1

МУДРЫЕ ЗВЕЗДЫ

ГЕНРИХ ГЕЙНЕ

в переводах Олега Гальченко

Петрозаводск-2002

2

От переводчика

Мой Гейне – может быть, не гений,

а блик случайный впечатлений,

предначертаний смутных знаки

чернильная густая накипь.

Но в век недужный и морозный

он постучался гостем поздним –

мятежник, лирик, пересмешник,

из чьей, не знаю, жизни прежней....

3

I

КОЛЫБЕЛЬ МОИХ ТЕРЗАНИЙ

4

ПРОЛОГ

Из «Путешествия по Гарцу»

Юбки черные, чулочки,

белоснежные манжеты,

поцелуи и объятья,

вы ли сердцем не воспеты!

Сердцем, что в груди теснится…

В сердце – жар пустой досады…

Мне наскучили смертельно

эти лживые рулады.

Променял я вас на горы,

где над саклей солнце светит,

где дышу я полной грудью,

где один хозяин – ветер.

Променял я вас на горы,

где на склоне дремлют ели,

где журчат ручьи, и птицам

облака перину стелят.

Так счастливо оставаться

светским дамам с господами!

Променял я вас на горы,

свысока смеясь над вами.

5

***

Вдали на горизонте

в туманной пелене

волшебный древний город

нарисовался мне.

Сырой и стылый ветер

взвихряет пену волн

и в заунывном ритме

гребец ведет мой челн.

Вдруг солнце прорубило

в холодных тучах дверь

и луч упал на берег

моих былых потерь.

6

***

А помнишь – детьми мы были?…

В ту пору нравилось нам

в курятник залезть украдкой,

в солому зарыться там.

Кричали мы петухами –

и думал прохожий люд,

что в час неурочный снова

у нас петухи поют.

Из ящиков, досок, палок

мы строили теплый дом,

наклеим внутри обои –

и селимся дружно в нем.

Когда соседская кошка

визит наносила свой,

ее встречали поклоном

и искренней похвалой.

Потом про здоровье гостью

расспрашивали всерьез,

жалея всех старых кошек

до горьких горячих слез.

Мы как старички сидели

на лавке в углу двора

и сетовали, что нынче

мир хуже, чем был вчера,

7

что Верность, Любовь и Разум

покинули белый свет,

а кофе все дорожает,

и денег все чаще нет…

Забылись детские игры,

а следом растаял след

всех наших былых пристрастий,

и дружбы на много лет.

***

Вновь май наступил долгожданный,

цветами наполнился лес,

и облачные караваны

плывут по лазури небес.

Разносится хор соловьиный

в высокой зеленой листве,

и скачут ягнята невинно

наперегонки по траве.

Лишь я не скачу, не играю.

Я – к травам припавший больной,

я дальнему зову внимаю,

и грезы кружат надо мной.

8

***

Душу мне до глубины

звоны пропитали.

Звонче, песенка весны,

устремляйся в дали.

На лужайку прилетай,

где цветы беспечны,

милой розе передай

мой поклон сердечный.

***

Взойдя на высокую гору,

я странной мечтой награжден

и тысячный раз повторяю:

"Зачем я не птицей рожден?

Не ласточка я – а иначе,

мечтою о встрече томим,

уютное гнездышко свил бы

над теплым окошком твоим.

Я – не соловей, а иначе

мечтою о встрече томим,

зашелся бы от серенады

над призрачным садом ночным.

Увы, не снегирь я – иначе

живою частицей огня

впорхнул бы в любимое сердце.

Ведь ты не прогонишь меня?"

9

***

Горы и замки склоняются долу,

к зеркалу рейнской волны,

и паруса моей лодки веселой

солнцем и ветром полны.

Я молчаливо слежу за игрою

золота светлой воды.

Чувства кружатся разбуженным роем,

бурны, свободны, горды.

Нежность, прозрачность маняще-родная,

слиты навеки с рекой.

Но в этой ласковой бездне – я знаю! –

кроется мертвый покой.

Радостный – с виду, по сути – коварный

Рейн, ты – любимой портрет, -

кроткой, покладистой и благодарной,

колко смеющейся вслед.

***

На севере заиндевелом,

где мертвенно воет метель,

на сопке под саваном белым

грустит одинокая ель.

И грезит она, как печально

в далекой восточной земле

стоит одинокая пальма

на выжженной солнцем скале.

10

***

Пленительная дева

является ко мне

из древнего напева

о сказочной стране,

где небеса струятся

на золоченый луг,

где все цветы глядятся

в глаза своих подруг,

где рощи-менестрели

пьянеют от рулад,

и в родниковой трели

купается закат.

Но различить ни звука

не можешь ты одна,

пронзительною мукой

любви оглушена.

Увы, не в нашей власти

ту сказку воплотить,

где можно сердцем счастье

и волю ощутить!

Как больно знать, что это –

лишь мой нелепый сон,

что в пламени рассвета

как пена тает он.

11

***

В твоих лазоревых глазках

нашел я любовный пыл

и в мысли уплыл такие,

что все слова позабыл.

Твоих лазоревых глазок

свет милый всегда со мной,

и волны морской лазури

бурливой стоят стеной.

***

Ты словно цветок весенний

прелестна, чиста, нежна.

Гляжу на тебя – и в сердце

печально дрожит струна.

И шепчут, когда мы рядом,

молитву мои уста,

чтоб ты оставалась вечно

прелестна, нежна, чиста.

12

ИЗ ЦИКЛА «СЕРАФИНА»

2

На морской пустынный берег

ночь задумчивая вышла.

Месяц выглянул из тучи.

Волны шепчут еле слышно:

"Кто он – этот полуночник,

идиот или влюбленный?

Взгляд – прозрачный и туманный,

лик печально-просветленный…"

Месяц мило улыбнулся

всем свидетелям досужим:

"Он безумец и влюбленный,

и поэт еще к тому же!"

4

Что я любим тобою,

я отгадал давно,

но глубоко встревожен

признаньем все равно.

Я отправлялся в горы

и на вершине пел,

я плакал возле моря,

когда закат горел.

А сердце – словно солнце.

Оно в любовь уйдет,

13

пылая, в темный омут

холодных пенных вод.

5

Нескромные взгляды чайка

бесстрашно дарит нам,

а я прижимаю ухо

к горячим твоим губам.

О, как бы ей знать хотелось

все тайны о грешных нас:

слова или поцелуи

впорхнули ко мне сейчас?

Но сам я понять сумел бы

то чудо едва-едва,

так густо на поцелуях

замешаны все слова.

6

На серых скалах вечный храм

мы выстроим с тобой,

где чтиться будет наш Завет.

…Мир забывает боль.

О странно-двойственной душе

не помнит человек,

и муки плотские его

покинули навек.

В пучине бурных волн морских

ты слышишь Божий глас?

Святой тысячезвездный свет

над головой у нас.

14

Наш светлый Бог во свете дня

и в тени воплощен,

он есть во всем, везде – и здесь,

и в поцелуях он.

10

Та девушка у моря

вздыхала, тупя взор.

Закат, прибою вторя,

ласкал земной простор.

Зачем вздыхать? В природе

известно наперед:

что здесь внизу заходит,

то там вдали взойдет.

11

Под черным парусом корабль

взлетает на волне.

Ты знаешь, как печален я,

и боль даруешь мне.

Жестоким сердцем неверна

как ветер по весне…

Под черным парусом корабль

взлетает на волне.

14

У моря – утес, на нем руны пестрят.

Я в грезах опять утопаю.

Внизу ветер свищет и чайки кричат,

суровые волны вскипают.

15

Я многих любил – тяжко бремя утрат.

"Где ныне вы?" – сердце взывает.

Лишь ветер безумствует, чайки кричат,

да волны сурово вскипают.

15

Закат лучист и золотист.

Ах, братцы, как бы мне

хотелось после смерти лечь

в соленой глубине!

Я море искренне любил

и свежестью волны

жар сердца часто остужал,

и были мы дружны.

***

Как луна, из тучи выйдя,

обжигает мрак ночной,

так мои воспоминанья

вспыхнули предо мной.

Мы на палубе сидели,

бот баюкала река

и в багрянце предзакатном

пламенели берега.

Я у ног прекрасной дамы

затаился и мечтал,

на ее ланитах милых

алый ветер трепетал.

16

Песни радостно звенели,

звуки ласково лились,

и синело поднебесье,

и манило души ввысь…

Горы, замки, рощи, долы

проплывали мимо нас,

их сияние ловил я

в глубине любимых глаз.

***

На море пристально глядя,

мы тот провожали день

у хижины ветхой рыбацкой.

Сгущалась тумана тень.

Едва лишь огонь дрожащий

затеплился в маяке,

как стройные мачты судна

прорезались вдалеке.

Мы речь завели о бурях,

о том, что матрос любой

живет меж водой и небом,

меж радостью и борьбой.

Мы спорили и судили

о жизни широт чужих

о дикарях непокорных

и нравах суровых их.

17

Над Гангом под шепот чащи

и яростный гомон птиц

в смиренном поклоне люди

пред лотосом пали ниц,

В Лапландии плоскоголовый

и грязный живет народ –

сидит у костра, ест рыбу,

и квакает, и орет.

Все девушки мне внимали.

Задумчиво смолкли мы.

Растаял корабль, оставив

наш берег в объятьях тьмы.

***

Не знаю я, что это значит,

но боль обступила стеной

и сердце наивное плачет

над старою сказкой одной.

Над Рейном – ночная прохлада,

бездонная лень и печаль,

последней зарницей заката

искрится гористая даль.

Здесь девушка тихо смеется,

присев на прибрежный утес.

Под гребнем змеится и вьется

горячее злато волос.

18

Красавица песню заводит

над плеском прозрачной волны,

в звенящих изливах мелодий

то сила, то ласка слышны.

И лодочник завороженный

гребет лихорадочно к ней,

и взгляд, в вышину устремленный,

не видит подводных камней.

Я знаю, что, жертву сминая,

сомкнется вода над кормой.

Виною всему – озорная

игра Лорелеи самой.

***

В последнем луче заката

светился морской прибой.

Сидели мы молча рядом.

Мы были одни с тобой.

Туман покрывал утесы.

Крик чаек то рос, то гас.

Горячие плыли звезды

из нежных девичьих глаз.

Чтоб тут же застыть на зыби

ладоней твоих, мой друг.

Я жадно припал и выпил

все слезы с любимых рук.

19

Но это был миг расплаты.

Я горечь в себе унес,

впервые отведав яда

пронзительных женских слез.

***

Любимая, помнишь! – сидели

мы в лодке уютной одной,

и звезды в глаза нам глядели,

и полнилась ночь тишиной.

Нам призрачный остров явился,

сминая подлунную близь.

Там странно туман шевелился

и чудные звуки лились,

там сладкие песни звучали

и вторило эхо вдали,

а мы, онемев от печали,

в открытое море гребли.

20

***

Изящный лотос боится

горячих дневных лучей,

он, не дыша, предвкушает

блаженную тишь ночей.

Луна – вот его подруга.

Мерцаньем глухим она

щекочет и вызволяет

из бездны дневного сна.

И лотос, горя цветеньем,

качается над волной,

и тянется ввысь, рыдая

от скорби своей земной.

ОСТАВЬ МЕНЯ!

Не может день не влюбиться в ночь,

в зиму весна влюблена,

жизнь без смерти не мыслит себя.

А ты, ты любишь меня!

Ты любишь меня, по лицу твоему

ползет нездоровая тень.

Вянешь и чахнешь, в терновом венце,

с кровоточащей душой.

Оставь меня лучше! Люби мотыльков

веселых, наивных, смешных.

Взгляни, как резвятся на солнце они!

Оставь мне страданье свое!

21

***

Любовно обвивши руками,

подруга, прими и пригрей

всецело меня – с потрохами,

с бесценною плотью моей.

Со страстью не в силах бороться,

прекрасной змеей оплетен,

в объятиях пусть задохнется

счастливейший Лаокоон.

***

На крыльях моих песнопений

умчимся, голубка, туда,

где кружится в танце видений

священного Ганга вода.

Там заросли райского сада

рубиновым блеском горят,

там лотосы лунной прохладе

в тоске о тебе говорят,

фиалки в предутренних росах

ласкаются к звездам сквозь сон

и шепчут веселые розы

предания давних времен.

Там царственно бродят газели –

доверчивы, кротки, легки,

там залили даль акварели

великой и вольной реки.

22

Под пальмой, размякшей от зноя,

мы в травы нырнем на лету

и в жажде любви и покоя

всецело вольемся в мечту.

***

За чаем вечерним чинно

эстетствовал высший свет –

изысканные мужчины

и дамы различных лет.

"В любви, - говорил советник, -

платоника быть должна!"

А рядом, едва заметно,

смеялась его жена.

Священник учил: "Кто любит,

тот ум погрузил во мрак,

и страстью здоровье губит!"

Девица шепнула: "Как?"

Графиня вздохнула тяжко:

"Коварна любовь и зла!"

И вежливо чая чашку

барону передала.

Мой ангел, увы – беседа

вдали от тебя текла.

Как много бы ты поведать

им всем о любви могла!

23

***

Жил-был король на свете

жестокий и седой,

жил-был король несчастный

с женою молодой.

Паж золотоволосый

прилежно им служил,

за юной королевой

шлейф шелковый носил.

Ты помнишь песню эту.

Слащав и стар мотив!

Должны погибнуть оба,

сверх меры полюбив.

ИЗ "ФРЕСКОВЫХ СОНЕТОВ ХРИСТИАНУ З."

3

Как мне смешон кретинистый пошляк,

скосивший на меня мурло баранье,

смешна лиса, коварным обоняньем

ловящая мой каждый новый шаг.

Меня смешит ученый павиан,

рядящийся служителем Фемиды,

надменный трус, с кинжалом ядовитым

крадущийся, тупою злобой пьян.

24

Когда разбито сердце навсегда,

когда сама судьба крадет успех,

поруганное счастье в грязь швыряя,

и я унижен и растоптан – да,

мне остается только желчный смех.

И я смеюсь, и жалости не знаю!

ПЕРЕМЕНА

Все, довольно мне брюнеток!

В наступающем году

с белокуро-синеглазой

лучше время проведу.

Я теперь люблю блондинку.

Кротка, набожна, нежна,

ей охапку лилий в руки –

и уже свята она.

И стройна, и романтична.

Тела мало, дух силен

и в любви, надежде, вере

несомненно закален.

Утверждает, что немецкий –

ей язык чужой пока,

но Клопштока стих небесный

уж прочла наверняка.

25

***

Спеша по утрам, родная,

минуя твой дом, порой

как сладко в окне увидеть

загадочный профиль твой!

Читаю вопрос, застывший

на дне удивленных глаз:

"Случайный прохожий, кто ты?

Чем так угнетен сейчас?"

"Я – просто поэт немецкий,

известный своей стране.

Кто помнит о нас, великих,

тот дань воздает и мне.

И эти печали многим

известны в моем краю –

однажды свою познавший,

сумел бы понять мою!"

***

Письмо, что ты прислала,

меня не сбило с ног.

Твоя любовь увяла.

Но как пространен слог!

На дюжине страниц – ах,

трактатец – в самый раз!

Не стоит так трудиться,

чтоб сочинить отказ!

26

***

Настала пора наконец осознать

и высказать грубо и прямо:

я – комедиант, я посмел разыграть

с тобой эту глупую драму.

Сверкала обманчиво роскошь кулис

почти в романтическом стиле,

я в рыцарской мантии зван был на бис

и чувства красивыми были.

Но вот отряхнул я с себя этот бред –

и вновь от позора и боли

покоя ни сердцу, ни разуму нет,

и некуда выйти из роли.

О, господи, жалок, ничтожен и мал

носитель такого таланта!

Я с раной смертельной шутя представлял

поверженного дуэлянта!

27

***

Парень любит девчонку.

Девчонке же мил другой,

избравший совсем другую

любимой своей женой.

С первым случайным встречным

девчонка идет под венец.

Всю жизнь об этом недужит

влюбленный в нее юнец.

Стара история, знаю,

но вечно бесспорна суть:

тому, с кем случится это,

не сердце бы – камень в грудь!

***

Плутая в мечтах запредельных,

гляжу на любимый портрет,

и вдруг наполняется жизнью

соцветие черт и примет.

Загадочно дрогнули губы,

в улыбке лицо расплылось

и тускло глаза заблестели

в тумане непрошеных слез.

И слезы мои покатились

в ответ по щекам – и опять

я тщетно пытаюсь осмыслить,

что можно тебя потерять.

28

ВЕСТЬ

Вставай, слуга, седлай коня,

скачи во весь опор

через леса, через поля

на королевский двор

и тайно выведать изволь,

подслушай – нет греха! –

какой из дочерей король

готовит жениха?

Коль темнокудрой под венец,

тотчас ко мне явись,

коль златовласой – ты, гонец,

сюда не торопись.

В канатной лавке присмотри

веревку попрочней

и лишних слов не говори

когда вернешься с ней.

***

Они, как никто, любили,

признаний не произнося,

они приглушали чувства,

любовь сквозь вражду неся.

Расстались они, оставив

себе только сны, увы.

Они не подозревали,

что оба давно мертвы.

29

***

Печально, печально сердцу,

хоть мир освящен весной.

Стою под цветущей липой

у старой стены крепостной.

Внизу голубою лентой

обводный канал пролег,

мальчишка-рыбак на лодке

забросил лесу в поток.

А берег другой украшен

густой пестротой чудес –

дома, и сады, и люди,

и бык на лугу, и лес!

Служанки белье полощут,

а с мельничного колеса

алмазы с холодным блеском

срываются в небеса.

А дальше – тюрьмы ворота,

невзрачные, как всегда,

и малый в мундире алом

шагает туда-сюда.

Ружьем он своим играет –

на солнце искрится ствол.

Прицелься, приятель, чтобы

мне в сердце свинец вошел!

30

***

У вас вечеринка нынче.

Твой дом излучает свет,

и в желтом окне мелькает

воздушный твой силуэт.

Не взглянешь и не узнаешь,

что рядом уже давно

стою я во тьме продрогший

и в сердце моем темно.

А сердце все кровоточит,

все рвется из темноты,

дрожит, и зовет, и стонет…

Но это не видишь ты.

***

Ночь. Переулок. На серых фасадах

дремлет холодная мгла.

Все здесь как прежде – и дом, где когда-то

милая сердцу жила.

Рядом стоит человек, в исступленьи

руки свои теребя.

Я при луне в этой призрачной тени

вдруг различаю себя.

Бледный двойник! Ты дразнить меня взялся?

Так же, как ты, я точь-в-точь

болью любви безутешно терзался

в ту злополучную ночь.

31

***

Думал я, что будет вечно

мгла отчаянья со мной.

Пережил, смеюсь беспечно,

вот вопрос – какой ценой?

ИОЛАНТА И МАРИЯ

1

Понимают эти дамы,

как высокочтим поэт.

Я и гений мой сегодня

были званы на обед.

Ах, каким был суп душистым!

Как божественно вино!

Как был заяц нашпигован!

Как прекрасна птица! Но…

Лишь беседа об искусстве

за столом зашла – я есть

перестал, засуетился

и благодарил за честь.

32

2

В которую из них влюбиться?

Не в силах выбрать я, хотя

и мать – бабенка недурная,

и дочь – чудесное дитя.

У младшей девственная свежесть

взгляд согревает всякий раз.

Но смысла страсти пониманье!

Но гениальность блеска глаз!

И сердце выхода не знает,

как серый друг во цвете дней

своими серыми мозгами

решал, который стог сочней.

3

Был завтрак прекрасен. Бутылка пуста,

и дамы корсаж распустили,

играют румянцем, полны озорства –

наверное, лишку хватили.

Как плечи белы! Им и груди под стать!

Мне сердце тревогой кольнули,

а после со смехом упали в кровать

и под одеяло нырнули.

Все окна завесили тканью гардин –

и храп тишину уничтожил.

А я все стою и смотрю, как кретин,

на их неприступное ложе.

33

4

Юность робкая мелеет,

зрелость мужеством сквозит,

и рука куда смелее

вдоль бедра уже скользит.

Был я многими отвергнут,

чтоб иметь успех потом –

лесть брала обычно верх над

милым гневом и стыдом.

Но, победами изнежен,

вкуса счастья не обрел

я – а был ли юный, прежний

легкомысленный осел?

***

Буднично сереет небо!

Город сумраком оделся

и скучающе-нелепый

в воды Эльбы загляделся.

Длинноносым нынче скверно

и тоскливо, и сопливо.

Все вокруг высокомерны,

все напыщенностью живо.

Юг прекрасный! Я тоскую

по твоей небесной власти,

видя мелочность людскую

и природное ненастье.

34

***

Колыбель моих терзаний,

усыпальница даров,

город сладких упований,

расстаемся – будь здоров!

Да, прости-прощай, священный

милой памяти порог,

да, прощай и ты, бесценный

встреч заветный уголок.

Мне бы не встречаться вовсе,

не познать свою печаль,

чтобы жалким нищим после

не идти куда-то вдаль.

Мое сердце нет, не смеет

о твоей любви молить.

Чем твое дыханье веет,

тем оно мечтает жить.

Но дорогу мне пророчит

слово злых, любимых уст.

Рана сердца кровоточит,

смятены остатки чувств.

И раздавленный, бессильный

к неизвестности бреду.

Только холодом могильным

излечу свою беду!

35

ПАЛОМНИЧЕСТВО В КЕВЛАР

1

Сын полудремал в постели,

а мать у окна ждала.

"Вильгельм, скорей поднимайся –

процессия подошла!"

"Нет, мать, нездоров я нынче,

печалью по горло сыт.

Я думал о мертвой Гретхен,

и сердце мое болит!"

"Вот четки твои, вот книга…

Вставай и перечить брось,

а в Кевларе Матерь Божья

излечит тебя авось…"

Хоругви тревожит ветер,

псалмы дружный хор поет.

Вдоль Рейна толпой из Кельна

молиться идет народ.

А следом – и мама с сыном,

не чующим ватных ног,

подтягивая нестройно:

"Мария, с тобою – Бог!"

36

2

У Матери Божьей нынче

и праздник, и день забот –

толпа больных и убогих

опять на поклон идет.

С дарами приходят люди,

в которых засел недуг,

у них – восковые слепки

истерзанных ног и рук.

Отдашь восковую руку –

и рана вмиг зарастет,

отдашь восковую ногу –

сама хромота сойдет.

Расстанется с костылями,

запляшет любой хромой

и скрипачом беспалый

вернется к себе домой.

Из воска свечного сердце

для сына слепила мать:

"Пожертвуй мадонне, чтобы

страдания прочь прогнать!"

Со слепком в руке к иконе

сын шел, не расправив плеч,

из глаз вытекали слезы,

из сердца струилась речь:

37

"О боли своей поведать

могу лишь одной тебе,

царице своей небесной,

святейшей Божьей рабе.

У матери жил я в Кельне –

том городе, что своей

красою обязан сотне

часовенок и церквей.

Жила рядом с нами Гретхен,

не стало потом ее …

Возьми восковое сердце

и сердце спаси мое!

Молю, исцели мне рану!

Я денно и нощно б мог

молиться тебе во славу.

Мария, с тобою Бог!"

3

Едва лишь заснули дома

мать с сыном своим больным,

сама Пресвятая Дева

вошла незаметно к ним.

Коснулась ладонью сердца,

над юношею склонясь –

и ласковая улыбка

в чертах ее разлилась.

38

Все это матери снится

и больше видит она.

… А где-то собаки лают,

срывают покровы сна.

И сын лежит неподвижно,

в лице ни кровинки нет,

на впалых щеках играет

румянцем густым рассвет.

Мать тихо сложила руки,

издала тяжелый вздох

и прошелестели губы:

"Мария, с тобою Бог!"

***

Ветер сердито штаны натянул

ватные и водяные,

плетью наотмашь волны хлестнул –

взвились валы ледяные.

Ливнями мутная высь истекла,

тучи взрываются, споря,

вправду ли древняя мгла залила

древнее грозное море.

Чайка у паруса вьется, крича

над водопадами ночи,

в резком надрыве явно звучат

ноты опасных пророчеств.

39

***

Был один лучистый образ

в жизни сумрачной моей,

он померк – и мне осталась

лишь глухая мгла ночей.

Темнота детей пугает –

те сначала слезы льют,

а потом, в заклятье страху

песни громкие поют.

Вот и я – большой ребенок,

песней залился впотьмах.

Песня горькая – и все же

заглушающая страх.

40

II

НА ЧУЖБИНЕ

41

***

Многострадальный Атлас – я! Весь мир,

весь мир страданий я взвалил на плечи.

Мне ноша не по силам – вот и рвется

из тела прочь истерзанное сердце.

Ты сердцем горд! ты этого хотел!

Хотел счастливым быть безмерно, страстно,

или безмерно жалким, с гордым сердцем.

Гордись – теперь ты жалок и убог.

ИЗ ЦИКЛА "СЕВЕРНОЕ МОРЕ"

1. БУРЯ

Свирепствует буря,

бичует волны,

и волны пенятся, встают на дыбы,

злобно клокочут, вздымая к небу

белые водяные горы,

на которые карабкается кораблик,

захлебываясь бегом,

и внезапно срывается

в бескрайнюю черную бездну.

42

О, море!

Мать красоты пеннорожденной,

праматерь любви! пощади меня!

Уже почуяв труп, кружит

белая, как привидение, чайка

и точит о мачту свой клюв,

страстно желая сожрать мое сердце,

поющее славу твоей дочери –

сердце, что внук твой, юный проказник

своею игрушкой избрал!

Мольбы и заклинания тщетны.

Крик мой теряется в рокоте бури,

в канонаде неугомонного ветра

бушующего, свистящего,

словно буйно помешанный.

Но среди рева отчетливо слышен

древний, манящий звон арфы

с диким, тоскливым напевом,

плавящим и разрывающим душу.

И я узнаю этот голос.

На дальнем шотландском берегу,

где высится серый сумрачный замок

и разбивается море о скалы,

там у сводчатого окна

стоит прекрасная больная женщина,

прозрачная, хрупкая, бледно-мраморная,

и водит рукой по звенящим струнам.

И ее темная песня несется

в даль штормовую тревожного моря.

43

2. ЗАКАТ СОЛНЦА

Прекрасное солнце

безмятежно спускалось в морскую пучину.

Лишь бурливые волны окрасились

в темные ночные тона,

закатное пламя их осыпало золотыми огоньками,

да прилив шумный и властный

устремлял к берегу белизну волн,

прытко и весело скачущих

стадом пушистых ягнят,

которое вечером, напевая,

гонит домой подпасок.

"Как живописно солнце!" –

нарушил молчание мой друг,

бродивший по берегу вместе со мной

и полушутя, полугрустя

стал уверять меня, будто солнце –

это красотка, за старого бога моря

замуж вышедшая по принуждению.

Днем она по высокому небу

путешествует – радости полная, пурпуром убранная,

бриллиантами сверкающая,

всеми любимая, очаровывающая всех

тварей земных,

всех тварей земных радующая

теплом и светом во взоре своем.

А вечерами покорной невольницей

она возвращается вновь

в свой сырой дом, в опостылевшие объятья

престарелого супруга.

44

"Поверь мне, - прибавил друг

и засмеялся, и вздохнул, и засмеялся снова. –

Там у них весьма нежная парочка.

Они либо спят, либо спорят

так, что вскипает море

и мореплаватель в рокоте воли слышит,

как поносит жену старик:

"Жирная потаскуха, каких свет не видывал!

Блудливая светоносица!

Весь день для других полыхаешь,

а ночью ты со мной строптивая и вялая!"

После такой головомойки

ее, разумеется, душат слезы,

гордое Солнце сетует на свою участь,

рыдая так жалобно и протяжно, что царь морской

в отчаянии вдруг как сиганет с кровати –

и живо всплывает

глотнуть воздуха и прийти в чувство.

Я сам его прошлою ночью видел.

Он по грудь высунулся из моря,

он был в куртке из желтой фланели,

в лилейно-белом ночном колпаке

и с увядшим лицом!"

45

3. ВОПРОСЫ

У моря, пустынного моря ночного,

юноша бледный стоит.

Томленье в груди, в голове – сомненье,

и вопрошают угрюмо губы:

"О, волны, откройте мне тайну жизни,

эту мучительную загадку,

от которой столько голов болело –

головы в странных древних уборах,

головы в чалмах и беретах,

головы в париках и тысячи прочих разных

бедных потных голов человеческих.

Скажите мне, что есть человек?

Откуда пришел он? Куда идет?

Кто живет там, на блистающих золотом звездах?"

Тихо о чем-то бормочут волны.

Ветер шумит. Облака проплывают.

Звезды холодны и безучастны.

А этот балбес ждет и ждет ответа.

46

ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ

Смех, радость и песни! Мир блеском наполнен!

И солнце цвело. И веселые волны,

шутя, целовали челнок небольшой,

где плыл я с друзьями и с легкой душой.

Та лодка с разбегу о скалы разбилась.

Хороших пловцов среди нас не водилось.

На родине омут друзей поглотил,

но к берегу Сены я вынесен был.

С иными друзьями я здесь повстречался

и новый челнок на волне закачался.

Поток незнакомый под нами бурлит.

Нет родины рядом! Как сердце болит!

Мы снова поем и смеемся порою,

а ветхие доски скрипят, ветер воет.

Растаял в чужих небесах звездный свет.

Как сердце болит! Рядом родины нет!

47

НА ЧУЖБИНЕ

1

Из дали в даль тебя ведет

дорога наугад.

Но ветер ласково шепнет –

и бросишь взгляд назад.

Зовет, ласкаясь и скорбя

любовь далеких дней:

"Я все еще люблю тебя!

Вернись ко мне скорей!"

Но дальше, дальше заспешил

твой беспривальный путь.

Что ты любил, чем прежде жил,

уже нельзя вернуть.

2

Таким печальным, как сегодня,

тебя не видели давно.

Все громче вздохи, безысходней,

в глазах от светлых слез темно.

Сейчас ты вспомнил о туманной

далекой родине своей?

Признайся мне, хоть миг желанно

тебе сейчас побыть на ней.

Подумал ты о даме милой?

Ушло на ссоры много дней.

Сердился ты, а жизнь мирила

и смеха не было дружней.

48

Ты вспомнил о друзьях? Бывало,

они спасали в час беды.

Как сердце радостью вскипало!

Но ты был пленник немоты.

О матери с сестрой страдая,

ты замираешь, чуть дыша?

Ведь, правда, дрогнула шальная

твоя дикарская душа?

Ты вспомнил звуки птичьих песен

и сад, что был тобой воспет?

Там часто о любви ты грезил,

встречая юности рассвет.

Но поздно. Сумерки сереют.

Под мокрым снегом – мутный мрак.

Ты одеваешься скорее

и едешь в гости. Как же так!

3

Была когда-то у меня отчизна.

Со всех сторон

фиалки мне так ласково кивали.

И это сон.

Родной язык, родные поцелуи,

хрустальный звон

обычных слов любви. И это было.

И это сон.

49

НОЧНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

Все вспоминаю в час ночной

далекий край германский мой.

И сна мне нет. Век не смыкаю,

слезою светлой истекаю.

Летят года – не удержать.

Не видел я родную мать

двенадцать лет – о, как жестока

во мне растущая тревога!

Тревога и тоска моя!

Скучаю без старушки я,

весь околдован ею – что же,

храни ее, всесильный Боже!

Старушкою душа полна,

а письма, что мне шлет она,

дрожанием руки усталой

и дрожью сердца небывалой.

Со мною мать всему назло.

Уже двенадцать лет прошло,

двенадцать долгих лет, не скрою,

как мне ночами нет покоя.

Моя Германия крепка

и велика – во все века

в ней будут шелковые травы,

тенисты рощи и дубравы.

50

Мне по отчизне не страдать,

когда бы не старушка мать.

Пока жива она, я знаю,

что не умрет страна родная.

С тех пор, как я покинул дом,

со вздохом думаю о том,

что нет числа уже могилам

людей, что прежде были милы.

Когда им открываю счет,

мертвец за мертвеца встает

передо мной немою ратью.

Как тяжелы у них объятья!

А за окном уже рассвет

нам шлет из Франции привет.

Жена, спросонья, поцелуем,

снимает всю тоску ночную.

51

БАБА

Друг друга они беззаветно любили.

И он, и она проходимцами были,

и если проделки венчались успехом,

она заливалась пленительным смехом.

В веселых забавах их дни пролетали,

а ночи объятьями их оплетали.

В тюрьму забирали его – так, за шалость,

стояла она у окна и смеялась.

Просил передать он: "Меня б навестила!

Глухая тоска на корню иссушила!

Зову я тебя! Мне немного осталось!"

Она головою качала, смеялась.

На плаху его в шесть утра уводили,

а в семь его тело лежало в могиле,

а в восемь, на пару с другим – вот потеха,

она заливалась пленительным смехом.

52

ДОННА КЛАРА

В глубине ночного сада

дочь алькальда молча бродит.

Разливаются над замком

звуки труб и барабанов.

"Как устала я от танцев,

от слащавых комплиментов,

и от рыцарей, зовущих

то "звездой", то "солнцем ясным"!

Все постыло мне, как только

предо мною в лунном свете

вырос рыцарь тот, чью лютню

я под окнами слыхала.

Как стоял он – горд и строен!

Как его глаза блестели

на суровом лике – словно

то был сам Святой Георгий!"

Так мечтала донна Клара,

глядя под ноги смущенно,

вдруг опомнилась – а рядом

тот загадочный красавец.

По пустым аллеям лунным

шли они под нежный шепот.

Ветер их стерег, и всюду

рдели сказочные розы.

53

Рдели сказочные розы,

исходя любовным пылом.

- Дорогая, отчего же

ты румянцем загорелась?

- Комары одолевают.

Летом нет от них спасенья.

Комары мне ненавистны,

как носатые евреи!

- Что нам комары, евреи!.. -

рыцарь ласково промолвил.

Цвет осыпался миндальный,

словно тысяча снежинок.

Словно тысячей снежинок

воздух им заполонился.

- А скажи мне, дорогая,

сердцем ты со мной навеки?

- Сердцем я твоя всецело.

Будь свидетелем, Спаситель,

претерпевший смерть и муки

от злокозненных евреев.

- Вздор: спасители, евреи…, -

молвил рыцарь дружелюбно.

Даль мутнела, расплываясь

в сонном свете белых лилий.

54

В сонном свете белых лилий

взгляды к звездам устремлялись.

- А скажи мне, дорогая,

нет лукавства в этой клятве?

- Нет лукавства в этой клятве,

как в моей груди ни капли

нет ни крови подлых мавров,

ни еврейской грязной крови!

- Брось ты мавров да евреев -

рыцарь ласково промолвил,

дочь алькальда увлекая

в сумрак миртовой беседки.

Так плелись неторопливо

сети страсти неуемной.

Все отрывистее речи,

все протяжней поцелуи.

Гул сердец соединенных

в соловьиных гимнах тонет.

Словно факелы, танцуют

светляки в горячих травах.

А потом затихли звуки,

только слышится порою,

как во сне бормочут мирты

и цветы вздыхают томно.

55

Только грянули над замком

звуки труб и барабанов,

встрепенулась донна Клара

на руках у незнакомца.

- Мне пора! Прощай, любимый!

Но, пока мы не расстались,

назови мне свое имя –

то, что ты скрывал так долго.

И, с улыбкою поднявшись,

рыцарь ей целует пальцы,

лоб и губы ей целует

и достойно изрекает:

- Я – любовник Ваш, сеньора!

А отец мой – именитый

просвещенный мудрый рабби

Израэль из Сарагосы.

56

ШЕЛЬМ ФОН БЕРГЕН

Гремел в Дюссельдорфе большой карнавал

и в замке над Рейном не спали.

Там свечи мерцали, оркестр играл,

нарядные гости плясали.

Средь них герцогиня блистала одна,

смеявшаяся все звончее,

и, в танцах проворный, юнец-кавалер

предельно был вежливым с нею.

Под черного бархата маскою взгляд

сверкал дружелюбно: быть может,

так только клинок у кинжала блестит,

когда его вынут из ножен.

А мимо, вальсируя с гулом, толпа

все движется плавной походкой,

да Дрикес и Марицебиль все поют

под яростный грохот трещотки.

Труба заливалась сама не своя,

ворчал контрабас по-дурацки.

Но музыка смолкла, и сами собой

закончились бурные пляски.

"Позвольте, мадам, вас покинуть сейчас.

Домой мне пора, уж простите!"

А та лишь смеется: "Нет, не отпущу,

лица твоего не увидев!"

57

"Позвольте, мадам, вас покинуть сейчас!

Чем видеть меня – лучше в петлю!"

А та лишь смеется: "Довольно пугать!

Снимай свою маску, не медли!"

"Позвольте, мадам, вас покинуть сейчас!

Лишь волею смерти я движим."

А та лишь смеется: "Нет, не отпущу,

покуда лица не увижу!"

Что толку мужчине пытаться в словах

соперничать с бабою тою,

которая маску готова сорвать

своею изящной рукою?…

"Палач он, из Бергена", - шепот прошел

в толпе, что застыла средь зала.

И, бледная, в ужасе, мужу на грудь

тотчас герцогиня упала.

Но герцог мыл мудр, и супруги позор

загладил без тени сомненья.

Он меч обнажил и сурово сказал:

"Вставай-ка, малыш, на колени!

я в рыцарский титул ударом меча

отныне тебя посвящаю

и Шельмом фон Бергеном зваться велю,

поскольку ты шельма такая".

Так стал дворянином обычный палач –

и рода отцом именитым.

Достойнейший род! Он над Рейном цветет

и спит в саркофаге гранитном.

58

КАРЛ I

У угольщика в бедной хатке лесной,

исполнен глубокой печали,

сидит одиноко король и поет,

дитя в колыбели качая:

"Бай-баюшки, что там в соломе шуршит?

Заблеяли овцы в сарае.

Знак тайный я вижу на лбу у тебя

и смех твой во сне так пугает!

Бай-баюшки, кошка издохла у нас.

На лбу у тебя знак кровавый.

Ты станешь мужчиной, взмахнешь топором

и крепкие дрогнут дубравы.

Наш угольщик старый пропал ни за грош,

так думают дети беспечно.

Бай-баюшки, нет больше Бога у них

и нет короля, уж конечно.

Вот кошка издохла – и праздник мышам.

Однажды придется исчезнуть,

бай-баюшки, мне, королю, на земле

и Господу – власти небесной.

Мой дух угасает и дума одна

гнетет мое сердце больное.

Бай-баюшки, угольщика ты дитя,

ты казнь совершишь надо мною.

59

Твоя колыбельная – реквием мой.

Бай-баюшки – скоро узнаю,

как звякнет железо на шее моей,

кудряшки под корень срезая.

Бай-баюшки, что там в соломе шуршит?

Ты царство наследуешь, крошка,

и скатится с плахи моя голова.

Что сделать – издохла ведь кошка!

Бай-баюшки – что там в соломе шуршит?

И овцы в сарае все блеют.

Да, кошка издохла – отрада мышам.

Усни, мой палачик, быстрее!"

60

АППО 1829

За счастье мира моего

запас бы крови отдал весь.

О, как под властью торгашей

мне больно задыхаться здесь!

Они взахлеб едят и пьют,

кротовье счастье – на века.

Их благородство велико,

как дырка в кружке бедняка.

Сигара – в пасти, лап культи -

в карманах денежных тугих…

С пищевареньем нет проблем,

но кто мне переварит их?

Немало пряностей сюда

из разных стран свезти спешат,

но я улавливаю лишь

протухшей рыбы аромат.

Не горько лицезреть порок,

потоки крови и разбой,

но не торговую мораль,

не этот сытенький покой.

Ты, тучка-странница, возьми

меня скорее в край любой –

В Лапландию, в Индокитай,

хоть в Померанию с собой.

61

Возьми меня!… Ответа нет.

Что облакам наш мир больной?

Лишь ускоряется полет,

минуя город стороной.

АППО 1839

Едва не плача вспоминаю

тебя, далекий край родной,

скучны мне Франция шальная,

народ беспечно-разбитной.

Холодным разумом, безбедно,

живет и здравствует Париж.

О, колокольчик веры светлой,

как сладко дома ты звенишь!

Со мной любезны! Безучастно

душа приемлет град похвал.

На родине с каким бы счастьем

я даже грубость принимал!

Смешливы женщины! Болтушки,

не сыщешь веселей гостей.

Но шли немецкие простушки

в постель безмолвно, без затей.

Здесь пестрый хоровод кружится

как сон больного, а у нас

в плену устоев и традиций

жизнь еле движется подчас.

62

Издалека я слышу снова

мотив, что сладостен и чист –

напевы сторожа ночного

и соловьиный пересвист.

Как счастлив, юн и безмятежен

в дубравах Шильды был поэт,

где ткал строку, вдыхая нежно

фиалок блеск и лунный свет!

КИТАЙСКИЙ ИМПЕРАТОР

Мой предок был ханжа, сухарь,

тихоня и законник,

а я – великий государь,

дел водочных поклонник.

Питье волшебное, друзья,

исполнит все желанья!

Глотну хоть каплю шнапса я –

и в царстве процветанье.

Цветет как вешний луг страна

без видимой причины.

Беременна моя жена

и я – почти мужчина.

Калеки наши наконец

все исцелились разом,

Конфуций – личный мой мудрец -

вернулся в ясный разум.

63

Солдатский хлеб ржаной муки

пирожным стал – о чудо!

В шелках шикарных бедняки

разгуливают всюду.

И инвалиды, что несут

мой паланкин неброский,

уже косичками трясут

с энергией подростков.

А вот и пагода встает

оплотом всем затеям.

Здесь дарят славу и почет

крестившимся евреям.

Дух революции исчез –

манчжурам слов не жалко:

"Не нужно конституций здесь!

Даешь народу палку!"

Что водка – яд, пошел твердить

мне лекарь неустанно.

Для блага государства пить

назло не перестану.

Еще, еще налейте мне!

Сие – Господня манна!

И счастлив мой народ вполне

и мне поет: "Осанна!"

64

ИЗ "ГИМНОВ КОРОЛЮ ЛЮДВИГУ"

I

Вот это – сам Людвиг. Подобных ему

не может найтись под луною.

Наследным монархом он признан давно

своею баварской страною.

Питая к портретам прекраснейших дам

эстетские нежные чувства,

в сераль живописную входит свою

как истинный евнух искусства.

Монаршею волею каменный склеп

под Регсбургом нынче затеян

и каждому бюсту отдельный ярлык

им собственноручно приклеен.

Зовется Валгаллою этот шедевр.

Здесь славой увенчаны бранной

деянья, характеры и имена

от Тевта и до Шиндерганна.

Лишь Лютер-упрямец сюда не попал –

Валгалла спокойна быть может:

в коллекциях натуралистов средь рыб

киты не встречаются тоже.

К тому же наш Людвиг – великий поэт.

Зовет его стих Аполлона

упасть на колени и жалко стонать:

"Замолкни, молю! Я взбешен! О!"

65

Еще он блестящим героем слывет,

как Отто – любимый сыночек.

В Афинах дитя схлопотало понос

и трон замарался чуточек.

Посмертно причислится к лику святых

герр Людвиг однажды за это.

Ведь нимб ему будет, конечно, к лицу,

как лапе кошачьей манжеты.

Когда кенгуру с обезьянами все

креститься в католиков станут,

в Сан-Людвиге с трепетом нежным не раз

угодника имя помянут

III

В часовне мюнхенской дворцовой

стоит Мадонны образ милый,

Исусика к груди прижавшей

на радость небесам и миру.

И только лишь король баварский

ее увидел, как смиренно

пал на колени, и поклоны

стал отбивать самозабвенно:

"Мария! Ты – небес царица!

Во власти этой нет изъяна.

Тебе и свитою – святые,

тебе и ангелы – охрана.

66

Пажи крылатые порхают

перед тобою светлой стаей,

шлейф за тобою следом носят

и ленты в локоны вплетают.

Мария! Свет звезды рассветной!

Как лилия невинна вечно.

Чудес ты столько сотворила,

что вера наша безупречна.

Пускай и на меня прольется

твоей любви источник чистый.

Знак милости своей небесной,

прошу, яви, не поскупись ты!"

В ответ на это Богоматерь

лишь головою чуть качнула,

к младенцу наклонясь поближе,

дрожащим голосом шепнула:

"Какое счастье, что ношу я

тебя не в чреве, как когда-то!

Какое счастье, что бояться

мне никого уже не надо!

А если на сносях бы видеть

пришлось безумца хоть немного,

наверняка и родила бы

на свет урода вместо бога!"

67

ВАЛТАСАР

Полночной тьмой отягощен,

дремал в осаде Вавилон.

А в залах царского дворца

веселью не было конца.

Сам Валтасар там пир справлял,

огни мерцали, шум стоял,

блистали вкруг одежды слуг,

вздымали кубок сотни рук,

и чаши звон, дурман даря,

все звал на подвиги царя,

а льстивой свиты пышный крик

ему развязывал язык.

Багровый до корней волос

царь богохульствовал вразнос.

Его безумия накал

хвалу прислужников снискал.

Надменный царь отдал приказ,

слуга исполнил в тот же час –

из храма, не жалея сил,

златые чаши притащил.

68

Вот руки царские несут

вином наполненный сосуд,

и влагу проглотивший, рот

сквозь пену ярости орет:

"Где, Иегова, власть твоя?

Хозяин Вавилону – я!"

Слова присохли на губах,

в груди взметнулся темный страх,

внезапно смолкли шум и смех

и тишина сковала всех.

И чертит, чертит на стене

десница в яростном огне,

и молвит камень, опален:

"Исчислен, взвешен, разделен!"

Мутнеет у тирана взгляд,

поджилки ноют и дрожат,

как в помрачении ума,

вся свита трепетно нема.

Созвали магов, но никак

не разгадать зловещий знак.

Дала ответ сама судьба –

царь умер под ножом раба.

69

ДОКТРИНА

Бей в барабан, не боясь никого

и с маркитанткой целуйся, друг!

Вот и вся суть глубочайших книг,

вот и вся мудрость больших наук.

Бей в барабан и буди этот мир!

Бей в барабан – голос юн, упруг.

В марше шагай, гордо глядя вперед –

вот и вся мудрость больших наук.

В этом весь Гегеля гений сокрыт,

смысл глубочайших книг мне дан!

Я все постиг потому, что не глуп,

и не смолкает мой барабан.

70

ОБЕЩАНИЯ

Босиком скакать по кочкам

для свободы не годится,

пусть она принарядится

и в сапожки, и в чулочки.

Пусть на голову натянет

потеплей из меха шапку,

и ушам уже не станет

в зимний день студеный зябко.

Мы накормим до отвала,

будем нянчить, как принцессу,

лишь бы только не искала

соблазнительных эксцессов.

Лишь бы не была ершиста,

и могла без зубоскальства

чтить высокое начальство

с господином бургомистром.

71

ПРОСВЕТЛЕНИЕ

Михель! Ну не будь ты робким

и сорви повязку с глаз.

Глянь – крадут твою похлебку

изо рта в который раз!

А взамен речей прекрасных

об Эдеме натвердят,

где блаженством нас без мяса

херувимы наградят.

Михель! Вера ль убывает,

аппетит ли крепнет твой?

Кубок жизни ввысь вздымая,

песнь языческую пой.

Михель! Не стесняйся, милый,

брюхо наскоро набей

и ложись потом в могилу.

Так-то будет веселей.

72

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Друг, остерегись, покайся!

Не печатай книг подобных.

Хочешь почестей и денег –

поприлежней пресмыкайся.

До чего бездумно все же,

не таясь, твердить народу

правду о духовных лицах

и влиятельных вельможах!

Милый друг, спасал бы душу!

У вельмож длинны ручища,

языки попов – тем паче,

и длинны народа уши.

73

***

Поешь, как сам Тиртей бы петь

навряд ли смог, быть может,

но выбрал публику не ту,

да и эпоху тоже.

Тебе внимают, рты раскрыв,

и хвалят неизменно:

как благороден мысли взлет,

как форма совершенна!

И, отхлебнув за твой успех,

вина, с тобою вместе

спешат раскатисто запеть

твои лихие песни.

Поют лакеи в кабаках

свободы песню – право,

она пищеваренью впрок

и выпивке приправа!

74

ГРЕНАДЕРЫ

Во Францию два гренадера

из плена российского шли.

И новую скорбь на постое

в немецкой земле обрели.

Им весть принесли: проиграла

империя эту войну,

бесславно разгромлено войско,

и сам император в плену.

И плакали два гренадера,

вином заливая свой стыд.

Один сокрушался: "Как больно!

Как старая рана горит!"

Другой говорил: "Песня спета!

Мне тоже несладко сейчас,

а дома голодные дети

и жены погибнут без нас.

Да что мне жена! Что мне дети!

Бояться за них не резон,

пойдут побираться – спасутся…

Но … мой император пленен!

Прошу тебя, брат, коль в дороге

меня небеса приберут,

пусть прах мой во Франции милой

найдет свой последний приют.

75

Регалию с ленточкой алой

тогда возложи мне на грудь

и, шпагой меня подпоясав,

дать в руки ружье не забудь.

Так буду дремать я, внимая

царящей вокруг тишине,

пока канонады раскаты

вдали не послышатся мне.

Таинственный всадник склонится

над гробом при блеске клинков,

и верный солдат Государя

из мертвых восстанет на зов!"

76

ДЛЯ УСПОКОЕНИЯ

Мы спим глубоко, как и Брут спать любил,

но вот он поднялся и молча вонзил

в грудь Цезарю острый, холодный кинжал.

Рим часто тиранов своих пожирал.

Но что нам до римлян? Мы курим табак,

мы – племя иное и мыслим не так.

Свой гения символ имеет страна –

вот Швабия клецками, скажем, славна.

Мы, немцы, душевны и смелы в одном:

мы спим, наслаждаясь растительным сном.

Потом просыпаемся, жаждой томясь,

но жаждой ли крови имеющих власть?

Подобно дубам, все мы верой тверды,

как липы, довольны собой и горды.

В краю, где дубы лишь да липы растут,

навряд ли найдется отчаянный Брут.

Но если б родиться здесь Бруту пришлось,

то Цезаря б точно ему не нашлось.

Искал бы, бедняга, его днем с огнем.

Вот пряники мы превосходно печем.

Правителям нашим число – тридцать шесть.

(Не так уж и много!) У каждого есть

звезда – возле сердца лучисто блестит.

Им чуждо предчувствие мартовских Ид.

77

Зовем их отцами, отчизной зовем

державу, которую мы отдаем

хозяевам нашим на веки веков.

Сосиски с капустою – пища богов!

Когда производит отец моцион,

мы шапки снимаем: папаше – поклон!

Ведь с детства почтительность немец впитал,

не то, что какой-нибудь римский нахал.

78

СИЛЕЗСКИЕ ТКАЧИ

Колючие взгляды слеза не прорежет.

Лишь грохот станков, да зубов тихий скрежет:

"Германия! Ткется твой саван сейчас,

на нем троекратно – проклятье от нас.

Мы ткем неустанно!

Бог тоже будь проклят! Забудем едва ли,

как в холоде и нищете уповали,

молили и верили в высшую власть.

А он нас дурачил, ехидно смеясь.

Мы ткем неустанно!

Проклятье монарху богатых и сытых!

От взора его наши беды не скрыты,

им вырван из рук даже ломаный грош,

нас всех, как собак, расстреляют – и все ж

мы ткем неустанно!

Проклятье убогой и лживой отчизне,

где юным цветам нет ни света, ни жизни,

где только гниение, мерзость и смрад,

где каждый стыдом унижений богат.

Мы ткем неустанно!

Летает челнок и станок зло рокочет,

мы ткем дни и ночи, ты ткем дни и ночи

для старой Германии саван сейчас.

На нем троекратно – проклятье от нас.

Мы ткем неустанно!"

79

***

Бытия фрагментарность все чаще тревожит!

Может быть, мне немецкий профессор поможет?

Он, мозгами когда пораскинет немного,

мигом хаос к привычной системе вернет –

и ночным колпаком, и потертым шлафроком

все прорехи Вселенной надежно заткнет.

МУДРЫЕ ЗВЕЗДЫ

Цветку, что видишь ты у ног,

для жизни нужно мало.

Заденешь, мимо проходя –

и красоты не стало.

В морской пучине жемчуга –

ныряльщику награда.

Их сверлят и на длинный шнур

нанизывают рядом.

А звезды мудрые плывут

по небосводу мимо,

и льют на мир холодный свет,

и вечно невредимы.

80

***

Где последний мой лелейный

край, не знающий тревог?

Здесь, под липами у Рейна?

Там, где пальмы и песок?

Буду я зарыт в пустыне

басурманскою рукой?

Берег океанской сини

мне подарит свой покой?

Безразлично, где – лишь надо

небо Божье видеть мне

да мерцание лампады

звезд полночных в вышине.

ЧАЙЛЬД-ГАРОЛЬД

Черный челн под парусами

мчится в даль чужих широт.

Стража смерти, молча сидя,

безмятежность стережет.

Мрачный, бледный стихотворец

неземные смотрит сны.

Его очи голубые

к небесам устремлены.

Зов русалочий, звенящий

поднимается из волн.

Это воды в скорбном плаче.

разбиваются о челн.

81

ТРАГЕДИЯ

1

Сбежим! Ты станешь мне женой

и мы найдем в чужом краю,

где в сердце вселится покой,

и дом, и родину свою.

Коль не пойдешь со мной – умру.

И в одиночестве своем

ты проживешь в чужом краю,

не покидая отчий дом.

2

(Это подлинная народная песня,

услышанная мной на Рейне)

Засыпал иней весеннюю ночь,

засыпал иней лазоревый цвет.

Цветы зачахли, завяли.

Любил девчонку одну юнец,

тайком от матери и отца

свой дом оставил, покинул.

Они скитались из края в край,

им счастье было не суждено.

Они погибли, зачахли.

82

3

Над тихой могилой цвет липы лучист,

да ветер холодный, да птиц пересвист.

В зеленом алькове, под сенью ветвей

навеки лег мельник с женою своей.

А ветры так горько листвой шелестят,

а птицы так нежно и грустно свистят!

Влюбленные слышат и часто вдвоем

безмолвно рыдают, не зная, о чем.

***

Под лунным глянцем море спит,

бормочут волны бессловесно.

А сердце ноет и щемит.

Я вспомнил вдруг о старой песне.

О песне той, что пелась мне

потерянным бесследно краем,

где на морском прохладном дне

звон колокольный плыл, играя.

Знал колокольный перезвон,

что, не сумев благословиться,

мой город будет погребен

и никогда не повториться.

83

ПРИМЕЧАНИЯ

Все включенные в сборник произведения

Г.Гейне разных лет расположены не по

хронологическому, а по ассоциативно-тематическому

принципу.

С. Христиан З. – Христиан Зете, школьный

приятель Гейне, которому поэт доверял многие

сокровенные мысли.

С. "Стих небесного Клопштока…" – Клопшток

Фридрих Готлиб (1724-1803) – немецкий поэт и

драматург периода Просвещения.

С. "Иоланта и Мария" – вместе с "Серафиной"

было включено Гейне в цикл "Разные".

С. "Шельм фон Берген" – в основе

стихотворения лежит легенда о происхождении одного

из древнейших германских родов, уходящих корнями в

средневековье. Дрикес и Марицебиль – традиционные

карнавальные персонажи.

С. Карл I – английский король из династии

Стюартов. В ходе английской буржуазной революции

был свергнут и казнен. Под "сыном угольщика" автор

подразумевает О. Кромвеля, лидера революции, активно

содействовавшего казни монарха и провозглашению

республики (1649).

С. Король Людвиг Баварский (1786-1868) –

вступив на престол в 1825 году, начал свое правление

в либеральном духе, покровительствовал науке и

культуре и даже сам пытался писать стихи. Однако

после Июльской революции 1830 года его курс

сменился на более консервативный, довольно быстро

превративший Баварию в одно из самых реакционных и

клерикальных государств, в символ политического

застоя. "Монаршею волею каменный склеп…" – речь

идет о Валгалле, мемориальном зале в виде

84

дорического храма, построенном по распоряжению

Людвига для последующего размещения бюстов

прославленных немцев "От Тевта и до Шиндергана…" –

Тевт – древний бог, мифический прародитель

германского племени, Шиндерган (Шиндерганес) –

известный в начале XIXв. бандит, главарь разбойничьей

шайки. "В Афинах дитя схлопотало понос" – в 1835г.

малолетний сын Людвига был коронован королем

Греции.

С. Тиртей (VIIв до н э.) – древнегреческий поэт-

лирик. Согласно легенде – хромой учитель, во время

мессенской войны посланный в Спарту вместо военной

помощи, вдохновил своими песнями спартанцев на

победу.

С. "Им чуждо предчувствие мартовских Ид…"

Иды – день в середине месяца в древнеримском

календаре, 15-е число. Юлий Цезарь был убит сена-

торами 15 марта 44г. до н.э.

85

МОЙ ГЕЙНЕ

Заметки на полях биографии

86

13 декабря 1997 года исполнилось 200 лет

со дня рождения великого немецкого поэта,

прозаика и философа Генриха Гейне (1797-1856).

Значение этой личности для формирования

современной поэзии представляется столь

огромным, что автор этих строк посчитал себя не

вправе оставаться в стороне от юбилея. Результаты

этой работы – цикл эссеистических фрагментов о

жизни и творчестве классика и несколько десятков

переводов его стихов разных лет – сейчас перед

вами.

По поводу собственно поэтической части

публикации спешу сразу же сказать: это были не

всегда дословные буквальные переводы. Некоторые

из текстов наверняка даже вызовут протест у

блюстителей чистоты жанра поэтического перевода.

Что ж, каждый имеет право на свою точку зрения.

Литературный текст вообще непереводим,

ибо слово, попавшее в новый языковый и

культурный контекст, тем более – в контекст иной

культурно-исторической эпохи, начисто лишается

того первоначального значения, которое в него

вкладывал автор. Как бы ни был гениален

переводчик, мы без языка оригинала никогда не

познакомимся с творчеством Шекспира, но будем

восхищаться его пересказчиком Пастернаком,

никогда не прочитаем Гомера, но будем воздавать

хвалу не менее талантливому Жуковскому, даже до

«Слова о полку Игореве» не доберемся – перехватят

на полдороге, если уж не Заболоцкий, то Лихачев

точно!

Единственное, что не знает языковых

преград – это душа стиха. Передать своими

средствами, своим индивидуальным стилем мысли

87

и настроение первоисточника куда важнее, чем

устраивать пошлое и жеманное «ретро» – в

отечественной поэзии, к сожалению, пока что это

понял лишь А. А. Вознесенский, создавший

великолепный цикл «Мемориал Микеланджело» и

выслушавший в свое время немало упреков в

пренебрежении всеми канонами возрожденческого

искусства.

Я все это понял, когда открыл том собрания

сочинений Гейне и увидел, сколько банальностей

наприписывали за последние полтора века мои

соотечественники западноевропейскому классику –

мудрено ли, что Гейне является излюбленным

образцом для подражания всех российских

графоманов, ошибочно считающих себя

наследниками романтизма? Первый же беглый

взгляд на текст оригинала укрепил мою

убежденность в том, что передо мною поэт, для

русского читателя почти потерянный. Оригинал был

глубже, грубее, ироничнее, местами даже, я бы

сказал, авангарднее. И начался этот страшный

эксперимент над собою, продолжавшийся уже без

малого два года. Забавным обстоятельством моей

«переводческой» деятельности можно считать и то,

что поэзия Гейне, глубокоуважаемая мной со

школьных лет, никогда не была объектом моего

детального исследования, и то, что мой немецкий

(университетские преподаватели не дадут солгать)

от идеала так далек, что Штирлицем я точно не

буду никогда.

Так или иначе, но интересно было

попробовать свои силы в новом жанре, и, что еще

важнее – на новом материале. Ведь до сих пор,

экспериментируя с самыми разными поэтическими

88

традициями (древний и современный «низовой»

фольклор, авангард начала века, рок-поэзия, какие-

то восточные мотивы), я сознательно не впускал в

свои стихи европейскую классику XIX столетия.

Что получилось в результате – судить вам, дорогие

читатели.

РОДОСЛОВНАЯ ПОЭТА

У всех биографов – исследователей жизни и

творчества Генриха Гейне – есть, несомненно,

вредная привычка начинать свои повествования с

пространного описания наполеоновских войн,

феодальной раздробленности Германии начала XIX

века, в крайнем случае – с перечисления наиболее

характерных тенденций в развитии европейской

литературы периода романтизма. Весь этот

исторический антураж имел бы, наверное, важное

значение, если бы Гейне угораздило оказаться

внебрачным сыном Бонапарта, но поэта,

происходившего из семьи мелкого еврейского

коммерсанта и долгое время не проявлявшего

особого интереса к социальным мотивам,

формировали иные жизненные обстоятельства.

Если поэт начинает свой жизненный путь не

с любовной лирики, появление коей в годы ранней

юности предрешено самой биологической природой

человека, а с пионерских речитативов или

революционных лозунгов, можно смело говорить о

закравшейся в общественное сознание опасной

патологии. Абсолютно благостных времен не

бывает, и все же немецкий народ, перенесший не

одно национальное унижение, раздробленный и

загнанный в провинциальное болото, по-видимому,

89

не терял своей исконной здоровой твердости духа,

коль мог породить такого классика, как Гейне.

Первую личную драму, ставшую сюжетом

многих из его ранних стихов, юный Гарри

пережил, когда родители отправили его в Гамбург

к дяде – богатому банкиру Соломону Гейне, дабы

тот научил племянника коммерческому делу. Дядя –

младший брат отца будущего поэта, начинавший

свою карьеру мальчиком на побегушках и

довольно быстро сделавшийся одним из самых

знатных предпринимателей своего времени, отнюдь

не был "своенравным толстосумом", как его

называли некоторые советские литературоведы, но,

по всей видимости, являл собой личность

экстравагантную и незаурядную.

Самым большим чудачеством старика была

страсть к науке и писательству, запечатленная на

страницах многочисленных второстепенных газет и

журналов. Самое удивительное здесь состояло в

том, что, по ироничному свидетельству

племянника-мемуариста, "ему стоило величайших

усилий не только писать, но даже думать". А еще

Соломон Гейне владел обширной библиотекой,

сокровища которой заметно расширили кругозор

юноши, никогда не скрывавшего своей чуждости

каким бы то ни было коммерческим делам и

дарившего своей душе совсем другие радости.

Жизнь "бедного родственника" в доме дяди

была омрачена лишь безответной любовью к

кузине Амалии – девушке высокомерной и

прагматичной, впоследствии вышедшей замуж за

крупного прусского землевладельца И.

Фридлендера. Амалия не воспринимала всерьез

своего поклонника, что не помешало ей стать

90

музой едва ли не всех произведений дебютного

гейневского стихотворного сборника

"Стихотворения" (1821). Трагедия не была тайной

для дяди, который нашел простой выход из

тревожной ситуации: он берется выплачивать

своему непутевому племяннику стипендию при

условии получения тем юридического образования

в Боннском университете. Увы, и эти надежды не

оправдались – Гейне шутил, что когда мать его

дяди была беременной, она читала рассказы о

разбойниках, в результате чего дядя стал

банкиром, тогда как мать Генриха Гейне читала

стихи, чем определила его будущее.

Ранняя лирика Гейне чуточку наивна,

подражательна, почти не содержит неожиданных

сюжетных ходов и психологических штрихов.

Подобно поп-диве Тане Булановой, лирический

герой беспрестанно льет слезы, скорбя о

сломанной жизни и разбитом сердце, раз за разом

обыгрывает популярные у романтиков темы

самоубийства, бегства и безумия, по сути дела, из

всего окружающего мира видя лишь свое

отражение в зеркале. Однако мощная энергия

народного творчества, воспринятая с песнями няни,

со страшными историями подружки детства –

"рыжей Зефхем", дочери палача, с которой мало

кто решался водиться, энергия живой жизни

подпитывали творчество начинающего поэта,

спасли его от впадения в примитив, помогали

преодолевать все "бури в стакане воды",

характерные для любой недостаточно окрепшей

творческой личности.

Соломон Гейне так никогда и не поймет

стихов племянника, но будет гордиться им до

91

конца дней своих. Вполне возможно, что дядя

попросту услышал в устах Генриха ту песню, на

горло которой в его собственной юности

вероломно наступил коммерсант и обыватель.

СТАНОВЛЕНИЕ

Человек, делающий первые шаги в

литературе, рождается как художник слова вовсе

не в тот момент, когда его рука выводит на

бумаге первые строки стихов или прозы, и даже

не тогда, когда первые плоды вдохновения

выносятся на суд какой-то читательской аудитории.

То, что делает начинающий сочинитель, можно

назвать как угодно – фольклором, дневниковой

исповедью, графоманией – в любом случае вне

среды, обеспечивающей постоянное общение с себе

подобными, вырабатывающей критическое

отношение к себе и способствующей творческому

росту, вряд ли можно достичь больших высот в

чем бы то ни было. Причем вхождение в тусовку

должно обязательно совпасть с первым пиком

творческой активности – в противном случае есть

риск даже при высочайшей читательской культуре

так и остаться представителем народного "наивного

искусства", заслуживающим разве что

сострадательно-снисходительное отношение.

Молодому Генриху Гейне повезло. В 1821

году, когда он затевал свое завоевание симпатии

берлинской богемы, перед ним распахнули свои

двери престижные литературные салоны Элизы

фон Гогенхаузен и Рахели Варнхаген, частыми

гостями которых бывали такие выдающиеся

личности, как писатели-романтики Беттина фон

Арним, Шамиссо, Фуке, ученые Гумбольдт и

92

Гегель. Встречи с последним для Гейне, давно

проявлявшего не досужий интерес к философии и

в период учебы в боннском университете

имевшего возможность лично пообщаться с

теоретиком романтизма Августом Шлегелем, имела

особое значение. В те годы литературные салоны

были эпицентрами горячих интеллектуальных

споров о политике, эстетике, истории, и новичку,

оказавшемуся на перекрестке мнений, необходимо

было сделать безошибочный выбор,

предопределивший едва ли не всю дальнейшую

судьбу.

Язык гегелевской диалектики, под стать

всему "тяжелому накрахмаленному слогу" немецкой

классической философии, был сложен, но идеи

привлекли своей последовательностью и

универсальностью. Когда учение было подхвачено и

взято на вооружение верными последователями-

младогерманцами, именно в этой прослойке

прогрессивной молодежи Г. Гейне увидел своих

единомышленников. Впрочем, поэт видел и

определенные недостатки теории и главное –

сомневался в том, что в условиях Германии,

далекой от каких бы то ни было резких

революционных поветрий, может быть создана

какая-то мировоззренческая система, свободная от

обывательской приземленности. Недаром же в его

полных лиризма циклах вдруг появляются едкие

строки о профессоре, затыкающем старым тряпьем

дыры во Вселенной.

Главным итогом этого наполненного

встречами и знакомствами периода жизни стал

вышедший в 1827 году большой гейневский

сборник "Книга песен", объединивший тексты,

93

созданные в течение почти целого десятилетия.

Материал первой, еще ученической книги,

наделенной новым заглавием – "Юношеские

страдания", был здесь затерян среди других, более

самостоятельных по мышлению циклов. Несмотря

на общее концептуальное единство "Книги песен",

на ее страницах четко прослеживается эволюция

автора, постепенно отходящего от ортодоксального

романтизма, стремление внести в стихотворную

палитру свежие краски.

Прежняя зацикленность на истории своих

личных неудач медленно отступает перед желанием

Гейне нарисовать обобщенный портрет

представителя своего поколения. Тема несчастной

любви не перестает быть ведущей, но через ее

призму уже дается целостная картина мира, в

котором простым человеческим чувствам попросту

нет места – помехой становятся и игра судьбы, и

всевластие ханжеской морали. Духовно крепнущий

молодой человек в роли лирического героя уже не

только страдает, но и встает на защиту своих

взглядов и интересов. Все это облечено в

воздушную напевную форму, побудившую

впоследствии многих композиторов к созданию

песен и романсов.

К Гейне пришла широкая слава, постепенно

начавшая принимать всеевропейские масштабы. Но

сам поэт, зная себе цену, не страдал ни

чрезмерным самолюбованием, ни тщеславием –

врожденное чувство юмора было сильнее мелочной

пафосности. Может быть, потому и оказался он

столь чужд многим блюстителям канонов

романтизма, что не умел говорить о некоторых

вещах с серьезным выражением лица?

94

ОЧАРОВАНИЕ СТИХИЕЙ

Образ поэта, застывшего на берегу

бушующего моря и завороженно вглядывающегося

в туманную даль, наверное, относится к числу

наиболее древних. Вероятно, даже жившим в

глухой пустыне отшельникам, чередовавшим

сочинение стихов с нескончаемыми молитвами,

хоть раз в жизни приснилась безбрежная водная

равнина, уходящая к горизонту и шумно

перекатывающая грозные валы.

Я уверен: родина поэтического таланта –

там! Все живое вышло из воды. Душа поэта, как

ничто иное, четко реагирует на зов корней – так

создаются гениальные романтические пейзажи,

переживающие века.

Цикл "Северное море", созданный Гейне в

1826-1827 гг., является, быть может, в плане

формы самым экспериментальным из всего

материала, представленного в "Книге песен". Автор

здесь сознательно использует верлибр, словно

показывая свое преклонение перед стихией,

которая не имеет на Земле равных себе и поэтому

ни с чем не рифмуется. В то же самое врем

я образная система цикла обращена в прошлое –

Гейне активно использует реминисценции из

"Эдды", гомеровского эпоса, "Анабасиса"

Ксенофонта, причем страстное увлечение

"Одиссеей" Гомера у автора выпало как раз

непосредственно на период написания "Северного

моря".

В подобных случаях есть риск впасть в

примитивное стилизаторство, но вновь на помощь

приходит ирония – добрая, искрометная, не

95

покушающаяся на честь и достоинство создателей

первоисточников. Будучи переведенной на

современный разговорный язык, седая античная

старина оказывается веским аргументом в

полемике с романтиками-ортодоксами. Карикатурен

поэт, застигнутый бурей в каюте корабля и

пытающийся, подавляя страх и, видимо, какие-то

не менее неприятные позывы организма,

продолжать вещать манерным высоким штилем,

карикатурен хрупкий, неестественно-бледный

юноша, выпытывающий у штормящего моря

ответы на вопросы, мучившие величайших

философов всех времен. (Неужели он думает, что

добьется своего? Вряд ли – разве что, стоя на

ветру, насморк заработает!)

И все же прекрасен вид заката, а страх

перед бьющей с ревом о борт корабля смертью

преодолевается в тот миг, когда воображение поэта

улавливает в общем хаосе гармоничную мелодию

и рисует портрет вовсе не страшной

повелительницы бурь. Человек не в силах стать

выше природной стихии, но может возвыситься,

полюбив жизнь со всей ее суматошностью и

жестокостью. Впереди у Гейне был отъезд в Париж

и встреча лицом к лицу со стихией совсем иного

рода – революционной.

ДРУГИЕ БЕРЕГА

Лето 1830 года Г. Гейне проводил на

острове Гельголанд, в Северном море, и именно

там узнал об июньской революции в Париже.

Накапливавшаяся в обществе со времен падения

бонопартизма вулканическая лава с грохотом

96

вырвалась наружу и расставила все по своим

местам: консервативная феодальная верхушка была

вынуждена уступить место на политической сцене

новой, полной сил и энергии общественной

прослойке буржуазии. Монарх Луи-Филипп

Орлеанский, вынесенный революционной волной на

вершину власти, провозгласил новый уклад жизни

страны: "Отныне во Франции будут править

банкиры".

В истории не было еще ни одной

революции, не завершившейся возвращением

старых хозяев жизни, под маской реформаторов

прячущих хищные ухмылки торгашей. Любая

революция по сути дела – не более чем

перераспределение собственности, налет романтики

же просто улетучивается, едва лишь победители

добираются до своей заветной цели и приступают

к дележу добычи. Даже большевики, сумевшие

перевернуть с ног на голову не только Россию, но

и весь мир, могли себе позволить лишь выносить

какие угодно смертные приговоры, вплоть до

"Расстреляем Растрелли!", но не сумели

уничтожить ни денежной системы, ни социального

неравенства.

Поэты, какими бы идеалистами они ни

были, бросаясь в омут политических страстей,

вполне отдают себе отчет в том, что эйфория

свободы не может быть вечной. Но они понимают

и другое: пока где-то может пролиться хоть одна

слеза человеческая, быть благостно-безучастным к

своему времени, к судьбе мира, в котором ты

живешь, стыдно. Вот почему Гейне, ощутив

светлую преисполненность понимания смысла

97

своего существования, в спешном порядке

отправляется во Францию.

Отныне его жизнь распадается на две равно

значимые, но до боли терзающие душу своей

противоположностью половины. Первая – бурная,

пестрая, шумная, была полна визитами на собрания

приверженцев сенсимонизма, дружбой со звездами

парижской литературной богемы О. Бальзаком, А.

Дюма, Ж. Санд и Т. Готье, благоговением и

восторгами перед картинами Э. Делакруа и

композиторским искусством Ф. Листа… В вихре

событий рождалось вдохновение. Из-под пера

вчерашнего рафинированного лирика вырываются

то революционные гимны, то саркастические

шаржи на власть имущих, впоследствии

пользовавшиеся большим успехом у К. Маркса и

Ф. Энгельса, пишутся остроумные

публицистические и философские статьи. Кажется,

ничто не способно омрачить радости азартного

человека, оказавшегося в эпицентре европейский

истории.

Но вот поэт остается наедине с собой.

Дневная суета на время отступает – и вдруг

вскрикивает от боли строка: "Как сердце болит!

Рядом родины нет!.."

Бытует мнение, будто ностальгия – свойство

исключительно русского человека, а житель любой

другой страны, в какую бы точку земного шара

его ни забросила судьба, неизменно будет

чувствовать себя комфортно. Мне почему-то

кажется, что причина жизнестойкости этой

иллюзии – лишь в том горьком факте, что ни одна

другая страна мира не может похвастаться таким

количеством гениальных изгнанников.

98

Гейне-публицист проклинает Германию как

символ провинциальной дремучести и

неповоротливости. Гейне-лирика на каждом шагу

преследует тоска по годам детства и юности,

первой любви и первых стихов, первых озарений и

первых потерь. Все это осталось где-то там, за

границей, в уже недостижимом прошлом и будет

звать к себе всю оставшуюся жизнь.

ПОЭЗИЯ БУНТА

Участие в политической жизни для

посредственности является средством достижения

вполне конкретных корыстных целей, для гениев –

погружением в среду, питающую творческое

вдохновение. Именно поэтому после победы той

или иной группировки самыми ненужными людьми

на свете оказываются поэты, еще вчера

числившиеся в рядах оппозиционеров.

Сочувствовавшие утопистам-революционерам поэты

XIX века были счастливыми людьми, ибо никому

из них не грозила участь Маяковского.

Ушедший с головой в публицистику Гейне

эмигрантского периода самую главную свою

революцию совершал не на баррикадах, а в

философии и эстетике. Два написанных им в

середине 30-х годов программных трактата – "К

истории религии и философии Германии" и

"Немецкая романтическая школа" перекидывали

мост от немецкой к французской культуре,

попутно открывая в авторе талант страстного

полемиста. Без наукообразного занудства, четко и

последовательно поэт подводил итог целой эпохи

истории, культуры, уже уступавшей место тому,

99

что некоторые опрометчиво будут называть

"реализмом".

"Чем же была романтическая школа в

Германии? Не чем иным, как воскрешением

средневековой поэзии, она появилась в песнях,

созданиях живописи, архитектуры, в искусстве и

жизни. Но поэзия эта вышла из христианства, она

была страстоцветом, выросшим из крови

Христовой… Цветок этот мог бы служить наиболее

подходящим символом самого христианства, жуткая

прелесть которого заключается именно в

сладострастном упоении страданием". (Г. Гейне

Романтическая школа // Собр. соч. в 6т., М., 1986).

Когда-то он сам, следуя примеру своих

заочных литературных учителей, искал себя в

средневековых сюжетах, вспоминал добрым словом

то рыцарей, то короля Артура. Но средневековье

как стиль мышления уже тогда было бессильно в

своих попытках подчинить сознание молодого

Гейне, ибо предлагало выхолощенную

государственную модель возрождения

национального самосознания. Христианский

аскетизм, на первых порах показавшийся

достойной альтернативой античному миру, в новое

время с такой же легкостью позволял художникам

романтизма уходить от разговора о социальных

болезнях, отнимавших у людей даже робкие

ростки подлинной духовности. Поэтому просто

необходимо было нанести сложившимся

стереотипам сокрушительный удар воистину

материалистическим эпатажем.

Цикл "Разные", живописующий похождения

лирического героя в обществе парижских красоток,

оказался, быть может, самым скандальным из

100

всего, когда-либо написанного Гейне. Европа еще

не пережила увлечения Бодлером с его

балансирующим на грани аристократической

изысканности и дерзкой "пощечины общественному

вкусу" гимном грешной любви, и поэтому даже

некоторые единомышленники из общества

"Молодая Германия" осыпали автора "Силезских

ткачей" упреками в нравственном падении, в

расчете на низменные инстинкты черни.

(Интересно, что и полтора столетия спустя

советские исследователи гейневского творчества

считали "Разных" "не принадлежащими к лучшим

образцам гейневской лирики".) У самого поэта на

первых порах возникли даже кое-какие проблемы с

изданием книги, включавшей в себя данный цикл.

Удивительно поверхностным иногда бывает

взгляд даже у людей, сведущих в творческих

делах! Зачастую, видя внешнюю выразительную

сторону произведения – малопонятную,

малоприятную, а то и просто шокирующую, они

подсознательно ощущают скрытую за эпатажем

едкую карикатуру на них же самих и готовы

стереть в порошок автора, лишь бы не глядеться в

беспристрастное зеркало искусства. В мини-

новеллах цикла "Разные" все было более чем

целомудренно, особенно с точки зрения

сегодняшнего читателя, наглотавшегося

миллеровских и лимоновских томов, а неизменная

авторская ирония вообще превращает

"безнравственные" стихи в незатейливые досужие

анекдоты. Но именно здесь была изложена одна из

основополагающих философских идей Гейне,

переживающего сильное увлечение сенсимонизмом.

101

"Разные" как бы проверяли на практике

берущий начало еще в некоторых средневековых

течениях и развитый гуманистами-просветителями

XVIII века тезис об "эмансипации плоти", о

превращении мира в храм Третьего Завета, где

могли бы органично сосуществовать на равных

духовное и материальное начала. К сожалению, все

благие идеи хороши лишь на бумаге, реальная

новая жизнь диктует свои жесткие законы, и

значительно повзрослевший со времен "Книги

песен" лирический герой, далекий от

платонической созерцательности, идет от

разочарования к разочарованию, от романтической

разлуки – к трагическому осознанию, что годы

берут свое.

И все же революционеры-утописты XVIII

века были счастливыми людьми, ибо проводили

социальные эксперименты на себе, а не на

многомиллионных народах. Каков бы ни был исход

эксперимента, сам прецедент ускорял течение

времени, расшатывал вековые, но далеко не

исконные моральные устои и позволял гордо

констатировать: "…Но гений человека способен

преодолеть даже противоестественное".

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

Писать о последних годах жизни и

творчества больших художников всегда непросто.

Когда в юности яркая "звезда" восходит на

небосклоне мировой культуры и переворачивает

все представления о творчестве, ее свет льется

свежо и свободно, ведь на сочинение каждого

произведения судьба отводит достаточно много

102

времени – всю сознательную жизнь, начиная с ее

первых проблесков. Классик на закате – это уже

лишь "один из многих", затерянный в толпе

учеников и подражателей, растасканный на звонкие

цитаты.

Поздний Гейне – это, прежде всего,

подведение итогов всего творческого пути. Сколько

бы ни злобствовали критики-недоброжелатели,

неоднократно объявлявшие поэта исчерпавшим

свои возможности, не было случая, чтобы на

выпад оппонента тотчас не звучал веский ответ в

виде язвительных поэм ("Атта Тролль", 1843;

"Германия. Зимняя сказка", 1844) или программного

поэтического сборника ("Романсеро", 1851),

сконцентрировавшего в себе, быть может, все

лучшие качества, которые были присущи

гейневским стихам зрелого периода – иронию,

скептицизм, щемящую пронзительность и мужество

перед лицом трагической судьбы.

Судьба, как правило, не щадит поэтов, даже

отпуская им долгий век. Увидеть, как растворяются

в реакционном небытии идеалы, борьбе за которые

ты посвятил все свои лучшие годы, а именно это

произошло с Европой 50-х годов XIX века, после

вспышки волны революционных волнений вновь

затосковавшей по монархизму, вряд ли можно

пожелать человеку, чья чуткая душа способна

чувствовать как свою всю боль современного

человечества. Возможность видеть свою родную

страну раздробленной и духовно измельчавшей,

сознательно выбирающей себе участь тихой

провинции, дремлющей где-то на окраине мировых

страстей, не может не повергнуть в отчаяние

художника, даже в эмиграции черпавшего

103

вдохновение из чистых источников немецкого

народного творчества.

Грустно на небо смотреть.

Вижу звездный рой несметный,

Но нигде не нахожу

Я звезды моей заветной.

В лабиринте золотом

Заблудились в час полночный, -

Точно так же, как и я

В этой жизни суматошной.

(Пер. Л. Гинзбурга)

Кроме того, последнее десятилетие жизни

Гейне был вынужден провести, по его

собственному выражению, в "матрацной могиле",

отвоевывая у смертельной болезни, у неумолимо

прогрессировавшего паралича, год за годом. Лишь

эмоциональная напряженность поздних стихов,

частично опубликованных уже посмертно, выдает

мучительные усилия, которых автору стоило

сохранение самообладания. Не оставившие его в

эту сложную пору друзья и единомышленники

запомнили поэта все тем же оптимистом и

острословом. Один из друзей, например,

пришедший навестить Гейне за несколько дней до

смерти, застал его перекладываемым двумя

сиделками на свежую постель. "Как видишь, меня

женщины все еще носят на руках", -

прокомментировал поэт происходящее.

Вскоре он позовет нотариуса для

составления завещания и надиктует следующий

текст: "Все свое состояние и гонорар за все

будущие издания моих произведений оставляю

моей жене при условии, что она снова выйдет

замуж". И прибавит – уже, что называется, "не для

104

печати": "Я хочу, чтобы хоть один человек

вспомнил меня с благодарностью!…"

POST SCRIPTUM

Подлинный талант – вечно молодой, вечно

весенний и бунтующий, всегда шире каких-то

рамок, сужающих кругозор человека –

национальных, религиозных, политических, подобно

тому, как жизнь бросает дерзкий вызов смерти,

уравнивающей всех перед лицом вечности. Пока

еще творческое наследие немецкого романтика

способно вызвать хоть у кого-то бурю чувств,

пусть даже и отрицательных, можно смело

говорить о том, что поэт продолжает борьбу за

жизнь и свободу. Переведенный на сотни языков,

оказавший сильнейшее влияние на бесчисленное

множество основоположников романтических

традиций в литературе разных стран, он

продолжает очаровывать все новые и новые

поколения читателей, несмотря на то, что со дня

его рождения уже минуло более 200 лет.

Гейне не просто живѐт рядом с нами, среди

нас, словно современник. Вглядываясь в лица его

героев, мы невольно узнаѐм себя.

В этом я убедился ещѐ раз в декабре 2005

года на собственном авторском вечере в

Городском выставочном зале во время выступления

петрозаводского поэтического театра «Credo» под

руководством Николая Прокопца. Зрители вместе с

артистами грезили о прекрасной и коварной

Лорелее, смеялись над наивной Донной Кларой,

так, словно встречались с ними впервые.

105

Кстати, закончить свои беглые заметки о

творчестве Гейне мне бы хотелось словами

Николая Трофимовича Прокопца, сказанными на

том самом вечере. Не ради красивой цитаты, а в

благодарность тем строгим и взыскательным

первым читателям, вкусу которых доверяю:

«Переводчик – это не только поэт. Это – человек

образованный, знающий язык, человек, умеющий

понять душу другого и войти в атмосферу стиха

другого человека, другого автора. Чаще бывает

наоборот. Поэт – это личность очень

эгоцентричная, направленная внутрь себя, и

понять другого человека ему бывает сложно.

Гальченко – человек другой, судя по его книгам…»

106

СОДЕРЖАНИЕ

От переводчика

I. КОЛЫБЕЛЬ МОИХ ТЕРЗАНИЙ

Пролог. Из "Путешествия по Гарцу"

"Вдали на горизонте…"

"А помнишь – детьми мы были?.."

"Вновь май наступил долгожданный…"

"Душу мне до глубины…"

"Взойдя на высокую гору…"

"Горы и замки склоняются долу…"

"На севере заиндевелом…"

"Пленительная дева…"

"В твоих лазоревых глазках…"

"Ты словно цветок весенний…"

Из цикла "Серафина"

2. "На морской пустынный берег…"

4. "Что я любим тобою…"

5. "Нескромные взгляды чайка…"

6. "На серых скалах вечный храм…"

10. "Та девушка у моря…"

11. "Под черным парусом корабль…"

14. "У моря – утес, на нем руны пестрят…"

15. "Закат лучист и золотист…"

"Как луна, из тучи выйдя…"

"На море пристально глядя…"

"Не знаю я, что это значит…"

"В последнем луче заката…"

"Любимая, помнишь! – сидели…"

"Изящный лотос боится…"

107

Оставь меня!

"Любовно обвивши руками…"

"На крыльях моих песнопений…"

"За чаем вечерним чинно…"

"Жил-был король на свете…"

Из "Фресковых сонетов Христиану З."

3. "Как мне смешон кретинистый пошляк…"

Перемена

"Спеша по утрам, родная…"

"Письмо, что ты прислала…"

"Настала пора наконец осознать…"

"Парень любит девчонку…"

"Плутая в мечтах запредельных…"

Весть

"Печально, печально сердцу…"

"У вас вечеринка нынче…"

"Ночь. Переулок. На серых фасадах…"

"Думал я, что будет вечно…"

Иоланта и Мария

1. "Понимают эти дамы…"

2. "В которую из них влюбиться?.."

3. "Был завтрак прекрасен. Бутылка пуста…"

4. "Юность робкая мелеет…"

"Буднично сереет небо!.."

"Колыбель моих терзаний…"

Паломничество в Кевлар

"Ветер сердито штаны натянул…"

"Был один лучистый образ…"

108

II. НА ЧУЖБИНЕ

"Многострадальный Атлас – я! Весь мир…"

Из цикла "Северное море"

1. Буря

2. Закат солнца

3. Вопросы

Жизненный путь

На чужбине

1. "Из дали в даль тебя ведет…"

2. "Таким печальным, как сегодня…"

3. "Была когда-то у меня отчизна…"

Ночные размышления

Баба

Донна Клара

Шельм фон Берген

Карл I

Аппо 1829

Аппо 1839

Китайский император

Из "Гимнов королю Людвигу"

I. "Вот это – сам Людвиг. Подобных ему…"

III. "В часовне мюнхенской дворцовой…"

Доктрина

Обещания

Просветление

Предупреждение

"Поешь, как сам Тиртей бы петь…"

Гренадеры

Для успокоения

Силезские ткачи

"Бытия фрагментарность все чаще тревожит…"

109

Мудрые звезды

"Где последний мой лелейный…"

Чайльд-Гарольд

Трагедия

1. "Сбежим! Ты станешь мне женой…"

2. "Засыпал иней весеннюю ночь…"

3. "Над тихой могилой цвет липы

лучист…"

"Под лунным глянцем море спит…"

Примечания

МОЙ ГЕЙНЕ. Заметки на полях биографии

Родословная поэта

Становление

Очарование стихией

Другие берега

Поэзия бунта

Последний бой

Post Scriptum