МИХ. ВЕРШВОВСКИЙ

Я ВИНОВАТ

.Записки эмигранта

и“Дело Ф. А. Самоварова”

1

Санкт-Петербург«Агат» 2005

2

“И сказал Господь: не хорошо быть человеку одному…”

3

4

Досадно умирать от болезни, рано источившей тело, даже в родном доме среди привычных предметов, в окружении тех, кому ты дорог, вспоминая лучшие минуты так быстро пролетевшей жизни, еще тревожась о судьбах своих близких.

Горько умирать на чужбине. Страшно умирать

насильственной смертью.Но еще горше, еще ужаснее

медленно умирать от измены и предательства, от ревности и обиды.

“Не вливают также вина молодого в мехи ветхие, а иначе прорываются мехи...”

Ах, любовь к тебе – вино молодое, и уже разрывается сердце.

5

Господи, помоги мне. Как виноват я, Господи. Господи,

помилуй меня. Господи, помилуй меня. (Кон. 30. 10. 1977.)

ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ

***В Санкт–Петербурге слякоть и

грязный снег, а в Ганновере сразу с аэродрома поразительно зеленые газоны, светло, солнечно, чисто. Неужели все, что было, осталось за границей? Неужели можно все начать с начала, как эту чистую тетрадь?

***Ирка говорит: “Да не надо уговаривать,

я и так согласна”. По доброму русскому обычаю

выставили на стол отечественную “Московскую” задумались о закуси и тут узнали, что немецкие продуктовые магазины в субботу закрываются с 15 часов

6

до самого понедельника. Но “к счастью” в холодильнике нашлось немного ветчины.

Яков говорит, что немецкая ветчина никогда не портится, она намного лучше русской и вкусней, и красивей, и полезней, и от нее очень хорошо стоит.

Ирка свою первую ночь в Германии ночевала с Яковом, а утром заметила: “Ветчина как ветчина”.

***Наш привычный уклад, ритм жизни,

менталитет, привычные понятия о добре и зле, об окружающей нас действительности невозможно изменить в одночасье. А все вокруг изменилось сразу, вдруг... Даже самые обычные слова здесь обрели новый смысл.

Очень хочется кому-нибудь жаловаться, рассказать... Ведь мы жили, чего-то добивались… и все это не имеет уже ни какого значения.

7

Перечитываю эмигрантские дневники русских писателей, покинувших революционную Россию в 20-х годах, раньше или позже. Сколько переломанных судеб! Писатели и поэты, которыми мы зачитывались: Иван Бунин, Александр Куприн, Марина Цветаева, Георгий Иванов, Владимир Набоков, Ирина Одоевцева, Николай Оцуп, Владислав Ходасевич... Да кто из умеющих писать не вел в эмиграции дневников?

***“Сны”. “Мотылек летит в зенит”.

“Капитан на корабле смотрит в дальние туманы”. “В лесу, грустя, поет кларнет”.

***Говорить и писать о том, что

эмиграция – процесс трудный, а причины ее различны, а взаимоотношения общества и

8

эмигранта весьма неоднозначны – уже как-то и неловко. Об этом твердят постоянно.

Мой добрый сосед, журналист Брекман уверен, что эмиграция изменяет людей, подчиняет их, унижает, озлобляет или смиряет. Возможно, все это так и есть. Но, пожалуй, проблема здесь и глубже и сложней, и уж совсем не исчерпывается этим перечислением.

Эмиграция евреев в Германию – явление особое.

***У Лопухова был хороший друг Михаил

Михайлович Кисельман. Дружили много лет.Кисельман жил в Красном Селе,

имел автомобиль. По характеру он был человеком рисковым, немного даже авантюрным, но честным.

Однажды, за ужином, Лопухов увидел на экране телевизора фотографию Кисельмана. Диктор просил всех, кому что-

9

либо известно об этом человеке, позвонить на телевидение. Лопухов, конечно же, сразу позвонил, но не “на телевидение”, а в Красное Село,

То, что он узнал от жены Кисельмана Клавы, потрясло Лопухова. В 1993-м к убийствам еще не привыкли.

Кисельмана зверски замучили и убили. Труп Кисельмана со следами пыток, с

отсеченной, обожженной до неузнаваемости головой, нашли еще за два дня до телепередачи. “Личность потерпевшего” установили, идентифицировали, по справкам его зубного врача, т.е. по зубным коронкам, совсем как в американском детективе. Хоронили Кисельмана на Красносельском кладбище под проливным дождем. Хоронили как-то молча, тревожно. Постояли под мокрыми зонтами и разошлись. Позже Лопухов вспомнил трех чужих молодых людей, которые явно выделялись из

10

небольшой группы родственников и знакомых.

Но в тот день Лопух не придал этому никакого значения. А через два дня из Красного Села Лопуху позвонила Клава и сообщила, что к ней с обыском приходили из милиции. “Забрали только записные книжки. Протоколов не составили, просто взяли и ушли. Расспрашивали о его друзьях, и о вас. Мама велела позвонить вам, предупредить”.

Почему предупредить? Лопухов вспомнил, что еще в

прошлом году Кисельман доверительно показывал ему какие-то фотографии:

– Смотри, вот это – лидер “Тамбовских” – Ткач: рэкет, убийства, кровавые разборки. А это – Ткач еще в школьные годы в обнимку с будущим начальником милиции С. и будущим начальником северной таможни. Вот они втроем пьют пиво, это уже конец

11

восьмидесятых, а вот – с девушками. У меня около двадцати фотографий и магнитофонные кассеты с рассказами свидетелей.

Лопух не удивился и не заинтересовался всей этой чепухой, как он предполагал.

– Зачем тебе все это нужно? Лопух давно уже забыл тот разговор,

а теперь вспомнил, и тревога вдруг сжала ему сердце, заклубилась где-то в животе или “под ложечкой”. И больше ему уже не было покоя. Может быть, с этой минуты начались злоключения Миши Лопухова.

***В городе немцы.

***Лазарь Брекман пишет: “Когда евреям стало совершенно ясно,

что в России они никогда не дождутся

12

равноправия, т.е. равного достойного отношения к себе. Когда стало ясно, что русский антисемитизм неискореним и никаких усилий для его искоренения русское общество и его правительство, никогда не станут прилагать, тогда евреи стали покидать страну, в которой родились и выросли. Уезжали за равноправием и честью в постоянно кровоточащий Израиль. Уезжали за счастьем и удачей в богатую и безжалостную Америку. В поисках безопасности уезжали в благополучную законопослушную Германию. Уезжали в Австралию, ЮАР, в Канаду. Уезжали и в другие страны. Не везде их принимали.

А что стало со страной, которую покинули евреи, с Великой империей?

А Великая империя распалась. Повалилась экономика, много потеряли наука, искусство, культура... Были на то, разумеется, причины и поважней. Да разве тут скажешь, что следствие, а что причина?

13

Но, конечно же, страна не утратила ничего уже приобретенного, своих школ, своих культурных, научных и прочих достижений. Не такой уж мощный для многомиллионной страны был этот отток. Огромная страна с богатейшим сырьевым и духовным потенциалом, даст Бог, залечит свои раны, возродится, приостановит разгул преступности и безнравственности. Да и к евреям в этой стране пока отношение улучшилось. Прояснилась лицо псевдопатриотов-фашистов и абсурдность всего этого масонского навета, да и многое другое. Надолго ли?

В создавшейся сложной политической и экономической ситуации евреи остро необходимы. Кто же еще сможет стать козлом отпущения?”

***Мы редко благодарим Бога за то, что

мы здоровы, свободны, сыты, за то, что у

14

нас есть жилища, мы живем с выбранными нами любимыми женами, имеем детей. В повседневной суете мы даже не замечаем, что счастливы. Лазарь Брекман повторяет: “Все в мире относительно”, “Все в мире относительно”. Да к чему относительно?

За нашу жизнь на этом прекрасном свете, за нашу свободу, за хлеб насущный, за кров, за наших жен и детей, за счастье радоваться, быть любимыми и любить, слава Богу! Да будет благословляемо имя Его во веки веков.

Аминь.***Помню, в детстве я подслушал

разговор моей старшей сестры с ее школьной подругой о двух очень интересных книгах, которые они, почему-то тайком читали на уроках. Одна из них называлась “Крейсер Васаната”, а другая

15

“Затемнение в Гретли”. Позже я, конечно же, нашел и прочел эти книги. “Крейсер Васаната” оказался “Крейцеровой сонатой”, а “Затемнение в Гретли”, вероятно – “Мгла над Гретли” Дж. Б. Присли.

***11 августа 1994 года, в 7 часов

вечера, в Кельне, мы сидели за двумя столиками кафе на набережной Рейна. После жаркого дня наконец-то наступила долгожданная прохлада.

Он говорил:“Мы очень долго издеваемся над

природой, над человеками, растениями, животными, минералами и прочим. Когда же наступит расплата?

Точную дату, время дня, число и месяц можно предсказать только явлениям мгновенным: выстрел, взрыв, падение, и т.п. Смена одного состояния другим во Вселенной – процесс, имеющий фазы развития, начало и конец. Войны,

16

революции, природные катаклизмы, жизнь и смерть, имеют продолжительность, и порой невозможно точно назвать час и дату даже их начала или конца.

Приближается двухтысячный год от Рождества Христова. Дело тут не в самом числе 2000. Хотя и имя года определяет его содержание, его назначение, его судьбу. Дело в том, что к этому году, уж так совпало, а может быть предопределено, население Земного Шара, его сложившаяся человеческая общность, достигнет критического состояния. К двухтысячному году проявятся накопленные за тысячелетия силы, вызывающие перераспределение жизненных благ на планете, перемещения народов, изменение их статусов и существующих государственных образований.

Эти процессы, процессы саморегулирования, стремления к новому

17

равновесному состоянию всей системы, естественны в природе. Но человеческое общество сопротивляется им, пытаясь сохранить прежние привилегии. В результате, уже возникли и еще возникнут очаги нерешенных проблем, нестабильности. К двухтысячному году назреют процессы нового передела, мира, перемещения его населения, его народов. В этой ситуации возможны самые неожиданные общественные и демографические катаклизмы. Но это не сразу с 1-го января 2000-го года.

Эти процессы начались. Может быть, они продлятся пять, десять или пятьдесят лет, а может взрыв прогремит лишь в XXI веке. Я не стал бы называть точную дату начала или конца нашего привычного существования на планете Земля. Да она, вероятно, еще и не определена. Наряду с Высшим Законом и Высшим

18

Предопределением немалое значение будет иметь и человеческий фактор.

Иногда люди в своей гордыне ошибочно предполагают, что ВСЕ зависит от них, но многое действительно зависит и от самих людей. Мир подошел к очень опасной черте. Мне, оптимисту, не хочется произносить такие фразы, как “конец света”. В существующем мироздании мы, народы, населяющие Земной Шар, – бессчетные толпы индивидуумов, образованны в государства. Нами управляют правители тщеславные и коварные, а каждый из нас ничего не может изменить. Иногда, стоит оглянуться, чтобы осознать цену всей этой мишуре, окружающей нас, – и славе, и богатству, вспомнить, – для чего мы рождены, прислушаться к своим желаниям любви, покоя и счастья. Мы обязаны уважать права своих однопланетян на жизнь и счастье, свободу

19

и любовь. Ах, самое большое зло в нашей гордыне. Много горя принесло человечеству честолюбие и зазнайство. Мы можем быть счастливы, не притесняя никого, не унижая, не отбирая ничего чужого”.

Он встал, оглядел нас, как-то виновато улыбнулся и ушел. Яша Граль, очень умный человек из Виницы, сказал, что ничего такого страшного не произойдет, просто надо заказать еще по одной чашечке кофе.

***Старые дубовые письменные столы с

зеленым сукном еще встречаются в ленинградских квартирах.

Мой стол рабочий, стол моих скитаний, тревог и радостей свидетель молчаливый… (Ах, как печально кончилась коррида, и пал, Петеном преданный, Париж…), мой верный стол, порука

20

начинаний, крылатый стол дерзаний и желаний, опять со мной сквозь времена и страны всю ночь в краях заоблачных паришь…

***Первый год эмиграции – суета,

восторги и разочарования… Но в заботах время бежит быстро. А вот второй год горше, есть время задуматься, унять свои амбиции, отказаться от иллюзий, да и мечты свои привести в соответствие с реальностью. Принято сравнивать эмиграцию с перелетом птиц.

Да какой уж там перелет – скорее, смена клетки по собственному желанию. И все-таки мне часто снятся полеты.

Перелетные птицы возвращаются к своим гнездам.

*** Лопух в эмиграции сильно сдал. Пишет

какой-то бесконечный киносценарий о неком

21

господине М. и его жене, популярной балерине А., читающей на концертах свои мемуары, “о долге и семье, в назидание всегда прекрасным свободным женщинам, веселым или печальным, которые вышли замуж не по любви, но еще надеются и на любовь, и на любовные приключения”.

Аське это очень не нравится: и этот сценарий, и эпитет “популярная”, который у нее почему-то всегда ассоциируется с попой. Фу, какая гадость! Да и кому нужен его киносценарий?

***Федор Самоваров говорит: “Простому русскому человеку,

обычному российскому человеку нелегко в эмиграции. Здесь нет привычных тягот, невзгод и лишений, в борьбе с которыми самоутверждаешься, которые можно преодолевать или игнорировать, гордясь в душе собственной многотерпимостью, неприхотливостью, неуязвимостью,

22

независимостью. “Нам терять нечего”, “Меня этим не запугать”.

Представьте себе ─ в эмиграции возможность пить на свои или даже за чужой счет не радует. Здесь, это не проблема. Бутылка водки, вина или пива так доступны по цене, что к пьянству утрачивается всякий интерес. Запретный плод слаще. Да и пить-то здесь не с кем.

Эх, Россия! “Полбанки на троих”, “Закусь”, “Из горла”, “Стакан”, “Где засадим?”, “Еще полбанки”, – сколько увлекательных проблем! Бывало, не хватало рабочего дня. А здесь – скучища. Нет привычной среды, привычных забот, той обстановки... И не пишется, и не работается. Образуется некое пространство, в котором разрастается тоска, ностальгия, самоедство, сомнения, страх и прочие эмигрантские болезни. Простому русскому человеку нелегко в эмиграции, непривычно, трудно сохранить себя”.

23

***Вы можете представить себе, как

жилось в Киеве Леве с фамилией Киндермахер? Как у него сложилась учеба в школе, в институте, служба в армии, работа?

***Журналистка А. (Аська) – жена

Михаила Лопухова. Она училась журналистике в Ленинграде, сочинила десятка два рассказов и читает их на русских вечерах. Аська очень популярна, и все еще вызывает интерес мужчин определенного возраста. На нее смотрят, ее слушают, ее читают.

Аське не нравится, что Лопух героиню своего сценария назвал Балериной А. “Ну, почему именно А., а не Б. или Ц.? Могут подумать, что все это ты пишешь обо мне, а ты об этой самой А. понаписал та-а-кое!”

24

Лопух успокаивает ее: “Да не волнуйся, Асенька. Ты же красивее этой А. Все тебя знают. Ну, балерина А. тоже популярна... Что с того? Ты совсем другая, ты журналистка, а не балерина, ты и талантливее ее, и популярнее, все это видят.

***– Федор, отчего ты эмигрировал?– Да так, роковая любовь.– Роковая? Любовь?

***Мишу Лопухова я знал еще по

Ленинграду. Однажды, уже в Кельне, он сказал мне: «Я хотел жить, “как все”, в своем доме, никуда не уезжать, но – не получилось. Мне пришлось удирать из Ленинграда после выстрела в заднее стекло моего автомобиля чуть правее моего затылка. А еще до этого выстрела –

25

ночные телефонные звонки с требованиями, которые невозможно выполнить. А угрозы? А убийства моих друзей? Я устал бояться. Защитить себя и свою семью я не мог.

***Аркадия Михайловна родилась, когда

ее отцу исполнилось уже пятьдесят восемь лет. Поздний ребенок.

Ее отец не нашел в эмиграции новых друзей. Его родственники остались где-то в невозвратной дали. Привычная среда общения была им утрачена навсегда. Те, с кем отец начинал, дружествовал, кому завидовал и подражал, у кого учился, кого любил, кем был любим... Город, страна, народ, язык... В делах и начинаниях, в своих мечтах и иллюзиях, в творчестве, в исканиях и увлечениях, в горестях и разочаровании отец был одинок, невыразимо одинок.

26

Аркадия Михайловна делала для него, что могла, да много ли она могла? А ее мать, самый близкий отцу человек, (территориально), самый родной и любимый им, видела свою великую миссию в непременной непрерывной борьбе с отцом, с его индивидуальностью, его принципами и идеями. (Зачем? Для чего?) Борьба велась до полной победы. Мать не жалела ни сил, ни времени, которого оставалось все меньше, а до полной победы было еще далеко.

Так и жил отец последние свои годы.

***Миша Лопухов пишет: “Прежняя жизнь

там, на родине, куда нет возврата, теперь представляется мне то чудным, то кошмарным сном”.

***“Я целый день свечей горел, он мне

ожогом помнится. Ты мой покой, ты мой

27

гарем, подруга и любовница…” – так писал Виктор Ширали Соне Козаковой. И я любил ее, с ума сходил, а вот написать так не мог.

***Я верую, потому что Бог есть.

***Евграф приехал в Германию из Санкт-

Петербурга “на заработки”, поселился у своего друга в Кельне и рисует за деньги пастелью портреты прохожих в окрестностях площади Neumarkt. Он говорит: “В Германии мне часто встречались очень знакомые лица. Где я мог видеть их раньше? Когда? Ах, да это же “публика” с картин Босха, Брейгеля, Кранаха, Дюрера... Те же “милые черты”. Сквозь века!”.

***“КиЛ”. Дубль №116. Кельн. По улице идет невысокая брюнетка с большой высоко

28

расположенной попой, Камера со спины. Голос за кадром:

“Популярная балерина А. была женщиной мстительной, но. Ленивой. Бывало, пригрозит, а вот сделать зло кому-либо ленилась. Вот только если своему мужу, далеко ходить не надо…

Ее рано состарившиеся, брошенные мужьями, подруги, – настойчиво передавали ей свой жизненный опыт. И вот однажды балерина А., женщина весьма благоразумная и расчетливая, вдруг решилась на поступок, во вред собственным интересам. От чего? Почему? Неудовлетворенность? Увлечение? Любовь? Быт заел?.. Пожалуй, всего по не многу, но дело даже совсем не в этом, скорее, просто так, от скуки, назло”.

29

В кадре машина, мчащаяся по автостраде. Дорожные пейзажи. Коровы на поле.

***М. Лопухов пишет: “Кому нужны мои записки? Да всякий и

каждый смог бы написать не менее интересные записки. Впрочем, если он действительно “всякий и каждый”, то не станет писать ничего подобного. Зачем ему это?

***“Русские зимы – уникальное явление

природы. Я никогда не задумывался над тем,

что всякий климат, любая географическая местность уникальны. Эта самая очевидная истина почему-то обрела свое содержание, свой простой, очевидный, единственный смысл лишь здесь, в

30

эмиграции и отозвалась особенно пронзительной нотой.

Пересадка на новую иную почву, в самом прямом смысле – в новую среду”.

Здесь, в эмиграции, как-то особенно ярко вспоминаются родные места, уголки, любимые пейзажи огромной красивейшей страны. От сознания невозвратности, невозможности порой и горько, и досадно. Грузия, Абхазия, Крым, средняя полоса России, лесостепь, Белоруссия, Прибалтика, Украина.

“То, что было, то давным-давно уплыло”.

Самоваров несколько высокопарно говорит о том, что река времени не возвращает ничего и усмехается, словно это шутка. “Все проходит, как лето и юность...”

***

31

Да разве наши страсти, наши чувства, изменились за прошедшие тысячелетия? Михаил Лопухов условно назвал свой киносценарий “КиЛ” (“Коварство и Любовь”) – скромно, как Шиллер.

***В начале марта по одной из

многочисленных повесток Миша Лопухов явился в РОМ С., потому что в отличие от предыдущих повесток в ее графе “в качестве” стоял не прочерк, а закорюка, которую при желании можно было истолковать, как слово “свидетеля”. Лопухов явился в РОМ С. в пятницу к 14 часам, как было указано. Его встретили вежливо, забрали паспорт, приказали ждать и вроде бы забыли о нем.

В 16 часов милиционер, как бы, между прочим, попросил Лопухова пройти в помещение для задержанных, и о нем

32

опять забыли. А время шло. Никаких объяснений. Наступила ночь.

Лопухов провертелся до утра на тюремных нарах, а в субботу в его камеру поместили еще двух арестованных – угрюмого старика и мужчину лет сорока с наколками на кистях рук. Угрюмый старался выглядеть пострашнее, говорил на тюремном жаргоне, запугивал и расспрашивал Лопухова, что да отчего, а второй все посмеивался. Лопухову хотелось говорить, жаловаться, рассказывать, возмущаться, искать сочувствия, но он как-то сразу понял, что лучше ни в какие разговоры не вступать.

Наступала вторая ночь. Старик уже злился, а когда стали устраиваться ко сну, занимать места на нарах, возник небольшой конфликт. Но Лопухов твердо заявил, что будет спать там, где спал

33

предыдущую ночь, и никому это более удобное место не уступит.

Какой уж там сон! В камере было душно от центрального отопления и отсутствия вентиляции. Старик храпел. В воскресенье с утра выяснилось, что сокамерники Лопуха знали друг друга. Злоба угрюмого теперь уже обратилась к тому, с наколками, а тот все только посмеивался. Лопухову иногда казалась его усмешка знакомой. Да он где-то ее уже видел, встречал.

А время шло. Наступило утро понедельника.

В 10 часов Лопухова вызвали в дежурное отделение, возвратили паспорт и разрешили идти домой.

– Извините, а за что я был арестован? – Да это не в нашу смену. Не знаю.

Может быть, у вас проблемы с налоговой инспекцией? Хотите, оставайтесь выяснять. Вы можете гордиться, в вашей

34

камере в 1916 году сидела известная революционерка Вера Засулич.

Миша поспешил домой. С налоговой инспекцией у него не было никаких проблем, да и занимался этим делом бухгалтер. Верой Засулич он очень гордился.

***Бурцев рассказывает о своих

последних петербургских впечатлениях: “Основная масса населения наконец-

то поняла, что опоздали, что уже поздно – все уже захвачено и поделено. Впрочем, эти процессы захвата и дележа бесконечны, но в основном уже все решено. Давно прошло то время, когда следовало торопиться совершить преступление, дабы тебя не опередил ловкий сосед, друг или товарищ. У москвичей, как всегда, возможностей было больше, и они их не упустили. Политики еще что-то разыгрывают в мутных водах слепых народных страстей,

35

используя их энергию в своих комбинациях. Человек все так же беззащитен и бесправен. Его могут безнаказанно избить, ограбить, убить, изнасиловать”.

***Современных русских писателях,

выживающих в эту трудную пору, не назовешь властителями дум, просветителями, выразителях новых идей, надежд и чаяний. На литературном рынке новые имена авторов многосерийных детективов, да еще для интеллектуалов – приблатненые концептуалисты. Впрочем, не мне судить.

***Самоваров пишет: “Я живу среди евреев,

эмигрировавших из России. Сейчас их в Германии уже около шестидесяти тысяч, до войны было более шестисот тысяч. Среди них больше людей интеллигентных,

36

порядочных, честных. А в разговорах, вероятно с давних пор, у них выработалась дурацкая привычка оправдываться – синдром пребывания на земле “нерушимого Союза республик свободных”.

Здесь, в эмиграции, как бы со стороны глядя на те еврейские проблемы, невольно удивляешься, просто диву даешься: да разве требовалось такое оправдание народу, чьи предки лежат в той земле, за которую они честно сражались и умирали, которую с другими народами России отстояли, спасли, защитили от иноземных захватчиков? Разве требуются такие оправдания народу, который внес немалый вклад в русскую культуру, науку, экономику?

Врачи, учителя, музыканты, композиторы, актеры, художники, писатели, инженеры, ученые, ремесленники, солдаты, офицеры, моряки, летчики... Стоит ли перечислять дальше? Надо ли называть имена? Нет таких профессий, нет

37

такой полезной деятельности, в которой не участвовали бы евреи.

Да разве надо доказывать очевидное? Зачем? И так ведь все это всем известно”.

***Исаак Штерн собирается переезжать

на постоянное место жительства в Израиль. “Жить надо там, где душе комфортней, а тело приспособится”.

***Мне удалось вывезти из Санкт-

Петербурга в Германию, вопреки абсурдным строжайшим запретам, часть моей домашней библиотеки.

Любимые с детства книги – мои товарищи, друзья, наставники, родные мои... Том Сойер, капитан Татаринов, Мартин Иден, Овод, лейтенант Глан, Печорин, Максим Горький, мальчик Мотл, подпоручик Ромашов, Марк Аврелий, Эйнштейн, Суламифь, Ася, Наташа

38

Ростова, Анфиса, Тевье, Гедали, вишневый сад...

Ах, чеховский вишневый сад! Знал ли Чехов?

Конечно же, знал, предвидел и загубленные вишневые сады двадцатых, коллективизации, и сожженные вишневые сады предвоенных лет, и брошенные вишневые сады высланных, арестованных, загубленных в сталинских лагерях, и вишневые сады моей юности...

Дом, отец, мать... Последний вишневый сад моей эмиграции...

Что мы стоим растерянно в этом пожаре догорающей осени? Чего мы стоим без наших вишневых садов? Что скажут о нас наши дети “с усмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом”?

Впрочем, кому до нас какое дело?

***

39

Лопухов говорит: «Для меня иудаизм не догма, а вера. Я принял его сердцем и умом, а потому с уважением отношусь и к христианству, и к исламу. Марина говорит: “Твои книги не “кошер””. Да я же не талмуд пишу. В моих книгах перемешано трефное с кошерным, как после Песаха в нормальном еврейском доме».

***Ленинградские дожди, проливные или

моросящие… Вот так, зарядит…. все льет и льет, не кончается. А город все равно не сырой, он просто мокрый, но потом чистый и светлый, свежий и просторный.

Кельн – сырой город, а дожди не так уж часто.

***П. Соколов пишет о деле Ф.

Самоварова:

40

“Прослеживая развитие конфликта в его последней стадии, минута за минутой, еще раз убеждаешься, как трудно бывает одним каким-нибудь словом определить мотив убийства, совершенного под влиянием страсти. Такие обычные определения, как “из ревности”, “по злобе”, “из мести”, “чтобы не принадлежала другому” и т.д., не точны, они не исчерпывают вопроса. Человек слишком сложен, чтобы поступать в эти непривычные, неожиданные, экстремальные, единственные в его жизни минуты из какого-либо одного конкретного, осознанного побуждения, “по таким простым рецептам”. Вот и здесь вы, пожалуй, найдете отдельные признаки всех этих мотивов. Была у Федора и дикая ревность, был и сильный гнев, была и горечь глубокой обиды за обман, за осмеяние его чувств, за недостойную игру с его возвышенной любовью”.

41

***Германия – страна соглядатаев. Немецкий соглядатай принципиально

отличается от русского. В России это случайный человек, чаще – бездельник зевака. Он стоит и пялится на то, что ему интересно. В старину даже почесывались. А в Германии соглядатай – свидетель, человек ответственный, наблюдение он ведет незаметно: из-за занавески окна, из-за затемненных стекол автомобиля или из-за какого-либо другого укрытия.

Немецкий соглядатай – всегда доносчик. Бюргер (гражданин) помогает полиции – полиция защищает бюргера. А иначе невозможно. Если в Германии запретить доносительство, там, пожалуй, станет пострашней, чем в России. Да без доносительства многие немцы перемрут от невостребованности.

***

42

Аська разговаривает со своей “мамашкой” преимущественно матом и односложно, или орет что есть мочи, потому что та ее все равно не слушает. А ведь “теща Сарбона” желает ей добра.. Она поучает Аську: “Нравственность и мораль придумали для дураков. А ты не будь дурой”. Дочери стыдно соглашаться с матерью на людях, при свидетелях. Она кричит ей: “Замолчи, идиотка!” Но Сарбона не унимается. “Подумать только! Родная дочь! Так мне еще ни кто не плевал в душу! Будь она проклята! Вот только внученьку жалко”.

***– Исаак, вот ты все пишешь о

немецком антисемитизме, а разве у нас в России не то же самое?

– Нет. Но, ты задал два вопроса. Я пишу о немецком антисемитизме потому, что живу в Германии, а от русского антисемитизма мы уже давно убежали. Это

43

ответ на первый вопрос. Теперь на второй. В России, конечно же, был антисемитизм, но другой, русский, большей частью государственный, явный, заметный или легко разоблачаемый. А народ при этом как бы присутствовал.

В отличие от Германии, антисемитизм не очень широко укоренился в кругах русской интеллигенции и православного духовенства, а лишь иногда проявлялся неким душком к ядреному славянофильству. Это подтвердило и дело Бейлиса.

Русским людям: Льву Толстому, Циолковскому, Короленко, Владимиру Соловьеву, Бердяеву, Амфитеатрову, Вересаеву, Марине Цветаевой, Куприну, Кони, Николаю Лескову, Максиму Горькому, Даниилу Хармсу (Ювачеву), Владимиру Высоцкому, Владимиру Набокову – самому широкому кругу русской интеллигенции и антисемитизм всегда был чужд и противен. Но об этом мало кто знал. До ХХ века

44

Россия была безграмотной и своих просветителей не читала, а при антисемитском коммунистическом режиме это скрывалось. Публикация высказываний авторитетных деятелей России против антисемитизма была запрещена.

С начала 50-х годов отсутствие объективной информации и поощрение всяких антисемитских теорий и измышлений под видом борьбы с еврейским национализмом, космополитизмом, с международным сионизмом и т.п. создали благоприятную почву прорастанию “национал патриотических” настроений в обществе и русскому фашизму.

Сейчас в России ситуация сложная. “Паны дерутся – у хлопцев чубы трещат”.

А в Германии при Гитлере антисемитизм был государственной политикой, и у большинства законопослушных немцев это не вызывало протеста или возмущения. Непричастные

45

свидетели жили, ели, пили пиво. А вот сегодня в Германии формально антисемитизма нет. А куда он делся?

– В Германии антисемитизм запрещен законом.

– Да, слава Богу, запрещен. Потому он имеет совсем другие формы и проявляется по-другому.

***“В траве кузнечики настраивают

скрипки”. Хочу лечь в траву, лицом в полевые цветы и травы.

***“КиЛ”. Дубль №136А. Взлетающий самолет. Белые облака. Голос за кадром:

Неказистый фотограф Г. всем соблазненным женщинам рассказывал неизменно одну и ту же историю о том, как однажды довелось ему снимать сюжет об одной женщине проректоре в научно-исследовательском институте.

46

Ну, он отснял материал, и тут эта проректор или ректор, потупясь, спрашивает его: “А вы что, совсем не узнаете меня?”. Фотограф Г. пригляделся. Господи, да ведь он лет пять назад именно ее трахал в самолете! Да, разве упомнишь всех профессоров! “Ха, ха, ха, ха!” – Женщины в этом месте очень смеются. Балерина А. прямо вся расхохоталась. Откуда ей было знать, что самолеты являются объектами особой охраны и там просто невозможно оттрахать кого-нибудь без участия экипажа или пограничников. А рассказ смешной, и Балерина А. не удержалась от смеха. А что ей было еще делать, наблюдая его тщетные издевательства над собственным организмом. Ах, не в этом дело. Она ведь не нимфоманка.

В кадре самолет, идущий на посадку. В его иллюминаторе – сморщенная

47

мордочка в очках.(Обезьянка или собачка, а может быть фотограф без штатива).

***Немец все равно не поймет твоих

аргументов и претензий. Да разве немецкому бюргеру может прийти в голову мысль, что евреи, жившие и живущие на территории Германии с 1-го века от р. Х., имеют право называть эту страну и своей. Их меньше, их изгоняли (пусть незаконно), их, вроде бы, уничтожили поголовно, а потому какие у них права на землю, в которой лежит не одно поколение их предков? Но разве численность определяет права?

***Валерий развелся с женой. Он говорит

Лопуху: “Она любила кино, читала только женскую прозу, и детективы, а потому никому не верила. Когда она затихала, мне казалось, что она тщательно продумывает способы обмануть меня, а может быть,

48

даже убить, скрыть труп, уничтожить отпечатки пальцев и прочие улики, чтобы одной, без детей и друзей, наконец-то отправиться на отдых в любую экзотическую страну, с каким-нибудь кинооператором, суфлером или режиссером за спиной”.

Лопух смеется: “Ну, ты уж слишком. Моя Аська тоже читает только детективы, женскую прозу и что-то о карме. Ну, и что?”

***Симона рижанка. Она не очень

любезна, но умна и красива, к тому же – “море шарма”, какое-то особое обаяние. Вот улыбнулась или чуть сощурилась, и все получилось, решилась, казалось бы, безнадежная проблема. И это в стране, где в служебное время женщин не замечают! А вот ее коллега Наташа поясняет прибывшим в Германию контингентным беженцам, что их никто сюда не приглашал, и всякие легенды о материальных или политических выгодах этой акции для

49

Германии несостоятельны. “Надо благодарить за то, что дают”.

***Я не люблю курящих – козлов

смердящих.

***В молодости Лопух написал романс:

“Меж нами не было любви, а значит, не было измены. Мы ложь приличий непременных сносить уж боле не могли”.

Какая ложь? Какая измена? В те-то юные годы! Но ему это казалось красивым.

Сегодня все перепуталось. Воспоминания разорвались в клочья. Какие-то вопросы то сверкнут, как блиц фотовспышки, то повиснут и висят тяжелыми мешками.

“Жене надо верить“. Ах, вообще-то можно, но вернее и безопаснее никому не доверять. Да зачем доверять-то? Разве приятно обманываться? Лучше сразу дать

50

свободу, можно об этом не говорить ей. Хуже, если тебя обманут – тогда еще и обида, и оскорбленная гордость, и ревность. Такая простая мысль приходит в голову не сразу? Это уж потом, когда поздно, когда больно, когда она уже и обманула и предала. В такой ситуации надо бы спокойно, как бы со стороны взглянуть на треугольник. Кто что имел, кто чего получил, кто что потерял… Что произошло, что мы имеем, а что выдумано…

Если все спокойно сформулировать, назвать словами, без истерик и патетики – окажется, что потеряно то, чего никогда не было, и можно жить дальше. При желании, можно даже опять верить.

А почему не верить? Верить приятнее.

***Позже Михаил Лопухов вспомнил

того, с наколками, соседа по камере в милиции.

51

Лет пятнадцать назад Лопухов преподавал в Индустриальном техникуме. Однажды, на педсовете техникума вопрос о передаче дела одного из его учащихся следственным органам. Лопухову стало жаль парня. Не разбираясь в существе вопроса, Лопухов просил педсовет не спешить с обращением в милицию, пожалеть, не губить совершившего ошибку, не ввергать его в уголовный мир, откуда нет возврата. Но педсовет постановил передать дело в милицию. Конечно же, через пятнадцать лет Лопухов не сразу узнал того учащегося в своем посмеивающемся сокамернике. А тот, видимо, сразу узнал Лопухова, и, может быть, в благодарность или просто в память о прошлом не захотел поддерживать “угрюмого” в их каких-то, заранее задуманных кем-то, планах. Лопухова спасла случайность, а он был убежден, что такие невероятные

52

совпадения возможны только в романах. Но вот такое случилось и с ним.

Да стоит ли рассказывать дальше? Но с чего все это началось? Откуда

все это взялось, почему навалилось именно на него, на Михаила Лопухова? Донос завистника? (Чему уж там завидовать!). Его сионистские настроения? Отъезд его семьи в Израиль и Америку? Недоразумение? А может быть — и миф о его богатстве?

Да разве нужны в наше время поводы или какие-либо причины?

Миша Лопухов любил филармонию, любил театр, любил своих друзей, любил свой дом, но эмигрировал, хотя и это было небезопасно. Убежать тайно и неожиданно в Германию по гостевому приглашению ему помогла Аська.

***У каждого своя причина эмиграции. Оставить привычную жизнь, друзей,

любимые занятия, дома, поставленные

53

отцами и дедами, могилы предков, оставить и уехать навсегда в неизвестность... Такие решения нелегко принять. Нужны особые причины. Общие причины эмиграции известны, но последней каплей всегда становилась своя собственная причина.

Миша Лопухов занимался атрибуцией живописи начала века. Каталоги, документы, лабораторные исследования красок… Жил спокойно, не бедно, не богато. Но, однажды, под вечер к нему в конторку кооператива “Рембрандт” зашел незнакомый сухощавый человек в галстуке, в сопровождении двух крепышей.

– Привет, Лопух, говорят, тебе нужна защита.

– Да нет. Пока, слава Богу, никто ничем не угрожает. У нас и средств таких нет.

54

– Ну, средства ты найдешь. А время сейчас – сам знаешь... Смотри, не пожалей.

С этого дня Мишу Лопухова уже в покое не оставляли.

***В дымах огня угарного в домах мы не

пожарные, мы головешки черные, пожаром опаленные.

***Ипполит говорит: “Она

бесчувственная, а потому и жестокая, и никого не любит, и в любую минуту предаст, и помощи от нее не жди. Посмотри на ее ладошки. Да у Иван Иваныча на пятках кожа нежнее. Что можно почувствовать такими ладошками, такими пальцами. А любовь и секс это не механические перемещения в пространстве, это чувства, это ощущения, (да не только специально отведенным

55

местом), это наслаждение, блаженство, это удовольствие, восторг от сознания, от восхищения, от близости… от взгляда, от слова, от ласки. Да разве можно ласкать, не чувствуя пальцами и ладошкой ничего, даже температуру? Ласкать так вот, ничего не ощущая, барабанной палочкой по барабану? Можно, конечно, чувствовать только сердцем и умом, но и это надо пожелать, надо любить партнера, служить ему, уметь мечтать, воображать, – это уже совсем другое. Она слишком рациональна для таких игр. А ладошки и подушечки пальцев – внешнее проявление, знак ее сущности. Она красива, вот и люби ее, но доверять ей остерегайся – предаст. Бесчувственные легко предают”.

***Все мы сочинили сказку о себе для

себя...

56

***Она говорила: “Не верю эрзац-

продуктам, и их рекламе не верю. Эрзац всегда в чем-нибудь да уступит натуральному продукту. Я знавала и эрзац мужей, и эрзац семьи… Избавь меня Бог! Хорошо, когда жены натуральные, дети родные, цветы живые, а мужья не импотенты. Впрочем, не каждая женщина согласится со мной. Все это не обязательно. Я встречала вполне благополучные семьи лесбиянок и приемных детей, и браки с инвалидами, но все это подвиги или исключения. Благотворительность необходима, она полезна, но всегда несправедлива и очень печальна”.

***М. Арбузов говорит: “Твоя Ася мнит

себя почетным переходящим спортивным кубком”.

57

Ах, Асенька, судьба переходящего кубка незавидная. Да, борются за честь обладать им, но сама эта бесполезная ваза никому не нужна, в качестве ночной ее применять неудобно. Использованные спортивные кубки показывают вежливым собеседникам, дарят пионерам, которым на них наплевать, или прячут в шкаф, в лучшем случае, их выставляют напоказ потомкам. А если кубок живой? Печальна судьба кубка, за который уже никто не борется!

Ася предполагает возвратиться в семью. Но жена не переходящий кубок, такая жена Лопуху не нужна.

***Отчего наши дети уходят от нас? С

самого раннего детства – в свои игры, к своим друзьям, а потом – в свои тайны, в свои увлечения, в свои семьи, в свою жизнь?..

58

Доченьки мои, вы добрые и честные, я бы отдал все, что имею, и остаток своей уже никому не нужной, жизни, чтобы вы могли жить, как вы хотите, чтобы ваша жизнь была такой, какой вы себе представляли ее в ваших мечтах. Видеть вас здоровыми и веселыми, слышать вас и о вас — нет большего удовольствия, нет большей радости моему сердцу.

***В эмиграции есть время взглянуть на

свою жизнь и на свою роль в ней. Оглянешься и содрогнешься.

Михаил Лопухов писал: “Классическая литература лукаво

посмеивается над стариками, верящими своим молодым женам. Зачем молодой красивой женщине идти замуж за старика? Арбенин и Отелло были совсем не так уж стары. А вот если муж старше на 22 года? Брак ведь предполагается не на год или

59

два, а на всю жизнь. Дело не только в дряхлении организма, не только в различии увлечений – вопрос о возможности взаимной любви.

Любовь – основа брака, без нее брак – коммерческая сделка. Впрочем, на свете не мало прочных браков, в основе которых лежит материальная заинтересованность. Но мне, ослепленному дураку, казалось, что моя молодая жена меня любит. Я не замечал ее лживого взгляда блудливой козы ни в жизни, ни при рассматривании свадебных фотографий. А на фотографиях она и не притворялась. Вот здесь я улыбаюсь, как майский жучок, а она смотрит в сторону, а вот здесь – я ликую, а на ее лице такая усталость, такая скука… Говорят: “Стерпится, слюбится”. Есть еще слабая надежда на ее верность дому, семье… Да какая уж там надежда? Откуда ей взяться-то? Ладно. Поживем – увидим.

А я ее люблю – вот беда?”

60

***Из рамы неба льется ночь, и ветер

рвет железо с крыш. Хозяин твой угрюм и нищ, а ты как тень за ним спешишь. И ждут два глаза голубых его скупых корявых слов, а он в развалах книжных ниш все ищет сердце между строф.

Ты в полумраке вздрогнешь вдруг, и расплетаешь солнце кос, и заплетаешь кисти рук, а он за пачку папирос… Сквозь зубы процедит: “не жди”, не взглянет, словно и не слышит, а ты притихла и сидишь, и на плече котенок рыжий.

***Перечитываю “Осень прощальную”.

Писалась она легко. Горько мне уже тогда было, но еще не страшно. Еще можно было думать о всяких глупостях. Да разве любовь – глупость? А сегодня? Какой стала моя жизнь?

А три года назад я вспоминал:

61

«Выцветший на солнце сарафан. Аромат полыни и гречихи. Над полями полдень. И все нельзя. Нельзя так громко стучать сердцем. Нельзя пялить глаза на ту, другую, которая была не старше тебя сегодня. Нельзя говорить такие глупости. Нельзя коснуться ее загорелых ног. Даже думать о ней нельзя.

Аромат полыни и гречихи, да еще во рту горьковатый привкус травинки, которую я расщепляю зубами... Это потом, под Выборгом, когда мы заблудимся в грибном лесу, она попробует на зубок клевер, кашку и пырей и спросит: “Ты их любишь?” Я не стану ей отвечать. У нас еще впереди была та ночь, та ночь, которую я никогда не забуду?”

А три года назад я вспоминал давно прошедшее, писал и вдруг повстречал тебя. Откуда ты тогда взялась такая же молодая, как и тридцать лет назад. Тридцать лет! Как-

62

то странно, неправдоподобно. Неужели могло пройти тридцать лет?

Тебе нет и двадцати. Все ушли, почему ты осталась? У меня – ни славы, ни богатства. Я сам еще не чувствую свою старость, но ты-то своими молодыми глазами со стороны должна все видеть. А ты прижимаешься к моему плечу и вздыхаешь, и хочешь, чтобы я не убирал ладонь. В комнате пахнет старыми книгами и чуть-чуть лавандой, но это от одеколона. Вечернее солнце в окне и пылинки в его луче... Аромат полыни и гречихи тот, из моей молодости – в моей памяти. Он неповторим, он незабываем, его нельзя предать...

Я говорю: “Ты по возрасту – моя внучка”, ─ а ты смеешься и прижимаешься к моему плечу.

Ну вот! Связался старый черт с младенцем.

63

Ты говоришь, капризно надув губки: «Я не хочу с ним. Я не хочу с ними. Они меня обижают. Я хочу с тобой».

От тебя пахнет конфеткой или вареньем. Да что это все снится мне, что ли?

– Пойди, поставь чайник.Вот уже и солнце ушло. Как рано

темнеет в сентябре». Ася говорит: “Уж, сколько времени

прошло, а ты все перечитываешь…. Просто ты старый стал. Состарился на три года и все вспоминаешь, вспоминаешь свое невозвратное.

Да, видимо, я состарился на три года. Я, наверняка, состарился на три года,

а может, на те последние тридцать лет, которые протекли, как вода реки, в которую уже не войдешь, а может, на сто тридцать лет, которые я пережил за последние три года, пережил себя и теперь уже не доживаю, а просто так существую на свете

64

в древнем городе Кельне и радуюсь вашим радостям, погожим дням, отсутствию боли, радуюсь тому, что имею, что еще сохранилось от той жизни.

***Все эти разговоры о немецкой

бездуховности, немецкой посредственности и немецкой бесстрастности – разговоры тех, кого не пустили в немецкое общество. Все это песенки лисы о винограде, до которого ей не дотянуться.

***Михаил Арбузов пишет: “Вам, юным,

гибким и красивым, смешливым и очень серьезным, Вам, познающим этот мир, в котором мы уже прожили свой небольшой срок, Вам, как и нам совсем еще недавно, кажутся странными страсти тех, кому уже за 40, за 50, за 60, за 70. А ведь эти пожилые люди и не заметили, как

65

состарились. Да и состарились ли они? Многих из них так жизнь ничему и не научила. Они делают те же ошибки, что и в молодости, влюбляются, любят, страдают… а лет им уже много. Они знают цену и любви, и дружбе, и предательству, и здоровью, и семье, и одиночеству, и красоте, и надежде…

Они знают цену словам и деньгам, и славе, а может быть, так до самой смерти и не узнают. А уж Вам-то откуда знать? И я не знаю, что лучше – верить или не верить. Как лучше жить?

Кто верит, тот любит, тот весел и счастлив, но он совсем не защищен от обмана, от измены и предательства. У нас не отобрать больше того, что мы имеем.

Мне не жаль ни вещей, ни богатства, ни власти, ни славы, но любовь и семья или наоборот – семья и любовь, годы – пролетевшая жизнь, а еще здоровье…

А, впрочем, ничего не жаль. Я жил и любил, и верил в Бога, и Он меня щедро

66

одарял и любовью и страданьями? Да, святится имя Его!”

***По будням, до семи вечера ты на

курсах немецкого языка, Sprachkurs. Я, конечно же заметил ТОТ вечер, но

не придал этому значения..Ты вошла совсем не усталая, а какая-

то улыбчивая, очень приветливая и ласковая. Ты пришла ко мне в постель, и нам было очень хорошо, прекрасно, как раньше… Ах, ты давно уже не была со мной такой ласковой, такой восторженной.

Да разве у меня тогда могло закрасться в раскрытое тебе сердце какое-нибудь подозрение? Это уже потом, вспоминая…

Впрочем, об этом уже написано, только талантливее и сильней в “Крейцеровой сонате”, да, наверное, и у других авторов. Вероятно, сегодня многие пишут об этом, и многие еще будут писать.

67

Всегда будут писать об этом искренне и талантливо кровью сердца.

А я? Да что я? Если начал, допиши до конца. Допиши! Может быть, успокоишься, смиришься с тем, что не убил, не убьешь. Ведь и Лев Николаевич не убил, а только написал, написал всю правду, все, как было.

Лев Николаевич поучал: “Не надо отвлекаться на прочие темы. Теряется нить изложения, прерывается поток сострадания. Только все, как было, подробнее – в этом спасение”.

Я живу в эмиграции, в мелочных заботах, живу – ем, пью, разговариваю, пишу… И я не убью. Всех не убьешь. Как говаривала Зоя Космедемьянская с виселицы: “Нас всех не перевешаете!”

Пришло время и мне, уж как умею, написать свою “Крейцерову сонату” здесь в Германии, в эмиграции, в самом конце двадцатого века. Впрочем, как выяснилось,

68

время и место не имеют в этом деле никакого значения.

***Вся моя жизнь, да пожалуй, и жизнь

всего моего поколения прошла в ожиданиях. “Все во имя грядущего...” Ах, чепуха это, господа, ложь и обман.

Жить надо сегодня. Разве сама жизнь не убедила вас в том, что реально лишь настоящее. Что выпито – то выпито. Поверьте мне, старику: ради того далекого будущего не стоит нести великих жертв уже сегодня. Будущее, да и прошлое – сон, химеры. Прошлого уже нет, а будущего может не быть. Это может, в частности, произойти, если ради него пожертвовать слишком многим.

***Лена повторяет за всеми: “Во

искупление исторической вины...”, “Во искупление исторической вины...” Да кому

69

какое дело сегодня в Германии до этой “исторической вины”? Помнят о ней только евреи, да и то уже не все. А сами немцы отлично знают истинные настроения в немецком обществе. Потому-то они охраняют синагогу специальными нарядами полиции в дни еврейских праздников, по пятницам и субботам.

***В 70-х годах в день рождения Виктора

Ширали к нему, на Исполкомскую собирались друзья и знакомые поэта, красивые женщины, литераторы.

Гости сваливали свои пальто в угол прихожей на стол и проходили в тесную комнату.

Яркая блондинка, француженка Лидия Пельфор, приветливо улыбалась гостям. Все уже знали, что она подарила юбиляру шубу из натурального меха и, купленную у

70

букиниста на Литейном книгу “Поэты Грузии” в переводах Пастернака.

Виктор Гейдарович Ширали напился до полной потери сознания еще до начала торжества, еще до первого тоста. А ленинградский поэт Чайкин выпил много, но сознания не потерял, потому что, уходя, очень ловко захватил с собой книгу “Поэты Грузии” и все, что нашел в карманах пальто, оставленных в прихожей без надзора легковерными гостями.

Очень тонкий и наблюдательный поэт Борис Куприянов заметил это, но разоблачать вора не стал. “Поэт в России больше, чем поэт...”

***Лазарь разговаривает со своим

четырнадцатилетним племянником Левой: “Почему ты стыдишься говорить немцам, что ты еврей? Евреи немцев не сжигали в печах, не селились в их домах, не пользовались их имуществом... Нам нечего

71

стыдиться. Наша совесть перед ними чиста”.

***«Сайгон» ─ место или понятие?

Издана книга Анатолия Пикача «Табунок – золотые копыта» о поэтах-семидесятниках. Михаил Петренко назвал свой американский журнал «Сайгонская культура». Это о тех же, о них же, а еще о времени, о том, что волновало души тех, кто написал книги стихов: «Сопротивление», «Крик ястреба», «Всадники», «Прямая речь». Да разве они связаны с кафетерием, кем-то удачно прозванным «Сайгоном». Название прилипло. А кафетерий посреди ленинградской толчеи, в центре города, на пересечении всех дорог. Академкнига, дом Журналиста, театр Ленсовета, театр на Литейном, рестораны Невского проспекта, Октябрьский концертный зал, Дом книги,

72

ленинградские издательства, черный книжный рынок, букинистические магазины, метро, цирк, невский поток разгуливающих или спешащих, назначающих свидания, встречающихся. «Двойной кофе с эклерчиком». Да посещали ли Кушнер или Соснора этот кафетерий, на углу Владимирского и Невского. Я заходил. Часто видел там Виктора Кривулина, Мазью, Чейгина, Нестеровского, Зарецкого, самопровозглашенного Мишу Юпа ─ невское пугало, стайку окололитературных девиц, однажды увидел Лену Шварц, иногда встречал живущего неподалеку Сергея Довлатова, но тот все больше в доме Журналиста, напротив, наискосок. А постоянно в «Сайгоне» – алкаши, наркоманы, голубые, книжные спекулянты, фарцовщики, девушки с сигаретками, парочки, не имеющие другого крова для своих встреч, одиночки печальные или самодостаточные.

73

«Табунок золотые копыта. Проскакали, Отцокали».

Где они проскакали? Кто был в этом табунке, а кто рядом? Где этот табунок? Кто его пестовал, а кто пасс, стреножил?

Впрочем, сам-то автор имел ввиду себя, четырех клодовских коней, Медного всадника, и еще кого-то летящего над Городом.

«И всего-то нас семеро…».Еще в семидесятых таинственно ушел

из жизни Леонид Аранзон. «Хорошо летать по небу, вслух читая Аранзона». Умер в эмиграции не пожелавший возвратиться лауреат Нобелевской премии Иосиф Бпродский. «На Васильевский остров я приду умирать». Давно признан профессор от поэзии Александр Кушнер: «Мне звонят, говорят: – Как живете?» Еще теплится высокий огонь последних трагических стихов Виктора Ширали, самого жизнелюбивого из известных мне поэтов:

74

«Как смакую я гроздь виноградную, винную…».

«Сайгон».«На стене ограде града», «Плывет в

тоске необъяснимой», «Писец твой письма слал исправно», «Шесть крыл, из которых четыре, я знаю ему не нужны», «Слова в полсмысла, в полдыханья». «Я спросил электрика Петрова», «Как долго дотлевает лето» – табунок, золотые копыта.

***1993 – последний предэмиграционный

год Миши Лопухова. Ежедневные телефонные звонки,

требования, угрозы, предупреждения, многочисленные вызовы в “Большой дом” на Литейный, и опять в районное отделение милиции (РОМ С.) – все это в сознании Миши Лопухова, и случайные совпадения, и акции, организованные его преследователями, свивались в некую

75

стягивающуюся на горле петлю. А тут еще настойчивые повестки.

По шестой повестке Миша отправился в Большой Дом к начальнику отдела по борьбе с организованной преступностью, некому Ж. Тот очень вежливо поинтересовался: не угрожают ли Мише рэкетиры, не предлагают ли ему свою защиту, знаком ли Миша с Александром Ивановичем Ткачом.

– Не угрожают, не предлагают, не знаком.

– Очень жаль, я надеялся на честный разговор с вами.

Любая самая обычная фраза теперь обретала для Миши какой-то непонятный ему загадочный смысл. Больше он в Большой дом не ходил, ни по повесткам, ни по телефонным приглашениям, а по телефону начались угрозы от неизвестных лиц, пока без каких-либо конкретных

76

требований. И тут еще одно происшествие. Но об этом в другой раз.

***“КиЛ”. Дубль №107. Кельн. Клуб “Ignis”, у рояля скрипач, чардаш Монти, канделябр, обаятельное лицо балерины А. Она стоит потупясь, слушает. Голос за кадром:

Талант, и даже популярность – дело наследственное. Ее отец ─ изобретатель и фантазер имел абсолютный слух. Мать ее ─ явление весьма незаурядное. Женщина ─ инженер-метролог, известный от Баренцева моря до Черного, специалист по измерению длины и прочеего. Особенно высоко ее ценил социалистический Азербайджан и Армения.

Широкая популярность ─ общая черта матери и дочери. Их уже знают и еще узнают.

77

В кадре балерина А. Она уже задом к зрителям. Вот она слегка нагибается и игриво крутит попой, с улыбкой оглядывая зрителей через плече. В канделябре вспыхивают свечи. Зал встает и рукоплещет. Звучат фанфары.

***Осень ─ пора воспоминаний. Ах,

сколько листьев улетело, и вот уже кружат листья этой осени… покружат чуть-чуть в своем недолгом последнем полете, красивые, яркие…

Свои пожитки собирая, оставь ненужные тревоги, а по-над пропастью у края взгляни на синие дороги, по ним уже не возвратиться, туда где мельница вертится, где рож под солнцем колосится, где над дорогой пыль дымится, где даль туманом серебрится, где стайка легкая кружится, туда где сердце будет биться.

***

78

Лет через сто процесс, участниками которого все мы являемся, назовут “Возвращением евреев в Германию”. А сегодня мы добровольно переезжаем, перелетаем на эту землю, “позволившую” это возвращение.

Мы покидаем улицы и города, в которых нас понимали и где мы понимали окружающих нас людей. Мы оставляем могилы предков, дома, в которых мы родились и выросли, любимые с детства места, с которыми связано так много, которые сформировали нас, определили нашу жизнь, наши характеры, наши судьбы. Мы навсегда покидаем посаженные нами деревья и сады. Мы переселяемся в страну, в которой были ограблены и уничтожены все евреи – дети Израиля. У каждого из нас свои причины этого переселения.

Мы тоже дети Израиля – их дальние и прямые родственники, не задумываемся над тем, что являемся участниками

79

процесса возвращения евреев в Германию.

Мы говорим: “Нам разрешили, нас принимают”, – но никогда нам в голову не приходит мысль, что мы возвращаемся туда, откуда нас незаконно изгнали, где нас грабили и уничтожали.

Мне возразят: “Да это не вас убивали!”. Да, не нас, иначе бы мы не смогли сюда возвратиться.

***Отец, я виноват. Я оставил свою жену и замужнюю

дочь, я бросил их, ушел из семьи. Я женился второй раз на молодой

“разводке”, женщине с ребенком от первого брака, женщине видавшей виды, женщине, которая моложе меня на двадцать три года. Мне нравилось жить с ней.

Когда ее сын подрос, она бросила меня коварно и жестоко, при первой же

80

возможности, с благословения своих благоразумных родителей. Она убежала к первому попавшемуся на ее пути, пожелавшему ее, показавшемуся ей перспективней меня. Она отобрала у меня нашу шестилетнюю дочь, потому что закон разрешил ей это.

Я умирал от горя и обиды, от ревности и бессилия. Но я остался жив, и она возвратилась, потому что я снова поверил ей.

Она бросила меня еще раз, потом еще и еще, каждый раз унося частицу моей жизни, моего здоровья, моего счастья. Наша дочь росла в чужих домах, а моя молодая жена гуляла, искала чего-то.

Она никогда никого не любила, и не любит.

Отец, я виноват, потому что все еще люблю ее. Отец, я виноват, потому что уже могу жить без нее. Отец, я виноват, перед тобой, перед дочерью, перед людьми.

81

Отец, я виноват, потому что не хочу больше жить с ней. Отец, я виноват, потому что пишу об этом.

***Синие, синие дали. Грусть по тебе, как

туман. Где ты теперь пропадаешь? С кем еще крутишь роман?

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ТЕТРАДИ

* * * Вот. Таков Евгений Зарецкий и его

“Записки”. Евгения Зарецкого я знал еще по

Ленинграду. Он жил в Царском Селе (г. Пушкин). В молодости Женя Зарецкий имел успех у девчонок, он их прямо с ума сводил взглядом. Кудрявый еврейский мальчик с длинными ресницами, он торопился жить, торопился любить, рано

82

женился, рано завел ребенка, рано развелся. В 70-х годах мы с ним были дружны, встречались в Пушкинском ЛИТО Татьяны Григорьевны Гнедич. Разве мы в то время могли предположить, что через сорок лет встретимся в Германии?

Когда Евгений Зарецкий писал свои “Записки”, были еще живы и Федор Самоваров, и Исаак Штерн, и моя Ирка. Его “Записки”, это, по существу, эмигрантский дневник. Федора Алексеевича Самоварова , я знал, как эмигранта. История этого человека как бы выпадает из основного круга проблем эмигрантского дневника, да оно и понятно. В эмигрантском дневнике Федор Самоваров – человек случайный. Его трагическая судьба и “дело” могли бы стать сюжетом отдельной повести, и я попробую написать ее, как некое приложение к “Запискам” Зарецкого. Я расскажу о Федоре Самоварове и о его “деле” меж

83

чтением пяти тетрадей “Записок”. Да так оно и лучше. История Самоварова дополнит “Записки”, как сами “Записки” поведали о своем авторе Евгении Зарецком такое, о чем тот и не подозревал. Личность рассказчика определяет ракурс его взгляда. А более близкое знакомство с автором, позволяет нам точнее составить собственное мнение о предмете его рассказа, углубляет содержание его повествования? Что же касается “дела” Федора Алексеевича Самоварова, на мой взгляд, оно в наши криминальные дни уж очень и старомодно, и несовременно. В следственных отделах, в судебных архивах и протоколах моей покинутой родины таких “дел”, немало, а есть и похлестче. Признаюсь, я не нахожу историю Федора Самоварова более печальной, более страшной, чем истории Миши Лопухова, Исаака Штерна или Анны Сохриной. Но “дело” Федора Самоварова, – эмигранта

84

случайного, нетипичного, удачно согласуется с темой “Записок”. С чего же начать рассказ о Федоре Самоварове? Да начну, пожалуй, с конца, с “места преступления”, куда, по утверждению г-на Достоевского, всегда возвращается преступник.

Итак: Санкт-Петербург, 1994 год. Ничего уже не вернешь, не изменишь.

***Федор Самоваров прибыл в Санкт-

Петербург немецким “фирменным” рейсом из Германии, прибыл как турист в свой родной город, в свой дом, в свою комнату, в которой остался прописан, так и не отметив в обычном “советском загранпаспорте” свой “выезд на постоянное место жительства”. Он прибыл с туристской группой на две недели, “иностранный турист”, и поселился в своей запыленной, заспанной комнате, в которой не был почти два года. В его

85

некогда большой коммунальной квартире все жильцы были уже расселены какой-то ловкой “коммерческой структурой”, все, кроме старушки Веры Николаевны Васильевой, которая все знала о его делах, жалела его, пересылала ему в Германию всякую приходящую на его имя корреспонденцию (письма, повестки), заботилась о квартплате.

Три года в сытой и чистенькой Германии Федор мечтал вот так просто, никуда не спеша, посидеть за своим столом, в свете старой зеленой лампы, и поразмышлять над тем, что с ним произошло, что случилось.

История Самоварова поучительна, но не типична. Эту историю ленинградский журналист Евгений Зарецкий записал со слов самого Самоварова в эмиграции, в немецком городе Ганновере. Свои записки Евгений Зарецкий, вместе с имеющимися у него материалами по уголовному делу

86

№1206 и прочими, отдал мне уже после нелепой смерти Самоварова с правом опубликования того и другого целиком или частично.

Мне записи Зарецкого показались очень интересными. Я был знаком со многими из тех, чьи имена он упоминает.

С самим Федором Самоваровым мне разговаривать не случалось, но я встречал его. А вот с некоторыми из его приятелей и знакомых у меня сложились самые добрые отношения.

История Федора Самоварова, по существу, – психологическая мелодрама. А я, признаюсь, ничего подобного никогда не писал. Вероятно, было бы уместнее рассказать о “деле” Федора Самоварова в стиле и в манере психологического романа девятнадцатого века, но это еще сложнее, здесь уже потребовалось бы особое умение, особый язык, особые обороты, давно ушедшие из современной речи.

87

Хотя в нашем случае такое изложение было бы и естественней, и понятней, ведь Федор Алексеевич каким-то таинственным, непостижимым образом, как тип, перенесся к нам в конец стремительного двадцатого столетия из уже забытого девятнадцатого века, взращенного и воспитанного на мелодраме и водевиле. Впрочем, что удивительного в таком переносе? Да разве современный человек – достижение современной биологии? Разве он создан вчера?

Наш герой, Федор Алексеевич Самоваров, субъект неприметный, но самобытный – “вроде нормальный человек, да вот странный, что ли”. Его ленинградский знакомый, Валерий Симановский, как-то заметил: “Все заблуждения страстей человеческих обыкновенно получали в нем свое самое сильное и яркое выражение”. Ну, Валера любит напустить туману.

88

Да, Самоваров несовременен, это, скорее, персонаж Достоевского или Льва Толстого. Уж очень он не от мира сего, даже фамилия его какая-то несовременная, книжная, ненастоящая.

Самоваров – человек книжный, читатель, поэт, мечтатель. Лет ему давно за тридцать, он невысокого роста, моложав. По мнению Танечки Занятовой, “он смотрится красивым мальчиком”. Черты его лица тонкие и правильные, а глаза темные, взгляд серьезный, часто отводит. “Вот промелькнул в глазах беспокойный огонек, а вот испуг или удивление...”.

Будучи человеком прилежным, после окончания химико-технологического института Самоваров весьма старательно “чертил чертеж” в какой-то проектной организации, но вдруг что-то сломалось, – виной тому обстановка, или проявилась нездоровая наследственность, а может быть, как говорит Павел Соколов, “имела место национальная традиция”. Самоваров

89

запил и был уволен за прогулы. С той поры он уже работал только от случая к случаю, не постоянно.

Незамужние женщины-сотрудницы, соседки и прочие им не интересовались. Причиной тому, вероятно, послужила прочно прилепившаяся к Самоварову, удачно пущенная кем-то сплетня то ли о его жадности, то ли о мужской неполноценности, толи о каких-то иных пороках. В деле №206 есть и такая характеристика Самоварову: “Картежник и пьяница, где ж тут быть женщине, любви? Вот деньги он, действительно, любит”.

Но, все это неправда. Федор Самоваров умный, весьма

эмоциональный человек, честный, да вот безалаберный. Пьяница он интеллигентный, задумчивый, не хулиганит, не пропил ни одной книги из своей домашней библиотеки, с соседями вежлив, напившись, преимущественно сидит дома. Истинные пьяницы – алкоголики “стыда не мают” и к

90

деньгам относятся легко. Самоваров не такой он “пьет на свои”, долги всегда возвращает. Его постоянно будто что-то гложет, заботит, страшит. Человек он беспутный, но застенчивый, вежливый, не терпит порнографии, в чем-то даже целомудренный, о чувствах предпочитает молчать. В нем особенно остро проявляется наиболее распространенное в литературных героях противоречие: Самоваров “красиво мыслит, а поступает дурно”, и ничего не может с собой поделать. “Сам не знаю, отчего это – я желаю делать добро, а выходит все наоборот”. Свои ошибки он осознает “задним числом”, да что толку? Удел таких натур – болезненная гордость, повышенная обидчивость. Они оскорбляются с яростью, почти с бешенством, словно отбиваясь от давно надоевшего назойливого преследования, сражаясь за свое достоинство, благородство своих неосуществленных помыслов.

91

Несмотря на невысокий рост, Самоваров умеет постоять за себя, за свою честь.

Танина подруга Ира Стельмах как-то отозвалась о нем: “Это человек по натуре печальный, его не веселит ни солнце, ни пьянство, ни песни, ни пляски, ни женщины, ни карты, хоть в игре ему часто везет. Я думаю, просто твой Федя начитался детских романов и воображает себя эдаким графом Монтекристо или, Д'Артаньяном, что ли – вот и все”.

И это, на мой взгляд, не так. Начитанность Федора Самоварова особого свойства и многое объясняет в его характере. Только в книгах Федор Алексеевич нахлдил себе друзей. Прочитанные книги пробудили в нем особое любопытство, любознательность, склонность к раздумьям, к анализу, к поиску идеала и т.п.

92

В записях Самоварова есть такая фраза: “Еще хуже стало от чтения. Книги спутали прежние представления о мироздании, смутили веру, ясность и стройность представлений”. Должно быть, это означает, что вера в особое предназначение жизни человеческой, какое-нибудь оправдание земной юдоли были предметом его раздумий, волновали его. Вероятно, это стало необходимо Самоварову для самоутешения, самооправдания в горестях и бедах, иначе разум, благородные страсти и добрые чувства только в тягость, только причина постоянных ссор с окружающими. “Эти добродетели только делают нас невыносимыми в обществе, в жизни”.

Всякий, кто видит себя постоянно незаслуженно огорченным, не попавшим в цель, каждый раз обманутым судьбой или стечением обстоятельств, разве не начнет считать себя эдаким роковым

93

неудачником, то есть таким, которому несчастье на роду написано? Разве он не начнет принимать свои невзгоды, как нечто должное, определенное ему его горькой судьбой? Но, если это так, как же, оставаясь живым человеком, не обманываться всякий раз, лишь только призрак счастья, долгожданной удачи почудится в чем-либо или в ком-либо! Как не поверить любой химере? Как отказаться от любой возможности, может быть, и мнимой?

Не в этом ли секрет отчаянной легковерности Самоварова? Не это ли основа его слепоты, не в этом ли разгадка всего происшедшего, объяснение жестокого самообмана, не это ли главная причина его трагедии, не в этом ли ее завязка? А вот роковая встреча его с Еленой Андреевской – это уже случайность, судьба. Еще в оправдание Федору Самоварову замечу, что с виду, по первому впечатлению,

94

человеку романтическому, не избалованному женским вниманием, нетрудно предположить в Леночке Андреевской олицетворение всех своих мечтаний, поверить, что именно она и есть то истинно высшее счастье (которым справедливая судьба, по мнению Самоварова, уже давно обязана была одарить его).

Мог ли Самоваров знать, что это впечатление обманчиво, вернее, справедливо только отчасти, что именно здесь его стерегло самое жестокое разочарование, послужившее причиной всем его горестям и страданиям, перевернувшее, перечеркнувшее всю его жизнь.

Но оставим Федора Самоварова до более полного осмысления всего уже сказанного. Наверное, самое время возвратиться к “Запискам”, чтобы с их страниц еще раз взглянуть и на Федора

95

Самоварова, и на “источник информации”, как говорят в следственных отделах, на журналиста Е. Зарецкого. (А уж то, что он кокетлив, Вы, вероятно, и сами заметили.)

Впрочем, в этом дневнике Евгений Зарецкий таков, каким сам пожелал предстать перед своим дневником. Замечу лишь, что у меня отношение к Евгению Зарецкому и его “Запискам” особое. Мы вместе учились литературе в “Пушкинском лито” Татьяны Григорьевны Гнедич. Вероятно, потому и наши стили и манера во многом схожи. А еще в “Записках” Евгения Зарецкого я увидел некое продолжение моей книги “Осень прощальная”, моего ленинградского дневника 1993 года. Та же грусть, та же тоска об ушедшем, невозвратном, та же неуверенность в будущем, те же сомнения, те же тревоги, страх, тот же “смех от скуки, чтобы не повеситься”.

96

97