К 75-летию Великой Победы(литературный материал для чтения и заучивания наизусть детям дошкольного возраста)

Средняя группаС. Могилевская «Сказка о громком барабане»

Барабан висел на стене между окнами, как раз напротив кровати, где спал мальчик.

Это был старый военный барабан, сильно потертый с боков, но еще крепкий. Кожа на нем была туго натянута, а палочек не было. И барабан всегда молчал, никто не слыхал его голоса.

Однажды вечером, когда мальчик лег спать, в комнату вошли дедушка и бабушка. В руках они несли круглый сверток в коричневой бумаге.

— Спит, — сказала бабушка.— Ну, куда нам это повесить? — сказал дедушка, показывая на

сверток.— Над кроваткой, над его кроваткой, — зашептала бабушка.Но дедушка посмотрел на старый военный барабан и сказал:— Нет. Мы повесим его под барабаном нашего Ларика. Это

хорошее место.Они развернули сверток. И что же? В нем оказался новый

желтый барабанчик с двумя деревянными палочками.Дедушка повесил его под большим барабаном, они полюбовались

им, а потом ушли из комнаты...И тут мальчик открыл глаза.Он открыл глаза и засмеялся, потому что вовсе не спал, а

притворялся.Он спрыгнул с кровати, босиком побежал туда, где висел новый

желтый барабанчик, придвинул стул поближе к стене, вскарабкался на него и взял в руки барабанные палочки.

Сначала он тихонько ударил по барабанчику лишь одной палочкой. И барабанчик весело откликнулся: трам-там!

Тогда он ударил и второй палочкой. Барабанчик ответил еще веселее: трам-там-там!

Что за славный был барабан!

1

И вдруг мальчик поднял глаза на большой военный барабан. Раньше, когда у него не было этих крепких деревянных палочек, он даже со стула не мог дотронуться до большого барабана. А теперь?

Мальчик встал на цыпочки, потянулся вверх и крепко ударил палочкой по большому барабану. И барабан прогудел ему в ответ тихо и печально...

 Это было очень-очень давно. Тогда бабушка была еще маленькой

девочкой с толстыми косичками.И был у бабушки брат. Его звали Ларик. Это был веселый,

красивый и смелый мальчик. Он лучше всех играл в городки, быстрее всех бегал на коньках, и учился он тоже лучше всех.

Ранней весной рабочие того города, где жил Ларик, стали собирать отряд, чтобы идти бороться за Советскую власть.

Ларину тогда было тринадцать лет.Он пошел к командиру отряда и сказал ему:— Запишите меня в отряд. Я тоже пойду драться с белыми.— А сколько тебе лет? — спросил командир.— Пятнадцать! — не моргнув ответил Ларик.— Будто? — спросил командир. И повторил снова: — Будто?— Да, — сказал Ларик.

Но командир покачал головой:— Нет, нельзя, ты слишком молод...И Ларик должен был уйти ни с чем. И вдруг возле окна, на стуле,

он увидел новый военный барабан. Барабан был красивый, с блестящим медным ободком, с туго натянутой кожей. Две деревянные палочки лежали рядом.

Ларик остановился, посмотрел на барабан и сказал:— Я могу играть на барабане...— Неужели? — обрадовался командир. — А попробуй-ка!Ларик перекинул барабанные ремни через плечо, взял в руки

палочки и ударил одной из них по тугому верху. Палочка отскочила, будто пружинная, а барабан ответил веселым баском:

— Бум!Ларик ударил другой палочкой.— Бум! — снова ответил барабан,И уж тогда Ларик стал барабанить двумя палочками.

2

Ух, как они заплясали у него в руках! Они просто не знали удержу, они просто не могли остановиться. Они отбивали такую дробь, что хотелось встать, выпрямиться и шагать вперед!

Раз-два! Раз-два! Раз-два!И Ларик остался в отряде.На следующее утро отряд уезжал из города. Когда поезд

тронулся, из открытых дверей теплушки раздалась веселая песенка Ларика:

Бам-бара-бам-бам,Бам-бам-бам!Впереди всех барабан,Командир и барабанщик.Ларик и барабан сразу стали товарищами. По утрам они

просыпались раньше всех.— Здорово, приятель! — говорил Ларик своему барабану и

легонько шлепал его ладонью.— Здо-ро-во! — гудел в ответ барабан. И они принимались за

работу.В отряде не было даже горна. Ларик с барабаном были

единственными музыкантами. По утрам они играли побудку:Бам-бара-бам,Бам-бам-бам!С добрым утром,Бам-бара-бам!Это была славная утренняя песня!Когда отряд шел походным маршем, у них была припасена

другая песня. Руки Ларика никогда не уставали, и голос барабана не умолкал всю дорогу. Бойцам было легче шагать по топким осенним дорогам. Подпевая своему барабану, они шли от привала к привалу, от привала к привалу...

И вечером на привалах барабану тоже находилась работа. Только ему одному, конечно, справиться было трудно.

Он только начинал:Эх! Бам-бара-бам,Бам-бара-бам!Веселей всехБарабан!Сразу же подхватывали деревянные ложки:И мы тоже ловко бьем,

3

Бим-бири-бом,Бим-бири-бом!Потом вступали четыре гребешка:Не отстанем мы от вас,Бимс-бамс, бимс-бамс!И уже последние начинали губные гармошки.Вот это было веселье!Такой замечательный оркестр можно было слушать хоть всю

ночь.Но была у барабана и Ларика еще одна песня. И эта песня была

самая громкая и самая нужная. Где бы ни были бойцы, они сразу узнавали голос своего барабана из тысячи других барабанных голосов. Да, если нужно было, Ларик умел бить тревогу...

Прошла зима. Снова наступила весна. Ларику шел уже пятнадцатый год.

Красногвардейский отряд снова вернулся в тот город, где вырос Ларик. Красногвардейцы шли разведчиками впереди большой сильной армии, и враг убегал, прячась, скрываясь, нанося удары из-за угла.

Отряд подошел к городу поздно вечером. Было темно, и командир приказал остановиться на ночлег возле леса, недалеко от полотна железной дороги.

— Целый год я не видал отца, матери и младшей сестренки, — сказал Ларик командиру. — Я даже не знаю, живы ли они. Можно их навестить? Они живут за тем леском.

— Что ж, иди, — сказал командир.И Ларик пошел.Он шел и чуть слышно насвистывал. Под ногами в мелких

весенних лужицах булькала вода. Было светло от луны. За спиной у Ларика висел его боевой товарищ — военный барабан.

Узнают ли его дома? Нет, младшая сестренка, конечно, не узнает. Он нащупал в кармане два розовых пряника. Этот гостинец он давно припас для нее...

Он подошел к опушке. Как здесь было хорошо! Лес стоял тихий-тихий, весь посеребренный лунным светом.

Ларик остановился. От высокой ели падала тень. Ларик стоял, укрытый этой черной тенью.

Вдруг тихо щелкнула сухая ветка.Одна справа. Другая слева. За спиной...

4

На опушку вышли люди. Их было много. Они шли длинной цепью. Винтовки наперевес. Двое остановились почти рядом с Лариком. На плечах белогвардейские погоны. Один офицер сказал другому очень тихо:

— Часть солдат идет со стороны леса. Другая — вдоль железнодорожной линии. Остальные заходят с тыла.

— Мы замкнем их в кольцо и уничтожим, — сказал второй.И, крадучись, они прошли мимо.Это были враги.Ларик глубоко вздохнул. Он стоял в тени. Его не заметили.Ларик потер ладонью горячий лоб. Все понятно. Значит, часть

солдат идет из леса. Другие заходят с тыла. Часть — вдоль полотна железной дороги...

Белые хотят замкнуть их отряд в кольцо и уничтожить.Нужно бежать туда, к своим, к красным. Нужно предупредить, и

как можно скорее.Но разве он успеет? Они могут опередить его. Они могут

поймать его по дороге...И Ларик повернул к себе свой боевой барабан, вынул из-за ремня

деревянные палочки и, широко взмахнув руками, ударил по барабану.

Тревога!Это прозвучало, как выстрел, как тысяча коротких ружейных

залпов.Тревога!Весь лес откликнулся, загудел, забарабанил громким эхом, будто

возле каждого дерева стоял маленький смелый барабанщик и бил в боевой барабан.

Ларик стоял под елью и видел, как к нему со всех сторон устремились враги. Но он не двинулся с места. Он только колотил, колотил, колотил в барабан.

Это была их последняя песня — песня боевой тревоги.И только когда что-то ударило Ларика в висок, и он упал,

барабанные палочки сами выпали у него из рук...Ларик уже не мог видеть, как навстречу врагу с винтовками

наперевес устремились красные бойцы и как побежденный враг бежал и со стороны леса, и со стороны города, и оттуда, где блестели тонкие линии железнодорожного полотна.

5

Утром в лесу снова стало тихо. Деревья, стряхивая капли влаги, поднимали к солнцу прозрачные верхушки, и только у старой ели широкие ветви лежали совсем на земле.

Бойцы принесли Ларика домой. Глаза его были закрыты.Барабан был с ним. Только палочки остались в лесу, там, где они

выпали у Ларика из рук.И барабан повесили на стену.Он прогудел последний раз — громко и печально, будто

прощаясь со своим славным боевым товарищем. Вот что рассказал мальчику старый боевой барабан.Мальчик тихонько слез со стула и на цыпочках вернулся в

постель. Он долго лежал с открытыми глазами, и ему казалось, будто он идет по к - широкой красивой улице и крепко колотит в свой новый желтый барабанчик. Голос у барабанчика громкий, смелый, и они вместе поют любимую

песенку Ларика:Бам, бара-бам!Бам, бара-бам!Впереди всех барабан,Командир и барабанщик!

В. Крупин «Отцовское поле»

Из далёкого детства картина:Под холодным, унылым дождёмМы с отцом, как по вязкой трясине,По размокшему полю идём.Каждый шаг – настоящая мука.Злюсь и слышу отцовский упрёк:«Не зови нашу землю «грязюкой».Это – мать наша. Помни, сынок!Относись к ней с сыновей любовьюИ тебе всё воздастся сполна.Чем живём мы на свете с тобою,Чем сильны – всё нам дарит она!Дождь пройдёт. А когда будет сухо,Ты сюда ясным утром приди,

6

Приложи своё чуткое ухоК её тёплой и нежной груди.Звук похожий на гул или рокот –Голос тех, кто до нас здесь ходил,Кто умыл нашу землюшку потом,Своей кровушкой напоил…»Я гляжу на отцовское поле,Где мальчишкой я бегал и рос,И сжимается сердце от боли,И обидно и грустно до слёз.Хлам, бутылки, консервные банкиПортят дивную эту красуИ не только грибы – и поганкиСтали редкими в здешнем лесу.Груды тряпок, обрывки бумаги,Где «хозяйничает» человек.Превратились в глухие оврагиРусла нами загубленных рек.Я гляжу на вонючие свалки,-Боль с досадою пополам,-Неужели вам, люди, не жалкоКрай от предков доставшийся нам?На чужой стороне жил я гостем,Не прижился я там до конца.Дом мой здесь, где покоятся костиМоего дорогого отца.Приложу я к земле своё ухо,Чтобы вспомнить отцовский урок:» Не зови нашу землю «грязюкой».Это мать наша. Помни, сынок!»

В. Орлов «Брат мой в армию идёт» Почему играют марши, Улыбается народ?Потому что брат мой старшийНынче в армию идёт!

7

И хотя останусь дома,Я братишке помогу.Все ракеты мне знакомы,Быть наводчиком могу.

Если станет он пилотом –Смастерю я самолёт.Мы готовимся к полётам:Он пилот и я пилот.

Попадёт в десант воздушный –Я со стула прыгну в бой,И раскроется послушноМамин зонтик надо мной.

Если станет он танкистом –Я надену шлемофон.Если станет он связистом –У меня есть телефон.

Попадёт в военный флот –Двину крейсеры в поход,А потом подводныеЛодки быстроходные.

Если вдруг братишка мойПопадёт в десант морской –У меня бушлат, ременьИ беретка набекрень.

Если станет он сапёром –Мостик я построю вмиг.Если станет он шофёром –У меня есть грузовик.

Попадёт в пехоту брат –У меня есть автомат,Быстрый бронетранспортёр –

8

Электрический мотор.

Станет поваром мой брат –За меня он будет рад:Всё, что мне сейчас дают,Я съедаю в пять минут.

Я хочу, как брат мой старший,Стать защитником страны,День и ночь Отчизну нашуОхраняя от войны.

Старшая и подготовительная к школе группы

В. Крупин «Отцовское поле»

Из далёкого детства картина:Под холодным, унылым дождёмМы с отцом, как по вязкой трясине,По размокшему полю идём.Каждый шаг – настоящая мука.Злюсь и слышу отцовский упрёк:«Не зови нашу землю «грязюкой».Это – мать наша. Помни, сынок!Относись к ней с сыновей любовьюИ тебе всё воздастся сполна.Чем живём мы на свете с тобою,Чем сильны – всё нам дарит она!Дождь пройдёт. А когда будет сухо,Ты сюда ясным утром приди,Приложи своё чуткое ухоК её тёплой и нежной груди.Звук похожий на гул или рокот –Голос тех, кто до нас здесь ходил,Кто умыл нашу землюшку потом,Своей кровушкой напоил…»Я гляжу на отцовское поле,Где мальчишкой я бегал и рос,

9

И сжимается сердце от боли,И обидно и грустно до слёз.Хлам, бутылки, консервные банкиПортят дивную эту красуИ не только грибы – и поганкиСтали редкими в здешнем лесу.Груды тряпок, обрывки бумаги,Где «хозяйничает» человек.Превратились в глухие оврагиРусла нами загубленных рек.Я гляжу на вонючие свалки,-Боль с досадою пополам,-Неужели вам, люди, не жалкоКрай от предков доставшийся нам?На чужой стороне жил я гостем,Не прижился я там до конца.Дом мой здесь, где покоятся костиМоего дорогого отца.Приложу я к земле своё ухо,Чтобы вспомнить отцовский урок:» Не зови нашу землю «грязюкой».Это мать наша. Помни, сынок!»

С. Георгиевская «Галина мама»

Глава Первая

Есть на свете город Куйбышев. Это большой, красивый город. Улицы в нём зелёные, как сады, берега зелёные, как улицы, и дворы зелёные, как берега.Под высоким берегом течёт Волга. По Волге летом ходят пароходы и причаливают то к тому, то к другому берегу.  Во время войны в городе Куйбышеве жили девочка Галя, Галина мама и Галина бабушка — их всех троих эвакуировали из Ленинграда.   Галина бабушка была ничего себе, хорошая, но мама была ещё лучше. Она была молодая, весёлая и всё понимала. Она так же, как

10

Галя, любила бегать после дождя босиком, и смотреть картинки в старых журналах, и топить печку с открытой дверкой, хотя бабушка говорила, что от этого уходит на улицу всё тепло.   Целую неделю Галина мама работала. Она рисовала на прозрачной бумаге очень красивые кружки, большие и маленькие, и проводила разные линеечки — жирные или тоненькие как волосок. Это называлось «чертить».   По воскресеньям Галя и мама ездили на пароходе на другой берег Волги. Волга была большая. Плыли по ней плоты и лодки, шёл пароход, разгоняя в обе стороны длинные волны. А на берегу лежал волнистый мягкий песок, лез из воды упругий остролистый камыш с бархатными щёточками, и летали в тени стрекозы — несли по воздуху свои узкие тельца на плоских, сиявших под солнцем крыльях. Там было так хорошо, как будто совсем нигде нет никакой войны.   Вечером Галя и мама гуляли по набережной.   — Мама, машина! — кричала Галя. — Попроси!..   Галина мама медленно оборачивалась — не сидит ли у калитки бабушка. Если бабушки не было, она поднимала руку.   Грузовик останавливался.   — Подвезите нас немножко, пожалуйста, — говорила мама. — Моей девочке так хочется покататься!   Люди на грузовике смеялись. Потом какой-нибудь грузчик или красноармеец, сидящий в кузове, протягивал сверху руку.   Грузовик подпрыгивал на ухабах. Мама и Галя сидели в открытом кузове на мешке с картошкой или на запасном колесе, обе в ситцевых платьицах, сшитых бабушкой, и держали друг друга за руки.   Галя смеялась. Когда машину подбрасывало, она кричала: «Ой, мама! Ай, мама!»   Ей хотелось, чтобы видел весь двор, вся улица, весь город Куйбышев, как они с мамой катаются на машине.   Машина тряслась на неровном булыжнике мостовой. Их обдавало пылью.   — Спасибо, товарищи, — говорила мама.   Машина вздрагивала и останавливалась.   — Галя, скажи и ты спасибо.   — Спасибо! — кричала Галя, уже стоя на мостовой.   Вверху улыбались красноармейцы.

11

   Один раз, когда Галя с мамой гуляли по улицам города Куйбышева, они увидели, как в трамвай, идущий к вокзалу, садились пятеро молодых красноармейцев в полном снаряжении. Должно быть, они уезжали на фронт.   Красноармейцев провожали колхозницы. Колхозницы плакали и целовали своих сыновей и братьев.   Вся улица вокруг них как будто притихла.   Люди останавливались и молча покачивали головами.   Многие женщины тихонько плакали.   И вот трамвай дрогнул. Нежно звеня, покатил он по улицам города Куйбышева. За ним побежали колхозницы, что-то крича и махая платками.   Галя с мамой стояли на краю тротуара и смотрели им вслед.   — Галя, — вдруг сказала мама, — я не хотела тебе раньше говорить, но, наверно, уже пора сказать: я тоже скоро уйду на фронт.   — Уйдёшь? — спросила Галя, и глаза у неё стали круглые и мокрые. — На фронт? Без меня?

Глава Вторая

А через два месяца Галя и бабушка провожали маму на фронт.   На вокзале толпились люди.   Бабушка подошла к пожилому военному и сказала:   — Товарищ военный, дочка моя на фронт едет. Единственная. Молоденькая совсем… Будьте уж столь любезны, если вы едете в этом поезде, не дайте её в обиду.   — Напрасно, мамаша, беспокоитесь, — ответил военный. — Какая тут может быть обида!   — Ну вот и хорошо, — сказала бабушка. — Благодарствуйте.   Стемнело. На вокзале зажглись огни. В их жёлтом свете сиял, как лёд, сырой от дождя перрон.   Поезд тронулся. Бабушка побежала за вагоном.   Она кричала: «Дочка моя! Доченька моя дорогая!» — и хватала на бегу проводницу за рукав, как будто от неё зависело уберечь здоровье и счастье мамы.   А мама стояла в тамбуре за проводницей и говорила:   — Мамочка, не надо. Мамочка, оставь. Мамочка, я ведь не одна, неудобно… Не надо, мамочка!

12

   Поезд ушёл в темноту. Галя и бабушка ещё долго стояли на перроне и смотрели на красный убегающий огонёк. И тут только Галя поняла, что мама уехала, совсем уехала. Без неё. И громко заплакала. Бабушка взяла её за руку и повела домой. Тихо-тихо повела. Бабушка не любила ходить быстро.

Глава Третья

А мама в это время всё ехала и ехала.   В вагоне было почти совсем темно. Только где-то под самым потолком светился, мигая, фонарь. И оттуда вместе со светом шли облака махорочного дыма. Все скамейки были уже заняты.   Мама сидела на своём чемоданчике в коридоре вагона, увозившего её на фронт. Она вспоминала, как бабушка бежала за поездом в своём развевающемся платке, вспоминала круглое личико Гали, её растопыренные руки, пальтишко, перехваченное под мышками тёплым вязаным шарфом, и ножки в маленьких тупоносых калошах… И она шептала, как бабушка: «Дочка моя, доченька моя дорогая!..»Поезд шёл мимо голых деревьев, шумел колёсами и катил вперёд, всё вперёд — на войну.

Глава Четвёртая

Есть на свете суровый, холодный край, называемый Дальним Севером. Там нет ни лесов, ни полей — есть одна только тундра, вся затянутая ледяной корой. Море, которое омывает этот студёный край, называется Баренцевым. Это холодное море, но в нём проходит тёплое течение Гольфстрим, и от этого море не замерзает.   Там стоял во время войны наш Северный флот.   Галина мама получила приказ быть связисткой при штабе флота.   Штаб связи помещался в скале — в самой настоящей серой гранитной скале. Матросы вырубили в ней глубокую пещеру. У входа всегда стоял часовой, а в глубине, под тяжёлым сводом, девушки-связистки днём и ночью принимали и передавали шифровки.   «Вот если бы моя Галя увидела, куда я попала! — иногда думала Галина мама. — Какая тут пещера и какие скалы!.. Когда будет

13

можно, я ей про это напишу».   Но шла война, и писать о том, в какой пещере помещается штаб, было нельзя, да Галиной маме и некогда было писать длинные письма. То нужно было стоять на вахте, то дежурить на камбузе — так у флотских называется кухня, — то ехать по заданию начальника в город Мурманск или на полуостров, где держала оборону морская пехота и где шли в то время самые горячие бои.

Глава Пятая

И вот однажды Галина мама поехала верхом на лошади отвозить важный пакет в боевую охрану Рыбачьего полуострова.   Вокруг неё было огромное белое поле, пустое и ровное.   Только далеко, там, где небо упирается в землю, стояли неровными зубцами горы.   Это был хребет Тунтури.   Нигде не росло ни деревца, ни кустарника. Снег и камень лежали на белой равнине. И шёл по равнине колючий ветер и бил в глаза лошадёнке и Галиной маме. И было так пусто кругом! Даже птицы не было видно в синем небе.   Лошадь проваливалась в сугробах и уходила в талую воду по самое брюхо.   С правой стороны в тундру врезался залив. Берег был однообразный: щебень и галька.   — Ну, ты, пошла, пошла! — понукала Галина мама свою лошадку.   И вот они выбрались к самому заливу — лошадь со взмокшим брюхом и мама в разбухших от воды сапогах.   Залив был гладкий, как лист глянцевитой бумаги. Высокое, синее, поднималось над ним небо. От синевы щемило в глазах и в сердце — так чист, так спокоен был небесный купол.   И вдруг воздух дрогнул. Откуда-то, со стороны Тунтурей, прилетела мина. С грохотом брызнули в небо камни и снег.   Лошадь прижала уши, и мама почувствовала, как она дрожит.   — Ну, старушка родная, гони! — закричала мама и изо всех сил пришпорила лошадь.   Лошадь дёрнулась, кинулась вскачь, хрипя и спотыкаясь. А вокруг них земля дрожала от новых взрывов.   Это фашист, который засел на сопках, обстреливал сверху

14

подходы к нашим землянкам, чтобы никто не мог ни подойти, ни подъехать к ним.   Не успела мама отъехать от первой воронки и десяти метров, как что-то словно стукнуло её по плечу. Лошадь всхрапнула, взвилась на дыбы, а потом сразу упала на снег, подогнув передние ноги.   Мама сама не знала, долго ли она пролежала на снегу. Время было весеннее, солнце в тех краях весной и летом не заходит, и она не могла угадать, который теперь час. А часы у неё сломались.   Она очнулась не то от боли в плече, не то от холода, не то просто так. Очнулась и увидела, что лежит на взрытом снегу, рядом со своей убитой лошадкой.   Маме очень хотелось пить. Она пожевала снегу, потом потихоньку вынула ногу из стремени, поднялась и пошла вперёд. Рукав её куртки совсем взмок от крови. Её тошнило.   Но мама не возвратилась в штаб и даже ни разу не обернулась, не подумала, что можно возвратиться. Она шла вперёд, всё вперёд, одна в пустынном и белом поле. А вокруг неё тундра так и гудела от взрывов. Мёрзлые комья взлетали до самого неба и, дробясь на куски, валились вниз.   Мама шла очень долго. Она с трудом переставляла ноги и думала только одно: «Ну, ещё десять шагов! Ну, ещё пять! Ну, ещё три!»   Она сама не поверила себе, когда увидела наконец, что беловато-серые зубцы гор совсем близко подступили к ней.   Вот уже виден и жёлтый дым наших землянок. Ещё сто раз шагнуть — и она пришла.   — Пришла!.. — сказала мама и упала в снег: ей стало совсем худо.   Минут через сорок бойцы заметили издали на снегу её чёрную шапку-ушанку.   Маму подняли и понесли на носилках в санитарную часть.   В санчасти на маме разрезали куртку и под курткой нашли пакет, который она принесла из штаба.

Глава Шестая

В Куйбышеве бабушка и Галя получили письмо — не от мамы, а от начальника госпиталя.   Сначала они очень испугались и долго не могли понять, что там написано. Но потом всё-таки поняли, что Галина мама ранена,

15

упала с лошади и чуть не замёрзла в снегу.   — Так я и знала! Так я и знала! — плача, говорила бабушка. — Чуяло моё сердце!   — Моя мама ранена, — рассказывала Галя во дворе. — Мы так и знали!   Соседские девочки, которые отправляли подарки бойцам на фронт, сшили для мамы кисет и вышили: «Смело в бой, отважный танкист!» Они не знали, что Галина мама была связисткой.

Кисет с махоркой девочки отдали Галиной бабушке. Бабушка высыпала махорку и положила в кисет носовые платки, гребешок и зеркальце.   А потом Галя поехала с бабушкой в Москву, где лежала в госпитале мама.   Они остановились у родных, в Большом Каретном переулке, и каждый день ездили на троллейбусе номер десять навещать маму.   Бабушка кормила маму с ложечки, потому что мамины больные, отмороженные руки ещё не двигались. А Галя стояла рядом и уговаривала её, как маленькую: «Ну, съешь ещё немножечко! Ну, за меня! Ну, за бабушку!..»

Глава Седьмая

И вот мама почти совсем поправилась. Её выписали из госпиталя и дали ей отпуск на месяц. Она опять научилась быстро ходить и громко смеяться, только руки у неё ещё не гнулись, и бабушка причёсывала её и одевала, как раньше одевала и причёсывала Галю. А Галя возила её через день в госпиталь на электризацию, брала для неё в троллейбусе билет, открывала ей двери, застёгивала на ней шинель. И мама называла её: «Мои руки».   Как-то раз мама получила открытку, на которой красивыми лиловыми буквами было выстукано по-печатному:   «Уважаемый товарищ, вам надлежит явиться в наградной отдел такого-то числа, в три часа дня».   Открытка была послана несколько дней назад, но пришла с опозданием. Такое-то число было уже сегодня, а до трёх часов оставалось всего полтора часа.   Мама, Галя и бабушка поскорей оделись и поехали в наградной

16

отдел.   Они приехали без десяти три. Галя с трудом оттянула тяжёлую дверь, и они с мамой вошли в подъезд. А бабушка не захотела войти.   — Я лучше здесь подожду, — сказала она. — Уж очень я волнуюсь.   У вешалки с мамы сняли шинель, а Галя сама сняла свой тулупчик. И тут всем стало видно, что под шинелью у мамы — красивая, парадная форма офицера Военно-Морского Флота, а под тулупчиком у Гали — матросская блуза, перешитая бабушкой из маминой краснофлотской фланелевки.   — Глядите-ка! Два моряка! — сказала гардеробщица.   Они поднялись по широкой лестнице. Впереди шла мама, осторожно неся свои руки в перевязках, а сзади — Галя.   За дверью сказали: «Прошу!» — и они вошли.   У стола сидел человек. Перед ним лежала белая коробочка. Всё сияло на человеке: золотые погоны, два ряда пуговиц, золотые нашивки на рукавах и много орденов.   Галя и мама остановились у дверей.   Галя посмотрела на маму. Мама была так красиво причёсана! Над воротом синего кителя виднелся край крахмального воротничка. Из бокового кармана торчал платочек. А в кармане юбки — Галя это знала — лежал подарок куйбышевских ребят: кисет с надписью «Смело в бой, отважный танкист!». Как жалко, что кисета не было видно!   Мама стояла навытяжку. Рядом в матросской куртке стояла навытяжку Галя.   Человек покашлял и взял коробочку. Он сказал:   — За ваши заслуги в борьбе с захватчиками… — и протянул коробочку.   Но мамины руки лежали в чёрных перевязках. Они были в рубцах и лилово-красных пятнах, похожих на ожоги. Они защищали Родину, эти руки. На них остался багровый след её холодов и вражеского огня. И человек, стоявший против мамы, на минуту задумался. Потом он шагнул вперёд, подошёл прямо к Гале и отдал коробочку ей.   — Возьми, девочка, — сказал он. — Ты можешь гордиться своей мамой.   — А я и горжусь! — ответила Галя.

17

   Но тут мама вдруг отчеканила по-военному:   — Служу Советскому Союзу!   И они обе — мама и Галя — пошли к двери.   Впереди шла Галя с коробочкой, сзади — мама с руками в перевязках.   Внизу, в подъезде, Галя открыла коробочку. Там был орден Отечественной войны — единственный орден, который передаётся по наследству детям.   У входа их поджидала бабушка. Она увидела мамин орден и громко заплакала. Все прохожие стали на них оглядываться, и мама сказала бабушке:   — Мамочка, не надо! Перестань, мамочка! Я ведь не одна. Таких много… Ну, не плачь, право же неудобно!..   Но тут какая-то пожилая женщина, проходившая мимо, заступилась за бабушку.   — Отчего же! — сказала женщина. — Конечно, матери очень лестно. И не захочешь, да заплачешь!   Но Галиной бабушке так и не удалось поплакать вволю на улице.   Галя тянула её за рукав. Она торопилась домой, в Большой Каретный.   Ей хотелось скорее-скорее рассказать во дворе всем ребятам, как и за что они получили орден.    А так как я тоже живу в Большом Каретном, в том самом доме, в том самом дворе, то и я услышала всю эту историю и записала её слово в слово от начала до конца — по порядку.

А. Митяев «Почему армия родная?»

Девочка Лена  научилась читать.На стене дома повесили плакат. С плаката на девочку смотрел молодой солдат в каске. Лена стала читать: «Да здравствует родная российская армия!» Армия называется российской, потому что она в нашей стране, думает Лена. А почему родная? Ведь она не мама, не папа, не бабушка…Шел домой мальчик Коля, он был соседом Лены, и Лена его спросила:- Коля, скажи: тебе армия родная?- Мне? Конечно, родная, ответил Коля. Мой брат уже полгода

18

служит в армии. Брат мне родной, значит, и армия родная.Ушел Коля домой. А Лена осталась на улице.Вышла из подъезда соседка тетя Маша.Лена и ее спрашивает:- Тетя Маша! Скажите, пожалуйста, ваши родные служат в армии?- Нет, отвечает тетя Маша. Не служат. Все дома.- Значит вам армия не родная? - Как же это не родная? – удивилась тетя Маша. Я жила в деревне, и началась война.Деревню заняли фашисты. А потом был бой, и пришли наши. Мы бежали им навстречу, плакали от радости и только говорили: «Родные! Наконец-то пришли, спасли нас от смерти».- Армия всем родная, - закончила тетя Маша. – И меня, старую, и тебя такую маленькую, она никому в обиду не даст. Повеселела девочка. Побежала домой. Когда пришел домойс работы папа, она рассказала ему, как сама прочитала надпись на плакате и что ей сказали Коля и тетя Маша.- Все же Коле армия роднее! – пожаловалась Лена.- Ну это как сказать! – ответил папа. Принеси-ка шкатулку с документами.Папа достал из шкатулки красную книжечку – военный билет, где было написано: «Сорокин Иван Сергеевич. Танкист. Сержант запаса».- Вот это да! – удивилась Лена. Мой папа танкист! А что значит - «запас»?- Это значит, сказал папа дочке, что я, хотя и работаю на заводе, все равно числюсь в армии.- А другие папы?- И другие папы тоже. Кто, как я, танкист, кто летчик, кто разведчик, кто моряк запаса.На другой день Лена снова гуляла на улице. Было холодно, дул ветер, падал снег. А она не уходила домой, ждала, когда из школы придет Коля, хотела сказать ему про своего папу-танкиста.

Т. Овчинникова «Таёжный подарок»

В ночь на Вербное Воскресенье в нашем подворье появился новый житель - добрейшая корова Полянка родила телочку. Назвали мы ее в честь праздника -Вербой. Выросла Верба, превратилась в

19

огромную,  упитанную телку. Белоснежная,  с небольшими рыжими пятнами на голове и ногах она и впрямь была похожа на вербу,  что цветет по весне над водой. Справная получилась скотина, бока, что у печки русской. Вовремя отелилась , принесла быка. Все вроде бы хорошо было. Потом, как с цепи сорвалась. Что ни день, она и еще несколько деревенских блудных животин, сбегают от пастуха и прямым ходом к Дальнему Стану в Тутуму. Падь такая за нашей деревней была. От нашего дома до Дальнего Стана по тутуминской дороге, почитай, больше часа пешком топать. Говорят, в районе Дальнего Стана озимые раньше садили. Поле бросили, а трава на пашнях вкусная росла. Может, это привлекало. Еще говорят, что там  поляна есть, заросшая сплошь сурепкой, опасной для коров травой. Для них это, как деликатес, какой. Едят столько, что остановиться не могут. И погибают, если время не помочь. Пучит коров от этой травы. Животы раздуваются неимоверно. Здесь или ветеринар поможет,  или просто на коне гонять надо, чтоб газы повыходили. Ложиться не давать - категорически.В этот, наверное уже десятый раз за лето, я шла за   коровой с одной мыслью: найти и пустить на мясо, пока не облопалась чего или пока звери не разорвали. Соседи месяца три искали свою,  нашли обглоданные косточки. Долазилась. И эта судьбину свою ищет, дурная.Дорога шла возле небольших холмов, сплошь покрытых смешанным лесом. Идти было легко. Ноги утопали в шелковистой, невысокой траве.У Первого Стана увидала  коров. Нашей  среди них не было. Пошла дальше. В намеченном месте, в районе Второго Стана, вообще ни одной скотины не обнаружила. Не было и  свежих следов их пребывания . Обойдя все поляны, убедившись, что поиски успехом не увенчаются,  усталая и сердитая на непослушное животное,  я пошла обратно. Под вечер начался ветер, по небу заходили тучи. Перспектива - попасть под дождь,  вообще мне не понравилась. Решила  немного укоротить путь. Свернула на лесную тропинку. По ней можно выйти прямо к пашне, недалеко от деревни: это километра на два  короче нижнего пути по дороге. Сначала шлось легко. Потом под ногами начали попадаться свежеизрытые участки земли, что меня сильно удивило. Думаю, не только коровы бывают заблудными. Вон и свиньи чьи- то любят погулять вдали от дома... Мои мысли прервал странный звук, как будто дерево большое свалилось на землю. Смотрю и точно:

20

недалеко от меня рухнула трухлявая береза. А у ее ствола полосатые поросята копошатся. И спина взрослого кабана в траве замаячила. Здесь уже думать и разглядывать их времени не было совсем. Раз поросята, значит, рядом мамка и, конечно, же секач недалеко. Определила: ветер на меня,  потому они до сих пор не встревожились. Просто не почуяли. Выдерживая дистанцию, быстро, но предельно тихо  спустилась напрямую с горы, пересекла поляну и укрылась в колке, в самом начале речки Тутумушка. Вода в этой реке была студенючая. Взяв свое начало высоко в горах, она долго текла под землей. На том месте, куда я пришла, она вырывалась на волю. Дальше до Газимура текла по верху земли. Не знаю почему, я решила какое- то время по воде пройти. Сам кабан по следу вряд ли пойдет, но вот другой лохматый охотник, который всегда рядом с легкой добычей, может и выследить. Я, видимо, интуитивно хоть как -то себя обезопасила. Спасло еще и то, что сапоги на ногах были не дырявые. Ноги не отморожу. Шла больше километра по  воде. Когда удалилась от зверей на безопасное расстояние, решила свернуть на дорогу. Но не тут- то было. Под ногами захлюпала трясина. Попыталась прыгать с кочки на кочку, -тут же бросила эту затею. Сорвешься и засосет еще болотина, не дай Бог. Решила вернуться обратно к воде, еще  немного пройти по руслу,  потом свернуть к Солончику, (сопке на той стороне реки) и там по дороге выйти к селу. Вернулась и... не пожалела. Как раз на моем пути по берегу  обнаружила целые заросли моховки - наивкуснейшей сибирской ягоды. Прямо из холодной, ключевой воды я доставала ароматные, янтарные гроздья. Кто пробовал моховку,  знает:  вкус этих ягод неподражаем. Ведра, естественно, со мной не было. Но пригодился платок. Потом и кофта. "Такую добычу ни за что не оставлю кому- то другому. Настоящий таежный подарок - награда за мои мучения,"- так думала я, собирая все до ягодки с "корешка". Домой с тяжелой, вкуснойношей, уставшая, но довольнущая, притащилась уже затемно. Верба, как "умная Маша", подоенная бабушкой, мирно жевала жвачку в стайке. Говорю: «Точно бы тебя прибила, скотоморда вреднючая, если бы ягоду сегодня не нашла!»

Несколько лет спустя, я снова сходила на это место в надежде насобирать ягоды. Но,увы,по протяжении всей реки, а это в августе,

21

лежал лед. Вечная мерзлота накрыла местность. Растительность вся погибла. Моховка тоже. Растет - то она прямо у воды.

А. Гайдар «Война и дети»Тыловая железнодорожная станция на пути к фронту. Водонапорная башня. Два прямых старых тополя. Низкий кирпичный вокзал, опоясанный густыми акациями. Воинский эшелон останавливается. К вагону с кошелками в руках подбегают двое поселковых ребятишек. Лейтенант Мартынов спрашивает: – Почем смородина? Старший отвечает: – С вас денег не берем, товарищ командир. Мальчишка добросовестно наполняет стакан верхом, так что смородина сыплется на горячую пыль между шпал. Он опрокидывает стакан в подставленный котелок, задирает голову и, прислушиваясь к далекому гулу, объявляет: – «Хенкель» гудит… Ух! Ух! Задохнулся. Вы не бойтесь, товарищ лейтенант, вон они наши пошли истребители. Здесь немцам по небу прохода нет. Он подхватывает кошелку и мчится дальше. У вагона остается его белобрысый, босоногий братишка лет семи от роду. Он сосредоточенно прислушивается к далекому гуду зениток и серьезно объясняет: – Ось! Там вона бухает… Лейтенанта Мартынова это сообщение заинтересовывает. Он садится на пол у дверей и, свесив ноги наружу, поедая смородину, спрашивает: – Гм! А что же, хлопец, на той войне люди делают? – Стрыляют, – объясняет мальчишка, – берут ружье или пушку, наводют… и бах! И готово. – Что готово? – Вот чего! – с досадой восклицает мальчишка. – Наведут курок, нажмут, вот и смерть будет. – Кому смерть – мне? – И Мартынов невозмутимо тычет пальцем себе в грудь. – Да ни! – огорченно вскрикивает удивленный непонятливостью командира мальчишка. – Пришел якийсь-то злыдень, бомбы на хаты швыряет, на сараи. Вот там бабку убили, двух коров разорвало. О то чего, – насмешливо пристыдил он лейтенанта, – наган нацепил, а как воевать, не знает. Лейтенант Мартынов сконфужен. Окружающие его командиры хохочут. Паровоз дает гудок. Мальчишка, тот, что разносил смородину, берет рассерженного братишку за руку и, шагая к тронувшимся вагонам, протяжно и снисходительно ему объясняет: – Они знают! Они шутят! Это такой народ едет… веселый, отчаянный! Мне один командир за стакан смородины бумажку трехрублевую на ходу подал. Ну, я за вагоном, бежал, бежал. Но все-таки бумажку в вагон

22

сунул. – Вот… – одобрительно кивает головой мальчишка. – Тебе что! А он там на войне пусть квасу или ситра купит. – Вот дурной! – ускоряя шаг и держась вровень с вагоном, снисходительно говорит старший. – Разве на войне это пьют? Да не жмись ты мне к боку! Не крути головой! Это наш «И-16» – истребитель, а немецкий гудит тяжко, с передыхом. Война идет на второй месяц, а ты своих самолетов не знаешь. Фронтовая полоса. Пропуская гурты колхозного скота, который уходит к спокойным пастбищам на восток, к перекрестку села, машина останавливается. На ступеньку вскакивает хлопчик лет пятнадцати. Он чего-то просит. Скотина мычит, в клубах пыли щелкает длинный бич. Тарахтит мотор, шофер отчаянно сигналит, отгоняя бестолковую скотину, которая не свернет до тех пор, пока не стукнется лбом о радиатор. Что мальчишке надо? Нам непонятно. Денег? Хлеба? Потом вдруг оказывается: – Дяденька, дайте два патрона. – На что тебе патроны? – А так… на память. – На память патронов не дают. Сую ему решетчатую оболочку от ручной гранаты и стреляную блестящую гильзу. Губы мальчишки презрительно кривятся: – Ну вот! Что с них толку? – Ах, дорогой! Так тебе нужна такая память, с которой можно взять толку? Может быть, тебе дать вот эту зеленую бутылку или эту черную, яйцом, гранату? Может быть, тебе отцепить от тягача вот ту небольшую противотанковую пушку? Лезь в машину, не ври и говори все прямо. И вот начинается рассказ, полный тайных недомолвок, уверток, хотя в общем нам уже все давно ясно. Сурово сомкнулся вокруг густой лес, легли поперек дороги глубокие овраги, распластались по берегам реки топкие камышовые болота. Уходят отцы, дяди и старшие братья в партизаны. А он еще молод, но ловок, смел. Он знает все лощинки, последние тропинки на сорок километров в округе. Боясь, что ему не поверят, он вытягивает из-за пазухи завернутый в клеенку комсомольский билет. И не будучи вправе рассказать что-либо больше, облизывая потрескавшиеся, запыленные губы, он ждет жадно и нетерпеливо. Я смотрю ему в глаза. Я кладу ему в горячую руку обойму. Это – обойма от моей винтовки. Она записана на мне. Я беру на себя ответ за то, что каждая выпущенная из этих пяти патронов пуля полетит точно в ту, куда надо, сторону. – Как тебя зовут? – Яков. – Послушай, Яков, ну зачем тебе патроны, если у тебя нет винтовки? Что же ты, из пустой крынки стрелять будешь? Грузовик трогается. Яков спрыгивает с подножки, он подскакивает

23

и весело кричит что-то несуразное, бестолковое. Он смеется и загадочно грозит мне вдогонку пальцем. Потом, двинув кулаком по морде вертевшуюся около корову, он исчезает в клубах пыли. Ой, нет! Этот паренек заложит обойму не в пустую крынку. Дети! На десятки тысяч из них война обрушилась точно так же, как и на взрослых, уже хотя бы потому, что сброшенные над мирными городами фашистские бомбы имеют для всех одинаковую силу. Остро, чаще острее, чем взрослые, подростки – мальчуганы, девочки – переживают события Великой Отечественной войны. Они жадно, до последней точки, слушают сообщения Информбюро, запоминают все детали героических поступков, выписывают имена героев, их звания, их фамилии. Они с беспредельным уважением провожают уходящие на фронт эшелоны, с безграничной любовью встречают прибывающих с фронта раненых. Я видел наших детей в глубоком тылу, в тревожной прифронтовой полосе и даже на линии самого фронта. И повсюду я видел у них огромную жажду дела, работы и даже подвига. Перед боем на берегу одной речки встретил я недавно парнишку. Разыскивая пропавшую корову, чтобы сократить путь, он переплыл реку и неожиданно очутился в расположении немцев. Спрятавшись в кустах, он сидел в трех шагах от фашистских командиров, которые долго разговаривали о чем-то, держа перед собой карту. Он вернулся к нам и рассказал о том, что видел. Я у него спросил: – Погоди! Но ведь ты слышал, что говорили их начальники, это же для нас очень важно. Паренек удивился: – Так они же, товарищ командир, говорили по-немецки! – Знаю, что не по-турецки. Ты сколько окончил классов? Девять? Так ты же должен был хоть что-нибудь понять из их разговора? Он уныло и огорченно развел руками: – Эх, товарищ командир! Кабы я про эту встречу знал раньше… Пройдут годы. Вы станете взрослыми. И тогда в хороший час отдыха после большой и мирной работы вы будете с радостью вспоминать о том, что когда-то, в грозные дни для Родины, вы не болтались под ногами, не сидели сложа руки, а чем могли помогали своей стране в ее тяжелой и очень важной борьбе с человеко-ненавистным фашизмом.

Г. Черкашин «Кукла»

24

   Cразу же после уроков девочка бежала к комиссионному магазину. Она вприпрыжку спускалась с крыльца, сворачивала налево, в конце квартала снова сворачивала налево и две остановки пробегала вдоль трамвайного маршрута номер одиннадцать, потом нужно было повернуть направо и бежать одну автобусную остановку — здесь на углу и находился комиссионный магазин. Но чтобы увидеть куклу в витрине, нужно было ещё раз повернуть за угол вот на этом углу сердце её билось особенно сильно, и было больно, и не хватало воздуха: а вдруг, думала она, вдруг там куклы уже нет.    Однако кукла всё ещё была здесь. Вместе с плюшевым медвежонком. Медвежонок смотрел на куклу и протягивал ей голубой и красный резиновый мяч — она смотрела на прохожих, которые проходили мимо, каждый по своим делам.   — Здравствуй, Машенька, а вот и я, — говорила девочка и становилась так, чтобы кукла смотрела только на неё, и ей казалось, что, увидев её, кукла начинает улыбаться. Девочка моргала и тоже улыбалась. — Ты соскучилась? спрашивала она, подходя вплотную к витрине. — Ты ждала меня?.. А я принесла тебе книжку показать, с красивыми картинками. Подожди, я сейчас её достану из портфеля.   Девочка поставила портфель на тротуар и вытащила из него книжку. Это были сказки дядюшки Римуса. И девочка первым делом показала кукле красивую обложку и сказала:   — Вот, видишь, это братец Кролик, а вот это… братец Лис. Знаешь, братец Лис хотел съесть братца Кролика, но братец Кролик был такой хитренький и такой умный, что братец Лис оказался в дураках.   Перелистывая книжку и показывая кукле картинки, девочка пересказала ей все сказки.   — Ну, тебе понравилась книжка? — спросила девочка, когда закрыла последнюю страницу. А мне она очень понравилась, очень-очень! Ах, Машенька, — продолжала девочка, если бы ты только знала, как мне хочется, чтобы ты вернулась домой. Мама обещала, что она тебя вернёт, ты только подожди. Мы только сошьём тебе новое платье из моего старого, из которого я уже выросла, и я тебе завяжу мой голубой бант.   Куклу в витрине магазина девочка увидела случайно и сразу же узнала её. Это была Маша, её кукла, которую ей перед войной

25

подарил дедушка, профессор. Он привёз её из Швеции, куда ездил по научным делам, привёз специально в подарок девочке в день её рождения. Когда дедушка дарил куклу девочке, все гости рассмеялись, потому что и кукла, и девочка были одного роста. Они даже спали в одной кроватке, и девочку всегда удивляло, почему Маша такая послушная: сразу же, как только мама укладывала её в кровать, она закрывала глаза, и мама говорила: «Вот видишь, какая Машенька умница, видишь, она уже и глазки закрыла, и в кроватке не вертится, как ты, а лежит тихо-тихо, спит».   Девочка рассталась с Машенькой в блокаду. Стояла холодная-холодная зима, это девочка помнила. Серебристые, в красивых узорах, замёрзшие окна. В столовой стояла круглая железная печка — «буржуйка» с изогнутой, как у самовара, трубой. Мама растапливала её утром и вечером. Дров не было, поэтому приходилось ломать стулья, а потом их рубить на маленькие чурочки. Ах, как хорошо вспыхивал огонь в «буржуйке», когда мама бросала в огонь свёрнутую в жгут газету! Огонь в печке гудел, на конфорке закипал чайник, и так не хотелось, чтобы «буржуйка» остывала. И бабушка, и дедушка, и мама, и девочка, кто в пальто, а кто в шубе, садились вокруг «буржуйки» и тянули к ней, к её дышащим жаром бокам руки, и тепло горячило ладошки, а ещё щёки, губы и шею. «А теперь будем пить чай „белая ночь“», — говорила мама, наливая в чашки кипяток, один лишь кипяток, потому что заварка давно уж кончилась. И мама, когда это случилось, сказала: «Ну ничего, будем теперь пить чай „белая ночь“». А бабушка рассмеялась и проговорила: «Ну и выдумщица ты, „белая ночь“ — вполне удачное название, а ты как находишь?» — спросила она у дедушки, и дедушка сказал: «Да, милая, новый вид чая вполне адекватен действительности». — «Дедушка, — спросила тогда девочка, — это что ещё за слово такое непонятное?» — «Немножко ещё подрастёшь и узнаешь», — смеясь, сказал дедушка.   Ещё помнила девочка, как они с мамой ходили с санками и с ведром и бидончиком на Неву, к проруби, за водой. Она помнила, что в одном месте на проспекте на боку лежал трамвай большой, заиндевевший, присыпанный снежком трамвай с прижатой к крыше дугой и заиндевевшими колёсами. «Что это с трамваем? — спросила девочка. — Он что, спит?» «Да, — сказала мама. — Он как наша соседка: она легла спать и не проснулась». — «Почему

26

наша соседка не проснулась?» — спросила девочка. «У неё уже не было сил проснуться, — сказала мама, — и она замёрзла».   Возле проруби было очень скользко от расплескавшейся и сразу же замёрзшей воды, и мама говорила: «Сюда надо приходить на фигурных коньках, а не в ботах». Хорошо было, когда лёд присыпало свежим снегом, тогда никто не поскальзывался, и не падал, и не ронял в прорубь своего ведра. Одна бабушка уронила в прорубь свой бидончик и заплакала, и мама ей сказала: «Не надо плакать, вот, возьмите наш, у нас дома есть ещё один». — «Я вам непременно верну, — сказала эта бабушка. — Мы ведь ещё и не раз с вами здесь встретимся». Но девочка больше никогда не видела этой незнакомой бабушки, потому что вскоре мама, вернувшись с работы, сказала, что ей поручили вывезти из Ленинграда по Ледовой дороге ребят и что нужно немедленно готовиться в дорогу. «Я возьму с собой Машу», — сказала девочка. «Нет, — сказала мама, — Маша останется дома!» Девочка заплакала — так ей не хотелось расставаться с Машей. «Твоя Маша займёт много места, — сказала бабушка, вытирая у неё слёзы, — и в машине не хватит места какому-нибудь мальчику или девочке. Пусть Маша остаётся с нами. Нам она будет напоминать о тебе, хорошо?» «Хорошо», — согласилась девочка.

   Она запомнила ту ночь: мокрый снег, который залетал под платок и залеплял глаза, взрывы бомб впереди, завывание мотора, плач какого-то мальчика, шёпот мамы: «Потерпите, ребята, уже недолго осталось, а когда мы приедем, то всех вас напоят сладким горячим чаем». А вот что было дальше, девочка не помнила, не помнила, как они ехали в поезде и как оказались в городе Мышкине на Волге. Всё это время она болела, у неё был сильный жар, воспаление лёгких.   Весну в Мышкине она уже помнила: ледоход на Волге и жеребёночка, которого звали Гришкой, и который скакал по двору детдома и брыкался. Ещё она помнила, как они собирали подснежники и ландыши. Помнила полёт ласточек и их гнёзда под крышей. А ещё она помнила, как все детдомовские дети спрашивали: «А почему город прозвали Мышкин?» и пели: «Мышкин, мышка, мышка-норушка, отзовись, откликнись из своей норушки, где твои детки кушают котлетки».

27

   Но девочка не помнила того, что помнила мама. Она просто не могла это помнить, потому что она не знала этого: в ту первую весну в Мышкине и в первое лето все детдомовские ребята не могли согреться, они всё кутались, летом не расставались с тёплыми шапками и ёжились даже на солнцепёке.   В детдоме мама работала воспитателем. «Ты знаешь, — сказала она однажды девочке, — в нашем детдоме очень много детей. Их папы на фронте, а мамы остались в Ленинграде. Чтобы им не было обидно, не называй меня при всех мамой, а ещё лучше вообще не называй пока меня мамой, а называй так же, как все, — Екатериной Сергеевной, хорошо?» «Хорошо», — сказала девочка, но часто, очень часто потом ей казалось, что мама совсем забыла про неё, и ей хотелось плакать, глядя, как её мама ласково гладит головки других детей и как те прижимаются к её маме, а чтобы не заплакать, она шла со всеми и вместе со всеми прижималась к своей маме. А когда она видела, как мама утешает кого-нибудь, кто разбил себе нос или ободрал колено, ей тоже хотелось рассадить себе колено, и она начинала носиться по двору, толкать детей и один раз так толкнула мальчика, что тот упал и заплакал, и мама наказала её, поставив в угол. Ах как было обидно стоять в углу! Она стояла в углу совсем одна и, не стесняясь, плакала навзрыд, когда пришла мама. Она подошла и стала рядом, положив руку ей на голову: «От бабушки и дедушки уже три месяца нет писем. Наверное, они погибли…» Девочка перестала плакать и прижалась к маме. Они стояли тихо-тихо. Стояли и стояли. А потом мама подтолкнула её к двери. «Иди, побегай, — сказала она, — поиграй с ребятами».   В конце лета маме пришёл вызов из гороно её просили вернуться в Ленинград для работы во Дворце пионеров, — и они уехали, попрощавшись со всеми ребятами, половина из которых, как сказала мама, уже были круглыми сиротами, и этот детский дом в Мышкине, добавила мама, наверное, станет им родным домом.   Две девочки и мальчик, шестиклассники, запрягли кобылу Феню и повезли их на пристань, а за телегой бежал жеребёнок Гришка и смешно подбрасывал задние ноги, и мама плакала, и девочки тоже.   В Ленинград они приехали поздним вечером.   — Как жаль, что кончились белые ночи, — сказала мама, — ты, наверное, не помнишь, что такое белые ночи!   Маму было не узнать. Глаза её блестели, она всё делала быстро,

28

торопливо. У Московского вокзала они сели на трамвай, и, позванивая, трамвай побежал по улицам, потом выехал на мост, и девочка увидела Неву. Нева была чёрной, и не было в ней того простора, что был на Волге, но было что-то другое какое-то новое волнение, новое чувство, которое стало понятным, когда мама тихо и нежно произнесла:   — Наша Нева.   «Конечно же, наша», — подумала девочка и несколько раз мысленно повторила: «Наша, наша». А за мостом трамвай пошёл вдоль парка, потом мимо зоопарка, как сказала мама, мимо Петропавловской крепости, как сказала мама, а на той стороне Невы Эрмитаж, как сказала мама, а рядом Адмиралтейство, как сказала мама, а за мостом Васильевский остров и Университетская набережная и наш Университет, как сказала мама.   — А вот и наша остановка, — сказала мама, и они вышли. И немножко прошли вперёд. И остановились перед большим домом.   — Боже мой! вдруг вскрикнула мама. — В наших окнах свет! Неужели они живы?   Забыв о девочке, мама бросилась в подъезд, а девочка осталась на тротуаре с чемоданом и сеткой. И она стояла и смотрела на эти окна, которые красиво светились на четвёртом этаже, и ей казалось, что сейчас откроется окно и появится дедушка и позовёт её, но окно не открывалось. А вот и мама вернулась и, покачав головой, сказала, что чуда не произошло и что в их квартире живут чужие, совсем чужие люди.   — Идём искать дворника, сказала мама, может быть, дворник всё расскажет…   Но дворником работала незнакомая женщина, она выслушала маму, потребовала паспорт, прочитала его, шевеля губами, потом кивнула.   — Знаю, слыхала о таких. Жили тут. Профессор с женой. Оба в блокаду с голода померли. Похоронили, надо думать, на Пискарёвке, там всех в блокаду хоронили, новое кладбище. Только разве найдёшь где, когда могилы коллективные делали, за день знаешь сколько мёрло!   — Братские могилы, — сказала мама.   — Во-во, они самые, — кивнула дворничиха, — они самые и есть… А квартиру вашу… Ну сколько… ну два месяца назад, три али ещё больше, квартира пустовала, большая, профессорская. Эту

29

квартиру одной тут… отдали. В блокаде не жила здесь, это уж точно, а муж её сюда привёз, когда кольцо прорвали, и поселил вместе со сродственниками. А вещи ваши перенесли на последний этаж, там тоже комната пустовала. Пошли, открою вам новые хоромы.   Дворничиха поискала ключи, нашла и, кряхтя, пошла по лестнице наверх, жалуясь, что лифт всё никак пустить не могут. На последнем этаже и лампочка не горела, и дворничиха протянула маме спички:   — На, милая, посвети.   Мама сожгла три спички, пока не отворилась дверь, дворничиха пошла первой, нащупала выключатель и включила тусклый свет в коридоре.   — Комнат в квартире много, была коммунальной, но до сих пор ещё не заселили. Да заселят, народ стал возвращаться, заселят. Ваши вещички в энти две затащили, сама видела, — говорила дворничиха, провожая их в самый конец коридора. — Вот сюда и затащили солдатики.   Она отворила дверь в одну комнату и зажгла свет, потом в другую, задумчиво огляделась и покачала головой:   — Солдатики-то затащили, а кто другой повытащил, ищи теперя кто… Кровать, вижу, оставили, стол есть. Как, будешь оставаться здесь или как? Дворничиха посмотрела на маму. Мама в растерянности оглядывала полупустые комнаты, выбитые стёкла и, наверное, не знала, что ответить.   — Что окна выбиты, не гляди, — сказала дворничиха, — пока ишо лето, не застудитесь. А сходишь в жакт, поплачешься, и, ежели стёкла найдут, уставят. Да и что ты хочешь, дочка, война ведь.   — Хорошо, — сказала мама, — мы остаёмся.   Стёкла им, конечно, не вставили не нашлось, но фанерой дыры забили. Мама вместе с девочкой подмели и вымыли полы, навели в комнате и на кухне порядок.   — Ничего, вещи мы с тобой, доченька, ещё наживём, — сказала мама и улыбнулась. — Наживём?   — Наживём! кивнула девочка.   — А крыша над головой у нас есть, я буду работать, так и будем жить, да?   — Да, — сказала девочка, — проживём.   — Ну вот и молодец, — сказала мама и поцеловала девочку в обе

30

щеки. — Как давно я тебя не целовала, — сказала она. — Даже отвыкла.   — Я тоже отвыкла, — сказала девочка. — Но теперь ты ведь будешь меня целовать?   — Только тебя и буду, — сказала мама. — Мы только с тобой и остались на всём белом свете, ты и я. Правда, у нас с тобой была большая семья, весь детдом был нашей семьёй, а теперь только ты и я, я и ты, как ни верти. Не очень в лад, но смешно.   — Ага, — сказала девочка и засмеялась.   Через несколько дней мама пошла на работу во Дворец пионеров, а девочка первого сентября пошла в школу. В школе девочка познакомилась с другой девочкой, пошла провожать свою новую подругу и, проходя мимо комиссионного магазина, вдруг увидела в витрине Машу.   — Маша! — крикнула девочка. — Машенька! бросилась к витрине. — Это моя Машенька, моя кукла, — сказала она подруге, — она осталась ждать меня с дедушкой и бабушкой. Дедушка и бабушка умерли, а Машенька, видишь, жива. Машенька, Машенька, — снова позвала она куклу, — ты меня узнаёшь?.. Видишь, какие у неё глаза, она меня узнала! — сказала она своей подруге.   — Да! — обрадованно закричала та, подпрыгивая на месте. — Я сама видела, как она тебя узнала. Она глазами сделала вот так, — сказала подружка и широко раскрыла глаза. — Пошли, заберём её оттуда.   — Пошли, — обрадовалась девочка.   Они вошли в магазин, подошли к прилавку и встали на цыпочки.   — Дяденька продавец, — сказала девочка. — Там у вас Машенька живёт, она осталась ждать меня с дедушкой и бабушкой, но дедушка и бабушка умерли, а Машенька, наверное, потерялась, как подкидыш, живёт теперь у вас и ждёт меня. Можно я её заберу.   Продавец — маленький тощенький старичок — наклонился к ним и вытянутыми губами почесал кончик своего носа.   — Девочка, ты имеешь в виду ту большую куклу, которая стоит у нас в витрине? — спросил он.   — Это моя Машенька, — сказала девочка.   — Дяденька, это её кукла, — сказала подружка и даже подпрыгнула, чтобы дяденька ей больше поверил.   — А в каком вы классе? — спросил продавец.

31

   — В первом «в», — выпалила подружка. — Нашу учительницу зовут Ксения Ивановна, вы её знаете?   — Нет, я её не знаю, — сказал продавец.   — Она сделала глазами вот так, — сказала подружка и снова вытаращила глаза.   — Кто, Ксения Ивановна?! — удивился продавец.   — Да нет, — сказала подружка, — кукла Маша. Мы как подошли, она нас как увидела, как обрадовалась и глазами сделала вот так…   — Не таращь глаза, — сказал продавец, — а то они вылезут наружу и ты ослепнешь.   — Ой! — пискнула подружка и закрыла глаза.   — Н-да… — задумчиво протянул старичок и снова почесал губами кончик своего носа. — Знаешь что, — наконец сказал он, — пусть ко мне придёт твоя мама, я с ней поговорю.   — Наверное, он боится, что мальчишки на улице отнимут у тебя куклу, — сказала подружка, когда они вышли из магазина, — поэтому он хочет куклу отдать твоей маме.   — Наверное, — сказала девочка.

   Когда вернулась мама, было уже совсем поздно, и, конечно же, магазин в такое время был закрыт.   — Мама, мама! — закричала девочка, выскакивая в коридор, когда услыхала в прихожей мамины шаги. — Я нашла свою Машу. Дяденька продавец побоялся отдать её мне, и сказал, чтобы пришла ты. Давай завтра пойдём и заберём Машу, давай пойдём утром.   — Неужели? — обрадовалась мама. — Обязательно пойдём. Только не утром. Утром ты пойдёшь в школу, а я на работу, но я постараюсь освободиться пораньше.   В этот день девочка на уроках сидела плохо, слушала невнимательно, получила два замечания, а на переменках не бегала и во дворе не гуляла, вернувшись домой. Она села у окна и стала смотреть, когда из трамвая выйдет мама. Но вот наконец внизу мелькнул её белый беретик. Не дожидаясь, пока мама поднимется, девочка надела своё пальтишко, из которого уже давно выросла, и вприпрыжку по бежала по лестнице.   — Пошли, пошли, мамочка, — говорила она, хватая маму за руку, — вдруг магазин сегодня закроют раньше, а Машенька нас уже ждёт.

32

   — Пошли, — сказала мама, — я даже домой заходить не буду.   Старичок продавец, увидев их, кивнул — он разговаривал с покупателем, показывая ему фотоаппарат «ФЭД». Мама стала ходить по магазину, осматривая товары на прилавках, потом внимание её привлёк чайный сервиз, и она разглядывала его до тех пор, пока продавец не освободился. Он подошёл и погладил девочку по голове.   — Стало быть, она ничего не перепутала и это действительно её кукла, — сказал он.   — Её, — сказала мама. — Мой папа привёз куклу из Швеции.   — Да, из Швеции, — сказал продавец, — Хорошая кукла. Мы её оценили… — сказал продавец и назвал какую-то цифру, которую девочка не запомнила, но по тому, как ахнула мама, она поняла, что цена очень большая, но какое это имело значение, если куклу им вернут за так, потому что кукла эта их, а дяденька продавец такой хороший, такой добрый.   — В нашей практике уже бывали такие случаи, — сказал продавец. — Люди опознавали свои вещи. Как правило, это случается с теми, кто в блокаду уезжал из города. Бывает так, что вещи в магазин сдали их родственники, которых они найти не могут. Помните ведь, как было: дом разбомбят, люди и перебираются кто в Парголово, кто на Ох-ту, кто на Лесной, мы адрес сообщим вот вам и пожалуйста, двойная радость! Я и подумал, вдруг и здесь такая же история. Вот адрес человека, который нам сдал куклу.   Мама прочитала адрес и покраснела.   — В этой квартире мы и жили, но сейчас там живут совсем другие люди. Они въехали в пустующую квартиру после блокады мои родители не дождались этого светлого дня.   — Я и сам чудом уцелел, — сказал старичок, — студень из столярного клея, отруби — это уже деликатес. Мне ведь только пятьдесят один.   — Неужели? — ахнула мама.   — Последняя стадия дистрофии. Теперь никто не верит, что мне пятьдесят один.   — Мы уехали, когда открыли Ледовую, — сказала мама.   — А эти люди въехали после прорыва… — вздохнул продавец и неодобрительно покачал головой.   — Простите, — сказала мама и снова покраснела. — Этот сервиз

33

чайный… голубой, что на второй полке, да, этот… он тоже сдан тем же владельцем?   — Подождите, я сейчас узнаю, — сказал продавец.   Он ушёл внутрь магазина, а когда вернулся, то уже почёсывал губами кончик своего носа.   — Вы угадали, — сказал он, — я прямо и не знаю, что делать.   — Мы пойдём туда, и я попрошу, чтобы они вернули девочке хотя бы куклу.   — Желаю успеха, — сказал продавец, — я буду рад, если всё обойдётся.   Перед знакомой дверью мама позвонила и взяла девочку за руку. Им открыла женщина в белой косынке, которая была повязана вокруг головы и завязана на затылке — так в Мышкине повязывали свои головы женщины, работая на огороде, и юбка её была подоткнута так же, и босые ноги были в галошах. Вся она была очень высокая и очень широкая, прямо великанша какая-то.   — Вам кого? — спросила она неприветливо.   — Нам бы хозяйку, — сказала мама.   — А по какому делу? — спросила женщина.   — Мы до войны жили в этой квартире, нам нужно кое о чём с ней поговорить.   — Подождите здесь, — сказала женщина. Она ушла, оставив их в прихожей, и не появлялась минут пять. Когда она вернулась, то уже была в малиновом панбархатном халате и в туфлях на каблуках, отчего стала ещё выше.   — У вас, наверное, очень высокий муж, — сказала мама.   — Как раз наоборот, — сказала женщина. — Он мне по плечо, но у нас очень дружная семья. Мне очень повезло в браке.   Переодевшись, хозяйка говорила теперь совсем другим тоном, почти пела.   — Так я вас слушаю, — сказала она и улыбнулась.   — Мы, собственно, вот по какому делу, — сказала мама. — Мы были в комиссионном магазине и видели там наши вещи. Нам дали адрес…   — Что вы имеете в виду? — спросила женщина, ещё пуще улыбаясь.   — Голубой сервиз и куклу.   — Ну что вы… — засмеялась женщина. — Вы ошиблись. Просто совпадение. Мало ли одинаковых вещей на свете.

34

   — Я вам смогу доказать, что это наши вещи, — сказала мама.   — Поверьте, дорогая, — сказала женщина, и девочка заметила, какие у неё красные накрашенные губы, — поверьте мне на слово я тоже смогу доказать, что этот сервиз был приобретён моим мужем ещё до войны, точно так же, как и кукла. Куклу он купил для девочки, девочка выросла, и куклу я сдаю в магазин что здесь необычного?!

   — Нам не нужен сервиз, — сказала мама. — Верните нам только куклу. Вот ей. Это память о моём отце.   — Это уже похоже на вымогательство, — сказала женщина и сдвинула брови, — но я на вас пока не сержусь: вы ошиблись, вам кажется, что эти вещи ваши.   — Да ничего мне не кажется! крикнула мама.   — Не надо нервничать, дорогая, — сказала женщина, всё так же улыбаясь. — Вы же знаете, что от этого портится кожа на лице, цвет кожи я имею в виду.   — Но послушайте!.. — закричала мама.   — Пошли, — сказала девочка. — Идём, мама, ну идём же!   Женщина усмехнулась:   — С таким воспитанием вы ещё хлебнёте горя, кто же так воспитывает детей? Мне все говорили, что здесь культурные люди жили, а где эта культура? Не вижу никакой культуры…   — Да, идём, дочка, — сказала мама. — Идём скорее.   Они вышли на лестничную площадку. Мама была бледной как молоко, у неё тряслись и руки, и губы, и она шмыгала носом.   — Я выкуплю её тебе, — сказала мама, когда они поднимались по лестнице. — Жаль, ничего такого у нас нет, что можно было бы продать…   Ночью, укладывая девочку в постель, она снова повторила:   — Мы выкупим её, подожди. Я что-нибудь придумаю. Пусть память о дедушке у тебя останется на всю жизнь.    С того дня прошло много дней. Дожди пошли, и похолодало. В классе детей научили писать не только буквы, но и целые предложения, читать бегло и считать без палочек.   Девочка училась хорошо, дома сама разогревала на электрической плитке обед, сама стирала. Мама принесла ей

35

американские подарки: длинное пальто и туфли на деревянной подошве, которые громыхали по полу, но зато в них не промокали ноги. Маме она не напоминала о кукле, зная, что мама и сама об этом помнит. С куклой она виделась каждый день, прибегая к ней после уроков. Потом так случилось, что в классе она заразилась свинкой, у неё раздулись желёзки и две недели она пролежала дома, рисуя специально для Маши рисунки цветными карандашами. Она рисовала себя, и свою учительницу, и свой класс. Она хотела эти рисунки показать Маше после выздоровления. Пока что она показывала их маме, и мама, улыбаясь, говорила, что рисунки очень понравятся Маше.   — Завтра, — однажды сказала мама радостным голосом, — завтра я иду в магазин. Маша вернётся к тебе.   Весь следующий день девочка убирала в комнате. Она очень хотела, чтобы Маше у них понравилось. В ожидании она пела песенки и подходила к окну, чтобы посмотреть, не идёт ли мама. И всё-таки она проглядела маму — вдруг её шаги послышались в коридоре. Девочка замерла, дверь распахнулась, и вошла мама. Она стояла на пороге и разводила руками, и девочка поняла, что мама пришла без куклы.   — Мы опоздали. — Понурившись, мама тяжело опустилась на табурет. — Мы опоздали на целую неделю, — повторила она. — Кто-то уже купил твою Машу.   Мама не смотрела на девочку. Она сидела не шелохнувшись и смотрела на крышу противоположного дома. Девочка тихо подошла к ней и провела рукой по её рано поседевшим волосам.   — Ничего, мама, — сказала девочка.   — Ничего…

А. Митяев «Землянка»Всю ночь артиллерийский дивизион мчался по шоссе к фронту. Было морозно. Луна освещала редкие лесочки и поля по краям дороги. Снежная пыль клубилась за автомобилями, оседала на задних бортах, покрывала наростами чехлы пушек. Солдаты, дремавшие в кузове под брезентом, прятали лица в колючие воротники шинели, прижимались плотнее друг к другу.

36

В одном автомобиле ехал солдат Митя Корнев. Ему было восемнадцать лет, и он ещё не видел фронта. Это непростое дело: днём быть в тёплой городской казарме далеко от войны, а ночью оказаться на фронте среди морозных снегов.

Ночь выдалась тихая: не стреляли пушки, не взрывались снаряды, не горели ракеты в небе.

Поэтому Митя не думал о сражениях. А думал он о том, как могут люди всю зиму пробыть в полях и лесах, где нет даже плохонькой избушки, чтобы отогреться и переночевать! Это тревожило его. Ему казалось, он непременно замёрзнет.

Наступил рассвет. Дивизион свернул с шоссе, проехал полем и остановился на опушке соснового бора. Автомобили один за другим медленно пробирались между деревьями в глубь бора. Солдаты бежали за ними, подталкивали их, если колёса буксовали. Когда в посветлевшем небе появился немецкий самолёт-разведчик, все машины и пушки стояли под соснами. Сосны укрыли их от вражеского лётчика мохнатыми ветками.

К солдатам пришёл старшина. Он сказал, что дивизион будет стоять тут не меньше недели, поэтому надо строить землянки.

Мите Корневу поручили самое простое дело: очистить площадку от снега. Снег был неглубокий. На лопату Мите попадали шишки, опавшая хвоя, зелёные, будто летом, листики брусники. Когда Митя задевал лопатой землю, лопата скользила по ней, как по камню.

"Как же в такой каменной земле копать яму?" - думал Митя.

Тут пришёл солдат с киркой. Он долбил в земле канавки. Ещё один солдат всаживал в канавки лом и, налегая на него, отковыривал большие заледеневшие куски. Под этими кусками, как мякиш под жёсткой коркой, был рыхлый песок.

Старшина ходил и глядел, всё ли делается правильно.

- Не кидай песок далеко, - сказал он Мите Корневу, - пролетит фашистский разведчик, увидит в белом лесу жёлтые квадраты, вызовет по радио бомбардировщиков... Достанется на орехи!

Когда широкая и длинная яма стала Мите по пояс, в середине прокопали канаву - проход. По обе стороны от прохода получились

37

нары. У краёв ямы поставили столбы, на них прибили бревно. Вместе с другими солдатами Митя пошёл рубить слежки.

Слежки клали одним концом на бревно, другим - на землю, так же, как делают шалаш. Потом их закидали лапником, на лапник положили мёрзлые земляные глыбы, глыбы засыпали песком и для маскировки припорошили снегом.

- Иди за дровами, - сказал старшина Мите Корневу, наготовь побольше. Чуешь, мороз крепчает! Да руби только ольху и берёзу - они и сырые хорошо горят...

Митя рубил дрова, его товарищи в это время застелили нары мелким мягким лапником, прикатили в землянку железную бочку. В бочке было две дыры - одна снизу, чтобы класть дрова, другая сверху, для трубы. Трубу сделали из пустых консервных банок. Чтобы не было видно ночью огня, на трубе укрепили козырёк.

Первый фронтовой день Мити Корнева прошёл очень быстро. Стемнело. Мороз усилился. Снег скрипел под ногами часовых. Сосны стояли будто окаменевшие. В синем стеклянном небе мерцали звёзды.

А в землянке было тепло. Жарко горели ольховые дрова в железной бочке. Только иней на плащ-палатке, которой завесили вход в землянку, напоминал о лютом холоде. Солдаты расстелили шинели, под головы положили вещевые мешки, укрылись шинелями и уснули.

"До чего же хорошо спать в землянке!" - подумал Митя Корнев и тоже уснул.

Но спать солдатам пришлось мало. Дивизиону было приказано немедля отправиться на другой участок фронта: там начались тяжёлые бои. В небе ещё дрожали ночные звёзды, когда автомобили с пушками стали выезжать из леса на дорогу.

Дивизион мчался по шоссе. Клубилась снежная пыль за автомобилями и пушками. В кузовах на ящиках со снарядами сидели солдаты. Они прижимались друг к другу потеснее и прятали в колючие воротники шинелей лица, чтобы не так жгло морозом.

38

С. Алексеев «Орлович – воронович»

Не утихают бои под Москвой. Рвутся и рвутся вперед фашисты. В середине ноября 1941 года особенно сильные бои развернулись на подступах к городу Истре. Насмерть стоят солдаты. Отважно разят врага. Немало и здесь героев. Гордятся солдаты младшим лейтенантом Кульчинским, гордятся заместителем политрука Филимоновым, гордятся другими.

Как то после тяжелого дня собрались солдаты в землянке, заговорили о подвигах. О летчиках речь, о танкистах – вот кто народ геройский!

Сидит в сторонке, слушает солдат Воронович. Только не танкист Воронович, не летчик. Скромная роль у него на войне. Связист Воронович. Да и характером тих, даже робок солдат.

И вдруг сообщение: порвали где - то фашистские мины связь. На поиски повреждения и послали солдата Вороновича.

Шагает, идет Воронович, пробирается лесом, полем, и вот у овражка, у прошлогоднего стога сена, стоят четыре танка. Всмотрелся солдат. Кресты на боках. Дула пушек на него, на Вороновича, глазом змеиным смотрят.

Не по себе солдату стало. Холодок пробежал по телу. Прилег Воронович на землю. Зорче еще всмотрелся. Видит – у танков в кружок собрались фашисты. Соображает солдат – привал устроили.

Лежит Воронович. Громко стучит сердце. Уйти? Отступить? Отползти? Укрыться?

Еще громче забилось сердце, в висках молотком застучало.

Лежит Воронович: «Четыре танка! Отряд фашистов!» А мысли одна за другой: «Смелее, солдат, смелее! Время не трать, солдат!»

39

Пополз Воронович. Остановился. Поднялся. Швырнул гранату, за ней другую…

Поражались потом солдаты.

– Один – и взял в плен четыре фашистских танка. Орел! Орел! – смеялись солдаты.

– Не Воронович ты вовсе. Нет! Имя твоё – Орлович.

М. Исаковский «Навек запомни»

Куда б ни шел, ни ехал ты,Но здесь остановись!Могиле этой дорогойВсем сердцем поклонись.

Кто б ни был ты: рыбак, шахтёр,Учёный иль пастух, -Навек запомни: здесь лежитТвой самый лучший друг.

И для тебя, и для меняОн сделал всё, что мог.Себя в бою не пожалелИ Родину сберег.

40