4. Приписная деревня (18 век – 1861 г.) Так скажу: деды наши – свято им почивать – не в пример нам жили. Платили в государеву казну малый оброк, владели землями и горами. …Вольнее нас жили, не в пример вольнее. Может, и дальше бы жили по-своему, да узнал заводчик Демидов про колыванские руды. Стал заводы ставить, рудники рыть, шахты бить. Подал царю челобитную; дай ты мне, царь-батюшка, людей на заводы с рудниками. Царь согласился, тут в наши места чиновники понаехали, стали дедов наших к заводам приписывать. Скончался заводчик Демидов, отошли заводы с рудниками к царскому кабинету, а мучительству конца-края нет… Александр Мисюрев. След беглеца Сороки.

Это сегодня, в самом начале 21 века, социальное происхождение уже не определяет автоматически дальнейшую судьбу человека. Да и само это понятие, за ненадобностью, начинает постепенно забываться. Сам факт появления человека на свет, скажем, в крестьянской семье, сегодня есть просто факт биографии и ничего более. А дальше все в твой воле: можешь – выходи в академики, как Михаил Ломоносов, хочешь – в маршалы, как Георгий Жуков. Имеешь стремление стать главой администрации муниципального образования или просто потомственным механизатором – это, опять-таки, дело твое, сугубо личное. И флаг тебе в руки. В 18 веке все обстояло совершенно иначе. Тогда все жители Сибири четко делились на два, как тогда официально выражались, «состояния» - служилое и податное. Служилое, в лице военных, духовенства и чиновничества, служило самодержавному государству и за эту службу имело жалованье и различные привилегии. Податное «состояние», включавшее в себя купцов, мещан, ремесленников и крестьян, как явствует уже из самого названия, платило налоги и подати. В этом и только в этом, с точки зрения властей предержащих, и заключался весь смысл его существования. Переход из одного «состояния» в другое в Сибири в описываемую нами эпоху исключался совершенно: сын крестьянина должен и даже обязан был повторить судьбу своего отца. И только. Основную часть податного населения на территории современного Новосибирского Приобья составляли государственные крестьяне, к которым принадлежала и большая часть населения первых ордынских деревень. Будучи людьми лично свободными, в глаза не видевшими за свою жизнь живого помещика, они признавались субъектами гражданского и публичного права, могли приводиться в суде к присяге, чего крепостные крестьяне были лишены раз и навсегда. Государству такие крестьяне платили подушную подать, введенную в 1724 году в размере 74 копеек с каждой мужской души и денежный оброк в 40 копеек за пользование землей, которая, как постоянно вдалбливалось в их головы большим и малым начальством, была «государевой» и которой они

2

могли только пользоваться. Тогда как покупать ее, продавать или сдавать в аренду землю им строжайше запрещалось. А еще государство требовало от сибирского крестьянина выполнения разнообразных и многочисленных государственных повинностей – прокладку и содержание дорог, строительство мостов, перевозку казенных грузов, поставку «в казну» хлеба и прочих продуктов крестьянского хозяйства и еще многого другого, включая рекрутскую повинность. Кроме того, крестьянин обязан раскошеливаться на так называемые мирские сборы, которые устанавливались уже самим крестьянским «миром». На средства крестьян содержались волостные и сельские писари, старшины, старосты и прочие должностные лица, ими же и управлявшие, о чем ниже будет сказано подробно. Даже на взятки особо алчным чиновникам деньги «по приговору» сельского схода вполне официально собирались с каждого крестьянского двора. Каждый платил – а куда денешься, коли «мир» решил! Все перечисленное обременяло зажиточных крестьян и ложилось тяжкой ношей на тех, кто победнее. Но, как говориться, не нами это заведено… Привычный порядок вещей начал меняться в первой четверти 18 века, когда на Алтае были открыты богатейшие месторождения медных и серебряных руд. Как только об этом открытии стало известно Акинфию Демидову, первому предпринимателю России того времени, он пустил в ход всю свою нахрапистость, влияние при дворе, наконец, деньги, и в 1726 году сумел добиться для себя разрешения на добычу медной руды и строительство заводов в Томском и Кузнецком уездах на землях, которые «лежат впусте». И не только добился, но уже в этом же году провел первую пробную плавку меди! В 1729 году Демидов построил на алтайской реке Белой у Колыванского озера знаменитый Колыванский или, как его потом будут называть, Колывано-Воскресенский завод. В 1744 году на реке Барнаулке начал свою работу Барнаульский медеплавильный завод, а между этими датами вступил в эксплуатацию целый ряд рудников для добычи руды. Первые мастеровые этих заводов прибыли сюда с Урала, прочих работников Демидову разрешили нанимать «вольной ценой» из «пришлых» и «шатающихся по селам». Позже он получил от столичных властей разрешение оставлять на своих заводах беглых государственных и помещичьих крестьян. На алтайских заводах Акинфия Демидова ряд трудоемких процессов был механизирован с помощью водяных колес, приводивших в движение воздуходувки, молоты, пилы, песты для дробления руды, но все же на их преобладал ручной труд. Поэтому рабочих рук для выплавки металла и подсобных работ требовалось много – сотни, тысячи человек! Умело напирая на то, что радеет он не столько о своем кармане, сколько о государственной пользе, Демидов уже в 1727 году добился от царских властей разрешения приписать, т.е. прикрепить к Колывано-Воскресенским

3

заводам около 500 дворов государственных крестьян Кузнецкого уезда. Так был создан прецедент, определивший более чем на век судьбу тысяч крестьянских душ, включая и тех, кто к этому времени успел осесть на землях современного Ордынского района или пока только собирался сделать это в ближайшем будущем. В 1740 году по указу Сибирской губернской канцелярии к алтайским заводам Демидова оказались приписаны 200 крестьянских дворов из деревень, числившихся в ведомстве Бердского острога, Белоярской крепости и Малышевской слободы, а спустя два года к заводам приписали еще 100 крестьянских дворов. Поскольку Бердский острог управлял деревнями на левобережье Оби, а ведомству Малышевской слободы подчинялись все населенные пункты правобережья Оби в границах современной Новосибирской области, то 1740-1742 годы можно считать временем появления на территории Ордынского района первых, как их тогда называли, приписных деревень. С этого момента жители этих деревень, вплоть до крестьянской реформы 1861, года будут именоваться впредь уже не просто крестьянами, а крестьянами приписными… Тем временем выяснилось, что из полиметаллических руд, добывавшихся на алтайских рудниках с одинаковым успехом можно извлекать не только медь, но и серебро, даже золото. Вы вдумайтесь – серебро и золото! Причем, можно сказать, на самом краю земли, вдали от недреманного ока властей предержащих. Соблазн, да еще какой! Акинфий Демидов, этот герой-самородок эпохи первоначального накопления капитала, прекрасно сознавая, что может запросто положить свою голову на плаху, не смог удержаться и начал нелегальную выплавку серебра, что являлось по тем временам тягчайшим государственным преступлением. Но когда о его «подвигах» стало известно императрице Елизавете Петровне, Демидов все-таки ухитрился выкрутиться и тут. Правда, очень дорогой ценой: для начала, предложив «дщери Петра» в подарок слиток алтайского серебра весом в 27 фунтов, он попросил изъять его заводы из ведения всех властей и «взять их на себя», преподчинив их императорскому Кабинету. Эффект, как говориться, превзошел все ожидания. Елизавета Петровна распорядилась 12 мая 1747 года отобрать заводы Демидова в свою полную собственность, возложив управление ими на императорский Кабинет, т.е. хозяйственную канцелярию, которая управляла ее личными владениями. Вот так было положено начало огромному Колывано-Воскресенскому горному округу, позднее переименованному в Алтайский горный округ – со всеми его заводами, рудниками, крепостями, тюрьмами и совершенно необъятной территорией, включавшей в себя весь современный Алтай, полностью Новосибирскую и Кемеровскую области, частично Томскую и Павлодарскую и часть современного Казахстана. Равняясь по территории Франции, этот горный округ стал империей в империи и государством в государстве. Он имел свою систему управления, собственные вооруженные

4

силы и даже чеканил собственную, так называемую, сибирскую монету из меди с примесью золота и серебра, которая имела хождение на территории всей Сибири. Географические рамки настоящей хроники не позволяют автору перечислить подробно все заводы и рудники, строительство и эксплуатация которых активно развернулась на территории Алтайского горного округа во второй половине 18 века. Достаточно сказать главное – за время своего существования они сказочно обогатили своих коронованных хозяев, принося им на каждый вложенный сюда рубль прибыль в 4-5 рублей ежегодно. Растущему хозяйству горного округа постоянно требовались новые и новые рабочие руки. Это вызвало повальную и почти поголовную приписку к алтайским заводам сибирских сел, в первую очередь, близлежащих. В 1747 году, сразу же после перехода демидовских заводов и рудников под начало Кабинета, к заводам были приписаны все оставшиеся казенные деревни Бердского острога и Малышевской слободы. Окончательно приписка деревень Ординской волости завершилась к 1760 году. (1) Вот ее результат% в этом году в Ординской волости числилось 67 мужских душ государственных крестьян, 4 мужские души экономических крестьян (т. е. занятых в церковном хозяйстве), а все остальное мужское население волости, в количестве 2235 ревизских душ, составляли приписные крестьяне. (2) С момента приписки ордынским крестьянам уже не требовалось платить подушный оклад. Зато от них потребовали отработать его сумму, первоначально составлявшую 1 рубль 10 копеек, на алтайских заводах. Фактически эта была та же барщина, только в пользу императорской фамилии. На заводских отработках ордынцы выполняли разнообразные виды вспомогательных работ, не требовавших специальной квалификации. Их использовали на рубке леса, из которого они же и выжигали древесный уголь, необходимый для металлургического производства, на погрузке, разгрузке и перевозке различных грузов и вообще на любой подсобной работе, на которую ставило крестьян заводское начальство. В 1779 году, после подавления восстания Пугачева, когда аппетиты эксплуататорского класса пришлось несколько поумерить, список таких работ сократился до перевозки угля, руды, флюсов и вывозка дров. Расценки перечисленных работ устанавливались по «плакату», т.е. по государственной таксе. В 1767 году размер оплаты полного рабочего дня пешего крестьянина составлял 5 копеек, а работника с лошадью – 10 копеек. В зимнее время, когда объем работ и перевозок падал, расценки снижались до 4 копеек для пешего и до 6 копеек для конного работника. Произведя несложные подсчеты, можно предположить, что эту заводскую барщину пешие ордынцы могли отработать летом за 22 дня, а зимой за 28, возчики, соответственно, летом за 11, а зимой за 18 дней. Кажется, не такая

5

уж великая обуза – отработал 22 дня, а, тем более 18 – и свободен. Но это только кажется. Реалии 18 века оказывались таковы, что и конным и пешим крестьянам приходилось отрываться от родной деревни и своего хозяйства на гораздо более продолжительные сроки. Отработки полагались за каждую ревизскую, т.е. мужскую душу, безотносительно того, лежит эта душа еще в колыбели, цепляется за материнскую юбку, находится при смерти или вообще уже переселилась в царствие небесное. Значится такая душа в ревизском списке – значит, эта душа существует, а раз существует, то должна отработать на заводах положенный срок! Ситуация, как видим, чисто гоголевская, но многим ордынским приписным крестьянам она осложняла жизнь до предела. Вот, допустим, представьте себе, читатель, что вы отец четырех, а то и пяти малолетних мальчишек и, вдобавок, на ваше горе, безлошадный. А теперь прикиньте, прикиньте, какой срок вам придется за всю эту ораву отрабатывать, скажем, на Сузунском или Барнаульском металлургических заводах, где ордынцы отбывали свою барщину в описываемое время. Во-вторых, крестьянских мир всегда держался на круговой поруке. Работали ордынцы на заводах не каждый сам по себе, а бригадами по десять человек, которые группировались в сотни. И задания, в том числе и ежедневные, заводская администрация давала как раз на эти производственные единицы. То, что кто-то, допустим, отстал по дороге, заболел уже по прибытию в Барнаул, отпросился по неотложной нужде домой или просто сбежал, заводское начальство нисколько не волновало – за отсутствующего обязаны были отработать его односельчане. Прибывшим на заводские отработки первым делом объявлялось, что «по расположению на них работ» каждый десяток обязан их «неотменно исполнять, а ежели паче чаяния кто из них не исправит своего повытка работ, куда збежит, то за них работы исправят оставшиеся от десятка безоговорочно». Подсчитано, что в результате каждый из крестьян вынужден был работать еще за 4-5 человек. А не отработает один десяток, не отпускали домой всю сотню. В-третьих, дорога на заводы и обратно в срок отработки не засчитывалась. Ордынским крестьянам соседи завидовали хотя бы уже потому, что от их деревень до Сузуна добраться было куда легче и проще, чем, скажем, из района современного Барабинска или Татарска. Но и ордынцам хватало с лихвой разных заморочек на заводах, которые постоянно затягивали срок отработок. Вот наглядный пример. В 1774 году по наряду Бийской земской избы крестьянина С. Меновщикова из деревни Ординской направили на Новопавловский завод на возку сосновых бревен. Когда он прибыл туда, оказалось, что Меновщиков «в тое работу не вознадобился» и его отправили на Барнаульский завод. Разумеется, дни, потраченные на дорогу, никто Меновщикову не зачел, сколько он потом не жаловался, потому что подобные случаи считались в порядке вещей. (3)

6

Получалось, что по всем перечисленным и подобным им причинам, ордынский крестьянин вынужден был отрываться от своего хозяйства на длительный срок, от полутора до двух месяцев, что процветанию этого хозяйства уж никак не способствовало. Какое уж тут процветание, если тяжесть заводских отработок, висевшая на крестьянской шее, как жернов, признавалась (иногда) даже горнозаводской администрацией! Побывавший летом 1785 года на территории современной Новосибирской области майор Баженов, служивший в администрации Алтайского горного округа, вынужден был отметить в своем рапорте вышестоящему начальству, что «…посланные на завод работники не только к вешней пахоте, но многие к сенокосу даже и поныне в мое обозрение в домы не возвращались». (4) Зажиточные и богатые крестьяне тратили огромные по тем временам деньги, нанимая за себя на заводы своих односельчан, которые вынуждены были на это соглашаться. Подушный оклад, определявший срок отработок, постепенно увеличивался властями – в 1768 году он вырос до 2 рублей 70 копеек, а в 1783 году достиг 3 рублей 70 копеек. Так вот, наем одного работника на заводы в 80-е годы 18 века обходился нанимателю в 10 и более рублей, превосходя денежное выражение заводских отработок в три и более раза. Но на наем все-таки шли, что лишний раз доказывает, насколько тяжкой и разорительной считалась в крестьянской среде заводская барщина. Менее зажиточные крестьяне пытались сократить время отработки, приводя с собой сразу несколько коней с подводами. Но и это не самое страшное, что принесла ордынским крестьянам приписка к заводам. Существовала еще и рекрутская повинность, рекрутчина. Она не считалась даже бедой, а считалась самым настоящим бедствием, вровень с пожаром или «мором». На алтайских заводах постоянно не хватало рабочих или, как тогда их называли, мастеровых. По этой причине их дети начинали работать у медеплавильных печей и на рудниках с десяти лет и даже раньше, хотя условия этой работы мало чем отличались от самой настоящей каторги. Кстати, часть сибирских каторжников, вроде участников пугачевского восстания, именно там ее и отбывали. Приезжали ордынские приписные крестьяне, скажем, на Сузунский медеплавильный завод, и что же они видели? А видели они вот такую картину, от которой сельского жителя, особенно с первоначала, поневоле брала оторопь – где это я, куда же я попал? «Грозно смотрели жерла пушек с заводской крепостной стены на рабочий поселок и внутрь завода. Как в тюрьме, круглосуточно ходили караулы, раздавались протяжные выкрики: «Слуша-ай!» Внешний вид корпусов действительно напоминал тюрьму. Смрад от плавильных печей стлался по хижинам «работных людей», отравляя жителей удушливыми газами». (5) Для мастеровых Сузунского завода при 12-часовом рабочем дне не существовало ни выходных, ни праздничных дней, а главным средством убеждения непокорных и недовольных служили плети и розги, которыми

7

любого и каждого из них, в случае провинности, могли запросто запороть до смерти. И запарывали. И уж самым настоящим адом считалась на рудниках. Работать приходилось на глубине от 100 метров и более, в грязи, холоде, воде, под постоянными обвалами. Такая работа за десяток лет могла уложить в гроб кого угодно. Все это ордынским крестьянам, разумеется, было хорошо известно. Теперь представьте себе, что почувствовали они, когда в один черный день им зачитали царский указ от 12 января 1761 года, по которому объявлялось, что рекруты, ранее набиравшиеся в их деревнях для армии, теперь обращались в мастеровых и направлялись на заводы Алтайского горного округа. Нет более традиционного мировоззрения и жизненного уклада, чем крестьянский. И вот теперь крестьянский сын, на которого выпадал рекрутский жребий, оказывался не просто разлученным с отцом, матерью, родней и всем привычным деревенским окружением и повседневными крестьянскими заботами. Он раз и навсегда уходил из этого мира, чтобы уже не вернуться в него ни живым, ни мертвым, потому что «изробленных работных людей» хоронили только на заводских кладбищах. С военной службы был шанс вернуться, хотя бы стариком. С заводов не возвращались. Жил человек у отца с матерью, вытащил рекрутский жребий – и не стало его! Это была самая настоящая трагедия, потому и оплакивали таких парней точно так же, как умерших… Рекрутские наборы в армию, случалось, не обходился в Сибири без сопротивления со стороны крестьян. Но заводской рекрутчине они сопротивлялись постоянно, упорно и озлобленно, не жалея самих себя. Вытянувшие рекрутский жребий (в жеребьевке обычно участвовало от 100 до 150 мужчин), буквально на другой же день наносили себя тяжкие увечья, чтобы не попасть «в мастеровщину». Насколько ожесточенный и массовый характер приобрело это явление в ордынской приписной деревне, читатели хроники могут убедиться из донесения Ординской земской избы 1788 года, направленного в Колыванский нижний земский суд. В донесении сообщалось, что многие ордынцы, уже определенные в рекруты, «…кладут на себя увечья, отсекают у рук и ног персты, делают крюком, простреливают из ружья у рук ладони, отчего и сволакивает все персты, некоторые при наборе портят чесноком и луком глаза, отчего бывают якобы больные, а до набору оные бывают здоровыми, иные делают себе гноевые язвы, чем и освобождаются за увечьями от рекрутских наборов». Земская изба спрашивала, как ей поступать со всеми сопротивляющимися, которые «самовластно без Божьего посещения кладут на себя вышеписанные увечья», а именно – «не соизволено ли будет из таковых в реченную рекрутскую службу в нынешний год набор выслать?» Колыванский земский суд ответил, что набирать в рекруты следует «только непременно способных по состоянию здоровья нести ее». (6)

8

Членовредительство было пассивной формой сопротивления и, как мы видели, спасало от заводской каторги только добровольно искалечившего себя, так как вместо него предстояло отправить по жребию другого, взамен. Кстати, еще она подробность, весьма характерная – отработку за взятого в рекруты никто и не думал снимать с его односельчан до проведения очередной ревизии. В конце концов членовредительство приняло такие масштабы, что в дело были вынуждены вмешаться московские власти. Летом 1819 года появился указ Сената, а в сентябре этого же года, перед очередным рекрутским набором, канцелярия Колывано -Воскресенских заводов на его основе издала свой указ, по которому в рекруты стали брать без пальцев на руках и ногах и с прочими физическими изъянами, лишь бы человек мог работать. Теперь годными для заводской каторги признавались все, даже калеки! Только с 1782 по 1795 год из Ординской волости в рекруты на алтайские заводы были взяты 111 человек, больше всех по Колыванскому уезду, в который тогда она входила. Из Чингисской волости, в состав которой вошли ордынские деревни правобережья Оби и часть деревень современного Алтайского края, за это же время в рекруты было взято 73 человека. (7) Сразу же после приписки ордынских деревень к заводам, с их жителей стали брать подписку, что они должны «жить всегда при данных своих (деревнях) и впредь никуда ни зачем без позволения к тому от канцелярии Колывано-Воскресенского горного начальства не ездить, никуда не збегать, ни в какие подряды не вступать». Заодно объявлялось, что уход далее 39 верст от своей деревни без ведома властей будет считаться побегом и наказываться самым суровым образом. Самовольщиков и беглецов ждали плети, а десятника (выборного, отвечающего за 10 дворов), допустившего подобное, били батогами. И все-таки были самовольные отлучки. Были и самые настоящие побеги, хотя администрация горного округа принимала соответствующие меры по каждому такому факту. Например, в 1766 году Новопавловская заводская контора досчиталась в числе прибывших на работу приписных крестьян из Бердска крестьянина Федора Володимерцева, о чем было сообщено в Бердскую судную избу. «Здесь по справке оказалось, - ответили из Бердска, - оной жительства имеет без дозволения и без письменного виду в селе Ирменском у разных крестьян в сошной работе», т.е. работает у них по найму, на что ирменские крестьяне, разумеется, закрывали глаза по общему молчаливому уговору. (8) Бывали случаи и серьезней, когда побег с завода сопровождался прямым укрывательством беглецов. Если подобное открывалось, следовала жестокая кара. В 1752 году крестьянин той же деревни Ирменской, Андрей Тюменев, угодивший по рекрутскому набору на рудники в «горные работники», бежал с Алтая в родную деревню, где сначала прятался у родни, а потом сколотил

9

из своих родственников «шайку», которая стала промышлять в округе «воровством и грабежами». Выступал ли Тюменев в роли местного Робин Гуда или просто разбойничал на большой дороге, грабя встречных и поперечных, за давностью лет уже не разобраться. Когда их всех переловили, делом Тюменева занялась канцелярия горного округа. По ее приговору все члены «шайки» были жестоко биты кнутом. Сам Андрей Тюменев получил 50 ударов – наказание, после которого редко оставались в живых, разве что калекой на всю жизнь. 25 ударов получил зять Тюменева, крестьянин Ефремов, и 20 ударами кнута была наказана сестра Тюменева. А его брата, Василия, за укрывательство, или, как тогда выражались, «за то, что держал стан», вместо кнута велено было бить плетьми. Сделано это было не из милосердия, а из сугубо практического расчета. Искалеченный кнутом Андрей Тюменев уже не годился для работы на руднике, поэтому было велено его, если выживет, «оставить во крестьянах», а Василия Тюменева, «наказав плетьми вместо кнута, сдать в службу вместо брата». (9) Несмотря на жестокие наказания, побеги с заводов и рудников оставались обычным явлением. О том, как относились к беглецам крестьяне, свидетельствует обычай, который долгие десятилетия держался в ордынских приписных деревнях. Как только разносилась весть о появлении в волости очередного беглеца, на завалинках и лавочках перед избами на ночь выставлялась где кринка с молоком, где краюха ржаного хлеба, где иная нехитрая снедь… Когда же власти горного округа заставляли ордынских крестьян участвовать в поимке беглецов, ловили ордынцы их усердно, вот только почему-то никак не могли поймать, вроде крестьянина Карпа Тарасова из деревни Кырзинской, любопытнейшая история которого сохранилась до наших дней в архивных документах 18 века. В 1760 году Карп Тарасов прибыл отрабатывать подушный оклад на Алейскую пристань. На сей раз по воле начальства ему досталась необычная работа – сторожить только что пойманного властями очередного беглеца, какого-то «Ишимского дистрикта крестьянина Микиту». Стал Тарасов этого Микиту караулить и прокараулил. Микита из под замка «сбег», о чем Тарасов и доложил, как положено, «по начальству». Начальство высказало о Карпе Тарасове все, что думало и отправило его ловить беглеца. После долгих приключений Тарасов все-таки обнаружил своего Микиту «у речки Карасук в осиннике подле промышленной избушки», долго созерцал его в том карасукском осиннике, после чего …отправился обратно с пустыми руками! Представ перед очами грозного горного начальства, которое встретило Карпа Тарасова, надо думать, еще менее радушно, неудачливый караульщик начал оправдываться. Мол, стал он наблюдать за Микитой, чтобы схватить злодея и «представить до начальства», и пока наблюдал, пришел к выводу, что лучше ему с этим Микитой не связываться, ввиду того, что тот «силою и

10

дородством его гораздо более». Поэтому он, Карп Тарасов, того Микиту «убоялся и ловить не стал». История эта получила неожиданное продолжение после возвращения Карпа Тарасова с Алейской пристани в родную деревню. Только он туда вернулся, как в деревню Кырзинскую доставили «под караулом» еще одного беглеца, «разночинца Крушинского из города Тобольска», личность, видимо, с точки зрения местных властей, опасную, поскольку «содержался оный Крушинский в ножных смыках» (колодках) под караулом, а у караульных имелось про этого беглеца какое-то «письменное известие». Благодаря рассказам Карпа Тарасова о его приключениях на речке Карасук, где, кстати, был пойман и сам Крушинский, староста деревни Кырзинской, не долго думая, рассудил, что раз Тарасов является теперь чем-то вроде специалиста по беглым, то пусть он и сопровождает Крушинского в Чаусский острог. Дальнейшее читатель, вероятно, угадал. Совершенно верно – вскоре Тарасов явился в свою деревню с известием, что Крушинский от него непонятно каким образом сбежал, «а куда сбежал, неизвестно». Новосибирский историк Тамара Семеновна Мамсик, которая обнаружила эту историю в алтайских архивах, высказала по поводу похождений Карпа Тарасова любопытную мысль о том, что здесь, судя по всему, наглядно проявилось сочувственное отношение крестьянства к беглым в своего рода скрытом варианте. (10) А, может быть, дело обстояло еще проще – Карп Тарасов не только мог в скрытой форме сочувствовать беглецам, а прямо помогал им бежать, искусно сочиняя, во спасение собственной спины, правдоподобные басни, и умело, прикидываясь дурачком, что всегда было свойственно крестьянину, когда ему грозили нешуточные неприятности со стороны властей. В самом деле – раз упустил, второй раз не поймал, а потом еще и в третий раз отличился. Тенденция, однако! Нет, как вы хотите, а хитрец был этот Карп Тарасов из деревни Кырзинской, наверняка хитрец, и большой. Другого бы за такие фокусы выдрали как легендарную сидорову козу, а его, представьте себе, даже не наказали. Браво, Карп Тарасов! Отныне о твоих похождениях будут знать все кирзинские школьники. Вот оно, твое бессмертие! Случались в истории ордынской приписной деревни и случаи открытого столкновения крестьян с местными властями, благо в Сибири всегда хватало людей строптивых, дерзких, не торопящихся ломать шапку перед начальством, зато всегда готовых схватиться за топор или ружье, тем более, что тогда эти ружья имели многие. Вспомним о вооруженных разъездах, которые высылались крестьянами при известии о возможном нападении кочевников с юга. Кстати, джунгары не раз нападали на алтайские заводы, но их всякий раз удавалось отбить. Надо думать, реакция крестьян в этих случаях была неоднозначной: с одной стороны джугары, конечно, явные

11

разбойники и нехристи, а с другой… Жаль, что не сожгли они эти проклятущие заводы к чертовой матери! Случаи вооруженного сопротивления со стороны крестьян, как нетрудно догадаться, происходили при рекрутских наборах, сначала в армию, потом – на заводы и рудники. В 1739 году вооруженный отпор («…отбились от нас сильно ружьем и ножами») оказали казакам, прибывшим за рекрутами, жители деревень Ирменская и Красноярская. (11) В 1747 году такие же столкновения произошли опять в деревне Ирменской и окрестных деревнях и опять с применением оружия. Если справедливо народное мнение, что у каждого ордынского села есть свое лицо, которое, признаться, полностью разделяет автор этой хроники, то придется сразу же отметить, что крестьяне Ирмени и Верх-Ирмени издавна славились именно своим строптивым, «поперешным» характером. Эти деревни, да и вся местная округа, на протяжении трех веков, включая и двадцатый, не раз становились центром всевозможных возмущений, волнений и даже, как мы увидим далее, самых настоящих восстаний. Словом, ни одна хорошая заваруха в Ординской области без ирменцев и верх-ирменцев никогда не обходилась. Возможно корни этой «поперешности» крылись в том, что деревня Ирменская оказалась приписанной к Колывано-Воскресенским заводам одной из первых в Новосибирском Приобье, и потому местные крестьяне раньше других испытали на собственной шкуре, что приписка к заводам и ее последствия, говоря словами А. Н. Радищева, оказались для них равносильными «огню», т.е. пожару, стихийному бедствию. А, испытав на себе «огонь», они первыми и сделали соответствующие выводы. О годе приписки Ирмени к Колывано-Воскресенским заводам историки спорят до сих пор. Н. А. Миненко считает, что это произошло приблизительно в 1747 году. (12) М. М. Громыко приводит данные, согласно которым Ирмень уже в 1743 году значилась в ведомстве Колывано-Воскресенской заводской конторы, как «село с подведомственными ему деревнями». (13) Добавим – не только значилось, но уже и активно эксплуатировалось горнозаводскими властями. Известно, например, что в том же 1743 году Колывано-Воскресенская горная контора адресовала старосте этой деревни ордер на отправку подвод для заводских нужд. (14) Следовательно, деревня Ирменская, позднее получившая статус села, была приписана к заводам еще при жизни Акинфия Демидова, по крайней мере, уже в 1742 году. Однако давайте вернемся к теме крестьянского сопротивления властям, в том числе и вооруженного. Весной 1747 года в Ирменское из Томска по приказу Томской воеводской канцелярии прибыл приказчик Г. Гречин «для набору рекрут». (Разумеется, для армии, ибо читатели уже знают, что отправка рекрутов на заводы началась много позже, с 1761 года.) И одновременно в эту же село «пришел

12

ордер» с заводов о направлении крестьян на заводские отработки. Говоря современным языком, произошло явное столкновение ведомственных интересов, отчего ирменцы, оказавшись меж двух огней, взбунтовались. Как сообщал по этому поводу в Барнаул староста села Ирменского Н. Чупин, все крестьяне «разбежались по лесам», отчего на Барнаульский завод «в работу выслать некого». В опустившем селе началась разборка между представителями томских и барнаульских властей. Казалось бы, на стороне приказчика Гречина имелись все преимущества, так как он представлял интересы государства. Но, как было уже сказано, горный округ сам был государством в государстве, и потому горнозаводская администрация о рекрутском наборе и слышать не желала. 26 мая лейтенант Христиани, только что прибывший по направлению Кабинета на Алтай, послал в Ирменское следующее распоряжение старосте Чупину: «По прежде посланному от меня к тебе ордеру крестьян нарядить и выслать в Барнаульский и Колыванский заводы, чтобы они явились на работу без отлагательства к 1 июня». И чтобы доказать, что Томску с Петербургом не равняться, Христиани отдал приказ – «рекрут и лошадей прикащику Гречину до получения распоряжения от заводов не давать». Тем временем крестьяне села Ирменского и окрестных деревень, успевшие предусмотрительно прихватить с собою в лес топоры, косы и ружья, открыли против Гречина и его людей настоящий партизанский фронт. Когда последние сунулись в лес, чтобы отловить крестьян, их там встретили ружейным огнем. А в съезжей избе села Ирменского староста Чупин и его односельчане, собравшись на тайный совет, составили нечто вроде заговора, договорившись, что если Гречин не уймется и «будет сильно требовать, то мы его свяжем или из ружья убьем». Чтобы действовать «заедино» Чупин тут же собрал сотника и десятских, т.е. выборных представителей крестьянского самоуправления, а так же «прочих крестьян», в результате чего «порешено было на том же». (15) Дело кончилось тем, что Гречину пришлось спешно покинуть взбунтовавшееся село с пустыми руками. Может быть, именно в силу все той же «поперешности» именно в окрестностях села Ирменского обосновались, как уже упоминалось ранее, участники восстания Е. И. Пугачева, бежавшие в Сибирь после его подавления. Летом 1775 года двое пугачевцев, Федор Пургин и Петр Борцов, построили в верховьях реки Ирмень заимку, положив тем самым начало сначала деревни, а позже второму по численности населения в волости селу Верх-Ирмень. На заимке Пургин и Борцов хранили такие реликвии времен восстания, как манифест Емельяна Пугачева «о вольности и истреблении злодейского рода дворян», его печать, а к печати «свинцовую доску для оттиску». Если бы

13

манифест и печать были обнаружены властями, их хранители неминуемо оказались бы на каторге, а то и на виселице. Представляется, что Пургин и Борцов хранили эти опасные вещи в надежде, что ими еще можно будет воспользоваться в случае нового народного восстания. То, что такой случай им рано или поздно представится, бывшие пугачевцы не сомневались. В том же 1775 году в алтайских и граничащих с ними «киргиз-кайсацких» степях объявился еще один сподвижник Пугачева, его бывший атаман Петр Евдокимович Хрипунов, «росту среднего, плотный, лицом смуглый, глаза карие, нос длинный и горбатый, покляпый (кривой) и немного в сторону, волосы русые, борода русая, стриженная камельком, отроду тридцати двух лет».(16) Чудом ускользнув из под топора палача, профессиональный бунтарь духом не пал и сдаваться не собирался. Хрипунову «был ведом язык киргиз-кайсаков», т.е. казахов, поэтому, пробравшись в Сибирь, он задумал поднять кочевников на восстание, захватить при их помощи алтайские заводы, где на рудниках отбывали каторжные работы осужденные пугачевцы, а после, с их помощью, вновь попытать счастья и воли. План Хрипунова, как мы видим, был достаточно рискованным и даже авантюрным. Шансов на успех он практически не имел, но сам атаман думал совершенно иначе. Во всяком случае, он около пяти лет упорно вел подготовку к такому выступлению – жил у кочевников на Алтае и в степях Казахстана, работал в Барнауле, чтобы завязать знакомство с мастеровым людом и, наконец, в 1780 году каким-то образом, по которому один бунтарь всегда способен отыскать другого, познакомился в Верх-Ирмени с Федором Пургиным. Оказавшись на уже известной нам заимке, беглые бунтари какое-то время прощупывали друг друга разными наводящими вопросами, после чего, убедившись, что Хрипунову можно доверять, Пургин решил ему открыться. Вынув из тайника указ Пугачева с его подписью, он подал его Хрипунову и спросил:

- Что это? Хрипунов был грамотным, указ «враз прочитал» и ответил:

- Указ о вольности и истреблении злодейского рода дворян. Удостоверившись, что перед ним действительно атаман времен пугачевского восстания, Федор Пургин свел Хрипунова с Петром Борцовым, который в то время жил где-то в районе современного города Бердска, в деревне под названием Медведский станец. Борцов первым делом соорудил Хрипунову при помощи «свинцовой доски» и печати поддельный «пашпорт, чтобы жить и ходить в здешних местах беспрепятственно». После чего между ними состоялся следующий разговор: Борцов сказал: - Сделаем, ребята, компанию и составим указ, что Пугачев жив. Я стану управлять делами и составлять в народ указы. Ты, Пургин, подписывать

14

указы будешь, ты под всякие руки подписываться умеешь, да и, как государь (т.е. Пугачев – Авт.) писал – у тебя его подписка (подпись) есть. Ты, Хрипунов, будешь государем, а мы тебе в помощь. Я пойду в тайгу, в самые потаенные места, к беглому люду, мастеровым и черным мужикам, и наберу из них армию в пятьсот человек. Да на Змеевой (Змеиногорском руднике) по пугачевскому делу ходят в кандалах шесть полководцев. Выручим их, и будут они нам великие помощники. (17) На том заговорщики и порешили. Правда, Хрипунов быть «государем» отказался и сказал, что останется просто атаманом. Судя по имеющимся в нашем распоряжении сведениям, мятежная троица надеялась организовать на Алтае своего рода второе издание пугачевщины. С этой целью Хрипунов побывал в Омске и даже в Иркутске, после чего опять вернулся на Алтай. Здесь его и схватили, на границе Ордынского района, в хорошо известной ордынцам деревне Крутихе. Там в 1786 году Хрипунов нанялся жать хлеб у крестьян Долгановых и, пока у них работал, решил, пользуясь более поздней терминологией, заодно этих Долгановых распропагандировать: рассказал, что на самом деле Пугачев жив, что в тайге собирается его армия, которая скоро выступит. Долгановы, внимательно все выслушав, тут же повязали своего работника и сдали его бердским властям. Свою жизнь Петр Хрипунов закончил в камере-одиночке Тобольской тюрьмы, официально объявленный Екатериной сумасшедшим. Для самодержавной власти этот способ расправы оказался более удобен, нежели суд с явно ненужной оглаской. Чем закончили свою жизнь Федор Пургин и Петр Борцов, автору хроники, к сожалению, неизвестно. В единственном исследовании по истории этого неудавшегося заговора, начавшегося, как мы видели, на верх-ирменской заимке, утверждается, что какие-то отряды ими были собраны, но после ареста Хрипунова, выступление не состоялось. Правда, никаких доказательств, подтверждающих этот факт, автор исследования не приводит. (18) В 1805 году крестьянские волнения произошли в Ординской волости. Приписные крестьяне, не выдержавшие постоянных поборов и произвола волостного начальства, выбиравшегося из наиболее зажиточных крестьян, обвинили это начальство в присвоении общественных денег. После чего виновных самовольно сняли с должности, а на их место крестьяне посадили своих доверенных лиц. (19) Это был самый настоящий бунт, оценить значение которого читатели смогут, если представят себе, скажем, разгон райкома партии вкупе с райисполкомом во времена Сталина. В волость были направлены войска, а организаторов отдали под суд. Эпоха приписной деревни закончилась вместе с падением крепостного права в России. Ведь и сама эта деревня с ее заводской барщиной, несмотря на то, что ее жители оставались людьми лично свободными, , была, если

15

разобраться, ничем иным, как одним из самых уродливых проявлений российских крепостнических порядков. Крепостное право в России, как известно, «отменили сверху» 19 февраля 1861 года. А 8 марта 1861 года царским указом навсегда отменялись заводские отработки на алтайских заводах. Заводская барщина должна была по этому указу в течение трех лет постепенно замениться 6-рублевым поземельным налогом. Почему именно поземельным? А давайте вспомним, кому принадлежали земля, леса и недра Сибири. Пользуешься земельным наделом? Вот и плати за него в казну. Крестьяне европейской части России по реформе 1861 года получили возможность выкупа в будущем своих земельных наделов у помещиков. По чудовищно завышенной цене, в урезанном виде, но получили. В Сибири крестьянин не получил в частную собственность даже приусадебный участок, даже огород, даже кусок земли, на котором стояла его изба. Что же касается его земельного надела, то по реформе 1861 года он оказался урезанным примерно вдвое без права последующего выкупа в обозримом будущем. Кабинетная, царская, как постоянно внушалось крестьянству, земля останется собственностью самодержавного государства, иначе говоря, собственностью Романовых до самого 1917 года. Все 60 миллионов десятин сибирской земли, включая и земли Ордынской волости. Правда, нашим землякам, в числе прочих жителей Сибири 19 века, будет торжественно объявлено, что после проведения межевания сибирских земель, им будет предоставлена в будущем возможность выкупа земельных участков. Правда, на проведение этих работ Кабинетом отводилось ни много ни мало, а ровно 130 лет! Получается, сохранись Российская империя в неприкосновенности и после 1917 года, право частной собственности на землю появилось у ордынского крестьянина где-то в 1991 году… В 1860 году, последнем году перед отменой крепостного права, ордынскому крестьянину заводские отработки обходились в 15-20 рублей ежегодно. Эта сумма считалась не только весьма значительной для своего времени, она вдвое превышала оброчные платежи крепостного крестьянина европейской России. После 1861 года сибирский крестьянин должен был платить 6-рублевый поземельный налог и, кроме того, нести резко возросшие многочисленные повинности, составлявшие в сумме 30 и более рублей Проведенная в интересах самодержавия, реформа 1861 года, как известно, вызвала резкую активизацию крестьянского движения. Были волнения и в Сибири, в том числе и на территории современного Ордынского района. Самое крупное из них произошло, как не трудно догадаться, в селе Ирменском.

16

В июне 1869 года в сибирских газетах был опубликован циркуляр министерства внутренних дел, представлявший определенные льготы бывшим мастеровым горнозаводских волостей по части уплаты поземельного налога рекрутской повинности. Вот этот циркуляр и стал поводом для проявления массового недовольства ордынских крестьян и их соседей. Фактически власти сами спровоцировали все последующие события, абсолютно не желая того. Как сказал, правда, по совершенно иному поводу, один известный российский политик, хотели как лучше, а получилось, как всегда… На бывших мастеровых Алтая и приписных крестьян, включая ордынских, эти льготы не распространялись. Сразу же, как только эта новость стала известна в Верхнем Приобье, от Бердска до Ординской волости прошла волна слухов, что такие льготы царь-батюшка даровал и крестьянам, но губернское и волостное начальство их скрывают. Бывшие мастеровые алтайских заводов, жители села Ирменского Максим Кулаков и Яков Харев, стали разъезжать по деревням Бердской, Легостаевской и Ординской волостей, собирать местных жителей и толковать им циркуляр, как манифест царя, освобождавший все население Барнаульского округа, в который входили эти волости, от полной уплаты всех повинностей Кабинету. Все это привело к тому, что в сентябре 1869 года крестьяне Ординской волости, наряду с бердчанами и легостаевцами взбунтовались и отказались повиноваться волостным и сельским властям, включая полицию. Тем более, что Кулаков и Харев утверждали, что царь послал в Сибирь своего сына, наследника престола, чтобы наказать «спрятавших волю» сибирских чиновников. Когда об этом стало известно в губернском Томске, губернатор послал в Ординскую волость чиновника для особых поручений князя Кострова с заданием усмирить крестьян и арестовать зачинщиков беспорядков. Костров, прибыв в Ординскую волость, так и сделал, но было уже поздно. Толпа крестьян с криком «Ура!» отбила арестованных, причем вся охрана Кострова, набранная из крестьян деревни Тальменки в количестве 150 человек, присоединилась к ордынцам, так что сам Костров едва не оказался под арестом. К тому времени волнения из трех названных волостей перекинулись на соседние, охватив уже половину Барнаульского округа. Всюду собирались крестьянские сходы, на которых звучали бунтарские речи и составлялись огромные списки лиц, подлежащих, как считали крестьяне, полному освобождению от повинностей. Томский губернатор, вызвав воинскую команду в количестве более 260 солдат, лично прибыл в мятежную волость. Начались аресты всех, кто отказывался повиноваться властям, в ходе которых выяснилось, что центр возмущения находится в селе Ирменском. Под влиянием мастеровых М. Кулакова и Я. Харева, местных крестьян И. Макарова, Е. Плотникова, П. Кузнецова, Л. Шабанова, мещанина Е. Видерова и священника И. Богословского (!), ирменцы собрались всем селом

17

на сход, на котором приняли решение не повиноваться любым властям до тех пор, пока им не объявят скрываемую от них царскую милость. (20) Получив сведения о том, что ирменцы якобы собираются освободить арестованных, губернатор приказал атаковать мятежное село карательному отряду из 150 человек. Позже, после подавления крестьянского выступления, специальная военно-судная комиссия (проще говоря, военный трибунал), перед которой предстали названные выше крестьянские вожаки и их сообщники, вынуждена будет признать и довести свое мнение до самого генерал-губернатора Сибири, что если бы была предпринята попытка «вразумить» крестьян без применения оружия, «то настоящее дело ни в коем случае не приняло бы уголовного характера и не имело бы тех кровавых последствий, какими оно украсило себя». (21) Восстановить детально весь ход событий 23 ноября 1869 года в селе Ирменском теперь уже невозможно. Соответствующее дело в архиве целиком не сохранилось. Из оставшихся разрозненных документов ясно только одно – власть сознательно шла на показательное кровопролитие, которое и устроила. А устроив, струсила и стала заметать следы. По версии томских властей, когда отряд солдат под командованием жандармского полковника Тица вошел в село, крестьяне забаррикадировались в двухэтажном доме «отставного мастерового Павла Мурашкина» и открыли по солдатам стрельбу. В ответ по дому был дан ружейный залп. Несколько пуль попали в окна, в результате чего двое крестьян получили ранения. После этого дом Мурашкина был взят штурмом, крестьяне связаны, арестованы и отданы под суд. При штурме дома при невыясненных обстоятельствах погиб «отставной чиновник Савинов, бывший с возмущавшимися». По одной версии он был убит карателями, по другой, на которой настаивал полковник Тиц, Савинов погиб в результате несчастного случая. Сохранились документы о том, что позже, уже в Томске, один из жандармских офицеров похвалялся в пьяном виде, что он и убил несчастного Савинова собственноручно. Против него даже завели дело, но, протрезвев, каратель от своих слов отрекся. Тем более, что полковник Тиц представил в распоряжение томских властей официальный документ, подписанный понятыми и помощником окружного исправника, что никто никого не убивал, а, мол, Савинов, «выпрыгнув из окна дома, ударился головой о замерзшую землю, отчего через несколько времени умер». Акт этот, отмечает томский историк А. П. Бородавкин, вызывает большие сомнения, так как военно-судная комиссия, допрашивая арестованных по этому делу ирменских крестьян, выяснила, что никакой стрельбы из осажденного дома по солдатам не было. «Из ответов схваченных в доме проживающего в селе Ирменском отставного мастерового Павла Мурашкина крестьян, показанных по делу сопротивляющимися при взятии их вооруженной рукой, - сказано в донесении членов комиссии генерал-губернатору Сибири, - только

18

некоторые показали, что они были взяты в доме Мурашкина, прочие же объяснили, равно как и сам Мурашкин, обвиненный в допущении у себя сходки крестьян, единогласно отозвались, что по окружении дома Мурашкина солдатами, никто по ним не стрелял, ружей никто не имел и по сделанному тотчас обыску, действительно никаких ружей найдено не было». (22) То, что каратели утверждали обратное, понятно. Одно дело просто подавить бунт, другое дело – вооруженное сопротивление. За последнее награды были гарантированы, отсюда и попытка превратить стрельбу по безоружным крестьянам в перестрелку. Впрочем, с точки зрения губернских властей, арестованные крестьяне в любом случае оставались бунтарями и потому должны были понести максимально суровое наказание. Все схваченные при штурме дома Мурашкина были осуждены кто на каторгу, кто в тюрьму, «включая и семидесятилетнего старца Кулакова». (23) Карателями были перепороты розгами все деревни вокруг села Ирменского. Всего, как сказано в «Истории Сибири», изданной Томским университетом в 1987 году, где дается самое полное описание волнений в Ординской волости, различного рода репрессиям подверглись в общей сложности около 300 человек. (24) В Бердскую волость были введены войска, после чего крестьянские волнения удалось подавить и там. Приписная деревня ушла в небытие, завершив свою эпоху кровью, военно-полевым судом и массовыми порками. Мертвый хватает живого, сказал бы по этому поводу Карл Маркс. У мертвых всегда это здорово получается, мог бы добавить Стивен Кинг. Поэтому слава живому, который не умирает, как сказано в священном Коране. Наше дальнейшее повествование именно об этом. Эпоха приписной деревни не сводится исключительно к гнету и эксплуатации. И в это мрачное время жизнь в ордынских деревнях и селах не стояла на месте. Можно было жить и работать и тогда, тем более, что по русской пословице, крестьянской работе весь год срок. На современной территории Ордынского района в это время располагались две волости, Ординская и Чингисская. В 1850 году в Ординской волости насчитывалось 4883 ревизских души, следовательно ее население составляло около 10 тысяч человек. Вот полный перечень названий сел и деревень, входивших в ее состав: Ординская, Вагайцева, Старо-Шарабская, Ново-Шарабская, Красноярская, Понкина, Половинная, Тихонова, Еремина, Яркова, Темнова, Верх-Чиковская, Малочиковская, Федосиха, Поваренская, Федосова, Поскакунская, Шагалова, Елбанская, Кырзинская, Черемшанская, Спирина, Луговая, Козинская, Мало-Ирменская, Верх-Ирменская, Плотникова, Поперешная, Пичугова, Шляпова,

19

Усть-Алеусская, Антоновка, Козмина, Верх-Алеуссская, Усть-Ожекина, Средне-Алеусская, Пушкарева, Филиппова, Рогалева, Алексеевская, Быструшинская, Зырянская, Сушинская, Усть-Луковская и, наконец, село Ирменское. (25) Всего в волости числилось 45 населенных пунктов. Часть из них ныне отошли к другим районам Новосибирской области, но основное ядро будущего района, как могут заметить читатели, уже вполне структурировано. Правобережье будущего Ордынского района входило в состав Чингисской волости - все современные населенные пункты от Нижне-Каменки до Чингисов и еще большая группа деревень современного Сузунского района и Алтайского края. В самом начале 18 века, ордынские деревни подчинялись ведомству Чаусского острога. Деревни на правобережье Оби входили сначала в ведомство Бердского острога, позже в ведомство Малышевской слободы. Еще позже, уже в начале 19 века. Ординская и Чингисская волости вошли в состав Барнаульского уезда Томской губернии, образованной в 1804 году. А сама Томская губерния находилась в составе Западно-Сибирского генерал-губернаторства. Не будем забывать и о том, что с 1797 года все управление приписными деревнями, в том числе и ордынскими и чингисскими, было изъято из ведения губернских властей и передано в Барнаул, в Канцелярию горного округа. Раз уж разговор у нас начался об управлении, настало время познакомить читателей хроники с тем, как строилось это управление применительно к территории нашего района на примере Ординской волости. Само название «волость» появляется в Сибири в конце 18 века, точнее в его 80-х годах. В ходе реформы управления 1780-1788 года все сельское население горного округа было поделено по волостям, которые получили юридический статус самостоятельных административных единиц. Волости представляли собой низшее звено имперского управления. Волость или волостная община состояла из основного поселения, каковым являлось волостное село, и многочисленных, традиционно тяготевших к нему деревень. (Разница между селом и деревней проста – в селе имелась церковь, а в деревне ее не было.) Местность получала статус волости, если в ней проживало не менее 3 тысяч ревизских душ. Система волостного управления, точнее, самоуправления, в разное время строилась по-разному, но главные ее принципы заключались примерно в следующем. Вся волость считалась единой крестьянской общиной, состоявшей, в свою очередь, из сельских общин, каждая из которых включала в себя население одной или нескольких деревень. Вся полнота представительной власти, а так же исполнительной и даже судебной (в определенных вышестоящей властью рамках) принадлежала сходу. В разных ордынских деревнях он мог именоваться по-разному – «мир», «сходка», «согласие», но в любом случае представлял собой ни что

20

иное, как общее собрание всех крестьян «совершенного возраста», т.е. совершеннолетних. Все решения на сходе принимались большинством голосов. В сельском сходе, который в качестве реликта существует в нашем районе и до сих пор, но давно уже не обладает никакой реальной властью, принимали участие все жители села, в волостном – представители от каждого населенного пункте. Впрочем, явиться на волостной сход не возбранялось любому жителю волости, было бы желание. Для исполнения решений схода на нем избиралась исполнительная власть. В деревне к ней относились староста, десятники, пятидесятники, а если деревня или село были большими, выбирали еще и «сотского». Например, в 1797 году, исполнительная власть в Ординской волости принадлежала волостному правлению в лице волостного головы, старосты и писаря. Все ее представители регулярно переизбирались крестьянами, как правило, ежегодно. Сверху эта система крестьянского самоуправления очень жестко контролировалась официальными властями горного округа, без разрешения которых волостные сходы практически не собирались. Перечисление всех вопросов, которые решались на сходах, заняло бы много времени и еще больше бумаги. Достаточно сказать, что без решения сельского схода поселиться в деревне человеку со стороны было практически невозможно, равно, как и покинуть ее. На сходах зачитывались царские указы и распоряжения губернских и окружных властей, объявлялось о всех важнейших событиях. Кроме того, здесь обсуждался и решался весь круг хозяйственных проблем сибирского крестьянина, начиная от того, сколько налогов платить и какие повинности исполнять каждому семейству и, кончая, скажем, сроком выхода всей деревней на сенокос. Здесь же разбирались крестьянские споры и тяжбы, вершился суд и даже приводились в исполнение приговоры. Чаще всего виновных вполне патриархально секли или же штрафовали «в пользу мира». И дело тут не в обычаях старины. Законодательство Российской империи разрешало органам крестьянского самоуправления рассматривать самостоятельно мелкие гражданские дела и правонарушения, ущерб от которых не превышал суммы в 5 рублей. Все прочие судебные дела, например, уголовные, считались уже «принадлежащими до суда формального» и о них следовало ставить в известность уездные власти. На практике все частенько происходило как раз наоборот. Случалось ли в деревне убийство, поножовщина или просто хорошая массовая драка с тяжким исходом, староста и его подручные отнюдь не спешили извещать об этом в уездное начальство, а предпочитали разбираться собственными силами. В самом деле, пока еще приедут из уезда судейские, да пока разберутся… И никогда не знаешь – разберутся ли или только всех кур в деревне подчистую переведут? Нешто у нас самих голова не на месте!

21

О том, насколько далеко заходили порой волостные власти за пределы своей судебной компетенции, свидетельствует указ Томского губернского правления от 19 июля 1836 года. «Из последних сведений видно, - говорилось в нем, - что волостные правления по всем делам вообще, получив донесение от сельского начальства, тотчас приступают к производству следствий, делают очные ставки, для раскрытия желаемой истины разъезжают по селениям». Волостные начальники, говорилось далее, «свидетельствуют мертвые тела скоропостижно умерших, снимают с оных одежду, отдают родственникам, переносят оные из места в место», в результате чего «делают одно лишь затруднение производителю следствия с потерянием иногда и самих следов к раскрытию преступления». Среди таких самовольщиков в указе упоминаются и ордынские волостные власти: «Ординское волостное правление, производя изследование, для священнического увещевания подсудимых обратилось к вытребованию священника к себе, державши дело без донесения начальству». (26) О чем в данному случае идет речь? А вот такая ситуация: при проведении судебного «изследования» власти Ординской волости столкнулись с злостным запирательством неких лиц, совершивших серьезное преступление. Обычно, когда возникало подозрение, что некто пытается ввести в заблуждение «мирской суд», ордынцы «раскалывали» подозреваемого следующим испытанным способом. Он должен был принародно снять со стены икону и, держа ее перед собой, произнести: «Порази меня, Царь небесный, если я этому делу виновен!» А присутствующие при этой клятве, которая именовалась «суд Божий», всей деревней внимательно изучали, как реагирует на это испытание подозреваемый - не покраснеет ли, не смутится ли, не задрожит ли голос, не затрясутся ли у испытуемого руки. И что вы думаете? Многие не выдерживали и тут же признавались! Видимо арестовав подозреваемых, ордынцы «донесения» в уезд не направили, а повели следствие самостоятельно. Но на сей раз им попались злодеи то ли закоренелые, то ли просто с крепкими нервами, которые «суд Божий» выдержали, не моргнув глазом. Тогда волостные власти и «вытребовали» священника, который должен был «увещевать» арестованных до тех пор, пока они не сознаются в содеянном. Кстати, если «увещевание» не срабатывало, подозреваемых пороли или обливали на морозе холодной водой, после чего все начиналось сызнова. Вот за подобную самодеятельность ордынцы и получили выговор из губернии. Мы несколько увлеклись и нам пора вернуться к роли схода в жизни сибирского крестьянина. Чтобы лучше уяснить эту роль, дадим слово современнику. « Случится ли, что кто-нибудь нарушил словесное условие, не заплатил вовремя взятых денег, не дослужил срока в работниках, подрядился поставить сотню копён сена, да не поставил; случится ли ссора, драка,

22

нашумят ли между собою сельские озорники, провинится ли молодежь, произойдут ли схватки на кулаках и при этом случится увечье, произведенное не по законам кулачной борьбы,- истец и ответчик, обиженный и обидчик идут на предварительный суд мирской сходки». (27) Следует, однако, помнить, что приговор схода вступал в силу только после утверждения вышестоящими властями, да и заправляли делами на любом сходе, как правило, «мироеды», т. е. зажиточная верхушка села. Но, в принципе, и на этом сходятся все историки Сибири, приговор схода учитывал интересы и возможности если не всех членов общины, то, по крайней мере, ее большинства. А именно это во все времена и считалось для крестьянина самым главным. Вот самая простая проблема, с которой постоянно сталкивались жители ордынских приписных деревень из года в год. Земельный участок у каждого свой, в том смысле, что крестьянин его лично расчистил и распахал, но сенокос и пастбища общие. И надо на сходе обстоятельно обсудить и рассудить, как ими пользоваться, чтобы никого не обидеть и чтобы все дело «спроворить по справедливости». Взять тот же сенокос. Общий-то он общий, да один участок никогда другому не вровень. Опять же, кто-то уже вернулся с заводских отработок и хоть сегодня готов выйти на покос, а другие еще в пути, а без них как начинать дележ? Это, паря, ежели разобраться, не по-божески будет, ась? У одних родни полдеревни, и у других не меньше. Поэтому при обсуждении подобного вопроса на сходе без «великого шума и лая» дело никогда не обходилось, а по принципиальным вопросам и драки случались. Но шуметь и лаяться можно до бесконечности, а принимать решение все-таки надо, иначе травы перестоятся… И вот, наконец, большинство пришедших на сход принимают после долгих споров следующее решение: «Сего июля 2 числа здесь, в судной избе, при собрании мирских людей приписные к заводам и неприписные села Ирменского и протчих деревень жители – староста, сотник и десятники, и мирские люди с общего согласия приговорили: сена не косить июля до 14 дня, чтобы на пашнях работать неопасно, ибо луга и покосы здесь неделены, да поджидать тех, кои в заводах в работе имеютца». (28) Срок начала сенокоса установлен – 14 июля. До его наступления можно работать на пашне и не переживать («работать неопасно»). Но раз покосы села Ирменского общие, то каким же способом каждый из ирменчан мог выбрать себе походящий индивидуальный участок? Это, скажу я вам, была та еще процедура! Если разобраться, куда более интересная и азартная, чем сегодняшние выборы главы сельской администрации, губернатора и даже Президента России. И сейчас читателям предстоит в этом убедиться лично. Значит, так: в назначенный для начала сенокоса день, допустим, 14 июля, у главного административного здания села Ирменского («судной избы»)

23

собиралось все население деревни – верховые, на телегах, пешие. Собирались семьями и обязательно с косами. А собравшись, ждали появления старосты села, который должен был подать сигнал к началу дележки сенокосов. В каждой ордынской деревне и селе на этот счет существовали свои незыблемые обычаи. В селе Ирменском староста медленно крестился, после чего говорил: «С Богом», в деревне Филипповой сигналом служил выстрел из ружья), в Чингисах – удар колокола. После этого все собравшиеся бросались вперед, сломя голову, обгоняя друг друга. Нужно было как можно скорее доскакать или добежать до общественного покоса. Затем, не переводя дыхания, как можно быстрее, закосить границу «своего» участка, как правило, весьма обширного. После чего все немедленно бросали работу и, не торопясь, возвращались в деревню. Дело было сделано, и в этот день никто уже не работал. Назывался этот обычай просто – «закос». Это, к сведению читателей, еще достаточно простой вопрос из тех, которые выносился на сходы. Самым серьезным и ответственным делом для волостного и сельского сходов являлась раскладка повинностей и денежных оброков. Целый год, случалось, уходил на то, чтобы объем всех повинностей и сборов, определенных на волость, «разверстать» на каждое село и каждую семью. Да это и понятно: кого-то «забрили» в рекруты, кто-то умер, но все еще числится в ревизских списках, кто-то стал совершенно неимущим и всем известно, что он ничего заплатить не сможет, значит, кому-то придется платить за него на условиях последующей отработки, ну и так далее. Дело в том, что правительство не держало в приписной деревне сборщиков налогов. Их должны были собирать сами крестьяне, точнее, выборные лица. А поскольку дело это было сложное, постоянно отрывавшее выборного от хозяйства, в старосты никто не рвался, даже самые зажиточные крестьяне. Больно уж хлопотное дело! Из положения ордынцы выходили по-крестьянски просто – пост старосты занимали по очереди, как бы отбывая тяжкую повинность по «приговору мира». С 90-х годов 18 века выборным лицам стали платить жалование, но, опять-таки, за счет самих же крестьян. Самое большое жалование получал не волостной староста, как этого можно было бы ожидать, а его помощник, волостной писарь. И не просто большое, а огромное. Это было связано с тем, что волостной писарь, единственный грамотный человек в волости, занимался всеми бумажными делами единолично и в силу этого был практически всемогущ. Любого человека он мог стереть в порошок на законном основании, и жаловаться на него было некому и некуда, потому что суда крестьяне боялись и, если разобраться, правильно делали. В судах в то далекое время сидели люди куда хлеще, чем их писарь, самые настоящие разбойники, которым все отдай и мало не покажется!

24

Историками подсчитано, что в 40-х годах 19 века крестьянское хозяйство Западной Сибири в среднем производило в год валовой продукции на 30-40 рублей. Так вот, официальное жалование волостного писаря в это время составляло тогда 400 рублей в год и на такую, говоря современным языком, ставку, представьте себе, никто из тогдашних грамотеев-крючкотворцев еще и не соглашался. Потому что считал такое жалование слишком незначительным за свои труды! Грамотных людей России всегда не хватало, а в Сибири особенно. Оставалось одно – платить писарю столько, сколько он согласится взять. А на менее, чем 650 рублей в Сибири на эту должность вообще никто не соглашался. (29) Ордынский волостной писарь, и это установлено совершенно точно, брал за свои услуги с волости… Ну, сколько бы вы думали? Нипочем не догадаетесь – по 1500 рублей ежегодно! Это был потолок – выше его на всем Алтае, к которому тогда в плане управления относились ордынские деревни, не запрашивал никто. И ему платили – а куда денешься, другого-то все равно нет. (30) Все другие должностные лица в волости и в деревнях получали много меньше. Однако средства на их содержание опять-таки собирались из крестьянского кармана. И это только денежные повинности. А кроме них существовали еще многочисленные натуральные повинности – перевозка грузов, строительство и содержание дорог и мостов и т.д. За их неукоснительным исполнением постоянно надзирали вышестоящие власти, а тех ордынцев, кто отказывался их исполнять, ожидало суровое наказание. В июле 1773 года сотник села Ирменского сообщил в Чаусскую земскую избу, что он отправил в деревню Алеусскую десятника для «наряда крестьян в починку изломанного вешней водой моста». Однако, жители этой деревни, крестьяне В. Вертков, Петр и Родион Бородины «не только не поехали чинить мост сами, но и другим крестьянам запрещение чинили», а самому десятнику не дали подводы и он пешком ушел из деревни. То ли этот мост был столь важен для чаусских властей, то ли их возмутил сам факт, что какие-то алеусские мужики осмелились игнорировать указание свыше, но расправа последовала незамедлительно. Старосте села Ирменского, Н. Кайгородову, земская изба предписала «взять десятников и из других деревень крестьян, на противников и огурщиков (соучастников – Авт.) набив смыки», привести их в земскую избу «для учинения надлежащего наказания», т. е. порки. (31) Насколько тяжелыми можно считать повинности приписных крестьян? Вот что сказано на этот счет в капитальном труде сибирских историков «История крестьянства Сибири»: «Для зажиточной верхушки сибирской деревни выполнение всего объема повинностей было нетрудным делом, но крестьянскую массу оно обременяло очень сильно». (32) Если крестьянское хозяйство в середине 19 века могло произвести продукции в среднем на 30-40 рублей, то совокупная сумма всех денежных

25

платежей этого же хозяйства составляла половину дохода. Натуральные повинности, которые приходилось нести крестьянину были равны примерно второй половине его годового дохода. Следовательно, чем зажиточнее было крестьянское хозяйство, тем легче ему было выплатить и исполнить все, что от него требовали власти, и наоборот. У крестьянина среднего достатка после уплаты повинностей оставалось кое-что, а бедняка они просто вгоняли в нищету. Накануне реформы 1861 года каждое крестьянское хозяйство Сибири платило уже различных податей и повинностей около 53 рублей в год. Такую сумму мог без труда выплатить в 1860 году крестьянин села Ординского Афанасий Васильевич Круглов, имевший в своем хозяйстве 22 лошади, 20 голов крупного рогатого скота, 12 свиней и 10 овец. Не менее зажиточными среди его односельчан считались Иван Савельич Ярославцев, Назар Григорьевич Абросимов, Патрикей Михайлович Чернаков, каждый из которых имел по 20 лошадей, около двух десятков коров и много мелкого скота. Эти люди и им подобные составляли верхушку ордынской приписной деревни. Подавляющее большинство крестьян села Ординского держали в 1860 году либо более десятка лошадей и коров, либо чуть менее десятка. Зато 21 процент крестьянских дворов вообще не имел лошадей и принадлежал к той части сельского населения, которая в официальных документах именовалась «неспособные к хлебопашеству». (33) За таких бедняков налоги, как мы уже знаем, платила сельская община, а им приходилось отрабатывать свой долг, батрача в хозяйствах своих богатых односельчан. В хозяйственной жизни ордынцев в описываемое нами время происходили важные изменения, связанные с развитием и укреплением капиталистических отношений в сельском хозяйстве. Крестьянское мелкотоварное производство все в большей степени втягивалось в товарно-денежные отношения со всеми вытекающими из этого последствиями. К началу 30-х годов 19 века Ординская волость, наряду с соседними, вроде бердской, Ояшинской и Чаусской, окончательно специализируется на производстве зерна. (34) Практически в неограниченном количестве хлеб требовался алтайским заводам, рудникам и приискам. Сбыть его на Алтай или на север Томской губернии был достаточно просто, потому что один из главных губернских торговых путей, Барнаул-Томск, как раз проходил по Оби именно через территорию современного Ордынского района. Примерно к этому времени относится появление в Ординской и Чингисской волостях усовершенствованного варианта сохи, сохи-колесухи, которая начинает повсеместно вытеснять уже известную читателям соху-рогалюху. Свое название новая соха получила от двухколесного передка. По мнению большинства сибирских историков-агранрников, колесуху можно считать наилучшим в тех условиях орудием крестьянского земледелия, потому что ее работа мало чем отличалась от работы плуга. Именно поэтому

26

плуги и появились в сибирской деревне сравнительно поздно – в конце 19 – начале 20 века. Изменения в хозяйстве влекли за собой и изменения в крестьянском быту. В 19 веке на ордынских огородах появляются первые посадки картофеля, хотя большинство крестьян первоначально отнеслись к этой новинке, мягко говоря, очень неодобрительно. Почему? Об этом мы еще поговорим. В первой четверти 19 века в окнах крестьянских изб уже решительно преобладают стекла, а беструбные печи, топившиеся по-черному, заменяются на печи с трубой. Лучину и коптилку сменяют свечи, особенно в домах зажиточных крестьян. И, наконец, происходит самое главное: в волости открываются первые школы. Инициатором их открытия стала русская православная церковь. В 1838 году указом Синода Томской епархии были предписано открыть школы для крестьянских детей. На этот призыв в огромной Томской губернии откликнулись всего 18 приходов. На территории современной Новосибирской области на этот невиданный по новизне шаг отважились приходы только трех сел – Бердского, Чингисского и Ирменского. (35) Первая школа в истории Ордынского района открылась в 1839 году в селе Ирменском, а первыми учениками этой школы стали 15 крестьянских ребятишек. В 1840 году вторая школа была открыта в селе Чингисском, но просуществовала она менее года и закрылась после того, как в ней остался один-единственный ученик. Все остальные бросили учиться еще раньше. (36) Причина оказалась очень простой. Сибирский крестьянин был не только более зажиточен и самостоятелен, чем крестьянин «рассейский», но и, в силу своей отдаленности от культурных центров страны, от сибирских городов, от губернского центра, более консервативен. То, что от добра добра не ищут, он знал твердо, поэтому школу и грамоту считал таким занятием, без которого вполне можно прожить. Кроме того, любой крестьянин всегда прижимист, а содержание открывшиеся церковноприходских школ целиком возлагалось на сельскую общину. Поэтому к началу 50-х годов 19 века все школы Томской губернии, включая и Ирменскую, постепенно прекратили свое существование. Без них жили, без них и проживем! Да что там школы, если долгое время населению Ординской и Чингисской волостей никак не удавалось заполучить к себе на постоянное жительство священника, без которого нормальная жизнь была просто невозможна. Ни тебе молодых обвенчать, ни ребенка окрестить, ни умерших отпеть! Об этом автор хроники нашел прямое упоминание у великого русского писателя Николая Семеновича Лескова. (37) В документальном очерке Н.С. Лескова «Сибирские картинки 18 века», который легко можно найти в любом собрании сочинений писателя, повествуется о таком явлении того времени, как «штраф за небытие»,

27

который взимался по повелению Петра Великого с тех, кто не являлся в церковь на исповедь. Поскольку взимание штрафов с населения по любому поводу во все времена признавалось в России делом прибыльным, а, следовательно, государственным, то оно велось с немалым бюрократическим усердием и даже размахом. На неявлявшихся в церковь на исповедь составлялись списки, в которые, как пишет Н.С. Лесков, попадали в полном составе не только целые деревни, но даже и волости в полном составе, например, Чингисская. В 1762 году в Чингисской слободе (так в Сибири первоначально именовались волости) в штрафной список «за небытие у исповеди» угодило все ее население разом – все 3901 человек! Разумеется, чингисцы не только не были атеистами, они даже слова такого никогда не слыхали. Первую церковь в своем селе, имени святых апостолов Петра и Павла, они возвели собственными силами еще в 1759 году. А не ходили в нее потому, что своего священника у них не было, а из других, более цивилизованных мест, его в Чингисы не присылали годами. Что, в свою очередь, не мешало властям горного округа штрафовать их поголовно на самом что ни на есть законнейшем основании, потому что в то время начальство было всегда право. Как, впрочем, и сегодня. Только к концу 18 века положение стало меняться в лучшую сторону. В 1807 году в селе Чингисы был открыт новый каменный храм, взамен старого, деревянного. Кстати, это один из первых каменных храмов на территории современной Новосибирской области. К тому времени церковный приход Петропавловской церкви состоял из 6 деревень – Чингисов, Милованова, Малетина, Соколова, Шайдурова и Абрашина и наряду с церковью имел еще два молитвенных дома. Храм владел 55 десятинами земли, а его штат состоял из священника, диакона и псаломщика. Речь идет, как возможно уже догадались читатели старшего поколения, о той самой чингисской каменной церкви, чьи развалины в годы Советской власти видел каждый, кто проплывал мимо этого села и, которая возродилась заново в 1997 году. Правда, в начале 19 века, церковь святых апостолов Петра и Павла в селе Чингисы выглядела совершенно иначе, чем сегодня. Ее четырехугольный купол венчала круглая башня, завершенная отлитым из желтого металла сверкающим на солнце крестом. Узкие, вытянутые по вертикали окна с ажурными решетками и воздушная, четырехярусная колокольня создавали у каждого, кто ее видел, ощущение устремленности в небо. (38) Накануне отмены крепостного права, 24 июля 1853 года в волостном селе Ординском была торжественно заложена Николаевская церковь, строительство которой велось «тщанием прихожан» и завершилось десять лет спустя, уже в 1863 году. Церковь и колокольня были деревянными, на каменном фундаменте. Свое название церковь получила в честь святителя Николая Мирликийского, известного ордынцем просто как «Николай-

28

угодник».Согласно данным архива Томской духовной консистории, причт церкви составляли по штату священник, диакон, дьячок и пономарь. Сохранилась в томских архивах любопытнейшая характеристика первого настоятеля Николаевской церкви, датированная 1865 годом, из которой явствует, что с подбором кадров в 19 веке тоже существовала проблема, особенно на периферии: «Настоятелем Николаевского храма в с. Ординского священник Петр Филиппович Велепугин… Сын дьячка; читает и поет довольно хорошо, поведения довольно хорошего. Был под следствием в 1863 г. по делу о вымогательстве за погребение умерших, а также за неправильное ведение метрических книг. Указом Томской духовной консистории в 1864 году за корысть в отношении жителей д. Нижне-Каменской оштрафован на сумму 10 рублей серебром». (39) Ну что ж, как говорили наши прадеды – кто Богу не грешен, царю не виноват?… Должность настоятеля ордынской православной церкви отнюдь не являлась синекурой, скорее наоборот. Связано это было с тем, что значительная часть ордынского крестьянства принадлежала в это время к так называемой «поповской», т. е. старообрядческой общине. Существовала эта община полулегально – официально все «поповцы» числились православными, но в церкви появлялись крайне редко, исключительно ради венчания или крестин. На подобный компромисс старообрядцы шли исключительно из прагматических соображений, не имевших ничего общего с вопросами веры. Просто иначе их дети считались бы по законам Российской империи незаконнорожденными и не могли претендовать в будущем на наследование движимого и недвижимого имущества своих родителей. Зато все остальное время старообрядцы едва ли не открыто третировали православных клириков, обвиняя «никониан» во всех смертных грехах. И, что особенно выводило из себя сельских священников, «поповцы» наотрез отказывались поддерживать православную церковь материально. Приструнить ревнителей древнего благочестия священники не могли, как не старались. Старообрядцы почти поголовно относились к наиболее зажиточным и экономически самодостаточным крестьянам, при которых прямо или косвенно «кормились» их менее состоятельные православные односельчане. Короче говоря, сплошной соблазн для православной паствы, а урезонить окаянных раскольников – руки коротки! Обидно, конечно. Духовным лидером ордынского волостного старообрядчества в первой половине 19 века считался клан Абрамовых, состоявший почти из сотни человек, связанных друг с другом разными степенями родства, большинство которых проживали в волостном селе Ординском. Абрамовы официально числились «во крестьянстве», что не мешало им заниматься скупкой и продажей хлеба как в самой волости, так и за ее пределами, причем десятками тысяч пудов. Кроме того, они брали у казны выгодные подряды на доставку соли из волости в Томск и далее на север,

29

вплоть до Енисейской губернии. От Абрамовых зависела масса народа – строители барок для перевозки соли, лесорубы, плотники, грузчики, возчики. Таких попробуй-ка, одолей! Практически в каждой ордынской деревне у Абрамовых имелись единоверцы и все они, спаянные совместно верой и деловыми отношениями, крепко держались друг за друга, успешно отражая все попытки православной церкви вразумить заблудших. В деревне Малоирменской проживал многочисленный род старообрядцев Шиловых, в деревне Средне-Алеусской – Комаровых, в Верх-Алеусской – Белкиных. Более того, в описываемое время существовали населенные пункты, состоявшие практически поголовно из старообрядцев, куда православному попасть на жительство нечего было и думать. К таковым относились деревни Антонова, Новокузьминка, Устюжанина и Пушкарева. Следы былого старообрядчества этих деревень до сих пор легко обнаружить, побывав на местных кладбищах, где полно крестов с «лишними» перекладинами. В 1841 году деревня Новокузьминка, имевшая тогда еще и второе, неофициальное название Козиха, состояла всего из пяти крестьянских дворов, в каждом из которых проживали исключительно представители семейного клана Бородиных. В совокупности Бородины держали 60 лошадей и имели 30 десятин пахотной земли. Любой и каждый пытавшийся к ним «приселиться» тут же получал от ворот поворот, после чего суровые космачи демонстративно спускали с привязи свирепых волкодавов… Похожая картина наблюдалась и в деревне Пушкаревой, где из тринадцати дворов в одиннадцати проживали старообрядцы Пушкаревы, по фамилии которых деревня и получила свое название. Еще в двух дворах проживали семьи Скажутиных и Ждановых, единоверцев Пушкаревых. В деревне Устюжаниной из двенадцати дворов девять принадлежали старообрядцам Устюжаниным, ее основавателям, остальные - старообрядцам Рогалевым и Семеновым. За землю жители этой деревни держались не менее крепко, как и за веру, и не перед кем во всей округе шапку не ломали, зато перед ними – многие. Основания имелись веские: в Устюжаниной в 1841 году на каждый крестьянский двор приходилось 18-19 голов скота и 5-6 десятин пашни. Каждый устюжанинец имел по 5-6 лошадей, а некоторые и по десятку. Жили ордынские старообрядцы большими патриархальными семьями, состоявшими из трех, а то и четырех поколений. Например, в той же деревне Устюжаниной в 1833 году в семействе 65-летнего Ивана Константинова (так официально писалось отчество в России до 1917 года) Устюжанина насчитывалось 14 душ мужского и женского пола. Несмотря на то, что у старшего из его четырех сыновей, уже имелись собственные дети, глава семьи не спешил с их выделом. Не спешил как по чисто религиозным воззрениям, ибо староверы всегда слыли абсолютными консерваторами в семейных отношениях, так и по сугубо материальным – семья держала одного скота 60 голов, да еще засевала 20 десятин пашни. А такое большое

30

хозяйство, как вы понимаете, требовало и соответствующего количества рабочих рук. В силу этих обстоятельств в первой половине 19 века каждая третья ордынская крестьянская семья принадлежала именно к описанному типу. Старший сын мог «выделиться» и завести собственное хозяйство только с разрешения главы семейства, а оно, зачастую, так и не давалось до самой смерти патриарха. Типичным случаем можно считать, когда один из сыновей обзаводился собственным домом и хозяйством лет под 35-40, если не позже. Таковы были неписанные правила семейного устройства у ордынских старообрядцев, принесенные ими в Сибирь с севера России и с берегов Волги. У православных, наблюдалась примерно подобная картина, но здесь «выделиться» из большой семьи было несравненно легче. (40) С ликвидацией приписного состояния крестьян, над ордынской землей зашумели ветры перемен. Начиналось новое время – время первого пришествия капитализма на берега Оби.

16.09. – 15. 11. 2001 г.

31

Источники и литература

1. А. Д. Колесников. Русское население Западной Сибири в 18 – начале 19 века. – Омск, 1973. – С. 267

2. Там же. - С. 300. 3. А. Н. Жернавина. Очерки по истории приписных крестьян кабинетного

хозяйства в Сибири (вторая половина 18 – первая половина 19 века). – Томск: Издательство Томского государственного университета, 1985. –С. 83.

4. Там же. – С. 81-82. 5. П. Ф. Пирожков. Сузунское разноцветье. – Новосибирск: Западно-

Сибирское книжное издательство, 1978. – С. 9. 6. Н. А. Миненко. По старому московскому тракту. – Новосибирск:

Новосибирское книжное издательство, 1990. – С. 69. 7. Ю. С. Булыгин. Приписная деревня Алтая в 18 веке. Часть 1. – Барнаул:

Издательство Алтайского государственного университета, 1997. – С. 109. 8. Т. С. Мамсик. Побеги как социальное явление. Приписная деревня

Западной Сибири в 40-90 годы 18 века. – Новосибирск: Издательство «Наука», Сибирское отделение, 1978. – С. 50.

9. Там же. – С. 163. 10. Там же. – С. 164. 11. См. приложение к данной главе. 12. Н. А. Миненко. По старому московскому тракту. – С. 65. 13. М. М. Громыко. Трудовые традиции русских крестьян в Сибири (18 –

первая половина 19 века). – Новосибирск: Издательство «Наука», 1975. – С. 308.

14. Там же. – С. 309. 15. А. Н. Жернавина. Очерки по истории приписных крестьян… - С. 65. 16. В. Филов. Пугачевцы на Алтае. – Барнаул: Алтайское книжное

издательство, 1955. – С. 51. 17. Там же. – С. 190. 18. Там же. – С. 192. 19. Н. А. Миненко. История Новосибирской области с древнейших времен

до конца 19 века. – Новосибирск, 1975. – С. 56. 20. Крестьянское движение в Сибири. 1861 – 1907 гг. Хроника и

историография. – Новосибирск: Издательство «Наука», 1985. – С. 149. 21. Т. Н. Прудникова. Крестьянское движение в Томской губернии во

второй половине 19 века. Известия Новосибирского географического общества. Выпуск 4. – Новосибирск, 1958. – С. 11-12.

22. П. А. Бородавкин. Реформа 1861 года на Алтае. – Томск: Издательство Томского университета, 1972. – С. 267-268.

23. Т. Н. Прудникова. Крестьянское движение в Томской губернии. - С. 11. 24. История Сибири. – Томск: Издательство Томского университета, 1987. – С. – 318-319. 25. Н. А. Миненко. По старому московскому тракту. - С. 97

32

26. Н. А. Миненко. Живая старина. Будни и праздники сибирской деревни в 18 – первой половине 19 века. – Новосибирск: Издательство «Наука», 1989. – С. 43. 27. Очерки по истории Сибири. – Омск, 2000, стр. 199. 28. Н. А. Миненко. Роль крестьянской общины в организации сельскохозяйственного производства (по материалам Западной Сибири 18 – первой половины 19 в.). Земледельческое освоение Сибири в конце 17 – начале 20 в. (Трудовые традиции крестьянства). – Новосибирск: Издательство «Наука», 1985. – С. 46. 29. История крестьянства Сибири. Крестьянство Сибири в эпоху феодализма. – Новосибирск: Издательство «Наука», 1982. – С. 259. 30. А. П. Бородавкин. Реформа 1861 года на Алтае. – С. 173. 31. А. Н. Жернавина. Очерки по истории приписных крестьян. – С. 58 32. История крестьянства Сибири. Крестьянство Сибири в эпоху феодализма. – С. 259. 33. Государственный архив Алтайского края. Фонд Д-11, опись 1, дело 37, листы 1 – 31. 34. Т. С. Мамсик. Крестьянское движение в Сибири. Вторая четверть 19 века. – Новосибирск: Издательство «Наука», 1987. – С. 149. 35. Н. А. Миненко. История Новосибирской области. – С. 35. 36. Алтай. Историко-статистический сборник по вопросам экономического и гражданского развития Алтайского горного округа. – Томск, 1890. – С. 243. 37. Н. С. Лесков. Собрание сочинений в 12 томах. Библиотека «Огонек». – Москва: Издательство «Правда», 1989, Том. 7. – С. 149. 38. А. П. Бородовский. Комплексные археолого-краеведческие исследования у с. Чингисы Новосибирской области. Историческое краеведение: теория и практика. Материалы российской научно-практической конференции. – Барнаул, 1996. – С. 145. 39. Государственный архив Томской области, фонд 170-4, опись 1, д. 473, С.1-2 40. Фрагмент об ордынском старообрядчестве внесен в текст главы в июне 2005 года, после знакомства со статьей Т. С. Мамсик «Поволжье и Приобье: очаги раннего культурного взаимодействия. 17 – середина 19 в.». См.: Сибирский плавильный котел: социально-демографические процессы в северной Азии 16 – начала 20 века. – Новосибирск, 2004. – С. 36-81.

33

ЖИВЫЕ ГОЛОСА ИСТОРИИ: От первого лица – 3

1. Из донесения казаков чаусскому приказчику (1739 г.) Сего (1)739 году апреля 3 дня… посланы мы… ис Чеусской судной избы в деревню Ирменскую и ( Красно) Ярскую для сыску и привозу в Чеуск тех деревень жителей: Ирменской Гурия да Дмитрия Горностаевых, Кузьму Ерменина, в Ярской Луку да Абрама Сильнягиных да зятя их Сидора Мальцева в отбое ими рекрут… И будучи мы… в упомянутой Ирменской деревни и сыскали мы… Гурья и Дмитрия Горностаевых обще з десятником Матвеем Харитоновым с товарыщи на улице, и оные Горностаевы… отбились от нас сильно ружьем и ножами и убежали от нас в лес. А мы… для поимки вспоможения звали к себе тамошних обывателей Кондратья Плотникова, Ивана Ефремова, но токмо оные поможения никакова не учинили и разбежались в лес и из оной Ирменской уехали мы для взятья Абрама Сильнягина з братом Лукою да зятя их Мальцева в деревню Ярскую и… Абрама Сильнягина взяли с собою в Чеуск, а рекрут, которых они, Сильнягины отбили, сыскать не могли… И будучи возвратно в деревню Ирменскую, и помянутой Сильнягин из оной деревни от нас воровски бежал, а помянутых Горностаевых сыскали… в доме у Михаила Пьянкова и из них одного стали вязать, а брат ево, Дмитрий, выскоча их окна и принес… винтовку и мало не перестрелял, и брата своего, Гурья, у нас отбил. Н. А. Миненко. История Новосибирской области с древнейших времен до конца 19 века. – Новосибирск: Западно- Сибирское книжное издательство, 1975. - С. 39. 2. Доношение о старообрядцах Абрамовых и Шиловых (1825 г.) 1825 года, марта 9 дня на указ Барнаульского духовного правления февраля от 20 за № 190 о том, что якобы прежде сего прихода Ирменскаго волости Ординской крестьянину Трофиму Абрамову, не только таинство крещения, но даже и о церкви никакого увещевания и наставления чинимо не было. На что оному духовному управлению сим честь имеем объясниться, что при всяком благовременном случае по долгу нашему и обязанности довольныя чинимы были

34

наставления, но они, Абрамовы и прочия им подобныя Шиловы, всегда остаются на своем закоренелом упрямстве и злобе, а хотя свенчиватся в церковь Святую приезжают и дают в таковом случае на себя в соединении и неразлучном пребывании со святой церковию с клятвою письменные, на удовлетворение обязательства, каковое при сем внука онаго Абрамова данное в копии прилагаем; но после того по грубости их и своевольству, а паче по настройке того отставного Комарова, делают там же на нее поношения и упреки, произнося укоризну не только на нас, но и на патриарха Никона, что будто б он поругал и раскол( ол) истинную веру, на чем столько утверждаются, что никак их уверить неможно, потому более, что мы учим их и они нас упрекают, что мы щепотники и бретоусцы и называют еретиками, а что де свенчиватся мы везде можем во всяком приходе, притом еще оклеветывают и монарха, что якоб им дана от него свобода делать по воле их, что хощут, и что де у нас уже дан от него поп, который жительствует в городе Томске у купца Мельникова, крещение ж ваше для нас говорят несть крещение, а паче осквернение, и миропомазание называют печатью антихристовою, почему и на построение церковное не могли вынудить из них денег даже копейки и бревна в лесу, да и нашего оброку: то есть руги, никогда не дают и в домы к себе не пущают, а которыя, хотя и дают по части, так говорят – не называют ругой потому, что мы давать не обязаны и не с чем к вам не ходим, а прими в честь, ежели хочешь, или милостыню христа ради, и в сих обстоятельствах не можем никакого натти ко управлению с ними способа и через земскую полицию, да не смотрят и не слушают они и не верят никаким указным предписаниям и узаконениям. Абрамов же хотя и показал в своем объявлении, что якобы искони состоит в старообрядстве; но действительно ложно и облыгает начальство, потому что в недавних временах примерно лет с 15 или 20 крещаемы были, как он, так и отцы их и дети, нами и прежде бывшими священниками, в чем и подписуемся. священник Василей Киселев Священник Василей Васильев Дьячек Василей Васильев Пономарь Ефрем Окараков

Русское население Сибири эпохи феодализма. – Новосибирск, 2003, стр. 71 – 72.

35