Гузель Шамилевна ЯхинаЗулейха открывает глазаСерия «Проза: женский род»

Текст предоставлен правообладателем.http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=9527389

Яхина, Гузель Шамилевна. Зулейха открывает глаза : [роман]:АСТ : Редакция Елены Шубиной; Москва; 2015

ISBN 978-5-17-090436-5

АннотацияГузель Яхина родилась и выросла в Казани, окончила

факультет иностранных языков, учится на сценарномфакультете Московской школы кино. Публиковалась вжурналах «Нева», «Сибирские огни», «Октябрь».

Роман «Зулейха открывает глаза» начинается зимой1930 года в глухой татарской деревне. Крестьянку Зулейхувместе с сотнями других переселенцев отправляют ввагоне-теплушке по извечному каторжному маршруту вСибирь.

Дремучие крестьяне и ленинградские интеллигенты,деклассированный элемент и уголовники, мусульмане ихристиане, язычники и атеисты, русские, татары, немцы,чуваши – все встретятся на берегах Ангары, ежедневноотстаивая у тайги и безжалостного государства свое правона жизнь.

Всем раскулаченным и переселенным посвящается.Произведение принесло автору первую премию

«Большой книги» 2015 года.

СодержаниеЛюбовь и нежность в аду 6Часть первая 9

Один день 9Стук в окно 51Встреча 80

Часть вторая 110В дорогу 110Кофе 134

Конец ознакомительного фрагмента. 160

Гузель ЯхинаЗулейха открывает глаза

Книга публикуется по соглашению слитературным агентством ELKOST Intl.

© Яхина Г. Ш.© ООО «Издательство АСТ»

Любовь и нежность в аду

Этот роман принадлежит тому роду литературы,

который, казалось бы, совершенно утрачен со вре-мени распада СССР. У нас была прекрасная плея-да двукультурных писателей, которые принадлежалиодному из этносов, населяющих империю, но писав-ших на русском языке. Фазиль Искандер, Юрий Рытх-эу, Анатолий Ким, Олжас Сулейменов, Чингиз Айтма-тов… Традиции этой школы – глубокое знание нацио-нального материала, любовь к своему народу, испол-ненное достоинства и уважения отношение к людямдругих национальностей, деликатное прикосновениек фольклору. Казалось бы, продолжения этому не бу-дет, исчезнувший материк. Но произошло редкое и ра-достное событие – пришел новый прозаик, молодаятатарская женщина Гузель Яхина и легко встала в рядэтих мастеров.

Роман «Зулейха открывает глаза» – великолепныйдебют. Он обладает главным качеством настоящейлитературы – попадает прямо в сердце. Рассказ осудьбе главной героини, татарской крестьянки временраскулачивания, дышит такой подлинностью, досто-верностью и обаянием, которые не так уж часто встре-чаются в последние десятилетия в огромном потоке

современной прозы.Несколько кинематографичный стиль повествова-

ния усиливает драматизм действия и яркость об-разов, а публицистичность не только не разрушаетповествования, но, напротив, оказывается достоин-ством романа. Автор возвращает читателя к словес-ности точного наблюдения, тонкой психологии и, чтосамое существенное, к той любви, без которой да-же самые талантливые писатели превращаются в хо-лодных регистраторов болезней времени. Словосо-четание «женская литература» несет в себе прене-брежительный оттенок – в большой степени по ми-лости мужской критики. Между тем женщины лишь вдвадцатом веке освоили профессии, которые до это-го времени считались мужскими: врачи, учителя, уче-ные, писатели. Плохих романов за время существова-ния жанра мужчинами написано в сотни раз больше,чем женщинами, и с этим фактом трудно поспорить.Роман Гузель Яхиной – вне всякого сомнения – жен-ский. О женской силе и женской слабости, о священ-ном материнстве не на фоне английской детской, а нафоне трудового лагеря, адского заповедника, приду-манного одним из величайших злодеев человечества.И для меня остается загадкой, как удалось молодо-му автору создать такое мощное произведение, про-славляющее любовь и нежность в аду… Я от души

поздравляю автора с прекрасной премьерой, а чита-телей – с великолепной прозой. Это блестящий старт.

Людмила Улицкая

Часть первая

Мокрая курица

Один день

Зулейха открывает глаза. Темно, как в погребе.Сонно вздыхают за тонкой занавеской гуси. Месячныйжеребенок шлепает губами, ища материнское вымя.За окошком у изголовья – глухой стон январской ме-тели. Но из щелей не дует – спасибо Муртазе, зако-нопатил окна до холодов. Муртаза – хороший хозяин.И хороший муж. Он раскатисто и сочно всхрапываетна мужской половине. Спи крепче, перед рассветом –самый глубокий сон.

Пора. Аллах Всемогущий, дай исполнить задуман-ное – пусть никто не проснется.

Зулейха бесшумно спускает на пол одну босую ногу,вторую, опирается о печь и встает. За ночь та остыла,тепло ушло, холодный пол обжигает ступни. Обуть-ся нельзя – бесшумно пройти в войлочных кота неполучится, какая-нибудь половица да и скрипнет. Ни-чего, Зулейха потерпит. Держась рукой за шершавыйбок печи, пробирается к выходу с женской половины.

Здесь узко и тесно, но она помнит каждый угол, каж-дый уступ – полжизни скользит туда-сюда, как маят-ник, целыми днями: от котла – на мужскую половинус полными и горячими пиалами, с мужской половины– обратно с пустыми и холодными.

Сколько лет она замужем? Пятнадцать из своихтридцати? Это даже больше половины жизни, навер-ное. Нужно будет спросить у Муртазы, когда он будетв настроении, – пусть подсчитает.

Не запнуться о палас. Не удариться босой ногой окованый сундук справа у стены. Перешагнуть скрипу-чую доску у изгиба печи. Беззвучно прошмыгнуть заситцевую чаршау, отделяющую женскую часть избыот мужской… Вот уже и дверь недалеко.

Храп Муртазы ближе. Спи, спи ради Аллаха. Женане должна таиться от мужа, но что поделаешь – при-ходится.

Теперь главное – не разбудить животных. Обычноони спят в зимнем хлеву, но в сильные холода Мурта-за велит брать молодняк и птицу домой. Гуси не ше-велятся, а жеребенок стукнул копытцем, встряхнул го-ловой – проснулся, чертяка. Хороший будет конь, чут-кий. Она протягивает руку сквозь занавеску, прикаса-ется к бархатной морде: успокойся, свои. Тот благо-дарно пыхает ноздрями в ладонь – признал. Зулейхавытирает мокрые пальцы об исподнюю рубаху и мягко

толкает дверь плечом. Тугая, обитая на зиму войло-ком, она тяжело подается, сквозь щель влетает кол-кое морозное облако. Делает шаг, переступая высо-кий порог, – не хватало еще наступить на него имен-но сейчас и потревожить злых духов, тьфу-тьфу! – иоказывается в сенях. Притворяет дверь, опирается онее спиной.

Слава Аллаху, часть пути пройдена.В сенях холодно, как на улице, – кожу щиплет, руба-

ха не греет. Струи ледяного воздуха бьют сквозь щелипола в босые ступни. Но это не страшно.

Страшное – за дверью напротив.Убырлы карчык – Упыриха. Зулейха ее так про себя

называет. Слава Всевышнему, свекровь живет с нимине в одной избе. Дом Муртазы просторный, в две из-бы, соединенные общими сенями. В день, когда соро-капятилетний Муртаза привел в дом пятнадцатилет-нюю Зулейху, Упыриха с мученической скорбью на ли-це сама перетаскала свои многочисленные сундуки,тюки и посуду в гостевую избу и заняла ее всю. «Нетронь!» – грозно крикнула она сыну, когда тот попы-тался помочь с переездом. И не разговаривала с нимдва месяца. В тот же год начала быстро и безнадеж-но слепнуть, а еще через некоторое время – глохнуть.Спустя пару лет была слепа и глуха, как камень. Затотеперь разговаривала много, не остановить.

Никто не знал, сколько ей было на самом деле лет.Она утверждала, что сто. Муртаза недавно сел под-считывать, долго сидел – и объявил: мать права, ейдействительно около ста. Он был поздним ребенком,а сейчас уже сам – почти старик.

Упыриха обычно просыпается раньше всех и выно-сит в сени свое бережно хранимое сокровище – изящ-ный ночной горшок молочно-белого фарфора с неж-но-синими васильками на боку и причудливой крыш-кой (Муртаза привез как-то в подарок из Казани). Зу-лейхе полагается вскочить на зов свекрови, опорож-нить и осторожно вымыть драгоценный сосуд – пер-вым делом, перед тем, как топить печь, ставить тестои выводить корову в стадо. Горе ей, если проспит этуутреннюю побудку. За пятнадцать лет Зулейха про-спала дважды – и запретила себе вспоминать, что бы-ло потом.

За дверью пока – тихо. Ну же, Зулейха, мокрая ку-рица, поторопись. Мокрой курицей – жебегян тавык– ее впервые назвала Упыриха. Зулейха не заметила,как через некоторое время и сама стала называть се-бя так.

Она крадется в глубь сеней, к лестнице на чердак.Нащупывает гладко отесанные перила. Ступени кру-тые, подмерзшие доски чуть слышно постанывают.Сверху веет стылым деревом, мерзлой пылью, сухи-

ми травами и едва различимым ароматом соленой гу-сятины. Зулейха поднимается – шум метели ближе,ветер бьется о крышу и воет в углах.

По чердаку решает ползти на четвереньках – еслиидти, доски будут скрипеть прямо над головой у спя-щего Муртазы. А ползком она прошмыгнет, веса в ней– всего ничего, Муртаза одной рукой поднимает, какбарана. Она подтягивает ночную рубаху к груди, что-бы не испачкалась в пыли, перекручивает, берет ко-нец в зубы – и на ощупь пробирается между ящика-ми, коробами, деревянными инструментами, аккурат-но переползает через поперечные балки. Утыкаетсялбом в стену. Наконец-то.

Приподнимается, выглядывает в маленькое чер-дачное окошко. В темно-серой предутренней мгле ед-ва проглядывают занесенные снегом дома родногоЮлбаша. Муртаза как-то считал – больше ста дво-ров получилось. Большая деревня, что говорить. Де-ревенская дорога, плавно изгибаясь, рекой утекает загоризонт. Кое-где в домах уже зажглись окна. Скорее,Зулейха.

Она встает и тянется вверх. В ладони ложится что-то тяжелое, гладкое, крупно-пупырчатое – соленыйгусь. Желудок тотчас вздрагивает, требовательно ры-чит. Нет, гуся брать нельзя. Отпускает тушку, ищетдальше. Вот! Слева от чердачного окошка висят боль-

шие и тяжелые, затвердевшие на морозе полотнища,от которых идет еле слышный фруктовый дух. Яб-лочная пастила. Тщательно проваренная в печи, ак-куратно раскатанная на широких досках, заботливовысушенная на крыше, впитавшая жаркое августов-ское солнце и прохладные сентябрьские ветры. Мож-но откусывать по чуть-чуть и долго рассасывать, катаяшершавый кислый кусочек по нёбу, а можно набитьрот и жевать, жевать упругую массу, сплевывая в ла-донь изредка попадающиеся зерна… Рот мгновеннозаливает слюна.

Зулейха срывает пару листов с веревки, скручиваетих плотно и засовывает под мышку. Проводит рукойпо оставшимся – много, еще очень много осталось.Муртаза не должен догадаться.

А теперь – обратно.Она встает на колени и ползет к лестнице. Свиток

пастилы мешает двигаться быстро. Вот ведь действи-тельно – мокрая курица, не догадалась какую-нибудьторбу взять с собой. По лестнице спускается медлен-но: ног не чувствует – закоченели, приходится ставитьонемевшие ступни боком, на ребро. Когда достига-ет последней ступеньки, дверь со стороны Упырихис шумом распахивается, и светлый, едва различимыйсилуэт возникает в черном проеме. Стукает об пол тя-желая клюка.

– Есть кто? – спрашивает Упыриха темноту низкиммужским голосом.

Зулейха замирает. Сердце ухает, живот сжимаетсяледяным комом. Не успела… Пастила под мышкой от-таивает, мягчеет.

Упыриха делает шаг вперед. За пятнадцать летслепоты она выучила дом наизусть – передвигается внем уверенно, свободно.

Зулейха взлетает на пару ступенек вверх, крепчеприжимая к себе локтем размякшую пастилу.

Старуха ведет подбородком в одну сторону, в дру-гую. Не слышит ведь ничего, не видит, – а чувствует,старая ведьма. Одно слово – Упыриха. Клюка стучитгромко – ближе, ближе. Эх, разбудит Муртазу…

Зулейха перескакивает еще на несколько ступенеквыше, жмется к перилам, облизывает пересохшие гу-бы.

Белый силуэт останавливается у подножия лест-ницы. Слышно, как старуха принюхивается, с шумомвтягивая ноздрями воздух. Зулейха подносит ладони клицу – так и есть, пахнут гусятиной и яблоками. ВдругУпыриха делает ловкий выпад вперед и наотмашьбьет длинной клюкой по ступеням лестницы, словноразрубая их мечом пополам. Конец палки свистит где-то совсем близко и со звоном вонзается в доску в по-лупальце от босой ступни Зулейхи. Тело слабеет, те-

стом растекается по ступеням. Если старая ведьмаударит еще раз… Упыриха бормочет что-то невнят-ное, подтягивает к себе клюку. Глухо звякает в темно-те ночной горшок.

– Зулейха! – зычно кричит Упыриха на сыновью по-ловину избы.

Так обычно начинается утро в доме.Зулейха сглатывает высохшим горлом комок плот-

ной слюны. Неужели обошлось? Аккуратно перестав-ляя ступни, сползает по лестнице. Выжидает парумгновений.

– Зулейха-а-а!А вот теперь – пора. Третий раз повторять свекровь

не любит. Зулейха подскакивает к Упырихе – «Лечу,лечу, мама!» – и берет из ее рук тяжелый, покрытыйтеплой липкой испариной горшок, как делает это каж-дый день.

– Явилась, мокрая курица, – ворчит та. – Толькоспать и горазда, лентяйка…

Муртаза наверняка проснулся от шума, может вый-ти в сени. Зулейха сжимает под мышкой пастилу (непотерять бы на улице!), нащупывает ногами на получьи-то валенки и выскакивает на улицу. Метель бьетв грудь, берет в плотный кулак, пытаясь сорвать с ме-ста. Рубаха поднимается колоколом. Крыльцо за ночьпревратилось в сугроб, – Зулейха спускается вниз,

еле угадывая ногами ступеньки. Проваливаясь почтипо колено, бредет к отхожему месту. Борется с две-рью, открывая ее против ветра. Швыряет содержи-мое горшка в оледенелую дыру. Когда возвращаетсяв дом, Упырихи уже нет – ушла к себе.

На пороге встречает сонный Муртаза, в руке – керо-синовая лампа. Кустистые брови сдвинуты к перено-сице, морщины на мятых со сна щеках глубоки, слов-но вырезаны ножом.

– Сдурела, женщина? В метель – нагишом!– Я только горшок мамин вынесла – и обратно…– Опять хочешь ползимы больная проваляться? И

весь дом на меня взвалить?– Что ты, Муртаза! Я и не замерзла совсем. Смот-

ри! – Зулейха протягивает вперед ярко-красные ла-дони, плотно прижимая локти к поясу, – под мышкойтопорщится пастила. Не видно ли ее под рубахой?Ткань промокла на снегу, липнет к телу.

Но Муртаза сердится, на нее даже не смотрит.Сплевывает в сторону, растопыренной ладонью огла-живает бритый череп, расчесывает взлохмаченнуюбороду.

– Есть давай. А расчистишь двор – собирайся. Задровами поедем.

Зулейха низко кивает и шмыгает за чаршау.Получилось! У нее получилось! Ай да Зулейха, ай

да мокрая курица! Вот она, добыча: две смятые, пере-крученные, слипшиеся тряпицы вкуснейшей пастилы.Удастся ли отнести сегодня? И где это богатство спря-тать? Дома оставить нельзя: в их отсутствие Упырихакопается в вещах. Придется носить с собой. Опасно,конечно. Но сегодня Аллах, кажется, на ее стороне –должно повезти.

Зулейха туго заворачивает пастилу в длинную тря-пицу и обматывает вокруг пояса. Сверху опускает ис-поднюю рубаху, надевает кульмэк, шаровары. Пере-плетает косы, накидывает платок.

Плотный сумрак за окошком в изголовье ее ложастановится жиже, разбавляется чахлым светом пас-мурного зимнего утра. Зулейха откидывает занавес-ки, – все лучше, чем в темноте работать. Керосинка,стоящая на углу печи, бросает немного косого света ина женскую половину, но экономный Муртаза подкру-тил фитилек так низко, что огонек почти не виден. Нестрашно, она могла бы все делать и с завязаннымиглазами.

Начинается новый день.

Еще до полудня утренняя метель стихла, и солнцепроглянуло на ярко заголубевшем небе. Выехали задровами.

Зулейха сидит на задке саней спиной к Муртазе

и смотрит на удаляющиеся дома Юлбаша. Зеленые,желтые, темно-голубые, они яркими грибами выгля-дывают из-под сугробов. Высокие белые свечи дыматают в небесной сини. Громко и вкусно хрустит подполозьями снег. Изредка фыркает и встряхивает гри-вой бодрая на морозе Сандугач. Старая овечья шку-ра под Зулейхой согревает. А на животе теплеет за-ветная тряпица – тоже греет. Сегодня, лишь бы успетьотнести сегодня…

Руки и спина ноют – ночью намело много снега, иЗулейха долго вгрызалась лопатой в сугробы, расчи-щая во дворе широкие дорожки: от крыльца – к боль-шому амбару, к малому, к нужнику, к зимнему хлеву, кзаднему двору. После работы так приятно побездель-ничать на мерно покачивающихся санях – сесть по-удобнее, закутаться поглубже в пахучий тулуп, засу-нуть коченеющие ладони в рукава, положить подбо-родок на грудь и прикрыть глаза…

– Просыпайся, женщина, приехали.Громадины деревьев обступили сани. Белые по-

душки снега на еловых лапах и раскидистых головахсосен. Иней на березовых ветвях, тонких и длинных,как женский волос. Могучие валы сугробов. Молчание– на многие версты окрест.

Муртаза повязывает на валенки плетеные снего-ступы, спрыгивает с саней, закидывает на спину ру-

жье, заправляет за пояс большой топор. Берет в рукипалки-упоры и, не оглядываясь, уверенно тропит до-рожку в чащу. Зулейха – следом.

Лес возле Юлбаша хороший, богатый. Летом кор-мит деревенских крупной земляникой и сладкой зер-нистой малиной, осенью – пахучими грибами. Дичимного. Из глубины леса течет Чишмэ – обычно лас-ковая, мелкая, полная быстрой рыбы и неповоротли-вых раков, а по весне стремительная, ворчащая, на-бухшая талым снегом и грязью. Во времена Большо-го голода только они и спасали – лес и река. Ну и ми-лость Аллаха, конечно.

Сегодня Муртаза далеко заехал, почти до концалесной дороги. Дорога эта была проложена в давниевремена и вела до границы светлой части леса. Потомвтыкалась в Крайнюю поляну, окруженную девятьюкривыми соснами, и обрывалась. Дальше пути не бы-ло. Лес заканчивался – начинался дремучий урман,буреломная чащоба, обиталище диких зверей, лес-ных духов и всякой дурной нечисти. Вековые черныеели с похожими на копья острыми вершинами росли вурмане так часто, что коню не пройти. А светлых де-ревьев – рыжих сосен, крапчатых берез, серых дубов– там не было вовсе.

Говорили, что через урман можно прийти к земляммарийцев – если идти от солнца много дней подряд.

Да какой же человек в здравом уме решится на та-кое?! Даже во времена Большого голода деревенскиене смели преступать за границу Крайней поляны: объ-ели кору с деревьев, перемололи желуди с дубов, раз-рыли мышиные норы в поисках зерна – в урман не хо-дили. А кто ходил – тех больше не видели.

Зулейха останавливается на мгновение, ставит наснег большую корзину для хвороста. Беспокойнооглядывается – все-таки зря Муртаза заехал так да-леко.

– Далеко еще, Муртаза? Я уже Сандугач сквозь де-ревья не вижу.

Муж не отвечает – пробирается вперед по пояс вцелине, упираясь в сугробы длинными палками и сми-ная хрусткий снег широкими снегоступами. Только об-лачко морозного пара то и дело поднимается над го-ловой. Наконец останавливается возле ровной высо-кой березы с пышным наростом чаги, одобрительнохлопает по стволу: вот эту.

Сначала утаптывают снег вокруг. Потом Муртазаскидывает тулуп, ухватывает покрепче изогнутое то-порище, указывает топором в просвет между дере-вьями (туда будем валить) – и начинает рубить.

Лезвие взблескивает на солнце и входит в березо-вый бок с коротким гулким «чах». «Ах! Ах!» – отзыва-ется эхо. Топор стесывает толстую, причудливо изри-

сованную черными буграми кору, затем вонзается внежно-розовую древесную мякоть. Щепа брызжет, какслезы. Эхо наполняет лес.

«И в урмане слышно», – тревожно думает Зулей-ха. Она стоит чуть поодаль, по пояс в снегу, обхвативкорзину, – и смотрит, как Муртаза рубит. Далеко, с от-тягом, замахивается, упруго сгибает стан и метко бро-сает топор в щепастую белую щель на боку дерева.Сильный мужчина, большой. И работает умело. Хоро-ший муж ей достался, грех жаловаться. Сама-то онамелкая, еле достает Муртазе до плеча.

Скоро береза начинает вздрагивать сильнее, сто-нать громче. Выеденная топором в стволе рана похо-жа на распахнутый в немом крике рот. Муртаза бро-сает топор, отряхивает с плеч сучки и веточки, киваетЗулейхе: помогай. Вместе они упираются плечами вшершавый ствол и толкают его – сильнее, сильнее.Шкворчащий треск – и береза с громким прощальнымстоном рушится оземь, поднимая в небо облака снеж-ной пыли.

Муж, оседлав покоренное дерево, обрубает с неготолстые ветки. Жена – обламывает тонкие и собира-ет их в корзину вместе с хворостом. Работают дол-го, молча. Поясницу ломит, плечи наливаются устало-стью. Руки, хоть и в рукавицах, мерзнут.

– Муртаза, а правда, что твоя мать по молодости

ходила в урман на несколько дней и вернулась целе-хонькая? – Зулейха распрямляет спину и выгибаетсяв поясе, отдыхая. – Мне абыстай рассказывала, а ей– ее бабка.

Тот не отвечает, примериваясь топором к кривой уз-ловатой ветке, торчащей из ствола.

– Я бы умерла от страха, если бы оказалась там. Уменя бы тут же ноги отнялись, наверное. Лежала бына земле, глаза зажмурила – и молилась бы не пере-ставая, пока язык шевелится.

Муртаза крепко ударяет, и ветка пружинисто отска-кивает в сторону, гудя и подрагивая.

– Но, говорят, в урмане молитвы не работают. Мо-лись – не молись, все одно – погибнешь… Как ты ду-маешь… – Зулейха понижает голос: – …есть на землеместа, куда не проникает взор Аллаха?

Муртаза широко размахивается и глубоко вгоняеттопор в звенящее на морозе бревно. Снимает ма-лахай, утирает ладонью раскрасневшийся, пышущийжаром голый череп и смачно плюет под ноги.

Опять принимаются за работу.Скоро корзина для хвороста полна – такую не под-

нять, только волочь за собой. Береза – очищена от ве-ток и разрублена на несколько бревен. Длинные вет-ви лежат аккуратными вязанками в сугробах вокруг.

Не заметили, как стало темнеть. Когда Зулейха под-

нимает глаза к небу, солнце уже скрыто за рванымиклоками туч. Налетает сильный ветер, свистит и взви-вается поземка.

– Поедем домой, Муртаза, опять метель начинает-ся.

Муж не отвечает, продолжая обматывать веревка-ми толстые связки дров. Когда последняя вязанка го-това, метель уже волком завывает меж деревьев, про-тяжно и зло.

Он указывает меховой рукавицей на бревна: сна-чала перетаскаем их. Четыре бревна в обрубках быв-ших ветвей, каждое – длиннее Зулейхи. Муртаза,крякнув, отрывает от земли один конец самого толсто-го бревна. Зулейха берется за второй. Сразу поднятьне получается, она долго копошится, приноравлива-ясь к толстому и шершавому дереву.

– Ну же! – нетерпеливо вскрикивает Муртаза. –Женщина!

Наконец сумела. Обняв бревно обеими руками,прижавшись грудью к розоватой белизне свежегодерева, ощерившейся длинными острыми щепками.Двигаются к саням. Идут медленно. Руки дрожат.Лишь бы не уронить, Всевышний, лишь бы не уро-нить. Если упадет на ногу – останешься калекой навсю жизнь. Становится жарко – горячие струйки текутпо спине, животу. Заветная тряпица под грудью про-

мокает насквозь – пастила будет отдавать солью. Этоничего, только бы успеть ее сегодня отнести…

Сандугач послушно стоит на том же месте, ленивоперебирая ногами. Волков этой зимой мало, субханАлла, поэтому Муртаза не боится оставлять лошадьодну надолго.

Когда затащили бревно на сани, Зулейха падает ря-дом, скидывает рукавицы, ослабляет платок на шее.Дышать больно, словно бежала, не останавливаясь,через всю деревню.

Муртаза, не сказав ни слова, шагает обратно к дро-вам. Зулейха сползает с саней и тащится следом. Пе-ретаскивают оставшиеся бревна. Потом вязанки изтолстых ветвей. Затем из тонких.

Когда дрова уложены на санях, лес уже укрыт плот-ными зимними сумерками. У пня свежесрубленнойберезы осталась только корзина Зулейхи.

– Хворост сама принесешь, – бросает Муртаза ипринимается закреплять дрова.

Ветер разыгрался не на шутку, сердито кидает об-лака снега во все стороны, заметая вытоптанныелюдьми следы. Зулейха прижимает рукавицы к грудии бросается по еле заметной тропинке в темноту леса.

Пока добиралась до знакомого пня, корзину уже за-мело. Отламывает с куста ветку, принимается бродитьвокруг, тыкая прутом в снег. Если потеряет – плохо ей

придется. Муртаза поругает и остынет, а вот Упыриха– та набранится всласть, изойдет ядом, будет припо-минать эту корзину до самой смерти.

Да вот же она, милая, лежит! Зулейха выволаки-вает тяжелую корзину из-под толщи сугроба и облег-ченно выдыхает. Можно возвращаться. Но куда идти?Вокруг свирепо танцует метель. Белые потоки снегастремительно несутся по воздуху вверх и вниз, окуты-вая Зулейху, пеленая, опутывая. Небо огромной се-рой ватой провисло меж острых вершин елей. Дере-вья вокруг налились темнотой и стали похожи друг надруга, как тени.

Тропы – нет.– Муртаза! – кричит Зулейха, в рот швыряет сне-

гом. – Муртаза-а-а!..Метель поет, звенит, свиристит в ответ.Тело слабеет, ноги становятся рыхлыми, будто са-

ми из снега. Зулейха оседает на пень спиной к вет-ру, придерживая одной рукой корзину, а другой вороттулупа. Уходить с места нельзя – заплутает. Лучшеждать здесь. Может ли Муртаза оставить ее в лесу?Вот бы Упыриха обрадовалась… А как же добытая па-стила? Неужели зря?..

– Муртаза-а-а!Из снежного облака выступает большая темная фи-

гура в малахае. Крепко ухватив жену за рукав, Мурта-

за волочет ее за собой через буран.На сани сесть не разрешает – дров много, лошадь

не выдюжит. Так и идут: Муртаза спереди, ведя Сан-дугач под уздцы, а Зулейха следом, держась за задоки еле перебирая заплетающимися ногами. В валенкинабился снег, но вытряхивать нет сил. Сейчас нужно –успевать шагать. Переставлять ноги: правую, левую,правую, левую… Ну давай же, Зулейха, мокрая кури-ца. Сама знаешь: если отстать от саней – тебе конец,Муртаза не заметит. Так и замерзнешь в лесу.

А все-таки какой он хороший человек – вернулся заней. Мог бы и оставить там, в чаще, – кому какое дело,жива она или нет. Сказал бы: заблудилась в лесу, ненашел – через день никто бы про нее и не вспомнил…

Оказывается, можно шагать и с закрытыми глаза-ми. Так даже лучше – ноги работают, а глаза отдыха-ют. Главное – крепко держаться за сани, не разжиматьпальцы…

Снег больно ударяет в лицо, забивается в нос и врот. Зулейха приподнимает голову, отряхивает. Сама– лежит на земле, впереди – удаляющийся задок са-ней, вокруг – белая круговерть метели. Встает, дого-няет сани, уцепляется покрепче. Решает не закрыватьглаза до самого дома.

Въезжают во двор уже затемно. Сгружают дрова

у поленницы (Муртаза наколет завтра), распрягаютСандугач, укрывают сани.

Подернутые густым инеем стекла на стороне Упы-рихи темны, но Зулейха знает: свекровь чувствует ихприезд. Стоит сейчас перед окном и прислушивает-ся к движениям половых досок: ждет, как они сначалавздрогнут от удара входной двери, а после пружини-сто задрожат под тяжелыми шагами хозяина. Муртазаразденется, умоется с дороги, – и пройдет на полови-ну матери. Он это называет поговорить вечерком. Очем можно разговаривать с глухой старухой? Зулейхане понимает. Но разговоры эти были долгими, иногдадлились часами. Муртаза выходил от матери спокой-ный, умиротворенный, мог даже улыбнуться или по-шутить.

Сегодня это вечернее свидание Зулейхе на руку.Как только муж, надев чистую рубаху, уходит к Упыри-хе, Зулейха набрасывает на плечи не просохший ещетулуп и выскакивает из избы.

Буран заметает Юлбаш крупным жестким снегом.Зулейха бредет по улице против ветра, наклонившисьвперед низко, как в молитве. Маленькие окошки до-мов, светящиеся уютным желтым светом керосинок,еле проглядывают во тьме.

Вот и околица. Здесь, под забором последнего до-ма, носом к полю, хвостом к Юлбашу, живет басу кап-

ка иясе – дух околицы. Зулейха сама его не видела,но, говорят, сердитый очень, ворчливый. А как иначе?Работа у него такая: злых духов от деревни отгонять,через околицу не пускать, а если у деревенских прось-ба какая к лесным духам появится – помочь, стать по-средником. Серьезная работа – не до веселья.

Зулейха распахивает тулуп, долго ковыряется вскладках кульмэк, разматывая влажную тряпицу напоясе.

– Извини, что часто беспокою, – говорит она в ме-тель. – Ты уж и в этот раз – помоги, не откажи.

Угодить духу – дело непростое. Знать надо, какойдух что любит. Живущая в сенях бичура, к примеру, –неприхотлива. Выставишь ей пару немытых тарелокс остатками каши или супа – она слижет ночью, и до-вольна. Банная бичура – покапризнее, ей орехи илисемечки подавай. Дух хлева любит мучное, дух во-рот – толченую яичную скорлупу. А вот дух околицы –сладкое. Так мама учила.

Когда Зулейха впервые пришла просить басу кап-ка иясе об одолжении – поговорить с зират иясе, ду-хом кладбища, чтобы присмотрел за могилами дочек,укрыл их снегом потеплее, отогнал злых озорных шу-рале, – принесла конфеты. Затем таскала орешки вмеду, рассыпчатые кош-теле, сушеные ягоды. Пасти-лу принесла впервые. Понравится ли?

Она разлепляет слипшиеся листы и по одному бро-сает перед собой. Ветер подхватывает их и уносит ку-да-то в поле – покрутит-повертит, да и принесет к но-ре басу капка иясе.

Ни один лист не вернулся обратно к Зулейхе – духоколицы принял угощение. Значит – исполнит прось-бу: потолкует по-свойски с духом кладбища, уговоритего. Будут дочки лежать в тепле, в спокойствии до са-мой весны. Говорить напрямую с духом кладбища Зу-лейха побаивалась – все-таки она простая женщина,не ошкеруче.

Она благодарит басу капка иясе – низко кланяетсяв темноту – и спешит домой, скорее, пока Муртаза отУпырихи не вышел. Когда вбегает в сени, муж еще уматери. Она благодарит Всевышнего – опахивает ли-цо ладонями – да, сегодня он действительно на сто-роне Зулейхи.

В тепле сразу накрывает усталость. Руки и ноги –чугунные, голова – ватная. Тело просит одного – по-коя. Она быстро подтапливает остывшую с утра печь.Раскладывает на сяке табан для Муртазы, мечет нанего еды. Бежит в зимний хлев, подтапливает печь итам. Задает животным, убирает за ними. Ведет жере-бенка к Сандугач на вечернее кормление. Доит Кю-белек, процеживает молоко. Достает с высоких киштэмужнины подушки, взбивает (Муртаза любит спать

высоко). Наконец можно уйти к себе, в запечье.Обычно на сундуках спят дети, а взрослым женщи-

нам полагается небольшая часть сяке, отделенная отмужской половины плотной чыбылдык. Но пятнадца-тилетняя Зулейха была такого маленького роста, ко-гда пришла в дом Муртазы, что Упыриха в первый жедень сказала, воткнув в невестку тогда еще яркие из-желта-карие глаза: «Эта маломерка и с сундука несвалится». И Зулейху поселили на большом старомсундуке, обитом жестяными пластинами и блестящи-ми выпуклыми гвоздями. С тех пор она больше не рос-ла – переселяться куда-то не было необходимости. Асяке полностью занял Муртаза.

Зулейха раскладывает на сундуке матрас, одеяло,стягивает через голову кульмэк и начинает распле-тать косы. Пальцы не слушаются, голова падает нагрудь. Сквозь полусон слышит – хлопает дверь: воз-вращается Муртаза.

– Ты здесь, женщина? – спрашивает с мужской по-ловины. – Затопи-ка баню. Мама хочет помыться.

Зулейха утыкает лицо в ладони. На баню нужномного времени. Да еще и Упыриху мыть… Где взятьсилы? Еще бы только пару мгновений вот так поси-деть, не шевелясь. И силы придут… и она встанет…и затопит…

– Спать вздумала?! На телеге спишь, дома спишь.

Права мама: лентяйка!Зулейха вскакивает.Муртаза стоит перед ее сундуком, в одной руке –

керосинка с неровным огоньком внутри, широкий под-бородок с глубокой ямкой посередине гневно напря-жен. Дрожащая тень мужа закрывает полпечи.

– Бегу, бегу, Муртаза, – говорит хриплым голосом.И бежит.Сначала расчистить в снегу дорожку к бане (утром

не чистила – не знала, что придется топить). Затемнатаскать воды из колодца – двадцать ведер, Упы-риха любит поплескаться. Растопить печь. Сыпанутьорехов бичуре за скамью, чтобы не шалила, не гаси-ла печь, не подпускала угара, не мешала париться.Вымыть полы. Замочить веники. Принести с черда-ка сушеных трав: череды – для омовения женских имужских тайных мест, мяты – для вкусного пара; зава-рить. Расстелить чистый палас в предбаннике. При-нести чистое белье – для Упырихи, для Муртазы, длясебя. Не забыть подушки и кувшин с холодной питье-вой водой.

Баню Муртаза поставил в углу двора, за амбароми хлевом. Печь клал по современному методу: дол-го возился с чертежами в привезенном из Казани жур-нале, беззвучно шевелил губами, водя широким ног-тем по желтым страницам; несколько дней уклады-

вал кирпичи, то и дело сверяясь с рисунком. На ка-занском заводе прусского фабриканта Дизе заказалпо размерам стальной бак – и поставил его точно напредназначенный крутой уступ, гладко примазал гли-ной. Такая печь и баню топила, и воду грела быстро,только успевай подтапливать, – загляденье, а не печь.Сам мулла-хазрэт приходил посмотреть, потом зака-зал для себя такую же.

Пока управлялась с делами, усталость спряталаськуда-то глубоко, притаилась, скрутилась клубком – нето в затылке, не то в позвоночнике. Скоро вылезет –накроет плотной волной, собьет с ног, утопит. Но этокогда еще будет. А пока: баня разогрелась – можнозвать Упыриху мыться.

Муртаза входил к матери без стука, а Зулейхе по-лагалось долго и громко стучать ногами о пол переддверью, чтобы старуха была готова к ее приходу. ЕслиУпыриха бодрствовала, то чувствовала дрожание по-ловых досок и встречала невестку суровым взглядомслепых глазниц. Если спала – Зулейха должна быланемедленно выйти и зайти позже.

«Может, заснула?» – надеется Зулейха, старатель-но топоча у входа в избу свекрови. Толкает дверь, про-совывает голову в щель.

Три большие керосиновые лампы в ажурных метал-

лических подставках ярко освещают просторную ком-нату (Упыриха всегда зажигает их к вечернему при-ходу Муртазы). Отскобленные тонким ножом и натер-тые речным песком до медового сияния полы (Зу-лейха летом всю кожу на пальцах ободрала, начи-щая); снежно-белые кружева на окнах – накрахма-ленные так жестко, что можно порезаться; в простен-ках – нарядные красно-зеленые тастымал и оваль-ное зеркало, такое огромное, что если Зулейха вста-вала перед ним, то отражалась вся, от макушки допяток. Большие напольные часы сверкают янтарнымлаком, латунный маятник отстукивает время медлен-но и неумолимо. Чуть потрескивает желтый огонь ввысокой, крытой изразцами печи (ее Муртаза топилсам, Зулейхе не разрешалось притрагиваться). Пау-тинно-тонкая шелковая кашага под потолком обрам-ляет комнату, как дорогая рама.

В почетном углу – туре – на могучей железной кро-вати с литой узорной спинкой, утопая в холмах взби-тых подушек, восседает старуха. Ноги ее в молочно-го цвета мягких кота, расшитых цветной тесьмой, сто-ят на полу. Голова, повязанная длинным белым плат-ком по-старушечьи, по самые клочковатые брови, сто-ит на обвисшей мешком шее прямо и твердо. Высо-кие и широкие скулы подпирают узкие щели глаз, тре-угольные от косо нависающих с боков дряблых век.

– Так и умереть можно, дожидаясь, пока ты банюрастопишь, – спокойно произносит свекровь.

Рот ее впал и морщинист, как старая гусиная гузка,зубов почти нет, но говорит четко, внятно.

«Как же, умрешь ты, – думает Зулейха, просачива-ясь в комнату. – Еще на моих похоронах обо мне га-дости рассказывать будешь».

– Но не надейся, я долго жить собираюсь, – про-должает та. Откладывает в сторону яшмовые четки,нащупывает рядом потемневшую от времени клюку. –Мы с Муртазой всех вас переживем, мы – крепкогокорня и от хорошего дерева растем.

«Сейчас про мой гнилой корень скажет», – обречен-но вздыхает Зулейха, поднося старухе длинную соба-чью ягу1, меховой колпак и валенки.

– Не то что ты, жидкокровая. – Старуха вытягиваетвперед костлявую ногу, Зулейха осторожно снимает снее мягкий, словно пуховый, кота и надевает высокийжесткий валенок. – Ни ростом, ни лицом не вышла.Может, конечно, между ног у тебя в молодости медомнамазано было, да ведь и это место не больно здоро-вым оказалось, а? Одних девок на свет принесла – ито ни одна не выжила.

Зулейха слишком сильно тянет за второй кота, истаруха вскрикивает от боли.

1 Род шубы, тулупа халатного покроя.

– Полегче, девчонка! Я правду говорю, сама зна-ешь. Кончается твой род, худокостая, вырождается.Оно и правильно: гнилому корню – гнить, а здоровому– жить.

Упыриха опирается о клюку, поднимается с крова-ти и сразу становится выше Зулейхи на целую голову.Задирает широкий, похожий на копыто подбородок,устремляет белые глаза в потолок:

– Всевышний послал мне нынче сон про это.Зулейха накидывает ягу Упырихе на плечи, надева-

ет меховой колпак, заматывает шею мягкой шалью.Аллах всемогущий, опять сон! Свекровь редко ви-

дела сны, но те, что приходили к ней, оказывалисьвещими: странные, иногда жуткие, полные намеков инедосказанностей видения, в которых грядущее отра-жалось расплывчато и искаженно, как в мутном кри-вом зеркале. Даже у самой Упырихи не всегда полу-чалось разгадать их смысл. Спустя пару недель илимесяцев тайна обязательно раскрывалась – происхо-дило что-то, чаще – плохое, реже – хорошее, но все-гда – важное, с извращенной точностью повторявшеекартину полузабытого к тому времени сна.

Старая ведьма никогда не ошибалась. В тысяча де-вятьсот пятнадцатом, сразу после свадьбы сына, ейпривиделся Муртаза, бредущий меж красных цветов.Разгадать сон не сумели, но скоро в хозяйстве случил-

ся пожар, дотла сгорели амбар и старая баня – и от-гадка была найдена. Через пару месяцев старуха ви-дела ночью гору желтых черепов с крупными рогами ипредсказала эпидемию ящура, который выкосил весьскот в Юлбаше. Следующие десять лет сны приходи-ли сплошь печальные и страшные: детские рубашеч-ки, одиноко плывущие по реке; расколотые надвое ко-лыбельки; цыплята, утопающие в крови… За это вре-мя Зулейха родила и тут же похоронила четверых до-черей. Страшным было и видение про Большой голодв двадцать первом: свекрови явился воздух, черный,как сажа, – люди плавали в нем, как в воде, и медлен-но растворялись, постепенно теряя руки, ноги, голо-вы.

– Долго мы здесь еще потеть будем? – старуханетерпеливо стучит клюкой и первая направляется кдвери. – Хочешь распарить меня перед улицей и за-студить?!

Зулейха торопливо прикручивает фитильки кероси-нок и спешит следом.

На крыльце Упыриха останавливается – на улицуодна не выходит. Зулейха подхватывает свекровь залокоть, – та больно вонзает длинные узловатые паль-цы ей в руку, – и ведет в баню. Идут медленно, осто-рожно переставляя ноги по зыбучему снегу, – метельне утихла, и дорожка вновь наполовину заметена.

– Ты, что ли, снег во дворе чистила? – ухмыляет-ся половиной рта Упыриха в предбаннике, позволяяснять с себя заснеженную ягу. – Оно и заметно.

Мотает головой, скидывает на пол колпак (Зулейхабросается подбирать), нащупывает дверь и сама вхо-дит в раздевальню.

Пахнет распаренными березовыми листьями, че-редой и свежим влажным деревом. Упыриха садит-ся на широкую длинную лавку у стены и застывает вмолчании: разрешает себя раздеть. Сначала Зулей-ха снимает с нее белый платок в тяжелых бусинахкрупного бисера. Потом просторный бархатный жи-лет с узорной застежкой на животе. Бусы – корал-ловую нить, жемчужную нить, стеклянную нить, по-темневшее от времени увесистое монисто. Верхнююплотную кульмэк. Нижнюю тонкую кульмэк. Валенки.Шаровары – одни, вторые. Пуховые носки. Шерстя-ные носки. Нитяные носки. Хочет вынуть из толстыхскладчатых мочек свекрови крупные серьги-полуме-сяцы, но та кричит: «Не касайся! Потеряешь еще…Или скажешь, что потеряла…» Перстни тусклого жел-того металла на неровных морщинистых пальцах ста-рухи Зулейха решает не трогать.

Одежда Упырихи, аккуратно разложенная в стро-го определенном порядке, занимает всю лавку – отстены и до стены. Свекровь внимательно ощупывает

руками все предметы – недовольно поджимает губы,что-то поправляет, разглаживает. Зулейха быстро ски-дывает свои вещи на корзину с грязным бельем у вхо-да и ведет старуху в парную.

Едва открывают дверь – их окатывает горячим воз-духом, ароматом раскаленных камней и распаренно-го лыка. По лицу и спине начинает струиться влага.

– Поленилась нормально затопить, баня-то елетеплая… – цедит старуха, скребя бока. Забирается насамую высокую лэукэ, ложится на ней лицом в пото-лок, закрывает глаза, – отмокать.

Зулейха присаживается у заготовленных тазов иначинает разминать отмокшие веники.

– Плохо мнешь, – продолжает ворчать Упыриха. –Хоть и не вижу, а знаю: плохо. Ты ими возишь по тазутуда-сюда, как ложкой суп помешиваешь, а надо – ме-сить, как тесто… И за что только Муртаза тебя, нера-дивую, выбрал? Одним медом между ног всю жизньсыт не будешь…

Зулейха, встав на колени, принимается месить ве-ники. Телу сразу становится горячо, лицо и грудьвзмокают.

– То-то же, – несется скрипучий голос сверху. – Хо-тела меня неразмятыми вениками побить, бездельни-ца. А я не дам себя в обиду. И Муртазу моего тоже –не дам. Аллах мне для того и даровал такую длинную

жизнь, чтобы его от тебя защищать… Кроме меня –кто вступится за моего мальчика? Ты его не любишь,не чтишь – только делаешь вид. Притворщица, холод-ная и бездушная, – вот ты кто. Я тебя чувствую, ой какчувствую…

А о сне – ни слова. Вредная старуха будет томитьвесь вечер. Знает, что Зулейхе не терпится услышать.Мучает.

Зулейха берет два сочащихся зеленоватой водойвеника и поднимается к Упырихе на лэукэ. Голова вхо-дит в плотный слой обжигающего воздуха под потол-ком, начинает гудеть. В глазах мелькают разноцвет-ные песчинки, летят, плывут волнами.

Вот она, Упыриха, совсем близко: простирается отстены и до стены, как широкое поле. Бугристые стар-ческие кости торчат вверх, столетнее тело рассыпа-лось меж них причудливыми холмами, кожа висит за-стывшими оползнями. И по всей этой неровной, тоизрезанной оврагами, то пышно вздыбленной долинетекут, извиваются блестящие ручьи пота…

Парить Упыриху полагается с двух рук и обяза-тельно начиная с живота. Зулейха сначала осторожноведет веником, подготавливая кожу, потом начинаетбить двумя вениками попеременно. На теле старухитотчас появляются красные пятна, черные березовыелистья брызжут во все стороны.

– И парить не умеешь. Сколько лет тебя учу… –Упыриха повышает голос, чтобы перекричать долгиехлесткие шлепки. – Сильнее! Давай же, давай, мокраякурица! Разогрей мои старые кости!.. Злее работай,бездельница! Разгоняй свою жидкую кровь, может, за-густеет!.. Как же ты мужа своего любишь по ночам,если такая слабая, а? Уйдет, уйдет Муртаза к другой,которая крепче и бить, и любить будет!.. Я и то крепчеударить могу. Парь лучше – а не то ведь ударю! Схва-чу за волосы и покажу, как надо! Я – не Муртаза, спус-ку не дам!.. Где же твоя сила, курица? Ты же еще неумерла пока! Или умерла?! – старуха уже кричит вовсе горло, приподнимая к потолку искаженное гневомлицо.

Зулейха размахивается что есть силы и рубит обо-ими вениками, как топором, по мерцающему в дрожа-щем паре телу. Прутья визжат, рассекая воздух, – ста-руха крупно вздрагивает, через живот и грудь пробе-гают широкие алые полосы, на которых темными зер-нышками взбухает кровь.

– Наконец-то, – хрипло выдыхает Упыриха, откиды-вая голову обратно на лавку.

В глазах темнеет, и Зулейха сползает по ступенямлэукэ вниз, на скользкий прохладный пол. Дыханиесбито, руки дрожат.

– Поддай-ка еще пару – и принимайся за мою спи-

ну, – командует Упыриха спокойно и деловито.Слава Аллаху, мыться старуха любит внизу. Садит-

ся в огромный, до краев наполненный водой деревян-ный таз, аккуратно опускает в него длинные и плоскиемешки грудей, висящие до пупа, и начинает милости-во протягивать Зулейхе по одной руки и ноги. Та третих распаренным лыковым мочалом и смывает длин-ные катышки грязи на пол.

Настает черед головы. Две тонкие седые косицы,тянущиеся до бедер, нужно распустить, намылитьи прополоскать, не задевая большие висячие серь-ги-полумесяцы и не заливая водой незрячие глаза.

Ополоснувшись в нескольких ведрах холодной во-ды, Упыриха готова. Зулейха выводит ее в раздеваль-ню и начинает обтирать полотенцами, гадая, откроетли ей старуха свой таинственный сон. В том, что сынуона все уже рассказала сегодня, Зулейха не сомнева-ется.

Вдруг Упыриха больно тычет ее в бок вытянутымвперед корявым пальцем. Зулейха ойкает и откло-няется. Старуха тычет повторно. Третий раз, четвер-тый… Что это с ней? Не перепарилась ли? Зулейхаотскакивает к стене.

Через пару мгновений свекровь успокаивается.Привычным жестом требовательно вытягивает руку,нетерпеливо ведет пальцами, – Зулейха вкладывает

в них приготовленный заранее кувшин с питьевой во-дой. Старуха отхлебывает жадно, капли бегут по глу-боким складкам от уголков рта к подбородку. Потомразмахивается и с силой швыряет сосуд в стенку. Гли-на звонко дзынькает, разлетаясь на куски, по бревнамползет темное водяное пятно.

Зулейха шевелит губами в краткой беззвучной мо-литве. Да что это сегодня с Упырихой, Аллах всемо-гущий?! Вот ведь разыгралась. Неужели умом трону-лась от возраста? Зулейха пережидает немного. По-том осторожно приближается и продолжает одеватьсвекровь.

– Молчи-и-и-шь, – осуждающе произносит старуха,позволяя надеть на себя чистую исподнюю рубаху ишаровары. – Всегда молчишь, немота… Если бы ктосо мной так – я бы убила.

Зулейха останавливается.– А ты не сможешь. Ни ударить, ни убить, ни полю-

бить. Злость твоя спит глубоко и не проснется уже, абез злости – какая жизнь? Нет, не жить тебе никогдапо-настоящему. Одно слово: курица…

…И жизнь твоя – куриная, – продолжает Упыриха,с блаженным вздохом откидываясь к стене. – Вот уменя была – настоящая. Я уже и ослепла, и оглохла– а все еще живу, и мне нравится. А ты не живешь.Поэтому не жалко тебя.

Зулейха стоит и слушает, прижав к груди валенкистарухи.

– Умрешь ты скоро, во сне видела. Мы с Муртазойв доме останемся, а за тобой прилетят три огненныхфэрэштэ и унесут прямиком в ад. Все как есть виде-ла: и как хватают они тебя под руки, и как швыряют наколесницу, и как везут в пропасть. Я стою на крыльце,смотрю. А ты и тогда молчишь – только мычишь, слов-но Кюбелек, и глазищи свои зеленые выкатила, пя-лишься на меня, как безумная. Фэрэштэ хохочут, дер-жат тебя крепко. Щелк кнутом – и разверзается земля,из щели – дым с искрами. Щелк – и полетели вы всетуда, и пропали в этом дыме…

Ноги слабеют, и Зулейха выпускает из рук вален-ки, прислоняется к стене, медленно стекает по ней натонкий палас, едва прикрывающий холод пола.

– Может, еще не скоро сбудется, – Упыриха широкои сладко зевает. – Сама знаешь: какие сны быстро ис-полняются, а какие – через месяцы, я уже и забыватьих начинаю…

Зулейха кое-как одевает старуху – руки не слуша-ются. Упыриха это замечает, недобро ухмыляется. По-том садится на лавку, опирается решительно на клю-ку:

– Я с тобой сегодня из бани не пойду. Может, у тебяот услышанного разум помутился. Кто знает, что тебе

в голову придет. А мне еще долго жить. Так что зовиМуртазу, пусть он меня домой ведет и спать уклады-вает.

Зулейха, запахнув покрепче тулуп на распаренномголом теле, бредет в дом, приводит мужа. Тот вбегаетв раздевальню без шапки, не стряхнув с валенок на-липший снег.

– Что случилось, эни? – Подбегает к матери, обхва-тывает ее руки.

– Не могу… – вдруг ослабевшим голосом шелеститУпыриха, роняя голову на грудь сыну. – Не могу боль-ше…

– Что?! Что?! – Муртаза падает на колени и прини-мается ощупывать ее голову, шею, плечи.

Трясущейся рукой старуха кое-как развязывает те-семки кульмэк на груди и тянет за ворот. В открыв-шемся проеме, на светлом треугольнике кожи темне-ет багровое пятно с крупными черными зернами спек-шейся крови. Кровоподтек тянется за проем рубахи,вниз, к животу.

– За что? – Упыриха изгибает рот крутым коромыс-лом, из глаз ее выкатываются две крупные блестящиеслезы и теряются где-то в мелко дрожащих морщинахна щеках; она припадает к сыну и беззвучно трясет-ся. – Я ведь ничего ей не сделала…

Муртазу подбрасывает на ноги.

– Ты?! – рычит он глухо, буравя глазами Зулейху иощупывая рукой стену около себя.

Под руку попадаются пучки засушенных трав, связ-ки мочалок – срывает, отшвыривает. Наконец в ла-донь ложится тяжелая ручка метлы – он ухватываетпокрепче и замахивается.

– Не била я ее! – сдавленно шепчет Зулейха, отска-кивая к окну. – Никогда, ни разу пальцем не тронула!Она сама попросила…

– Муртаза, сынок, не бей ее, пожалей, – раздаетсяиз угла дрожащий голос Упырихи. – Она меня не жа-лела, а ты ее – пожа…

Муртаза швыряет метлу. Черенок больно ударяетЗулейху в плечо, тулуп сваливается на пол. Валенкисбрасывает сама и юркает в парную. Дверь за ней сгрохотом затворяется, гремит засов, – муж запираетее снаружи.

Припав горячим лицом к маленькому запотевшемуокошку, Зулейха сквозь танцующую пелену снега гля-дит, как муж и свекровь двумя высокими тенями плы-вут в дом. Как зажигаются и гаснут окна на сторонеУпырихи. Как Муртаза тяжело шагает обратно в баню.

Зулейха хватает большой черпак и окунает в сто-ящий на печи таз с водой, от которого поднимаютсявверх пышные клубы пара.

Опять гремит засов: Муртаза стоит в проеме двери

в одном исподнем, в руке – все та же метла. Делаетшаг вперед и закрывает за собой дверь.

Швыряй в него кипятком! Прямо сейчас, не жди!Зулейха, часто дыша и держа перед собой черпак

на вытянутых руках, шагает назад и упирается спинойв стену, ощущая лопатками крутую выпуклость бре-вен.

Муртаза делает еще один шаг и черенком выбиваетчерпак из рук Зулейхи. Подходит, рывком кидает ее нанижнюю лэукэ – Зулейха больно ударяется коленямии простирается на полке.

– Лежи смирно, женщина, – говорит он.И начинает бить.Метлой по спине – это не больно. Почти как вени-

ком. Зулейха лежит смирно, как и велел муж, толь-ко вздрагивает и царапает ногтями лэукэ при каждомударе, – поэтому бьет он недолго. Быстро остывает.Все-таки хороший муж ей достался.

Потом она его парит и моет. Когда Муртаза выходитв раздевальню охолонуть, перестирывает белье. Са-мой вымыться уже нет сил – усталость проснулась,налила тяжестью веки, замутила голову, – кое-как ве-дет мочалом по бокам и ополаскивает волосы. Оста-ется только вымыть полы в бане – и спать, спать…

Мыть полы была с детства приучена на коленях.«Согнувшись в поясе или присев на корточки только

лентяи работают», – учила мать. Зулейха не считаетсебя лентяйкой – и сейчас трет склизкие темные по-ловицы, скользя по ним ящерицей: припав животом игрудями к самому полу, низко наклонив чугунную го-лову и высоко подняв зад. Ее качает.

Скоро парная отмыта, и Зулейха перебирается враздевальню: развешивает влажные паласы на тяну-щихся под потолком киштэ – пусть просохнут, собира-ет черепки разбитого недавно кувшина, принимаетсядраить полы.

Муртаза все еще лежит на лавке – неодетый, завер-нутый в белую простыню, отдыхает. Взгляд мужа все-гда заставляет Зулейху работать лучше, старатель-нее, быстрее, – пусть видит, что она неплохая жена,хоть ростом и не вышла. Вот и сейчас, собрав остаткисил и распластавшись по полу, она исступленно во-зит тряпкой по чистым уже доскам – туда-сюда, ту-да-сюда; мокрые выбившиеся пряди болтаются в такт,неприкрытые груди елозят по половицам.

– Зулейха, – низко произносит Муртаза, глядя наголую жену.

Она разгибается в поясе, стоя на коленях и не вы-пуская из рук тряпку, но сонных глаз поднять не успе-вает. Муж обхватывает ее сзади и бросает животомна лавку, наваливается всем телом сверху, дышит тя-жело, хрипит, начинает вдавливать, втирать в жест-

кие доски. Он хочет любить свою жену. Но тело егоне хочет – разучилось слушаться его желаний… Нако-нец Муртаза встает с нее и начинает одеваться. «Да-же плоть моя тебя не хочет», – бросает не глядя и вы-ходит из бани.

Зулейха медленно поднимается с лавки, в руке –все та же тряпка. Домывает пол. Развешивает мокроебелье и полотенца. Одевается и бредет домой. Рас-страиваться из-за случившегося с Муртазой нет сил.Страшное пророчество Упырихи – вот о чем она будетдумать, но завтра, завтра… когда проснется…

В доме уже погас свет. Муртаза еще не спит – ды-шит на своей половине громко и бодро, доски сяке по-скрипывают под ним.

Зулейха на ощупь пробирается в свой угол, ведя ру-кой по теплому шершавому боку печи, падает на сун-дук не раздеваясь.

– Зулейха-а-а, – громко зовет Муртаза; голос – до-вольный, ласковый.

Она хочет встать – и не может. Тело киселем расте-кается по сундуку.

– Зулейха!Она сползает на пол, встает на колени перед сун-

дуком, но оторвать от него голову не получается.– Зулейха, мокрая курица, скорее!Она медленно поднимается и, шатаясь, бредет на

зов мужа. Заползает на сяке.Муртаза нетерпеливыми руками спускает с нее ша-

ровары (досадливо крякает – вот ведь лентяйка, ещене разделась!), укладывает на спину, задирает кульм-эк. Его рваное дыхание приближается. Зулейха ощу-щает, как лицо накрывает длинная, еще пахнущая ба-ней и морозом борода мужа, а недавние побои на спи-не ноют под его тяжестью. Тело Муртазы наконец от-кликнулось его желаниям, и он торопится исполнитьих – жадно, сильно, долго, торжествующе…

Во время исполнения супружеского долга Зулей-ха обычно мысленно сравнивает себя с маслобойкой,в которой хозяйка сильными руками взбивает маслотолстым и жестким пестом. Но сегодня эта привычнаямысль не пробивается через тяжелое одеяло устало-сти. Сквозь пелену сна она еле различает сдавленныевсхрипы мужа. Непрекращающиеся толчки его телаусыпляют, как мерно покачивающаяся телега…

Муртаза слезает с жены, отирая ладонью мокрыйзатылок и успокаивая сбившееся дыхание; дышитустало и довольно.

– Иди к себе, женщина, – толкает ее неподвижноетело.

Он не любит, когда она спит рядом с ним на сяке.Зулейха, не открывая глаз, шлепает на свой сундук,

но не замечает этого – она уже крепко спит.

Стук в окно

Я умру?За окном гудит темно-голубая пурга. Зулейха стоит

на коленях и волосяной щеткой чистит кафтан Мур-тазы. Кафтан – главное украшение дома: стеганныйвойлоком, крытый бархатом, пахнущий крепким муж-ским духом, огромный, как его хозяин. Висит на тол-стом медном гвозде, лоснится пышными рукавами,милостиво позволяет щуплой Зулейхе ползать в ногахи счищать капли грязи с подола.

Я умру скоро?Грязь в Казани жирная, добрая. Зулейха там не бы-

вала – ни разу не выезжала из Юлбаша, только еслив лес или на кладбище. А хотелось бы. Муртаза обе-щал как-нибудь взять с собой. Напоминать боялась,только смотрела на него каждый раз во время сборовдолгим взглядом исподлобья. Он подтягивал упряжьна Сандугач, подбивал каблуком разболтанные коле-са – делал вид, что не замечает.

Если умру – так и не увижу Казань?Зулейха скашивает глаза на Муртазу. Тот сидит на

сяке и починяет хомут. Пальцы с бурыми ногтями –жесткие и крепкие, как стволы молодых дубов, – ловкопродевают скользкий кожаный ремень в деревянную

основу. Только вернулся из города – и сразу за работу.Хороший муж, что говорить.

Если умру – он скоро женится на другой?Муртаза довольно крякает: готово! Надевает хомут

на могучую шею, проверяя крепость починки, – подкрутым деревянным изгибом вздуваются толстые жи-лы. Да, такой женится, и очень скоро.

А вдруг Упыриха ошиблась?Щетка Зулейхи шуршит. Шорх-шорх. Шорх-шорх.

Шамсия – Фируза. Халида – Сабида. Первая и втораядочь. Третья и четвертая. Она часто перебирает этиимена, как четки. Четыре смерти были предсказаныУпырихой. Зулейха одновременно узнавала от све-крови о своей беременности и о предстоящей смер-ти новорожденного. Четырежды вынашивала в чревеплод, а в сердце – надежду, что в этот раз Упырихаошиблась. Но старуха каждый раз оказывалась пра-ва. Неужели права и сейчас?

Работай, Зулейха, работай. Как там мама говори-ла? Работа отгоняет печаль. Ох, мама, моя печаль неслушается твоих поговорок…

В окно стучат условленным образом: три быстрыхстука, два медленных. Она вздрагивает. Показалось?И снова: три быстрых стука, два медленных. Нет, непоказалось, ошибки быть не может: стук тот самый.Щетка валится из рук, катится по полу. Зулейха под-

нимает глаза – встречается с тяжелым взглядом му-жа. Алла сакласын, Муртаза, неужели опять?!

Он медленно снимает с шеи хомут, набрасываетна плечи тулуп, сует ноги в валенки. За ним хлопаетдверь.

Зулейха бросается к окну, пальцами плавит лохма-тые узоры инея на стекле, припадает к дырочке гла-зом. Вот Муртаза приоткрывает ворота, борясь с начи-нающейся вьюгой. Из вихря белых хлопьев высовы-вает морду темный конь, запорошенный снегом всад-ник наклоняется из седла к Муртазе, шепчет что-то наухо – и через мгновение вновь растворяется в метели,словно его и не было. А Муртаза идет обратно.

Зулейха бросается на пол, нащупывает укатившую-ся щетку, утыкается носом в подол кафтана – не сле-дует женщине выказывать излишнее любопытство,даже в такой миг. Протяжно воет дверь, впуская све-жий морозный дух. Грузные шаги мужа медленно про-плывают за спиной. Нехорошие шаги – медленные,усталые, словно обреченные.

Она припала грудью к холодному полу, лицом –к мягкому кафтану. Дышит мелко, беззвучно. Слыш-но, как громко трещит в печи огонь. Выждав немно-го, она слегка поворачивает голову: Муртаза сидитна сяке в тулупе и заснеженном малахае, кусты бро-вей сошлись на переносице, в них медленно гаснут

искры крупных белых снежинок. Морщина глубокимрвом пролегла поперек лба, взгляд – остановивший-ся, неживой. И Зулейха понимает: да, опять.

И Алла, что же будет на этот раз? Она жмурится,опускает мгновенно вспотевший лоб к холодной поло-вице. Чувствует влагу на полу – вода? Снег с валенокМуртазы тает и растекается по полу извилистыми ру-чьями.

Зулейха хватает тряпку и ползет на коленях, соби-рая воду. Утыкается теменем в твердые, словно же-лезные, ноги мужа. Обхлопывает тряпкой талую во-ду вокруг, не смея поднять голову. На правую руку на-ступает большой колючий валенок. Зулейха хочет вы-рвать ладонь, но валенок камнем придавил пальцы.Она поднимает взгляд. Желтые глаза Муртазы – со-всем рядом. В огромных, как вишни, зрачках пляшутотсветы огня.

– Не отдам, – шепчет тихо. – В этот раз – ничего неотдам.

Кислое дыхание обжигает лицо. Зулейха отодвига-ется. И чувствует, как другой валенок ложится на ле-вую руку. Лишь бы пальцы не отдавил – как же рабо-тать без пальцев…

– Что будет-то, Муртаза? – лепечет она жалобно. –Сказали? Нынче – хлеб сдавать? Или скот?

– Твое какое дело, женщина? – шипит в ответ.

Берет ее косы и наматывает на кулаки. Глаза Зу-лейхи – у его горячего рта. В густых коричневых ще-лях между зубами блестят комочки слюны.

– Может, новой власти баб не хватает? Зерно ужевзяли, скот тоже. Землю захотят – отберут. А вот с ба-бами – беда. – Слюна Муртазы брызжет Зулейхе налицо. – Комиссарам красным топтать некого.

Он зажимает ее голову коленями. Ох и сильные умужа ноги, даром что весь седой.

– Велено собрать всех баб и сдать председателюв сельсовет. Кто ослушается – в калхус запишут. На-вечно.

Зулейха понимает наконец, что муж шутит. Тольконе знает, нужно ли улыбнуться в ответ. По его резкомутяжелому дыханию понимает – не нужно.

Муртаза отпускает голову Зулейхи. Убирает вален-ки с ее пальцев. Встает и потуже запахивает тулуп.

– Продукты спрячь, как всегда. – бросает коротко. –В схрон утром поедем.

Берет с сяке хомут и выходит вон.Она сдергивает с гвоздя связку ключей, хватает ке-

росиновую лампу, бежит во двор.Тревоги не было уже давно, и многие стали хранить

продукты по старинке, в подполах и амбарах, не пря-ча. Выходит – зря.

Амбар был заперт, на большом пузатом замке на-

лип скользкий шар снега. Зулейха нащупывает клю-чом скважину, проворачивает один раз, второй – за-мок нехотя подается, раскрывает рот.

Скудный керосиновый свет освещает желтые, чи-сто оструганные бревенчатые стены и высокий пото-лок (там черным квадратом зияет лаз на сеновал), ноне долетает до темнеющих вдали углов – амбар про-сторный, добротный, сделанный на века, как и все вхозяйстве Муртазы. Стены увешаны инструментами:хищными серпами и лезвиями кос, зубастыми пила-ми и граблями, тяжелыми рубанками, топорами и до-лотами, тупорылыми деревянными молотками, ост-рыми вилами и гвоздодерами. Здесь же – конскаяупряжь: старые и новые хомуты, кожаные уздечки, за-ржавевшие и поблескивающие свежим маслом стре-мена, подковы. Несколько деревянных колес, долбле-ное корыто и сверкающий на изгибах, новенький мед-ный лэгэн (спасибо Муртазе – привез из города парулет назад). С потолка свисает растрескавшаяся дет-ская колыбель. Пахнет затвердевшим на морозе зер-ном и холодным пряным мясом.

Зулейха помнит времена, когда плотные щекастыемешки с хлебом высились здесь до потолка. Муртазаходил меж них – довольный, благостно улыбающийся– и без устали пересчитывал, кладя ладонь на каждыймешок трепетно, как на пышное женское тело. Не то

теперь…Она ставит керосинку на пол. Мешков – меньше,

чем пальцев на руках. И каждый – худой, с дряблымиобвисшими боками. Рассыпать зерно из одного мешкапо нескольким научились еще в девятнадцатом, кактолько подступила к Юлбашу тогда еще неведомая,но с каждым годом становившаяся все страшнее, какалбасты, прожорливее, как дэв, ненасытнее, как жал-мавыз, – продразверстка. Туго набитый мешок спря-тать трудно, а найдут – все зерно разом пропало. Толи дело несколько тощих – и схоронить легче (по од-ному, в разных местах), и расставаться не так жалко.А еще – Зулейха могла таскать худые мешки без по-мощи Муртазы: хоть по одному, да управится, спрячетсама, пока он по соседям ходит и выясняет, что к чему.

Если бы не буран – многие деревенские потянулисьбы сегодня вечером в лес. Там, под спасительным по-кровом еловых лап и трескучего валежника, у каждогорачительного хозяина был свой тайник. И у Муртазытоже был. Но в метель – куда поедешь? Одна надеж-да – на милость небес. Даст Аллах, до утра никто непридет.

Зулейха начинает прятать зерно и продукты.Пару мешков схоронила тут же, в амбаре (подкоп

в земляном полу у стены верно служит им десятьпоследних лет). На сеновал нести побоялась – там

многие прячут. Меченные белой краской драгоценныемешки с посевным зерном положила в тайное дностального бака для воды в бане.

Теперь – очередь конины. Длинные, похожие наморщинистые пальцы конские кишки, плотно наби-тые темно-красным пряным мясом, гроздьями свиса-ют с потолка. Ох и пахнут! Зулейха втягивает ноздря-ми терпкий соленый аромат кызылык. Колбасу лучшепрятать в таком месте, где запаха не будет слышно.Летом можно было бы забраться на крышу и ровны-ми рядами уложить на кирпичные приступки внутридымовой трубы – ничего бы мясу не сделалось, толь-ко вкуснее пахло бы дымом. Но сейчас без Муртазыне залезть, крыша обледенела. Придется положить вдоме, под половицей, надежно заперев в толстые же-лезные ящики – от крыс.

Дальше – орехи. Твердые перекатистые шарики ле-щины стучат внутри скорлупок, как тысяча малень-ких деревянных погремушек, пока она перетаскиваетдлинные узкие мешки из амбара в зимний хлев, укла-дывает на дно яслей и присыпает сеном. Корова и ло-шадь равнодушно смотрят на суету возле их корму-шек. Жеребенок выглядывает из-под брюха Сандугач,косит любопытным глазом на хозяйку.

Соль, горох и морковную муку из подпола Зулейхаукладывает на широкую полку под крышей нужника,

прикрывает сверху досками.Мед в больших деревянных рамах, обернутый в

тонкие засахарившиеся тряпицы, – поднимает на чер-дак. Там же, под потолочными досками, прячет и со-леного гуся, и ворохи задубевшей на морозе пастилы.

Остается спрятать последнее: пять десятков круп-ных, нежно белеющих из глубины берестяного туесаяиц, проложенных мягкой соломой.

Может, все-таки не придут?Лихие гости, чувствующие себя на любом дворе как

у себя дома; без спросу забирающие у хозяев послед-ние съестные припасы и – самое ценное – тщатель-но отобранное и бережно хранимое посевное зернодля будущей весны; без секунды промедления гото-вые ударить, уколоть штыком, выстрелить в того, ктовстанет на пути.

За четырнадцать тревожных лет Зулейха, скрыва-ясь на женской половине от этих непрошеных гостей,наблюдала сквозь складки чаршау множество лиц:небритых и холеных, дочерна загорелых и аристокра-тически бледных, с железнозубыми улыбками и стро-гими чопорными минами, бойко говорящих на татар-ском, русском, украинском, а также угрюмо молчащихо тех страшных истинах, что были начертаны ровны-ми квадратными буквами на их тонких, затершихся насгибах листах бумаги, которыми они то и дело норо-

вили ткнуть Муртазе в нос.У этих лиц было много имен, одно другого непонят-

нее и страшнее: хлебная монополия, продразверст-ка, реквизиция, продналог, большевики, продотряды,Красная армия, советская власть, губЧК, комсомоль-цы, ГПУ, коммунисты, уполномоченные…

Зулейхе сложно давались длинные русские сло-ва, значения которых она не понимала, поэтому на-зывала всех этих людей про себя – красноордынца-ми. Отец много рассказывал ей про Золотую Орду,чьи жестокие узкоглазые эмиссары несколько столе-тий собирали дань в этих краях и отвозили своемубеспощадному предводителю – Чингисхану, его де-тям, внукам и правнукам. Красноордынцы тоже соби-рали дань. А кому отвозили – Зулейха не знала.

Сначала они забирали только хлеб. Потом карто-фель и мясо. А во времена Большого голода, в два-дцать первом, начали сметать все съестное подчи-стую. И птицу. И скот. И все, что найдут в доме. То-гда-то Зулейха и научилась рассыпать зерно из одно-го мешка по нескольким.

Они не появлялись уже давно, Юлбаш успокоился.Во времена со смешным названием «НЭП» крестья-нам дали спокойно обрабатывать землю, разрешилинанимать батраков. Казалось, давшая страшный кренжизнь опять выравнивается. В прошлом году совет-

ская власть неожиданно приняла знакомый всем де-ревенским и оттого нестрашный образ: председате-лем сельсовета стал бывший батрак Мансур Шигабут-динов, пришлый, давно перетащивший за собой из со-седнего кантона2 пожилую мать и живший с ней холо-стяком – злые языки шутили, что за всю жизнь он таки не сподобился накопить калым на хорошую неве-сту; за глаза его называли Мансуркой-Репьем. Манс-урка сагитировал несколько человек в свою ящейкуи встречался с ними по вечерам, что-то обсуждал.Устраивал собрания и горячо зазывал деревенских втоварищество со странным пугающим названием кал-хус, но его мало кто слушал – на собрания ходили та-кие же бедняки, как он сам.

И вот – опять: условный стук в ночи, как нервноебиение нездорового сердца. Зулейха выглядывает вокно: в соседних домах горит свет – Юлбаш не спит,готовится к приходу незваных гостей…

Куда же спрятать эти яйца?! На морозе треснут –ни на чердак, ни в сени, ни в баню не отнесешь. На-до укрывать в тепле. На мужской половине нельзя –красноордынцы перевернут там все вверх дном, та-кое уже было не раз. На женской? Эти ироды не по-стесняются, обыщут все и там. Может, у Упырихи?

2 До середины 1930 года единицей административно-территориаль-ного деления Татарской АССР был кантон.

Непрошеным гостям часто становилось не по себе отстрогого невидящего взгляда старухи, и обыски в избесвекрови обычно бывали короткими, скомканными.

Зулейха осторожно подхватывает увесистый туес ивыскакивает в сени. Нет времени долго топтаться увхода, спрашивая разрешения войти, – она отворяетдверь, заглядывает: Упыриха спит, утробно храпя ивперив раздвоенный подбородок в потолок, где при-чудливыми цветами распустились три светлых кру-жевных пятна – керосинки горят на случай, если Мур-таза захочет сегодня вечером заглянуть к матери. Зу-лейха шагает через толстое бревно порога и юркаетв запечье.

До чего же хороша здесь гостевая печь! Огромная,как дом, крытая гладкими, будто стеклянными, израз-цами (даже с женской стороны!), с двумя глубокимикотлами, которыми никогда не пользуются, – один дляприготовления пищи, второй для кипячения воды – Зу-лейхе бы такие! Всю жизнь мучается с одним. Она ста-вит туес на приступку, снимает крышку с котла. Сей-час уложит яйца, присыплет соломой – и шасть обрат-но, к себе, никто и не заметит…

Когда Зулейха укладывает последнее яйцо, дверьсо скрипом отворяется. Кто-то тяжелый переступаетпорог, натужно стонут половицы. Муртаза! Руку сво-дит от неожиданности – скорлупа еле слышно хру-

стит, и холодная скользкая жидкость медленно сочит-ся сквозь пальцы. Сердце превращается в такой жевязкий кисель, как треснувшее в руке яйцо, стекает поребрам куда-то вниз, к похолодевшему животу.

Выйти сейчас? Признаться, что без спросу проник-ла на половину свекрови? Повиниться за разбитое яй-цо?

– Эни, – раздается низкий голос Муртазы. – Мама.Храп старухи тотчас захлебывается и прерывает-

ся. Сетка кровати протяжно ноет – Упыриха поднима-ет свое большое тело, будто услышав зов сына.

– Жаным, – говорит она тихо, хриплым спросоньяголосом. – Душа моя. Ты?

Звук грузно осевшего старухиного тела и глубокийвздох Муртазы повисают в долгой тишине.

Зулейха не дыша, осторожно вытирает скользкуюот яйца ладонь о ребро котла. Обняв печь и обмираяпри каждом движении, делает несколько бесшумныхшагов в сторону, прислоняется щекой к теплым израз-цам, указательным пальцем отодвигает складки чар-шау. Теперь сквозь щелку в занавеске она отчетливовидит их – мать и сына: Упыриха сидит на кровати –очень прямо, как всегда, опустив ноги на пол, Муртазастоит на коленях, уткнув бритую голову с проблеска-ми седой щетины в живот матери и крепко обхвативее большое тело. Зулейха никогда не видела Мурта-

зу коленопреклоненным. Если выйти сейчас – не про-стит.

– Улым, – нарушает тишину Упыриха, – сынок. Чую,что-то случилось.

– Да, эни, случилось. – Муртаза говорит, не отры-вая лица от материнского живота, и оттого голос егозвучит тихо, как сквозь подушку. – И давно. Если быты только знала, что у нас творится…

– Расскажи старой матери все, Муртаза, мальчикмой. Пусть я не слышу и не вижу. Я все чувствую – исмогу тебя утешить. – Упыриха гладит сына по спинешироко и спокойно, как ласкают, успокаивая, разгоря-ченных жеребцов после скачек.

– Как жить, мама? Как жить?! – Муртаза трется лбомо колени матери, глубже зарываясь в нее. – Грабят,грабят, грабят. Забирают все. Когда уже не остаетсяу тебя ничего – хоть к праотцам отправляйся! – даютотдышаться. А придешь в себя, приподнимешь голову– опять грабят. Нет у меня больше мочи, а у сердцамоего – терпения!

– Жизнь – сложная дорога, улым. Сложная и длин-ная. Иногда хочется сесть на обочине и вытянуть ноги– пусть все катится мимо, хоть в саму преисподнюю, –садись, вытягивай, можно! Ты для этого ко мне и при-шел. Посиди со мной, отдохни, переведи дух. – Стару-ха говорит медленно, протяжно, словно поет или чи-

тает молитву под биение маятника в напольных ча-сах. – Потом встанешь и пойдешь дальше. А сейчас– я чувствую, как ты устал, сердце мое, как сильно тыустал.

– Сегодня шепнули – опять что-то готовится. Хотьне просыпайся утром. Народ думает: или землю нач-нут отбирать, или скот, а то и все разом. Зерно посев-ное спрятали, а толку-то – если землю отберут? Гдемне его сажать – на картофельном огороде?! Умру, зу-бами вцеплюсь – не отдам! Пусть в кулаки запишут –не отдам! Мое! – он ударяет кулаком по ребру крова-ти – та жалобно поет в ответ тонким металлическимголосом.

– Ты что-то придумаешь, знаю. Посидишь сейчас,поговоришь со мной – и придумаешь. Ты сильный,Муртаза, мальчик мой. Сильный и умный, как я бы-ла. – Голос старухи теплеет, молодеет. – У-у-у-у, какаяя была… Твой отец, как увидел меня, слюни пустил аждо пояса и вытереть забыл, – так хотелось меня осед-лать. Вы, мужики, как бараны – чуть кого посильнеесебя видите, сразу хотите забодать, затоптать, побе-дить. Вот дураки!

Она улыбается, сетка морщин на лице дрожит, иг-рает в нежно-желтом керосиновом свете. Муртаза ды-шит ровнее, тише.

– Говорила я ему: не по себе яблоко рвешь, худо-

ногий, зубы обломаешь! А он мне: у меня зубов много.Я ему: жизнь длинная, может и не хватить – остере-гись! Куда там – лишь раззадорила кобеля… – Упыри-ха глухо смеется, словно кашляет.

– Тем летом, когда играли в кыз-куу, Шакирзян толь-ко за мной и гонялся, как пес за течной сукой. Фартукдля кыз-куу у меня был самый красивый в Юлбаше –черного бархата, с бисерными цветами (всю зиму рас-шивала!). А по груди… – старуха прижимает к впалойгруди шишковатую длиннопалую руку, – …монисто вдва ряда. Отец мне своего аргамака-трехлетку давал:вскочу в седло, монисто зазвенит – нежно, призывно– только меня парни и видели. Ой-йя-а-а-а… Шакир-зян уж скачет-скачет, кобылу взмылит, сам красный отзлости – а догнать не может.

Я как увижу вдали ореховую рощу – придержунемного аргамака, словно поддаюсь. Отец твой и рад– гонится как бешеный, думает: вот-вот настигнет. Ая у самой рощи – хоп: каблуки сведу, аргамак стре-лой – вперед, Шакирзяну – одна пыль в лицо доста-ется. Прочихается – а я уже у рощи развернулась,камчу из сапога достала: теперь моя очередь! А кам-ча-то – крепкая, плетеная, я на конце еще нарочноузел завязывала, чтобы больнее стегала. Ну, догонюего, как водится, отхлестаю вволю: не сумел девушкунастичь – расплачивайся, получай! Насмеюсь, накри-

чусь… Ведь так ни разу и не догнал – ни одного-един-ственного раза!

Упыриха вытирает тыльной стороной ладони сле-зинки в уголках глаз.

– Ох и досталось ему от меня тем летом! Всю остав-шуюся жизнь припоминал: бил меня крепко, много, икамчой тоже. Завяжет на ней узел с кулак, огреет, какдубиной, – а я ему в лицо смеюсь: что, говорю, за мнойповторяешь? Свое придумать – ума не хватает? Он –пуще злится, сильнее хлещет, аж задыхается, за серд-це хватается… Так и не сумел меня сломать. Ну и гдеон теперь? Полвека червей кормит. А я две его жизнипрожила и третью начала. Сила – она свыше дается.

Упыриха прикрывает белые глазницы.– Ты – в меня, сынок, сердце мое. У тебя в жилах –

моя кровь. Под мясом – мои кости. – Она гладит седыещетинки на бритой голове сына. – И сила в тебе – моя:злая, непобедимая.

– Мама, мама… – Муртаза сжимает тело материсильно и хватко, как борец кереш обнимает противни-ка, а любовник – тело желанной женщины.

– Только первый раз посмотрела на тебя – тельцекрасное, пальцы морщинистые, глаза еще слепые, –сразу поняла, что мой. Ничей больше – только мой.Десятерых родила для мужа, а последнего – для себя.Не зря пуповина была с руку толщиной. Бабка твоя

еле ножом распилила. Не хочет, говорит, сынок от те-бя отрываться. А ты и вправду не хотел – присосалсяк груди, вцепился в нее как клещ. Так и не отрывался– три года пил меня, как телок, от груди одни мешкиостались. И спал со мною: сам уже огромный, тяже-лый, на сяке раскинешься звездой, а ладошку – мнена грудь, чтобы никуда от тебя не делась. Шакирзянадаже близко ко мне не подпускал – орал как резаный.Тот ругался страшно, ревновал. А чем бы он тебя кор-мил во время голода, если бы у меня тогда в грудимолока не было?!

– Эни, эни… – повторяет Муртаза глухо.– Страшное было время. Тебе уже три, есть хо-

чешь, как взрослый. Высосешь грудь до остатка, –сколько там было, молока этого жидкого? тебе наодин зуб! – и мнешь ее остервенело, рвешь зубами:еще хочу, еще. А там уже – пусто. Хлеба, просишь,дай. Какой там хлеб! К концу лета всю солому с кры-ши съели, всю саранчу в округе переловили, лебедабыла – лакомство. Да и где же ее было взять, лебеду?Люди с ума сходили, шатались, как шурале, по лесу,кору зубами с деревьев рвали. Шакирзян еще веснойв город подался на заработки, а я с вами четырьмя– одна. Тебе-то хоть грудь доставалась, а старшим –ничего…

Муртаза мычит что-то невнятное, вжимаясь в мать.

Упыриха берет его голову в ладони, поднимает и стро-го смотрит невидящими глазами в лицо сына.

– Даже думать про это не смей, слышишь? Тысячураз тебе повторяла – и скажу в тысячу первый: я ихне убивала. Сами умерли. От голода.

Тот молчит, лишь дышит – шумно, со свистом.– Молока им не давала – это правда. Все, что было

во мне, до последней капли, тебе оставляла. Они сна-чала пытались драться – силой хотели у тебя грудьотнять. Они были сильнее тебя. А я была сильнее их.И тебя в обиду не дала. Потом у них силы закончи-лись, и ты стал сильнее. А они умерли. Все. Большеничего не было.

Упыриха подтягивает подбородок к носу, смяв мор-щины на лице, прикрывает глазницы чуть подрагива-ющей рукой – в золотых перстнях тускло мерцают от-ражения керосиновых ламп.

– И слышишь, сынок? Мы их не ели. Мы их похо-ронили. Сами, без муллы, ночью. Ты просто был ма-ленький и все забыл. А что могил их нет, так у меняуже язык отсох тебе объяснять, что тем летом всеххоронили – без могил. По кладбищам людоеды табу-нами ходили, чуть увидят свежую могилу – разроюти сожрут покойника. Так что поверь мне, поверь на-конец, спустя полвека. Те, кто слухи эти мерзкие пронас с тобой распускал, уже давно сами землей стали.

А мы с тобой – живы. Видно, не зря Аллах нам такуюмилость посылает, а?

– Мама, мама, – Муртаза хватает ее поднятую рукуи начинает целовать.

– То-то же, – Упыриха наклоняется к сыну и накры-вает его сверху телом, головой, руками. Две тощие бе-лые косицы ложатся поверх спины Муртазы, протяги-ваются до пола. – Ты – самый сильный, Муртаза. Ни-кому тебя не победить, не сломить. И сон мой вче-рашний про это был, сам знаешь. Если кому и сужде-но покинуть этот дом или этот мир, так не тебе. Твоямелкозубая жена не смогла родить тебе сына и ско-ро пропадет в преисподней. А тебе так мало лет – тысможешь продолжить свой род. Будет у тебя еще сын.Ничего не бойся. Мы с тобой останемся в этом доме,сердце мое, и будем жить еще долго. Ты – потому чтомолодой. А я – потому что не смогу оставить тебя од-ного.

Становится отчетливо слышно, как медленно инеумолимо бьется в громадине напольных часовскрипучее механическое сердце.

– Спасибо тебе, мама, – Муртаза тяжело поднима-ется с колен. – Пойду.

Он гладит мать по лицу, волосам. Укладывает в по-стель, взбивает подушки, накрывает одеялом. Целуетобе руки – в запястье, затем в локоть. Подкручивает

фитили – становится темно. За ним хлопает дверь.Скоро раздается полусонное сопение старухи,

уплывающей на пышном ложе из воздушных перин иодеял обратно в призрачную страну сновидений.

Зулейха прижимает к себе руку с засохшими кусоч-ками скорлупы на ладони, беззвучно прокрадываетсяк выходу и выскальзывает наружу.

Муртаза сидит на корточках у печи и мрачно колетщепу. Желтые отсветы пламени шныряют по лезвиютопора: вверх-вниз, вверх-вниз. Зулейха, перевалива-ясь уткой, ходит по заветным половицам над тайника-ми с припасами: не сильно ли скрипят?

– Стой, – голос у мужа хриплый, словно треснув-ший.

Зулейха испуганно прислоняется к поставленнымдруг на друга сундукам у окна, рукой торопливо по-правляя кружевную каплау (на покрывалах только го-стям сидеть разрешается и мужу, конечно). Ох и злойон сегодня, гневливый – словно джинн вселился. Хотьи сходил к матери, а не успокоился. Ждет красноор-дынцев. Боится.

– Они за одиннадцать лет все наши тайники уже на-изусть выучили. – Топор Муртазы режет полено мягко,как масло. – Захотят – весь дом по бревнышку разне-сут, а что надо – найдут.

Гора белых щепок около Муртазы растет. Кудастолько щепы? И за неделю не израсходовать.

– Только и остается гадать: корову возьмут или ло-шадь, – наконец Муртаза размахивается и со всей си-лы вгоняет топор в чурбак.

– Пахать скоро, – вздыхает Зулейха робко. – Пустьлучше корову забирают.

– Корову?! – вскидывается муж тотчас, словно об-жегшись.

Дыхание – резкое, плотное, со свистом. Так дышитбык перед тем, как броситься на соперника.

Не вставая с колен, Муртаза кидается к Зулейхе.Та в страхе отшатывается. Алла сакласын… Могучимплечом Муртаза сдвигает сундуки – легко, словно кар-тонные. Ногтями сковыривает постанывающую поло-вицу. По локоть погружает руку в дышащую влажнымхолодом черную дыру – достает плоский железныйящик. Тускло звякает прихваченная морозом крышка.Муртаза торопливо всовывает в рот длинную загогу-лину конской колбасы, остервенело жует.

– Не отдам, – мычит с набитым ртом. – В этот раз– ничего не отдам. Я сильный.

Аромат конины плывет по комнате. Зулейха чув-ствует, как рот набухает сладкой слюной. В послед-ний раз ела кызылык еще в прошлом году. Она беретс печной приступки свежий каравай и протягивает му-

жу: ешь с хлебом. Тот мотает головой. Его челюстиработают быстро и сильно, как жернова на мельни-це. Слышно, как скрипят под крепкими зубами упругиеконские жилы. Блестящие нитки слюны падают из от-крытого рта на ворот мужниной кульмэк.

Муртаза, не вынимая колбасу изо рта, шарит рукойпо углам ящика. Достает нежно белеющую в полутьмеголовку сахара, бьет по ней со всей силы обухом то-пора – сверкая на изломе острыми голубыми искрами,откалывается большой кусок, – затем сует руку в одиниз сундуков и находит граненый стеклянный флакон:крысиный яд, в прошлом году привез из Казани. По-ливает кусок сахара жидкостью из флакона.

– Поняла, женщина? – хохочет.Зулейха испуганно пятится к стене. Муртаза кла-

дет сочащийся тяжелыми длинными каплями сахарна подоконник, обтирает мокрые ладони о живот. Лю-буясь, откидывает голову с торчащей изо рта кызы-лык.

– Если придут за скотом, когда меня не будет, –дашь корове и лошади. Поняла?

Зулейха мелко кивает, прижимаясь спиной к выпук-лым бревнам стены.

– Поняла?! – не услышавший ответа Муртаза хва-тает ее за косы и тычет лицом в подоконник, где сох-нет в горько пахнущей лужице сахар, вблизи похожий

на крупный, чуть подтаявший в тепле кусок льда.– Да, Муртаза! Да!Он отпускает ее, довольно смеется. Сидя на полу,

топором отрубает куски кызылык и набивает ими рот.– Ничего… – бормочет сквозь мерное чавканье. –

Не отдам… Я сильный… Никому не победить, не сло-мить…

И Алла, что страх с мужем делает… Зулейха, опас-ливо озираясь, убирает подальше граненый флакон сжидкой смертью. Прибирает раскрытую половицу, за-двигает сундуками. Когда поправляет складки узорча-той каплау поверх вновь аккуратно выстроенной напривычном месте пирамиды сундуков (словно и небыло ничего), оконное стекло взрывается сотней мел-ких осколков. Что-то маленькое и увесистое влетает сулицы, глухо стукает об пол.

Зулейха оборачивается. В окне многоконечнойзвездой чернеет большая дыра, через которую в ком-нату летят медленные мохнатые снежинки. Мелкиекуски стекла все еще осыпаются на пол с нежным по-звякиванием.

Муртаза сидит на полу с набитым ртом. Между егорасставленных ног – камень, завернутый в плотнуюбелую бумагу. Продолжая ошеломленно жевать, Мур-таза разворачивает ее. Это плакат: гигантский черныйтрактор давит крупнозубчатыми колесами расползаю-

щихся во все стороны противных человечков – как та-раканов. Один из них очень походит на Муртазу: сто-ит, испуганно выставив на стальную махину тракто-ра кривые деревянные вилы. Сверху падают тяжелыеквадратные буквы: «Уничтожим кулака как класс!» Зу-лейха не умеет читать, тем более – по-русски. Но по-нимает, что черный трактор вот-вот раздавит крошеч-ного Муртазу с его смешными вилами.

Муртаза сплевывает огрызок колбасы на сяке. Тща-тельно вытирает руки и губы смятым плакатом, швы-ряет его в печь, – и трактор, и противные человечкикорчатся в оранжевых языках пламени, через мгнове-ние оборачиваются пеплом, – затем хватает топор ивыбегает на улицу.

Всевышний, на все твоя воля! Зулейха припадаетк окну в сетке длинных трещин. Муртаза выскакиваетна улицу в распахнутом на груди кульмэк, с непокры-той головой. Озирается, грозя разыгравшейся метелитопором. Вокруг – никого. Слава Аллаху. А не то зару-бил бы, грех на душу взял.

Зулейха садится на сяке, подставляет разгорячен-ное лицо порывам ветра из разбитого окна. Это про-делки Мансурки-Репья и его нищебродов из ящейки,не иначе. Не раз они ходили по дворам, агитировалив калхус, ругались с народом. Плакатами весь Юлбашзавесили. Окна бить еще не осмеливались. А теперь

вот – дожили. Видно, знают: что-то готовится. Шайтаних возьми. За новым стеклом в соседнее село ехать.Траты какие. И изба за ночь выстудится… Муртазывсе нет. Не простыл бы – без тулупа в метель. Вот ужправда – джинн вселился…

От внезапной страшной мысли Зулейха подпрыги-вает. Опрометью бежит из избы в сени. Распахиваетдверь на улицу.

Муртаза и Кюбелек стоят посередине двора – лобко лбу. Он нежно гладит курчавую коровью морду, до-верчиво приникшую к его лицу. Затем достает из-заспины топор и обухом шибает Кюбелек меж большихвлажных глаз с длинными ресницами. Корова с тихимглубоким вздохом валится на землю, поднимая вокругсебя плотное снежное облако.

Зулейха громко кричит и ссыпается по ступенямкрыльца – к Муртазе. Тот не глядя тычет в ее сторонукулаком. Она падает на спину – ступени ударяют поребрам.

Свистит топор. Что-то горячее брызжет Зулейхе налицо – кровь. Муртаза работает топором быстро исильно, без остановки. Лезвие с равномерным стономвходит в теплую плоть. Шипит воздух, выходя из лег-ких Кюбелек. С урчащим бульканьем хлещет кровьиз трубочек сосудов. Плотный розовый пар окутываетнеподвижную, быстро распадающуюся на куски говя-

жью тушу.– Вот вам – реквизиции в шестнадцатом! – Мурта-

за перерубает кости легко, как ветки. – Продуктовыеармии в восемнадцатом! Девятнадцатом! Двадцатом!Вот вам ссыпка! Вот вам продуктовый налог! Вот вамхлебные излишки! Возьмите! Если! Сможете!

У двери в хлев встает на дыбы Сандугач, истошноржет, бьет в воздухе тяжелыми копытами, выкатываябелки ошалелых глаз. Жеребенок мечется под ногамиу матери.

Муртаза оборачивается к лошади: кульмэк красная,в распахнутом вороте – густо парящая грудь, в руке– черный от крови топор. Зулейха приподнимается налоктях, ребра обжигают спину. Муртаза перешагива-ет через коровью морду с оскаленными зубами и ост-рым, чернильно-синим вывалившимся языком – на-правляется к Сандугач.

– Пахать? Пахать на ком будешь? – Зулейха броса-ется Муртазе на спину. – Весна скоро! Умрем с голода!

Он пытается стащить ее с загривка, размахиваетруками – свистит зажатый в правой топор. Зулейхавпивается зубами в мужнино плечо. Он вскрикиваети швыряет ее через себя – она летит, земля и небоменяются местами, затем еще и еще. Что-то боль-шое, твердое, с крупными острыми углами толкает еев спину – крыльцо? Она переворачивается на живот и,

не поднимаясь, быстро перебирает руками и ногами– вскарабкивается на обледенелые ступени, юркает вдом. Муж топочет следом. Двери хлопают резко, какудары пастушьего кнута, – одна, вторая.

Зулейха бежит по комнате – под ногами звякаетразбитое оконное стекло, – вскакивает на сяке, вжи-мается в угол избы, прикрывается попавшейся подруку подушкой. Муртаза уже – рядом. С бороды кап-лет пот, глаза – навыкате. Взмахивает рукой. Топор сосвистом рассекает наволочку и наперник – подушкавзрывается облаком птичьего пуха. Легкие белые пе-рья тотчас наполняют комнату, зависают в воздухе.

Муртаза протяжно ухает и бросает топор – не вЗулейху, в сторону. Лезвие взблескивает в воздухе ивтыкается в резной наличник.

Сверху медленной теплой метелью падает пух.Муртаза тяжело дышит, утирает залепленный белымлысый череп. Не глядя на Зулейху, выдергивает то-пор из наличника и выходит вон. Под его тяжелымишагами стекло хрустит громко, как февральский наст.

Снежинки залетают в избу через разбитое окно исмешиваются с парящим пухом. Белая круговерть визбе – нарядная, праздничная. Зулейха осторожно,стараясь не порезаться, затыкает разрубленной по-душкой дыру в окне. Видит на сяке огрызок конскойколбасы, съедает. Вкусно. Хвала Аллаху, когда еще

придется есть кызылык. Облизывает жирные соленыепальцы. Идет на улицу.

Весь снег у крыльца – цвета сочной, давленной ссахаром земляники.

В дальнем углу, на топчане у бани, Муртаза рубитмясо. Сандугач с жеребенком не видно.

Зулейха проходит в хлев. Да вот же они оба, в заго-не. Сандугач вылизывает детеныша длинным шерша-вым языком. Слава Аллаху – живы. Она гладит теп-лую бархатную морду лошади, треплет жеребенка пощекотно торчащей гривке.

А во дворе – тысячи снежных хлопьев ложатся накрасный снег, покрывают его, превращают снова в бе-лый.

Встреча

Схрон был в надежном месте. Все, что придумывал

и делал своими руками Муртаза, было хорошо и креп-ко – на две жизни.

Сегодня они встали затемно. Позавтракали холод-ным, выехали со двора еще при свете полупрозрачно-го месяца и последних предрассветных звезд. К заредобрались. Небо из черного уже стало ярко-синим, аукрытые белым деревья налились светом, тронулисьалмазным блеском.

В лесу по-утреннему тихо, и снег под валенкамиМуртазы хрустит особенно сочно – как свежая ка-пуста, когда Зулейха рубит ее топориком в квашне.Муж с женой пробираются по глубоким, выше колена,плотным сугробам. На двух деревянных лопатах, какна носилках, – драгоценный груз: мешки с рассаднымзерном, заботливо примотанные веревками к древ-кам. Несут осторожно, защищая от острых веток и ко-ряг. Если мешковина порвется – Зулейхе несдобро-вать. Изнемогший в ожидании красноордынцев Мур-таза стал совсем бешеный – зарубит ее, как Кюбелеквчера, и глазом не моргнет.

Впереди, меж прихваченных инеем елей, уже голу-беет просвет. Березы расступаются, звенят крошеч-

ными сосулями на нитяных ветвях, открывают широ-кую, прибранную толстым покрывалом снега поляну.Вот и кривая липа с узким и длинным, как щель, дуп-лом, рядом озябший куст рябины – дошли.

На липовой ветке – синица. Синяя грудка – оскол-ком неба, глазки – черным бисером. Не боится, смот-рит на Зулейху внимательно, чвиркает.

– Шамсия! – Зулейха улыбается и протягивает ейруку в толстой меховой рукавице.

– Не болтай, женщина! – Муртаза швыряет при-горшню снега, и птица, порскнув в сторону, улетает. –Работать пришли.

Зулейха испуганно хватается за лопату.Начинают разбрасывать сугроб под липой – скоро

под ним проступают очертания небольшого темногобугорка. Зулейха скидывает рукавицы и быстро крас-неющими на морозе руками расчищает его, оглажи-вает. Под холодом снега – холод камня. Ногти вы-скребают снежную крошку из округлой арабской вя-зи, пальцы растапливают лед в мелких ямках ташки-ля над длинной волной букв. Зулейха не умеет читать,но знает, что здесь высечено: Шамсия, дочь МуртазыВалиева. И дата: 1917 год.

Пока Муртаза чистит могилу старшей дочери, Зу-лейха делает шаг в сторону, опускается на колени инащупывает под снегом еще один таш, локтями рас-

швыривает снег. Онемевшие пальцы сами находяткамень, скользят по заледеневшим буквам: Фируза,дочь Муртазы Валиева. 1920 год.

Следующий таш: Сабида. 1924.Следующий: Халида. 1926.– Отлыниваешь?! – Муртаза уже расчистил первую

могилу и стоит, опираясь на древко лопаты, сверлитЗулейху глазами: зрачки желтые, холодные, а белки– темные, мутно-рубиновые. Морщина посереди лбашевелится, как живая.

– Со всеми поздоровалась, – Зулейха виноватоопускает взгляд.

Четыре слегка покосившихся серых камня стоят вряд и молча смотрят на нее – низкие, ростом с годо-валого ребенка.

– Помоги лучше! – Муртаза крякает и со всей силывонзает лопату в мерзлую землю.

– И Алла, подожди! – Зулейха бросается к ташуШамсии и припадает к нему руками.

Муртаза дышит недовольно, шумно, но отставиллопату – ждет.

– Прости нас, зират иясе, дух кладбища. До весныне хотели тебя тревожить – да пришлось, – шепчетЗулейха в округлые узоры букв. – И ты прости, дочка.Знаю, не сердишься. Ты и сама рада помочь родите-лям.

Зулейха встает с колен, кивает головой: теперьможно. Муртаза долбит землю у могилы, пытаясьвставить лопату в еле видную, смерзшуюся щель. Зу-лейха ковыряет лед палкой. Щель постепенно ширит-ся, растет, поддается – и наконец распахивается спротяжным треском, обнажая длинный деревянныйящик, из которого веет мерзлой землей. Муртаза бе-режно ссыпает туда солнечно-желтое, звонкое на мо-розе зерно, Зулейха подставляет руки под тяжелыерассыпчатые струи.

Хлеб.Будет спать здесь, между Шамсией и Фирузой, в

глубоком деревянном гробу, – ждать весны. А когдазапахнет в воздухе теплом, когда обнажатся и прогре-ются луга, опять ляжет в землю – чтобы уже прорастии подняться зелеными всходами на пашне.

Вырыть схрон на деревенском кладбище приду-мал Муртаза. Зулейха сначала испугалась: тревожитьмертвых – не грех ли? Не лучше ли спросить дозво-ления муллы-хазрэта? И не рассердится ли дух клад-бища? А потом согласилась – пусть дочери помогаютпо хозяйству. Дочери помогали исправно – не первыйгод стерегли до весны родительские припасы.

Крышка ящика захлопывается. Муртаза забрасы-вает снегом разворошенную могилу. Затем обматыва-ет пустые мешки вокруг черенков лопат, закидывает

на спину и направляется в лес.Зулейха присыпает разрытые таши – как укрыва-

ет одеялом на ночь. До свидания, девочки. Увидим-ся весной – если предсказание Упырихи не сбудетсяраньше.

– Муртаза, – тихо зовет Зулейха. – Если что – ме-ня здесь положишь, с девочками. Справа от Халиды– как раз свободно. Мне много места и не надо, самзнаешь.

Муж не останавливается, его высокая фигура мель-кает меж березами. Зулейха тихо бормочет что-токамням на прощание, натягивает рукавицы на окоче-невшие руки.

На ветке липы опять щебетание, юркая синегрудаясиница вернулась на свое место. Зулейха радостномашет ей – «Шамсия, я знала – это ты!» – и устрем-ляется вслед за мужем.

Сани неспешно едут по лесной дороге. Сандугачвсхрапывает, подгоняя жеребенка. Тот радостно ска-чет рядом, то утопая тонкими ножками в придорожныхсугробах, то тыкаясь горбоносой мордой в материн-ский бок. Увязался сегодня за ними. И то дело: пустьпривыкает к поездкам в лес.

Солнце еще не достигло полудня, а дело уже сде-лано. Слава Аллаху, их никто не заметил. Не сегодня

завтра пурга заметет следы на кладбище – как и небыло ничего.

Зулейха сидит в санях, как всегда, спиной к Мур-тазе. Затылком чувствует, как тяжелые мрачные мыс-ли шевелятся в его голове. Надеялась, что, схоронивзерно, муж немного успокоится и крупная морщина налбу, похожая на зарубку от топора, разгладится. Нет,морщина не ушла, стала еще глубже.

– Ночью ухожу в лес. – говорит он куда-то вперед,обращаясь не то к хомуту на шее Сандугач, не то клошадиному хвосту.

– Как же? – Зулейха поворачивается и утыкаетсяжалобным взглядом в неумолимую спину мужа. – Ян-варь ведь…

– Много нас будет. Не замерзнем.Муртаза еще ни разу не уходил в лес. Другие муж-

чины уходили – в двадцатом году, в двадцать четвер-том. Сбивались в группы, прятались по лесам от но-вой власти. Скот забивали или уводили с собой. Же-ны с детьми оставались дома – ждать и надеяться,что мужья вернутся. Бывало, что возвращались, хотячаще – нет. Кого красноордынцы пристрелят, кто самбез вести пропадет…

– До весны не жди. – продолжает Муртаза. – За ма-терью приглядывай.

Зулейха смотрит на шершавую ноздреватую овчи-

ну, туго натянутую меж мощных лопаток мужа.– Лошадь заберу. – Муртаза причмокивает, и Сан-

дугач послушно прибавляет шаг. – Жеребенка можетесъесть.

Малыш спешит за матерью, забавно выкидывая но-ги то вперед, то назад – играется.

– Она не переживет. – говорит Зулейха спине Мур-тазы. – Мать твоя не переживет, говорю.

Спина угрюмо молчит. Копыта Сандугач глухо сту-чат по снегу. Где-то в лесу насмешливо трещат со-роки. Муртаза снимает с головы лохматый малахайи вытирает блестящий бугристый череп – от гладкойрозовой кожи поднимается еле видный пар.

Разговор окончен. Зулейха отворачивается. Ни ра-зу в жизни она не оставалась одна. Кто же ей будет го-ворить, что делать и чего не делать? Ругать за плохуюработу? Защищать от красноордынцев? Кормить, вконце концов? А что же Упыриха – ошиблась? И оста-нется старуха в доме не со своим любимым сыном, ас презираемой невесткой? И Алла, как же это все?..

Пение настигает их внезапно, как порыв ветра.Только что в ушах звучал жалобный скрип полозьев,а вот уже – уверенный мужской голос. Красивый, глу-бокий, где-то далеко в лесу. Слова русские, мелодиянезнакомая. Зулейха хочет послушать, но Муртаза от-

чего-то суетится, подгоняет Сандугач.

Никто не даст нам избавленья,ни бог, ни царь и ни герой.Добьемся мы освобожденьясвоею собственной рукой.

Зулейха неплохо знает русский. Она понимает, чтослова в песне хорошие – про свободу и спасение.

– Лопаты спрячь, – бросает ей Муртаза сквозь зубы.Зулейха торопливо кутает лопаты мешками, сверху

прикрывает юбками.Сандугач трусит ходко, но все же недостаточно

быстро – подстраивается под неровный бег жеребен-ка. И голос приближается, настигает.

Чтоб свергнуть гнет рукой умелой,отвоевать свое добро,вздувайте горн и куйте смело,пока железо горячо.

Песня работящего человека, решает Зулейха, –кузнеца или плавильщика. Уже понятно, что едет этотчеловек по лесной дороге вслед за ними и скоро по-кажется из-за деревьев. Каких он лет? Наверное, мо-лод – в голосе много силы, много надежды.

Это есть наш последнийи решительный бой.С Интернационаломвоспрянет род людской.

Вдали меж деревьев дрожат темные быстрые си-луэты. И вот уже небольшой конный отряд показалсяна дороге. Впереди мужчина – посадка легкая, пря-мая, издалека понятно: не кузнец и не плавильщик –воин. Когда подъезжает поближе, становятся видныширокие зеленые нашивки на серой шинели, на голо-ве – остроконечный суконный шлем с бурой звездой.Красноордынец. Он-то и поет.

Лишь мы, работники всемирнойВеликой армии труда,Владеть землей имеем право.А паразиты – никогда.

Аллах наградил Зулейху прекрасным зрением. Вярком солнечном свете она разглядывает непривыч-но гладкое для мужчины лицо красноордынца (ниусов, ни бороды – как девушка, одно слово). Глаза подкозырьком шлема кажутся темными, а ровные белыезубы – сделанными из сахара.

И если гром великий грянет

над сворой псов и палачей,для нас все так же солнце станетсиять огнем своих лучей.

Красноордынец уже совсем близко. Щурится отсолнца, морщинки бегут из уголков глаз под длинныесуконные уши буденовки. Улыбается Зулейхе, бес-стыжий. Она опускает глаза, как и положено замужнейженщине, прячет подбородок глубже в шаль.

– Эй, хозяин, до Юлбаша далеко? – красноорды-нец, не отводя настырных глаз от Зулейхи, подъезжа-ет вплотную к саням – она чувствует горячий соленыйзапах его коня.

Муртаза, не оборачиваясь, продолжает подгонятьСандугач.

– Оглох ты, что ли? – конный легко сжимает пятка-ми круп коня и в два скачка обгоняет сани.

Муртаза внезапно хлещет поводьями по спине Сан-дугач, и та резко подает вперед, сталкивается грудьюс конем военного. Конь взволнованно ржет, оступает-ся – и увязает задними ногами в придорожном сугро-бе, месит снег.

– Или ослеп?! – голос красноордынца звенит от гне-ва.

– Испугался, мужичок, к мамке под юбку торопит-ся, – конный отряд нагоняет сани, и чернявый мужи-

чок с ярким золотым зубом под смешливо приподня-той верхней губой дерзко шарит глазами по саням. –Пугливый контингент!

Сколько же их тут? Как пальцев на обеих руках, небольше. Мужики крепкие, здоровые. Кто в шинели, ктопросто в тулупе, затянутом на поясе широким рыжимремнем. У каждого за спиной – винтовка. Штыки то идело всверкивают на солнце, аж в глазах рябит.

А одна – баба. Губы – брусникой, щеки – яблоками.В седле сидит ровно, высоко подняв голову и выста-вив вперед грудь – позволяет собой любоваться. Да-же под тулупом видно: такая грудь – на троих бы хва-тило. Одно слово – кровь с молоком.

Конь красноордынца наконец выбирается обратнона твердую дорогу, и всадник хватает Сандугач подуздцы. Сани останавливаются, Муртаза бросает вож-жи. На конных не смотрит, прячет угрюмый взгляд.

– Ну? – грозно спрашивает красноордынец.– Да они тут по-русски ни бельмеса, товарищ Игна-

тов, – подает голос пожилой военный с длинным шра-мом через пол-лица.

Шрам белый и очень ровный, как натянутая верев-ка. От сабли, догадывается Зулейха.

– Ни бельмеса, значит… – красноордынец Игна-тов внимательно оглядывает лошадь, спрятавшегосяу нее под брюхом жеребенка и самого Муртазу.

Тот молчит. Малахай надвинут на лоб – глаз не вид-но. Кудрявые облачка плотного пара вылетают из по-белевших ноздрей, покрывая мохнатым инеем усы.

– Что-то ты, брат, хмурый, – задумчиво произноситИгнатов.

– А его жена отругала! – блестит чернявый золо-тым зубом, подмигивая Зулейхе сначала одним гла-зом, затем другим. Белки у него мутные, как овсянаязатируха, а зрачки мелкие, комочками. В отряде сме-ются. – Татарочки – они ох и суровые! Спуску не жди!Так, зеленоглазая?

Зеленоглазой ее в детстве называл отец. Давно этобыло. Зулейха уже успела забыть, какого цвета у нееглаза.

В отряде смеются громче. Десяток пар дерзких инасмешливых глаз пристально разглядывает ее. Онаукрывает вмиг потеплевшие щеки краешком шали.

– Суровые – да не больно красивые, – лениво ро-няет грудастая баба, отворачиваясь.

– Куда уж им до тебя! – улюлюкают красноордынцы.Зулейха слышит, как сипло, с натугой дышит муж за

ее спиной.– Отставить! – Игнатов продолжает придирчиво

разглядывать Муртазу. – Куда ж ты ездил спозаранку,хозяин? Да еще и с женой. Дров не нарубил, вижу. Чтопотерял в лесу? Да не прячь глаза-то. Вижу, что все

понимаешь.Громко фыркают в тишине кони, перебирают копы-

тами. Зулейха не видит – чувствует, как морщина налбу Муртазы углубляется, врезается ему в череп, аямка на подбородке мелко трясется, как поплавок надвцепившейся в крючок рыбой.

– А они грибы под снегом копали, – чернявый при-поднимает штыком юбку Зулейхи – из-под мешков по-казываются лезвия лопат. – Да не много набрали! –подхватывает один из мешков на острие штыка и тря-сет им в воздухе.

Смешки в отряде перерастают в заливистый смех.Несколько крупных желтых зерен падает из мешка Зу-лейхе на юбку – и смех обрывается, как ножом среза-ли.

Зулейха, глядя в подол, сбрасывает рукавицу и то-ропливо собирает зерна в кулак. Конные молча объ-езжают сани, окружая. Муртаза медленно передвига-ет руку к топору, заткнутому за пояс.

Игнатов бросает поводья подъехавшему военномуи спрыгивает на землю. Подходит к Зулейхе, обеимируками берет ее кулак и силой разжимает. Вблизи вид-но, что глаза у него вовсе не темные, а светло-серые,как речная вода. Красивые глаза. А пальцы – сухие,неожиданно горячие. И очень сильные. Кулак Зулей-хи поддается, раскрывается. На ее ладони – длинные,

гладкие, медом светящиеся на солнце зерна. Сорто-вая посевная пшеница.

– Грибы, значит… – тихо говорит Игнатов. – А мо-жет, ты, кулацкая гнида, что другое в лесу копал?

Сидевший истуканом Муртаза вдруг резко повора-чивается к саням и с ненавистью смотрит Игнатову вглаза. Сдавленное дыхание клокочет в глотке, подбо-родок ходуном. Игнатов расстегивает кобуру на поя-се и достает черный револьвер с длинным хищнымстволом, наставляет на Муртазу, взводит курок.

– Не отдам! – хрипит Муртаза. – В этот раз – ничегоне отдам!

Взмахивает топором. Дружно лязгают винтовки. Иг-натов нажимает на спуск – выстрел грохает, эхом рас-сыпается в лесу. Сандугач испуганно ржет. С елей па-дают сороки и с громкими криками уносятся в чащу.Тело Муртазы валится в сани: ногами к лошади, ли-цом вниз. Сани крупно вздрагивают.

На Зулейху глядит дюжина винтовок: черные дырыстволов под сверкающими иглами штыков. От револь-вера поднимается синий дымок. Горько пахнет поро-хом.

Игнатов ошеломленно смотрит на распростертое всанях неподвижное тело. Вытирает рукой с револь-вером верхнюю губу, убирает оружие в кобуру. Беретвыпавший из рук хозяина топор и с размаху всажива-

ет его в задок саней – в пальце от головы Муртазы.Затем вскакивает в седло, рывком трогает коня и, неоглядываясь, во весь опор уносится по дороге вперед.Снежная пыль брызжет из-под копыт.

– Товарищ Игнатов! – кричит ему вслед военный сошрамом. – С бабой-то что?

Игнатов лишь машет рукой: оставь!– Вот тебе, зеленоглазая, и грибы, – выпячивает на-

последок широкую губу чернявый.Конные спешат за командиром. Отряд обтекает са-

ни, как волны – остров. Тулупы с курчавыми воротни-ками, лохматые шапки, серые шинели, красные лам-пасы проплывают мимо, уносятся вслед за всадникомв остроконечной буденовке. Скоро топот копыт сти-хает. Зулейха остается одна посреди лесного безмол-вия.

Она неподвижно сидит, сложив руки на коленях исжимая в кулачке пшеничные зерна. Перед ней рас-кинулось могучее тело Муртазы. Он вольно разметалруки и ноги, голову удобно повернул набок, разложивдлинную бороду по доскам. Спит, как обычно на ся-ке, – занимая все пространство. Даже маленькой Зу-лейхе рядом не поместиться.

Ветер перебирает верхушки деревьев. Где-то в ле-су скрипят сосны. Через пару часов жеребенок, прого-лодавшись, находит губами материнское вымя и со-

сет молоко. Сандугач умиротворенно склоняет голову.Солнце неспешно тянется по небосклону, затем

медленно тонет в больших снежных тучах, наплыва-ющих с востока. Вечереет. С неба швыряет снегом.

Не дождавшись привычного окрика хозяина и уда-ра вожжей по крупу, Сандугач делает несмелый шагвперед. Затем второй, третий. Сани, громко скрипнув,трогают с места. Лошадь шагает по дороге в Юлбаш,рядом скачет веселый сытый жеребенок. Место воз-ницы пустое, на передке лежат вожжи. В санях, спи-ной к лошади, сидит Зулейха и смотрит невидящимвзглядом на остающийся позади лес.

На дороге, где весь день простояли сани, виднеет-ся небольшое, размером с каравай, пятно густо-крас-ного цвета. Снег падает на пятно и быстро засыпаетего.

Позже, несмотря на все усилия, Зулейха не сможетвспомнить, как доехала до дома. Как оставила нерас-пряженную лошадь во дворе, а сама ухватила Мур-тазу под мышки и потащила в дом. Как тяжело былоогромное, неповоротливое мужнино тело, как громкостучали его пятки о ступени крыльца.

Она взбила ему подушки (повыше, как он любит),раздела, уложила на сяке. Сама легла рядом. Онипролежали так долго, всю ночь. Уже давно дотлело

в печи брошенное туда утром Муртазой полено, ужезвонко хрустнули на морозе бревна остывающей из-бы. Уже треснуло и осыпалось с плоским стекляннымзвоном разбитое вчера окно, и в голый квадрат хлест-нуло злым ветром вперемешку с колкой снежной кру-пой. А они все лежали, плечо к плечу, и смотрели ши-роко открытыми глазами на потолок – сначала тем-ный, затем густо залитый белым лунным светом, за-тем вновь темный. Впервые Муртаза не гнал ее наженскую половину. Это было совершенно удивитель-но. И чувсто безмерного удивления будет единствен-ным, что останется в памяти Зулейхи от той ночи.

А когда край неба тревожно заалел предчувствиемморозного рассвета, в ворота застучали. Стук – гром-кий, сердитый, настойчивый. Так зло и неумолимо сту-чит усталый хозяин, вернувшийся домой и внезапнообнаруживший свой дом кем-то запертым изнутри.

Зулейха слышит шум – далекий, еле различимый,будто сквозь пуховую перину. Но нет сил оторвать гла-за от потолка. Пусть Муртаза встанет и отворит. Неженское это дело – открывать двери по ночам.

Засов на воротах бряцает, впуская непрошеных го-стей. Двор наполняется голосами, ржанием лошадей.Несколько высоких силуэтов проплывают по темномуеще двору. Хлопает дверь в сенях, дверь в избу.

– Ну и холод! Вымерли тут все, что ли?– Подтопи-ка печь! Околеем, к чертовой матери.Топот кованых сапог по мерзлым доскам. Половицы

скрипят громко, истошно. Лязг печной заслонки. Чир-канье спички и резкий запах серы. Треск разгорающе-гося огня в печи.

– Где хозяева-то?– Найдем, не полошись. Осмотрись пока.Фитилек лампы мигает, разгораясь, – по стенам

пляшут кривые черные тени, – и вот уже мягкий теп-лый свет наполняет избу. Над Зулейхой склоняетсяшироконосое лицо, порченное крупными оспинами.Председатель сельсовета – Мансурка-Репей. Держиткеросинку у самого лица, и оттого круглые оспяныешрамы кажутся глубокими, как выеденными ложкой.Он деловито смотрит на Зулейху. Переводит взглядна осунувшееся лицо Муртазы, озадаченно разгляды-вает черное запекшееся пятно на его груди, растерян-но присвистывает.

– Мы, Зулейха, к мужу твоему пришли…У рта Мансурки расцетает кудрявое морозное об-

лачко. Он говорит по-русски с сильным акцентом, нобойко, складно. Лучше, чем Зулейха. Навострился скрасноордынцами болтать.

– Вставай, разговор есть.Зулейха не знает, сон это или явь. Если сон – поче-

му свет так режет глаза? Если явь – почему звуки изапахи доносятся издалека, словно из подпола?

– Зулейха! – председатель трясет ее за плечо, сна-чала легонько, потом сильнее. – Вставай, женщина! –громко и зло кричит наконец по-татарски.

Тело откликается на знакомые слова, как лошадь –на удар вожжей. Зулейха медленно опускает ноги напол, садится на сяке.

– Ну вот, – Мансурка удовлетворенно переходит об-ратно на русский. – Товарищ уполномоченный, готово!

В центре избы, заложив руки за пояс ремня и ши-роко расставив сапоги, стоит Игнатов. Не глядя на Зу-лейху, достает из твердого кожаного планшета мятыйлист бумаги, карандаш. Раздраженно оглядывается:

– Да что ж это такое?! В котором доме – ни стола,ни лавки. Протокол как писать?

Председатель торопливо хлопает ладонью покрышке верхнего сундука у окна:

– Вот, здесь можно.Игнатов кое-как устраивается на сундуках, льняная

каплау под его большим телом сминается, сползаетна пол. Он согревает дыханием руки, слюнявит кончиккарандаша, царапает им по бумаге.

– Не привили еще социалистический быт, – изви-няющимся тоном бормочет Мансурка, придерживаяноровящие разъехаться в разные стороны сундуки. –

Язычники – что с них возьмешь.На женской половине вдруг – грохот бьющихся

горшков, звон падающих медных тазов. Заполошнокудахчут куры. Кто-то громко, с оттягом чертыхается,путаясь в складках чаршау, – и из-за них выскакиваетчернявый в облаке птичьего пуха и перьев, под мыш-ками – по истошно вопящей курице.

– Вот тебе и на! Зеленоглазая! – радостно воскли-цает он, увидев Зулейху. – Разрешите-позвольте! – Невыпуская трепыхающихся куриц из-под мышек, на хо-ду быстрым движением фокусника аккуратно выдер-гивает из-под Игнатова кружевную паутину каплау. – Асундучочки – попозже заберу… – Под сердитым взгля-дом Игнатова наконец пятится к двери и исчезает,оставляя за собой высокий перьевой вихрь.

Игнатов заканчивает писать и со стуком кладет ка-рандаш на заполненный протокол:

– Пусть распишется.Лист бумаги на сундуке белеет, как сложенная та-

стымал.– Что это? – Зулейха медленно переводит взгляд

на председателя. – Мансурка, это зачем?– Сколько раз повторял: называть меня надо – това-

рищ председатель! Ясно? – Мансурка грозно припод-нимает просвечивающий сквозь рыжеватую бороден-ку подбородок. – Учишь их новой жизни, учишь… Вы-

селяем вас… – Он недовольно оглядывается на сяке,где темнеет могучее тело Муртазы. – …Тебя. Как ку-лацкий элемент первой категории. Контрреволюцион-ный актив. Партсобрание утвердило. – Мансурка ты-чет коротким пальцем в бумагу на сундуке. – А избузабираем под сельсовет.

– Ты словами новыми меня не путай. Скажи толком,товарищ Мансурка, – что случилось?

– Это ты мне скажи! Почему у твоего Муртазы соб-ственность до сих пор не коллективная? Против вла-сти идете, единоличники?! Язык отсох вас агитиро-вать. Корова – почему не в колхозе?

– Нет коровы.– А лошадь?! – Мансурка кивает за окно, где во дво-

ре стоит не распряженная до сих пор Сандугач, подногами у нее вьется жеребенок. – Две лошади.

– Так ведь наши.– Наши… – передразнивает. – А мукомолка?– Как же без нее в хозяйстве? Вспомни – сам сколь-

ко раз у нас одалживал.– То-то и оно, – щурит и без того узкие глаза. – Сда-

ча в аренду инструментов труда. Верный признак мах-рового, закоренелого, неисправимого кулака! – сжи-мает мелкую руку в злой жилистый кулак.

– Простите-извините, – вернувшийся чернявый вы-дергивает из-под головы Муртазы стопку подушек в

расшитых наволочках (голова со стуком падает на ся-ке), сдирает с окон занавески, со стен – полотенца,на вытянутых руках выносит из избы огромный во-рох белья, подушек, одеял. Ничего не видя перед со-бой, пинком распахивает жалобно охнувшую входнуюдверь.

– Осторожней – не у себя дома! – огрызается емувслед Мансурка. Нежно гладит выпуклые бревна, рез-ные узоры наличников. Нащупывает на них глубокуюзарубку от топора и цокает языком, сокрушаясь. –Прикладывай руку, Зулейха, не тяни время, – взды-хает по-дружески, душевно, не отрывая влюбленноговзгляда от толстых гладких бревен, щедро проложен-ных добротной лохматой паклей.

В дверь опять просовывается голова чернявого свозбужденно блестящими глазами:

– Товарищ Игнатов, там от коровы это… одно мясоосталось. Берем?

– Под опись, – хмуро бросает Игнатов и встает ссундука. – Долго мы еще тут будем… политпросвеще-нием заниматься?

– Что же ты, Зулейха, – укоризненно сводит редкиеброви к переносице Мансурка. – Товарищи за тобойиз самой Казани приехали. А ты задерживаешь.

– Не подпишу. – произносит она в пол. – Никуда непоеду.

Игнатов подходит к окну, стучит костяшками паль-цев по стеклу и кивает кому-то снаружи. Половицыпод его сапогами тонко и длинно стонут. На колбасестоит – и не знает, думает Зулейха.

Скоро в избу вваливается военный со шрамом. Отдолгого стояния на морозе лицо у него стало тем-но-красным, а шрам – совершенно белым.

– На сборы – пять минут, – указывает Игнатов под-бородком на Зулейху.

Неугомонный чернявый осматривает напоследокголую, словно нежилую избу в поисках незамеченнойдобычи. Наконец поддевает лезвием штыка висящуювысоко над входом ляухэ – пытается снять. Витиева-тое кружево арабских букв тянется и морщится подстальным острием.

– Это у них вместо икон, – словно в сторону, тихобросает военный со шрамом.

– Молиться собрался? – Игнатов пристально смот-рит на чернявого, крылья носа брезгливо вздрагива-ют, – и выходит вон.

– Ну вот, а говорили – язычники… – шмыгает носомчернявый, спешит за командиром.

Истерзанная ляухэ остается висеть на своем ме-сте. Мулла-хазрэт однажды объяснил Зулейхе смыслэтого изречения: «Не подобает душе умирать иначе,как с дозволения Аллаха, по писанию с установлен-

ным сроком».– Не подпишешь – та́к поедешь, – говорит Мансурка

Зулейхе.И со значением указывает на высокую фигуру воен-

ного. Тот прогуливается по избе, осматриваясь и заде-вая штыком оголившиеся жерди киштэ под потолком.

Зулейха падает на колени у сяке, припадает лбомк холодной и жесткой руке Муртазы. Муж мой, дан-ный Всевышним, чтобы направлять, кормить и защи-щать, – что делать?

– А Муртазу похороним, как и полагается, по совет-скому обычаю. – успокаивает председатель, любовнооглаживая тщательно беленые, шершавые бока пе-чи. – Все-таки какой хороший был хозяин…

Стальное лезвие касается Зулейхи – подошедшийсзади военный легонько стучит штыком по плечу. Онамотает головой: не пойду. И тут же сильные руки под-хватывают ее, поднимают в воздух. Зулейха дрыгаетруками и ногами, как капризный младенец на руках увзрослого, из-под юбок сверкают шаровары, – но во-енный держит крепко, до боли.

– Не тронь! – кричит Зулейха из-под потолка. – Грех!– Сама поедешь? Или понести? – спрашивает от-

куда-то снизу заботливый голос Мансурки.– Сама.Военный осторожно опускает Зулейху. Ноги при-

земляются на пол.– Аллах тебя накажет, – бросает она Мансурке. –

Он вас всех накажет.И начинает собирать вещи.– Потеплее оденься, – советует Мансурка, подки-

дывая дрова в печь и по-хозяйски шуруя в огне кочер-гой. – Как бы не застудилась.

Скоро вещи увязаны в узел. Зулейха туго заматы-вает голову шалью, плотно запахивает тулуп. Беретс печной приступки закутанный в тряпицу остаток ка-равая – в один карман. С подоконника отравленныйсахар – в другой. У окна остается лежать крошечнаямертвая тушка – мышонок полакомился ночью.

Готова в дорогу.Останавливается у двери и окидывает взглядом ра-

зоренную избу. Нагие стены, неприкрытые окна, нагрязном полу – пара затоптанных тастымал. Мурта-за лежит на сяке, вперившись заостренной бородойв потолок. На Зулейху не смотрит. Прости меня, мужмой. Не по своей воле тебя покидаю.

Громкий треск материи – Мансурка срывает чар-шау, отделявшую мужскую половину избы от женской,и довольно отряхивает ладони. Разбитые горшки, вы-потрошенные сундуки, остатки кухонной утвари бес-стыже открываются взору любого входящего. Срамкакой.

Зулейха, краснея от невыносимого стыда, опускаетглаза и выскакивает в сени.

В небе пылает рассвет.Посреди двора высится огромная куча утвари:

сундуки, корзины, посуда, инструменты… Чернявый,пыхтя от натуги, тащит из амбара тяжелую долбленуюколыбель.

– Товарищ Игнатов! Гляньте – брать?– Дурак.– Я думал – под опись… – обижается тот, затем,

решившись, все же швыряет колыбель на самый верхкучи. – Вот нажили добра – мама не горюй!

– Зато теперь все – колхозное, – Мансурка заботли-во подбирает выпавшую корзину и аккуратно кладетобратно.

– Ага. Наше. Народное, – Чернявый широко улы-бается и незаметно засовывает в карман маленькуюльняную каплау.

Зулейха спускается с крыльца, садится в сани –по привычке спиной к лошади. Застоявшаяся за ночьСандугач вскидывает голову.

– Зулейха-а-а! – раздается вдруг из дома низкийхриплый голос.

Все оборачиваются к двери.– Покойник ожил, – громко шепчет в тишине черня-

вый и мелко крестится тайком, пятясь к амбару.

– Зулейха-а-а! – вновь несется из дома.Игнатов поднимает револьвер. Колыбель сверзает-

ся с кучи и грохается об землю, с треском раскалы-вается на части. Дверь с протяжным скрипом распа-хивается, в проеме – Упыриха. Длинная ночная руба-ха развевается, губы зло дрожат. Уперлась в гостейкруглыми белыми глазницами, в одной руке – клюка,в другой – ночной горшок.

– Где тебя шайтан носит, мокрая курица?!– Вот черт, – переводит дух чернявый. – Чуть не по-

седел.– Смотри-ка – жива, старая ведьма, – Мансурка вы-

тирает ладонью испарину со лба.– Это еще кто? – Игнатов засовывает револьвер об-

ратно в кобуру.– Мать его, – Мансурка разглядывает старуху, вос-

хищенно присвистывает. – Ей лет сто, не меньше.– Почему нет в списках?– Так кто же знал, что она еще…– Зулейха-а-а! Ну дождешься – Муртаза тебе пока-

жет! – Упыриха гневно вздергивает подбородок, тря-сет клюкой. Размашистым жестом швыряет содержи-мое горшка перед собой. Сверкают голубые колоколь-чики на молочном фарфоре. Мутная жидкость летитметким плевком – на шинели Игнатова расползаетсябольшое темное пятно.

Военный вскидывает винтовку, но Игнатов взмахи-вает рукой: отставить! Мансурка торопливо открываетворота, и Игнатов, дернув лицом, вскакивает на коня,едет прочь со двора.

– Взять ее? – кричит вслед военный.– Только живых покойников в обозе не хватало! –

доносится уже с улицы.– Что расселась? – военный вскакивает в седло и

нетерпеливо смотрит на Зулейху. – Поехали!Недоуменно оглядываясь, она перебирается на ме-

сто возницы и берет в руки тяжелые вожжи. Оборачи-вается на свекровь.

– Мой Муртаза шкуру-то с тебя спустит! – хрипит скрыльца Упыриха, и ветер развевает тощие веревкиее легких белых кос. – Зулейха-а-а!

Сандугач трогает с места, жеребенок – следом. Зу-лейха выезжает со двора.

Чернявый едет последним. Поднимает голову и ви-дит на створе ворот желтые обледенелые черепа:скалит длинные редкие зубы лошадь, упрямо пялитсячерными глазницами бык, баран изогнул змеями вол-нистые рога.

– Нет, все-таки язычники, – решает он и спешит заостальными.

– Мой Муртаза тебя убьет! Убьет! Зулейха-а-а! –несется вслед.

Мансурка-Репей усмехается. Он запирает воротаснаружи, нежно обхлопывает ладонью крепкие, хо-рошо подогнанные створки (нет, засовы надо будетсделать покрепче!) и торопится домой – высыпаться.Шутка ли: пятнадцать дворов – за одну-то ночь. Онеще не знает, что в засаде у дома его поджидают двое– прижмут к забору, жарко дохнут в лицо и исчезнут,а он так и останется недвижным кульком висеть надосках, проколотый двумя кривыми серпами, таращаизумленные стеклянные глаза в утреннее небо…

Сани Зулейхи вливаются в длинный караван с дру-гими раскулаченными. Поток течет по главной ули-це Юлбаша к околице. Конные с винтовками – с обе-их сторон. Среди них и пышнощекая грудастая баба,встреченная утром в лесу.

– Что, товарищ Игнатов, – задорно кричит она, огля-дывая Зулейху, – баб-то легче раскулачивать?

Игнатов, не обращая внимания, рысью скачет впе-ред.

Ворота мужниного дома удаляются, уменьшаются,растворяются в темноте улицы. Зулейха выворачива-ет шею и смотрит, смотрит на них, не в силах ото-рваться.

– Зулейха-а-а! – несется оттуда.В окнах по обеим сторонам улицы – бледные лица

соседей с широко раскрытыми глазами.

Вот и околица.Выехали из Юлбаша.– Зулейха-а-а! – раздается еле слышный голос.Санный караван въезжает на холм. Россыпь домов

Юлбаша темнеет вдали.– Зулейха-а-а! – воет ветер в ушах. – Зулейха-а-а!Она поворачивает голову вперед. С вершины хол-

ма раскинувшаяся внизу равнина кажется гигантскойбелой скатертью, по которой рука Всевышнего разме-тала бисер деревьев и ленты дорог. Караван с раску-лаченными тонкой шелковой нитью тянется за гори-зонт, над которым торжественно восходит алое солн-це.

Часть вторая

Куда?

В дорогу

Хороша баба.Игнатов едет в голове каравана. Временами оста-

навливается и пропускает отряд вперед, пристальнооглядывая каждого – и угрюмых кулаков в санях, исвоих раскрасневшихся на морозе молодцов. Затемвновь обгоняет – любит скакать первым. Чтобы впе-реди – только широкий, зовущий простор и ветер.

На бабу старается не смотреть, чтобы не подума-ла лишнего. А как не посмотришь, если формы у нейтакие, что сами в глаза прыгают?! Сидит как не на ко-не – на троне. При каждом шаге покачивается в сед-ле, круто изгибая поясницу и подавая обтянутую бе-лым тулупом грудь вперед, будто кивая и приговари-вая: да, товарищ Игнатов, да, Ваня, да…

Он привстает на стременах, придирчиво рассмат-ривая протекающий мимо караван из-под козырькаладони, – словно защищая глаза от солнца. На са-мом деле – прикрывая взгляд, который то и дело непо-

слушно липнет к Настасье. Так ее зовут.Сани плывут, громко скрипя по снегу. Изредка фыр-

кают лошади, и у заиндевелых морд причудливымицветами вырастают облачка пара.

Свирепого вида мужик с черной патлатой бородойправит кобылой зло и нервно. За его спиной – закутан-ная в платок по брови жена, в руках – по кульку-мла-денцу, и пестрая стайка ребятишек. «Убью!» – кричалмужик, когда пришли к нему в дом, с вилами кидал-ся на Игнатова. Наставили винтовки на жену с детьми– одумался, охолонул. Нет, вилами Игнатова не возь-мешь…

Пожилой мулла держит вожжи неумело, вывернувшерстяные рукавицы. Видно: за всю жизнь ничего тя-желее книги в руки не брал. Упругие завитки дорогойкаракулевой шубы лоснятся на солнце. Такую шубудо места не довезешь, равнодушно думает Игнатов:снимут – или в распределительном пункте, или ещегде в дороге. А нечего наряжаться – не на свадьбуедем… Жена муллы грузной печальной кучей сидитпозади. В руках – изящная клетка, укутанная попон-кой: любимую кошку с собой взяла. Дура.

Смотреть на следующие сани Игнатову неловко.Казалось бы: ну убил мужика, оставил бабу без мужа.Не раз уже бывало. Тот сам виноват – кинулся с то-пором как бешеный. Всего-то хотели поначалу доро-

гу спросить… Но Игнатова не отпускает какое-то про-тивное, сосущее в животе чувство. Жалость? Больноуж мелкая эта баба, тонкая. И лицо бледное, нежное– словно бумажное. Ясно: дорогу не выдержит. С му-жем, глядишь, пережила бы, а так… Получается, буд-то Игнатов не только мужа – и саму ее убил.

Кулачье жалеть начал. Докатился.Мелкая баба, проезжая мимо, поднимает взгляд.

Ох и зелены глазищи-то, мать моя!.. Конь бьет копы-том, пританцовывает на месте. Игнатов поворачива-ется в седле, чтобы получше разглядеть – но сани ужеминовали. На задке чернеет полоса – глубокая заруб-ка от топора, оставленная вчера Игнатовым.

Он смотрит на этот след, а затылком уже чувствуетприближение рыжего лохматого коняги, к гриве кото-рого то и дело склоняется пышная, рвущаяся из-пододежд грудь Настасьи, каждым своим движением кри-чащая на всю равнину: да, Ваня, да, да, да…

Он присмотрел эту Настасью еще на сборах.Мобилизованные новобранцы обычно собирались

утром во дворе, прямо под его окнами: два дня слуша-ли агитационные речи и тренировались с винтовками,на третий – справку в зубы и вперед, в подчинениесотруднику для особых поручений органов ГПУ, на за-дание. А следующим утром во дворе уже новая пар-тия. Много добровольцев приходило, всем хотелось

к правому делу прислониться. Женщины тоже случа-лись, хотя бабы почему-то больше в милицию запи-сывались. И правильно, ГПУ – дело мужское, серьез-ное.

Взять Настасью, к примеру. Как пришла – вся рабо-та во дворе встала. Новобранцы глаза на нее повы-пучивали, шеи посворачивали, как цыплята дохлые,инструктора слушают вполуха. Тот и сам измаялся,вспотел весь, пока ей устройство винтовки объяснял(Игнатову из кабинета хорошо было видно). Кое-каквыучили отряд, спровадили на работы, вздохнули соблегчением. А воспоминание о красивой бабе слад-ким холодком в животе – осталось.

Тем вечером Игнатов не пошел к Илоне. Вродевсем хороша девка – и не слишком молода (уже битаяжизнью, не гордая), и не слишком стара (еще приятносмотреть), и телом вышла (подержаться есть за что),и в рот ему глядит, не налюбуется, и комната у нее вкоммуналке большая, двенадцать метров. В общем,живи – не хочу. Она ему так и сказала: «Живите сомной, Иван!» А вот получается: не хочу!

Ворочаясь на жесткой общежитской койке, он слу-шал храп соседей по комнате и размышлял о жизни.Не подлость ли: думать о новой бабе, когда стараяеще надеется, ждет его, небось, подушки взбивает?Нет, решил, не подлость. Чувства – они на то и даны,

чтобы человек горел. Если нет чувств, ушли – что жза угли-то держаться?

Игнатов никогда не был бабником. Статный, вид-ный, идейный – женщины обычно сами приглядыва-лись к нему, старались понравиться. Но он ни с кемсходиться не торопился и душой прикипать тоже. Все-го-то и было у него этих баб за жизнь – стыдно при-знаться – по пальцам одной руки перечесть. Все как-то не до того. Записался в восемнадцатом в Краснуюармию – и поехало: сначала Гражданская, потом бас-мачей рубил в Средней Азии… До сих пор бы, навер-ное, по горам шашкой махал, если бы не Бакиев. Он ктому времени в Казани уже большим человеком стал,из долговязого рыжего Мишки превратился в степен-ного Тохтамыша Мурадовича с солидным бритым че-репом и золотым пенсне в нагрудном кармане. Он-тоИгнатова и вернул в родную Татарию. Возвращайся,говорит, Ваня, мне свои люди позарез нужны, без тебя– никак. Знал, хитрец, чем взять. Игнатов и купился –примчался домой выручать друга.

Так началась его работа в Казанском ГПУ. Не ска-зать, чтобы интересная (так, бумажки всякие, собра-ния, то да се), но что уж теперь вздыхать… Скоро по-знакомился с машинисткой из конторы на БольшойПроломной. У нее были полные покатые плечи и пе-чальное имя – Илона. Только сейчас, в полные трид-

цать, Игнатов впервые познал радость долгого обще-ния с одним человеком – он захаживал к Илоне ужецелых четыре месяца. Не то что влюблен был, нет.Приятно с ней было, мягко – это да. А чтобы лю-бить…

Игнатов не понимал, как можно любить женщину.Любить можно великие вещи: революцию, партию,свою страну. А женщину? Да как вообще можно одними тем же словом выражать свое отношение к такимразным величинам – словно класть на две чаши весовкакую-то бабу и Революцию? Глупость какая-то полу-чается. Даже и Настасья – манкая, звонкая, но ведьвсе одно – баба. Побыть с ней ночь, две, от силы пол-года, потешить свое мужское – и все, довольно. Ка-кая уж это любовь. Так, чувства, костер эмоций. Горит– приятно, перегорит – сдунешь пепел и дальше жи-вешь. Поэтому Игнатов не употреблял в речи словолюбить – не осквернял.

Утром вдруг вызывает Бакиев. Дождался, говорит,ты, друг Ваня, настоящего задания. Поедешь в дерев-ню с врагами революции воевать, их там еще многоосталось. У Игнатова аж сердце захолонуло от радо-сти: опять на коня, опять в бой! В подчинение далиему пару красноармейцев и отряд мобилизованных.А среди них – в белом тулупе да на рыжем коне – она,она, родимая… Судьба их сводит, не иначе.

Перед отъездом заскочил к Илоне, попрощался су-хо. Та, чувствуя холод в его глазах, сразу в слезы: «Выменя не любите, Иван?» Он рассердился, аж зубамискрипнул: «Любят – мамки детей!» – и вон от нее. Аона ему вслед: «Я буду ждать вас, Иван, слышите!Ждать!» Театр устроила, одним словом.

То ли дело – Настасья. Эта не будет заламыватьруки и вздыхать. Эта знает, для чего мужикам бабынужны, а бабам – мужики…

Вот она проезжает мимо: улыбается широко, нестыдясь, глядит прямо в глаза. Острыми зубками стя-гивает с пухлой ладони рукавицу, треплет нежнымипальцами гриву коня, перебирает пряди. Ласкает.

Игнатов чувствует, как внезапные горячие мураш-ки бегут от затылка к шее и ниже, за шиворот, стека-ют по позвоночнику. Отводит взгляд, хмурится: не го-дится красноармейцу на посту о бабах думать. Нику-да она от него не денется. И пришпоривает коня, ска-чет в начало каравана.

Ехали долго. Видели хвосты других караванов, также медленно и неумолимо тянувшихся по бескрайнимхолмам когда-то Казанской губернии, а теперь Крас-ной Татарии, к столице – белокаменной Казани. Ко-му-то, видно, маячил и их хвост, но Игнатов этого незнал – назад смотреть не любил. Изредка проезжа-

ли через деревни, и деревенские выносили из домовхлеб, совали в руки понуро сидевшим в санях раску-лаченным. Он не запрещал: пусть себе, меньше ка-зенных харчей в Казани съедят.

Остался позади очередной холм (Игнатов уже сбил-ся их считать, бросил). Вдруг – в монотонном скрипеполозьев – громкий крик чернявого Прокопенко: «То-варищ Игнатов! Сюда!»

Игнатов поворачивается: ровная лента караванаразорвана посередине, словно ножом разрезана. Пе-редняя часть продолжает медленно двигаться впе-ред, а задняя стоит. Темные фигурки конных суетятсяв месте разрыва, нервно гарцуют, машут руками.

Подъезжает ближе. Вот она, причина, – сани мел-кой бабенки с зелеными глазищами. Впряженная вних лошадь стоит, низко опустив голову, а под брюхому нее пристроился жеребенок: торопливо сосет мате-ринское вымя, постанывает – проголодался. Заднимне проехать – дорога узка, в одни сани.

– Кобыла бастует, – растерянно жалуется Проко-пенко, сводит домиком черные брови. – Я уж ее и так,и сяк…

Старательно тянет лошадь за уздцы, но та встряхи-вает гривой, отфыркивается – не хочет идти.

– Ждать надо, пока не накормит, – тихо говорит жен-щина в санях.

Вожжи лежат у нее на коленях.– Ждут мужа домой, – жестко отвечает Игнатов. –

А нам – ехать.Спрыгивает на землю. Достает из кармана шинели

припасенные для своего коня хлебные корки, пересы-панные камешками крупной серой соли, сует упрямойлошади. Та шлепает черными блестящими губами –ест. То-то же, смотри у меня… Он гладит длинную, по-росшую жесткими серыми волосами морду.

– Ласка – она и лошадь берет, – подъехавшая На-стасья широко улыбается, собирая в ямочки полукру-жия щек.

Игнатов тянет за уздечку: давай, милая. Лошадь до-жевывает последнюю корку и строптиво опускает го-лову к земле: не пойду.

– Ее сейчас не сдвинешь, – подает голос молчали-вый Славутский и задумчиво трет длинную нитку шра-ма на лице. – Пока не накормит – не пойдет.

– Не пойдет, значит… – Игнатов тянет сильнее, за-тем резко дергает уздечку.

Лошадь жалобно ржет, показывая кривые желтыезубы, бьет копытом. Жеребенок торопливо сосет вы-мя, кося на Игнатова темными сливами глаз. Игнатовразмахивается и наотмашь бьет кобылу ладонью покрупу: пшла! Та ржет громче, мотает головой, стоит.Еще раз по крупу: пшла, говорю! пшла, лешего за но-

гу! Стоящие рядом кони волнуются, подают насторо-женные голоса, встают на дыбы.

– Не пойдет, – упрямо повторяет Славутский. – Хотьдо смерти забей. Тут такое дело – мать…

Вот заладил, офицерская морда. Десять лет как вКрасную армию переметнулся, а образ мыслей всееще не наш, не советский.

– Придется уступить кобыле, а, товарищ Игнатов? –Настасья поднимает бровь, оглаживает шею своегоконя, успокаивая.

Игнатов хватает жеребенка сзади за круп и тянет,пытаясь оторвать от вымени. Тот дрыгает ногами, каксаранча, и проскакивает у лошади под брюхом – надругую сторону. Игнатов валится спиной в сугроб – же-ребенок продолжает есть. Настасья заливисто хохо-чет, ложась грудью на лохматую холку своего коняги.Славутский смущенно отворачивается.

Игнатов, чертыхаясь, поднимается на ноги, отряхи-вает снег со шлема, с шинели, с шаровар. Взмахиваетрукой ушедшим вперед саням:

– Сто-о-ой!И вот уже конные скачут вдогонку голове отряда:

сто-о-ой! До команды – отдыха-а-ай!Игнатов снимает буденовку, вытирает раскраснев-

шееся лицо, зыркает на Зулейху сердито.– Даже кобылы у вас – сплошная контрреволюция!

Караван отдыхает, дожидаясь, пока полутораме-сячный жеребенок напьется материнского молока.

Когда на поля упал густо-синий вечер, до Казаниеще оставалось полдня ходу. Пришлось заночевать всоседнем кантоне.

Местный председатель сельсовета Денисов – коре-настый мужик с крепкой походкой опытного моряка –принял их тепло, даже радушно.

– Гостиницу вам организую – по высшему разряду.«Астория»! Да что там, бери выше – «Англетер»! – по-обещал он, щедро обнажая в улыбке крупные зубы.

И вот уже – бараны оглушительно блеют, толкают-ся, вскакивают друг на друга, тряся вислыми ушами илягаясь тонкими черными ногами. Денисов, растопы-рив ладони, сгоняет всех в загон – за длинную ситце-вую занавеску, разделяющую пространство на две по-ловины. Последний юркий ягненок все еще носится,дробно стуча копытцами, по деревянному полу. Пред-седатель хватает наконец его за кучерявую шкиркуи швыряет к остальным; довольно озирается, пина-ет сапогом пахучие бараньи катышки, гостеприимнораспахивает руки (в проеме ворота сверкают полоскительняшки):

– А я что говорил?!Игнатов задирает голову – осматривается. Яркий

свет керосинки освещает высокий деревянный пото-лок. Длинные узкие окна – хороводом по круглому ку-полу. На темных, смолой запекшихся стенах – мел-кие волны полустершихся арабских надписей. Пеще-рами зияют ниши, в которых едва заметными светлы-ми квадратами мерцают следы от недавно снятых ля-ухэ.

Сначала Игнатов не хотел ночевать в бывшей ме-чети – ну его к лешему, этот очаг мракобесия. А теперьвот думается: и правда, почему бы и нет? МолодецДенисов, соображает. Что зданию зря простаивать?

– Места всем хватит, – продолжает нахваливатьпредседатель, задергивая пеструю чаршау. – Бара-нам на женской половине, людям – на мужской. Пе-режиток, конечно. Но удобно – факт! Хотели сначалаубрать занавеску, а потом решили оставить. У нас тут,считай, что ни вечер – то гости.

Мечеть передали колхозу недавно. Даже острый за-пах бараньего навоза не мог перебить ее особого,еще сохранившегося по углам аромата – не то старыхковров, не то запыленных книг.

У входа сгрудились озябшие переселенцы, испу-ганно пялятся на занавеску, за которой все еще ревути толкаются бараны.

– Располагайтесь, граждане раскулаченные, –Денисов открывает заслонку печи, подкидывает

несколько поленьев. – У меня колхозницы тоже пона-чалу боялись на мужскую половину заходить, – заго-ворщически шепчет Игнатову. – Грех, говорят. А потомничего – привыкли.

Мулла в каракуле первым входит в мечеть. Идетк высокой нише михраба, встает на колени. Несколь-ко мужчин проходят следом. Женщины по-прежнемутолпятся у порога.

– Гражданочки! – весело кричит председатель отпечки, и золотые блестки огня сверкают в его темныхзрачках. – Вот бараны – не боятся. Берите пример сних.

Из-за занавески несется в ответ пронзительноеблеяние.

Мулла встает с колен. Поворачивается к пересе-ленцам и делает ладонями приглашающий знак. Лю-ди несмело входят, рассыпаются вдоль стен.

Прокопенко, присев у груды хлама в углу, раскопалтам книгу и ковыряет ногтем красивый матерчатыйпереплет, украшенный металлическими узорами, – кзнаниям тянется.

– Книги прошу не брать, – замечает председатель. –Уж больно для растопки хороши.

– Ничего не тронем, – Игнатов сурово смотрит наПрокопенко, и тот бросает книгу обратно в кучу, рав-нодушно дергает плечом: не больно-то и хотелось.

– Слышь, уполномоченный, – Денисов поворачива-ется к Игнатову, – а солдатики твои барашка на ужинне уведут? У меня что ни караван с раскулаченными,так утром – недостача. За январь-то уже полстада –тю! Факт.

– Колхозное добро! Как можно?!– Ну ладно… – Денисов улыбается и шутливо гро-

зит Игнатову крепким узловатым пальцем в черныхпятнах мозолей. – А то ведь порой за всем и не усмот-ришь…

Игнатов успокаивающе хлопает Денисова по пле-чу: не дрейфь, товарищ! Надо же: бывший питерскийморяк (балтиец!) и ленинградский рабочий (ударник!),теперь вот двадцатипятитысячник (романтик!) прие-хал по зову партии поднимать советскую деревню, –словом, наш человек по всем статьям – а так плоходумать о своих…

Настасья тягучим, ленивым шагом идет по мечети,разглядывая жмущихся по углам переселенцев. Стя-гивает с головы лохматую папаху, и тяжелая пшенич-ная коса льется по спине к ногам. Женщины охают(в мечети, при мужчинах, при живом мулле – с непо-крытой головой!), зажимают ладонями глаза ребятиш-кам. Настасья подходит к разжарившейся печи и за-брасывает на нее тулуп. Складки на гимнастерке ту-гими струнами тянутся от высоко стоящей груди под

широкий ремень, схваченный на поясе так крепко, чтокажется, вот-вот – зазвенит и лопнет.

– Здесь детей положим, – говорит Игнатов, не гля-дя на нее. «Опять жалею?» – подумалось зло. Тут жеуспокоил себя: хоть и кулацкие, а все ж – дети.

– Ой замерзну, – весело вздыхает та и забирает ту-луп.

– Давай-ка я тебе сена организую, раскрасавица, –подмигивает ей Денисов.

Ребятня, с возней и сдавленными криками, кое-какразмещается на широкой печи: кто сверху, кто рядом.Матери ложатся на полу вокруг, широким плотнымкольцом. Остальные ищут себе местечки вдоль стен– на завалявшейся в углу ветоши, на обломках книж-ных шкафов и лавок.

Зулейха находит полуобгоревший ошметок ковра иустраивается на нем, привалившись спиной к стене.Мысли в голове до сих пор – тяжелые, неповоротли-вые, как хлебное тесто. Глаза – видят, но будто сквозьзавесу. Уши – слышат, но как издалека. Тело – двига-ется, дышит, но словно не свое.

Весь день она думала о том, что предсказание Упы-рихи сбылось. Но – каким страшным образом! Три ог-ненных фэрэштэ – три красноордынца – увезли ее смужниного двора в колеснице, а старуха осталась сосвоим обожаемым сыном в доме. То, чему Упыриха

так радовалась и чего так хотела, свершилось. Дога-дается ли Мансурка похоронить Муртазу рядом с до-черьми? А Упыриху? В том, что старуха после смертисына долго не протянет, Зулейха не сомневалась. Ал-лах Всемогущий, на все твоя воля.

Впервые в жизни она сидит в мечети, да еще наглавной – мужской – половине, недалеко от михраба.Видно, и на это есть воля Всевышнего.

Мужья пускали женщин в мечеть неохотно, лишь побольшим праздникам: на Уразу и на Курбан. Мурта-за каждую пятницу, крепко попарившись в бане, румя-ный, с тщательно расчесанной бородой, спешил в юл-башскую мечеть на большой намаз, положив на вы-бритый до розового блеска череп зеленый бархатныйтюбетей. Женская половина – в углу мечети, за плот-ной чаршау – по пятницам обычно пустовала. Мул-ла-хазрэт наказывал мужьям передавать содержаниепятничных бесед оставшимся дома на хозяйстве же-нам, чтобы те не сбивались с пути и укреплялись в ис-тинной вере. Муртаза послушно выполнял наказ: при-дя домой и усевшись на сяке, дожидался, пока на жен-ской половине стихнет шорох мукомолки или лязганьепосуды, и бросал через занавеску свое неизменное:«Был в мечети. Видел муллу». Зулейха каждую пятни-цу ждала эту фразу, ведь она означала гораздо боль-ше, чем ее отдельные слова: все в этом мире идет

своим чередом, порядок вещей – незыблем.Завтра – пятница. Завтра Муртаза не пойдет в ме-

четь.Зулейха находит взглядом муллу-хазрэта. Тот про-

должает молиться, сидя лицом к михрабу.– Дежурным занять посты, – командует Игнатов. –

Остальным – спать.– А если не хочется, товарищ Игнатов? – полногру-

дая баба, так бесстыже обнажившая голову в храме,раздобыла охапку сена и стоит, обнимая ее.

– На заре – подъем, – сухо отвечает тот, и Зулейхеотчего-то приятно, что командир так строг с бесстыд-ницей.

Баба громко вздыхает, еще выше поднимая и безтого торчащую вперед грудь, бросает охапку на полнедалеко от Зулейхи.

Дежурные устраиваются у входа на перевернутомкнижном шкафу, бодро сверкая штыками в полутьме.«От зорьки и до зорьки моряки на вахте зорки!» – ко-зыряет им на прощание председатель, желает спокой-ной ночи переселенцам и баранам. Игнатов дает знак– и керосинка втягивает оранжевый язычок, лишь кон-чик фитиля тлеет в темноте едва заметно.

Зулейха нащупывает в кармане хлеб, отламываеткусок, жует.

– Куда ты везешь нас, комиссар? – раздается в тем-

ноте звучный, нараспев, голос муллы.– Куда партия послала – туда и везу, – так же громко

отвечает Игнатов.– Куда же послала нас твоя партия?– Спроси у всезнающего Аллаха, пусть шепнет тебе

на ушко.– Дорогу выдержат не все. На смерть везешь, ко-

миссар.– А ты постарайся выжить. Или попроси у Аллаха

быстрой смерти, чтоб не мучиться.Переселенцы возбужденно перешептываются: ку-

да? куда? – Неужели в Сибирь? – А куда ж еще? Ссы-лали – всегда туда. – А далеко ли это? – Сказал жемулла-хазрэт: так далеко, что дорогу не выдержать. –И Алла! Лишь бы доехать. – Верно. Кто доедет – вы-живет…

Дежурные звонко лязгают винтовками, заряжая ихперед сном. Шорох голосов стихает. Печное теплорасползается по мечети, веки наливаются устало-стью, смыкаются – Зулейха засыпает. Жена муллы,выпустив из клетки любимую серую кошку, кормит ее сруки, роняя крупные слезы на мягкую полосатую спин-ку.

– Зулейха-а-а! – голос Упырихи слышится издале-ка, словно из подпола. – Зулейха-а-а!

Сейчас, лечу, мама, лечу…Зулейха открывает глаза. Вокруг, в густом полумра-

ке, едва разведенном дрожащим керосиновым све-том, спят переселенцы. Потрескивает огонь в печи,изредка сонно взблеивают в закутке бараны. Дежур-ные сладко дремлют, прислонясь к стене и свесив го-ловы на опустившиеся плечи.

Уф, показалось.И вдруг громкий шорох – совсем близко. Прерыви-

стый шепот – мужской или женский? – горячий, быст-рый, путаный, смешанный с громким частым дыхани-ем: на том месте, где вчера устроилась на охапке сенабесстыжая баба, темнота дрожит, волнуется, дышит.Движется – сначала медленно, затем быстрее, резче,стремительнее. Уже и не темнота – два тела, укутан-ные тенью. Что-то вздрагивает, всхрипывает, выды-хает глубоко и долго. И – сдавленный женский смех:«Погоди ты, бешеный, загнал совсем». Голос знако-мый – это она, пышнощекая срамница. Зулейха, ка-жется, видит во тьме желтые волосы, рассыпавшиесятяжелым снопом. Та дышит широко раскрытым ртом,с облегчением, громко – словно не боясь быть услы-шанной. Склоняет голову на чью-то грудь, и оба зами-рают, затихают.

Зулейха напрягает зрение, пытаясь рассмотретьлицо мужчины. И различает два глаза, глядящие из

темноты: он давно и внимательно смотрит на нее –Игнатов.

– Салахатдин! – вдруг раздается где-то в глубинемечети истошный крик. – Муж мой!

Резко вспыхивает керосинка. Люди вскакивают,озираются, плачет спросонья ребенок, мявкает кошкапод чьим-то нечаянным сапогом.

– Салахатдин! – продолжает кричать жена муллы.Игнатов, чертыхаясь, высвобождается из сети На-

стасьиных русалочьих волос, торопливо застегиваетремень, на ходу натягивает сапоги. Бежит туда, гдеуже сгрудились плотной кучкой переселенцы.

Люди расступаются. На полу, устремив седую голо-ву к михрабу и вытянув длинные ноги из-под кудрявойшубы, лежит мулла-хазрэт. Рядом на коленях, лбом впол – рыдает его огромная жена. Открытые глаза мул-лы застыли и смотрят вверх, скулы обтянуло кожей,бегущие от носа к подбородку морщины сложили губыв бледную сухую улыбку. Игнатов поднимает взгляд.В узких оконцах – жидкий голубой свет. Утро.

– Всем собираться, – говорит он застывшим лицамвокруг. – Выезжаем.

И идет к выходу.Настасья провожает его взглядом, сидя на охапке

сена и заплетая распущенные волосы в толстую пше-ничную косу.

Собрались быстро. Тело муллы было решено оста-вить в кантоне для захоронения. Шубу – Игнатов на-стоял – опухшая от слез жена хазрэта накинула на се-бя. Дети помогли поймать спрятавшуюся от страха запечкой кошку и усадить обратно в клетку.

Когда Зулейха уже сидела на месте возницы, держанаготове вожжи, – ждали команды на выезд, – к ней,озираясь, подскочил чернявый и торопливо закинул всани что тяжелое, белое, лохматое – ягненка. Накрылмешковиной и прижал кривой палец к губам: тс-с-с…

Громко, на весь двор, раздается: поехали! Отфыр-киваются кони, перекрикиваются конвоиры. И сани,как медленный косяк крупных рыб, тянутся со двора.

Улыбающийся председатель Денисов стоит у ворот,провожает.

– Ну, – говорит ему Игнатов дружески, крепко жметжесткую, как подошва, ладонь, – держись, брат!

– Слышь, Игнатов, – тот немного смущенно ведетбровями, понижает голос. – А как считаешь – если намечети красный флаг повесить?

Игнатов оглядывает высокую башню минарета сострой, в небо уткнувшейся вершиной, на которойтемнеет жестяная загогулина полумесяца.

– Издалека будет видно, – одобряет он. – Красиво!– Все-таки – здание культа. Винегрет какой-то полу-

чается.

– В голове у тебя винегрет, – похлопывает по шеенетерпеливо танцующего коня Игнатов. – А это – на-стоящий колхозный хлев. Понял, ударник?

Тот улыбается, машет рукой: как не понять!Игнатов пропускает перед собой последние сани,

окидывает взглядом опустевший двор и скачет вследза караваном, брызжа из-под копыт звонким утреннимснегом.

Когда деревня остается далеко позади, Зулейхаоборачивается. Над тонкой свечкой мечети уже вьет-ся горячим огоньком красный флаг.

Председатель сельсовета Денисов отработаетв деревне еще полгода. К весне он организует колхози хорошо, на совесть, поднимет процент коллекти-визации во вверенном ему населенном пункте.

Бороться с религией будет от всей души, по-бал-тийски: во время священного месяца Рамазан орга-низует агитационные шествия вокруг мечети, са-молично выступит оппонентом трех служителейкульта на публичном диспуте «Нужна ли религиоз-ность в советском обществе?», соберет и сожжетвсе деревенские кораны.

Венцом его карьеры на селе станет добыча трак-тора «Коммунар» для своего колхоза – на завистьвсем пока еще безмашинным соседним деревням

кантона. Трактор станет самым ценным и самымохраняемым объектом денисовского хозяйства.

Он выступит с новаторской инициативой: пере-именовать языческий праздник Сабан-туй – Празд-ник Плуга, отмечаемый в татарских селах в кон-це весны, – в Трактор-туй. Инициативу поддержатв центре; на торжество приедет делегация ЦИКиз самой Казани и десант газетных корреспонден-тов. Однако праздник сорвется из-за неисправно-сти самого трактора. Позже выяснится, что мест-ная старушка-абыстай из добрых побуждений реши-ла задобрить духа трактора и тайно скормила мо-тору некоторое количество яиц и хлеба, что и по-служило причиной поломки. Недовольные товарищииз ЦИК и корреспонденты уедут в Казань ни с чем, акарьера Денисова стремительно пойдет на спад.

Его отзовут из деревни и отправят домой. Повозвращении в Ленинград он найдет свою комнатув коммуналке намертво занятой расплодившимисясоседями. В отчаянной затяжной борьбе с управдо-мами за жилплощадь начнет прикладываться к бу-тылке, и через пару лет его выселят из общежи-тия за пьянство. В тридцать третьем году, во вре-мя паспортизации, Денисова как лицо без пропискии просто запойного пьяницу вышлют из Ленинграда– сначала за 101-й километр, затем в Усть-Цильму,

а потом и вовсе – под Душкачан, где его след навсе-гда затеряется среди прибайкальских сопок.

Кофе

Кто ж не любит кофе из маленьких фарфоровых ча-

шек?!Вольф Карлович прячет лицо под одеяло, продол-

жая ощущать на лбу горячее прикосновение солнеч-ного луча. Еще пара мгновений и – вставать. Дела неждут.

Скоро в кабинет шумно ворвется Груня, неся на ста-рательно вытянутых руках поднос с крошечной дымя-щейся чашкой. С утра – только кофе и маленький лом-тик шоколада, никакой еды, от нее тяжелеют мыслии члены. Сам он встанет и широким движением рас-пахнет портьеру, позволяя солнечному свету залитькомнату. Груня придирчивым взглядом окинет вися-щий наготове синий мундир, осторожно снимет с ру-кава несуществующую пылинку (ее застенчивое пре-клонение перед его форменным профессорским об-лачением с годами становится все сильнее). И пока-тится новый день: лекции, экзамены, тысячи возбуж-денных студенческих лиц…

Вольф Карлович энергичным взмахом посылаетодеяло на пол, пальцы ног нащупывают гладкую про-хладную кожу домашних туфель. Портьера, шурша,отлетает в сторону и открывает знакомый с детства

вид. Эркер в три высоких окна – как огромный живойтриптих, в котором вот уже много лет зеленеют, цве-тут, облетают, покрываются инеем и снова цветут, от-ражаясь в зеркале Черного озера, старые ветвистыелипы.

Сейчас стекла покрыты тонкими морозными роспи-сями. Januar, как сказал бы отец, посылая ежеутрен-ний величественный взгляд за окно, словно по-друже-ски здороваясь с зимним месяцем.

Раньше это был кабинет отца, и маленькому Воль-фу не разрешалось бывать в нем. Тайком он проби-рался сюда и, забравшись за складки портьеры, рас-плющивал нос о холодное стекло – любовался озе-ром.

Теперь здесь работает он сам. Даже спать предпо-читает тут же, на жестком диване у старинного отцов-ского секретера. На столе приготовлены перо и бума-га – хорошие мысли имеют обыкновение прилетать поночам. Он уже и забыл, когда последний раз ночевал вспальне. Наверное, это было еще до начала ремонта.

Ремонтом заведовала Груня, как и всем, что проис-ходило в старой профессорской квартире. Большая,шумная, коса вокруг головы – толщиной с руку, а са-ми руки – толщиной с ногу, Груня тяжелой солдатскойпоступью вошла в этот дом двадцать лет назад, иВольф Карлович мгновенно капитулировал, с безро-

потной радостью отдал ей бразды правления своимневеликим хозяйством, чтобы с головой погрузиться вупоительный мир загадок человеческого тела.

Профессор Казанского университета в третьем по-колении, Вольф Карлович Лейбе был практикующимхирургом. Практика его была обширна, люди дожида-лись очереди на операцию месяцами. Каждый раз, за-нося скальпель над мягким бледным телом пациен-та, он ощущал прохладный трепет в самой глубинеживота: имею ли право? Нож касался кожи – и холо-док превращался в тепло, разливался по членам: неимею права не попытаться. И пытался: вел мыслен-ный диалог с кожными покровами, мышечными и со-единительными тканями, через которые пробиралсяк цели, уважительно приветствовал внутренние орга-ны, шептался с сосудами. Он разговаривал с тела-ми больных посредством скальпеля. И тела отвечалиему. О своих диалогах никому не рассказывал – состороны это могло показаться похожим на душевнуюболезнь.

И вторая тайна была у Вольфа Карловича: его до-нельзя, до зуда в кончиках пальцев, волновала тайначеловеческого рождения.

По молодости, упоенный лекциями легендарногопрофессора Феноменова, он даже хотел остаться ра-ботать на кафедре акушерства и женских болезней.

Отец отговорил («Всю жизнь – у крестьянок роды при-нимать?»). Юный Вольф покорился – ушел на кафед-ру благородной хирургии.

Уже став хирургом и препарируя в анатомическомтеатре никем не востребованные тела нищих и про-ституток, доставленные из полицейского участка в ка-честве учебных трупов, он иногда обнаруживал в жен-ском чреве маленький плод. Эти находки каждый разприводили его в состояние смутного волнения. Мель-кала нелепая мысль: а вдруг этот крошечный зверокс морщинистой мордочкой и карикатурно мелкими ко-нечностями – жив?

Hic locus est ubi mors gaudet succurrere vitae, гла-сила надпись над круглым зданием университетско-го анатомического театра. Это место, где смерть срадостью помогает жизни. Так оно и было. Нерож-денные младенцы в утробах зарезанных из ревностисонечек и случайно убитых в бандитских перестрел-ках мусечек жаждали открыть Вольфу Карловичу своималенькие тайны – их тонкие голоса постоянно рои-лись в голове, шептали, бормотали, иногда кричали.

И он сдался. В тысяча девятисотом году, на рубе-же веков, в возрасте двадцати пяти лет провел своюпервую гистеротомию. К тому времени на его счетубыло уже несколько десятков чревосечений, и эта но-вая операция – кесарево сечение – не была для него

чем-то особенно сложна. Но совершенно особеннымбыло чувство после: одно дело – вырезать из чревабольного скользкий кровавый шмат опухоли и швыр-нуть его в таз; совсем другое – достать живого, трепе-щущего младенца.

Операция прошла блестяще. Затем – еще одна, иеще. Слава о молодом хирурге «от Бога» полетела поКазанской губернии. Так он и жил: клинической хирур-гией занимался для отца, гинекологией (немного сму-щаясь и не афишируя) – для себя.

Кстати, когда он последний раз оперировал? ВольфКарлович задумывается. Казалось бы – совсемнедавно, а вспомнить точную дату или предмет опе-рации – затруднительно. Преподавание отнимает такмного сил и времени, что некоторые события стира-ются из памяти. Надо будет спросить у Груни.

Вольф Карлович берет с подоконника лейку и по-ливает свою пальму. Это единственное, что Груне неразрешается делать в доме. Этот полив – особый ри-туал: когда профессор поит свою пальму, он успока-ивается. Огромное дерево с блестящими мясистымилистьями в деревянной кадушке на полу – его пол-ный ровесник. В день его рождения, пятьдесят пятьлет назад, отец посадил в кадку косточку и забыл оней – а через месяц с удивлением обнаружил упря-мый коренастый росток. Пальма росла и постепенно

превратилась в высокое мощное дерево, правда, ниразу не цветшее. День, когда оно зацветет, станет дляВольфа Карловича праздником.

С треском распахивается дверь – в комнату врыва-ется Груня: шумно и неумолимо, как летящий по рель-сам паровоз. «Доброе утро», – произносят ее пухлые,тронутые яркой помадой губы. Значит, утро и вправду– доброе. Как и день впереди.

Комнату наполняет запах гречневой каши с луком.Груня ставит на краешек стола серебряный поднос

с маленькой фарфоровой чашкой.– Пожалуйста, попросите рабочих начать свой бед-

лам попозже, – Вольф Карлович просительно улыба-ется, стоя у пальмы. – Хочу поработать в тишине.

Груня молча кивает высокой прической из толстых,корабельными канатами перевитых кос.

– И когда же… – Вольф Карлович заботливо пере-бирает гладкие прохладные листья. – …когда же за-кончится этот бесконечный ремонт?

– Скоро, – произносит Груня низким голосом, на-правляясь к выходу. – Недолго ждать осталось.

– И еще. Груня…Та останавливается у двери, оборачивается.– Вы не вспомните: когда я последний раз опериро-

вал? Как-то вылетело из головы…Груня собирает в складки низкий лоб.

– Вам зачем?Вольф Карлович жмется под ее грозным взглядом.– Чувствую себя неуютно, когда не могу вспомнить

такой простой факт своей биографии.– Пойду вспоминать, – Груня решительно кивает,

словно бодает воздух перед собой, и выходит.Через приоткрывшуюся дверь в комнату доносит-

ся бряцание посуды, возбужденные женские голоса идетский плач.

– Я же просил тишины! – Вольф Карлович мучени-чески прикладывает ладонь ко лбу.

Груня идет на кухню за завтраком для себя и Сте-пана.

Три огромных окна без штор. Веревки с бельем раз-деляют пространство на два неровных треугольника.Шесть столов – хороводом, по стенкам. Шесть керо-синок – на столах. Шесть пузатых комодов. Вообще-токомнат в квартире семь, но у Вольфа Карловича нетсвоего стола. Ну и керосинки, значит, тоже нет.

Завидев Груню, что-то горячо обсуждавшие женщи-ны притихают, разбредаются по своим углам. Стано-вится отчетливо слышно, как у кого-то на сковородешкворчит яичница. Груня берется рукой за бельевуюверевку и сдвигает по ней тщательно развешанныепростыни, сминает их в гармошку.

– Говорила: мою половину не занимать, – произно-сит в потолок.

– Так у тебя ж сегодня нет стирки, – одна из женщинупирает в бока руки с закатанными рукавами.

Груня молча развязывает на поясе тряпичный фар-тук и вешает его на освобожденную веревку: теперьесть! Потом отпирает буфет, достает хлеб, вновь за-пирает на ключ. Снимает со своей керосинки кастрю-лю с кашей и идет к выходу. Женщины провожают ееглазами. Клокочет вода в тазу с кипящим бельем. Ши-пит, убегая, молоко.

В коридоре темно: газовые рожки не работают ужелет десять. Шкафы и сундуки перегородили некогдаширокий коридор – не пройти. Вот она, коммунальнаяжизнь: темнота, теснота и запах жареного лука. То лидело раньше…

Груня толкает могучим задом дверь и входит к себе.– Что так долго? – Степан за столом в одной май-

ке ковыряется отверткой в большом амбарном замке.Его руки – в блестящих черных пятнах масла.

– Он хочет вспомнить, когда последний раз опери-ровал. – Груня ставит кастрюлю на стол и задумчиворазглядывает узор на скатерти.

Степан кладет отвертку и берет замок в руки.Клац! – и дужка хищно защелкивается. Берет лежа-щий рядом ключ, вставляет, проворачивает с ладным

механическим звуком – дужка замка послушно откры-вается.

– Готово, – он обнажает в улыбке прокуренные, хо-роводом пляшущие во рту зубы.

– Он хочет вспомнить, когда последний раз опери-ровал, – громче повторяет Груня. – А вдруг он захочетвспомнить что-то еще?

– Думаешь, это так просто: захотел – и вспомнил?Десять лет не помнил, а потом захотел – и нате? –Степан вытирает руки о майку, отламывает хлеб и на-чинает жевать.

– Откуда я знаю?! – Груня достает половник и швы-ряет в тарелку ком плотной дымящейся каши.

– Ты когда письмо отправила? – Степан ест исходя-щую паром гречу большими ложками, не обжигаясь.

– С месяц уже.– Значит, придут скоро. Недолго ждать осталось.

Там тоже люди работают, им разобраться время нуж-но. – Степан мизинцем достает застрявшую в нед-рах верхней челюсти крупинку, обтирает палец о ска-терть. – Наше дело – не пропустить… Во! – он встаетиз-за стола, потрясает в воздухе тяжелым замком ивешает его на гвоздь у двери. – Они все опечатают, аты сразу: шасть! и поверх бумажки – замок. Если ктоспросит – скажешь, управдом велел.

Груня, сидя на табуретке, мелко трясет головой –

соглашается.– Управдом-то – не передумает? – она исподлобья

глядит, как Степан садится обратно за стол и продол-жает работать ложкой; по плечам буграми катаютсямускулы.

– Не боись. – Степан широко улыбается, в щеляхмежду зубами – темные пятна гречки. – Со мной – ни-чего не боись! Будешь по утрам кофий пить: в прох-вессорской комнате, из прохвессорских чашек.

Ее мясистые губы вздрагивают в смущенной улыб-ке, потом опять тревожно приоткрываются:

– А все-таки жалко мне его. Такой человек был…Степан тщательно вылизывает ложку. Потом под-

ходит к Груне сзади и кладет жилистые руки на еекруглые плечи. Пышная грудь под тонким застиран-ным ситцем вздрагивает и медленно поднимается вглубоком вдохе, как дрожжевое тесто на печи.

– Чего жалеть-то? – одними губами шепчет СтепанГруне в ухо. – Был, да закончился.

От Степана идет сильный мужской дух, смешанныйс запахом гречки и машинного масла. Груня сжимаетпальцы на коленях – ткань платья морщится.

– Ты свое отработала. За двадцать-то лет… Заслу-жила. И так уже: кормишь его, поишь, обстирываешь.Заметь – бесплатно. Подумаешь – работала на негокогда-то. Подумаешь – важная была птица. Без тебя

бы давно уже помер твой прохвессор. Так что пустьспасибо тебе скажет, что жив.

Ладони Степана – тисками на Груниных плечах.Слышно, как тикают на стене ходики.

– А мы с тобой потом, глядишь, – и еще расширим-ся. Что нам – всю жизнь в двух комнатенках ютиться?

Она закрывает глаза и прижимается ухом к жесткойволосатой руке. Его пальцы двигаются к основаниюшеи, и дальше – к разрезу платья.

– Ну-ка, Грушенька, – шепчет он тихо. – Ну-ка, яб-лонька моя…

Пронзительно верещит колокольчик у входной две-ри. Один раз – это к профессору. Последний раз кнему приходили лет пять или шесть назад, какой-тохудой старичок проездом из Москвы в Сибирь (звалпрофессора преподавать в Томск, но Лейбе отказал-ся).

Груня вскакивает. Встречается глазами с напряжен-ным взглядом Степана, прижимает руку ко рту: неуже-ли они? Степан сердито ведет подбородком: откры-вай, чего застыла. Она бежит в коридор, на ходу вде-вая в петли расстегнувшиеся пуговицы на вороте пла-тья. Спиною чувствует тяжелый взгляд Степана, бью-щий в затылок из приоткрытой двери. Долго гремитзамками и цепочками, наконец пальцы справляютсяс волнением. Груня прерывисто выдыхает и толкает

рукой тяжелую входную дверь.

Илона стоит, переминаясь на каблучках-рюмочкахи пониже опустив на глаза краешек шляпки. Стыдно,Бог мой, как стыдно…

Женщина-гора открывает дверь. Дышит глубоко игрозно, как дракон. Смотрит на Илону бусинками глаз,молчит.

– Мне – к профессору Лейбе, – беспомощно выды-хает Илона.

Женщина-гора бодает подбородком воздух, указы-вая на белую дверь в полутьме коридора. Но с местане сходит – стоит, загораживая проход. Илона прижи-мает к груди плоскую сумочку, как щит, и, обмирая отщедрого горячего запаха лука и каши, идущего от жен-щины, бочком просачивается в квартиру. Хочет ныр-нуть за белую дверь, но грозная хранительница поро-га перекрывает рукой проход. «Доложу», – басом, сненавистью сообщает она и уходит в комнату. Илонаостается одна в душных коричневых сумерках прихо-жей.

Где-то далеко впереди – светлый прямоугольникхода на кухню, откуда несет стиркой и обедом, слы-шится гул женских голосов, детский смех и дребезжа-ние велосипедного звонка. Вдоль коридора – высо-кие, в чешуйках полуоблетевшей белой краски, еле

различимые во тьме комнатные двери. Илоне кажет-ся, что за ними кто-то прячется – наблюдает. И когдапрофессорская дверь наконец распахивается и низ-ким голосом дородной женщины приглашает войти,она юркает туда с благодарным облегчением.

«Вольф Карлович Лейбе, проф. мед. по жен., свети-ло!» Именно такую запись Илона обнаружила в днев-нике своей матери, разбирая ее вещи после похорон.Слово «светило» было подчеркнуто дважды. Краснеяот догадок, зачем матери понадобился «проф. мед. пожен.», она убрала рассыпающийся на листки блокнотна антресоль. Вспомнила лишь через несколько лет,привычно ворочаясь без сна на кровати, остывающейпосле ухода Ивана, и мучаясь догадками: почему, до-жив до двадцати пяти лет, она еще ни разу не?.. Какбы это сформулировать, соблюдая приличия…

Ее подруги жили насыщенной комсомольской жиз-нью: влюблялись, заводили ухажеров (комсомольцеви партийцев, в крайнем случае – ударников труда),меняли их, выходили замуж и разводились, сбива-лись со счета абортам. Некоторые – даже рожалималеньких, розовых, противными голосами кричащихдетей.

Илона наблюдала все эти водовороты и хитроспле-тения женских судеб со стороны, в перерывах междустучанием по клавишам старого доброго ундервуда,

за махиной которого она ловко и незаметно пряталасьот жизни в мелкой конторе.

Ухажеров было мало, замуж не звали. Нет, почемуже мало? Были, конечно. И счастье женское ей да-рили – как и сколько могли. Она жадно пила это сча-стье до капли. Но не беременела (какое ужасное сло-во!). Ее лоно было бездонным сосудом, принимавшимвсе, что в него попадало, но ничего не могущим датьэтому миру. Милиционер Федорчук, обаятельный кре-пыш – смуглый, кудрявый, черноглазый и – беспово-ротно женатый; счетовод Зельдович, рано полысев-ший и поседевший, любивший спать, уткнувшись ей вгрудь; студент-химик со смешной фамилией Обида иследами вечной ипохондрии на лице… Все они про-плывали через ее железную кровать с блестящимишариками в изголовье и через ее жизнь – не оставляяследа. И это ничуть ее не заботило.

Как вдруг – Иван. Ваня.Каким шальным ветром занесло этого высокого,

плечистого, с надменным взглядом и строгой выправ-кой красавца в ее пыльную, надежно защищенную пи-шущей машинкой жизнь? Илона схватилась за него –цепко, во всю силу бледных, изможденных в постоян-ных боях с клавишами пальцев. В синематографе хо-хотала, высоко закидывая голову; пламенея от стыда,надевала на вечернюю прогулку мамину шифоновую

блузку, прозрачную в ярком свете; ночами стараласьбыть страстной и неутомимой; пришила две пуговицык его гимнастерке и даже освоила бабушкин рецептприготовления воскресных оладушков.

В пылу недавней ссоры он бросил ей в лицо ка-кие-то малопонятные слова про любовь к детям – какпо щеке хлестнул. Неужели этот строгий военный с хо-лодными серыми глазами хочет семейного уюта, хо-чет детей?

Мамин фотоснимок на комоде смотрел неумолимо:не сдавайся! Илона разыскала заброшенный в пыль-ную бездну антресолей блокнот, дрожащим от волне-ния пальцем нашла в складках пожелтевших страницзаветный адрес и отправилась к «проф. мед. по жен.».Ваня хочет детей – она их ему родит. Если сможет, ко-нечно.

Светило могло за прошедшие годы закрыть практи-ку, сменить адрес, да и просто – состариться и уме-реть. Но – какое огромное, невероятное счастье! – по-прежнему жило здесь, охраняемое цепным псом – го-роподобной женщиной со взглядом голодной медве-дицы.

И вот робко потупившаяся Илона уже стоит посре-ди комнаты, а чудаковатый профессор спешит ей на-встречу – полы стеганого атласного халата развева-ются, лохматые кудри полукругом – подумалось: ним-

бом! – вокруг высокого блестящего лба, переходяще-го в такой же гладкий затылок. Припадает губами кее мгновенно и густо краснеющей от смущения руке(пальцы Илоне еще никто и никогда не целовал, да-же любвеобильный милиционер Федорчук, да еще такзапросто, при посторонних).

– Спасибо, Груня, – нараспев говорит профессор.Женщина-медведица разочарованно выпускает

воздух из объемной груди, медленно разворачивает-ся и выносит свое грузное тело из комнаты.

Профессор любезно указует сухонькой ладошкойна стул с гнутыми деревянными ножками и лакиро-ванными подлокотниками, напоминающими эклерыиз кондитерской Горзина. Илона, все еще не смея под-нять утяжеленные черной тушью ресницы, приседа-ет на краешек обитого цветочным атласом сиденья.Что-то маленькое, острое вонзается в основание но-ги: гвоздь? Она решает не подавать виду и терпеть.

– Простите мне мой затрапезный вид, – журчит го-лос Лейбе. – Обычно я принимаю после обеда. Но разуж вы пришли – чему я рад, искренне рад! – побесе-дуем сейчас о вашем… м-м-м… вопросе.

Стыдно, Боже, как стыдно… Илона сглатывает ко-мок слюны и поднимает глаза. Светило уютно устра-ивается за большим письменным столом, кладет рукина светло-серый бархат столешницы:

– Слушаю вас самым внимательным образом.Нежно-голубые глаза профессора ласковы. Из-под

распахнувшегося халата на груди видна впадина, откоторой солнечными лучами расходятся в сторонытонкие ребра. Илона опускает взгляд. Светилу позво-лено многое, даже иметь странности и принимать па-циентов в таком экстравагантном виде.

– М-м-м? – подбадривает Лейбе.– Мне нужно завести ребенка, – выдыхает она. – Во

что бы то ни стало.Профессор берет со стоящего на столе подноса се-

ребряную ложку и задумчиво постукивает по чашке –по изящной кофейной чашечке молочно-белого фар-фора, тонкой, с плавно изогнутыми боками и кокетли-вой ручкой. Звон получается неожиданно глухой и де-шевый: ляц-ляц… ляц-ляц…

– Как давно вы этого хотите?– Хочу не так давно… Но могла бы уже давно… То

есть чисто теоретически… Впрочем, и практически то-же… – окончательно запутывается Илона и упираетсяподбородком в наглаженные рюши на груди. – Семьлет.

– Итак, на протяжении семи лет вы состоите в отно-шениях с мужчинами, но ни одного раза не были бе-ременны. Это вы хотели сказать?

Илона глубже всаживает голову в плечи: да, именно

это. Гвоздь в обивке стула колет ногу сильно, настой-чиво. Ерзать Илона боится – вдруг порвется платье?

– Что ж, необходимо осмотреть вас для начала, за-полнить медицинский опросник. После этого станетпонятно, смогу ли я помочь. Или хотя бы попытатьсяпомочь.

– Я готова к осмотру, – шепчет Илона рюшам на гру-ди.

– Милая моя, но я не готов! – смеется профессор. –Где прикажете вас принять – на этом столе?! Да, я ве-ду практику на дому, но сейчас в моей квартире идетремонт. Ужасный, нескончаемый ремонт! Столовая,гостиная, спальня, библиотека, смотровая, приемная– все заняли эти несносные рабочие, которые целы-ми днями беспрестанно шумят. Они мешают мне ду-мать, работать, жить, в конце концов! Только и остает-ся – выкрадывать спокойные часы по ночам, когда онипрекращают свою бесконечную возню. В собственномдоме – я вынужден работать по ночам, при свете лам-пы. Как мышь! – он кивает на лежащий перед ним листбумаги. – К счастью, этот кошмар скоро закончится.Груня обещала, что ждать осталось совсем недолго.

– Груня? – Илона никак не может сообразить, чтопроисходит: светило отказывается помочь?

Гвоздь впился в тело до невозможности глубоко –ее словно насадили на шампур.

– Груня все знает, – профессор берет со стола чаш-ку, подносит ко рту и в предвкушении чмокает губа-ми. – Мой ангел-хранитель, без нее бы я – пропал. Вы-ясните у нее, когда этот бедлам закончится, – черезнеделю, через месяц, – и приходите.

Вконец измученная стыдом и непониманием Илонаподнимает взгляд.

– Я не могу ждать, профессор.– Тогда… – он растерянно помахивает чашкой в

воздухе, – …приходите ко мне в клинику. Я принимаютам по четвергам… или по пятницам… Уточните у Гру-ни.

Илона вскакивает со стула (а вернее – с гвоздя) ибросается на колени перед профессорским столом.

– Не отказывайте, профессор! Помогите! Вы – мояпоследняя надежда!

– Нет-нет! – кричит вдруг Лейбе неожиданно тонкимголосом. – Я ничего не знаю! Груня знает! Идите к Гру-не!

– Только вы можете спасти! Вы же гений! Светило!Илона на коленях подползает к столу, роняет за-

ломленные руки на столешницу. Светло-серый вихрьподнимается из-под ее рук – становится видно, чтопод слоем пыли обивка стола имеет насыщенный зе-леный цвет. Пыль покрывает все: столешницу, пись-менные приборы, открытую чернильницу с засохшим

озерцом чернил в глубине, девственно-белый листбумаги и лежащее на нем перо с обломанным концом.

Испуганно отпрянувший профессор выставил пе-ред собой кофейную чашку, словно защищаясь. Чаш-ка – с широкой трещиной и абсолютно пуста.

– Простите, ради Бога, – Илона медленно отполза-ет на коленях обратно.

Солнце бьет сквозь грязные разводы на трехствор-чатом окне, и пушисто-кудрявый нимб вокруг лыси-ны профессора наливается ярким золотом. Он ста-вит чашку на поднос, восстанавливает учащенное ды-хание. Затем выбирается из-за стола и, все еще на-стороженно поглядывая на Илону, берет в руки боль-шую жестяную лейку. Струи воды льются из дырча-того жерла в большую деревянную кадку, из которойторчит сухая, ощетинившаяся обломками высохшихветвей корявая палка – скелет давно умершего дере-ва.

– Простите меня, ради Бога, простите, – шепчетИлона, поднимаясь с колен и отряхивая платье. –Простите, простите…

– Хороша? – профессор смущенно улыбается иведет пальцем с длинным обломанным ногтем поморщинистому стволу. Откидывается назад, любуясь.Распахнутыми ладонями оглаживает несуществую-щие листья.

– Всего доброго, – Илона пятится к двери.– Жду вас в клинике, – Лейбе прощально кивает, не

отрывая взгляда от пальмы.Дверь открывается на секунду раньше, чем Илона

ее толкает. В проеме – гигантское тело Груни, подаетпальто и шляпу. Подслушивала, понимает Илона.

– Правда ли профессор Лейбе принимает в клиникепо четвергам? – спрашивает она в темноте коридора.

– Вольф Карлович не выходит из своей комнаты вотуже десять лет, – отвечает Груня.

Гений.Вольф Карлович мотает головой. Каждый раз ему

неловко выслушивать подобные восторженные эпи-теты от пациентов и студентов.

Светило.Какое там!.. Маленький мальчик, стоящий на берегу

океана, – вот кем он себя ощущает в науке. И не сты-дится признаться в этом с кафедры, глядя в широкораспахнутые глаза учеников.

Только вы можете спасти.Увы, и это неправда. Организм пациента спасает

себя сам. А врач только помогает, направляет его си-лы в нужное русло, иногда убирает лишнее, ненуж-ное, отжившее. Путь к выздоровлению врач и больнойпроходят рука об руку, но главная партия, решающий

ход всегда – за пациентом, за его волей к жизни, засилами его организма. Студенты старших курсов, ужеприобщившиеся к тайнам фармацевтики и имеющиеза плечами пару элементарных хирургических опера-ций, иногда решаются спорить с ним об этом. Милыеоперившиеся птенцы…

А не пора ли в университет? Визит экзальтирован-ной девицы выбил его из привычной жизненной ко-леи, и Вольф Карлович растерялся, запутался. Восколько у него сегодня первая лекция? Зависит от то-го, какой сегодня день недели.

А какой, собственно, день?Лейбе смотрит на часы – стрелки неподвижно за-

стыли на циферблате.Он берет со спинки стула профессорский мундир –

и понимает, что это старый отцовский халат. А где жемундир? Тот самый – плотного сукна, глубокого сине-го цвета, с форменными пуговицами – на каждой рас-правил крылья строгий двуглавый орел? Тот самый –где на груди сияет белоснежной эмалью узкий ромб –значок профессора Казанского университета? Тот са-мый – с которого Груня каждое утро сдувает пылинки?Верно, она и унесла его чистить.

Вольф Карлович делает шаг к двери. Гладкая руч-ка податливо ныряет в ладонь. Он долго теребит ее– словно дружески пожимает двери латунную руку –

потом резко тянет вниз и шагает в открывшуюся чер-ную бездну коридора…

Груня истово трет мыльной тряпкой закопченныйбок кастрюли, и белая пена пузырится на жирной ке-росиновой саже, чернеет. С появлением Степана вней проснулось желание оттирать посуду до нестер-пимой, зеркальной чистоты, и профессорские тазы исковороды засверкали в ее мощных руках невидан-ным доселе, глаза режущим блеском.

Спиной ощущает уткнувшиеся ей промеж лопа-ток недружелюбные взгляды соседок. Пусть смотрят,стервы. Не любят ее в коммуналке крепко – за то,что ведет себя в квартире как хозяйка. А кто же она?Хозяйка и есть. Здесь каждая стена, каждая половаядоска, каждый плинтус, каждая загогулина на резныхбелых дверях знает ее руки – все ими сотни раз под-метено, вычищено, отмыто и натерто.

Когда в тысяча девятьсот двадцать первом в про-фессорскую квартиру стали подселять жильцов, онадержала оборону крепко: тщательно отобрала самыеценные вещи и перетащила в свою комнату (обе-денные и чайные сервизы, столовое серебро, тяже-лые подсвечники, бархатные портьеры – им, что ли,оставлять, полуграмотной деревенщине?!); заняла накухне лучший стол, а в коридоре – самый большойшкаф, да еще и антресоли в придачу; темным осен-

ним вечером отнесла управдому огромный, как по-душка, увесистый, как камень, тускло сверкающийсеребром чернильный прибор с именной надписью«Профессору медицинских наук В.К. Лейбе с глубо-чайшим уважением от ректора Казанского Импера-торского университета Г.Ф. Дормидонтова» – не пожа-лела (с управдомами нужно дружить, дураку ясно).

И стала ждать.Профессору, к тому времени уже надломленному

произошедшими в стране переменами, сильно доста-лось в войне с белочехами, он впал в немилость уновых университетских ректоров (а их в первые годыГражданской сменилось немало), практику в клиникеприкрыли… И однажды утром Вольф Карлович не вы-шел из комнаты. Его никто не хватился. Одна толькоГруня, принеся ему на завтрак чашку травяной бурды,которую профессор приноровился пить по утрам вме-сто привычного кофе, посмотрела в его радостные, незамутненные более земными печалями голубые гла-за и тихо охнула. Cначала испугалась. Потом поняла:вот оно, дождалась. Быть ей в квартире хозяйкой.

Она терпела жильцов стойко, как клопов. Просто незнала, чем травить. Степан, возникший в ее жизни па-ру месяцев назад, – знал. Начать решил с самого лег-кого – с профессора.

Груня сомневалась недолго. Ухаживать за полу-

безумным бывшим хозяином ей уже до смерти надое-ло. А быть для Степана грушенькой, яблонькой, смо-родинкой, изредка (прости, Господи! грешна, каюсь…)даже черешенкой, хотелось – тоже до смерти.

И вот уже – письмо написано и опущено в почто-вый ящик (Груня тогда вспотела щедро, по-лошадино-му, выводя под Степанову диктовку длинные и зако-выристые слова, значения которых не понимала: бур-жуазный – через у или о? германский – через е илии? шпион – через о или е? контрреволюция – с од-ним или двумя р? слитно или раздельно?..). Если Сте-пан прав – скоро они придут, чтобы освободить про-фессорский кабинет с трельяжем чудных окон, смот-рящих на старинный парк, с пахнущими воском пола-ми и тяжелой ореховой мебелью. Освободить для Гру-ни, ждущей своей очереди на счастье уже долгие де-сять лет. А потом – как там Степан утром сказал? – невек же им в двух комнатах ютиться…

Груня ополаскивает кастрюлю в тазу. На кухне вдругстановится очень тихо. Соседки в ее присутствииобычно не разговаривают, лишь переглядываются. Носейчас тишина за Груниной спиной – тягучая, непри-вычно тяжелая. Истошно, будто захлебываясь, буль-кает чей-то суп.

Груня оборачивается.На коммунальной кухне стоит профессор Лейбе.

Соседская девчонка, все время путавшаяся под но-гами на своем хромом трехколесном велосипеде, ис-пуганно тренькает в звонок – дзынь! – и спрашивает втишине: «Мама, это кто?»

Женщины застыли, кто – с поварешкой, кто – с утю-гом, кто – с тряпкой в руках. Смотрят на Лейбе во всеглаза. А он смотрит только на Груню.

Конец ознакомительного

фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».Прочитайте эту книгу целиком, купив полную ле-

гальную версию на ЛитРес.Безопасно оплатить книгу можно банковской кар-

той Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильноготелефона, с платежного терминала, в салоне МТСили Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.День-ги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другимудобным Вам способом.