Юрий Пахомов

2015 г.

На Отпрядыше

УДК 882ББК 84 (2Рос-Рус)П 21

Пахомов ЮрийП 21. На Отпрядыше. – М., 20… –

ISBN………

В новую книгу писателя Юрия Пахомова вошли повести и рассказы последних лет. Герои книги – обычные люди, военные моряки, врачи, спортсмены, деятели искусства. Основное внимание автор сосредотачивает на показе духовного мира нашего совре-менника. Повести и рассказы публиковались в журналах «Морской сборник», «Моло-дая гвардия», «Воин России», «Русский литературный журнал в Атланте» (США) и др.

ББК 84 (Рос-Рус)

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печа-ти и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России (2012-2018 годы)

3

На Отпрядыше1

Буксиришко ходко двигался в ледяной каше, сзади, за черной округлой кормой, оставались желтоватые разводья, но их тут же затягивало шугой.

Мичман Захар Загвоздин, ссутулившись, сидел на перевернутом ящике у камбуза, в распахнутую дверь видно было, как мелькают голые руки повари-хи. С камбуза тянуло запахом вареной трески.

Прогромыхал по трапу сапогами капитан буксира, молодой рыжий парень в мичманке.

– Захар, ты чо здесь? – удивился он. – Просифонит дак. Шел бы в кают-компанию.

– А-а, – вяло отмахнулся Захар.Капитан сунулся на камбуз, пошевелил ноздрями, принюхался.– Лина, у тебя опять трясочка?Повариха бойко ответила:– Ну, трясочка! Дак что? Рожна тебе на лопате? Все одно слопаете.– У-у, девонька! – капитан ловко хлопнул по обтянутому юбкой бедру.Та сердито замахнулась на него ложкой.– А ну, одерни враз. Одерни, черт! Мужики любить не будут.– Тебя-то? Тебя всяко любить будут. А ежели что, выручим, – капитан захо-

хотал.– Ну-у, кобель… Гляди на него, Захар… При молодой-то жене. Погоди, я

Альке-то скажу… Скажу, дак она тебе вихры-то повырыват!– Во дает! – Капитан подмигнул Захару и ушел, нарочито широко расстав-

ляя ноги.Захар проводил его взглядом, достал из кармана мятую пачку сигарет, за-

курил, хмуро покхекал. Легкий дым не брал. Захар привык к «Беломору», а па-пиросы вот уже месяц, как кончились.

Шелестел за бортом лед. Волна туго, с трудом, откатывалась к берегу – за-бережье уже было забито ледяным крошевом.

Никогда еще Захар так не ждал конца навигации – случалось, тянуло на большую землю и раньше, в прежние годы, но не так. И ожидание это было за-полнено ожиданием беды.

А писем все не было.Письма вместе с остальной почтой доставлялись к ним на Кекур-остров ре-

гулярно гидрографическими судами, топливными менэсками либо вертоле-том. Случалось, сбрасывали почту в резиновых мешках с самолета – толстень-кого вертлявого Ли-2.

4

А тут пошли осенние штормы, а вперемежку с ними дожди – сплошная морось, и туман над островом стоял густо, точно топленый свиной жир, ткни пальцем, увязнет. Не пробиться.

Вчера потарахтел над островом знакомый ЛИ-2 с обещанной почтой, но, должно быть, ничего не разглядев, ушел на материк. И опять вверенный За-хару личный состав в количестве двух человек остался без газет и писем. И он сам остался без письма. Хотя уверенности в том, что Сашка напишет, не было.

И впервые за все время, затянувшись надоевшей сигаретой, Захар поду-мал о Кукур-острове плохо, словно о человеке, виновном в его, Захара, беде.

2

Прошлым летом Захар женился на Сашке Бурмистровой – дочери инспек-тора рыбнадзора.

Женился, что называется, с маху.В канун свадьбы Федор Иванович Бурмистров, остролицый, крепкий му-

жик с хитрющими глазами, сказал напрямую:– Темнить не буду, Сашка не девка. Поди, сам догадался. Был у нее штур-

манец… На лесовозе плавал. Турнули. Алкаш, зараза. Жизнь ее вдоволь повол-тузила. Сашка без матери, считай, росла. Я что… Неделями дома не бываю. Ну и пошло все наперекосяк. Училась в медучилище, бросила, связалась с этим… Буфетчицей плавала на рейсовом пароходе. А там мужики, пьянь всякая. Учти, ей обстоятельный человек нужон. Серьезный.

– По любви я, Иваныч…– По любви. Грех говорить – дочь. Дак что? Ее держать крепко надо, не то…

куролесить начнет.– Самое…– Самое. Вот тебе и самое. При ней мужиком надо быть. Такой принцип.Свадьбы было две. Одну праздновали в Лесном, всем поселком. Директор

леспромхоза с вилкой в зубах плясал лезгинку, покрикивал:– И-эх, пастаранись, генацвале!Женщины шептались, глядя на невесту, – Сашка вместо подвенечного пла-

тья надела ярко-красный брючный костюм. Захмелевший Федор Иванович толкал Захара кулаком в бок и нашептывал, кивая на дочь:

– Видал? Жинка – покойница вылитая. Ядвига. А глаза… В точности. И при-вычки ее. Зачем, спрашивается, она штаны-то одела красные. Вопрос? То-то! Эх, Захар! Баба у меня красавица была, польской национальности. Ядя. Из ссыльных. Еще деда, либо прадеда сюда при царе сослали. Так и остались, хо-зяйством обросли.

Глаза Федора Ивановича коротко затуманились – точно зеркало в избу внесли с мороза.

5

– Цыпулечка была… Ладная. Нрав у Сашки ее. То все ничего, то опять вы-кинет какой-нибудь номер. Пробовал учить. Сорвала со стены карабин. «Тро-нешь, – говорит, – убью, пся крев!» Не баба – огонь! Я сырых баб терпеть не могу, между прочим. Да-а-а. А померла спокойно. Рак. Сгорела за три месяца. Ты не знаешь, когда эту заразу лечить научатся? Институты эти… конгрессы. – Федор Иванович всхлипнул, но тут же справился с собой, поднявшись за сто-лом, провозгласил: – Молодым «Ладу» дарю… Такой мой подарок.

И пошел танцевать с молодежью.Вторую свадьбу отгрохали в гарнизонной столовой, что вечером превраща-

лась в кафе «Волна». С организацией помог заместитель командира части по материально-техническому обеспечению, товарищ майор Сироткин, достал деликатесы: колбаску твердого копчения, икорку, рыбу разную, и всячески мо-лодых опекал.

Захару сказал:– Ну и жену ты отхватил, Захар Евсеич, красавица. Неужели деревенская? –

И, посерьезнев, спросил: – Александра Федоровна в торговле работала?– Буфетчицей на пароходе плавала.– Хорошо. В военторговской магазине местечко освобождается – продав-

щица в декрет уходит. Имей в виду. Я со своей стороны команду дам…

3

Зиму молодые прожили счастливо.В конце апреля Захар стал собираться на Кекур-остров. Захлестнула весен-

няя суета, толкался по складам, выбивал оборудование, стройматериалы, ско-лачивал ремонтную бригаду.

Сашка к его переезду на «точку» отнеслась спокойно. Уговорились, что в июне она возьмет отпуск и махнет к отцу в Лесной. Там они встретятся с Заха-ром.

На Кекур-остров вышли на килекторе. Килектор выставлял швартовые боч-ки, шел в числе первых. Открывал навигации. Захару с бригадой ремонтников пришлось высаживаться на ледяной припай. На острове еще лежал снег, рых-лый, изъеденный солнцем, весь в путанице следов и в заячьих катышках. Но лес уже наливался зеленью; пронзительно тонко вызванивали пеночки. А по морю вокруг острова кружили розовые в утреннем солнце, диковинных форм льдины.

Первым делом Захар сорвал доски с окон казармы, собственноручно рас-топил печь – хотелось поскорее прогнать кислый запах брошенного жилья, – расположил матросов поуютнее, дал как следует выспаться, а уж потом орга-низовал работу. Сам от плотников не отставал, пилил, строгал, радуясь рабо-те, погожим денькам. Послушно звенел в руке топорик, ложились тонкие, ян-

6

тарной прозрачности стружки. Захар весь пропах смолой, скипидаром, руки вновь обрели нормальный, мужской вид.

Когда усталость брала свое, Захар вытирал со лба пот, садился на бревно отдохнуть, закуривал и слушал потревоженный стуком топора лес.

Ночь текла над островом зыбкая, тревожная.К концу мая «точка» на Кекур-острове была в строю, и придирчиво-строгий

товарищ майор Сироткин, прибывший с проверкой, размяк, обходя казарму, камбузок в пристроечке, баньку на манер финской, убеждаясь, что все готово, и Захар Загвоздин и на этот раз не подкачал.

Кончилась основная работа, подступила тоска, тоска по Сашке. Белые ночи, что ли, виноваты? Как-то под утро проснулся Захар в тревоге, и тревога не про-ходила, а разъедала душу хуже зубной боли.

А тут еще масла в огонь подлил тестюшка. Пришел на карбасе с бочонком свежепосоленной семги и бутылкой не какого-нибудь сучка, а «Юбилейную» прихватил. Тестюшку Захар не то, что недолюбливал – непонятный он был че-ловек. Инспектор рыбнадзора – своя рука владыка. Ну и наверняка браконье-рил Бурмистров почем зря – места дикие, сам себе контроль. Захар, случалось, тоже бил гусей и уток в межсезонье, но бил только, чтоб к столу. Да и на даль-них постах это было небольшим ущербом. Людей, что из браконьерства выго-ду извлекают, Захар считал хищниками, дело известное.

– Ты что же женку сюда не взял на остров, – недовольно сказал Федор Ива-нович. – Места вроде хватило бы.

– Работает она. Чего же срывать. Отпуск возьмет, тогда и приедет.– Жена при муже должна быть. Долго ли до греха? Да при ее-то характере.

Сашку налево ох, как может потянуть. – Дак что я поделать мог. Приеду, говорит, в отпуск – и точка.– Что, что…. – рассердился Бурмистров. – Я тебя предупреждал: помнишь,

Захар Евсеич? При Сашке мужиком нужно быть, а не шляпой. Моряк называет-ся. Одно название…. Гляди, не пришлось бы жалеть.

После тяжелых этих слов Захар будто оглох – голоса Федора Ивановича не слышал, но смысл постигал, как глухонемой, по сухим, сердито поджатым гу-бам тестя. И то, что говорил Бурмистров, было похоже на правду. Баба моло-дая, красивая. Долго ли до греха?

Припомнил Захар, что у магазина, где работала Сашка, всегда молодые лейтенанты отираются, да что лейтенанты, лучший друг, мичман Володька Му-хин, похоже, на Сашку глаз положил – в гости зачастил, паразит, с цветами. Что ж, она одна… квартирка отдельная. Все условия.

Похоже, в голове у Захара слегка помутилось, допек все же тестюшка, ну и послал его Захар подальше, помянув всех двенадцать апостолов, а заодно и семь бугров, через которые и надлежало Федору Ивановичу двигаться с лег-ким присвистом.

7

Тестюшка поспешно ретировался, и остался Захар один, наедине со свои-ми невеселыми мыслями.

А тут, как назло, погода испортилась, зарядили дожди вперемежку со сне-гом. Серо, тоскливо. Сроки сбора-похода и стрельб перенесли, свободного времечка получился избыток, и каждый день в недалеком прошлом Захар мог покрутить и так и сяк, как фишку домино.

И хоть гудело в голове, будто после печного угара, память работала чет-ко – припомнил, например, он, что Сашка получала тайком письма и, похоже, из Архангельска, что плакала по ночам, а утром дерзила и насмешничала, на-зывала Захара не иначе, как «явление природы». Причем здесь «явление»?

Услужливая память подсунула еще фактик – с некоторых пор стала Сашка открыто, в альбоме, держать фотку того штурмана, перового ее, не то мужа, не то любовника. Фотографию Захар видел мельком: но намертво запомнил кра-сивое нахальное лицо с усиками и бачками. Шевельнулась горькая мысль: по любви ли за него пошла Сашка? А предложил – согласилась легко. От мысли такой стало зябко. До сорока холостяковал, все ждал. И вот на тебе. Дождался.

Сашка писала часто, не письма – записочки. Больше о работе, о магазине, что и где купила, у какой подруги была, кто к ней приходил. А Захар ждал пи-сем длинных, значительных, каких сам писать не умел. Однажды под настрое-ние исписал всю ученическую тетрадку, полных двенадцать страниц. В заклю-чение попросил приехать.

Сашка ответила удивлением, что, мол, очень странно читать такие романы в письмах, она же на работе. Отпуск дадут – приедет. Что тут непонятно?

Отпуск ей не дали ни в июне, ни в июле, а в августе Сашка вообще писать перестала. Немного спустя на Кекур-остров дополз слушок, что молодая жена Захара Загвоздина с работы уволилась и махнула то ли в Архангельск, то ли в Мурманск. Захар после такого слуха выпил стакан спирта и так хватил кулаком в дверь, что та сорвалась с петель и грохнулась со ступенек в огород.

Дверь тут же в авральном порядке навесил, а боль от ушиба прочно ушла внутрь и не покидала уже ни днем, ни ночью.

К тому времени мероприятия боевой подготовки в основном закончились, личный состав сняли, и на Кукур-острове остались трое. Он, Захар Загвоздин, радист старший матрос Кипиани и моторист матрос Артюшин. И еще остались гулкая тоска, неопределенность и ожидание.

От тестюшки из Лесного ни слуху, ни духу. Обиделся после неласковых про-водов. Молчал. Носа на Кукур-остров не показывал. И Захар до поры беспо-коить его не решался, мучился в одиночку. Осунулся, много курил. Появилась привычка вечерами стоять одному на вершине плешивой сопки и глядеть на море. Там, на сопке, дышалось легко, хлесткий осенний ветер остужал душу. Простор рождал ощущение, что не все кончилось, есть надежда впереди, сла-бенькая, словно огонек папиросы вдалеке.

8

4

Потарахтел Ли-2 и увез письма на материк, а заодно увез и надежду. Тогда Захар и решился сходить в Лесной, к тестю, узнать что-либо о Сашке. И оказия подвернулась – буксир леспромхозовский. Решился не просто, встреча с те-стюшкой ничего приятного не сулила, да и «точку» без разрешения вышестоя-щего командования оставлять нельзя.

Отлив торопился к зениту, все больше и больше обнажая песчаное, грязно-серое забережье.

Кое-где лежал уже снег. После сухой, теплой осени круто стала брать зима, постреливая снежными зарядами, угрожая первым ледком, который молола сейчас тугая накатистая волна, поднятая буксиром.

В час отлива причал высоко стоял над водой, обнажая темные смоленые сваи. Тих был Лесной, пуст. Изредка в отдалении по-поросячьи взвизгивала циркулярная пила, да раскатисто, будто голос с неба, гудел в усилитель диспет-чер, приказывая какому-то Лысованову явиться в контору участка.

За серо-желтыми горами опилок, за штабелями бревен радостно и светло выглядывали чистые, новенькие домики поселка. Буксир сходу боднул при-чал, ухнули, заскрипели бревна, тяжело заплескалась под причалом вода.

Молодая баба в брезентовом негнущемся плаще и огромных рукавицах топталась на краю причала, изготавливаясь принять конец. Глядела испуганно.

- Эй, матрос! – весело заорал капитан буксира. – Кончик-то прими. Чо суе-тишься?

С кормы буксира тем временем вывалили подобие трапа – широкую доску с набитыми на нее поперечинами. Доска встала чуть ли не вертикально. Баба-матрос все никак не могла управиться с тяжелым концом, а капитан хохота, да-вал ей дурацкие советы.

– Будет потешаться-то. Нашел тоже…. Одернул его Захар, – взял бы да по-мог. Баба ведь.

Капитан удивленно захлопал белесыми ресницами:– Ты за час успеешь? Я боле ждать не могу.– Мне полчаса, самое, за глаза хватит, – буркнул Захар и полез наверх по

прогибающейся под ним доске. И уже наверху, разогнувшись, решил вдруг идти не к тестю, а в поселковую больничку, где работала Сашкина подруга – Лена. Она все должна про Сашку узнать. Тогда и с тестюшкой встречаться не обязательно. Не хотелось Захару сейчас его видеть и слушать попреки.

Больница была в конце единственной в поселке улицы. Шагать по чистому, будто кто ножом выскоблил, деревянному тротуару было как-то неловко. По-тому Захар шагал осторожно, стараясь идти по крайней доске и не наступать на торчащие в щели между разошедшимися досками хваченные утренником одуванчики.

9

Первым, кого увидел Захар, толкнув тяжелую дверь амбулатории, был тесть Федор Иванович. Тяжело оплывшей глыбой возвышался он на хрупком табурете, а молоденькая сестричка колдовала над его лицом.

«О-от тебе и раз!» – чуть не вырвалось у Захара, но он сдержался, судо-рожно соображая, что бы такое сказать. Непривычно было видеть тестя в ли-нялой больничной пижаме – он напоминал здоровяка-пенсионера, что рель-сы со скуки в узелок завязывает. Такой рисунок Захар видел в «Крокодиле». Усмехнулся сравнению. Не зло усмехнулся, скорее, чтобы скрыть растерян-ность – никак не ожидал он увидеть Бурмистрова.

Федор Иванович заметил усмешку Захара, сказал без улыбки:– Привет, зятек.– Что случилось?– Что, что… Сверзился. Смешно ему…– Откуда ж тебя угораздило?– Откуда. С крыши. Телевизионную антенну полез починять, дурень. Бок

вон расшиб, рожу поцарапал.– Пьяные вы были, дя Федя, вот и упали, – сказала сестричка.– Цыц ты, болтуха, – смутился Федор Иванович и, покосившись на Захара,

спросил: – Ты чо в Лесной?Захар замялся, повел глаза в сторону.– По делу, самое.– По делу. Просто так навестить, вас нет, все только по делу. Ужас, какие

деловые… Дочь родная писулечками отделывается, зять только по делу. Во жизнь, зараза. Лазаря впору петь. – Федор Иванович сердито сплюнул.

– Тише вы, дядь Федь, – пискнула сестричка. – Ведь больно же вам.– Больно… Конечно, больно. Ты мне мензурку-то налей, дак больно и не бу-

дет…– Не-а. Антонина Яковлевна заругает. Да и нельзя вам.– Видал? Все теперь знают, что мне можно, а что нельзя.Федор Иванович послушно приподнял подбородок, хмурясь от прикосно-

вения сестрички. В ржавой его щетине застревали нитки от бинта.– Сашка-то пишет?– Как же, пишет, – горько усмехнулся Захар, глядя поверх головы Бур-

мистрова в окно, за которым раскачивались воробьи на голых ветках че-ремухи.

– Не пишет? – Федор Иванович снова дернул головой. Сестричка рассердилась:– Да сидите же вы!– От е мое! Сижу я, сижу. И в кого такая злая. Давно не пишет?– Скоро два месяца. – Захар сглотнул ком, застрявший в горле. – В Архан-

гельск, сказывают, подалась. К старым знакомым.

10

– О-от, зараза! А я ее в Лесном жду, грозилась приехать. Письмишко полу-чил недавно… – Федор Иванович зыркнул глазами по сторонам. Видно, сооб-щение Захара и его задело за живое.

– Давно письмо-то было? – спросил Захар.– В прошлую среду. В день, как меня с кровли-то сорвало. Да, в среду…

Если память не отшибло. Слышь, Захар, может, может, она тебе сюрприз хочет устроить? С нее станется. Не такие фортеля выкидывала.

– Я ведь тоже фортель могу выкинуть, – угрюмо сказал Захар. – Живой че-ловек. Терпение не железное.

Федор Иванович испуганно покосился на него.– Не кисни, Захар, молодая… перебесится. Всякая баба должна перебесить-

ся. Приедет… Да и до конца навигации кот наплакал. А с письмом вот что мог-ло случиться. Вчера самолет прилетал с материка?

– Ну.– Небось, почту скинуть?– Вроде того, самое…– Скинул, зараза. У Боканова Витьки у Отпрядыша мотор скис, дрейфовал.

Дак видел он, мешок на Отпрядыш с самолета скинули. Должно, летчик в тума-не перепутал. Как раз, Витек, сказыват, на косу куль положил. Дошло?

Отпрядыш, островок чуть поменьше Кукур-острова, отстоял кабельтовых на пятнадцать, не больше. И промазать в тумане можно было запросто.

Захар пожал плечами.– Ну и что?– Что! Через плечо. Что слышал. Пойдешь за почтой-то?– Пойду. Может, важное что там.– Важное. Письмо от жинки не важное? Не затягивай, дак. Видишь, зима

круто как берет. По салу не больно находишься. А женке твоей я отпишу. Се-годня же. – Федор Иванович зло сощурился. – Мысли дурные выкинь. Они не подмога. Я еще напел тогда, дурень. Плюнь. Будь мужиком.

– Спасибо за совет, – Захар встал.Лицо у Федора Ивановича смягчилось.– Ты осторожней, Захар. У Отпрядыша осенью накат злой.– Знаю.– Ты слушай, знаю! Если уж шибко бьет, повремени.– Тебе, может, надо чего? – спросил Захар.– Маленькую ежели. Дак ить отымыт эти вот. – Он с усмешкой кивнул на се-

стричку. – Не больница, а лагерь строгого режима. Шаг в сторону считается по-бег. Ладно, ничего мне не надо. Через неделю буду как штык. Ты на чем в Лес-ной пришел?

– На буксире.– С лешаком этим, Ванькой?

11

– Ну.– Жену его в родилку забрали. Не сегодня-завтра родит. Сообщи ему, мо-

жет, поумнеет.– Ну, я пойду.– Иди. Что известно будет – сообщу. С плеча-то не руби, Захар.Прикрывая дверь амбулатории, Захар подумал, что ежели идти на Отпря-

дыш, то хочешь, не хочешь, а брать с собой придется моториста Артюшина. И настроение у него окончательно пошло вниз.

5

Бывает так, не придется человек с первого взгляда, и, как себя потом не ло-май, ничего не поделаешь. Артюшин не понравился сразу – высоченный, око-ло двух метров, худой, русоволосый, с румяным, как у девки, лицом. Особен-но раздражал Захара голос – насмешливый, с ехидцей. Мелькнула мысль: про-сил моториста, прислали артиста. О-от, сподобили… Спасибо, товарищ майор Сироткин.

Форменка у Артюшина была ушита в талии, с заглаженными спереди неу-ставными складками, брюки флотские расклешены по теперешней моде и си-дели в обтяжечку. Было это, можно сказать, красиво, но не по уставу. Такое За-хар не переносил. Но особенно доконала его гитара в красном футляре из кож-заменителя.

Артюшин оглядел остров, небрежно скользнул взглядом по казарме, ап-паратной, вернулся к свайно-ряжному причалу, где еще покачивался корабль связи, доставивший его, сказал:

– Вот уж точно, Макар сюда телят не гонял. – И серьезно поинтересовался у Захара: – У вас ведь не шумно? Я в Москве в пять утра просыпался, когда пер-вый автобус громыхнет по улице, все, ни в одном глазу.

Захар вскипел от такой наглости, но сдержал себя. Спросил в свою очередь, не без усмешки.

– Вы артист, самое? Или из самодеятельности?– Это почему? – Артюшин удивленно посмотрел на него. – А-а, гитара? За-

прещено?– Нет, в личное время, пожалуйста… Я к тому, что выражения у вас не во-

енные. Внешний вид, самое… – И посуровевшим голосом добавил:: – По при-бытии в часть, товарищ матрос, надо докладывать, как положено. Не на бли-ны к теще, вот… На первый раз ограничиваюсь замечанием, а теперь следуй-те в казарму.

– Есть, следовать в казарму, товарищ мичман! – громче, чем требовалось, сказал Артюшин и даже щелкнул каблуками ботинок.

«Намучаюсь я с ним», – с досадой подумал Захар.

12

Кукур-остров что свежеспиленный пень – любой изъян виден. И люди все на виду. Как бы ни был Захар занят в те дни, не мог не заметить: новичок кол-лективу пришелся, да что там пришелся. Как-то быстро Артюшин стал фигурой, заметной среди маленького островного гарнизона.

Что же тут удивительного? – решил Захар. Парень красивый, гитарист, пе-сенник, да и потравить мастер. Одним словом, столичный. В деревне самый худой гармонист – фигура.

В курилке теперь каждый вечер бренчала гитара, и Артюшин хрипловатым, но приятным тенорком выводил:

Где я швыряю камушки с крутого бережкаДалекого пролива Лаперуза.Матросы подпевали ему. Иногда Артюшин просто так долбал по струнам и

хрипло орал: «О-о, ес, о-у, тудыл, бодыл, дудл!»Ни мелодии, ни тем более слов нельзя было никак разобрать.Это Захару очень не понравилось. Вмешиваться, однако, не стал. Но од-

нажды не выдержал и остановил старшину второй статьи Гологузова, секрета-ря комсомольской организации «точки», парня спокойного, рассудительного.

– Что там такое заполошничает Артюшин? У курилке. Хрипит, самое…Гологузов поднял на него синие, с густыми ресницами глаза и пояснил:– Это он под Армстронга.– Кого? – строго переспросил Захар.– Армстронга. Американский музыкант такой есть, певец, негр. Его песни и

музыку по радио часто передают.– О-от, новое дело, – искренне удивился Захар, – так и хрипит, вроде как с

перебору? Чего хорошего?– У него есть отличные вещи, товарищ мичман. Армстронг считается джа-

зовым классиком.Гологузов прибыл из Кирова. Ему Захар доверял и в трудных случаях всег-

да советовался.– Ладно, самое… Может, у Армстронга и получается. Не мне судить. Пусть

уж лучше Артюшин камешки эти… в Лаперузу кидает. Неужели песен нормаль-ных нет? Чудно. И вообще непонятно, что за человек этот Артюшин. Как секре-тарь комсомольский? Что скажешь?

Гологузов пожал плечами.– Нормальный парень. Звонок немного, ну, в смысле, потравить. А так… ни-

чего.– Ничего, говоришь? В том-то и дело, что ничего. Гм-м. Ничего – пустое ме-

сто. Такие дела, старшина.

Вскоре, однако, пришлось Захару признать, что Артюшин дело свое зна-ет. С дизелями, да и с другими механизмами, будь то лодочный мотор или электронасос, что подает воду на камбуз, управляется лихо. А тут понима-

13

ние требуется – не на гитаре бренчать. И все легко делает, с посвистывани-ем. Была у Артюшина такая неприятная привычка – свистеть во время ра-боты.

– Кончайте свистеть. Дробь! – сердился Захар– Виноват, товарищ мичман, – послушно вроде бы умолкал Артюшин, но

тут же вворачивал: – А все почему? Моей рафинированной душе не хватает… музыки. Пардон.

– А твоей… Вашей душе, самое, картошку почистить не хочется, к приме-ру? Э?

– Нет, к примеру, не хочется, – серьезно отвечал Артюшин и улыбался. А За-хара от его улыбочки всего передергивало.

Разных ухарей повидал на службе Захар. Лихие попадались ребята, но, ока-завшись на флоте, быстро теряли они прежний вид, тыкались туда-сюда, будто слепые кутята, и нужно было с самого начала, с азов учить их морскому делу, учить терпеливо и строго. Моряки из таких ухарей получались, как правило, боевые, с изюминкой – командовали призовыми шлюпками, отличались на стрельбах. Ими Захар гордился.

Артюшин, напротив, салажонком вовсе не выглядел, морскую науку знал. Курсы окончил при ДОСААФ, еще школьником глиссер гонял по Химкинско-му водохранилищу и разными морскими словечками кидался небрежно, но не просто так, пустобрехом, а понимая их смысл. И морские узлы вязал, точ-но фокусник.

И все с подковыркой. Два слова не может сказать без намека. Особенно обидел Захара один пустяковый случай.

С давних пор появилась у Захара страсть к загадочным, непонятным сло-вам. Слова эти вызывали у него что-то вроде озноба. И каким удовольствием было расколоть слово, будто орех, понять его или, по крайней мере, прибли-зиться к пониманию его смысла, тоже порой туманного и загадочного. Захар постоянно возил с собой энциклопедические словари. Привычка даже появи-лась со временем. Иногда остановит кого-нибудь из матросов и будто невзна-чай спросит:

– Вы, Исаков, значение слова «сарабанда» знаете»?– Шляпа вроде… У ковбоев.– То сомбреро… Словарный запас углубляйте. Сарабанда – старинный на-

родный испанский танец. Вот.С Артюшиным номер не получился.– Бамия? – переспросил Артюшин.– Ну?– Бамия, товарищ мичман, и в Африке бамия. Элементарно!Захару вдруг горько стало. И не тон обидел его, а та легкость, с какой восем-

надцатилетний пацан срезал его. И без словарей. Травянистое растение бамия и в самом деле росло в Африке.

14

«Конечно, жизнь у них другая, – думал Захар. – Оттого и ладно все. Они го-лодуху послевоенную не нюхали. А повкалывали бы с мое… Курсы разные – на тебе, пожалуйста. Только бери. Глиссер-млиссер! А коли серьезное что, кишка тонка. Дело известное. И что полез, дурак. Разве за ними угонишься? Ткнули мордой об стол, и правильно…»

Умом понимал Захар, что не прав он по отношению к Артюшину: моряк как моряк. Служит хорошо. А что шебутной, так разные люди бывают, особенно городские. Понимал Захар, что виной всему настроение – прибыл Артюшин как раз после приезда Бурмистрова, когда тошно стало Захару на свет глядеть и мысли о Сашке рождались одна черней другой. Как ни боролся с собой, сде-лать ничего не мог. Сердце шло вразлад с разумом. На островах в замкнутых коллективах такое случается. Иногда с удивлением прислушивался к себе. И что ему пацан дался?

В горькие же минуты думал с досадой, что такие вот удальцы и сбили Саш-ку с пути, и поминал штурмана того, архангельского, недобрым словом.

Внешне Захар отношения своего к Артюшину не выказывал. Строг, со всеми строг. И на разные, особенно грязные, работы посылал его реже других – урав-нивая, таким образом, что-то в своей душе.

6

По дороге назад, на Кукур-остров, Захар, согревшись в тесной каюте капи-тана, задремал и в полусне, в полуяви, как случалось с ним в последнее вре-мя, увидел день первый своей встречи с Сашкой, но увидел не как обычно, а с неожиданной стороны.

…Леспромхозовские шефы пригласили тогда моряков на праздник – день Военно-Морского Флота. Начальство по радио дало «добро». Из поселка за моряками прислали буксир-толкач. Загорелые, в белых отглаженных фор-менках, выглядели матросы хорошо, один к одному. Захар личным составом остался доволен. Сам надел белую тужурку – белые тужурки тогда только вве-ли, – кортик, награды приколол, какие имел. Тужурка, правда, оказалась ма-ловата, под мышками резала – повернешься не так, и лопнет по шву. Все рав-но чувствовал – выглядит на пять баллов. И еще какая-то шальная уверенность была, что сегодня все будет хорошо, лихо.

На торжественном собрании в клубе Захара посадили в президиум, рядом с директором леспромхоза. Захар сидел, боясь пошевелиться – не привык он в президиумах сидеть, да еще при таком количестве народа. Выступали многие, говорили хорошо. Особенно одна бабенка отличилась.

– У нас на побережье кто не моряк? – сказала она. – Всякая баба моряк! Потому праздник всенародный. Так позвольте мне сынков поздравить, у са-мой двое служат, поцеловать по-матерински. А товарища-то мичмана и не по-матерински можно, да больно высоко сидит, у президиуме…

15

Хлопали ей дружно. После собрания поджидал Захара в коридоре Бурми-стров. Точно окунь из-под коряги вынырнул, ласково, но крепко ухватил под руку и повел к себе.

В зале тем временем молодежь налаживала танцы. Старшина, заместитель Захара, человек был надежный, да и моряки, знал Захар, не подведут, поэто-му пошел с легким сердцем.

Жил Бурмистров в крепком пятистенке, сделанном добротно, на большую семью, но по поросшему буйной крапивой подворью да огороду, заглохшему от лопухов, можно было судить, что живет в доме бобыль. Скотиной не пахло. На двери покосившегося сарая висела капроновая сеть. С землей хозяин явно был не в ладах и по всему дома бывал не часто.

Вошли в дом – стол накрыт. Все чин чинарем. А на столе, мама родная, чего только нет! Семгой, грибками, понятное дело, в тех местах никого не удивишь. Консервы разные – их тоже в магазине завались. А тут, в центре стола, на блю-де ананас с зеленым хвостиком.

Федор Иванович оценил изумление Захара должным образом.– Проходи, Захар Евсеевич… Посидим малость. Праздник. Водочку, заразу,

я в холодильник поставил… Градус тот же, а идет лучше. – И крикнул: – Сашка, встречай гостя!

И тут вошла Сашка. Не вошла – вплыла.Было на Сашке ярко-зеленое платье, светлые волосы лежали небрежно,

по-городскому. Синие глаза смотрели живо. Такой и видел ее теперь Захар в своих полуснах, полугрезах.

– Дочь моя… Александра. Знакомься, Захар Евсеич, – засуетился Федор Иванович.

Сашка усмехнулась.– Приветик!Захар осторожно пожал ее маленькую теплую руку, кашлянул смущенно.Сашка слегка поморщилась.– Подковы гнете, мичман?– Где ее нынче найдешь, подкову-то. Я живую лошадь лет пять не видел.– Ох, большуший-то вы какой, – засмеялась вдруг Сашка. – Вы на обычной

кровати, наверное, и не поместитесь.– Александра, не дури, – одернул отец.Сашка бровью не повела. Продолжала говорить. Насмешливо разглядывая

Захара.– А со столом-то мы как развернулись. Заметили? Родитель в город мотался

за ананасами. Он, то есть вы, одни, говорит, ананасы кушает.– Сашк, опять дурить?– Ладно тебе… А знаете, мичман, почему такие приготовления? – она по-

вела рукой над столом. – Для вас. Все предусмотрели. А чего? Сидит себе на

16

острове мужик, красивый, неженатый… А тут девка на выданье. Правда, не так, чтобы девка, но самый смак. Дак почему бы мичмана не окрутить?

– Ну, мели, Емеля, – махнул рукой Федор Иванович, – стыдилась бы, что че-ловек подумает.

– Ой, – Сашка сделала испуганные глаза. – Выходит, я проговорилась. – И, поклонившись, явно подыгрывая, пропела: – Ну, гостюшки дорогие, гостюшки разлюбезные, прошу к столу, чем богаты, тем и рады…

Тогда, да и позже, Сашка поражала его грубоватой прямотой, насмешли-востью – Захару нравилась ее манера говорить полушутя-полусерьезно, но те-перь сценка та, при первой его встрече, показалась вдруг фальшивой, подстро-енной.

«А ведь и впрямь окрутили, – невесело усмехнулся Захар, – на ананас, как на живца, взяли. С хвостиком… Дела, делишки, товарищ мичман».

Дальше мысли пошли уже совсем никудышные, под стать шороху льдинок за бортом.

Обида разбухала, заполняя душу, но одновременно и крепла уверенность, что там, в резиновом мешке, на косе у Отпрядыша, есть письмо от Сашки, и в том письме разъяснение всему. А значит, конец неизвестности.

Уже на подходе к «точке» Захар решил, что за почтой пойдет один. Без Артюшина обойдется. В первый раз, что ли? Правда, трудно будет столкнуть шлюпку в накат, но ведь ходил он на Отпрядыш раньше, да и силенка, слава Богу, имеется.

Ничего, за час-полтора обернется.Вышло, однако, иначе.

В казарме Кипиани и Артюшин сидели у телевизора, смотрели мультипли-кационные фильмы из серии «Ну, погоди!». На экране заяц дурачил волка.

Захар подошел к телевизору, прикрутил звук и сказал:– Мешок с почтой, самое, на Отпрядыш скинули. Ли-2 вчерашний день та-

рахтел. Он и скинул.Артюшин, не отрываясь от телевизора, насмешливо произнес:– Законно! Прицельное бомбометание. Ну, летчик, погоди!Кипиани вопросительно посмотрел на Захара. Обычно спокойное, невоз-

мутимое лицо грузина выражало сейчас обостренный интерес. Захар понимал – радисту до чертиков надоело сидеть на острове, и он с радостью бы сходил на Отпрядыш, но нельзя. Сеанс связи через полтора часа, можно не успеть. Кипиани Захару нравился. Обстоятельный горец. Молчун, правда. Сидит, мол-чит либо книжку читает. Горец через месяц уходил в запас. Не просто его будет другим радистом заменить. Ас.

Заяц снова обдурил волка, обрезал веревку, по которой тот лез на балкон. Ну и шлепнулся серый с высотного дома прямо в люльку милицейского мотоцикла.

17

Артюшин встал, потянулся, сказал:– Ну, я пойду, мотор посмотрю. Канистру с бензином возьмем на всякий по-

жарный, товарищ мичман. – И все так же, не глядя на Захара, спросил: – под спасательный жилет бушлат надеть?

– Не самовольничайте, самое… Бушлат ему, не в БМК на танцы…Телогрей-ка, белье теплое под робу. Кальсоны надеть, лично проверю!

– Есть надеть кальсоны! – дурашливо гаркнул Артюшин и вышел. Захар только ошалело посмотрел ему вслед.

Вышло так, что Артюшин вроде сам все решил, и отказать ему означало, что личное, скопившееся у Захара внутри, взяло все-таки верх. Смолчал. Не смог ни отказать, ни одернуть матроса. Хотя ох как следовало.

Собрались быстро.Спустили на воду шлюпку. Захар сам проверил и аварийный запас, и кани-

стру, и анкерок с водой. Все было на месте.Кипиани огорченно вздыхал. Артюшин болтал без умолку, насмешничал:– Законно, кацо… Твое место на бережку. Такова историческая справедли-

вость. Се ля ви. Кончится радиосеанс, принимайся за приготовление ужина. Ясно? Заказываю рагу из зайца со спаржей. К кофе подашь сандвичи, джем и тарталетки. И рюмку доброго вина. Не возражаю против Перно урожая 1860 года.

Захар потерял терпение, рявкнул:– Кончай травить! И что вы за человек такой, Артюшин? Болтает, болтает…

Мотор. Самое, проверили?– За кого вы меня принимаете, товарищ мичман? Да я…– Что, опять прорвало? Я да я. Все, дробь!Но молчал Артюшин самое большее полминуты, потом снова начал:– Товарищ мичман, разрешите обратиться!– Что еще? – Прикажите Кипиани, чтобы он мою горбушку не трогал. Я знаю, как толь-

ко мы отправимся выполнять ответственное задание, он рубать усядется. Ви-дите? Краснеет. Нет, девушки, плакала моя горбушка. Схрумкает.

– Тьфу, – Захар даже плюнул с досады. Бывают же такие несерьезные люди.

Шлюпка – шестивесельный ял, легкий, ухоженный. Был гордостью Заха-ра. Достался непросто. Долго добивался его Захар, разъясняя товарищу май-ору Сироткину необходимость иметь плавсредство, напирал на особенность островного расположения «точки». Тот, в конце концов, сдался и, кряхтя, вы-писал в придачу новенький подвесной мотор «Москва».

– Содержи, как… сам понимаешь. Может, кто из начальства на рыбалку за-хочет.

18

Ял был не новый, списанный со сторожевого корабля. Захар его собствен-норучно за две недели отремонтировал, укрепил транец для мотора. И он стал лучше нового.

Сейчас, ухватившись рукой за вздрагивающую банку, Захар ревниво косил-ся на Артюшина, как он с мотором управляется. Артюшин сидел картинно, в новом оранжевом спасательном жилете, берет на затылке, на губах усмешеч-ка, темный румянец во все щеки. Глянув на матроса, Захар подумал с горечью, что вот такие ухари и нравятся девкам , да что там девкам… Тут Захару и совсем стало досадно, к тому же с мотором Артюшин управлялся хорошо и замечание не за что было делать.

Ял шел наискосок к видневшемуся впереди Отпрядышу, взрезая задран-ным носом слюдянисто-серую воду. В иное время салму можно было про-скочить минут за тридцать, теперь накатистая боковая волна сносила шлюп-ку вправо. Но Артюшин и это приметил и держал шлюпку носом на волну. За-хар снова, и не без зависти, подивился его сноровке, с досадой потер рукой лицо, поражаясь тишине, высокому небу, – все вокруг виделось резко, отчет-ливо, будто на хорошей фотографии. Но в отчетливости этой крылось нечто тревожное.

«Как бы сиверко не задул – от номер будет» – подумал Захар, покосился на небо, отыскивая знакомые приметы, но не нашел.

– Ты, самое, мористее бери, мористее! – крикнул Захар Артюшину.Отпрядыш издали походил на желтый коренной зуб. Сходство усиливали

острые кипаки, нависающие над узкой полоской осушного берега. Подойти к острову можно было лишь по вольной воде, в прилив, проскочить над водопой- миной, держа на прицеле узкую бухточку, которую стерегли обросшие водо-рослями скалы, похожие издали на противотанковые надолбы. Задача непро-стая, если места не знаешь.

Бухточка вела в распадок – узкий, щелястый, по нему и выбраться мож-но было на плоскую, как столешница, поверхность островка. Остров Захару не нравился – угрюм, гол, только в распадке топорщился чахлый ярник. Одни пес-цы да чайки-шилохвоты. Иногда тюлени заплывали в погоне за рыбой.

Нос яла все пластал и пластал белесую воду. Вскоре волны стали потем-нее, как всегда над приглыбном месте. А спереди, где уже ясно проглядывался Отпрядыш, даже сквозь стук мотора слышен был монотонный гул, словно ра-ботал дизель или еще какая машина. Где-то далеко штормило, и сюда, через горловину моря, волна накатывала тугая, полная еще злой, штормовой силы. Что такое высаживаться на берег в сильный накат, Захар знал, и потому при-шла трезвая мысль – вернуться. За почтой и завтра можно сходить, и после-завтра. Не горит уж так. Точно уловив эту мысль, Артюшин, насмешливо скри-вив губы, крикнул:

– Что, товарищ мичман, слабо проскочить? А ведь запросто…

19

«О-от, пацан, салага», – мысленно выругался Захар. Ему невыносимо было видеть усмешку Артюшина, к тому же от раскрасневшегося лица матроса исхо-дила какая-то азартная, привлекательная сила.

Сколько сложностей Захару пришлось преодолеть в жизни, какой за плеча-ми опыт, а сейчас получалось так, что этот пацан выше его, умелей, и нет у него страха перед морем.

«От молодости, – попытался себя успокоить Захар. – Пустое… Решать-то все равно мне. Тут морюшко. Не Химкинское водохранилище. Глиссер-млиссер». Но другой, упорный, что сидел внутри, твердил: «Неужели спустишь, Захар, а? Или правда струхнул? Ведь ходил сюда… И не раз».

– А-а, черт, – снова уже вслух ругнулся Захар, ощущая, как рождается в гру-ди холодная, сосущая пустота, словно скатывается он на санках с крутой горы. Так всегда бывало, когда он чувствовал опасность, хмелел от риска, понимая, что хватит в нем силы вынести и победить.

В такие моменты лицо у него делалось острым и злым, обтягивалась кожа на скулах, белели, обращаясь в незрячие щели, глаза, и весь он становился, как боек в затворе винтовки. Еще мальчишки в ФЗО, да и ребята в учебном отря-де знали, что в таком состоянии Захар страшен, страшен, как медведь-шатун, и старались отойти подобру-поздорову.

– А ну слазь с банки! – заорал он. – Я теперь править буду. Тут тебе не Хим-ки. Слазь. Говорю… глиссер-млиссер!

Артюшин послушно перебрался на место мичмана, ял, потеряв управле-ние, рыскнул влево, но Захар тут же вывел его на прямую. Целясь в уже хо-рошо различимую щель распадка, прикидывая расстояние между скалами, делая это привычно, автоматически. И не было уже мыслей, воспоминаний, не было тоски по непутевой Сашке, была работа, холодный и точный моряц-кий расчет. Состояние такое Захар любил, ибо в эти минуты человек переста-вал жить в четверть силы, точно мотор на малых оборотах, совершая обыч-ные, житейские, нужные, но второстепенные дела, как еда, сон, но вот вклю-чалось сцепление, переводилась скорость и начиналось основное жизненное действие – работа.

Сызмала Захар носил в себе это священное отношение к работе. Людей праздных, глушащих день в пустом, хмельном загуле не понимал. И всякую бо-лезнь, несчастье, увечье ценил всегда с одной стороны: сможет ли человек ра-ботать? Если мог – обойдется.

7

Осталась позади Кочинская кошка – осыхающая в отлив песчаная мель. Лет пятнадцать назад на эту мель прочно сел греческий лесовоз, команда покинула его, перебралась на сторожевой корабль, на котором служил тог-

20

да Захар. В три дня шторм жестоко потрепал судно – подоспевшим эпронов-цам достался лишь изуродованный остов. Сейчас над тем местом гуляли гри-вастые волны.

Отпрядыш возник неожиданно, совсем рядом, словно вынырнул из воды – Захар отвлекся, оглядывая памятное место гибели лесовоза, – и сейчас взо-ру его предстала картина совсем уже невеселая: около отливающих чернью корг вскипала пена. Волна, процеженная сквозь каменистые зубы, на корот-кое время опадала, но, ударившись грудью о прибрежную отмель, вновь ста-новилась на дыбы и, желтая от взболомученного ила, устремлялась на берег, постепенно теряя силу.

«Проскочим, проскочим, – прикинул Захар. – Только надо бы до отлива управиться. Через часок ветер сменит направление – за милую душу рванем с этой кочки».

Он повернул шлюпку влево, подготавливая возможность маневра, – захо-дя таким образом, ял спокойно проскакивал между коргами, тут важно было приноровиться и идти к берегу на волне. В последний момент вырубить и за-драть на транце мотор, чтобы винты не побить о грунт.

Маневр удался – Захар почувствовал: ял шел устойчиво. Хорошо, ровно сту-чал мотор. И от этого захватывающего душу движения, от вибрации, передава-емой рукояткой мотора, стало Захару хорошо. Пускай салажонок смотрит, пу-скай учится глиссер-млиссер!

– О-он, смотри! – закричал вдруг Артюшин. – О-он, на отмели… мешок ле-жит. По-очта!

Захар поглядел туда, куда тянул руку Артюшин, и ничего не увидел.– Да вон он! – Артюшин встал и замахал руками.– Сядь! – рявкнул Захар, чувствуя, как ял потянуло вправо: прямо в сувой,

где среди водоворотов и толчеи мокро блестели карги. За высоченной фигу-рой Артюшина ему ничего не было видно. – Сядь, твою перетак!.. – закричал он и не услышал, скорее, почувствовал, как ял чикнул по камням днищем, еще разок и вдруг встал. Надрывно завыл мотор – полетела шпонка, по-звериному ощерившись в предчувствии беды, Захар обернулся, точно кто в спину его тол-кнул, и увидел неправдоподобно большую волну. Она медленно вырастала за кормой и была зеленовата, ребриста, словно сделанная из стекла. Захар знал, такие волны-убийцы иногда рождаются в узкостях. Волна надломилась в сере-дине и стала медленно, как срезанный бомбой дом, оседать.

– За борт! – крикнул Захар, но крик его потонул в грохоте, треске ломающе-гося дерева. Вываливаясь за борт, он прямо перед своим носом увидел подо-швы здоровенных сапог Артюшина.

Вынырнули они одновременно. Артюшин выплюнул воду и весело заорал:– Приехали с орехами! Водичка, товарищ мичман… Прямо люкс… У-у!

21

«От дурной, – поразился Захар, – чего радуется!»Испуг еше не прошел. Просто дико было предположить, что ял переверну-

ло. Захар оглянулся, не чувствуя еще холода. До берега было добрых двести метров, двести метров стылой осенней воды. Метров через пятьдесят – Захар знал по своим прежним вылазкам на Отпрядыш – начиналась лещадь, при-брежная каменистая отмель, воды там было самое большее по грудь. Но и по грудь в ледяной воде пройти сто пятьдесят метров – дело нешуточное.

«А ведь и утопнуть, чего дорого, можно», – подумал Захар, удерживаясь на плаву, чувствуя, как холод стягивает ему ребра и нехорошо, с перебоем начи-нает биться сердце.

– А ну, слушай меня! – заорал он, понимая, что у каждой секунды ныне есть своя, особенная цена. – Сапоги сыми, брось в воду… Та-ау! Теперь жилет под-дуй. И к берегу давай!... К берегу жми… Утопнем!

Артюшин испуганно глянул на него, торопливо зубами вытащил пробку из патрубка спасательного жилета, стал, отплевываясь, надувать. До него, похо-же, тоже дошло.

Захар отыскал глазами шлюпку – видна была только корма с мотором. Мо-тор еще трещал, захлебывался, но винт не вращался.

Накатнатная волна поволокла на приглубое место, Захар хлебнул горько-соленую воду и проплыл размашистыми саженками, всякий раз при гребке ру-кой поворачивая голову, увлекая за собой Артюшина. Но моторист опередил его – шел он кролем, мощно работая ногами, легко выбрасывая расслаблен-ные руки. Как на соревнованиях.

«О-от дает», – удивился Захар, хотел поднажать, но захлебнулся, судоро-гой перехватило горло, попытался, было, нащупать слабеющими ногами дно, и не достал – полоснул по сердцу страх. И чтобы пересилить его, заорал: – Нич- тяк, прорвемся!

Артюшин, должно быть, услышав крик и не поняв, что он означает, повер-нул назад и вдруг встал. Вода доходила ему до подбородка..

– Я те счас остановлюсь… А ну к берегу… Живо-о!Захар даже кулаком замахнулся, понимая, что Артюшин не оставит его, и

тогда они оба… При таком холоде и десяти минут достаточно.– Т-ты! – заорал Захар. – Сопля!.. Кому помогать? Мне? Да я… К берегу по-

шел, салага!Остальной путь к отмели Захар помнил тускло. Чертовщина какая-то нака-

тила, мерещилось – ползет он, вроде бы, по стеклу, а с места сдвинуться не мо-жет. Этакая неуклюжая мушища. Вокруг какое-то сияние, и музыка гремит в от-далении. А холода Захар уже не чувствовал.

Сознание ему вернул крик.

22

8

Кричал Артюшин. Тоненько, по-девчоночьи. Так зайцы раненые кричат. За-хар оглянулся и увидел зависшую над собой свинцовую массу воды – волна была, как показалось ему, с добрую избу. Верхушка ее разлохмачивалась на глазах, обращаясь в пену. Но и другое увидел Захар: помогая себе руками, по грудь в воде торопливо бредет к нему Артюшин.

– Назад! – закричал Захар. А может, хотел закричать, но не успел, волна на-крыла его, поволокла, больно ударила о камни. Обжигающая боль помутила сознание. Он вынырнул, попытался глотнуть воздух, захлебнулся и вдруг по-чувствовал, что кто-то схватил его за ворот телогрейки и тянет. Сквозь розовую муть, застилающую глаза, разглядел Артюшина. Тот волок его, Захара, как куль, к берегу и плакал навзрыд.

Как, отчего среди грохота и сумятицы волн разглядел Захар, что моторист плачет, неведомо. Но именно это и поразило Захара больше всего.

Через несколько минут оба в изнеможении лежали на груде водорослей у самого уреза воды.

- Ты чего ревешь? – пытаясь унять икоту, тихо спросил Захар.– А-а. – Артюшин всхлипнул и вытер рукой нос.Захар еще был там, под волной, его волокло, било о камни. Соображал он

плохо. Да и не верилось как-то, что они вывернулись, спаслись от смерти. За-хар скосил глаза на лежащего рядом Артюшина, спросил с интересом:

– Один, что ль, боялся остаться?Артюшин повернулся к нему и, удерживая рукой вздрагивающий подборо-

док, сказал с неожиданной злостью:– Да вы…вы… Как вы можете? Один. При чем здесь один?Мокрый, с налипшими на лоб волосами, он выглядел совсем мальчишкой.

Подростком. У Захара шевельнулась жалость к этому пареньку.– Ты, самое, не серчай… С головой у меня что-то… А за помощь тебе спаси-

бо. Худо могло получиться.Артюшин не ответил.Захар полежал немного, пытаясь пересилить слабость – сердце по-

прежнему билось неровно, с перебоями, словно кузнец с похмелья все ни-как не мог попасть молотком по поковке. Ноги стали отходить, но отчего-то ло-мило в паху. Захар по опыту знал, сейчас самое главное – двигаться, не то за-мерзнешь.

– Ладно, дак, хватит отдыхать… давай вставай, Валерий Геннадьевич.Артюшин не пошевелился.– Подъем! – заорал Захар. – Матрос Артюшин, я тебе… вам говорю или как?

Демобилизуешься, хоть цельный день спи, а здесь служба.Артюшин посмотрел на Захара и засмеялся.

23

– Ну даешь, Захар Евсеевич… Ха-ха! Что же, по-вашему, после де-ме-бе… Я в мокрых штанах… На необитаемом острове… Нет, это гениально!

– Давай, давай, самое. Гениально!Артюшин все-таки поднялся, зябко подернул плечами. И прежним своим,

насмешливым голосом, добавил:– Хорошо выкупались. Нормалехос.«Неужто не понимает, что случилось? – удивился Захар. – Ну, молодой, пять

минут назад, что баба ревел, а теперь отряхнул перышки и шутит»Самому Захару было еще худо. Икота проклятая донимала. Вот напасть-то,

черт ее дери. Однако нашел в себе силы, сказал бодренько:– Видок у нас с тобой… и-ик… Лучше некуда. Только кошельки в переулке

отымать. Вот ты погляди, никак от икоты не избавлюсь, паскуда. Та-ак, жилет и телогрейку сыми, робу тоже отжать нужно, я пока костерок разведу.

Захар постукал себя по карману, где у него был припрятан аварийный ко-робок со спичками, завернутый в целлофан. Вроде стучало. Сунул руку в кар-ман и похолодел: под рукой чавкнула вода – коробок был сплющен, целлофа-новая пленка прорвалась, и спички намокли. Рядом топтался, размахивая ру-ками, чтобы согреться, Артюшин. Одна нога босая, на другой чудом сохранил-ся синий форменный носок.

«Замерзнем», с тоской подумал Захар, озираясь по сторонам, будто только сейчас осознавая произошедшее.

Над головой нависал мерзлый, в слюдяных блестках, угрюмый берег. До распадка сто - сто пятьдесят метров – вон как снесло их. Забережье густо заби-то плавником. Чего только не наворотило море: бревна, доски расщепленные, будто изжеванные ящики. Торчком стояла смытая штормом новенькая кора-бельная швабра. Валялась даже коробка из-под чешского пива.

В прибойной полосе, у знакомой корги, желтел борт затопленного яла, до-браться до него было практически невозможно. Дальше, в знобкой сини, за-висшей над морем, проступал Кукур-остров. Близок, вроде, локоток, да не уку-сишь. Тоска породила не отчаяние, а протест. Захар даже задохнулся от злобы, от дурацкой своей беспомощности, отшвырнул размокший коробок, заорал, размахивая кулаками, угрожая неизвестно кому:

– У-у, козлы рогатые! У-у! А ну, жива, тащи с себя робу, отожмем ее. И пля-ши, пляши… Давай физкультуру. Та-ак, самое. Не стоять, ядрена феня!

Приплясывая на груде плотных, как войлок, водорослей, они с Артюшиным отжали одежду, белье, потом Захар отпорол охотничьим ножом от телогрей-ки рукава и с помощью шкерта – такого добра у него в карманах было полно – сделал онучи. Главное – ноги уберечь.

Раньше, чем через час радист не спохватится. По сводке – низкая облач-ность, туман. Вертолет не пустят. До Лесного теперь не докличешься. Да и по-слать им нечего, буксир ушел на восточный берег. Пограничники могут подой-

24

ти только затемно. Но в темноте на этот чертов зуб разве высадишься? Выхо-дит, ночевать им придется на Отпрядыше, как ни крути. А раз ночевать, в пер-вую голову сейчас о ночлеге думать нужно. Ладить ночлег, подсказывал опыт, нужно было как можно скорее.

Несколько лет назад пришлось Захару снимать одних бедолаг с острова Моржовец. Сейнерок раскололо о камни. Спаслись трое, на ялике. И не за-мерзли, толкло потому, что устроили шалаш и завалили друг друга сухими во-дорослями и тряпками.

Артюшин неуклюже потопал ногами, обутыми в самодельные онучи.– Гениальные колеса получились… Настоящие мокасины.– Жилет поддуй… колеса. Хоть и на рыбьем меху, но не продувает.– Костер, как я понял, не состоялся. Да-а, дело пахнет керосином, товарищ

мичман.– Да, спичкам моим хана, размокли. Может, у тебя сохранились?– Я уже глядел. Зажигалка была, ронсоновская, батин подарок. Выпала.

Кремешком огонек не добудешь, слону ясно.Бодрости в голосе Артюшина заметно поубавилось. Его била крупная

дрожь, слышно, как стучали зубы. На холодном ветру роба задубела, позвяки-вал, топорщился спасательный жилет.

- Давай к распадку, – сказал Захар. – Там из плавника укрытие соорудим, все не на ветру. Выход единственный.

9

В распадке и на самом деле было потише. Резиновый мешок с почтой они укрыли в выбоине под скалой. Артюшин приволок брезентовый чехол от спасательной шлюпки с надписью на английском – видно, сорвало во время шторма. В устье бухточки, среди крошева из досок и ящиков лежала сплюсну-тая бочка из-под соляра. Захар приподнял бочку, внутри бултыхнуло. В кото-рый раз пожалел он, что остались без огня. Непростительно для него, бывало-го охотника.

В узкую щель распадка провисало тяжелое небо. Захар поглядывал на небо недоверчиво. Не нравилось оно ему. Неужто дождь собирается. Осень-то сто-яла сухая. И потому торопил Артюшина, покрикивая на него. За какие-нибудь двадцать минут они соорудили из обломков досок подобие логова, сверху на-тянули и укрепили камнями брезентовый чехол от шлюпки. Щели по углам между досками Захар заткнул водорослями. Из водорослей соорудили и ле-жак. Работа Захара согрела, даже испарина на лбу выступила, но тревога не покидала его.

– Поди-ка ярнику наломай! – крикнул он Артюшину.– Что-о?

25

– Ярнику… Кусты вон в распадке.Внезапно пошел снег. Сначала несколько снежинок сквозняком протяну-

ло по распадку – были они легки, точно тополиный пух, – снег как будто раз-думывал, стоит или не стоит идти, наконец, решившись, сорвался зарядом, и все потонуло в белой коловерти. Невозможно было ничего разглядеть в ме-тре от себя. Сдирая с лица ледяную корку, Захар подумал с горечью: всегда отчего-то так – если беда, то обязательно не одна. За компанию и другая, гля-дишь, явится.

Тяжело отдуваясь, свалился на него Артюшин. Захар рывком притянул его к себе и в самое ухо крикнул:

– Давай в укрытие!– Го-о-а! – с непонятной веселостью откликнулся моторист.«О-от, шальной. Радуется, дитя неразумное», – поразился Захар. Разду-

мывать было не время, снег шел густо, мокрый, тяжелый. Торопясь, подтал-кивая друг друга, они забрались в укрытие. Спасательные жилеты пришлось снять. Они уложили их под голову. Слышно было, как снег шелестит по бре-зенту укрытия.

– Ты давай поближе устраивайся, – сказал Захар. – Не то замерзнем. Ноги-то под телогрейку суй, к моим поближе. Ничего, счас надышим.

Пошарил рукой под тяжелым чехлом, нащупал острое плечо Артюшина, прижал к себе, удивляясь: отчего он худой такой? Прямо ребра пересчитать можно. Чувствуя рядом, как торопливо и гулко бьется его сердце, у Захара за-чесались вдруг ресницы. Так бывало в далеком, позабытом детстве – ресницы чесались перед тем, как закипали слезы. И подбородок у Захара дернулся не-мощно, по-стариковски.

«Чего это я?» – удивился он. Прислушался. Все также шуршал о брезент снег, гудел в отдалении накат. Снег валил густо, не переставая, о том, сколько его легло, можно было судить по тяжести в ногах. Ничего, под снегом теплее.

– Ты чего молчишь? – спросил Захар у Артюшина.– Думаю, – отозвался тот.– О-от, новое дело, думает он. Самое время… И о чем, если не секрет, ду-

маешь?– Какой секрет. Думаю, есть ли мне письмо в том резиновом мешке.– От родителей, что ли?– Не-а. Они у меня в Африке, на два года поехали рудник строить. Письма

не скоро доходят.– Тогда от кого? – враждебно спросил Захар, отодвигаясь от моториста.

Почему-то ему стало неприятно, что там, в мешке, рядом с письмом Сашки может лежать письмо Артюшину.

– От жены.– Как? – Захар чуть язык не прикусил.

26

– От жены… от Светки. А что?«Плохо изучаете вверенный личный состав, мичман», – сказал сам себе За-

хар.– Когда же ты, самое, жениться успел?– Перед призывом записались. В загс я уже стриженым ходил. Даже свадь-

бу отгулять не успели. Так, ребята пришли, посидели, музычку послушали. У меня магнитофонных пленок несколько километров.

– Да-а, интересно выходит, – строго сказал Захар. – Родители, значит, в отъ-езд, а ты под шумок женился!

– Почему под шумок? – обиделся Артюшин. – Светку и отец, и мать хоро-шо знают. Мы же из одного класса. Мать, правда, хотела, чтобы мы после ар-мии поженились. Долго ждать… Одна она теперь в квартире, – голос у Артю-шина дрогнул.

«Ну и ну, вот тебе и пацан. У самого скоро пацаны будут! И все-таки чудно!»Захар засмеялся.– Вы чего?– Что «чего»?– Смеетесь?– А-а, смешное вспомнил. Ты бы рассказал что-нибудь, все быстрее время

пройдет.– А что рассказывать?- Да что хочешь… Анекдот. В нашем веселом положении в самый раз анек-

доты рассказывать.– Это я виноват, вскочил в шлюпке, сбил маневр….– Брось.– Я – упрямо повторил Артюшин, – так и скажу.– Кому?– Командиру полигона скажу.– Не-е, ответ мне держать. Так по справедливости. Ну, дак что, рассказы-

вай. Анекдоты не надо… Лучше из жизни. Как ты, самое, жил. К примеру.– Чего же тут интересного? Жил, и все.– Не, мне интересно. Я в Москве два раза был. Самое… Го-ород! А ты где

жил??– На Арбате. Центр. Вы ресторан «Прага» знаете?– Откуда же мне знать? С вокзала на вокзал.– Ну, у метро «Арбатская»…Так до моего дома от «Праги» пять минут. Ста-

рый район. Отец ни за что переезжать не хочет. Нам квартиру в Чертанове да-вали, отказался. У нас хоть и коммуналка, зато центр. Вообще не представляю себе жизни без Москвы. Вечером на улицу Горького выйдешь… Мы со Светкой часто гуляли. Она девка спокойная, но скажет, все, железно… Кремень. Чтобы я при ней на другую глаз положил? Сразу уйдет.

Артюшин замолчал, думая о своем.

27

Захар прислушался. Снег шел медленнее, сухой – там, в колючей звездной выси, рождалась зима. Море еще боролось, било о камни ледок, но вода была еще тяжела и густа. Месяц-полтора – и море встанет. У Отпрядыша вздыбят-ся зеленые торосы, а остров покроется сухим легким снегом… Захар попытал-ся представить жену Артюшина, Светку. Ему захотелось, чтобы она была кре-пенькой, ладной, как их деревенские девчата, и чтобы не брюки носила, а нор-мальное платье. И без всяких штучек-дрючек была… Спокойная. Хорошо ска-зал мальчишка… Спокойная.

Кольнула мысль о Саше, но подумал о ней Захар отстраненно, будто видел издалека или… во сне.

– Я когда начал в автомастерской работать, деньги появились, заработать там хорошо можно… К тряпкам потянуло, к заграничным – с фарцой связался.

– С кем?– С фарцой.– Это еще что такое?– Вы даете, Захар Евсеич. Что, серьезно не знаете??– Дак откуда?– Ну, это… шмотками иностранными торгуют. У иностранных туристов пе-

рекупают и…– Поганое дело.– Поганое. А сгореть как можно! Уголовщина. А у меня родители по коман-

дировкам… То да се. Домой фарцовщики стали заходить. Так Светка их сра-зу отшила. Или они, говорит, или я. И не жена ведь была еще. Понимаете? До меня только сейчас дошло, из какой она меня ямы вытащила. А тут армия…

– Ты волосы, как у девки, длинные носил? – спросил Захар.– Ага. Под битлов. Нормально.– Так чего же хорошего?– Ну, а плохого что?– Все же мужик… Штаны, небось, тоже в обтяжечку.– Джинсы? Ну, у меня джинсы настоящие были, не поддельные. Колоссаль-

ные джинсята. Кстати, очень удобная одежда.– Верно… удобная. Заместо кальсон можно носить. Очень даже удобно…

Ишь ты. А я в школу две зимы не ходил. Не в чем было, – помолчав, задумчи-во сказал Захар.

– Даже валенок не было?– Какие валенки… Побрызгать из избы на снег босой выскакивал. Война.

Отца в сорок первом убили, матка годом позже померла. Березовую кашу жрал. Хорошо еще в ремесленное определили. Я, знаешь, что самым вкусным тогда считал?

– Ну?– Жмых. – Что, что?

28

– Не знаешь, молодой еще. А ты мне фарцой этой. Жмых – когда подсол-нечные семечки давят, отход остается, вроде плиточного чая… Тоже не зна-ешь?

– Ну, чай знаю. Совсем уж серый, думаете?– Меня в ремеслухе жмыхом угостили. Вкусно. Был я в прошлом году в от-

пуске на Черном море, попросил кореша достать жмыха попробовать. Вспом-нить хотел. Тот удивился. Но принес. Чуть зуб не поломал. Иная теперь жизнь… Ты что же, в этой мастерской и дальше будешь работать?

– Зачем? Учиться пойду. Я в автодорожный институт по конкурсу не про-шел. Отслужу, буду снова поступать.

– А не поступишь?– Поступлю. Железно поступлю. Это и слону ясно.– Кому?– Слону– Мда-а.Все теперь жгуче интересовало Захара в этом непонятном парне. Совсем

еще недавно просто было судить – молодой, нос не дорос… Теперь море урав-няло их, не было ни старшего, ни младшего, не было разницы в возрасте, и это позволило Захару взглянуть на Артюшина с новой, неожиданной стороны. То, что он не хлюпик, мужик, – ясно. Смущала самоуверенность… А может, и нет? Городской ведь. У них малость по-другому… А и лучше. Теперь они все сходу берут, время такое. Жратва хорошая, обувка, одежка на выбор. Так и должно быть. Думая о городе, городских, Захар впервые за многие годы с щемящей радостью вспомнил вдруг родную деревеньку Тройная Гора. На деревеньку ту Захар таил обиду: вытолкнула в город и забыла. И вот обида ушла. Не голод-ную деревеньку винить надо, рада бы помочь, да нечем было. Война винова-та! Черной бороздой легла через жизнь, по сей день икается.

Да, он совсем иначе, чем москвич рос. С шестнадцати лет после ремеслу-хи плотником на лесобирже, себя кормил. Этим Захар может гордиться. А вот, что не учился, – худо. Смог бы, наверное, молодому-то легче. Нынешние куль-турней, в себе уверенней. Поступлю в институт, говорит, и слону ясно. Вот. Раз-ные они, конечно. Но главное-то в другом. В этом главном они не разные, нет…

– По жене-то скучаешь? – спросил Захар.– Очень, – Артюшин вздохнул.– Не боишься, что… одна.– Нет, тут железно. Я за Светку уверен. На шаг к себе никого не подпустит.– Мне жинка уже два месяца не пишет. Места себе не нахожу, – пожало-

вался Захар.– Ничего, напишет. Может, в мешке уже письмо лежит, утром и посмотрим.– Может и лежит.

29

10

Сухие водоросли горько пахли каким-то лекарством. Захар и Артюшин дав-но молчали, утомленные разговором. Стало заметно теплее. Озноб прошел. Немного пощипывало пальцы ног. Захар осторожно шевелил ими, стараясь не беспокоить Артюшина.

Моторист неожиданно чихнул и невнятно пробормотал– Нет, не усну.– Что так? Вроде не холодно. Ты давай ближе ко мне.– Не поэтому… Зубы я перед сном не почистил.Захар прикрыл глаза, ему стало отчего-то обидно. О-от, молодой, все шу-

точки шутит. Зубная щетка ему понадобилась… Трепач.Обида держалась недолго.Снег перестал. Рев наката стал глуше, море било с оттяжкой через равные

промежутки времени – сначала рождался отдаленный гул, похожий на рев зверя, гул затихал, переходил в шипение, то волна катила по мелководью и, наконец, набрав силу, ударяла в утесистый берег: «У-у-умс!»

Артюшин лежал, поджав ноги, упираясь в бок Захара острыми коленками. Дышал ровно, спал. Захар подоткнул под бок моториста телогрейку, чтобы не поддувало, Артюшин завозился, что-то пробормотал и по-детски чмокнул гу-бами. И хотя лежать так было неудобно, Захар не пошевелился. Лежал, глядя перед собой. Темнота была зыбкой, подвижной.

Захар знал, что ничего с ними теперь не произойдет. Снимут завтра, как поутихнет малость. Кипиани, конечно, дал радиограмму. Сидит сейчас в ра-диорубке, слушает эфир, переживает. Наверняка уже доложили оперативно-му флота. Шуму будет много. Но не это беспокоило Захара. То вполне заслу-женное взыскание, что он, конечно же, получит, было нестрашным, как отцов-ский подзатыльник, другое, что вызревало внутри, было куда серьезней, ибо оно давало оценку человеку по имени Захар Загвоздин. Жестокую и, надо по-лагать, справедливую.

О своей жизни, о себе Захар задумывался редко. Жизнь, которой он жил, ему нравилась, в ней все ему было ясно, и никакой другой жизни он для себя не хотел. Особых причин быть недовольным собой у него тоже не было. Не может же он стать, скажем, красивее, чем на самом деле. Какой уж уродился. Захар никому не завидовал. Одно время, в молодости, очень хотел стать офи-цером, пробовал даже ходить в вечернюю школу, пока не понял – не осилить. Прочно все позабыто. Что же, их, сверхсрочников, называют золотым фондом флота.

Нет, он всегда жил по справедливости. Здесь его никак не упрекнешь. И еще жил по уставу, ибо верил, и всегда будет верить в его целесообразность и мудрость. Служба на отдаленных постах и «точках», далеко от обжитых мест, приучила его исполнять устав строго, не то случится беда. То, что произошло

30

сегодня, было еще одним подтверждением истинности закона. Но сегодня за-кон переступил он сам – с того момента, как самовольно ушел на буксире в Лесной, он думал только о себе, о своей беде – в этом, как теперь понимал За-хар, и был корень его проступка. Поразила мысль, что вот, оказывается, и он, Захар Загвоздин, может поступить как-то не так, не по совести. И он…

Ворвалась в его жизнь океанской волной Сашка, все перепутала, и вот он уже виновных ищет, на парня коситься стал. А тот за воротник его выволок, от смерти спас… Да-а, такие дела. Делишки.

Мысли эти несли Захару горечь, но и странное освобождение. На какое-то время он, наверное, все-таки задремал, потому как увидел вдруг свою дерев-ню, но не обычно, а вроде с самолета, увидел ясно: избы с пристройками, по-сверкивающий на солнце наст, синюю тропку, сбегающую вниз с угора к реке, прорубь в выгородке. И запах почувствовал, запах обжитого жилья.

А проснувшись, с недоумением разглядывал светлеющий прямоугольник перед собой, сна не помнил, осталось лишь тревожно-грустное чувство какой-то утраты. Холод наступающего дня требовал действий. А действия заключа-лись лишь в одном – в ожидании.

11

Сняли их вертолетом в 10.40 утра. Врачу, старшему лейтенанту, прилетев-шему оказывать помощь, Захар спокойно сказал:

– Ничего, оклемаемся. Нам бы, самое, медицинского неразбавленного… для сугрева. Кха-а. Чтобы простуду отбить. А так норма.

А еще через час оба сидели в жарко натопленной баньке. Той самой бань-ке, что построил Захар. Пар был сухой, жесткий, от жара даже уши, казалось, в трубочку сворачиваются.

Захар выпил спирта, сидел, опустив отяжелевшую голову, чувствуя, как по-степенно уходит изнутри холод. Чуть ли не силком заставил выпить Артюшина, да еще собственноручно растер его мускулистое тело старой вязаной вареж-кой. При этом Артюшин дрыгал ногами и дурашливо орал на всю баню:

– А-а!.. Щекотать, товарищ мичман, по уставу не положено! Уй-юй-юй!После спирта Артюшин захмелел, улегся на полог и насвистывал свои

тудыл-будыл-дудыл. А глаза у него слипались.И опять шевельнулось в душе у Захара что-то отцовское, теплое к этому

долговязому насмешливому парню. Хмель все-таки и его постепенно стал за-бирать. И происшедшее на острове начинало казаться совсем уже в другом свете. Точно во сне все привиделось.

И отчего-то совсем не радовало, что в мешке оказалось письмо от Сашки. Захар его даже не распечатал, сложил пополам и сунул в карман стеганки.

Густо пахло березовыми вениками, чистым выскобленным деревом. В печ-ке потрескивали дрова.

31

Дырка«Корабли – неудачники? Бывают. Вы напрасно удивляетесь. Я могу при-

вести с десяток примеров. И дело не в командире или экипаже, люди меня-ются, а несчастья продолжают преследовать корабль. Иногда эта стран-ная закономерность распространяется и на соединение кораблей…»

(Из разговора)

1

В дивизион ремонтирующихся кораблей я тогда загремел по дурацкому поводу. Причиной послужил случай, происшедший со мной сразу после май-ских праздников. А было так: в воскресный день, с утра, я наладился в Мур-манск немного встряхнуться. Облака раздуло ветерком, светило солнце, и ко-рабли на рейде и у стенки, дома и домишки, карабкающиеся по скалам, вид имели праздничный, под стать моему приподнятому настроению.

На КПП автобус простоял минут пятнадцать: наряд устроил «шмон» в двух грузовиках с военными строителями. Нашли несколько бутылок водки, и де-журный по КПП прилюдно расколол их о железную ногу шлагбаума – в Се-вероморске жестко поддерживался «сухой» закон. Но и это не испортило на-строения.

Раньше я бывал в Мурманске только осенью или зимой: мрак, снежные за-ряды, чугунное небо. Нынешним же деньком город открылся мне в ином об-личии: многоярусный, с каменными домами, широченными улицами и с осо-бым, свойственным портовым городам, ритмом.

В шесть вечера я наскоро поужинал в ресторане, съел отлично приготов-ленную нельму, салат из свежих помидоров и вопреки обыкновению выпил бутылку кисловатого, с осадком пива. В североморском кинотеатре шел какой-то новый итальянский фильм, и нужно было поспеть, чтобы не промахнуться с билетами. День-то воскресный.

Я уже подходил к автобусной остановке, когда услышал окрик: «Товарищ лейтенант!» Лейтенантом я стал недавно и еще не привык к такому обраще-нию, потому решил – не меня. Обернулся, когда за спиной забухали сапоги. Здоровенный солдат, догнав меня, цепко ухватил за плечо.

– Товарищ лейтенант, я шумлю, а вы не слухаете. К старшему патруля по-дойдите, вызывают.

Я повел плечом:– А ты руки-то убери, служивый. Где твой старшой?Солдат обиженно надул губы:– Тамочки, за углом они. Я что? Мне как скажут. Была охота…За углом меня и в самом деле поджидал маленький кривоногий капитан-

артиллерист. Играя желваками, он хрипло спросил:

32

– Почему команды не выполняете, лейтенант? Сказано подойти, а вы? Со-противление патрулю?

– Какое сопротивление? – удивился я.– Молчать! Видать, залил глаза в ресторане, старших по званию не различа-

ешь? А еще значок «мастера спорта» нацепил. По литрболу, что ли?По сути, я еще был гражданским человеком, и тон капитана мне не понра-

вился.– Ну, а грубить-то зачем, товарищ капитан? Я повода, насколько понимаю,

не давал.Артиллерист позеленел:-Как? Ты еще залупаешься? Юшенков, в машину его. Пусть в комендатуре

разбираются с этим пижоном. О-о-т, публика!В дежурной машине пахло табаком и гуталином. В зарешеченное окошко

было видно: на одном из домов на ветру трепыхается транспарант: «Мурман-чане, сделаем свой город городом коммунистического труда!»

Лица у капитана и двух солдат были напряжены, словно они везли опас-ного бандита. Ситуация складывалась совершенно идиотская, а главное, ни-кому ничего не докажешь. Комендатура располагалась неподалеку от желез-нодорожного вокзала в деревянном, барачного типа, доме. Дежурный – кру-глолицый, узкоглазый пехотный майор лениво спросил у капитана, разгляды-вая меня:

– Пьяный?– Выпивши. Грубость, сопротивление патрулю.– Здесь какое-то недоразумение, – попытался вмешаться я.Майор засмеялся:– Недоразумение? От тебя на полметра выхлоп, артист. На гауптвахту его,

пусть проспится.Так я в первую неделю службы оказался на губе.В офицерской камере, узкой и длинной, как вагон, стояли две двухъярус-

ные койки, стол, два табурета. На одном из них в углу сидел инженер-капитан-лейтенант. Когда я вошел, он приложил палец к губам и сердито цыкнул:

– Ти-хо!На руке у него была намотана леска, тянувшаяся, насколько я мог разгля-

деть – в камере стоял полумрак, – к небольшому отверстию в плинтусе.Капитан-лейтенант дернул за леску и расстроено покачал головой:– Вы себе представить не можете, до чего хитрая тварь. Два раза срыва-

лась. А теперь не клюет. У вас нет с собой подсолнечного масла?– Масла? Нет. – Я с удивлением посмотрел на незнакомца: узкий, с горбин-

кой нос, черные, с каким-то странным блеском глаза, лягушачий, скрививший-ся в усмешке рот.

– Жаль. Грызунов очень привлекает запах подсолнечного масла. Позвольте представиться, Гелий Георгиевич Маркин. – Он стал спокойно, не спеша, сма-

33

тывать леску. – Сегодня охоты не будет. Не фартит. Располагайтесь, молодой человек, будьте как дома. Кстати, как вас зовут?

– Гена.– И сколько вам впаяли?– Не знаю.– Какой вы нелюбознательный. А за что?– Понятия не имею. Патруль привязался…– Ясно, что ничего не ясно.Маркин встал, подошел к двери, громко постучал, требуя начальника кара-

ула. Пришел интеллигентного вида, в очках, старший лейтенант, спросил уста-ло:

– Гелий Георгиевич, ну что еще?– Простите, мой сокамерник, по какому поводу? Мне это как-то небезраз-

лично. Вдруг он педераст?– Успокойтесь, задержан в нетрезвом виде.– И все?– И все.Маркин повернулся ко мне и, подмигнув, сказал:– На нетрезвого вы не тянете. Ну да ладно, в жизни всякое бывает, дыши-

те глубже. Самое страшное, что вам грозит, пять суток ареста. А за пять суток я расскажу вам грустную историю моей жизни и научу ловить крыс петлей. Тут их полно. А тараканов нет. Вы не знаете, почему здесь нет тараканов? Не зна-ете? Жаль. Я заинтересовался биологией насекомых, а подходящей литерату-ры на гауптвахте нет. Зато есть весь набор уставов, «Блокнот агитатора» и жур-нал «Коммунист Вооруженных Сил». Как вам это нравится? Ясно: никак. Вас где взяли?

– На остановке автобуса. А что?– А до этого где были?– Ужинал в ресторане.– О, боже! И что вы ели?– Жареную нельму.– Нельмочку? Одобряю. Так, это рыба, горячая закуска. Дальше?– Все.– Все? – Маркин вскочил и возбужденно прошелся по камере, бормоча: –

Черт знает, что вы себе позволяете. Почему вы не взяли шашлык по-карски? К нему же подается острый соус. А зелень? Несчастный, почему вы не взяли зе-лень? И кофе вы, конечно, тоже не пили?

– Не пил.– Нет, вы просто ненормальный. Я из-за вас теперь спать не буду. Вы хоть

имеете представление, как здесь кормят?– Я неприхотлив в еде.– В первый раз встречаю такого неинтересного человека.

34

– А вы здесь, извините, по какому поводу? – меня стал раздражать тон Мар-кина.

Гелий Георгиевич многозначительно поджал губы и изрек:– Находясь в состоянии аффекта, применил табельное оружие. На пораже-

ние.– Вы убили человека?– Да.– И кого?– Себя, юноша. – Маркин расхохотался. – Скажите, я похож на сумасшед-

шего?– Не-е-т. – Я не знал, как себя вести дальше.– Ну, а я что говорю? До института Сербского не дойдет, хотя судебно-

медицинской экспертизы мне не избежать. Вы умеете играть в «жмен»?– В «жмен»? Нет.– Жаль. Игральных карт, как вы понимаете, здесь нет, а то можно было бы

перекинуться в «дурачка». Для серьезной игры не хватает как минимум двух партнеров. Комендатура стала плохо работать. Поете?

– Нет, как-то…– Правильно. Инструкцией запрещается в камере петь и играть на музы-

кальных инструментах. Хотел бы я знать, как сюда пронести, скажем, гобой. Однажды я сидел на плавучей гауптвахте в Таллине. Еще курсантом. Так там нары не убирались на день, потому что их нельзя было убрать – обыч-ный кубрик. Как только темнело, мы лазали в трюм, доставали матрацы и спали, как короли. Вам не приходилось сидеть на гарнизонной гауптвахте в Питере?

– Нет.– Несчастный, вы много потеряли. Там в свое время сидел Лермонтов. Пом-

ните? «Сижу за решеткой в темнице сырой…» Михаил Юрьевич преувеличи-вал – вполне комфортабельное учреждение. У меня была персональная каме-ра. Я думаю, пройдет время и на здании гауптвахты будет повешена мрамор-ная доска с надписью: «Здесь много раз сидел Гелий Маркин. Люди, помяните его грешную душу!» Умеете показывать фокусы на спичках?

– Нет.– Черт знает что! Где вы воспитывались? Ничего, я вас научу.…В первый день я так устал от переживаний и болтовни Маркина, что уснул

не раздеваясь. Проснулся под утро, долго не мог понять, где я нахожусь. За сте-ной ходил часовой, было слышно, как цокают его подкованные сапоги. В окон-це, забранное решеткой, лился жидкий зеленоватый свет. Я лежал и думал, что происшедшее – расплата за то удивительное чувство свободы, которое я испытал, сев на самолет в Краснодаре. Даже с теткой толком не простился, не захотел, чтобы она пошла провожать. Галя в аэропорту не появилась, хотя на-верняка знала, каким рейсом я улетал, – билет мне по воинскому требованию

35

в кассе Аэрофлота оформляла ее подружка Люба, – они учились в одном клас-се. Люба и сообщила:

– Твоя на развод подала, знаешь?– Догадываюсь.– Она-то еще ничего. Родичи настояли.– Ох уж эти родичи!– А на Север зачем?– Служить. Призвали на три года.И в самолете, и потом в Москве, и в Североморске жило во мне необык-

новенное ощущение свободы. Я и вел себя, как этакий буланый конек, даже взбрыкивал иногда. И все мне на первых порах удавалось. В управлении ка-дров встретили хорошо, пообещали, что устроят в главной базе в спортивную роту или еще куда. Жить разместили на плавказарме, в отдельной каюте, и приятно было, засыпая, слышать, как всплескивают волны, как по утрам на ко-раблях трубят зорю горнисты. И вот на тебе…

Укладываясь на скрипучую койку, Маркин вздохнул. История, произошед-шая с ним, напоминала сценку из старинного водевиля. В понедельник к ним, в техническое управление флота, на семинар по марксистско-ленинской под-готовке должен был прибыть проверяющий, Маркин, заступивший дежурным по управлению, намеревался просмотреть и обновить конспекты. Сунулся в портфель, а заветной тетрадочки нет, в спешке забыл дома. Попросил, чтобы его подменили, и помчался домой – жил он в пяти минутах ходьбы от управ-ления. Ему бы позвонить предварительно жене, как делал всегда, не позвонил – подвела интуиция. И, когда открыл дверь своим ключом, сразу понял – не ко времени, у жены очередной «гость».

У Маркина что-то сдвинулось в голове, разом сошлись в одну точку и унизи-тельный страх перед завтрашним семинаром, и тень, мелькнувшая за портье-рой, и растерянно-блудливые глаза жены, он выхватил пистолет, передернул затвор и выстрелил в потолок. Медленно, очень медленно, как в специальной киносъемке, падала с потолка штукатурка. «Гость» с перепугу сиганул со вто-рого этажа в окно и едва не угодил на крышу патрульной милицейской маши-ны. Последующие события происходили точно по плану: задержание, допрос в милиции и арест, с содержанием на гарнизонной гауптвахте. Следователь военной прокуратуры в версию о «неосторожном обращении с оружьем» не верил, хотя «гость» утверждал, что выпрыгнул в окно еще до выстрела, услы-шав щелчок проворачиваемого ключа.

Маркин вспомнил разговор с начальником управления. Гелий Георгиевич ерзал, сидя на кончике стула. Ему было неудобно и стыдно. Начальник управ-ления инженер контр-адмирал тремя годами раньше окончил училище, знал его еще курсантом, они и внешне походили друг на друга: оба худые, сутулые, гривастые – только будущий адмирал успел краешком зацепить войну, и на его суконке одиноко поблескивала медаль «За боевые заслуги».

36

– Гелий, скажи, что мне с тобой делать? – уже несколько обрюзгшее лицо начальника управления порозовело. – Ну, на кой черт тебе понадобилось стрелять? Отвечай! Молчишь? Ты же не пацан, под сорок, я недавно подписал представление о присвоении тебе очередного звания, в перспективе – новая серьезная должность… Ты хоть понимаешь, что мне тебя не отбить? Уже доло-жили командующему флотом, твой выстрел и в Москве слышали.

– Понимаю.– Ничего ты не понимаешь!Контр-адмирал, подперев кулаком подбородок, некоторое время разгля-

дывал Маркина, потом спросил:– Гелий, может, у тебя беда какая? Чем могу, помогу, ты знаешь…– Знаю. – Эхом откликнулся Маркин.«Я сейчас наложу в штаны, – с тоской подумал он. – Господи, как нехоро-

шо»…С годами шутовство стало второй натурой Маркина, и все его выходки не

обдумывались заранее, а возникали сами собой, как бы под влиянием некой непреодолимой и злой воли. И никто не знал, как тяжело ему носить маску шута и легкого человека. Даже наедине с самим собой он не решался снять маску и спал в ней, как крестоносец в кованом железном шлеме.

Началось это еще с курсантской поры, когда, оказавшись среди незнако-мых, ожесточенных войной парней, он впервые испытал страх и, чтобы пере-бить его, пискляво крикнул в строю на вечерней поверке: «Ку-ка-ре-ку!» И тот-час угодил на гауптвахту.

Чего он только потом не вытворял. Несколько раз его собирались отчис-лить из училища. Выручало то, что он отлично учился. Его побаивались препо-даватели. Когда в конце лекции или практического занятия преподаватель ин-тересовался, есть ли вопросы, Маркин неизменно тянул руку и спрашивал не-что такое, после чего преподаватель начинал пускать пузыри, сердиться. И тог-да Гелий плелся к доске и, растягивая в улыбке лягушачий рот, упорно доказы-вал свою правоту.

Мог ли кто предположить в этом несуразном человеке нежную, ранимую душу? Конечно, нет.

Приключения свои Маркин настолько приукрашивал, что в устном изложе-нии они приобретали совсем фантастический характер и ходили по училищу в виде анекдотов. Да и потом, перестарком каплеем, не мог он избавиться от этого наваждения…

Сейчас, наедине с самим собой, когда не нужно было играть странную свою роль – смешить, смеяться самому, рассказывать идиотские истории, Маркин с отчаянием думал, отчего у него все так вышло? А ведь начинал службу он со-всем неплохо. Если бы не карточка взысканий и поощрений, в которой разного цвета чернилами были изображены его художества, он выпустился бы из учи-лища с золотой медалью. Диплом с отличием тоже неплохо. И направили его

37

служить не на баржу-грязнуху, а на эскадренный миноносец. В служебной ха-рактеристике, вложенной в тощую папочку, – личное дело лейтенанта Марки-на Г.Г., – значилось: «Любит море».

Наступил период, когда Маркин перестал хохмить. В это трудно поверить, но это так. Хохмить было некогда, да и не к лицу отличнику боевой и полити-ческой подготовки. Служба, что называется, пошла. Его эсминец поставили на капитальный ремонт в Кронштадте. Маркина назначили командиром боевой части пять на строящийся в Калининграде сторожевой корабль. Перед тем как отправиться к новому месту службы, ему предстояло отгулять отпуск. Он пое-хал в Ленинград, снял в гостинице «Октябрьская» номер «люкс» и предался доступным холостому флотскому офицеру развлечениям. Обход ресторанов и прочих злачных мест на Васильевском острове обычно завершался танцеваль-ным вечером в знаменитом Мраморном зале Дворца культуры имени Киро-ва. Там-то Маркин и встретил Анечку. Несколько лет судьба берегла его, дер-жала в розовом тумане, пока однажды, вернувшись с моря, он узнал, что жена ему неверна, путается с мичманами и даже с матросами срочной службы. Что-бы избежать скандала – гарнизонный женсовет предупредил его, – пришлось срочно перевестись на Северный флот, поближе к берегу…

Если бы у них были дети, Аню не заносило бы так часто налево, впрочем, нимфомания – болезнь, это подтвердил и психиатр: «Вы психически здоровы, если такое понятие вообще существует, а с женой… с женой вам лучше разой-тись, дальше будет хуже».

В этот момент Маркину стало жаль не жену с ее сконфуженно блудливой улыбкой, а тестя, благообразного старца, снимающего кокетливый фартучек закройщика только перед сном. Когда-то он был модным портным, а после выхода на пенсию освоил изготовление морских офицерских фуражек, и в дом на Загородном проспекте зачастили флотские офицеры – этим старик забил последний гвоздь в крышку собственного гроба, ибо его дочь возбуждал ис-ключительно личный состав Военно-Морского Флота.

2

«Впаяли» мне действительно пять суток, и я об этом нисколько не жалел. Кто-то из писателей сказал, что каждый мужчина должен хотя бы неделю от-сидеть в тюрьме. И он прав. Во всяком случае, после гауптвахты я чувство-вал себя возмужавшим. К тому же пострадал я безвинно, и это обстоятель-ство придавало «отсидке» особую значимость. Маркин научил меня играть в «жмен», «слова», показывать фокусы со спичками.

С сокамерником я простился, как с близким другом. Маркин не унывал, судьба с ним проделывала и не такие штуки. Вернувшись на плавказарму, я тщательно побрился и отправился в управление кадров – нужно было как-то объяснить свое исчезновение. На этот раз встретили меня менее любез-

38

но, направили к другому кадровику, капитану второго ранга. Сведения из ко-мендатуры, как я понял, уже поступили. Кадровик – крупный, осанистый, с об-рюзгшим лицом кивком указал мне на стул и брезгливо заметил, что призва-ли меня всего на три года, а я в первые же дни службы ухитрился надраться и попасть на гауптвахту. Спортсмен, мастер спорта и пьяница.

– Я вообще не пью, – пытался возразить я, – так, стакан пива.– Хоть бы придумали что-нибудь пооригинальнее. Стакан пива! Как вы по-

нимаете, о назначении вас в спортивную роту на тренерскую работу и речи быть не может. А местечко я вам подберу… Отличное местечко! – И на лице кавторанга появилось мечтательное выражение.

Через несколько дней я получил предписание, в котором значилось, что для продолжения дальнейшей службы мне надлежит следовать в Северод-винск. Так я впервые узнал о существовании этого города.

К месту назначения я прибыл в субботу вечером. Последние три часа поезд медленно тащился по насыпи, напоминающей дамбу, по обе стороны тускло отсвечивали болота, за ними глухой стеной стояла тайга. Сосед по купе, майор интендантской службы, философски заметил: «Пейзажи здесь гнетущие…По-рой звереешь». Майор подсел где-то уже за Мурманском, имея при себе то-щий портфелишко, с каким чиновные пенсионеры ходят в баню, и пятилитро-вую канистру с пивом. Допив пиво, он сошел на каком-то полустанке, и перед тем, как исчезнуть в ночи, посоветовал мне прямо с вокзала отправиться в ко-мендатуру и выбить квиток на место в гарнизонной гостинице.

В поезде меня не покидало ощущение, что я принимаю участие в каком-то авантюрном приключении, – так моя теперешняя жизнь не походила на ту, которой я еще жил недавно. Главное – появилась надежда на некий пово-рот в моей незадавшейся судьбе. На подъезде к Северодвинску пошел дождь. Сквозь водяную пыль размытыми штрихами проступал город. Ветерком раз-дернуло водяные шторы, и в пространстве, наполненном желтым светом, мне явился бурый короб вокзала. Из обломка водосточной трубы, как из-под же-ребца, пенной струей хлестала вода. «Пейзажи здесь действительно гнету-щие», – согласился я, извлекая из ремней плащ-накидку. Вспомнив совет май-ора, первым делом зашел в комендатуру, – благо располагалась она в пяти ми-нутах ходьбы, дежурный, отметив предписание, без лишних слов выдал на-правление в гостиницу. Два тяжеленных чемодана я догадался сдать в багаж, со мной была лишь спортивная сумка – только необходимое. Это облегчило мое положение, потому как автобуса я не дождался, а про такси в Северодвин-ске, наверное, и не слышали, к гарнизонной гостинице пришлось добираться пешком.

Дождь вконец распоясался, хлестал с каким-то остервенением. Мутные по-токи низвергались по улице. Плащ-накидка оказалась мне велика, капюшон то и дело сваливался на нос, в ботинках хлюпало. Гостиница занимала пятый

39

этаж служебного дома. Как потом выяснилось, там размещались штаб и тыл военно-морской базы, пришлось проходить КПП с предъявлением докумен-тов. Дежурный по КПП, старший лейтенант, пояснил, что я могу занять любую свободную койку. Прошелся по коридору, пытаясь найти горничную, не на-шел, толкнулся в первую попавшуюся дверь и увидел человека в длинных, до колен, черных сатиновых трусах. Человек сидел на койке, перед ним на казен-ной тумбочке была разложена закуска: треска горячего копчения, плавленые сырки, банка шпрот, что-то еще. Посреди этого великолепия сиротливо стоял захватанный руками стакан. Бутылку он успел сунуть под подушку, видно было ее донышко, рядом, на простыне, расплывалось темное пятно. Человек с не-мым изумлением взирал на меня. Ростом он был никак не меньше двух ме-тров, весил добрый центнер и кулаками вполне мог бы забивать сваи в мерз-лую поморскую землю. «Викинг» – первое, что пришло мне в голову. На гру-бом лице морского разбойника странно выглядели наивные светло-голубые глаза. «Викинг» уже прилично поддал.

Я поздоровался. Стараясь держаться прямо, человек прикрыл рот, попы-тался подняться, но, видимо, раздумал и громыхнул сидя:

– Здравия желаю, товарищ лейтенант! – И, звучно икнув, представился: – Мичман, самое, Загвоздин Захар. Отдыхаю, вот…

– У вас там течет, – я показал на пятно, принявшее уже форму дирижабля.Мичман сунул лапищу под подушку и извлек бутылку.– От ё фо мать! Извиняйте. – И тут же предложил: – Не желаете?– Спасибо, не пью.– Что так?– Язва, – с грустью пояснил я, хотя по утверждению тетки Евфросинии мой

желудок мог вполне переваривать гвозди. Мичман, как и тот кадровик в штабе флота, наверняка бы не поверил, что я не пью. Зачем осложнять жизнь?

– Вона что… – огорчился Загвоздин. – Плохо дело. А я было обрадовался. Одному-то худо. Не люблю один. Хоть воды себе в стакан плесните, поддержи-те компанию, и покушайте дак. Тут ведь ни буфета, ни хрена нет.

– Воды плесну. И от угощения не откажусь. С поезда.Захар несколько лет прослужил на «точке», расположенной на острове в

Белом море. Два года холостяковал, а потом женился. Чем Загвоздин зани-мался на этой самой «точке», я так и не понял, но островная жизнь ему нра-вилась.

– Грибы, охота, рыбалка. Остров в запретной зоне, никакого рыбнадзора. Личный состав – шесть человек. Двух кабанчиков держали, один черный, злой – мы его Чомбе звали, другой покрупнее, светлый – Васька. Мясо свое, овощ свой, рыбка, грибы и никакого начальства. Летом – на острове, зимой – в по-селке. Гарнизон небольшой. – Захар вздохнул. – Чем не жизнь? Да вот при-шлось в Северодвинск перебираться. Согласился пойти боцманом на стороже-вик, комнату пообещали. Дело знакомое, до «точки» я на эсминце «тридцат-

40

ка бис» боцманил. Слышь, Геннадий Николаевич, а может, ты выпьешь чуток? Язву-то спиртом лечат.

– Воздержусь.– Гляди, твое дело.Перевод Загвоздина в Северодвинск, судя по скупым фразам, связан

был с его женой Александрой. Видимо, не по вкусу пришлась ей остров-ная и гарнизонная жизнь, вот и насела на мужа – давай в город. В городе, оказавшись в гостинице в одиночестве, Загвоздин запил. А чтобы не мель-кать в нетрезвом виде перед дежурным по КПП, провиантом и напитками запасся основательно. Мне этих продуктов хватило бы недели на две. Вод-ку Захар пил исключительно кориандровую – страшное пойло цвета раз-бавленной мочи.

После водки Загвоздин мягчел, принимался рассказывать о рыбалке, охо-те. Мне открылась такая незамутненная, такая светлая душа, что я только диву давался. А ведь Захару катило уже под сорок, и кое-что в жизни он, надо ду-мать, повидал.

– Николаич, ты семгу дак едал?– Разок, когда в Гремихе срочную служил. В военторговский магазин бочку

завезли. У меня продавщица была знакомая, вот и отломилось.– Разве то семга? Вот когда, самое, ее из сетки вынешь да в тузлук…Новозе-

мельский голец тоже хорош. Пробовал?– Откуда? А ты и на Новой Земле был?– Бывал, самое, как не бывать. Испытания обеспечивали. Вот житуха-то где!

Спирту – залейся. Перед завтраком взял стакан, перед обедом еще…Спирт, он от радиации полезный…

Утром в понедельник я проснулся от треска будильника. Ему тотчас ото-звался другой, затем третий. Они перекликались, как деревенские петухи. Комната была залита розовым светом. Окна, обои – все розовое. Напротив, смяв койку чугунной тяжестью, сидел Загвоздин – будто и не ложился. Водка в его стакане напоминала слабый раствор марганцовки. Стакан он все же не успел поднести ко рту.

– Стоп! – скомандовал я голосом рефери на ринге.Загвоздин поперхнулся, и ошалело уставился на меня.– Чего, самое?– А то, самое, что сегодня понедельник.– Иди ты! Травишь, Николаич?– Ты хоть какой нынче год помнишь?Гостиница пробуждалась. Хлопали двери, зудели электробритвы, в коридо-

ре шаркали шаги.Мичман растерянно посмотрел на меня. Подкрашенная солнцем водка

расплескивалась из стакана.– Николаич, а чо делать-то теперь?

41

– А вот чо, – я взял у него стакан и вылил водку в горшок с фикусом. По идее листья фикуса должны были немедленно почернеть и свернуться. Но не тут-то было. В горшке, где-то в самой глубине, даже поощрительно булькнуло: мол, давай еще, родимый. – Иди, брейся, Захар, приводи себя в порядок. Я сейчас чай покрепче заварю.

После бритья и крепкого чая Загвоздин на удивление быстро протрезвел. В кителе с мичманскими погонами он выглядел весьма внушительно. Такой боц-манюга мог украсить любой корабль.

Я тоже побрился, протер шею одеколоном, надел свежую рубашку. Но-венькая форма хоть и была получена со склада – «трехгодичникам» не шьют в ателье на заказ, – сидела на мне неплохо. Признаюсь, я испытывал что-то вроде легкого мандража, как перед финальным боем. Я с трудом представ-лял себе службу в дивизионе ремонтирующихся кораблей и вообще не пони-мал, что я буду там делать. Дежурный по КПП, на этот раз пожилой капитан с погонами интенданта, повертев в руке мое предписание, изрек: «А-а, это «хо-зяйство» Ручкова, на острове Ягры». Я похолодел. «На острове?» – «Какой это остров! Туда автобус ходит. Сядешь у почтамта на пятерку. Ориентир – судоре-монтный завод, а там спросишь. Место известное», – и капитан как-то нехоро-шо усмехнулся.

С соседом по комнате мы простились у гостиницы. Захару предстояло сле-довать в порт, где стоял его корабль, а мне – в противоположную сторону.

– Ну, бывай здоров, Николаич. – Загвоздин протянул руку. – Повстречаемся дак, Северодвинск большая деревня.

– Счастливо тебе, Захар.В воскресенье делать мне было нечего, и я обошел почти весь город. Дождь

перестал, выглянуло солнце, и Северодвинск уже не казался таким мрачным. Центральная улица имени Ленина упиралась в искусственное озеро – зато-пленный карьер, откуда брали песок для строительства. На улице Ленина – кинотеатр, кафе «Юность», вполне современные магазины. Нестандартные, даже с некоторыми архитектурными излишествами дома окаймляли простор-ную площадь. Тотчас за каменными домами начинался деревянный город с палисадниками и скрипучими дощатыми тротуарами. Северодвинск мне, в общем, понравился. Не Гремиха.

Комары ярились вовсю. Напротив почтамта – сумрачного двухэтажного зда-ния – был разбит чахлый сквер. Подошел автобус. Основная масса пассажиров, по-видимому, схлынула – час «пик» приходился на начало восьмого. В автобу-се было довольно просторно, в основном пенсионеры, старички, старушки и люди, чью профессию по одежде определить трудно: рыбаки, странники, чер-норабочие. Мне даже нашлось местечко на клейком дерматиновом сиденье.

На следующей остановке вошел высокий моряк – старшина первой статьи. Хорошо, если бы он тоже ехал на Ягры, тогда у него можно было спросить, как найти «хозяйство» Ручкова. Проскочив привокзальные улочки, автобус выка-

42

тил на шоссе. Минут через пять справа открылся залив: серый берег, серая вода, серые чайки. Показался мост, основательный, широкий, из бетона, а сле-ва от него – судоремонтный завод: высоченные башенные краны, огромный плавдок – на его черном борту большими белыми буквами было выведено: «Тише ход!». Рядом ржавые, в пятнах сурика рыболовные траулеры, сухогру-зы, а дальше – хищные, крутобортые боевые корабли. Если справа от моста вода была светло-серой, то слева настолько темной, что, казалось, вся аквато-рия залита мазутом. Автобус притормозил у деревянной будки – там, должно быть, пассажиры пережидали непогоду, кондуктор, женщина с лицом скиф-ской каменной бабы, объявила: «Конечная!». Моряк заторопился к выходу. Я окликнул его, он обернулся, с удивлением глянул на меня и, не скрывая доса-ды, сказал:

– Слушаю вас, товарищ лейтенант. – Извините, старшина, не подскажете, как пройти в соединение Ручкова?Широкое, смуглое, со сросшимися у переносицы бровями лицо старшины

высветилось улыбкой:– Могу даже проводить, если пойдем быстро. Времени – в обрез. Вам куда

нужно? В штаб? Или на корабли? Корабли в заводе стоят.– Скорее в штаб.– Тогда пошли. Ничего, если я вас коротким путем поведу, напрямик? По

шоссе долго. Только предупреждаю, дорожка неважная. Как?-Не имеет значения.-Добро. – И старшина зашагал через пустырь. Я едва поспевал за ним. Сле-

ва, за серым бетонным забором, возвышались корпуса цехов судоремонтно-го завода.

Дорога и в самом деле оказалась неважной. У меня создалось впечатле-ние, что мы пересекаем поле сражения: тут и там торчали столбы с обрывками колючей проволоки, между ними глубокие промоины, заполненные зеленой водой, щели, густо поросшие чертополохом.

– Здесь укрепрайон что ли был? – спросил я, едва не свалившись в яму.– Зона.– Что за зона?– Лагерь стоял.– Заключенных, что ли, содержали?– Да уж не пионеров. – старшина улыбнулся. Ему шла улыбка, смуглое его

жестковатое лицо светлело, делалось симпатичнее.Тропинка нырнула в заросли кустарника и минут через пять уперлась в по-

косившийся забор. Старшина раздвинул доски.– Прошу, товарищ лейтенант. Извините, что я вас с черного хода. Может,

когда и пригодится. За гвоздь только не зацепитесь.Сразу за забором начиналась просторная площадка, напоминающая плац.

Слева, метрах в трехстах, белел домик КПП, за ним вдоль площадки – ряд

43

двухэтажных деревянных домов, справа, как бы замыкая площадку, стояли два точно таких же дома, за домами лепились какие-то унылые сооружения, над одним тянулась к небу закопченная труба.

– Ну, вот мы и дома, – сказал старшина. – Штаб вон в той двухэтажке, что с краю. А мне в казарму. Всего вам доброго, товарищ лейтенант.

Вблизи здание штаба выглядело еще менее привлекательно: выбеленный дождями сруб, пазы забиты паклей, оттого казалось, что стены шелушатся, как при болезни. К штабу вел сколоченный из бросового горбыля тротуар, рядом дыбилась убранная в деревянный короб тепломагистраль. «А ведь напрасно я так рано приехал, – подумал я, ощущая сквозь подошвы упругость тротуара. В щели между досками напористо лезла трава, жесткая, точно отлитая из метал-ла. – Сегодня понедельник, день политзанятий, в штабе наверняка никого нет».

Обитая войлоком дверь подалась, я миновал что-то вроде темных сеней. На первом этаже у тумбочки стоял дневальный, узкоглазый, широколицый ка-зах в синей, еще не стираной робе. Он глянул на меня, неловко отдал честь, растерянно потоптался на месте.

– Как к начальству пройти? – спросил я.– Второй этаж ходи, дежурный спрашивай. Я не знай.В комнате дежурного на подоконнике, поставив ноги на батарею парово-

го отопления, сидел вихрастый, длинноносый, похожий на грача старший лей-тенант.

– Разрешите?– Разрешаю, – важно кивнул он и склонил голову набок. Сходство с хлопот-

ливой птицей усилилось.– Командование на месте, – неуверенно начал я. – Мне бы представиться…– Комдив, замкомдива, дивизионные специалисты на кораблях, проверя-

ют организацию политзанятий. Часа через два им это надоест. А представить-ся по какому поводу?

– Как говорится, для дальнейшего продолжения службы.– Надо же! – Дежурный с любопытством оглядел меня. – И в качестве кого?– Физкультурника…Я не знаю, как точно называется должность.– Вот это да! – восхитился старший лейтенант. – Ну, комдив обрадуется. У

нас с физкультурой страшная напряжонка, так что ты очень даже кстати. Слу-шай, зачем тебе здесь, в штабе, торчать? Совет хочешь?

Я кивнул. Мне показалось, что длинноносый меня разыгрывает.– Отправляйся на пляж, погодка шепчет. Выкупайся, а к обеду подгребешь.

Как идти, знаешь?– Нет.– Сразу за штабом – тропинка. Десять минут – и пляж. – Дежурный протянул

руку. – Давай знакомиться, Носков Николай, командир «сто двадцать третьей» эмпэкашки, то бишь малого противолодочного корабля. В ремонте припухаю.

44

– Сотник Геннадий.– Давай, Гена, жми. Лови солнышко, оно здесь лимитировано.

3

Тропинка затейливо кружила среди всякого железного хлама, мятых бочек из-под соляра, ржавых остовов грузовиков, пирамид труб от земснаряда. За свалкой – изодранные полосы колючего заграждения. Преодолевая пересе-ченную местность, я не заметил, как оказался среди дюн, поросших соснами. В распадке между дюнами проглядывалось море. Но не белое или там серое, а густо-синее, южное. Вот тебе и Ягры-Гагры. Может, название острова и воз-никло в голове залетного морехода в такой вот солнечный денек? За дюна-ми начинался пляж, ровный, как взлетная полоса. Стоял час отлива. Мне по-надобилось пройти метров сто по колено в воде, чтобы убедиться, что глуби-на, где бы я мог поплавать, начинается за горизонтом. Я ополоснулся на мел-ководье, – водичка бодрила, от холода немели ноги, а потом долго отогревал-ся, лежа на песке.

В начале двенадцатого я уже был в комнате дежурного.– Комдив у себя, дуй, – напутствовал меня Носков, – в конце коридора –

обитая черным дерматином дверь. Там сейчас и замкомдива по политчасти. Полный букет.

Я миновал узкий коридор и постучал в дверь.– Войдите!Я вошел и увидел моложавого капитана второго ранга за письменным сто-

лом. Светлые волосы упали на лоб, и это придавало ему задорный вид. Навер-ное, это и был комдив Ручков. За приставным столиком в профиль ко мне раз-местился кудрявый большеголовый крепыш с погонами капитана третьего ран-га. При моем появлении он не повернулся, а только скосил выпуклые блестящие глаза. В кабинете кроме сейфа и нескольких стульев больше ничего не было.

Капитан второго ранга недовольно глянул на меня:– Час от часу не легче! Вы из комендатуры, лейтенант?– Нет.– Нет? Уже хорошо. Ну и что в таком случае скажете? – лицо Ручкова выра-

жало досаду. Он даже не пытался это скрыть.Я сделал два шага вперед и четко, по уставу, представился.– Как, как? – поразился Ручков. – И на какую должность вы прибыли для

дальнейшего прохождения?– Начальника по физкультуре и спорту дивизиона. Так, кажется.– Кажется! – Ручков покачал головой. – Это издевательство, Антон Макаро-

вич. Нам позарез нужен дивизионный механик, а присылают физкультурника. Я уже думал, из комендатуры с очередным сюрпризом. Садитесь, лейтенант. Как ваша фамилия, я не разобрал.

45

– Сотник…Лейтенант Сотник, Геннадий Николаевич. Призван на три года.

– Ясно. – Комдив вздохнул и нажал кнопку звонка, укрепленную справа на стене. Вошел рассыльный. – Деркача ко мне.

Рассыльный скрылся, и минуты через три на пороге возник, как бы завис, подавшись вперед, маленький аккуратный мичман.

– Слушаю, товарищ командир. – Голос у него был спокойный и неожидан-но звучный.

– Николай Николаевич, личное дело лейтенанта Сотника пришло?– Так точно. Только что экспедиция была. Есть почта.– Что-нибудь срочное?– Нет. Доложу после обеда.– Добро. А личное дело лейтенанта, пожалуйста, занесите.– Есть! – Мичман, по-видимому, начальник секретной части, исчез, а я по-

думал, что кадровик подсуетился и отправил мое личное дело с первой же оказией. Что ж, так даже лучше.

– Значит, вы трехгодичник? – спросил Ручков.– Да.– А что заканчивали?– Краснодарский пединститут, спортфак. Работал тренером в юношеской

спортивной школе.– Я и не знал, что спортсменов стали призывать. Врачи, инженеры – куда ни

шло. Их всегда не хватает. Понятия не имею, что делать будете. У нас дивизи-он ремонтирующихся кораблей, личный состав в основном занят ремонтными работами. Да еще вахты, наряды. Какая физкультура? Матросы за день так на-кувыркаются, что спят без задних ног.

– Вы член партии? – влажным баритоном спросил кудрявый крепыш. При этом он повернул голову, и я даже вздрогнул: вся левая половина его лица представляла собой сплошную, бугристую, цвета сырого мяса родинку.

– Нет.– Кх-м?!Без стука, как особо доверенное лицо, вошел мичман Деркач, положил пе-

ред комдивом синюю тонкую папочку и исчез.Замкомдива по политчасти, а это был он, спросил, женат ли я, я уже открыл

рот, но тут Ручков поднял голову и удивленно спросил:– Вы, спортсмен, мастер спорта, выпиваете? Ну и ну! Очень ценное приоб-

ретение! У нас тут, знаете, своих пьяниц сверх комплекта.Я вдруг обиделся. Черт бы их всех побрал. И ведь ничего не докажешь.

Одна нелепость неизбежно порождает другую. Замкнутый круг.– Для ясности: я не пью. Можно сказать совсем. Очень редко – стакан пива

или вина, – с трудом сдерживаясь, сказал я. – Но ведь вы все равно не повери-те, так что оправдываться не буду.

46

– А как это понимать? – Комдив извлек из папки карточку взысканий и по-ощрений. Он держал ее, как дохлую крысу за хвост. – Пять суток с содержани-ем на гауптвахте?

– А так и понимать, что никто даже не попытался разобраться в этой идиот-ской истории. Сунули на губу и припечатали: алкаш. Словом, как я понял, вам физкультурники не нужны. К тому же пьющие. Так что отправляйте меня назад. Местечко в какой-нибудь дыре найдется.

Наверное, я сказал это с такой горечью, что комдив и замкомдива перегля-нулись.

– Дыре? – Ручков неожиданно рассмеялся. А обладатель сочного баритона, сбившись на скороговорку, зачастил:

– Ты что пылишь? Пылит он, понимаешь! Взрослый человек или как? Оби-жаться потом будешь. Сначала расскажи по пальцам. Что там и где. Не дура-ки, поймем.

У замкомдива по политчасти, оказывается, было не только два лица, но и два голоса. Я перевел взгляд на комдива. Серые глаза смотрели внимательно. Он постучал пальцем по столешнице и сказал:

– Поясните, может, пойму.Я взял себя в руки и спокойно, не вдаваясь в подробности, изложил мур-

манскую историю. Во время моего рассказа комдив не проронил ни слова, по-том, отложив мое личное дело, спросил:

– По какой специальности вы служили на флоте срочную?– Писарем в штабе бригады подводных лодок в Гремихе.– В простом или секретном делопроизводстве?– В простом. Приходилось и секретчика подменять.– На машинке печатаете?– Конечно.Комдив нажал кнопку. Вошел рассыльный.– Петрака ко мне.Минуты через три явился капитан-лейтенант, плотный, грузноватый, совер-

шенно лысый. Только у висков сохранились редкие кустики светлых волос.– Илья Петрович, вот лейтенант Сотник Геннадий Николаевич прибыл спор-

том у нас командовать. Какой у нас спорт, ты знаешь. Так что назначаю его тебе в помощники, тем более, что он знаком с делопроизводством. Покажи ему, что надо… Одним словом – возьми под крыло.

Когда Петрак и лейтенант вышли, Ручков подумал: вот и еще одна неле-пая история. Конечно, лейтенант не пьяница. Уж кого-кого, а пьяниц он пови-дал. Случай. И далеко не первый. Дивизион напоминал музей, где по чей-то

47

не доброй воле были собраны люди с необычными судьбами. И его, Ручкова, судьба не исключение.

…В Ленинград он тогда вернулся после похорон матери. Перед отъездом сидели с отцом за бутылкой водки. Сидели молча, отупевшие от горя, суеты затянувшихся на двое суток поминок. Все уже осталось позади: сельское клад-бище на холме, где испокон века хоронили Ручковых, черная, смерзшаяся в комья земля, гроб, который мужики все никак не могли опустить в слишком узкую могилу, скудное морозное солнце, тонкий перезвон обледеневших ве-ток берез. С весны кладбище тонуло в зелени, а в конце октября было оно голо, неприглядно, и вид с холма открывался унылый – на серые, припоро-шенные снегом поля, изрезанные черными шрамами дорог.

На комоде рядом со стаканом водки, прикрытым ломтем зачерствевше-го хлеба, мутно отсвечивала фотография матери. Мать умерла внезапно. Лег-ла и не проснулась. Сердце. Отец был на совещании в райцентре. Ручков гля-дел на фотографию и все никак не мог припомнить, где и когда мать фотогра-фировалась, и кофточка на ней была незнакомая. Отец помял ладонью лицо и тихо сказал:

– Я, Вовка, что-то перестал понимать…– Ты о чем? – Ручков с удивлением покосился на отца. Тот, подперев кула-

ком кудлатую, в густой проседи голову, незряче глядел перед собой.– Строгача мне в райкоме закатали с занесением… Предупредили: будешь

артачиться – снимем. И ведь мужики-то нашенские, не залетные. Видно, само-му пора уходить.

– Бать, ты почетче, пояснее можешь сказать?– Почетче? – Отец усмехнулся. – Это у вас, у военных, все четко. Полный

вперед, полный назад. Ты знаешь, я колхоз после войны поднимал, каждый клинышек земли вот где, – он постучал кулаком по груди. – Крепкое хозяй-ство, люди довольны, два ордена. И при Сталине из райкома команды дава-ли, когда сеять, сколько урожая получить. Но они хоть меня не заставляли ана-насы сажать!

– Какие ананасы? Чего городишь?– А кукуруза что? Лучше? Она сроду в наших краях не росла. Или позабыл?

У нас луга! Есть чем скотину кормить! А мне талдычут: сей кукурузу, короле-ву полей, мать ее… Слушай, ты к начальству-то поближе. Может, Хрущев того? Может, свихнулся на кукурузе? А мы под его дудку пляшем, как дурачки? Ведь это тот же культ, только раком вывернутый…

Не скажи отец тех горьких слов перед отъездом, Ручков наверняка сдер-жался бы, не выступил на партконференции, хотя давно в нем копился про-тест. Конференция катилась по привычному сценарию. Ораторы – профессо-ра, доценты, слушатели академии – говорили солидно, без лишнего пафоса, и только один политотделец, сорвавшись на крик, вдруг возгласил здравницу дорогому Никите Сергеевичу Хрущеву. Тогда-то и всплыло из зыбкого тумана

48

перед Ручковым лицо отца с пустыми, точно мертвыми глазами, и он, капитан второго ранга Ручков, дважды получавший звание досрочно, орденоносец, гордость факультета, мгновенно, по-командирски приняв решение, пошел к трибуне. Все, по крайней мере, большинство, ожидали, что умница Ручков де-ловым, спокойным выступлением снимет неловкость, вызванную вернопод-даничеством политотдельца. Ручков и говорил спокойно, но то, что он гово-рил, снарядами крупного калибра ложилось в зал, и люди, стыдясь себя, опу-скали головы. А когда прозвучали страшные слова: «…волюнтаризм, рестав-рация культа личности!», начальник политотдела, обморочно побледнев, зао-рал: «Молчать! Как вы смеете? Вы с ума сошли?»

Потом версия о психическом кризе, связанном со смертью матери, вре-менной невменяемости Ручкова обрела официальный характер и позволила отчасти замять дело.

Несколько дней после конференции стояло затишье. Вокруг Ручкова обра-зовалось что-то вроде невидимой зоны отчуждения. Общее мнение друзей было таково: донкихотство!

Как-то вечером, часов уже в десять, в дверь комнаты офицерского обще-жития, где жили Ручковы, постучали. Жена открыла. На пороге стоял адъютант начальника штаба Ленинградской военно-морской базы, щеголеватый краса-вец, главный старшина Гриша Воронец.

– Извиняйте, Светлана Васильевна, но мужа вашего я умыкну, – сказал Во-ронец. Дед до себя требует. Прямо сейчас. Я вас в машине подожду, Владимир Михайлович, – заключил он, едва заметно подмигнув Ручкову.

Гриша Воронец был любимым адъютантом «Деда» – вице-адмирала Заго-руйко Николая Платоновича. Наглец и хитрюга опекал адмирала, как наседка, и частенько от него зависело, когда начальник штаба примет посетителя.

У машины Воронец взял Ручкова под руку и проникновенно сказал:– Владимир Михайлович, дед вас дюже любит, потому слухайте его, как

батьку. Исполняйте. Кашу вы заварили крутую, можно и подавиться.…Капитан первого ранга Загоруйко командовал на Балтике бригадой эс-

минцев, когда на один из кораблей прибыл лейтенант Ручков, окончивший училище с золотой медалью. Во время похода комбриг решил попытать юно-го вахтенного офицера по знанию морского театра. Офицер отвечал бойко и только в одном месте допустил ошибку, – речь шла об очень уж тонкой дета-ли, кажется, о глубинах у какой-то безвестной банки. Загоруйко любил похва-статься своей памятью. На Балтике он воевал, да и после войны поплавал не-мало.

– Ошибка, лейтенант, – комбриг миролюбиво похлопал вахтенного офице-ра по плечу, вполне удовлетворенный его ответами. Офицер между тем тона не принял и, нахмурившись, заметил:

– Простите, товарищ комбриг, но ошиблись вы. Я готов представить дока-зательства.

49

Загоруйко был крут, мог с маху обматерить, а в минуты особой ярости вы-брасывал собственную фуражку за борт. Посему на корабле, где командир бригады держал флаг, всегда имелся комплект головных уборов нужного раз-мера. На этот раз комбриг как-то по-детски обиделся.

– Видал? – сказал он командиру, – доказательства мне готов представить, сопляк! – И заорал, дергая щекой: – Лоцию тащи, вашу мать в три винта!

Командир, многообещающе глянув на лейтенанта, принес лоцию, раскрыл на нужной странице, и там обнаружилась вклеечка с изменениями, написан-ными тонким штурманским почерком.

Загоруйко крякнул и с печалью в голосе произнес:– Вот курва, старею должно…Промашку дал.С той поры и запомнил он строптивого лейтенанта, засел тот в памяти. Руч-

ков получил прозвище «Умник», при случае комбриг драл любимчика с осо-бым удовольствием, но и двигал с утроенной скоростью. Через несколько лет золотой медалист стал одним из самых молодых командиров на Балтике. Ком-бриг к тому времени получил адмиральские звезды, пересел в кресло заме-стителя командующим флотом, а оттуда, чем-то не угодив главкому, был от-правлен в почетную ссылку в светлый град Петра, но и там не забыл о крестни-ке, тогда уже слушателе Военно-морской академии.

В этот поздний час в Адмиралтействе было тихо и несколько даже жуткова-то. Часовой у входа отдал честь, документы проверять не стал, был предупре-жден. Ручков, сопровождаемый Воронцом, поднялся по великолепной белой лестнице. Ковровая дорожка заглушала шаги. Вице-адмирал сидел за столом, в огромном, напоминающем зал кабинете. Шелковые шторы на окнах задер-нуты. Полусвет.

Загоруйко потоптался у стола, видимо, надевая штиблеты, хмуро бросил:– Гришка, домой!– Но, товарищ адмирал…– Никаких «но»! Мне надоело с твоей бабой объясняться. А то она дума-

ет, что мы с тобой налево дергаем. Проходи, Владимир Михайлович, садись.Вид у вице-адмирала был мрачный. Избалованный адъютант, изучивший

начальника, не решился перечить и исчез.Загоруйко прошелся по кабинету, волоча за собой согнутую тень:– Дураком я тебя, Володя, назвать никак не могу, – глухо сказал он. – Пото-

му как ты совсем не дурак. И не верю, что ты на конференции глупость сморо-зил. – Вице-адмирал, подражая чьему-то голосу, визгливо продолжил: – «В со-стоянии аффекта...» – К-курва! – он грохнул кулаком по столу. – Не знаешь, что сказать, кругом дипломатия, делаем одно, говорим другое, поступаем по тре-тьему.

Загоруйко подошел к зеркалу в белой с золотом резной раме, вниматель-но посмотрел на себя и вдруг плюнул на свое отражение. Стравив, таким обра-зом, пар, вице-адмирал заговорил спокойно:

50

– Из академии тебя отчислят. Прими с достоинством. Пошлют на Север гре-хи замаливать. Соберись, Володя, через годик-полтора, если не сгоришь, я тебя вытащу доучиваться. Ясно?

– Ясно.– Иди, погляди, Гришка ушел?Ручков пересек кабинет, выглянул в коридор – пусто.– Ушел, товарищ адмирал.– Вот и хорошо. А то, стервец, сразу моей старухе доложит.Загоруйко открыл сейф, достал бутылку водки, налил себе полный стакан,

выпил, продышался и, выкатив глаза, показал Ручкову кукиш.– На-ка вот! Для тебя горилка, считай, на два года заказана. Тоже мне, спе-

циалист по сельскому хозяйству. Идем, сначала тебя подброшу, а потом уж до хаты. Устал тут с вами, мудаками.

В коридоре Петрак спросил у меня:– Вы что, на самом деле физкультурник?– Да. А что, странно?Петрак покосился на меня, поскреб лысину и мрачно изрек:– У нас многое странно. Убедитесь. – И распахнул дверь служебной комна-

ты. – Заходите. Столы свободные есть. Чего-чего, а этого добра хватает.В углу служебной комнаты, просторной, но неуютной, у окна сидел пухлый,

коротко стриженный под «бокс» капитан-лейтенант. Он был уже не молод, но заостренное лицо его сохранило мальчишеские черты. Такие лица, моложа-вые и внутренне сосредоточенные, я встречал у шизофреников. В институте на младших курсах я подрабатывал санитаром в психиатрической клинике.

– Ключарев Федор Кузьмич, – с легкой усмешкой представил его Петрак, – дивспец радиотехнической службы. А это, – он похлопал меня по плечу, – наш новый физкультурник.

– Физкультурник? – обрадовался Ключарев, но лицо его сохранило недоверчиво-испуганное выражение. – Теперь мы будем физкультурой зани-маться?

– Будем, Федя, будем. Готовь белые тапочки. Пойдем, Сотник, покурим.Когда мы вышли, Петрак тихо сказал:– Федор – хороший мужик и специалист классный. Но с «мухой» в голо-

ве, лечился. У нас здесь либо погорельцы служат, либо сумасшедшие. Диви-зион ремонтирующихся кораблей, сокращенно: Дэ-эр-ка. То есть «Дырка». Ди-визион еще называют «Капитанское кладбище», в том смысле, что дальше капитан-лейтенанта не вырастишь, а скорее еще и звездочку потеряешь. Ну а ты как сюда попал?

51

Я пересказал свою историю.– Да, ситуация, – заключил Петрак. – И действительно, ничего не дока-

жешь. Пойдем в кабинет дивмеха. Он пустует, там хоть подымить можно, а то комдив курить везде запретил.

Кабинет был узкий, длинный и мрачный. Окна наполовину затянуты чер-ными светомаскировочными шторами. В углу койка, заправленная синим ка-зенным одеялом.

– Ты где остановился? – спросил Петрак.– В гарнизонной гостинице.– Перебирайся сюда, будешь пока здесь жить. На довольствие поставим на

корабль, что ремонтируется в заводе. Дивспецы на нем столуются. И не пере-живай. Три года – ерунда. Прослужишь.

Он оглядел кабинет:– У бывшего механика комната в городе была, но он здесь частенько ноче-

вал, как переберет. Крепко зашибал. Из-за чего и с флота поперли. Какую же тебе работенку придумать? Писанины всякой – невпроворот. Я ведь дивизион-ный минер, а начштаба – так, исполняющий обязанности. Слушай, комдив ска-зал, что ты знаком с делопроизводством?

– Более-менее. Год писарем в штабе бригады подводных лодок просидел, когда срочную служил.

– Это ценно. А потом где?– Потом выиграл первенство флота, взяли в спортивную роту, а когда стал

чемпионом Вооруженных Сил – в Москву, в ЦСКА перевели, в молодежную сборную.

– Ты борец?– Боксер.– На машинке печатаешь?– Довольно свободно.Я и в самом деле еще писарем выучился по самоучителю писать на машин-

ке, не глядя на клавиатуру. А когда занялся журналистикой, навык восстано-вился.

– Хорошо. – Петрак повеселел. – Дивизион сформирован недавно, точнее переформирован, документация запущена. Спортом не скоро займешься, а пока сделаю тебя помощником начальника штаба. Звучит? Давай устраивайся. Кстати, сфотографируйся в городе. Фотоателье на центральной улице рядом с кафе «Юность». Скажешь, на пропуск в судоремонтный завод, там знают.

Петрак хлопнул себя по лбу:– Погоди, на завод без пропуска ты не попадешь, а значит, и не пообеда-

ешь. Тяжелые вещи есть?– Нет, спортивная сумка. Вещи я багажом отправил.– Завтра машину дам, съездишь. А сейчас отправляйся в город, пообедай в

военторговской столовой, сфотографируйся, заскочи в гостиницу и сюда. Ужи-

52

наешь у меня. Я тут в городке живу, первый от КПП дом, второй этаж, четвер-тая комната. Тогда и поговорим. Дорогу найдешь?

– Найду.Я справился со всеми делами. Даже успел сходить в городскую баню, – душ

в гостинице не работал, а вечером отправился к Петраку. Отказываться было неловко.

Петрак занимал крошечную – метров восемь – комнатушку в офицерском общежитии. Койка, два стула, стол, тумбочка с электроплиткой, голые стены, на полу кусок грубого шинельного сукна – вот и все убранство. Из окна откры-вался вид на плоский заболоченный берег, переходящий в песчаную косу, с белым домиком рейдового поста на оконечности.

Казенная убогость жилища никак не гармонировала со столом, сервиро-ванным на две персоны. Белая накрахмаленная скатерть, хрусталь, посуда из дорогого сервиза, салфетки, заправленные в серебряные кольца, превосходно разделанная селедка, маринованные грибы, колбаса трех сортов. Меня осо-бенно потрясли маслины. Но вот что странно – все это великолепие кричало об одном: диком одиночестве, которому человек сопротивляется таким нео-бычным способом.

Под предлогом, что нужно соблюдать спортивный режим, я отказался от водки. Петрак, дернув две рюмки подряд, заговорил с таким жаром, словно несколько лет просидел в одиночке.

– Ты человек гражданский, тебе не понять… Столько лет прослужив, я пред-ставить себе не мог, что существуют такие места, как наш дивизион. Я же с па-цанов военный, у меня порядок в каждую пору въелся. Юнга флота, курсант, потом флот, подводная лодка. Проснешься, бывало, потрогаешь переборку – живет корабль твой, часть тебя. Когда беда случилась, я в следственном изоля-торе хотел башку о стену расколоть…

Петрак погас и с удивлением уставился в угол. Мне стало не по себе. Чтобы перебить тягостное молчание, я спросил:

– А что с Ключаревым случилось?– С Федей? – Петрак все никак не мог оторваться от зрелища, открывше-

гося ему в углу комнаты. – С Федей просто. Чокнулся на почве изобретатель-ства. Что смотришь? У нас ведь изобретать или вкалывать на совесть могут только чокнутые. Вот и Федя. Служил в радиотехническом отделе базы. Не-заметный мужичок. Служил себе и служил. И никто не знал, что он техниче-ский гений. В сарае мастерскую оборудовал. Нормальные люди в Сочи отды-хать едут, а он в Питер или в Москву – за радиодеталями и технической литера-турой. Особисты его засекли, когда он какую-то фантастическую антенну стал на крыше устанавливать. Заглянули к нему на квартиру, понятно, в его отсут-ствие, а там коротковолновый передатчик мощный, более того – целая карто-тека абонентов, с кем Федя по ночам переговаривался. Австралия, Германия, Япония… Стран двадцать, да еще по Союзу. Разведцентр на дому. Причем на-

53

против штаба базы. Федя лопочет: де, мол, он радист-любитель, занятие вроде спорта, документы сует. А кто его знает, что он в ту Германию передает? Опе-руполномоченный телевизор включил – Федя, между прочим, сам его сма-стерил, – а телевизор-то, едрит твою мать, аж Финляндию принимает. Как раз фильм шел с голыми девками. Завал! Особистам врезали по заднице: поче-му проглядели? Те и так и эдак – не тянет на шпионаж. Федя, оказывается, на гражданке известным коротковолновиком был, призы имеет. Прилепили ему морально-бытовое разложение, порнографию, что-то еще. Жена собрала ве-щички и с дочкой к маме. Кранты! Федя и стал заговариваться. Тут его тихонеч-ко в психушку и спровадили. Два месяца пролежал. Вернулся с «мухой» в го-лове. Ты не подумай, он вполне нормальный, вылечили, а вот чудачества оста-лись. К примеру, по утрам стал здороваться: «Здравствуйте, товарищи бойцы и политработники!». Ладно, я считаю это шуткой, а кто другой? В последнее время какая-то наивность появилась. Вопросы детские задает, жаль мужика.

Петрак закурил. Огромные комары-долгоножки с тупым звуком бились в оконное стекло.

– У нас в дивизионе, что ни кадр, то оригинал. Хорошо хоть дивизионно-го доктора в запас уволили, комдива при одном его виде трясти начинало. Я вообще поражаюсь, как Ручков сам еще в психушку не загремел. Тоже ведь судьба… Академию заканчивал, на золотую медаль шел. Турнули за полгода до окончания и сунули дивизионом командовать. Говорят, что-то политическое ляпнул.

Петрак подошел к окну, раздернул шторы и, сложив на груди руки, тихо ска-зал:

– Вот так, бывает, часами простаиваю в белые ночи. Завораживает. Здесь море мелкое. Фарватер проложен по искусственному каналу. Символично: и мы тут все вроде бы на мели. Обломки кораблекрушений.

Засиделись за полночь. Солнце так и не соскользнуло за горизонт. Ночевал я в кабинете дивизионного механика. В комнате стоял сладковато-бражный запах. «Самогон он здесь, что ли, гнал?» – подумал я, вспомнив рассказ о див-мехе. Припомнилось еще: «У нас здесь либо погорельцы служат, либо сумас-шедшие…». Сокамерник по гауптвахте Маркин как-то заметил: «В неудачах, Гена, нужно видеть и привлекательные стороны».

Я уже засыпал, когда меня обожгла мысль: то, что со мной произошло, и я оказался здесь, в этой узкой комнате со светомаскировочными шторами на окнах, не случайно. Тетка Ефросинья мне не раз говорила: «Живешь без царя в голове». Это означало, что у меня нет цели, жизненного сюжета, что ли, и по-лагаюсь я исключительно на то, что кривая вывезет. А все потому, что я – сиро-та, а значит, вырван с корнем из земли, не привязан к ней, и, как степная тра-ва перекати-поле, качусь то в одну, то в другую сторону. Думаю, что дело тут не в сиротстве, а в некоторых особенностях моей натуры. В школе я мог от-лично учиться, для этого было все необходимое: хорошая память, способно-

54

сти, интерес к учебе. Но учился плохо, с трудом переползая из класса в класс, обитал на самой задней парте – «камчатке», у меня был самый отвратитель-ный в классе почерк, а о моей повышенной сонливости заранее предупрежда-ли новых учителей. То и дело слышался окрик: «Сотник – не спать!», а я и не спал, слушал объяснения учителя, и у меня, возможно, первого рождался пра-вильный ответ, но я никогда не поднимал руки, никогда даже не пытался про-явить знания.

Я был низкоросл, но крепок, силен, «мал, да говнист» – по определению тет-ки Ефросиньи, уж не знаю, что она имела в виду, – но в школе меня почему-то считали ослабленным ребенком, и я добился освобождения от занятий физ-культурой. Пока ребята маршировали в спортивном зале и проделывали раз-ные упражнения, я валялся в кладовой на старом мате и читал педагогические журналы, – залежи их пылились по углам. «Слабое здоровье» не помешало мне на легкоатлетических соревнованиях обогнать первого в школе бегуна, посту-пить в спортивную школу и очень скоро стать известным в городе боксером.

Учительница литературы Нина Викторовна перед экзаменами на аттестат зрелости сказала мне: «Гена, ты ужасный ежик, все время топорщишь иголки, и мой совет для тебя ничто, но все же я хочу, чтобы ты знал: у тебя несомнен-ные литературные способности, ты чувствуешь слово, а с этим рождаются. В университет ты не поступишь – огромный конкурс, поступай на историко-филологический в наш пединститут. Это вовсе не означает, что ты станешь учи-телем, зато получишь хорошее образование».

Ах, Нина Викторовна, добрая душа! Если бы я тогда ее послушался, был бы сейчас значительно ближе к цели. В пединститут я попал спустя несколь-ко лет, на спортфак, и очень скоро понял, что это не мое дело. А тем летом ни-куда я поступать не стал, устроился подсобным рабочим в совхоз, потом сбо-ры, первенство Южной зоны, а осенью призыв в армию. Меня могли оставить служить в Краснодаре или взять в спортивную роту Северо-Кавказского воен-ного округа – перворазрядник, чемпион города, чемпион края, но меня точ-но бес под ребро толкнул, и я подал рапорт с просьбой направить меня слу-жить на флот. Причем желательно на подводную лодку. В учебном отряде пе-ред вечерней поверкой в нашем кубрике завязалась драка, я пытался разнять и крепко врезал одному наиболее активному драчуну в тот самый момент, ког-да прибежал дежурный офицер, – в результате меня же и списали в Гремиху как зачинщика свалки. Хорошо, хоть на месте разобрались, учли, что я с деся-тилеткой – редкость по тем временам, – взяли писарем в штаб бригады подво-дных лодок. Так что в дивизион я попал не случайно. С этой мыслью я и уснул.

4

Комдив дал мне неделю на прием дел. Принимать, в сущности, было не-чего. На чердаке валялись в пыли тридцать пар лыж – все спортивное имуще-

55

ство. Я все же их пересчитал, вспугнув стадо пасюков, доложил комдиву ра-портом, и процедура на том закончилась. Что же касается моих штабных обя-занностей, то тут все оказалось сложнее. Дня три ушло только на то, чтобы ра-зобраться с делопроизводством.

До меня канцелярией ведал матрос Панько – редкий бездельник. Научить его чему-нибудь было невозможно, он только ныл и путался под ногами, по-этому я попросту выставил его за дверь. В качестве помощника и консультан-та мне назначили самого Николая Николаевича Деркача. С близкого расстоя-ния он производил еще менее приятное впечатление, но обладал рядом по-лезных качеств: прекрасно разбирался в писарском деле и мог служить чем-то вроде энциклопедического справочника по истории Северодвинска. Мичман жил в этом городе с довоенной поры, обладал цепкой памятью и на удивле-ние был обо всем хорошо информирован. Его рассказ о Северодвинске трид-цатых годов потряс меня.

– Церковь здесь раньше стояла на берегу залива, Никольская – от нее и первое название поселку, – рассказывал Деркач. – Тайга, болота кругом не-проходимые. В тридцатые приехали комсомольцы-добровольцы, а за ними – зеки. Это как водится. Сколь здесь лагерей разбили, в точности не скажу. На Яграх только два. Большинство – политические, сидели по пятьдесят вось-мой статье. – Николай Николаевич шмыгнул влажным носом. Достал расческу, тщательно причесался. Причесывался он каждые десять-пятнадцать минут. От него разило «Шипром» и какой-то приторной помадой. – Северодвинск, он на людских косточках стоит, в болоте упокойничков хоронили. Песочком прикро-ют и ладно, город-то насыпной, море тут мелкое, банки кругом, отмели – с них и брали песочек. В основном зеки работали. Бывало, утром папаня возьмет с собой в город, ему к начальству, а мне на легковушке прокатиться интересно. Так у Ягринского моста машина по сорок минут стояла, пока зеков на работу гнали. И не шагом, а бегом.

– А вы что, тогда на Яграх жили?– Так точно. Здесь же, третий дом от КПП. Там сейчас офицеров с семья-

ми поселили. А раньше – администрация лагеря, охрана располагались. Папа у меня в охране состоял, чекист. Помер. Пусть ему земля пухом будет. Сейчас по-разному толкуют про культ личности. А я одно скажу: правильное время было. Насчет того, что безвинных сажали, – вранье. Уж я-то насмотрелся. Вра-ги! Думаете, сейчас врагов нет? Полно! Перекрасились. И в нашем дивизионе есть. Это я вам как коммунист коммунисту.

– Я беспартийный.– Значит, сочувствующий. Я людей враз узнаю.Деркач улыбался, а глаза его оставались неподвижными, как у рыбы. Не-

выразительное, скопческое лицо обладало способностью внезапно твердеть. И тогда проступали черты совсем другого человека.

Понять не могу, почему он проникся ко мне таким доверием.

56

– Бараки, где зеки жили, народишко на топку разобрал, – продолжал Ни-колай Николаевич. – Крепкие бараки, им бы сносу не было. Бесхозяйствен-ность. Еще не известно, как дело повернется, может, заново строить придет-ся.

Я взглянул в окно: светило солнце, на ветке молодого тополя уселась стай-ка воробьев. Трудно было поверить, что я сижу в комнате, где раньше разме-щался какой-то чин из администрации лагеря, и разговариваю с сыном быв-шего охранника, а вокруг простирается «зона». Как я потом убедился, в Севе-родвинске еще кое-где сохранились черты бывшего Молотовска – города «зе-ков». На острове Ягры существовало кладбище, где вместо крестов и надгро-бий в песок были воткнуты ржавые колышки. Рядом с портом в первозданном виде оставили лагерь политических заключенных, строивших оборонный за-вод. В этом лагере проходили карантин новобранцы, они же и дали ему на-звание «Бухенвальд». Петрак рассказывал, что в «Бухенвальде» он видел га-льюн, где между круглыми отверстиями в доске и выгребной ямой располага-лась площадка, там в былые времена стоял часовой. Таким образом, пресека-лась последняя возможность побега из лагеря.

– А что здесь стало, когда лагерь закрыли? – Я попытался унять дрожь в го-лосе.

Лицо у Николая Николаевича сделалось скучным, тусклый лоб рассекли тонкие морщинки.

– Что? Сначала создали школу младших авиационных специалистов, сокра-щенно ШМАС, потом соединение резервных кораблей, а уж потом наш диви-зион. Дивизион, скажу вам, трудный. Управлять им тяжело, личный состав раз-болтанный. Когда корабль становится на капитальный ремонт, лучших офице-ров и матросов списывают на действующие корабли. Ну а нам, что похуже. Та-кой народец попадается, печать ставить негде, убедитесь. Дивизионные спе-циалисты и то из погорельцев. Комдив – особая статья, из идейных, осталь-ные, по невезухе. Про Ключарева, небось, уже знаете? А Петрак? Командир подводной лодки, передовой офицер, в тюрягу не по своей вине попал. Потом разобрались. А толку? Все равно к нам списали.

Корабли, в основном эсминцы, сторожевики, стоят в заводе, команда жи-вет на них, в береговых казармах селят экипажи разной мелочи: малых проти-володочных кораблей, тральщиков-стотонников, торпедных катеров, торпедо-ловов и прочих. Из завода в самоволку смотаться трудно, завод военизирован-ная охрана сторожит, через забор не сунешься, застрелят, а уж тех, кто на бере-гу, в казарме пулеметом не удержишь. Хоть у каждой койке часового поставь, все равно сбегут. Только на Яграх два женских общежития, шутка ли? Нынеш-ней зимой тем и занимались, что самовольщиков отлавливали по общежити-ям. Комендатура с ног сбилась. Сейчас в береговой казарме остался один эки-паж – Носкова. Командир дельный, команду боцман в кулаке держит, у него не рыпнешься.

57

Николай Николаевич достал платок и аккуратно смахнул капельку с кончи-ка носа.

Петрак предупредил меня:– Ты с Деркачем поосторожней, не болтай лишнего.– Я и не болтаю. А что?– Он – сексот, проверено. Продаст за милую душу, просто так из любви к

искусству.Я неплохо прижился в кабинете дивизионного механика, привык к

сладковато-бражному запаху, которым, казалось, была пропитана каждая по-ловица. Были и определенные преимущества в таком устройстве: не нужно вскакивать чуть свет и мчаться в переполненном автобусе на службу, пляж опять-таки рядом. Каждое утро, если позволяла погода, я бегал купаться. К тому же изо дня в день я наблюдал жизнь дивизиона как бы изнутри, и это да-вало много новых, самых неожиданных впечатлений. Наконец, в писарской к моим услугам была пишущая машинка, и после долгого перерыва я стал пи-сать, пока так, нечто неопределенное, запомнившиеся эпизоды, фразы, на-броски неизвестно к чему.

Были и недостатки: меня чаще всех ставили дежурным по дивизиону – чего тебе, живешь здесь, какая разница? Я все время оказывался под рукой, и меня то и дело дергали по любому поводу – то посылали вызволять матроса из ко-мендатуры, то отправляли на поиски самовольщика, укрывшегося в женском общежитии, очень неловко себя чувствуешь среди полуголых девиц, которые к тому же пытаются тебя затащить в комнату. Однажды с Петраком и двумя мичманами брали штурмом квартиру старпома с ремонтирующегося эсмин-ца. Старпом в состоянии белой горячки забаррикадировался в одной из ком-нат и грозил повеситься.

О том, что я буду делать, когда, наконец, появится дивизионный меха-ник, я старался не думать. Обойдется. В конце концов, можно перебраться на один из кораблей, стоящий в заводе. Вариант, конечно, не из лучших. Но все же. Как-то утром меня вызвал к себе Губанцев. Я все никак не мог привы-кнуть к его внешности. Петрак утверждал, что Губанцева свалили в дивизи-он из-за безобразной родинки. «Если бы на Северном флоте появился офи-цер или мичман с двумя головами, он уже бы служил у нас»,– мрачно заклю-чил Илья Петрович.

Губанцев встретил меня широкой улыбкой. После того как Антон Ма-карович уяснил, что развод – инициатива моей жены, а не результат моего морально-бытового разложения, он потеплел ко мне. Особенно почему-то на него произвела впечатление скорость, с какой я печатал на машинке.

– Присядь, Геннадий Михайлович. – Губанцев расположил меня так, чтобы я видел чистую половину его лица. – Ну, как живешь-можешь? Анекдот слы-шал? Живу, мол, хорошо, хе-хе, могу плохо. Или как? Шутка. Развели с женой?

– Не знаю.

58

– Не пишет? Значить, передумала. Бабы ведь не головой думают, а этой… Сам знаешь чем. Про то, что холост, можешь девкам на танцах в Доме офице-ров флота заливать, а для меня ты молодой семейный специалист. Улавлива-ешь или как?

– Не очень.– Сейчас уловишь. За дивизионом комнатушка числится, десять метров в

двухкомнатной квартире, ее бывшему дивизионному механику выделили. Он в ней, по сути, и не жил, а, уезжая, не сдал. И будто бы там вещи остались. В морской инженерной службе мне посоветовали: всели кого-нибудь, а то площадь пропадет. Явочным порядком, так сказать. У очередника двое де-тей, его в десятиметровку не запихнешь. Когда дивизионного механика на-значат, – неведомо. Вселяйся, а? Молодой специалист. Сейчас вам все вни-мание. Или как?

– А вдруг там и правда вещи?– Опишем. На склад свезем. Да механик не тот человек, чтобы вещами об-

заводиться. Квартирка, считай, в центре города. Напротив госпиталя. Паровое отопление, ванная. Колонку, правда, дровами нужно топить.

– Я-то согласен…– Тогда едем и посмотрим. Куй железо, пока, значить, лед тронулся.Антон Макарович любил переиначивать пословицы. Его любимая: «Наз-

вался груздем, ну и пошел на…».Через несколько минут мы уже катили на стареньком «газике» в город. По

дороге Губанцев разговорился:– В дело входишь, Геннадий Михайлович? Или как?– Я – Николаевич. Вхожу помаленьку.– Ясно, солдат спит, а рыбка, значить, больше по дну. Насчет вступления в

партию, почему не думаешь? Лет тебе сколько?– Двадцать восемь.– А выглядишь моложе. Готовый молодой коммунист. А у меня рост партий-

ных рядов. Или как? Водки не пьешь, к девкам не ходишь, делу партии и пра-вительства предан. Подумай насчет роста рядов.

– Подумаю.– Народные песни уважаешь?– Смотря какие.– Всякие. То тебе не джаз, не разложение. А коллектив у нас здоровый. Ты

не подумай, что Ключарев того. У него голова – Дом Советов. На его месте всяк сдвинется. Замордовали мужика. Его бы в институт какой научный, он бы лаву-рятом стал. Телевизор изобрел, слыхал? А ему враждебность косят. Федор-то Кузьмич, что дитя, его приласкай, он такое придумает – смерть мировому ка-питализму! Прибор, скажем, подлодку на сто метров в глубине видно. Навел на дом, а там голая баба подмышки броет. Как, Ниязов?

Водитель, красивый узбек, поцокав языком, сообщил:

59

– Очень хорошо! Я только по-русски плохо понимаю. Совсем мал – мал. Слушай, почему броет, а?

– Ладно, гляди вперед. Дом напротив госпиталя знаешь? Под арку и во двор.

Минут через пять «газик», рыкнув, замер у подъезда.– Слезай, приехали! – Антон Макарович огляделся. – У дворничихи нуж-

но ключ взять. Видишь, двор обихоженный. По соседству начальство живет. У меня квартира на Яграх, в кино не выберешься, а тут Дом офицеров флота ря-дом, девок далеко водить не надо.

Дворничиха, молодая женщина с коричневыми пятнами на скулах, выда-ла ключ.

– Сами сходите или мне с вами идти?– Сами, милая, сами. Я только этаж не помню.– Пятый.– Пошли, Геннадий Николаевич.В подъезде было тихо.– Пустота, – констатировал Губанцев, – офицеры семьи на юг отправили.

Чего им среди болот преть? Я думаю, механик дверь в свою комнату не запи-рал. В крайнем случае, взломаем и акт составим. Чуешь?

– Что?– Музыка бренчит. Есть, значит, кто-то живой. Давай, открывай. Учись клю-

чом пользоваться.Я открыл входную дверь, включил в коридоре свет. В лицо пахнуло запахом

плесени. Со стен свисали клочья обоев.– Квартирка того, загажена. Ремонт нужно делать. – Антон Макарович

вздохнул. – Зато смотри: потолки высокие, кухня метров пятнадцать. На со-весть строили. Воняет, не пойму чем.

Дверь в комнату механика подалась без сопротивления. Никаких вещей там не оказалось, если не считать табурета казарменного образца. Табурет стоял в центре комнаты прямо под крюком, ввинченным в потолок. Создава-лось впечатление, что механик собирался повеситься, но в самый последний момент передумал.

Комнату украшало большое окно. И вообще она выглядела вполне уютно.– Как? – спросил Губанцев.– Нормально.– Пойдем, санитарные удобства посмотрим.В глубине квартиры, наверное, в кухне, поскрипывала форточка. Я от-

ворил дверь в ванную, включил свет и обмер: дно ванной было заполне-но тараканами. Из крана скатывались желтые тягучие капли. Должно быть, тараканов привлекала вода. Стены шевелились от скопления отвратитель-ных насекомых. Губанцев, отодвинув меня плечом, заглянул в ванную и по-пятился.

60

– Мать твою в лоб! До чего квартиру довели. Ничего, вытравишь. Я тебе ин-сектицидную шашку дам. У себя дома травил, осталась. Пошли, после сам по-смотришь. А сейчас едем в МИС, куй железо, пока, значить, дым идет. Реше-ние жилищной комиссии у меня с собой, загодя сочинил.

Пока шли к машине, Губанцев все отплевывался:– Вот ведь гадость. А знаешь, почему тараканы эти и грязь? Временное жи-

лье. Здесь офицеров и мичманов селили с кораблей, что на ремонт в завод ста-новились. Полгода-год поживут, и прощай прости. Ныне офицеры семьи с мест не срывают. Отремонтировался корабль, и в базу. Полгода врозь, а то и год. Сколько семей из-за этого распалось.

В морской инженерной службе документы приняли с поразительной лег-костью – Губанцева, видно, знали хорошо, сказали, когда зайти за ордером. Антон Макарович ликовал:

– Вовремя подсуетились, Николаич. Ордер получишь – вселяйся. Мало ли чего. Жене напиши. Может, одумается, не захочет – хрен с ней. А теперь пое-хали домой. Кончил дело – подотрись.

После обеда Антон Макарович уединился в своем кабинете, наказав де-журному не беспокоить: «Деркача с бумагами пригласи, а более никого».

Кабинет замкомдива по политчасти мало чем отличался от комнаты-щели дивизионного механика. Те же маскировочные шторы, железная койка под си-ним казенным одеялом, стандартный письменный стол. Единственное отли-чие – массивный шкаф с зеркалом, встроенным в дверцу.

Антон Макарович избегал подходить к зеркалу. Волнистая, цвета аквари-умной зелени поверхность обладала способностью подчеркивать любые, даже мелкие недостатки в облике человека.

На шкафу громоздились предметы культа: настольная трибуна с намале-ванным на ней гербом Советского Союза и урна для голосования. Простенок у окна занимал портрет Хрущева, Никита Сергеевич очень походил на самого себя, даже с бородавкой на носу. Эта бородавка примиряла Губанцева с соб-ственным уродством.

«Не по чину я себе блямбу отхватил, – усмехнулся он, глядя на портрет, – у Никиты Сергеевича и то меньше».

Сегодня он был доволен собой: дельце с комнатой для Сотника провернул ловко. Жилье – основа всего, привязывает. В дверь осторожно поскреблись. «Эк ведь как ходит, не услышишь», – подумал Губанцев, глядя на дверь.

– Заходи, Николаич, не стесняйся.Деркач застыл на пороге с папкой, поводя всегда немного влажным носи-

ком. Прилизанные волосы блестели.

61

«Крыс, вот он кто, – решил Губанцев, раздвигая в улыбке рот. – Точно, крыс. Ему бы усы и хвост. Верное дело – стукач. С ним надо ушки востро держать».

– Ты тетрадочку захватил, Николаич?– Как всегда.– Почта мне есть?– Так точно. Я вам документы в папочке оставлю, только в реестре извольте

расписаться. Вот здесь. И за тетрадочку тоже, благодарствую.– Педант ты, Николаич, педант. И правильно! При твоем деле иначе нельзя.

Понимаю и всячески поддерживаю. Ну и как оно вообще?– В смысле? – Деркач наклонил голову. Тяжелые его глаза сделались непод-

вижны и стали походить на шляпки ржавых гвоздей.– Насчет морального климата?– Имеет быть, – многозначительно сказал мичман.– Понятненько. В случае чего – сразу ко мне. Сам знаешь: партия – наш ру-

левой, и танки наши быстры.Оставшись один, Губанцев вздохнул. С экой мокрицей миловаться прихо-

дится. А что поделаешь? Пододвинул секретную тетрадь. Привычно открыл на нужной странице, где красной тушью было выведено: «Анал. политмор-сос», что означало «анализ политико-морального состояния», достал ручку и принялся писать. Он не знал, для чего пишет, и не очень задумывался над смыслом написанного, иногда ограничиваясь кратким: «Пьянок нет». А если таковые случались, перечислял фамилии провинившихся. Чаще всего про-сто брал газету «Красная Звезда» и переписывал какую-нибудь статью, заме-няя «мотострелковую дивизию» на дивизион ремонтирующихся кораблей. Антон Макарович не сомневался, что занимается важным и нужным делом. Грамоты, верно, ему не хватает: семилетка плюс коридор, да курсишки. Не академия. Зато жизненный опыт и всестороннее знание людей. Комиссар – дар особый. Губанцев любил, когда его называли комиссаром. В поздрави-тельном адресе к сорокалетию Антона Макаровича были такие слова: «Вы прошли большой и светлый путь от рабочего вагоноремонтного депо до по-литработника, проводника идей партии…». Когда Губанцев вспоминал эти слова, у него влажнели глаза. Все правильно, он и партийное слово в мас-сы нес, и о личном составе заботился. А сколько пьяниц раскрыли перед ним душу, сколько непутевых, зареванных баб, пытавшихся вернуть в семью сво-их шаромыг-мужей, утешил и наставил он! «Я тебе вот что скажу, Рая, или как там тебя. Ну суну я твоего мужика на парткомиссию, что, мол, разложил-ся, нашел бабу на стороне. Впаяют ему строгача, запьет с горя, и у меня рост взысканий, и у тебя шиш. Он что, спать после этого с тобой станет? Враз уй-мется? Или как? Случаи бывали, но редко. Чаще наоборот выходило. А ты, птаха, лучше женской хитростью жми. Мы, мужики, что? Дурье! Как окунь, на пустой крючок идем. Та зазноба пригожая, а ты лучше будь. Муж приходит со службы под банкой, не зуди. Кофточка на тебе белая, юбка скрипит, и изо

62

всех мест духами пахнет. А уж до дела дойдет, ты его, Рая, так ублажи, чтобы он на зазнобу глаз не клал, не то что… Хм-м».

Задушевные эти разговоры не одну семью восстановили, уберегли от рас-пада ячейку государства. Другой сильной стороной Губанцева были письма матерям старшин и матросов. Особая грамотность не требовалась, нужны были теплота, искренность, подход. Мать, даже если она профессор, на ошиб-ки в письме смотреть не станет, ей важнее знать, что единственный ее сын Вова имеет калорийное питание, прибавку в весе и за успехи в боевой и поли-тической подготовке в скором времени будет сфотографирован на фоне раз-вернутого знамени части.

Благоговея перед печатным словом, пусть даже отстуканным на пишу-щей машинке, Антон Макарович не удивлялся, что военкомы, председа-тели колхозов и даже секретари райкомов отзываются на его просьбы, – в стране, где человек человеку – друг, товарищ и брат, по-другому и быть не могло.

Всякого рода несовершенства зависели от самих людей и никак не влияли на политику партии и правительства. Антон Макарович верил, что войну без Сталина народ никогда бы не вытянул, верил и в культ личности, в правиль-ность его разоблачения – как партия, ее руководство сказали, так оно и есть. А какие были сомнения, Губанцев их в себе глушил. В свободное от службы вре-мя Антон Макарович читал труды Владимира Ильича Ленина. Сказать по со-вести, ничего он в тех трудах не понимал, однако непременно подчеркивал отдельные выражения и делал на полях пометки вроде: «Оч. важно, оч. пра-вильно!». Все это свидетельствовало о том, что теоретическая подготовка у Гу-банцева была на вполне удовлетворительном уровне. Он, что называется, ко-жей чувствовал: материя первична, а сознание вторично. Верил он, конечно, в исторический и диалектический материализм, в то, что историю делают не личности, а народы, и что, наконец, коммунизм возможен в отдельно взятой стране, но в глубине души, тайно даже от супруги Евдокии Ильиничны, верил также и в Бога, в наказание за грехи, и в Страшный суд. Суд этот представлялся ему в виде заседания парткомиссии. Где есть председатель, члены, только сто-ишь ты перед столом, исповедуясь, голым. Верил, что и там врать нельзя, грех сам наружу вылезет. Вся разница – в одном случае без партбилета останешься, в другом – попадешь в ад и будешь лизать раскаленную сковороду. В том, что все политработники и он, конечно же, за богохульство будут подвергнуты та-кому наказанию, Антон Макарович не сомневался. Чтобы хоть как-то уберечь-ся, в потаенном карманчике портмоне носил нательный крест и бумажку, на которой поселковая бабка-ведунья начертала молитву.

Сделав запись, Губанцев отодвинул тетрадь и замер, покосившись на дер-матиновую папку, оставленную Деркачем. Не любил Антон Макарович доку-менты. Пшик, пустой звук, чепуха на постном масле, а иной раз столько от них неприятностей. Потер глаза, задумался. И было о чем. Обстановка в дивизио-

63

не сложная. Антон Макарович мужицким умом понимал, нутром чувствовал, что скоро грянет беда, и клял тот день и час, когда дал согласие идти в прокля-тый дивизион. Польстился! В политотделе сказали: вытянешь дивизион в се-реднячки, переведем на должность капитана второго ранга. При таком звании можно и о пенсии подумать. Да, польстился, дурья башка.

Губанцев выполнил обещание – принес из дома инсектицидную шашку.– Значить, так, – не очень уверенно начал он. – Поставь эту хреновину в ве-

дро от греха. Видишь, в центре фитилек? Подожги его, и ходу. Да, возьми у хи-мика противогаз, а то еще отравишься.

В морской инженерной службе мне выдали ключи, так что на этот раз я во-шел в квартиру на законных основаниях. Тараканов стало еще больше. Я пе-реоделся в старый спортивный костюм. Поставил шашку в проржавевшее му-сорное ведро, натянул противогаз. Фитилек сначала чадил, гас, наконец, под-сохнув, загорелся веселеньким голубым пламенем, из центра шашки вырвал-ся упругий жгут белого дыма, и все вокруг потонуло в густом молочном тума-не. Минут через десять, несмотря на противогаз, у меня стало першить в гор-ле, а дым из шашки все бил и бил. Кое-как ощупью я нашел окно, с трудом рас-пахнул разбухшую от сырости форточку, – дым рванулся на улицу, а шашка все исходила злобным шипением. Что делать дальше, я не знал, попытался залить ее водой, но не тут-то было. По-видимому, шашка была рассчитана на несколь-ко гектаров леса. И тут я услышал надсадный кашель, потом в глубине кварти-ры кто-то заорал:

– Горим, мать твою! Полундра!В коридоре раздались тяжелые шаги, и сквозь редеющую пелену тума-

на я разглядел громоздкую фигуру в черных, до колен трусах. Это был Загвоз-дин. Мичман, прикрывая рот майкой, угрожающе надвигался. Меня спас стук в дверь, сначала стучали кулаком, потом ногами:

– Есть кто? Открывайте, не то сломаем! Пожарные!Загвоздин, отчаянно матерясь, пошел открывать. В коридоре забухали

шаги, стекла противогаза запотели, сквозь них я с трудом различал зыбкие, словно рождающиеся из ядовитого дыма фигуры пожарных в защитных ма-сках. Соображалось туго. Я никак не мог понять, каким образом в квартире по-явился Загвоздин. Чертовщина какая-то. Стянул противогаз, в нос ударил рез-кий запах.

– Николаич, ты чо здесь делаешь? – изумленно спросил Захар.– А ты?– Ну, дела… Я чудом тебя не пришиб. Дыму-то чо напустил?– Чо? Тараканов травлю. Вон что делается, смотри.

64

Зрелище действительно было впечатляющее: пол устилала поблескиваю-щая, шелестящая масса.

– Актик придется составить, – неуверенно сказал пожарный, озираясь.– Какой еще актик? – удивился Загвоздин. – Не видишь, тараканов давим?

Святое дело. Средства у нас флотские, считай, во всем дому теперь ни одной живой души не осталось.

Пожарные, посовещавшись, уехали. Видно, тараканье побоище произвело на них сильное впечатление. Пока я прибирался, Захар вынес в контейнер для мусора ведро мерзких насекомых. Распахнули все окна, но дышать все рав-но было трудно. Загвоздин сел на перевернутое ведро и с тревогой спросил:

– Слышь, Николаич, а жить-то здесь можно будет?– Откуда я знаю? Погоди, а как ты в квартире оказался?– Жилплощадь мне здесь выделили, вчера ордер получил, врезал, конеч-

но, по этому поводу, просыпаюсь – дым. Ну, ё мое!Я засмеялся:– Выходит, мы теперь с тобой соседи?Умельцы из экипажа Носкова за два дня отремонтировали мою комнату

– не узнать: пол, покрытый ореховой эмалью, блестел, большое, в полстены окно, золотистые обои, выбеленный потолок сделали комнату больше, про-сторней. У соседа по лестничной площадке, уезжающего в Ленинград, я купил тахту, низенький изящный рижский сервант с баром, журнальный столик и два модных креслица. В моей комнате был встроенный шкаф, так что можно было остановиться на этом наборе мебели.

5

Грядут два крупных, хотя и неравнозначных по масштабам события. Ходят слухи, что Краснознаменный Северный флот собирается посетить Хрущев. Ма-ловероятно, что он будет в Северодвинске, но подготовка к встрече именитого гостя идет полным ходом. От порта – глава государства, возможно, придет на военном корабле – до центра города ремонтируют, а фактически заново стро-ят дорогу, красят фасады домов, из тайги привезли симпатичные елочки, поса-дили их перед зданием горкома партии и на центральной площади. Такое впе-чатление, что Новый год собираются отметить в июне. В магазинах появилось мясо, молоко, овощи, фрукты и …шампанское. Портовые грузчики берут шам-панское ящиками. Что им этот деликатный напиток? На один нюх.

Вероятность того, что высокий гость окажется в дивизионе ремонтирую-щихся кораблей, и того меньше, но и у нас тоже аврал. Личный состав белит бордюр вдоль дороги, вырывает столбы с остатками колючей проволоки, за-сыпает ямы, сажает деревья. Руководит благоустройством территории Губан-цев. Как полководец, оглядывая бывшую «зону», он глубокомысленно произ-носит: «Дуй на молоко, заднице легче будет».

65

При всей нелепости переиначенной поговорки, смысл в ней, конечно же, есть, и немалый.

Второе событие – наконец назначили дивизионного механика. О нем пока ничего не известно. Петрак строит мрачные прогнозы:

– Вот посмотришь, какой-нибудь погорелец, – говорит он мне, – алкаш или многоженец. И такие придурки встречаются.

Механика ждали со дня на день, и все же он появился неожиданно. Время клонилось к обеду, дивизионные специалисты занимались каждый своим де-лом: я составлял график дежурств по дивизиону – задача непростая, офицеров не хватало, Петрак и Ключарев листали ремонтные ведомости. Илья Петро-вич глухо, сквозь зубы поругивался, а Федор Кузьмич периодически издавал странный звук: зю-зю-зю-зю. Это означало, что и он недоволен. И вдруг рас-пахнулась дверь, и я услышал неподражаемый голос:

– Здравствуйте вам, хуторяне! Мы до вашего шалашу!На пороге стоял Гелий Георгиевич Маркин, лягушачий рот его был распах-

нут в доброжелательной улыбке. Черные блестящие глаза разглядывали сидя-щих офицеров с искренним любопытством. Последовало минутное замеша-тельство, потом Петрак в тон Маркину ответил:

– Сидайте, на чем стоите. Вы проездом, чи на постой?– На постой, чтоб мне сказиться. На вашей свалке только меня и не хватает.

Ба! И Гена здесь! Надеюсь, Гена, вы будете достаточно скромны и не расскаже-те коллегам, при каких обстоятельствах мы встретились?

Маркин расхохотался. Плохо выбритый кадык задергался на тощей шее. До меня, наконец, дошло, что Гелий Георгиевич и есть наш новый механик.

Между тем Маркин, не обращая внимания на затянувшуюся паузу и, види-мо, не считая нужным представиться Петраку и Ключареву, уселся верхом на стул и, хлопая себя по острым коленям, стал рассказывать о событиях послед-них недель.

Недоумение на лице Петрака сменилось горькой усмешкой. Расшифровать ее можно было так: на этот раз кадровики превзошли самих себя – прислали неудачника, да к тому же еще и сумасшедшего. Федор Кузьмич выглядел по-давленным, возможно, слова «судебно-медицинская экспертиза», «камера», «психиатрическое отделение» породили в его голове недобрые ассоциации.

Маркин не заметил либо не хотел замечать реакции слушателей, яркий свой монолог он прервал только для того, чтобы спросить, ни к кому конкрет-но не обращаясь:

– Братцы, а где вы харчите? – Дивизионные специалисты стоят на довольствии на одном из ремонтиру-

ющихся кораблей, – хмуро пояснил Петрак.– Стоят на довольствии? То есть вас даже кормят? Это же гениально! Колле-

га, простите, как вас величать? – Маркин повернулся к Ключареву.– Федор Кузьмич. – Ключарев встал.

66

– Очень приятно, можете сесть. Маркин Гелий Георгиевич, ваш новый див-мех. А как вообще со жратвой в этом занюханном городе?

Ключарев, растерявшись, пробормотал:– В принципе…конечно.– Зачем мне принцип? Мне нужна элементарная жратва.– Элементарная есть, – процедил сквозь зубы, сдерживая раздражение,

Петрак. Развязность дивмеха вывела его из себя. – С ананасами перебои. Кста-ти, вы представились комдиву?

– Представьте, не представился, – Маркин ухмыльнулся, – по причине на-личия отсутствия вышеупомянутого лица. Оно в штабе базы. Ничего, пережи-ву. А не пойти ли нам обедать, господа?

Петрак промокнул платком лысину и встал:– Для справки: дивизионные специалисты принимают пищу во вторую оче-

редь. За исключением отдельных случаев.– Вот как? – восхитился Маркин. – Сейчас как раз тот самый случай. Я сегод-

ня даже не завтракал, а у меня, простите, режим. Гена, пригласите меня на экс-курсию. Я здесь пока ничего не знаю. Я даже не знаю, где находится гальюн, типа сортир. Надеюсь, вы уже освоились в этом гиблом месте? Между прочим, свободный стол для меня найдется?

– У вас отдельный кабинет, – на скулах у Петрака вздулись желваки. – Ген-надий Николаевич, покажи товарищу.

В коридоре Маркин шепотом поинтересовался у меня:– Этот лысый, как его?– Петрак Илья Петрович, начальник штаба.– Ага, Петрак. Мне он почти ясен. А Федор Кузьмич? Он что, слегка того?– Говорят, абсолютно нормальных людей нет.– Золотые слова. То же самое мне сказали во время психиатрической экс-

пертизы. Готов держать пари, что у врача, который меня обследовал, тоже не все дома.

Кабинет Маркину понравился.– Прекрасное бомбоубежище. Только запашок-с. Знаете, чего в кабинете

не хватает?– Нет.– Портрета Карла Маркса. У меня с ним некоторые теоретические разно-

гласия, а я люблю оппонентов. Как я понимаю, мне здесь придется и жить? Умывальник хоть есть?

– Внизу. Общий для всех.– Тоже хорошо, буду ближе к народу. А теперь куда?– На завод. Пока дойдем, первая смена уже отобедает.– Прекрасная идея.Вести Маркина напрямую, сокращенным путем, каким привел меня в ди-

визион Баскаков, я не решился. Благоустроенная территория после первого же

67

дождя превратилась в непроходимое болото. Шли по блестящему, покрытому свежим асфальтом шоссе.

– Сие местечко, кажется, называется Ягры? – спросил, оглядываясь, Мар-кин.

– Точно.– Нужно иметь пылкую фантазию, чтобы назвать так остров. Слышали о

приезде Хрущева?– Говорят.– Вы по-прежнему не любознательны, Гена. А зря. Приезд первого лица го-

сударства грозит серьезными осложнениями.– Почему?– Никита Сергеевич капризен, ему обязательно что-нибудь не понравит-

ся, и тогда полетят головы. А меня только назначили на должность. Улавли-ваете связь? Напрасно. Знаете, Гена, я, кажется, становлюсь верующим. Толь-ко не знаю, какую избрать религию. Православие мне подходит, но я не знаю церковно-славянского языка, католицизм – сухо, иудаизм – слишком сурово. Ничего не имею против мусульманства, но Коран запрещает пить вино, а я, грешный, иногда люблю выпить. Послушайте, а может быть мне стать будди-стом? В буддизме есть концепция предопределенности. Вы верите в предо-пределенность? Зря! На мне ее можно изучать. Думаете, шучу? Хороши шут-ки. Всем известно – подхалимы необыкновенно живучий и непотопляемый народ. А мне даже подхалимаж приносил одни неприятности. Приведу толь-ко два примера. Я сопровождаю инженер-контр-адмирала из Москвы, при-бывшего из главного управления в Росту. Идем на ремонтирующийся корабль, и я почему-то оказываюсь на трапе впереди адмирала. Непорядок. На борт он должен подняться первым. Я кланяюсь, делаю подхалимский прогибон и предлагаю ему обойти меня. Адмирал хватается за леер, – а нужно сказать, че-ловек он весьма тучный, – пытается сделать обходной маневр, теряет равнове-сие и, обломив стойку леера, падает за борт. Что такое море в заводе у стенки – ясно. Упасть в обычное дерьмо куда гигиеничней. Кто виноват? Улавливаете? Или еще раньше, в Ягельном. Я уже служил на плавмастерской и как пример-ный офицер получил однокомнатную квартиру. Квартира в ужасном состоя-нии, прежний хозяин, уезжая, снял все, что можно снять, даже вентили на кра-нах и в ванной. Делаю ремонт, собственноручно вытачиваю вентили. Особен-но удалась бобошка на смесителе в ванной. На новоселье пригласил команди-ра с женой. Жена в восторге от того, как я сделал ремонт, но особенно ей нра-вится бобошка. И я, старый подхалим, тут же обещаю ей сделать точно такую же. Но сделать точно такую не позволяет чувство субординации – у начальства все должно быть лучше. И я вытачиваю нечто, напоминающее еловую шишку. Произведение искусства, штучная работа. А в результате? Вы ни за что не пове-рите: начальник после работы решил принять душ. Намылился, поскользнулся и сел задницей на мое изделие, как на кол. Снимали его вчетвером, кран при-

68

шлось отпиливать, все остальное извлекали в госпитале под местным обезбо-ливанием. Вы когда-нибудь слышали про биологическое поле? Биополе – ре-альность, доказано наукой. Имеет знаки плюс и минус. Так вот, у меня – минус. Кем-то это же предопределено? Судьба? Фатум?

«Странный он человек», – подумал я.– Гелий Георгиевич, вы прямо с вокзала?– А что, не похоже? Конечно! Чемодан оставил в камере хранения. Нужно

будет съездить за ним. С жильем здесь, надо полагать, туго. Квартиру в Росте я сдал, жену отправил к родителю на перевоспитание. Вольный казак, чтобы мне сдохнуть. – Он усмехнулся. – Да, Ягры не Гагры, мой юный друг.

Мы подошли к заводской проходной. На покрытой асфальтом площадке стояло несколько автомобилей. В черных лужах расплывались радужные пят-на.

– Вы подождите, Гелий Георгиевич, я из бюро пропусков позвоню дежур-ному, – он вынесет заявку на пропуск, а то вас не пропустят. Военизированная охрана, такие деды, ничем не прошибешь.

– Не суетитесь, Гена. Как говорит мой тесть, будем посмотреть.На проходной завода дежурил сухонький, с плоским задом, старичок в

форме с зелеными петлицами и наганом в потертой кобуре на поясе. Он при-пирался с подсменной, женщиной средних лет со злобным оплывшим лицом.

– Привет, Саботюк! – тяжелым и властным голосом сказал Маркин. – Мы к Поросянкину. Хорошо выглядишь, солдат!

Старичок вытянулся и взял под козырек.– Вы с ним знакомы? – удивленно спросил я, когда мы оказались на терри-

тории завода.– Первый раз вижу.– А фамилия?– Его так баба в форме называла, когда они выясняли отношения. У меня

очень острый слух.– А Поросянкин?– Стыдно, Гена! Это же директор завода, всенародный депутат и Герой тру-

да. К сожалению, я с ним тоже незнаком, хотя и наслышан. С бдительностью на предприятии не очень. А на каком корабле дивспецы стоят на довольствии?

– На сторожевом корабле «Барс».Маркин хлопнул себя по лбу и испуганно покосился на меня.– Вы серьезно?– А что?– Это за пределами реальности. На «Барсе» я проплавал три года команди-

ром БЧ-5, еще на Балтике. Правы древние: все возвращается на круги своя… – Маркин перешел на шепот. – Я боюсь туда идти, Гена. Вдруг я встречу на «Бар-се» самого себя – юного, беспечного, полного прекраснодушных идей? Пара-нойя, раздвоение личности. У меня от страха поджилки трясутся.

69

К вечеру комната наполнилась зеленоватым светом и стала напоминать аквариум – в зыбкой глубине, на золотистом квадрате стены проступала гра-вюра в белой рамке, на ней был изображен парусник времен Колумба. Гра-вюру мне подарили на новоселье. Преподнесли мне и коллективный пода-рок – транзисторный радиоприемник «Спидола» и шесть фужеров из чешско-го стекла. Присутствовали все дивизионные специалисты, даже Ключарев при-шел. И как-то сразу все заладилось, пошло легко, непринужденно – может, от-того, что каждый из гостей избрал не свойственную ему роль: Петрак вел стол, был блестящ, остроумен, находчив, Маркин, наоборот, отмалчивался, куда де-валась его едкая ирония, неожиданно выяснилось, что он неплохо поет. Федор Кузьмич Ключарев шутил, часто смеялся, его раскрасневшееся, лишенное бо-лезненной сосредоточенности лицо обрело естественное выражение.

Гости ухитрились разместиться за журнальным столиком. Часть закусок стояла на широком подоконнике. Под конец даже спели несколько шутливых курсантских песен.

За Петраком и Маркиным прислали дежурный «шарабан», они спускались по лестнице, бережно поддерживая друг друга под руку. Ключарев – он жил в соседнем доме – остался помочь мне вымыть посуду.

Воздух в комнате густел на глазах и напоминал теперь зеленоватое желе. Я распахнул окно. Серебристые мотыльки ударялись о кисею занавески и, вспыхнув серыми искрами, осыпались вниз. Отсюда, с высоты пятого этажа, видна была кромка леса, озаренная солнцем. Где-то горел торф, сизый дым дугой завис в блеклом небе.

Сегодня от тетки пришло письмо «С женкой тебя развели, – писала она. – Там, в суде, усе куплены. Сунули кому надо. Гальку твою сватает один, чу-вяки шьет на Новом рынке. Может, и брешут люди, нехай им. А ты, казак, не журись, погуляй с умом. Посылку тебе собрала, а снести на почту ноги не хо-дят…». Продираясь сквозь теткины каракули, я трижды перечитал письмо, но ни радости, ни чувства освобождения не испытал.

С моей женитьбой вышло вот что. На одной студенческой вечеринке я ока-зался за одним столом с Галкой Лукьяненко, признанной красавицей с физма-та. Галка изрядно выпила, я увязался ее провожать – жила она в окраинном районе, на Дубинке, рядом со стеклотарным заводом. Когда шли мимо город-ского парка, там уже было темно, лишь в глубине аллей тускло светили фона-ри. «Ген, махнем через забор?» – предложила Галка. «А одолеешь?». «Говорят, если очень хочется, значит можно». Чугунная ограда была украшена наконеч-никами копий. Когда мы не без труда перебрались, Галка, хихикнув, довери-тельно сообщила: «Трусы о пику порвала». Отдалась она на первой же скамей-ке. Встретились мы через неделю, под глазом у Галки красовался припудрен-ный синяк. «Батя в тот вечер приложился, – пояснила она. – Знаешь, а я, кажет-ся, влетела. Задержка. Правда, всего три дня. А вдруг? Батя меня тогда убьет». Задержка закончилась абортом. На свадьбе, длившейся три дня, собралось

70

немыслимое количество родственников. Я совершенно ошалел от пьяного го-мона, тягучих песен, диких плясок, наша спальня была завалена подарками – дорогими и нелепыми. Моя мудрая тетка сразу определила: «Не уживешься. Куркули и есть куркули, чтоб им повылазило…».

Лукьяненко жили богато. Дом – пять комнат, новая «Волга», ковры, хру-сталь, как на складе – это притом, что тесть занимал скромную должность в конторе «Вторсырье», а теща вообще не работала. Тесть сразу разобрался в моей сути: «Ни узвара, ни навара». Не о таком зяте он мечтал. Терпел до поры. Наши отношения окончательно испортились, когда я занялся журналистикой. Женщины – жена и дочь – были полностью в его власти. То, что я не люблю Галю, мне стало ясно через месяц после свадьбы. Связывало одно – постель. Я жил с ощущением: скоро что-то произойдет. И произошло. Отец, видно, тог-да изрядно накрутил Галю, она фурией ворвалась в комнату, где я мирно сту-чал на машинке, и, пытаясь разыграть ярость, закричала: «У всех мужики как мужики, а этот сидит и долдонит, и долдонит!». Схватила мою «Москву» и так грохнула ее об пол, что пружинки и колесики брызнули в разные стороны, ша-рахнулась к окну и пронзительно завизжала, пугая саму себя. И тут же, слов-но ожидая развязки под дверью, возник тесть. «Ты шо? Ты шо удумал, падла. Бить? Я те счас уделаю, я те…». Был он еще крепок и весил больше центнера. Не знаю уж, как вышло, но тестюшка головой открыл дверь и там, в коридо-ре, заверещал бабьим голосом: «Ратуйте, убивают!» – все это выглядело за-ранее спланированной инсценировкой. Через несколько минут я увидел его грузную фигуру в саду, у калитки он обернулся к дому и крикнул, рассчиты-вая, что я услышу: «Кранты теперь тебе, Генька! Сядешь за хулиганство!». Сло-ва его потонули в реве моей супруги, которая, кажется, наконец, осознала, что произошло.

Я бы и в самом деле сел. Врач травматологического пункта установил у гражданина Лукьяненко наличие телесных повреждений и сотрясение голов-ного мозга. И свидетели нашлись. Меня спасло то, что вот уже полгода я вел занятия с милиционерами, обучал их приемам самообороны. Начальник го-родского отдела милиции знал меня. Устало потирая подбородок, генерал ска-зал:

– На твоего тестя у меня много чего есть, хвост я ему прижму, заберет заяв-ление, но ты уходи, добром это не кончится.

Я последовал его совету, в тот же день собрал вещички и ушел к тетке. Даже не простился с Галей. А через две недели почтальон принес повест-ку из военкомата. Подозреваю, что и здесь не обошлось без мудрого гене-рала.

Сейчас мне стало жаль мою бывшую жену, она была хоть и непутевым, но добрым созданием.

71

6

На однообразных флотских харчах я стал толстеть. Сходил в санчасть, встал на весы – глазам не поверил: семьдесят два килограмма. Если так пойдет дальше, скоро стану полутяжем. Это при моем-то росте. Стоп, ребята, прежде всего, ограничить мучное, отказаться от хлеба – и пробежки, пробежки каж-дый день. Бегать по утрам не получалось – к восьми на службу, автобусы ходят нерегулярно, да и забиты – не сядешь, несколько раз добирался на попутной машине и махнул рукой. Перенес бег на вечернее время.

Северодвинск – город со сдвигом, видно, белые ночи действуют. Десять вечера, детям давно пора спать, а они только разыгрались, бегают, кричат. На волейбольной площадке у Дома офицеров флота режутся до полуночи, цен-тральная улица запружена гуляющими, молодежь, похоже, вообще не спит, у кафе «Юность» что-то вроде местного Бродвея. Тихо только на окраинных улочках, в Кулацком поселке, лишь ополоумевшие петухи, перепутавшие вре-мя суток, своими хриплыми криками тревожат ночное безмолвие.

У меня выработался определенный маршрут: вверх по улице Воронина до сквера, затем направо, старой частью города, улицами, переулками до озера, назад – по одной из новых улиц. После пробежки – душ и в постель. Засыпал я мгновенно, как проваливался.

Обычно я выбегал из дома не позже девяти вечера, сегодня задержался – Петраку срочно понадобилось перепечатать важный документ, завтра с утра комдиву докладывать его в штабе базы. Натянул спортивный костюм, кеды, спустился во двор. Дождь заканчивался, а может, только начинался, – в возду-хе зависла водяная пыль. Что я буду делать поздней осенью, когда задуют ве-тры? Или зимой? Говорят, морозы здесь доходят до сорока и держатся недели по две. По такому морозцу не очень-то набегаешься. Газон перед Домом офи-церов флота отливал купоросной зеленью. Афиша на деревянном щите изве-щала о концерте артистов московской эстрады. Может, на концерт сходить? Чтобы разогреться, я ускорил темп. Во время пробежки нужно предельно рас-слабиться, и не физически, важна психологическая разрядка. В Северодвин-ске у меня это не получалось: новый город, новые впечатления, тут хоть пол-ностью выключайся, все равно краем глаза отметишь какую-нибудь необыч-ную деталь. Например, цвет травы. В белую ночь, кажется, что ее только что опрыскали ярко-зеленой краской. Или девушки. На свидание они отправля-ются обязательно с веточкой в руке – защита от комаров и мошек. Особенно мошки донимают. И потом я все время жил ожиданием чего-то необычного: знакомства, встречи, события. Черт его знает почему.

Несмотря на лишний вес, дышалось легко, у меня вообще с дыхалкой всег-да было хорошо.

Я настолько ушел в свои мысли, что не сразу понял, что происходит за раз-росшимися кустами перед ремонтирующимся домом, – вроде как драка, и

72

первое, о чем подумал: дурак, сам себе накликал, вот тебе и событие. Эдак можно прямо отсюда загреметь на двухъярусную койку офицерской гауптвах-ты. Нет, благодарю покорно, тешьтесь без меня, ребятки.

И тут я услышал женский крик, точнее крики: один высокий, звонкий, дру-гой низкий, на басовой, яростной ноте. Дерутся две бабы? Еще хуже. Кусты по-редели, и мне открылось довольно необычное зрелище: крепкий, похожий на шкаф, мужичок с литым, как у хряка, загривком, теснил рослую молодую жен-щину, женщина энергично сопротивлялась, а метрах в двух от них застыла, прижав к груди сумочку, светловолосая пигалица, совсем еще девчонка. Страх приковал ее к земле. События развивались в быстром темпе. Мужичку, вид-но, надоела борьба в стойке, и он повел себя решительнее – хватил дамочку кулаком в живот, та и осела, хватая раскрытым ртом воздух. Это уже был яв-ный перебор.

– Эй, дядя, – позвал я, подумав с сожалением, что о такую рожу я непре-менно собью «бабки» на кулаках.

Дядя-шкаф обернулся, от носорога его отличало только отсутствие этого до-рогостоящего отростка. Человеком он оказался серьезным, я услышал харак-терный металлический щелчок, с таким звуком обычно выскакивает лезвие складного ножа с фиксатором, – видал в небольшом криминалистическом му-зее при городском отделе милиции. Нож всегда вызывает неприятное ощуще-ние, я почувствовал, как струйка пота скатилась между лопаток, и тут произо-шло совсем уж невероятное: светловолосая девушка ухватила сумочку за ре-мешок и, словно кистенем, с размаху стукнула ею громилу по башке. Послы-шалось отчетливое «крак», лицо его залило кровью, он пошатнулся, упал на колени, удивленно пробормотал: «Убила, сука!», и мягко, точно устраиваясь на ночлег, прилег на землю.

Хорошо сработано! Внутри у меня противно подрагивало.– Чем это вы его так? – спросил я у девушки.– Бутылка сухого… «Каберне». В сумке была. Я в самом деле убила этого

типа? – девушка с ужасом уставилась на меня.– Не думаю.– Господи, да что же это делается? – девушка всхлипнула. – А где Танька?

Таня!– Не ори, я в порядке.Женщина, коротко стриженая брюнетка, попыталась встать. Ворот ее коф-

точки был разорван, на шее краснела глубокая ссадина, юбка задралась, об-нажая бедра.

– Сволочь, в живот ударил, – поморщилась она, – и медальон сорвал…Я протянул ей руку, помогая встать.– Как вы?– Ничего. А ты кто?– Шел мимо.

73

– Гляди-ка, еще не все мужики перевелись.Она встала, опираясь на мою руку, потрогала шею, спросила:– Что там?– Ссадина.Налетчик пришел в себя, открыл глаза, выругался и стал подниматься.– Ой, смотрите! – светловолосая девушка прижала кулачки к подбородку.

Губы ее дрожали.– Полежи, милый. – Я ударил его ребром ладони по шее и вывернул руки

за спину. – Девушки, поищите веревку, проволоку. Нужно ему руки связать.– Держи! – брюнетка сняла широкий лакированный пояс и протянула его

мне.– Не жаль?– Медальон дороже. Обыскать бы его.– В двух кварталах отсюда отделение милиции, – вспомнил я. – Нужно схо-

дить или позвонить. Все-таки вещественное доказательство, а то этому подон-ку дадут пятнадцать суток за хулиганство, и с приветом.

– Правильно, я сбегаю, – брюнетка, звали ее, как я понял, Татьяна, ничуть не стеснясь меня, приподняла подол юбки, поправила съехавший чулок и то-ропливо зашагала по улице. Ее каблучки дробью отозвались по деревянному тротуару. Светловолосая девушка все никак не могла унять дрожь. Я слышал, как у нее стучали зубы.

– Вас как зовут? – спросил я.– Лиля…Господи, вот дуры! Я зарплату получила, а у Таньки медальон ста-

ринный, настоящий Фаберже, с бриллиантами. Этот в ресторане за столиком сидел, рядом с оркестром, все на Таньку поглядывал. Я запомнила. А к нам гру-зин привязался, мы черным ходом вышли и дворами. Ведь светло, люди кру-гом. А этот из кустов…Я от страха ничего не помню.

– Сумочкой вы его хорошо приложили.– Сама не знаю, как вышло. Показалось, что у него нож.– Был вроде, нужно поискать.– Погодите, сейчас милиция приедет, пусть они.С ветвей падали редкие капли. Дул влажный ветер. Лиля расстегнула мол-

нию на сумке и высыпала содержимое на траву. Звякнули осколки стекла. Гро-мила попытался перевернуться на спину, хрипло пробормотал:

– Развяжите, бля, не трону. Ты, козел.– Лежи, а то больно сделаю.Послышался шум мотора, подъехала машина – милицейский «газик». Из

машины выбрался милиционер, маленький, щуплый, белобрысый, в огром-ных сапогах, за ним – Татьяна. Она была почти на голову выше милиционера.

– Здесь? Вы ничего не путаете? – высоким мальчишеским голосом спро-сил милиционер.

– Иди уж! Тоже мне, охрана общественного порядка, соплей перешибешь.

74

– Спокойно, гражданочка, попрошу без выражений.Налетчик с трудом повернулся. Глянул на милиционера и тоскливо протянул:– С-сука! Так завалиться…Милиционер настороженно посмотрел на меня.– А это кто?– Дед Пихто! – усмехнулась Татьяна. – Парень, не видишь? Он бандюгу за-

держал. Посмотри в карманах у этого…Там мой медальон должен быть.Милиционер с опаской присел рядом с бандитом, похлопал его по карма-

нам брюк.– В чем это он таком липком?– Обхезался от страха.– Тань, да ты что? – удивленно спросила Лиля.– Ничего. О-от, же горюшко! Давай лучше я. – Татьяна рывком повернула

налетчика на спину и сунула руку в боковой карман пиджака.– Чо мацаешь, бикса? – прохрипел тот и сел.– А это тебе за биксу! – Татьяна развернулась и влепила бандиту пощечи-

ну, аж зубы клацнули.– Гражданочка, так не положено! – Милиционер совершенно растерялся.– Тогда сам обыскивай, растяпа. – Татьяна сорвала с куста листья и брезгли-

во вытерла ими руки.Белобрысый страж порядка медальон все же нашел, бандит не сопротив-

лялся, только мычал и косил глазами на Татьяну. В свете белой ночи камни на медальоне поблескивали как-то особенно зловеще. Вещественное доказа-тельство милиционер завернул в грязный носовой платок и положил в карман. Нож я нашел около бочки с окаменевшей известью, отличный нож, не само-делка, я бы себе такой оставил, но и его пришлось приобщить к делу.

Когда бандита вели к машине, у него заплетались ноги. Ударчик у Татья-ны неплохо поставлен. Усаживаясь на сиденье, она спросила у милиционера:

– А почему ты один?– Весь личный состав в разгоне. А потом, с такими помощницами…– Сиди уж, только на баб и надеетесь.В отделении милиции стоял отвратительный запах, трудно было опреде-

лить, чем пахнет. Дежурный, щеголеватый капитан, увидев задержанного, на мгновение замер, тонкое его, красивое лицо поплыло в улыбке:

– Багров, никак ты? Вот это подарочек.Бандит хмыкнул:– Ошибаетесь, начальник.– Это уж ясно. По ксиве ты уж наверняка Лермонтов или Маяковский.– Мамонов я.– Со свиданьицем, Мамонов. А в чем это у тебя лицо и шея? Кровь, что ли?Багров-Мамонов провел ладонью по лицу, понюхал ее, лизнул и с изумле-

нием сказал:

75

– Вино, вроде…Капитан засмеялся:– С верхом принял, Багров, из ушей потекло. А вроде серьезный человек.

Власенко, в камеру его, потом поговорим.– Вот вещдоки, товарищ капитан, – белобрысый выложил на стол перед де-

журным медальон, завернутый в платок, и нож.Капитан двумя пальцами взял платок, поморщился:– Власенко, твой?Милиционер покраснел.– Выстирай и доложи. Немедля! Стыд – позор! А вы, граждане, садитесь,

протокол оформим. Дело очень не простое. – Улыбка, возникшая на его лице минуту назад, утвердилась, похоже, прочно. Он и не пытался скрыть своей ра-дости.

На оформление протокола ушло часа полтора, вопросы капитан задавал каким-то ерническим голосом, словно не верил тому, что ему говорили. То и дело звонили телефоны, вводили задержанных, в камере за стенкой кто-то тя-нул унылую песню, не поймешь, женщина или мужчина. На меня капитан во-обще не обращал внимания. Вся эта история мне изрядно надоела, к тому же беспокоило предчувствие, что для меня все так просто не кончится.

Капитан собрал бумаги и сказал:– Ну что же, девушки, вы свободны, а вот с вами, гражданин, не знаю, что и

делать, – он, наконец, взглянул на меня.Щеки у Татьяны налились румянцем.– Вы что, совсем чокнулись? Может, вы его тоже в ка-пэ-зе посадите?– Спокойно, спокойно.– Спокойно? Я завтра позвоню генералу Сидоренко. Ходить по городу нель-

зя. Вместо вас бандитов ловить приходится. Вы, что думаете, Власенко этого типа задержал? Да он с ребенком не справится. Этот товарищ и задержал, за женщин вступился. Ну, маразм!

Капитан дернул шеей, он не ожидал такого напора.– У него же документов нет, гражданочка!– Ну и что? Он офицер, лейтенант, вышел прогуляться перед сном. Какие

документы? Свяжитесь с комендатурой, позвоните дежурному по части. Мы одни домой идти боимся.

Лицо у капитана прояснилось.– Власенко! – крикнул он.Вошел белобрысый милиционер. В руке он комкал мокрый, должно быть,

только что выстиранный платок.– Слушаю, товарищ капитан.– Значит так, развези граждан по домам, зайди к лейтенанту, проверь до-

кументы. Ясно?– Так точно.

76

На улице шел мелкий грибной дождь, но небо оставалось светлым, и неяс-но, откуда он сыпался. Я взглянул на часы: без двадцати минут двенадцать. От-лично пробежался, с приключениями. Ехали минут пять.

– К какому подъезду рулить, товарищ лейтенант? – спросил Власенко.– К третьему.– Ну что я буду к вам подниматься? Неловко, соседи… то-се. Вы уж сходите,

если нетрудно, за удостоверением личности, а мы в машине подождем. Вам далеко, девушки?

– Видишь дом? – спросила Татьяна. – Не туда глядишь. Напротив. Все рав-но довезешь до порога, воин.

– Ясное дело, – Власенко обиженно, как ребенок, вздохнул.Я сходил за документами. Спускаясь по лестнице, думал, откуда Татьяна

знает, что я офицер. Власенко внимательно изучил мое удостоверение личности, достал из

планшета блокнот и записал данные.– Так, Сотник Геннадий Николаевич. Все правильно. Поехали, девушки, с

доставкой на дом, как обещано.– Власенко, поезжай в отделение, – разрешила Татьяна. – И ешь побольше,

а то больно хилый. Сотник нас проводит. Верно, Гена?Я кивнул. Вечер, оказывается, еще не закончился.– Тогда пока. – Власенко улыбнулся. – А насчет хилости, вы зря. Я такие при-

емы знаю, враз любого скручу. Потревожить вас еще придется, – важную пти-цу вы задержали. А на капитана не сердитесь, закрутился.

– Закрутился, как же! – Татьяна прищурилась. – Дундук он, твой капитан, по пояс деревянный.

Власенко засмеялся:– По пояс, говорите? Интересное изречение, нужно записать.Когда милицейская машина отъехала, Татьяна сказала:– Ребята, неужели мы так расстанемся? Нужно как-то отметить. Со мной

первый раз в жизни такое.Лиля зябко повела плечами:– Чем отмечать? «Каберне» я о голову этого типа расколола, сумку испорти-

ла. Да и поздно уже.-Вино у меня есть, – неожиданно для самого себя сказал я. Мне в самом

деле показалось диким, что мы вот так разойдемся. – «Хемус», кажется.– «Хемус?» Мое любимое! – оживилась Татьяна.– Только закуски нет.– Черт с ней, с закуской, были бы стаканы. Слушайте, берем бутылку и ко

мне. У меня закусон, ахнете!Лиля удивленно посмотрела на нее:– А вдруг Мишка явится? Ты же говорила, что сегодня он может приехать.– Да-а, не исключено. Гена, у вас дома, конечно, жена, дети?

77

– Холост.– Потрясно! Живете один? А соседи?– Сегодня никого.– Тогда что мы стоим? Пошли. Ну, я и авантюристка. Какой этаж?– Пятый.Открыл дверь, провел девушек в комнату и, хотя было светло, включил бра.

Татьяна удивленно огляделась:– Лилька, посмотри, как холостяки теперь живут. Я думала, солдатская кой-

ка, вместо пепельницы – банка из-под килек, а тут рижский модерн. Гена, ты гигант! И фужеры есть! Доставай свою бутылку. Нет, ребята, хорошо то, что хо-рошо кончается. Ну и натерпелась я страху.

– Вы держались мужественно.– Брось, Гена, давай на «ты».Лиля присела на край тахты. Она была бледна, губы мелко подрагивали.– Ты чего? – спросила у нее Татьяна.– Как-то не по себе.– Сейчас выпьешь, и все пройдет.Я открыл бутылку, разлил по фужерам вино.– Вперед, ребята! – Татьяна усмехнулась. – За знакомство при чрезвычай-

ных обстоятельствах.Я отпил глоток и поставил фужер.– Как понимать? – удивилась Татьяна.– Я вообще-то не пью.– Вот это да! И не куришь?– Не курю.– Господи, какой мужик пропадает! Не пьет, не курит, бандитов не боится.

Лилька, дурой будешь, если его упустишь.Лиля жалко улыбнулась. Она с трудом допила вино, сказал хрипловатым

голосом:– Мне бы руки вымыть. Такое впечатление, что я какой-то липкой гадостью

выпачкалась в милиции.– Гена, покажи, где туалет, – привычно скомандовала Татьяна. – Этот дурак

капитан даже не догадался. Лилька, не ломайся, житейское дело! Ну, подруга!Я зажег свет в туалете и ванной, дал Лиле чистое полотенце. Она благодар-

но улыбнулась мне. Когда я вошел в комнату, Татьяна разливала вино.– Давай по глотку, Гена, пока Лилька руки моет. Садись, что ты, как нерод-

ной. Я тебя у нас в книжном магазине видела. Сразу засекла. В Северодвинске ты недавно? Так?

Я кивнул.Татьяна поставила фужер и буднично предложила:– Хочешь, оставь Лильку, она хорошая девка. И мужика у нее давно не

было. Так что без проблем.

78

7

В битком набитом автобусе по дороге на Ягры старушечий голос приглу-шенно бубнил:

– Что делается-то! Ночью дак две бабы фулигану наподдали, в кровь раз-делали, на ноженьках не держался. А бабы – пьянющие, страм смотреть. Ну! Сама видела, зетя-безобразника в милицию определяла…

Я не сразу сообразил, что речь идет о вчерашней истории. Быстро слухи распространяются. Чувство досады, с которым я сегодня проснулся, улеглось. Собственно, на что я рассчитывал? На то, что Лиля останется? Глупо. «Увидим-ся», – бросила у подъезда Татьяна, беря подругу под руку. Где? Когда? Просто так к ней не закатишься – муж дома. Лиля живет в общежитии, в каком – неиз-вестно, часто ночует у Татьяны. Вот и все, что я знал.

Под утро прошел ливневый дождь, все тропинки окончательно расквасило, и мне пришлось идти в штаб окружным путем, по шоссе. Лужи маслянисто по-блескивали. Черная туча вырастала из моря, на ее фоне домик рейдового по-ста походил на тлеющий огонек.

Минут двадцать девятого за мной прибежал рассыльный, комдив вызывал к себе. Ручков был чем-то с утра раздражен, не предложив мне сесть, угрюмо спросил:

– Геннадий Николаевич, что это вас на подвиги тянет?– Какие подвиги? – мое удивление прозвучало настолько искренне, что

лицо у комдива смягчилось.– Только что звонил начальник политотдела базы, спросил, служит ли у

меня лейтенант Сотник. Отвечаю – служит. А известно ли вам, что лейтенант вчера задержал опасного рецидивиста? Нет, не известно. Что скажете?

– Рецидивиста? – довольно глупо переспросил я.– А вы что, обычных бандитов привыкли пачками ловить? И притом не до-

кладывать? Мне из-за вас уже чоп с утра вставили: люди, мол, во вверенном вам соединении героические поступки совершают, а вы ни черта не знаете.

– Да никаких героических поступков я не совершал, Владимир Михайло-вич! – взмолился я. Смутное предчувствие, что вчерашнее событие еще отзо-вется мне боком, у меня было, но я не придал ему значения. – Я ему только руки связал и сдал милиционеру…

Ручков стукнул кулаком по столу:– Дробь! Давай все сначала и с подробностями! Геройский поступок хуже

пьянки. Инспектора наедут, будут изучать положительный опыт, статьи писать заставят, понимаешь?

– Нет.– Ничего, поймешь со временем. Докладывай.Я подробно рассказал комдиву о событиях вчерашнего вечера, опустив,

естественно, эпизод у себя дома.

79

Комдив вдруг рассмеялся. Я редко видел его смеющимся, и это настолько меня поразило, что я умолк на половине фразы.

– Значит, сумочкой, а там бутылка? Молодец девчонка. – Ручков вытер платком выступившие слезы. – Да, Геннадий Николаевич, влетел ты. Теперь придется нести бремя славы.

– Почему мне?– А потому. Не будет же девушка рассказывать о том, что врезала мужику

по черепу бутылкой? Задержал преступника ты – такова официальная инфор-мация. Ясно?

Я растерянно уставился на него.– И что теперь будет?– Слава, Сотник, слава. Я тебя об одном прошу, не лови американских шпи-

онов, а то нашему дивизиону тогда крышка. В качестве поощрения назначаю тебя военным дознавателем.

Комдив оказался прав. Не прошла и часа, как все в штабе дивизиона зна-ли о моем «геройском поступке», я никогда еще не выслушивал столько яз-вительных поздравлений, получалось, что я совершил нечто аморальное. До-жили! Особенно Маркин постарался, он даже извлек потрепанную записную книжку и процитировал, как толкуется «слава» в словаре Даля: «Прослыть на людях…».

Дальше – больше. На другой день дежурный по дивизиону принес мне те-лефонограмму, в которой значилось, что лейтенанта Сотника к такому-то часу вызывали в городское отделение милиции. Указывался и номер комнаты.

– Это только начало, – мрачно пророчествовал Петрак. – Теперь каждый день будут дергать. Следствие, суд. К тому времени у тебя как раз служба за-кончится. Да, поздравляю, комдив назначил тебя военным дознавателем. Рас-пишись в приказе. Теперь вдоволь накувыркаешься.

В милиции меня принял сам начальник уголовного розыска Ермолаев. Де-журный почтительно проводил меня к его кабинету. Вид главный сыщик горо-да имел странный: небритый, в мятом костюме, кудрявые с проседью волосы всклокочены. Такое впечатление, что ночь он провел в сквере на скамейке. Ру-копожатие у него было крепкое. В силе мужик.

– Спасибо, лейтенант, бандит, что ты задержал у нас уже полгода в розыске. Мы его по всей стране разыскивали, а он под носом промышлял.

– Послушайте, это недоразумение, я никого не задерживал. Девушка…Начальник уголовного розыска усмехнулся:-Хорошо, помог. Без тебя девки все равно бы не справились, уже одно то,

что вступился, хорошо, нынче народ не больно-то активничает. Скажи, а боль-ше ты никого у того дома не видел?

– Нет, а что?– Понимаешь, есть данные, что в городе залетные появились. Возможно,

Багров не один орудовал. Не первый случай нападения. А медальон у дамоч-

80

ки дорогой, я с экспертами советовался, тысяч на десять потянет. Старинная вещь. Багров не стал бы мелочиться.

Ермолаев продержал меня с полчаса, потом отпустил, распорядившись отвезти в дивизион на дежурной машине. Этим не кончилось. В штабе меня ждал еще один сюрприз. Ключарев, остановив меня в коридоре, таинствен-ным шепотом сообщил:

– Вас хочет видеть один человек.– Кто?– Из редакции, корреспондент. Я оставлю вас вдвоем. – Федор Кузьмич ис-

коса глянул на меня. Седые виски странно смотрелись на его обострившемся, помолодевшем лице.

– Корреспондент?– Да.Это было уже слишком. Похоже, из меня и в самом деле собираются сде-

лать героя, я пинком открыл дверь в служебную комнату. За моим столом, раз-валясь, сидел худой лохматый старший лейтенант с собачьими глазами. Гал-стук у старшего лейтенанта съехал набок, воротник рубашки был слишком ши-рок, ноги торчали из-под стола. При моем появлении он вскочил, лицо его вы-разило неподдельную радость.

– Геннадий Сотник?– Да.– Привет, я тебя уже больше часа дожидаюсь.– В чем дело? – враждебно спросил я.Мой тон ничуть не смутил старшего лейтенанта.– Давай сначала знакомиться, Горбунов Михаил, корреспондент-

организатор базовой газеты «Северная вахта». Спортсмен? По руке чувствует-ся. «У него было железное рукопожатие». Хочу о тебе, старичок, очерк напи-сать. Так сказать, прославить.

Развязность старлея окончательно вывела меня из себя, особенно это во-шедшее в моду «старичок».

– Вот как? А я не хочу.– Почему? – поразился Горбунов, брови его поднялись почти вертикально.

Я все никак не мог припомнить на какую собаку он похож. Есть такие лохматые псы, шерсть на глаза лезет…

– Не хочу и все.– Ты даешь. Извини, я твое место занял.– Сиди.– Первый случай в моей практике. Может, хоть репортажик? Не каждый день

у нас офицеры матерых уголовников задерживают. У меня и название есть…Корреспондент-организатор был искренне огорчен, мне стало его жаль.– Пойми, я здесь ни при чем. Девушка…Горбунов улыбнулся:

81

– У которой в сумочке очень кстати оказалась бутылка красного вина.– А ты откуда знаешь?– Жена рассказывала, Танька, участница событий.Я поперхнулся. Ну и ну! Никак я не мог представить этого чудака в роли

мужа Татьяны.– Значит, тебе известны подробности?– Конечно.– И хочешь меня выставить дураком?– Удивительный ты человек! Ясно же, что без тебя девчонки не задержали

бы уголовника.– Сегодня я это уже слышал.– Послушай, в нашей газете давно ничего героического не было, а тут такой

материал. Недавно я у одного капитана второго ранга интервью брал, так он мне свои похвальные грамоты за первый класс средней школы показывал. Се-мейный альбом перед носом тряс, чтобы я о нем подробнее написал.

– Вот и пиши о нем.– Тяжелый ты человек. – Горбунов внимательно посмотрел на меня, даже

голову набок склонил. – Слушай, а это не тебя ли я видел на собрании книго-любов? Ты в цивильном был.

– Я. Ну и что? – Точно, вспомнил… У меня не голова, а магнитофон. Дай-ка отмотаю плен-

ку назад…Вспомнил, председатель общества книголюбов, представляя тебя, сказал: «Известный спортсмен и…журналист». Во!

– Да какой я журналист? Несколько публикаций в молодежной газете, очерк в «Юности», все.

– В «Юности»? Ты даешь, старичок! Да я об этом только мечтать могу. Умо-ляю, напиши статью для нашей «Вахты».

– О себе? Прекрасная идея. Я еще не спятил.– Перестань! Напиши, о чем хочешь, о спорте, например, о подготовке

воина-спортсмена.– Нет у нас подготовки, ремонтом занимаемся.– Да любую тему возьми!Горбунов стал мне надоедать, нужно было его под каким-нибудь предло-

гом выпроводить. И тут мне пришла в голову одна мысль. Перед отъездом из Краснодара я занес в альманах «Кубань» нечто вроде очерка о поездке в Польшу на спартакиаду дружественных армий. Поездка получилась интерес-ной. Мне удалось даже познакомиться со знаменитым Феликсом Штаммом, тренером польских боксеров. Бой я тогда выиграл с трудом, все три раунда вел немец ефрейтор Ганс Бауэр, высокий, худой, напористый парень. И только в конце третьего раунда, когда Ганс расслабился, я достал его своим «корон-ным» ударом снизу в корпус. Очерк редактору альманаха понравился, обещал опубликовать. Второй экземпляр я привез с собой.

82

– У меня вообще-то материал есть о поездке армейских спортсменов в Польшу. Только он великоват.

– Иди ты! – восхитился Горбунов. – Он у тебя здесь?– Дома. С ним еще повозиться нужно. Сократить.– Да чего там, я сам сокращу.– Нет, уж извини. Кстати, а где редакция вашей газеты?– В самом центре, рядом с флотским полуэкипажем. Одноэтажный барак.

Как раз напротив Бэ-бэ-эл.– А это еще что такое?– Общежитие медицинского училища. Матросы его называют «Барак бес-

платной любви», сокращенно – ББЛ. Заходи, приноси рукопись. Договорились?– Добро.– Бегу, привет от Таньки.– Минуту. С ней такая девушка была, блондинка…– Лилька?– Точно. Как она? Больно уж тогда перепугалась.– Отошла. Эмоциональная натура – актриса, певица.– Вот как?– В драматическом театре работает, а по воскресным дням, если не занята

в спектакле, в ресторане поет, чтобы подзаработать.– В каком ресторане?– А он здесь один, «Северный». Неужели не был?– Нет.– Сходи, хорошо кормят. Все, бегу. Честно говоря, главный мне другое зада-

ние дал, а к тебе я заскочил по своей инициативе, хотелось сделать что-нибудь этакое, а то нашу многотиражку моряки даже в гальюн с собой не берут.

Очерк я сократил почти вдвое, оставив наиболее, как мне казалось, инте-ресные места, набело переписал на машинке. Школа надолго отвратила меня от литературных занятий, и только в Гремихе, поразившей меня дикой, неправ-доподобной красотой, вечерами, осваивая по самоучителю технику печатанья на машинке, я неожиданно для себя отстукал небольшую зарисовку о приро-де Севера, вроде получилось. Потом написал заметку о клубной самодеятель-ности, ее опубликовали, и я получил гонорар. Таким образом, я полгода не-плохо зарабатывал. В спортивной роте это занятие пришлось бросить – не до того, затем Москва, участие в крупных соревнованиях, травма, студенчество. К занятию журналистикой я вернулся, став тренером, и то, как я считаю, случай-но. Летом шестьдесят первого года я повез своих питомцев в Ростов-на-Дону на первенство Южной зоны. С нами поехал корреспондент газеты «Комсомо-лец Кубани» приятель по институту Юра Бараненко. Юра запил в первый же день, неделю провалялся на койке в номере гостиницы, небритый, опухший. Чтобы его выручить, я вечером отстучал на портативной машинке приятеля от-чет о соревнованиях, разбавив его занятными сценками, диалогами участни-

83

ков, экскурсами в историю бокса и собственными размышлениями. Баранен-ко, отоспавшись в поезде, прочитал отчет и, помяв ладонью лицо, сказал: «Да, Геныч, я над каждой строчкой корячусь в бессилии, а ты одной левой репор-тажик состряпал. Не своим делом ты занимаешься, друг. Ну какой ты тренер? Пацаны тебя по плечу хлопают и скучно тебе. Вот твое настоящее дело – Юра похлопал ладонью по листкам рукописи. – Опубликуешь за своей подписью, понял? Мне подачек не нужно, да и не спасешь ты меня, все равно скоро тур-нут из газеты по причине творческой несостоятельности. А у тебя получится.

Юра оказался прав. Мой репортаж отметили среди лучших материалов ме-сяца и дали новое задание. Потом еще одно – справился. Потом мой очерк о легкоатлетах Кубани напечатали в «Юности». Через полгода меня пригласил к себе редактор молодежной газеты и сказал, что скоро освободится должность в отделе писем, и он хочет меня взять в штат, в отдел писем – временно, на мой счет у него другие планы. Но тут рассыпалась моя семейная жизнь, а вско-ре принесли повестку из военкомата…

В редакцию газеты «Северная вахта» я отправился в начале двенадцатого – оказия подвернулась: знакомый водитель Тимур Ниязов на дивизионном «ша-рабане» ехал в политотдел за Губанцевым – Антон Макарович с утра заседал на совещании.

Редакцию газеты я разыскал без труда. Горбунов дал точный ориентир – сумрачный деревянный дом, у входа в который скучал патруль – сухопутный лейтенант и два военных строителя, одно окно в доме было распахнуто, в нем на веревке раскачивалась гирлянда из лифчиков и разноцветных трусиков. Это без сомнения был знаменитый «Барак бесплатной любви», а значит редакция базовой газеты где-то напротив. Так и оказалось: за штакетником виднелся од-ноэтажный сборно-щитовой дом, крытый шифером, правее ворота с якорями – флотский полуэкипаж. Все верно. В коридоре редакции было темно, как в по-гребе. Я нащупал ручку двери, дернул на себя и оказался в комнате, где каким-то чудом помещались три письменных стола, за одним сидела блондинка лет тридцати пяти в светлом платье. Она была хороша собой, впечатление порти-ли глаза: холодные, надменные. Рот у женщины дернулся в усмешке:

– Господи, еще один поэт, прямо напасть, какая-то. Третий за утро.Я оторопело посмотрел на нее:– Почему вы решили, что я поэт?– К нам, молодой человек, в основном ходят поэты. Может, вы ошиблись

домом и вам нужно женское общежитие? Это напротив. Здесь редакция газе-ты «Северная вахта».

– Спасибо, я прочитал на вывеске у двери. Мне нужен старший лейтенант Михаил Горбунов.

Женщина рассмеялась:– Много хотите. Миша ускакал два часа назад в неизвестном направлении.

И не в его правилах говорить, когда он вернется. Может, что-нибудь передать?

84

– Я принес Горбунову материал. Могу я его оставить?– Несомненно. И ваш драгоценный материал никто не украдет. Положи-

те на стол и оставьте записку. Под материалом вы подразумеваете заметку?– Скорее, небольшой очерк или отрывок из него.– Очерк? – женщина бесцеремонно разглядывала меня. – Простите, я не

представилась: Маргарита Викторовна, литературный сотрудник, корректор, еще я завариваю чай и оказываю помощь авторам, страдающим от похмелья.

– Сотник Геннадий Николаевич.– Хотите чаю, Гена?– Нет.– Отказываться нельзя. Главный редактор дал указание всех авторов по-

ить чаем. Сближает, к тому же компенсирует отсутствие гонорара. Так буде-те пить чай?

– Спасибо, в другой раз.– Обнадеживает. Кстати, о чем ваш с позволения сказать очерк?– О спорте.– Прекрасно, давно не было. Хорошо бы что-нибудь вроде: «В Н – ском под-

разделении все отличники боевой и политической подготовки одновременно и спортсмены-разрядники…». Я угадала?

– Да, в этом роде.– А почему я вас раньше не видела? Вы из комендатуры?– Это важно? – я начал злиться.– Должны же мы знать наших авторов. Кажется, я угадала, кто вы. Вы по-

жарный. Точно! Они все очень обидчивы и нерешительны с женщинами.– Куда мне положить рукопись?– Давайте мне, так уж и быть, прочту. – Маргарита Викторовна встала, она

оказалась чуть выше меня ростом. Это не улучшило моего настроения.– Послушайте, Миша в последнее время носится с каким-то суперменом,

который спас двух дам от верной и мучительной смерти. Уж не вы ли?Это уже был удар ниже пояса. В голосе этой белокурой ведьмы было столь-

ко язвительности, что я положил рукопись на край стола и позорно бежал.

Загвоздин, как всегда, появился неожиданно. Его красное обветренное лицо выражало неподдельную радость. Заорал с порога:

– Привет, Николаич! Докладываю: имею три дня для обустройства личных дел. Ну, а ты как здеся?

– Ничего, тоже вот устраиваюсь. – Я распахнул дверь своей комнаты. – Ре-монт, видишь, сделал, кое-что из мебелишки купил. Места общественного пользования вместе ремонтировать будем.

– Сделаем, Николаич. Днями женка должна приехать, Александра. Теле-граммы не было?

– Нет, я бы встретил.

85

– Тебе завтра на службу?– Конечно.– Тогда я, самое, с утра большой приборкой займусь, потом на склад КЭЧ,

мебель какую никакую взять, у меня там корешок из мичманов, обещал подо-брать.

Захар уложился в два дня. Привез со склада две железные койки, гарде-роб, стол, стулья – все повидавшее виды, обшарпанное, с утра до ночи пилил, строгал, колотил молотком, из его комнаты разило запахом столярного клея, ацетона. Из двух солдатских коек соорудил одну двуспальную кровать, про-шелся по мебелишке лаком, и убогие кэчевские одры заблестели. Обои быв-шие хозяева меняли недавно, можно подождать, пол тоже ничего, жить мож-но. Утром на грузовике доставили вещички Загвоздина: три больших узла, зе-леные ящики от боеприпасов с посудой и объемистую пачку книг, в основном словари.

– Словари тебе зачем? – удивился я.– Для укрепления грамотности, самое. Вот скажи, Николаич, что такое ин-

термедия?– Черт ее знает, что-то из музыки.– А вот и нет. Интермедия – из театра, короткая сценка между актами спек-

такля. По правде сказать, я в театре никогда не был. Все словари. В последний отпущенный Захару на личные дела день приехала Алексан-

дра. Без телеграммы нагрянула. Захар подобрал жену себе под стать. Ростом она была чуть ниже супруга, а значит выше меня, красивая, полнеющая блон-динка, с нездешними синими глазами, а говор поморский. В два счета накры-ла на стол, все при ней оказалось: грибочки соленые, семга, окорок свиной, морошка. Прихватила и бутылочку «Московской». Сели ужинать. Захар све-тился от счастья.

Мне как непьющему налили клюквенного морса.Держала себя Александра степенно. После второй рюмки раскраснелась,

глаза потемнели, спросила у меня, поигрывая бровями:– Геннадий Николаевич, а мышу вы в квартире не видели?– Мышей? Нет. Тараканы были, я газовую атаку устроил, Захар ведро этой

нечисти на мусорку вынес.– Я мышей ужасно боюсь. Вся не своя делаюсь. Хорошо, что вы молодень-

кий, мы подружимся. Мой-то все в море, – и, прикрывая ладонью рот, засме-ялась.

Захар нахмурился:– Не дури, Александра! У Николаича еще вся жизнь впереди.– Он что, от одного раза жизни лишится?– С тобой одним разом не обойдешься. Остынь. Ты чо нос повесил, сусед?

– спросил у меня Захар. – Прими рюмку, сразу веселей станет.– Ты же знаешь, не пью. Тем более водку.

86

– Во мужик, Александра!– Да и тебе бы хватит, Захар. На службу завтра.– От ё фо мать! С одной бутылки-то? Завтра как стеклышко. Через неделю-

другую в ремонт становимся, чаще буду на бережку. С ремонтом, как с пьян-кой, самое. Планируешь чуть-чуть, а выйдет, будь здоров, бля…

– Ты язык-то окороти, Захар, – одернула его Александра.– А чо? Верно, Николаич? Если доковаться придется, так в завод, под твое

крылышко. Вместе флотские щи рубать будем. Над новосельем подумай, Алек-сандра. Я подъемные получил, деньги есть…

Через неделю Захар, однако, не появился. Ремонт, видно, решили отло-жить – самый разгар навигации.

Александра побелила потолок в кухне, сменила обои в коридоре, выкраси-ла двери – все делала сноровисто, ловко. Я порывался помочь, отмахнулась.

– Я, считай, без матери росла, все по дому делать умею. Отец – рыбак, не-делями домой не являлся. А здесь работы – кот наплакал. Запах, оно конечно, дак вы бы, Геннадий Николаевич, на денек к дамочке какой съехали.

– Нет у меня дамочки, Александра Федоровна.– Что так? Молодой, неженатый! В самый раз погулять.– Я на корабле переночую.– Как знаете. А я на работу устроилась. В понедельник выхожу.– Куда?– Горничной в военную гостиницу. Заработок небольшой, зато рядом.

8

За оказание содействия милиции в задержании опасного преступника лей-тенанту Сотнику Г. Н. , то есть мне, в приказе командира военно-морской базы была объявлена благодарность, кроме того, я награждался ценным подарком – часами «Командирские» в позолоченном корпусе. У Губанцева хватило такта не устраивать из этого представления, часы он мне вручил в служебной ком-нате при одном свидетеле – Ключареве, при этом Федор Кузьмич торжествен-но встал, как при исполнении государственного гимна.

– Теперь наш дивизион хоть склонять повсюду не будут, – радовался Губан-цев. – Верно сказано: на всякую хитрую задницу есть хрен с винтом. Насчет ро-ста партийных рядов думаешь, Геннадий Николаевич? Осенью я тебя в вечер-ний университет марксизма-ленинизма определю, подтянешь теоретический уровень, а там…Эх, женить бы тебя! Семья, как сказал товарищ Ленин, ячейка государства. Очень правильные слова. Но дело непростое, подзалететь можно и во второй раз. Девки нынче уж больно на передок слабы стали.

87

Как ни мал Северодвинск, а Лилю я так ни разу и не встретил. Татьяну видел мельком – выносила мусор. Мусор собирает специальная машина, стоит она во дворе недолго, поэтому, как только загнусавит знакомый клаксон, хозяйки, кто в чем, сбегаются с ведрами к мусоровозке. Татьяна выскочила в домашнем коротковатом халате, из-под которого выглядывала комбинация, я не решил-ся подойти к ней, чтобы не смущать.

Что меня привлекло в Лиле, я не знал. Красивой ее не назовешь, особенно привлекательной тоже, моя бывшая жена была куда ярче. Запомнилась грима-ска Лили в тот вечер, когда Татьяна спросила ее, не хочет ли она остаться? По-хоже, я не герой ее романа, несмотря на все доблести и часы «Командирские» в позолоченном корпусе. А все-таки к ней тянуло. Ее отсутствие в городе мож-но было объяснить просто: уехала вместе с театром на летние гастроли, она же актриса, но, судя по афишам, театр подавал признаки жизни – пьесы, что шли в нем, были мне незнакомы, да и где театр я не знал. Оставалось восполь-зоваться советом Горбунова и в воскресенье вечером отправиться в ресторан «Северный», что я и сделал.

Свободных мест в ресторане, увы, не оказалось, о чем свидетельствовала соответствующая табличка, а при ней дородный швейцар во флотской фураж-ке, украшенной золотым галуном. У двери маялись пять или шесть страдаль-цев в надежде, что место освободится. Я не учел важного обстоятельства: ре-сторан в городе один, и трудно поверить, что никто из алчущих не догадался сунуть швейцару пятерку. Чудеса все же иногда случаются. Швейцар, глянув на меня в приоткрытую дверь, вдруг, осклабясь, приветливо закивал:

– Пожалуйста, товарищ лейтенант. Покушать? Проходите за дежурный сто-лик.

Очередь недовольно загудела. – Что колготите? – обозлился швейцар. – Человек на службе, велено пу-

скать. А вы, гражданин, уже выпивши. Черным по белому сказано: мест нет! Никакого сознания!

Бережно поддерживая под локоток, он провел меня к дежурному столику за деревянной колонной. Одно место было занято. Какой-то кудрявый тип до-пивал кофе. Я с удивлением узнал в нем начальника уголовного розыска Ермо-лаева. Он, как и при первой нашей встрече, был небрит, в ужасающе мятом ко-стюме. Возможно, это был его стиль, помогающий ловить жуликов.

Ермолаев улыбнулся мне:– А-а, лейтенант! Перекусить? Хорошее дело. А я вот заканчиваю.– Знаете, мне кажется, швейцар принял меня за кого-то другого, посадил за

дежурный стол. Занятно.Ермолаев глянул на меня:– Никанорыча смутил цвет просветов на ваших погонах, такие погоны но-

сят сотрудники Вебера.– А кто такой Вебер?

88

– Комендант гарнизона. По его инициативе организовали этот служебный стол для работников милиции, прокуратуры и офицеров комендантской служ-бы. Очень удобно. А заодно и за порядком в ресторане можно приглядеть. Много офицеров, да и публика разная. Так что держите марку.

Ермолаев, прощаясь со мной, крепко пожал руку, что, наверное, не оста-лось без внимания публики, и исчез. Подошел официант, молодой, лысый, с зоркими кошачьими глазами, склонил голову:

– Как обычно?– Разумеется. Мясо на ваше усмотрение, минеральная вода. Ясно? – Мне

показалось, что я достойно держал «марку».Официант еще ниже опустил голову.– Как не понять? Кофеек двойной?– Конечно.– Будем спешить или посидим?– Посидим.– Вас понял.«Опять я в какую-то авантюру вляпался. И что меня все время заносит?» – с

досадой подумал я, но отступать уже было поздно. Если вечер закончится мор-добоем, мне будет очень трудно разговаривать с комдивом. Нормальный че-ловек все же не может так часто попадать в дурацкие ситуации.

От нечего делать я стал разглядывать ресторан. Обстановка стандартная, зато на столах белые накрахмаленные скатерти, цветы в горшочках, вазы, сал-фетки. И кормили здесь, судя по меню, разнообразно. Эстрада – слева от меня. Музыканты, сумрачные, с помятыми лицами, доставали из чехлов инструмен-ты, расставляли стулья. Место за пианино занял невероятно толстый, с рачьи-ми глазами лохматый брюнет. Я затруднился бы сказать, что на нем надето. Нечто вроде мешка с прорезями для головы, рук и ног.

За столом у эстрады сидели одни женщины, причем разных возрастов, были и юные, едва перешагнувшие черту совершеннолетия девы, и вполне почтенные матроны. Они, видимо, уже порядочно хватили, были веселы и шумно переговаривались. Я слышал, что в городе популярны девичники. Жен-щин в Северодвинске в ту пору было раза в три больше, чем мужчин, даже если учесть рядовой и старшинский состав срочной службы. Дефицит мужчин породил новые формы развлечений. Я не без надежды поглядел на женский стол, хотелось немного встряхнуться, тем более что не было никакой уверен-ности, что Лиля появится. Но меня ждало разочарование. Оказавшись за де-журным столом, я как бы сразу выпал из числа счастливчиков, отдыхающих в ресторане. Стол словно был очерчен заповедным меловым кругом, каким оградил себя от нечистой силы гоголевский Хома.

Заиграл оркестр. Женщины активно приглашали мужчин на танец, уводили за свои столы, а в мою сторону никто даже не посмотрел. На свой счет я никог-да не обольщался. Правда, некоторые девушки утверждали, что у меня типич-ное лицо спортсмена, то есть узкое, с запавшими щеками, твердым квадрат-

89

ным подбородком. Некий эталон мужественности. Об отсутствии мыслей в го-лове вслух не говорилось. В пединституте о спортфаковцах укоренилось мне-ние: «Что ты хочешь – он же физкультурник». Нас охотно брали в любовники, а вот привести в компанию интеллектуалов – избави Бог, еще глупость сморо-зит, сиди потом, красней.

Оркестрантов пригласили к столику. На эстраде остался толстяк. Наверное, без посторонней помощи он не смог бы спуститься в зал. Едва прикасаясь к клавишам своими раздутыми лапищами, он, прикрыв глаза, импровизировал: мелодии Гершвина легко и причудливо сплетались у него с музыкой Арно Ба-баджаняна. Пианист он был классный, ничего не скажешь.

Я решил уходить, вечер явно не удался, но официант куда-то пропал. Веро-ятно, он думает, что я так и буду накачиваться кофе до полного обалдения. Тол-стый пианист пододвинул к себе микрофон и приятным голосом, который так не вязался с его тушей, сообщил:

– А сейчас, друзья, для вас споет Лялечка Маретта.Я не насторожился: пошленькое – Лялечка, да еще Маретта. Это никак не

вязалось с Лилей. И все же это была она, только совсем другая – выше ростом, стройнее. На ней было длинное серебристое платье, туфли на шпильках. Эта холодноватая эстрадная певица совсем не походила на маленькую испуган-ную девушку, что недавно сидела у меня на тахте.

Лиля сняла микрофон с подставки, кивнула пианисту, толстяк взял первый аккорд песенки из американского кинофильма «Серенада Солнечной доли-ны». Верхний свет погас, на потолке закрутился зеркальный шар, роняющий на пол блики, похожие на хлопья снега, но танцевать никто не пошел, люди си-дели, слушали, притих даже стол, где праздновали девичник. Голос у Лили был не сильный, но приятный. После надсадного грохота оркестра, наяривавшего «Семь сорок», «Эх, Одесса, жемчужина у моря» – это было так неожиданно. Я не очень эмоционален, не люблю выказывать свои чувства – «бугай бесчув-ственный» как-то сказала обо мне моя бывшая жена, – но сейчас у меня пере-хватило горло, стало трудно дышать. Нужно было решаться. Лиля, скорее все-го, споет несколько песен и уйдет. Вполне возможно, что уйдет не одна. И все же можно рискнуть.

Появился плешивый официант. Я расплатился и вышел, столкнувшись в дверях со старшим лейтенантом с точно такими же погонами, как у меня. Стар-ший лейтенант уверенно направился к дежурному столу. Надо думать, это был настоящий сотрудник коменданта Вебера.

Я прикинул: Лиля вряд ли покинет ресторан через центральный вход, – там гудела толпа любителей добавить, даже я с трудом пробился в щель в двери, оставленную мне швейцаром, – наверняка есть служебный вход. Вот там мне и нужно ждать.

Служебный вход я не без труда разыскал во дворе, за пирамидой пустых ящиков. Ждать пришлось часа полтора. Сумерки теперь наступали раньше,

90

чем в июне. Я уже заметил, что в изменениях на вечернем небе просматрива-лась своеобразная закономерность: небо сначала окрашивалось в лимонно-желтый цвет, затем на востоке рождалась огненная река, она опоясывала не-босвод и, мерцая, текла до сумерек. Нечто подобное происходило и сейчас. Наблюдая небесные эволюции, я едва не упустил Лилю. На ней было серень-кое, какое-то ученическое платье, туфли на низком каблуке, светлые волосы собраны на затылке в лошадиный хвост, в руке уже знакомая сумка. Она была одна, без провожатого. Это меня ободрило.

– Здравствуйте, Лиля, – поздоровался я.Она испуганно вздрогнула и оглянулась:– А-а, это вы? – в ее голосе я не уловил ни радости, ни удивления. Серые

глаза смотрели исподлобья, вид усталый, поблекший.Я не знал, с чего начать, поэтому неуверенно пробормотал:– Что-то давно вас не было видно…– Давно? Всего неделю…К лесорубам ездила с концертной бригадой.– А я вас вспоминал.– Неужели?– И не раз. Можно я вас провожу?– Проводите? – Лиля усмехнулась. – Вас ведь Гена зовут? Куда вы меня про-

водите? В общежитие? А там… Господи, какая тоска. Послушайте, давайте пой-дем к вам, а? Мне в прошлый раз у вас понравилось. И не подумайте ниче-го такого. Просто скверно на душе. Этот кабак, сальные рожи…У меня в сумке полно всяких вкусных вещей, в ресторане дали. И выпить есть. Что вы на меня смотрите, как пингвин?

Я взял у нее сумку.– Вы хорошо сегодня пели.– Бросьте, – Лиля поморщилась, – это так, для заработка. Скоро халтура

кончится – разгоняют оркестр. Где вы сидели? Я вас не видела.– За дежурным столиком.– Да? А почему за дежурным? Там же милиционеры обычно сидят и эти, из

комендатуры.– По ошибке. Швейцар перепутал. А в ресторан я пришел специально, что-

бы увидеть вас…– Странный вы… Офицеры обычно решительнее. С ходу берут быка за рога.

– Лиля невесело рассмеялась. – А вообще, давай на «ты»?– Хорошо.– Нас с Танькой в милицию вызывали.– Меня тоже. Затаскают теперь.– Скажи, а соседи у тебя приехали?– Сосед в море, а его жена дома.– Еще хуже.– Пусть тебя это не беспокоит, она нормальная женщина.

91

– А ты уверен, что такие существуют?Дом понемногу оживал. Кое-где за дверями гремело радио. Я умышлен-

но не стал открывать своим ключом, а позвонил. Пусть лучше Александра сра-зу увидит Лилю.

Александра распахнула дверь. В длинном байковом халате она казалась еще крупнее.

– Извините, ключ не могу найти.– Ну, забота. Проходите дак, – она улыбнулась Лиле. – Геннадий Николае-

вич, если тебе что потребуется, не стесняйся.Когда она удалилась, Лиля испуганным шепотом сказала:– Вот это баба! Статуя командора. Она что, баскетболистка? Я ей по пояс.– Александра добрая. Проходи, я тебе сейчас шлепанцы принесу.Лиля вошла в комнату, опустилась на тахту:– Устала. Прямо сил никаких нет. Надо же, мужчину собралась кормить.– Ничего, я сам.– А ты умеешь? Там бифштексы. Два. Словно предчувствовала…Надо подо-

греть. Салат, сыр, свежие огурцы. И бутылка «Каберне». Я теперь его каждый раз в буфете беру, вдруг пригодится.

Я принес шлепанцы, встал на колени и снял с нее туфли. Она с удивлени-ем наблюдала за мной. Чтобы не смущать ее, я отправился на кухню. Несмо-тря на то, что я плотно поужинал в ресторане, я вдруг испытал голод. Подогрел на электроплитке бифштексы, разложил на тарелки закуски и на медном под-носе торжественно внес в комнату.

– Ой, какой ты молодец! Поднос, салфетки! – восхитилась Лиля. – А шле-панцы мне велики. Ты бы сразу покупал пару поменьше, для женщин. – И жа-лобно добавила: – Есть совсем не хочется.

– Выпей вина.– А ты? Хотя да, ты же не пьешь. Ну хоть капельку выпей, а то одной нехо-

рошо…– Ладно.Лиля отпила глоток вина и, оглядев комнату, сказала:– Как у тебя уютно! А я уже стала привыкать к бездомности. Ты, конечно,

не поверишь, но я терпеть не могу богему, особенно нашу, провинциальную, – спишь неизвестно с кем, чулки в туалете под раковиной стираешь, бездене-жье, склоки…Что смотришь? Удивлен? Все так. Поверь, я искренне. Накатила вдруг тоска, все надоело: театр, я сама. Хуже нет быть посредственной актри-сой, вечно подбираешь куски с чужого стола. Что я делаю в театре? Смех один! Песенки пою, в детских спектаклях кошек и зайцев представляю. Зайка серень-кий, зайка беленький, а потом помреж за кулисами лапает. Включи приемник, музыку послушаем, а то я разревусь. У тебя кофе есть?

– Нет, я больше чай. Пойду у Александры спрошу.– А удобно?

92

Я включил «Спидолу».– Удобно. Покрути эту рукоятку, может, музыка попадется. И вообще чув-

ствуй себя, как дома.– Как дома… Звучит.Я постучал в дверь Загвоздиных.– Заходи, Николаич, – откликнулась Александра. Она сидела у стола и вя-

зала.– У вас кофе есть?– Ты что все меня на «вы», сосед? Я еще не старая. Кофе есть, моего с по-

хмелья отпаиваю. Банка на кухне, на столе стоит. Подниматься лень.– Спасибо.– Николаич, где ты такую дохленькую откопал? Одни глаза.– Успела разглядеть?– А то? Ты покорми ее сначала, а то кофе…У меня уха из наваги, в обед ва-

рила.– Спасибо, все есть.– А кто хоть такая?– Актриса.– Смотри, от нее этих не наберись. – Александра сложила ладони крест–

накрест и пошевелила пальцами, изображая одно известное насекомое. – Я колонку в ванной протопила, потом ополоснись.

Лиля ела без аппетита. Кофе немного взбодрил ее.– Ты откуда родом? – спросила она. – Столичный?– Провинциал, из Краснодара. Призвали служить на три года.– Краснодар… Никогда там не была. Ешь, и не обращай на меня внимания.

У тебя можно закурить?– Конечно.– Осуждаешь?– Нет. Хотя курить тебе не надо бы.– Тогда не буду. И так хорошо. Я суеверная. Когда слишком хорошо, потом

тошно будет.– Не будет.– Расскажи о себе. Что-нибудь из детства.– Я не умею рассказывать.– Ну, пожалуйста.Я стал рассказывать про «собачкину столицу» – так Маяковский назвал

Краснодар, про улочки в центре, одноэтажные дома со ставнями на окнах, про Кубань, ласточек, что вьют гнезда на глинистых берегах, и что-то еще. Лиля слушала внимательно.

– Обманщик, а говоришь, рассказывать не умеешь. Стихи, наверное, пи-сал, сознавайся.

– Все пишут.

93

– Не все. Я не писала. С четвертого класса перед зеркалом кривлялась, ак-трису изображала. Что же, давай «окапываться», ни в какую общагу я, конеч-но, уже не пойду. Помыться бы. Ты прости, что я так прямо. Чего ломаться? Терпеть не могу.

– Можешь принять душ. Вода в колонке согрета.– И когда ты успел.– Александра позаботилась.– Александра… Звучит. Пожалуй, эту великаншу так и можно называть.– Могу тебе предложить халат.– Халат? Чей?– Мой, боксерский.Я достал из встроенного шкафа свои доспехи. Халаты нам сшили перед по-

ездкой в Польшу.– Сойдет?– Сейчас примерю.Лиля легко, с удивительной непосредственностью, стянула через голову

платье. Освобождая голову через узкий вырез воротника, она, глянув на меня, попросила:

– Отвернись.Я подошел к окну. Небесное представление закончилось, огненная поло-

са на небе выгорела и теперь напоминала бурую, разбитую в весеннюю отте-пель дорогу.

– В этом халате я слишком экстравагантна. – Лиля засмеялась. – Так что луч-ше уж постой у окна. А полотенце есть?

– Возьми в серванте, на второй полке. Мыло в ванной, в зеленой мыльни-це. С кранами разберешься?

– Разберусь. Только бы на Александру не налететь. Я ее боюсь. У тебя уже были здесь женщины?

– Нет.– Это хорошо.Скрипнула дверь, через минуту послышался плеск воды. Я глядел в окно,

на погруженный в сумерки двор и не мог отделаться от мысли, что нечто по-добное со мной уже происходило. Но когда? Удивительно, Лиля пришла ко мне, как домой, спокойно, без женских фокусов разделась и пошла мыться. И это не бесстыдство, и не опытность. Тогда что? Плеск воды в ванной прекра-тился. В коридоре прозвучали легкие шаги.

– Гена, задерни штору и иди облейся. Я оставила в колонке немного теплой воды, – просто, как жена, сказала Лиля.

Она села на край тахты, кутаясь в широкий и коротковатый халат. Белье ак-куратно сложила на стуле.

– Гена, будильник есть?– Зачем тебе? Я разбужу.

94

– Мне нужно уйти часов в пять.– Почему так рано?– Неудобно.– Спи сколько хочешь, в семь я уйду на службу, а ты спи. Еда – на кухне, мой

стол справа от входа.Лиля искоса глянула на меня, сбросила на стул халат. Нет, она совсем не

была худышкой. Небольшие крепкие груди, полные бедра. В платье она вы-глядела иначе.

– Смотри, не ослепни, – она показала мне язык и нырнула под одеяло. – Хо-рошо! Чужими духами не пахнет. Неужели я первая женщина, что ты привел к себе?

– Ну что ты. До тебя был целый взвод.– Вруша. Господи, как хорошо.Когда я вернулся из ванной, Лиля спала, подложив под щеку ладонь. Уди-

вительно, я не испытал разочарования. Разделся, лег, стараясь не потревожить ее. Невероятно – рядом со мной лежала обнаженная женщина, я слышал ее ровное дыхание, но никакие силы в мире не заставили бы меня разбудить ее и поступить с ней грубо.

«Уснуть-то, конечно, я не усну», – подумал я, разглядывая тени на потолке. Но все же уснул. Проснулся от прикосновения губ, шепота. Открыл глаза. Лиля была уже одета.

– Спасибо, милый, я пойду.– Сколько времени?– Пять.– Зачем тебе уходить?– Затем. – Она наклонилась и поцеловала меня.– Я вел себя глупо?– Дурачок, ты даже не представляешь, как правильно ты поступил. Я бы не

смогла тогда к тебе больше прийти.– Когда я тебя увижу?– В субботу.– Почему? Это же почти неделя!– Значит, так нужно. Приходи на вечерний спектакль. Для тебя будет остав-

лен билет у администратора.

По дороге в общежитие Лиля испытывала непонятное чувство, в нем при-чудливо переплелись обида – на кого? – жалость к себе, предчувствие какой-то потери, а рядом, что совсем уже непонятно, ощущение радости, от которой по спине пробегали мурашки. Давнее, позабытое ощущение, еще с детства.

«Что это со мной, – с удивлением подумала она. – Совсем сдурела девка».В ранний утренний час улицы были пусты, в палисадниках держался туман,

и по-весеннему пахло зеленью. Вчера у нее целый день было скверное на-

95

строение. Дела в театре шли из рук вон плохо. А тут еще приставания Захарчу-ка – проходу не давал. Лиля представила его твердые, точно резиновые, губы и содрогнулась от отвращения. Конечно, Герке она многим обязана, он пере-тащил ее из Петрозаводска, там, в театре, ей вообще ролей не давали, пере-бивалась то костюмершей, то гримершей, а то и просто уборщицей. Хорошо, театр, Захарчук – тут все понятно. Но и в ресторане Лиля не находила себе ме-ста, пела без настроения, все ей казалось пошлым, гадким: и лабухи, хотя они относились к ней хорошо, и публика – в основном долговязые девки из те-пличного хозяйства, дурочки, недотепы, им бы только пожрать да подцепить вечерком офицера, и администраторша с жирным лицом и вывернутыми ве-ками – вместо обещанных денег насовала, как нищенке, в сумку всякой еды. Что бы с ней Лиля делала, не подвернись этот лейтенант? А может, все дело в нем? Сотник удивил Лилю еще в первый вечер, когда они завалились к нему после милиции, – сначала подумала: ну и телок, не пьет, не курит и смуща-ется, как школьница. Не монтировался он как-то с парнем, что вышел против бандита – у того было жесткое, решительное лицо, силой от него веяло, спо-койствием. Впрочем, тогда Лиле было не до него, от страха, казалось, дрожа-ла каждая жилочка. На другой день лейтенант был забыт, имя его даже запом-нилось плохо: Гена, Гера? А он снова возник и попал под настроение, – от оди-ночества выть хотелось. Поначалу думала просто поиграть с ним, поиздевать-ся вволю, а потом переспать назло Захарчуку – сиюминутный порыв, каприз. А вышло совсем не так, уже по дороге поняла, что не сможет она обидеть это-го парня с серьезными, меняющими цвет глазами. Давно никто не относился к ней с таким бережным вниманием, с чуть старомодной, но такой трогатель-ной деликатностью. Сотник как бы явился из другой, позабытой жизни, где были школьные вечера, белые передники на форменных платьях, чулки в руб-чик и милые мальчики, от губ которых всегда пахло карамелью. И ведь не тро-нул ее, не полез лапать. Сквозь сон чувствовала она литое, мускулистое тело, и давно ей не было так спокойно, точно вернулась она домой и спала на сво-ем диванчике в светелке.

«Господи, – с испугом подумала Лиля, – а что, если я влюбилась? Вот это бу-дет номер. И зачем я ему свидание назначила? Ведь ничего у нас с ним путно-го не получится».

Все, что сказала Лиля о себе Сотнику, было правдой. И все же жалкая по-лубогемная жизнь с переездами, нуждой, ожиданием ролей, завистью, актер-скими выпивками, случайными любовниками, как бы не касалась одной из сторон ее души – там, в глубине, на самом донышке, все еще жила девочка – чистюля, отличница, скромница.

Лиля сейчас уже не помнила точно, когда возникла в ней обжигающая страсть к театру, перевернувшая ее судьбу, сделавшая несчастными ее ро-дителей – скромных учителей, да и ее тоже. Это напоминало болезнь, когда вечером ложишься в постель здоровая, а просыпаешься оглушенная, с го-

96

ловной болью и вялостью во всем теле. В восьмом классе? Да, пожалуй. Тог-да руководитель драматического кружка, старый актер Батурин Иван Федо-рович ласково сказал ей: «Есть в тебе зернышко. Есть…» И разом все поле-тело к черту: подготовка в институт иностранных языков – мама преподава-ла в школе английский, и Лиля с шести лет свободно лопотала на нем, ро-дители, дом в Торжке, мечты о работе переводчицей в каком-нибудь ино-странном государстве. Пресно, скучно! Вместо этого театральное училище, первый успех – небольшая роль в кино, выпускной студенческий капустник – ощущение, что она на ходу запрыгнула на подножку уносящегося вагона поезда: мелькание лиц, городов, театров – в основном маленьких, провин-циальных, со сквозняками, скверным запахом в актерских уборных, полупу-стыми залами, неудачное замужество, случайные встречи. И так несколько лет, пока не подступило сомнение: «А есть ли в ней то самое зернышко?» Сомнение, как похмелье, терзало обычно по утрам, ближе к вечеру ожива-ла надежда – вдруг повезет.

…От одной только мысли, что сейчас предстоит подняться по лестнице на второй этаж, попытаться проскочить мимо сонной вахтерши – не проскочишь, гони пятерку, Лиле сделалось не по себе. Кажется, впервые за последние годы она со страхом подумала: «Что же дальше?»

Общежитие еще спало, из комнаты вахтерши слышался храп, казалось, кто-то медленно разрывает простыню на части. Лиля, осторожно ступая на носках, прокралась в коридор, толкнула дверь своей комнаты – дверь оказалась изну-три запертой на крючок, значит, эта дрянь Нинка опять привела своего хахаля и теперь придется два часа торчать в туалете. Лиля с досады стукнула кулаком по дверной ручке и неожиданно для себя разрыдалась.

9

Городской драматический театр – неказистое деревянное сооружение, вы-крашенное в унылый болотный цвет, размещался напротив ресторана «Север-ный». Их разделял чахлый сквер, пышно именуемый парком. Флотскому офи-церу, оказавшемуся на берегу, всякий раз приходилось решать задачу: либо завернуть в кабак, выпить и потанцевать, либо броситься в сомнительные объ-ятия провинциальной Мельпомены. Чаще, конечно же, побеждало первое же-лание.

В фойе театра пахло гнилым деревом. Я решил не пользоваться услуга-ми администратора. Судя по оживлению на лице билетерши, я был едва ли не первым и единственным зрителем. До начала спектакля оставалось минут тридцать. В сквере играли дети. Я присел на скамейку и попытался вспомнить, когда в последний раз был в театре. Года полтора назад на оперетте «Летучая мышь». Было душно, Галя натерла ноги новыми туфлями. Тем вечером мы в очередной раз поссорились…

97

Рядом со скамейкой стояла урна в виде пингвина с разинутым клювом. Было неловко бросать мусор в клюв этой симпатичной птицы. Отмахиваясь от комаров, я просидел в сквере до того момента, пока не услышал звонок, рож-денный в глубине театра.

В зале мест на триста сидело человек сорок. После третьего звонка, когда уже должен был подняться занавес, в зал, грохоча сапогами, ввалился взвод солдат-строителей. Они шумно стали рассаживаться.

Спектакль мне не понравился. Какая-то муть из жизни рыбаков. Актеры почему-то все время кричали, герой-любовник ходил по сцене в броднях, щел-кая голенищами, и пил, надо думать, не бутафорскую, а настоящую водку, хме-лея после каждого глотка и становясь все развязнее. Солдаты-строители хохо-тали в самых неподходящих местах. Все это хоть и раздражало, но было сто-ронним, не задевало душу, а вот когда на сцену выскочила Лиля, мне стало совсем скверно, – такой она была ненатуральной, жалкой, и чем старатель-ней играла, тем хуже, неестественней у нее получалось. В ресторане на эстра-де она выглядела значительно лучше. Я так и не понял, кого же Лиля игра-ла: обманутую жену или любовницу-повариху с рыболовного траулера. Из-за грохота, неожиданных световых эффектов вообще трудно было понять, что происходит на сцене. Неожиданно в зале погас свет, и на желтом экране воз-никло изображение поросших лесом гор. По замыслу режиссера, заставка, по-видимому, должна была создать у зрителей особое настроение, мне же пока-залось, что слайды просто перепутали. Я едва досидел до конца, а потом ми-нут сорок ждал в коридоре у двери, над которой светилась надпись: «Служеб-ный вход». Я уже стал терять терпение, когда, наконец, появилась Лиля. В чер-ной плиссированной юбке, белой кофточке она походила на школьницу, при-шедшую на танцевальный вечер. Глаза ее возбужденно блестели.

– Заждался? – спросила она. – Извини, нужно было привести себя в поря-док. Как спектакль? Небось, извелся от скуки?

– Ничего…В зале даже смеялись.– Эх, Гена, врать ты не умеешь.– Пьеса, конечно, дурацкая. Это уж от актеров не зависит.– Зависит, еще как зависит. Актеры нередко спектакли вытягивают. А кому

у нас вытягивать? Молчи, я ведь знаю, что ты сейчас думаешь. Пойдем куда-нибудь? Можно в «Северный», у меня там кредит, да видеть никого не хочет-ся. Лучше в «Юность», туда до десяти пускают.

В субботний вечер на центральной улице было, как обычно, людно, с Ли-лей то и дело здоровались. Мне это не понравилось, я чувствовал себя пода-вленным, старался скрыть свое настроение, но ничего не мог с собой поделать – там, на сцене, я видел другую, незнакомую мне женщину, все в ней было не-натурально, лживо, неточно. Ощущение это осталось и сейчас.

– Тебе не холодно? – спросил я.– Нет. Как-то неуютно.

98

– У тебя много знакомых.– Чему удивляться? Город небольшой, к тому же я пою в ресторане. Боишь-

ся, испорчу тебе репутацию?– Нет.– Господи, на меня даже комары не садятся. Неужели я такая дрянь? – Го-

лос у Лили дрогнул, и она со злостью продолжила: – Иногда я себя ненави-жу… Живу не так, занимаюсь не тем. И не в силах что-либо изменить. Засоса-ло. Здесь, под Северодвинском, есть страшные болота – трясина… Что ты мол-чишь?

– В кафе мы сегодня, пожалуй, не попадем. Смотри, что делается.У входа в кафе «Юность» стояла возбужденная толпа.– Попадем, – сказала Лиля. – Ты меня еще плохо знаешь.В кафе мы проникли со двора, через служебный вход. Директриса, круп-

ная, начинающая полнеть женщина лет сорока в строгом сером костюме, встретила приветливо.

– Как сегодняшний спектакль, Лилечка?– Ты же знаешь, мура. Накормишь? Твой стол свободен?– Свободен. Только стулья нужно из кабинета принести. Молодой человек,

я думаю, справится.– Познакомься, это Гена.Директриса улыбнулась:– Меня зовут Юлия Павловна.– Чем ты нас будешь кормить?– Есть шашлык, есть жареная утка. Возьмите утку, шашлык жесткий. На гар-

нир – жареная картошка, маслины.– Отлично. И два кофе.– Может, сухонького?– Нет, Гена не пьет, он спортсмен. Из наших кого-нибудь видела?– Захарчук, как водится. Уже прилично подшофе.– О, Господи, только его не хватало.Стол, накрытый скатертью, стоял в нише у входа в кухню. Я принес из ди-

ректорского кабинета стулья, спросил у Лили:– До какого часа работает кафе?– Пускают до десяти. В одиннадцать Юля всех выгонит, она с характером,

без вышибалы обходится.Отсюда, из «ложи», обзор был превосходный. Справа от входа сидела груп-

па молодых лейтенантов, видно, недавно выпущенных из училища. Они что-то праздновали, периодически демонстративно вставали, звучно чокались бо-калами с шампанским, выпивали стоя. Лейтенанты подчеркнуто не обраща-ли внимания на присутствующих, по угловатым движениям чувствовалось, что наигранное равнодушие дается им нелегко, в зале сидели в основном девуш-ки.

99

– Петушки, – усмехнулась Лиля. – Хочется кукарекнуть и страшно, вдруг со-рвется голосишко.

«Как она меняется, – подумал я, – сейчас ей можно дать лет тридцать, а то и больше».

Официант, худой сутулый юноша, принес приборы, вежливо поклонился.Лиля улыбнулась ему:– Ванечка, а нельзя ли чего-нибудь остренького?– Имеется соус ткемали. Но к утке?– Ничего, миленький, очень даже подойдет. А кофе попозже, а то остынет.– Кофе у нас скверный, из пачек. Я приготовлю двойной из своих запасов.– Спасибо. Почему тебя давно в театре не видно?– Времени нет, занимаюсь самообразованием. Приступил к изучению ис-

панского языка.– Почему испанского? Изучай английский, тогда мы бы попрактиковались

в разговорном.– Хочу в подлиннике прочитать произведение Сервантеса «Дон Кихот».Когда официант отошел, Лиля сказала:– Видал? Испанский изучает. У него лучшая библиотека в городе. Отец его

был главным режиссером нашего театра.– А почему в официанты подался?– Заработок, питается здесь. Одинокий человек, а здесь он на людях. «Про-

изведение Сервантеса…» Гена, почему так много несчастных людей?Я не успел ответить, к нашему столику вихляющей походкой пробирался

узкоплечий гривастый малый в куцей подростковой курточке и джинсах. Он был пьян, на лице застыла бессмысленная улыбка.

– Лилечка, Лилюша…царица. Позволь к ручке, – он покачнулся и, чтобы удержаться, ухватился за край стола, – а я тебя сразу засек, как вошла. Озоном повеяло, свежестью.

Лиля исподлобья глянула на него и тихо, но отчетливо произнесла:– Отвали, Гера. Видишь, ужинаем?– И ты это мне? Своему лучшему другу? На свежачка, на офицерика потяну-

ло? Я с пониманием! Но грубить зачем?«Неужели драться придется?» – подумал я и встал.Гривастый отреагировал неожиданно: погрозил мне пальцем и вполне

трезвым голосом сказал:– Но-но! Спокойно, лейтенант. Обойдемся без поединка. Сидите, дети мои,

я удаляюсь, потому как гривуазно пьян.– Что это за тип? – спросил я.– Герман Захарчук. Режиссер. Талантливый мерзавец. Пьет, потому что счи-

тает себя непризнанным гением.«Он ее любовник, – подумал я. – Да, конечно…»Лиля отодвинула тарелку:

100

– Господи, как мне все надоело? Почему ты ему в морду не дал? Вот бы ле-тел отсюда через весь зал. Прости, я говорю глупости. Возьми сто граммов ко-ньяку, а то меня знобит. Осилишь?

Когда мы вышли из кафе, небо совсем померкло. Накрапывал дождь. В ви-тринах магазина светились неоновые огни. Лиля вдруг резко остановилась и, прижимая кулаки к подбородку, сказала:

– Гена, может, мне не идти к тебе? Ты какой-то совсем чужой сегодня.– Как хочешь.– Я? Я-то хочу…Хочу под горячий душ, хочу спать на чистых простынях, но

больше всего хочу тебя, дурачок. Пусть даже это будет в первый и последний раз.

Мой очерк в сокращенном виде дали в субботнем номере «Северной вах-ты». Я узнал об этом в понедельник от Деркача. Мичман, как всегда аккуратно причесанный, с неизменной капелькой на кончике влажного носа, положил на стол передо мной газету и, поджав бесцветные губы, сказал:

– Поздравляю, товарищ лейтенант.– С чем?– Вашу заметку напечатали. Про поездку в Польскую Народную Республи-

ку.Я развернул газету и увидел на второй полосе свою фамилию.– Смотрите-ка, уже опубликовали…– Так точно. А командование знает?– Причем здесь командование?– Положено информировать, визировать заметки. Это на будущее. Тем бо-

лее что речь идет о поездке за границу.– Так я же со сборной ездил. Да и когда это было.– Не имеет значения. Могут иметь место нежелательные последствия, –

Деркач сухо кивнул и неслышно удалился.Вторым меня поздравил Губанцев. Он сиял.– Талант у тебя, Николаич! Кругло вышло, да гладко. Только одно замеча-

ние имеется: нет политической оценки мероприятия. Печать-то у нас партий-ная. Разумеешь? Сел на пень, так чирикай! Цитатку бы из речей Никиты Серге-евича Хрущева подбросил: мир – дружба, спорт объединяет пролетариев всех стран. Или как? В сентябре партконференция, я тебе мысли набросаю, а ты их литературным подчерком изобразишь. Хорошо бы с народными поговорка-ми. Как?

Лиле очерк понравился.– Молодец, с таким пером пьесы нужно писать. Миша Горбунов пишет, а ты

что? Хуже? А я бы в твоих пьесах играла роли главных героинь.Как-то часов в десять вечера в дверь позвонили.– Кто это на ночь глядя? – удивилась Лиля.Я встал:

101

– Пойду, открою, видно, сосед с моря вернулся.– А где Александра?– В ванной.Но пришел не Загвоздин, а Горбунов.– Пустишь?– Заходи.Михаил удивленно уставился на Лилю:– А ты что здесь делаешь?Лиля усмехнулась:– Все тебе расскажи. Может, сам догадаешься?– Теперь ясно, почему ты у нас стала редко бывать. Ну, женщины!– Кофе будешь пить, болтун?– Кофе? Можно.– Ты хоть ужинал сегодня?– Не помню…Кажется, нет. Сделай бутерброд, если тебе нетрудно.Когда Лиля вышла на кухню, Горбунов смущенно сказал:– Она ничего девка. Свой очерк видел?– Видел.– Маргарита готовила. Она редко кого не правит, тебе еще повезло. Да, с то-

бой главный хочет познакомиться. Можешь зайти в редакцию завтра вечером?– Завтра? Смогу.Лиля принесла на подносе кофе и бутерброды. Горбунов набросился на

еду, обжигаясь кофе, пробормотал:– Шикарно живешь, Гена. Старинная гравюра, медный поднос. Ты, что ли,

Лилька, на него влияешь?– Где уж мне. Как Татьяна?– Обычно. Только ее все время куда-то заносит. Да пусть… Лишь бы не ме-

шала творческому процессу. Замыслов – вагон с тележкой. Времени не хвата-ет. Сплю по четыре часа, не больше.

– Смотри, жену не проспи.– Что? Кофе – блеск! Давно такого не пил. Спасибо, ребята, побегу. Мысль

одна возникла, нужно записать. Гена, мы с тобой договорились?– Железно!…До редакции я добрался только к восьми вечера – комдив в конце дня

устроил совещание. Несмотря на поздний час, окна сборно-щитового барака светились, а внутри его что-то тяжело ворочалось, ухало, скрипело – должно быть работала типографская машина.

Комната редакции оказалась пустой. Создавалось впечатление, что поки-нули ее в спешке, словно спасаясь от стихийного бедствия: на полу валялись обрывки гранок, подшивки газет были свалены в углу, на них сиротливо стоя-ли изящные женские туфельки, один стул перевернут, лампочка без абажура раскачивалась под потолком, в пепельнице дымились окурки.

– Есть кто-нибудь? – громко спросил я.

102

– Да-да, проходите. – Голос прозвучал рядом, будто говорящий прятался под столом. Я не сразу обнаружил дверь. И немудрено, она была оклеена теми же обоями, что и стены, а ручка по какой-то причине отсутствовала. Я сунул па-лец в замочную скважину, потянул дверь на себя и оказался в кабинете, если, конечно, это можно было так назвать. И Бадикова я сразу узнал. Михаил до-вольно точно нарисовал его портрет: лысый, плотный, с круглым одутловатым лицом. Главный редактор сидел за старинным, с резными ножками столом. Кроме стола в кабинете с трудом помещались тумбочка с радиоприемником и стул.

Бадиков энергичным движением потер ладонью лысину и с недоумением посмотрел на меня:

– Вы ко мне?– Да. Я – Сотник. Горбунов передал мне…– Помню. Садитесь, Геннадий Николаевич. Мы номер сдаем и, как обычно,

в цейтноте. – Он протянул мне руку, представился: – Бадиков Анатолий Афа-насьевич. Курите?

– Нет.– Хотя да, вы же спортсмен. В кабинет без стука протиснулся смуглый черноглазый матрос без формен-

ного воротника, в тапочках, кивнул мне, как старому знакомому, молча поло-жил перед Бадиковым свежие гранки и так же молча удалился.

– Извините. – Главный редактор быстро пробежал текст, что-то поправил и отодвинул гранки на край стола. – Очерк свой видели?

– Да.– Пришлось его сократить, объем газеты не позволяет. Вы человек способ-

ный, и перышко у вас есть. Расскажите немного о себе: где учились, когда на-чали писать.

Я коротко изложил свою биографию, не очень вдаваясь в подробности.– В «Юности» печатались, это хорошо. Мне Горбунов сказал, что вам пред-

лагали штатную должность в газете.– Да, в отделе писем на первое время, но тут меня призвали.– У нас есть вакантная должность… Обещали прислать выпускника Львов-

ского политучилища – не прислали. Ничего пока не обещаю, дело непростое, но в принципе, как вы смотрите на то, чтобы поработать в газете?

– Не знаю… Я ведь человек гражданский, призвали на три года.– Ну, это не проблема. Подумайте, время терпит. А пока заходите, знакомь-

тесь с газетным делом, у военной газеты есть своя специфика. Начинающему журналисту полезно пройти этап многотиражки.

Мы уже заканчивали беседу, когда в кабинет ворвался Миша Горбунов. Фу-ражка на затылке, галстук съехал набок. Вид такой, словно за ним гнались.

– Извините, немного опоздал.Бадиков насмешливо взглянул на него:– Опоздали? Не преувеличивайте.

103

– Анатолий Афанасьевич, я на такую тему вышел…– Вот оно что. Тогда понятно, почему вы забыли, что сегодня сдается номер.

Творческим людям свойственна рассеянность.– Шеф сегодня что-то не в духе, – сказал Михаил, когда мы вышли из каби-

нета главного. – Сдается номер? Ну и что? Скучная техническая работа.– У вас здесь что, погром был?Горбунов оглядел комнату:– Обычный бардак. Садись, Гена, сейчас кофе будем пить.– На кофе, положим, вы еще не заработали! – В дверях стояла Маргарита

Викторовна. В домашних шлепанцах, под глазами тени. – А-а, наш новый ав-тор. Вот, кстати, сейчас я вам подброшу работу. Будете гранки вычитывать. У вас получится, спортсмены – народ четкий, не то, что некоторые попрыгунчи-ки.

Горбунов покраснел:– Маргарита Викторовна, вы не очень-то…– Молчал бы уж лучше. Твой материал главный из номера выбросил, при-

шлось латать дыру.– Как выбросил?– Да так. Ты же все переврал. Фамилии не те, да и факты не проверены.– Не может быть.– Может, дорогулечка. У тебя может. Хорошо, напою вас кофе и бутербро-

ды дам. Сидеть еще часа два.Мы с Михаилом вышли из редакции в начале одиннадцатого. «Провали-

вайте, мальчики, – напутствовала нас Маргарита Викторовна, – проку от вас все равно мало, только кофе переводите».

Над городом лежала тяжелая, как гранитная плита, туча. На улицах зажгли фонари, голубой свет люминесцентных ламп создавал иллюзию, что Северо-двинск опустился на дно прозрачного озера, люди двигались, как рыбы в ак-вариуме.

– У вас всегда такой аврал, когда номер сдаете? – спросил я.Горбунов небрежно отмахнулся:– Ерунда, газету мы в основном ножницами делаем. Оттуда кусочек, отсю-

да кусочек. Передовицу начальник политотдела в самый последний момент зарубил, вот шеф и дергается. Он вообще-то ничего, а вот Маргарита – змея. Шипит по любому поводу. Меня так просто заела.

– Мне кажется, у нее просто такая манера разговаривать.– Манера! Обычное бабство. Разведенка она, вот и бесится без мужика. Да-

вай ко мне зайдем, посидим, поговорим.– Ты что, спятил? Одиннадцатый час!– Ерунда, Танька поздно ложится.– Извини, неудобно.Я однажды побывал у Горбуновых. Квартира произвела на меня странное

впечатление. По жилью в определенной степени можно судить о характере

104

обитателей. Однокомнатная квартира Горбуновых, начиная с ванной, говори-ла об одном: хозяйка – женщина чувственная. Собственно, квартира представ-ляла собой спальню, в комнате – широченная тахта, одно зеркало на стене, другое, овальное, в изголовье тахты. Остальное убранство – белый дамский столик, пуфик, резные белые полочки с парфюмерией – тоже предметы спаль-ни. Получалось, что супруги, перекусив на стороне, из ванной направлялись в спальню и проводили там все время. Таня – директор магазина «Военная кни-га», а книг в доме мало. Михаил творит на кухне. На подоконнике стоит пишу-щая машинка и лежит стопка бумаги…

– Может, в твое бунгало поднимемся? – Горбунов вопросительно посмо-трел на меня.

– Лиля вернулась из театра. После спектакля она очень устает…– У тебя с ней серьезно?– Возможно.– Зачем тебе? Только развелся и опять в петлю. Я бы сейчас ни за что не же-

нился. Если уж припрет – девок полно, а так – работай, никто тебе не мешает. Для творческого человека свобода, прежде всего. Ужасно домой идти не хо-чется. Давай хоть на скамейке посидим.

– Комары сожрут.– Черт с ними. Вон скамейка.Я присел рядом с Горбуновым. Скамейка была влажной.Михаил потер переносицу, словно собираясь чихнуть, и неожиданно спро-

сил:– Ты задумываешься о жизни?– О чем, о чем?– О жизни.Забавно, такой же вопрос мне, помнится, задавал Илья Петрович. Видно,

белые ночи располагают к философствованию.– Не очень понял вопрос. Кто же не думает о жизни?– Я не о том. Ну, серьезно, когда начинают мучить сомнения. Я иногда до-

хожу до того, что ничему не верю.– Как это?– Не перебивай. Не верю, к примеру, в любовь. Танька мне изменяет, знаю,

а мне все равно. Разлюбил, а скорее и вовсе не любил. Не верю в то, о чем пишу, потому что в основном вранье. А когда пишу правду, она чем-то про-тивоестественной кажется. Привычки к правде нет, критерии сместились. Это ведь все равно, что оглохнуть. Король голый, а ты рукоплещешь.

– Погоди, ты о чем?– Обо всем сразу. Я сам себе иногда, знаешь, кого напоминаю? Собаку, ко-

торую привязали к столбу… И носится она по кругу. Я верю в одно – в успех. Мне бы сейчас добиться успеха, я бы совсем иначе стал жить.

– Успеха в чем?

105

– В творчестве, конечно. В драматургии… Я пьесу написал. Примут к поста-новке, сделаю поворот «все вдруг» по правилам военно-морского искусства. Бежать из Северодвинска нужно к чертовой матери.

– Куда?– В Ленинград, в Москву. Там главное происходит. Провинциальный успех

– ступенька, не более того, а вот успех в центре совсем иное дело. Тогда тебе многое дозволено будет.

– Что?– Правду сказать. Или хоть частичку правды. Погрозят пальчиком: не балуй-

ся. И все. А почему? Известный человек.– Успех любой ценой?– Любой. Времена грядут тяжелые. Хрущев мягко стелет, а спать жестко

придется. Чтобы удержаться на плаву, нужно уметь маневрировать: сегодня одно подбросил, завтра другое.

Я усмехнулся.– У тебя целая философия.– А ты как думал? Смотри-ка, дождь! Давно не было! Вот и поговорили,

черт побери!

10

Жара не спадала. В воскресный день весь город переместился на пляж. Рижское взморье, наверное, в разгар сезона так не выглядит. Даже дюны об-лепили любители солнечных ванн. Куда ни глянь – разноцветные зонты, пе-стрые купальные костюмы, смех, визг, рев транзисторных радиоприемников. Тут же, прямо на пляже, бойко торговали выездные буфеты.

Мы с Лилей прошли километра три, пытаясь найти место потише, и вдруг оказались на старом кладбище, которое местные аборигены назвали «Капи-танским». Море подмывало берег, и кое-где могилы сползли к самому урезу воды. Было тихо, только чайки-шилохвосты вспарывали тишину пронзитель-ными криками.

Здесь хоронили моряков, о чем свидетельствовали вросшие в землю яко-ря, якорь-цепи, потрескавшиеся от времени спасательные круги, заменявшие обелиски. В одном месте возвышалась часть ходовой рубки рыболовного трау-лера. Я прочитал надпись на таблице: «Капитан СРТ-15 Воеводин Василий Ива-нович. Трагически погиб. 1900 – 1946 гг.». Лиля потянула меня за руку:

– Ген, пойдем отсюда. Нехорошо, мы же в купальных костюмах, грех. И во-обще поехали домой, у меня настроение испортилось.

Я передернул плечами, представив, как должно быть тоскливо здесь зи-мой, когда море замерзает, и могилы обрастают причудливыми льдинами.

106

Погодка на день Военно-Морского флота выдалась превосходная, на небе ни облачка, листья на тополях блестят, словно их освежили лаком, серые, иссе-ченные шквальными ветрами дома и те вроде бы посветлели, засверкали от-мытыми стеклами, море сияло на солнце, как лист нержавеющей стали. Утром – торжественное построение: белые форменки, белые кителя, белые фуражки и бескозырки, сухое потрескивание флагов расцвечивания, радостные лица, увольнение на берег не ограничено. В городе – народное гулянье, и многие общежития сегодня с радостью примут моряков, угостят, а в случае необходи-мости укроют от комендантского обхода.

В шестнадцать часов на стадионе у Дома офицеров флота – парад и пока-зательные выступления спортсменов. Шествие получилось грандиозное, все спортивные клубы города приняли в нем участие, давно я не видел такого ко-личества хорошеньких девушек в коротких белых юбках. Свое мастерство про-демонстрировали борцы, штангисты, акробаты, легкоатлеты. В заключение состоялся футбольный матч. На площади перед Домом культуры играл духо-вой оркестр, публика танцевала, и на каждом углу торговали газированной во-дой и сладостями.

В дивизионе ремонтирующихся кораблей посреди всеобщего веселья сво-ей необычностью выделялся, пожалуй, только один человек: мичман со сто-рожевого корабля «Барс» Недядьков. Недядьков с утра был зол: за прижи-мистость и крохоборство его недолюбливали боцманы с соседних кораблей и даже в праздник, сволочи, не пригласили на пьянку, что затевалась в кор-мовой старшинской каюте «Росомахи». Бочка гидролизного спирта, получен-ного два месяца назад, уже опустела. Недядьков канистру себе нацедил, но пить воздерживался по причине скупости. Ждал «халяву», вдруг куда позовут, а пока, чтобы повысить настроение, слонялся по причальной стенке в надеж-де поздравить кого-нибудь с праздником и пожать руку. Его клещевидные ки-сти медленно шевелились, выискивая жертву.

Загвоздин был дома, поэтому наша дружная коммуналка праздновала ши-роко. Кроме нас с Лилей в качестве гостей присутствовали друг Захара мичман Котомкин с женой Алевтиной.

Стол поражал обилием деликатесов, особенно если учесть, что даже в праздничный день прилавки магазинов не радовали глаз, из напитков при-сутствовал питьевой спирт, для дам – вино «Солнцедар», как я убедился, жут-кое пойло. Я впервые попробовал настоящие поморские рыбники и моченую морошку. Супруга мичмана Котомкина была на голову выше мужа и статью не уступала Александре. Спирт она пила гранеными стаканами, жеманно оттопы-рив мизинец, и только розовела. В этой компании гигантов – Котомкин хоть и был невысок ростом, зато кряжист и пузат – мы с Лилей выглядели карликами. Загвоздин демонстрировал меня Котомкину как диковину:

– Слышь, земеля, сусед мой, самое, непьющий. Даже винцо, считай, не принимает. Видал? Впервой встречаю.

107

– Оно, конечно, ежели…кх– м. – Котомкин солидно кивал бритой головой, пытаясь поддеть на вилку соленый грибок нетвердой уже рукой.

Лиля мне потом сказала:– Вот это люди! Все настоящее, не то, что мы, актеришки, – синтетика.Город праздновал до глубокой ночи, в небо полетели сигнальные ракеты –

такое впечатление, что палили из каждого окна, потом кто-то зажег фальшфей-ер, и облако красного дыма медленно поплыло по улице.

…Огромная синяя туча закрыла небо. В служебной комнате стало темно, свет зажигать не хотелось. Мы с Ключаревым сидели и слушали очередную байку Маркина. Гелий Георгиевич, оседлав стул, рассказывал:

– У моей жены есть родственник, военный бактериолог, работает в каком-то хитром институте в Питере. Ученый, доктор наук. Так вот, он провел иссле-дование и установил, что при аэрации, то есть насыщении среды кислородом, большинство вредных микробов погибает. Где, прежде всего, накапливают-ся вредные микробы? Правильно, Федя, в дерьме. Если в выгребной яме по-мешивать обычной палкой, то есть обеспечить доступ кислорода, то вредные бактерии будут дохнуть пачками. Идея настолько понравилась одному полков-нику из Центрального военмедуправления, что он слегка тронулся на этой по-чве. А что? Не нужно дорогостоящих мероприятий, всяких там вакцин, выдай солдату и матросу по осиновому колу, пусть себе дерьмо мешают. Дешево и сердито, да и люди при деле. Приезжает полковник проверять гарнизон и пер-вым делом спрашивает у командира: «Сколько на сегодняшний день сдела-но палок?» «Каких палок?» – удивляется неопытный командир. «Для аэрации фекальных масс». А тот про аэрацию и не слышал. Все, за проверку два бал-ла и «фитиль» в приказе командующего округом. А как поступает опытный ко-мандир? Он к приезду полковника выставляет перед каждым береговым га-льюном обученных старшин с палками да еще лозунг вывесит: «Аэрация – за-лог здоровья!» Грандиозный успех. Старшины мешают палками дерьмо, пол-ковник, воодушевившись, присоединяется к ним. Карнавал! Этот родственник мне рассказывал, что полковника в должности повысили и будто бы он теперь генерал.

– А как мешать? – заинтересованно спросил Ключарев. – По часовой стрел-ке или против?

Маркин не успел ответить, вошел Петрак, бледный, словно его мукой обсы-пали. Сел за стол, поскреб лысину и тихо сказал:

– Все, дослужились. Суши весла.– Что-нибудь случилось? – с тревогой спросил Ключарев.– Случилось? – Петрак горестно усмехнулся. – В нашей шарашке что угодно

может случиться. Эх, Илья, Илья, и зачем только тебя матка родила?

108

Брови Маркина взмыли над переносицей:– Погодите вы причитать, как старуха! Объясните спокойно, что произошло.– Спокойно? – Петрак вдруг взорвался. – Вы здесь сидите, штаны просижи-

ваете, а дежурного по кораблю по черепушке стукнули и пистолет отобрали.– Где? – поразился я.Петрак устало отмахнулся:– На территории завода.На лице Ключарева от возбуждения проступили розовые пятна.– И когда? – тихо спросил он.– Где? Когда? Да идите вы все… – Петрак витиевато, с каким-то даже сла-

дострастием выругался и после угрюмого минутного молчания рассказал сле-дующую историю. На «сто двадцать третьем» по кораблю дежурил лейтенант Пшонкин. В начале десятого он сошел на берег, зачем неизвестно. Сошел и ис-чез. Приблизительно полчаса назад сварщики обнаружили его в сарае, где у них хранится инвентарь. Без сознания. Пистолет похищен, Пшонкин направ-лен в госпиталь. Состояние тяжелое.

Возникла нехорошая, зыбкая тишина. Петрак достал из кармана расческу, удивленно посмотрел на нее и вышвырнул в форточку.

Зазвонил внутренний телефон. Я взял трубку и услышал голос комдива:– Геннадий Николаевич, зайдите ко мне.– Кто это? – спросил Петрак.– Комдив к себе вызывает.– Началось. Подключайся, военный дознаватель.Ручков сидел за столом. Безукоризненная белая рубашка подчеркивала

желтизну лица, глянув на меня, он спокойно сказал:– Про чепе, надеюсь, знаете? На завод выехали особисты, бригада уголов-

ного розыска и прочая публика. Так как вы у нас главный специалист по отло-ву преступников, берите дежурную машину и на завод. Я буду через полчаса. Вопросы?

– Нет.– Действуйте.У проходной завода стояла «Волга», рядом с ней покуривал начальник уго-

ловного розыска.– А-а, лейтенант! – Ермолаев приветливо кивнул мне. – На усиление кину-

ли? Тогда дело у нас пойдет.

Петрак никогда не прощал себе слабостей. Он давно утвердился в мысли,

что не существует ничего такого, что не подвластно его воле. А теперь у него было несколько слабостей, и он как бы смирился, сжился с ними, не имея сил

109

противостоять им. Илья Петрович с болезненной мнительностью стыдился сво-ей лысины. Когда в следственном изоляторе, а потом и в госпитале волосы ста-ли выпадать целыми пучками, доктора убеждали его, что это результат нерв-ного потрясения и волосы отрастут. Не отросли. А он так гордился своей шеве-люрой – светло-золотистой, кудрявой, послушной расческе. Теперь ему каза-лось, что стоит снять фуражку, как окружающие начинают поглядывать на него с усмешкой. Он, здоровый, сильный, привлекательный мужчина, избегал жен-щин. И еще, до постыдного озноба, до потемнения в глазах стал бояться тюрь-мы, гауптвахты, вообще замкнутых пространств – это он, недавний подводник.

После того как жизнь его раскололась, как зеркало, Петрак как бы жил дву-мя жизнями. В одной, внешней, он по утрам как обычно вставал, брился, шел на службу, выполнял работу, изредка вместе с матросами смотрел на кора-бле кино и снова возвращался в свою убогую комнату. Другая жизнь запечат-лелась, сконцентрировалась в одной лишь картине, растянутой на несколько бесконечных минут. Ему теперь и сны снились одни и те же, с незначительны-ми вариациями. Хорошо еще врачи не научились расшифровывать сны, как, скажем, электрокардиограммы, а то загремел бы Илья Петрович в сумасшед-ший дом, как Федя Ключарев. А видел он ночное пустынное море, желтый ко-леблющийся луч прожектора, высветившего вздыбленную, в желтых «бараш-ках» волну. Картина рождала пробивающееся сквозь пелену сна отчаяние: он должен что-то сделать, принять решение и не может. Сон изнурял, точил душу. Он просыпался, лежал, думал о своей жизни, пытался выяснить, что в ней было не так и почему именно он оказался в этом проклятом дивизионе, но не находил ответа.

В июле сорок первого в поезд, на котором ехали Илюша Петрак с мате-рью, попала бомба. Мать погибла, он был контужен и пришел в себя лишь на базе партизанского отряда – замаскированные хвоей землянки, окопы, блин-дажи, склады, скрытые в лесной чаще. Тишина. Только лошади хрумкают се-ном. Повиснет над лесом немецкая «рама» – неуклюжий, похожий на стул са-молет покружит, и снова тишина. Илья быстро оклемался на партизанских хар-чах. В четырнадцать лет он был крепким пареньком. Винтарь или отечествен-ный ППШ был ему тяжеловат, а вот немецкий «шмайсер» в самый раз. Беда, с автоматами в отряде было негусто, поэтому юный народный мститель тянул лямку ездовым в обозе. Тоже, между прочим, не сахар – взрослому мужику только-только управиться.

Год спустя, мартовским деньком «мессера» в щепки разнесли обоз, в жи-вых остались четверо, Илья был ранен осколком в предплечье, едва не ли-шился руки, и его направили на Большую землю. Первый раз в жизни летел он тогда самолетом. Отвалялся положенный срок в госпитале города Костро-ма. Куда дальше? Родных нет, отец-пограничник погиб в первые дни войны. В детский дом? Это с медалью «Партизану Отечественной войны» и нашив-кой за ранение? На фронт не брали – мал, пришлось идти в ремесленное учи-

110

лище, там кормили, давали обмундировку. Обучался токарному делу, вкалы-вал в механической мастерской, а вечерами, слабый от недоедания, таскал-ся в школу, кое-как добил семилетку. Судьба вроде бы определилась. Однаж-ды летним деньком сорок шестого года шел Илья мимо знаменитых рыночных рядов, купеческих лабазов и на облупленной стене обнаружил бумажку, на ко-торой черным по белому значилось: «Объявлен набор в школу юнг Балтийско-го флота». Почему потянуло к морю – неведомо, но он тотчас помчался в воен-комат и там, на обшарпанном столе, написал заявление: «Прошу принять…».

В город Либаву везли их в красных теплушках, где еще воняло лошадиной мочой. Школа юнг помещалась на берегу канала напротив доков, в кирпичной казарме петровских времен. После вошебойки, бани новобранцев облачили в немецкие брюки и форменки, даже синие воротники-гюйсы и те с фашист-ских складов, отечественной обмундировки не хватало. Всю роту разместили в одном громадном кубрике на двухъярусных деревянных нарах. Когда гря-нули холода, после влажной приборки пол покрывался льдом и превращал-ся в каток. Но это ладно, больше донимала голодуха. Зиму кое-как переканто-вались, а по весне минеры-торпедисты под руководством Ильи Петрака стали выходить на тузике в залив и глушить рыбу. Взрывчатки – завались. Уху варили в жестяном ведре. Если бы не этот приварок, не выдержать им напряженных занятий и строевых, когда маршировали на плацу с палками вместо винтовок.

Год обучали в школе юнг. Почти весь выпуск направили на шестисоттонни-ки – трофейные немецкие тральщики-угольщики. Два года на боевом трале-нии, когда цепляли тралом не учебные мины, а самые что ни на есть боевые, попадались даже «рогатки» еще четырнадцатого года. Минеры-торпедисты входили в подрывные партии. Кроме мин, подрывали глубинные бомбы, тор-педы. И, случалось, пацаны еще непризывного возраста возносились в небо светлым фонтаном тротилового дыма. В гроб в таких случаях удавалось поло-жить лишь клочья испачканной кровью флотской робы.

Старшина второй статьи Илья Петрак, теперь уже при двух медалях, был на тральцах фигурой заметной. Его в числе лучших отправили на переподготов-ку в учебный отряд в бывший немецкий город Хайлигенбайль, переиначен-ный в Мамоново, а оттуда на лидер «Ленинград». Службу на лидере не срав-нить со службой на тральцах, к тому же «Ленинград» вскоре поставили на ре-монт в Кронштадт. Там Илья с грехом пополам добил десятилетку и поступил в Высшее военно-морское училище. На первых двух курсах он почти не ходил в увольнение, нужно было нагонять мальчишек, вчерашних десятиклассников, щелкавших, как семечки, задачи по математике, но видевших море только на картинках. И нагнал. После училища распределили его на Северный флот в бригаду подводных лодок. Жизнь – не учебный класс, в жизни Петрак чувство-вал себя уверенней. Времени на лейтенантские «закидоны» не оставалось, Илья взялся за службу круто: через год – командир боевой части, еще через год – помощник командира, затем старпом, офицерские классы и серебряная

111

командирская лодочка над карманом кителя. Все, казалось, судьба Петрака состоялась, он твердо встал на ноги, можно и жениться, но нелепая авария, в которой он не был виноват, поставила точку в его карьере. Начальство принес-ло Илью Петровича в жертву и тут же забыло о нем. Первое время он пробо-вал бороться, писал в разные инстанции, потом махнул рукой. Последнее про-исшествие на заводе окончательно лишило его надежды, – он воспринял его как знак, знак Судьбы.

Пшонкин по-прежнему в тяжелом состоянии. Из главного госпиталя флота прилетел нейрохирург, предстоит операция. Мне жаль этого мальчишку с наив- ными глазами. Вокруг этой истории подняли такую волну, будто украли не пи-столет, а атомную боеголовку. В городе усилены военные патрули, наряды ми-лиции – никто толком не знает, что случилось, и потому ходят самые нелепые слухи: проводятся учения, ловят группу диверсантов, высадившихся с подво-дной лодки. Миша Горбунов рассказал, что в подъезде дома на улице Проф-союзной обнаружен контейнер с радиоактивными изотопами, якобы похи-щенный из заводской лаборатории. На КПП завода обыскивают всех подряд, раздеваться не заставляют, но ощупывают основательно, я уже испробовал. На ремонтирующихся кораблях и судах орудуют какие-то типы, по-видимому, из особого отдела, они перетрясли каждый рундук, заглянули в каждую шхе-ру, рылись даже в контейнерах с мусором. Со мной как с военным дознавате-лем дважды беседовал седоватый капитан второго ранга, разговор был до-вольно деликатный: что видел, что слышал. Самая неприятная встреча была с майором, следователем военной прокуратуры – фамилию его я не расслышал. Хлыщ в белой накрахмаленной сорочке, золотые запонки, запах парфюмерии. Беседовали в каюте помощника на сторожевом корабле «Росомаха». Я никак не мог сосредоточиться, все время казалось, что сквозь прозрачные глаза май-ора просвечивает переборка. Он и так крутил, и эдак, расспрашивая о второ-степенных, не относящихся к делу деталях: ремонтных работах, личной гигие-не матросов, распорядке дня, потом напрямую спросил:

– Как вы думаете, кто же это мог сделать?– Понятия не имею.– Рабочий завода мог?– Наверное. Ясно, что кто-то из местных. Бытовка сварщиков за сухим до-

ком, ее найти не так просто.– Ну, а матрос или старшина срочной службы?– Маловероятно. Зачем матросу пистолет? К тому же был день политзаня-

тий, все старшины и матросы сидели на кораблях.– Без перерыва сидят? – Майор усмехнулся, словно уличил меня во лжи.– Почему? Перерывы объявляются каждые сорок пять минут, короткие, по-

курить моряки не успевают. А пистолет не только взять, его и спрятать нужно.– Логично.

112

11

Кому в голову пришла мысль врыть скамейку метрах в ста от здания шта-ба, на юру, открытом всем ветрам, от которых не спасал ломкий, густо разрос-шийся кустарник? Наверное, это был мечтатель, человек, склонный к уедине-нию и не лишенный чувства прекрасного. Отсюда со скамейки, поставленной таким образом, что котельная, свалка металлолома и рыжая от ржавчины пау-тина колючего заграждения не были видны, открывался вид на серую полоску берега, переходящую в море, которое растворялось в сквозном пространстве неба. Правда, у этого местечка было и практическое достоинство: гнус сдувало ветром, и можно было спокойно посидеть, предаваясь размышлениям, если, конечно, не шел дождь.

Одним теплым ветреным деньком мы с Маркиным сидели на этой скамей-ке. Гелий Георгиевич снял фуражку и задумчиво сказал:

– Жизнь прекрасна, Гена, хотя и удивительна. Позавчера вызвал жену на разговор по междугороднему телефону. Дикость, старая петербургская квар-тира, а телефона нет. На переговорный пункт явился тесть. «Анечка не могла прийти по причине легкой простуды». Таки да, нам известно, что такое «лег-кая простуда». Бедный старик, у него совсем иссякла фантазия! Почему бы ему не сказать, что моя жена купила абонемент в филармонию и не хочет пропу-стить очередной концерт? Так было бы естественней. Меня давно преследу-ет один и тот же сон. Снится, будто я иду комнатами, целая анфилада комнат, двери распахиваются сами и тут же закрываются. И каждая комната рождает ощущение ужаса. А дом вроде наш, на Клинском, куда зимой сорок второго угодила бомба. Я ходил на Фонтанку за водой и потому остался жив. Мне тог-да было шестнадцать лет. Вернулся с бидончиком – груда дымящихся кирпи-чей. Мать, к счастью, дежурила в госпитале. Именно тогда я решил стать моря-ком. Почему? Не знаю. Мой папа был сугубо земной человек, бухгалтер с фа-брики «Красный треугольник»: калоши с красным нутром, круглые очки в же-лезной оправе. Он даже летом носил утепленный жилет, каждой кошке гово-рил «вы» и краснел при слове «задница». Это не помешало ему записаться в народное ополчение и погибнуть осенью сорок первого… Вы видели у меня в кабинете на столе болт?

– Да, – кивнул я. На краю письменного стола дивмеха и в самом деле стоял огромный болт с гайкой, весил он килограммов пять.

– И как вы думаете, что это означает?– Не знаю. Образец?– Выражение «забить болт» вы тоже не слышали?– Нет.– Святая простота. Болт – символ равнодушия и отчаяния. Когда флотский

офицер говорит: «Я на службу забил болт», – значит, он конченый человек. Вы перечитываете Ильфа и Петрова? Я – да. Помните, в «Золотом теленке» есть

113

размышления о параллельном существовании двух миров: большого и мало-го? В большом написаны «Мертвые души» и построена Днепровская гидро-электростанция, в малом – изобретены кричащий пузырь «уйди-уйди» и проб-ковые подмышечники «Любовь пчел трудовых». Так вот, Гена, мы с вами жи-вем в тухлом мире пробковых подмышечников. В нем пьют из чайников ги-дролизный спирт и проламывают головы лейтенантам, еще не переступившим порога половой зрелости. А что происходит в том, большом мире? К приме-ру, мой однокашник Рюрик Тимофеев недавно стал Героем Советского Союза.

– Механик с атомной лодки «Ленинский комсомол» ваш однокашник?– Увы, мы были даже в одном взводе. А я так мечтал о звездочке героя.

Мною бы гордились дети. Но у меня нет детей. И, надо полагать, не будет. Символом моей жизни стал этот отвратительный болт. Смешно?

– Но вы же хороший механик. У нас, наконец, стали ремонтировать корабли.– Поразительно, я всегда стремился делать добро, а выходило наоборот.

Говорят, невезение можно перебить неординарным поступком. Чепуха! Моя жизнь целиком состоит из неординарных поступков. И что же дальше? Я вас спрашиваю.

– Не знаю, – искренне признался я.– В том-то и дело! – Маркин хлопнул себя по острым коленям. – Но меня

беспокоят не собственные беды, я привык, притерпелся, смирился, – что там еще? – меня беспокоит другое: невезучесть заразительна, я вам уже говорил это. Стоит мне где-нибудь появиться, как события сразу же принимают угрожа-ющий характер. Взять хотя бы наш дивизион и последнюю историю.

У меня был отгул после дежурства, я собирался почитать, чтобы отвлечься от штабной суеты и гнусных занятий военного дознавателя. Планам моим не суждено было сбыться, – у Лили отменили репетицию, и она потащила меня за грибами. После похолодания наступила оттепель – северное «бабье лето» не сдавалось. Александра снарядила меня заплечным коробом, сделанным специально для сбора грибов. Идти пришлось далеко, но по мере того, как мы удалялись от города с его жалкой окраиной, на душе становилось спокой-ней, словно я освобождался от какого-то бремени. Узкая бетонка, проложен-ная среди болот, наконец, нырнула в лес. Я никогда не собирал грибов, да и в настоящем лесу был всего несколько раз, в Подмосковье, когда нашу коман-ду отправили на сборы и разместили в доме отдыха. Но там лес был светлый, со стройным веселым березняком, а тайга под Северодвинском напоминала декорации к сказке о Кощее Бессмертном – черные, словно хваченные палом, стволы деревьев, бурелом. Лиля шагала впереди – синие резиновые сапож-ки, хорошо подогнанная штормовка. В ней сейчас было что-то от мальчишки-подростка. Я не решился бы точно определить свое отношение к Лиле. Мне нравилось, как она говорит, ест, спит, ходит, как застилает постель и накрывает на стол, нравилась прямота, с какой она судит о людях и о себе. Однажды она

114

сказала: «На мой счет ты особенно не обольщайся, милый. Мужиков у меня много было, такая уж у нас, провинциальных актрис, участь: слегка переспать с кем-нибудь, слегка забеременеть, если попадешься. Принимай меня такой, какая я есть». Многое в Лиле смущало. Она часто, без видимых причин пла-кала. Рот ее при этом кривился, губы опухали, – в такие минуты она походила на обиженного ребенка. Не успевали высохнуть слезы, как Лиля уже смеялась либо затаенно улыбалась. Я знал: есть такие уголки жизни, куда она меня ни-когда не допустит. В первую нашу ночь она сказала: «Милый, я всегда боялась, что встречу такого, как ты. И что тогда? А ведь наступит день, когда ты меня бросишь. Но это будет не скоро, правда?» А утром была холодна со мной, хо-дила по комнате в одной комбинации, насмешливо щурилась. «Эту птаху не обижай, – сказала мне Александра. – Не объест, не обдерет, и жениться сил-ком не заставит».

Со мной Лиля была мягка, покладиста и лишь в двух случаях проявила твер-дость: отвадила от дома Татьяну Горбунову и не разрешила мне приходить в театр на спектакли: «Нечего смотреть всякую муру». Если позволяло время, я встречал ее после вечернего спектакля, ждал в фойе, беседуя со швейцаром, контролером и рабочим сцены Робертом Ивановичем. Тот в прошлом был ак-тером, но спился. В театре его держали из милости. Роберт Иванович считал, что раньше в Северодвинске жить было лучше.

– Был порядок. Понимаете? – говорил он, раскачиваясь на скрипучем сту-ле. – В театр люди не ходили, а их водили, как сейчас солдат. Всегда аншлаг! А какие фигуранты! Эдельман, директор ресторана «Северный», имел в распо-ряжении самолет. Он мог в конце мая привезти в Северодвинск клубнику. Вы понимаете? Весь город пах клубникой. А сейчас чем пахнет?

На все, что было дальше фойе, за сценой и дверью с зеленой светящейся надписью «Служебный вход», был наложен запрет. «Я не хочу, чтобы ты разо-чаровался во мне раньше времени», – пояснила Лиля. У меня еще никогда не было знакомых актрис и мне казалось, что Лиля постоянно играет и перепа-ды ее настроения тоже от игры. Естественной она становилась только на кух-не, во время разговора с Александрой, тогда лицо ее делалось простым и оза-боченным. Однажды вечером она прочла мне выдержку из письма отца. «Нет, ты послушай, – веселилась она, – конец прошлого столетия! Интонация, стиль. Чехов, Вересаев. Ай, да папаня!» Я не понимал, что она находит смешного в письме, мне оно казалось очень трогательным, теплым.

Смущало меня и то, что мы так легко «сошлись» – словечко из лексико-на тетки Ефросиньи. Лиля просто, без лишних слов переехала ко мне из об-щежития со спортивной сумкой. Я почему-то вдруг представил, как однажды моя подруга с такой же легкостью побросает в сумку свои вещички и исчезнет.

Лиля запрещала мне смотреть, как она раздевается, но в минуты близо-сти проделывала такое, что я терялся. «Господи, тебе скоро тридцать, а ты ни-чегошеньки не умеешь, – говорила она, – да расслабься, расслабься, горюш-

115

ко мое… Мы же с тобой вдвоем. А вдвоем все можно». Никогда еще мне не было так хорошо, но потом я с мукой думал об ее опытности, многочисленных любовниках. К Гале я полгода не мог привыкнуть, Лиля сразу же стала близ-кой, родной, и все же что-то не позволяло, мешало мне представить ее в роли жены. Может быть, та, ускользающая часть ее натуры, которая еще не откры-лась мне? Или виной тому был мой печальный опыт? В одном я был твердо уверен: ей нужно бросить театр.

– Гена, ты посмотри какое чудо! Бетонка круто отворачивала влево, теряясь в тайге, а прямо передо мной,

за деревянным мостом, переброшенным через ручей, лежала поляна, окайм-ленная березовым подлеском, – словно светлый остров посреди таежной ча-щобы. Здесь и запах был другой – ароматный запах скошенного сена. И верно, у кромки леса возвышался стог, желтый сверху и зеленый по бокам.

– Сейчас грибы пойдут, только собирай. – Лиля глянула на меня. – Что ты за-торможенный такой? Снимай короб, отдохнем. Я люблю лес, я ведь лесович-ка, из Торжка. Слышал о таком городе?

– Конечно.– Дом в центре, родовое гнездо – все учителя, настоящая династия, прадед

был штатским генералом, действительным статским советником, одна я непу-тевая…Мать отмалчивается, а отец в каждом письме зовет домой. Как в лес по-паду, так плакать хочется. Комната у меня светлая, чистая, окно в сад…

– Лиля, откуда у тебя такая необычная фамилия – Маретта?– А-а, наследство первого мужа. Мы и полгода не прожили, пил страш-

но, тоже актер. Он не то молдаванин, не то румын, хотя по паспорту – рус-ский. Моя девичья фамилия – Шорникова, Маретта теперь вроде сценическо-го псевдонима.

Насколько я могу судить, дело о нападении на лейтенанта Пшонкина не продвинулось ни на шаг. По этому поводу Петрак заметил: «Глухарь! Вот по-смотрите, никого не найдут. В «Дырке» все проваливается в дырку».

Лиля теперь часто задерживалась в театре, ее включили в труппу, которая поедет на гастроли. Как-то заглянул Миша Горбунов. Выглядел усталым, чув-ствовалось, что он расстроен.

– Привет, старичок! Иду мимо, в твоем окне свет, решил заскочить.– Здравствуй, проходи.Горбунов оглядел комнату, хмыкнул:– Все творишь?– Так, помаленьку…– Кофе угостишь? Танька куда-то ушла. А я одну вещицу закончил, и такая

пустота на душе, выть хочется. Подружка твоя заходит?– Лиля?– А у тебя что, новая?

116

– Лиля в театре, готовится к гастролям.– Ну, извини.Я сварил кофе, сделал бутерброды, открыл банку рыбных консервов. Гор-

бунов жадно набросился на еду. Роняя на пол крошки, сказал:– Не везет твоему дивизиону. Теперь на каждом совещании склонять будут.– И так склоняют.– В этой неудачливости есть некоторая закономерность. Не находишь?– О неудачливости тебе лучше с Маркиным поговорить.– Кто это?– Наш дивизионный механик и философ по совместительству. Его расска-

зы записывать нужно.– Вот и записывай, – Михаил скатал из хлеба шарик, высоко подбросил его

и поймал ртом. Зубы по-собачьи клацнули. – Гена, ты Гоголя любишь?– Со школы не перечитывал. Не тянет.– А я сейчас «Мертвые души» читаю, считай заново. Потрясно! Там у него

есть размышление о толстых и тонких. Кому легче живется. Дело, конечно, не в весе – это метафора. Так вот, и я, и ты – тонкие, слишком близко все к сердцу принимаем. Отсюда мыслишки разные, сомнения.

Я с удивлением покосился на Горбунова.Михаил улыбнулся:– Что смотришь? Не вяжется с моей теорией успеха любой ценой? Одно

другому не мешает. Наш главный воспылал к тебе любовью. Думаю, что в бли-жайшее время он предложит тебе место в нашей газете. Пойдешь?

– Не знаю. Да и не от одного меня это зависит.– Не понял.– Ты забыл, где я служу. Наш дивизион относится к соединениям неудачни-

ков. Скажи, ты ведь не просто так ко мне зашел? Не думаю, чтобы Бадиков по-ручил тебе побеседовать со мной.

– Не поручал. Зашел пообщаться… И потом, дома неспокойно… Отпуск у меня скоро, поеду в Москву, к родителям. Один поеду.

12

За окном разгорался настоящий летний день. Сидеть в кабинете не хоте-лось, к тому же меня беспокоил Ключарев. Он, то сосредоточенно перели-стывал документы, издавая свое обычное «зю-зю-зю», а то вдруг замирал, будто наталкивался на что-то необыкновенно интересное, и, загородив ла-донями лицо, начинал придушенно хохотать. И в смехе его было нечто ме-ханическое.

Комдив, Петрак и Маркин уехали на завод, Губанцев на «шарабане» ука-тил в неизвестном направлении. В штабе стояла гнетущая тишина. На фоне ее смех Ключарева особенно действовал на нервы.

117

Вчера я заскочил в редакцию в надежде застать Горбунова, Бадиков, выгля-нув в дверь, как рак-отшельник, пригласил меня в свой крошечный кабинет. Был главный редактор сумрачен, на лбу резко обозначились морщины.

– Присаживайтесь, Геннадий Николаевич. Видите, в какой тесноте живем? Заходил сегодня к одному начальнику, так у него кабинет больше, чем вся наша редакция вместе с типографией. И откуда появляется барство? Не заду-мывались? Ничем, дорогой мой, не могу порадовать, ни вас, ни себя. Замести-тель начальника политотдела просмотрел ваше личное дело и устроил мне го-ловомойку. Кого рекомендуете на идеологическую работу? Пьяницу, неурав-новешенного человека?! Это о вас. Что за вздор? Пять суток ареста за пьян-ство.

Я настолько был уверен, что с переводом в редакцию ничего не выйдет, что к его словам отнесся спокойно.

– Видно, эта история будет преследовать меня до конца службы.– А что за история?Я в который уже раз рассказал о случае в Мурманске. Бадиков покачал го-

ловой:– Какой идиотизм! Теперь понятно. Я и не поверил. – Анатолий Афанасье-

вич потер ладонью лысину, устало продолжил: – Не скрою, Геннадий Нико-лаевич, вы мне нравитесь. В редакции должен быть хоть один пишущий че-ловек. Горбунов не без способностей, но с заскоками, журналист из него не получится. Пьесы он, видите ли, сочиняет. Между прочим, ваш очерк пере-печатали во флотской газете. Главный редактор уже звонил мне, интересо-вался вами…

Зазвонил телефон, я взял трубку и услышал голос начальника уголовного розыска:

– Привет, дознаватель. Короче, стрельнул пистолетик, из Архангельска ори-ентировка поступила: в Экономии нападение на инкассатора, развозили зар-плату по предприятиям. Инкассатор и водитель убиты, похищена крупная сум-ма денег, налетчики скрылись.

– А пистолет?– Не нагоняй волну. Пистолет нашли, номер тот, по экспертизе стреляли из

него. Дерзко сработано, ни единой зацепки. Напали среди бела дня, а никто толком ничего не видел. Смылись на угнанной машине, затем, возможно, на мотолодке.

– Отпечатки на пистолете?– Пустой номер, профессионалы работали, в перчатках. Похоже, глухарь.

Доложи комдиву.«Петрак прав: «Дырка», есть дырка», – подумал я. Мои размышления пе-

ребил хохот Ключарева.Я выскочил из служебной комнаты с такой скоростью, словно за мной гна-

лись. Во дворе было влажно, душно, повсюду летали тонкие клейкие паутин-

118

ки, побуревшая трава серебрилась от них. Хотелось побыть одному. По поводу Федора Кузьмича нужно посоветоваться с Петраком, так и до беды недалеко.

А над дивизионом сгущались тучи. Со дня на день ожидали комиссию шта-ба базы. Поговаривали, что дивизион могут вообще расформировать.

Ничего, однако, не произошло. Ветерок разогнал тучи, комиссия не поя-вилась, дивизион не разогнали, более того, он пополнился еще одной едини-цей – базовым тральщиком, прибывшим на ремонт. Экипаж разместили в ка-зарме, где раньше жили моряки «сто двадцать третьего».

Незаметно наступил сентябрь. Я думал, что в это время Северодвинск уже погребен под снегом и по улицам бродят белые медведи. Ничуть не бывало, листья на тополях только начали желтеть, еще оставались зеленые островки травы, в палисадниках птицы доклевывали ягоды черной смородины, и только сквер перед театром побелел: на ветках кустарника высыпали белые, похожие на ватные шарики, плоды. Раза два срывался ураган, объявляли штормовое предупреждение, но ветер через два часа терял силу, и наступало безмолвие.

В дивизионе, как ни странно, ничего особенного не происходило. На «сто двадцать третьем» спешно устранялись недоделки, корабль готовился к ходо-вым испытаниям. Пшонкин все еще лежал в госпитале, но чувствовал себя хо-рошо, ждал выписки. У меня не было необходимости встречаться со следова-телем прокуратуры, поэтому я не знал, как раскручивается следствие. Шум во-круг этого дела стал затихать.

Маркину выделили однокомнатную квартиру, здесь же, на острове Ягры, в недавно сданном пятиэтажном доме, на пятом этаже. Ключарева положили в неврологическое отделение госпиталя. Тетка писала бодрые письма, словом, особых причин для беспокойства у меня не было.

Сложный запах театра всегда волновал Лилю, но сегодня он показался ей отвратительным. В глубине обветшалого здания слышались голоса – значит, актеры, как обычно перед отъездом, собрались в буфете, празднуют отход-ную. Лиле не хотелось туда, к ним, – гвалт, возбужденный смех, надоевшие разговоры, пьяные слезы. Она прошла в артистическую уборную, поставила на стул дорожную сумку, огляделась. В уборной было пусто, холодно, тускло от-свечивало желтое зеркало, делая узкую комнату просторнее. Утренний разго-вор с Геной разозлил ее. Впервые за время знакомства он проявил твердость, прямо сказал: «Я не хочу, чтобы ты уезжала». «Милый, но ведь это моя работа, мое призвание», – возразила она. Гена подошел к окну, постоял, вглядываясь во двор, и глухо уронил: «Ты сама знаешь, что это не так». Вот тут Лиля и сорва-лась, господи, как стыдно. «Как ты смеешь! – кричала она. – Я актриса! Это моя

119

судьба, я ничего больше не умею и не хочу делать!» Она кричала так громко, что Александра, наверное, слышала. А Гена стоял, растерянно глядя на нее, на узких скулах проступил румянец. Но постепенно взгляд его твердел. Он не ска-зал больше ни слова, не остановил ее, когда она торопливо одевалась. Не че-ловек – робот, машина. Как она ненавидела его в тот момент!

В общежитии Лиля вдоволь наревелась – хорошо соседки не было, – по-том успокоилась, привела себя в порядок, вышла пройтись. Было прохладно, во дворах жгли траву, мусор, дым стлался над поверхностью озера, черного и будто бы вздувшегося посредине. Лиля вспомнила, как еще совсем недавно они с Геной шли здесь, отправляясь за грибами. Все было по-другому, и озеро не выглядело так мрачно. Странное ощущение испытывала она, будто в душе у нее все выгорело и там, внутри, образовалась пустота, – так во время лес-ных пожаров выгорает торф, сверху не видно, заросло травой, а внутри глубо-кая полость. Без аппетита пообедала в диетической столовой, вернулась в об-щежитие, собрала в дорогу вещи – равнодушно, механически, чувствуя, что ей уже не хочется никуда ехать. Старый актер – ни его фамилии, ни имени Лиля уже не помнила – во время застолий говорил всегда один и тот же тост: «Дай Бог силы принять судьбу». Что же, все правильно – принять судьбу.

Лиля присела на диванчик, на котором актрисы отдыхали во время антрак-тов, ссутулилась, обхватив колени руками. Она не слышала шагов и вздрогну-ла, когда щелкнул замок. Захарчук, улыбаясь, сказал:

– Вот где ты, Лиленька, а я тебя спешу порадовать.– Чем?– Пьеску Галузова разрешили. Подкорнали маленько и разрешили. Роль

Наташи твоя. Первая стоящая роль. Рада?– Не знаю, – тихо ответила Лиля.Захарчук положил ей руки на плечи, стал массировать их. Он был слегка на

взводе, коньячком от него попахивало, хорошим одеколоном.– Что же ты сидишь здесь и к нам не идешь? Там и выпить есть, и закусить.

– Голос у Германа слегка дрожал. Руки его скользнули в широкий ворот кофточ-ки, расстегнули крючки лифчика.

– Дверь закрой, – сказала Лиля.– Закрыл, на замочек закрыл. Да сюда и так никто не сунется. Поддают, ре-

бятки. Хорошо поддают. Ну, что же ты, Лиленька?Она усмехнулась: «А чего я, в самом деле? Убудет, что ли?» Одним движе-

нием, точно вспорола, расстегнула молнию на джинсах Захарчука. Черт с ним, только бы ни о чем не думать, расслабиться, потом пойти выпить со всеми… Принять судьбу.

День как начался с неприятностей, так и покатился дальше, громыхая, словно валун на каменистом откосе. Утром – ссора с Лилей. Виноват я, не сле-довало задевать больной темы – театра. Не сдержался. На этом неприятности

120

не закончились. Дивизионный почтальон вручил мне письмо от тетки, – она упорно посылала письма на адрес войсковой части, считала, что так надежнее. «Радикулит схватил, сил нет. Ни согнуться, ни разогнуться, – писала она. – Оси-повна ухаживает, хлебца приносит, а так хоть ложись да помирай. Теперь по-лучше…»

Чтобы отвлечься, я занялся почтой, зарегистрировал, поставил входящие номера, разложил документы по папкам. В начале первого зашел мичман Деркач и по секрету сообщил: «Завтра комиссия из штаба базы ожидается, то-варищ лейтенант, начнется с проверки оповещения и сбора по тревоге. Так что будьте дома и ждите оповестителя». Все-то он знал, хитрован.

Обедал я на «Барсе»: щи с консервированной картошкой, жирная свинина с гречкой, теплый компот. В распахнутый иллюминатор тянуло запахами кам-буза.

– А где офицеры? – спросил я у вестового.– Пообедали уже, отдыхают.– Хорошая мысль.Каюта дивизионного механика пустовала. Я улегся на койку и мгновенно

заснул. Волнения всегда действовали на меня как снотворное. Проснулся от страшного грохота – наверху, в кают-компании, музицировал командир кора-бля Жилов. Я с трудом узнал мелодию знакомой песенки. На броненосце «По-темкин» матросы взбунтовались из-за гнилой говядины, на «Барсе», похоже, скоро вспыхнет мятеж по причине музыкального издевательства. Чертыхаясь, встал, поднялся на верхнюю палубу. Вахтенный у трапа бросал кусочки хлеба чайкам.

Сегодня был по-настоящему первый осенний день, серые тучи задевали за заводские трубы, над свинцовой водой залива курился туман, казалось, вода медленно закипает. На проходной завода плоскозадый старичок мину-ты три изучал мой пропуск, демонстрируя повышенную бдительность. В све-те пасмурного дня остров Ягры выглядел неприветливо. Асфальтовое покры-тие лоснилось. Всего три с половиной месяца прошло с той поры, как я при-ехал в Северодвинск, а сколько всего произошло – никогда еще события в моей жизни не шли так густо. Мне казалось, что я постарел сразу на несколь-ко лет. Маркин однажды сказал: «Знаете, какая основная черта наших поко-лений? Инфантильность. Мы никогда не повзрослеем». Мудрено, конечно, но что-то в этом есть. Вспомнилось чужое, враждебное лицо Лили…Она ведь уезжает сегодня.

Тишина, затаившаяся в штабе, давила. Я уселся за стол, посмотрел в окно: дом, казалось, медленно плыл среди белесой мути. В батареях парового ото-пления постанывало, булькало. Видимо, проверяли отопительную систему. За-звонил телефон. Я взял трубку и не сразу узнал голос Ермолаева:

– Геннадий Николаевич, ты?– Так точно.

121

– Плохо слышно, что-то в трубке трещит… Ставлю тебя, дознавателя, в из-вестность: взяли банду, что напала на инкассаторов в Экономии. Среди них ре-цидивист Бокан, ему уже «вышку» определили, бежал на пересылке. Под чу-жой фамилией устроился матросом на рыболовный траулер, судно встало в ремонт, так бандюга попал на завод. Дело закрыто.

– Поздравляю. – Тебя тоже. Настроение у меня поднялось, а потом опять покатилось вниз. У КПП ди-

визиона я перехватил такси, делать мне все равно сегодня нечего, да и не хо-телось. Дивизионные специалисты на заводе, комдив на совещании в штабе базы. Завтра всех порадую…

Я попросил остановить машину у кафе «Юность». Облетевшие тополя кор-чились на ветру. Я шагал, стараясь не наступать на листья, налипшие на чер-ный асфальт. Дом, точно крейсер, подмигивал огнями. В подъезде пахло жаре-ной картошкой, гремела музыка, где-то плакал ребенок. Я поднялся на пятый этаж, открыл дверь. В коридоре у порога стояли ботинки сорок пятого разме-ра – значит, Загвоздин дома. Чтобы предупредить о своем появлении, я умыш-ленно громко захлопнул дверь. Захар тотчас выглянул в коридор. Был он в си-реневой майке, пижамных штанах, увидев меня, обрадовался:

– О, сусед явился! Александра, зови его к нам!Был он под хмельком и весь сиял от радости.– Куда же от него денешься, сосед никак, – Александра подмигнула мне, –

холостой да неженатый. Хотя вы, мужики, когда надо, завсегда холостые. Ни-колаич, пойдем, ты руки помоешь, а я закуски возьму. Захар, не особо-то по-згай без нас.

– Ты чо? Когда я один мог?В коридоре, стиснув мне руку, Александра жарко шепнула:– Ой, Николаич, должно, тяжелая я. Ребеночек у меня будет. Я своему пока

молчу. А ты чего смурной дак?– Настроение…– Вот иди с Захаром и выпей.– Не пью я.– Когда на сердце саднит, можно. Стакан прими, и будет. Да поешь. Я банку

грибов открыла. Сама закатывала. А меня тошнит. С утра в рот ничего не брала.Александра тихо засмеялась.– Вы чо там застряли? – крикнул Захар.– Идем! Приспичило ему.Стол был уставлен яствами. Загвоздин поерзал на хлипком казенном стуле.– О-от, ё фо мать, шевельнуться боюсь, – пожаловался он мне, – еще рассы-

плется подо мной. Нужно банку смастерить покрепше. Николаич, а чо с моей бабой приключилось? Водки не пьет и все смеется. Вы тут, часом, не снюха-лись?

122

– Язык придержи, дурень, – одернула его Александра. – Налей лучше чело-веку. Видишь, переживает, даже с лица скинул.

– Переживает?– Ну! Дролечка его уехала. Ничего, вернется. А не вернется – другую оты-

щет, делов-то. Наливай, Захар.– Это мы могем. Глаз – ватерпас!Загвоздин налил мне полный стакан водки, уже знакомой, кориандровой.

Я по цвету определил.– Давай, Николаич, за твои успехи, самое, в службе. Чтоб, значит, семь фу-

тов под килем.Александра сердито покосилась на него:– Нашел чего! Ты ему лучше счастья пожелай.– Счастья само собой. Чо замер? Ты ее разом.Я взял стакан и в два приема одолел кориандровую. Оказывается, у водки

не такой уж противный вкус.

Судьбы героев сложились по-разному. После очередной реорганизации дивизиона мою должность сократили, месяц я болтался за штатом, потом меня взяли во флотскую газету. Ключарева списали по болезни, и он уехал в родной Саратов. С Лилей мы расстались. Ручков, по слухам, закончил акаде-мию, командовал на Тихоокеанском флоте бригадой кораблей, но адмиралом не стал. Следы Губанцева затерялись. Петрак перевелся в военную приемку, тяжело заболел и умер в конце шестидесятых годов. Загвоздин и по сей день живет в Северодвинске, у него двое сыновей. Долгое время я ничего не знал о Маркине. И вдруг встретил его в Питере на Невском проспекте. Он постарел, но в черных его глазах сохранился все тот же странный блеск.

– Гена, наконец-то вы стали мужчиной и имеете морскую грудь! – он похло-пал меня по животу. – Заходите на чай-кофе. Мы с Аней по-прежнему кукуем в коммуналке у Пяти углов. Вы не поверите, я работаю в школе, преподаю детям труд! В доме после моего вселения уже два раза был пожар, а недавно прова-лился сортир. Сосед верхом на унитазе въехал в квартиру этажом ниже. Захо-дите, вспомним нашу «Дырку», веселые были деньки…

123

Туман1

Озалс впервые опоздал на самолет. Вчера до закрытия просидел в баре на Комсомольском проспекте, потом закатился в ночной клуб на Тверском, до-мой вернулся в третьем часу ночи. Ложиться спать не имело смысла – такси он заказал на пять утра. Принял холодный душ, сварил кофе, добавил в чашку коньяку. В доме стояла настораживающая тишина, Большая Пироговка была в этот час пустынна, лишь окна на верхнем этаже кардиохирургической клини-ки отливали зеленым светом – шла операция. До аэропорта «Шереметьево» доехал вовремя, сдал багаж, прошел паспортный контроль и, ожидая посадки на рейс Москва-Копенгаген, неожиданно уснул в неудобном креслице – сказа-лась бессонная ночь.

По-видимому, в системе оповещения аэропорта произошел какой-то сбой, опоздал не только Озолс. Рослый, широкоплечий парень в спортивном костю-ме, судя по выговору, южанин, сердито громыхал у стойки администрации:

– Я туточки сидел, е-мое! Если бы вовремя объявили о посадке, я бы не опоздал. Вот и господин иностранец… Мух не ловите, вот что! Я министру ва-шему напишу. У меня круиз, пароход из Копенгагена без меня теперь уйдет. Ту-ту!

Озолса и парня распорядились посадить на рейс, вылетавший через три часа. Хорошо хоть успели багаж с борта снять. Озолс устало опустился в крес-лице. Рядом грузно осел здоровяк, щеки его еще пылали от гнева. Он успел отовариться в магазине «Дьюти фри», из сумки выпирала бутылка виски, запа-янная в пластиковый пакет.

– Зря виски купил, на лайнере все равно отберут, – сказал Озолс.– Как так? – парень удивленно уставился на него.– Я не первый раз в круизе. На досмотре при входе на лайнер алкоголь от-

бирают, а по завершении круиза вернут в целости и сохранности.– А на хрен мне вискарь тогда нужен будет? Пить-то я что буду?– На лайнере получишь карту, положишь евро на депозит и пей в баре.– Вот …суки, во всем выгоду имеют. Погоди, а ты, батя, выходит русский? Я

тебя за немца принял. Давай знакомиться. Леха!– Георгий Владимирович. – Слушай, батя, я монтажник из Салехарда, у нас все по-простому. Давай-ка

мы бутылек сейчас оприходуем. За знакомство. Три часа сидеть, озвереешь.– А как ты себе это представляешь? Здесь везде камеры видеонаблюдения.

Снимут с рейса.– Может, в гальюне?– Нет уж, извини. Потерпи до самолета.

124

– Ладно, потерплю. Честно говоря, я уже принял чуток.– Круиз – своеобразный вид туризма. Кто тебя надоумил отправиться на

лайнере вокруг Европы?– Соскучился по теплому морю. Я срочную служил на Черноморском фло-

те, на большом противолодочном корабле, трюмным. Ходили в Средиземное море на боевую службу, ну и потянуло. Заглянул в турагентство и вот…

Леша родом из Темрюка. Окончил нефтяной техникум и завербовался в Са-лехард.

– Строим завод для производства сжиженного газа, – пояснил он, – тол-кать его будем в Европу и на Восток. Доставка судами по Северному морскому пути. Ты не думай, у нас цивилизация. Скоро полярный курорт откроют для ту-ристов, даже университет есть, в смысле – филиал. А рыбалка на Оби – супер.

В самолете Леха распоряжался, словно командир судна. Сказал бортпро-воднице:

– Ты нас с батей вместе сажай. Человек пожилой, мало ли что. А у меня ап-течка. Воды принеси, лекарство запить. И быстро, трубы горят.

Тягаться с Алексеем бесполезно, Озолс осилил два пластиковых стаканчи-ка виски «Джонни Уокер», остальное добил монтажник из Салехарда. И сразу заснул, храпел так, что пожилая чета, сидящих спереди, попросили стюардес-су пересадить их. Самолет на треть пустой.

В Копенгагене шел теплый дождь. В такси Леху слегка развезло. Громко ик-нув, он доверительно сообщил Озолсу:

– У меня в Салехарде неночка была. Такое вытворяла! Один недостаток – от нее рыбьим жиром пахло. Нос зажму и вперед. Так-то, батя.

За окном дыбились облака. Озолс уже был в Копенгагене, ему понравил-ся этот тихий город, где некогда жил великий сказочник. Зелень, симпатичные ресторанчики с видом на канал, где раскачивались яхты, катера, диковинные суда, стилизованные под старину.

В терминале порта Озолс посадил монтажника на стул, внес в анкеты па-спортные данные и тихо сказал:

– Соберись, Алексей, а то на борт не пустят.– Во! Путь попробуют, я им все швартовы оборву.Леха взасос поцеловал ошалевшего вахтенного у трапа и, размахивая сум-

кой, исчез в толпе опаздывающих туристов.

2

После смерти отца Георгий Владимирович Озолс испытывал странное чув-ство: нечто подобное случается с больным, которому ампутировали ногу. Ноги нет, а она болит. Фантомные боли. Внешне он жил, как и раньше, глушил горе работой. К нему записывались на операцию за три месяца. Клиника профессо-ра Озолса пользовалась популярностью, отец и сын считались одними из луч-

125

ших пластических хирургов в Москве, специалистов по реконструктивной эсте-тической хирургии. Но оставались вечера и ночи, холодные, пустые, помогало только одно средство – виски. Вернувшись из клиники и припарковав «ауди» последней модели, Георгий Владимирович начинал с обхода баров. Он мало ел, мало спал, но утром был неизменно свеж, приветлив с коллегами, и только Ольга, ставшая после смерти отца директором клиники, все видела и все по-нимала. Как-то, остановив Озолса в коридоре, сказала:

– Жора, ты плохо выглядишь, тебе нужно отдохнуть.– Хочешь меня уволить? Без проблем, заберу свой пай и с приветом.– Дурак! Клиника – это теперь ты, твоя голова, твои гениальные руки. Я что?

Только груди умею мастерить. Без тебя клиника развалится, и ребята лишат-ся хорошего заработка. Что молчишь? Я баба, а значит, наделена интуицией. Долго так ты не протянешь. Возьми хотя бы две недели отпуска и отправляйся в круиз, хотя я не понимаю, что ты находишь в круизах. Меня даже в машине укачивает. Операции перенесем. Ну?

– Ладно, схожу в «Нептун», я их постоянный клиент. Может, что и срастется.…Отец умер через полгода после своего восьмидесятилетнего юбилея.

Юбилей отмечали в ресторане «Прага», без излишеств, в основном свои, из клиники. Близких друзей у Озолса-старшего не осталось. А вот похороны выш-ли неожиданно пышными, в ритуальном зале Центральной клинической боль-ницы, где проходило прощание, было много цветов, люди не помещались в зале, а народ все прибывал и прибывал, коллеги, многочисленные пациенты. Процедурой руководила Ольга. Она была бледна, лицо-маска, но, как всегда, деловита, тверда, предупредила, что покойный не любил долгих речей. А Ге-оргий Владимирович сидел на стуле в изголовье гроба, оглушенный, с трудом воспринимая все, что происходит вокруг. Временами ему казалось, что он при-сутствует на чьих-то чужих похоронах, а отец здесь ни при чем. И только уве-личенная цветная фотография доктора медицинских наук, профессора Озолса, возвращала его в реальность. Фотографу удалось схватить главное в отце: глу-бокий ум, простоту и ироничность.

Фляжка коньяку, выпитая Озолсом-младшим в туалете прощального зала, лишь усилила горечь утраты. Они с отцом давно стали единым целым, как бы перетекая друг в друга, у них были одинаковые привычки, одни и те же увлечения. Их объединяла страсть к автомобилям, рыбалке и охоте, оба терпеть не могли дач и загородных домов. Если выпадало свободное время, забивали в багажник внедорожника снасти, продукты, напитки и отправля-лись в Тверскую или Владимирскую губернию, забираясь иногда в такие уро-чища, куда не рискуют ходить местные жители. На случай встречи с лихи-ми людьми в салоне были припрятаны два гладкоствольных карабина «сай-гак» и наградной наган, принадлежавший еще деду Георгия Владимирови-ча. Имелось и электронное устройство, оповещающее о появлении непро-шеных гостей.

126

Звезды, дымное пламя костра, крики ночных птиц и та особая близость с природой, которая была свойственна первобытным людям и утрачена совре-менниками. В поездках с ними никогда не было женщин, хотя женщины в их жизни играли большую роль.

3

Документы на круиз пришлось оформлять в спешном порядке, хорошо еще у Георгия Владимировича не истек срок шенгенской визы, помогло и то, что он уже пользовался услугами фирмы «Нептун». Желающих прокатиться на чудо-лайнере вокруг Европы оказалось столь много, что Озолсу досталась внутрен-няя каюта без иллюминатора. Его это не огорчило, он не страдал клаустрофо-бией и вообще был непривередлив. Чисто, удобно – и ладно. Стылое равно-душие, с которым Георгий Владимирович жил в последние месяцы, здесь, на лайнере, вопреки ожиданиям, обострилось. Нужно было спешно перебить на-строение, а это можно было совершить только одним способом – засесть в баре. Впереди ночь, и ее нужно как-то пережить.

Он не стал разбирать вещи, наскоро просмотрел газету «To day», издава-емую на судне на русском и основных европейских языках. Четырехполоска удобного формата содержала полезную информацию. В прошлом году Озолс совершил круиз на лайнере фирмы «Коста» вокруг Скандинавии: Финляндия, Швеция, Дания, Норвегия – проливы, тающие в серой дымке острова, города с древними замками и соборами, глубокие фиорды, водопады, украшенные ис-крящимися радугами, и удивительное ощущение своей сопричастности с ми-ром. На этот раз предлагался не менее интересный маршрут: Гарвич – Лондон, Гавр, Виго, Лиссабон, Кадис, Малага, Савона.

Лайнер «Коста Фортуна» был значительно больше, величественней что ли. В этом плавучем отеле все было предусмотрено для удобства туристов: девять баров, несколько ресторанов, сулящих гастрономические сюрпризы, магази-ны и лавки беспошлинной торговли «Дьюти фри», СПА-салоны, где вам сде-лают бесплатный анализ на наличие целлюлита. Вы можете принять участие в «венецианском карнавале», «морской вечеринке» с танцами, поиграть с ани-матором и просадить кучу евро в казино.

«Коста Фортуна» был под завязку набит туристами преклонного возрас-та, в основном немцами, старички пели, пили, плясали и много ели – отры-вались, что называется, по полной. Есть на лайнере можно было круглые сут-ки, бары работали до часу ночи. Озолс облюбовал бар «Христофоро Колум-бо» на девятой палубе. С моря дул ветер, взбивая барашки, вода казалась чер-ной, на этом фоне ярко освещенный солнцем Копенгаген выглядел тропиче-ским островком. Двойной виски вернул Георгия Владимировича к привычно-му строю мыслей. Память, словно по чьей-то злой воле, выплескивала наибо-лее горькие фрагменты минувших месяцев.

127

За день до вылета в Копенгаген Озолс пригласил Ольгу в ресторан обмыть отпуск. У нее был усталый, поблекший вид. Кроме административных забот Ольга продолжала оперировать, кончики пальцев были желты от йода. Да и одета она была не для выхода в свет. Ольга никогда не носила золотых побря-кушек, не злоупотребляла макияжем, но это только молодило ее.

Она выбрала маленький ресторан в Кунцево неподалеку от своего дома.– Там тихо и кухня хорошая. К тому же меня там знают. Дай-ка я позвоню,

зарезервирую столик. Сядь, что ты торчишь.– Звони. Я сбегаю в цветочную лавку, что напротив. Подберешь меня там.

Поедем на твоей машине. Я хочу сегодня выпить.– Цветы? Ты что, женихаться собрался?– Типа того, как говорит нынче младежь.– Тогда заказываю астры… В последних астрах печаль хрустальная живет.

Хрустальная печаль… Надо же, какая пошлость.Ресторан и в самом деле оказался уютным, небольшие столики с изящны-

ми фонариками, дубовые панели. Хозяин, седой армянин, встретил их у входа, поцеловал Ольге руку, взял цветы и улыбнулся Озолсу:

– Рад вас видеть, Георгий Владимирович. Вы оперировали мою жену.– И как? – Блестяще!– Ну и слава Богу.Усаживаясь в удобное кресло, Ольга с усмешкой сказала:– Как сказал классик: «Быть знаменитым некрасиво».– Ладно тебе.– Жора, что-то я сегодня не в себе. Климакс, что ли, начинается. Давай зака-

жем что-нибудь легкое. Салаты, икру и рыбу. И никакого вина.– Не понял.– Коньяк, милый, настоящий, из Армении, такой Черчилль пил. Впрочем,

Ашот Гургенович сам все знает.– Ты стала пить коньяк?– А что остается бедной вдове? Я здесь нередко бываю. Не пить же одной в

своем долбанном пентхаузе?Официанты накрыли стол с поразительной быстротой. В центре – астры в

хрустальной вазе. Коньяк в черной запыленной бутылке без этикетки принес сам хозяин, поклонился и пожелал приятного аппетита.

У Георгия Владимировича отчего-то стало портиться настроение. С утра его беспокоило смутное предчувствие каких-то неприятностей. Он разлил коньяк по фужерам, посмотрел золотистую жидкость на свет, понюхал:

– Дядюшка Уинстон понимал толк в жизни. Оля, давай не чокаясь. Только я себе долью доверху. А то как-то познабливает.

Озолс выплеснул коньяк в рот, закусил орешком. Ольга внимательно по-смотрела на него.

128

– Круто! Залпом такой напиток.– Нам, хирургам, все едино, что коньяк, что пулемет. Лишь бы с ног валило.– Сопьешься, Жора, без присмотра. Жениться тебе нужно.– Ну, это просто. Выходи за меня, и проблема решена. – Георгий Влади-

мирович потянулся к бутылке и, страдальчески морщась, сказал: – Я ведь серьезно, Оля. Плохо мне, очень плохо. Жить не хочется. И на кой черт я куда-то еду?

– Не гони и постарайся спокойно выслушать меня. Мы с тобой, как ты из-волил заметить, хирурги, ты – гениальный, я – так себе, но суть одна и пото-му ты должен меня понять, что называется, без соплей. Я любила твоего отца, любила страстно, самозабвенно, он разбудил во мне женщину, ничего подоб-ного я до него не знала. Возраст? Вздор! Владимир Густавович был настоящим мужчиной. Своего мужа я ненавидела, он походил на скользкую, потную ля-гушку с пастью крокодила – по-другому в строительном бизнесе не удержишь-ся. Если бы он не умер, я все равно ушла от него. Ты хороший мужик, Жора, крепкий, надежный, но даже ты не сможешь заменить Владимира Густавови-ча. Мне уже никто не нужен. Кончился бабий век.

У Озолса похолодел затылок, в это момент он испытал такую безысход-ность, такую пустоту внутри, что хотелось кричать, бить посуду, но он улыбнул-ся, спокойно разлил коньяк и тихо сказал:

– Давай выпьем за отца, как за живого. Смерти ведь нет, все мы бессмер-тны. Так?

– Давай. И обязательно чокнемся.

4

Скучный серый день. Пустое, без чаек и натовских самолетов небо, пустое море, выкрашенное шаровой краской, в такой цвет красят военные корабли. Судя по навигационному обзору в газетке, вчера лайнер «Коста Фортуна» взял курс на пролив Хельсингер, и резво побежал в направлении Скагена. Скудный морской пейзаж объяснялся просто – Северное море.

После завтрака Озолс облюбовал место на девятой палубе рядом с бассей-ном и джакузи. Дул холодный ветер, пришлось накрыться двумя пледами, он согрелся и уснул. Проснувшись, вспомнил о монтажнике из Салехарда. Геор-гий Владимирович не видел его со вчерашнего вечера, не встретил и сегодня за завтраком. Впрочем, на борту более четырех тысяч пассажиров. Забавный малый, может, еще отсыпается. Озолс встречал таких парней в Афганистане, сильных, бесстрашных и безрассудных: могли среди ночи в одних шортах от-правиться за водкой к приятелю-тыловику. Они хорошо воевали и гибли чаще других. Вспомнил десантника с изуродованным лицом. «Доктор, ты мне толь-ко нос побольше сделай. Бабы прежде всего на нос смотрят. Знаешь, почему?» – десантник хрипло рассмеялся.

129

Встреча с хостесс Дашей разочаровала. С этой вялой, с сонными глазами девицей русскоязычная группа еще намается. Может, присоединиться к нем-цам? Георгий Владимирович трижды стажировался в клиниках Германии и до-вольно свободно говорил по-немецки. Да как-то неловко.

Из значимых событий – капитанский гала-коктейль. В газетке «To day» на-печатано: «Капитан Кармине Маддолини имеет удовольствие пригласить Вас на свой торжественный прием-коктейль». А чуть ниже: «Фото с капитаном: вход в Сигар-бар, палуба 5, с 20. 00 до 20. 30. Дрес-код: формальный (празд-ничный)».

Озолс надел белый смокинг, сшитые по заказу штиблеты – дресс-код хоть куда. Глянул на себя в зеркало и передумал идти на прием. Ему сейчас проти-вопоказано скопление людей. Нужно было встряхнуть себя, перебить вялость. Кроме алкоголя есть еще один способ – казино. В Москве Георгий Владимиро-вич в былые времена поигрывал, но особого азарта не испытал. Адреналина ему хватало на работе, нередко у операционного стола приходилось простаи-вать по пять-шесть часов. Но сегодня им овладело какое-то особое чувство. Все сошлось в одну точку: смерть отца, давящее одиночество и отказ Ольги. Что же, ему плохо и должно стать еще хуже. Клин вышибают клином. Конечно, он проиграет, но пусть хоть досада заполнит пустоту внутри.

Казино располагалось на пятой палубе, сразу за Гранд баром. Столы с ру-леткой напоминали зеленые лужайки, игральные автоматы перемигивались разноцветными огоньками. Озолс с ходу проиграл в рулетку сто евро, хотел было уйти, но неожиданно для себя поставил еще пятьсот, шарик после вра-щения замер, возникла тишина, и крупье дрогнувшим голосом объявил вы-игрыш – три тысячи евро. Георгий Владимирович не поверил своим ушам – судьба словно насмехалась над ним. Возникли старший менеджер, фотограф. Озолс предпочел говорить по-немецки. В белом смокинге он выглядел респек-табельным европейцем.

Двойная порция виски, душ, сон. Ему впервые приснилась мать. Она была, как на одной из фотографий: девушка-студентка в соломенной шляпе, только колеблющаяся, зыбкая, полупрозрачная. Мать улыбнулась, помахала ему шля-пой и исчезла. Он проснулся от собственного крика. Лежал, думал, что история их семьи – роман. Дед – латышский стрелок, красавец Густав Озолс, бабушка Наталья – из обедневших дворян, сорванная революцией. Дед, сотрудник ГПУ, погиб в начале тридцатых во время захвата одного из главарей эсеровского подполья. Мать Владимир Георгиевич не помнил, она умерла, когда ему ис-полнилось два года. Воспитывала бабушка, когда и она тихо сошла в могилу, всем для Владимира Георгиевича стал отец.

В каюте на шестой палубе не ощущалось движения, казалось, плавучий отель стоит у причала, и лишь легкая вибрация свидетельствовала, что лайнер скользит в ночи.

130

…Канал Гарвич, как и городок с одноименным названием, являли собой до-вольно унылое зрелище. К тому же шел дождь, панораму заволокло дымкой, сквозь которую проступали дома, домишки, в отдалении торчал шпиль церк-ви. Было прохладно. Из-за нераспорядительности хостесс Дарьи русскоязыч-ную группу выпустили с борта последней. Автобус мок под дождем, в лужах от-ражалось неприветливое небо. Обогнув склады и терминалы, автобус свернул в сторону города. Когда выехали на шоссе, дождь припустил вовсю, его шум заглушал голос гида. После бессонной ночи ныло в затылке. Озолс откинулся в кресле и мгновенно уснул. Проснулся, когда автобус катил по Лондон-Сити.

У Озолса осталось сложное впечатление от Лондона. Панорамный тур не открыл для него ничего нового, казалось, автобус специально колесил по ме-стам, которые не могли вызвать ничего, кроме раздражения. А хотелось уви-деть типичные английские дома из красного кирпича, увитые плющом, ухо-женные лужайки и скверы того времени, когда по ним прогуливался Соммер-сет Моэм, а в глаза лезло другое: фаллосообразные монстры из стекла и бето-на, модерновые сооружения, спроектированные по прихоти безумца, разру-шали гармонию старинного города. Нечто подобное он наблюдал в Стокголь-ме, в предместьях Хельсинки и даже в Копенгагене, где однажды провел це-лый день. Оперный театр в Копенгагене напоминал крематорий, не хватало только традиционной трубы. Гид, в прошлом русская журналистка, оставшая-ся в Англии в девяностые годы, с иронической усмешкой сказала:

– Эти модернистские страшилки возникли уже после войны. И строили их вместо развалин домов, куда попали бомбы с самолетов Люфтваффе. Так что идея, скорее, принадлежит немцам, чем англичанам.

Раздражение, охватившее Озолса, помешало ему увидеть и оценить под-линные шедевры Лондона. Биг Бен показался ему низким, Букингемский дво-рец – помпезным, а Темза в часы отлива – узкой и грязной.

Настроение у Озолса улучшилось, когда возвращались назад, в Гарвич, сле-ва и справа лежали холмы, поросшие вереском, те самые холмы, о которых так много писали английские поэты. Небо из серого стало густо-фиолетовым, сно-ва пошел дождь, серебристые росчерки легли поперек лобового стекла.

5

Озолс-младший в главном повторил судьбу отца. Он, как и отец, закончил Военно-медицинскую академию с золотой медалью, поступил в адъюнктуру при кафедре стоматологии и челюстно-лицевой хирургии, защитил кандидат-скую диссертацию. Его оставили на кафедре, он вел практические занятия со слушателями, успешно оперировал, многие отметили его талант хирурга. Ге-оргия поставили на очередь на квартиру, а пока дали комнату в академиче-ском общежитии. С субботы на воскресенье мотался на «Красной стреле» в Москву, навестить отца. Однажды его занесло на танцы в Дом офицеров, во

131

время «развода» снял красивую блондинку – оказалась аспирантка из универ-ситета. Стояла ранняя пора белых ночей, в скверах цвела чахлая сирень, в воз-духе раскачивалась водяная пыль, и все же чувствовалось – весна, и первый ее признак – огуречный запах на набережной Невы, запах свежей корюшки. Ган-на, так звали девушку, отказалась ехать на такси.

– В такую ночь нужно ходить пешком. Я живу в общаге на Мытнинской на-бережной. Вас не пугает расстояние?

Стук каблучков в тишине, тусклые окна домов, зеленое небо, зеленые гла-за Ганны. Время призраков и влюбленных.

– Я из небольшого городка под Львовом, – рассказывала девушка – сытая провинциальная жизнь, мещанское самодовольство. Я сбежала в Питер, роди-тели за строптивость отказали в помощи. Первые два курса бедствовала – на стипендию не очень-то разбежишься. Жила репетиторством, полы в подъез-дах мыла, летом в совхозе подрабатывала, все выдержала. Потом аспиранту-ра. И надо же, на защите диссертации меня завалили два оппонента, вредные такие старички. Кто-то еще черные шары подбросил. Бабы на кафедре меня ненавидели, этакие сексуально озабоченные сороковушки.

– И что дальше?– А черт его знает. По диплому я филолог, переводчик, славист. Болгарский

и чешский языки – свободно, английский выучила самостоятельно. Только пе-реводчиков сейчас перебор, могут сунуть в школу, отправить в глухомань.

– А как вы оказались в Доме офицеров? Место, скажем прямо, с сомнитель-ной репутацией. Завсегдатаи его называют «Яма».

– С отчаяния. В июне распределение – и привет. Из общежития вышибут. А мне позарез нужно в Питере остаться, диссертацию добить. Решила мужа най-ти. Вы как, женаты?

– Нет.– Ну и чем я не хороша? – Ганна рассмеялась. – Шутка, не пугайтесь.Они договорились встретиться в следующую субботу. Вот так все и нача-

лось.Минуло две недели. Георгий и Ганна сидели в уютном кафе на Литейном

проспекте. Лил дождь. На проезжей части дороги пузырились лужи, в них от-ражались огни рекламы.

– Во мне замешана гремучая смесь, – сказала Ганна, – отец из обрусевших поляков, отсюда фамилия – Зарембовская, мать украинка, ярая западенка с русофобским уклоном. В детстве мне от нее часто доставалось, могла и отца приложить на публике. Папа тихий, ласковый, типичный подкаблучник. Я лю-блю его и жалею. Он тайком от матери переводил мне деньги. Переписываем-ся до востребования. Я не была дома семь лет и не тянет. Смотри, что делает-ся. Дождь, похоже, никогда не кончится. В моей общаге тоска, известкой пах-нет – ремонт, девки к экзаменам готовятся. А может, к тебе пойдем, если это удобно?

132

– Удобно. Офицерское общежитие на Литейном. Три семьи и я холостяк. Нормальные ребята, слушатели факультета усовершенствования врачей.

– Тогда чего сидим?Дождь уже не шел, а хлестал. Они накрылись офицерской плащ-палаткой и

все равно вымокли по пояс.– Скорее раздевайся, – стуча зубами, сказала Ганна, – давай, не то заболе-

ем. Конец мая, а такая холодрыга. У тебя водка есть?– Есть.– Где у тебя рубашки, белье? Я насквозь промокла. Раздевайся, что стоишь?

Тут не до стеснения. Ванная где?– В конце коридора.– Вот и иди туда. Сначала принеси мне полотенце, намоченное горячей во-

дой.Когда Георгий, ополоснувшись под душем, вернулся, Ганна сидела в крес-

ле в его форменной рубашке и галифе. Они были почти одного роста. Галифе, утянутое подтяжками, сидели на Ганне безупречно.

– Как я тебе?– Хороша!– Где бы белье и платье высушить?– В углу рядом с батареей масляный радиатор. Зимой в комнате прохлад-

но, особенно когда ветер. Сейчас я включу.Георгий достал из серванта бутылку водки.– Только закусить нечем, один лимон.– Самое то. Мед есть?– Вроде был.– Доставай. Водка с медом первое лекарство.…Дождь перестал. В окна затекал мутно-зеленый свет. Они лежали на тах-

те. Ганна сонно сказала:– Господи, как хорошо. Мне у тебя нравится. Я давно отвыкла от дома.– Переезжай.Георгий ничего не сказал отцу о Ганне, стал реже бывать в Москве. Отец,

приезжая в Питер, останавливался в гостинице «Октябрьская». И уж потом, позвонив, шел в общежитие на Литейном проспекте. В последнее время он что-то почувствовал и предпочитал встречаться с сыном в номере гостиницы. Как-то спросил: «У тебя все в порядке?» – «Нормально. Начальство пообеща-ло, что через год получу квартиру, дадут, скорее всего, на Гражданке или в Куп-чине». – Отец вздохнул: – «В Москву тебе перебираться нужно». – «Подумы-ваю. Преподавательская работа не по мне. Я практик, мне оперировать нуж-но. С другой стороны, нужно закончить докторскую. Обидно бросать. В Мо-скве работу продолжить труднее. Здесь меня знают».

Георгию нравилась искренность Ганны, прямота, острый ум, образован-ность. Смущала опытность подруги. Однажды Ганна сказала: «На мой счет осо-

133

бенно не обольщайся. Мужики у меня были. Не много, но были. Так что при-нимай такой, какая есть».

Ганна быстро обжила комнату в общежитии, подружилась с соседями, счи-талась невестой Озолса, а Георгий все тянул с предложением. Как говаривали в старину: «Человек предполагает, а Бог располагает». Георгию предстояло еще раз повторить судьбу отца. Озолс-старший два года воевал во Вьетнаме: поле-вые госпитали в джунглях Меконга, лихорадка Денге, древесные пиявки, ков-ровое бомбометание с «летающих крепостей», сожженные напалмом дерев-ни и раненые, раненые, раненые – нескончаемый поток. Озолсу-младшему достался Афганистан. В начале августа его командировали в Кабул. Первый месяц для ординатора отделения челюстно-лицевой хирургии госпиталя слил-ся в один день – у операционного стола стоял по семь-десять часов. Таз тепло-ватой, с запахом бензина воды на голову, полстакана спирта и снова голубой свет софита, нацеленный на обезображенное осколком мины лицо. Вертолет, на котором летел в Кандагар молодой консультант, сбили моджахеды. Георгия с тяжелым ранением срочно эвакуировали в Ташкент, там удалили долю лег-кого и раздробленные пальцы на правой стопе. Долечиваться отправили в Мо-скву, в Главный военный клинический госпиталь. Первым, кого он увидел на аэродроме, был постаревший до неузнаваемости отец.

Когда Георгия перевели из реанимации в палату, он написал Ганне письмо, в котором изложил все, как есть, о ранении, грядущей инвалидности, увольне-нии с военной службы. Ответа он так и не дождался. Лишь три месяца спустя от соседей по общежитию узнал, что Ганна уехала в Болгарию, работать не то переводчиком, не то референтом. Его холостяцкая комната была чисто убра-на, постельное белье, рубашки выстираны, выглажены и сложены в аккурат-ную стопку – это почему-то особенно потрясло Георгия. Ганна появилась и ис-чезла, даже не оставив записки. Мог ли он ее осуждать? Мог! Незадолго до вылета в Кабул Георгий сделал ей предложение: «Давай подадим заявление в загс, командировка всего два месяца – вернусь и сыграем свадьбу». – «Спаси-бо, милый… Но подождем твоего возвращения». Значит, у нее уже тогда были другие планы.

После увольнения из армии Озолс вернулся в Москву, устроился в институт стоматологии и челюстно-лицевой хирургии, которым руководил отец.

...Замкнутое пространство каюты без иллюминатора, ограничивало воспо-минания. Все проходящее, пустое, оставалось там, за стальными переборка-ми лайнера. Только самое главное, процеженное сквозь фильтры, задержи-валось здесь, в текучей темноте. И опять он думал об Ольге. Она появилась в институте лет восемь назад, высокая, красивая шатенка, прошла стажировку в известной немецкой клинике, одевалась просто, но изысканно. Ассистирова-ла Георгию Владимировичу на операциях, хорошие руки, превосходная техни-ка, но вот куража нет, того творческого подъема, когда пластическому хирургу,

134

как художнику, нужно особое вдохновение. Ольга как-то выпала из поля зре-ния Озолса. Научный институт – традиционная банка с ядовитыми членисто-ногими, Ольгу сначала невзлюбили. Поразило, что она приезжает на работу на «Мерседесе», а зарплату переводит в детский дом в Тверской губернии. Вы-яснилось, что доктор Ерохина – вдова миллионера Ерохина, владельца стро-ительной компании, имеющего прямой выход на супругу мэра. Богатая вдо-ва продала бизнес и занялась благотворительностью. Это в двадцать первом окаянном веке! Через год-два отношение к Ольге изменилось, у нее проявил-ся талант организатора, корпоративы, которые она финансировала, проходи-ли блестяще, она многим помогала и не задирала нос.

Георгий Владимирович хорошо помнил день, когда они сидели с отцом в его кабинете, прикидывая скудные возможности института. В дверь постуча-ли, и вошла доктор Ерохина.

– Простите, господа. Уделите мне десять минут вашего внимания. Всего де-сять минут.

– Присаживайтесь, Ольга Юрьевна, – сказал отец и улыбнулся.Неужели уже в то время между отцом и Ольгой что-то было?Ольга за десять отведенных ей минут изложила концепцию открытия част-

ной клиники пластической хирургии.– Но где же взять средства? Ведь это миллионы!– Не прибедняйтесь, Владимир Густавович, у вас наверняка кое-что при-

прятано на черный день. Пусть это будет символическая сумма. У меня деньги есть, есть проект со всей документацией, штатное расписание, наконец, есть здание, которое можно купить и переоборудовать. Все в этой красной папке.

Ольга положила перед Владимиром Густавовичем кожаную папку, помол-чала и тихо закончила:

– У меня только одно условие: директором клиники должны стать вы, про-фессор, а мы с Георгием Владимировичем станем акционерами в равных до-лях.

– Но…– Простите, я закончу. Юридическое обеспечение, финансирование проек-

та и даже договор с «крышей» я беру на себя.Отец неожиданно рассмеялся:– Ольга Юрьевна, а хоть подумать у нас есть время?– Сутки, двое. Могут умыкнуть недвижимость.– Жора, а ведь в этом что-то есть! Наш институт вот-вот отдаст Богу душу. Да

и оборудование, как в мезозойской эре.Георгий оттаял не сразу. Слишком жива была обида на Ганну. Он стал пре-

зирать женщин, искренне считал, что уж лучше снять дорогую проститутку, чем попадать в очередную ловушку. Определенную роль играла здесь и хро-мота. Он уже расстался с тростью, шил обувь в специальной ортопедической мастерской, но избавиться от хромоты так и не смог.

135

6

Лайнер медленно, будто ощупью, подходил к причальной стенке. Озолс поднялся на девятую палубу. Рабочие – малайцы расставляли лежаки, в бас-сейне, затянутом сеткой, тяжело раскачивалась вода. Дул северо-западный ве-тер, задирая перья на крыльях чаек, скользящих над палубой. Отсюда, с па-лубы, открывался вид на Гавр. За портовыми сооружениями, каналами, ква-дратами бассейнов, тускло отсвечивающими на утреннем солнце, проступал город. В отдалении возвышался собор, больше напоминающий небоскреб. Перечеркивая наискосок небо, летел истребитель, оставляя за собой белый шлейф. Город просыпался, тут и там вспыхивали огоньки – синие, красные и зеленые.

Георгий Владимирович перешел на правый борт, оперся о влажный план-ширь. Со стороны Ла-Манша наплывал туман, порывы ветра отхватывали от его густой, клубящейся массы фрагменты, и они, точно щупальца морского чу-дища извивались в воздухе, постоянно меняя форму. Зрелище было неприят-ное.

Озолс позавтракал в кафе. Обычный туристический набор: овсянка, блин-чики, пара ломтиков сыра, кофе. Немцы завтракали основательно, еда едва умещалась на подносе. Минувшей ночью он опять плохо спал, терзали сны. Идея с круизом нелепа. Озолса угнетали люди, раздражали навязчивые по-пытки аниматоров развлечь туристов. Вечерами при свечах команда лайне-ра – офицеры, повара, официанты, аниматоры строем обходили ресторан под бравурную музыку, а на площадке, нависающей над залом, пели и плясали ин-дусы, африканцы, малайцы. Хорошо еще соседом по столику оказался глухой старик голландец, высохший, как насекомое, остроносый, с волчьими ушами – настоящий персонаж из сказок Гофмана. Он улыбался, хихикал и наливался краснотой после каждого бокала вина. У него, как и у Георгия Владимировича, не было потребности в общении.

Озолс вернулся в каюту. Спешить некуда. Швартовка, занудный инструк-таж хостесс Дарьи, толкотня на второй палубе перед сходом на берег. От экс-курсии в Жаверни и Руан он отказался и вообще решил не идти в город. С дру-гой стороны, торчать на лайнере тоже не резон. Георгий Владимирович еще раз умылся, глянул на себя в зеркало. Хорош, нечего сказать: под глазами се-рые мешки, седые волосы отливают синью. Ему едва перевалило за пятьде-сят, а можно дать много больше. Не случайно Леха называет его батей. Вчера Озолс предпринял еще одну попытку разыскать попутчика, обошел все бары, сунулся было на рецепшен, но вовремя остыл. Что он спросит? В какой каюте живет Леха из Салехарда? Глупо. Фамилии он не знает. Может, заболел? Черт его знает, где у них лазарет.

Озолс все же решил пройтись по городу. В Нормандии он не был, да и си-деть целый день в баре надоело. Алкоголь только обострял депрессию. На-

136

скоро пробежал судовую газету «Ty day». Не густо, но все же кое-что есть: напоминание, что необходимо взять паспорта после иммиграционного кон-троля. И еще: от порта в центр города каждые тридцать минут отходит шатл-автобус, остановка – мемориал воинам, погибшим во время Второй мировой войны. В Нормандии высаживались союзники, и город практически сравня-ли с землей. Наверняка там не один памятник. Что еще? Город поделен на две части: верхнюю и нижнюю. Нижний город омывается водой бассейнов: бассейн Ваубан, Торговый, Ла-Манш, Бейллот и так далее. Прилив сильно влияет на климат.

После Второй мировой войны по проекту Огюста Перре Гавр был зано-во застроен – дома и другие сооружения в основном белого цвета. Домини-рует церковь Сан-Жодор. ЮНЕСКО включило центр города в число памятни-ков Всемирного наследия. Озолс вспомнил, что в его коллекции DVD-дисков есть фильм «Набережная туманов» режиссера Марселя Карне, снятый в 1938 году, в главной роли молодой актер Жан Габен. Мрачноватый триллер, да еще черно-белый.

Затяжная толкотня на второй палубе, фейс-контроль с предъявлением до-кументов, косой трап, маслянистая вода у стенки. Шатл-автобус доставил Ге-оргия Владимировича в центр, к памятнику павшим воинам. Справа от памят-ника обширный водоем с серой водой, набережная, убранная белым кам-нем, дома и в самом деле белые, но совсем не похожие на наши унылые пя-тиэтажки. Слева от памятника возвышается циклопическая копия куриного яйца – дань постмодернизму. Опрятный старичок в тирольской шляпе пояс-нил: яйцо – концертный зал с превосходной акустикой, в нем кроме театраль-ных постановок будут проходить различного рода симпозиумы. В отличие от Лондона это модернистское сооружение не вызывало раздражения, а служи-ло как бы контрапунктом в общем ансамбле на площади. Поражали чистота улиц и обилие цветов. В воздухе плыл аромат цветущих растений. Многочис-ленные кафе, пахнувшие ванилью лавки со сладостями и опять цветы вдоль мощенных плиткой тротуаров. И ни одной броской рекламы. Озолс шел и звук его шагов отдавался в тишине. Навстречу попалась стайка школьников в пе-стрых курточках, с рюкзаками за плечами, они весело переговаривались, но никто не орал, не пытался толкнуть соседа или дернуть за воротник девочку.

Георгий Владимирович поколесил по Европе, как-то три недели прожил в Париже, два раза был в Венеции, часами бродил по Риму, Флоренции и все же Гавр его поразил. Выросший из руин город напоминал нечто инопланетное, из будущего – ни пробок, ни смога, а небольшой, украшенный цветами и хвоей как перед сочельником рынок вызвал умиление. Сверкающие прилавки, где из голубых кубиков льда таращились омары, лежали раковины и рыбы, чуть дальше горы фруктов, овощей, упакованной в целлофан зелени. Чисто, акку-ратно. И нет того неистребимого, сладковатого запаха гнили, присущего всем рынкам мира.

137

Было довольно прохладно, Озолс зашел в бар, выпил две больших рюмки кальвадоса, согрелся. Хорошо было сидеть за небольшим столиком, бездумно глядеть в окно. В Гавре и время текло медленнее, по своим законам. А где-то очень глубоко, нарастало ощущение тревоги. Другой мир цепко удерживала его память. В том мире дул ветер с гор, от которого гудел брезент палатки по-левого госпиталя, ночное небо окрашивалось пламенем пожара, стонали ра-неные, и пахло не цветами, а кровью. В том мире было много печали, лжи и неверности. А главное – там не было любви, последние ее частицы ушли вме-сте с отцом. Какой тогда смысл жить?

Озолс вышел из бара. Небо померкло, ветер усилился. Благополучный, ухо-женный город стал его угнетать. Неподалеку от гавани он зашел в магазин, торгующий морской атрибутикой. Чего здесь только не было! Макеты кора-блей, форменная одежда моряков, многочисленные сувениры, флаги расцве-чивания, полированные доски с набором морских узлов. И пахло в магазине как-то особенно, дальними странствиями, что ли.

«Может, купить отцу капитанскую фуражку? – подумал Озолс. – Ведь он мечтал приобрести небольшую яхту, ездил в магазин прицениваться, изучал вопрос со стоянкой на Волге. И размер у нас с отцом одинаковый, пятьдесят восьмой, у нас многое одинаково».

Георгий Владимирович выбрал фуражку, на которой было поменьше золо-того шитья, примерил – в самый раз.

– Дойчланд? – спросил хозяин магазина.– Да, – подтвердил Озолс. – Я хочу сделать подарок своему отцу, он капи-

тан яхты.– Вы сделали хороший выбор. Эта фуражка как раз для шкипера.Озолс расплатился, вышел из магазина. «Я схожу с ума», – думал он, ша-

гая по тротуару. А над гаванью все густел и густел туман, издали он напоми-нал взбитые сливки. Ветер дул с Ла-Манша, подгоняя белую плотную массу все ближе к городской черте. Зловещий туман намерен был поглотить свет-лые, уютные дома, тротуары, любовно украшенные цветами, рынок, сверка-ющие льдом рыбные прилавки, и то кафе, где так ароматно пахло ванилью. Извивающие щупальца тумана целились в девочек и мальчиков с ранцами и рюкзаками за хрупкими плечами, в хозяина магазина, где Озолс купил мор-скую фуражку. А люди дремали в своих квартирах и не были готовы к белому нашествию.

У причальной стенки туман стал настолько плотным, что ярко освещенный лайнер, казалось, был погребен под снегом. В тумане потонули грузовые тер-миналы, городище контейнеров. Изредка ветер пробивал отверстие в белой стене, и тогда видны были редкие огоньки города, убегающие вверх, в серое небо.

Несмотря на две рюмки кальвадоса, Озолса бил озноб, он поднял воротник куртки и пошел вдоль причальной стенки. Ему было нехорошо, радужные кру-

138

ги плыли перед глазами. Каждый шаг давался с трудом. Пошел дождь. Если бы не массивный кнехт, за который были заведены швартовы лайнера, Георгий Владимирович свалился бы с причальной стенки. Внизу в нескольких метрах раскачивалась черная вода – начинался отлив. Носки мокасин Озолса зависли над бездной, но он не испытал страха, бездна влекла, манила. А что, сделай он сейчас один шаг и разом исчезнут все проблемы: Ольга, сырой могильный холм на Новокунцевском кладбище, предательство Ганны, сама его жизнь, в которой была только работа и не было настоящей любви. Он всего лишь бес-плодное семя, брошенное на каменистую почву…

Из тумана возникла громоздкая фигура. Послышался сиплый бас.– Эй, мужик! Как этот пароход называется? Ну, блин, опять иностранец.

Одни немцы, твою мать!– Ты что ли, Алексей?– Батя, а ты что здесь делаешь?– Природой любуюсь.– Я что-то не догоняю. Какая природа?– Ты куда пропал?– Третий день не просыхаю. Сегодня очухался, сошел на берег и заблудил-

ся. Где хоть мы находимся?– В Гавре.– Ну, е-мое! А я в баре спрашиваю у мужиков: Лондон? А они рыгочат. Вы-

пить хочешь? Я бутылек местной самогонки прихватил. Кальвадос называется. Крепкий, зараза. У нас в Салехарде тоже туманы случаются, но такого ни разу не видел. Давай, батя, из горла. Все равно ведь отберут на вахте.

Озолс сделал два больших глотка, и ему стало легче.– Алексей, я подарок тебе купил, – Георгий Владимирович протянул мон-

тажнику пакет с фуражкой.– Что это? Да… клевый кепарь. Уважил, батя. Мне теперь весь Салехард за-

видовать будет. И в самый раз. Ничего, я отдарюсь, оленьи рога тебе пришлю.Алексей допил кальвадос и, размахнувшись, швырнул бутылку в белую су-

темь. Послышался звон разбитого стекла, и где-то совсем рядом загукал сиг-нал полицейской машины.

– Вот невезуха, менты! Рвем когти, батя.На трапе он остановился и, озираясь, сказал:– Кажись, пронесло. Нам домой-то скоро?– Еще неделя.– Е-мое! Я на такой срок не подписывался. Ладно, преодолеем…

139

Предзакатный свет…Ноябрь стоял теплый, казалось, в Сочи вернулась весна. Среди травы про-

клюнулись крокусы, садовники рассаживали на клумбы рассаду анютиных гла-зок, петуньи, а на склоне горы, на которой стояли корпуса военного санатория, среди зарослей субтропической зелени с раннего утра слышалось пение птиц. И только эвкалипты, прозванные в народе «бесстыдницами», шелестели по-жухлыми листьями, среди которых проступали обнаженные, напоминающие женское тело стволы.

Полковника в отставке Азарова разместили в одноместном номере с про-сторной лоджией, откуда было видно море. Он отказался от всех процедур, предпочитая прогулки по санаторному дендропарку, после обеда до сумерек сидел в плетеном кресле на лоджии. Море у горизонта становилось то густо-синим, то серебристым, возникали и исчезали, подсвеченные солнцем яхты и прогулочные катера, трудяга-буксир тянул за собой баржу – в порту углубля-ли фарватер. В эти часы Павел Васильевич особенно остро чувствовал одино-чество.

Санаторий был построен в тридцатые годы минувшего столетия и предна-значался для отдыха командиров Красной Армии и их семей. Дороги и дорож-ки, проложенные среди деревьев, многочисленные лестницы, ярусами уходя-щие к санаторным корпусам, превосходно вписывались в ландшафт, не нару-шая гармонии природы.

Он побывал в этом санатории лет сорок назад. После окончания Артилле-рийской академии Азаров получил назначение на космодром в Плесецк. Пе-ред отправкой к новому месту службы ему предстояло отгулять отпуск, и тут подвернулась семейная путевка в военный санаторий. Ни Маша, ни сын Иван никогда не видели моря. После таежного гарнизона и сумрачного Ленинграда курорт на Черном море показался им сказочной страной. Стоял август. С утра набегали тучки, сеял мелкий дождь, но уже часам к десяти небо становилось чистым и неестественно голубым. Никогда прежде Азаров не был так счастлив.

Нынче «сердюковщина» коснулась и этого санатория. Ступеньки лестниц обветшали, по ним было опасно ходить, особенно вечером, парк был плохо освещен, повсюду канавы, рытвины. Фуникулер, ведущий на пляж, не рабо-тал, плавательный бассейн обещали открыть, но так и не открыли, на пляж возили автобусами, но и там царило запустение, ни лежаков, ни шезлонгов, редкие купальщики, старики-ветераны, устраивались на обломках досок, вы-брошенных морем, либо грелись на солнце, лежа на остывшей за ночь гальке.

Азаров, прогуливаясь по санаторному парку, пытался воссоздать картину сорокалетней давности и не мог – там, где он выбегал из нового корпуса по утрам на зарядку, устремляясь вниз, к пляжу, в скалах пробили дорогу, над ко-торой парил ажурный мостик. На вершине пологой горы, за территорией са-

140

натория, возник новый район – Бытха с многоэтажными домами, магазинами, рынком и церковью с превосходными витражами.

Вся жизнь Павла Васильевича была связана с армией. Его отец, кадро-вый командир, полковник, во время битвы под Москвой командовал диви-зией, был тяжело ранен, его оставили служить в Оперативном управлении Ге-нерального штаба. Жили в казенной квартире на Петровке, в пятьдесят чет-вертом году отец умер, вслед за ним мать, друзья отца устроили Пашу в Суво-ровское училище. Затем артиллерийское командное училище в Ленинграде и служба в Дальневосточном округе.

Воинская часть, куда направили лейтенанта Азарова, располагалась непо-далеку от Князе-Волконского села, названного так в честь князя Волконско-го, участника Амурской экспедиции в середине девятнадцатого столетия. Ме-ста дивные, река Сита, тайга, сопки. По весне, когда зацветал багульник, соп-ки становились сиреневыми, а в конце лета слышно было, как в лесной глуши трубили олени. Лейтенант Азаров, взяв кредит в офицерской кассе взаимопо-мощи, купил мотоцикл «Урал» с коляской и в свободное время ездил в Князе-Волконское село, где была хорошая библиотека. Была еще одна причина столь частых поездок в село – молодая учительница Маша Урусова. Ах, как хороша она была в ту пору! Стройная, крепкая, волосы русые заплетены в тугую косу, а глаза карие, с восточным разрезом. Мать ее происходила из народа ульчи, издревле населяющего Приамурье, отец – русский, охотник-промысловик. По-сле окончания Хабаровского пединститута Маша вернулась в родное село. Дом, срубленный из лиственницы, стоял на краю села, за домом огород. На-всегда в памяти Павла Васильевича сохранился терпкий запах сушеных трав, пучки которой висели в кладовой и на кухне. Тещу Азарова в селе считали зна-харкой, колдуньей. Науку о травах она передала дочери. Все отпуска Азаровы проводили в Приамурских лесах, охота, рыбалка, а когда родился сын Иван, с трех лет стали брать в тайгу и его. Дымное пламя костра, желтый треугольник палатки, россыпи звезд в черном небе. В Маше было нечто от лесной женщи-ны далекого прошлого, она чутьем, без компаса угадывала направление в бу-реломе, прекрасно стреляла из карабина, знала каждую травинку и могла за несколько минут разжечь костер в проливной дождь. Она быстро привыкла к суровым условиям жизни в Плесецком. Отпуска они по-прежнему проводили в Князе-Волконском селе, пока было к кому приезжать.

Как-то после очередного успешного запуска ракеты Азарова вызвал к себе главком. Грузный, бровастый, он, хмуро глянув на Павла Васильевича, спросил:

– Сколько коньяку можешь выпить?– Граммов двести.– Слабак.Азаров с трудом сдержал улыбку. На одном из совещаний руководящего

состава, главком с досадой сказал: «Много пьем, товарищи генералы и офице-ры. Выпил семьсот граммов коньяку и остановись!».

141

– Садись, Павел Васильевич. Я тут полистал твое личное дело. Несколько лет ты прослужил в лесном гарнизоне Дальневосточного округа, Плесецк – тоже среди лесов. Не надоело?

– Нет.– Короче, я тебя забираю в штаб. Квартиру получишь в Одинцове, чтобы

всегда был под рукой. Сладкой жизни не жди. Теперь Азаров мотался по стране, полгода в командировках, не заметил,

как вырос сын, окончил университет, стал программистом, женился. Маша, то-скуя по земле, купила в деревне Вырубово, что на исходе Баковки, дом с пятью сотками. А тут грянула перестройка, и все вокруг встало дыбом, посыпалось. Рушилась и армия, служить стало в тягость, Азаров подал рапорт на увольне-ние, новое начальство его не задерживало. В этой сутолоке были и житейские радости – внук Николка, да и с невесткой Наташей повезло – тихая, работящая женщина и вся какая-то светлая.

Кончилось благополучие разом: в автомобиль, в котором ехали сын, Маша и невестка с внуком, на Минском шоссе врезался ополоумевший внедорож-ник, все погибли на месте. Азаров окаменел в горе, неделями не выходил из квартиры, никому не звонил, отстранился от ветеранских дел – тяжело стало смотреть на одряхлевших и всем недовольных бывших сослуживцев. Загород-ный дом продал, к чему он ему одному? Раз в неделю продукты привозили молодые люди из городского отдела социальной защиты, стирала и убирала в квартире соседка по подъезду – одинокая пожилая женщина, вот и все об-щение. Дни тянулись медленно и походили один на другой, как галька в при-бойной полосе. В последнее время Павел Васильевич стал отмечать за собой странности. Случалось это обычно ближе к вечеру, когда в окна кабинета за-текал предзакатный свет, и в зыбком его сиянии возникало одно и то же виде-ние: Маша, Иван, внук и невестка усаживались на старый кожаный диван, улы-бались ему, приветливо махали руками. Видение было объемным, не вызыва-ло беспокойства, наоборот, Азаров испытывал теплоту, умиротворение, чего давно не знал, и отступало, пряталось по углам одиночество. Азаров понимал, видение – следствие возрастных изменений, неплохо бы проконсультировать-ся у психоневролога, но от одной мысли, что видения исчезнут, и одиночество вновь подступит, ему делалось нехорошо. Тогда-то и возникла мысль поехать в санаторий, сменить обстановку…

Одним из вечеров, когда в темноте шуршал дождь, Павел Васильевич ре-шил сходить в кино, в клубе санатория шел фильм с занятным названием: «Ге-ограф глобус пропил». Фильм ему не понравился, он вообще плохо восприни-мал современные фильмы. Зрители как-то быстро схлынули, дождь перестал, но было так темно, что даже под фонарем ступеньки лестницы трудно разгля-деть, хорошо Азаров захватил фонарь. Впереди, держась за перила, медленно двигалась женщина, внизу, на мосточке, переброшенном над дорогой, вяло переругивались старички. Женщина повернулась к Азарову и сказала:

142

– Простите, не могли бы вы посветить, я плохо ориентируюсь в темноте.– Вам в какой корпус?– В третий. Кажется, я пошла не в ту сторону. Господи, какая темень.Павел Васильевич взял женщину под руку, проводил к корпусу, где ее раз-

местили, и забыл о ней, а утром выяснилось, что они сидят за одним столом. Женщину звали Лидия Николаевна, приехала тремя днями раньше, посади-ли ее в столовой у входа в кухню, а сегодня по ее просьбе перевели за столик у окна.

– Вы мой спаситель, – сказала Лидия Николаевна. – Правда, я бы ни за что не нашла свой корпус.

– Не преувеличивайте, – сдержанно улыбнулся Азаров.Соседке по столу было лет шестьдесят, но она еще была хороша собой. Гу-

стые, с медовым отливом волосы, чуть тронутые сединой, свежее, без кос-метики лицо, серые внимательные глаза. Одета она была неброско, но с той изысканной простотой, какую редко встретишь у женщин в военных санато-риях.

День стоял теплый, сумрачный, с деревьев капало, море напоминало фоль-гу, в которую заворачивают шоколад. Остро пахло зеленью и влажной землей. Часа полтора они гуляли по санаторному дендропарку, потом отправились в Бытху. Лидия Николаевна коротко рассказала о себе: вдова, муж, полковник, военный юрист, умер, единственный сын уехал во Францию, отношения пре-рвались, по профессии она косметолог, свой салон красоты в Москве на Ле-нинградском проспекте, достаток и пустая, невостребованная жизнь.

– А внуки есть? – спросил Павел Васильевич.– Нет. А я ведь была в этом санатории в восемьдесят седьмом. Отдыхали с

мужем. Он вернулся из Афгана, мы были молоды, и все было другим. Не сле-дует приезжать в места, где ты был счастлив.

– Пожалуй, – вздохнул Азаров. – Я хочу показать вам церковь, служба идет в нижнем приделе, верхний еще отделывается. Витражи там красивые. Оси-лите дорогу?

– Конечно.А на другой день выкатилось солнце и как-то сразу стало жарко. Лидия Ни-

колаевна в джинсах, кроссовках и облегающей белой майке была по-девичьи стройна. Автобус с громыханием скатился вниз, к пляжу, галька блестела на солнце, а море было прозрачным и синим. В сумке Лидии Николаевны ока-залась бутылка сухого вина, штопор, два тонкостенных бокала и соленые фи-сташки. Она как-то свободно, по-домашнему разделась, оставшись в красном купальнике. И тело у нее было молодое, без признаков старения.

– Открывайте бутылку, Павел Васильевич.– А удобно здесь, на пляже?– Все удобно, если очень хочется. И давайте выпьем за молодость, которую

уже не вернуть. Черт знает, поселили меня во вдовьем приюте, соседка хра-

143

пит… Ничего, скоро освободится люкс, переберусь туда. Дежурная по корпусу сказала, что рядом с санаторием открылась хинкальная. Сходим?

– Сходим.Впервые за много лет Азарову было не так одиноко. Море, вино, солнце.

А рядом тенью возникала и гасла тревога. Оставшиеся дни пролетели быстро. Азарову казалось, что это был один яркий, нескончаемый день. Набережная с многочисленными лавками с сувенирами, рынок экзотический, южный, уно-сящиеся в небо башни домов, пестрые толпы туристов. Павел Васильевич как бы утратил волю, подчинившись энергии властной женщины, жил легко, без-думно, так же легко они простились.

В Подмосковье лежал снег, серый, ноздреватый, в бурых проплешинах, го-лые березы, черные кляксы ворон и тяжелое дымное небо. Азаров добрал-ся домой на такси уже в сутеми, дом показался ему чужим, а квартира нежи-лой, мертвой. Он не стал разбирать вещи, ополоснулся под душем и, выпив две рюмки коньяку, долго стоял у окна – там, за окном, теплилась жизнь, за-горались и гасли огни, где-то звучала музыка. Все, вроде, как обычно, и все же что-то произошло. С этим смутным чувством он прожил следующий день, мед-ленный, серый, и, когда предзакатный свет стал затекать в кабинет, Павел Ва-сильевич с надеждой взглянул на диван, но он так и остался пуст, родные лица не возникли из сумрака, не появились. Он долго сидел в каком-то отупении, пока пространство кабинета не заполнила тьма.

Видения больше не посещали его. Прошло еще два дня, пустых, безрадост-ных, наполненных нарастающей тревогой. Несколько раз порывался позво-нить Лидии Николаевне – она должна была уже вернуться из Сочи, но натал-кивался на холодный, трезвый вопрос: зачем? Он привык к одиночеству, до-статочно памяти о родных людях. Пока жив он, живы и они. И, расхаживая по кабинету, все косился на кожаный диван. Зазвонил телефон, Павел Василье-вич взял трубку:

– Что это вы пропали? – спросила Лидия Николаевна.– Да, пропал. Простите меня, ради Бога, все это лишнее…– Мне больше не звонить? – голос у Лидии Николаевны дрогнул.– Пожалуй… Еще раз простите. – Азаров вздохнул и положил трубку. На том месте, где еще недавно висело зимнее солнце, осталась красная по-

лоса, свет от нее на мгновение заполнил кабинет и тотчас погас.

144

Цыганское проклятиеГлафира ушла из дома, когда отец собрался насильно выдать ее замуж за

пожилого богатого цыгана. Семья и весь табор цыган ловари, осевших на окра-ине Конаково, прокляли ее. Глафире тогда исполнилось восемнадцать лет, она была хороша собой и щедро талантлива. Выбрав момент, собрала нехитрые пожитки, бежала в Москву – руководитель театра «Ромэн» Петр Саратовский набирал молодежную труппу.

Саратовскому понравилась юная цыганка, год он держал ее на подтанцов-ке, потом выпустил с сольным номером. Еще через год Глафира вышла замуж за молодого орденоносца, инженера-метростроевца Степана Телегина и пере-ехала в «ажурный» дом на углу Скаковой аллеи, в котором одно время жили поэт Симонов и актриса Серова. Считай, в центре столицы, перешла Ленин-градский проспект – и театр «Ромэн». Вскоре у молодоженов родилась дочь, назвали ее Рузанна, что в переводе с цыганского означает «красивая девоч-ка». Девочка и в самом деле была красива: кудрявая, светловолосая, с черны-ми глазами и бровями.

Ей было три года, когда при странных обстоятельствах погиб ее отец – его нашли в котловане с разбитой головой. Инженер Телегин был человеком из-вестным, расследованием занималась бригада с Лубянки, арестовали двух ра-бочих, потом подтвердилась версия – несчастный случай.

Глафира была постоянно занята в театре: спектакли, гастроли, съемки в кино, присматривать за девочкой она уговорила подругу, одинокую актрису из вспомогательного состава театра. Так в доме появилась Томилла. Она и за-нималась воспитанием девочки. Когда Рузанне исполнилось шесть лет, мать пригласила учительницу музыки, у Глафиры не было сомнения, что дочь пой-дет по ее стопам, но выяснилось, что у девочки нет музыкального слуха. Искус-ство цыганской песни и танца передавалось из поколения в поколение, в те-атре складывались династии артистов, нередко на сцену выходили семьями. Рузанна ни пела, ни танцевала, капризничала, когда мать брала ее с собой в театр, ей там было скучно, и Глафира охладела к дочери.

Однажды мать Рузанны пропала. Ходил слух, что она ездила в табор выма-ливать прощение у родителей и не вернулась. Тетя Томилла рассказывала, что мать видели на Казанском вокзале в толпе цыган, будто бы собиралась она с ними ехать в Среднюю Азию. Ходил и другой слух: Глафиру убили, цыгане не прощают измены. Постепенно образ матери поблек, размылся, и когда Ру-занна вспоминала детство, видела рядом тетю Тамиллу. Навсегда запомнился один июльский день. Жарко, на тротуарах рыхлый серый пух – цветут тополя, Рузанна с тетей идут к ипподрому, он неподалеку, на трибунах еще пусто, слу-жители выгуливают лошадей, над зеленым газоном мелькают бабочки. Небо ясное, покой, но покой кажущийся, через полчаса ипподром взорвется крика-

145

ми игроков и болельщиков, а по беговым дорожкам понесутся всадники на ло-шадях дивной красоты, и Рузанна замрет от восторга – в ней проснется зов цы-ганской крови. Как-то тетя Томилла сказала: «Люди хуже лошадей»…

Тетка была немногим старше матери, но темные, вдовьи одежды стари-ли ее. Родом она была из молдавского села, еще до войны, ребенком, попа-ла в табор, колесила с цыганами по Украине, чудом уцелела в войну, ее при-било к фронтовой бригаде артистов. У девушки-подростка оказались превос-ходные данные – пела, танцевала. В сорок четвертом вышла замуж за арти-ста Вахтанговского театра, оказалась в Москве. Во время очередных фронто-вых гастролей полуторку, в которой ехали артисты, обстрелял немецкий са-молет, муж погиб, друзья помогли ей устроиться в труппу театра «Ромэн». Вскоре ее постигло еще одно несчастье: после перенесенного гриппа она по-теряла голос.

Родители оставили Рузанне сбережения, но грянули денежные реформы, деньги превратились в бумажки, жить стало трудно. Томилла работала двор-ником, убирала квартиры – в «ажурном» доме жили состоятельные жильцы, помогали и артисты театра «Ромэн».

Рузанна хорошела с каждым днем и к девятому классу превратилась в кра-савицу, Томилла одевала девочку скромно, по средствам, но это лишь подчер-кивало ее привлекательность. Мужчины заглядывались на Рузанну, преследо-вали на улицах, в транспорте, в школе из-за нее после уроков происходили драки, одноклассник Феликс Романчук пытался даже покончить жизнь само-убийством. Рузанна хорошо училась, была молчалива, сдержанна, со всеми ровна, лишь иногда на лице ее возникала странная, отрешенная улыбка. Ни-кто не ведал, чем девушка занимается в выходные дни, и многие бы удиви-лись, узнав, что Рузанну частенько видят на ипподроме. Объяснялось просто: девушка добровольно ухаживает за лошадьми, ей нравился запах скошенно-го сена, лошадиного пота, лошади встречали ее тихим ржанием, слушались ее, даже злые жеребцы затихали от прикосновения ее рук. В короткой кур-точке, джинсах, резиновых сапожках она походила на юного всадника. Служи-тели конюшен и даже жокеи относились к ней по-отечески, разрешали выез-жать лошадей, никто даже не пытался ухаживать за ней. И дело тут не в холод-ности красавицы, а в суеверии. Молодой жокей Сема Годзинский, лихой хо-док, ухлестнувший было за Рузанной, в одном из заездов упал и поломал по-звоночник.

Ипподром стал для Рузанны единственной радостью, единственным увле-чением. На ипподроме и дышалось по-другому. Солнце, зелень газонов, ржа-ние лошадей и то особое, приподнятое чувство, которое испытывает, оказав-шись на трибунах, всякий, даже не азартный человек, глядя на лавину всадни-ков, скатывающихся по беговым дорожкам, волновали ее. Рузанна частенько помогала ветеринару, старику Назарычу, тот как-то сказал: «У тебя, девка, руки золотые. В медицину идти нужно. Люди, как и лошади, ласку любят».

146

Рузанна без труда поступила в медицинское училище – институт при скуд-ном достатке не вытянуть. Тетя Томилла стремительно старела, требовала при-смотра. Девушка не раз замечала, как тетка, оглядываясь по сторонам, прячет под матрас фантики от конфет, при этом лицо ее выражало страх. Жилось тя-жело, с утра занятия, вечером домашние хлопоты, вырываться на ипподром удавалось редко, денег не хватало. Как-то вернувшись из училища, она застала тетю Томиллу в ванной, та, забившись в угол, тряслась и лихорадочно бормо-тала: «Проклятье на нас лежит, цыганское проклятье. Сегодня мать твоя при-ходила, стоит, грозит пальцем, а сквозь нее стену видно. Спаси и помилуй, Го-споди!».

Рузанна вызвала неотложку, тетку поместили в Кащенко, через месяц она умерла. Чтобы ее похоронить, пришлось продать последние золотые украше-ния, оставшиеся от матери. Дом опустел, в огромной Москве не осталось ни одного родного человека. Рузанне исполнилось девятнадцать лет, за ней стал ухаживать доцент Кириченко, он вел в училище курс общей хирургии. Росло-го, широкоплечего блондина обожали студентки, и, конечно, ухаживание вы-звало острую зависть однокурсниц. Красавицу возненавидели, старались вся-чески уколоть, унизить, то в сапог положат дохлую мышь, то на халате напи-шут зеленкой матерное ругательство, однажды собрались ее побить, но Рузан-на схватила швабру и с такой яростью кинулась на обидчиц, что те с визгом ре-тировались. Доцент получил отставку, а товарки стали перед Рузанной заиски-вать. Вспомнились слова тети Томиллы: «Люди хуже лошадей».

На втором курсе она устроилась санитаркой в больницу, занятия – работа, работа – занятия, на развлечения не хватало времени, одевалась Рузанна на-рочито скромно, косметикой не пользовалась, старалась скрыть свою броскую красоту. Дружила только со служителями конюшен. Однажды ветеринар Наза-рыч сказал: «Слышь, девка, ты вроде лошадиный язык понимаешь? Уж не цы-ганка ли ты родом? Вон глазищи-то какие, искры сыплются. Попомни, ежели кого полюбишь, сгоришь в пламени».

Прав оказался старый ведун. Случилось это, как водится весной, в воскрес-ный день – в Москве цвела черемуха, и было прохладно. Рузанна перед за-ездом вывела прогулять племенного жеребца Алмаза. Красная курточка, го-лубые джинсы, лакированные сапожки, – коллективный подарок служителей конюшен, – коротко остриженные волосы спрятаны под красной бейсболкой, чем не жокей.

– Эй, парень! – крикнул летчик, майор со звездой Героя на кителе. – Как коня зовут?

– Алмаз. А меня Рузанна. И я не парень.– Извините, – смутился летчик, – я живого коня лет десять не видел. Ну и

красавец! Но вы лучше.Летчику было лет тридцать, виски подернулись сединой, а глаза голубые,

мальчишеские, в которых застыло восхищение. Курносый, скуластый – не кра-

147

савец, но какой-то весь ладный, крепкий, надежный. Возникла пауза. Трибу-ны стали заполняться.

– Удивительное имя, – наконец сказал летчик.– У коня?– У вас. Рузанна!– Имя цыганское, я наполовину цыганка. Ставьте на Алмаза, – тихо добави-

ла она. – После заездов я подойду.– Буду ждать, – улыбнулся летчик и стал на десять лет моложе.Рузанна завела коня в стойло, накрыла попоной и, гладя его по шее, спро-

сила:– Алмазик, что же мне теперь делать?Конь всхрапнул и покачал головой.– Ты так думаешь?Жокей Гоша, одергивая курточку, спросил:– Руза, что ты светишься, как начищенный пятак?– Влюбилась, Гоша. С первого взгляда.– Поздравляю. И в кого?– В летчика. Как звать, не знаю.– Нормальный ход. Имя не главное.Гоша сделал балетное па и, отстукивая по деревянному настилу чечетку,

пропел: «Летчик высоко летает, много денег получает! Мама, я летчика лю-блю…».

– Дурак!– Конечно, дурак. Поверил, что ты мужиков не любишь.– Я что, эта? Ну, знаешь…– Типа того.– Гоша, поверишь, у меня вообще еще никого не было.– Тогда ты единственная в Москве.Рузанна вышла, когда трибуны после заездов стали пустеть. Она сменила

сапожки на туфли на каблуках, повесила бейсболку на гвоздь и слегка подкра-сила ресницы. Летчик ждал ее на прежнем месте.

– Поставил на Алмаза? – спросила девушка.– Поставил.– Деньги получил?– Какие деньги?– Алмаз выиграл забег. Куш ты сорвал немалый.– Я и не слышал, все так кричали. Я никогда не играл на скачках, не знаю,

где и что.– Тебя как зовут?– Валерий. – У кассы тебя наверняка уже ждут местные алкаши, будут разводить на

пьянку. Отстегни им стольник, иначе не отстанут. И ходу.

148

– Ну, знаешь…– Знаю. Сотня есть? Я их сама отошью.– Держи, – летчик достал из кармана купюру.– Много, конечно, но ты герой, тебе лицо терять нельзя.У кассы клубились завсегдатаи. Рузанну всегда удивляло, откуда эта пьянь

всегда узнавала о крупном выигрыше?– Спокойно, мужики! – крикнула она. – Егорыч, возьми стольник, простав-

ляться нет времени.– Дочка, ты куда героя уводишь? – заголосил сморщенный старичок, боль-

шой специалист по разводу лохов.– Домой. Ему через два часа на поезд.– Он тебе кто?– Муж.– Тогда другое дело, красавица.Летчик с изумлением наблюдал за сценкой. Когда они вышли из здания ип-

подрома, Валерий спросил:– А куда мы на самом деле идем?– Ко мне домой, я тут неподалеку живу.– Может, лучше в ресторан, нужно обмыть выигрыш.– Я никогда не была в ресторане. Дорого, да и пошло. Я не проститутка.Рузанну кинуло в жар, она почувствовала, что краснеет, и, чтобы скрыть за-

мешательство, резко сказала:– Не хочешь, как хочешь.– Ну-ну, не сердись, – Валерий взял ее за руку, – Просто я сегодня не за-

втракал. Вчера бухали с ребятами. Утром пива выпил, и повело, не помню, как меня занесло на ипподром.

– В «ажурном» магазине, что в нашем доме, все есть, и полуфабрикаты, и вино. Сама приготовлю. Я еще ни разу не кормила мужчину.

Что это был за день! Прошел теплый дождь, в окно затекал горьковатый запах черемухи, Валерий в форменной рубашке с закатанными рукавами, по-могал накрывать на стол. Когда на кухне они сталкивались плечами, Рузанну вновь и вновь окатывало жаром, и ей казалось, что все это происходит во сне. От шампанского «брют» покалывало язык, голова слегка кружилась, и слова Валерия с трудом пробивались сквозь плотную пелену.

… -Я детдомовский, срочная служба, училище, дальше – «горячие точки»: Египет, Эфиопия, Ангола, Никарагуа, и ни одной царапины. Я, наверное, заго-воренный. Что-то я косею, видно, на вчерашнее наслоилось. Не думай, я не пьяница. Встреча боевых друзей, такие парни… До сих пор не могу поверить, что я в мирной Москве, слушатель академии… Невероятно.

Валерий уснул в кресле, уснул мгновенно, Рузанна со страхом прислушива-лась к его дыханию. Тетя Томилла загодя собрала приданое, застилая тахту на-крахмаленными, хрустящими простынями, Рузанна тихо плакала, потом умы-

149

лась, надушила ночную рубашку и поставила на старенький проигрыватель пластинку. Цыганский хор исполнял песню «Кайене», солисткой в хоре была ее мать Глафира. Валерий проснулся, некоторое время с изумлением смотрел на Рузанну, спросил:

– Мне пора уходить?– Нет. Иди сполоснись под душем…Потом они лежали на скомканных простынях, и герой-летчик растерянно

бормотал:– Ты, ты прости меня… Я же не знал.– Тебя это ни к чему не обязывает. Ты женат?– При моей-то профессии?Через месяц они подали заявление в загс. Свадьбу пришлось отложить

– слушателей академии отправили на стажировку, а еще через три недели летчик-ас Герой Советского Союза Терехин Валерий Владимирович погиб во время выполнения учебного полета. Комиссия, расследующая происшествие, пришла к выводу, что причиной авиакатастрофы стал человеческий фактор. Бортовые самописцы за несколько секунд до гибели зафиксировали только одно слово, произнесенное пилотом: «Рузанна». Все это рассказали Рузанне друзья Валерия. На похоронах она не присутствовала, лежала в неврологиче-ском отделении больницы. Да и кто она была Терехину? Не жена, не вдова. Осталось только свадебное платье, подаренное женихом.

Какое-то время Рузанна не жила, у нее внутри все выгорело, она постоян-но ощущала запах гари, словно побывала на выгоне у безвестной деревеньки, где погиб Валерий. Кровь народа, веками странствующего по миру, спасла ее. Рузанна постепенно возвращалась к жизни. На ипподроме она больше не по-являлась, и все решили, что красавица куда-то уехала с мужем. И только лоша-ди еще долго тревожно ржали и прядали ушами, ожидая ее.

Медицинское училище она закончила с отличием, год проработала в больнице операционной сестрой, потом вдруг уволилась, забронировала квартиру и сорвалась в отдаленный гарнизон Северного флота. Гремиха сла-вилась своей дикой, пугающей красотой: сизые скалы, тундра, прозрачные, с голубым отливом озера, лишайники, мхи и небо, высвеченное мерцанием сполохов. Попасть в гарнизон можно было только морем, на несколько ме-сяцев связь с Большой землей прерывалась, почту, случалось, доставляли на гидросамолете. Потарахтит над Гремихой такой самолетик, сбросит мешок с почтой на стадион и назад. Когда объявляли штормовое предупреждение, в гарнизоне натягивали леера, чтобы прохожих не сдувало ветром. В Гремихе жил веселый народ – подводники. Рузанну встретили настороженно, одино-кая красавица-москвичка наверняка приехала, чтобы срубить мужика, уве-сти из семьи, выйти замуж, такое уже случалось. Ей и прозвище дали – охот-ница Диана. Была такая в мифологии. Гарнизонный женсовет объявил «бо-евую тревогу». И была причина для беспокойства. Рузанна в ту пору как-то

150

особенно расцвела, в облике ее появилось нечто трагическое, что особенно действовало на мужское воображение.

Между тем девушка повела себя странно: она подчеркнуто скромно одева-лась, причем во все черное, не появлялась на танцах в Доме офицеров флота, не ходила в кино, хотя телевизоры плохо брали центральные каналы, в основ-ном транслировали передачи местной студии. Поселили ее в двухкомнатной коммуналке, соседка Рита – инструктор-дезинфектор – ходила по домам, тра-вила мышей и тараканов. За невзрачную внешность и грубый нрав ее прозва-ли Кукарачей. Неожиданно для всех они подружились. Кукарача матюгами вы-шибала подвыпивших ухажеров, пытавшихся ломиться в дверь, одного тыло-вого майора так огрела сковородой, что тот угодил в госпиталь. Как это неред-ко бывает, женская часть населения Гремихи встала на сторону мужчин, свято-ше объявили бойкот. А вот начальник хирургического отделения госпиталя не мог нарадоваться – такой операционной сестры у него еще не было, работает четко, все понимает с первого слова, а главное, операции, в которых участво-вала Рузанна, проходили без осложнений.

Прошел год. Ничего не менялось, Рузанна все так же вела замкнутый об-раз жизни, по гарнизону гулял слух, что у нее с Кукарачей особые отноше-ния, и это как-то сразу всех устроило. И тут в госпиталь с острым аппендици-том поступил инженер капитан третьего ранга Рустем Галеев с атомной под-водной лодки К… Рустем третий год вдовел, в завидных женихах не числил-ся, был мрачен, неразговорчив, сторонился дружеских застолий. Единствен-ная страсть – рыбалка. Отправляясь в отпуск, Рузанна оказалась вместе с ним на лайнере «Вацлав Воровский». Стоял июнь – пора белых ночей, бакланы, выкрашенные солнцем в розовый цвет, кружили над островом Витте, поляр-ное море было по-южному синим, лайнер – празднично белым, все это су-лило радости аборигенам Гремихи, наконец вырвавшимся на Большую зем-лю. Рестораны и бары «Вацлава» были переполнены, в каютах гудели, с носа до кормы перекатывалась полюбившаяся морякам песня «Усталая подлод-ка», на судне было только два человека, не участвующих во всеобщем весе-лье – Рустем и Рузанна.

Осенью всех поразило невероятное известие: холодная красавица Рузанна выходит замуж за Рустема Галеева. Свадьба в конце ноября и состоится в Доме офицеров флота. Рузанна в свадебном платье (подарок Валерия) была нео-быкновенно хороша, но больше всех поразил Галеев, он посветлел, выпрямил-ся, словно сбросил тяжелую ношу, и многие женщины отметили, что Рустем красив, настоящий джигит, степной всадник, ставший подводником. Несмотря на сухой закон, начальство разрешило шампанское, к которому подводники тайно добавили «шило» – технический спирт, свадебный бал удался, молодых с самодеятельным оркестром проводили до нового, только что сданного дома в поселке Островной. По указанию командующего флотилией, из Мурманска доставили два ящика цветов. Мебель в квартиру завезти не успели, в комнате

151

были только два матраса, казенное постельное белье и цветы, расставленные по углам в трехлитровых баллонах.

В январе на конкурсе красоты «Мисс Арктика» Рузанна Галеева заняла пер-вое место. В конце февраля подводная лодка К… вышла на боевую службу в Атлантику, в Гремихе дул сильный северо-восточный ветер. Несмотря на трой-ные рамы, в квартирах было прохладно, люди перемещались во мраке, це-пляясь за леера, семьям, где были дети, на машинах развозили молоко. Рузан-на не находила себе места, мучаясь от тягостного предчувствия, даже работа не отвлекала. А в начале апреля по «сарафанному радио» до Гремихи докати-лось известие: на лодке К… авария, пожар, есть жертвы. Лишь много лет спустя выяснились некоторые подробности аварии. Пожар на лодке начался с рубки гидроакустики, затем вспыхнул в седьмом отсеке (горела регенерация), лод-ка всплыла, пожар стал распространяться по воздуховодам. Сначала погибла первая смена вахты на главной энергетической установке, офицеры задраили люки, зная, что им не выйти наружу, тем самым предотвратив тепловой взрыв. Погиб и инженер капитан третьего ранга Галеев. Часть личного состава уда-лось снять подошедшему судну. После длительной борьбы за живучесть лод-ка потеряла плавучесть и затонула на большой глубине в Бискайском заливе.

Рузанна словно окаменела, на неподвижном, словно вылепленном из вос-ка лице, застыло недоуменное выражение, временами она произносила толь-ко одну фразу: «Я же его предупреждала, предупреждала…». Самое печаль-ное, что в это трудное время друзья и знакомые отшатнулись от нее, вокруг образовалось пустое пространство, по гарнизону поползло зловещее: «Роко-вая женщина». Потом выяснилось, одна из медицинских сестер, закончившая годом позже медицинское училище в Москве, рассказала о гибели жениха Ру-занны, летчика-героя, накануне свадьбы. Жены подводников суеверны, Гале-еву стали обходить стороной. И только верная Кукарача была с ней рядом. Ко-мандование флотилии предложило Рузанне квартиру в Североморске, опера-ционную сестру охотно брали на работу в госпиталь флота, но она отказалась, вернулась в Москву. О дальнейшей ее судьбе известно немногое. Без малого четверть века Рузанна Галеева проработала в травматологическом отделении Центрального военного госпиталя имени Бурденко, в то время в госпиталь по-током поступали тяжелораненые из Афгана и Чечни, потом, в годы смуты, она ушла в Богоявленско-Анастасиин женский монастырь, где после пострижения в монашество была наречена сестрой Глафирой. Якобы и по сей день в мона-стыре можно встретить облаченную в парамон и куколь великосхимницу со следами былой красоты на просветленном лице.

152

Тайна горы Эпомео1

С просторной террасы моего номера в отеле «Сан Марко» я каждый день вижу гору Эпомео. Днем – ничего особенного, поросший лесом давно потух-ший вулкан. Остров Искья вулканического происхождения, кое-где сохрани-лись гигантские камни зеленого туфа, выброшенные из жерла несколько веков назад. Гора невысока, всего 789 метров, и напоминает одну из вершин Мар-котсхого хребта в Геленджике. Загадочная жизнь горы начинается в сумерках, когда в сгущающейся тьме вспыхивают огни, ярусами, уходящими к вершине кратера, а в правой ее части оживает желто-белый глаз маяка, и луч прожекто-ра скользит по морю и прибрежной полосе.

Существует древний миф: гигант Тифей, придавленный в море скалой, бро-шенной Зевсом, в ярости изрыгает огонь, подогревающий термальные источ-ники. На острове несколько термальных парков: «Негомбо», «Кастильоне», «Сады Эден», «Сады Аполлона и Афродиты» и самый большой – «Сады По-сейдона». В том месте, где перекрещиваются разноцветные огни «Садов По-сейдона», глубокой ночью возникает голубое сияние, простреливаемое вспле-сками прожектора. Оно то гаснет, постепенно замирая, то вспыхивает вновь, окрашивая все вокруг в густо-синий цвет. В такие минуты я всегда испытываю беспокойство, и хочется поскорее опустить на окнах жалюзи.

О загадочной горе Эпомео мне рассказал Альберт Звонцов. В незапамят-ные времена мы с ним служили в феодосийской бригаде подводных лодок, жили в одной каюте на плавказарме, наши лодки стояли у причальной стенки рядом. Он москвич, отец – академик, мать – профессор, депутат Верховного Совета, квартира в высотке на Котельнической набережной. Закончил медин-ститут, все шло хорошо, и надо же, попался на валютных операциях. Альбер-ту грозил срок, и родители спешно отправили его на флот на перевоспитание. Звонцов был довольно странный человек, крепко попивал, разгуливал по ПКЗ в узбекском халате, подпоясанном красным кушаком, брил голову и нередко попадал в скандальные ситуации. Свои поступки он объяснял тем, что хочет списаться на гражданку. В конце концов он ловко имитировал попытку суици-да, его отправили в психушку и турнули с флота. С той поры прошло много лет, наступил новый век, сменилась власть, я изменил профессию и, признаться, забыл о существовании Звонцова. И все же он напомнил о себе. Как-то я сидел у телевизора, смотрел новости – одно и то же: Украина, санкции, экономика. Переключил канал. Из дымчатой голубизны экрана какой-то лысый господин с беспокойными глазами, картавя, представлял участников собрания уфологов. В лицах выступающих было нечто специфическое. Один, лохматый, в клетча-

153

той рубашке, все время озирался, словно ждал, что в студию вот-вот войдет пришелец, рядом с ним загадочно улыбался моряк с откормленным лицом по-литотдельца, присутствовал и батюшка, полный и какой-то весь лоснящийся. Тоже уфолог? С краю за столом сидел блондин в модном пиджаке, и я вздрог-нул, узнав в нем Альберта Звонцова. За эти годы он совсем не изменился, раз-ве что оплыл, стал шире в плечах, а лицо осталось молодым. Я помнил его с бритой головой, сейчас он носил светлый, слегка поредевший ежик. Может, все-таки не он? Ведущий, указав на моего бывшего соседа по каюте, сказал: «Альберт Сергеевич Звонцов, уфолог, специалист по паранормальным явле-ниям». А когда Звонцов заговорил, у меня уже не осталось никаких сомнений

Альберт, глядя прямо на меня, вещал, умело меняя интонацию:– Одна из, скажем так, мистических стран – Италия. Пришельцы наиболее

часто посещают эту страну. Примеров можно привести массу. Вот один. В кон-це пятидесятых годов во Флоренции тысячи болельщиков видели светящиеся объекты, с которых посыпались «волосы ангелов» – продолговатые нити, из-дающие неприятный запах. Паники не было, люди под влиянием света с НЛО будто окаменели. То же самое видели жители Верцеллезы, когда после «не-ботрясения» в разных местах из облаков стали падать длинные белые нити. Многие видели ярко освещенные летающие объекты…

Звонцов говорил, но я его не слушал, вспоминал Феодосию, нашу древнюю плавказарму, переполох в бригаде, слова начальника политотдела: «Юрий Фе-дорович, я же говорил вам, что этого придурка нужно было давно отправить в психушку». Комбриг стоял, набычившись, сжимая кулаки. Все это было из дру-гой, давно забытой жизни. Жена позвала меня ужинать. Я выключил телеви-зор и пошел на кухню.

Между тем история со Звонцовым имела продолжение. Недели через две я зашел в Центральный дом литераторов, нужно было заплатить взносы в клуб, затем спустился на лифте в буфет. Бываю я нынче в ЦДЛ редко. Все перемени-лось. Я помнил Дом литераторов с начала семидесятых: дубовый зал, ресто-ран с великолепной кухней, веранда, «пестрый зал» с рисунками и автографа-ми знаменитостей на стенах, веселый гул, очередь у бара, знакомые лица пи-сателей. ЦДЛ был популярен среди московской интеллигенции, попасть туда можно было только по членским билетам. Буфет с прежних времен не изме-нился, а вот публика стала иной: кавказцы в кожаных куртках, студенты Литин-ститута, каждый из них – гений, типы с подкрашенными губами, даже не пыта-ющиеся скрыть сексуальную ориентацию, какие-то воротилы из провинции... Ни одного знакомого лица.

Расплатившись за бутерброды и чай, я заметил, что за столиком у деревян-ной колонны сидит Звонцов. Перед ним стоял бокал с пивом, он торопливо пе-релистывал какую-то толстую книгу. Я подошел и тихо спросил:

– Вы позволите?Звонцов слепо глянул на меня и пробормотал:

154

– Да, пожалуйста.Я сел, помешал чай в чашке и спросил:– Альберт Сергеевич можно на минуту прервать ваше чтение?– Что такое? – И вдруг просиял: – Вы мой читатель, правда?– Нет, я ваш сосед по каюте на плавказарме феодосийской бригады подво-

дных лодок.Звонцов испуганно посмотрел на меня, на лбу прорезались морщины, дря-

блые щечки обвисли, обозначая подлинный его возраст.– Что-то не могу припомнить? Вы ничего не путаете?– Нет. Начало шестидесятых. Помнится, тогда вы брили голову и щеголяли в

узбекском халате. Напрягите свой могучий интеллект. Чудеса бывают не толь-ко в уфологии.

Звонцов захохотал и снова помолодел.– Вот это встреча! Что-то запредельное. Мы не в параллельном мире?– Вроде нет, судя по ценам в буфете.– Может, выпьем?– Извини, не могу. Гипертония и прочее.– Жаль, я как раз гонорар за книгу получил.– Ты стал писателем?– Да вот уже лет пять в Союзе писателей Москвы. А как ты сюда попал?– Взнос за клуб пришел платить, решил в буфете выпить чашку чая.– Тоже стал пописывать на старости лет?– Как тебе сказать… Я в Союзе писателей тридцать пять лет, издал более

двадцати книг, переведен, экранизирован.– Поразительно. У тебя ведь какая-то простая фамилия… Ухов, Губов. Ниче-

го не читал.– Пришлось взять псевдоним. Это меня спасло от многих бед. Лучше о себе

расскажи.– Я все же схожу за водкой. Да и закусить надо чем-то. Гуляй – не хочу. Пом-

нишь, как мы по феодосийским шалманам таскались?После первой рюмки Звонцов как-то сразу поплыл, к нему вернулась бы-

лая общительность. Нет смысла пересказывать весь разговор, точнее моно-лог Звонцова, суть свелась к следующему: после того, как его уволили с фло-та, прилепив диагноз «шизофрения», начались проблемы. В Москве его тот-час взяли на учет в психдиспансере, о медицинской карьере можно было за-быть. Сумасшедший врач, да еще в столице в застойные годы – явный пере-бор. Родители вскоре после его возвращения в столицу умерли, оставив со-лидные сбережения, драгоценности, роскошную квартиру. Можно годы про-жить ни в чем себе не отказывая. Занялся историей. Тема: старая и новая Мо-сква. Часами просиживал в Исторической библиотеке, стал пописывать статей-ки, вел историческую рубрику в «Вечерней Москве». Звонцова заметили, при-гласили в турбюро, предложили должность гида. Определенную роль сыгра-

155

ло знание английского языка. Справка из психдипасера не потребовалась. Зар-плата копеечная, зато у всех на виду. Феноменальная память, артистичность сделали его одним из лучших гидов в столице. Нынче пишет фэнтези с истори-ческим и мистическим уклоном. Платят хорошо. Занятие уфологией принесло широкую известность.

Я, похоже, Звонцова не заинтересовал. Он мог говорить лишь о себе. Толь-ко спросил:

– Ну, а у тебя какие радости?– Особых радостей нет. Последняя страсть – путешествия. Год копим с же-

ной деньги и отправляемся в Европу или Африку. Кстати, ты женат?– Боже упаси. Зачем? В Москве много свободных женщин. А дети… Нет,

увольте. И куда на этот раз собрался поехать? Или уже был?– В Италию, на две недели. Еду один. Редакция журнала, где работает жена,

переезжает в другое помещение. Отпуска перенесли. А мне позарез нужно по-греться на солнышке. Говорят, в сентябре на Искье чудесно. Побываю и на Ка-при. Там три зимы провел Бунин.

У Звонцова лицо пошло пятнами, глаза лихорадочно заблестели, в этот мо-мент он и в самом деле походил на сумасшедшего.

– На Искью? Ты хоть знаешь что-нибудь об этом острове, его паранормаль-ной, эзотерической составляющей?

– Историю – да, знаю, конечно. Насчет эзотерики…– С исторической точки зрения Капри интересней. Но на Капри нет горы

Эпомео, гора и делает остров уникальным. Таких мест в мире пять-шесть. Я со-брал материал, готовлю статью.

– И в чем особенность горы?– Ученые считают, что в районе горы Эпомео истончается граница между

миром нынешним и параллельным, миром живых и мертвых. Именно там проходит «петля времени», когда люди перемещаются в прошлое. Причина: аномально образующиеся окна в параллельный мир…

– Ничего не понимаю. Может, приведешь пример?– Изволь. Случай с туристом из Германии Куртом Рейнером. В августе ты-

сяча девятьсот девяносто седьмого года ко входу в термальный парк «Сады Посейдона» неподалеку от горы Эпомео подошел турист в грязной, изорван-ной одежде и сказал охраннику, что сорвался на мотоцикле под откос и те-перь плохо понимает, где он находится. Его отправили в больницу. На следу-ющий день он назвал свое имя и отель, где остановился. Но в списках гостей отеля Курт Рейнер не значился. Подключилась полиция, и выяснилось, что в тысяча девятьсот восемьдесят первом году в этом отеле в самом деле оста-навливался турист Рейнер, но исчез. Поиски ничего не дали, решили, что он утонул. Шестнадцать лет считался погибшим, где находился – неизвестно. Рассказывал странные вещи, что якобы попал в римское поселение и слу-жил в охране императора Тиберия на Капри. Рейнера отправили в Герма-

156

нию и поместили в психиатрическую клинику. После лечения он окончатель-но пришел в себя, но так и не мог вспомнить, где находился все эти шестнад-цать лет.

Звонцов внимательно посмотрел на меня:– Ты полагаешь, что я сумасшедший? А факты? У меня есть и собственные

наблюдения по этой теме. Мне удалось встретиться с людьми, побывавшими в параллельном мире. После реабилитации они рассказывают разное, картины путаные, размытые, но все без исключения утверждают, что при путешествии во времени они превращались в других людей, людей той эпохи, куда их от-бросили альтернативные потоки времени…

Мне вся эта история порядком надоела. И под благовидным предлогом я ушел и больше со Звонцовым не встречался. Книги его видел в магазинах и на книжных развалах, но я не читаю подобной литературы.

2

На остров Искью я попал в субботу. Пока автобус торчал в порту Неаполя, ожидая посадки на паром, изрядно хлебнул коньяку из бутылки, купленной в аэропорту в магазине «Дьюти фри», поэтому сразу после ужина принял душ и завалился спать.

Утром, позавтракав, отправился пешком в город Форио. Полтора киломе-тра, о которых говорилось в рекламном буклете, превратились в три, я плелся вдоль раскаленной набережной, поток автомобилей на шоссе воздух не аро-матизировал, и всюду были видны следы запустения – курортный сезон бли-зился к концу. Море было настолько голубым, что казалось намалеванным на холсте. От каменной набережной веяло печным теплом.

А вот городок Форио мне понравился, небольшой, уютный, даже архитек-турная эклектика его не портила. Торжествовал все же неаполитанский стиль: дома, сложенные из белого и серого камня, милые кафе, магазинчики, бутики, лавки с сувенирами, горы фруктов на прилавках. И все это ярко, красочно. Ду-маю, впечатление усилили два бокала пива, выпитых в прохладном баре. Про-гуливаясь по центральной улице, я свернул в переулок и оказался на «блоши-ном рынке». Он был меньше, чем наш, московский, что на Зубовский площа-ди, но вещицы попадались удивительные. Меня заинтересовал изящный аль-бом с фотографиями начала двадцатого столетия. Причал на Капри, малень-кие пароходики, рыбацкие лодки, дамы в длинных платьях, господа в цилин-драх, площадь с экипажами, ослики. Нашел я там и фотографию отеля «Квиси-сана» бунинской поры. Сад, белый дом с широкими окнами. Судя по одному из писем Бунина, окна на верхнем этаже принадлежали трехкомнатному но-меру, где жили Иван Алексеевич, Вера Николаевна и двоюродный племянник Бунина – Николай Алексеевич Пушечников. Отдельно фотография не продава-лась, а целый альбом был мне не по карману.

157

Я люблю «блошиные рынки», бывал на них в Париже, Амстердаме, Дель-фте. Старинные вещи отражали ушедшую эпоху в ее реальном обличии, люди с фотографий как бы говорили: «А ведь мы тоже жили». Остановку автобуса я так и не нашел, в отель вернулся на такси и поспел на встречу с нашим русско-язычным гидом – красивой итальянкой, превосходно говорившей по-русски. Как потом выяснилось, мать у нее русская.

Я не люблю экскурсий: толкотня, погоня за гидом, когда ты, запыхавшись, поспеваешь только к концу рассказа и испытываешь жутковатое ощущение, что в этом марафоне отстанешь от своей группы. В результате ничего толком не увидишь, и потом, дома, с изумлением разглядываешь на компьютере фо-тографии. Неужели я здесь был? На обзорную экскурсию поехать придется, нужно хоть как-то ориентироваться на острове. Основная экскурсия, конечно же, на Капри. Там я собираюсь побывать минимум два раза. Меня интересует отель «Квисисана», где Иван Алексеевич Бунин провел три зимы. И еще, если повезет с погодой, хорошо бы попасть в Голубой грот, о котором нобелевский лауреат писал:

И вдруг темнел,Переполняясь бурным,Гремящим шумом звучный грот,И вспыхивал таким лазурным Огнем его скалистый свод,Что с криком ужаса и смехомКидался в сумрак дальних вод,Будя орган пещерТысячекратным эхом,Наяд пугливый хоровод…

Обзорная экскурсия, как я и предполагал, мне мало что дала. С высоты си-денья туристического автобуса все выглядело черезчур красивым: зелень, бух-ты и бухточки, голубое небо, белые виллы и отели со стенами, увитыми бу-генвиллеей, в портах роскошные яхты. Да, действительно, бирюзовый остров, чудо природы в Неаполитанском заливе, все, как на рекламах глянцевых жур-налов. И как-то забываешь о зарослях пампаской травы вдоль шоссе, забитых всякой дрянью – пластиковыми бутылками, обертками от мороженого, гнию-щими фруктами, забываешь о заброшенном городском пляже неподалеку от «Садов Посейдона». К тому же я сидел на заднем сиденье, и мне было плохо слышно, что говорила гид.

То же случилось и на Капри. Я спустился в салон катера, сел в мягкое крес-ло и мгновенно уснул, пропустив вид острова с моря. Проснулся, когда тури-сты устремились к выходу. Я взял кофр с фотокамерой и едва поспел на авто-бус. Гид Таня, нужно отдать ей должное, прекрасно владела темой, но я опять попал в самый конец автобуса и до меня долетали лишь обрывки фраз. Снача-

158

ла ехали в горы, во второй по величине на острове город Анакапри. В памяти остались серые, в зелени скалы, сады, виллы. Гид настойчиво приглашала про-катиться на канатной дороге. Я боюсь высоты, да и не по возрасту мне этот экс-трим. Затем осмотр города Капри в бешеном темпе. А когда тебе за семьдесят, трудно догнать молодую, быстроногую женщину – нашего милого гида. Один раз я все-таки ее догнал и, задыхаясь от одышки, спросил, где останавливал-ся Бунин на Капри. Таня с изумлением посмотрела на меня: «За три года, что я здесь работаю, вы первый, кто заинтересовался Иваном Алексеевичем Буни-ным. У меня же целая программа по Бунину, но никто не интересуется. Ленин, Луначарский, Горький, Богданов – да. Отель «Квисисана» прямо перед вами. Иван Алексеевич провел в нем три зимы с тысяча девятьсот одиннадцатого года по четырнадцатый. Нынче «Квисисана» самый дорогой отель на Капри».

Я с разочарованием смотрел на пышную громаду отеля, выкрашенного к тому же в кремовый цвет, не отель, а рождественский торт, разукрашенный флагами Евросоюза. Российский флаг, понятно, отсутствовал, отсутствовала и душа у этого сооружения для богатых торговцев, поп-музыкантов и политиче-ских краснобаев. В перестроенном отеле можно сверкать бриллиантами, ше-лестеть платьями от модных кутюрье, но там не напишешь повесть «Суходол» и рассказы «Веселый двор», «Хорошая жизнь», «Сверчок». Я вспомнил ста-ринную фотографию, что видел на «блошином рынке» в Форио, и у меня ста-ло портиться настроение.

Гонки между тем продолжались, справа мелькнул зеленый ухоженный парк, где некогда стоял памятник Ленину – дар каприйцев. Памятник сдерну-ли с пьедестала какие-то хулиганы, скорее всего ошалевшие украинские наци-оналисты. У них по этой части большой опыт. От ярких красок рябило в глазах, где-то на серой стене возник и погас сложенный из керамических плиток пор-трет Горького. Пролетарский писатель сумрачно взирал на пестрый поток тури-стов. Вся моя энергия тратилась на то, чтобы не упустить из поля зрения зонтик нашего гида, толпы туристов сшибались и перетекали друг в друга. Мы оказа-лись в каком-то магазине, где пришлось дегустировать ликер «Лимончелло». Я терпеть не могу ликеров, но «Лимончелло» превзошел все ожидания. По-пробуйте выпить стаканчик водки, настоянной на туалетном мыле. Прекрас-ное рвотное средство.

Свободное перед отплытием на Искью время я посвятил отдыху на ска-мейке. Рядом две пьяненькие немки, шелестя, как насекомые, перебирали ку-пленные сувениры. В воздухе пахло ликером «Лимончелло», его не мог пе-ребить даже дымок из печи симпатичного ресторанчика, где готовили пиццу.

Оказавшись, наконец, на судне, я первым делом отправился в бар и выпил две рюмки граппы.

– И как? – поинтересовался русобородый бармен, как позже выяснилось, москвич с Якиманки.

– Нормальный самогон. Но не первач.

159

– О-о, первач! – вспомнил родину бармен.Какая-то польза от экскурсии все же была. Я спросил Таню, как попасть в ка-

прийский Голубой грот.– Сейчас это сложно. Летом в грот очередь, много катеров, лодок. Сейчас

сентябрь, погода неустойчивая. Малейшее волнение, и в грот не попадешь, нужно ложиться на днище лодки, чтобы протиснуться в щель. Вы же наверня-ка снова побываете на Капри?

– Завтра же отправлюсь, что называется, утренней лошадью.Таня улыбнулась.– Тогда попробуйте договориться с рыбаками. Они лихие ребята, знают

здешние места лучше заезжих гастролеров. От заработка не откажутся. Кри-зис. Да и по Капри спокойно побродите, не заблудитесь. По Капри нужно хо-дить медленно, не спеша. Бунинские места здесь повсюду. Иван Алексеевич и на Искье был, но каких либо материалов о его пребывании там я не нашла.

И все у меня, как говорит нынешняя молодежь, срослось. И день был сол-нечным, тихим, часы наплыва туристов еще не наступили. Я быстро сговорил-ся с рыбаком Марчелло, владельцем небольшого катера. Рыбак немного гово-рил по-английски.

– После грота мы еще порыбачим в лагуне. А в грот пойдешь с моим сыном Альберто. Он сейчас в рубке, – сказал Марчелло. На корме старенького катера вверх днищем лежала двухместная резиновая надувная лодка в серебристых искрах рыбьей чешуи.

– Сколько с меня?– Тридцать евро с вином и рыбалкой. Рыбалка по желанию.– Хорошо.Через несколько минут катерок, постукивая дизелем, полз в тени отвесной

скалы. За рулем стоял Альберто, семнадцатилетний загорелый красавец, а мы с Марчелло расположились на кормовой банке и пили кьянти, закусывая соле-ными креветками. Оба скверно говорили по-английски, общаясь в основном жестами. Сошлись на том, что Соединенные Штаты – дерьмо, санкции – дерь-мо, Россия – хорошо, Италия – хорошо. Марчелло круто за сорок, он поджар, жилист, с мощной грудью, обтянутой белой футболкой с изображением Пути-на в солнцезащитных очках. Марчелло всю жизнь прожил в Анакапри, дальше Неаполя нигде не был, ловит рыбу, вывозит туристов в Голубой грот и на экзо-тическую рыбалку – это его заработок. В Анакапри у него дом, оставшийся еще от деда, сад с оливковыми деревьями, жена, старшая дочь на выданье. Скоро свадьба. Глаза рыбака светились от радости.

Отсюда, с моря, хорошо были видны седловина, в ней городок Капри, об-лепленные виллами скалы. Альберто вырубил движок, отдал носовой и кор-мовой якоря, вывалил за борт туго надутую резиновую лодку, подтянул ее к борту, чтобы мне было удобно в нее перебраться по свисающему с кормы тра-пу, ловко соскочил сам. Серо-зеленая скала, уходящая вверх, к небу, медленно

160

приближалась, и уже видна была щель, обросшая бурыми водорослями – вход в грот. Альберто жестом показал, чтобы я лег на спину, и, подрабатывая весла-ми, скользнул в щель, мокрая борода водорослей скользнула по моему лицу. Сводчатый грот был заполнен мерцающим светом – солнечные отблески вод- ной ряби, вода имела насыщенный голубой цвет, казалось, это и не морская вода вовсе, а некая упругая пленка. А что если она, в самом деле, отделяет мир нынешний от мира параллельного, и там, в глубине, сохранилось минув-шее время? Где-то в самой глубине грота возник и тотчас погас звук, прокатив-шийся эхом под сводами, будто бы вскрикнула женщина – бунинская наяда. Я вздрогнул. Через несколько секунд звук повторился. Грот давил, хотелось как можно скорее выбраться из этой круговерти света и странных звуков. Я махнул Альберто, мол, давай назад. Мальчишка засмеялся и развернул лодку к узкой щели – выходу из грота.

От рыбалки я отказался, мы вернулись в порт, я простился с рыбаками как с родственниками, перекусил в пиццерии и отправился любимой дорогой Бу-нина к развалинам дворца императора Тиберия. Солнце, белые виллы, рас-кидистые пинии, треск цикад. Чем выше я поднимался, тем становилось про-хладнее. Море соединилось с небом, и, казалось, остров парит в этом голубом пространстве. До остатков дворца Тиберия я так и не дошел, заныло сердце, и пришлось отсиживаться на прохладном камне. На камне, не обращая на меня внимания, грелись маленькие ящерицы.

Вниз я спускался медленно, отдыхая через каждые сто, двести метров. Ива-ну Алексеевичу в его первую зиму на Капри было чуть за сорок, мне много больше. Город уже наводнили туристы, их говорливые толпы растекались по улочкам, заполняя рестораны, лавки, бутики, и чудный древний город на гла-зах терял свое обаяние.

Отель «Сан Марко» на четыре звезды не тянет, максимум – три, а по от-дельным позициям и две, даже по турецким меркам. Реклама отелю в Интер-нете – вранье. До пляжа тащиться минут сорок по жаре, причем приходится уворачиваться от лихих наездников скутеров, мотоциклов и грузовых мототе-лежек, магазинчики и забегаловки только на площади внизу, где начинаются пляжи. Городские пляжи в этом муниципалитете отвратительны, вонь от кон-тейнеров с мусором, бродячие собаки, грязное море, ни грибков, ни лежаков, ни туалетов, ни раздевалок. Вход на платные пляжи стоит двадцать пять евро. Не всякому по карману. Кормят в ресторане отеля скудно. Я пятый раз в Ита-лии, могу сравнить. Конечно, экономический кризис, но не настолько же. Из-менилось и отношение к русским. Я люблю итальянцев, шумный, говорливый и веселый народ. И очень доброжелательный. А тут неким холодком потянуло. Впрочем, может, только в отеле «Сан Марко».

Русских в отеле всего несколько человек, остальные немцы. Видно, приез-жают они сюда регулярно, знают друг друга, время проводят однообразно: с

161

утра – термальные источники в «Саду Посейдона», остальное время – у бас-сейна с подогретой водой и в баре. В основном старики и старухи. Я тоже дале-ко не молод и потому живу с ощущением, что попал в дом престарелых.

По-видимому, из-за ярких впечатлений, связанных с поездкой на Капри, я стал плохо спать, меня мучили странные сны. То я оказывался в просторном дворце Тиберия: горящие факелы, римские воины в доспехах – охрана у спаль-ни императора, сам император с лицом, изъеденным язвами, среди юных об-наженных наложников. А то вдруг видел воду Голубого грота, из которой, пу-ская пузыри, всплывали на поверхность какие-то мужчины во фраках и смо-кингах, они улыбались мне, махали панамами и канотье и вновь уходили в глу-бину. Сюжеты постоянно менялись. Днем я одиноко бродил по острову либо садился в переполненный автобус, отправлялся в Форио и до вечера сидел в кафе за столиком под полосатым тентом. Как-то решил съездить в «Сады По-сейдона». От отеля по утрам в «Сады Посейдона» ходил автобус – очень удоб-но, не нужно тащиться по раскаленной пыльной дороге, рискуя быть сбитым каким-нибудь сумасшедшим мотоциклистом.

У входа в «Сад Посейдона» стояла вялая очередь. Я встал в конце, испыты-вая непонятное беспокойство, словно я забыл что-то важное и никак не мог вспомнить. Я уже подходил к окошку кассы, как меня озарило: Звонцов. Что-то такое, связанное со Звонцовым. Ну, конечно. Именно у входа в «Сад Посейдо-на» пришел в себя немецкий турист. Как же его звали? Курт Рейнер. Он исчез и отсутствовал шестнадцать лет. Меня обдало холодом. Когда я проходил турни-кет, на меня внимательно посмотрел охранник в униформе.

«Сады Посейдона», блестящее соединение дендропарка с термальным комплексом, расположены у подножия горы Эпомео. На всем чувствовалась рука талантливого дизайнера: диковинные вьющиеся растения, повсюду цве-ты, зеленые лужайки, бесчисленные бассейны, искусственное озеро с мор-ской водой, ухоженные дорожки, и все это искусно вписано в пейзаж зелено-го предгорья. К услугам посетителей благоустроенный пляж с грибками, удоб-ными креслами, раздевалками. Гора Эпомео уже выглядела не загадочной, а скорее, домашней, даже уютной. И чудо ее заключалось в плодородной вул-канической почве. Если у подножия произрастали оливковые и лимонные де-ревья, чуть выше – виноградники, то ближе к вершине островитяне собирали чернику и белые грибы.

Я побродил по парку, выкупался в море, пообедал в симпатичном ресторан-чике. Термальные воды мне противопоказаны, и я решил не рисковать. Часа два отдыхал на скамейке в тени благоухающего дерева. Это был первый без эмоционального напряжения день отдыха, и только у выхода из парка меня кольнула мысль, а что если в самом деле у этих массивных ворот стоял перепу-ганный немецкий турист, пропадавший неизвестно где шестнадцать лет. И был ли он вообще? Скорее всего, эту историю сочинили соратники Альберта Звон-цова. И весь вечер я спотыкался об эту мысль, с трудом прогоняя ее от себя.

162

3

Я проснулся часа в три утра. Стояла какая-то нехорошая тишина, ни звука, словно остров накрыли звуконепроницаемым колпаком. Сквозь отверстия в жалюзи в номер затекал голубоватый пульсирующий свет. На стене рядом с те-левизором кружились разноцветные блики. Внезапно меня охватил ужас, тело одеревенело, словно на меня натянули холодную тяжелую кольчугу. На стене из мельтешения цветных пятен сложилась воронка, размеры ее все возраста-ли и возрастали. Я почувствовал, что воронка засасывает меня, ощутил ее ре-бристые края и потерял сознание…

…Стоял полный штиль, яркое солнце резало глаза, небо и море были голу-быми, и только на северо-западе от Капри копились тучи, их тугие жгуты, со-единяясь друг с другом, постоянно меняли форму. После слякотной, мрачной Москвы южная Италия казалась раем небесным, и странно выглядели пасса-жиры в шубах и теплых пальто. Капитан парохода, грузный, с рачьими глазами, в расшитой золотом фуражке лихо ошвартовал судно у причала. Придерживая врачебный саквояж, я спустился по трапу на каменную стенку. Бой, загорелый мальчишка, с трудом тащил мой чемодан. Надраенная медь парохода, доста-вившего меня на Капри из Неаполя, ярко отсвечивала. Пароход был сахарно-белым, и лишь труба нарушала гармонию: закопченная, в черных крапинках.

Я как бы был я, но одновременно и другой человек, одетый по моде нача-ла двадцатого века. Мы были похожи, как братья-близнецы, разве что бород-ка клинышком и тщательно подстриженные усы вносили некий диссонанс. Но подобные превращения меня отнюдь не смущали, я доктор медицины, про-фессор Московского университета, только имя Юрий заменено на Георгий, что, впрочем, одно и тоже, приехал на Капри поправить здоровье.

На площади перед пристанью стояли несколько экипажей, запряженных мулами. Рядом – симпатичные ослики под красными седлами. К пароходу то-ропливо шагал худощавый молодой человек в крылатке и широкополой шля-пе, какие носили народники. Проходя мимо меня, молодой человек изумлен-но развел руками:

– Георгий Николаевич, профессор, никак вы?Я не без труда узнал в молодом человеке Николая Пушечникова, двоюрод-

ного племянника Бунина.– Я, Коленька, я! Коллеги обнаружили у меня подозрительные хрипы в лег-

ких и повелели позднюю осень и часть зимы провести на Капри. Древние го-варивали: «Врач исцелись сам». Да вот не вышло.

– Где решили остановиться?– Еду на авось. Думаю в эту осеннюю пору свободный нумер отыскать в от-

еле не сложно.– Лучший отель на Капри – «Квисисана». Там мы и остановились, Иван

Алексеевич, его жена Вера Николаевна, ну и я, грешный. У нас три комнаты,

163

считайте, отдельная квартира. Все окна на юг, и вид чудесный: внизу огромный сад, вдалеке клинышек моря. Нумер на втором этаже, поэтому никакой сыро-сти. В гостиной камин. В ресторане кормят хорошо. К тому же на Капри много ресторанчиков, вроде наших трактиров. Подождите немного, я сбегаю на па-роход, мои обязанности – доставлять почту: газеты, письма, бандероли из Рос-сии. Иван Алексеевич ведет обширную переписку. Я мигом.

Пушечников махнул кучеру, похожему на карбонария: рослый, усатый, на голове красный платок, за пояс заткнут нож с широким лезвием, на высоких сапогах шпоры.

– Декоративный тип, не правда ли? Это они для приезжих так наряжаются, а народ мирный, легкий, веселый. Кучера зовут Антонио.

Кучер подвел пролетку, похлопал мула по крупу, тот оскалил зубы, фыр-кнул. Пушечников что-то сказал Антонио по-итальянски, тот глянул на меня и, улыбаясь, сказал:

– Буон джорно, профессоре.– Буон джорно, Антонио.До отеля добирались минут двадцать, колеса пролетки громко стучали по

мощенной камнем мостовой. Олеандровые деревья цвели, в воздухе стоял их тревожный аромат. Цветов вообще было много: висели в горшках у окон, сто-яли в кадках на тротуарах. Белые одноэтажные и двухэтажные дома, между ними уютные лужайки. И зелень была яркая, пышная, несмотря на ноябрь. Все это я видел на подкрашенных акварелью старинных фотографиях, но где, вспомнить не мог. Кучер вел мула под уздцы, курил трубку, из нее вырывались клубы дыма, мул прядал ушами и отворачивал голову, украшенную вязанны-ми красными шариками с бубенцами.

Николай рассказывал:– Иван Алексеевич с утра до обеда работает. Беспокоить нельзя. Характер

его вам известен. А уж после обеда – дальние прогулки. Я до обеда тоже тру-жусь, переключился на переводы. Астма лишила возможности делать артисти-ческую карьеру, с литературными опытами тоже вышла незадача, вот дядюш-ка и посоветовал. Перевожу нынче для разных издательств Киплинга, Голсуор-си, думаю заняться Тагором. Но тружусь без особого напряжения. Вы как до-бирались до Капри?

– Из Одессы пароходом до Неаполя.– А у нас вышло целое путешествие: Берлин, Люцерн, Генуя, Флоренция,

Неаполь…Внезапно из-за поворота вышли три римских воина в доспехах с круглыми

щитами и короткими мечами. Казалось, они возникли из воздуха. Самый рос-лый выхватил меч и указал нашему кучеру на нишу в скале. Антонио послуш-но кивнул и отвел коляску в нишу, уступая дорогу странной процессии. За во-инами четыре мускулистых черных раба несли носилки, на которых лежал че-ловек в красной, с золотом, одежде, лицо закрыто белым капюшоном. Далее,

164

позвякивая оружием, маршировал полувзвод легионеров. Замыкал шествие барабанщик.

– Что это? – изумился я. – Снимают фильму?– Нет, это не синематограф. Просто император Тиберий возвращается по-

сле прогулки в свой дворец.– Император? Как?– Ничего особенного. Здесь можно встретить многих известных людей, не-

когда побывавших на Капри. Видите, по теневой стороне улицы идут два го-сподина: один – известный промышленник Крупп, другой – писатель Оскар Уайльд, их объединяет общая порочная страсть. Греховодники, прости меня Господи. А загляните в общественный сад. Там сейчас наверняка прогулива-ются Генрих и Томас Манны, Альберто Моравио, Иван Тургенев, Уинстон Чер-чилль. Да мало ли… Право слово, привыкнете. А вот и отель. Сейчас я погово-рю с хозяином, попрошу, чтобы он разместил вас наилучшим образом.

Минут через пять из центрального входа выкатился владелец отеля, не-большого роста, с изрядным брюшком, в пестром жилете и сразу заголосил:

– О, профессоре, профессоре! Буон джорно, профессоре! – Не удивляйтесь, – шепнул Пушечников, – у дядюшки Лино страсть к титу-

лам и званиям. Ивана Алексеевича он называет не иначе, как принчипе, что означает князь.

Лино похлопал в ладоши, и тотчас из отеля выскочил бой в красной каскет-ке, гусарской курточке и белых брюках с лампасами. Он подхватил мой чемо-дан и легко понес его по мраморным ступеням отеля. Лино, жестикулируя, что-то тараторил по-итальянски. Пушечников перевел:

– Дядюшка Лино спрашивает, важен ли вам вид на море? Осенью с Неапо-литанского залива дуют сильные ветры, несущие влагу. Освободился номер с окнами на юг, много солнца, тепло. Номер неподалеку от нашего. Советую со-гласиться.

Я кивнул. Лино просиял и торопливо пошел по коридору вслед за боем, не-сущим мой чемодан.

– Георгий Николаевич, вы устраивайтесь, отдыхайте после дороги, я к дяде, сообщу о вашем прибытии, а к вечеру зайду за вами.

Нумер мне понравился: просторный, светлый, обставленный изящной ме-белью, справа от входа небольшой камин. На чайном столике – фрукты, фу-жеры, бутылка вина. Я подошел к окну, отбросил тяжелые портьеры, распах-нул рамы, и сразу же пахнуло ароматом цветов, горьковатым запахом нагре-тых солнцем пиний. Внизу просторный сад, листья лимонных деревьев лако-во блестели, ограду оплела бугенвиллея – ее белые и красные цветы напоми-нали взбитую пену.

Я распаковал чемодан, умылся в ванной комнате, сменил белье, пригото-вил жилет, визитку. В отеле стояла удивительная тишина, которую нарушил едва слышный шелест, я обернулся и увидел, как кто-то просунул под дверь

165

небольшой лист бумаги, затем послышались легкие, удаляющиеся шаги. Я поднял листок, прочитал: «Милостивый государь Георгий Николаевич! Собла-говолите сегодня в пять часов пополудни быть у нас на традиционном москов-ском чаепитии. Ив. Бунин».

У меня повлажнели глаза. Ах, Ваня, Ваня! До пятого класса орловской гим-назии мы сидели на одной парте. И все-то тянуло его на розыгрыши, различ-ного рода мистификации, он ловко изображал мужиков на ярмарке, цыган, особенно ему удавались гимназические учителя и наставники. Иван настоль-ко точно подражал их голосам, что нередко вызывал оторопь среди гимна-зистов. А в пятом классе покинул гимназию, у родителей не хватило средств на продолжение его обучение. Много раз потом пересекались наши пути. В селе Васильевском жила его двоюродная сестра, матушка Николая Пушечни-кова. Наша усадьба стояла в десяти верстах, и Иван, когда гостил у сестры, не-пременно заезжал навестить меня. После выхода из университета я приехал в Орел и поступил на службу в городскую больницу. Ваня работал репортером в «Орловском вестнике» и жил в доме на углу Рыночного переулка. Виделись ча-сто. А вот после Орла дорожки наши разошлись. Я переехал в Москву, защитил докторскую диссертацию, стал приват-доцентом, затем профессором, препо-давал на медицинском факультете в университете. О Бунине я знал из газет, он колесил по стране, путешествовал, за ним не угнаться. И вот надо же!

Я прошелся по номеру, сел в кресло и внезапно уснул. Проснулся от стука в дверь. Коля Пушечников в визитке, накрахмаленном белье с бутоньеркой на лацкане походил на жениха.

– Дорогой Георгий Николаевич, поторопитесь, нас ждут.– Да-да! А я, знаешь ли, уснул в кресле. Сказалась дорога, да и морские пу-

тешествия я переношу плохо.В коридоре стоял легкий запах духов. Пушечников распахнул дверь номе-

ра: за столом, накрытым к чаю, сидел Бунин с молодой женой. Увидев меня, Иван Алексеевич сделал страшное лицо и визгливо закричал:

– Извольте встать, господа! Порфирий, неси сюда розги! Да смочи их, бол-ван!

Я обомлел, Бунин в точности передал голос нашего учителя латинского язы-ка. Согнутый, тощий, с серым лицом и козлиной бородкой, он наводил ужас на гимназистов. Я как-то даже упал от страха в обморок. Розги тогда уже были от-менены, но латинист мог пребольно треснуть по голове линейкой. Возникла пауза. В тишине послышался голос Веры Николаевны:

– Ян, ты, должно быть, сошел с ума. Почему ты так кричишь?Иван Алексеевич, не обратив внимания на ее слова, приблизился ко мне и

ворчливо спросил:– А известно ли вам, господа, какое прозвище было в гимназии у этого про-

фессора медицины? – И хихикнув по-старушечьи, сообщил: – Калачик. Был он тогда кругленький, пухленький, розовощекий, и от него всегда пахло свежим

166

калачом. Первый ученик. Очень стеснялся гимназисток. Краснел, когда гово-рили «про это», но тайком остро интересовался взаимоотношениями полов.

– Ян, ты невозможен!Но Бунин уже изображал подвыпившего хохла, тот досадливо сопел, хло-

пал себя по бедрам, даже в шапку заглядывал, бормоча: «Хлопцы, идее-е же люлька?». Вера Николаевна улыбалась, а у Коли Пушечникова от смеха на гла-зах выступили слезы. И весь вечер был Иван Алексеевич в ударе, шутил, рас-сказывал смешные истории, даже крякал уткой. За минувшие годы он изрядно постарел, усох, лицо приобрело оливковый цвет, бороду и усы тронула седи-на. Жена была моложе его на одиннадцать лет, и выглядела юной девушкой. Русская красавица, светловолосая, голубоглазая. Ее не портил даже несколько длинноватый нос. Как я потом убедился, в Вере Николаевне многое сохрани-лось от институтки – манеры, особенность речи. Была она широко, но как-то не ярко одарена, обладала литературными способностями.

Вскоре я уже немало знал о жене Бунина. Дворянка, из старинного москов-ского рода Муромцевых, дядя – председатель первой Государственной думы. Знала четыре языка. В 1906 году на литературном вечере на квартире молодо-го писателя Бориса Константиновича Зайцева познакомилась с Буниным. Иван Алексеевич сразу обратил внимание на «тихую барышню с леонардовскими глазами». Встречались тайно, родители были против брака с Буниным. Иван Алексеевич был небогат, малоизвестен – не пара. Жили в гражданском браке. Вера Николаевна занялась переводами. Переводила Флобера, Мопассана, Ла-мартина, Шенье, Теннисона…

Но все это было потом. А в тот вечер, вечер моего прибытия на Капри, мы после чаепития отправились на прогулку по тускло освещенным улицам го-родка, и шаги наши гулко звучали в сгущающейся тьме. Ужинали в ресторане нашего отеля, при свечах, пили много вина, под конец вечера Бунин помрач-нел, сидел, глядя на пламя свечи. Я осторожно спросил:

– Что-то ты, Ваня, погас. Здоров ли?– Здоров. Как-то Антон Павлович, осматривая меня, сказал: «Экий вы здо-

ровый человечище. Сухой, жилистый, настоящий степняк, скиф с литовской примесью». Здоров, слава Богу. Но как вспомню, что мне придется читать у Горького новый рассказ, на душе скверно делается. Словно сироту собира-юсь убить. Трещина прошла по нашей дружбе с Алексеем Максимовичем. Я бы определил наши теперешние отношения как холодно-любезные и тяжко-дружеские. Ходить к нему нынче сложно: выбивает из интимной, тихой жиз-ни, отвлекает от работы. Сидишь, мучаешься, что совершенно не о чем гово-рить, а ведь говорить приходится, имитировать дружбу, а дружбы-то и нет. Ни-когда мы с ним на Капри так сухо и фальшиво не общались, как теперь. И ведь не знаю, что делать.

В номер я вернулся за полночь, меня познабливало, утром усилился ка-шель. От ночных прогулок пришлось отказаться.

167

И потекли дни на Капри. Яркие солнечные дни перемежались обвальны-ми дождями, тишина взрывалась штормовыми ветрами, когда в трубе ками-на испуганно выл домовой, и казалось, что остров вот-вот сорвется с прикола и его понесет в сторону Африки. Бунин и Пушечников трудились в своих ком-натах, а мы с Верой Николаевной частенько беседовали в гостиной. Потрески-вали дрова в камине. За окном гудел дождь, сорванные ветром листья нали-пали на оконные стекла.

– Первый раз на Капри мы побывали в марте тысяча девятьсот девятого года. Отель «Виктория» в Неаполе нам не понравился. Хотели остановиться в Сорренто, но Ян вообще не любит каких-либо планов. Недолго думая, сели на пароход и отправились на Капри, – рассказывала Вера Николаевна, – выса-дившись на остров, мы занесли чемоданы в ближайший отель, позавтракали, пошли пешком в город и по дороге встретили падчерицу Горького Катю Желя-буженскую, от нее узнали, что Горький и Андреева в этот день уезжают в Неа-поль. И едва ли не силой потащила нас на виллу «Спинола», что стоит на скло-не у Большой бухты. Горький даже прослезился от радости и всячески опекал нас, посоветовал до их возвращения из Неаполя поселиться в отеле «Поган-но» на улице Витторио Эммануэле. Через несколько дней Горький и Андре-ева вернулись вместе с Луначарским, они были увлечены идеей создания на Капри школы для рабочих-большевиков. В те дни мы почти ежедневно быва-ли у Алексея Максимовича. С утра нарочный приносил записку с приглашени-ем на завтрак. Потом шли гулять. После прогулки нас не отпускали, оставля-ли обедать. Атмосфера за столом царила приятная. Ночами мы гуляли с Яном по горным дорогам. Ян был блестящ, остроумен, постоянно импровизировал, изображал Горького и Луначарского в лицах. Создание на Капри школы для рабочих-большевиков он считал пустой затеей. И не скрывал этого. Думаю, что это одна из причин охлаждения Яна к Горькому.

Через две недели я чувствовал себя значительно лучше. Длительные про-гулки по острову, свежий воздух, здоровая еда, прекрасное каприйское вино сделали свое дело. Бунин заканчивал знаменитую повесть «Суходол», парал-лельно писал рассказы. Писал он быстро, правил, переписывал набело и с па-роходом отправлял в Москву. Пушечников ежедневно ходил на пристань, при-носил русские газеты. Бунина и хвалили, и ругали. Особенно усердствовали черносотенные газеты, рецензенты считали, что изображение писателем рус-ской деревни не более чем «опачкивание народа, поэзия дурных запахов, миллионы блох и вшей, портянки и портянки». Иван Алексеевич только зло усмехался. Приближался новый, 1912 год.

В канун Нового года нарочный принес от Горького записку. Алексей Мак-симович напомнил, что Бунин обещал прочесть один из своих новых расска-зов. Горького я знал по Москве, был он и моим пациентом, поэтому относил-ся ко мне с повышенным вниманием и теплотой. День выдался скверный, хле-стал дождь. Пришлось брать пролетку с поднятым верхом. Ветер гудел в саду.

168

– Разгулялся сирокко, – весело сказал Пушечников. Бунин хмуро покосил-ся на него.

А на горьковской вилле «Серафина» было тепло, сухо, пахло свежими бу-лочками. Публика собралась в огромном кабинете Горького. Ярко полыхал ка-мин. Подали самовар, окна тотчас запотели от пара. Повар с помощником на-крывали у камина чайный стол.

– Рассаживайтесь, господа, – глухо сказал Горький, пододвигая любимое кресло к камину. Плед на плечах делал Алексея Максимовича еще шире, круп-нее, и Бунин рядом с ним выглядел усохшим, маленьким. Он занял место за письменным столом, вытер рот платком, откашлялся и начал читать только что завершенный рассказ «Веселый двор». Читал он на этот раз сдержанно, без артистизма, оттого текст звучал мрачно, а временами и страшно. Голодная ста-руха бредет к сыну, пьянице и бездельнику, жара, видения, разъяренный бык, распоровший старухе живот, сын, пляшущий на могиле матери… У Горького выкатилась слеза, скользнула по скуле и запуталась в усах. Слушатели сидели подавленные, а тут еще сирокко, окончательно распоясавшись, пытался выда-вить оконные стекла. Пламя свечей на чайном столе трепетало.

– Превосходный рассказ, талантливый, – сказал Горький, зябко потирая руки. – Однако же, дорогой Иван Алексеевич, пишите вы о гибельных местах. Россия не вся такая. Я ее пешком исходил, знаю. Есть и светлые деревни, до-статочные.

Назад ехали молча. Ветер поутих, в промоинах между тучами остро бле-стели звезды. Из садов тянуло запахами мокрой земли, и этот запах переби-вал другие запахи декабрьской ночи. На следующий день встали поздно. Сно-ва шел дождь. Собрались у камина ближе к обеду. Бунин расхаживал по гости-ной и раздраженно говорил:

– Горький полагает, что касаться матерей, души русского народа – это его специальность, он даже Гоголя постоянно толчет с дерьмом за «Мертвые души», – писал Гоголь Ноздревых и Собакевичей, а Киреевского, Хомякова, Ба-кунина проглядел.

В январе Бунин много работал, потом захотел встряхнуться, поехать в Не-аполь. Вера Николаевна ехать не хотела: море неспокойное, да и что делать в Неаполе? Но ослушаться не решилась.

За эти месяцы я близко сошелся с Пушечниковым. Знал я его еще ребен-ком, потом юношей, потом студентом. Был он прекрасно образован, начитан, с ним было интересно беседовать. Николай закончил переводить роман Голсу-орси, освободился, и мы после завтрака отправлялись бродить по острову. По-года установилась теплая, временами задувал сирокко, но быстро гас.

Как-то Пушечников выбрал особый маршрут – пройти Тибериевой дорогой, пробитой по вершинам скал до дворца императора. Подъем тяжелый: снача-ла мы шли по крутому плоскогорью среди ферм и виноградников, далее – по выбитым в скалах ступенькам, по которым рабы носили на носилках Тиберия.

169

Шли долго, пока не показался дворец, построенный на скалистом утесе, – вни-зу бездна. Пройти к дворцу не удалось, дорогу преградили римские воины.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – с досадой сказал Николай, – теперь я понимаю, почему местные сюда никогда не ходят. Давайте искать обычную дорогу, по ней и спустимся. У меня спина взмокла. Вы как, профессор?

– Еле иду, в глазах мушки кружатся. Видать, давление подскочило.– Тогда сделаем привал. Вон под той пинией. Идти вниз легче, но опасней.

Здесь случается камнепад.Со стороны дворца послышался протяжный вопль, затем другой, еще силь-

ней.– Спаси и помилуй, Господи! Что это означает?Пушечников пожал плечами:– Поговаривают, что Тиберий приносит богам человеческие жертвы. Вооб-

ще, страшный человек. Господь наказал его за жестокость, лицо и тело у Тибе-рия покрылись язвами, никакие бальзамы не помогают, одно спасение – тер-мальные воды. В рассказе Ивана Алексеевича «Остров сирен» есть характери-стика Тиберия. При этом Бунин ссылается на Светония. Был Тиберий в молодо-сти красив, прекрасно сложен, силы необыкновенной: щелчком пробивал че-реп взрослого человека. А как заболел, по совету звездочетов, покинул Рим и переселился на Капри. Остров неприступен, высадиться на него трудно, тех, кому это удавалось, убивала стража. К тому же цезарь с горы, на которой стоял дворец, обозревал не только остров, но и видел все проходящие корабли. Све-тоний писал, цитирую по памяти: «Был он весьма стар в ту пору, а в уединении, в свободе своего великого разврата и злодейства и в неприступности надеж-ной нуждался». Но, как говорится, и на старуху бывает проруха. Незадолго до смерти Тиберий отправился в Рим, по дороге заболел, решил вернуться на Ка-при, но во время трапезы потерял сознание. С него сняли все символы власти и передали Калигуле. Но Тиберий внезапно открыл глаза, и тогда Макрон заду-шил его. Ну, давайте пойдем, а то до вечера не спустимся в Капри.

Во время очередного привала Пушечников, жмурясь от солнца, сказал: – У Ивана Алексеевича есть стихотворение «Капри», вот послушайте:

Проносились над островомЗимние шквалы и буриТо во мгле и дожде, То в сиянии яркой лазури,И качались, качались цветыЗа стеклом, за окном мастерской, в красных глиняных вазах, -От дождя на стекле загоралисьРубины в алмазах,И свежее цветы расцветали на лоне морском…

170

– Далее не помню, стихотворение большое.– Прекрасно, прекрасно. Когда же он успел написать стихотворение? Не-

бось недавно?– Он его еще не написал, напишет на днях. Через час мы стояли на смотровой площадке, огражденной грубо кован-

ными перилами. Недавно прошел короткий дождь, перила были влажны. Ве-тер снес тучи к югу, сизая дымка истаяла на солнце, и отсюда, с высоты, хоро-шо был виден Неаполь, а море вновь приняло цвет разбавленного купороса. Где-то рядом птица издавала однообразные звуки, словно разучивала гаммы. Николай Пушечников снял шляпу и задумчиво сказал:

– Знаете, когда я умру?– Разве это можно знать?– Можно. В этом мире многое можно. Я умру в 1939 году. Урну с моим пра-

хом замуруют в стене колумбария старой части Новодевичьего кладбища, три метра наискосок от могилы Николая Васильевича Гоголя.

Забегая вперед, скажу, когда мои перемещения во времени благополуч-но завершились, я вернулся в Москву и первым делом сходил на Новодеви-чье кладбище. День был сумрачный, осенний, отовсюду капало, желтые ли-стья налипли на надгробия. На старой территории неподалеку от могилы Го-голя я довольно быстро нашел мраморную плиту в колумбарии. С фотогра-фии на меня взирал пожилой человек с обрюзгшим лицом, в академической шапочке, внизу под фотографией выбито «Пушечников Николай Алексеевич, 1882-1939 гг.» Секция 72.

Бунин с Муромцевой вернулись через две недели, бодрые, посвежев-шие, до Капри добирались из Сорренто, кроме Неаполя успев посетить Пац-циоли, Помпеи. А 13 февраля на Капри неожиданно нагрянул Шаляпин с же-ной. Федор Иванович гастролировал в Монте-Карло, съездил в Канны наве-стить своего приятеля, известного промышленника – миллионера Михаила Ивановича Терещенко. Михаил Иванович пригласил Шаляпина прокатиться на своей яхте по Средиземному морю. Шаляпин спросил: «Слушай, Миша, а давай махнем на Капри, у меня там друзья, Бунин, Горький». Терещенко раз-вел руками:

– Извини, я не могу. Есть серьезная причина. В Московском университе-те, где я приватно преподаю на кафедре римского и гражданского права, гря-дет смута. Идут нападки на ректора и проректора, дошло до министра просве-щения Кассо. Взгляды его тебе известны. Лев Аристидович собирается их уво-лить. Мне срочно нужно в Москву, а ты отправляйся на Капри. Яхта в твоем распоряжении.

Шаляпин остановился на вилле Горького «Серафина». Алексей Максимо-вич тотчас послал Бунину записку с просьбой прибыть срочно «всей артелью». Пришлось идти и мне, хотя с Федором Ивановичем я лично знаком не был,

171

видел его только на сцене Большого театра. И понеслось. Энергии Шаляпина можно только поражаться. Завтрак у Горького, обед у Бунина, поездка в горы на мулах, Анакапри, вечерние концерты. И всегда рядом с великим певцом была его жена – балерина Иола Игнатьевна Торнаги, она начала полнеть, но полнота ее не портила. Мягкая, улыбчивая женщина. А вот Федор Иванович был с ней холодноват, иногда резок. У Иолы Игнатьевны лишь вздрагивал под-бородок, она глядела на Федора Ивановича влюбленными глазами, смотрела, как на божество, которому все дозволено. Николай Пушечников рассказывал, что в 1896 году итальянскую балерину пригласил в свой театр известный меце-нат Савва Иванович Мамонтов, там Иола Торнаги и встретилась с Шаляпиным, осталась в России, вышла замуж за тогда еще малоизвестного певца.

Как-то Николай с горечью сказал:– Трудно быть женой великого певца, как, впрочем, и женой великого писа-

теля. Жертвенность, самоотречение, терпение – вот лишь некоторые качества, какими должна обладать такая женщина. Судьба у Иолы Игнатьевны сродни судьбе Веры Николаевны. Но есть и разница. Иван Алексеевич может быть ре-зок с женой, порой даже груб, но он никогда, до гробовой доски не оставит ее, она – часть его. А Шаляпин – богема, вихрь, ветер, да и внутренней культуры, как у Бунина, у него нет, самородок из народа. Иола Игнатьевна пытается его удержать. В позапрошлом году купила у вдовы купца Баженова уютный особ-нячок на Новинском бульваре. В начале девятнадцатого века жил в нем мо-сковский губернский прокурор Жихарев, известный в ту пору литератор и при-ятель Пушкина. Александр Сергеевич частенько в том особнячке бывал, случа-лось, и ночевал. Особнячок отремонтировали, и стал он местом паломниче-ства московской интеллигенции. Федор Иванович – человек широкий, хлебо-сольный, вечера его пользуются большой популярностью. Только ничего хоро-шего из этой затеи не выйдет.

– Как так?– Оставит Шаляпин жену. А у них шестеро детей. Иола Игнатьевна прирос-

ла к Москве, и какие бури бы не пронеслись над Россией, не покинет страну, останется со старшей дочерью в особнячке, в крохотной комнатушке, сохра-нит архив великого певца. А потом, много лет спустя, в особняке откроется му-зей Шаляпина.

Все-то знал этот удивительный человек – от даты своей смерти до такой вот удивительной истории, которая еще не случилась, но непременно случится. Дневники Пушечникова, дошедшие до нынешних времен, приоткроют много нового в понимании личности Ивана Алексеевича Бунина.

В один из последних вечеров на Капри Шаляпин дал прощальный концерт. На этот раз он познакомил собравшуюся публику с оперой Мусоргского «Хо-ванщина», превосходно исполнил не только партию Досифея, но и все осталь-ные, включая даже женские. Вечер имел шумный успех. Шаляпина с женой

172

провожала на пристань большая толпа, были в ней не только русские колони-сты, но и иностранцы, оказавшиеся в ту пору на Капри.

Вечером сидели в гостиной, за окном шуршал дождь, постреливали дрова в камине. Было тихо, разговор не клеился. Иван Алексеевич встал, подошел к окну и сказал:

– Экое все же чудо – Федор, чудо первобытное, стихийное. А техника! Очень прибавил, но стал покрываться бронзой. Памятник. Манеры европей-ские, лоск европейский, а приглядишься – мужик, и мужик нашенский. – По-вернулся к сидящим за столом и, усмехнувшись, добавил:

– Да, о памятнике. Мне памятник поставят в Орле, на Левашовской горе. Стою я на постаменте и гляжу в зеленую даль родной Орловской губернии. Скульптор талантливый – Клыков. Только он меня как-то возвысил. И строй-ный я, и высокий… При моем-то росте. М-да-а… А приятно. Москва нескоро на памятник расщедрится. Первопрестольную обротали два каменных истука-на: Маяковский и Горький. Представьте, как эти громилы, обнявшись, прогули-ваются по Тверскому бульвару, расталкивая прохожих. А я с Маяковским был знаком, правда, шапочно. В году восемнадцатом, на каком-то вечере с банке-том Маяковский подсел ко мне и стал есть из моей тарелки, затем раззявил пасть и спрашивает: «Вы меня очень ненавидите?» – А я ему: «Слишком много чести. Ешьте, ешьте. Вам, видно, места за столом не хватило». А ведь небеста-ланен, но как-то шиворот-навыворот». – Иван Алексеевич, привстав, загремел, подражая Маяковскому: «А вы ноктюрн сыграть смогли бы на флейте водо-сточных труб?». Сыграл, как же. Запутался с бабами и застрелился из дамского браунинга. Пошло, господа. И еще… Совдеповская власть поставит на бывшем Пречистенском бульваре памятник Гоголю – точь-в-точь кремлевский чинов-ник или налоговый инспектор, не хватает только парусинового картуза и порт-феля. А подлинный памятник работы скульптора Андреева спрячут в садике особняка, где Гоголь скончался.

И весь вечер Бунин был раздражен, желчен, громил советскую власть.– Мое отношение к Ленину известно: политический авантюрист, душегуб,

но в одном я с ним все же согласен: русская либеральная интеллигенция – гов-но!

Вера Николаевна вспыхнула:– Ян, опомнись! К чему этот дурно пахнущий натурализм?– Вера, я только процитировал вождя мирового пролетариата.

4

Я очнулся от холода, познабливало от ночной свежести. Я сидел на пере-вернутой лодке, рядом всплескивало море, невидимое в темноте. Слева тя-желой тучей нависала гора Эпомео, рассеченная пунктиром огоньков, маяк изредка вспыхивал, пуская луч прожектора. Как я попал на дикий пляж, где

173

разок выкупался несколько дней назад, черт его знает. Перед ужином я, как всегда, выпил две рюмки граппы. В номере стояла бутылка «Лимончелло», которую я вез в Москву в подарок приятелю. Неужто добавил? У этого лике-ра крепость, как у водки. Но зачем меня ночью понесло на пляж? Я стал лу-натиком, и на меня подействовало полнолуние? Я задрал голову: луна напо-минала проржавевший эмалированный таз. Небо на востоке стало розоветь, апельсиновый свет растекался по морю. Резко запахло выброшенными нака-том водорослями. На мне были белые испачканные джинсы, белая рубашка, белые мокасины – в таком прикиде я отправился на ужин и, помнится, вер-нулся в номер, дальше – провал. В заднем кармане джинсов я нащупал ключ от номера, взглянул на часы – половина четвертого. Отряхнул брюки и пошел к отелю.

Быстро светало. Окна магазинов и ресторанчиков были темны, будто по-дернулись серой пленкой, с треском проехал на грузовом мопеде африканец в клетчатых шортах, в небольшом кузове тускло отсвечивали крупные лимоны. Если двери в корпус отеля закрыты, подремлю в шезлонге у бассейна. Вдруг я осознал, что не могу вспомнить своего имени, в голове всплыло – Георгий Ни-колаевич. Но кто это? Я? Какой вздор. От испуга почувствовал, как по спине скользнула холодная струйка пота.

Дверь в корпус отеля, к счастью, была не закрыта, я поднялся на лифте на четвертый этаж, открыл дверь в свой номер. Стало совсем светло, на прикро-ватной тумбочке лежал лист бумаги. Я трижды перечитал текст: «Информация об отъезде. Отель Сан Марко. Уважаемый господин… Дата и время отъезда – 13. 9. 7:05. Будьте готовы с Вашим багажом у главной дороги в отель в выше-указанное время, где вы встретитесь с водителем. Паром: Medmar в 08 утра, порт – Ischia-Pozzvolli». Значит, послезавтра, в 7. 05 утра отходит автобус, далее паром, Неаполь, аэропорт. Какая-то ошибка! Мне еще жить в отеле пять дней. Кстати, какое сегодня число? Взял мобильник, открыл календарь, у меня даже в голове помутилось: все совпадало, и срок проживания, и дата отъезда. Куда же делись пять дней? Может, я схожу с ума?

Тишину разорвал колокольный звон мобильника. Звонила жена: – «Ты куда пропал? – резко спросила она. – Я тут места себе не нахожу. Звоню в отель, от-вечают: его нет четыре или пять дней. Как понимать? Загулял?» – «Прости, до-рогая, все это время я был на Капри. Мобильник разбил, покупать новый за евро – дорого. А другими системами связи я пользоваться не умею, ты же зна-ешь, я технический кретин». – «Ты действительно кретин и не только техниче-ский. По какому же телефону ты сейчас говоришь?» – «Сим-карта сохранилась. Вчера нашел в ларьке дешевую «нокию», такую же, как была у меня, сразу по-звонил – твой телефон не отвечал. Здесь особая зона, мобильная связь плохо работает». – «Совсем заврался. Ладно, дома тебя ждет разборка».

В самолете ко мне стала возвращаться память: Бунин, Горький, Пушечни-ков, отель «Квисисана», просторная комната с камином и окнами в мокрый

174

сад, ветер и солнце, словно и не февраль на дворе… Сон, конечно, сон. Вид-но, я настолько вошел в материал, что принял сон за реальные события. С дру-гой стороны, не мог же я проспать пять дней? Смущала и записка, что я нашел в кармане рубашки. «Милостивый государь Георгий Николаевич! – значилось в ней, – соблаговолите сегодня в пять часов пополудни быть у нас на традици-онном московском чаепитии. Ив. Бунин».

175

Содержание

На Отпрядыше................................................................................................... 3Дырка.................................................................................................................. 31Туман.................................................................................................................... 123Предзакатный свет............................................................................................. 139Цыганское проклятие........................................................................................ 144Тайна горы Эпомео............................................................................................ 152

Отпечатано в ОАО «Подольская фабрика офсетной печати».г. Подольск, Ревпроспект, 80/42.Тел.: 8 (4967) 69-97-22, 69-97-29.

E-mail: ofset@podolsk.ruЗаказ № 20876. Тираж 1000 экз.