Rok 9 (2011) Rok 8 (2010) Zeszyt 3 - iesw.lublin.pl · Lublin 2011 Rocznik Instytutu Europy Środkowo-Wschodniej Rok 9 (2011) Zeszyt 3 Redakcja Andrzej Gil Rzeczpospolita vs Carstwo

Rocznik Instytutu Europy Środkowo-Wschodniej

Rok 8 (2010)Zeszyt 3

RocznikInstytutu EuropyŚrodkowo-Wschodniej


Rada Naukowa „Rocznika Instytutu Europy Środkowo-Wschodniej”

Stanisław Bieleń (Warszawa), Teresa Chynczewska-Hennel (Warszawa),Jarosław Isajewycz (Lwów), Adolf Juzwenko (Wrocław), Jūratė Kiaupienė (Wilno), Gerard Labuda (Poznań), Jan Malicki (Warszawa),Andrzej Nowak (Kraków), Marek Pietraś (Lublin), Adam Daniel Rotfeld (Warszawa), Wojciech Sadurski (Sydney), Henryk Samsonowicz (Warszawa), Andrzej Sulima Kamiński (Georgetown–Warszawa), Henryk Szlajfer (Warszawa), Piotr S. Wandycz (New Haven), Stanisław Wójcik (Lublin), Jerzy Wyrozumski (Kraków), Jan Zielonka (Oxford)

Kolegium Redakcyjne „Rocznika Instytutu Europy Środkowo-Wschodniej”

Jerzy Kłoczowski (redaktor naczelny), Andrzej Gil (zastępca redaktora naczelnego), Mirosław Filipowicz, Tomasz Kapuśniak, Hubert Łaszkiewicz, Grzegorz Głuch, Anna Paprocka (sekretarz redakcji)


Stanisław Bieleń (Warszawa), Teresa Chynczewska-Hennel (Warszawa),Jarosław Isajewycz (Lwów), Adolf Juzwenko (Wrocław), Jūratė Kiaupienė (Wilno), Gerard Labuda (Poznań), Jan Malicki (Warszawa),Andrzej Nowak (Kraków), Marek Pietraś (Lublin), Adam Daniel Rotfeld (Warszawa), Wojciech Sadurski (Sydney), Henryk Samsonowicz (Warszawa), Andrzej Sulima Kamiński (Georgetown–Warszawa), Henryk Szlajfer (Warszawa), Piotr S. Wandycz (New Haven), Stanisław Wójcik (Lublin), Jerzy Wyrozumski (Kraków), Jan Zielonka (Oxford)

Kolegium Redakcyjne „Rocznika Instytutu Europy Środkowo-Wschodniej”

Jerzy Kłoczowski (redaktor naczelny), Andrzej Gil (zastępca redaktora naczelnego), Mirosław Filipowicz, Tomasz Kapuśniak, Hubert Łaszkiewicz, Grzegorz Głuch, Anna Paprocka (sekretarz redakcji)

Lublin 2011




Natalia Yakovenko, Adolf Juzwenko, Jūratė Kiaupienė, Andreas Lawaty, Aleksiej Miller, Antony Polonsky, Adam Daniel Rotfeld, Henryk Samsonowicz, Aleksander Smolar, Oleksiy Tolochko, Piotr S. Wandycz, Jerzy Wyrozumski

Komitet Redakcyjny „Rocznika Instytutu Europy Środkowo-Wschodniej”

Jerzy Kłoczowski (przewodniczący), Mirosław Filipowicz (zastępca), Anna Paprocka (sekretarz), Andrzej Gil, Grzegorz Głuch, Hubert Łaszkiewicz, Tomasz Stępniewski

Lublin 2011



RedakcjaAndrzej Gil

Rzeczpospolita vs Carstwo – spór cywilizacyjny czy walka imperiów?

Recenzent

Projekt okładki i opracowanie graficzne całości

Skład

Korekta

Wydawca

Drukarnia

prof. dr hab. Antoni Mironowicz

Amadeusz Targońskiwww.targonski.pl

Maria Juran

Nadia Gergało, Anna Paprocka

Fotografia na okładce i stronach tytułowych:© Slayerspb | Dreamstime.com

Wydanie publikacji zostało sfinansowaneprzez Ministerstwo Spraw Zagranicznych

Opinie wyrażone w publikacji prezentują wyłącznie poglądy autorów i nie mogą być utożsamiane ze stanowiskiem Ministerstwa Spraw Zagranicznych

© Instytut Europy Środkowo-Wschodniej, Lublin 2011

ISSN 1732-1395

Instytut Europy Środkowo-Wschodniejul. Niecała 5, 20-080 Lublintel. (48) 81 534 63 95e-mail: [email protected]

Akapit www.akapit.biz

Spis treści

Andrzej GilWprowadzenie 7

Artykuły

Михаил ДмитриевБрестскаяцерковнаяуния1595-96гг.какконфликтдвухэкклезиологийиculturalmisunderstanding 15TheChurchUnionofBrest1595-1596asaConflictofTwoEcclesiologiesandCulturalMisunderstanding

Константин ЕрусалимскийРодословноедревоилиПальматирании:переоценкипрошлогоРусскойземливРоссиииРечиПосполитойXVIвека 41GenealogicalTreeorthePalmofTyranny:RedefinitionofthePastoftheRuthenianLandsinRussiaandtheCommonwealthinthe16thCentury

Дмитрий СтепановКвопросуоформированиипротонациональногосамосознанияукраинскойэлитывсередине-второйполовинеXVIIвека 99QuestionoftheFormationofProtonationalSelf-IdentificationoftheUkrainianEliteintheSecondHalfofthe17thCentury

Andrzej GilPaństwowośćtatarskanaSyberiiZachodniejdopodbojurosyjskiego 111TatarStatehoodinWesternSiberiatilltheRussianConquest

Hubert ŁaszkiewiczWędrówkanaWschódCarstwaMoskiewskiego:wiekiXVIiXVII.Jakimkosztemizjakimskutkiem? 129JourneytotheEastoftheTsardomofMuscovy:The16thand17thCenturies.AtWhatCostandwithWhatResult?

Wprowadzenie

Pytanie, dlaczego z dwóch niewątpliwych potęg wschodu Europy – Rzeczypospolitej Wielu Narodów i Wielkiego Księstwa Moskiew-skiego, ostatecznie zwyciężyło państwo carów, jest obecne w polskiej świadomości już od wielu pokoleń. Jak to się stało, że Rzeczpospolita – państwo będące modelowym wręcz przykładem wolności obywa-telskich w nowożytnej Europie – przegrała w starciu z Rosją: absolut-ną, despotyczną monarchią, przysłowiowym więzieniem narodów? Czy rzeczywiście zwyciężyła tylko i wyłącznie brutalna siła, będąca pochodną ograniczania wolności politycznej, religijnej i osobistej poddanych Его царского величества? A może jednak za sukcesem Moskwy stały pewne wartości, atrakcyjne przynajmniej dla niektó-rych mieszkańców państwa polsko-litewskiego? Nie można bowiem zapominać, że mimo istnienia w nim dwóch narodów politycznych – Polaków i Litwinów – rzeczywistość narodowa była o wiele bardziej złożona, a Rusini stanowili istotny liczebnie segment całej jego po-pulacji. Zarówno wspólne pochodzenie, jak i do pewnego momentu (unia brzeska 1596 roku) ta sama prawosławna religia łączyły przed-stawicieli nacji ruskiej z jej moskiewskimi pobratymcami. I – jak się okazało – więzy te miały swoje i historyczne, i całkiem polityczne znaczenie, czego symbolem stała się Rada Perejasławska 1654 roku wraz z jej następstwami.

Niewątpliwie za sukcesem Rosji stała także geopolityka. Osa-dzenie państwa moskiewskiego na peryferiach naszego kontynentu spowolniło jego wejście w sferę oddziaływania ówczesnych euro-pejskich centrów cywilizacyjnych. Zachodni i południowi sąsiedzi monarchii moskiewskich Rurykowiczów początkowo traktowali ją jak teren swojej potencjalnej ekspansji, jednakże od końca XV wieku musieli przyjąć do wiadomości, że Wielkie Księstwo Mo-

� Wprowadzenie

skiewskie staje się regionalną potęgą, z której potencjałem należy się liczyć i która coraz bardziej pragnie kształtować sytuację w Eu-ropie Wschodniej według własnych pojęć i dążeń. Oczywiste jest, że w chwilach jej kryzysu możliwe były ofensywne wobec Moskwy działania czy to Szwecji, budującej swoje własne nadbałtyckie im-perium, czy Rzeczypospolitej, pragnącej odzyskać utracone w po-czątkach XVI wieku tereny, czy też wreszcie krymskich Tatarów, żyjących złudzeniami z czasów, kiedy książęta ruscy zmuszeni byli przekazywać im cenne dary, będące symbolem zależności z okresu rządów mongolskich. Jednakże już od połowy XVII wieku dla wielu obserwatorów wzrastającej potęgi stało się jasne, że Rosja pod rzą-dami nowej dynastii Romanowów jest stałym elementem porządku na styku Europy i Azji i że to jej wpływ na otaczające ją państwa staje się coraz bardziej widoczny. Z jednym wszakże wyjątkiem: na wschód od Uralu znajdowała się przestrzeń będąca – jak się wówczas wydawało – swoistą próżnią polityczną. Zamieszkana była – wyłą-czywszy Zachodnią Syberię – przez ludy i narody tworzące dopiero zręby bardziej złożonych organizmów społecznych, dalekie od zbu-dowania instytucji państwa. Przestrzeń tę, obejmującą w szczegól-ności Syberię Środkową i Wschodnią oraz Daleki Wschód, tworzyły miliony kilometrów kwadratowych. Stanowiła ona swoiste wyzwa-nie dla krzepnącej państwowości rosyjskiej, która szukała nowych terenów do ekspansji. Po upadku Chanatu Syberyjskiego nic – poza przyrodą, warunkami klimatycznymi i samą geografią – nie ogra-niczało Rosji w tym swoistym międzykontynentalnym Drang nach Osten, zakończonym dopiero na wybrzeżu północnoamerykańskiej Zatoki Kalifornijskiej.

Żadne z państw europejskich nie miało takich możliwości eks-pansji w swym bliższym i dalszym sąsiedztwie. Oczywiście dla kilku z nich (monarchie Habsburgów, Hohenzollernów i po części także Romanowów) takim substytutem stała się m.in. europejska część Im-perium Osmańskiego i Rzeczpospolita Wielu Narodów, ale z racji na odmienny rozwój miejscowych społeczności nie dało się trwale zin-tegrować tych obszarów z metropoliami.

Los Rzeczypospolitej dokonany został ostatecznie w końcu wieku XVIII także rosyjskimi rękoma. Hegemonem w tej części świata na długo stało się carskie imperium, umiejętnie wykorzystujące rodzące się możliwości oddziaływania tak na sytuację wewnętrzną swych ry-wali, jak i na krańce ówczesnego świata.

�Wprowadzenie

Niniejszy tom „Rocznika Instytutu Europy Środkowo-Wschod-niej” powstał z myślą o przyjrzeniu się z jednej strony problemowi złożonych relacji systemów i społeczności tworzących przestrzeń Rzeczypospolitej Wielu Narodów i Cesarstwa Rosyjskiego, z drugiej zaś fenomenowi tego ostatniego, potrafiącego – mimo niesprzyja-jących warunków geograficzno-klimatycznych i skomplikowanego dziedzictwa historycznego, owocującego specyficzną strukturą włas-nej państwowości – powołać do życia kolonialne imperium, istnie-jące (mimo znaczącej redukcji peryferii po 1991 roku) do dzisiaj. Pierwszego zagadnienia dotyczą trzy artykuły wybitnych rosyjskich historyków – Michaiła Dmitriewa, Dmitrija Stiepanowa i Konstanti-na Jerusalimskiego.

Michaił Dmitriew ukazuje problemy związane z konstrukcją jed-nego z bardziej interesujących projektów unijnych Europy okresu nowożytnego – zjednoczenia Cerkwi prawosławnej z Kościołem ła-cińskim, dokonanego w wyniku aktu brzeskiego w październiku 1596 roku w Brześciu Litewskim. Autor traktuje ten fakt jako swego ro-dzaju nieporozumienie kulturowe, wynikające z wzajemnej niezna-jomości obu wspólnot wyznaniowych. Teza ta warta jest poważnej, naukowej dyskusji, tym bardziej że jej twórca to badacz bardzo kom-petentny, wybitny specjalista w dziedzinie kwestii wyznaniowych w Europie Środkowo-Wschodniej przełomu średniowiecza i czasów nowożytnych.

Konstantin Jerusalimskij w swojej bardzo erudycyjnej pracy sku-pia się na refleksji dotyczącej kwestii pewnego przewartościowania przeszłości Rusi w kontekście poszukiwania takiej wizji dziejów, któ-rą można zaadaptować na potrzeby własnej wspólnoty politycznej i może po części narodowej. Innymi słowy, zastanawia się, co pozo-stało z dawnej Rusi i jaki był stosunek współczesnych do tegoż ru-skiego dziedzictwa.

Dmitrij Stiepanow stawia z kolei problem, na ile wśród ukraińskiej elity drugiej połowy XVII wieku wykształciło się poczucie odrębno-ści, na ile zaś przetrwało przekonanie o wspólnocie, także etnicznej, z szerszą, ruską ekumeną, w tym także i z (wielko)ruskimi miesz-kańcami państwa moskiewskiego. Według tegoż badacza, wśród tej warstwy społecznej obecne były obie postawy, zarówno świadomość łączności ze światem panruskim, jak i rodzące się odczucia narodo-we, związane z miejscem i kształtującą się nową, polityczną rzeczy-wistością.

10 Wprowadzenie

Te trzy głosy rosyjskich historyków składają się na interesujący dla polskiego czytelnika sposób odczytania procesów religijno-naro-dowych ogarniających ruskich mieszkańców Rzeczypospolitej Wielu Narodów i Wielkiego Księstwa Moskiewskiego na progu nowożyt-ności, a więc okresu, kiedy silniej zaczęły się zaznaczać tendencje do szukania nowej samoidentyfikacji, w opozycji do istniejących do-tychczas wzorców.

Z kolei dwaj historycy polscy, Hubert Łaszkiewicz i Andrzej Gil, zwracają uwagę na znaczenie, jakie miały – i nadal mają – wielkie przestrzenie na wschodzie Eurazji dla powstającego rosyjskiego im-perium. Hubert Łaszkiewicz zastanawia się nad ceną, jaką za te pod-boje płaciła Rosja. Nie chodzi tu oczywiście o zwykłe zestawienie zysków i strat w wymiarze materialnym, ale raczej o głęboką refleksję nad tym, czym dla Rosji było jej parcie na wschód i na zachód i co tak naprawdę przyniosło jej wymierne i niewymierne korzyści. Konsta-tacja badacza może być dla nas trudna do przyjęcia, ale bilans ten jest zdecydowanie bardziej korzystny dla opcji wschodniej. Bez Syberii i Dalekiego Wschodu, bez ponad dwuwiekowej obecności w Amery-ce Północnej Rosja nie miałaby tego poczucia wielkości i potęgi, jakie ma dzisiaj.

Problem statusu Zachodniej Syberii przed podbojem rosyjskim i podjęcie rozważań nad znajomością tego statusu w ramach tak dyskursu naukowego, jak i bardziej powszechnego odbioru stanowią przedmiot artykułu Andrzeja Gila. Prezentuje on złożone losy tej czę-ści Syberii w kontekście istnienia tam własnej, lokalnej państwowości, mającej przede wszystkim tatarskie oblicze etniczne, chociaż niepo-zbawione udziału innych etnosów, zwłaszcza ugrofińskiego. Organi-zmy państwowe Tatarów syberyjskich włączone były w system pań-stwowości koczowniczej i półkoczowniczej, charakterystyczny dla końca średniowiecza i początku okresu nowożytnego dla szerokiego pogranicza Europy i Azji. System ten został zniszczony, poczynając od drugiej połowy XVI wieku, przez rosyjską aktywność militarną i polityczną, szukającą swej przyszłości właśnie na tych wielkich prze-strzeniach między Uralem a Pacyfikiem, a później aż do władztwa hiszpańskiego na zachodnim wybrzeżu Ameryki Północnej. Obecnie obszar Zachodniej Syberii, zupełnie zrusyfikowany i odarty z jakich-kolwiek znamion przeszłości, jest tym regionem, który konstytuuje współczesną potęgę Federacji Rosyjskiej. Bez niego nie byłoby rosyj-skiego imperium, i to nie tylko w wymiarze powierzchniowym (tych

11Wprowadzenie

przysłowiowych milionów kilometrów kwadratowych), ale przede wszystkim potencjału surowcowego i energetycznego oraz możliwo-ści wywierania wpływu na gospodarkę Europy i po części – świata.

Przedkładając Czytelnikom ten tom „Rocznika”, ufam, że chociaż w niewielkim stopniu spełni on pokładane w nim nadzieje i stanie się dobrym punktem wyjścia do dalszych badań i refleksji tak nad wza-jemnym stosunkiem dwóch wielkich przestrzeni kulturowych – Rze-czypospolitej Wielu Narodów i Wielkiego Księstwa Moskiewskiego, jak i nad swoistością imperium rosyjskiego i jego historycznego dzie-dzictwa.

Andrzej Gil

Artykuły

Михаил Дмитриев

Брестская церковная уния 1595-96 гг. как конфликт двух экклезиологий и cultural misunderstanding

The Church Union of Brest 1595-1596 as a Conflict of Two Ecclesiologies and Cultural Misunderstanding

The Church Union of Brest (1595-1596) resulted from sincere aspiration of both, Catholic and Orthodox Churches, to overcome the schism. However, during the preliminary negotiations and in the very moment when the union was proclaimed, it became apparent that two counterparts had very divergent visions of ecclesiology, as we can see from documents and correspondence that have been analysed in this article. These sources revealed a rather acute conflict of two manners to understand ecclesiological aspects of the union to come. This situation might be regarded as a cultural misunderstanding be-tween Catholic and Orthodox traditions too.

1. Введение

В настоящей статье представлены – в сжатом виде – некото-рые результаты изучения генезиса Брестской церковной унии 1595-1596 гг.1 Кому-то представленные в ней тезисы покажутся

� Статья опирается на наши предшествующие публикации: М. В. Дмитриев, ГенезисБрест-скойунии1596г., в: ОчеркипоисторииУкраины, Москва 1993, c. 46-72; idem, Взглядпра-вославных и взгляд католиков на объединение церквей накануне Брестской унии 1596 г., в: ОтДревнейРусикРоссииновоговремени.Сборникстатейк70-летиюАнныЛеонидов-ныХорошкевич, Мoсква 2003, c. 458-473; idem, L’UniondeBrest(1595-1596),lesCatholiques,les

16 Михаил Дмитриев

тенденциозными (каковыми они никак не являются) и „анти-унионными” (что ещё менее верно, так как автора не интересу-ет вопрос, была ли уния благом или злом). Если статья породит дискуссию, автор будет особенно рад и посчитает свою публика-цию вдвойне удавшейся.

Суть предлагаемых вниманию читателя наблюдений над ис-точниками, отразившими то, как уния понималась её инициато-рами в 1595 г., можно свести к двум утверждениям, отраженным и в названии статьи. Во-первых, судя по этим источникам, пра-вославные инициаторы унии исходили из экклезиологических представлений, которые кардинально отличались от экклезио-логических представлений Римской курии и католического ду-ховенства в целом. Во-вторых, этот конфликт двух экклезиоло-гий был частным выражением более глубоких различий между восточнохристианской и западнохристианской культурами. В этом смысле уния была примером cultural misunderstanding между византийско-православной и католической конфессио-нальными традициями.

Брестской церковной унии 1595-96 гг. посвящена обильная историография, сделать обзор которой в данной краткой статье невозможно�. Тем не менее, многое остается неясным в том, как родился и сформировался унионный проект, как шли перегово-ры, в ходе которых подготавливалась уния, какие обстоятель-ства сопровождали заключение унии, наконец, даже в том, как именно виделась грядущая уния ее православным инициаторам и их партнерам из католического лагеря. Историками априорно принимается, что обе стороны ясно осознавали, в чем будет за-ключаться объединение церквей, какими рисками и опасностями сопровождается уния, во имя чего этими опасностями и рисками стоило пренебречь и т. д. Всё это кажется настолько естествен-ным, что обыкновенно не вызывает никаких вопросов. Однако внимательное и критическое, свободное от априорных посы-лок и конфессиональной предвзятости прочтение источников – особенно тех, которые введены в оборот сравнительно недав-

Orthodoxes:unmalentendu?, в: StosunkimiędzywyznaniowewEuropieŚrodkowejiWschodniejwXIV-XVIIwieku, red. M. Dygo, S. Gawlas, H. Grala, Warszawa 2002, s. 39-60; idem, МеждуРимомиЦарьградом.ГенезисБрестскойцерковнойунии1595-1596гг. Москва 2003.

� Такой обзор дан нами, в частности, в нашей книге: ibidem, c. 7-29.

17Брестская церковная уния 1595-96 гг. как конфликт двух экклезиологий cultural...

но (прежде всего корреспонденции папских нунциев и Римской курии) – заставляет поставить под сомнение многие из сложив-шихся стереотипов. Один из них – мнение, что уния, провозгла-шенная в Риме �3 декабря 1595 г. и подтвержденная Брестским собором в октябре 1596 г., была результатом достигнутого в ходе переговоров католической и православной стороны взаимопо-нимания, увенчанного актом унии. Обращение к источникам по-рождает сомнения относительно справедливости этого тезиса. Эти сомнения и представлены настоящей статье.

Как хорошо известно, в 1595 г. подготовка церковной унии в Речи Посполитой вступила в практическую фазу. Значитель-ная часть православного духовенства вступала в этот этап с до-статочно определенной готовностью к осуществлению унии, и к середине года были выработаны условия перехода под власть Рима (3� „артикула”); католическая сторона стала в этом году принимать активное участие в осуществлении унионной про-граммы; осенью в Рим отправилось посольство православного духовенства, во главе с Потеем и Терлецким; в декабре 1595 г., под самое Рождество, уния церквей была торжественно провоз-глашена в Ватикане.

Мы кратко рассмотрим на основе 3� „артикулов”, как плани-руемая уния понималась православной стороной; какую роль „артикулы” сыграли в выработке унионного соглашения; как со-вершившееся событие понималось в католических кругах.

2. „Articuli ad unionem cum Ecclesia Romana pertinentes”

О том, кем были составлены и как были утверждены 3� „арти-кула”, определявших условия подчинения Киевской митрополии Риму, известно очень немногое. Обычно считается, что это про-изошло в июне 1595 г. на церковном соборе в Бресте. Однако, судя по сохранившимся документам, это было не так3. Ориги-нальный текст артикулов, подписанных 1 (11) июня, сохранился

� См.: ibidem, c. 174-177.

1� Михаил Дмитриев

в архиве Ватикана вместе с обращением к папе от 1� (��) июня 1595 г. Артикулы были составлены по-латыни и по-польски; об-ращение – по-латыни и на „руськой мове”4.

Каково же содержание артикулов, подписанных 1 (11) июня 1595 г.? Вопрос этот имеет принципиальное значение и далеко не всегда получал полное (или хотя бы адекватное) отражение в литературе, посвященной Брестской унии.

В документе дважды – в преамбуле и в заключительных фра-зах – подчеркнуто, что „артикулы” должны быть подтверждены папой и королем (или „господами католиками”) прежде чем пра-вославные пойдут на унию. Из этого видно, какое огромное зна-чение придавалось православной стороной „артикулам” и сколь решающую роль они должны были, по мысли православных епископов, сыграть в подготовке Брестской унии. „Артикулы” не только суммируют и конкретизируют то, что заявлялось на предварительных переговорах, но и включают в себя важней-шие пункты предлагавшейся на соборах начала 90-х годов XVI в. программы церковных реформ. Не пересказывая содержания отдельных из выдвинутых условий, которые касаются догмати-ческих, обрядовых и организационных вопросов, отметим на-иболее существенные из мотивов, пронизывающих „артикулы”5.

Во-первых, догматическая и обрядовая специфика правосла-вия должна была быть сохранена едва ли не полностью: спор о филиокве предлагалось разрешить на основе компромис-сной формулы Флорентийского собора (исхождение Святого Духа „от Отца через сына”); учение о чистилище должно было быть объяснено православным католической стороной; брак священников и причастие под двумя видами сохранялись; все церковные праздники должны были праздноваться по старому календарю, обряды и церемонии должны были быть сохранены в неприкосновенности (арт. 1-9). В концовке документа содер-жится важная формула, показывающая, что авторы его разли-чали „веру”, „обряды” („sacramenta”) и „церемонии” и требовали,

� На существование в ватиканском архиве „руського” текста обращения указывает Г. Гофманн (G. Hofmann, Ruthenica, I, DieWiedervereinigungderRuthenenmitRom, „Orientalia Christiana”, III/2, No. 12, December 1924-Febrearius 1925, s. 139).

� Ср. интерпретацию О. Халецкого (O. Halecki, FromFlorencetoBrest(1439-1596), Hamden 1968, p. 289).

1�Брестская церковная уния 1595-96 гг. как конфликт двух экклезиологий cultural...

чтобы папа и король гарантировали неприкосновенность и пер-вого, и второго, и третьего6.

Во-вторых, уния должна была обеспечить резкое улучшение сословного статуса духовенства. Речь шла не только от непри-косновенности имеющихся и возвращении отнятых земель, о предоставлении мест в сенате и привилегий, идентичных при-вилегиям католического духовенства, но и о введении двух пра-вославных епископов в трибунал для обеспечения защиты прав православной церкви (арт. �0). Оговаривались права собора в выдвижении кандидатов на епископские и митрополичью ка-федры (арт. 10: собор предлагает четырех кандидатов, одного из которых утверждает по своему выбору король). При этом епис-копы должны были происходить непременно из „русского или грецкого народа” и „нашей религии”. Речь шла и об исключении духовенства, владеющего землями, которые пожалованы шлях-той, из-под всякой судебной юрисдикции последней (арт. �1).

Третий важнейший мотив „артикулов” – защита позиций будущей униатской церкви от распространения влияния като-лицизма на украинско-белорусских землях: переходы из унии в „латинство” должны быть запрещены (арт. 15), браки между „римлянами и Русью” не должны сопровождаться сменой веро-исповедания (арт. 16); не должно допускать обращения право-славных храмов в костелы и следует отремонтировать попор-ченные церкви (арт. �5); отлученный от униатской церкви не должен приниматься в католическую и наоборот (арт. 30).

В-четвертых, речь шла об очень существенном укреплении власти епископов внутри церкви: монашество и монастыри должны оставаться в полной власти епископов (арт. 19); братства, школы, типографии должны находиться под контролем еписко-пата (арт. �7); шляхта не должна препятствовать осуществлению епископских административных и судебных полномочий (арт. �8); все храмы должны быть подконтрольны епископам, в чьих бы владениях они не лежали, а светские люди не могут допус-каться к управлению ими (арт. �9).

� DocumentaUnionisBerestensiseiusqueauctorum(1590-1600), ed. A. G. Welykyj. Romae, 1970 (да-лее – DUB), № 41, p. 67 („iakobyśmy upewnieni będąc o wierze, Sakramentach i Ceremoniach naszych”); № 42, p. 74 („quo certi de fide, sacramentis et caerimoniis nostris [...] ad sanctam hanc unionem cum Ecclesia Romana accedamus”).


В-пятых, наконец, предполагалось сохранение фактической церковно-административной независимости епископов и мит-рополитов от Рима, ибо епископы должны бы были посвящать-ся митрополитом, а митрополит – получать благославление на эту должность от Рима только в том случае, если он выбран не из числа епископов, при том, что полученное благославление должно было бы быть подтверждено еще двумя православными епископами.

Как и прежде, уния рассматривалась как соглашение, усло-вия которого должны быть гарантированы не только Римом, но и польскими королями.

Как мы видим, уния понималась только как перемена верхов-ной церковной юрисдикции. Именно убежденность в том, „что все свое мы в целости сохраняем” должно было послужить обод-рением и побуждением к установлению „святого единства” для тех, кто продолжал сомневаться в его достижимости7.

Очень существенно и то, что артикулы были одновременно и программой реформ внутри православной церкви Речи Пос-политой.

„Артикулы”, подписанные 1/11 июня, тесно связаны с дати-рованным 1�/�� июня сопроводительным обращением митро-полита и всех епископов, в том числе Михаила Копыстенского и Гедеона Балабана, выступивших позднее против заключенной унии, к папе. Издатель документов Брестской унии Афанасий Великий считает, что именно обращение от �� июня „должно быть рассмотрено как важнейший документ всей Брестской унии”8. Думается, однако, что этот действительно важнейший документ никак не может быть оторван от „3� артикулов”. Хотя прямого упоминания „артикулов” обращение от �� июня не содержит, смысл формулировок этого документа раскрывает-ся именно в „артикулах”. Епископы заявляют в нем о желании восстановить существовавшее некогда „согласие и единство” („unio et concordia”), взаимопонимание, консенсус во всех воп-росах („consensum in omnibus”) в послушании и под управлени-

� Ibidem, № 41, p. 67.� Ibidem, № 45, p. 80-81.


ем „Святого Апостольского Римского престола”9. Посылаемым в Рим Потию и Терлецкому поручалось принести „престолу Свя-того Петра” и папе как „высшему пастырю Христовой церкви” должное послушание при условии, что папа и его преемники от своего и своих потомков имени согласится сохранить в непри-косновенности „порядок свершения таинств, обрядов и церемо-ний”10. Однако наряду с этими словами, на которых обыкновенно сосредотачивается внимание историков, в послании есть и дру-гие: если бы мы получили все „требуемое нами” („omnia petita a nobis”), мы бы желали всегда быть под управлением Вашего Святейшества11. Поскольку одиннадцатью днями раньше были подписаны „3� артикула”, переданные так же, как и обращение от �� июня, нунцию для отсылки в Рим, под „omnia petita a nobis” нужно понимать не только сохранение обрядов и церемоний, но и всю совокупность выдвинутых требований1�.

1 августом подписан ответ Маласпины на предложения епис-копов13. Поскольку позиция Маласпины пока еще не была со-гласована с курией, высказывания его весьма уклончивы. Как он сам объяснял, отправляя очередное донесение в Рим и при-совокупляя к нему текст „3� артикулов” и копию своего отве-та на них, он руководствовался советами, которые были даны участниками правительственного заседания, посвященного инициативе „рутенских” епископов14. Как предполагает Оскар Халецкий, участниками этого совещания могли быть канцлеры Замойский и Сапега, католические епископы Львова и Луцка Со-ликовский и Мацеевский, ближайший советник нунция краков-ский епископ Ежи Радзивилл, перемышльский латинский епис-коп Гослицкий один или два теолога, среди которых должен был

� Ibidem, p. 80.�0 Ibidem, p. 81.�� Ibidem: „Quae omnia petita a nobis si obtinuerimus, Sanctitati Vestrae cum omnibus successo-

ribus suis nos et successores nostri dicto audientes, subque regimine Sanctitatis Vestrae sem-per esse volumus”.

�� Cр. интерпретацию Халецкого, который считает возможным опустить в дословном (!) пе-реводе выражение „omnia petita a nobis” и полагает, что в тексте обращения речь идет о требовании сохранить в неприкосновенности именно обряды и церемонии. O. Halecki, FromFlorencetoBrest, p. 289.

�� DUB, № 62, p. 112-113. Копия официального ответа Маласпины на предложения православных была приложена к его донесению в Рим от 4 августа. Ibidem, № 64, p. 117.

�� Ничего иного об этом совещании до сих пор неизвестно.


быть Скарга15. В это же время в Кракове проводились совещания высших сановников Речи Посполитой, посвященные вопросу об антитурецкой лиге, но вопрос об унии церквей рассматривался отдельно16.

В своем официальном ответе нунций отозвался лишь на те из артикулов, которые относятся к прерогативам папы. Среди последних догматические вопросы, по его мнению, не вызовут никаких трудностей, ибо предложенное епископами „вполне со-ответствует католической вере”, отвечает решениям Флорентий-ского собора и потому нет сомнения, что папа будет расположен принять и одобрить предложения православной стороны. Что касается вопросов, подлежащих рассмотрению в Риме, но от-носящихся к „человеческим делам”, то они будут рассмотрены папой благожелательно. Нет сомнения, что он благосклонно со-гласится на то, что „не отклоняется от нормы правоверия”. Мала-спина выразил надежду, что и польское государство, рассмотрев относящиеся к его ведению вопросы, согласится на то, что спра-ведливо и достойно подлинно христианской унии. Нунций же со своей стороны будет просить папу поддержать своим авторите-том правильные решения17.

Что касается короля, то первым его официальным ответом была грамота от 30 июля о подтверждении всех прежних прав православного духовенства и предоставление ему тех же свобод и вольностей, какими было уже наделено католическое духо-венство18. Двумя днями раньше, �8 июля король разослал при-каз в приграничные области не пропускать на территорию Речи Посполитой никаких посланцев от „греческого” духовенства19. � августа 1595 г., то есть практически одновременно с нунцием�0, Сигизмунд III ответил и на „3� артикула”. Вряд ли можно сомне-ваться, что их позиции были согласованы. Король обещал свое согласие и поддержку во всем, что касается внутренней жизни

�� O. Halecki, FromFlorencetoBrest, p. 301.�� Ibidem, p. 300-301.�� DUB, № 62, p. 112-113.�� Акты, относящиеся к истории Западной России, собранные и изданные Археографичес-

коюКомиссиею, т. 4, 1588-1632, Санкт Петербург 1851, № 78, c. 109-111; DUB, № 57-59, p. 97-103 (латинская, польская и украинско-белорусская копии).

�� Ibidem, № 75, c. 106; DUB, № 54, p. 96.�0 Ibidem, № 63.


православной церкви и, отчасти, в защите ее имущественных прав (порядок избрания и утверждения епископов, неотчуж-даемость церковных владений, право капитула распоряжаться имуществом епископской кафедры, покуда она пустует, власть епископов над братствами, их контроль над школами и типог-рафиями, которые не должны публиковать ничего, „противного костелови повшехному” и во всем должны следовать его, „пов-шехного костела” рассудку; запрет „общим людям” распоря-жаться отдельными храмами). Из ответа короля видна и ясная заинтересованность государства в устрожении церковной дис-циплины, порядка и единоначалия; король не только одобряет укрепление власти епископов над низшим духовенством и миря-нами, но и обещает издать постановления, которые сделали бы такой порядок незыблемым. Однако решение вопроса о местах в сенате поставлено в зависимость от мнения самих сенаторов и сейма; предоставление равного с католическим духовенством статуса и соответствующих прав и привилегий должно быть об-суждено между православной и католической иерархией пре-жде, чем будут приняты какие-либо решения; вопрос о включе-нии двух православных епископов в трибунал также поставлен в зависимость от согласия католических иерархов; король готов запретить обращение церквей в костелы в своих владениях, но не во владениях шляхты. Бросается в глаза, что всё это противо-речило данному буквально несколькими днями раньше обеща-нию полностью уравнять в „правах и вольностях” православное и католическое духовенство.

Как мы видим, ответ Маласпины ни к чему не обязывал като-лическую сторону, ибо даже его суждения о предлагаемом реше-нии догматических противоречий подано как мнение частного лица, одного из католиков. С другой стороны, ответ нунция дол-жен был укрепить надежды православных на компромиссное, примирительно-экуменическое преодоление противостояния двух церквей, так как не закрывал ни одного из путей дальней-ших дискуссий. Что касается Сигизмунда III, то он готов был поддержать внутрицерковную реформу в том духе, какой соот-ветствовал интересам православного епископата, но – вопре-ки первоначальной декларации от 30 июля 1595 г. – не обещал твердо ничего из того, что касается укреплений сословных по-зиций духовенства и ограждения православных от возможного


распространения католицизма в восточных землях Речи Поспо-литой. В то же время, так же, как и письмо нунция, королевский ответ не мешал епископам надеяться на конструктивное и бла-гожелательное восприятие их требований.

Хотя уже летом 1595 г. стало очевидно, что подготовка унии породила острый кризис в Киевской митрополии и польское правительство одно время было готово отказаться от предпри-нятого, в сентябре посольство во главе с Потеем и Терлецким было отправлено в Рим, куда епископы и прибыли 15 ноября 1595 г. Миссия Потия и Терлецкого в Риме – одно из ключевых событий в истории Брестской церковной унии. О ней не раз писали историки�1, и тем не менее по-прежнему далеко не всё ясно��.

17 ноября Потий и Терлецкий были приняты Климентом VIII, которому были вручены письма короля „и некоторых се-наторов”�3. По словам Потия, папа принял их как „ласковый отец принимает своих детей – с такой же любовью и несказан-ной ласковостью”. Однако никаких переговоров не состоялось. Климент VIII отказался сразу же говорить о деле, посоветовав епископам отдохнуть с дороги. Такое течение событий, судя по всему, не удовлетворяло епископов. В последующие дни, судя по словам Потия, они „часто просили” об аудиенции и перего-ворах�4. Судя по документам от �� и �5 ноября состоялась их встреча с кардиналами�5. Из римских донесений тоже видно, что они добивались переговоров об унии. Так, записка одного из секретарей курии (от �3 декабря) сообщает, что переговоры,

�� Cр.: A. G. Welykyj, Alle fonti del cattolicesimo ucraino, „Analecta OSBM”, 4 (10), 1963, fasc. 1-2, MiscellaneainhonoremCardinalisIsidori(1463-1963), p. 66-67; A. M. Ammann, DerAufenthaltderruthenischenBischöfeHypatiusPociejundCyrillusTerleckiinRomimDezemberundJanuar1595-1596, „Orientalia Christiana Periodica“, 11 (1945), p. 103-140; П. Н. Жукович, Сеймовая борьбаправославного западнорусского дворянства с церковной унией (до 1609 г.), Санкт Петер-бург 1901, c. 173-176; Макарий (Булгаков), митрополит, ИсторияРусскойЦеркви, кн. 5, Пери-одразделенияРусскойЦерквинадвемитрополии.ИсторияЗападнорусской,илиЛитовс-кой,митрополии(1458-1596), ред. Б. Н. Флоря, Москва 1996, c. 338-347.

�� М. В. Дмитриев, Посольство Ипатия Потия и Кирилла Терлецкого в Рим в 1595-1596 гг., „Славяноведение”, 1996, № 2, c. 3-21.

�� DUB, № 149, p. 236. Согласно письму Потия и Терлецкого от 29 декабря, епископы были приняты даже дважды („bylismy u Jego Świętobliwości przywitani dwa kroć, listy J K Mości i chmościów Panów niektórych rad Jego Świętobliwości oddaliśmy”).

�� Ibidem.�� Ibidem, № 126-127, p. 180-181.


на которых настаивала „та сторона”, не состоялись из-за присту-па подагры у папы�6.

В итоге до переговоров дело так и не дошло, хотя специаль-ная комиссия курии рассматривала предложения, содержавшие-ся в артикулах. Но �3 декабря была организована торжественная церемония, которая справедливо рассматривается католически-ми историками как акт провозглашения унии двух церквей.

Центральным моментом всей церемонии �3 декабря 1595 г. стало подписание Потием и Терлецким текста исповедания веры и декларации о подчинении Римским папам, подкрепленное присягой на Евангелии. Католическая сторона придавала этому факту решающее значение.

Отметим, что документы были подготовлены не самими епископами, а для них и даже, судя по всему, без всякого их учас-тия. Для подписи были предложены переводы, подготовленные, видимо, приехавшим в Рим с епископами их секретарем и пере-водчиком Лукой. Терлецкий, в отличие от образованного Потия, латыни не знал.

Каково содержание подписанного документа�7 и как оно со-относится с предшествовавшими поездке в Рим программными заявлениями православного духовенства и самих Потия и Тер-лецкого?

Исповедание веры и декларация о подчинении Риму подпи-сывались от имени всего духовенства и порученной ему паст-вы. В документе также было обещано, что идентичные деклара-ции и исповедения будут подписаны митрополитом и другими епископами и скрепленные их печатями будут посланы в Рим. Символ веры, следующий за этой преамбулой, содержал Filioque. За ним следовало разъяснение о том, каков был компромисс в понимании Filioque, достигнутый на Флорентийском соборе. Равным образом признавали возможность употребления опрес-ноков и квасного хлеба в причастии и учение о чистилище. Без каких бы то ни было оговорок признавался примат и полнота церковной власти папы как „викария Христа и главы всей церк-

�� Ibidem, № 138: „L’importuna podagra di Nostro Signore hа sospese le deliberationi che si do-vevano accelarare secondo l’egigenza de negotij di coteste parti”.

�� Ibidem, № 143, p. 211-215.


ви”. Наконец, епископы объявляли о признании всего, что было постановлено Римской церковью на Тридентском соборе. Эта декларация конкретизировалась в ряде пунктов. Речь шла, в час-тности, о признании всех постановлений католической церкви, ее непреложного авторитета в толковании Священного Писания, учения о первородном грехе и оправдании в том толковании, ка-кое дано Тридентским собором, об индульгенциях и чистилище. Документ содержит и заявление о принятии католических об-рядов в свершении таинств. Все, что противоречило решениям Тридентского собора, отвергалось как схизма и ересь.

Произошедшее �3 декабря было подтверждено и закреплено папской буллой „Mаgnus Dominus”�8.

Таким образом, ни о каком компромиссе, ни о какой унии в собственном смысле слова в документах, подписанных Поти-ем и Терлецким �3 декабря 1595 г., речи не было. Равным образом был обойден молчанием и вопрос о „3� артикулах”.

3. Судьба „32 артикулов”

Как отнеслись к артикулам в Ватикане? Это один из загадочных вопросов в предыстории Брестской унии.

Известно, что в августе артикулы были переданы в Конгрега-цию инквизиции. В ватиканской рукописи, содержавшей копию ответа нунция на артикулы (от 1 августа 1595), имеется запись, что артикулы переданы 30 августа кардиналом Альдобрандини в консисторию. В конце того же тома помещен латинский мемо-рандум о важности унии и ее исторических корнях. Халецкий предполагает, что этот меморандум был прислан Маласпиной вместе с артикулами и копией его ответа на них�9.

Уже 16 сентября из Рима сообщалось нунцию, что артикулы рассмотрены, но члены конгрегации не выработали пока реше-

�� Ibidem, № 145, p. 217-226.�� A. G. Welykyj, Allefontidelcattolicesimoucraino, p. 67; O. Halecki, FromFlorencetoBrest, p. 301,

note 46.


ния30. Позднее, вплоть до приезда Потия и Терлецкого в Рим, нет никаких следов дальнейшего обсуждения артикулов в Риме. В конце ноября 1595 г. рассмотрение „артикулов” начинается как бы по второму кругу, после того, как они были еще раз пред-ставлены Потием и Терлецким вниманию курии. Известно, что конгрегация по греческим делам во главе с кардиналом Санторо дважды, в конце ноября и в начале декабря 1595 г., рассматрива-ла артикулы, что к экспертизе были привлечены некоторые те-ологи других конгрегаций (а это было делом необычным, „cоsa insolita a farsi”), но довести работу до конца не удалось, и оконча-тельный ответ должен был подготовить кардинал Сфондрато31. Каков был этот ответ, осталось неизвестным. Правда, известны два других мнения, но и они дошли до нас не в оригинальном изложении, а в пересказе третьих лиц. О первом из них мы узна-ем из письма, отправленного 16 декабря 1595 г. одним из сотруд-ников кардинала-секретаря Альдобрандини падуанскому епис-копу Пинелли, живо интересовавшемуся унией. В этом письме передано содержание отзыва доминиканского теолога Сарагосы на представленные в Рим „артикулы”. Второй отзыв – анонимен, принадлежит перу „некоего” теолога и был опубликован уже в 1613 г. Для понимания общего взгляда католической церковной элиты на унию очень важны оба эти отзыва на „3� артикула”3�.

Доминиканец Сарагоса прежде всего отверг самое возмож-ность поставить унию в зависимость от каких-либо предвари-тельных условий, ибо объединение с католической церковью есть дело, необходимое для спасения. Поэтому преследование каких-либо иных интересов и выгод должно быть исключено33. Тем не менее, Сарагоса был мнения, что некоторым просьбам можно уступить, другие – следует полностью отвергнуть, неко-торые – исполнить в ограниченной мере34. Среди требований,

�0 DUB, № 92-93.�� Ibidem, № 131, 133-134.�� Ряд мнений об этих отзывах см.: O. Halecki, From Florence to Brest, p. 322-324; G. Hoffman,

Ruthenica, p. 130; A. G. Welykyj, Allefontidelcattolicesimoucraino, p. 72-73.�� DUB, № 137, p. 194: „il venir nel gremio della Santa Chiesa [...] atto necessario alla salute; chi chie-

de per venirvi gratie, et conditioni, non par, che resti pienamente capace per questa necessitа, et procuri la riunione per interesse, e per altri commodi, e con speranze di conseguirli”.

�� Ibidem: „Nel primo, е necessario che si conformino omninemente con la determinatione della Chiesa Latina, e quanto alla sostanza, et quanto alla forma delle parole, non concernendo que-


которые следовало отвергнуть, было стоявшее под первым номером условие не принуждать православных к изменению взгляда на филиокве. По мнению Сарагосы, полное согласие с определением латинской церкви – как по сути, так и по форме выражения догмата – было совершенно необходимо для объ-единения, поскольку этот вопрос затрагивал именно существо вероучения. Не могло быть принято, с его точки зрения, и ком-промиссное решение вопроса о календаре (6-й арт.). Отвер-гались также 8 и 18 артикулы (о предпасхальных церемониях и о невмешательстве светских властей в распоряжение вымо-рочными церковными имуществами). Артикулы �, 3, 10, 1�, 13, 19, �0-3� Сарагоса считал возможным принять. В 7-м артикуле (нежелание православных вводить процессии в день праздни-ка Тела Христова) и в 9-м (брак священников) Сарагоса считал возможной лишь временную уступку, надеясь, что со временем униаты примут названный праздник и внимательнее отнесутся к каноническим предписаниям католиков относительно цели-бата. Говоря о 10-м артикуле (о порядке выбора и назначения новых епископов), Сарагоса считал нужным вести дело к тому, чтобы епископы признали впоследствии всю полноту власти папы в церкви. Экспертиза Сарагосы содержала также некото-рые оговорки, касающиеся браков между католиками, предла-гала в некоторых случаях ограничивать юрисдикцию епископов над монастырями и иные более мелкие уточнения. Отзываясь о требовании православных запретить после заключения унии греко-католикам переход в латинский обряд, Сарагоса не считал возможным принять его безоговорочно, но предлагал склонить епископов к поиску иных, промежуточных решений35.

Таким образом, ответ на артикулы, подготовленный домини-канским теологом, хотя и выражает согласие с некоторыми из требований православной стороны, в целом исходит из совсем других принципов примирения двух церквей, заранее предус-матривает возможность подвергнуть ревизии даже некоторые из тех пунктов, какие могут быть приняты в момент подписания

sto punto riti o cerimonie, nelle quali sarebbe tolerabile qualche alteratione”.�� Ibidem, p. 194-197.


унионного акта, и ставит под сомнение самое идею обусловить унию исполнением каких-либо предварительных требований.

Рассмотрим и вторую пространную оценку артикулов като-лическим теологом, имя которого осталось неизвестно, но сам отзыв об артикулах был впервые опубликован уже в 1613 г.36 Большая часть этого отзыва посвящена вопросу о Filioque. В ре-зультате подробного и фундированного рассмотрения вопро-са он приходит к выводу, что предложения авторов артикулов грешат против решений Флорентийского собора, Св. Писания, предания, принятых догматов. Они должны яснее сформули-ровать свои взгляды, привести их в соответствие с решениями Флорентийского собора с тем, чтобы не было риска возмущения со стороны католиков после заключения унии. Что касается пес-нопений, молитв, литургии, то нет оснований отказывать право-славным в употреблении сложившихся и разрешенных обрядов, но нужно проверить внимательно их книги на предмет имею-щихся заблуждений, особенно те из книг, которые касаются со-вершения таинств, ибо некоторые из них требуют исправления. В том случае, если православные готовы принять католическое учение о чистилище, нет оснований колебаться в позитивном отклике на соответствующий пункт их требований.

Вопрос о календаре невозможно оставить без риска скандала в стороне, ибо если православные не примут нового календаря, они неизбежно будут сильно расходиться с католиками в празд-новании Пасхи. Поэтому должен быть рассмотрен вопрос, какие именно из их церемоний могут быть сохранены в неприкосно-венности, а серия подвижных праздников должна быть приве-дена в соответствие с католическим календарем.

Автор анонимного отзыва не считает возможным решить без предварительного рассмотрения ни вопрос о празднике Тела Христова, ни об обрядах пасхального богослужения, не согла-шаясь, таким образом, с предложением православных сохра-нить в полной неприкосновенности православную обрядность. Равным образом не готов он принять институт брака священни-ков, считая, что вопрос нужно тщательно изучить. Среди зло-употреблений в этой сфере он видит и само каноническое ус-

�� Thomas a Jesu, Deprocurandasaluteomniumgentium, Antverpiae 1613, p. 334-345.


тановление православия о необходимости состоять в браке для положения в сан. С осторожностью автор подходит даже к воп-росу о посещении больных и убогих с целью уделения им при-частия, подозревая, что и здесь могут быть злоупотребления. В вопросах, касающихся управления монастырями и храмами, как и в вопросе об отлучении согрешивших от церкви, римский эксперт был готов согласиться с православными, при том, одна-ко, условии, что юрисдикция папы римского ни в чем не будет здесь ущемлена. Только допустимость свободных браков като-ликов и православных не вызывает с его стороны никаких воз-ражений.

В целом мы видим, что позиция автора этого отзыва много более жесткая, чем у Сарагосы. Самое же главное, в ней не за-ключено никакой склонности к компромиссу, который хотя бы в некоторой степени присущ Сарагосе.

Из документов, связанных с римской миссией Потия и Тер-лецкого не видно, чтобы отзыв Сарагосы и мнение анонимного теолога имели сколько-нибудь существенные последствий для хода унионных переговоров.

Как это ни удивительно, но за все месяцы пребывания По-тия и Терлецкого в Риме мы не встречаем никаких других от-кликов на „артикулы”. Равным образом в папских документах, посвященных унии37, в описаниях торжественной церемонии �3 декабря 1595 г. нет упоминаний о поставленных православными условиях. Трудно допустить, что римские архивы не содержат никаких иных следов обсуждения „3� артикулов”. Нужно наде-яться, что они будут обнаружены. Но и молчание ватиканских источников весьма красноречиво, ибо оно указывает на харак-тер восприятия унии и ее перспектив в Риме.

Так или иначе, хорошо видно, что артикулы так и не стали ос-новой для обсуждения вопроса об унии, поскольку само обсуж-

�� В конституции Климента VIII о заключении унии („Magnus Dominus”, DUB, № 145) упомянуто обращение епископов от 22 июня 1595 г., но не сказано ни слова об „артикулах”, подпи-санных 11 июня того же года (ibidem, p. 219). Равным образом в некоторых из бреве, под-писанных 7 февраля 1596 г., упомянуты „litterae et mandata” (ibidem, № 175, p. 270), „litterae vestrae”, „petitiones et oblationes” (ibidem, № 181, p. 278-279), но нет ни единой обмолвки об „артикулах” даже в бреве, адресованном митрополиту Рагозе и православным епископам (ibidem).


дение не состоялось и, наверно, не могло состояться. В течение нескольких месяцев пребывания Потия и Терлецкого в Риме события развивались так, будто и не было никаких предвари-тельно посланных и даже рассмотренных условий православ-ной стороны. Постановка вопроса об унии римской стороной исходила, как выяснилось, из совершенно иных посылок, кото-рые, в самом деле, исключали самую возможность предъявле-ния Риму каких бы то ни было условий. Это видно и из того, как именно принимали епископов в Риме и в чем состояли церемо-нии, знаменовавшие переход православной церкви под юрис-дикцию Рима.

4. Что подразумевала под унией католическая сторона?

Официальные заявления католической церкви и польского правительства по поводу унии в годы ее подготовки (1590-1596) позволяли думать, что уния может быть осуществлена в том виде, в каком она задумывалась православной стороной. Без этого поездка Потия и Терлецкого в Рим вряд ли была бы предпринята.

Но одно дело официальные документы, другое – внутренняя переписка деятелей католического лагеря друг с другом. Она позволяет понять, как понималась уния католическим лагерем и какова была мера готовности католиков к компромиссу с пра-вославной церковью. Предназначенные для „служебного поль-зования” документы хороши не только тем, что они достаточно адекватно передают саму манеру понимать унию, но и упот-ребляют характерную терминологию, которая отражает самые устойчивые и глубинные католические представления о право-славных и унии с ними.

Львовский архиепископ Соликовский сообщал Маласпине 17 февраля 1595 г., что предварительные переговоры об унии за-вершены и что Терлецкий вскоре прибудет в Краков с тем, чтобы, вооружившись письмами нунция и короля, отправиться дальше в Рим. Цель предстоящей поездки – провозглашение послушания папе Римскому, отказ от послушания патриарху и подчинение во


всем власти Рима38. Трудно допустить, что Соликовский искрен-но заблуждался относительно намерений православных; но как бы то ни было, он выразил то, что ожидалось от унии польской стороной. В письме к кардиналу Альдобрандини в Рим, сообщая о поездке Потия и Терлецкого в Рим, он называет ее единствен-ной целью „выражение послушания” папскому престолу39.

Аналогичное пренебрежение к условиям, выставляемым православными и убежденность в том, что уния не может быть ничем, кроме выражения безоговорочного послушания папе, видны из многих других высказываний католиков тех месяцев. Cтароста троцкий Радзивилл Cиротка, например, в сентябре 1595 г. в письме к папе уверял, что речь идет о намерении право-славных отдаться во власть Рима40. Из донесения нунция в Рим от 10 февраля 1595 ясно видно, что и у него, равно как и у высшего польского духовенства не было никаких иллюзий относительно намерений православных: он доносил в Рим, что православные в самом деле готовы объединиться с Римской церковью, но при этом желают быть непременно кооптированными в сенат и со-хранить свою религию („conservati nella loro religione”), допус-кая изменения только по воле понтифика41. Готов ли был нун-ций, а вместе с ним и Рим всерьез отнестись к такой постановке вопроса? Чтение корреспонденции убеждает в обратном – в том числе и прочтение этого документа: нунций призывает дейс-твовать предельно осторожно (то есть не объявлять подлинных представлений курии о возможной унии), „так чтобы еретики, раскрываясь в своем легкомыслии, не обнаружили бы во мне из-лишней легковерности”4�. Оба ключевых слова, употребленных нунцием – „еретики” (а не рутены, не греки, даже не схизмати-ки!) и „легкомыслие” убеждают, что участники предунионных переговоров не отдавали себе отчета в глубине различий в пра-вославном и католическом понимании подготавливаемой унии.

�� Ibidem, № 27, p. 49: „obedientiae praestandae causa, se per omnia subdentes potestati suae Sanctitatis, et renunciantes suo patriarchae”.

�� Ibidem, № 94, p. 148.�0 Ibidem, № 89.�� Ibidem, № 24.�� Ibidem, p. 46.


С самого начала была выработана линия не на унию как тако-вую, а на фактическое поглощение украинско-белорусского пра-вославия римско-католической церковью. Эта установка нашла однозначное выражение в инструкции (11 марта 1595 г.), которой Ватикан ответил на сообщение нунция Маласпины о перегово-рах с Кириллом Терлецким: курия надеялась увидеть это пред-приятие „законченным таким образом, который в наибольшей степени желателен для единства и единообразия церкви”43. Сло-во „единообразие” здесь совершенно не случайно. Оно в боль-шей степени, чем какие-либо другие понятия, выражает взгляд Рима и польского католического духовенства на приближающу-юся унию.

При получении сведений о грядущем прибытии православ-ной делегации в Рим, в Ватикане не возникало сомнений, что цель православных – „во всем и полностью соединиться с рим-ской церковью”44. Маласпина характеризовал позицию Терлец-кого и Потия перед их путешествием в Рим: греческие епископы пишут, что в назначенное время явятся в Рим, „полные реши-мости делать то, что им будет предписано ради служения их душам и душам паствы, которая им препоручена”45. А в письме Маласпины, рекомендующем Потия и Терлецкого кардиналу Альдобрандини от �5 сентября 1595 г. говорится, что Бог про-светил епископов, позволил им понять прежние заблуждения, в которых они пребывали столько лет, и побудил их обратить-ся к папе как единственному викарию на земле46, хотя на самом деле епископы ехали в Рим не для покаяния, а для переговоров.

Характерно, что во внутренней переписке католиков не прояв-лялось ни малейшего беспокойства по поводу условий, которые предъявлялись или могли быть предъявлены православными. А ведь православные епископы с самого начала сопровождали свои декларации о готовности пойти на унию рядом предвари-тельных условий, и об этом было хорошо известно и нунциям, и папским сотрудникам. Предыстория Брестского собора пока-

�� Ibidem, № 30, p. 51: „nel modo che piu si desidera per la unione et uniformitа della Chiesa”.�� Ibidem, № 67, p. 119: „unirsi in tutto et per tutto con la chiesa romana”.�� Ibidem, № 37, p. 59: „resignati di voler far cio, che li sara ordinato per servitio dell’anime loro,

et del grege a loro commesso”.�� Ibidem, № 99.


зывает, что и католики были прекрасно осведомлены о выдвига-емых православными условиях и об уверенности православных, что их требования встретят серьезное и уважительное отноше-ние47. Этого не случилось. В течение нескольких месяцев пре-бывания Потия и Терлецкого в Риме присланные православной стороной требования, как мы видели, так и не стали ни разу предметом обсуждения с православными епископами.

Равным образом польский двор и епископат, вопреки офи-циальным декларациям, не придавали серьезного значения вы-двинутым православными условиям. Это видно, в частности, из реляции нунция Маласпины о совещании высших государс-твенных и церковных сановников в Кракове в сентябре 1595 г., когда решался вопрос – ехать или не ехать Потию и Терлецкому в Рим.

Характер восприятия унии в Риме и католическими круга-ми отчетливо отражен в употреблявшихся авторами римской документации понятиях: заключение унии воспринимается как „возвращение к римской католической вере”48, как „примирение рутенских епископов с латинской церковью”49, как „подчинение римскому понтифику”50. Важно заметить, что мы имеем дело, судя по всему не с политическим лицемерием или какой-то на-рочитой линией в отношениях с православными, а с определен-ной априорной установкой конфессионального мышления.

Это видно хотя бы из того, что римская администрация, рассылая по городам следования в Рим Потия и Терлецкого соответствующие предуведомления, исходила из посылки, что православные епископы едут в Рим не для переговоров о воз-можной унии, а только для того, чтобы признать власть и ав-

�� Характерно, что в универсале о созыве собора в Бресте Сигизмунд III вынужден был пойти на открытую ложь, говоря о результатах визита Потия и Терлецкого в Рим: „Skąd nic nowego, i zbawieniu waszemu przeciwnego, a na koniec od ceremonii waszych cerkiewnych zwykłych nic różnego uprzejmościom i wiernościom waszym nie przynoszą. Ale według daw-nej nauki Ojców świętych greckich, których imiona uprzejmości i wierności wasze wielbicie i dni święcicie i wszystko według świętych Soborów apostolskich wyroków wam cale zachowa-no”. Ibidem, № 214, p. 310-311.

�� Ibidem, № 264, p. 413 (25 января 1597 г.).�� Ibidem, № 248, p. 388 (11 декабря 1596 г.): „la reconcilatione delli Vescovi Ruteni con la chiesa

latina”.�0 Ibidem, № 247, p. 387: „soggetatione al Pontifice Romano”.


торитет Рима и выразить папе надлежащее повиновение51. Хотя сам термин уния тоже иногда употребляется – идея унии как таковой, то есть некоего хотя бы относительно равноправного союза двух церквей, совершенно чужда источникам католичес-кого происхождения. Уния не мыслится ими иначе как принятие именно католической религии, вхождение в состав католичес-кой церкви, подчинение без оговорок власти папского Рима.

С абсолютной прозрачностью это показывает терминология 16 папских бреве, подписанных 7 февраля 1596 г. и обращенных к различным влиятельным лицам Речи Посполитой. В них объ-являлось о заключенной унии и выражалась надежда, что папс-кие адресаты поддержат украинско-белорусских епископов в их стремлении обеспечить прочные гарантии унии и, что особенно существенно, их желание занять кресла сенаторов Речи Пос-политой наряду с католическими епископами. Что же касается того, как представлялась в этих документах провозглашенная уния, то три мотива пронизывают все шестнадцать документов: во-первых, епископы заявили о своем послушании папе римс-кому и признали без каких-либо ограничивающих условий его власть над униатской церковью; во-вторых, епископы от имени украинско-белорусской церкви признали католическое испове-дание веры; в-третьих, они отреклись от прежних „заблуждений” и „ересей”, вернулись в лоно подлинной церкви. Особенно важно бреве, обращенное киевскому митрополиту Рагозе. Оно, в отли-чие об бреве, направленных католикам, не могло не содержать аллюзий, касающихся требований, привезенных в Рим Потием и Терлецким, и не быть несколько осторожнее в описании того статуса, который отныне украинско-белорусская церковь долж-на была занять в христианском мире. Но даже в этом тексте ку-рия без сомнений употребила понятие „обращение”5�, которое, строго говоря, приложимо к переходу в „истинную” веру или „еретиков” (например, протестантов), или язычников. И в этом отношении бреве было вполне последовательно: в нем заявля-

�� Ibidem, № 82, p. 129: „alcuni Vescovi Rhuteni giа scismatici vengono in Roma [...] a riconescere la Chiesa Apostolica et Romana, et rendere a Sua Beatitudine la debita obedienza”.

�� Ibidem, № 181, p. 278: „propter conversionem vestram ad hanc vestram matrem carissimam san-ctam Romanam Ecclesiam”. Другие случаи употребления термина „conversio”: ibidem, p. 281 (бреве Рагозе); № 183, p. 284 (бреве Мацеевскому).


лось, что прибывшие в Рим епископы от имени всего духовенс-тва признали католическое исповедание веры и отреклись от расколов, заблуждений и ересей, которые отделяли православие от Римской церкви53. Что же касается условий, выставленных православным духовенством перед заключением унии, то они поминаются очень глухо, а их содержание в одном случае пере-дается неадекватно54, а в другом – просто замалчивается55. Уния, как и в других случаях, понимается как безоговорочное подчи-нение власти Рима, которому приносится присяга „вечного пос-лушания”56, а местный собор православной церкви должен, по мысли и требованию бреве, присоединиться публично к католи-ческому исповеданию веры и подтвердить все, что было провоз-глашено от имени православного духовенства в Риме57.

C еще большей однозначностью та же самая позиция выра-жена в бреве, обращенных к королю и виднейшим сановникам Речи Посполитой: в них речь идет о том, что епископы заяви-ли о „должном послушании” папе, признали католическое ис-поведание веры, отреклись от старых заблуждений и ересей58. Характерно при этом, что даже тогда, когда говорится не только о подчинении православной церкви Риму, но и об унии, то упот-ребляется понятие „unitas”, то есть „единство”, а не „unio” („союз”, „объединение”)59.

�� Ibidem, p. 279: „iidem Episcopi duo catholicae fidei professionem de scripto fecerunt, tam suo quam vestro nomine omnesque haereses, et schismata, et errores detestati sunt, et eos pra-esertim, qui vos hactenus a Sancta Romana Catholica Ecclesia separarunt”.

�� Потий и Терлецкий: „litteras vestras nobis reddiderunt, quibus significatis, cupere vos vehe-menter corpori Christi, quod est Ecclesia Catholica, adglutinari, et ad nostram, et Romanae Ecclesiae communionem admitti, quemadmodum olim miores [так в публикации – М. Д.] ve-stri in sacra generali synodo Florentina admissi sunt”. Ibidem, p. 278-279.

�� Ibidem, p. 279: „Quare petitionibus, et oblationibus vestris consideratis, quas iidem Episcopi, et procuratores vestri detulerunt, et omnibus gravi, et prudenti consultatione examinatis, et de-liberatis...statuimus vos, et clerum, populumque vestrum intra Ecclesiae Catholicae gremium recipere”.

�� Терлецкий и Потий: „sanctae huic Apostolicae Sedi perpetuam obedientiam praestiterunt”. Ibidem.

�� Ibidem, p. 280-281.�� См., например: „omnes haereses, et schismata detestati sunt, et fidei catholicae professio-

nem rite fecerunt, et nobis [...] veram obedientiam praestiterunt”. Ibidem, № 174, p. 269. См. аналогичные формулировки: ibidem, № 171, p. 265-266; № 172, p. 267; № 173, p. 268; № 175, p. 271; № 176, p. 271-272; № 178, p. 274 и т. д.

�� См., например, формулировку в бреве львовскому архиепископу Соликовскому: „ipsos praesentes, quam caeteros, a quibus missi sunt, absentes ad communionem et unitatem Ecc-


Отметим еще одну существенную деталь в том, как папство трактовало заключенную унию. Во всех обращениях папы к рож-давшемуся униатскому духовенству тон и терминология дискур-са об унии оказываются даже еще более жесткими, чем при об-ращении к польским иерархам и сановникам. Так, в бреве от �3 февраля 1596 г., в котором папы предоставляли униатским мит-рополитам право назначать епископов, не только снова упоми-наются „ереси”, от которых отрекается перешедшая под власть папы церковь60, но и наряду с понятием „послушание” вводит-ся понятие „подчинение”, которое отныне и навсегда связывает униатов с Римской курией61. Аналогичные формулы и настой-чивое упоминание прежних ересей присутствуют в ряде других бреве, направленных Потию и Терлецкому6�.

Даже тогда, когда раскол православного общества Речи Пос-политой стал необратимым, папа в письме к польским католи-ческим епископам от 18 января 1597 г. утверждал, что бывшие православные епископы по сути обратились в католицизм, произнеся католическое исповедание веры и объявив о полном послушании папству63. Никакой грани между унией и католициз-мом, как мы видим, не проводилось.

В документах, изданных Сигизмундом III, мы не найдем столь же подробной и отчетливой терминологии, касающейся заключенной унии. Но по существу король совершенно солида-рен с Римом в оценке совершенного. Сохранение православны-ми своей обрядности представлено как единственное и сполна удовлетворенное папой требование православных64, а провозг-лашенная в Бресте уния расценивается как выражение подчине-ния папе и „слияния и соединения” с римской церковью65.

lesiae Catholicae admissimus”. Ibidem, № 182, p. 282; в бреве великому канцлеру Литовскому Сапеге: „Metropilitanum et Episcopos ruthenos, cum clero, et populo ad commuinionem no-stram, et unitatem Ecclesiae Catholicae recepimus”. Ibidem, № 177, p. 273, и др.

�0 Ibidem, № 193, p. 292: „omnes suos et ipsorum errores, haereses et schismata damnaverint”.�� Ibidem: „nobisque et Apost. Sedi debitam obedientiam et subiectionem praesiterint et perpe-

tuo praestare promiserint”.�� Ibidem, № 194-196, p. 295, 297-298.�� Ibidem, № 262: „fidei catholicae professionem fecisse” и „veram obedientiam detulisse”.�� Ibidem, № 214 (29 мая 1595 г.), № 215 (14 июля 1595 г.), p. 310-313.�� Ibidem, № 249-250 (15 декабря 1595 г.).


Не следует также забывать, что Брестская уния рассматрива-лась лишь как этап на пути дальнейшего распространения власти Рима в православном мире, хотя в историографии часто подчер-кивается, что после визита Поссевино в Москву римская курия по его совету отставила планы „универсальной унии” и решила ограничиться вовлечением под власть пап только украинско-бе-лорусской православной церкви. На самом деле локальная уния рассматривалась не как самоцель, но и как путь к возможному расширению унионного союза за счет привлечения в унию и Рос-сии. Эта идея неоднократно высказывается в неофициальной и полуофициальной католической документации времен Брест-ского собора. Уже в ходе подготовки путешествия Терлецкого и Потия в Рим перспектива приобщения к унии России приоб-ретает конкретные очертания в глазах католических лидеров. Маласпина в донесении от �3 февраля 1595 года писал, что, если план унии с украинско-белорусскими православными осущест-вится, есть надежда, что и „Московия последует их примеру”66. 14 сентября того же года Николай Радзивилл, староста виленс-кий и трокский, в послании папе выражал надежду, что подго-тавливаемая уния станет толчком к тому, что уже во время пон-тификата Климента VIII весь мир припадет к ногам преемников апостола Петра67. Надежда на то, что пример рутенов побудит и других православных „выйти из темноты” и присоединиться к унии, выражалась и в речи папского секретаря Антониани во время торжественной церемонии �3 декабря 1595 г. в Ватикане68. В послании Климента VIII Cигизмунду III от 30 декабря 1595 г. после описания церемонии �3 декабря выражалась надежда, что и другие православные последуют примеру украинско-белорус-ских епископов69. Миссия Комуловича предполагала, что вопрос „об унии Рутенов с Римом” будет поднят и в Москве70. По мне-

�� Ibidem, № 29, p. 51.�� Ibidem, № 89, p. 141: „sub pontificatu Sanctitatis Vestrae totus orbis unanimiter ad pedes eius-

dem provolvatur”.�� Ibidem, № 153, p. 241: „l’esempio della loro fede fusse anco per provocare altri della salutare

emulatione acciochи et essi, scacciatte le tenebre, cercassero la luce, seguitassero l’Unione e pace et fiat unum ovile et unus pastor”.

�� Ibidem, № 154, p. 243.�0 Ibidem, № 213 (донесение нунция из Варшавы в Рим от 27 мая 1596 г.). Другой пример идеи

расширения унии на Россию, ibidem, № 216, p. 316.


нию польских иезуитов, уния в Белоруссии должна была проло-жить дорогу распространению унии и на Москву71.

То, что все эти высказывания не были случайными обмолвка-ми или беспочвенными мечтаниями видно из анонимного като-лического сочинения о русских и рутенах, написанного еще до Брестского собора, в 1595 г. Автор этого небольшого трактата рассуждает о возможности распространить унионное движение из „Рутении” на другие православные страны, прежде всего на Москву и „Грецию”, а греков, живущих в славянских странах ис-пользовать как агентов такого сближения7�.

Возвращаясь к поставленным в начале статьи вопросам, мы можем констатировать, что представления православной сторо-ны о том, на каких условиях должна была быть заключена уния, не были взяты во внимание во время провозглашения унии в де-кабре 1595 г. Соответственно, судя по известным к сегодняш-нему дню источникам, „3� артикула” никакого существенного влияния на характер провозглашенной унии не оказали. Пред-ставления об унии, зафиксированные в „3� артикулах”, остро противоречили тому, как уния понималась католической сто-роной. Видимо, именно поэтому артикулы не были приняты во внимание. В целом, как показывают наши источники, католики и православные смотрели на унию с двух кардинально разных точек зрения. Провозглашенная в 1595 г. в Риме уния не была результатом взаимопонимания двух сторон. Более того, ничто из того, что находим в сопровождавших подготовку унии источ-никах, не мешает увидеть в событиях 1595-1596 годов конфликт двух фундаментально различных экклезиологий73 и своего рода cultural misunderstanding.

�� Я. Н. Мараш, ИдеологическаяэкспансиякатолическойцерквивБелоруссиииЛитвевовто-ройполовинеXVIв., в: Актуальныевопросынаучногоатеизмаиисториирелигии, Гродно 1985, c. 53-54.

�� DUB, № 160.�� Схожее мнение высказывает о. В. Боровой (Protoprezb. W. Borowoj, Odrzucenieuniibrzeskiej

przezPrawosławie–przyczynydogmatyczneihistoryczne, в: UniaBrzeskazperspektywyczterechstuleci.MateriałymiędzynarodowegosympozjumnaukowegoUniaBrzeskapoczterechstuleciach,Lublin20-21IX1995r., red. J. S. Gajek MIC, ks. S. Nabywaniec, Lublin 1998, s. 71-72).

Константин Ерусалимский

Родословное древо или Пальма тирании: переоценки прошлого Русской земли в России и Речи Посполитой XVI века

Genealogical Tree or the Palm of Tyranny: Redefinition of the Past of the Ruthenian Lands in Russia and the Commonwealth in the 16th Century

The contest for the legacy of the Russian land between the Muscovite Russian state and the Polish-Lithuanian Commonwealth in the 16th century is described as restructuring and resematisation of terms of territorial demarcations in his-torical texts, diplomatic ceremonies and wars. In order to construct a “Russian land” the European, Muscovite, Polish and Lithuanian intellectuals sought to accommodate opinions on what it was and what it is. Their own opinions not only strongly diverged, but in many respects were mutually incompatible. The images of Russian land represent strategies of authoritative appropriation of East-European historical memory and its social and cultural uses.

1. Русская земля: Проблема ментальных демаркаций

Наши знания об исторической культуре московского общества XVI в. расширились благодаря серии историко-историогра-фических и источниковедческих исследований, посвященных, прежде всего, письменным памятникам1. Вместе с тем нельзя

� Комплекс сочинений о „Третьем Риме” рассматривался в кн.: Н. В. Синицына, ТретийРим.Истокииэволюциярусскойсредневековойконцепции(XV-XVIвв.),Москва 1998. Тщательно

42 Константин Ерусалимский

оставить без внимания как контексты формирования истори-ческих представлений, так и контексты их бытования, а также значительно более сложный и слабо изученный вопрос о том, насколько сами эти контексты были историзированы и рефор-мировались за счет проникновения в них интерпретаций про-шлого. Это заставляет нас обратиться к конъюнктуре „средней длительности” – историографическим событиям, которые оста-ются за кадром в исследованиях отдельных памятников, но не сводятся к процессам „большой длительности”, таким как пост-роение предыстории самодержавия, легитимация власти, конт-роль над „государевой отчиной”, доминирование над спорными землями, торжество московского православия над расколом, ересями и иными конфессиями. Более объемного понимания историографических процессов в России позволяет достичь их восприятие в Польско-Литовском государстве, где также об-суждалось прошлое Руси, Московского государства, коронных и литовских русских земель и были известны некоторые тексты, читавшиеся в России и влиявшие на самосознание московских „русских”�.

Если бы для создания империи в восточной Европе XVI в. было достаточно реформировать структуры исторической ментальности, Российское государство заняло бы место, отве-денное в христианском мире того времени только для Священ-ной Римской империи. Прежде всего, ресурсом для конструи-рования имперской идентичности в России были европейские модели. Впрочем, византийское имперское „наследство” было востребовано в Московском государстве лишь в той мере, в ко-

и многосторонне изучалась Степенная книга: А. В. Сиренов, Степенная книга: историятекста, Москва 2007; А. С. Усачев, Степенная книга и древнерусская книжность време-ни митрополита Макария, Москва–Санкт Петербург 2009; Степенная книга царскогородословия по древнейшим спискам: Тексты и коммент., в 3 т., отв. ред. Н. Н. Покровс-кий, Г. Д. Ленхофф, Москва 2007-2008, т. 1-2. Исследования о Лицевомлетописномсводе: А. А. Амосов, Лицевой летописный свод Ивана Грозного. Комплексное кодикологическоеисследование, Москва 1998; В. В. Морозов, Лицевойсводвконтекстеотечественноголе-тописанияXVIвека, Москва 2005. Новыйлетописец изучен в текстологическом ракурсе: В. Г. Вовина-Лебедева, Новыйлетописец:Историятекста, Санкт Петербург 2004.

� Дискуссия об общем и особенном в книжном „фонде” русских земель России и Речи Посполитой: „Белоруссия и Украина: История и культура. Ежегодник 2003”, Москва 2003, c. 7-128.

43Родословное древо или Пальма тирании: переоценки прошлого Русской земли...

торой государство себе это место обустраивало3, западные со-седи служили в его имперском строительстве подспорьем для обоснования более высокого положения России по сравнению с государствами с королевским и княжеским суверенитетом, а из-раильская линия не имела пересечений с „реальной политикой” и, главным образом, снабжала российское самосознание высо-кой книжной риторикой „монументального историзма” и утопи-ческой образностью „Града Небесного”. Татарская историческая культура и вовсе не была востребована, если не считать прагма-тической дипломатии и посольской документации, в которых, впрочем, исследователи подозревают преднамеренное damnatio memoriae – недопущение сюжетов, относящихся к внутренней истории и культуре ордынских государств4.

В многообразии источников имперского самосознания про-явилась тенденция к абсорбированию локальных исторических традиций, облегчавшемуся благодаря идее о переносе земли или ее сакральных атрибутов. Переход от интеллектуального осво-

� Критический пересмотр византийских заимствований в российской культуре состоялся в различных исследовательских контекстах: В. И. Савва, Московскиецариивизантийскиевасилевсы:КвопросуовлиянииВизантиинаобразованиеидеицарскойвластимосковс-кихгосударей, Харьков 1901; I. Ševčenko, ANeglectedByzantineSourceofMuscovitePoliticalIdeology, в: idem, ByzantiumandtheSlavsinLettersandCulture, Cambridge, Mass 1991, p. 49-87; Б. А. Успенский, Царь и патриарх: харизма власти в России (Византийская модель и еерусское переосмысление), Москва 1998. Продолжение Византийской империи в России, несмотря на популярность „Второго Константинополя” и „Третьего Рима”, прямо не декла-рировалось, великие князья Московские – по меньшей мере, Иван III и Иван IV – отказыва-лись от предложений Рима признать преемственность Москвы от Царьграда в обмен на сближение с католицимом, а принятые за основу Сказанияокнязьяхвладимирских родс-тво Владимира Святославича и Владимира Мономаха с византийскими императорами и легенда о передаче инсигний царской власти на Русь были рассчитаны на „внутреннее потребление” и не были признаны ни в Константинополе, ни в Риме в качестве аргумен-тов в пользу translatioimperii.

� C. J. Halperin, Russia and the Golden Horde. The Mongol Impact on Medieval Russian History, Bloomington 1985. Никакого „общего прошлого” русских земель и татарских орд нет в крымских и нагайских книгах. Трудно сказать, насколько интересными были в этой свя-зи книги посольских сношений с Астраханью и Казанью – от них ничего до наших дней не сохранилось. Исторические экскурсы летописных рассказов об отношениях России с Ас-траханским и Казанским ханствами открывают лишь перспективу „нашей” истории, вре-менно сопряженной с пришлыми и чуждыми ей народами (А. Г. Бахтин, XV-XVIвекавис-торииМарийскогокрая, Йошкар-Ола 1998; И. В. Зайцев, Астраханскоеханство, Москва 2004). „Забвение” в Москве прав Чингизидов на поволжские земли проявилось, например, в определении „болгарский”, включенном в титул великих князей московских (см. также статьи И. Гилязова и И. Таймасова в кн.: DieGeschichteRusslandsim16.und17.JahrhundertausderPerspektiveseinerRegionen, hrsg. A. Kappeler, Wiesbaden 2004).


ения к географическому подчинению соседних территорий не был явлен в открытом дискурсе российской власти, и все по-пытки дезавуировать подобные намерения встречались отри-цанием с ее стороны. Принимая имперские эмблемы и инсиг-нии, социальные идеалы и представления об отношении власти и общества, невозможно было надеяться на подчинение России, например, османских владений или европейских территорий, признававших власть императора. С другой стороны, освоение имперских моделей происходило одновременно с фабрикаци-ей сравнительно малых легенд, решавших практические задачи подчинения соседних территорий посредством исторической легитимации.

Сложным феноменом восточноевропейской исторической культуры раннего нового времени была „Русская земля”, „Русь”, „Русия”, „Русиа”, „Руссия”, „Россия” и т. д.5 Этот образ оживлял в памяти польско-литовских и московских „русских” множество исторических сцен, героев и событий на „своих” территориях, даже если границы „своего” были далеки от определенности.

И вместе с тем, на пути его восприятия возникали препятс-твия, как только требовалось увидеть это „свое” как единство ментального образа и его актуального политико-культурного и территориального наполнения. Для человека XVI в. преодоле-ние подобных препятствий не было семантической задачей, и ви-димо, создавая непротиворечивую модель „Руси”, или обозначая противоречия как умопостижимое для другой культуры ее „семан-тическое поле”, или указывая на ошибки рациональной либо претендующей на рациональность модели, мы должны были бы навязать модерную „интерпретацию” и постмодерную „деконс-трукцию” людям того времени. Между тем, в случае „Руси” мы сталкиваемся с крайне запутанной проблемой. Во-первых, у нас

� Различия между этими понятиями требуют многостороннего анализа контекстов. Здесь мы исходим из предположения о том, что комплекс проблем, представленный нами ниже, в равной мере должен был затронуть семантику всех этих понятий, всего, что имело от-ношение к „русскому” в историческом континууме и в памяти людей. См. также статью и дискуссию: К. Ю. Ерусалимский, Понятия«народ»,«Росиа»,«Рускаяземля»исоциальныедискурсы Московской Руси конца XV-XVII в., „Религиозные и этнические традиции в фор-мировании национальных идентичностей в Европе. Средние века-Новое время”, Москва 2008, с. 137-179 (англ. версия этого текста: K. Erusalimsky, TheNotionofPeopleinMedievalandEarly-ModernRussia, „Sensus Historiae. Studia interdyscyplinarne”, 2011/2, vol. 3, p. 9-34).


мало данных, чтобы понять, как именно люди XVI в. читали и по-нимали это понятие применительно к прошлым эпохам: в нашем распоряжении много списков древних летописных текстов, ско-пированных в XV-XVI вв., однако чрезвычайно мало следов их чтения. Во-вторых, те „прочтения”, которые свидетельствуют об освоении понятия „Русь”, дают мало для понимания того, как ви-дели читатели древних текстов преемственность и в чем находи-ли новизну своего понимания „Руси”. В-третьих, „Русская земля” определяется в границах сообществ, во многом реорганизован-ных по сравнению с древнерусскими землями, и нахождение ее на карте требует наложения представлений о древнерусских гра-ницах на представления о границах между современными зем-лями, либо наоборот, перенесения актуального состояния „Руси” на реалии древних текстов. В-четвертых, сохраняется в полной мере проблема „кто говорящий”, кому принадлежит демаркация между Русью и не-Русью, в каких исторических обстоятельствах или контекстах и на основании каких доступных этому человеку текстов создано высказывание. И в-пятых, на частные прочтения воздействуют подвижки в исторической культуре в целом и в ис-ториографических процессах „средней длительности”, а в том числе и то, что „Русская земля” все чаще встречается в общих контекстах с имперскими маркерами „Израиль”, „Рим” и т. п.

Можно ожидать, что переосмысления „Русской земли” в рос-сийской историографии должны были отразить устройство мес-тного исторического сознания и исторической памяти. По всей видимости, обращение к европейским историографическим нова-циям было в России XVI в. минимальным. Категории „искусства” (ars), „метода” (methodus), „пользы” (utilitas) истории не находят аналогов в российской исторической культуре, одновременной европейскому Возрождению6. Это заметно также по ничтожнос-ти полемической энергии, что аномально для любой историогра-фической традиции каждой из крупных европейских стран того времени. К примеру, редкая внутри московской исторической артели дискуссия – в рукописной традиции Сказания о князьях владимирских – о происхождении литовских князей была всего лишь уточнением генеалогической фабрикации в интересах вы-

� A. F. Grabski, Dziejehistoriografii, Poznań 2003, s. 190-191.


сшей власти с помощью другой фабрикации в интересах той же высшей власти. Дискуссия в ее европейском понимании по этим, явно спорным, вопросам не состоялась или никак не отразилась на нарративных памятниках. В российском контексте не возник-ло интереса к реинтерпретации этнического происхождении се-веро-восточных „русских” и окружающих их народов, прав знати перед лицом монархии и превосходства знати над простолюди-нами, принципов монархического правления и форм властво-вания, соотношения чужеземного и отечественного в истории. Масштабные исторические тексты московского происхождения, такие как Русский хронограф, Никоновская летопись, Воскресен-ская летопись, Летописец начала царства и его продолжатели, Степенная книга, Лицевой летописный свод, Новый летописец, не отражают никакой озабоченности проблемами европейской ренессансной историографии. Более того, исследователя истори-ческих экскурсов московской дипломатии, околодипломатичес-ких исторических сочинений и посланий Ивана Грозного всегда гложат сомнения, действительно ли киевская древность в этих памятниках – это историческое прошлое в том виде, как его представляли себе жители Российского государства, и при этом их искренние амбиции и заблуждения об „исконных” правах мос-ковских господарей на соседние земли или же это умелый дип-ломатический блеф, заставляющий врага ожидать удара со всех сторон – от Ливонии и Жмуди до Киева и Волыни.

Образ Московского государства в европейских странах фор-мировался лишь отчасти в связи с русскими историческими представлениями и, конечно, подпитывался не только страхом перед нашествием варваров и угрозами московской диплома-тии. Европейцы XVI в. узнали о претензиях московитов на „Ки-евское наследство” благодаря М. Меховскому и С. Герберштейну, а благодаря сплаву библейской герменевтики, этнографии и кар-тографии обнаружили в их лице своих близких родственников. Западнославянские историки развили идеи о происхождении московитов от младшего сына библейского Иафета, а также о бра-тьях Чехе, Лехе и Русе, причем споры касались главным образом старшинства между братьями и этнической принадлежности их отца и деда, и как показывают колебания М. Стрыйковского в этих вопросах, даже после Люблинской унии на этот счет было мало ясности. Московские версии общей „русской” истории все


еще претендовали на участие в становлении польско-литовских исторических концепций, а унитаристские построения общей польско-литовско-русской истории в польских хрониках натал-кивались на литовские, волынские и киевские регионализмы.

По многим причинам интеллектуальный диалог между Рос-сией и Европой не открыл путей их историческим культурам к взаимному сближению и освоению. Причины взаимного не-приятия обычно обнаруживались в культурных и менталь-ных барьерах. Исследования образов „Московии” и „Рутении” в европейской литературе XVI-XVII вв. выявили иную картину. По мнению М. По, иностранные современники Ивана III, Васи-лия III и Ивана IV, характеризуя их правление, вынуждены были обходить „ловушки” трех основых типов. Во-первых, их окружа-ло недоверие со стороны российской власти, дипломатов не до-пускали к государственным тайнам, а резидентов не выпускали из страны. Это препятствие преодолевалось ответным недове-рием к дипломатическим инсценировкам, беседами с местными жителями, а нескольким по-долгу жившим в России резиден-там удалось не только ее покинуть, но и составить ее описание. С другой стороны, из популярных рассказов о России европей-ские писатели заимствовали стереотипные характеристики, на-ходя им новые подтверждения или просто перенося в свои сочи-нения. Особенно влиятельными были опубликованные впервые в 1549 г. Записки о Московии австрийского дипломата С. Гер-берштейна, в которых государственный строй московитов был представлен как великокняжеский абсолютизм, политический режим – как деспотичный, отношения граждан с властью – как рабские и квази-религиозные. Оценки Записок были приняты другими читаемыми в Европе авторами, в их числе М. Кроме-ром, М. Бельским, М. Стрыйковским, А. Гваньини, А. Поссеви-но, Д. Флетчером, А. Олеарием. Авторитет предшественников и интеллектуальный „заказ”, впрочем, не препятствовал персо-нальным наблюдениям, которые не вносили ничего принципи-ально нового в общую оценку московской власти, предложен-ную С. Герберштейном7.

� M. T. Poe, „A People Born to Slavery”: Russia in Early Modern European Ethnography, 1476-1748, New York 2000, p. 117-144. Исключениями из этого правила служат сочинения о России пап-

4� Константин Ерусалимский

Наконец, согласно М. По, препятствием для „объективно-го” восприятия российской жизни могли служить предубежде-ния европейской политической мысли. На этом акцентировали критики „записок иностранцев” как исторического источника, начиная с В. О. Ключевского. Европейцы преувеличивали би-нарность оппозиций „свобода–рабство”, „справедливое прав-ление–тирания”, „частная собственность–королевская собс-твенность”. В России в рамках их бинарной логики постоянно обнаруживались три отрицательных стороны этих оппозиций. Вместе с тем, Россия была раннемодерной монархией, в которой социальные и политические институты, в целом, находили ев-ропейские соответствия, по крайней мере эти соответствия без труда находили сами европейцы, а следовательно, параллели между европейскими и российскими политическими институ-тами не были надуманными. Выводы о российском деспотизме открывают стороннее, принятое из аристотелианской перспек-тивы, но достоверное в этой своей основе понимание московс-кой политической культуры8.

ских дипломатов А. Кампензе, П. Джовио и И. Фабри (публиковавшихся еще до Записок Герберштейна), английских путешественников Э. Дженкинсона и Р. Ченслора, сирийского православного П. Алеппского и хорватского иезуита Ю. Крижанича. Исключения скорее подтверждают правило, поскольку Кампензе прямо не опроверг европейских стереоти-пов, а Джовио и Фабри получили сведения о России от великокняжеских послов и соста-вили свои рассказы с их слов. Все трое создали нравоучения, нацеленные на унию Рима с Москвой и построенные на принципе контрастов, известном европейской культуре, по меньшей мере, со времен Тацита. Остальные авторы также не нарушали устоявшийся образ. Английские торговые агенты вряд ли штудировали Герберштейна, в своих дневни-ковых записях они характеризовали Россию как выгодного делового партнера, пошед-шего на значительные льготы для английской торговли – их образ Московии во многом диктуется коммерческими интересами. Павлу Алеппскому не были известны сочинения Герберштейна и его традиции, при этом он хвалит российский деспотизм как раз за то, за что европейцы его критикуют. А Юрий Крижанич в своей Политике не признает, что тирания укоренена в российской политической традиции, и считает ее результатом по-верхностного насаждения „сверху” (ibidem, p. 22-26, 135-137, 141-142).

� Ibidem, p. 196-226. Препятствием для принятия этого тезиса М. По могло бы служить рас-пространенное в детерминистских концепциях культуры положение о непроницаемости ментальных границ и, как следствие, принципиальной невозможности выразить основа-ния одной культуры „на языке” другой. Проблема, на мой взгляд, в том, что все концепты, направляющие и организующие детерминистскую интерпретацию, как правило, являют-ся нарочито теоретичными и/или редуцированными. Среди них – „культура”, „язык”, „кате-гория”, „дискурс”, воспринятые в подобных интерпретациях как инструмент для описания явлений непреложных и устойчивых в долгом времени, внутренне бесконфликтных и не-противоречивых, доминирующих и регулятивных по отношению к иным концептам и/или к самой жизни.

4�Родословное древо или Пальма тирании: переоценки прошлого Русской земли...

Несмотря на существенные различия между европейцами и московитами в основаниях исторического, русские мыслители как в России, так и за ее пределами были не в силах избежать встречи с историей в ее европейском облачении. Если на го-ризонте европейской историографии, по словам К.-Ж. Дюбуа, возникала „абсолютная монархия универсального разума”, то на российских историографических горизонтах „универсальный разум”, в каких бы формах он себя ни обнаружил, заметно от-ставал от „абсолютной монархии”9. Монархия и принципы мо-нархического правления неизменно были предметами средневе-кового историописания и затем были приняты в ренессансной „придворной историографии”10. Однако универсализм монархии историко-правовых и историко-политических исследований приобрел, по сравнению со средневековыми образцами, очер-тания рациональной утопии, а сами исследования все чаще на-поминали полемические реплики в адрес идейных противников или собрания примеров и аргументов из прошлого в подтверж-дение монархических концепций.

Ничего подобного не было в России. Ни в чем подобном российская монархия, опиравшаяся на молчаливо принятую доктрину „собирания земли” под властью „исконных самоде-ржцев”, не нуждалась. Другие носители знания о прошлом были до первых лет Смуты отчасти подавлены и лишены голоса, отчасти – попросту подвержены тому же damnatio memoriae, которым ранее были окутаны татарско-русские отношения. В этом смысле российская историческая культура развивала средневековые традиции в направлении „придворного обще-ства”, минуя рационалистический поворот и открытие методов истории. Впрочем, преобразования исторического сознания в России конца XV-первой половины XVI в. были весьма зна-чительными по сравнению с местными историческими куль-турами предшествующего периода. По-новому расставлялись акценты в копируемых летописных текстах, появлялись новые понятия для описания давно известных событий, начали откры-

� C.-G. Dubois, Laconceptiondel’histoireenFranceauXVIesiècle, Paris 1977.�0 В польской историографии данный процесс изучен: H. Barycz, Szlakamidziejopisarstwasta-

ropolskiego.Studianadhistoriografiąw.XVI-XVIII, Wrocław–Warszawa 1981.


то обсуждаться сами задачи историописания. В долгосрочной перспективе исследователями отмечался постепенный переход от летописной формы изложения к хронографической и как следствие – включение русской истории в мировую; возникли дефиниции жанров историографии – прежде всего, „летописи”, „хронографа” и „истории”; московская власть снабдила свои тексты обоснованием превосходства своей династии над дру-гими суверенами русских земель и возвела свое происхождение к историческим истокам Руси. На достижение последней цели были направлены многочисленные визуальные и ритуальные ресурсы – „свою” историю все чаще не только писали, но так-же изображали наряду с сакральными образами и исполняли на многолюдных церемониях.

Институтом, в котором российская историография нахо-дила для себя почву и с которым органично срослась, была дипломатия. Тезис о ее внешнеполитическом прагматизме, ориентированности на дискурсы власти, войны, геополитики получает обоснование только в том случае, если иметь в виду, что эта „прагма” была по-своему историзирована. С точки зре-ния московского посольского ведомства, границы были очер-чены сплошной линией лишь там, где их закрепил „вечный мир”. Это должно означать, что почти вся территория Россий-ского государства на середину XVI в. имела лишь пунктирные границы, и государство должно было заботиться о том, чтобы войти в оснащенную картографированием и этнографией ев-ропейскую дипломатию с набором историй о подлинно „своих границах”. Парадокс историографической и дипломатической жизни заключался в том, что не имея и не признавая легитим-ных границ, российская власть нуждалась в их установлении, чтобы говорить на языке западных соседей, отчасти формиру-ющих, отчасти регулирующих структуры легитимности. Для того, чтобы ответить, где именно пролегают пределы „своего”, следовало прочитать тексты прошлого и, исходя из диплома-тической прагматики, интерпретировать их с максимальной пользой для исторического настоящего. Для этого не следова-ло изобретать новых границ Русской земли, достаточно было лишь показать, как ее князья в прошлом торжествовали над своими противниками, отождествить этих противников на современных землях и представить отступление земель про-


шлого от правителей настоящего как измену своим извечным господарям11.

Становление исторической легитимации единства Руси под властью московских великих князей было постепенным процес-сом. На раннем этапе определяющая роль принадлежала москов-ским митрополитам, приложившим усилия к тому, чтобы закре-пить за московскими господарями образ борцов за православие и освободителей страны от неверных, еретиков, вероотступни-ков и язычников. Церковная власть гарантировала, что в Мос-кве проводились важнейшие церемонии „всего” православного народа, а следовательно, было осуществлено сакральное единс-тво жителей всей Русской земли, всего правоверия и всей пра-вославной власти. „Собирание земель” началось с объединения в стенах Москвы духовной и светской власти, народа и святых под лозунгом „Русской земли”. Такое понимание было принято московской властью и выражено в знаменитых словах Ивана Грозного о том, что „Русская земля” держится самодержавны-ми государями, Божьей милостью и молитвами всех святых1�. Этот тезис мог не нравиться, но с ним не имело смысла спорить. Как правило, польско-литовские оппоненты его высмеивали как проявление московитской гордыни, однако его дискурсивные основания и военно-дипломатические импликации ни у кого не вызывали веселья и требовали вдумчивого опровержения с ис-точниками в руках.

Отказ московского историописания от обсуждения европей-ских историографических новаций – в ряде случаев благопри-ятных для развития российской имперской доктрины – был, на наш взгляд, вызван объединительной идеологией Москвы. Это был продуманный запрет на „импорт идей” с целью не до-пустить дискуссий по вопросу, единственно верное освещение которого звучало из стен Посольского приказа. „Отсчет” в оп-ределении истоков Московского государства начинался с собы-тий 500-летней древности, как если бы не существовало ни та-

�� Концепций „переноса” России в Сибирь или другие регионы, подобных концепциям XVIII-XIX вв., в XVI в. не существовало. Ср.: СибирьвсоставеРоссийскойимперии, Москва 2007, с. 51-75.

�� Об этом см.: J. Korpela, TheChristianSaintsandtheIntegrationofMuscovy, в:RussiaTakesShape.PatternsofIntegrationfromtheMiddleAgestothePresent, Saarijärvi 2005, p. 17-58.


таро-монгольского нашествия на русские земли, ни Ливонского Ордена, ни Великого княжества Литовского. Последовательное проведение подобной исторической программы гарантирова-ло, что все граничащие с Россией в XVI в. государства были бы лишены права „исконности”. В этом смысле идентичность „Рус-ская земля” обретала для московских господарей актуальность благодаря своей летописной старине. Ее воскрешение было обя-зано, прежде всего, территориальным конфликтам. А главной опорой исторических фабрикаций было полное отсутствие за пределами летописных памятников документации о размерах и пределах „Русской земли”13.

В начале XVI в. предков московских господарей потребова-лось вывести из Рима, чему не было никаких, даже косвенных, подтверждений в историях. Брат Цезаря Августа Прус и новоза-ветная по форме 14-поколенная связь между Прусом и Рюриком были созданы по европейским шаблонам и содержат косвенные отсылки на литовские прототипы – сказание о предке литовских князей римлянине Палемоне, повести о римлянине Прусе, осно-вавшем столицу исторических предшественников крестоносцев на землях Королевской и Княжеской Пруссии, а также легенду о родном брате Атиллы по имени Буда, по имени которого якобы была названа столица Венгрии. Миф о брате, а не о сыне Августа позволял также при необходимости пересмотреть первенство братьев и исключал родословное доминирование Священной Римской империи над Россией14. Этот сюжет занял централь-ное место в историческом самосознании московского царства. Римское происхождение Рюрика было признано во всех круп-нейших российских летописях и хронографах ко второй поло-вине XVI в., было востребовано для воссоздания кремлевских

�� К. Ю. Ерусалимский, История на посольской службе: дипломатия и память в России XVIвека, в: История и память: Историческая культура Европы до начала нового времени, Москва 2006, с. 664-731.

�� Сближение Москвы с Римом обостряло проблему конкуренции, требовало от книжни-ков создания условий для идеи о „братстве” двух христианских императоров. Имперский источник московского двуглавого орла признан исследователями, хотя византийское происхождение этого символа московских великих князей также возможно. По пред-положению С. М. Каштанова, стремление Москвы к равенству с Империей дало о себе знать в титуле Василия III 1514 г., составлявшемся по образцу имперского и приближенном к нему по числу земель, включенных в объектную часть.


визуальных рядов после пожара 1547 г. и встречено согласием со стороны высшей знати, в том числе такого оппонента высшей власти, как А. М. Курбский. Польско-литовская историография, вступившая вместе с королем Сигизмундом II Августом, а затем Стефаном Баторием в войну против исторических построений Москвы, направила основной свой удар в эту точку, опровергая историчность и показывая имперско-завоевательную подопле-ку „Пруса”. В Москве критика не вызвала значительных подви-жек самосознания: и в Смуту, и после нее в ряду прямых пред-шественников и ближних родственников московских государей упоминался Август, а в XVIII в. отзвуком имперского мифа ста-ли дискуссии вокруг „норманнского вопроса”15.

Московские историки скрыто черпали свои историографичес-кие модели из прусской и польско-литовской интеллектуальных традиций. В начале XVI в. Гедиминовичи были объявлены в Мос-кве незаконными правителями, происходившими от служебни-ка подлинных местных князей. Переход на московскую службу северских князей не препятствовал ей, а возможно, наоборот, стимулировал московских придворных интеллектуалов подчер-кивать приниженное положение всех Гедиминовичей перед ли-цом московского великого князя. Литовская легенда, положен-ная в основу Сказания о князьях владимирских, на наш взгляд, не могла возникнуть ранее первой миссии Герберштейна в Мос-кву в 1517 г. В Записках, изданных впервые в 1549 г., содержится замечание о том, что князя Витеня, согласно польским летопи-сям, убил его слуга Гедимин, после чего завладел его княжением и женой16. Однако в Записках есть и изложение иной версии гос-подства Москвы над Великим княжеством Литовским, которую имперский посол услышал от Ю. Д. Траханиота и изложил как несусветную ересь, сославшись на всякий случай, что это лишь пересказ чужих слов. Будто бы нынешняя Югра – это потомки древних венгров, чей вождь Атилла некогда возглавил поход московских подданных на Европу. Траханиот, доказывая право

�� К. Ю. Ерусалимский, Прус и «Прусский вопрос» в дипломатических отношениях РоссиииРечиПосполитой1560-х-начала1580-хгг., в: Хорошиедни:ПамятиАлександраСтепано-вичаХорошева, Великий Новгород–Санкт Петербург–Москва 2009, с. 276-293.

�� С. Герберштейн, Записки о Московии, пер. с лат. и нем. А. И. Малеина и А. В. Назаренко, вступ. ст. А. Л. Хорошкевич, под ред. В. Л. Янина, Москва 1988, с. 83.


своего государя на Литву, Корону и т. д., представил венгров как подданных великого князя Московского, которые обитали при Меотийских болотах (в Приазовье), „затем переселились в Пан-нонию на Дунае”, заняли Моравию и Польшу, „а по имени брата Аттилы назвали город Буду”17. Герберштейн специально указы-вает, что эти слова прозвучали в его первый приезд в Москву, то есть не ранее апреля 1517 г. Менее претенциозная схема пред-ставлена в заметке о Витене и Гедимине, видимо, возникшей уже после второго приезда Герберштейна и отразившей состояние московских исторических фабрикаций на 15�6 г., когда текст Сказания и литовской легенды уже, несомненно, существовал. Уточняя концепцию Р. П. Дмитриевой, можно было бы предпо-ложить, что ранняя версия Сказания возникла между концом 1517 г. и 15�1 г.18

В Погодинском летописце XVI в., Воскресенской летописи 1530-х гг., Государеве Родословце 1555 г., а затем в переговорах с Польско-Литовским государством в 156� г. правители Вели-кого княжества Литовского были возведены к полоцким Рогво-лодовичам, подручным киевского Мстислава Владимировича Великого, которого, согласно принципу „лествичного” или „сте-пенного” восхождения, в Москве считали предком московских господарей19. Полоцк, если следовать московской фабрикации, открывал право на все Великое княжество Литовское, и генеа-логическая легенда была частью завоевательной политики Ва-силия III и Ивана IV, закончившейся взятием города в 1563 г. Понятие „Русской земли” не страдало из-за двойственности По-

�� Ibidem, с. 163. Подробнее см.: R. Frötschner, Ugrier–Ungarn–Hunnen.HerbersteinübereinMotivderMoskauerpolitischenMythologie, в: 450JahreSigismundvonHerbersteinsRerumMoscovitica-rumCommentarii1549-1999, Wiesbaden 2002, s. 203-213.

�� Р. П. Дмитриева (Сказаниеокнязьяхвладимирских, Москва–Ленинград 1955, с. 73) датиро-вала Послание Спиридона-Саввы, предположительно положенное в основу Сказанияокнязьяхвладимирских, периодом между 1511 и 1521 гг.

�� Дискуссия по поводу хронологии возникновения и развития текстов Сказания и легенды о полоцком происхождения Гедиминовичей см.: K. Chodynicki, GenezadynastiiGiedymina, „Kwartalnik Historyczny”, 1926, t. 40, z. 4, s. 541-566; M. E. Byczkowa, Legenda o pochodzeniuwielkichksiążątlitewskich.RedakcjemoskiewskiezkońcaXViXVIwieku, „Studia Źródłoznawcze”, 1976, t. 20, s. 182-199; Б. Н. Флоря, Родословие литовских князей в русской политическоймысли XVI в., в: Восточная Европа в древности и средневековье, Москва 1978, с. 320-328; В. Ульяновський, МитрополитКиївськийСпиридон:Образкрiзьепоху,епохакрiзьобраз, Київ 2004, с. 333-336; O. Łatyszonek, OdRusinówbiałychdoBiałorusinów.Uźródełbiałoruskiejideinarodowej, Białystok 2006, s. 265-304.


лоцкой земли в московской ментальной географии, а наоборот, подпитывалось за счет размытости границ: Великое княжество Литовское сохраняло обособленность и полную принадлеж-ность королям и великим князьям объединенного Польско-Ли-товского государства, однако легко исчезало с карты, если бы на смену польско-литовской территориальной модели „Двух Народов” пришла „Русская земля” в ее московском осмыслении и исполнении.

Меньшей отточенностью отличались созданные в Москве региональные имперские легенды. Возможно, хронологически ранее других, еще в правление Ивана III, возникло стиравшее с карты Поволжья Казань, Астрахань – а в перспективе и Си-бирь – предание о господстве русских князей над Булгаром, о его востребованности в годы правления Василия III и Ивана IV говорят объектное определение „болгарский” в великокня-жеском титуле, вставки в летописях и развитие легенды в своде митрополита Даниила конца 15�0-х гг.�0 Самому Ивану IV в Ле-тописце начала царства под 1554 г. была приписана речь о воз-никновении Астрахани на месте русской Тмутаракани. Впрочем, это оригинальное отождествление было выдающимся примером имперской идеи, оно породило особое сказание, но не привело к переписыванию древней истории. Последнее крупное изоб-ретение московской исторической географии XVI в. – возведе-ние в посольских посланиях и переговорах с 1558 г. ливонских владений Ордена к завоеваниям Ярослава Мудрого с центром в Юрьеве.

Границы „своего” в территориальных легендах подкрепля-лись за счет создания, конструирования и модификаций в пер-вой половине XVI в. этоса „измены” и „изменника”. Пересечение границы было способом ее обнаружения. В долгосрочной перс-пективе „изменой” представал отход „земли” – крупной терри-тории, претендующей на независимость или новое подданство – от своих „исконных господарей”. Проблема, однако же, в том, что перебежчики из России в Речи Посполитой, поволжских ханствах, в Крыму и Швеции лишь в редких случаях открыва-

�0 J. Pelenski, Russia and Kazan. Conquest and Imperial Ideology (1438-1560s), The Hague–Paris 1974.


ли и поддерживали идеалы „другой Руси”, а чаще встраивались в новые отношения подданства. В Москве не признавалось но-вое подданство изменника, однако подданнические отношения признавались неизбывными. Следовательно, для власти и для исторической книжности того времени невозможно было по-мыслить себе „другого русского”, перешедшего на службу друго-му суверену. В долгосрочной перспективе отношения „измены” и „подданства” закреплялись как долгосрочный фактор, опре-деляющий отношения между Москвой и отдельными людьми, регионами, и обширными землями. В этом смысле ментальная демаркация географического и политического пространства подпитывалась за счет исторических демаркаций.

2. Становление „Московии”: от Герберштейна до Гваньини

В построения „европейцев” постоянно, по меньшей мере начи-ная с записок С. Герберштейна, закрадывалась неясность в от-ношении границ „русской” terra incognita. Тексты, сконцентри-рованные на описании владений Москвы и Великого княжества Литовского, показывали воображению перспективы освоения и отчуждения непознанного пространства Русской земли. Дина-мика признания России в границах владений великого князя московского была, в этом смысле, определяющей для „откры-тия” России в Европе. Однако далеко не все соглашались видеть „московское” как не-„татарское” или не-„русское”, далеко не все соглашались с тем, что Новгород, Псков, Смоленск, Тверь, Калу-га или даже Можайск – это часть „Москвы”.

Из популярных описаний Европы Энея Сильвия Пикколоми-ни (1490) и Раффаэля Маффеи Волатеррануса (1506), читатели могли узнать о Руси и лишь об одном ее регионе – вечевой Нов-городской республике�1.

�� S. Mund, OrbisRussiarum.Genèseetdéveloppementdelareprésentationdumonde„russe”enOc-cidentàlaRenaissance, Genève 2003, p. 172-173.


Родство между „русскими” и „московитами” отмечалось уже в первых подробных „хорографических” публикациях о славян-ских землях М. Меховского (1517), П. Джовио (15�5) и И. Фабри (15�6). Никакой древней „Русской земли” на месте владений мос-ковского великого князя европейцы начала XVI в. не находили, нет в их записках и убежденности в том, что московские суве-рены ведут борьбу за воссоздание исторической Руси. На месте одной Руси в сознании европейцев существовали московская, польская и литовская „Руссии”, впрочем, не разграниченные непроходимыми ментальными рубежами. По словам С. Мунда, итальянских, английских, имперских и польских путешествен-ников в Россию XVI в. польско-литовская Рутения, в отличие от Московии, совершенно не интересовала, „поскольку она не явля-лась центром политической власти”. Не считая общего для всех русских православия, естественная среда обитания и быт мос-ковитов и польско-литовских русских вызывали у европейцев впечатление чего-то однообразного и даже целостного (суровый климат, лесистость и болотистые почвы, дерево как основной строительный материал, низкая плотность населения, необра-зованность, дикость нравов, склонность населения к пьянству). Вместе с тем культурные различия между „русскими” России и Польско-Литовского государства видны были в социальных иерархиях, уровне жизни населения, политической ментальнос-ти, элитарной культуре и т. п. (впрочем, в этих вопросах описа-ния Рутении сильно уступали по полноте описаниям Московии или, как например, в отношении границ верховной власти, сов-сем отсутствовали)��.

Впрочем, само понятие „московит”, как отмечает исследова-тель, было изобретено польскими интеллектуалами около 1500 г. с целью отличить польско-литовских „русских” от подданных великих князей московских, как реакция на возрастающие ам-биции последних по объединению „всей Русии” под властью Москвы. Понятие было тем более удобным, что оно позволило связать восточного соседа со скифскими гамаксобами, задон-скими модоками, колхидскими москами античной географии и представить их исконными варварами (из перспективы поля-

�� Ibidem, p. 108-170, 195-198, 221-229, 236-244, 260-288, 302-323.


ков и литвинов, чьи этнические и интеллектуальные истоки об-наруживались в республиканском Риме)�3.

На грани между дневником путешествия и ученым трактатом выполнено описание московской „Руссии” имперским диплома-том С. Герберштейном, дважды побывавшим в России в прав-ление Василия III. Его Записки о Московии, а затем, во многом развивая Герберштейна, хроники М. Бельского, М. Кромера, А. Гваньини и М. Стрыйковского создают целостную и широ-ко растиражированную в Европе картину воссоединения земель вокруг Москвы�4. Популярность этих текстов во второй полови-не XVI в. была беспрецедентной по сравнению с другими текста-ми того же периода, посвященными восточным землям Европы. Не считая рефлексов у других авторов, Герберштейн был издан не менее �4 раз с 1549 по 1611 г.�5 Описание Гваньини печаталось в период с 1578 по 1611 г. не менее 10 раз, причем в 1611 г. – в одной польскоязычной компиляции с Записками о Московии�6. Хрони-

�� Ibidem, p. 311-315, 322-323, 333-334, 337-338. Как показывает С. Мунд, М. Меховский, П. Джо-вио и И. Фабри опираются на недавно возникшую дихотомию. Герберштейн специально отмечает, что в московской „Руссии” не принято называть себя „московитами”, для опре-деления русского населения России, Короны Польской и Великого княжества Литовско-го он использует термин „Ruteni”, а термином „Russia” обозначает все три сопредельных территории (помимо самоназвания, их объединяют общее прошлое, язык и греческое вероисповедание). Связь данной проблемы с правами польско-литовских и московских суверенов на русские земли обсуждается в Польской хронике М. Кромера и Московии А. Поссевино, однако, несмотря на позднее происхождение этих источников, ничто не препятствует их использованию для осмысления генезиса русско-московской дихото-мии.

�� Статистико-географическое исследование записок Герберштейна см.: Е. Е. Замысловский, Герберштейн и его историко-географические известия о России, Санкт Петербург 1884. Пересмотр новейшей литературы вопроса см.: А. В. Юрасов, Сигизмунд Герберштейнорусскихгородах, в: 450Jahre, с. 77-92.

�� В. Ляйч насчитывает 20 изданий Записок между 1549 и 1600 гг.: 9 на латинском, 7 на немец-ком, 2 на итальянском и 2 на английском языке (W. Leitsch, DasersteRußlandbuchimWesten–SigismundFreiherrvonHerberstein, в: RussenundRußlandausdeutscherSicht9.-17.Jahrhundert, München 1985, bd. 1, s. 120). До 1611 г., по меньшей мере, еще 2 издания вышли на чешском языке в 1590 г. и 1602 г. и 1 на голландском в 1605 г. (M. Poe, HerbersteinandtheOriginoftheEuropeanImageofMuscoviteGovernment, в: 450Jahre, p. 145). С. Мунд насчитал 22 издания за 1549-1600 гг. Помимо того, исследователь обнаружил заимствования из Записок Гер-берштейна в публикациях „по меньшей мере” 25 авторов XVI в., не считая тех, кто переда-вал текст Герберштейна из вторых рук. К упомянутым 25 авторам необходимо прибавить М. Кромера, М. Бельского и М. Стрыйковского (S. Mund, Orbis, p. 358, 383-384, 410-412).

�� С. Мунд учитывает 9 изданий Описания Европейской Сарматии за 1578-1600 гг. и пишет также о „нескольких авторах” XVI в., ссылавшихся на Гваньини (ibidem, p. 358, 415-416, 424-429, 435). Подробное исследование бытования мнений Герберштейна в европейской уче-ной книжности XVI-XVII вв. проведено М. По (M. T. Poe, „APeopleBorntoSlavery”, passim).


ка Бельского с выписками из Герберштейна была опубликована всего раз – в 1564 г., но к тому времени ее автор был уже про-славленным историком. Согласно подсчетам С. Мунда, Гербер-штейн и Гваньини – наиболее часто публикуемые исследовате-ли восточнославянского региона в XVI в., не считая П. Джовио и А. Поссевино. Зависимость других авторов от Герберштейна в описании Московии гарантирует ему первенство по числу из-даний перед всеми конкурентами. С. Мунд насчитал �� издания за 1549-1600 гг. Помимо того, исследователь обнаружил заимс-твования из Записок Герберштейна в публикациях „по меньшей мере” �5 авторов XVI в., не считая тех, кто передавал текст Гер-берштейна из вторых рук�7. Не отмечены при этом, по меньшей мере, один читатель и одно латиноязычное издание: в Истории А. М. Курбского 1570-х-начала 1580-х гг. приведены суждения „нарочитого мужа цесарского” о князе С. Ф. Курбском и упомя-нуто неизвестное ныне миланское издание Записок�8.

К упомянутым в работе Мунда �5 авторам необходимо при-бавить польско-литовских читателей Герберштейна, о которых здесь хотелось бы сказать специально. Прежде всего, зависи-мость польско-литовских хронистов от Герберштейна в описа-нии Московии уже служила предметом исследований, и круг историков-читателей Записок о Московии, в целом, установлен. Это – М. Кромер, М. Бельский, М. Стрыйковский и А. Гваньини, князь А. М. Курбский, П. Одерборн, Р. Гейденштейн, М. Литвин, то есть по сути все крупнейшие историки Короны Польской и Великого княжества Литовского второй половины XVI-начала XVII в., обращавшиеся к истории Руси и России�9. В хрониках Бельского и Гваньини заимствования из Герберштейна настоль-

�� S. Mund, Orbis, p. 358, 383-384, 410-412. �� К. Ю. Ерусалимский, Сборник Курбского: Исследование книжной культуры, Москва 2009,

т. 2, с. 8 (л. 2 об.). По-другому можно было бы истолковать фразу „в кроинице своеи [...] юже латинским языком в Медиоляне [...] написал”, предположив, что Курбский неверно осведомлен о работе Герберштейна над Записками в Милане или получил свой экземп-ляр (или только выписку из полного текста) из Милана.

�� H. Grala, DieRezeptionder„RerumMoscoviticarumCommentarii”desSigismundvonHerbersteinin Polen-Litauen in der 2. Hälfte des 16. Jahrhunderts, в: 450 Jahre, s. 317-326, здесь s. 321-324; Д. В. Карнаухов, ИсториярусскихземельвпольскойхронографииконцаXV-началаXVIIв., Новосибирск 2009, с. 72, 77-78, 104, 112-115, 132, 141, 147-148, 150, 152, 172-173, 196. И. Граля обна-ружил в дворовых табелях Королевской Казны Сигизмунда II Августа упоминание выплат, относящихся приблизительно к 1560 г. Среди получивших денежную поддержку М. Кро-


ко обширны, что впору говорить об особых редакциях Записок о Московии в составе их хроник. Имперский дипломат рассчи-тывал на прочтение своего сочинения в Польско-Литовском государстве и отреагировал вторым изданием Записок в 1551 г., после того, как подданные Сигизмунда II Августа высказали недовольство недостаточной критикой московитов в первом издании. Наиболее развернутые переложения Герберштейна в польско-литовских хрониках обнаруживаются в кн. IX тре-тьего издания польскоязычной Хроники всего света Бельского (1564)30 и в Описании Европейской Сарматии Гваньини (1578)31.

Общим для российского и европейского осмысления того места, где жили „русские”, было понятие „северной” страны. Для Ивана IV и его подданных – в том числе позднее покинувших Россию – Север представлялся подвластной территорией, был

мер (300 зл.), А. Фрыч Моджевский (200 зл.), Л. Гурницкий (100 зл.), С. Герберштейн (100 зл.). См.: H. Grala, DieRezeption, s. 320.

�0 M. Bielski, KronikawszytkyegoświatanasześćwiekówinaczworyksięgitakieżMonarchierozdzie-lona, Kraków 1554, idem, Kronika,tojestHistoryjaświatanasześćwiekówinaczteryMonarchierozdzielona, Kraków 1564 (далее только на это издание следуют ссылки). Это предпоследний раздел основного текста хроники. Он открывается заставкой, в которой декларируется авторство Герберштейна, что не отменяет факта многочисленных редакторских вторже-ний Бельского в текст переведенного им для своей хроники источника: „Księgi Dziewiąthe Kroniki wszytkiego świata o narodzie Moskiewskim albo Ruskim według wypisania Zygmunta Herberstyna ktory tam trzykroć iezdził w poselstwie od Cesarzow krześciyańskich”. M. Biel-ski, Kronika, ark. 426-440. Перевод выполнялся отчасти, возможно, с немецкого издания Записок, поскольку в части текста до описания „провинций” Московии те сюжеты, которые Герберштейн сокращал при подготовке немецкой версии по сравнению с латинской, в Хронике всего света также не обнаруживаются. Однако это невозможно в рассказе о Доне, где близко к ранней версии текста Герберштейна переданы его слова „Танаис же сперва [...] которые зовутся Меотийскими” (С. Герберштейн, Записки, c. 137; M. Bielski, Kroni-ka, ark. 431), о Смоленское, где только ранний латинский текст Герберштейна поддерживает чтение „из-за измены одного чеха” (С. Герберштейн, Записки, c. 142; M. Bielski, Kronika, ark. 431v), о Пскове в словах „каждая из которых заключена в своих стенах” (С. Герберштейн, Записки, c. 151; M. Bielski, Kronika, ark. 432v).

�� Описание Московии в издании 1578 г. составляет особый раздел с особой фолиацией, основные источники (Герберштейн и Шлихтинг) прямо автором – или авторами – не на-званы (Omnium Regionum Moschoviae Monarchae subjectarum, Tartarorumque campestriumarciumcivitatumpraecipuarum,illarumdeniquegentis,religionisetconsuetudinisvitaesufficienset vera descriptio..., Cracoviae 1578. f. 1-47). С. Мунд называет географический раздел Опи-санияМосковии Гваньини „плагиатом”, а также „обширным и детализированным резюме” книги Герберштейна (S. Mund, Orbis, p. 179-180, 230-232, 312, 316, 400-401, 421-422, 435-436). С такой оценкой можно согласиться, если она не помешает признать самостоятель-ность Гваньини-Стрыйковского в редактировании текста Записок (ср. оценку трактата Д. Принца: ibidem, p. 422; см. также: J. Jurkiewicz, Czytylkoplagiat?UwagiwkwestiiautorstwaSarmatiae Europeae descriptio (1578), в: Lietuvos Didžiosios Kunigaikštystės istorijos šaltiniai.Faktas.Kontekstas.Interpretacija, Vilnius 2007, s. 87, 89-90).


в 1555 г. включен в государев титул и оставался его частью до 1917 г. Для европейцев же московский „Север” имел климатичес-кое измерение. Герберштейн знает легенду о голодных медведях, нападающих зимой на московитов и выгоняющих их из домов на холодную смерть. Более „высокие” контексты обычно объеди-няли библейский „удел” Иафета и не вполне определенное про-странство, занятое в античной географии Скифией, а в трудах М. Меховского Сарматиями. Впрочем, и Скифия, и Сарматия для Герберштейна – прежде всего, книжные маркеры, показате-ли авторской начитанности. Вряд ли он придавал им особое ор-ганизующее или, тем более, концептуальное значение. „Север”, согласно С. Герберштейну, наделен библейской составляющей лишь в летописной памяти самих „русских”.

Под Московией Герберштейн понимает одну из трех Рус-сий, находящуюся под властью „московитов”, две другие – под властью короля польского и великого князя литовского. При этом русские проживают не только на „русских” территори-ях. Примеры поселения русских за границами Руссии – Литва, Жмудь3�. Бельский дополняет картину книжной версией о про-исхождении московитов от Мезеха, младшего сына Иафета, и в его версии московиты могли быть восприняты не только как преемники и носители имени прародителя всех славян, но и как властвующие над ними. В Хронике всего света, и в том числе в издании 1564 г., вышедшем в обстановке польско-литов-ской мобилизации против московского неприятеля, лестно для противника звучали слова о том, что от сына Иафета по име-ни Мезех произошли „Москва и все Cлавяне”33. В поэмах Гонец добродетели и О началах Стрыйковского сохранилась этноге-нетическая модель старшинства московитов, однако она была сглажена критикой в адрес московских легенд, внесенной в чер-новой текст при подготовке Хроники к изданию34. Текст Описа-ния Гваньини также не оставляет места для книжной „северной” версии Герберштейна – он упоминает власть великого князя московского над „севером” в пейоративном контексте первых

�� С. Герберштейн, Записки, c. 56, 59, 83.�� M. Bielski, Kronika, ark. 7 („Mesech od ktorego Moskwa y wszyscy Słowacy”).�� К. Ю. Ерусалимский, ИдеологияисторииИванаГрозного:ВзглядизРечиПосполитой, в: Диа-

логисовременем:Памятьопрошломвконтекстеистории, Москва 2008, c. 625-633.


слов главы О тирании описания Московии, где высмеивается титул Ивана IV.

Герберштейн признает, что Московия главенствует над Рус-сией, однако в своих записках он показывает, что причины и ус-ловия московского доминирования не отвечают представлени-ям его читателей о легитимном господстве.

Московиты послужили опытным народом для развития ев-ропейской концепции популярной тирании, и многим эта кон-цепция обязана Запискам Герберштейна. В польско-литовской историографии нашли воплощение два несходных, и противо-положных в оттенках (даже у одних и тех же авторов) прочтения Записок о Московии. Первое из них, нравоучительное, обнару-живается в Хронике всего света. Кратко пересказав впечатления имперского посла о всевластии московского монарха, Бельский остановился перед выводом, оставляющим окончательный приговор во власти читателя: „Трудно понять, то ли народ по своей грубости нуждается в государе-тиране, то ли от тирании государя сам народ становится таким грубым, бесчувственным и жестоким”35. Хронист отказался переводить этот отрывок и на его месте разместил поучение и восхищение самодержавием: „Такое послушание у них, что когда господарь кому приказывает перерезать себе горло, тот сразу это делает. Когда какая-нибудь мелочь пропадает, они говорят, и им находят. Народ настолько самолюбивый и хвастливый, что если даже их совершенно раз-громили, они говорят, что разгромлен противник”36. Этот образ, меняющий логику Герберштейна до неузнаваемости, уклады-вается в общую схему Бельского. Появление Московии в мире после главы о Короне Польской и перед главой о Новом Свете открывало читателям могущественную и строго дисциплиниро-ванную страну, которой правил продолжатель Василия III и ко-торая в любой момент могла прийти к читателю с востока в оде-янии „московского воина”37.

�� С. Герберштейн, Записки, c. 74.�� M. Bielski, Kronika, ark. 429: „Posłuszeństwo takie u nich gdy komu Hospodar każe sobie gardło

urznąć uczyni to wneth. Gdy co namnieyszego zginie powiedzą y wroci sie. Lud taki życzliwy sobie a chełpliwy by ie nabarziey kto poraził rzeką iż oni porazili”.

�� Портрет Ивана IV, которым открывается в Хронике раздел о Москвоии, был скопирован с портетра Василия III Записок о Московии, выполненного А. Хиршфогелем, но с новым


Обратимся теперь к отрывку Записок, послужившему и Бель-скому, и Гваньини подспорьем для демонизации московитов. Герберштейн пишет: „Народ в Москве, говорят, гораздо хит-рее и лукавее всех прочих, и особенно вероломен при исполне-нии обязательств; они и сами прекрасно знают об этом обсто-ятельстве, а потому всякий раз, когда общаются с иноземцами, притворяются, будто они не московиты, а пришельцы, желая тем внушить к себе большее доверие”38. Прочие народы никак не обозначены Герберштейном, но ясно, что это „народы”, на-селяющие прочие „провинции” московской Руссии. Много ли регионов, которыми могли прикрыться московиты при заклю-чении торговой сделки, сказать трудно, в Записках оппозицией московитов с этой точки зрения выступают только новгородцы и псковичи. Бельский ухватился за торговую нить: „Московс-кие люди предательски лживы в торговле, хитры, недоверчивы и слова не держат. Шкурки сони-полчка они натирают мелом, чтобы те казались белыми. Новгородец также: соболя не пока-жет, разве что выдался пасмурный день. Шкурку бобра подпра-вит кожурой грецких орехов. И так торгуют любым меховым товаром – тут же обманут. Поэтому их купцы никому не назы-вают себя москвитинами, но только пришельцами”39. Новго-род и Москва Бельского мало отличаются друг от друга в том главном, что отличает московита от остальных русских. Купцы обоих городов принадлежат к Московии. С этим все еще согла-шались далеко не все польско-литовские историки. Гваньини, в отличие от Бельского, незначительно переиначивает текст

стихом, составленным на польском на основе текста Герберштейна и посланий подлин-ного Ивана IV. Раздел заканчивается изображением московской амуниции, с которой современники третьего издания Хроникивсегосвета были уже знакомы: оно было опуб-ликовано в базельском издании Записок Герберштейна 1556 г. Тревожные изображения перекликаются с датой завершения работы над хроникой Бельского – годом взятия мос-ковитами Полоцка.

�� С. Герберштейн, Записки, c. 133. См. также: W. Leitsch, BemerkungenzumNachlebenderMosco-viaHerbersteins, в:ОтДревнейРусикРоссииновоговремени.Сборникстатейк70-летиюАнныЛеонидовныХорошкевич, Москва 2003, s. 474-477.

�� M. Bielski, Kronika, ark. 430: „Lud Moskiewski na kupiectwo iest zdradliwy, chytry, wiary ani słowa nie dzierżą. Popielice kretą nacieraią aby sie białe zdały. Nowogrodek thakież, sobola nie ukaże, aż kiedy chmurny dzień. Bobru każdego poprawi skorupami zwierzchnimi włoskich orzechow y wszytkim kosmatym towarem wnet okłamaią. Przeto sie ich kupcy nie powiedzą nikomu by był Moskwicin, iedno gościem”.


Герберштейна, расставляя все точки над „i”: „Это племя мос-ковитское хитрее, пронырливее и лживее всех прочих русских. И если они когда-нибудь ведут торговлю с иностранцами, то для поддержания большего доверия не называют себя московита-ми, но пришельцами, то есть новгородцами или псковичами”40. Московский „народ” более отчетливо противопоставлен у Гва-ньини другим „русским” народам, а приведенные им примеры, возможно, заимствованные из предыдущего абзаца того же Герберштейна – где названы приезжие в Москву во время эпи-демий жители Новгорода, Смоленска и Пскова41, – обращают внимание читателя на два подвластных Москве региона, связь которых с Великим княжеством Литовским была весьма живой и востребованной в польско-литовской словесности и дипло-матии как в эпоху Сигизмунда I Старого, так в годы правления Стефана Батория.

Описание провинций Руссии-Московии в Записках Гербер-штейна и Хронике Гваньини причудливо соединяет московские исторические схемы, европейский этнографический стандарт беспристрастного стороннего взгляда и вдумчивое, пытливое и недоверчивое комментирование. Рассказ о том, из чего скла-дывается Руссия, и был исследованием ее ментальных границ. Такое „хорографическое” описание русских земель незадолго до Герберштейна осуществил М. Меховский в Трактате о двух Сарматиях. Помимо Польши, Литвы, Руси в состав европейс-кой Сарматии он включил Московию, а ее в свою очередь раз-

�0 А. Гваньини, ОписаниеМосковии, пер. с лат., ввод. ст., коммент. Г. Г. Козловой, Москва 1997,c. 18-19: „Haec gens Moscovitica, caeteris omnibus Ruthenis, astutior, callidior et fallacior est. Si autem cum externis aliquando commercia habent, tunc se non Moscovitas quo maiorem fi-dem obtineant, sed advenas, id est, Novogardenses, vel Plescovienses esse simulant” (уточняем перевод Г. Г. Козловой).

�� Все три города, жители которых приезжают в Москву во время эпидемии, у Меховско-го включены в состав Литвы. „Зараза” в данном случае понимается буквально, тогда как в характеристике нравов псковичей и новгородцев в ЗапискахоМосковии приходящая от московитов „зараза” (pestis) говорит об эпидемии другого рода (об этом см. ниже). Се-мантическая игра, заложенная в слове „зараза” и списке чужих для Москвы городов, на-водит на мысль о том, что в прочтении Гваньини заложена возможность прочтения текста Герберштейна образованным европейцем XVI в. Противоположный смысл вложил в этот отрывок Записок о Московии в трактате 1573 г. Описание Польского королевства (B. de Vigenère, LaDescriptionduroyaumedePoloigne, Paris 1573) Б. де Виженер отметивший, что в Москве прекрасный воздух, и приехавшие в нее из пограничных с Литвой Новгорода, Пскова и Смоленска быстро выздоравливают (об этом см.: S. Mund, Orbis, p. 433).


делил на ядро и прилегающие земли – Скифию, Пермь, Башки-рию, Югру и Карелию.

Бельский и Гваньини, как правило, сокращают Герберштей-на, в некоторых случаях указывая изменения, произошедшие в Московии с 1550-х гг.

К первой группе относятся те регионы, о присоединении которых Герберштейн и его читатели передают без критики московские легенды4�. Так, в духе Софийской I и Ермолинской летописей, Московского летописного свода 1479 г. и т. д. город Владимир назван ими столицей Руссии со времен его основа-теля, будто бы Владимира-Василия Святославича и до Ивана Даниловича43. Владимир-на-Клязьме изображен Герберштей-ном как столица, „метрополия” Руссии, а Москва – как прямая наследница древнерусской власти в правление Ивана Калиты44. Суздаль занимает второе место в тот период, когда главенству-ет в Руссии Владимир, и главенствует над „прочими прилега-ющими городами”. Когда же столица перенесена из Владимира в Москву, Суздальское княжество было оставлено „второрож-денным детям государей”, предкам Шуйских, потерявшим эту территорию в правление Ивана III45. „Вторыми” Герберштейн в других случаях называет удельных князей, ближайших родс-

�� Об этом см.: B. G. Maniscalco, TheImageofMuscovitePoliticalPowerinSigismundvonHerberstein’s„RerumMoscoviticarumCommentarii”, в: 450Jahre, p. 173-185.

�� Бельский сокращает отрывок о Владимире и устраняет из него слова об основании города, его правителях до Ивана Даниловича и бывшем столичном статусе (M. Bielski, Kro-nika, ark. 430v).

�� Киев неоднократно назван Герберштейном древней столицей Руссии, однако противоре-чия в суждениях Герберштейна нет, если главенство Киева предшествовало главенству Владимира-на-Клязьме, и в таком случае главенство Киева в Руссии должно было закон-читься, самое позднее, в начале XII в. (С. Герберштейн, Записки, c. 59, 61-64, 185). Прямая параллель Владимира и Киева необходима в формулировке Гваньини „totius Russiae metropolis”, в которой содержится как смысл, вложенный в определение Киева „матерью градом русским” князем Олегом, согласно Повести временных лет, так и, возможно, не-продолжительный статус Владимира как церковного центра всей Руссии (А. Гваньини, Описание, c. 20-21). Религиозный аспект переноса столицы подчеркнут в описании рели-гии московитов, правда, на сей раз со ссылкой на первенство Киева: „Их митрополит имел некогда местопребывание в Киеве, потом во Владимире, а ныне – в Москве” (С. Герберш-тейн, Записки, c. 88; A. Гваньини, Описание, c. 58-59). Признание московского митрополита „Киевским” было новшеством для европейской „хорографии”, учитывая, что еще М. Ме-ховский ничего не сообщал о двух митрополитах киевских и видел в церковной власти митрополита киевского Константинопольского патриархата православных Рутении, Мол-давии, Валахии и Московии (S. Mund, Orbis, p. 311-312).

�� С. Герберштейн, Записки, c. 161-162; M. Bielski, Kronika, ark. 434.


твенников великого князя – так, брат великого князя Георгий Иванович правил Дмитровом46, „вторые сыновья русских вели-ких князей” некогда правили в Ростове и Ярославле47. Дополне-ние о присоединении Суздаля у Гваньини: потомки суздальских князей „изгнаны и ограблены” (eo expulsi et spoliati sunt) Иваном III Васильевичем48. Заметим попутно, что суздальские версии происхождения великого княжения в Московии, озвученные позднее в Речи Посполитой А. М. Курбским и Я. Замойским, а в 1606 г. в самой России Василием Ивановичем Шуйским, не известны ни Герберштейну, ни Гваньини.

Вторую группу составляют земли, вызвавшие минимальные комментарии в плане их политической принадлежности и оха-рактеризованные с географической, климатической и ресурсной точки зрения. Впрочем, как показывают Ориентализм Э. Саида или Воображая Восточную Европу Л. Вульфа, этот взгляд до-статочен, чтобы охватить регион этнографической мифологией и навязать ему воображаемый статус как части территориаль-ного целого или в качестве самостоятельного региона. Изобре-тение „Руссии” было сопряжено с назначением границ Европы в пределах Волги и „Танаиса”, а потому разрушительный удар, нанесенный Меховским и Герберштейном Рифейским и Гипер-борейским горам и жертвенникам Александра и Цезаря, был одновременно обновлением античного географического миро-воззрения, устанавливающего границы „своего” мира49. Руссия, вследствие этой драматичной реинтерпретации, потеряла вмес-те с Рифейскими горами на востоке (впрочем, их подобие было обнаружено на севере) свои европейские очертания, а благодаря сибирским каменным „бабам” или умирающим и возрождаю-щимся „лягушкам и пиявкам” вписалась в миф Двух Сарматий Меховского, который был прочитан Герберштейном и был вос-принят Гваньини–Стрыйковским как беспрекословное руко-

�� С. Герберштейн, Записки, c. 152. Бельский устраняет рассказ о князе Георгии в своем конспекте Герберштейна (M. Bielski, Kronika, ark. 433). Сюжета о Дмитрове нет у Гваньини.

�� С. Герберштейн, Записки, c. 154; M. Bielski, Kronika, ark. 433; A. Гваньини, Описание, c. 42-43.�� Ibidem.�� Новый образ „Востока” был результатом осмысления М. Меховским географической

концепции двух регионов Европы, представленной на картах Птолемея. См.: Л. Багров, Историярусскойкартографии, Москва 2005, c. 82-84, 103-106; S. Mund, Orbis, p. 62, 169-170, 222, 288-289, 322, 333, 409-410.


водство. Помимо территории Сарматий (европейская – между Вислой и Доном, азиатская – между Доном и Волгой), московс-кая Руссия заняла части исконной Азии.

Граница между Европой и Азией предписывалась не только линиями рек, памятниками на ландшафте и чудесными сущест-вами, но и религиозной принадлежностью жителей. „Восточная граница христианской религии” была проведена между Нижним Новгородом и крепостью Сура в черемисской земле по реке Суре, между Муромом и мордвой по реке Мокша. Восточное пограничье христианского мира наполнилось благодаря Гербер-штейну и картографическими очертаниями, и удивительными существами. Среди них – касимовские магометанки с черными ногтями, непокрытой головой и распущенными волосами. Бель-ский отвел им последние строки в параграфе о Нижнем Новго-роде, а Гваньини поместил в описании мордвы, ориентируясь на то, что у Герберштейна в этом отрывке говорится о притоке Оки Мокше и мордве, населяющей ее восточные и южные пределы50.

Ресурсно-географический подход господствует в описаниях Коломны51, Мценска5�, Чернигова53, Дмитрова на р. Угре54, Рже-вы Димитриевой и Ржевы Пустой55, Великих Лук56, Торопца57, Дмитрова на р. Яхроме58, Белоозера59, Углича60, Переяславля61, Костромы6�, Галича63. Некоторые земли когда-то принадлежа-

�0 С. Герберштейн, Записки, c. 134; M. Bielski, Kronika, ark. 430v;A. Гваньини, Описание, c. 56-57.�� С. Герберштейн, Записки, c. 136; A. Гваньини, Описание, c. 22-23. У Бельского о Коломне нет.�� С. Герберштейн, Записки, c. 138; M. Bielski, Kronika, ark. 431-431v; A. Гваньини, Описание,

c. 22-23.�� С. Герберштейн, Записки, c. 141; M. Bielski, Kronika, ark. 431; A. Гваньини, Описание, c. 26-27.�� С. Герберштейн, Записки, c. 142; M. Bielski, Kronika, ark. 431v. У Гваньини не упомянут.�� С. Герберштейн, Записки, c. 144. Бельский (Kronika, ark. 431v-432) здесь дополняет рассказ

Герберштейна, указав на поток товаров по Волге из Астрахани, Татарии, Турции и Индии. Гваньини (Описание, c. 30-33) также упоминает местности по течению Волги – Казань, Дикое Поле, Астрахань.

�� C. Герберштейн, Записки, c. 145; M. Bielski, Kronika, ark. 432;A. Гваньини, Описание, c. 30-31.�� С. Герберштейн, Записки, c. 147; M. Bielski, Kronika, ark. 432. Гваньини уточняет Герберштейна.

См. ниже.�� С. Герберштейн, Записки, c. 152; M. Bielski, Kronika, ark. 433. У Гваньини не упомянут.�� С. Герберштейн, Записки, c. 152-153; M. Bielski, Kronika, ark. 433; A. Гваньини, Описание, c. 40-41.�0 С. Герберштейн, Записки, c. 153; M. Bielski, Kronika, ark. 433; A. Гваньини, Описание, c. 42-43.�� С. Герберштейн, Записки, c. 153; M. Bielski, Kronika, ark. 433; A. Гваньини, Описание, c. 42-43.�� С. Герберштейн, Записки, c. 162; A. Гваньини, Описание, c. 44-45. У Бельского этот город не

упомянут.�� С. Герберштейн, Записки, c. 162; M. Bielski, Kronika, ark. 434; A. Гваньини, Описание, c. 44-45.


ли татарам, как Вятская область за Камой и Сибирь, или еще не вполне расстались с язычеством, как Пермия64. В данной группе Гваньини дважды расширяет заметки Герберштейна, отметив, что в Новгороде Северском „был некогда престол князей Север-ских”65, а Торопец, Дорогобуж, Белая и Брянск принадлежали до правления Александру Казимировичу, однако „отдались под власть” Ивана III66. Нейтральность описания все же относитель-на, если принять во внимание, что все эти города притягиваются к более самостоятельным центрам благодаря административно-му старшинству, территориальной близости и указанию рассто-яний „от Новгорода”, „от Твери”, „от Полоцка” и т. д.: Коломна к Рязани, все южные и западные города – к Новгород-Северску или прямо к Литве, все северные и северо-восточные – к Новго-роду Великому и Пскову.

К третьей группе регионов московской Руссии, упоминаемых Герберштейном и Гваньини, можно отнести территории, о при-соединении которых к Московии говорится в эксплицитно не-гативных определениях. Обычно рассказ об их вхождении под власть Москвы сопровождается ремарками об их прежней не-зависимости, а также о том, как московские великие князья их захватили силой или хитростью. Так, в Записках Герберштейна некогда самостоятельным признан остров Струб на Оке вблизи Рязани (говорится даже о его самостоятельном „великом кня-жении”)67. Рязань завоевана благодаря хитрости и депортациям (ее последний князь бежал в Литву из московского заточения)68. Тула еще в правление Василия III имела „собственного госуда-ря”69. Истории захвата и гибели правителей Каширы и Серпу-хова смешаны у Герберштейна в едином драматичном повест-

�� С. Герберштейн, Записки, c. 162-164; M. Bielski, Kronika, ark. 434; A. Гваньини, Описание, c. 44-47.

�� A. Гваньини, Описание, c. 26-27.�� Ibidem, c. 32-33.�� С. Герберштейн, Записки, c. 136; A. Гваньини, Описание, c. 22-23. Бельский этот сюжет не

приводит.�� С. Герберштейн, Записки, c. 136. Бельский (Kronika, ark. 430v) не включил в хронику историю

подчинения Рязани, однако отмечает, что Рязанское княжество было ранее „великим” и перешло к Московскому из-за несогласия между братьями. Гваньини (Описание, c. 22-23) опускает подробности завоевания и не говорит о рязанских князьях.

�� С. Герберштейн, Записки, c. 136-137; A. Гваньини, Описание, c. 22-23. Предложение о „собс-твенном государе” Тулы не прошло в хронику Бельского.


вовании о „безбожном злодействе” Василия III70. Последний независимый князь Воротынска после нашествия Мухаммед-Гирея в 15�1 г. был взят под стражу и по ложному обвинению лишен своего княжества71. Северское княжество было „великим” и независимым, пока Василий Шемячич не изгнал Василия Ста-родубского, а Василий III коварно не лишил Дмитрия Путивль-ского, а затем и самого же Шемячича их владений7�. За Смоленск более столетия длилась война между литовскими и московски-ми великими князьями, и последние сцены этой войны закончи-лись трагическим бегством из Литвы воспитанника имперско-го двора кн. М. Л. Глинского, занятием города при его помощи московитами, а затем заточением в Москве „герцога Михаила Глинского”73. Литовским князьям принадлежали в прошлом, помимо Смоленска, Дорогобуж, Вязьма, Белая74. Тверь была не-зависимым великим княжеством, но Иван III женился на дочери тамошнего великого князя Марии Борисовне лишил великого

�0 С. Герберштейн, Записки, c. 138-140. Бельский говорит кратко только о Кашире (см. ниже). У Гваньини (Описание, c. 22-23) рассказ о Кашире сокращен до слов о ее „некогда неза-висимом господине” и нынешнем подчинении Москве, в том числе устранена и история Серпухова.

�� С. Герберштейн, Записки, c. 140. У Гваньини данного рассказа нет.�� Ibidem, С. 140-142. Бельский (Kronika, ark. 431) сокращает рассказ о северских князьях до

слов: „Одних из этих князей великий князь Василий Московский перебил, других отра-вил, третьих уморил в тюрьме, а их государства Воротынское, Каширское, Северское, Бельское и много других забрал”. У Гваньини (Описание, c. 26-27) данного рассказа нет. Говорится лишь обобщенно о самостоятельности северских князей, а затем описываются территории „Великого Северского княжества”.

�� С. Герберштейн, Записки, c. 68-69, 78, 87, 142, 188-192; M. Bielski, Kronika, ark. 431v; A. Гваньи-ни, Описание, c. 26-29. С. Герберштейн пополнял сведения о М. Л. Глинском в переизданиях Записок. Общим источником дополнений немецкого издания Записок 1557 г. и Хроники на то время неопубликованной хроники Б. Ваповского, как показал М. М. Кром, послужили пришедшие из Москвы в Польско-Литовское государство слухи о регентском совете Еле-ны. Об этом см.: М. М. Кром, «Записки»С.ГерберштейнаипольскиеизвестияорегентствеЕлены Глинской, „Вспомогательные исторические дисциплины”, Санкт Петербург 1994, Вып. 25, c. 77-86.

�� С. Герберштейн, Записки, c. 142-144; Бельский (Kronika, ark. 431v) в пересказ Герберштейна вносит существенную поправку: остановившись на словах о московском браке князя Ф. И. Бельского (его Гербрештейн и вслед за ним польско-литовские хронисты ошибочно именуют Василием), он вместо слов о его трех сыновьях ограничивается информацией, что у князя был „сын от московки, который потом, уже в наше время, приехал в Польшу, а потом рыцерствовал, так как у него было отобрано в Москве княжение”. Гваньини не судит о принадлежности Дорогобужа и Вязьмы и оставляет только их краткое описание в разделе „Княжество Смоленское”. В то же время слова о самостоятельности Бельска он оставляет без изменений (A. Гваньини, Описание, c. 28-31).


княжения ее брата Михаила, который умер в Литве75. Некогда могущественный Ростов, второй по древности в Руссии после Новгорода Великого, пользовался самостоятельностью, но его удельные князья „совсем недавно были изгнаны оттуда” „и ли-шены области” Иваном III76. Похожая участь ждала Ярославль, где и во время Герберштейна сохранялась память о былом кня-жеском могуществе, впрочем, вызвавшая сомнения имперского дипломата77.

Торжок принадлежал не Москве, а Новгороду и Твери, тог-да как Новгород и Псков, как и Тверь, долгое время пользова-лись полной независимостью78. Никаких сомнений в тирании московитов не должно было оставаться у читателей разделов, посвященных Новгороду и Пскову. Народы в этих республиках до последнего времени разительно отличались от московитов. Герберштейн следует в русле построений Меховского, относив-шего Смоленск, Новгород и Псков к территории Литвы79. Гра-ница между Москвой и Новгородско-Псковским регионом раз-деляет в Записках о Московии две цивилизации. Новгородцы всегда были „обходительными и честными”, а испортились толь-ко из-за „заезжих московитов”, занесших к ним „московскую за-разу”80. От новгородцев не отставали псковичи, отличавшиеся „просвещенными и даже утонченными обычаями”, а в торговых слелках „честностью, искренностью и простодушием” (рекла-мируя товар, они не лгали, а произносили только само название товара). В тот момент, когда Руссию увидел Герберштейн, они еще носили прически „не по русскому, а по польскому обычаю

�� С. Герберштейн, Записки, c. 147; M. Bielski, Kronika, ark. 432. Гваньини (Описание, c. 32-33) сокращает рассказ о подчинении Твери до слов: „Впоследствии это Тверское княжество было захвачено государем Московии Иоанном Васильевичем, дедом нынешнего князя”.

�� С. Герберштейн, Записки, c. 154; A. Гваньини, Описание, c. 42-43, 98-101. Гваньини, опираясь на записку Шлихтинга, дополняет Герберштейна сведениями о недавних казнях князей Ростовских и развивает эту тему в параграфе Об убиении ростовского князя главы V ОтираниивеликогокнязяМосковииИоаннаВасильевича.

�� С. Герберштейн, Записки, c. 154. Отчасти сомнения Герберштейна переданы и у Гваньи-ни в ремарке о том, что ярославские князья получают „малую долю доходов в области” (А. Гваньини, Описание, c. 42-43).

�� С. Герберштейн, Записки, c. 147-151, 153; M. Bielski, Kronika, ark. 432-432v; A. Гваньини, Описа-ние, c. 32-33.

�� S. Mund, Orbis, p. 319-320.�0 С. Герберштейн, Записки, c. 150. Теме „московской заразы” Герберштейна посвятил специ-

альное исследование Ф. Кемпфер.


на пробор”81. Этими словами новгородцы и псковичи выведе-ны за культурные границы московской Руссии. Европейский облик тех и других, их включенность в „процесс цивилизации” доказывает, что территории Новгорода и Пскова являются не-законным завоеванием Москвы. Недвусмысленным подтверж-дением той же мысли служат резкие оценки политики Ивана III и Василия III. Первый из них „напал” на новгородцев, семь лет „вел с ними жестокую войну”, разгромил на реке Шелони, дал им своего наместника, но затем под лживым предлогом удержания местных жителей от „латинства” „занял Новгород и обратил его в рабство”, ограбил город и вывез из него архиепископа, а так-же „богатых и влиятельных лиц”8�. Похожим образом поступил Василий III, захвативший Псков „вследствие измены некоторых священников”: он обратил город „в рабство” и вывез из него ко-локол, по звону которого в республике „собирался сенат”83. Мес-тности и города, расположенные вблизи Новгорода или с указа-нием расстояния от него – Холопий городок, Водская волость, Руса, Ивангород, Ям, Копорье, Орешек, Корела, Соловки, а так-же Вологда, Устюг, Двинская земля с Холмогорами и отчасти Дмитров, Белоозеро, Углич могли восприниматься читателем как часть новгородско-псковского пространства84.

�� Ibidem, c. 151. Бельский изменил список торговых связей Новгорода, включив в него Германию, Турцию, Татарию, Польшу, Литву и Русь (ср. у Герберштейна: Литва, Швеция, Дания, Германия). Бельский не переводит слова о „московской заразе” и сокращает тот сюжет о псковичах, где говорится об их просвещенности, утонченности и прическах. Однако концепция „московской заразы” нашла отклик в его хронике в словах о новго-родцах: „Люди там раньше отличались шляхетными купеческими обычаями, держали каждое слово, но теперь погрубели, приняв московские обычаи”, а также в двусмыслен-ной формулировке о псковичах: „С того времени они сохранили людские обычаи, когда приняли непристойные московские обычаи” (M. Bielski, Kronika, ark. 432-432v: „Ludzie tam byli pierwey slachetnych obyczaiow kupieckich, słowo dzierżąc każde, ale dziś zgrubieli, gdy obyczaie Moskiewskie przyieli” [...] „Sthądże pozosthali obyczaiow ludzkich, gdy przyieli sprosne obyczaie Moskiewskie”). Характеристики новгородцев и псковичей, составленные Герберштейном, Гваньини не включил в свою Хронику, но, как уже говорилось, констати-руя хитрость и пронырливость московитов, он вслед за Герберштейном противопоставил их новгородцам и псковичам.

�� С. Герберштейн, Записки, c. 148; A. Гваньини, Описание, c. 34-35.�� С. Герберштейн, Записки, c. 151. Гваньини (Описание, c. 32-33, 118-119) пересказывает Гербер-

штейна, но обходится без сюжета о вывозе колокола. Зато в главе V ОписанияМосковии повесть об опричных реквизициях в Пскове заканчивается снятием колоколов „со всех церквей” города.

�� С. Герберштейн, Записки, c. 150-152, 154-156. Бельский (Kronika, ark. 432v-434v) опускает поч-ти все подробности, касающиеся новгородских владений и ограничивается только опи-


Особое значение в польско-литовской исторической памя-ти принадлежит Можайску. Согласно Герберштейну, а вслед за ним Бельскому, там великие князья охотились на „разноцвет-ных зайцев” (очевидно, не пестрые, а различных цветов шерсти – по Бельскому, „zaięcy dosyć rozmaitey barwy”). Гваньини за-имствует этот рассказ, но говорит только о „белых” зайцах. Воз-можно, хрониста впечатлил рассказ Герберштейна о чудесной смене масти из любого цвета в белую у животных, привезенных в более северную Водскую область85. Пригодные для охоты зай-цы водятся лесах, простирающихся между Можайском, Тверью и Волоком. Как и ловля „московской рыбы”, охота на „можайс-ких зайцев” является образцом ресурсного „контроля” великих князей над своими „провинциями”. В противовес красочным сценам охоты, Герберштейн и вслед за ним польско-литовские хронисты вспоминают, что во времена Витовта Кейстутови-ча московские владения простирались не далее, чем „на пять-шесть миль за Можайск”. Характерно, что в немецком издании Герберштейна 1557 г. владения московитов заметно ограничены по сравнению с изданием 1549 г., поскольку сказано, что они „на шесть миль не доходили до Можайска”86. Этот город был опорным пунктом, крайним востоком литовской экспансии на московском направлении. Требование вернуть Литве Можайск прозвучало в Трактате о двух Сарматиях Меховского, вы-двигалось литовскими послами в ходе переговоров с Иваном Грозным в 1566 г.87 Позднее Стрыйковский настаивал, что гра-ница за Можайском в �8 или 18 милях от Москвы возникла еще до Витовта, в княжение Ольгерда88. Гваньини в данном случае поддерживает Стрыйковского и говорит о владениях Ольгерда и Витовта „в шести милях дальше Можайска”89.

санием озера Ильмень и реки Нарвы. Затем совсем конспективно перечисляет другие упоминаемые Герберштейном северные и сибирские земли. Гваньини (Описание, c. 36-57) дополняет рассказ о Новгородском регионе краткой справкой о захвате Нарвы москови-тами, в остальном также следует своему источнику, сокращая его.

�� С. Герберштейн, Записки, c. 151-152; M. Bielski, Kronika, ark. 432v; A. Гваньини, Описание, c. 36-37.

�� С. Герберштейн, Записки, c. 144, прим. щ-щ.�� Б. Н. Флоря, Русско-польскиеотношенияиполитическоеразвитиеВосточнойЕвропыво

второйполовинеXVI-началеXVIIв., Mосква 1978, c. 23.�� К. Ю. Ерусалимский, Идеология, c. 597-598.�� A. Гваньини, Описание, c. 30-31.


Как можно видеть, С. Герберштейном была создана матрица восприятия территории Руссии, воспроизведенная с уточнени-ями, в целом, незначительно меняющими источник, в хрониках М. Бельского и М. Стрыйковского-А. Гваньини90. Москва на ментальной карте Герберштейна окружена землями, в недавнем прошлом составлявшими особые княжества, независимые го-рода и республики, многие из которых на юге, западе и севере сближались с Великим княжеством Литовским, а на востоке граничили со сказочными странами и народами, мусульманс-кими ордами и язычниками. Россия, согласно этому описанию, вышла за пределы Европы и расположилась в Европе и Азии, заняв книжные территории Скифии и Сарматии или Двух Сар-матий. При этом почти все европейские провинции Московии описаны как завоеванные, захваченные, отнятые хитростью и вероломством великих князей и духовенства91. География Гер-берштейна лишала Московское государство на большей части его владений легитимности и представляла великих князей, митрополитов и простых московитов опасными захватчика-ми, некультурными, вероломными и беспринципными в борьбе за имперскую власть. Московиты захватывали все вокруг себя и вытравливали своей „заразой” европейские традиции, просве-щение, благородство нравов и благопристойность манер. Сеть рек, животных, городов, народов, чудесных существ опутала восточные пределы Европы и угрожающе окружила владения Ягеллонов, на время Герберштейна – союзников Священной Римской империи. Читатель должен был осознать подлинные размеры опасности, поняв, что восточные пределы Европы были окружены географическими мифами, за которыми таи-лась и росла подлинная угроза. Эффект от Записок о Московии усиливался за счет хладнокровного изложения в них доктрины перехода верховной власти в Руссии из Киева в Москву. Власть

�0 К иному выводу приходит С. Мунд (Orbis, p. 452), рассмотрев заимствования из ЗаписокоМосковии у европейских авторов XVI в.: „Так, книга Герберштейна не играет решающей роли в описании местности, природных ресурсов, городов и сельской местности Мос-ковии, мультиэтничной и многоконфессиональной социальной структуры этой страны и физического портрета славян-московитов”.

�� Об отношениях церкви и государства в Руссии, согласно запискам С. Герберштейна, см.: А. Л. Хорошкевич, Церковь и государство в «Записках о Московии» Сигизмунда Герберш-тейна, в: Церковь,обществоигосударствовфеодальнойРоссии, Москва 1990, c. 168-186.


Москвы видела себя прямой наследницей императора Августа и главной воспреемницей Киевского и Владимиро-Суздальско-го великих княжений, а своим географическим охватом, при-емами собирания земель, культурой и силой – продолжатель-ницей татарской Орды. Тезису о „переносе” столицы из Киева во Владимир и Москву имплицитно в концепции Герберштейна и его польско-литовских последователей противоречил высо-кий статус некогда европейского города Новгорода Великого, где Рюрик основал русскую „империю” и где, можно предполо-жить, и были сосредоточены права на главенство над русскими землями.

Польско-литовские хронисты видели в Записках Герберш-тейна ценнейший источник по истории Московии, а вместе с тем находили приемлемыми взгляды их автора на ее политический режим и имперскую политику. Краткий пересказ хорографи-ческого раздела Записок прозвучал в Польской хронике Кроме-ра: „Владимирцы, новгородцы, ярославцы, тверичи, можайцы, суздальцы, псковичи (некоторые их называют плесковичами), рязанцы, северцы и другие русские народы, гораздо более бла-городные и могущественные, чем московиты, приняли имя мос-ковитов после того, как были присоединены к Московской им-перии, хотя все они до сих пор еще сохраняют и признают имя ‘русские’”9�.

Бельский на заре войны Польско-Литовского государства с Москвой за Ливонию воспользовался концепцией Герберш-тейна. Географическое описание „Московии-Руссии” в его хро-

�� Martini Cromeri de origine et rebus gestis Polonorum libri XXX. Tertium ab autore diligenterrecogniti..., Basileae 1568, p. 10: „Vuladimirienses quoque, Novogrodenses, Iaroslavienses, Thwerenses, Mozaiscenses, Susdali, Pscovienses (quos nonnulli Plescovienses appellant), Rezanenses, Severienses, & alii Russorum populi Moschis longe nobiliores atque potentiores, ut quique ad imperium adiecti sunt, in Moschorum nomen transiere [глосса: Russorum Septentrionalium populi qui Moschorum principi pareant] sic tamen, ut cunctipariter Russorum nomen etiamnum retineant, & libenter agnoscant”. Далее Кромер уточняет, что московский великий князь претендует на титул короля или императора всей Руссии и высокомерно перечисляет все названные земли, начиная с Москвы. С. Мунд (ср.: Orbis, p. 337-338) не обращает внимания на прямые параллели этого рассуждения с Записками Герберштейна. Кромер был близко знаком с Герберштейном и как раз в процитированной здесь треть-ей редакции своей хроники, вышедшей после смерти автора Записок, Кромер сослался на свою дружбу с ним и на его положение „советника и главного казначея Австрии” при дворе императора Фердинанда (об этом см.: Д. В. Карнаухов, История русских земель, passim).


нике мало чем отличается от источника. Вектор интерпретации московской имперской доктрины усилен Бельским за счет уда-ления слов о переходе власти из Владимира в Москву. Москови-ты и новгородцы, по его словам, одинаково двуличны и лживы в торговле, так что отличия новгородцев и псковичей от осталь-ных московитов отступают в прошлое, выступая в Хронике все-го света в виде нарративного рудимента Записок о Московии. Бывшие друзья уже заражены московскими нравами, измени-лись в своих внутренних качествах и переоблачились внешне во враждебных московитов. Последние события, упомянутые в конце девятой книги третьего издания Хроники, задают про-роческую перспективу для повествования Герберштейна: в Ли-вонском ордене убит королевский посол, Сигизмунд II Август стремится покарать бывшего союзника, но московиты опережа-ют короля, берут в плен магистра, а следом вторгаются во владе-ния самого Сигизмунда и уже захватили Полоцк93.

Редакторская манера Гваньини проявляется в том, что он сокращает свой источник, устраняет из Герберштейна расска-зы, посвященные политической борьбе, заговорам, интригам, подозрениям московских князей и т. п. Исчезают намеки на рафинированность новгородцев и польские прически пскови-чей до „московской заразы”. Можно понять эту работу неодно-значно. Автор избегает устаревших и забытых подробностей. В то же время облик России у Гваньини более унифицирован-ный, и культурные различия между ее окраинами не должны вызывать у читателей ностальгических чувств. Все подданные Московии в Хронике Гваньини – московиты, а те из них, кото-рые попадают под подозрение в симпатиях к польскому королю, проживают не на западных окраинах страны, а в ее центре, и за свои воображаемые симпатии расплачиваются жизнью. Пиком в изложении хрониста, самым подробным сюжетом в москов-ском разделе Хроники, как и в записке Шлихтинга, является казнь И. М. Висковатого. Перед экзекуцией ему было прочита-но обвинение из трех пунктов: во-первых, попытка сдать Сигиз-мунду II Новгород Великий; во-вторых, отправление письма ту-рецкому султану, чтобы он занял „царства Скифское, Казанское

�� M. Bielski, Kronika, ark. 437v.


и Астраханское”; в-третьих, приглашение „царя скифов”, то есть крымских татар, вторгнуться в Московию94. Все страхи царя и обвинения в адрес верных слуг напрасны, что подтверждает ту мысль, будто все московиты раболепны перед царем, а следова-тельно, далеки от самостоятельности новгородцев и псковичей Герберштейна.

Еще одно объяснение редакторской стратегии Гваньини можно видеть в том, что географическое описание он приводит в качестве преамбулы к подробному изложению террора, начав-шегося в России в годы опричнины, и региональные зарисовки дополняются гораздо более чудовищными и кровавыми сцена-ми, чем в Записках Герберштейна. Посвященная этим событи-ям глава V Хроники основана на записке А. Шлихтинга 1570 г., дополненной и литературно обработанной Стрыйковским. Гва-ньини иногда возвращается к Герберштейну, чтобы связать рас-сказ о терроре с географическим разделом. В разделе Об убие-нии ростовского князя он повторяет общие слова Герберштейна о ростовских князьях и подчинении Ростова, после чего обра-щается к макабричному повествованию об убийстве нижегород-ского воеводы „Петра Ростовского”. Коломна появляется вновь в качестве владения Ивана Петровича Федорова в сюжете о его заговоре и смерти. Своеобразную конкуренцию Герберштейну составляют разделы Хроники, озаглавленные О жестоком ти-ранстве великого князя московского, которое он совершил в 1569 году по Рождестве Христовом в Новгороде Великом, Пскове, Тве-ри и Нарве и Что случилось с епископом новгородским.

Для Герберштейна болезненная проблема в том, чтобы чи-татель не увидел в дипломатии его покровителя ошибку, из-за которой московиты утвердились в убеждении, что их правитель – царь, равный императору, а его царский титул соответствует европейскому imperator или Kessar95. Гваньини углубляет крити-ческое звучание своего источника тем, что регулярно добавляет к пересказу ремарку о том, что московский государь присваи-вает себе титул или пользуется титулом данной территории96.

�� А. Гваньини, Описание, c. 142-143.�� С. Герберштейн, Записки, c. 74-78. Ср.: M. Bielski, Kronika, ark. 429-429v.�� Обратим внимание на глаголы, выделенные далее нами курсивом: владимирский,

бельский и ярославский титулы великий князь Московский „себе приписывает” – „cuius ti-


Сам прием комментария к титулу также уже известен Герберш-тейну, но у того подобные акценты появляются лишь в редких случаях – когда он обсуждает „присвоение” Василием III бель-ского, ржевского, волоцкого титулов97. Кроме того, нейтрально звучащие у Герберштейна сюжеты о подчинении соседних кня-жеств Москве в ряде случаев дополнены резкими оценочными фразами, которые не меняют информационную основу источ-ника (Суздаль, Новгород Северский). В начале главы V Гваньи-ни приводит титул, которым к тому времени пользовался Иван IV, включая недавно присоединенные определения „Ливонский” (1558) и „Полоцкий” (1563)98. Эти определения официально в Речи Посполитой не признавались, и сам зачин рассказа О тирании, видимо, служил предлогом для конфронтации и ее выразитель-ным символом. На этом фоне вставки Гваньини в главе I Об области Московия и о знаменитом граде с тем же названием с комментариями о титульных претензиях московских вели-ких князей показывают, что московиты незаконно присваива-ют себе земли и нарушают дипломатический обычай, которым они будто бы пользовались со времен Рюрика и до Василия III, употребляя только один титул – „Владимирский”, „Новгород-ский”, „Московский”. В обстановке Московских походов, когда готовилось к печати Описание Европейской Сарматии, выпады Гваньини против титула московских господарей и против поли-тики их предков служили подспорьем идеологической програм-мы короля.

tulum Princeps Moscoviae sibi vendicat” (А. Гваньини, Описание, c. 20-21), „hunc Ducatum Mo-scoviae Dux titulo suo adscribsit, et se Ducem Byelski appellat” (ibidem, c. 30-31), „ipse enim Dux Moscoviae et titulum et Ducatum sibi vendicat” (ibidem, c. 42-43); нижегородским, северским, ростовским и кондинским „пользуется” – „huius Ducatus Novogrodiae inferioris Princeps Moscoviae titulo utitur” (ibidem, C. 22-23), „hujus Ducatus titulo Magnus Dux Moscoviae uti-tur” (ibidem, C. 26-27), „hujus Ducatus titulo Moscoviae Dux utitur” (ibidem, C. 42-43), „hujus titulo Moscorum Dux (Ducem se appellans Condoriae) utitur” (ibidem, C. 50-51); рязанским „высится” – „Ducatus Rhezanensis titulum magni Moscoviae Ducis auget” (ibidem, C. 22-23); ржевский и псковский „узурпирует” – „ab hocque Dux Moscoviae titulum sibi usurpat, et Du-cem Rschoviae se appellat” (ibidem, c. 30-31), „ejusque titulum sibi usurpat” (ibidem, c. 32-33).

�� С. Герберштейн, Записки, c. 144-145.�� A. Гваньини, Описание, c. 90-91.


3. Образы Русской земли

Немало исследовательских усилий было потрачено на то, чтобы ответить на вопрос, чем была „Русская земля” для московских русских XVI в. или хотя бы для их книжников, интеллектуалов, церковных и государственных элит. Затруднения, испытыва-емые учеными XX-XXI вв. при идентификации границ „Рус-ской земли” в различные исторические периоды, должны были, по-видимому, преодолеваться с немалыми усилиями подданны-ми великих князей московских и самими великими князьями, считавшими себя господарями всей „Русской земли”. Великие князья литовские знали об амбициях великих князей московс-ких и признавали за ними титул „господаря всея Русии”. Одна-ко все попытки Москвы охватить своей „всей Русью” террито-рии Великого княжества Литовского вели к войне. Обычно для идентификации границ „Русской земли” используются россий-ские дипломатические и военные демарши двух типов. Одни приводили к включению в объектную часть титула московского господаря новых территорий (Смоленск, Рязань, Полоцк и т. д.). Другие создавали прецедент, направленный на присоединение новых территорий, но не отражались на великокняжеском и цар-ском титуле (Киев, Галич, Львов, Вильно и т. д.). На наш взгляд, границы „Русской земли” не были в демаршах обоих типов зара-нее известны. Они устанавливались ad hoc, наделение „Русской земли” новым смыслом было частью военных акций. Не следо-вало бы обманываться, что литовские господари не понимали опасности, исходящей для их владений из титула „всея Руси”. Их „русские”, или „рутенские”, владения не могли охватывать даже всей „Руси” Польско-Литовского государства, поскольку часть „русских земель” находилась под польской королевской властью. Расширение „русского” титула на восток от актуальных великокняжеских владений Литвы было оправдано, по меньшей мере, историческими построениями польских хронистов. Наибо-лее удобная возможность воспользоваться нечеткой границей „Руси” представилась Речи Посполитой в годы побед Батория. Лишь косвенные данные позволяют предположить, что сам ко-роль такой возможностью воспользовался, по меньшей мере, для превентивного удара по титулу Ивана IV. Таким ударом был


нарушающий дипломатический этикет титул Ивана IV „госпо-дарь своея Руси” в послании Стефана Батория, дезавуирующий опасную для государственной целостности Речи Посполитой безграничность московской „Русской земли”99.

Ключевые понятия, относящиеся к суверенитету и террито-риальной идентичности, испытали в России сложную динамику. Неоднократно был переосмыслен титул верховного правителя, в связи с чем менялись идеологические ресурсы исторических сочинений. Своим весом обладали и „жанры” исторического письма, которыми диктовались отбор фактов и частные опыты их истолкования, а также способы перенесения, осуществления и воплощения истории как знания о мире на мир как таковой. Ранним этапом можно считать период до 1510-х гг. В правле-ние Ивана III московское летописание обосновало право вели-ких князей на „все” русские земли, их сувереном представило единственного великого князя – московского, а его власть в от-ношениях с другими русскими великими князьями и князьями возвысило за счет „теории” translatio imperii. Обоснованием для переноса имперских инсигний служили также интерпре-тации пророчеств о наследовании греческой власти, принятие имперской символики и византийского чина венчания, матри-мониальное родство великого князя московского с последним византийским императором, реорганизация великокняжеского двора по византийскому образцу, подготовка Хронографа с за-ключительными разделами из истории Русской земли и Велико-го княжества Московского.

В польской историографии московские памятники историо-писания были известны скорее опосредованно. Свое отношение к имперским проектам Москвы выразил Я. Длугош в Польской хронике, завершенной в первый год после присоединения Нов-города к Москве. Длугош настороженно относился и к москови-там, и к литвинам, считая предназначением последних служить русинам. Исходя из религиозного тяготения Новгорода, Пско-ва и литовских земель к Москве, он обосновал неизбежность вступления Новгорода под власть Москвы. Это было предо-стережение, а не пораженчество, однако политико-географи-

�� К. Ю. Ерусалимский, История, c. 718-719.

�0 Константин Ерусалимский

ческие импликации хроники Длугоша вызвали долгосрочный конфликт в исторической памяти Великого княжества Литов-ского и Короны Польской. Призыв отдать православных Мос-кве был тревожным сигналом для власти, и он вызвал, прежде всего, конфликт между концепцией Длугоша и обязательством королей и великих князей, согласно договоренностям Кревской унии, соблюдать в неприкосновенности территориальную це-лостность Литвы100.

Младшие современники Длугоша способствовали формиро-ванию топоса „Москвы”, возглавляемой тираничной властью, еретиками-схизматиками и населенной варварским народом. Раздоры Москвы с Орденом из-за Ливонии и с королем Сигиз-мундом I за „Русскую землю” вызвали появление Прекрасной истории К. Бомховера (Кельн, 1508), письма Сигизмунда I в Рим (Базель, 1515), послания папского легата Я. Пизо (Базель, 1515), Трактата о Двух Сарматиях краковского профессора М. Ме-ховского (Краков, 1517), его же Польской хроники (Краков, 1519), отчета папского легата Ф. Да Колло, одного из первых читателей Меховского и собеседника посетивших Москву имперских дип-ломатов С. Герберштейна и его племянника И. фон Турна (1518), Вандалии А. Кранца (Кельн, 1519). Мнения сходились в том, что московиты – азиаты, подвластные деспоту варвары, кото-рые, как и турки, сильно вооружены и опасны для христианства (исключение составляли Исторические рапсодии Маркантонио Коччо Сабеллико 1504 г.)101.

Между тем, московские историки поспевали за „собирани-ем” земель и создавали в пустотах русской исторической карты структуры легитимации, а вместе с ними – язык для перечиты-вания прошлого. В 1510-е-начале 15�0-х гг. Сказание о князьях владимирских и Родство великих князей литовских решали комплекс задач. В условиях, когда Василий III получил титул „цесаря” от императора Священной Римской империи, Сказа-ние показывало второстепенное, транзитное отношение Визан-тии к легитимности царской власти в России. Права Ягеллонов

�00 Б. Н. Флоря, Русьи«русские»висторико-политическойконцепцииЯнаДлугоша, в: Славянеиихсоседи.Этнопсихологическиестереотипывсредниевека, Москва 1990, c. 16-28.

�0� M. T. Poe, „APeopleBorntoSlavery”, p. 18-22; S. Mund, Orbis, p. 45, 62-63, 325-336.

�1Родословное древо или Пальма тирании: переоценки прошлого Русской земли...

не только на русские земли, но и на все Великое княжество Ли-товское подвергались сомнению, и тем самым обострялось про-тивостояние Москвы с Вильно из-за православного населения Польско-Литовского государства. И наконец – получал москов-ское развитие миф Пруса, облегчавший проходившее в конце 1510-х гг. обсуждение раздела Польско-Литовского государства между Русским государством и Орденом. Свод митрополита Даниила конца 15�0-х гг., а также Воскресенская летопись и ряд других современных им памятников отразили последствия про-никновения Сказания в московский исторический кругозор. Свод митрополита Даниила своими генеалогическими „древа-ми” был призван подтвердить преемственность верховной влас-ти в Русской земле от первых князей, правивших в Новгороде и Киеве. Это лишь доказывало, что самостоятельность Новго-рода от Москвы и власть Литвы над Киевом – временны и не-правомерны.

Частная переписка 15�0-х гг., в том числе послания старца псковского Елеазарова монастыря Филофея, свидетельствует о том, что опасения за падение московской монархии, возмож-но, вызванные отсутствием у великого князя наследника, были навеяны имперской хронографической риторикой.

Польское историописание начала XVI в. солидарно с Ягел-лонами противодействовало имперским амбициям Москвы. После Оршинской битвы Сигизмунд I распространил в Европе антимосковскую реляцию, уравнивающую московского велико-го князя с турецким султаном. Польско-литовская дипломатия была главной мишенью Москвы в ходе переговоров с Орденом и Священной Римской империей, что отразилось на Сказании о князьях владимирских. Ответом было противодействие Си-гизмунда I попыткам Василия III уравнять свой дипломатичес-кий статус с имперским. Это противодействие дало результаты. Казус титулования великого князя императором в грамоте 1514 г. не получил продолжения в дипломатической документации Им-перии и был пересмотрен после Венского конгресса 1515 г. Вско-ре М. Меховский и Б. Ваповский создали образ варварской России, возглавляемой тиранической властью. Русская земля Польско-Литовского государства была отчетливо отграниче-на от Московии и признана подлинной наследницей древней Руси. Ни Новгород, ни Псков, ни захваченные Москвой русские


земли не признавались легитимно принадлежащими москови-там. Попытки пересмотреть территориальной статус Новгоро-да и Пскова шли вразрез с титуальными притязаниями вели-ких князей литовских. Впрочем, образы двух северо-восточных республик служили предметом полемики и взаимных упреков литвинов и поляков в годы Люблинской унии и закрепления ее результатов.

Втягивание Литвы в унию с Короной было травмой для тер-риториальной идентичности Великого княжества, что выража-лось, прежде всего, в нарушении обязательства господарей со-хранять и расширять целостность своей земли, а косвенно – в их отказе бороться за утраченные земли10�.

Соседняя Россия, между тем, расширяла свои исторические горизонты при помощи однотипных легенд и подкрепляла их посольскими exempla. Они возникали в дипломатической борь-бе и военной экспансии, и их интеллектуальные истоки вряд ли выходили далеко за пределы великокняжеской канцелярии и Посольского приказа. Служащий в ведомстве, причастном к написанию истории, должен был искать в текстах о прошлом, и прежде всего – в русских летописях, аргументы в пользу тер-риториального права, то есть мыслить древнерусские тексты в тех гео-правовых категориях, которые были древнерусским летописцам несвойственны. С этой точки зрения, когда великий князь брал с собой в поход против Новгорода дьяка, умевше-го толковать летописи, а московские наместники с летописями в руках убеждали псковичей признать право великого князя на их землю, они закладывали основы для той манеры интерпре-тации прошлого, которая получит наивысшее воплощение в по-сольских дискуссиях об исконности и изначальности государств на землях. Воссоздание права московского государя было, на мой

�0� Пионерской работой в данной области была книга Я. Пеленского: idem, TheContestfortheLegacyofKievanRus’, New York 1998, p. 151-187. В исследовании К. Мазура ничего не гово-рится о том, как отразилось осуществление Люблинской унии на исторической памяти украинских земель: K. Mazur, WstronęintegracjizKoroną:SejmikiWołyniaiUkrainywlatach1569-1648, Warszawa 2006. Фундаментальное исследование восточноевропейских иден-тичностей С. Плохия акцентирует разрыв между московскими и рутенскими (белорусско-украинскими) идентичностями раннего нового времени: S. Plokhy, TheOriginsoftheSlavicNations.PremodernIdentitiesinRussia,Ukraine,andBelarus, New York 2006.


взгляд, глубинным переустройством памяти под прикрытием ее возрождения.

Соединение под одним переплетом текстов Филофея с чи-ном царского венчания и Сказанием стало специфической чер-той следующего этапа, открывающегося во второй половине 1540-х гг. Новый кризис легитимности власти привел к идее ко-ронации и наделения великого князя царским титулом. В науке нет убедительных аргументов в пользу того, что отец и дед Ивана IV стремились включить в свой титул субъектное определение „царь”. Реформы „начала царства” показывают, что власть пер-вое время также подчеркивала рубежный, эпохальный характер принятия царского титула. Посольское дело лишь после захва-та Казани, осмысленного в Москве как свидетельство Божьей милости к царству, отразило перемены в отношении к прошло-му: один за другим предки царя получают в текстах посольского ведомства, начиная с 1553-1554 гг., царский титул. Кремлевское пространство, как будто специально очищенное пожаром 1547 г. от предшествующих визуальных историй, было заполнено реп-ликами новой имперской идеи. Ее отразили росписи Сеней и Золотой Палаты, царский трон, Царское место и икона „Благо-словенно воинство Небесного Царя” Успенского собора и т. д.103 Неудача в попытках организовать в Риме признание царского титула привела к возрождению византийской модели и обра-щению к константинопольскому патриарху, закончившемуся присылкой в Москву нового чина венчания и частичной мис-тификацией постановления патриарха в 1561 г. в Москве. Полу-чив греческий оригинал постановления и сделав его перевод, в нужном Москве русле, можно было приняться за обоснование полной церковной автокефалии, чему должен был, вероятно, послужить ранее известный текст Сказания о белом клобуке, помещенный однако же в летописи лишь под 1563 г. Нет ясных

�0� Новизна росписей в приемных палатах Кремля доказывается вспыхнувшим вскоре после завершения работы процессом И. М. Висковатого, который – вероятно, при чьей-то еще более авторитетной поддержке – выступил с протестом против образного ряда роспи-сей. Шатровый стиль Царского места имел только одну параллель в Москве того времени – храм Вознесения в Коломенском. Позднее в правление Ивана IV он становится образ-цом для культовых строений, инициированных царем и его ближайшим окружением. Одновременно он служит образцом для создания других „царских мест” на территории России.


данных, считался ли Иван IV с Константинополем, смещая мит-рополитов после смерти Макария, однако велика вероятность, что этого не происходило, а организованное �5 лет спустя окон-чательное отделение церковной иерархии от константинополь-ского патриархата следовало бы рассматривать как очередное сближение с греками. Летописец начала царства и Степенная книга были созданы в условиях легитимизации царского титула и служили, наряду с Судебником, Стоглавом, Государевым Ро-дословцем, Государевым Разрядом, Тысячной Книгой, Дворовой Тетрадью, средством обоснования царского статуса верховного суверена104.

Образ московитов в польско-литовской культуре был к се-редине XVI в. наполнен негативными коннотациями. Москови-ты дики, хитры, агрессивны, они не остановятся перед вторже-нием, чтобы заполучить владения великого князя литовского. Этот образ прослеживается во втором Литовском Статуте, пе-реписке литовских магнатов, стихотворных и историко-этног-рафических сочинениях того времени. После венчания Ивана IV на царство его подкрепили рассмотренные нами выше Запис-ки о Московии С. Герберштейна и опирающиеся на них польс-ко-литовские хроники. В середине XVI в. М. Литвин в трактате О нравах татар, литовцев и москвитян создал предысторию восточноевропейских народов, согласно которой часть римлян из легионов Юлия Цезаря во время похода на Британию была прибита бурей к берегам Жмуди, откуда они подчинили себе прежде подчинявшихся заволжским татарам роксолан-русинов и московитов. Господство литвинов-италийцев над народами Великого княжества Литовского и Московского государства изображено, таким образом, как результат освободительной

�0� Степень воздействия государственной документации на историческое сознание невоз-можно переоценить. Эти памятники были предназначены прежде всего государствен-ным служащим, дворянству и духовенству для ознакомления, правового применения и копирования. Показательно, что именно эти памятники были первыми в России го-сударственными сводами постановлений и информации, сохранившимися во многих частных списках. Государев Родословец содержит краткую версию Сказания о князьяхвладимирских и легенды о происхождении московской и литовской знати. Государев Раз-ряд создавал преемственность между военной службой в правление Дмитрия Донского и современностью. Другие документы, в меньшей степени апеллировавшие к прошлому, со временем сами становились овеществленной памятью, закладывающей основу для формирования исторических идентичностей.


войны римлян против татар, а пиком независимости объявлена коронация Миндовга в Риме105.

На рубеже 1540-х-1550-х гг. польско-литовская дипломатия вновь приложила немалые усилия, чтобы пресечь переговоры в Риме о признании царского титула Ивана IV. Немецкое издание Записок Герберштейна, осуществленное после начала Ливон-ской войны, отразило опасения польско-литовского общества перед угрозой вторжения московитов на прусские земли. Лис-товки и летучие листки в начале 1560-х гг. распространили по всей Европе неприглядный образ московского агрессора, жес-токо расправляющегося со своими противниками как внутри страны, так и за ее пределами. В Польско-Литовском государс-тве под воздействием московской угрозы усилились унийные процессы, причем при обсуждении перспектив инкорпорации части литовских земель в состав Короны Польской со стороны литвинов звучали упреки в адрес Сигизмунда II и его предшест-венников, будто бы бросивших на произвол судьбы свои восточ-ные владения еще в XV в.

Поворот в церемониальной культуре России середины XVI в. не прошел бесследно для осмысления предшествующих памят-ников историографии. Переработка „прошлого” требовала на-пряженной работы, цели которой были сформулированы после утверждения царского титула. Повесть о смерти Василия III была одним из памятников обращения к прошлому из новой перспек-тивы. Василий III, согласно Повести, перед смертью благосло-вил сына на царство, держа в руках коронационные инсигнии. Еще более радикальным образом прошлое было подвергнуто ревизии в Лицевом летописном своде последних лет правления Ивана IV. Этот масштабный церемониальный хронограф, перво-начально предназначенный, вероятно, для демонстрации загра-ничным послам миниатюр со сценами из мировой и российской истории, составляет особый этап в историографическом про-цессе XVI в. До нас не дошли листы с миниатюрами за древне-русский период, однако более поздние сюжеты свидетельствуют

�0� Впрочем, трактат издан впервые в 1615 г., и нет сведений о его более раннем хождении в рукописной форме: М. Литвин, О нравах татар, литовцев и москвитян, перев. В. И. Матузова, под ред. А. Л. Хорошкевич, Москва 1994; S. Mund, Orbis, p. 180; O. Łatyszonek, OdRusinówbiałych, s. 289-290.


о привлечении к работе над иллюстрированным хронографом не только так называемой Никоновской летописи (летописно-го свода митрополита Даниила с дополнениями), но и текстов южнорусского летописания, а также Степенной книги. Редак-тирование последних томов так и не было завершено. Пометы на полях в Синодальном томе и Царственной книге, созданные, вероятно, при участии царя, отражают то напряжение в при-дворной жизни, которое известно и по другим источникам. Еще более интересны исправления самих миниатюр: образ Ивана IV до его коронации первоначально был передан в Своде в великок-няжеской шапке и лишь в ходе редакторской переработки его указано было заменять на образ в царском венце.

К этому же периоду следует отнести большинство авторских сочинений Ивана IV, вплоть до последнего года его жизни воп-лощавшие исторические знания и оценки российской власти. Для этих сочинений характерна ориентация на памятники ис-торической письменности, входившие в круг чтения власти и аристократии со времени Ивана III. Прежде всего, царь Иван был внимательным читателем хронографа, причем, судя по от-дельным его пересказам русских событий XII в., в последние годы жизни он пользовался текстом, сходным с Лицевым лето-писным сводом. Истоки своей власти царь находил в Израиле, Риме и Византии, доказывая своим примером абсолютную сим-биотичность идей Нового Израиля и Третьего Рима106. Царь от-стаивает свое царское достоинство, превосходство над своими холопами и правителями низшего статуса, считая равными себе лишь султана и императора. Убеждение в том, что свою власть он наследует напрямую от Августа и его брата Пруса, только в последние годы его жизни натолкнулось на демистификацию, но, несмотря на это, так и не было им переосмыслено. Власть

�0� Й. Раба выдвинул тезис, принятый рядом других исследователей, о том, что в России идея Нового Израиля старше идеи Третьего Рима. J. Raba, Moscow–TheThirdRomeortheNewJerusalem?, „Forschungen zur osteuropäischen Geschichte“, Berlin 1995, bd. 50, p. 297-307; D. B. Rowland, Moscow−TheThirdRomeortheNewIsrael?, „Russian Review”, 1996, vol. 55, no 4, p. 591-614. С конца XV в. эти идеи, как нам представляется, развиваются параллельно, имея различные источники и образно-метафорические основы. В эпоху создания кремлевских Сеней и Золотой Палаты расхождения между этими идеями, если они до того и мыслились в оппозиции друг другу, должны были уступить место метафорическому и историческому параллелизму.


для Ивана IV не является продуктом договора, ею невозможно поделиться, а можно лишь поступиться, она дана Богом и ответ за нее правитель несет только перед Ним. В связи с этим посла-ния московского царя лишены исторических примеров, которые бы представляли жестоких и несправедливых правителей. В его сознании нет деформированной власти, есть лишь неудачливые правители, которых Бог наказывает за их грехи. Примеры тира-нов, которые приводили ему польско-литовские дипломаты, его не убеждали. Он не видел ничего плохого в том, чтобы быть фа-раоном или тираном, и отвечал на подобные упреки замечания-ми, вроде: „называешь меня фараоном, а фараоны никому дани не оплачивали”. Для него в прошлом независимого государства возможно было лишь самодержавие или смута, а все действия, которые приводили к предотвращению или прекращению сму-ты, были оправданы, если были эффективны107.

Восхищение у Ивана IV вызывали удачные приемы в борьбе с изменой. Прошлое, по его мнению, было наполнено примерами, подтверждающими один из его излюбленных трюизмов: „измен-ников казнят во всех государствах”. Своим польско-литовским противникам он посылал упрек, что они, как и их предшест-венники, казнят своих изменников, а его собственную борьбу с изменой не признают. Приводимые Иваном IV и его посоль-скими служащими примеры из истории, впрочем, были весьма двусмысленными108. Измена была для царя всякий раз глубоко личной темой, мало связанной с иноземными реалиями и пра-вовыми традициями. Глубоко личным был также страх, в кото-

�0� В этом смысле не удивительно, что Ивана возмущает Варфоломеевская ночь во Франции. Здесь возможны две интерпретации. Более прагматичная – царь был против кандидату-ры Генриха Валуа, одного из участников резни в Париже, на польский королевский пре-стол. Более связанная с идеологией истории царя Ивана – убийство тысяч людей не были оправданы соразмерными угрозами.

�0� Борьба великих князей Сигизмунда и Свидригайло была по сути противостоянием двух самостоятельных правителей. В свете этой истории царь Иван выставлял свою борьбу с Владимиром Старицким, который, разумеется, представал при этом в облике обособив-шегося от Москвы политического соперника. Еще два примера из литовской истории, которые встречаем в его сочинениях, это изменники в его же пользу Ян Викторин и Григо-рий Остик. В отношениях с Швецией Иван также рассуждает об измене, однако при этом называет изменниками противников Эрика XIV, которые были не меньше изменниками самого царя, поскольку нарушили его планы заполучения Катерины Ягеллонки, ставшие катализатором государственного переворота в Швеции и прихода к власти Юхана III. Ос-тальные его изменники в современной истории были его собственными „холопами”.

�� Константин Ерусалимский

ром принято видеть первые мемуарные признания московской власти. Царь вспоминает свое детство и находит в нем угрозы со стороны „изменных” и „мятежных” людей, которые откровенно унижают его и не считаются с его великокняжеским достоинс-твом. В этой self-history трудно отличить воспоминания детства от оценок и страхов 33-летнего царя. Курбский принял призна-ния царя за мелочную болтовню о „шубах и телогреях”. Царь в послании подданному судился с ним и ему подобными, как мог бы судиться сам Курбский с кем-нибудь из своих московских или волынских соседей. И все же, помимо детских психических травм в послании Ивана IV присутствовал и сугубо историогра-фический ориентир, который, вероятно, он использовал первым из российских историков. Им был Хронограф, в котором можно было обнаружить истории жизни византийских императоров и государственных переворотов, столь же подробно изобража-ющих повседневные реалии и бытовые детали.

После возвращения из Москвы в 1570 г. польско-литовского посольства Я. Кротоского образ Москвы приобрел еще более зловещие очертания. Записки А. Шлихтинга и Г. Штадена ста-ли известны в Европе несколько позднее. В Речи Посполитой важнейшими источниками о Московии были реляции шпионов и показания пленных. Знатоком „московских дел” считался князь А. М. Курбский, который в начале 1570-х гг. был близок к Радзи-виллам и Острожским и был вовлечен в унийные проекты. Его История о князя великого московского делех была завершена позже, вероятно, в начале 1580-х гг., когда печатный рынок уже пополнился хрониками А. Гваньини и М. Стрыйковского. Одна-ко прямое влияние информации А. Шлихтинга-М. Стрыйковс-кого в его Истории не прослеживается. Таким образом, в кон-це 1570-х-начале 1580-х гг. почти одномоментно историография Речи Посполитой пополнилась тремя историческими текстами о московской тирании. Только в печатной хронике Гваньини и рукописной Истории Курбского тиран был изображен как ви-новник гибели многих тысяч московитов. Мрачные подробнос-ти расправ в Москве были призваны доказать, что российское общество не настроено агрессивно против королевских вла-дений, а само страдает из-за тиранического правления. В этих условиях походы Стефана Батория получали обоснование как война за освобождение родственного народа.

��Родословное древо или Пальма тирании: переоценки прошлого Русской земли...

Стрыйковский, в своей неопубликованной версии хроники еще в середине 1570-х гг. выступивший в поддержку объедини-тельных амбиций царя, снял все подобные соображения вместе со ссылками на исторические памятники московского проис-хождения в подготовленной для печати версии своего текста. Одновременно велась также переписка короля и его окружения с Иваном Грозным, в которой на историческую аргументацию царя звучали подробные ответы. Память о московских событи-ях и образы Московии сохранились также в публикуемых реля-циях о победах над московитами, записках и корреспонденции придворных, дневниках шляхты и гербовниках Бартоша Пап-роцкого.

Показательны суждения о прошлом и настоящем Руси князя А. М. Курбского. Само по себе то, что князь взялся за истори-ческое сочинение и переводческую деятельность характеризу-ют его как мыслителя, тяготеющего к мультикультуральности. Иной раз истоки понятий, которыми он пользуется, невозможно обнаружить в российских источниках. Московское происхож-дение заявлено им в идентификации „нашего”. Это „наше” отли-чается от того, что описывается, как находящееся в европейс-ком „здесь”. Свое происхождение князь также считает должным представить с целым рядом подробностей, касающихся родовых предков, рода ярославских князей, родства с царем и царицей. Показательно, что Курбский оценивает проблемы российской церкви как специфически российские: противостояние иосиф-лян и нестяжателей, в конструировании которого сам Курбский принял деятельное участие, отличает московское православие его времени, а занятие активной позиции в этом споре свиде-тельствует о мере причастности автора к покинутому отечеству. Как никто другой в свое время князь чуток к языковым различи-ям. Его язык уже определялся как избыточный, макаронический. Однако из интересующей нас перспективы удивительно как раз то, что помимо польско-литовского русского языка в текстах Курбского постоянно встречаются московизмы, обычно в со-провождении переводов на другие языки, более знакомые его читателям.

Не менее удивительна агрессия князя в отношении при-езжих, нерусских великих княгинь на московском троне, эти выпады мало похожи на обобщение европейской, в том числе


польской, матримониальной практики; если оставить в стороне биографические коннотации, остается предположить, что князь находил в уроженках страны гарантию ее духовного благополу-чия. Отчасти он отражал мнение своего польско-литовского ок-ружения, для которого первая жена Ивана III великая княгиня Мария, дочь великого князя тверского, была символом мирных отношений Москвы с Литвой, тогда как Софья Палеолог была разжигательницей и символом затяжной войны. В то же время Елена Глинская – не только чужеземка в Москве, но и дочь из-менника из литовской перспективы. Она принесла на свет нару-шителя неустойчивого мира между русскими землями и разру-шителя Святорусского царства.

Труднее всего понять, как устроена идентичность самого Курбского. Вопрос о соотношении в ней московского и польско-литовского, который уже приходилось специально рассматри-вать его биографам, видимо, не решается в пользу отслаивания одного от другого. К примеру, те религиозные преобразования, которые испытывали русские земли во второй половине XVI в., были осмыслены князем с позиций православного догматика, близких к католической контрреформации. Многими исследо-вателями отмечалась склонность Курбского к религиозной не-терпимости и крестоносной идее. В то же время его не обошел стороной принцип cuius regio eius religio Аугсбургского испо-ведания, нигде им прямо не заявленный (впрочем, как и крес-тоносный идеал), но присутствующий в подтексте его оценок. Чтобы понять, насколько самобытны и связаны с контекстами были взгляды князя, достаточно обратиться к понятию „Русская земля”.

Русская земля, по мнению Курбского, состоит из двух частей – здешней и тамошней. Как целое, это единство характеризуется общей религиозностью. Православие и неотделимая от него ки-риллическая книжность, по его мнению, являются формирую-щим принципом для русских. Отступление от „своей” веры, хотя и необязательно единственно правильной и единственно воз-можной для других земель, может привести к катастрофе. Рели-гиозное рвение, крестоносная идея и прозелитизм Курбского не распространяются далее тех земель, которые он считал исконно русскими, тогда как вселенская миссия Руси Курбским не обсуж-дается, в отличие от его московских современников. Единствен-


ный раз он говорит в Истории о том, что царь мог владеть почти всей вселенной, и это, возможно, отсылает к Сказанию о князь-ях владимирских и к тем настроениям, которые господствовали в окружении московского царя в период эйфории от военных успехов. Комментарием к взглядам князя на связь религиознос-ти и государственности могла бы служить речь ландмаршалла Филиппа фон Белла, которая, как и ее произнесший, у автора Ис-тории вызывает восторг. Речь ландмаршалла сводится к тезису о том, что католицизм был подлинной религией Ливонии, и если бы удалось его сохранить и не впадать в „люторскую ересь”, Бог не наказал бы Орден нашествием иноверцев. Ничего подобно-го не обнаруживается в отношении Курбского к мусульманским государствам, но он не скрывает и того, что задача уничтожения мусульманской угрозы ложится на плечи всех христиан. Похоже, в подтексте при этом не столько экуменическая идея, сколько подозрение относительно перспектив роста и территориальных амбиций ислама. По крайней мере, нет оснований подозревать в Курбском идеолога уничтожения всех мусульманских госу-дарств и самой этой конфессии.

Преемственность власти понималась Курбским весьма свое-образно. По его мнению, Рюрик пришел на Русь из Империи. Эта идея перекликается с мотивами официального московского летописания и Сказания о князьях владимирских. Великой Русь была в правление двух „Владимиров Великих”, в которых можно узнать киевских князей Владимира Святославича и Владимира Мономаха. Единство „двух Владимиров” также отличает офици-альное московское историописание XVI в., в некоторых случа-ях их даже путавшее. В какой-то момент власть перешла в руки суздальских князей. Одного из них Курбский называет – это князь Андрей Суздальский. Трудно сказать, кто именно скры-вается под этим именем: Андрей Боголюбский, Андрей Ярос-лавич, Андрей Александрович? Этому князю Андрею и другим „Суздальским” принадлежала, по словам Курбского, „старшая власть” на Руси. И все окончательно запутывается в этом расска-зе, когда История отмечает возможное происхождение великих князей тверских от Андрея Суздальского. Пожалуй, похожую интерпретацию перехода верховной власти на Руси можно об-наружить только одного современника и, возможно, знакомого Курбского – коронного канцлера Яна Замойского. В правление


татар великие князья русских земель были соратниками в общем деле освобождения страны и, по мнению Курбского, составляли единство родичей, соратников и собратьев. В борьбе за изгнание татар было то „общее дело”, которое приближало Русь к идеа-лу христианской республики, тогда как равенство князей перед лицом общей опасности закладывало перспективу совместного правления, избрания царя из рядов всего княжащего рода и об-разования единой русской империи.

„Святорусское царство” – это для эпохи Курбского гапакс, встречающийся у него и в еще более необычном виде: „Свято-русская империя”. Семантика обоих этих словосочетаний оди-наковая. Появление из сакрального лексикона „свято-„ и из политического „царство” в одной формуле требует подробного комментария. „Империя” занимает место традиционной „земли” и имеет сопоставимые политические коннотации. В Истории Курбского удается проследить регулярность при употреблении понятий „земля” и „царство/империя”. Первое маркирует лишь суверенный статус государства, тогда как второе – единство церкви и государства, получающее воплощение в каноническом венчании монарха. В связи с этим показательно, что Курбский применяет понятие „империя” только к тому периоду истории Руси, когда такое единство, по его мнению, существовало. Поис-ки источников этого понятия проводил А. В. Соловьев, на наш взгляд, безуспешно109. Причины неудач выявил М. Чернявский, указавший на сходство данной формулы с названием запад-нохристианской империи – „Священная Римская империя”110. Курбскому могло быть известно также понятие „Святой Речи Посполитой”. Политическая святость была открытием западнох-ристианской ментальности. Перенос этой модели осуществился в Московской Руси лишь в начале XVII в. и, в лучшем случае, ни-как не ранее жизни Курбского. Влияние польской ренессансной историографии на эту схему до сих пор не изучалось. В хрониках Кромера и Стрыйковского-А. Гваньини принято представление о Руси как об империи. Обе могли быть известны Курбскому, хотя

�0� A. V. Soloviev, HellesRussland–HeiligesRussland, в: FestschriftfürDmytroČyževskiizum60.Ge-burtstag.VeröffentlichungenderAbteilungfürslavischeSprachenundLiteraturdesOsteuropa-In-stituts(SlavischesSeminar)anderFreienUniversitätBerlin, Berlin 1954, bd. 6, s. 283-285.

��0 M. Cherniavsky, TsarandPeople.StudiesinRussianMyths, New York 1969, p. 102-104.


однозначных доказательств его знакомства с этими текстами не обнаружено. Не вызывает сомнений, что Курбский по сравне-нию с этими авторами расширяет интерпретацию. Однако мы вновь оказываемся перед парадоксом, признав, что его „Русская земля” радикально заостряет сходство православного царства с католическим. И ответом на этот парадокс должен стать еще один: его „Русская земля” не идентична тому царству, которым правит царь Иван IV.

Курбский осознает разницу между русским и московским. Результатом этого стали его языковые экскурсы, как в глоссах, так и в основном тексте Истории. При этом языковой пуризм Курбского – конструкт историографического происхожде-ния. В переписке с князем К. К. Острожским он отказывается от предложения переводить священные тексты „на польщиз-ну”, разумеется, не потому, что считает этот язык варварским. Его отношение к Короне Польской было подданническим. Речь в переписке идет лишь о священных текстах. Нельзя исключать, что и само предложение Острожского было шуткой. Он возгла-вил работу, которая увенчалась изданием именно русской Биб-лии, причем тот русский язык, на который она переведена, родс-твенен не только славянскому, но и русскому языку, на который переведены в волынском „кружке” Курбского Иоанн Златоуст, Иоанн Дамаскин, Симеон Метафраст и Евсевий Памфил. При этом само слово „язык” Курбский использует еще и как маркер, относящийся к христианской общности, что является, как отме-чал М. В. Дмитриев, аномальным для современных Курбскому российских форм самоидентификации.

Понятия, связанные с Русской землей, носят отнюдь не ме-тафорический характер и не относятся к общности, которая, как например, иудеи, придерживается единой религиозности, но не имеет территории. Русская земля в воображении Курбско-го – конфедерация, как и католические королевства. При этом, будучи свидетелями и участниками проектов расширения Речи Посполитой, и сам князь, и другие эмигранты могли питать на-дежды на политическое объединение этих земель в единое це-лое. Эта перспектива понималась эмигрантами, конечно, неод-нообразно. Если А. М. Курбский и, возможно, В. С. Заболоцкий уже в первое бескоролевье принимали участие в переговорах князя Ю. Ю. Слуцкого с католическим „избирательным бло-


ком” М. Ю. Радзивилла и Я. И. Ходкевича, представляя интересы весьма далеких от Москвы православных сил на выборах, то 15 лет спустя, уже в год третьего бескоролевья, А. В. Сарыхозин и Т. И. Тетерин ведут тайные переговоры с Москвой и подписы-ваются на универсале литовской элиты, выступившей в подде-ржку московской кандидатуры (впрочем, о политических идеа-лах того и другого ничего не известно, а их сецессионизм может объясняться и иначе).

Воссоединение русских земель под властью польско-ли-товских суверенов казалось современникам Стефана Батория и московской Смуты реализуемым политическим проектом. Когда в начале 1599 г. в Речи Посполитой распространились слу-хи о смерти Бориса Годунова, канцлер Ян Замойский писал ко-ролю, чтобы он поспешил создать себе поддержку для занятия московского престола, поскольку его могут опередить татары: „...в их собственных хрониках говорится, что когда пришел Ба-тый и татары в Крым, они повоевали ту Русскую землю, и потом в течение долгого времени им татарский царь назначал великих князей, как Турок господарей в Мультаны или Валахию. И сам предок князя Московского сдвинул Суздальского с того вели-кого княжества подкупом у царя. И только вот недавно они от этого освободились”111. Москва была на грани очередного ди-настического кризиса. Замойский не видел для России путей его преодоления, иначе как в подчинении внешнему суверену, который мог бы там назначать великих князей, как ранее это де-лали татары. Более того, их хроники содержали сюжет смеще-ния великого князя суздальского с великокняжеского престола и получения московским князем ярлыка подкупом. Ориентиру-ясь на русские летописи, канцлер предложил прочитать русское прошлое так, как если бы появление в нем великих князей мос-ковских было случайной ошибкой. Шесть лет спустя Замойский выступил на сейме против аферы новоявленного московского царевича Дмитрия Ивановича и – еще при живом Борисе Году-нове – назвал претендентов на московский трон в рядах мос-ковской же знати: „Законными наследниками этого княжества был род владимирских князей, по прекращении которого права

�� Biblioteka Kórnicka Polskiej Akademii Nauk, rękopis 289, s. 45 (13 января 1599 г.).


наследства переходят на род князей Шуйских, что легко можно видеть из русских летописей”11�. Эта интерпретация открывала перспективу смещения „незаконных наследников” с российско-го престола, а также дальнейших переосмыслений российского престолонаследования и его правил.

4. Заключительные ремарки: Собирание земель или уния?

Была ли готова польско-литовская историография принять Московское государство в состав Речи Посполитой Обоих На-родов? И если да, то в каком качестве? Отвечая на этот вопрос, нам предстоит учесть не только пересечения тематических полей двух зрелых и самостоятельных исторических культур, но и мен-тальные процессы, которые историография усвоила, отражала, воплощала и формировала лишь частично. Вернемся к тому, что говорилось в самом начале данной работы об отличии россий-ского историописания от польско-литовского. Было ли это рас-хождение преодолимым? Для историографии, кажется, ответ был бы отрицательным: чтобы польско-литовская историческая культура стала понятной в России, следовало, по меньшей мере, осуществить перевод на московский русский язык ключевых категорий и привить российской историографии неизвестные ей способы интерпретации прошлого. Трудности, которые бы возникли при переводе московских категорий и интерпрета-ций на языки польско-литовской учености, были бы, кажется, не меньшими. С этими задачами пытались справиться Курбский и Стрыйковский, Иван Грозный и Стефан Баторий. У нас нет сведений о том, как прочитал Иван IV присланные ему от поль-ского короля в 1581 г. трактаты о московской тирании. Но можно подозревать, что царь, как и ранее, счел эти тексты плодами на-говоров своих изменников и недоброжелателей. В свою очередь король Стефан, канцлер Замойский и их приближенные не ви-

�� РусскаяИсторическаяБиблиотека, Санкт Петербург 1872, т. 1, стб. 16-17; цит. в: В. Козляков, ВасилийШуйский, Москва 2007, c. 75.


дели в сочинениях царя никаких исторических представлений, а лишь „фалш” и „басни бахорев”. Курбский и Стрыйковский мно-гое сделали, чтобы Русская земля, за которую вели спор сувере-ны, вновь стала единым субъектом истории. При этом Курбский никак не комментировал знания о Русской земле, содержащиеся в трудах польско-литовских историков, а Стрыйковский просто вычеркнул из окончательного текста Хроники все те немногие отрывки, которые могли служить доказательством его знакомс-тва с историческими сочинениями московитов.

На всем протяжении XVI в. московские великие князья и цари питали надежды на раздел Польско-Литовского госу-дарства и присоединение русских земель к Москве. В польско-литовской республике политики и близкие к ним интеллекту-алы думали в том же направлении, рассчитывая на вхождение России в состав объединения народов под властью Ягеллонов и их продолжателей. Воображение историков сопредельных го-сударств поддерживало и развивало один и тот же риторичес-кий конструкт „Русская земля” в различных его модификациях, захватывая с его помощью земли и их жителей. Московские историки устанавливали соответствия между географическими ориентирами древности и „последних времен”, в то время как европейские соседи направляли свои усилия на то, чтобы пока-зать, как „Русская земля” теряет былые свободы, попадая под власть Москвы. Тщательно подготовленный предшествующим развитием историописания в русских землях прием damnatio memoriae, отточенный в изложении русско-ордынских отноше-ний, был распространен в Москве Ивана III и его наследников на европейских соседей. Генеалогические и географические фаб-рикации воссоздали „Россию” не как преемницу „Русской земли”, а как саму древнюю „Русскую землю” в том понимании ее терри-тории, которое вычеркивало на европейской карте Великое кня-жество Литовское, Ливонский орден, ордынские государства и обращало все эти земли в их актуальных границах в предмет притязаний московских господарей.

В то же время европейские читатели все больше привыкали к мысли о том, что на востоке от Речи Посполитой образовалась политическая сила, унаследовавшая татарские приемы завоева-ния, их деспотизм и концепцию рабского подданства. Истори-ческие фабрикации Москвы вызывали тревогу и неоднократно


встречали разоблачения, в том числе в их ключевых позициях, провозглашающих происхождение русских господарей от Пруса, преемственность власти от Киева к Москве, а также наследова-ние Иваном IV царского титула христианских и мусульманских императоров. Интеллектуальные утопии несли угрозу объеди-нительным усилиям великих князей московских в силу того, что формировали альтернативные образы „собирания земель”. „Руссия” Герберштейна из записок ученого путешественника, благодаря ее переосмыслению в хрониках Кромера, Бельского, Стрыйковского и Гваньини, превратилась в действенное оружие пропаганды мобилизованной против Ивана IV Речи Посполи-той. „Святорусская империя” Курбского наделяла русские земли статусом европейской конфедерации, возглавляемой избирае-мым по его дарам царем, первым среди равных в роду потомков Рюрика – выходца из империи Святоримской. Память о древней Руси не была „живой традицией”, а возникала в результате реин-терпретации летописных и хронографических текстов, в значи-тельно меньшей мере – актовых источников. Общий запас ин-формации о домонгольской истории, а также отчасти о периоде зависимости русских земель от ордынцев составлял своеобраз-ный common stock истории „Русской земли” в XV-начале XVII в. Интерпретации „общего древа” насыщали прошлое прочтени-ями, реорганизовали нарративные памятники о Руси, вносили новые смыслы в уже известные термины и под видом преемс-твенности создавали разрыв в общей культурной традиции.

Дмитрий Степанов

К вопросу о формировании протонационального самосознания украинской элиты в середине-второй половине XVII века

Question of the Formation of Protonational Self-Identification of the Ukrainian Elite in the Second Half of the 17th Century

This article focuses on the question of protonational consciousness of the Ukrainian elite in the second half of the 17th century. In the light of the con-temporary sources one may assume that the consciousness consisted of two senses – of belonging to the overall Ruthenian world, comprising also the Orthodox citizens of the Duchy of Muscovy, and to the developing “Little Rus-sian” community, limited to the Orthodox citizens of the Ruthenian lands of the Crown.

1. Введение

Тема возникновения и развития этнического (протонациональ-ного) в позднее Средневековье-Раннее Новое время сейчас отно-сится к „модным”, иначе говоря, научно актуальным проблемам. Процесс формирования этнического и религиозного самосо-знания украинской элиты в середине-второй половине XVII в. тем интересно, что мы имеем дело с населением, проживающим на культурном пограничье. С одной стороны, шляхта, казачья старшина и „духовная интеллигенция” были не чужды западным тенденциям в осмыслении собственной идентичности (хотя бы

100 Дмитрий Степанов

через влияние польского сарматизма). С другой стороны, боль-шое значение имели православные византийские традиции, сохранившиеся и осознанные через древнерусское (общерус-ское) наследие.

В качестве наиболее иллюстративного метода хотелось бы воспользоваться работой Бенедикта Андерсона Воображаемые сообщества1. Именно такими словами автор называет все со-общества, члены которых не знают и заведомо не могут знать лично или даже „понаслышке” большинства других его членов, однако имеют представление о таком сообществе, его образ.

Самосознание является, условно выражаясь, структурой много-слойной. Человек может одновременно причислять себя к разным воображаемым сообществам и в зависимости от ряда внешних факторов одни сообщества будут более актуальны, чем другие.

В качестве хронологических рамок представленного вы-ступления хотелось бы обозначить 1648 – год начала восстания Б. Хмельницкого и 1674 г. – время издания в Киево-Печерском монастыре первого учебника по „русской” истории – Синопсиса. Выбор не случаен. Начало крестьянско-казацкой войны против легитимного монарха, затем Переяславская рада и принятие „со всем Войском Запорожским и со всеми городами” подданства московского царя требовало от старшины и части шляхты, учас-твовавших в войне „узаконения” собственных действий. А это не могло не вызвать определенный этап осмысления собственной идентичности. С другой стороны, в таком источнике как Синоп-сис этот этап не мог не найти своего оформления, изменения…

В этой статье хотелось бы затронуть в общих чертах все, что связано с „русским” воображаемым сообществом в сознании казачьей старшины и украинской шляхты, оказавшейся пос-ле 1654 г. на стороне Москвы. „Русь”, „народ руський (руский)”, „русские люди” – это наиболее часто употребляемые в среде ма-лороссийской элиты термины, которые сейчас соблазнительно назвать этнонимами. Но чтобы более точно очертить предмет нашего исследования, поставим следующие вопросы: каковы ре-лигиозные границы „народа русского” в сознании гетманов и их

� Б. Андерсон, Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространениинационализма, перев. В. Николаев, Москва 2001.

101К вопросу о формировании протонационального самосознания украинской элиты...

окружения? Были ли униаты частью „Руси”? Имела ли „Русь” „ис-торическое изменение” и можно ли говорить о единой истори-ческой памяти (этногенетическом мифе)?

Важно отметить, что в то время на территории Восточной Ев-ропы проживал еще один народ, претендовавший на „русскость”. Речь идёт о населении Московского государства. В связи с этим зададимся вопросом: как „русские люди”, проживающие на украин-ских землях и в Московском государстве, смотрели друг на друга? Считали ли они себя разными народами или признавали причаст-ность друг друга к одному воображаемому сообществу „Русь”?

Специфика источников, которые будут представлены, заклю-чается в их разнородности. С одной стороны, мы имеем дело с эго-документами – в первую очередь, перепиской, затем с по-литическим трактатом – Перестрогой Украины 1669 г., с исто-рическим сочинением – Синопсисом с проповедями такого представителя высшего православного духовенства как Лазарь Баранович. То есть нас интересует все то, что хоть в какой-то мере может дать нам понятие о формировании идентичности в малороссийской элите в указанный период.

Все вышеперечисленные вопросы уже неоднократно подни-мались в историографии, но это не дает нам основания гово-рить, что тема исчерпана. Даже более того, на данный момент сложно сказать о каком-либо концептуальном перевороте при разработке названных проблем. Впервые об этом стал писать М. С. Грушевский более ста лет назад. После этого вышло не-сколько статей, посвященных проблеме формирования про-тонационального самосознания украинской элиты. На совре-менном этапе можно обозначить, с одной стороны, Ф. Сысина и С. Н. Плохия�, в чьих исследованиях последовательно пред-ставлена концепция „русского” как украинского или „не-москов-ского” и концепция Б. Н. Флории, О. Б. Неменского и М. В. Дмит-риева об „общерусском” понимании термина „руський”3.

� F. E. Sysyn, Ukrainian-Polish Relations in the Seventeenth Century: The Role of NationalConsciousnessandNationalConflict intheKhmelnytskyMovement, в:PolandandUkraine.PastandPresent, ed. by P. J. Potichnyj, Edmonton–Toronto 1980, p. 58-82; С. Плохій, Наливайковавіра:КозацтвотарелігіявранньомодернійУкраїні, пер. С. Грачова, Київ 2005.

� В. Т. Пашуто, Б. Н. Флоря, А. Л. Хорошкевич, Древнерусскоенаследиеиисторическиесудьбывосточногославянства, Москва 1982; Б. Н. Флоря, Онекоторыхособенностяхразвития


2. Отношение малороссийской элиты к московскому царю

Оговоримся, что речь пойдет об официальных документах, содержащих изрядную долю своего рода пафоса и даже пане-гирики. Уже неоднократно упоминалось, что казаки вполне ощущали договорной характер своих взаимоотношений с влас-тью. В самом утрированном варианте это отношение можно выразить как „лояльность в обмен на привилегии”. Нарушение казацких вольностей давало таким образом идеологическое обоснование „поискать себе другого пана”4. Во время переяслав-ско-московских переговоров 1654 г. Хмельницкий и его окруже-ние, желая закрепить свои „вольности” в юридической форме, потребовали от царского посла В. В. Бутурлина, чтобы тот „веру учинил за государя”, то есть присягнул от имени Алексея Ми-хайловича. Аргументом для этого послужил тот факт, что так поступали польские короли по отношению к своим подданным5. Естественно, такая просьба удивила московских представите-лей, которые отказались её удовлетворить, назвав прошение казаков „непристойными речами”. Важно отметить, что переход под власть Алексея Михайловича был легитимизирован на двух уровнях. На первом, очень важном, но не для этой статьи, царь – это православный монарх, чьим священным долгом было ос-вобождение единоверных народов из-под „иноверческого ига”.

этническогосамосознаниявосточныхславянвэпохуСредневековья-раннегоНовоговре-мени, в: Россия–Украина:историявзаимоотношений, Москва 1997, с. 9-29; О. Н. Неменс-кий, Воображаемыесообществав«Палинодии»ЗахарииКопыстенскогои«Оборонеунии»ЛьваКревзы, „Белоруссия и Украина. История и культура. Ежегодник 2005/2006”, Москва 2008, с. 41-78; idem, Русская идентичность в Речи Посполитой в конце XVI-первой поло-вине XVII в. (по материалам полемической литературы), в: Религиозные и этническиетрадициивформированиинациональныхидентичностейвЕвропе.Средниевека-Новоевремя, ред. М. В. Дмитриев, Москва 2008, с. 180-197; idem, Обэтноконфессиональномса-мосознании православного и униатского населения Речи Посполитой после Брестскойунии, в: МеждуМосквой,ВаршавойиКиевом.К50-летиюпроф.М. В.Дмитриева.Научноеиздание, ред. idem, Москва 2008.

� В одном из писем королю, Хмельницкий писал: „Bo jeżeli w tym nie było łaski Jego Królew-skiej Mości Pana Naszego Miłościwego i wszytkiej Rzeczypospolitej, nieomylnie stron obodwo-ich krwie chrześciańskiej rozlanie, a ziemie Jego Królewskiej Mości zniszczenie być by musiało, a my postradawszy wszytkiego, inszego szukaliśby sobie postronnego musielibyśmy pana”. ДокументиБогданаХмельницького(далее – ДБХ), Київ 1961, с. 268.

� Акты,относящиесякисторииЮжнойиЗападнойРоссии(далее – АЮЗР), т. 10, Санкт Пе-тербург 1878, с. 226.


С другой стороны, Алексей Михайлович представал наследни-ком Владимира Крестителя и „благочестивых князей российс-ких”. Так, Богдан Хмельницкий называл Алексея Михайловича светилом русским. В других документах он предстает как „царь православный российский”.

В марте 1654 г. киевский митрополит Сильвестр Коссов от-правил Алексею Михайловичу послание, где выражал радость по случаю рождения наследника, который „многовожделенный всему яфеторосийскому племени нашему”6, так как „новорож-денного деля и боговенчанного вашего царского величества сына, нашего же российского роду, по Божьей воли, храброго защитника и ужасного от всех противных заступника и покро-вителя”7. Более того, царевич Алексей Алексеевич, по словам Сильвестра, родился „в наследие православного скифетра яфеторосийского и во ужас всем христоненавистным варваром и прегордым иноплеменником”8.

Эти слова, в свою очередь, генетически связаны с той тра-дицией, которую мы можем встретить в полемических произве-дениях украинских книжников первой четверти XVII в. Захарья Копыстенский, Иов Борецкий и другие возводили генеалогию „рода росского” к сыну Ноя Иафету (Афету). Таким образом, Сильвестр как бы подчеркивал, что и он и царь в его понимании относятся к одному „российскому поколению”. Подобные моти-вы мы встречаем еще несколько раз.

В 1660 г. казацкие послы во главе с полковником В. Золота-ренко присутствовали на польско-русских переговорах. На до-воды польской стороны, что до этого Войско Запорожское всег-да было в составе Польско-Литовского государства, казаки ответили двумя пространными письмами. В одном из них, обос-новывая Переяславско-московские соглашения, казаки писали: „Понеж войско запорожское для тяжких и неистерпимых обид давную веру христианскую, волности казацкие и весь малоро-сийский народ и через несколко сот лет обходящих отступив за помощью Божьею от коруны полские, а к належащему госуда-

� Ibidem, с. 321.� Ibidem, с. 322.� Ibidem.


рю и самодержавно владетеля русскому православному из веков прилежащему государству одинова приклоня…”9.

3. Русь, российский род, российское поколение

Вопрос о том, что подразумевали в Киеве или Чигирине, когда использовали эти термины, остается в высшей степени интригу-ющим и отчасти заангажированным.

Сразу оговоримся, что уже было неоднократно отмечено в литературе, для Хмельницкого и большей части его окруже-ние эти предполагаемые этнонимы были в высшей степени свя-заны с конфессиональной принадлежностью. Так из ряда доку-ментов, исходящих из канцелярии гетмана можно понять, что к унии относились как к „ляшской” вере, а к униатам – как к ля-хам. Не существовало понятий „униатская церковь” – говорили костел, не было термина „русский униат” – для того времени это было взаимоисключающим. Комментируя Зборовский договор 1649 г., Хмельницкий сказал: „И ныне де их Бог помиловал, от их проклятые веры освободил… и в тех городех лятцким костёлом и ляхом и жидом впредь николи не быть, а быть де в тех городех одним королевским урядником, и то православным же христи-аном, а не ляхом”10. Таким образом, гетман комментировал 3-й (Уния, как неустанная причина притеснений и трудностей Речи Посполитой должна быть уничтожена как в Короне Польской, так и в Великом княжестве Литовском) и 10-й (Всякие земские, гродские должности во всех воеводствах и королевских городах, светских и духовных, начиная от Киева и до Белой Церкви и до татарской границы в Заднепровье, в воеводстве Черниговском, должны отдаваться не римской религии, а греческой) пункты

� Российский государственный архив древних актов (далее – РГАДА), ф. 79, oп. 1, 1660 г., № 4, л. 39.

�0 ВоссоединениеУкраинысРоссией.Документыиматериалывтрехтомах,(далее – ВУР), т. 2, Москва 1953, с. 269.


договора11. Царскому посланнику Василию Унковскому, гетман в ноябре 1649 г. говорил: „не токмо што де нас, православных християн в порабощенье учинили, и святые Божия церкви мало не все разорили и учинили свою еретическую проклятую латынс-кую веру”1�. Из данной цитаты видно, что для Хмельницкого уния – это вера „их (поляков)”, „латынская”, то есть католическая.

Можно отметить, что в данном случае „руський (русский) че-ловек” – это человек, родившийся на „русской земле” и испове-дующий православие. Но считали ли казаки население Москов-ского государства „русским”? – по всей видимости, да.

Во-первых, вернемся к „территориальному” признаку. Не-смотря на то, что Московское государство чаще всего называ-лось просто „Москвой”, никто из официальных лиц в Гетман-щине никогда не противопоставлял Москву собственно Руси. Безусловно, центром русской земли считался Киев (что в Моск-ве, кстати, не оспаривали). В качестве примера приведем письмо Хмельницкого, писавшего воеводе Плещееву, что не допустит набегов крымских татар на украинные царские города, потому что „Того не маш i не будет, штоб они мiли, царики татарские, побратавшися з нами, православную русь i вiру нашу воеват, тое не мошно…”13. В наследии гетмана часто можно встретить оборот „мир российский христианский” или „род российский”. Переяславские соглашения трактовались как „воссоединение” двух частей одного рода: „И ныне Бог всеведущий и вседаро-витый неизреченными судбами божественными, единое двое се сотворил – и ляхом врагом гордыя выя их смирил… и о народе российском благочестиво-христианском умилосердился…”14.

Следует отметить, что в казачьей переписке того времени, несмотря на то, что для обозначения населения Московского го-сударства преобладали термины „москали” или „москва”, можно

�� ДБХ, с. 128-129: 3) „Unia, jako ustawiczna narodu ruskiego ucisków i Rzeczypospolitej trudności przyczyna, zniesiona być ma, tak w Koronie, jako i w Wielkim księstwie Litewskim”; 10) „Urzędy wszelakie po wszytkich wojewódstwach ziemskie, grodzkie i miejskie w miastach królewskich, świeckich i duchownych, począwszy od Kijowa po Białą Cerkiew, po granicę tatarską, na Za-dnieprzu, w województwie Czernihowskim, nie rzymskiej religiej, ale greckiej od Jego Królew-skiej Mości podawane być mają”.

�� ВУР, т. 2, с. 429.�� ДБХ, с. 143.�� АЮЗР, т. 10, с. 432-433.


встретить и название выходцев из подконтрольных царю терри-торий как „русских” людей. Так, в январе 1657 г. полковник Иван Нечай писал царю: „а для лутчей веры руского человека, имянем Ивана Свиридова сына, с Тулы города, которой служил в полку Рипцова…”15. „Руськими” или „русскими” называли выходцев из Московского государства и представители более широких слоёв казачества16. Здесь, по-видимому, следует отметить, что в По-сольском приказе жителей украинских земель чаще всего назы-вали „литовскими людьми” или „белорусцами”, при этом время от времени относились к ним как к „русским”. Так, в статейном списке Ф. Бутурлина за 1657 г. было сказано: „а договоренося де у гетмана у Богдана Хмельницкого с Ракоциею Венгерским на том: городы по Вислу реку, и в которых жили руские люди бла-гочестивые и церкви были, и тем быти к городом его царского величества Войска Запорожского”17. Но наиболее яркое свиде-тельство этого мы находим в 3-й статье Андрусовского переми-рия: „однакож тем всем, всякого чину жителем, которые в сто-роне Его Царского Величества, в местах через сии договоры до подлинного времени уступленных, останут, вольное имеют быть во всех тех местех употребление веры святой католической, без всякого в отправовании богомолья, а взаим тем всем вся-кого чина русским людем, которые в сторону его Королевского

�� Ibidem, т. 3, Санкт Петербург 1861, с. 590.�� В челобитной сотников Левка Мишкина, Андрея Павлова и атамана Никиты Яковлева за

1659 г. говорится: „вели, государь нам, холопем твоим дать в твой государев город Грунь руского начального человека” (речь идёт о стрелецком начальном человеке). Ibidem, т. 7, Санкт Петербург 1872, с. 285. В челобитной сотников И. Андреева и И. Чорнишова говорится: „и с ними (воровскими черкасами – Д. С.) бились про твоё государево многолетнее здоровье не щадя голов своих и с нами было руских людей десять человек”. Ibidem, с. 285. Полтавский полковник М. Пушкарь, возглавивший движение казаков левобережных полков против И. Выговского, писал в Москву о планах гетмана: „как Запорожья под себя возьмет и его полковника изведёт, и ему де Выговскому с ними идти на Киев и государевых людей высечь и ляхов и шведских людей в Киеве посадить, и учиняя то все, идти хочет на государевы руские городы”. Ibidem, т. 15, Санкт Петербург 1892, с. 27. В 1665 г. гетман И. Брюховецкий в инструкции к послу Лазарю Горленко писал: „Для прислания на митрополию Киевскою власти руское с Москвы имеет просити, чтоб чин духовный киевский к лядским митрополитом не шетався, и чтоб Русь Малая, услышав о присланию руского на митрополию строителя, утвержалась и под высокою его царского пресветлого величества рукою укреплялась... ибо для неимения духовной власти с Москвы руского, в воинстве теперя и в державе государской шкода чинится и впредь будет…”. Ibidem, т. 5, Санкт Петербург 1867, с. 282.

�� Ibidem, с. 557.


Величества в местах через сии договоры уступлены оставают, вольное имеет быть употребление веры Греческой, без всяко-го в отправовании службы Божией затруднения…”18. В качестве промежуточного вывода следует отметить, что, по всей види-мости, в сознании обоих народов представление друг о друге были сопряжены с причастностью к одному, нечетко очерчен-ному воображаемому сообществу „руси”.

В своём сочинении Трубы на дни нарочитыя праздников (1674) черниговский архиепископ Лазарь Баранович обращался ко всем „всероссийским сынам”. Кого он подразумевал под ними – не-трудно догадаться, учитывая его желание распространить свое произведение в великороссийских монастырях. Интересно, что „основание Российской земли” восходит к Крещению Владимира, а столпами „русской земли” названы благочестивые князья Борис и Глеб, которые являются покровителями всех князей и царей. В день почитания Владимира, согласно тексту проповедей, сле-дует произносить молитву за царя: „Святый Владимире, церкви, яже ты сам создал еси, и яже твоя чада создах, в запустение при-доша, ово самым временем, ово различными бранми: воздвигни паки, отроди Россию в первую красоту, Царю и Великий Княже Росский, умоли Бога, да умножи лета Царя и Великого князя Имя-рек: ради умножения хвалы своея, Владимире, владей миром…”19.

Все вышесказанное, однако, не исключает того, что в пред-ставлении казаков, шляхты и высшего православного духовенс-тва внутри „русского рода” не выкристаллизовывалось пред-ставление о другом народе, отличном от великороссов. „Род русский” был как бы выше по иерархии и состоял из двух частей – малороссийского народа и великороссийского. Можно при-вести несколько примеров. В уже приведенной речи П. Тетери

�� ПолноесобраниезаконовРоссийскойимперии, т. 1, Санкт Петербург 1830, с. 659. Впоследс-твии при заключении Глуховских статей с гетманом Д. Многогрешным, царские предста-вители напомнили об этом пункте Андрусовского перемирия словами: „а в Андрусовс-ких договрных статьях постановлено и укреплено: рускимвсякогочиналюдем, которые в сторону Королевского величества в местех, чрез те договоры достаются, вольное имеет бытии употребление вере греческаго закона, безо всякого в отправлении службы Божии затруднения…”. Ibidem, с. 810. Вполне очевидно, что при заключении перемирия россий-ские дипломаты называли „русскими людьми” православное население Правобережья и белорусских земель.

�� Л. Баранович, Трубынаднинарочитыяпраздников, Киев 1674, л. 246.

10� Дмитрий Степанов

1657 г. прозвучали слова: „Егда отторженную многими леты, нестроения ради и междуусобия промежду князи росийскими ветвь приличную и свойственную, глаголю, Малую Росию, под долговременным игом работы ляцкой и литовской обременен-ную убо вещи народ наш приобрете под высокою и крепкою ру-кою вашего царского величества, многия воистину приобрете род наш славу: понеже, по Приточнику, царь праведный возвы-шает землю, приобрете род наш славу…”�0. Вернемся к переписке Василия Золотаренко и других казацких посланников, присутс-твовавших на русско-польских переговорах в мае 1660 г. Казаки писали, что все „Войско Запорожское и народ малороссийский” после того, как перешли на сторону московского царя „со всем народом соединяся”. Как и в речи Тетери, переход украинских земель под власть царя трактовалось как присоединение: „А то для ради единой правоверной веры и для ради того, что и преж сего Малая и Белая Русь при Великой Росии под самодержцам русскими пребывали…”�1.

В центре повествования, написанного в 1674 г. киево-печер-ским архимандритом Иннокентием Гизелем Синопсиса, лежало повествование о „народе росском”��. Однако, Гизель не гово-рит о „россах” как о гомогенном сообществе. Недаром он час-то использовал термин „российские народы”. Несколько раз он упоминает отдельный „московский народ” и даже более того, географически он четко разделял Россию на собственно Русь и Москву. Несмотря на то, что автор всего пару раз употребил обороты „Всероссийское царствие” по отношению к Московско-му государству и „Малая Русь” по отношению к украинским зем-лям, в Синопсисе мы находим уже проявление этнонациональной схемы, согласно которой единый „российский народ” не являет-ся чем-то цельным: внутри его есть разделения. Таким образом, Синопсис отразил те протонациональные тенденции, которые тогда формировались в верхах украинского общества�3.

�0 АЮЗР, т. 5, с. 710.�� РГАДА, ф. 79, оп. 1, 1660 г., № 4, л. 230-231.�� Иннокентий (Гизель), СинопсисиликраткоесобраниеотраннихлетописцевоначалеСла-

вено-российскогонарода, Киев 1674.�� Подробнее о Синопсисе см.: „Труды Киевской духовной академии”, Киев 1865, т. 2;И. П. Ере-

мин, КисторииобщественноймыслинаУкраиневторойполовиныXVIIв., в: Трудыотдела

10�К вопросу о формировании протонационального самосознания украинской элиты...

Хотя отношение к Синопсису как историческому сочинению со временем становилось все более критическим, те элементы его схемы, которые относятся к единству Великой и Малой Руси, можно найти у всех авторов Историй России – от Н. М. Карам-зина до С. М. Соловьева и В. О. Ключевского. Безусловно, то, что Синопсис лежит у истоков Русского Исторического Нарратива, отрицать нельзя�4.

4. Москали, москва, народ московский

Здесь мы сталкиваемся с очень интересной тенденцией, кор-ни которой, по всей видимости, следует искать в польской ис-ториографии. Именно в ней появляется термин „москва” для обозначения населения Русского государства. По-видимому, из польских произведений это термин „перекочевал” в украин-скую книжность. В качестве примера приведем такой пассаж из Густынской летописи, написанной в первой половине XVII в.: „…аки бо Русь и ляны; Русь, Москва, Ляхи, Славяне, Болгаре, Сербы. Се сии все единого суть народа и языка, си есть словянс-кого”�5. Еще одним важным моментом, который следует подчер-кнуть – что никто из авторов летописей или хроник не противо-поставлял „москву” Руси и даже подчеркивал, что „московский народ” – это часть Руси. Следует отметить два характерных мо-мента. Во-первых, термин „москва” используется зачастую как синоним выражений „московские люди”, „народ московский”, „москали”. Приведем такой пример из Черниговской летописи: „Того ж року Бруховецкий оженился на москве”�6.

древнерусскойлитературы, т. 10, Москва–Ленинград 1954; с. 212-222; С. Л. Пештич, «Синоп-сис»какисторическоепроизведение, в: ibidem, t. 15, Москва–Ленинград 1958, с. 284-298.

�� А. И. Миллер, «Украинскийвопрос»вполитикевластейирусскомобщественноммнении(втораяполовинаXIXв.), Санкт Петербург 2000, с. 32.

�� ПолноеСобраниеРусскихЛетописей, т. 40, Густынскаялетопись, Санкт Петербург 2003, с. 12.

�� Ibidem, с. 31.


В свете обозначенных тенденций в процессе формирования собственной идентичности ярким иллюстративным примером может служить пока единственный известный нам обществен-но-политический трактат того времени – Перестрога Украины. С одной стороны, автор рассматривал Переяславскую раду как акт „воссоединения” Руси: „А такого зъедноченя Руси боятся барзо вшелякие народы: турки, немъци, орда и поляце”�7.

Таким образом, мы можем предположить, что в самосознании украинской элиты середины-второй половины XVII в. можно условно выделить, по крайней мере два уровня: „общерусский” и „малороссийский”. Изученные материалы дают возможность трактовать „общерусский” уровень самосознания представи-телей малороссийской элиты в самом широком смысле – как определенное древнерусское наследие, опирающиеся на пред-ставление о Руси как о всей территории расселения восточных славян. Однако долгое разделение „русских людей” государс-твенными границами не могло не отразиться на формировании идентичности православного населения Речи Посполитой. Раз-ница в социальной структуре и политическом строе наталкивали на ощущение обособленности населения украинских земель от „москвы”, что выразилось в формировании „малороссийского” уровня самосознания. Однако следует поставить вопрос о фор-мировании именно этнического в содержании „общерусского” и „малороссийского” дискурсах.

�� Ю. А. Мицик, Першийукраїнськийісторико-політичнийтрактат, „Український історич-ний журнал”, 1991, № 5, с. 134-135.

Andrzej Gil

Państwowość tatarska na Syberii Zachodniej do podboju rosyjskiego

Tatar Statehood in Western Siberia till the Russian Conquest

The article presents the process of shaping and stabilising of the natives’ state-hood, of Tatars in particular, in the territory of Western Siberia at the turn of the Middle Ages and the modern period. As a result of these processes a state of Siberian Tatars was created, which was part of a greater Tatar and partly Islamic ecumene. The state formation processes also encompassed other ethnoses, for example Ostiaks and Voguls (Khants and Manses), who made greater supratribal political associations but under the Tatar control. The states of Western Siberian tribal nations collapsed due to the conquest made by Russia. Russian imperial policy aimed to eliminate the sense of the existence of a Tatar state before the Muscovite conquest, successfully attempting to Russify the lands, also in the cultural context.

Zachodnia Syberia – o powierzchni około �,8 mln km� – to obszar leżący w dorzeczu rzeki Ob (wraz z Irtyszem i Tobołem), ograniczo-ny od zachodu górami Ural, od południa stepami Kazachstanu i sto-kami Ałtaju, od północy wybrzeżem Morza Karskiego i od wschodu wododziałem Obu i Jeniseju. Region ten jest niezwykle istotny dla współczesnej Rosji, przede wszystkim ze względu na swój poten-cjał ekonomiczno-gospodarczy, wynikający ze znajdujących się tam bogactw naturalnych i zasobów energetycznych – zwłaszcza ropy naftowej i gazu. Za Uralem zlokalizowanych jest wiele kluczowych dla gospodarki tego państwa przedsiębiorstw wydobywczych i prze-twórczych, a z racji na swe położenie – bezpośrednio na wschód od europejskiej części Rosji – Zachodnia Syberia jest też stosunkowo dobrze – jak na miejscowe warunki – rozwinięta infrastrukturalnie

112 Andrzej Gil

i cywilizacyjnie. Należy zauważyć, że w znacznej mierze w oparciu o potencjał tego właśnie regionu budowana jest międzynarodowa pozycja Federacji Rosyjskiej1.

Zachodnia Syberia traktowana jest powszechnie jako integralna część przestrzeni rosyjskiej (wielkoruskiej). Około 90% jej obecnych mieszkańców to etniczni Rosjanie. Jest to skutek bezprzykładnej rusyfikacji, trwającej kilka stuleci, będącej wynikiem przynależności tego regionu do państwa carów. Procesy rusyfikacyjne przejawiały się nie tylko w kolonizacji elementem wielkoruskim (i w dużo mniejszym stopniu mało- i białoruskim), ale także w dążeniu do zmniejszenia liczebności miejscowej populacji i jej faktycznego upośledzenia prawnego i politycznego, również w zmianach zastanych stosunków społecznych, kulturowych i własnościowych, co dokonywane było przez rugowanie tubylców z ich dawnych siedzib�. Aby zatrzeć pamięć o przedrosyjskiej przeszłości Syberii Zachodniej, doprowadzono do zmian nazewnictwa punktów topograficznych oraz nazw miast i wsi na czysto rosyjskie, najlepiej powiązane z panującą dynastią bądź pospolite w przestrzeni wielkoruskiej. Zmitologizowano także przeszłość historyczną regionu poprzez oficjalne uznanie Syberii za ziemię praktycznie pustą, niezasiedloną, czekającą dopiero na tych, którzy zechcą skorzystać z jej zasobów. Tworzenie wizji czysto rosyjskiej Syberii (w tym także jej części zachodniej) stało się oficjalnym zadaniem państwa, realizowanym przez jego wszystkie możliwe agendy, łącznie z wykorzystaniem świata kultury i nauki. Taki sposób ujęcia przeszłości Syberii Zachodniej przeniknął do szerokiej świadomości społecznej i stał się częścią współczesnej rosyjskiej tożsamości. Poniekąd akceptowany jest on także poza Rosją, również w kręgach naukowych�. Wszechrosyjski mit „podboju”

� Э. М. Раковская, М. И. Давыдова, ФизическаягеографияРоссии.Вдвухчастях, ч. 2, Азиатскаячасть,КавказиУрал,Москва 2001, s. 70-122 (rozdział: ЗападнаяСибирь); L. Bazylow, Syberia, Warszawa 1975, s. 177-271 (rozdział: SyberiaZachodnia); Z. Szot, GeografiaRosji, w: Rosjoznaw-stwo.WprowadzeniedostudiównadRosją, red. L. Suchanek, Kraków 2004, s. 11-40.

� М. К. Любавский, ОбзористориирусскойколонизациисдревнейшихвременидоXXвека, Москва 1996, s. 428-488 (rozdział: ЗанятиеизаселениерусскимилюдьмиПриуралья,СибирииДальнегоВостока).

� Zob. np.: N. V. Riasnovsky, M. D. Steinberg, HistoriaRosji, przeł. A. Bernaczyk, T. Tesznar, Kraków 2009, s. 157 (w półstronicowym passusie zawarte są tu wszystkie toposy związane z rosyjskim widzeniem podboju Syberii Zachodniej: „tak zwany podbój Syberii”, „dzikie okolice górnego biegu Kamy”, gdzie „sprowadzano osadników”, „opór lokalnych plemion” i ich „nominalny wład-ca”, „szaleńcza wprost odwaga” Rosjan itp.).

113Państwowość tatarska na Syberii Zachodniej do podboju rosyjskiego

(„покорения”) Syberii nie zakłada więc jakiejś długotrwałej walki zbrojnej o tę krainę, ale raczej „pokonanie” jej poprzez zmaganie się nowo przybyłych z warunkami geograficznymi, klimatycznymi i przyrodniczymi. Jest to więc kolejna odsłona obecnego skądinąd w wielu narodowych narracjach przekazu o „chłopskim pługu”, zdobywającym ciężką pracą nową przestrzeń dla swego narodu. Przedstawiciele syberyjskiej ludności tubylczej są w takim przekazie (jeżeli w ogóle) postrzegani jako element miejscowego folkloru, czy wręcz świata przyrody, jako interesująca osobliwość, ale w żadnym wypadku nie jako prawowici gospodarze ziemi i jej zasobów. Są to ludzie bez historii, egzystujący nie na granicy, ale poza ówczesnym światem. Cywilizacja na Syberii ma mieć zatem jednoznacznie rosyjskie oblicze�.

* * *

W czasach historycznych Syberia Zachodnia pod względem rozwo-ju społecznego oraz struktury etnicznej nie była regionem jedno-litym. Spowodowane było to napływem na jej tereny kolejnych fal osadniczych o zróżnicowanym charakterze narodowościowym i ję-zykowym, w wyniku których powstała prawdziwa mozaika etnosów, początkowo o charakterze tak europoidalnym, jak i mongoloidalnym (na południową część Syberii Zachodniej wpływ wywarły zwłaszcza plemiona scytyjskie i sarmackie). Pierwszą większą migracją, któ-rej charakter etniczny da się określić dosyć precyzyjnie, był napływ ludności ugrofińskiej, przenikającej z południa w pierwszej połowie pierwszego tysiąclecia n.e. w rejon stepowo-leśny i leśny Zachodniej Syberii, zapewne pod naciskiem Hunów, i mieszającej się tu z zasta-nymi już przedstawicielami starszych etnosów. W wyniku tej migracji utworzyły się dwie gałęzie ludności ugrofińskiej – Ostiacy i Woguło-

� А. Ремнев, Империя расширяется на восток: «топонимический национализм» в симво-лическомпространствеазиатскойРоссииXIX-началаXXвека, w: Ofiaryimperium.Imperiajakoofiary.44spojrzenia, red. A. Nowak, Warszawa 2010, s. 153-167; СибирьвсоставеРоссийс-койимперии, ред. Л. М. Дамешек, А. В. Ремнев, Москва 2007, s. 63-75 (rozdział: Национальныеаспекты колонизационной политики Российской империи в Сибири: «проект большойрусской нации» и сибирская региональная идентичность); J. Forsyth, The Siberian NativePeoplesbeforeandaftertheRussiansConquest, w: TheHistoryofSiberia:FromRussianConquesttoRevolution, edited and introduced by A. Wood, London 1991, s. 69-88.

114 Andrzej Gil

wie (Chantowie i Mansowie), określani w źródłach ruskich mianem Jugry (niekiedy traktowanej jako odrębne plemię).

Z kolei do strefy tundry około dziesiątego wieku n.e. napłynęły ludy noszące później miano Samojedów (m.in. dzisiejsi Nieńcy, Nga-nasanie, Eńcy, a także po części Selkupowie i Ketowie), przeważnie myśliwi i łowcy, o rodowej strukturze społecznej5.

Na wielkich przestrzeniach tej części Syberii dochodziło tak do mieszania się różnych etnosów, jak i do wytwarzania się między nimi pewnych osobliwości regionalnych. Ponadto wraz z upływem czasu i oddziaływaniem innych ośrodków cywilizacyjnych (zwłaszcza świata tatarskiego) wśród miejscowych populacji rozpoczął się proces dy-ferencjacji społecznej, prowadzący do wytworzenia się, zwłaszcza wśród ludności ugrofińskiej, instytucji zapowiadających powstanie w nieodległej przyszłości bardziej złożonych organizmów protopań-stwowych. Proces rozkładu wspólnoty rodowej u Ostiaków i Wogu-łów był na przełomie XIV i XV wieku dosyć zaawansowany, tak że zasadne jest określanie powstałych w wyniku jego załamania organi-zmów mianem plemiennych księstw. Pozycja polityczna władcy takie-go księstwa wynikała tak z jego osobistego bogactwa, jak i z trafności podejmowanych przez niego, a istotnych dla całej wspólnoty decy-zji. Księstwa takie miały zazwyczaj jedno centrum (rodzaj gródka), będące jednocześnie swego rodzaju stolicą i punktem zbioru podat-ku, zwanego powszechnie jasakiem. Liczba takich księstw wynikała z aktualnego rozkładu sił, ale możliwe, że było ich jednocześnie kilka, a może nawet kilkanaście. Niektóre mogły tworzyć rodzaj konfedera-cji o szerszym znaczeniu, jak na przykład tzw. „Pełymska orda”6.

W południowej i centralnej strefie regionu swą obecność bardzo wyraźnie zaznaczała ludność tureckojęzyczna, tworząca szereg spo-łeczności określanych niekiedy wspólnym mianem Tatarów syberyj-skich7. Geneza osadnictwa tatarskiego na Syberii jest przedmiotem

� З. Я. Бояршинова, Население Западной Сибири до начала русской колонизации (Виды хо-зяйственной деятельности и общественный строй местного населения), Томск 1960, s. 19-70; J. Forsyth, A History of the Peoples of Siberia: Russia’s North Asian Colony (1581-1990), Cambridge 1992, s. 10-21.

� С. В. Бахрушин, ОстяцкиеивогульскиекняжествавXVI-XVIIвеках, Ленинград 1935, s. 33-85.� Dobrą charakterystykę zróżnicowania ludności tureckiej (w tym i tatarskiej) na Syberii Zachod-

niej zawiera praca: Н. А. Томилов, ЭтническаяисториятюркоязычногонаселенияЗападно-cибирскойравниныконцаXVI-началаXXв., Новосибирск 1992, s. 30-67. Autor przedstawia problematykę związaną z osadnictwem tureckojęzycznym w odniesieniu do ogólnego stanu


naukowych sporów, ale niewątpliwie sięga ono czasów na długo sprzed inwazji mongolskiej i utworzenia imperium Czyngis-chana, czemu zresztą rzeczywiście towarzyszyły ogromne ruchy migracyj-ne8. Według jednego z wiodących badaczy dziejów dawnych Turków, Gabdelbara Fajzrachmanowa, genezy osadnictwa tej ludności na Sy-berii Zachodniej należy upatrywać już w okresie tworzenia się im-perium huńskiego. Od tego momentu Turcy mieli się stać trwałym komponentem etnicznym wielkich połaci Eurazji, a północną grani-cę ich obecności wyznaczali właśnie syberyjscy Tatarzy. W zasięgu wszystkich imperiów koczowniczych, poczynając od Hunów i dalej przez kaganaty turecki, ujgurski i kimacki, znajdowały się południo-we regiony Syberii Zachodniej. Każda zaś władza polityczna zosta-wiała po sobie napływową ludność, w tym także i tę, która odgrywała w całości struktury rolę wiodącą. W tym zapewne należy upatrywać pojawienia się na Syberii Zachodniej etnosu tureckojęzycznego, z ra-cji na jego uprzywilejowaną pozycję w stepowych imperiach w wy-raźny sposób odstającego wyższą kulturą polityczną od reszty miej-scowej, syberyjskiej populacji9.

Niewątpliwie silnym bodźcem do zintensyfikowania procesów państwotwórczych Tatarów zachodniosyberyjskich były wydarze-nia związane z powstaniem imperium mongolskiego oraz z jego wewnętrznymi rozgraniczeniami na szerokim pograniczu eurazjaty-ckim10. W skład państwa Czyngis-chana wchodziła południowa część Zachodniej Syberii (tzw. „ludy leśne”), która składała się na tereny za-jęte przez jego syna Dżocziego w trakcie kampanii wojennej w roku 1�0711. Zgodnie z wolą ojca Dżoczi przejął kontrolę nad zachodnią

zaludnienia tego regionu, ponadto analizuje zmiany demograficzne, konstatując ciągły spadek procentowego udziału ludności pochodzenia tureckiego w populacji Zachodniej Syberii, do śladowego wręcz procentu. Ibidem, s. 107-128. Zob. także: idem, Сибирские татары – ктоони?, w: ОтУраладоЕнисея(народыЗападнойиСреднейСибири), кн. 1, Томск 1995, s. 23-35.

� З. Я. Бояршинова, НаселениеЗападнойСибири, s. 100-101.� Г. Файзрахманов, Древние тюрки в Сибири и Центральной Азии, Казань 2000, s. 39-174;

Л. П. Потапов, Очеркипоисторииалтайцев, Москва–Ленинград 1953, s. 79-110; Z. Łukawski, HistoriaSyberii, Wrocław–Warszawa–Kraków–Gdańsk–Łódź 1981, s. 21-26.

�0 Podstawowe fakty co do powstania i rozwoju mongolskiego imperium w jego początkowej fazie w pracach: P. D. Buell, HistoricalDictionaryoftheMongolWorldEmpire, Lanham (MD) 2003, s. 17-52 (rozdział: MongolEmpire1206-1260); Z. Kałużyński, DawniMongołowie, Warszawa 1983, s. 190-208 (podrozdział: Powstanieirozwójpaństwamongolskiego) oraz mapa: Podbojemongol-skieirozwójimperiumMongołówwXIIIw.

�� T. May, NajazdyMongołów, przeł. J. Matys, Warszawa 2010, s. 29.

116 Andrzej Gil

częścią państwa (tzw. „ułus Dżocziego), czyli także nad owymi za-chodniosyberyjskimi „leśnymi ludami”1�.

Po śmierci Dżocziego (1��7) władzę nad tym obszarem przejął z kolei jego syn (a wnuk zmarłego pół roku później Czyngis-chana) Batu-chan, co było podstawą do wyodrębnienia i powstania w nie-dalekiej przyszłości państwa sukcesyjnego, czyli późniejszej Złotej Ordy. Proces rozkładu imperium mongolskiego był już na tyle za-awansowany, że w działaniach Batu-chana można dostrzec chęć uzy-skania pełnej niezależności od wielkich chanów (następców Czyn-gis-chana na tronie w Karakorum). Od panowania brata Batu-chana, Berke (chan w latach 1�57-1�67), można mówić o istnieniu niezależ-nego państwa postimperialnego – Złotej Ordy, stanowiącej w końcu XIII i w XIV wieku prawdziwy pomost między Azją a Europą13.

Dla narodów Zachodniej Syberii, wchodzących w skład Złotej Ordy, istotne były mające miejsce w tym okresie dwa procesy: tatary-zacji części miejscowej populacji oraz jej, początkowo dosyć powierz-chownej, islamizacji. Zjawiska te rozpoczęły się już za panowania Berke i związane były z jego osobistym zaangażowaniem, zwłaszcza w dziedzinie religijnej. Aczkolwiek ziemie syberyjskie leżały na pe-ryferiach jego państwa, to jednak i tu dotarły idące od Azji Średniej muzułmańskie wpływy o różnym, także represyjnym charakterze14.

�� Tajna historia Mongołów. Anonimowa kronika mongolska z XIII wieku, z mongolskiego przeł., wstępem i komentarzami opatrzył S. Kałużyński, Warszawa 2005, s. 142-143. Ułus Dżocziego tworzyły ziemie na zachód od Irtysza i Chorezm. Zob. mapy i tekst: TheMongolConquest oraz TheMongolUluses inthe13thcentury, w: AnHistoricalAtlasofCentralAsia, by Y. Bregel, Leiden–Boston 2003, s. 36-39.

�� А. Ю. Якубовский, Образование и развитие Золотой Орды в XIII-XIV вв., w: Б. Д. Греков, А. Ю. Якубовский, ЗолотаяОрдаиеепадение, Москва–Ленинград 1959, s. 17-178; Г. Хафизов, РаспадмонгольскойимпериииобразованиеулусаДжучи, Казань 2000, s. 63-88; В. В. Трепав-лов, ЗолотаяОрдавXIVстолетии,Москва 2010, s. 16-50; Ch. J. Halperin, RussiaandtheGoldenHorde.TheMongolImpactonMedievalRussianHistory, Bloomington 1985, s. 21-32 (rozdział: TheMongolEmpireandtheGoldenHorde); Э. Д. Филлипс, Монголы.Основателиимпериивеликихханов, пер. О. И. Перфильев, Москва 2003, s. 141-156 (podrozdział: ЗолотаяОрдавзападныхстепях); Е. П. Мыськов, Политическая история Золотой Орды (1236-1313 гг.), Волгоград 2003, s. 74-111. O Złotej Ordzie w kontekście źródłoznawczym zob. pracę: Источниковеде-ниеисторииУлусаДжучи(ЗолотойОрды).ОтКалкидоАстрахани1223-1556, Казань 2001 (tu spośród wielu przede wszystkim artykuł: И. Л. Измайлов, Формирование этнополити-ческогосамосознаниянаселенияУлусаДжучи:некотрыеэлементыитенденцииразвитиятюрко-татарскойисторическойтрадиции, ibidem, s. 244-262).

�� М. Г. Сафаргалиев, Распад Золотой Орды, Саранск 1960, s. 47-48; Ислам на краю света.История ислама в Западной Сибири в 3 томах, т. 1, Источники и историография, ред. А. П. Ярков, Тюмень 2007, s. 16-103. Na aspekt represywny kontaktów świata muzułmańskiego z mieszkańcami Syberii Zachodniej zwraca uwagę Igor Bielicz w swoim interesującym artykule:


Jak każde państwo stepowe, tak i Złota Orda nie stanowiła mo-nolitu politycznego, społecznego i religijnego. Od samego początku jej istnienia z jednej strony łączyła ją wola panującego i prestiż jego pochodzenia z rodu Czyngisydów, a także zdolności militarne i po-lityczne kolejnych chanów, z drugiej zaś rozbijały ją siły odśrodko-we będące pochodną wspomnianych różnorodności. Podział Ordy na dwie części – zachodnią i wschodnią (przyjęła ona miano Białej Ordy) – był tylko preludium do jej dalszego rozdrabniania.

Panowanie w Złotej Ordzie chana Dżanibeka (1341/134�-1357) było ostatnim okresem wielkości i potęgi tej części „ułusu Dżocziego”. Jego syn i następca, Berdibek (1357-1359), wkrótce zginął i państwo to ogarnął silny kryzys15. Próba przedłużenia istnienia Złotej Ordy jako całości, podjęta przez beglerbeka Mamaja (nie należał do Czyngisy-dów i dlatego zadowolił się tylko takim tytułem), nie była skutecz-na. Jego starania o ponowne realne uzależnienie Rusi (której lide-rem stawało się Wielkie Księstwo Moskiewskie) od Ordy zakończyły się niepowodzeniem na polu kulikowskiej bitwy (8 września 1380)16. Konsekwencją tej klęski było przejęcie władzy w Ordzie przez po-chodzącego z rodu Dżocziego Tochtamysza (sam beglerbek Mamaj został zgładzony w genueńskiej Kaffie).

Rządy Tochtamysza w dziejach Złotej Ordy zapisały się jako ostat-ni okres jej względnej jedności. Nowy chan prowadził początkowo uwieńczoną sukcesami politykę zagraniczną, utrzymując dobre rela-cje z władcami azjatyckimi (tu zwłaszcza z Tamerlanem) i europej-skimi (przede wszystkim z Jagiełłą i Witoldem). Podjął także szereg działań na rzecz reformy wewnętrznej swego państwa. Jednakże jego

И. Белич, ОрелигиозныхвойнахучениковшейхаБагауддинапротивинородцевЗападнойСибири, w: Проблемы истории Казани: современный взгляд, ред. И. К. Загудуллин и др., Казань 2004, s. 480-502.

�� Т. И. Султанов, Чингиз-ханиЧингизиды.Судьбаивласть, Москва 2006, s. 217-235; В. В. Тре-павлов, ЗолотаяОрда, s. 49-50.

�� Zob. m.in.: А. Н. Насонов, МонголыиРусь(ИсториятатарскойполитикинаРуси), Москва 1940, s. 117-135; В. В. Каргалов, Конец ордынского ига, Москва 1984, s. 43-59. Beglerbek Ma-maj nie władał całością Złotej Ordy, a jedynie jej zachodnimi, zawołżańskimi ułusami (dlatego często określa się jego państwo jako Ordę Mamaja). Wschodnią częścią Ordy rządziło w tym czasie kilku chanów, a najdłużej Urus Chan. Należy wspomnieć, że niektórzy badacze nie upa-trują w tych organizmach oddzielnych państw, a skłaniają się ku opinii o politycznej jedności Złotej Ordy w latach 60. i 70. XIV wieku i traktują Mamaja jak uzurpatora. И. М. Мигралеев, ПолитическаяисторияЗолотойОрдыпериодаправленияТоктамыш-хана, Казань 2003, s. 29.

11� Andrzej Gil

błędem było rozpoczęcie działań militarnych skierowanych w stronę Azerbejdżanu, będącego częścią strefy wpływów imperium Tamer-lana. Kilka wypraw Tochtamysza w tym kierunku, przedsięwziętych w drugiej połowie lat 80. XIV wieku, zakończyło się pozornym sukce-sem militarnym, ale nie pozwoliło na trwalsze powiązanie najeżdża-nych obszarów ze Złotą Ordą. Wielka wyprawa wojenna Tamerlana na Ordę, podjęta w 1391 roku, ujawniła brak zdolności wojennych Tochtamysza. Klęska wojsk ordyńskich w bitwie pod Kunduzczą (18 czerwca 1391) nie wstrzymała jednakże militarnych zapędów cha-na, dążącego z kolei do opanowania Kaukazu. Odpowiedzią na te dą-żenia była kolejna wyprawa Tamerlana (1395), w czasie której doszedł on aż pod Jelec na Rusi. Spowodowała ona potworne zniszczenia w samej Ordzie, co przypieczętowało upadek władzy Tochtamysza (zbiegłego wówczas na Litwę) i przejęcie kontroli nad Ordą przez Czyngisydę Temur-Kutługa oraz emira Edygeja, pochodzącego z ple-mienia Mangitów (będących głównym plemieniem Ordy Nogajskiej) – rywali dotychczasowego chana i protegowanych Tamerlana17.

Bitwa nad Worsklą (sierpień 1399), w której zmierzyły się wojska litewskie (pod dowództwem Witolda) i ordyńskie (dowodzone przez Edygeja), stanowiła dla Tochtamysza podzwonne dla jego starań o odzyskanie tronu w Ordzie. Klęska wojsk litewskich oznaczała nie tylko przegraną pretendenta, ale i koniec aktywnej polityki wschod-niej Witolda18. Chociaż Tochtamysz (który zbiegł tym razem na Sybe-rię) nie zaprzestał starań o powrót na tron Złotej Ordy, rzeczywistym suwerenem stał się tu Edygej19. Rządził on Ordą do roku 1411, kiedy to z pretensjami do tronu ordyńskiego wystąpili synowie nieżyjącego już od sześciu lat Tochtamysza. Edygej zbiegł do Chorezmu, a Ordą wstrząsnął potężny konflikt wewnętrzny, który wkrótce spowodo-wał jej całkowity upadek i powstanie na jej gruzach szeregu państw

�� M. Małowist, Tamerlan i jego czasy, Warszawa 1991, s. 50-56; А. Ю. Якубовский, ПадениеЗолотойОрды,w: Б. Д. Греков, А. Ю. Якубовский, ЗолотаяОрда, s. 336-373; И. М. Мигралеев, ПолитическаяисторияЗолотойОрды, s. 109-135; J. Marozzi, Tamerlan.Mieczislamu,zdobyw-caświata, przeł. A. Weseli, Warszawa 2006, s. 110-137; B. Gafurow, DziejeikulturaludówAzjiCen-tralnej.Prehistoria.Starożytność.Średniowiecze, przeł. S. Michalski, Warszawa 1978, s. 505-506.

�� A. Prochaska, DziejeWitoldawielkiegoksięciaLitwy, Kraków 2008, s. 77-80; H. Łowmiański, Poli-tykaJagiellonów, do druku przygotował K. Pietkiewicz, Poznań 2006, s. 167-170; G. Błaszczyk, Dziejestosunkówpolsko-litewskich, t. 2, OdKrewadoLublina, cz. 1, Poznań 2007, s. 177-183.

�� Z. Łukawski, Dzieje Azji Środkowej, Kraków 1996, s. 145-146. O karierze Edygeja i jego roli we wczesnej historii Ordy Nogajskiej zob. pracę: В. В. Трепавлов, ИсторияНогайскойОрды, Мос-ква 2002, s. 62-89.

11�Państwowość tatarska na Syberii Zachodniej do podboju rosyjskiego

sukcesyjnych – chanatów: kazańskiego, astrachańskiego, krymskiego oraz Wielkiej i Nogajskiej Ordy, a także pomniejszych organizmów, do których zaliczany jest niekiedy także Chanat Tiumeński�0, chociaż zaznaczyć należy, że wydzielenie się samodzielnego władztwa tatar-skiego na Syberii Zachodniej nastąpiło znacznie wcześniej.

Problem państwowości tatarskiej na północnych peryferiach „ułusu Dżocziego” – czyli na terytorium, które w Tajnej historii Mon-gołów nazwane zostało od miana „leśnych ludzi”, a później określane było jako Kok (Błękitna) Orda – jest do dzisiaj przedmiotem spo-rów w światowej historiografii. Można jednak zarysować pewne fazy i nurty rozwoju tej państwowości, będące świadectwem z jednej stro-ny aktywności politycznej miejscowej ludności, z drugiej zaś ulega-nia przez nią wpływom płynącym z bardziej rozwiniętych ośrodków Azji Średniej, tak tatarskich, jak i innych narodów.

Wspominany już badacz Gabdelbar Fajzrachmanow początki pań-stwowości tatarskiej na Syberii Zachodniej umiejscawia na przełomie XI i XII wieku wokół gródka Kyzył Tura nad rzeką Iszym (stąd jego propozycja, by twór ten nazywać Iszymskim Chanatem). To właśnie ten Chanat miał paść ofiarą najazdu Dżocziego w 1�07 roku i to na jego gruzach miało powstać kolejne już państwo syberyjskich Ta-tarów – Chanat Tiumeński ze stolicą w miejscowości Czymgi Tura (późniejszy Tiumeń), nad rzeką Tura, rządzone przez miejscową dy-nastię Tajbugidów (Tajbuginów)�1. Jej rywalem był czyngisydzki klan Szejbanidów (Szybanidów)��. Walka tych dwóch rodów odcisnęła wyraźne piętno na dalszych dziejach Zachodniej Syberii�3.

�0 М. Г. Сафаргалиев, РаспадЗолотойОрды, s. 172-272; Z. Łukawski, DziejeAzjiŚrodkowej, s. 169-170.

�� Г. Файзрахманов, ТайбугиныишибанидывЗападнойСибири.ИзвзаимоотношенийКазан-ского,ТюменскогоханствиНогайскойОрдывXVвеке, w: ПроблемыисторииКазани, s. 126-127. Archeologiczne aspekty pierwszej fazy państwowości tatarskiej na Syberii Zachodniej, uwiarygodniające tezy Fajzrachmanowa, w pracy: В. И. Соболев, Историясибирскихханств(поархеологическимматериалам).Авторефератнасоисканиеученойстепенидоктораисторическихнаук, Новосибирск 1994. Zob. także uwagi w pracy: А. Г. Нестеров, ИскерскоекняжествоТайбугидов(XV-XVIвв.), w: Сибирскиетатары.Монография, ред. С. В. Суслова, Казань 2002, s. 17-18 (historyk ten nazywa państwo syberyjskich Tatarów „Chanat Iskerski”, od miejscowości Isker, od której zapewne pochodzi późniejsza nazwa „Syberia”).

�� O Szejbanidach (i innych Czyngisydach-Dżuczydach) zob. pracę: Л. Войтович, НащадкиЧингіз-хана:вступдогенеалогіїчингізидів-джучидів, Львів 2004 (Szejbanidzi – s. 171-184).

�� Historiografia tego zagadnienia przedstawiona jest w pracy: Е. Ю. Коблова, ГосударственныеобразованияШибанидовиТайбугидовЗападнойСибиривотечественнойисториографии

120 Andrzej Gil

Jak większość konstrukcji chronologicznych, odnoszących się do wczesnej historii tego regionu, powyższa propozycja jest bardzo dys-kusyjna, niemniej jednak praktycznie wszyscy badacze zajmujący się tą problematyką przyjmują istnienie Chanatu Tiumeńskiego za pew-nik. Istotne jest, że region ten dysponował pewną formą autonomii (a niekiedy całkowitej niezależności) od Złotej Ordy, a jej rozpad zin-tensyfikował zachodzące tam procesy państwotwórcze�4.

Wyrazem wzrostu roli Zachodniej Syberii w tatarsko-muzułmań-skiej ekumenie początków XV wieku było objęcie władztwa w Czymgi Turze przez Tochtamysza, traktującego swą nową dziedzinę jako ro-dzaj ekwiwalentu za utraconą ojcowiznę. Jego tragiczna śmierć z ręki poplecznika emira Edygeja (1406) doprowadziła do zmiany na tronie chańskim i podporządkowania Chanatu władcy Złotej Ordy. Upadek Edygeja i rozpad jego państwa spowodowały z kolei konflikt, z któ-rego zwycięsko wyszli Szejbanidzi, rządzący Chanatem Tiumeńskim przez następnych kilkanaście lat (ostatni – chan Hadżi Muhammad, 14�0/�1-14�8)�5.

Problem zależności Chanatu Tiumeńskiego od Chanatu Uzbe-ckiego (zwanego w historiografii także „państwem koczowniczych Uzbeków”�6) jest przedmiotem ożywionej dyskusji. Niemniej jednak wydaje się, że w latach 14�8-1468 rejon Zachodniej Syberii wchodził w skład państwa koczowników uzbeckich, którego władca Abulchajr uczynił okresowo z Czymgi Tury (Tiumenia) swoją stolicę (w 1446 roku swą główną siedzibę przeniósł do miasta Sygnak nad Syr-darią). Być może posiadłości syberyjskie Abulchajra cieszyły się pewną for-mą autonomii (wspominany jest w źródłach „wilajet Czymgi Tura”, zarządzany przez jego namiestników zbierających jasak)�7.

(серединаXVIII-началоXXIвв.).Авторефератдиссертациинасоисканиеученойстепеникандидатаисторическихнаук, Тюмень 2009.

�� Zob.: В. В. Похлёбкин, Татары и Русь. 360 лет отношений Руси с татарскими государ-ствамивXIII-XVIвв.1238-1598гг.(Отбитвынар.СитьдопокоренияСибири).Справочник, Москва 2000, s. 150-151.

�� З. Я. Бояршинова, НаселениеЗападнойСибири, s. 104.�� Zob. m.in.: П. П. Иванов, Очерки по истории Средней Азии (XVI-середина XIX в.), Москва

1953, s. 46-64 (rozdział: Шейбани-ханиегозавоевания); ИсториянародовУзбекистана, т. 2, От образования государства Шейбанидов до Великой октябрьской социалистическойреволюции, ред. С. В. Бахрушин и др., Ташкент 1947, s. 21-41; Б. А. Ахмедов, Государствокоче-выхузбеков, Москва 1965.

�� Д. Исхаков, ВведениевисториюСибирскогоХанства, Казань 2006, s. 131-132; А. Г. Нестеров, ГосударстваШейбанидовиТайбугидоввЗападнойСибиривXIV-XVIIвв.:археологияиисто-


Od lat 60. XV wieku Chanatem Tiumeńskim władał Ibak, Szej-banida, potomek Hadżi Muhammada (najprawdopodobniej jego wnuk). Chan Ibak przeniósł swą stolicę z Tiumenia do Kaszłyku (Sibiru), gródka położonego u zbiegu rzek Sybirki i Irtysza (stąd pa-ralelna nazwa jego państwa – Chanat Syberyjski). Jego pozycja jako władcy niezależnego wzrosła po pokonaniu chana Wielkiej Ordy, Achmata, w bitwie nad Dońcem w 1381 roku�8. W tym też okresie Ibak nawiązał stosunki z Moskwą, której książę, Iwan III Wasilje-wicz, wykazywał wielką aktywność w kierunku wschodnim (m.in. za jego panowania wojska moskiewskie kilkakrotnie przekroczyły Ural). Dwa poselstwa tatarskie (w latach 1489 i 1493) odwiedziły Moskwę. Syberyjski władca dążył do uwolnienia z rąk moskiewskich Ali Chana, byłego chana Kazania, wziętego do niewoli po zdobyciu tego miasta w 1487 roku. Możliwe, że wojska Chanatu Syberyjskiego (w ramach kontyngentu nogajskiego) brały udział w walkach z Mos-kwą podczas oblężenia Kazania, i stąd starania Ibaka o uwolnienie swego sojusznika�9.

Na przełomie 1494/1495 roku roku chan Ibak padł ofiarą zamachu, dokonanego przez pochodzącego z rodu Tajbugidów beka Muham-mada, któremu jednakże nie udało się objąć na trwałe władzy w Cha-nacie, a Tajbugidzi władali dalej swym udziałem, położonym w dorze-czu Iszymu30. Następcą Ibaka został Mamuk-chan, także Szejbanida, zaangażowany w walki o tron kazański. W 1499 roku wyprawił on na Kazań armię pod dowództwem swego brata Agałaka, jednakże chan kazański Abdallatif, korzystający z pomocy Moskwy, obronił

рия.Авторефератдиссертациинасоисканиеученойстепеникандидатаисторическихнаук, Москва 1998, s. 7-13. Inaczej losy Abulchajra interpretuje Magamet Safargalijew, któ-ry twierdzi, że władca ten utracił Tiumeń już w 1431 roku i musiał ujść na południe. Władzę w Chanacie Tiumeńskim przejąć mieli synowie chana Hadżi Muhammada – Mahmud i Ahmed. М. Г. Сафаргалиев, РаспадЗолотойОрды, s. 207-212. Z kolei Damir Ischakow dopuszcza moż-liwość istnienia w ramach państwa Abulchajra domeny rządzonej przez potomków Hadżi Mu-hammada. Z niej właśnie mieli pochodzić, korzystający z pomocy nogajskiej, przyszli niezależni od Abulchajra chanowie tiumeńscy. Д. Исхаков, Тюрко-татарскиегосударстваXV-XVIвв.Научно-методическоепособие, Казань 2004, s. 19. Możliwe też jest, że tron w Tiumeniu od-zyskał syn Hadżi Muhammada, Mahmud (zwany inaczej Mahmudek). Л. Войтович, НащадкиЧингіз-хана, s. 178-179.

�� Р. Ю. Почекаев, Цариордынские.БиографиихановиправителейЗолотойОрды, Санкт-Пе-тербург 2010, s. 226-227.

�� С. Х. Алишев, Казань и Москва: междугосударственные отношения в XV-XVI вв., Казань 1995, s. 39-42.

�0 А. Г. Нестеров, ИскерскоекняжествоТайбугидов, s. 19-20.

122 Andrzej Gil

swą niezależność. W niewyjaśnionych okolicznościach Mamuk-chan utracił władzę w Chanacie Syberyjskim, w którym tron objął kolej-ny przedstawiciel panującego rodu, Kutłuk. Chan ten przedsięwziął w 1505 roku wyprawę za Ural, na ziemie nad Kamą, będące pod kon-trolą Moskwy. W odwecie wojska moskiewskie oblegały i zniszczyły stolicę Chanatu, Czymgi Turę. Na skutek ogarniającego Chanat kry-zysu władza w tym państwie przeszła znowu w ręce Tajbugidów31. Syberyjscy Szejbanidzi po utracie panowania udali się do Buchary, gdzie oczekiwali na bardziej sprzyjające okoliczności militarno-po-lityczne, angażując się czasowo, w porozumieniu z Ordą Nogajską, w walki o chanat kazański (prawdopodobnie przy tej okazji na te-ren Zachodniej Syberii przekoczowała część Nogajców). W państwie Tatarów syberyjskich, rządzonym przez Tajbugidów, panowało co najmniej trzech władców – Muhammad, później jego syn Kazi i na-stępnie dwóch synów Kaziego, Edygier i Bekbułat. Dopiero o dwóch ostatnich mamy pewniejsze informacje. Wiadomo, że chan Edygier na początku 1555 roku przysłał posłów do Iwana IV Groźnego z proś-bą o objęcie ich carską protekcją w zamian za jasak (w tym przypad-ku dań futrzaną)3�. Krok ten podyktowany był zasadniczymi zmia-nami w sytuacji spadkobierców Złotej Ordy. Pod ciosami państwa moskiewskiego padł Chanat Kazański (155�), a los Astrachańskiego był już w zasadzie rozstrzygnięty (padł w 1556 roku)33. Ponadto wielki kryzys głodowy ogarnął Ordę Nogajską, na skutek czego jej wład-cy weszli w układy z Iwanem IV, co przyniosło Moskwie chwilowe uspokojenie na kierunku wschodnim. W ten sposób Tajbugidzi utra-cili łączność z Chanatem Krymskim, a za jego pośrednictwem z im-perium osmańskim. Ponadto, co było dla nich najważniejsze, wraz

�� Idem, Формирование государственности у тюркских народов Урала и Западной Сибирив XIV-XVI вв., w: Дешт-и Кипчак и Золотая Орда в становлении культуры евразийскихнародов. Материалы международной научно-практической конференции 10-11 апреля2003 г., ред. Д. М. Насилов, Москва 2003, s. 116. Możliwe, że wypraw Tatarów syberyjskich na Nadkamie było więcej, i stąd taka zdecydowana reakcja moskiewska. Г. Файзрахманов, Тайбугиныишибаниды, s. 139.

�� Д. Исхаков, ВведениевисториюСибирскогоХанства, s. 173-174; В. В. Трепавлов, ИсторияНогайскойОрды, s. 137-139.

�� Zob. m.in.: М. Худяков, Очерки по истории Казанского ханства, Казань 1923, s. 117-165; А. Каппелер, Росіяякполіетнічнаімперія.Виникнення.Історія.Розпад, Львів 2005, s. 22-26; С. Х. Алишев, КазаньиМосква, s. 82-156; И. В. Зайцев, Астраханскоеханство, Москва 2006, s. 147-177: A. Gil, Nadrodzedoimperium.KształtowaniesięRosjidopołowyXVIIwieku, „Rocznik In-stytutu Europy Środkowo-Wschodniej”, 8 (2010), z. 3, Rosjawposzukiwaniutożsamości, s. 68-71.


z upadkiem Kazania zakończyło się poparcie ze strony jego władców, mające wyraźnie antyszejbanidzki wydźwięk34.

Okoliczności te sprawiły, że bardzo szybko o swe prawa do Syberii upomnieli się także Szejbanidzi pod wodzą Kuczuma, wnuka cha-na Ibaka. Rozpoczął on działania zbrojne, zakończone w 1563 roku pozornym sukcesem. Isker, stolica państwa Tajbugidów, została zdo-byta, a Edygier oraz jego brat Bekbułat ponieśli śmierć35. Wydarze-nia te, wbrew oczekiwaniom nowego chana, okazały się początkiem końca niezależnej państwowości tamtejszych Tatarów. Chanat Sybe-ryjski stał się bowiem obiektem działań politycznych i militarnych państwa moskiewskiego, dążącego niejako do skonsumowania swo-jej (i swoich poprzedników) aktywności, wykazywanej na terenach zauralskich już od wielu dziesiątków lat.

Moskwa dziedziczyła tu dokonania Wielkiego Nowogrodu, wy-trwale od XI wieku prącego na wschód w poszukiwaniu futer i skór, gwarantujących mu obecność na rynkach azjatyckich i europej-skich. Największe zdobycze terytorialne w rejonie Uralu Nowogród osiągnął w XV wieku, kiedy to stworzone zostało prawdziwe pół-nocnoruskie imperium36. Upadek republiki i włączenie jej posiadło-ści w skład Wielkiego Księstwa Moskiewskiego oznaczały nie tylko poszerzenie granic tego państwa, ale i wzrost zainteresowania tere-nami położonymi zarówno po zachodniej, jak i wschodniej stronie Uralu. Dochody osiągane przez Moskwę z handlu ze Wschodem (w tym z posiadłościami Tatarów syberyjskich) skłaniały ją do po-dejmowania coraz bardziej zdecydowanych działań w celu objęcia kontrolą bogatych w zwierzęta futerkowe obszarów Zachodniej

�� А. Г. Нестеров, ИскерскоекняжествоТайбугидов, s. 21-22. W imperium Osmanów istniała świa-domość egzystencji na peryferiach świata islamu państwa Tatarów syberyjskich. Ponadto sułtan turecki był, przynajmniej formalnie, protektorem wszystkich muzułmanów, co niejako zobowią-zywało go do znajomości geografii państw islamskich lub takich, gdzie islam miał jakiekolwiek wpływy. Zob. m.in.: И. Зайцев, ОписаниеСибирскогоханствавкосмографиидефтердараСейфиЧелеби(втораяполовинаXVIв.), w: tegoż, МеждуМосквойиСтамбулом.Джучидскиегосударства,МоскваиОсманскаяимперия(нач.XV-пер.пол.XVIвв.).Очерки, Москва 2004, s. 174-180; И. М. Миргалеев, И. Х. Камалов, КвопросуовзаимоотношенияхЗолотойОрдыи Османской империи, „Золотоордынская цивилизация. Сборник статей”, вип. 1, Казань 2008, s. 87-94.

�� Z. Łukawski, HistoriaSyberii, s. 46.�� Zob.: А. В. Куза, Новгородская земля, w: Древнерусские княжества X-XIII вв., ред. Л. Г. Бес-

кровный и др., Москва 1975, s. 144-201; В. Н. Бернадский, Новгород и новгородская землявXVвеке, Москва 1961, s. 112-147.

124 Andrzej Gil

Syberii37. Konkretnym przejawem tego nowego ukierunkowania było zezwolenie na działalność gospodarczą (i będącą jej pochod-ną – osiedleńczą, a co za tym idzie i militarno-polityczną) na te-renach nad Kamą i Wyczegdą udzielone rodzinie Stroganowów, którzy – z woli panującego – budowali w tym rejonie od drugiej połowy XV wieku prawdziwie prywatne (chciałoby się rzec – feu-dalne) władztwo, oparte przede wszystkim na warzelniach soli oraz handlu futrami i skórami. Ród ten doszedł do wielkiego znacze-nia w czasach Iwana IV Groźnego, realizując pod przywództwem swego lidera, Aniki Fiedorowicza Stroganowa, carską politykę na wschodnich kresach państwa. Oczywiste jest, że w systemie władzy, funkcjonującym w czasach Groźnego, niemożliwa była jakakolwiek realna samodzielność. Stąd, dozwalając Stroganowom na dojście do ogromnego rodowego majątku, jednocześnie wprzągł ich w system zarządzania i kontroli wschodniego kresu swego państwa, korzy-stając z ich zasobów wszędzie tam, gdzie uznał to za korzystne38.

W pierwszej fazie swych rządów, dążąc nie tylko do ugruntowania władzy, ale i rozszerzenia jej na terytoria, które traktował jako histo-ryczne dziedzictwo Szejbanidów (tereny między Uralem a Irtyszem), Kuczum uznawał formalną zależność od Wielkiego Księstwa Mo-skiewskiego. Jednakże wieści dochodzące z samej Moskwy (najazd Dewlet Gireja i spalenie miasta), a także z frontu wojny liwońskiej spowodowały usztywnienie stanowiska syberyjskiego chana. W 1573 roku Kuczum dokonał najazdu na moskiewskie posiadłości po za-chodniej stronie Uralu, w większości należące do Stroganowów, a za-ludnione wówczas w dużej części przez pokrewne Syberyjczykom plemiona i rody. Za swoim przywódcą podobnych działań dokonali w tymże roku i pomniejsi wodzowie, także ugrofińscy. Ponowiono ataki w roku 1580, w znacznie jednak większej skali. Dla strony rosyj-skiej stało się jasne, że państwo Kuczuma ulega wewnętrznej konso-

�� Na ten temat zob. prace: М. В. Фехнер, ТорговлярусскогогосударствасостранамиВостокав XVI веке, Москва 1956; Л. В. Черепнин, Образование русского централизованного госу-дарствавXIV-XVIвеках.Очеркисоциально-экономическойиполитическойисторииРуси, Москва 1960, s. 842-873.

�� Н. Устриаловъ, ИменитыелюдиСтрогановы, Санктпетербургъ 1842, s. 1-19; А. А. Введенс-кий, ДомСтрогановыхвXVI-XVIIвеках, Москва 1962, s. 15-111; И. В. Купцов, РодСтрогановых, Челябинск 2005, s. 11-15. O Rosji czasów Iwana IV Groźnego zob. m.in.: А. А. Зимин, А. Л. Хо-рошкевич, РоссиявремениИванаГрозного, Москва 1982; J. Martin, MedievalRussia980-1584, Cambridge (Mass.) 1995, s. 327-371.


lidacji i może stanowić coraz większe zagrożenie nie tylko dla planów ekspansji na Syberię, ale i dla moskiewskiego panowania na terenach Przyurala, a może i Powołża39.

Wobec kryzysu, jaki ogarnął Rosję na skutek klęsk wojennych i fia-ska polityki opartej na „opriczninie”, ciężar walki z Kuczumem mu-siał wziąć na siebie ród Stroganowów, który czynił to jednak w pełnej zależności od woli i dyspozycji cara Iwana IV. To właśnie Stroga-nowowie zorganizowali i wyposażyli oddział kozacki pod dowódz-twem Jermaka Timofiejewicza, który w toku kampanii z lat 1581-1585 dokonał podboju Chanatu Syberyjskiego40. Co prawda sam Jermak zginął w bitwie u ujścia Wagaju do Irtysza (6 sierpnia 1585), a woj-ska moskiewskie wycofały się z Zachodniej Syberii, ale po dwóch latach strona rosyjska odzyskała inicjatywę i ponownie zajęła ten re-gion, tym razem już na stałe. Kuczum prowadził swą wojnę jeszcze przez kilkanaście kolejnych lat, aż po przegranej bitwie nad Obem (�0 sierpnia 1598) ostatecznie opuścił swoje dawne władztwo i udał się do Nogajów, gdzie dwa lata później został zamordowany (koniec 1600 lub początek 1601 roku). Walki Tatarów syberyjskich z Moskwą trwały jeszcze przez pół wieku, aż do ich ostatecznej pacyfikacji41.

�� М. Абдиров, ХанКучум:известныйинеизвестный, Алматы 1996, s. 42-63. W skład państwa Kuczuma wchodziła ludność zależna (tzw. „czarni ludzie”), opodatkowana jasakiem, oraz pa-nująca elita, obdarzona swego rodzaju immunitetem ziemskim, stanowiąca zaplecze politycz-ne i militarne chana. Obie kategorie ludności miały różne pochodzenie etniczne, przeważnie tatarskie i ugrofińskie, chociaż występował też element napływowy (na przykład Kazachowie czy Nogajcy). Zorganizowane ono było na wzór innych państw koczowniczych – jak chociażby Orda Kazachska czy Nogajska. Istniał więc jego zasadniczy trzon, w pełni kontrolowany przez chana, oraz peryferie, poddane władzy miejscowej elity politycznej. Decyzje podejmowane były kolektywnie przez radę (dywan), a władca posiadał swego doradcę (wezyra). Rozległą przestrzenią zarządzał poprzez swych urzędników (darugowie, esaułowie), przeznaczonych przede wszystkim do poboru jasaku. Sądownictwem zajmowali się specjalni sędziowie (kazi). Taki aparat wystarczał, by stworzyć podstawy istnienia zupełnie sprawnie funkcjonującego or-ganizmu państwowego, włączonego ponadto dosyć intensywnie w regionalny i ponadregio-nalny system handlowy.

�0 Zob.: П. Небольсин, ПокореніеСибири.Историческоеизследованіе, Санктпетербургъ 1849, s. 12-146; Г. Ф. Миллер, История Сибири, Москва–Ленинград 1937, s. 202-271. O Strogano-wach i Jermaku zob. m.in.: А. Дмитріевъ, Роль Строгановых въ покореніи Сибири (новыйпресмотръсибирскаговопроса), С.-Петерсбургъ 1894; Е. К. Ромодановская, Строгановыи Ермак, w: tejże, Избранные труды. Сибирь и лимература. XVII век, Новосибирск 2002, s. 244-264; Р. Скринников, Ермак, Москва 2008. Źródła do dziejów podboju zebrane zostały w pracy: Сибирскиелетописи, ч. 1, ГруппаЕсиповскойлетописи, ред. А. П. Окладников и др., Москва 1987 [=Полное собрание русских летописей, т. 36]; В. Г. Мирзоев, ПрисоединениеиосвоениеСибиривисторическойлитературеXVIIвека, Москва 1960.

�� М. Абдиров, ХанКучум, s. 98-142.

126 Andrzej Gil

Upadek państwowości tatarskiej na Syberii Zachodniej otwo-rzył Moskwie drogę na Wschód. W ciągu następnego półwiecza w rosyjskiej strefie wpływów znalazła się cała Syberia. Na Dalekim Wschodzie doszło do zetknięcia się z obszarem podlegającym wła-dzy mandżurskiej dynastii Qing, rządzącej Chinami od 1644 roku. Z różnych przyczyn spotkanie dwóch imperiów nie przerodziło się w konflikt, lecz zakończyło się stosunkowo trwałym porozumieniem politycznym, owocującym wyznaczeniem stabilnej granicy na mocy traktatów w Nerczyńsku (1689) i Kiachcie (17�7), naruszonej dopiero pod koniec XIX wieku4�. Kolejny etap rosyjskiej ekspansji dotyczył zachodniego wybrzeża Ameryki Północnej (od Alaski po Kalifornię), które stopniowo, poprzez rosyjskie osadnictwo i szerzenie prawo-sławia, włączano z dużymi sukcesami w carski system zarządzania43. Dopiero tu Rosja napotkała godnego siebie przeciwnika pod posta-cią innej, wtedy jeszcze regionalnej potęgi – Stanów Zjednoczonych Ameryki. W wyniku układu o sprzedaży Cesarstwo Rosyjskie scedo-wało w 1867 roku na ich rzecz swoje posiadłości amerykańskie, zamy-kając się w ten sposób ostatecznie w obrębie dwóch kontynentów – Europy i Azji.

* * *

Podbój przez Moskwę Zachodniej Syberii w procesie budowania globalnego imperium przez państwo carów jawi się jako wydarze-nie z pozoru marginalne. Fakt ten przyjmowany jest jako kolejny, potrzebny wręcz etap na drodze Rosji do wielkości – budowy naj-

�� СборникъдоговоровъРоссіисъКитаемъ.1689-1881гг., Санктпетербургъ 1889, s. 1-6 (traktat nerczyński, wersja rosyjska), s. 50-60 (traktat kiachteński, wersja rosyjska i łacińska); T. Dmo-chowski, Rosyjsko-chińskie stosunki polityczne (XVII-XIX w.), Gdańsk 2001, s. 97-268; В. С. Мяс-ников, Н. В. Шепелева, ИмперияЦиниРоссиявXVII-началеXXв., w: Китайисоседивновоеиновейшеевремя, ред. С. Л. Тихвинский, Москва 1982, s. 34-88; С.-Г. Чанґ, РосійськізазіханнянаДалекомуСході, w: Російськийімперіалізм, упор. Т. Гунчак, Київ 2010, s. 270-289.

�� А. И. Алексеев, Судьба русской Америки, Магадан 1975, s. 61-208; С. Г. Федорова, РусскоенаселениеАляскииКалифорнии.КонецXVIIIвека-1867г., Москва 1971 (wbrew tytułowi, praca ta omawia osadnictwo rosyjskie w Ameryce Północnej kompleksowo, zwracając przy tym uwa-gę na kolonizację Syberii jako etap pośredni w dalszej ekspansji transkontynentalnej, ibidem, s. 97-100); В. Н. Бурлак, РусскаяАмерика, Москва 2009 (praca ukazuje zasadnicze etapy rosyj-skiej obecności na kontynencie północnoamerykańskim); А. Каппелер, Росіяякполіетнічнаімперія, s. 156-160.


większego państwa świata. Problem istnienia na terenie Zachodniej Syberii miejscowej, tatarskiej państwowości – mającej jak na warunki geograficzno-przyrodnicze dosyć rozwiniętą strukturę i stosunkowo długą tradycję istnienia i funkcjonowania – nie jest przy tym zauwa-żany i doceniany, nie tylko w Rosji, ale i w skali globalnej. Jednakże w dobie zasadniczych przemian, dokonujących się obecnie w Fede-racji Rosyjskiej na tle zachodzącego tam kryzysu demograficznego i wynikających z niego zmian struktury konfesyjno-etnicznej tego państwa, należy liczyć się z możliwością narodzenia się ideologii nawiązującej do tatarsko-muzułmańskiego okresu w historii Syberii Zachodniej, której tłem będzie nie tylko problem stosunku do prze-szłości, ale i konflikt o zasoby mineralne i surowce energetyczne.

Hubert Łaszkiewicz

Wędrówka na Wschód Carstwa Moskiewskiego: wieki XVI i XVII. Jakim kosztem i z jakim skutkiem?

Journey to the East of the Tsardom of Muscovy: The 16th and 17th Centuries. At What Cost and with What Result?

The following work presents the role of the East in the formation of the Russian statehood both in the historical and modern context. Taking over by Russia of vast areas of Siberia and the Far East exerted a great influence on this country, which now had a sense of exceptionality on a global scale (slogan: Russia, the biggest state of the world). The conquests completed in the 16th-19th centuries made modern-day Russia a power, particularly in the field of resources and energy, even despite the collapse of the USSR and the loss of the majority of the peripheral territories.

1. Wprowadzenie

W historii Rosji, a wcześniej Carstwa Moskiewskiego, zagadnienie przestrzeni odgrywało rolę znacznie większą niż w przypadku in-nych wielkich państw europejskich. Ekspansja terytorialna Carstwa, a potem Imperium, ogarnęła tereny, których obszar stanowił po-ważną część całego globu. Aby się o tym przekonać, wystarczy nie tyle spojrzeć na mapę, co odbyć podróż samolotem z Polski do Ja-ponii lub Chin – co pozwoli odczuć ogrom terytorialny współczes-nej Rosji, która i tak jest mniejsza niż Imperium Rosyjskie i później Związek Socjalistycznych Republik Radzieckich. Nic więc dziwnego,

130 Hubert Łaszkiewicz

że refleksja nad przestrzenią – jako jednym z czynników kształtują-cych wyzwania polityczne – jest przedmiotem studiów i nauczania przyszłych urzędników państwowych w Rosyjskiej Akademii Służ-by Państwowej przy Prezydencie Federacji Rosyjskiej (Российская академия государственной службы при Президенте Российской Федерации). Geopolityka – jako narzędzie analizy zjawisk politycz-nych świata (wraz z powiązanymi z nimi zjawiskami gospodarczymi i cywilizacyjnymi) – jest w Rosji traktowana poważnie. Pisze się więc w podręczniku do geopolityki o narodzinach tej dyscypliny jako na-uki, a więc jako wiedzy pewnej1. W ramach tej dyscypliny, jako nauki właśnie, rozpatrywane są wyzwania związane z miejscem Rosji we współczesnym świecie – miejscem, które w znacznym stopniu zależy od „obiektywnych” i „subiektywnych” praw rządzących geopolityką�. I chociaż pojawia się refleksja na temat sposobów panowania nad te-rytorium, to sprawa opłacalności bezpośredniego panowania (zabo-ru czy też zajęcia, przyłączenia, „воссоединения” – by użyć często występującego w języku rosyjskim sformułowania) nad nierosyjski-mi (etnicznie, historycznie i cywilizacyjnie) terytoriami nie jest pod-noszona jako ważny czynnik mający kształtować przyszłą politykę. Tymczasem, patrząc z perspektywy ostatnich czterech wieków, war-to właśnie to zagadnienie podnieść jako przedmiot dyskusji, ponie-waż zmiany terytorialne, którym uległo terytorium dawnego ZSRR po 1991 roku, niejako „cofnęły” granice Rosji (a dokładniej Federacji Rosyjskiej) do stanu z pierwszej połowy XVII wieku w części euro-pejskiej, a w części azjatyckiej mniej więcej do stanu z końca tegoż wieku. Kontekst geopolityczny i gospodarczy, w ramach którego Fe-deracja Rosyjska buduje swój status wobec Unii Europejskiej i świata, opiera się na kilku przesłankach: na posiadaniu surowców energe-tycznych i w ogóle surowców, których znaczenie polityczne trudno przecenić3, oraz na pozycji geograficznej i potencjale militarnym, który jest niezwykle istotny, jeśli chodzi o budowanie polityki glo-balnego bezpieczeństwa, polegającej na skutecznym utrzymywaniu równowagi strategicznej w przestrzeni euroazjatyckiej. Natomiast z perspektywy historycznej problem bogactw naturalnych – w tym

� Геополитика:учебник, под общ. ред. В. А. Михайлова, Москва 2010, s. 11-30.� Ibidem, s. 135-156.� R. Biesiada, T. Lenczowski, L. Ratajski,SłownikgeografiiZSRR, red. nauk. B. Rychłowski, Warszawa

1974; P. E. Lydolph, GeographyoftheU.S.S.R.TopicalAnalysis, Elkhart Lake (WI) 1979.

131Wędrówka na Wschód Carstwa Moskiewskiego: wieki XVI i XVII...

tak dzisiaj istotnego gazu ziemnego – Federacji Rosyjskiej zasługuje na dokładniejszą analizę, ponieważ terytoria, które są bogate w za-soby naturalne, zostały opanowane w XVI-XVII wieku dużo mniej-szym kosztem, niejako przy okazji, niż obszary na terenie Europy, czy potem w XVIII-XIX wieku w Azji Środkowej. Ponadto tereny te okazały się też zdobyczami dużo trwalszymi, do dzisiaj są bowiem częścią Federacji Rosyjskiej. Kwestia przestrzeni państwa rosyjskiego (jaka jest, a jaka być powinna) ma też znaczenie dla budowania toż-samości Rosji – ustalania jej granic „naturalnych”, bo o narodowych w wypadku Federacji Rosyjskiej nie może być mowy z racji właśnie na federacyjny i wielonarodowy oraz wieloreligijny charakter tego państwa. W świetle dyskusji toczącej się w Rosji nad jej obecnością w świecie, rolą obecną i przyszłą, kierunkami zmian cywilizacyjnych, warto poruszyć sprawę ekspansji, sposobów panowania nad teryto-rium i oceny opłacalności podejmowanych wyborów w ciągu ostat-nich czterech wieków4.

2. Zdobycze землепроходцов

Zdobycze terytorialne Rosji osiągnięte od końca XVI wieku do końca wieku XVII okazały się z perspektywy dzisiejszej, to jest pierwszej dekady XXI wieku, najtrwalsze. Jednocześnie z porównania wysiłku włożonego przez państwo rosyjskie: najpierw Wielkie Księstwo Mo-skiewskie a następnie Carstwo Moskiewskie, w opanowanie Syberii, Północy i Dalekiego Wschodu wynika, że był on niewspółmiernie mały (da się to wyliczyć zarówno w wydatkach skarbu, jak też w licz-bie poległych żołnierzy) w stosunku do rywalizacji z Królestwem

� M. Kaczmarski, RosyjskirewizjonizmwobecZachodu, „Prace OSW”, nr 33, 2009; J. Rogoża, „Wła-dzyrazzdobytejnieoddamynigdy”.Rosyjskaelitawładzywobecsukcesjiikryzysugospodarczego, „Punkt widzenia [OSW]”, nr 10, 2009; K. Pełczyńska-Nałęcz, DokądsięgajągraniceZachodu?Ro-syjsko-polskiekonfliktystrategiczne1990-2010, „Raport OSW”, nr 3, 2010. Kwestia granic skądinąd nie rysuje się wcale łatwiej z perspektywy Unii Europejskiej. O ile większość krajów europej-skich „czuje” się dobrze w swoich granicach i nie występuje z postulatami zmian, o tyle gra-nice Europy, a co za tym idzie w pewnym sensie Unii Europejskiej, stanowią przedmiot sporu. Por. R. Brague, Y. Lacoste, J.-Ch. Victor, R. Rémond, S. Zourabichvili, H. Soans, L’Europe,quellesfrontières?, „Culturesfrance. Centre d’analyse et de prévision”, avril 2007.


Szwecji, Wielkim Księstwem Litewskim, a potem całą Rzeczpospo-litą, czy wreszcie z Imperium Ottomańskim. Wyprawa kozaka Jer-maka, rozpoczęta w 1581 roku, nie miała charakteru wyprawy zbroj-nej wojsk carskich, ale wyprawy łupieżczej, częściowo finansowanej przez poddanych cara. Zgoda monarchy, cara Iwana IV Groźnego, na tę wyprawę nie dawała żadnych korzyści w postaci regularnych oddziałów wojskowych czy znacznych środków finansowych. Także kolejne etapy eksploracji Syberii aż po Bajkał, a potem Kraj Zabaj-kalski, aż po Kamczatkę i wybrzeże Oceanu Spokojnego, Wyspy Kurylskie (wyprawa Władimira Atłasowa w końcu XVII wieku) nie były dziełem państwa, ale raczej inwestycjami wielkich rodzin ku-pieckich, kozaków i chłopów rosyjskich. W wieku XVIII kolonizacja i eksploracja rosyjska sięgnęła Alaski i – wzdłuż wybrzeży Pacyfi-ku – dzisiejszej Kalifornii, co z pewnością niepokoiło władającą tą częścią Ameryki Koronę Hiszpańską. Kiedy w 1689 roku toczyły się w Nerczyńsku negocjacje pomiędzy Rosją a Cesarstwem Chińskim, które miały na długi czas ustalić granicę pomiędzy tymi państwami, główny wysiłek militarny, finansowy i dyplomatyczny Carstwa Mo-skiewskiego skupił się na wyprawach krymskich dowodzonych przez faworyta regentki Zofii Aleksiejewny, Wasyla Golicyna, który bez-skutecznie w czasie dwóch kosztownych kampanii (1687, 1689) usi-łował opanować Krym. Przykłady można mnożyć, ale są one dobrze znane i nie jest to potrzebne. Ważniejsze jest określenie konsekwen-cji, jakie miała ta ekspansja dla samej Rosji. O bogactwach natural-nych, w tym o gazie, była już mowa. Konsekwencji tych jest jednak więcej. Tereny na wschód od Uralu dały Rosji i Rosjanom jakąś część ich tożsamości, także tym, którzy tam nigdy nie byli. Przywołam tylko znaki, ponieważ zagadnienie jest bardzo rozległe i trudne do wyczerpującego omówienia. Tymi znakami niech będą pieśni ludo-we, które na trwałe weszły do repertuaru ogólnonarodowego, takie jak Славное море – священный Байкал, Степь да степь кругом i Бродяга. Wymieniam tylko te, których popularność sięgnęła daleko poza granice Rosji. Następnym znakiem niech będzie obraz Syberii jako matecznika rosyjskości, ziemi czystej i nieskażonej, przecho-wującej prawdziwą wiejską tradycję, co znalazło odzwierciedlenie w prozie rosyjskiej, w sztuce filmowej, w autostereotypach Rosjan na swój własny temat. Stało się po prostu częścią mitologii narodo-wej (jak na przykład w Pożegnaniu z Matiorą Walentina Rasputina). Syberia to wreszcie matecznik najdzielniejszych „synów Ojczyzny”,


najodporniejszych i niezawodnych w najtrudniejszych momentach dziejowych Rosji (legenda roli odegranej przez „pułki syberyjskie” w obronie Moskwy zimą 1941 roku). Odchodząc od mitu narodowe-go i kulturowego, można sięgnąć do mniej wzniosłych, ale może nie mniej kulturotwórczych zjawisk: rozmów i dowcipów należących do przejawów życia codziennego, a więc dowcipów o Czukczach. Bez Syberii i Dalekiego Wschodu wszystkie te zjawiska zaistnieć by nie mogły, a więc nie zostałyby włączone w krąg swojskości kultury ro-syjskiej.

Szybkość i względnie niskie koszty ekspansji na Wschód, która się dokonała w XVI i XVII wieku, budzą do dzisiaj podziw. Równie szyb-ko rosło tylko imperium kolonialne Korony Hiszpańskiej, z tą jednak różnicą, że tego imperium już dzisiaj nie ma. W ciągu niespełna stu lat po przekroczeniu Uralu kozacy i chłopi rosyjscy osiągnęli wybrzeże Oceanu Spokojnego, a w ciągu nieco ponad stu lat rozpoczęto eksplo-rację Ameryki Północnej: najpierw Alaski, a potem wybrzeży Pacyfi-ku, aż po Zatokę Kalifornijską. Eksploracja w XVI i w XVII wieku na nowych terytoriach opanowywanych przez państwo rosyjskie miała początkowo charakter zdobywania symbolicznego raczej panowania nad jakimś terytorium, następnie eksploracji myśliwskiej i handlo-wej, aby przechodzić także w opanowywanie rolnicze. Do wielkich reform administracyjnych terytoriów Syberii i Dalekiego Wschodu z pierwszej połowy XIX wieku wszystkie te sposoby opanowywania współistniały ze sobą. Eksploatacja rolnicza, a następnie także wydo-bywanie kopalin, produkcja przemysłowa z nimi związana zaczynają dominować w XIX i oczywiście w XX wieku. Wielkie i legendarne bogactwo Syberii i Dalekiego Wschodu, skóry i futra, w tym futra so-bolowe, nie tracąc na atrakcyjności, przestają być dominującą częścią dochodów czerpanych z tych ogromnych obszarów.

3. Autorzy sukcesu: państwo czy jego mieszkańcy?

Ekspansja na Wschód, w świetle powyższych uwag, była sukcesem: dokonała się szybko, przy małym wysiłku skarbu, przynosiła znaczne dochody i w dalszej perspektywie (XX i XXI wieku) dała państwu rosyjskiemu panowanie nad strategicznymi zasobami surowców,


których znacznie na razie ciągle rośnie. Zadajmy więc pytanie, kto był jego autorem: państwo – władze centralne (car i jego otoczenie), czy też sami mieszkańcy Rosji? Otóż przez wiek XVI i XVII eksplora-cja Syberii i Dalekiego Wschodu należy raczej do inicjatywy podda-nych cara niż do władcy i jego najbliższego otoczenia. Ze względów komunikacyjnych Carstwo Moskiewskie nie było w stanie prowadzić zakrojonej na szeroką skalę akcji militarnej czy osadniczej na tych te-renach. Obecność struktur administracyjnych (w tym cerkiewnych) była słaba. Opanowywanie przestrzeni, akcja kolonizacyjna spo-czywały na barkach ludności: przedsiębiorców i kupców w rodzaju rodziny Stroganowów, chłopów, kozaków. Od ich talentów, uporu, przedsiębiorczości i waleczności zależały losy rosyjskiego panowania na Syberii i Dalekim Wschodzie. Jeżeli porówna się koszty poniesione przez skarb Carstwa Moskiewskiego na prowadzenie polityki, w tym akcji militarnych, na Zachodzie z tym, co wydawano na opanowy-wanie Wschodu, rachunek zysków (liczonych z perspektywy wielu wieków i tylko z punktu widzenia posiadania określonych terenów) jest zdecydowanie po stronie Wschodu. Eksploracja Wschodu przy-niosła też bardzo ciekawe doświadczenia natury administracyjnej, politycznej i niejako międzykulturowej. Otóż Rosjanie napotykali na Syberii i na Dalekim Wschodzie zarówno rozbudowane i dojrzałe struktury państwowe o równej im lub nawet znacznie starszej me-tryce, jak Dżungarię czy Cesarstwo Chińskie, ale także ludność ży-jącą w strukturach rodowych i plemiennych, bardzo mobilną, której opanowanie nie było możliwe w formie tradycyjnej dominacji tery-torialnej. Tym bardziej że siła zobowiązań politycznych podjętych przez przywódców tej ludności zwykle była bardzo nietrwała: wy-gasała wraz ze zmianą stosunków sił lub też po prostu ze śmiercią tych przywódców. Wszystkie te czynniki wymuszały na przedsta-wicielach cara dużą elastyczność i po prostu kreatywność. Trudno było oczekiwać dokładnych instrukcji z Moskwy, skoro podróż tam i z powrotem mogła trwać nawet rok. Bardzo wiele zależało więc od władz lokalnych. Tak było w czasie negocjacji z przedstawicielami Cesarstwa Chińskiego w 1689 roku w Nerczyńsku. Strona rosyjska nie dysponowała ani znaczącą siłą zbrojną, ani możliwościami usta-lania w rozsądnym czasie warunków negocjowanego porozumienia z władzami w Moskwie. A mimo to, przy rzecz jasna słabszej pozycji negocjacyjnej, zawarty traktat nie eliminował rosyjskiej obecności na Dalekim Wschodzie. Co prawda porozumienie zredukowało obec-


ność Rosjan nad Amurem i odsunęło ich od jego doliny na ponad sto lat, ale zostało zawarte na niemal równych prawach z Cesarstwem (car rosyjski nie był „wasalem” Syna Nieba) i stało się istotnym dyplo-matycznym precedensem kształtującym wyjątkowość relacji dyplo-matycznych Rosji z Chinami na następne wieki5.

4. Struktury panowania nad ludźmi i nad terytorium

Doświadczenie w opanowywaniu przestrzeni i utrzymywaniu jej (a dokładniej zamieszkującej ją ludności) w zależności i poddaństwie było – jak sądzę – cennym nabytkiem w zakresie wiedzy i umiejęt-ności politycznych dla administracji i warstwy urzędniczej Carstwa Moskiewskiego, ale także dla – powiedzmy to tak – szeregowych Ro-sjan. Wiązało się to z umiejętnościami samoorganizacji, która łączyła działalność wojskową (ekspansję i samoobronę) z pracą nad włas-nym przeżyciem i zarobkowaniem. Panowanie na nowych terenach nie było – co już zostało powiedziane – łatwe. Pomijam już kontakt i rywalizację z tak potężnymi państwami, jak Cesarstwo Chińskie i inne państwa plemion mongolskich czy tureckojęzycznych leżących w jego sąsiedztwie. Wiele umiejętności i kompetencji wymagało opa-nowanie i utrzymanie tego panowania na ziemiach zamieszkanych przez ludy o organizacji przed- czy też protopaństwowej. W takich wypadkach panowanie nad terytorium opierało się na zależnościach tworzonych przez kombinację działalności militarnej i dyplomatycz-nej, sięgającej do gestów symbolicznych, które obie strony mogły traktować w podobny sposób. Kłopot oczywiście polegał na tym, że Rosjanie nie do końca, przynajmniej na początku ekspansji, byli w stanie w pełni zrozumieć symboliczny język polityki swoich no-wych sojuszników i poddanych. Opanowywanie nowych terytoriów było więc kombinacją dwóch nieco odmiennych procesów: z jednej strony poboru symbolicznego podatku w futrach zwierzęcych, głów-nie sobolowych, tak zwanego jasaku, z drugiej zaś intensyfikowania

� Por. V. S. Miasnikov, The Ch’ing Empire and the Russian State in the 17th Century, translated by V. Schneierson, Moscow 1985, szczególnie s. 232-290.


osadnictwa myśliwskiego i rolniczego, zakładania faktorii kupieckich i organizacji przemysłu – początkowo bardzo prymitywnego. Udział Cerkwi prawosławnej patriarchatu moskiewskiego w „oswajaniu” nowych terenów nie jest zbyt dobrze opracowany. Wydaje się jed-nak, że jej obecność, przynajmniej na niektórych terenach, nie była zbyt znacząca. Bez nowych badań i prób syntezy sprawy tej na razie nie można rozstrzygnąć. Z jednej strony mamy świadectwa udanych misji wśród niektórych ludów syberyjskich (na przykład części Bu-riatów), z drugiej strony jeszcze w drugiej połowie XIX wieku urzęd-nicy rosyjscy zauważają, że jakaś część rosyjskich osadników na Syberii zasymilowała się z autochtonami nie tylko w sensie więzów rodzinnych i przyjęcia lokalnego języka, ale także w sensie religij-nym, a więc porzucenia prawosławia. Przeglądając relacje z misji po-selskich odbywanych wśród ludów Syberii przez Rosjan, odnosi się wrażenie, że spisywane przez Rosjan opowieści-sprawozdania z misji były raczej ich punktem widzenia, czasami daleko odbiegającym od rzeczywistych relacji z „jasacznymi ludźmi”. Niemniej jednak – bez względu na to, ile w tych relacjach jest projekcji własnych przekonań, a ile rzetelnej sprawozdawczości – należy podkreślić, że elastyczny, dostosowujący się do okoliczności sposób zarządzania okazał się w dłuższej perspektywie czasowej bardzo skuteczny. Temu służyły powtarzane w instrukcjach dla wojewodów zalecenia, aby jasaku nie pobierać nadmiernie i nie wywoływać tym samym buntu ludności.

5. Nowe doświadczenia – polityczne i dyplomatyczne – kontakty z Chinami

Panowanie nad „ludami jasacznymi” zgodne było z wcześniejszymi doświadczeniami Moskwy z terenów europejskich. Zdecydowanie inny charakter miało natomiast zetknięcie się z Chinami (1618-1689), tak militarne w czasie walk o dolinę Amuru, jak i dyplomatyczne. Spotkanie z potężnym państwem o ustalonych procedurach dyplo-matycznych, rozbudowanej administracji, potencjale militarnym i intelektualnym, co najmniej równym rosyjskiemu, zaowocowało zdecydowanym poszerzeniem horyzontów dyplomacji moskiew-skiej. Początki tego spotkania były trudne, a nawet zabawne. Niezna-jomość języka, czy też brak wspólnego języka komunikacji, sprawiała


obydwu stronom sporo kłopotu. Pierwsze wymienione dokumenty dyplomatyczne nie były tłumaczone przez długi czas. Ani Rosjanie nie posiadali tłumaczy z chińskiego, ani Chińczycy z rosyjskiego. Początkowo oba państwa miały o sobie wzajemnie mylne wyobra-żenie: każde z nich sądziło, że ta druga strona jest jakby kolejnym „ludem jasacznym”. Wpływało to na sposób formułowania pism dy-plomatycznych, w których widoczne było poczucie własnej wyższo-ści i które zawierały propozycje dla tej drugiej strony, aby uznała su-werenność tej pierwszej i zgodziła się płacić jej zwyczajowy trybut6. Przekład ustny, kiedy już dochodziło do spotkania przedstawicieli obu stron, przechodził przez kilka filtrów językowych, co musiało wpływać na jego precyzyjność, zdecydowanie w sposób negatywny. Liczba języków pośrednich mogła być bardzo duża. Początkowo były to: rosyjski – tatarski (język z rodziny języków tureckich) – mongol-ski – chiński, i z powrotem. Potem, kiedy w kontaktach dyplomatycz-nych z Chinami pojawili się dyplomaci z Grecji na służbie carskiej, obok rosyjskiego i chińskiego jako języka wspólnego zaczęto używać łaciny. Nie bez znaczenia była obecność misjonarzy jezuickich na dworze cesarskim, którzy czasami świadczyli też usługi dyplomatom rosyjskim. To był już etap następny, kiedy negocjacje prowadzili dy-plomaci z Poselskiego Prikazu, a nie kozacy i kupcy futer. Mimo że w końcu XVII wieku rosyjskie ciążenie w stronę doliny Amuru zo-stało powstrzymane, to ostatecznie jednak państwo rosyjskie osiąg-nęło dolinę tej rzeki i ta zmiana granicy okazała się nad wyraz trwała – Rosja osiadła na stałe na Dalekim Wschodzie.

6. Podsumowanie: marginalność przedsięwzięcia imperialnego czy długoterminowa inwestycja?

Powracając do myśli kilkakrotnie już wyrażonej w tym tekście, nale-ży stwierdzić, że nakłady Rosji na wędrówkę na Wschód były znacz-nie mniejsze niż te, które zainwestowano w porównywalnym czasie w rywalizację na terenie europejskim. Tradycyjny obraz wzrostu wielkości i znaczenia Rosji opiera się na podkreślaniu zwycięstw na

� Ibidem, s. 63 i nn.

13� Hubert Łaszkiewicz

europejskim obszarze działań. Najpierw nastąpiło „powtórne zjed-noczenie” z częścią Ukrainy (rada perejasławska, 1653), potem reali-zacja planu Piotra I, Europa i Rosja, a następnie (już w XVIII wieku) próba realizacji planu „greckiego” Katarzyny II – której najwięk-szym sukcesem na południu było zniesienie Chanatu Krymskiego, a na zachodzie opanowanie znacznej części Rzeczypospolitej. Z tej perspektywy wędrówka Carstwa na Wschód wydaje się marginesem polityki imperialnej, inwestycją, w którą nie angażowano wielkich środków skarbu państwa. Przekroczenie Cieśniny Beringa, eksplo-racja Alaski i wybrzeży Pacyfiku Ameryki Północnej nigdy nie roz-paliły w XVII i XVIII wieku aż tak wyobraźni polityków w Moskwie, a potem w Petersburgu, aby poświęcili im więcej uwagi. Ekspansja na Wschód w całym omawianym okresie była marginalna w po-równaniu z zaangażowaniem europejskim. A jednak postępowała, i to z ogromną szybkością. Przynosiła nie tylko korzyści mierzone w dziesiątkach tysięcy kilometrów rocznego przyrostu – co zresztą początkowo było raczej iluzoryczne, ze względu na brak dostatecznej wiedzy, jaki właściwie teren został opanowany. Ekspansja ta i połą-czona z nią eksploracja skutkowały niezwykłym poszerzeniem hory-zontów i umiejętności dyplomatycznych, administracyjnych, gospo-darczych. Znaczący był też późniejszy wpływ zdobytego Wschodu na Rosjan obraz własny, o czym była już mowa wcześniej w tym tekście. Z perspektywy XXI wieku można powiedzieć, że marginalna inwe-stycja imperialna okazała się najtrwalszym osiągnięciem państwa rosyjskiego. Powstanie niepodległej Białorusi i Ukrainy, odzyskanie niepodległości przez Estonię, Łotwę i Litwę, uzyskanie niepodległo-ści przez wiele państw na Kaukazie i w Azji Środkowej cofnęły grani-cę Rosji dalej, niż miało to miejsce kiedykolwiek w jej historii. Stawia to pod znakiem zapytania pewne powszechnie przyjęte kiedyś sądy historiozoficzne nadające sens dziejom Rosji, wskazujące na „ko-nieczności” w jej rozwoju historycznym. Otwiera to też możliwość podjęcia rozważań takich alternatywnych wariantów historii, w któ-rych ekspansja na Wschód uzyskałaby znaczące wsparcie ze strony władz centralnych w Moskwie, a potem w Petersburgu. Wtedy ciężar państwa niewątpliwie przeniósłby się zdecydowanie na Wschód, ze wszystkimi tego konsekwencjami. Niektóre z takich hipotetycznych skutków warto wymienić. Pierwszą konsekwencją byłoby wzmocnie-nie obecności rosyjskiej w Ameryce Północnej. Gdyby osady rosyjskie po osiągnięciu Kalifornii, co stało się już w XVIII wieku, pozostały

13�Wędrówka na Wschód Carstwa Moskiewskiego: wieki XVI i XVII...

tam dłużej, wtedy być może telewizyjny Zorro mówiłby po rosyjsku, a opowieści o gorączce złota na Alasce dotyczyłyby fragmentu histo-rii społecznej i gospodarczej Rosji, a nie USA. Pomimo tego, że aż tak rozległe zmiany nie nastąpiły, trzeba szczególnie mocno zaakcento-wać, że pozornie marginalna inwestycja imperialna przyniosła trwałe rezultaty, istotne we wszystkich wymiarach życia społecznego, go-spodarczego i politycznego Rosji. Warto pamiętać, że autorem tych osiągnięć było przez cały XVI i XVII wiek raczej społeczeństwo Car-stwa Rosyjskiego niż polityka władz centralnych. Trwałość osiągnięć terytorialnych z czasów ekspansji w XVI i XVII wieku wskazuje także na to, że podboje imperialne, oparte na całkowitym podporządkowa-niu terytorium i jego ludności, nie zawsze przynosiły Rosji z punktu widzenia długiej perspektywy czasowej oczekiwany sukces. To oczy-wiście jest jedna z możliwości odczytań przeszłości. Istnieją inne. Stabilizacja personalna władzy w Federacji Rosyjskiej, która ukształ-towała się w czasie ostatniej dekady i trwać będzie prawdopodobnie przez następną, skłania do pytania, jaka opcja rozwoju Rosji – w tym stosunku do przestrzeni i struktur zarządzania nią – zostanie wybra-na: czy zagospodarowanie ogromnego państwa z wykorzystaniem inicjatywy (wspieranej przez centrum) własnych obywateli, czy też klasyczne, imperialne, opanowanie nowych terytoriów i wzmacnia-nie struktur dominacji na terenach, które kiedyś należały do różnych form państwa rosyjskiego i ZSRR.

W numerze piszą:

Michaił Dmitriew, prof. dr hab., Moskiewski Państwowy Uniwersytet im. M. W. Łomonosowa; Instytut Słowianoznawstwa Rosyjskiej Akademii Nauk

Andrzej Gil, dr hab., prof., Katolicki Uniwersytet Lubelski Jana Pawła II; Insty-tut Europy Środkowo-Wschodniej w Lublinie

Konstantyn Jerusalimskij, dr, Rosyjski Państwowy Uniwersytet Humani-styczny, Moskwa

Hubert Łaszkiewicz, dr hab., prof., Katolicki Uniwersytet Lubelski Jana Pa-wła II

Dmitrij Stiepanow, dr, Moskiewski Państwowy Uniwersytet im. M. W. Ło-monosowa

Documents

Rok 9 (2011) Rok 8 (2010) Zeszyt 3 - iesw.lublin.pl · Lublin 2011 Rocznik Instytutu Europy Środkowo-Wschodniej Rok 9 (2011) Zeszyt 3 Redakcja Andrzej Gil Rzeczpospolita vs Carstwo