скуки приемный сынок. Она узнает, как трудно, если вообще возможно, привыкнуть к мысли, что все позади. Так вот, понимая все это, я должен выжить.

211

■

Она любила не его, а свою любовь к нему. Но это разные чувства.

■

Девушка на телеканале «Ностальгия» произнесла о своем наставнике, тренере в области восточных единоборств, зага-дочную фразу: «Он прививал молодому поколению любовь к любви», и сделала это, интонационно, с такой нежной и неодолимой убежденностью, что тавтология приобрела фило-софский, хотя и туманный, смысл.

■

В Интернете баннер «Махинации Тимошенко» украшен таким очаровательным ее портретом, что хочется восклик-нуть: «Пусть ее! Такой красотке можно все простить!»

■

Режиссер Х. всегда тщательно готовил свои публичные импровизации. Самой яркой из них было поздравление, при-сланное в день семидесятипятилетия мастера от президента. Страшно даже подумать о том, сколько усилий было потраче-но на то, чтобы включить в юбилейный спектакль дивертис-мент высшей политической власти. Этой энергией, если бы ее материализовать в виде электричества или тепла, можно было бы отопить средних размеров арктический поселок.

■

Почему люди нынче охотно смотрят даже самые пошлые юмористические программы? Да очень просто. На фоне информации о заказных убийствах, маньяках, педофилии, бесчинствах олигархов, авиакатастрофах, ДТП с летальным исходом, политическом шулерстве, тотальном пьянстве и ни-щенстве смеющаяся физиономия Максима Галкина кажется светлым знамением. На него хочется молиться, чтобы еще немного не уходил с экрана, не уступал места какому-нибудь Митрофанову или Жириновскому, которые тоже шуты, но — из преисподней.

■

Сюжет. Вечный, но всегда новый — о человеке, поло-жившем жизнь на близких. Он высок, жилист, энергичен, мой знакомец; с лицом, асимметричным и гуттаперчевым,

212

беспрерывно меняющим выражение; губами тонкими и яз-вительными, речью с преобладанием носовых звуков, чья тональность то возвышается до дисканта, то обрушивается в баритональные низы, когда он хочет что-либо подчер-кнуть специально, нарочито, намеренно. Он длиннорук и длинноног. Когда устремляется вдоль по улице, в магазин или за дочкой в школу, а то и на прогулку; летит, чуть-чуть ссутулясь, наклонившись плоской и твердой грудной клет-кой вперед; ноги его, которые кажутся обутыми в сказочные семимильные сапоги, только каким-то чудом не заплетаются, цепляясь друг за друга, а девочка, голенастая и ото дня ко дню вытягивающаяся все выше, отстает лишь на полметра, на расстояние вытянутой к ней и чуть назад руки, от своего чудного родителя. Он просвещенный собеседник и может говорить хоть час, хоть два без передышки. Но это оттого, что накопилось, что переполнило его не столько памятью о сторонних событиях, коих он был участником, сколько наблюдениями за другими людьми, мужчинами и женщина-ми, в самых обыкновенных обстоятельствах, каковые иной раз оказываются более значимыми, чем, скажем, подвиги и самоубийства, производственные успехи и восхождения на Эверест, одиночное плавание через океан или композитор-ские успехи. Его психологические экзерсисы чаще всего при-глядливы и точны, ибо наделен он от природы мощной, почти безошибочной памятью на интонации, мимику, брошенные невзначай фразы, житейские поступки которые при сопо-ставлении с такими же малозначащими предметами являют нам вдруг объемно и неожиданно психологический портрет среды, в которую мы все погружены, поучительный и места-ми иронический. Большая часть жизни этого гражданина, механика по роду занятий, профессиональной подготовке и поэта по велению души, была, повторим это, пожертвована близким. Сначала обезножил от пития с курением отец, гео-лог и бродяга. Потом — и мать, хороший университетский химик. Папаша продолжал смолить и на костылях. Мамаша понемногу угасала. Все это — длинная, на добрый десяток лет затянувшаяся история, в которой друг мой был сиделкой, прачкой, поваром, сестричкой, всем на свете. Карьера — по-

213

боку! Надежды — в долгий ящик! Единственный громоот-вод — невесть откуда появившаяся в поле зрения, диковатая в своем духовном одиночестве маленькая женщина, совсем нездешняя — и психикою, и повадкой, и бесшабашностью, и полной обособленностью от других. Он бегал к ней, ненавидя маршрутки, пружинистыми прыжками, за городскую черту, мимо кладбища, в поселок винсовхоза, где она тогда обитала, по крайней мере, раз в неделю. И гостевал на хуторе подруги сутки. И был там счастлив. Писать о нем можно часами. О том, как пел с такой энергией и силой звука, что вся округа замирала в восхищении и мистическом страхе. Как сочинял к любому дню рождения стихи, где сочетались поэтическое чувство с веселой наблюдательностью пародиста. Как щи варил, настолько крутые, что пожирание этого восхититель-ного блюда превращалось в ритуальный акт, исполненный высокого смысла. А кроме того, он был таким сантехником, что, коли приходилось смастерить систему слива, скажем, из стиралки, то дом ветшал от старости и осыпался, а этот узел продолжал работать, как часы. Он штукатурил, строил, штробил, клал проводку с изящной педантичностью до-революционного мастерового, и не было ему в том равных. Когда, уже после смерти матери с отцом, они с подругой решили завести ребенка, то тискались с такою страстью и целеустремленностью, каковыми мог воодушевить ее, на тот момент изверившуюся в своих возможностях и силах, лишь он, мой друг. Девчонка родилась на загляденье. Была, как водится у поздних пап и мам, заласкана и залюблена. Но постепенно одолела все последствия любви без меры и, благодаря дотошности отца и терпению матери, отчасти смирившейся с его воспитательной методологией, миновала опасную возрастную стадию ребенка-индиго. Быстро пере-пробовала в дошкольных играх все мыслимые и немыслимые роли — от динозавра до пирата; лепила, рисовала, усваивала с видимым удовольствием остеровские «Вредные советы» и обещала стать со временем обольстительной и умной жен-щиной. И снова годы жизни моего товарища уходили не на себя, а на поразительного своего ребенка. Жене бы многого, чего добился с дщерью он, одной ни в жизнь не одолеть. Они

214

жили, если можно так выразиться, в рифму. Она чертила, проектировала богатеньким заказчикам роскошные квартиры, он выполнял прецизионной точности обмеры, вылизывал их общий дом, все еще находящийся на дороге к совершенству, и обихаживал любимую свою дочурку, лишь иногда, наедине с собой, задумываясь над тем, что будет дальше, когда та окончательно поднимется; кому пожертвовать себя еще и раз за разом приходил все к тому же выводу, что не сойдет с пути, на который однажды стал добровольно, хотя не стар, еще не слишком стар…

■

Одна из формул моей жены: «Озимое поколение» + «Вече» = «Овечье поколение». Кто козлы, ведущие его на бойню, догадайтесь сами. Можно сказать и так — «Изуве-ченное поколение». И не ошибемся.

■

Украина. Выборы. Гражданка Н. послушала некоторое время радиобеседу «регионала» и «бютовки», а затем позво-нила на студию и произнесла: «Вы обОё — рябОё! Всех вас надо гнать к чертовой матери!» А те даже не обиделись.

■

Ходовой анекдот эпохи борьбы с коррупцией. Идут двое вдоль здания Госдумы и видят — «Мерседесы», «Майбахи», «Мазератти», «Ламборджини». Следует вопрос: «Кто тут жи-вет?» Ответ: «Слуги народа». «Вот это да! Как же тогда дол-жен жить народ, если так живут его слуги!» К этому остается добавить реплику московского политика, господина Рогозина: «Вы требуете от них декларации о доходах, а нужно — о рас-ходах, и все станет на свои места». Гениальное предложение. Единственное, что меня в связи с этим интересует: «На чем ездит сам Рогозин?»

■

Запуску Большого андронного коллайдера помешал не-ведомо как угодивший в недра электрооборудования кусочек черствого хлеба. А ведь это — то самое устройство, которого гуманитарии уже сейчас боятся, как огня, ибо оно, погова-ривают, способно к созданию антиматерии и, следовательно, в случае какой-нибудь накладки, все мы можем испариться,

215

исчезнуть в течение ничтожной доли наносекунды. Вот и вы-ходит, что человеческая жизнь стоит не дороже пригоршни крошек от французской булки.

■

Просыпаясь, я слушаю переливы воды в радиаторе ото-пления. Там, где я живу, стоят старенькие, небрежно вы-крашенные белой эмалью, в потеках и заусенцах, чугунные радиаторы. В ста метрах за окном пролегает оживленная городская трасса, по которой сутки напролет, с коротким предрассветным перерывом, ломится с утробным рыком не-расчленимая колонна автомобилей, но я их почти не слышу. Ухо отчетливо фиксирует только журчание воды, которая перетекает по тайным пазухам древней системы заскоруз-лых труб и сообщает сонной атмосфере нашей маленькой, неприютной комнаты некоторое, пусть даже кажущееся, спокойствие и стабильность. С такими радиаторами я, не зная всяких там евроремонтов, прожил всю жизнь — отбели-вал, макая в краску зубную щетку, их почти недоступные, в острых шипах, складки и загогулины; забивал деревянные, со спичку толщиной, чопики в дырки, проеденные внутренней ржавчиной; спускал в начале зимы воду из крана Маевского, подставляя ведро под струю желтой, с тонкими хлопьями осадка воды. В квартире с такими радиаторами мы жили после войны. Из такой квартиры уходили в мир иной мои тетушки, теща, тесть и мамаша. И все было ясно и просто. А сейчас я лежу в темноте. Жена спит. Я один. В радиаторе за моей головой булькает, медленно и тяжело. И когда я исчез-ну, вода будет все так же тихо ворочаться в своей чугунной тесноте. Потом не станет и дома, и города. И долгой памя-тью о нас, заброшенных некогда в эти края, останутся лишь чугунные гармошки, вознесенные на голенастых, корявых трубах над руинами и пустырями.

■

Памятники Ленину то открывают, то сносят, то снова от-крывают. На людей не угодишь. Да и не надо стараться.

■

Во главе групп футбольных фанатов, поклонников эстрад-ных звезд и киноманов чаще всего стоят юродивые — и по

216

психофизике, и по призванию. Чтобы с этим согласиться, достаточно увидеть их лица в момент экстаза.

■

Следование правилам ношения маски от гриппа во время эпидемии важнее выполнения норм Конституции.

■

Появилось сообщение о том, что одна из фабрик игрушек начала выпускать пенисы. В наше время это нормально. При-чем тут дети! Бизнес есть бизнес. Следующий шаг — про-изводство вагин. А затем перепрофилирование фабрики в предприятие сексиндустрии. Не будет, правда, игрушек, но это ничего — дети нынче рано взрослеют.

■

Откровения инкассатора: «Бывают такие деньги, кото-рых просто нельзя не украсть. И крадут. Даже под страхом смерти».

■

Арестованы люди, которые сеяли панику в Киеве, утверждая, что над столицей Украины распыляют неизвест-ное токсическое вещество. Им предъявлены обвинения. Их, возможно, будут судить. Но тогда надо бы взять под стражу всю Верховную Раду с ее сплетнями и зловещими пророче-ствами. Вот, оказывается, почему депутаты не отказываются от иммунитета.

■

Газеты пишут: лучшее, что увидел итальянский премьер Берлускони в Казахстане, высокий репродуктивный потен-циал казахских мужчин. Что ж, этот жовиальный политик в своих комплиментах всегда целил ниже пояса. Ничего в этом страшного. Он, по крайней мере, не карлик и не импотент.

■

Популярность фигуры Иосифа Сталина в конкурсе-соцопросе «Имя Россия» — явный сигнал об опасности. Восстановление на станции метро «Курская» строчек из сталинского гимна — тоже. А теперь вот — преследование историка Супруна, занятого накоплением базы данных о репрессированных в годы войны этнических немцах. Его обвиняют в «сборе и распространении информации, носящей

217

конфиденциальный характер». Началось! И не то еще будет. А нам говорят — грипп!

■

Забавно, но теперь я понимаю шестилетнего мальчиш-ку, который, однажды, когда тяжело простудился, лежал с температурой и кашлял, взмолился к матери, заслонившей от него телевизор: «Мамочка, — простонал он, — отойди, по-жалуйста, в сторону… Может быть, я последний раз в жизни вижу мультики!» Сейчас мне предстоит операция на сердце. Иногда я просыпаюсь с мыслью, что все это мне приснилось. Но чаще и чаще приходит в голову, что, вполне возможно, через какой-нибудь месяц меня уже не будет, и тогда все, со мной сейчас происходящее, приобретает особое значение и смысл. Последний раз есть последний раз. Ничего безысход-нее этих слов не знаю.

■

Как хорошо, что я не артист и наделен воображением иного рода, чем было у Евстигнеева. Жена его предположи-ла, что, если бы он, когда врач рассказал ему о технологии операции и возможных осложнениях, не разыграл самый худший сценарий развития событий по-актерски, с глубоким психологическим проникновением в роль, то жил бы и жил. Вот это страшно, хотя до Евстигнеева мне далеко. Что ж, когда-нибудь встретимся там, где нет ни чинов, ни званий, и обо всем потолкуем.

■

Слух о моей операции пополз по городу, и я думал, что телефон раскалится от звонков. Но за неделю позвонили лишь три человека. Тем все и закончилось. Сетовать не на кого. Значит, так жил.

■

Еще одна странность. Я пишу эти строки, не зная, что будет дальше. Сегодня, 6 ноября, хирург ничего еще нам не ответил. Ему отослан диск, на котором зафиксировано парадоксальное поведение моего сердца, которое до сих пор никогда не давало мне знать о том, что трудится из послед-них сил. Пока врач молчит. А я регулярно, хотя меня никто и ничто к тому не понуждает, усаживаюсь у компьютера и

218

отстукиваю эти записки, как будто речь идет о ком-то другом. Я даже возвращаюсь к написанному и редактирую текст. Это уже, наверное, психоз или слабая попытка самозащиты.

■

Украина. Октябрь. До выборов президента вовсе ничего. Идут поиски нардепа-убийцы Лозинского. Разгорается педо-фильский скандал вокруг Артека. Тлеет вечное дело Гонгадзе. Все это блекнет перед угрозой пандемического гриппа. Скла-дывается впечатление, что и то, и другое, и третье, и четвер-тое — а там еще будет и пятое, и шестое — предвыборные акции, заменившие всем надоевшие встречи с избирателями и унылые клятвы в верности электорату, которым давно никто не верит. И, все-таки, что там корячится вслед за гриппом? Неужто и правда легочная чума? Чего не сделаешь ради об-ретения вожделенной власти!

■

Иногда хочется превратиться в Валерию Новодворскую, чтобы тебя ненавидели, как ее, изо всех сил, наотмашь. А то костерят как-то скучно, вполсилы — перестаешь себя уважать.

■

Осень. Слезится улица. Капли слетают откуда-то сверху, косо обрызгивая ветровое стекло. Тепло. Висит белая пелена. Люди загребают носками ботинок влажные листья. Радость-то какая!

■

Выяснилось, что давнее убийство вице-губернатора Cанкт-Петербурга было осуществлено по приказу некоего Шутова, лидера одной из самых жестоких ОПГ, который од-нажды две недели трудился в Смольном, в роли помощника блистательного Анатолия Собчака. Затем тот выгнал бандита. Но вот вопрос: как, все-таки, пахан Шутов попал в Смоль-ный? Если бы получить на него внятный ответ, мы, наверное, многое узнали бы о тайнах формирования нынешней власти. И, может быть, ужаснулись бы собственной беззащитности.

■

Стоит с утра до позднего вечера на обочине близ свето-фора грязный, косматый мужик в фантастической унифор-

219

ме — то ли рыбак, то ли моряк, то ли спасатель. Все цвета перемешаны — черный, оранжевый, зеленый, хаки. На шее висит на толстой бечевке консервная банка. На плече сидит попугай. Мужик ничего не просит. Только смотрит злобно и свысока на машины, которые останавливаются у его ног на красный свет. Некоторые не выдерживают его взгляда, опускают стекло и кидают монеты в банку. Он их не благо-дарит — спасибо хотя бы за то, что не плюет в открытое окошко. Спасибо за то, что живет на свете! Спасибо, что дал возможность проявить сострадание! Спасибо, спасибо, спасибо! Однако осадок на душе остается мерзкий.

■

Доберемся и до убийц Влада Листьева, сулит Интернет. Доберемся, но тогда это будет иметь так же мало последствий, как информация о том, кто на самом деле пустил пулю в Кен-неди. К убийцам, которых постепенно становится так много, что впору учреждать профсоюз киллеров, у привычного ко всему общества наблюдается чисто факультативный интерес. Такое, знаете ли, криминальное чтиво после обеда.

■

Дебилы из МВД России учатся разгонять пенсионеров. И совершенно напрасно. Те манифестировать не пойдут, а если что, сами разбегутся. Лучше бы потренировались на скинхе-дах или русских неофашистах. Но существование последних слепоглухонемыми властями подвергается сомнению.

■

Шаманство вокруг ветеранов войны становится тошнот-ворным. Не пора ли отнести содержание тех, немногих, кто дожил до наших кисло-сладких времен, на государственный кошт и таким образом заткнуть глотку квасным патрио-там?

■

Политики-вирусологи — украинское ноу-хау. ■

Если отдаленные прогнозы верны, и быстро тающие лед-ники Антарктиды могут отравить все земное содержащимся в них ДДТ, лучше, не дожидаясь наступления выматыва-ющей, унизительной интоксикации, разделаться с собою как-

220

нибудь повеселее. Только этим и можно объяснить клинику внешнеполитических взаимоотношений в более умеренных климатических зонах.

■

Вот парадокс! Актрисы, играя или мечтая сыграть муж-ские роли, остаются, тем не менее, женщинами, играющими мужчин, а мужики в дамском прикиде выглядят на сцене форменными трансвеститами, что накладывает на их харак-теры долговременный отпечаток.

■

Полигамия — спасение для наших мест, где четверо из пятерых мужчин бывают трезвыми два раза в месяц — перед авансом и получкой. Конечно, если есть работа. А если нет, совсем не просыхают.

■

Единственное спасение для Украины — введение каран-тина в Верховной Раде.

■

В истории России все реформы заканчивались реакцией и диктатурой, а на Украине, как правило, ничем. Это, честно говоря, еще страшнее.

■

Валерия Новодворская: «Окуджаву и Ельцина одина-ково хоронили под советские гимны, а это издевательство». Специфическая точка зрения. Не зря телеведущий Соловьев сказал ей однажды: «Даже не мечтайте, Валерия Ильинична, быть расстрелянной в подвалах Лубянки!» Это объясняет и другой ее тезис, столь же инфантильный: «Ждать, что чеки-сты вымрут, просто глупо. Надо что-то менять, не дожидаясь их смерти».

■

Говорят, эротические фантазии снимают боль — полистал «Плейбой», и зубчик перестал болеть. Хорошо бы эту анало-гию продолжить. Пробежал по диагонали кулинарную книгу, и сыт. Перебелил в памяти Конституцию, и чувствуешь себя человеком. В эпоху тотального дефицита всего на свете люди, как никогда, зависят от силы собственного воображения, на-правленного на самые прозаические предметы.

221

■

Акция инвалидов, которые, добиваясь соблюдения своих прав, перекрывают на колясках дорожное движение, отчего «Мерседесы» и «Майбахи» вынуждены пасовать перед двух-колесными таратайками, имеет символическое значение.

■

Почему ураганам дают женские имена? Быть может, для того, чтобы не было так страшно?

■

Какой ужас! В Израиле наметился дефицит огурцов! Рядом с этим наш дефицит бюджета — сущая безделица. Мы, во всяком случае, относимся к своей беде с меньшим драматизмом.

■

В Каспии осетра становится все меньше, зато в кибуце «Дан» его, судя по сообщениям в русскоязычной израильской прессе, все больше. Кто виноват? Опять-таки евреи, которые не успели эмигрировать.

■

«Кошерные комиксы». Это что-то вроде безалкогольного пива. Только глупее.

■

Из украинских реалий. Грипп — наказание для педофи-лов.

■

Пахмутова. Гениальная маленькая женщина. Муж ее — гений. Кто-то сказал, что их песни летописны, и угодил в самую точку. Как-то раз, уже вполне зрелым дядькой, я решил собирать марки, советскую хронологию. У меня в памяти за-сели из моего детства аккуратные квадратики — стандартные знаки почтовой оплаты с изображениями летчика, шахтера и, кажется, колхозницы. Спустя столько лет, я, покупая их в «Филателисте», испытывал сильное, свежее, чуть сентимен-тальное, даже слезливое чувство, на грани восторга. Не знаю, поймет ли меня кто-нибудь, но такое же потрясение (саспенс) я испытывал, слушая в юбилейный вечер Пахмутовой ее песни, сопровождавшие нас, как те же, старые марки, всю жизнь. Наплевать на то, что они с мужем были обласканы

222

властью — и на старуху бывает проруха. Просто эти люди всегда в своем творчестве пребывали в том ангельском изме-рении, куда сволочам дорога была заказана; где, защищенные силою своих талантов, они для внутрицеховых склок, слежки, идеологических обвинений были абсолютно недоступными. А сейчас, в песенной сфере, вообще, канонизированы. И по заслугам.

■

Каким же сытым должно быть общество, чтобы учредить конкурс «Мисс Бездомная». И каким же лицемерным, ибо одно из главных условий победы в таком состязании — до-казанное конкурсанткой желание покончить с жизнью бомжа!

■

Ван Дамм приехал к нам попить горилки. А киевский бомонд засуетился перед ним примерно так же, как некогда советский перед Ивом Монтаном. Человек, как известно, про-грессирует очень медленно, а лакей не меняется вообще.

■

Муратова снимает год за годом одну и ту же картину. Ее с полным правом можно назвать автором сериала, который от обычного «мыла» отличается тем, что это мыло слишком дорогое и опасное для нормальной психики, а потому им пользуются считанные люди.

■

Один за другим умирают хорошие, старые актеры. Новых почти не видно. А, может быть, их и нет. Не принимать же всерьез звезд миманса из сериалов. Иногда начинает казаться, что скоро останутся на виду лишь уже пробившиеся в прессу Башаров, Машков, Певцов, Миронов да Хабенский с Гошей Куценко. Они, конечно, куда как хороши, но портрет времени получается какой-то однобокий!

■

Белорусский «батька» подарил папе римскому «Образ Христа». Бенедикт ХVI отозвался медалью. Так всегда и ведут себя хорошо воспитанные люди.

■

В разрядах молнии обнаружены следы антиматерии. Не в этом ли причина ясновидения Ванги и талантов моего

223

друга, научного гения Володьки Щербакова, который умел разгонять облака?

■

Музеи восковых фигур мельчают. Скатились от членов императорских фамилий до супертяжа с фигуристом. Для нашей разнузданной эпохи такая девальвация закономерна.

■

Наткнулся на информацию о британской студентке, которая панически боится овощей и при виде какой-нибудь морковки падает в обморок. Интересно, что с ней проис-ходит? Какой-нибудь заскок по Фрейду или она сама из рода овощей, и потому их обездушенные тела вызывают у нее панический страх перед смертью?

■

Янтарный кот по имени Ричард бродит по квартире, на-селенной равнодушными людьми, которые никак не примут его в свою стаю, одиноко и неприкаянно. Он смотрит на них сразу отовсюду круглыми, неподвижными, прекрасными гла-зами, будто древний сфинкс. Он ходит и ходит, отворяя туго сбитым туловом, а то и лапой скрипучие двери, и, не замечая того, сеет за собою легкий, летучий пух.

■

Чего стоят распоряжения гения своим душеприказчикам, если последние обретаются на грани нищенства! Вот и сы-нок Набокова, престарелый и бесталанный Дима, несмотря на внятное указание великого покойника сжечь черновики его последнего романа, решил поступить с точностью до наоборот. Вскоре рукопись «Лаура и ее оригинал» будет опубликована. И где — в «Плейбое»! Отпрыск писателя вы-сказался в каком-то интервью в том смысле, что отец, войдя в материальные обстоятельства сыночка, его бы понял. Я сильно в этом сомневаюсь. А роман не стану читать.

■

Смерть свою Гоголь предвидел. П. называет это памятью о будущем. Думаю, она сидит в каждом из нас. Но мы бежим этого знания, выдумывая тысячи мотивировок, отчего и ве-щие сны, и неясные предчувствия считаем следствием игры разгулявшихся нервов.

224

■

Улица. Фанерный павильон «Шашлыки и хаш». Из его темного нутра доносятся нестерпимые вопли. «Не звонила я, блядь, твоей жене! Не звонила и все, заебал ты меня уже, еб твою мать!» Это новый Шекспир. Что рядом с этим «Мак-бет», «Отелло»! Их историко-литературные страсти куда бледнее наших.

■

Четко и внятно формулирует Паламарчук в «Ключе к Гоголю», что такое патриотизм. Любовь и забота! О Родине, разумеется. Знаю, как велики ее недостатки, как неизбывны грехи, но люблю и забочусь, потому что люблю.

■

Еще одно, точнейшее замечание: логика умирающего главенствует над всеми доводами здравого смысла.

■

Вот копается Паламарчук в тонкостях гоголевского тво-рения — аллегория ли «Развязка к «Ревизору», символ ли? А нам-то что? Все это для тонких спецов. Нам же предельно ясно: уродов-чиновников, наподобие персонажей пьесы, те-перь куда больше и стали они страшнее. Посмотришь вокруг, ужаснешься — сплошь мошенники, насильники, мздоимцы, бандиты, убийцы. В гоголевские времена такого не знали. И уж эти-то никогда не убоятся Ревизора, даже из небесной канцелярии, ибо нет у них органа, производящего тонкую субстанцию совести, да еще и способную обратиться в итоге сложного взаимодействия полей в Душевном граде на самое себя. Потому-то пьеса эта бессмертна.

■

Григорианский календарь. Юлианский календарь. И Хо-дорковский календарь, с трехмесячным СИЗОнным шагом содержания под стражей.

■

Каннибал-алкоголик, прокутив пенсию задушенной им матери, затем добрый месяц употреблял ее по кусочку в пищу. Убийца был признан вменяемым. Наш самый гуманный суд на свете смягчил ему наказание в связи с тем, что он надру-гался над телом родительницы лишь из-за голода. А мы еще

225

рассуждаем о том, почему нельзя возвращать смертную казнь! Как же иначе-то? Ведь суда Божьего нелюди не боятся.

■

Киеву не дает покоя Лос-Анджелесская «Аллея Звезд». Своя, эксклюзивная, вот-вот займет часть Крещатика. Но есть и разница. Если в Америке в асфальт врезают звезды из латуни, то тут пойдет в ход дорогостоящая бронза. Не знаю, как там, в Штатах, а здесь первые имена, заслуживающие такой чести, определят голосованием. Но дальше присмотреть себе в раю местечко сможет каждый: плати пятнадцать тысяч гривен и получай бессмертие по-украински. Все честно — никакой дискриминации.

■

Скончался карлик Шкет. А ведь казался вечным. Шуты — вот выдающееся назначение таких, отмеченных природою людей. Туфли с загнутыми вверх носами. Бубенцы — на них и рогатом головном уборе. Зеленые, в обтяжку, штаны гимна-ста и канатоходца. Просторная рубаха под цветным жилетом. Язык острее бритвы. Свободный нрав и безрассудство. Они дерзили королям, влюбляли в себя первых красавиц свиты, ненавидели бездушные зеркала и не страшились гибели, потому что уже не единожды пережили ее, когда пытались смириться с собственным уродством. Шкет тщился быть таким же, и нельзя поверить в то, что этот иронический и деловитый телехулиган уже ушел. А уходя, стал просто Вовой Тишенковым. Что ж, от смешного до великого, как известно, совсем немного — лишь остановка сердца, всего на миг, но этого вполне хватает.

■

Народ, творец анекдотов, однажды высмеял эпидемию холеры, чем резко понизил порог заболеваемости. Ведь страх, это давно доказано, ослабляет иммунитет. Теперь пришло время взяться за все разновидности гриппа разом.

■

Все чаще я вспоминаю маму, к которой был бесконечно несправедлив и которая мне все прощала. Уверен — она мой ангел-хранитель, если я вообще могу быть удостоен горней помощи. Не могу забыть ее глаз, когда она уходила из жизни.

226

Мать успокоилась, боль отступила, тело, месяцами изогнутое над кроватью дугой, расслабленно опустилось на простыни. Но она не смотрела на сидящих у ее кровати, а погрузилась вглубь себя, сосредоточенно и загадочно. Она уже видела в эти мгновения то страшное и неожиданное, что предстоит узреть любому из нас, и чего мы боимся пуще предчувствия смерти, потому что тому, перед кем ЭТО предстало во всей своей ужасающей простоте, уже не найти дороги обратно.

■

Почти столетняя британская пара неожиданно развелась. 99-летний супруг и 98-летняя супруга поняли вдруг, что на-доели друг другу. Более честных, чистых и отчаянных людей и вообразить себе нельзя. И хоть мужчина вскоре после того скончался, он мог на смертном одре гордиться тем, что не допустил насилия над собственными чувствами. Жена его еще жива и тоже полна достоинства.

■

Обидно отравиться диетическим кефиром. Это противо-речит самой идее отравления.

■

Некая дама с юридической подготовкой, брутальная и агрессивная, задала публике вопрос: готова ли та к насту-плению Апокалипсиса, признаки которого уже налицо? Не знаю, что ей ответили, но тут любопытно то, что дама эта сама — ярко выраженный апокалипсический персонаж.

■

Таблоидное по своей сокровенной сути интервью, где «infant terrible» украинской политики Бродский усиленно «мочит» свое бывшее начальство, забавно тем, что в нем этот непорочный почтальон-казначей БЮТа выглядит не лучше патронессы. Таскал туда-сюда колоссальные «бабки»? Таскал! Но суммы, о которых он разглагольствует, у нищего электората, соприкасающегося с чем-то подобным только в пространстве телесериалов, вызывают бешенство и отвра-щение. Особенное же удовольствие избирателям, конечно, доставила повесть о том, как Бродский поспорил с олигархом Коломойским по поводу того, кому из них удастся скорее похудеть? Там в ход пошла сущая безделица — миллион

227

нашего баловника против двух его соперника. Просто не о чем говорить!

■

Пассажирка, опоздавшая на авиарейс, закончившийся катастрофой, погибла по дороге из аэропорта домой в ДТП. Судьбу не обмануть.

■

Мы занялись исследованием ДНК Ярослава Мудрого. Зачем? С целью породниться с великим князем?

■

Завлаб из хозрасчетной поликлиники, милейшая и древ-няя, как жизнь, Ирина Исаевна Адамовская, покидая на-всегда страну, построила себе на кладбище, рядом с могилой мужа, простой, но качественный мозаичный памятник. И вот уж много лет, старея понемногу дальше, светла, спокойна, безмятежна. Ей больше не о чем мечтать. В определенном смысле она давно лежит рядом с Борисом и, следовательно, долг свой отдала ему сполна.

■

Всем плохо, только горнолыжные курорты процветают. Ребята, чьи капиталы во время кризиса отощали на порядок-другой, отказываться от своих привычек, все же, не хотят. Сотня-другая миллионов, конечно, меньше миллиарда, но сознанием фиксируются смутно. Вот если б речь пошла о сотнях тысяч, тогда другое дело — возник бы повод для волнений. А так — что тот Куршевель, что этот — какая разница!? Пусть позолота сотрется, свиная кожа все равно останется. А она всегда в цене (см. Интернет-сайт «Обувное производство»).

■

Самым надежным показателем размаха экономического кризиса является то обстоятельство, что «Биг-Мак» стано-вится многим европейцам не по карману.

■

Ох, и любим мы покувыркаться в постелях премьер-министров и президентов! Какие тут вырисовываются сюжеты! К примеру — Владимир Путин уже много лет безуспешно домогается Юлии Тимошенко, а она отвергает

228

его бездушно. Вот откуда проистекают все сложности во взаимоотношениях Украины с Россией. Красиво звучит и волнующе! По боку идеологические спекуляции, газовый шантаж, имперские амбиции России; хаос, сращение бизнеса с властью, ее деструкцию на Украине. Все дело в неразделен-ной любви российского премьера к украинской фее с косой. А вдруг это действительно так? И ему невдомек, что судьба его, возможно, бережет; что за ангельской внешностью леди Ю. вполне вероятно скрывается политический андроид, в чьей программе нет места обычным человеческим чувствам. Но тогда эта история из разряда романтических легенд пере-кочевывает в раздел антиутопий. Однако не будем хитрить. Наши премьеры друг друга стоят. А правду о них мы узнаем так же нескоро, как узнали ну, скажем, — о докторе Зорге. И то, конечно, далеко не всю.

■

Зять долго и угрюмо, согласно старинным кузнечным рецептам, ковал меч. Лишь для того, чтобы прикончить тещу. Напрасная трата сил.

■

Не повод для рассказа, но все-таки… В один прекрасный день Игорь Н. пришел к выводу, что у него нет родины. То есть, в формальном смысле, вызывающем у него, честно го-воря, совсем немного эмоций, родина была — страна, где ему довелось родиться и жить, чей паспорт вот уже сорок пять лет он носит в кармане. И, значит, речь здесь идет о другом. Не о политике или патриотизме, а о том клочке земли, на котором он четыре с лишком десятка лет тому проклюнулся к жизни, продрался на белый свет и взвыл от навалившейся тяжести и нестерпимого сияния, ослепившего, надо быть, мутные глазки, привыкшие к влажному мраку материнской утробы. Кто-то славил Тарусу на Оке, Верколу на Пинеге, кто-то — Сростки или Константиново, а кое-кто — и барские дома, главенство-вавшие над деревнями, как церкви; и приземистые хутора, а то и белые, на европейский манер, дворянские усадьбы. А ему, Игорю Н., который марал упоенно бумагу, хотя до сей поры ничего не издал, и вспомнить-то было нечего, и энергией подпитаться неоткуда, и приехать, когда, как говорится, надо

229

сбежать от себя, некуда. Строчки от осознания этого тупика становились хилыми и корявыми, речь косноязычной, а де-фицит запахов и звуков, вязко выматывающий тело и душу, преследовал его повсеместно и повсечасно, будто кислород-ное голодание, вызывая противное колотье под сердцем и неряшливую опустошенность. Его детство и юность тянулись среди хрущовок дымного заводского района. Не было ни бабушкиной деревни в ста километрах от города; ни тетки, проживающей где-нибудь на Алтае, среди разнотравья соч-ных, медоносных полей. В прошлом его толпились большею частью узкогрудые горожане, которые, занеси их нелегкая на пустой желудок в несытые, но легкие для дыхания деревен-ские места, враз опьянели бы от избытка чистого воздуха, и, ежели б не зажженная вовремя сигаретка, могли бы и богу душу отдать. Такие обстоятельства способствуют появлению среди литераторов фантастов. Коли нет милого душе приста-нища на грешной земле, самое то — забраться куда-нибудь за сотню парсеков, на край вселенной. Но Игорька от научной фантастики только мутило. Брезгливость не растворяла и ржаная или пшеничная, бутылку-другую которой он ежене-дельно употреблял с любимым дружком-мизантропом, чье эго усмиряли лишь марки и редкий, тоже не более раза в неделю, преферанс. Но у любезного сердцу дружка родина, все же, была — пыльный и светлый полугород-полудеревня на гра-нице с бывшей Молдавией, откуда он вынес вкус к терпким виноградным винам; рыбьему жиру, которым лечили с ран-него детства его вялые от рождения легкие; охоте на коропа и судака, и теплое ощущение себя жителем романтической Бессарабии. Он говорил об этом с таким наслаждением, так вкусно и велеречиво, с таким обилием изумительно интерес-ных подробностей, что Игорю порою хотелось родину у него по заимствовать. Бывало, даже во время уютных, на кухоньке, возлияний с печеной в духовке картошкой, селедочкой и грибами; со всем, что готовила его жена, царица салатов и королева лазаньи, — бывало, рождалось тревожное чувство, что там, среди виноградников над рекой, и его родные места. Правда, на трезвую голову все проходило. Перед Игорем Н. неумолимо и во весь рост вставала все та же неприглядная,

230

скучная истина: у других есть родина, а у него никакой, даже самой завалященькой нет.

■

Думали — министр, а потом смотрят — нет, уголовник. Но ведь уже и министр. Надо смириться.

■

В России вводят альтернативу штрафам за мелкие право-нарушения — общественные работы. Глупо. За мелкими пойдут крупные, а там — и особо тяжкие. Президент суров, но тут дал слабину. Надо сразу руки рубить. Или головы. Тогда порядок будет обеспечен на сто процентов. А то ведь стреляют. То там, то здесь. И, между прочим, убивают. А по-чему? Да потому, что кое-кому в свое время, когда они лишь становились на скользкий и неправедный путь, ни руку, ни голову не отрубили.

■

Скоро начнется отток кадров из ГАИ. Ребятам запретили взимать штрафы прямо на местах нарушения правил дорож-ного движения, и, значит, их семьи обречены на бессрочный пост. А этого настоящий мужик никогда не допустит.

■

Мне становится страшно тратить время на сон. Каждая ночь приближает меня к операции, которая может закончить-ся тем, что я перестану существовать. Оставшегося времени очень жалко.

■

Скончалась Алла Парфаньяк, вдова Михаила Ульянова. Наша газетная помойка и тут осталась верной себе. Ее в не-крологах назвали просто актрисой, его же — выдающимся актером. Но вечности на все эти тонкости наплевать. Теперь они, наконец-то, встретятся, и все будет у них опять хорошо.

■

Папа Римский, записавший музыкальный альбом, — нонсенс, невзирая даже на то, что исполняет он молитвы и церковные песнопения в сопровождении хора и оркестра в щадящей пропорции: папа 10 — минут, все прочие — 49. Нет роздыха от реформаторов, которые, чем крупнее, тем более беспардонны.

231

■

Пример изощренного издевательства. Драгомиру Ми-лошевичу — 67. Гаагский трибунал сократил для него срок отсидки с 33 до 29 лет. Наверное, генерал действительно преступник, но стоит ли так над ним измываться?

■

Когда все обрыднет и станет ясно, что впереди ничего не предвидится, нужно немедленно последовать примеру Масахито Йошидо, который вот уже одиннадцатый месяц чешет пешком из Шанхая через весь мир и вернется домой еще очень нескоро. Палатка, кастрюлька, ложка, походный чайник — что еще человеку надо? Везде любят чокнутых Форестов Гампов. Даже в наших жестоких краях. Вообра-зите — идешь себе да идешь. Вертишь по сторонам головой. Впервые никуда не спешишь. Повсюду рано или поздно успеешь. И вдруг начинаешь понимать, что жить надо было именно так. Пусть даже в метафорическом смысле. Успеть бы! А то сердце покалывает все чаще…

■

Теперь, чтобы дискредитировать человека, достаточно назвать его педофилом. За полтинник любой беспризорный расскажет, как тот пытался его изнасиловать. Отмыться почти невозможно. Для того, чтобы уцелеть, надо быть, по меньшей мере, нардепом.

■

Говорят, ничего не значащее словечко «meep», заменяю-щее у английских школьников любые части речи, суровые их наставники решили окончательно запретить. И у нас есть свое словцо, которые наши подростки постоянно пускают в ход, даже без особой надобности. «Блин!» — восклицают они в сердцах, и педагоги их хорошо понимают. Они и сами, блядь, не безгрешны, а потому не лезут к детям с бессмыс-ленными запретами.

■

Мои тексты начинают все больше зависеть от ритма фра-зы, будто должны подчиняться правилам, господствующим в стихосложении. Я стараюсь противиться этому наваждению, но ничего не могу поделать — подолгу переставляю слова,

232

ищу синонимы с нужным числом слогов, подбираю такую пунктуацию, чтобы написанное могло быть интонационно пропетым. Но все это происходит отчасти помимо меня. Просто что-то подталкивает под руку, роится где-то внутри, и, пока результат не будет достигнут, покоя нет.

■

Только когда по-настоящему прижмет, и будущее твое вдруг повиснет на волоске, впервые усваиваешь как нечто весьма значительное банальную истину: жить нужно так, будто каждый твой день последний. Соборование хорошо для истово верующих или очень больных людей, когда воля слом-лена, дух в смятении, не можешь шевельнуть ни ногой, ни рукой; «да» и «нет» произносишь почти неслышно, и уповать тебе остается лишь на милость Божью да случай, который мо-жет, если ему заблагорассудится, все разом повернуть вспять. Тем же, кто в церковь, увы, не ходит, о смерти не помышляет, ее не зовет, но и не страшится, надо бы знать одно — она одновременно избавление и несчастье; избавление для тебя и беда для близких, и может прийти в любую минуту. Есть лишь один способ быть к этому часу готовым — писать свои книги до последнего вдоха, любить своих женщин до смерт-ной минуты, прощать своим ближним любые блажи; холить детей в спокойном предчувствии неизбежного и близкого расставания с ними и внушать себе, каким бы чудным это нам, не владеющим истиной, ни представлялось, что хлипкая плоть — лишь случайный носитель души. Написал все это, и стало тошно. Ясно ведь, что красуюсь. Пишу в расчете на то, что кто-то эту ерунду прочтет. Если откину копыта, хмыкнет сочувственно и, может быть, даже с некоторым уважением. Выберусь, ухмыльнется — вот, дескать, урод, нет для него ничего святого! Но делать мне больше действительно нечего. Сердце работает с перебоями. Бывает, трудно дышать. Обо-рвал телефоны знакомых врачей. Они безмятежны. Велели пока принимать «Ритмокор». Купили. Глотнул. Жду, как по-действует. Шесть дней до больницы, где мне поставят шунты. Противно, но буду писать. Пусть думают, что хотят. Иначе не доживу. Потом посмотрю, сохранить или — в мусор.

■

233

Цитирую Плахова. «На экраны выходят «Остров» Лунги-на, «Чудо» Александра Прошкина, впереди — «Белое чудо» Ханеке. Герои этих фильмов священнослужители и атеисты, а темы — проявления божественного и противостоящего ему дьявольского. Еще по итогам Каннского фестиваля критики заметили, что кинематограф превращается в сплошной рели-гиозный диспут. И это довольно неожиданно.

Католический теолог и кинокритик Амедей Эйфр клас-сифицировал разные формулы религиозной киномысли. «Присутствие Бога свидетельствует о присутствии Бога» (Дрейер). «Отсутствие Бога свидетельствует об отсутствии Бога» (Бунюэль). «Присутствие Бога свидетельствует об отсутствии Бога» (Феллини). «Отсутствие Бога свидетель-ствует о присутствии Бога» (Бергман). Классическое кино великих вечных вопросов, включая и антиклерикальное, осталось в прошлом. Казалось — навсегда. Но вот впервые за полвека — после «Седьмой печати» Бергмана, «Виридианы» Бунюэля, «Сладкой жизни» Феллини — новое поколение кинематографистов опять обращается к этим проклятым вопросам, хотя и совсем на другом языке». О чем, в свою очередь, свидетельствует это свидетельство? Лишь о том, что, есть Бог или нет, но мы начали выздоравливать.

■

Можно ли убить человека оттого, что тебя раздражает запах его духов? Шведские женщины говорят: можно!

■

Нет сегодня законов, более жестоких, чем законы шариата. Из этого вытекает одно: нужно заставить наших политиков срочно принять ислам. Желательно, еще до президентских выборов.

■

Если выживу, обязательно разыщу могилу моей давно умершей няньки. Я страшно перед ней виноват. Собрался утром прийти в больницу, куда она угодила с инфарктом и была оставлена в коридоре. А она ушла ночью. У меня ныла почка. Гроб несли за двадцатку случайные алкаши. Незадолго до смерти няньку выдворила из нашего дома старшая сестра матери, иранская гостья, которая никак не могла понять, со

234

своей капиталистической ментальностью, почему Нюра жи-вет приживалкой у нас, если у нее есть собственный угол. Она вернулась к себе, а там тяжело разболелась. Я снова перевез ее к нам, откуда она опять сбежала, потому что от кресла, где, будучи уже полуслепой, любила сиживать в дреме, в один прекрасный день потянулась к потолку узкая, шевелящаяся дорожка вшей, которых она принесла из своей вдовьей, коммунальной берлоги. Старая нянька испугалась, что мы ее отругаем, и скрылась. Кресло мы сожгли возле мусорных баков, а Нюра взяла да и умерла. Мы поставили вокруг ее холмика кованую оградку и больше туда не ходили. Что ж, подлостью больше, подлостью меньше — это нас уже не изменит.

■

Пойду на могилу к маме. Помню, как ее положили, где примерно — лицо. Все время ее вспоминаю. Странно. Мужик в центнер с лишком веса, а чуть что, шепчу: «Мамочка!» По-чему? Неужели мы и впрямь движемся по кругу; чем дальше, тем ближе к началу? Старые дети взывают к своим матерям.

■

Гость из угольной глубинки ходил по городу, ведомый хозяевами, которые выбирали, где бы выпить, и никак не мог-ли ни на чем остановиться. Он ошеломленно и недоверчиво вертел по сторонам головой. «Что с тобой?» — спросили его, наконец, заметив, что он ведет себя несколько странно. «Ну, вы даете! — восхищенно ответствовал он. — Харчами пере-бираете! А у нас от шахты до шахты и зайти некуда!» Хозяева уважительно попритихли, как если бы вдруг встретили мар-сианина. А затем немедленно нырнули в первую же попав-шуюся на пути забегаловку и дернули по соточке за здоровье пришельца. Гость был растроган и польщен.

■

Все чаще в наших краях убийцы подолгу питаются мясом жертв. Что, и в этом повинен кризис?

■

Началом конца «Машины времени» можно считать появ-ление за месяц до ее юбилея одноименной туалетной воды («с нотками итальянского бергамота, кубинского рома и сигар»),

235

выпущенной этой рок-группой. Парфюмерный гламур и рок даже в современной конфигурации несовместимы.

■

Неожиданные последствия эпидемии гриппа: налетчи-ки сменили традиционные маски и капроновые чулки на марлевые повязки и стали похожими на демонстрирующих лояльность и законопослушание депутатов.

■

Один человек подобрал на улице несчастную, оголодав-шую дворняжку, а она, в отместку за благородный поступок, вцепилась ему в лицо. Добрые намерения наказуемы. Даже среди животных.

■

На сайте «Ищу двойняшку» выложены десятки фотогра-фий вполне красивых и, судя по выражению глаз, вменяемых молодых мужчин и женщин. Зачем им нужны двойники? Не хочется думать, что это разновидность сайта знакомств. Мо-жет быть, как снежный ком, растет число людей, боящихся одиночества, но способных довериться только собственной копии, подобию клона? Другие опасны. От других исходит запах тревоги. Не пугает еще, как будто, только свое отраже-ние в зеркале. Но и там что-то не так, ибо ты существуешь наоборот. Потому и нужны двойняшки. А улыбки на фот-ках — способ самозащиты.

■

Неудивительно, что одноногий вор, укравший в обувной лавке всего один ботинок и потому вычисленный почти мгновенно, был беженцем из России. Таких болванов делают только у нас.

■

Два сообщения в прессе, напечатанные одно за другим. «Эпидемия обошлась Украине в полтора миллиарда дол-ларов» и «Во Франции подходит к концу сбор винограда». Между ними — дистанция в жизнь. Вот вам и вся фило-софия.

■

Интересно, кто ангел-хранитель у вора, трижды ограбив-шего один и тот же банк? Может быть, полицейский?

237

■

Украден километр кабеля под напряжением. Что это? Де-монстрация высоких технологий воровства или неудавшаяся попытка коллективного самоубийства?

■

Шалуна-мужчину обчистил трансвестит, которого тот принял за женщину. Жертва страшно обиделась. Не из-за того, что пропал кошелек. А из-за унижения, нестерпимого для натурала.

■

На первом месте среди наиболее высоко оплачиваемых профессий, согласно исследованиям, проведенным в США, профессия анестезиолога. Даже психиатры (а всем извест-но, что каждый американец старается обзавестись личным психотерапевтом) заняли третью позицию. Что поделать! Слишком много тяжело больных. Уколоться и забыться, пусть и в операционной, — вот наиболее легко достижимый способ самозащиты.

■

Если молиться, то лучше всего о погоде — дожде или снеге. Ведь это единственный способ остаться в обращении к небу абсолютно искренним и чистым перед собой и людьми.

■

Паломники не едут на хадж из-за свиного гриппа. Ал-лах аллахом, но на вирусную инфекцию его влияние, по-видимому, не распространяется.

■

Все больше число знаменитостей — и живых, и великих теней, — в которых фиксируется генетическое сродство с евреями. Ленин, Медведев, Колумб… Хорошо это или плохо? Хасиды считают, что плохо. И так настрадались, а тут еще отвечать за избиение индейцев, октябрьскую революцию в России и страстные речи президента Медведева. Есть от чего сказиться!

■

Выставка «Замки на песке» лучше, глубже и точнее лю-бой другой повествует о бренности бытия и принципиальной неуничтожимости жизни. Пнешь ногой, и роскошное архи-

238

тектурное творение рассыпается в прах, символизируя гибель времен, империй, народов. Но в сыпучем ничто, состоящем из мириадов песчинок, содержится в снятом, неорганизованном виде все возможное в земных условиях многообразие форм, для кристаллизации которых достаточно фантазии и воды, материй, сходных своей текучестью.

■

Адъютант Гитлера Даргес всю жизнь после войны тор-говал «Опелями», но сожалел о несостоявшемся Великом Рейхе. Тщательно скрываемые амбиции помогли ему стать отличным «сейлсменом», однако, он многое отдал бы за возможность прокатиться на танке по Красной площади. В этом контексте какой-нибудь Геринг в сравнении с ним — мягкотелый слизняк.

■

Антрополог свихнулся, безуспешно пытаясь ответить на жгучий вопрос: вступал ли когда-либо человек в половой контакт с женской особью неандертальца? Он не знал, почему это кажется ему столь важным, но стоило об этом задуматься, начиналась тахикардия. Ему повезло. Если бы он сохранил рассудок, обязательно умер бы от инфаркта.

■

Ледокол с туристами застрял в Антарктике. Все лучше, чем угодить в лапы сомалийским пиратам.

■

Все ждут звездопада. Астрономы посулили, что предпо-лагается самый обильный звездный дождь за долгие годы. Если ничего не произойдет, будет страшно обидно. Глядишь, посыплются звезды, и все станет на свои места. Проснешься утром, и нет уже ни кризиса, ни Савика Шустера, не Верхов-ной Рады — все растаяло, улетело, сплыло легким паром, бе-лесыми клочьями тумана. Выйдет солнце над страной, совсем непохожей на вчерашнюю. Даже правописание изменится.

■

Виагра для женщин — это что-то из области ужастиков. И так мужикам достается. А тут еще дамам добавят прыти! Пожалуй, военкоматы впервые забудут о том, что такое не-добор призывников. Ведь больше некуда будет спрятаться.

239

■

Городское шоссе. Потоки машин, устремляющиеся в обе стороны. На середине — узкая нейтральная полоса. Два парня пробираются с противоположных сторон улицы навстречу друг другу среди проносящихся один за другим автомоби-лей. Наконец, встретились. Стали на осевой, возвышаясь над воняющей газолином механической рекой, и затеяли, покуривая, неспешный разговор. Другого места для них не нашлось.

■

Вагоновожатый настолько обозлился на жизнь, что на одном из перегонов махнул рукой, прибавил скорости и, невзирая на то, что вагон сошел с рельс, поехал, куда глаза глядят.

■

Цинично звучит фраза из аннотации «Писатель Пеле-вин выпускает по одной книге в год — это много для лично творящего писателя, но маловато для коммерции». Однако возразить нечего. Лично творящих прозаиков у нас почти не осталось. Вымирают. И скоро совсем вымрут, потому что «новые» лично не творят с младых ногтей.

■

«Действие пьесы перенесено в наши дни». Очень удобная формула. Совершенно неизвестно было бы, как справиться со всеми этими чудаковатыми помещиками, обнищавшими аристократами, босяками, когда бы они и на сцене, и в кино оставались в своем времени, с присущим ему психологиче-ским климатом. Другое дело, если переселить всю эту тол-пу — в метафорическом смысле, понятно — в начало ХХI столетия. Сажай дядю Ваню на авансцене и пусть занимается онанизмом. Современное, эпатажное решение! Ликование театральной тусни обеспечено. Но до чего же противно!

■

Дэмиен Херст, который на протяжении ряда лет зараба-тывал, демонстрируя законсервированные в формальдегиде и подвергнутые «художественной» коррекции трупы, а за-тем — инкрустированные яркими материалами, от фольги до камней Сваровски, человеческие черепа, перешел к традици-

240

онной живописи и явил себя миру бездарным мазилой. Это общее свойство большинства концептуалистов. Только Херст самонадеянно счел публику дурой, рискнул свое «масло» вы-ставить и на этом в два счета «спекся».

■

Какая осень! Стоит метель из золотых и красных, бурых, киноварных, желто-зеленых листьев. Ветер срывает их с деревьев и кустов, швыряет в лица, гонит вдоль мостовых в сияющую под холодным солнцем перспективу улиц; свивает в колеблющиеся, мгновенно умирающие, хрупкие смерчи; кладет слоями живой, шершавой краски на газоны. Опять прав Пушкин!

■

17 ноября 2009 года. Завтра уезжаю на операцию. До сих пор не могу поверить в то, что все это приключилось со мной. Правда, говорят, что аортокоронарное шунтирование сегодня для хирургов — семечки. Посмотрим.

■

Институт Амосова похож на большой, грязноватый же-лезнодорожный вокзал, хотя хмурые тетки в синих халатах с ведрами и швабрами в руках ежедневно отскребают его от иногородней скверны. Орут в санпропускнике какие-то бабы, получившие по случаю карантина гриппа особые полномочия, и гонят несчастных, сопревших в маршрутках, смертельно испуганных людей, некоторых и с грудными детьми, в аптеку напротив (двадцать ступеней вниз) за разовыми масками. Там им всучивают, вместо маски за рубль, целый гигиенический пакет, битком набитый никому не нужной дрянью. Тут и газовой легкости балахон, который сразу же расползается даже на самых хрупких плечах; и два целлофановых пакета, вместо бахил, и шапочка со вставленной по кругу резинкой из столь же недолговечного материала, что и символический халат. Люди, страшно напоминающие беженцев в лихую оккупационную годину, тычут бабкам под нос фиолетово-синий ком и прорываются к лифтам. Плачут дети, которых тут видимо-невидимо. У каждого ребенка больное сердце и каждому хочется спать. На сцепленных между собою, как в совковых конференц-залах, креслах, ютятся ходоки отовсюду,

241

с узлами, которые держат в обхватку, будто боясь потерять; в полуразмотанных платках; простой, деревенской одежде; при-вычно терпеливые, безропотно, обреченно подчиняющиеся многочисленным девицам с резкими, равнодушными голо-сами, чьих лиц не видно под белыми масками, западающими от дыхания на месте ртов. В этой безликой толпе блуждают, протискиваясь по праву старожилов к дверям кабинетов и лабораторий без очереди, уже взятые на учет пациенты, готовящиеся к встрече с чистилищем и плохо понимающие, что их ждет на самом деле. Каждый с толстой историей бо-лезни под мышкой, из которой торчат во все стороны ленты кардиограмм и целлулоидно пощелкивающие листы рентге-новских снимков. К восьми утра эту безрадостную картину ненадолго оживляют медсестры и врачи, проносящиеся ко-метами к тем же лифтам; в большинстве своем женщины, длинноногие, хорошо одетые, благоухающие пришельцы из нормального, живого мира. Они через несколько минут ныр-нут за одинаковые белые двери, чтобы затем выйти оттуда, уже лишенными лиц: маска, шапочка, глаза, в которых нет индивидуального ни к кому отношения. Институт Амосова. Осень. Канун операции.

■

За окном палаты, среди частных строений, летом уто-пающих в зелени, а сейчас серых, густо заштрихованных тонкими, косыми ветвями, возвышается веселый замок из красного кирпича, с красными же крышами. Ну, может быть, не замок, а хутор. Нянька беззлобно констатирует непре-ложную истину: для богатеньких, не нам чета! Удивительно, что там днем ничего не происходит и, значит, строительство закончено, но и ночью, окна не светятся, даже напротив, это место кажется зияющим провалом, черной дырой. Для кого возведены круглые дома-башенки? Кого там ждут? Может быть, это всего лишь марево, больничный мираж для таких, как я, чтобы надеялись на лучшее?

■

Подготовка — что к ангиографии сосудов сердца, что к самой операции — сводится, помимо банальной клизмы, к бритью. Резать будут грудь и ногу, а брить нужно все кру-

242

гом. За это и берется пожилая нянечка Нина Ивановна. Она укладывает меня, голого, на твердую кушетку в своей под-собке и начинает скрести в самых интимных местах сухой, безопасной бритвой; сдувает отсеченные волоски, ворочает из стороны в сторону мягкими пальцами мои испуганные причиндалы и весело приговаривает: «Они всегда смеют-ся — мол, опять, Нинка, тебе повезло, наиграешься всласть! А мне шесть десятков, и жалко всех вас, сил нет!» Наутро, перед коронарографией, она наспех, прямо в кровати, добри-вает мне ноги. «Ну, ладно, — говорит, — в добрый час!» Ей действительно хочется меня дождаться, пускай и несколько поврежденным, но с сердцем, заведенным еще лет на двад-цать пять. Она — добрая женщина, Нина Ивановна. В этом аду ей самое место.

■

Что такое коронарография? Ничего хорошего. В бедрен-ную или локтевую, а то и в запястную артерию вводится под местной анестезией катетер с зондом на конце, продвигается до устья аорты, а затем через него нагнетается контрастное вещество, которое с помощью рентгена дает разглядеть со-стояние сосудов, питающих сердце кровью. Пока в тебе копаются, радости мало. Когда сводит тянущей болью бедро и ты слышишь, что у тебя слишком низкий болевой порог, ничего другого не остается, как сообщить молодцу, которой то шваркает внутри тебя безжалостным, упругим шлангом, то буквально укладывается на твое бренное тулово и елозит по нему с рентгенаппаратом, стараясь разглядеть тоненькие кровеносные ниточки, увы, забитые кальцием до последней силы-возможности, — ничего не остается, как мстительно сообщить ему, что у него руки растут из задницы. Молодец не обижается. Ты для него — субъект исследования и ни-чего больше. Здесь вообще никто ни на кого не обижается, кроме совсем уж угрюмых идиотов, которые считают, что их, смертных, будут лечить хуже, чем врачуют богатеньких отцов нации. Но ведь отцы нации идут под нож не в Киеве, а где-нибудь в Тель-Авиве или Мюнхене, и конкуренции на-шим бедолагам не составляют. Так было и так будет всегда. Мне вот сообщили, что оперироваться нужно срочно. Лучше

243

всего прямо завтра. Я не возражал. Тут уж не до Тель-Авива. Тем более, что о хирурге Руденко говорили, что он кудесник, творит чудеса, а сам кудесник, назначивший вышеописанное дообследование, боялся, что обойтись шунтами не удастся, возможно, понадобится пластика одного из желудочков, а это значит — сердце придется остановить, уложить его на лед, включить легендарный АИК и начать штопать и пере-краивать омертвелый насос, который потом, бывает, и не запускается. Однако теперь стало ясным, что никакой пла-стики не будет и, следовательно, операция предстоит мне штатная, на работающем сердце, хотя сюрпризы, конечно, возможны. Руденко, подвижный, сухощавый, вроде родона-чальника этого заведения Амосова, и абсолютно внятный, вызывал доверие. А если бы и не вызывал, деться все равно было бы некуда. Волноваться в таких случаях бессмыслен-но. Оставалось уснуть, как можно скорее. Помогли «Другие берега» — Набоков, которого поразили в начале дороги две неизбежные данности: кромешная тьма до его появления на свет, где содержалось, тем не менее, все сущее, кроме него самого, и тьма, что наступит потом, после его смерти, когда ощущение полноты мира для мириадов сущностей останется тем же, но его нигде не будет, ищи не ищи. Сейчас я, как На-боков, еще оставался в видимой, земной части спектра, но, понимая всю непредсказуемость операции на сердце, видел, что стою на пороге, за которым разлита тьма второго рода. Тьма первого рода меня тоже не пугала: в ней гнездилось — и это доказывали примеры иных жизней — достоверное предощущение себя как биологического феномена. Второе состояние могло прийти ко мне в любой миг. Но стоило ли его страшиться? Во-первых, ничего нельзя было изменить. Во-вторых, сдвиг в ничто, наверняка, окажется мгновенным, для меня лишенным значения, ибо произойдет это вне сфе-ры живых чувств. В общем, Набоков оплел меня тончайшей паутиной спекулятивных рассуждений, и это доставило мне странное, болезненное удовольствие. Будь, что будет.

■

Здесь наблюдается резкое снижение семантики, связанной с такой тонкой материей, каковою является в нашем вообра-

244

жении сердце, вместилище любви, переживаний и страстей. В этой клинике оно воспринимается на сантехническом, быто-вом уровне как насос, нуждающийся в замене износившихся трубок, прокладок, клапанов. И только. Никакого почтения к бесконечной истории человечества, где сердце — один из главных вдохновителей духовного прогресса.

■

Операция — подобие стихии, противиться которой со-вершенно невозможно. С той минуты, когда решительные Перевозчицы в синих халатах (здесь это сплошь пожилые женщины) бесцеремонно сдирают с тебя исподнее, перета-скивают с кровати на каталку, запахивают на твоем, уже не принадлежащем тебе теле простыню и казенное одеяло, и начинают с нарастающей скоростью, лихо тормозя и разво-рачиваясь на перпендикулярных пересечениях больничных коридоров, ловко манипулируя в грузовых лифтах, влачить тебя куда-то вниз, в сторону то ли операционной, то ли пре-исподней, тебе ничего не остается, кроме одного — отключить сознание и жадно ловить ледяные сквознячки, порхающие на всех этажах громадного дома. Последующее — перемеще-ние тела на операционный стол, напоминающий гигантский карусельный станок и не вызывающий в твоем смятенном сознании никаких ассоциаций с хирургией и, вообще, белым, стерильным, лечебным, — перенос твоей биологической кон-струкции на покрытые лимонно-желтыми пятнами клеенки к твоей воле, к твоим человеческим свободам уже никакого отношения не имеет. Успел я зафиксировать лишь то, что вену для анестезии у меня отыскали под ключицей. Что-то там кольнуло, и меня, по-видимому, не стало. Мгновения перехода не заметил. Потом я узнал, что небытие длилось шесть часов.

■

Рвотный синдром — вот с чего начинается реанимация. Сначала трудно понять, где ты и что с тобой происходит. Над тобою плавают неясные лица, глаза заливает жгучая влага, способная, кажется, их выжечь дотла. Зубы сжима-ют лошадиный мундштук, похоже, пластмассовый. В горле торчит колом жесткая трубка, по которой поступает в легкие

245

кислородная смесь. Но об этом я узнаю потом. А пока еже-секундно давлюсь и захлебываюсь слизью, слюной, пеной. Из поднебесья, откуда исходит яркий свет, доносится голос: «Не кусайте трубку! Дышите спокойно!» Я пытаюсь делать это, но безуспешно. На два-три вдоха-выдоха приходится спазм в исцарапанном горле, судорожная волна поднимается вверх, стремясь вытолкнуть трубку, исторгнуть наружу всю эту забивающую дыхание мерзость. Однако на то, что со мной происходит, никто не обращает внимания. Судя по звукам, доносящимся справа и слева, там происходит нечто подобное с другими людьми, чьи сердца только что перекраивали, во-рочали из стороны в сторону, штопали хирурги. Я, стараясь не задохнуться, языком раздвигаю губы и пускаю струю пенящейся слюны в эту щель. Тут снова появляется сильно размытое пекучими слезами лицо. «Вы видите меня?» Мор-гаю утвердительно. «Хорошо. Сожмите мою руку!» Оторвать вялую ладонь от кровати, к которой привязан, я не могу. В нее протискивается посторонняя, с воли, и я изо всех сил ее давлю. Слышу: «Самому дышать рано. Подождем еще с полчаса». Меня охватывает ужас. Ясно, что я задохнусь. Но до того никому нет дела. Рядом гремят, сталкиваясь между собой, мужские голоса. Догадываюсь, что там выволакивают из болота наркоза кого-то другого. Я продолжаю захлебы-ваться слизью. Все время пытаюсь нащупать нижний конец дыхательной трубки, чтобы вытолкнуть ее, начать дышать самостоятельно, давлюсь, издавая отвратительные звуки. Но никто не подходит. Наконец, спустя вечность, я сжимаю чужую ладонь достаточно энергично, чтобы они там, наверху, поверили в мою способность жить самостоятельно. Для на-чала перестает тяжело посипывать аппарат принудительной вентиляции легких; в ту же трубку, орудие пытки, всовывают какую-то пластиковую соломину и заставляют втягивать воз-дух через нее. Дело идет плохо, но идет. А потому отобрав-шую все мои силы трубу, наконец, вытягивают, освобождают руки и на мою физиономию надевают намордник — кисло-родную маску, от которой я сразу взмокаю. Так начинается ирреальная жизнь в отделении реанимации.

246

■

Поле зрения больного здесь сужено до предела. Кровать-многочлен, которой, однако, сам пациент управлять из-за несовершенства конструкции и упадка сил не может, как ни сопрягай ее части, все равно неудобна. Спинка, на которую опирается под тупым углом каждый из нас, воскресших, не оставляет никаких надежд удержаться в этом положении с помощью силы трения. Ты все равно неостановимо, по миллиметру-два в минуту, съезжаешь вниз, и ничем не за-щищенная твоя задница оказывается как раз на стыке двух фрагментов кровати, куда затягивается скомканная про-стыня, постепенно становящаяся в месте соприкосновения с изболевшимся телом твердой и острой, как бритва. На ноги больного брошен и давит нестерпимой тяжестью типичный морской трап, принайтовленный к спинке кровати — два параллельных витых каната со вплетенными в них на равном расстоянии, отполированными тысячами рук пред-шественников перекладинами. Распиленную сверху донизу грудину прикрывает лишь марлевая наклейка. Еще одна, более короткая, лежит поперек, перпендикулярно первой. Самая же длинная приклеена к левой ноге, от щиколотки до паха — отсюда извлекли вену, которую затем нарезали на шунты, сейчас обильно питающие сердце. Увидеть себя, болезного, можно, только скосив глаза, и картина при этом открывается отталкивающая. Из-под повязок на груди, как раз в месте их пересечения, выползают два дренажных шлан-га, каждый с палец толщиной. Судя по тому, что происходит на соседней кровати (ее можно разглядеть, вывернув шею и чуть приподняв голову, под которой нет подушки), по этим шлангам, погруженным глубоко в рану, как будто, под самое сердце, стекает в банку желтовато-коричневая сукровица. Довершает экипировку больного с распоротой грудью то-ненький мочевой катетер, уходящий в пластмассовое ведро, установленное под каждой кроватью. Время от времени не-торопливые нянечки собирают то, что успело набежать, в общую емкость и куда-то уносят. Единственное, что как-то утешает препарированных сердечников — «Моршинская» без газа, которой, если сильно попросить, несговорчивые сестрич-

247

ки все-таки смачивают иногда губы страдальцев. Ручаюсь, ничего вкуснее я в жизни не пробовал. Время в реанимации вязкое, замедленное. Стандартные три дня за ее пределами для внешнего наблюдателя; для родственников, которые топ-чутся у больницы в ожидании няньки, раз в полчаса отправ-ляющейся вниз за передачами, тремя днями и остаются. Но для обитателей реанимационного отделения они оборачива-ются (в психологическом смысле) годами — тут срабатывает тот же временной парадокс, что и в звездолете, уносящемся в далекий космос. Постоянная боль в груди, постоянное же сползание к нижнему краю прокрустова ложа, на котором, как бы ни скреб пятками, как бы ни старался за что-нибудь зацепиться, во весь рост улечься никак нельзя; постоянные просьбы, обращенные к профессионально глуховатому мед-персоналу — о той же воде, обезболивающем укольчике, о желании переменить положение и так далее; полная неиз-вестность по поводу того, что ждет тебя впереди, удачно ли проделана операция; униженное состояние психики человека, утыканного, скованного в своих движениях катетерами — вот основные параметры здешнего существования.

■

Сегодня в обычную шумовую партитуру реанимацион-ного отделения вплелись новые звуки — тяжелое дыхание и хриплый, булькающий кашель старика, которого на склоне дня привезли из операционной. Вокруг него хлопотали се-стрички, усаживали его поровнее; подпирали собственными телами, чтобы не сполз; шлепали по спине, выгоняя слизь, непрестанно смачивали губы водой. Я видел его периферий-ным зрением. Как мне показалось издали, это был тучный, лысоватый человек с белыми наклейками на боку. Он не произносил ни слова, потому что всякая попытка заговорить обрывалась очередным приступом безудержного кашля. На-конец, в какую-то минуту он смолк — только тяжело, с при-свистом дышал. Медсестры перевели дух, отошли в сторону. И тут звуки, исходившие от этого насквозь пропитанного болезнью тела, прекратились. Наступила полная тишина. К старику кинулись все вместе. Попытались приподнять, рас-положить ровно косную массу, которая секунду назад была

248

человеком. «Вы нас слышите? Вы слышите нас? Слышите?» В ответ — ни дыхания, ни хрипов, ничего. Снова скашиваю глаза. Вижу, что человек, вроде бы, осел внутри себя книзу, уронил голову на плечо и замер. Защебетали мобилки. В зал ворвалась бригада врачей во главе с крепко скроенным, лысоватым дядькой. Они обступили кровать старика. Одна за другой зазвучали команды. «Адреналин! Изокет! Дефибрил-лятор! Качай!» С этой минуты добрый час бригада реанима-торов трудилась над этой койкой напряженно, истово, как в кузне. Сменяя друг друга, врачи делали человеку, который, очевидно, не выдержал муки, решил уйти отсюда и ушел, искусственное дыхание. Посекундно заслоняя от меня свет, враскачку, вниз-вверх-вниз-верх, маячили их смутные фигу-ры. Они дышали, как дышат молотобойцы. Искусственное дыхание ничего не давало. Тонко запевал, набираясь энергии, дефибриллятор и коротко взвывал, разряжаясь. Все это по-вторялось и повторялось бесконечно. К другим уже никто не подходил. Да они и не осмеливались что-то просить. Все замерли, зависли на своих ломаных койках в ожидании ис-хода. Самый настырный врач все еще продолжал мять грудь покойника, когда остальные опустили руки. Потом это место отгородили от нас ширмами. Наступила тишина. Вернулись собственные ощущения. Умершего было жалко. Но как-то отстраненно, как пожалели бы убитого где-нибудь в Афгане или Чечне. К нему не успели привыкнуть. Да и своя боль, притупляла все чувства.

■

Каждый день, проведенный в реанимации, унизителен. Особенно же, когда дежурит смена, которой на тебя напле-вать. На этой «пересылке» сестер и врачей, которые тебя любят, холят и лелеют, понимая, что ты перенес, вообще не бывает. Здесь это был бы откровенный перебор. Но и среди тех, кто относится к изрезанным пациентам равнодушно сдержанно, без лишних сантиментов, есть разные люди. Одни эту невольную обузу принимают терпеливо, как данность, другие — с ненавистью, находящей материальное, физическое выражение в полном пренебрежении своими обязанностями. В моей реанимации на двух больных приходилось по сестре

249

или медбрату. В первый день после водворения сюда мне досталась сестрица со светлым именем Нина, которая почти сразу воткнула в уши наушники плейера, пританцовывая, на-правилась вглубь зала, к незанятым пока кроватям, и обрела там полную независимость от красно-желтого, как копченый лосось, капризного, издерганного, еще не избавившегося от предоперационных переживаний дядьки. Остальные вели себя по отношению к нам примерно так же. Они, несмотря на демонстративную молодость, здоровье и запас жизненных сил, необходимых, чтобы разделить чужую беду, не спать сутками и всегда быть готовыми к чьей-то смерти, были уже в известной степени развращены ощущением полной власти над сердечниками холодного копчения, чьими эмоциями можно безнаказанно пренебречь. Только одна девочка — Люд-мила, стеснительное, хрупкое существо с четырьмя месяцами стажа в этом аду, после банального медучилища; хрестома-тийная украиночка с четко очерченными полукружьями бровей и мягкой улыбкой, взвалила на себя общую работу и беззлобно, дружелюбно перемещалась между кроватями, угадывая простенькие, но трудно осуществимые в нашем по-ложении желания. Усаживала нас, подавала питье, протирала ноющие спины, отвечала на идиотские вопросы. Меня никто не предупреждал о том, что после операции нужно спасать легкие, надувая воздушные шарики, и у меня, естественно, никаких шариков не было, как, собственно, и родственников, которые могли бы их принести. Тогда Людмила притащила бутылку воды и гофрированную резиновую трубочку. Один конец ее опустила в бутылку, в другой заставила дуть. Я сдвигал кислородную маску на лоб, зажимал зубами трубку и выдувал в нее отвратительную наркозную массу, которая, казалось, продолжает отравой клубиться на дне легких. Сначала, когда я набирал носом воздух, слышалось громкое сипение, а потом, на выдохе, — вспенивалась и долго рокотала вода в бутылке. Таким образом, я стал вровень с теми, у кого здесь была родня, и кому передавали с няньками кульки с минералкой без газа и еще чем-то, о чем я не имел ни малей-шего понятия. Водичку в маленькую бутылочку с соском мне отливала тайком из чужих двухлитровых бутылей все та же

250

Люда — выяснилось, что мне, кроме выпитых в первый день государственных двухсот граммов «Моршинской», больше ничего не полагалось. Остальное — частная инициатива. Так и осталась у меня в памяти, Людмила, сидящая в одиночестве в полутемном реанимационном зале, на сестринском посту, и отчаянно борющаяся со сном, потому что ей нельзя было спать рядом с нами, не смыкающими глаз от боли, затруд-ненного дыхания, неопределенности, еще не испарившихся страхов и черт знает от чего еще.

■

Раньше, говорят, в реанимации люди оставались подол-гу. Сейчас все изменилось. Меня подняли наверх, в палату, на третий день. Это была смена трех толстушек, щекастых, веселых, ярких, как деревенские красавицы пятидесятых, которые тогда в качестве косметики использовали плоды со своего огорода. Девицы благоухали цветочными духами, были оперативны и в меру любезны. Они мгновенно извлекли из меня все дренажи; одна из них с дежурным возгласом «Уби-раю мочевой катетер!» разрешила мои наиболее болезненные и стыдные сомнения. Затем нянечка подкатила к кровати кресло на колесиках, велела мне («Не стесняйся, тут все при-выкли!») пересесть голяка на брезентовое сиденье; укутала простыней, одеялами и бодро покатила к выходу. Мы проде-лали тот же путь, что, в свое время, в операционную, только в обратном направлении. Те же лифты, крутые повороты, внезапные торможения коляски, ледяные сквознячки, и вот я — снова в палате № 12, на своей кровати. И что меня ждет впереди, никому не известно. Ни мне, ни моему хирургу, ни жене, которая должна приехать завтра. Остается надеяться на Бога. Если, конечно, веришь. А если нет, пеняй на себя.

■

Нянечки, которые лихо возят с этажа на этаж колясочни-ков-больных, закутанных в сиротские одеяльца, с торчащими у подбородка коленями и большими, в здешних тряпичных шлепанцах, ступнями, слабо опирающимися на подножки ин-валидных кресел, очень даже просто могут стать в недалеком будущем персонажами новых мифов, не хуже знаменитого Харона.

251

■

Сижу в кресле, в микроскопической палате о две койки и, вывернув шею, смотрю телевизор, притороченный к стене под самым потолком. Здесь в мою жизнь входит новая нянечка. Ту, что меня брила, звали Ниной Ивановной, а эта — Татьяна Ивановна. Она — большая, усталая женщина шестидесяти двух лет от роду, с вялыми, но сильными руками, выбелен-ными хлоркой, с которой ей тут, в больнице, все время при-ходится иметь дело. Татьяна Ивановна меня обихаживает, как своего, родного человека. Массирует спину. Укутывает в одеяло. Находит по своему мобильнику мою жену, которая едет ко мне в поезде. Кормит, чем Бог послал. И рассказы-вает о своей жизни. О муже, который умер пять лет назад. О больнице, ставшей для нее родным домом, когда для ухода за обезножившим супругом ей дали отсюда в пользование кро-вать с механически регулируемой спинкой. Если бы не это, она окончательно сорвала бы, таская больного, поясницу. А так — спаслась. Добродушная, тихая Татьяна Ивановна. Если бы не она, мое возвращение к жизни было бы значительно более тяжким.

■

На внешнем жестяном сливе окна моей палаты с раннего утра, гремя коготками, топчутся голуби. Им хорошо. Са-нитарки их подкармливают. Больные радуются. Голубиная жизнь задалась.

■

Два великана в одинаковых пальто движутся по длинному больничному коридору. У сына в руках — многостраничная история болезни, из которой косо выглядывают рентгенов-ские снимки. Вся фигура отца выражает недоумение. Видимо, только что услышали приговор. Они, уступая друг другу до-рогу и наклоняя головы, медленно протискиваются в дверной проем. Трудно представить себе, что скоро один из них будет вынужден приспосабливать свои великанские параметры к здешним, усредненно-казенным. А делать нечего. Придется.

■

Самое нелепое и сиротливое в институте Н. М. Амосо-ва — его маленький (так мне, по крайней мере, показалось)

252

бюст в вестибюле главного корпуса. Я помню пронзительные, круглые, ясные глаза буддийского монаха, освещавшие ко-стистое лицо живого Амосова. Здесь же было скульптурное изображение сильно исхудавшего лысого человека, слепо уставившегося запавшими глазницами на противоположную стену. И все.

■

Чай с лимоном в тонком стакане, утопленном в литой подстаканник, под перестук вагонных колес… Что может быть лучше и вкуснее!

■

Люди, бывает, опаздывают на открытие мероприятия, но на завершающий его фуршет — никогда.

■

На вернисаж к художнику Ильину пришли специально им приглашенные банщики. Это была одна из самых круп-ных и вкусных изюминок выставки. Банщики же остались довольными. Не только выпивкой — отнюдь! Отныне они будут охаживать своими вениками Ильина не просто так, а отчетливо сознавая, что раз в неделю физически способству-ют развитию изобразительного искусства.

■

Изрезанная грудь болит, я то и дело кашляю, тяжело, над-рывно, чуть ли не до потери сознания; СОЭ не опускается; болят, кажется, все штопки на сердце, а меня не оставляет ощущение (особенно ночью), что я все еще где-то далеко от дома, что должна приехать мама, что именно тогда-то все станет на свои места, и я начну выздоравливать. Но мать никак не приезжает. Задница до того затвердела, что иголка гнется. И конца этому не предвидится.

■

Как убедительна для домохозяек экзотическая история о деревне Виллабаджиа, жители которой, в пику соседям из Вилларива, лихо очищают фирменными моющими пастами громадные сковородки. Та тетка с «Кометом», который не содержит «хлоринола», им и в подметки не годится. Не хуже и костюмные драмы, с усатыми пивоварами; аристо-кратами, которые без кружки янтарного, пенного напитка и

253

дня не могут протянуть; забулдыгами-королями и от души веселящимся народом. Их сочиняют рекламные Фолкнеры (куда там настоящему с его Йокнопатофой!), чье влияние на духовное состояние масс эффективнее усилий великого романиста. Если вовремя не спохватиться, мрачные про-гнозы сбудутся, и рекламные тексты окончательно вытеснят беззащитную литературу, а пивной алкоголизм приобретет тотальный размах.

■

В России даже прохудившийся чайник скоро будет квалифицироваться как пример возможного теракта, следы которого тянутся в Украину или Грузию.

■

Мой старый знакомый, который перед моим отъездом на операцию куда-то пропал и всплыл только месяц спустя, не стал тратить времени на сочувственные охи да ахи. Он оце-нивающе посмотрел на меня и весомо произнес: «Молодец! Ты успел. А другие не успеют!» Я сразу почувствовал себя перед ним виноватым.

■

Любопытные у меня после операции сны. Пересказать их невозможно, даже в самых общих чертах. Там действуют и персонажи из моей прошлой жизни, и совсем незнакомые люди. Их мимика, поступки, эмоции носят нормальный, ти-пический характер, но направлены эти реакции на предметы, у которых нет ни имени, ни завершенных форм, ни логики существования. Иными словами, в этих снах я и мое окру-жение взаимодействуем — принимаем решения, радуемся, огорчаемся, иногда обманываем себя, что-то драматизиру-ем — вполне предсказуемо. Но то, неопределенное, с чем мы контактируем, не имеет нормального, земного выражения. Это, скорее, невероятное сочетание несочетаемого, к чему мы, однако, относимся во снах вполне спокойно, как будто ничего экстраординарного не происходит.

■

Началась тотальная ургантизация телевидения. Хорошо хоть, что Ургант — артист неглупый и симпатичный. Этого могло бы и не быть, а «ургантизация» все равно бы проис-

254

ходила. Ну, если не «ургантизация», то «цекализация» или «шацизация». А то и все вместе. Нам без этого никак нельзя. Привычка, знаете ли. Все должно быть под контролем.

■

На Украину начали ввозить вышиванки, чеснок и сало из Китая. Все. Приехали! Дальше некуда. Тягнибок должен поднять новый Майдан.

■

Сколько научных исследований за долгие годы было про-делано в медицине, биологии, генетике с помощью плодовых мушек по имени дрозофилы, и пересказать нельзя. Это самые заслуженные простейшие на белом свете. Но оказалось, что их возможности не исчерпаны. Выяснилось, что дрозофилы обожают квасить, причем — чистый спирт. А это значит, что мы скоро справимся и с алкоголизмом.

■

По-моему, наступает перелом. Всю ночь продирался че-рез какие-то, опять-таки, неописуемые, препятствия. Затем уснул в состоянии неравновесного покоя, боясь пошеве-литься, чтобы не накатил вновь приступ кашля, от которого начинает пощелкивать в несросшейся грудине и нарастает утомительная, нудная боль. Проснулся не то чтобы свежим, но без вчерашнего обморочного пессимизма. Посмотрим, что будет дальше. Пришла сестра. Измерила давление. Делала это неумело. Рука была напряжена. Получилось 130 на 80, чего быть не может. Посмотрим, что намеряет врач. Вот такие теперь у меня заботы. За окном — задворки поликлиники, потом — высоченные новые дома, пока незаселенные, а между ними — неоспоримая ясность клочка земли, густо усыпанного снегом. Смотрю на это, словно впервые.

■

Врач на сдельщине — наша страховая медицина. Когда благополучие эскулапа зависит от числа пациентов, которых он успевает через себя пропустить, опасность быть залечен-ным до смерти снижается до нуля.

■

У Н. залихватский голос, будто сдвинутая на затылок папаха.

255

■

Политик, помимо того, что интриговал на телевидении, выпускал ортопедические матрасы. Говорят, неплохие. Луч-шей рекламой своему бизнесу был он сам — розовощекий, в меру пухлый, в меру упругий, легко принимающий очертания тел, которые на него когда-либо давили, — идеальный набор физических свойств, необходимых для здорового сна.

■

Если в России будет принят закон, направленный против ненормативной лексики, страну придется переименовать, ибо мат — одна из наиболее ярких и органичных составляющих подлинного, сочного русского. Недаром весь мир говорит на двунадесяти языках, а матерится только по-нашему.

■

Страшно даже подумать, какое несчастье должно было произойти с православным священником, чтобы он расстре-лял свою семью и покончил с собой.

■

Дочь замуровала маму в пристройке к дому со словами: «Живи там, как мумия». Мать не протестовала. Мумия, так мумия. Главное, дочку не обидеть.

■

Прокурор купил квартирку в Баден-Бадене. Когда его на-крыли, уволился, как сам говорит, для того, чтобы досужие журналисты и депутаты из другого политического лагеря не шельмовали прокурорское сословие. Его можно понять. Он украл уже столько, что оставаться на прежнем месте давно не имело смысла. Теперь его могла бы удовлетворить лишь президентская должность. Но жалко денег, которые пришлось бы отдать за регистрацию в кандидаты.

■

Карантин в преддверии новой волны гриппа, вместо школьных занятий. Прекрасное решение общеобразователь-ной задачи на национальном уровне. Особенно в разгар ото-пительного сезона.

■

Четырнадцатилетний пацан украл в сельском магазине пятьдесят телефонных карточек, две палки вареной колбасы,

256

четыре килограмма бананов и две бутылки шампанского. Та-кая у пацана потребительская корзина. А что! Жуй колбасу с бананами, запивай винишком, да терзай мобилку!

■

Можно ли зарезать человека из-за килограмма пель-меней? Оказывается, можно. В конце 2009-го. На острове «Крым». Накануне войны.

■

Судя по статистике, мы вымираем со скоростью в 180 тысяч человек в год. Я выжил. И, значит, нарушил законо-мерность. Любопытно, чем это для меня обернется? А вот чем — душит кашель, мелкий, суховатый, спазматический, на выдохе. Дескать, нечего идти против ветра. Положено откинуть коньки, откидывай и не кроши батон.

■

Мне повезло. Мой врач пишет стихи. Такие, знаете ли, философические моралите, пропитанные христианским чувством. Когда, присев на краешек моей кровати, вполне зрелая дома, с весьма запутанной, драматической житийной историей, подробности которой она не разглашает; со своим, достаточно трезвым и оттого опасливым взглядом на полити-ков и политику, вызывающих у нее устойчивое отвращение; со своими материальными проблемами; с неувядающей на-деждой то ли продать старую квартиру, то ли купить новую — когда, позабыв на несколько минут обо всем на свете, она, приткнувшись у меня в ногах, начинает негромко, чуточку на-распев, низким, подрагивающим голосом, читать стихи, меня снова охватывает ощущение ирреальности происходящего. Я знаю, что все, мною здесь перечисленное, отнимает не более двадцати процентов ее жизненного пространства. Осталь-ное — больные с ее этажа, точно такие же, как я, страждущие; не верящие тому, что выкарабкались; заново осваивающие правила обычного человеческого общежития, незадолго до того разрушенные, несмотря на ничтожные сроки пребывания в чистилище, реанимационными, жесткими, обезличенными, бесстыдными, холодными, как медицинская клеенка. Вернуть этим людям ощущение себя человеками можно лишь с по-мощью лекарств, бессчетного количества пилюль, капельниц,

257

уколов, которые на химическом уровне приводят все организ-менные механизмы в нужное соответствие, гармонизируют их действие, вызывают ощущение физического выздоровления, влекущее за собою, в свою очередь, иллюзию психического здоровья. И Людмила знает бесконечное количество лекар-ственных форм — не только так, как владеют этим фарма-кологи, но как практический врач, всей кожей чувствующий реальное их влияние на изношенные сосуды, пораженные ткани, прихрамывающую физиологию, подавленную психику; как специалист, хорошо осведомленный о подлинных взаи-моотношениях между собою искусственно синтезированных веществ, которые могут быть, так сказать, и молодильными, и отравленными яблочками одновременно. Однако при этом она, ходячая кардиологическая энциклопедия, видит и то, как беззащитен ее пациент, неделями не бритый, в мешковатой больничной одежде, спавший с лица, измотанный постоян-ными, трудно уходящими болями; как тошно ему видеть себя в беспощадном зеркале; как неловко, втягивая отвислый живот, переминаться с ноги на ногу перед нею, ухоженной, хорошо причесанной, тонко надушенной, энергичной, когда она тычет ему, маленькому, фонендоскопом в район сердца или под лопатку и уверенным голосом диктует дышать или задержать дыхание. Именно потому Людмила Бориславов-на — так зовут моего эскулапа — после того, как быстро на-брасывает невероятную партитуру приема новых таблеток, которые, теперь уж наверняка, спасут ее дорогого больного, не уходит, а, поудобнее устроившись рядом и не отпуская его вялой руки, все длит и длит диалог с ним, касающийся злободневных материй заоконной жизни, где он непременно не сегодня-завтра окажется. Она не рисуется. Она такова от природы. Не желая замечать связанных с болезнью непри-глядных физических изменений в облике своего подопечного, она ведет себя с ним так, будто нет для нее на свете никого умнее, достойнее, краше него, чьи неприятности в сравнении с этим, главным, ничего не значат. Да что там, она любит его всей душою — недаром только что неслась на встречу с ним, громко цокая каблуками, по длинному больничному кори-дору, а за ней завивались, отставая от ее бега, тугие горячие

258

вихри. А теперь они — вместе, и могут пошептаться всласть, одарить друг друга стихами, позволить себе интеллектуальное пиршество, взгрустнуть над несовершенствами мироздания и подивиться нерукотворной красоте заснеженного божьего мира, раскинувшегося за окном. Кабинет ее так же странен и независимо скроен, как она сама. Там — образа и книги. Образа не очень дорогие, но хорошие. Книги — о храмах и святых местах. Небольшая комнатка кажется намоленной. Она же, Людмила, со своими крупными, подвижными черта-ми лица, полногубая, ясно, прямо и добросердечно смотрящая из-за стола на собеседника, кажется настоятелем странной миссионерской обители. А на стене — главная для нее икона, изображение научного наставника, обворожительной жен-щины, съеденной, увы, раком Людмилы (тоже Людмилы!) Алейниковой.

■

На верхнем этаже больницы, под самой крышей, в узком аппендиксе коридора, прилепилась ученая келья Бориса Голобородько, то ли главного реаниматолога этого приюта для сердечников, то ли начмеда, то ли зама главврача — до сих пор не имею понятия о его подлинном статусе. Знаю только, что он изящен и легок в движениях; ходит, далеко запрокинув голову, увенчанную непокорной, чуть вьющей-ся шевелюрой; негромок до шепота, при котором, однако, отчетливо слышится каждое слово; с дамами обходителен, ровно настолько, чтобы его светские манеры, вызывали в них мучительное томление по несбыточному; с мужиками вежлив, но без назойливого дружелюбия, что сразу гарантирует ему необходимую обособленность, которой, мне кажется, он доро-жит. Именно с ним, с Голобородько, согласовывает Людмила наиболее серьезные назначения. Он единственный, с кем, по научной части, она готова считаться безоговорочно, тем бо-лее, что к ее кумиру, покойной Алейниковой, он относится с тем же почтением, искренне сожалея о безвременной гибели замечательного врача. Б.Г. трудно застать вне его кабинета. Он, конечно, бывает везде. Но материализуется там ли, здесь ли каким-то невыясненным образом, будто телепортируется. Другое дело — его келья размером в три шага на два. Там —

259

стол, заваленный папками, книгами, лентами кардиограмм. Компьютер. Шкафы, забитые папками, документами, су-жающие приватное пространство до минимума. И он сам, изогнувшийся в какой-то невозможной, неэргономичной, «из-вилистой» позе перед монитором — мудрый змий медицины, как будто сросшийся с этим кабинетом и его содержимым на уровне клеточных мембран, неотделимый от этих листочков, экрана, историй болезней. Но при этом Б.Г., сохраняющий фантастическую автономность, готов в любое мгновение перенестись куда угодно — от салона самолета; консульской гостиной, где идет дипприем; до театральной ложи, трибуны ипподрома и так далее; перенестись, не меняя выражения лица, оставаясь денди и повесой, каковыми умели выглядеть только старые, дореволюционные профессора.

■

За окном — густо усыпанный снегом больничный двор. Сегодня впервые могу свободно говорить. Кашель стих. Он носил аллергический характер. После таблеток тавегила сра-зу стало легче. Редкий для наших мест пейзаж напоминает Москву 1981 года. Я служил тогда на Одесской киностудии замом главного редактора. В столицу ездил часто, потому что сдавал Гостелерадио СССР все телефильмы, которые у нас снимали. В той, памятной, поездке меня выманил из дому странный сценарист по фамилии Горлов. Он, в паре с режиссером Алениковым, написал сценарий картины «Каникулы Петрова и Васечкина, обыкновенные и неверо-ятные». Тут, в Москве, я узнал, что Горлов, вообще-то, не кинодраматург, а отличный реставратор старинной мебели, к которому выстраиваются многолетние очереди. Я бродил по его громадной квартире, разглядывал мебель — готовую к выдаче и только что собранную, сохнущую; детали бывших и будущих шкафов, буфетов, столов, кресел; все обстоятельное, надежное, вкусное, — разглядывал и недоумевал, отчего это такой мастер влип в киноавантюру. А потом мы поехали на «Жигуле», который Валька Горлов водил по гололеду вир-туозно, в заснеженное Переделкино. Там, в доме какого-то второстепенного литератора, имени которого я не помню, на меня, приехавшего в Москву в тонких, для паркета, ботинках,

260

напялили цветные сапоги из водоотталкивающей ткани с шерстяным чулком внутри, облачили в дутую голубую курт-ку, непробиваемую для ветра, и мы отправились кататься на санях. Часа через три возвратились и уселись в облаках пара за стол, где каким-то чудом появились обжигающе горячий грибной суп, тарелки с жареной картошкой, какие-то печеные колбаски и, конечно же, водочка, ледяная, желанная, в запо-тевших бутылках, и все это — среди холмов беспорядочно наломанного, мягкого подового хлеба. Как мы пили тогда! Как ели! И если я вспомнил об этом сегодня, разглядывая довольно-таки унылый, под покровом снега, больничный двор, значит, кризис миновал.

■

Все-таки, хамская штука — Интернет. Умерли друг за дру-гом Егор Гайдар и Владимир Турчинский — автор шоковой терапии в экономике и бодибилдер, телеведущий, шоумен. Дело не в том, кто из них сколько значил для страны, обще-ства, насколько был популярен. Оба умерли. И все тут. Су-щественно только это. Но какие-то сволочи сразу же радостно отметили, что по поводу смерти первого блогеры отозвались куда менее оживленно, чем в связи со внезапной смертью второго. Неужели это важно? Для кого? Для ушедших? Нет — для сплетников. А их ведь тьмы и тьмы, и тьмы!

■

Во сне все выглядело гораздо остроумнее и, главное, значительнее. Улица. Снег. Трамвайная остановка на Брест-Литовском шоссе, в Киеве, где я жил, когда еще был гидро-логом и целыми днями суммировал ненавистные цифры, вычисляя так называемые расходы воды через сечение Днеп-ра чуть ниже столицы. Точка зрения — будто через широко-угольный объектив. На первом плане — приятельница, кото-рая появилась намного позже, но во сне почему-то оказалась в том времени. Она в пальто, какой-то меховой шляпе; что-то оживленно мне говорит, а я (меня в этом ракурсе не видно) разглядываю странное боа, расположившееся на ее плечах, поверх воротника кремового пальто. Это бесконечная змея колбасы, вроде нынешней вареной «молочной». Хвост, или голова, этой змеи торчком поднимается над левым плечом

261

женщины. Я протягиваю руку и надрываю пленку, стягиваю-щую начинку. Затем с усилием сжимаю колбасу ладонью и с удовольствием наблюдаю, как из розовой кишки выдавлива-ется, поднимаясь вверх, розовый столбик мяса. «Смотри, — говорю я Ларисе, — Смотри, как здорово получается!» Она скашивает глаза и пожимает плечами. Я аккуратно отделяю этот цилиндрик колбасы и поедаю, жадно откусывая от него аппетитные кусищи. «Ты не понимаешь, — радостно мычу, прожевывая мясо, — это ведь здорово! Это кино! В самом чистом виде. Кино!» Лариска смеется, а я просыпаюсь. Ни-чего глупее описанного не знаю. А ведь во сне чувствовал, что вот-вот доберусь до природы вещей.

■

Мало есть на свете вещей, более привлекательных, чем темные стволы деревьев, плывущие в зимнем тумане, ко-торый постепенно съедает снег и улетает куда-то назад, в перспективу неясной картины, открывая все новые и новые черно-белые, зыбкие декорации, откуда не хочется уходить.

■

Я лежу в одиночестве на своей больничной койке и очень сочувствую Сильвио Берлускони, которому проломил нос и выбил зубы тяжелой статуэткой какой-то сумасшедший. По всему миру распространили фото премьера с наклейкой на лице. Следовало понимать, что лобастый, с могучими челюстями дядька все это переносит легче и с большим до-стоинством, чем простой смертный. Но я чувствовал, что ничего подобного. Я переживал за него так, будто это меня приложили ни с того, ни с сего, на ровном месте. Думаю, он плакал. Ему было очень больно. Как мне, когда вспороли грудь. А, может быть, еще сильнее. В общем, между Берлу-скони и мной установилась неформальная связь. Немного мешала только его дружба с Путиным.

■

Главврач моей больницы хорош, как голливудская звез-да. Он мог бы играть доктора Хауса. Естественно, в своей сфере. Его почти не видно. Но все сияет чистотой. Кухня фурычит. Санитарки неустанно скребут полы. Сестрички озабоченно деловиты. По коридорам катаются тележки с

262

дымящимся супчиком, кашей, котлетами и россыпями хлеба. А у самых дверей начальственного кабинета пристроилось отделение коронарографии. Все, как в столицах, несмотря на копеечный бюджет. Вот отчего сравнение милого бородача Мильмана с героем популярнейшего сериала допустимо без натяжки. Если мне придется, не дай Бог, еще раз угодить в больничку, — только сюда, чтобы встретив в коридоре духа здешних мест, согласно протянуть с ним вместе: «Какие люди в Голливуде!»

■

Опять за суетой подготовки к выборам все проморгали начало зимы! Какая радость для националистов, которые отмечают в нынешние гнилые времена страшный упадок патриотизма, выражающийся, кроме прочего, в опасной не-достоверности прогнозов отечественного гидрометцентра.

■

«В Чернигове состоится первый Венский бал». Замеча-тельно! Но почему бы не Черниговский?

■

Холодильник в больничной палате подвывает ночами так тоскливо, что всплывает в памяти Пушкинское «Буря мглою небо кроет…» Это хорошо. Иначе можно было бы сойти с ума от бессонницы.

■

Мне довелось узнать множество талантливых, ярких, известных всей стране людей. Но в мою жизнь они входи-ли, как правило, уже в старости, немощными, больными и заброшенными обществом и близкими. И скоро умирали. Сергей Юткевич, по квартире которого я ходил, как по му-зею, столько там висело на стенах удивительных рисунков руки мировых гениев. Евгений Габрилович, доверявший мне перед тем, как отослать в журнал очередной фрагмент своих писаний (на свернутой в рулон компьютерной бумаге), всегда выстроенных в форме диалога, иначе знаменитый кинодрама-тург думать не умел — поручавший мне редактировать свои свитки, что я и делал с удовольствием. Рина Зеленая, зани-мавшая соседний с моим столик в просторной столовой Дома ветеранов кино, похожая из-за своей высоченной прически на

263

крепостную башню из мультфильма, которая умела смеяться и говорить, посверкивая пронзительными окошками-глаз из-под своей островерхой крыши. Никого из них уже нет. А я остался. И письма Юткевича — тоже. Обстоятельные, подробные, с обзором художественных событий в Москве того времени, с тщательным изложением своих планов. Я их не перечитываю. Мне стыдно. Эпистолярным мастерством я никогда не отличался. Ответные мои послания были вялыми и скучными. Но ведь зачем-то он писал мне. Зачем? Значит, я был ему нужен. Мне не пришлось участвовать в его заме-чательных проектах, как и в затеях других поразительных москвичей. Я постоянно опаздывал к столу. Но всегда был зван. Однако, повторяю, только стариками. Почему так? Это не перестает быть для меня загадкой.

■

Наконец, американцы раскрыли имя знаменитого «па-циента НМ». Это Генри Молашен. В девять лет его сбил велосипед. Результат — страшные головные боли. В 27 он отважился на операцию, после чего утратил память. Теперь что бы то ни было задерживалось в его мозгу лишь минут на десять, после чего воспоминания таинственным образом отту-да стирались. В клинике он прожил под наблюдением врачей, которые пытались разгадать эту загадку, 82 года. При этом на вопрос о возрасте всегда отвечал: «Мне 27». Его мозг после смерти разрезали на две с лишним тысячи тончайших слоев и сейчас их изучают. Пациенту НМ повезло. Он практически обрел бессмертие. Время для него остановилось. Ощущение бессмертия не покидало его до самого конца. Кроме того, ему привалило счастье родиться и жить в Америке. У нас он в два счета потерял бы дорогу домой и замерз, спасаясь от ветра, в мусорном контейнере. И это в лучшем случае. Собратья-бомжи сподобились бы и ногами забить. Грустно, но факт.

■

Не могу без отвращения слушать наши информационные программы. Это по-прежнему новости катастроф, новости-ужастики, новости-триллеры, рядом с которыми Хичкок — слабоумный пенсионер. Ему такое, в силу образованности и воспитания, никогда не пришло бы в голову.

265

■

Парк ледяных скульптур, открытый в разгар оттепели, наилучшее материальное свидетельство быстротечности (в прямом смысле слова) времени.

■

От кашля, теперь уже редкого, но сильного, в грудине, половинки которой соединены проволокой, что-то щелкает, и боль возникает такая, будто меня двинули «под дых» ножом. Я снова зову мать. Но теперь уже шепотом — стыдно! Прой-дет же все это когда-нибудь. Не я первый, не я последний. А вижу я теперь ее чаще всего во снах. И там она такая, как на старой фотке, три на четыре, которая почему-то от времени посинела. Там мать — красавица, с иконописным, мягких очертаний лицом, тонкими дугами бровей и громадными, вопрошающими глазами.

■

Пустые захоронения — особый сюжет. Кто лежит в сарко-фаге Александра I в Петропавловской крепости? Неизвестно. Этого каменного ящика никто никогда не открывал. Зато вокруг факта смерти одного из самых загадочных русских императоров наворочено столько безответных загадок, что хватило бы на всю фамилию Романовых. Тут и нравственные метания героя войны 1812 года, и странная судьба поручика Уварова (Черного), и подозрение, что похоронили не царя, а до жути похожего на него солдата, который грохнулся на ухабе с запяток кареты его царственной супруги; и жизнь старца Федора Кузьмича, поражающего венценосной осан-кой, обилием информации о русско-французской кампании, знанием языков и полным нежеланием, даже под батогами, отвечать на некоторые вопросы. Недавно неугомонные уче-ные, после долгих раздумий и вычислений, вскрыли в одном из районов Андалусии захоронение Гарсии Лорки, братскую могилу, в которой был, как будто, погребен испанский поэт и трое человек, расстрелянных франкистами в 1936 году — два тореро и местный педагог. Однако раскопки ничего не дали. Более того, на глубине в один штык открылась нетронутая скальная порода. Могилу здесь пришлось бы не выкапывать, а высекать — абсолютно нереальное в данном случае предпо-

266

ложение. В другом месте, в Тоскане, ищут останки великого Караваджо. Фрагменты сорока скелетов, извлеченных из склепов на кладбище в Порто-Эрколе, будут подвергнуты радиоуглеродному анализу, чтобы определить их возраст и сверить с возрастом художника. А потом начнут сравнивать ДНК его потомков с образцами ДНК, извлеченными из исторических костей. Опять загадка. Есть о чем размышлять. Говорят, живописец умер от тифа. А инфекция, возможно, была занесена во время покушения на его жизнь в 1609 году, когда он получил несколько тяжелых ранений. Да что там. Вон — даже президент Украины озаботился тем, кто погребен вместе с Ярославом Мудрым. Но когда был вскрыт сарко-фаг, в нем обнаружился, кроме груды костей, номер газеты «Правда» от 9 апреля 1964 года со статьей Хрущева. Видимо, и Никиту Сергеевича мучили те же загадки, что Ющенко и меня. Оттепель, все-таки.

■

Президент Чечни призвал в интервью «The Daily Telegraf» ликвидировать две вечные болезни России — Украину и Грузию, с чем можно от души поздравить другого президен-та — Медведева. Доигрался! «Скажи, кто твой друг…» — на-родная мудрость. Возникает встречное предложение. Давайте, наконец, узнаем, кто убил Политковскую.

■

Интересно, кому выгоден физиологически неприличный миф о Примадонне? Отчего не сказать честно и прямо: в российском шоу-бизнесе властвует олигарх в юбке, все причуды которого принимаются с угодливыми улыбками. Представим на минуту, что она занялась банным делом или начала выращивать лук. С ее-то капиталами и энергией мы в два счета одолели бы корейцев. А на эстраде появились бы новые люди.

■

Пока болею и сижу сутками в сети, всплывают до боли знакомые персонажи нашего общего прошлого. Иногда, кажется, совсем недавнего, а на самом деле — ушедшего в обратную перспективу времени так далеко, что, если бы не современные информтехнологии, их и не разглядеть. Лукья-

267

нов, Попов, Каспаров, Хасбулатов, Новодворская, Гайдар… А сегодня вдруг — Герман Стерлигов. Тот самый Стерлигов, который, будучи юным авантюристом, невероятно быстро разбогател с помощью первой в России биржи, названной в честь его любимой собаки «Алисой», и с издевкой относился ко всем, кто не сколотил к двадцати пяти годам миллиона. Сам по себе Стерлигов и его мутная жизнь — со времен «Алисы» до нынешнего «антикризисного товарно-расчетного центра», в котором угадываются черты новой финансовой пирамиды, — прекрасный повод для написания плутовского романа. Однако главное для меня состоит в возвращении из небытия давно забытых фигур. Ни с чем не сравнимо интел-лектуальное пиршество, связанное с их новым появлением. В атмосфере тотальной, дремучей украинской невежествен-ности — это глоток чистого воздуха. Даже самоуверенной болтовне Мюнхгаузена ХХI столетия по имени Стерлигов внимаю без раздражения, потому как — обаятелен, экзоти-чен, благодаря окладистой бороде, пятерым детям и жизни на отшибе; мужественен, по крайности внешне, и в своих затеях непредсказуем. Действия же наших властителей дум с депутатским иммунитетом спрогнозировать ничего не стоит. Все они — как на ладони.

■

У нас все чаще говорят о родине и все больше пьют пива. Основной бренд современной Украины — и это, по-видимому, уже навсегда — «Пиво нашої Батьківщини».

■

Все, без исключения, нардепы не хотят уходить в тираж. Пойти бы им навстречу. Впаять бы им по полной за «под-виги» на почве законотворчества (вполне заслужили) и с условием, что каждый будет мотать свой второй срок, пусть даже в самой роскошной камере, но обязательно — в колонии усиленного режима.

■

Когда мы с мамой в 1952 году попали в Одессу, здесь стояли сугробы по пояс. Мы жили на улице Гоголя, и я хорошо помню, как в «московке» (были тогда в ходу такие куртки длиной по колено и с меховыми воротниками) и

268

кепочке-восьмиклинке пробирался по Сабанееву мосту, через площадь Карла Маркса на Приморский бульвар. Дюк тоже увяз в снегу по пояс. А на бульваре, на обметенной от снега скамеечке, наяривали на гитарах блатные пацаны. Мороз их не брал. С тех пор хороший снег выпадает здесь раз в десять-пятнадцать лет, а то и реже, и тогда город пахнет свежевы-стиранным бельем.

■

Удивительная штука эти опросы общественного мнения. Удивительная, потому что если поверить в репрезентатив-ность ответов наших ближних, в такой стране жить дальше будет страшно. Итак, лучший музыкант года — растерявший свои природные дарования, дурашливый и услужливый паж престарелой госпожи Кабалье. Лучший писатель — субтиль-ная дама, чье никому неведомое литературное ООО печет бездарные книжонки, как поминальные пирожки накануне похорон. Лучший телеведущий — сплетник с надрывным, истеричным голосом, который без зазрения совести демон-стрирует в прямом эфире полное к нам пренебрежение. Только с выбором В. Тихонова как артиста года можно со-гласиться безоговорочно. Ручаюсь, он никогда не попал бы в этот список, если б не умер. Коли общество действительно таково, как о том свидетельствует описанный выше опрос, лучше… нет, не повеситься (не дождутся!), а просто никогда не заглядывать в гламурный Интернет.

■

«Ты видел когда-нибудь стопу балерины после спек-такля?» — спросил меня приятель, заключая бесплодную дискуссию о безнравственности литературы, которая по-гружается в закулисную или, хуже того, домашнюю жизнь художника, вроде того, что позволил себе Игорь Ефимов, опубликовавший после смерти Сергея Довлатова эпистоляр-ный роман об их взаимоотношениях, где покойный выглядел далеко не лучшим образом. «Знаешь ли ты, — продолжал он трагическим голосом, — что за месяц балерина меняет три-четыре пары балетных туфелек? Я видел, во что пре-вращаются после спектакля ее пальцы. Жена моего приятеля танцевала на сцене всю жизнь. Возвратившись домой, она

269

погружала ноги в холодную воду, и смотреть на этот ужас, на эти опухшие, натруженные стопы было просто невозможно. Золушки после исполнения этой роли на сцене из нее ни за что не получилось бы. Она не о хрустальных туфельках мечтала, сидя на кухне, а разве что — о валенках». «Это ме-тафора! — глубокомысленно продолжил мой друг. — Тебе, может быть, захочется описать и цвет этой измочаленной стопы, и пузыри на ней, и вид деформированных танцами на пуантах пальцев. Но для меня это — то же самое, что слабости Довлатова, которые непозволительно выставлять напоказ. Вообрази, как люди относились бы к Достоевскому, если бы знали все подробности его частной жизни! А Гоголь! Это во-обще кошмар! Но и тот, и другой — гении литературы. Важно только это». Я не возражал. Но «образ стопы» меня почему-то не оставлял. Ведь если размышлять о том либо ином субъекте художественной жизни, творчества — балерине ли, прозаике, художнике или поэте — как о герое биографического романа, предостережения моего друга становятся ханжескими. Другое дело — телевизионные таблоиды, авторы которых не вылазят из постелей своих героев. Это действительно противно. И преступно. Но запрещать, Паламарчуку, скажем, делиться с нами в прекрасной книжке «Мой Гоголь» психологическими наблюдениями за последними днями самого парадоксального в личностном плане и, несомненно, гениального прозаика, нельзя. Это не менее вредно, чем сплетня. Только с обратным знаком. Все дело в чувстве меры. А вообще, лучше, когда прижмет, читать Набокова.

■

Новый предвыборный украинский миф о замечательной белой тигрице, которая легко одолеет всех врагов, приводит избирателей к следующему выводу: во избежание кровавых драм, которые неизбежны при соприкосновении человека с дикой природой в домашних условиях, Тигрюлю следовало бы немедленно водворить в зоопарк.

■

Чудеса, да и только. Однажды зимой рекордные снегопа-ды и низкие температуры воздуха погрузили летучих мышей в спячку. Затем наступила внезапная оттепель. Обманутые

270

капризами природы крылатые зверьки проснулись и выле-тели на охоту. Мошкары не отыскали, а холод стоял для них невыносимый. Они и попадали. И тут все сразу вспомнили, что президент подписал в свое время соглашение о сохране-нии популяции летучих мышей в Европе, а затем изменил его редакцию — теперь речь шла о сохранении популяции «европейских летучих мышей». А мыши, не имеющие счастья быть европейскими, на поддержку рассчитывать не должны? Смешно? Пожалуй. Особенно при нынешней цене на газ. Одной политической силе это тоже показалось забавным. Но сие было задолго до выборов. Посмеялись и упокоились. А теперь, в азарте предвыборной гонки, та же партия за-дает президенту суровый экологический вопрос: сделал ли он что-либо в нынешние снегопады да морозы для защиты маленьких крылатых тварей? И оправданий его слушать не желает.

■

Прелестное эссе написал Виктор Ерофеев. В нем об осо-бенностях русского характера сказано решительно все. Не хуже, чем у его однофамильца. Привез он, понимаете ли, каких-то иностранцев во Владимир. Те есть и пить не захо-тели. Но стол был, хоть куда. Ну, он иностранцев — в отель, а сам — в застолье. И какое! Было пережито три фазы от-ношения к Владимиру — никудышный городок; город-говно, бежать из него надо; прекрасный древний город, интеллигент-ный, умный, каких только поискать; и снова — говно, но уж совсем некондиционное. Последнее — уже на трезвую голову, поутру. Все мы такие. Что имеем, не храним — потерявши, плачем. Особливо с пьяных глаз. А иностранцам, которых Ерофеев настиг уже в Суздале и которые встретили его не-заслуженно холодно, этого не понять. И красот ерофеевского текста не оценить. Их можно только пожалеть.

■

Плакат, анонсирующий художественную выставку. На нем — очертания знаменитого портрета Пушкина кисти Ки-пренского. Но на месте лица поэта, в овале, как в шуточных фотографиях с южных курортов, — физиономия обезьяны. Что это? Безнравственность или, опять-таки, дикая неве-

271

жественность? Если второе, то единственное наказание для кураторов выставки — путевка в первый класс общеобразова-тельной школы. Надо, ребята, хотя бы иногда возвращаться, к букварю. А там ясно сказано: «Рабы не мы!» Ведь только одичалые рабы способны на подобные выдумки.

■

Канун Нового Года. В парикмахерской очередь. Все кресла заняты. Три мастера делают женщинам праздничные уклад-ки. Всех изуродовали. Когда выбралась из кресла первая, захотелось вскричать: за что?! Но тут же поднялась вторая, опять-таки, по-дурацки причесанная. Пришлось промолчать. Слишком сильные эмоции, обращенные к двум дамам сразу, показались бы неуместными. Когда же к ним присоединилась третья, с вороньим гнездом на голове, пришло ощущение некоей упорядоченности, нормы. Может быть, так и нужно. Может быть, это и есть наша мера? Во всем, чего ни коснись. Оттого-то мы постоянно так плохо «причесаны».

■

Попробуйте-ка усомниться в том, что двухметровый, шепелявый дядька с хроническим насморком, укутавший голову под шляпой белым платком, как бедуин в пустыне, — король эстрады. Поднимут на смех. Попробуйте доказать, что молодого пародиста с зубастой улыбкой, позаимствованной у осла из «Бременских музыкантов», слишком много на теле-видении, а петь ему своим голосом и вовсе не следует, — на куски порвут. Людям важно знать, развивается ли на самом деле его роман с дамой, оставленной в покое вышеупомяну-тым бедуином; действительно ли беременна светская львица с лошадиным лицом; отчего помер легендарный бодибилдер и правда ли, что телеведущая, чей назойливый металлический голос приходится выковыривать из ушей, угодила в автоава-рию? А если вы спросите, отчего из эфира исчезла передача «Очевидное — невероятное», почему больше нет прямых эфи-ров с хорошими писателями и кто такой, к примеру, Лосев, на вас посмотрят, как на идиотов. И поделом.

■

Президент закончил поздравлять граждан своей страны с Новым годом. Говорил он, как всегда, о национальных прио-

272

ритетах, самоидентификации нации. А вслед за тем, впритык, пошла реклама водки «Хортица». Вот вам и национальная идея! Разумеется, к упрямо стоящему на своем президенту это не имеет никакого отношения. Разве что «Хортица» про-спонсировала его выступление перед народом.

■

Новогодний эфир всякий раз доказывает ту истину, что повторить прежний успех ни в кино, ни на телевидении не-возможно. Огурцова переименовать в Помидорова нетрудно, что и было сделано на украинском ТВ. А «Карнавальной ночи» все равно не получилось и никогда не получится.

■

Все эти модные телепроекты — с танцами, песнями, поис-ками новых дарований — непреложно доказывают, что народ действительно безумно талантлив и обучается невероятно быстро. Отчего же мы так скверно живем? Вряд ли выучить человека на хорошего сантехника труднее, чем на танцовщи-ка. Тогда в чем дело? Сантехникам не хватает сцены?

■

Хороший писатель Богомолов? Отличный. Один из лучших среди прозаиков, писавших или пишущих о войне. А потому попытки Ольги Кучкиной провести не расследова-ние, а, как она выражается, исследование фактов биографии Богомолова, чтобы установить, действительно ли он был фронтовиком, или придумал свою жизнь, выглядят назойли-вой дамской сплетней. Она ссылается на свидетелей аферы Богомолова, вроде его друга Л. Рабичева, утверждая, что документальная истина для нее важнее всего и что ошелом-ляющее открытие (Богомолов — мистификатор) не меняет ее отношения к нему, как к прозаику. Но существуют и обратные свидетельства. Вот пример с одного из «интернет-форумов». «Хуан Кобо из Испании считает статью Кучкиной «ложью про Владимира Богомолова»:

«Владимир Богомолов, с которым мы с женой, переводчиком-испанистом Людмилой Синянской, были очень близкими друзьями с начала 60-х годов, любил повторять слова Толстого, что, если он встречает малейшую неточность в чужом тексте, тут же перестает читать текст, так как автору

273

не верит. Вот пример лжи, который особенно резанул. «Ког-да он уже купил квартиру на Новомещанской...» — пишет Леонид Рабичев, хорошо знавший, по его словам, писателя с 1947 года. — Это полный нонсенс. В начале 80-х годов, когда Богомолов въехал в новую квартиру — не на Новоме-щанской, а в Безбожном переулке, — жилье, если только оно не было кооперативным, купить было невозможно. Рабичев пишет, что Богомолов не знал войну и писал ее с его слов. «Там мой путь, путь моей армии. И там свыше ста моих личных писем, которые я отдал ему для работы». Я помню, как Богомолов приносил только что выписанные в Подоль-ском архиве Министерства обороны фрагменты документов военной поры, которые делал практически нелегально, с по-мощью работников-офицеров, уважавших писателя. Но эти документы были для него лишь материалом. А уж чьи-то личные письма и подавно.

Самое же поразительное в словах Рабичева — это его утверждение: «Я знаю только, что он придумал себе биогра-фию. Командир отделения, помкомвзвода, ордена, медали — ничего этого не было».

А как же военная пенсия по инвалидности, которую Бо-гомолов долгие годы, в том числе и на моих глазах, получал? Может быть, психологической основой ненависти Рабичева к Богомолову было то, что Богомолов был настоящим бое-вым офицером, да к тому же и писателем он оказался таким безумно талантливым (а это в писательском кругу не всегда прощается)?» Все это к вопросу о точности. И, если угодно, о подлости. Другое дело — сюжет о мистификаторе, который может быть развернут в самостоятельный роман. Я помню рассказ одного военного юриста о его знакомом офицере, который угодил однажды в штрафбат, искупил вину кровью на передовой и в одном из боев присвоил документы по-гибшего однополчанина. Потом он долго воевал под чужой фамилией, поднимался в чинах, получал ордена, и лишь через много лет после войны правда открылась. К нему приехали родственники того, чье имя он эксплуатировал, и призвали его к ответу. Я где-то уже упоминал об этом. Такой роман или повесть вполне возможны. А Богомолов… На страницах сво-

274

их книг он воевал так честно и отважно, что все подозрения Кучкиной не имеют никакого значения. А моего самозванца, между прочим, родные убитого офицера простили. Он чести их сына и отца не уронил.

■

Глаза, ослепительные зубы, восторженная улыбка от уха до уха — знаменитая исполнительница народных песен.

■

Политическая передача перед Новым годом. Приглашен Лех Валенса, представители политпартий и нардепы. Прошел час, но дискуссия ни к чему не привела. Как и в ее начале, лишь лукавый и сребробородый Валенса, пытающийся, при-шепетывая, пощелкивая языком, вежливо улыбаясь, что-то объяснить присутствующим, оставался настоящим; осталь-ные, все те, кто, в общем-то, его птичьей речи не слышали и не понимали, выглядели нахальными ряжеными.

■

Женщина спрашивает мать: «Когда я родилась? Утром, днем, ночью?» «Не помню, — отвечает мамаша. — Знаю толь-ко, что как раз передо мной родила дочка одного офицера!» «Так, когда дело было?» «Давно, — отвечает мать. — Сама, что ли, не понимаешь?» В общем, поговорили…

■

Санаторий имени Лермонтова. Над входом в профсоюз-ный рай середины прошлого века вполне можно приколотить вывеску «Прощай, СССР!» На куске драгоценной земли у самого синего моря натыкано несколько разного калибра до-миков, отсыревших за долгие годы, кое-где с фигурными фри-зами в виде каких-то канатов и кистей. Ландшафт плоский. Дорожки, покрытые растрескавшимся асфальтом, обрываются у сетчатой ограды, которая тянется по обрыву вдоль моря. Оно лежит вдалеке и внизу фиолетово-сизой линзой. На ограду опираются черные, неприютные деревья. В одном ме-сте, поскольку деревце сгнило и обломилось так, что осталось дупло и какая-то корявая перекладина, кажется, будто кто-то дикий, безголовый лезет через забор. Повсюду на асфальте надписи: «Старт-500 м», «Финиш. 1000 м» Это память о давно не существующем терренкуре. Кое-где, в центре клумб,

275

покрытых сейчас войлочно-зеленоватой травой, которой снег и стужа нипочем, на земляных возвышениях или цементных постаментах стоят гипсовые, неизвестно каких годов, а то и мраморные, веком старше, скульптуры. Ближе всего к моему корпусу, где обитают сердечники, — высокая, в нормальный человеческий рост, фигура девушки в облегающем, с от-крытой шеей, платьишке. Голова ее гордо откинута назад. Одной рукой она тянет книзу концы накинутой на шею косынки. Другой прижимает к бедру растрепанную книгу. Нога с толстой, пролетарской, потрескавшейся лодыжкой отставлена чуть назад, сообщая фигуре движение — вперед и вверх. Не иначе, это Зоя Космодемьянская, хотя к чему она тут, непонятно. Или, может статься, пионервожатая, а то и учительница. Материал — грубый цемент. В стороне — мра-морная девица в мелких завитушках и локонах, видимо, про-бует ножкой воду, потому что смотрит, подобрав юбки, вниз. Чуть подальше ласкаются два лебедя, точно скопированные с деревенских набивных платков. А возле столовой размести-лась целая композиция «Пастух и пастушка», увеличенная настольная скульптура. Пастух сидит на высоком постаменте и, неестественно изогнувшись, целует девчонку, стоящую к нему спиной, но, поворотивши к настырному парню лицо и охотно отвечая на его поцелуи. Завитушки мраморных при-чесок черным черны, как грязь под ногтями. Скульптуры эти давно никто не умывает. Санаторий понемногу расстается с жизнью. Со всех сторон к этому осколку прошлого подступа-ют громадные, многоэтажные здания. Вот-вот раздавят. Ме-бель в номерах старая, скрипучая, пахнет пылью. Туалетные комнаты выложены невыразительной метлахской плиткой. Краны подтекают. Над каждым унитазом — объявление на бумажке, запрещающее отдыхающим самостоятельно чинить сливные бачки; в случае поломки предлагается обращаться к дежурной по этажу или корпусу. Великолепие парковой скульптуры аукнулось внутри корпуса квадратом алебастро-вой балюстрады на втором этаже, очерчивающей колодец вестибюля. А по сторонам этого сооружения, между стенами и пузатыми балясинами, выкрашенными бежевой краской, скучают гигантские шахматы и шашки, которыми никто не

276

пользуется. Очень похоже на то, что пациенты, с трудом приходящие в себя после инфарктов, и персонал санатория живут в разных измерениях. Круглый дом, в котором редким отдыхающим, кто отваживается потребовать положенного по путевке, предоставляются процедуры — лазер, озон, сухие ванны, электросон и многое другое, — гулок и почти всегда наполовину пуст. Именно потому, что храбрецов находится немного. В кабинете функциональной диагностики просят в следующий раз не забыть принести пятерку на бумагу. Но советуют таким голосом, что хочется отдать двадцат-ку. Центр притяжения санатория — столовая. Вокруг нее мыкаются стаи кошек и собак. Среди кошек попадаются красавицы. Собаки здесь же и ночуют — на кучках хвороста и палой листвы, которые сгребают невидимые дворники. График работы столовой знают все, но стягиваются сюда как можно раньше, ибо поварихи и официанты — тоже люди и хотят скорее попасть домой. Борщ обязательно чуть теплый, пюре — из холодильника. Но все предельно вежливы. И это приводит отдыхающих к унизительному ощущению, что они живут здесь ради дармовой жратвы, хоть она и тянет лишь на меню сельской чайной в какие-нибудь шестидесятые годы. Все это вместе называется реабилитацией. Короче говоря, «Здравствуй, СССР!»

■

Женская фамилия — Синяк.■

Умный и щеголеватый кардиолог с лихо скошенной шевелюрой и многозначительным, пристально-рассеянным взглядом, который мужчин озадачивает, а на женщин дей-ствует обволакивающе, благословил меня следующим об-разом: «Отдайся полностью безделью и специфическим для таких мест занятиям — прогулкам, необязательной болтовне, ничего не значащим интрижкам, созерцательности. Этих реабилитационных механизмов нельзя недооценивать». Как он ошибался! Здесь не было людей, с которыми хотелось поболтать. По пустынной территории изредка пробегали без-молвные, ссутулившиеся фигуры и скрывались в проходах между разбросанными повсюду домиками. Увидеть кого-

277

либо в лицо удавалось, помимо столовой, только в очереди в биохимическую лабораторию, перед дверями, украшенными регламентирующими и запретительными надписями. Со-вершенно непонятно было, почему мочу нужно сдавать до восьми, кровь из пальчика с восьми пятнадцати; утреннюю манную кашу следует получать с восьми до восьми тридцати, озон — с девяти, а сухие ванны — с одиннадцати тридцати. Если опоздал, не вписался, — стучи в рельсу! И мочой прене-брегут, и крови не возьмут, и каши не дадут, и кислородного коктейля не достанется. Правда, безделья тут и действитель-но сколько угодно, потому что дела до тебя никому нет, и обслуга смотрит на отдыхающих так, будто все они на одно лицо. Но медитировать не хочется. И море не располагает к созерцанию. Оно тоже существует отдельно от нас. Возмож-но, это и способствует реабилитации. Тебя как бы нет. Значит, и болезни — тоже. А это уже шаг к выздоровлению.

■

Понятно, что последний осколок системы советских здравниц доживает свой век. Все остальное давно распро-дано. Но здесь еще сохраняются следы былого курортного величия — мебель в палатах, хоть и жалкая, но местами сохранившая полировку; ванные комнаты индивидуальные, и это ничего, что, стоит включить свет, по полу прыскают в разные стороны тараканы; в столовую являются поутру жизнерадостные организаторы полноценного отдыха и при-глашают отдыхающих, брезгливо пережевывающих наждач-ной шершавости котлеты с гречневой размазней, на концерты силами местной филармонии и массовые брейн-ринги, где побеждает дружба, ибо вопросы придуманы незамысловатые, наподобие здешнего животного существования. Зовут и на танцы. Последнее уразуметь трудно, потому что здешний контингент на восемьдесят процентов состоит из вчерашних инфарктников и сельской интеллигенции более чем среднего возраста. Тем не менее, предложения и посулы затейников вызывают среди трапезничающих умеренное оживление, и они тянутся в назначенный час в танцзал, но, так же, как совершают предписанные им прогулки, — медленно, припа-дая на обе ноги, являя собою не столько конкретных людей,

278

сколько силуэты на фоне густо разросшихся туй. И я — такой же силуэт, только, возможно, чуть более подвижный. Трудно представить себе, что еще недавно передо мною простиралась дорога без конца и края, а теперь она начинается от пересо-хшего фонтана у входа на курорт и заканчивается сетчатой оградой над морем. Тут всего — с километр, не больше.

■

Санаторные кошки ходят стаями. Основное место их оби-тания — ступеньки возле столовой. Здесь хочется употребить слово «прайд», ибо эта уличная порода немного напоминает маленьких львов (они, похоже, одной крови) — длинные, гибкие, непрестанно вьющиеся вдоль друг друга тела почти у каждой кошки или кота увенчаны пушистыми и пестрыми с белизной гривами-воротниками. Головы у них лобастые, гладкие; глаза ясные, немигающие, бесстрашные; физиономии выразительные, бесстыдные, отчетливо демонстрирующие принадлежность к дикому миру. Они равнодушно-прекрасны и величественно-терпеливы к людям, которые все время путаются у них на пути. Иногда цветными, неподвижными изваяниями кошки замирают на скамейках в глубине пу-стынных аллей. Они, вроде бы, спят, смежив веки, и только увенчанные кисточками воронки ушей подрагивают в ответ на вороний грай.

■

В эту зимнюю пору в санатории, который дышит на ладан, очень мало народа — лишь тетки да дядьки из сел и райцентров, большей частью сильно пожилые, плохо оде-тые, медленно и тяжело перемещающиеся по территории. А тех молодых, кто угодил сюда по случайности и с горечью увидел, что рассчитывать на хорошее, запоминающееся зна-комство, а тем более — на романтическую историю вдали от собственных семей, не приходится, почти не видно. Только перед приемами пищи, они возникают в перспективе аллей, по которым вяло тянутся к столовой, будто она действует на них, как магнит. А там холодно и неуютно. В огромном зале — десятки столов, за которыми хлебают жидкий супчик человек двадцать случайно задержавшихся здесь зимой отдыхающих. Их сгоняют с предварительно назначенных мест, переводят

279

поближе к кухне, чтобы официанткам не катать слишком далеко громыхающие тележки, уставленные тарелками с гречкой, ячневой, пшенной кашами и бессмертными столов-скими котлетами. Сходясь на завтрак, население санатория с показным равнодушием оглядывает заранее накрытые столы в надежде обнаружить что-нибудь новенькое, но находит все то же — горстку соленой капусты или корейской морковки на маленькой тарелочке да кружок масла. А на ужин — бу-лочку и коричневый шлепок густого, как застывшая краска, джема. Поскольку все это так же тоскливо и привычно, как чай в пакетиках (по одному на человека) и кипяток в боль-ших, жестяных чайниках, отдыхающие принимаются мазать маслом хлеб и скучно жуют его, заедая соленой капустой и мечтая, скорее всего, о рюмке водки. Однако некоторые и здесь чувствуют себя хорошо. Среди них — длинноволосый мужик со свалявшейся бородищей, который часами гуляет по санаторию в широкой, горбом стоящей на спине дубленке и больших, на толстенной подошве ботинках с плохо завязан-ными шнурками. Он регулярно встречает рассвет у сетчатой ограды, за которой начинается спуск к морю, что-то напевает себе под нос, в столовой не раздевается — так и ест в дублен-ке, примостив на коленях меховую шапку, но прежде, чем начать, некоторое время сидит, нахохлившись, нависая над тарелкой и прикрыв глаза — по-видимому, молится. Может быть, он — сельский батюшка. Этого никто не знает. Мужик начинает и заканчивает трапезу раньше всех. А потом снова бесцельно и медленно расхаживает по пустынным дорожкам, выставив вперед бороду, которая, наверняка, должна по-домашнему пахнуть борщом.

■

Выражение: «Водочка пошла хорошо, как дети в школу!»■

Зимние рассветы на море в нынешнем году напоминают летние пейзажи М. Волошина. Они так же многослойны и нежны.

■

В Крыму перестали ходить троллейбусы. Неизвестные злоумышленники украли 500 метров проводов контактной

280

сети. Это каноническое русское преступление. Не все ли равно, провода, рельсы, или гайки? Но нет на них, долбоебов, Чехова!

■

Замечание телеведущего: «Политический вопрос висит над городом, как топор!»

■

На территории монастырей время течет медленно и так же медленно живут люди, которые храм строят, расписыва-ют, украшают, и многие из которых остаются здесь навсегда. Дизайн этих замечательных архитектурных комплексов, их планировка, детали, от важных, вроде надвратной башенки, до мельчайших, наподобие скамейки возле розового куста, расположенной у самых ступеней, поднявшись по которым оказываешься у входа в храм, — все это складывалось, вза-имно притиралось, обретало логичность и самодостаточность постепенно, в течение лет и лет. Никто при этом никуда не спешил, словно зная, что тут — главное дело и весь смысл их существования. Смысл же этот постепенно начинал включать в себя не только сотворенное руками строителей, монахов, насельников, иноков и прочего монастырского люда, но расширялся, втягивая в свои пределы ближний лес, озеро, луг, речку; облачное, неспокойное небо; всю вселенную, в конце концов. А возможен этот пространственно-духовный парадокс из-за совпадения скоростей течения времени — для личности, погруженной в очищенные от мирской суеты размышления (о чем угодно — от математических проблем до головоломок иконописи), и всего сущего, неведомо когда начавшегося и все еще длящегося, уходящего перспективой своей в вечность.

■

Я мог не вернуться из операционной, но возвратился. Разве этого мало?

■

Когда транслируются концерты попсы, перемежающиеся «врезками» восторженно сопереживающего зрительного зала, возникает подозрение, что его наполняют одни кретины. Слава Богу, в реальной жизни все обстоит иначе.

281

■

Сюжет. Мужчина ушел от жены к другой. Не то чтобы разлюбил прежнюю, даже страдал ночами, уткнувшись в по-душку, задавая себе отчаянный вопрос: «Что это я делаю?! Что делаю!» Но, все же, ушел. Та, другая, требовала поддерж-ки, ибо была слаба и беззащитно-красива. Однако равновесия в новом доме «изменщик» так и не обрел. Все время видел во снах ту, брошенную, сидящей в полном одиночестве перед телевизором. Нормальной ячейки общества не получилось. Недаром новая жена орала, выходя из себя: «Почему ты по-стоянно сравниваешь ее и меня, а не семью с семьей?» Он не знал, что ей ответить. Его отпустило только, когда она, в очередной раз рассорившись с ним, ушла, громыхнув дверью, и целую ночь трахалась в чужом доме, с первым встречным, оказавшимся сексуальным гигантом да, к тому же, альпини-стом — в перерывах между соитиями тот звал ее в горы. Вот тут парня взяло за живое. Мутная картина его существования вдруг прояснилась, заиграла свежими красками. Он ни с того ни с сего ощутил прилив нежности и даже страсти к неверной супруге. Конечно, длилось это недолго. Их отношения все равно были искусственного происхождения. Схлестывались не чувства, а характеры. Они даже начали, слегка подвыпив, драться. Когда она однажды выкрикнула, что их жизнь — сплошная подделка; что даже та ночь, когда ее до утра убла-жал полузнакомый тип, была чем-то более настоящим, чем их семейная жизнь, а потом укусила его за щеку, он двинул ее кулаком по голове и долго смотрел затем на обмякшее тело женщины, которую ненавидел, но от которой никак не мог отвязаться. Если бы ему удалось повторить подвиг ее любовника, он бы, возможно, ушел с легким сердцем. Но сделать этого было нельзя и не только потому, что он был старше и равнодушнее к сексу — просто не хотелось с ней спать. Никогда не хотелось. И точка! Тянулось это долго, а закончилось просто и бездарно. В один прекрасный день он сбежал из дому. А она отыскала телефон того нон-стоп ебаря и продолжала с ним встречаться, пока не подцепила от него дурную болячку. Впрочем, эта дура сама была виновата. Тот каждый раз, приступая к делу, пытался надеть презерватив,

282

а она не давала. В горы он ее так и не взял. Вот такая исто-рия любви. Ничем не хуже любой другой, даже без глупого триппера.

■

Из столовой вышел озабоченный маленький мужичок и быстрым, решительным шагом направился к прочь. Но не успел он пройти и десяти шагов, как сзади его окликнули. Пожилая дама из гардероба протянула, отдуваясь, ему на-встречу перчатку. «Растеряха!» — коротко выдохнула она и поворотила обратно. Мужичок взял перчатку, но как-то раз-драженно, и продолжил свой путь. «Господи, — промелькнула неосторожная мысль, — может быть, он и не терял перчатки… Возможно, он бросил кому-то воображаемому вызов... А эта тетка взяла и все испортила!»

■

Почему сексопатологи, выступающие на телевидении, все, как один, выглядят либо извращенцами, либо импотен-тами?

■

«Красный цвет — идет только для флага Советского Союза!» — глубокомысленно и внятно произнесла старая дама. Ей никто не стал возражать, хотя Союза ССР уже не-которое время не существовало.

■

Утверждение — как встретишь Новый год, так его и проведешь — абсолютно ложно. Иначе моя жизнь была бы ужасной. А в ней, между прочим, кроме несчастий, было не-мало счастливых дней.

■

Сериал «Ликвидация», помимо пренебрежительного от-ношения к исторической правде, вреден еще и тем, что являет собою очередной миф об Одессе, которой никогда не было. Начал Бабель. Лживо, но талантливо. И все это длится деся-тилетиями. Взгляд на Одессу из Москвы или Питера и взгляд на нее из самой Одессы так же различны, как московский или петербуржский Жванецкий отличается от Жванецкого одесского. Для тех он — гений сарказма и социальный фе-номен, для этих — сосед Миша, который смертельно боялся

283

собственных сочинений, но писал то, что писал, так как его постоянно толкал под локоть феноменальный характер неуго-монного, несговорчивого, упрямого, исполненного чувства собственного достоинства, умного одесского еврея.

■

Рождественские встречи Пугачевой 2010 года из-за мадри-гала, исполненного всепогодным Басковым в честь сидящего в зале премьер-министра (белое платье и детское, ангельское выражение лица), с которым (с которой) он, сопровождая свои действия приторными комплиментами, проделал под присмотром охраны несколько вежливых па, превратились в политическую агитку, унижающую примадонну и совершенно бесполезную (в лучшем случае) для кандидата в президенты. Пиар-технологическим было и появление на авансцене собы-тий тяжелой артиллерии — величественного Филиппа Кир-корова с гравированной парикмахерскими усилиями головой, отчего он напоминал опереточного Чингис-Хана. Киркоров, не прекращая гнусавить, величественно проплыл по залу к тому же премьерскому ряду, и, брезгливо потеснив охрану, присел на несколько мгновений возле нарочито лучащейся от счастья высокой гостьи. Совсем уж сладкой и тошнотворно фальшивой атмосфера праздника стала в момент появления ее на сцене, куда она была увлечена уверенной режиссурой Пугачевой. Премьерша поблагодарила «Аллочку» за «ши-карный концерт» и выразила надежду на то, что жизнь у нас теперь пойдет прекрасно. Все остальное, подчиненное этому светлому замыслу, было достаточно бездарным — от деко-раций в духе классической вампуки до уровня банального «сборняка», где даже пристойные эстрадные исполнители выглядели неуместно. Были и курьезы, вроде выступления глупенькой и запуганной начальством Волочковой, которая ни с того ни с сего оказалась на подтанцовке у извлеченного из какого-то старого сундука Кая Метова, а потом даже запе-ла, что ей, уверенно стоящей лишь на пуантах, категорически возбраняется. Как, впрочем, и Галкину. Искренне веселились, пожалуй, лишь Верка-Сердючка, скрывавшая под проле-тарской курткой балахон, утыканный «принтами» хозяйки бала, да непотопляемая Могилевская, исполнившая, хотя и

284

в новой интерпретации, хит времен своей пылкой любви к Януковичу — «Я сама, я сама выбирала этот танец…» Что ж, каждый выбирает сам, с кем ему танцевать и зачем. Мне же почему-то кажется, что это последняя рождественская встреча нашей неутомимой звезды, поразившей всех незамысловатой домашностью репертуара и принципиально демократичным, несмотря на явное дизайнерское происхождение, желтым клетчатым пончо. В нем ей было так удобно, так комфортно, что на злобные инсинуации всяческих блогеров, которые не-изменно воспоследуют уже завтра, она наплюет с высокой колокольни. Однако все может повернуться иначе. Премьер выиграет выборы, «Встречам» пропоют осанну, они навсегда пропишутся в Киеве. Не дай-то бог!

■

Сегодня почему-то вспомнилась наша домашняя лапша. Бабушка замешивала тесто на десятке яичек домашних кур, отчего оно приобретало сочный желтый цвет; тонко раска-тывала его, складывала несколько раз в длинный, влажный рулет и быстро, острым ножом настругивала лапшичку, кото-рую потом распушала на чистых, белых кусках ткани, загодя разложенных на всех кроватях поверх покрывал. В таком виде лапша довольно долго сохла, слегка скукоживалась: твердела, сохраняя, однако, внутри некоторую влажность. Затем бабуля набивала ею полотняные мешочки, которые ставила на подоконник в кухне, рядом с пакетами муки, круп, сахара. Ах, какой вкусный бульон или суп получались у нее с этой лапшой! Они немного уступали только ее же котлеткам из анчоусов с яйцом и шпинатом, если их запивать густым, опадающим пластами, сладчайшим мацони ручного изготовления.

■

Очень важное замечание: к своим болезням нужно от-носиться уважительно.

■

Об одном из кандидатов в президенты его толмачом было сказано, что в последнюю неделю перед выборами он пиа-риться не будет, а все время потратит на работу над концеп-цией выведения нации из нищеты. Вот оно как бывает! Ему

285

не хватило буквально семи дней, чтобы понять, как сделать всех нас богатыми, здоровыми и счастливыми.

■

Кваснюк — водевильная фамилия. В реальной жизни неупотребима.

■

Герои современных медиа — придуманные, существующие в замкнутом пространстве образы — равнозначны пантео-ну языческих богов, которым поклоняются, но вступить в коммуникацию с которыми никому из простых смертных не суждено. Об этом все больше говорят философы. Однако эта обойма была бы неполна без политиков, из числа тех, кто реализует «свободу слова» в шоу «Шустер live». Они так же, как всевозможные «селебритис», недоступны для нормальных человеческих контактов, даже во время встреч с избирателями; даже когда ходят в народ — покупают под присмотром телекамер и охраны цветочки на Рождество или причащаются водичкой из сельского колодца. Этот полити-ческий гламур тоже существует в мире, куда любому из нас хода нет и куда, честно говоря, не тянет. Там ведь в одночасье помрешь от голода и жажды — на всё такие цены, что ты со своим минимальным прожиточным минимумом и не суйся! У них другие желудки, другие мозги, другая ментальность. Они — сами по себе. Существуют изолированно от нас. А видимся мы лишь раз в пять лет, когда они принимаются нам внушать, что без нас им хоть в петлю. Мы даже пленяемся ненадолго их болтовней. И зря.

■

Чтобы поправить себе настроение, следует, оказавшись на улице, сосредоточиться лишь на том, как много нас окружает красавиц, и с каждой можно, если постараться, сойтись. По крайней мере, в принципе. В первом приближении. При про-чих равных условиях. В идеале. Сопоставляя бесчисленные «за» и «против». Подводя всех под общий знаменатель. Как говорят математики, — в ходе гомоморфного обобщения. Но, конечно, лишь в том случае, если сильно рискнуть и всю про-шлую жизнь пустить под откос. А там — как придется. Осо-бенно, если твоя избранница заговорит. Расскажет о больной,

286

прикованной к постели мамаше; дочурке, которая в свои три года упрямо писается; желании жить в пределах Садового кольца, потому что это ей кажется справедливым воздаянием за все прошлые муки; о своих карьерных амбициях. Стоп! Стоит надо всем этим поразмыслить, и, при самом большом желании изменить судьбу, замрешь там, где стоял. И, все-таки, сколько вокруг красивых и очень красивых женщин! Ведь это зачем-то придумано? Глупо спрашивать — зачем? Глупо, что все это так и останется мимолетной игрой вооб-ражения, которая, в конечном счете, лишь испортит характер и только. Но сколько вокруг красавиц, черт побери!

■

Опять обнаружены в межгалактическом пространстве планеты. И снова — безжизненные. Когда же мы отыщем, наконец, братьев по разуму? Пусть даже будут горячими, как раскаленная лава, или холодными, подстать космической пустыне. Больно уж опасно одиночество, когда не перед кем ответить за глупости, масса которых давно стала критической. Да и в жилетку поплакаться некому.

■

У нуворишей появилась новая мода: переносить на свои дачные участки древние сельские церквушки, которые из-за общей нищеты постепенно пришли в негодность. Нет, чтобы просто отремонтировать, — в частное владение хочется за-получить. Причем этот свой кощунственный шаг каждый из них считает актом глубокого покаяния.

■

Недавно французский математик Ф. Беллард поставил новый рекорд. Теперь нам известно 2,7 триллиона знаков по-сле запятой в численном выражении числа Пи. Предыдущий, японский, рекорд — 2,6 триллиона. Все это просто здорово. Но не скажет ли тот же Беллард когда мы на этой планете станем жить хорошо, по-людски? Случится ли это хотя бы в ближайшие лет сто? Рассчитывать на более высокую точ-ность не приходится.

■

«Lenta.ru» опубликовала в рубрике «Те, кто ушли» име-на и краткие биографические справки известных людей,

287

умерших в 2009 году. Было выбрано 86 имен. Список этот ошарашивает. Когда вдруг окончательно уясняешь для себя, что больше нет ни Вероники Дударовой, ни Джона Апдайка, ни Патрика Суэйзи, ни Василия Аксенова, ни Екатерины Максимовой, ни Александра Межирова, ни Бориса Покров-ского, ни Ренаты Мухи, ни Григория Бакланова, ни Клода Леви-Стросса, ни Милорада Павича, ни Олега Янковского, ни Мориса Жарра; когда узнаёшь, что все они ушли один за другим, в течение одного лишь года, начинает казаться: на свете никого и ничего уже не осталось. Если с ними природа обошлась равнодушно безжалостно, если даже им, бывшим с нею накоротке, она не подарила бессмертия, то не на что больше надеяться и незачем дальше цепляться за эту неспра-ведливую и дурацкую жизнь.

■

В моем санатории в мокрую погоду резко пахнет хвоей. Это вызывает по утрам ощущение мгновенного, как укол, счастья. Жаль, что длится оно, как и боль от укола, совсем недолго.

■

На аллее, едва освещенной стоящим в стороне слабым фо-нарем, словно беззвучные белые взрывы, взметнулись ввысь и застыли разлапистыми стволами четыре старые березы.

■

Третий Президент Украины доживает последние дни. За-канчивается трагифарс его правления. Парадоксальная, непо-нятая, слабая и жертвенная фигура. Он никого не слышит и его не слышит никто. Распяленный в безмолвном крике рот и полное безразличие толпы, которой невдомек, как велик и неодолим ужас его полного одиночества.

■

Целую неделю было сыро, а тут внезапно выпал пуши-стый, радостный снег. Пасмурно, но на душе светло. Коты сошли с ума и восторженно, неутомимо, как собаки, катают-ся в снегу, играют друг с другом, дурашливо опрокидывают соперников на спины и кусают собственные хвосты. Точно так же они вели себя и две тысячи лет назад, на заре чело-вечества, когда не было еще ни политической рекламы, ни Верховной Рады.

289

■

Итак, стало белым-бело. На этом ослепительном фоне редкие фигуры инфарктников кажутся лишними и оскорби-тельными. По пустынным дорожкам санатория, оставляя в снегу лыжные колеи, катается без видимой цели маленький красный пикапчик — кабинка и длинный, укрытый тентом кузов, оглашая окрестности веселой музыкой. В прежние времена он возил отдыхающих, и это входило в развлека-тельную программу. Сегодня же здесь безлюдно и тоскливо. Через несколько дней санаторий закроется в целях экономии средств на месячишко-другой. Будет ли что-нибудь дальше, неизвестно. Поэтому силуэт шофера в кабинке полон немого укора и неподвижен. Пустой пикапчик раскатывает по терри-тории одиноко и гордо, а за ним стелется шлейфом музыка прежних хороших лет.

■

Замечательный астролог Павел Глоба — мастер заказных прогнозов. Однажды он «назначил» новым президентом Украины Юлию Тимошенко. Подумалось, если этого не прои-зойдет, ему придется туго. Расплачиваться будет и в прямом, и в переносном смысле. И поделом! Не лезь в политику. От этого все дарования испаряются, словно бы их и не было. До-казательство — уровень коллективного IQ Верховной Рады. Однако, предсказатель немного повременил и снова взялся за свое. Предвыборные пророчества звездочета вызывают острое желание провести тщательный контент-анализ его смутных речей, дабы выяснить, какие политические силы заказывали ему последние гороскопы. Но и без того можно предположить, что регионы и БЮТ платили примерно по-ровну. Ведь кто, на его взгляд, победит, господин астролог так и не сказал.

■

На концертах Натальи Кадышевой на втором плане, в глубине сцены, упоенно раскачиваясь из стороны в сторо-ну, мощно переступая с ноги на ногу, обхватив инструмент ручищами, как подковой; нависая над ним тяжелыми плеча-ми, наяривает на аккордеоне ее муж. С лица его не сходит самозабвенное, мальчишеское выражение. Он неотрывно и

290

влюбленно следит за плывущей павою по авансцене своей несравненной супругой; за тем, как она «помавает» (есть такой русский глагол) бедрами, поводит грудью, и видно, что ее высокий, гортанный голос приводит его в экстаз. Но даже допустить нельзя, что она могла бы так же петь, не будь муженька с аккордеоном рядом. Он, действуя, точно кузнец мехами, всем своим огромным телом, какие редко встречают-ся у музыкантов (исключение — громоздкий Николай Петров с его чуткими, гениальными руками-лопатами), продуцирует ту энергию, которая заставляет двигаться и звучать весь ан-самбль, включая саму певицу.

■

Умерла тетя Шура. Годами она, маленькая, на покривив-шихся от тяжести и лет ножках-бутылочках, согбенная и суетливая, ползая с этажа на этаж, мыла у нас в доме обще-ственную лестницу, а потом собирала в черную, страшную сумку пустые бутылки и тащилась с этим грузом в будку стеклотары, наверное, последнюю в районе, а то и в городе. Она всегда любезно здоровалась со встречными и уступала всем, и детям, и взрослым, дорогу, считая, что ей-то самой не-куда спешить. Но вот первый раз в жизни поторопилась. На ее парадном полным-полно старушек-божьих одуванчиков, а она не стала отступать перед ними на дороге туда, откуда не возвращаются. Жаль, что больше ее не увижу. В ее суще-ствовании была налицо простая закономерность, как в смене дня и ночи. Это вносило и в нашу нелепую жизнь иллюзию упорядоченности. Каждое утро мы говорили «Здрасьте, тетя Шура!» и она, пятясь назад и в сторону, с готовностью нам кивала. А вот теперь нет для нее ни ночи, ни дня. Вообще ничего нет. Нам не с кем по утрам здороваться. Остальные смотрят хмуро, и если отвечают, то неохотно и подозрительно.

■

Телепередача «светская жизнь», которую ведет сухопарая клоунесса в самых фантастических форм шляпках, сбитых набок, съехавших на лоб, сдвинутых на затылок «таблет-ках» — хроника пира во время чумы, где всевозможные «селебритис» (русского слова для описания этого подвида живой природы не существует) на глазах у не очень сытого,

291

вымотанного до последнего, униженного населения страны жрут заморские деликатесы, делятся своими будуарными планами, повествуют о стоимости «дизайнерских шмоток» и несут беспросветную ахинею по поводу всего прочего. Среди них редкими вкраплениями, как изюм в булке, попадаются акулы бизнеса, которые удручающее впечатление от проис-ходящего усугубляют. Так, одна из этих акул энергически поведала озверевшим от ее откровенности телезрителям, что 50 тысяч зеленых в год на обучение в Гарварде сыночка не представляют собою суммы, из-за которой ей, акуле, придется обуздать свои аппетиты. Телезрителей можно понять. Час на-зад, на том же телевидении, они слышали почти безнадежные призывы помочь десятью тысячами долларов смертельно больному ребенку. Это безобразие не может длиться слишком долго. Нравственный распад ведет к физическому угасанию. Мы должны опомниться. Иначе погибнем.

■

У В. Набокова необычайная широта зрения. Но зре-ние это бифокальное. Оно не только охватывает целое, но одновременно фиксирует невероятное количество деталей, существующих в пределах того же целого, не заслоняя его таинственным образом при своем укрупнении, а приобретая одинаковую с ним значимость. Это похоже на то, как вос-принимают перспективу наивные живописцы, у которых расположенное вдалеке может оказаться по размерам своими более крупным, чем предметы первого плана, потому что сочтено автором самым существенным, важным. Но образ целого при этом сохраняется в неприкосновенности. Это — сходное с детским, чистое восприятие действительности, что, однако, не обедняет Набокова, а, напротив, придает его рас-суждениям, далеким от общепринятой, плоскостной, баналь-ной логики, отчасти мистическую и очень привлекательную значительность.

■

Один за другим посыпались банки и кредитные общества. А рекламные ролики, оплаченные заранее, продолжают кру-титься в телеэфире, становясь понемногу некрологами, пове-ствующими о безвременно погибших финансовых пирамидах.

292

■

Вывеска «ДВЕРИ ИЗ БЕЛОРУССИИ». Но посередине надписи помещено изображение зубра. Поэтому читается это иначе — «ЗВЕРИ ИЗ БЕЛОРУССИИ». Так куда веселее.

■

Из ста десяти российских миллиардеров, зафиксиро-ванных «Форбсом» до наступления мирового финансового кризиса, осталось каких-то жалких сорок девять душ. Да и этих, оставшихся, нельзя не пожалеть. Они в долгах, как в шелках. И все долги — многомиллионные. Вот и российское общество им посочувствовало. Там началось широкое обсуж-дение животрепещущего вопроса, привлекут ли олигархов к управлению государством? И правда, надо привлечь. Иначе как же эти внезапно опустившиеся до уровня жалких мил-лионеров ребята рассчитаются с кредиторами?

■

Умерла Анна Самохина, до жути красивая и еще молодая актриса. Умерла от рака, в хосписе. И как же отвратителен, даже рядом с этой страшной новостью, телеведущий Мала-хов, который за два дня до того на своем истерическом, по-священном светским сплетням шоу, надсаживая голосовые связки, орал что-то несуразное о том, что Анна больна, что она не захотела поэтому принять участие в его программе и что он призывает всех присутствующих объединить свою энергетику и послать импульс поддержки к больной в Санкт-Петербург. Он, большой, по-видимому, заботник о своей внешности — прическе, маникюре, мышцах, костюмчике, носочках и рубашках-апаш, — похожий, тем не менее, на лишенного шеи пингвина, так и не сообразил, что устроил коллективное отпевание еще живой женщины. И, кто знает, не ускорил ли этим ее уход в мир иной?

■

Закончились президентские выборы. Символично прозву-чало сообщение: «Сто процентов заключенных проголосовали за Тимошенко». Не накаркали бы!

■

В одном из сел Украины двадцать избирателей продались по следующему тарифу — полкило элитных семян кукурузы

293

за голос. Факт налицо, но рука не поднимается обвинить их в участии в фальсификации выборов. Что такое голос? Так, безделка. За кого его ни отдашь, жизнь не пойдет по-другому. А благодаря коррупционным действиям этих двадцати изби-рателей, в их деревне, возможно, будет зафиксирован такой урожай «царицы полей», память о котором навсегда останется в истории агрокультуры. И тогда некрасивый поступок этих сельчан приобретет стратегическое значение.

■

Человек ненавидел олигархов, нуворишей, гламурных тусовщиков и вообще все подряд признаки новомодной жизни. Но для того, чтобы продемонстрировать всю глубину своего отвращения к этой публике, он произносил лишь три слова. «Ездят на круглых машинах!» — говорил он сквозь зубы, но говорил так страшно, что уж лучше бы разразился многоэтажным матом.

■

Решил пройтись по местам моей боевой юности, среди пятиэтажек, в одной из которых когда-то жил на самом вер-ху; откуда, кроме крыш ржавых железных гаражей, пыльной зелени, да таких же, как я, обитателей хрущевок, покуриваю-щих в тоске на своих заваленных всяким барахлом балконах, не было видно решительно ничего. Район этот по нынешним временам расположен в центре города. Однако похоже на то, что тут с тех давних пор не ступала нога человека. То есть, людей здесь, на самом деле, скопилось, как пчел в улье, но они на улицу не выглядывают — шебуршатся в своих сотах, пристраивают к ним все новые и новые ячейки, заставляют оконца решетками, разбивают палисаднички, окружают их оградами (кто штахетником, кто спинками кроватей, кто строительной сеткой Рабица), сооружают там клумбы, вспа-хивают микроскопические огородики, ставят сарайчики, вкапывают скамейки, укрываются от солнца навесами; еще чуть-чуть и хоронить своих станут здесь же, под балконами первых этажей, где пока только роют, углубляясь ниже фун-дамента, подвалы для зимней картошки и лука. А вокруг все остается нетронутым, как на заре формирования здешней цивилизации — кривые, глинистые тропинки, хаотически на-

294

тыканные гаражные коробки, беспорядочно растущие кусты шиповника, языки хронически вытоптанной травы, каменная коробка школы, где, кажется, не может уцелеть ничто живое; разноголосые оазисы детских садиков, колдобины, рытвины, щебенка, бракованные бетонные блоки, а вдали, в проемах между домами, что слева направо, что справа налево — мель-кание машин, несущихся по улицам, ограничивающих по периметру это одичалое пространство.

■

«Молодой человек. — говорят мне то и дело. — Молодой человек, купите помидорчики… Понюхайте, как пахнут, за-качаетесь!» Нюхаю. Голова и правда кругом идет. Но больше оттого, что со мной общаются таким славным образом. И хочется, чтобы это словосочетание — «молодой человек» — было не просто безличностной формулой, а обращением именно ко мне, все еще способному, возможно, производить впечатление некоторой телесной свежести. Скорее всего, их сбивает с толку глаз, который еще искрит при виде красивых женщин, да и вообще всего сущего, хотя до расставания с этим замечательным миром в моем возрасте остается всего ничего. Правда, в историческом разрезе.

■

Гражданин в преклонном возрасте решил вдруг привести себя в идеальное состояние. Он принялся последовательно и упрямо лечиться. Занял этот процесс годы. Напоследок, когда прошли боли в ногах и пояснице, перестало беспокоить прооперированное сердце, канули в прошлое прыжки артери-ального давления, пришла в норму с помощью постоянного ухода лекарственными средствами простата, да и все прочее, в принципе, уравновесилось, ему осталось что-то сделать с носом, который все время забивался и был причиной отвра-тительного храпа, не позволявшего нашему герою почувство-вать себя, наконец, абсолютно здоровым. И тут он внезапно умер. Результатом его многолетних трудов стал лишь заме-чательный внешний вид трупа, моложавого и спортивного, без всяких признаков старения. Соседка, сентиментальная дама, сломленная этим противоестественным зрелищем, прослезилась и сказала: «Господи, посмотрите на него! Спя-

295

щая красавица! Ей Богу! Спящая красавица!» Поправлять ее никто не стал. Пусть говорит, от покойника не убудет…

■

Наука научилась наблюдать солнце так, что видны мель-чайшие подробности происходящего на поверхности звезды, — например, всплески плазмы, косматые, текучие полукольца, вырывающиеся из глубины желто-коричневого, живого шара, каким светило видится в поле зрения уникального прибора. И сразу мелькнула мысль: что если на грандиозные солнеч-ные восходы; тревожные багровые закаты, которые в нашем воображении сплавлены с напластованиями романтических бредней — любовной лирикой, вздохами на скамейке, языче-ским любованием красками, — взглянуть как на планетарные явления?! Тогда уютные земные пейзажи станут картинами космоса, наподобие фантастической живописи Леонова, ли-тературных фресок Шекли с Азимовым или интеллектуаль-ных декораций Лема. И никакой милоты в них не останется.

■

Нестарая еще девушка торгует на рынке цепями: мас-сивными, тяжелыми для серьезных целей; потоньше — для металлических ворот и калиток, чтобы вешать на них средней тяжести амбарные замки; легкими, из мелких звеньев — для дворовых собак; совсем тоненькими — для разных мелких на-добностей. У девушки железные зубы. Когда нет покупателей, она орудует челюстями, как щелкунчик, — лузгает семечки, грызет орехи. Торгует цепями на метры. Правда, охотно продает, если кому-нибудь понадобится, и полметра. Мень-ше — не проси. Отмеряет нужную длину рулеткой, потом длиннорукими ножницами по металлу с натугой, краснея и пыхтя, отщелкивает проданные метры от ершистой, масляно поблескивающей бухты. Когда выдает покупку, пленительно улыбается. Железные оскал плотоядно сверкает. Кажется, что куски цепей она отгрызает зубами.

■

Читаю Набокова и поражаюсь силе его памяти, в том числе и эмоциональной. Сколько блистательных страниц в романе «Дар», посвящено его отцу, путешествиям, охоте на бабочек, фантастически прекрасной жизни интеллектуала-

296

натуралиста! Мои же воспоминания лишены конкретности. Они туманны, неопределенны, размыты, смазаны. Я очень мало написал об отце и матери, о других, окружавших меня некогда мужчинах, женщинах, стариках, детях, потому что мне больше нечего о них сказать. Означает ли это, что они были невыразительными, мутными тенями, неспособными активизировать мое сознание, или, что оно бессильно и кос-ноязычно? Не знаю. Вижу только, что у меня нет прошлого. Утешает лишь то, если это можно назвать утешением, что в определенном смысле прошлого нет у большинства насе-ляющих землю людей. И держится индивидуальная история человечества на свидетельствах немногих. Как хочется, чтобы не исчезнуть бесследно, угодить в их число. Поэтому верчу головой по сторонам, жадно впитываю все, что попадает в поле зрения, записываю. Пройдет немного времени, даже по человеческим меркам, и это станет новым прошлым. И для меня, и для тех, кто прочтет мою торопливую мазню.

■

Однажды я долго был влюблен в женщину, которую видел только на скорбной фотографии в кладбищенской ограде. У нее была красивая армянская фамилия — Безозян и такое же красивое, шелестящее имя — Алиса. И вот странность — она, вопреки реальности, никогда не казалась мне мертвой.

■

Старый, продымленный городской район. Унылая архи-тектура пятидесятых прошлого века. Ночной магазинчик, где есть все — от сладких трубочек с масляным кремом до хлеба, от бананов до ржавой селедки, семечек и водки на разлив. Картонный стаканчик плюс соевая конфетка — мечта мирного алкаша. Квартал очерчивают трамвайные рельсы, по которым давно никто не ездит. Надо всем этим велико-лепием протянулся крутой, дрожащий от напряжения виадук. По нему в облаках сизой гари ползут раскорячившиеся под страшным весом большегрузы. Но есть одна деталь, кото-рая примиряет меня с этой безрадостной картиной. Дерево. Огромный, совершенной формы клен вознесся свежезеленым шатром над крышей дома из красного кирпича, похожего на строения фабричных окраин. Медленно колышется листва.

297

Выше — только облака, чистые, ослепительно белые, подер-нутые рябью. Дерево и облака — существуют независимо от прочего — улицы, рельсов, виадука, машин, алкашей с картонными стаканчиками в корявых кулаках. Они олице-творяют собою вечность.

■

Сидит перед телекамерой благополучный и самовлюб-ленный историк, играет кустами белых бровей и призывает гордиться своей невероятной дотошностью в изучении жизни знаменитого Уточкина. Тот, видите ли, в детстве навернулся с велосипеда и сильно ударился головой. Потом было все, что было. Но теперь, когда историк, заподозривший неладное, сунулся с фотографией взрослого Уточкина по очереди к не-скольким психиатрам, он услышал однозначное заключение: «Шиза!» «Но ведь это все равно Уточкин!» — последовало возражение телеведущего. «Конечно, согласился, — лукавый историк, — того, что было, у него не отнимешь! Он и на мото-цикле по Потемкинской съехал, и бочки в небе делал, и вся-кое такое. Я же ничего такого не говорю, но правда дороже!» Чего дороже правда, он не сказал. Да и не нужно было. Это ничего не добавило бы к его историческому доносу. «Уточкин был шизофреником!» — плотоядно заключил наш бровастый историк. И решил, что бы там ни было, стоять на своем.

■

У хорошего писателя, энциклопедиста и умницы, умерла жена, с которой он прожил два десятка лет. Годами они при-езжали из своей Америки в родную ему Одессу и, посколь-ку трудились в Нью-Йорке на русском телевидении, вели бесконечную летопись города — в репортажах, интервью, очерках. Их знали все, хотя не все любили, не отказывая себе в размышлениях о тайных причинах служения этой пары Одессе и останавливаясь на том, что возможны некие притязания писателя на жилплощадь в хорошем городском районе, желательно затопленном зеленью и недалеко от моря. Быть может, они смотрели в корень. Но из этого для нас ровно ничего не следует. Скажу больше — если бы этот человек поселился где-нибудь на Французском бульваре или Пушкинской, в Одессе одной легендой стало бы больше.

298

Когда эти двое навещали город, их можно было встретить где угодно и всегда в одной конфигурации. Впереди, медленно с внезапными остановками, выдающими глубокую задумчи-вость; слегка шаркая большими ступнями, упрятанными в прочные, приличествующие путешественнику башмаки, пере-мещался наш писатель. Позади него, шагах в трех-четырех, не больше, двигалась она, так же неторопливо и сосредоточенно, не выпуская, однако, своего Аркадия из виду ни на секунду. Впечатление было такое, будто его спутница намеренно от-стает, дабы он чувствовал себя совершенно независимым, но, одновременно, не настолько, чтобы оказалась разорванной какая-то неформальная, энергетическая связь между ними; проводник, по которому одинаково быстро передавались сигналы и довольства, и неблагополучия. Время от времени Дина считала необходимым скорректировать его маршрут или темп движения. Тогда все так же медленно, но неудер-жимо набирала скорость и подавала соответствующую ре-плику. Иногда он принимал поправку безропотно. Чаще же останавливался с показным недоумением, разворачивался всем туловом навстречу жене и высоким, пронзительным голосом задавал вопрос, напирая на шутливое имя, которым предпочитал окликать ее на людях. «Авдотья! — восклицал он полувопросительно, полудемонстративно, произнося «Т» и мягкий знак слитно, как мягкое «Ц», — Что ты себе позво-ляешь?!» А дальше следовала легкая перепалка для зрителей, в которой он изображал из себя большого раздраженного ребенка, а она покладистую, но, тем не менее, несгибаемую матрону, которая, конечно, лучше знает, что нужнее для ее старого, гениального мальчика. На самом же деле они нежно любили друг друга и один без другого обходиться вообще не могли. И вот Авдотья умерла. Ее в считанные месяцы сожра-ла саркома. Последние двадцать дней он вообще не отходил от жены. Не ел толком, почти не пил и целовал ей ноги, единственное, что совершенно в ее облике не изменилось — ноги, которыми она так гордилась и которые он так любил гладить, когда они оба были еще достаточно молоды для любовных затей. Все прочее изменилось до неузнаваемости. Наблюдая за тем, как тает и постепенно вовсе исчезает ее

299

полная, пуховая грудь; как уходит из лица мягкость, которую заменяет жесткое следование строению костей черепа; как длинные, шелковые пальцы, за которыми она всегда любовно ухаживала, превращаются в узловатые когти, вызывая в во-ображении сюжеты Босха, — видя все это, он не обращался к горним силам, как можно было бы предположить, в надежде на потустороннее существование, на встречу за пределами сущего, а все чаще и чаще, обмирая, ненавидя и жалея ее и себя, называл создателя палачом, ибо она не заслужила столь страшной казни. Однажды пришла ее дочь и начала лопотать что-то несуразное. «Мама! — причитала она, обра-щаясь к тому невероятному существу, в которое обратилась миловидная пожилая женщина, где прежним были только ноги, да иногда просверкивающий в щелях смеженных век, больной, горячий, гноящийся взгляд. — Мама я устрою тебе очень красивые похороны, тебе понравится, вот увидишь. А потом я тебя кремирую и буду возить за собой повсюду. Ты всегда будешь с нами, где я — там ты…» Он готов был убить эту невероятную, гладкую дуру. Она вызвала у него такой прилив ненависти, что он встал и, запнувшись за ножку кровати, вышел вон из палаты и не возвращался, пока эта идиотка не убралась восвояси. Потом Авдотья умерла, и он долго, пока его не выгнали, сидел над нею в морге и никак не мог взять в толк, отчего так тяжело холодны ее члены. Ее, конечно же, по настоянию мужа, похоронили, как водится у людей, — положили в землю. А дальше началась мука му-ченическая, которая длилась неделю за неделей. Ночами он нашаривал рядом с собою ее плечо, ее руку, хотя прекрасно понимал, что это бессмысленно, что она ушла навсегда. Про-странственная субстанция вокруг него странным образом сгустилась. Теперь он ощущал пустоту как нечто физически осязаемое. Порою ему сдавалось, что это покойница заполня-ет пустоту и косвенным образом дает ему, забывшему время, когда он рассекал ее один, понять, что присутствует в том же измерении и пробудет здесь до тех пор, пока выматывающая душу тоска его не отпустит. Он разучился, хотя понимал, что это на время, писать. Ему приходил на ум Довлатов, который однажды сказал, что буквы вызывают у него отвращение.

300

Он все чаще повторял про себя, уже не пугаясь еретично-сти своих мыслей, слово «палач». Он принял как данность утверждение, что господь каждого человека в отдельности вообще не видит. Единственное, что могло на короткое время нейтрализовать его боль, был йоркширский Терьер Шмуль, его любимый, наделенный человеческими взглядом и сове-стью Эфиёбик, который, один среди живущих, чувствовал всю глубину его страданий.

■

Если бы многочисленные славные персонажи прошлого, чьи чаяния и надежды были бессовестно обмануты потом-ками, начали все вместе ворочаться в гробах, началось бы такое землетрясение, перед которым землетрясение на Гаити показалось бы невинной проказой небес.

■

Аркадия любили собаки. Он отвечал им горячей взаим-ностью. Стоило встретиться на его дороге какому-нибудь псу, зрелой особи или совсем молодому щенку, начинался сентиментальный спектакль, который, однако, для главных его участников становился глубоким драматическим пере-живанием. Аркадий замирал напротив животины, впадая постепенно в подобие транса, с тем отличием, что при этом продолжал общение с внешним миром, бровями, улыбкой, особыми, воркующими интонациями голоса давая понять хозяйке или хозяину приглянувшегося ему хвостатого чудо-вища: я ничего, более прекрасного, в жизни не видел! Хозяе-ва, естественно, теплели душой и утрачивали бдительность. Степень натяжения поводка уменьшалась, и пес делал шаг за шагом навстречу Аркадию. Тот, слегка надломившись в по-яснице, протягивал вперед руки, и собачья морда, мохнатая или гладко подстриженная, укладывалась на его ладони, не переставая при этом ворочаться с боку набок, будто при-страиваясь поудобнее. Затем пес замирал в восторженном оцепенении, Аркадий же, урча от удовольствия, продолжал нежно поглаживать пальцами слюнявую и зубастую, на миг-другой утратившую статус оружия пасть; чувствуя, что именно сейчас переживает момент истины, то чрезвычайно важное, сущностное состояние, которое в совершенной степе-

301

ни примиряет его с действительностью. Происходило это и с бродячими псами. Однажды гигантское животина, покрытая одеялом свалявшейся черной шерсти, должно быть, произ-водное от дворняги и ньюфаундленда, подошла к Аркадию на улице и властно, не допуская с его стороны каких-либо маневров, попыток уклониться, уткнулась ему в низ живо-та тяжелой мордой и долго стояла, шумно и жарко дыша и время от времени воздевая наверх выпуклые, в красных прожилках глаза, чтобы поймать ответный взгляд существа, внушившего ей мгновенно и неожиданно приступ страстной любви и нежности. Потом пес медленно отвалил в сторону, зевнул и двинулся своей дорогой. Так это было. И добавить к этому нечего.

■

15.01.2010 г. 3 часа 02 минуты ночи с четверга на пятницу. Поступило сообщение о том, что стрелки на часах Судного дня переведены на минуту назад в связи с гуманными на-чинаниями человечества в области борьбы с глобальным потеплением, сокращением наступательных вооружений и так далее. Звучит невероятно, если не знать, что эти симво-лические часы «запущены» простыми смертными, такими же, как мы, людьми, после трагедии Хиросимы и Нагасаки. Известно ведь, что судный день — забота Господня. А тут выясняется, что руководит стрелками божественных часов какой-то ученый совет. И он, исходя из своих представлений о нравственности сам, без молитв, исповеди и причастия, решает, сколько осталось нам сегодня до неминуемого кон-ца. И цифра эта — 12 часов, которые истекут невесть когда. Будильник идет медленно, время на нем колеблется — то вперед, то назад. Все зависит от чистоты наших помыслов и деяний. Известно только, что если ужас когда-нибудь на-ступит, то случится это непременно в полночь. Во время Карибского кризиса, когда мы с Америкой чуть не истребили все человечество, на мистическом циферблате было без двух минут двенадцать. Интересно, как относится Творец к затее маленьких и слабых своих созданий, которые строптиво и бесстрашно присвоили себе его функции? Что если ему все это, в конце концов, надоест, и он передвинет стрелки сам?

302

Эту книгу проиллюстрировал Владимир Васьковцев. Впро-чем, я неточно выразился. Он моих сумбурных записок, честно говоря, не видел и прочтет их, коли хватит терпения и охоты, только сейчас, вместе с вами. Идея попросить у него несколько рисунков, которые могли бы украсить рукопись, возникла у меня в больнице, где я маялся на реабилитации, когда на мой «e-mail» (лэп-топ, естественно, стоял в палате), пришло четыре гра-фических шутки, предназначенных для меня, болящего. Росчерк зигзагом, соединяющий между собою два прописных «В», не оставлял сомнений в том, что рисовал Васьковцев. Между про-чим, именно он первым увидел меня после выписки из киевской лечебницы — доставил нас с женой на своем «логане» на вечерний, мерцающий огнями Киевский вокзал, откуда мы и отправились восвояси. Наверное, вид у меня был в тот вечер настолько жал-ким — физиономия бескровной, походка ватной, — что даже он, человек сдержанный, не склонный к чрезмерным сантиментам, вдруг растрогался и решил укрепить мой дух таким вот, только ему доступным способом.

Картинки оказались смешными. Одну из них вы видите на обложке книги. Было ясно: Васьковцев категорически не сове-тует слишком жалеть себя и сосредотачиваться на болячках. Другого от него я и не ожидал. Бессмысленный скулеж его вообще никогда не трогал. Он, потративший долгие годы на уход за обе-зножившей, медленно угасавшей матерью; обрекший себя в связи с этим почти на затворничество; переживший цепенящий страх

303

перед возможной утратой, когда жене его почудился страшный, правда, слава Богу, не оправдавшийся диагноз, чувствовал, что имеет полное право насмешливо-спокойно относиться к любым несчастьям, собственным и чужим.

Следуя правилам своего добровольного послушания; пребывая в этом смысле в полном согласии с супругой, человеком духовным и трепетным, Васьковцев постепенно, не теряя в поведении и затеях светскости, начал истово, глубоко верить в то, что все в нашем существовании предопределено промыслом Божьим, и потому нечего бестолку мельтешить. В контексте моей болез-ни это выглядело так. Раз повезло выжить, значит, не пришел твой час и, стало быть, надо продолжать начатое, пусть даже временно заброшенное, хотя бы и с нуля. Недаром у французов сказано: «Делай, что должно, и будь, что будет». Между прочим, универсальная поговорка. Кто только себе ее не присваивал — то рыцарство, в качестве суровой клятвы; то граф Толстой, со своими глобальными заблуждениями, стоящими иных открытий; а то и ученые мужи, уравнявшие в своих сочинениях эту формулу с категорическим императивом. В общем, всяк трактовал ее, как заблагорассудится. А в мой больничный обиход — эта простая истина пришла вдруг добрыми, улыбчивыми рисунками моего дорогого товарища.

Знаком я с ним чертову уйму лет. Появился он в нашем го-роде впервые, как актер. Высокий, невероятно красивый; с лицом длинным и трагически замкнутым, напоминающим неулыбчивый лик Бестера Китона, он, если меня не подводит память, получал резонерские роли героев-любовников, хотя в одном его сумрачном взгляде было куда больше подлинных чувств и жизненной правды, чем в инфантильном лепете многих переигранных им персонажей. Но это и не удивительно. Не так уж много мог позволить себе в ту давнюю пору провинциальный русский театр. Сразу скажу, увидел я его таким, каков он есть на самом деле, не в зритель-ном зале, что можно было бы предположить, а на выставке карикатуры, одним из участников которой он неожиданно для меня оказался. Я был там членом жюри, и как только увидел работы Васьковцева, был мгновенно им очарован, взят в плен, рекрутирован в единомышленники навсегда.

Его произведения не имели ничего общего с унылыми по-черкушками местных «хохмачей». Даже знаменитый в наших краях автор всем известного морячка в спасательном круге,

304

ставшего символом первой «Юморины», рядом с ним и близко не стоял. Васьковцев в своей парадоксальной, злободневной графике выглядел глубоким, законченным философом. То, что он делал, нельзя было назвать карикатурой в традиционном понимании жанра. Его большеформатные, станковые листы просились в рамы. Он размышлял текучей линией, связывающей самые не-вероятные сущности пестрой действительности; очерчивающей ее противоречивые формы; свивающейся в сюжетные конструк-ции, не требующие подписей и подробных истолкований. В серии графических работ Васьковцева, аскетически скупых, испол-ненных черной тушью на больших прямоугольниках ватмана, было сконцентрировано его отношение к окружающему миру, в котором мы с ним, как выяснилось, шли, не зная друг друга, одними дорогами и в одинаковом горьком недоумении пытались оправдать то, что не нуждается в оправдании; понять вещи, принципиально не поддающиеся пониманию; вообразить кате-горически невообразимое. Тут почему-то вспоминается великий Ландау: «Величайшим достижением человеческого гения, — на-писал однажды он, — является то, что человек может понять вещи, которых уже не в силах вообразить». Упаси Боже, я не называю Васьковцева, рискуя нарваться на глупые издевки, ге-нием, хотя его высочайшая одаренность несомненна, и, уверен, еще выйдет в свет альбом (или альбомы) с работами этого художника, которые заставят заговорить о нем во весь голос. Слова Ландау — о творчестве в самом широком диапазоне. В том числе, и художественном творчестве, в пучину которого был и остается втянутым Васьковцев.

Много спустя, когда мы уже разъехались по разным городам, я прочел его рассказы о киевском Подоле, героями которых были мудрые и вечно пьяные персонажи всяческих забегаловок, бутер-бродных и рюмочных, которые, просыхая, и вновь заливая зенки, казались, тем не менее, публикой, чьи оценки сущего и себя в нем вызывали, несмотря на мозаичную краткость сюжетов, привкус полноценного, хотя и вывернутого наизнанку, эпоса. Такая себе, понимаете ли, родня Брюньонов, Уленшпигелей, Швейков, за-брошенная в эпоху полного распада нравственности и утраты рассудка, излагала мне свое миропонимание, и это было безумно интересно. Я очень жалел, что Васьковцев не развернул свое ква-зиэпическое повествование до масштабов основательного романа. Может быть, еще рискнет?

305

Возможно, предвестником такого рода книги стала его «Тор-жественная меланхолия» с подзаголовком «малая театральная энциклопедия». В грустновато-иронической повести, как и в подольском «хронотопе», притчеобразные микросюжеты, разво-рачивающиеся в изолированном пространстве обитания провин-циальных (снова провинция!) лицедеев, стремящихся к гармонии и творческому счастью; отнюдь, не знаменитых и обласканных поклонниками, дают нам странным образом философскую кар-тину сущего, суетного и грандиозно неспешного одновременно. Доказательство справедливости этого тезиса, надеюсь, еще впереди.

Ну, и, возвращаясь к началу нашего разговора, — все эти годы (а наш Володечка, как и я, уже немолод) он продолжал рисовать. Последовательно. Упрямо. Несмотря на то, что сделанного им почти никто не видит. В последнее время от прежней манеры отошел. Зато приблизился вплотную к своей негромкой прозе. На его столе, в кабинетике, который он для себя оборудовал и где пропадает, бывает, сутками, — скопились сотни небольших белых прямоугольничков любимого его ватмана, на которых более, чем скупо, изображенные человеки совершают какие-то действия, попадают в дурацкие ситуации, выкарабкиваются из них, и все это выглядит, в скрытой форме, назидательным уроком нам, грешным. Многие рисунки снабжены короткими, бьющими в «яблочко» надписями и потому кажутся в своей совокупности небывалым комиксом, который, ей же ей, стоило бы перевести в прочную ксилографию.

Я довольно давно не видел Васьковцева. Он, думаю, и сейчас так же нетороплив, спокоен и немногословен, как прежде. И тру-дится в поте лица. Набухают глухие папки. Фразы рождаются медленно, выверяются на слух десятки раз, и это хорошо, потому что в результате из-под его руки выходит на свет хороший, добротный текст. Вот пишу я все это и вижу, как, читая сей опус, он, озадаченный моей неумеренной чувствительностью, пожимает плечами. Ну, и пусть его! Мое дело — познакомить Васьковцева с вами. А согласен ли он со мной, не так уж в данном случае важно.

306