Anna Karenina by Leo Tolstoy (Vol. 1)

8/3/2019 Anna Karenina by Leo Tolstoy (Vol. 1)

http://slidepdf.com/reader/full/anna-karenina-by-leo-tolstoy-vol-1 1/6



6 7

Мне отмщение, и Аз воздам.

Часть первая

I

Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливаясемья несчастлива по-своему.

Все смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в связис бывшею в их доме француженкою-гувернанткой, и объявила мужу,что не может жить с ним в одном доме. Положение это продолжалось уже третий день и мучите льно чувствовалось и самими супругами, ивсеми членами семьи, и домочадцами. Все члены семьи и домочадцычувствовали, что нет смысла в их сожительстве и что на каждом по-стоялом дворе случайно сошедшиеся люди более связаны междусобой, чем они, члены семьи и домочадцы Облонских. Жена не выхо-дила из своих комнат, мужа третий день не было дома. Дети бегалипо всему дому, как потерянные; англичанка поссорилась с экономкойи написала записку приятельнице, прося приискать ей новое место;повар ушел еще вчера со двора, во время обеда; черная кухарка и ку-чер просили расчета.

На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский– Стива, как его звали в свете, – в обычный час, то есть в восемь часов утра, проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянномдиване. Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах ди-вана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепкообнял подушку и прижался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на ди-ван и открыл глаза.

“Да, да, как это было? – дума л он, вспоминая сон. – Да, как это было?Да! Алабин давал обед в Дармштадте; нет, не в Дармштадте, а что-тоамериканское. Да, но там Дармштадт был в Америке. Да, Алабин да-вал обед на с теклянных столах, да, – и столы пели: Il mio tesoro, и не Il

Vengeance is mine; I will repay.

Part One

I

A ll happy families are alike; every unhappy family is unhappy in its own way.

Everything was in confusion in the Oblonskys’ house. The wife had dis-covered that the husband was having an affair with a French girl, who had

been a governess in their family, and had announced to her husband thatshe could not go on living in the same house with him. This position ofaffairs had now lasted three days, and not only the husband and wife them-selves, but all the members of their family and household, were painfullyconscious of it. All the members of their family and household felt thatthere was no sense in their living together, and that the stray people broughttogether by chance in any inn had more in common with one another thanthey, the members of the family and household of the Oblonskys. The wifedid not leave her own rooms, the husband had not been at home for threedays. The children ran wild all over the house; the English governess quar-reled with the housekeeper, and wrote to a fr iend asking her to look out for a

new place for her; the man-cook had walked off the day before just at dinnertime; the kitchen-maid, and the coachman had given notice.

On the third day after the quarrel, Prince Stepan Arkadyich Oblonsky—Stiva, as he was called in society—woke up at his usual hour, that is, at eighto’clock in the morning, not in his wife’s bedroom, but on the morocco sofain his study. He turned over his stout, well-cared-for body on the springysofa, as if he would sink into a long sleep again; he vigorously embracedthe pillow on the other side and pressed his cheek to it; but all at once he

jumped up, sat up on the sofa, and opened his eyes.“Yes, yes, how was it?” he thought, going over his dream. “Yes, how was

it? Yes! Alabin was giving a dinner at Darmstadt; no, not Darmstadt, butsomething American. Yes, but then, Darmstadt was in America. Yes, Alabin

was giving a dinner on glass tables, and the tables sang, Il mio tesoro—not Il



8 Часть первая 9Part One

mio tesoro¹, а что-то лучше, и какие-то маленькие графинчики, и ониже женщины”, – вспоминал он.

Глаза Степана Аркадьича весело заблестели, и он задумался, улы-баясь. “Да, хорошо было, очень хорошо. Много еще там было отлич-ного, да не скажешь словами и мыслями даже наяву не выразишь”. И,заметив полосу света, пробившуюся сбоку одной из суконных стор,он весело скинул ноги с дивана, отыскал ими шитые женой (подарокко дню рождения в прошлом году), обделанные в золотистый сафьян

туфли и по старой, девятилетней привычке, не вставая, потянулся ру-кой к тому месту, где в спальне у него висел халат. И тут он вспомнилвдруг, как и почему он спит не в спальне жены, а в кабинете; улыбкаисчезла с его лица, он сморщил лоб.

“Ах, ах, ах! Ааа!..” – замычал он, вспоминая все, что было. И еговоображению представились опять все подробности ссоры с женою,вся безвыходность его положения и мучительнее всего собственнаявина его.

“Да! она не простит и не может простить. И всего ужаснее то, чтовиной всему я, виной я, а не виноват. В этом-то вся драма, – думалон. – Ах, ах, ах!” – приговаривал он с отчаянием, вспоминая самыетяжелые для себя впечатления из этой ссоры.

Неприятнее всего была та первая минута, когда он, вернувшись изтеатра, веселый и довольный, с огромною грушей для жены в руке,не нашел жены в гостиной; к удивлению, не нашел ее и в кабинете и,наконец, увидал ее в спальне с несчастною, открывшею все, запискойв руке.

Она, эта вечно озабоченная, и хлопотливая, и недалекая, какою онсчитал ее, Долли, неподвижно сидела с запиской в руке и с выраже-нием ужаса, отчаяния и гнева смотрела на него.

– Что это? это? – спрашивала она, указывая на записку.

И при этом воспоминании, как это часто бывает, мучало Степана Аркадьича не столько самое событие, сколько то, как он о тветил наэти слова жены.

С ним случилось в эту мину ту то, что случается с людьми, когда онинеожиданно уличены в чем-нибудь слишком постыдном. Он не сумелприготовить свое лицо к тому положению, в которое он становилсяперед женой после открытия его вины. Вместо того чтоб оскорбиться,отрекаться, оправдываться, просить прощения, оставаться дажеравнодушным – все было бы лучше того, что он сделал! – его лицосовершенно невольно (“рефлексы головного мозга”, – подумал Степан

Аркадьич, который любил физиологию), совершенно невольно вдру г улыбнулось привычною, доброю и потом у глупою улыбкой.

mio tesoro¹ though, but something better, and there were some sort of littledecanters, and they were women, too,” he remembered.

Stepan Arkadyich’s eyes twinkled cheerfully, and he pondered with asmile. “Yes, it was nice, very nice. There was a great deal more that was de-lightful, only there’s no putting it into words, or even expressing it in one’sthoughts awake.” And noticing a gleam of light peeping in beside one of theserge curtains, he cheerfully dropped his feet over the edge of the sofa, andfelt about with them for his slippers, a present on his last year’s birthday,

worked for him by his wife on gold-colored morocco. A nd, as he had doneevery day for the last nine years, he stretched out his hand, without gettingup, towards the place where his dressing-gown always hung in the bedroom.

And thereupon he suddenly remembered that he was not sleeping in his wife’s bedroom, but in his study, and why; the smile vanished from his face,he knitted his brows.

“Ah, ah, ah! Aaa!..” he moaned, recalling everything that had happened. And again every detail of his quarrel with his wife was present to his imagi-nation, all the hopelessness of his position, and worst of all, his own guilt.

“Yes, she won’t forgive me, and she can’t forgive me. And the most awfulthing about it is that it’s all my fault—all my fault, though I’m not to blame.That’s the whole drama,” he reected. “Ah, ah, ah!” he kept repeating indespair, as he remembered the most painful sensations caused him by thisquarrel.

Most unpleasant of all was the rst minute when, on coming, happy andgood-humored, from the theater, with a huge pear in his hand for his wife,he had not found his wife in the drawing-room, to his surprise had notfound her in the study either, and saw her at last in her bedroom with theunlucky note that revealed everything in her hand.

She, his Dolly, forever fussing and worrying over household details, andsimple-minded, as he considered, was sitting perfectly still with the notein her hand, looking at him with an expression of horror, despair, and in-dignation.

“What’s this? this?” she asked, pointing to the note.

And at this recollection, Stepan Arkadyich, as is so often the case, wasnot so much annoyed at the fact itself as at the way in which he had met his

wife’s words.There happened to him at that instant what does happen to people when

they are unexpectedly caught in something very disgraceful. He did not suc-ceed in adapting his face to the position in which he was placed towards his

wife by the discover y of his guilt. Instead of being hurt, denying, defendinghimself, begging forgiveness, instead of remaining indifferent even—any-thing would have been better than what he did do!—his face utterly involun-tarily (“reexes of the brain,” thought Stepan Arkadyich, who was fond ofphysiology)—utterly involuntarily assumed its habitual, kind, and thereforestupid smile.

¹ My treasure (Italian).¹ Мое сокровище (итал.).




Эту глупую улыбку он не мог простить себе. Увидав эту улыбку, Дол- ли вздрогнула, как от физической боли, разразилась, со свойствен-ною ей горячностью, потоком жестоких слов и выбежала из комнаты.С тех пор она не хотела видеть мужа.

“Всему виной эта глупая улыбка”, – думал Степан Аркадьич.“Но что же делать? что делать?” – с отчаянием говорил он себе и не

находил ответа.

II

Степан Аркадьич был человек правдивый в отношении к себесамому. Он не мог обманывать себя и уверять себя, что он раскаива-ется в своем поступке. Он не мог теперь раскаиваться в том, что он,тридцатичетырехлетний, красивый, влюбчивый человек, не былвлюблен в жену, мать пяти живых и двух умерших детей, бывшуютолько годом моложе его. Он раскаивался только в том, что не

умел лучше скрыть от жены. Но он чувст вовал всю тяжесть своегоположения и жалел жену, детей и себя. Может быть, он сумел бы

лучше скрыть свои грехи от жены, если б ож идал, что это известиетак на нее подействует. Ясно он никогда не обдумывал этого вопроса,но смутно ему представлялось, что жена давно догадывается, что онне верен ей, и смотрит на это сквозь пальцы. Ему даже казалось, чтоона, истощенная, состарившаяся, уже некрасивая женщина и ничемне замечательная, простая, только добрая мать семейства, по чувствусправедливости должна быть снисходительна. Оказалось совсем про-тивное.

“Ах, ужасно! ай, ай, ай! ужасно! – твердил себе Степан Аркадьич иничего не мог придумать. – И как хорошо все это было до этого, какмы хорошо жили! Она была довольна, участлива детьми, я не мешалей ни в чем, предоставлял ей возиться с детьми, с хозяйством, как онахотела. Правда, нехорошо, что она была гувернанткой у нас в доме.Нехорошо! Есть что-то тривиальное, пошлое в ухаживанье за своею

гувернанткой. Но какая гувернантка! (Он живо вспомнил черныеплутовские глаза m-lle Roland и ее улыбку.) Но ведь пока она была унас в доме, я не позволял себе ничего. И хуже всего то, что она уже...Надо же это все как нарочно! Ай, ай, ай! Аяяй! Но что же, что жеделать?”

Ответа не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь навсе самые сложные и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо ж итьпотребностями дня, то есть забыться. Забыться сном уже нельзя, покрайней мере до ночи, нельзя уже вернуться к той музыке, которуюпели графинчики-женщины; стало быть, надо забыться сном жизни.

“Там видно будет, – сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел се-рый халат на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и,

вдоволь забрав воздуха в свой широкий грудной ящик, привычным

This stupid smile he could not forgive himself. Catching sight of that smile,Dolly shuddered as if at physical pain, broke out with her character istic heatinto a ood of cruel words, and rushed out of the room. Since then she hadrefused to see her husband.

“It’s that stupid smile that’s to blame for it all,” thought Stepan Arkadyich.“But what’s to be done? What’s to be done?” he said to himself in despair,

and found no answer.

II

Stepan Arkadyich was a truthful man in his relations with himself. He was incapable of deceiving himself and persuading himself that he repentedof his conduct. He could not at this date repent of the fact that he, a hand-some, susceptible man of thirty-four, was not in love with his wife, themother of ve living and two dead children, and only a year younger thanhimself. All he repented of was that he had not succeeded better in hidingit from his wife. But he felt all the difculty of his position and was sorryfor his wife, his children, and himself. Possibly he might have managed toconceal his sins better from his wife if he had anticipated that the know-ledge of them would have had such an effect on her. He had never clearlythought out the subject, but he had vaguely conceived that his wife mustlong ago have suspected him of being unfaithful to her, and shut her eyesto the fact. He had even supposed that she, a worn-out woman no longer

young or good-looking, and in no way remarkable or interesting, merely agood mother, ought from a sense of fairness to take an indulgent view. Ithad turned out quite the other way.

“Ah, it’s awful! Ay, ay, ay! awful!” Stepan Arkadyich kept repeating tohimself, and he could think of nothing to be done. “And how well things

were going up till now! How well we got on! She was contented and happy inher children; I never interfered with her in anything; I let her manage thechildren and the house just as she liked. It’s true it’s bad her having been agoverness in our house. That’s bad! There’s something common, vulgar, in

irting with one’s governess. But what a governess!” (He vividly recalledthe roguish black eyes of Mlle. Roland and her smile.) “But after all, whileshe was in the house, I kept myself in hand. And the worst of it all is thatshe’s already... It seems as if ill-luck would have it so! Ay, ay, ay! Ayay! But

what, what is to be done?”There was no solution, but that universal solution which life gives to all

questions, even the most complex and insoluble. That answer is: one mustlive in the needs of the day—that is, forget oneself. To forget himself in sleep

was impossible now, at least till nighttime; he could not go back now to themusic sung by the decanter-women; so he must forget himself in the dreamof daily life.

“Then we shall see,” Stepan Arkadyich said to himself, and getting up heput on a gray dressing-gown lined with blue silk, tied the tassels in a knot,

and, drawing a deep breath of air into the broad box of his chest, he walked




бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное тело,подошел к окну, поднял стору и громко позвонил. На звонок тотчасже вошел старый друг, камердинер Матвей, неся платье, сапоги ителеграмму. Вслед за Матвеем вошел и цирюльник с припасами длябритья.

– Из присутствия есть бумаги? – спросил Степан Аркадьич, взявтелеграмму и садясь к зеркалу.

– На столе, – отвечал Матвей, взглянул вопросительно, с участием,

на барина и, подождав немного, прибавил с хитрою улыбкой: – От хо-зяина извозчика приходили.

Степан Аркадьич ничего не ответил и только в зеркало взглянул наМатвея; во взгляде, которым они встретились в зеркале, видно было,как они понимают друг друга. Взгляд Степана Аркадьича как будтоспрашивал: “Это зачем ты говоришь? разве ты не знаешь?”

Матвей положил руки в карманы своей жакетки, отставил ногу имолча, добродушно, чуть-чуть улыбаясь, посмотрел на своего барина.

– Я приказал прийти в то воскресенье, а до тех пор чтобы не бес-покоили вас и себя понапрасну, – сказал он, видимо, приготовленнуюфразу.

Степан Аркадьич понял, что Матвей хотел пошутить и обратить насебя внимание. Разорвав телеграмму, он прочел ее, догадкой поправ-

ляя перевранные, как всегда, слова, и лицо его просияло.– Матвей, сестра Анна Аркадьевна будет завтра, – сказал он, остано-

вив на минуту глянцевитую, пухлую ручку цирюльника, расчищав-шего розовую дорогу между длинными кудрявыми бакенбардами.

– Слава Богу, – сказал Матвей, этим ответом показывая, что онпонимает так же, как и барин, значение этого приезда, то есть что

Анна Аркадьевна, любимая сестра Степана Аркадьича, может содейст-вовать примирению мужа с женой.

– Одни или с супругом? – спросил Матвей.Степан Аркадьич не мог говорить, так как цирюльник занят был верх-

нею губой, и поднял один палец. Матвей в зеркало кивнул головой.– Одни. Наверху приготовить?

– Дарье Александровне доложи, где прикажут.– Дарье Александровне? – как бы с сомнением повторил Матвей.– Да, доложи. И вот возьми телеграмму, передай, что они скажут.

“Попробовать хотите”, – понял Матвей, но он сказал только:– Слушаю-с.Степан Аркадьич уже был умыт и расчесан и сбирался одеваться,

когда Матвей, медленно ступа я поскрипывающими сапогами, с теле-граммой в руке, вернулся в комнату. Цирюльника уже не было.

– Дарья Александровна приказали доложить, что они уезжают.Пускай делают, как им, вам то есть, угодно, – сказал он, смеясь толь-ко глазами, и, положив руки в карманы и склонив голову набок,

уставился на барина. Степа н Аркадьич помолчал. Потом добрая и не-

сколько жалкая улыбка показалась на его красивом лице.

to the window with his usual condent step, turning out his feet thatcarried his full frame so easily. He pulled up the blind and rang the bellloudly. It was at once answered by the appearance of an old friend, his

valet, Matvey, carrying his clothes, his boots, and a telegram. Matvey wasfollowed by the barber with all the necessaries for shaving.

“Are there any papers from the ofce?” asked Stepan Arkadyich, takingthe telegram and seating himself at the mirror.

“On the table,” replied Matvey, glancing with inquiring sympathy at his

master; and, after a short pause, he added with a sly smile, “They’ve sentfrom the carriage-jobbers.”

Stepan Arkadyich made no reply, he merely glanced at Matvey in themirror. In the glance, in which their eyes met in the mirror, it was clear thatthey understood one another. Stepan Arkadyich’s eyes asked: “Why do youtell me that? don’t you know?”

Matvey put his hands in his jacket pockets, thrust out one leg, and gazedsilently, good-humoredly, with a faint smile, at his master.

“I told them to come next Sunday, and till then not to trouble you orthemselves for nothing,” he said. He had obviously prepared the sentence beforehand.

Stepan Arkadyich saw Matvey wanted to make a joke and attract attentionto himself. Tearing open the telegram, he read it through, guessing at the

words, garbled as they always are in telegrams, and his face brightened.“Matvey, my sister Anna Arkadyevna will be here tomorrow,” he said,

checking for a minute the sleek, plump hand of the barber, cutting a pinkpath through his long, curly whiskers.

“Thank God,” said Matvey, showing by this response that he, like hismaster, realized the signicance of this arrival—that is, that Anna Arka-dyevna, Stepan Arkadyich’s beloved sister, might bring about a reconcilia-tion between husband and wife.

“Alone, or with her husband?” asked Matvey.Stepan Arkadyich could not answer, as the barber was at work on his

upper lip, and he raised one nger. Matvey nodded at the mirror.“Alone. Is the room to be got ready upstairs?”

“Inform Darya Alexandrovna: where she orders.”“Darya Alexandrovna?” Matvey repeated, as if in doubt.“Yes, inform her. Here, take the telegram; give it to her, and then do what

she tells you.”“You want to try it on,” Matvey understood, but he only said:“Very well, sir.”Stepan Arkadyich was already washed and combed and ready to be dres-

sed, when Matvey, stepping deliberately in his creaky boots, came back intothe room with the telegram in his hand. The barber was no longer there.

“Darya Alexandrovna told me to inform you that she is going away. Lethim do—that is you—do as he likes,” he said, laughing only with his eyes,and putting his hands in his pockets, he watched his master with his headon one side. Stepan Arkadyich was silent a minute. Then a kind and rather

pitiful smile showed itself on his handsome face.




– А? Матвей? – сказал он, покачивая головой.– Ничего, сударь, образуется, – сказал Матвей.– Образуется?– Так точно-с.– Ты думаешь? Это кто там? – спросил Степан Аркадьич, услыхав за

дверью шум женского платья.– Это я-с, – сказал твердый и приятный женский голос, и из-за двери

высунулось строгое рябое лицо Матрены Филимоновны, нянюшки.

– Ну что, Матреша? – спросил Степан Аркадьич, выходя к ней вдверь.

Несмотря на то, что Степан Аркадьич был кругом виноват перед же-ной и сам чувствовал это, почти все в доме, даже нянюшка, главныйдруг Дарьи Александровны, были на его стороне.

– Ну что? – сказал он уныло.– Вы сходите, сударь, повинитесь еще. Авось Бог даст. Очень му-

чаются, и смотреть жалости, да и все в доме навынтараты пошло.Детей, сударь, пожалеть надо. Повинитесь, сударь. Что делать! Любикататься...

– Да ведь не примет...– А вы свое сделайте. Бог милостив, Богу молитесь, сударь, Богу

молитесь.– Ну, хорошо, ступай, – сказал Степан Аркадьич, вдруг покраснев.

– Ну, так давай одеваться, – обратился он к Матвею и решительноскинул халат.

Матвей уже держал, сдувая что-то невидимое, хомутом приготов- ленную рубашку и с очевидным удовольствием облек в нее холеноетело барина.

III

Одевшись, Степан Аркадьич прыснул на себя духами, выправилрукава рубашки, привычным движением рассовал по карманам па-

пиросы, бумажник, спички, часы с двойной цепочкой и брелокамии, встряхнув платок, чувствуя себя чистым, душистым, здоровым ифизически веселым, несмотря на свое несчастье, вышел, слегка по-драгивая на каждой ноге, в столовую, где уже ждал его кофе и, рядомс кофеем, письма и бумаги из присутствия.

Он прочел письма. Одно было очень неприятное – от купца, поку-павшего лес в имении жены. Лес этот необходимо было продать; нотеперь, до примирения с женой, не могло быть о том речи. Всего женеприятнее тут было то, что этим подмешивался денежный интересв предстоящее дело его примирения с женою. И мысль, что он можетруководиться этим интересом, что он для продажи этого леса будетискать примирения с женой, – эта мысль оскорбляла его.

“Eh, Matvey?” he said, shaking his head.“It’s all right, sir; it will come round,” said Matvey.“Come round?”“That’s right, sir.”“Do you think so? Who’s there?” asked Stepan Arkadyich, hearing the

rustle of a woman’s dress outside the door.“It’s me,” said a rm, pleasant, woman’s voice, and the stern, pockmarked

face of Matryona Filimonovna, the nurse, was thrust in at the doorway.

“Well, what is it, Matryosha?” asked Stepan Arkadyich, going up to her atthe door.

Although Stepan A rkadyich wa s completely in the w rong as regards his wife, and was conscious of this himself, almost every one in the house (eventhe nurse, Darya Alexandrovna’s chief friend) was on his side.

“Well, what now?” he said disconsolately.“Go to her, sir; own your fault again. Maybe God will aid you. She is suf-

fering so, it’s sad to see her; and besides, everything in the house is topsy-turvy. You must have pity, sir, on the children. Beg her forgiveness, sir.There’s no help for it! One must take the consequences...”

“But she won’t see me…”“You do your part. God is merciful; pray to God, sir, pray to God.”

“Come, that’ll do, you can go,” said Stepan Arkadyich, blushing suddenly.“Well now, do dress me.” He turned to Matvey and threw off his dressing-gown decisively.

Matvey was already holding up the shir t like a horse’s collar, and, blowingoff some invisible speck, he slipped it with obvious pleasure over the well-groomed body of his master.

III

When he was dressed, Stepan Arkadyich sprinkled some scent on him-self, pulled down his shirt-cuffs, distributed his cigarettes, wallet, matches,

and watch with its double chain and seals into his pockets with a habitualgesture, and, having shaken out his handkerchief, feeling himself clean,fragrant, healthy, and physically at ease, in spite of his misfortune, walked

with a slight swing on each leg into the dining-room, where coffee wasalready waiting for him, and beside the coffee, letters and papers from theofce.

He read the letters. One was very unpleasant, from a merchant who was buying a forest on his wife’s estate. To sell this forest was absolutelyessential; but at present, until he was reconciled with his wife, the subjectcould not be discussed. The most unpleasant thing of all was that hispecuniary interests should in this way enter into the question of hisreconciliation with his wife. And the idea that he might be led on by theseinterests, that he might seek reconciliation with his wife on account of the

sale of the forest—that idea hurt him.

Documents

Anna Karenina by Leo Tolstoy (Vol. 1)