Виталий Дмитриевbakhyt.org/dmitriev-new.pdf · 2015. 6. 7. · 6 Виталий Дмитриев читателю; ручаюсь, что он получит от этого

В и т а л и й Д м и т р и е в

НадстрочНикСтихотворения

«Геликон Плюс»Санкт-Петербург

2008

Дмитриев В.

Д53 Надстрочник: Стихотворения. — «Геликон Плюс», Санкт-Петербург,2008.—164с.

ISBN978-5-93682-470-8

©ДмитриевВ.,текст,2008

©ГеликонПлюс,оформление,2008

Виталий Владимирович Дмитриев родился в 1950 году в Ленинграде. В 1997-м окончил факультет журналистики ЛГУ. Член Союза писателей СПб. Участник группы «Московское время». «Первая книга стихотворений» вышла в 2006 году. Лауреат премии А. А. Ахматовой 2007 года.

В книгу «Надстрочник» вошли избранные стихотворения разных лет, опуб-ликованные в литературных журналах как в России, так и за рубежом.

Художник Никита Орлов

ISBN978-5-93682-470-8

Предисловие

Мой старый товарищ Виталий Дмитриев в быту весьма ус-пешно косит под любознательного питерского рабочего-стро-ителя, а в последнее время — и ремонтника, даже носит на го-лове — вместо, скажем, богемного берета или гривы спутанных поэтических волос — вполне типичную советскую шляпу образца 70-х, а может быть, и 50-х годов. Должно быть, его вдохновляет пример Сергея Есенина, который, правда, убедительно вживался в другой образ — деревенского самородка и хулигана.

Дмитриев голубоглаз, плотен, порывист. Любит с серьезным, озабоченным лицом высказать какую-нибудь очевидную глупость, литературную или политическую, и выжидательно смотреть на со-беседника: купится или нет? Если собеседник попадается доверчи-вый, то поэт, перед тем, как расхохотаться и, сжалившись, налить жертве полстакана горячительного, обязательно еще несколько колов времени поморочит ей голову.

За предыдущую книгу он получил премию имени Ахматовой (как автор традиционного направления — к этому мы еще вер-немся).

Впрочем, я уже лет тридцать как считаю его одним из лучших поэтов в своем поколении.

И с ума не сойду, и уже не сопьюсь —Мне скандальной легенды не надо.Так чего я боялся? Чего я боюсь?Для чего, словно вор, заучил наизустьПроходные дворы Ленинграда?

Да и здесь, у Фонтанки, ну что я забыл,И какой еще надо свободы?Постою на ветру, у чугунных перил,Загляжусь в нефтяные разводы —

То-то радости, Господи, жить-поживать!Это все ж не блокадную пайку жевать,Не тюремной баландой давиться…Ну а впрочем, не все ли равно. Наплевать.И не то еще может случиться.

� Виталий Дмитриев

На первый взгляд эти блестящие строки отражают почти дзен-буддистское смирение с судьбой. При более пристальном чтении обнаруживается, что за этим недлинным стихотворением стоит далеко не столь гармоничный образ автора, которому роди-на — во всяком случае, в юности — дарила только два варианта судьбы: сойти с ума или спиться. Повзрослевший герой, усмехаясь недавним романтическим соблазнам, принимает третий вариант: «жить-поживать». Вступив в комсомол, а затем и в КПСС, при-обретя «Жигули» и квартиру в жилищно-строительном коопера-тиве? Да нет. Выучив («как вор» — помните мандельштамовский ворованный воздух?) наизусть проходные дворы, одиноко слоня-ясь по разрушающемуся любимому городу, радуясь, что пощади-ли, быть может, мечтая, как тот же О.Э., один из его несомненных учителей, «уехать на вокзал, чтобы нас никто не отыскал».

Как это ни печально, но многие талантливые поэты, родив-шиеся в середине века и раньше, так и не вынесли новой россий-ской революции. Их лучшие стихи остались во временах «до 1991 года», и на расстоянии стало очевидно, что режим тиранический (однако не убивающий), немало содействовал их творчеству. (На-илучшие вина во Франции дает лоза, растущая на самой тощей известняковой почве). Я говорю не о политике, но о гораздо бо-лее тонком чувстве противостояния обществу, изоляции от него, понимании, что оно, это общество, ни на дух не приемлет твоей поэзии, и что «в нем тебе грядущей жатвы нет». Не хочу быть ци-ником, но чувство это для многих оказалось незаменимым источ-ником горькой энергии и внутренней свободы. Времена раннего Маяковского, обличителя буржуазии, явно миновали; вороватые скоробогачи и их обслуга, в конце концов захватившие наше оте-чество, — дичь иного калибра, заслуживающая, может быть, на-смешки, может быть, брезгливости, но никак не бессильных слез ненависти, дающих начало поэтическому вдохновению.

С удовольствием констатирую, что к Виталию Дмитриеву это никак не относится; и при старой власти, и при новой он, пожа-луй, всегда осознавал, что «царство мое не от мира сего». А если уж нынешнее общество (жизнь которого во многом определяется вкусами и потребностями плебса, разжиревшего на нефтяной ди-ете) приводит его в недостойное раздражение, поэт с удовольстви-ем использует свое незаурядное чувство юмора. Получается зло и весело:

Если ж включить под вечер, забавы для видеоговорящий ящик, коснувшись пульта, чтоб наблюдать, не включая звука, лицо враля, или утром (на том же канале) служителя культа, вглядываясь в артикуляцию, и, не силясь запомнить эти хитрые рожи, я повторяю тихо — Господи, посмотри, — Как они все похожи!

Довольно о политике и социологии; прислушаемся к поэту, когда он сосредоточен и одинок.

Наш автор — лаконичен, печален, несуетен. Его живым ин-тонациям можно позавидовать.

Это ветра свободный порывв хищной зелени Летнего сада.Это Ладога в Финский заливпробегает сквозь строй Ленинграда.Перевёрнут дворцовый фасад,на воде отпечатанный чётко,но превыше дворцов и оград —тёмных веток сырая решётка…

Свою разночинскую жизнь Дмитриев воплощает в творчест-во, порою исполненное блоковского пафоса. Но со времен Блока сменилось уже несколько эпох — и вот, во избежание «красивос-тей» вещи, пейзажи, воспоминания в дмитриевских стихах наро-чито упрощены, приземлены (как и сам поэт в жизни). Или лучше сказать заземлены, как мощная динамо-машина?

Впрочем, в них то и дело звучат сигнальные звоночки, полуск-рытые тонкие метафоры, не позволяющие читателю успокоиться, а критику — записать Дмитриева в ряды добросовестных продол-жателей традиции. Скажем, только что процитированный отрывок вроде бы притворяется акварелькой с видами Питера. Увы, все не так благостно. Почему не Нева, а Ладога? Зачем особо подчерки-вать банальный географический факт насчет «Финского залива»? Почему «пробегает»? Почему «сквозь строй»? Почему, наконец, «Ленинграда» — не Питера, не Петербурга? Задачу расшифров-ки, выявления того восхитительного столкновения смыслов, кото-рое скрывается за этими вроде бы нехитрыми словами, оставляю

Предисловие 5

6 Виталий Дмитриев

читателю; ручаюсь, что он получит от этого большое душевное удовольствие. Отмечу только, что далее, похоже, развиваются не-веселые мысли Тютчева о беззащитности человека перед мирозда-нием — недаром зелень «хищная», дворцы перевернуты («…все зримое опять покроют воды / и Божий лик отобразится в них…»), а «превыше всего» оказывается «сырая решетка» веток. Но и это не конец — стихи завершаются пронзительным примирением с неуютным и страшным бытием:

…И сквозь время, сдержавшее крик,плещут волны, мерцая тревожно.Это жизнь, от которой на миготвернуться без слёз невозможно.

Стесняясь, иронизируя, изредка всхлипывая, не тоскуя по золо-тому веку и не ожидая его, Дмитриев упрямо ищет в мире пота-енный смысл, который открывается только через искусство. Этот смысл чаще всего неутешителен, и столь же часто — прекрасен.

Прибывает вода в реке, подступает к дому.Видно где-то в верховьях дождь, а над нами ясно.Даже если ветер доносит раскаты грома, —«Ничего, — говорю, — пройдёт стороной. Не страшно».Я уже привык к этим низким слоистым далям.Оттого, видать, простор не радует взгляда.Я лицо подставляю первым тяжёлым каплям.«Ничего, — говорю, — наверное, так и надо».Ай да ветер дунул. С крыши летит солома.Убирают бельё хозяйки, закрыли ставни.Прибывает вода, подступает вплотную к дому.«Ничего, — говорю, — пройдёт. А жизнь и подавно».

Бахыт Кенжеев

Т о л ч е я п р и м е Т

Надстрочник 9

* * *

Сколько помню себя — только ветер да мрак ледяной,только холод кромешный. Да где ж это было со мной?В Воркуте? Или нет — в нефтяной факелящей Ухте,где сам воздух горел, прожигая дыру в пустоте,всё сжигая дотла, кроме мёрзлых казарменных стен,не давая тепла, ничего не давая взамен.

Сколько помню себя — то похмелье, то взлёт, то запой.Очарованный бомж, пожиратель помады губной,раздвигатель коленок, искатель нехитрых чудес,проходящий по жизни с гитарою наперевес.Столько раз разведенец, что стыдно менять паспорта,но читающий музыку даже с пустого листа,повторяющий всуе бессмертные строки навзрыдв полутёмном подъезде, где не был однажды убит.

Сколько помню себя — только цепь бесконечных утрат.Саша, Боря, Олег… Кто продолжит трагический ряд?Обольщаться не стоит. Продолжить сумеет любой.


Ты ведь знаешь, что список кончается только тобой.Ничего. Отшутись. Перечти «Мушкетёров» Дюма. Это жизнь. Просто жизнь.И она от тебя без ума.

Посмотри как любуются солнце, и ветер, и снег.Вот идёт вдоль канала счастливый смешной человек,улыбается встречным, рифмует дома на ходутак легко и беспечно. В каком это было году?И в какой это жизни? Не знаю. И знать не хочу.Я любовью к Отчизне за это ещё заплачу.


* * *

А. Сопровскому

1

Остановится машина под окном,дверцей кто-то хлопнет осторожно.Ты о чём сейчас подумал? — Ни о чём.Ты о чём сидишь и пишешь? — Ни о чём.Разве можно целый вечер ни о чём?Значит можно.Что-то в городе творится по ночам,видно снова им не спится, сволочам.Я на улице пустынной обернусь, —не за мной ли эта парочка идёт?И не то чтобы чего-нибудь боюсь, —просто знаю сто смертей наперечёт.Да и Муза у Литейного мостаулыбалась мне однажды неспроста.Будет время — улыбнёмся, а теперь —пару строчек на машинке отстучим,поглядим с тоской на запертую дверь,там за дверью… Но об этом промолчим.Будет время — усмехнёмся, а сейчас —Дай нам Бог, чтоб свет в подъезде не погас.

2

Захлебнёшься встречным ветроми поймёшь довольно скоро —в этом воздухе несметномчеловеку нет опоры.Распахав земное лоно,ожидая изобилья,не находит он резонамастерить из воска крылья.


Обнищали наши души.Человеку нет свободы,если он не смог нарушитьхоть один закон природы,и ещё при этой жизнине уверовал в бессмертье,ожидая скорбной тризны,навсегда прикован к тверди.

Никому я не обязан.Но была бы жизнь бесцельной,если б с прошлым не был связанлёгким крестиком нательным.За грядущее в ответебыть, увы, намного проще.О, как дико воет ветернад разграбленною рощей.На глазах редеют кроны.Это много или мало,если падает в ладонилист, как сердце тёмно-алый,если бездна под ногамине пугает немотою,хоть расходятся кругамидни, отринутые мною?

О, как просто ожиданьепереходит в сожаленье.Кто-то просит прозябанья,словно слабое растенье,но смолкает тихий голос,повторив молитву всуе.Острый серп срезает колоси забвением врачует.Для осеннего кочевьясада Божьего не надо.Одичавшие деревьятянут ветви сквозь ограду,


уронить в чужие рукигорьковатый плод познанья.Бесполезно, ибо внукине вникают в назиданья.

Переставь любые строки,перечти с конца к началу —одинаковы истокии веселья, и печали.Повтори любое словосотню раз — лишится смысла.Жизни смертная основараспадается на числа.Застывают в жилах соки.Для чего же я долдоню? —Чтоб не слышать одинокийветра плач, да крик вороний.С каждым днём всё глубже дали,всё прохладней свет вечерний.Мокнут листья на асфальтетусклым золотом по черни.

Я не знаю цену дружбе,ничему не знаю цену.Тянет вечностью и стужейиз расхристанной Вселенной,где устало и покорнонаши звёзды тлеют рядомв этом небе беспризорноммеж Москвой и Ленинградом.

1� Виталий Дмитриев

На ВДНХ

Е. Блажеевскому

Два по сто, бутерброды с сыром. В мелком блюдечке тонет сдача. Ну давай — за спасенье мира, за тебя, мой друг, за удачу! За весенний короткий дождик. За стихи. За скончанье века. За красивое слово «подвиг» не достойное человека.


* * *

Валере Грубину

На лице моём улыбка, кружка светится в руке. Сердце бедное, как рыбка, бултыхается в пивке. Возрождённая из пены, оживая не спеша, молодеет постепенно алкогольная душа. После жизни, после смерти буду я незнамо где — в тополиной круговерти, в зацветающей воде, в этом небе голубином, в этой почве. А пока — хорошо напиться пива на Обводном у ларька.


* * *

Окурки в торт — и празднику конец. Все разбрелись поспать. Уже светлеет. На блюде оплывает холодец, надкушенное яблоко ржавеет, три розы умирают в хрустале… И ни одной бутылки на столе.

Гасите свет! Хозяин еле жив. Прилёг в салат. Не трогайте, оставьте. Уже проснулся дом. Ты слышишь — лифт разгуливает с воем в тесной шахте. Ну, вот и досидели до рассвета. Гасите свет. Всё выпито и спето.

Гасите свет. Пора и по домам. Финита ля комедия. Финита! Прощайте — мне в Чертаново. А вам? Зачем такси? Метро уже открыто. В окно сочится утренняя муть. Да и хозяйке нужно отдохнуть.

Который час? Часы мои спешат — там вечно вместо вторника суббота. А впрочем, мы не будем раздражать товарищей, бредущих на работу. Ведь им же всё равно не объяснить, что некуда и не за чем спешить.


* * *

Всё устоится, устаканится, на самом донышке останется вино, не для похмельной пагубы, а лишь для поминанья на губы. Всё худо-бедно образуется, обтешется, пообломается, уляжется и зарифмуется. Или хотя бы попытается.


* * *

Олегу Григорьеву

Погребальной меди звуки.Дождик колкий, как песок.Я возьму зачем-то в рукиглины слипшийся комок.Брошу в яму. Бог с тобою!Снизу эхо гробовое.Не такой я встречи ждал.И с меня возьмут с лихвоювсё, что жизни задолжал.Я люблю её причуды, —изменяется, течёт —в никуда, из ниоткуда,бестолковый переход.Но зачем-то нужно было,чтоб земная жизнь мояв пустоте соединилаэти два небытия,но зачем-то ведь призвалив это время нас с тобой…Постояли. Помолчалинад могилою сыройи пошёл стакан по кругу.Пили молча, зло, до дна,будто впрямь кончина друга —наша общая вина.


* * *

Тот чудак возле кромки прибояпринимает за отзвук тоскистоны чаек над тёмной водою.Вот ведь — плачут почти по-людски.Столько собственной боли и страстион вложил в этот жалобный крик,что уже понимает отчастиих нехитрый гортанный язык.Всё пройдёт. И была ли причинагоревать? — Можно всё позабыть,воркованием жить голубиным,воробьиным чириканьем жить,чтоб однажды в ночи, засыпая,расквитавшись с нехитрой бедой,вдруг услышать — всё так же рыдают,плачут птицы над чёрной водой.


* * *

Похмелье затянулось, господа.Мы забрели куда-то не туда.Скажи, зачем я вновь припоминаюдорогу, поле, избы в два ряда,телегу у дощатого сарая,мать-мачехой поросший косогор,на спуске к речке порванные сети,две плоскодонки… И над всем над этим —немыслимо сияющий простор.Бывают же такие островки,которые и время обтекает.Я повторяю медленно — бывают.Глаза закрою — вижу блеск реки,а за рекой у самого селасосновый бор, деревья все в надрезах,по желобкам в воронки из железастекает желтоватая смола.Прохладная лесная тишинаутешит, худо-бедно успокоит.Уж если эта жизнь тебе дана,то о другой загадывать не стоит.Молчи. Давно пора бы растерятьбылые представления о славе.Пора, мой друг, пора — давно пора,поскольку умирать ещё не вправе.


* * *

Вот и закончилось всё без меняи до обидного просто.Только на время не стоит пенять,выбрав судьбу не по росту.Выплеснуть всё, что копилось внутри,нынче уже не геройство.Если боишься — не говори.Если сказал — не бойся.Сколько же можно напрасно служитьэтой дурацкой системе?Я не желаю ни правды, ни лжи,ибо над нами над всемисамое время взлететь топору —слишком уж верили слову,ибо не кончится всё по добру,в этой стране, по здорову.Мы этой жизни не знали цены, —вот нам она и зачтётся.Только для новой гражданской войныграждан уже не найдётся.Господи, дай нам от крови уйти,ведь из огня да в полымяслишком накатаны наши пути,хоть и неисповедимы.Все мы дошли до последней черты, —всё, что могли, развалили.Сколько же рабства и клеветыв нашей крови растворили,если душа начинает вскипать,как от кессонной болезни,если уже бесполезно молчать,да и кричать — бесполезно.


* * *

Когда бездействие сродниинстинкту самосохраненья,среди всеобщей болтовния преисполнен дивной лени.С утра, не раздвигая штор,и телевизор не включая,я видеть не хочу в упортебя, Страна моя родная.Не потревожат сладкий сонночных парламентов дебаты.Я отключаю телефон.Я затыкаю уши ватой.И, с полки сняв роман Дюма,вновь забываю всё на свете.Уж если мир сошёл с ума,мне за компанию, — не светит.


* * *

Стою один на скудном пустыре,пытаюсь память бедную согретьи усмехаюсь мыслям невесёлым.Былой костёр хочу разворошить,но нет огня, а сверху порошиттончайший снег февральского помола.Возможно это вечности налёт,он покрывает жизни переплёт,как пыль. Коснись рукой и отразитсязвезда ночная, впаянная в лёд,горящая над новою страницей.


* * *

Прибывает вода в реке, подступает к дому.Видно где-то в верховьях дождь, а над нами ясно.Даже если ветер доносит раскаты грома, —«Ничего, — говорю, — пройдёт стороной. Не страшно».Я уже привык к этим низким слоистым далям.Оттого, видать, простор не радует взгляда.Я лицо подставляю первым тяжёлым каплям.«Ничего, — говорю, — наверное, так и надо».Ай да ветер дунул. С крыши летит солома.Убирают бельё хозяйки, закрыли ставни.Прибывает вода, подступает вплотную к дому.«Ничего, — говорю, — пройдёт. А жизнь и подавно.


* * *

Вот город, в котором давным-давносуша напоминает дно,камень стен источает сырость.Вот дом, в котором я жил и вырос,где, растворяя утром окново двор-колодец, мне сужденострадать от жажды. Так уж случилось,что этот город, в который влюблён,фотогеничный со всех сторон,равно прекрасный и в фас, и в профиль,где я, двадцать лет отходив в «Сайгон»,выпил цистерну плохого кофе,давит меня, как гранитный гроб.Но такой уж, видно, я остолоп,предпочитающий жить в могиле.Всё ожидаю всемирный потопименно здесь, увидеть чтобтонущим Александрийский Столпи среди волн золотые шпили.Вот сюжет картины — «Приплыли».


* * *

Над головой бабахнет пушка.Асфальт размякнет от жары.Июньским пухом, как подушки,набиты пыльные дворы.Присядь на низенькой скамейкеи закури, и спичку брось.Огня медлительная змейкаползёт от ног. Прожги насквозьсухую землю под ногами.Как безобидно это пламя.Куда ни глянешь — пух летитиюньский, белый, тополиный.Такая чудная перинау самых ног моих горит.Ну вот — ещё одна приметаскупого питерского лета.Я знаю множество примет —родимых пятен Ленинграда.А впрочем, хватит. Мне не надодеталей. Пусть другой поэтзаймётся этим крохоборством.Пускай достойный акмеист,чураясь собственного сходства,как будто на руку нечист,вставляет в стих то башню крана,то землеройный агрегат,а я не стану. Мне простят,надеюсь, мелкие изъяны.


* * *

Ночью в подъезде, где лампочки то ли разбили,то ли свинтили — стоишь, к темноте привыкая.Дом словно вымер, как будто его разбомбилии расселили уже. Тишина-то какая.Словно полопались все заводные пружины.Вытянув руку, бредёшь и бубнишь поневоле:«Нужно б свечей прикупить, фитилей, керосину,масла лампадного, спичек, поваренной соли…»


* * *

Хоромы сменив на полати,свершив переезда обряд,толкаясь на Старом Арбате,зачем я так выпукло рад,узнав на лубочной картинкеограду, двойной светофорв том месте, где улица Глинкивпадает в Никольский собор?

Зачем я цепляюсь за место,коль время едино для всех?Сквозь город, не стоящий мессы,почти презирая успех,бреду, то ли слаб, то ли болен.Но вот наступает тот миг,когда с четырёх колоколенвещает единый язык.

И вновь вдоль изгибов каналаиду неизвестно куда.Ты помнишь, ведь здесь протекалаиная, живая вода,иные деревья шумелипод тёплым весенним дождём,где Росси, Ринальди, Растреллирокочут, как пойманный гром.

И даже не верится толком,что всё это сходит на нет.Лишь ты, безымянным осколкомв пространстве блуждая, поэт,ещё не предвидишь, не знаешькуда и зачем возлетишь,чьей кровью себя запятнаешь,чью душу безвинно спалишь.


ОТКаЗ ОТ РОМаНа

Бахыту Кенжееву, другу-поэту, романтику и романисту

Я никогда не напишу роман.Наверно, будь я трижды графоман,меня б на это дело не хватило.Рассказ могу, но тоже через силу,чтоб не забыть сюжет, занятный ход.Ну а роман как здание растёт —сплошные коридоры и подвалы,тьма перекрытий, лестницы, провалы,от темы к теме хитрый переход.Здесь время то летит, то вспять течёт,то замирает. Так проходит год,потом второй. А это лишь начало.Герой взрослеет, женится, потомсупруге изменяет с секретаршей,которая жены немного старше.Скандалы, ссоры… Это в первый том.

Развод. Слепая ненависть детей.Он пьёт и опускается всё ниже.И вдруг — любовь. Полёт. Накал страстей.Повторный брак. Медовый месяц. Мсти жеему, судьба. Пусть знает, что к чему.Её ревнует он сперва к знакомым,потом к подругам. Ни на шаг из дома.Не выдержав, она и впрямь емуизменит. Это для второго тома.

И всё это не где-то в пустоте,а в гуще исторических событий.Они живут, допустим, в Сумгаите.Героя моего зовут Бахытом.Она армянка. Родственники, те,которые с армянской стороны,всё делают для разрушенья брака.


Развод. А тут резня. Он жив, однако,и вот один, оставшись без жены,переезжает в город Ленинград,который вскоре станет Петербургом.Путч. Город замирает от испуга.Потом идёт постройка баррикад.Явлинский арестовывает Пуго.На танке Ельцин. Финиш. Смольный взят.

Какой размах, какое полотно —простая жизнь на грандиозном фоне.Распад Союза. Холодно. Темно.Рост цен. Хандра. И водка по талонам.По пьянке он бросается в окно.Ломает ногу. Описать больницу —грязь, нет лекарств. Про разовые шприцыздесь и не знают, а из-за границынет помощи. Красотка-медсестра.Герой влюблён, уже готов женитьсяи в третий раз. Ну что ж — давно пора.

Ему под сорок. Тут бы жить да жить.Бесплатный спирт. Но сколько же спиваться?Жена ворует морфий. Мой Бахытиз любопытства пробует ширяться,потом всерьёз садится на иглу.Жена в отъезде. Он без марафета,его ломает. Описать и это.А тут как раз — аптека на углу.

Ночь. Ограбленье. Бегство. Всё удачно.Домой нельзя. К приятелю на дачуон едет. В полуночной электричкек нему подходят трое. Просят спички.А спичек — нет. Разборка. Мордобой.Разжали двери. Вышвырнули тело.Тут встречный поезд. Фары из метели.На рельсах погибает мой герой.«Лишь ампулы разбитые блестели


на свежем окровавленном снегу», —так и закончить эту эпопею.А всё-таки, ты знаешь, — не сумею,не напишу романа. Не смогу.


* * *

Вера без любви…Любовь без веры…Слишком равноценные химеры скудной изощренности ума. И не позавидуешь мессии, если он появится в России. Дайте всё и сразу — задарма.

Ну а мы проверим — всё ли дали, мы достанем старые медали «За Берлин», «За Прагу», «За Чечню», вспомним, что ни разу не бряцали танками по вашим авеню, времена Очакова и Крыма…

Господи, о, как невыносимо верить, и любить свою страну.


* * *

Для чего скулить, проклиная земной удел?Если ты лишь взвесь — оседай наравне со всеми.Нужно просто жить у начала великих дел, то есть — именно здесь и именно в это время.


ПРОщаНие с ЛиТВОй

Е. Игнатовой

Полюбил я литовскую влажную речь и внимал, как латыни,в тайный смысл не вникая, но кажется мне и поныне,что пойму с полуслова любое её причитанье.О, как тихо мне было, как долго копилось молчанье.За холмами терялась, в себя уходила дорога,утешая мой взгляд, возвышая до плавного спуска.Yizo gero! Прощай! Или как оно будет по-русски?Я уже и забыл. Слава Богу!Только музыку помню да низкие жёлтые звёзды.Только музыке верю да этому тёмному саду,над которым твердеет октябрьский целительный воздух.А слова? А стихи? — Это лишнее. Больше не надо.Допиши и порви. Доживи и умри без боязни,как сады вымирают, когда устают плодоносить.Это кто же сказал «Мы готовы для праздничной казни»?Не для казни — для смерти, которая нас и не спросит.Всё, что музыкой живо, лишь музыкой будет убито.Мы наверно и живы, покуда не всеми забыты,но готовы к забвенью, как эта листва на излёте,обрываясь, кончаясь в последней спасительной ноте.


* * *

Я за городом жил всё это лето,о том, что происходит где-то в мире,я узнавал случайно из газеты,наколотой на гвоздике в сортире.Рычала стройка сотнями моторов,клубила пылью от цементовоза.Распространяли фауна и флораблагоуханье свежего навоза.Строительство — всегда немного праздник.Получка — это тоже день творенья.И всё-таки творцы перепивалисьи стройка приходила в запустенье.Торчали в небо башенные краны,пересыхал раствор уже ненужный.И лишь в бытовках весело и дружнопозванивали полные стаканы.Я с ними пил. Они — не виноваты…


* * *

Влажный бархат арбузного среза,белизну скорлупы и яйца,ядовитую зелень «Шартреза»,непривычную тяжесть свинца,запах кожи и привкус лимона,скрип деревьев, раскачку вагона —всё, чем память живёт изумлённо,мне уже не забыть до конца.

Это жизни моей обстановка,неуклюжий её реквизит,оболочка её, упаковка,сквозь которую время сквозит,продувая, как шаткий скворечник.Я люблю этот холод нездешний.Я люблю этот город, конечно,но сегодня чего-то знобит.

Этот список немногого стоит.Дополняем. Да только зачем?Разве чтобы задеть за живое,поиграть непослушной строкою,перепробовать несколько тем?Ибо, всё-таки, жизненный опытневелик. Эта память хранит —волны, к морю идущие скопом,да холодный зернистый гранит.Прикоснусь осторожной рукою.Я люблю этот город, не скрою,одинокой любовью земною.Одиночество нас и роднит.


* * *

Никого не буди, но зажмурься от яркого света.Выходя на крыльцо, чуть коснись отсыревших перил.Пробегись босиком по тропинке, ещё не согретой,ощущая, как пальцы щекочет прохладная пыль.Обрывается сад на краю молодого оврага.Посмотри, как спешат на ветвях завязаться плоды.Обнажённые корни вбирают последнюю влагу,а другие — цветут, им ещё далеко до беды.Неужели всё спит? Ты один на краю этой бездны.И ещё впереди целый ворох прекрасных страницв книге жизни твоей. Ты, покуда навеки не изгнаниз великого царства свободных растений и птиц.Попытайся запомнить хотя бы вот это мгновенье…Обрывается память. Всё тоньше хрустальная нить.Возвратись в этот дом, поднимись по истёртым ступеням.Никого не буди. Никого и нельзя разбудить.


* * *

Город. Памяти осколки. Здесь вот жили где-тоЮра Колкер, Таня Колкер, дочь Елизавета.На Шпалерной в коммуналке я бывал когда-то.Навестить бы их, да жалко — съехали куда-то.Вроде в Лондон. Мне б, пожалуй, разузнать при встречеу друзей. Да их не стало. А кто жив — далече.У живых иные беды, радости другие.Я, наверно, тоже съеду, сгину из России.Город. Памяти осколки. Здесь вот жили где-тоЮра Колкер, Таня Колкер, дочь Елизавета.


* * *

Я бродил по белу свету.Мир почти утратил веру.Что же делают поэты,душ российских инженеры?Клеют лапти из махоркида верёвки вьют из пыли,чтоб заметили в Нью-Йорке,чтоб в Париже оценили.

�0 Виталий Дмитриев

* * *Бродскому

Здесь который год поминают Цоя,в шоколад подмешивают сою,малому предпочитая большое,не любят евреев, хотя в лицо яне знаю ни одного юдофоба,но если веками копится злоба,нужен объект, разрядиться чтобы.Впрочем, это вопрос особый,и не будем пока об этом.Здесь зимой морозно, дождливо летом,здесь, охотясь, стреляют всегда дуплетоми довольно просто прослыть поэтом.Здесь, ошпарясь, принято дуть на воду,в недородах любят винить погоду,здесь всего четыре времени годаи страшнее рабства только свобода.Уходя в траву, здесь ржавеют рельсы,самогона в деревне — хоть залейся,ты отсюда выбраться не надейся —непременно шваркнут об тейбл фейсом.Здесь, куда ни плюнешь — барак да зона,здесь язык богат корнями, но кронапоражает скудостью лексиконаи кирзу нельзя отличить от Керзона.Здесь пространства меряют на парсеки,здесь нельзя купить аспирин в аптеке,здесь забыли путь из варягов в грекии леса вырубают вдоль рек, а реки,высыхая, мелеют от лесосплава.Здесь любая слава — дурная слава,здесь нельзя налево, нельзя направо,но и в центре тоже грозит расправа.Здесь любви платонической или плотскойне бывает. Её заменили скотской.«Всё не так, ребята!» — хрипит Высоцкий.Здесь каким-то чудом родился Бродский.

Надстрочник �1

* * *

Наглая, подлая, пьяная,лживая в покаянии,что ж ты хитришь, страна моя?Всё из-за подаяния?Ну а своё? Раскрадено?Иль за гроши распродано?Так ведь и сдохнешь, гадина,бедная моя Родина.Храма ворота заперты.Впору пройти сторонкою.Что ж я стою у паперти,мелочь в кармане комкаю?Что ж я гляжу с надеждоюв это лицо испитое,силясь припомнить прежнее,давнее, позабытое?


* * *

Переболела моя душа,перетерпела, перестрадала.Да и не стоили ни грошапрежней поэзии причиндалы.Словно старьёвщик, бредёт поэт,под лопухами шурует палкой.Что ни стихи — толчея примет —смесь антикварной лавки и свалки,или метафор крутой замес…Да неужели не отстоитсясмутного времени злая взвесьв полупохмельных глазах провидца?


* * *

Бродит дворник по двору,лом приварен к топору, хмуро скалывает лёд.Март. 2003-й год.

�� Виталий Дмитриев

* * *

На люке, возле теплотрассы лежит облезлая собака. А повезло же ей однако — ни шкуры у неё, ни мяса. Другие, поприличней шавки, давно пошли на фарш и шапки.


В ЯЛТе

Море умирает возле мола делает последние броски, всё пораскололо, измололо, а теперь шлифует черепки.Изумрудным донышком бутылки хочет обольстить и обмануть.До чего бездонная копилка!Стоит только руку протянуть...

А усадьба светится в туманеи горит над берегом костёр,и стреляет чаек дядя Ванянад вишнёвым садом трёх сестёр…


* * *

Я в детстве думал — Минск стоит у моря.Слова «эсминец», «мичман», «миноносец»мне представлялись однокоренными.Увы, — отсюда моря не видать.Флот Лукашенко меньше флота Кучмы…

н о ч н о й д о ж д ь


* * *Возможно, где-то и есть глубина,но эта гладь лишена объёма.Если тебя поднимает волна,ты ничего не видишь крометаких же волн. Посмотри вокруг —настолько спокойно житейское море,что даже если тонет твой друг,это не воспринимаешь как горе.Ты видишь волны, а их накатна сушу скрыт навсегда от глаза.Сплошные волны. Над ними закат.А дальше — ум заходит за разум.Поэтому лучше бы и не писать,а бормотать стихи, как молитву,сам которую пониматьты не обязан. Слова, что слитывоедино, рождают сплавмыслей, чувства, остатков воли.Поэзия — это сгусток боли,сгусток жизни, её состав.Поэтому лучше бы думать о том,что завтра тебя ожидает то же,что и сегодня — холодный дом,скомканный сон, постылое ложе,жизни неутолимая жаждаи смерть, в которую входим дважды.Поэтому лучше бы и не жить.Но этот выбор нам не дан свыше.Имеющий уши — да услышит,глаза имеющий — да различитв своей неповторимой судьбеситуаций готовые звенья.Но когда изменяют и слух, и зренье —так легко изменить себесамому. За волной волна.Для ситуаций и их стеченийнет ни правил, ни исключений, —только жизнь. А она — одна.


* * *

Понимаешь, хмурясь, прошлое итожа —доброта и трусость — не одно и то же.

Иногда похожи, но — довольно слабо.Так что — дай нам, Боже, честности хотя бы.

Хоть перед собою, как и должно людям.Ну а про героев — говорить не будем…


* * *

Если где и была помарка, то ремарка, а не обман. Был Матфея, Луки и Марка откровеннее Иоанн. Ведь свобода — всегда свобода,а неволя — как свальный грех. И уходит Христос по водам аки по суху, бросив тех, кто не истины ждал, а хлеба, не спасенья, а правежа, словно кто-нибудь им на небе хоть чего-нибудь задолжал. Не впервой нам считать утраты и, смыкаясь, ровнять ряды. Аты-баты. Идут солдаты. В Гефсимане цветут сады. Распинаются словоблуды, никогда не закончат спор. Не спеши, потерпи, Иуда, пересмотрят твой приговор.


* * * А. Грицману

Стол яств накрыт, все избраны давно, но вот — приносит пишущим вино нежданный гость. И хмурится застолье.А он читает новые стихи. Они не хороши и не плохи, но поражают сердце юной болью. И кто-то отставляет свой бокал… А тот, кто лишь себе всегда внимал — пересыпает сахар крупной солью.


ГОРецКий МОНасТыРь

Мне любо-дорого смотреть, как иностранные старухиспешат себя запечатлеть на фоне церкви развалюхи.

Их этим можно удивить.А я на колокольне старой читаю: «В колокол звонить нельзя. Лишь в случае пожара». И вход, наверное недаром, крест-накрест досками забит.

Да и чему бы здесь гореть? Такое бушевало пламя, что разве только стены храма ещё сумели уцелеть, лишь этот отсыревший свод, да этот камень почерневший, где до сих пор зияют бреши. Такой таран пустили в ход, когда крушили всё подряд…

А мы — другое поколенье. Внутри скрывая запустенье, мы реставрируем фасад. Твердим: «Никто не виноват ни в чём…»


* * *

В. Ширали

Лодки вмерзают в чёрный лёд, потом этот лёд постепенно тает.Зима то наступает, то отступает, как будто время само не поймёт, в какую сторону проистекать. Вокруг простирается время года, которое я не берусь описать.Дома на берегу мешают ветру устроить пургу и он гладит озябшую воду.

Что ж — на судьбу обижаться грех.Если время одно на всех, выбор пространства едва ли важен.Главное, брат, не сходить с ума, видя, как надвигается тьма, и ничего не видя даже.Это не разум зашёл в тупик, просто наметился новый стык зыбкой надежды и твёрдой веры.

Эта отчизна — твоя галера. Значит греби, ибо ты привык к этой земле и этому небу, этой воде и этому хлебу, к этой хляби и этой тверди…К здешней жизни и здешней смерти.


* * *

За то судьбе скажи спасибо, что в карте жизни всех названий уже не различаешь, ибо бумага вытерлась до ткани, до полотна, до основанья, до непрочтенья, до зиянья, читай — до дыр на самых сгибах.

За то благодари фортуну, что отрочества не случилось, что вслед за детством — сразу юность. А зрелость где? Скажи на милость.

Ах, молодость — ты затянулась и недоперевоплотилась.


* * *

Любимая, прекрасен наш союз, пока не откровенны притязанья на жизнь мою. Как в паутине бьюсь, сам ничего не ведаю заране, и всё ж боюсь. Как будто бы и впрямь схожу с ума. Вот смерть находит тёмной полосою. Звезда последняя. И облако. И тьма. Я отвернусь, глаза прикрою. Как холодно. Февральский липкий снег ложится на карниз и сразу тает. Фонарь в окне так радостно сияет, что неуютно делается мне. Который час? Пол первого. Слышны под окнами какой-то смех и пенье. А день какой сегодня? Воскресенье.

Да будет мрак зиять со всех сторон. Да буду я вовеки неприкаян. Как Каин. Как он. Да будет время медлить возле нас. Да будет очаровано пространство своим непостоянством в этот час. Да будет ночь. Да будет всё как есть. Иного и не жду при этой жизни. В моей Отчизне без меня не счесть пророков, ясновидцев и святых. Подальше бы, о Господи, от них.


* * *

Ах, как вьётся верёвочка. Видно, кончаться не скоро.Деревянные улочки, ставни, задвижки, запоры…Закрываю все створки, валяюсь в измятой постели.Ах, какие задворки для нас на земле уцелели.

Выйдет прошлое боком, да так и пройдёт под сурдинку.Подгляжу ненароком и горе, и счастье в обнимку,толчею у прилавка, пустые усталые лица.Даже здесь, в этой давке, мне с ними не слиться.

Лишь бы жизнь не теряла извечный свой привкус бумажный.Это тоже не мало, а всё остальное не важно,даже город голодный в свистках милицейских окраин,даже страх подворотный, которому я не хозяин.

Я ведь знаю отныне, что жил и умру на чужбине,никогда не покину я этой великой пустыни.Ты прости мне, Иосиф, но это моя остановка.Ах, как вьётся верёвочка. Как она вьётся, верёвка.


* * *

Жизнь пришла в запустенье.Скупая пора нищетынаступает, но тывсюду ищешь знамение,повод казаться беспечным,повторяя: «Конечно.Я всё понимаю, но это не вечно».

Жизнь пришла в запустенье.И можно писать наугадчто угодно: дорогу, стареющий сад,бормотание листьев ночных,паутину сырых фонарей,город, поле, казарму, колючую сеть лагерей,только стоит ли, еслиЖизнь пришла в запустенье.

Если дело не в строчках(куда и зачем рифмовал),не в позиции даже.Ты знаешь подспудно,что боль неподсудна.Искал, находил, потерял…Это, в общем, не трудно.

Жизнь пришла в запустенье.Зачем тебе этот рефрен?Я готов отказаться,но что мне предложат взамен,если жизнь —в самом деле, пришла в запустенье?


* * *

Это ветра свободный порывв хищной зелени Летнего сада.Это Ладога в Финский заливпробегает сквозь строй Ленинграда.Перевёрнут дворцовый фасад,на воде отпечатанный чётко,но превыше дворцов и оград —тёмных веток сырая решётка.Посмотри — возле Стрелки Невапоневоле смиряет теченье,разбегаясь на два рукава,разводя их почти в изумленьи.И сквозь время, сдержавшее крик,плещут волны, мерцая тревожно.Это жизнь, от которой на миг отвернуться без слёз невозможно…


* * *

Пусть не графика, — живопись, но —предпочтительно чёрным и белым,как в немом неподвижном кино.Утром встанешь, посмотришь в окно —тот же уголь, приправленный мелом.Смерть контрастна, поскольку хитритьне умеет, а мне не впервыепритворяться что умер, но жить,постигая азы мимикрии.Припорошен февральским снежком,чуден Невский при тихой погоде.Хорошо прогуляться пешком,потолкаться в прохожем народе,на фасады взирая и необращая вниманья на лица,по нечётной пройтись стороне,забывая свой долг очевидца,не к Дворцовой, не к Зимнему, гдеу Атлантов толпятся разини, —к несвободной Обводной воде,куполам Доменико Трезини.По ступеням спуститься, присесть,закурить. Здесь спокойней и тише.И вода ледяная чуть слышношелестит, что-то шепчет.Бог весть.


* * *

И с ума не сойду, и уже не сопьюсь —мне скандальной легенды не надо.Так чего я боялся? Чего я боюсь?Для чего словно вор заучил наизустьпроходные дворы Ленинграда?Да и здесь, у Фонтанки, ну что я забыл?И какой ещё надо свободы?Постою на ветру у чугунных перил,загляжусь в нефтяные разводы.То-то радости, Господи, — жить-поживать.Это всё ж не блокадную пайку жевать,не тюремной баландой давиться.Ну а впрочем, — не всё ли равно? Наплевать.И не то ещё может случиться.


ПесеНКа БеЛОй КОРОЛеВсКОй ПеШКи

Я Пешка — обычная Пешка. Нас много, мы в первом ряду.Король мой, с приказом не мешкай. Ты видишь меня? — Я иду.Е2—Е�, как надо. Храни меня Конь или Слон.Покой королевства — награда для тех, кто поставлен в заслон.

Я Пешка, обычная Пешка. Я сделала первый свой ход.Пускай меня кто-то с усмешкой, блефуя, толкает вперёд.Послушна, но в этом не каюсь, воюю за честь Короля,и вырваться как-то пытаюсь из ряда таких же, как я.

Я Пешка, обычная Пешка. Идёт королевский гамбит.И щёлкают нас как орешки, мой Конь белогривый убит.Но я представляю угрозу, ещё допекаю Ферзя, встаю в неприступную позу. Нельзя меня трогать. Нельзя.

Я Пешка, обычная Пешка. Живу всем смертям вопреки.Всё жду, в суматохе и спешке смахнуть позабудут с доски.Закончится партия крахом, Король потеряет праваи я попытаюсь без страха начать, как и прежде — с Е2.

Я Пешка, обычная пешка. Я первая в тесном ряду.Рискую, но снова конечно до края доски не дойду,нелепый свой путь повторяя по клетчатой этой грязи. Но мне и не надо до края, хотя и толкают в Ферзи.


* * *

Как высока земная тишина,какой простор для голоса и взгляда.Наверно это больше, чем награда,душе, пока крылата и бедна,но не поёт, свершая перелёт,порою только вскрикнет одиноко,давая знать, что я уже не тот.Но — не поёт пернатая до срока.

Осенний сад затих и поредел.Живу. Благословляю свой удел.Ведь в стихотворном кружеве лиловоместь между строк блистательный пробел,где так прекрасно всё, что проглядели не задел ни строчкою, ни словом.


* * *

Мелодии горькая завязь —всей жизни моей продолженье.О, если бы только не завистьк природе, утратившей зренье,когда, затопляя округуневнятицей истинной боли,почти повторяя друг друга,смыкаются небо и поле.Что толку в ночном причитанье?Какого ты ищешь спасенья?Стихи на едином дыханьепочти не имеют значенья,а их необычная смелость —боязнь пустоты и застоя.Минуй нас смертельная зрелостьи слово, — уже восковое.О, эта волна звуковая!Обманет. Конечно, обманет.Но всё-таки, страх заглушая,нахлынет, низринет, изранит,потом подойдёт к изголовьюс любовью, даруя отсрочку,и значит, ты жив, если кровьюзабрызгана каждая строчка.Спроси — для чего? Я отвечу,что смысла и нет, и не будет.Поэтому всё человечьемне чуждо. Пусть кто-то осудит,но я не умею иначелюбить. И любое прозреньеиз области детского плача,которому нет объясненья.


* * *

Спелая ветка спружинит под тяжестью птицы.Вздрогнешь, застынешь, пытаясь припомнить названьедерева, птицы, травы… Над лесною полянойзапах горячего мёда дрожит и клубится.Гладишь рукою древесную грубую кожу,в тёмной воде различаешь своё отраженье.Как размывает морщины живое теченье.Время пройдёт и, наверное, станешь моложе,твёрже душою, постой здесь ещё без движенья.Так получается — миф обрастает судьбою,словно когда-то корою прекрасное тело.А для другого, знать, время ещё не приспело.Впрочем, для жизни и смерти годится любое.Сетуем, злимся порой, но скорей по привычке.Если чего и в избытке у нас, так простора.Выйдешь на просеку к высоковольтным опорам — кто его знает, в какой стороне электричка?


* * *

Весной на одичалом полустанкесреди платформ, гружённых всякой дрянью —каким-то хламом, досками, щебёнкой,я ощутил, что неспособность к пеньюзаложена в любом, кто может петь.И замолчал. И долго молча слушалгудки, свистки, железа ржавый скрежети чей-то властный одинокий голосиз рупора. Кругом кипела жизнь,пыхтела, напирала. Я был лишним.Я отошёл в сторонку, на траве,пропитанной мазутом, расстелилгазету и присел, обозреваявесь этот хаос. Я не торопился.Мне, в общем, было некуда спешить.

Всегда и всюду я спешил уйтив сторонку, поглядеть со стороны.Оно верней, конечно. Ну а толку?Хотя какой же толк, коль вдруг раздавяти даже не заметят. Я хотелостаться очевидцем. Но кто станетприслушиваться к голосу, которыйне в силах перекрыть победный рёв?

Да, не дано мне вас перекричать.Но я люблю свой голос и сумею,коль не дано свободу сохранить,соорудить петлю для гибкой шеи.Я погляжу на вас со стороны,поскольку не терплю кровосмешенья,кровопролитья… Крови не терплю.

Итак, была весна. Ещё онане выбралась из первозданной грязи.Была свобода. Даль была мутна,верней, туманна. За день я излазил


весь полустанок. Поездом ночнымя отбывал. Какие только сныне снились мне на самой верхней полке,покуда, притворяясь багажом,матрасами укрывшись, я сквозь громколёсный различал порою толькоунылые шаги проводников.Я отъезжал. О, сколько городовя повидал в то памятное лето.Всего теперь и не припомнить. Где там.

Я путешествовал, а может быть, бежалсам от себя. Но это и не важно.Меня встречал обшарпанный вокзал,как своего. О, жизни след протяжный!Я путешествовал. Хоть это и смешно,коль разобраться, так не всё ль равно,в каком из городов СССРас тоской взирать на милиционераили на памятник родному Ильичу,да покупать какую-нибудь «Правду»?Спасибо. Начитался. Не хочу.Я путешествовал. Я совершал круизбез денег, без билетов и без виз.Я не имел в кармане ни гроша,но, видно, тем-то жизнь и хороша,что нам дана и длится, как ни странно.Я жил. Я странствовал. И даль была туманна…


* * *

Снова туда, в этот сказочный мир,где за окном, только выстави руку,гроздь винограда и спелый инжир,а добродушный хозяин — порукойсчастья на месяц. В песочных часах,если бы я их построил однажды,для утоленья загубленной жаждыв мире, что солнцем и морем пропах,я бы улёгся на самом краю,отодвигаясь всё время в сторонку,тихо сползая вдоль зыбкой воронки ближе и ближе к небытию.


* * *

А. Сопровскому

Ты знаешь, а время не шутити многого нам не успеть:зацепит, затянет, закрутит —сумеем ли вновь уцелеть?И жить-то осталось немного,и петь-то осталось чуть-чуть.Всё чудится лес и дорога,с которой уже не свернуть.И, всё-таки, утром янтарным,земли неоплатный должник,в поклоне застыв благодарном,целуя холодный родник,забудешь последнее слово,но даже его не жалей,любуясь разграбленным кровом —и ржавчиной этой дубовой,и золотом этим кленовым,и чёрной листвой тополей,не траурной, не погребальной,а просто последней, прощальной,летящей вслед жизни твоей.


* * *

Костей дорогих, этих рёбер, ключиц, череповнемыслимый ряд обходя, заблудился б Создательпод кладбищем Южным, где спать нам во веки веков,когда навсегда интерес к этой жизни утратим.Не счесть, повторю, не вместить ни в какой каталогпотерь твоих, Господи. Стыдно понять временами,что эта душа, к сожаленью, не вечный залог,и тьма неродившихся молча бредёт между нами.Не страх, повторю, а надежда, не ужас, но свет,огонь очистительный. Разве и этого мало?Слепая судьба постоит, перекрестится вслед,потом отвернётся, и дальше плетётся устало.Не мрак, повторю, но сияние вижу вдали.Не праведник, Господи, но и греху не причастен,поскольку уже избежал самодельной петли,а замысел твой мне неведом, но всё же прекрасен,коль я, по глаголу вбирая российский языкс рожденья впотьмах, натыкаясь на каждую тему,блуждая, прозрел, и, наверное, что-то постиг,вплетая свой голос в его корневую систему.


* * *

Е. Игнатовой

История, как правило, не лжёт,но опускает мелкие детали.Когда-нибудь мы сможем вспомнить год,а месяц, день, наверное, едва ли.Часы, минуты прожитого дняне возродить. Бессмертны лишь мгновенья.История не лжёт, но и онастирает кое-что без сожаленья.Эпохе не хватает мастерства.Добротности твореньям не хватает.Лишь музыка — мгновеньями жива,лишь у неё такие же права,что и у смерти — душу возвышает.Всё прочее — слова, слова, слова…


* * *

Теснота — почти уют,темнота — почти свобода,не на шутку непогодаразгулялась, капли бьютто впопад, то невпопадпо стеклу и по карнизу —целый мир дождём пронизан,вымок с головы до пят.

Хорошо в такой ночи,укрываясь с головою,просто быть самим собою —ни любимой, ни свечибесполезной, ни мечты,ни прозрения ночного —ничего тебе такого,что достойно суеты.

Хорошо, зависнув средьотсыревшего бетона,слушая, как монотоннохлябь колотится о твердь,полуспать, но извлекать,поминая Пастернака,мрак из света, свет из мрака,из забвенья благодать.

Полуспать, но подгонятьслово к слову, к строчке строчку,забывая ставить точку,не умея перестать,низвергаясь, словно дождь,изливая на бумагуэти слёзы, эту влагу,эту внутреннюю дрожь.


Чтобы строки шли внахлысти крест-накрест, как угодно,лишь бы падали свободнона безмолвный этот лист,лишь бы длилось колдовство,бормотанье, причитанье,слов неправильнописанье, —этот шум из ничего.

Как я начал — Теснотауподоблена уюту,темнота — свободе, будтоночью жизнь уже не та.Ночь. Бессонница, Чернилвлажный след по белой тверди —бесполезное усердье.Сколько ж я истратил сил,совмещая хлябь и твердь,сотворяя новый хаос.Раньше мне ещё казалось,что рифмовки круговертьпомогает воссоздатьэтой жизни бестолковость,несуразность, безосновность...Что же я хотел сказать?

Ничего. Читатель мой,спи, усни. По нашей крышебарабанит дождь всё тише.Спи. Потом проснись и пой,в тишине своих квартир —Утро красит ярким светом…Ты проснёшься на рассвете.Как прекрасен этот мир.

Ты проснулся. Я заснул.У тебя жена и дети.Я один на этом свете,словно дождь. Тревожный гул


слышен мне сквозь чуткий сон:бормотанье, причитанье,этот стих без окончанья,этот мрак со всех сторон.


* * *

Чтобы жизнь начать сначала,позабыв былые страхи,нужно мне чтоб устоялацерковь Кулича и Пасхи,чтоб навеки уцелелаи над хаосом всемирнымподнималась и желтеласветлым заревом ампирным.За зелёною оградой,за трамвайными путями,возвышаясь где-то рядоммежду Господом и нами,у завода, у больницыпротивотуберкулёзной,не уставшая светитьсянад землёю этой слёзной.Это здесь меня крестили.Это здесь, ещё в началевсех утрат, перед могилойбабушку мы отпевали,и за бортовой машиной,под рыданье духовое,по дороге по булыжнойшли неровною толпою.Я не шёл, но детским зреньемпомню проводы, другие.Может всё моё спасеньев этой страшной ностальгии.Потому что разучилсяплакать детскими слезами,как тогда, когда молилсятолько Господу и Маме.


* * *

Кусты вдоль Финского залива,камней и сучьев ералаш,заброшенный, неприхотливый,полуразрушенный пейзаж.Здесь для какой-то новой дамбы,вбивая сваи в скучный грунт,грохочет копровая бабас разрывом в несколько секунд.Который год идёт работа —подвозят щебень и гранит.По воскресеньям и субботам,когда вся техника молчит,здесь тихо. Набегают волнына кромку серого песка,и проникаешься невольнозапретной грустью. Так легкапрогулка медленная этадо «Прибалтийской» и назадк Смоленке, к водам здешней Леты,где фонари вдоль парапетав тумане розовом горят.А рядом, выше по теченью,среди надгробий и крестов,дыш

Documents

Виталий Дмитриевbakhyt.org/dmitriev-new.pdf · 2015. 6. 7. · 6 Виталий Дмитриев читателю; ручаюсь, что он получит от этого