Карл Штайнер7000 дней в ГУЛАГе

Серия «Истории и тайны (АСТ)»

Текст предоставлен правообладателемhttp://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=24049616

7000 дней в ГУЛАГе / К. Штайнер: АСТ; Москва; 2017ISBN 978-5-17-101852-8

АннотацияПеред вами мемуары австрийца Карла Штайнера,

который 20 лет провел на островах архипелагаГУЛАГ (Бутырка, Лефортово, Александровский централ,Соловки, «Норильлаг» и «Озерлаг»). Он начинал отбыватьсвой срок с сестрой Генриха Ягоды, заканчивал – сродственниками Лаврентия Берии, испытав все ужасырепрессий и политического насилия.

«В тюрьмах НКВД, в ледовых пустынях КрайнегоСевера, повсюду, где мои страдания превышаличеловеческую меру и границу терпения, я носил всебе одно-единственное желание – все это перенести ирассказать всему миру и, прежде всего, своим товарищампо партии и друзьям, о том, как мы эти ужасы пережили…

Я редко пускался в анализ и комментарии событий. Яхотел прежде всего описать голые факты. А читатель пустьсам вершит свой суд».

СодержаниеПредисловие переводчика и составителя 6Предисловие автора 14Часть I 16

Москва, 1936 год 16Лубянка – главный штаб НКВД 20Бутырская крепость 44Военная тюрьма в Лефортово 64Военный трибунал 72Путь в Сибирь по этапу 75Я еду! 88Во Владимирской пересылке 93

Часть II 105Кремль 105На острове Муксалма 110Смерть Станко Драгича 130Расстрел монахинь 135Эвакуация с Соловецких островов 144

Часть III 154Чти отца с матерью! 154Как мы строили железную дорогу 157Как мы строили Норильск 171Смерть Рудольфа Ондрачека 177Трагедия лагеря «Горная Шора» 186

Венгерский адвокат Керёши 190Судьба шутцбундовцев[9] 192Вся бесовская сила 196Судьба испанских борцов 199Штрафной лагерь Коларгон 203Провокаторы 209Я познакомился с сестрой ГенрихаЯгоды

212

После пакта Гитлер-Сталин 218Лагерный эпизод русско-финской войны 223

Конец ознакомительного фрагмента. 227

Карл Штайнер7000 дней в ГУЛАГе

© Карл Штайнер, текст© Виктор Юнак, перевод© ООО «Издательство АСТ»

Эту книгу я посвящаю моей жене Соне,верно ждавшей меня

Предисловие переводчика

и составителя

За рукописью книги Карла Штайнера, которую высейчас держите в руках, несколько лет охотились из-датели в Европе, уговаривали автора, предлагали хо-рошие гонорары, но Штайнер стоял на своем: я хочу,чтобы мои мемуары сначала вышли у меня на родине,в Югославии. А на родине, в социалистической (хо-тя и проводившей независимую от Советского Союзавнешнюю политику) Югославии книгу долго не реша-лись напечатать по той причине, что это могло бы вы-звать (и в конце концов действительно вызвало) недо-вольство Москвы. Даже несмотря на то, что Штай-нер пользовался дружбой и покровительством Йоси-па Броз Тито, с которым его связывали давние, ещес начала 30-х годов, отношения. Поэтому, хотя КарлШтайнер закончил свои мемуары через несколько летпосле полной реабилитации в 1957 году (а освобож-ден из ссылки годом ранее), книга была напечатанатолько в 1972 году. При этом в своем предисловии самавтор мемуаров признается, что, несмотря на все кру-ги ада, которые он прошел в сталинских лагерях, онбыл и остается коммунистом: «В тот момент, когда ру-

ки НКВД меня уже не могли достать, я начал готовить-ся к осуществлению этого своего замысла. Я знал, чтозадача у меня очень трудная, прежде всего потому,что я боялся, как бы моя книга, как и многие другие, непопала в список антисоветской литературы, и как бывсе то, что я пережил, многим не показалось неверо-ятным и тенденциозным. Боялся я и того, что недоб-рожелатели используют мою книгу в качестве оружияпротив социализма.

Поэтому я попытался доказать, что все то, что про-изошло в Советском Союзе, является не порождени-ем социализма, а следствием предательства соци-алистической идеи, контрреволюционного переворо-та».

Когда же книга наконец увидела свет, а потом и бы-ла переведена на немецкий язык, Штайнера стали на-зывать в Хорватии «нашим Солженицыным». Москваже, естественно, выставила президенту ЮгославииЙосипу Броз Тито ноту за то, что выпустил антисовет-скую книгу. Эта книга стала весьма популярной в Юго-славии (СФРЮ), вышло 24 издания, а в 1972 году за-гребской газетой «Vjesnik» книга «7000 дней в Сиби-ри» была провозглашена книгой года, а ее автор по-лучил национальную премию Ивана Горана Ковачичаза лучшую книгу года.

Появилось много рецензий и отзывов на «7000

дней в Сибири». И в одной из таких рецензий было от-мечено, что, если бы эта книга увидела свет раньше,чем «Архипелаг Гулаг» (а написана она была, напом-ню, действительно раньше), то произведение Алек-сандра Солженицына было бы принято в мире гораз-до спокойнее. И я, как один из немногих, наверное,людей в России, который читал оба произведения,вполне с этим соглашусь. Поскольку Александр Иса-евич описывал многое со слов (или письменных сви-детельств) бывших заключенных, а не виденное соб-ственными глазами. Карл Штайнер же описывал всето, что он лично пережил, лично видел – а пережил ивидел он за двадцать лет пребывания в ГУЛАГе оченьмногое и не один раз бывал на грани жизни и смер-ти. Лубянка, Матросская Тишина, Бутырки, Соловец-кий лагерь особого назначения (печально известныйСЛОН), Александровский централ; наконец, Штайнерможет с полным основанием считать себя первостро-ителем Норильска. К тому же сам занимавший в Ко-минтерне не последнюю должность (он был директо-ром издательства и типографии Коминтерна), Штай-нер много общался с людьми своего круга (и до аре-ста, и после). К тому же, живя в Европе, он многиесобытия наблюдал не со стороны, а изнутри. Поэто-му в его мемуарах мы встречаем много людей, внес-ших немалый вклад в историю коммунистического и

рабочего движения (к примеру, основатель коммуни-стической партии Палестины Иосиф Бергер много летпровел в заключении рядом со Штайнером). Если за-кольцевать его воспоминания, можно образно сказатьтак, что начинал Штайнер сидеть с сестрой ГенрихаЯгоды, а заканчивал с семейством Лаврентия Берии,сосланном в поселок Маклаково Енисейского районаКрасноярского края (ныне город Лесосибирск) послеликвидации последнего.

Более того, сам Штайнер резко критиковал Солже-ницына, и принял его «Архипелаг ГУЛАГ» в штыки. Помнению Штайнера, целью Солженицына было пока-закать идею коммунизма как некое страшилище, онотбрасывал социализм как нечто самое ужасное. «Содной стороны, он хочет рассчитаться со сталиниз-мом, но делает это таким образом, что ничего о нем неслышавший человек становится приверженцем ста-линизма», – говорит Штайнер в интервью хорватско-му журналисту-историку Драгославу Симичему. И да-лее добавляет: «К сожалению, все то, о чем пишетСолженицын, я не могу опровергнуть. Все это было.Но, в отличие от меня, он все это пережил, говоряполиграфическим языком, как цицеро (мелкий типо-графский шрифт, кегль (размер) которого равен 12пунктам (4,51 мм). – В.Ю.). В одном месте он пишет:когда сквозь окна своего барака он видит автобус, на-

правляющийся в Москву, у него на глазах выступаютслезы. А я от этого места был на 10 000 километровсевернее, где до 1936 года не жил ни один человек.Это была ледяная пустыня, куда даже животные незабредали. Он всего этого не видел. Он находилсяв учреждении, которое тоже называлось лагерем, ноблиз Москвы. И уже из-за этого человек, побывавшийв тюрьмах, в которых я был, не поверил бы писате-лю». Полностью с интервью К.Штайнера, которое ондал в 1988 г. хорватскому журналисту Д.Симичу, мож-но ознакомиться в конце этой книги.

Автор мемуаров довольно подробно описывает вкниге свою биографию, поэтому остановлюсь здесьна ней весьма коротко. И сразу хочу уточнить: немецпо национальности, родившийся в Австрии, Штайнерс девятнадцати лет, пока его не перевели в Москву наработу в Коминтерн в 1932 году, жил в Хорватии. По-этому и своей родиной, и родным языком он считалЮгославию и сербскохорватский язык, хотя, разуме-ется, свободно владел немецким и еще французским.

Карл Штайнер родился 15 января 1902 года в Ве-не. Там же вступил в Союз коммунистической моло-дежи в 1919 году. В Вене организовал подпольнуютипографию. По предложению председателя Комму-нистического интернационала молодежи ВильгельмаМюнценберга перебрался в Хорватию, для организа-

ции подпольной типографии, где печатались комму-нистические листовки, книги и брошюры. Был высле-жен полицией и арестован. Сбежал во Францию, гдепровел почти год, но и там был арестован и депорти-рован, как уроженец Австрии в Вену. Но австрийскаяполиция его также арестовала и тоже депортировала,поскольку во время проживания в Югославии Штай-нер успел получить югославское гражданство. Впро-чем, спасая его от югославской полиции, тогда ещепросто представитель Коминтерна Георгий Димитровпереплавляет Штайнера в Берлин с тем чтобы он итам наладил работу коммунистической типографии.Однако, перед угрозой прихода к власти Гитлера, в1932 году по заданию югославской компартии Штай-нер приехал в Советский Союз для работы в Балкан-ской секции Коминтерна. В Москве, как уже отмеча-лось, работал директором типографии исполкома Ко-минтерна.

Арестован 4 ноября 1936 года как немецкий шпи-он и приговорен к 8 годам тюремного заключения. Со-слан на Соловки в 1937 году. В 1939 году соловец-ким этапом прибыл в Норильлаг. 22 октября 1939 го-да вместе с Иосифом Бергером и Георгом Билецкимдополнительно осужден на 10 лет.

1 июня 1948 года комиссия Норильлага приняла ре-шение о переводе Штайнера в особую тюрьму НКВД

СССР. Возможно, был отправлен в Александровскийцентрал. По окончании срока направлен в ссылку напоселение в Красноярский край. В 1953 году работална строительстве дома инвалидов. В октябре 1954 го-да переехал в поселок Маклаково Енисейского райо-на.

Когда в 1955 году Никита Хрущев решил помирить-ся с Югославией и он с Тито обменялся визитами,одним из условий примирения президент Югославииобозначил освобождения всех югославских политза-ключенных из гулаговских лагерей, при этом Тито вру-чил Хрущеву список из восьми десятков югославов.Начали срочно выяснять, кто из этого списка еще жив– их осталось всего шестеро, в их числе оказался иКарло Штайнер. Он был освобожден из ссылки 10 ап-реля 1956 года по Постановлению Президиума Вер-ховного Совета от 23 марта 1955 года. Очень быстрореабилитирован, после чего уехал с женой Соней, ко-торая преданно ждала его все эти почти двадцать лет,в Югославию. Именно жене Соне Карл Штайнер и по-святил свою книгу.

Карл Штайнер написал еще две книги мемуаров:«Povratak iz Gulaga», Naprijed, Zagreb, 1981 («Возвра-щение из Гулага»), и «Ruka iz groba», Globus, Zagreb,1985 («Рука из могилы»).

Он умер 1 марта 1992 года в Загребе.

В конце книги в качестве приложения публикуетсяличное дело Карла Штайнера (а также личное делоего друга Иосифа Бергера) и его второй приговор.

Виктор Юнак, член Союза писателей России, кан-дидат филологических наук

Предисловие автора

В тюрьмах НКВД, в ледовых пустынях Крайнего Се-

вера, повсюду, где мои страдания превышали челове-ческую меру и границу терпения, я носил в себе од-но-единственное желание – все это перенести и рас-сказать всему миру и, прежде всего, своим товари-щам по партии и друзьям, о том, как мы эти ужасы пе-режили.

В тот момент, когда руки НКВД меня уже не мог-ли достать, я начал готовиться к осуществлению это-го своего замысла. Я знал, что задача у меня оченьтрудная, прежде всего потому, что я боялся, как бымоя книга, как и многие другие, не попала в список ан-тисоветской литературы, и как бы все то, что я пере-жил, многим не показалось невероятным и тенденци-озным. Боялся я и того, что недоброжелатели исполь-зуют мою книгу в качестве оружия против социализма.

Поэтому я попытался доказать, что все то, что про-изошло в Советском Союзе, является не порождени-ем социализма, а следствием предательства социа-листической идеи, контрреволюционного переворота.

Основанием для моего доказательства служит уни-чтожение старой партийной гвардии в период с 1936по 1939 годы.

Основанием для моего доказательства служит за-ключенный в 1939 году пакт Сталина с Гитлером, на-правленный против социализма и демократии.

Основанием для моего доказательства служит ифакт выдачи немецких коммунистов в руки гестапо, ифакты арестов и убийств иностранных коммунистов вСССР.

Сталин после войны представил еще одно дока-зательство подобного извращения идеи социализма,когда, прикрываясь Коминформом, напал на Югосла-вию, поставив под угрозу ее свободу и специфическоенаправление социалистического строительства.

Все то, о чем я рассказал в этой книге, нужно по-нимать не как суммирование всего, мною пережитого,а как маленькую часть того, что произошло на самомделе. Если бы я вздумал рассказать обо всем, что явместе с десятками тысяч людей вынес за двадцатьлет пребывания в советских тюрьмах и лагерях, мненужно было бы иметь сверхчеловеческую память.

Имена героев этой книги не вымышлены. Если я иизменил некоторые из них, то сделал это ради того,чтобы не поставить этих людей под угрозу возможныхрепрессий.

Я редко пускался в анализ и комментарии событий.Я хотел прежде всего описать голые факты. А чита-тель пусть сам вершит свой суд.

Часть I

Арест, следствие ивоенный трибунал

Москва, 1936 год

Всё началось 4 ноября 1936 года в Москве на улицеНовослободской, 67/69, в квартире № 44. Была ночь.Я спал глубоким сном, пока меня не разбудил неожи-данный звонок в дверь. Я почувствовал на плече рукужены.

– Карло, Карло, – глухо произнесла она.Я потянулся в постели. Кто-то продолжал настойчи-

во звонить. Кого это принесло в такое время? Я глянулна часы: два часа сорок пять минут. Звонок повторил-ся, но теперь уже более настойчивый. И вдруг меняобуял страх перед чем-то неизвестным. Я неспешноподнялся. Звонить не переставали.

– Кто там? – робко спросил я.– Товарищ Штайнер, откройте! Это я, управдом.Приоткрыв дверь, я и в самом деле увидел лицо

управдома.– В вашей кухне, кажется, протекает кран. Вода ка-

пает на нижний этаж. Я должен проверить, – сказалон быстро и как-то смущенно.

– У нас все в порядке, – ответил я.– И все-таки откройте, я хочу убедиться лично, –

настаивал управдом.Едва я открыл дверь, как тут же заметил офицера и

двух солдат. Один солдат остался снаружи, а другойвместе с офицером, и управдомом вошел в квартиру.Офицер расстегнул шинель и я увидел знаки разли-чия старшего лейтенанта НКВД. Первой его фразойбыло:

– Оружие есть?– Нет, – ответил я, на удивление совершенно спо-

койно.Страх перед чем-то неизвестным у меня исчез.

Опасность была рядом и теперь уже более чем яв-ственной.

Офицер заученными до автоматизма движениямиобыскал меня. Это был светловолосый и стройныймужчина лет тридцати. Его крестьянское лицо не вы-ражало никаких чувств. Протянув мне лист бумаги, онгрубо произнес:

– Ордер на арест!Он стал рассматривать меня, как охотник осматри-

вает пойманную добычу, разве что с меньшим инте-ресом. «Очевидно, он так привык», – подумал я.

Я вернул ему документ. Приказав мне сесть, он на-правился в другую комнату.

– Кто это? – спросил он, указав рукой на лежавшуюв постели жену.

– Моя жена.– Встаньте! – приказал офицер.– Извините, моя жена на последнем месяце бе-

ременности, – обратился я к офицеру. – Прошу вас,будьте так любезны и разрешите ей остаться в посте-ли. Ей нельзя волноваться.

– Встаньте! – повторил офицер.Соня поднялась, я бросился ей помогать.– Сядьте и не двигайтесь! – заорал офицер.Но я сделал вид, будто не расслышал этого, по-

дошел к кровати и помог жене одеться. Одновремен-но сюда подошел и офицер, принявшись обыскиватькаждую подушку, простыню, одеяло. Все это он сбро-сил на пол, а мне и жене снова приказал не двигать-ся. Он перевернул всю комнату. Пока офицер произ-водил обыск, солдат внимательно нас разглядывал.

Я пытался успокоить испуганную и разволновавшу-юся жену, но офицер приказал мне замолчать. Обыскпродолжался два часа. Офицер внимательно осмат-ривал каждую вещь, книги на иностранных языках от-кладывал в сторону. Закончив, он приказал мне оде-ваться. Жена заплакала, я пытался ее успокоить.

– Что ты возьмешь с собой? – спросила она.– Ничего. Зачем мне брать что-либо? Это явное

недоразумение, я скоро вернусь домой, – успокаиваля ее.

– Вперед! – приказал офицер и направился к двери.Я последовал за ним. Солдат остался сзади. Я да-

же не успел попрощаться с женой. Было слышно толь-ко, как она плачет.

На лестничной площадке к нам присоединилсявторой солдат. У подъезда стоял автомобиль. Менявтолкнули внутрь. Слева и справа от меня сели сол-даты, офицер расположился рядом с водителем.

– Поехали! – скомандовал старший лейтенант.Машина мчалась по улицам спящей Москвы. Я пы-

тался понять, что произошло, но в моих ушах все ещезвучал плач жены. Мне казалось, что я прощаюсь сжизнью.

Лубянка – главный штаб НКВД

Через десять минут автомобиль остановился у

главного здания НКВД на Лубянке. Открылись мас-сивные ворота, и машина въехала во двор. Из маши-ны выскочил солдат и приказал мне выходить. Я огля-делся. Мы находились в узком дворе, со всех сторонокруженном шестиэтажными зданиями с зарешечен-ными окнами. Меня подтолкнули к открытой двери, ия оказался в помещении площадью примерно пятьде-сят квадратных метров. Вдоль стен стояли ряды сту-льев, на которых сидело около тридцати мужчин иженщин, рядом с которыми лежали узлы с вещами.Некоторые из них смотрели сквозь стены ничего невидящими глазами, другие, наоборот, глаза закрыли.

В комнате стояла тишина, прерываемая лишьвсхлипываниями какой-то девушки. Я снова подумало жене. Через каждые двадцать минут двери откры-вались и часовой вызывал нас по имени. Спустя двачаса подошла и моя очередь. Меня отвели в сосед-нюю комнату. Там со всех сторон стояли полки, на ко-торых были разложены узлы, чемоданы, корзины, па-кеты. За пультом стояло несколько мужчин в формеНКВД и женщин в белых халатах.

Я подошел к пульту. Один из младших командиров

взял лист бумаги и спросил, как меня зовут. Я ответил.– Есть ли у вас деньги, какие-нибудь ценные вещи?Я достал бумажник и часы, пересчитал деньги и

все это вручил ему. Через несколько минут он выдалмне две расписки. Затем мне приказали раздеться до-гола. После обыска одежду мне вернули. Конвойныйпровел меня по нескольким переходам и лестничнымклеткам в коридор с целым рядом дверей. Надзира-тель, державший в руке целую связку ключей, открылодну дверь и втолкнул меня внутрь. Я оказался в душ-ной и грязной камере, шириной в три и длиной в пять-шесть метров. На полу лежало до тридцати человек.Одни завернулись в свои пальто, другие набросилиих на себя так, что не было видно лиц. Поднялосьнесколько голов, посмотрев на меня усталыми глаза-ми. Мужчина с длинной светлой бородой немного по-теснился и предложил мне лечь рядом с ним. Я осто-рожно, стараясь ни на кого не наступить, пробиралсяк нему. Добраться до него мне удалось с трудом.

– Сразу видно, что вы иностранец, – сказал свет-лобородый. – Наши гораздо более решительны.

Я ничего не ответил. Заметив мое возбуждение, ондобавил:

– Отдыхайте. Утром поговорим.Он спросил меня, который час. Я пожал плечами.

Он замолчал и закрыл глаза. Я осмотрелся: одни спа-

ли, другие наблюдали за мной из-под полуоткрытыхвек.

Я лежал на голом полу в одежде и пальто. Менязнобило и трясло от дрожи, хотя в камере было душ-но и жарко. Я пытался думать. Что со мной происхо-дит? Чего от меня хотят? Как долго я пробуду здесь?Что будет с моей женой, ведь она в таком положении?Неужели на меня кто-то донес? Мысли, не имея точ-ки опоры, носились в голове вихрем. Я закрыл глаза,попробовал задремать, заснуть. Тщетно. Снова те жевопросы, на которые я не находил ответа. Несколь-ко часов, остававшиеся до рассвета, показались мнебесконечной вечностью.

Вдруг наполовину приоткрылась дверь и надзира-тель крикнул:

– На оправку!Вместе со всеми я прошел по коридору в уборную,

имевшую несколько перегородок. Там одни сразу усе-лись на корточки, другие стали умываться в жестя-ном умывальнике. Я облил лицо ледяной водой, и мнесразу полегчало. Через несколько минут надзирательпогнал нас назад в камеру. Меня сразу окружили со-камерники. Начались расспросы. Я отвечал неохотно,несколькими словами. Поняв, что мне не до разгово-ров, некоторые стали меня утешать:

– Не вы один такой. Тюрьмы переполнены. Мы то-

же не знаем, за что сидим. Потерпите, придет и вашчеред…

Снова открылась дверь, и разносчик внес на доскетридцать четыре полукилограммовые пайки черногохлеба и два ведра кипятка. Заключенные налили ки-пяток в свои алюминиевые кружки. У меня кружки небыло, но мне и не хотелось ни есть, ни пить. Каждыйразрезал свой хлеб на две-три части ниткой, посколь-ку ножей не было. Я обратил внимание, с какой жад-ностью все поедают свой хлеб и запивают его кипят-ком, а крошки, упавшие на пол, старательно подбира-ют и следят за тем, чтобы ни одна не выпала у них изорта. Ели в полной тишине, словно исполняя некий об-ряд. Оставшийся хлеб бережно заворачивали в тря-почку или мешочек. Это были пайки на обед и ужин.

Мой бородатый сосед спросил, почему я не ем.– Нет аппетита, – ответил я.Мой хлеб лежал нетронутый, снедаемый голодны-

ми глазами. Я предложил его своему соседу, но тот по-советовал мне спрятать его, поскольку в тюрьме бы-ло очень голодно. Мне с трудом удалось уговоритьего взять хотя бы половину. Он поблагодарил меняи тут же съел свою часть. Бородач рассказал мне,что его привезли сюда из Владивостока и что он вэтом собачнике уже четвертый месяц ожидает вызо-ва к следователю. Арестовали его девять месяцев на-

зад. После революции, с 1917-го по 1920-й, он руково-дил на Дальнем Востоке борьбой партизан с японца-ми. После этого работал в Управлении промышленно-сти рыбных консервов. А сейчас его обвиняют в том,что он готовил вооруженное восстание против совет-ской власти с целью присоединения к Японии совет-ского Дальнего Востока.

Услышав, какие страшные дела замышлял этот че-ловек, я испугался, что мне приходится рядом с нимлежать и разговаривать. Я спросил его, как же моглослучиться, что бывший революционер дошел до тако-го. Он громко рассмеялся, сказав, что такое ему да-же во сне не могло присниться и что все эти обвине-ния являются выдумкой НКВД. Его большая светлаяборода и широкие плечи тряслись от смеха. Мне ка-залось, что это сама дикая дальневосточная природасмеется над моим вопросом. Я смотрел на него удив-ленно.

Бородач спросил, в чем меня обвиняют. Я ответил,что я ничего не знаю и что я еще никого не видел, кро-ме людей, арестовавших меня. К нам подошло ещенесколько человек, спросили, кто я такой и откуда. Яответил, что я политэмигрант и нахожусь в СоветскомСоюзе с 1932 года. Мои ответы были скупыми и бес-связными. Меня продолжал мучить один-единствен-ный вопрос: почему я здесь? Возможно, все это кош-

марный сон. Голосов я почти не слышал.В полдень мы получили пол-литра овощной балан-

ды и чайную ложечку горошка. Баланду я есть не мог.Около шести часов вечера нам снова принесли положке горошка. В десять часов трижды вспыхивал игас свет. Это было сигналом для отхода ко сну. За-ключенные постелили пальто на пол и легли. Лег и я.Слишком устав за день, я быстро заснул.

Но долго спать не пришлось. Открылась дверь, ия услышал, как одного заключенного позвали на до-прос. Второй раз я засыпал долго. Потом меня сноваразбудили.

– Идемте на допрос! – обратился ко мне часовой,стоя у двери.

Я поднялся, обул ботинки и вышел в коридор, гдеменя ждала молодая светловолосая женщина в фор-ме НКВД, в пилотке с кокардой. В руке у нее была за-писка.

– Ваша фамилия? – спросила она.Я ответил.– Вперед!Несколько раз на нашем пути открывались желез-

ные решетки. Сначала мы поднялись на третий этаж,затем спустились во двор, наконец вошли в большоездание и на лифте поднялись на шестой этаж. Кон-войная привела меня в большую комнату, где за пись-

менным столом сидел седоватый мужчина лет соро-ка, среднего роста, с подстриженными усами, в фор-ме капитана НКВД. Мой конвойная протянула мне за-писку. Я расписался на ней, не отходя от двери. Кон-войная вышла. Капитан мельком взглянул на меня,указал рукой на стул и произнес:

– Садитесь. Моя фамилия Ревзин, я ваш следова-тель. Как вы хотите, чтобы мы разговаривали – по-немецки или по-русски?

– Мне все равно, – ответил я.Он протянул мне лист бумаги:– Прочитайте это и подпишите.Я взял бумагу. Это оказался обвинительный акт

следующего содержания:«1. Карл Штайнер обвиняется в том, что он явля-

ется членом контрреволюционной организации, убив-шей Секретаря Центрального Комитета ВКП(б) и Сек-ретаря Ленинградского обкома партии С.М. Кирова;

2. Он обвиняется в том, что является агентом геста-по».

Дочитав до конца, я рассмеялся.– Не смейтесь! Это серьезное обвинение, – сказал

Ревзин.Я чувствовал себя хорошо, настроение поднялось.– Дело абсолютно ясное – речь идет об ошибке. К

этому я не имею никакого отношения, – я говорил спо-

койно и уверенно.– Вы заблуждаетесь! Ни о какой ошибке речи быть

не может. У нас есть доказательства, и вам лучше вовсем искренне сознаться.

– Что вы говорите, боже милостивый! Я ни в чем невиновен, я всегда был хорошим коммунистом и своипартийные обязанности выполнил беспрекословно, –я говорил решительно, желая убедить его в том, чтовсе это недоразумение.

– Сегодня мы больше не будем говорить на эту те-му. Возвращайте в камеру и обо всем подумайте. Зав-тра продолжим, – поднялся Ревзин.

В тот же момент появилась моя конвойная и отвеламеня назад в камеру. Как только дверь камеры закры-лась, сокамерники окружили меня, спрашивая, где ябыл. Я рассказал им, в чем меня обвинил Ревзин.

– Невероятно! Все это вымышлено! – произнес я наповышенных тонах.

– Вы иностранец, значит, шпион, – послышались го-лоса.

– Но я к этому не имею никакого отношения.– Неужели вы думаете, что мы имеем отношение ко

всему тому, в чем нас обвиняют? Черта лысого! Намтакое никогда даже и не снилось, – раздались нерв-ные и злые голоса.

Надзиратель несколько раз ударил ключами по

двери, а это означало, что нужно прекращать разгово-ры. Каждый лег на своем место. Я не мог заснуть, по-стоянно думал о предъявленном обвинении. Как во-обще возможно такое, чтобы я впутался в подобнуюаферу? Что все это значит? Я утешал себя тем, чтовсе разъяснится, что все увидят эту очевидную ошиб-ку и вскоре меня отпустят домой.

Начался новый день. Снова принесли хлеб. Наобед опять была баланда и горошек, на ужин – каша.Весь день мы говорили о моем ночном допросе, неко-торые рассказывали о своих делах и фантастическихобвинениях. Половина же сидевших вообще не зна-ла, за что их арестовали.

Молодого крестьянского парня обвинили в терро-ризме за то, что во время ссоры с председателемколхоза он пригрозил, что убьет его. А другого моегосокамерника обвинили в ведении контрреволюцион-ных разговоров. Против него свидетельствовал род-ной брат, заявивший на очной ставке, что по-другомуон не может поступить, поскольку НКВД добиваетсяот него только правды. Позже я узнал, что этого чело-века, по фамилии Смирнов, «тройка» приговорила квосьми годам лагерей. «Тройкой» называлась специ-альная комиссия НКВД, выносившая административ-ным путем приговоры тем, кого не выводили на суд.

Шли дни. На допрос меня никто не вызывал. Ме-

ня перевели в другую комнату на шестом этаже, отли-чавшуюся от собачника тем, что здесь были железныекойки, соломенные тюфяки, подушка и постельное бе-лье. Это была одиночка, но в ней разместили три кой-ки, а пол покрасили так, что он казался до неприли-чия чистым. Четыре дня я был один, на пятый деньпривели еще двоих. Наконец, на четырнадцатый деньменя вызвали на второй допрос. Следователь Ревзинизвинился за то, что раньше не мог меня вызвать, унего было много работы, но он обязательно допроситменя завтра. Это было все, что мне сказал. Не задалмне ни единого вопроса. Я вспомнил, о чем мне рас-сказывали заключенные в собачнике. Это привычныйприем НКВД: тебя вызовут и пообещают завтра до-просить, но, разумеется, этого не сделают, а заставяттебя ждать. Так и держат в напряжении и ожидании.

Я познакомился со всеми новыми товарищами покамере. Ларионов, высокий, крупный мужчина, руко-водил химическим заводом в Кемерове. Старый членпартии. Его обвинили во вредительстве на предприя-тии, которым он руководил. Он клялся мне, что это всевыдумано и никакой протокол он не подпишет. Одна-жды ночью Ларионова увели, и вернулся он лишь че-рез пять дней. Пять дней и пять ночей он стоял в углу,лишь раз в день получая немного баланды и хлеба.Этот сильный человек, во время Гражданской войны

воевавший в Красной армии и прошедший сквозь всевоенные невзгоды и тяготы, не выдержал этой пытки иподписал все, что от него требовали. Через три неде-ли его увели из камеры, и больше я его никогда не ви-дел.

Людей обычно допрашивали ночью. Ночью же уве-ли и Гольдмана. Вернулся он в камеру в четыре часаутра со сломанными ребрами. Гольдман был личнымсекретарем Рыкова, когда тот занимал пост Предсе-дателя Совета народных комиссаров. От него добива-лись признания в том, что его начальник Рыков завер-бовал его в агенты гестапо. Он ни в чем не признал-ся и ничего не подписал. Он лежал и стонал с суббо-ты до понедельника. Только в понедельник утром при-шел врач и спросил, на что он жалуется.

– Эти собаки… проклятые собаки… – простоналГольдман.

Через два часа пришли охранники с носилками иунесли его. Я снова остался в тесном помещении на-едине со своими мыслями и вопросами: как? почему?сколько это будет продолжаться? что делает Соня?знает ли она, в чем меня обвиняют? Вихрем крути-лись в голове всегда одни и те же мысли.

В следующие дни в мою камеру поместили тро-их заключенных. Один из них был моим старым зна-комым по собачнику, двух других только недавно

арестовали. Немец по национальности, Шаб жил вМоскве, пятьдесят лет проработал в одном и томже охотничьем магазине на Кузнецком Мосту. Сей-час ему было шестьдесят пять. Через два дня по-сле ареста он узнал, что является «агентом гестапо».Несчастный, отчаявшийся старик вообще не мог по-нять обвинения, не мог сосредоточить свои мысли.Он уверял меня, что абсолютно ни в чем не виновен,просил посоветовать, что ему нужно сделать, чтобыопровергнуть это чудовищное обвинение. Что я могсделать, что посоветовать, если мне и самому нуженбыл совет?

Старика Шаба однажды допрашивали сорок во-семь часов подряд. Следователь, молодой, гладковыбритый и амбициозный шустрик, ругал старика са-мыми последними словами:

– Ты старая курва, старая бестия, гад ползучий!Знаем мы вас, которые по пятьдесят лет служат ка-питалистам! Мы покажем тебе, что такое НКВД. Еслиты в течение двадцати четырех часов не подпишешьпротокол, мы из тебя сосиски сделаем, старая собака,подлец швабский…

Рассказывая мне об этом, старик Шаб плакал. Од-нажды ночью он разбудил меня и попросил, если ме-ня освободят раньше него, навестить его жену и ска-зать ей, что он ни в чем не виноват. Жена его живет

в Москве на улице Баумана. Старик решил объявитьголодовку. Он лежал в камере пять дней почти без со-знания. На шестой день его вынесли. Спустя многолет я встретил в Норильске заключенного Нехамкина,который вместе с Шабом лежал в тюремной больни-це. Нехамкин рассказал мне, что старик Шаб умер, неприходя в сознание. К сожалению, исполнить послед-нюю просьбу товарища Шаба я не смог.

Если со стариком Шабом я довольно быстро уста-новил тесный контакт, то со вторым заключенным это-го сделать мне не удавалось. Он не желал разговари-вать.

– С контрреволюционными элементами я не хочуиметь никаких дел, – таким был его ответ на все по-пытки заговорить с ним.

Это был мужчина лет шестидесяти. Фамилия егобыла Вишняков. Он работал ректором Промакадемиив Москве. Однажды я рассказал ему о себе, что якоммунист, являюсь членом партии с 1919 года, чтоя за коммунистическую деятельность сидел в разныхтюрьмах Европы и что я теперь вот обвинен в шпио-наже, терроризме и диверсии.

– НКВД не арестовывает невинных людей, – отве-тил мне старик Вишняков.

– Ну хорошо, а за что вас арестовали? – спросил я.– Это ошибка, недоразумение, – ответил он коротко

и повернулся ко мне спиной.Однажды нас посетил тюремный администратор в

белом халате.– У кого есть деньги, тот может купить в тюремном

ларьке хлеб, сахар, мармелад, селедку и папиросы.Он дал нам три листа бумаги, на которых нужно бы-

ло написать, что мы хотим купить. Я заказал три пач-ки папирос, хоть и был некурящим, и кусок мыла. Наследующий день нам принесли все, что мы заказыва-ли. Папиросы и кусок мыла я предложил Вишнякову.У старика не было денег, а он был страстным куриль-щиком.

– Как у вас язык повернулся мне что-то предлагать!Враг народа, а пытается меня подкупить! – разозлил-ся он на меня.

Я промолчал, оставив папиросы и мыло на столе.Ночью меня разбудил скрежет открываемого зам-

ка. Подняв голову, я увидел в открывшейся кормушкеголову дежурившего в коридоре энкавэдэшника. Тотпальцем поманил меня к себе.

– Тут есть на «в»? – шепотом спросил он.Так они поступали всегда, когда не были уверены,

что попали в нужную камеру. Они не хотели, чтобы всоседней камере знали, кто находится рядом. Я раз-будил Вишнякова.

– Одевайтесь! Без вещей! – приказал конвоир.

В восемь часов утра Вишняков вернулся с допроса.– Ох, ох, что происходит. Мне сказали, что я бан-

дит, вредитель, враг народа, троцкист, что меня рас-крошат, сотрут в порошок, если я не признаюсь. Боже,как это возможно… – стонал старик Вишняков, наре-зая круги по камере и держась за голову.

– Возьмите папиросу, это вас успокоит, – я протянулему пачку.

Старик закурил и заплакал. Затем подошел к дверии стал по ней стучать. Пришел надзиратель.

– Дайте мне бумагу и чернила, я должен написатьтоварищу Сталину. Пусть он узнает, что здесь творит-ся.

– Бумагу требуйте у следователя, у меня нет ника-кой бумаги, – проворчал надзиратель и ушел.

Обессиленный Вишняков сел на кровать, снова за-курил и посмотрел вокруг себя отсутствующим взгля-дом. Когда пришло время идти на прогулку, старик да-же не пошевелился. Ежедневно мы гуляли 15–20 ми-нут в тесном дворике или по ровной крыше тюрьмы.Гулять следовало по кругу, шагая один за другим, дер-жа руки за спиной и глядя в землю. Голову нельзябыло поворачивать ни направо, ни налево. Разгова-ривать запрещалось. Наказывали за каждую мелочь.Обычно нарушителя на пять дней лишали прогулкиили запрещали покупать что-либо в тюремном ларь-

ке. Особенно следили за тем, чтобы кто-либо не спря-тал кусочек бумажки, которую каждый получал утроми вечером перед тем, как идти в уборную. Конвоирнаблюдал в глазок, использовал заключенный бумагуили нет.

После долгой паузы меня снова вызвали на допрос.Теперь меня почти каждую ночь уводили из камерыоколо 23-х часов и допрашивали по два-три часа. Од-нако на этом допрос не заканчивался – меня держа-ли на ногах еще по сорок восемь часов. В первые днидопросы вел Ревзин, он был вежливым и корректным.Уговаривал во всем признаться, обещал, что меня тутже снова примут в партию. А может, и наградят орде-ном. Я спросил следователя, в чем конкретно они ме-ня обвиняют:

– Нам известно, что вы – агент гестапо, а кроме то-го, являетесь членом контрреволюционной организа-ции, убившей Кирова, – ответил Ревзин.

– Это все выдумки. У НКВД нет доказательств моейвины, поскольку я никогда в своей жизни не имел делани с такими людьми, ни с такими организациями.

– Вас никогда бы не арестовали, если бы у НКВДне было доказательств вашей вины. Доказательствапредъявлены, прежде всего, Исполкому Коминтерна,поскольку вы являетесь его сотрудником, и Исполкомодобрил арест. Затем обвинительный материал был

доставлен генеральному прокурору Советского Сою-за Вышинскому, который и подписал ордер на вашарест, – хладнокровно, растягивая слова, говорил Ре-взин.

Я потребовал, чтобы мне предъявили этот ордер.Ревзин вытащил из ящика стола и протянул мне листбумаги. На нем было написано: «Арест одобряю. Вы-шинский».

– Я ничего не понимаю. Я могу вам только повто-рить: я не имею никакой связи с этими делами, и НКВДпридет к такому же выводу, – ответил я следователю.

В одну из суббот меня снова вызвали на допрос.Нужно сказать, что в субботу и воскресенье допраши-вали редко, поэтому я удивился вызову. Ревзин сновавстретил меня своей деланой любезностью:

– Видите, Штайнер, из-за вас я отказался от своеговоскресного отдыха. Мне хотелось бы закончить вашедело как можно скорее. Но все зависит только от вас.

– Что касается меня, то я готов сделать все от ме-ня зависящее, чтобы вы поскорее отпустили меня до-мой, – ответил я.

– Хорошо, в таком случае мы можем говорить се-рьезно, – решительно произнес следователь и вынулкакие-то бланки, на которых было напечатано: «Про-токол допроса».

Задав несколько стереотипных вопросов (имя, фа-

милия, год и место рождения), он спросил:– Признаете ли вы, что являетесь членом контрре-

волюционной организации, убившей секретаря Цен-трального Комитета ВКП (б) и Ленинградского обкомапартии Кирова?

– Я могу вам сказать только то, что уже повторялнесколько раз, а именно: я к этому не имею никакогоотношения и я абсолютно не виновен.

Ревзин отложил ручку.– Таким образом у нас ничего не получится. Вы

должны во всем сознаться.– Мне не в чем сознаваться, я не виновен.Так продолжалось всю ночь. Ревзин уговаривал ме-

ня быть благоразумным и во всем сознаться, а я, незнаю уж в который раз, уверял его, что я абсолютно невиновен. Взглянув на часы, Ревзин нажал на кнопку.Когда вошел конвоир, он произнес:

– Идите в камеру и хорошо подумайте, я завтра васопять вызову. Но одно я могу вам сказать уже сегодня:если вы и дальше будете продолжать в том же духе,если и дальше будете твердолобо отпираться, это длявас кончится плохо. Понимаете, плохо!

Я ничего не ответил.В понедельник меня вызвали снова. В комнате вме-

сте с Ревзиным сидел еще один следователь.– Вот этот тип, который думает, что может водить

нас за нос. У меня уже не хватает терпения возиться сним. Попробуй-ка ты. А если он и дальше будет такимже твердолобым, то просто поставь его к стенке.

Представив меня таким образом новому следова-телю, Ревзин вышел.

– Садитесь, – предложил новый следователь.Вынул из кармана пачку папирос и протянул мне.– Спасибо, не курю.Новый следователь закурил и стал рыться в ка-

ких-то бумагах. Я получил возможность рассмотретьего. Был он лет сорока, высокий, с черными, зачесан-ными назад волосами, гладко выбритый и красивый.На нем была не гимнастерка, а партийная рубашка.Выкурив папиросу, он спросил:

– Хотите есть?– Нет.– Тогда попозже выпьем чаю.Я молчал. Он заговорил со мной в дружеском тоне.

Поинтересовался, кто я и как оказался в СоветскомСоюзе. Я рассказывал ему о себе, о том, что по наци-ональности я австриец, что я вынужден был эмигри-ровать из Югославии из-за преследования полиции,что я некоторое время жил во Франции, которую такжевынужден был покинуть из-за коммунистической де-ятельности. Он слушал меня очень внимательно. По-звонил, вошла девушка.

– Принесите две чашки чая и дважды по сто грам-мов колбасы, – попросил он.

Через несколько минут девушка принесла чай иколбасу.

– Ешьте, ешьте, вы, конечно, голодны, – предложилон.

Мы пили и ели. После еды он закурил. Стряхиваяпепел, произнес:

– Вы же умный человек. Послушайте, что я вам по-советую. Признайтесь мне во всем и скажите, кто васзавербовал, какие задания вы получили, кого вы за-вербовали, какие задания вы дали этим людям?

– Я абсолютно невиновен. Ни меня никто не завер-бовал, ни я никого не вербовал.

После этих моих слов следователь вскочил и закри-чал:

– Знаете ли вы Эймике?– Да.– Расскажите мне, где вы с ним познакомились.– Я сидел с одним знакомым в ресторане «Метро-

поль», – начал я вспоминать обстоятельства знаком-ства с Эймике. – Это было в 1934 году. К нашему столуподошел человек и поздоровался с моим знакомым.Потом познакомился с ним и я, и он присел с нами.Из разговора за столом я узнал, что Эймике являет-ся владельцем берлинского зоопарка и постоянно по-

сылает в Советский Союз животных из тропическихстран, а взамен получает животных, живущих на Край-нем Севере. Впоследствии я дважды встречал его наулице, мы здоровались, но ни о чем не говорили. Этовсе.

– Лжете! Я вам докажу, что вы несколько раз оказы-вались с Эймике в одном гостиничном номере, где онвам и давал шпионские задания.

– Теперь мне ясно, что все выдумано. Мне извест-но, что за всеми гостями гостиницы «Метрополь» на-блюдает НКВД, поэтому НКВД наверняка известно,что я никогда не был с Эймике в одном гостиничномномере.

Следователь был взбешен. Он вскочил, ударил ла-донью по столу, перевернул чернильницу и разбилчашку от чая.

– Наконец, я понял, с кем имею дело! Вы опасныйчеловек. Как вы думаете, где вы находитесь? Вы ду-маете, что вы находитесь в австрийской полиции? ВНКВД вас быстро научат уму-разуму, – орал он.

– Я прошу вас приказать отправить меня в камеру.Я не допущу, чтобы меня мучили и третировали, каксобаку, – поднялся я со своего места.

Следователь пришел в еще большую ярость.– Сядьте на свое место и не смейте вставать без

моего разрешения. И вообще, что я с вами разговари-

ваю. Встаньте лицом к стене!Я встал и повернулся лицом к стене. Так я просто-

ял два часа. Затем он приказал мне сесть, а сам взялбумагу и начал писать протокол допроса. В протоколебыло записано все, что я говорил, те же вопросы, теже ответы, с той лишь разницей, что следователь по-пытался неточно интерпретировать мои ответы. По-сле долгих споров он все же согласился написать так,как я требовал.

Последующие две недели почти каждый день ме-ня вызывали на допросы, но по сути своей ничего неизменилось: те же вопросы, те же ответы. Мне пока-залось, что мой следователь Грушевский не такой ужплохой человек, и поэтому на одном из допросов яспросил у него, что с моей женой.

– Мы следим за каждым шагом вашей жены, и мо-гу вас уверить, что она очень хорошо себя чувствует.Сразу же после вашего ареста она нашла себе друго-го и спит с ним, – цинично ответил он.

Я был вне себя, услышав такое. Я был взбешен на-столько, что забыл, где нахожусь. Я кричал на него иругался.

– Какое вы имеете право так говорить о моей жене!Это фашистские методы! Сегодня я больше не произ-несу ни единого слова.

Я так громко кричал, что из соседней комнаты при-

шел офицер посмотреть, что случилось. Успокоив-шись, я сказал следователю:

– Моя жена должна вот-вот родить, может быть, онауже в роддоме. Я считал, что имею дело с человеком.Но я был глуп, думая о том, что вы хотя бы на мгнове-ние забудете о том, что я арестант, и по-человеческиответите на мой вопрос. Сейчас я вижу, что ошибся.

Грушевский вел себя так, словно ничего не произо-шло. Он пообещал поинтересоваться, что с моей же-ной, и завтра же мне об этом сообщить. Я вернулсяв камеру.

Когда дверь камеры закрылась, я заплакал, как ре-бенок. Это был судорожный плач, первый в моей жиз-ни. Мои сокамерники, услышав рассказ о происшед-шем, ничуть не удивились. Они очень хорошо зналиметоды НКВД, не гнушавшегося никакими средства-ми, чтобы деморализовать подследственных.

Спустя восемь дней меня вызвали в тюремную кан-целярию и сообщили, что моя жена родила дочь и ониобе хорошо себя чувствуют. Я был счастлив, потомучто таким образом узнал, что моя жена не арестована.В большинстве случаев в НКВД обычно попадали ижены арестованных мужей, невзирая на то, беремен-ны они, больны ли, или имеют грудных детей. В Бу-тырской тюрьме было три сотни женщин с груднымидетьми и детьми до одного года. Как только детям ис-

полнялся год, НКВД насильно отбирал детей у мате-рей и помещал их в детский приемник, находившийсяв ведении НКВД. Сцены, разыгрывавшиеся в момент,когда у матерей отбирали детей, были ужасными!

Бутырская крепость

В середине декабря 1936 года в мою камеру при-

шел надзиратель и приказал мне собрать все свои ве-щи. «Что бы это значило?» – спрашивал я сам себя,нервно собирая вещи. Сердце учащенно забилось.Неужели меня освободят? Наспех попрощался с то-варищами по камере. Меня привели в пустую комна-ту этажом ниже и тщательно осмотрели все мое те-ло. Когда с этой процедурой покончили, мне приказа-ли одеться. Отвели меня в тот самый двор, где я ужебыл в самом начале. Там стоял небольшой грузови-чок-фургон, на котором на четырех языках было на-писано: «BROT-ХЛЕБ-РAIN-BREAD». Милиционер от-крыл дверцу и приказал мне войти. Машина напоми-нала тюрьму. Внутри она была разделена перегород-ками на ячейки, в одной из которых я и разместил-ся. Нельзя было даже пошевелиться, воздуха не хва-тало. Я почувствовал, что другие ячейки тоже заня-ты. Я хотел было обратить внимание на себя соседейкашлем, но охрана, сидевшая с нами, запретила намиздавать какие бы то ни было звуки.

Машина мчалась по Москве, а москвичи дажене подозревали, что этот четырехъязычный хлебныйфургон везет жертв НКВД. Минут через двадцать

мы остановились у крупнейшей московской тюрьмыНКВД – Бутырской. Открылись двойные решетчатыедвери, нас выгрузили. Солдаты ругали и толкали наспо любому поводу. Всё должно делаться быстро.

– Быстрей, быстрей, руки за спину! – кричали кон-воиры.

Открылись большие массивные ворота, затем ещеодни, железные, и мы оказались в большом вестибю-ле, какие бывают в железнодорожных вокзалах. Спра-ва и слева были двери без ручек. Одна из них откры-лась, и меня втолкнули внутрь. Камера, в которой яоказался, напоминала бетонную коробку. Лишь одналавка была привинчена к стене. Одиноко и пусто. Ок-на нет. Я сел на лавку и слушал, как открывается однадверь, вторая, третья и как в камеры входят аресто-ванные. Некоторые из них что-то пытались спросить уконвойного, однако ответ всегда был одним и тем же:

– Молчать! Не разговаривать!Прошло довольно много времени, прежде чем меня

отвели в душную, напаренную душевую, где мне вы-дали кусочек мыла. Я вымылся. Через двадцать ми-нут конвоир постучал в дверь и крикнул:

– Одевайся!Я оделся и ждал. В этой проклятой душевой было

так жарко, что даже дышать было невозможно. Я про-ждал целый час. Наконец пришел конвоир и повел ме-

ня через двор в пятиэтажное здание. На втором этажемы остановились перед камерой № 61. Конвоир при-казал мне раздеться догола.

– Послушайте, разве вы не видите, что я мокрый?Как же я разденусь на таком холоде? – сказал я ему.

– Раздевайся и не гавкай, – заорал он и стал сры-вать с меня одежду.

Тщательно обыскал и одежду, и белье. Все это про-должалось двадцать пять минут. Я стоял в коридоресовершенно голый. Каменный пол был очень холод-ным. Я был уверен, что при температуре минус 25градусов (а был декабрь) обязательно заболею вос-палением легких, но, к счастью, отделался всего лишьнасморком. Конвоир открыл камеру и втолкнул менявнутрь.

Я не верил своим глазам. Неужто заботами дьяволая попал в самое пекло? Камера длиной около восьмиметров и шириной около пяти была набита полуголы-ми людьми. Одни сидели в кальсонах, другие лежа-ли на нарах, привинченных к стене, третьи, которымне удалось захватить место на нарах, сидели на кор-точках на голом полу. Невозможно было сделать да-же шага в сторону от двери. Сотни глаз уставилисьна меня. Я стоял, словно прикованный. Молча! Тут изтолпы ко мне попытался пробиться один человек. Емуэто удалось.

– Вам придется временно разместиться здесь, –сказал он и указал на место возле параши.

– Завтра или послезавтра я найду вам место получ-ше, – успокоил меня староста камеры.

Я осмотрелся, подыскивая место, где бы можно бы-ло сесть. С обеих сторон стояли две огромные пара-ши, прикрытые ржавыми крышками. В уборную можнобыло ходить только два раза в день в сопровожденииконвойных. А ночью и днем, когда дверь была закры-та, пользовались парашей.

Я присел на корточки у параши.Вскоре заключенные окружили меня и стали зада-

вать вопросы: когда я арестован, за что, откуда я и т. д.Когда узнали, что я иностранец, то сказали, что сре-ди них тоже есть иностранцы. Очень скоро я познако-мился с некоторыми из них.

Дырища, в которую нас сунули, имела около соро-ка пяти квадратных метров, и была рассчитана на 24заключенных. Сейчас же нас в ней было две сотни,а в иные дни в нее запихивали и 260 человек. Стоя-ла вонища. Ужас! Камера никогда не проветривалась,жара была невыносимой, дышалось с трудом. Людитеряли сознание.

Жизнь в камере начиналась около пяти часов утра.Открывались двери, у которых уже толпились самыенетерпеливые и, переминаясь с ноги на ногу, ждали,

когда их пустят в уборную. Параша за ночь заполня-лась доверху. Ее могли унести только четыре чело-века. Они же одновременно должны были следить запорядком и чистотой в камере. Каждый день четвер-ка дежурных менялась. В уборную ходили тремя груп-пами. Там же был и умывальник, вокруг которого мывсегда толпились.

В восемь утра приносили хлеб. Каждый на день по-лучал по 400 граммов. Хлеб принимал староста каме-ры. Кроме хлеба, на завтрак мы получали либо кипя-ток, либо какие-то кофейные помои. На обед нам да-вали пол-литра овощной похлебки и 150 г просянойкаши, а если не было проса, то кашу варили из чего-тоеще более противного. Вечером мы снова получалипол-литра баланды. Еды давали слишком мало длянормального человека, к тому же она была невкусной.Поначалу мне было противно есть. Заключенные, укоторых были деньги, могли в тюремном ларьке каж-дые 10–12 дней покупать хлеб, селедку, маргарин, аиногда масло, сахар и папиросы.

В сталинских тюрьмах существовал хорошо закон-спирированный определенный вид солидарности. Вбольшинстве камер организовывали так называемые«комбеды», заботившиеся о том, чтобы те, у которыхне было денег, получали кое-что из продуктов и па-пиросы. Каждые десять дней заключенный мог полу-

чать по 50 рублей, которые ему передавали родные.Во время покупок 10 % отдавалось тем, у кого не бы-ло никаких средств.

В тюремный ларек ходил староста камеры и еще5–6 человек с мешками и простынями. Прежде все-го, составляли список заказчиков. Ларек находился всоседнем помещении. Платили согласно весу куплен-ных товаров, а в камере все делилось на маленькиекучки. Каждый брал себе столько, сколько заказывал.Пока поедали свои запасы, а это длилось четыре-пятьдней, у всех было хорошее настроение. А потом мыждали следующего отоваривания.

Вечером главной проблемой было отыскать ка-кое-нибудь местечко, лежали почти друг на друге. Ды-шать было тяжело. Повернуться на другую сторонуможно было только в том случае, если все в этом ря-ду повернутся одновременно. Самым большим сча-стьем было устроиться на нарах, а наиболее труднымсчиталось торить себе ночью путь к параше. Нужнобыло ходить по чужим головам. Ежедневно нас во-дили на пятнадцатиминутную прогулку. Тюрьмы былипереполнены, и на прогулку ходили группами. Тюрем-ное начальство разрешило и ночные прогулки. Так,нас будили ночью, в два или три часа и гнали во двор.Раз в месяц нас из одной камеры переводили в дру-гую. Здесь нас снова раздевали догола, обыскивали и

все, что было запрещено, отбирали. А что не было за-прещено? Кусочек жести, железа, гвоздь, игла, любойтвердый предмет – все это было запрещено. Обыскпродолжался пять часов. Ночью нас гнали мыться и вэто время дезинфицировали вещи, оставшиеся в ка-мере.

Первый иностранец, с которым я познакомился вэтой дырище, был венгерский коммунист Лантош. Онсидел в углу один и ни с кем не разговаривал. Этобыл типичный интеллигент с несимпатичным выраже-нием лица, сухощавый, со взглядом из-под очков, все-гда устремленным куда-то вдаль. Как-то я подошел кнему и поздоровался по-русски. Он ничего не ответил.Я не хотел навязываться. Но на следующий день со-вершенно случайно между нами состоялся разговор.Лантош не знал ни слова по-русски. Мы говорили по-немецки об обычных вещах. Я узнал лишь то, что ониз Будапешта. В тот раз он мне больше ничего не рас-сказал. Чepeз несколько дней его вызвали на допрос.Его увели ночью, а вернулся он на следующий деньпосле обеда. Никому ничего не говорил. В камере зна-ли, что его на допросах бьют. Ни на один из моих во-просов он не отвечал.

Однажды поздно вечером, около 23-х часов, вызва-ли и меня. В комнате следователя сидели Ревзин, Гру-шевский и два молодых человека. Грушевский писал

протокол, задавал вопросы, я отвечал. Ему мои отве-ты не нравились. Он снова стал настаивать на том,чтобы я сознался, что являюсь агентом гестапо и т. п.,а я опять отвечал, что не виновен и что не буду ни-чего подписывать. Сидевшие до того спокойно моло-дые люди вдруг, как по команде, обрушили на меня са-мые отвратительные ругательства: твою фашистскуюмать, фашистская мразь, курва предательская и т. д.Трудно перечислить все ругательства. Одновременноони начали срывать с меня одежду. Поняв, что меняожидает, я обратился к Ревзину:

– Разрешите мне еще один день подумать.Ревзин приказал безбородым палачам оставить

меня в покое. Затем и Грушевский, и Ревзин опять ста-ли уговаривать меня сознаться, быть благоразумным,так как с НКВД шутки плохи.

Меня отвели в камеру.Когда на следующую ночь меня снова вызвали, я

сказал конвоиру, что не выйду из камеры. Конвоираэто ошеломило. Он немного постоял в раздумье, а по-том вдруг начал орать, как бешеный. Я забился в угол.Тогда он повернулся и ушел. Через десять минут вер-нулся с надзирателем.

– Иди сюда, сучий сын, – закричал надзиратель спорога.

Я не шелохнулся. Надзиратель угрожал и ругался.

– На допрос я не пойду до тех пор, пока сюда неявится прокурор.

Надзиратель попытался меня вытащить, обещаямне мед и молоко, но я не двигался с места. Поняв,что у них со мной ничего не получается, они ушли, ачерез час пред нами предстал начальник тюрьмы вокружении целой толпы энкавэдэшников.

– Ну-ка быстро идите сюда. Вы думаете, что мы иг-рать с вами будем? – завопил начальник.

– Не пойду. Позовите прокурора, – ответил я из сво-его угла.

Они не могли подойти ко мне, так как камера бы-ла переполнена. Тогда начальник тюрьмы приказалосвободить ее. Началась толкотня. Через десять ми-нут камера опустела. А я остался в своем углу. Всяорава энкавэдэшников набросилась на меня, скрути-ла и одела в смирительную рубашку. После этого ме-ня, словно мешок, оттащили в подвал и бросили в кар-цер. Внизу, глубоко под землей было 12 карцеров раз-ной величины, одиночные и общие камеры. Меня бро-сили в одиночку, но, поскольку тюрьма была перепол-нена, в ней уже сидело четыре человека. На узких на-рах, прикрепленных к стене, с трудом пристроилисьдвое, остальные вынуждены были спать на полу. Наддверью денно и нощно горела электрическая лампоч-ка. По сравнению с предыдущей дырой здесь было

более-менее сносно. По крайней мере, здесь можнобыло развернуться и прошагать метра два – до пара-ши в углу и назад. Котелок теплой воды и 300 граммовхлеба. Голод и страшный холод. Через пять дней ме-ня перевели в камеру номер 61.

Когда я вернулся в свою старую камеру, Лантошспросил меня, почему я, коммунист, создаю трудноститюремному начальству. Он сказал, что в коммунисти-ческой России человек и в тюрьме должен вести себякак коммунист.

– Когда ко мне применяют фашистские методы,я вынужден защищаться любыми способами, какиетолько возможны в тюрьме, – ответил я.

В ответ на эти слова Лантош начал возводить тео-рию о том, как коммунисты должны жертвовать собой,если этого от них требует партия. Я ничего не понял вэтой его теории. Какая польза была бы рабочему дви-жению от того, что я признался бы в том, чего не со-вершал, что является ложью? Впрочем, можно былои не признаваться, но тогда, по его мнению, я долженбыл позволить избить себя до смерти. Я не мог при-нять этот вздор Лантоша.

Наконец, он начал говорить о себе. Он был сек-ретарем запрещенной коммунистической партии Вен-грии. Два года нелегально жил в Будапеште и руко-водил венгерским коммунистическим движением. В

их ЦК сформировалась группа оппозиции, не соглас-ная с линией Лантоша. Вместо того, чтобы работатьв массах и организовывать их, они дни и ночи про-водили на конспиративных квартирах в дискуссияхи цитированиях Маркса и Ленина. Так и не опреде-лив общую точку зрения, члены ЦК обратились за по-мощью к высшей инстанции – Исполкому Коминтер-на в Москве. Представителем Венгрии в Коминтер-не был Бела Кун, бывший председатель Совета на-родных комиссаров Венгерской Советской республи-ки. Бела Кун провозгласил Лантоша фракционероми приказал ему прибыть в Москву. Лантош послушноприехал. Прямо в тюрьму. Его били, бросали в кар-цер, ругали, уговаривали. В конце концов он подписалпоказания, что по приказу правительства Хорти внед-рился в коммунистическую партию, что был шпионом,что занимался вредительской деятельностью в пар-тии и что честных коммунистов выдавал хортистскойполиции.

Во всем этом Лантош признался и все подписал.Я спросил его, есть ли хоть капля истины в том, что

он подписал?– Все то, о чем я сообщил и что подписал, – ложь.

Именно та, вторая группа, обвинившая меня в Буда-пеште, состоит на службе у полиции и Хорти. Но ком-мунисты должны жертвовать собой.

Я не принял эту жертвенную дисциплину и никак немог разобраться в антигуманных псевдокоммунисти-ческих теориях Лантоша. Он мне надоел.

Интересную историю поведал мясник Мишка, наци-ональность которого я так и не смог установить. Онсвободно говорил на румынском, венгерском, украин-ском языках и на идише. Он был единственным чело-веком в камере, который действительно был в чем-товиновен. Мишка (я забыл его фамилию) нам расска-зывал, что он был членом коммунистической партииЗападной Украины, входившей тогда в состав Чехо-словакии. В их организацию внедрился шпион. Поли-ции становилось известно все, что говорилось на ихсобраниях. Подозрение пало на одну девушку, еврей-ку, бежавшую из Польши от преследований полициейза коммунистическую деятельность. Девушка вступи-ла в компартию всего несколько месяцев назад в Му-качеве. Секретарь в Мукачеве приказал эту девушкуубрать. Иными словами, ее нужно было убить. Это за-дание поручили Мишке.

Однажды Мишка пригласил ничего не подозревав-шую девушку прогуляться к реке, где они якобы долж-ны выполнить некое партийное задание. Мишка при-вел девушку на пустынный берег, задушил ее и бро-сил в реку. Однако выполнил он свое задание плохо– девушка всего лишь потеряла сознание. В холод-

ной воде она пришла в себя. Мишку охватил паниче-ский страх, когда он увидел, что она плывет к проти-воположному берегу. Он бросился к железнодорожно-му мосту, перебежал на другой берег и поймал ее.Несчастная умоляла его не убивать ее. Мишка обе-щал пощадить ее, если она признается, что являетсятайным агентом полиции. Девушка уверяла его, чтоона ни в чем не виновата и поэтому признаться в та-ком не может.

Мишка надолго задумался. Затем вынул нож, заре-зал девушку и снова бросил ее в реку. Через некото-рое время обнаружили ее труп. Полиция не смогла ниустановить личность девушки, ни найти убийцу. Вско-ре, однако, было установлено, что убитая девушка нив чем не виновата, а шпионом был сам секретарь.

В конце концов, полиции все-таки удалось напастьна след убийцы и Мишке пришлось бежать в Совет-ский Союз, где некоторое время он жил спокойно. Ко-гда же обнаружили настоящего шпиона в Мукачевеи определили, что убитая девушка была невиновна,Мишку арестовали. Он, оправдываясь, ссылался нато, что выполнял партийное задание.

Нам стало известно, что в Бутырку перебросилигруппу из одной из провинциальных тюрем, чтобы наочной ставке свести их с некоторыми здешними за-ключенными. В нашей камере оказался один человек

из этой группы – молодой инженер Миша Левикинов.Поняв, что находится в одной камере с политически-ми заключенными, он страшно испугался. Как его мог-ли бросить в такую камеру, если он никогда в жизни незанимался политикой? Его интересует лишь работа исемья. У него молодая жена и маленький сынок. Ончасами рассказывал о своей жене и двухлетнем сыне.Его жена не знает, что он арестован, так как он былв командировке и должен вернуться на работу черезпять дней. Он написал, что вернется в субботу. И сей-час они его встречают на вокзале, а его нет! Что поду-мает жена? Ведь она его страшно любит.

Миша надеется, что с ним до субботы разберутся,и он успеет приехать домой вовремя. Но прошло уженесколько дней, а его, естественно, никто не вызывали никто ни о чем не спрашивал. Наступила и суббота,в которую он должен вернуться домой, а он все ещене знает даже причины своего ареста.

Я спросил его, может быть, он с кем-то разговари-вал и что-то ругал? Он долго думал, но ничего не смогвспомнить. В воскресенье утром он подошел ко мнеи сказал:

– Знаете, я всю ночь не спал, постоянно думал и,знаете, вспомнил. Однажды я выругался по поводу то-го, что мне прислали плохой изоляционный материал.Может быть меня за это арестовали? Могут ли за это

арестовать?Он смотрел на меня в ожидании ответа.– Откуда я могу знать, за что всех арестовывают? –

пожал я плечами.Но вот его вызвали на допрос. Через два часа он

вернулся в камеру бледный, не говорящий ни слова.Он осмотрелся вокруг, затем сел в угол и заплакал.Я подошел к нему, чтобы его успокоить. Он начал ры-дать. Тут кто-то закричал:

– Что ты хнычешь, как баба! Не будь хлюпиком.Успокоившись, он рассказал о своей встрече со

следователем: «Ты, хитрая и двуличная троцкистскаязмея! Признавайся в своей троцкистской деятельно-сти, подлец, негодяй, сучий сын!»

Когда поток ругательств иссяк, следователь сказалему, чтобы он подумал и во всем сознался сам. Еслиже он будет все отрицать, то арестуют его жену, а егомальчик останется беспризорным.

Отчаяние Миши было безграничным. Он отказы-вался от еды, по ночам – судорожно всхлипывал. Зачетырнадцать дней превратился в скелет. Просто рас-таял. Он постоянно думал, но ничего не мог понять.

Однажды ночью, когда все уже легли спать, откры-лась кормушка в двери камеры и надзиратель тихопозвал:

– Левикинов!

Миша, бледный и испуганный, вскочил со своегоместа.

– Что такое? Что такое? Что случилось? – закричалон.

– Приготовьтесь к допросу.Миша оделся и подошел к двери. Солдат отконво-

ировал его к следователю. Вернулся он рано утром.На столе его ждал хлеб и кипяток. От хлеба Мша от-казался и выпил только две кружки кипятка. Никто нио чем не решался его спрашивать.

Через некоторое время он сам начал рассказывать,что он пережил на допросе.

– «А сейчас вы нам расскажете всё о вашей контр-революционной троцкистской деятельности», – таки-ми словами встретил меня следователь. Я ему рас-сказывал, как я жил и что делал в свободное время.Следователь слушал меня, не перебивая. Когда я за-кончил, он спросил: «Вы были комсомольцем?» Я от-ветил, что, еще будучи очень молодым, вступил в чле-ны коммунистического союза молодежи. «Ну вот, еслитак, – сказал следователь, – то назовите нам всех чле-нов троцкистской организации». Я удивился и сказалему, что это была не троцкистская организация, и чтос тех пор прошло уже десять лет и поэтому я не могувспомнить ни одного имени и ни одного комсомольца.«Ах ты, троцкистская собака! – заорал на меня сле-

дователь. – Или ты сейчас же назовешь мне именаэтих бандитов, или я из тебя сделаю кашу!» Я клял-ся всем на свете, что я никогда не был троцкистоми что не могу вспомнить ни одного имени. Тогда сле-дователь взял лист бумаги и прочитал мне несколь-ко имен. Только после этого я стал кое-кого вспоми-нать. «Ну, вот видишь, сучий сын, вспомнил имена. Атеперь вспоминай, как вы восхваляли Троцкого». Ноэтого я никак не мог вспомнить. Тогда следовательпригласил в комнату неизвестных мне четверых муж-чин, которые мне в лицо начали говорить, что я голо-совал за какую-то резолюцию в защиту Троцкого. Я наэто ответил, что я, как и большинство моих товарищейтогда, действительно голосовал за какую-то резолю-цию, но не имею никаких связей с троцкистами. Сле-дователь составил протокол о том, что я был членомтроцкистской организации, который я и подписал. Воттак было на моем допросе, – всхлипнул Миша.

Через шесть недель его увели. Спустя несколькодней, моясь в душе, мы нашли записку: «Миша Леви-кинов, 10 лет лагерей».

Когда меня привели на очередной допрос, в каби-нете я увидел одного Грушевского, встретившего ме-ня с усмешкой. Спросив, почему я отказался идти надопрос, он начал убеждать меня, что ни у кого и вмыслях не было истязать меня. Я спросил, почему же

тогда меня стали раздевать? На это он ответил, чтоте молодые люди были врачами и что они хотели ме-ня раздеть и осмотреть. Говоря это, он опустил гла-за, листая для виду какие-то бумаги. После этого онвстал, прошелся по комнате и снова начал доказы-вать, как это глупо, что я не хочу сознаваться, и чтоэтот мой твердолобый отказ подписать протокол мо-жет кончиться очень плохо.

– Вы можете меня разрезать на куски, но ложныйпротокол я не подпишу, – отрезал я.

– Это вам не поможет. Подпишете вы его или неподпишете, из тюрьмы вас все равно не выпустят. Ес-ли подпишете, то вам будет легче, а в противном слу-чае вас ожидает тяжелая жизнь в лагере, – уверял ме-ня Грушевский. И в этом он оказался прав: то, что яотказался подписать ложный протокол, очень тяжелона мне сказалось в тюрьмах и лагерях.

– Я советую вам изменить свое решение, ведь выдаже не представляете, что вас ожидает, – повторилон несколько раз.

Я знал, что в НКВД не останавливаются перед при-менением самых страшных и самых свирепых пытокдля того, чтобы жертва призналась и подписала «по-казания». Важно было, чтобы она подписала.

Московский инженер Воробьев, с которым я лежална одних нарах в 61-й камере, рассказал мне, каким

образом его заставили подписать протокол. ПартиецВоробьев в составе комиссии по закупке станков от-правился в командировку в Англию. По возвращенииоттуда его арестовали как вредителя. От него требо-вали признания в том, что он преднамеренно покупалтакие станки, которые не соответствовали имевшему-ся у нас оборудованию, и таким образом хотел поме-шать строительству социализма. Конечно, все это онделал в пользу английской буржуазии, стремящейсялюбой ценой помешать индустриализации СССР. Во-робьев решительно отказывался признать это и под-писать такую глупость. Однажды ночью, как и обыч-но, его вызвали на допрос. Через два часа он вер-нулся сломленный и отчаявшийся. Его нельзя былоузнать. В тот момент он отказался что-либо рассказы-вать, ограничившись лишь словами:

– Я все признал и подписал.И лишь на следующий день он поведал нам, как

происходил процесс «признания».– Как и обычно, привели меня в кабинет следова-

теля. Он спросил, надумал ли я сознаваться, а я от-ветил ему, что я не совершал никакого преступления,поэтому и сознаваться мне не в чем. Следователь по-советовал мне сейчас же во всем сознаться, так какмое дело они должны закрыть сегодня ночью и от-кладывать его больше нельзя. Я снова отказался при-

знавать свою вину и подписывать ложь. Следовательснял телефонную трубку и кому-то приказал: «Приве-дите свидетелей против Воробьева». Разумеется, ябыл удивлен, я никак не мог взять в толк, что это засвидетели. Через несколько минут я услышал чей-топлач. Я узнал голос своей жены. Дверь открылась, ив комнату вошли моя жена, девятилетняя дочь и две-надцатилетний сын. Увидев меня, они горько запла-кали, обняли меня, стали целовать и просить: «Папа,папа, подпиши, не делай нас несчастными. Если под-пишешь, вернешься домой, а если не подпишешь, тои нас арестуют». Я был в отчаянии, я не знал, что де-лать, и начал объяснять детям, что я ни в чем не ви-новат и что мне нечего подписывать. Тут вмешалсяследователь: «И вам не стыдно? Собственная жена идети вас просят, а вы и дальше упрямитесь. Через тридня вы могли бы быть дома». Дети и жена плачут. И яне смог этого выдержать. Взял перо и подписал.

Воробьев был осужден на десять лет лагерей, а егожену отправили в ссылку.

Военная тюрьма в Лефортово

Прошло еще несколько месяцев без допросов.

Лишь в августе 1937 года я услышал привычный го-лос:

– Штайнер, на выход!Когда меня вывели во двор, я заметил знакомую

машину НКВД для «перевозки хлеба». Я подумал, чтоменя повезут на допрос на Лубянку, однако ошиб-ся. Поездка длилась гораздо дольше. Когда машинаостановилась и я вышел из нее, то заметил, что ме-ня привезли в какую-то другую тюрьму. Я стоял посре-ди двора, окруженного со всех сторон зданиями с ре-шетками. Меня подвели к каким-то воротам, где ме-ня встретил офицер НКВД и спросил, как зовут, когдародился, а потом приказал солдату обыскать меня.Меня раздели догола и тщательно осмотрели одежду.Когда все закончилось и я снова оделся, на руки мненадели наручники, а на ноги кандалы.

– Вперед! – скомандовал солдат.С огромным трудом, еле волоча ноги, я поднимал-

ся по лестнице. Конвоир открыл окованную железомдверь и втолкнул меня внутрь. Я оказался в квадрат-ном каменном мешке, длина и ширина которого рав-нялась одному метру. В одном углу стоял табурет, при-

винченный к полу. Усевшись, я стал думать, куда жеменя привезли. Проходили часы, меня стал мучить го-лод. Если меня увезли из Бутырок в полдень, то сей-час должен быть вечер. Я ждал ужина, но напрасно.Подойдя к двери, я постучал. Надзиратель спросил, вчем дело. Я сказал, что еще не получил ужина.

– Ты чего? Какой может быть ужин в час ночи.Я снова сел. Что все это значит? Что они хотят

со мной сделать? Я устало лег на голый бетон, апроснувшись через некоторое время, подняться несмог. Тут открылась дверь и конвойный приказал вы-ходить. Собрав все силы, я попытался подняться, ноне смог даже пошевелиться.

В конце концов меня подхватили под руки два кон-воира и потащили через двор в другое здание. Я ока-зался в ярко освещенной комнате на третьем этаже.Слева и справа обитые кожей двери. В ожидании ярассматривал висевшие на стенах портреты Сталина,Молотова, Ежова и Кагановича. На одной из стен ви-сели часы, показывавшие два часа десять минут. Ме-ня провели в соседнюю комнату. За письменным сто-лом сидел человек в штатском, рядом стояли два со-трудника НКВД в форме. Справа, возле стены, сиделеще один человек, показавшийся мне знакомым, хо-тя лицо его было покрыто многодневной щетиной. Си-девший за письменным столом произнес:

– Сейчас будет проведена очная ставка. Предупре-ждаю вас, что вы не имеете права задавать свидете-лю никаких вопросов. Знаете ли вы человека, находя-щегося здесь?

– Кажется, знаю.– Кто это?– Не могу вспомнить?– Подумайте.Я мучительно пытался, но никак не мог вспомнить,

откуда я знаю этого человека. Видя мои затруднения,следователь обратился к свидетелю:

– А вы? Знаете ли вы этого человека?– Да.– Кто это?– Это Штайнер.– Откуда вы знаете Штайнера?– С ним меня познакомил Эймике.– Кто такой Эймике? – спросил следователь стран-

ного свидетеля.– Это резидент гестапо в СССР.– Что вы знаете о Штайнере?– Эймике мне рассказывал, что Штайнер является

агентом гестапо.– Что вы на это скажете, Штайнер?– Этот человек или безумец, или провокатор, вот

что я думаю, – ответил я, а следователь тут же вско-

чил и набросился на меня с потоком отвратительней-шей брани, и со всей силы ударил меня по лицу.

Из носа у меня потекла кровь, в глазах потемнело.Придя в себя, я увидел стоящего рядом солдата состаканом воды и полотенцем в руках. Побрызгав во-дой на полотенце, солдат стер с моего лица кровь.Кто-то принес чашку чая и насильно влил мне его врот. Следователь приказал снять с меня кандалы. Яобратил внимание, что свидетеля в комнате уже небыло. Но следователь приказал привести его снова.

– Щутц, вы подтверждаете заявление, сделанноевами несколько минут назад? – обратился к нему сле-дователь.

Услышав фамилию Щутц, я вспомнил, кто это. Нуда, это был тот самый человек, с которым я сидел вресторане «Метрополь» в тот момент, когда к нашемустолу подошел Эймике. Именно Шутц мне его и пред-ставил. Самого Щутца я знал поверхностно, это былоресторанное знакомство. В тюрьме он так изменился,что я не смог его узнать. На вопрос следователя Шутцответил не сразу, заставив того вскочить, заорать испросить, не желает ли он, Щутц, снова оказаться вкарцере. После этого тот еле слышно ответил:

– Да, подтверждаю, – и, подойдя к столу, подписалзаявление.

Следователь попытался заставить меня сознаться.

Он грубо ругался, но я упорствовал. Тут офицер, сто-явший рядом, подошел к двери, позвал конвойного исказал ему, указывая на меня пальцем:

– Уведите эту скотину к черту!Меня снова отвели в уже знакомую квадратную ка-

менную гробницу. Одиночество меня успокоило.Через час меня перевели из карцера в обычную ка-

меру. Это была одиночка с одной железной койкой, ко-торая днем прижималась к стене. Утром мне принес-ли кусочек хлеба и кипяток. Я тут же ожил и даже по-пробовал пройтись по камере, но очень быстро устал.Сел на табурет, положил голову на стол и задремал.

– Не спать! – прокричал надзиратель в глазок.На четвертый день ко мне в камеру подсадили че-

ловека. Я уже не помню его имени. Знаю только, чтоон был секретарем академика Губкина, что его пере-вели сюда из Бутырской тюрьмы и что его обвиняли втроцкизме. Я спросил его, как называется эта тюрьма.

– Это военная тюрьма Лефортово, – ответил он.Вечером его увели на допрос, и больше в камеру

он не вернулся.В Лефортове я провел две недели. Это был насто-

ящий ад. Каждую ночь раздавались жуткие стоны иужасные крики. По одну сторону коридора были ка-бинеты следователей, по другую – камеры. Только вэтой тюрьме я видел такое расположение: и камеры,

и кабинеты следователей находились напротив в од-ном коридоре. У заключенного не было ни секундыпокоя. Если его самого не мучили, он должен был слу-шать, как мучают других, как их бьют и измываютсянад ними. Это было непередаваемо жутко. Особенноневыносимо было, когда допрашивали женщин, какправило, жен арестованных раньше «врагов народа».Как только над ними не издевались! Их избивали ду-бинками, подвергали отвратительным пыткам, осыпа-ли площадной бранью, и все для того, чтобы они ого-варивали своих мужей. Жен, проживших со своимимужьями по двадцать лет, арестовывали только за то,что они «поддерживали связь с врагом народа». Заэту «связь» они получали по десять-пятнадцать летсибирских лагерей. Их дети, как правило, оказыва-лись в детских домах НКВД. Ни родственники, ни ктобы то ни было другой не решались брать этих детейк себе, ибо опасались ареста за все ту же «связь сврагом народа».

Меня привели к прежнему следователю, которыйзадал мне все тот же вопрос: надумал ли я подписатьпротокол? Я снова ответил, что ни в чем не виноват.Следователю надоело со мной возиться. Он сказал,что дает мне пятнадцать минут. Если я через пятна-дцать минут не подпишу протокол, он меня расстре-ляет. Меня отправили в камеру, располагавшуюся на-

против кабинета следователя. Через пятнадцать ми-нут за мной пришли.

– Ну что, будете подписывать?– Я подумал. Я лучше умру, чем подпишу ложь, –

ответил я.Следователь вынул часы и взглянул на меня.– Даю вам еще пять минут.Я молчал. Следователь нажал на кнопку. Вошел

солдат.– Позовите ко мне лейтенанта.Тот появился тут же.– Вот, возьмите этого, и в расход.Лейтенант подошел ко мне, раздел догола, одежду

бросил в угол, снял телефонную трубку и произнес:– Двух человек в полном снаряжении на третий

этаж в 314-ю комнату.Вошли два конвойных с примкнутыми к винтовкам

штыками. Тело мое била дрожь, по лбу потекли струй-ки холодного пота. Солдаты окружили меня с двух сто-рон.

– Вперед! – скомандовал лейтенант.Я не мог пошевелиться. Они толкали меня впере-

ди себя. Спустились в подвал. Навстречу нам шел ка-кой-то офицер и, сделав удивленное лицо, спросил,куда меня ведут. Лейтенант остановился и отрапорто-вал:

– На расстрел!– Верните его. Попробуем еще раз, – приказал офи-

цер.Меня отвели в камеру. Одежда моя была уже там. Я

лег на койку, накрылся, но никак не мог согреться, сту-чал зубами от холода и долго дрожал, как в лихорад-ке. Наконец заснул. Через три дня меня вызвал на-чальник тюрьмы, вручил мне какой-то отпечатанныйна машинке бланк и предложил прочитать его и под-писать. Это был «обвинительный акт»:

«Из достоверных источников НКВД стало известно,что политэмигрант Карл Штайнер завербован гестапо,что он занимался шпионажем и готовил акты дивер-сий. Для выполнения этих целей обвиняемый КарлШтайнер вступил в связь со многими иностранными исоветскими гражданами.

Карл Штайнер состоял в членах организации, убив-шей С. М. Кирова. Несмотря на упорное отрицаниеобвиняемого, его преступление доказано показания-ми свидетелей.

На основании вышеизложенного Карл Штайнер об-виняется по статье 58, пунктам 6, 8 и 9. На основаниизакона от 1 декабря 1935 года обвиняемый предаетсяВоенной коллегии Верховного Суда СССР.

Генеральный прокурор СССР:А. Вышинский».

Военный трибунал

Итак, все иллюзии относительно моего освобожде-

ния рассеялись. Мне вручили обвинительный акт. Те-перь мне стало ясно: тот, кто арестован, виноват на-перед. Это главный и непоколебимый принцип НКВД.Суд – это формальность. Обман и ничего больше.

Ночью, 6 сентября 1937 года меня снова бросили вкаменную гробницу, в которой я пробыл два дня. Двараза в день я получал по 400 г хлеба и кружку кипят-ку. В 23 часа за мной пришли конвойные и отвели ме-ня в комнату площадью в тридцать квадратных мет-ров. Стол был покрыт зеленой скатертью. В комнатене было никого, кроме конвойных и меня. Мне прика-зали сесть, но не успел я этого сделать, как вбежалофицер и закричал:

– Встать, суд идет!В помещение вошли высшие офицеры и сели за зе-

леный стол. За маленьким столиком сбоку устроилсямолодой человек в форме – секретарь суда. Началсясуд. Офицер, сидевший в центре, произнес:

– Начинается разбирательство военной коллегииВерховного Суда СССР в отношении Карла Штайне-ра, обвиняемого в преступлениях, соответствующихстатье 58, пунктам 6, 8 и 9 Уголовного кодекса. Обви-

няемый, встаньте! Признаете ли вы себя виновным?– Нет! Я абсолютно не виновен.– Как вы оказались в России? – спросил председа-

тель суда.Не успел я произнести и двадцати слов, как пред-

седатель прервал меня:– Прошу вас, покороче.Я хотел было продолжить, но председатель снова

не дал мне говорить.– Имеете ли вы что сказать в своем последнем сло-

ве?Только я открыл рот, как снова заговорил председа-

тель:– Нам все известно. Достаточно!Председатель повернул голову налево, направо,

что-то шепнул левому, затем правому офицерам. По-сле этого все трое встали и вышли. Конвоир прика-зал мне сесть. Прошло немного времени, и судьи вер-нулись. Раздалась команда: «Встать!» Председатель,держа в руках лист бумаги, прочитал нечто такое, изчего я понял лишь приговор. Он гласил: десять летстрогого режима. Весь судебный процесс длился неболее двадцати минут. Не было ни государственногообвинителя, ни защиты.

В том же коридоре, где был зал суда, конвоир от-крыл дверь одной из камер и втолкнул меня внутрь.

Я оказался среди людей, которым вынесли приговорв этот же день и таким же образом, как и мне. Здесьбыло восемнадцать человек. В общей сложности суднад ними продолжался чуть меньше четырех часов. Вкамере находились рабочие и крестьяне, техническаяинтеллигенция и партийные деятели. Оказался здесьи директор цирка. Когда я вошел в камеру, никто меняне спросил, сколько лет я получил.

Это было известно всем!Никто меня не спросил, как проходил процесс и ка-

ково было обоснование приговора.У всех все было абсолютно одинаковым.Приговоры были заранее отпечатаны на машинке.

Свободное место оставлялось только для инициалов.Никто не требовал себе копию приговора. Это не име-ло никакого смысла. В приговоре ясно сказано, что онобжалованию не подлежит.

Никто никому не может пожаловаться.О помиловании и речи быть не могло.Таким было законодательство Сталина и его бли-

жайших соратников – Вышинского, Смирнова, Ульри-ха, Матулевича и им подобных.

Путь в Сибирь по этапу

Вечером 7 сентября 1937 года, около восьми часов,

нас вывели во двор тюрьмы, где стоял уже наполови-ну заполненный «черный ворон». В тот же день осу-дили еще четырнадцать человек. Всего получаетсятридцать два. Отвезли нас на пересыльный пункт Бу-тырской тюрьмы и высадили посреди большого дво-ра, в котором размещалась церковь. При царе она об-служивала заключенных, сейчас же ее перестроили.Из нее сделали большое трехэтажное здание с мно-жеством больших и маленьких камер. В каждой каме-ре двух- и трехъярусные нары. Все камеры, рассчи-танные на тридцать-сорок человек, были переполне-ны. В каждую из них сейчас набили в десять раз боль-ше заключенных. Условия гигиены не выполнялись.Вместо уборных здесь стояли большие деревянныепараши. Утром на восемнадцать человек выдаваливсего по одной шайке воды. В нашей камере не бы-ло даже нар. Там стоял один большой стол. Я былсчастлив, что мне удалось устроиться на краешке это-го стола, иначе бы пришлось спать на голом цемент-ном полу.

В камере после приговора царил мир, исчезло ибольшое напряжение, и беспокойство. Никого не уво-

дили на допросы. Мы могли говорить обо всем и вся-ком.

Рядом со мной сидел Василий Михайлович Чупра-ков – главный инженер московского компрессорногозавода. Это был тип настоящего русского помора (самон был родом из Котласа) – высокий и сильный, свет-ловолосый и голубоглазый. Не привыкши сидеть безработы, он всегда находил себе какое-нибудь заня-тие. Вот и сейчас он латал нашу одежду. Почти каж-дый из нас рассказывал о своей жизни. Лишь ЕфимМорозов, директор цирка, был подавлен. Он вздыхали всхлипывал.

Пришел и мой черед рассказывать о себе, о том,как я приехал в Москву, что делал и как жил до ареста.

В Москву я прибыл 14 сентября 1932 года из Бер-лина через Литву. Шел дождь. Я быстро вскочил вавтомобиль, уже ждавший меня на вокзале. Я былсчастлив, что, наконец оказался в городе, о которомстолько мечтал. На следующий же день я, согласноинструкции представителя Исполкома Коминтерна вБерлине, обратился к руководителю отдела Междуна-родных связей Абрамову. Моя первая встреча с нимбыла очень короткой. Абрамов вызвал начальникахозотдела Черномордика, и распорядился выделитьмне жилье и обеспечить пропитанием. Тут же мне вы-дали пятьсот рублей.

– Отдохните несколько дней, а затем приходите комне, – сказал Абрамов на прощание.

Целый месяц я гулял по Москве. Когда же мне этипрогулки надоели, я решил снова обратиться к Абра-мову. Отправившись в здание Исполкома Коминтер-на, я обратился к дежурному сотруднику НКВД. Тот по-дозрительно осмотрел меня, затем кому-то позвонил.Через пятнадцать минут мне вручили пропуск к Абра-мову. По дороге к нему меня еще трижды останавли-вали, требуя предъявить пропуск. В приемной Абра-мова меня встретила его секретарша. Там я просиделцелый час и лишь после этого был принят. Невзрачнаяфигура Абрамова тонула в большом кресле. Сквозьочки на меня смотрели проницательные глаза. Задавдля приличия несколько вопросов, Абрамов, наконец,спросил, четко выделяя каждое слово:

– Вы бы смогли руководить большой типографиейи издательством специального назначения?

Я ответил, что у меня есть опыт такой работы.– Тогда все в порядке. Обратитесь к Коларову, я с

ним переговорю.Коларов возглавлял Балканскую секцию Коминтер-

на, располагавшуюся в бывшем особняке русскогопромышленника Морозова на Воздвиженке, 14. Нынеэта улица носит имя Калинина. Я обратился к вахтеру,сотруднику НКВД, который, услышав мою фамилию,

заглянул в какой-то свой список и произнес:– Одну минуточку.Я даже присесть не успел, как появился начальник

секретариата Коларова Степан Адамович Бергман иповел меня к своему шефу. Тот, сидя в кресле, подалмне руку. В отличие от Абрамова, был со мной любе-зен. Это был сильный человек среднего роста с лысойголовой, сидевшей на короткой шее. Он больше на-поминал торговца, чем подпольщика, взорвавшего в1923 году софийский кафедральный собор. Во времявзрыва погибли сотни людей, в том числе министры,генералы и высокие государственные деятели.

Коларов позвонил. В кабинет вошла девушка, егосекретарь.

– Сделайте нам две чашечки чая.Пока мы пили чай, он расспрашивал меня о том,

как я добирался, как выглядит Берлин, как поживает вБерлине товарищ Димитров и что я думаю о полити-ческой ситуации в Германии. Я сказал, что большин-ство считает, что Гитлер придет к власти в ближайшиенесколько недель, максимум через месяц.

– Но мы не допустим, чтобы он пришел к власти, –небрежно произнес Коларов и обратился к Бергману:

– Сделайте все, что нужно, для товарища Штайне-ра.

Я попрощался в Коларовым и последовал за Берг-

маном в его канцелярию. Там мы два часа беседова-ли о моей предстоящей работе. Бергман водил ме-ня из отдела в отдел и знакомил с руководителями– болгарами Горевым, Зелесовым, Бойкикевым, с ру-мынами Паукер и Миронеску, с югославами Филипо-вичем, Бошковичем, Радо Вуйовичем (Лихтом), Чопи-чем (Сенкой) и Гргуром Вуйовичем (Грегором). Позна-комился я и с двумя поляками – Верским и Михаль-чулом. У большинства были псевдонимы. Балканскойсекции, занимавшей весь морозовский особняк, при-надлежала еще и трехэтажная пристройка во дворе,где располагались типография и издательство МАИ(Международного аграрного института).

Итак, я вступил в должность. Две недели ушли напринятие дел в типографии и издательстве МАИ изнакомство с большинством персонала, среди кото-рого были люди разных национальностей. Уже в пер-вый день на меня произвел плохое впечатление тотфакт, что в столовой было два разных зала. Боль-шой – для «простых» рабочих и служащих, а второй,малый – для руководящих работников. В малом за-ле столы были покрыты скатертями, меню было раз-нообразным, как в ресторане, у стола прислуживалметрдотель.

Я сразу же попытался уравнять оба зала таким об-разом, что распорядился сервировать их одинаково и

взимать одну и ту же плату. Из-за этого у меня произо-шел разговор с «тройкой» Балканской секции. «Трой-ка» состояла из представителя управления, секрета-ря парткома и председателя профкома. Они заяви-ли, что моя позиция ошибочна и приводит к уравни-ловке. Мне пришлось отменить свое распоряжение.Через некоторое время я во второй раз столкнулся с«тройкой». Я хотел договориться с московским мясо-комбинатом, чтобы он каждую субботу выделял намтри тонны внутренностей, а мы им обязались взаменпечатать из бумажных отходов бланки. Они согласи-лись. Рабочие и их семьи две субботы подряд полу-чали по два-три килограмма мяса. Это заметил Берг-ман, который тут же заинтересовался, откуда мясо икаким образом его делят. Шеф-повар сообщил ему,что между мной и руководством мясокомбината былодостигнуто такое соглашение. Естественно, об этомсразу же доложили Коларову. Он вызвал меня к се-бе и посоветовал прекратить раздачу мяса рабочим.Все мои попытки как-нибудь отстоять свою позициюни к чему не привели. Коларов считал, что это бу-дет способствовать появлению группы привилегиро-ванных рабочих, чего допускать никак нельзя. И всеже я попытался кое-что сделать для рабочих.

На московской окраине Всехсвятское находилосьнаше рабочее общежитие, в котором, в основном, жи-

ли холостяки и малосемейные. Квартиры были при-митивными, годами не ремонтировались, со стен па-дала штукатурка, полы прогнили. Мне с трудом уда-лось убедить Коларова и Бергмана, что общежитиенеобходимо капитально отремонтировать. Мой пред-шественник, венгр Ференц, которого на это место по-ставил Бела Кун, полностью запустил предприятие, ия приложил немало усилий, чтобы привести его в по-рядок. В короткое время возросла активность рабо-чих, я завоевал среди них авторитет. Когда в 1935 годув нашей парторганизации проходила партийная чист-ка, стоило мне появиться на трибуне для выступле-ния и ответов на вопросы парткомиссии, как все рабо-чие и служащие типографии встретили меня бурны-ми аплодисментами. Я был удивлен. Представителькомпартии Югославии Гргур Вуйович и представителькомпартии Австрии Гроссман говорили обо мне како мужественном революционере. Все меня хвалили.Председатель парткомиссии, генерал Красной армии,сказал, что предоставит слово лишь тому, кто выска-жется о моих недостатках. Но таких выступающих неоказалось. Спустя несколько дней председатель ко-миссии сообщил, что я единогласно переведен в ВК-П(б).

Мне приходилось принимать участие и в обще-ственной жизни. Меня приглашали на различные кон-

ференции и собрания, на которых я, как представи-тель иностранного пролетариата, рассказывал рус-ским рабочим и служащим о тяжелой жизни рабочих вкапиталистических странах. Однажды я выступал насобрании студентов института иностранных языков.Там я познакомился с девушкой, которая вскоре ста-ла моей женой. Я женился, получил квартиру и жил вполном счастии.

Круг наших знакомых состоял из живших в Москвеэмигрантов из различных стран Европы. Многие изних разочаровались в России, но всегда искали и на-ходили объяснения происходящему – все, что не со-ответствует здесь их коммунистическим идеалам, яв-ляется наследием царского самодержавия. Лиль из-редка доводилось слышать очень мягкую критику.

Когда в августе 1935 года я вернулся с Кавказа,где проводил отпуск, меня неприятно поразили двасобытия. Мой заместитель по издательству НиколайМаркович Любарский был арестован. Ha партсобра-нии было сказано, что он арестован за троцкизм. Вто-рой неприятный сюрприз ожидал меня в типографии– там я застал еще одного заместителя. Мне нико-гда и в голову не приходило, что в типографии нуженвторой заместитель, я пошел к Коларову с просьбойобъяснить мне, как все это могло произойти в мое от-сутствие и без моего согласия. И Коларов, и Бергман

успокаивали меня тем, что я перегружен работой ичто предприятие будет расширяться, и поэтому мненужен еще один заместитель. Вскоре выяснилось, чтомой новый заместитель, Смирнов, является секрет-ным сотрудником НКВД, ибо НКВД не мог допустить,чтобы в таком большом и важном предприятии у негоне было своего осведомителя. В первое время Смир-нов вел себя очень скромно. Но несколько позже онпопытался внести в работу кое-какие изменения, ко-торые я не одобрял и которые отменил. Смирнов ста-новился все более агрессивным. Опираясь на своихнегласных начальников, он начал критиковать пред-принимаемые мною меры. На партийном собрании онговорил, что на нашем предприятии процветает «бур-жуазный дух». Мне даже не пришлось ему отвечать,так как его слова опровергали сами рабочие. В 1936году, по случаю майских праздников, я получил боль-шую денежную премию «за большие успехи в делестроительства социализма в Советском Союзе». Этиденьги нам с женой оказались очень кстати, так какжена ждала ребенка.

Но как отличалась моя нынешняя, московская,жизнь от заграничной! Мне приходилось регулярнопосещать монотонные партийные собрания, на кото-рых читались лекции, различавшиеся лишь по назва-нию. На собраниях восхвалялась «мудрая политика»

Сталина. Редко когда можно было услышать болееглубокую мысль. Во время дискуссий ни о чем суще-ственном не говорилось, каждый выступающий дол-жен был хоть раз упомянуть имя Сталина. Я частовыступал на собраниях нашего предприятия. Понача-лу я не знал, что черновик выступления следовалопоказывать партийному секретарю, который вставлялв него актуальные вопросы, решаемые в тот моментпартией. У меня было очень мало личных связей слюдьми, с которыми я работал. Трудно было найтирусского, который решился бы поддерживать личныесвязи с иностранцем. Иностранные и русские ком-мунисты встречались только на партсобраниях. Род-ственников жены я почти не знал. Никто не решал-ся приходить к нам в гости. Когда родственники мо-ей будущей жены узнали, что она выходит замуж заиностранца, они советовали ей этого не делать. Един-ственным аргументом против женитьбы было:

– Да ведь он иностранец.Даже после того, как Соня сказала, что я член пар-

тии, они не изменили своего мнения.Однажды я сидел в сквере на Тверском бульваре.

Рядом присел какой-то мужчина. Мы поговорили обобычных вещах. Но когда он заметил, что я иностра-нец, то встал и извинился:

– Вы очень симпатичный человек, но будет лучше,

если я уйду.И он пересел на другую скамейку.На нашем предприятии секретарем комитета ком-

сомола работала девушка Таня. Ей вздумалось при-гласить меня к себе домой и познакомить со своимиродителями. Её родители и замужняя сестра обрадо-вались моему приходу. Приглашали приходить еще.Через несколько недель я застал в их доме морскогоофицера, мужа Таниной сестры. Все вели себя оченьсдержанно, даже холодно. Я быстро выпил чай, ска-зал, что у меня есть еще дела, и ушел. На следующийдень ко мне, якобы по служебным делам, зашла Таняи сказала, что ей очень жаль, что я так быстро ушел,но что я все-таки хорошо сделал, уйдя так рано. Еешурин не любит, когда в квартиру приходят иностран-цы.

Поэтому мне оставалось дружить только с ино-странцами. Я радовался, когда время от времени из-за границы приезжали мои знакомые и рассказывалипоследние новости. Постепенно я стал ощущать во-круг себя удивительную пустоту, отчего у меня посто-янно было дурное настроение.

Как-то, было это еще в 1934 году, я сидел в ресто-ране «Метрополь» с представителем отдела между-народных связей в Вене русским Баралом и директо-ром крупнейшего универмага Москвы «Мосторг». Го-

ворили мы и о положении в Советском Союзе. Тогдая сказал следующее:

– Венские социал-демократы пятнадцать лет убеж-дали меня в том, что здесь далеко не все в порядке.Мне понадобился всего лишь один день для того, что-бы убедиться в их правоте.

Не прошло и месяца, как меня вызвали в Комин-терн. Черномордик, начальник хозотдела, сказал мне:

– Ты забыл, где находишься? Может, тебе кажется,что ты в Вене, и можешь болтать свободно обо всем,как в венском ресторане?

Приближалась годовщина Октябрьской револю-ции. Мы хотели пригласить некоторых друзей, чтобыторжественно ее отметить. 4 ноября 1936 года я, каки обычно, пошел на работу. Начальник планового от-дела сообщил мне, что в октябре мы перевыполнилиплан на 29 %. Я пригласил к себе начальников отде-лов, чтобы обговорить с ними, как мы будем награж-дать рабочих. В обеденный перерыв я отправился сФилиппом Филипповичем (он же Бошкович) в толь-ко что открытый ресторан для высших функционеров,располагавшийся в одном из крыльев Кремлевскойбольницы.

– Ресторан «Кемпински» в Берлине ничто по срав-нению с этим, не правда ли? – спросил Бошкович.

Я ему не ответил, так как в ресторане «Кемпински»

не был.Во второй половине дня я пошел в канцелярию по-

лиграфической промышленности на Таганке, чтобызаказать кое-что для нужд предприятия на будущийгод. Здесь я столкнулся с определенными трудностя-ми и вынужден был обратиться к Пятницкому, которыйчерез ЦК ВКП(б) добился того, чтобы все мои заказыбыли выполнены. Когда я вернулся к себе, ко мне наприем пришла директор нашей подшефной школы ипопросила, чтобы я выделил для школы хоть немно-го денег, а также пригласила меня принять участие вторжественном заседании 6 ноября.

Бухгалтер нашего издательства заметил мне, что явыделил слишком большую сумму на подарки детямнаших сотрудников по случаю праздника. Мы долгоспорили по этому поводу, пока он не согласился. Бы-ло уже 18 часов. Я отправился к зубному врачу. В 20часов я был дома. После ужина мы пошли с женой напрогулку. В 23 часа легли спать.

Я еду!

По окончании моего рассказа все молчали. И тут

Немировский, электроинженер с Украины, прерываязатянувшееся молчание, рассказал трагикомическийслучай, происшедший с ним во время лечения в Кис-ловодске.

– Когда я появился в канцелярии санатория в Кис-ловодске, мне сказали, что я, к сожалению, долженбуду поселиться в комнате с еще одним человеком.Но пусть меня это не пугает, так как мой сосед оченьхороший и вежливый человек. Устав в дороге, я легдовольно рано и сразу же заснул. Разбудил меня уди-вительный сон. Мне приснился какой-то кошмар, ко-торый тут же заставил меня проснуться. И тут я уви-дел, что мой сосед стоит у подножья моей кровати иразглядывает меня в упор, явно намереваясь подойтико мне, а затем вдруг вытягивает руки и, словно под-талкиваемый изнутри, прыгает на меня. Его руки ста-ли искать мое горло. Я вскочил и сбросил его с себя.Началась борьба и шум, от которого проснулись лю-ди в соседних комнатах. Наконец пришел санитар ирасцепил нас. Я тут же потребовал встречу с кем-ни-будь из администрации. Там я все объяснил. На сле-дующий день это дело начали расследовать и выяс-

нилось, что этот «хороший и вежливый человек» – ду-шевнобольной, страдающий манией преследования– пытался меня задушить. Какой уж тут отдых и лече-ние.

Так, в рассказах о собственных приключениях и пе-ресказах прочитанных книг прожили мы десять дней.Когда же снова зашли разговоры о пережитом во вре-мя следствия, Саша Вебер, бывший народный комис-сар просвещения автономной республики Немцев По-волжья, принялся защищать Сталина и его режим иоправдывать отвратительные методы НКВД. Он гово-рил, что все это временно и коммунисты должны этопонимать, хотя его самого, Вебера, страшно мучили иповыбивали почти все зубы.

* * *

17 сентября 1937 года нам приказали собираться

в дорогу. Под усиленной охраной отправили на Кур-ский вокзал. На запасном пути стояли два пассажир-ских вагона третьего класса. Вместо окон – решетки.Наша машина остановилась у самого вагона. Один задругим мы выходили из машины и заходили в вагон. Воба вагона втиснули около восьмидесяти лагерникови приказали сидеть смирно. Разговаривать можно бы-ло только шепотом. Мы попытались узнать у конвой-

ных, куда нас повезут, но эти попытки оказались тщет-ными. Охрана не соизволила произнести ни единогослова. Мы стояли на станции два часа и наблюдализа маневрированием товарных поездов. Машинисты,кочегары и другие железнодорожники проходили ми-мо, с любопытством разглядывая нас. Гримасами да-вали понять, что они нас жалеют. И некоторые прохо-жие смотрели в наши окна. Было ясно, что эти людиискали среди нас кого-то из своих. Мы строили пред-положения о том, что женщины, случайно узнавшие,что их мужья осуждены, неделями бродили по путяммосковских вокзалов в надежде хотя бы издали уви-деть родные лица. Я думал о Соне. Как хорошо бы-ло бы, если бы среди прохожих появилась и она. Какона выглядит? Здорова ли? Что с ребенком? Я ничегоне знал. Конечно, она обходила тюрьмы, но это былибезнадежные попытки.

Никто не мог узнать, где находится арестованный ичто с ним происходит.

Наконец нас прицепили к пассажирскому поезду,стоявшему на первой платформе. С грустью смотре-ли мы на людей, свободно ходивших по перрону, си-девших в ресторане и закусывавших. Но вот поездтронулся. Сердце мое сжалось. Куда? Когда я вер-нусь? Все молчали. Поезд миновал юго-восточныеокрестности Москвы. С обеих сторон загона, вместо

дверей, были железные решетки, сквозь которые занами наблюдали охранники, постоянно напоминав-шие, что разговаривать запрещено. Не спеша, пере-шептываясь, мы развязывали свои мешки с харчами,с так называемым «этапным пайком». В Бутырках насснабдили продуктами на два дня – 1 кг 200 г хлеба,селедка и два куска сахара. Рядом со мной сиделиЧупраков и Мареев. Мареев был управляющим боль-шим нефтяным трестом в Москве. Типичный русскийкрестьянин: невысокого роста, широкоплечий, свет-ловолосый, нос картошкой. Но он был очень сообра-зительным и работящим. Мареев жевал часть своегопайка и, казалось, улыбался. Я взглянул на него.

– Нет, нет, ничего, – сказал он. – Просто я вспомнилсвоего начальника в наркомате. Он был привержен-цем четкой партийной линии и по любому поводу насобраниях бросал фразы о том, что необходимо лю-быми средствами направлять каждого на партийнуюлинию или, как он сочно выражался, нужно было каж-дому поскипидарить задницу. Однако и моего началь-ника «поскипидарили» так же, как и нас – арестова-ли. На очной ставке он утверждал, что я его вербовалв контрреволюционную организацию. Таким образом,нас всех «поскипидарили» и теперь – езжай, игумен,в монастырь.

Так шепотом беседуя, мы почувствовали, что что-то

происходит. Кто-то под лавкой нашел «Известия». Ве-роятно, газету забыл охранник. Газету читали с боль-шим интересом, но нельзя было терять и бдительно-сти, так как охрана могла заметить, чем мы занима-емся. И все-таки всеми нами овладело такое возбуж-дение, что мы позволили незаметно подойти к намохранникам и отнять газету.

Во Владимирской пересылке

Через двенадцать часов поезд остановился на ка-

кой-то станции, начав маневрировать и оставив на за-пасном пути вагоны с заключенными. Мы прочиталиназвание станции – Владимир. Подъехало три «во-ронка», в каждый разместили по двадцать пять че-ловек. Было пять часов утра. Нас везли по окраинамво владимирскую тюрьму, находившуюся за городом.Конвой предупредил нас, что будут стрелять, есликто-то попытается бежать. В машине никто не смелдаже повернуть головы. Владимирская тюрьма стоя-ла на холме. Нас высадили и оставили перед тюрем-ными воротами на целых два часа.

Вокзалу во Владимире более ста лет. Сто пятьде-сят лет назад здесь была построена этапная стан-ция для несчастных, сосланных на каторгу в Сибирь.В трех зданиях раскинулась общая тюрьма, а в чет-вертом – одиночки. Последнее здание было построе-но относительно недавно, в 1912 году. Рядом с этимизданиями находились больница, баня и кухня.

Наконец, ворота открылись. Раздалась команда:– Внимание! Заключенные, встать!Мы поднялись из грязи, построились в колонну по

пять и вошли в большой двор. Началась перекличка.

Нужно было назвать свое имя, отчество, фамилию,день и место рождения, статью и срок наказания. По-сле переклички нас отвели в помещение, в которомбыло запрещено разговаривать, курить и есть. Мыдолго ждали, когда подошла моя очередь, меня отве-ли в отдельную комнату, раздели догола, отняли все– одежду, белье, личные вещи. Энкавэдэшник оченьтщательно обыскивал все мое тело. Но когда он сунулмне палец в рот, глубоко в горло, я не выдержал, от-толкнул его руку, а он заорал:

– Фашист!После обыска нас повели в душ. Раздали тюрем-

ную одежду и обувь, остригли наголо и отправили вкамеру. Смешно и сиротливо выглядели мы в сво-ем новом одеянии. Темно-синяя хлопчатобумажнаяроба, залатанная коричневыми заплатами на локтяхи коленях, шапочка, ботинки на резиновой подошве,скомбинированные из свиной кожи и некачественно-го сукна, короткий бушлат – все это висело на нас ибыло слишком широким, либо слишком тесным. Мы струдом узнавали друг друга.

Нас поместили в камеру на первом этаже, окна ко-торой были наполовину под землей. К тому же солн-це туда не попадало вообще, так как они были обра-щены на север. Нары располагались в два ряда: в од-ном ряду семь, в другом – шесть. Был еще и большой

стол. Вот и вся мебель. На каждых нарах лежали со-ломенный тюфяк, подушка, также набитая соломой, ипокрывало. Было холодно. Паровое отопление не ра-ботало. Камера была слишком узкой для того, чтобычеловек мог свободно по ней пройтись. Нары и столвмонтированы в цемент. В углу стояла жестяная па-раша.

Ощущение было неприятное. Мы потеряли все на-дежды на то, что здесь нас оставят в покое и будут об-ращаться с нами по-человечески. Два раза в день насвыводили в уборную и требовали, чтобы тридцать че-ловек за пять минут справляли нужду. Конвойный насстаскивал с очка так, что мы даже не успевали надетьштаны. Мы все время страдали от голода. Пятьсотграммов хлеба ежедневно, утром немного чая, в обеди вечером тарелку овощной или картофельной балан-ды, мисочку каши. Все было жидкое, и к тому же всегобыло мало. Двор, в который нас водили гулять, былперегорожен деревянными перегородками. Посколь-ку на прогулку выводили все камеры одновременно,то в каждом таком отделении ходило кругами пятна-дцать минут тринадцать человек в колонне по одному,держа руки за спиной и глядя в землю. Попробовалбы кто-нибудь поднять голову!

– Руки за спину! Твою фашистскую мать, куда пя-лишься, смотри вниз! Не кашляй, курвин сын, мать

твоя сука! – это была обычная порция выраженийохранников во время прогулки.

И хотя нам был необходим свежий воздух, мы былирады, когда истекали пятнадцать минут этой так на-зываемой прогулки.

Ложиться днем запрещалось.Нам было разрешено писать два раза в месяц. Каж-

дому из нас выдали почтовые открытки с тем, что-бы мы сообщили адрес и попросили выслать деньги.Спустя семь дней я получил письмо от жены и фото-графию дочки. Узнав, что на мое имя пришло письмо,я разволновался. Распечатав конверт, я заплакал. Че-рез несколько дней я получил 50 рублей. В тюремномларьке я купил немного хлеба, селедки, сахара, лука ибатон колбасы. Купленные продукты делили на всех,независимо от того, были у кого деньги или нет.

Во Владимирской тюрьме, к удивлению, была пре-красная библиотека. Каждые десять дней мы могли покаталогу выбирать по одной книге. Бальзак, Достоев-ский, Толстой, разнообразная техническая и научнаялитература!

Через месяц нас посетил начальник тюрьмы. Этобыл грубый, крупный, физически сильный, черново-лосый мужчина с висячими усами. (Вскоре после того,как был репрессирован Ежов, начальника Владимир-ской тюрьмы тоже арестовали и расстреляли только

за то, что его на это место поставил Ежов.) На каж-дый наш вопрос он отвечал оскорблением. Когда ста-линградский инженер-сварщик Жиленко, со взглядом,полным ненависти, попросил его найти нам какое-ни-будь занятие, чтобы мы не сидели без работы, на-чальник тюрьмы грубо ответил:

– Мы и без вас все сделаем.Из-за холода и плохого питания у меня расстроил-

ся желудок, начался понос, я надеялся, что болезньпройдет сама по себе, но мне становилось все хуже.Я потребовал медицинскую помощь. Врач принималв том же коридоре. Я сказал ему, что со мной, но онне удостоил меня ответом. Я снова обратился к нему.И снова в ответ молчание. Конвойный начал орать наменя. Это был один из самых плохих конвойных. Я вы-крикнул, чтобы он оставил меня в покое, я ведь не тре-бую ничего, кроме медицинской помощи. Конвойныйрастерялся. Они не привыкли, чтобы им противились.Не говоря больше ни слова, он отвел меня назад, вкамеру. Я обо всем рассказал товарищам, и они еди-нодушно заключили, что меня отправят в карцер. Нопрошло несколько дней, и со мной ничего не случи-лось. Медсестра принесла мне лекарство и сказала,что мне прописали диету: белый хлеб, суп и компот.Медсестра была единственным человеком в тюрьме,которая вела себя по-человечески. Все к ней обраща-

лись с разными просьбами. У нее было приятное лицои всегда при улыбке обнажались красивые зубы. Ниодин лагерник, прошедший через Владимир, не могзабыть эту благородную женщину. В первый день ди-ета была хорошей, но уже на следующий день мне непринесли белого хлеба, да досталось немного водя-нистой похлебки и чуть-чуть компота. Я спросил раз-носчика, почему он не принес мне белого хлеба.

– Ешь и молчи, – отрезал тот.Я несколько раз стучал в дверь, требуя надзирате-

ля, а когда он пришел, я пожаловался на плохую ди-ету:

– Врач мне прописал диету, а я вместо супа полу-чаю помои.

Надзиратель вместо ответа схватил меня за руку ивытащил в коридор, где меня тут же подхватил второйи заломил руку за спину. Я вскрикнул от боли. Надзи-ратель зажал мне рот, но мне удалось освободитьсяи закричать во все горло. Они отпустили меня, откры-ли камеру и втолкнули назад. Товарищи посоветова-ли мне быть умнее: нет смысла бороться со зверьем!Да я и сам это понимал, но что я мог поделать? Наследующий день вместо наказания я получил полнуютарелку супа, полную кружку компота и хороший кусокбелого хлеба.

Как объяснить этот поступок? Судя по всему, надзи-

рателям и самим опротивел террор начальника и эн-кавэдэшников.

Болезнь меня измотала. Я не мог стоять и прилегна кровать, хотя это и было запрещено. Часовой этозаметил и приказал мне встать. Я объяснил ему, чтоя очень слаб, и попросил его сжалиться надо мной иразрешить прилечь хотя бы на десять минут. Он ни-чего не ответил, но позвал надзирателя и сказал ему,что я веду себя нагло и не пожелал встать, когда онмне приказал.

– Но вы же видите, что я слаб и не могу стоять бес-престанно шестнадцать часов, – обратился я к надзи-рателю, но тот схватил меня за руку, отвел в другойконец коридора, открыл тяжелую железную дверь ивтолкнул меня внутрь.

Это был карцер, подобный клетке для диких зверейв цирке. На цементном полу табурет и параша, и боль-ше ничего. Около полуночи часовой, постоянно хо-дивший перед дверью карцера, бросил мне какой-тотюфяк, на котором я мог лежать до шести утра. Былохолодно, я не мог заснуть. Я встал и, двигаясь, попро-бовал согреться. Часовой, дежуривший в эту ночь, по-дошел к решетке и тихо спросил, за что меня посади-ли в карцер. Это был пожилой человек, среднего ро-ста, со светлыми, тронутыми сединой усами и добро-душным лицом. Он зашептал:

– Послушай, браток, лучше всего тебе молчать. Этострогая тюрьма. Ты даже не знаешь, где находишься.Ты погибнешь, сынок.

Он ушел и принес мне кусочек хлеба и селедки. Яснова попробовал заснуть, но мне стало очень плохо,начало рвать. Утром мне принесли 300 г хлеба и круж-ку кипятка. Часовому я сказал, что я тяжело болен,этот добряк отвел меня к врачу, а тот распорядилсявернуть меня в камеру.

И вот в один из дней около двухсот узников согна-ли в одно помещение. Мы подумали, что это обычныйобыск. Однако солдаты принесли наши узлы и одеж-ду, в которой мы прибыли во Владимир. Стало ясно,что мы покидаем этот город, это пекло!

Здесь встретились многие знакомые из Бутырки иЛубянки. Снова контроль и перекличка. После этогоначальник конвоя приказал нам устраиваться в грузо-виках, на которых нас и везли на вокзал, где уже сто-яли хорошо нам знакомые вагоны. Конвой вел себяпристойно. Никто не ругал и не мучил нас. Мы спо-койно разговаривали, даже тихонько пели. Когда мыспросили у начальника конвоя, куда нас везут, он от-ветил:

– Там вам будет лучше, чем во Владимире. Сюдапришлют тех, кто получил по двадцать пять лет. А васотправляют в лагерь.

Мы удивились новому, 25-летнему сроку. Началь-ник объяснил нам, что в ноябре вступил в силу новыйзакон и что теперь максимальный срок наказания –25 лет. Значит, нам повезло, мы получили всего по де-сятке. Другие за то же «преступление» получали ужепо двадцать пять.

Так мы, спустя два с половиной месяца, рассталисьс Владимиром. Мы ехали двое суток. В дороге нам вы-дали по две банки рыбных консервов, два килограм-ма хлеба и 50 г сахара. На продолжительных стоянкахконвойные приносили нам кипяток.

Мы приехали в Москву на Курский вокзал. Нашивагоны перегнали на ленинградскую ветку. Стало яс-но, что нас повезут на север. Но куда? В Карелию?Там большие лагеря, там строится Беломорско-Бал-тийский канал. В лесах Карелии сотни тысяч заклю-ченных работают на лесоповале. Поезд остановил-ся на полпути между Ленинградом и Мурманском настанции Кемь. Нас снова загнали в тупик.

Было раннее утро. Мы сквозь окна разглядывалипечальные седые окрестности. С одной стороны лес,с другой – Белое море. Рядом с рельсами стоялонесколько домов, бегали козы. Людей не было вид-но. Неподалеку мы заметили группу подконвойных за-ключенных. Это были первые заключенные, которыхмы увидели. Проходя мимо нашего вагона, они загля-

нули внутрь. Конвоир тут же закричал. И нас это ожи-дает. Над серым морем пролетела чайка, возле дере-ва плавало толстое бревно. Вокруг стояла удивитель-ная тишина.

На морском горизонте показалась темная точка,становившаяся все больше и ближе. Кто-то ее обру-гал.

Говорят, что царь Петр приказал какого-то своегопридворного отправить в ссылку. Когда этого придвор-ного спросили, куда его посылает государь, тот отве-тил: «К е… матери». От этого и получилось сокращен-ное название – Кемь.

Судно, а это было именно оно, уже приближалоськ самому берегу. Мы заволновались. Уже можно бы-ло прочитать его название: С. Л. О. Н., что означало– Соловецкий лагерь особого назначения. Значит, насотправляют на Соловецкие острова, в страшный ла-герь. Начальник конвоя шел от вагона к вагону и кри-чал:

– Внимание, заключенные! Соберите свои вещи ибудьте готовы. Предупреждаю вас, из строя не выхо-дить ни вправо, ни влево. В каждого, кто нарушит при-каз, будем стрелять.

Один за другим выходили мы из вагонов и проходи-ли сквозь строй солдат, державших наготове автома-ты. В колонне по одному мы спускались с кручи к бе-

регу. Поодиночке поднимались на небольшой грузо-вой пароходик. Разместили нас в трюме, где обычнонаходился груз. Когда посадка закончилась, пришелначальник конвоя и начал перекличку. Всего нас былооколо двухсот. Затем конвой оставил нас одних. Мысели на пол, прижавшись друг к другу, как сардины вбочке. Настроение у всех было паршивое. В этой ат-мосфере неизвестности и страха первым заговорилГлушков, бывший первый секретарь Мурманского об-кома партии:

– Ребята, всех нас побросают в море, я вас уверяю.Потопят нас вместе с этой развалиной. Уже не пер-вый раз НКВД расправляется с заключенными такимобразом. Это самое легкое. Бросил и квиты.

Некоторые, взбешенные страхом, набросились наГлушкова с кулаками, но более хладнокровным уда-лось их успокоить. Я склонен был поверить Глушкову.

Было слышно, как поднимали якорь. Пароход сра-зу закачался. Многие побледнели, послышался плач.Нам начало выворачивать утробу. Что-то с нами бу-дет? На календаре было 2 декабря 1937 года.

Пароходик потихоньку отчалил. Берег уже успелобледенеть, и поэтому приходилось маневрироватьи брать разгон, чтобы пробиться сквозь лед. Плылимы восемь часов. Высаживали нас поодиночке. Мыподнимались по крутому берегу. Уже было темно, го-

рел электрический свет. У небольшого домика стоял,окруженный помощниками, комендант острова, быв-ший по совместительству и начальником тюрьмы.

Нас принимали по одному, измеряли с головы доног. Вели себя корректно. Никто не ругался. Напря-гая зрение, я пытался хоть что-то рассмотреть в этомгустом мраке. Но удалось разглядеть лишь высокиестены Соловецкого кремля. Мы были на главном ост-рове архипелага. Когда процедура приема заверши-лась, нас построили в колонну по пять, открыли боль-шие ворота и мы, в глубоком молчании, вошли в зону.

Часть II

В тюрьмах наСоловецких островах

Кремль

Соловецкие острова раскинуты в юго-западной ча-сти Белого моря, в тридцати милях восточнее Кеми наплощади в 266 км². Самый крупный населенный пункт– Соловецк – основали монахи в XV веке. Там же воз-двигли и первую церковь, и развили большую куль-турную и экономическую деятельность. В 1584 годупоселение было утверждено официально, так как егонужно было защищать от врагов. С течением временимонастырь расширил свои владения, открыл соляныеприиски, начал перерабатывать рыбу и развивать жи-вотноводство.

Древний монастырь и кремлевские стены стали всоветское время первым и самым страшным концен-трационным лагерем. Первых политических заклю-ченных отправляли на этот главный остров. Здесь бы-ло много и бывших монахов, выполнявших самую тя-желую работу. Жили они в тех же кельях, что и рань-

ше, в бытность свою «божьими людьми». На остро-ве было около пятидесяти тысяч заключенных. Лишьнезначительная часть жила в закрытых кельях. Боль-шинство занималось тяжелым физическим трудом наживотноводческой ферме, косили сено, которое наострове было исключительно питательным, валилигустой лес, знаменитую карельскую березу, ловилидля мирового рынка рыбу, известную беломорскуюсельдь, а некоторые работали на большом кирпич-ном заводе. В 1937 году использование природныхбогатств на острове было прекращено, лагерь былраспущен, уголовники отправлены в другие лагеря,а оставшиеся политические сидели в бывших кельяхбез работы. Когда в декабре 1937 года мы прибыли наСоловки, там насчитывалось 4800 узников. Эта воен-но-политическая тюрьма находилась под непосред-ственным управлением НКВД. Нас разместили в мо-нашеских кельях в трехэтажном здании, относящем-ся ко второму корпусу. Это были обычные комнаты сдеревянным полом, решетками вместо окон и боль-шой земляной печью. В нашей келье поместили де-сять заключенных. Мы были счастливы, что избави-лись от владимирской тюрьмы. Нам выдали жестяныемиски, горячую картофельную баланду и кусочек хле-ба, затем еще порцию заправленной маргарином ка-ши. По команде: «Готовься ко сну!» – мы легли на со-

ломенные тюфяки, пахнущие сеном, укрылись теплы-ми одеялами и заснули.

В шесть утра прозвучала команда:– Подъем!Нас вывели в коридор, где находились умывальни-

ки. Умывались спокойно, никто нас не подгонял. Назавтрак мы получили по 600 г хлеба, чай и по 9 грам-мов сахара. В 10 часов нас повели на прогулку на ста-рое кладбище. Гуляли полчаса среди столетних над-гробных плит, на которых были вытесаны даты жизнии смерти монахов.

На обширной территории кремля возвышалосьеще шесть трех- и четырехэтажных зданий, превра-щенных в тюрьму. Посреди двора находилась боль-шая церковь, где теперь располагался продуктовыйсклад. Там, где прежде раскаивались в грехах, стоялина коленях монахи, теперь помещались сундуки, боч-ки и мешки с мукой. В конце здания нашей тюрьмыбыла старая баня, настоящая русская парная баня.

Кормили нас неплохо: на завтрак было первое ивторое – суп и каша, на ужин – одно блюдо, три разав неделю мы получали большой кусок селедки. И ре-жим был не особенно строгим.

В Кремле мы пробыли семь дней, после чего насотправили на остров Муксалма, удаленный от главно-го острова на десять километров и связанный с Крем-

лем насыпью. На Муксалму мы отправились пешком,проходили мимо замерзших озер, через красивую бе-резовую рощу, мимо брошенной фермы, на которойраньше разводили черно-бурых лисиц. Ферма быларентабельной, но ее пришлось закрыть, так как необ-ходимо было освободить место для новых тюрем.

На Муксалму мы пришли во второй половине дня.Здесь было лишь одно большое трехэтажное здание,а в трех пристройках разместились кухня, баня и кан-целярия.

Всего на архипелаге двенадцать островов1, и накаждом из них была тюрьма.

Едва оказавшись на тюремном дворе, мы сразу по-няли, что режим здесь не такой либеральный, как вКремле. Помимо начальника тюрьмы нас встречалпредставитель НКВД Бардин. Мы сразу поняли, с ка-ким человеком имеем дело. У него на лице была на-писана вся свирепость сталинского режима. Нас за-бил озноб, когда мы наблюдали всю эту картину.

Привели нас в большое пустое помещение, разде-

1 На самом деле в Соловецком архипелаге более сотни островов, по-давляющее большинство которых очень мелкие и безымянные. В дан-ном случае Штайнер, вероятно, имеет в виду не острова, а 12 отде-лений и «командировок» СЛОНа, расположенных на 3-х крупных ост-ровах Соловецкого архипелага – Большом Соловецком острове, Анзе-ре и Большом Заяцком острове. Здесь речь идет об острове БольшаяМуксалма.

ли догола, и солдаты набросились на нас с машинка-ми для стрижки волос. Но, поскольку они не имели по-нятия в стрижке, драли нас так, словно хотели вместес волосами содрать и кожу. Потом нас, голых, погна-ли по сорокаградусному морозу через двор в баню.Вдоль стены на штативах стояли большие железныекотлы, подогреваемые огнем. Над ними клубился пар.Было жарко, как в пекле. В соседнем помещении на-ходилось шестьдесят человек, каждый из которых по-лучил деревянную шайку с горячей водой. Нужно бы-ло быстро намылиться и обмыться. Когда мы потре-бовали еще немного воды, чтобы смыть мыльную пе-ну, охранники раскричались и приказали всем выхо-дить на улицу. Каждому выдали арестантский костюми белье. Нас отправили в камеру, где было восемна-дцать деревянных нар с соломенными тюфяками, по-душками и одеялами. Было холодно, мы долго не мог-ли заснуть.

На острове Муксалма

Так началась моя лагерная жизнь на соловецком

острове Муксалма. Восемнадцать разных людей изодня в день создавали особую атмосферу, которая по-рой становилась наэлектризованной. Доходило дажедо желчных дискуссий, прерывавшихся иногда лишьпосле вмешательства охранников. Каждый носил всебе свои мысли, свои надежды и свои расчеты, новсех нас связывала ужасная судьба.

Мой старый знакомый Василий Чупраков умел сво-им спокойствием, терпением, добротой разряжать ат-мосферу нервозности и нетерпимости. Он вел себяспокойно и умиротворенно. Мареев говорил о том, чтопосле отбытия наказания, вероятно, снова вступит впартию, а может и не вступит. А инженер Немиров-ский, обвиненный в связях с иностранной буржуази-ей за то, что получал посылки с продуктами от еврей-ских американских организаций, рассказывал о сво-ем детстве в Одессе. Он жил в самом бедном квар-тале и словно чувствовал, какая судьба его ожида-ет. Директор цирка с грустью смотрел на свой живот,от которого, некогда толстого, осталась лишь жалкаясморщенная кожа. За что получил десять лет тюрьмымайор Красной армии Сорокин? За то, что восхвалял

Троцкого. Сломленный, замкнутый, молчаливый си-дел в углу бывший секретарь ЦК комсомола УкраиныЖелезный. Жамойда, внешнеполитический редакторукраинской газеты «Коммунист», с которым мы толь-ко сейчас познакомились, начинал самые острые дис-куссии. Он упорно отстаивал линию партии и любойценой пытался доказать, что в стране все в порядке.Он собрал вокруг себя несколько человек и постоян-но говорил им, что каждый заключенный должен оста-ваться верным партии, даже если он невинно осуж-ден. Он утверждал, что Сталин – гений и что в этомникто не смеет сомневаться. Он был склонен каждо-го, кто не разделял его точки зрения, выдавать НКВД.

Во время одной из дискуссий Жамойда начал битьсебя кулаком в грудь и кричать, что это он облапо-шил этого буржуазного дурака Эдуара Эррио, вождяфранцузских рабочих. Он рассказал о том, как в 1934году Эррио посетил Советский Союз и во время это-го визита поинтересовался, есть ли у нас свобода ве-роисповеданий. Для того, чтобы Эppиo убедился всуществовании в России свободы вероисповеданий,на скорую руку открыли несколько церквей, которыеуже давным-давно были превращены в кинотеатры исклады. Одну из крупнейших киевских церквей, пре-вращенную в пивоваренный завод, быстро освободи-ли и две сотни рабочих тут же трудоустроили с тем,

чтобы они привели церковь в порядок. В день приездаЭррио в Киев состоялось «богослужение». Сотрудни-ки НКВД и их жены разыгрывали верующих. Жамой-да исполнял роль священника, читающего проповедь.Для этих целей ему нужна была борода. Его отвели ктеатральному парикмахеру, который и приклеил емукрасную бороду. Все прошло в лучшем свете. Эрриобыл восхищен. Вернувшись во Францию, он сообщил,что своими глазами видел, как в Советском Союзе напрактике осуществляется свобода вероисповеданийи каждый имеет право пойти в церковь.

Когда Жамойда закончил свой рассказ, я спросилего:

– И ты считаешь, что вы правильно ломали такуюкомедию?

– Правильно!– Но это же обман, божий ты человек, – крикнул я.– Ну и что с того? Мы, коммунисты, обманули пред-

ставителя иностранной буржуазии!– Подумай сам, какой Эррио представитель буржу-

азии, если за него голосовали многие французскиерабочие.

– Это ничего не значит. Те, которые голосовали заЭррио, являются пособниками буржуазии.

– Даже если это и так, то все равно так не делают.С религией нужно бороться не обманом, а просвеще-

нием, и никак иначе.– Иди ты к черту! С тобой невозможно разговари-

вать.Это был последний аргумент Жамойды, и дискус-

сия завершилась.Все, кто не разделял его мнения, дружили со мной.

Я никогда не мог понять того, что люди, прошедшиечерез пытки в тюрьмах НКВД и невинно осужденные,не только сами, но и вместе с женами, что такие лю-ди защищают режим. Я разговаривал с бывшим пред-седателем горисполкома Егоровым и просил его объ-яснить, что происходит с этими людьми. Егоров счи-тал, что они говорят все это потому, что боятся, как быне арестовали их близких и дальних родственников,оставшихся на свободе.

Внутреннее спокойствие овладевало нами лишькогда мы брали в руки книгу. В такие моменты мы за-бывали обо всем, что нас окружает. Здесь тоже былабиблиотека. Каждые десять дней каждому выдавалипо одной книге. Каталога не было, поэтому не было ивыбора. Все делалось просто: в камеру раз в десятьдней бросали восемнадцать книг: какую хочешь, ту ивыбирай.

Ничто не могло поколебать нашу монотоннуюжизнь. Единственной радостью были письма, но и теприходили редко, поскольку родные боялись писать.

Все еще существовала опасность быть арестован-ным за «связь с врагом народа». Но и в тех редкихписьмах, которые мы получали, обычно были печаль-ные новости: эзоповым языком сообщалось, что кто-то арестован или убит.

Лейтенант Бардин, словно призрак, бродил по ко-ридорам, открывал глазки и наблюдал за нами, пыта-ясь поймать кого-нибудь за таким занятием, за кото-рое полагалось наказание. Для этого белокурого, вы-сокого и сильного палача существовали только запре-ты: нельзя было смеяться, читать вслух, ходить покамере в туфлях. Это всё были «тяжкие проступки»,за которые он выдумывал различные наказания. Од-них лишал прогулки, другим запрещал писать письма,третьим не разрешал покупать продукты в тюремномларьке, четвертых отправлял в карцер.

В марте 1938 года меня перевели в камеру, где бы-ли одни иностранцы. Камера была маленькая, всегона восемь человек. Здесь я познакомился с немецкимкоммунистом Вернером Хиршем, правой рукой Эрн-ста Тельмана. Как известно, Эрнст Тельман, вождьнемецких коммунистов, послушно и искренне следо-вал московской политике. Ему не хватало теоретиче-ских знаний и он нуждался в помощи такого человека,как Вернер Хирш, у которого было прекрасное марк-систское образование. Вернер нам часто рассказы-

вал, как он работал. Его кабинет был рядом с кабине-том Тельмана. Стоило тому только стукнуть в стену,как Вернер тут же появлялся, получал указание напи-сать резолюцию для какого-нибудь собрания, тезисык партийному съезду или сформулировать какое-ли-бо заявление. Все это Вернер делал к большому удо-вольствию Тельмана и Москвы.

Когда Гитлер пришел к власти, Вернер Хирш эми-грировал в СССР. 4 ноября 1936 года его арестовалив Москве и осудили на десять лет.

У нас с ним много было разногласий, особенно на-ши взгляды расходились в вопросе о политике немец-ких коммунистов до прихода Гитлера к власти. Но,несмотря на это, мы стали хорошими друзьями. Этобыл храбрый человек, героически боровшийся с ре-жимом террора, процветавшим на Соловецких остро-вах. Ему не от кого было получать помощь, и я помо-гал ему, сколько мог. Он был страстным курильщиком,и я ежемесячно покупал ему десять пачек папирос.Будучи не совсем здоровым и быстро сдавая физиче-ски, он обратился к начальнику с просьбой давать емубольше еды, так как у него не было денег на отова-ривание в ларьке. Не дождавшись ответа, он решилобъявить голодовку, но через пять дней прекратил еепо моему совету, потому что это было бессмысленно.Такое средство борьбы можно использовать в циви-

лизованной стране, здесь же оно неэффективно.– Ты же хорошо знаешь, что скажет врач. «Ну и по-

дыхай!» – вот что будет ответом на твою голодовку, –говорил я ему.

И действительно, голодовка имела для него непри-ятные последствия. Его постоянно бросали в карцер.В целом за год (столько времени мы были с ним в од-ной камере) Вернер отсидел в карцере 105 дней. Этоего настолько истощило, что он еле передвигался. Напрогулки выходил редко. И хотя он все еще оставалсяприверженцем сталинского социализма, он все чащестал предаваться мечтам о жизни в каком-нибудь ти-хом уголке Европы, в своем домике, отрешившись отполитики. Он любил рассказывать о своей жене и ре-бенке, хотя об их судьбе ему ничего не было известно.Мы расстались в декабре 1938 года. Впоследствии, вкаких бы тюрьмах или лагерях я ни находился, я пы-тался узнать о его дальнейшей судьбе, но безуспеш-но. Кто-то мне рассказал, что видел его в орловскойтюрьме непосредственно накануне войны с Германи-ей.

Я наблюдал за своим старым знакомым Сашей Ве-бером. Он сидел в углу, почти не разговаривая, посто-янно читал и на все мои попытки хоть чем-то помочьему, поскольку моя жена постоянно присылала день-ги, он отвечал:

– Я не могу принимать какую бы то ни было по-мощь от людей, расходящихся со мной в политиче-ских взглядах.

Но время постепенно ломало его ортодоксальныепозиции. Он был добрым и мягким человеком. Женаего умерла, о восьмилетием сыне он ничего не знал.

Меня интересовал и молодой ирландец Гоулд Вер-скойлс, любивший философствовать о себе, о жиз-ни, о добре и зле, о нашем положении. Когда нача-лась гражданская война в Испании, Гоулд вступилдобровольцем в республиканскую армию. В Барсе-лоне он работал радистом на радиостанции. Он об-ратил внимание, как НКВД инфильтрируется в рес-публиканскую армию и пытается занять там команд-ные позиции. Это ему не понравилось, и он подал ра-порт своему командиру, в котором заявил, что он в ду-ше республиканец и пришел воевать добровольно, ноон не является коммунистом. Он пришел воевать заИспанию республиканскую, а не сталинскую и поэто-му просит его отпустить. Командир попросил потер-петь, несколько дней, пока ему подыщут замену. Че-рез несколько дней к Гоулду подошел солдат и попро-сил его отремонтировать сломанную радиостанциюна судне, пришвартованном в порту. Гоулд Верскойлсвзял свой инструмент и отправился в порт. Это былсоветский пароход. Едва он переступил порог рубки,

где якобы была испорченная радиостанция, за нимзакрылась дверь. Рядом с ним оказались два русскихкомсомольца. Пароход тут же снялся с якоря и отча-лил. Остановился только в Севастополе. Комсомоль-цы все время охраняли Гоулда. Когда судно прибы-ло в советский порт, на борт поднялись сотрудникиНКВД, арестовали Гоулда Верскойлса и его охранни-ков-комсомольцев, отправили их в Москву, обвинилив шпионаже в пользу Англии и осудили каждого на во-семь лет.

Сидел с нами еще один замкнутый и тихий чело-век – Пфайфер, бывший сотрудник ежедневной га-зеты советских немцев «Deutsche Central-Zeitung». ВВуппертале, в Германии он был известным деятелемкомпартии, очень активным и воинственным, а сейчассидел в углу забитый и безвольный. Он был хорошимтоварищем.

В нашей камере сидело еще три немецких комму-ниста, приехавших в Советский Союз в качестве спе-циалистов, но их арестовали как агентов гестапо икаждому дали по десять лет лагерей.

Тюремный режим предусматривал строгую изоля-цию. Предпринимались попытки любой ценой поме-шать контактам между камерами. Следили за намиденно и нощно. Но нам все-таки удалось нарушить этуизоляцию. В туалете висела керосиновая лампа. Од-

нажды мы обратили внимание, что она висит криво.Когда охранник ушел, я обыскал ее и обнаружил за-писку. Я быстро спрятал ее в рот. На выходе из убор-ной нас часто обыскивали и отбирали бумажки, ко-торые могли быть употреблены в других целях. Вер-нувшись в камеру, я направился в угол, чтобы меняне видел часовой, вынул записку и прочитал: «Доро-гие товарищи, в 102-й камере находится 20 человек.Это…» – далее следовал список фамилий этих два-дцати. Мы им ответили и письмецо спрятали в лампу.Таким образом мы наладили связь с еще двумя каме-рами. Мы оповещали друг друга о новых процессах иарестах. Это была единственная возможность узнатьо том, что происходило в мире. Нам удалось достатьи обрывок грязной газеты, которую, вероятно, охран-ник выбросил в уборную. Прочитав этот обрывок, мыузнали, что русские бьются с японцами на озере Ха-сан. Наша связь функционировала хорошо, пока од-нажды, после оправки, нас не раздели догола и осно-вательно не обыскали. Естественно, у меня нашли за-писку, написанную в соседней камере. Отвели меня кБардину. Тот начал допытываться, откуда у меня этазаписка.

– Я нашел ее в туалете, – ответил я.Бардин мне не поверил. Он дал мне двойную дозу

карцера в десять дней. Ни один сотрудник НКВД не

мог отправить в карцер больше, чем на пять дней, дляэтого нужно получить разрешение «сверху». Но Бар-дин вышел и из этого положения. Он оштрафовал ме-ня сначала на пять дней, потом на день перевел меняв камеру, после чего снова отправил в карцер на пятьдней. Зверь! После этого наша связь с соседними ка-мерами прервалась.

По возвращении из карцера товарищи сообщилимне, что на мое имя пришел денежный перевод на сторублей. Я долгое время не имел известий от жены,и это меня очень обрадовало. Это было верным до-казательством того, что жена оставалась на свободе.Когда в нашей камере появился надзиратель, я спро-сил его, получил ли он почтовый перевод на сто руб-лей, который пришел во время моего отсутствия.

– Не было для вас никаких денег, – ответил он.Стало ясно, что деньги вернули жене и что все

это подстроил мне Бардин. Прошло немало временипрежде, чем я получил письмо от жены и фотографиюдочери. Жена написала, что ребенок заболел и умер.Я сел в угол без единой мысли. Это письмо вручи-ли мне очень быстро, ни на минуту не задерживая нацензуре. Об этом также позаботился Бардин. Это бы-ло последнее письмо, которое я получил от жены наСоловках.

Бардин ежедневно выдумывал новые пакости. Он

уже не знал, что бы еще такое придумать. Однаждыон приказал проветривать камеры только два раза вдень по пятнадцать минут в присутствии охранника.Заключенным запрещалось открывать окна. В камерестояла невыносимая жара, одежду снимать не разре-шалось. Мы купались в поту, все промокли до костей.Все наши просьбы продлить проветривание ни к че-му не приводили. От этой духоты люди теряли созна-ние. Я решил что-то предпринять. Когда пришло вре-мя идти на прогулку, я сказал охраннику, что болен,и попросил его оставить меня в камере. Оставшисьодин, я схватил питьевой бачок и бросил его в окно.Два стекла разбились вдребезги. В гробовой тишине,царившей на острове, это прозвучало, как настоящийвзрыв. В камеру ворвалось пятнадцать надзирателей.Они набросились на меня. Каждый ухватился за однуиз частей моего тела, и таким образом они отволоклименя в карцер. Спустя два часа меня привели к Бар-дину. Он сидел перед письменным столом, расставивноги и опершись руками о колени. Едва я вошел, онзаорал:

– Вы что это, восстание готовите, а?Я удивленно посмотрел на него.– Говорите, признавайтесь, я все знаю!– О чем это вы, простите? Какое восстание?– Какое восстание? Да вы же дали сигнал к восста-

нию. Или сейчас же во всем сознайтесь, или вас сего-дня же отправят на Секирную Гору, – угрожал Бардин.

Каждые раз, когда у нас были стычки с охраной, онигрозились послать нас на Секирную Гору. На этом уда-ленном островке были лишь маяк и один часовой. Тамзаключенных убивали, а трупы бросали в море.

– Вы можете делать со мной, что хотите, на то увас и власть. Но я вас уверяю, что никакого сигналани к какому восстанию я не давал. Просто я не желалзадыхаться в камере, я хотел воздуха, которого вы наслишаете, – ответил я Бардину.

Довольно долго еще мы с ним так беседовали. Онхотел, чтобы я признался в том, что подал сигналк восстанию. Когда же ему надоела подобная пере-бранка, он составил протокол о том, что случилось, иснова отправил меня в карцер. Через пять дней я вер-нулся в камеру. Все были рады, что я так легко отде-лался. Они ожидали худшего. Благодаря этому инци-денту нам разрешили открывать верхние окна, когдамы сочтем нужным. Вебер подошел ко мне и сильносжал мою руку.

Прошло три месяца. Однажды ночью меня разбу-дил надзиратель и приказал одеваться. Все, с испу-гом в глазах, провожали меня. Я решил, что пришелмой последний час. Как раз в это время проходил про-

цесс над Бухариным, Рыковым и Пятаковым2. Массо-вый террор приобрел страшные размеры. В тюрьмахи лагерях расстреливали десятки тысяч людей. Выве-ли меня во двор. Там стоял грузовик, а рядом началь-ник тюрьмы и несколько солдат. Мне приказали под-ниматься в грузовик. Четыре автоматчика заставилименя лечь на пол и накрыли меня брезентом. В дорогея думал о своей жене, столько всего натерпевшейсяиз-за меня. Сначала умерла дочка, а теперь она узна-ет еще и о моей смерти. Конечно, ей сообщат, что язаболел и умер. Да все равно, что ей скажут, главное,что она снова будет страдать. Я попытался сделатьвид, что мне все безразлично, но это было нелегко.Воля к жизни была сильней. Я прокручивал весь путьк Секирной Горе – мы должны проехать мимо Крем-ля, затем пересесть на моторную лодку. Но как ме-ня в такой темноте повезут по морю? Это невозмож-но. Впрочем, меня могут просто-напросто выброситьв море. Зачем меня так далеко везти? Пока я обо всемэтом думал, мы приехали в Кремль. Конвойный под-нял брезент и крикнул:

– Встать!Я не шелохнулся.

2 Автор здесь путает разные процессы. В описываемый период про-ходил процесс над Бухариным и Рыковым. Пятакова с товарищами су-дили ранее.

– Вставай, сучий сын!Я не мог подняться.– Эй, ты! Что с тобой? Ты что, околел? – кричал сол-

дат.Я молчал. Тогда солдаты взяли меня за ноги и за

голову и сбросили с машины. Один из них схватил ме-ня за воротник и поволок, словно мешок, в какое-тоздание, где и бросил на пол. Я лежал неподвижно сзакрытыми глазами, ни о чем не думая, пытаясь за-снуть. Был уже день, когда меня разбудили. Пере-до мной стоял тот самый начальник тюрьмы, кото-рый принимал нас в 1937 году. В руке он держал листбумаги, на котором было написано решение Главно-го Управления тюрем в Москве, осудившее меня захулиганство, проявившееся в том, что я разбил дваоконных стекла и оскорбил представителя НКВД. Ме-ня приговорили к двадцати дням карцера и оштрафо-вали на 44 рубля за разбитые окна. Меня заставилиподписать этот приговор. После этого меня отвели напервый этаж IV корпуса, в коридор, где располагалосьдвадцать камер. Раздели до нижнего белья. Вместоботинок обули в лапти и посадили в карцер. В кар-цер можно было войти только на карачках через ниж-нее отверстие железной решетки. Каменный пол, оконне было, над решеткой круглые сутки горела слабаяэлектрическая лампочка. В камере было очень влаж-

но и холодно, чтобы не замерзнуть, приходилось по-стоянно двигаться и делать руками гимнастическиеупражнения. Но я уставал довольно быстро. Утромчасовой принес мне паек на целый день: 300 г хлеба икотелок кипятка. От кипятка я настолько согрелся, чтоспина взмокла. Каждый пятый день я получал литрбаланды. Ночью на узких нарах невозможно было со-греться. Приходилось натягивать на голову рубашку исогреваться собственным дыханием.

– Это что еще за пугало? – вдруг услышал я голосБардина у двери карцера.

– Мне холодно, поэтому я, чтобы хоть немного со-греться, и натянул рубашку на голову, – ответил я.

– Для этого вас и посадили в карцер. Опустите ру-башку или я вас раздену догола, – закричал он.

Прошло уже одиннадцать дней моего пребыванияв карцере. Меня посетили начальник тюрьмы, полков-ники и генералы НКВД. Это была какая-то комиссия.Меня спросили, за что я оштрафован. Я рассказал имвсе, излил свою душу. Я сказал им, что я – иностран-ный коммунист, что я за границей сидел в тюрьмах закоммунистическую деятельность, но нигде не виделничего подобного. В этой тюрьме царит неслыханныйтеррор.

– Хорошо, хорошо, мы во всем разберемся, – отве-тил какой-то генерал и посоветовал мне больше не

нарушать тюремный режим.Мне стало легче, когда они ушли. Я излил на них

весь свой гнев, сказал им в лицо всю правду. Спустянесколько часов меня перевели в другую камеру в томже коридоре. Она была в два раза больше, там былонебольшое окошко и деревянный пол. Здесь я провелостаток наказания. Все же пошло на пользу то, что яим высказал.

Двадцать дней прошли, но за мной никто не прихо-дил. Я постучал. Дежурил в тот день самый плохойнадзиратель. Принося мне котелок кипятка и стара-ясь хоть чем-то напакостить, он наливал в него холод-ной воды. Он спросил, почему я стучу. Я объяснил,что мой срок истек.

– Хорошо, перестаньте стучать, – сказал он.Это меня настолько вывело из себя, что я начал

кричать.– Не ори, а то надену на тебя смирительную рубаш-

ку.Я начал еще громче кричать и стучать, требуя осво-

бодить меня. Это услышал дежурный офицер и спро-сил, в чем дело. Я ему все объяснил.

– Потерпите немного, я посмотрю, что можно сде-лать.

Офицер вскоре вернулся, принеся мне порцию ба-ланды и кусок хлеба.

– Ешьте! В управлении уже никого нет. Но я обяза-тельно выясню, почему мне не передали распоряже-ние выпустить вас.

Этой же ночью он перевел меня из карцера в вось-миместную камеру на третьем этаже этого же зда-ния. Указав на заправленную койку, покрытую одея-лом, произнес:

– Ложитесь здесь и спите.Во сне я почувствовал, что меня кто-то толкает. От-

крыв глаза, я увидел около себя все того же офицера.Он приказал мне одеваться. Я глянул в окно – на ули-це было по-прежнему темно.

– Почему вы мне не даете спать?– У вас еще будет время выспаться, – ответил он

и отвел меня в то же здание, где мне было сообщеноо наказании за разбитые окна. Передавая меня кон-войному, он сказал:

– Вот это твой. Веди его!Прояснилось и то, почему меня своевременно не

выпустили из карцера. В кремлевском карцере я был«чужаком» и ни одному черту не было до меня ни-какого дела, а на Муксалме забыли о том, что я су-ществую. Если бы я энергично не потребовал осво-бождения, неизвестно, сколько бы еще пришлось мнеторчать в этом карцере.

– Но что это с тобой? Ты сейчас не похож на чело-

века: зарос, весь грязный, – удивлялся конвоир.Я молчал.– Ладно, пошли.Во дворе нас ждала подвода. Я вынужден был

лечь, конвоир накрыл меня сверху брезентом. Меняудивило, что мой конвоир без оружия. Ехали мы мед-ленно, остановились на полпути. Конвоир отбросил смоей головы брезент и сочувственно спросил, как ясебя чувствую и голоден ли я. От удивления, что сомной обращаются так по-человечески, я не смог про-изнести ни слова.

– На вот тебе, ешь, – протянул он мне большой ку-сок хлеба.

Я стал есть. Слезы капали на хлеб. И так я сидел дотех пор, пока не показалась Муксалма. Конвоир сноваобратился ко мне:

– А теперь, браток, ты должен лечь. Если нас уви-дят, то меня по головке не погладят.

Я оказался в своей старой камере. Мои товарищикак раз были в уборной. Вернувшись, они увидели но-вичка. Как только надзиратель закрыл дверь, они ужесобрались было обратиться ко мне с обычными дляновичка вопросами, но тут все узнали меня. Это ихошеломило. Лицо мое осунулось, заросло раститель-ностью, к тому же я был грязен с головы до ног. В кар-цере я не получил ни капли воды для умывания, но-

ги у меня отекли, стали похожими на слоновьи. В этовремя все начали делить завтрак, каждый отломилот своего куска для меня. Я отказался, рассказав им,что мне попался исключительно добрый конвоир, на-кормивший меня хлебом. Узнав, что я был в карцере,они поведали мне о своих предположениях относи-тельно моего местопребывания. Большинство дума-ло, что меня отвезли на Секирную Гору и там укокоши-ли, другие же предполагали, что мне разрешили вер-нуться на родину. Их предположения меня нискольконе удивили. Каждый заключенный склонен мыслитьэкстремально: вопрос решается просто – или жизнь,или смерть.

Смерть Станко Драгича

Еще в тот же день меня перевели в Кремль. Но

прежде сводили в баню, где я помылся, побрился ипостригся. Я оказался в маленькой трехместной ка-мере. Моими новыми товарищами стали югославы.

Станко Драгича я знал очень хорошо. Я познако-мился с ним в 1923 году в Загребе, когда он рабо-тал старшим мастером на обувной фабрике на За-вртнице. В его цехе собирались члены нелегально-го союза коммунистической молодежи. Он был рево-люционером-фанатиком. Родом из Боснии, из Жепча.Это человек необузданного темперамента, за словомв карман не лезущий, постоянно находившийся в дви-жении, всегда заставлявший товарищей действоватьи радовавшийся даже минимальному успеху. У этогочеловека не было личной жизни, все свое время онпосвящал революционному рабочему движению. Из-за постоянной полицейской слежки он вынужден былв 1927 году покинуть Югославию. Долгое время онжил в Москве и учился в Университете западных наро-дов. Это учебное заведение было предназначено дляфункционеров западных компартий. Многих слушате-лей университета, в том числе и Драгича, арестова-ли. Осудили на три года. В тот день, когда он должен

был выйти на свободу, ему сообщили, что та же трой-ка НКВД прибавила ему к сроку еще три года. Драгичпостоянно протестовал против этого ужасного безза-кония и, конечно, постоянно получал все новые тяже-лые дисциплинарные наказания. Это был человек ссильно развитым чувством сопротивления.

Теперь его черные горящие глаза погасли. Я узналего с трудом. Он постоянно жаловался на боли в же-лудке, почти ничего не мог есть. Он выпивал немногобаланды и чая, и закусывал небольшим кусочком хле-ба. За его поведение в тюрьме энкавэдэшники при-грозили ему, что он закончит свою жизнь на СекирнойГоре. Но, несмотря на сильное физическое истоще-ние, он не сдавался. Его беспокойный дух оставалсяактивным. Я пытался образумить его всеми возмож-ными способами.

– Они убьют тебя.– Мне все равно. Лучше честно умереть, чем жить

по-собачьи, – процедил он сквозь зубы.В декабре 1938 года ему сообщили, что ему доба-

вили еще три года. Офицера, зачитавшего ему этотприговор, он обругал самыми последними словами.За это ему пришлось заплатить десятью днями кар-цера. Он вернулся взбешенный, поднялся к окну и за-кричал во все горло:

– Товарищи! Если кто-нибудь когда-нибудь выйдет

на свободу, пусть расскажет, что югославский комму-нист Драгич пострадал невинно и его, ни в чем не по-винного, пытали.

Прибежали начальник тюрьмы Корчков, Бардин идва охранника. Драгичу надели наручники и увели.

– Прощайте, товарищи! – были его последние сло-ва.

Его отправили на Секирную Гору, убили и сбросилив море.

Другой югославский коммунист, Антун (фамилиюего я забыл), вынужден был эмигрировать из Югосла-вии в 1920 году. Он родился в Словении, на вид емубыло лет пятьдесят. Был он среднего роста, худ, се-доват, смугл. Его арестовали в Харькове в 1937 году иосудили на десять лет за «контрреволюционную аги-тацию». Мы еще раз встретимся в Норильске. Я незнаю, как его убили. Это был отважный человек.

На освободившееся место Драгича в нашу камеруприслали американца Лайталу. Он около двух лет ра-ботал в качестве иностранного специалиста на боль-шом предприятии металлических изделий в Петроза-водске Как-то раз он решил поохотиться близ совет-ско-финской границы, но там его арестовали русскиепограничники. Его обвинили в шпионаже. Во времяследствия он требовал, чтобы обо всем этом сооб-щили в американское посольство. Конечно, ему по-

обещали. Его приговорили к пяти годам лагерей и от-правили на Соловки. Спустя два года он с двумя то-варищами решил бежать. Им удалось найти рыбац-кую лодку. Дождавшись темноты, они поплыли к бере-гу. Море было очень беспокойным, грести пришлосьдолго. Лишь перед рассветом они оказались на бере-гу и думали, что достигли свободы. Укрывшись в ку-стах, чтобы немного отдохнуть, они стали рассуждать,в каком направлении следует двигаться, чтобы быст-рее добраться до финской границы. Вдруг послышал-ся собачий лай. Они побежали в лес. Одного схвати-ли сразу. Двое остальных остановились лишь в двухкилометрах от финской границы – хотели перейти ееночью. Проползя на животе еще метров двести, ониуслышали шум ручья, и решили, что на другом бере-гу уже территория Финляндии. Но тут в ста метрахот себя они заметили идущих им навстречу двух рус-ских пограничников с собакой. Пограничники освеща-ли путь фонариками. Беглецы бросились к ручью. По-граничники их заметили и спустили с повода собаку.Перепрыгнув ручей, они оказались на финской терри-тории. Но собака успела прыгнуть на Лайталу и сбилаего с ног. А второму беглецу удалось бежать. Лайталусвязали и сдали на ближайшую заставу. Пограничнаязастава была оповещена об их побеге и устроила имзасаду. На следующий день Лайталу привели к руко-

водству погранотряда. Там его страшно избили. Лай-тала показал мне рот, в котором отсутствовали перед-ние зубы. В тот же день его привезли в кемскую тюрь-му, а оттуда перебросили пароходом на острова. Егозаключили в кремль. Однажды его вывели в кремлев-ский двор, а вокруг собрали всех заключенных.

Приговор гласил: смерть за попытку к бегству. Этотприговор должен был устрашить заключенных. Повсему лагерю сообщили, что приговор приведен в ис-полнение. Однако оба беглеца отделались десятьюгодами тюрьмы.

Расстрел монахинь

Лайтала знал много историй. Он как-то встретил

украинского крестьянина Гнитецкого, работавшего налесоповале в Карелии. Лагерный режим был такимсвирепым, что некоторые лагерники в полном отчая-нии отрезали себе пальцы, вставляли их в ствол де-рева с надеждой хотя бы таким образом избавитьсяот ужаса. Этот лес предназначался для вывоза в Ан-глию.

– Страшную картину наблюдал я на Соловецкомострове в 1935 году, – начал Лайтала. – Около трех-сот монахинь, принадлежавших к разным религиоз-ным сектам, оказались на острове в тюрьме. Их хоте-ли заставить работать. Они упорно отказывались отлюбой работы, кроме одной. Они желали быть сани-тарками в лагерной больнице. Но управление не со-глашалось на это и наказывало их карцером. Каждыедесять дней их выводили из карцера и спрашивали,готовы ли они выйти на работу. Они снова отказыва-лись, и их снова отправляли в карцер. Однажды ихперевели на Муксалму для работы на животноводче-ской ферме.

– На антихриста работать не будем, – ответили мо-нахини.

Тогда их вывели во двор, построили и собрали всехзаключенных. Начальник лагеря вытащил револьвери подошел к стоявшей в первом ряду монахине.

– Будешь работать?– На антихриста работать не буду, – ответила та.Раздался выстрел. Монахиня упала замертво.

Остальные монахини опустились на колени и сталимолиться богу. Начальник подошел к следующей. За-дал тот же вопрос и получил тот же ответ. Снова раз-дался выстрел, и снова монахиня упала замертво. Такповторялось до тех пор, пока у него не кончились па-троны.

– Проклятые курвы! Я всех вас отправлю к вашемубогу! – кричал начальник.

Монахини же продолжали стоять на коленях и гром-ко молиться. Тогда начальник приказал группе энка-вэдэшников снять винтовки с предохранителя.

– Суки вонючие, будете работать? – повторил онсвой вопрос.

Монахини продолжали молиться. Все громче. И тутпрозвучала команда:

– Огонь!Раздался залп.Когда упала последняя монахиня, начальник подо-

шел к заключенным и произнес речь.– На советской земле нет места паразитам. С теми,

кто не хочет работать, поступят так же, как с этими, –заключил он.

После этого он приказал группе заключенных выко-пать несколько ям и сбросить в них трупы монахинь.

После такого рассказа Лайталы мы не могли за-снуть. Ведь все это произошло здесь, на том же ме-сте, где мы сейчас находимся.

Нам приказали потесниться, так как в нашу ма-ленькую камеру должны привести еще двух заклю-ченных, выписанных из больницы. Вошли два невы-соких, светловолосых и атлетически сложенных пар-ня. Мы сразу же поинтересовались, кто они. Это бы-ли два брата-финна, дровосеки. В Финляндии они яв-лялись членами нелегальной молодежной коммуни-стической организации. По разрешению своего руко-водства они бежали в Россию. Удачно перешли фин-скую границу, но тут же попали в руки русских погра-ничников. На пограничной заставе их обвинили в том,что они шпионы и диверсанты. Они показали секрет-ное письмо, написанное на полотне, в котором зна-чилось, что они отбывают в Россию по приказу ком-мунистического молодежного союза Финляндии. Этоне помогло. Их били круглые сутки, пока они не «при-зналисъ», что прибыли в Советский Союз по прика-зу финской военной разведслужбы с целью проведе-ния диверсионных актов. После этого их отправили в

Петрозаводск в тюрьму НКВД. От них требовали, что-бы они рассказали, какое задание они получили отфинляндского Генштаба. Братья заявили, что преды-дущие признания выбиты из них пытками и что они неявляются никакими диверсантами. На это следовалиновые побои до тех пор, пока они не подписали, что ихпервые показания на пограничной заставе правдивыи даны добровольно. Их осудили на восемь лет. Изму-ченные и голодные, они заболели так тяжело, что ихвынуждены были положить в больницу. Обращение сними врача было бесчеловечным. Несколько раз онипытались добиться выписки из больницы. Но им от-казывали. Лежали они там три недели. За это времяв одной их палате, где стояло тридцать коек, умерло84 человека. Редко кто из заключенных возвращалсяв камеру здоровым. В этой больнице лекарств не бы-ло вообще, а на все случаи были лишь болеутоляю-щие средства. Врачи были грубыми, сестры ненамно-го лучше.

Симпатичным молодым людям мы дали немногосахара, так как они очень мало ели. Обычно им хвата-ло немного водянистой баланды и корочки хлеба. Ониупорно отказывались от медицинской помощи – боя-лись больницы. Но младшему брату с каждым днемстановилось все хуже. Наконец пришел врач, выслу-шал юношу, очень плохо говорившего по-русски, и да-

же не осмотрел его. Сказал лишь:– Я вам выпишу порошок.На следующий день медсестра принесла порошок,

но, поскольку ей нельзя было входить в камеру, онапросунула его в кормушку на двери. Финн был на-столько слаб, что едва дополз до двери, лег на спину,а сестра сыпала ему порошок в рот через эту кормуш-ку. Его пришлось снова отправить в больницу. Большеон не вернулся.

Месяц за месяцем проходили серо и монотонно.Мы вслушивались в крики чаек, для нас это были зву-ки с воли.

Но однажды и чайки замолчали. Они исчезли бес-следно. Поначалу мы не знали, что произошло. Ока-залось, из Москвы приезжала какая-то комиссия, и од-ному из ее членов пришло на ум, что заключенныес помощью чаек посылают письма. Комиссия прика-зала уничтожить всех чаек, живших здесь тысячеле-тиями. Только после этого мы вспомнили продолжав-шуюся несколько дней стрельбу. Мы тогда подумали,что это маневры. Но это энкавэдэшники расстрелива-ли контрреволюционных чаек.

Весной 1939 года произошло переселение камер.Благодаря этому я познакомился с бывшим секрета-рем компартии Западной Украины Иосифом Крилы-ком. Крилык вынужден был в 1930 году бежать из

Польши. Он поселился в Харькове и Киеве и оттударуководил работой компартии Западной Украины, на-ходившейся в Польше на нелегальном положении. В1934 году покончил с собой лидер украинских ком-мунистов Скрыпник3, которого должны были вскореарестовать за «националистический уклон». Украинапереживала страшные дни. В полном разгаре былимассовые аресты. Больше всего пострадало украин-цев, бежавших с украинских земель, принадлежавшихПольше. Так арестовали и Крилыка. В тюрьме у негопроизошло кровоизлияние, и вся левая часть телаоказалась парализованной.

Этот человек много страдал, был очень нервными постоянно ссорился с тюремным начальством. Мыобнаружили в хлебе живых червей. Крилык выразилрешительный протест. Его вытащили из камеры, ибольше мы его никогда не видели. Он оставил послесебя несколько папирос и зубную щетку4.

* * *

В мае 1939 года медицинская комиссия провела

3 Н.А. Скрыпник, член ЦК ВКП(б), ВЦИК СССР и Президиума ЦИКСССР покончил с собой в 1933 году.

4 Иосиф Васильевич Крилык был расстрелян в Орловской тюрьме 11сентября 1941 года вместе с 157 политическими заключенными.

среди нас основательный осмотр.Что случилось? Впервые врачи веди себя с нами

по-человечески, как и положено врачам. Изменилосьповедение и тюремного начальства. К нам пересталипридираться. Прогулки стали продолжительнее, мымогли тихо переговариваться. Бардин куда-то исчез.Что-то должно было произойти.

Но что?Каждое утро мы слышали, как по двору ходят боль-

шие группы заключенных, возвращавшиеся только квечеру. Мы наблюдали за ними в окна и установили,что одна подобная группа, численностью около стачеловек, утром промаршировала по двору, а вечеромвернулась назад. Вероятно, они где-то работают. Нопочему тогда нас не водят на работу? Позднее мыузнали, что иностранцев привлекать к работам не хо-тели.

Через три месяца, в начале августа, открыли на-ши камеры и сказали, что мы можем выйти во двор.Мы просто не поверили этому. Во дворе мы встретилистарых товарищей из московских тюрем, из Владими-ра, из соловецкого кремля. Я снова увидел Чупрако-ва, Мареева, Морозова, Вебера и других. В это времяподжидала меня и большая неожиданность. Я встре-тил двух своих старых знакомых – Йозефа Бергера,с которым познакомился в Вене в 1926 году, когда он

был одним из руководящих работников Коминтерна,и Рудольфа Ондрачека, известного австрийского ком-муниста. Наши старые знакомые рассказали нам, чтоозначает эта активность заключенных и эти медицин-ские комиссии. Мы все обязаны пройти медкомиссиюдля того, чтобы работать на острове, где строилиськазарма, аэродром, электростанция, больница и дру-гие объекты. Было ясно, что все эти объекты возводи-лись в военных целях. Советское правительство гото-вилось к войне со своим соседом – Финляндией. По-этому все правительственные заявления о том, чторусско-финская война была спровоцирована Финлян-дией и что русские патрули обстреливались фински-ми пушками, являются детскими сказками.

В соловецком кремле жизнь изменилась. Мы моглисвободно передвигаться, нас закрывали только вече-ром. Целыми днями мы дышали свежим воздухом. Кнам постоянно прибывали новые группы с других ост-ровов.

– Откуда прибыли, товарищи?– Мы с Заяцких островов, а мы с Пёсьих! – слыша-

лись ответы.Но с острова Секирная Гора не было никого. Все-

го собралось около четырех тысяч заключенных. Соскладов вытаскивали нашу гражданскую одежду. На-чался хаос. Один нес свой чемодан, другие какие-то

узлы, каждый стремился поскорее снять свою аре-стантскую робу и одеться в штатское. Заключенныесобирались группами и рассказывали друг другу обовсем пережитом. Все ожили, хотя и чувствовали, чтоэта передышка будет короткой. Чувствовали, что всемнам предстоит дальняя дорога. Но куда? В тюрьму?В лагерь?

Эвакуация с Соловецких островов

В три часа ночи 3 августа раздалась команда:– Подъем!Заключенные вышли из своих камер и собрались

на большом подворье кремля. Здесь уже находилисьофицеры НКВД во главе с начальником тюрьмы Ко-рочковым.

– Внимание! – крикнул Корочков. – Заключенные,сейчас вы покинете остров. Вы будете переведены вдругое место. Я обращаю ваше внимание, что по до-роге в порт и во время транспортировки вы должнывести себя дисциплинированно. Все приказания кон-воя следует выполнять беспрекословно. Конвой полу-чил приказ стрелять, если кто-то попытается бежать.Все понятно?

Мертвая тишина.– Внимание! Вещи в руки, в колонну по пять стано-

вись! Шагом марш!Четыре тысячи восемьсот человек двинулись под

конвоем хорошо вооруженных солдат. Были слышнылишь тупые и неравномерные шаги заключенных илай караульных собак на поводках. Кто-то попробо-вал повернуть голову и бросить последний взгляд наостров, где он провел столько трудных лет. Но конво-

иры тут же закричали и стали угрожать. В порту мысели, не нарушая своих рядов. Появился офицер сцелым ворохом списков. Тут же второй рядом с нимстал выкрикивать фамилии. Названный выходил, от-вечал на несколько вопросов и становился в несколь-ких метрах в стороне. Набрав таким образом группу вдвести человек, их посадили в лодки, затем на катер,который и доставлял всех на большое грузовое судно.Операция погрузки продолжалась несколько часов. Всамом конце переправили и группу женщин, числомоколо семисот, находившихся на одном из островов.Большое океанское грузовое судно, предназначенноедля перевозки с Крайнего Севера на Запад древеси-ны, носило имя советского маршала Буденного. Сей-час оно должно было везти другой груз. Внутри сухо-груз был разделен на шесть отсеков, связанных меж-ду собой деревянными трапами. В этих очень низкихотсеках установили нары, добраться до которых мож-но было лишь ползком. В каждом отсеке, в одном итом же проходе стояли параши. В каютах сидели кон-войные, а в других помещениях находилась кухня. Вцентре верхней палубы была большая башня, внутрикоторой сидела охрана с пулеметом.

Я попал в восьмую группу. Когда я начал спускать-ся под палубу, я услышал крики моих старых товари-щей, чтобы я занял им место. Я устроился рядом с Ру-

дольфом Ондрачеком и стал разглядывать внутрен-ности корабля, показавшегося мне необычайно боль-шим. Ложиться не хотелось. Было интересно наблю-дать, как прибывают все новые группы. Пространствозаполнялось человеческими телами. Нам казалось,что оно способно проглотить всю человеческую мас-су, но на деле оказалось, что оно слишком мало, что-бы принять всех. Последние группы часами ждали,пока мы не потеснимся. Вокруг всё гудело, как в улье.Люди пытались перемещаться, ища либо знакомоголибо более удачное место. Прошло немало временипрежде, чем утроба корабля насытилась.

На следующий день судно снялось с якоря.Куда нас везут?В неизвестность!До сих пор никто не думал о еде. Но теперь люди

начали развязывать свои узлы, служившие им одно-временно и подушками, доставать паек, полученныйна Соловках, затем сухари и один-два кусочка сахару.Нам объявили, что горячую пищу мы получим толькозавтра. Мы собрались в кружок – я, Йозеф Бергер, Ру-дольф Ондрачек, Василий Чупраков и Глазунов (нынеизвестный физик) – и стали говорить обо всем, что мыпережили в последние годы, и размышлять о том, чтонас ожидает.

Мы поняли, что предстоит долгая дорога, значит, у

нас есть время. За последние два года, проведенныев разных отделениях и в разных камерах, мы силь-но изменились. Многие физически ослабли, исхуда-ли, но самыми интересными были изменения, проис-шедшие в человеческих головах. Во время следствиябольшинство не относилось враждебно к сталинско-му режиму. Некоторые полагали, что аресты миллио-нов людей являются следствием каких-то интриг вра-гов советской власти; другие были убеждены в том,что это временные меры, что это фильтрация, черезкоторую должны пройти и невинные. Были и такие, ко-торые верили, что все это делается в интересах на-рода и поэтому любая жертва оправданна и полезна.Различными были и толкования абсурдных и свире-пых сталинских мер, но все были единодушны в од-ном:

– Не пройдет и нескольких месяцев, как все мы вер-немся в родные дома!

Лишь очень небольшое число заключенных пони-мало, что все надежды напрасны. Сейчас, спустя все-го лишь несколько лет, когда больше не было ника-ких надежд выйти на свободу и когда все двигалисьв неизвестном направлении через покрытую льдамиморскую пучину, всё выглядело иначе. Многим толь-ко теперь удалось разглядеть весь ужас их настояще-го положения. Им казалось, что они пребывают в жут-

ком, кошмарном, сумасшедшем сне.Был среди нас и Сергей Егоров, бывший председа-

тель Сталинградского горсовета. Пока мы с ним си-дели в Лефортовской тюрьме, Егоров думал, что все,что с нами происходит, – жизненно необходимо. Да-же и то, что произошло с ним. Председателем Ста-линградского облисполкома был Кузнецов, которыйдо назначения на эту должность был генеральным ди-ректором Маньчжурской железной дороги. Когда жеэту железную дорогу продали японцам, Кузнецова пе-ревели в Сталинград. Вместе с ним работал и Его-ров. Кузнецова арестовали и вынесли ему смертныйприговор как японскому шпиону. Егоров считал совер-шенно нормальным то, что подозрение пало и на него,так как он был ближайшим сотрудником Кузнецова.Но в то же время он был уверен, что его скоро выпу-стят на свободу и тогда он будет пользоваться ещебольшим уважением.

Увидев меня на корабле, Егоров очень развеселил-ся, хотя прежде не любил ни с нем разговаривать. Онсчитал меня «врагом народа».

– Ну, здравствуй, Егоров. Ты все еще здесь? – спро-сил я.

– Как видишь.– Но ты же говорил, что тебя вскоре выпустят на

свободу.

– Карл, прав оказался ты, а не я.– И как же ты пришел к такому выводу? – полюбо-

пытствовал я.– Мне теперь кажется, что нас арестовали контрре-

волюционеры во главе со Сталиным.– Браво, поздравляю! – развеселил меня его вывод.– В течение этих двух лет во Владимире и на Со-

ловках у меня было много времени для раздумий.– Я надеюсь, теперь ты понял, что социализм Ста-

лина очень смахивает на национализм Гитлера?– Я согласен, что это не социализм, но объясни мне

такую вещь: как тогда назвать наш порядок, в которомотсутствует частный капитал, – Егоров посмотрел наменя в ожидании ответа.

– Знаешь, когда подобный вопрос задали вождюрусских меньшевиков Дану, жившему после Октябрь-ской революции в Берлине, он ответил: «Сам черт вэтом ногу сломит!»

На корабле я познакомился с человеком, который,в отличие от всех остальных, декларировал себяврагом советской власти. Такие люди действительновстречались очень редко. Это был бывший капитанцарской армии Савченко, один из немногих оставших-ся в живых офицеров царской армии. Его держали втюрьмах и лагерях с 1927 года. В 1937 году он отсиделпоследний свой пятилетний лагерный срок, но по до-

роге домой, на Украину, его сняли с поезда и в тюрьмев Котласе снова приговорили к десяти годам тюрьмы.Однако Савченко всегда пребывал в прекрасном на-строении. Он постоянно повторял, что его весьма ра-дует и делает ему честь тот факт, что он сидит в тюрь-ме с таким количеством коммунистов.

Плавание на корабле с каждым днем становилосьвсе невыносимее. Даже животных так не транспорти-руют.

Мы лежали на голых влажных досках, нужду справ-ляли в параши. На судне было для нас два туалета,но, чтобы попасть туда, нужно было отстоять шестьчасов в очереди. Однажды мне удалось пробиться наверхнюю палубу. Передо мной раскинулась необозри-мая серая масса воды, и корабль казался скорлупкойв этом безграничном море.

Самым мучительным для нас была нехватка питье-вой воды. Судно не было приспособлено для приня-тия большого количества воды. Нескольких цистернхватало лишь для того, чтобы раз в день получатьчто-то варёное. Конвойные пили воды столько, сколь-ко хотели, нам же доставалось очень мало, а жаж-да была ужасной. Когда нам сквозь отверстие спуска-ли большой жестяной котел с водой, начиналась дра-ка. Воду разливали. Самым сильным удавалось хотьнемного напиться. Нас мучила страшная жажда, по-

тому что кормили, в основном, соленой рыбой и суха-рями. Началась дизентерия. Когда нам все-таки даликое-какую теплую баланду, оказалось, что она приго-товлена из прокисших овощей и гороха да еще в про-ржавевшем котле. Баланда была водянистой и недо-варенной. Один такой котел был рассчитан на десятьчеловек. Конечно, лучше всего себя чувствовали те,кто ел быстро. У многих началась морская болезнь,и они по нескольку дней ничего не ели. Параши неубирались сутками. Их содержимое разливалось пополу. Стояла невыносимая вонь. Протестами и кри-ками нам с трудом удалось добиться того, чтобы этивонючие параши убирали каждый день. Из-за такихужасных условий часть заключенных тяжело заболе-ла. Уже с первых дней трупы наших товарищей сталивыбрасывать в серое море.

Во время остановки в Мурманске и без того пере-полненное судно было пополнено еще тремястамиуголовниками. Едва успев ступить на палубу, они на-чали грабить и воровать. Лишь немногие возмуща-лись и защищались. Люди были настолько изможде-ны и больны, что им было все равно, что с ними дела-ют. Но некоторые все-таки сопротивлялись. Доходилодо драк. Бандиты вынимали ножи. Появились тяжело-раненые. И все-таки нам удалось усмирить эту банду.

Охранники вели себя пассивно, словно это их со-

вершенно не касалось. Уголовники быстро нашли вы-ход из положения. Они обнаружили, что на дне суд-на есть трюм, в котором были продукты, предназна-ченные для Крайнего Севера. Они пробрались в этоттрюм и вытащили оттуда молочные консервы, кексы ишоколад. Разбившись на группы, они все это поедали.На шестой день пути начался сильный шторм. Каза-лось, что настал наш конец. Волны были огромными,вода заливала все помещения корабля. Те, кто лежалу самого выхода, промокли насквозь и вынуждены бы-ли искать новое место. Стихия бушевала два дня. Ко-рабль с трудом продвигался вперед. В это время ни-чего не готовили, мы остались без горячего, но всембыло не до еды. Порывы ветра были такими силь-ными, что испражнения, словно отвратительные пти-цы, разлетались из параш во все стороны, и оседа-ли на людях. С каждым днем становилось все хуже ивсе критичнее. Большинство не могло двигаться. Лю-ди неподвижно лежали в испражнениях, их рвало, онистонали и проклинали все на свете.

Пока мы плыли по Белому, Баренцеву и Карскомуморям, за борт выбросили сто пятьдесят трупов. Ко-нечно, их было гораздо больше. Мы не могли всех пе-ресчитать. 16 августа судно оказалось в ледовом пле-ну. Капитан, маневрируя, попытался обойти ледовуюмассу, но тщетно. Тогда он попросил помощи. 18 авгу-

ста подошли ледоколы, среди них – ледокол «Ленин»!Судно пристало к острову Новая Земля, пополнило

запасы воды и свежего хлеба. Горячее питание улуч-шилось. Иногда нас кормили даже по два раза в день.Начальник транспорта словно испугался, что будетслишком много мертвых. 21 августа мы вошли в устьевеликой сибирской реки Енисей. 22 августа корабльбросил якорь в порту Дудинка.

Часть III

На крайнем севере

Чти отца с матерью!

Низкие облака висели над нашими головами, когдакорабль бросил якорь недалеко от берега. Перед на-ми лежала ледовая и снежная пустыня. Нигде ни еди-ного деревца! Кругом одни кустарники. В душах нашихродилось ощущение, что все потеряно, что нет спасе-ния, нет надежды. Мы заметили лишь несколько де-ревянных домиков и какую-то станцию узкоколейнойжелезной дороги.

Началась высадка.Чтобы провести поверку, нас усадили в снег. Не

спеша заполняли мы поезд, курсирующий по узкоко-лейке от Дудинки до Норильска. В этом небольшомпоселении первыми людьми, с которыми мы столкну-лись, были уголовники, работавшие на этой железно-дорожной станции. К нам обратился уголовник с ло-патой в руке:

– Эй, братва, вы откуда?– С Соловецких островов, – ответил один из нас.

– А, значит, поменяли шило на мыло, не так ли? –воскликнул уголовник.

– Как вы здесь живете?– Сами увидите.– Как кормят?– Да кормят так, что даже к бабам не тянет.– Вы за что попали в лагерь? – спросил я его.– За то, братан, что не чтил отца с матерью.– А вы все получили по двадцать пять, да? – спро-

сил меня другой уголовник.– Откуда ты взял эту цифру?– Так фашистам дают no двадцать пять.– Мы не фашисты. Здесь большинство бывших чле-

нов партии.– Ага, значит, вам сталинский ус не понравился? –

насмешливо бросил уголовник.В маленькие вагончики набилось пятьсот человек.

Подъехал небольшой паровозик, и мы тронулись. На105-м километре узкоколейной железной дороги Ду-динка-Норильск мы оставили поезд и пошли пешкомв направлении к каменноугольной шахты «Надежда»,находившейся в 10 километрах. Дорога шла по боло-тистому месту, которое кое-где даже не до конца за-мерзло. Мы шагали по колени в воде, с трудом вы-таскивая ноги. Еле выкарабкались на одну стремни-ну. В нашей группе было много больных, которые не

могли передвигаться без посторонней помощи. Мно-гие побросали чемоданы и узлы, так как не было силих нести. Конвойные не давали нам отдыхать, так какбоялись, что нас застанет в дороге ночь.

Как мы строили железную дорогу

В лагерь «Надежда» мы прибыли еще днем. Перед

нами предстали пять бараков и пять палаток. В одиниз бараков с фанерными стенами завели сто пятьде-сят человек. В их числе были я и мои товарищи Ру-дольф Ондрачек, Йозеф Бергер и Ефим Морозов. Вбараке были трехъярусные нары. Йозеф Бергер за-нял место внизу, а Ондрачек, Морозов и я стали ис-кать места на третьем ярусе. В центре барака стоялажелезная печь, отапливаемая углем. Мы собралисьвозле горячей печки в глубокой подавленности. Отсю-да нет ни выхода, ни спасения.

Пришли первые лагерные служащие. Это были уго-ловники, которым доверили нас «перевоспитывать»и сделать из «контрреволюционеров» советских лю-дей. Они сказали, что рано утром нам нужно вставатьи отправляться на работу, поэтому будет лучше, еслимы ляжем пораньше. Перед уходом спросили, не хо-тим ли мы продать одежду.

– Для вас лучше ее продать, потому что ее у васвсе равно украдут, – предупредил нас один из уголов-ников.

Я сильно устал и сразу заснул. В шесть часов утрараздалась команда: «Подъем!»

Через пятнадцать минут в наш барак с криками вва-лились вооруженные деревянными дубинками «на-чальники». Это были лагерные погонялы, состоявшиеиз воров в законе, в обязанности которых входилоследить за тем, чтобы никто не увиливал от работы.Тех, кто не успел подняться вовремя, они силой сбра-сывали с нар. За полчаса нужно было позавтракать.Мы пошли за завтраком на кухню, находившуюся втридцати метрах от барака. Это был маленький дере-вянный барак, покрытый толем. Из окна кухни за намиследил лысый, пожилой человек. Рядом с ним стоял счерпаком в руке более молодой. Перед ним была де-ревянная бочка, из которой поднимался пар. На столележала селедка. Я протянул ему талон, который по-лучил от бригадира вместе с 600 граммами хлеба.

– Где твоя посуда? – спросил лысый.– У меня ее нет.– Прикажешь мне налить баланду в шапку?Взяв свою рыбу, я пошел искать какую-нибудь по-

судину. Но поиски ничего не дали, хотя в других ба-раках, где жили «старики», всякой посуды, особенноконсервных банок, было достаточно. Но они не жела-ли с нами делиться. Тут прозвучал сигнал к работе,раздачу на кухне закрыли. Большинство отправилосьна работу, так и не поев первого.

Нас разбили на две группы. Одну направили на ра-

боту в шахты, другую, в которой оказался и я, – настроительство узкоколейной железной дороги Дудин-ка-Норильск.

В нашем лагере ограждения не было, но через каж-дые пятьдесят метров стояла вышка, где дежурилсолдат с автоматом. Покидать территорию лагеря бы-ло запрещено.

В шесть сорок пять все заключенные собрались водном месте, откуда следовало двинуться к месту ра-боты. Построили нас в колонну но пять, а до этого раз-делили на бригады, в каждой – по пятьдесят человек,во главе которых стояли бригадиры, назначенные ла-герным начальством. Когда мы построились, наш бри-гадир вышел вперед и, остановившись перед началь-ником лагпункта, отрапортовал:

– Пятая бригада в количестве пятидесяти человекготова к выходу на работу.

Дежурный командир конвоя считал:– Первая, вторая, третья…Чуть подальше нас принял конвой и снова пересчи-

тал бригады. После этого командир произнес:– Внимание, заключенные! Во время марша запре-

щено разговаривать, переходить из одного ряда в дру-гой и выходить из строя даже на один шаг влево иливправо. Если кто-нибудь нарушит этот приказ, конвойбез предупреждения применит оружие. Вы меня по-

няли?– Поняли! – закричали мы.– Конвой, оружие к бою! Вперед марш!Двинулось одновременно несколько сот людей,

конвойные держали оружие в состоянии боевой го-товности. Слева, справа и в конце колонны нас со-провождали караульные собаки. Собаки лаяли и по-рывались схватить ближайшего заключенного. Местонашей работы было недалеко, в пятнадцати минутахходьбы от лагеря. Нас разделили по группам, каждаябригада отдельно. Нарядчик объяснил каждому бри-гадиру задачу его бригады. Наша задача состояла вперевозке щебня на тачках к железнодорожной насы-пи. На троих выдавали одну тачку: двое нагружали ее,третий возил. Пока одну тачку везли к насыпи, дру-гую наполняли щебнем. Работа продолжалась один-надцать часов, и за это время нужно было выполнитьнорму – двенадцать кубических метров на троих. Мыподсчитали, что, согласно норме, за день нужно былопреодолеть с тачкой двадцать пять километров. Еслинорма выполнялась, каждый получал по 700 г хлеба,утром и вечером по литру баланды и 250 г просянойили какой-нибудь другой каши. Кроме того, три разав неделю мы получали по 200 г селедки. Ежемесячнонам выдавали по 700 г сахара и 50 г хозяйственногомыла. Выполнившие норму на 120 % получали пре-

мию в виде 200 г соленой рыбы; не выполнявшие нор-му получали меньше хлеба и меньше каши. Тех же,кто выполнял норму лишь на 60 %, наказывали такимобразом, что выдавали только 300 г хлеба и один разв день пол-литра баланды. Сахар, чай и мыло полу-чали лишь те, кто выполнял норму. Но, поскольку лю-ди были физически изможденными и больными, нор-му выполнить не мог никто.

В восемь вечера мы вернулись в лагерь. Я настоль-ко устал, что ничего не чувствовал. Даже есть не мог.Забрался на нары и заснул. Через два часа проснулсяот голода. Ондрачек принес мне мой паек и поставилна нары у изголовья. Здесь были и баланда с кашей икусочек хлеба. Все это было в каких-то больших кон-сервных банках, которые он неизвестно где достал.Лишь поев, я заметил, какие у меня грязные руки. Во-ды в бараке не было, и поэтому я вышел во двор, что-бы помыть их снегом. Но не успел я выйти за порог, какчасовой с вышки тут же закричал, чтобы я возвращал-ся в барак. После десяти вечера выходить из бараказапрещалось! Все спали. В бараке царил покой. Де-журил лишь один человек, поддерживавший огонь впечи. Делал он это по совести, и в бараке было тепло.Не так-то легко оказалось подняться на нары и найтисвое место. Все лежали так плотно, что мне пришлосьвтискиваться между спавшими. Но никто даже не за-

метил, что кто-то их расталкивает; все спали как уби-тые.

На следующее утро повторилось то же самое: в по-исках посуды я остался без баланды и вынужден былудовлетвориться селедкой и шестьюстами граммамихлеба. Я посоветовался с друзьями, где можно до-стать хоть какую-нибудь жестянку. Они сказали, чтобудет лучше всего, если я продам костюм и на этиденьги куплю трехлитровую банку гороха. Это намвсем пригодится. Вернувшись с работы, мы пошли ис-кать уголовников, предлагавших нам сразу после при-езда продать свои вещи. Вскоре мы их нашли, и япродал свой костюм за восемнадцать рублей, прав-да, мне пришлось добавить к нему еще и галстук. Ябез сожаления расстался с этим галстуком, так какзнал, что он мне больше не понадобится. В лагеребыл небольшой ларек, где уголовник продавал мыло,зубную пасту, зубные щетки и другую мелочь. Я былсчастлив, что мне удалось купить большую жестянуюбанку гороха. И вот мы вчетвером – я, Ондрачек, Бер-гер и Морозов – ели консервированный горох дере-вянными ложками собственного изготовления. Мы ра-довались тому, что теперь каждое утро будем естьтеплую баланду.

Но на следующий день нам стало не до веселья.Утром Ондрачек сказал мне, что чувствует себя очень

плохо и не может идти на работу. Я пошел в сосед-ний барак, чтобы расспросить у старых лагерников,что нужно делать в таких случаях. Там мне сказали,что рядом с лагерной канцелярией находится амбула-тория и больному нужно явиться туда. Если врач под-твердит болезнь, то больной будет освобожден от ра-боты. Но меня предупредили: если у больного темпе-ратура ниже 38°, его не освободят от работы, какой бытяжелой ни была болезнь. Разве что он сломает ногуили тяжело травмируется на работе. В таком случаетемпература не важна.

Я повел Ондрачека в амбулаторию. Там уже былаочередь из двадцати человек. Через каждые две ми-нуты новый больной входил в кабинет врача. Боль-шинство из них ругалось. Мало кто выходил с доволь-ными лицами. Таким счастливцам не нужно было ид-ти на работу. Когда мы вошли, врач спросил, почемумы вдвоем. Я объяснил ему, что мой товарищ оченьслаб и самостоятельно ходить не может.

– Сейчас мы это проверим, – ответил врач и поста-вил Ондрачеку под мышку градусник.

Пока Рудольф мерил температуру, я рассматриваламбулаторию. Нехитрый стол, сбитый из обычных до-сок, на стене аптечка с лекарствами, в углу – койкас соломенным тюфяком и одеялом. Чистота средняя.Врач посмотрел на градусник, кивнул головой, достал

из настенной аптечки три порошка и протянул их Ру-дольфу.

– Принимайте три раза в день, вечером придетеопять. На работу сегодня не выходите.

Мы были рады, что все так закончилось. Это былосверх ожидания. Я отвел Рудольфа в барак, уложилна нары и помчался на кухню за завтраком.

Вернувшись вечером с работы, я первым деломспросил Рудольфа, как он себя чувствует. Он ответилмне на венском диалекте:

– Korl, hait hob i a echtes Wena gobelfrühstük!(Карл, я сегодня съел настоящий венский зав-

трак!)– Хлеб со свиным салом?– Ты угадал, Карл.Я обрадовался хорошему настроению Рудольфа.

Значит, ему стало лучше. Я полюбопытствовал, где ондостал такую еду. Он рассказал, что в наш барак на-ведался один старый лагерник, работающий в шахте,и поинтересовался, есть ли среди новичков земляки.Услышав, что Рудольф австриец, да к тому же боль-ной, он принес ему кусок хлеба с салом. Ондрачек си-ял от счастья. В Вене хлеб с салом едят лишь бед-няки. Я улыбнулся, когда Рудольф показал мне кусо-чек. Я отказывался от этого куска, но, чтобы не оби-деть Рудольфа, все-таки съел его. К сожалению, моя

радость по поводу того, что дела Ондрачека пошлина поправку, была преждевременной. С каждым днемему становилось все хуже. Помимо высокой темпера-туры у него начался сильный понос. Порошок, кото-рый ему дали в амбулатории, еще больше навредилему. Этот «доктор» на самом деле был не врачом, амедбратом. Я пошел к этому горе-доктору и попросилего отвезти больного в больницу.

– Я сожалею, но здесь нет больницы. Ближайшаянаходится в десяти километрах, да и та переполне-на. Понимаете, я не могу рисковать, отправляя его вбольницу. Если он не тяжелобольной, его вернут.

Прошло семь дней. Ондрачеку с каждым днем ста-новилось все хуже. Наконец Йозефу Бергеру пришлав голову мысль, что самым разумным будет каждыйвечер бегать в амбулаторию и панически кричать, чтоОндрачек умирает. Это заставило «доктора» прийтив барак и посмотреть, в чем дело. Ему надоели этипостоянные бега, к тому же он немного испугался, чтоРудольф действительно умрет в бараке. За это его непохвалили бы. В НКВД любили порядок. Заключенныймог умереть, это их мало волновало, но горе врачу,если больной умрет на нарах. Он должен умереть вбольнице. И «доктор» решился отправить Рудольфав больницу. Но он не мог найти никакого транспортно-го средства, кроме конской или собачьей упряжки. Ко-

гда мы снова пришли с тревожной вестью о том, чтоРудольф в агонии, «доктор» спросил нас, может лиОндрачек поехать в больницу верхом на коне. Я изум-ленно посмотрел на него и спросил, как больной, ко-торый не может даже ходить, будет ехать верхом? Онпожал плечами. На следующий день, прежде чем от-правиться на работу, я попрощался с Ондрачеком идал ему оставшиеся от продажи костюма пятнадцатьрублей. Расставание было тяжелым. С нашей строй-площадки мы видели, как Рудольфа готовят к отправ-ке в больницу. Его уложили в какой-то ящик, полови-на тела оказалась снаружи, ноги свисали. В этот ящиквпрягли лошадь, и она потащила его по снегу. Ящикоставлял за собой широкий след. Мы приветствовалиего и махали ему, но Рудольф был не в состоянии от-вечать на наши приветствия.

Мы пытались хоть что-нибудь узнать о судьбе Он-драчека, но безрезультатно. Лишь спустя два года, ко-гда меня перевели в другое отделение Норильскоголагеря, я узнал подробности о нем.

Администрация лагеря форсировала строитель-ство железной дороги. Рабочий день увеличили.Большинство заключенных уже долгое время находи-лось в разных тюрьмах, и их организмы совсем исто-щились от слабого питания и тяжелого режима. Кро-ме того, эти люди не привыкли к физическому труду.

Очень мало среди нас таких, кто раньше занималсяфизическим трудом. В тюрьме на Соловках сиделив основном высшие партийные работники, руководи-тели трестов, наркомы, врачи, профессора и т. п. Неудивительно поэтому, что многие из этих людей в ко-роткое время физически сдали.

Условия жизни в лагере «Надежда» с каждым днемвсе ухудшались. Придя с работы, заключенный не могдаже умыться, так как воды, которую приносили в боч-ках, едва хватало для кухни. Мы могли умыватьсятолько снегом, но тот был покрыт слоем угольной пы-ли. На наших нарах не было ни матраца, ни подуш-ки, ни одеяла. Мы укрывались одеждой, в которой ра-ботали. Но, если одеждой укрыться, спать приходи-лось на голых досках. В бараке было полно клопов.В выходной день нас водили в баню, которая нахо-дилась в восьми километрах от нас, и дорога к нейшла через болото. Это было настоящей пыткой! К то-му же баня была маленькой и могла зараз вместитьвсего семьдесят человек. А остальным тремстам при-ходилось ждать на дороге. Один сеанс такого купанияпродолжался двенадцать часов. Поэтому все, кто былслишком слаб физически, а таких было много, не хо-тели идти мыться. Но поскольку это было обязатель-но, люди прятались в других бараках, лишь бы избе-жать этой пытки. Однако после стольких дней немы-

тья люди вшивели.Жалобы заключенных оставались без ответа. В ла-

гере верховодил уголовник, собравший вокруг себяотъявленных бандитов, которые хозяйничали, как хо-тели. Питание было очень плохим, однако некоторыеполучали все, что можно. Продукты хранились под от-крытым небом, поскольку специального помещенияне было: так и стояли рядом с кухней бочки с мясом,рыбой и прочим. Мы видели, как уголовники разбива-ют бочки и уносят в бараки большие куски мяса, а за-тем его варят и едят. Политические же (да и то не все)очень редко получали кусок мяса. Заключенным по-лагалось в месяц по 700 г сахара, но за эти два меся-ца мы получили его всего один раз, да и то мизерноеколичество. Перед администрацией лагеря мы поста-вили вопрос, почему мы не получаем сахара, на чтонам ответили:

– Больше работайте, тогда и получать будете боль-ше!

Выходных дней у нас почти не было. Даже по вос-кресеньям приходилось работать. Отдыхать можнобыло лишь тогда, когда бесновалась пурга. Иногдапурга бывала такой сильной, что в двух метрах ничегоне было видно. Тогда у нас была возможность немно-го отдохнуть. Мы лежали на нарах, спали или беседо-вали. Книг не было, но были люди с отличной памя-

тью. Они умели настолько точно передавать содержа-ние прочитанных книг, что создавалось впечатление,будто они их нам сейчас читают. Можно было писатьдомой. Вначале я не верил, что из этой глуши пись-ма могут доходить до адресатов, но старые лагерникиговорили, что они получают почту от родных. Это при-дало мне уверенности. Я написал письмо жене. Ужедва года прошло с тех пор, как я получил от нее по-следнее письмо. Я не верил, что она мне ответит. Новсего лишь через месяц от жены пришла телеграммаи немного денег. Я был невероятно счастлив. Но де-нег мне не выдали. В лагере существовало правило,согласно которому только тот имеет право получатьпо пятьдесят рублей в месяц, кто хорошо себя ведети выполняет норму как минимум на сто процентов. Апоскольку я эту норму выполнить не мог, то и не имелправа получать свои собственные деньги.

Пурга завывала снова. Мы валялись на нарах, ко-гда в барак вошел лагерный нарядчик и, прочитав спи-сок из ста фамилий, в том числе и мою, сообщил, что,как только погода улучшится, мы будем переведены вдругой лагерь, в Норильск. Мы обрадовались, так како Норильске рассказывали чудеса: там-де живется хо-рошо! Я не верил этим рассказам, но когда услышал,что там есть вода, то подумал, что поеду в рай. Снеж-ная метель, как назло, не прекращалась. Мы потеря-

ли терпение! Хоть мы сейчас и не работали, но хоте-лось, чтобы нас как можно быстрей перевели на но-вое место. Наконец непогода успокоилась, и началь-ник караула передал нас группе конвоя. Остававши-еся в лагере шахты «Надежда» с завистью смотрелинам вслед.

Мы шли под конвоем по ущелью, и ледяной дисксолнца освещал нам путь. Наконец вышли на един-ственную ведущую в Норильск дорогу. Минус два-дцать градусов. Проходя мимо женского лагеря, всеповернули головы в его сторону – пусть останется внашей памяти хоть какое-то женское обличье. Жен-щины смотрели на нас ласково, с дружеской улыбкойна лице. По дороге нам встречались грузовики и под-воды. У одного из домов стоял запряженный в нартысеверный олень. Мы приближались к Норильску.

Как мы строили Норильск

Норильск – город краевого подчинения в Красно-

ярском крае РСФСР. Соединен железной дорогой спортом Дудинка на Енисее.

Поселок Норильск преобразован в город в 1953 г…Имеются (1954) 7 средних, 5 семилетних, 4 на-

чальные школы, 3 Дома культуры, Дом пионеров,драматический театр, кинотеатр, 3 библиотеки.

Строятся (1954): Дворец культуры, бассейн дляплавания, кинотеатр, музыкальная школа5.

Мы оказались в примитивных, сбитых из досок ба-раках, служивших одновременно и складами для ору-дий труда, и небольшими мастерскими. Перед бара-ками лежало множество разбросанных шпал, предна-значенных для строительства железной дороги, кото-рая должна будет связать главную ветку с угольнойшахтой.

Рассматривая эти бараки и этот беспорядок, я вспо-минал наши разговоры на шахте «Надежда» о Но-рильске. Норильск находится в 120 километрах от Ду-динки, центра Таймырского полуострова. Это место

5 Пусть читателя не удивляет разница в годах.Они в точности взяты изБольшой советской энциклопедии…

было известно еще в шестидесятые годы прошлогостолетия. Известный купец Морозов пытался исполь-зовать огромные природные богатства этой глуши. Ноего попытка не увенчалась успехом, так как для это-го предприятия у него не было рабочей силы. Мо-розов обратился к тогдашнему губернатору Енисей-ской губернии и попросил его о помощи. Губернаторпослал в Петербург сообщение о наличии драгоцен-ных металлов в Норильске и его окрестностях. Че-рез несколько лет в Енисейск прибыла комиссия, ко-торая в сопровождения вице-губернатора и купца Мо-розова отправилась в Норильск и еще дальше на се-вер. Комиссия направила царю извещение о том, чтов Норильске есть огромные месторождения полезныхископаемых, но комиссия считает их использованиеневозможным, ибо лето здесь длится всего два меся-ца. А остальные десять месяцев такие лютые морозыи снежные бураны, что людей поселить в этих местахневозможно. Поэтому проект купца Морозова осуще-ствить не представляется возможным.

Но если царские чиновники считали, что в Нориль-ске невозможно поселить людей, то сталинские бю-рократы оказались более динамичными. В 1935 годуСталин приказал НКВД найти специалистов и рабо-чую силу и построить в Норильске лагерь. Это произо-шло зимой 1935–1936 годов. Затем были арестованы

сотни горных инженеров и несколько врачей. Аресто-ванные были осуждены «тройкой» за вредительствона десять лет лагерей. В то же время в разных тюрь-мах НКВД пять тысяч рабочих, крестьян и интеллиген-тов ждали открытия навигации на Енисее. В первыедни лета погрузили на пароход людей, инструменты,продукты и палатки.

В лето господне 1936-е родился «Норильский ла-герь НКВД».

Первые заключенные, попавшие в Норильск, бы-ли молодыми, здоровыми людьми. В НКВД произвелитщательный отбор. Тяжелый климат, тяжелая рабо-та и полностью необжитая территория требовали за-каленных людей. Медицинская комиссия вниматель-но осматривала каждого, особенно обращая внима-ние на здоровые зубы. На Крайнем Севере свиреп-ствовала цинга. Когда летом 1936 года прибыл пер-вый большой транспорт, местные кочевники завол-новались. Они здесь пасли большие стада северныхоленей и ставили капканы на песцов. Кочевые пле-мена самоедов6, олени и песцы откочевали дальшена северо-восток. От Енисея до озера Пясино, т. е.на расстоянии 40 км, через каждые 5–6 километровустановили палатки. В палатках были деревянные на-ры, а посередине – железная печь. В двух палатках

6 Устаревшее название ненцев.

оборудовали кухню. Продукты хранились под откры-тым небом. Кормили и снабжали заключенных обиль-но, нам давали даже лимон и различные препаратыот цинги. В первый год построили только бараки иадминистративное здание. Поскольку леса здесь нет,строительный материал сплавляли по реке. Преждевсего, территорию нужно было очистить от высоко-го и смерзшегося снега. Работали примитивным ин-струментом: железными ломами, лопатами, кайлом.Очищали мерзлую почву и укладывали фундаментдля бараков. С огромным трудом рыли землю в веч-ной мерзлоте. Больше половины этих молодых людейумерло от непосильной работы, холода и болезней.Пока заключенные строили бараки, группа геологовпроизводила разведку полезных ископаемых. За ко-роткое время отправили в Москву образцы олова, ме-ди, кобальта и других ценных металлов. Были обна-ружены и большие залежи каменного угля.

В 1937 году в Норильск прибыло двадцать тысячзаключенных. Только часть из них могла разместить-ся в бараках. Остальные вынуждены были жить в па-латках. Половина заключенных строила узкоколейкуДудинка-Норильск. В 1938 году прибыло еще 35 тысячзаключенных. Транспорты прибывали один за дру-гим, но число заключенных не увеличивалось, так каксмертность была страшная. Умирали массово, а ре-

зультатов трехлетнего их труда почти не было видно.Сталин требовал любой ценой переходить к эксплуа-тации залежей благородных металлов. Он готовилсяк войне. Цены на эти металлы на мировом рынке по-вышались изо дня в день, особенно после прихода квласти Гитлера, А у России не было денег, чтобы по-купать эта металлы. Сталин пригласил к себе началь-ника строительства Норильска Матвеева и назначилему срок: или до 1939 года Норильск начнет произ-водить олово и медь, или он, Матвеев, останется безголовы. Матвеев пообещал выполнить задание. На-ступил 1939 год. Металла нет. Матвеева и четверыхего помощников отправили на Колыму и расстреля-ли7. На место Матвеева пришел Авраамий Завеня-гин, принявший руководство Норильском, восемьде-сят бараков и большое кладбище. Норильску быловсего три года, но кладбище у него было, как у горо-дов, простоявших не одно столетие. Завенягин былумнее: он требовал квалифицированные кадры – ин-женеров, техников, экономистов. С Соловецких ост-ровов прибыла партия в четыре тысячи человек, из-вестная в истории Норильска как «соловецкий этап».

7 Автор здесь снова ошибается. Начальник Норильскстроя с 25.06.35по 13.04.38 Владимир Зосимович Матвеев действительно 13 апреля1938 года был снят с должности, а 27 апреля арестован. Однако не былрасстрелян, а умер 30 сентября 1947 г. в архангельской ведомственнойбольнице от туберкулеза.

Завенягину и его помощнику Волохову требовалисьименно такие люди. Они знали, что большое предпри-ятие нельзя построить методом террора.

Чтобы заинтересовать инженеров и техников в ра-боте, они давали им мелкие привилегии: лучшие по-мещения, лучшее питание. Но руководство НКВД ду-мало по-другому: политзаключенных нужно посылатьна самые тяжелые работы, а более легкие следуетдавать уголовникам. Завенягин и Волохов постоянноссорились с так называемым третьим отделом. Имприходилось противостоять НКВД, но они добилисьтого, что инженеры и техники делали свои проекты втеплых помещениях, а не долбили мерзлую землю.Удивительно, но и у Завенягина, и у Волохова головыостались на плечах. Завенягину прислали еще одногозаместителя, Еремеева, в обязанности которого вхо-дило следить за тем, чтобы политические не чувство-вали себя слишком вольготно.

И года не прошло, как в Норильске задымили тру-бы и первое олово было погружено на суда в портуДудинка.

Смерть Рудольфа Ондрачека

Когда мы прибыли в Норильск из рудника «Надеж-

да», меня с товарищами определили во II лаготделе-ние. Уже стемнело, когда нас принял начальник лаг-отделения Леман. К нашей радости, нас сразу повелив душ. Однако мы там не только вымылись, но и пе-реночевали. На следующий день нас отвели в недо-строенный барак. Во II лаготделении в это время бы-ло около восьми тысяч заключенных, политических иуголовников. Находилось здесь и восемьсот женщин,живших в отдельных бараках, опоясанных колючейпроволокой.

На следующее утро мы пошли на работу. Как иобычно, нас выстроили перед бараком и мы строемнаправились к воротам. Было холодно – минус сорокпять градусов. Мы подошли к воротам, и мне пока-залось, что я в бреду: в полуметре от земли, связан-ный проволокой, висел голый труп. Проволокой емускрутили ноги и грудь, голова свисала, остекленев-шие глаза была полуоткрыты, кости торчали во всестороны, во рту, казалось, не было ни кусочка мяса. Анад его головой была прибита табличка с надписью:«Такая судьба ждет каждого, кто попытается бежатьиз Норильска».

Черты лица показались мне знакомыми. Кто бы этомог быть? Во время марша меня постоянно мучиламысль: кто этот человек? И вдруг я ужаснулся!

Это был Рудольф Ондрачек.Неужели он пытался бежать? Он никогда не гово-

рил мне о побеге. Целыми днями мысли мои вер-телись вокруг трупа моего замерзшего товарища Ру-дольфа. Меня не покидало желание узнать, почемуего труп повесили на воротах лагеря.

Однажды мы пошли мыться. В бане дежурил врач.Из разговора с ним я узнал, что его зовут Георг Билец-ки и что он из Лейпцига. Я спросил его, видел ли онповешенный скелет.

– Вы что, удивляетесь? Сразу видно, что вы здесьнедавно. У вас еще будет возможность и не такое уви-деть, – ответил он.

Я рассказал врачу Билецкому, почему я так инте-ресуюсь Рудольфом Ондрачеком. Билецки посовето-вал мне об этом молчать и пообещал расспросить усвоих коллег о том, что произошло. В воскресенье онзашел в наш барак и пригласил меня пройтись с ним.Мы пошли к нему в барак, там он познакомил меня сленинградским врачом Райвичером. Райвичер рабо-тал хирургом в больнице I-го лаготделения. Он ска-зал, что помнит, как привезли из шахты в больницуРудольфа Ондрачека. Ондрачек был в очень тяжелом

состоянии: у него обнаружили запущенную дизенте-рию, сердце его совсем ослабло, да еще вдобавок ктому у него было полное физическое истощение. По-чти не было надежды, что он поправится. И все жечерез два месяца ему стало немного лучше.

– Я как раз дежурил по больнице, – рассказывалРайвичер, – когда Ондрачек зашел в мой кабинет ипопросил дать ему снотворное. Поблагодарив, он вы-шел. Вдруг я услышал, будто кто-то упал. Выскочиламедсестра – у двери лежал Ондрачек. Я осмотрел егои установил, что он мертв.

Я спросил, как же можно было провозгласить Он-драчека беглецом. Он сказал, что не знает и в его ком-петенцию не входит знать это. Билецки очень заинте-ресовался Ондрачеком и попросил меня рассказать онем все, что я знаю.

– Ондрачек родился в Зноймо. Ныне это в Чехо-словакии. Он был деятелем коммунистической пар-тии Австрии. Приход Гитлера к власти в 1933 году за-стал его в Берлине, и нацисты бросили его в концла-герь. Когда его выпустили, Ондрачек покинул Герма-нию и выступил в Женеве на международном форуме.Он поведал обо всем, что пережил в нацистском ла-гере. После этого он с женой и ребенком уехал в Со-ветский Союз. Несколько лет работал в Профинтерне.Когда Сталин решил уничтожить старую гвардию ком-

мунистов, в числе первых арестовали Ондрачека иоснователя компартии Австрии Коричонера. Коричо-нер был банковским служащим и публицистом. Аре-стовали его в 1936 году в Харькове и приговорили ктрем годам тюрьмы. Когда же он обжаловал приговор,Верховный суд Украины приговорил его к десяти го-дам. В 1940 году НКВД выдал Франца Коричонера вруки гестапо, которое и расправилось с ним8.

Жена Ондрачека с ребенком по совету некоторыхдрузей и при содействии австрийского консульства вМоскве вернулась на родину.

Я не могу забыть Ондрачека. Это был удивитель-ный человек. Не знаю, узнает ли жена когда-нибудь отом, как он умер, – закончил я свой рассказ.

Я работал в первом цехе в бригаде, перерабаты-вавшей олово и медь. В мою задачу входило разгру-жать руду, которую привозили из рудника в вагонах нагрузовиках. Рабочий день продолжался с восьми утрадо восьми вечера. За это время каждый заключенныйдолжен был сгрузить шестнадцать тонн руды. За этуработу нам полагалось 600 г хлеба, два раза в день

8 Франц Коричонер был арестован по ложному обвинению в 1937 го-ду и до 1940 года был в заключении в СССР в различных тюрьмах илагерях. В апреле 1941 года власти СССР передали Коричонера в рукинацистской Германии. Он был немедленно арестован гестапо и отправ-лен в тюрьму в Вене. 3 июня Коричонер был отправлен в концлагерьОсвенцим, где был убит через несколько дней – 9 июня 1941 года.

горячее блюдо, т. е. пол-литра баланды, 200 г каши иодну селедку. Кто не выполнял норму, получал мень-ше. А не выполнявших норму было много. Всех та-ких заключенных собирали вместе из разных бригад,и они продолжали работать до тех пор, пока нормуне выполняли. Через каждые два часа выполнившиенорму возвращались в лагерь.

Некоторые оставались на рабочем месте всю ночь,а утром продолжали трудиться со своей бригадой.Люди падали от усталости и самостоятельно вернуть-ся в лагерь уже не могли. Были и такие, которых в бес-сознательном состоянии отправляли прямо в больни-цу. Но для того, чтобы оставить их там на лечение,нужна была хотя бы повышенная температура. Од-нако все эти люди были настолько измождены, что умногих не было даже нормальной температуры. Дляприведения в чувство их бросали в холодную воду. Номногим и это не помогало.

Смертных случаев из-за чрезмерно тяжелого трудастановилось все больше, и лагерное начальство вы-нуждено было издать приказ, согласно которому те,кто не выполнил норму, могут работать сверхурочноне более двух часов.

И все же жизнь в Норильске была лучше, чем наруднике «Надежда». В бараках было места больше, аклопов меньше, можно было мыться, и не нужно было

идти до работы десять километров. Медицинская по-мощь была лучше, квалифицированные врачи стре-мились, облегчать судьбу заключенных.

Врачи-заключенные из Ленинградской Военнойакадемии Никишин, Баев, Розенблюм и московскийврач Сухоруков действительно старались облегчатьнам жизнь. За врачами постоянно следили началь-ники санчастей и часто наказывали их, отправляя насамые тяжелые работы. Но те согласны были лучшерыть землю, чем посылать больных людей на работу.

Сухоруков был врачом спортивного клуба в Москве.Летом 1936 года группа футболистов отправилась вШвецию на товарищеский матч. С ними поехал и Су-хоруков. По возвращении все они говорили, что заграницей не такая уж и нищета, как об этом твердитофициальная пропаганда. Вся команда была аресто-вана и приговорена к десяти годам лагерей.

Начальником санчасти II лаготделения была Алек-сандра Слепцова. В Норильск она приехала вместесо своим мужем, горным инженером. Слепцов руко-водил одной из шахт, а в Норильск его послала пар-тия следить за тем, чтобы заключенные не саботиро-вали работу, хотя о саботаже не могло быть и речи.Заключенные работали за совесть, а вольнонаемныеза зарплату. Все знали, что большинство тех, кто жи-вет на свободе, больше думает о водке, чем о работе.

Эти молодые люди знали, что они могут полностьюположиться на инженеров и техников-заключенных.Жена Слепцова была молодой и красивой, добросер-дечной и очень честной. Она придерживалась прин-ципа: «Для меня все больные одинаковы. Меня не ин-тересует, является больной заключенным или вольно-наемным». В отношениях с врачами-заключенными,у которых она многому научилась, она была не толь-ко корректной, но вела себя с ними по-товарищески,как с коллегами. Конечно, она делала это осторож-но, чтобы этого не заметили в НКВД. Ей удалось длябольных заключенных устроить особую кухню. Под ееприсмотром, согласно предписаниям врачей, готови-лась еда для больных. Больные не чувствовали се-бя заключенными. Она заботилась о том, чтобы вы-писанных из больницы сразу не направляли на тяже-лую физическую работу. С раннего утра она станови-лась у ворот и следила, чтобы ни одного больного неотправили на работу. Из-за этого у нее часто проис-ходили стычки с начальником лаготделения. Туго при-ходилось бригадиру, если Слепцова замечала, что онбьет заключенного. Она все делала для того, чтобыэтот нелюдь, который тоже был лагерником, слетел сосвоей должности и был направлен на более тяжелуюработу.

Руководству НКВД не нравилось поведение Слеп-

цовой, но они ничего не могли предпринять, посколь-ку ее муж был одним из партийных руководителейНорильска. Многие заключенные остались в живыхлишь благодаря этой храброй женщине.

Несколько месяцев я был на тяжелой работе на за-воде по переработке олова. Олово нужно было за-грузить в бочки, а бочки погрузить в вагоны, отправ-ляемые в Дудинку и Красноярск. Тяжелая работа иплохое питание ослабили мой организм настолько,что я больше не мог работать. Я сказал об этоммоему другу Георгу Билецкому. Он обещал мне по-мочь. Вскоре врач Никишин предложил направить ме-ня, вследствие плохого состояния здоровья, на болеелегкую работу, несмотря на протесты уполномоченно-го НКВД, заявившего, что я являюсь «опасным пре-ступником». И все-таки меня направили санитаром вамбулаторию.

В лагере начался брюшной тиф. Следовало обору-довать временную больницу. Меня назначили руково-дителем этой больницы. Четыре месяца работал я вэтой должности и все были довольны: и больные, иначальница санчасти. Когда эпидемия прошла и боль-ницу расформировали, меня снова отправили на тя-желую работу. Но теперь мне было легче, так как язначительно окреп.

В лагере было много иностранцев, людей исклю-

чительных, с высоким интеллектом и сильной мора-лью. Особенно выделялся Йозеф Бергер, необычай-ный человек, сама доброта. Его готовность сделатьчто-нибудь для другого и пожертвовать собой не име-ла границ. Физически он был очень слаб, но всегдастремился облегчить жизнь другому и спасти его оттяжелой работы. Всю свою энергию он использовалдля помощи другим людям. Особенно заботился отех, кто только что прибыл в лагерь, кто еще к этойжизни не приспособился и не мог защитить себя от са-моволия лагерной администрации и террора уголов-ников. Он их снабжал хлебом, махоркой и теплым бе-льем. Бергер с ранней молодости участвовал в ком-мунистическом движении. Свой исключительный умон поставил на службу рабочему классу. До арестаон занимал один из руководящих постов в ИсполкомеКоминтерна, несколько лет возглавлял Секретариатпо Ближнему Востоку. В 1935 году его арестовали как«троцкиста» и приговорили к пяти годам. Когда же егосрок закончился, процесс возобновили и вынесли емуновый приговор.

Трагедия лагеря «Горная Шора»

Бергер рассказал мне о трагедии лагеря «Горная

Шора», в котором оказался одним из немногих выжив-ших.

Летом 1935 года Бергера вместе с четырьмястамизаключенными из Бутырок погрузили на московскомСеверном вокзале в товарные вагоны и через Волгу иУрал отправили в Сталинск (при царе – Новокузнецк).Здесь их высадили и задержали на двадцать четы-ре часа. Получив трехдневный запас продуктов, онинаправились в тайгу. Идя по тропинке, они то и делонатыкались на юрты киргизских кочевников. Косогла-зые киргизы с любопытством разглядывали необыч-ное шествие. Иногда киргизские солдаты перебрасы-вались несколькими фразами со своими земляками.Заключенные шли в колонне по одному. Выйдя на ка-менистое место, они несколько километров двигалисьпо этой каменистой пустыне, пока снова не оказалисьв тайге. И так с рассвета до заката. Небольшой привалделали лишь в полдень. По ночам натягивали палат-ки и спали на голой земле. Сорок низкорослых сибир-ских лошадок везли продукты для конвоя и заключен-ных. По ночам для отпугивания диких зверей вокругпалаток разводили костры. Всю ночь выли волки и ша-

калы. Завывание хищников и ржание испуганных ко-ней сопровождали их все три недели пути. Спустя тринедели они остановились на большом высокогорномплато. Двадцать больных оставили у дороги. Черезнесколько дней на том месте конвойные обнаружилилишь одежду да кости. Здесь и разбили лагерь, натя-нули палатки. Большая палатка служила кухней, дру-гие оборудовали под больницу. Когда самые важныеработы были завершены, начальник лагеря распоря-дился дать всем трехдневный отдых. Они ели рыб-ные и мясные консервы, сушеные овощи и довольнобыстро поправились. Работа была нетяжелой, ника-ких норм пока не существовало.

Прибывали новые группы заключенных. Снача-ла еженедельно, потом ежедневно, пока не собра-лось двенадцать тысяч заключенных. Землю укрывалдвухметровый слой снега. Лагерь оказался отрезан-ным от мира.

Сотрудники НКВД, однако, забыли об одной мело-чи: люди и кони должны есть. А запас продуктов былрассчитан на два месяца. Начальник лагеря прика-зал уполовинить дневной паек для заключенных, объ-явив, что это временные меры и что о ситуации в лаге-ре сообщено по радио в Главное управление лагерейв Москву (ГУЛАГ) и там обещали помочь самолетами.Рабочая норма была сокращена, о голоде забыли, все

ждали самолетов. Однажды был поднят на ноги весьлагерь для очистки от снега территории, куда долж-ны приземлиться самолеты. Люди работали, словнообезумевшие. Вокруг очищенной площадки разложи-ли кучи дров, чтобы в нужный момент их поджечь.Но самолеты не появлялись. Снова выпал снег. Опятьрасчистили площадку. Глаза все время устремленыв небо. Прошел месяц. Самолетов нет. Дневная нор-ма продуктов снова уполовинена. Заключенные мол-чали, кони голодали. Коней стали резать, чтобы на-кормить заключенных и сохранить овес.

Наконец появились самолеты. Все в восторге вы-скочили из укрытий. Кричали и махали шапками итряпками. Самолеты долго кружили над лагерем, ноне приземлились, а только сбросили груз. Десяткиящиков и мешков летели в воздухе, но лишь немно-гие попали в цель. Большая часть пропала в тайге вглубоком снегу. Заключенные и конвой вместе собра-ли небольшое количество ящиков и мешков, в кото-рых были теплая одежда и сухари. Настроение улуч-шилось. Прошло две недели. Еще один самолет до-ставил хлеб и консервы. Паек увеличили на несколь-ко граммов.

Заключенные ежедневно умирали от голода. На-чальник лагеря сократил лагерную охрану и всех сво-бодных солдат посылал в тайгу на охоту. Иногда охот-

ники притаскивали даже медведей, но и этого былонедостаточно, чтобы выжить. Заключенные умиралиежедневно. Трупы не закапывали, а просто засыпа-ли снегом. Весной снег растаял, вокруг распростра-нился страшный смрад от разложившихся тел. Вы-жившие не имели сил закопать своих мертвых товари-щей. Начался тиф, лекарств не было, врачи были бес-помощны. Когда дороги стали проходимыми, на лоша-дях прислали продукты. Но из двенадцати тысяч за-ключенных в живых осталось только триста.

Венгерский адвокат Керёши

Многие помнят процесс над венгерскими коммуни-

стами Салаем и Фюрстом, которых режим Хорти при-говорил к смерти и повесил. В лагере в 1939 году япознакомился с их адвокатом Керёши-Молнаром.

В четырнадцатом бараке был банный день, Двестичеловек разделись в предбаннике и хотели было уженести свою одежду в помещение для дезинфекции,как вдруг один заключенный заявил, что у него не хва-тает нижнего белья. Было ясно, что его кто-то украл,а украсть его мог только тот, кто работает в бане. Аэто было привилегией уголовников. Без нижнего бе-лья невозможно было прожить в ужаснейшем холоде.Кроме того, заключенный, не уберегший часть свое-го белья, строго наказывался лагерным начальством:с него взыскивали потерю в пятикратном размере. На-чальство отбирало деньги, которые заключенным вы-сылали семьи. Обокраденный был в отчаянии. Он об-ратился к старосте бани, уголовнику, а тот, вместо от-вета, начал жестоко избивать пострадавшего. И тутпоявился сильный, атлетически сложенный человек,схватил уголовника и завернул ему руку за спину. Изсоседнего помещения на помощь своему шефу вы-скочила вся банная обслуга. Началась драка, закон-

чившаяся победой политических. Лагерная вахта бро-сила в карцер несколько политических, в том числеКерёши и меня. В карцере мы с ним довольно близкои познакомились. После суда над Салаем и ФюрстомКерёши вынужден был бежать в Россию от преследо-ваний хортистской полиции. Когда началась большаячистка, его арестовали. Военный суд приговорил его,как агента «хортистской полиции», к десяти годам ла-герей.

После выхода из карцера мы с Керёши попали в од-ну бригаду, участвовавшую в строительстве большогометаллургического завода на так называемой Пром-площадке. Работа была очень тяжелой. Кирками и же-лезными ломами мы долбили мерзлую землю и гото-вили котлованы для фундамента. Несмотря на ужас-нейший мороз, мы вынуждены были снимать бушла-ты, так как пот с нас катился градом. Керёши был фи-зически необыкновенно сильным, он не так уставал отработы, как другие. У него всегда было хорошее на-строение. Вечером он сидел в бараке на нарах и пере-водил Пушкина на венгерский. Я никогда не слышал,чтобы он горевал, жаловался на голод. Он всегда былотзывчивым, всегда мечтал о том, как он вернется всвой Будапешт и снова откроет адвокатскую контору.

Судьба шутцбундовцев9

Когда в феврале 1934 года клерофашисты подняли

в Вене восстание, большинство шутцбундовцев бежа-ло в Чехословакию. Их разместили в Брно и другихместах. Средства для их содержания выделили соци-ал-демократическая партия и профсоюзы.

Вскоре среди щутцбундовцев началась агитация заотделение рядовых членов от руководства, от соци-ал-демократической партии и присоединение к ком-мунистическому движению. Агитация попала на бла-годатную почву, так как общеизвестно, что люди вэмиграции всегда чем-то недовольны. Вскоре произо-шло выступление против руководства, приведшее коткрытому расколу. Шутцбундовцы прикрепляли се-бе на грудь советские звезды, а на крышах бараковможно было увидеть красные флаги с пятиконечнойзвездой. Тогда щутцбундовцев начали вышвыриватьиз лагеря и они нашли себе прибежище в коммуни-стических организациях. Когда же их количество до-стигло нескольких сот, компартия Австрии обратиласьк советскому руководству и добилась согласия пере-править щутцбундовцев в Советский Союз.

9 Шутцбунд (оборонительный союз) – социалистическая организация,существовавшая в Австрии в 1919–1934 годах.

Первый состав с шутцбундовцами встретили вМоскве на Белорусском вокзале с музыкой. На пло-щади состоялся митинг, на котором выступили ав-стрийские коммунисты Коплениг и Гроссман, а такжепредставители ВКП(б). О шутцбундовцах говориликак о героях и революционерах. Сомкнув ряды, онишли по улицам Москвы до гостиницы «Европа», гдеих уже ждали накрытые столы. Под музыку и прекрас-ные закуски они пели революционные песни.

Первые недели они ходили по городу, обращая насебя внимание своей одеждой, особенно накидками ибасконскими шапочками. Однако потом они потихонь-ку стали исчезать с московских улиц. Их можно бы-ло еще увидеть в жилых кварталах больших промыш-ленных предприятий в Москве, Харькове, Ленингра-де, Ростове и т. д.

В это время в Советском Союзе отменили карточ-ки на хлеб. Русские рабочие были счастливы. Но ав-стрийские рабочие стали роптать, что они получаюттолько черный хлеб и слишком мало сахара. Вождиавстрийских коммунистов, работавшие в Москве, тутже выехали на заводы и попытались успокоить щутц-бундовцев. Но в ответ услышали лишь угрозы.

– Вы нас обманули.– Отпустите нас обратно в Австрию.Вскоре они целыми группами стали обращаться в

австрийское посольство в Москве с просьбой разре-шить им вернуться на родину. Но в австрийском по-сольстве не торопились. И пока в Вене заседали поповоду того, пускать ли шутцбундовцев в Австрию, вМоскве их прямо на выходе из австрийского посоль-ства арестовывали сотрудники НКВД и отправляли,как контрреволюционеров, в лагеря. ОСО приговари-вало их к десяти годам.

В 1939 году в Норильске я встретил несколькихщутцбундовцев. К сожалению, я не запомнил их имен.С одним из них я подружился. Фриц Корпенштайнербыл родом из Вены, где жил с родителями в X райо-не. Это был очень сильный юноша. Чтобы спастись отголода, он продавал свою кровь. Санчасть в Нориль-ске оплачивала каждую сдачу крови десятью штукамияиц, килограммом сахара, полкило масла, килограм-мом сухофруктов и двумя килограммами свежих ово-щей. Корпенштайнер сдавал кровь каждые два меся-ца. Как-то я предупредил его, чтобы он не переусерд-ствовал в этом, однако он уверял меня, что прекрас-но себя чувствует. Но однажды он совершенно неожи-данно заболел, жалуясь на сердце и почки. Его со-стояние все ухудшалось, и в результате он попал вбольницу. Через несколько недель его выписали. Ка-залось, что ему стало лучше. Но накануне войны егонеожиданно перевели из Норильска в краевой центр

Красноярск.Мне так и не удалось узнать о его дальнейшей судь-

бе.

Вся бесовская сила

Строительство Норильского металлургического

комбината приобретало всё больший размах. Прибы-вали всё новые транспорты заключенных, работаликруглые сутки, несмотря на погоду. Выходных почти небыло. Морозы стояли такие страшные, что человекуказалось, будто у него мозг замерзает. Но не толькомороз был страшен. Гораздо более страшными былиснежные бураны. При пурге видимости не было ника-кой. Заключенные, идя на работу, вынуждены былидержать друг друга за руки, чтобы их не унес ветер. Ноиногда и это не помогало. Люди падали, словно сно-пы, и их тут же заметало снегом. В самый разгар пур-ги нам всегда казалось, что пришел конец света. Гу-стой мрак, завывание ветра, свист и шипение – вокругнас плясала и визжала вся бесовская сила. Иногдаэта бешеная снежная круговерть длилась беспрерыв-но три-четыре недели. Заметало и бараки, и дороги.Приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобыпреодолеть пятидесятиметровый путь от барака докухни. Заключенные постоянно боялись того, что ме-тель снесет нас или унесет драгоценную посуду. Когдапурга начиналась во время нашего марша на работу,всё обычно кончалось суматохой. Маленькими групп-

ками все возвращались назад без конвоя. Многие за-ключенные сбивались с пути, и их засыпало снегом.Потом их мертвых или замерзших отыскивали невда-леке от лагеря. На стройке почти не было мест, где быможно было согреться. Особенно в первые годы, ко-гда еще ни одного здания построено не было. Иногданам разрешали разводить большие костры.

Но страдали мы не только от лютых морозов и сви-репой пурги. В Норильске четыре месяца в году небыло солнца и стояла полярная ночь. Однако четы-рехмесячный полярный день действовал на организмгораздо губительней, нежели четырехмесячная ночь.Когда была ночь, заключенные меньше работали. Ра-зумеется, в условиях лютых морозов, снега, льда, пур-ги и влаги необычно важную роль играла одежда, пол-ностью сшитая на вате: и штаны, и телогрейка, и буш-лат, и валенки. Политические заключенные почти ни-когда не получали новую одежду. Ее забирали себелагерные чиновники. Но старая, потертая и заштопан-ная одежда не спасала политических от холода, по-этому они обматывались разными тряпками. И от это-го были похожи на пугало: вместо лица виднелисьлишь отверстия для рта и для глаз, а также кончик но-са. Даже лучшие друзья зачастую не узнавали другдруга.

В лагерях были бригады, называемые «индусами»,

состоявшие из людей слабых и истощенных. От непо-сильной работы и голода люди в них стали походитьна тощие скелеты. Они очень страдали от холода. Этибригады использовались для вспомогательных работ– уборки снега или приведения в порядок лагернойзоны. Конечно, эти люди получали и самую плохуюодежду: всю в пестрых заплатах, а вместо валенок уних на ногах были бурки – тряпичная обувь из старыхавтомобильных шин. От этого у них постоянно опуха-ли ноги, отдельные части тела обмораживались, ча-сто отмерзали руки или ноги. Ампутации были обыч-ным явлением, ежегодно сотни калек отправляли изНорильска в другие лагеря НКВД.

Лагерное начальство по-зверски относилось к тем,кто потерял здоровье. В принципе, оно не признавалони слабых, ни больных. Заключенный освобождалсяот работы лишь в том случае, если имел высокую тем-пературу или становился калекой. Изнуренные людиходили на работу до тех пор, пока могли передви-гаться. Когда мы возвращались с работы в свои ба-раки, более сильные всегда вели под руку более сла-бых и изможденных. Это была ежедневная картина.Заключенных третировали и некоторые врачи, напри-мер Шевчук, Харченко и другие. Эти негодяи были вруках НКВД.

Судьба испанских борцов

После победы генерала Франко большинство сол-

дат республиканской армии бежало во Францию, гдеих разместили в сборных лагерях. Неиспанцы, еслиони не были родом из стран, в которых господствовалфашизм, вернулись на родину. Часть испанцев уеха-ла в Южную Америку, часть осталась во Франции, аостальные влачили жалкое существование в лагерях.Ни одна страна не желала принимать этих революци-онеров. Даже Советский Союз не хотел давать убежи-ща этим борцам, большая часть которых была чле-нами испанской компартии. Размещение этих людейвызывало все больше проблем у французского пра-вительства.

В демократической прессе все чаще звучал вопрос:почему молчит советское правительство?

Наконец Сталин дал согласие принять детей рес-публиканцев. В Советский Союз прибыло несколь-ко транспортов с пятью тысячами испанских детей.MOПP10 разместил их в детских домах. Самих бой-

10 МОПР – Международная организация помощи борцам революции(1922–1947) – коммунистическая благотворительная организация, со-зданная по решению Коминтерна в качестве коммунистического анало-га Красному Кресту.

цов не принимали, но Долорес Ибаррури и некото-рым членам ЦК компартии Испании устроили сердеч-ный прием. В благодарность, те рукоплескали Стали-ну, когда он ставил к стенке старых соратников Лени-на. Однажды Мануильский11 попросил Сталина при-нять несколько тысяч бойцов-республиканцев. Ста-лин иногда умел быть и великодушным. Он согласил-ся и сказал:

– Но только смотрите, чтобы с испанцами не про-изошло такого же свинства, как с шутцбундовцами.

Испанцы в Париже оделись на деньги Советско-го Союза. Затем их посадили на советский корабль.В Одессе им, как когда-то шутцбундовцам в Москве,устроили торжественную встречу. Временно их раз-местили в гостиницах. Несколько недель испанцы от-дыхали. Потом их расселили по разным городам Укра-ины и России. Имевшие квалификацию пошли рабо-тать на заводы и фабрики, не имевших квалификациипослали учиться. По указанию ЦК испанцам платиликак самым высококвалифицированным советским ра-бочим. Кроме того, им не обязательно было выпол-нять норму. Так продолжалось три месяца. Потом им

11 Дмитрий Захарович Мануильский (1883–1959) – советский и украин-ский политический деятель. С 1922 года работал в Коминтерне; с 1924года член Президиума Исполкома Коминтерна (ИККИ), в 1928–1943 го-дах секретарь ИККИ.

сказали, что они должны выполнять такую же норму,как и русские рабочие, но испанцы не восприняли этовсерьез и продолжали работать прежними темпами. Вконце месяца они пошли за зарплатой и увидели, чтополучили лишь несколько сот рублей, которых хвати-ло бы всего лишь на восемь дней существования. Ониначали бунтовать. Когда их стали успокаивать, темпе-раментные испанцы разошлись еще сильнее. Чтобыизбежать скандала, профсоюз из своих средств вы-платил разницу. Месяц прошел спокойно.

Квалифицированные рабочие зарабатывали столь-ко, что им хватало лишь на скромную жизнь, за-то неквалифицированные получали так мало, что немогли купить даже самого необходимого. Испанцыстановились все более беспокойными. Многие броси-ли работу и уехали в Москву, где наведались в испан-скую секцию Коминтерна. Там им помогли деньгами иотправили назад, на рабочие места.

На паровозостроительном заводе в Харькове, гдеработало сорок испанцев, произошла настоящая за-бастовка. Это привело к вмешательству НКВД. И буд-то по условному сигналу, во всех городах началисьаресты испанцев. ОСО за «контрреволюционную де-ятельность» приговаривало их к восьми-десяти годамлагерей.

В 1940 году в Норильск прибыла группа из 250 ис-

панцев. Дети юга должны были на Крайнем Севереотбывать свое наказание. Большинство из них забо-лело еще во время транспортировки. Доехавшие жерассказывали, что из Москвы их выехало более трех-сот. В Норильске часть из них сразу отправили в боль-ницу, а другую часть врачи признали непригоднымик труду. Из двухсот пятидесяти испанцев сто восемь-десят нашли себе вечное успокоение в Норильске.Остальных в сорок первом году отправили в Караган-ду.

Штрафной лагерь Коларгон

В Норильске было несколько штрафных отделений

для нарушителей дисциплины или совершивших пре-ступление. В таких отделениях находились от одногодо шести месяцев. Но были и такие, которые никогдане покидали штрафных отделений.

Самым страшным из всех штрафных отделенийбыл находившийся на окраине Норильска Коларгон.Попадавший туда терял всякую надежду на жизнь.В Коларгоне было два режима – лагерный и тюрем-ный. Начальник отделения распределял заключенныхсогласно виду наказания. Но на работу ходили все,независимо от категории. Разница была лишь в том,что заключенных с тюремным режимом по окончанииработы запирали в камерах, а заключенные с лагер-ным режимом до определенного времени могли сво-бодно передвигаться. В Коларгон попадали те, кто от-казывался идти на работу, а таких среди уголовниковбыло много. Для «настоящего вора» работать былостыдно. Они этот принцип отстаивали последователь-но, что было не так трудно, так как лагерное началь-ство смотрело на них сквозь пальцы.

Но горе тому политическому, который по какой-ли-бо причине отказался бы выходить на работу! Сре-

ди политических это делали лишь те, кому запреща-ли работать религиозные убеждения. Существоваломного всяческих сект, самих различных вероиспове-даний, но больше всего было так называемых суб-ботников. Впрочем, не все субботники отказывалисьот работы, хотя и могли отказаться работать на «ан-тихриста Сталина». Когда обычные дисциплинарныесредства, такие как карцер или урезанный паек и т. п.,не помогали, их отправляли в Коларгон, где они долж-ны была жить и трудиться среди опаснейших преступ-ников.

Заключенные с помощью разных способов увили-вали от тяжелой работы. Они обычно где-нибудь пря-тались: некоторые отдирали доски от пола и залезалипод пол барака, другие долго сидели в уборной, тре-тьи прятались в морге. Но поскольку начальство на-ведывалось и туда, то они зарывались в гору трупов.Иные же и не пытались скрываться, а открыто заяв-ляли, что они не могут выходить на работу. При этомони приводили разные причины: болезнь, нехваткатеплой одежды, отсутствие валенок. В таких случаяхбригадир ставил в известность заведующего отделомтруда или кого-то из его многочисленных помощников.Помощник звал на помощь одного или нескольких во-хровцев, и те, вооружившись дубинками, приходилив барак и требовали, чтобы заключенный вышел на

работу. Если тот и дальше отказывался, его начиналибить. Обычно это заканчивалось тем, что упрямца от-волакивали в карцер и там избивали.

Но случалось и так, что заключенного не удавалосьвыгнать на работу ни уговорами, ни силой. Заклю-ченный раздевался догола, прятал одежду и залезална нары, а вохровец не решался выгонять голого насильный мороз.

Однако вскоре решили проблему таким образом,что заранее готовили новый комплект одежды. Но по-скольку большинство отказывалось надевать этот ре-зервный комплект, их силой стаскивали с нар, выноси-ли на улицу и бросали в сани, запряженные лошадью.Там их укрывали мехами, привязывали веревками ив таком виде везли на место работы. А там им уженичего не оставалось делать, как одеваться. Но рабо-тать они все-таки не могли: у большинства отмерза-ли члены. И тем не менее лагерное начальство этимимерами добилось того, что перестало увеличиватьсячисло отказников от работы.

Заключенного, несколько раз отказавшегося выхо-дить на работу, отправляли в Коларгон. Большинствоштрафников в Коларгоне работало в каменоломне,но были там и сельскохозяйственные работы. Рабо-тать в Коларгоне было не намного тяжелее, чем в ла-гере, но условия там были настолько ужасными, гос-

подствовало такое своеволие, что нормальный чело-век такое выносить долго не мог. Если в лагере суще-ствовал определенный порядок, не позволявший до-водить голодных и утомленных людей до полной по-тери работоспособности, что поставило бы под угрозусрыва выполнения плана, то в Коларгоне ничего по-добного не было и начальство могло делать, что хо-тело, не боясь последствий.

Продукты воровали, как хотели, отдавая излишкитем, кто по работе этого менее всего заслуживал.Между уголовниками шла постоянная война. Они де-лились на две группы: так называемые «воры в за-коне» и «суки». «Ворами в законе» считались те, ктотвердо придерживался принципа не делать компро-миссов с лагерной администрацией. Это значило, чтоони не желают ни работать, ни быть погонялами, а хо-тят вести только паразитическую жизнь. Такие лишьждали благоприятного момента, чтобы бежать из ла-геря и на свободе, пусть самое короткое время, воро-вать, грабить, убивать, словом, действовать по своей«специальности». Бежать из Норильска было почтиневозможно, но некоторые бежали из лагеря для то-го, чтобы в самом Норильске грабить и убивать имев-шееся там небольшое количество вольнопоселенцев.Таких быстро ловили и снова судили, но им было всеравно.

«Суками» считались те уголовники, которые былив хороших отношениях с лагерным начальством и ча-ще всего работали в лагере служащими, погоняламии осведомителями.

Война между уголовниками иногда принимала же-стокие формы. Ежедневными явлениями стали убий-ства, тяжелые ранения и избиения. На стройплощад-ках часто происходили настоящие сражения. Вместо:

оружия использовались инструменты. Уголовники быуничтожили друг друга, если бы не вмешательствоохраны.

Честному человеку было невыносимо жить в Ко-ларгоне. Но не сладко приходилось и уголовникам.Выйти оттуда раньше срока было невозможно, поэто-му они искали самые разнообразные способы осво-бождения. Самым распространенным было уродова-ние себя. У многих не хватало мужества уродоватьсебя самим, и они проделывали это друг над другом.Обычно делалось это следующим образом: привола-кивался пень, палач становился рядом с топором в ру-ке, затем один за другим подходили самые храбрые иклали на пень два или три пальца. Таким образом ониизбавлялись от привлечения к тяжелым работам. Ко-гда самоуродование приняло слишком большие раз-меры, администрация приказала не отправлять боль-ше таких заключенных в больницу, а перевязывать их

врачу на месте. Так они были вынуждены оставатьсяна стройплощадке. Многие от этих повреждений уми-рали, поскольку из-за отсутствия гигиены начиналосьзаражение.

Преступники искали и находили новые пути бегстваиз Коларгона. Они совершали новые тяжкие преступ-ления, после которых их отправляли в тюрьму. Но этопроисходило лишь после очередного убийства. На-пример, какой-нибудь заключенный сидел у костра,уголовник же незаметно подходил к нему и проламы-вал череп. Только в 1939–1940 гг. таким образом былоубито свыше четырехсот человек. Следствие длилосьобычно три-четыре месяца, в это время преступникузапрещалось работать, и он весь день лежал в тюрем-ной камере на нарах. Когда же и этот способ увили-вания от работы принял массовый характер, началь-ник управления НКВД приказал вести расследованиепрямо в Коларгоне, не отправляя убийц в тюрьму.

Провокаторы

В НКВД не удовлетворялись лишь тем, что хватали

невинных людей, бросали их в сотни тюрем и тыся-чи лагерей, разбросанных по всему Дальнему Севе-ру, но еще и постоянно шпионили за ссыльными и за-ключенными. Среди осужденных они вербовали раз-ных людей, которым вменяли в обязанность постоян-но следить и подслушивать разговоры. Естественно,из невинно осужденного человека не так уж и слож-но вытащить слова недовольства, ругательства илиоскорбления в адрес режима и НКВД. Особое внима-ние в НКВД уделяли людям, считавшимся «опасны-ми». НКВД создал целую сеть провокаторов, шпионови осведомителей, которым взамен обещали легкуюработу или досрочное освобождение.

Однажды подошел ко мне заключенный Рожанков-ский и спросил, откуда я родом. Я ответил, что я изВены. Мне показалось, что его это очень обрадовало.Он сказал, что учился в Вене, и восторгался венски-ми красавицами. Мне было приятно встретить «зем-ляка». Мы говорили обо всем и всяком. Рожанковско-го интересовало, трудно ли мне работать, хватает лимне еды. Я рассказал ему все в точности, как было.Он обещал поговорить с одним своим приятелем на

кухне, который будет меня подкармливать, а может ипопробует меня туда устроить. Я был очень благода-рен Рожанковскому. Через некоторое время он сноваподошел ко мне и сообщил, что переговорил с шеф-поваром и тот готов кое-что для меня сделать. Когдая, наконец, обратился к шеф-повару Ларионову, тотспросил меня, работал ли я когда-нибудь на кухне. Яответил, что не имею никакого понятия о приготовле-нии пищи.

– Ну ладно, я посмотрю, что можно для вас сде-лать, – сказал Ларионов.

Его, однако, интересовало и мое прошлое. Вкрат-це я рассказал ему, что я австриец и функционер ком-партии Австрии, что я много лет работал в компартииЮгославии, что я некоторое время жил в Париже, ав 1932 году приехал в Москву. Ларионов вниматель-но слушал. Стараясь поощрить меня к дальнейшемуразговору, он приказал повару накормить меня при-личным обедом. Через несколько минут передо мнойстояла алюминиевая миска с куском мяса и клёцкамии лежал большой кусок хлеба.

– Сначала поешьте, Штайнер, а потом поговорим.Блюдо мне очень понравилось, в комнате было теп-

ло, я даже вспотел. Затем Ларионов спросил, не хочули я еще чего-нибудь. Я поблагодарил. Оставшийсякусок хлеба он завернул в бумагу, принес большой ку-

сок сахара и, улыбнувшись, протянул мне все это.– Скажите откровенно, Штайнер, когда вы гуляли по

улицам европейских городов, думали ли вы о том, чтоу социализма может быть такое лицо?

– Нет, – ответил я коротко.Но Ларионова не удовлетворил мой краткий ответ.

Ему хотелось услышать дальнейший ход моих рас-суждений, и мы продолжили разговор. Я говорил емуо том, что миллионы людей, которые и поныне верят всоциализм, имеют о нем совершенно иное представ-ление. Они твердо убеждены, как и я прежде, что вРоссии строится новый мир, что это счастье не толькодля русского народа, что вскоре свобода и благоден-ствие овладеют всем миром. А что же из всего этоговышло? Режим насилия и террора, миллионы невин-ных, сидящих в лагерях и тюрьмах. Одним словом,обман. Ларионов слушал меня с восторгом и просилприходить еще.

– Приходите, когда проголодаетесь. Такие люди,как вы, не должны голодать. Я поговорю с нарядчикомотделения, чтобы вас устроить на кухне.

Я познакомился с

сестрой Генриха Ягоды

В тот же день ко мне с кухни пришел человек и ска-зал, что меня зовет Ларионов. С явным удовольстви-ем Ларионов сообщил мне, что ему удалось уговоритьзаведующего кухней Лехмана устроить меня на кух-ню, а он, Ларионов, позаботится о том, чтобы найтимне легкую работу. На кухне был жернов для перема-лывания овса. Эту машину сконструировали сами за-ключенные. Ларионов отвел меня в небольшое поме-щение, показал этот жернов, объяснил, как им поль-зоваться, и спустя полчаса я уже молол. Я был счаст-лив. Работа была нетрудной, было тепло, кормили хо-рошо. Жернов работал целые сутки.

Моей сменщицей была сестра бывшего шефаНКВД Таисья Григорьевна Ягода.

Генрих Ягода, ее брат, бывший владелец аптекар-ского магазина, шестнадцать лет проработал в ГПУ.В 1933 году Сталин наградил его орденом Ленина,а в 1935-м назначил народным комиссаром Государ-ственного политического управления. В 1938 году онобвинил его как агента иностранных держав. Ягодуприговорили к смерти и расстреляли.

Таисье Ягоде было около тридцати двух лет12. Этобыла высокая стройная женщина с черными, чутьтронутыми сединой волосами. Ее арестовали толь-ко за то, что она была сестрой Генриха. Осудилиее на десять лет лагерей. Много неприятностей при-шлось ей натерпеться из-за того, что была она сест-рой страшного наркома внутренних дел. И служащие,и охранники, и уголовники пакостили ей, где толькомогли. Она была счастлива, что я стал ее напарни-ком. До меня с ней работал постоянно над ней изде-вавшийся уголовник. От повара я приносил столькоеды, что хватало на двоих. Но когда однажды поваразаметили, что я делюсь едой с Таисьей, то сказали,что мне больше ничего не дадут. Я пытался им объяс-нить, что бедная женщина ни в чем не виновата. Этоне помогло. Они теперь перенесли свою ненависть ина меня. Сначала Таисья разговаривала мало, но вконце концов она мне стала доверять и рассказалаподробности из своей жизни и жизни своего брата.

Однажды в воскресенье мы с ней сидели в поме-щении, где обрабатывали рыбу. Мы были одни. Таи-сья сказала, что я ей симпатичен и что она уже дав-но страдает без друга. Она прислонила голову к мо-

12 На самом деле Таисья Григорьевна Ягода (по мужу Мордвинкина)родилась в 1895 г. и в момент знакомства со Штайнером ей было уже44 года.

ей груди. Я уже много лет не был близок с женщиной.Хотя я сейчас жил в более-менее нормальных усло-виях и чувствовал себя в хороших кондициях, но Таи-сья, как женщина, по непонятным причинам, меня непривлекала. Я потихоньку отстранился от нее. В тотдень я был в ночной смене, и Таисья оставалась сомной до одиннадцати часов. У меня был достаточныйзапас муки, и мы могли отдыхать часа три. Мы гово-рили с ней о ее брате. Я спросил ее, как же все-такислучилось, что его расстреляли, ведь он был близкимсотрудником Сталина? Сначала она отказывалась от-вечать, но потом заговорила о брате как об очень доб-ром человеке.

– Если бы он был злым, он и по сей день занималбы свой высокий пост. Мой брат должен был умереть.Он не мог более совершать все те злодеяния, кото-рые от него требовал Сталин. Он и так много сделалтакого, что приходило в столкновение с его совестью.Он жил в постоянной душевной борьбе. Его душевныйкризис с каждым днем все обострялся. А в тот день,когда Сталин убил свою собственную жену, Аллилуе-ву, началась драматическая борьба. Сталин приказалмоему брату найти надежного врача, который мог бынаписать заключение, что его жена совершила само-убийство. Мой брат пригласил известного специали-ста по болезням сердца Левина и объяснил ему си-

туацию и требование Сталина. Левин ужаснулся. Наэто мой брат сказал ему, что он не покинет зданиеНКВД, пока не сделает того, что от него требуется.Левин решительно отказался. Через нескольких днейв советских газетах появилось сообщение о том, чтоврач Левин арестован за страшные преступления: онсознательно ставил неверные диагнозы, намереннонеправильно лечил руководящих партийных работни-ков, приближая тем самым их смерть, соблазнял ма-лолетних девочек и т. д.

Левина допрашивали и мучили денно и нощнонесколько недель. Арестовали его семью. НаконецЛевин сдался и подписал заключение, в котором зна-чилось, что жена Сталина совершила самоубийство.А Левин был большим авторитетом в медицинскихкругах. По Москве ходило много слухов по поводусмерти жены Сталина, шушукались о том, что здесьне все чисто. Авторитет Левина должен был положитьконец этим слухам.

Левина отпустили. В газетах появилась краткая за-метка о том, что обвинения против Левина оказалиськлеветой и что будут строго наказаны все те, кто окле-ветал честного советского врача. Но его вскоре сноваарестовали и он умер в тюрьме. Все это страшно по-действовало на моего брата, и он постоянно размыш-лял, что ему делать.

Когда Сталин приказал ему убрать Максима Горь-кого, брат оказался в тупике. Известно, что МаксимГорький многие годы оправдывал сталинские пре-ступления и поэтому считал себя вправе и поучать са-мого Сталина. Некоторое время Сталин это терпел,но когда чаша его терпения переполнилась, он ре-шил Горького убрать. Конечно, выполнить это заданиедолжен был мой брат, который часто бывал в домеу Горького, очень дружил с его снохой. Сейчас же ондолжен был убить человека, с которым дружил. Этобыло выше его сил.

Однажды Сталин спросил моего брата, как долго«еще будет смердеть» этот Горький. Мой брат испу-гался. Вернувшись домой, он предпринял все возмож-ное, чтобы ближайших родственников отправить заграницу. К сожалению, в этом деле он доверился сво-ему другу Беседовскому, руководителю Иностранно-го отдела НКВД. Беседовский обещал ему помочь, асам тут же попросился на прием к Сталину и раскрылпланы своего шефа. Брата тут же арестовали и при-соединили к той группе большевиков, которых он самже недавно арестовал: Бухарину, Рыкову, Пятакову идругим. И вскоре был расстрелян как контрреволюци-онер и агент империализма, – закончила свой рассказТаисья.

На кухне я работал недолго. Всего несколько

недель. Но причину, по которой меня оттуда выгнали,я узнал позже.

После пакта Гитлер-Сталин

Под конец 1939 года был подписан пакт Гитле-

ра-Сталина. Это был своеобразный раздел мира.В нашем лагере пакт затронул и австрийцев, и нем-

цев. Во II лаготделении, в бараке № 11, собрали всехнемцев и австрийцев. Никто не знал почему. Люди ре-шили поначалу, что их всех вместе хотят расстрелять.Ведь ни для кого не были секретом довольно натяну-тые отношения между Гитлером и Сталиным, но ни-кто еще не знал, что они заключили пакт. Многие от-неслись к предполагаемому расстрелу равнодушно, илишь незначительная часть горевала. Но настроениеу всех резко изменилось в тот день, когда перед ба-раком остановился грузовик, переполненный мешка-ми, и нам приказали все это разгрузить. Пришел офи-цер, вызвал каждого по отдельности и приказал рва-ную одежду и драную обувь снять и переодеться в но-вое белье, в новую одежду и обуть новые валенки.Кроме того, каждый из нас получил вещмешок, напол-ненный солониной, хлебом и сахаром.

Мы спрашивали, что все это значит. Даже попыта-лись кое-что выяснить у офицеров НКВД, которые втот день были с нами любезны, но они избегали отве-тов.

А потом в наш барак прибыл шеф НКВД Норильскаи сообщил нам, что мы отправляемся в Москву.

Впрочем, отправка в Москву вскоре была отложе-на. На Норильск обрушилась пурга, и ни один само-лет из Красноярска не мог приземлиться. Одному всеже это удалось, и на его борту отправилось восемна-дцать немцев. Но и они после двухчасового полетавернулись назад. Следовало подождать, пока непого-да утихнет. В то время сюда нельзя было добратьсяничем иным, кроме самолета.

За время ожидания мы с аппетитом опустошилисвои вещмешки, заполненные такими лакомствами.Но у многих после этого начался понос. Наши желудкиотвыкли от хорошей пищи. Нам снова наполнили вещ-мешки. Это было чересчур роскошно. Мы сидели всевместе, рассуждали о последних событиях и гадалио том, что нам готовят и зачем мы им понадобились.Мой друг Рожанковский постоянно был с нами. Его всёинтересовало. Он внимательно слушал, одновремен-но не уставая спрашивать у всех, как они будут вестисебя после возвращения в Германию. Наконец погодаустановилась, и первым же рейсом в Красноярск от-правилась группа из восемнадцати человек. На сле-дующий день должна была лететь новая группа за-ключенных в сорок человек. Но погода снова ухудши-лась, и снова пришлось ждать. Прошло десять дней.

Нас, оставшихся, вернули в свои бригады и бараки.Никто ни словом не обмолвился о причинах отменыотправки в Красноярск. И только после начала войнымежду Германией и СССР летом 1941 года тайна на-шего транспорта была раскрыта. Летом сорок первогогода я встретил в Норильске группу вновь прибывшихзаключенных, и среди них был человек, который уле-тел из Норильска в Москву в той самой первой группе.Его звали Отто Раабе.

– Нас перебросили из Норильска в Красноярск, –рассказывал Раабе. – Там мы влились в группу изста восьмидесяти немцев, которых собрали из раз-ных лагерей Красноярского края. Затем мы вылетелив Москву. Отношение к нам было хорошее. На тран-зитных аэродромах все было в порядке: питание, от-дых и т. п. Нам кормили в железнодорожных рестора-нах, где мы могли заказывать даже вино. Мы сиделиза столами, покрытыми скатертями. В Москве нас от-правили в Бутырскую тюрьму, где нам выделили спе-циальный отсек. Камеры закрывали только на ночь,днем мы могли свободно передвигаться, кормили насобильно. У каждого была своя койка с волосяным мат-рацем, перьевой подушкой и белым постельным бе-льем. В тюремной мастерской нам сшили одежду иобувь по размеру. Готовили нас к отправке в Герма-нию, но ничего определенного от тюремной админи-

страции мы узнать не смогли. Все мы были коммуни-стами, эмигрировавшими из Германии после приходак власти Гитлера. И то, что нас собирались выдатьнационал-социалистской Германии, было равносиль-но нашей отправке на верную смерть. Мы были оше-ломлены, что привело к необычной раздражительно-сти. Многие были уверены, что нас все-таки спросят,хотим ли мы возвращаться на родину. Несмотря натюрьмы и лагеря, многие оставались тверды в сво-ей коммунистической убежденности, что со временемвсе образуется.

Настал день, когда один из высших руководителейНКВД стал вызывать каждого по отдельности в свойкабинет и сообщать ему, что Верховный Совет СССРего помиловал и, вместо наказания, высылает его запределы Советского Союза. Каждый должен был под-писать, что он принял это к сведению. Некоторые от-казались подписывать этот документ, пытаясь объяс-нить генералу, что они коммунисты и поэтому не вер-нутся в Германию. Генерал отвечал, что его не вол-нуют их желания или нежелания. Они должны ехатьи точка! Были среди нас и такие, которые обрадова-лись возвращению в Германию. Они распевали фа-шистские песни и ругали всех, кто сомневался в на-цизме.

Транспорт отправлялся в Германию раз в неделю.

Но вскоре все неожиданно прекратилось. Однаждына завтрак вместо белого хлеба, масла и какао мы по-лучили обычный кипяток и кусочек черного хлеба. За-тем нас вернули в лагеря. Вот так выглядела эта нашапоездка, – закончил Отто Раабе.

Лагерный эпизод

русско-финской войны

Год 1940-й стал годом больших сюрпризов. Совет-ские войска напали на Финляндию. Для нас, бывшихна Соловецких островах и видевших, что там готовит-ся, это не было неожиданностью. Вскоре мы увиде-ли и первых жертв войны. В Норильск прибыло шестьтысяч советских солдат, попавших в плен к финнам.После подписания мира советские солдаты оказалисьв лагере, даже не подозревая, что они за свое плене-ние получат срок от пяти до десяти лет. Они наивноверили, что речь идет о временной изоляции. Первоевремя они ходили на работу без охраны, их раздели-ли не на бригады, а на батальоны и роты. Нам с нимивсе никак не удавалось заговорить, да и у них не бы-ло никакого желания разговаривать с нами, посколькуони считали нас контрреволюционерами.

Прошло несколько недель. Вот как-то солдат со-брали возле кухни. Они были уверены, что их освобо-дят, и поэтому пребывали в хорошем настроении. По-явился уполномоченный НКВД. Вынесли стол, упол-номоченный положил на него стопку бумаг, которуюон держал под рукой, а начальник лагеря закричал:

– Внимание! Те, которых сейчас будут вызывать,

должны выходить вперед и называть свое имя и фа-милию.

Солдаты выходили вперед по одному. После уста-новления личности им приказывали становиться ли-бо направо, либо налево, либо выходить на середи-ну площадки. После поверки уполномоченный подо-шел сначала к одной группе и зачитал решение «Спе-циальной комиссии НКВД», в котором значилось, чтовсе они «за недостойное поведение перед лицом вра-га» получают пять лет лагерей. Потом он подошел кследующей группе и сообщил им, что они осужденына восемь лет, солдаты же из третьей группы получи-ли по десять лет. Солдаты были ошарашены. Средиэтих шести тысяч большинство было легко или тяже-ло раненных. Некоторых привезли на родину прямоиз госпиталей. Сейчас они раскаивались в том, что неостались в Финляндии.

Зимой 1940 года снежные бураны были такимисильными, что полностью засыпали железнодорож-ную ветку между Дудинкой и Норильском. Из Дудинкимы получали продукты. Но теперь возник вопрос, каких доставлять в Норильск. Тысячи заключенных круг-лые сутки очищали от снега железнодорожное полот-но, но все было напрасно. Высокие наносы снега, ко-торые они убирали, тут же вырастали вновь. Не по-могали и три снегоуборочных плуга. Их очень быстро

засыпало снегом. Сообщение между Дудинкой и Но-рильском прервалось на четыре месяца. Все это вре-мя мы жили в палатках, установленных вдоль желез-ной дороги. Это было невыносимо. Нары, на которыхмы спали, были поставлены в круг, в центре стоялажелезная печь, а вокруг нар лежал снег и промерзшаяземля. Только в центре, возле печки, было тепло. Воз-вращаясь после расчистки путей в смерзшейся одеж-де, мы тесным кругом устраивались вокруг печки длятого, чтобы оттаяла наша одежда, служившая нам од-новременно и одеялом. Но всем не хватало места.Доходило даже до драки у печки. Никто не хотел усту-пать захваченное место. Особенно дерзко вели себяуголовники. Они чувствовали себя хозяевами, и никтоничего с ними сделать не мог. И лагерная милициясостояла из уголовников. Политический не мог дажеспокойно съесть свой хлеб – уголовники вырывалиего из рук.

Продовольственные припасы в Норильске былина исходе. Оставалась лишь белая мука, но онапредназначалась не заключенным. И все же, стара-ясь предотвратить голод, администрация приказалапечь хлеб из белой муки и варить клецки. Нескольконедель мы ели одни клецки из белой муки.

Бригады, расчищавшие путь, часто оказывались взападне между приближающимся поездом и высоки-

ми сугробами снега. Поезд их просто давил. Как-то но-чью, в сотне метров от станции Норильск-2 расчища-ла снег женская бригада. И на них наехал поезд. Изпятидесяти женщин сорок шесть погибло или было тя-жело ранено.

Наконец наступила весна 1941 года. Снежные бу-раны кончились, железная дорога была очищена, имы, все заключенные, вернулись в Норильск. Я радо-вался, снова встретившись со старыми друзьями.

Перед началом советско-германской войны в Но-рильск прибыл большой транспорт офицеров из при-балтийских стран: латышей, эстонцев, литовцев. Ихбыло 2600 человек. И с этими офицерами вначалепоступали так же, как и с русскими военнопленными.Они не ходили на работу, получали улучшенную пищу,носили военную форму. Служащие лагерного управ-ления называли их «товарищами».

Офицеры даже не догадывались, что им готовят. Сними трудно было установить контакт, так как боль-шинство из них не желало разговаривать с заключен-ными. Из их скупых ответов мы узнали только то, что вначале 1941 года их собрали всех в одном месте близгорода Горького, якобы для военных учений. Но отту-да их отправили в Норильск.

Конец ознакомительного

фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».Прочитайте эту книгу целиком, купив полную ле-

гальную версию на ЛитРес.Безопасно оплатить книгу можно банковской кар-

той Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильноготелефона, с платежного терминала, в салоне МТСили Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.День-ги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другимудобным Вам способом.