OIKONOMOS:Journal of Social Market Economy

3(15), 2019

Oikonomos European Research AssociationVilnius, Lithuania, 2019

OIKONOMOS:Journal of Social Market Economy (Lithuania)3(15), 2019

“OIKONOMOS: Journal of Social Market Economy” – научный рецензируемый журнал, зарегистрированный в Литовской Республике. В журнале публикуются исследования по экономике и смежным дисциплинам. Основными тематическими направлениями журнала являются: история и теория концепции ордолиберализма и социального рыночного хозяйства, христианская социально-экономическая мысль, современное экономическое развитие стран Восточной Европы и постсоветского пространства, теория и практика корпоративной социальной ответственности и социального предпринимательства, актуальные проблемы мировой экономики.Журнал включен в Российский индекс научного цитирования (РИНЦ).

Договор № 721-11/2015 от 12.11.2015.

Web: oikonomos-journal.org E-mail: era.oikonomos@gmail.com; conf.oikos@gmail.com

Tel.: +370 676 60 722; +375 29 817 72 47 Журнал основан и издается

Европейской исследовательской ассоциацией “Oikonomos” (LT-08221 Kalvarijų g. 125, Vilnius, Lithuania)

Web: era-oikonomos.org

РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТКонстантин Голубев (главный редактор) – доктор экономических наук, кандидат богословия, профессор Белорусского государственного эконо-мического университета (Минск, Беларусь);Юлия Чайковская (выпускающий редактор) – кандидат экономических наук (Минск, Беларусь);

Сергей Лукин – доктор экономических наук, профессор Белорусского государственного университета (Минск, Беларусь);Ромас Лазутка (Romas Lazutka) – доктор экономических наук, профес-сор Вильнюсского университета (Литва);Петр Пыш (Piotr Pysz) – доктор экономических наук, профессор Выс-шей школы финансов и управления в Белостоке (Польша), Колледжа бизнеса и технологий (Фехта, Германия);Антони Роман (Antoni Roman) – доктор экономических наук, профес-сор университета Яньского (Ломжа, Польша);Данила Расков – кандидат экономических наук, доцент Факультета сво-бодных искусств и наук (Смольный институт) Санкт-Петербургского го-сударственного университета (Россия);Михал Мошински (Michal Moszynski) – PhD in Economics, Универси-тет Николая Коперника в Торуни (Польша);Вольфганг Зендер (Wolfgang Sender) – PhD in Political Science (Герма-ния).

ПЕРЕВОД: Светлана НосоваISSN 2351-616X

Решение о публикации присланных статей принимается Редакционным советом на основании научной ценности статьи, ее соответствия тематическому

профилю журнала и положительной рецензии.© OIKONOMOS

OIKONOMOS: Journal of Social Market Economy (Lithuania)3(15), 2019

“OIKONOMOS: Journal of Social Market Economy” is a scientificjournal with peer reviews, registered in the Republic of Lithuania. The Journal publishes research articles on economics and related spheres. The main areas for publication are: history and theory of ordoliberalism and social market economy, Christian social and economic teaching, contemporary economic development of Eastern European and post-Soviet countries, theory and practice of corporate social responsibility and social entrepreneurship, actual problems of the world economy.

The journal is included in the Russian Science Citation Index (RISC). Contract № 721-11/ 2015 from 11.12.2015.

Web: oikonomos-journal.org E-mail: era.oikonomos@gmail.com; conf.oikos@gmail.com

Tel.: +370 676 60 722; +375 29 817 72 47 The Journal was founded and is published by the

“Oikonomos European Research Association” (LT-08221 Kalvarijų g. 125, Vilnius, Lithuania)

Web: era-oikonomos.org

EDITORIAL BOARDKonstantin Golubev (Editor in Chief) – Doctor of Economics, Candidate of Theology, Professor of Belarus State Economic University (Minsk, Belarus);Yuliya Chaikouskaya (Executive Editor) – Candidate of Economics (Minsk, Be larus);

Siarhei Lukin – Doctor of Economics, Professor of Belarusian State University (Minsk, Belarus);Romas Lazutka – Doctor of Economics, Professor of Vilnius University (Lithua nia);Piotr Pysz – Doctor of Economics, Professor of University of Finance and Management in Białystok, (Poland), College of Business and Technology (Vechta, Germany);Antoni Roman – PhD in Economics, professor Jansky University (Lomza, Poland);Danila Raskov – PhD in Economics, Associate Professor of Faculty of Liberal Arts and Sciences (Smolny College) of Saint-Petersburg State University (Russia);Michal Moszynski – PhD in Economics, Nicolaus Copernicus University in Toruń (Poland);Wolfgang Sender – PhD in Political Science (Germany)

TRANSLATION: Sviatlana Nosava

ISSN 2351-6178

Publication decisions are made by the Editorial Board and are based on the article’s scientific value, its relevance to the Journals mission, and positive peer reviews.

© OIKONOMOS

СоДеРЖАНИе

Теория ордолиберализма и современное общество

Михал Мошиньски, Петр ПышЭкономика Германии в институциональном цикле изменений между государством всеобщего благосостояния и социальной рыночной экономикой в период 1933–2019 гг. .............................. 6

Экономические аспекты развития Республики Беларусь

Го Шухун, Губский Максим, Галина Турбан Прямые иностранные инвестиции в Республике Беларусь: состояние и потребность притока .................................................... 21

Христианская социально-экономическая мысль

Андрей Данилов Модели теологии религий в современном коммуникативном социуме (Часть 1) .................................................................................. 41

История развития экономический мысли

Александр Ковалёв Институционализм и либерализм: сложности взаимодействия (англ) ......................................................................... 58

Корпоративная социальная ответственность

Вадим Дудкин Зарождение и эволюция концепции корпоративной социальной ответственности ............................... 66

Социально-экономические процессы на постсоветском пространстве

Вера ожигина, Юлия Чайковская Общий рынок Евразийского экономического союза: этапы и направления формирования.............................................. 73

Тенденции развития мировой экономики

оксана Шкутько Развитие мирового рынка деловых услуг: факторы и современные тенденции .................................................................. 87

ConTenTS

Theory of Ordoliberalism and Modern Society

Michał Moszyński, Piotr Pysz The German Economy in the Institutional Cycle of Changes between the Welfare State and the Social Market Economy in the Period 1933–2019 .......................................................................... 6

Economic Aspects of Development of the Republic of Belarus

Guo Shuhong, Maksim Gubsky, Galina Turban Direct Foreign Investment in the Republic of Belarus: Condition and Need for Inflow ............................................................................... 21

Christian Social and Economic Thought

Andrew Danilov Models of Theology of Religions in Modern Communicative Society (Part 1) ......................................................................................... 41

History of the Development of Economic Thought

Aliaksandr Kavaliou Institutionalism and Liberalism: the Complexity of Interaction ............................................................................................ 58

Corporate Social Responsibility

Vadim Dudkin Origins and Evolution of the Concept of Corporate Social Responsibility ............................................................................... 66

Social and Economic Processes in the Post-Soviet Region

Vera ozhigina, Yuliya Chaikouskaya Common Market of Eurasian Economic Union: Stages and Directions of Creation ........................................................ 73

Trends in the World Economy

Aksana Shkutsko Development of the Global Market of Business Services: Factors and Current Trends ................................................................... 87

6

M. MoSzYńSKI, P. PYSz

The GeRMAn eConoMY In The InSTITuTIonAL CYCLe

of ChAnGeS beTWeen The WeLfARe STATe AnD

The SoCIAL MARKeT eConoMY In The PeRIoD 1933–2019

Abstract. The main scientific aim of the paper is to assess the mutual interac-tions between basic economic ideas and the evolution of economic order on the example of Germany in the period 1933–2019. According to the main hypothesis these ideas change over the medium and long term and affect the economic order, which in turn influences the world of ideas. For Germany this institutional cycle has been the product of a clash between the concept of the welfare state and the ordoliberal idea of the Social Market Economy. The research period is divided into sequence of consecutive turns analyzed in the chronological order.

Keywords: welfare state, Social Market Economy, Germany, economic ideas.

Michał Moszyński (moszyn@umk.pl), Ph.D. habil., Nicolaus Copernicus University in Toruń, Faculty of Economic Sciences and Management, Gagarina 13A, 87-100 Toruń, Poland.

Piotr Pysz (pyszpiotr@googlemail.com), Professor at the University of Finance and Management in Białystok, Ciepła 40, 15-472 Białystok, Poland; Private Hochschule für Wirtschaft und Technik Vechta/Diepholz, Germany.

JeL: F63, O11, O43uDC 339.972

Introduction

Karl Marx claimed that human consciousness reflects the production and distribution relationships which exist in an economic society, and that con-sciousness, in turn, determines human behaviors and interactions in the eco-nomic process. According to Marx, that process is a dialectical one; it “is to be found in the continual emergence of contradictions in the interaction between man and nature, in that ‘exchange of matter between man and nature’ in the social process of labor” (Lange, 1963/1974, p. 40). In this paper, we have jux-taposed the above materialistic and ahistorical stance with an idealistic view. At this point, it is worth invoking John Maynard Keynes’s argument about the role of ideas in the lives of human societies:

At the present moment people are unusually expectant of a more fun-damental diagnosis; more particularly ready to receive it; eager to try it out, if it should be even plausible. But apart from this contempo-

7

rary mood, the ideas of economists and political philosophers, both when they are right and when they are wrong, are more powerful than is commonly understood. Indeed the world is ruled by little else. ((Keynes, 2018, p. 340)

This research paper addresses the interdependence between the main ideas (Leitideen) that prevail within a society and the development and trans-formation of the social and economic order, using the example of the German society and economy between 1933 and 2019. The main hypothesis is that these main ideas change over the medium and long term, thus affecting the economic order which is ubject to their influence. Furthermore, there exists a feedback between the main ideas and the social and economic order, and this feedback triggers changes to the economic order and its components which can be described as the “institutional cycle of changes”. In the case of Germa-ny, this cycle has been the product of a clash between the concept of the wel-fare state and the ordoliberal idea of the Social Market Economy.

We also believe that it is necessary to consider the dual role of the state in our further discussion. On the one hand, through economic policy in its strict sense, the state attempts to influence the course of the economic process and ensure the achievement of its goals (mainly economic growth). On the other hand, the state aims to regulate the distribution of the income generated in the economic process to the different social groups and individuals, thus per-forming a welfare state function.

With respect to the German economy and society in the period being stud-ied (1933–2017), one can distinguish the following main ideas that determine the structure of this paper (in chronological order):

1.  The drive to conquer Europe2.  The struggle for individual survival3.  Individual freedom and responsibility within the Social Market Econ-

omy4.  A hesitant course of the German economic policy: Keynesianism and

neoliberalism5.  A welfare function of the state in the reunification process6.  Partial return to the principles of the Social Market EconomyThis study is mainly based on a critical evaluation of literature and an

analysis of source texts.

1. The drive to conquer europe: the economic and social policy of the 1933–1945 period

Upon taking power on January 30, 1933, Hitler’s government took steps to initiate autarkically-oriented economic growth, scale up arms production and curb the socially-destabilizing mass unemployment (Blaich, 1984, p. 166). To win and retain popular support, this policy provided for expanding the scope of social benefits intended primarily to support the poorer and moderately af-fluent social strata – the groups from which a majority of the National Social-ist movement’s backers originated in the 1930s and onwards. Interpreting the above goals as being subordinated to the attainment of the overall objective, which was to prepare the country for war, the government had to take advan-tage of a “toolbox” that supported their implementation. The way in which political decision-makers thought and acted was focused on rapid, short-term outcomes, following a “goal / means of attainment” pattern.

8

The choice of instruments used to control the economy was predominantly determined by the increasingly acute shortage of the foreign currency required to import the raw materials and resources needed by the fast-growing econ-omy, which threatened the attainment of the arms production targets. Fur-thermore, the quantity of money in circulation was increasing rapidly due to the Reichsbank’s policy of stimulating global demand, which could potential-ly bring back inflation and thus destabilize the regime. Therefore, on October 26, 1936, the government passed a law that froze consumer prices at their Oc-tober 17 level (Blaich, 1984, pp. 174–175). As a result, the allocating and coor-dinating function of market prices was excluded; instead, the distribution of goods was based on ration cards that permitted the holders to purchase spe-cific items. In fact, the supply of goods to the population at the level provid-ed for in the ration cards was successfully maintained within areas remaining under German control until the early months of 1945.

Between 1936 and 1945, the institutional structure of the German economy developed in a chaotic manner. On the one hand, the development was im-petuous, uncontrolled and unrestricted by a generally-applicable concept of economic policy. On the other hand, from the standpoint of Friedrich August von Hayek’s theory of spontaneous economic order, the impetuous develop-ment of the economy’s institutional framework was not subjected to the ra-tionalizing force of the market. This resulted in the simultaneous occurrence of many institutional imbalances which could only be corrected by means of organizational adjustments at high levels of government. The specific form of these adjustments was determined not by market selection, but rather by the “clout” of the different organizations as they competed for top-down govern-ment decisions, and in particular for a favorable Führerbefehl.

2. The struggle for survival: the aftermath of Germany’s surrender in 1945

The unconditional surrender of the German Reich on May 8, 1945 meant that the German state – both as an economic policy actor and a welfare state – ceased to exist. The Allied military governments took over as state authori-ties in the four occupation zones established in Germany. The term commonly used in literature in reference to that period is symptomatic: Stunde Null. In the fragmented and atomized German society, the struggle for continued ma-terial existence became the primary goal for individual human beings. A com-mon saying at that time was that the ration cards offered “too much food to die, but too little to stay alive.” “The question of where something to eat could be had within the next hour or on the next day was more important than any plans to rebuild the country in a more distant future” (Schickling, 1978, p. 9).

Following the historic currency and economic reform of June 20, 1948, Ludwig Erhard, the main architect of West Germany’s economic policy, used the following words to summarize the preceding period:

It was a time when most people did not want to believe that this expe-riment in currency and economic reform could succeed. It was a time when it was calculated that for every German there would be one plate every five years; a pair of shoes every twelve years; a suit every fifty years; that only every fifth infant would lie in its own napkins; and that only every third German would have a chance of being buried in his own coffin. (Erhard, 1958, p. 10)

9

The Allied military governments adopted the ration cards from the Na-tional Socialist government as an instrument for matching supply and demand on an as-needed basis. In an environment where the continued existence of the starving society was at risk, a black market developed that relied predom-inantly on barter. Since the Reichsmark could only be used to purchase food against ration cards at designated sales locations, certain goods on the black market began to spontaneously assume the role of money as generally accept-ed equivalents. The desperate material situation of the population went hand in hand with an explosive increase in crime, especially among young people. Statistics for this social group in Berlin show an 850 percent increase in crime rate between 1938 and 1946 (Kleßmann, 1984, p. 53).

In the discussions that took place in academic circles and among German politicians, different concepts of the future policy clashed. The concept of dem-ocratic socialism (represented by the Social Democrats) and the Christian so-cial teaching (represented by conservative groups and churches) were debat-ed. Proponents of the Freiburger Schule’s ordoliberal theory also took part in the debate with support from the US military government. Other prominent participants, Ludwig Erhard and Alfred Müller-Armack, drew on the the-oretical achievements of the German historical school of economics as well as sociology and philosophy. Those engaged in the debate rejected both the return to the pre-1914 laissez-faire economy and the implementation of the Marxist concept of central planning and economic governance as practiced in the Soviet Union.

3. Individual freedom and responsibility within the Social Market economy

After the totalitarian rule of the National Socialist regime in 1933–1945, which reduced individual liberties to the bare minimum, restoring freedom and personal responsibility to the enslaved individual became a central theme of the new policy. Article 1 of the Constitution of the Federal Republic of Ger-many was formulated as follows: „Human dignity shall be inviolable. To re-spect and protect it shall be the duty of all state authority” (Basic Law for the Federal Republic of Germany, 1949).

This freedom-oriented political idea stemmed from a synthesis of the or-doliberal school and the German historical school of economics. The for-mer assumed that individual freedom is possible – first and foremost – in a competitive, market-driven economic order that eliminates the advantage of strong economic and political groups over individual human beings. While the historical school did not negate the above view, it paid more attention to the individual’s responsibility for his/her freedom and the associated ques-tion of social equity (Wünsche, 2015, pp. 129–135). According to Erhard and Müller-Armack, individual freedom and responsibility could be achieved and stabilized in an equitably structured economic society. The central theme pro-moted by Franz Oppenheimer, an outstanding academic and Erhard’s profes-sor, was a society of “free and equal” people (Erhard, 1988, p. 863). The syn-thesis of ordoliberalism and historical school thinking was facilitated by the fact that the leading representatives of the former, including Eucken, mostly traced their academic lineage to the historical school of economics.

10

The liberalization of certain prices of consumer goods – conducted by Er-hard on June 20, 1948 in parallel with a radical reduction of the quantity of money in circulation – was consistent with the ordoliberal logic, which strong-ly demanded comprehensive and consistent (rather than fragmentary) steps as part of the economic order policy (Eucken, 2004, p. 251).

The Allies began laying the groundwork for the implementation of the so-cial and economic order policy at the Potsdam Conference in 1945. Their in-tention was to deconcentrate German corporate groups and large companies with the Deconcentration Act (Entflechtungsgesetz) of 1947. This econom-ic deconcentration contributed to the success of the 1948 currency and eco-nomic reform. The “miracle” of display windows in which goods finally ap-peared was a prelude to the “economic miracle” of the next two decades. The market mechanism was put into motion to perform its coordinating and allo-cating function in what was the most important area of the economic process at the time. The appearance of consumer goods on the free market triggered human motivation to act – not in the form of primitive, natural trade, but as a means of earning money to purchase goods offered in the marketplace. Eco-nomic actors were able to progress from their former struggle for survival to the maximization of typical market objective functions: monetary income and subjective utility in the consumption process. This transformation was helped by the mentality of the West German society, which was conducive to the ef-ficient operation of the market economy.

In the area of social policy, Chancellor Konrad Adenauer’s and Ludwig Er-hard’s government was able to avoid the mistake made by many social demo-cratic governments in post-war Western Europe, which consisted in stimulat-ing the welfare role of the state mainly through redistribution efforts. In the western part of Germany, nearly completely destroyed by the war, there were even not enough resources to be redistributed by the government. Therefore, a solution to the problem of poor living conditions of the population was sought in market interactions. Erhard termed this an “own resources” policy (Erhard, 2005). The only exception to this rule, forced through by Adenauer against Er-hard’s will, was the pension system reform of 1957, which introduced a “dy-namic retirement pension” whose amount was adjusted on an annual basis to match changes in the average gross salary. The argument behind it was that the older generation, while occupationally inactive, should also participate in the benefits resulting from the rapid economic development. In addition, the amount of pensions was increased to a level that ensured maintaining the same living standard as before retirement. Furthermore, this period saw the rebuilding and strengthening of the institutional pillars of the Weimar Repub-lic’s social state, “suspended” under the Nazi regime, such as tariff autonomy and joint decision-making.

Macroeconomic goals of the policy were formulated in the form of the “magic triangle”: stable currency, full employment and even balance of pay-ments: “We set our economic policy on a new foundation […] thanks to this, we created a core premise of democratic social order, namely individual free-dom, because political freedom, economic freedom and ordinary human free-dom are an inseparable whole. Tearing one part out of it is impossible, as it would cause the entire thing to collapse” (Erhard, 2005, p. 18). In fact, Erhard underlined on many occasions that the best social policy is a good econom-ic policy.

11

4. A hesitant course of the economic policy: absence of a main idea

4.1. belated and short-lived turn towards Keynesianism

The academic community’s enthusiasm for Keynesianism, which had been on the rise since the 1950s, did not translate to any specific measures with-in the German economic policy. The main obstacle was the view held by Er-hard as the federal Minister of Economic Affairs, Vice-Chancellor and (from 1963 to 1966) Chancellor of the Federal Republic of Germany. Erhard did not appreciate the idea of stimulating the economy-wide demand and boosting the economic cycle through deficit spending (Wünsche, 2012, p. 28). The ad-visory body to the Minister of Economic Affairs (Wissenschaftlicher Beirat), which was increasingly controlled by Keynesians, submitted annual expert reports and proposals regarding the functioning of the economy to Erhard. The recipient, however, was not legally bound to publish them. Disappear-ing in his desk drawer, they never became the subject of public debate. This changed in 1963 with the appointment of the Council of Economic Experts, which provided advice not only to the Minister, but also to the entire federal government. Annual reports by the Council were published and became the subject of public debate in which Erhard defended the tenets of his ordolib-eral policy: the Social Market Economy.

With Erhard’s resignation as Chancellor on December 3, 1966, the last bar-rier preventing the Keynesian thought from permeating from university sem-inars into actual economic policy was removed. Its key advocate and promot-er was the eminent Social Democratic economist and politician Karl Schiller. When he took the position of Minister of Economic Affairs and later also Min-ister of Finance, the main motto of his economic policy became the “synthe-sis of John Maynard Keynes’s message with the Freiburg (ordoliberal) imper-ative”. In connection with this Keynesian turning point, political journalists began to use the term “New Policy”. Otto Schlecht, a student of Eucken and a high-ranking official in the Ministry of Economic Affairs, made the follow-ing comment upon Erhard’s departure: “There is no going back to grandpa’s market economy. Grandpa’s market economy is dead” (Schlecht, 1972, p. 66).

By mobilizing additional demand, Schiller was able to overcome the slight recessive trends that appeared in the West German economy in 1966/1967. From 1968 onwards, following the recessive shock which was a rattling ex-perience after many years of the “economic miracle”, the Keynesian meth-od of controlling the economy from the global demand side began to deliver the desired outcomes. The economy was put back on a fast track of growth, with the GDP increasing by 5 percent in each of the three years that followed. However, Schiller’s policy was being implemented within a different political balance of forces than that of Erhard’s time. As the “Super Minister” of Eco-nomic Affairs and Finance in the CDU/SPD grand coalition government led by Chancellor Kurt Georg Kiesinger and then in the SPD/FDP coalition gov-ernment, Schiller found himself under heavy pressure from the Social Dem-ocratic Party and trade unions, who demanded further intensification of the welfare state function (i.e. extension of the social benefit system).

The growth and continued existence of the German welfare state can be attributed to a confluence of interests between the main social actors: the government, trade unions and employers’ organizations. The government achieved civil peace at the expense of concessions in the social sphere, fund-ed from the public purse. An example is the early retirement pensions used

12

after the oil shock, which allowed the government to hide unemployment, the trade unions to demonstrate concern for their members, and the employers to avoid severance payments. This was coupled with demands that included increasing the tax rate on high incomes to as much as 60 percent, and with a rapidly increasing government debt. Schiller, a technocrat who believed in the rationality of human behavior and human institutions, was unable to coun-teract these destructive trends. Without support from the Social Democratic Chancellor Willy Brandt, he resigned in July 1972.

Schiller’s departure was a heavy blow to the continued development of Keynesian economics in Germany, the more so because he appeared togeth-er with Ludwig Erhard in a series of press commercials promoting a return to the Social Market Economy during the Bundestag election campaign of 1972. In 1973, together with other countries of the West, Germany experienced stag-flation which rendered Keynesian policies ineffective. And thus, Keynesian-ism proved to be not only belated, but also short-lived as a trend in the Ger-man economic policy.

4.2. After Keynesianism: neoliberalism and supply-side economics

In the second half of the 1970s, the influence of Keynesianism in econom-ic policy began to wane in favor of Friedman’s and Hayek’s ideas adopted from the Chicago school of economics. The main mottos of the economic pol-icy of that time were: liberalization, deregulation, privatization, supply-side economics and “lean government”.

On the eve of the 1980s, it became clear that the decade of Keynesian pro-cess policy failed to deliver lasting macroeconomic effects. As had been the case in the aftermath of the first global oil crisis, inflation and interest rates were on the rise, and unemployment and structural budget deficit were reaching ever higher levels; a current account deficit was also present. Against this backdrop, Chancellor Helmut Kohl’s CDU/FDP government took power in 1982 under the banner of “spiritual and moral change.” This change was intended to cause a withdrawal of the government from the economy; it involved a thorough re-thinking of the scope of welfare state activities and aimed to reduce the high un-employment (which reached an annual average of 1.8 million people in 1982). The Kohl government failed to achieve these goals, and its supply-oriented eco-nomic policy proved inconsistent. The welfare cuts were relatively modest, and the ability to make working hours more flexible came at the expense of work-time reductions and early retirement schemes, or – in other words – reduced supply of labor. Nevertheless, some degree of success was achieved in shrink-ing the welfare state. This can be illustrated at its most general level by a reduc-tion in the ratio of social spending to the GDP (Sozialleistungsquote) from 25.7 percent in 1980 to 24.1 percent in 1990. This was helped by financial consolida-tion and economic growth. Attempts to reform the social sphere were received unfavorably by the opposition (SPD), the public opinion and trade unions, who believed that the reforms infringed upon employees’ vested rights. However, to ensure the continued ability to finance the welfare state, consensus was reached in 1989 for the pension reform that came into force in 1992.

Starting with the enactment of the Employment Support Act in 1985, grad-ual deregulation of the labor market was carried out to eliminate barriers to employment. The ability for companies to manage human resources in a more flexible manner can be interpreted as a partial return to the idea of the Social Market Economy at the corporate level.

13

5. German Reunification

While global-demand-side controls had virtually disappeared from the economic policies of the Kohl era in the 1980s, they made their return with the reunification of Germany. This event was a shock that changed the devel-opment trajectories of both parts of the country. In the Treaty Establishing a Monetary, Economic and Social Union of May 18, 1990, the “Social Market Economy”1 (capitalized) was adopted as the political system of the reunified Germany. The social union meant transplanting the West German concept of an institutional rebuilding of the labor market and the country’s social secu-rity system, which operated in accordance with the principles of social equi-ty based on economic outcomes, to the former German Democratic Republic (GDR). The labor market became (at least nominally) the primary, central area of income generation and distribution, whereas secondary income distribution mechanisms – relying on social policy instruments – were to be used for cor-rective purposes only. However, it was found that the depth and magnitude of the transformational recession required extraordinary protective measures which had to be applied by means of labor market policy and social policy instruments. The funds transferred through these instruments first increased and then stabilized the disposable incomes of people living in the new feder-al states (Bundesländer). In 1994, their incomes reached 78 percent of those in West Germany (despite significantly lower productivity). Pensioners from the former GDR were included in the generous West German benefit scheme, re-ceiving benefits which they had not earned. Due to the higher labor force par-ticipation rate of women and greater career stability in the GDR, pensions in the eastern part of the country were often higher than those in the West. Tried and tested tools designed to combat recession were used to address the issue of unemployment: short-time work (with salaries paid by employment offices even when no work was actually performed) and – more radically – reduction in labor supply and early retirement. In the 1990s, social benefit spending in the former GDR in relation to the GDP was on average between ten and twen-ty percentage points higher than in West Germany, which testifies to the ex-ceptional degree of government intervention (Moszyński, 2016, pp. 196–199).

In summary, it is a valid conclusion that since public funds were commit-ted on an enormous scale in connection with the German reunification, the economic policy of that time was ideologically closer to Keynesianism. The extensive social benefit schemes and budget spending targeted at consump-tion were more closely aligned with the concept of the welfare state than with ordoliberalism.

6. Welfare state reforms aimed at reestablishing the principles of the Social Market economy

In the mid-1990s, the initial and most crucial phase of the East German economic transformation was completed, allowing decision-makers to focus more attention on reforming the crisis-stricken welfare state. In view of the high unemployment and relatively slow economic growth, there was a com-

1Vertrag über die Schaffung einer Währungs-, Wirtschafts- und Sozialunion zwi-schen der Bundesrepublik Deutschland und der Deutschen Demokratischen Republik vom 18.05.1990, (BGBl. 1990 II S. 537).

14

mon understanding that only reduction in government welfare would make it possible to retain the existing jobs. This goal was in fact declared by trade unions in 1996, when they initiated a trilateral forum with the government and employers’ organizations (Bündnis für Arbeit und Standortsicherung). As part of the deal, the trade unions were to refrain from demanding pay rises, the government agreed to reduce social security contributions, and business owners pledged to retain jobs. However, the forum soon disintegrated due to the unions’ refusal to accept welfare spending cuts. The government’s at-tempts to curtail the extensive social safety net were met with stern resistance from social partners, who had become too dependent on the steady stream of government money.

The inability to form a common front led Chancellor Schröder to harden his position and take initiative to break the resistance from unions and corpo-rations. Representatives of consulting companies and supervisory boards of German businesses played a significant role on the committee which he ap-pointed to prepare the reforms. A majority of the proposals put forward at that time were implemented in 2003–2005 as the Agenda 2010 through sub-sequent laws commonly referred to as Hartz I, II, III and IV. The package in-cluded a labor market reform, a social security reform and simplified proce-dures for starting businesses. In addition, unemployment benefit eligibility criteria were tightened, and the unemployed were expected to rely on their or their partners’ savings to a larger extent.

The scale, momentum and consistency of these changes supports the in-terpretation of the reforms as an economic order policy. The reforms also af-fected the anthropological and sociological foundations of the market, espe-cially as regards the attempts to modify labor market participants’ behavior and attitudes under the “support and demand” banner. Thus, the economic policy also served an educational role. In that respect, this marked a return to the original concept of the Social Market Economy, especially at the employ-ee level. The expected outcomes of these reforms came after a long delay, but they did prove to be lasting. In 2005, the unemployment rate exceeded 11 per-cent (nearly 5 million people), but then it successively decreased – with a slight increase during the global crisis – to less than 4 percent in 2018. This validated the effectiveness of the economic order policy proposed by the ordoliberals: it was not until its implementation that the German labor market began op-erating more efficiently, generating more jobs and thus stabilizing the social security systems. One should also note that the process policy failed to solve the unemployment problem in the old federal states for three decades, and the unemployment rate in the former GDR only fell below 10 percent after a quarter of a century of transformation.

Conclusions

A brief summary of the above discussion is provided in Table 1. In this context, it is worth revisiting Keynes’s argument on the ideas that govern the world (quoted at the beginning of this paper). Roughly one hundred years earlier, a similar sentiment was voiced by Berlin-based philosopher Georg Wilhelm Friedrich Hegel. The central element of his philosophical system is the “world spirit” (Weltgeist), which undergoes transformation in a contra-dictory, dialectical historical process. According to Hegel’s famous triad, the process consists in a transition from thesis (T) to antithesis (AT) and then to

15

synthesis (S). As the philosopher argued, transformation in the real world is only secondary to transformation in the world of ideas. In that respect, one can see a significant similarity between Hegel’s philosophical system and Keynes’s argument.

Table 1Changes in the German social and economic order

in reference to the main ideas

Years Main ideaSocial and

economic policy concept

Policy instrumentation

Implementation of the welfare state concept

1933–1945 Drive to conquer Europe

State capitalism Government tasks carried out by high-level organizations that control the private sector

The state as the entity that controls and supports human needs

1945–1948 Struggle for individual survival

Clash between many different concepts

Different instruments at the local level in the different occupation zones

Provision of minimum subsistence with partial support from the Allies

1948–1966 Individual freedom and responsibility

Ordoliberalism and Social Market Economy

Economic order policy

Creation of an environment in which individuals can work for their own prosperity

1967–1982 No main theme Ordoliberalism, Keynesianism, supply-side economics

Global demand-side control, expansion of process policy instrumentation

Expansion of the welfare state

1982–1990 No main theme Ordoliberalism, supply-side policy, monetarism

Strengthening of the supply side, beginning of deregulation in selected areas of the economy

Failed attempts to reduce the welfare state

1990–2002 German reunification

Keynesianism, ordoliberalism

Global demand-side control, economic order policy in the former GDR

Inclusion of the former GDR in the welfare state aid scheme

2003–2017 Partial return to individual freedom and responsibility

Ordoliberalism, economic order policy according to the original concept of the Social Market Economy

Economic order policy (mainly labor market policy reform and social security reform)

Reduction of the welfare state and creation of an environment in which individuals can work for their own prosperity

S o u r c e: the authors’ own work.

16

By applying the Hegelian triad to the issues discussed in this paper, it is possible to approach them from a synthetic perspective. The thesis (T) is the laissez-faire economy in the Western world (including Germany) prior to World War I and during the time of the Weimar Republic, before the Great Depression of 1929–1933. The antithesis (AT) of that free-market capitalism is the state capitalism introduced by Hitler’s government after taking power in Germany in January 1933, with its main idea being to conquer as much of Eu-rope as possible. The constituting element of the antithesis (AT) is the control of the day-to-day conduct of the economic process exerted by the state and the associated expansion of the state’s welfare function. Just as the laissez-faire economy did in the crisis years of 1929–1933, state capitalism collapsed with-in three years of Germany’s surrender in May 1945.

The synthesis (S) of the laissez-faire economy of the period before the Great Depression of 1929–1933 and the welfare state of the state capitalism era (1933–1945) – embodied in the concept of the Social Market Economy (1948–1966) – relies on the theoretical achievements of ordoliberalism and the Ger-man historical school of economics. By focusing of individual freedom and responsibility and the operation of the market as the fundamental coordinat-ing and allocating mechanism, it adopts important features of the free-mar-ket economy of the laissez-faire era. At the same time, however, through the active role of the state in establishing a free-market economic order and an economic policy focused on the attainment of goals such as full employment and stable prices, it provides favorable conditions for economic actors to gen-erate their own material prosperity. This is expressed in the title of Erhard’s famous book: Prosperity for All. As a result, the welfare function of the state during that period is being implemented not through income redistribution, but rather through an efficient, competitive market that both satisfies the ma-terial needs of the society and respects the core social values of individual freedom and responsibility. As a synthesis (S) of two elements (T and AT), the Social Market Economy creates a new standard of social and economic order and provides a consistent, functional systemic alternative to the crisis-strick-en welfare state.

Classification according to the Hegelian triad becomes difficult when it comes to the Keynesian economics and supply-side economics phases of 1967–1990. The most important feature of these periods in the history of the German social and economic order – in comparison to earlier phases of development – is the lack of a main goal. Both Keynesianism and monetarism are ideas born in Anglo-Saxon countries, which are known for their pragmatism. Their main focus is the manner in which the state controls the economy. Keynesianism emphasizes the policies that determine the size of global demand, whereas supply-side economics focuses on the supply side of the economy. Both meth-ods aim to adjust any dysfunctions that occur in the capitalist market econo-my, but they lack an ethical foundation in the form of key values: individual freedom and responsibility. Their scope of interest is limited to fixing an ail-ing market mechanism and – when no other answer is found – expanding the welfare functions of the state (Keynesianism) or trying to restrict such func-tions (Monetarism). In both cases, only a partial, indecisive antithesis (AT) to the Social Market Economy can be found. The word “indecisive” can also be used to describe the German economic policy of that period, which applied Keynesianism or supply-side economics perhaps without full conviction, but still under the highly socially attractive banner of the Social Market Economy (Mączyńska, Pysz, 2014, p. 228).

17

Reunification became the main policy goal for Germany in the 1990s. Since this task had to be carried out simultaneously within the radically different economic and social structures of the former GDR and West Germany, it be-came necessary to take advantage of nearly all concepts tested in economic policy practice, together with their associated instruments of control. In the ensuing “creative” chaos of a radical redesign of the economic order in the eastern part of the country, one can see both an antithesis (AT) to the socialist, centrally-managed economy of the GDR and a continuation of the indecisive Keynesian and monetarist/supply-side antithesis (AT) to the Social Market Economy in the “old” federal states. This went hand in hand with an expan-sion of the welfare state in the former GDR on a scale unprecedented in the economic history of the world. The outcomes of this multifactored and chaot-ic economic policy were unsatisfactory, to say the least, and Germany began to be called the “sick man of Europe.”

As German economists and politicians debated to find a way out of the re-sulting economic and social difficulties, they increasingly realized that there was a need to formulate a clear synthesis (S) with respect to the failed “pol-icy of experiments” (to quote Eucken’s expression) with Keynesianism and supply-side economics and to the good-intentioned, multifactored and cha-otic unification policy of the 1990s. This synthesis (S) was to take the form of a return to the main idea of individual freedom and responsibility and – on the conceptual plane – to ordoliberalism and the tenets of the original Social Market Economy concept of 1948–1966, combined with a reduction of the re-distributive function of the welfare state. Individuals were to become more incentivized than before to work on their own to support their desired living standards. However, the new synthesis in the form of a return to the concept of the Social Market Economy has to be interpreted at the level of its principles rather than detailed institutional policies or welfare state regulations adapt-ed to the current “historical situation” (as termed by Eucken). According to Hegel’s dialectics, this type of synthesis also assumes integrating certain ele-ments of Keynesianism and supply-side economics and the experiences of the reunification policy. At the same time, however, the elements to be integrated must meet two preconditions. Firstly, they need to be consistent with the prin-ciples of the Social Market Economy, and secondly, they need to be compat-ible with the logic of market economy (marktkonform) (Röpke, 1979, p. 259).

As a reminder, in Hegel’s theory, the dialectical historical process leads from thesis (T) through antithesis (AT) to synthesis (S), which is the highest, ultimate level in the development of the human spirit. Hegel applied this the-ory, for example, to the 19th-century Prussian state (Störig, 1990, p. 469). The same view can also be applied to the subject of this paper. In terms of its prin-ciples, after a series of failed experiments in the 1967–2002 period, the Social Market Economy – as the next synthesis (S) – forms the highest level of de-velopment in human thinking as regards the creation of a holistic social and economic order. A more complex problem, however, is the transformation of these principles at a specific “historical moment” in the different, highly dis-parate countries.

The evolution of the German economic model validated the warnings voiced on many occasions by Erhard and other ordoliberals, who treated the expansion of the welfare state as a source of collectivism, weakening incen-tives for individuals and groups to become independent and responsible for their own fate. In their view, demands towards the state labeled as “social” or “equitable” generally disguise particularistic desires of various pressure

18

groups (Erhard, 1988, p. 817). According to ordoliberals, the best way to ful-fill the demands for prosperity is to include as many working individuals as possible in the wealth generation process. The experience of the Erhard gov-ernment proves that it is possible to maintain full employment and income growth while keeping social security contributions low. The 2003–2005 re-forms should be considered a turn towards the original ordoliberal concept, which is a testimony to its continued relevance, but also to the relative fra-gility of the structure that can be easily weakened by irresponsible policies. The reality of today differs from the time when the Social Market Economy system was being built, when the idea of survival and the rapidly increasing production and incomes made it possible to recover from the horrors of war. A satisfied and wealthy society becomes less inclined to take risks and favors an extensive social safety net that requires income redistribution. The dom-inance of short-term goals in a largely inconsistent, fragmentary policy that follows the logic of the median voter is not conducive to creating an end-to-end vision of the economic order.

In line with Karl R. Popper’s argument, one can conclude that in free so-cieties, the future is always open. However, the philosopher also warned and appealed: “Although history has no ends, we can impose these ends of ours upon it; and although history has no meaning, we can give it a meaning” (Pop-per, 1947, p. 265). By analyzing institutional changes in the German economy between 1933 and today, one can argue that Keynes was right and Marx was wrong. When looking for and determining goals for the development of the economy and the society, an idealist approach appears to be more useful than the Marxian historical materialism.

References

1.  Basic Law for the Federal Republic of Germany, May 23, 1949.2.  Blaich, F. (1984). Wirtschaftspolitik des Nationalsozialismus in Deutschland.

In D. Cassel (Ed.), Wirtschaftspolitik im Systemvergleich (pp. 165–178). München: Verlag Franz Vahlen.

3.  Erhard, L. (1958). Prosperity Through Competition. New York: Frederick A. Preager.

4.  Erhard, L. (1988). Politik der Mitte und der Verständigung. Regierung-serklärung. In K. Hohmann (Ed.), Ludwig Erhard. Gedanken aus fünf Jahrzehnt-en (pp. 814–846). Düsseldorf, Wien, New York: Econ Verlag.

5.  Erhard, L. (1988). Rede zu Oppenheimers 100. Geburtstag in der Freien Universität Berlin. In K. Hohmann (Ed.), Ludwig Erhard. Gedanken aus fünf Jahrzehnten (pp. 858–864). Düsseldorf, Wien, New York: Econ Verlag.

6.  Erhard, L. (2005). Die Prinzipien der deutschen Wirtschaftspolitik. Orien-tierungen zur Wirtschafts- und Gesellschaftspolitik, 104, 13–20.

7.  Eucken, W. (2004). Grundsätze der Wirtschaftspolitik. Tübingen: Mohr Sie-beck.

8.  Keynes, J.M. (2018). The General Theory of Employment, Interest, and Mon-ey. London: Palgrave Macmillan.

9.  Kleßmann, Ch. (1984). Die doppelte Staatsgründung, Deutsche Geschich-te 1945-1955. Schriftenreihe der Bundeszentrale für politische Bildung, 193. Bonn: Bundeszentrale für Politische Bildung.

10.  Lange, O. (1963, 1974). Political Economy (Vol. I), Oxford: Pergamon Press.11.  Mączyńska, E. and Pysz, P. (2014). Liberalizm, neoliberalizm i ordoliberal-

izm. Ekonomista, 2, 221–247.

19

12.  Moszyński, M. (2016). Niemiecki model Społecznej Gospodarki Rynkowej – perspektywa rynku pracy. Toruń: WN UMK.

13.  Popper, K.R. (1947). The Open Society and its Enemies (Vol. II). London: Routledge.

14.  Röpke, W. (1979). Die Gesellschaftskrisis der Gegenwart. Bern-Stuttgart: Verlag Paul Haupt.

15.  Schickling, W. (1978). Entscheidung in Frankfurt. Ludwig-Erhard-Stiftung (Ed.). Stuttgart: Seewald Verlag.

16.  Schlecht, O. (1972). Erfahrungen und Lehren aus dem jüngsten Konjunk-turzyklus. Walter Eucken Institut, Vorträge und Aufsätze, 35. Tübingen: J.C.B. Mohr (Paul Siebeck).

17.  Störig, H.J. (1990). Kleine Weltgeschichte der Philosophie. Stuttgart, Ber-lin, Köln: W. Kohlhammer GmbH.

18.  Vertrag über die Schaffung einer Währungs-, Wirtschafts- und Sozialunion zwischen der Bundesrepublik Deutschland und der Deutschen Demokratischen Republik vom 18.05.1990 (BGBl. 1990 II S. 537).

19.  Wünsche, H.F. (2012). Von Ludwig Erhards Sozialer Marktwirtschaft zur marktwirtschaftlichen Wirtschaftslenkung. Ludwig-Erhard-Studien, 1. Fürth: Lud-wig-Erhard-Initiativkreis.

20.  Wünsche, H.F. (2015). Ludwig Erhards Soziale Marktwirtschaft, Wissen-schaftliche Grundlagen und politische Fehldeutungen. Reinbek/München: Lau Verlag.

20

МИхАЛ МоШИНьСКИ, ПеТР ПыШ

ЭКоНоМИКА ГеРМАНИИ В ИНСТИТуЦИоНАЛьНоМ ЦИКЛе

ИЗМеНеНИй МеЖДу ГоСуДАРСТВоМ ВСеобщеГо бЛАГоСоСТояНИя

И СоЦИАЛьНой РыНоЧНой ЭКоНоМИКой В ПеРИоД 1933–2019 гг.

Аннотация: Цель статьи – оценить взаимосвязь между основными эко-номическими идеями и эволюцией экономического порядка на примере Германии в период 1933–2019 гг. Согласно основной гипотезе, эти идеи ме-няются в среднесрочной и долгосрочной перспективе и влияют на экономи-ческий порядок, который, в свою очередь, влияет на формирование идей. Для Германии этот институциональный цикл стал результатом столкнове-ния между концепцией государства всеобщего благосостояния и ордолибе-ральной идеей социального рыночного хозяйства. Период исследования ох-ватывает несколько поворотов в экономической политике, анализируемых в хронологическом порядке.

Ключевые слова: государство всеобщего благосостояния, социальная ры-ночная экономика, Германия, экономические идеи.

Михал Мошинсьски (moszyn@umk.pl), доктор экономики, профес-сор Университета Николая Коперника, Торунь, Факультет экономи-ческих наук и менеджмента, ул. Гагарина 13А, 87-100 Торунь, Польша.

Петр Пыш (pyszpiotr@gmail.com), доктор экономики, профессор Высшей школы финансов и управления в Белостоке, ул. Тепла, 40, 15-472 Белосток, Польша; профессор Частной высшей школы эконо-мики и техники, Вехта/Дипхольц, Германия.

JeL: F63, O11, O43уДК 339.972

Статья поступила в редакцию 06.10.2019 г.

21

Го ШухуН, М.И. ГубСКИй,

Г.В. ТуРбАН

ПРяМые ИНоСТРАННые ИНВеСТИЦИИ В РеСПубЛИКе беЛАРуСь:

СоСТояНИе И ПоТРебНоСТь ПРИТоКА

Аннотация. В статье анализируется динамика и структура прямых ино-странных инвестиций в экономике Республики Беларусь и её регионов, по-казатели функционирования совместных и иностранных предприятий. Зада-чами статьи явилось рассмотрение национальных экономических проблем, таких как небольшие объемы производства инновационной продукции, зна-чительное количество убыточных и низкорентабельных предприятий, рост внешнего долга республики, решение которых требует создания условий для расширения участия прямых инвесторов в экономике Беларуси. Развитие преимущественных для стран факторов производства и системы налоговых льгот начинает играть все большую роль в привлечении прямых инвесторов, в Республике Беларусь таким механизмом выступают условия в Индустри-альном парке «Великий камень».

Ключевые слова: прямые иностранные инвестиции, совместные и ино-странные предприятия, инновационная продукция, индустриальный парк.

JeL: F21, F23уДК 339.727

Го Шухун (lenaguo@dlut.edu.cn), доктор экономики, профессор, Исполнительный Директор Центра по сотрудничеству между Кита-ем, Россией и СНГ Даляньского политехнического университета. Ки-тай, г. Далянь, ул. Лингон, +86 130 1948 1249.

Губский Максим Иванович (maksim.hubski@undp.org), кандидат экономических наук, доцент, руководитель проекта «Содействие Пра-вительству Республики Беларусь при вступлении во Всемирную тор-говую организацию через усиление экспертного и институциональ-ного потенциала», Программа развития Организации Объединенных Наций, Беларусь, г. Минск, ул. Красноармейская 22 а, +375 29 6371138.

Турбан Галина Владимировна (TurbanGV@mail.ru), кандидат эко-номических наук, доцент, зав. кафедрой международного бизнеса Белорусского государственного экономического университета. Бела-русь, г. Минск, пр. Партизанский 26, +375 29 6191992.

Введение

Инвестиционный процесс является одним из основных факторов эф-фективного функционирования экономики, определяющим возможно-сти технологического и социально-экономического развития, а также роста конкурентоспособности национальной экономики, как на внутрен-

22

нем, так и мировом рынке. Даже высокоразвитые государства, такие как США, Германия, Франция, Япония, Великобритания рассматривают по-стоянное привлечение иностранного капитала как необходимое средство роста их экономического потенциала.

Республика Беларусь нуждается в прямых иностранных инвестици-ях (ПИИ), так как последние обеспечивают приток капитала, навыки управления, доступ к рынкам для экспорта. Эти важные составляющие необходимы для преобразования отечественных организаций, чтобы они могли конкурировать в условиях открытой экономики. Однако за-дача это не из простых.

Можно согласиться с мнением Дж. Даннинга, старшим экономиче-ским советником ЮНКТАД, автором, так называемой эклектической тео-рии, который утверждает, что импорт и экспорт страной ПИИ прямо зависят от уровня ее экономического развития относительно остального мира. Организации будут осуществлять прямые иностранные инвести-ции, если они получат преимущества доступа к рынкам, сырью, более дешевой рабочей силе, им удастся снизить издержки транспортировки или обойти нетарифные и тарифные ограничения. Он выделил четыре мотива компаний для осуществления прямых иностранных инвестиций:

  y поиск природных и (или) специфические ресурсов, квалифициро-ванной или низкоквалифицированной рабочей силы и технологий, ко-торые будут стоить меньше, чем в стране происхождения;

  y намерения расширить рынок сбыта за счет внутреннего рынка при-нимающей страны и за счет рынков стран-соседей, особенно если они с принимающей страной входят в таможенный союз или имеют общий рынок;

  y использование экономии от масштаба производства и более каче-ственной инфраструктуры и человеческого капитала в целях снижения издержек;

  y приобретение доли иностранных компании в целях повышения международной конкурентоспособности и достижения долгосрочных стратегических целей [Оксютик, 2014 (Oksyutik, 2014)].

Республика Беларусь лишь частично соответствует данным преиму-ществам, поэтому требуются значительные усилия в формировании ме-ханизмов привлечения эффективных прямых иностранных инвестиций.

Динамика и структура прямых иностранных инвестиций в Республике беларусь

Анализ динамики привлечения прямых иностранных инвестиций в экономику Республики Беларусь в стоимостных потоках за 2010 – 2018 гг. показывает их незначительные объемы и синусоидальный ха-рактер притока (рис. 1).

В период 2014 – 2018 гг. объемы прямых иностранных инвестиций в реальный сектор сократились по сравнению с 2013 года: с 11,1 млрд долл. США до 6,9 млрд долл. США в 2016 году, несколько увеличившись в 2017 году – до 7,6 млрд долл. США и в 2018 году – до 8,5 млрд долл. США1.

1Национальный статистический комитет Республики Беларусь (2019). Бе-ларусь в цифрах, Статистический справочник. URL: http://www.belstat.gov.by/ofitsialnaya-statistika/publications (дата обращения: 12.07.2019).

23

Рис. 1. Динамика привлечения прямых иностранных инвестиций в экономику Республики Беларусь, млн долл. США

Всплески потоков ПИИ в Беларуси были обусловлены реализацией крупных сделок по продаже госсобственности (в 2011 году акций «Бел-трансгаза», ЗАО БеСТ, БПС-Банка). В последние годы аналогичных сде-лок не было, и объемы инвестиций снизились и представляли преиму-щественно реинвестирование иностранными инвесторами [Рудый, 2016, с. 11 (Rudy, 2016, p. 11)].

В целом около 60 % привлеченных в страну прямых инвестиций по-ступило преимущественно не в экспортно-ориентированные отрасли. Наибольший рост ПИИ за последние годы наблюдался в горнодобыва-ющую промышленность, производство текстильных изделий и изделий из кожи, торговлю, а наибольший спад характерен для сферы финансов, торговли, гостинично-ресторанного бизнеса.

За период с 2011 года по 2018 год ежегодно в Беларусь в среднем посту-пало 1,927 млрд долл. США ПИИ на чистой основе (то есть без учета за-долженности прямому инвестору за товары, работы и услуги). В 2018 году объем ПИИ на чистой основе составил 1634,9 млрд долл. США. Это все-го 15,8 % от общего объема инвестиций, поступивших в реальный сектор экономики Республики Беларусь. ПИИ на душу населения на чистой ос-нове в 2018 году составляли 146 долл. США.

Однако характеризуя структуру поступления инвестиций в эконо-мику Республики Беларусь, Национальный статистический комитет ис-пользует общий объем ПИИ, а не на чистой основе, что показывает их доминирование.

В 2014 году доля ПИИ, поступивших в реальный сектор республи-ки, была равна 67,41 %, а в 2016 году – уже 80,94 %, в 2017 году – 78,5 %, в 2018 году – 78,7 % (рис. 2). В 2018 году портфельные иностранные инве-стиции в общей структуре занимали 0,1 %, прочие – 21,2 %1.

Также следует учитывать, что наибольший удельный вес в составе инвестиций занимали, прежде всего, кредиты, полученные от прямых инвесторов.

1 Национальный статистический комитет Республики Беларусь (2019). Бе-ларусь в цифрах, Статистический справочник. URL: http://www.belstat.gov.by/ofitsialnaya-statistika/publications (дата обращения: 12.07.2019).

24

Рис. 2. Динамика структуры иностранных инвестиций, поступивших в реальный сектор экономики Республики Беларусь

в 2014–2018 гг., млн долл. США

При рассмотрении структуры иностранных инвестиций следует от-метить, что десятку стран-инвесторов по объему ПИИ на протяжении последних восьми лет возглавляют Россия и Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии, на долю которых приходится 69,5 % в 2017 году (рис. 3).

Рис. 3. Объем и структура притока ПИИ по основным странам-инвесторам в 2017 году, млн долл. США; % к итогу

Основными прямыми инвесторами в экономику Республики Бела-русь в 2017 году являлись (в млн долл. США): Россия – 2848,9 (37,3 % от общего объема прямых инвестиций), Соединенное Королевство Вели-кобритании и Северной Ирландии – 2456,4 (32,2 %), Кипр – 657,3 (8,6 %), Польша – 316,9 (4,2 %), Украина – 251,8 (3,3 %), Литва – 180,6 (1,5 %), Лат-вия – 116,0 (1,5 %), Китай – 112,8 (1,5 %)1.

При этом следует отметить рост заинтересованности российских ин-весторов во вложении иностранных инвестиций в белорусскую эконо-

1 Национальный статистический комитет Республики Беларусь (2018). Статистический сборник: Статистический ежегодник, 519 с. URL: http://www.belstat.gov.by/ofitsialnaya-statistika/publications (дата обращения: 21.07.2019).

25

мику. Прямые инвестиции направлены не только на получение дохода, но и на расширение сферы влияния, обеспечение будущих финансовых интересов. Однако следует отметить и качество ПИИ. В России уровень технологий не всегда соответствуют стандартам ведущих мировых про-изводителей и передовых компаний.

Прямые иностранные инвестиции в регионах Республики беларусь

Основной приток ПИИ приходится на г. Минск, тогда как в областные города республики прямые инвестиции из-за рубежа поступают в незна-чительных объемах (табл. 1). Причины привлекательности г. Минска для иностранных инвесторов очевидны и заключаются в повышенной роли столицы в информационном и денежном обороте, развитой инфраструк-туре для бизнеса и жизни, более комфортном деловом климате.

Таблица 1объем прямых иностранных инвестиций, поступивших

от иностранных инвесторов в реальный сектор экономики Республики беларусь, по областям и г. Минску, (млн долл. США)

Области РБ 2010 г. 2015 г. 2016 г.2017 г.

млн долл. США доля ПИИ %

Республика Беларусь 5569,4 7241,4 6928,6 7634,2 100

Брестская 52,4 101,3 99,2 199,7 2,6Витебская 24,6 86,9 81,9 75,0 1,0

Гомельская 68,6 234,3 216,1 188,6 2,5Гродненская 33,5 105,9 136,4 154,1 2,0г. Минск 5206,0 6062,3 5689,6 6206,1 81,3Минская 97,9 479,4 538,4 618,7 8,1Могилевская 86,4 171,3 167,0 192,0 2,5

В 2017 году в г. Минск поступило 6206,1 млн долл. США ПИИ, что со-ставляет 81,3 % от общего объема поступивших в страну прямых инве-стиций, в то время как по областям удельный вес притока ПИИ в их об-щем объеме варьируется от 1,0 % (Витебская область) до 8,1 % (Минская область). Хотя последнее десятилетие очевидны высокие темпы роста ПИИ в Брестской и Гродненской областях1.

Анализ поступления прямых иностранных инвестиций в экономи-ку Беларуси в 2017 году по странам-инвесторам представлен в табл. 2.

Как и в целом по стране доминирующая роль по осуществлению ПИИ в преимущественном большинстве регионов Беларуси принадле-жит Российской Федерации: наибольшая доля в размере 52,6 % – в Го-мельской области, 43,9 % – в Минской, 26,6 % – в Витебской. В Брестской области 33 % ПИИ составили литовские инвестиции, в Гродненской 39,2 % – польские, в Могилевской 41,7 % – кипрские, в г. Минске 39,2 % – Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии.

1Национальный статистический комитет Республики Беларусь (2018). Ста-тистический сборник: Регионы Республики Беларусь, 786 с. URL: http://www.belstat.gov.by/ofitsialnaya-statistika/publications (дата обращения: 9.08.2019).

26

Таблица 2Поступление прямых иностранных инвестиций в реальный сектор

экономики Республики беларусь по основным странам-инвесторам, по областям и г. Минску в 2017 году, ( % к итогу)

Страны

Брес

тска

я

Вите

бска

я

Гом

ельс

кая

Грод

ненс

кая

г. М

инск

Мин

ская

Мог

илев

ская

Австрия – 8,2 3,2 4,8 1,4 – –

Германия 7,9 – 11,2 2,3 – 2,9 1,6

Кипр 1,5 12,8 2,7 14,9 6,8 18,3 41,7

Китай – – – – 0,8 9,5 –

Латвия – 9,2 – 0,8 1,5 1,6 3,3

Литва 33,0 1,1 1,3 9,7 0,9 3,3 10,2

Нидерланды – – – 16 0,6 1,3 8,3

Польша 20,5 6,6 14,1 28,2 3,1 1,3 –

Российская Федерация 26,3 26,6 52,6 3,6 37,9 43,9 26,5

Соединенное Королев-ство Великобритании и Северной Ирландии

– – – 4,1 39,2 2,0 1,4

Украина 0,6 20,7 6,3 – 3,5 – –

Другие 6,9 3,7 3,8 2,8 4,3 11,0 1,2

ВСЕГО: 100 100 100 100 100 100 100

На практике регионы имеют возможность применять следующие ме-тоды проведения инвестиционной политики:

  y предоставление налоговых льгот участникам инвестиционной дея-тельности (регулирование ставок некоторых налогов, поступления от ко-торых зачисляются в местные бюджеты, развитие на своей территории свободных экономических зон с особо льготными налоговыми условия-ми для инвесторов);

  y создание за счёт средств региональных бюджетов страховых и фон-дов, гарантирующих соблюдение обязательств перед инвесторами;

  y проявление законодательной инициативы с целью влияния на ме-тоды регулирования инвестиционной деятельности [Аскинадзи, 2014 (Askinadzy, 2014)].

Таким образом, регионы Беларуси обладают определенным инстру-ментарием для регулирования инвестиционной деятельности с целью достижения главной задачи инвестиционной политики – создания не-обходимого уровня инвестиционной активности и эффективной направ-ленности инвестиций.

Регионы Беларуси различны по экономическому и социальному раз-витию. Если раньше центральные органы управления в значительной степени нивелировали эти различия посредством центрального рас-пределения ресурсов, то сейчас их возможности в этом отношении рез-ко сужаются, и все большая ответственность приходится на местные ор-ганы управления.

27

Совместные и иностранные предприятия в Республике беларусь

На сегодняшний день приоритетной формой прямого иностранного инвестирования для Республики Беларусь является создание совместных и иностранных предприятий. Это способствует использованию новых прогрессивных технологий и техники в производстве, внедрению мар-кетинговых и управленческих ноу-хау, более быстрому выходу на новые рынки с конкурентоспособной продукцией, развитию рациональных им-портозамещающих производств, что в конечном итоге приводит к повы-шению эффективности национальной экономики. Однако количество зарегистрированных совместных (СП) предприятий с 2015 года начало снижаться. Так, если в 2013 году количество СП было 4233, то в 2014 году оно снизилось до 4052, 2015 году – 3759, 2016 году – 3446, то в 2017 году со-ставляло только 3356 (рис. 4).

Рис. 4. Количество совместных и иностранных предприятий в Республике Беларусь в 2011–2017 гг.

С 2015 года наметилась некоторая тенденция роста предприятий со 100 % иностранным капиталом (ИП). Количество иностранных пред-приятий в 2015 году составляло 3007, в 2016 году – 3087, в 2017 году – 3376 (рост 112,3 %)1.

Создание совместных предприятий, по мнению экспертов, больше отвечает белорусским интересам, чем функционирование иностранных предприятий:

  y во-первых, успешная совместная деятельность и разделение при-были более выгодны для страны, чем полная репатриация прибыли за границу;

  y во-вторых, при создании СП привлекаются новые материальные и финансовые ресурсы (в том числе в форме импортного оборудования, лицензий и ноу-хау), которые входят в состав основных фондов предпри-ятия и непосредственно не требуют оплаты;

  y в-третьих, совместное предпринимательство объединяет интересы белорусского и иностранного партнеров, что предполагает взаимную за-интересованность в совершенствовании производства, продвижении про-дукции на мировые рынки [Третьякова, 2017 (Tretyakova, 2017)].

1 Национальный статистический комитет Республики Беларусь (2018). Статистический сборник: Статистический ежегодник, 519с. URL:http://www.belstat.gov.by/ofitsialnaya-statistika/publications (дата обращения: 21.07.2019).

28

Наибольшее количество совместных и иностранных предприятий в Республике Беларусь на 01.01.2018 г., как показано на рис. 5 создали инвесторы из Российской Федерации, Литвы, Кипра, Польши, Латвии и Германии.

Рис. 5. Число организаций с иностранными инвестициями по отдельным странам

Очевидна большая инвестиционная активность Российской Федера-ции, которая учредила на территории Республики Беларусь число орга-низаций в разы превосходящих другие страны.

Обращает также на себя внимание тот факт, что большая часть ПИИ связана с узким кругом компаний (рис. 6). За период 2011–2017 гг. на пять крупнейших инвесторов (в том числе ОАО «МТС», ООО «ЭПАМ», «Штад-лер», «Хайникен», «Кроноспан») пришлось 26 % всей реинвестируемой прибыли в уставные фонды [Рудый, 2016 (Rudy, 2016)].

Рис. 6. Распределение количества организаций с иностранным капиталом по размеру уставного фонда на 01.01. 2018 г.

Большая часть ПИИ (99,1 %) приходилась на иностранные предприя-тия с уставным фондом до 5 млн долл. США, в том числе 35 % всего объ-ема ПИИ на чистой основе. На иностранные предприятия с уставным фондом более 5 млн долл. США приходилось 0,9 % ПИИ (рис. 7).

29

Рис. 7. Распределение накопленных ПИИ на чистой основе по размеру уставного фонда, на 01.01. 2018 г.

Что касается инструментов инвестирования, то доля вложений в устав-ные фонды невысокая. В структуре ПИИ капиталовложения в уставные фонды составили в 2017 году 2,8 %, долговые инструменты 57,1 %.

В тоже время в Республике Беларусь нарастает ряд проблем, реше-ние которых требует обновления основных фондов и расширения уча-стия прямых инвесторов в экономике республики. Среди которых осо-бо следует выделить:

  y незначительные объемы производства инновационной продукции;  y значительное количество убыточных и низкорентабельных пред-

приятий;  y рост внешнего долга Республики Беларусь.

Рассмотрим данные проблемы в фактах и цифрах.

Потребность в ПИИ для развития инновационных производств

Анализ данных Национального статистического комитета Республи-ки Беларусь свидетельствует о незначительных объемах инновационной продукции в общем объеме отгруженной продукции (рис. 8).

Рис. 8. Удельный вес отгруженной инновационной продукции в общем объеме отгруженной продукции, %

30

Анализ последних десяти лет показал, что минимум отгрузки инно-вационной продукции пришелся на кризисный 2009 год – 10,9 % в общем объеме отгруженной продукции. Последующие четыре года наметился тренд роста, но в 2013 году и 2014 году опять произошло снижение до 13,1 %. В 2018 году доля инновационной продукции в общем объеме от-груженной продукции достигла своего максимума – 18,6 %1.

Однако, если рассматривать отгрузку инновационной продукции ор-ганизациями промышленности по видам экономической деятельности, то в 2018 году наибольшая её доля приходилась на производство кокса и продуктов нефтепереработки – 63,8 %. Удельный вес отгруженной ин-новационной продукции при производстве изделий из дерева и бума-ги составил всего 2,7 %, при производстве продуктов питания, напитков и табачных изделий – 3,2 %, химических продуктов – 3,5 %. Поэтому об-ласти Беларуси – Гомельская и Витебская, где расположены нефтепе-рерабатывающие предприятия из года в год являются лидирующими по отгрузке инновационной продукции (рис. 9).

Рис. 9. Удельный вес отгруженной инновационной продукции в общем объеме отгруженной продукции

организациями промышленности по областям и г. Минску

В 2018 году Гомельская область лидировала по объему отгруженной инновационной продукции – 38 % в общем объеме отгруженной продук-ции организациями промышленности Республики Беларусь. На долю Витебской области пришлось 28,8 %. Другие области, включая столи-цу, имели существенно меньшие доли: Минская – 11,9 %, Могилевская – 6,1 %, Брестская – 3,9 % и наименьший показатель у Гродненской обла-сти – 3,2 %.

По данным национальной статистики, в Республике Беларусь в 2018 году всего 380 организаций промышленности относились к ин-новационно-активным. Это 23,3 % от общего числа организаций про-мышленности. Наибольшее их число было в 2011 году – 443, наимень-шее в 2009 году – 234.

Регионы Республики Беларусь обладают большим потенциалом для иностранных инвесторов, в каждой из областей функционирует свобод-

1 Национальный статистический комитет Республики Беларусь (2019). Основные показатели инновационной деятельности организаций промыш-ленности. URL: http://www.belstat.gov.by/upload-belstat/upload-belstat-excel/Oficial_statistika/Godovwe/Pokas_innov_dejat_org_prom.xlsx (дата обращения: 11.08.2019).

31

ная экономическая зона, действуют программы развития малых и сред-них городов. Однако масштабы ПИИ в инновационных сферах и доля инновационной продукции в общем объеме производства областей ре-спублики незначительны.

Потребность в ПИИ для развития высокорентабельных производств

Анализ данных Национального статистического комитета Республи-ки Беларусь показал, что рентабельность продаж в республике снизи-лась с 8,1 % за 2017 год до 7,5 % за 2018 год, рентабельность реализован-ной продукции соответственно с 10,1 % до 9,4 %1.

В 2018 году убыточными были 1243 организации против 1227 органи-заций в 2017 году (рис. 10).

Рис. 10. Количество убыточных организаций, единиц

В 2018 году доля убыточных организаций увеличилась по сравнению с 2017 годом на 0,6 процентных пункта с 16,7 % до 17,3 % от общего коли-чества исследуемых организаций (рис. 11).

Однако настораживает факт роста суммы чистого убытка более чем в 1,7 раза – с 2601 млрд руб. в 2017 году до 4544 млрд руб. в 2018 году. Сум-ма чистого убытка в среднем на одну убыточную организацию по респу-блике в 2018 году составила 3655,7 тыс. рублей (в 2017 году – 2119,8 тыс. рублей). Это рекордные значения за последние пятнадцать лет.

По данным Национального банка Республики Беларусь, доля нерен-табельных и низкорентабельных предприятий (с рентабельностью от 0 до 5 процентов, рассчитанная к общему числу отчитавшихся организаций) в 2018 году превысила 55 процентов и возросла по сравнению с 2017 го-дом. Доля предприятий, рентабельность продаж которых превышает 20 процентов, в 2018 году составила 8,3 %. «В январе-апреле 2019 года доля нерентабельных и низкорентабельных предприятий возросла и со-ставила 59,6 %. Среди территорий только в Минске доля нерентабельных и низкорентабельных компаний была ниже половины – 49,7 %. В Моги-

1 Национальный статистический комитет Республики Беларусь (2019). Финансовые результаты работы организаций. URL: http://www.belstat.gov.by/upload-belstat/upload-belstat-excel/Oficial_statistika/Godovwe/Finansov_ resultalw.xls (дата обращения: 28.07.2019).

32

левской области удельный вес низкоэффективных предприятий дости-гал 68,9 %, в Витебской – 65,2 %, в Минской – 64,5 %»1.

Рис. 11. Удельный вес убыточных организаций в общем количестве исследуемых организаций, %

Кредиторская задолженность на 1 июня 2019 г. по сравнению с 1 ян-варя 2019 г. увеличилась на 3,3 процента, дебиторская задолженность за этот период – на 6,1 процента.

Просроченная кредиторская задолженность на 1 июня 2019 г. соста-вила 7,8 млрд рублей и по сравнению с 1 января 2019 г. уменьшилась на 5,8 процента, просроченная дебиторская задолженность, соответствен-но, 8,1 млрд рублей и увеличилась на 1,2 процента.

Растет задолженность организаций Республики Беларусь по креди-там и займам. На 1 июня 2019 г. она составила 75 283,3 млн руб., увели-чившись по сравнению с 1 января 2019 г. на 101,2 %, в том числе просро-ченная, соответственно 2985,4 млн руб. и увеличилась на 103,2 %

Низкая рентабельность производства, падение реальных доходов на-селения и платежеспособного спроса являются основными факторами, влияющими на возможный приток прямых иностранных инвестиций. В тоже время развитие процесса приватизации в Республике Беларусь, низкая стоимость рабочей силы, распространение системы налоговых льгот, фактор выигрыша в конкуренции современных высокотехноло-гичных производств позволяют инвесторам рассматривать рынок Бела-руси как достаточно перспективный.

Потребность в эффективных ПИИ для сокращения внешнего государственного долга Республики беларусь

Министерство финансов Республики Беларусь опубликовало данные о состоянии государственного долга республики на 01.01.2019, которые представлены в табл. 32.

1 Национальный Банк Республики Беларусь (2019). В Беларуси до 60 % предприятий нерентабельны или низкорентабельны. URL: https://banki24.by/news/3380-v-belarusi-do-60 (дата обращения: 29.07.2019).

2Национальный статистический комитет Республики Беларусь (2018). Ста-тистический сборник: Статистический ежегодник, 519с. URL:http://www.bel-stat.gov.by/ofitsialnaya-statistika/publications (дата обращения: 21.07.2019).

33

Таблица 3Государственный долг Республики беларусь на 01.01.2019

Государственный долг Внешний государственный долг

Внутренний государственный долг

млн руб. % к ВВП млн долл. США % к ВВП млн руб. США % к ВВП

45 375,4 35,4 16 894,0 35,4 8887,6 7

На 1 января 2019 г. уровень государственного долга составил 35,4 % к ВВП или 45,4 млрд рублей в абсолютном выражении. Уровень внеш-него государственного долга составил 35,4 % к ВВП или 16,9 млрд долла-ров в абсолютном выражении.

«По итогам 2019 года госдолг Беларуси ожидается на уровне 55,1 млрд рублей (около 26 млрд долларов США), или 41,6 % к ВВП при пороге без-опасности в 45 %. В 2019 г. каждый седьмой рубль из бюджета придется направить на обслуживание долга»1.

Анализируя динамику роста валового внешнего долга Республики Беларусь за период 2006-2018 гг., можно отметить, что в анализируемый период показатель валового внешнего долга страны увеличился практи-чески в 8 раз – с 5,1 в 2006 году до 39,5 млрд долл. США в 2018 году.

Резкое увеличение номинальной суммы задолженности в 1,8 раза про-изошло в 2008 году – с 6,5 до 12,5 млрд долл. США. Данный факт мож-но объяснить влиянием мирового финансового кризиса, начавшегося в 2007 году, повышением цен на нефть и газ (поступающими в Беларусь из России), ростом отрицательного сальдо платежного баланса, а также снижением прямых иностранных инвестиций. Своего пикового значения валовой внешний долг Республики Беларусь в номинальном выражении достиг в 2015 году и составил более 40 млрд долл. США.

Структура валового внешнего долга Республики Беларусь в разрезе секторов экономики, свидетельствует о значительной доле в его соста-ве сектора государственного управления: она существенно увеличилась с 2006 года по 2018 год с 12 % до 43 %.

Показатель валового внешнего долга на душу населения в Республи-ке Беларусь, по официальным данным Национального Банка Республи-ки Беларусь, за последние 10 лет также увеличился практически в 8 раз и в денежном выражении на 1 октября 2018 г. составил 4 163,9 долл. США, а с 2001 года увеличился почти в 20 раз (рис. 12)2.

При рассмотрении внешнего долга как финансового источника вос-производства следует обратить особое внимание на такой аспект, как сро-ки привлечения внешних заимствований. Во время экономического спа-да государство заинтересовано в увеличении срока погашения долговых обязательств, так как сокращение объема производства, снижение нало-говых поступлений и доходов оказывают отрицательное влияние на госу-

1Белрынок (2019) Платежи по госдолгу в 2019 году особых проблем у правительства не вызывают. URL: https://www.belrynok.by/2018/12/26/belorusskaya-ekonomika-2019-perspektivy-s-privkusom-neftyanogo-manevra/ (дата обращения: 30.07.2019).

2Национальный Банк Республики Беларусь (2019) Платежный баланс, международная инвестиционная позиция и валовой внешний долг Респу-блики Беларусь. URL: https://www.nbrb.by/publications/balpay/balpay2018.pdf (дата обращения 31.07.2019)

34

дарственный бюджет. В структуре валового внешнего долга Республики Беларусь доля краткосрочного долга с 2006 по 2009 гг. превышала 50 %. Начиная с 2010 года и в последующие 5 лет доля краткосрочного креди-та в среднем составляла 42 % и только за последние 3 года значительно сократилась и составила 25 %. В свою очередь, доля долгосрочного дол-га в структуре внешней задолженности Республики Беларусь имела про-тивоположную динамику: с 2006 по 2018 гг. она возросла с 29 % до 75 %.

Рис. 12. Валовой внешний долг на душу населения, долл. США

Пик платежей в Республике Беларусь придется на 2021 год и последу-ющие годы, когда республике будет необходимо погасить более 24 млрд долл. США внешних долговых обязательств и процентов по ним.

Крупнейшие внешние кредиторы Республика Беларусь в 2018 году являлись – Россия (1,75 млрд долл. США), Евразийский фонд стабили-зации и развития (475,7 млн долл. США), а также Китай (563,4 млн долл. США). При этом, учитывая, что основным инвестором Евразийского фон-да выступает Россия, можно сказать, что именно она является главным внешним кредитором Республики Беларусь. Более миллиарда долларов предстоит также выплатить западным кредиторам, в том числе владель-цам белорусских еврооблигаций – 936,6 млн долл. США, Всемирному банку – 95,3 млн долл. США.

Очевидно, что только собственными силами, без привлечения высо-коэффективных ПИИ, Республике Беларусь сложно решить задачу опла-ты внешнего государственного долга.

Развитие индустриального парка «Великий камень» – создание механизмов

для притока прямых иностранных инвестиций в экономику беларуси

Таможенный кодекс ЕАЭС предусматривает функционирование в Ре-спублике Беларусь двух особых экономических зон, одной из которых яв-ляется Китайско-Белорусский индустриальный парк «Великий камень», создаваемый в республике с 2012 года.

35

Целями создания Парка являются активизация торгово-экономическо-го и инвестиционного сотрудничества не только с Китайской Народной Ре-спубликой, но и привлечение иностранных и отечественных инвестиций для организации и развития высокотехнологичных и конкурентоспособ-ных производств, содействие социально-экономическому развитию регио-нов и экспортному потенциалу Республики Беларусь в целом.

Налоговые льготы парка, свободный таможенный режим в странах ЕАЭС, включая Россию и Казахстан, и тесное сотрудничество с Литвой (Каунасская СЭЗ) открывают возможности доступа на рынок в 183 мил-лионов потребителей.

Реализация проекта Индустриальный парк «Великий камень» на-правлена в конечном итоге на создание фактически нового города, кото-рый будет объединять в себе современное производство, научно-исследо-вательскую инфраструктуру, развитую поддерживающую сферу услуг, комфортную городскую среду для проживания людей, необходимую социальную инфраструктуру, экологически благоприятное окружение.

В настоящее время условия ведения бизнеса в «Великом камне» мож-но считать одним из лучших на всей территории ЕАЭС, при их формиро-вании учитывался мировой опыт, и прежде всего, Китая [Chaikouskaya, 2018 (Chaikouskaya, 2018)]. В Парке действуют следующие льготы и пре-имущества:

1) Налоговые льготы:  y резиденты парка полностью освобождены от налога на прибыль

в течение 10 лет с момента появления первой прибыли, а по истечении этого периода и до 2062 года уплачивают налог по уменьшенной вдвое ставке;

  y полное освобождение от налога на недвижимость до 2062 года;  y полное освобождение от земельного налога до 2062 года;  y полный вычет НДС, уплаченного за приобретенные (ввоз) това-

ров (работ, услуг) или имущественных прав, с целью создания объек-тов парка;

  y освобождение от ввозного НДС в отношении к товарам, произведен-ным из импортного сырья, в случае их реализации на территории ЕАЭС;

  y освобождение от налога на дивиденды в течение 5 календарных лет с момента появления первой прибыли.

2) Привлечение работников (включая иностранную рабочую силу):  y подоходный налог для физических лиц составляет 9 % по сравне-

нию с 13 % в Беларуси;  y отчисления в фонд социальной защиты населения может не упла-

чиваться по части заработной платы, превышающей среднюю зарплату в Беларуси (с согласия сотрудника);

  y не требуется уплата государственной пошлины за привлечение ино-странной рабочей силы.

3) Таможенные льготы:  y режим свободной таможенной зоны;  y освобождение от уплаты таможенных платежей (НДС и ввозных по-

шлин) на оборудование и комплектующие;  y освобождение от уплаты таможенных платежей (НДС и ввозных по-

шлин) в отношении сырья, материалов, запасных частей в случае экспор-та готовой продукции за пределы ЕАЭС или в случае отсутствия анало-гов в ЕАЭС;

  y упрощенные таможенные процедуры и «бондовая зона».

36

4) Прочие льготы:  y нет ограничений по срокам завершения внешнеторговых контрактов;  y возможность открытия иностранного банка без получения разре-

шения Национального банка;  y отсутствие требований о проведении обязательных процедур заку-

пок и торгов;  y отсутствие требований об обязательной сертификации товаров

и материалов для строительства на территории индустриального парка1.В качестве резидентов индустриального парка могут выступать любые

компании независимо от страны происхождения капитала. В настоящее время развитие парка ориентировано на высокотехнологичных произ-водствах в области машиностроения, электроники и телекоммуникаций, тонкой химии, биотехнологий, фармацевтики, новых материалов, логи-стики, электронной коммерции и обработки больших объемов данных.

По состоянию на 1 апреля 2019 года в Китайско-Белорусском инду-стриальном парке «Великий камень» зарегистрировано 43 резидента. Структура резидентов по отраслям деятельности представлена на рис. 13.

Ри. 13. Структура резидентов Парка по отраслям деятельности на 1 апреля 2019 года, ед. и %

Как видно из данных, представленных на рис. 13, большинство ре-зидентов – 30 организаций, или 69,8 % от их общего числа являются производственными предприятиями, 11 резидентов, или 25,6 % – науч-но-исследовательские организации, 1 резидент, или 2,3 %, осуществляет деятельность в области логистики и еще 1 резидент (2,3 %) предоставляет услуги архитектурного проектирования. Треть зарегистрированных ре-зидентов производственного профиля планирует выпускать продукцию машиностроения: автокраны, суперконденсаторы, радиаторы, кондици-онеры и системы вентиляции.

Структура резидентов Парка по стране происхождения капитала представлена на рис. 14.

Данные, представленные на рис. 14, показывают, что по состоянию на 1 апреля 2019 года 46,5 % от общего числа резидентов Парка (20 ед.) со-

1 Китайско-Белорусского индустриального парка «Великий камень». Офи-циальный сайт. (2019). URL: http://www.industrialpark.by/ru (дата обраще-ния: 24.07.2019).

37

ставляют организации, созданные на средства китайских компаний; 23,3 % резидентов (10 ед.) являются белорусскими организациями; 18,6 % рези-дентов (8 ед.) являются совместными организациями; по 2,3 % от общего числа резидентов (по 1 ед.) являются организациями, созданными с при-влечениями капитала из Германии, Австрии, Литвы, Израиля и США.

Рис. 14. Структура резидентов Парка по стране происхождения капитала на 1 апреля 2019 года, ед. и %

Совокупный объем инвестиций в строительство всех резидентов в со-ответствии с соглашениями составляет более 1 млрд долл. США. Круп-нейшими проектами являются строительство логистического парка China Merchants Group – 500 млн долл., и научно-производственного предприятия по инжинирингу и выпуску изделий из композиционных материалов ООО «Композитные конструкции» – 260 млн долл. США.

Рассматривая текущую деятельность резидентов Парка, можно отме-тить, что по состоянию на 1 апреля 2019 года самостоятельно осуществля-ют строительство 9 резидентов: ООО «Рухтех», ООО «Компания по про-изводству осветительных приборов с жидким металлом «Фэн Чэн», ООО «Хэшрейт», УЧПП «КУВО», ЗАО «Рекомбел», ООО «Лес Интернэш-нл (МСК) информационные технологии», ООО «АССИС» и ООО «Ду-омедика». Данными организациями инвестировано в строительство 169 млн долл. США.

Конкурентными преимуществами Парка выступает его межправи-тельственный характер, а также большое число льгот и преференций для резидентов.

Кроме того, дополнительные факторы, которые могут быть исполь-зованы для формирования инвестиционных предложений в Индустри-альном Парке, но которые также должны быть основаны на неких стра-тегических преимуществах реализации проекта именно в Беларуси, включают следующие два направления:

  y интеграция в производственные цепочки компаний-резидентов Парка проектов по производству компонентов и комплектующих, ко-торые в настоящее время импортируются производителями из различ-ных стран мира;

  y участие в перемещении бизнеса из ЕС. Согласно данным European Research Monitor, за период 2002–2018 гг. в Европе отмечено 867 операций по переносу производства в другую страну и аутсорсингу бизнес-про-цессов за рубеж, которые в большинстве своем обусловлены стоимостью

38

ресурсов1. Парк, при реализации направленных мероприятий, мог бы принимать хотя бы 1–2 таких компаний в год. С учетом наличия грани-цы между ЕС и ЕАЭС, существуют определенные преимущества разме-щения производств в Беларуси.

Реализация предложенных по улучшения бизнес-среды и развитие Китайско-Белорусского индустриального парка, сделают белорусскую экономику более привлекательной для зарубежных инвесторов, позво-лят привлечь новых резидентов в индустриальный парк, обеспечат бла-гоприятные условия для роста экономики и достижения максимального эффекта от взаимовыгодного экономического сотрудничества с зарубеж-ными странами.

Заключение

Для дальнейшего стимулирования притока прямых иностранных ин-вестиций целесообразно принятие в Республике Беларусь системных мер по следующим основным направлениям:

  y нормативное закрепление региональной инвестиционной полити-ки, повышение привлекательности региона и его узнаваемости;

  y информационное обеспечение (создание специальных служб под-держки инвесторов, уже пришедших в страну, которые бы помогали им решать проблемы, возникающие в ходе реализации проектов);

  y отбор для стимулирования развития высокоэффективных проектов (инновационных, высокотехнологичных производств, конкурентоспособ-ных, как на внутреннем, так и на внешних рынках, позволяющих добить-ся высокой рентабельности и уменьшить срок окупаемости проекта);

  y создание современной инфраструктуры, как инженерной (созда-ние и развитие индустриальных площадок, технопарков), так и органи-зационно-экономической (консалтинговые агентства, банки, инвестици-онные фонды и другие).

Ключевым акцентом должно стать развитие приоритетных произ-водств (“точек роста”), а также реализация инвестиционных проектов, направленных на приобретение высокотехнологичного оборудования, повышение конкурентоспособности продукции, расширение производ-ства экспортоориентированных товаров.

Для стимулирования притока прямых иностранных инвестиций це-лесообразно принятие системных мер, направленных на качественное улучшение макроэкономической ситуации и инвестиционного климата.

Литература

1.  Аскинадзи В.М. (2014) Инвестиции: учебник для бакалавров. М.: Изда-тельство Юрайт, 422 с.

2.  Оксютик Г.П. (2014) Иностранные инвестиции в России: монография. СПб.: Издательство Санкт-Петербургского университета управления и эко-номики, 220 с.

3.  Рудый К. (2016) Прямые иностранные инвестиции в Беларуси: инвести-ционный разворот. Банкаўскі веснік. Лістапад. С. 8–13.

1 European Research Monitor (2019). URL: https://www.euromonitor.com (дата обращения 05.08.2019)

39

4.  Трейтьякова Е.В. (2017) Прямые иностранные инвестиции: оценка при-влечения в Республику Беларусь. Вестник ГГТУ им. П.О. Сухого. №3 (17). С. 75–83.

5.  Chaikouskaya, Yu. The role of the institute for free economic zones in the development of the chines economy // Oikonomos: Journal of Social Market Economy. 2018. №2 (11). P. 40–49.

References

1.  Askinadzi V.M. (2014) Investitsii [Investments]: uchebnik dlia bakalavrov. M.: Izdatel’stvo Iurait, 422 p. (In Russian).

2.   Chaikouskaya Yu. (2018) The role of the institute for free economic zones in the development of the chines economy. Oikonomos: Journal of Social Market Economy, no. 2 (11). pp. 40–49.

3.  Oksiutik G.P. (2014) Inostrannye investitsii v Rossii: monografiia [Foreign investment in Russia]. SPb.: Izdatel’stvo Sankt-Peterburgskogo universiteta upra-vleniia i ekonomiki, 220 p. (In Russian).

4.  Rudyi K. (2016) Priamye inostrannye investitsii v Belarusi: investitsionnyi razvorot [Foreign direct investment in Belarus: investment reversal]. Bankaўskі vesnіk. Lіstapad, pp. 8–13. (In Russian).

5.  Treit’iakova E.V. (2017) Priamye inostrannye investitsii: otsenka privleche-niia v Respubliku Belarus’ [Foreign direct investment: assessment of attraction to the Republic of Belarus]. Vestnik GGTU im. P.O. Sukhogo, no. 3 (17), pp. 75–83 (In Russian).

40

Guo ShuhonG, MAKSIM GubSKY, GALInA TuRbAn

DIReCT foReIGn InVeSTMenT In The RePubLIC of beLARuS:

ConDITIon AnD neeD foR InfLoW

Author affiliation. Guo Shuhong (lenaguo@dlut.edu.cn), Professor, Dalian Polytechnic University, Executive Director of the Center for Cooperation between China, Russia and the CIS, China, Dalian, st. Lingon, +86 130 1948 1249.

Maksim Hubski (maksim.hubski@undp.org), PhD, Project Manager in pro-ject «Assisting the Government of the Republic of Belarus in Accession to the World Trade Organization through Strengthening National Institutional Capa-city and Expertise», United Nations Development Programme, Belarus, Minsk, +375296371138.

Turban Galina (TurbanGV@mail.ru), PhD, Belarus State Economic University, Head of the International Business Department, Belarus, Minsk, +375296191992.

Abstract. The article analyzes the dynamics and structure of foreign direct in-vestment in the economy of the Republic of Belarus and its regions, the perfor-mance indicators of joint and foreign enterprises. The objectives of the article were to consider national economic problems, such as small volumes of production of innovative products, a significant number of unprofitable and low-profit enter-prises, the growth of the republic’s external debt, the solution of which requires creating conditions for expanding the participation of direct investors in the Be-larusian economy. The development of production factors predominant for coun-tries and the system of tax incentives begins to play an increasingly important role in attracting direct investors. In the Republic of Belarus, such a mechanism is the conditions in the «Great Stone» Industrial Park.

Keywords: foreign direct investment, joint and foreign enterprises, innovative products, industrial park.

JeL: F21, F23uDC 339.727

Статья поступила в редакцию 04.09.2019 г.

41

А.В. ДАНИЛоВ

МоДеЛИ ТеоЛоГИИ РеЛИГИй В СоВРеМеННоМ

КоММуНИКАТИВНоМ СоЦИуМе (Часть 1)

Аннотация. Модели теологии религий, модели реляции между религи-озными феноменами задают концептуальные подходы для межрелигиозно-го диалога. В статье анализируются модели ведущих теологов (религиоведов) за весь XX в.: Э. Трёльч, К. Барт, П. Тиллих, К. Ранер, П.Ф. Книттер, Г. Валь-денфельс, В. Панненберг и Г. Кюнг. Путь теологии религий в ХХ в. проходит от христомонистического эксклюзивизма до принятия множественности ре-лигий, выражающей божественную волю относительно человечества, но без отказа христианства от его притязания на истинность и спасительность. Ре-лигии мира стали всерьез восприниматься теологией религий в их самопо-нимании. Их сравнение с христианским опытом веры способствует развитию библейской герменевтики.

Ключевые слова: религия, истина, теология религий, христология, ме-жрелигиозный диалог, эксклюзивизм, инклюзивизм, плюрализм, историзм, неверие, анонимное христианство, теоцентризм, релятивизм, интерпретация, мировой этос, консенсус.

JeL: F69, Z12уДК 261.8

Данилов Андрей Владиленович (danilov_andrei@hotmail.com), док-тор философии, кандидат богословия, зав. кафедрой религиоведе-ния Института теологии, Белорусский государственный университет, г. Минск, пр. Независимости, 24, к. 106 +375295030350.

1. Введение

Встреча человека с чужими ему религиями стала повседневным собы-тием в современном коммуникативном социуме. Глобализация эконо-мики и политики, ассимиляция культур привели человека в состояние взаимодействующего соседства. Последователи различных вероучитель-ных общин живут друг рядом с другом, постоянно соприкасаются, при-ходят во взаимодействие. Уже не существует религиозно или культурно замкнутых регионов человеческого обитания. Следовательно, человеку современности необходима способность к совместной жизни с инакове-рующими. Он должен обладать умением встречать их без предваритель-ных условий со своей стороны. Он так же должен быть открыт для их ре-лигиозных ориентаций и интенций, чтобы действительно понимать их, однако, без отказа от собственной идентификации. Совместная жизнь в современном социуме, взаимообмен в процессе диалога может быть углублен до методического подхода к религии, который представляется родственным подходу герменевтики. Религия формирует и удержива-

42

ет комплексные социальные структуры, задает социуму его глобальные целевые задачи и создает арсенал необходимых для функционирования социума нормативных средств.

В широком смысле диалог религий – это весь комплекс отношений, которые складываются в процессе межрелигиозного и межконфессио-нального общения и коммуникаций. Межрелигиозный диалог позволяет понять трудности как богословского характера, так и социально-истори-ческого порядка, которые вытекают из существующих расхождений куль-турного, политического и экономического плана. Одной из важнейших проблем межрелигиозного диалога в современном коммуникативном со-циуме является богословская реконструкция соотношения религии как таковой и исторических религий, реляции между религиозными фено-менами. По поводу этой проблемы ведутся длительные дискуссии, свя-занные с вопросом о дефиниции религии через ее собственные посылки. На этой плоскости субстанциальная дефиниция, показывающая, чем яв-ляется и чем не является религия, есть первично суждение «изнутри» (те-ологическое), а вторично – «извне» (религиоведческое) [Wahlström, 1986, S. 101–115]. В связи с этим можно говорить о комплементарности иссле-довательских методов «изнутри» и «извне», их значении друг для друга [Данилов, 2009, с. 43–45 (Danilov, 2009, p. 43–45)].

Антиномичность субстанциального определения религии в отли-чие от функционального принципиальна и не снимается через разли-чение «действительно религиозных фактов» и «действенно религиоз-ных фактов», – пишет один из ведущих религиоведов современности Жак Ваарденбург [Waardenburg, 1986, S. 30–32]. Надежды на возможность подобного различения являлись концептуальными для классической фе-номенологии религии (начиная с Натана Зёдерблома и Рудольфа Отто до Фридриха Хайлера, Жерардуса ван дер Леува и Густава Меншинга). Хуберт Зайверт, разбирая методический подход Ваарденбурга отмечает, что «различение научных высказываний и высказываний религий про-слеживаемо в традиционной феноменологии религий» [Seiwert, 1987, S. 226–229]. Это вовсе не гносеологическая ошибка, но программа, кото-рая подразумевает под действительностью религии «объективный, т. е. в восприятии ученого наблюдателя данный предмет, который должен стать сам (а не просто представления о нем) объектом религиоведческо-го исследования» [Seiwert, 1987, S. 229].

Модели теологии религий, модели реляции между религиозными феноменами задают концептуальные подходы для межрелигиозного диалога, неизбежного в глобализирующемся социуме. Мы рассмотрим модели ведущих теологов XX-го века, ставшие во многом парадигмаль-ными для последующих исследователей и повлиявшие на развитие ди-алога между христианством и нехристианскими религиями.

В самом начале XX-го столетия появились первые наметки «теоло-гии религий» и программа межрелигиозного диалога [Margull, 1980, S. 127–136; Schoen, 1984]. 3 октября 1901 года в Гейдельбергском универ-ситете Эрнст Трёльч (1865–1923) зачитал перед местными профессорами доклад на тему «Абсолютность христианства и история религий». Год спустя этот доклад был опубликован в книге [Troeltsch, 1902]. Мощная реакция научного сообщества на публикацию не заставила себя ждать. Этот текст является первым ключевым документом ХХ-го в. для рефлек-сии проблемы соотношения христианства и других религий. Так возник-ла знаменитая «религиоисторическая школа»: Эрнст Трёльч, Вильгельм

43

Хайтмюллер, Мартин Кэлер и Вильгельм Буссэ. С резкой критикой этой школы выступили как теологи (особенно представители «диалектической теологии», например, Рудольф Бультманн, Карл Барт и Юрген Мольт-манн), так и религиоведы (особенно представители «сравнительного ре-лигиоведения», например, Йоахим Вах и Курт Рудольф).

Но, как отмечает Ульрих Бернер [Berner, 1983, S. 97–116], эта критика с обеих сторон была результатом недопонимания возможностей иссле-довательской методики «религиоисторической школы». С ее помощью расширяется предметная область как теологии, так и религиоведения. Религиоведение становится частью критического самосознания теоло-гии. Новая методика сравнительного анализа открывает возможность выдвигать и проверять гипотезы о тенденциях и детерминантах форми-рования религиозных традиций. Поэтому появляется устойчивое осно-вание для критической рефлексии первичных смысловых конструктов (задающих условия реконструкции исследуемой религии) собственной культурной подосновы, строящейся на конкретной религиозной поч-ве. Последовательное применение метода «религиоисторической шко-лы» ведет к тому, что в диалоге религий возникают предметные дебаты, в которых на новом уровне проговаривается, имеет ли место и насколь-ко глубока согласованность в сущностных интерпретациях религиозных предметов, чья истинность утверждается религиями, находящимися в со-стоянии диалога.

2. «Субъективная абсолютность» Эрнста Трёльча

Исходным пунктом для Трёльча является то, что современный мир, в котором мы живем, сформирован «развитием исключительно истори-ческого восприятия человеческих вещей». Это означает, что люди, соглас-но Трёльчу, не просто мыслящие или социальные, но они так же глубоко исторические существа. В связи с этим все человеческие самосвидетель-ства подвержены закону исторического развития. Все феномены когда-то не существовали и когда-нибудь не будут существовать. Поэтому опыт историчности формирует все культуры, все социумы, но также формы знания и познание как таковое. Этот опыт означает одновременно знание о преходящести, ограниченности, различности и относительности всех вещей. Исходя из предпосылки исторического мышления в мире не су-ществует ничего вечного, безграничного, единого, абсолютного.

Но не утверждает ли то же самое христианство? Является ли оно как религия выражением вечного, безграничного и абсолютного? Именно здесь и заключается для Трёльча проблема. В посмертно опубликованной в 1924 г. работе «Место христианства среди мировых религий» [Troeltsch, 1924, S. 62–83] он говорил: смысл этого исследования заключен «в чет-ком осознании столкновения исторического мышления и нормативного утверждения истин и ценностей». Это та самая проблема, на которую он вышел «еще в ранние годы юности» [Troeltsch, 1924, S. 63]. Потребность задействования в познании богатства действительности и одновременно вопрошание о ядре собственной жизни стали для него лейтмотивами те-ологического, философского и религиоведческого анализа.

Как связано это с проблемой соотношения христианства и нехристи-анских религий? Уже в своей работе 1902 г. «Абсолютность христианства

44

и история религий» Трёльч характерно для своей установки интеллек-туальной бескомпромиссности отклоняет две распространенные тогда концепции абсолютности христианства: ортодоксальный супернатура-лизм (абсолютность христианства основывается на самой абсолютно-сти Божией, непосредственно благовествованной в чуде) [Troeltsch, 1902, S. 9–11] и эволюционистскую философию истории Гегеля (христианство в сравнении со всеми другими религиями является полным воплощени-ем идеи религии) [Troeltsch, 1902, S. 40–42]. В этой работе Трёльч высту-пает в первую очередь как историк.

1. Если взглянуть на историю, как она действительно складывается, то не прослеживается ее стремление к высшему и единому, как считал Гегель. История фиксирует неисчислимое множество несравнимых ин-дивидуальностей, постоянно возникающих в ее ходе. К этому факту сле-дует отнестись теологически серьезно, потому что он связан с осмысле-нием Бога. Исторические религии ни в коем случае не являются чем-то менее ценным, чем христианство, но есть различные манифестации са-мооткровения Абсолюта в истории человечества. Единство (божествен-ное присутствие или Откровение) и многообразие (разнообразные явле-ния в истории) религий могут рассматриваться в этом контексте. Отсюда у Трёльча следует вывод: т. к. божественное Откровение и божественная Жизнь проявляются только в конкретных манифестациях, то никакая от-дельная историческая манифестация Абсолюта не может быть абсолют-ной. Почему? Потому что это противоречило бы как природе Божией (Бог творит многообразие мира и трансцендентен всякому феномену), так и историчности действительности (все действительное ограничено в пространстве-времени и разнообразно).

2. Тогда для соотношения «христианство – исторические религии» па-радигмальной будет логическая импликация: т.к. религии являются раз-личными манифестациями божественного, то никакая из них не может претендовать на абсолютность. Никакая религия не может утверждать, что она превыше исторической относительности, не может претендовать на то, что она является полной и окончательной реализацией божествен-ного Откровения. Никакая религия не может позиционироваться вне истории. Хотя, как говорит Трёльч, прокламируемой целью всех рели-гий является полная презентация божественной истины, но это не может произойти в течение нам известной (земной) истории. Возможно, буду-щее выглядит совершенно иным образом. Возможно, в отдаленных сто-летиях не будет больше ни христианства и никакой нам ныне известной религии. Кто скажет, что это исключено? Поэтому именно христианство должно распрощаться с представлением, что оно – средоточие и вечная истина всего мирового исторического процесса.

3. Что тогда остается? Полная произвольность религий? Радикальное уравнивание всех истин и откровений? Последовательный исторический релятивизм? Следует отметить, что книга Трёльча о религиозной абсо-лютности вскрывает наряду с дефектными так же и конструктивные сто-роны как в ортодоксальном супернатурализме, так и в эволюционистской философии истории Гегеля [Mezger, 1912; Margull, 1980, S. 67–75]. Броса-ется в глаза, что Трёльч творчески использует элементы из обеих до того им забракованных прозиций. Так из ортодоксального супернатурализма Трёльч заимствует мысль, что законность и действенность определенной исторической религии имеют не только объективную, но также и субъек-тивно-личностную сторону. Поэтому притязание религии на значимость

45

для Трёльча есть дело «внутреннего опыта» и его добросовестности, а не дело доказательства и никакого не супернатуралистического объективиз-ма. Итак, Трёльч перемещает притязание религии на истинность в субъ-ективность личной уверенности и непосредственного опыта.

В то же время Трёльч не желает оставаться в плоскости чистого субъ-ективизма. Он стремится к более широкому, реальному обоснованию: не является ли все-таки одна религия предпочтительнее другой? Здесь он обращается к одной из основных мыслей Гегеля. Ведь этот философ не просто утверждал об «абсолютности христианства» (Гегель сделал ее популярной категорией) в ключе позитивного откровения, но строил доказательство на материале истории религий. То, что христианство яв-ляется совершенством и завершением всех религий, обуславливало для Гегеля сравниваемость христианства с несовершенными формами реа-лизации религии. Трёльч, как и Гегель, не хотел отказываться от эмпи-рико-феноменологического сравнения. И здесь он приходит к результа-ту, что при сравнении со всеми другими религиями христианство как «персоналистическая религия спасения» действительно является «выс-шим и наиболее последовательно развившимся миром религиозной жизни, какой мы знаем» [Troeltsch, 1969, S. 92]. И так как это факт, то христианство по Трёльчу достойно чего-то вроде «притязания на абсо-лютность». Но под абсолютностью теперь понимается уже не что иное, как высшая значимость в эмпирическом сравнении и субъективная уве-ренность в решении.

Однако Трёльч не задерживается и на этой позиции. В 1915 г. он за-нимает на то время, пожалуй, самую уважаемую кафедру философии в Берлине, гегелевскую, и активизирует с этого момента свои исследо-вания проблемы историзма. В марте 1923 г. Трёльч желает отправиться в путешествие по Англии с чтением докладов, и с этой целью он подго-тавливает тексты. Он вынужден еще раз обратиться к проблеме «хри-стианство и мировые религии». Но Трёльч не смог предпринять это пу-тешествие, т. к. 1 февраля 1923 г. в возрасте пятидесяти восьми лет он неожиданно умирает. Но его реферат был опубликован в 1924 г. под за-головком «Историзм и его преодоление» [Troeltsch, 1924, S. 62–83]. Текст его представляет собой нечто вроде завещания Трёльча в вопросе соот-ношения христианства и нехристианских религий.

4. Возвращаясь к своему сочинению об абсолютности Трёльч одно-значно указывает, что теперь, двадцать два года спустя, он должен ко-е-что переделать. Прежде всего это затрагивает вопрос о ценностном пре-валировании христианства над всеми другими религиями. Продолжая держаться в русле своих исследований по историзму, Трёльч теперь еще более внимательно обращает взгляд на культурную обусловленность ка-ждой религии. Он самокритично говорит по поводу христианства о том, сколь сильно «одна иудейская секта повлияла на развитие религии цело-го европейства» [Troeltsch, 1924, S. 76]. Христианство связано с этим кон-текстом, относится к нему. Итак, Трёльч забирает назад свое утвержде-ние о всеобще универсальном притязании на значимость христианства и ограничивает его в рамках своей теории о культурных сферах прежде всего Европой. Однако, Трёльч одновременно строит и здесь поддержи-вающую позицию. Потому что по крайней мере для Европы имеет ме-сто: «Без христианства мы подпадем под саморазрушительный титанизм, или стоящую больших нервов игру, или пресловутую незрелость… Мы не можем обойтись без религии, но единственное, что мы способны пере-

46

нести, это – христианство, потому что оно взрастало вместе с нами и яв-ляется частью нашей самости» [Troeltsch, 1924, S. 77].

5. Итак, христианство для Трёльча теперь представляет «лик Божий, обращенный к европейцу» [Troeltsch, 1924, S. 78]. Оно «абсолютно» для европейца. Это одновременно означает, что другие культуры живут им подходящими религиями и поэтому «с полной честностью ощущают их собственную абсолютность» [Troeltsch, 1924, S. 78] и выражают ее че-рез их религиозность. «Субъективная абсолютность» – теперь это базис-ная формула Трёльча для определения отношения между религиями, своего рода трёльчевская квадратура круга. Ценностное сравнение меж-ду религиями не представляется поэтому возможным, а осуществляется в лучшем случае при сравнении культур. Итак, Трёльч убежден: «Кто от-важится здесь действительно провести окончательные ценностные срав-нения. Это может только сам Бог, высвободивший из себя эту различ-ность» [Troeltsch, 1924, S. 79].

Его слова прозвучали набатом для прежней богословской убедитель-ности. Тревожный звон колокола, вынудивший несогласных с Трёльчем теологов нанести ответный удар. Для протестантской теологии этот от-ветный удар следующего за Трёльчем поколения наносит Карл Барт, а для католической теологии – Карл Ранер.

3. «Неистинность религии» по Карлу барту

Тот, кто вступает в аналитическую область, где Карл Барт (1886–1968) определяет отношение христианства к нехристианским религиям, ока-зывается не в пространстве иронического диалога, а в поле отъявлен-ной битвы. Бартовскую теологию религий невозможно понять без уче-та политического горизонта того времени. Так, когда Карл Барт в 1939 г. предлагает во втором вводном томе к «Церковной догматике» (1/2) свои размышления по проблеме религий, он уже находится в центре поли-тической полемики. Потому что немецкий протестантизм к тому време-ни был глубоко расколот. Одна часть встала под знамена «немецких хри-стиан» фюреризированного государства и национал-социалистической идеологии и не видела никакого принципиального противоречия между национал-социализмом и протестантизмом. Другая часть оказывала ре-шительное политическое сопротивление под знаменем «Бармского испо-ведного синода» и настаивала на том, что Иисус Христос есть единствен-ный глава и руководитель Церкви. Среди последних находился и Карл Барт, которого нацисты в 1933 г. изгнали с его боннской кафедры теоло-гии. С этого времени он жил в швейцарском Базеле.

Как глубоко скрытую духовную причину раскола Евангелической церкви Карл Барт диагностирует феномен, названный им «религиониз-мом неопротестантизма» [Барт, 2012, с. 243 (Barth, 2012, p. 243); Barth, 1960, S. 316]. Барт считает его ответственным за всю «скорбную историю» [Barth, 1960, S. 315] новейшей протестантской теологии, отрицательным апогеем которой ему представляются «немецкие христиане», для кото-рых протестантское христианство является ни чем иным, как идеологи-ческой подпоркой «естественной религии» германцев. Все это Барт осу-ждает с помощью категории «разрушающая церковную жизнь ересь» [Барт, 2012, с. 243 (Barth, 2012, p. 243); Barth, 1960, S. 317]. Теологическое основание?

47

В период этого отрицательного апогея протестантизма, считает Барт, христианское представляется «предикатом нейтрально- и общечеловече-ского», а Откровение становится только «историческим утверждением того, что человек может знать и без Откровения о себе самом и о Боге» [Barth, 1960, S. 315]. Барт ставит это в вину «религионизму» и понимает под ним то, что «не религия должна постигаться в свете откровения, но откровение – в свете религии» [Барт, 2012, с. 243 (Barth, 2012, p. 243)]. Тем самым Откровение считается тем, что от религии, т. е. фактически реля-тивируется. По Барту также и «теология пала жертвой того абсолютиз-ма, с которым человек этой эпохи делал себя центром, мерой и целью всех вещей». В этом для Барта и заключается «реальная катастрофа про-тестантской теологии» [Барт, 2012, с. 245 (Barth, 2012, p. 245); Barth, 1960, S. 320]. И выражением этой катастрофы для Барта не в последнюю оче-редь являются сочинения Эрнста Трёльча, который распрощался с тра-диционным, но по Барту жизненно важным пониманием христианско-го Откровения.

Но что хочет Барт противопоставить этой «скорбной истории», этой «ереси»? Следующие направляющие моменты представляются решаю-щими для понимания его концепции:

1. Для христианина исходным опытом является не антропологиче-ская герменевтика историчности, определяющая лицо философии Но-вого времени, а Откровение Божие в истории Иисуса Христа. Это – ре-шающая смена Бартом перспективы по отношению к Трёльчу и всякому историческому релятивизму. Касательно других религий это означает: все они должны быть оцениваемы исходя из Откровения единого и ис-тинного Бога в Иисусе Христе. Так если взглянуть на провозвестие От-кровения Ветхого и Нового Заветов, то это Откровение Божие не при-стыковывается к уже существующим религиям, не подтверждает или превосходит их, но противоречит им и упраздняет их. «Откровение Бога в Иисусе Христе утверждает, что наше оправдание, освящение, обраще-ние и спасение были достигнуты и осуществились раз и навсегда в Иису-се Христе. И наша вера в Иисуса Христа заключается в осознании, приня-тии и утверждении того факта, что в действительности все было сделано для нас раз и навсегда в Иисусе Христе. Он – эта та помощь, которая до-стигла нас. Он один – Слово Божие, которое было сказано нам» [Барт, 2012, с. 253 (Barth, 2012, p. 253); Barth, 1960, S. 318]. Тем самым Открове-ние по Барту является опытом, в котором человек впервые узнает истину о себе. И с этой истиной мы «встречаемся», – пишет Барт, – именно «как религиозные люди, т. е. она встречает нас в попытке познания Бога из нас самих» [Barth, 1960, S. 329]. Итак, Откровение – нечто иное, чем религия!

2. Отсюда само собой разумеется, что «религия» для Барта являет-ся полностью негативно наполненным понятием: религия – это глубоко разрозненное произведение человека, как и любое другое человеческое произведение является глубоко разрозненным. Так «религиозно» чело-век ведет себя по Барту именно тогда, когда он стремится познать Бога исходя из самого себя и на место божественной действительности поме-щает образ Бога, который он «своенравно и самостоятельно» спроекти-ровал [Barth, 1960, S. 329]. Поэтому все религии с точки зрения Барта сле-дует обозначить как «идолопоклонство», «самодовольство» и «неверие» [Барт, 2012, с. 260 (Barth, 2012, p. 260); Barth, 1960, S. 343]. Итак, все рели-гии по Барту (именно как осуществление «своенравного и самостоятель-ного» человека) представляют собой в конечном счете дело безбожного

48

человека: «религия – это неверие; религия есть некое дело – мы должны сказать прямо – дело безбожного человека» [Барт, 2012, с. 248 (Barth, 2012, p. 248); Barth, 1960, S. 327].

3. А что с христианством? Как раз христианство по Барту и включе-но в критику всех религий. Ведь Барт не оспаривает то, что христианин встречается с божественным Откровением «в мире человеческой рели-гии» [Барт, 2012, с. 233 (Barth, 2012, p. 233); Barth, 1960, S. 307]. Согласно Барту, Откровение в форме христианства должно пониматься «как ре-альность, так и возможность» [Барт, 2012, с. 233 (Barth, 2012, p. 233); Barth, 1960, S. 308]. Но тем самым и христианство причастно разладу, свойствен-ному всем религиям. Также и в христианстве может проявляться лож-ная религия! Но существует ли тогда вообще «истинная религия»? Нет, поскольку религия – это произведение человека, – считает Барт: «Ника-кая религия не является истинной» [Барт, 2012, с. 257 (Barth, 2012, p. 257); Barth, 1960, S. 356]. Но можно ли тогда вообще говорить об «истинной религии»?

4. Поскольку существует истина Божия и эта истина Божия идентич-на с Евангелием благодати и оправдания Божия в Иисусе Христе, итак, поскольку есть благодатное самооткровение Бога, которое делает для че-ловека возможным оправданную и освященную, иначе говоря, «новую жизнь», то тогда верно высказывание, что никакая религия не истинна как религия. Но это высказывание требует дополнения: религия «может стать истинной лишь в том же самом смысле, в каком оправдывается че-ловек, т. е. благодаря чему-то такому, что приходит извне: не от своей собственной сущности и собственного бытия, но только в силу призна-ния, принятия и особого внимания к тому, что является чуждым по от-ношению к его собственной сущности и бытию, что он не может постичь своими собственными силами, что приходит к нему вне зависимости от его собственных качеств или заслуг. Как и оправданный человек, рели-гия является творением благодати» [Барт, 2012, с. 257 (Barth, 2012, p. 257); Barth, 1960, S. 356]. Отсюда следует:

5. Поскольку в христианской религии произошло и происходит оправдание и спасение грешника, поскольку христианство, а конкрет-нее христианские церкви суть «creaturae gratiae», то христианскую рели-гию можно обозначить как истинную религию. Только исключительно благодаря этому факту христианская религия для Барта возносится «над общим уровнем религиозной истории»: sola gratia, только «через бла-годать Божию»! [Барт, 2012, с. 262 (Barth, 2012, p. 262); Barth, 1960, S. 378]

Итак, христианство является по Барту истинной религией не благо-даря внешней привлекательности, могуществу, культурным достижени-ям, интеллектуальному блеску или наилучшим моральным принципам, но исключительно благодаря благодати Божией в самом Иисусе Христе. Тем самым с христианства снимается обвинение в каком-либо насилии, применяемом при сравнении религий. Христианин не должен следовать притче о трех перстнях Лессинга и доказывать истинность своей религии наличием любви. Все это сводилось бы тогда к своего рода социально-му оправданию делами. Христианин также не должен, как это следует из концепции Гегеля и Трёльча, отыскивать с помощью религиоведения основание, почему его религия является относительно лучшей. Все это сводилось бы тогда к интеллектуальному оправданию делами. Почему же нет? Потому что христианин освобожден раз и навсегда самим Богом от доказательства истинности своей религии.

49

Сила бартовской позиции заключается в одновременности христи-анского самосознания и христианской самокритики. Следует особо под-черкнуть, что для Барта граница между истинной и ложной религией не идентична с границей между христианством и нехристианскими ре-лигиями, а пролегает посреди самого христианства, как претворяет его в жизнь человек. Божественное Откровение служит коррекции также всей «религиозной» деятельности в христианских церквях. Однако зача-стую религия благодати безблагодатно транслировалась самими же хри-стианами. Убежденный в своей правоте триумфализм христиан по отно-шению к нехристианам поэтому столь же неуместен, как неуместна была бы надменность оправданного по отношению к грешнику.

Эта религиокритическая сила бартовской теологии является одно-временно и ее слабостью. Потому что бартовская критика может так же быть применена по отношению к религиозной деятельности реаль-но существующего христианства, освобождая его от культурно-истори-ческого и уводя в сферу абстракций. Тем самым все в истории религий обретает сумрачные тона, ведь Барт касательно других религий челове-чества не оставляет для них богословски ничего иного как полностью не-гативное понятие религии. Конечно, и само христианство подвергается Бартом острейшей критике, поскольку оно «безблагодатно транслиру-ет» благодать Божию. Но мы должны избегать обманчивого представ-ления, что Барт для тысячелетий религиозной истории и веры многих миллиардов людей применяет только такие категории, как неверие, са-мооправдание и безбожность.

При этом Барт полностью выполнил свое религиоведческое «домаш-нее задание». Так он, например, отмечает, что в японском шин-буддиз-ме или амида-буддизме, как и в индуистской религии бхакти появляется нечто вроде религии благодати, которая определяет отношение между человеком и Богом сходно с богословием протестантизма. Барт называл это «точнейшей, обширнейшей и очевиднейшей ‘языческой’ параллелью христианству» [Barth, 1960, S. 372]. Однако Барт продолжает следовать вы-бранным курсом, и эту «точнейшую, обширнейшую и очевиднейшую параллель христианству» он квалифицирует категорией «ложь», пото-му что об истине и лжи решает только «имя Иисуса Христа» [Barth, 1960, S. 376]. Даже когда «язычники» учат о структурно аналогичном христи-анству или живут так, как должны жить христиане, все равно они оста-ются не чем иным, как «язычниками, бедными, полностью потерянны-ми язычниками» [Barth, 1960, S. 376].

4. Секулярный диалог Пауля Тиллиха

Хотя теология Карла Барта оказала и оказывает огромное воздей-ствие, но если взглянуть на теологию религий в протестантизме, то и дру-гие голоса начинают звучать с не меньшей силой. Их олицетворяет Пауль Тиллих (1886–1965), который подобно Барту занял позицию критическо-го противостояния по отношению к традиции немецкого культур-про-тестантизма, однако не отклоняя его столь радикально, как Барт. После потери своей университетской кафедры во Франкфурте из-за нацио-нал-социалистов решил переселиться в США, где для него настают пло-дотворные годы в университетах Нью-Йорка, Бостона и Чикаго. Одна-ко конкретная встреча с нехристианскими религиями происходит для

50

него относительно поздно. Только в 1962 г. Тиллих после путешествия в Японию опубликовывает сочинение по теологии религий «Христиан-ство и встреча мировых религий» [Тиллих, 1995, с. 396–441 (Tillich, 1995, p. 396–441)]. Тиллих предлагает здесь совершенно иной, чем у Барта, под-ход к пониманию религиозного многообразия. Он конкретно занимает-ся систематическим сравнением христианства с буддизмом касательно их фундаментальных принципов, основополагающих идей и основных символов.

Так христиане и буддисты могут, например, сравнить между собой свои концепты «последней действительности» (нирвана – вечная жизнь) или такие антропологические феномены, как сострадание и любовь. Це-лью является не обращение нехристиан, скорее здесь целью является подлинная встреча, откровенный диалог, включая самокритику в свете иного религиозного опыта. «Такой подход удерживает современное хри-стианство от попыток миссионерства в традиционном и предосудитель-ном смысле слова. Многие христиане чувствуют, что, например, попытки обратить евреев – сомнительное дело. Десятилетиями они жили рядом и говорили со своими друзьями-евреями. И не обратили их, но созда-ли диалогическую общину, изменившую обе стороны. Когда-нибудь то же самое должно произойти и с мусульманами. Большинство попыток обратить их окончились неудачей, но мы можем попытаться сблизить-ся с ними на основе растущего у них страха перед секулярным миром, а они могут прийти к самокритике, как это произошло с христианами. Наконец, что касается индуизма, буддизма и даосизма, то мы должны продолжить уже начатый диалог... Не обращение, а диалог. Если бы христианство смогло принять такой взгляд, это был бы громадный шаг вперед! Это значило бы, что христианство, оценивая другие мировые ре-лигии, оценивало бы и себя в нынешней встрече с ними» [Тиллих, 1995, с. 440 (Tillich, 1995, p. 440); Tillich, 1975, S. 97]. Тиллих придает религиозное значение процессу секуляризации и предлагает новое отношение к ква-зирелигиям. «Христианство могло бы по-новому оценить секуляризм. Наступление секуляризма на все современные религии, возможно, име-ет не только негативный характер. Если христианство отрицает себя как религию, то и секуляризм можно понять в новом смысле, а именно как косвенный путь, который избирает история, чтобы привести человече-ство к религиозному единству, а если включить сюда квазирелигии, то и к объединению политическому. Если взглянуть на прежде языческие, а теперь коммунистические страны, то можно рискнуть предположить, что секуляризация значительной части современного человечества может стать путем к их религиозной трансформации» [Тиллих, 1995, с. 440–441 (Tillich, 1995, p. 440–441)].

Три года спустя Тиллих предпринимает новый шаг в этом направ-лении. 12 октября 1965 года он читает в Чикагском университете, сво-ем последнем месте преподавания, программный доклад на тему «Зна-чение истории религий для теолога-систематика», который становится апогеем в осмыслении им соотношения религий. В самом начале докла-да Тиллих критикует теологию, «отвергающую все религии, кроме соб-ственной». Такой является теология религий Барта: «либо одна религия истинна (vera religio) в противоположность всем другим, которые суть ложные религии (religiones falsae), либо, говоря в современных терминах, моя собственная религия представляет собой откровение, а любая дру-гая – всего лишь тщетная попытка человека достичь Бога. Это становит-

51

ся определением всякой религии – тщетной попытки человека достичь Бога. Поэтому, с этой точки зрения, нет смысла вникать в конкретные различия между религиями» [Тиллих, 1995, с. 442 (Tillich, 1995, p. 442)].

Отказ от такой позиции основывается на шести допущениях: 1) «опыт откровения имеет универсально человеческий характер», т. е. «силы, не-сущие откровение и спасение, присутствуют во всех религиях», 2) «чело-век воспринимает откровение в терминах своей конечной человеческой ситуации», т. е. «в условиях присущего человеку отчуждения» и откро-вение «всегда воспринимается в искаженной форме», 3) «в человеческой истории существует конкретный опыт откровения,… при котором под-вергаются критике ограниченность адаптации и искажения», 4) в ходе истории возможно событие, «объединяющее позитивные результаты этих критических тенденций в истории религии, в рамках которой осу-ществляется опыт откровения», 5) сакральное составляет глубины секу-лярного, являясь «творческим основанием» и «критической оценкой се-кулярного», т. е. теология предполагает самооценку, «которая должна использовать секулярное в качестве орудия собственной религиозной са-мокритики» » [Тиллих, 1995, с. 443 (Tillich, 1995, p. 443)], 6) «религия как система символов, интуиции и действия – т. е. мифов и ритуалов в рам-ках социальной группы – всегда необходима даже самой секуляризован-ной культуре и самой демифологизированной теологии» [Тиллих, 1995, с. 444 (Tillich, 1995, p. 444)], т. е. необходимость религии в обществе свя-зана с постулатом о действенном воплощении духовного в т.ч. в нетра-диционном для Откровения языке. Вывод: «теология истории религий поможет теологам-систематикам понять современную ситуацию и осо-бенности нашего собственного места в истории как с точки зрения кон-кретного характера христианства, так и его универсального притязания» » [Тиллих, 1995, с. 445–446 (Tillich, 1995, p. 445–446)].

Тиллих сознает необходимость еще раз переписать свою «Системати-ческую теологию» в диалоге с историей религий. Встреча с религиоведом Мирче Элиаде (1907–1986) сыграла для Тиллиха важную роль, прежде всего во время совместной работы при проведении семинара в Чикаг-ском университете: «Необходимо, по-видимому, более продолжительное и более интенсивное взаимопроникновение исследований систематиче-ской теологии и истории религий. В такой ситуации структура религи-озной мысли могла бы развиваться по-иному, в связи с разнообразием фрагментарных проявлений теономии, или религии конкретного духа» [Тиллих, 1995, с. 451–452 (Tillich, 1995, p. 451–452)]. Тиллих не мог знать, что это будет его последняя лекция. Десять дней спустя он умирает и его идея новой систематической теологии, представляемой в контексте ми-ровых религий, остается вплоть до сегодняшнего дня его неисполненным пожеланием современным богословам.

5. благодать вне христианства по Карлу Ранеру

Предпосылкой возможности межрелигиозного диалога является то, что другие религии с их моральными, духовными, культурными и рели-гиозными ценностями признаются без каких-либо условий. Пауль Тил-лих пробил здесь дорогу внутри протестантской теологии. Для като-лической теологии это сделал в ХХ-ом веке Карл Ранер (1904–1984). Его теология религий разворачивается именно там, где закончил Карл Барт

52

и где начал Тиллих: в доказательстве теологической легитимности нехри-стианских религий. Так Ранер в католической теологии первым пытается показать приемлемый для мышления путь: воздать должное нехристи-анским религиям принципиально как «легитимным путям спасения». В 1961 г. Ранер в одном докладе предпринимает первый программный подход, где уже присутствуют все основные идеи, которые были разви-ты им позднее. Поэтому данный ключевой текст Ранера мы и проана-лизируем.

Когда Ранер в 1961 году предпринял свою интеллектуальную атаку вопроса о соотношении религий, то ему повезло, что его мысли совпали с периодом эпохального самообновления Католической церкви в русле Второго Ватиканского собора. Потому что именно в вопросе об отноше-нии Церкви к нехристианским религиям этот собор означал кардиналь-ную смену перспектив. Именно Ранер осмыслил этот факт с полным зна-нием догматической традиции католицизма и патристики. Однако собор означал для Ранера не только освобождение, но также и разочарование. Прежде всего освобождение, так как Католическая церковь подтвердила теперь авторитетом собора, что и вне Церкви существует благодать. По-тому что согласно «Gaudium et Spes» (№ 22) возможность приобщиться пасхальной тайны Христа «остается в силе не только для верных Христу, но и для всех людей доброй воли, в сердцах которых незримо действует благодать» [Документы II Ватиканского Собора, 2004, с. 468 (Dokumenty II Vatikanskogo Sobora, 2004, p. 468)]. Освобождение, так как собор также сформулировал положение, что и вне Церкви существует «истина». По-тому что согласно декларации «Nostra aetate» (№ 2) утверждается, что Католическая церковь не отвергает все то, «что истинно и свято в этих религиях». В религиях нередко можно распознать «луч Истины», «про-свещающей всех людей» [Документы II Ватиканского Собора, 2004, с. 278 (Dokumenty II Vatikanskogo Sobora, 2004, p. 278)]. Освобождение, так как собор так же подтвердил, что нехристиане на их пути могут достичь спа-сения, даже если они до этого не вступили в лоно Церкви, единственно освящающей. Потому что согласно «Lumen Gentium» (№ 16) имеет ме-сто: «Те, кто не по своей вине не знает Евангелия Христова и Его Церкви, но все же ищет Бога искренним сердцем и под воздействием благодати стремится исполнять своими делами Его волю, познаваемую голосом совести, могут обрести вечное спасение»! [Документы II Ватиканского Собора, 2004, с. 91 (Dokumenty II Vatikanskogo Sobora, 2004, p. 91)] Итак, Ранер видит огромное достижение собора в том, что теперь существует «отношение Церкви к нехристианским религиям как таковым, то есть как к конкретным общественным реалиям с их вероучительными системами и их образом жизни, а не только отношение к нехристианским элемен-там» [Rahner, 1975, S. 243]. Но решающая проблема осталась для Ранера открытой: определение «собственного теологического качества нехристи-анских религий» [Rahner, 1975, S. 243]. И на практике Ранер сам сделал дальнейший шаг в этом вопросе, что как раз отчетливо демонстрирует его статья от 1961 года. Ранер выдвигает четыре тезиса.

1. Несомненно, во всех своих работах по этой проблеме Ранер никог-да не оставляет никакого сомнения в том, что для него христианство яв-ляется «предназначенной для всех людей абсолютной религией, рядом с которой никакую другую нельзя признать равноправной» [Rahner, 1962, S. 139–140]. Несомненно, по Ранеру все дохристианские и нехристиан-ские религии в силу дефинитивного самораскрытия Бога в Иисусе Хри-

53

сте утратили обоснованность своего существования. Через воплощение Христа они «принципиально отменены и устарели» [Rahner, 1967, S. 371], так что при условии формирующегося глобального мирового сообще-ства нехристиане более уже не имеют основания не становиться христи-анами. Поэтому абсолютность христианства Ранером непосредственно не отвергается, но по-новому интерпретируется с помощью теории бла-годати принадлежности к Церкви.

2. «Вплоть до того момента, в который Евангелие действительно вхо-дит в историческую ситуацию конкретного человека, нехристианская (и внешняя моисеевой) религия содержит не только элементы природ-ного богопознания, смешанные с подпорченностью первородным гре-хом и последовавшей за этим человеческой развращенностью, но также и сверхъестественные моменты по благодати, которые дарованы Богом человеку ради Христа, и поэтому она [нехристианская религия], не от-рицая в ней заблуждение и порчу, может быть признана (хотя и в дру-гой степени) легитимной религией» [Rahner, 1967, S. 143–144]. Обожива-ющая людей благодать Христова спасения предназначена всем людям. Здесь Ранер видит догматически открытой проблему касательно вопро-са, в какой момент можно собственно говорить о встрече нехристиан с христианским благовестием, когда со стороны нехристиан уже налицо греховный отказ, играющий решающее значение относительно их спа-сения или неспасения. Говоря предельно четко, Ранеру представляется фактически невозможным посредством теологии определить к неспасе-нию миллиарды людей на этой Земле, которые не были «религиозны-ми одиночками», но принадлежали к некоторому социуму, к некоторой установленной религии, потому что именно «момент, когда христианство становится исторически реальной величиной для людей этих религий… должен оставаться открытым» [Rahner, 1962, S. 142–143]. В связи с таким обстоятельством дел, согласно Ранеру, нельзя просто теологически дис-квалифицировать нехристианские религии. Несмотря на всю их непол-ноценность и искажения они все-таки содержат в себе сверхъестествен-ные моменты по благодати, которая даруется людям Богом ради Христа. Несмотря на все оговорки, они могут в различной степени быть призна-ны как «легитимные религии» [Rahner, 1962, S. 144].

3. «Если второй тезис верен, то христианство подходит к человеку нехристианских религий не просто как к только лишь нехристианину, но как к тому, кого вполне можно и должно рассматривать в том или ином отношении как анонимного христианина. Было бы неверно счи-тать язычника человеком, которого доселе никоим образом не коснулась бы благодать и истина Божия» [Rahner, 1962, S. 155–156]. Спасение, обра-щенное к нехристианину, это спасение Христово, т.к. другого спасения не существует. Значит, он – не только анонимный теист, но может также быть анонимным христианином.

4. «Тогда Церковь будет сегодня рассматриваться не столько как экс-клюзивное сообщество претендентов на спасение, сколько как историче-ски конкретный авангард, как исторически и социально установленная выраженность того, на что как на сокрытую действительность, находя-щуюся также и за пределами видимости Церкви, надеется христианин». Т. е. христиане вправе понимать «нехристианскость» как «своеобразную анонимную христианскость» [Rahner, 1962, S. 157–158].

Продолжение следует.

54

Литература

1.  Barth K. (1960). Kirchliche Dogmatik. Bd. 1/2. Zürich.2.  Berner U. (1983). Gegenstand und Aufgabe der Religionswissenschaft // Zeit-

schrift für Religions- und Geistesgeschichte. Nr. 35. Köln. S. 97–116.3.  Erklärung zum Weltethos (1993). Hg. H. Küng, K.-J. Kuschel. München.4.  Ja zum Weltethos (1995). Hg. H. Küng. München.5.  Knitter P.F. (1989). Nochmals die Absolutheitsfrage. Gründe für eine plu-

ralistische Theologie der Religionen // Evangelische Theologie. Nr. 49. München. S. 505–516.

6.  Knitter P.F. (1998). Apologie einer pluralistischen Theologie und Christolo-gie // Pluralistische Theologie der Religionen- Eine kritische Sichtung / Hg. H.-G. Schwandt. Frankfurt a.M. S. 75–95.

7.  Küng H. (1990). Projekt Weltethos. München/Zürich.8.  Margull H.J. (1980). Der “Absolutheitsanspruch” des Christentums im Zeit-

alter des Dialogs. Einsichten in der Dialogerfahrung // Europаеische Theologie / Hg. T. Rendtorff. Guetersloh. S. 127–136.

9.  Margull H.J. (1980). Der “Absolutheitsanspruch” des Christentums im Zeit-alter des Dialogs. Einsichten in der Dialogerfahrung // Theologia Practica. Nr. 15. Hamburg. S. 67–75.

10.  Mezger P. (1912). Die Absolutheit des Christentunis und die Religionsge-schichte. Tübingen.

11.  Pannenberg W. (1964). Grundzüge der Christologie. Gütersloh.12.  Pannenberg W. (1989). Die Religion als Thema der Theologie. Die Relevanz

der Religionen für das Selbstverständnis der Theologie // Theologische Quartal-schrift. Nr. 169. Ostfildern. S. 106–109.

13.  Pannenberg W. (1992). Die Religionen in der Perspektive christlicher Theo-logie und die Selbstdarstellung des Christentums im Verhältnis zu den nichtchrist-lichen Religionen // Theologische Beiträge. Nr. 23. Wuppertal. S. 305–316.

14.  Rahner K. (1962). Das Christentum und die nichtchristlichen Religionen // Rahner K. Schriften zur Theologie. Bd. V. Zürich. S. 136–158.

15.  Rahner K. (1962). Über die Heilsbedeutung der nichtchristlichen Religio-nen // Rahner K. Schriften zur Theologie. Bd. XIII. Zürich. S.341–352.

16.  Rahner K. (1967). Kirche, Kirchen und Religionen // Rahner, K. Schriften zur Theologie. Bd. VIII. Einsiedeln. S. 355–373.

17.  Rahner K. (1975). Die Heilsbedeutung der nichtchristlichen Religionen // Orientierung. Katholische Blätter für weltanschauliche Information. Nr. 22 (30.11.1975). Zürich. S. 243–246.

18.  Schoen U. (1984). Das Ereignis und die Antworten. Auf der Suche nach ei-ner Theologie der Religionen heute. Göttingen.

19.  Seiwert H. (1987). “Religionen und Religion”. Anmerkungen zu Jacques Waardenburgs Einführung in die Religionswissenschaft // Zeitschrift für Missions-wissenschaft und Religionswissenschaft. Nr. 71. Fribourg. S. 226–229.

20.  Tillich P. (1975). Gesammelte Werke. Bd. V. Stuttgart.21.  Troeltsch E. (1902). Die Absolutheit des Christentums und die Religionsge-

schichte. Heidelberg.22.  Troeltsch E. (1924). Die Stellung des Christentums unter den Weltreligi-

onen // Troeltsch E. Der Historismus und seine Überwindung. Berlin. S. 62–83.23.  Troeltsch E. (1969). Die Absolutheit des Christentums und die Religionsge-

schichte und zwei Schriften zur Theologie. München/Hamburg.24.  Waardenburg J. (1986). Religionen und Religion. Systematische Einfuehrung

in die Religionswissenschaft. Berlin.25.  Wahlström B. (1981). The Indefinability of Religion // Temenos: Nordic

Journal of Comparative Religion. Nr. 17. Helsinki. S.101–115.

55

26.  Waldenfels H. (1984). Theologie der nichtchristlichen Religionen: Konsequenzen aus “Nostra aetate” // Glaube im Prozeß. Christsein nach dem II. Vatikanum. Für Karl Rahner / Hg. E. Klinger, K. Wittstadt. Freiburg. S. 757–775.

27.  Waldenfels H. (1990). Das Christentum im Streit der Religionen um die Wahrheit // Waldenfels H. Begegnung der Religionen (Theologische Versuche). Bd I. Bonn. S. 305–319.

28.  Барт К. (2012). Церковная догматика (I, 2, §17) // Государство, религия, церковь в России и за рубежом. №2 (30). Москва. С. 233–267.

29.  Данилов А.В. (2009). Основы систематического религиоведения. Минск.

30.  Документы II Ватиканского Собора. (2004). Москва.31.  Кюнг Г. (2006). Декларация мирового этоса / пер. Е.В. Середкиной //

Идея ненасилия в XXI веке. Пермь. С. 154–167.32.  Тиллих П. (1995). Значение истории религий для теолога-системати-

ка // Тиллих П. Избранное. Теология Культуры. Москва. С. 442–454.33.  Тиллих П. (1995). Христианство и встреча мировых религий // Тиллих

П. Избранное. Теология Культуры. Москва. С. 396–441.

References

1.  Barth K. (1960). Kirchliche Dogmatik. Bd. 1/2. Zürich.2.  Barth K. (2012). Tserkovnaia dogmatika [Church dogmatics] (I, 2, §17) //

Gosudarstvo, religiia, tserkov’ v Rossii i za rubezhom [State, religion, church in Russia and abroad]. – №2 (30). Moscow. P. 233–267.

3.  Berner U. (1983). Gegenstand und Aufgabe der Religionswissenschaft // Zeitschrift für Religions- und Geistesgeschichte. Nr. 35. Köln. S. 97–116.

4.  Danilov A.V. (2009). Osnovy sistematicheskogo religiovedeniia [Fundamen-tals of Systematic Religious Studies]. Minsk.

5.  Dokumenty II Vatikanskogo Sobora (2004) [Documents of the Second Vatican Council]. Moscow.

6.  Erklärung zum Weltethos (1993). Hg. H. Küng, K.-J. Kuschel. München.7.  Ja zum Weltethos (1995). Hg. H. Küng. München.8.  Knitter P.F. (1989). Nochmals die Absolutheitsfrage. Gründe für eine

pluralistische Theologie der Religionen // Evangelische Theologie. Nr. 49. München. S. 505–516.

9.  Knitter P.F. (1998). Apologie einer pluralistischen Theologie und Christolo-gie // Pluralistische Theologie der Religionen- Eine kritische Sichtung / Hg. H.-G. Schwandt. Frankfurt a.M. S. 75–95.

10.  Küng H. (1990). Projekt Weltethos. München/Zürich.11.  Küng H. (2006). Deklaratsiia mirovogo etosa [Declaration of a World Ethos] /

translat. E.V. Seredkina // Ideia nenasiliia v XXI veke [The idea of non-violence in the 21st century]. Permian. P. 154–167.

12.  Margull H.J. (1980). Der “Absolutheitsanspruch” des Christentums im Zeit-alter des Dialogs. Einsichten in der Dialogerfahrung // Europаеische Theologie / Hg. T. Rendtorff. Guetersloh. S. 127–136.

13.  Margull H.J. (1980). Der “Absolutheitsanspruch” des Christentums im Zeitalter des Dialogs. Einsichten in der Dialogerfahrung // Theologia Practica. Nr. 15. Hamburg. S. 67–75.

14.  Mezger P. (1912). Die Absolutheit des Christentunis und die Religionsge-schichte. Tübingen.

15.  Pannenberg W. (1964). Grundzüge der Christologie. Gütersloh.16.  Pannenberg W. (1989). Die Religion als Thema der Theologie. Die Relevanz

der Religionen für das Selbstverständnis der Theologie // Theologische Quartal-schrift. Nr. 169. Ostfildern. S. 106–109.

56

17.  Pannenberg W. (1992). Die Religionen in der Perspektive christlicher Theo-logie und die Selbstdarstellung des Christentums im Verhältnis zu den nichtchrist-lichen Religionen // Theologische Beiträge. Nr. 23. Wuppertal. S. 305–316.

18.  Rahner K. (1962). Das Christentum und die nichtchristlichen Religionen // Rahner K. Schriften zur Theologie. Bd. V. Zürich. S. 136–158.

19.  Rahner K. (1962). Über die Heilsbedeutung der nichtchristlichen Religio-nen // Rahner K. Schriften zur Theologie. Bd. XIII. Zürich. S.341–352.

20.  Rahner K. (1967). Kirche, Kirchen und Religionen // Rahner, K. Schriften zur Theologie. Bd. VIII. Einsiedeln. S. 355–373.

21.  Rahner K. (1975). Die Heilsbedeutung der nichtchristlichen Religio-nen // Orientierung. Katholische Blätter für weltanschauliche Information. Nr. 22 (30.11.1975). Zürich. S. 243–246.

22.  Schoen U. (1984). Das Ereignis und die Antworten. Auf der Suche nach ei-ner Theologie der Religionen heute. Göttingen.

23.  Seiwert H. (1987). “Religionen und Religion”. Anmerkungen zu Jacques Waardenburgs Einführung in die Religionswissenschaft // Zeitschrift für Missions-wissenschaft und Religionswissenschaft. Nr. 71. Fribourg. S. 226–229.

24.  Tillich P. (1975). Gesammelte Werke. Bd. V. Stuttgart.25.  Tillich P. (1995). Khristianstvo i vstrecha mirovykh religii [Christianity and

the Encounter of the World Religions] // Tillich P. Izbrannoe. Teologiia Kul’tury. [Favorites. Theology of Culture.]. Moscow. P. 396–441.

26.  Tillich P. (1995). Znachenie istorii religii dlia teologa-sistematika [The Significance of the History of Religions for the Systematic Theologian] // Tillich P. Izbrannoe. Teologiia Kul’tury. [Favorites. Theology of Culture.]. Moscow. P. 442–454.

27.  Troeltsch E. (1902). Die Absolutheit des Christentums und die Religions-geschichte. Heidelberg.

28.  Troeltsch E. (1924). Die Stellung des Christentums unter den Weltreligi-onen // Troeltsch E. Der Historismus und seine Überwindung. Berlin. S. 62–83.

29.  Troeltsch E. (1969). Die Absolutheit des Christentums und die Religions-geschichte und zwei Schriften zur Theologie. München/Hamburg.

30.  Waardenburg J. (1986). Religionen und Religion. Systematische Einfueh-rung in die Religionswissenschaft. Berlin.

31.  Wahlström B. (1981). The Indefinability of Religion // Temenos: Nordic Journal of Comparative Religion. Nr. 17. Helsinki. S.101–115.

32.  Waldenfels H. (1984). Theologie der nichtchristlichen Religionen: Konse-quenzen aus “Nostra aetate” // Glaube im Prozeß. Christsein nach dem II. Vatika-num. Für Karl Rahner / Hg. E. Klinger, K. Wittstadt. Freiburg. S. 757–775.

33.  Waldenfels H. (1990). Das Christentum im Streit der Religionen um die Wahrheit // Waldenfels H. Begegnung der Religionen (Theologische Versuche). Bd I. Bonn. S. 305–319.

57

AnDReW DAnILoV

MoDeLS of TheoLoGY of ReLIGIonS In MoDeRn CoMMunICATIVe SoCIeTY

(Part 1)

Author affiliation. Andrew Danilov – Doctor of Philosophy, Head of Depart-ment for Religious Studies at Theological Institute of Belarusian State University (danilov_andrei@hotmail.com).

Abstract. Models of the theology of religions, models of relation between religious phenomena assign the conceptual approaches for interreligious dia-logue. The article analyzes the models of leading theologians (religious scholars) in XX century: E. Troeltsch, K. Barth, P. Tillich, K. Rahner, P.F. Knitter, H. Walden-fels, W. Pannenberg and H. Küng. The way of theology of religions in the twenti-eth century goes from christomonistic exclusivism to the adoption of a plurality of religions, expressing the divine will regarding humanity, but without the rejec-tion from Christianity’s claim to truth and salvation. The theology of religions be-gan seriously perceive the world religions in their self-understanding. Their com-parison with the Christian experience of faith contributes to the development of biblical hermeneutics.

Keywords: religion, truth, theology of religions, Christology, interreligious dialogue, exclusivism, inclusivism, pluralism, historicism, disbelief, anonymous Christianity, theocentrism, relativism, interpretation, world ethos, consensus.

JeL: F69, Z12uDC 261.8

Статья поступила в редакцию 12.08.2019 г.

58

ALIAKSAnDR KAVALIou

InSTITuTIonALISM AnD LIbeRALISM: The CoMPLexITY of InTeRACTIon1

Abstract. The article considers the compliance of the views of various authors, who used an institutional approach in their theoretical constructions to principles of classical liberalism. It is concluded that the internally consistent ontological and methodological presumptions in the Carl Menger’ concept provide the stability to the theory. Liberalism in his theory acts both as an ethic foundation, as well as the political program following from it. In the contrary, the rejection of the principle of methodological individualism, combined with giving the state a key role in the process of social institutions changing, does not allow classify representatives of the old and the new institutionalism as a classical liberal tradition.

Key words: methodology of economics, liberalism, institutionalism, Austrian school.

JeL: B13, B15, В25, В40, В52.UDK 330.101, 330.831.2, 330.837.

Aliaksandr Kavaliou (kavaliou.aliaksandr@gmail.com), Ph.D. in Economics, Associate Professor, Department of Management, Belarusian National Technical University (Minsk, Belarus), +375296237030.

Introduction

The goal of the article is to compare the economic views of various au-thors who used the institutional approach in their theoretical constructions for the consistency of their theories with the ideology of economic liberalism.

In particular, the comparison will concern representatives of the old and the new institutionalism with the founder of the Austrian School Carl Menger, who laid the foundations for the evolutionary and institutional research pro-gram (Garrouste, 2008; Hodgson, 2004; Kavaliou, 2011; Langlois, Hodgson, 1992).

Liberalism will be understood as a political program, the principles of which include property, personal freedom, peace, equality of the human rights and duties in combination with the inequality in income distribution, and min-imization of state intervention in the economic sphere (Mises, 2007).

The program of liberalism in its essence is reduced to ownership, and the rest of requirements follows from this fundamental one; and the aim of liber-alism is to increase the material well-being of people (Kouryaev, 2017).

1Early version of this paper was presented at ХVIII conference “Leontieff Read-ings” (Saint Petersburg, Russia, February, 2019) and included to Conference Pro-ceedings. This version of article is published from the consent of ANO “Leontieff Center”.

59

Liberalism in Institutional Theories: Comparative Analysis

Classical liberal theories of the 19th century demonstrate the close in-terconnection between the values of individual freedom, respect to proper-ty rights, and the minimization of state intervention in economic processes. Menger emphasizes the spontaneous nature of the formation of social institu-tions and considers the task of economic science to explain “how institutions which serves to public welfare can arise... without a common will to establish them” (Menger, 2005). Institutional economics are increasingly aimed at sub-stantiating the leading role of the state in economic development. The main item in the agenda of institutionalism becomes «constructing» of the ‘right’ («good», «inclusive») economic institutions.

Modern institutionalism emphasizes the purposeful nature of the forma-tion of institutions and the key role in this process is assigned to the state with its monopoly on the use of force. Douglas North argues that “if changes in in-formal constraints (behavioral norms) may well occur in the absence of any purposeful activity of individuals or organizations, then changes in formal rules” will occur differently, and it is the state that is “the main participant in the process of institutional change» (1997, p. 112–113). Rostislav Kapely-ushnikov (2019) emphasizes that in accordance to the basic Nortian scheme “good” formal economic institutions do not arise automatically, spontaneous-ly, but in order for them to appear, “good” political institutions are needed. Such a constructivist approach leads to the fact that as it is in economic main-stream, almost all the problematic research topics of institutionalism turn into a justification of the active role of the state in economic processes.

Economic theories differ in their answers to methodological questions: which factors determine human action? in what way the coordination of hu-man activity is made? Teveno provides two possible alternative answers for each of the questions: “rationality vs. the social norm” and “the construct-ed order vs. the market (moving for equilibrium)” (Teveno, 2001). However, even before answering these methodological questions, allowing us to form a theoretical model, the ontological stage of the scientific process requires the presence of closely related axiomatic assumptions and an a priori image of the subject, on the basis of which the research program is formed (Anan’yin, 2013). Moreover, researcher’ worldview principles logically precede to this a priori image of economy (called also a vision, a pre-analytic act of cognition by various authors), so in this sense no theory can be ethically neutral. Inter-nally consistent ontological and methodological attitudes ensure the stability and consistency of the theory (fig. 1).

Fig. 1. The scheme of ontological and methodological foundations of scientific theory

60

According to Menger, liberalism acts both as the ideological foundation of the research program, and as a consequence from the theory to economic pol-icy. The vision of the economy as a multitude of independent entities pursu-ing their own interests inevitably supposes competition for resources due to competition of goals and the scarcity of resources. Cooperation is carried out through market, and it is based on the principle of individual freedom and property rights. Ownership acts as the axiomatic basis of theory. The forma-tion of a market as an institute (along with such as law, money, etc.) does not require any design. It occurs by spontaneous manner as the selection of a co-ordination mechanism that ensures the most efficient allocation of resourc-es and, accordingly, the highest possible level of welfare. The consequence of this approach is the principle of considerable caution when the government intervenes in market processes.

Classical liberalism did not place the requirement of a complete ban on vi-olation of property rights at the center of the liberal program (Kouryaev, 2017). The level of government regulation that meets this principle depends on cir-cumstances and varies over time. According to prof. Yukihiro Ikeda (Yukihi-ro Ikeda, 2010) Menger looks like a “moderate proponent of liberalism” com-pare to leaders of the Austrian school in the twentieth century.

For example, in lectures to Crown Prince Rudolph, he formulates the lim-its of state intervention in this way: “When a people is still uncivilized, the head of state may attempt to activate the sluggish economy on his own initia-tive; but where trade and commerce flourish because of a people’s industry and education, the state can greatly harm the citizens’ interests by interfering too much, while it will most definitely promote the interest of the national economy by allowing scope for individual action and lending support only in cases where an individual’s strength is insufficient” (Streissler, Streissler, 1994, p. 109).

Menger allows the government to active participate in the production of public goods and the smoothing of negative externalities. He considers nec-essary the participation of the government in the creation of both material (roads, canals, soil improvement) and intellectual (construction of schools and their equipping) infrastructure. As a problem requiring government interven-tion, Menger also speaks of deforestation of high mountains, which leads to a change in the microclimate and a decrease in crop yields in the lowlands. The question on the tools of intervention - will it be financial support for for-est owners or a legal ban on deforestation - remains unanswered.

If legal regulation of the labor market is permissible, he categorically op-poses the policy of redistributing national income in favor of wages from the rents and profits, since long-term wage growth is a consequence of capital ac-cumulation. The founder of the Austrian school considers the intervention in the monetary sphere to be erroneous. Postulating the critical importance of price stability for the correct valuation of goods and the efficient distribution of resources, Menger nonetheless warns against the danger of achieving “neu-tralization” of money through the regulation of the quantity of paper mon-ey: “the dangers inherent in fluctuations of the prices of precious metals ap-pear smaller than regulation of the exchange value of many by governments or political parties.” (Menger, 2002).

Thorstein Veblen’s economic policy program looks different. In his opin-ion, there are two types of economic institutions and corresponding occupa-tions - financial and industrial. Financial are associated with the possession and acquisition of property, industrial directly connects with the organization

61

of production. The first interfere with the work of the second ones, turning into an “leisure” class (Veblen, 1984), engaging in sabotage, restricting pro-duction and so on (Veblen, 2018). Therefore, it is necessary to break the insti-tutions of ownership aimed to profit maximization, and replace the owners and business managers with technocracy and thereby clear the way for scien-tific and technological achievements.

John Commons also considers it appropriate to intervene in social institu-tions and attacks the individual’s freedom of judgment through the concept of value: “Reasonable value, as I define it after the Supreme Court, does not reduced to the opinion of any individual what is reasonable... There are as many individual representations of rationality as there are individuals them-selves... Reasonable value is defined by a court decision on what is reason-able in the relationship between the plaintiff and the defendant. It is objective, measurable by means of money and is an obligatory... This should be called the nationalist theory of economics, as opposed to the individualistic, cosmo-politan or communist ones. This nationalistic theory of value under the sov-ereignty of the U.S. Supreme Court, I call the institutional theory of econom-ics” (Commons, 2007).

D. North and co-authors endow the state a decisive role in economic prog-ress: it can either promote to the construction of effective market institutions, or create an institutional structure that does not allow the advantages of a competitive order to realize itself (North et al., 2011).

In Oliver Williamson’s theory, institutions act as guardians of transactions in the face of bounded rationality and opportunistic behavior of economic en-tities, and the normative role of the state is to contribute to the formation of the “right” institutions (Williamson, 1996). In this regard, an interesting sto-ry arises: what about the control over the execution of transactions when one of the parties to the transaction is a government that is subject to incredibly opportunistic behavior?

Thus, the whole tradition of institutional economics sins with a construc-tivist approach to institutions, which is inevitably accompanied by a violation of property rights. This does not allow attributing institutionalism to liberal-ism; it is more appropriate to call it “pseudo-liberalism” or “liberalism under-cover” (Kapeliushnikov, 2019).

A comparison of the ontological and methodological attitudes of C. Menger and the institutional tradition are given in table 1.

Table 1ontological and methodological foundations

of Menger’ and institutionalists’ theories

ethical foundations of the theory (worldview)

Classical liberalism (C. Menger) Another canon of liberal-ism (“old” and “new” in-stitutionalism)

Vision of the econo-my (pre-analytic act of cognition)

Multiplicity of independent en-tities, goal-setting, competition of aims, rarity of resources

Set of interacting institu-tions

Axiomatic foundations of the theory

Ownership Justice (redistributive)

factor to define human action

Private interest which is formed under social norms

Social norms which are es-tablished in supra-individ-ual way

The way to coordinate human action

Market Regulated market with vi-olation of property rights

62

The rejection of the principle of methodological individualism in one way or another leads to a different canon of liberalism. For instance, in the con-cept of social liberalism (Rubinshtein, 2012), state activity is carried out on the basis of determining the quantity of production in accordance with the nor-mative interest of society, determined by the Meritor. Criticism of this theory from the perspective of the Austrian school is presented in (Kavaliou, 2018; Rakviashvili, 2016; Zaostrovtsev, 2015); hereby, I would like to focus atten-tion on one more aspect. The possibility of determining the regulatory inter-est of society is justified, inter alia, on the interpretation of Menger’s thought about the existence of supra-individual needs of human associations. The rec-ognition of both the own nature of such collective structures and their need to preserve their own essence and to develop (a need that should not be con-fused with the needs of individual members of the association and even the joint need of all members of the association) means, according to some au-thors, Menger’s shift to methodological holism (Rubinshtein, 2012; Becchio, 2014). In fact, Menger’s quote is so important that we consider it necessary to reproduce it in its entirety:

“As soon as the institutions concerned, for example, the state, the com-munity/municipality, etc., gain an independent life, that is, do not present themselves as mere means of satisfying the common needs of a multiplicity of individuals, or a society of such, but by committing themselves to a nature different from that of the totality of individuals, to a personality of their own, and through their bearers/carriers pursue their own ends, or, however, make certain needs of all individuals their own as a result of power relations from their own laws (or to claim to be able to patronizingly recognize and satisfy the immediate needs of the population): the requirements that are decisive in this respect become needs of the human associations as such; the needs of the association become needs whose bearers are the constitutional powers, wheth-er at all or first and foremost” (Menger, 1923, pp. 8–9).

Firstly, it is important to note that as associations pursuing their own goals, Menger cites exclusively the state and local communities. Secondly, the introduction into the analysis of supra-individual structures that are demand-ing for goods does not mean a rejection of the principle of methodological in-dividualism. Decisions on the amount of demand from collective structures are made by specific individuals. Thirdly, decisions are based on the idea of these people about the goals necessary to achieve the conservation of the na-ture of associations. Moreover, the interests of specific people are often is giv-en out as associations’ ones.

Menger emphasizes the importance of power relations for the implemen-tation of the aims of associations. He understands the danger of uncontrolled inflating of such aims and advocates limiting the place and role of the state. This approach is consistent with the principles of classical liberalism. In con-trast, the rejection of methodological individualism, combined with giving the state a key role in the process of changing social institutions, does not allow the theory of institutionalism to be attributed to the classical liberal tradition.

Conclusions

Comparison of theories that use the institutional approach as a basis has demonstrated that they consider the principle of liberalism differently. Menger’s approach is consistent with classical liberalism. Ownership and

63

personal freedom (including freedom of economic choice) provide through the market mechanisms the most efficient distribution of resources. From this item follows the conclusion about the necessity for maximum restriction of the functions of the government. The approach is supplemented by the idea of the spontaneous emerging of institutions.

Theories of institutionalism are “pseudo-liberal”. A constructivist ap-proach to the formation of economic institutions assigns a fundamental role to the state in this process. The tolerance of a violation the property right in order to achieve normative justice leads to the conclusion that it is possible to transfer to the state not only the functions of the owners, but even the right to determine the “reasonable” value.

References

1.  Anan’yin O.I. (2013). Еkonomicheskie ontologii i ekonomicheskie instituty [Economic Ontologies and Economic Institutions]. Federalism, no. 1, pp. 75–100. (in Russian).

2.  Becchio G. (2014). Social Needs, Social Goods, and Human Associations in the Second Edition of Carl Menger’s Principles. History of Political Economy, Vol. 46 (2), pp. 265-280.

3.  Commons J. (2007). Institucional’naja ekonomika [Institutional Economics]. Terra Economicus, vol. 5, no. 4, pp. 59–70. (in Russian).

4.  Garrouste P. (2008). The Emergence and Evolution of Institutions: The Com-plementary Approaches of Carl Menger and Thorstein Veblen. ICER Working Pa-pers, no. 17.

5.  Hodgson G. (2004). “Institutional Economics: From Menger and Veblen to Coase and North”, in J. Davis, A. Marciano, J. Runde (eds.). The Elgar Compan-ion To Economics and Philosophy. Cheltenham, UK and Northamption, MA: Ed-ward Elgar.

6.  Ikeda Y. (2010). “Carl Menger’s Liberalism Revisited”, in: H. Hagemann, T.Nishizawa, Y. Ikeda (eds.). Austrian Economics in Transition. Basingstoke and New York: Palgrave Macmillan.

7.  Kapeliushnikov R.I. (2019). Contra paninstitucionalizm. Chast’ 1 [Contra pan-institutionalism. Part I]. Voprosy ekonomiki, no. 7, pp. 119-146. (in Russian).

8.  Kavaliou A.V. (2011). Avstrijskaja shkola i institucionalizm: shozhest’ met-odologii [Austrian School and Institutionalism: Methodological Conformity]. Ter-ra Economicus, no. 4, pp. 77-82. (in Russian).

9.  Kavaliou A.V. (2018). Metodologija avstrijskoj shkoly: zabytaja perspekti-va? [Austrian School Methodology: A Forgotten Perspective?]. Social Sciences and Contemporary World, no. 1, pp. 108-118. (in Russian).

10.  Kouryaev A.V. (2017). Inkljuzivnyj liberalizm Ljudviga fon Mizesa [Lud-vig von Mises’ Inclusive Liberalism]. URL: http:// www.g-l-memorial.ice.ru/files/574762/kouryaev_2017.docx (accessed: August 20, 2019). (in Russian).

11.  Langlois R., Hodgson G. (1992). “Orders and Organizations: Toward an Aus-trian Theory of Social Institutions”, in B.Caldwell, S.Boehm (eds.). Austrian Eco-nomics: Tensions and New Directions. Kluwer Academic Publishers.

12.  Menger C. (1923). Grundsätze der Volkswirthschaftslehre. 2 Auf. Wien: Hölder-Pichler-Tempsky A. G.

13.  Menger C. (2002). “Geld”, in Handwörterbuch der Staatswissenschaften. vol. 4, 3rd edition. Reprinted in: M. Latzer, S. Schmitz (eds.). Carl Menger and the Evolution of Payments Systems. Cheltenham: Edward Elgar.

14.  Menger C. (2005). Issledovanie o metodah social’nyh nauk i politicheskoj ekonomii v osobennosti [Investigations into the Method of the Social Sciences With

64

Special Reference to Economics]. Moscow, Publishing House “Territory of the Fu-ture”. 496 p. (in Russian).

15.  Mises L. (2007). Liberalizm [Liberalism]. Moscow, Sotsium. 344 p. (in Rus-sian).

16.  North D. (1997). Instituty, institucional’nye izmenenija i funkcionirovanie ekonomiki [Institutions, Institutional Change and Economic Performance]. Mos-cow, Fund of economic book “Nachala”. 180 p. (in Russian).

17.  North D., Wallis J., Weingast B. (2011) Nasilie i social’nye porjadki: Koncep-tual’nye ramki dlja interpretacii pis’mennoj istorii chelovechestva [Violence and Social Orders : A Conceptual Framework for Interpreting Recorded Human His-tory]. Moscow, Gaidar Institute Publ. 480 p. (in Russian).

18.  Rakviashvili A. (2016). Metodologicheskij individualizm: k apologii sovre-mennogo liberalizma [Methodological Individualism: To the Apology of Contem-porary Liberalism]. Voprosy politicheskoj ekonomii, no 1, pp. 115–122. (in Rus-sian).

19.  Rubinshtein A.Ya. (2012). Social’nyj liberalizm: k voprosu ekonomicheskoj metodologii [Social Liberalism: to the Question of Economic Methodology], Social Sciences and Contemporary World, no. 6, pp. 13–34. (in Russian).

20.  Teveno L. (2001). Racional’nost’ ili social’nye normy: preodolennoe proti-vorechie? [Rationality or Social Norms: An Overcome Contradiction?]. Economic Sociology, vol. 2 (1), pp. 88–122. (in Russian).

21.  Streissler E.; Streissler M. (eds.). (1994). Carl Menger’s Lectures to Crown Prince Rudolf of Austria. Aldershot: Edward Elgar.

22.  Veblen T. (1984). Teorija prazdnogo klassa [Theory of leisure class]. Mos-cow, Progress. 368 p. (in Russian).

23.  Veblen T. (2018). Inzhenery i cenovaja sistema [Engineers and price sys-tem]. Moscow, Publishing House High School of Economics. 112 p. (in Russian).

24.  Williamson О. (1996). Ekonomicheskie instituty kapitalizma: Firmy, rynki, «otnoshencheskaja» kontraktacija [The Economic Institutions of Capitalism: Firms, Markets, Relational Contracting]. Saint Petersburg, Lenizdat. 702 p. (in Russian).

25.  Zaostrovtsev A. (2015). Social’nyi liberalism: analiz s poziciy avstrijskoj shkoly [Social Liberalism: An Analysis from Austrian School’ Point of View]. So-cial Sciences and Contemporary World, no 1, p. 64–74. (in Russian).

65

А.В. КоВАЛёВ

ИНСТИТуЦИоНАЛИЗМ И ЛИбеРАЛИЗМ: СЛоЖНоСТИ ВЗАИМоДейСТВИя

Аннотация. В статье рассматривается соответствие принципам класси-ческого либерализма взглядов различных авторов, использовавших в своих теоретических построениях институциональный подход. Сделан вывод, что в концепции К.Менгера внутренне непротиворечивые онтологические и ме-тодологические установки обеспечивают устойчивость теории, в которой ли-берализм выступает как мировоззренческим основанием, так и следующей из неё политической программой. Что касается представителей старого и но-вого институционализма, то отказ от принципа методологического индиви-дуализма в сочетании с приданием государству ключевой роли в процессе изменения социальных институтов не позволяет отнести эти теории к клас-сической либеральной традиции.

Ключевые слова: методология экономики, либерализм, институциона-лизм, австрийская школа.

Александр Васильевич Ковалёв (kavaliou.aliaksandr@gmail.com), кандидат экономических наук; доцент кафедры менеджмента, Бело-русский национальный технический университет, г. Минск, пр. Не-зависимости, 65/9, +375296237030.

JeL: B13, B15, В25, В40, В52UDK 330.101, 330.831.2, 330.837

Статья поступила в редакцию 19.10.2019 г.

66

В.Л. ДуДКИН

ЗАРоЖДеНИе И ЭВоЛЮЦИя КоНЦеПЦИИ

КоРПоРАТИВНой СоЦИАЛьНой оТВеТСТВеННоСТИ

Аннотация. В статье рассматриваются генезис и эволюция концепции корпоративной социальной ответственности (КСО), основанной на убежде-нии, что современные предприятия имеют определенные обязательства пе-ред обществом, которые распространяются не только на акционеров или инвесторов. Обсуждаются классические аргументы за и против КСО и веро-ятный сценарий ее будущего.

Ключевые слова: корпоративная социальная ответственность, корпо-ративная социальная эффективность, социальная ответственность бизнеса, управление заинтересованными сторонами, корпоративное гражданство.

JeL: A13, M14уДК 330.88

Дудкин Вадим Леонидович (vdudkin@mail.ru), аспирант кафедры международного менеджмента Белорусского государственного уни-верситета. Г. Минск, ул. К. Маркса, 31, +375 17 3286007.

Введение

Концепция КСО имеет долгую и богатую историю. Можно найти до-казательства заботы делового сообщества об обществе на протяжении ве-ков. Однако статьи о КСО или, шире, социальной ответственности в зна-чительной степени являются продуктом XX – начала XXI вв., особенно последних 60–70 лет. Кроме того, хотя следы мысли и практики КСО за-метны во всем мире, в основном в развитых странах, официальные доку-менты наиболее распространены в США, где и накопилось значительное количество литературы. В последние годы европейский континент также захвачен идеей КСО и активно ее поддерживает. Многие развивающие-ся страны в настоящее время также учитывают актуальность КСО, хотя ее значение иногда несколько меняется в зависимости от конфигурации структуры «бизнес-государство-общество».

Зарождение концепции КСо

Теория, исследования и практика КСО разрабатывались и формиро-вались в течение последних 60–70 лет, хотя интерес к этой теме обозна-чился еще до Второй мировой войны: свидетельства об озабоченности по поводу социальной ответственности появлялись и раньше, в 1930-х и даже 1920-х гг. (с перерывом на Великую депрессию в США) [Arvidsson, 2010, p. 340]. Значительный общественный резонанс вызвала мгновенно

67

ставшая классической работа экономистов Адольфа Берле и Гардинера Минза «Современная корпорация и частная собственность» [Berle, Means, 1932]. По их мнению, крупные корпорации должны превратиться в «со-вершенно нейтральную технократию, уравновешивающую многообра-зие требований различных групп в обществе и закрепляющую за каждой из них часть потока доходов на основе общественной политики, а не част-ной алчности» [Баранова, 2012, с. 226 (Baranova, 2012, p. 226)].

Из публикаций раннего периода следует отметить и книгу Че-стера Барнарда «Функции руководителя» [Barnard, 1938]. В ней автор определил феномен, который мы сегодня называем «человек органи-зации», утверждая, что «главной чертой руководителя, дающей наи-больший вклад в общее дело (и его самым главным качеством), должна стать приверженность делу, причем личные устремления руководителя должны быть подчинены интересам организации» [Barnard, 1938, p. 107]. Идеи Барнарда о сущности лидерства нашли отражение в работах мно-гих его последователей. Кроме того, он размышлял о корпоративной культуре и системе ценностей за 30 лет до того, как мир менеджмента осознал важность подобных концепций. Заслуживают внимания так-же монографии «Общественный контроль за бизнесом» Джона Кларка [Clark, 1926] и «Измерение социальной эффективности бизнеса» Теодо-ра Крепса [Kreps, 1940].

В ранних работах по КСО эту концепцию чаще называли просто со-циальной ответственностью [Никифорова, Митрофанова, 2017, с. 215 (Nikiforova, Mitrofanova, 2017, p. 215)]. Возможно, это связано с тем, что эпоха современных корпораций с их размером, известностью и домини-рованием в деловом секторе еще не наступила окончательно или ее на-ступление не ощущалось в полной мере. Выход в свет в 1953 году выдаю-щейся книги Говарда Боуэна «Социальная ответственность бизнесмена» [Bowen, 1953], как считается, ознаменовал начало современного периода КСО. Название книги предполагает, что в те времена, по-видимому, не было деловых женщин или, по крайней мере, их существование не при-знавалось в официальных документах.

В течение 1950-х годов дискуссий о связи КСО с преимуществами для самих предприятий было мало. Основное внимание уделялось ответ-ственности бизнеса перед обществом и свершению добрых дел для его блага. Рост популярности КСО пришелся на 1960-е годы и был обуслов-лен в основном деятельностью социальных движений в США и некото-рых особо дальновидных ученых, которые пытались сформулировать, что КСО подразумевает для бизнеса. В США наиболее важные социальные движения в 1960-е годы боролись за гражданские права, права женщин, права потребителей и экологию. Таким образом, фундамент для КСО закладывался быстро меняющейся социальной средой и давлением со стороны активистов, направленным на принятие практики и политики в сфере КСО. Объем литературы по КСО значительно увеличился в те-чение 1960-х годов, и основное внимание в ней уделялось вопросу о том, что на самом деле означает термин «социальная ответственность», и ее значению для бизнеса и общества. Кит Дэвис, профессор Университета штата Аризона, предложил такое определение: социальная ответствен-ность относится к «решениям и действиям бизнесменов, предпринятым по причинам, хотя бы частично выходящим за рамки прямых экономи-ческих или технических интересов фирмы» [Davis, 1960, p. 70].

68

Развитие концепции КСо

В 1970-е и последующие годы внимание к КСО росло главным обра-зом благодаря вкладу ученых и медленно появляющимся реалиям дело-вой практики. Тогда же начали предлагать первые формальные опреде-ления КСО, и общая тенденция заключалась в акценте на корпоративной социальной эффективности (КСЭ). Одним из главных авторов, указав-ших на различие между этими понятиями, стал Суреш Сетхи. В статье 1975 года Сетхи определил то, что он назвал измерениями КСЭ, и про-вел различие между видами корпоративного поведения, которые можно назвать социальным обязательством, социальной ответственностью и со-циальной реактивностью [Sethi, 1975]. В модели Сетхи социальным обя-зательством было корпоративное поведение в ответ на рыночные силы или правовые ограничения, критерии здесь были только экономические и правовые. Социальная ответственность, напротив, выходит за рамки социального обязательства, подразумевая доведение корпоративного поведения до уровня, при котором оно согласуется с преобладающими социальными нормами, ценностями и ожиданиями общества. Далее Сет-хи указал, что в то время как социальные обязательства носят запрети-тельный характер, социальная ответственность по своей природе носит характер предписывающий. Третий компонент в модели Сетхи – соци-альная реактивность. Он трактовал это как адаптацию корпоративного поведения к социальным потребностям.

К концу 1970-х годов корпоративная социальная ответственность и эффективность стали центром обсуждения. Подчеркивалась важность того, что компании стали больше реагировать на социальную среду. В 1980-х годах появлялось меньше новых определений, зато увеличилось количество эмпирических исследований, а также возросла популярность альтернативных тем. Обсуждаемые варианты КСО включали корпора-тивную общественную политику, деловую этику и управление заинтере-сованными сторонами («стейкхолдерами»), а также дальнейшее развитие концепции КСЭ, начавшееся в 1970-х годах. 1980-е годы стали началом этапа корпоративной деловой этики, на котором основное внимание уделялось формированию «этической» корпоративной культуры. Рас-пространенным явлением стал поиск более тесной связи КСО с устойчи-востью финансовых показателей работы компаний. Эта тенденция про-должилась в 1990-е годы, ставшие эпохой распространения т. н. «теории корпоративного гражданства».

В начале 2000-х годов бизнес-сообщество увлеклось идеей устойчи-вости или устойчивого развития, и эта тема стала неотъемлемой частью всех дискуссий о КСО. С тех пор как начались эти дискуссии, сторонни-ки и противники формулировали аргументы как в пользу идеи КСО, так и аргументы против этой концепции. Доводы против КСО обычно на-чинаются с классического экономического тезиса, наиболее убедитель-но изложенного Милтоном Фридманом в статье 1970 года, опубликован-ной в журнале The New York Times [Friedman, 1970]. Фридман считал, что руководство несет ответственность только за то, чтобы максимизировать прибыль своих владельцев или акционеров, обосновывая это тем, что социальные проблемы не волнуют деловых людей и что эти проблемы должны решаться путем беспрепятственного функционирования систе-мы свободного рынка. В соответствии с этой точкой зрения, если свобод-ный рынок не может решить социальные проблемы, то ответственность за это лежит не на бизнесе, а на государстве.

69

Второе возражение против КСО: менеджеры ориентированы на опера-ционную деятельность и не обладают необходимым опытом для принятия социально ориентированных решений. Третье возражение заключается в том, что КСО размывает основную цель бизнеса: принятие КСО приведет компанию в области деятельности, которые никак не связаны с ее целями. Еще один возможный аргумент против КСО заключается в том, что биз-нес и так уже обладает достаточной властью, поэтому незачем давать ему возможность обладания дополнительной властью, такой как социальная.

Аргументы в пользу КСО, как правило, начинаются с заявления, что бизнес якобы заинтересован (в долгосрочном аспекте) в том, чтобы быть социально ответственным. Согласно этой точке зрения, если бизнес хочет иметь здоровый климат для работы, он должен предпринять действия, ко-торые обеспечат его жизнеспособность. Второй аргумент гласит, что КСО помогает смягчить «угрозу» государственного регулирования. Это очень практичная причина, и основана она на идее о том, что потенциальное вмешательство государства может быть предотвращено в той мере, в ко-торой бизнес отвечает ожиданиям общества. Еще два распространенных аргумента в пользу КСО: а) поскольку у бизнеса есть запас управленче-ских талантов, знаний и капитала, а также поскольку многие пытались и не смогли решить социальные проблемы, теперь пришла очередь биз-неса; б) предвидение и планирование более практичны и менее затратны, чем реагирование на социальные проблемы после их появления. Нако-нец, утверждается, что бизнес должен участвовать в КСО, потому что за это выступает общественность, полагающая, что он должен нести ответ-ственность перед работниками и другими заинтересованными сторона-ми, даже если улучшение ситуации для них требует пожертвовать неко-торой долей прибыли. Многие из этих очевидных, в общем, доводов за и против КСО муссируются уже на протяжении десятилетий.

Заключение. будущее КСо

Вероятный сценарий будущего корпоративной социальной ответ-ственности заключается в том, что она будет оставаться неотъемлемой и все более важной частью ведения бизнеса сегодня и в обозримом бу-дущем. Есть существенное свидетельство стабильности и популярности КСО, ее развитие поддерживают три важные силы: признание бизне-са, глобальный рост и распространение в академической среде. Сегод-ня компании в целом принимают идею КСО, хотя некоторые из них используют другие структуры и названия, такие как «корпоративное гражданство», «этическое управление» [Huang, 2008, p. 469] или устойчи-вость. Интерес к КСО В Европе в последнее десятилетие был больше, чем во всем остальном мире, хотя социально ответственный подход быстро завоевывает популярность и за пределами Европы, особенно в странах с развивающейся экономикой [Matten, 2008, p. 406]. Наконец, в течение последних нескольких десятилетий наблюдается распространение КСО в академической среде, стремительно растет количество книг, статей, конференций, выступлений и прочих публикаций в Интернете, и ожи-дается, что эта тенденция сохранится. Концепция КСО представляется надежной и, по всей вероятности, имеет неплохие перспективы, посколь-ку многие государства, компании и руководители во всем мире прини-мают и продвигают ее основные принципы.

70

Литература

1.  Баранова Ю.А. (2012) Социальная ответственность бизнеса: теоретиче-ский аспект. Вестник МГУКИ. № 4 (48). С. 225–228.

2.  Никифорова О.А., Митрофанова Д.О. (2017) Концепции социальной от-ветственности бизнеса: исходные понятия и классификации. Вестник СПбГУ. Серия 12. Социология. № 2. С. 214–228.

3.  Arvidsson S. (2010) Communication of Corporate Social Responsibility: A Study of the Views of Management Teams in Large Companies. Journal of Business Ethics, vol. 96, no. 3, pp. 339–354.

4.  Barnard C.I. (1938) The Functions of the Executive. Cambridge, MA: Harvard University Press. 334 p.

5.  Berle A., Means G. (1932) The Modern Corporation and Private Property. New York. 380 p.

6.  Bowen H.R. (1953) Social Responsibilities of the Businessman. New York. 276 p.

7.  Clark J.M. (1926) The Social Control of Business. Chicago: The University of Chicago Press. 483 p.

8.  Davis K. (1960) Can business afford to ignore social responsibilities. California Management Review, vol. 2, pp. 70–76.

9.  Friedman M. (1970) The Social Responsibility of Business is to Increase its Profits. The New York Times Magazine, September 13, section SM, p. 17.

10.  Huang P. et al. (2008) Ethical Management, Corporate Governance, and Ab-normal Accruals. Journal of Business Ethics, vol. 83, no. 3, pp. 469–487.

11.  Kreps, T.J. (1940) Measurement of the social performance of business: a study made for the Temporary National Economic Committee. Washington. 207 p.

12.  Matten D., Moon J. (2008) “Implicit” and “Explicit” CSR: A Conceptual Framework for a Comparative Understanding of Corporate Social Responsibility. The Academy of Management Review, vol. 33, no. 2, pp. 404–424.

13.  Sethi S. P. (1975) Dimensions of corporate social performance: An analytic framework. California Management Review, vol. 17, pp. 58–64.

References

1.  Arvidsson S. (2010) Communication of Corporate Social Responsibility: A Study of the Views of Management Teams in Large Companies. Journal of Business Ethics, vol. 96, no. 3, pp. 339–354.

2.  Baranova Yu.A. (2012) Social’naya otvetstvennost’ biznesa: teoreticheskij aspekt. Vestnik MGUKI, no. 4 (48), pp. 225–228. (In Russian)

3.  Barnard C.I. (1938) The Functions of the Executive. Cambridge, MA: Harvard University Press. 334 p.

4.  Berle A., Means G. (1932) The Modern Corporation and Private Property. New York. 380 p.

5.  Bowen H.R. (1953) Social Responsibilities of the Businessman. New York. 276 p.

6.  Clark J.M. (1926) The Social Control of Business. Chicago: The University of Chicago Press. 483 p.

7.  Davis K. (1960) Can business afford to ignore social responsibilities. California Management Review, vol. 2, pp. 70–76.

8.  Friedman M. (1970) The Social Responsibility of Business is to Increase its Profits. The New York Times Magazine, September 13, section SM, p. 17.

9.  Huang P. et al. (2008) Ethical Management, Corporate Governance, and Abnormal Accruals. Journal of Business Ethics, vol. 83, no. 3, pp. 469–487.

71

10.  Kreps, T.J. (1940) Measurement of the social performance of business: a study made for the Temporary National Economic Committee. Washington. 207 p.

11.  Matten D., Moon J. (2008) “Implicit” and “Explicit” CSR: A Conceptual Framework for a Comparative Understanding of Corporate Social Responsibility. The Academy of Management Review, vol. 33, no. 2, pp. 404–424.

12.  Nikiforova O.A., Mitrofanova D.O. (2017) Koncepcii social’noj otvetstven-nosti biznesa: iskhodnye ponyatiya i klassifikacii. Vestnik SPbGU. Seriya 12. So-ciologiya, no. 2, pp. 214–228. (In Russian)

13.  Sethi S.P. (1975) Dimensions of corporate social performance: An analytic framework. California Management Review, vol. 17, pp. 58–64.

72

VADIM DuDKIn

oRIGInS AnD eVoLuTIon of The ConCePT of CoRPoRATe

SoCIAL ReSPonSIbILITY

Author affiliation. Vadim Dudkin (vdudkin@mail.ru) is a PhD candidate at International Management Department of Belarusian State University, Minsk, Karl Marx st., 31. +375173286007.

Abstract. The article examines the genesis and evolution of the concept of corporate social responsibility (CSR), based on the belief that modern enterprises have certain obligations to society that apply not just to their shareholders or investors. The classic arguments for and against CSR and a probable scenario for its future are discussed.

Keywords: corporate social responsibility, corporate social performance, social responsibility of business, stakeholder management, corporate citizenship.

JeL: A13, M14uDC 330.88

Статья поступила в редакцию 22.09.2019 г.

73

В.В. оЖИГИНА Ю.В. ЧАйКоВСКАя

общИй РыНоК еВРАЗИйСКоГо ЭКоНоМИЧеСКоГо СоЮЗА:

ЭТАПы И НАПРАВЛеНИя фоРМИРоВАНИя

Аннотация. Целью статьи является оценка потенциала формирования общего рынка товаров, услуг, капитала и труда в рамках Евразийского эко-номического союза (ЕАЭС). В статье охарактеризованы этапы формирования ЕАЭС, направления создания общего рынка (общие рынки товаров, услуг, ка-питала и труда), показаны проблемы формирования каждой из четырех сво-бод общего рынка. Сделан вывод о том, что в ЕАЭС продолжается устранение оставшихся барьеров на уже действующих общих рынках товаров и труда, началась реализация планов интеграции рынков услуг и капитала, что обе-спечит благоприятную среду для развития бизнеса.

Ключевые слова: международная экономическая интеграция, общий рынок товаров, общий рынок услуг, общий рынок капитала, общий рынок труда, Евразийский экономический союз (ЕАЭС).

JeL: F15, F21, F22.уДК 339.923: 061.1

Ожигина Вера Владимировна (vera@ozhigina.com), кандидат эко-номических наук, доцент кафедры мировой экономики Белорусского государственного экономического университета. Беларусь, г. Минск, пр. Партизанский 26, + 375172098839.

Чайковская Юлия Валерьевна (J1931@yandex.ru), кандидат эконо-мических наук, доцент кафедры маркетинга, Институт бизнеса БГУ, Республика Беларусь, Минск, ул. Московская, 5. +375296118018.

Введение

В 2019 году ЕАЭС, в который входят Россия, Казахстан, Беларусь, Ар-мения и Кыргызстан, исполняется 5 лет, а идее глубокой евразийской интеграции – 25. После создания СНГ в 1991 г., уже в 1993 было подпи-сано соглашение об Экономическом союзе СНГ с единой валютой. Реа-лизовать его было невозможно, учитывая сложное состояние республик после распада СССР [Чайковская, 2014 (Chaikouskaya, 2014)]. За основу взята классическая схема этапов интеграции Б. Баласса: зона свободной торговли (ЗСТ), таможенный союз (ТС), общий рынок (ОР), экономиче-ский и валютный союз (ЭВС) (Balassa, 1961, p. 2):

1) В 1994 г. в СНГ подписано соглашение о ЗСТ. В том же году возник-ла идея углубления интеграции, которая спустя 20 лет вылилась в созда-ние ЕАЭС.

74

2) Для этого в 1995 г. подписано соглашение о ТС Беларуси и России, к которому через полмесяца присоединился Казахстан.

3) Этот ТС лег в основу Договора об углублении интеграции (1996) и Договора о ТС и Едином экономическом пространстве (1999), в рам-ках которых планировалось завершить создание ТС и сформировать ОР. В 2000 для их реализации учреждено Евразийское экономическое со-общество (ЕврАзЭС), но полноценный ТС, а уж тем более ОР, так и не были созданы. В 2003 предпринята безуспешная попытка реализации этих проектов в рамках ЕЭП Беларуси, России, Казахстана и Украины [Ожигина, Чайковская, 2005 (Ozhigina, Chaikouskaya, 2005)], но из-за до-минирования европейского вектора и нежелания Украины с 2005 года углублять интеграцию, этот проект так и не состоялся, хотя у него были хорошие перспективы.

Поскольку реализовать ранние проекты углубления интеграции не удалось, начали заново – возникла новая схема «ТС – ЕЭП (ОР) – ЕАЭС (ЭВС)»:

1) В 2007 в ЕврАзЭС Беларусь, Казахстан и Россия подписали Договор о создании единой таможенной территории и формировании ТС, Про-токол о порядке вступления в силу международных договоров, направ-ленных на формирование договорно-правовой базы ТС, выхода из них и присоединения к ним. Создан наднациональный орган – Комиссия ТС. После подписания в 2009 г. Договора о Таможенном кодексе, с 2010 офи-циально заработал ТС трех – было доведено до конца дело, начатое еще 1995 году и 10 лет буксовавшее в ЕврАзЭС (сформирована единая тамо-женная территория, единый таможенный тариф и нетарифные меры, таможенный контроль перенесен на внешние границы).

2) В 2009 снова принят План действий по формированию ЕЭП (рис. 1) – ОР Беларуси, Казахстана и России, в 2010 подписано 17 соглаше-ний, в 2011 – план мероприятий по их реализации и Договор и Регламент Евразийской экономической комиссии – нового органа власти взамен Комиссии ТС с растущими наднациональными полномочиями. В 2012 вступили в силу 17 соглашений (рис. 2) и к 2016 совершенно не реали-стично уже планировалось создать ОР товаров, услуг, капитала и труда.

Рис. 1. Единое экономическое пространство

3) В 2011 принята Декларация о Евразийской экономической интегра-ции и формировании ЕАЭС (рис. 3), в 2014 подписан Договор о ЕАЭС, в 2015 на основании Приложения 33 данного договора 16 из 17 соглаше-ний ЕЭП (кроме соглашения по нелегальной миграции) и документы, формировавшие ТС, прекратили действие. Все эти нормы и тексты со-глашений включены в единый кодифицированный документ Договора о ЕАЭС.

75

Рис.

2. С

огла

шен

ия Е

ЭП

76

Рис. 3. Евразийский экономический союз

Кажется, что логика интеграции ЕАЭС состоит в последовательном соз-дании ТС, ОР и ЭВС, но в реальности название проекта не соответствует содержанию. Как и в ЕЭП, Договор о ЕАЭС не содержит конкретных обя-зательств о создании ЭВС. Пока речь идет скорее о завершении начатого – углублении устранения барьеров на ОР, достижении четырех свобод без изъятий и ограничений (к 2025), координации экономической политики. Для сбора оперативной информации о барьерах от бизнеса и граждан-ского общества создан электронный ресурс1. Обеспечивается транспарент-ность регулирования и обмен информацией, используются регулятивные «песочницы» для проверки и тестирования новых законодательных норм и бизнес-моделей.

В ноябре 2018 вступила в действие новая Декларация о дальнейшем развитии интеграционных процессов в ЕАЭС, которая тоже не содержит планов создания ЭВС. Но в Договоре о ЕАЭС все же заложена передача на наднациональный уровень не только торговой, но и конкурентной, макроэкономической, промышленной, сельскохозяйственной, валют-ной и других политик, а главы государств то и дело в своих выступлени-ях затрагивают тему ЭВС.

Стоит отметить, что ЕАЭС выбрал достаточно непростой интеграци-онный путь. В мировой экономике углубление интеграции по схеме Б. Баласса встречается редко. По данным ВТО среди действующих интегра-ционных соглашений, только 18 (7 %) – это ТС (рис. 4).

Рис. 4. Структура интеграционных соглашений по этапам интеграции

Именно они претендуют на переход к ОР, планируют ЭВС, но реаль-но только 10 начали этот процесс: ЕС, где ОР и ЭВС уже созданы, Совет по сотрудничеству Арабских государств Персидского Залива (ССАГПЗ), Общий рынок Южного конуса (МЕРКОСУР), Восточно-Африканское со-общество (ВАС), Центрально-Африканский экономический и валютный союз (КЕМАК), Западноафриканский экономический и валютный союз (УЭМОА), Карибское сообщество и общий рынок (КАРИКОМ), Цен-трально-Американская интеграционная система (ЦАИС), Андское со-общество (АНКОМ) и ЕАЭС.

1 Функционирование внутренних рынков ЕАЭС. URL: https://barriers.eaeunion.org/ (дата обращения: 25.01.2019).

77

общий рынок товаров: нет предела совершенству

Работа по созданию ОР товаров началась еще на этапе ЗСТ СНГ (1994) и ТС России и Беларуси (1995). Для завершения формирования ОР товаров в 2017 опубликован Доклад «Барьеры, изъятия и ограниче-ния ЕАЭС» и «Белая книга», где перечислено 60 барьеров, из которых 13 убрано. Устранение барьеров вызовет снижение трансакционных издер-жек на 100-120 млн долл. и рост взаимной торговли на 1,5–2 %. Совер-шенствуются правила взимания НДС.

В январе 2018 для упрощения процедур торговли вступил в силу но-вый Таможенный кодекс, предусмотрена оцифровка, «единое окно», без-бумажная торговля, сокращение времени, отмена резидентства. При раз-работке учтено 70 % предложений бизнеса.

В 2018 одобрен проект Соглашения о госконтроле (надзоре) за соблю-дением требований техрегламентов, повышающий прозрачность и вво-дящий приоритет предупреждения над наказанием. Принято около 50 техрегламентов, охватывающих 85 % продукции, разрабатывается еще око-ло 10. Приняты Типовые схемы оценки соответствия, установившие еди-ные правила проведения сертификации (9 схем), декларирования (6 схем) и госрегистрации продукции (2 схемы). Свидетельство о госрегистрации теперь оформляется не бессрочно, а на 5 лет. В 2018 дополнены единые карантинные фитосанитарные требования и перечень карантинных объ-ектов, изменен единый перечень продукции, подлежащей государствен-ному санитарно-эпидемиологическому надзору (контролю), и единый по-рядок ветеринарного контроля. Введены новые правила происхождения, включая электронную систему верификации. Планируется соглашение о риск-ориентированной модели госконтроля (надзора) для обеспечения безопасности продукции, усиления контроля товаров с высоким риском и минимизации контроля товаров с низким риском, а также пилотный проект по формированию системы информирования о продукции, не соответствующей требованиям отдельных техрегламентов ЕАЭС (низко-вольтное оборудование, продукция для детей и подростков, игрушки и ко-лесные транспортные средства). Подписан договор о товарных знаках, зна-ках обслуживания и наименованиях мест происхождения товаров (2018).

В рамках цифровой повестки ЕАЭС одобрено Соглашение о марки-ровке товаров средствами идентификации (RFID-меткой, QR-кодом) для оцифровки торговли и прослеживаемости. Вводится документарная про-слеживаемость товаров (электронная документация) и транспорта (на-вигационные пломбы). Обсуждается создание наряду с институтом ме-диации системы онлайн-разрешения споров для электронной торговли.

Для развития механизма «единого окна» разрабатывается его эталон-ная модель, включающая регистрацию, поиск партнеров, заключение, осуществление и оформление сделки, уплату налогов, мониторинг раз-мещения и продвижения товара, учет и контроль, взаимодействие биз-неса с государственными органами власти.

Отдельные сферы имеют особый порядок регулирования, являются исключением из правил свободной торговли в ТС/ЕЭП, но ЕАЭС плани-рует распространить условия ОР (рис. 5). Однако они не являются кон-курентными рынками, это монополии, поэтому и об интеграции рынков, и об установлении единой цены на общем рынке говорить сложно. Ско-рее речь должна идти о согласованном регулировании, и не на наднацио-нальном, а на межгосударственном уровне.

78

Рис.

5. Л

ибер

ализ

ация

отд

ельн

ых

това

рны

х ры

нков

79

Рис.

6. Д

оля

взаи

мно

го э

кспо

рта

груп

пы в

общ

ем э

кспо

рте,

%

80

Задача состоит в установлении нового порядка регулирования, ограниче-нии монопольной власти, устранении недобросовестной конкуренции и злоупотреблений, защите потребителей [Новикова, Ясинский, Тихо-нов, Ачаповская, Коврей, Пацкевич, Шевченко, Чайковская, Соколин-ская, Ожигина, 2006 (Novikova, Yasinsky, Tikhonov, Achapovskaya, Kovrei, Patskevich, Shevchenko, Chaikouskaya, Sokolinskaja, Ozhigina, 2006]. Исхо-дя из этого, условия, о которых могут договориться страны ЕАЭС в этих сферах весьма индивидуальны.

В рамках общей конкурентной политики вводится механизм публич-ной инициативы – проактивного обнаружения, выявления и пресечения ограничений конкуренции, вынесения предупреждений без назначения расследований, устранения нарушений и восстановления конкуренции без наложения штрафа. По плану на 2018–2020 ведется адвокатирование конкуренции и повышение информированности бизнеса о конкурент-ном законодательстве. В мае 2018 принят Порядок проведения оценки последствий воздействия специальной защитной, антидемпинговой или компенсационной меры на конкуренцию на товарном рынке. Разработан проект Реестра законодательства по чувствительным товарам, совершен-ствуется защита прав потребителей (в электронной торговле, досудебном разрешении споров, сотрудничестве с третьими странами, защите уяз-вимых потребителей – детей, пожилых, инвалидов).

Также требуется дальнейшая либерализация рынка госзакупок в ча-сти взаимного признания электронной цифровой подписи и банков-ских гарантий, улучшения доступа к участию в госзакупках в отдельных сферах, устранения повторных изъятий из национального режима и др. Около 90 % всех госзакупок на рынке ЕАЭС пока приходится на Россию (7 трлн руб., 3 млн извещений в 2017, 3,9 трлн руб. и 1,6 извещений в пер-вом полугодии 2018).

По данным ЮНКТАД доля взаимного экспорта в общем экспорте то-варов ЕАЭС за 2014–2017 выросла с 9 до 11 %, однако для обеспечения гар-моничного сочетания импортозамещения и экспортоориентированно-сти, открытого и закрытого регионализма, ориентации вовнутрь и вовне, интеграции в регион и в мировую экономику, формирования региональ-ных цепочек создания стоимости (РЦСС) и их включения в глобальные (ГЦСС) необходим уровень не менее 25–35 %, который характерен, на-пример, для АСЕАН и АСЕАН+3 (рис. 6).

Начало работы ЕАЭС в 2015 г. совпало с трудностями, что обуслови-ло отсутствие эффекта создания торговли и рост эффекта отклонения торговли с третьими странами. В 2017 впервые за несколько лет удалось остановить падение торговли, обусловленное неблагоприятной внешней конъюнктурой, западными санкциями, снижением российского плате-жеспособного спроса, девальвацией в России и Казахстане. Если в 2016 товарооборот ЕАЭС с третьими странами упал на 12,1 % к 2015 году, то в 2017 он вырос на 24,4 % к 2016, в январе – октябре 2018 – на 21,5 % к янва-рю-октябрю 2017. Взаимная торговля товарами стран ЕАЭС в 2016 упала на 6,2 % к 2015 году, но в 2017 выросла на 26 %, в январе – октябре 2018 – на 11,1 % к январю – октябрю 20171.

1 Статистика ЕАЭС. URL: http://www.eurasiancommission.org/ru/act/integr_i_makroec/dep_stat/union_stat/Pages/default.aspx (дата обращения: 25.01.2019).

81

общий рынок труда: проект реализуется

Модель ОР труда ЕАЭС заложена еще в Союзном государстве России и Беларуси, где в 1993-2006 подписан ряд соглашений [Ожигина, 2011 (Ozhigina, 2011)]. В ЕЭП подписаны Соглашение о сотрудничестве по про-тиводействию нелегальной трудовой миграции из третьих государств (2010) и Соглашение о правовом статусе трудящихся-мигрантов и членов их семей (2010). Второе соглашение формально утратило силу в 2015, но фактически стало частью Договора о ЕАЭС 2014 г. (Раздел XXVI).

В ЕАЭС проект ОР труда уже запущен и реализуется, однако требу-ется решение отдельных вопросов. Ратифицируется Договор о пенсион-ном обеспечении трудящихся, с 2018 разрабатывается Соглашение о по-рядке въезда, выезда, следования транзитом граждан.

Отдельные вопросы, требующие урегулирования, показаны на рис. 7.

Рис. 7. Меры по совершенствованию общего рынка труда ЕАЭС

Действие ОР труда повысило взаимную миграцию. Доля миграции между странами ЕАЭС среди прибывших за 2015–2016 выросла с 26,6 до 27,8 %, выбывших – с 31,0 до 37,3 %. На Россию пришлось 91 % прибы-тий из ЕАЭС и 68 % выбытий. В отличие от Беларуси, Казахстана и Кы-ргызстана, где растет доля прибытий из ЕАЭС в общем количестве при-бытий, в России также растет доля выбытий в ЕАЭС1. Рост денежных переводов мигрантов в 2017 к 2016 составил: из России в Армению – на 50 %, в Казахстан и Кыргызстан – на 27 %, в Беларусь – 19 %; из Арме-нии в Россию – на 77 %, из Беларуси – 28 %, Казахстана – 25 %, Кыргыз-стана – 25 %2.

1 Статистика ЕАЭС.2 Там же.

82

общий рынок услуг: все только начинается

Для создания ОР услуг в 2014 принят перечень из 43 услуг, подлежа-щих либерализации, в 2015 и 2018 годах добавлено еще 9 (всего 52 вида услуг, 60 % производства). Утверждено 18 планов либерализации услуг (рис. 8). Если в 2016 торговля услугами стран ЕАЭС с третьими странами упала на 15,6 % к 2015 году, то в 2017 она выросла на 14,5 % к 2016. Взаим-ная торговля услугами в ЕАЭС в 2016 году упала на 14,1 % к 2015 году, но в 2017 выросла на 14 %. Доля взаимного экспорта услуг в общем экспор-те услуг ЕАЭС за 2016–2017 годы выросла с 11,3 до 13 %1.

Рис. 8. Либерализация торговли услугами

В апреле 2018 года для оказания информационных, исследовательских и сопутствующих услуг создан Евразийский информационно-аналити-ческий консорциум, включивший 56 учреждений науки и образования, аналитических агентств, министерств, фондов и т.п.

Рис. 9. Общий рынок транспортных услуг

1 Статистика ЕАЭС.

83

Важнейшее направление – развитие транспорта, логистики и инфра-структуры. Так, в 2017 году приняты «Основные направления и этапы транспортной политики ЕАЭС» и «дорожные карты» развития отдель-ных видов транспорта (рис. 9). Благодаря созданию экосистемы цифро-вых транспортных коридоров ожидается сокращение транспортных из-держек в цене конечной продукции с 20 % до 12–15 %. В декабре 2018 введена система электронных автопаспортов (шасси), паспортов само-ходных машин и других транспортных средств.

Эти меры будут способствовать реализации транзитного потенциа-ла ЕАЭС по линии 2 и 9 панъевропейских транспортных коридоров – За-пад-Восток и Север-Юг, сопряжению с Экономическим поясом Шелко-вого пути, развитию логистики между ЕС, ЕАЭС и Китаем.

Если в 2016 к 2015 перевозки сократились, то в 2017 по сравнению с 2016 грузооборот вырос на 5,6 %, пассажирооборот – на 6,8 %. В январе – ноябре 2018 к январю – ноябрю 2017 грузооборот вырос на 3,2 %, пасса-жирооборот – на 5,3 %, на автомобильные грузовые перевозки пришлось 72 %, пассажирские – 94 %1.

общий рынок капитала и финансовых услуг: проект на стадии разработки

Для ОР капитала и финансовых услуг планируется гармонизация тре-бований регулирования и надзора, признание лицензий, либерализация торговли финансовыми услугами, гармонизация норм защиты прав по-требителей, сотрудничество органов власти, создание общего биржево-го пространства, партнерство инфраструктур национальных финансо-вых рынков.

И если основополагающие решения по созданию ОР товаров, труда и услуг уже приняты и реализуются, то разработка важнейшего доку-мента по четвертому ОР, Концепции формирования общего финансо-вого рынка ЕАЭС, лишь в процессе. В ноябре 2018 она вновь обсужда-лась на заседании Межправительственного совета ЕАЭС. В октябре 2016 вступило в силу Соглашение об обмене информацией, в т. ч. конфиден-циальной, в финансовой сфере в целях создания условий на финансовых рынках для обеспечения свободного движения капитала (2014). В 2018 подписано соглашение о гармонизации законодательства в сфере фи-нансового рынка (рынка ценных бумаг, страховых и банковских услуг). Растет использование национальных валют во взаимных расчетах (75 % в 2018). К 2025 г. заработает наднациональный орган власти. Готовятся соглашения: о взаимном допуске к размещению и обращению ценных бумаг на биржах; аудиторской деятельности; обмене сведениями кре-дитных историй, информацией в сфере противодействия легализации доходов; создании единого биржевого пространства; допуске брокеров и дилеров к участию в биржевых торгах и др.

За 2015–2018 накопленные ПИИ из третьих стран в ЕАЭС выросли на 45 %, взаимные ПИИ стран ЕАЭС – на 27 % (основной реципиент – Бе-ларусь, основные инвесторы – Россия и Казахстан). Доля взаимных ПИИ в 2015–2018 была незначительна – 3,0-3,6 %, в 2018 – 3,2 %2.

1 Статистика ЕАЭС2 Там же.

84

Заключение

В целом, оценивая реализацию проекта общего рынка, стоит отме-тить, что в ЕАЭС продолжается устранение оставшихся барьеров на уже действующих общих рынках товаров и труда, началась реализация пла-нов интеграции рынков услуг и капитала, что обеспечит благоприятную среду для развития бизнеса. И если основополагающие решения по соз-данию общего рынка товаров, труда и услуг уже приняты и реализуются, то реализация четвертого общего рынка (капитала) вызвала наибольшие сложности. Достижению намеченной цели формирования ОР мешает: неглубокое устранение барьеров; отсутствие равных хозяйственных ус-ловий, общей системы защиты от третьих стран и компенсационных механизмов; недостаток наднациональных механизмов, финансовых ре-сурсов для реализации совместных проектов, стимулов к производствен-ной кооперации, экономическому развитию, формированию региональ-ных цепочек создания стоимости, кластерно-сетевых форм координации бизнеса и др. Кроме этого, форсирование интеграции и сложность бы-строй реализации амбициозных планов может привести к подрыву до-верия и энтузиазма.

Литература

1.  Balassa B. (1961) The Theory of Economic Integration. London, Routledge Revives. 318 p.

2.  Микроэкономика: учебное пособие для студентов экономических специальностей учреждений, обеспечивающих получение высшего обра-зования / И.В. Новикова, Ю.М. Ясинский, А.О. Тихонов, М.З. Ачаповская, В.А. Коврей, Л.П. Пацкевич, С.В. Шевченко, Ю.В. Чайковская, Т.В. Соколин-ская, В.В. Ожигина; под ред. И.В. Новиковой, Ю.М. Ясинского. Минск: Акаде-мия управления при Президенте Республики Беларусь, 2006. 391 c.

3.  Ожигина В.В. Союзное государство России и Белоруссии: тенденции и проблемы развития экономической интеграции // Мир перемен. 2011. № 3. С. 165–178.

4.  Ожигина В.В., Чайковская Ю.В. Институциональные аспекты регио-нальной интеграции стран с переходной экономикой (на примере Единого экономического пространства) // Научные труды Донецкого национального технического университета. Серия: экономическая. 2005. №89-2. С. 129–135.

5.  Чайковская Ю.В. Основные тенденции развития систем Республики Бе-ларусь и Российской Федерации: сравнительный анализ // Oikonomos: Journal of Social Market Economy. 2014. №1 (1). С. 65–79.

References

1.  Balassa B. (1961) The Theory of Economic Integration. London, Routledge Revives. 318 p.

2.  Novikova I.V., Yasinsky Yu.M., Tikhonov A.O, Achapovskaya M.Z., Kovrei V.A., Patskevich L.P., Shevchenko S.V., Chaikouskaya Yu.V., Sokolinskaja T.V., Ozhigina V.V. (2006) Mikroekonomika: uchebnoe posobie dlia studentov ekonomicheskikh spetsial’nostei uchrezhdenii, obespechivaiushchikh poluchenie vysshego obrazovaniia [Microeconomics: textbook for students of economic specialties of institutions providing higher education]; ed. by I.V. Novikova,

85

Yu.M. Yasinsky. Minsk, Academy of Public Administration under the aegis of the President of the Republic of Belarus. 391 p. (In Russian).

3.  Ozhigina V.V. (2011). Soiuznoe gosudarstvo Rossii i Belorussii: tendentsii i problemy razvitiia ekonomicheskoi integratsii [The Union State of Russia and Belarus: Trends and Problems of Economic Integration]. A world of change, no. 3, pp. 165–178. (In Russian).

4.  Ozhigina V.V., Chaikouskaya Yu.V. (2005). Institutsional’nye aspekty regional’noy integratsii stran s perekhodnoy ekonomikoy (na primere Edinogo ekonomicheskogo prostranstva) [Institutional aspects of regional integration of countries with economies in transition (on the example of the Common Economic Space)]. Scientific works of Donetsk National Technical University. Series: Economic, no. 89(2), pp. 129–135. (In Russian).

5.  Chaikouskaya Yu.V. (2014) Osnovnye tendentsii razvitiia sistem Respubliki Belarus’ i Rossiiskoi Federatsii: sravnitel’nyi analiz [Main trends of economic systems’’ development in the Republic of Belarus and the Russian Federation: comparative analysis]. Oikonomos: Journal of Social Market Economy, no. 1(1). pp. 65–79. (In Russian).

86

VeRA ozhIGInA YuLIYA ChAIKouSKAYA

CoMMon MARKeT of euRASIAn eConoMIC unIon:

STAGeS AnD DIReCTIonS of CReATIon

Author affiliation. Vera Ozhigina (vera@zhigina.cоm), PhD, Associate Professor, Belarus State Economic University, Faculty of International Economic Relations, Department of World Economy. Belarus, Minsk, Partizansky Av. 26, +375172098839.

Yuliya Chaikouskaya (j1931@yandex.ru), PhD, associate professor of the Department of Marketing, Institute of business of the Belarusian State University (Minsk, Belarus). +375296118018.

Abstract. The purpose of the article is to assess the potential of formation the common market of goods, services, labor and capital in the framework of the Eur-asian Economic Union (EAEU). The article describes the stages of formation of the EAEU, directions of creation of the common market (common markets of goods, services, capital and labor), shows the problems of formation each of the four free-doms of the common market. It is concluded that the EAEU continues to remove the remaining barriers in the existing common markets of goods and labor, the implementation of plans for the integration of the markets of services and capital, which will provide a favorable environment for business development.

Keywords: international economic integration, common market of goods, com-mon market of services, common market of capital, common market of labor, Eur-asian Economic Union (EAEU).

JeL: F15, F21, F22uDC 339.923: 061.1

Статья поступила в редакцию 15.09.2019 г.

87

о.Н. ШКуТьКо

РАЗВИТИе МИРоВоГо РыНКА ДеЛоВых уСЛуГ: фАКТоРы

И СоВРеМеННые ТеНДеНЦИИ

Аннотация. В статье рассмотрены вопросы развития мирового рынка де-ловых услуг. Показано, что мировая торговля деловыми услугами является одним из наиболее перспективных и быстро растущих секторов экономики. Основными факторами такого роста выступают, прежде всего, глобализация и либерализация рынка деловых услуг; интеграция информационных техно-логий и деловых услуг; рост конкурентоспособности поставщиков; интерна-циональный характер деятельности ТНК. Таким образом, на основе выделе-ния факторов, выявлены современные тенденции развития мирового рынка деловых услуг: увеличение доли, расширение аутсорсинга деловых услуг, рост консалтинговых услуг и капиталовложений в сферу деловых услуг, увеличе-ние притока ПИИ и инновационности деловых услуг, доминирование раз-витых стран. Область применения результатов: разработка стратегических направлений формирования национального рынка деловых услуг с целью вхождения в мировой рынок услуг и расширения потенциальных возмож-ностей внутрирегионального экспорта деловых услуг в социальной рыноч-ной экономике.

Ключевые слова: деловые услуги, экспорт, импорт, мировой рынок де-ловых услуг, инновации.

JeL: F10, L84, O14уДК 339.5

Шкутько Оксана Николаевна (oksana_shkutko@inbox.ru), доцент кафедры мировой экономики, доцент, кандидат экономических наук. Белорусский государственный экономический университет, 220070 Республика Беларусь, г. Минск, Партизанский просп., 26, корп. 3, каб. 229, +375296321353.

Введение

Деловые услуги являются одним из системообразующих элементов современной экономики, поскольку именно они обеспечивают увеличе-ние удельного веса занятых в сфере услуг, доли добавленной стоимости в ВВП, и, как известно, доступ к деловым услугам предопределяет рост практически всех отраслей национальной экономики.

Вследствие этого развитие сферы деловых услуг становится приори-тетным для обеспечения качественного динамичного экономического ро-ста, как отдельного государства, группы государств, так и всего мирового сообщества. Тем не менее, сектор деловых услуг под влиянием глобали-зации и технологического прогресса претерпевает серьезные изменения.

Обобщая теоретические подходы к становлению рынка деловых услуг, следует обосновать возможные факторы роста международной торгов-ли деловыми услугами, объема прямых иностранных инвестиций в дан-

88

ный сектор и современные тенденции на данном рынке. На текущем эта-пе формирования научно-технического прогресса в мировой экономике изучение, расширение и продвижение деловых услуг весьма актуально. Для объективной оценки уровня социально-экономического развития не только отдельных регионов, но и целых государств уже недостаточно располагать достижениями в области промышленности, сельского хозяй-ства или финансов. Критерием экономической сбалансированности, со-циальной и всесторонне обеспеченной экономики становится среди про-чих и готовность предоставления услуг делового характера.

факторы, влияющие на мировой рынок деловых услуг

Среди основных факторов, влияющих на развитие рынка деловых ус-луг, роста инвестиций и международной торговли данными услугами, следует выделить следующие: глобализация, интернационализация и ли-берализация рынка деловых услуг; повышение конкурентоспособности поставщиков деловых услуг; интеграция информационных технологий и деловых услуг; совершенствование деятельности и делокация трансна-циональных корпораций.

1. Глобализация, интернационализация и либерализация рынка де-ловых услуг.

Активизация процесса глобализации рынка деловых услуг привела к тому, что деловые услуги значительно изменились как технологически, так и структурно. Глобализация на изучаемом рынке привела к сниже-нию национальных барьеров, усилению финансовой интеграции, уве-личению числа слияний и поглощений компаний, предоставляющих данные услуги.

Вместе с тем, наблюдается неблагоприятное воздействие на постав-щиков деловых услуг из стран с формирующимися рынками и других развивающихся государств. Это воздействие оказывают как их внутрен-ние, национальные факторы (недостаток финансовых, кадровых, ин-формационных и прочих ресурсов, мешающие развитию производства и экспорта как традиционных, так и современных видов деловых услуг), так и внешние (ограничения на импорт, введенные торговыми партнера-ми данной страны для защиты собственных экономических интересов, унификация регулирования и надзора в сфере деловых услуг).

Как и глобализация, интернационализация рынка деловых услуг приводит к устранению количественных ограничений и упорядочению правил и процедур лицензирования, квалификационных требований, стандартов и способствует развитию, как региональных рынков деловых услуг, так и формированию крупных ТНК на данных рынках.

Торговля деловыми услугами свободно осуществляется на трансгра-ничной основе. С точки зрения 4 способов поставки услуг (трансгранич-ная торговля, физическое присутствие, потребление за рубежом, ком-мерческое присутствие) наибольшее число уступок предоставляется по линии потребления за рубежом, тогда как в области присутствия физических лиц - поставщиков услуг, наоборот, сохраняются многочис-ленные ограничения.

Исследования показали, что эффективность либерализации торгов-ли услугами и потенциальные выгоды, которые она предоставляет, на-

89

прямую зависят от уровня и способов регулирования национальной эко-номики. Либерализация торговли деловыми услугами приводит к росту конкуренции со стороны их поставщиков, способствует совершенствова-нию рынка деловых услуг, расширению их ассортимента, снижению их стоимости и конкурентоспособности; повышению темпов экономическо-го роста и благосостояния в долгосрочной перспективе.

В настоящее время главную роль в процессе интернационализации и либерализации торговых барьеров играет Генеральное соглашение по торговле услугами, через определение условий применения в сфере услуг режима наибольшего благоприятствования (недискриминации иностранных поставщиков услуг по принципу государственной принад-лежности), введение принципа транспарентности, регламента деятель-ности монопольных поставщиков услуг, установление четкого механизма разрешения торговых споров, применение мер горизонтального регули-рования [Еловая, 2019, с. 77–87 (Elovaia, 2019, р. 77–87)].

При формировании единого рынка услуг для стран-участниц ЕАЭС и ведении переговоров по созданию двухстороннего или регионального интеграционного соглашения в сфере туристических услуг со странами- участницами необходимо учесть целый комплекс факторов и существу-ющих предписаний. Главные среди них:

1) обязательства по доступу на рынок, которые в свою очередь включа-ют двухсторонние переговоры по специфическим обязательствам по ус-лугам членов ВТО;

2) предложения по параметрам регулирования торговли услугами, включая режим наибольшего благоприятствования и меры горизонталь-ного регулирования;

3) соблюдение обязательств по правилам ГАТС;4) наличие преференциальных или региональных торговых соглаше-

ний по доступу на рынок услуг, в том числе:  y доступ к рынкам услуг ограничивается дискриминационными ме-

рами в отношении иностранных фирм, которые направлены на умень-шение их проникновения на внутренний рынок;

  y применение национального режима ограничивается установлен-ными законом (формальными) барьерами в отношении иностранных фирм либо опосредованной дискриминацией в результате применения недискриминационного барьера (де факто), отсутствием обязательств ВТО в конкретных секторах услуг;

5) целесообразность использования индикаторов упрощения проце-дур торговли Trade Facilitation Indicators (TFI) ОЭСР и индекса ограниче-ния торговли услугами Services Trade Restrictiveness Index (STRI) ОЭСР для оценки уровня свободы взаимной и внешней торговли стран ЕАЭС;

2. Интеграция информационно-коммуникативных технологий и де-ловых услуг.

На процесс предоставления деловых услуг заметно оказал трансфор-мационное влияние научно-технический прогресс и, прежде всего, ин-формационно-коммуникационные технологии. Информационные техно-логии явились фактором ускоренного развития мирового рынка деловых услуг, возникновения новых бизнес-моделей, модификации инфраструк-туры изучаемого рынка.

Это привело к всесторонней модернизации и радикальным изме-нениям традиционных характеристик сферы деловых услуг и быстрой глобализации рынка. Именно интеграция информационно-коммуни-

90

кативных технологий и деловых услуг является главной предпосылкой и фактором появления новейших продуктов и инноваций в секторе де-ловых услуг. Информационные технологии служат катализаторами как разработки новых продуктов, видов сервиса, так и функционального ус-ложнения традиционных деловых услуг. Вследствие использования ин-формационных технологий:

  y расширяется спектр вариантов потребительского выбора;  y более полно и точно учитываются предпочтения и запросы клиентов;  y модель массового обслуживания дополняется или замещается ин-

дивидуальным подходом;  y растет мобильность деловых услуг.

В настоящее время на рынке деловых услуг наблюдается широкий дифференцированный набор наукоемких продуктов высокого качества и активный процесс концентрации высококвалифицированной рабо-чей силы.

От развития технологий рынок деловых услуг получает сильные срав-нительные преимущества, что дает возможность поставщикам деловых услуг осуществлять свою деятельность более эффективно с меньшими затратами.

3. Интернациональный характер и делокация деятельности ТНК.Интернациональный характер деятельности ТНК на рынке деловых

услуг выражается в политике размещения своих подразделений. Подраз-деления ТНК по инжинирингу, проектированию, производству, распре-делению и обработке данных располагаются в различных странах и ре-гионах. При этом информационно-технологическое обеспечение всего процесса сосредотачивается в стране базирования, и создается глобаль-ная система передачи информации. Таким образом, даже внутрифир-менная передача (в зарубежных филиалах ТНК свыше 30 % размещенных в мире прямых зарубежных инвестиций вложено в сферу деловых услуг) информации, технологий, бизнес-процессов выступает в форме межго-сударственной продажи деловых услуг (UNCTAD, 2016).

В частности, ожидается оживление региональных рынков деловых ус-луг в ближайшее время. Фактор, стимулирующий этот процесс, - перенос зарубежных филиалов компаний из центров в регионы. Такая делокация дает корпорациям примерно 50-процентную экономию расходов, а ре-гионам - новые вакансии. Делокация способствует расширению инфор-мационного и маркетингового пространства, снижает инвестиционные и операционные издержки. Примером этой тенденции является нали-чие планов по делокации у «большой четверки» компаний, предостав-ляющих аудиторские и консалтинговые услуги (PriceWaterHouseCoopers, DeloitteToucheTohmatsuLimited, Earnst&Young, KPMG), которые контро-лируют более 80 % европейского рынка консалтинговых и аудиторских услуг (UNCTAD, 2019).

4. Повышение конкурентоспособности поставщиков деловых услуг.Следует отметить растущую конкурентоспособность участников рын-

ка деловых услуг. При этом более конкурентоспособным становятся как новые участники рынка, так и уже существующие компании, функцио-нирующие гораздо более эффективно.

Стратегия эффекта от масштаба производства позволяет осущест-влять свою деятельность на многих рынках и использовать сравнительные преимущества по отношению к местным конкурентам. Это определяет возможности создания как международной сети филиалов и отделений, так и глобальной сетевой структуры.

91

Можно заключить, что конкурентоспособные компании, предостав-ляющие деловые услуги, осуществляют инвестиции за рубеж по несколь-ким причинам: необходимо поддерживать тесный контакт с покупате-лем; стремление к внутрикорпоративному разделению труда в рамках компаний, осуществляющих глобальную операционную деятельность, сокращению внутрифирменных издержек и использованию аутсорсин-га; либерализации рынка деловых услуг и либерализации инвестицион-ного законодательства стран, что облегчает вход на рынок для иностран-ных компаний, предоставляющих деловые услуги.

Исследование современных мировых тенденций совершенствования рынка деловых услуг показывает, что несмотря на имеющиеся между странами различия в таких факторах как: уровень науки, технологий и телекоммуникаций, различных финансовых и налоговых систем; со-отношения протекционизма и свободы в регулировании, сложились об-щие направления формирования и становления рынков деловых услуг.

В настоящее время можно выделить основные тенденции развития мирового рынка деловых услуг, которые отражают аспекты функциони-рования ведущих его субъектов, модификацию среды, рыночных и госу-дарственных методов регулирования, углубления процессов глобализа-ции и формирования нового глобального рынка как единого рыночного пространства.

Тенденции развития мирового рынка деловых услуг

Как показало проведенное исследование, основными современными общемировыми тенденциями развития рынка деловых услуг являются:

1) Увеличение доли деловых услуг в мировом товарообороте услуг.В ходе исследования установлено, что в процессе формирования меж-

дународной торговли услугами происходило поступательное увеличение доли деловых услуг в мировом товарообороте услуг – с 1965 г. по 2019 г. более чем в 80 раз. Данная тенденция обусловлена прежде всего, факто-рами научно-технического прогресса, которые позволили осуществлять торговлю деловыми услугами на трансграничной основе, с использова-нием электронных систем.

За 2018 г. мировой товарооборот деловых услуг составил 1265 млрд долл. США. По сравнению с 2017 году мировой экспорт деловых услуг увеличился на 73 млрд долл. США (WTO, 2019). Данная тенденция объ-ясняется растущей популярностью и необходимостью использования многих видов деловых услуг компаниями по всему миру с целью обе-спечения стабильного роста, эффективного ведения бизнеса и улучше-ния своей инвестиционной привлекательности.

Среди наиболее динамичных статей международной торговли мож-но выделить деловые услуги, в первую очередь информационные, кон-салтинговые и другие наукоемкие услуги.

2) Расширение использования аутсорсинга на рынке деловых услуг.Особое внимание следует уделить аутсорсингу на рынке деловых ус-

луг, так как динамично развивающийся рынок аутсорсинга стал неотъ-емлемой частью рынка деловых услуг в силу того, что именно возник-новение компаний, предоставляющих деловые услуги, предшествовало возникновению такого процесса как аутсорсинг.

92

На мировом рынке деловых услуг аутсорсинг применялся на протя-жении длительного периода времени. В настоящее время объектами для аутсорсинга становятся стратегические сферы. По мере возрастания вни-мания к повышению эффективности и необходимости сосредоточиться на основном бизнесе, ввиду снижения операционных издержек, компа-нии стали осуществлять аутсорсинг большего количества своих опера-ций и бизнес-процессов. Что более важно, аутсорсинг бизнес-процессов помог создать действительно глобально функционирующий механизм предоставления деловых услуг.

Информационные системы (технологии развития и содержание информационно-коммуникационных сетей), управление парком тех-нологического оборудования, помощь компаниям в ведении бизнеса и построений стратегий (консалтинг), ведение бухгалтерских счетов яв-ляются объектами аутсорсинга деловых услуг. В настоящее время миро-вой рынок аутсорсинга деловых услуг (аутсорсинг бизнес-процессов, ин-формационных технологий, процесса знаний, юридических процессов и аутсорсинг процесса найма) представляет собой систему взаимосвя-занных и взаимодействующих субъектов хозяйствования, осуществляю-щих сделки купли-продажи, имеющие, как правило, долгосрочный ха-рактер (Statista, 2019).

Основными тенденциями его развития на современном этапе явля-ются:

  y наличие политики стимулирования аутсорсинга в развивающих-ся странах;

  y восстановление докризисных темпов роста;  y расширение географических масштабов;  y распространение новых технологий, в том числе «облачных» ре-

шений;  y «ритейлизация» рынка;  y рост инноваций.

На ранних этапах становления и формирования аутсорсинговых от-ношений правительства развитых стран оценивали международный аут-сорсинг как односторонне направленный процесс, при котором выгоды получала только принимающая страна. В связи с этим реализовывался ряд мер, направленных на создание определенных законодательных ба-рьеров для осуществления компаниями оффшоринга и международного аутсорсинга (например, принятие некоторыми штатами США законов, ограничивающих передачу государственными учреждениями некото-рых операций и ИТ-решений на аутсорсинг за пределы США). Измене-ние характера аутсорсинга, его эволюция от простых производственных функций к наукоемким высокотехнологичным услугам обусловливает пересмотр указанной позиции. Сотрудничество компаний разных стран в области НИОКР, сфере защиты прав интеллектуальной собственности, маркетинговых исследований и финансовой аналитики позволяет ком-пенсировать нехватку собственных специалистов, сэкономить денеж-ные средства и время, а также направить высвободившиеся финансовые и трудовые ресурсы в более высокотехнологичные отрасли и обеспечить долгосрочный экономический рост.

Аутсорсинг деловых услуг в последнее десятилетие развивается актив-но и является крупнейшим и одним из самых быстрорастущих сегментов мирового рынка аутсорсинга (рис. 1). Доходы мировой индустрии аутсор-синга деловых услуг неуклонно росли в годовом исчислении с 45,6 млрд долл. США в 2000 г. до 99,1 млрд долл. США в 2012 г. Однако в 2013 году

93

в отрасли наблюдалось снижение примерно на 20 % в общей стоимости контрактов аутсорсинга, достигнув таким образом 82,9 млрд долл. США, что свидетельствует об уменьшении размера рынка. Рынок восстановился в следующем году, достигнув 104,6 млрд долл. США, но впоследствии су-зился в 2015 году примерно до 88,9 млрд долл. США. Наибольшая доля доходов для этой отрасли пришлась на Европу, Ближний Восток и Аф-рику, а также Америку. Гораздо меньшая доля глобальных доходов аут-сорсинга деловых услуг пришлась на Азиатско-Тихоокеанский регион.

Рис. 1. Динамика мирового рынка аутсорсинга деловых услуг

Быстро меняющиеся рынки, растущая конкуренция, стремление к по-стоянному снижению издержек, консолидация отрасли и технологические изменения ведут к тому, что все больше компаний концентрируют усилия в области достижения конкурентных преимуществ, в то время как вспомо-гательные функции делегируются сторонним компаниям-поставщикам. В данном случае сторонними компаниями-поставщиками и выступают компании, предоставляющие деловые услуги. Использование аутсорсин-га на рынке деловых услуг привело к возникновению новых моделей вза-имодействия участников рынка при осуществлении деловых операций и предопределило трансформацию отрасли в ближайшее десятилетие.

Основными сегментами современного мирового рынка аутсорсинга являются аутсорсинг информационных технологий и аутсорсинг биз-нес-процессов.

Высокий спрос на услуги аутсорсинга в сфере высоких технологий и НИОКР обусловливает постепенную трансформацию аутсорсинга биз-нес-процессов в аутсорсинг управления знаниями (Knowledge Process-Outsourcing, KPO), понятие, которое включает в себя комплекс наукоем-ких высокотехнологичных услуг (Banarjee, 2018).

Основными отраслями, для которых характерно широкое примене-ние аутсорсинга высокотехнологичных услуг, выступают фармацевтиче-ская и полупроводниковая промышленность.

Основными покупателями на рынке аутсорсинга выступают США, Великобритания, страны Западной Европы, в меньшей степени склон-ны прибегать к аутсорсингу наукоемких высокотехнологичных услуг ком-пании Японии и Австралии. Индия, Китай, страны Восточной Европы продолжают доминировать на рынке в качестве основных поставщиков услуг. Тем не менее в будущем им могут составить серьезную конкурен-цию Филиппины, Россия, Украина, Польша, страны Южной Африки, Мексика, Коста-Рика, Сингапур, Ирландия, Канада.

94

Одна из современных тенденций совершенствования аутсорсинга на международном рынке деловых услуг состоит в быстрой его моди-фикации и принятии им все более сложных форм. Первоначально раз-вивалось замкнутое партнерство (когда компания устанавливала посто-янные связи с одним партнером). Затем получило развитие открытое партнерство (когда компания устанавливала связи со многими партне-рами), имеющее свои достоинства (относительная легкость установления связей) и недостатки (ограниченный контроль, риск несовпадения, кон-фликта интересов партнеров). Современный период становления аутсор-синга на мировом рынке деловых услуг характеризуется формированием интегрированных альянсов на основе конвергенции интересов партнеров и разделения рисков. Недостаток таких альянсов состоит в недостаточной гибкости. [Шкутько, 2017 (Shkut’ko, 2017)]

3) Рост использования консалтинговых услуг.Следует отметить, что наблюдается увеличение консалтинговых ус-

луг на фоне возрастающей глобализации компаний, информационной революции и снижения издержек производства.

Анализ мирового рынка консалтинговых услуг показал, что их рост тесно связан с цикличным развитием мировой экономики. Во времена благоприятных экономических условий организации имеют более вы-сокие доходы и бюджеты, что создает условия для увеличения расходов на консультантов. И, наоборот, во времена экономического спада орга-низации сокращают свои расходы, что приводит к сокращению расхо-дов на консалтинг.

В настоящее время доходы от предоставления консалтинговых услуг во всем мире превышают 200 млрд долл. США ежегодно (рис. 2).

Рис. 2. Динамика мирового рынка консалтинга, млрд долл. США

Крупнейшим сегментом является операционный консалтинг, на долю которого приходится около 30 % рынка, что практически равно доли фи-нансового консалтинга. Стратегический консалтинг – самый престижный сегмент в отрасли – занимает менее 15 % рынка и по размеру сравним с долей HR-консалтинга. Технологический консалтинг, также известный как ИТ-консалтинг, занимает 20 % рынка.

95

На протяжении многих лет глобализация, консолидация, изменения в законодательстве и эффективность технологий выступали в качестве ос-новных факторов роста консалтинговых услуг. Позже, движущим факто-ром роста стали цифровизация экономик и бизнес-модели.

Рынок консалтинга в Северной Америке считается самым зрелым в мире, однако регион EMEA, включающий Европу, Ближний Восток и Африку, лидирует по размеру консалтингового рынка, его доля состав-ляет 41 % от мирового рынка консалтинга. В США наиболее крупный на-циональный рынок консалтинга, в то время как Канада занимает всего 7 % североамериканского рынка. Главным центром консалтинговых ус-луг Азиатско-Тихоокеанского региона является Австралия, где консал-тинг составляет около 16 % всех услуг в стране (рис. 3).

Рис. 3. Региональная структура мирового рынка консалтинга

4) Рост капиталовложений в сферу деловых услуг, увеличение при-тока ПИИ.

Деловые услуги под воздействием тенденций глобализации и либе-рализации подверглись значительным технологическим и структурным изменениям. Глобализация рынка деловых услуг привела к усилению деловой интеграции, снижению национальных барьеров, что привело к увеличению числа слияний и поглощений в секторе деловых услуг (UNCTAD, 2019).

Существенным доказательством перспективы инвестирования в сфе-ру деловых услуг является то, что количество трансграничных слияний и поглощений в данном секторе постепенно увеличивается.

Рис. 4. Количество трансграничных сделок СиП

96

Наибольшей динамикой отмечен экспорт капитала в форме поставок услуг через коммерческое присутствие. Утверждая собственные структу-ры в других странах, компании отдают предпочтение данной модели из-за стремления преодолеть высокие защитные барьеры в трансграничной торговле и в полной мере использовать территориальные и сравнитель-ные преимущества.

5) Доминирование стран с развитой экономикой в мировой торгов-ле деловыми услугами.

В развитых странах пересекаются глобальные потоки капиталов, фор-мируя мировые финансовые, а, следовательно, и деловые центры: Лон-донский, Нью-Йоркский, Чикагский, Токийский и др. Следовательно, именно данная категория стран становится основными экспортерами и импортерами деловых услуг (табл. 1). Однако, начиная с 2010 г. разви-вающиеся страны с высокими темпами роста такие, как Сингапур, Ин-дия, и прежде всего Китай, также занимают лидирующие позиции, что обусловлено необходимостью формирования сектора деловых услуг для поддержания и эффективного функционирования быстрорастущего биз-неса в стране. [Chaikouskaya, 2017 (Chaikouskaya, 2017)].

Таблица 1основные экспортеры и импортеры деловых услуг

Страны Объем млрд долл. США, 2018

Доли Годовое изменение, %

2010 2018 2010–2018 2016 2017 2018

Экспортеры

ЕС (28) 1501,9 48,4 48,4 6 3 7 8

США 471,4 16,6 15,2 5 2 7 4

Китай 158,7 3,7 5,1 10 –3 19 25

Индия 156,5 4,6 5,0 7 3 13 12

Япония 115,5 3,9 3,7 5 10 5 3

Сингапур 104,9 2,1 3,4 12 5 10 7

Швейцария 86,5 3,3 2,8 4 7 2 1

Канада 54,3 2,4 1,7 2 0 4 5

Ю. Корея 49,8 1,6 1,6 6 5 –1 9

Гонг-конг 44,0 1,5 1,4 6 –2 8 10

Израиль 37,4 0,8 1,2 11 14 10 14

Импортеры

ЕС (28) 1271,1 45,5 46,7 6 3 3 9

США 275,1 11,7 10,1 3 4 6 0

Китай 132,6 4,1 4,9 8 9 8 16

Япония 128,9 4,5 47 6 6 4 6

Сингапур 106,7 2,9 3,9 9 0 13 3

Индия 86,4 3,2 3,2 5 23 14 11

Швейцария 72,0 2,6 2,6 6 5 5 –2

Канада 53,5 2,5 2,0 2 3 5 2

Ю. Корея 50,1 2,2 1,8 3 –2 8 –1

РФ 41,7 1,9 1,5 3 –8 12 4

97

6) Рост инновационности деловых услуг.Предпосылками развития инноваций в сфере деловых услуг являют-

ся: рост наукоемких и интеллектуальных услуг; интеграция сферы про-изводства и услуг; индустриализация сферы услуг; быстрые технологи-ческие сдвиги в промышленности; появление инноваций, не связанных с технологиями.

Европейская инновационная платформа наукоемких услуг, европей-ский институт инноваций в сфере услуг, сеть обмена информацией по ин-новационным услугам, инициатива поддержки рисковых инновационных проектов в сфере услуг представляют собой пример сформированной ин-фраструктуры и дополнительных возможностей, предоставляемых для ин-новационно-активных предприятий в том числе и в сфере деловых услуг.

Важным направлением формирования является совершенствование статистики, а также эффективной системы индикаторов и сбора данных, которая позволит сделать сферу услуг более прозрачной.

Следует также выделить услуги, которые значительно влияют на со-стояние бизнес-среды и потенциально могут менять направление инно-вационного развития. Это так называемые «трансформирующие услуги:

  y услуги, связанные с созданием сетей, установлением деловых контак-тов, которые обеспечивают взаимодействие между потребителями, ком-паниями и участниками производственно-сбытовой цепочки, а также со-вершенствуют распределение товаров и обмен информацией.

  y коммунальные и инфраструктурные услуги (услуги телекоммуника-ционных, энергетических компаний, компаний по уборке мусора и т. д.).

  y бизнес-услуги, базирующиеся на большом объеме профессиональ-ных знаний, производство которых осуществляется посредством тесно-го взаимодействия с заказчиками, с целью совершенствования применя-емых ими технологий, организационных процессов и моделей, а также обмен знаниями и опытом между различными секторами.

В целом, услуги информационного характера (финансовые услуги, де-ловые услуги) демонстрируют более высокий уровень инноваций, неже-ли услуги, основанные на использовании материальные объектов (транс-порт, оптовая и розничная торговля).

Преобладание в сфере услуг инноваций, не связанных с технология-ми, объяснятся тем, что для сектора услуг они носят скорее инструмен-тальный характер. Удельный вес сектора услуг в общих затратах бизне-са на инновационную деятельность почти по всем странам ЕС 30 %, но расходы сервисных фирм на инновации обычно меньше, чем промыш-ленных, даже с поправкой на размер компаний (сервисные предприятия в среднем меньше, чем промышленные). [Шкутько, 2018 (Shkut’ko, 2018)]

Заключение

Исследование состояния мирового рынка показало, что сектор дело-вых услуг является одним из наиболее динамично развивающихся. Так, на данном рынке формируются такие важные факторы роста, как новые знания, интеллектуальные ресурсы, нематериальные формы накопле-ния, информационные технологии. Важнейшее значение приобретают структурные, качественные и инновационные изменения во всех секто-рах услуг, которые создают необходимые предпосылки для дальнейше-го прогресса в мировой экономике в целом.

98

Под влиянием глобализации, технологического прогресса, включая становление цифровой экономики, общемировыми современными тен-денциями развития рынка деловых услуг являются: увеличение доли де-ловых услуг в мировом товарообороте услуг; расширение аутсорсинга на рынке деловых услуг; рост использования консалтинговых услуг; рост капиталовложений в сферу деловых услуг, увеличение притока ПИИ, а также доминирование развитых стран в мировой торговле деловыми услугами.

Наряду с имеющимися определенными различиями сфер примене-ния деловых услуг, методов и форм их реализации приоритетами раз-вития можно считать усиление инновационной составляющей на рын-ке деловых услуг, непрерывный мониторинг и анализ рынка деловых услуг, приобретение непосредственно производительного характера де-ловыми услугами.

Литература

1.  Еловая, Е.М. (2019). “Возможности функционирования сферы тури-стических услуг в рамках единого рынка услуг ЕАЭС”. Oikonomos: Journal of Social Market Economy. 2019. № 1 (13). С. 77–87.

2.   Чайковская, Ю.В. Становление экспортной политики государства в процессе развития современного Китая // Oikonomos: Journal of Social Market Economy. 2017. №2 (8). С. 97–106.

3.  Шкутько, О.Н. (2017) “Либерализация рынка услуг как условие форми-рования динамических преимуществ стран”. Научный результат. Экономи-ческие исследования. № 2, с. 12–20.

4.  Шкутько, О.Н. (2018) “Единый рынок услуг ЕАЭС: необходимость и проблемы формирования”. Международная торговля и торговая полити-ка. № 1 (13), с. 112–123.

5.  Banarjee, I. (2018) “Knowledge Process Offshoring”. TPI Research Report.6.  Global Consulting Industry (2019) URL: http://www.consultancy.uk/

consulting-industry/global (date of access: 15.06.2019).7.  Statista (2019) Statistics and Market Data on Business Services. URL:

https://www.statista.com/markets/406/topic/430/bus-iness-services/ (date of access: 15.06.2019).

8.  Statista (2019) Global market size of outsourced services URL: https://www.statista.com/statistics/189788/global-outsourcing-market-size/ (date of access: 15.06.2019).

9.  Statista (2019) Size of global consulting market from 2011 to 2016. URL: https://www.statista.com/statistics/624426/global-consulting-market-size-by-sector (date of access: 15.06.2019).

10.  UNCTAD (2019) World Investment Report 2016. URL: http://unctad.org/en/PublicationsLibrary/wir2016_en.pdf (date of access: 15.06.2019).

11.  UNCTAD (2019) World Investment Report 2018: Annex Tables. URL: http://unctad.org/en/Pages/DIAE/World %20In-vestment %20Report/Annex-Tables.aspx (date of access: 15.06.2019).

12.  UNCTAD (2019) World Investment Report 2019. URL: https://unctad.org/en/PublicationsLibrary/wir2019_en.pdf (date of access: 15.06.2019).

13.  WTO (2019) International Trade Statistics 2018/ URL: https://www.wto.org/english/res_e/statis_e/its2015_e/its18_trade_cate-gory_e.htm (date of access:15.06.2019).

99

References

1.   Chaikouskaya Yu.V. (2017) Stanovlenie eksportnoj politiki gosudarstva v processe razvitiya sovremennogo Kitaya [Formation of the export policy of the state in the development of contemporary China]. Oikonomos: Journal of Social Market Economy, no. 2 (8). pp. 97–106. (In Russian).

2.  Banarjee I. (2018) “Knowledge Process Offshoring”. TPI Research Report.3.   Elovaia E.M. (2019). Vozmozhnosti funkcionirovaniya sfery turisticheskih

uslug v ramkah edinogo rynka uslug EAES. [Opportunities of operation of the sphere tourist services within a single market of the EAEU services]. Oikonomos: Journal of Social Market Economy. № 1(13). pp. 77–87.

4.  Global Consulting Industry (2019) URL: http://www.consultancy.uk/consulting-industry/global (date of access: 15.06.2019).

5.  Shkut’ko O.N. (2017) Liberalizatsiia rynka uslug kak uslovie formirovaniia dinamicheskikh preimushchestv stran [Liberalization of the service market as a condition for the formation of dynamic advantages of countries]. Nauchnyi rezul’tat. Ekonomicheskie issledovaniia. № 2, pp. 12-20. (In Russian).

6.  Shkut’ko O.N. (2018) Edinyi rynok uslug EAES: neobkhodimost’ i problemy formirovaniia [The inified market of EAEU services: necessity and problems of formation]. Mezhdunarodnaia torgovlia i torgovaia politika. № 1 (13), pp. 112–123. (In Russian).

7.  Statista (2019) Statistics and Market Data on Business Services. URL: https://www.statista.com/markets/406/topic/430/bus-iness-services/ (date of access: 15.06.2019).

8.  Statista (2019) Global market size of outsourced services URL: https://www.statista.com/statistics/189788/global-outsourcing-market-size/ (date of access: 15.06.2019).

9.  Statista (2019) Size of global consulting market from 2011 to 2016. URL: https://www.statista.com/statistics/624426/global-consulting-market-size-by-sector (date of access: 15.06.2019).

10.  UNCTAD (2019) World Investment Report 2016. URL: http://unctad.org/en/PublicationsLibrary/wir2016_en.pdf (date of access: 15.06.2019).

11.  UNCTAD (2019) World Investment Report 2018: Annex Tables. URL: http://unctad.org/en/Pages/DIAE/World %20In-vestment %20Report/Annex-Tables.aspx (date of access: 15.06.2019).

12.  UNCTAD (2019) World Investment Report 2019. URL: https://unctad.org/en/PublicationsLibrary/wir2019_en.pdf (date of access: 15.06.2019).

13.  WTO (2019) International Trade Statistics 2018/ URL: https://www.wto.org/english/res_e/statis_e/its2015_e/its18_trade_cate-gory_e.htm (date of access:15.06.2019).

100

AKSAnA ShKuTSKo

DeVeLoPMenT of The GLobAL MARKeT of buSIneSS SeRVICeS:

fACToRS AnD CuRRenT TRenDS

Author affiliation. Shkutsko Aksana (oksana_shkutko@inbox.ru), Associate professor (docent), department of international economy, docent, candidate of economic sciences (PhD). Adress: 220070 Republic of Belarus, Minsk, 26 Parti-zanski Av. Bldg 3, room 229. Organization: Belarus State Economic University, +375296321353.

Abstract. The article deals with the development of the global market of busi-ness services. It is shown that the world trade in business services is one of the most promising and rapidly developing sectors of the economy. The main factors of such development are globalization and liberalization of the business services market; integration of information technologies and business services; increase in competitiveness of suppliers; and the international nature of TNC activities. In that way, current trends in the development of the world market of business ser-vices are identified on the basis of the allocation of factors: increase in share, ex-pansion of outsourcing of business services, the growth of consulting services and investment in business services, increase FDI inflows and innovation of business services, the dominance of developed economies. Application of the results: devel-opment of strategic directions for the formation of the national market of business services in order to enter the world market of services and expand the potential of intraregional exports of business services in social market economy.

Keywords: business services, export, import, global market of business ser-vices, innovations.

JeL: F10, L84, O14uDC 339.5

Статья поступила в редакцию 28.08.2019 г.

OIKONOMOS: Journal of Social Market Economy (Lithuania)

3(15), 2019

Журнал основан и издается Европейской исследовательской ассоциацией «Oikonomos»

(LT-08221 Kalvarijų g. 125, Vilnius, Lithuania)

Web: era-oikonomos.org Web: oikonomos-journal.org

E-mail: era.oikonomos@gmail.com; conf.oikos@gmail.com Tel.: +370 676 60 722; +375 29 817 72 47

Главный редактор – Константин Голубев, доктор экономических наук, кандидат богословия, профессор Беларусского государственного экономического университета

(Минск, Беларусь)

Выпускающий редактор – Юлия Чайковская, кандидат экономических наук, доцент Белорусского

государственного университета (Минск, Беларусь)

ПЕРЕВОД: Светлана Носова

Подписано в печать 02.12.2019. Формат издания 70×100/16, усл. печ. листов 8,06.

Тираж 99 экз. Печать цифровая

Отпечатано: ООО «Поликрафт». Лиц.№ 02330/466 от 21.04.2014 г.

220112, г. Минск, ул. Кнорина, 50.