Дина Ильинична РубинаПочерк Леонардо

Текст предоставлен издательствомhttp://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=163772

Почерк Леонардо: Эксмо; М.:; 2008ISBN 978-5-699-27962-3,978-5-699-27369-0

АннотацияОна пишет зеркальным почерком, от которого у

непосвященных кружится голова. У нее блестящиеспособности к математике и физике, она гениальнаяциркачка, невероятный каскадер, она знает о зеркалахвсе, что можно о них знать. Она умеет видеть прошлое ипрозревать будущее. Киев, Москва, Франкфурт, Индиана-полис, Монреаль – она летит по жизни, неприкаяннаяи несвободная, видит больше, чем обычный человекспособен вообразить, – и ненавидит за это себя и того, ктонаделил ее такой способностью.

Новый мистический роман Дины Рубиной «ПочеркЛеонардо» – история человека, который не хотел бытьдемиургом. История женщины, которая с великолепнойбрезгливостью отвергает дар небес.

СодержаниеЧасть первая 5

1 52 203 324 475 626 76

Часть вторая 977 978 122

Конец ознакомительного фрагмента. 139

Дина РубинаПочерк Леонардо

Лине Никольской – воздушномуканатоходцу

И остался Иаков один. И боролся Некто сним до восхода зари.Бытие 32:25–26

Итак, пусть никто не ожидает, что мыбудем что-либо говорить об ангелах.1Бенедикт Спиноза. О человеческой душе

Часть первая

Леворукость имеет атавистический

и дегенеративный характер… Нередковстречается у сумасшедших, преступникови, наконец, у гениев.2Чезаре Ломброзо

1

Звонок был настырным, долгим, как паровозный гу-док: межгород.

Телефон стоял в прихожей под большим овальнымзеркалом, и когда звонила мужнина родня, Маше ка-залось, что зеркало сотрясается, как от проходящегопоезда, и вот-вот упадет.

Казенный плоский голос: ждите, Мариуполь на про-воде. По голосам их, что ли, на работу принимают?

Звонила Тамара, двоюродная сестра мужа.Обычно она поздравляла с Новым годом или сооб-

щала о смерти очередной тетки – у Анатолия в Мари-уполе был целый хоровод престарелой родни.

Маша хотела сразу же передать ему трубку, но Та-

2 Пер. К. Щербино.

мара сказала:– Постой-ка, Маш, я ведь именно что к тебе…И смущенной скороговоркой сообщила, что после

неудачной операции аппендицита в Ейске померлаплемянница тети Лиды. Вот.

– Это какой же тети Лиды?– Да видала ты ее, и племянницу видала на моей

свадьбе. Тетя Лида-покойница, она не нам приходит-ся родней, а со стороны…

Ну, пошло-поехало… Короче, с той, другой сторо-ны, не мариупольской, а ейской.

Маша давно уже оставила многолетние попытки за-помнить все родственные связи изобильной мужни-ной родни.

– …и, слышь, племянница-то померла, но от нееосталась девчоночка трех лет.

– Ну и что?А то, явно волнуясь, торопливо рассказывала Та-

мара, что эту девочку никто из ихней родни брать нехочет, хотя родня очень даж зажиточная: двоюроднаясестра покойницы сама зубной техник, дом – полнаячаша…

Живые с покойниками в той родне дружно шагалирука об руку из рода в род, весело перекликаясь и пе-реругиваясь, доспоривая, допевая песню и допиваяшкалик.

Странно, что никто из той родни так-таки и не хочетвзять этого ребенка.

Маша стиснула зубы. Не горячись, сказала она се-бе, никто не собирался тебя обидеть, никому дела нетдо твоей боли.

– Томка… – наконец сказала она спокойно. – Тымне все это зачем говоришь?

Та замялась. В трубке шумел равнодушный прибойчьих-то гулких голосов, и Маша вдруг поняла, что ра-ди этого разговора Тамара явилась на телеграф, вы-стояла очередь к кабине…

– Ну, может, вы подумаете, Маш… – словно бы из-виняясь, проговорила та. – Все же у вас детей нет, мо-жет, это шанс? Как ни крути, а тебе уже… тридцатьшесть?

– Тридцать четыре, – оборвала Маша. – И я надеж-ды не теряю. Я лечусь.

– Ну, как знаешь… – Тамара сразу сникла, потеря-ла интерес к разговору. – Так ты и телефона не запи-шешь, бабы этой, дантистки? На всякий случай?

И Маша зачем-то записала, чтобы не обижать Том-ку, – ведь хорошего хочет, дурында этакая.

Все у них просто, у этих мариупольских коров с пол-ными выменами…

Она опустила трубку и подняла голову. Из овально-го, в резной черной раме зеркала на нее внимательно

смотрела еще молодая женщина с подвижным, усы-панным обаятельной веснушчатой крупкой лицом. Заспиной у нее, в проеме открытой в спальню двери ви-ден был отдыхающий после дежурства муж. Его босаяступня покачивалась маятником в такт то ли мыслям,то ли мотивчику, напеваемому беззвучно. Лицо за-слонено ставнем раскрытой книжки, название и авторопрокинуты в зеркалье – прочесть невозможно.

Далее перспектива зеркала являла окно, где тре-вожно металась на ветру усыпанная белыми «свечка-ми» крона киевского каштана. А выше и глубже под-нималась голубизна небесной пустоты, то есть отра-жение сливалось со своим производным, истаивало внебытии…

Вдруг ее испугало это.Что? – спросила она себя, прислушиваясь к невнят-

ному, но очень острому страху. Что со мной? Этотстрах перед услужливо распахнутой бездной – поче-му он связан с привычным отражением в домашнемзеркале?

Всю ночь Маша не спала, дважды поднималась на-капать себе валерьянки. Толя молчал, хотя она слы-шала, что и он ворочался до рассвета.

Ровно год назад у них после многолетних медицин-ских мытарств родился крупный, красивый мертвыймальчик.

Наутро после разговора с Мариуполем Маша до-ждалась, когда за мужем захлопнется входная дверь,и набрала номер телефона этой странной женщины,которая не могла или не хотела пригреть племянни-цу-сиротку.

И все сложилось: и дозвонилась быстро, и женщи-на оказалась на месте, и слышно было фантастиче-ски ясно. И разговор произошел мгновенный, отры-вистый и исчерпывающий, словно судьба торопиласьпролистнуть страницу с незначительным текстом.

Выслушав первую же Машину фразу, та сказала:– Вы эту девочку не возьмете. Она невообразимо

худа.– Что это значит? – спросила Маша. – Она больна?– Говорю вам, вы эту девочку не возьмете. Вы про-

сто испугаетесь.– А… где она сейчас? Кто за ней смотрит?– Там соседка душевная, с покойной Ритой дружи-

ла. Она хлопочет насчет… определить девочку… вучреждение.

– Адрес! – тяжело дыша, сказала Маша. Та продик-товала.

Маша молча опустила трубку.Днем Толя позвонил из госпиталя, сказал, что есть

два билета на Райкина, – пойдем?– Что-то не хочется…

И весь вечер была сама не своя. Зачем-то селаперебирать документы. Тихо сидела, задумчиво, какпасьянс, раскладывая аттестаты зрелости, дипломы,свидетельство о браке. Письма, которые писал ей То-ля еще студентом Военной медицинской академии.

Перед сном он вышел из ванной, посмотрел на же-ну, зябко ссутуленную над цветными картонками до-кументов, подобравшую под стул ноги в мягких тапоч-ках. Маша подняла голову, улыбнулась виновато.

Он вздохнул и сказал:– Ну, поезжай, разберись… Тебе ее воспитывать.

* * *

До Ейска Маша добралась на поезде удобно, с од-

ной всего пересадкой, но когда разыскала нужныйадрес по Шоссейной улице, оказалось, что девочкауехала с детским домом на летнюю дачу.

Пристроила ее та самая душевная соседка Шура,она из года в год работала хлеборезчицей на летнихдетдомовских дачах. Да ты сама посуди: неуж не вы-годно: и харчи казенные, и воздух морской, и получ-ка цельная остается. Все это Маша выяснила за де-сять минут у двух старух, словоохотливых обитатель-ниц вечной околоподъездной лавочки.

– Шура-то прям извелася вся, испереживалася: не

есть ребенок, хоть ты тресни, будто ее на ключ за-мкнули. Може, там, с детьми отойдеть? А то как бы неистаяла вовсе…

– А что отец, – спросила Маша. – Он вообще имеетместо?

– О-он? Он место име-е-еть… – подхватила стару-ха. – На нарах он место имееть, добре место. Плац-карту бесплатну.

И вторая раскудахталась над этой шуткой и долго,взахлеб, смеялась, отирая ладонью рот и повторяя:

– Эт точно, на нарах он место имееть, эт точно!Маша добралась до автовокзала и купила билет,

как соседки научили: до станицы Должанской.…Летняя дача детского дома размещалась в четы-

рехэтажном корпусе бывшего санатория то ли метал-лургической, то ли текстильной промышленности. Го-да четыре уже как здание передали Минздраву, и по-сле ремонта перевели туда детский санаторий. Такчто сюда привозят детей с церебральным параличом.И, знаете, неплохо подлечивают. А один из корпусовсдают детским домам под дачу.

Попутно с этими сведениями Маше пришлось вы-слушать некоторые факты биографии представитель-ного дяденьки в полосатой пижаме. Мои жизнь и борь-ба в сборочном цеху тракторного завода.

Он причалил невзначай, пока она гуляла, пережи-

дая тихий час, – вернее, металась вдоль каменногопарапета набережной, – и все толокся и толокся ря-дом, не чуя тяжелого ее волнения.

Началось с того, что она никак не могла разыскатьШуру, душевную соседку, – ту самую, что пристроиларебенка на дачу. Машу посылали с одного этажа надругой, и повсюду Шуру «вот только что видели», по-том – «за продуктами, видать, уехала…», пока однаиз раздатчиц в пустой столовой, с подробным интере-сом изучив Машу с головы до босоножек, не сказала:

– А Шура, это… ваще…– Что – вообще?– Так это… отгулы она взяла. Зубы драть. Кроме то-

го, директриса, с которой только и можно было гово-рить о девочке, отлучилась утром в Ейск и вернутьсядолжна была к четырем.

Маша вышла к набережной, залитой июньскимсолнцем.

Длинные белые пляжи благодатной косы были пе-ресыпаны курортниками в цветных купальных костю-мах. Во влажном, еще не выкаленном солнцем воз-духе всплескивали звонкие выкрики и шлепки волей-болистов: ребята играли поверх дырявой провисшейсетки. Кто-то из игроков с тупым стуком послал в водутакой мощный крученый мяч, что загорелая девушкав синем купальнике восторженно завизжала и броси-

лась за ним… Несколько бесконечных секунд мяч сто-ял в небе, вращаясь посреди барашковой зыби голу-боватых облаков, и бесконечно долго, увязая в песке,бежала к нему девушка… пока он не стал обреченнопадать, падать, убился о мокрый песок в шаге от во-ды, мертво качнулся туда-сюда и замер.

Неподалеку от Маши группка мужчин и мальчишексгрудилась над кем-то, кто сидел на дощатом ящикеиз-под пива, быстро передвигая что-то руками на дос-ке, положенной на другой такой же ящик. Издали мож-но было принять их за филателистов, если б не стран-ное излучение опасности и азарта, исходящее от всейкомпании.

На две-три секунды над головами их воцаряласьвраждебная тишина, которая взрывалась огорченнымматом, смехом, угрозами. Тогда на мгновение компа-ния распадалась, открывая рыжие вихры сидящего июркие озорные руки, будто готовые броситься наутек.И опять грозно смыкалась над ним.

Какая-то игра, подумала Маша, наверняка азарт-ная. И значит – мошенничество, проигрыш, отчаянье,месть…

В прозрачной ультрамариновой толще с двумя яр-ко-красными заплатами надувных матрацев ослепи-тельными искрами вспыхивало солнце. Дымчатоенебо опускалось на горизонт нежной опаловой лин-

зой. Сфера небесная и сфера морская двумя гигант-скими зеркалами отражались друг в друге до самозаб-венной обоюдо-бездонной голубизны.

Почему, почему от этих мерно бегущих к берегуволн, от ленивых тел на цветастых подстилках, от ак-варельно-чистой линии горизонта ее охватывает та-кая обреченная тоска, словно уже и деться некуда?Словно вот-вот захлопнется ловушка? Ведь никто иничто не может заставить ее…

– …и я уж тогда прямиком в народный контроль, –возбуждаясь от собственного рассказа, бубнил дядь-ка. – Та что ж это у вас, товарищи, в цехах творится!

– Извините! – глухо проговорила Маша. – Я… мненужно идти.

Повернулась и пошла.Резкий окрик, остервенелая ругань, стук переверну-

той доски за спиной, – и вот уже рыжий обогнал Машу,улепетывая вдаль по набережной, трепеща на ветрусиними сатиновыми бриджами.

Двое пацанов бежали за ним, высвистывая и вы-крикивая что-то вслед…

* * *

– Взглянуть вы, конечно, можете… – сказала рос-

лая и плечистая директриса (просто гренадер ка-

кой-то! – сколько же материи ушло на ее белый ха-лат?). – Взглянуть – это пожалуйста.

Разговор происходил в длинной проходной комна-те, похожей на просторный коридор, с двух сторон за-пертый стеклянными дверьми. Это была и весовая иприемная – даже массажный стол тут стоял.

– Только не считайте нас мучителями. Она ведь,собственно, не наша. Она пока непонятно чья. Сядьтевот здесь. Возьмите книжку, вроде как читаете. И нереагируйте особо. Я имею в виду – ничем не выдайтесвоего… Словом, не охайте! Держите себя в руках.

Минут двадцать Маша сидела в кресле, тщетно пы-таясь унять дрожащее сердце, уставясь в открытуюкнигу – ей сунули какое-то медицинское пособие полечебной гимнастике при церебральном параличе.

Рядом орудовала шваброй бойкая бабка – словноклюшкой загоняла шайбы под столы и кушетки. Онаи сама была как огромная шайба – круглая, перекати-стая: успевала и тряпку отжать и переброситься ожив-ленным замечанием с медсестрой.

Та говорила с характерным прибалтийским акцен-том:

– …Ну не помню я их лиц, не помню! Я фсех дет-тей по руккам-ноккам знаю. Они ше каждый готт у ме-ня электрофорез проходят. Я как увиттала эту ношш-ку со шрамом на колени, так сразу узнала – это ше

Игорекк! Здравствуй, Игорекк, как ты фырос! Ты мнеего фнешность не описывай, скажи – каккого цвета унего трусы…

Открывались и вновь закрывались стеклянные две-ри. Маша каждый раз внутренне съеживалась. Два-жды прошмыгивали какие-то девицы в белых ми-ни-халатах, по последней моде. Снова открыласьдверь.

Маша подняла голову и чуть не застонала: плесну-ло в сердце и отхлынуло, оставив ледяной ожог.

Скелетик в трусиках. Таких скелетиков за колючейпроволокой Бухенвальда она видела однажды в до-кументальном фильме, перед сеансом в кино. Закры-ла, помнится, глаза и головой привалилась к Толино-му плечу.

Непонятно, как этот ребенок, чей пупырчатый сте-белек позвоночника просвечивал сквозь покров кожи,стоял, передвигался… вообще держался на ногах! Ауж рядом с огромной директрисой девочка выгляделакомариком, которого можно дыханием сдуть.

Маша внутри вся обмякла и уткнулась в книгу. Пе-ред взором не страница плыла, а огромные зеленыеглаза скелетика и копна рыжевато-каштановых куд-рей.

– Ну-у-у, – протянула басом директриса, – пой-дем-пойдем, Аня-Анюта, ножками-ножками… – и, про-

водя девочку мимо: – Поздоровайся с тетей.Не подняв головы, не в силах улыбнуться, двинуть-

ся, Маша услышала сухой шепоток:– …Дрась…Когда за ними закрылась дверь, Маша поднялась –

книга упала с колен – и с силой проговорила:– Что происходит?! Как можно было довести ребен-

ка до такого состояния?! Сколько она весит? Ведь этодистрофия, вы понимаете?!

– Этто фы кому? – в замешательстве спросила при-балтийка. – Нам? У нас этта деффочка тней пять…Вы к ней каккое имеетте оттношение?

Маша бросилась вон из приемной.

* * *

Наутро она стояла за стеклянной дверью санатор-ной столовой, пытаясь высмотреть копну каштановыхкудрей, которых здесь было много. Не видела ниче-го, в глазах мутилось. (По курортной поре не удалосьвчера снять комнату, и ночь Маша провела в зале ожи-дания железнодорожной станции.) Воображала вся-кие ужасы: что, например, девочка умерла от истоще-ния нынче ночью.

Потом спустилась на первый этаж к закрытому ка-бинету директрисы. Дождалась, когда в конце кори-

дора появится гренадерская фигура в белом халате,преградила ей дорогу и проговорила с безысходнойрешимостью:

– Я возьму этого ребенка. Научите, как пройти фор-мальности.

Затем часа полтора они сидели в кабинете, и Ма-ша под диктовку по пунктам записывала все девятькругов ада, которые намеревалась в рекордный срокобежать со всеми документами.

Она всё не могла опомниться, застенчиво пыталасьоставить на столе деньги, сунуть их в карман необъят-ного директорского халата, заложить между страницкакой-то учетной тетради в картонной обложке, то идело хватая увесистую рабочую руку этой женщины иумоляюще бормоча:

– Только бы кто посидел с ней, покормил, пожалуй-ста, хоть несколько ложек, но чаще, пожалуйста! – по-ка директриса резко не отчитала ее и обе они не рас-плакались, за что-то друг друга благодаря.

Душевная соседка Шура, которую Маша безуспеш-но разыскивала, все это время стояла за приоткрытойдверью директорского кабинета и, обмирая, слушала.

Когда стало ясно, что дело сладилось и эта не такаяуж и молодая женщина захлопнула за собой все ходыи выходы, Шура крепко зажмурилась, с силой откры-ла глаза, уставясь на голубой квадрат окна в дальнем

конце коридора, и вдруг с жаром неловко перекрести-лась. Вдруг Шура поняла, что ошиблась в направле-нии, и похолодела: да не так, а так! Трижды сплюнулачерез левое плечо и столь же истовым замахом поло-жила на широкую грудь крест правильный.

Она боялась скрипнуть паркетиной, кашлянуть. Бо-ялась, что дело сорвется и девочку не увезут.

Но пуще всего – пуще смерти своей – она бояласьсамой девочки.

2

…А хочешь, свет мой, зеркальце, расскажу тебегрустную историю поруганной любви?

Не смейся, это настоящая любовь между миссисКларксон, моей здешней хозяйкой, и диким гусем, чтооднажды упал к ней на лужайку.

Я готов исписать сейчас много страниц, потому чтовзволнован: последний акт драмы разыгрался вчерана моих глазах. Вернее, я сидел в своем сарае, кото-рый они величают флигелем, и дерут с меня прилич-ные деньги, и делал вид, что репетирую это супервир-туозное место в финале Четвертой симфонии Бетхо-вена, где фагот должен прострекотать и закончить закларнетом. А еще во второй части – сложнейший и пи-кантный флирт на пуантах тридцатидвухпунктирногоритма, что полностью опровергает слова незабвенно-го моего учителя Николай Кузьмича: «Фагот, пацан, –инструмент меланхолический…»

Но Шехерезада продолжает дозволенные речи.Значит, года три назад роскошный белоснежный

гусь упал на лужайку заднего двора, где у них гараждля трактора, сенокосилки, садовых инструментов ипрочего барахла.

Время от времени семейство Кларксон использует

эту постройку для очередного «гараж-сэйла» – рас-сказывал ли я тебе, что в прошлом году купил у нихза доллар чашку севрского фарфора позапрошлоговека? Ручка была отбита и безобразно прилепленачуть не пластилином. Я отпарил, разъял, связал неж-нейшим спецклеем, надышал, облизал… и она стоиту меня на полке, сверкая почти нетронутым золотымободком по голубому полю… При нашей с тобой без-домности моя страсть к антиквариату выглядит идио-тизмом.

Сейчас мне вдруг пришло в голову, что неутолен-ной любовью к изяществу настоящего фарфора я обя-зан деду. У него за стеклом буфета лежала с ви-дом послеохотничьего изнеможения фарфоровая со-бака шоколадного цвета. Довоенная. Знаешь, поче-му? Штамп – знаменитый штамп ЛФЗ споднизу набрюхе – у нее был зеленым. После войны ставилиуже фиолетовые. А еще было такое блюдо белое, спионерами по ободку. Мальчик и девочка: мальчик вгорн трубит, девочка в галстуке с рукой-дощечкой, пе-речеркнувшей лоб. Дед уверял – двадцатые годы. Яспрашивал: разве в двадцатых пионеры были? Он го-ворил: н у, тридцатые…

Ох, прости болтуна! Сам я был пионером, был. Точ-но помню.

Совершаем немыслимую дугу: из Жмеринки пять-

десят второго в штат Канзас девяносто восьмого года.Век, правда, все тот же – вполне омерзительный, уга-сающий во мраке и позоре.

Итак, гусь: отстал от своих, притомился… потом вы-яснилось, что у него повреждено крыло.

Миссис Кларксон отбила его у соседских псов, вы-ходила, вынянчила, и все лето он бегал за нею по пя-там, как собака. Всем друзьям она рассылала фото-графии, даже в местной газетенке появилась заметкас фото: «Миссис Кларксон со своим питомцем».

Осенью он благополучно отбыл по птичьей своейпрописке.

Следующей весной прилетел с парой.Гуси разгуливали по двору, словно домой верну-

лись, и видно было, как он с гордостью демонстриру-ет подруге свои владения. Точно как я впервые водилтебя по Рюдесхайму.

Помнишь нашу комнату в рюдесхаймском замке? А«ледяное вино» в каменном подвале? А пьяных бо-лельщиков местной футбольной команды, горланив-ших народные песни? А железную ладью канатнойдороги в тумане, откуда навстречу нам выплыл смеш-ной лупоглазый альбинос в рыжей тирольке – тот, что(странно!) так тебя напугал?

Но гуси: следующим летом их прилетела целая ко-лония. Они заняли весь двор, никому не давали прой-

ти, шипели и гонялись за нарушителями границ, – счи-тали своей территорией. Все вокруг загадили поме-том. Студентка дочь прилетела с бойфрендом на ка-никулы и, укушенная гусыней, улетела на следующийдень. Сын вообще раздумал приезжать. Измученнаямиссис Кларксон еле дотянула до осени и, надо по-лагать, заказала благодарственный молебен в своейцеркви, славя милосердного Господа в честь сезонно-го освобождения. (Она вообще очень набожна; в го-стиной висит портрет ее прадеда с трогательной над-писью по низу полотна: «Межи мои благочинны, и сте-зя моя послушна мне».)

Нынешней весной она уповала уже не на высшиесилы, а на себя, и к романтической поре птичьих пе-релетов готовилась загодя. Наняла в питомнике со-седней фермы двух волкодавов, которые, завидевогромный белый шатер опускавшейся на двор гуси-ной стаи, сорвались, как торпеды, и, яростно дрожа,гоняли бедных птиц до самого вечера, не давая при-землиться.

Гуси метались над лужайкой, как порывы белой ме-тели, снежная буря висела на головой и шипела, иклокотала… Надо было видеть это сражение! Воздухдрожал от гула: обескураженные, разгневанные крикигусей, визг и захлеб охотничьего лая и рыка!

А из окна кухни на битву глядела, глотая слезы, гос-

пожа Кларксон.Что-то было не так в ее ухоженном упорядоченном

мире. Что-то надломилось.Даже мне стало не по себе, и не только потому, что

невозможно в фагот дудеть, когда воздух вокруг виб-рирует в страшной какофонии. Просто грустная этаистория почему-то напомнила мне – угадай, что и ко-го?

Странная штука наше воображение, и еще болеестранная – память наша.

Отчего люди в американской глубинке часто напо-минают мне гурьевских соседей? Отчего это? Ведьтут – благодать и комфорт в каждой кнопке, а там, вгороде моего детства, – песчаные бури, тяжелая мут-ная река Урал, степь да степь кругом, жирная грязь,карагачи, джида, бедные палисады под окнами. Былиеще огороды у реки, где народ сажал картошку (таки говорили: «едем на огород!») – и где буйно рос пас-лен, по-нашему – «вороняшка».

Да знаешь ли ты, что такое «вороняшка»? Это сор-няк такой, мелкие кустики с черными, приторно-слад-кими ягодами. Растение помойное, приличным лю-дям, говорила мама, есть его нельзя. Но я, после гибе-ли отца мгновенно ставший беспризорником, убегал ксоседям Солодовым есть любимые пирожки с «воро-няшкой». (Их жарили на хлопковом масле, подсолнеч-

ное берегли.) Солодовы меня жалели: так и не рас-крытое убийство моего отца, главного инженера гу-рьевского нефтеперерабатывающего завода, многиегоды будоражило всех соседей и бросало жалостли-вый отсвет на сироту.

Солодовы потчевали меня пирожками с «вороняш-кой» от пуза.

Семейство было забавным: заполошным, слож-но-составным, горластым, драчливым – каждый сосвоим особым характером, даже самые мелкие дети.Я дружил со средним, Генкой – вруном, разбойникоми прохвостом. Сейчас он монах в Валаамском мона-стыре, что всегда славился своим строжайшим уста-вом, и я не вижу тут никакого противоречия.

Папка их, дядя Вася, родом из какой-то мордовскойдеревни, был большим партийным начальником. Му-жик башковитый и честный, он крепко выпивал. И то-гда гонял все семейство. Жене кричал: «Лёлька, ду-ра ты набитая, в высшей степени!» В детей металкостылем, как пират Сильвер, и всегда попадал. Од-ноногий, одержимый во всем, он решил насадить во-круг дома настоящий фруктовый сад, и каждый день средкостным упорством претворял мечту в жизнь: вы-таскивал в сад лопату, стул, садился на него, и един-ственной ногой копал яму под очередное фруктовоедерево. Посадил сорок семь плодовых деревьев! Те-

бе, дитю благодатной украинской почвы, этого подви-га не понять.

Дядя Вася его совершил.Женат он был на тете Лёле, дочери врага народа.

Этого поступка осознать и оценить ты уже, слава богу,не можешь, да и не надо.

В молодости, со своей золотой косой, с нестерпи-мо синими глазами, тетя Лёля была такой красавицей,что партийный выдвиженец дядя Вася забыл про ум,честь и совесть нашей эпохи и взял ее со всем вывод-ком младших братьев и сестер. А также со старой ма-терью, о которой надо бы рассказать отдельно и опас-ливо. Капитолиной Тимофеевной ее звали, – сухонь-кая твердая старушка чуть не дворянских кровей. Этос одной стороны. С другой стороны, между детьми ивнуками считалось, что она неграмотная. Это проти-воречие в нашем детстве странным не казалось, мыо нем просто не думали. А сейчас я уверен, что вне-запная неграмотность настигла Капитолину Тимофе-евну тогда, когда трое старших ее, взрослых детей –после расстрела отца, – отказались от матери черезгазету, и она с тремя младшими осталась на улице.Сыграло ли в этом роль особое отвращение к совет-скому печатному слову, или то был обычный страх…сейчас уже кто ответит?

Была она строга, и если что не по ней – молча вцеп-

лялась в волосья и таскала жертву по всему дому. Об-шивала – неистовая труженица – всю семью. Все уме-ла – брюки, пальто, какие-то полотна-гобелены с порт-ретом Пушкина (довольно похожим, но слишком изыс-канным по цветовой гамме: темно-зеленые водорос-ли бакенбард – все шелковое мулине, – вдоль измож-денных щек цвета какао).

Так вот, дядя Вася, вообрази, не побоялся взвалитьна себя весь этот опасный выводок. Причем, с суро-вой тещей сражался всю жизнь, а когда она умерла,оплакивал ее настоящими слезами, запил даже, голо-вой о стенку бился: другой такой, говорил, больше ненайду.

Иногда, заигравшись до слипания век, я оставалсяночевать у них на кушетке в большой комнате – хотявполне мог перебежать дорогу до своего дома. Но ма-ма после гибели отца так и не очнулась, ее оглушиластранная тягучая задумчивость о своей доле. Возвра-тясь с работы в холодный неприбранный дом, она ва-лилась на диван и лежала часами, вяло грызя ябло-ки из тех, что каждый год привозил из Жмеринки дед.Вяло глядела в окно и почти со мной не разговарива-ла. В наши дни это назвали бы тяжелой депрессией имесяца за три вылечили бы, а тогда все соседки осуж-дали ее за нерадивость и считали плохой матерью.

Так что время от времени я оставался у Солодовых

на ночь.Вспоминаю свои пробуждения под гимн Советского

Союза из радиоточки…Сквозь сон едва приоткрыв глаза, я видел просто-

волосую тетю Лёлю. Как бессловесная жертва, чтомягким горлом ожидает лезвия ножа, она – дородная,по-утреннему истомная, в байковом лиловом халате– сидела на стуле, откинув голову: агнец в ожиданиистрижки золотого руна. Позади нее стояла маленькаябабушка Капитолина Тимофеевна и широкими зама-хами разгребала эти неимоверные Самсоновы власы.Сначала месила их руками, борозды взрыхляла, про-водила глубокие рвы. Затем гребнем натуральным,десятипалым, отделяла, разбрасывала, переклады-вала на стороны. И, наконец, плела, крутила жгуты,косу вылепляла, скульптурную косу. По завершениитяжких этих работ широким замахом водружала доче-ри на плечо лоснистого золотого удава.

Я с замиранием сердца следил сквозь полусмежен-ные веки за этой церемонией. Почему-то мне, мальцу,она казалась таинством интимного свойства.

Годы спустя, пробуждаясь рядом с какой-нибудьженщиной, я убеждался: все, что связано с волосами,у женщины полно непостижимой тайны.

Однако и разболтался же я.Плохо представляю, когда к тебе попадет это пись-

мо, и уж конечно не надеюсь, что ответишь. Во вся-ком случае, твое молчание предпочитаю твоим ино-планетным зеркальным письменам, что всегда накры-вают меня каким-то гулким метельным ужасом. Когдаже мы свидимся?

До октября у меня контракт с оркестром в Де-Мой-не. Отсюда ездить далековато, но я прижился в этомзаштатном сонном городке, что существует только наобластной карте. Липы здесь невероятной благости,да и лень переезжать. На репетиции езжу на машинеили, если охота поспать в пути, на автобусе – два ча-са, остановка в Канзас-Сити.

А тут, дитя мое, на Среднем Западе, публика са-мая захолустная. Особенно автобусная, неимущая.Вот тебе вчерашняя картинка. Черный бродяга: дикийконский глаз, великолепный густой баритон, влажный,хрипатый, безадресный смех в обрамлении крупныхбелых зубов. Прикид безобразный – драные джинсы,линялая клетчатая рубаха поверх засаленной водо-лазки эпохи семидесятых, бурые кроссовки.

И все два часа он, не умолкая, говорит на этомих, знаешь, черном диалекте, который и понять-тоневозможно. Говорит пылко, дружелюбно, в простран-ство, словно обращается к невидимому собеседнику.Остальные пассажиры сидят, уставившись в окна, за-ткнув уши наушниками плейеров.

А на короткой остановке, разминаясь после долгогосидения, он упоенно танцевал на тротуаре под нико-му не слышную музыку: с бумажным стаканчиком ко-фе в одной руке и зажженной сигаретой в другой. Го-лова как на шарнирах, плечи, руки, бедра и колени од-новременно кругообразно вращались, будто снова иснова он тщетно стремился обнять, обхватить кого-тоневидимого…

А когда я обниму тебя, скажи на милость?Местный оркестр с его мелкими сварами мне надо-

ел, и после октября я контракт возобновлять не ста-ну, подамся куда-нибудь поближе к тебе. ПрофессорМятлицкий уговаривает переехать к нему в Бостон.Представь, в его полных девяносто он строит планыгастролей и мастер-классов лет этак на десять впе-ред. «Саймон, не будьте идиотом, – говорит он. (Моеимя Профессор произносит на здешний лад, и мнеэто даже нравится, есть нечто аристократическое вэтом „Саймон“. Не то что плебейское „Сеня“, котороевсю жизнь сопровождает меня дурашливой припрыж-кой.) – Что вам в тощей Европе, Саймон, – медом на-мазано?»

Намазано, отвечаю я, и каким медом! Так что ско-ро примусь тебя разыскивать – выгляни, пожалуйста,дай знак.

Где ты сейчас, моя зеркальная девочка? Во Франк-

фурте? В Монреале? В Берлине? Что за фоку-сы-флиртовки с миром за гранью бытия сочиняешь?«Огненное кольцо»? Ящики с исчезновением влюб-ленных? Зеркальные шары с летающими головами?

Кто смотрится в тебя, моя радость, кто в тебе отра-жается?

Эти вопросы считай риторическими. Надеюсь, тыне хранишь мне верность? К черту верность тела!

Только возвращайся ко мне время от времени.Только возвращайся, бога ради…

3

– Старый лабух Сеня, вот кто ее до чертиков лю-бил. Да и она вроде его любила. Ну… если и не лю-била, все же была привязана. Он ей письма писал ку-да-то «до востребования» – была в нем такая старо-модная церемонность. Никогда не знал, дошло пись-мо или нет, – она ведь не отвечала или писала запис-ку в несколько слов этой своей абракадаброй, так чтооткроешь письмо, стоишь как идиот, вертишь листок итак и сяк, вверх ногами переворачиваешь, а все никакне поймешь – что это. Как шифр какой-нибудь шпион-ский! И такая досада, такая злость возьмет! – так исмахнул бы с листа эти узоры, как вот паутину с зер-кала! У вас в Интерполе наверняка есть спецы по рас-шифровке такого почерка.

Но Сеню это не трогало. Его ничего в ней не сму-щало, ничего не раздражало.

К примеру, она всегда гнала машину – не говоря ужео мотоцикле – с душераздирающей скоростью. По лю-бой неизвестной дороге! Никто этого вынести не мог,кроме Сени. Он всегда уступал ей руль и всегда сиделрядом с расслабленной улыбочкой, кретин-кретином:будто катит в ландо по Булонскому лесу и приподня-тым цилиндром приветствует знакомых баронесс.

И он совсем ее не ревновал. Ее случайные рома-ны его не касались. Их обоих вообще ничего не каса-лось. Нет, правда! Они были… ну… как бы это… за-капсулированы в своей любви. Он смотрелся в нее,как в зеркало, не отрываясь. Хотя почти всегда жилот нее очень далеко и был гораздо, гораздо старше.Такая странная связь…

Между прочим, я ведь сразу узнал ваш голос – че-рез столько лет. Удивительно! Как только услышал втрубке: «Владимир?» – во мне как отщелкало: Интер-пол, следователь Керлер.

Можно вопрос, господин Керлер? А почему это де-ло опять ворошат? Я так понимаю, что его закрыли.Столько лет прошло. И Сени уже нет с его задумчи-вым фаготом…

…Ничего, что я закурю? Слава богу, есть еще вМонреале заведения, где хоть на террасе можно кур-нуть. С ума они все посходили тут, на Западе… Вооб-ще я вам благодарен, что вы согласились допроситьменя на воле… Шучу, шучу! Просто под пивко и сига-ретку разговор как-то шустрее идет. Хотя о ней… ну,вы понимаете… о ней мне всегда трудно говорить. Ктому же, я давно все рассказал, еще на тех, первыхдопросах.

…Да нет, красивой она не была. Обычная внеш-ность: нос как нос, лоб как лоб… Глаза были яркими,

да. И тревожными, странническими: будто она всегданачеку, налегке, на взлете… Но в нашей профессиидо глаз дело не доходит. Нас снимают так, чтобы ви-ден был трюк, а не лицо. Лицо каскадера в кадре –это загубленный трюк.

Ты должен дублировать актера, чтоб зритель не за-метил подмены. И вот в этом она была гениальна! Те-ло у нее было безумно талантливое. И сумасшедшаяреакция: при обеих занятых руках успевала пойматьпадающий стакан и поставить на место. Мне один зна-комый, он физиолог, объяснял, что это люди такие, пе-реученные левши: у них другое распределение функ-ций в полушариях мозга. Название есть научное: ам-би-декст-ры. И, мол, недавно австралийские исследо-ватели выявили, что такие люди быстрее оцениваютситуацию и быстрее принимают решения, и в спорте,и просто в жизни. Что вы улыбаетесь? Я чепуху порю,да? Так я ж в этом ни черта не понимаю. Говорю, чтослышал. Да и сам бывал свидетелем.

Просто объясняю вам – ее природа создала по ка-кому-то спецзаказу. Идеальное существо для прыж-ков, сальто, растяжек и прочих трюков. Что б она ниделала, на нее все время хотелось смотреть. Уводилавзгляд за собой и дальше вышивала им любые узоры.И сложена была… не как эти глянцевые порнозвездысо вздутыми грудями. Наоборот: она была невысокая,

такая… пацанистая… и очень соразмерная, знаете,каждая часть тела пригнана к другой самым безуко-ризненным образом. Двигалась – будто откликаласьна неслышный зов. Словно всегда начеку. Даже когдачто-нибудь увлеченно рассказывает. Это как бывает:милый тебе гость уже собрал чемодан, надел туфли,куртку, ожидает такси. И разговор еще оживленный, ихохмы, и смех… а он, между тем, прислушивается –не машина ли там, у подъезда, сигналит? И у тебя каксожмет сердце! Потому что… увидимся ли еще?

…Черт, последняя сигарета… Спасибо, я курютолько «Дю Мурье»… у них тут должны быть.

Месье, силь ву пле, ан паке дё Дю Мурье э дёФандю Монд!..3

А знаете, здесь приятно. Мне казалось, тут геи ту-суются. Нет? Да мне все равно, геи, не геи. Они тожелюди… Взять Женевьеву: я ее уважаю. Вы ведь до-прашивали ее, о’кей? Вы ее видели. Да, она доволь-но крепко закладывает, но я о другом: вот человек, ко-торый перевернул судьбу. Ту, что ей на роду была на-писана. Ну, посудите – девочка из захолустной дере-вушки на побережье Бретани. Ветра, дожди… Отец-рыбак, заработки плевые, по нескольку дней в море.Мать в каком-то баре спиртное рыбакам продает. Пя-теро братьев и сестер, и такая католическая закваска,

3 Месье, прошу вас, пачку «Дю Мурье» и «Фан дю Монд» (искаж. фр.).

что ею можно стены конопатить – ни черта человече-ского не пропустит. И что? Когда Женевьева поняла,что ее влечет… ну, другое… что она – другая… порва-ла с семьей, уехала в Канаду, скиталась, бедствова-ла… и в конце концов победила. И без нее «Цирк ДюСолей» трудно представить. Она – форматор от бо-га, и фотограф от бога, и живет как хочет – вот что яхотел сказать. И для этого тоже силы нужны, знаете,немалые…

…Ну, я отвлекся, извините.Насчет нашего ремесла. Конечно, мы часто рабо-

тали на картинах в одной команде… Русских каскаде-ров на Западе любят, часто даже предпочитают сво-им: люди мы безотказные, чокнутые – что просят де-лать, то и делаем. Надо тебе, чтоб я головой в бетонвоткнулся, – я воткнусь. Знаменитая русская удаль, аточнее, русское безумство. Так что, конечно, пригла-шали нас и в зарубежные картины, в разные клипы…

Что значит – «хорошим каскадером»? Она былалучшим! Лучшим, понимаете? Она – единственнаяженщина в Европе! – могла ставить мотоцикл на пе-реднее колесо!.. А вот что это значит: мотоцикл раз-гоняется по прямой, затем резкое торможение перед-ним колесом. Главное, чтобы дорога была сухая имот юзом не пошел. Когда тормозишь, от резкого рыв-ка гонщика вперед поднимается зад машины, и надо

держать равновесие и определенный наклон, чтобыне полететь кувырком через руль и шею не сломатьк чертям собачьим. Женщинам это физически оченьтяжело. Нет такой массы, такой силы рук. Понимаете?А эта девочка умудрялась!

Господи, далась вам ее дисквалификация… Мы свами уже обсуждали… Понимаете, вот психолог одинамериканский, Марвин Цукерман, считает, что естьлюди, чей организм постоянно требует стресса, вы-броса адреналина. Таким жизнь не в жизнь, если каж-дый день их хоть разок основательно не тряхнет. Нар-котическая зависимость. Привычка к электрическимразрядам страха. И я вам скажу: в каскадеры идутименно такие. Ну, посудите – станет нормальный че-ловек рисковать собой, чтоб какой-нибудь хлыщ-акте-ришка красовался вместо тебя в кадре крупным пла-ном до и после твоего трюка, типа – именно он такойкрутой?

Не-ет, это люди… знаете… Тут нужна очень крепкаянервная система. Прыжки, автомобильные, мотоцик-летные, конные трюки, фехтование – еще туда-сюда,тут на свою реакцию, на выучку, на тело свое наде-ешься. А вот огонь… вода… это все нешуточные сти-хии…

Да, она тогда отказалась гореть, это правда. И со-рвала съемки. А вы знаете, как ставятся трюки с ог-

нем? Каскадер надевает спецодежду. Раньше она бы-ла из асбеста, потом его признали вредным, сталиделать из тулена – это материал такой синтетиче-ский, огнезащитный якобы… ну и фигуру не уроду-ет. А под асбестовый или туленовый костюм подде-вали подкладку из тонкого войлока, он защищал. Таквот, костюм надевают поверх спецодежды, обмазы-вают напалмом… Напалм? Да нет, это костная му-ка, растворенная в бензине. Типа студня. Мажут в ос-новном спину. Человек бежит, пламя оттягивается на-зад… Эффектный кадр. Ну вот… А есть полное горе-ние. Тогда каскадер надевает маску из огнезащитногоматериала, с дырочками для глаз и для дыхания. Ви-дите ли, когда человек горит…

Экскюзэ-муа, месье, пурье-ву бесэ сет мюзик дёмерд?..4

…Так вот, когда человек горит, у него может начать-ся паника. Например, ветер не в ту сторону, то, се…Ожог. Ну и вот, бежишь, значит, бежишь-горишь себеспокойненько… Снято! – падаешь плашмя на живот,на тебя набрасывают брезент или одеяло, но не во-дой гасят, а то может быть паровой ожог. Сбивают пла-мя огнетушителем. На площадке для этого ошивает-ся парочка страхующих. В тот раз, когда ставили сце-

4 Простите, месье, нельзя ли сделать потише эту дерьмовую музыку?(искаж. фр.)

ну с Жанной Д’Арк, был один страхующий. Один! И оннеправильно ей маску надел. Полную маску, понима-ете? Господи, да вы хоть вдумайтесь, что это такое!

…Так, на чем я остановился?.. Вот именно! Пламяподнялось, она стала задыхаться, сорвала маску…После этого у нее остался такой тонкий розовый шрамвдоль левой скулы. Она его запудривала… безуспеш-но…

Да, но дисквалификацию она получила не тогда, апозже, года через три.

Я был там, на этих съемках.Мы работали в команде, пару трюков должны были

выполнять вдвоем. Не помню, как называлась в рус-ском прокате эта картина. Итальянский режиссер…имя забыл… боевик, погоня… полное говно. Я нико-гда не читаю эти идиотские сценарии. Тебя приглаша-ют на две драки и переворот машины, ты приехал, по-дрался, перевернулся, отработал, получил гонорар –и чао-чао! Короче, она должна была прыгнуть со ска-лы в этот их долбаный Неаполитанский залив в опас-ном месте, и надо было не промахнуться и войти вузкую расщелину между двумя скалами.

Ну, мотор, съемка, все на местах, каждая минутастоит хренову тучу зелени… Она подбежала к краю и– замерла. Застыла. Стоит как вкопанная. Вдруг по-вернулась и пошла себе прочь.

…Не знаю!.. Не уверен, что испугалась… Понима-ете, обычно, когда каскадеры выполняют трюки, ониблизки к истерике. Говорю вам, не знаю, что ее оста-новило. Будто рычажок какой у нее внутри повернул-ся, и она в одну секунду решила покончить с этим де-лом раз и навсегда. У меня ее лицо перед глазами:такое… освобожденное, понимаете? Наверное, такиелица у оправданных в суде… Идет она, глаза зеленые– аж синие, как вода в этом самом заливе. Режиссерорет, продюсер в обмороке, актеры злые как собаки,съемка сорвана… А она свободна, как ветер… нет, какморе!

С тех пор она зарабатывала на жизнь постанов-кой зеркальных шоу. Ставила освещение, придумы-вала конструкции разных зеркальных механизмов…Например, для самого известного казино в Берли-не, «Европа-Центр» на Брайдшайдплатц, придума-ла такой шар, назвала его «Шар-невидимка». Свер-ху – фасеточное строение, пластмасса с напылени-ем… А внутри… вы не поверите. Висит в полсценыгигантский шар. Дистанционным пультом открывается– отъезжает в сторону – прямоугольный сегмент в бо-ку, а внутри абсолютная, кромешная такая бархатнаятьма. И если сунешь внутрь руку – рука исчезает. Эф-фект космической «черной дыры». Она объясняла, ямало что понял. Ну, не силен, никогда не был силен в

науках. Понял только, что идея в замкнутой самой насебя системе зеркал.

И знаете, она была чертовски востребована. Мно-го работала во Франкфурте, на известный «Тигерпа-лас», и, помимо прочего, была у них основным кон-сультантом по освещению. Она во всем этом обору-довании, в прожекторах, световых сканерах, дихроич-ных светофильтрах и прочей абракадабре как бог раз-биралась.

Зарабатывала хорошо. Непонятно только, на чтоденьги улетали. Не удивлюсь, если улетали в бук-вальном смысле, она их распихивала по карманамджинсов, куртки… Хотя, помню, кое-кому каждый ме-сяц посылала приличные суммы. Например, Нинке,бывшей партнерше по номеру. Я имею в виду – по на-шему цирковому номеру. Она считала, что виноватаперед Нинкой, – мол, та из-за нее потеряла работуи осталась за бортом. Я ей говорил – ты что, сдуре-ла? Нашла пенсионерку тоже!.. Нинка – здоровая ба-ба, давно уже в другом номере процветает. Нет! По-сылала и посылала – всю жизнь. Или этому… старомупридурку, который башку-то ей своими зеркалами ещев детстве заморочил. Ему тоже посылала в Индиана-полис… хотя он там отлично жил-поживал на крепкомамериканском бульоне… Короче, она всегда плевалана то, что называется материальным благополучием.

Работала много, это правда.У нее жизнь была расписана года на три вперед. Я

никогда не знал – где она в данный момент обитает,куда мчится на своем мотоцикле. Вообще она своеоб-разно жила – то там, то сям, то здесь, то вообще ни-где. В любой стране снимала в рент мотоцикл, либомощный спорт-байкер, если надо было по трассам пе-редвигаться, либо круизёр, маневренный, если в го-роде. И никакого багажа: рюкзачок, в нем пара белья,вечный блокнот для ее расчетов… Вопрос гардеробарешала просто: заезжала в ближайший магазин, по-купала очередной зеленый или синий свитерок, май-ку – смотря по погоде… А потом оставляла это гдепридется – в номере отеля, в «гнезде» у Женевьевы,или бросала на скамейке – для нищих… Я не знал че-ловека, более равнодушного к себе, чем она. Заботи-лась только о байкерском прикиде, но и то – по необ-ходимости. Мотоцикл, понимаете, суровое дело – мыскорость развиваем далеко за двести, а это значит,что любой майский жук, если в физиономию врежет-ся, может выбить тебя на землю. Так что косуха, на-дежные ботинки, перчатки, шлем или каска – это всебез дураков должно быть…

В последний раз мы сидели тут неподалеку, в «Фи-гаро», месяца за два до… н у, до этого. И она былав отличном настроении, рассказывала, что на буду-

щий год ее пригласили поставить несколько зеркаль-ных номеров в здешнем казино «Де Монреаль», навремя салютного фестиваля… Говорила, что специ-ально для них придумала грандиозный трюк, завязан-ный на эффекте салюта. «Володька, представь, – го-ворила, – два гигантских естественных зеркала: чер-ное зеркало неба и черное зеркало залива…»

Да-да… Она пыталась мне объяснить механизмфокуса, что-то с насаженными на окна и крышу вогну-тыми зеркалами, которые отражают салют и то, чтопроисходит в зале, и все это каким-то образом отсы-лается в небо, где всплывают гигантские миражи: лю-ди невероятных космических размеров во всей этойсалютной свистопляске.

Признаться, меня никогда не увлекали ее зеркаль-ные заморочки. Не помню ничего конкретного из объ-яснений… Я просто смотрел, как она черпает ложеч-кой мороженое и кладет на оранжевый язык, и смеш-но так посасывает кончик ложки. Как ребенок…

Господи, Керлер… как ваше имя, черт возьми? Ро-берт? Я ведь отлично помню ее пятилетнюю, Роберт!Вы знаете, мы ведь с ней киевляне, с седьмого классаучились в одной школе… А еще раньше моя мать ра-за три убиралась у них в доме. Однажды взяла меняс собой. Отец тогда опять запил, а садик был закрытна очередной карантин.

Говорила мне: «Ты, Володечка, рота замкны у лю-дей, так культурненько мовчы, як нимый».

Мы-то жили в такой бедноте… ужас вспомнить! Па-паня не слишком церемонился с семейным бюдже-том. Однажды зимой пропил мою цигейковую шапку. Ау нее-то отец – военврач, полковник, работал в госпи-тале на Печерске, да не просто, а заведовал инфек-ционным отделением. Сильный такой огромный му-жик, очень представительный. Мать тоже, Марькирил-ловна… операми-симфониями в музшколе командо-вала…

Они жили на бывшей Жилянской, в дореволюцион-ном доме с такими витыми чугунными оградками набалконах. И квартира большая, с телефоном, с таин-ственным зеркалом в прихожей… Для меня это было,как… как потусторонний мир! Помню, входим мы. На-против, чуть сбоку – зеркало на стене, коридор отра-жает. Кто по коридору идет, сначала в зеркале появ-ляется, потом уже лично к вам выходит. И вот выбе-гает из огромного этого зеркала навстречу нам егоза:рот зубастый, глаза горят, хохочет-заливается. Бегаеттуда-сюда по коридору и топочет, топочет! Будто ейплевать на благочинность.

А я был смирным мальчиком. У нас с папаней раз-говор короткий: сиди тихо, говно, и лучше за шкафом.Я поэтому очень удивился такому грохотанию. И что

ее не колотят за это. Моя мать ей говорит: «Золотко,дытынко, куды ж ты бижыш? Взмокреешь, як ота гус-ка!»

А та заливается: «Это не я, это моя радость хочетбегать!»

…Я, знаете, может, и всю свою жизнь перепахал,потому что она была перед глазами. Свободная, ди-кая… другая! Может, я так стремился избыть свое пуг-ливое детство, выкорчевать его из себя, раздавить,как червяка…

Да… Смешно, а я ведь так разволновался, когдавы позвонили и предложили встретиться… Подумал:вдруг что-то нашли, вдруг… какие-то новости. Хотячто уж там – четыре года прошло, чему там найтись…Но я, убейте, не понимаю, не по-ни-маю!!! Положим,тело исчезло… Но мотоцикл, мотоцикл ведь не рыб-ка, чтоб в океан уплыть! А?! Он же, блядь, желе-е-ез-ный! Его что – рыбы съели?! Дельфины его одолжили– покататься?!

…Извините… Все в порядке. Месье… не волно-ваться! Все о’кей… все о’кей… Бывает… Потерялуправление…

Так надеялся услышать от вас что-нибудь новое…А пиво – коварная штука, господин Керлер… господинРоберт Керлер, это просто удача, что вы по-русски го-ворите. Прямо не знаю, что бы я иначе делал… Вол-

ком бы выл… Да, а пиво… его пьешь, как воду, а по-том оно тебе душу выворачивает… Лучше уж сразучего покрепче хлобыстнуть.

Я вот точно знаю, что сегодня с этого пива хренусну. Буду лежать, как бревно, в темноту пялиться, азакрою глаза – она, пятилетняя, по коридору топочет,прямо из зеркала мне навстречу выбегает: лоб вспо-тевший, рот зубастый, и от хохота аж звенит вся:

– Это не я, не я! Это моя радость хочет бегать!

4

Вот крупным планом две игрушки.Первая: Дюймовочка. Таинственная пленница же-

лезного цветка. Для того, чтобы вызволить ее кисей-ный образ из темницы, надо нажимать и нажимать доонемения большого пальца пятачок металлическогошприца. Пружина приводит в действие круг, лепесткина нем раскрываются, начинают с натужным жужжа-нием вращаться быстрее, быстрее, сливаясь в мер-цающую пелену. А сквозь нее видна сидящая внутрималютка из невыносимо грустной, несмотря на счаст-ливый конец, сказки Андерсена…

Она ждет, подогнув невидимые озябшие ножки подкрасной юбкой. Ведь только прекратишь давить напружину, как цветок вновь скрывает узницу. Скорее,скорее освободить ее! Отогнуть железные, тупо за-хлопнутые лепестки!

Но сломанный цветок являет бездарно раскрашен-ную болванку пластмассовой куколки. И сколько ниломай очередную купленную папой игрушку в надеж-де обнаружить внутри цветка настоящую Дюймовоч-ку, там оказывается все то же: пшик, дешевка.

Вторая игрушка – акробат на турнике. Приводится вдвижение – как швейная машинка Полины – поворо-

том бокового рычажка. Синий костюм, целлулоиднаяфизиономия с идиотской, но отважной улыбкой. Этотмолодчик открыт всем и каждому и готов крутиться сутра до вечера, пока у тебя рука не устанет. Рычажокнеутомимо повизгивает. Акробат поднимается на вы-тянутых руках, кувырк – и он уже под перекладиной,и вновь готов к рекордам.

– Нюта-а-а, ты б трошки видчепылася вид тои же-лезяки визгучей!

Это новая нянька Христина, племянница дворничи-хи Марковны. Она приехала из Пирново и села Мар-ковне на шею. Нюта представляет, как, выйдя из ва-гона, Христина мгновенно вскакивает верхом на шеюМарковне и погоняет, погоняет, свесив толстые ногией на грудь.

Христину папа придумал позвать, чтоб она подме-нила «нашу дорогую Полину», пока той режут в боль-нице живот и достают оттуда какие-то камни.

Христина огромная снизу, с маленькой глупой голо-вой. Как будто ее тело поторопилось отрастить себеразлапистые ноги, ухватистые руки, запастись увеси-стой задницей… А приглядывать за всем этим бога-тым хозяйством посадили на плечи плоскую кочерыж-ку с туго завязанным куколем на затылке и никогда незакрывающимся ртом. И вот этот рот извергает певу-чую глупость на том языке, который Маша называет

«суржиком».– Марькирилна, та чого ж вона усэ ливою маста-

чить? У нэи права рука, бачу, ни до чого нэ годна.Интересно, – вот Полина вроде умная и книжки так

быстро умеет читать, чего совсем пока не умеет Нюта.Спрашивается: к чему ж она, дура старая, камней на-глоталась?

– Нюта – левша, ничего не поделаешь, Христина.Такой ребенок. Я попрошу вас не акцентировать на

этом внимание.Ма уводит Христину в кухню – якобы дать хозяй-

ственный наказ. На самом деле будет сейчас шепо-том учить, как ей, Христине, вести себя с «ребенком».Ребенок сложный, неуправляемый, не способный со-средоточиться. Вернее, способный сосредоточитьсясразу на пяти занятиях. Сейчас Нюта продолжает кру-тить визгливую ручку игрушечного турника, одновре-менно попинывая левой ногой тряпичного Арлекина сдивной красоты фарфоровой веселой головой.

Он куплен недавно в Центральном универмаге, науглу Крещатика и Ленина, в отделе «Играшкы». Ко-стюм его, папа сказал, – «венециянский», – из двухполовин: одна – темно-синий атлас, другая – желтыйбархат.

И это привело девочку в страшное возбуждение.– Неправильно! – сказала она Маше. – Купи наобо-

рот! Синий – на другую сторону!– У вас есть наоборот сшитый? – спросила Маша

сдобную и румяную, как кукла, продавщицу. – Моядочка почему-то хочет, чтобы синей была левая поло-вина.

– А какая разница? – раздраженно спросила румя-ная кукла. – Берите этого, смотрите, какой гарный хло-пэць!

Но Нюта вырвала руку из Машиной, затопала нога-ми, исступленно, горько повторяя:

– Неправильно, неправильно!!!– Балуют детей, потом сами всю жизнь плачуть, –

сказала продавщица с осуждением.Арлекина все же купили. Зачем?! Вывернутый на-

изнанку лгун, притворяга, оборотень! Еще допытатьсянадо – кто и для чего его сюда прислал. Бить его, покане признается!

– Нюточка, я на работу пошла! – кричит из коридораМаша. Она уже в плаще и шляпке.

– Иди… – не оборачиваясь, девочка продолжает за-футболивать Арлекина под диван.

Она никогда не звала Машу мамой, хотя Анато-лию в первый же день радостно и легко сказала:«папа!». Иногда бывали периоды, когда она говори-ла Маше «Ма», – как тысячи детей зовут своих ма-терей. Но та не обольщалась – это был всего лишь

первый слог ее имени.Дверь хлопает, Христина основательно и последо-

вательно запирает ее, дважды проворачивая ключ,вешает цепочку и внимательно осматривает внуши-тельную дубовую поверхность – не пропустила лиеще какой замок, запор, задвижку? Через минуту воз-никает на пороге детской.

– Та-а-ак, – отмечает она. – Чи тут банда Петлюрыгуляла, чи дивчина живэ?

Не получив ответа, с минуту наблюдает за действи-ями ребенка.

– Значить, не трамвируваты вас, Анна Анатольев-на… – И вдруг говорит другим голосом: – Йды-но сю-ды, уёбище!

О, вот это уже интересно! Христина вдруг загово-рила тем чудным, обворожительным языком, какимобщались «шоферюги с молокозавода». Называл-ся он: «отойди-немедленно-от-окна-не-слушай-эту-гадость!».

Когда ранним утром охранник разводил тяжелыестворы грязно-серых железных ворот молокозавода идесятки желтых цистерн с рисованным красным тав-ром на боку выползали со двора на улицу и толпи-лись в заторе, протяжно и восторженно, как коровы,мыча, – тогда окрестности улицы имени борца рево-люции Жадановского – бывшей Жилянской – оглаша-

лись цветистыми, как салют, взрывами особого шо-ферского разговора, непонятного, но очень решитель-ного.

– Йды-но сюды! – повторила Христина. – Ликуватытэбэ будэмо… Штопать-перелицьовувать… От кажи:ты, Нюта, умна чи дура?

– Умная, – убежденно отозвалась девочка. Христи-на свернула ладонь трубочкой, поднесла к своемукруглому куриному глазу и вгляделась, как в бинокль.

– Нэ видать. Уси умны правой рукой вещи хапають,а ты – левою… Та ще нэ подступысь к тебе, то нэ ка-жи, це не робы… А ну давай грать! – крикнула вдруг. –Така ж вэсэла гра! Стий, не рухайся! Зараз будэ в насполчеловека!

Потряхивая чемоданным задом, сбегала на кухню,приволокла несколько вафельных кухонных полоте-нец, вытащила из подола необъятной юбки три лоша-диного размера английские булавки.

– Стоять, Буренка!Нет, с Христиной явно куда интересней, чем с По-

линой. Та только водит Нюту гулять в Жилянский са-дик и чинно раскачивает тяжелую медленную ладьюжелезной качели, не позволяя разогнать ее до небес.Еще они в Липках гуляют, в парке Ватутина – там ивправду липы растут, огромные, пахучие, весной наветках появляются маленькие зеленые пропеллеры,

липкие на концах. Можно их раскрыть и наклеить нанос.

Еще Полина всегда пристает со своим дурацкимчтением вывесок. И сама протяжно, как качель, рас-качивает их голосом: «Тка-ны-ны»… «Про-до-воль-чито-ва-ры»… «Рэ-мо-о-онт взут-тя»… – идиотское за-нятие, если учесть, что дома все равно говорят надругом языке – на русском. И сама Полина говорит нарусском. Тогда зачем вообще смотреть на эти вывес-ки?

Кроме того, она терзает Нюту смешной тарабар-щиной, «немецкий язык» называется. Все потому, чтоПолина – бывшая фребеличка. Нюта сначала дума-ла, что это вроде истерички – когда Нюта устраиваетта-ра-рам, Полина в сердцах обзывается этим сло-вом. Но, оказывается, когда-то, миллион лет назаджил немецкий профессор Фребель (тощий селедоч-ный старичок с кустами редкого мха на вдавленныхщеках), который учил девиц педагогике – ну, это чтобдети не баловались и не ругались шоферскими сло-вами. Так вот, девицы-фребелички (целый строй об-тянутых рюшами полных грудей, шляпки с вишенка-ми и райскими яблочками на полях) – набирали груп-пы детей, человек по семь-восемь, водили их гулятьв парки, воспитывали, учили языкам. Языкам! Чемутам учить? Высунуть язык далеко-далеко… еще даль-

ше… теперь достать нос… отлично! Но все равно этовсего лишь один язык, один, хоть ты тресни!

Нюта с лету хватает все эти дурацкие «айн-цвай-драй-фи-ир, ин ди шуле геен ви-ир», что приводит По-лину в неописуемый экстаз. «Машенька! Машенька! –кричит она с порога, вернувшись с прогулки. – Я одно-го не могу понять: как ребенок, который со слуха мгно-венно запоминает стишок на чужом языке, не можетпрочесть ни слова на родном?»

А что тут понимать: в голове есть такое зеркальце,в котором, если сильно сосредоточиться, отражаетсявсе, что хочешь запомнить. Надо только поймать зер-кальцем нужный предмет, или слово, или, что гораз-до веселее, цифру. И когда зеркальце поймает то, зачем охотится, считай это навеки пойманным. И развене у всех людей так устроено? И с буквами все былобы отлично, если писать их правильно, а не вздорно,шиворот-навыворот, как повсюду понавешано и пона-писано…

Однако в Полине и хорошего много: после прогул-ки она всегда покупает Нюте что-нибудь вкусное. Пух-лое желтое бревнышко эклера, политое шоколадом,а внутри – заварной или сливочный крем волшебно-го вкуса. Или корзинку с розовым сиропом, в которомзавязла бордовая вишенка…

К тому же, на улице Полина безопасна. Там она не

станет приставать со своей дурацкой «аскорбинкой»,омерзительным кисло-горьким порошком, каким пич-кает девочку дома – разворачивает плоский пакетикиз кальки, делает его совком и, приговаривая: «Ро-о-от от-кры-ыли!» – ссыпает порошок на Нютин обре-ченно высунутый ковшиком язык. На улице, наоборот,Полина в полной власти Нюты, – побаивается, что де-вочка даст деру. Это уже бывало, а бегает Нюта быст-ро, почти как мотоцикл. Короче, если Христина не ста-нет заниматься подобной ерундой, счет в этом матчев ее пользу.

И хорошо бы она осталась насовсем.Хотя Ма сказала, что Христина только приглядит

за Нютой те несколько дней, пока Полину разрежути снова хорошенько зашьют в больнице. Папа одна-жды объяснял, как человека режут и зашивают, а по-том вытягивают нитки.

Три куклы были зарезаны и выпотрошены Нютойпосле его увлекательного рассказа.

Да…Вот только Полина не вернется из больницы. Со-

всем не вернется, никогда. Может, ей там настольконравится, что она так и будет глотать себе камни, апотом подставлять толстый живот под нож?

Христина между тем быстро и туго обернула девоч-ку полотенцами, прикрутив к телу левую руку и оста-

вив на свободе правую. Ловко сколола булавками, за-вертела, придерживая за плечо.

– Тю! От лялька!– Я… мумия?– Хто-о цэ?– Мы с папой смотрели на картинке… это такой

древний забинтованный мертвец.– Тьфу! Та хиба ж ты мэртвяк? Ты жива дивчина.

Ходь на калидор, глянь-но в дзэркало!Нюта попробовала пойти и чуть не упала.– Я… не могу… ногами! – испуганно сообщила она.– Усэ можешь! – крикнула Христина. – Брэшэшь,

можешь! Нижки-то в тэбэ он воны обе! Пишлы правэ-нькой ножэнькой упэрэд! А ну, топай!

Минут пять вместе ковыляли до прихожей. Там оби-тало чудесное, драгоценное и тайное… Никому проэто нельзя было говорить.

Потому что днем, когда Полину вяжет сон, надотолько терпеливо и хищно дождаться дребезжащегохрапа из кожаного кресла в столовой, куда Полинаусаживается «полистать газету». Когда взмывает пер-вая волна тракторного рыка под легчайший трепет га-зетных листов, надо мчаться – практически по возду-ху, наступив на пять надежных паркетин, – в детскую,где на тумбочке возле Полининой кушетки, украшен-ное финифтью и тронутое проказой, стоит на высокой

ноге ее старое круглое зеркало. На эмалевом испо-де обносившийся Иван-Царевич умыкает совершен-но уже безголовую Марью-Искусницу на колченогойкобыле.

И если осторожно поставить это зеркало на обув-ную тумбу в прихожей, точнехонько против другого,«генеральского», в резной черной раме, и медленновплыть в глубокое, колеблемое тугими струями про-странство между ними, открываются два входа в бес-конечные зеркальные коридоры…

Нюта научилась скрывать эту игру, потому что Маочень плохо относится к зеркалам, неохотно в нихсмотрится и даже, кажется, немножко боится, чтоочень глупо. Однажды, застав Нюту за медленнымопьяняющим танцем меж двух зеркальных протоков,откуда изливалась волшебная гулкая прохлада, Мапочему-то испугалась и отняла Полинино зеркало,беспомощно вскрикивая: «Что ты делаешь, не пони-маю, чем ты занята, что за глупости?»

И вот сейчас наполовину забинтованная Нюта сто-яла перед высоким «генеральским», с бронзовымиподсвечниками, зеркалом.

– Кто… это? – хрипло спросила девочка, разгляды-вая однорукий пакет какого-то получеловека, привыч-но обегая изображение ощупывающим взглядом и пе-реворачивая его справа налево. Отчего-то сейчас это

было гораздо труднее сделать.Миг узнавания себя в зеркале всю жизнь был как

затяжной прыжок с парашютом. Никогда не умеламгновенно слиться со своим отражением. В первыймиг были – встреча, оторопь, сердечный толчок:кто-то в твоей одежде. Надо было себя перевер-нуть. И всякий раз заново переучиваться смотреть.

Хотя всегда узнавала себя в искаженной поверх-ности: в воде, в ложке, в пузатом боку эмалирован-ного чайника.

– О-о-т… – удовлетворенно проговорила Христи-на. – Оце так у нас в Пирново левшей выворачувают.Ты в нас скорэнько будэшь молодцом!

И часа два они с Христиной учились правой, сла-бой и неуклюжей рукой держать ложку, хватать мячик,бросать и поднимать с пола вещи, расчесываться. Идаже управляться с куском газеты в уборной после«справы нужды».

– Христина, ну… хватит, – наконец попросила де-вочка. Лицо ее осунулось, глаза потемнели, пот буси-нами высыпал над верхней губой. За все это времяона ни разу не плюнула, не лягнула ногой невиннуюигрушку, не взвизгнула. – Развяжи меня! Надоело!

Христина вылепила отличную крупную дулю изкрасных пальцев и сунула Нюте под нос:

– От! – проговорила она. – Трымай! Назад нэ по-

идэмо. От папанька у пъять з оспиталя прыйдэ, так уполпъятого и видщепну. Боженька терплячих полюб-ляе! А леваков проклятых боженька на дух нэ выно-сыть! Хошь з бисом водытыся?

Нюта ввалившимися глазами смотрела на нянь-ку-мучительницу. С каким-то неизвестным и, судя поХристининому тону, малосимпатичным бисом она во-диться не хотела. Впрочем, любит ли ее боженька, ейтоже было безразлично. Лучше бы, конечно, любил.

Однако… если никчемушная правая рука станет та-кой же умницей и проворницей, как левая, вот будетздорово кидать сразу пять мячиков, как тот жонглер вшапито!

Девочка присела на табурет и задумчиво – впервые– почесала нос правой рукою.

Господи, вот бы нюхнуть, вот бы шумно втянутьеще разок того густого волшебного аромата: смесинавоза, конского пота, свежих опилок, горячих фона-рей и нагретого брезента! Как сердце забилось, ко-гда заиграл оркестр, – грянул праздник, ударили поглазам из прожекторов струи красного и голубого све-та, и принц в коротком блестящем плаще, балансируядлинным шестом, нес на плечах миниатюрную девуш-ку почти без одежды, но вся она сверкала и перелива-лась блестками, как настоящая Дюймовочка! И вдругпод страшный барабанный бой взлетала и пружинно

приземлялась прямо на канат обеими ногами!Папа тоже хлопал как сумасшедший и купил у тет-

ки второе «крем-брюле» в коричневой пачке с нари-сованным мушкетером. Но Нюта есть не могла. Сиде-ла с пересохшим ртом, не отрывая глаз от манежа.Навстречу ей по канату во внутреннем зеркале – втом, которое чуть выше глаз, – шла она, сама Нюта, сдлинной палкой наперевес. Как вот эта Дюймовочка!Но не сейчас, не скоро.

– Папа! – возбужденно проговорила она, потянувотца за рукав макинтоша. – Я тоже так могу! Я такумею… Я потом-потом… через много дней… тоже такумею!

Отец отмахнулся:– Что ты бормочешь, дочура, глупости какие! – и

сам съел крем-брюле – как сказал ей потом, «на нерв-ной почве, машинально, в три откуса».

И этот жонглер после представления…Нюта с папой вышли последними, потому что она

не желала уходить. Жонглер стоял, вернее, пружин-но раскачивался из стороны в сторону в темном угол-ке возле огнетушителя. Он тренировался: подбрасы-вал и ловил пять желтых шариков. Время от време-ни шарик падал, жонглер ловил остальные – уклады-вал один за другим в длинную ладонь и наклонялся заупавшим. И вновь запускал над головой желтую пунк-

тирную дугу.– Ну постой, па… – умоляюще проговорила она.

Остановилась рядом. Смотрела, не отрываясь. Поче-му-то знала, когда шарик упадет. Вернее, видела, чтовот он завис чуть ниже остальных и, значит, немно-го отклонился в общей дуге… Пропустила один, дру-гой… и, молниеносно и точно подавшись влево, схва-тила падающий мячик и протянула жонглеру.

– Ай, браво! – воскликнул он, забирая мячик разо-гретой ладонью. – Левой, левой?! Ай, бра-а-аво!

И по дороге домой Нюта бежала, скакала, лете-ла, далеко отбегая от отца и возвращаясь к нему, каксчастливая собачонка, принесшая хозяину поноску.

Тогда он улыбался и говорил:– Ай, бра-а-во! Левой, левой? Ай, бра-а-во!

5

…Я сразу понял, что знаком с ней давным-давно;что она и есть та маленькая хохотунья-подскока, чтоменя поразила и даже напугала много лет назад в ки-евской квартире совсем чужих людей.

Наш оркестр гастролировал тогда по городам Укра-ины, и замдиректора филармонии попросила пере-дать своей киевской родне («Сенечка, милый, не от-кажите!») какой-то сверток, мягкий и легкий, – я пото-му и согласился. Терпеть не могу таскаться с чужимипередачками, когда в руке и так футляр с фаготом.

К тому же выяснилось, что живет эта самая роднякак раз на улице Жадановского, которая бывшая Жи-лянская, Жилянская, Жилянская – и в народном киев-ском сознании другой так и не стала.

На которой когда-то я гостевал с дедом, летнимикороткими наездами.

Я любил Киев, неплохо его знал. В детстве каждоелето жил у деда в Жмеринке, и мы с ним обязатель-но приезжали в Киев на недельку. Останавливались удедовой приятельницы, бывшей цирковой гимнастки,в перенаселенной коммуналке в старом двухэтажномдоме на Жилянской.

Панна Ивановна ее звали. Фамилия какая-то ар-

мянская… Если память не изменяет, она немного спе-кулировала – так, для развлечения. Хвасталась, чтопервую в жизни торговую операцию произвела, сшивбосоножки из солдатских ремней и продав их на рын-ке, – мол, деньги нужны были позарез: как раз в те го-ды она крутила бешеную любовь с красавчиком-уни-формистом.

И курильщицей была вдохновенной, смолила однуза другой, но окурков не терпела, называла их «мерт-вечиками». Если видела на кухне пепельницу с окур-ками, строго приказывала: «Уберите мертвечиков!»

Коммуналка эта была населена довольно колорит-ными типажами, словно подтверждая свое давнее на-значение, – дед говорил, что в квартире прежде раз-мещался один из респектабельных киевских борде-лей.

Удивительно, как эта разнокалиберная командаумудрялась довольно сносно, без скандалов, суще-ствовать. И какая только забавная шушера там необитала! Например, некий странный художник, мо-жет, и небесталанный, но абсолютно асоциальныйтип. Ходил в таком живописном тряпье, подозритель-но дамском. То ли подбирал, то ли крал с веревок, толи благодарные музы ему обноски дарили. Маэстрозаставлял и меня, и деда ему позировать. Портреты,правда, не отдал, и сейчас я, бывает, с грустью ду-

маю, что дедов портрет купил бы, не задумываясь, заприличные деньги… (С другой стороны, куда бы я егодел, на какой умозрительный гвоздь повесил в своихбесконечных переездах?)

Помню эту длинную промышленную улицу, где,впрочем, изредка попадались и бывшие доходные до-ма – с орнаментом, скульптурными украшениями, да-же с кариатидами! В отличие от Крещатика, разбомб-ленного в войну, этот район – и Жилянская, и Сак-саганского, Тарасовская, Старовокзальная, Чкалова– та, что бывшая Столыпинская, – весь сохранился,был забит до отказа клокочущим людом самого разно-го пошиба, тарахтел, дребезжал трамваями, вопил ка-леными глотками Центрального стадиона, кипел бур-ной жизнью цирка на знаменитом Евбазе.

Помню большой немощеный двор с развешаннымбельем, голубятню, дровяные сараи, дощатый дворо-вый сортир и огромную лужу у водоразборной колон-ки.

По дедовскому списку – филармония обязательнаи отмене не подлежит! – мы с ним выхаживали и вы-визгивали на трамваях по летнему городу огромныерасстояния. Попутно он закупал себе часовой фурни-туры.

Я тогда был влюблен в автомобили, меня мучитель-но волновал запах большого города: сложная смесь

газолина, горячего масла и свежего бензина от про-езжавших машин, запах жареных пирожков на улич-ных лотках и политых из шланга улиц. Я еще помнюдворников со шлангами в руках. Помню множествоогромных, шевелящихся под ветром клумб, пунцовыхот роз, гвоздик и тюльпанов.

И мне ужасно нравились усатые киевские трамваи(одна из присказок деда: «Пока ходят трамваи, бу-дем жить!»). В те годы они были раскрашены так: низтемно-синий либо ярко-красный, верх – светло-кремо-вый, как на пирожных. И разлапистая пятиконечнаязвезда на плоской, как бы тупо изумленной морде.

Филармонический зал, лучший по акустике в Кие-ве, дед называл Купеческим собранием и сад позадинего, Пионерский, тоже называл Купеческим. Послеконцерта вел меня пешком через трамвайные рельсы,всегда возбужденный, взволнованный – дед был уни-кальным меломаном, влюбленным в духовые инстру-менты, – и всегда напевал-проборматывал минувшуюмузыку.

– У кларнета, Сенчис, – говорил дед – все регистрыхороши, почти все. Басы его, угрюмо-зловещие – вначале вот Пятой симфонии Чайковского – помнишь,в прошлый раз слушали? Затем полторы-две октавыровненькие, блестящие, с нервом! Любое тутти ор-кестра прорежет, хоть три форте, хоть пять! Плачь,

ликуй, в любви объясняйся – все кларнету подвласт-но, всюду он хорош… И атака мгновенная! И стаккатощегольское!.. Но кларнет, Сенчис, инструмент откры-тых чувств – даже когда звучит зловеще! В его голосеподтекста нет, нет второго плана. А вот фагот, Сенчис,это совсем иной коленкор… Мне приятель рассказы-вал – он играл в филармоническом оркестре как разна фаготе, – что сам Рахлин, Натан Григорьевич Рах-лин, великий дирижер, на репетиции «Патетической»сказал однажды: «Оркестр, слушайте фагот! Он по-ворачивает!» – Дед останавливался перед тем, какповернуть в очередной проходной двор, и я послуш-но, как лошадь, останавливался рядом. – А после со-ло фагота, когда тема проходит у деревянных, Рахлинсвоими толстыми, как сардельки, пальцами, показы-вал каждую шестнадцатую! «Фагот поворачивает! Фа-гот поворачивает!» Дай бог тебе, Сенчис, когда-то по-нять: это гениально сказано!

Проходными дворами Киева можно было полгоро-да пронизать – каменные ступени, подворотни, пере-пады высот, замшелые лесенки с одной улицы на дру-гую. Запах прелого, слежавшегося тополиного пуха,а над ним – одуряющий запах лип и непередаваемотонкий, как звук далекого английского рожка, вечер-ний аромат бархатистых лиловых цветков с опернымименем «метиола».

Однако главным был запах круглого хлеба – «ар-наутской булки», и сейчас мне кажется, что при всейсвоей любви к деревянным духовым дед приезжал вКиев именно за ним – за неповторимым, духовитым исытным запахом «арнаутки».

Как описать этот запах? Не знаю… Ничего похоже-го на кислый дух черного хлеба или сладковатую от-душку белой булки.

Дед просыпался рано, брился опасной бритвой надстарой, с проплешинами ржавчины, раковиной в го-степриимной коммунальной кухне, натягивал сапогиубитого итальянского солдата и шел в соседнюю бу-лочную к открытию, как на свидание с женщиной. Соб-ственно, «арнаутка» и пахла как женщина – вечнонеизведанным счастьем.

В коммуналке деда прозвали «Арнауткин». Спра-шивали: «Панна Иванна, к вам когда в другой раз Ар-науткин приедет?»

Недавно в Бостоне в русском магазине я увиделкруглую буханку с ценником: «Арнаутская булка». Исразу купил.

Разумеется, ничего похожего на божественный аро-мат моих детских киевских гостеваний.

Так что в Киев я всегда приезжал с удовольствием итайным волнением, хотя в конце шестидесятых городуже стал другим.

Однако в ресторане при гостинице «Театральная»на углу Владимирской и Ленина, как раз напротивоперного театра, по-прежнему подавали в трех кокот-ницах отличный куриный жюльен с грибами – и заочень умеренные деньги.

На второй день после концерта я наконец собралсявыполнить просьбу.

Семья, в которую вез передачку, оказалась чудес-ной, приветливой, по супруге – даже музыкальной.Выяснилось, что хозяйка была на нашем концерте, и– ах, если б она только знала… словом, меня усадилипить чай, а к чаю присовокупили кое-что целительное– в то время я здорово зашибал, сердце еще быломолодое, помалкивало себе.

И разговор покатился такой душевный и вышел – аэто нетрудно в те годы было – на репрессированныхродных и знакомых. Я вырос в Гурьеве, хозяйка Маша– в Семипалатинске… Мы как-то подались друг к дру-гу, как забытые родственники. А муж ее, здоровенный,молчаливо-радушный хохол – кажется, он был воен-ный доктор, к тому же в чинах, – подливал мне и под-ливал.

Вдруг из какого-то своего закутка выскакивает этадевчонка.

Но сначала зычный всенародный голос завопил:– Нюта-Нюта-Ню-у-у-у!

Возникло как из-под земли чучело лет пяти, ростомс пенек – в шляпе с цветами, в длинной материнойшелковой юбке и блузке с огромным вырезом, в кото-ром двумя кнопками – детские глазастые соски.

– Хочете видеть краса-а-авицу?!Хоп! – туфля полетела вверх, каблуком чуть не сбив

отцовский бокал на столе.Хоп! – другая туфля задела тяжелую пятирожковую

люстру, и та угрожающе закачалась над нашими голо-вами.

Вслед за девчонкой выскочила толстозадая девицас головой микроцефала и огромными лапищами. Онапыталась поймать это чудо-юдо, загнать в какой-тотам ящик Пандоры, откуда та столь стремительно вы-скочила. Однако ни догнать, ни совладать с этим ма-леньким смерчем не могла. И девчонка дважды ещевыбегала в разных нарядах со своим воплем:

– Хочете видеть краса-а-авицу?!А я детей вообще-то не люблю и не понимаю. Я

не знаю, как с ними разговаривать, скучаю, раздража-юсь, стараюсь куда-нибудь смыться.

Но эта прыгала так изумительно, да еще вин-том успевала перекрутиться в прыжке. Кузнечик ка-кой-то…

Выбежав во второй раз, заметила меня, застыла намгновение… и вдруг хохотать стала, заливисто, по-

тешно, хватаясь за живот. Рот от уха до уха, зубы –крупные «взрослые» вперемешку с молочными, ост-ренькими. Две дырки на месте верхних клыков. За-бавный такой человечек, радость из нее била фонта-ном! И дикая энергия. А глаза невероятные, морские– зеленая просинь, – цепляли они тебя поверх смехатак по-взрослому, словно дознаться хотели: ты отку-да? ты кто?

– Ты чего? – спрашиваю. – Чего смеешься?– Ой, смично! – крикнула она. – Смично!– Чего тебе смешно?– Он как папа! – кричала она, и прыгала, и пальцем

в меня показывала. – У него день рождення, как у па-пы!

И тут произошло нечто странное: лица хозяев домапогасли, глаза обреченно потупились.

– Нюта, тебе спать пора! – резко сказал отец.– Как у папы! Тот же день! – и заливалась смехом.– А когда у папы день рождения? – спросил я это

щербатое чудище.Она задрала ногу к уху, схватила за щиколотку, при-

тянула к лицу. Отчеканила:– Дявяцнацтое сен-тя-пря!Я оторопел, хмыкнул… Попала! А она все крути-

лась и ногами вытворяла черт те что, и руки как мель-ница. Сейчас таких детей называют гиперактивными,

а тогда и диагноза подобного никто не слышал. Гово-рили просто: невыносимый ребенок. «Ой, смично!»

Она была невыносима.Но более всего поразили меня тогда лица ее ро-

дителей, их извиняющиеся улыбки, опущенные гла-за, словно вдруг обнаружилась дурная семейная бо-лезнь. Отец поднялся и – при госте неудобно быловоспитывать, прикрикнуть – стал выпроваживать ее,растопырил руки и оттеснял всем своим большим те-лом в конец коридора, где, видимо, была ее комната.И еще дважды девчонка выскакивала оттуда, радост-но вопя детские глупости и выделывая ногами-рука-ми фортеля так, что у меня в глазах зарябило. И два-жды отец смущенно ретировался ее успокаивать. Ко-гда наконец вернулся за стол, я сказал:

– У вас дочка очень талантливая… к спорту. Вамнадо ее на акробатику, что ли, отдать.

И оба они благодарно закивали:– Да-да, нам уже говорили, вот с сентября опреде-

лим в спортивный кружок…Странно, что ни он, ни его жена даже не поинте-

ресовались – мол, а что, между прочим, какого чис-ла всамделе у вас день рождения? Выходит, знали,что прозрения ее снайперские. Выходит, она с самогораннего детства их озадачивала.

Жаль, я тогда уже был довольно выпивши, а пьяно-

му все трын-трава, хоть день рождения тебе назови,хоть дату смерти…

Как пили все мы тогда, боже ты мой, как пили!Мравинский, как известно, запирал знаменитого

валторниста Удальцова у себя в кабинете на ключ. Тактот на шпагатике опускал из окна трешку, а внизу ждалего мальчик, который мчал со скоростью ветра в ви-но-водочный. Затем обвязывал бутылку тем же шпа-гатиком, и Удальцов тянул добычу наверх. После че-го, в лоск пьяный, гениально играл!

Кларнетист Баранов и гобоист Тупиков повсюду хо-дили вместе, потому что врозь падали.

В Кировском театре фаготиста-алкоголика запира-ли в оркестровой комнате. К концу третьего акта онбывал уже готовеньким в дугу. Как умудрялся напить-ся? Эти русские самородки: у фагота внизу есть се-ребряный стаканчик, закрывающий соединительнуютрубу. Так этот кулибин на тот стаканчик напаял по-верху еще один стакан, в который и наливал живи-тельную влагу; а на репетициях потягивал ее по глоткучерез трубочку – дополнительный «эс». Так и поправ-лялся, бедолага. Именно ему, кстати, принадлежиткрылатая в музыкантском мире фраза: «Один день внеделю – для встряски организма – надо НЕ пить!»

Так что тем вечером я наугощался у добрых людейи про девочку забыл. Вот наутро в гостиничном номе-

ре, как проснулся да на опухшую морду холодной во-дой пару раз плеснул… тогда вспомнил. И испугался!Ну, думаю, надо же! Что ж ты, дурак, не приголубил, неподлизался к этой чудовищной крошке… Может, онабы и другие твои даты назвала, пятилетняя сивилла…И потом, нет-нет, вспоминал это странное существо.Ну да со временем забылось…

И вот – осенью это было, в восемьдесят восьмом, вМоскве. Попал я тогда в цирк на Цветном совершеннослучайно и тоже не на трезвую голову. Накануне при-ехал из Питера к другу, был такой замечательный фа-готист Миша Дятлов, ныне покойный; его сестра, ад-министратор гостиницы «Минск», всегда устраиваламне приличный номер. Выпили с ним душевно, потре-пались, а наутро он в лежку. То ли грипп, то ли серд-це, то ли почки отказывают. Звонит мне в гостиницу иумоляет отыграть за него в цирке, там вечернее пред-ставление, а затем утренняя репетиция – пустяк, часатри.

И я, конечно, пошел выручать друга Мишу. Тем бо-лее, что с цирком в молодости достаточно повалан-дался, тамошний бравый репертуар мне не чужд. Иуж Дунаевского как-нибудь с листа сыграю.

После репетиции стою, укладываю инструмент вфутляр и краем уха вылавливаю привычные шумы, –по утрам в цирке своя музыка. Сонную тишину рас-

парывает рык хищника, окрик дрессировщика, щелка-нье кнута – в манеже обычно по утрам репетируютс животными. После десяти начинают подгребать ар-тисты-«жаворонки»: кто репетирует, кто просто потре-паться явился.

Вяло прислушиваюсь к разговору за спиной. Дваженских голоса. Не помню деталей, но одна вроде го-ворила о весенних гастролях в Армении. А другая ей:«Не будет никаких гастролей. Расслабься».

Та: «Да ты что, обалдела? Вон, на доске приказ ди-ректора».

И этот, другой голос, низкий такой, мальчишеский,вдруг пропел: «Не бу-удет, не бу-удет, не бу-удет…»

Меня как толкнули!Я обернулся. И из этих двух сразу увидел ее. Не

в том смысле, что во взрослой девушке, неяркой та-кой, в джинсах и синем свитерке, признал хохотунью,невыносимую ту акробатку. Просто она смотрела наменя – требовательно. И я понял, что это меня онавыпевает со спины: хочете, мол, видеть красавицу?

Невысокая, легкая, словно… стрельчатая. Глаза– переливистые, как в быстром ручье в солнечныйдень…

У меня руки налились такой тяжестью, я чуть фу-тляр с фаготом не выронил. Все внутри заметалось,рванулось куда-то… Подумал только: а ведь и не бу-

дет, пожалуй, никаких весенних гастролей, в Арме-нии-то. И надо бы спросить, не жила ли она в Киеве,в конце шестидеся… как вдруг она четко выговорила:– Смично!

И я все стоял и смотрел, какой у нее подбородокузкий, но круглый, твердый, а губы, наоборот, детскиеи доверчивые. И мягкие, даже на вид…

6

Маша молча разделась в темноте спальни, наощупь сложила одежду в кресле, вытянула из-под по-душки ночную рубаху.

– Я не сплю, – проговорил Анатолий. – Можешьвключить лампу.

– Спи-спи… я уже управилась.Забралась под одеяло, вытянулась и замерла.День сегодня был мучительный, тоскливый. Похо-

ронили Полину – старого друга Машиной семьи, почтиродственницу – сначала неудавшуюся папину неве-сту, а с тридцать шестого, с того дня, как арестовалиотца, – мамину подругу на всю жизнь.

Она и в Семипалатинск к ним приезжала, и все го-ды консерваторской учебы в Киеве Маша прожила вогромной коммуналке на Подоле, в комнате у Поли-ны, расстилая на полу тощий матрасик на ночь.

В свои семьдесят пять Полина была еще такой дея-тельной и так усердно помогала с Нютой – да что там,она буквально выходила девочку, ведь Маша привез-ла ее почти бестелесную – из поезда вынесла на ру-ках. Полина тогда просто переселилась к ним жить.

И что, казалось бы, особенного в рутинном удале-нии желчного пузыря? Она уже поднималась после

операции. Была, как уверяет Толя, абсолютно готовак выписке. И вдруг – внезапная остановка сердца.

Маша повернула голову, увидела, как в глазах мужаответно блеснул отраженный свет фонаря за окном.

– Толя, – шепнула она, – скажи… Ведь никак нельзябыло предположить, что этот тромб…

– Нельзя, нельзя. Угомонись. Это штука неожидан-ная.

– Тогда как же…Оба они молчали, и у обоих перед глазами стояла

трехдневной давности сцена в кухне за ужином. Хри-стина жаловалась на причуды своей тетки, дворничи-хи Марковны. Та взяла напрокат телевизор, которыйвключает только на время, «для себя».

– Бэрэжэ, стара дурэпа. Думае, шо колы збэригаты,то воно нэ зрасходуеться!

Одновременно Христина безуспешно пыталась на-вернуть на вилку длинную макаронину, наконец взялаее толстыми пальцами и шумно всосала.

Когда после ужина Христина ушла, напоследокзвучно расцеловав в обе щеки и нос уже притомившу-юся Нюту, Маша, с усмешкой вспоминая какие-то за-бавные словечки новой няньки, заметила, что девуш-ка она хорошая, душевная, но когда Полина вернетсяиз больницы, Христину, конечно…

В этот миг Нюта подняла голову от «Мурзилки», ко-

торый не читала, а разглядывала картинки, как все-гда, с конца, и сказала:

– Нет, пусть будет Христина. Она смешнючая. Онаменя пере… ли… цувает!

– Нюточка, Христина будет в гости приходить, ты жене хочешь, чтобы наша любимая Полина…

– Не любимая! Не Полина! Не вернется!– Что ты болтаешь! – прикрикнул отец. Они с доче-

рью были друзьями, и Толя позволял себе то, чего ни-когда не позволяла себе Маша. Мог и шлепнуть, когдазаслуживала.

– Вот послезавтра Полину выпишут, ты ее самавстретишь из больницы с цветами.

Девочка молча, удивленно и слегка беспомощнопереводила взгляд с отца на Машу. Она будто сили-лась и не могла им объяснить очевидное, что не нуж-далось в доказательствах, в чем она уж никак не былавиновата и чего они не могли или не хотели понять.

– Но, па-а-а, – протянула она обиженно, – ведь По-лина все равно не вернется!

Толя выпростал руку из-под одеяла, зажег ночник.– Машута, – сказал он. – Не бери в голову. Это бы-

вает, бывает. У чувствительных детей иногда случа-ются такие… догадки. Ты посмотри на нее, она же какртуть…

– Толя, может, все-таки показать ее психиатру?

– Чушь! Она совершенно нормальный ребенок.Только очень активный.

– И ты по-прежнему считаешь, что ее не надо пере-учивать с левой руки на правую? Ведь со временемв школе…

– Ерунда! Какая тебе разница, какой рукой она ест,какой будет писать? Что за средневековый подход,что за предрассуд… тихо!

– Нет, она спит.– Пойми, – понизив голос, продолжал муж, – пере-

ученный левша может превратиться в заику, в невра-стеника, в бог знает кого! Потом не расхлебаешь этуучебу.

«Ну да, – подумала Маша с укоризной, – а сам-токак переживал, сам-то, когда…»

Анатолий действительно поначалу не мог смирить-ся, что девочка, мгновенно запоминавшая наизустьлюбой текст, никак не может научиться складыватьбуквы.

– Что за чепуха! – кипятился, – ты ж у меня умная,ты ж умнющая обезьяна! Ну-ка, давай, повторяй замной: бэ… у-у-у… Получается «б-у-у»…

Настоящий скандал произошел на злосчастномслове «бублик». После бурного недоразумения,невнятицы, рыданий и огрызаний отец поставил Ню-ту в угол, минут через пять позволил выйти, но она

упрямо стояла там, и даже ноги у нее от слез былимокрыми.

Толя, однако, со своим, как говорила Маша, «хох-ляцким упрямством», решил на сей раз довести делодо конца.

– Ну, ладно реветь, в лужу растаешь. Иди сюда, неможет такого быть, чтобы мы этого не осилили!

И действительно, первый слог был покорен мгно-венно: «буб»! «Буб»! На этом успехи и закончились.Второй слог «лик» никак не удавалось покорить.

– Здесь… про килограмм, – сказала наконец девоч-ка.

– Какой килограмм?! Какой килограмм, бесто-лочь?! – Он рухнул на стул…

Помолчал, успокоился, снова взял листок с крупнои кругло написанными буквами.

– ЭЛ!И!КА! «Лик», понимаешь? Что тут такого, ведьты уже прочитала «буб». Лик, лик! Эл-и-ка! ЛИК.

Он перевернул листок, опять подвинул к ней, опу-стил глаза… и вдруг вскочил как ошпаренный.

– Машута!Маша испуганно примчалась.– Вот смотри, – сказал он нервно. – Она читает

справа налево. Вместо «лик» читает «кил».– Нюта, вымой руки, будешь есть суп. И вытри сле-

зы.

– Да нет, ты не понимаешь! «Буб» она прочиталатолько потому, что справа налево и слева направо тоже самое. И говорит – килограмм, килограмм… Я ду-маю, что за килограмм, к черту? Да она прочла «кил»вместо «лик»!

– Оставь ее в покое, – грустно проговорила Маша.Сейчас, после похорон Полины, Маша вспоминала

ту ночь в поезде, когда она везла в Киев свою хрупкуюдобычу. Летучий свет луны забеливал и зыблил зана-вески в купе СВ, девочка уснула и бесплотным комоч-ком лежала в темноте на соседней койке.

На крюке болтался ее рюкзачок – внутри две па-ры трусиков, носочки, клетчатое платье с оторваннойоборкой на рукаве-фонарике. «Это… все ее вещи?»– удивилась Маша, принимая рюкзачок из руки воспи-тательницы. – «Все, – ответила та. – Всё, с чем она кнам пришла».

Поезд мчал на ночной предельной скорости, шара-хался на поворотах, как испуганный конь, и навязчи-вая, странная мысль донимала Машу: что едут онине в Киев – домой, к Анатолию и нетерпеливо ожи-дающей малышку Полине, – а в какую-то бесконеч-ную неприютную пустоту, где вечно теперь будет толь-ко эта скорость, тревога и скользящий свет луны…

Вся беготня последних дней, очереди к нотариусам,сражения с чиновниками, совсем ее измучили; она бо-

ялась, что девочка не дождется и истает, уйдет… Ма-ша так и не доискалась соседки Шуры, которую можнобыло расспросить подробней о девочке, о покойнойее матери… Неуловимая соседка будто нарочно пря-талась, избегала встречи.

Ну, бог с ней, какая разница, в конце концов?Сейчас надо срочно: анализы… комплекс витами-нов. Ласку, любовь, игрушки… вкусную еду. Хорошо,что рядом Полина с ее бесконечной преданностью инеустанной готовностью тереть яблоки и морковку…

И конечно, необходимо заняться развитием девоч-ки – налицо явное отставание. Молчит и молчит. Но,слава богу, она не немая и слышит нормально – зна-чит, когда-то же заговорит как следует!

Проснулась Маша от неуютного ощущения, что нанее внимательно смотрят. Открыла глаза и чуть неподскочила. Совсем рядом, близко-близко, на ее пол-ке сидела девочка – бестелесный крошечный эльф вголубоватом свете купейного ночника.

Она молча неотрывно глядела на Машино лицо.Этот долгий, изучающий взрослый взгляд напугал Ма-шу так сильно, как с детства она не пугалась (мгно-венно промелькнули в памяти вечерние страшилки впионерлагере: в черной-пречерной комнате… сиделачерная-пречерная…)

«Может, она страдает… лунатизмом?» – в панике

подумала Маша.– Аня, Анюта… – тихонько позвала она, приподняв-

шись, и девочка сразу отозвалась совершенно трез-вым, дневным, печальным взглядом. – Ты почему неспишь, деточка?

Та продолжала смотреть, не откликаясь. У Машипересохло горло.

– Хочешь, приляг ко мне. – Она откинулась на по-душку и ладонью похлопала рядом с собой. – При-ляг… к маме.

Девочка шевельнулась, сложила руки на коленях.– Ты не мама, – проговорила она хрипловатым го-

лосом, в котором слышна была такая взрослая тоска,что Маша опять приподнялась и села.

– Нюта, – шепнула она – а где… м-мама?Та повернула голубоватое личико, на котором толь-

ко эти огромные глаза и остались, вздохнула и прого-ворила:

– Мама в зеркало ушла.– Толя, помнишь… – сдавленно заговорила Ма-

ша. – Помнишь, как в апреле она вошла в подъезд исказала: «А дверь у нас будет скоро зеленая», и черездень вывесили объявление о ремонте, и дверь покра-сили в зеленый цвет? И ты потом говорил о теориивероятности, о совпадениях… Толя! Мне страшно…

Он молча обнял ее. Минуты три она лежала, уткнув-

шись носом ему в подмышку. Все ждала, что муж,как обычно, станет полушутливо объяснять ей прокакие-нибудь открытия в психологии, согласно кото-рым человек иногда… Но муж молчал. Наконец, когдаМаша стала уже задремывать, Анатолий проговорилвдруг спокойно и внятно:

– Ты, Машута, съездила бы туда.– Куда? – испуганно очнулась Маша. Бордовые за-

навески на окне спальни зловеще тлели в свете ноч-ника.

– А вот откуда ты ее привезла.Помолчал и добавил:– Порасспрашивала бы… чего тогда не расспроси-

ла.

* * *

Недели через две Маша взяла несколько отпускныхдней и поехала в Ейск.

Она не знала, зачем, собственно, едет и каких та-ких признаний ждет от чужой женщины – каких свиде-тельств, о чем? И что может измениться от этих при-знаний в их жизни?

За окнами поезда желтыми озерцами цветущей су-репки вспыхивали проплешины лугов; в темных ча-щах сплошного леса мелькали все оттенки зеленого.

Широкое поле, засеянное клевером, поднималось нагрудине холма, ребрилось под ветром, как стиральнаядоска.

Поезд мчался, выходил из полосы дождей, окунал-ся в солнечное марево; снова окна ополаскивала дож-девая рябь. Июньская щедрая зелень благодарно ды-шала под летучими дождями…

Промахнули загон, где по зеленой траве катался наспине шоколадный жеребенок, дрыгая ногами и пока-зывая замшевый и мягкий, как подушка, живот. Такойже замшевой мордой поддевала малыша мать.

Эти два года состарили Машу на десять лет. В нейвдруг опять всколыхнулись невнятные детские стра-хи, знакомые еще со времен семипалатинской школы,когда, по дороге домой перепрыгивая трещины в ас-фальте, она загадывала: если не наступлю ни на од-ну, все будет хорошо и папа вернется. И непременнонаступала. Попытка задобрить какую-то высшую си-лу: бога нет, конечно, да кто-то же отвечает за этотмир! Она чувствовала, знала – отвечает! Вот его, ко-торого… который… словом, эту всевышнюю силу на-до было умолить, задобрить или лучше – съежитьсятак, чтобы тебя не заметили. Неотвратимость – вотчто было с детства самым ужасным.

Ее мучил страх за девочку, за будущее, а главное,мучило постыдное, глубоко упрятанное: не только То-

ле, она и себе не признавалась, что боится ее самой,своей маленькой дочки… Боится?! – и внутри себявпервые отчужденно произнесла: Анны…

Анны, которая о неотвратимости знает заранее,чувствует ее, спокойно плывет ей навстречу… И зна-чит, как-то принадлежит неведомой вышней силе,при мысли о которой Маше хочется сжаться.

…Уже в такси она вспомнила, что соседка Шура какраз в это время вполне может хлеборезить на детдо-мовской даче, и приуныла – ужасно не хотелось опятьгоняться за призраком.

Но дверь, в которую Маша позвонила, сразу откры-лась и – как тогда, в первом, странном, проклятом те-лефонном звонке, – все сложилось. Открыв дверь иувидев ее – незнакомого человека, – Шура поблед-нела так, что Маша заметила это в полутьме коридо-ра. Маша знать не могла, как часто Шура вспоминалаее, доверчиво и обреченно ступившую в мышеловку,и девочку, которую она выхватила на самой грани иунесла с собой.

– Чего… надо? – от неожиданности, от внезапно-го страха грубовато произнесла Шура. И сама смути-лась, мысленно застыдила себя. – Вам кого?

Маша стояла, вежливо изучая кряжистую, с рябо-ватым лицом, пожилую женщину.

– Извините, не знаю вашего отчества, – сказала

она. – Александра?– Володимерна. – Шура дверь открыла пошире, жи-

вот подобрала. – Проходите, чего так стоять…Дальше, в топтании на пороге, в обмене обрыви-

стыми неловкими фразами, Шура вдруг поняла, чтоэто ей посылается прощение. То самое, которого онамысленно перед сном частенько просила. И вот это-го прощения она уже не упустит. Поэтому, энергич-но оборвав неловкие предисловия и разведфразынеожиданной гостьи, она сказала:

– Какое там отчество! Ты ведь Маша, прально? Вот.Идем-ка сюда, на кухню. Я каклеты кручу, извини. Воттут сейчас краешек стола вытру, чаю попьем.

Маша села, и несколько минут они молчали, каждаяготовясь к разговору. Шура суетливо убирала миску сфаршем, ставила на плиту чайник, резала остатки ка-кого-то магазинного кекса.

– У меня тут ничо такого к чаю-то и нет…– А я вот с пустыми руками… – это они сказали од-

новременно, и стало как-то легче, проще.Шура поставила чашки и сама села за стол против

Маши.– Ну? – спросила она. – Как живете-то? Чего прие-

хала?Маша замялась. Она не знала, с чего начинать. А

спрашивать о главном вот так, с бухты-барахты…

– Я, понимаете… хотела немного расспросить вас,Шура… о родителях моей девочки. Ведь вы их хорошознали?

– Родители – это красиво сказано! – усмехнуласьШура. – Уважительно. Родителей у нее мать была, Ри-та. Вот и все. Девка была – земля пухом – хорошая,добрая… обыкновенная. Ты, Маша, чего хотела-то?По сути? Прямо говори.

Но и тут Маша прямо сказать не могла. Не могла!– Понимаете, – проговорила она, замявшись, – де-

вочка помнит сотни номеров телефонов наизусть…вот как Виктор Гюго – тот помнил номера всех фиак-ров Парижа.

– Бывает, – отозвалась Шура. – У меня дядькасвистал всеми певчими птицами. Скажешь ему: дядьФим, давай дрозда! И он как залье-ется, как расы-ы-ыплется… Ты бы и не отличила. А малиновкой какпел!..

И Маша уже не стала добавлять, что, глядя нанезнакомого человека, ее дочь может назвать номерего телефона и дату рождения.

Запел-закипел чайник. Шура поднялась, стала за-сыпать из пачки заварку, наливать, подтирать разли-тое. Обе молчали.

– А… отец?– Да не было никакого отца.

– Я понимаю, – торопливо проговорила Маша. – Яне в том смысле, я же все понимаю, Шура. Просто…я хотела спросить: вы совсем ничего-ничего про отцаее не знаете? Совсем ничего?

– Почему? – удивилась Шура. – Он у всех тут на гла-зах бегал, Аркашка-то, рыжий. Ну вот, заварился. Да-вай, подставляй чашку. Я, знашь, завариваю, как меняузбеки учили. Тут много лет узбеки приезжали, дыня-ми торговали на рынке, у меня останавливались. Хо-рошие люди. Научили толково заваривать. Я с тех порне люблю хаплап… Душевный чай, он, знашь, свойхарактер имеет…

И когда уже Маша подумала, что ничего ей не соиз-волят рассказать, и чего ж она хотела, если сама кру-тится вокруг да около, – Шура произнесла решитель-но:

– Ну да, Аркашка Месин… Ладно уж. Я расска-жу, пусть меня Рита покойная там простит. Он ведьмальчишка совсем, понимашь? Нет? Этот отец, гово-рю, так называемый, когда Анюта родилась, сам па-цаном был. Лет пятнадцать, ну по-крайнему шестна-дцать ему было. Это ж какой скандал, а? представь?Гороно, районо, совращение малолетнего, всяка та-ка грязь. Ну, сама понимашь… Они ее топтали, топта-ли… кто токо косточки ей не мыл! Кто токо ноги об еене вытирал! Библиотекарь в школе, ты, мол, культуру

быта и книги должна детям несть, а ты – малолетнегосворотила… Шла по улице, а вслед только что камня-ми не бросали… Я бы – спроси меня – от такого срамуповесилась бы. А она, Рита, крепкая в характере бы-ла. Самой же ей… н у, скока тогда было, не соврать?..лет тридцать шесть, да… Она, правда, тощенька та-ка, носатенька… на вид совсем девчонка. Да как го-ворится, забыла скока тебе годков – в паспорт гляди!Главное же, мальчишка – дрянь. Ведь он и подворо-вывал, и потом с дружками киоски грабил. А сейчас,вона, за наперстки сидит.

– За что? – растерянно спросила Маша.– Игра така, знашь? Наперсточник он.– Нет, не знаю, – уныло, почти не слушая, отозва-

лась Маша. Она думала о том, какая наследствен-ность, оказывается, ммм… пестрая… у ее девочки.

– Это ж игра така, в наперстки! Сидит хмырь, вкругсебя народ собирает, спрашивает – мол, под какимнаперстком шарик? И пошел елозить обоёми рука-ми, наперстки туды-сюды возить. А дурачье курорт-ное, лопоухое, вокруг стоит и денежки свои спуска-ет. И поделом, видать, лёгко заработано! Так Аркашкачто: он сначала, когда маленьким был, всегда знал,как угадать с этими наперстками. Ходил-выигрывал.Ну и молчал бы. Но такой характер говенный и языкбез костей. Я, грит, Ме-есин, я сын самого Ме-е-сина!

Ну, его сначала просто измолотили – для острастки…– Какого Месина? – спросила Маша недоуменно.– Ну ты шо, не слыхала… артист такой есть, фо-

кусник. Мысли чужие видит, гипноз насылает. Месин…Да я в газете про него недавно читала. Вроде он ещежив… А имя… Ой, забыла. Немецкое… Фольк, чтоли… Да: Фольк Месин.

– Что-о?! – Маша подняла на Шуру глаза. – ВольфМессинг?! – всплеснула руками и расхохоталась: –Господи, Шура, что за вздор!

– Эт почему это вздор? – обиделась Шура. – Он туту нас два года подряд выступал. Артист Московскойфилармонии. «Психологические опыты» называлось.Мой Сема покойный даже на сцену поперся и потомговорил, все по правде, не мошенство. И этот Фольквзаправду угадал, что Сема велел ему пойти в тре-тий ряд и у Михал Степаныча из кармана пачку «Явы»достать. Сам такой седой, лохматый. Прямо тряссявесь, напрягался как…

– Но… при чем тут! Я не понимаю…– А я тебе и говорю: Зинка-то ведь в то лето рабо-

тала администратором Дома культуры. Баба она бы-ла видная, молодая, блондинка натуральная… Запа-ла на артиста, бывает. И я тебе так и скажу – брюхоу нее примерно в то время и стало расти. Да и зачембы ей надо мальчонку на таку неродну фамилию за-

писывать? Видать, хотела похвастать перед людьми,подчеркнуть свое особо положение…

– Но… ему же всегда жена ассистировала! Я знаю,мне рассказывали…

– Ну, жена, жена, – насмешливо подхватила Шура. –Когда это мужика-то остановит? В этом деле, ты жзнашь, ежли красивая баба захочет, жена может круг-лые сутки с берданкой сторожить… а на минутку по-ссать отлучится, глядь, ему уже другая… ассистирует.

– Погодите, – пробормотала Маша. – Это что же по-лучается… Что моя Нюта?..

«Что твоя Нюта, – жалостливо подумала Шура, –дважды блудное отродье».

Но сказать так прямо поостереглась. Вслух прого-ворила:

– А что, оно в народе как считается: незаконные-то,они завсегда красивыми да умными родятся!

Маша сидела, сгорбившись, потрясенная и придав-ленная. Не притронулась ни к чаю, ни к кексу.

Сейчас вдруг она вспомнила историю своей по-дружки Леночки Зарядной, певицы Киевской оперы,которая хвасталась, как однажды ее, отбывавшуюпрактику в Свердловской филармонии, попросиливстретить поезд, в котором приезжал на гастроли ужегремевший повсюду таинственный Вольф Мессинг.

Как, подрагивая мелкими розами в руках, она сто-

яла на перроне и ждала статного романтичного вол-шебника… а из вагона вышел невысокий щуплый че-ловек.

Она, конечно, виду не подала, сделала уважитель-но-восторженное лицо, а он рассмеялся, и сказал:«Ну, не великан, что поделаешь. Но, моя девочка, ра-но или поздно вы поймете, что не в росте счастье!»

И что ж теперь, думала Маша, как со всем этимуправляться, с этими генами богатыми… с этим про-клятым наследством?

А Шура наоборот, расправилась, будто освободи-лась. Речь ее потекла охотнее, оживленней:

– …И что ж это, думаю, за родня така, что сироткубросают на произвол, как говорится, рока! Херова этародня! Даж и на похороны не приехали. Да и шут с ни-ми, думаю. Справили мы сами поминки по Рите в иходнокомнатной – вишь, тут рядом, на площадке. Ну,все честь по чести – я зеркала занавесила, стол на-крыла, холодец застудила, пирог спекла с капустой.После похорон заехали сюда, выпили-поплакали с ееподружками, песни попели… Хорошо посидели. Ну апосле – что? Взяла девчоночку к себе, пока туда-сюдадело выясняется. А куда было ее девать? Уложила ссобой, вон, у стенки. Ночью просыпаюсь, чувствую –пусто рядом! Прислушалась – нет, и в уборной тихо,и на кухне! Свят, свят, куда ребенка черти утащили?

Кинулась – моя дверь настежь, на площадке свет го-рит, и в ихней квартире – тоже. Я босая, на цыпочках– сердце бухает – вон из квартиры… Заглянула к ним– чуть не рехнулась от страха: стоит она, маленька,в чем душа только осталась… на тубарете, знач, пе-ред зеркалом. Черный платок на пол скинула и сто-ит, внима-ательно так смотрит, будто внутрь загляды-ват… Будто слушает кого там, внутри. Ой, лихо!.. Ли-чико, знач, тако радостное, светлое, какого у детей во-обще не видала… Водит-водит пальчиком по зерка-лу, как человека рисует, и гладит там, гладит кого-то…И все левой рукой. Я тихо так, ласково, шоб не испу-гать, а то заикой еще станет, тихохонько зову: «А-а-ня-а… Аню-утка-а-а… Ты кого там увидала?» А она, дажне оборотясь, спокойно мне отвечает: «Маму…» Вотрассказываю сейчас, а меня мороз по коже дерет!

Тут Маша отчетливо вспомнила, как впервые занесАнатолий по высокой их лестнице на третий этаж лег-кую как перышко девочку. Как отперли дверь, вошлив квартиру, а Полина со счастливым лицом уже спе-шила из комнат, на ходу щелкая выключателями, всю-ду зажигая свет в первых сумерках. Чешская люстра«Снежок» удвоила освещение прихожей в старинномзеркале.

И вдруг безучастное личико ребенка вздрогнуло,затеплилось и, словно чудо увидела, девочка зачаро-

ванно прошептала:– Зе-е-ер-ка-ло…А Шура уже разговорилась совсем. Тяжесть, что да-

вила ей на сердце эти два года, ушла, и она торо-пилась выговориться, опростать душу, хотела, чтобыМаша поняла ее и… смирилась.

– И вот тогда, извини уж, Мария, твердо я поняла,что не возьму ее. – Шура говорила быстро и горячо. –Нет! От греха, знашь, подальше. Кто она, чего тамтакого видит в зеркалах… Бабка моя была на селеОстер гадательницей, к ней многие ходили. Из Черни-гова аж приезжали. Так она мне говорила – как уви-дишь, что человек левой рукой ест али крестится, –беги от того без оглядки. Это не божий промысел, адьяволовы забавы. Это он, леворукий, наплодил сво-их последышей…

Она взглянула на потерянную Машу, запнулась. Ипридержала язык.

После долгой паузы проговорила:– А после той ночи девчушка есть перестала. Тая-

ла, таяла… Будто Рита ее за собой тащила. Я уж былауверена – вслед уйдет. Пристроила ее на летнюю да-чу, шоб хоть на людях померла, а то мало ли чё поду-мают на меня… Но вишь, как все обернулось. Видать,ей все ж положено пока здесь оставаться. Эт ведь ни-когда не угадаешь – какие там резоны, кому отойти,

кому до старости лямку тянуть… Видно, бог ей тебяпослал.

Она умолкла, подумала – чего бы еще задушевногосказать этой бедной женщине, что сидит в такой тя-желой задумчивости, уставившись на бесполезно вы-ставленный – теперь вот высохнет – кекс.

Хоть бы успеть еще каклеты нажарить со всей этойкатавасией.

Шура отерла о фартук руки, вздохнула и добавиласурово и сочувственно:

– Теперь, знач, этот крест тебе нести!

Часть вторая

…Я получал от него множество писем.

Как приятно видеть их в зеркале!..Однажды в галерее Версаля случилось мне

показать их господину маркизу де Мариньи.Тот пробежал глазами несколько строк безвидимых усилий, и сказал: «Это написанолевой рукой, и хорошо написано».

«И хорошо прочитано», – ответил я.5Анри Дюшен. Об учениках-амбидекстрах

7

…Я вырос между Европой и Азией.Город Гурьев, дитя мое, стоит на реке Урал – о

чем тебе, само собой, неизвестно, – прославленнойгибелью Чапая. Вот краткая географическая справ-ка времен моего детства. Гурьев – областной городКазахской ССР. Прикаспийская низменность, полуост-ров Мангышлак, нефть, газ и прочие роскошества. По-этому в Гурьеве, в прошлом – купеческом, казацкоми рыбопромышленном, а затем изрядно повытоптан-ном большевиками, – много было неместных «спе-

5 Пер. К. Щербино.

цов», вроде моего отца.Сразу после войны он вывез меня и маму из бла-

годатной Жмеринки, чего ему, давно уже загадочномертвому, не мог простить мой дед.

Отца с тремя колотыми ранами в груди и боку ры-баки выловили из Урала. Мне тогда было лет пять, ничерта не помню, но впоследствии вот это самое – при-бежали в избу дети второпях зовут отца тятя-тя-тя наши сети притащили – мне нашей сердоболь-ной учительницей разрешено было наизусть не учить.

Мама и потом отказывалась вернуться на Украину,говорила, что не может «покинуть Сашину могилу»,хотя месяцами не появлялась на кладбище, и «Саши-на могила» представляла собой на редкость унылоезрелище – как, впрочем, и остальные могилы.

Так, значит, спецы, да еще ссыльные, да те, кто убе-гал самостоятельно от советской власти в тьмутара-кань… А она потому и «тьму», потому и «таракань»,что курортом не назовешь. Бывшие степи Ногайско-го ханства – глина, камень, камыши… Климат непри-ветливый, летом до плюс пятидесяти, зимой до минуссорока. Снег – развлечение редкое. И зимой и летомветер гонял песок…

Архитектура Гурьева тоже не поражала заезжеговенецианца: на центральной улице – конечно же,Ленина – советские невразумительные постройки,

окраины потом застроили блочными поганками «хру-щоб»… А когда заряжали дожди, перед входом в каж-дое общественное здание выставлялись сваренныеиз железных листов большие корыта, наполненныеглинистой водой. Из них торчали деревянные палкис прибитыми ошмотьями рогожи. Гражданам-товари-щам предлагалось перед входом помыть обувку. Кар-тина в стиле соц-арт: горком, скажем, партии, а передним – очередь из солидных мужчин, смывающих гли-ну с галош. Из-за этого повсюду надо было являтьсязагодя, даже в кино. Одним словом, жирная липкаяглина казахстанской степи долгие месяцы удобряланашу жизнь.

Но мы-то обитали в Жилгородке – а это, дитя мое,для всех прочих смердов был Лондон, Париж, Кон-стантинополь и бог знает что еще. Этот район строи-ли для начальников пленные немцы. Дома были двух-этажные, из камня, с верандами, витражными окнами,колонками, балясинками и прочими архитектурнымиулыбками в стиле барокко. Дома-то все белые, обса-женные карагачиными аллеями… словом, Багдад.

Стоял наш Жилгородок у самой реки Урал, там жеи парк был огромный, теми же немцами засаженный,впоследствии роскошный – в смысле танцев, аттрак-ционов и летних турниров по шашкам под выросшимидеревьями.

Но главным развлечением раннего детства бы-ли комары, вернее, ожесточенная их травля. Кома-ров травила специальная машина – как молоковоз-ка, только вместо молока из ее цистерны извергалиськлубы ядовитого желтого дыма; и мы бежали за маши-ной, что ползла на малой скорости, – соревновались,кто дольше продержится в облаке чудовищной вони.Мы с Генкой Солодовым, ныне монахом Валаамскогомонастыря (того что за суровый устав называют ещеСеверным Афоном), держались дольше других.

Но я, собственно, о Европе и Азии.Видишь ли, мост через реку Урал сначала был про-

стой, понтонный – два грузовика с трудом разъезжа-лись, – потом новый построили. А на перилах точ-нехонько посередке деревянный ромб прибит, разде-ленный вертикальной красной чертой. На одной поло-винке написано: «Европа» – и стрелка в нужную сто-рону. На другой половинке – «Азия», тоже со стрелоч-кой, для нерадивых школьников, вроде меня. Не хо-дите, дети, в Азию гулять. И вот дважды в неделю япо этому мосту перемещался на автобусе из Азии вЕвропу, а затем назад в Азию.

В Европе находилась музыкальная школа, где веч-но пьяненький Николай Кузьмич обучал меня игре нафаготе.

Дыхания у него уже не хватало, курево проклятое

выкоптило легкие, и когда из окантованного слоно-вой костью раструба вылетал очередной кикс, Нико-лай Кузьмич, смущенно улыбаясь, вздыхал и говорил:«Эх! Раньше ссали – галька разлеталась! А теперь да-же снег не тает…»

Подозреваю, некогда он жил другой, более достой-ной образованного человека жизнью – во всяком слу-чае, первые сведения из истории деревянных духо-вых, если не считать сумбурных дедовских лекций, яполучил из его подрагивающих рук.

Мы с ним вообще долго засиживались после уро-ков. В расписании он ставил меня последним, в семьтридцать, и занятия проводил в учительской – в шко-ле вечно не хватало свободных классов. Ну а послезанятий чайку похлебать сам бог велел.

– Представь, пацан, нашего волосатого предка, –говорил Николай Кузьмич, подворачивая обтерхан-ные рукава сорочки привычным хозяйственным же-стом старого холостяка. – Пещерный житель, а к вы-сокому тянулся! Выдолбил из дерева трубку, свист-нул, удивился, просверлил отверстия… Вставил пи-щик в деревянный конус, и – вот вам нате! – появилсяпредок гобоя…

Он осторожно вытаскивал кипятильник из бурляще-го пузырьками вулкана, опускал в воронку смолисто-го чая два-три куска колотого желтого сахара и подви-

гал мне стакан в железном подстаканнике с вензелем«Курская железная дорога», сопровождая его пригла-сительным жестом.

– …Фагот же – от итальянского слова «эльфагот-то», что означает, извини уж, «вязанка дров», – он, ко-нечно, чуть моложе, но все-таки один из самых ста-рых деревянных духовых, примерно такой же, как го-бой. Самый нижний голос в группе деревянных духо-вых, не считая видового контрфагота, но то вообщедрова…

Легкими, привычно любящими руками он поднимализ всегда открытого футляра свой инструмент – слов-но ребенка из люльки, – откинув, как одеяльце, ши-рокий отрез вытертой замши. Никогда не забывал на-помнить: «Копия Якоба Деннера!» И я видел, как виш-невый фагот – еще не играя! – просыпался от прикос-новения его рук.

– В каждой группе оркестра есть основа. Прямо какв жизни: на чем-то нужно стоять. У медяшек – бас-тромбон с квартвентилем или туба. Видал, когда идетвоенный оркестр, сзади несут огромное блестящеечучело? Это геликон, туба в походном варианте. Вударной группе бас – это литавры, большой барабанне в счет, у него высота неопределенная. Струннуюгруппу держат виолончели с контрабасами. Ну а груп-пу деревянных духовых вытягивает на себе фагот. Ты

спросишь – почему не кларнет? Ведь тот переоретфагот за милую душу! А я отвечу тебе: потому что фа-гот – это бас, тесситура у него самая низкая…

С тех пор, сколько живу, никогда не видал болеечувственного, любовного движения губ, чем то, какимНиколай Кузьмич прикладывался к трости своего ин-струмента. И фагот разливался пространным речита-тивом. В этом душевно стесненном «голосе ниотку-да» было вкрадчивое очарование безадресной гру-сти, ускользающее забвение себя, воспоминание опрошлом.

– Изумительно звучит на фаготе штрих две стак-като-две легато. Слышишь? Стаккато отчетливое, алегато лиричное, благородное… А теперь скажу те-бе что-то крамольное. Душу фагота поняли только ро-мантики. В их музыке кларнет спрашивает или утвер-ждает. А отвечает – кто? Отвечает всегда фагот. И впервой октаве достигает – ты послушай! – такой тено-ровой выразительности, что плакать хочется… – и, от-нимая тросточку от губ: – Фагот, пацан, – инструментмеланхолический…

Я забрел к нему случайно на весенних каникулах.Болтался по дворам один, тосковал по деду, которыйумер в феврале 53-го, не дожив до вонючей кончиныВеликого Пахана. Тебя еще не было на свете, малыш-ка.

Тогда, впрочем, я не думал всеми этими словами, ябыл тринадцатилетний заброшенный паренек и про-сто оплакивал деда.

Я ведь тебе рассказывал, что это был за человек?Дед родился в 1890 году, и ни один из ужасов двадца-того века его не миновал. Вообще он был лучшим ча-совым мастером Винницкой области и всю жизнь про-жил в Жмеринке, хотя это ни о чем не говорит. У негобыл очень глубокий, одинокий ум – ум, как дар; при-страстное отношение к людям – яркие симпатии, яр-кие антипатии, очень силуэтный внутренний мир, некаша; горькая ирония по любому поводу и острое чув-ство абсурда. Что-то в нем было селиновское…

При всем том и какая-то фольклорность в нем жи-ла, всякие украинские поговорки, типа «за компаниюта й жыд повисылся»; когда уставал со мной спорить,бросал коротко: «або грай, або гроши вертай», и, на-конец, любимое, программное: «або полковник, абопокийник».

За свою жизнь дед собрал отменную библиотеку;пристрастно, как только любители могут, разбиралклассическую музыку (струнным предпочитал духо-вые) и говорил безукоризненным русским языком. ВЖмеринке-то! И это при том, что даже в хедере он недоучился, вынужден был уйти, не сошелся характе-ром с меламедом. Тот его бил – за вопросы.

И потом уже дед не обременил себя ни единой пре-мудростью, вызубренной по готовым трактатам. К то-му же, он должен был кормить младших сестер. Сло-вом, это был высококультурный человек с тремя клас-сами хедера, исполненный такой внутренней свобо-ды, какой я не встречал впоследствии ни у кого – лишьу тебя, мое дитя.

Ну так вот, дед умер внезапно перед очередной по-ездкой в Гурьев, уже прибыв с узлами и ящиками в Ки-ев, где обычно пересаживался на казахстанский по-езд. Он каждую весну приезжал к нам с мамой – «под-кормить моих казахстанских доходяг»: привозил медв сотах от друга-пасечника и настоящие украинскиеяблоки.

На этих узлах он и умер в коммунальной квартире удавней приятельницы, уже одетый, чтобы отправить-ся к поезду, – в кожухе и своих знаменитых сапогах,снятых с убитого итальянского солдата. Когда-нибудьрасскажу тебе историю этих сапог. Это надо делатьруками.

Так что я с горя на три недели отвалил из школы – влучших дедовских традициях, – ну а потом и каникулыподвернулись. И Усатый подох, и страна сотрясласьи мучительно стала выхаркивать кровь и гной своейсмертной беды… Но до деда уже было не дотянуться.

Я промерз, как собака, и, наткнувшись на кирпич-

ный барак с незапертой дверью, вошел погреться. Втемном коридоре пахло сыростью, но дверь с таблич-кой «Учительская» была приотворена, и там в жел-той прорехе электричества жужжал закипающий чай-ник, тянуло дымком сигареты и божественным запа-хом, спутать который ни с чем, никогда и нигде, кудабы ни занесло меня до конца жизни, я не смогу.

Эх, дитя мое, – любите ли вы «помазай»? Нет, яхотел сказать – любите ли вы «помазай», как люблюего я?

А ведь ты можешь и не знать, что это такое. Объяс-няю. Вот приходишь ты в гости к Генке Солодову. Чемтебя угощают? Правильно, жареной картошкой. Ино-гда заправляют лучком, колбаской, сальцем. И вы этомолча и дружно съедаете за минуту – прямо со сково-роды, само собой. А на дне там прилипли зажарочкихрустящие, лучок, последняя шкварка мяса… И вот тыуже все-все отковырял, и осталась лишь мутно-золо-тистая лужица масла. Тогда ты горбушечку-то рвешьна кусочки, крошишь, крошишь, вилкой или пальцемпридавливаешь, чтобы пропиталась аж до изнанки,до спинки корочки… И вот это, дитя мое, и будет «по-мазай».

Я постучал и вошел. Точно: за столом сидел небри-тый мужик и доедал со сковороды жареную картош-ку. В электроплитке на столике дотлевала пепельная

стружка спирали. Он на мгновение поднял голову, кив-нул мне и сказал:

– Пацан, присоединяйся!Так началась музыкальная моя карьера – с сов-

местного «помазая». Николай Кузьмич меня и водоч-кой пытался угостить, но в те времена мне это былоеще невкусно.

Потом головой вбок мотнул – на соседнем столепоблескивала хитрым кренделем завитая труба, – испросил:

– Музыку любишь?Сам он уже был порядком поддатый. Вот уж воисти-

ну: «Любишь ли ты музыку?» – «Нет, барин, я непью-щий»…

Я ответил:– Ну, люблю. Он спросил:– Пацан, ты еврей?– Ну, еврей, – ответил я. Вообще-то еврей я частич-

ный, но обозначиться никогда не уклонялся – из-за де-да.

Тогда, сказал он, учись на фаготе.– Почему? – спросил я.И Николай Кузьмич доходчиво объяснил, что в де-

ле скрипки и фортепиано от евреев уже в глазах ря-бит. А вот фагот от них пока свободен. Во всяком слу-чае, в музыкальной школе города Гурьева. А жаль,

ибо есть в легких этого народца звучная тоска, совер-шенно необходимая для извлечения из фагота насто-ящей музыки. Потому что настоящая музыка – это, па-цан, настоящая тоска. Особенно когда дело касаетсяфагота, который поет лишь о том, что было и вернутьневозможно. Сейчас продемонстрирую.

Словом, получилось все очень кстати, тем более,что остальные инструменты, нормальные и понят-ные, вроде фортепиано, были все заперты – канику-лы же, – а единственный школьный потертый фаготс не кроющими клапанами Николай Кузьмич как раззакончил ремонтировать.

И то ли «помазай» придал ему сил, то ли водоч-ка влилась в нужные жилы, но в ту минуту, когда онвзял фагот и приложил пухлые небритые губы к тро-сти, в тот миг, когда в учительской возник и поплылгорько-медлительный, замшевый, темный голос фа-гота, я был пленен раз и навсегда, ныне и присно, я –старый деревянный духовой.

Тут же, не сходя с табурета, я получил первый урокнад вытертой нашими корочками сковородой: устрой-ство инструмента.

– Запоминай, пацан, и потом не говори, что луп-цую ни за что: вот это – «сапог», вот «колено»; кла-паны: три на крыле, и два на «сапоге»… Вот этотшнурок прикрепляется к балансиру и надевается на

шею, тогда правая рука у тебя свободна… Да, глав-ное: изогнутая металлическая трубка, вот эта, назы-вается «эс». В нее вставляют раздвоенную тросточ-ку. Мастерят ее так: два лепестка вытачивают из ка-мышины, выдалбливают, шлифуют внутреннюю сто-рону, делают срез, складывают пополам… затем об-матывают проволокой, вставляют в пробку. И эта пи-щалка – то, что всю жизнь тебе придется держать ворту… Обрати внимание на благородную конструкциюсего старинного инструмента: как желтизна слоновойкости на раструбе гармонирует с вишневой окраскойкорпуса… Фагот аристократичен, как граф Сен-Жер-мен. Его вытачивают из высокогорного боснийскогоклена, желтого, но красят вишневой краской и лакиру-ют. Колебания температур и влажность – вот вечныенаши враги. Так что лакируют морилкой. Древняя тра-диция тонирования дерева. Вот Грибоедов, классикнаш, – он как пишет: «хрипун, удавленник, фагот»?..Пацан, классик погорячился. Фагот, конечно, не про-режет оркестр, как, допустим, гобой или кларнет. Нос остальными инструментами своей группы сочетает-ся идеально, как многолетний супруг. Например, Чай-ковский, «Пиковая дама». Вступление. Фагот с клар-нетом ведут тему в октаву. Какое сочетание тембров!Кровь стынет в жилах! Послушай…

Вязко, вкрадчиво и сумрачно пел фагот; за окном

рябил неожиданный мартовский снег, потом он пова-лил вдруг густыми праздничными хлопьями.

В учительской топилась полукруглая печь, крытаясеребрянкой и подпоясанная кинжальным бликом отзаоконного фонаря.

Скорбно и внятно мне втолковывал что-то фаготродным голосом деда, которого я безуспешно искалповсюду, а нашел здесь, в кирпичном бараке музы-кальной школы.

Я взмок от жары, волнения и любви, но свитерснять не решался, потому что дедовы брюки на мнебыли подтянуты по самые подмышки и подпоясаныстарым дедовым галстуком.

Но я опять тебе надоем, бог с ним, моим несчаст-ным гурьевским детством. Все это так далеко.

А близко, совсем близко и вокруг – так что из моегоокна видна серая, как мокрый асфальт, доска Рейна,посреди которого лисьим хвостом вытянулся длинныйостровок, заросший буйной зеленью, – некий вино-дельческий городок, куда я угодил вполне случайно икуда мне теперь хочется затащить тебя.

Я ведь уже писал, что в октябре у меня выступле-ние во Франкфурте – с Виндсбахским хором мальчи-ков? Карл Беренгер, руководитель хора, оказался мо-лодчагой: устроил все лучшим образом. Я всегда бы-ваю так пылко благодарен любому, пусть даже поло-

женному мне комфорту и удобству – «гурьевское пле-бейство», называла это мама. А тут, ко всему прочему,Карл предоставил мне два свободных дня! Два рай-ских свободных дня, которые я с собачьей преданно-стью лелеял в мечтах о тебе. Но – молчу. Понимаю –контракт есть контракт, и чикагский «Аудиториум-Те-атр» – не та контора, которой можно пренебречь… Япривык, что тебя вечно крадут у меня твои проклятыезеркала. Короче, сиротой остался. И почему-то захо-телось выехать на волю, куда глаза глядят.

Маргарита, администратор хора, посоветоваласъездить в Рюдесхайм, на родину рейнского виноде-лия – это недалеко от Франкфурта. Я взял машину ипоехал.

Ты знаешь, что такое Германия в октябре, в сол-нечный день: высоченные своды синевы над головой,пастозные лепные облака, словно кто на синюю па-литру щедро выдавил белил из огромного тюба; ис-полненная кротости плавная красота Рейна в крутыхвиноградных берегах, башни и башенки замков нажелтовато-багряных склонах, блики солнца на черномсланце высоких крыш, на петушках церковных шпи-лей.

Я даже забылся от такой красоты. И все ехал иехал мимо виноградников, ослепительно желтых по-лей цветущего рапса, вдоль опрокинутого к горизонту

поля, посреди которого огромным пулеметом крути-лась дождевальная установка, постреливая дымнойводяной струей. Проехал нужный поворот, развернул-ся и с не меньшим удовольствием еще минут два-дцать ехал обратно, с тем же полем, виноградникамии дождевальной установкой уже по левую руку.

Короче, приехал, оставил машину на городской сто-янке, наобум бродил по улочкам, заглядывая в уют-ные пансионы и небольшие гостиницы. Честно ста-рался выбрать что подешевле, но, как обычно, нрави-лось мне там, где подороже. Увы, мама была права:«гурьевское плебейство» всегда говорит во мне гром-че разумных соображений.

Мама была права и поэтому лежит на гурьевскомкладбище, страшнее которого трудно что-либо пред-ставить. Это огромный участок: серая и сухая, иссе-ченная глубокими трещинами глина, без единого де-ревца, кустика, даже без травы. Одним словом, такыр.

Все оградки, кресты и металлические пирамидкикрасили у нас серебрянкой, в которую тут же въеда-лась пыль. Помню разграбленную и обшарпанную ча-совенку с вырванной половиной двойной двери, тем-ные прямоугольники на стенах – от висевших преждеикон. И сколько глаз хватает – островки могил, кривыедорожки, железные пирамидки со звездами. Сколькоих, дитя мое, сколько их – проклятых мест на земле…

Но – довольно стонов. О веселом.Я бродил по веселому, гористому фахверковому го-

родку в поисках дешевого пансиона, а мой блудливыйглаз все косил на башню старинного Рюдесхаймскогозамка, непристойно дорогого.

Разумеется, именно там в конце концов я снял ком-нату, где мне и хотелось бы тебя обнять. Сейчас опи-шу подробно.

Отель (наш с тобой) переделан из замка и принад-лежит семейству Бройер, которому, кроме того, ещепринадлежат окрестные виноградники, винодельни инесчитанные винные лавочки. Они буквально купают-ся в вине, эта семейка, разливая его щедро повсюду ивсем, как бывает только с продуктом изобильного до-машнего производства. Я ожидал в роскошном холле,пока уберут комнату, что должны были мне показать,и девушка в национальном костюме – домотканая се-рая юбка, туго обтянутая кружевным лифом грудь, ру-кава фонариками – принесла бокал терпкого рислин-га, который немедленно ударил мне в голову.

Я сразу представил, как ты, чуть гарцуя, сидишьу меня на левом колене – подсказка забулдыги Рем-брандта с его некрасивой любимой Саскией; моя ле-вая ладонь постанывает от тоски по твоему бедру – имы по очереди отпиваем из бокала. Утехи покинутогостарца. Если мы не увидимся в ближайшее время, я

совсем зачахну.За стойкой, великолепно оборудованной всей мыс-

лимой электроникой, сидела загорелая немка, свер-кающая крупными белыми зубами и такими же круп-ными жемчужными бусами – о, как они переклика-лись! На мой вопрос – когда платить за комнату, онамахнула рукой и сказала: «Когда будет настроение!»

В анкетном листе отсутствовала графа для номерапаспорта. Я указал на это. Немка весело спросила:«Зачем мне ваш паспорт?»

И всё: бесшумный лифт, свет, что возникает самсобой и сопровождает тебя по коридорам, комната,удобная, как перчатка на руку, большая ванная со все-возможными обольстительными приспособлениями,с черно-белым, шахматным, как на картинах малыхголландцев, полом и таким же занавесом на глубокомарочном окне; зеркала – от высокого, напротив двери,до круглого увеличительного в ванной, явившего мох-натую медузу изумленного глаза – всё это было слов-но из моей мечты о «маленьком городке, остановке впути».

Я немедленно разделся, набрал ванну и минут со-рок всплывал и колыхался в пушистой пене, хватаясьруками за поручни по бокам. Выполз – разморенный,истекающий стонами о тебе, вытерся докрасна и рух-нул в широченную белейшую постель, предназначен-

ную для нас, для нас двоих. И проспал часа три, неслыша музыки из ресторана внизу, перебора колоко-лов, туристов, горланящих песни…

Словом, я провел два одиноких волшебных дня, ис-полненных только мыслями о тебе.

Несколько раз вспоминал твою губную гармошку– ту, с двумя пошлыми красотками в мутных эмале-вых медальонах по краям. Однажды ночью проснул-ся от совершенно явственного сна: тараща глаза, тыфальшиво и старательно выдуваешь корявую «ЛилиМарлен». Приснилось, возможно, потому, что здесьбродит шарманщик с белой болонкой, энергично про-кручивая через свою хрипатую шарманку фарш в ви-де донельзя обезображенной, но все же бессмертной«Лили Марлен».

Между прочим, дед напевал ее довольно часто вовремя работы. Помню этот его картонный стаканчикв глазу, легкое позвякивание часовых инструментов ипомыкивание, интонационно очень точное. Немецко-го дед не знал, но, само собой, знал идиш. Боюсь, чтоисполнял он ее на свой лад. Боюсь, что фрицам непонравилась бы эта песня в его исполнении.

И полдня я таскался за шарманщиком, подпеваяпо-своему, уже по-русски, то, что помнил, – в перево-де Бродского, о котором, к сожалению, ничего не зналдед: «Воз-ле ка-зар-мы, в свете фо-на-ря, кружатся

по-па-рно ли-и-истья сен-тя-бря… – (Боже, как трога-тельна эта его лохматая болонка – подвявшая астрана мостовой, сердце рвется от жалости!) – Ах, как дав-но у э-тих стен, я сам сто-ял, сто-ял и ждал те-бя, Ли-ли Мар-лен!..»

Но я должен описать тебе наше пристанище.В коридоре, перед дверью в комнату, на стене при-

биты вырезанные из дерева головы. Их макушки яв-ляют собой полочки, на которые хочется поставить бу-тылку.

Каждая голова что-нибудь символизирует – ско-рее всего, тип человеческого темперамента или осо-бенность мировоззрения. К четырем даже дана под-сказка – выбиты буквы на ребре полочки надо лбом:«Optimist» – круглые щечки, губы, растянутые в немомвосторге, и прищуренные глазки идиота; «Pessimist»– печально поднятые брови, морщины вокруг опущен-ного рта, деревянный вислый нос. За ним следуют«Stoicer» – абсолютно непробиваемая тупая рожа, и«Choleriker» – этого резали с какого-то несчастного ге-морройника в период обострения: глаза на лбу, ротскошен к подбородку… жалко на парня смотреть. Естьеще явно женское круглое, в улыбке, лицо – вероятно,сангвиник, – и оскаленная, с торчащим зубом, старче-ская маска. Ипохондрик? Мизантроп? Или затесаласьсюда какая-нибудь средневековая ведьма, уже осуж-

денная на костер? А в углу над моей дверью чья-тобабья физиономия с блудливой полуулыбкой. Этой яподмигиваю, когда поворачиваю ключ в замке.

У колоколов и колокольчиков на четырехугольной,увитой плющом башне рюдесхаймского замка, звукне металлический, а скорее, стеклянный, челестовый,особенно, когда мелодия какой-то народной песни,оплетающей в полдень центр городка, поднимаетсяна припеве и там замирает.

На башне флюгер – винная бочка, выкрашенная зо-лотой краской. На бочке – оперенная стрела. На стре-ле сидит сойка.

В ресторане отеля музыка играет даже днем. В пол-день прислуга раскрывает высокие стеклянные двериво внутренний, переплетенный виноградом двор, сно-ровисто расставляет столы и стулья, стелет скатерти,всплескивая ими, как крыльями. И рояль рассыпаетсябеспечными мазурками и вальсами. А вечером к немуприсоединяются флейта и скрипка.

Весь отель немудрёно завешан фотографиями –виноградники семейства Бройер во все времена го-да и во всех ракурсах. Ясно, что ничего красивее дляхозяев не существует. Виноградники, виноградники вразных своих ипостасях; высокие рейнские берега,словно прочесанные гигантским гребнем, – нежно зе-ленеющие в мае, пламенеющие в сентябре. Черная

графика голых виноградных лоз, иероглифы зимнихветвей на фоне заснеженного склона.

Гуляя, забрел в некий замок пятнадцатого века –он оказался музеем музыкальных механических ин-струментов, частная коллекция, которую лет пятьде-сят собирал один энтузиаст-любитель (и, судя по все-му, не бедный любитель).

Собственно, я заглянул от нечего делать во двор,увидел там группу русских туристов с переводчицей.Обрадовался оказии и воровато к ним прибился.

А замок прекрасен: подлинные, не вылощенныеросписи на стенах, щербатые плитки пола, низкийсводчатый потолок подвала. Оттуда и началась экс-курсия.

Она была продумала с немецким тщанием, до ме-лочей. Вел молодой экскурсовод с простодушным ли-цом романтика, ясными голубыми глазами, хорошейулыбкой и слабыми рыжеватыми усиками и бород-кой, которые, вполне вероятно, отпустил по должно-сти, соответственно стилю всей коллекции. Соответ-ственно стилю и одет был: в залатанный на локтяхсюртук, застиранную рубашку, брюки, засаленные наколенях. На голове нахлобучена потертая шляпа шар-манщика.

Он переходил от одной пианолы к другой, от шар-манки восемнадцатого века к напольным играющим

часам, от музыкальных шкатулок разных форм и раз-меров к расписному играющему – стоит только опу-стить на него задницу – стулу, от механического пи-анино к гигантской виолине, хитроумнейшего устрой-ства, и так радостно, так изумленно первым загляды-вал внутрь экспонатов, словно не водил здесь экскур-сии, а только что сам наткнулся на это богатство – тор-жество человеческой смекалки, абсолютного слуха имеханического гения.

Случилось у меня там нежнейшее свидание: я уви-дел точно такую музыкальную шкатулку, какая стоялана круглом столике, застланном вязаной салфеткой,в комнате тети Фриды в Жмеринке.

Глуховато полированная, красного дерева коробкас ключиком и рычажком на нижней панели. На изнанкеоткинутой крышки приклеен листок: «Фортуна. ЮлiйГенрихъ Циммерманъ. Лучшiя музыкальныя шкатул-ки». И внизу шрифтом помельче: «Звучный и прiятныйтонъ. Изящная отдълка. Прочная конструкцiя».

И совсем уже мелко понизу листка: «С-Петербургъ,Морская, 34».

Паренек напоследок завел все шкатулки; и, дре-безжа, приседая старческими голосами, они окликалидруг друга в старинной зале – пока не иссякли силы,то бишь завод. Какие все же прочные конструкции. Амы, моя радость?

Здесь и канатная дорога есть на вершину горы; я,любитель всех на свете аттракционов, купил билет,сел в железную люльку и поплыл вверх, оставляя вни-зу багряные ряды раскоряченных виноградных лоз.

О, плоды виноградной лозы!Пьяные немцы, по моим наблюдениям, весьма про-

сты, добродушны и любят подшутить по-дружески:подставить приятелю ножку, сбить с него черно-оран-жевую кепку цвета любимой команды, или еще что-нибудь в этом остроумном роде.

Вечером Рюдесхайм оглашается хоровым пениеммаршей, гимнов и прочей народной – в смысле, все-общей – музыки. Исполняется все это широкими гром-кими народными голосами вперемешку со взрываминевообразимого гогота, внезапного и пугающего. Сло-вом, «Marschieren und Prabieren…»

Недели через три завершаю гастроли, и прилечу ктебе, куда позовешь. Только черкни – на любом наре-чии и лучше цифрами, чтобы я не спятил, – где тебяискать. Господи, я не видел тебя три месяца! И, детка,не завести ли наконец мобильный телефон?

А если… если… а, вот опять он шатается где-то по-близости и крутит свой перпетуум-мобиле, ручку ста-рой шарманки, а болонка выкатывается у него из-подног прямо в ноги туристам: «Ес-ли в о-ко-пах от стра-ха не умру… – это в невыносимо похоронном темпе

вытягивается сладкой лапшой из музыкального ящи-ка, – ес-ли мне снай-пер не сде-е-лает ды-ру… Ес-лия сам не сдам-ся в плен, то бу-дем вновь кру-тить лю-бовь с тобой, Ли-ли Мар-лен!»

С тобой, Лили Марлен!Соскучился по твоей гармошке. Играешь ли ты на

ней без меня, мое счастье?

8

Торговка семечками жила на углу Красноармейскойи Жилянской, в квартале от Центрального стадиона, ив обычные дни торговала прямо из окна полуподвала.Свернутые из газеты и вдетые один в другой кулькилежали на земле.

У старухи во рту не было ни одного зуба, но онавсегда жевала семечки, и шелуха пузырилась и шеве-лилась вокруг проваленного рта. Похожа была на му-жика, что намылил подбородок и уже занес бритву –пену снять, но его отвлекли, и он так и ходит с намы-ленными брылами.

Семечки – отлично прожаренные, длинные черныеклинышки – в народе назывались «конский зуб»; щел-кать их можно было даже руками, в отличие от россий-ских маленьких пузатых-масляных. Цена всенарод-ная: десять копеек стакан.

Но в дни ответственных футбольных матчей стару-ха сидела на улице. К ней выстраивалась очередь, итут уж не до кульков было: мужики торопились и под-ставляли карман.

Нюта с папой тоже покупали стакан «конского зу-ба», потому что если ты идешь на футбол, надо бытькак все: грызть семечки, орать, свистеть в два пальца

и выкрикивать фамилии и имена игроков. И о судье незабывать: его, конечно же, на мыло.

А иначе жизнь не в жизнь и радость не в радость.У входа на стадион толпа растет, пухнет, напирает,

захлестывает всю площадь, бьется волнами о кассы– каменные бочки с бойницами окошек.

Папа мгновенно забрасывает Нюту за турникет.Но в дни чемпионатов, полуфинальных или фи-

нальных матчей он проносит девочку на плечах. Этоназывается «копки-баранки». Если народу тьма, и всевозбуждены, и в воздухе прокатываются волны осо-бого потно-опасного азарта, она сама просит: «Возь-ми на копки-баранки!».

Отец поднимает ее высоко, усаживает на плечи, и свысоты его огромного роста Нюте видны зеленое по-ле с воротами и трибуны под гигантскими прожекто-рами.

Между рядами с лотком наперевес ходят тетки:«А ось кому биляши-пирожкы? – и, приоткидывая ва-фельное, с жирными пятнами полотенце: – Выбырай,золотко, який на тэбэ дывыться…»

Словом, на стадионе ужас как весело. Рев стоты-сячных трибун накатывает и спадает, колышется, в за-висимости от того, как игра покатится… И Нюта чест-но «болеет», хотя всегда знает, с каким счетом закон-чится матч, и кому сейчас гол забьют, и кому судья

назначит штрафной. Раньше она думала, что все этознают. Оказывается – нет, хотя ведь это просто: внут-ри лба, перед закрытыми глазами выкатывается впе-ред зеркальный тоннель, похожий на бумажный язык,который папа мгновенно сворачивает из тетрадноголиста и с силой выдувает прямо Нюте в лицо. В концезеркального тоннеля, как в калейдоскопе, возникаетсветовой круг, где пульсируют цифры, или слова, илифигуры… а иногда просто молчащие картины…

Но едва дочь делает хитрые глаза и тянет:– Матч зако-о-о-нчится со сче-етом… со сче-е-

етом… сказа-а-ать?! – папа расстраивается. У негостановится такое «уксусное» лицо, будто живот при-хватило, будто он хочет, чтобы она замолчала на всюжизнь.

– Нет, не сказать! – отрезает он и отворачивается.Ла-адно… Помолчим…

То ли дело Фира Авелевна – вот кто совершенноспокойно, даже бесстрастно принимает все предска-зания Нюты. Может, потому, что она – слепая старуш-ка? И тоже болельщица.

«Фиравельна» – бабушка и глава большого ко-лобродного семейства Гиршовичей в соседнемдворе, куда Нюта бегает дружить уже с полго-да. Семья: дядя Жора, начальник цеха на за-воде «Транссигнал» – петушок с задиристым те-

норком, в затасканных трениках; его жена те-тя Роза, младшая дочь Фиравельны, служит хи-рургической сестрой в госпитале; их племянни-ца Соня, дочь-расстрелянной-сестры-Буси-благосло-венна-ее-память-чтоб-сгореть-всем-убийцам; стар-ший сын их Боря, студент музучилища (инструмент –виолончель), и шестилетняя Ариша-косенькая – к ней,собственно, и бегает дружить Нюта.

Между прочим, Ариша тоже учится музыке, причем,на фортепиано, в школе у Машуты. И у нее, Машу-таговорит, аб-со-лют-ный слух!

Наконец, надо всеми, как племенной божок, – сле-пая Фиравельна, чтоб-она-была-нам-здорова-до-ста-двадцати…

Все живут в одной – правда, огромной – комна-те разветвленной коммуналки. Борина виолончельнебрежно привалена к стене в темном закутке общегокоридора. Иногда она расчехлена и интимно, зазывнопоблескивает румяным лакированным бедром.

Так на парижской улице Сен-Дени, расчехленныеи заспанные, поблескивают лакированным бедромутренние проститутки, небрежно приваленные кстене.

Кроме Гиршовичей, в квартире живут еще разныеинтересные личности. Семья майора-алкоголика Пе-ти. Его грозная жена Любовь Казимировна, судя по

всему, лысовата: всегда у нее на голове берет, взби-тый, как думка-подушка в уголке кровати. (ОднаждыНюта столкнулась с ней в коридоре. Любовь Кази-мировна в байковом халате, из-под которого свисаланочная сорочка, стремительно летела в туалет: на го-лове сидел берет, умятый за ухом, как подушка.) Поутрам Любовь Казимировна отправляет за молокомвосьмилетнюю дочь Надю, и каждое утро из их ком-наты разносится зычный трагедийный рев: «Опять?!Опять полбидона отпила?! Жлёкаешь, жлёкаешь мо-локо, что воду!»

В квадратной комнатке рядом с ванной живет чуд-ной старик Фающенко, художник. Он даже летом хо-дит обмотанный шарфом, в войлочных женских полу-ботинках на молнии и в дамской каракулевой шляпке,словно приросшей к голове: его мелко-курчавые во-лосы в точности повторяют и словно продолжают за-витки седого каракуля.

Как-то появился на кухне в старом кафтане с ото-рванным правым рукавом.

Дядя Жора спросил его: «Что за непонятный полу-пердин, товарищ Фающенко?»

И тот ответил: «Шо ж тут непонятного, Жорик. В этуруку мне холодно, а в эту, рабочую, жарко…»

Этой рабочей рукой художник Фающенко пишетроскошные картины, в основном голые. Иногда вый-

дет из комнаты – кисти в ванной помыть, а в приот-крытой щели вдруг как полыхнет парафиново-белымчья-то спина! И все время он рыщет по городу в поис-ках очередной музы.

Однажды привел паспортистку из ЖЭКа. Чер-нявенькая хохлушка, кровь с молоком, пила на кухнечай и застенчиво шептала мастеру: «Та шо вы, я ж нэвмищуся у раму!»

А Фающенко гоготал и кричал: «Я умещу, я утисну!Сало не мнется!»

И втиснул. Создал серию обнаженных в стиле Ру-бенса и выставил их на продажу на Бессарабке. ВесьЖЭК неделю ходил смотреть эту выставку. Возлекартин толпились поклонники настоящей живописи.Правда, паспортистку немедленно уволили за «амо-ральное поведение».

И наконец, в узкой длинной комнате за кухней жи-вет загадочная Панна Иванна, бесподобно уродливаястаруха с синевато отбеленной, туго натянутой кожейлица, являющей ужасный контраст кирпично-морщи-нистой шее. Панна Иванна строга, следит за чистотойна кухне и покрикивает, если кто окурок оставит. Убе-рите, кричит, мертвечиков!

Еще она сочиняет строгие приказы в стихотворнойформе. Пишет их на половине школьного листа и при-кнопливает по углам квартиры. Над газовой плитой

висит одно из давних ее грозных произведений, за-ляпанное масляными брызгами со сковород: «Кто за-хватит мои спички, тот получит по яичке!»

А дверь в это веселое сообщество открыта все-гда. То есть она, в сущности, закрыта, но замок от-крывается обыкновенной копеечной монетой. Да чемугодно можно открыть эту дверь. Племянница Гиршо-вичей Соня, дочь-расстрелянной-сестры-Буси-благо-словенна-ее-память-чтоб-сгореть-всем-убийцам, от-крывает замок пилочкой для ногтей. А Нюта с Аришейоднажды умудрились проделать это палочкой от «эс-кимо».

Панна Иванна говорила, что давным-давно в квар-тире помещались «номера». Что это значит, ни Ари-ша, ни Нюта не понимают, но над дверью каждой ком-наты действительно прибиты старые заржавленныебляшки с выпуклыми цифрами.

Многолюдные Гиршовичи живут в той, над которойвисит забеленная известью мутная табличка «Танцы-вальна зала». От прежних обитателей у них осталаськозетка с крутой волной изысканного облупившегосяподлокотника.

В огромной сорокаметровой кухне тоже, видимо,прежде то ли танцевали, то ли принимали гостей –в ней сохранился огромный резной буфет, весь уви-тый дубовыми листьями. На его полуразбитые стек-

лянные дверки Панна Иванна вешает стихотворныепредупреждения: «Вам грозит больнична койка! Тутбордель, но не помойка!»

Но побаивались все не ее, а слепую Фиравельну.Побаивались и уважали.

Когда майор-алкоголик Петя, вусмерть пьяный, ненаходил в себе сил доползти до туалета в конце кори-дора, но достигал кухни, он вынимал, как Фиравель-на говорила, свою енэ майсэ и, покачиваясь, словнодитя баюкал, упоенно поливал пол с закрытыми гла-зами. Поскольку все были зрячие, смотреть на такогоПетю никто не желал, и только Фиравельна выходилана журчащий звук и внимательно слушала, когда за-вершится процесс. За глаза она называла Петю шма-той (тряпкой) из-за его безвольного характера. Под-каблучником считала.

– Ты выссался, Петя? – спрашивала она сурово.Петя приоткрывал глаза, видел лужу… К нему посте-пенно возвращались сознание и стыд.

– Выссался, Фиравельна, – сокрушенно говорил он.– Тогда возьми большую шмату.И боевой майор, проклиная водку, ползал с тряпкой

по кухне.Родилась она в местечке Емильчино, рядом с чеш-

ской колонией. Была старшей дочерью в семье и по-могала отцу в его портняжном ремесле – тот посылал

ее в колонию договариваться о заказах, делать рас-четы, обмерять талии и груди. Там научилась она ку-рить, постигла европейский стиль, переняла у чешекумение готовить и сверхъестественную опрятность,там же нахваталась чешских словечек и песенок. Ко-гда бывало настроение, могла и напеть девочкам что-нибудь такое:

«Голки выбигалы, вулей купувалы, панты намаза-лы, абы не верзалы двирки у кумуру…»

Однажды эту песню Анна напела чеху-скрипачу,приятелю и коллеге Сени по Бостонскому симфони-ческому оркестру. Тот понял почти все и пришел ввосторг. Песня переводилась, как утверждала Фи-равельна, приблизительно так:

«Девки выбегали, масло покупали, смазывалипетли, чтобы не скрипели двери той светелки…»

Религиозная в меру, Фиравельна в субботу ничегоне делала, но если футбол случался, могла и нару-шить святость дня. Если играли на Кубок или нашимсветило золото, два дня постилась, как на Судныйдень. Правда, курить – курила. На Женский праздниквсем бабушкам дарили фильдеперсовые чулки, а Фи-равельне дети покупали подарочную коробку папирос«Три богатыря».

Она помнила фамилии всех футболистов киевско-го «Динамо», а также основных из московских ЦСКА,

«Спартака», «Динамо», «Торпедо».И когда после матчей толпа валила вниз по Жилян-

ской, говорила Арише или Нюте:– Выглянь в окно, спроси, какой счет. И те выгляды-

вали и спрашивали. И им отвечали. Тут Нюте позво-лялось говорить все. И она говорила, и когда предска-занный ею счет совпадал с выкрикнутым, пересыпан-ным матерком и сдобренным выхарком на тротуар,Фиравельна удовлетворенно произносила:

– О! Так и есть, молодец. У нее мозги на месте, уэтой прыгалки.

Она ослепла еще до войны – глаукома, – и ли-цо прикрывала косынкой или гипюровым шарфиком,стеснялась слепоты.

Ее часто навещали земляки. Беседа велась на иди-ше, вполголоса; в это время Ариша с Нютой игра-ли под столом в куклы. Наверху шелестел, курлыкал,подплакивал незнакомый язык, Ариша кричала времяот времени: «Перевод!» Если очень надоедала, Фи-равельна поддавала ей под столом на ощупь ногою.

Но любопытная и настырная Ариша все равно кри-чала: «Перевод!» – вместо того, чтобы отвечать прин-цу в руках Нюты, выйдет ли за него замуж юная дочьмельника.

Однажды Нюта сказала ей:– Отстань от них. Говорят о ерунде: дети-внуки, зять

– сволочь, Люся достала польские сапоги. И в меди-цинский принимают только гоев.

За столом наверху наступила тишина. Пожилойженский голос удивленно спросил:

– Она что, понимает идиш? Эта девочка?И Фиравельна невозмутимо ответила с некоторой

даже гордостью:– Она понимает все!Как царь Соломон, старуха давала советы, суди-

ла родственников, предсказывала события, выносилавердикты. Уходя, мужчины целовали ей руку. Спустямного лет Анна поняла – почему. Лицо было косын-кой прикрыто, оставалась рука: благородство и изя-щество.

К гостинцам, которые ей приносили, Фиравельна неприкасалась, сразу отдавала детям. После того какона ослепла, патологическая аккуратность перерослау нее в особую брезгливость. Доверяла только Мане,своей старшей дочери, которая жила по соседству икаждый день приносила матери обед. Той дочери, укоторой жила, Розе, доверяла не вполне: считала, чтоработающая женщина все делает хап-лап, нет у неевремени сосредоточиться на еде. Борщ Фиравельнеготовили без капусты. Она знала, что в капусте чер-вяки и надо промывать каждый лист, а дети рубиликапусту цельным куском. И никогда не пробовала чу-

жие котлеты или фаршированную рыбу – все, что нуж-но было месить или разделывать руками. В чужие чи-стые руки она не верила.

Старухи-соседки завидовали и без зазрения сове-сти говорили ей – умеют же некоторые устраиваться:дочка обеды каждый день таскает, зять выносит горш-ки, а сын ежемесячно посылает деньги. И как тольконекоторые исхитряются!

– А вы попробуйте ослепнуть, – с улыбкой совето-вала им Фиравельна.

К Нюте в этой семье относились хорошо, то есть незамечали ее, как не замечали своих. Крутится тут, нуи крутится…

Тем более, что большую часть дня Ариша с Нютойгоняли по двору.

Посреди огромного двора стояли гурьбой сараи,хранилища убогого барахла. Кое-кто из жильцов по-проще держал в них кур, в одном жила на приколеостервенелая от одиночества и голода собака Лярва.

Но вскоре сараи снесли, и двор стал всеобщим: идля пятиэтажного дома, и для одноэтажного барака вглубине, и для трехэтажного, сплошь коммунального,где в подвалах, кладовках и бывших ванных комнатахжило несчитанное количество народу.

Жильцы первых этажей разводили в палисадни-ках цветы: пунцовые георгины, майоры, бархатистые

анютины глазки. Уютно и тонко благоухал вечерамикуст мелкой чайной розы на углу. Деревце сирени снеказистыми бледными цветками излучало в мае за-пах, так густо заполонявший весь двор, что хотелосьглубже дышать.

И дикий виноград опаутинил дом цепко и жилисто.Однажды Боря, потеряв ключ, влез ночью по вино-градным лианам в окно кухни. Хотя мог бы свободнооткрыть замок сурдинкой от виолончели.

А еще во дворе рос огромный каштан, весной обу-янный сливочно-белым волнующим цветом: множе-ство конусообразных свечек, слитых в плотную крону.Потом на ветвях выскакивали колкие плоды. Зелены-ми их хозяйки высушивали, клали в одежду, в муку –против жучков и моли.

К концу лета вся земля была усыпана треснутымизелеными шишками, из которых конским глазом вы-глядывал лакированный каштан. Ариша с Нютой на-низывали их на нитку и бегали, увешанные ожерелья-ми из каштанов.

И весь летний день в столбах солнечной пыли, сре-ди гирлянд перевязанных жгутами проводов, средипомятых алюминиевых чайников, битых фарфоровыхслоников и осколков старых пластинок, среди ящи-ков с дореволюционными «ятевыми» книгами, сре-ди непарной стоптанной обувки, гнутых велосипед-

ных спиц – во всей полноте цвела увлекательная чер-дачная жизнь. Какие волшебные находки попадалисьтам! Плакат «Какао Ванъ-Гутена»: в окошке меж рас-пахнутых ставен сидел толстый бровастый дядька,оторопело улыбчивый, как Швейк. На нем надет сюр-тук, бабочка, феска с кисточкой на лысой голове. Ав руке – чашка с надписью «какао Ванъ Гутена», изкоторой валил и валил, как дым из паровоза, кучеря-вый пар. «Я никогда не нервенъ, – было написано подкартинкой, – и всегда в хорошемъ расположении ду-ха, ибо с техъ поръ, какъ вмЪсто возбуждающаго ко-фе или чая пью къ завтраку только настоящiй КАКАОВАНЪ ГУТЕНЪ, мои мускулы крЪ пнутъ, мое пищева-ренiе великолепно, и мои НЕРВЫ КРЪПКИ КАКЪ КА-НАТЫ. Изъ 1 фунта 100 чашекъ».

В эти годы стали валом помирать инвалиды войны,и на чердаках все чаще попадались желто-розовыеглянцевые конечности: Нюта нашла однажды правуюногу, почти целую, чуть выше колена, в зашнурован-ном отличном ботинке. Она явилась в нем домой: всеже один – лучше, чем ничего? Отец хохотал, а Машу-та брезгливо вынесла его к помойке, хотя Нюта плака-ла и объясняла, что ботинок принадлежал геройско-му протезу. В конце концов они с Аришей похоронилипротез вместе с ботинком на пустыре за школой.

В другой раз Ариша в куче тряпья откопала левую

руку и там же, на чердаке, показала ребятам целыйспектакль, якобы играя этой рукой на фортепиано. Инаконец, в груде снесенного кем-то хлама, была отко-пана инвалидная тележка из-под «самовара». Так на-зывали совсем уже половинчатых людей-инвалидов,что передвигались на квадратной доске с подшипни-ковыми колесами. Тележка была настоящим сокрови-щем.

Нюта с Аришей немедленно побежали искать гран-диозный крутейший спуск, чтобы не стыдно лететь,как на крыльях. Вот как зимой съезжали они с Баты-евой горы на санках и в медных тазиках. Горящие насолнце желтыми, зеленоватыми и красноватыми бор-тами, эти медные тазики считались особым шиком.

Нюта поднималась к Ботаническому саду по гори-стой улице Толстого с тележкой подмышкой, а стру-сившая Ариша тащилась за ней хвостом, плаксиво по-вторяя:

– Нютка, ты чокнулась!.. Нютка, я все бабушке ска-жу, Нютка-а-а!

Но Нюта съехала! Легла животом на тележку, прика-зала Арише пнуть ее хорошенько, и – только ветер за-свистел в ушах, загремели подшипники, набирая и на-бирая ходу; крутилась перед глазами серая лента ас-фальта, звенел и скрежетал вокруг трамвайно-трол-лейбусный пестрый город, крики и визг летели вдогон-

ку!..И мало-помалу тележка замедлила ход, подшип-

никовые колеса уже не визжали, не рычали, а быст-ро-быстро тарабарили… бешеный круговорот в голо-ве стал притормаживать, поплыл и замер…

Нюта огляделась, все еще распластанная на те-лежке, как лягушонок. Рядом кто-то громко прогово-рил:

– Так то ж нэ хлопэць! То дивка! Во, скажэнна!Над ней стояли два парня, совсем взрослых. Один

покрутил пальцем у виска, обескураженно глядя наНюту. А второй сказал:

– Не-а, то нэ дивка! То кас-ка-дер!А попала Нюта в эту бурлящую жизнь благодаря все

той же Христине, которая получила от Маши и Анато-лия уважительный карт-бланш на Нютино воспитание– после того как те потрясенно выяснили, что…

Но это событие заслуживает отдельного упомина-ния.

* * *

– Ма, а я могу теперь на пианине играть, – похва-

сталась однажды Нюта.– На пианино, Нюточка, – рассеянно поправила Ма-

ша. Она раскладывала на столе приборы к обеду. То-

ля должен был вернуться из госпиталя с минуты наминуту, Нюта уже сидела за своей тарелкой. – А луч-ше говорить – «на фортепиано». Так правильней.

– Вот, смотри! – не слушая, отозвалась дочь и по-бежала пальчиками по скатерти, разбегаясь в разныестороны, трепеща оттопыренными мизинцами и стал-кивая руки.

Ножа еще не хватает, отметила Маша и вдруг бо-ковым зрением увидела две эти юркие детские руки,абсолютно синхронно вытворяющие на скатерти ка-кие-то замысловатые па.

– У меня теперь две руки есть! – сообщила дочь,выколачивая только ей слышные звуки.

У Маши внутри что-то обвалилось и сразу взмыло.Она придержала на весу Нютину вилку с эмалевымцветастым попугаем на ручке, которую всегда привыч-но клала дочери «на левшинский лад», и с пересох-шим горлом, неторопливо, не поднимая глаз, поменя-ла местами вилку и нож. И Нюта, продолжая болтатькакую-то чепуху, машинально взяла нож в правую ру-ку, будто делала это всю жизнь.

Конец ознакомительного

фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».Прочитайте эту книгу целиком, купив полную ле-

гальную версию на ЛитРес.Безопасно оплатить книгу можно банковской кар-

той Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильноготелефона, с платежного терминала, в салоне МТСили Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.День-ги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другимудобным Вам способом.