Эпическое сказительство. Типология и этническая специфика

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУКМУЗЕЙ АНТРОПОЛОГИИ И ЭТНОГРАФИИ

им. ПЕТРА ВЕЛИКОГО (КУНСТКАМЕРА)

ИССЛЕДОВАНИЯПО ФОЛЬКЛОРУИ МИФОЛОГИИВОСТОКА

СЕРИЯОСНОВАНАв 1969 г.

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ

Е.М. Мелетинский (председатель)СЮ. Неклюдов (секретарь)Е.С НовикБ.Л. РифтинС.С Цельникер

ИЗДАТЕЛЬСКАЯ ФИРМА«ВОСТОЧНАЯ ЛИТЕРАТУРА» РАН

Б. Н. Путилов

ЭПИЧЕСКОЕСКАЗИТЕЛЬСТВО

ТИПОЛОГИЯИ ЭТНИЧЕСКАЯ

СПЕЦИФИКА

МОСКВА 1997

ББК 63.5П90

Издание осуществлено при финансовой поддержкеРоссийского гуманитарного научного фонда (РГНФ)

согласно проекту № 97-01-16422

Редактор

ИИ. ТИМОФЕЕВА

Путилов Б.Н.

П90 Эпическое сказительство: Типология и этническаяспецифика. — М.: Издательская фирма «Восточнаялитература» РАН, 1997. — 295 с. — (Исследования пофольклору и мифологии Востока).

ISBN 5-02-018003-3

Монография Б.Н. Путилова представляет собой обобщающеетеоретическое исследование комплекса проблем, связанных сискусством мастеров устного эпоса. В книге, основанной наматериалах эпоса народов Европы, Азии, Океании, Африки, нанаблюдениях многочисленных отечественных и зарубежныхисследователей и на полевых материалах самого автора, специальныеразделы посвящены обучению сказителей, освоению ими эпическогомира и овладению «эпическим знанием», расширению репертуара.Рассматриваются легенды о получении певцами эпоса «чудесного дара»сказительства. Подробно описывается искусство исполнения эпическихсказаний, его ритуальный характер, взаимоотношения певца саудиторией. Значительный раздел книги посвящен проблеме«Сказитель и эпический текст»: на многочисленных примерах авторподтверждает теорию Пэрри—Лорда, согласно которой эпическиепевцы не держали в памяти заученные тексты, но всякий развоссоздавали их как бы заново, опираясь на специфическую техникупоэтики эпоса.

Книга содержит типологическую характеристику искусстваварьирования текстов при сохранении традиции и опоре на нее.Наиболее подробно эта проблема рассмотрена на фактах творчествабылинных сказителей.

ББК 63.5

© Б.Н.Путилов, 1997© Издательская фирма

ISBN 5-02-018003-3 «Восточная литература» РАН, 1997

ОТ РЕДКОЛЛЕГИИ

Серия «Исследования по фольклору и мифологии Востока», выпускаемаяИздательской фирмой «Восточная литература» с 1969 г., знакомит читателей ссовременными проблемами изучения богатейшего устного творчества народовАзии, Африки и Океании. В ней публикуются монографические и коллектив-ные труды, посвященные разным аспектам изучения фольклора и мифологиинародов Востока, включая анализ некоторых памятников древних и средневе-ковых литератур, возникших при непосредственном взаимодействии с устнойсловесностью. Значительное место среди изданий серии занимают работысравнительно-типологического и чисто теоретического характера, в которыхважные проблемы фольклористики и мифологии рассматриваются не толькона восточном материале, но и с привлечением повествовательного искусствадругих, соседних регионов. В рамках серии публикуется и ряд теоретическихисследований, существенно важных для развития современной науки о фольк-лоре. В ряду таких книг находится и предлагаемая читателям книгаБ.Н.Путилова «Эпическое сказительство: Типология и этническая специфика».

Книги, ранее изданные в серии «Исследования по фольклору и мифоло-гии Востока»:

В.Я.Пропп. Морфология сказки. 1969.Т.Л.Пермяков. От поговорки до сказки. (Заметки по общей теории клише).

1970.Б.Л.Рифтин. Историческая эпопея и фольклорная традиция в Китае

(устные и книжные версии «Троецарствия»). 1970.ЕЛКостюхин. Александр Македонский в литературной и фольклорной тра-

диции. 1972.Н.Рошияну. Традиционные формулы сказки. 1974.ИАГринцер. Древнеиндийский эпос. Генезис и типология. 1974.Типологические исследования по фольклору. Сборник статей памяти

Владимира Яковлевича Проппа (1895—1970). Сост. Е.М.Мелетинский иС.Ю.Неклюдов. 1975.

Е.С.Котляр. Миф и сказка Африки. 1975.СЛ.Невелева. Мифология древнеиндийского эпоса. (Пантеон). 1975.Е.М.Мелетинский. Поэтика мифа. 1976.В.Я.Пропп. Фольклор и действительность. Избранные статьи. 1976.Е.Б.Вирсаладзе. Грузинский охотничий миф и поэзия. 1976.Ж.Дюмезиль. Осетинский эпос и мифология. Пер. с франц. 1976.Паремиологический сборник. Пословица, загадка (структура, смысл,

текст). Сост. ГЛ.Пермяков. 1978.О.М.Фрейденберг. Миф и литература древности. 1978.Памятники книжного эпоса. Стиль и типологические особенности. Под

ред. Е.М.Мелетинского. 1978.Б.Л.Рифтин. От мифа к роману. (Эволюция изображения персонажа в ки-

тайской литературе). 1979.СЛ.Невелева. Вопросы поэтики древнеиндийского эпоса. Эпитет и срав-

нение. 1979.

6 От редколлегии

Е.М.Мелетинский. Палеоазиатский мифологический эпос. Цикл Ворона.1979.

Б.Н.Путилов. Миф-обряд-песня Новой Гвинеи. 1980.М.И.Никитина. Древняя корейская поэзия в связи с ритуалом и мифом.

1982.В.Тэрнер. Символ и ритуал. Пер. с англ. 1983.М.Герхард. Искусство повествования. (Литературное исследование «1001

ночи»). Пер. с англ. 1984.КС.Новик. Обряд и фольклор в сибирском шаманизме. Опыт сопоставления

структур. 1984.С.Ю.Неклюдов. Героический эпос монгольских народов. Устные и литера-

турные традиции. 1984.Паремиологические исследования. Сборник статей. Сост. Г.Л.Пермяков.

1984.Е.С.Котляр. Эпос народов Африки южнее Сахары. 1985.Зарубежные исследования по семиотике фольклора. Пер. с англ., франц.,

румынск. Сост. Е.М.Мелетинский и С.Ю.Неклюдов. 1985.Ж.Дюмезиль. Верховные боги индоевропейцев. Пер. с франц. 1986.Ф.Б.Кёйпер. Труды по ведийской мифологии. Пер. с англ. 1986.H.A. Спешнее. Китайская простонародная литература. (Песенно-повество-

вательные жанры). 1986.Я.Э.Голосовкер. Логика мифа. 1987.Архаический ритуал в фольклорных и раннелитературных памятниках.

Сост. Л.Ш.Рожанский. 1988.Г.Л.Пермяков. Основы структурной паремиологии. Сост. ГЛ.Капчиц.

1988.А.М.Дубянский. Ритуально-мифологические истоки древнетамильской ли-

рики. 1989.И.М.Дьяконов. Архаические мифы Востока и Запада. 1990.Г.А.Ткаченко. Космос, музыка, ритуал. Миф и эстетика в «Люйши чунь-

цю». 1990.П.Д.Сахаров. Мифологические повествования в санскритских пуранах.

1991.НЛидова. Древнеиндийская драма и ритуал. 1993.Историко-этнографические исследования по фольклору. Сб. статей памя-

ти САТокарева (1899-1985). 1994.Малые формы фольклора. Сб. статей памяти ГЛ.Пермякова. 1994.Л.М.Ермакова. Речи богов и песни людей: мифо-ритуальные истоки япон-

ской литературной эстетики. 1995.А.Б.Лорд. Сказитель. Пер. с англ. 1995.М.Э.Матье. Избранные труды по мифологии и идеологии Древнего Егип-

та. 1996.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Устный поэтический эпос в его исторически сложившихсятипологических формах (сказания мифологического и архаиче-ского типа, поэмы и песни «классического» типа, поздние пес-ни героико-исторического характера, баллады) принадлежит квершинным достижениям фольклорного творчества, являясьпредметом законной гордости народов, некогда создавших егои столетиями его хранивших.

За редкими исключениями, эпическая традиция всех наро-дов поддерживалась, передавалась из поколения в поколение,творчески развивалась благодаря наличию в народной средеспециальных знатоков эпоса: они воспринимали от старшихпоколений эпическое наследие, хранили его в своей памяти,чтобы исполнять сказания и песни и передавать их новым по-колениям; они были носителями эпического знания и эпичес-кой памяти (и то и другое не ограничивалось знанием текстови умением их пропеть либо пересказать), им было дано искус-ство воспроизведения эпоса в традиционных устных формах.

Эпическая традиция была всегда достоянием отдельныходаренных и специально обученных личностей.

В каждой традиционной этнической культуре существовалисвои типовые термины, которыми называли знатоков и испол-нителей эпических сказаний. Иногда такие термины былипроизводными от названия эпических жанров: олонхосуты уякутов (от названия эпических поэм — олонхо), улигершины убурят (от термина «улигер»), дастанчи у узбеков (от термина«дастан»), жырау у казахов (от термина «жыр») и др. Термины,обозначающие типы певцов, могли производиться от названийкрупных эпических памятников: манасчи у киргизов (от эпоса«Манас»), гуруглихоны у таджиков (от «Гуругли»), джангарчи укалмыков (от «Джангара»). Встречаются также термины, свя-занные с характерными особенностями исполнения: кайчи у

8 Предисловие

алтайцев, у шорцев, хайджи у хакасов (от «кай», «хай» — спе-цифической манеры гортанного пения). В других культурахтермины вели происхождение от названий музыкальных инст-рументов, Которыми сопровождалось исполнение эпоса: гусля-ры у южных славян (от «гусле»), кобзари у украинцев (от«кобзы»). Наконец, есть термины, значимые сами по себе:бахши, акыны и шаиры у народов Средней Азии, ашуги — утуркмен, азербайджанцев, армян, сэсэны у башкир, чичяны утатар и др.

Варианты названий эпических певцов в некоторых тради-ционных культурах заключают существенные оттенки значе-ний. Так, в Древней Греции различали аэдов и рапсодов: пер-вые считались создателями поэм, они обладали даром импро-визации, вторые были исполнителями, хотя и не лишеннымиэлементов личного начала. Термин «шаир» относился к пев-цам, которые были способны создавать свои варианты сказа-ний и даже новые поэмы. С термином «акыны» связываетсяспособность к мгновенным импровизациям и участие в айты-сах — соревнованиях певцов.

Уже наличие такого рода терминов указывает на то, что,хотя каждый певец так или иначе нес печать индивидуальнос-ти, отражая в своем искусстве свои вкусы, художественныесклонности, черты собственной психологии и биографии, —все эпические певцы данной этнической традиции составлялиединый тип (с возможными внутренними подразделениями наподтипы), им были свойственны общие универсалии, отно-сившиеся к характеру того эпоса, какой они знали, и к исто-рически сложившимся нормам обучения, овладения традици-ей, исполнительскому ритуалу и проч.

Более того, в мировой науке об эпических певцах накопи-лось достаточное количество фактов, чтобы говорить о типеэпического певца в масштабах всей известной нам мировойкультурной традиции. В русской науке постепенно сложилсяспециальный термин для обозначения такого типа — незави-симо от этнической принадлежности — «сказитель», а веськомплекс типовых явлений, с ним связанных, стал называтьсясказительством.

Проблема сказителя и сказительства, как специфическогофеномена традиционной устной культуры, получила свое дос-таточно четкое обозначение во второй половине XIX в., в пер-вую очередь благодаря наблюдениям и исследованиям россий-

Предисловие

ских ученых (В. Радлов, П. Рыбников, А. Гильфердинг и ихпоследователи). Так называемая русская школа фольклористи-ки выделялась* в частности, своим пристальным вниманием ксказителю и его роли в судьбах эпической традиции. В советс-кое время этот интерес был подхвачен в тех национальныхреспубликах и областях, где все еще оставался живой традици-ей эпос в его различных формах. Таких очагов живого эпоса внашей стране оказалось на редкость много: это были районыСредней Азии, Сибири, Крайнего Севера, Закавказья и Север-ного Кавказа, Молдавии, Украины, Поволжья, Русского Севе-ра, Карелии...

Своими путями возникал и развивался интерес к скази-тельству в зарубежной науке — отчасти он вызывался суще-ствованием живых традиций (в Китае, Монголии, в другихстранах Азии, в Африке, Океании), отчасти питался стремле-нием по-новому подойти к старым вопросам науки (гомеров-скому вопросу, например). У истоков интереса к живой эпи-ческой традиции XIX столетия в Европе стоят издания сербс-кого и черногорского эпоса, которые открыли десятки талант-ливых певцов с их неповторимым искусством (сборники ВукаКараджича, Симы Милутиновича, Петра Негоша и др.). Наи-более ярким и продуктивным порождением этого же интересауже в наше время явились работы американских ученыхМ. Пэрри и А. Лорда, начало которым положили их экспеди-ции 30-х гг. в Югославию. Теперь мировую известность и по-пулярность получила школа Пэрри—Лорда с ее преимуще-ственным вниманием к «технике» сложения и живого функци-онирования эпоса, к универсалиям сказительского искусства[см.: Лорд, 1994; Путилов, 1994а, 19946].

Абсолютное большинство работ было посвящено исследо-ванию отдельных национальных типов сказителей или дажеконкретных певцов: в этом последнем случае преобладаловнимание к биографиям, к личному вкладу певца в эпическоетворчество, к отражению его личности в эпосе и т.д. Как мыувидим, здесь не обходилось без преувеличений и односторон-них выводов. Относительно типологии сказительского искусст-ва в рамках национальных традиций наукой накоплен большойматериал — и именно он позволил автору настоящей книгирешиться на опыт критического обобщения накопившихсяданных.

10 Предисловие

К сожалению, приходится признать, что и наша отече-ственная, и зарубежная наука сделала далеко не все, что долж-на была и могла сделать. Проблема сказителя и сказительства,по существу, не занимала в эпосоведении центрального места,уступая его проблемам генезиса и истории эпосов, их содержа-ния й поэтики. Работа по записи эпических текстов редко со-четалась с работой по изучению певца — его отношения к сво-ему репертуару, вопросов обучения, усвоения, особенностейисполнения, вариативности и проч. Певец в редких случаяхстановился объектом вдумчивой экспериментальной работы,«погоня» за новыми записями мешала длительным контактамисследователей с певцами. Подлинный перелом в этом планесовершили М. Пэрри и А. Лорд [Lord, 1960; Serbo-Croatian...,1974; Лорд, 1994].

Исследования искусства певцов нередко основывались нестолько на экспериментальном материале, сколько на после-дующем анализе текстов.

У большинства собирателей живого эпоса не было тща-тельно v разработанной программы изучения сказительства иотлаженной его методики. Отсюда — случайный характер ряданаблюдений, имеющих важнейшее значение, преобладание по-путных сообщений вместо вдумчивого (на месте) анализа. От-носительно многих, еще недавно живых, эпических традициймы вовсе не располагаем более или менее достаточными сведе-ниями о сказителях и их искусстве.

Увы — в большинстве случаев такие проблемы уже невос-полнимы, поскольку живые сказительские традиции угаслилибо трансформировались настолько, что судить о «классиче-ском» их состоянии по новейшим данным было бы неосто-рожно.

Разумеется, все это — не в укор нашим предшественникам:они совершили великое дело, донеся до нас крупицы (а иногдаи пласты) свидетельств, драгоценные факты, наблюдения... Неих вина, что в недавнем прошлом наука не располагала техни-ческими средствами для полноценных записей эпоса, для уве-ковечения самих сказителей, моментов их исполнения и т.д. Дав конечном счете и не их вина, что только в последние десяти-летия проблема сказительства обрела должные масштабы, об-росла программными разделами, высветилась в своем истори-ческом значении и встала на прочные методические основы.

Предисловие 11

Увы — фольклористику не в первый раз в ее истории пре-следует фактор времени: только-только мы вооружаемся долж-ным образом для исследования большой проблемы — а пред-мет исследования перестает существовать.

Автор предлагаемой книги попытался собрать, системати-зировать и осмыслить факты, относящиеся к различным эпи-ческим традициям, и выявить типологические универсалии,которые за этими фактами стоят. Естественно, что в первуюочередь он использовал материалы отечественного эпосоведе-ния, а также — зарубежные исследования, относящиеся к«живому» эпосу. Частично автор мог опереться и на собствен-ные наблюдения, явившиеся результатом его знакомства с жи-выми сказительскими традициями русских, южных славян, на-родов Океании.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

СКАЗИТЕЛЬ И ЭПИЧЕСКАЯ СРЕДА

ОБУЧЕНИЕ И ВОСПИТАНИЕ ЭПИЧЕСКОГО ПЕВЦА

Стоит по возможности четко отделить процесс обучения,т.е. формирования и воспитания певца, овладения им сложнымкомплексом знаний и умений, техникой исполнения и т.д., отпродолжающегося затем всю творческую жизнь совершенство-вания и усвоения из разных источников новых текстов, попол-нения и расширения репертуара. Собственно обучение —сколько бы оно ни длилось — завершается в тот момент, когдапевцу разрешают (либо предлагают, либо он сам считает воз-можным) выступить перед аудиторией. В некоторых эпическихкультурах «выпуск» оформляется в виде ритуала, о чем я будуговорить специально.

Различные культуры знают свои типы обучения. Объеди-няющим для всех них, однако, является одно: будущие певцы ссамых ранних лет живут в эпической среде, вместе со взрос-лыми слушают сказителей, усваивают содержание эпоса, про-никаются его духом. Певец не может появиться «со стороны»;«чужой» никогда не станет сказителем, желание не толькослушать и переживать услышанное, но и воспроизводить ска-зания, приходит в какой-то момент. Внешним толчком могутпослужить* встречи с особенно хорошим певцом, чьи-то побу-дительные слова... Но истинные причины творческого пробуж-дения, конечно же, лежат внутри: это сказительский дар, зов,

Обучение и воспитание эпического певца 13

рано или поздно дающий о себе знать. Пробуждение можетсвершиться и поздно, уже за пределами молодости, но чаще —в ранние детские годы. Детство — нормальный этап началаприобщения к эпическому искусству. Так, во всяком случае*принято считать во многих культурах. Вспоминаю один эпизодиз собственной собирательской практики. От Общества гусля-ров Никшича (Черногория) я получил вместе с почетным дип-ломом Общества роскошные гусли. Отвечая на подарок, я сгрустью признался, что мне на них уже не играть. «Да, — со-гласились мои хозяева. — Игре на гуслях (а значит, и пению наних) надо начинать учиться с 5 лет, иначе уже ничего не полу-чится».

Наиболее распространенный способ обучения, во всякомслучае на начальном этапе, достаточно долгом, — это самообу-чение, когда юный певец, сознательно или непроизвольно, пы-тается воспроизводить фрагменты услышанного, складывать ипропевать (или проговаривать) эпические стихи. Я назвал бытакой способ типовым «этнографическим», «устным» по своейприроде: точно так же дети в традиционном обществе поначалуприобщаются к хозяйственным занятиям или к какому-нибудьспециальному мастерству. В целом ряде эпических культур несуществует школ, которые должен пройти будущий певец. Ов-ладение сказительским искусством могло происходить вполнестихийно и естественно. По словам P.P. Шерхунаева, «у бурятне было специальной школы сказительства — ею служила об-щая поэтическая атмосфера в семье, в народе, практика ис-полнения улигеров, песен, сказок, проводимая в улусах. Ис-кусство художественного слова передавалось рапсодами, вос-принималось детьми и молодыми исподволь, постепенно, "навечерах" устной поэзии» [Шерхунаев, 1973, с.17—18]. «Бурят-ские сказители <...> никогда не отталкивали от себя детей,юношей, наоборот, их присутствие при исполнении произве-дений считалось хорошим признаком, приятным и радостным»[Шерхунаев, 1970, с.7—10]. Интересно следующее признаниепевца (в данном случае казахского): «Чтобы стать сказителем,надо, чтобы руки с детства тянулись к домбре, память посто-янно требовала работы, а слова сами гнездились в сердце. Тог-да и станут в тебе заново рождаться сказания, которые тыслышал... Обычно они идут чередой, одно цепляясь за другое.Я даже не знаю сам, сколько во мне дастанов... Наверное, все,что я когда-нибудь слышал... Чаще всего я запоминаю, глядя

И Часть первая

на руки: руки запоминают, а сердце наполняется словами.Когда обе части воссоединяются, тогда и можно сказывать.Обычно мне достаточно для того, чтобы выучить любой текст,около 3—4 дней» [Кунанбаева, 1987,-с. 103].

«Оптимальный возраст обучения сказительству — 7—8 лет.Первым навыком, без которого невозможно обучение, являетсяовладение домброй ("приспособление инструмента к рукам").Специальные детские инструменты почти не изготавливают,полагая, что с самого начала целесообразнее овладевать инст-рументом взрослых, чтобы не перестраивать впоследствии. Вовсяком случае, детских инструментов мы не встречали. Сохра-нились лишь отдельные воспоминания об их бытовании (до-вольно редком) в прошлом.

Обязательным считалось присутствие на «сеансах» скази-тельства — условие пассивного запоминания исполняемых тек-стов и "впитывания" кодекса поведения жыршы. В мнемони-ческом плане среди текстов выделяются простые и болеесложные. К первым относятся в основном терме — назидания,насыщенные расхожими поговорками и сентенциями. Музы-кально они также несложны <...> Уже в детстве оттачиваетсячеканная манера и ценится активная ритмичность произноше-ния текста. Манера исполнения усваивается путем подражания<...> Любые успехи, даже самые незначительные, отмечаются ипоощряются учителем.

В возрасте 13—15 лет начинаются выступления ребенка всемейном кругу. Именно в этот период происходит отбор бу-дущих сказителей <...> Прочные слуховые и моторные навыки,полученные в детстве, позволяют некоторым из них в болеезрелом возрасте вернуться к сказительской деятельности. На-личие скрытого от постороннего наблюдателя этапа владенияприемами традиционного искусства, в первую очередь связан-ного с овладением инструментом <...> частично объясняет па-радокс "неожиданно" запевших жыршы» [Там же, с. 106].

Вот свидетельство из другой культуры: «Как правило, бу-дущий хайджи <эпический певец> формируется с детства. Де-ти-хакасы к десяти—двенадцати годам, а в отдельных случаях ив семилетнем возрасте, знали и могли рассказать какой-нибудьалыптых ымах <сказанйе> или отрывок из него. Примерно сэтих же лет самостоятельно учились игре на хомысе или чатха-не, а к двенадцати—четырнадцати годам у многих наблюдалисьпопытки подражания хаю <горловому пениюХ Сказительству,


как и игре на музыкальных инструментах, специально не обу-чали. Овладение этими видами искусства носило подражатель-ный характер... Сказители с раннего возраста постигали древ-нее эпическое искусство своего народа, а ко времени полногоформирования голоса (к восемнадцати—двадцати годам), какправило, становились полноценными исполнителями — хайд-жи-нымахчи» [Стоянов, 1988, с.580; ср.: Майногашева, 1970,с. 1.00-102].

«Обычно искусству сказывания олонхо обучались в моло-дом возрасте путем многократного прослушивания лучших ма-стеров и постоянных тренировок среди сверстников, ближай-ших родственников и соседей. Затем число слушателей посте-пенно увеличивалось, мрлодой олонхосут приобретал опыт иполучал признание окружающих, становясь мастером, которогоохотно слушали и приглашали даже на большие торжества.

Олонхо усваивали с детства. Раньше нередко можно быловстретить детей 5—7 лет, еще не умевших петь, но в совершен-стве знавших тексты огромных олонхо и пересказывавших ихдругим детям.

Большинство выдающихся олонхосутов рассказывает, чтоолонхо они научились еще подростками» [Пухов, 1962, с.8].

По словам одного якутского сказителя, он «искусствуолонхосута научился, слушая сызмальства сказителей и много-кратно подражая им». «К шестнадцати—семнадцати годам ястал исполнителем олонхо» [Илларионов, 1982, с.29].

У долган «никакой специальной выучки не существует, из-вестный сказитель не набирает учеников. Последние сами,присутствуя при рассказывании былин, запоминают содержа-ние и впоследствии передают его, не подражая рабски, а вносянечто живое от себя» [Долганский фольклор..., 1937, с. 15].

Эвенкийский сказитель Н.Г. Трофимов впервые услышалнимнгакан, когда ему шел десятый год. Несколько вечеровподряд длилось исполнение. «Уже при втором прослушиваниимальчик мог повторить некоторые понравившиеся ему части. Аво время третьего исполнения он сел поодаль от сказителя и,закрыв глаза, как бы ушел в себя, "оставив только уши",вполголоса повторил за ним весь нимнгакан <...> Через год онцеликом пел сказание своим сверстникам» [Эвенкийские геро-ические сказания, 1990, с.80].

Особые проблемы возникали при обучении музыкальномусопровождению эпоса. И здесь нередко процесс состоял в на-

Часть первая

блюдении и перенимании. Так, хакасский сказитель СП. Ка-дышев не просто запоминал мелодию, но и следил за располо-жением «лодыжек-косточек» на чатхане и затем пытался самвоспроизводить музыку. «После многих и упорных тренировокудавалось подобрать нужную мелодию» [Тачеева, 1965, с. 196].

Все свидетельства позволяют заключить, что обучение былоактивным, «ученики» начинали рано реализовывать свои зна-ния перед сверстниками. Об одной хакасской сказительницевспоминали: «Бывало, летом ее родители уйдут на покос. Онасоберет нас, соседских ребятишек в возрасте семи—восьми лет,сама старше всех, лет тринадцать ей было. Замкнемся в избе,кто-нибудь нянчит сестренок <...> а она берет чатхан и хаемрассказывает, пока не чувствует, что вот-вот возвратятся роди-тели» [Стоянов, 1988, с.582].

О якутском просветителе и фольклористе П.А. Ойунском,владевшем также и искусством сказительства, рассказывают:«Было у Платона в детстве одно серьезное увлечение, котороеон сумел сохранить на всю жизнь <...> Мальчик часто убегал ксвоему соседу <...> большому знатоку олонхо <...> Часами си-дел Платон у мудрого деда и слушал его импровизации. К 8—9годам он сам начал сказывать олонхо и петь песни своим свер-стникам. Чуть позже мальчика охотно стали приглашать к себедомой и взрослые» [Илларионов, 1982, с.23].

Дед и прадед монгольского сказителя Лубсана-хурчи были«музыкантами-прорицателями (отгадывателями) <...> Зимнимивечерами дед и отец Лубсана распевали по очереди большуюэпопею "Боди мерген хан", и все обитатели маленького стой-бища собирались в старой юрте музыкантов. Мальчик Лубсанзаучил слово в слово главы этого эпического повествования.Часто дед играл на своем хучире "отгадывательную" мелодию,и Лубсан, закрыв глаза, делал робкие попытки угадать, что за-жато в кулаке отца или матери <...>

Весенними и летними днями будущий музыкант и скази-тель распевал эпопею "Боди мерген хан" в степи перед стадомбаранов, а вечерами ему позволяли поиграть на старом хучиредеда» [Кондратьев, 1970, с.36].

Хорезмский сказитель Курбанназар Абдуллаев до десяти-летнего возраста исполнял свои дастаны среди детей, затем подруководством мастера стал выступать среди взрослых [Жирмун-ский, Зарифов, 1947, с.56]. Десятилетний Н.Г. Трофимов ис-полнял сказание своим сверстникам тайком от взрослых —


«стеснялся их». «Летом дети спали в отдельной палатке, и но-чами он вполголоса исполнял сказание. Однажды рано утромего подслушал один старик», он «уговорил исполнить сказаниедля взрослых». Так, в 12 лет Н.Г. Трофимов пел открыто «семьночей подряд» [Романова, Мыреева, 1971, с.97].

Алтайский сказитель Н.К. Ялатов примерно с десятилетне-го возраста стал рассказывать своим сверстникам сказания, ус-военные от деда. Исполнял он много раз и все крепче запоми-нал образные слова и выражения. 3 года он провел в школе-интернате и здесь «прошел своеобразную самостоятельнуюпрактику исполнителя» [Суразаков, 1982, с.83].

До того как решиться выступить перед публикой, начина-ющие хайджи лет в 15—16, бывало, «соберутся с друзьями, гдедевочек нет, и друг другу поют горлом» [Стоянов, 1988, с.581].

Для южнославянской эпической традиции обычно ран-нее — с детских лет — восприятие гуслярского искусства [Mur-ко, 1951, s.5, 67—83, 144—151 etc.]. Обучение игре на гуслях ивосприятие эпоса в его основных составляющих в раннем воз-расте — это первый, важнейший этап формирования певца.

Элементы школы можно усмотреть в тех случаях, когда —и не столь уж редко — юный певец брал в качестве образцакакого-нибудь одного сказителя, перенимая от него и самэпос, и искусство его исполнения. При этом опыт других пев-цов воспринимался уже как дополнительный. Якутская скази-тельница Е.Е. Иванова вспоминала, как, увлекшись однимолонхосутом, «ходила за ним по пятам по всем ближайшимсоседям и прослушала его, возможно, в один его приезд <...>15 раз. А так как он приезжал регулярно в течение многих лет,то я его до 16 лет прослушала несколько десятков раз»[Илларионов, 1982, с.24—25].

Гусляр Н. Чутович признавался, что более всего он училсяв селе, где жил выдающийся певец: он всякий раз приходилслушать его, а пение длилось нередко целую ночь [Murko,1951, s.73].

Знаменитый хакасский хайджи С П . Кадышев в детстве понескольку раз слушал разных певцов, имел возможность срав-нивать их между собой и в конце концов отлаваддфедпочтениев исполнении той или другой песни ойШму из шшолтаителей.В возрасте 10—11 лет он тайком рассказьшал о только'что ус-лышанном сверстникам [Тачеева, Д965 с. 196].

Часть первая

По рассказу Б.Я. Владимирцова, прославленный монгольс-кий сказитель Парчен «еще девятилетним мальчиком запомнилхорошо одну героическую эпопею <...> исполнение которойпривелось ему слышать в ставке своего князя. Эпопея и ее ис-полнение произвели на мальчика очень сильное впечатление, ион затем все старался припомнить былину и пропеть ее, под-ражая настоящему певцу». Позднее он встретил впервые «хоро-шего певца», сразу запомнил пропетую им поэму «и стал еенапевать у себя и во дворцах». Любопытно, что, несмотря наотсутствие формальных отношений «учитель—ученик», скази-тель, выслушав исполнение Парчена, поступил «по ритуалу»:поднес мальчику «приветственный плат» и «назвал его своимпреемником», после чего Парчен получил звание тульчи, т.е.эпического певца [Монголо-ойратский героический эпос, 1923,с.32]. Впрочем, позднее канонический этап обучения не мино-вал Парчена: он встретил сказителя, который согласился на-учить его одной из самых замечательных эпопей — «Дайни-Кюрюль» при условии, что ученик будет собирать для негохворост. За семь дней и семь ночей Парчен усвоил огромнуюэпопею [Там же, с.ЗЗ].

«Известно много случаев, когда начинающий сказитель, уз-нав о славе другого манасчи, ездил к нему, внимательно слу-шал его в течение 2—3 месяцев, в меру своих способностейосваивал его мастерство и сюжетные коллизии эпоса и толькопосле этого осмеливался выступать перед большой аудиторией»[Кыдырбаева, 1984, с.49].

Казахский певец К. Нурпеисов, хотя с 15 лет уже пел напраздниках, «услышав славу акына Акимгерея из рода Тама,поехал к нему и пять—шесть лет подряд находился при нем,учась его искусству» [Исмаилов, 1957а, с.94; ср. там же, с.94—97].

Калмыцкий сказитель М. Басангов часто слушал двухджангарчи, которые жили в одном с ним хотоне. «Цепкая па-мять подростка с первого же прослушивания удерживала сот-ни, а затем и тысячи строк народного эпоса. В девятилетнемвозрасте Мукебюн уже знал две большие песни, которые рас-сказывал своим сверстникам» [Сангаджиева, 1976, с. 17].

Элементы «школы» проглядывают в практике Л.Е. Егорова,следившего за тем, как дети овладевают техникой исполненияолонхо. «Он делал различные замечания: когда радуется бога-тырь, надо петь легко, в быстром темпе; когда дает клятву,медленно. Иногда он проводил коллективное детское исполне-


ние: один сказывал вступительную часть, другой пел песнюбогатыря айыы, третий становился богатырем абаасы, четвер-тый брал роль женщин» [Илларионов, 1982, с.21].

В Сербии, Черногории, Боснии и Герцоговине — в те вре-мена, когда гуслярское искусство было распространено доста-точно широко, многие певцы могли назвать, у кого они пере-няли ту или другую песню, но не «учителей» в собственномсмысле слова [Murko, 1951, s.193—205 etc.].

Сколь эффективным бывает незаметное для глаз накопле-ние эпического знания, показывает пример с калмыцким ска-зителем. В 12 лет он заболел оспой и все время болезни провелв одиночестве. «Выздоравливая, физически еще слабый, лежаодин в кибитке, он начал вспоминать слышанные им в раннемдетстве песни. Вначале он вспомнил сюжеты песен, их схему,"общие места", или "эпические клише", обороты и выраже-ния, и спустя некоторое время мог воспроизвести все зна-комые ему песни "Джангара"». После выздоровления он вы-ступил публично, два дня исполнял «Джангар» и покорил слу-шателей [Сангаджиева, 1976, с. 14].

В весьма сложную и противоречивую картину складывают-ся многочисленные факты, относящиеся к обучению скази-тельству на Русском Севере в конце XIX—XX в. Собиратели,как правило, интересовались, от кого и как встречавшиеся имсказители учились былинам. К сожалению, большинство отве-тов отличается краткостью и, самое главное, не открывает намтехники обучения, сути процесса. Нередко вместо ответа обобучении, овладении искусством сказывания сообщалось, откого он или она «поняли» ту или иную былину.

Очевидно, что питательную почву усвоения былин новымипоколениями составляло сказительское искусство, процветав-шее на Русском Севере. Живая эпическая атмосфера способ-ствовала появлению все новых и новых сказителей разныхуровней — как вполне рядовых, так и выдающихся мастеров.Показательно, что среди исполнителей былин находилось не-мало вполне случайных, знавших (и то не всегда хорошо) од-ну-две былины, певших их редко или не певших давно, в сущ-ности не имевших права называться сказителями [см., напр.:Печорские былины, 1904, с.ХХХ; Архангельские былины...,1904, т.1, с.40-41; 1910, т.Ш, с.93, ИЗ, 190 и др.].

Другая особенность — немало северян перенимали былиныв зрелом возрасте, либо в зрелой же молодости, но не в дет-

20 . Часть первая

стве. Это обусловливалось, в частности, специфическими об-стоятельствами бытования былин (о чем подробно — в следу-ющей главе): их чаще исполняли во время различных работ вдоме, в лесу* на море или во время вынужденных перерывов вколлективных занятиях. Так, «крестьяне учили старинам другдруга от скуки, когда без дела приходилось стоять в море навахте» [Архангельские былины..., 1904, т.1, с. 14]. На Кулое иМезени «учатся старинам тогда, когда другие поют их, т.е.мужчины главным образом во время путей, рыбной ловли насторонних реках <...> и охоты» [Архангельские былины...,1939, т.П, с.26]. Отсюда нередки утверждения типа: «Выучилсяпеть на лесных гонках, где бывал в работниках» [Онежскиебылины..., 1951, т.З, с.73]; «научился уже в возрасте около 40лет от стариков у моря, когда зверя промышляли» [БылиныСевера, 1938, т.1, с. 109]; «научился от стариков в пожилом воз-расте» [Там же, С.347].

Показательно, что обучение былинам в старшем возрастепроходило вне дома, в более или менее удаленных местах, вовремя вынужденных странствий. А.Е. Осташев 20 лет крядуходил по Печоре с чердынскими судами и «отчасти во времясвоих странствий, отчасти дома он научился и старинам, кото-рые слышал в Пустозерске» [Печорские былины, 1904, с.37].Ф.А. Корсаков, «выучившись портняжному мастерству, ходилработать по деревням и в это время научился петь былины»[Онежские былины..., 1949, т.1, с.273]. И.Г. Захаров «был чело-век "волокитный", т.е. разъезжавший много для покупки в де-ревнях и перепродажи рыбы, дичи и скота и снабжения водло-зёров хлебом и порохом. Во время этих поездок <...> он выу-чился множеству былин» [Онежские былины..., 1951, т.З, с.9].Ф. Никитин «в молодости занимался портняжным мастерствоми в то время выучился петь множество былин, преимуществен-но на Поморье, в Кемском уезде, где часто бывал для работы»[Архангельские былины..., 1904, т.1, с. 163; Онежские былины...,1950, т.2, с.633; ср. еще: Онежские былины..., 1951, т.З, с.202—417]. Столь же нередким было перенимание былин от захожихсказителей [Архангельские былины..,, 1904, т.1, с.27; 1939, т.П,с.316, 334, 358; Онежские былины..., 1949, т.1, с.364; 1950, т.2,с.67О; 1951, т.З, с.432, 584]. Правда, новейшими исследования-ми подобного рода утверждения ставятся под сомнение.

«Большинство заявлений сказителей о заимствовании бы-лин на стороне или от захожих людей не подтверждается ре-


зультатами текстологического анализа — их варианты оказыва-ются связанными с местной традицией. Во многом это объяс-няется тем, что для усвоения старины необходимо многократ-ное ее прослушивание в той же редакции; при случайных,кратковременных контактах шансов на это немного <...> Мно-гие рассказы об усвоении пространных былин с одного разасодержат изрядную долю фантазии. Обогащение локальныхтрадиций за счет переселения из дальних мест певцов с боль-шим репертуаром — явление исключительное» [Новиков, 1992,с.8].

Дома исполнению былин нередко научались на вечерин-ках, беседах, различных коллективных сборищах: «На вечерин-ках <...> собирались старухи и девки прясть и <...> старухипели старины» [Архангельские былины..., 1904, т.1, с.ЗО9; см.еще там же, с.46].

Все-таки мы не ошибемся, если скажем, что для сказите-лей-мастеров преобладающим был путь обучения с детских лет,через непосредственное восприятие живой, близкой тради-ции — дома либо в местах коллективной работы. По свиде-тельству Н.Е. Ончукова, «заучиваются старины, вообще говоря,в детском или юношеском возрасте» [Печорские былины, 1904,C.XXIX—XXX]. Гаврило Леонтьевич Крюков «старины стал ра-зучивать еще мальчиком, когда ему приходилось сиживать состариками на тонях. Для того чтобы запомнить старину, емунужно было, по его словам, раза два ее прослушать да пропетьвместе со сказителем». Обучение свое он продолжил лет с 17,когда нанялся «подручником» к одному сказителю села Койды,а позднее «большую часть старин перенял, когда промышлялзверей в одной артели с золотицкими крестьянами»[Беломорские былины..., 1901, с.342].

А.П. Сорокин выучился былинам «мальчиком и молодымчеловеком, когда живал подолгу на мельнице, где собиралосьмного крестьян из окрестных деревень, и коротали время, рас-певая старины» [Онежские былины..., 1949, т.1, с.623].

Иван Терентьевич Фофанов мальчиком много слушал захо-жего сказителя по прозвищу Утка (т.е. Никифора Прохорова):он «что-то делал» и пел при этом. Но Фофанов «прислушивал-ся» также к жившему в их доме и певшему былины Т. Г. Бла-хину [Былины Пудожского края..., 1941, с.473].

22 Часть первая

Вообще, для северных сказителей характерно, что онивспоминают обычно нескольких старинщиков, от которых ус-воили былины.

Трофим Григорьевич Рябинин рано осиротел и «стал хо-дить по окрестным деревням чинить сетки, ловушки и другиерыболовные снасти». Ему посчастливилось подолгу работатьвместе с Ильею Елустафьевым, замечательным сказителем, ко-торый, по-видимому, и был первым и главным наставникомбудущего мастера. Впоследствии перенимал он былины и удругих сказителей и даже, кажется, в его репертуаре этих бы-лин больше, чем усвоенных от Елустафьева [Онежские были-ны..., 1950, т.2, с.1—2; Песни, собранные..., 1989, т.1, с.58—59].Тем же путем учился былинному искусству А.Т. Гусев, остав-шийся в детстве сиротой [Онежские былины..., 1951, т.З,с.467]. Петр Лукич Калинин «мальчиком и молодым человекоммного ходил по деревням <...> для портняжных работ и приэтом привык петь былины, которые частью слышал от стари-:ков в тех местах, частью же перенял у своего отца» [Онежскиебылины..., 1949, т.1, с.95]. А.М. Васильева «старины перенялапо большей части еще девочкой лет 10 от золотицких мужи-ков» [Беломорские былины..., 1901, с.465].

Во многих этнических культурах (если не в большинстве)значительную роль в формировании сказителей играла семей-ная традиция. Передача сказительского искусства от старших кмладшим, от отцов к сыновьям, от дедов к внукам, от дядей кплемянникам, от матерей к дочерям и т.д. была одной из рас-пространенных форм его сохранения, продолжения и, как мыувидим, развития. «Школы» в каноническом смысле семейнаятрадиция, пожалуй, не создавала (или создавала далеко невсегда), но определенные, подчас вполне устоявшиеся приемыи способы — не скажу обучения — но именно передачи и ус-воения конкретных эпических знаний и навыков исполнениясуществовали, по-разному проявляясь в разных этническихкультурах. Нижеследующие свидетельства и примеры дают оних представление.


«Наиболее питательной средой для передачи сказительскойтрадиции у казахов являются семейные династии. Кстати, от-того столь большое значение придается родословной сказителя("от тулпара <т.е. богатырского коня> рождается тулпар")»[Кунанбаева, 1987, с. 106].

Алтайский сказитель А. Г. Калкин считает отца, известногосказителя, своим учителем в исполнении каем героическихсказаний. «Учеба» носила форму постоянного и настойчивогоподражания каю отца, который делал сыну при этом те илииные замечания. «Подражание» поначалу сводилось к много-кратному повторению, к старанию воспроизводить слово вслово. Прежде чем овладеть каем, мальчик рассказывал прозой[Маадай-Кара..., 1973, с.439—440]. Пример с Калкиным пока-зывает, как глубоко проникали в начинающего сказителя се-мейные и соседские традиции. Именно от отца он усвоил зна-чительную часть сказаний, в том числе и «Маадай-Кара», ко-торое он услышал впервые в 7 лет. Существенно то, что рядомс отцом были и другие сказители и что слушание сказаний небыло замкнуто стенами родного дома. С отцом и родственни-ками маленький Алексей ездил в соседние поселения, в тайгу,на охоту, на целебные источники. Здесь неизменно звучалисказания... В доме Калкина собирались прославленные масте-ра-кайчи, иногда происходили сказительские состязания, издесь Алексей опять многократно слышал отцовское исполне-ние «Маадай-Кара». Такая атмосфера, буквально пропитаннаяэпосом, могла окружать будущего сказителя лишь при наличиимощной семейной традиции [Шишкин, 1987, с.8—9].

Бурятский сказитель Бура Барнаков свидетельствовал: «Ярос среди сказителей. Большей частью я слушал исполнениеулигеров моим отцом и увлекся этим так, что сам начал рас-сказывать их. Отец нас ругал, говорил: "Идите спать", но мынезаметно подходили к его изголовью и слушали <...> Бывало,слушаешь отца и обо всем забываешь. А на следующий деньначинаешь вспоминать отдельные детали, целые куски. Есликое-где забудешь последовательность улигера, то отец подска-жет. Таким образом я выучил наизусть те улигеры, которыезнаю теперь» [Хомонов, 1968, с.62—63]. Другой бурятский ска-зитель Папа Тушемилов вспоминал: «Когда мне было 15—16лет, я перенял "Гэсэр" у своего дяди (старшего брата моегоотца) <...> Он знал все девять ветвей Абай-Гэсэра. Исполнялречитативом, многие места пел в сопровождении хура. На каж-


дую ветвь тратил вечер и первую половину долгой осенней но-чи <...> Отец сказителем не был» [Мадасон, 1968, с.57]. СуманСонтохонович Сонтохонов был неразлучен с отцом, хорошимулигсршином, до 10 лет. Осиротев, он жил у дяди, тоже талан-тливого улигершина, которого много слушал [Бардаханова,1978, с.45—46]. Аналогичные случаи отмечаются у каракалпа-ков [Сагитов, 1962, с.29], таджиков [Гуругли..., 1987, с.675—681] и др. Наличие потомственных сказителей отмечено у ки-тайцев [Рифтин, 1970, С.263].

Очевидно, что обучение в домашней обстановке имелосвои особенности: сказания прослушивались бессчетное числораз, «учитель» мог постоянно что-то подсказывать, подправ-лять. Отсюда — замечаемая исследователями (хотя и вовсе необязательная) крайняя близость текстов в передаче представи-телей одной фамилии. Но не только это. «Именно в семейнойсреде будущий сказитель с детства воспринимает все нюансысказительства, прежде всего усваивая содержание олонхо,употребляя эпические формулы в повседневной разговорнойречи, стараясь свои мысли передать поэтическим языком олон-хо» [Илларионов, 1982, с.23—24]. Семейная традиция опускаетэпос на уровень быта, повседневных отношений, не ослабляя,впрочем, высоты его эмоционального эосприятия.

Функционирование эпоса в семье редко ограничивалосьодним лицом. Характерно в этом смысле признание олонхосу-та И.Г. Тимофеева-Теплоухова. От мужа старшей сестры онусвоил около 40 сказаний, «обучившись его мастерству, сталолонхосутом». Вторым учителем стал дядя по отцу. «В тринад-цать лет я впервые попробовал исполнить олонхо перед един-ственным тогда моим слушателем <...> А при большом стече-нии людей впервые сказывал олонхо в четырнадцать лет насвадьбе <..> Я играл с ребятами в жмурки, когда меня позва-ли. Это звал меня дядя мой. Он сказал: "Ну, мой мальчик, мойнаследник! Не урони наш славный род, насчитывающий девятьпоколений олонхосутов"» [Строцтивый Кулун..., 1985, с.603].

Улигершин Пеохон «перенял все лучшее у своего отца, уизвестных сказителей-островитян и ближайших прибрежныхселений» [Уланов, 1968, с.79].

Прославленный калмыцкий сказитель Ээлян Овля основысвоих знаний получил в доме родственника — хорошего джан-гарчи [Котвич, 1958, с.198; Кичиков, 1968, с.12].


В Сербии, Черногории, Боснии и Герцеговине в недавнемпрошлом передача сказительского мастерства по родственнойлинии была обычным делом: традицию пения под гусли пере-нимали в родительском доме, часто — от дядей. Танасие Вучичнаучился «гудеть» (играть на гуслях) и петь, сидя на коленях усвоих дедов. Десяти лет он уже пел дома перед гостями, и егодаже звали ко двору короля Николы [Murko, 1951, s. 150].П. Перунович учился петь у дяди и у отца и уже в начальнойшколе пел перед товарищами [Ibid, p. 144].

Для югославской эпической культуры характерно (особен-но после первой мировой войны), что учатся игре на гуслях ипению дома и в семье, но, научившись, формируют свой пе-сенный репертуар часто из книг — «песмариц» [Ibid, р.67—72,115-116].

У И.Е. Кардашевского «его дед, отец, старшие братья всвое время были хорошими олонхосутами, и, будучи подрост-ком, он неоднократно слушал исполнение олонхо своимиблизкими родственниками, а впоследствии усвоил их эпичес-кий репертуар» [Илларионов, 1982, с.22]. У долганских олонхо-сутов «во многих случаях <...> сказительство передавалось понаследству» [Ефремов, 1984, с. 17].

У бурятского сказителя Папы Тушемилова улигершинамибыли отец, дед, прадед, прапрадед и еще предки, родословнуюкоторых певец с совершенной точностью якобы знал до двад-цать первого колена с XV века [Шерхунаев, 1978а, с.З; ср. так-же: Строптивый Кулун..., 1985, с.603]. Считается, что именносемейная преемственность позволила Папе воспринять бурятс-кую сказительскую традицию в ее классических формах, восхо-дящих по крайней мере к XVII—XVIII вв. [Там же]. Другойулигершин, Б. Барнаков, говорил, что его отец, дед и прадедбыли сказителями, а прапрадед, Бохал, «как рассказывают, ро-дился, держа в руках шерсть разных зверей; уже взрослым онпел улигеры в тайге, во время больших облавных охот». Ос-новным учителем был отец, хотя мальчик слушал многих. Отецже подсказывал сыну, когда тот пытался воспроизводить ули-гер [Хомонов, 1968, с.62—63].

Туркменский сказитель Пельван-бахши был сыном потом-ственного сказителя Ата-бахши. Тот знал 44 главы «Гуругли» инаучил сына петь многие главы, завещав ему исполнять их натоях [Гёр-Оглы..., 1983, с. 10]. Киргизский певец Жаныбай Ко-


жеков воспринял эстафету сказительства, передававшуюся отпрадеда к деду и отцу [Кыдырбаева, 1984, с.50—51].

У хакасов фамилия Кадышевых «издавна славилась как родпотомственных сказителей, имеющих богатую традицию ис-полнительского мастерства на народных .инструментах — чат-хане и хомысе». Генеалогия ее прослеживается с серединыXVIII в. «Благодаря тому, что все, что знали предки, бережнопередавалось из поколения в поколение, многое из их реперту-ара исполняет Семен Прокопьевич и сейчас». Первое сказа-ние — об Алтын Теске — юный Кадышев слышал в детстве ототца. «Однажды услышав о подвигах богатыря <...> он уже немог забыть о них. Много раз после этого он просил отца по-вторить сказание. И отец сказывал его снова и снова» [Тачеева,1965, с.187—189; см. также: Алтын-Арых..., 1988, с.558-559].

У киргизов «поэтические и музыкальные способности, также как и призвание манасчи, в некоторых семьях передавалисьиз поколения в поколение» [Лауде-Циртаутас, 1987, с.75].

У таджиков преемственность поколений была обычной. Пословам хафиза-гуруглихона Раджабмухаммада Джура-Заде, егород уже семь поколений поет дастаны из цикла «Гуругли»[Гуругли..., 1987, С.686].

«Поэтические произведения киргиз: эпосы, похвальныеоды, плачи <...> передаются из рода в род, из поколения в norколение особым сословием певцов ахунов, как в Древней Гре-ции передавались песчи Гомера рапсодами; ахуны эти пользу-ются особым уважением народа...» [Валиханов, 1904, с.230].

Женщины-сказительницы у многих народов учились, в ос-новном слушая своих матерей, теток, подруг, в меньшей сте-пени — отцов и вообще мужчин. Пение и усвоение песен про-исходило чаще всего дома, за работой и т.д. [Murko, 1951,s. 192]. M. Мурко приводит забавный случай: в одном боснийс-ком доме служанка обещала делать работы в два раза больше,если госпожа станет ей петь [Ibid., р. 193].

В Карелии прославился род Перттуненов — знаменитыхрунопевцев из деревни Ладвозеро [Рода нашего напевы..., 1985,с. 11—18]. Эпическая атмосфера среди его членов «поддержива-лась преемственностью в быту, в хозяйственной деятельности,культуре». Традиция исполнения рун прослеживается по край-ней мере со второй половины XVIII в. (Архипп Перттунен ро-дился примерно в 1754 г.), хотя, конечно же, восходит к болееранним временам. Специалисты выделяют как бы две ветви


традиции, идущие от первых известных представителей «ди-настии» — самого Архиппа и его сестры Моарие и протягива-ющиеся к нашему времени [Лавонен, 1986, с.60—61]. Известныи другие семейные традиции рунопевцев, например — идущиеот Мартти Карьялайнена [Там же, с.57], Архиппы Муйлачева[Степанова, 1986, с.63—65].

В пору еще интенсивного бытования былин на РусскомСевере передача их по семейной линии оставалась одним изосновных путей обучения и формирования сказителей-масте-ров. Никифор Прохоров «перенял все былины, какие знает, отсвоего отца, умершего 80-летним стариком» [Онежские были-ны..., 1949, т.1, с.411]. Василий Петрович Щеголенок «приоб-рел склонность к пению былин еще в малолетстве, слушаясвоего деда и в особенности дядю Тимофея, который, будучибезногим, сорок лет сидел в углу в доме его отца и занималсясапожной работою. Переняв мастерство дяди, Щеголенок отнего же научился и большей части тех былин, которые помнитпоныне» [Онежские былины..., 1950, т.2, с.297]. От дедов своихвыучились былинам П.Т. Антонов [Онежские былины..., 1949,т.1, С.567], A.B. Сарафанов [Онежские былины..., 1950, т.2,С.235], Н.М. Шевцов [Онежские былины..., 1951, т.З, с.541],Д.Г. Кобелёва [Архангельские былины..., 1904, т.1, с.409],Марфа Семеновна Крюкова [Беломорские былины..., 1901,с.ЗО4], A.A. Оксёнов [Былины Севера, 1938, т.1, с.228].

Марья Дмитриевна Кривополенова вспоминала, что, «бы-вало, они — малые дети — пристанут к деду и просят спетьстарину: дед запоет сначала короткую, а потом и длинную».Ему знаменитая сказительница была обязана своими первымизнаниями былин [Архангельские былины..., 1904, т.1, с.334].

Передача былин по отцовской линии зафиксирована соби-рателями у многих сказителей [Беломорские былины..., 1901,С.530, 540; Печорские былины, 1904, с.77; Архангельские бы-лины..., 1904, т.1, с.2О, 599; 1910, т.Ш, с.6, 70, 182, 190, 380,405, 409, 429, 463, 478, 519; 1939, т.И, с.ЮО, 222, 230, 465; Бы-лины Севера, 1938, т.1, с.219, 444; 1951, т.2, с.ЗЗЗ, 584; Онежс-кие былины..., 1951, т.З, с.151, 258, 340, 387, 444, 454, 461].Сказительницы обязаны своими знаниями былин матерям [Бе-ломорские былины..., 1901, с.27; Архангельские былины...,1904, т.1, С.234, 267, 403, 429; Онежские былины..., 1949, т.1,С.246; Былины Севера, 1951, т.2, с. 123], реже — бабушкам[Архангельские былины... 1904, т.1, с.55, 72, 192, 195, 203, 267],


теткам [Былины Пудожского края..., 1941, с.461], сестрам [Ар-хангельские былины..., 1904, т.1, С.72; 1939, т.Н, с.272].

Различные районы Русского Севера знают семейные динас-тии, сохранявшие сказительское искусство на протяжении не-скольких поколений: Рябинины в Заонежье, Крюковы на Бе-лом море, Поздеевы на Печоре и др.

Стоит здесь заметить, что семейная былинная традицияникогда не замыкалась на внутренних связях, но так или иначеподпитывалась со стороны.

В передаче и усвоении сказительского искусства в семьяхприсутствовали элементы школы, т.е. сознательного приобще-ния младших к его «секретам» и специального внимания стар-ших к процессу овладения эпическим знанием. ОтецА. Г. Калкина не просто поощрял интерес сына и других своихдетей к эпосу, но специально для них рассказывал, а затем зас-тавлял пересказывать и тут же предлагал им дополнять и по-правлять друг друга [Шишкин, 1987, с.7]. У другого алтайскогосказителя Н.К. Ялатова «самодеятельным» учителем был егодед Сыран, которого он начал слушать с 7 лет. Сыран специ-ально собирал детей и усаживал их рядом перед исполнением.«Когда я умру, дети будут помнить мое имя и рассказыватьмои сказания», — говорил он, а к детям обращался со словами:«Если вы будете слушать сказания, то вырастете сильными иумными». Характерно, что пение каем Сыран перемежал пере-сказом пропетого: «чтобы было понятно детям, чтобы они за-поминали слова». Ялатова дед часто заставлял пересказывать,затем мальчик пересказывал сверстникам. В конечном счете онтак и не овладел каем и остался рассказчиком эпоса [Сураза-ков, 1982, с.81-83].

Бурятский сказитель K.M. Доржеев вспоминал: «Когда ябыл ребенком, отец часто сажал меня на живот и, лежа в по-стели, пел мне улигеры <...> Позже, когда я подрос и саминогда рассказывал улигеры своим сверстникам, он хвалил ме-ня, подсказывал, если что-то я забывал» [Бурчина, 1978, с.76].

Киргизский певец Джусун Мамай начал учить «Манас» с 8лет под наблюдением отца и старшего брата. Когда он заучивалочередные куски эпопеи, отец и брат проверяли его, чтобыбыло «без ошибок». Мальчик, «кроме еды и сна, ничего не де-лал, только учил и запоминал».

Эргаш-шаир в одной из своих импровизаций заметил, чтовсе его предки были поэтами — «до седьмого колена». Начиная


с прадеда Ядгара (в пятом колене), он дает характеристикикаждому из них, особенно отцу, который был его прямым учи-телем [Жирмунский, Зарифов, 1947, с.44—45; Мирзаев, 1986,с.75].

Калмыцкий сказитель Шавалин Дава с детских лет обучал-ся у отца искусству игры на домбре и пению, однако отец немог систематически заниматься с ним и свое обучение мальчикпродолжил у другого джангарчи [Сангаджиева, 1967, с. 18-* 19].Таджикский сказитель Бобо-юнус Худойдар-заде начал учиться«Гуругли» у своего дяди и уже затем прошел школу хафиза-гуруглихона [Гуругли..., 1987, с.681].

Эти последние примеры показательны — они прямо ведутнас к характерному для ряда культур профессиональному обу-чению эпосу.

Классический тип обучения — тот, при котором професси-ональный учитель находит (выбирает) себе ученика, посвящаетему специальное время, ведет его, согласно выработанной ме-тодике, доводит до определенного уровня мастерства и выпус-кает в свет. Этому типу школы наиболее соответствуют тради-ции сказительского обучения в отдельных регионах Средней иЦентральной Азии и Сибири. По утверждению Т. Мирзаева, «вузбекском дастанном сказительстве существует стройная, ка-нонизированная на протяжении веков, система профессио-нальной подготовки исполнителей и создателей эпических по-эм, взаимоотношения зрелого мастера с талантливой творчес-кой молодежью, система наставничества» [Мирзаев, 1986, с.70].

Как правило, поступлению в обучение предшествует пери-од пробуждения в мальчике интереса к исполнению эпоса инакопления первоначальных знаний о нем. «Обыкновенно тепевцы, которые имели учеников, во время своих поездок покишлакам сами разузнавали у своих слушателей, нет ли средиместной молодежи какого-нибудь способного и интересующе-гося пением юноши. Познакомившись с таким юношей, онирасспрашивали его, заставляли его петь и при повторных при-ездах в кишлак следили за его дальнейшим развитием. Еслимолодой человек подавал надежды, певец-учитель брал его к


себе в дом на воспитание. У выдающихся сказителей-учителейбывало по нескольку таких учеников, обычно из более бедныхсемей» [Жирмунский, Зарифов, 1947, с.35].

У киргизов «молодой, начинающий комузчи и певец, какправило, первые исполнительские навыки приобретает в ре-зультате общения со многими старшими по ремеслу товарища-ми <...> Овладев известной суммой навыков, репертуаром,юный музыкант, обративший на себя внимание мастера, иног-да становился его учеником» [Виноградов, 1958, с. 185; см. такжеС.186].

Тыныбек первое время исполнял «Манас» в уединении.«Узнав об этом, отец Тыныбека зарезал барана, пригласил ста-риков и заставил сына петь перед ними, а затем отдал его навыучку известному манасчи Чонбашу, у которого Тыныбек втечение многих лет готовился к роли сказителя» [Рахматуллин,1968, с.82]. Позднее, став мастером, Тыныбек сам таким жеобразом исполнял роль учителя [Там же, с.87].

Пулкан-шаир с детских лет служил пастухом. Первые зна-ния эпоса и навыки игры на домбре и пения дастанов он по-лучил от пастухов. «Узнав о способностях юноши Пулкана,знаменитый курганский певец и учитель певцов Джассак-шаирвзял его к себе на воспитание» [Жирмунский, Зарифов, 1947,с.46].

Случалось, что встреча с будущим учителем происходилаотносительно поздно. Фазил Юлдашев стал учеником Юлдаша-шаира лет в 19. До этого он «учился» у пастухов и у своих то-варищей [Там же, с.49]. А Нурман Абдувай-оглы стал ученикомлишь к 40 годам [Там же, с.53]. Знаменитый каракалпакскийпевец Есемурат Нурабуллаев до 16 лет учился в семье, затемследующие 16 лет провел уже официальным учеником [Reichl,1992, р.67].

Известны случаи, так сказать, двухэтапного ученичества.Хорезмский сказитель Курбанназар Абдуллаев очень рано про-явил интерес и способности к пению, научился играть на дута-ре и выучил с помощью грамотных людей по рукописям не-сколько дастанов. До 10 лет он исполнял дастаны среди детей.«Потом его воспитанием занялся народный музыкант флейтист<...> Под его руководством Курбанназар стал выступать средивзрослых и, выдержав положенное испытание, сделался само-стоятельным дастанчи, за которым утвердилось прозвище Бо-ла-бахши. Позднее учителем молодого Абдуллаева сделался из-


вестный хорезмский сказитель Джумманазар-бахши» [Жирмун-ский, Зарифов, 1947, с.56].

Известный исполнитель «Гуругли» Хикмат Ризо учился удвух именитых учителей — хафиза Навруз-Хушмуххамада иХол Мусофира. В 22 года он стал самостоятельно исполнятьэпос [Гуругли..., 1987, с.671].

По сведениям Р. Бердибаева, у сказителей Айтура и Досма-гамбета было более 50 учеников, ставших жыршы и жырау*среди которых были впоследствии учителя многих жырау [Нур-магамбетова, 1988, с. 172].

Обучение у узбекских и каракалпакских сказителей дли-лось несколько лет и было бесплатным; учитель кормил и не-редко одевал учеников, которые со своей стороны помогалиему по хозяйству [Жирмунский, Зарифов, 1947, с.35; Жирмун-ский, 1974, С.639]. Ученик обычно сопровождал своего учителяв его поездках и тем самым мог слушать его многократно и вразных обстоятельствах. Нередко ученик становился близкимчеловеком в семье сказителя. «Даже были случаи, когда учите-ля женили любимых учеников на своих дочерях» [Мирзаев,1986, с.85].

Сам процесс обучения основывался на принципе подража-ния, повторения, следования искусству учителя. Так, якутскийсказитель исполнял олонхо «большими частями, обучающийсявслед за ним целиком повторял эти части, потом устраивалосьзаключительное прослушивание, после которого мастер делалученику замечания. На этом обучение заканчивалось, и ученикначинал обычную тренировку среди сверстников и близких. Заобучение брали небольшую плату продуктами» [Пухов, 1962,с.8; Илларионов, 1982, с.21; Пухов, Эргис, 1985, с.554]. Сходнорассказывает о якутской системе обучения В.Л. Серошевский:«Старый опытный певец поет громко песню и заставляет тутже повторять за собою ученика, затем ученик многократно по-вторяет самостоятельно поэму, а учитель следит за ним и по-правляет слова и напевы. Выучка одной олонхо стоит от трид-цати копеек до рубля и больше» [Серошевский, 1896, т.1,с.594]. К сожалению, наблюдатели оставили нам мало подроб-ностей. Известно, например, что Л.Е. Егоров, обучая детей,обращал их внимание на нюансы исполнения в связи с раз-личными типовыми ситуациями в эпосе: когда богатырь радо-вался, надо было петь легко, в быстром темпе; когда он давалклятву, надо было переходить на медленное пение. Показате-


лен также прием, к которому прибегал учитель: он устраивалколлективное детское исполнение, распределяя между учени-ками части олонхо, и поручал одному вступление, другому —песню богатыря айсыы, третьему — песню богатыря абаасы,четвертому — песню женщин [Илларионов, 1982, с.21].

Сходным образом проходило обучение эпосу эвенов. «Учи-тель-сказитель обьино трижды рассказывал один и тот же эпи-ческий текст <...> Затем наступал второй этап — индивидуаль-ное усвоение каждым учеником услышанного текста <...> Слу-чается, что учитель экзаменует своего ученика. Обнаружив не-точности, учитель тут же исправляет их <...> На третьем этапеученики исполняли сказания друг другу. Здесь происходиласвоего рода шлифовка: если исполнитель допускал неточность(пропуски эпизодов, ненужные добавления и т.п.), другие по-правляли» [Лебедева, 1981, с.86].

Приведенные свидетельства позволяют думать, что обуче-ние носило догматический характер. Правда, можно упрекнутьнаблюдателей, что о границах и объеме этой догматичностиони сообщают мало. Из подробностей описаний у некоторыхсобирателей эпоса возникает предположение, что на самом де-ле жесткость требований строгого повторения не была абсо-лютной. По мнению С. Суразакова, жесткость эта обнаружива-ется в начальный период творческой биографии певцов, когдаони стараются запоминать текст слово в слово. «И лишь впос-ледствии, став самостоятельным и опытным мастером, скази-тель в процессе исполнения импровизирует, вносит сокраще-ния и дополнения» [Маадай-Кара..., 1973, с.440].

Наблюдения фольклористов над обучением сказительству вСредней и Центральной Азии дают иную картину: в принципешкола существует не для того, чтобы вдолбить в память юногопевца определенные тексты, которые не подлежат изменениям,но чтобы передать веками накопленное искусство сказителъ-ства, органически и сложно соединяющее строгое следованиетрадиции, сохранение многого неизменным (или слабо меня-ющимся) со способностью постоянно варьировать, разнообра-зить, обновлять, импровизировать. По словам Б.Я. Владимир-цова, молодой человек, поступивший в обучение к монгольс-кому сказителю, начинает не с механического повторения час-тей эпоса, «он вначале практически, а затем и теоретическизнакомится со схемой, планом облюбованной эпопеи, а далее иэпических эпопей вообще; приучается уметь разбивать, для


того чтобы ориентироваться, эпопею на составные части — наприступ, главную часть и побочные эпизоды; научается выде-лять разные описания, например, какой-нибудь местности, ко-ня, красы какой-нибудь царевны от описания подвигов герояэпопеи — главного ее сюжета. Овладев этим и твердо запомнивход развития действия в эпопее, молодой ученик приступает кизучению "общих мест" и "украшений" — фигуральных выра-жений. Желающий стать певцом ойратских героических эпо-пей должен усвоить себе, что определенные места в эпопее по-стоянно повторяются, что они могут встречаться и в другихэпопеях; вместе с тем ученик не может не заметить, что хоро-ший, опытный певец умеет в эти часто повторяющиеся меставносить известные оттенки, разнообразить их и всяческиоживлять. Начинающий изучает, усваивает разные повторяю-щиеся "общие места" <...> Усваивает он затем ряды поэтичес-ких выражений, фигур, эпитетов, пытается приладить все это кзнакомому сюжету. Тут молодой певец-ученик обычно частоначинает удаляться в уединенные места, в степь и горы, издесь с тобшуром в руках делает попытки пропеть изучаемуюпоэму так, как подобает это настоящему певцу, т.е. ничего неупуская, не выбрасывая ни одного эпизода, удачно варьируя"общие места" описаний и украшая излюбленными эпитетамии другими фигурами. При хорошей памяти, любви и вдохнове-нии, которое в этом деле особенно ценится, молодой человекможет очень быстро, следуя указаниям наставника, выучитьсяпеть, и петь недурно, большую героическую эпопею, насчиты-вающую четыре—пять тысяч стихов <...> Это еще только нача-ло» [Монголо-ойратский героический эпос, 1923, с.ЗО—31}.

«У казахских акынов раньше существовал такой обычай,что одну и ту же песню исполняли вместе два или три певца,из которых один был общепризнанный, выдающийся, а дру-гие — его помощники, ученики. И только после многолетнегоупражнения молодой певец, получив признание от своего ста-рого учителя, мог пойти своей самостоятельной дорогой»[Маргулан, 1959, с.72].

Приведу свидетельства превосходного знатока узбекскойсказительской культуры Туры Мирзаева. «Весь процесс обуче-ния осуществлялся изустно, путем <неоднократного> прослу-шивания дастанопения учителя <...> или других учеников тогоже сказителя». Обратим внимание на отнюдь не формальныйспособ обучения: «Для заучивания сначала давались терма,


традиционные строки в дастанах <...> а также общие места(клише) <...> Затем давался для заучивания отдельно взятыйдастан, и только после всего этого были выучены все дастаны,имеющиеся в репертуаре учителя <...> Ученикам одновременномогли давать несколько разноплановых дастанов. Когда текстыподбирались для одаренных учеников, способных к более са-мостоятельному подходу к тексту, наставники не боялись датьученику выучить и дастаны, отличающиеся друг от друга пожанру и содержанию <...> Эргаш Джуманбульбуль-оглы дажеполагал, что если дать учить дастаны "Одинокий Ахмад" и"Кыранхан!" <...> то в дальнейшем сам ученик более самосто-ятельно сможет продолжить свой путь <...>

Учитель особое внимание уделяет развитию в своем учени-ке способности к импровизации, т.е. к выработке у него уме-ния, на основе выученных им традиционных формул, эпичес-ких клише, сочинять новые, которые больше подходят к об-стоятельствам описываемых событий» [Мирзаев, 1986, с.85—86].

У хорезмских сказителей важнейшее внимание уделялосьразучиванию мелодий, поскольку, по словам того же исследо-вателя, у них «мелодия — главное, она призвана управлять да-же поэтическим текстом» [Там же, с.88].

У каракалпаков, ко всему прочему, «в свободное времяучитель знакомил ученика с сюжетом той или иной эпическойпоэмы, рассказывал, как он сам учился, а также рассказывалвсевозможные предания и легенды о сказителях и мелодиях»[Аимбетов, 1965, с.6].

У В.М. Жирмунского мы находим очень важное указаниена творческий характер обучения у узбекских бахши: ученикислушали песни своего учителя, под его наблюдением «запоми-нали типические, традиционные места дастанов, эпическиеклише, учась самостоятельно пересказывать остальную частьпоэмы. В такой системе обучения с самого начала заключалосьхарактерное для исполнительской манеры среднеазиатских ска-зителей соединение воспроизведения по памяти и творческойимпровизации» [Жирмунский, 1974, с.639]. И в другом месте:запоминались учеником типические места дастана; «в осталь-ном начинающий певец мог придерживаться лишь основнойнити эпического повествования, своего рода "сценария", по-сильно варьируя исполнение учителя. Так воспитывалась спо-собность молодого певца к творческой импровизации^ отли-


чавшая лучших, наиболее талантливых сказителей ("шаиров")»[Жирмунский, Зарифов, 1947, с.36].

Китайский сказитель Ли-Го-хуэй стремился в каждом изучеников «развить индивидуальный талант, поэтому он училвсех по-разному». Восемь его учеников стали прославленнымирассказчиками [Рифтин, 1970, с.263].

Для некоторых этнических культур отмечается определен-ная роль книги, печатной или рукописной, в обучении скази-теля, но подчеркивается при этом, что устный способ освоениятрадиции остается преобладающим [Мирзаев, 1986, с.85].

Во взаимодействии учитель—ученик роль первого активна.Узбекский бахши, «слушая первые опыты ученика, исправлялотклонения от содержания, ошибки стиля и словоупотребле-ния. Он делал при этом критические замечания и давал сове-ты, заставлял ученика перерабатывать неудачные места илипоказывал на своем собственном примере образцы правильно-го исполнения» [Жирмунский, Зарифов, 1947, с.36].

Можно пожалеть, что мы не располагаем конкретнымипримерами из практики обучения и усвоения эпоса.

Е. Исмаилов говорит о нескольких характерных этапах обу-чения казахских певцов. Первый — заучивание текстов и мело-дий; второй — «освоение приемов сложения песни на основетрадиционных поэтических образцов, опыта мастеров»; обуча-ющийся уже должен иметь к этому времени свои собственныепесни. «Овладев» уроками мастера, «юноша начинает усваиватьтехнику исполнения сложных эпических произведений. Этаработа, конечно, уже на всю жизнь». На третьем этапе певецначинает участвовать в айтысах (состязаниях). «Это последнееиспытание <...> Если он потерпел поражение, значит, подго-товлен недостаточно» [Исмаилов, 1957а, с.82—83].

Не в столь канонизированных формах происходило обуче-ние киргизских манасчи. Молодые певцы осваивали высокоеискусство в общении со многими опытными сказителями.«Байга, той, аш — были той школой, где передавался художе-ственный опыт <...> где выявлялись таланты <...> Овладев из-вестной суммой навыков, репертуаром, юный музыкант, обра-тивший на себя внимание мастера, иногда становился его уче-ником, т.е. ездил с ним по аилам, слушал его, перенимал егомастерство и с течением времени заменял его» [Виноградов,1958, с.185].


В процессе обучения неизменно наступал момент, когдаученика следовало выпускать на публику. Делалось это посте-пенно. Узбекские бахши брали учеников на свои выступленияуже не в качестве слушателей, но исполнителей. Они пели пе-ред собравшимися терма и отрывки из дастанов. «Когда ученикзначительно "созревает", учитель с позволения аудитории раз-решает тому продолжать пение исполняемого им дастана, илиодин дастан они исполняют поочереднр. В этих случаях учи-тель четко учитывает реакцию слушателей и постоянно растол-ковывает ее ученику» [Мирзаев, 1986, с.87].

Наконец, приходит время «выпуска» вновь народившегосясказителя. Описания его дают нам исследователи узбекскогоэпоса, отчасти они встречаются в работах специалистов поэпосу других народов. Именно в практике узбекских сказите-лей школьное обучение получило особенное развитие и приоб-рело ритуализированный характер.

«Когда учитель считает, что обучение закончено, он назна-чает ученику своему нечто вроде публичного испытания. Такоеиспытание организуется либо в доме самого сказителя, кото-рый приглашает к себе гостей и устраивает для них угощение,или в кишлаке ученика, где сам сказитель выступает часто игде имеются старики, настоящие ценители пения, слыхавшиемного хороших дастанов» [Жирмунский, Зарифов, 1947, с.37].Т. Мирзаев добавляет, что «вечера организуются <...> в местах,где существуют сказительские школы», и что «на сходку при-глашались сказители» [1986, с.89]. Учитель представлял своегоученика аудитории и предлагал ей выбрать дастан для испол-нения либо сам ученик мог сделать такой выбор. Дастан ис-полнялся полностью и без какого-либо вмешательства настав-ника. По окончании исполнения учитель спрашивает мнениеслушателей. «В случае положительного отзыва молодой певецполучает звание бахши, считается закончившим обучение иимеет право петь самостоятельно» [Жирмунский, Зарифов,1947, с.37].

Посвящение в бахши сопровождается символическими по-дарками: учитель дарит «выпускнику» халат и одевает его с ногдо головы в новое платье [Там же, с.37]. Подарком могли бытьдомбра и дутар [Мирзаев, 1986, с.89]. У каракалпаков «для уче-ника заказывали кобыз или дарили ему кобыз умершего зна-менитого джирау». Там же «ученик в свою очередь дарил учи-телю верховую лошадь и халат» [Аимбетов, 1965, с.6]. Сходным


образом происходило посвящение в сказители («саки») у ска-зителей Таджикистана и Афганистана [Гуругли..., 1987, с.687].У калмыков для получения титула «певец-джангарчи» такжетребовалось публичное выступление и общественное призна-ние [Сангаджиева, 1967, с.4].

Т. Мирзаев дополняет свидетельства о ритуале посвященияв сказители подробным и интересным описанием церемониалаблагословения, который осуществляет наставник. Например,«процедура благословения начиналась с упоминания Ядгара-бахши — пятого предка Эргаша Джуманбульбуль-оглы <...>"Ядгар был великим наставником сказителей <...> У этого че-ловека получил благословение Старший Буран, от СтаршегоБурана получил благословение Джуманбульбуль, от Джуман-бульбуля получил благословение Эргаш; я, Эргаш-шаир, далблагословение тебе, Рахматулле-Махсуму; кому ты дашь благо-словение, твоя воля"» [Мирзаев, 1986, с.89]. Таким образом,первая часть благословения напоминает о почти сакральнойпреемственности поколений сказителей, утверждает ее непре-рывность и включает неофита в этот традицией освященныйряд, причем новичку предписывается этот ряд продолжитьсвоими будущими благословениями. Далее вторая часть гово-рит о требованиях и нормах, которые обязан соблюдать скази-тель в своей жизни и практике: «Жемчужину благословения непродавай за пепел, если поешь дастан; до его окончания ненарушай ритуального омовения (<...> такое требование ставит-ся в религии при совершении намаза и чтении корана), акку-ратно исполняй намаз, прибери, да пусть к тебе добро придет,не убавится; не увлекайся дурными, развратными занятиями».И, наконец, почти заключительная сентенция: «Ты также те-перь стал детищем этого семейства; случается, что духи пере-мешиваются с певцами дастанов, не будь на этот счет легко-мысленным. Теперь (буквально) пусть сказительство найдет втебе пристанище. Аминь — Аллах велик» [Мирзаев, 1986, с.89].Благословение могло также объединять некоторые магическиедействия со стихотворной импровизацией наставника. Т. Мир-заев сообщает: «Когда давали благословение <...> сказителюХазраткулу Худайберди-оглы, его учитель Базар Шеркул-оглы,плюнув ему в рот в знак оказания почета, сказал:

Пусть твой язык будет отточенным,Пусть твоя рука будет резвой,Пусть твоя домбра будет волшебной,


Пусть твоя песня будет обильной.Пусть Ходжамурад-бахши атаБудет опорой, наставником твоим,Пусть Ходжаи Хызр сопутствует тебе,Наставники пусть постоянно помогут тебе.Велик Аллах, велик Аллах

[Мирзаев, 1986, с.90].

Момент сакрализации посвящения в сказители не огра-ничивается благословением. По словам того же Т. Мирзаева,«посвященные совершали паломничество к могилам покро-вителей музыкантов, танцоров и сказителей — Султана-бобои Ашика Айдына и там демонстрировали перед паломника-ми свое искусство». Наряду с этим в терма, которыми учи-теля благословляли своих учеников, звучали и мотивы на-ставничества. Вот некоторые строфы из терма учителя (вданном случае — отца ученика): ^

Несколько лет ты был моим учеником,Всегда ты слушал меня.Я не имею претензий к тебе за хлеб-соль.Иди, мой ученик, тебя я доверяю Богу.Если бахши приедет, ставят много шатров,Хорош он или плох, узнает публика.Являешься наставником, эй Ходжаи Хызр,О мой наставник, своего ученика доверяю Вам...На сходках пой как верблюжонок.Если ты поэт, всегда повествуй о народе.Своим словом перережь горло плохим людям.Иди, дитя мое, я доверяю Богу

[Там же, с.91-92].

Немало своеобразного в обучении и воспитании скази-теля дает украинская эпическая традиция. В роли исполни-телей эпических песен — дум (этому закрепившемуся в уче-ном и книжном употреблении термину соответствовали на-родные: «nicHi про старовину», «козацью притчи», «козацьюnicHi», «запорозыа псальми», «невольницью псальми»[Квитка, 1973, с.283]) выступали кобзари (бандуристы) илирники. Эти названия им были даны по музыкальным ин-струментам — кобзе (бандуре) и лире, в сопровождении ко-торых они исполняли свой репертуар. Большинство их, заредким исключением, были слепыми. Характерно, что впрограмме К. Квитки об украинских певцах был вопрос:«Были ли в давние времена и есть ли теперь зрячие кобза-ри? Бывало ли так, что сама община не допускала того, что-


бы зрячий человек стал лирником, и почему?» [Там же,С.290].

Из слепых от рождения либо — чаще — из ослепших вдетстве и юности рекрутировался состав кобзарей и лирни-ков. При этом склонность к сказительству не всегда имеламесто, в кобзари и лирники могли идти по бедности, по не-возможности иначе устроить свою жизнь, а также, как отме-чается в упоминавшейся программе К. Квитки, из «религи-озного фанатизма», «нежелания заняться "практической"трудовой жизнью» [Там же, с.291]. Нередко дети отдавалисьна выучку по инициативе родителей: «Раньше бывало, чтоотец если имел незрячего сына, то непременно давал его вучение» [Там же, с.330]. Правда, «эстетический момент»был, по-видимому, определяющим для тех, кто впослед-ствии становились выдающимися сказителями. Степан Ве-ресай, признанный классик кобзарского искусства, «с ран-них лет почувствовал в себе непреодолимую страсть к игрена бандуре и пению». По его собственному признанию, вся-кий раз, когда какой-нибудь кобзарь приходил в отцовскуюхату и начинал играть и петь, мальчик, стоя возле него, самне знал, «чи ему у пазуху ул1з, чи его до себе у пазуху взяв!»[К.Ф.У.О., 1882, С.261].

Чтобы стать кобзарем или лирником, надо было обязатель-но пройти ученичество у мастера. Семейных традиций в коб-зарском искусстве не было. Существовала система так называ-емых братств — пережиток средневековых цеховых организа-ций. Братства («гурты», «лирництва») объединяли профессио-нальных певцов данного региона, каждое имело свой центр,своих руководителей, кассу, осуществляло прием членов, конт-роль за их деятельностью, оберегало границы своего региона от«чужих» певцов и т.д. В частности, братство определяло, комуможно брать учеников. Учитель носил звание «майстра» (мас-тера), «пана-майстра», «пана-отца», «дядька». Считалось нор-мальным, что обучение длилось 3 года, причем, если ученикуходил от одного майстра к другому, отсчет времени обучениядля него начинался заново. Из рассказов кобзарей и лирниковизвестно, однако, что сроки эти редко соблюдались: иногдаученье ограничивалось несколькими месяцами; обычной былаперемена учителей — и не раз. Поступали в обучение в разномвозрасте. Знаменитый кобзарь Андрей Шут ослеп в 17 лет итогда же начал учиться думам. Остап Вересай стал слепым в 4


года и рано был отдан в ученье. Ивана Крюковского слепотапоразила в 15 лет, и мать отдала его в ученье кобзарю.

Сам процесс обучения в принципе мало чем отличалсяот того, что мы знаем по другим этническим традициям.Одни учителя обычно сначала рассказывали думу, затем на-чинали ее петь, и ученики повторяли [Крист, 1902, с 121].Другие заставляли сперва заучивать текст пословесно, а за-тем учили игре и пению [Тиховский, 1902, с.135], а третьиучили словам одновременно с музыкой [Южно-русская пес-ня..., 1904, с. 124]. Показательно, что майстр руководство-вался правилом: «передавай не все, что сам знаешь»[Боржковский, 1889, с.657; Крист, 1902, с. 122]. Это обстоя-тельство понуждало кобзарей после завершения ученичестваискать возможности расширения репертуара. Фактическиобучение не оканчивалось с уходом от майстра. Кобзари пе-ренимали думы друг у друга, платили за это. Иван Крюков-ский вспоминал, что дал карбованец кобзарю, и тот две но-чи учил его думе «Самойло Юшка» [Кирдан, 1962, с.50]. Онже «покупал» песни у 90-летнего Гаврилы Волка: «Тот разатри—четыре покажет <...> а я затвержу [Горленко, 1882,с.484].

Обучение у майстра не ограничивалось пением и игрой.Ученик должен был знать молитвы, его учили, как держатьсебя, как благодарить за подаяние, и т.д., ему внушали на-чала цехового поведения и нравственности [Южно-русскаяпесня..., 1904, с.124]. Кроме того, существовал особый, тай-ный, лирницкий язык, который надо было знать для взаим-ного общения [Боржковский, 1889, с.657].

Сохранилось несколько свидетельств о существованииеще в XIX в. школ бандуристов. Родоначальником одной изних считали знаменитого кобзаря Петра Кулибабу. У негообучались, в частности, три слепца, ставшие известнымикобзарями, один из которых позднее сам имел четырех уче-ников [Крист, 1902, с.125].

Обучение было бесплатным. Более того, майстр давалученику одежду и обуви, однако было одщ> жесткое правило:с какого-то момента майстр отправлял ученика в сопровож-дении поводыря исполнять выученное перед публикой, итот был обязан отдавать ему всю выручку [К.Ф.У.О., 1882,с.261; Боржковский, 1889, с.656]. Считалось за большой грех


(и наказывалось) обмануть или обидеть учителя «делом,словом и даже помышлением» [К.Ф.У.О., 1882, с.261].

По прошествии «курса» происходила церемония посвя-щения, включавшая и экзамен. Собиралось несколько «де-дов» («дедами» звали майстров независимо от возраста),ученик, входя в комнату, произносил слова молитвы, падалв ноги учителю и целовал их, а затем целовал руку ему идедам, произнося слова благодарности «за майстерську на-уку», кланялся «пану-отцу» с хлебом, здоровался специаль-ными словами с «дедами». Учитель брал хлеб и произносилслова посвящения: «Дай, Боже, как этот хлеб честный и ве-личественный среди мира крещенного и среди братии.Пусть тебя Бог благословит на все четыре стороны». Ученикблагодарил за благословение учителя и каждого из «дедов»(это называлось «отдать честь»). После этого происходилозастолье, ритуальное подношение водки и т.д. [Южно-русская песня..., 1904, с. 113—115]. В описании М. Сперан-ского экзаменационное пение отсутствует и даже не пред-полагается. Между тем, по другим данным, ученик пел выу-ченные песни, играл на лире и читал молитвы [Борж-ковский, 1889, с.658]. Посвящение символизировалось в по-даче ученику так называемой «везвилки»: после экзамена иугощения один из «дедов» давал ученику каравай хлеба, тотобрезал его с трех сторон, один из кусков посыпал солью ипрятал за пазуху (это называлось «взять везвилку»). Послеэтого произносились пожелания, и ученик получал лиру, вкоторую бросали на счастье монеты.

На этом связь ученика с учителем не обрывалась: ондолжен был по крайней мере дважды в год, на Рождество ина Пасху, приходить к своему майстру с «вечерой» и«калачом» [Там же, с.658].

И в других эпических традициях связи ученика с учите-лем после завершения обучения не прерывались.

К сожалению, мы располагаем крайне недостаточнымматериалом для полной и широкой характеристики процессаобучения в его конкретных проявлениях. Живые факты, со-общенные Т. Мирзаевым, — одно из приятных исключений.Сюда же стоит отнести опыт реконструкции процесса обу-чения югославских гусляров, предложенный в книгеА. Лорда. Автор выделяет три этапа в обучении. Сначалаюный певец «сидит в стороне, когда поют другие». Здесь


закладывается основа эпического знания: он узнает сюжеты,героев с их именами и характеристиками, темы эпоса, топо-нимический фонд и др. Он «впитывает ритм песни», нотакже «ритм мыслей, как они выражаются в песнях»; уже наэтой стадии усваиваются повторяемые часто фразы-формулы.

Шечо Колич рассказывал М. Пэрри, что мальчиком-пас-тухом, послушав накануне гусляров, он на следующий деньпытался повторять песню; потом он постепенно учился пе-ребирать пальцами гусли и «прилаживать перебор к словам».Поначалу он решался петь в своем молодежном кругу.

Здесь, собственно, начинается второй этап — активногообучения, в котором очень важную роль играет овладение«господствующими элементами формы — ритма и мелодиипесни и гуслей». Молодой певец должен овладеть основноймоделью — десетерцем (стихом из десяти слогов с цезурой пос-ле четвертого), подверженным повторению с некоторыми ме-лодическими вариациями. А. Лорд замечает, что жесткость мо-дели характерна и для других культур и что главная проблемадля певцов одна — научиться приспосабливать к ней течениесвоих мыслей.

Чтобы научиться петь, юный певец должен овладеть дос-таточным фондом формул. Это достигается повторением ихв процессе пения. Здесь ученик подобен ребенку, овладева-ющему запасом слов или обучающемуся чужому языку не-школьным методом. Здесь, по словам А. Лорда, особенноважно участие учителя. Ученик преимущественно имитируетего технику, обучаясь скорее поэтике песен, чем самим пес-ням. Образцом для него служит чаще всего какой-то одингусляр (нередко — свой, домашний), но это не обязатель-но.

Второй этап завершается, когда юный певец способенспеть перед разбирающейся в этих делах аудиторией однупесню до конца. Он может пропеть и части других песен, ноглавное — одну полностью. Разумеется, может оказаться,что он еще многого не умеет — «украсить» песню, развитьее, придать полноту и широту рассказу. Он все еще близоки в разработке темы, и в поэтическом языке к усвоенномуим оригиналу, но уже может обнаружить способность ис-пользовать несколько слышанных им текстов, а основное —понимание того, что «традиция текуча».


Когда его репертуар и познания расширятся, первыепесни будут меняться и приобретать новый облик. Это ужетретья стадия. Переходя к ней, певец научается исполнятьдругие песни полностью, совершенствуя их путем«орнаментирования» и «расширения». Завершение обученияопределяется по крайней мере тремя факторами: во-первых,накоплением репертуара, необходимого для того, чтобы за-нять внимание аудитории на несколько вечеров; во-вторых,овладением формульной техникой до такой степени, чтобыспеть самому любую слышанную песню, и знанием темати-ческого материала, достаточным, чтобы свободно удлинятьили укорачивать продеваемую песню; в-третьих, способнос-тью создавать новые песни. Впрочем, факторы эти могутпроявляться в певцах с разной эффективностью: иные пев-цы, оставаясь на третьей стадии, так никогда и не достигают«точки мастерства», они «недостаточно умелы в примененииформул» и «в тематической структуре», чтобы «артистическипоставить песню» [Lord, 1960, р.20—26; см. также: Лорд,1994, с.33-39].

Уже А. Лорд обращает внимание на то, что процесс обу-чения предполагает, наряду с вполне видимой работой позапоминанию и воспроизведению сказания — сначала в от-дельных его частях и фрагментах, а затем целиком, длитель-ное, постепенное, не всегда заметное и не поддающеесяфиксации вживание в эпос. Многие певцы, рассказывая огодах ученичества, вспоминали моменты «заучивания», ос-тавляя в стороне «скрытую», но очень важную часть дела.По словам К. Рахматуллина, «еще до исполнения "Манаса"сказители проходили долгий и мучительный путь освоениясюжета эпоса» [1968, с.40]. Добавим к этому еще долгий инепростой путь освоения мира персонажей — каждого сосвоими характеристиками, всех с их взаимоотношениями,предметного мира, словаря эпоса. В значительной степениэта работа совершалась бессознательно, имплицитно,«ученик» лишь ощущал плоды ее, когда в итоге с порази-тельной легкостью запоминал и воспроизводил сотни и ты-сячи стихов. Исследователи обычно ссылаются на необык-новенную память певцов, позволявшую им «без труда» усва-ивать целые эпопеи. Между тем рядом с памятью в качествеопределяющего фактора следует поставить приобретенное


исподволь эпическое знание: певец мог пропеть эпос пото-му, что вошел в его мир и овладел его языком.

Подлинным сказителем являлся не тот, кто — подобночтецу-декламатору — по памяти мог исполнить подчас ог-ромный по объему текст, но тот, кто обладал знанием эпосаво всей совокупности его слагаемых и воспроизводил имен-но это свое знание.

Вместе с тем в овладении сказительским искусством естьмоменты, не подвластные рациональному объяснению, струдом воспринимаемые нашим сознанием, сформировав-шимся в иных культурных традициях. Сюда, в частности,относится та быстрота и легкость, с какой будущие сказите-ли подчас усваивали эпос, до того им неведомый. Ясноеобъяснение тому мы находим, когда речь идет о сказителях,росших в атмосфере эпического творчества и затем специ-ально обучавшихся этому искусству. Но вот факт из биогра-фии эвенкийского сказителя Н.Г. Трофимова. Когда емушел десятый год, он впервые услышал нимнгакан. «Уже привтором прослушивании мальчик мог повторить некоторыепонравившиеся ему части. А во время третьего исполненияон сел поодаль от сказителя и, закрыв глаза, как бы ушел всебя <...> вполголоса повторил за ним весь нимнгакан»[Эвенкийские героические сказания, 1990, с.80]. Правда,потребовался еще год, чтобы Н.Г. Трофимов мог публичноисполнять все сказание. Другими словами, акт «мгно-венного» усвоения текста неофитом еще не означал полно-ценного овладения им, позволяющего исполнять его «по-настоящему». Тем не менее само по себе столь быстрое, неподготовленное предшествующей работой и предваритель-ными знаниями запоминание эпоса — факт необычайный,который одной лишь цепкостью памяти не объяснить. Неможет ли идти речь о заложенном в представителях данногоэтноса чуть ли не генетического предрасположения к скази-тельству? Оно отчасти родственно предрасположению к ша-манству. Не случайно, конечно же, в ряде этнических куль-тур существовало прочное представление о приобретенииэпического знания и исполнительского дара чудесным обра-зом, через «наитие» и вмешательство таинственных сил.

Миф о чудесном даре 45

МИФ О ЧУДЕСНОМ ДАРЕ

В эпической среде поддерживалось представление об осо-бых путях приобретения искусства сказителя. Этому не препят-ствовали известные всем свидетельства начального обучения,эмпирической передачи и усвоения опыта, факты длительнойвыучки мастеров. Эпическая среда с древних пор сохранялаверу в чудесные свойства эпического слова и в то, что способ-ности к овладению им и к его воспроизведению в конечномсчете — независимо от реальности — привносятся свыше, не-кими таинственными и предуказанными путями. Среди узбек-ских сказителей был обычай — «скрывать, у кого они учились,отрицать факт профессионального обучения», с тем чтобы ок-ружать свое искусство ореолом таинственности [Мирзаев, 1989,с. 118]. Рассказы на эту тему заключают немало стереотипов иносят характер международных. Параллели из средневековойевропейской традиции (легенды об англосаксонском Кэдмонеи о скальде Хальбиорне, к которым поэтический дар являетсяво сне и затем определяет их дальнейшую судьбу) привелВ.М. Жирмунский; по его словам, в основе их лежит древнеепредставление «о чудесном внушении, или наитии, как источ-нике поэтического дара сказителя» [1979, с.397—398].

Отголоски той же веры обнаруживаются в якутском идолганском фольклоре. Сказители считаются избранникамибожеств и духов. Возникновение олонхо и первое его ис-полнение обязано культурному герою Сээркээну Сэсэну,который стал и одним из персонажей эпоса — мудрым со-ветчиком главных героев (Илларионов, 1982, с. 14; подроб-нее см.: Ойунский, 1962, с. 193]. «В старину доброе божество(айыы) сказало шаману, что он создаст сказителя былин,чтобы люди не могли скучать» [Долганский фольклор...,1937, сЛ4]. Из этих мифологических представлений, вероят-но, и вырос мотив чудесного наделения даром олонхо. Пословам одного сказителя, «если ты не видишь во сне ночно-го олонхосута, из тебя не выйдет хороший сказитель. Я на-


учился у него. Когда сплю, каждую ночь приходит олонхо-сут с красным платком на голове и сказывает олонхо» [Ил-ларионов, 1982, с.2О]. Среди казахов распространены леген-ды, согласно которым акынам во сне знаменитые сказителивручают домбру [Мирзаев, 1986, с.86]. В ряде случаев мифо-логическое начало с участием таинственных сил дает себязнать еще более ощутимо. Калмыцкий певец Муксбюн Ба-сангов рассказывал, как болезнь (оспа) в детстве поборолаего и он попал в страну смерти и как Эрлик-хан отпустилего, дав в награду, по его же просьбе, искусство джангарчи[Овалов, 1978, с.65]. В начале XIX в. была записана легендао бедном калмыке: родственники, решив, что он умер, оста-вили его в степи; он побывал в царстве мертвых и вернулся,получив чудесный дар — исполнение джангара [Там же,с.63-65].

«Хакасский хайджи, как правило, свое призвание понималне иначе, как следствие избрания его духом хая — "хай эээГ'<...> Сказители убеждены, что они во сне или наяву встреча-лись с ним и получили внушение стать хайджи. Например,Е.С. Бурнаков утверждает, что знает, в какой момент ему быловнушено духом хая сделаться певцом <эпоса>. Было это в мо-лодости <...> Он вошел во сне внутрь горы и встретил там че-ловека в белой одежде. В стороне лежал хомыс (двуструнныйнациональный инструмент). Степан Егорович <...> притронул-ся к струнам. Они издали приятный звук. Тогда стоявший встороне человек сказал ему: "Играй, мальчик, играй, хомысзаиграет!" На этом он проснулся и после стал играть на чатха-не (более сложный, чем хомыс, семиструнный инструмент),петь <эпические песни>» [Майногашева, 1970, с.НО]. Та жеисследовательница сообщает вариант, согласно которому бу-дущий сказитель получил во сне от «маленького человечка» —духа хая бронзовый хомыс и повеление петь, а также предска-зание — стать большим хайджи. Пробудившись, Соян изгото-вил хомуз и стал эпическим певцом [Там же, с. 111].

У каракалпаков «баксы, прежде чем учить юношу играть,по старой народной традиции предлагал ему уйти далеко и но-чевать где-нибудь на перекрестке дорог до тех пор, пока в однуиз ночей он не услышит мелодию, необходимую для игры надутаре при исполнении эпоса. После этого ученик мог сопро-вождать учителя и подыгрывать ему на дутаре» [Аимбетов,1965, с.6].


У удэге музыкально-повествовательные произведения ни-манку, в которых совмещаются черты мифа, волшебной сказкии эпоса, «обычно исполняются в период промыслового зати-шья перед жителями родовых стойбищ. Слушание их сопут-ствует охотничьей удаче, а сказитель якобы успокаивает вьюгуи отгоняет духов». Эти произведения звучали также во времяпохорон или поминок и по окончании шаманского обряда[Шейкин, 1981, С.91].

У казахов певцами сказаний — жырау «становятся повелению потусторонних сил. Прародитель и покровительмузыкантов Коркут, появляясь во сне, приказывает отнынепеть с домброй в руках даже тем, кто до этого не владел ис-кусством пения и игры на инструменте. Человек, которыйпротивится этому, бывает обречен на муки, болезни и не-счастья». Принадлежность к эпическим певцам связана соследами тотемизма. У жыршы в качестве духовных покрови-телей выступают зооморфные тотемы [Кунанбаева, 1989,с.94, 112].

Б. Владимирцов передал рассказ ойратского сказителяПарчена о знаменитом певце Этэн-Гончике. Мальчиком тотпас баранов в степи. Все, что далее произошло, он впослед-ствии не мог объяснить, видел ли это наяву или во сне.Явившийся великан верхом на драконе спросил мальчика,хочет ли он стать певцом эпопей, и, получив утвердитель-ный ответ, пообещал научить его, если тот отдаст ему боль-шого, «посвященного» царю драконов козла. Когда Гончиксогласился, великан ударил его по плечу и скрылся. «Черезнекоторое время мальчик пришел в себя, осмотрелся: кру-гом никого, нет никакого великана, но невдалеке волк по-жирает задавленного им большого козла, как раз того, накоторого только что указывал в видении великан. С этоговремени Этэн-Гончик почувствовал в себе способности петьгероические эпопеи, стал знаменитейшим рапсодом и при-знавал, что дар этот получил от самого царя драконов, яв-лявшегося к нему под видом великана» [Монголо-ойратскийгероический эпос, 1923, с.38]. Другой сказитель признавалсяВладимирцову, что, «задумываясь над какой-нибудь эпопе-ей, над ее сюжетом, он обыкновенно видел его во сне, итогда уже эпизоды прочно запоминались. В этом Джилькервидел благодетельную помощь духов и самих былинных бо-гатырей» [Там же, с.38].


Приобретение чудесного дара во сне — характерный мотивузбекского фольклора. Будущему сказителю, а пока пастуху,приснился белобородый старец, спросивший его: «Дать тебе начело или на глотку?» Полагая, что речь идет о еде, голодныйпастух попросил дать «на глотку». Старик велит закрыть глазаи открыть рот. При этом он плюет в рот (вспомним эпизодблагословения) или кладет ягоду тутовника, щелкает пастухапо лбу и вкладывает ему в руки домбру со словами: «Ты ста-нешь бахши». Пастух запел уже во сне и с того дня стал скази-телем, «осененным поэтическим даром» [Жирмунский, Зари-фов, 1947, с.26; Мирзаев, 1986, с.79; 1989, с.119]. Место безвес-тного белобородого старика может занять какой-нибудь му-сульманский святой [Жирмунский, 1979, с.399]. Старик даетпастуху палку со словами: «Играй, это иадает звуки» [Мирзаев,1986, с.73].

У узбекских сказителей есть также легенды о волшебныхлокусах, являющихся источниками вдохновения. Такова пе-щера Мурадбахш, где бьет родник, в глубине сидит мастер-див, который обтесывает деревянный брусок. Если желаю-щий «заночует перед пещерой, напьется родниковой воды исумеет войти в пещеру, то мастер изготовит ему домбру и закороткий срок обучит его сказительскому искусству» [Тамже, с.77].

О воздействии магии на пробуждение сказительского дараговорит монгольский сказитель: чтобы стать музыкантом ипевцом, нужно в степи, у пригорка, найти череп павшей лоша-ди, на рассвете сесть на него верхом и вслушиваться в звуки сподветренной стороны. Если послышится в черепе пение, че-ловеческий голос — значит быть услышавшему сказителем[Берлинский, 1933, с. 15].

У киргизских сказителей вера в наитие прочно связана сособенной ролью Манаса.и его соратников. В сновиденияхбудущих манасчи эпические герои оживают, сходят со сти-хов эпоса в повседневный быт и совершают чудо. Сюжетзафиксирован в ряде версий. Особенный их интерес заклю-чается в том, что почти все они рассказаны от первого ли-ца — рассказчики оказывались участниками и «жертвами»описанных событий и нимало не сомневались в их досто-верности. Есть версии, где будущий сказитель засыпает впути, возвращаясь домой, и т.п. Для хода рассказа небезраз-лично место действия: это таинственное и грозное ущелье,


чужая юрта, но также — мавзолей Манаса, возле которогооказывается путник и где он укрывается от внезапного дож-дя. Бывают и особые ситуации: путнику стало плохо, и онсвалился без сознания с коня; Сагымбай заболел оспой и вбреду увидел происходившее с ним. Рассказчик манасчипризнается, что не знает, было с ним это во сне или наяву.По рассказам очевидцев, Сагымбай, «сидя в кругу мирнобеседующих людей, иногда вдруг начинал галлюцинировать,говоря, что он видит перед собой Манаса и его спутников»[Рахматуллин, 1968, с.93—94].

Независимо от этих конкретных вариантов далее проис-ходило чудесное явление: «Человек, восседавший на Аккулес грозным и насупленным видом, с черной круглой бородой,с большими глазами, что с ладонь, сказал: "Меня зовут Ма-насом". Рядом с ним на коне Сарале восседал лучезарный,большеглазый, с рыжей бородой клинышком, человек».Это — Алмамбет, сподвижник Манаса. По другой версии,рассказчик попадал в незнакомый аул, какой-то старик про-водил его через 40 юрт, поил кумысом и показывал — в од-ной юрте Манаса, в другой Алмамбета. Вовсе фантастичнаследующая версия. Джаныбай Кожеков увидел во сне трехвсадников с пиками, на концах которых горел огонь. Одиниз всадников пронзил копьем Джаныбая и понес его — внаказание за то, что тот не продолжает дело отцов. Как вы-ясняется, всадники эти — Семетей, Кюльчоро и Канчоро —герои эпоса.

Шапака во сне заводят в какое-то незнакомое место сомножеством людей, он слышит громовые голоса. Перед сидя-щим Мамбетом Чокагоровым предстает бесчисленная рать, на-поминающая войско Манаса. Когда Мамбет признается, что незнает этих людей, один из воинов грозит убить его.

Балык встречает во сне Манаса с 40 дружинниками, по ихуказанию он находит для себя оседланного коня.

В основе всех этих встреч лежит один мотив: пробужде-ние в рассказчике дара и умения манасчи. Любопытны кон-кретные реализации этого мотива. Чоюк стал сказывать эпоспосле того, как прошел 40 юрт с героями эпоса и в каждойвыпил кумыса. Джаныбая всадники укорили, что он не сталпродолжателем семейной традиции, и вместо обычной едывсыпали ему в рот просо. «Зерна были джомоками — сказа-ниями».


«Очнулся я у себя дома больной. Болел долго. После выз-доровления я уходил в горы и там начал сам для себя расска-зывать "Манас", а через некоторое время складывал уже прибольшом стечении народа» [Кыдырбаева, 1984, с. 114]. Согласноверсии М. Ауэзова, Тыныбека угостили по распоряжению Ма-наса медом, и он уже во сне стал петь о Манасе. «А проснув-шись, неожиданно для себя обнаружил прилив бесконечнодлинных, прекрасных песен о Манасе <...> По приезде в аулон не мог оторваться от навеянных видением напевов и пелцелую ночь» [1975, с.353].

Сагымбая, то ли действительно не умеющего исполнятьэпос, то ли просто отказывающегося петь, всадники грозят за-рубить. Он слышит, как в разных концах юрты рассказываютчасти «Манаса», и выражает готовность сказывать эпос — и всевыходят из юрты.

Один из всадников, сомневаясь в том, что Мамбет Чокаго-ров запоет по их настоянию, предлагает поставить ему на грудьпечать: «Будет сказывать, может, вначале с трудом, ставь своюпечать <...> Тут один человек в белой чалме, восседающий накороткохвостом сером коне (я не назову его имени) спешилсяи поставил печать на правую сторону моей груди. — "Ну все,теперь достигнет 20 лет и будет манасчи. — Сказав так, ониисчезли".

Седобородый старик в остроконечной шапке приказал Ша-паку начать сказывать "Манас". "Я совсем мало знаю. — Смо-жешь сказывать больше, приступай". Шапак начал с "Большо-го похода" и сказывал долго. Это было во сне, когда он про-снулся, в ушах его еще стоял топот удалявшихся коней. "Этоттопот слышался ему всегда в момент, когда он сказывал эпосособенно вдохновенно"» [см.: Кыдырбаева, 1984, с. 111—117;см. также: с.15, 28—29; см. еще: Рахматуллин, 1968, с.82—98].

По мнению М. Ауэзова, «огромный объем эпоса способ-ствовал распространению и укреплению этой веры (т.е. веры внаитие. — Б.П.) в среде слушателей. Возможность заучиваниявсей песни от предшественников исключалась. Исключалась ищепетильность по отношению к поэме как созданию одногоопределенного автора» [1975, с.346].

Следует прислушаться к тонкому соображению 3. Кыдыр-баевой: «Сновидение — не выдумка сказителя, а реальный ре-зультат долгой и трудной учебы у предшественника, вследствиечего он мог во сне "исполнять" эпос, "видеть" его героев и


"разговаривать" с ними. Можно сказать, что сон — предтечасказа; до этого шел накопительный период — осознание, сис-тематическое освоение мастерства предшественника. Сказительначинал сказывать сказ обычно после версии "сна", это озна-чало, что учеба окончена и настал активный период сказитель-ства» [1984, с.9].

К. Рахматуллин относил наитие манасчи к «пассивномувиду избранничества». На вопрос, «в самом ли деле сказительвидит сон», исследователь отвечал: «Мы склонны считать этовполне законным явлением», которое опиралось на веру всверхъестественное и поддерживалось особым творческимподъемом перед исполнением. «Сновидение вызывалось на-пряженной творческой деятельностью в период освоения эпосаи подготовки к роли сказителя» [1968, с.95—96].

Что может добавить к этим суждениям автор, никогда неработавший с манасчи и могущий в первую очередь опиратьсяна международный сравнительный материал на тему избран-ничества и наития? Разве лишь одно: дар эпического скази-тельства, да еще связанного с такими монументальными па-мятниками, как «Манас», — это необъяснимая загадка. Никтоне в силах объяснить, откуда этот дар, как входит он в челове-ка, почему так мучает и так радует его, каким образом обнару-живается и властно требует реализации... И хотя есть немаловполне рациональных фактов, которые в совокупности своеймогли бы послужить материалом для частичного ответа на этии другие вопросы, — загадка остается, и для разгадки таин-ственного феномена сказительского дара требуется и нечтоиное. И это нечто ведет свое начало с незапамятных времен,питается мифом, поддерживается устойчивыми представления-ми о власти «сверхъестественного», «сверхобычного», «потусто-роннего», воспринимаемого, кстати сказать, во вполне реаль-ных измерениях.

У ньянга (Восточный Заир, Африка) «эпос и сказителиименуются "кариси", по имени некоего духа Кариси, илиШе-кариси (отец кариси, т.е. эпоса, или владеющий, "де-лающий" кариси). Ньянга рассказывают, что последний яв-ляется во сне, избирая, таким образом, сказителей кариси.Если кто-либо из помощников сказителя — его аккомпаниа-тор и др. — заболевает или по каким-либо другим причи-нам — смерть близкого родственника и т.п. — не может уча-ствовать в исполнении, прорицатели приписывают это гневу


Кариси на этого человека за его нерадивость в заучиваниикариси. Соответственно требуется умилостивить Кариси,воздвигнув ему алтарь и возложив на него жертвоприноше-ния, а также совершив жертвенные возлияния банановогопива. Сказитель, его помощники и друзья устраивают цере-мониальное питье пива <...> Основные эмблемы культа —железный колокольчик и копье (бубенге) с прикрепленнымик древку медными кольцами (с этими эмблемами Карисиявляется во сне сказителям). Во время жертвоприношенияКариси копье вонзают в землю рядом с алтарем <...> а вовремя исполнения кариси копье вонзают в землю возле ска-зителя» [Котляр, 1985, с.53].

Следы мифологии и магии можно усмотреть в традицион-ных представлениях о правилах изготовления музыкальных ин-струментов, о материале для отдельных их частей, об особойтаинственной их силе. По словам монгольского сказителя,колки хучира должно делать из разного дерева, чтобы у струнполучался различный звук; подставка у хучира должна бытьсделана из кости человеческого подбородка <...> Она заставля-ет инструмент «петь» с особой выразительностью. Для волосасмычка предпочтителен хвост лошади измученной — тогда онсумеет выразить всю тоску и радость музыканта [Берлинский,1933, с.15].

Множество фактов свидетельствует о том, что героичес-кий эпос в эпической среде воспринимался одновременно вплане художественном, нравственном, историческом и прак-тическом. Этот комплекс функций питался характернымидля архаического традиционного общества представлениямиоб особых свойствах и особой силе слова и организованногоэтим словом эпического героического нарратива. Героичес-кий эпос на ранних этапах своей истории был включен вритуально-мифологическую систему, зацимал в ней свое ме-сто. По мере демифологизации и деритуализации эпическо-го творчества оно не просто утрачивало свои исконныефункции, но частью сохраняло их следы и пережитки, час-тью же трансформировало их в иные формы. В ряде извест-ных нам традиций с эпосом так или иначе связаны пред-


ставления о его воздействии на природу, на людей, обще-ство, на различные события. Считалось, что самим фактомисполнения сказитель вступал в контакт с духами и боже-ствами и мог воздействовать на них в свою пользу. Так по-эзия сливалась с магией. О магических свойствах, приписы-вавшихся шорским богатырским поэмам, говорят концовки,которыми могли завершаться исполнения: «Длинное не уко-рачивал. Короткое не удлинял. Все, что видел и слышал, —рассказал. Мой богатырь в земле своей пусть живет! Счас-тье, удачу свою нам пусть дает!» Или «Счастье, удачу кругомя собрал, в широкий мешок запихал. В кустах я белого зай-ца поймал. На белого зайца навьючив, в эту землю доста-вил. Сидя слушавшим людям полные доли доставил, лежаслушавшим людям полдоли доставил!» [ДЫренкова, 1940,c.XXXVIII].

М.Н. Хангалов рассказывал: «Иногда буряту, едущему втемную ночь по безлюдной степи, становится жутко; тогда онначинает, для отогнания нечистых (злых) духов, нараспев мур-лыкать сказ про Абай Гесер Богда-хана. Если, собираясь вдальний путь, придется слушать сказку про Абай Гесер Богда-хана, то это считается хорошим признаком: дорога будет бла-гополучная и дела будут успешны» [Аламжи Мерген..., 1938,с.ХХШ].

О киргизском сказителе Кельдыбеке говорили, что, когдаон исполнял «Манас», поднимался сильный ветер, трясласьземля, находившийся на пастбищах скот сам бежал в аул, юртадрожала и т.п. [Рахматуллин, 1968, с.80; Ауэзов, 1975, с.348]. Отпения олонхосута Артамона сохли деревья и люди теряли рас-судок [Серошевский , 1896, с.593; Илларионов, 1982, с. 16].

По свидетельству М. Кастрена, хакасы «считают, чтобогатырские песни обладают огромной силой эстетическоговоздействия на всю природу <...> на богов, сидящих на де-реве, слушая, и демонов, высовывающихся из-под земли сэтой же целью, а также на горы и скалы» [Майногашева,1970, с.107].

У якутов сказители исполняли олонхо во время эпиде-мии: «Олонхо застилает глаза духу болезни, так что тот незамечает живых людей. Поэтому в старину заставляли ска-зывать олонхо в "худые", с болезнями, годы. В старину жеболезнь ходила запросто, в человеческом облике» [Ефремов,1984, с.26].


У бурят и тувинцев эпос также исполнялся для умилостив-ления богов или духов при стихийных и других бедствиях, вовремя пребывания на охоте [Шаракшинова, 1959, с.207].

«Во время большой засухи, эпизоотии или каких-либо во-енных конфликтов считалось необходимым рассказывать эпос.Однажды, например (это было в конце XIX века), в ВосточнойБурятии началась засуха, загорелся лес <...> Ламы в буддийс-ких храмах читали молитвы днем и ночью, но ничего не помо-гало. Тогда решили прибегнуть к последнему способу, как де-лали в добудцийское время: пригласили улигершина <...> Онприбыл на место пожара и в окружении большой свиты людейрассказывал эпос. И назавтра пошел большой дождь, которыйшел несколько дней. Пожар был потушен» [Дутаров, 1989,с.16О].

Различные источники указывают на магическую функциюисполнения эпоса во время охоты. Еще в конце XIX—началеXX в. у бурят «присутствие рапсодов на облавах считалось обя-зательным: приглашались самые лучшие рапсоды, и они пелисвои улигеры, распределяясь по огнищам <...> Улигер дляохотников является своего рода могущественным волшебством,чарами для привлечения зверей» [Образцы народной словесно-сти..., 1918, с.ХХХШ]. Бурятский сказитель Б. Барнаков рас-сказывал о своем прапрадеде Бохале, как он пел в тайге вовремя больших облавных охот. Улигеры пели до самого рассве-та, «как бы призывая, вернее, приглашая диких зверей в устра-иваемые ловушки» [Хомонов, 1968, с.62]. Более подробно:«Выезжая на таежную охоту, буряты должны были одеваться всвои лучшие одеяния, ибо они выезжали не бить зверей, а гос-тить у них и просить их, чтобы они сами подбежали к охотни-кам. По прибытии на место охоты буряты совершали некото-рые обряды, имевшие целью ублаготворить духов зверей и ле-сов, от которых зависит тот или иной исход охоты. Затем, ве-чером, перед сном, певец расстилал в шалаше белый войлок(не запачканный конским потом), на нем ставил зажженныеветки можжевельника, чашку с вином или молоком, втыкал внего стреху и пр. И всю ночь, до первых проблесков утреннейзари, протяжно распевал свою эпопею: без этой церемонииохота, по убеждению бурят, не могла быть удачной. Смыслраспевания охотниками улигеров <...> заключался, по словамшаманов, в том, что этим самым доставляется удовольствие


духу-хозяину тайги» [Аламжи Мерген..., 1938, c.IX—X; см. еще:Уланов, 1963, с.5-6].

Аналогичное верование зафиксировано у хакасов: «Охот-ники специально брали с собою хайджи, который, тоже будучиохотником, вечерами забавлял духа своим искусством — игройна хомысе, гортанным пением и импровизацией эпическогопроизведения, за что хозяин тайги якобы вознаграждал охот-ников богатой добычей» [Алтын-Арых..., 1988, с.495].

У долган, напротив, «во время прилета гусей весною за-прещают рассказывать былины — гуси пролетают по другимместам; также не заставляют рассказывать былины наканунеохоты на диких оленей, чтобы последние не убежали, испуган-ные образами былин» [Долганский фольклор..., 1937, с. 16].

Наконец, исполнение эпоса играло магическую роль вборьбе с болезнями. У долган же «во время эпидемии застав-ляют вечером рассказывать "хорошие былины", в которых не-счастья героев кончаются счастливым исходом» [Там же, с. 16].«В старину к одному сказителю вошла русская болезнь (оспа) исказала: "Укажи мне на людей, чтобы я могла съесть их"."Ладно", — ответил сказитель. И вот, после этого, стал гово-рить былину, направляя ее содержание в подземный мир, и,указывая рукою, отправил оспу в ту сторону <...> Через долгоевремя она вернулась обратно <...> совершенно исхудала <...> Стех пор она дала слово, что никогда не станет показыватьсялюдям» [Там же, с. 15—16]. У тех же долган отмечен любопыт-ный факт объединения усилий сказителя и шамана в борьбе сболезнью: сказителя зовут к больному, и он начинает петь, в товремя как шаман укрывается тут же. «Когда сказитель доходитдо того места, где абаасы (злой дух) начинает сражаться с геро-ем доброго божества и последний начинает одерживать победу,тогда из больного выходит поедающий его абаасы, чтобы по-мочь побежденному в былине осилить героя божества. Воттолько этого и ожидает шаман. Увидев и узнав, какой это злойдух, он соскакивает и начинает камлать, уже зная, что можетпредпринять в данном случае» [Там же, с. 16].

Монгольский сказитель Чойнхор однажды по просьбе за-болевшего старика стал читать «Гесер». Уже на середине книгиболезнь неожиданно прошла [Неклюдов, Рифтин, 1976, с. 141].

«Для исцеления больных, для прозрения слепых», бывало,специально исполнялись улигеры [Уланов, 1974, с.61]. У хака-сов было принято «приглашать хайджи в дом, где лежал усоп-


ший человек». Он пел всю ночь до наступления первых при-знаков рассвета, и в течение этого времени никто из присут-ствовавших не должен был засыпать. Согласно позднейшемуобъяснению, исполнение эпоса помогало рассеять горе. Боль-ше соответствует древним понятиям, однако, другое толкова-ние: усопший якобы до 40 дней не осознает своей смерти, ду-ша его — хут стремится к людям, и исполнение эпоса должнопомочь ей осуществить это желание [Унгвицкая, Майногашева,1972, с.56-57]-.

Приведу еще признание олонхосута И.Г. Тимофеева-Теп-лоухова: после смерти детей он перестал сказывать олонхо, бо-ясь последствий [Строптивый Кулун..., 1985, с.606].

Мифолого-магический комплекс так или иначе распрост-раняется и на личность сказителя. У туркмен существовало по-верье, «будто певцам и музыкантам покровительствуют сверхъ-естественные существа ~ "вездесущие" эрены, сказочные свя-тые, персонажи домусульманских, шаманистских легенд» [Гёр-Оглы..., 1983, с.8].

Сказитель у удэ «пользовался очень большим авторитетом.Его противопоставляли шаманам и могли выбрать вождемплемени или рода», верили, что он способен отогнать злых ду-хов [Земцовский, Кунанбаева, 1986, с.75]. Известно, что ка-рельские рунопевцы и севернорусские сказители были знато-ками заговоров, умели их применять, в том числе — и нано-сить «порчу» [напр.: Архангельские былины..., 1904, т.1, с. 19,26-27, 34 и др.].

Главным занятием «баксы» «была ворожба, причем они,играя на кобызе, каким-то особенно хриплым голосом призы-вали своих мнимых джиннов (нечистых духов), совали в своиживоты кинжалы или же ножи, становились на раскаленноежелезо, лизали железо языком и такими фокусами уверяли на-род, что имеют сношение с джиннами; особенно они делалиэто над больными. После этого баксы каждому просившемуему поворожить давал ответы в таком роде: больной долженвыздороветь, если зарежут черного или белого барана и побьютбольного легкими этого зарезанного барана, мясо сварят и на-кормят им народ; грудина же и шкура барана обыкновеннопринадлежали ему, баксе. Или: уехавший на баранту мужспрашивающей у баксы женщины скоро и благополучно воз-вратится. Или: потерявшаяся лошадь или корова найдется нескоро» [Даулбаев, 1881, с. 109].


Казахские сказители якобы могли разгадывать и объяснятьсны, по расположению звезд предсказывали своим ханам, чтоих ожидает [Магауин, 1966, с. 19].

Монгольский сказитель Лубсан, подобно деду и прадеду,был «музыкантом-прорицателем». Когда духовный и светскийглава автономной Внешней Монголии пригласил Лубсана, онпрежде всего захотел удостовериться в мастерстве «отгадыва-теля». Для этого он спрятал что-то в кулаке, «а Лубсан-хурчи,потупив глаза, помолчал немного, наигрывая "отгадыватель-ную" мелодию на ветхом хучире своего деда, а затем вдругвполголоса запел:

Я вижу в вашем кулаке драгоценную вещицу.Она мала, как ноготь вашего большого пальца,Кругла, как бронзовое зеркало на вашем столе,И желта, как лик Будды на моем амулете!»

Это оказалась золотая российская монета. Так Лубсан сталпридворным музыкантом-отгадывателем. Его приглашали взнатные дома на вечера и празднества.. Кончилось тем, что онназвал воров, похитивших золотую лампаду из главного храма.Доказать их вину было трудно, закипели страсти, возникла ин-трига, и Лубсан удалился из дворца (позднее было установле-но, что воров он назвал верно) [Кондратьев, 1970, с.37—38].Параллель к Лубсану-прорицателю обнаруживается в лицепевца Собра-Джирау из ногайско-кавказской поэмы об Идиге.Призванный ханом Тохтамышем, мудрый старец и прорица-тель исполняет перед ним песню, в которой предсказывает, чтоцарство Тохтамыша рухнет под ударами Идиге и Са-Темира[Жирмунский, 1974, с.358].

Сказители были склонны окружать свое искусство ореоломзагадочности, да и сами подчас верили в таинственные связи ссилами из иного мира. М.Н. Хангалов приводит занятный рас-сказ: «Как-то раз один бурят в продолжение девяти суток рас-сказывал сказку про Абай Гесер Богдо-хана <...> В конце сказ-ки <...> на небе появился верховой конь в полной сбруе и на-чал уже спускаться к рассказчику, но, к несчастью, рассказчикзабыл <...> сказать о том, как Абай Гесер Богдо-хан положилна пень дерева верховой кнут. И вот невидимый человек (тоесть голос духа) сказал тогда: "Хорошо сказана сказка, нотолько пропущен кнут". Тогда же конь, спускавшийся с неба,поднялся обратно вверх» [Аламжи Мерген..., 1938, c.XIX].


Приписываемые сказителям качества и функции позволя-ют ставить вопрос о связях феномена сказительства с шаманст-вом, эпоса — с шаманскими ритуальными текстами, а испол-нение эпоса — с шаманским камланием. Соответствующие со-ображения мы находим у разных авторов. «Слова улигера счи-тались такими же священными, как, например, слова шаман-ского гимна в честь того или иного божества, как слова ша-манской молитвы» [Шаракшинова, 1959, с.2О7].

«Рапсод является, в сущности, лишь особым видом шама-на», его устами поют сами герои, «те или иные духи овладева-ют сознанием рапсода: в этом сущность его экстаза. Вот поче-му рапсоду нельзя ничего от себя ни прибавить, ни убавить,ибо за такое своеволие он, по всеобщему убеждению, распла-чивался своею душою, так же как и шаман, неправильно со-вершивший свое камлание или спутавший текст какого-нибудьпризывания или гимна» [Аламжи Мерген..., 1938, c.XXI].

«У туркмен существовало поверье, будто певцам и музы-кантам покровительствуют сверхъестественные существа —"вездесущие" элены, сказочные святые персонажи домусуль-манских, шаманистских легенд» [Гёр-Оглы..., 1983, с.8].

У киргизов сказитель был чем-то вроде шамана, «посещалбольных, особенно женщин после родов, пел им отдельныеэпизоды "Манаса", и этот ритуал имел целебные свойства»[Рахматуллин, 1968, с.80].

Г.М. Василевич отметила общие моменты в способах пере-дачи сказов и камланий. Они «производились вечером и ночьюпри погашенном огне; манера передачи сказания и пения ша-мана во время камлания были одинаковыми (в процессе сказаслушающие иногда вторили пению сказителя; в камлании при-сутствующие также повторяли пение шамана); сказитель и ша-ман одинаково подражали голосам разных людей и животных,о которых они пели; сказители и шаманы должны были обла-дать острой памятью. Вероятно, пережитком этой традициибыл такой факт, что еще в начале XX в. хорошие сказителибыли в роду или в большой семье, из которой выходили шама-ны» [Василевич, 1959, с. 158].

В традиции народов Сибири и Крайнего Севера зафикси-ровано немало фактов, указывающих на сходство в исполни-тельском творчестве шамана и эпического певца [Ревуненкова,1992, С.96—99]. К. Рейхл, со ссылкой на X. Финдейзена, при-водит такой факт: кетский шаман, когда его попросили испол-


нить героическое сказание, начал петь шаманские гимны, рас-качиваясь верхней частью тела и приводя себя в состояниетранса [Reichl, 1992, р.58].

Эпические сказания, подобно шаманским камланиям,иногда были адресованы к духам с целью установления кон-тактов с ними и воздействия на них. Как известно, генераль-ной целью шаманского камлания (и включенных в него тек-стов) было установление связей шамана с божествами и духа-ми, причем сам шаман перевоплощался в духа, и тексты де-монстрировали эффективное путешествие шамана в другие ми-ры, успех его пребывания там и возвращение домой. Благодаряисполнявшимся текстам достигалось расположение небожите-лей и активное содействие духов-помощников, духов-покрови-телей, а также нейтрализовались враждебные силы. Эпическиепоэмы некоторых народов сохраняют (разумеется, в трансфор-мированном виде) следы аналогичных представлений. Импро-визации гиляцкого сказителя, даже самые обычные, — это«внушение особого духа, миф-кеху (земной дух), который име-ет свое местопребывание на кончике языка певца, диктуя емубожественные фантазии. С покровительством этого духа связа-на сама жизнь певца <...> Когда <...> дух покидает бедногопевца, последний умирает. Оттуда и то страшное напряжениевсех физических и духовных сил певца во время импровиза-ции, когда путем нечеловеческих выкриков и завываний онбессознательно гипнотизирует себя, чтобы поддержать в себетот подъем, с которым связана его жизнь» [Материалы по изу-чению..., 1908, c.XI].

В вербальном репертуаре шаманов существовали тексты,которые по характеру своему приближаются к жанру эпоса илидаже могут быть отнесены к нему. К сожалению, никто покаиз специалистов не подверг тщательному сравнительному ана-лизу шаманские нарративы и эпические сказания, принадле-жащие одной и той же этнической культуре.

Мы вправе говорить о некоторых общих чертах в них — опоразительном богатстве изобразительных красок, со своимипонятиями о пространстве и времени, с характерным предмет-ным фондом и др.

Сказитель и шаман — два культурных типа, между кото-рыми угадываются глубинные связи и, возможно, стадиальнаяпреемственность. К. Рейхл приводит сводку данных, согласнокоторым ряд терминов, обозначающих эпических певцов, эти-


мологически связан с понятиями о шаманах [Reichl, 1992,р.62—66]. В узбекском языке слово «бахши» означало «знахаря,колдуна, народного лекаря-шамана» и, одновременно, эпичес-кого певца. Это указывало на то, что, возможно, «профессиясказителя <...> лишь постепенно дифференцировалась из пер-воначальной связи с народным обрядом» [Жирмунский, 1979,с.402-403].

Терминологические соответствия касались и названий са-мих жанровых форм. У эвенков термин «нимнгакан» обозначалэпические жанры, но также и камланье. Производные от негослова могли значить: «камлать», «просить пошаманить», «про-сить спеть сказание» и др. [Василевич, 1959, с. 157—158].

Аналогии обнаруживаются в другом этническом мире: «Умалайцев термином паванг обозначался шаман, лекарь, корм-чий, исполнитель различных обрядов <...> Паванги были такжеи первыми поэтами» [Ревуненкова, 1992, с.95].

«Общетюркский термин "йумак, ымак, нумах", монг. "до-маг" — "легенда, былина, рассказ, сказка, притча" восходят кдревнетюркскому "йом" — "легенда, рассказ шамана и при-ключение души больного в потустороннем мире"» [Сагалаев,1985, с.54].

Еще одна особенность связывает сказителя и шамана — то,как они обретают свое искусство и свой статус. Чудо, лежащеев основе сказительского дара, приложимо и к шаманству. Ша-маном «по желанию» стать нельзя. К человеку приходили духи,вселялись в него; он слышал таинственные голоса — это зна-чило, что духи «выбрали» его. Они являлись ему во сне в видеживотных, птиц, он начинал слышать песни, которые потомнаяву станет петь, вызывая своего духа. «Не в воле человекастать шаманом. Дар шамана приобретается не по желаниюпоследнего, обычно наоборот, против его желания <...> Нешаман избирает духа-покровителя, а дух избирает шамана.

Для получения дара шамана необходим особый моментпризывания» [Штернберг, 1927, с.5]. Дух предка наступает набудущего шамана, нападает, давит его. Шаманская сила сходитна него внезапно, как болезнь [Дыренкова, 1930, с.268. Тамже — сводка данных по тюркским этносам].

Гиляку во сне даются наставления об изготовлении бубна ивсех шаманских принадлежностей, и он получает для употреб-ления песни. Интересна ремарка беседующего со спящим: «Ес-ли ты простой человек, у тебя ничего не выйдет, если же ты


шаман, то будешь настоящим шаманом» [Материалы по изуче-нию..., 1908, с.77]. На кого выпадает рок быть шаманом, тотсначала терпит физические мучения, становится болен [По-тапов, 1991, с. 57]. Важный момент: считалось, что шаманскуюсилу и искусство человек получает от своих предков. «Благо-даря эманации их силы он приобретает способность бить вшаманский бубен, призывать пением предков и духов» [Рад-лов, 1989, с.366—367; см. также: Петри, 1928, с.49; Проко-фьева, 1981, с.44]. «Точно так же наследственно и званиерапсода <...> хочет он этого или нет. Он, рапсод, являетсяизбранником духа или духов (обычно женского пола), по-этому он обязан был сделаться певцом улигеров, иначе духи,его избравшие, могли подвергнуть непокорного избранникатяжким наказаниям. Будущий рапсод обычно уже с юныхлет начинает вести себя, как одержимый духами — он частовидит сны, уединяется в лесу и вообще проявляет признакинервного расстройства; иногда он даже хворал, терял своюобычную бодрость, впадал в апатию <...> Убедившись в том,что избравшие его "музы" все равно не оставят его в покое,начинал учиться <...> Рапсод во сне слышал пенье духов»[Аламжи Мерген..., 1938, с.XVII—XVIII]. Поразительнымобразом все это совпадает с описаниями, относящимися кшаману. Аналогичная картина — у казахов. «По старинномупреданию, тот, кто станет акыном (и даже раньше появле-ния у него таланта), узнает об этом во сне <...> А приснит-ся, скорее всего, неизвестный старик или знаменитый акын,который, передавая ему, совершенно еще неизвестному юн-цу, свою домбру, призывает его стать акыном» [Исмаилов,1957а, с.80]. «В воображении некоторых акынов прошлого инастоящего поэтический талант выступает как нечтосверхъестественное, независимое от его конкретного носи-теля <...> У ряда акынов и до наших дней сохранились ша-манские убеждения о существовании незримых властителейпоэзии и искусства» [Там же, с.79].

Исследователи указывали и на общность психологическогонастроя шамана и сказителя. По словам Л.Я. Штернберга, угиляков (нивхов) они — «болезненные, нервные, истеричныетипы, легко впадающие в экстаз, <они> обладают даром виде-ний; и те, и другие верят в свое избранничество и имеют соб-ственных духов-покровителей» [Материалы по изучению...,1908, c.XI].


Сказители у алтайцев (как и у монголов) «могли занимать-ся предсказаниями и прорицаниями будущего», что «можносчитать отголосками недифференцированности обеих традицийв прошлом» [Сагалаев, 1985, с.54].

Параллели обнаруживаются и в сфере преемственностиобучения. Не у всех этносов существуют школы шаманов — унанайцев, ульчей, орочей и удэгейцев, например, их нет[Смоляк, 1991, с.57]. Обучение в «школе» касалось искусствакамлания, напевов, текстов, мифологии и т.д. У бурят ученикприсутствовал на «священнослужениях» мастера, запоминал«славословия, обращенные к божествам», выучивал имена бо-жеств, их родословие, их характер, узнавал, каким божествамкакие приносят жертвы. От времени до времени шаман-учи-тель экзаменовал своего ученика, заставляя повторять тот илииной текст священного призывания, и если ученик ошибается,учитель бьет его тем кнутом, который является знаком шаман-ского достоинства» [Петри, 1928, с.53—-54].

Срок обучения колебался — от одной или нескольких но-чей до 3 лет. Кое-какие детали обучения опять-таки совпадаютс моментами сказительской школы. Например, ученики повто-ряли за шаманом отрывки, которые тот сначала пел сам[Потанин, 1883, с.57; Мазин, 1984, с.87]; ученик жил в чумеучителя, все «уроки» шли под его наблюдением [Прокофьева,1981, с.48], постепенно неофит обретал самостоятельность. Ра-зумеется, было и немало специфического, поскольку искусствошамана включало и работу с бубном, и умение обращаться соспециальной одеждой, и знание ритуальных движений и т.д.

Показательно, что шаманы иногда знали и исполняли эпи-ческие сказания [Шаракшинова, 1959, с.207; Михайлов, 1970,с.78-79].

Одно из самых ярких свидетельств родства шамана и ска-зителя оставил нам Л.Я. Штернберг. О гиляцком (нивхском)сказителе он писал, что это — «исключительная натура», «на-стоящий избранник богов». «Недаром сказочниками (такЛ. Штернберг называл сказителей. — Б.П.) чаще всего являют-ся шаманы или их наследники. О знаменитых гиляцких шама-нах <...> рассказывают, что они проводили целые дни в бес-прерывном рассказывании сказок и распевании импровизиро-ванных поэм» [Материалы по изучению..., 1908, c.XI].

Чем архаичнее культура, тем органичнее выступает слит-ность функций жреца, шамана и сказителя. Взаимоотношения


этих персонажей, особенно двух последних, исследует Е.В. Ре-вуненкова на материале нескольких этносов малайско-индо-незийского региона. У нгаджу-даяков эти функции «полностьюслиты в одном лице и нет никаких признаков их дифференци-ации», но «у даяков племени ибан существует явное разделениефункций шамана и сказителя, причем сказитель вырастаетименно из шамана» [Ревуненкова, 1984, с.37; 1992, с.94]. Одиниз примеров такой преемственности особенно интересен ипринципиален. В похоронном обряде, зафиксированном у не-которых племен, специальные плакальщицы поют «особого ро-да траурные песнопения» с сюжетом, который они сами жесоздают. «Источником подобных сказаний послужили действияи переживания шаманов», между тем сами шаманы этими ска-заниями не владеют. «Плакальщицы переняли у шамана однуиз главных его функций — сопровождение душ умерших виной мир, но развили ее в основном в нарративном плане»[Ревуненкова, 1992, с.94]. И далее: «Плакальщицы у некоторыхплемен ибан-даяков, развивая шаманские функции, преврати-лись в сказительниц», и в их творчестве «исключительно боль-шое место» занимает импровизационное начало [Там же].

В архаическом эпосе содержательный шаманистский пластощущается подчас вполне определенно. Ученые обнаруживаютего, в частности, в карело-финских рунах, в песнях «Калева-лы». Как пишет М. Хаавио, «культурная традиция, в которойжили ранние поэты, создававшие песни о Вяйнямёйнене, былашаманистской культурой <...> Те, кто творил поэмы о Вяйня-мёйнене, жили во времена, когда шаман, мудрый человек, родколдуна, играл важную роль в религиозной и социальной жиз-ни. Благодаря его призывам и естественному характеру он сталпосредником между человеческими существами и миром духови он также умел владеть другими сверхъестественными способ-ностями» [Цит. по: Siikala, Hoppâl, 1992, р.79]. СогласноМ. Кууси, песня Вимунена — это мифологическая песня пер-вого шамана, которая могла петься в связи с ритуалом посвя-щения: центральная тема ее — путешествие шамана к пришед-шему в упадок верховному шаману [см.: Oinas, 1989, р.277].Ф. Ойнас определяет «Калевалу» как «шаманистский эпос, по-скольку большинство его главных героев <...> и их заклинанияили помощники (животные, птицы) — шаманистские» [Ibid.,р.217]. И еще: «Поэма о Вяйнямёйнене и Ёукахайнене былаинтерпретирована как состязание между двумя волшебниками,


обладающими шаманским искусством <.,.> Вяйнямёйнен по-беждает Ёукахайнена заявлением, что он исполнил все герои-ческие подвиги, о которых Ёукахайнен упоминает как свиде-тель, затем своим магическими песнопениями он погружаетсоперника в мир умерших» [Siikala, Hoppâl, 1992, р.80—81].

В.М.Жирмунский суммирует факты из разных эпическихтрадиций, свидетельствующие о древних связях сказителя ишамана [1979, с.401—407]. Объединение в прошлом в одномлице двух культурных типов он усматривает в средневековойтюркской легенде о деде Коркуте: «Патриарх племени, прори-цатель и шаман, в то же время создатель и хранитель народно-го эпического предания, Коркут носит яркие следы того древ-него синкретического типа народного певца, из которого вдальнейшем дифференцируется профессиональный сказительбогатырского эпоса» [Там же, с.404—405].

Как итоговое может служить следующее высказывание:«Лингвистические реконструкции, изучение функциональных,психологических, декламационных особенностей поэтическоготворчества у самых разных народов привело ученых к важнымвыводам о существовании в древности синкретического образашамана—поэта—сказителя и об уподоблении их друг другу»[Ревуненкова, 1984, с.36].

Уподобление, конечно же, стадиально ограничено, и исто-рия эпического творчества и судьбы сказительства указывает нато, как постепенно расходились эти два типа. А. Сагалаев, от-мечая сходные черты в их творчестве, в манере их поведения, вобучении и др., считает необходимым подчеркнуть, что привсем том «шаманская и сказительская картина мира — это дваварианта реализации общего мифологического фонда тюрковСаяно-Алтая» и что, во всяком случае, в фиксируемой наблю-дателями традиции между этими двумя культурными типамипролегла определенная межа: «Шаман никогда не соглашалсяначать камлание, узнав, что в стойбище в данный момент поеткайчи» [Сагалаев, 1985, с.94]. Принципиальную разницу онвидит в различных функциях их в культурной истории этноса.«Сказители в большей степени, нежели шаманы, были причас-тны к созданию общеэтнического фонда культуры тюрков Ал-тая», «сказительская традиция играла видную роль в процессевхождения инноваций в традиционную культуру алтайцев», «она(в наиболее развитых формах) оказывалась все более созвучнойпроцессам внутриэтнической консолидации» [Там же, с.56].


Эта характеристика позволяет нам переключить наше вни-мание на аспекты социальных функций эпоса и его носителей,на их место в жизни этноса, вовсе не ограничиваемые различ-ными прагматическими аспектами. Живое функционированиеэпоса возможно по-настоящему лишь в эпической среде, кото-рая, прекрасно ориентируясь в содержании, идеях, художе-ственных особенностях эпических сказаний, убеждена в пол-ной достоверности описываемых в них событий, людей, обста-новки. На поздних культурных стадиях эта вера покоилась напризнании того, что все происходящее имело место в про-шлом. На этот счет немало свидетельств было у собирателейбылин, например. Сказитель мог заметить по поводу какого-нибудь богатырского^ подвига: «Вот каки богатыри были досе-ле» [Архангельские былины..., 1904, т.1, с.27]. По словамН. Ончукова, для большинства печорцев «все удивительное инеобыкновенное в старинах вполне допустимо. Да и без веры вчудесное, необыкновенное, о чем рассказывают старины, они,конечно, потеряли бы всякий интерес и, может быть, давнозабылись бы» [Печорские былины, 1904, с.ХХП].

В утверждении достоверности эпоса существенную рольиграло противопоставление эпического прошлого «профанно-му» настоящему. «Когда со стороны какого-нибудь из грамоте-ев заявляется сомнение, действительно ли все было так, какпоется в былине, рапсод объясняет дело весьма просто: "В ста-рину-де люди были вовсе не такие, как теперь"» [Архангель-ские былины..., 1904, т.1, с.37]. Вопреки сомнениям единичных«грамотных начетчиков», которые с трудом верили, «будто бо-гатыри действительно имели такую силу», «огромное большин-ство живет еще вполне под господством эпического миросо-зерцания» [Там же, с.37].

Прослушав былину об Илье Муромце и Соловье Разбой-нике, один мужик «нерешительно проговорил»: «Пожалуй, исказка все это». «На него набросились все: "Как сказка? Тыслышишь, старина это. При ласковом князе при Владимиребыло". — "Мне вот что думается: кому же это под силу —вишь ведь как он его". — "На то и богатырь — ты что дума-ешь? Не то, что мы с тобой — богатырь!... Ему что? Нам не-возможно, а ему легко", — разъясняли со всех сторон» [Хару-зина, 1890, с.7О; см. еще: Беломорские былины..., 1901, с.13—14; Былины Севера, 1938, т.1, с.232; Онежские былины..., 1949,т.1, с.36—37]. Отсюда — серьезное, истовое отношение скази-


телей к своему искусству и живое одушевление слушателей[см., напр.: Беломорские былины..., 1901, с.28—29; Печорскиебылины, 1904, с.ХХП; Чистов, 1980, с.224].

Сходные ситуации мы находим и в других эпическихкультурах. Кобзарь Андрей Шут «отзывается с пренебреже-нием о песнях любовных, обрядных и т.п., но на думы онсмотрит, как на изустные сказания о том, что творилось насвете в старину, и хранит их в памяти с уважением»[Записки о Южной Руси, 1856, т.1, с.51]. У болгар «если быпевец не носил в своем сознании всю ту наивную веру своейбытовой среды, то он не заучивал бы и не пел песни, в ко-торых эта существующая наивная вера в чудесное и фантас-тическое представляет основной строительный элемент»[Керемедчиев, 1954, с. 14]. Джон Фоули воспроизводит за-пись разговора Николы, ассистента М. Перри, с певцомИбро. На вопрос, все ли правда в его песнях, Ибро утверж-дает: «Все истина, я верю, если даже что-то добавлено, что-бы выразить это лучше. Все это было когда-то — герои (вдавние времена их было очень много), и кони, и сабли, ивсё. Тогда это было не так, как сегодня».

«Другими словами, — отмечает Фоули, — певец создаетили воссоздает героический век, когда события, о которыхпоется в песнях, действительно имели место, и хотя этовремя далеко от настоящих дней, он верит в его реальность»[Foley, 1990, р.44]. В. Минич рассказывает о семидесятилет-нем Мурате Куртагиче, одном из последних классическихпевцов Боснии, который «весь принадлежит эпике», «веритв историческую точность песен, которые поет». «Если бы небыло этой истории, мы не знали бы ничего, что было, атолько видели бы, что происходит сегодня» [Minie, 1991,S.50—51]. Согласно убеждению гусляров и вере народа, эпи-ческие песни должны быть правдой. Вот почему, в частно-сти, современные битвы не могут быть переданы эпически-ми средствами.

Среднеазиатские певцы и их среда осознавали «правильно-сть», «истинность» эпической истории. Вместе с тем они моглиподвергать критике отдельные мотивы эпических сказаний спозиций, как говорится, эмпирических. В частности, у нихвозникали сомнения в мотивированности иных фантастичес-ких действий. «Если Караджан такой богатырь, что может вне-сти на руках на вершину горы своего ослабевшего коня Байчи-


бара, нужна ли ему помощь святых, чтобы разорвать связыва-ющие его веревки» [Жирмунский, Зарифов, 1947, с.41]. «Еслипобедить врага мог один Нурали, — говорил Фази, — не былонеобходимости посылать вслед за ним Гороглы с его 40 джиги-тами» [Там же, с.42; ср. еще: Мирзаев, 1986, с. 103—105]. Такогорода критика — признак утраты целостности эпического со-знания, его размывания.

Все же эпическое прошлое — в его мифологическом илигероическом обличье — остается актуальным для этноса дли-тельное время.

«Буряты говорят и спорят убежденно, что в прежнее времяАбай-Гэсэр-богда-хан действительно жил на земле. В подтвер-ждение этого указывают на следы его земной жизни» [Шер-хунаев, 1978а, с.8]. Улигершин «верил в то, что все герои ули-геров после смерти продолжают существовать на небе в образезвезд, либо в подземном царстве в качестве слуги грозного ца-ря потустороннего мира Эрлэг хана» [Абай-Гэсэр, 1960, с.290;Уланов, 1974,-с.67].

Эволюция в восприятии эпоса, все больший интерес к не-му как средоточию исторической памяти, героических идеалов,шире — кодексу этнической нравственности приводит к сдви-гам и в отношении к носителям эпического знания и искус-ства. Мифолого-магические краски постепенно ослабевают,стираются, пути сказителя и шамана, знахаря, лекаря все болеерасходятся. Сказителям приписывается роль мудрецов, храни-телей родовых преданий и заветов, мастеров по разрешениюспоров. Они способны предотвращать кровопролитие и, напро-тив, воодушевлять воинов в сражениях, при осадах или защи-тах крепостей [Монголо-ойратский героический эпос, 1923,с.34; История казахской литературы..., 1968, т.1, с.327; Сагитов,1977, с.484; Илларионов, 1982, с. 15]. Сошлюсь здесь на сравни-тельно поздние примеры — на патриотическую роль гусляровво времена борьбы черногорцев против турецких захватчиков вXVIII—XIX вв., в годы двух Балканских войн, первой мировойвойны, вплоть до народно-освободительной борьбы 1941—1944 гг.

Эволюция сознания эпической среды частично объясняет,почему у ряда этносов живая эпическая традиция задержаласьстоль долго и сохранилась — пусть в сильно трансформиро-ванном виде — до наших дней.


СКАЗИТЕЛЬ ПОСЛЕ «ШКОЛЫ»

Завершение обучения не означало остановки в развитиисказителя. Собственно, при нормальных обстоятельствах такоеразвитие лишь начиналось. Выпущенный в мир «ученик» вла-дел пока что ограниченным репертуаром и не столь уж бога-тым набором средств, приемов, формул и «общих мест». Затоон (если, конечно, проявил соответствующие способности ипрошел настоящую школу) владел искусством усваивать всеновые и новые сказания и наращивать фонд эпического худо-жественного инструментария и эпической техники сказывания.Теперь перед ним открывались возможности перенимать опытлюбого из встреченных им сказателей, а также использоватькнигу. Разумеется, всегда были певцы, довольствовавшиеся ма-лым и рано останавливавшиеся в своем развитии. Собиратели,например, зафиксировали на Русском Севере множество рядо-вых исполнителей, которые знали, иногда совсем неплохо, все-го несколько былин и не стремились (а может быть, и не уме-ли) увеличивать свой репертуар, более того — постепенно ут-рачивали и этот скудный запас (ср., напр. [Онежские были-ны..., 1949, т.1, с.ЗН, 395; 1950, т.2, с.591, 697, 742; 1951, т.З,с. 127, 334, 494, 526, 589, 594; Печорские былины, 1904, с. 176]).

Любопытную классификацию северных сказителей пред-ложил в свое время П.Н. Рыбников. Он выделил: 1) любите-лей, «знающих по крайней мере вполне две-три былины»;2) хороших знатоков, которые восприняли былины от извест-ных мастеров и «поют по собственной охоте, не за деньги, а заудовольствие» и передают свое знание детям; сюда же он отнес«перехожих сказителей», которые «за работою коротают времяв пенье»; 3) калик, для которых сказывание былин и пение ду-ховных стихов — промысел» [Песни, собранные..., 1989, т.1,С.38—39]. Сходную картину можно наблюдать в Сербии илиЧерногории в XX в.: здесь знание и исполнение песен под гус-ли было довольно-таки распространенным, этим искусствомвладели многие, кого, пожалуй, было бы неправомерно при-числять к сказителям в полном смысле слова.

По-видимому, можно говорить об одной закономерности:чем меньше в данной этнической культуре развит профессио-нальный подход к сказительству, тем больше он теснится «лю-

Сказитель после «школы» 69

бительством», тем больше здесь сказителей с ограниченнымрепертуаром, с небогатым багажом знаний и небольшим уров-нем мастерства исполнения. Высокий уровень во всех смыслахподдерживают сказители-профессионалы либо мастера, серьез-но, истово, преданно относящиеся к этому искусству.

Среднеазиатские сказители в пору творческой зрелостимогли владеть огромным репертуаром в 50—60 дастанов и бо-лее. Севернорусские сказители знали по нескольку десятковбылин, равно как и сербские, черногорские, мусульманские —юнацких и гайдуцких песен.

Основной, привычный путь усвоения новых сказаний —устный, через прослушивание других сказителей. Чаще всегосказители слушали друг друга в обстановке обьиных исполне-ний, так что слушавший не мог ни попросить повторить ка-кую-то часть текста, ни спросить о каких-то подробностях. Влучшем случае, ему удавалось прослушать одно и то же сказа-ние от одного певца не один раз. Мы должны иметь в виду,что хорошо обученный, вооруженный знанием эпики скази-тель с первого или со второго раза усваивал новый для негосюжет и делал его «своим». К сожалению, мы располагаемвесьма ограниченными сведениями относительно техники ус-воения нового текста и превращения в «свой». В программеМ. Пэрри и А. Лорда специально содержался вопрос: «От когои как Авдо научился песне или от кого впервые услышал ее?»Отвечая, Авдо Меджедович вспоминал, что какие-то песни онслышал от нескольких певцов, но обычно выделял того, ктоему больше понравился («От первого я научился. А от второгоне учил, только слушал»). Любопытно, что Авдо различал ис-полнение песен разными певцами не по содержанию («оба пе-ли одинаково»), но по характеру разработки, и то не всегда. 58песен, перечисленных им, он усвоил от 15 певцов. Он могвспомнить не только все их имена, но и обстоятельства, прикоторых слушал их, мог сказать об особенностях их исполне-ния и даже о том, чем отличались его собственные варианты[Serbo-Croatian..., 1974, р.22—27, 33]. Но ответа на главныйвопрос «как?» американские фольклористы все же не получи-ли. Примерно так же отвечали им и другие певцы [Ibid, 1979,р.5-7, 9].

Еще раньше М. Мурко засвидетельствовал, что настоящемугусляру достаточно было услышать новую для него песню одинраз, чтобы усвоить ее [Murko, 1951, s.65]. При этом речь не


шла о запоминании слово в слово: «Певцы признают, что схва-тывают только главное содержание песни и ее перепевают, из-меняют, дополняют и сокращают» [Ibid., р.65]. ПозднееА. Лорд убедился, что югославский певец мог услышать песнюодин раз и затем немедленно повторить ее, но не буквально, а«ту же историю своими словами». По его же сведениям, иногдапевцы предпочитают спеть новую песню через день-другой,после того как обдумают ее и попрактикуются [Lord, 1960,р.26]. Интервью с Сулейманом Макичем приоткрывает завесунад психологическими мотивами, заставлявшими певца повре-менить с воспроизведением новой песни. Его спросили: «Очем ты будешь думать два дня? Не лучше ли спеть сразу, а непозже, когда ты можешь забыть?» Макич отвечает: «Она долж-на прийти ко мне. Нужно подумать <...> как она идет, и потомпонемногу она приходит, так что я ничего не утрачу [Ibid.,р.26—27]. Это признание говорит, во всяком случае, о том, чтовосприятие новой песни далеко от простого ее запоминания.

Демо Зорич готов петь сразу. Однажды он сразу пропел, несделав ни одной ошибки. В другой раз он слушал певца всюночь и на следующую ночь спел сам — якобы слово в слово, недобавив ни одной строки и не допустив ни одной ошибки[Ibid., p.27].

Был проведен эксперимент: Макич спел, Зорич воспроиз-вел услышанное, тексты не совпали слово в слово, хотя оказа-лись очень близки [Ibid., р.28].

«Слушая один раз, певец не может запомнить от слова дослова. Певцы сами признают, что схватывают главное содер-жание песни и ее перепевают, дополняют и сокращают, таккак хорошие певцы в большей или меньшей степени импрови-заторы» [Murko, 1951, s.66; см. также: Foley, 1990, р.43].

По-видимому, процесс усвоения новых песен не был еди-нообразным, его особенности зависели от типа сказителя, отобстоятельств, при которых происходило прослушивание, отособенностей пропеваемых текстов и от других факторов. Помнению М. Ауэзова, «сказители, обладающие большим импро-визаторским талантом, поэтическим пафосом и способностьювдохновляться в момент исполнения, несколько видоизменяютзаученные отрывки, дают им свою мотивировку и необходимоеоформление. Другие повторяют, передают только то, что слы-шали и заучили <...> Можно утверждать, что даже среди джо-мокчу (мастеров эпоса. — Б.П.) нет ни одного, который не за-


учил бы, кроме общей сюжетной канвы, еще некоторых извес-тных стихов из отдельных ранее разработанных глав» [Ауэзов,1975, С.351].

Близко к этому высказывание Э. Лённрота: «Певец запо-минает сущность содержания прежде, чем ее (песни. — Б.П.)дословный текст. Те места, которые не помнит дословно, онпоет своими словами. Кроме такого способа передачи и сохра-нения рун существует и другой, более обеспечивающий неиз-меняемость слов в рунах, а именно, когда родители передаютруны детям» [Там же, с.352].

Истинный певец, заключает А. Лорд, «никогда не останав-ливается в процессе накапливания, рекомбинирования и ремо-делирования формул и тем», что, собственно, и способствуетсовершенствованию его мастерства и обогащению искусства.«Обучение новым песням становится для него обучением име-нам и узнаванием тем, образующих новую песню». Проблемытекста для него как бы не существует [Lord, 1960, р.26].

Даже мастера эпоса при усвоении новых текстов сочетализапоминание сюжетной стороны, «тематических» элементов сэлементами заучивания. Тем самым вновь рождавшийся «но-вый» текст заключал в себе верность традиции, родство с «ис-точником», но также и вариативное начало. Киргизские манас-чи, продолжая совершенствовать и развивать свое знание эпо-пеи, полученное при обучении, соединяли усвоенную тради-цию с переработкой нового опыта. Великий певец СагымбайОрозбаков слушал поэму от разных сказителей, и его соб-ственная версия сложилась в результате творческого использо-вания ряда услышанных им версий [Жирмунский, 1961, с.94].Известные тексты «Манаса» несут на себе следы влияния раз-ных сказительских школ, иногда даже представляют собоюсплав их традиций [Кыдырбаева, 1984, с.19, 51].

В сказительской среде всегда жил интерес к коллегам поискусству. По словам М. Мурко, гусляры нередко, узнав, чтогде-то объявился особенно хороший певец, могли отправитьсяна встречу с ним [Murko, 1990, р. 116].

Одним из распространенных источников обогащения ре-пертуара была книга. Научиться сказительству по книге былоневозможно, но тот, кто владел искусством сказителя, мог об-ращаться к книге за новыми текстами. В практику сербских,черногорских гусляров книга входит довольно прочно уже сконца XIX в. То же самое относится и к севернорусским бы-


линным сказителям. Книжная традиция эпоса в Средней иЦентральной Азии уходит далеко в глубь времени. При этомследует говорить о двух типах книжных источников: один—это записи или изложения устных эпических сказаний; усваи-вая их, сказитель как бы возвращает устной традиции принад-лежащий ей текст; другой — литературные нарративы; осваи-вая их, сказитель обогащает устную традицию новыми сюже-тами.

По наблюдениям С Ю . Неклюдова, «в сказительской прак-тике восточномонгольских певцов — хурчи <...> книга являет-ся прямым источником прозо-поэтического сказа, который та-ким образом непосредственно смыкается с литературной тра-дицией, использует и разворачивает содержащуюся в ней эпи-ческую тематику». Исследователь ссылается на сказителя Чой-нхора, который из трех разрозненных изданий «Гесериады»сложил огромный (на 7—10 дней исполнения) сказ. Характер-но, что он подчинил книжный источник канонам фольклорно-го повествования и нормам поэтики импровизации — с чере-дованием рассказа, мелодического речитатива под аккомпане-мент хучира и песенных фрагментов [Неклюдов, 1981, с. 121—122].

Об известном певце середины XIX в. Орымбае рассказыва-ли, что он, «не задумываясь, мог переложить без малейшегоизменения в стихи любой сюжет только что прочитанной емукниги» [Даулбаев, 1881, с.108]. В книге об узбекских сказителяхспециальный раздел посвящен дастанам литературного проис-хождения [Жирмунский, Зарифов, 1947, с.279—301]. Особен-ный случай: Эргаш Джуманбульбуль-оглы, дважды прочитавпо-казахски «Кыз-Жибек», повторил спустя месяц этот дастанпо-узбекски с некоторыми дополнениями [Там же, с.28]. Рядузбекских романических дастанов имеет литературные источ-ники. Как пример характерных отношений классической и на-родной поэзии приводится дастанная переработка поэмы«Фархад и Ширин» Алишера Навои сказителем Фазилом. Со-храняя основное содержание источника, Фазил в некоторыхслучаях отклоняется от него и вводит собственные эпизоды.Возможно, что он имел перед собою не текст поэмы Навои, анародную книгу с ее переложением. Показательно, что в своейверсии «Фархада и Ширин» Фазил не использовал стихотвор-ных элементов книжной поэмы, но воспользовался традици-онными средствами народного эпоса, его типическими «общи-


ми местами», эпитетами и сравнениями и другими приемаминародного поэтического стиля и перенес «традиционное длянародного эпоса метрическое строение» [Там же, с.282—286].

На роль книги в формировании и обогащении репертуарабылинных сказителей русские собиратели обратили вниманиесо времен А.Ф. Гильфердинга. Но по-настоящему ее масштабыоткрылись лишь благодаря специальным разысканиямА.М. Астаховой и Ю.А. Новикова.

Первая посвятила этому вопросу главу своей монографии[Астахова, 1948, с.281—332]. Для нас в первую очередь важноследующее исходное наблюдение, относящееся к самому твор-ческому процессу: «Сказитель или непосредственно сам прочи-тывает былину в каком-либо издании и запоминает ее, или ус-ваивает текст, прослушав его в чтении другого. Усвоенный темили иным путем книжный текст он начинает исполнять нарядус былинами, перенятыми им обычным порядком, из уст друго-го сказителя. Таким образом, данный текст снова возвращаетсяв устную традицию, откуда он когда-то и попал на страницыкниги» [Там же, с.281].

Этот процесс значительно усиливался по мере того, как сконца XIX в. стали широко появляться дешевые издания бы-лин, в том числе — «в точных копиях с записей» или «в проза-ических пересказах», школьные хрестоматии по народной сло-весности и т.д. Свидетельства о сказителях, «чье знание час-тично восходит к книжному источнику», оставили А.Д. Гри-горьев, A.B. Марков, хотя они, по-видимому, недооценивали«все значение указанного процесса» и отказывались от записибылин, «заподозренных» в связи с книгой [Там же, с.288—295].А.М. Астахова ссылается на собственную собирательскую прак-тику, отмечая случаи встреч с былинами, усвоенными черезкнигу [Там же, с.296—298].

Она справедливо замечает, что усвоение через книгу спо-собствовало расширению регионального былинного репертуараза счет новых для него сюжетов, а также появлению в местныхи региональных версиях былинных сюжетов разного рода но-ваций, подчас даже — возникновению новых редакций [Тамже, с.314-332].

Самый значительный вклад в освещение темы «Былинныйсказитель и книга» внес Ю.А. Новиков, успешно соединившийсобственные полевые наблюдения с исчерпывающим аналити-ческим охватом всего наличествующего фонда записей былин


и массы их изданий. Третья глава его докторской диссертацииназывается «Устная былинная традиция и книга» [Новиков,1992, с.21—26]. Опираясь на специально разработанную мето-дику, автор диссертации в итоге изучения всех известных емутекстов выявил (с учетом сделанного предшественниками) бо-лее 320 «зависимых от книги вариантов», нашел для всех нихпервоисточники, «для 90 процентов — наиболее вероятные не-посредственные источники (в большинстве случаев — дешевыепопулярные издания былин и сказок о богатырях, антологии,хрестоматии; в единичных случаях — научные сборники)» [Тамже, с.23]. Новиков открыл целый спектр степеней зависимостиустных текстов от книжных источников, показал, что реперту-ар некоторых сказителей восходит к книгам либо в значитель-ной мере, либо вообще полностью и что тексты неизменно со-держат многочисленные и разнообразные отклонения и допол-нения. «Приложение» к диссертации документально и нагляд-но подтверждает эти наблюдения, и автор приходит к выводу:«В бытовании русского эпоса на последнем этапе его эволю-ции книга сыграла гораздо большую роль, чем принято счи-тать. Уточнение данных о характере и масштабах книжноговлияния заставляет пересмотреть представления о составе уст-ного по своему происхождению былинного репертуара почтиво всех севернорусских регионах, об исконности в нем некото-рых сюжетов». Целый ряд сюжетов вошел в региональное бы-тование через книгу. «Заимствования из книги способствовалитакже нивелированию областных эпических традиций» [Тамже, с.28—29; подробно см.: Новиков, 1995].

Как свидетельствуют специалисты по украинскому эпосу,во второй половине XIX в. «книга начинает становиться всеболее заметным источником пополнения кобзарского реперту-ара». «Кобзарь находил грамотного человека и просил его чи-тать текст <...> и перечитывать до тех пор, пока не запоминалуслышанное» [Кирдан, 1962, с.51]. Обращение к книге обора-чивалось неоднозначными последствиями для кобзарского ис-кусства. С одной стороны, оно возбуждало творческое начало,поскольку надо было подыскивать к новой «думе» мелодию,вырабатывать самому заново манеру ее исполнения, привно-сить свою индивидуальность, с другой — «дословное выучива-ние» «ограничивало творчество и свободу импровизации» [Тамже, с.51].


В сказительской культуре южных славян книга как ис-точник поддержания и обогащения устного репертуара гус-ляров рано начала играть значительную роль. Изучение тек-стов сербских и черногорских певцов второй половиныXIX в. уже позволяет вполне уверенно говорить, что многиеиз них прямо восходят к многочисленным публикациямюнацких песен в популярных изданиях и журналах тоговремени. В первые десятилетия XX столетия этот процессполучил особенно широкое развитие, что и зафиксировалМ. Мурко в своих путешествиях по эпическим районамЮгославии. Он заметил, что певцы и певицы все чаще беруттексты из простонародных изданий (так называемых песма-риц), и обозрел эти издания в специальной главе своей мо-нографии [Murko, 1951, s.283—321]. Были певцы, призна-вавшиеся, что своей репертуар они составили исключитель-но из книжных текстов [Ibid, p.65]. Все же большинствопевцов сочетали в своем репертуаре песни, полученные уст-ным путем и из книг. А кроме того, встречались певцы, вов-се не знавшие песен печатного происхождения. Характерно,что определенная часть классического фонда юнацких, гай-дуцких, поздних черногорских песен исполнялась певцами впослевоенной Югославии, будучи воспринята не через не-прерывную устную традицию, а через популярные перепе-чатки из сборников Вука Караджича, Петра Петровича Не-гоша и других [Ibid, p.69—70]. Певцы при этом признава-лись, что учились исполнению эпических песен под гусли устарших гусляров, а тексты свободно брали из «песмариц».Особенно часто к книгам обращались за песнями о событи-ях нового времени. Мурко замечал, что певцы в ряде случа-ев, перенимая тексты из книг, не держались их строго,«перепевали» по-своему, что-то отбрасывая и что-то добав-ляя [Ibid., р.71, 76 etc.].

А. Лорд оценивал факты приобщения певцов к книж-ным текстам в соответствии со своей концепцией сказителякак «устного певца», для которого процесс исполнения естьодновременно процесс воссоздания песни. Для него не име-ет принципиального значения то, что молодые певцы учи-лись сказительскому искусству у старших. Заучивание«фиксированного текста» само по себе было губительнымдля устной традиции вообще. Певцам начинало казаться,что и устные песни они должны заучивать. «Появился ус-


тойчивый "правильный" текст, и тут прозвучал погребаль-ный колокол по устной традиции». С удовлетворениемА. Лорд подмечает, что процесс этот «в несколько меньшейстепени затронул мусульман благодаря тому, что ни одно изсобраний их песен не приобрело такого сакрального значе-ния, как книги Караджича или Негоша». Для А. Лорда нетсомнений: идея фиксированного текста «означает гибельтрадиции, приход поколения "сказителей", которые воспро-изводят песню, а не воссоздают ее». И далее: «Произошлоизменение: устойчивость основного сюжета — то, к чемустремится устная традиция, — сменилась стабильностьютекста, т.е. конкретных слов повествования. Распростране-ние идеи фиксированности среди носителей устной тради-ции — это лишь один из аспектов перехода от общества сустной культурой к обществу с культурой письменной <...>В современной Югославии переход <...> в этой части почтиполностью завершился. Устная традиция там почти совсемпрекратила свое существование» [Лорд, 1994, с.156—157].

Думаю, однако, что мы имеем дело с более сложным иразветвленным явлением.

Мои исследования черногорской эпики — в полномфонде ее печатных текстов — привели к заключению, чтогромадный пласт записей, сделанных с конца XIX в. по на-стоящее время, с очевидностью возводится к различнымкнижным источникам. Встречи с певцами в 70—90-е гг. под-твердили это: они почти в один голос говорили о привыч-ном для них обращении к «песмарицам» и даже серьезнымизданиям эпоса как к доступному и весьма выигрышномуисточнику.

Предпочтение, отдаваемое книге, я готов объяснять не-сколькими причинами. Во-первых, в книге обычно бога-тый — на все вкусы — выбор сюжетов, часто таких, которыхустным путем не получить; певец оказывается не стеснен-ным рамками знания «учителей»; я не говорю уже о том, чтокнига всегда под рукой в отличие от сказителей. Во-вторых,как правило, книга предлагает тексты полные, «хорошие»,отличающиеся безусловными поэтическими достоинствами.В-третьих, обращение к книге разрывает региональную зам-кнутость эпической традиции. Можно сказать, что с точкизрения интересов и вкусов эпической среды внедрениекниги в сказительскую практику дает живому эпосу новые


творческие импульсы. Однако же и негативные последствияне менее значительны. В сущности, описываемый процесскладет конец историческому изучению эпоса по живой уст-ной традиции. Мы имеем дело со «вторичными» текстами,которые невозможно использовать при изучении проблемгенезиса, для восстановления эпического замысла, прочте-ния глубинной семантики и т.д. Так, при изучении историичерногорской эпики я вынужден был замкнуть круг источ-ников на нескольких, специально критически отобранныхпубликациях конца XIX—начала XX в. [Путилов, 1982].

Другое дело — подключение «вторичных» текстов к ис-следованию специфики сказительского искусства, творчес-кой лаборатории певцов, типологии восприятия и обработкитекстов. Можно лишь частично согласиться с категоричес-кими утверждениями А. Лорда, когда речь идет о заучива-нии «фиксированных» текстов и появлении устойчивых,«правильных» текстов. Отношения певцов с книгой этим неограничиваются. Крайне желателен специальный экспери-мент, направленный на выявление фактов интерпретациипевцами книжных текстов и установление того, что проис-ходит с традиционным, «классическим» устным способомвоспроизведения песни, добытой певцом из книги. Важно идругое. Из моих бесед с черногорскими гуслярами, из ихкомментариев к пропетым песням, из их разговоров, реплики т.д. я вынес впечатление, что гусляры эти — по положе-нию своему современные крестьяне, служащие, учителя,монахи и т.д., — живя в современном социальном и быто-вом окружении, в то же время сохраняют традиционныйменталитет эпических певцов — с характерным отношениемк содержательному миру эпоса, к его героям и событиям, спониманием меры исторической его достоверности, со сво-им проникновением в его поэтическую и музыкальную сущ-ность. И эти признаки свидетельствуют о сохранении «уст-ной» традиции, хотя, конечно же, устои прежнего класси-ческого гуслярского искусства значительно поколеблены.Думаю все же, что рушатся они не от приобщения к книге,а по другим, более капитальным причинам социального,культурного и бытового порядка.


ТИПОЛОГИЯ ИСПОЛНИТЕЛЬСКОГО ИСКУССТВА

Эпос живет в системе устных реализаций. Самой типич-ной и распространенной формой их является выступлениесказителя перед специально собравшейся послушать егопубликой. Задержимся, однако, на тех типовых ситуациях,когда, собственно, о публичном исполнении говорить неприходится. На Русском Севере, например, было немалотаких знатоков былин, которых сказителями в полномсмысле этого слова назвать трудно: они помнили одну-двебылины, знали отрывки других и пели их либо для себя, ли-бо для очень узкого круга домашних. A.M. Астахова специ-ально отметила характерное для позднего периода бытова-ния эпоса исполнение «для себя», чаще всего — во времякакой-нибудь работы [Былины Севера, 1938, т.1, с. 15].А.Ф. Трухавая признавалась: «Как став ткешь — иной раззапоешь» [Русские эпические песни Карелии, 1981, с.113]. ОВ.П. Носове говорили: «Как выедет на лодочке (на рыбнуюловлю), так и запоет, так и слышно» [Былины Севера, 1938,т.1, с.407]. Н.Е. Ончуков писал: «Как и многие из моих ска-зителей, П.К. <Марков> во время пения что-нибудь делал,обыкновенно или ткал нитки для сети, или вязал эту самуюсеть» .[Печорские былины, 1904, с.331]. В.М. Михеев, по егособственным словам, пел мало, и лишь для себя: «Как накровати лежу — пою» [Былины Севера, 1938, т.1, с.219]. АИ.Г. Носов певал «от скуки, когда зимой ездишь за дровамиили летом на лодке» [Там же, с.436]. Сказительницы стар-шего возраста, некогда исполнявшие былины перед собрав-шимися, ограничиваются тем, что баюкают былинами вну-чат [Онежские былины..., 1949, т.1, с.267], или поют длясвоих детей и внучат [Беломорские былины..., 1901, с.29].

Уникальный случай уже из нашего времени: сын печорско-го сказителя, полковник, служил в Сибири; приезжая в гости котцу, он пел с ним; а в одном письме из Сибири поделился:«Все пою один, не хочу забыть наши старины» [Красовская,

Типология исполнительского искусства 79

1969, с.46]. На Севере же отмечены случаи, когда былины пе-лись во время каких-либо групповых занятий — тоже «для се-бя». Так, О. Сумкина вспоминала, как «женщины пели "сти-хи", собравшись вместе работать на прялках» [Архангельскиебылины..., 1904, т.1, С.463]; О. Юдина передавала рассказ мате-ри, которая «бывала на вечеринках и на трапезах, где старухипели» [Там же, с.267].

Русский Север знал «перехожих певцов» — мастеровых, ча-ще всего портных: они работали в домах заказчиков и при этомпели. Среди них фигурируют и такие известные сказители, какА.Е. Чуков по прозвищу Бутылка [Онежские былины..., 1950,т.2, с.461; Песни собранные..., 1989, т.1, с.50] и В.П. Щеголе-нок [Песни, собранные..., 1989, т.1, с.62,]. П.Л. Калинин, покапортняжничал, пел много, а как оставил это ремесло, петь сталреже и многое забыл [Онежские былины..., 1949, т.1, с.95].А.М. Астахова подметила характерный штрих: И.А. Ломтев,когда согласился ей петь, взял сети, сказав, «что так будет емуудобнее петь, и во все время исполнения пел» [Былины Севе-ра, 1951, т.2, с.584].

Как видим, пение «не для публики» бывало и в практикенастоящих сказителей. Но все же его нельзя считать нормойсказительского искусства.

Среди севернорусских сказителей —- мужчин и, можетбыть, особенно женщин, собиратели конца XIX—первой поло-вины XX в. встречали немало таких, которые когда-то зналимного былин и пели их, но по разным причинам (часто «занедосугом») забыли, разучились петь и либо вовсе не могливосстановить былое умение, либо делали это с трудом [Архан-гельские былины..., 1904, т.1, с.266, 520; 1910, т.Ш, с.478; 1939,т.П, с. 100; Печорские былины, 1904, с.З].

Пример из другой этнической культуры: как свидетель-ствует 3. Кыдырбаева, для киргизских сказителей пение водиночестве было чем-то противоестественным, и с ним ра-но или поздно расставались. Мамбет Чокморов, пробуя своисилы как манасчи в одиночестве, почувствовал, как парали-зуется правая сторона его тела. Потребовалось вмешатель-ство дяди, организовавшего публичное выступление молодо-го певца, чтобы все пришло в норму [Кыдырбаева, 1984,С.31].


Эпический певец рождается, растет, учится своему искус-ству, создает собственный репертуар, формируется как мастерв конечном счете ради систематических выступлений передпубликой. Функция выступающего сказителя отнюдь не сво-дится к исполнительско-артистической, акт исполнения в сущ-ности своей богаче и сложнее. Тем не менее художественноеначало в нем выступает как очевидное и преобладающее. Оно,как мы увидим, облекается в разнообразные ритуальные фор-мы.

К сожалению, подробных описаний актов исполнения унас не так много, наблюдатели чаще ограничивались общимихарактеристиками и отдельными подробностями. Все же типо^логию исполнительства и его вариационные формы можнопредставить.

У узбеков широко практиковались специальные дастано-пения, они могли продолжаться несколько вечеров, в них уча-ствовали странствующие певцы, которые со своим искусствомисходили вдоль и поперек Бухару, Шахразабз, Китаб, Самар-канд и их окрестности [Мирзаев, 1986, с.58, 64]. Помимо такихвечеров, полностью отдававшихся сказителям, обычным счита-лось приглашение бахши на различные празднества и торже-ства.

Богатырские эпопеи ойратов пелись «и на общественных ичастных пирах, празднествах, просто случайных пирушках»,исполнялись «при всяких сборищах и собраниях, в случаях ка-кой-либо многолюдной и долгой поездки, на караулах и в во-енных лагерях. Но чаще всего, и притом торжественнее, с со-блюдением всех старинных правил и обычаев, исполняли ой-ратские героические эпопеи в станках князей». Князья при-глашали певцов «не только на праздники или по случаю како-го-либо особого происшествия, но часто просто так, в самоеобычное время» [Монголо-ойратский героический эпос, 1923,с.24].

«Еще не так давно» (т.е. в конце XIX—начале XX в.) народлюбил слушать сказание о Джангаре, «к хорошим певцам езди-ли издалека, приглашали их на пиры, на свадьбы, на обще-ственные празднества. Еще более ценила их калмыцкая арис-тократия <...> Ни одно празднество, ни один пир в станке


нойона не обходился без выступления певца Джангариады»[Там же, с. 17].

Сказители не были привязаны к одному месту, но многоездили, посещая самые разные места. Казахский акын Джам-бул странствовал с домброй и песней по Семиречью и Кирги-зии один и совместно с другими акынами [Смирнова, 19496,С.372—373]. Калмыцкий сказитель Ээлян Овла за многие годы«объездил верхом, исходил пешком всю родную степь, побывалв долинах Мангышлака на юге, посетил кочевья торгутов ихошутов на востоке, выступал на свадьбах, пирах, пел на осен-них праздниках освещения очага, новогодних праздниках "зул"<...> посещал ставки калмыцкой знати» [Кичиков, 1967, с.82].

Это — типичная судьба большинства певцов у монголов итюрков. «В практику сказительства обязательно входит испол-нение сказаний в разных районах расселения этноса». Соответ-ственно этому обычаю, например, певец Алькуат разъезжал «свесны до поздней осени по Мангышлаку и среди казахов Тур-кмении и Каракалпакии» [Кунанбаева, 1987, с.102].

Нечто схожее было и у южных и восточных славян. Знаме-нитый сербский гусляр Филип Вишнич (начало XIX в.) в своихстранствиях побывал во многих районах Сербии, Боснии, захо-дил и в албанские и румынские земли [Цеди^, 1981, с.5]. Ук-раинские кобзари и лирники были бродячими артистами, ониходили по деревням, посещали ярмарки и храмовые праздни-ки, пели в степи, заходили в города, выступали всюду, где со-бирался народ, их слушали на Рождество, на Пасху... При этомкаждый кобзарь и лирник, будучи членом определенного брат-ства, знал отведенный ему для выступлений район и не долженбыл нарушить установленных границ. Обычно такие стран-ствия прерывались на зимний период, когда певцы оставалисьдома [Крист, 1902, с. 122 и др.].

Там, где сохранились живые очаги эпоса, достаточно былои своих сказителей. В эпических местах Югославии гуслярыпели «во время долгих ночей вокруг очага или при сборищах вдомах состоятельных крестьян, во время ритуальных и семей-ных праздников и вообще по всем радостным случаям, особен-но на свадьбах, которые до недавнего времени продолжалисьцелую неделю <...> В некоторых районах семья жениха и семьяневесты имели каждая своего певца, и они состязались в ис-полнении: кто споет лучше и дольше <...> Пели публичнотакже в кофейнях, главным образом среди мусульман, в монас-

82 ' Часть первая

тырях, церквах и на базарах. Пели, когда ехали на лошадях, нотогда без гуслей. Среди мусульман в северной и северо-западной Боснии есть певцы, которые зиму проводят целыемесяцы, странствуя из одного места в другое; в сезон Рамадананекоторые деревни и их кофейни ангажируют этих певцов навесь или часть тридцатидневного периода. Паши и лорды со-бирают таких певцов на Рамадан или по другим случаям, что-бы развлечь себя и своих гостей <...> Неудивительно, что пес-ни могли быть исключительно долгими — длиться много ча-сов, целую ночь и даже — у мусульман — две или три ночи»[Murko, 1990, рЛ.16].

По свидетельству В. Минича, села в округе договаривалисьмежду собою о распорядке пребывания гусляра М. Куртагича уних в зимнее время. Распорядок был так установлен, что Му-рат-ага в одном селе должен был провести 15 дней, и ему надобыло явиться в точно назначенное время. Если гусляра задер-живали, между селами возникали серьезные столкновения. Хо-зяева кофеен иногда объявляли гуслярские вечера, на которыеприходили послушать из разных сел [Minie, 1991, s.52].

Наряду с таким повышенным интересом существовализапреты на исполнение эпоса. На Русском Севере в ряде мество время Великого поста былин не пели, но можно было петьдуховные стихи [Песни, собранные..., 1989, т.1,'с.58]. Впрочем,в других местах былины — вместе с духовными стихами — какраз можно было петь в Великий пост, когда не принято былопеть другие песни [Архангельские былины..., т.1, с.234]. Скази-тели, отличавшиеся особой религиозностью, считали грехомпеть старины на Пасху [Печорские былины, 1904, с. 184] илидаже вообще могли считать, что «на старости-то лет грех-товедь петь» [Красовская, 1969, с.26].

Во время поездок по Черногории мне неоднократно при-ходилось сталкиваться с отказами гусляров петь — из-за коро-ты (поминального срока по случаю смерти кого-то из род-ственников): корота практически захватывала едва ли не всехжителей небольших сел. Нам удавалось иногда уговорить гус-ляров выехать за пределы села, и тогда они пели.

Ограничительные сроки касались кое-где и времен года.Пение дастанов обычно организовывалось с поздней осени доранней весны [Мирзаев, 1986, с.50]. «Обычно улигеры испол-няли в осенние и зимние вечера. Рассказывать улигеры летом<...> было нельзя <...> Исполняли только зимой <...> в январе,


в пору зимних холодов <...> Весной было нельзя — зима могларастянуться» [Бурчина, 1978, с.73]. После зимних холодов и влетнее время исполнять улигеры было нельзя [Уланов, 1965,С.103].

Впрочем, эти ограничения были не повсюду. У тувинцев«сказы рассказывали и летом, и длинными зимними вечерамипри свете костра, дома, в аале, и на охоте, <...> в тайге»[Гребнев, 1960, с.8].

Более строгими и устойчивыми были требования, относив-шиеся ко времени суток. По многим свидетельствам, законнымвременем выступлений сказителя считалась ночь. Выбор опре-делялся не просто естественным наличием досуга у большин-ства вероятных слушателей, но и идеологической и психологи-ческой установкой. Ночное исполнение эпоса у хакасов Май-ногашева объясняла тем, что «в прошлом его назначение былоне только в удовлетворении духовных потребностей людей, ониграл также роль магических действий...» [Алтын-Арых..., 1988,с.494-495].

У шорцев «героические поэмы принято сказывать, петьтолько ночью. Даже и сейчас трудно уговорить сказителя кай-лать днем. Существовало поверье, что дневное кайлание можетотнять память у кайчи и вызвать недовольство духов, которыемогут повредить и слушателям. Обязательным также было рас-сказывать начатую сказку в ту же ночь или перенести ее окон-чание на следующую ночь. Нередко оказывание растягивалосьна несколько ночей, и каждый слушатель считал себя обязан-ным дослушать сказку до конца» [Ай-Толай..., 1948, с. 18]. Еслигероические поэмы иногда исполнялись днем, то «без концо-вок». Как правило, исполнение происходило «после наступле-ния темноты», доводилось до конца либо завершалось в следу-ющую ночь, в противном случае сказитель становится забыв-чив, «тупеет» (буквально — «его мозги засыхают»), и «жизньего укорачивается» [Дыренкова, 1940, c.XXXVIII—XXXIX]. Удагомейцев (Африка) одни виды сказаний исполняются тольконочью, другие же — часто в дневные часы, на семейных сове-тах [Herskovits, p. 18].

Собиратели замечали, что в ряде регионов сказителям бы-ло непривычно петь днем. Так, запись «Джангара» осложни-лась, когда джангарчи попросили спеть в дневное время: не-смотря на выставленное угощение, оказалось очень трудно по-лучить согласие «на новый, совершенно необычный, способ


воспроизведения "Джангара". Этот процесс оказался мучи-тельным, и занятия то и дело прерывались» [Котвич, 1958,с.196].

Каракалпакский жырау утром и днем пел «очень апатичнои неохотно, оставляя в тексте большие пробелы» [Reichl, 1992,р.761.

Еще одно любопытное ограничение: улигеры «нельзя былоисполнять также в безлунные ночи» [Бурчина, 1978, с.73].

Продолжительность исполнения и регулирование переры-вов и возобновления также предусматривались традицией. Уузбеков «обычно вечер дастанопения длился до утренней зари.Большинство дастанов рассчитано на пение в одну ночь. А та-кие монументальные произведения, как "Алпамыш", исполня-лись за несколько ночей <...> Имеются предания о том, чтоотдельные сказители, обладавшие редким творческим даромимпровизации, могли петь тот или иной дастан в течение не-скольких cyroj£ и даже месяцами. Говорят, что хорезмскиебахши дастаны "Гороглы" при хане обычно пели семнадцатьдней. Сказывают, будто певец XIX века Суяв-бахши пел двад-цать одну ночь подряд <...> Рассказывают, что Амин-бахши,живший во второй половине XVIII—начале XIX века <...> втечение трех месяцев пел дастан "Алпамыш", и его пение слу-шали с неослабевающим интересом <...> Один из крупныхсказителей XIX века Эрназар будто шесть месяцев пел дастан"Алпамыш" во дворце эмира Насруллы» [Мирзаев, 1986, с.53—54].

У китайских сказителей исполнение одного произведениябыло рассчитано на 120 дней, по 2—3 часа в день. Рассказ об-рывался обычно в момент большого напряжения содержания[Рифтин, 1970, с.266-267].

Подготовка к исполнению предполагала некоторый ритуал.У узбеков хозяин дома, куда приехал бахши, собирал к вечеругостей. «Певца усаживали на почетном месте. Кругом, по сте-нам, а если гостей было много, и в середине комнаты, расса-живались взрослые мужчины. Женщины и дети в старое времяв таком собрании не участвовали и слушали за окнами идверьми. Вечер начинался с небольшого угощения» [Жирмун-


ский, Зарифов, 1947, с.29—31]. У дагомейцев аудитория огра-ничивалась в основном членами рода, взрослыми мужчинами,присутствовавшими на советах, Мальчики от 7 до 12 лет сиде-ли тихо в углу [Herskovits, р.17—18].

У калмыков к прослушиванию «Джангара» надо быловнутренне подготовиться, иначе пение оказывалось «весьмазатруднительным для сказителя» и могло даже «вызвать непри-ятные последствия для окружающих». Помимо всего прочего,заготавливалось порядочное количество араки [Котвич, 1958,сЛ98—199].

Ритуализованный характер имели и действия самого скази-теля, предварявшие начало исполнения. Бурятский сказитель«не сразу приступает к исполнению улигера. Весь как-то ухо-дит в себя, настраивается на эпический лад. Если позволяетвремя, старается уединиться» [Бардаханова, 1978, с.47].

Киргизский сказитель Балык «перед началом сказа долгоразминался, приговаривая, что все ниточки его поют, и толькоболее чем через час начинал свое сказание». Он должен былподготовить себя к долгому, вдохновенному и в тоже времяизнуряющему исполнению [Кыдырбаева, 1984, с. 17].

Улигерчин K.M. Доржеев занимал излюбленное место воз-ле печи, «сидел сначала строго и молчаливо, задумавшись. Ви-димо, припоминал содержание, внутренне настраивался». Же-на ставила ему на стол стакан чаю. Отпив глоток, он начиналпеть [Бурчина, 1978, с.77]. По наблюдениям Ц.Ж. Жамцарано,улигерчин «предварительно заготовляет возле себя чистую во-ду, чтоб пить время от времени, принимает полулежачее поло-жение, полузакрывает глаза, уходя весь в атмосферу своей эпи-ческой поэмы» [Образцы народной словесности..., 1918, c.XIV].«Исполнителю подстилали белый войлок, клали олбок — по-душечку для локтя, заранее приготовляли воду, для того чтобыпромачивать пересохшее горло. Ничто не должно было преры-вать эпосоведения» [Уланов, 1974, с.62; см. также: Уланов,1965, с.94].

Исполнитель эвенкийского нимнгакана, появляясь в чуме,«садился на почетное место — малу, на меховой коврик — ку-малан и, прикрыв глаза, некоторое время сосредоточенно мол-чал. Все присутствующие должны были сидеть тихо и не от-влекать его» [Эвенкийские героические сказания, 1990, с.80—81].


Таким образом, сказитель не просто внешне и внутреннеготовился к исполнительскому акту, занимая привычную длянего позу, но одновременно создавал вокруг себя психологи-ческую ауру, настраивал и себя, и публику на определенныйэмоциональный лад, заряжая всех важностью и торжественнос-тью предстоящего.

«Жыршы должен сидеть с упором на правое колено, подо-гнув под себя левую ногу и опираясь на копшек (твердую по-душку). Специальную сказйтельскую позу Бидас объяснял не-сколькими причинами: во-первых, она не позволяет сказителюстихийно, в порыве вдохновения, перемещаться, строго фик-сируя его местоположение; во-вторых, дает опору, необходи-мую в наиболее напряженные моменты исполнительства; в-третьих, создает психологическое преимущество, возвышая егонад остальными слушателями» [Кунанбаева, 1987, с. 108]. Спе-циальные позы были и у якутских олонхосутов (они сидели,положив ногу на ногу и держась одной рукой за ухо или щеку),и у калмыцких джангарчи (сидели особым образом на коленях)[Там же, с. 108].

Своеобразным введением в исполнение эпоса у бурят слу-жили загадывание загадок, рассказывание легенд и преданий,пение исторических песен [Уланов, 1968, с.79].

Вот одно из наиболее связных описаний ритуала подготов-ки выступления и естественного перехода к самому выступле-нию. Оно относится к бурятскому эпосу.

«В назначенный вечер слушатели собирались в юрте, кудаприходил сказитель, и располагались вокруг очага. Сказителяусаживали на самое почетное место на северной стороне очагана белый чистый войлок. В литературе, относящейся к XVIII ве-ку, есть указание, что сказитель держал в руке белую деревян-ную трость (очевидно, это березовая трость — типичный атри-бут белого шамана).

Затем наливали в чашечку свежее молоко и ставили накрышку юрты над входом. Молоко, по воззрениям бурят, —священная пища, белая пища, ниспосланная богом для че-ловека. Она же является ритуальной пищей добрых божестви духов. В данном случае — это угощение для всех пригла-шенных божественных существ, которые должны вскореявиться и всю ночь вместе со всеми слушать исполнениеэпоса.


В открытом очаге посредине юрты сгребают в кучу угли, азолу аккуратно разравнивают граблями, чтобы утром на нейможно было заметить божественных гостей. После всех этихприготовлений, когда стемнеет и на небе покажутся звезды,начиналось самое рассказывание улигера — со специальной"встречной" или "призывной" песни. Эта протяжная песняисполнялась антифонно: сказитель поет строку, хор ее тут жеповторяет. При этом каждая строка песни начинается с при-зывного рефлекса "а-э-э", "а-э-э", повторяемого вслед за ска-зителем хором <...> В этой песне призывают светлых небесныхбожеств — тенгриев. "Встречной" песней сказитель начинаетпение эпоса ровным напевным речитативом» [Дутаров, 1989,с.158—159].

Н. Шаракшинова приводит тексты «встречной» песни —«угталга». Здесь место исполнения выступает в образе дворца сокошками: «Начнем петь приятный для слуха улигер! <...> Досладкой дремоты споем улигер!» Далее в обоих приводимыхтекстах сам улигер и его исполнение раскрываются через ме-тафоры. Сначала:

Пора нам приоткрыть свои ящики —Стрел оттуда с десяток достать(Сундуки мы свои приоткроем,Стрел с десяток приведем мы в порядок).Из всех тринадцати хановО самом лучшем из них рассказать!

Затем:

Пора приоткрыть сундуки нам заветные —Стрел нам двадцать достать;Из всех двадцати трех хановО самом лучшем из них рассказать

[Шаракшинова, 1987, с.252;ср.: Шерхунаев, 19786, с.178-179].

Согласно другому автору, «почтенные люди» пели призы-вания, обращенные к улигершину:

Хороший, хороший улигер,Не прослушать ли нам?Лучшую из лисиц,Погнавшись, не поймать ли нам?

И ответ, продолжающий метафорическое уподоблениеулигера охоте:


Сундуки откроем,Тринадцать стрел достанем;Из тринадцати героевО старшем и лучшем расскажем

[Уланов, 1965, с .93-94].

Мотивы охоты на зверя (выдру, лисицу) всплывает и вдругих приводимых исследователями песнях [Агамжи Мер-ген..., 1938, c.XIII-XIV]..

Исполнению могла предшествовать инициатива слушате-лей. «В наступающей тишине кто-то произносит: Шыяан ам. Снеизменного шыяан ам, которое можно перевести "так вот","теперь", "далее", начинает и сказитель. Прикрыв глаза и по-качиваясь в такт мелодии исполняемого сказа, он повествует одревних <...> богатырях» [Гребнев, 1960, с.8].

Сказитель мог обратиться к собравшимся с вопросом, ка-кое сказание они хотели бы услышать. Вопрос «что мнеспеть?» бахши иногда облекал в форму терма (особый поэтиче-ский жанр, который сказители использовали для выступлений,промежуточных высказываний, лирических излияний и т.п.;терма часто импровизировались тут же). «Благодаря такомуприему возникает теплая творческая атмосфера, взаимопони-мание между сказителем и слушателями, сидящими с ним ли-цом к лицу» [Жирмунский, Зарифов, 1947, с.29; Мирзаев, 1986,с.53].

К. Рейхл приводит текст терма Полкана, обращенный ксвоему музыкальному инструменту и мелодии, открывающейисполнение (привожу в переводе с английского):

Твоя дека из абрикосового дерева,Твой резонатор из тутового дерева.Ты пришла, переполненная молитвой, из земли Катаган,Нет надежды, что я могу освободиться от твоей власти,моя домбра: ты несчастье для моего ногтя!Когда поднимается твоя мелодия,Полкан не может думать ни о каких словах;ни даже соловей, сидя на цветке базилика, не может петьподобно тебе.Твой голос звучит в приятной ночи,когда все женщины полны восторга.Ты мой адрак (полушелковое платье) и мой нарга,моя домбра: ты халат для голого!Когда я устанавливаю новую струну и вырываю старую,Ты говоришь с жаром в костях,так что люди не могут уйти и расстроить собравшихся.


Ты странствовала через Москву, Нижний, Казань, Ногаимоя домбра! Ты гуляла во многих городах!

[Reichl, 1992, р.99—100].

Вот перед нами целая система подступов к исполнению,принятая у сказителей шерабадской дастанной школы Бахшидолжен был:

«а) Проиграть партию музыки для того, чтобы определитьнастроенность музыкального инструмента; <Домбра считаласьнастроенной, если на ней можно было исполнить три музы-кальные партии>.

б) Исполнить одну или две терма.в) В большинстве случаев исполнитель терма "Нима ай-

тай?" ("Что петь?") или отрывки из некоторых дастанов. <...>Бахши стремится понять настроение, интерес слушателей,

а слушатели определяют исполнительский уровень сказителя,иными словами, происходит духовное сближение бахши иаудитории» [Эргашев, 1991, с. 11].

Шорский сказитель «обычно начинает с прелюдии, вовремя исполнения которой он как бы обдумывает свою поэму»[Дыренкова, 1940, с.Х].

Киргизский манасчи Сагымбай свои «вступительные пес-ни» пел в начале каждого более или менее крупного отрывкаили части поэмы. В этих своеобразных прологах он рассказы-вал о самом себе, о других людях, обращаясь к тем, кто при-гласил его. Исследователь отмечает с сожалением, что эти пес-ни либо не фиксировались при записи эпоса, либо опускалисьпри издании памятников [Лауде-Циртаутас, 1987, с.82].

Казахские жырау подготавливали слушателей к долгомуисполнению поэмы стихотворно-песенными импровизация-ми — «толгау»: они могли содержать рассказ певца о себе, освоих песнях, вообще — раздумья о поэтическом искусстве.«Никакой сказитель не приступит к исполнению эпоса, покане пропоет это толгау». В частности, предстоящее исполнениерисуется в таких метафорах:

Словно скакун, что выдерживает долгую скачку,Стану-ка я мерно перебирать копытами.Коль вы желаете слушать меня,Коль вы просите слов,Подобно сильному ливнюОбрушусь-ка я пред вами...

[Нурмагамбетова, 1988, с.178—181].


После такого краткого толгау сказитель может предложитьслушателям еще «ожерелье песен» или «выбор песен»: он пере-числяет известные ему дастаны, чтобы слушатели могли выб-рать один из них; при этом излагается краткое содержаниекаждого; сказитель спрашивает: нравится ли дастан, спеть лиего? «Что хочешь, той выбирай, все перед тобою расставлено.Что мне жалеть от своих слушателей!» и т.д.

Вот образчик такой поэтической демонстрации сказительс-кого репертуара:

В давно прошедшие временаВдоль по Уралу кочевавшая,Шелком опоясывавшаяся,С глазами горящими (жгучими),Со сладким дыханием, с медовыми речами,Певшая подобно соловью,Жила ваша старшая сестра Жибек,Любившая Тулегона.Коль стану петь о ней,Слушатели не смогут насытиться пением.Спеть ли вам о ней?Будете ли вы этим довольны?Если не хотите этого,Если вам не нравится это,Спою я вам другой дастан:Невыдуманный, правдивый.В месте Жидели-БайсыВ племени КонкратЖил бай по имени Байпур...

и т.д., около трехсот стихов [Там же, с. 183—185].

Эвенкийский сказитель, по видимому, не прибегал к како-му-то особому вступлению. «При полной тишине он начиналпроизносить зачин повествования, возвышенным, торжествен-ным тоном, постепенно наращивая темп речи и силу голоса»[Эвенкийские героические сказания, 1990, с.80].

Сколько бы ни длилось исполнение, прерывать его со сто-роны было нельзя. Никто и не смел этого делать. «Существова-ло даже поверие, что жизнь того, кто спит при рассказываниисказок, сократится». Сам сказитель — при длительном испол-нении — «время от времени прерывал повествование, послечего каждый раз начинал с шыяан ам» [Гребнев, 1960, с.8].Улигершин «временами делает незначительный перерыв с тем,чтобы немного отдохнуть или выпить глоточек чаю, проком-ментировать отдельные места» [Бардаханова, 1978, с.47].


Ц. Жамцарано подчеркивает роль вдохновения в процессеисполнения. «Стоит только остановить хотя бы на один мо-мент поющего рапсода или шамана, как он собьется, начнетпутать, и вдохновение его исчезнет. Если и удастся ему про-должать свое повествование, то уже в переиначенном виде, ивы принуждены будете писать вариант* опять новый вариант ит.д.» [Образцы народной словесности..., 1918, c.XIV].

В. Радлов заметил, что во время записи акт диктовки, не-обходимость повторов, вопросы собирателя «ослабляли в певценеобходимое для пения вдохновение, он не был в состояниипродиктовать песню с таким жаром» [Образцы народной лите-ратуры..., 1885, c.XVIII-XIX].

Процесс оказывания или пропевания эпоса имел две глав-ные стороны: собственно изложение поэмы, донесение до слу-шателя текста и исполнение как акт актерского, музыкальногомастерства.

Обратимся сначала к этой второй стороне.«Исполнение героического эпоса было своеобразным теат-

ром одного актера», — эти слова, сказанные по поводу эвен-кийского эпоса, приложимы к сказительскому искусству любойэтнической культуры [Эвенкийские героические сказания,1990, с.81]. Другое дело, что в каждой культуре этот театр при-обретал свои особенности и даже внутри отдельных культурразнообразился в зависимости от сложившихся исполнительс-ких школ, выучки и индивидуальности сказителя. «При всемразнообразии форм эпоса в них условно можно различить дваосновных вида: сказания, которые поются, как, например, ру-ны Калевалы, русские былины, ненецкие ярабц, и сказания сэпизодически появляющимися музыкальными частями, какякутские олонхо, туркменские сказания <...> бурятские и мон-гольские улигеры <...> эпические сказания эвенков» [Добро-вольский, 1966, с.384]. В перечне Б. Добровольского не учтенвид песенного исполнения с музыкальным аккомпанементом,наиболее типично представленный традицией Средней Азии,южных славян и др.

С Ю . Неклюдов следующим образом суммирует данные охарактере исполнения эпоса у монгольских народов: эпос «рас-


сказывается, рецитируется, поется <...> Прозаический рассказили декламация прерывается игрой на домбре <...> Все видыустного исполнения — от прозаической речи до пения» [1984,с Л 24-426]. И далее тот же автор переносит эти наблюдения на«мировую фольклорную традицию», в которой «основными яв-ляются два вида исполнения героического эпоса: во-первых,пение (рецитация) и, во-вторых, рассказывание со вставнымипоющимися (речитативными) фрагментами». И еще: «Речита-тив может произноситься с инструментальным сопровождени-ем или без него» [Там же, сЛ26].

Уже из вышеприведенных цитат явствует, что, во-первых,пение и сказывание являются как бы равноправными способа-ми исполнения эпоса, что, во-вторых, они могут в пределаходного сказания чередоваться и что, в-третьих, в любом случаеот сказителя требуется особое, эпическое голосоведение.

«В эвенкийских нимнгаканах можно найти ряд общих чертс эпическими произведениями тюркских и монгольских наро-дов», в том числе это — форма исполнения (пение и речита-тив) [Эвенкийские героические сказания, 1990, с.4]. Прямаяречь в них поется, «все остальное повествуется. Прежде и этоттекст передавался речитативом» [Исторический фольклор...,1966, сЛ2]. Как уточняет Б. Добровольский, у эвенков «поютсятолько наиболее пространные реплики, которые условно мож-но назвать монологами; диалоги же остаются в составе прозаи-ческого или ритмизованного сказа» [Добровольский, 1966,С.389].

«Эхирит-булагатские улигершины поют более архаичныеулигеры протяжно, без сопровождения игрой на хуре или дру-гом каком-нибудь инструменте. Инструмент как игровой мо-мент является лишним <...> Древние улигеры исполнялись безмузыкального сопровождения. Оно появляется у степных родов<...> и часто улигер исполняется напевным речитативом, от-дельные места поются в сопровождении хура» [Уланов, 1974,С.70—71; см. еще: Уланов, 1965, с.102—103]. «По наблюдениямА.И. Уланова, бурятский сказитель А. Тороев начинал петьулигер, аккомпанируя себе на хуре, но постепенно переходилна речитатив и оставлял инструмент, а снова обращался к немутолько после передышки» [Неклюдов, 1984, с.128—129]. «БураБарнаков не "рассказывает", а поет улигер. Правда, его "пе-ние" отличается от обычного пения некоторым своеобразием.Он поет, переходя иногда на речитатив, а иногда его пение на-


поминает исполнение шаманского гимна» [Хомонов, 1968,с.64]. Об одном из бурятских сказителей сообщается, что онисполнял улигеры только сказыванием (речитативом). «Петьон не мог: не было голоса <...> Рассказывал он улигеры сти-хотворно, не задумываясь и не останавливаясь ни на минуту»[Бурчина, 1978, с.74].

«Современный халха-монгольский улигер представляет со-бою с внешней стороны произведение, в котором стихи чере-дуются с прозой. В подавляющем количестве записанных досих пор улигеров мы находим многочисленные вставки в сти-хотворный текст значительных кусков прозы <...> Такого родаулигеры являются результатом известного разложения халха-монгольского героического эпоса» в аратской среде [Поппе,1937, с. 112].

«Джангар» «обычно распевается под аккомпанемент музы-кального инструмента — хуур или яхто. Но в отдельных случа-ях песни сказывались без музыкального сопровождения, нообязательно напевались на определенный мотив, причем каж-дый исполнитель отличался своей манерой и подходом к еговоспроизведению» [Сангаджиева, 1967, с.4].

По словам Г.М. Настиновой, «в джангароведении установ-лено, что для эпической традиции калмыков характерны сле-дующие типы исполнения "Джангара": певческое — "дуулЬн",которое представляет собой мелодико-распевную речитацию,сказительское — "келлЬн" и смешанное — "дуули келдг", со-четающее пение и стихотворный речитатив» [Джангар, 1990,С.432].

У тувинцев: «Под мелодию, обусловленную тем или инымтемпом, низким или высоким звучанием голоса, сказитель ис-полняет героические сказания речитативным напевом» [Греб-нев, 1960, с.38].

У хакасов «весьма редко встречается комбинированныйспособ исполнения, когда исполнитель большую повествова-тельную часть сказания декламирует, а для того чтобы подчер-кнуть особо важные моменты (диалог, прямая речь и др.), при-бегает к обычной манере народного пения, сопровождая егоигрой на музыкальном инструменте. Этот способ называютыряан ызарм ымах — букв, "сказывать пением". К нему обра-щаются, как правило, исполнители, не владеющие манеройгортанного пения, в основном женщины» [Стоянов, 1988,с.577]. «Обычно по окончании вступительного или связующего


инструментального наигрыша хайджи исполняет речитативнымхаем повествовательную часть. Каждой строфе, а иногда и по-лустрофе повествования <...> предшествует протяжный возглас"э-эй!" или "э-э!" скачком на кварту вверх» [Там же, с.586].Гортанное пение в сопровождении чатхана имеет специальноеопределение (букв, «гортанным пением сказывать сказание»)[Там же, с.577].

В башкирских сказаниях стихи обычно чередуются с про-зой. «Прозаическая часть рассказывается, а стихотворная поет-ся без сопровождения музыкального инструмента» [Сагитов,1977, с.489]. «В прозаическом повествовании раскрывается,главным образом, сюжетная канва эпического сказания, а эмо-циональная сфера и наиболее героические моменты, диалоги, атакже отношение самого сказителя к происходящему в эпосе(сочувствие или осуждение) передаются возвышенно звучащимтирадным <...> стихом, исполняемым в речитативно-распевнойманере» [Атанова, 1977, с.493].

Киргизские сказители «в противоположность исполнениюэпоса у большинства других, в том числе и тюркоязычных, на-родов <...> поют "Манас" без сопровождения какого-либо му-зыкального инструмента» [Жирмунский, Зарифов, 1947, с.86].

Русское сказительство (северное) знает преимущественно«одноголосные напевы декламационного характера». В то жевремя они «представляют собой законченные музыкальные по-строения, постоянно повторяющиеся», и специалисты отмеча-ют внутри северной традиции тянущуюся «линию постепенно-го усиления песенности». «В напевной сказительской речибольшую роль играет попевочно-интонационное варьирова-ние» [Добровольский, Коргузалов, 1981, с.23—28]. «Характер-ной чертой русского песенного эпоса является отсутствие зак-репленности напевов за текстами <...> Каждый певец обладаетодним или несколькими напевами, на которые поются различ-ные по содержанию тексты» [Там же, с.31].

Непосредственные впечатления собирателей от слушанияими былин позволяют выразительно дополнить эту общую тео-ретическую характеристику севернорусского эпического мело-са. Вот как описал первую свою встречу с «живым» былиннымисполнением П.Н. Рыбников: «Меня разбудили странные зву-ки: до этого я много слыхал и песен, и стихов духовных, а та-кого напева не слыхивал. Живой, причудливый и веселый, по-рой он становился быстрее, порой отрывался и ладом своим


напоминал что-то стародавнее, забытое нашим поколением»[Песни, собранные..., 1989, т.1, с.53]. П.Н. Рыбников обратилвнимание на умение сказителей в рамках однообразия напевовискусно их варьировать: «Перехваты и колена голоса даюткаждой былине особый характер. Один и тот же быстрый голосочень весел в "Ставре", в "Потыке" как-то заунывнее, а в"Вольге и Микулушке" выходит торжественным». Это замеча-ние относится к исполнению Т.Г. Рябинина. У Козьмы Рома-нова «тоже три или два напева, и все его пение на каких-нибудь трех нотах, но вибрации голоса действительно помога-ют ему разнообразить напевы» [Там же, с.71]. И еще о Т.Г. Ря-бинине: «Напев былины был довольно однообразен, голос уРябинина, по милости шести с половиною десятков лет, неочень звонок, но удивительное умение сказывать придавалоособенное значение каждому стиху <...> И где Рябинин на-учился такой интересной дикции: каждый предмет у него выс-тупал в настоящем свете, каждое слово получало свое значе-ние!» [Там же, с.58].

А вот одно из современных наблюдений над манерой пев-ца: он пел «тихим, слегка надтреснутым старческим, но яснымголосом <...> Спокойная, объективно-уравновешенная манерапения, в то же время без отрешенности от излагаемых событийвоскрешала представление о подлинном эпическом "сказыва-нии"» [Красовская, 1969, с.25].

Бывало, что северные сказители могли сбиваться с пенияна рассказ, либо нередко вовсе отказывались от пения, пре-вращая былину в бывальщину, но все эти случаи можно рас-сматривать как проявления отступления от классической мане-ры и даже разрушения вековой эпической традиции. Эпичес-кая среда могла оценить искусство «рассказывания» былин, новсе же манеру «петь старину» явно предпочитала [Харузина,1890, с.70-71].

У армян эпос «сказывается нараспев, ритмической речью, аотдельные эпизоды поются, и эти отрывки, звучащие как пес-ня, сохраняют стихотворную рифмованную форму» [Орбели,1956, с.7].

«В исполнительской манере бахши наблюдается разнообра-зие подачи материала: проза рассказывается нормальным голо-сом, то есть в естественном для него регистре, с ровной окрас-кой и силой звука, а поэтический стих гортанной манерой, что


вносит определенное разнообразие, темброво-регистровое идинамическое» [Абдуллаев, 1989, с. 115].

У казахов «события жизни витязя, его подвиги, словом все,что составляет собственно повествование, рассказывается про-зою, стихи же употребляются только в то время, когда геройпоэмы или главные участвующие в ней лица должны говорить»[Валиханов, 1904, с.225].

В.Л. Серошевский привел сведения о «драматизированномпении» у якутов. «Группа певцов, собравшись вместе, догова-ривается исполнять всем известную песню сообща. Один со-глашается рассказывать то, что подлежит рассказу, именно:описание местности и хода действия; другой исполняет партиюдоброго героя-богатыря; третий — его противника, богатырязлого; иные берут на себя исполнение песни отца, матери,жен, любовниц, сестер, злых и добрых шаманов и духов, нако-нец, коня, который в якутском эпосе играет роль немалую<...> Говорят, в старину <олонхо> иначе не исполнялось. Занедостатком певцов один и тот же исполняет несколькопартий. Я слыхал одну олонхо (так! — Б.П.), исполненную че-тырьмя зараз певцами. Поют они, конечно, по очереди в пос-ледовательности рассказа. Этот способ петь былины куда кра-сивее единоличного, но практикуется он все реже и реже»[Серошевский, 1896, с.592].

«Нартовский эпос адыгов <...> в певческой форме пшинат-ди, казалось бы, хоровой, реализует именно эту универсалию(т.е. роль сказителя-профессионала. — Б.П.) через запевалу-солиста, излагающего текст, ибо хор ("ежу") не излагает текст,а лишь поет припев после каждого стиха или полустиха анти-фонно, иногда стреттно, либо одновременно с солистом»[Земцовский, Кунанбаева, 1989, с. 15].

Элементы ансамблевого исполнения имели место у север-норусских и карельских сказителей. По наблюдениям А.М. Ас-таховой, на Печоре «отмечен случай систематических большихсобраний (человек около 10) специально для коллективногоисполнения былин» [Былины Севера, 1938, т.1, с.47]. На фактытакого исполнения указывали и другие собиратели [Архангель-ские былины..., 1939, т.II, с.26, 336; Былины Пудожского края,1941, С.466; Онежские былины..., 1950, т.2, с.614]. Имело местотакже парное пение, чаще всего — близких родственников —братьев, сестер, отца и сына; один пел былину, другой подпе-вал [Беломорские былины..., 1901, с.553; Архангельские были-


ны...*, 1904, т.1, с.334-335; 19ГО, т.Ш, с.525; Былины Севера,1938, т.1, с.46, 232, 367, 471, 478-479]. Ю. Красовская быласвидетельницей акта, по ее словам, «старинного "артельного"пения» на Печоре двух старых сказителей. Муж «начинал каж-дую строку один», жена «подхватывала напев, варьируя его, инеизменно строку заканчивала уже одна. Притом на послед-ний, протянутый слог каждой предыдущей строки "накладыва-лось" начало последующей строки» [Красовская, 1969, с.41].По мнению собирательницы, «в еще сравнительно недавнеевремя былины на Печоре были коллективным, хоровым жан-ром» [Там же, с.58].

О фактах совместного и ансамблевого исполнения дум из-вестно по некоторым свидетельствам XIX—XX вв. [Хоткевич,1903, с. 100; Южно-русская песня..., 1904, с. 126; Кирдан,Омельченко, 1980, с.31—32].

«Амебейное» исполнение рун «сводилось к тому, что одинпевец пел первый стих, второй певец в той же ритмике пере-певал другими словами содержание этого стиха во втором сти-хе, создавая, таким образом, поэтический повтор, — тем вре-менем первый складывал третий стих и пел его, второй певецперепевал его в четвертом стихе и т.д.» [Избранные руны...,1948, с.7]. Э.Лённрот с чужих слов описывает, как происходилотакого рода парное исполнение: два рунопевца «садятся рядомлибо друг против друга и, взявшись либо за одну, либо за оберуки, начинают петь. При пении они размеренно покачивают-ся вперед и назад, и создается впечатление, будто они по оче-реди тянут друг друга к себе» [Путешествия..., 1985, с. 134].Комментатор, впрочем, замечает, что в Карелии подобная ма-нера не была зафиксирована [Там же, с.ЗП].

Нечто напоминающее характер парного исполнения у рус-ских и карел находит в совсем другой эпической культуреСЮ. Неклюдов: «Элементы коллективности исполнения в хо-ри-бурятской традиции связаны с выделением из среды слуша-телей особых "помощников" сказителя, подпевающих ему впервую очередь» [1984, с. 136].

В конечном счете, и такая манера реализует — через «запе-валу-солиста» — «первую и кардинальную универсалию» эпо-са — роль сказителя-мастера [Земцовский, Кунанбаева, 1986,С.74].

Есть сведения о коллективном исполнении дастанов у уз-беков небольшой группой (в 3—5 человек) во главе со стар-

98 • Часть первая

шим, «учителем»: он открывает пение, остальные аккомпани-руют на инструментах, все вместе подхватывают припев. Затемвместо старшего певца пение продолжает следующий, а пер-вый присоединяется к сопровождающим, и так исполнениепродолжается по установленной очереди [Жирмунский, Зари-фов, 1947, с.55-56].

И.И. Земцовский и А. Кунанбаева предлагают следующуюстадиальную и этнорегиональную типологию исполнительскихформ эпоса: 1) сольное исполнение в трех основных видах:сказывание, пение и смешанного типа (рассказ с рецитацией ипением); 2) ансамблевое исполнение (тип антифонного пения,тип рунического «дуэта»и тип запевания с хором). Обе формымогут быть с инструментальным сопровождением и без него[Земцовский, Кунанбаева, 1986, с.74]. Здесь же уточняется:«Количественно явно преобладает сольное исполнение».

В тех случаях, когда в исполнении эпоса сочетаются стихии проза, наиболее типичны три позиции: 1) стихами передают-ся речи персонажей, прозой — все остальное (хори-бурятский,эвенкийский, якутский, огузский, киргизский эпосы); 2) сти-хами излагаются «общие места», основное же движение сюже-та — прозой (восточно-монгольский, хакасский, башкирскийэпосы); 3) песенные фрагменты дублируются пересказами[Неклюдов, 1984, с. 131]. Как заключает тот же автор, «в наи-большей степени ритмизуются те части эпоса, в которых сю-жетное движение замедляется» [Там же]. По мнению В. Жир-мунского и X. Зарифова, «смешанная форма (т.е. чередованиестихов и прозы. — Б.П.) имеет широкое распространение вэпосе и народном романе тюркоязычных народов. Относитель-ная древность этой формы засвидетельствована "Китаба Кор-кут"». Впрочем, они же отмечают, что многие эпические песниказахов, сибирских тюрков, а также киргизский «Манас» знаюттолько стихотворную форму [Жирмунский, Зарифов, 1947,С.437].

Отмеченное С. Неклюдовым дублирование пения переска-зом иллюстрируется следующим свидетельством А. К. Стоянова:«Как объясняют сами исполнители, пересказ спетого отрывкадается потому, что не все слушатели сразу могут уловить текстили его отдельные детали. При пересказе хайджи может изла-гать его несколько шире, тем самым как бы поэтически рас-цвечивая текст, и даже может, пересказав сжатый текст, про-должить дальнейшее изложение <...> декламацией» [Стоянов,


1988, с.587]. Другое свидетельство: шорский сказитель «содер-жание пропетой части затем передает словами без пения»[Дыренкова, 1940, с.Х].

Во многих культурах музыкальный инструмент не просто«сопровождает» вербальный акт, но выполняет и свою соб-ственную функцию изложения эпоса. Многочисленные приме-ры подтверждают многовариантность отношений голоса и ин-струмента при исполнении эпоса.

Говоря о казахской эпической традиции, Б.Г. Ерзаковичвыделяет три основных вида «музыкального воплощения эпосаи легенд»: песенно-речитативный, музыкально-иллюстратив-ный (фрагментарный) и музыкально-завершенный. К первомуон относит «исполнение эпоса в стихотворной форме, называ-емой жыр (силлабические по строю стихи, имеющие 7—8 сло-гов в строке), на короткую, небольшую по диапазону, равно-мерную по ритму мелодию, предваряемую вступительным воз-гласом». По ходу исполнения жыршы ее «варьирует, расширяетили суживает отдельные попевки, фразы или предложения»,сопровождая аккомпанементом на домбре или кобызе. В каче-стве примера Ерзакович приводит исполнение эпоса «Алпа-мыс» [Ерзакович, 1966, с. 160—161]. Второй вид: «Основное со-держание эпоса зачастую исполняется в декламационной фор-ме, без песенно-речитативной канвы. Однако в процессе пове-ствования некоторые монологи и сцены жыршы передает во-кальными или инструментальными фрагментами <...> Инстру-ментальные фрагменты обычно изображают скачущего на конебатыра, полет птиц, имитируют голоса животных и т.п.» [Тамже, с.168, с подробным разбором на с.169—219]. «Третий видвоплощения казахского эпоса — музыкально-завершенные поформе произведения, имеющие самостоятельное художествен-ное значение. Перед игрой жыршы или кюйши передает ос-новное содержание эпоса и, заключая его словами: "А теперьпослушайте, как расскажет об этом домбра" (или кобыз, илисыбызга), исполняет кюй, в котором музыкальными средства-ми воссоздается рассказанное» [Там же, с.219, с примерами нас.219-227].

«Для устного исполнения африканских эпосов (речь идет онаиболее развитых и разработанных эпических преданиях) ха-рактерно, как правило, чередование — в той или иной пропор-ции — исполняемого речитатива прозаического повествованияс песенными стихотворными вставками. Большую роль играет


при этом музыкальное сопровождение на кора, нгуни и другихинструментах. Обыкновенно сказитель аккомпанирует себесам, в отдельных случаях это делают его ученики или помощ-ники. Каждой "теме" эпического предания — тот или инойэпизод, появление на сцене основных действующих лиц, эле-менты характеристики персонажей (бой, предательство, отвага,звукоподражания конскому галопу, звучанию "барабанов вой-ны", женскому плачу, мычанию коров и т.п.) — соответствуетсвоя музыкальная мелодия, являющаяся "знаком" данной те-мы» [Котляр, 1985, с.45]. И тут же: «Часто сказитель замолкает,предоставляя слово своему инструменту; заклиная одной музы-кой, он рисует целые картины, не нуждающиеся в речевом со-провождении» [Там же].

«Наиболее традиционным и любимым в народе являетсяисполнение эпоса гортанным пением в сопровождении чатхана(шести- семиструнный щипковый <...> Гортанное пение безсопровождения на музыкальном инструменте у хакасов не бы-тует)». Встречается, впрочем, и «обычная манера» пения, со-провождаемого игрой на музыкальном инструменте [Стоянов,1988, с.577].

«Дастаны <...> состоят из стихотворных партий, чередую-щихся с соединительными прозаическими отрывками. Стихипоются под аккомпанемент музыкального инструмента — дом-бры (двухструнная балалайка) или кобуза (двухструнная скрип-ка с полым резонатором); проза у хороших сказителей — риф-мованная и ритмическая, говорится или сказывается речитати-вом, в котором музыкальное сопровождение только слегкамаркирует ритм» [Жирмунский, Зарифов, 1947, с.24].

Казахский певец утверждает, что «без домбры слова на па-мять не приходят». Вся стройность Законченность, красота>слов в домбре [Кунанбаева, 1987, с. 104].

После поэтического вступления жыршы «играет на кобызеили домбре музыкальный фрагмент, иллюстрирующий содер-жание переданного» [Ерзакович, 1959, с.251]. Другой замеча-тельный пример — исполнение на домбре эпического кюя:«При исполнении программных инструментальных произведе-ний кюйши (домбрист или кобзист) в коротком рассказе пере-давал содержание, а затем говорил слушателям: "А теперь по-слушайте, как расскажет об этом моя домбра (или кобыз)"»[Там же, С.256].


Вот очень важное наблюдение Б. Владимирцова: «Все ви-денные мною певцы героических эпопей придавали огромноезначение балалайке —- тобшуру, говоря, что без нее очень труд-но, почти невозможно вдохновиться, разгорячиться. Диктуетмне однажды баитский рапсод эпопею и замечает особенностиэтой были: одно действие, нет разных эпических подробнос-тей, повторений, прославлений. Но, прибавляет сказитель, ес-ли бы ему пришлось петь эту песню с тобшуром, то наверноебы он вставил много постороннего, явившегося под влияниемвдохновения <...> Рапсоды настолько привыкают исполнятьсвои эпопеи с тобшуром, что порой чрезвычайно затрудняются«рассказывать» былины, а тем более диктовать. Сколько раз<...> диктует мне певец <...> знает ее мастерски, диктует пре-восходно, и вдруг остановка, минутная забывчивость, нить рас-сказа прервалась; берет тогда рапсод свой тобшур и поет пос-ледние продиктованные мне только что стихи, и тотчас даль-нейшее приходит ему на память <...> Аккомпанемент и словаэпопеи для ойратского рапсода одно и то же, одно слитое инеразрывное» [Монголо-ойратский героический эпос, 1923,с.38-39].

По наблюдениям С. Неклюдова и Ж. Тумурцерена,«четкий "хореический" ритм эпического речитатива <...> под-черкивался при аккомпанементе ударами древка смычка о ре-зонатор хучира, и это "отстукивание" ритма не прерывалось ниразу» [Неклюдов, Тумурцерен, 1982, с. 10].

В Синьцзяне джангарчи исполняли эпос под аккомпане-мент тобшура или биив (скрипки). «Из всех народных инстру-ментов спутником джангарчи была домбра. Однако инструмен-тальное сопровождение в традиции джангарчи не было обяза-тельным» [Джангар, 1990, с.432; там же — характеристика эпи-ческих напевов с примерами, с.433—452].

«Слитость» и «неразрывность» слова и инструмента отли-чают искусство югославских (сербских, черногорских, мусуль-манских) гусляров. Гусле — однострунный смычковый инстру-мент, из которого извлекается густой, мощный, красочныйзвук — «бйтни» (существенный. — Б.П.) элемент песни. «К гу-дению гуслей певцы приспосабливают отдельные стихи; безмузыкального сопровождения трудно достигнуть, чтобы однаюнацкая песня была бы спета хорошо» [Меденица, 1975, с.164].Знаменитый сербский гусляр Тешан Подругович хорошо умелударять по гуслям, но не пел при этом, а «сказывал», однако


сохранял поэтическую фактуру своих песен [Там же, е.70]. Ис-полнение без гуслей возможно (например, в пути), но все-такипризнается не отвечающим полностью норме. Всякий, слы-шавший (и наблюдавший) исполнение юнацкой песни, убеж-дался воочию в значимости гуслей. Певец некоторое время на-страивает инструмент (предварительно он разогревается надочагом), следуют пробы. После некоторой паузы, когда гуслярсосредоточивается, как бы вспоминает что-то, он начинаетвступительный наигрыш, который одновременно сразу же со-здает атмосферу эпического пространства, готовит слушателейк восприятию песен, подводит самого певца к песне и, в сущ-ности, уже тем самым начинает эпическое повествование —неизвестно пока (слушателям), какое конкретно, посколькумелодии закреплены не за определенными сюжетами, но загуслярами.

Музыкальные формы хакасского эпоса «представляют со-бой многократное повторение наигрыша — стержня в рамкаходного эпизода.

Этот наигрыш звучит то как вступительный ко всему эпи-зоду, то как связующий междустрофный, то сопровождает хай.Эта многократная повторяемость создает замкнутый круг внут-ри эпизода. Каждый новый эпизод в большинстве случаев ос-новывается на новой музыкальной теме» [Стоянов, 1988, с.582].

В монгольском эпосе «мелодия хура — это первые звукиулигера. С нее начинается также всякий новый отдел эпопеи.Обычно она сопровождается текстом, но может излагаться иодним хуром» [Кондратьев, 1970, сЛ01].

Румынские эпические песни обычно начинаются с инст-рументальной интродукции, которую играет певец и члены ан-самбля, сопровождающего его исполнение. Эта интродукциясодержит мелодические темы, которые продолжаются, разви-ваются и разукрашиваются певцом при дальнейшем исполне-нии. При этом певец призывает аудиторию к вниманию иприглашает слушать песни [Beissinger, 1988, р.296].

Специалисты неоднократно указывали на большую рольбандуры или лиры в исполнении дум [Южно-русская песня...,1904, .с.111-112, 175-176; Колесса, 1969, с.59-64; Квитка,1973, с.287].

Музыкальный инструмент в исполнительском акте эпоса —не только источник значимого звучания, но и предмет, испол-ненный особого символического содержания.


«Среди сказителей широкое распространение получилосравнение домбры со скакуном ("сев на скакуна, понесся" —то есть начал исполнение)» [Мирзаев, 1986, с. 100].

У черногорцев в особенности гусле приобрели характерсимвола, воплощающего национально-патриотическое, герои-ческое, воинственное начало. Еще и в наши дни встречаютсягусле, украшенные деталями, которые читаются соответствен-ным образом. Сошлюсь на экземпляр, подаренный мне когда-то Обществом гусляров и поэтов г.Никшича. Головка гуслейвенчается изображением Милоша Обилича — эпического герояКосовской битвы, и Карагеоргия — вождя Сербского восстанияначала XIX в. Оба изображения обрамляются ножами в руках.На середине грифа — еще один герой, черногорский воеводавремен Балканских войн. Большой колок представляет искусновырезанную и отполированную голову змеи. Смычок украшаютпереплетенные змеи, и такие же змеи стелются по заднейстенке деки и обратной стороне грифа. Змеи — символы воин-ских дел и героических качеств.

Гусле и сейчас можно встретить чуть ли не в каждом чер-ногорском доме. Большинство их немо — гусляров становитсявсе меньше, -— но хранятся они не в качестве украшений инте-рьера или сувениров, а как вещественные символы былой чер-ногорской славы, борьбы за свободу.

Сакральное отношение к музыкальным инструментам, уча-ствующим в исполнении эпоса, поддерживается преданиями обих необычном изготовлении и сохраняющимися правиламипользования ими. Согласно легенде, Коркут-ата (т.е. дед Кор-кут, герой древнего огузского эпоса) «мечтал сделать себе та-кой музыкальный инструмент, на котором можно было бы ис-полнить любую мелодию. Долго мучился он, выбирая нужноедерево, но ничего у него не получалось. Однажды, бродя полесу в поисках дерева, он увидел шайтанов. Шайтаны попро-сили его показать музыкальный инструмент, который он изго-товляет. Но Коркут-ата не согласился. Сделав вид, что уходитиз лесу, он обошел их стороной, подкрался тихонько и сталслушать, о чем они говорят. А они говорили как раз о нем:"Коркут-ата не сможет сделать кобыз, так как он не знает, чтоиз обычного дерева его не сделаешь. Нужно взять ствол сухогодерева джида (лохо), сломанного диким кабаном, сделать изнего желобок, обшить шкурой головы крикливого верблюда,сделать струны из хвоста звонко ржащего жеребца, укрепить их


на подставке из сухого обломка тыквянки и натереть струныклеем растения сасык-курат (эремирус) — вот это был бы на-стоящий кобыз!" Коркут подслушал все это и сделал так, какговорили шайтаны. Очень хороший кобыз получился у него!Вот почему Коркут-ата считается "ниром" (покровителем) иг-рающих на кобызе» [Аимбетов, 1965, с.П—12].

Вот комплекс требований к хучиру, частью реальных, час-тью — полуфантастических: «Колки хучира должно делать изразного дерева, чтобы у струн получался неодинаковый звук;подставка у хучира должна быть сделана из кости человеческо-го подбородка <...> Она заставляет хучир "петь" с особой вы-разительностью. Для волоса смычка предпочтителен хвост ло-шади измученной — тогда он сумеет выразить всю тоску и ра-дость музыканта» [Берлинский, 1933, с.15].

Рассмотрим теперь ту сторону исполнительства, котораясвязана с мастерством голосовой выразительности певца.И.И. Земцовский и А.Б. Кунанбаева в качестве одной из кон-ституирующих универсалий сказительского исполнительстваназывают «прежде всего тип интонирования»: «Вокруг негосконцентрирован целый веер универсалий — и повествователь-ная интонация, и звукотембровый идеал, и эмоциональное на-пряжение, и искусство образной рецитации» [Земцовский, Ку-нанбаева, 1986, с.79]. Говоря об интонировании, авторы следу-ющим образом подытоживают свои наблюдения: «Какой быконкретно ни был звуко-тембро-темпоидеал музыкально-эпи-ческого интонирования, различный в разных регионах, онвсегда, в каждом этническом стиле или музыкально-фольклор-ном диалекте имеется как безусловно выделенный, исполни-тельски маркированный, специфичный, более или менее от-личный от исполнительского идеала других (неэтнических)жанровых групп. В этом смысле можно сказать, что функцио-нально-стилевое единство музыкально-эпического сказитель-ства значимее конкретного эпического напева, конкретной ме-лодики <...> Это то искусство, которое с одинаковым успехомприменяется в эпических сказаниях любой протяженности илюбого конкретного содержания — лишь бы это содержаниеотвечало традиционным представлениям данного этноса обэпическом, о том, что достойно эпической передачи, эпичес-кого статуса, эпического ореола» [Там же, с.76].

Башкирские сказители в ходе исполнения «подчеркиваютконцы полустроф и строф ферматами различной продолжи-


тельности, по-разному окрашивают звук, то высветляя, то сгу-щая тембровую окраску голоса, используют приемы глиссанди-рования при интонировании широких интервалов и своеобраз-ное вибрато при окончании строф; широко пользуются дина-мическими оттенками, усиливают громкость звучания в куль-минационных, особенно патетичных по содержанию строфах»[Атанова, 1977, с.493].

А.Решетникова, говоря о своеобразной просодии эпическо-го повествования, называет ее «музыкальной в силу ритмично-сти и особой манеры произнесения», ее стремительного темпав сочетании с торжественностью настроя [1993, с.48].

Сказителю «непременно требуется сильный голос с богатойтембровой палитрой» [Земцовский, Кунанбаева, 1986, с.75].Наблюдатели свидетельствуют: «Хайджи должен петь богатыр-ским голосом» [Стоянов, 1988, с.578]; «Особенно большой из-вестностью пользуются хайджи со звучным, льющимся хаем,которые обладают при этом хорошей дикцией, и текст потомухорошо разобрать» [Там же, с.579]. Об олонхосуте Артамоне:«Голос его обладает звучностью, пение — душою. Когда онпел, с женщинами случалась истерика <...> Мужчины очаро-ванные, ослабевшие, точно маленькие дети, не могли уйти. Отего пения сохли деревьями люди теряли рассудок» [Серошев-ский, 1896, С.593].

Исполнитель эвенкийского нимнгакана «начинал произно-сить зачин повествования возвышенным, торжественным то-ном, постепенно наращивая темп речи и силу голоса» [Эвен-кийские героические сказания, 1990, с.80].

Известный узбекский бахши Полкан так описал голоссвоего отца в одной из своих терма:

Его голос разносился на расстоянии fttë (около 8 км),Никто не был способен поднять свой голос перед ним.Его голос был нежен и гармоничен для ушей;С его голосом согласовывалась игра его инструмента

[Reichl, 1992, р.73. Пер. с англ.].

Голос манасчи Назара, когда он сказывал эпос, «доносилсяс такого расстояния, что <...> за то время, пока путник подъе-хал, можно было сварить мясо» [Кыдырбаева, 1984, с.20].

Песенное исполнение эпоса в ряде этнических культур от-личалось изощренностью, оно ни в коем случае не было огра-ничено рамками какой-то одной мелодии, единым мелодичес-


ким рисунком. В приведенной выше терма Полкана есть такиестрочки:

На двадцать мелодий он пел,На двадцать разных мотивов он играл на домбре <...>Он знал искусство шаира, свое мастерство.

[Ibid].

«В каждом хорезмском дастане более 32—36 напевов, кото-рые постоянно обогащаются новыми интонациями, ритмами»[Абдуллаев, 1989, с. 115].

Обилие и разнообразие мелодий прямо связаны с содержа-тельной стороной эпоса и вооружают (одновременно как быотягощают) исполнителя особенными возможностями (и тре-бованиями) дифференцированного описания многих сюжетныхразделов сказания и передачи его оттенков средствами нетолько слова, но и мелодии.

Манасчи «часто меняли мелодию в зависимости от содер-жания рассказываемого эпизода. Если речь шла о сражении —эпизод исполнялся при помощи боевых мелодий; если излагал-ся рассказ о каком-либо трагическом событии — мелодия вы-биралась соответствующего типа» [Рахматуллин, 1968, с.92].

«К каждой эпической части, которые разбросаны по целойсюжетной линии дастана, сказитель делает вступление и зак-лючение отдельной мелодией. Проблема выбора разнообразныхмелодий домбры, соответствующих той или иной части испол-нения произведения, закладывает в память сказителя дополни-тельную психологическую нагрузку» [Бозоров, 1991, с. 12].

В монгольском эпосе о Гесере «поющиеся вставки <...>исполняются <...> на разные мелодии, характеризующие какперсонажей, так и некоторые эпические темы: печаль, слезы,вооружение героя, выступление в поход и т.д.» Большая частьмелодий относится к отдельным персонажам (мифологическийлама, небесный государь, три особенные девы, китайский им-ператор, князь мышей, князь сурков, сорока, ласточка, ласка,чудовище) [Неклюдов, 1984, с. 139]. «Каждая мелодия приуро-чена к определенному персонажу и характеризует его, т.е. име-ет ярко выраженный тематический характер» [Там же, с. 134].

В улигерах каждый персонаж или предмет имеют свой му-зыкальный мотив, и рапсод «должен приспособить свой голоск особенностям мотива каждого персонажа», «должен то зло-радствовать <...> то ликовать <...> то всхлипывать». Подобно


шаманам, улигершины не просто передают чужую речь —«устами рапсода поют сами герои, сами персонажи, те илииные духи овладевают сознанием рапсода» [Аламжи Мерген...,1938, c.XX-XXI].

В хакасской системе исполнения «общие смысловые пост-роения» (типовые ситуации) текста «имеют свои типовые наи-грыши с их характернейшими мотивами, давно сложившимисяи твердо закрепившимися за отдельными смысловыми постро-ениями. Типовой наигрыш несет в себе собственно инструмен-тальное изображение. Эта своеобразная программа в миниатю-ре, по сути, синтетична, ибо ее музыкальный образ заключаетв себе как музыкальный, так и поэтический смысл <...>

Овладевая игрой на музыкальном инструменте, будущийхайджи-нымахчи должен был заучить минимум типовых наи-грышей, которые издавна передавались из поколения в поко-ление <...> В процессе складывания хайджи-чатханисты упот-ребляют, самое малое, пять—шесть, в среднем же до десяти-пятнадцати и даже до нескольких десятков типовых наигры-шей» [Стоянов, 1988, с.583].

У каждого героя в эвенкийских сказаниях «свой запев<...> маркирующий пение определенного лица. Значениемногих запевов не поддается объяснению. Но некоторые изних определенно связаны с родовым названием эвенков, этов основном запевы женских персонажей <...> Помощники<...> дикие или домашние олени <...> тоже поют, их песни-монологй обычно имеют запев <...> У каждого богатырясвоя мелодия песни, свой запев, и сказитель мастерски ме-няет голос: от нежно-мелодического (женские персонажи),воинственно сильного (богатыри-аи) до грубого, отрыви-стого (богатыри внешнего мира)» [Эвенкийские героическиесказания, 1990, с.84]. v

«По словам урмийских эвенков, каждый герой имеет своюикэвкэ (запев, дающий мотив) с постоянным словом, значениекоторого ныне позабыто. Запев дает ритм для пения всей пря-мой речи и повторяется неоднократно как припев» [Историче-ский фольклор..., 1966, с. 12].

Олонхосутам надо было владеть несколькими видами пе-ния: «1) Мотив богатыря Среднего мира основной для якутско-го эпоса; 2) Мотив дьявольского богатыря абаасы <...> испол-нялся грубым мужским голосом с характерными окончаниями,напоминающими собой нечто вроде стона из преисподней.


Пение это напоминало нечто страшное и невольно наводит насуеверных слушателей <...> страх и чувство трепета, ужаса <...>3) Мотив <...> дряхлой старушки-батрачки <...>». Здесь же —со ссылкой на И. Худякова: «Песни дьяволов нарочно поютсяфальшивыми нотами с разными повышениями и понижения-ми» [Решетникова, 1993, с.29—30]. Опять-таки, со слов И. Ху-дякова, отмечается, что хороший сказитель удачно поет песнитолько одного рода: разгневанного витязя, рассерженного дья-вола, духа-хозяина моря, лебедей-волшебниц, женщин и т.д.[Там же, с.26].

B.C. Никифорова посвятила специальное исследованиевзаимоотношениям речевого и вокального начала в олонхо.Она делает вывод «о сюжетной мотивировке омузыкалива-ния эпизодов сказания. Напевы связаны с наиболее важны-ми этапами повествования», выделяются «этикетный, воен-ный и магический характер поющихся эпизодов». «Вся му-зыкальная часть олонхо предстает как система звуковогопортретирования враждебных лагерей, каждый из которыхимеет свою интонационную характеристику». «Эффект пер-сонажной индивидуализации на уровне интонационнойсферы олонхо обеспечивают запевные слова <...> именно поним эпическая аудитория идентифицирует героев того илииного мира». B.C. Никифорова выделяет ряд стилистичес-ких признаков для разных типов напевов. «Сюжетные фун-кции песенных эпизодов однотипны <...> это: песня-представление, песня-просьба, песня-вызов, песня-ответ,песня-реакция на те или иные события» [Никифорова, 1995,с.7-17].

Киргизские манасчи меняли мелодию в зависимости от со-держания эпизодов. «Если речь шла о сражении — эпизод ис-полнялся при помощи боевых мелодий; если излагался рассказо каком-либо трагическом событии — мелодия выбиралась со-ответствующего тона» [Рахматуллин, 1968, с.92].

При пении казахского жыршы «диалог между действую-щими в поэме лицами оттеняется исполнителем выразитель-ными интонациями голоса: суровыми, мужественными -— герояэпоса, лирическими — героини, надменными, злобными —противников героя и т.д.» [Ерзакович, 1959, с.251—252; о во-кальной технике казахских эпических певцов см. подробнее:Кунанбаева, 1987, с. 108—109].


Для исполнителей украинского эпоса характерны «строгоречитативные мелодии с мелизматическими украшениями и сочень складным аккомпанементом кобзы» [Колесса, 1969,с.308]. По заключению того же исследователя, «каждый певецрецитирует все думы своего репертуара "на один голос", в од-ном выработанном стиле, который он перенял от своего учите-ля. А поскольку рецитирование дум имеет некоторые признакиимпровизации, то и не удивительно, что кобзарь изменяет пе-ренятый мотив и формирует его соответственно своему инди-видуальному вкусу и влияниям, которым он подвержен» [Тамже, с.ЗЗ].

Наблюдатели отмечали экспрессивность исполнения думмастерами, их искусство выделения смысла интонацией (ср.,напр.: [Кирдан, 1962, с.39—40]), а также эмоциональность пе-ния. Вересай пел «с глубоко прочувствованною экспрессиею ипри исполнении некоторых мест своих песен иногда заливалсяслезами» [Там же, с,39].

П. Кулиш так описывает исполнение думы АрхипомНиконенко: он «имел ту особенность между певцами, чточасто останавливался посреди пения и, перебирая струны,применял пропетый стих к собственному положению илиизвлекал из песни нравоучение и доказывал его практичес-кими примерами». Пел он «очень медленно, потому что,кроме размышления вслух, покиваний главою и глубокихвздохов, иногда бывал сильно растроган содержанием пес-ни, голос его дрожал все более и более, и наконец рыданиепрерывало на несколько минут пенье и музыку» [Записки оЮжной Руси, 1856, с.7-8].

К голосу, мелодии, звучанию инструмента добавлялись итакие элементы выразительности, как поведение певца приисполнении: телодвижения, жесты, мимика.

В ряде случаев наблюдатели отмечают как раз подчеркну-тое спокойствие певцов. «В процессе исполнения улигершинизбегает лишних движений, особенно жестикуляций» [Барда-ханова, 1978, с.48].

K.M. Доржеев «во время исполнения не делал каких-либодвижений, сидел в одной и той же позе на скамье. Выражение

ПО Часть первая

лица всегда оставалось сосредоточенным и задумчивым. Скази-тель весь уходил в атмосферу улигерного жанра» [Бурчина,1978, с.77].

Ээлян Овла исполнял «Джангар» «только сидя на коленях,что подчеркивало высшую степень почитания героя» [Кичиков,1968, с.2О].

В других этнических культурах картина иная. Драматичес-кий компонент эпоса усиливается жестами. К. Рейхл прямоговорит о «мимическом исполнении» эпоса [Reichl, 1992,р.116—117].

Казахский жыршы усиливает выразительность пропевае-мых диалогов персонажей мимикой, жестикуляцией и т.д. [Ер-закович, 1959, с.2-52]. С. Носиров включает в «овладение эпи-ческим мастерством» такой элемент, как «свободное естествен-ное телодвижение перед слушателями». Практически этот эле-мент получает разнообразное индивидуальное выражение. На-пример, «Бола-бахши во время исполнения подкидывает вверхмузыкальный инструмент, переворачивает его, затем ловит ипродолжает исполнение в том же ритме». Другой бахши, «под-прыгивая, ходит по кругу и исполняет дастан». Кадыр-бахши«во время исполнения сидит, поджав ноги, и покачивается втакт звучания исполняемого дастана» [Носиров, 1990, с.6—7].

Киргизские манасчи вырабатывают индивидуальный наборжестов и мимики. «Начиная от взмаха рук, все движения ис-полнителя, мимика его не должны быть произвольными; у на-стоящего, опытного манасчи каждое движение целенаправлен-но и соответствует содержанию стихотворного текста. Поэтомуначинающие манасчи перенимают от известных мастеров ха-рактерную манеру держаться и сопровождающие пение жестыи мимику» [Мусаев, 1984, с.429—430]. По словам другого ис-следователя киргизского эпоса, у манасчи «пение сопровожда-лось богатой жестикуляцией и мимикой, с помощью которыхсказитель искусно воспроизводил основные приемы боя и пси-хологические переживания героев [Рахматуллин, 1968, с.92].3. Кыдырбаева так описывает мимику Саякбая: «Во время ска-за лицо манасчи то озарялось светом ликования (значит, "бога-тырь Манас", "леопард Манас", "сивогривый Манас", "тигро-подобный Манас" торжествует победу <...>), то омрачалось(чело Манаса "полыхает огнем", глаза мечут искры, богатырьнегодует на ханов, затевающих междоусобную грызню); пе-чальное лицо сказителя — он сказывает о страданиях "великой


женщины Каныкей", супруги Манаса» [Кыдырбаева, 1984,с.27]. Когда манасчи Назар «уже входил в стихию сказания, ве-ны на шее так вздувались, что каждая из них была с большойпалец» [Там же, с.20].

Исполнитель нимнгакана «всеми доступными средства-ми — пением, различными жестами, выразительной мими-кой — изображал каждого персонажа сказания: и богатырскогооленя, и коня, и всевозможных духов, и других действующихлиц» [Эвенкийские героические сказания, 1990, с.81].

У улигершина «все лицо <...> преображается, как бы под-черкивает его солидарность с героем-победителем» [Бардахано-ва, 1978, с.48].

Как некий отход от привычных норм описывается испол-нительская манера сказителя Самбудаша, отличающаяся «чрез-вычайной экспрессивностью: он закатывает глаза, гримаснича-ет, хохочет, имитирует (подчас карикатурно) речь своих персо-нажей, раскачивается и ерзает на стуле». Другой исполнитель,воспитанный на иных традициях, считает, что «высокая ауди-тория <...> едва ли стала бы терпеть эти выкрики и ужимки»[Неклюдов, Тумурцерен, 1982, с.9]. Улигершин мог настолькопереживать то, о чем он знал, что это было видно «на протя-жении всего исполнения по мимике рассказчика, по его жес-там, изменениям голоса» [Баранникова, 1978, с.20].

Мы знаем случаи, когда сказители в своем переживанииэпоса доходили до крайних пределов эмоционального состоя-ния. «Одно из проявлений самовключения певца в сказание —это когда он начинает плакать в специфические моменты рас-сказа, явно идентифицируя себя с несчастьями своих прототи-пов. Такую идентификацию Д. Химес называет «прорывом висполнение»: по его наблюдениям, индейцы-рассказчики вы-ражают этот «прорыв» тем, что в особые моменты изложениясюжета переходят с языка рассказа на язык персонажа» [Reichl,1992, рЛ 16].

«Слезы боли и отчаяния льются из глаз сказителя, когда онповествует о горе Каныкей, скрывающей сына Семетея от вра-гов Манаса. Голос сказителя начинает дрожать, иногда преры-ваясь короткими всхлипываниями, когда Каныкей, переодетаямужчиной, вступает в состязание на скачках <....> Манасчи походу сказывания вытирал платком слезы отчаяния» [Кыдыр-баева, 1984, с.27].


Хакасский сказитель Хара Матный Балахтин «однажды вовремя исполнения "Алтын Арыг" дойдя до места, когда пре-красная и благородная Алтын Арыг должна была вместе сосвоим верным конем погибнуть от руки коварной Пора Нинч1,отбросил хомыз и разрыдался со словами: "Ох, всесильная Ал-тын Арыг погибнуть должна,/Ох, всесильная Алтын Арыг уме-реть должна!"» [Танеева, 1965, с.191].

Эмоциональное состояние певца — особенно при длитель-ном исполнении — проходит определенные изменения, харак-тер которых, безусловно, задан не только темпераментом ис-полнителя, но и воспитанием, тренировкой, основанными натрадиции.

«В процессе пения бахши приближается к экстазному со-стоянию, говоря на профессиональном языке сказителей, на-чинает "кипеть". Это вызывает у слушателей сильное эмоцио-нальное возбуждение». При достижении апогея у бахши вседвижения тела также служат усилению эмоционального воз-действия дастана на слушателей: и покачивание головой, имерное качание домбры. «В такие минуты эмоционального на-кала все присутствующие сливаются воедино. Эта таинственнаясила дастанопения охватывает не только слушателей, но и са-мого певца, который, все больше увлекаясь игрой на домбре,сам того не замечая, с каждым наклоном домбры чуть припод-нимается и, опускаясь снова, пядь за пядью волоком передви-гается налево. Так сказитель сидя начинает свое передвижениевдоль стены юрты, и тот, к кому он подходит в этом своемдвижении, незаметно уступает ему место, чтобы не прерватьпение <...> Порою сказитель сам удивлялся, как он, сидевшийна самом почетном месте, оказался у самого входа». «В ходепения сказитель, разгоряченный и вспотевший, начинает ски-дывать с себя один за другим ватные и летние халаты. Ученикбахши или кто-нибудь из слушателей подает сказителю осту-женный кипяток» [Мирзаев, 1986, с.54—56].

Дополнительные подробности: бахши в момент «кипения»употребляет выражение «оседлав коня, гнал»; его домбра — этохороший конь, бегущий рысью. «Физическими признакамивдохновенного состояния певца являются резкие, ритмическиеповороты головы, которыми он сопровождает "выбрасывание"каждой поэтической строки». При всем возбуждении бахши«сохраняет способность внимательно и чутко прислушиваться


к реакциям аудитории на его игру» [Жирмунский, Зарифов,1947, с.ЗО].

О связи исполнительского искусства с состоянием певцаговорят казахские сказители. «Сказание трудно исполнять,"пока не разогреешься" (букв.: пока спина не разгорится)», но«чуть настроение соскользнет на что-нибудь другое, как словночерт тряхнет: все слова улетучиваются. Будто все, что мы знаеми поем, стекает (спускается) с неба» [Кунанбаева, 1987, с. 103].

И еще метафора, раскрывающая искусство исполнения:настоящий жыршы «не должен кричать». «Следует идти последу напева, как по тропе, и не сходить с нее, подчинятьсяему (напеву). Нельзя также "путать следы" и без нужды со-скальзывать с одного на другой. Игра на домбре тоже должнасоответствовать тому, что поешь, нельзя попусту хлестать пострунам» [Там же, с. 108].

Севернорусские сказители — при внешней сдержанности,эпической «однотонности» — вовсе не безразличны к содержа-нию своих старин. Как они это выражают, показывает описан-ное В. Харузиной публичное исполнение былины НикифоромПрохоровым (по прозвищу Утка). «Простодушное, детски бес-помощное» выражение лица менялось по ходу исполнения.«Утка далеко откинул назад свою голову, потом с улыбкой об-вел взглядом присутствующих и, заметив в них нетерпеливоеожидание, еще раз быстро откашлялся и начал петь. Лицо ста-рика-певца мало-помалу изменялось; исчезало все лукавое,детское и наивное. Что-то вдохновенное выступило в нем: го-лубые глаза расширились и разгорелись; ярко блестели в нихдве мелкие слезинки; румянец пробился сквозь смуглость щек;изредка нервно подергивалась шея. Он жил со своими любим-цами-богатырями; жалел до слез немощного Илью Муромца<...> торжествовал с ним победу <...> Иногда он прерывал са-мого себя, вставляя от себя замечания» [Харузина, 1890, с.69].

Исполнение устных средневековых китайских сказов под-чинено сложному комплексу норм, благодаря чему достигаетсяединство слов и гармоничности движений, лица и рук, тело-движений, поз, ходьбы. Сказ исполняется речитативом без му-зыкального сопровождения, при этом существуют особые ин-тонационные выделения прямой речи героев. Как отмечает ис-следователь, система исполнения предлагает «физическое на-личие фигуры рассказчика, имеющего право на оценку описы-ваемых событий и на собственные оценки» [Рифтин, 1970,


с.251]. Все поведение рассказчика, его позиции во время ис-полнения, все движения, операции с предметами и т.п. полнысимволического смысла. Так, «строго регламентировались тра-дицией — в зависимости от изображаемой ситуации» —«способы сидения или стояния перед слушателями».«Изображая битвы и поединки на мечах, рассказчики обычностановились справа от стола и как бы вслед за взмахом мечапереходили налево, чтобы тотчас изобразить ответный приемвражеского полководца». Вообще, положение с двух сторонстола использовалось, чтобы как-то отделить изображение од-ного персонажа от другого.

Жесты передавали некоторые типовые ситуацшг повество-вания: выезд полководца на коне изображался так: рассказчиксгибал правую руку и затем быстрым движением расправлял ее.Жест этот назывался «скакать на коне из-под мышки» [Там же,с.372-373].

Рассказчики также «играли» специальными предметами.Веер из черной бумаги мог изображать и кнут, погоняющийконя, и руль лодки, и знамя, и горы. Специальным брусочкомударяли по столу, отмечая начало и окончание рассказа, нотакже сообщали о появлении на коне знаменитого полководца,о пушечной пальбе.

«Изображая гнев героя, который внезапно должен сме-ниться спокойствием, рассказчик обычно поднимает в рукесинму (брусочек. — Б.П.), а потом не ударяет ею, а легко опус-кает на стол, показывая сменой выражения лица, что гнев ге-роя уже прошел». У такого приема тоже было свое определе-ние: «Синму, забытая на полпути» [Там же, с.374—375].

У рассказчика были знаки, дававшие слушателям понять,за кого из героев он в данный момент говорит. Б.Л. Рифтинобращает внимание на принципиальное отличие системы жес-тов, позиций, игры с предметами от арсенала театральных при-емов: рассказчик использовал свои средства ради целей пове-ствования, а не сценического воплощения [Там же, с.376—377].

Умение передать эмоциональное состояние персонажей иэмоционально отнестись к ним входило в искусство рассказчи-ка. Б.Л. Рифтин сообщает о двенадцати типах смеха (у каждогобыло свое название), которые должны были передать оттенкисмеха героев, в том числе «смех предателя», «холодный смехубийцы», «смех притворный» («обычно это смех полководца,который разгадал притворную сдачу врага в плен и, с одной


стороны, радостно встречает сдавшегося, а с другой — остаетсянастороженным в душе»). Точно так же существуют трафарет-ные приемы для передачи плача [Там же, с.377—379].

Б.Л. Рифтин говорит о «целой симфонии различных зву-ков», которые передает сказитель. Среди них — набор междо-метий, оттенки голоса, подражания чужим голосам, иллюзиикрика и особые выкрикивания (талантливые сказители могли«тянуть этот страшный звук минуту, а то и две, так что у слу-шателей и после ухода с выступления долго еще стоит в ушахэтот гул») [Там же, с.379—381].

У сказителей есть специальный термин для паузы — «ук-расть дух». «Сказитель должен делать паузу незаметно, чтобыни в коем случае не разрушить того образного мира, в которыйвторгся рассказчик, увлекая за собой слушателей». К этому ещедобавляется, что рассказчики прерывали повествование и пиличай [Там же, с.381-382].

На фоне ритуализированных или театрализованных испол-нений эпоса во многих культурах, исполнений, специально ор-ганизуемых для публики, типовые формы исполнения северно-русской былины производят впечатление принципиально ино-го культурного явления. Бросается в глаза, что сказители редко«выступали» — в собственном смысле этого слова. Их испол-нение чаще всего оказывалось включенным в некий «побоч-ный» для эпоса акт. Выше уже приводились примеры пениябылин за каким-нибудь делом — портняжным шитьем, плете-нием сетей, прядением, укачиванием детей и т.п. Козьма Ро-манов рассказывал П.Н. Рыбникову, что «в старину <...> собе-рутся, бывало, старики и бабы вязать сети, и тут сказители<...> станут петь былины. Начнут они перед сумерками, а про-поют до глубокой ночи». Для К. Романова, как и многих дру-гих сказителей, такие сборища были основной школой скази-тельского искусства [Песни, собранные..., 1989, т.1, с.60]. Ска-зители признавались, что отходили от исполнения былин ипостепенно утрачивали интерес к нему по мере того, как ме-нялся характер их занятий. В частности, переключение с заня-тий каким-нибудь ремеслом на «крестьянство», т.е. земледелие,сказывалось, как правило, неблагоприятно на сказительстве.

На Русском Севере исполнение былин оказалось прочносвязанным с рыбными, звериными и лесными промыслами. НаКулое и Мезени былины пели, главным образом, во время такназываемых «путей», т.е. «во время рыбной ловли по дальним


рекам и во время охоты, когда благодаря разным обстоятель-ствам бывает много свободного времени; в путях, когда неделидве нельзя выйти из-за противного ветра в море, хозяева и ра-бочие заставляют знатоков петь старины». Кроме того, «боль-шая часть "путей" приходится на Великий пост, когда песнипеть нельзя и можно петь только старины» [Архангельские бы-лины..., 1939, т.Н, с.26].

«Усть-цылемы почти не поют старин дома, а только нарыбной ловле. Дома им есть где и как провести время <...> До-ма, в селе, нет ни времени, ни охоты петь старины» [Печор-ские былины, 1904, c.XXVIII].

«Осеновья» — так у жителей Печоры называлась ловля бе-лой рыбы осенью или в начале зимы на озерах, за 100—150верст от дома. «День на Печоре осенью и особенно зимойочень короток, и, проработав часов 5—6, при наступившейтемноте все принуждены на невольный отдых <...> Спать ещерано, разговаривать не о чем <...> Вот тут-то и выступают насцене сказочники и старинщики, которых <...> старается все-ми мерами залучить в артель составляющий ее староста. В хо-рошем старинщике на осеновье такая потребность, что старин-щики пользуются некоторыми преимуществами в совершенноравноправной артели <...> Старинщику, например, не поруча-ют особенно трудную часть работы <...> При разделе добычистаринщику, особенно угодившему своими стараниями артели<...> дается и до некоторой степени лучшая часть добычи <...>а аладыши ему <...> особенно жирно мажут маслом, чтобы го-лос был звонче и катился маслянее» [Там же, с.ХХШ—XXIV].

На Кодах в промысловых избушках поют старины, когда«недели две нельзя выйти в море по случаю противного ветра»[Архангельские былины..., 1939, т.П, с. 118]. На Зимнем берегу,«сидя по несколько часов кряду в ожидании улова, промыш-ленники имеют возможность перенять друг у друга громадныйзапас старин, "сказывание" которых разнообразит их неволь-ный скучный досуг». Лучшие сказители, с которыми встречал-ся собиратель, большую часть своего репертуара составилиименно здесь, во время ловли семги, на промысле морскихзверей и на охоте [Беломорские былины..., 1901, с.9; см. ещетам же, с.ЗО4, 342; Былины Севера, 1938, т.1, с.46, 47, 54, 234].

Т.Г. Рябинин рассказывал, как он много пел на рыбныхпромыслах на Ладожском озере: «В праздничные дни рыболо-вы обыкновенно собирались с разных судов в один круг слу-


шать Т. Г. Если даже приходилась очередь Рябинину дежурить улодки, так кто-нибудь из слушателей брал на себя исполнятьего дело <...> — "Если бы ты к нам пошел, Трофим Григорье-вич, — говаривали рыболовы, — мы бы на тебя работали: лишьбы ты нам сказывал, а мы тебя все бы слушали"» [Песни, со-бранные..., 1989; т.1, с.59—60].

Дома же былины пели на «беседах», на вечеринках, запрялками, т.е. опять-таки не освобождая для них специальноевремя. В ряде мест подходящим для былин считался Великийпост — с его запретом на «мирские» песни [Архангельские бы-лины..., 1904, т.1, с. 14—15, 141—142, 267]. Пели также на пре-стольные праздники, когда из других деревень съезжались гос-ти [Там же, с.463]. П.Н. Рыбникову рассказывали, что «в ста-рое время» в городе Пудоже «не только купцы и мещане, но ичиновники сходились по вечерам на беседы, чтобы слушатьбылины» [Песни, собранные..., 1989, т.1, с.6].

Известно, что и руны карельские сказители пели во время рыб-ной ловли, часто целыми ночами [Избранные руны..., 1948, с.З].

Собиратели эпоса не раз отмечали, что сказители чувству-ют себя неловко в искусственной обстановке записи, будто от-делены от «своей» привычной аудитории, исполняют эпос безособенной охоты и увлечения. Нередко им было трудно сосре-доточиться на исполнении. Есть основание думать, что полу-ченные таким образом тексты далеко не всегда адекватны тем,какие можно было бы услышать при «естественном» исполне-нии. Это, во всяком случае, справедливо для некоторых эпи-ческих традиций. Непривычная для сказителя «ситуация ис-полнения без публики (усугубленная болезнью. — Б.П.) в пос-ледних частях записи привела к шероховатостям в содержаниии стиле» [Лауде-Циртаутас, 1987, с.80]. Аналогичные ситуациимогли возникать, когда эпический певец выступал по радио,телевидению или с эстрады [Кунанбаева, 1987, с. 103].

Б. Владимирцов замечал: «Для того чтобы придти в состо-яние возбужденного вдохновения, когда слова эпопеи точносами собою укладываются в мерный размер, когда рифмы такстройно следуют друг за другом, когда одна картина сменяетсядругой и так легко передаются слушателям привычными ело-


весными фигурами, — для этого нужна соответствующая об-становка. Певец-тульчи должен чувствовать, что он в центревсеобщего внимания, ему необходим круг слушателей, которыебы с захватывающим интересом слушали его исполнение, по-рой выражали бы свой восторг громкими возгласами одобре-ния. Тогда при благоприятных обстоятельствах ойратский пе-вец делается точно одержимым, забывает все вокруг себя ивесь отдается процессу творчества» [Монголо-ойратский герои-ческий эпос, 1923, С.37—38].

Очевидно, что такую обстановку способна создавать лишь«своя» аудитория: это могут быть и слушатели, с которыми пе-вец встречается впервые, но для которых эпос и эпическое ис-цолнение — не экзотическое событие, а хорошо знакомое,«свое» — и потому вызывающее заведомый интерес.

«Когда рапсод один перед вами, без поклонения, без тол-пы, без аккомпанемента, — он сразу делается скучным, как-тотупеет; для него передача эпического повествования являетсяуже не удовольствием, а неприятной и тяжелой работой по не-обходимости. У него нет поэтического дара, нет полета мыслейи воображения, нет красивого вольного слога <...> Лучше все- •го, конечно, суметь записать улигэр во время вдохновеннойпередачи для толпы» [Образцы народной словесности..., 1918,c.XV].

«Внутреннее настроение певца зависит от количества жи-вущих в нем частиц картин, но этот запас недостаточен дляпения, для этого необходимо и внешнее побуждение, которое,понятно, исходит всегда от окружающей певца толпы слушате-лей. Певец всегда старается достигнуть одобрений публики<...> соображаться с воззрениями своих слушателей <...> Каж-дое одобрение слушателей побуждает певца к новому стара-нию» [Образцы народной литературы..., 1885, c.XVII—XVIII].

Не просто настроение певца, но характер, объем, подроб-ности исполняемого текста зависят от аудитории, точнее, — оттого, как ощущает ее сказитель и как она — непосредственноили опосредованно — воздействует на ход исполнения.

«Хороший певец <...> во время исполнения дастана сохра-няет способность внимательно и чутко прислушиваться к ре-акциям аудитории на его игру. В зависимости от степени инте-реса и участия, проявляемого слушателями, он растягивает илисокращает текст поэмы. Самый выбор сюжета и более деталь-ная разработка отдельных эпизодов ориентируются на состав


аудитории и ее вкусы, известные сказителю: среди стариковили пожилых слушателей он будет петь иначе, чем среди мо-лодежи < ...> При наличии большого интереса со стороныаудитории певец мог растянуть исполнение на несколько раз»[Жирмунский, Зарифов, 1947, с.ЗО—31; см. там же, с.88].

«У бурятских народных сказителей существовала тради-ция — точно знать своих слушателей, их характеры, привычки,настроение, всегда различать, кто перед ними: старики, стару-хи, молодые люди, подростки, дети, — и в зависимости отэтого строить свой рассказ» [Шерхунаев, 19786, с. 178].

«Взаимное общение сказителя с его аудиторией постоян-ных слушателей является непременным условием каждого актаисполнения <...> Когда сказитель поет дастан, он всегда по-мнит присутствие <аудитории>» [Мирзаев, 1986, с.60].

По наблюдению A.A. Попова, у долган, «если во времярассказывания кто-либо из слушателей заснет, хороший скази-тель узнает об этом даже и не видя, — речь его не течет ужетак плавно и гладко, как до этого. Он начинает испытыватьзатруднение в подборе слов или, как говорят долгане, языкомсвоим узнает, кто спит» [Долганский фольклор, 1937, с. 15].

Мурын-жырау утром и днем эпос о сорока богатырях «поеточень вяло и неохотно, делая большие пропуски в тексте. Ве-чером, когда соберется большое количество любителей эпоса,которые не только слушают, но и сопровождают его исполне-ние одобрительными возгласами, Мурын-жырау ту же поэмупоет с пафосом, с массой красивых и художественных деталей.Но если нет такой располагающей обстановки и вечером, то онпел вяло, ссылаясь на головную боль и жалуясь на свою пло-хую память, а иногда и совсем отказывался петь» [Исмаилов,1957а, с.32].

Разумеется, публика не представляла собою чего-то одно-родного. Вот как казахский певец классифицирует слушателей:«Женщины, занятые хозяйством (приемом гостей), находятсяза пределами внимания жыршы. Дети, в силу правил традици-онного общества, до определенного возраста свободны в пове-дении. Среди остальных слушателей выделяется круг знато-ков — сами сказители, старейшины, гости, обращаясь к кото-рым и поет сказитель. Иногда таким "адресатом" может бытьдаже один человек, больше всех настроенный на восприятие,активно реагирующий и заражающий своим отношением всюаудиторию. Его поведение может определить последователь-


ность произведений и даже состояние самого сказителя. Слу-шатели, которые присутствуют с самого начала, могут по необ-ходимости незаметно удалиться. Неожиданный приход мало-знакомых людей тормозит исполнение: сказителю необходимонекоторое время, чтобы включить вновь прибывших в кругсвоего внимания. Исполняя большое сюжетйое сказание, жыр-шы уже не так связан с аудиторией, а сосредоточен на описы-ваемых в них событиях» [Кунанбаева, 1987, с. 108].

А. Кулаковский описал выступление олонхосута: «Сказкуслушают с раннего вечера и до "предутреннего сна", т.е. под-ряд 13—14 часов <...> Слушают все с затаенным дыханием<...> А сам сказочник, как истинный поэт, увлекся большевсех: у него даже глаза закрыты, чтоб окончательно отрешитьсяот "грешной" земли с ее злободневными дрязгами и прозой;он закрыл пальцем отверстие одного уха, чтобы звонче разда-валось в мозгу собственное пение, под такт которого мернопокачивается его туловище. Он забыл про сон, про отдых, провсе на свете... В глазах слушателей сказочник совершенно пре-образился: это не прежний знакомец Уйбай, а какое-то сверхъ-естественное прекрасное существо, окруженное таинственнымореолом» [Кулаковский, 1925, с.69].

Аудитория не остается пассивно воспринимающей эпос, иучастие (соучастие) ее в акте исполнения, в «эпическом пред-ставлении» выражается в разных формах. Как отмечаетК. Рейхл, даже когда ему приходилось записывать сказания внепривычных для певца местах (гостиница или кабинет уни-верситета), присутствие аудитории и ее реакция были для неговажны. «Восклицания удивления или хлопки должны быливсегда перемежать исполнение <...> Восклицания и бормота-ния аудитории были большей частью формульные <...> Хоро-ший певец увлекает свою аудиторию, а хорошая аудиториявлияет и содействует исполнению» [Reichl, 1992, р. 114]. Свиде-тельства того же наблюдателя; «Певец и слушатели объединя-ются специфическими узами — не просто физической совмес-тимости, но более важным вовлечением в церемониальное со-бытие. Аудитория включена в исполнение и участвует в немкак в ритуале» [Ibid, р.94].

«Исполнение бахши строится на свободном общении сослушателями <...> Только живое общение сказителя с аудито-рией, непосредственное видение бахши, как слушатель вое-


принимает искусство исполнения, создает "творческое обще-ние" между бахши и слушателем» [Носиров, 1990, с.9].

Для поведения публики характерна непосредственная эмо-циональная реакция на повествование. Слушая знаменитогокалмыцкого сказителя Ээлян Овла, люди «настолько вжива-лись в мир эпических героев, что не могли сидеть спокойно,они восклицали <...> Бедняга! Бедняга! В самых патетическихместах поэмы люди вскакивали, бросали шапки оземь и т.п.»[Биткеев, 1982, с.9].

«У хорошего сказителя слушатели плачут в сильных, траги-ческих местах и выражают живейшую радость, когда вдругторжествует правда» [Образцы народной словесности..., 1918,c.XrV—XV; ср.: Reichl, 1992, р. 114]. У шорцев о хорошем ска-зителе вспоминали: «Когда он кайлал, старики плакали»; когдалюбимый богатырь попадал в беду, на глазах у присутствующихвыступали слезы, и слышались выкрики огорчения и опасенияза судьбу героя» [Дыренкова, 1940, c.XXXVII—XXXVIII].

Реакция слушателей разнообразна, часто как бы непроиз-вольна, но обычно, как уже выше говорилось, приобретаетформульное выражение. У эвенков увлеченные слушатели«время от времени возгласами выражали свое отношение к то-му, что происходило с героями: "Тэдё!" ("Правда!"), "Тыкэн-ты" ("Так! Правильно!"), "Эрой!" ("Надо же!"), "Кэ! Кэ!"("Ну! Ну!")» [Эвенкийские героические сказания, 1990, с.81]. Ушорцев, «когда сказитель, пропев одно или несколько двусти-ший, излагает содержание пропетого, присутствующие подда-кивают, выкрикивая: "бе, бе!" — "да, да!" или "ede, ede" —"так, так!" или "andig plyan" — "так, так было!"» [Дыренкова,1940, c.XXXVIII].

У хакасов слушатели на исполнение хайджи «реагируюточень активно, высказываясь вслух по поводу всевозможныхразвертывающихся ситуаций в сюжете эпоса: <...> "Какойсильный богатырь! Уух!" — "Какое плохое дело! Ыых!" —"Жалко, хороший человек"» [Стоянов, 1988, с.580].

«Когда манасчи сказывал о печальных и трагических собы-тиях, слушающие плакали, а когда начинался сказ о сраженияхи единоборствах, слушающие своим криком, возгласами какбы поддерживали их. Во время исполнения стоял гул присут-ствующих» [Кыдырбаева, 1984, с.34]. У долган «слушатели вре-мя от времени своими выкриками дают понять сказителю, что


они слушают его со вниманием» [Долганский фольклор, 1937,С.15].

Фрагмент из описания исполнения былины: «По временамвозглас удивления невольно вырывался у кого-нибудь из слу-шателей; по временам дружный смех гремел в комнате. Иногопрошибала слеза <...> Все сидели, не сводя глаз с певца; каж-дый звук этого монотонного, но чудного, спокойного мотиваловили они <...> "Аи да старик... как поет... ну, уж'потешил"»[Харузина, 1890, с.69; ср.: Песни, собранные..., 1989, т.1, с.65].

Особый род активности слушателей — их непосредствен-ное включение в акт исполнения. Слушатели не только сопе-реживают драматическим событиям сказаний, но и «вторят<сказителю> хором в тех местах, где нужно» [Образцы народ-ной словесности..., 1918, c.XIV—XV]. «Где нужно» — имеются ввиду «трафаретные, повторяющиеся формулы о победе героя»[Уланов, 1974, с.64]. Ц. Жамцарано еще добавляет: «У эхирит-булагатов <...> присутствующие подпевают, вторят рапсоду внужных местах, т.е. при встрече <...> при остановках <...> ипри проводах героев. А у хори-бурят <...> присутствующие,большею частью уже спевшиеся, поют хором после каждойстроки соответствующий припев <?..> Каждое говорящее лицов улигэре: герой, конь, зверь, стрела — имеет свой мотив исвой припев, характеризующие говорящего. Мотив, какимнужно спеть припев, дает рапсод; он же исправляет ошибки»[Образцы народной словесности..., 1918, c.XXV—XXVI; см.также: Неклюдов, 1984, с. 134]. Слушатели могут совместно спевцом пропевать трафаретные формулы о победе героя[Уланов, 1965, с.96].

У монго (Африка) «обычно эпос поется ночью, у костра,исполнение его может занять несколько вечеров. Рассказчику,одетому в шкуры животных, головной убор из перьев, с копьемили ножом в руке, с разрисованными асимметричными фигу-рами лицом и телом, вторят хоры слушателей — мужской иженский, вслед за рассказчиком дублируя повествование, под-черкивая особо важные моменты развития сюжета, участвуя висполнении многочисленных песенных вставок — повтор рит-мических мест, иногда значимой или малопонятной фразы»[Котляр, 1985, с.53].

У бурят отмечено также относительно самостоятельноевключение слушателей в акт исполнения улигеров. При «болеепродолжительных паузах, перерывах, обычно после окончания


очередного эпизода, когда рапсод закуривает, пьет воду или жепросто отдыхает, слушатели поют хором куплеты, которые по-бурятски называются "сэг-даралга", что означает букв, "отмет-ка паузы или перерыва". Многообразны формы "сэг-даралга":при проводах героя в какой-нибудь поход поют "напутствен-ные" (удэшэлгын) куплеты, при возвращении героя — "вели-чальные" или "куплеты для встречи" (угталгын), во время бит-вы — пожелание скорой победы и т.д. <...>

Они состоят из четверостиший или восьмистиший, однакоколичество куплетов может быть и большим, в зависимости отнастроения слушателей и присутствующих здесь певцов <...>Один из завершающих эпизодов слушатели сопровождали хо-ровым пением части стихотворного текста» [Шерхунаев, 19786,С.180].

Вот несколько примеров «сэг даралга»:

То, что он здесь и там прошел,Улигером-сказкой стало.Пусть лучшую из лисиц,Погнавшись, поймает,Пусть улигер большойНам допоет.

Прекрасные аргамаки, на которых скачут,Пусть полным ходом бегут!Встретившийся прекрасный геройПусть полный стремлений скачет!

Пока над головой звезды не взойдут,Будем говорить (петь),Пока близко сидящие друзья (соратники)Не придут в восторг, надо сказывать!Ай-дун-зей!

[Уланов, 1965, с.95].

При окончании исполнения «слушатели хором поют"удэшэлгэ" — провожание»:

В доме (юрте) с окнамиПрекрасный улигер сказал,Всех слушающих насВ возбуждение (восторг) привел.Лучшую из выдрСтрелой сразил,Большое сказание о герояхНам допел.

[Уланов, 1968, с.9—10; ср.: АламжиМерген..., 1938, c.XV-XVI].


Улигершин на это отвечает, например:

То, что гнали, гнали и прогнали мы,

Пусть угнанным считается.То, что большой улигер пропели мы,Пусть сделанным считается.То, что стрелой сразили мы,Пусть сраженным считается,То, что длинное про героев сказание сказали мы,Пусть сделанным считается.Что осталось несказанным,Пусть завтра будет спето.

[Там же, с. 10; см. также:Шерхунаев, 19786, с. 180;Шаракшинова, 1987, с.255].

У бурят участие слушателей выражается еще в том, чтоони, хорошо зная улигеры, могли замечать пропуски или от-клонения певца и «в вежливо вопросительной форме делализамечания» [Уланов, 1963, с.6]. Они подмечали даже пропускиважных деталей, «неудачи в изложении событий» [Уланов,1974, с.67].

У хакасов «известны случаи, когда слушатели протестовалипротив сокращений или излишнего утрирования отдельныхэпизодов» [Тачеева, 1965, с. 194].

Киргизская публика отличалась консервативностью по час-ти «поэтической формы и манеры исполнения». В то же время«она просила украсить внутреннее содержание эпоса в тех пре-делах, какие позволяла общая линия передачи "Манаса". Слу-шатели второй половины XIX в., а может быть и более раннегопериода, несомненно способствовали тому, что эпос становил-ся все объемнее. Вообще, киргизы XIX в. восторгались красно-речием, отшлифованными оборотами и новыми оттенкамитекста, короче — искусством индивидуальной импровизации.Они награждали аплодисментами и щедрыми дарами того ска-зителя, который мог интересно, с точки зрения повествованияи содержания, рассказывать короткий эпизод как можно доль-ше». Говорят, сказитель Балык сначала исполнял «Манас» заодин день, а последний его вариант длился уже шесть месяцев[Лауде-Циртаутас, 1987, с.77].

У китайских рассказчиков значительную часть аудиториисоставляли «постоянные» слушатели, которые хорошо разбира-лись в исполнении и являлись своеобразными «контролерами».Знатоки подмечали самые мелкие несообразности, могли вли-


ять на характер исполнения, высказываясь против чрезмернос-тей импровизации, либо толкая на замедление ритма повество-вания, следя за логическим правдоподобием рассказа [Рифтин,1970, с.383-389].

На Русском Севере, как вспоминала A.M. Астахова, «вовремя исполнения былин присутствующие делали замечания,указывали пропуски, неточности, приводили варианты». Од-нажды двое слушателей заметили сказителю, что он«неправильно рассказал <...> Хоть и складно, да не такие сло-ва». Аналогичных случаев «реплик, поправок, дополнений» со-бирательницей отмечалось немало [Былины Севера, 1938, т.1,с.46].

Среди тех, кто слушал кобзарей и лирников, наблюдателивыделяли «истинных ценителей». Они, «дослушав песню доконца, следующую заказывают по своему вкусу <...> Надо вы-делить вдов. Они исключительно заказывают спеть им песни идумы, так или иначе имеющие отношение к "удовству" <...>Слушая их, они плачут и вставляют свои замечания».

Однажды было так: «На склоне неглубокого яра сидел Ос-тап и пел думу про "Удову". Кругом стояло шесть-семь жен-щин-вдов и, склонив головы на правые ладони, одни плакали,другие речитативом повторяли за слепцом и вставляли свойзамечания» [Крист, 1902, с. 124].

Максимилиан Браун выделял три функции аудитории,воздействующие на сербских и хорватских певцов. Во пер-вых, род «резонатора» для исполнения: они своим поведе-нием влияли на качество исполнения. Во-вторых, «реальныепосыльные традиции», поскольку их вкус определял выборпоэм и тем самым действовал как селекционный механизмдля выживания репертуара. В-третьих, те, кто не просто вы-бирали песни, но и вызывали к исполнению определенныеих версии [Reichl, 1992, р.ИЗ].

В практике сказителей разных этносов бывали «закрытые»встречи. Они могли происходить во время странствий по раз-ным местам, по взаимным приглашениям и т.д. [Мирзаев,1986, с.64].


У узбеков «сказители иногда встречались и знакомились створчеством друг друга, спорили о сюжетах, мотивах, образах,и даже об отдельных выражениях и толкованиях» [Там же,с.98]. Известно об одной такой встрече признанных мастеров-шаиров в середине XIX в. Они пели друг другу, а в конце по-просили спеть Юлдаша-бульбуля. Он пел всю ночь, «слушалиего не шелохнувшись», и когда он кончил, отворили двери итогда заметили, что на дворе давно уже день [Жирмунский,Зарифов, 1947, с.38-39].

«Во время таких встреч певцы, несомненно, учились друг удруга, но также и критиковали друг друга <...> Удачные нов-шества и импровизации нередко перенимались и другими пев-цами на творческих встречах, подобных описанной» [Там же,с.39]. Спорили, чья версия того или иного эпизода «правильнееи лучше», находили и критиковали случаи неоправданныхновшеств, нарушений последовательности, эпического правдо-подобия и т.д. [Там же, с.40—42].

Помимо обычных выступлений или «закрытых» встреч внекоторых этнических культурах имели место состязания ска-зителей и певцов.

В.В. Илларионов приводит соответствующие сведения оболонхосутах. H.A. Абрамов-Кынат вспоминал, как он, еще на-чинающий сказитель, попал на свадьбу одного богача. Тот уст-роил состязание его со своим сказителем Чээбием. Своего онпосадил в «белом чуме», приехавшего — в «переднем». Боль-шинство слушателей склонилось на сторону Кыната [Илларио-нов, 1982, С.26—27]. К сожалению, подробностей этого состя-зания мы не знаем. По рассказу В.Л. Серошевского, олонхосу-ты, «собравшись случайно или нарочно в чью-нибудь юрту,поют попеременно, добиваясь похвалы слушателей, стараясьвзволновать их <...> Мне не раз приходилось присутствоватьпри подобных состязаниях и слушать приговоры окружающих»[Серошевский, 1896, с.590].

«У бурят на гулянках, наданах представители разных родовчасто устраивали состязания певцов, иногда они вели "песен-ный бой" <...> Знаменитый исполнитель улигеров певец УнгиАльфор в недавнем прошлом много ездил по улусам, выиски-вая себе соперников. Так поступали и другие певцы» [Уланов,1974, с.71].

У казахов большое распространение имели айтысы — пе-сенно-поэтические состязания, своеобразные демонстрации


акынского искусства. Жанровый репертуар айтысов был широ-ким [Кунанбаева, 1989, с.97—98]. Судя по описаниям, айтысыбыли прежде всего проверкой импровизационных способнос-тей состязавшихся.

«Как высокоразвитая форма импровизации, как гибкийсинтетический жанр именно айтыс был всегда строгим и не-лицеприятным экзаменом для акына, определявшим степеньзрелости его таланта» [История казахской литературы..., 1968,С.326; раздел «Айтыс» написан М. Каратаевым].

«Быстрое и острое парирование ударов противника в твор-ческом поединке, словесно-поэтическом турнире являлось ис-полнительски-творческим актом»; поэт-акын — «по преимуще-ству импровизатор, создатель экспромтов, логически отточен-ных мыслей, изощренно-тонких полемических выпадов и нео-жиданных острот» [Ауэзов, 1975, с.21]. Быстроту их импрови-заций уподобляли «бешено бьющемуся горному потоку» [Ис-маилов, 1957а, с.29]. Основной темой айтысов служили досто-инства двух соперничающих племен и родов [Смирнова, 19496,С.367; подробнее об айтысах: Очерки казахской..., 1955; Исмаи-лов, 1957а; Кунанбаева, 1989]. По-видимому, исполнение боль-ших эпических поэм и их частей на айтысах либо вообще непрактиковалось, либо было редкостью. Другое дело, что в имп-ровизациях состязавшихся всплывали эпические реминисцен-ции, в них проникали героические мотивы и образы. По сло-вам Н. Смирновой, «эпическая традиция Семиречья, проявля-ющаяся в состязательных песнях Суюмбая упоминаниями оКарасае, Сыпатое, Суранжи, точно так же проявляется в айты-сах Джамбула» [Смирнова, 19496, с. 374].

Сохранилось, кажется, единственное свидетельство о со-стязании рунопевцев в Карелии. По рассказу знаменитого Ар-хиппы, «знакомые и друзья с обеих сторон бьются об заклад,кто из певцов окажется победителем». Побеждал «не тот, чьипесни лучше, а тот, кто больше пропоет». «Сначала один ис-полняет какую-нибудь руну, на которую другой отвечает рунойпримерно такой же длины. Затем опять очередь за первым, итак пение продолжается. Если у одного песни иссякли, а дру-гой еще продолжает петь, последнего признают победителем».У «хороших рунопевцев» «только сон прерывает состязание, вкотором либо не оказывается победителей, либо выигравшимисчитаются оба» [Путешествия..., 1985, с. 135].


О СОЦИАЛЬНОМ СТАТУСЕПЕВЦА

Относительно материального вознаграждения сказителейпосле их выступлений существует довольно пестрый наборсвидетельств. Преобладает взгляд, согласно которому в обозре-ваемое время (т.е. в XIX—XX вв.) сказители, даже те, кого от-носили к профессионалам, «никогда не рассматривали своеискусство как источник дохода» [Мирзаев, 1986, с.58]. У боль-шинства их почти всегда было какое-то основное занятие, ко-торым они жили: хлебопашество, пастушество, охота, какое-либо ремесло и др. Исключения редки — например, украинс-кие кобзари и лирники. Пение дум у профессиональных ис-полнителей составляло предмет заработка. В этом смысле ониотличались от нищих-слепцов, выпрашивавших милостыню.По различным свидетельствам конца XIX—начала XX в., онизарабатывали от 30 коп. до 1 руб. в день. У одного очень попу-лярного певца заработок в лучший период его деятельностидостигал 600 руб. в год [Крист, 1902, с. 123; Южно-русская пес-ня..., 1904, с.8, 181]. Получали и натурой — хлебом, едой[Южно-русская песня..., 1904, с. 121—122]. По выражению од-ного кобзаря, пение было — «наша коса и плуг: с того живем иподушные платим» [Иващенко, 1875, с.ПО].

Заработок не был легким. Ходить с бандурой и кобзой на-до было в любую погоду. «В прошлую гнилую зиму перед праз-дниками бандуристы и лирники (без инструментов) пели поцелым дням и при сыром ветре, сидя на сырой земле» [Крист,1902, с. 123]. К тому же заработок постепенно падал по мереохлаждения публики к традиционному искусству: «Раньше<...> было неизмеримо лучше», люди были добрее, к тому жебыли чумаки, которые платили щедро [Там же, с. 123].

Удар по украинским народным певцам нанесло запреще-ние в 1870 г. нищенства. По многим свидетельствам, полициястала преследовать кобзарей и лирников, не позволяла им по-являться в городах, выступать на ярмарках, у них даже ломали

О социальном статусе певца 129

инструменты [Лавров, 1958, с.221—225; Кирдан, Омельченко,1980, с.35-37].

На проходившем в 1902 г. в Харькове Двенадцатом архео-логическом съезде по докладу Н.Ф. Сумцова было постановле-но — обратиться к министру внутренних дел «с просьбой о по-кровительстве кобзарям и лирникам, так как они не являютсянищими, а, будучи слепцами, зарабатывают хлеб исполнениемпесен религиозного, исторического и бытового характера»[Сумцов, 1905, с.402-405].

Стоит заметить здесь, что кобзари и лирники в большин-стве своем не были бездомными, имели собственную хату, хо-зяйство, семью, в свободное от странствий время занималисьремеслом — сучили веревки, делали упряжь [Кирдан, Омель-ченко, 1980, с.29].

Пример с украинскими певцами подводит нас к проблемепрофессионализма в сказительстве.

Эпитет «профессиональный» применительно к эпическимпевцам имеет два основных значения. Первое — буквальное:сказительство может быть настоящей профессией, которая даетпевцу средства к существованию; он либо больше ничем незанимается, либо другие занятия для него — побочные. Про-фессионализм в таком чистом виде среди сказителей Российс-кой Империи XIX—XX вв. — редкость. Среди певцов Среднейи Центральной Азии встречались такие, кто подолгу жили прифеодальных дворах, полностью находясь на содержании своиххозяев. Возможно, что профессиональные сказители такого ти-па в феодальных обществах составляли достаточно распростра-ненное явление. В Боснии певцы-профессионалы странствова-ли от одного мусульманина-дворянина к другому, останавлива-ясь на недели и месяцы, чтобы развлекать хозяев и их гостей[Murko, 1990, р. 114—115]. В Африке «институт сказителей-про-фессионалов, как правило, характерен для регионов, где в своевремя сложились средневековые государственные образова-ния — Мали, Сонгай и др.» [Котляр, 1985, с.45]. Высокий уро-вень профессионализма отличает китайских рассказчиков. Онибыли объединены в цеховые организации и должны были под-чиняться строгой регламентации. Устный рассказ был для нихединственным источником существования [Рифтин, 1970,с.253].

В обозримое историческое время сказительство проявлялосебя по преимуществу в простонародной среде (крестьяне, ско-


товоды, рыбаки, горожане невысокого достатка) и потому ононе могло быть последовательно профессиональным в смыслезанятий им.

Другое основное значение «профессионализма» — во вся-ком случае, в позднее время и в ряде этносов — приложимо куровню мастерства, владению сказительским искусством, слож-ной техникой исполнительства, к принадлежности к «школе».Такие мастера-профессионалы могли получать вознаграждение,однако жили не своим искусством, а другими практическимиделами, к которым должны были регулярно возвращаться илидаже вовсе от них не отрываться. И здесь, конечно, были раз-личия и оттенки, зависевшие от традиций общества и другихфакторов. У африканского племени монго рассказчик эпоса неработает, «его обеспечивают едой, ухаживают за ним, строятему новую хижину, если старая придет в негодность. Его такжепочитают наравне со знатными людьми клана» [Котляр, 1985,с.52].

Киргизские певцы никогда «не делали из своего искусстване только единственного, но даже главного источника средствк существованию <...> Определенное время они поодиночке, аиногда и вдвоем ездили по кочевьям, но потом снова возвра-щались в свою юрту и жили бытом родового кочевника»[Виноградов, 1958, с. 184]. Но по другой версии, «как правило,сказители "Манаса" были певцами-профессионалами, испол-нение эпоса было у них основным источником существования.Затем среди них стали появляться лица, для которых профес-сия певца была только побочным делом» [Рахматуллин, 1968,с.91-92].

Об известном киргизском сказителе Сагымбае рассказыва-ли, что «на праздниках всех киргизских родов, которые, так жекак и у казахов, никогда не проходят без сказителя, он был ввысшей степени желанным, уважаемым гостем, и потому оченьскоро уже мог кормить себя и свою семью только за счет свое-го пения, т.е. подношениями тех, кто его принимал и слушал».Бежав в 1916 г. в Синьцзян, он здесь «беспрестанно пел "Ма-нас" в местных киргизских поселениях. Все это помогло ему иего близким выжить в условиях голода, который охватил этотрайон в то время» [Лауде-Циртаутас, 1987, с.75].

У казахов «за высокое мастерство сказитель получает опре-деленное материальное вознаграждение (байрак). Говоря обэтом, жыршы всегда подчеркивает, что для него важна не


столько оплата, сколько факт признания общественной полез-ности его деятельности. Байрак выражается в одаривании ско-том, верховой лошадью, халатами, отрезами тканей, музыкаль-ным инструментом. Размер оплаты зависит от характера и про-должительности празднества, авторитета сказителя, достаткахозяев, а также сложившихся традиций. Несоответствие оплатыпринятым критериям, в том числе громадное превышение ее,воспринимается как оскорбление и свидетельствует о непони-мании истинных достоинств певца.

Часть полученного тут же или в скором времени раздари-вается во время свадеб и поминальных праздников в округе,передается в наследство новорожденным <...> Памятный дариз рук жыршы ценится очень высоко. Особенно значима пере-дача музыкального инструмента, носящая сакральные черты.

По убеждению Алькуата, певца, "жыршы не может разбо-гатеть, даже захотев этого"» [Кунанбаева, 1987, с. 102—103].

По сведениям В.Л. Серошевского, «угощение да слава» бы-ли единственной наградой якутских певцов. Впрочем, он слы-шал о «певцах наемных»: «Рассказывали мне в Намеком улусепро певца Артамона, что его нанимал богатый якут Княхия натаких условиях: "где бы они ни встретились, в поле, у соседей,в лесу, — всюду он должен петь по требованию. Он долженбросить работу, еду, встать со сна и идти петь. За это он полу-чал от Княхия кобылу"» [Серошевский, 1896, с.593].

В. Илларионов называет олонхосутов-бедняков, которые,«чтобы зарабатывать на существование, скитались по всей Яку-тии» [Илларионов, 1978, с. 184].

Пример из практики монгольских певцов: «После возвра-щения на родину Лубсан стал вести жизнь бродячего музыкан-та и приобрел известность на базарах Урги и Маймачена, ки-тайского пригорода Урги <...> Хозяин одной харчевни <...>предложил Лубсану бесплатный обед за ежедневное двухчасо-вое пение в харчевне для развлечения ее посетителей. И вот,изо дня в день в течение месяца Лубсан пел на таких условияхглаву за главой свою эпопею» [Кондратьев, 1970, с.37].

По словам М. Мурко, большинство мусульманских певцовБоснии рассчитывало на награду. Беи давали им зерно, лоша-дей, быков, коров, овец, одежду, деньги, даже землю. В ко-фейнях дело ограничивалось угощением, табаком. У христиан-сербов обычая щедро награждать не было — гусляров угощали[Murko, 1990, р. 119]. М. Пэрри и А. Лорд, работавшие в Юго-


славии позднее М. Мурко, специально интересовались вопро-.сом о вознаграждении гусляров. Авдо Меджедович отрицалвозможность жить гуслярам своим искусством. У них обычнобыло свое хозяйство — земля, скот, дом, которые обеспечивалиих. Гусляров могли одаривать за выступления — и все [Serbo-Croatian..., 1974, р.ЗЗ—37].

У калмыков джангарчи за свои выступления ничего не тре^бовали, но «слушатели старались вознаградить труд певца чеммогли» [Кичиков, 1967, с.83].

Сам акт вознаграждения в некоторых этнических культурахимел ритуализованный характер. Особенно выразительно этопроисходило в узбекской среде. Бахши прерывал пение дастанаи выходил во двор. При этом он оставлял в помещении платок,кто-либо из присутствующих его раскладывал. «Принято, чтокаждый по своему желанию и усмотрению, сколько может исколько хочет, бросает платок либо немного денег, либо ка-кую-нибудь вещь. Бахши никогда не знает, кто и что дал, а ктововсе не дал ничего. Пока он вернется, все собранное связы-вают в платок и кладут около его места. Вернувшись через не-которое время, бахши продолжает свое пение» [Жирмунский,Зарифов, 1947, с.ЗО]. Любопытно, что в терма, которые бахшипропевает перед тем, как сделать перерыв, есть стихи, обра-щенные к платку:

Время складывания платка уже подошло, мой дорогой.Выйду-ка я во двор,Пусть собирают твои друзья деньги для меня.Если не поленятся, пусть свяжут в платок,Пока подожди тут, мой дорогой

[Мирзаев, 1986, с.57-58].

По другому варианту, «перед уходом бахши хозяин дома,приглашавший его, может дать дополнительные подарки(халат, полный комплект одежды, барана, коня и т.д.) <...>Подарки для бахши никогда не бывают обязательными и пред-варительно обусловленными. Они всегда подносились добро-вольно» [Там же, с.58].

У эвенков в ритуал выступления входило специальноеугощение сказителю. «Хозяева, у которых он остановился, обя-зательно забивали оленя <...> Когда послушать нимнгаканприезжали из другого стойбища, они должны были тоже забитьсвоего оленя для угощения» [Эвенкийские героические сказа-ния, 1990, с.81].


У манденгов (Мали) гриоты — хранители историческойпамяти — составляли особую касту. Гриот и его семья «тради-ционно находились на полном обеспечении у патрона», но «сразрушением традиционного уклада и традиционной системыправления эта постоянная материальная поддержка уступиламесто случайным дарам <...> Гриоты вынуждены были изыски-вать средства пропитания участием в различных церемониях»[Котляр, 1985, с.79].

По мере того как сказительство переставало быть деломизбранных, наряду с «профессионалами» в эпической средестановилось все больше любителей. Так, на Русском Севере, вюжнославянских регионах (Сербии, Боснии и Герцеговины,Черногории) в XIX—XX вв. было множество рядовых исполни-телей, знавших по нескольку песен и былин и, собственно, непретендовавших на звание старинщиков или гусляров [БылиныСевера, 1938, т.1; Murko, 1951]. Любители, конечно же, не мог-ли извлекать из своих знаний эпоса какую-либо материальнуювыгоду. Сложнее обстояло дело с мастерами-сказителями. Вы-ше уже отмечалось, что сказители, которых специально при-глашали в состав промысловых артелей, пользовались некото-рыми привилегиями. Но вознаграждения как системы РусскийСевер, видимо, не знал. Нищие калики, слепцы добывали напропитание пением духовных стихов на ярмарках и в храмовыепраздники, но былин они почти не знали [Архангельские бы-лины..., 1939, т.П, с.46; Онежские былины..., 1949, т.1, с.41—42]. Иван Фепонов, собиравший подаяние пением духовныхстихов, знал несколько былин, но они не составляли для негоисточник дохода [Онежские былины..., 1949, т.1, с.511]. УА. Григорьева отмечен случай, когда один хороший сказительпел купцам былины в течение нескольких ночей* и те давалиему за ночь по 20 копеек [Архангельские былины..., 1939, т.И,с.243-244].

Когда собиратели эпоса предлагали певцам денежноевознаграждение, реакция была неодинаковой: одни отказы-вались [Архангельские былины..., 1904, т.1, с.49; Печорскиебылины, 1904, с.69], другие брали, но воспринимали это по-разному. По словам П.Н. Рыбникова, они брали деньги «какподарок или как вознагрождение за прогул рабочего време-ни» [Песни, собранные..., 1989, т.1, с.68]; некоторые охотношли на это [Архангельские былины..., 1904, т.1, с.581;Онежские былины..., 1949, т.1, с.40], были довольны неожи-


данным заработком [Печорские былины, 1904, с.331; Архан-гельские былины..., 1910, т.Ш, с.278]. Случай почти коми-ческий приводит А. Гильфердинг: молодой парень, получивза несколько былин больше, чем мог бы заработать в это жевремя в поле, «объявил во всеуслышание, что отныне не бу-дет пропускать мимо ушей ни одной былины, а все станетзаучивать, потому что теперь-де видит, что и это знаниеимеет свою цену» [Онежские былины..., 1949, т.1, с.42].

Собиратели эпоса, начавшие фиксировать его бытование вразличной этнической среде со второй половины XIX в., былив большинстве своем единодушны, признавая сказительство попреимуществу принадлежностью простонародной среды. Ска-зители, в том числе выдающиеся мастера, были выходцами изпростонародья, нередко — из беднейшей части и, естественно,разделяли заботы и взгляды на мир этой среды. Содержаниеэпических памятников в основной своей массе отражало комп-лекс народных представлений о жизни, народные идеалы ипредрассудки. Попытки ученых разных направлений прочитатьэпические памятники с позиций так называемой аристократи-ческой теории нельзя признать успешными. Разумеется, этатеория, как, впрочем, и теория народности эпоса, неприложи-ма к ранним формам, сложившимся и обращавшимся в родо-вом обществе. Более дифференцированный подход требуется вотношении к эпосу феодальной поры. Если не пытаться ре-конструировать «первоначальные» его состояния, якобы утра-ченные в результате поздних трансформаций, то можно гово-рить о двух основных его видах, имея в виду идеологическийаспект. В памятниках первого вида преобладает народная («де-мократическая») идеология, в них налицо мотивы и трактовки,не приемлемые для социальных верхов. Таковы русские были-ны, с их резкой антибоярской направленностью и довольно-таки неофициальным и критическим отношением к княжескойвласти. Трудно представить, чтобы известные нам былины мог-ли бы исполняться во дворцах или боярских хоромах.

Памятники второго вида я бы назвал более или менее ней-тральными в идеологическом плане по их основному содержа-нию. Привлекать или отталкивать с этой точки зрения слуша-


телей из разных социальных слоев могли в таких памятникахотдельные подробности, трактовки, нюансы. Тут многое зави-село от искусства и позиции сказителей, которые вольны бы-ли — считаясь со вкусами и взглядами аудитории — усиливатьили ослаблять «тенденциозные» места, убирать или вставлятькакие-либо детали и т.д.

Необходимо учитывать, что в отношении устной традициив обществе феодальной поры могло и не быть резкого разгра-ничения вкусов и пристрастий простонародья и верхов. Во вся-ком случае, устный эпос часто относился именно к общемудостоянию. Один из самых ярких примеров общенационально-го признания эпоса дает Черногория XVIII—XX вв. Юнацкиепесни здесь с одинаковым воодушевлением встречались слуша-телями и глухих сел, и двора главы государства. Петр ПетровичНегош сам был, без сомнения, выдающимся слагателем эпи-ческих песен и гусляром; при дворе его хорошие сказителибыли желанными гостями. Эпос был общей исторической па-мятью и выражением геройского духа народа. Это не мешало(а может быть, даже способствовало) особо ревнивому отноше-нию к подробностям песен, именам героев и участников вос-певавшихся событий. Вокруг отдельных песен возникали под-час острые конфликты, на их создателей и певцов возлагалиответственность за «искажения» правды, «принижение» ролиотдельных лиц и т.п.

Особая ситуация возникала, когда сербские или черногор-ские песни слушали турки. Певец Саво Мартинович мальчи-ком служил у турка (дело было в первой половине XIX в.), иего однажды уговорили спеть сербскую — черногорскую юнац-кую песню. Пока речь в ней шла о мирной встрече МаркаКралевича с Турчином в кофейне, слушатели реагировалиснисходительными шутками по адресу сербского юнака, ожи-дая, когда он будет посрамлен. Но когда мальчик пропел, какМарко одним взмахом сабли отрубил Турчину голову, слушате-ли набросились на него с бранью, готовые застрелить певца.Хозяину едва удалось защитить мальчика. Характерен их зак-лючительный диалог: «Зачем ты так поешь? Почему не ска-жешь, что Турчин порубил Марка?» — «Как это я могу спетьто, что неправда!» [Меденица, 1975, с. 194—195].

Нечто похожее, но уже с явной социальной окраской, про-изошло со сказителем, исполнявшим поэму «Гороглы» передодним беком. Сказитель, «воспевая с большим воодушевлени-


ем героя — выходца из среды конюхов и возвеличивая его рат-ные подвиги», назвал его султаном. Бек, услышав это, пришелв ярость, ударил сказителя по лицу и велел наказать его. Лишьпосле долгих уговоров бек согласился простить певцу его «ви-ну» [Мирзаев, 1986, с.67].

О сказителе Джуре его учитель Юлдаш-шаир рассказывал,что один бек собирался зарезать его: «он сказал слова, задева-ющие честь бека» [Жирмунский, Зарифов, 1947, с.ЗЗ].

Авторы советского времени преимущественно обращаютвнимание на конфликты и ситуации, когда исполнение эпосаоборачивалось против сказителей. Все же не станем забывать,что эпические сказания в ряде регионов постоянно исполня-лись в господствующей среде и особых конфликтов при этомне возникало. Часто сказители были эпизодическими гостямифеодальных дворов, в том числе — и знаменитые мастера, исами они ничего дурного в этом не видели. Некоторые певцы«жили при дворцах ханов и беков, сопровождали их в поездкахи походах» [Мирзаев, 1986, с.65]. Местные деревенские богачи(баи) также охотно приглашали сказителей для «замкнутогокруга своих родственников и друзей» [Жирмунский, Зарифов,'1947, с.31]. Придворные певцы и поэты были у каракалпаков.Хивинский хан Мадемин, правивший во второй половинеXIX в., «собрал при дворе всех знаменитых шаиров и бахсы<...> чтобы они восхваляли его» [Сагитов, 1962, с.28].

Главы киргизских родов (мананы) имели своих манасчи.Знаменитый Балык (1793—1873) некоторое время служил у ма-нана Байтыка из рода Солто. Отец Сагымбая — Орозбак былмузыкантом у манана Ормона из рода Сары Багыш, а сам Са-гымбай определенное время был манасчи у одного из мананов[Лауде-Циртаутас, 1987, с.81]. После пребывания в роду Солто«на прощанье поэту передали девять лошадей, почетные одеж-ды и деньги» [Там же, с.76].

Ч. Валиханов упоминает певца Нурумбая, который «почтипостоянно живет в кочевьях кипчаков при султане АхметеДжантюрине» [1904, с.226]. Он же с неодобрением говорил обимпровизаторах, «подделывающихся к баю или султану»: ихимпровизация «состоит из лести к какому-нибудь богачу ицель ее клонится к тому, чтобы получить кусок алого сукна ипроч. <...> У такого певца нет своего лица, нет чувства соб-ственного достоинства <...> Он не смотрит на свое дарованиекак достоинство, которым возвышается превыше самих султа-


нов. Напротив, смотрит как на ремесло, данное ему для добы-вания подарков». В противоположность им акыны «по призва-нию» «глубоко уважаются в народе и поют свои импровизациипри публичных киргизских увеселениях, на поминках и байге(скачки) и поют по избранию, а не всякому киргизу», поют«славу отцов своего рода, прежние набеги своих родовичей,барамты, поединки и вообще удаль» (см.: [Смирнова, 1949а,С.98]).

В казахском родовом обществе XVIII в. акыны занималиразличное положение: одни были ближе к массе своих роди-чей, другие были связаны со стоящей во главе родов знатью,т.е. среди эпических певцов существовало известное расслое-ние. В XIX и особенно в начале XX в. этот процесс привел красслоению «на певцов казахской бедноты и байско-султан-ских певцов» [Смирнова, 1952, с.43].

Хотя идеология советской фольклористики требовала од-носторонне-негативных оценок второй группы, факты, нахо-дившиеся в распоряжении исследователей, сами по себе такойодносторонности препятствовали. Жыршы XVIII в. не простобыли придворными певцами: они сопутствовали ханам в похо-дах, на ханских советах имели решающее слово, к ним за сове-том обращались военачальники [Там же, с.43]. Асан Кайгы(XV в.) некоторое время был близок к хану Золотой Орды, яв-лялся одним из влиятельных сановников; по преданию, «этотстарец всегда прямо и смело, без лести, высказывал хану прав-ду» [Магауин, 1966, с.6—7].

Суюмбай был советником Сарыбая, старшины своего под-рода, и помогал ему собирать разоренный во времена кокандс-кого владычества в Семиречье Екей [Смирнова, 19496, с.376].Н. Смирнова приводит слова Джамбула: «Многие родоначаль-ники упрашивали меня остаться у них <...> Но я не хотел ли-цемерить и отрываться от народа, не хотел идти к баям» [Тамже, с.376].

Жиембет-жырау Бортогаш-улы (XVII в.) «был одним из ба-тыров-военачальников Есим-хана и его походным жырау. Вме-сте с тем Жиембет — крупный феодал своего времени, влия-тельный бий, игравший большую роль в жизни ханства» [Ма-гауин, 1966, с. 12]. Тот же автор сообщает о дружинном певцеДеспамбет-жырау, погибшем под Астраханью в 1523 г. Расска-зывали, что в предсмертном толгау он вспоминал о своих по-ходах [Там же, с.7—8].


В родовом обществе акыны выступали носителями куль-турных традиций своих родов и их представителями. Они «пе-ли на асах (поминках), увещевали тяжущихся в судах, выступа-ли от имени своего рода при столкновениях с ханской ставкойи с другими родами, воодушевляли родовые ополчения, воз-главляли откочевки» [Смирнова, 1952, с.41].

Среди украинских эпических певцов была категория при-дворных: Петр Великий держал при своем дворе простых каза-ков-бандуристов, которые распевали думы и песни во время«куртагов». Кобзари «особенно вошли в моду» при ЕлизаветеПетровне. Традиция эта оборвалась при Екатерине II, когдаудар был нанесен и по казацкому кобзарству с разорением За-порожской Сечи [Хоткевич, 1903, с.92]. Кобзарей и лирников вте же времена привечали украинские, польские, русские фео-далы [Фаминцын, 1891, с.124—135]. По словам П. Кулиша, «встарину бандура была инструментом не только удалых молод-цов, но и знатных людей в козацком товариществе» [Записки оЮжной Руси, 1856, с. 189].

Из традиций, находившихся за пределами Российской Им-перии, особый интерес вызывают монгольские. Они не отли-чались однородностью. H.H. Поппе, исследовавший халха-монгольский эпос, отмечал «довольно пестрый» социальныйсостав исполнителей улигеров. При всем том «среди них пре-обладают выходцы из беднейших слоев населения, из бедняц-кого детства» [Поппе, 1937, с.55]. У него же мы находим сведе-ния о том, что «раньше тот или иной рапсод приглашался вставку феодала и существовал исполнением улигеров»: этапрактика поддерживала высокий уровень искусства улигерши-нов, но позднее, из-за недостаточного интереса к улигерам,«отпала и профессия рапсода» [Там же, с. 112—113].

По другим данным, связи сказителей с аристократическойсредой в монгольских обществах были особенно прочными ирегламентированными. Б. Владимирцов вообще придавал ой-ратской аристократии роль хранительницы заветов старины и«главной носительницы героического эпоса». «Она или выстав-ляет из своей среды профессиональных певцов былин, илиподдерживает, покровительствует им; она считает, что старыебогатырские эпопеи воспевают ее героев, высказывают ее иде-алы <...> Она считает героический эпос не только националь-но-ойратским, но прежде всего "своим" достоянием, достоя-


нием своего класса, своего рода» [Монголо-ойратский герои-ческий эпос, 1923, с.26].

Ойратские князья приглашали певцов не только на празд-ники, но и часто «просто так, в самое обычное время». «Вся-кий сколько-нибудь известный певец-тульчи гордится тем, чтоон постоянно приглашается тем или другим сильным или мо-гущественным князем, является как бы его "придворным" пев-цом, с другой стороны и князья считаются с тем, что о нихидет слава как о любителях родной эпической богатырскойпоэзии» [Там же, с.24]. Как указывает тот же исследователь,ойратские профессиональные певцы были выходцами из самыхразных сословий. Отношение к ним было самое уважительное,их чтили и одаривали, но. это не была плата (певца нельзя«нанять»), это «почетный дар», «знак почтительной благодар-ности» [Там же, с.24—25]. Так, знаменитый певец Парчен воз-вращался от князей домой, «ведя по нескольку подаренныхконей, привозя халаты, шелк и другие подношения» [Там же,с.ЗЗ].

По мнению Б. Владимирцова, никакой коллизии «народ-ное—аристократическое» в отношении ойратского эпоса неусматривается. «Простой народ и аристократы в Северо-Запад-ной Монголии одно неразрывное целое» [Там же, с.27]. Но онже отмечал, что «бурятский богатырский эпос всегда жил впростонародной среде, его певцами всегда были случайные вы-ходцы из народа <...> Буряты <...> почти не знали аристокра-тии» [Там же, с. 15].

Наблюдения Б. Владимирцова над монгольской традициейподтверждаются и другими свидетельствами. О том же Парченеговорилось, например, что он, «обласканный богатыми и влия-тельными людьми за свой редкий дар рапсода, стал вести обес-печенную и привольную жизнь сказителя, неизменно встречаярадушный, а подчас и восторженный прием как в княжескихставках, так и в дымных юртах бедняков» [Кондратьев, 1970,с.39]. Другой знаменитый сказитель — Лубсан получил от гла-вы Внешней Монголии за свое исполнение 50 лан деньгами,шелк на халат и так называемый баранзад-ходак (шелковыйплаток с религиозными изображениями) [Там же, с.45]. Вовремя пребывания при дворе правителя его приглашали в«знатные дома», подносили подарки, ему льстили «в надеждена его протекцию у трона» и т.д. [Там же, с.37]. Но тот же Луб-сан «в иные периоды, лишенный постоянного места, распевал


свою эпопею <...> сидя на земле, в пыли и шуме базарныхплощадей» [Там же, с.39].

В иной этнической и исторической обстановке мы встречаемнечто схожее. О великом сербском гусляре Филиппе Вишничеизвестно, что, странствуя по Сербии й соседним с нею районам,он бывало, «сворачивал на дворы мусульманских предводителей,где его принимали с почтеньем». Пел он также и «большим тур-кам». Исследователь делает на основании этих фактов заключе-ние, что «наш гусляр имел два вида песен: для райи (т.е. для хрис-тианской массы. — Б.П.) и господ» [НедиЬ, 1981, с.22].

Все эти, подчас противоречивые, факты различных соци-альных связей сказителей заставляют нас быть не слишком пря-молинейными в социологических выводах и критически отно-ситься к традиционным утверждениям в марксистском духе — обопределяющей роли классовой борьбы в сказительстве и в содер-жании самого эпоса. В своей главной сути героический эпосбольшинства традиций был средоточием общеэтнических(общенациональных) настроений, заметным элементом общеэт-нического сознания. Наша критика, направленная на расчленениеидеологического целого эпических памятников, на отсечение вних элементов «аристократических», «религиозных» как навязан-ных эпосу, на «выпрямление» его демократического характера,несла на себе несомненный отпечаток модернистского и вульга-ризаторского подходов. В результате сказительство оказывалось видеологическом плену «классовых» трактовок. Работы советскихэпосоведов полны описаниями разного рода событий из жизнипевцов, свидетельствовавших не просто о принадлежности их кугнетенной части народа, об их бедности, житейской неустроен-ности, но и об активном сопротивлении их угнетателям — в томчисле средствами эпоса, о прямом участии в актах социальногопротеста, в антифеодальных движениях и т.д., наконец — о вос-торженном принятии ими Октябрьской революции, об участии ворганизации колхозов, об искреннем стремлении воспевать соци-алистический строй. В этих описаниях, вероятно, содержаласьдоля правды, хотя сами описания соответствующих фактов чащевсего не выходили за пределы советского газетного стиля. И темболее односторонними они кажутся при замалчивании или при-тушевывании фактов иного порядка, когда мы имеем дело свполне благополучными, в социальном плане «нейтральными»,без взрывов, биографиями певцов. Идеологический фон описанийсказительства в нашей литературе 30—80-х гг. настолько односто-


ронен и окрашен предвзятостью, что его приходится чаще всегопросто игнорировать и путем просеивания добираться до реаль-ных фактов.

Для характеристики социального статуса эпических певдовважны не только типовые обыденные обстоятельства их ис-полнительской практики, «мирной» обстановки, но и ситуациинеобычные, экстремальные, хотя по-своему также типовые.Это прежде всего обстановка войны — военных походов, ихподготовки и осуществления, осады или защиты крепостей,повседневной фронтовой жизни.

О кобзарях говорили как об «истинных скальдах войсказапорожского» [Хоткевич, 1903, с.91]. Они «принимали самоеактивное участие в боевой жизни казаков Запорожской Сечи»[Лавров, 1958, с.220], в гайдамацком движении. Известно, что в1770 г. три профессиональных бандуриста были казнены вмес-те с гайдамаками [Хоткевич, 1903, с.91].

В начале XIX в. сербские гусляры оказались спутниками иучастниками восстаний против турецкого владычества под ру-ководством Карагеоргия. Непосредственное участие в военныхдействиях они соединяли с исполнением эпических песен подгусле. Так, старец Рашко, Тешан Подругович находились в1804—1806 гг. между повстанцами. Филипп Вишнич в осаж-денной турками Лознице ободрял ратников своими песнями.Слепой Джюро Милутинович Черногорец скрытно проносилвнутри своего посоха письма владыки Петра Петровича Кара-георгию [НедиЬ, 1981, с.5]. Одновременно они старые юнацкиепесни применяли к современности и создавали новые песни особытиях своего времени. «Нередко, едва рассеивался пушеч-ный дым, уже слышались их десетерацы о бое» [Там же, с.5—6]. Среди них выделяется великий Вишнич, по праву называе-мый поэтом сербского восстания начала XIX в. «Перенося пес-ни о восстании, он обошел добрую половину освобожденнойСербии» [Там же, с.23—24].

Совершенно исключительную роль гусляры играли в геро-ической жизни черногорцев. История начиная с XVIII в. за-фиксировала активное участие их как храбрых воинов и, одно-временно, певцов и поэтов-летописцев в сотнях сражений стурками и в войнах вплоть до XX в. [Путилов, 1982, с. 16—18].

П. Ровинский запечатлел факт исполнения юнацких песенв перерывах между боями на передовой линии в 1877 г. [Ро-винский, 1880, с.28]. В начале XX в. яркий пример агитацион-


ной миссии гуслярского искусства дала деятельность ПетраПеруновича. Он стал настоящим странствующим гусляром,придавшим своим выступлениям открытый политическийсмысл. В начале века он объездил Сербию и Черногорию, выс-тупая против Австрии, аннексировавшей Боснию и Герцегови-ну. Его выступления способствовали набору добровольцев про-тив Австрии. Перунович выступал также в Праге, где состоя-лись тогда шумные демонстрации и политические акции. Онбыл участником обеих Балканских войн. Во время первой ми-ровой войны он, выступая, был ранен, а разорвавшаяся гранатаотбила головку у его гуслей. В 1916 г. Перунович отправился вАмерику, объездил многие районы, где жили его соотече-ственники, устраивал гуслярские вечера и способствовал тому,что 10 тысяч добровольцев отправились на Салоникский фронт[Меденица, 1975, с.376-385].

Однажды в Черногории я встретил 85-летнюю МилицуДжонович. Она во время Балканской войны носила на пози-ции к Скадарскому озеру еду, а в первую мировую войну вы-носила с поля раненых. Ей приходилось слушать в окопах гус-ляра Перищу из их села: он при начале войны вернулся изАмерики, чтобы участвовать в сражениях [Путилов, 1973,с. 150]. Наконец, сохранилось немало свидетельств о мобили-зующей роли юнацкого эпоса в народно-освободительнойборьбе 1941—1944 гг., о его воздействии на формирование упартизан «свободолюбивого повстанческого романтизма» [Мар-тиновйЬ, 1961, с.2О8]. Гусляры находились в составе отрядов,их выступления включались в программы редких культурныхвечеров, но, разумеется, их слушали и в обыденной обстанов-ке. Сохранилось, например, воспоминание о выступлении пе-ред отрядом черногорских партизан в мае 1942 г. известноготогда гусляра Филиппа Буланича [Гусев, 1979, с.27—28].

Пример из другой культурной традиции: ойратский певецПарчен участвовал в штурме крепости в 1912 г. во время войныс Китаем. Как рассказывают, однажды он услышал в своем ла-гере исполнение героической поэмы каким-то певцом. Увидев,что тот поет плохо, Парчен выхватил из рук инструмент и про-пел ту же поэму. Это воодушевило монгольских воинов [Мон-голо-ойратский героический эпос, 1923, с.34; Жирмунский,1979, с.403-404].

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

СКАЗИТЕЛЬ И ЭПИЧЕСКИЙ ТЕКСТ

СОСТОЯНИЕ ПРОБЛЕМЫ

Заглавие второй части нашей монографии предполагает це-лый комплекс вопросов, которые принадлежат к числу корен-ных и наиболее сложных и дискуссионных в нашей науке.

Вопросы эти: что такое текст в сознании и эмпирическомопыте сказителя? Как усваивает он эпические тексты сказаний,что и как хранит в своей памяти? Что собою представляют — вплане воспроизведения текста — акты исполнения: пропеваниеили сказывание (рецитацию) заученных тысяч (иногда десят-ков и сотен тысяч) стихов, т.е. акт чисто артистический, по-добный чтению стихов артистом с эстрады либо исполнениюарий оперными певцами и т.п., или нечто другое? Чем могутотличаться акты исполнения одного и того же произведенияодним и тем же певцом? Каковы границы различий в текстаходного и того же сказания, усвоенного несколькими сказите-лями от одного певца? И т.д., и т.п.

Заслуга в постановке этих вопросов и в первых попыткахответить на них принадлежит «русской школе» в фольклорис-тике. Наши соотечественники — первооткрыватели живойэпической традиции на Русском Севере и в Сибири сразу жеобратили внимание на ее носителей. Уже в трудах П.Н. Рыб-никова, А.Ф. Гильфердинга, В.В. Радлова были высказаны

144 Часть вторая

идеи, которые затем легли в основу понимания сказительствакак культурного феномена и в осмысление эпических текстов вих историческом движении.

Попробуем выделить узловые положения «русской школы»применительно к вопросам, поставленным нами выше.

А.Ф. Гильфердинг был первым, кто на основе личных на-блюдений и анализа записанных им текстов попытался про-никнуть в техническую лабораторию былинных певцов и вы-яснить, как происходит запоминание, сохранение в памяти ивоспроизведение былин. Он указал на три главных фактора,формирующих сказительское искусство. Первый — это устой-чивая преемственность в усвоении эпоса. Второй — память.Она «есть единственная сила, которая сознательно для самихпевцов действует в усвоении и воспроизведении этих рапсо-дий... Из разговора с любым сказителем вы сейчас увидите, чтоон вполне чужд сочинительства: он старается петь именно так,как пел его отец, дед или учитель; если чего-нибудь не упом-нил, то либо пропускает, либо рассказывает словами; но какбы подробно он ни знал содержания какого-нибудь эпизодаили целой былины, он, раз забывши, как она поется, никогдане решится восстановить ее стихами, хотя при однообразииэпического склада это казалось бы весьма легко» [Онежскиебылины..., 1949, т.1, с.51]. Память певца отличается силой ибыстрой восприимчивостью, но также и консервативностью,которая смыкается с консервативностью сознания.

Третий фактор — это личное творчество, которого певцывовсе не лишены, но которое ими не осознается. Участие «лич-ной стихии» в поддержании эпического наследия «очень вели-ко», оно «гораздо больше, чем можно бы предполагать». Этумысль А. Гильфердинг подтвердил примерами с текстами двухпевцов, которые усвоили былину от одного лица, но придалией различия в подробностях изложения и в оборотах речи [Тамже, с.56-57].

А. Гильфердингу принадлежит ставшее хрестоматийнымположение о двух составных частях любого былинного тек-ста — местах типических и переходных : первые сказитель якобы«знает наизусть и поет совершенно одинаково» (у каждого ска-зителя они «свои»); вторые «не заучиваются наизусть, а в памя-ти хранится только общий остов, так что всякий раз, как ска-зитель поет былину, он ее тут же сочиняет, то прибавляя, то

Состояние проблемы 145

сокращая, то меняя порядок стихов и самые выражения» [Тамже, с.57].

Суждения А. Гильфердинга были приняты в науке как сви-детельства вдумчивого и авторитетного исследователя, хотя вдальнейшем и подвергались отдельным поправкам и уточнени-ям. Между тем суждения эти вызывают в некоторых пунктахнедоуменные вопросы, в них далеко не все так ясно и логично,как может показаться на первый взгляд, кое-что требовало быкритической проверки.

Неясно, например, где в представлении Гильфердинга,проходит грань между местами типическими и переходными;неизвестно, относил ли Гильфердинг к типическим местам всюсовокупность устойчивых эпических формул либо лишь частьтаких формул. Каждому, кто захочет проверить исходное по-ложение ученого, окажется затруднительным сколько-нибудьопределенно произвести соответствующую дифференциацию.

По словам Гильфердинга, «в устах лучших певцов» пере-ходные места помнятся твердо наизусть и передаются лишь снезначительными вариантами. Но в чем тогда принципиальная.разница между местами переходными и типическими? Разветолько в том, что первые заучиваются специально для даннойбылины и встречаются лишь однажды?

С точки зрения наших позднейших знаний кажется неточ-ным (во всяком случае, для части сказителей) утверждение отом, что, места типические всякий раз поются «совершенноодинаково». Сам собиратель, рано уверовав в справедливостьэтого наблюдения, при записи былин нередко отмечал повто-ряющиеся типические места прочерком.

По Гильфердингу получалось, что чем лучше сказитель,тем меньше варьирует он свои былины; другими словами,лучший певец лучше помнит текст, и к варьированию певцапринуждают слабая память или длительный перерыв в пениибылин. Но тогда законно спросить, каким образом посред-ственному певцу удается заново создавать переходные места?

Несмотря на неясность отдельных моментов и противоре-чивость общей концепции, ее авторитет долгое время был не-поколебим, да и в наше время идея двух составных частей бы-линного текста иногда находит продолжение, в том числе — вработах об иноэтнических традициях сказительского искусства.

Новый этап в теоретическом осмыслении искусства бы-линных певцов связан с трудами А.М. Астаховой. Не побоюсь


сказать, что Астахова знала севернорусскую сказительскую тра-дицию как никто из ее предшественников. Громадный опытполевой работы почти во всех регионах эпического Севера,тщательная проработка наследия «русской школы» позволилией предложить собственную классификацию сказителей, выде-лив «три основные категории — по тому, как они восприни-мают, а затем воссоздают былины» [Былины Севера, 1938, т.1,с.71].

К первой категории были отнесены сказители, «переняв-шие тексты совершенно или почти точно и в таком же виде ихпередающие» [Там же]; ко второй — те, кто усваивали лишь«общий остов» былины и путем отбора «типических» мест исвободного создания «переходных» вырабатывали собственный,постоянный текст, который в дальнейшем оставался в основ-ном неизменным и варьировался лишь в деталях (именно этоттип сказителя как лучшего и имел в виду Гильфердинг) [Тамже, с.75]; к третьей — сказители-импровизаторы, которые за-поминают «лишь сюжетную схему по преимуществу», но «несоздают постоянного текста, а каждый раз меняют его, пользу-ясь всем арсеналом сюжетов, эпизодов, мотивов, образов,формул, которыми они владеют» [Там же, с.82].

Замечу, что классификация А.М. Астаховой была осуще-ствлена главным образом на основе сравнительного анализахудожественного содержания вариантов. В итоге ей впервыеудалось так широко и аргументированно показать процесс воз-никновения новых редакций, создание контаминации, вариа-тивность в сфере эпической образности. Текстологические со-поставления более «узкого», «технического» характера не носи-ли столь же интенсивного характера и, что особенно важно, неучитывались при окончательных выводах. Я имею в виду уров-ни стиховой строки и сочетания строк, фразового уровня, от-дельных лексем, того, что относят обычно к «подробностямизложения», «оборотам речи», «словесной фразировке» и т.п.Как мы увидим в дальнейшем, все они немаловажны для уяс-нения специфики сказительского отношения к тексту, к тех-нике его владения им и возможностям и границам варьирова-ния.

Классификация, предложенная А.М. Астаховой, сыграласвою роль в дальнейшем продвижении науки к глубинному по-ниманию тонкостей сказительского искусства.


Значительный вклад в теорию сказительства внесВ.М. Жирмунский, посвятивший свои труды изучению искус-ства среднеазиатских эпических певцов. При этом он, несом-ненно, учитывал опыт русских исследователей и, частично,эпосоведов Запада. Для него центральной стала проблема«соотношения традиции и импровизации, традиционно-типи-ческого и индивидуально-творческого начала в условиях ещеживого и богатого эпического искусства» [Жирмунский, 1974,с.635].

«Живые факты нашего времени» подтверждают, что «твор-ческая импровизация и варьирование в рамках традиции при-сутствуют в устном исполнении всюду, где эпос сохранилсяеще как живое явление народной жизни». «Повторные наблю-дения над исполнением певцов одного и того же сюжета обна-ружили текучесть текста и наличие значительных различий,творческих вариантов, как бы разных переложений одного итого же содержания. Певец поет не заученный текст, он имп-ровизирует, по крайней мере частично, следуя определенномусценарию, в котором постоянными являются кроме последова-тельных эпизодов и ситуаций прежде всего традиционные об-щие места (седлание коня, богатырская скачка, описание битви т.д.). Конечно, подобная импровизация возможна лишь врамках определенной, прочно сложившейся традиции — нетолько сюжетов, мотивов и образов, но и постоянных стилис-тических формул, эпитетов, сравнений, фразеологических обо-ротов и т.п., которыми поэт-импровизатор пользуется каксвоего рода поэтическим языком. Только этим сочетанием тра-диции и импровизации <...> можно объяснить поразительнуюпамять многих выдающихся сказителей <...> Речь идет не опассивном запоминании, а об особой творческой памяти, ко-торая в процессе исполнения заново воспроизводит и создаетзнакомое певцу содержание (сценарий) поэмы» [Там же,с.635—636].

Далее В. Жирмунский останавливается на вопросах о «мереимпровизации» и ее зависимости от «творческого дарованиясказителя», о возможностях создания «художественных нов-шеств» и, особенно, о возникновении на почве импровизациибольших расхождений между версиями одного эпического сю-жета [Там же, с.636—638].

В статье, посвященной творчеству киргизских манасчи,В. Жирмунский высказывается еще более определенно: «Во


время обучения своему искусству <...> певец запоминает несвязный текст, а как бы сценарий, сюжетную канву, извест-ную последовательность эпизодов и ситуаций, а также тра-диционные "общие места", эпические клише <...> в осталь-ном он создает исполняемый им текст в процессе пения,варьируя его в соответствии с характером аудитории, вводяв него те или иные новые подробности или даже эпизоды»[Жирмунский, 1961, с.89]. Принципиальные положения, вы-сказанные В. Жирмунским, вплотную подводят нас к новомуэтапу в эпосоведении, связанному с именами М. Пэрри иА. Лорда. Скажу здесь сразу, что американским фольклорис-там, в том числе и автору книги «The Singer of Tales» (1960),работы русского ученого не были знакомы, а процитированныемною места из работ В. Жирмунского относятся ко времени доего знакомства с названной книгой. Тем более выразительнысближения в точках зрения представителей двух научных на-правлений, хотя, как будет нетрудно убедиться, очевидны исущественные расхождения между ними.

Ограничусь здесь рассмотрением, по необходимости крат-ким, лишь тех моментов теории Пэрри—Лорда, которые не-посредственно касаются темы, заявленной нами во второй час-ти книги. У читателя теперь есть возможность обратиться косновному труду А. Лорда, в котором изложена теория скази-тельского искусства во всем ее объеме, и получить достаточноширокую информацию о судьбе этой теории в современнойнауке и о ее различных оценках [Лорд, 1994].

В качестве основополагающей, исходной у М. Пэрри иА. Лорда выступает идея принципиальной неразделимости вэпическом творчестве процессов усвоения, создания и испол-нения устного эпоса. Шире — «устная поэзия — это поэзия,рождающаяся в устном исполнении» [Lord, 1965]. Эпическуюустную поэзию отличает способ создания: «Этот способ заклю-чается в построении метрических стихов й полустиший по-средством формул и формульных выражений и в построениипесен с помощью тем» [Lord, 1960, р.4]. Лорд подчеркиваетроль традиции, которую трактует широко, включая сюда и «ис-кусство сложения» (подробно об этом: [Lord, 1987, р.62—64]).


«Каждое исполнение <...> представляет собой самостоя-тельную песню, поскольку каждое исполнение уникально и не-сет на себе печать поэта-сказителя» [Lord, 1960, р.4; Лорд,1994, с. 15]. Этому принципиальному положению А. Л орд мень-ше всего хотел бы придать догматическое толкование, напро-тив — он толкует его широко, нисколько не упрощая реальнойкартины жизни текстов. В ряде случаев он находит у разныхпевцов (речь идет о югославских гуслярах, тексты которых он сособым тщанием анализировал) пассажи, излагаемые при по-вторениях «в более или менее тех же словах», так что текст наотдельных участках оказывается «более или менее фиксирован-ным». Впрочем, фиксированность эта неустойчива. К тому же,по утверждению А. Лорда, при усвоении «чужой» песни фик-сированные ее элементы не обязательно переходят к новому еевладельцу, а тот формирует свой текст со своими элементамификсированности. Более того, «фиксированная материя» тек-стов все равно не воспроизводится по памяти, но всякий развоссоздается, только формы проявления создания разнообра-зятся [Lord, 1981, р.433-460].

Итак, подчеркнем принципиальную новизну концепцииПэрри—Лорда «composition in performing» (воссоздание/со-чинение в процессе исполнения»): она не ограничиваетсяпризнанием того, что певец, исполняя сказание, что-то внем меняет, дополняет и т.д., т.е. варьирует на уровне со-держания и слагаемых поэтики (с этим согласны многие),но распространяется на всю систему текста и прежде все-го — на главный конструктивный его элемент — стихотвор-ную строку. И даже повторяя без изменений какие-то стихи,пассажи, певец не просто передает их как заученные, разнавсегда затверженные, но как бы заново воссоздает, опира-ясь на то, что вернее всего назвать эпическим знанием и эпи-ческой памятью как одним из выражений этого знания.Эпическая память отнюдь не сводима к способности заучи-вать и затем воспроизводить тысячи стихов. Она — столь жебессознательная принадлежность человека, что и та, благо-даря которой каждый говорит на родном языке. Эта памятьформируется бессознательно и естественно. «Формулы исловарь поэзии, элементы которого входят в создание сти-хов, не более заучены наизусть, или закреплены в памяти,чем фразы и структурные элементы любого другого вида ре-


чи». Разница лишь в том, что здесь заданы метрические ус-ловия речевого акта [Там же, с.451].

В своей экспедиционной практике американские ученыевстречались с гуслярами, которые, похоже, не всегда этомукритерию отвечали. А. Лорд, отстаивая чистоту концепции,готов отказать таким певцам в праве называться «подлинными»эпическими сказителями, отнести их к представителям «вто-ричной» эпической культуры, утратившей главный принципустности.

Одним из факторов, определявших практически един^ство актов исполнения и создания эпического текста,А. Лорд считает вполне реальную для певца необходимостьбезостановочного, строго регламентированного, метрическипредуказанного, композиционно организованного повество-вания. Он должен «быстро складывать стих за стихом <...>Ему некогда раздумывать» [Лорд, 1994, с.69]. Это отнюдь не«техническое условие», как полагал В. Жирмунский [1979,с. 169], речь идет о качественной специфике песенной эпи-ки, когда «техника» оказывается слитой с художественнымсознанием певца: «Весь образ его мыслей направлен вперед,и он не способен вернуться и проделать тот же путь снова»[Лорд, 1994, С.146].

Владение эпическим знанием и способность воссозда-вать целостный текст всякий раз словно бы заново, а заоднод обновлять эпический репертуар обеспечивается наличиемв эпической традиции фонда вербальных формул, которые всовокупности составляют формульный стиль, и фонда эпи-ческих тем, образующих основу эпической сюжетики.

Понятие формулы как стилистического стереотипа (кли-ше), закрепляющего и обобщающего различные слагаемые по-этического изображения, описания, наррации и т.д., давно ужеукрепилось в фольклористике. Формула обычно рассматрива-лась как обязательная принадлежность «поэтики тождества»,характерной для фольклора, и одновременно как способ выра-жения различных сторон мировоззрения среды, творящей ипотребляющей эпос. М. Пэрри и А. Лорд включили понятиеэпической формулы в каноны теории устной традиции и в ме-ханизм воссоздания эпического текста. Согласно М. Пэрри,формула — это «группа слов, регулярно используемая в однихи тех же метрических условиях для выражения данной основ-ной мысли» [Рапу, 1930, р.80]. Именно благодаря наличию


богатого фонда формул и гибкому владению ими певец могвоссоздавать эпос в ходе исполнения. При этом он должен былвладеть «грамматикой» формульного языка, уметь создаватьформулы как бы заново (а то и просто заново) на основе зна-ния набора моделей и варьировать их в живом контексте.

Рядом с концепцией формульности М. Пэрри и А. Лордразвили концепцию «темы» как другого базового элемента,обеспечивающего сложение песни в процессе исполнения.Вот одно из определений «темы»: «Это сюжетная единица(subject unit), группа идей, регулярно употребляемые певцомне просто в каком-то отдельном произведении, но в поэзиив целом» [Lord, 1938, р.440]. «Темы как повторяющиесянарративные или описательные элементы» решающим обра-зом «функционируют в построении песен» [Srpskohrvatske...,1953, р. 127]. Здесь А. Лорд очень близок к концепции«общих (типических) мест», родоначальником которой в«русской школе» был А. Гильфердинг. Однако и здесь длянего на первом плане — динамическое начало, а не простокачество эпической поэтики. Облик темы «непрестанно ме-няется <...> В сознании сказителя она присутствует вомногих разновидностях <...> Это живое, меняющееся, спо-собное применяться к контексту художественное творение»[Лорд, 1994, с.110].

Знание запаса тем, умение выбрать ту, что соответствуетданному макро- и микроконтексту, и построить ее в данномтексте, а также умение переходить от темы к теме, руковод-ствуясь общим планом, соединять темы в одну поэму и харак-теризует искусство сказителя.

Именно этот комплекс идей сделал столь привлекательнойтеорию Пэрри—Лорда в западном мире, обеспечив ей не толь-ко шумный успех и волну подражаний, но и серьезное про-должение и развитие. Ныне можно говорить о школе Пэрри—Лорда как одной из ведущих в современном эпосоведении.Одна из задач нашей науки заключается в творческом освое-нии теории и в соединении продуктивных ее начал с достиже-ниями «русской школы». Именно этим задачам служат Лордов-ские конференции, объединяющие эпосоведов, до недавнеговремени вынужденных работать при взаимной изоляции (см.об этом подробнее: [Клейнер, Левинтон, Путилов, 1993; Пути-лов, 19946]).


ПО СЛЕДАМ ЖИВЫХ ТРАДИЦИЙ

В богатой и пестрой литературе о сказительстве и сказите-лях немалое место занимают наблюдения исследователей и со-бирателей над отношениями певцов и текстов, результаты со-поставлений текстов и мнения авторов. Здесь мы видим мно-жество совпадений, но и противоречий; разброс выводов дос-таточно велик, за всем этим стоят, с одной стороны, разноре-чия в исходных позициях исследователей, пестрота методичес-ких приемов, а с другой — неоднозначность живых процессов,своеобразие традиций.

Показательны результаты опытов эпосоведов в областиклассификации сказителей по их отношению к текстам. Здесь,кажется, при видимом разнообразии трактовок, можно наблю-дать сближение взглядов.

К. Рейхл, опираясь на материалы тюркской эпическойтрадиции, известной ему не только по чужим трудам, но ипо собственной полевой работе, используя теоретическиеположения Пэрри—Лорда, следующим образом обобщаетсвое понимание вопроса: «Несмотря на громадное разнооб-разие типов певцов, распознается определенная дихотомиятворческого (creative) и воспроизводящего (reproductive)певцов». При этом Рейхл обращает внимание на то, что по-нятие «творческий певец» в разных традициях имеет своизначения и оттенки, но «кажется, в большинстве случаевподразумевается, что певец способен создавать "новую"песню, так же как добавить вновь к эпическому циклу и ва-рьировать свое исполнение эпической поэмы соответствен-но требованиям аудитории» [Reichl, 1992, р.90]. Категорию«воспроизводящих» певцов охарактеризовать столь же не-просто. С одной стороны, их отличает приверженность ус-военной (заученной) форме, с другой — хотя «певец и обла-дает сильным чувством текстуальной стабильности», «но вдействительности варьирует свой текст от исполнения к ис-

По следам живых традиций 153

полнению» и осуществляет это благодаря владению техни-кой эпического сказывания [Ibid].

Более категоричен Е. Исмаилов. Среди казахских жыршыодни — «исполнители готовых эпических, лирических текстов<...> Они строго придерживаются устойчивых каноническихтекстов»; другие — «не только исполняют готовое, но иногдатворчески перерабатывают канонические эпические тексты,воспринятые от предшественников» [Исмаилов, 19576, с. 11].

В.Е. Майногашева (хакасский эпос) типу хайджи-нымахчи(импровизатор) противопоставляет тип «только исполнителя»,чья творческая индивидуальность «проявлялась в своеобразномсказывании эпоса <...> в основном в пределах сложившихсятрадиций» [Алтын-Арых..., 1988, с.493—494].

С. Носиров в узбекской сказительской традиции нарядус «профессионалами, или творцами-исполнителями» выде-ляет «только исполнителей-бахши», которые «повторяют то,что они приняли из репертуара своего учителя. В их испол-нении творческая импровизация совсем не чувствуется»[1990, С.6].

Сходным образом характеризует бахши-исполнителей/пе-редатчиков Т. Мирзаев: «Для них не характерно творческоевмешательство в текст», они всякий раз «почти в точности по-вторяют текст, унаследованный от наставников» [1986, с.40].«Импровизированные моменты» у них «незначительны и сво-дятся к перемене местами отдельных отрывков или к их про-пуску, добавлению слов, изменению эпитетов и сравнений,приспособлению отдельных кусков текста к местности, гдепроисходит исполнение, к вкусам и запросам аудитории» [Тамже, с.41]. Заметим по поводу перечня «незначительных» «им-провизационных моментов», что это не так уж мало и явносвидетельствует о свободе, с какой бахши-«передатчик» отно-сится к своему тексту.

В другом месте тот же исследователь утверждает относи-тельно хорезмских бахши, что в их памяти «существует именнообработанный, неизменяемый текст, и они в каждом исполне-нии повторяют его в точности». При этом относительная сво-бода предоставляется исполнению прозаических отрывков дас-танов [Там же, с. 170].

Согласно СМ. Мусаеву, среди киргизских сказителей однугруппу составляют «манасчи-аэды», а другую — «манасчи-ре-месленники», «в основном заучившие наизусть отдельные ши-


роко известные народу эпизоды эпоса и исполняющие его снезначительными изменениями и дополнениями в деталях»[1984, с.428].

Бурятский рапсод, конечно, «не попугай, механически сло-ва в слово передающий то, что он где-то услышал. Правда,рапсод от себя не прибавляет и не убавляет ни одного эпизодаили повествовательного мотива <...> но зато в выборе образов,в моментальной импровизации новых стихов он всячески про-являет силу своего таланта» [Аламжи Мерген..., 1938, c.XV].

В африканской традиции есть сказители-слагатели и «толь-ко исполнители». Рут Финнеган пишет, что сомалийские по-эты создавали «в головах» свои поэмы, заучивали их и переда-вали фиксированные тексты тем, кто опять же их заучивал[Finnegan, 1977, р.74].

Сами сказители по-разному выражаются относительно ста-бильности эпического текста. С одной стороны, характернырешительные заявления о приверженности раз и навсегда дан-ному тексту («Это так было, так всегда сказывали все манасчи»[Кыдырбаева, 1984, с.29]; «Проклят будет тот, кто позволит се-бе прибавить или убавить что-нибудь в содержании старин»[Беломорские былины..., 1901, с. 13]. С другой стороны, скази-тели могли подтвердить, что им ничего не стоит пропеть однои то же место или даже все сказание каждый раз по-разному. Яполагаю, что здесь нет на самом деле противоречия. Под ста-бильностью понимается план содержания, который не подле-жит переменам и поправкам. Свободное отношение касаетсяплана выражения: у сказителей, особенно у мастеров, имеетсядостаточный фонд стилистических средств, чтобы варьироватьэтот план, и есть навыки подобного варьирования. Сами ис-следователи, говоря о стабильности или слабой изменяемоститекстов от исполнения к исполнению, имеют в виду преждевсего содержательную сторону сказаний. «Свобода» же касаетсядругой стороны.

Об украинских певцах: за кобзарем, хотя он и передаеттекст «почти без перемен», «сохраняется право на некоторуюсвободу каждый раз иначе завершать в подробностях внешнийплан думы, по-иному складывать эпические обороты и менятьуклад стихов» [Колесса, 1969, с.54]. Тот же исследователь едвали не первым обратил внимание на варьирование музыкально-го начала в эпосе: «Народный певец не может выучить думусовершенно буквально; он перенимает от своего учителя лишь


основную тему рецитируемой мелодии, формирует ее соответ-ственно своему пониманию и внешним влияниям и создаетособый вариант» [Там же, с.316]'. Отмечено, что кобзари боль-ше варьируют мелодии, чем словесные тексты [Кирдан, Омель-ченко, 1980, с.47].

О певцах Югославии: они могут укорачивать или удлинятьсвои песни соответственно их личным художественным вкусам.Они могут также видоизменять песни соответственно предос-тавляемому им времени для исполнения, собственному настро-ению, аудитории, даже ожидаемой оплате [Murko, 1990, р. 119].«Не только отдельные слова или порядок слов, но целые стихиявлялись в целиком новой форме или просто исчезали» [Ibid.,р.118].

Обобщение, относящееся ко всей славянской эпическойтрадиции: «Изучение творчества исполнителей русских былин,украинских дум, юнацких песен южных славян показывает, чтоисполнители эпоса не передают выученное наизусть, а пере-сказывают слышанное от других сказителей, творчески его пе-рерабатывая» [Богатырев, 1971, с.395].

О шорской традиции: «Сказитель по своему желанию и на-строению, а также в зависимости от внимания слушателей мо-жет передать поэму более кратко и сжато, опустив ряд подроб-ностей и эпизодов, или, наоборот, передать ее пространно,прибавляя некоторые детали, украшая ее различными образа-ми, привлекая ряд сравнений» [Дыренкова, 1940, c.XI].

Об эвенкийских и эвенских сказителях: Павел Бояки, «рас-сказывая, вставлял свои реплики. Рассказывая в третьем лице,он иногда переходил на рассказ от первого лица» [Историче-ский фольклор..., 1966, с. 11]; исполнители нимканов «при по-вторном исполнении собственных эпических песен либо песенсвоих учителей, содержание которых они "запомнили в точно-сти", допускали варьирование текстов» [Лебедева, 1981, с.88].

Принципиальный характер имели соображения исследова-телей эпической традиции Центральной и Средней Азии. «Не-возможно считать ойратских певцов героических эпопей запростых исполнителей выученного наизусть, только повторяю-щих вытверженное. Нет, за ними во многом остается творчес-кое начало <...> Настоящий певец-тульчи несет в себе запасыразных "общих мест" и фигуральных выражений и рифм, атакже планов, схем различных описаний и мотивов, комбини-руя и подбирая эти элементы при каждом исполнении эпопеи


по-разному; в зависимости от настроения и от состава слуша-телей, певец и "созидает" эпопею, накладывает на канву рас-сказа различные краски» [Монголо-ойратский героическийэпос, 1923, с.37].

Каждый сказитель таджикского «Гуругли» «передает ос-новную выработанную фабулу своими собственными слова-ми, организуя их, конечно, согласно общим специфическимформальным законам "Гуругли" <...> и укладывая в рамкимузыкального мотива. Очень может быть, что именно этообстоятельство импровизации, освобождающее сказителя отзаучивания текста, объясняет поистине удивительный раз-мер материала, сообщенного каждым сказителем» [Бол-дырев, 1936, с.62].

О традиции узбекской: «Известно, что узбекский скази-тель ("бахши") поет, варьируя текст своего дастана в соот-ветствии с требованиями и вкусами аудитории: он сокраща-ет или затягивает свое изложение, вставляет или развиваетотдельные эпизоды; он по-разному исполняет тот же дастанперед стариками или молодыми <...> Постоянными являют-ся, кроме последовательности эпизодов и ситуаций, преждевсего традиционные общие места <...>» [Жирмунский, 1974,с.635-636].

Мы уже приводили аналогичные высказывания В. Жирг-мунского о киргизских певцах.

В противовес этим сведениям, о китайских исполните-лях говорится, что, исполняя сказ по «Троецарствию», ониделали это «близко к тексту эпопеи, почти совсем не при-внося в повествование творческого начала» [Рифтин, 1970,с.261].

Итак, наряду с очевидными проявлениями творческогоначала в исполнении эпических сказаний исследователи от-мечают приверженность сказителей к устойчивости. Показа-тельно, что они при этом чуть ли не в обязательном порядкеоговариваются относительно степени такой устойчивости:«почти совсем»,«без существенных изменений», «почти дос-ловно», «с незначительными изменениями». Не означают лиэти оговорки,, что с абсолютным повторением вытверженно-го текста мы не встречаемся, по сути дела, вовсе? А раз так,то тезис Пэрри—Лорда о нерасчленимости исполнения ивоссоздания песни применим и к певцам этого типа.


Мы имеем целый ряд наблюдений, относящихся к характе-ру вариативности эпических исполнений. К сожалению, дляряда традиций такие наблюдения ограничены, а то и простоневозможны из-за отсутствия или малого числа повторных за-писей.

Поучителен опыт К. Рейхла, который с большой творчес-кой самостоятельностью воспринял идеи Пэрри—Лорда и при-менил их к среднеазиатскому эпическому материалу. Большаячасть его превосходной монографии связана с проблемами, ко-торые нас занимают. Сейчас мы обратимся к главе 8 — «Вос-произведение в ходе исполнения и искусство памяти». О разде-ле, посвященном импровизации, мы поговорим ниже, а здесьнаше внимание — к разделам «Вариативность и устойчивость»и «Искусство памяти». Во взаимоотношениях сказителя с тра-дицией автор выделяет четыре позиции: сохранение, расшире-ние, нововведения, искажения.

Исследователь берет для сопоставлений четыре текста, дваиз которых записаны от одного певца. Из трех сказителейдва — ученики певцов, которые были учениками одного учите-ля — Нурабуллы, а третий — прямой ученик последнего. Та-ким образом, все тексты принадлежат одной традиционнойветви, что, конечно, особенно обостряет к ним интерес.

Для детального сопоставления четырех текстов К. Рейхлизбрал начало поэмы (соответственно 55-53-52-60 стихов).Стихи приводятся в оригинале и в английском переводе (ядолжен был пользоваться вторыми). Вот итоговые наблюденияисследователя: «Вариативность между четырьмя текстами до-вольно ограниченна». Различия сводятся к пяти видам: соот-ветствующие стихи находятся в разных местах; повторяютсяили опускаются; добавляются новые стихи; одно и то же риф-мующееся слово находится в разных текстах, но внутри стихапроисходят изменения.

Мы не ошибемся, полагает автор, если сочтем, что пасса-жи, совпадающие в текстах, принадлежат «оригиналу», т.е. онивходили в вариант Нурабуллы. Если же в одном варианте естькакое-то слово или какой-то элемент, которых нет в других,мы должны считать это либо утратой оригинала, либо нововве-дением.


С одной стороны, мы видим, как текст меняется от певца кпевцу, и можем рассматривать по крайней мере некоторые изэтих изменений как отклонение от традиции и даже как иска-жение традиции; с другой стороны, о каждом тексте и каждомисполнении должно судить как о самостоятельном (its own)[Reichl, 1992, р.235-249].

Замечу здесь, что в сопоставляемых текстах есть совпадаю-щие по содержанию, но не совпадающие в плане выражения.Жаль, что автор не обратил внимания на эти случаи. Разноре-чия в плане выражения свидетельствуют, во всяком случае, отом, что певцы не держали в памяти заученного текста, болееили менее свободно комбинировали формульные стихи и такили иначе варьировали их, допуская — пусть скромные — но-вации.

Анализируя варианты другой поэмы, К. Рейхл находит раз-личия в порядке строф и в утрате некоторых из них. Внутристроф вариативность ограничивается подстановкой синонимовили дополнением слогов по соображениям метрики. Иногдацелые стихи отличаются пословесно, хотя при этом часто по-являются синонимы. В целом же тексты «консервативны» [Ibid,р.250-260].

В разделе «Искусство памяти» даются некоторые обобще-ния. Автор говорит о «разных путях продолжения или измене-ния традиции» и о связанных с этим разных типах певцов. От-ношения с традицией можно мысленно расположить по шкале,на одном конце которой будут певцы, подобные Джюсуну Ма-маю, творчески расширявшему традицию не только в объеме,но также в художественной разработке, а на другом — певцытипа Бекмурата-бакши, который держится традиционного тек-ста так близко, что можно заподозрить нечто вроде заучиваниянаизусть. На этой шкале возможно много промежуточных ипереходных случаев.

В эпических традициях разных регионов есть певцы, спо-собные овладеть обширным репертуаром, и певцы, исполняю-щие лишь одно поэму или экстракт ее. При этом К. Рейхлссылается на типологию вариативности, установленнуюА. Лордом применительно к югославским гуслярам. Он выде-ляет следующие категории: 1) изложение темы в большем илименьшем количестве стихов — из-за варьирования внутреннейкомпозиции пассажа; 2) расширения украшений, добавлениедеталей; 3) изменение последовательности изложения; 4) до-


бавления за счет материала, взятого у других певцов; 5) про-пуски; 6) замены одних тем другими [Lord, 1960. р. 123; Лорд,1994, с.141].

Для К. Рейхла «консервативность» в конечном счете озна-чает подчинение изменений и трансформаций набору правил,некоему сдерживающему началу.

К. Рейхлу принадлежит важное наблюдение, относящееся кспецифике обучения певца. Эпос, который он слышит, всегдавариативен. Даже если сам певец хотел бы остаться в рамкахстрогой традиции, он непременно отступит от ее «буквы», ког-да начнет приспосабливать свое исполнение к аудитории. Тра-диционное обучение позволяет певцу знать свой репертуар вего вариативности. Он приводит слова одного сказителя: «Дляменя спеть три дастана все равно что съесть хлеб» [ReicM, 1992,р.263-265].

Устойчивость, стабильность в сочетании с вариативностьюобеспечивается воспитанием певца, особым качеством, котороеавтор определяет как «развитие искусства памяти», а также вы-работкой способности структурировать пропеваемые пассажичетко установленным способом [Ibid, р.269—270]. Наконец,формульный стиль — в широком смысле — главный ключ косвоению этого искусства [Ibid, р.270].

Среднеазиатская эпическая традиция, необычайно богатаяи разнообразная, хотя и ослабевающая в последнее время ипретерпевающая структурные изменения, дает ценнейший ма-териал для исследователей. К сожалению, многое уже упущено,а распространенные в советское время тенденции к идеологи-зации проблем сказительства не могли не сказаться отрица-тельным образом на характере работ и на выводах. Тем не ме-нее, в последние годы в особенности, можно говорить о новомподходе к изучению сказительского искусства.

Приведу здесь некоторые наблюдения, дающие свежий ма-териал для нашей темы. А. Бозоров замечает в отношении ис-полнителей узбекского эпоса, что «в процессе исполнения дас-тана сказитель, объединяя "эпические точки", усвоенные в па-мяти, воссоздает сюжет дастана. При этом он, представляя от-дельные эпизоды дастана, хранит в памяти основные события,не выходя из общей сюжетной линии дастана, постепенно ихобъединяет». «Типические места», «сюжетные узлы», «харак-терные для всех дастанов», «закрепляются в памяти сказителя впроцессе обучения у наставника» [Бозоров, 1991, с.14]. И еще


более определенно: «Каждый раз, когда сказитель исполняетфольклорное произведение, рождаются все новые и новые ва-рианты <...> При повторном исполнении дастана сказительобретает опыт, заметно растет его уровень наблюдательности иисполнительской манеры <...> При исполнении сказитель что-то добавляет от себя, что-то вносит из того, чему он учился унаставника, что-то он может внести и в сюжет»[Там же, с.7—8]. Таким образом, вариативность отчасти — это проявлениепереживаемого сказителем процесса творческой эволюции, по-степенного овладения «тайнами дастаносказительства». По-вторные записи фиксируют этот процесс.

Говоря о вариативности дастанов, Т. Мирзаев подчеркива-ет, что «доминантой» в творческом акте их воспроизведения«выступает сама природа устного народного творчества, в ко-тором импровизация составляет его привычный, естественныйкомпонент» [Мирзаев, 1986, с.162]. При всем том он не скло-нен преувеличивать объема и характера варьирования. Сопос-тавление вариантов «Алпамыша» Фазыла Юлдаш-оглы 1922 и1928 гг. привело его к выводу: «Отличия поздней записи зак-лючаются в расширении описаний, сокращении или новомтолковании отдельных строк, а в иных случаях — выпаденииили, наоборот, добавлении некоторых стихотворных отрывкови их частей» [Там же, с. 175]. Несколько тут же приводимыхпримеров вариаций на уровне небольших фразовых элементовпозволяют подозревать, что на самом деле отличия в изложе-нии одного и того же сюжета, одних и тех же эпизодов многосущественнее. Они свидетельствуют, что Юлдаш-оглы, скореевсего, не хранил некоего затверженного текста и строил изло-жение достаточно свободно (см. еще: [Там же, с. 183—184]).

3. Кыдырбаева, большой знаток киргизского эпоса, зановоподошла к творчеству манасчи, увлекшись некоторыми идеямиА. Лорда, которые стали ей известны через мою статью [Пути-лов, 1966]. В ее распоряжении оказались записи сказа Саякбаяс 1931 по 40-е гг. и 1952 г. Анализ показал, в частности, что«при каждом новом воссоздании эпоса сказитель стараетсяпридерживаться того порядка эпизодов, который стал для негоуже закономерной необходимостью. Но соблюдение этой за-кономерности не означает, что сказитель при новом воспроиз-ведении сюжета придерживается и объема строф, и их после-довательности. Один и тот же эпизод может в предыдущем илипоследующем повторе сказа прозвучать с подробной детализа^-

По следам живых традиций Ш

цией или, наоборот, усеченной — в зависимости от того, каксказитель сумел в данный творческий момент преподнести тотили иной эпизод, как ему удалось соотнести традиционныйматериал эпоса с собственным сиюминутным сказительскимнастроением» [Кыдырбаева, 1984, с.99—100]. Вполне в духеА. Лорда 3. Кыдырбаева пишет о варьировании формул — «взависимости от индивидуального настроя сказителя и творчес-кого течения сказа». На основе анализа текстов несколькихсказителей она пришла к важному заключению, согласно кото-рому их версии «Манаса» представляют творческий сплав не-скольких традиций: так, Ибрай Абдурахманов создал свой ва-риант на основе отбора и переработки ряда предыдущих, имуслышанных [Там же, с.ЗЗ], а сказ Жаныбая Кожекова явилсясвоеобразным сплавом «северных вариантов с южными» [Тамже, с.51].

«Манасчи помнит формулу, знает ее смысловую и поэти-ческую модель и, воспроизводя ее заново, в новых условиях,перед новыми слушателями, он воспроизводит ее с определен-ными вариациями» [Там же, с.99]. И как итоговое обобщение:«Каждое новое сказание эпоса — это и новое рождение его, вкаждом случае он заново осмысляется, заново программирует-ся, заново восстанавливается, не выходя за рамки общей эпи-ческой традиционности» [Там же, с. 104; примеры — с. 101,105-106].

С М . Сат провела сопоставительный анализ тувинскогоэпического сказания «Бораадай-Мерген» в вариантах учите-ля и ученика. Записи разделены почти 30 годами. Устано-вив, что сюжет в обеих записях «совпадает почти полнос-тью», и выделив при этом расхождения в плане содержания(приписывание одних и тех же действий разным персона-жам, отсутствие одних эпизодов и внесение других), Сатглавное внимание уделила «поэтической фактуре», преждевсего — эпитетам и определяемым словам. Выяснилось, чтоне совпадает частота употребления самых распространенныхэпитетов; не совпадает применение одних и тех же эпитетовк определяемым словам; некоторые традиционные эпитетыотсутствуют в том или другом тексте. Перечни извлеченныхиз обоих текстов эпитетов «как бы взаимно дополняют другдруга» [Сат, 1982, с.56]. То же самое относится к«определительным сочетаниям», большая половина которых«не совпадает». Попутно Сат замечает, что текст учителя


«многообразнее и насыщеннее сочетаниями» [Там же, с.59].Далее делается наблюдение, что сочетания с двумя и болееэпитетами в большей части не совпадают [Там же, с.62].

При всем том С. Сат приходит к заключению, что «припередаче эпического текста от учителя к ученику стабиль-ным остается наиболее типизированный фонд художествен-но-изобразительных средств — традиционные эпитеты» [Тамже, с.63], а также, что «в художественно-определительнойсистеме тувинского сказания жанрово-традиционные опре-делительные средства предстают в индивидуально-творческом отборе и ситуативных дополнениях» [Там же,с.69].* Между тем сличение переводов фрагментов двух сказа-

ний [Там же, с.64—67], даже поверхностное, показывает, чтов них один и тот же сюжет излагается по-разному, планывыражения совершенно не совпадают. Кажется, анализ дол-жен был бы не ограничиваться эпитетами и определяемыми,но захватить все текстовое пространство.

Сошлюсь еще на несколько характерных случаев совре-менного подхода к сказительству. В.М. Гацак рассказал обуникальном эксперименте румынского фольклориста ИонаДиакону: он производил многократные повторные записи отодного и того же певца — сначала несколько раз в течениедня, затем — по прошествии некоторого времени. «При тро-екратном прослушивании <...> в течение одного дня соби-ратель наблюдал минимальные расхождения в тексте». Черездве недели «конкретное словесное оформление» «уже не со-хранялось». К тому же «отдельные детали, которые певец впервый день запамятовал, теперь возвращены им в эпичес-кое повествование» [Гацак, 1971, с.37].

Отмечу наблюдения A.C. Степановой над вариантамикарельской эпической песни, записанными от трех предста-вителей рода Муйлачевых. Записи разделяются промежутка-ми в десятки лет. Особенный интерес представляет сопос-тавление текстов деда и внучки (М.Ф. Архиповой). По сло-вам А. Степановой, «сюжетная линия, композиция песни,состав мотивов в вариантах <...> сходны: наблюдается дос-ловное совпадение текста, много совершенно одинаковозвучащих стихов». В то же время варианты различаются пообъему: кое в чем текст внучки полнее, но отдельные моти-


вы в нем отсутствуют. Третий вариант — другой внучки —существенно отличается в разработке сюжета.

В итоге сопоставлений двух сюжетов А. Степанова зак-лючает, что варианты М.Ф. Архиповой относительно вари-антов ее деда отличаются устойчивостью, и внучка квали-фицируется как «сказительница, основной особенностьютворчества которой является почти дословное усвоение иточное воспроизведение текста своего учителя». Другаявнучка — А.Ф. Никифорова получила свои песни не прямоот деда, как ее сестра, а от певцов второго поколения. К то-му же она «более свободна в своем творчестве», она —«певец-импровизатор, фиксирующий свое внимание на ос-новных опорных единицах эпического текста» [Степанова,1986, с.65-68].

В украинском эпосе — при давно отмеченной малой ва-риативности дум в исполнении того или иного кобзаря —все же обнаруживаются случаи, «выпадающие» из этой нор-мы. Анализ трех записей думы «Бедная вдова и три сына» отКравченко позволяет сделать вывод, что кобзарь не запоми-нал полного текста думы и не пытался воспроизводить егодословно. «Наоборот, он сознательно варьировал думу. Дажезначительно расширяя ту или иную часть повествования<...> кобзарь пользуется уже готовыми стихами, которыеприобрели в думах вид устоявшихся формул. Это — своеоб-разный строительный материал, "готовые частички", с по-мощью которых кобзарь воссоздает думу во время ее испол-нения» [Кирдан, 1971, с.62].

В заключение могу высказать сожаление, что специалис-ты, в распоряжении которых находились (и еще находятся)богатейшие материалы по живой эпической традиции мно-гочисленных этнических культур бывшего СССР и сегод-няшней России, не использовали в должной мере этих воз-можностей для системного исследования искусства сказите-лей, прежде всего — проблем, связанных с их отношением кэпическому тексту и, в частности, для проверки идей Пэр-ри—Лорда, их подтверждения, опровержения или уточненияи развития. Одну из главных причин этого я усматриваю вгипертрофировании идеологических аспектов сказительствав ущерб аспектам «техническим», т.е. глубинно творческим.


Исследователи, так или иначе касаясь проблем вариативно-сти эпического текста, говорили об импровизации как харак-терном качестве сказительского искусства.

Естественно, что вокруг самого понятия «импровизация»применительно к исполнению эпических сказаний накопилосьнемало неясного, противоречивого. Подчас слово это употреб-ляется столь неопределенно, что теряет свой смысл. Во многихслучаях оно становится синонимом любого сознательного илиспонтанного видоизменения в тексте в ходе исполнения итрактуется как способность певцов на основе знания традици-онного сюжета, композиционного плана, владения запасомформул компоновать по-своему текст и разнообразить его. Ес-ли сказитель не просто повторяет заученное, но воспроизводитусвоенное им сказание в границах эпической традиции и приэтом как бы заново создает текст, — это считается импровиза-цией.

Напомню, что А.М. Астахова выделила в своей классифи-кации тип импровизатора: «Запомнив <...> лишь сюжетнуюсхему по преимуществу, они, однако, не вырабатывают, не со-здают постоянного текста, а каждый раз меняют его, пользуясьвсем арсеналом сюжетов, эпизодов, мотивов, образов, формул,которыми они владеют. Текст каждый раз будет представлятьзначительные отклонения от ранее данного варианта на тот жесюжет, с моментами контаминации, с заменой имен героев ит.п.» [Былины Севера, 1938, т.1, с.82].

Вслед за А.М. Астаховой^ исследователи кобзарской тради-ции выделяют тип певцов-импровизаторов, которые не удов-летворялись заученным текстом, а варьировали его, меняли взависимости от исторической ситуации, своих взглядов, эсте-тических вкусов, а также запросов аудитории. Так возникалиновые трактовки образов, новые окончания, перестановки[Кирдан, Омельченко, 1980, с.32—33; ср.: Кирдан, 1962, с.57—59].

С И . Грица существенно усложняет образ сказителя-импро-визатора. Он «владеет прежде всего талантом "пропускания"через собственный мир созданного предшествующими поколе-ниями» [Грица, 1979, с.215]. Импровизация в песенной эпикеосуществляется, по ее мнению, на двух уровнях: «а) компози-ционном, в макро- и микромасштабах словесного и музыкаль-


ного целого, б) сонорно-визуальном, который выявляется внюансах произведения <...> реализуется только в процессе ис-полнения». Этот второй уровень включает тембр голоса, мими-ку, способ игры на инструменте, комплекс эмоционально-пси-хологических оттенков в трактовке произведения [Там же,с.215].

Нечто сходное мы имеем в характеристике киргизских пев-цов типа «творцов-импровизаторов»: они, «сохраняя общийсюжетный ход, могут при каждом новом сказе варьироватьпервоначальную редакцию, создавая как бы обновленную ва-риацию сюжета, мотивов», но при этом они «пользуются тра-диционным запасом художественных приемов, будь то изобра-жение героя или изложение сюжета» [Кыдырбаева, 1984, с.27].

Киргизы разделяли манасчи на несколько типов — по силеталанта и по искусству эпического знания и его реализации.Те, кто обладал «поэтическим даром» и создавал «собственныеверсии трилогии "Манаса"», носили специальное имя [Лауде-Циртаутас, 1987, с.80]. Некоторые исследователи приравниваютих к аэдам [Мусаев, 1984, с.428; ср.: Жирмунский, 1961, с.87—88; 1974, с.637]. «Сказители, которым не хватало дара импрови-зации», приравнивались к рапсодам [Лауде-Циртаутас, 1987,с.80].

В башкирской традиции профессиональные сказители мог-ли обладать «не только исполнительским талантом, но и спо-собностью к импровизации» [Сагитов, 1977, с.486].

О двух типах сказителей — «творческих певцах-импровиза-торах» и «простых певцах» говорят исследователи узбекскогоэпоса [Жирмунский, Зарифов, 1947, с.244; Мирзаев, 1986, с.39].Но здесь, как и у каракалпаков, народная традиция выделяетшаиров — мастеров экспромта, способных сочинять новые ва-рианты и даже собственные дастаны [Мирзаев, 1986, с.23]. Од-нако и среди бахши — основного типа исполнителей эпоса —дастанов — выделяются певцы, в практике которых «большоеместо занимает сочетание исполнения и творческой импрови-зации» [Носиров, 1990, с.6].

Как отмечает К. Рейхл, в казахской фольклористике поня-тие «импровизация» противопоставляется понятию «заучиваниеи воспроизведение наизусть» (memorization). Импровизациявыражается в способности певца как создавать «новый» эпос,так и творчески адаптировать его при каждом исполнении[Reichl, 1992, р.76].


В хакасской традиции выделяются хайджи-нымахчи — им-провизаторы, обладающие поэтическим даром и «способныеразрабатывать новые сюжеты в духе предшествовавших эпиче-ских традиций» — в отличие от «только исполнителей» [Ал-тын-Арых..., 1988, С.493].

Похоже, что под понятие импровизации в эпосе нередкоподвёрстывается любое, более или менее значимое, проявлениепевцом свободы в ходе исполнения, его способность и умениеотступать от некоего «заданного текста», либо вовсе его неиметь, и в рамках более общей заданной сюжетной, компози-ционной, мотивной, стилистической традиции менять текст,всякий раз словно бы выдавая новый вариант. «Воспроизве-дение по памяти неразрывно связано с частичной творческойимпровизацией», певец совмещает «творческого исполнителя»и «творца» [Жирмунский, Зарифов, 1947, с.23].

Осмелюсь заметить, что «творческое исполнение», свободапевца в обращении с текстом, варьирование в процессе испол-нения имеют, как мы могли уже убедиться, столь широкий ди-апазон, что обозначить одним термином весь спектр возмож-ностей и реализаций представляется крайне затруднительным.К тому же необходимо учитывать историческую типологию инациональную специфику сказительского искусства.

В.В. Радлов, изучавший эпическую традицию северныхтюркских племен, замечает: «Всякий опытный певец поет повдохновению, так что он не в состоянии спеть одно и то жедва раза, не изменяя форму изложения». Он владеет фондомэпических описаний, и искусство его состоит «только в ловкомсоединении готовых уже частичек картины в одно целое»; онумеет воспеть их «различными манерами», «он в состоянии об-рисовать одну и ту же картину несколькими штрихами, изобра-зить ее обстоятельнее или же наконец, расплываясь в мелочах,пуститься в подробное описание». В.В. Радлов приводит при-знание «одного из лучших певцов»: «Я могу спеть какую бы тони было песню, так как Бог наделил меня искусством пения,он влагает в мои уста слова, и мне не приходится искать их; яне выучил ни одной песни, все вытекает из меня» [Образцынародной литературы..., 1885, c.XVI—XVII].

По-видимому, как раз это — случай характерного проявле-ния эпической импровизации, свойственной архаическому ска-зительству. Аналогию мы усматриваем в нивхской эпическойтрадиции. Л.Я. Штернберг рисует образ «гиляцкого сказочни-


ка» (т.е. сказителя) как натуры исключительной, болезненной,нервной, легко впадающей в экстаз. Именно в таком «со-стоянии настоящего транса» проявляется «дар импровизации»:«Внезапно лицо поэта бледнеет, глаза становятся большими инеподвижными, весь он вытягивается в полный рост, и из гру-ди его выкатывается неудержимый поток нечеловеческих речи-тативов, то гулких и страшных, как вой голодных хищников,то мрачных, душераздирающих, как причитания на посмерт-ных кострах, то нежных, ровных и тихих, как звуки гиляцкойоднострунной скрипки, и поток этот без всяких пауз и пере-дышек льется до тех пор, пока поэт не исчерпает сюжета и,изнеможденный, обессиленный, не падает среди немого одоб-рения аудитории на мертвую нару <...>

Импровизации поэта, даже самые обычные, — внушенияособого духа <...> который имеет свое местопребывание накончике языка певца, диктуя ему свои божественные фантазии<...> Оттуда и то страшное напряжение всех физических и ду-ховных сил певца во время импровизации, когда путем нечело-веческих выкриков и завываний он бессознательно гипнотизи-рует себя, чтобы поддержать в себе тот подъем, с которым свя-зана его жизнь» [Материалы по изучению..., 1908, c.XI].

Очевидно, что такого рода импровизации возможны лишьпри определенном историческом уровне сознания, мировосп-риятия, психологии, поведения.

Проблемы импровизации по-своему рассматриваются пред-ставителями школы Пэрри—Лорда. Как известно, А. Лорд,вслед за своим учителем, объединяет все многообразие творче-ских видов исполнения эпоса одним понятием — «compositionin performance». «Composition» здесь отнюдь не означает сочи-нения, создания, скорее — воссоздание, воспроизведение.А. Лорд подчеркивает, что речь не должна идти об импровиза-ции, перед нами — специфическое явление, вызванное и на-правляемое особыми закономерностями, базирующееся на спе-цифическом владении традицией и, в конечном счете, имею-щее своими последствиями изменения в текстах, которые, поК. Рейхлу, могут квалифицироваться как категории «упуще-ния» (omision), «замены» (substitution), «перемены порядка»(changing the sequence), «дополнения» (addition) [Reichl, 1992,p.262-263].


Наиболее показательной формой импровизаций надо счи-тать, по-видимому, создание новых текстов или новых фраг-ментов в текстах традиционных.

В узбекской традиции простейшим проявлением импрови-зации была «проба сил при встречах сказителей, состязание впоэтической находчивости, остроумии, в умении сочинять тер-ма и четверостишия в ходе дастанопения, отдельные, не име-ющие прямого отношения к дастану вставные стихотворныеотрезки и реплики» [Мирзаев, 1986, с. 163]. Во многих случаяхречь идет об экспромтах, которые, однако, возникают на проч-ных основах традиции. К ритуалу исполнения эпоса (а иногдаи к конкретному эпосу) имеют прямое отношение терма, про-певание которых обычно предшествует началу дастанов.

В.М. Жирмунский пишет о характере и объеме варьирова-ния узбекских бахши, что они «в соответствии с требованиямии вкусами аудитории» сокращали или затягивали свое изложе-ние, вставляли или развивали отдельные эпизоды, по-разномуисполняли дастаны в разной социальной и возрастной среде.«Повторные наблюдения над исполнением певцом одного итого же сюжета обнаружили текучесть и наличие значительныхразличий, как бы разных переложений одного и того же со-держания. Певец поет не заученный текст, но импровизирует(курсив мой. — Б.П.), по крайней мере частично, следуя опре-деленному сценарию, в котором постоянными являются кромепоследовательности эпизодов и ситуаций прежде всего тради-ционные общие места <...> Конечно, подобная импровизациявозможна лишь в рамках определенной прочно сложившейсятрадиции — не только сюжетов, мотивов и образов, но и по-стоянных стилистических формул, эпитетов, сравнений, фра-зеологических оборотов и т.п., которыми поэт-импровизаторпользуется как своего рода поэтическим языком» [Жирмун-ский, 1974, С.635—636]. И далее: «Мера импровизации можетзаметно колебаться в зависимости от творческого дарованиясказителя и служит объяснением далеко идущих нововведений,затрагивающих порою даже сюжет».

«Такая художественная импровизация в рамках устойчивойэпической традиции привела к большому расхождению междуверсиями одного эпического сюжета в различных географичес-ких районах и у различных школ сказителей и к еще большимразличиям между национальными версиями древнего сюжета»[Там же, с.636—637].


Т. Мирзаев приводит эпизод, который может служить об-разчиком подлинной импровизации, т.е. не предвиденной за-ранее, подсказанной случайными обстоятельствами. Пусть да-же эпизод отчасти — легенда. Рассказывают, будто один изкрупных сказителей XIX в. Эрназар пел «Алпамыш» во дворцеэмира Насруллы в течение шести месяцев, всячески растягиваяповествование. Один рассказ, в котором особая роль при-давалась коню, продлевался многократно. «Потеряв терпение,эмир приказал оседлать своего боевого коня и привязал егонапротив сказителя. Поняв жест, догадливый сказитель ввелэтот эпизод в свой рассказ, в котором освобождение Алпамы-ша совершается при помощи коня эмира. Далее сказитель со-кратил дальнейшие эпизоды и поскорей завершил пение дас-тана, отбросив некоторые подробности» [Мирзаев, 1986, с.53—54].

Вслед за А. Лордом, К. Рейхл стремится разграничить имп-ровизацию и воспроизведение в ходе исполнения. Самый тер-мин «импровизация» он считает неопределенным и двусмыс-ленным, употребляемым в самых широких значениях. По егословам, «импровизация базируется на технике и совершенномовладении ею; она существует в хорошо очерченной, управля-емой нормами структуре, но она зависит также от наличия же-лания (mind) и вдохновения художника» [Reichl, 1992, р.221].

В классической музыке она протягивается от украшений иорнаментации, предлагаемьк компетентным артистом в испол-нении музыки барокко, до импровизаций и экспромтов наклавиатуре композиторов вроде Баха, Моцарта или Листа. «Теже самые протяженность и разнообразие обнаруживаются сре-ди певцов тюркской устной эпической поэзии» [Ibid., р.222].

Что касается лордовской формулы «composition in perfor-mance», то К. Рейхл предлагает свое уточнение: в действитель-ности эпос не создается, но воссоздается (re-composes) в ходеисполнения. Как это может происходить, ученый показываетна примере манасчи Джусуна Мамая, которого он специальноинтервьюировал и от которого производил записи. По его сло-вам, сам Мамай видел свой вклад в сохранение цикла Манаса впревращении прозаических частей в стихи. Он также мог про-тягивать или укорачивать исполнение в зависимости от жела-ния аудитории. Эта последняя способность, по его мнению,была редкой и специальной [Ibid., p.223].


Сопоставление фрагментов трех вариантов поэмы «Семе-тей» обнаруживает традиционность описаний, состоящих изизвестного числа определенных идей и специфических лексем,встречающихся преимущественно в рифмующихся позициях.Обнаруженные расхождения, скорее всего, должны быть отне-сены на счет новаций.

Текст Мамая одновременно консервативен и вводит нов-шества, растягивая и расцвечивая традицию в технике орна-ментирования, сходно с манерой Авдо Меджедовича, описан-ной А. Лордом [Ibid., C.232]. Эпизод может состоять из фор-мульных элементов — певец свободен выбирать как традици-онный стиль для разработки, так и перемены для своих специ-фических целей [Ibid., р.235].

Теперь от тюркской и сибирской традиций обратимся к во-сточноевропейской.

Е. Гил называет в качестве примера румынского сказителя-импровизатора Василия Тетина: он не исполняет зафиксиро-ванный текст, но творит песню, когда поет ее. «Вербальныйкомпонент обнаруживает высокую степень гибкости, так чтодва исполнения одной песни не идентичны». И даже на музы-кально-ритмическом уровне наблюдается «конструируемая им-провизация», смена речитатива и декламации, применяемаядля изменения тона, для отдыха голоса и др. [Ghil, 1986, р.614].

По наблюдениям Н.Г. Черняевой, тип былинного сказите-ля-импровизатора, не столь уж частый в русской эпическойтрадиции, характеризуется в первую очередь способностьюпевца «самостоятельно» реализовывать содержание в эпичес-кую форму. Это возможно лишь при свободном владении на-бором моделей наряду со знанием былинной стилистики.М.С. Крюкову, например, отличало, помимо всего прочего,«свободное отношение к былинным текстам» и «мастерскоеискусство оказывания». Ее тексты разрастались за счет ввода«новых активно действующих персонажей», благодаря ее уме-нию развертывать «второстепенные и сюжетообразующие мо-тивы», повторять их, легко варьируя при этом. Варьированиевообще происходило у нее на всех уровнях, причем путем под-ключения запасов общего «эпического знания». К этому нужнодобавить «стремление к нарушению сюжетной замкнутости бы-лин», к их «дроблению» или, напротив, «контаминациям»[Черняева, 1976а, с.32—34]. Здесь же предлагается важноеобобщение, которое выводит импровизацию за пределы состо-


яния варьируемых текстов. Речь идет о том, что импровизациятипа крюковской связана с различными нарушениями нормэпической поэтики (в том числе — с проникновением неэпи-ческой лексики), что, в свою очередь, оказывается проявлени-ем сдвигов в эпическом сознании. «У сказителей импровиза-ционного типа, свободно владеющих моделями, сдвиги в эпи-ческом сознании находят максимальное выражение в текстах.Именно у них отмечается явное стремление к психологизации,к толкованию особо сложных для сказителей XIX—XX вв. мо-ментов текста в реально-бытовом духе <...> появление эмпи-рических представлений о пространстве и времени» [Там же,с.35].

Эпический фонд этноса, составляющий его классическоенаследие, создавался в определенном социальном, бытовом,культурном контексте, идеологически, мировоззренчески, ху-дожественно ему соответствовал. В новых исторических икультурных условиях он продолжает жить благодаря наличиюэпической среды и института сказителей и, в роли живой твор-ческой традиции, питает новые формы эпического творче-ства — там, где для этого есть условия и общественная потреб-ность.

Трудно сказать, в какой форме понятие «импровизация»приложимо к попыткам создания «новых» былин. Как-то неповорачивается язык отнести к разряду импровизаций «совет-ские былины» о Чапаеве, вождях революции и прочем. Нельзя,однако, отказать в даре импровизации М. Крюковой, котораябыла способна свободно перекладывать в былинный стих ипропевать любой текст —• газетный ли, бытовой или книжный.Беда заключалась в том, что свобода таких переложений несливалась (или далеко не всегда сливалась) со свободой скази-тельского духа и что здесь немалую роль играли подчас внеш-нее вмешательство и конъюнктура.

В разных культурных традициях мы встречаемся, с фактами(либо более или менее эпизодическими, либо складывающими-ся в некую систему) создания народными певцами в наше вре-мя новых произведений. При этом нередко современный опытпереносится на прошлое, и допускается мысль, что классичес-кие эпосы складывались таким же путем — путем чьего-то«личного» сочинения. С трудом прокладывает себе дорогудругая мысль — что эпическое наследие есть результат бессоз-нательного творчества поколений, и в нем невозможно выде-


лить личность творца, а мы имеем дело с естественным зако-номерным процессом с предуказанными результатами. Вопросо творческой продуктивности сказительской традиции — этопрежде всего вопрос о возможностях участия сказителей в раз-витии эпоса на базе сложившегося наследия.

Для одних культур продуктивность оказывается, в сущнос-ти, невозможной и попытки возродить ее оборачиваются ис-кусственностью и признаками вырождения. Для других жепродуктивный период свободно протягивается в наше время. Вэтом смысле характерно творчество сербских и черногорскихгусляров, которые не только сохраняли классический фондюнацких и родственных им песен, но и постоянно пополнялисвой репертуар за счет новых песен, и содержанием их стано-вились, как правило, события текущей политической истории.В этом непрерывном процессе эпического творчества, которыйпроходил пусть не всегда так уж естественно, с искажениями, снравственными потерями для эпической среды, свое место за-нимало, несомненно, импровизационное начало. Мне прихо-дилось встречать черногорских гусляров, которые без особыхусилий могли тут же сложить фрагмент из десетераца (т.е. изэпического стиха с десятисложной строкой) и просто перевес-ти в десетерац бытовой разговор либо рассказ о каком-то со-бытии, или даже газетный текст. Еще раньше о том же свиде-тельствовал М. Мурко: «Многие певцы говорили мне, что онимогли бы даже изложить мою встречу с ними в поэме, и я по-лучил поэму такого рода от слепого певца в Далмации». Другойпример импровизации: «Среди поэм о смерти Смаил-ага Чен-чича есть одна, пропетая его барьяктаром (знаменосцем-ко-мандиром. — Б.П.) верхом на лошади, когда он возвращался споля битвы» [Murko, 1990, р. 125]. Еще более любопытен слу-чай, когда мусульманский певец, участник сражений противСербии, Черногории и др., запечатлел свои боевые кампании вдесятисложных стихах и делал это в ходе своих странствий[Ibid., p.126].

Создание эпических импровизаций под силу лишь тем, длякого бладение сказительским искусством оказывается столь жеестественным, как владение обычным языком.

По аналогии с певцами гомеровской поры сказителей по-зднейшего времени нередко разделяют на аэдов и рапсодов.Однако такое деление во многом искусственно, и там, где про-дуктивный период эпического творчества еще не завершился,


практически затруднительно. За русскими сказителями мы мо-жем закрепить название рапсодов. В сербской, черногорской,мусульманской (югославской) традициях рапсод мог сложитьновую песню, но об аэдах в точном смысле слова говорить всеже не приходится. Может быть, одним из последних аэдов усербов был Филип Вишнич, сложивший целый цикл песен оСербском восстании начала XIX в.; при этом он не замыкалсяв границах старой эпической традиции.

Осознание импровизации как особого качества, связанногосо способностью не просто более или менее свободно распо-ряжаться усвоенным традиционным текстом, но и творить соб-ственное произведение или его фрагменты, наиболее отчетливопроявляется в характеристиках казахских акынов. Искусству ихприсуща «мгновенная поэтическая импровизация». «Поэтомураньше акыном считался лишь тот, кто мог легко импровизи-ровать» [Исмаилов, 19576, с.5]. Акыном может зваться «не каж-дый, кто исполняет с домброй перед аудиторией <...> но созда-тель новых произведений» [Reichl, 1992, р.78]. Акын — «это ипоэт, и певец, и сказитель, и импровизатор» [Исмаилов, 1957а,с.26]. «Современные народные поэты-импровизаторы называ-ются по-казахски акынами, сказители — жыршы» [Смирнова,1952, с.4О]. В то же время «певцы-импровизаторы» — это жы-рау [История казахской литературы..., 1968, с.394]. Е. Исмаи-лов склонен разграничивать акынов певцов-импровизаторов иакынов профессиональных поэтов [Исмаилов, 19576, с.26].

Акыны сохранили в своей психологии, творческой выучке, вповедении некоторые связи с архаикой, природу которой на иномэтническом материале описали В.В. Радлов и Л.Я. Штернберг.Характерны признания самих акынов в том, что стимулирует ихимпровизации. По словам Исы Байзакова, «поэтический дар по-добен огню или электрическому току; он пробуждается и приоб-ретает могучую силу только в многолюдной, торжественной об-становке, в упорной борьбе айтыса» [Там же, с.7]. РассказываетСаядиль Киримбеков: «Для импровизации необходимо соответ-ствующее расположение духа или веселье, радостное настроение.Еще лучше — гневное возмущение. Импровизация требует отпублики внимательности и поддержки. Неплохо, конечно, еслиэта поддержка будет выражаться не только в виде одобрительныхвозгласов, но и в виде подарков. Без вдохновения, без моральнойподдержки со стороны даже палкой нельзя вытянуть песню уакына» [Исмаилов, 1957а, с.ЗЗ].


Об акыне XIX в. Орумбае рассказывали, что он, «не заду-мываясь, мог переложить без малейшего изменения любой сю-жет в стихи только что прочитанной ему книги» [Даулбаев,1881, с.108].

Судя по всему, дар импровизации мог раскрыться лишь взаинтересованной аудитории и особенно — в обстановке со-ревнования. Не случайно наиболее яркие проявления искусст-ва акынов обычно связываются с их участием в песенных со-стязаниях — айтысах (см: [Исмаилов, 1957а; Жирмунский,1974, с.638-639; Reichl, 1992, р.77-78] и др.).

СКАЗИТЕЛЬСКИЕ ШКОЛЫ

Понятие «школа» в эпосоведении употребляется в двух ос-новных значениях: как преемственность традиций учеников икак комплекс общих региональных особенностей. Первое от-носится к тем этническим традициям, где обучение певцов но-сило организованный, профессиональный характер: было при-нято говорить о «школах» выдающихся сказителей, основавшихсвоеобразную династию — в несколько поколений — своихвоспитанников и последователей. Естественно, что «школа»при этом включала также представления об общности реперту-ара, стилей, манеры исполнения и т.д. Наибольшее распрост-ранение такое понимание «школы» получило у исследователейэпоса Средней Азии.

Относительно узбекской традиции «школ» итоговыми мож-но считать высказывания Т. Мирзаева. Понятие «школы» дляэтой традиции объединяет представления о знаменитых учите-лях-основоположниках или наиболее ярких фигурах, о местныхцентрах — очагах жизни и распространения эпоса и о харак-терных особенностях самого эпоса. Т. Мирзаев признает, чтоназвания «школ» по местностям достаточно условны, посколь-ку территории весьма обширны и поскольку «школы» отлича-ются прежде всего не локальными, а стилевыми качествами[Мирзаев, 1986, с.116—117]. Однако характеристику основным«школам» он дает, определяя их по региональной принадлеж-ности. Он устанавливает различия между ними в поэтическойманере, стиле, приемах исполнения, характере репертуара и

Сказительские школы 175

даже в особенностях взаимоотношений учителя и ученика [Тамже, с. 116—117]. Так, «булунгурская школа», которую представ-лял великий певец Фазыл Юлдаш-оглы, была знаменита ис-полнением героических дастанов. «Стиль простого, высокого,сугубо традиционного, сравнительно архаического героическо-го эпоса является поэтической манерой» этой школы [Там же,с. 118]. Сказители «курганской школы» (наиболее выдающийсяиз них — Эргаш Джуманбульбуль) «отдавали предпочтение лю-бовно-романтическим дастанам». «Своеобразный, глубокийлиризм, стихотворные узоры, обстоятельная отделка подробно-стей, изящество и витиеватость являются основными призна-ками стиля курганской школы <...> Стиль этой школы в извес-тном смысле претерпел влияние письменной литературы» [Тамже, с.121].

При всем том Т. Мирзаев убежден, что «сколько бы скази-тельские школы ни приобретали черты своеобразия, однакообщеэпические традиции остаются в них основными, ведущи-ми», и что «все специфические признаки индивидуальногостиля, локальные особенности могут быть жизненными и дей-ствительными лишь в рамках общеэпических традиций» [Тамже, с. 156].

В последнее время к признакам «школы», выводимым изанализа вербальной стороны эпоса, добавляются еще и наблю-дения над особенностями его музыки (см., напр. : [Сагитов,1962, с.29]).

Между тем К. Рейхл весьма критически относится к по-пыткам объединить группы и поколения певцов в «школы» посущественным особенностям их стиля и содержания дастанов.Он склонен определять «школы» по зависимости учеников отодного учителя, но предлагает при том учитывать многие кон-такты между певцами разных «школ» и разных традиций,вплоть до иноэтнических, влияние книги и др. [Reichl, 1992,р.70-75].

3. Кыдырбаева считает «не совсем оправданным» «делениесказительских манер на школы», подчеркивая, что «нет "чис-тых", изолированных школ» и что «в сказительском творчествеопределяющую роль играют взаимообогащение, взаимовлия-ние», а «для каждого сказа в отдельности» характерны «инди-видуальные различия» [Кыдырбаева, 1984, с.50]. В подтвержде-ние этому она называет ряд киргизских сказителей, в творче-стве которых унаследованы или сплавлены традиции разных


сказителей, даже «множество известных традиций» [Там же,с.40-41].

Для украинской эпической традиции Ф. Колесса выделялрегиональные «школы» кобзарей, в том числе — миргородс-кую, полтавскую, харькрвскую, различая их по манере и стилюмузыкального песнопения [Колесса, 1969, с.ЗП]. По словамдругих авторов, манера пения, мелодии, особенности игры набандуре создавали местную традицию, тем более прочную, чтокобзари, как известно, действовали в границах отведенной имкорпорацией территории [Сластионов, 1902, с.312; Кирдан,1962, с.44].

В русской эпической традиции существование «школ»впервые отметил А.Ф. Гильфердинг, вообще чуткий к проявле-ниям локальной специфики. Так, в прионежской группе пев-цов он выделил «две, так сказать, школы» — кижскую и тол-вуй-повенецкую. «Манера у певцов былин в том и другом краесовершенно особенная». Впрочем, попытки конкретизироватьэто наблюдение свелись к указаниям на «черты весьма мелкие»[Онежские былины..., 1949, т.1, с.61]. Впервые вопрос о «шко-лах» былинных сказителей вполне серьезно поставил В.И. Чи-черов, посвятив ему монографию. Он определил «школу» как«частные явления идейно-художественных тенденций русскогобылинного эпоса» [1982, с.131], а в характеристиках выделен-ных им «школ» в первую очередь уделил внимание репертуаруи особенностям разработки сюжетов, соотношениям вариантов.Как правило, по мнению исследователя, общность на этихуровнях имела своим источником «один общий оригинал»,чей-то конкретный извод, который воспринимался сказителя-ми творчески.

Работу В.И. Чичерова по анализу вариантов сказителейякобы одной «школы» и выводы исследователя подверг внима-тельному критическому пересмотру Ю.А. Новиков [1984; 1992].Многочисленные «частные» поправки и замечания к наблюде-ниям В.И. Чичерова, высказанные с полной обоснованностью,в результате существенно ослабляют надежность концепцииВ.И. Чичерова о существовании в Заонежье именно тех школ,о которых идет речь в монографии. Особенно неаргументиро-ванным выглядит отнесение Т. Г. Рябинина к елустафьевской«школе» в свете реальных свидетельств о связях выдающегосясказителя с несколькими учителями. К тому же Ю.А. Новиковвообще поставил под сомнение правомочность увязывания ре-


дертуара и мастерства севернорусских сказителей непременнос одним каким-то учителем.

С другой стороны, натяжками оказываются сужденияВ.И. Чичерова «о единстве творческой манеры, общности при-емов и методов разработки традиционных сюжетов у предста-вителей той или иной школы». По словам Ю.А. Новикова,«гораздо больше случаев, когда певцы, причисляемые к однойшколе, заметно отличались друг от друга по своей исполни-тельской манере, по типу эпической памяти» [Новиков, 1992,с. 16]. Не основательно и отнесение некоторых сказителей копределенным «школам» [Там же, с. 17]. Наконец, принципи-альное значение имеет альтернативная концепция Ю.А. Нови-кова, согласно которой — не «школа», восходящая к какому-тосказителю; а локальные эпические традиции обусловливаютпрежде всего общие черты былинных сюжетов, версий, редак-ций [Там же, с.21].

Китайские фольклористы называют «школой» те «ветви»сказа, которые шли от выдающихся учителей через ряд поколе-ний. Б.Л. Рифтин приводит несколько образцов таких «школ»,ориентированных на особенности исполнительской манеры ихнаиболее ярких представителей. Один из них славился подроб-ными, «степенными» повествованиями, чрезвычайно логичнымизложением событий; другой стремился не только рассказыватьо своих героях, но и изображать их жесты, голоса, чем и про-славился; третий был знаменит исключительно живой и сво-бодной манерой рассказа, искусством вставлять различные за-бавные случаи и т.д. [Рифтин, 1970, с.267—268].

Отмечу еще наблюдение: в монгольской фольклорной тра-диции «сказительская школа» заключалась в освоении мелодийэпоса, которых было несколько десятков (предназначенных дляразных ситуаций) и которые либо заимствовались, либо — ре-же — создавались самими певцами [Неклюдов, Рифтин, 1976,с. 143].

Остается сделать вывод, что проблема сказительских«школ» находится в эпосоведении в достаточно неопределен-ном положении, хотя в поисках их ученые смогли — иногдавполне убедительно, иногда достаточно гипотетично — выя-вить черты групповой и локальной общности и специфичностив содержательной, стилевой и собственно исполнительскойсферах сказительства.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

БЫЛИННЫЕ СКАЗИТЕЛИ

ВВЕДЕНИЕ В ПРОБЛЕМАТИКУ

Русское сказительство (в первую очередь, конечно, север-норусское) представляет благодарнейший материал для иссле-дователя — прежде всего благодаря обилию и, в целом, надеж-ности записей и разнообразию сведений и наблюдений, широ-кому охвату былинных регионов и беспримерному по числувключению в поле зрения собирателей певцов — разного полаи возраста и, что немаловажно, нескольких поколений. К это-му стоит добавить, что интересующими нас проблемами рус-ские собиратели занялись очень рано, собственно — с моментаоткрытия Исландии русского эпоса, как не без оснований ста-ли называть эпосоведы Русский Север. В течение примерно 90лет былинные очаги подвергались периодическим наездам спе-циалистов, индивидуальным и коллективным обследованиям,некоторые места — по нескольку раз. Итоги этой работы нераз подводились, и я отсылаю читателя к соответствующимтрудам [Былины Севера, 1938, т.1; 1951, т.2; Астахова, 1966;Дмитриева, 1975; Чичеров, 1982].

Сейчас, когда живая былинная традиция на Севере полно-стью угасла, а, с другой стороны, новые идеи и методическиеподходы к проблемам сказительства обострили наш интерес ивнимание к накопленному наукой материалу, мы по-особомуощущаем не только исключительную ценность всего собран-

Введение в проблематику 179

ного нашими предшественниками, но и невосполнимые про-белы в их работе. Меньше всего желая упрекнуть их, я тем неменее вынужден обратить внимание на те слабые места, кото-рые ныне препятствуют удовлетворительному разрешению рядасложных вопросов. Отнюдь не по вине собирателей они всегдабыли плохо вооружены технически. «Ручной» способ фиксациитекстов преобладал вплоть до последних лет экспедиционнойработы. Как не позавидовать М. Пэрри, которому — в пору,когда еще не было магнитофонов, — удалось оснастить своюэкспедицию аппаратами, способными записать полностью про-странные тексты эпических песен!

Другой общий недостаток полевых исследований — отсут-ствие стационарных наблюдений. Собиратели оставались в од-ном населенном пункте ровно столько, сколько им нужно бы-ло, чтобы произвести записи былин и как бы исчерпать репер-туар его и его сказителей. При этом, как правило, оставались встороне тексты, которые могли «повторять» уже записанныеранее, т.е. отсекался ценнейший с сегодняшней точки зренияматериал для сравнительного анализа вариантов.

Сами собиратели с простодушием неофитов зафиксировалислучаи своих просчетов. П.Н. Рыбникову довелось по несколь-ку раз прослушать одни и те же былины от Т. Г. Рябинина иК.И. Романова, но, вместо того чтобы сделать полные повтор-ные записи, он лишь «пополнял пропуски и окончательно ус-танавливал (! — Б.П.) текст петых ими вариантов» [Песни, со-бранные..., 1989, т.1, с.61]. Итак, вместо бесценного наборавариантов — сводный текст, реально не исполнявшийся.

А.Ф. Гильфердинг в ряде случаев воздерживался от записитекстов, если считал, что они сходны с ранее им записаннымиот других сказителей [Онежские былины..., 1951, т.З, с.306 и

др.].А.Д. Григорьев упустил случай дать нам тексты двух скази-

телей-братьев, научившихся былинам у своего отца, и сопоста-вить их [Архангельские былины..., 1910, т.Ш, с.ИЗ]. Еще про-счет: Ив.А. Чупов получил былины от дяди Ив.Ег. Чупова, ноГригорьев записал от каждого из них разные былины [Там же,с.448]. Узнав, что ряд былин Аграфена Васильевна получила

180 Часть третья

«из тех же источников, что и сестра ее Анна», от которой запи-си были сделаны раньше, Григорьев не стал больше записы-вать [Там же, с. 174].

Н. Ончуков, «за неимением времени», записывал былины,которых у него «пока еще не было», т.е. новые сюжеты — не-смотря на то, что слышал «старины, уже записанные», которыеновые сказители знали лучше [Печорские былины, 1904,c.XXXrV—XXXV]. «Погоня» за все «новыми» текстами и«другими» певцами оборачивалась невниманием к ценнейшимфактам. Сосредоточение работы на записи текстов происходи-ло за счет сокращения внимания к контексту жизни эпоса. Какэто ни странно, но собиратели, положившие начало интересу кличности сказителя и затем поддерживавшие этот интерес, впрактической полевой работе ограничивались довольно-такиповерхностным знакомством с биографиями сказителей и осо-бенностями их искусства. И здесь опять-таки нельзя не вспом-нить экспедиций М. Пэрри и А. Лорда, которые ценили бесе-ды с собирателями, информацию о них, интервью с ними неменьше, чем записанные от них тексты, что отразилось и наобъеме тех и других материалов.

Повторных записей от одного сказителя, записей однихсюжетов от учителя и ученика, от нескольких учеников одного«учителя» в общем фонде записанных былинных текстов наби-рается некоторое число, но такие записи — результат скореесчастливых случаев, чем направленных устремлений и специ-альной программы. И, наконец, еще одно обстоятельство, по-влиявшее на состояние материалов по русскому сказительству:это, особенно в советское время, — идеологический уклон вподходах собирателей и исследователей, преимущественноевнимание к содержательной стороне сказительской материи засчет того, что условно можно считать техническими аспектами.Рано уверовав в творческий характер сказительского искусства,эпосоведы стали искать это творческое начало в индивидуаль-ных моментах, в работе сказителей над содержанием былин, всознательном отношении их к эпическому наследию, оставиввне поля зрения многие нюансы, характерные исключительнодля искусства эпических сказителей.

Введение в проблематику Ш

Можем ли мы сегодня, в условиях угасшей живой тради-ции, попытаться заново поставить вопросы^-ианимающие со-временное эпосоведение, осуществить проверку новых идейотносительно сказительства и применительно к былиннымпевцам?

Собственно, ответ на этот вопрос частично уже получен:исследования последних лет продвинули нас по этому пути.Задача заключается в том, чтобы найти ключ к анализу на со-временном уровне тех материалов, которые оставили нампредшественники. Кроме того, неоценимую помощь нам ока-жет историко-типологический подход к былинным сказителям.До недавнего времени их искусство мало соотносилось с опы-том сказительства других этнических культур. Можно не со-мневаться, что былинное сказительство — это специфическийвариант общемирового художественного явления традицион-ной культуры.

Разумеется, надо извлечь максимум рационального из на-блюдений собирателей.

Повторные записи былин все же в нашем распоряженииесть, и ценность их не вызывает сомнений. Есть также некото-рое число записей от «учителей» и «учеников». Наши эпосове-ды обратили внимание на этот материал уже в 30-е гг. Правда,они сосредоточились на выяснении того, изменяет ли и чтоизменяет сказитель с течением времени в сюжетике, мотивах,образах своих былин, в конструктивных их элементах, в объемеизложения. Исходя из наблюдений над содержательными икомпозиционными сторонами текстов, исследователи предла-гали свою классификацию сказителей. На этих принципах, вчастности, основано выделение трех типов сказителейА.М. Астаховой (см. выше). Когда она писала о сказителях,которые «совершенно или почти точно» перенимали и переда-вали былины [Былины Севера, 1938, т.1, с.71], или о сказите-лях, которые вырабатывали собственный постоянный текст исохраняли его неизменным [Там же, с.75—81], то она опира-лась на анализ содержательной стороны текстов. В сущности,та же сторона интересовала ее и при характеристике типа имп-ровизатора [Там же, с.82—85]. Это относится к большинствуисследований 30—60-х гг. В них заметны поиски сознательнойработы сказителей над текстами, преувеличение творческого,идейного начала в этой работе, влияния социальной среды иисторических перемен. В этом смысле показательна моногра-


фия А.М. Астаховой, вобравшая огромный материал собствен-ных наблюдений выдающейся собирательницы эпоса [Аста-хова, 1948].

При некоторых оттенках во взглядах и несовпадениях ввыводах разных авторов вырисовываются контуры общей кон-цепции, согласно которой былинный сказитель предстаеттворческой личностью, не ограничивающейся простой переда-чей некогда усвоенного текста, но обладавшей известной сво-бодой в варьировании его, внесении новых элементов, подска-зываемых подчас жизненным опытом и вкусами певца.

Уже П.Н. Рыбников заметил «при ближайшем знакомстве спевцами», «что они не всегда поют былины совершенно оди-наково». Он же высказал первые соображения о причинах та-кого явления. Кроме одной из них — внешнего порядка («несразу вспоминают иную былину») — другие ведут нас в сферыспецифики сказительского искусства. Сказители часто «знают»одну и ту же былину от нескольких учителей в близких вари-антах, и певец «поет один раз былину по одному варианту, вдругой раз по другому». «У каждого сказителя заметно его лич-ное влияние на склад былины: он вносит в нее свой характер,любимые слова, поговорки». «Порою скажется и влияние на-строения минуты» [Песни, собранные..., 1989, т.1, с.72—78].Эти беглые замечания собирателя сопровождались и подтверж-дались примерами тем более ценными для нас, что они быливзяты из путевых записей, впоследствии утраченных.

Собиратели конца XIX—XX вв. обогатили и расширилифонд наблюдений, относившихся к варьированию текстов, ипридали им принципиальную направленность («русская шко-ла» фольклористики).

А.Ф. Гильфердинг отметил, с одной стороны, склонностьсказителей к сочинительству, «участие личного творчества»,пропуски при исполнении и т.д., с другой — их убеждение, чтоони ничего не меняют и поют точно так, как пели их учителя[Онежские былины..., 1949, т.1, с.52]. Он пришел к заключе-нию, что участие «личной стихии» «чрезвычайно велико, го-раздо больше, чем можно бы предполагать» [Там же, с.56—57].Одно замечание, брошенное вскользь., обрело свою истиннуюзначимость чуть ли не столетием позже: сличая былины двухсказителей, у которых был общий учитель, Гильфердинг обна-ружил, что «они весьма сходны по содержанию, но значитель-


но разнятся в подробностях изложения и оборотах речи» [Тамже, с.57].

А.Ф. Гильфердингу принадлежит принципиальное сообра-жение о границах творческой свободы былинного певца, став-шее на долгие годы бесспорным: речь идет о разделении бы-линного текста на «места типические» и «переходные» (см. вы-ше, с. 144-145).

Один из самых активных и вдумчивых собирателей русско-го эпоса А.Д. Григорьев оставил множество интересных на-блюдений и ценных соображений. Уже в начале своей работыон столкнулся с «затруднением»: при записи «с голоса» чтобыне пропустить ничего, он полагал желательным «заставлятьпевцов вторично пропевать былину от начала до конца», нооказалось, что «большинство певцов при каждом новом пенииизменяет текст, так что исправлять пропетое в первый раз попоющемуся второй раз нельзя» [Архангельские былины..., 1904,т.1, c.XXVII]. Казалось бы, это обстоятельство должно былопобудить А. Григорьева производить полные повторные запи-си, однако он этого не делал, будучи увлечен желанием воз-можно более полного охвата записями региона и исчерпываю-щей фиксации репертуара певцов. Повторные же прослушива-ния он использовал в экспериментальных целях, всякий разобнаруживая расхождения в текстах и пытаясь их как-то клас-сифицировать и осмыслить. Ряд разночтений А. Григорьев былсклонен относить на счет «путаницы», «забывчивости», нетвер-дого знания [Архангельские былины..., 1910, т.III, с.1, 7; 1939,т.Н, с. 101]. Приведу здесь любопытную характеристику испол-нительской манеры поморской сказительницы ЕкатериныАлександровны (фамилии собиратель не сохранил): «Я вывелзаключение, что она слыхала много старин, владеет их скла-дом, но так как давно не певала, то позабыла их и дополняетих из собственной фантазии. Она настолько освоилась со скла-дом старин, что так и кажется, что она может сочинить и про-петь о чем угодно. При пении у нее не было твердо установ-ленных стихов; если попросишь ее повторить пропетое рань-ше, то изменилась не только форма, но и содержание» [Ар-хангельские былины..., 1904, т.1, с. 138—139]. Как видим, мане-ру сказительницы А. Григорьев склонен рассматривать как не-которое отклонение от нормы.

Во многих случаях собиратель, прося повторить даже ка-кой-нибудь стих или отдельное слово, получал вариант — с


поправками или иным смыслом [Архангельские былины...,1910, T.III, с.5, 248, 268, 278, 445, 567].

Наблюдения другого известного собирателя А. Маркова ог-раничивались обнаружением «разночтений», преимущественнов именах, топонимах [Беломорские былины..., 1901, с.28, 83,102, 201, 204, 236, 249, 295]. От полной фиксации повторныхтекстов он, подобно своим предшественникам, воздерживался.

Н. Ончуков обнаруживал «личное начало» преимуществен-но, когда видел, что певцы «путают, перевирают, извращают»,привносят вместо «подлинных слышанных от стариков выра-жений» «много своего», «присочиняют» «во время самого пе-ния» [Печорские былины, 1904, с.ХХХН, 4, 184].

Отметим один из ранних опытов теоретического осмысле-ния данных, представленных первыми собирателями. Н. Ва-сильев проанализировал многочисленные записи былин отВ.П. Щеголенка, особенное внимание обратив на повторныезаписи былин, сделанные в разное время разными собирателя-ми. Он выявил многочисленные разночтения в текстах, систе-матизировал их по их характеру и пришел к заключению, что«переработка былин Щеголенком происходила, по-видимому,не при усвоении репертуара, а с течением времени при даль-нейших исполнениях» [Васильев, 1907, с. 194].

Новый подход к проблеме личного варьирования обозна-чился в 20-е гг., в связи с крупными экспедициями по следампрежних собирателей. Встречи со сказителями, наследовавши-ми эпическую традицию певцов, от которых записывалиП. Рыбников и А. Гильфердинг, А. Григорьев, А. Марков иН. Ончуков, естественно, должны были на первый план выд-винуть проблему отношений сказителей к усвоенным текстам исвязанную с нею заманчивую задачу сопоставления «учеников»и «учителей» на разных уровнях сказительского искусства. Ра-бота собирателей новой генерации получила выход в фунда-ментальных собраниях былин [Былины Севера, 1938, т.1;1951,т.2; Онежские былины, 1948], в ряде антологий, в статьях имонографиях. К сожалению, при всей значительности резуль-татов мы не можем сегодня не посетовать на отсутствие тща-тельно разработанных программ, вопросников, новой полевойметодики — всего того, что так выгодно отличает экспедицииМ. Пэрри—А. Лорда.

Главное внимание было уделено «личному началу», которое, содной стороны, преувеличивалось, ас другой — виделось преиму-

Варьирование былинных текстов и эпический стих 185

щественно в сферах содержательных и поэтических. Вопросы обу-чения, эпической памяти, «техники» воспроизведения, исполни-тельских аспектов оставались в тени. Как это ни печально, но ис-следователи, теоретически обобщая свой собирательский опыт, восновном опирались на тексты, полевые наблюдения оказалисьслишком поверхностными, чтобы послужить материалом для по-строения принципиальных концепций.

Увы — время упущено, русским эпосоведам уже не придет-ся работать в поле, и наша задача, с одной стороны, снова иснова использовать для исследований богатейший текстовойматериал, а с другой — заново прочитать все, что зафиксирова-ли собиратели во время своих поездок.

ВАРЬИРОВАНИЕ БЫЛИННЫХ ТЕКСТОВ

И ЭПИЧЕСКИЙ СТИХ

Начнем с текстов, записанных в разное время от предста-вителей знаменитой эпической фамилии Рябининых. По ха-рактеристике А.М. Астаховой, они относились к категориисказителей, которые не только удерживают в сохранности ком-позицию былины, помнят точный порядок эпизодов, но почтидословно воспроизводят большинство эпизодов, а то и всейбылины в целом [Былины Севера, 1938, т.1, с.71—74]. Правда,она же отмечает разные случаи вариативности, но особого зна-чения им не придает, поскольку случаи эти почти не касаютсясодержания былин. Позднее она вносит в эту характеристикунекоторые уточнения, в частности — обнаруживает у И.Т. Ря-бинина «момент импровизации, неразрывно связанный с ха-рактером самого былинного жанра и проявляющийся при ис-полнении», но «лишь в варьировании очень незначительныхдеталей, причем в большинстве случаев в пределах перенятогоим от отца уже готового запаса этих деталей» [Былины ИванаГерасимовича..., 1948, с.23—24].

Обратимся к некоторым текстам.


На основании имеющихся уже в науке наблюдений мож-но сделать вывод, что былины Т.Г. Рябинина, первого в ди-настии сказителей, не имели канонических, постоянных тек-стов, а это означает, что сын его, Иван Трофимович, так жекак и следующие за ним певцы, не могли не заметить много-численных видоизменений, каким подвергались былинныетексты при различных исполнениях, но конечно же, не моглии «заучить» их. Всем рябининским текстам присущи действи-тельно значительная степень постоянства, но и варьированиевнутри отдельных строк, фразеологических единиц и струк-турно-смысловых соединений, хотя у разных представителейэтой традиции этот принцип проявляется с разной силой.

Приведу лишь один пример — несколько стихов из были-ны «Вольга и Микула», дающей яркий пример устойчивой се-мейной традиции.

Т.Г. Рябинин

В записи Рыбникова:

Жаловал его родный дядюшка,Ласковый Владимир стольно-киевский,Тремя городами со крестьянами

[Песни, собранные..., 1989, т.1,№ 3, стихи 17—19].

В записи А.Ф. Гильфердинга:

Был у него родной дядюшка,Славный князь Владымир стольно-киевской,Жаловал его трима городама всё крестьянами

[Онежские былины..,, 1950, т.2,№ 73, стихи 17-19].

В другой записи А.Ф. Гильфердинга:

Дядюшка его родный, славный князь Владимир стольно-киевскойЖалует его-то трима городама всё крестьянамы

[Там же, с.749, стихи 17—18].

И.Т. Рябинин

В записи Е. Ляцкого:

Ево-то был родный дядюшкаЛасков князь-то Владымер стольнё-киёвской,


Жаловал ёво трема городама,Трема городама всё крестьяновскими

[Ляцкий, Аренский, 1894, с. 136,стихи 15—18]. ,

И.Г. Рябинин-Андреев

Его-то был рбдный дядюшкаЛасков князь Владимир стольне-киевской.Жаловал яго трём[а] городами со крестьяновцами

[Былины Ивана Герасимовича...,1948, с.115, стихи 14-16].

П.И. Рябинин-Андреев

В записи экспедиции братьев Соколовых:

Был у Вольги да родной дядюшкаЛасков князь Владимир стольнё-киевский;Дарил он ему всего три города

[Онежские былины, 1948, № 95,стихи 11—13].

В записи М. Каминской:

Был Вольге да родной дядюшкаЛасков князь Владимир стольно-киевскийДарил ему три города крестьянскиих

[Былины Севера, 1951, т.2, № 130,стихи 14—16].

В записи А.М. Астаховой:

Был у Вольги да родной дядюшка,Ласков князь Владимир стольни-киевский,А дарил он яму да три города,Три города да всё крестьяновцы

[Там же, N9 130а, стихи 14—17].

В собственной записи сказителя:

Был у Вольги да родный дядюшка,Ласков князь Владимир стольнокиевской,Жаловал ему да он три города,А три города да все крестьяновцы

[Былины П.И. Рябинина-Андреева,1939, № 1, стихи 11—14].


Что бы ни говорилось о близости, содержательной иден-тичности приведенных стихов, остается несомненным, что онине были плодом однократного заучивания, но каждый раз приисполнении словно бы возникали заново, и сказители не зат-руднялись пропевать их в том или ином варианте. Сказать же,какие из них «основные», «исходные», а какие — «вторичные»,мы не можем. Они равноцены и абсолютно единообразны посмыслу. В цитированных пассажах выделяются элементы, час-ти фраз, стихи или части стихов, которые могут быть (следуяПэрри—Лорду) названы формулами или формульными выра-жениями.

К числу типовых для былин, употребляемых в ряде сюже-тов, относится стих, посвященный князю Владимиру. Он под-вергается наименьшему варьированию, но все же «ласковый»меняется на «славный» и на усеченную форму «ласков». Судяпо другим сюжетам, записанным от Т. Г. Рябинина, наиболеечастыми были у него формы: «Владимир-князь да стольно-киевский», просто «князь Владимир», «Владимир-князь». Каж-дая из этих форм употреблялась в соответствующем метричес-ком положении — с добавлением одного-двух слов или в со-ставе фразы. Выбор формы целиком зависел от метрическойситуации, отсюда — необходимость выбора и варьирование.

В былинах севернорусских сказителей — множество подоб-ных формул, состоящих из нескольких слов и имеющих при-менение в разных сюжетах: одни из них употребляются пре-имущественно или исключительно в именительном падеже(«сорок тысячей», «пированье почестей пир», «столованье по-честен стол», «бочечки красна золота» и т.д.), другие — чаще вкосвенных падежах («во городе во Киеве», «за дубовый стол»,«быть убитому», «коня богатырского» и т.п.); есть формулы,легко поддающиеся переменам в падежах («сила богатырская»,«земля сорочинская», «добрый конь» — «на добром кони» — «удобра коня»). Ценность таких формул определяется именновозможностями их включения в метрическое пространство сти-ха и более или менее свободного варьирования, подсказывае-мого конструктивными целями. Заметим, что большинство та-ких кратких формул структурно соответствует, условно говоря,дактило-хореическому строению былинного стиха: метрическиони основаны либо на дактиле, либо на сочетании дактиля схореем. Преобладают формулы, содержащие от 4 до 8 слогов —по-видимому, такое число наиболее «удобно» для не очень зат-


руднительного построения стиха в процессе исполнения, когдапевец не может задерживаться и искать слова.

Характер формул имеют многие имена, прозвища, топони-мы: Илья Муромец сын Иванович, Добрынюшка Никитьевич,Дюк Степанович, Опракса королевична, собака Калин-царь,Батыга Батыгович; река Смородина, горы Сорочинские, Киев-град, Золота Орда, Литва поганая и т.д. Многочисленные вари-анты к именам позволяют без труда включать их в движениестиха.

Структурно соответствуют формулам и глаголы: «соби-ралися», «соезжалися», «напечатано», «повырубить» и т.д. Ши-рокое употребление глаголов с дополнительными приставками,не характерное в обыденной речи, способствует превращениюих в удобные в метрическом смысле формулы. То же самоеможно сказать и о распространенном в былинах примененииуменьшительных и ласкательных форм: увеличение слогов по-зволяет строить стих с соответствующими словами. Сочетанияглаголов с существительными также дает аналогичный эффект:«как сокол летит», «опочив держать». Тем же целям служат со-четания существительных с прилагательными: «дубовый стол»,«зелено вино», «красно солнышко». Большинство таких соче-таний обнаруживает метрическую «приспособляемость» в кон-струкциях с косвенными падежами, множественным числом иразными временами. В затруднительных случаях певцы прибе-гали к подключению незначащих частичек и дополнительныхпредлогов: «К молоду Луки да й ко Петровичу»; «Ко тому сто-лу да ко дубовому»; «Из какой земли да из какой орды» и т.п.

Сказитель, разумеется, держит в памяти множество такихкратких формул — подобно тому, как всякий человек «помнит»множество устойчивых сочетаний слов и выражений в есте-ственном языке. Но сказитель должен уметь этими формуламиоперировать, когда он пропевает стих за стихом, ставить их всмысловой и метрический контекст, а для этого он долженвладеть формульной грамматикой, которую, конечно же, незаучить просто так.

С точки зрения техники создания (или воссоздания) былин-ного стиха определяющими и узловыми выступают заключитель-ные структурные элементы. В первой части стиха сказитель ещеможет как-то «извернуться», не соблюсти его мерного движения,но заключительная часть должна быть в этом смысле безупречной.Поэтому в концах стихов мы находим, как правило, краткие фор-


мулы. В текстах Т.Г. Рябинина, например, абсолютное большин-ство окончаний стихов носит характер формул. Певец как бы ори-ентируется на эти заключительные формулы, соотносит с нимипредшествующее развитие стиха; его задача в иных случаях — вы-строить стих, окончание которого почти задано.

Можно наблюдать, что у разных сказителей формульнаяотшлифованность неодинакова. В частности, она меняется вразных позициях стиха. У Т.Г. Рябинина решительно преобла-дают формулы на всем протяжении стиха. Он обладал великимискусством знания и подбора формул, их варьирования, отчас-ти — создания новых по знакомым моделям и их объединенияв стих. Эта способность придает рябинскому стиху классичес-кую законченность, чеканность и гармоничность. Было немалопевцов, которые не хуже (а иногда и лучше) знали сюжеты бы-лин и понимали общие законы композиции, но немногие изних могли сравниться с Рябининым в мастерстве построениястиха и в связывании стихов в одно целое.

Тексты Т.Г. Рябинина подсказывают нам способность ска-зителей не только варьировать внутри формул, но и предлагать«альтернативные формулы».

Примеры на первый тип варьирования:

Он бил коня по тучной бедры [Песни, собранные..., 1989, т.1, с.96].

А он бил коня а по крутым ребрам [Онежские былины..., 1950, т.2, с. 12].

Ко стремени булатнему прикована [Песни, собранные..., 1989, т.1, с.97].

Да у правого стремени прикована [Онежские былины..., 1950, т.2, с.12].

Хватайте-тко рогатины звериные [Песни, собранные..., 1989, т.1, с.97].

Вы берите-тко рогатины звериный [Онежские былины..., 1950, т.2, с.13].

Примеры на второй тип:

Потоптал и поколол силу в скором времени [Песни, собранные..., 1989, т.1, с.95].

А й побил он эту силу всю великую [Онежские былины..., 1950, т.2, с. 10].

Серый зверь тут не прорыскиват,Черный ворон не пролетыват [Песни, собранные..., 1989, т.1, с.95].Да й пехотою никто да не прохаживал,На добром кони да не проезживал [Онежские былины..., 1950, т.2, с.11].

Аналогичную картину мы наблюдаем, сопоставляя текстыразных Рябининых.

У Т.Г. Рябинина:А он мог бы постоять один за веру за отечество,Мог бы постоять один за Киев-град,


Мог бы постоять один за церкви за соборный,Мог бы поберечь он князя да Владимира,Мог бы поберечь Опраксу-королевичну

[Онежские былины..., 1950, т.2,№75].

У И.Г. Рябинина-Андреева:Постоять бы мог за веру й за отечество,Сохранить бы мог да й стольней Киев-град,А сберечь бы мог бы церквы божий,А сберечь бы мог князя Владимира

[Былины Ивана Герасимовича...,1948, № 1].

За вычетом стиха об Опраксе-королевичне оба пассажапо содержанию идентичны, сохраняется порядок стихов, нокаждый стих строится по-своему. Сказители словно бы из-брали свой способ их построения. Обратим внимание на на-чала стихов: у Т.Г. конструкция пассажа определяется фор-мулой «А он мог бы постоять/поберечь», у И.Г. — ее инвер-сией: «Постоять/сохранить/сберечь бы мог». Замечу здеськстати, что у П.И. Рябинина-Андреева соответственно —«Постоял бы». Смею предположить, что различия определилпервый стих, сложившийся у каждого из певцов вполнеспонтанно. Зато последующие начала уже ориентированы наэтот первый стих, он задал организацию ряда стихов, свя-занных данной микротемой. Группы стихов этого рода су-ществуют не изолированно один от другого, но структурно илексически соотносятся, организуются. Группы эти различ-ны по объему, часто это — два-три стиха, но может быть изначительно больше. В этих случаях возникает опасностьмонотонности, и здесь важно вовремя остановиться, ощу-тить исчерпанность конструкции, искусно завершить ее иперейти к новому построению. Искусство сказителя обна-руживается, в частности, в умении избежать излишних по-вторений, завершить данную конструкцию и обеспечитьгармоничный или, напротив, резко контрастирующий пере-ход к новой.

Выразительный художественный эффект достигается,когда повторяющаяся формула слегка варьируется, приме-няется, так сказать, по принципу контрапункта. Вот стихи,встретившиеся у Г. Крюкова, большого мастера былинногооказывания:


Он проехал-то лесы темные,А проехал-то он да грези черные,А доехал до той жа речиньки Смородинки

[Беломорские былины..., 1901,№68].

Певец предельно экономными средствами предупредилвозникновение стилистической монотонности и придал этойгруппе стихов полную выразительную и структурную закон-ченность.

Нередко сказители варьируют именно последнюю строку вгруппе стихов — это как бы знак того, что данный пассаж за-вершен.

Рожки у тура да в золоти,Ножки у тура да в серебри,Шерсть на туру да рыжа бархата

[Онежские былины..., 1949, т.1,с.38].

Я далек от мысли видеть во всех этих поэтических тонко-стях сознательную работу сказителей. Конечно же, мы имеемдело с вполне бессознательными творческими актами. Это какбы сам эпос творит себя, стремясь к совершенству организа-ции. Но делать это он способен лишь через певцов, а эти пос-ледние — лишь благодаря выучке, освоению традиции, эпичес-кому знанию и мастерству исполнительской культуры.

Одним из показателей уровня сказителя в организации бы-линного стиха следует считать его умение обойтись лишь са-мым необходимым минимумом незначимых слов — частиц,дополнительных предлогов и др. Готовность некоторых певцовбез должного чувства меры заполнять метрические пустоты та-кими словами свидетельствует то ли о невнимании их к стихукак основе воздвигаемого ими здания, то ли просто о небреж-ности, а то и о неумении (не научились!). Во многих другихотношениях их былины могут достигать высокого художе-ственного уровня, но забитый назначащими словами стихпроигрывает в поэтической силе, в звучании, в гармоничностипассажей. Нередко это связано с недостаточным искусством вовладении формульным языком и в варьировании формул.

Сравним в этом плане двух выдающихся мастеров —Т.Г. Рябинина и Г.А. Якушова. Для сравнения я взял текстыбылины «Илья Муромец и Калин-царь» в пределах первых 150стихов [Онежские былины..., 1950, т.2, № 75; Онежские были-


ны, 1948, № 5]. У Рябинина мною отмечено около 90 случаевупотребления частиц и предлогов, в том числе случаев повто-рения предлогов «во», «за» и подобных — около 25, постпози-тивных частиц «-ка» или «-то» — около 35, частицы «да» —около 35. Незначимость их здесь весьма относительна, упот-ребление их не перегружает стих, они почти незаметны и непроизводят впечатления лишних.

У Якушова мы наблюдаем другую картину. Аналогичныхслучаев употребления частиц и предлогов у него около 135, т.е.в полтора раза больше. Характерен и состав этих случаев: по-вторения предлогов — около 10, постпозитивных частиц «-ка»,«-то» — около 30, частицы «да» — свыше 40; остальные случаипадают на «ведь» (35), «как» (13), «еще» (4) и т.п. Другими сло-вами, в тексте Якушова на каждые пять строк — примерно двадополнительных словечка, которые ничего не значат.«Лишние» слова перенасыщают якушовский текст, утяжеляютего, придают ему некоторую нескладность. Это особенно ощу-тимо в сравнении с классическим рябининским стихом, в ко-тором нет ничего лишнего, все отточено и стройно.

Формульные картины имеют свойство расширяться и со-кращаться, их развертывание и свертывание влияет, конечно,на полноту, поэтическую насыщенность описаний, но малоотражается на собственно содержательной стороне повествова-ния. Отсюда — возможности их варьирования. Полнота иликраткость зависят, конечно, от такого постоянного фактора,как эпическое знание певцов и их одаренность, их привержен-ность к эпической обрядности, но они в данном тексте могутбыть и просто случайными проявлениями настроения певца вмомент исполнения, нечаянной забывчивости и т.д.

Вот два пассажа, явно изоморфных по своему содержанию,но различающихся по объему, по полноте реализации.

У М.С. Мякишева:

А завернула бы Добрынюшку в портяноцьку,А завертела бы в рукавьцик миткалинный,А кинула б Добрынюшку во морюшкоА тем синим горюцим бы камешком!А я лежал бы тут удалой во синем мори,А я лежал бы тут заместо горюцего бы камешка.А що ветрушки бы на Добрынюшку не веяли,Много людушки окол Добрынюшки не смйялись

[Онежские былины, 1948, № 45].-


У М.М. Фадеевой:

А завертела бы Добрынюшку в рукавчик меткалиныи,А еще бросила б во славное во морюшкоТем синим горючим бы камешком,А чтоб ветры над Добрынюшку не веяли,А чтоб многи люди над Добрынюшкой не смеялиси

[Там же, № 49].

В русском сказительском творчестве может быть выяв-лена и другая художественная линия в принципах воссозда-ния былинного стиха. Рядом с певцами, дорожившими эпи-ческой формульностью и опиравшимися на формулы как наосновной строительный материал, мы видим певцов, кото-рые в гораздо меньшей степени связаны традиционнымформульным арсеналом, но строят стих более независимо исвободно, опираясь непосредственно на опыт живой разго-ворной речи и перекладывая ее в песенные формы. Тради-ционность стиха у таких певцов кажущаяся — на самом делездесь налицо отход от обычных приемов былинного пове-ствования. Вовсе не обязательно эта тенденция обнаружива-ется у певцов, склонных к сочинительству, они заметны и утех, кто не стремится к сколько-нибудь серьезному пере-иначиванию содержания былин. Почему и когда возникаеттакой тип воссоздания былинного стиха у сказителей, я неберусь ответить. Ограничимся наблюдениями над этим яв-лением.

Даже у сказителей, для которых характерно последователь-ное применение формульного стиха, показательны нарушенияэтого принципа. Иногда их можно счесть случайными, проско-чившими в данном исполнении: по тем или иным причинамсказитель неловко построил стих, и в следующий раз это неповторится. Иногда же складывается впечатление, что сказите-ли никак не могут найти законченное формульное построениедля какого-либо выражения/стиха или небольшой группы свя-занных по смыслу стихов, и конструктивная шероховатостьупорно появляется всякий раз в одном и том же месте. Так,почти прозаической фразой начинается у Т. Г. Рябинина рас-сказ о встрече Микулы с мужиками:


Да недавно был я в городи, третьяго дни


Кажется, ни один из потомков ТТ. так и не справился сэтим местом, пытаясь по-своему изложить его. У П.И. Рябини-на — целых три варианта: «Был я в Крестьяновце третьего дни»[Онежские былины, 1948, № 95]; «Третьево дни в городах ябыл» [Былины Севера, 1951, т.2, № 130а]; «А недавно в этихгородах я был» [Там же, № 130]. Кирик Гаврилович Рябининэтот вариант былины не пел, а сказывал; характерно, что соот-ветствующее место он изложил совершенной прозой: «Он со-гласился: "Поедемте"» [Там же, с. 140]. Петр Васильевич Ряби-нин построил стих так: «Был я третьего дни за получкою»[Онежские былины, 1948, № 101].

Видимо, стилистические неудачи тоже могут передаватьсяпо традиции.

Характерно что в ряде вариантов сюжета у разных певцовэто место вообще отсутствует, певцы как бы обходят его, ненаходя хороших способов его изложения. Лучшее разрешениезадачи — вполне в духе формульного стиха — принадлежит, намой взгляд, И. Гришину:

Я недавно был ведь я во Курцовце,Я недавно был ведь я в Ореховце,Был-то ведь я там третьего дни

[Онежские былины..., 1949, т,1,№32].

Для некоторых певцов характерны, наряду с широкимиспользованием формул, нередкие отступления в сторонуболее свободного построения стихов.

К таким певцам я отнес бы Никифора Прохорова и егоученика Г.А. Якушова. Вот как изображает, например,Н. Прохоров один из эпизодов поединка Ильи Муромца ссыном:

Ильюшенька да был он свычен-то,А свычен-то Ильюшенька, догадлив он —Как скоро обскочил на окол его,Ударил-то ведь в сутыч да во шею-то,Молода ударил он Соловника



Здесь встречаются стихи формульные (или стремящиесябыть формульными) и «свободные» словосочетания. Ритмичес-кая система строк не выдержана, она выявляется лишь в пении(между прочим, А. Гильфердинг отмечал, что Прохоров не со-блюдал строго размера, но это скрадывалось у него благодаряплавному пению [Там же, с.411—412]).

ГА. Якушов то же место сумел изложить в формульной ма-нере, придав ему хорошо организованный вид:

А Ильюшенька да очень поверток,А ведь был Соловник а не поверток,А ударил-то ведь Соловника в затылочок,А упал Соловников да на сыру землю

[Онежские былины, 1948, № 4].

Бесформульный стих неорганизован либо организован не-ряшливо; он лишен опорных элементов и потому производитвпечатление аморфного. При чтении трудно представить, какэтот стих можно спеть. Тем не менее он поется, и аморфностьскрадывается. Другая особенность аморфного стиха, вытекаю-щая из первой, — это его прозаичность. Прозаический его ха-рактер особенно ощутим рядом с хорошо организованным, ос-нованным на формулах традиционным стихом.

В былине «Илья Муромец и Калин-царь» Г.А. Якушовататарский царь дает послу ярлык с требованием к князюприготовить все в Киеве «на моё видь свадьбу великую».Явившись к Владимиру, посол предъявляет ярлык и добав-ляет «пословесно»:

Про мою видь свадьбу великую —Хочет он у вас пожениться тут,Как он от живаго мужа отлучить жену

[Онежские былины, 1948, № 5 ] .

Вторая из процитированных строк вполне прозаична, втретьей формула не очень хорошо выдержана. Но окружениеэтих стихов организовано в традиционной манере.

Можно заметить, что прозаизированные стихи у сказите-лей, владеющих формульным языком достаточно хорошо, по-являются чаще всего, когда они не знают (или забыли, несмогли подобрать в момент пропевания стиха) подходящихформул, либо когда перед ними возникают новые, не вполнеобычные для знакомой им традиции задачи повествования иизображения, хотя бы и вполне частного порядка.


H.A. Ремизов вводит в былину об исцелении Ильи Муром-ца следующий эпизод:

Как прикатился тут Ильюша к окошечку,Как видит-то, идет кто-то по дороге,Ну как бытто калики перехожие.Идут прямо к его-то домикуИ на тыи-ты ступени метовыи,Ко тому ли кольцу золоченому

[Былины Пудожского края, 1941,№31].

Лишь на первый взгляд кажется, что задача у певца — опи-сать, как Илья видит приближающихся к его дому калик, —элементарна. В действительности она не проста, поскольку втрадиции этот момент описан предельно кратко. А.М. Пашко-ва находит формульную передачу эпизода:

Оставался дома один Илья,Он сидит себе да богу молитце,Слышит, вороты тесовы отворяются,По крылецьку ступеньки подгибаются,Двери дубовы распахнулися,Тут три странничка да появлялися

[Там же, № 3].

Ремизов оказался в плену коллизии между ограниченнымзапасом соответствующих формул и желанием изобразить кон-кретную ситуацию. Результатом этого явились стихи, в кото-рых формульные элементы явно перекрыты прозаизированны-ми.

Такого рода ситуации у певцов типа Якушева или Ремизовав конце концов разрешаются их возвращением к формульнойпоэтике. Формулы для них — как и для большинства сказите-лей — спасительные и единственно надежные ориентиры; онивоздвигают стих за стихом сложное эпическое сооружение, пе-реходя от одних формул к другим и лишь время от временизаполняя некоторые пробелы между ними прозаизированнымистихами.

С точки зрения мастерства сложения таких стихов большойинтерес представляет творчество Аграфены Крюковой. Она хо-рошо владела формульным стилем и знала массу формул. В еебылинах немало блестящих образцов искусной организацииотдельных стихов и их соединений. À. Крюкова «видела» оченьхорошо былинную строку как целое и выстраивала первую ее


половину ç точным учетом ритмических возможностей второйполовины, что избавляло ее от необходимости прибегать к«лишним» словам в объеме большем, чем следовало. Характер-ным для А. Крюковой было тяготение к варьированию формулвнутри параллельных стихов, что предохраняло их от налетамонотонности и придавало их течению стилистическую гиб-кость и даже некоторую изощренность.

Тут уехало двенадцать всё богатырей:В перьву голову уехал Самсон Сильния,Во-вторых-то тут уехал Пересмяка со племянницьком,Тут ишше-то как уехал всё Цюрило свет всё Пленковиць,Да ишше-то тут уехал всё Добрынюшка Никитиць млад,Да ишше да тут уехал всё ведь Олёшенька Поповиць млад,Да ишше-то тут уехал всё Дунаюшко Ивановиць;Тут уехали богатыри — не всё ведь мы их знам...

[Беломорские былины..., 1901, № 2].

А. Крюкова любила создавать крепко связанные парыстихов, нередко при этом в стилистических целях идя наудвоение стихов с помощью повторения начальных или ко-нечных формул.

Только есь у мня, у старого всё у седатого,Щьчо три есь у мня три стрелки всё каленыя

[Там же].

Структура второго стиха в таких парах определялась обыч-но структурой первого, но сказительница разнообразила кон-струкцию, варьируя элементы стиха.

Цють не пал-то доброй молодець с добра коня,Цють не выпал из сед ел ышка да кипарисного

[Там же, JSfe 1].

Говорил скоро таки да реци горькия,Реци горьки говорил да всё обидилсэ

[Там же, № 2].

Как тонко совершалось образование парных стихов, какгармонично взаимодействуют пары, как беспрестанно меняетсяили варьирует конструкция стихов и как при всем том скази-тельница все время держит перед собою основное движениесюжета, — можно проследить хотя бы на начальных 20 строкахбылины «Илья Муромец и Бадан» [Там же, № 3].

При всем том Крюкову как мастера стиха нельзя включитьв один ряд с Рябиниными или с ее дядей Г.Л. Крюковым, ко-


торые довольно строго придерживались формульного стиля. Вее былинах свободный бесформульный стих занимает довольнозначительное место. Создается впечатление, что А. Крюковойне хватает того запаса формул, которым она владеет, и твор-ческая работа в пределах формульного фонда ее не удовлетво-ряет. В ряде случаев прозаизированные стихи свидетельствуюто неудаче, которую сказительница понесла в момент построе-ния стиха (или пары стихов).

Говорят шьто мне, могуци-ти сказали мне,Мне сказали-то многи могуция богатыри

[Там же, JNfe 1].

Первая строка здесь решительно не состоялась: в сущнос-ти, она лишняя, и появление ее, Скорее всего, можно объяс-нить склонностью певицы к удвоению стихов. Нескладныхстихов у А. Крюковой немало, и в ряде случаев они говорят отом, как трудно было ей перелить в бесформульную былиннуюстроку живую речь.

Мы как шьчо будем теперь да надь им делать-то

[Там же].

Новотворчество А. Крюковой в области былинного стихаотмечено не одними неудачами, оно требует более сложнойоценки. Сказительница искала дорогу в былинный стих живойречи с ее обычными, лишенными образности формами, с еенеорганизованностью и стилистической пестротой. При этомее поиск был отмечен печатью литературности, когда она вно-сила элементы, не свойственные в равной степени ни разго-ворной речи, ни традиционной былинной стилистике. Нако-нец, А. Крюкова своеобразно разрушала каноны формульногостиха тем, что включала элементы традиционных формул, тра-диционно былинные слова в новое стилистическое окружение,нагружала их новыми конструктивными задачами.

Он кинал-то ей в погрёб во глубокой-от.Хто не толкует — повалитьце, тот и сам упал;Там наставлены у ей да всё востры копья,Нагублёно там ведь много душ напрасных-то:Из худых-то есь родов, много хороших есь;Хто ведь мимо попадет эти копья, дак тот живой сидит;Хто на копье-то попадет, дак тот приконьчитца

[Там же].


Стихи первый и третий из процитированных исполнены вформульной манере, в характерных диалектных редакциях. Вдругих стихах формулы перебиваются и как бы расплываются внеформульном окружении. «Тот и сам упал», «дак тот живойсидит» — эти выражения созданы по формульным моделям, новставлены в фразы прозаизированного типа. Стих второй по-чти непонятен по смыслу, настолько несовершенна его конст-рукция. Характерно, что даже здесь А. Крюковой удается со-здать пары стихов, конструктивная связь которых вполне ощу-тима (стихи третий—четвертый и шестой—седьмой).

Манера А. Крюковой подготавливает в некоторых отноше-ниях новотворчество ее дочери Марфы Крюковой. Однакомать и дочь хотя и связаны традициями одной беломорской«школы» и семейной преемственностью, а также схожими тен-денциями в отношении к построению стиха, принадлежат — сточки зрения технических принципов воссоздания былинныхтекстов — не к одному типу сказительства.

Для характеристики стиля М.С. Крюковой много даетсравнение ранних записей, сделанных А. Марковым, с по-зднейшими, произведенными спустя почти 40 лет. А. Марковзамечал, что Марфа плохо выдерживает стих, что и напев итекст у нее страдают какой-то неустойчивостью, что во времязаписи она, казалось, сочиняла былину, укладывая текст в пер-вый попавшийся напев [Материалы, собранные..., 1906, с. 16].Неровность и неоднородность стиля очень характерны для мо-лодой Марфы и дают себя знать при сопоставлении разныхсюжетов. С одной стороны, текст былины «Алеша освобождаетиз плена сестру» построен в основном на формульных стихах,которые довольно хорошо организованы. М. Крюкова здесьудачно, а в отдельных местах просто превосходно, конструиру-ет ряды стихов, не особенно увлекаясь их распространением. Сдругой стороны, в былине «Соловей Соловьевич» много стиховпрозаизированных, сочетания стихов певице не удаются, да какбудто она к этому и не особенно стремится. Стихи в былинеживут каждый как бы сам по себе, будучи связаны смыслом,последовательностью повествования, но не конструктивно. В


результате складывается впечатление стилистической дисгар-моничности, даже расхлябанности.

Яркие импровизационные тенденции, проявившиеся втворчестве М. Крюковой, не привели к определенной побе-де одной из этих манер. Во многих поздних ее былинах во-зобладал своеобразный синтез: М. Крюкова научилась лег-ко, без видимых затруднений не только бесконечно варьи-ровать формулы, запас которых у нее исключительно велик,но и, опираясь на традиционные принципы былинной сти-листики, переплавлять в формулы (или их подобия) элемен-ты свободной живой речи. Другими словами, она приблизи-ла прозаизированный стих к формульному, придала ему бо-лее организованные стилистические черты. В то же время и«чистый» прозаизированный стих в ее практике остался.При всей легкости, с какой М. Крюкова конструировалабылинную строку, она вынуждена была прибегать постояннок помощи «лишних» слов (см. об этом у Р. Липец: [БылиныМ. Крюковой, 1939, с.36]).

Характерная особенность техники М. Крюковой состоя-ла в ее умении подбирать варианты/синонимы формул нетолько для одного стиха, но для целых пассажей. Благодаряэтому она легко варьировала повторявшиеся эпизоды в бы-лине, излагая одну и ту же ситуацию по-разному, почти неповторяясь. Перед нами две записи былины о спасенииАлешей сестры. Поездка богатыря в записи ранней изложе-на в трех стихах:

Поехал Алеша во те степи СаратоськиТима лесами всё дремучима,Тима садами всё зеленыма

[Беломорские былины..., 1901,№ 64].

То же место в позднейшей записи:

И вот поехал тогда Алешенька,Во леса поехал, в степи Саратовськи.Ехал с утра ведь Алеша вплоть до вецера;Красно солнышко на небишке то скрыл осе,От и скрылось оно же, закатилосе,И светла месиця Олёши не видать нигде,Светлы звездочки Олёши не показалисе

[Былины М. Крюковой, 1939,№ 32].


Как видим, картина расцвечена, дополнена. В другом местетой же былины хорошо видно, как, варьируя формулы, скази-тельница вносит новые элементы.

Шьчо не белая-то лебедь, лебедь кикала,Красна девушка в полону да слёзно плакала,Плакучйсь-то ведь она да выговаривала


Как не беленька лебедушка-то кикала,Как не сера-та утича крыцела,Как девиця-та, лебедушка слезно плакала,Как красы своей девиця дивовалася

[Былины М. Крюковой, 1939,№32].

Как известно, былины поздней Крюковой сильно разрас-тались в объеме. Однако можно заметить, что при этом мно-гие места по сравнению с ранними записями излагались бо-лее сжато, нередко вовсе опускались. В частности, таким со-кращениям подвергались бесформульные стихи и слабо орга-низованные конструкции. Стремление к лучшей организацииотдельных стихов и особенно их сочетаний безусловно со-ставляло особую заботу сказительницы по мере ее творческо-го развития. Иногда это приводило к некоторому увеличениючисла стихов.

В ранней записи Маркова изложение — почти прозаическое:

Он допросил-то всех его придворников,Чтобы доложили об его приходи князю Владимеру,Ему льзя ли да зайти в его палаты княженеськии.Не ослышались князя придворники,Оне пошли скоро-то князю всё доложилиО ево да всё приходе-то


То же место — в записи 1938 г.

Говорил он тут да таковы слова,Таковы слова, таки речи:«А и донесите обо мне же всёА ишшо ласковугто князю всё Владимеру;А мне-ка льзя ли всё зайти к нему,А и вот зайти к нему да повидатисе?Мне-ка хоцце повидатисе,Повидацьце, поздороватьце,


Поздороватьце да познакомитьсе».А и доносили слуги княженеськие

[Былины М. Крюковой, 1939,№ 47].

Соединение стихов по принципу «перехода», которое мывидим в последних стихах, очень характерно для зрелойМ. Крюковой. Вообще же справедливо наблюдение, что фор-мульный стих делает повествование не только организованнее,«поэтичнее», но и пространнее. Это не значит — многословнее.Как раз бесформульный стих отличает многословие.

В записи А. Маркова:

Я не знаю, чем буду тебя да всё отдаривать;Как мне тибя красным золотом дарить, да у тибя-тосвоего да очунь много-то;Подарю я тебе разьве, в подарок тибе всё поздравствую —В каждом городе торгуй без дани-пошлине,Хоть во Киеве торгуй, хоть во Черни-горе;Везьде тебе всё воля вольняя.Хоть ты где-ка хошь, туда и населяйся-ко,Ты бери себе в подарок города, которы подо мной-ту есь

[Беломорские былины..., 1901,№ 65].

Здесь формульный стих перебивается бесформульным, изаметно, что в некоторых местах М. Крюкова плохо «видит»стих, не рассчитывает его протяженности, то удлиняет строку,производя какие-то операции с напевом, то выстраивает до-полнительные стихи.

Впрочем, и в поздние годы М. Крюкова не всегда справля-лась с конструктивными задачами и подчас неожиданно отсту-пала от удачных находок прежних лет.

Хоть она будет не сужона тибе, красна девиця,Хоть прельстисьсе на ей да всё обзарисьсе,Но не будет она тебе да молодой жоной

[Беломорские былины..., 1901,№ 64, стихи 67-69].

Ну прельстишьса ты, Олёшенька Попович млад,Ты прельстишьсе-от, Олёша, на красоту ее,На красоту-от ее, чудну красоту девицью-ту,Только тибе же вот судьба твоя с ней не будёт-то,Вот не будет с ей судьба, вы разойдетесе

[Былины М. Крюковой, 1939,№ 32, стихи 167-171].


Приведу еще из поздних записей стихи столь явно прозаи-зированные, что их естественно цитировать в сплошной стро-ке: «По дороге в один город зашол же он»; «А Салавей-от сынЁудимировиць перед ней да все стоял же он, как лакей да буд-то ее же он»; «Некому будет неизвестно же, тайность до-гробазакрыта же» [Былины М. Крюковой, 1939, № 47].

Для понимания техники М. Крюковой-сказительницы осо-бый интерес представляют былины, сочиненные ею: это пере-ложения сказок, повестей, литературных исторических сюже-тов, а также «новины» — личный отклик на события совре-менности. В былине «Солдат и охотник царя Петра Олексееви-ча» М. Крюкова пользуется традиционными формулами и самасоздает формульные стихи по известным моделям. Однако соб-ственно формульных стихов здесь мало, к тому же они оказы-ваются в окружении стихов прозаизированных. Основная массастихов создается в манере свободного, мало организованногоповествования. Очевидно, прозаизированные стихи легко дава-лись сказительнице, и она как-то ухитрялась укладывать их внапев [Былины М.С. Крюковой, 1941, № 121].

К «новинам» приходится относиться с крайней осторожно-стью, так как они проходили редактирование, при которомстихи обрабатывались, композиция упорядочивалась и т.д. По-видимому, без существенных вмешательств «со стороны» ос-тался автобиографический сказ М. Крюковой [Марфа Крюко-ва, 1940]. Формулы здесь употребляются преимущественно вконце стихов: «из Нова-града», «с новгородскою», «к морю кБелому», «поить-кормить», «по сторонушкам», «про могучихкиевских богатырей», «в каменну Москву» и т.п. Наряду с тра-диционными она создает свои формулы, которые могут легкоукладываться в привычную традицию: «малой девочкой», «насенокосьице», «прежно времечко». Подчас это позволяет ейсоздавать пассажи, хорошо связанные и звучащие по-эпическивыразительно.

Я сидела под окошечком, расплакалась,Я качала, сидела, зыбку-то ведь брателка,Я у зыбочки сидела-то, прирасплакалась,Вот в окошечко глядела, прирастужилась

[Марфа Крюкова, 1940, с.79].

Вообще же преобладание прозаизированного стиха вполнеобъяснимо характером «новин»: сказительнице приходится


иметь дело с материалами жизни и понятиями, находящимисяза пределами традиционного эпического содержания:

Сегодня пароход пришел же из Архангельска,Семинаристов-то пришло же к нам да человек ведь семь же их.А пришел сюда молодой студент,Молодой студент да из Москвы же он,Что со мной на пароходе познакомился.

Но когда студент начинает расспрашивать, кто знает«пропеваньица», идут стихи, как бы цитаты из привычных бы-линных формул. Стоит, пожалуй, удивляться тому, как скази-тельница укладывает всю эту прагматику в былинный напев.Бесформульный стих в большинстве своем — стих натуралис-тический, служащий задачам изложения какой-либо «эмпирики»,не типичной для эпоса. Его появление на редких участках тради-ционного былинного нарратива было естественным и допусти-мым. Его распространение в «новинах» и в разного рода былин-ных переложениях текстов других жанров противоречило прин-ципам эпической эстетики и, по существу, не имело перспективы.

Оснащенные методикой анализа былинного стиха и опы-том наблюдений над текстами севернорусских сказителей, об-ратимся к текстам старинной (XVIII в.) записи в знаменитомСборнике Кирши Данилова. Точность записи здесь, конечно,относительна. В частности, что для нас немаловажно, неясно,насколько полно и точно фиксировался стих с такими его осо-бенностями, как «лишние» слова и добавочные частицы: онипопадаются здесь значительно реже, чем в записях собирателейXIX—XX вв., но все же присутствуют, что само по себе свиде-тельствует о записи «с голоса», хотя, скорее всего, и непосле-довательной.

Внимательное изучение текстов Кирши Данилова показы-вает, что — при неравноценности их со стороны художествен-ной разработки сюжетов (схематическое изложение, неудачныеконтаминации, пропуски и др.) — техника эпического стиха вомногих из них превосходна, мастерство сочетаний стихов стоитна очень высоком уровне, отработка формульной стилистикиобразцовая. Есть былины, от начала до конца выдержанные вманере формульного стиха, без малейшей шероховатости. Оср-


бо надо отметить искусство певцов (или певца?) в конструиро-вании больших «периодов»; организация стиха в них заслужи-вает специального рассмотрения. Приведу в качестве примераописание корабля Соловья Будимировича:

Хорошо корабли изукрашены,Один корабль полутче всех.У того было у сокола у карабляВместо очей было вставленоПо дорогу каменю по яхонту;Вместо бровей было прибиваноПо черному соболю якутскому,И якутскому ведь сибирскому;Вместо уса было воткнутоДва острыя ножика булатныя;Вместо ушей было воткнутоДва востра копья мурзамёцкия;И два горносталя повешены,И два горносталя, два зимния.У тово было сокола у карабляВместо гривы прибиваноДве лисицы бурнастыя;Вместо хвоста повешеноНа том было соколе-кораблеДва медведя белыя заморский.Нос, корма — по-туриному,Бока взведены по-звериному

[Древние российские..., 1977,с.9-10].

Вся конструкция выдержана на повторении безличныхформ с «было» плюс глагол, всякий раз новый. Опорное слово«вместо» повторяется строго регулярно, при этом монотон-ность снимается перебоем внутри периода — «У того было со-кола у карабля...». Гармоничность целого подчеркнута завер-шающими двумя стихами иной конструкции.

Еще более сложная и изощренная конструкция созданапевцом в описании коня и доспехов Дюка Степановича. Про-странный период в 61 стих четко членится на ряд фразовыхмикроконструкций, внутренне организованных темой стоимос-ти каждого доспеха и установкой на «вопрос-ответ» («Почемуцена»... — «потому цена...»), при этом «вопрос» не задается(кроме двух случаев), но подразумевается, поскольку «ответы»проходят через весь период. При этом певец начисто избегаетмеханических повторов, всякий раз варьируя форму ответа[Древние российские..., 1977, с.20—21]. Описание доспехов и


оружия встречается еще в былине «Михаила Казаринов», иочевидно, что в принципе — это то же описание, построенноев той же манере, но по исполнению не совпадающее с первыми свидетельствующее о возможностях варьирования, которымиобладал и блестяще пользовался неизвестный певец [Там же,с.110].

Наряду с этим в былинах Сборника Кирши Данилова час-ты прозаизмы, встречаются неловкие, плохо построенные из-ложения, моментами стих просто теряется. Бесформульныйстих может ворваться в мерное течение эпического повество-вания:

Сходни бросали на крут бережек,Товарную пошлину в таможне платили,Со всех кораблей семь тысячей

[Там же, с. 10].

Во славном было во Нове-градеГрамоты люди шли прочиталиТе ерлыки скоропищеты

[Там же, с.49].

Заметим, что прозаизированные стихи попадают на те мес-та, которые для эпоса оказываются новыми («таможня»,«грамоты люди»), другими словами — они вынужденны (нетподходящих формул).

Иногда целые небольшие периоды излагаются как бы про-зой, хотя, вероятно, они также пропевались».

Покушавши, ласковой Владимир-князьВелел дом его переписывать.И был в том дому сутки четверо.А и дом его крестьянской переписывали —Бумаги не стало,То оттеля Дюк СтепановичПовел князя ВладимираСо всеми гостьми и со всеми людьмиКо своей сударыни-матушки

[Там же, с.23]

Сказители, известные нам по разным записям, без трудасправлялись с этим описанием, находили формулы (см., напр.:Онежские былины..., 1950, т.2, с. 139). Очевидно, что певец,которого мы процитировали, не знал или не мог вспомнить вмомент исполнения соответствующих формул.


Как и в севернорусских былинах, в Сборнике КиршиДанилова встречаются случаи варьирования «общих мест» впределах одного текста. Они могли вызываться разнымипричинами, в том числе — и чисто техническими обстоя-тельствами «данного» исполнения. Можно допустить, чтоименно этот последний мотив лежит в основании следую-щего примера.

Есть ли в Киеве таков человек,Кто б похвалился на три ста жеребцов,На три ста жеребцов и на три жеребца похваленыя:Сив жеребец да кологрив жеребец,И которой полонен Воронко во Большой орде,Полонил Илья Муромец сын ИвановичКак у молода Тугарина Змеевича,Из Киева бежать до ЧерниговаДва девяноста-то мерных верстПромеж обедней и заутренею?

Это — слова князя Владимира, вызывающего состязатьсяв скачках. Вызов принимает Иван Гостиный сын:

«Я похвалюсь на три ста жеребцовИ на три жеребца похваленыя:А сив жеребец да кологрив жеребец,Да третей жеребец — полонян Воронко,Да которой полонян во Большой орде,Полонил Илья Муромец сын ИвановичКак у молода Тугарина Змеевича,Ехать дорога не ближняя —И скакать из Киева до ЧерниговаДва девяноста-то мерных верстПромежу обедни и заутрени,Ускоки давать кониныя,Что выметывать роздолья широкия.А бьюсь я, Иван, о велик заклад:Не о сте рублях, не о тысячу —О своей буйной голове!»

[Там же, С.39—40].

Наряду с чисто «техническими», исполнительскими раз-ночтениями внутри стихов и двустиший, второй пассаж со-держит более существенные, содержательные дополнения иуточнения: предстает картина будущей скачки и конкрети-зируются условия поединка. В целом второй пассаж оказы-вается полнее и изложен лучше. Но в конкретном исполнё-


нии могло быть и обратное. Между прочим, пассаж повто-ряется в третий раз, когда Иван плачется своему коню:

«А пробил я, Иван, буйну голову своюСо тобою, добрым конем,Бился с князем о велик заклад,А не о сте рублях, не о тысячу, —Бился с ним о сте тысячей,Захвастался на три ста жеребцов,А на три жеребца похваленыя:Сив жеребец да кологрив жеребец,И третец жеребец полонян Воронко, —Бегати-скакать на добрых на конях,Из Киева скакать до ЧерниговаПромежу обедни, заутрени,Ускоки давать кониныя,Что выметывать роздолья широкия»

[Там же, с.40].

После всех наших наблюдений и соображений относитель-но «техники» былинного стиха есть смысл вернуться к вопросуо различиях между местами «типическими» и «переходными»,как назвал их некогда А.Ф. Гильфердинг. Первое, что возника-ет, — это несогласие с тем, что, по Гильфердингу, одни стихив былинах всякий раз воссоздаются певцами заново, более илименее варьируются от исполнения к исполнению, а другие —будучи затвержены певцами — переносятся ими из былины вбылину и почти механически повторяются.

Мы уже могли убедиться, что так называемые «типическиеместа в былинах одного и того же сказителя вовсе не представ-ляют собой буквально воспроизводимых копий с одного кли-ше.

Концепция А.Ф. Гильфердинга стала расшатываться не-которое время назад. П.Д. Ухов, специально занимавшийсяпроблемой устойчивости «типических» мест, пришел к зак-лючению, что сказители при усвоении былин не заучивали«типические» места, но в результате частого повторения бы-лин «обычно вырабатывали твердый текст типических фор-мул», и эти формулы «для данного сказителя являются спе-цифическими, отличными от формул других сказителей»[Ухов, 1957, с. 136]. «Типические места одного сказителя,


как правило, приобретают строго чеканное словесное офор-мление» [Ухов, 1956, с.98]. Правда, ученый признает, что «взависимости от содержания, формулы одного сказителя вразличных сюжетах могут видоизменяться» [Ухов, 1957,с. 137], «некоторая вариация их может определяться потреб-ностями сюжета» [Ухов, 1956, с.98]. Сразу же напрашивают-ся замечания. Во-первых, дело не только и не столько в«потребностях сюжета», сколько в самой технике запомина-ния и технике воспроизведения «типических» мест. Во-вторых, сопоставляя формулы, П.Д. Ухов недооценил масш-табы и значение «вариаций» и «разногласий» и явно расши-рительно применил понятие «буквальные совпадения». Ха-рактерный пример: П.Д. Ухов приводит «типическое» мес-то — картину княжеского пира — у Т. Г. Рябинина. В тек-стах № 80 и 81 он находит совпадения буквальные, в текстах№ 76, 84 отмечает «некоторые разногласия». Вот эти места.

Славныя Владымир стольне-киевскойСобирал-то он славный почестей пирНа многих князей он и бояров,Славных сильныих могучиих богатырей


А й во славноём во городи во КиевиСлавного у князя Владимира,Заводился у князя почестей пир

[Там же, № 84].

А Владымир князь стольнё-киевскойЗаводил почестей пир да й пированьице,На многих князей да на всих бояров,На всих сильныих, русьскиих могучих на богатырейАи на славных поляниц да на удалыих

[Там же, №80].

А Владымир князь стольне-киевскойЗаводил он почестей пир пированьицоА й на всех-то на князей, на бояровДа й на русьских могучих богатырей,На всех славных поляниц на удалыих...Все-то сидят пьяны-веселы

[Там же, № 81].

Разночтения здесь (за вычетом № 84, где в соответствиис содержанием былины не упоминаются богатыри) никак


сюжетно не обусловлены — различия сюжетного порядканачнутся в ходе дальнейшего повествования. ПростоТ. Г. Рябинин не имел вытверженного текста с описаниемкняжеского пира, он владел элементами этого описания(тоже не сводимыми к неизменяемому набору слов) и каж-дый раз должен был создавать его как бы заново. Вариантыотражают различные возможности, границы и объем этойработы. Разумеется, тексты очень близки, но в них немалоинтересных различий. Так, сказитель меняет опорные глаго-лы («собирал», «заводил», «заводился»), эпитеты к словам«Владимир», «пир», «богатыри», находит разные конструк-тивные решения.

Этот пример, как и многие из приводившихся нами вы-ше, подтверждает, что, в сущности, операции сказителя сместами «типическими» и «переходными» по возникающимзадачам, по характеру своему мало различаются между со-бою. И там, и там певец должен выстроить стих и поставитьего в связь с другими стихами. Для этого он пользуетсяформулами или создает бесформульные стихи. Может быть,отличие заключается в том, что для мест «типических» унего в распоряжении больше формул, они чаще «под ру-кой». То есть речь может идти о различиях, так сказать, ко-личественного, а не качественного порядка. Ограничусьединственным примером, иллюстрирующим взаимосвязан-ность мест «типических» и «переходных» в реальных былин-ных текстах.

Картина пира и завязка сюжетной коллизии в былине оДунае у Н.С. Богдановой: первый вариант записан в 1926, вто-рой - в 1932 г.

Завел-то он славной да честный пир,Открывал-то он честное пированьицёПригласил к себи князей да всех бояриновА и русьских могучих богатырей...

(Далее следует монолог Владимира, он просит найти емуневесту.)

Вси молчали князи-боярины,Вси молчали могучий богатыри,Вставал тогда сильней Дунай Иванович,Он вставал скоренько на резвы ноги,Говорил тут князю таковы слова



Завел он славной чёсной пир,Зазвау-пригласиу ксиби князей и бояровИ русьскиих могучиих богатырей,Поленич зазвау удалыих...Вси молчали князй-бояровы,Вей молчали поляничи удалый,Вси молчали могучий богатыри.В тую пору, в тот единый часСтовал сильней свет Дунай Иванович,Стовал на свои на ноги на резвые,Становился на гредень столовую.Стоял Дунай Иванович прямёшенько,Поклонялся низёщенько

[Былины Севера, 1951, т.2, № ПО].

Перед нами — два равноценных варианта, каждый со своимичастными достоинствами, случайными деталями. В этом текстепочти невозможно выделить два типа мест, поскольку весь онвыдержан в формульной манере — с несколькими легкими на-рушениями, и формулы здесь не застывшие, но подвижные.Любая эпическая ситуация, любое действие, состояние, движе-ние могут получить формульное выражение и тем самым войтив состав так называемых типических мест. С другой стороны,случаи нарушения формульности, введения бесформульныхстихов, прозаизацйя стиха лишают соответствующие места вбылинах права называться «типическими». Былинный языкедин, как едина и грамматика его, законы построения былин-ного стиха распространяются на все повествование, и они либострого соблюдаются, либо до разным причинам нарушаются —подчас независимо от предмета описания и изображения.

ТИПОЛОГИЯ ВАРИАТИВНОСТИ

СКАЗИТЕЛЬСКИХ ТЕКСТОВ

Мы обратимся к текстам тех сказителей, которые, в прин-ципе, не вносили при новых исполнениях каких-то перемен всодержательный план своих былин. Их привыкли считать «пе-

Типология вариативности сказительских текстов 213

редатчиками», внимание исследователей охотнее обращалось к«импровизаторам», любившим и умевшим вносить всякий разнечто другое в былинный текст.

«Передатчиком» называли и А.Е. Чукова.Мы располагаем четырьмя его вариантами былины

«Михаил Потык» — тремя в записи П.Н. Рыбникова [Песни,собранные..., 1989, т.1, № 29, 29а, 296] и одним — в записиА.Ф. Гильфердинга [Онежские былины..., 1950, т.2, № 150].При сравнении их приходится учитывать разницу в техникезаписи у двух собирателей и не принимать во внимание нали-чие в одних и отсутствие в других служебных слов и незнача-щих частиц, а также непоследовательность в фиксации диалек-тных особенностей.

В всех четырех текстах сохраняется сюжетно-композицион-ное единство, сказитель, кажется, ни разу не допустил внесе-ния каких-то новых содержательных элементов, перестановок,исключений. Очевидно, что он держал в памяти сюжет во всехего (ему известных) подробностях, ценя содержательную на-полненность и выстроенность былины. В то же время текстыего изобилуют разночтениями — в изложении отдельных эпи-зодов, в характере формул и фразовых единиц, стихотворныхстрок. Сопоставляя варианты, не представляется возможным иоправданным ни попытаться сложить некий «сводный» текст,ни определить один из них как «лучший», «более полный»,«канонический». Перед нами — четыре равноправных и равно-ценных текста, и мы вполне имеем основание допустить веро-ятное существование и других текстов, возникавших при дру-гих актах исполнения.

Многочисленные различия могут быть сведены к несколь-ким видам.

1. Опущение отдельных стихов или фразовых групп, никакне влияющее на содержательную сторону текста. В вариантеРыбникова (№ 29) и Гильфердинга (№ 150) мотив похвальбыучастников пира изложен в 6 стихах, в тексте Рыбникова(№ 29а) изложение сведено к двум стихам, у Рыбникова в№ 296 его вовсе нет.

В № 29а есть такие стихи:

Кто же из них был большой брат,Кто же из них был средний брат,А кто из них был меньшой брат?


В № 29 и у Гильфердинга этому соответствует один стих(первый), в № 296 — ни одного. В № 29 и у Гильфердингареплика князя Владимира об ультиматуме Бухаря-царя занима-ет 8 стихов, в № 29а — 5, в № 296 — 3. Мотив «Бухарь спра-шивает у богатьфя, где у него дани-выходы» изложен в четырехстихах — в № 29а, в двух — в № 296, в одном — в № 29 и уГильфердинга. Приезд богатыря в «землю Половецкую» изла-гается в № 29 и у Гильфердинга в семи стихах, в № 296 — вчетырех, в № 29а — в двух.

Опущения могут идти за счет сокращения «парности» сти-хов.

В № 29а:

Ты прими-ка чару питья зелена вина,Прими-ка сию чару единоей рукой.

В остальных вариантах — только второй стих.В № 296:

Где был Михаила Потык сын Иванович,Тут стань белой камешок!

В остальных — только второй стих.В № 29 а, б:

Прибила татарина тут мертвого,Мертвого она, мерзлого,Прибила татарина она на стену.

В № 29 третьего стиха нет (у Гильфердинга это место вовсеотсутствует).

В № 296:

Третий русский славный богатырь,А молодой Добрыня свет Никитич,Отправился он да во Швецию.

В № 29 и 29а первого стиха нет.Пропуски, сознательные или случайные, придают пове-

ствованию уплощенный характер, поскольку опускаютсяподробности, для движения сюжета особого значения неимеющие (например, в № 29, № 29а, у Гильфердинга женаМихаила Потыка притворно кается в своей вине (пять сти-хов), а в № 296 этого мотива нет; наличие в одних вариан-тах и отсутствие в других эпизода расставания крестовыхбратьев с Михаилом и др.).


2. Легкие перестановки стихов внутри пассажей, никак ненарушающие логики повествования.

3. Чаще других встречающееся — варьирование отдельныхстихов или небольших стиховых единиц:

а) с синтаксическими сдвигами:

В № 29, 296 и у Гильфердинга:

Который пораньше да выедет,Ко другому ехать на выручку.

В № 29а:

Кто же у них пораньше всихДа повыедет к другому на выручку?

В № 29а:

Привез тебе дани-выходыЗа двенадцать лет с половиною...— Где же у тебя дани выходыЗа двенадцать лет с половиною?

В №29:Привез тебе дани-выходыОт того от солнышка Владимира.— Так где же у тебя дани-выходы?

б) с тенденцией на уплощение:

В Щ 29:

Что были у меня дани-выходы,Навалены монетою мерною;Все тележки порассыпались,Колесочки разломалися,Так остались мужики там починивать.

В № 29а:

Отправлены монетою все медною,Так дорогою тележки поломалися,Остались мужики там починивать.

В №296:

Что остались оне во чистом поле.

в) «естественное» распространение пассажа:

В № 29, 296 и у Гильфердинга:


Как Михайло Поток сын ИвановичВзыскал свои дани-выходы,Привез ко солнушку Владимеру.

В № 29а:

Воротился прежде всихМихайло Потык сын ИвановичКо солнышку ко князю Владимиру,Привез ему дани-выходыЗа двенадцать лет с половиною.

4. Перестановки внутри группы стихов, уточняющие ходдействий:

В №29:

Подоленка-королевичнаВыбегала на крылечко переное,Выносила чару питьев забудущиих.

В № 29а, б и у Гильфердинга:

Наливала чару питья забудущего,Выбегала на крылечко переное.

5. Синонимические замены внутри стихов:а) сказитель варьирует особенно часто глаголы : «Собира-

лись» богатыри — «Отправились» богатыри; «Взыскал дани-выходы» — «Привез дани-выходы»; «Приехал ко Бухарю» —«Отправился к Бухарю»; «Появился старый казак» — «Приехалстарый казак»; «Рассердился Михайло Потык» — «Разгорячил-ся Михайло Потык»; «Бросит» дощечку — «Трепнет» дощечку;«Выносила чару» — «Наливала чару» — «Подносила чару»;«Стосковались братцы» — «Вспомнили братцы».

С переменой глагола может меняться конструкция или да-же все оформление стиха:

В № 29: «Что повылетят вон двери с ободвериньями»В № 29а: «Повыкинет вон дверь со вбдверьем»

В № 29: «Накрутился богатырь в платье цветное»В № 29а: «Посадила Михаилу Потыка сына Ивановича».

Некоторые мены глаголов повторяются по нескольку раз,и, следовательно, здесь нельзя говорить о простой случайнос-ти. Сказитель, видимо, был склонен к употреблению вариантовименно в словах, обозначавших действия;


б) перемены в эпитетах : «У ласкова князя» — «У славногокнязя»; «Славный богатырь» — «Сильный богатырь» (несколь-ко раз); «Братец мой крестовый» — «Братец мой родимый».

в) перемена топонимов : «В Турцию» — «Во Индию во бога-тую» (дважды); «В Золоту орду» — «В землю Турецкую».

г) опущение устойчивых сочетаний : в № 29, у Гильфердин-га: «Государь родной батюшко»; в № 29а, б — нет.

В итоге сопоставлений на «микроуровне» складываетсякартина обильного варьирования плана выражения, нестабиль-ности текстовой ткани. Совершенно очевидно, что у сказителяне было раз и навсегда затверженного текста — он знал и«помнил» былину по-другому: ориентируясь на жесткий план,на запас необходимых для данного сюжета описаний, изобра-жений, характеристик, на традиционный арсенал необходимыхформул, он относительно свободно этим материалом распоря-жался, всякий раз пропевая былину словно бы заново.

Можно гадать о конкретных мотивах варьирования техили других мест в былинах: то ли ему было неинтересно по- •вторять в точности текст, то ли по ходу исполнения он«сбивался» и находил новые решения, то ли сознательношел на мелкие перемены и сокращения. Заметим лишь, чтов его варьировании известную роль играла «инерция» вос-произведения текста. Так, раз пропев вместо «который» —«кто», он уже фиксировал эту замену и повторял ее в дан-ном тексте либо до конца, либо на ближайшем отрезке.Употребленный эпитет или глагол (либо целый стих) всплы-вал затем где-то ниже. Похоже, что такого рода подробностизакладывались в память сказителя и играли свою рольименно в пределах данного исполнения, выпадая и заменя-ясь другими в следующих исполнениях. Этот момент испол-нительской психологии стоит учитывать при анализе варьи-рования плана выражения.

Все сказанное о А. Чукове стоит проверить на других тек-стах. Я ограничусь сопоставлением записей былины «Добрыняи Змей» [Онежские былины..., 1950, т.2, № 148; Песни собран-ные..., 1989, т.1, № 26, 26а]. Перемены в тексте выступаютздесь столь же, если не более, густо. Правда, опущений стиховсовсем немного, зато разночтения следуют по всему тексту: тути перестановка стихов, и дополнительные стихи и, конечно же,разное их оформление. Из случаев пространных ограничусьодним примером.


У Рыбникова (№ 26):

Тут Добрыня сын НикитиничОпустился он во нору во глубокую,Сам говорил таково словоМолодой Забавы дочь Путятичной:«Аи же ты Забава дочь Путятична!За тебя я эдак странствую.Поедем ко граду ко Киеву,Ко ласкову князю ко Владимиру».У тоя змеи у проклятаяНаношено силы сорок тысячей,Сорок царей, сорок царевичей,Сорок королей, сорок королевичей,А простой-то силы и сметы нет.Говорил Добрыня сын Никитинич:«Вы все цари, все царевичи,Все короли, все королевичи!А вам всем воля вольная,Куда вздумаете, туда пойдете».

У Рыбникова (№ 26а):

Спустился во нору во глубокую;Много там сидит царей, царевичев,Много королей, королевичев,Простой-то силы и сметы нет.Насчитал он силы сорок тысяч.Говорит он князевой племянницы,Молодой Забавы дочь Путятичной:«За тебя я этак странствую!Поедем ко граду ко Киеву,Ко ласкову князю ко Владимиру;А вам всем, господа, воля вольная».

У Гильфердинга:Тогда Добрыня во нору пошел,Во тыя в норы да во глубокий,Там сидит сорок царей, сорок царевичев,Сорок королей да королевичев,А простои-то силы той и смету нет.Тогда Добрынюшка НикитиничГоворил-то он царям да он царевичам,И тем королям да королевичам:«Вы идите нынь туда, откель принесены,А ты молода Забава дочь Путятична,Для тебя я эдак теперь странствовал,Ты поедем-ко ко граду ко Киеву,А й ко ласковому князю ко Владимиру».


Удивительна та легкость, с которой А. Чуков оперирует вданном пассаже, переставляя стихи, опуская одни и включаядругие, меняя изложение стиха, употребляя разные формулыдля передачи мотивов освобождения полона, разные глаголы.

Умение А. Чукова пользоваться синонимичными выраже-ниями и стихами иллюстрируется следующими примерами:

У Рыбникова (№ 26):

Как будет он во далече во чистом поле,На тые горы Сорочинские.

У Гильфердинга:

Как будет он далече во чистом поли,На тыя горы да на высокий.

У Рыбникова (№ 26, 26а):

Хочет змея его с конем сожечь,Сама говорит таково слово...


А Добрыня той змеи не приужахнется.Говорит змея ему проклятая...

Соглашаясь в итоге с Ю.А. Новиковым в том, что А. Чуков«избегал сознательного вмешательства в усвоенные старины» (вплане содержания), трудно принять оценку этого сказителя как«эталона передатчика»: слишком значителен у него вариатив-ный уровень плана выражения. Несомненно, что в этом смыс-ле А. Чуков представляет определенный тип севернорусскогосказителя, отнюдь не сводимый к одной из трех категорий, вы-деленных в свое время А.М. Астаховой.

Несколько иной характер вариативности мы наблюдаем уИ.П. Сивцева (Поромского). Былина «Илья Муромец и сын»записана от него дважды [Онежские былины..., 1951, т.З,№ 219; Песни, собранные..., 1989, т.2, № 177]. Объем ее неве-лик — соответственно 187 и 154 стиха. Сразу возникает воп-рос — откуда эти 33 «лишних» стиха.

В отличие от А. Чукова, И. Сивцев ряд пассажей сохра-няет почти буквально (разночтения во многих случаях сле-дует отнести на счет различий в методике записей двух со-бирателей). Совпадает чуть не половина былины (эпизодыпоявления чужеземного нахвалыцика, посылки ДобрыниИльей Муромцем и его отказа, погони Ильи). В этих преде-


лах есть лишь несколько разночтений в составе стихов ивнутри них.

Двустишие у Рыбникова —

Спят белый свет до вечера,А темную ночь до бела свету

сведено у Гильфердинга в один стих:

Спят темную ночь до бела свету.

У Рыбникова:

Не проехала ли паленица удалая,Не подходит ли под коней лютый зверь?

У Гильфердинга второго стиха нет.У Рыбникова:

И приводил он коней ко белу шатру,Насыпал пшены белояровой,И поглядел по дороге прямоезжия.

У Гильфердинга здесь — только третий стих, но стих пер-вый всплывает в пересказе Добрыни.

В описании нахвалыцика у Гильфердинга выпали два сти-ха:

Из-под стремени борзой выжлец выскакивает,У молодца с плеча на плечо ясен сокол перелетывает.

У Рыбникова Добрыня говорит:

«Я не смею ехать за богатырем,Что его храбра поездка молодецкая».

Нельзя сказать, что приведенные пропуски сюжетно значимы,но все же они сказываются на художественной полноте текста.

Более объемные разночтения касаются центральных эпизо-дов былины — встречи, поединка отца с сыном и его исхода.

У Гильфердинга Илья Муромец настигает чужеземногобогатыря после двух дней и ночей погони.


На третий день попутается,Увидел из далеча в поле богатыря.

У Гильфердинга первого стиха нет:

Да догнал он богатыря в чистом поли.


И опять у Рыбникова полнее:

И закричал Илья зычным голосом,И засвистал старик по-змеиному;И от того реву от звериного,И от того свисту от змеиногоПод богатырем конь на колены стал.


Закричал по-звериному

и нет 3—4 стихов.Варианты дает описание поединка.У Рыбникова:

И съехались два богатыря,Будто две горы вместо столнулись,Ударились богатыри копьями —Только копья кольцы попригнулись.Разъезд чинили на тридцати верстах,Съехались богатыри,Ударились опять палицами,Только палицы поломалися;И сошли они со добрых коней, tИ пошли богатыри на рукопашный бой.

У Гильфердинга трем первым стихам соответствует один:

Да съехались они ужо копьями.

Пяти последним стихам противостоят:

Да съехались богатыри палками,Только палки по щербням отвернулисе.Соскочили оны со добрых коней,Да схватились оны на рукопашной бой.

Наряду с альтернативными стихами здесь есть и стихи«дополнительные»: у Сивцева в памяти словно бы хранится«полное описание» поединка, но для каждого варианта он вы-бирает из него что-то. Различия в деталях («ударились копья-ми» — «съехались копьями»; «ударились палицами» — «съеха-лись палками»; «палицы поломалися» — «палки по щербнямотвернулисе»; «пошли» — «схватились») свидетельствуют о сво-бодном владении сказителем формульной техникой.

В эпизодах встречи Ильи с Сокольником есть уникальныеподробности, ради изложения которых надо было, как говори-ли северные сказители, «извернуться», поскольку готовой фор-


мулы не существовало. Именно в таких ситуациях возникаю-щие неизбежно варианты сильно разнятся.


Илья Муромец поглядел на руку правую,Сам говорил: «О Господи!Подписал на ручке на правыя,Что на бою смерть не писана, —А теперь смерть мне приходит».

У Гильфердинга тенденция к формульности более отчетли-ва, но с потерей полноты.

Да и видит Илья, что беда пришла,Поглядел он на ручку на правую,На бою-де старику смерть не писана.

Для сравнения приведу это же место в исполненииП. Воинова [Онежские былины..., 1951, т.З, № 226]:

Заглянул Илья да на праву руку,На правой руки подпись подписана:«На бою Илье да смерть не писана».

Еще у одной сказительницы — И. Калитиной это место пе-редано тоже не очень складно [Онежские былины..., 1951, т.З,№ 233].

Другая, тоже уникальная для былин подробность — при-знание матери Сокольника. В полном виде оно приводится вварианте Рыбникова, но стихи таковы, что кажутся разрушен-ными, и можно даже допустить, что И. Сивцев не пропел, апроговорил их.

Чадо ты мое возлюбленное!Ведь тут тебе родной отец:Он меня в поле побил,Со мной грех творил,С того я тебя и прижила.


Да и ты дитя мое милое!Да и тут-то тебе ведь уж отец родной.

Между тем у того же Воинова это место изложено вполнеприлично.

Да аи ты дитя же мое милое!Ты бился с родителем ведь батюшком.Когда ездила я во чисто поле поляковать,


Съезжались мы с им на поединочку,Он меня побил, да тут и грех творил,Оттого ты дитя мое. зарожено.

Очевидно, И. Сивцев помнил суть данного повествователь-ного элемента, но не располагал отстоявшимся набором фор-мульных его выражений и каждый раз должен был заново ис-кать решение.

Хотя И. Сивцев варьирует много меньше, чем А. Чуков,и гораздо больше заслуживает квалификации «передатчика»,мы должны признать, что тексты свои он, пусть и без зна-чительных перемен, каждый раз при исполнении воссозда-вал заново.

Другими словами, принцип «composition in performance»распространяется на широкий круг певцов, принадлежащих кразным типам и разновидностям сказительского искусства.

Во многом близкие к нашим наблюдения и выводы былисделаны В.М. Гацаком [1971]. Сосредоточив внимание на тек-стах так называемых передатчиков, он обнаружил в их вариан-тах различия содержательного порядка. На примере соответ-ствующих текстов сказителей из династии Рябининых он убе-дительно показал, что речь должна идти не о поздних привне-сениях мотивов, не о движении вариантов во времени, а опринципиально ином сказительском феномене — «о существо-вании несовпадающих, альтернативных ходов в изложении бы-лины одним и тем же певцом». «Причем налицо несомненноесоответствие обоих продолжений — редуцированного и развер-нутого — существующей традиции, точнее, тем тенденциям висполнении былины, которые обнаруживают себя в XIX и вXX вв.» [Гацак, 1971, с.16].

Другое наблюдение связано с фактами опущения, или вы-падения, которые не нарушают логики повествования и дажемогут быть оправданы смыслом. В. Гацак назвал эту особен-ность вариативности «сказительской синкопой»: без «промежу-точных» стихов связь эпизодов оказывается по-своему эффект-ной [Там же, с. 18]. Аналогичные случаи он обнаруживает впрактике кобзарей и восточнороманских эпических певцов. Ивывод: «На позднейшей стадии бытования эпоса синкопа ста-


новится органической: происходит сокращение повествованияименно за счет промежуточных, повторяющихся слагаемыхего» [Там же, с. 19—21].

Подобно моим наблюдениям [Путилов, 1966], В. Гацак оп-ровергает утверждения прежних авторов типа: сказитель текст«помнил прочно и его не менял». Анализ на уровне стиха уста-навливает, например, что у Т. Г. Рябинина в былине «Дунай-сват» в трех разновременных изложениях обращения Владими-ра к гостям — при всей их близости — дословного совпадениянет ни в одном стихе. У Ф.А. Конашкова «словесное выраже-ние» трех вариантов былины об Илье Муромце оказалось«далеко не идентичным» [Гацак, 1971, с.23]. Полностью под-тверждаются мои выводы, полученные на основании текстовдругих певцов: сказитель «не держит в памяти некий канони-ческий текст», «в то же время он не утрачивает основнуюидею, узловые, опорные образы и стилистические фигуры <...>А на их основе и рождается заново текст» [Там же, с.24]. И да-лее: «Мы вправе считать, что поэтическая синонимия состав-ляет не только идеальную норму, но и основной закон соот-ношения текстов одного певца, записанных при равнозначныхобъективных и субъективных условиях». «Единство выражаетсяв первую очередь в общности смысла, а не конкретной лекси-ки. Совпадения в словесном выражении —не условие, а сю>рее следствие такого единства» [Там же, с.25].

Можно оспорить связанный с этим вывод автора, согласнокоторому «главное в эпической памяти — не формула в точноми неизменном словесном выражении, а художественное содер-жание, поэтическая фактура повествования» [Там же, с.24]. Во-первых, само понимание «формулы» (в трактовке А. Лорда,принимаемой мною) предполагает не «неизменность выраже-ния», а способность свободного варьирования. Во-вторых,главное — память на «художественное содержание» сама по се-бе результата в виде пропеваемого текста не дает: нужны вла-дение фондом формул, эпической лексикой и грамматикой иумение всем этим пользоваться в ходе живого исполнения.

Проблему устойчивости сказительского текста В. Гацак втой же статье рассматривает на материалах восточнороманскихпевцов и, в принципе, обнаруживает — с некоторыми конк-ретными отличиями — те же закономерности.

В итоге автор предлагает новую трактовку варианта, значи-мую, во всяком случае, для каких-то групп сказителей: «Очень


часто то, что записывается при каждом исполнении, — это неварианты одного текста, а конкретные воплощения более ши-рокого поэтического запаса». «Примеры активной, нестеснен-ной передачи народных поэм (особенно былйн), приведенныев статье, показывают, что певец прежде всего — хранитель эпи-ческого знания <.:> Именно знание поэмы (более широкое,чем знание одного строго оформленного текста ее) находитпроявление в том, что у певца не одна повествовательная воз-можность, а "пучок" таких возможностей <...> Оставаясь впределах эпического знания, исполнитель былины выбираетодин из альтернативных ходов, добавляет или убавляет художе-ственные детали: производит перестановку их, воплощает из-ложение в иные слова, — соблюдая художественную синони-мию, и т.д.» [Там же, с.45].

Вполне поддерживая пафос статьи, хотел бы внести в ут-верждения автора некоторые ограничения. Сказитель, как пра-вило, знает не просто поэму, но ее определенную версию, ре-дакцию, локальную (или индивидуальную) разновидное, ч Онпропевает ее именно в рамках этого конкретного знания, вы-ходы за его пределы возможны, но не столь часты и не ломаютэтих рамок. Конечно же, пропетый текст не покрывает знанияпоэмы, а является одной из возможных его реализаций. Одна-ко же рискну заметить, 4jo текст — не как совокупность ус-тойчивых фраз, стихов, слов, синтаксических форм и т.д., нокак определенная последовательность повествования с соответ-ствующим набором возможных реализаций, с фондом формул,имен, топонимов, синонимических предикатов, эпитетов ит.д., — тоже органично входит в категорию знания. Одно отдругого просто неотделимо.

Проблема «текстовой материи» эпоса и ее сохраняемостиво времени стала одной из главных в монографии В. Гацака[1989]. Автор выработал оригинальную методику сопостави-тельного анализа «дублированных (двух- и трехкратных) запи-сей» для установления в них сходств и различий — методику«синоптической» записи [Там же, с.65].

Продемонстрированная в книге разверстка сопоставляемыхтекстов, действительно, позволяет наглядно представить соот-ношения вариантов одновременно на уровне текстовом и ком-позиционном. Наглядность таблиц делает как будто убедитель-ными и итоговые наблюдения автора. Отметим, однако, однопривходящее обстоятельство, достаточно случайное, но, на мой


взгляд, влияющее и на успех методики, и, отчасти, на выводы.Развертка шести текстов и по горизонтали, и по вертикалиоказалась сравнительно нетрудной, в частности, потому, чтодублированные записи пришлись на былину, которая, во-первых, отличается относительной краткостью и, во-вторых, незнает сколько-нибудь существенных разночтений сюжетного(мотивского) и даже текстового порядка: имею в виду всю со-вокупность известных вариантов былины «Три поездки ИльиМуромца». Различия относятся преимущественно к наличиюили отсутствию всех трех частей сюжета и к степени полнотыизложения каждой части. Эффектность (и самую возможность)синоптической развертки хорошо было бы испытать на были-нах типа «Илья Муромец и сын», «Михайло Потык», где мыстолкнулись бы с принципиально иной вариативностью (разу-меется — в границах всей известной традиции). Однако нашепредложение будет всякий раз упираться в наличие соответ-ствующих дублей.

Развертка шести вариантов «Трех поездок Ильи» демонст-рирует справедливость одного наблюдения В. Гацака, а имен-но: «Различий в тексте стихов намного меньше, чем различий вих числе и в позиции». Отсюда делается вывод о существова-нии внутри сказительской традиции особого типа «повышеннойтекстовой воплощенности», свидетельствующей о «сохраняемо-сти традиционной "поэтической материи"» [Там же, с.231].Думаю, что обнаруженная особенность обусловлена не толькотипологией сказительского отношения к традиции, но и харак-тером сюжета, послужившего материалом для анализа вариан-тов. Убежден, что названные мною выше сюжеты, будь онисопоставлены аналогичным образом, у тех же сказителей далибы иную картину.

Обратимся, однако, к таблице с разверткой шести вариан-тов и от более или менее суммарных сопоставлений стихрвспустимся на уровень их элементов.

Если при «суммарном» подходе есть основание говорить, о«тождественности "готовых" стихов» как «основной форме ма-нифестации совпадений и сходств» [Там же], то рассмотрениестихов на микроуровне вносит сюда свои поправки. Полнойтождественности стихов нет, в основной их массе обнаружива-ются те или иные разночтения. К числу наиболее бросающихсяв глаза и — не побоюсь сказать — демонстрирующих некую


тенденцию, является варьирование предикатов в формульныхстихах. Нередко меняется только (или почти только) предикат.

«Где ходит мой добрый конь» — «Где мой гуляет добрый конь»;«Пошел старик во высок терем» — «Заходил Илья да во высок терем»;«Мосты-то под старым качаются» — «Дак мосты-ты под старым ломаются»

— «А мосты под старым подгибаются»;«Дак двери колодьём завалены» — «Да колодьями-то двери затасканы»;«Да скочил старик со добра коня» — «Соходил ли старик со добра коня» —«Свернулся он да со добра коня» — «Соскочил тут старик со добра коня».

В других случаях замена предиката, отчасти меняет «тексто-вую материю» тождественной формулы.

«И поехал большею дорогою» — «Да поезжает в ту дорожку широкую»;«Останавливал добра коня» . — «Оставлял коня да не привязана».

Признаем, однако, что «синоптическая» запись была ис-пользована В. Гацаком весьма эффективно. Так, немало тонкихи как будто надежных наблюдений над текстами В.П. Щего-ленка вносят подчас неожиданные уточнения и дополнитель-ные нюансы в сложившееся представление о том, как обра-щался с текстами этот сказитель-импровизатор («полное пре-обладание композиционных различий над вербальными») > притом, что «путь, по которому следует повествование, отмеченвехами, совпадающими в разновременных текстах»; отсутствиестихов, какие можно было бы считать «специально созданны-ми по ходу устного исполнения» [Там же, с.68—70].

Отмечу еще одно наблюдение автора относительно болгар-ской сказительницы Цв. Балтяновой: «направляющие вехи»повествования выступают у нее в качестве «совпадающих кон-стант», хотя «сам тип воспроизведения песни» у нее иной [Тамже, с.71-72].

Выбор вариантов для «синоптической» записи удачен в томотношении, что можно проследить передачу и изменения тра-диции через несколько поколений за 100 лет. Особо интерес-ны, как считает автор, данные о совпадающих или сходныхстихах, обозначающих основную линию повествования: онипоказывают, что «константные» стихи поддерживали на протя-жении длительного времени у поколений сказителей «основ-*'ную линию повествования». «Все это предстает на фоне убыва-ния фактурной оснащенности эпической традиции» [Там же,с. 127].

Для В. Гацака, увлеченного задачей (действительно важ-ной) выявить «поэтико-содержательные основы передаваемой


эпической традиции» (название 2-й части книги) и проделав-шего ради этого скрупулезную аналитическую работу,!вопросы«механизма» освоения и передачи традиции, обучения певцови искусства воспроизведения оказались как бы побочными.Тем не менее стоит сказать и о некоторых моментах моногра-фии, относящихся к этой второй теме.

По мнению автора, наследуемое певцом знание эпическихпесен включает «парадигмы» различий, набор альтернативныхрешений и вариантов. Тем самым варианты, знакомые нам потекстам певцов, от которых произведена запись, «в основе сво-ей намного старше, нежели сами певцы».

«Варианты (версии, редакции) предстают как поэтическаяреальность, сложившаяся исторически, а не только (и нестолько) возникающая на глазах собирателей». Следовательно,стоит говорить о «труде всех поколений певцов, которые со-действовали складыванию и развитию вариантов» [Там же,с.237].

Добавим от себя, что при таком характере процессов пере-дачи, усвоения и исполнения эпоса особое значение приобре-тает план выражения как один из первоэлементов варьирова-ния и шире — сказительского искусства. Именно в нем в пер-вую очередь реализуется сформулированный М. Пэрри—Лордом закон — «воспроизведение в ходе исполнения».

Новейшие исследования сильно расшатали традиционныйвзгляд на вариативные разночтения как проявления более илименее осознанной индивидуальной или коллективной работысказителей над традицией, как выражение процессов «совер-шенствования» или «порчи», «идейного» переосмысления, вне-сения «личного начала» в виде элементов «социального», «бы-тового», «психологического» опыта и художественных вкусов.Не отрицая того, что эпическая традиция развивалась во вре-мени, испытывала разнообразные его влияния и вбирала нечтоновое, мы в то же время отказываемся рассматривать под этимуглом зрения всю массу обнаруживаемых разночтений в сюже-тах, мотивах, образах, изобразительных деталях и до известнойстепени противопоставляем тезисам о «творческой работе» и«личном вкладе» положение о сказителе как хранителе и носи-


теле эпического знания, богатого реалиями и возможностямидля варьирования и одновременно заключенного в более илименее жесткие рамки и обеспечивающего живую жизнь эпосабез необходимости его непременного обновления. В. Гацаксправедливо замечает: «Индивидуальный вклад усматриваетсятам, где уместнее говорить об одном из возможных возобнов-лений традиции» [1971, с. 13].

Ю.А. Новиков заново подверг анализу те былинные сюже-ты, о которых его предшественники писали как об «оригиналь-ных модификациях и контаминациях», а также «отдельныеэпизоды и художественные образы», «которые нередко тракту-ются эпосоведами как индивидуальные привнесения мастеров».И вот заключение: «На поверку почти все они оказываютсятрадиционными, известными и другим исполнителям» [Нови-ков, 1992, с.2О].

Со времен А. Гильфердинга за сказителем А. Сорокинымзакрепились такие характеристики, как «склонность к лич-ному сочинительству», «бесцеремонное отношение к текстубылин». Его считали импровизатором, ссылаясь, в частно-сти, на его же собственные слова: «Я могу спеть так илииначе, как вам будет угодно» [Онежские былины..., 1949,т.1, с.52]. В противоположность этому Ю.А. Новиков при-шел к заключению, что былины А. Сорокина «отличаютсяудивительной устойчивостью». Работа исследователя поучи-тельна в методическом плане: он осуществил анализ науровне «композиционной структуры» (варианты оказались«почти идентичны»), «постоянных формул, монологов, такназываемых переходных мест» («совпадает большинство»).При всем том выявились вариативные разночтения (опу-щения, перенесения, развернутые или краткие описания,детали, фразы, эпитеты) [Новиков, 1972, с.88—91].

Ю. Новиков отнес слова А. Сорокина («так или иначе...») кразряду «случайного, субъективного» [Там же, с.94]. Междутем, на наш взгляд, слова эти вполне точно определяют спо-собность и готовность сказителя (и не одного его) варьироватьплан выражения и вовсе не касаться содержательных основбылин. Именно в этом смысле стоит интерпретировать завере-ния многих певцов (и не только русских) в точности и неиз-менности их текстов. Без перемен — содержание, «так илииначе» — все остальное.


В последнее время идеи, подсказанные А. Лордом и прове-ренные на русском эпосе относительно устойчивости и вариа-тивности текстов и роли в этом процессе сказителей, находятотклик и подтверждение у специалистов по эпосам других ре-гионов. Приводим высказывание Т. Мирзаева, в котором чита-тель найдет очевидную перекличку со всем сказанным намивыше: «Каждый текст, записанный от бахши, является лишьодной из многочисленных его возможностей. Ибо в его памятинаходится не в строгом понимании художественный текст,имеющий точный объем, упорядоченный во всех отношенияхи окончательно отшлифованный, а огромный поэтический за-пас, состоящий из сюжетов, мотивов, эпических клише,средств изображения и др. Другими словами, в творческой па-мяти сказителя содержится громадный запас эпических зна-ний, заключающий в себе общий сценарий дастанов, их ос-новные сюжетные звенья и эпизоды, целые выученные отрыв-ки и поэтику эпоса. При каждом исполнении бахши творческипользуются этой возможностью» [Мирзаев, 1986, с. 170].

Я готов полностью согласиться с такой широкой, гибкойтрактовкой эпического знания, при которой план содержанияи план выражения не разделяются, но существуют в диалекти-ческом взаимодействии.

Между прочим, в примечании к цитированным словам ав-тор предупреждает, что такой характер эпического знания неявляется универсальным для среднеазиатского дастаноиспол-нения. «В памяти хорезмских бахши существует именно по-добный "отработанный", неизменяемый текст. Они в каждомисполнении дастана повторяют его в точности», изменениямподвергаются прозаические части [Там же, с. 170].

СКАЗИТЕЛИ - «УЧЕНИКИ» И «УЧИТЕЛЯ»

То, что оба слова поставлены в кавычки, подчеркивает ус-ловность терминов и широту их применения у нас: «учи-

Сказители — «ученики» и «учителя» 23J_

тель» — не только тот, у кого сказитель непосредственно учил-ся своему искусству и перенял от него репертуар, но и всякий,от кого сказитель на любом этапе своей исполнительской дея-тельности перенимал ту или другую поэму.

«Ученик» — не только воспитанник кого-либо или каких-либо учителей, но и тот, кто на протяжении, может быть, всейтворческой жизни усваивал от разных певцов новые для себяпоэмы.

Взаимоотношения «ученика» и «учителя» — это, в сущнос-ти, взаимоотношения певца с традицией, которую он встречаетв формах конкретных индивидуальных исполнений, усваиваетее и сам затем воспроизводит и в какой-то момент становитсясам «учителем».

У каждого сказителя были «учителя» и любая исполненнаяим поэма восходит к поэме «учителя». К сожалению, чащевсего мы не владеем этим первоначальным «источником» ипоэтому не можем судить, как усвоил его «ученик» и что с нимсделал. Ссылки того или иного певца на своих учителей далеконе всегда достаточно надежны. Тем более ценны и важны до-шедшие до нас записи от «учителя» и «ученика»: они позволя-ют многое увидеть и понять как в судьбе эпической традиции,так и в творческой практике поколений.

Приходится, однако, подходя к их анализу, учитывать не-которые немаловажные обстоятельства. Самое главное — нитекст «источника», ни «производный» текст не должны рас-сматриваться как «канонические», раз и навсегда созданные. Вдействительности же записи — это лишь однажды и вполнеслучайно зафиксированные моменты жизни данной поэмы. Видеале необходимы несколько таких фиксаций — и чем боль-ше, тем лучше: уверен — это сразу направило бы нашу мысль инаш анализ в единственно верное русло. К сожалению, реаль-ность оставляет нам слишком мало подобных случаев. Тем бо-лее следует ими дорожить.

Второе обстоятельство: как бы ни был расположен «уче-ник» к своему «учителю», сколько бы ни заверял нас, что слы-шал поэму только от одного певца и ничего в ней не изме-нил, — приходится держать в уме возможность того, что у дан-ного текста был не один «источник» и что «ученик» частично«поживился» на стороне.

И третье: должно быть стоит учитывать разницу между си-туацией, когда поэма воспринимается от действительного учи-


теля, а значит — прослушивается неоднократно и откладывает-ся в памяти по-особому, и ситуацией «случайной», когда поэмауслышана один раз от встреченного сказителя.

Обратимся теперь к материалам русских былин, которыедостались нам благодаря сознательным или случайным усили-ям собирателей.

Для сравнительного анализа я выбирал тексты сказителей,которые находились между собой в самых разных отношениях.Начну с самого «простого» случая: И.М. Калитин «понял» своистарины от матери, Ирины Калитиной. В свое время от неезаписывал А. Гильфердинг (сын-мальчик присутствовал приэтом). И.М, Калитина нашла экспедиция братьев Соколовых.Мы располагаем, благодаря работе разных собирателей, тек-стами былины «Илья Муромец и сын», разделенными проме-жутком в 55 лет [Онежские былины..., 1951, т.З, № 233; Онеж-ские былины, 1948, № 247].

Из 145 стихов источника «вторичный» текст сохранил безсколько-нибудь значимых расхождений чуть меньше полови-ны. Характер разночтений внутри стихов таков, что их вполнеможно отнести на счет обычной вариативности, т.е.И. Калитин в них мог варьировать не только усвоенный имтекст матери, но и собственный текст. Стихов, разночтения вкоторых касаются отдельных слов и не меняют ни значений,ни синтаксических конструкций, — примерно 30, т.е. 20%. Та-ким образом, около половины стихов сына как бы повторяютстихи матери, но даже эти повторения отнюдь не буквальны(буквальных — всего 12).

Далее отметим разночтения, охватывающие один—два сти-ха. Начало у Калитиной таково, будто она потеряла первыйстих:

Выезжало два силъние два могучие два богатыри.

Вариант сына «возвращает» начальный стих, но в такойформе, которая потребовала перестройки второго стиха:

Как две сильные горы вместе скатилисе,Тогда два сильныех могуциех богатыря вместе съезжалисе.

Первый стих, впрочем, здесь явно не у места: формулаэта принята для передачи мотива встречи противников, и вэтом своем значении она далее фигурирует в обоих тек-стах. Можно думать, что сын просто использовал ее дляначала.

Сказители — «ученики» и «учителя» 233

В рассказе Добрьщи о чужом богатыре два «своих» стиха,не вполне характерных для передачи данной ситуации:

У богатыря конь-от скацет по целой версты,Да из копыт мецет по целой копны.

Несколько мест воспринимается как восполнение пробеловв тексте матери:

Да и палицю мецет под облаки,Да за ту ю, палицю, подхватыват.

(У матери нет первого стиха.)

Да и тут-то Илья да славной МуромецОн уздал своего добра коня.

(В тексте матери — сразу второй стих.)У матери опущены «естественные» стихи: после описания

седлания коня:

Да ён скоро садился на добра коня;

Повторение формулы после описания третьего дня —

Едет долог день до вецера,Да и темную ноцьку до бела свету.

У сына «восстанавливаются» «парные» стихи:

Да и тут богатырь-от неверныйДа и бьет коня по туцьным бедрам...«Ты скажись, ты какой земли,Ты какой земли, ты какой орды?»

«Восстанавливаются» опущенные стихи:

И встрепенулси да под; богатырем,Уфатил богатыря за желты кудри...

Да и тут богатыри разъехались,

и др., в том числе — о смерти Сокольника от отца.Случай «распространения»: картина, увиденная Добрьщей,

повторяется в рассказе вернувшегося богатыря.Еще: трем стихам матери соответствуют восемь стихов сьша.

Да и стал он у меня-то ён выспрашивать.Я сказался девицы Северяничны,Ён наказал тебе-то ведь низкой поклон.

Он спросил какой земли,Какой земли, какой орды,Какого отца, какой матери.Я сказал: Сиверной страны. Золотой Орды,


Я есь сын девице Северьянисны.Ён сказал таково слово:«Ты поезжай домой к своей матери,Да скажи Северьяницьне низкой поклон».

Возникает ощущение, что текст сына как бы восполняетмелкие недостатки текста матери, но, кажется, едва ли не всеотмеченные нами случаи надо отнести не на счет особенногознания сына, а скорее — на счет его эпической памяти, сохра-нившей полноту материнского текста, полноту, не зафиксиро-ванную дошедшей до нас записью А. Гильфердинга: по-ви-димому, собирателю не повезло, сказительница была не в луч-шей форме.

Случаев обратного порядка, когда бы сын опустил что-то,немного, хотя некоторые из них заметны. Так, в описании чу-жого богатыря он упустил стихи:

У правой ноги борзой ли кобель проскакиват,С плеча на плече ясен сокол перелетыват.

В рассказе богатырки:

Дак тут тебе, дитя, тебе родной отец,И когда ездила я в поле поляницею,И тогды он меня побил, да со мной грех творил,Да с того я тебя, дитятко, спородила.

В тексте сына остался один первый стих.Таким образом, сын что-то запомнил из других исполне-

ний матери и упустил из исполнения, зафиксированногоА. Гильфердингом.

К какому же типу сказителей относится И. Калитин? В еготексте нет новаций и привнесений из традиций других пев-цов — он целиком зависим от матери. Но он вполне свободноведет себя в текстовой конкретике, отнюдь не повторяя зат-верженного материнского текста: что-то упускает, что-то вос-полняет, что-то меняет, обнаруживая способность по-своемувоспроизвести любой стих или группу стихов. Он, конечно же,передатчик, но не механический. В творчестве таких сказите-лей эпическая традиция сберегалась в своих устоявшихся фор-мах, не поддаваясь ни разрушению, ни модернизации, но и неокостеневала в своей текстовой материи. И. Калитин не был«записным» знатоком и исполнителем былин. Но среди тех,кто знал много былин, любил их исполнять, было немало ска-


зителей этого типа. Может быть даже, они составляли боль-шинство.

Обратимся теперь к ситуации — усвоение былин сыном ототца (речь идет о А.Т. и Х.А. Гусевых). Записи не разделены вовремени, что придает им особенный интерес. Обратимся к бы-лине «Добрыня и Алеша», записанной А.Ф. Гильфердингом[Онежские былины..., 1951, т.З, № 290, 292].

Совпадающих или мало различающихся стихов — около 60из 145. Из разночтений внутри стихов отмечу склонность сынак «инверсии»: вместо «Хорош был заведен» — «Был заведенхорош»; вместо «И ходит по палатам княженецкиим» — «Покняженецким полатам похаживал»; вместо «И жди меня третьетри года» •— «Третье-то жди меня три года»; вместо «Пройдеттого времени» — «Того времени пройдет».

Не стану здесь приводить разночтений в употреблениипредикатов, глагольного времени и т.п. -г с этим мы ужевстречались при сопоставлении вариантов одного певца. Мож-но сказать, что различия в текстах «ученика» и «учителя» вомногих случаях в принципе не отличаются от тех, какие обыч-ны для вариантов самого певца.

Далее: подобно И. Калитину X. Гусев «восполняет» опуще-ния одного—двух стихов в тексте отца. Так, в описании со-бравшихся на княжеском пиру добавляется стих:

Все на пиру распотешились;

То же — в изображении князя, прохаживающегося по палате:

Руки в карманах понашивал.

Еще:Расшибал он бабу по чисту полюСорокам, воронам на пожраниё.

(В отцовском тексте нет второго стиха.)Местами текст сына выигрывает своей насыщенностью:У отца:

Наливали ту чару зелена вина.С руки он спустил свой злачён перстень.

У сына в развитие предыдущих стихов:

Приказал Алеша молодой женеНалить-то чашу зелена вина,Подать-то калики перохожия.


Примае калика перохожая,Полагае перстень со правой рукиВ чару зелена вина,Подавае Алешиной молодой жене;

У сына восстанавливается «парность»:

Надевай-ко платье цветное,Платье цветное богатырское.

Распекло-то севодни красно солнышко,Осветит-то севодни млад светел месяц.

Наконец: Гусев-сын восстанавливает несколько объемныхпассажей, явно пропущенных Гусевым-отцом при исполнениибылины À. Гильфердингу. Так, пропущен отцом (и полностьюдан у сына) эпизод возвращения Добрыни с пира домой, с рас-спросами матери и ответом богатыря (24 стиха). То же — моти-вы сватовства к жене Добрыни при участии князя и предстоя-щей свадьбы; полнее изложен приезд Ильи Муромца к Добры-не и его сообщение о свадьбе. По-видимому, сюда же стоитотнести обращение Добрыни к матери с просьбой принестиему «шалыгу подорожную» и «гусли муравчаты».

G вариантами в прямом смысле слова мы сталкиваемся вслучаях эпической синонимии. У отца — «под красной-то со-сной», у сына — «под красным-то бором»; у отца — «у ласковакнязя», у сына -^ «у ласкова солнца»; у отца — «тут же баба иумерла», у сына — «тут-то ей да скора смерть пришла»; у от-ца — «платье черное», «платье Добрынино», у сына — «платьекалическо», «платье цветное богатырское».

Все же в тексте отца нашлось несколько подробностей, ко-торых нет у сына. Среди них — жалоба Добрыни Илье:

«Подломились у меня ножки резвые,И трепали у меня ручки белые,И не могу я убить-то богатыря».

Похоже, Гусев-сын упустил и другое поэтическое место вбылине. Мать Добрыни, не узнавая его, говорит:

«И ой же калика перехожая!Пришел ты, калика, насмехаешьсяНадо мной, бессчастной, над матерью.Потерялось у меня солнце красное,А сегодня закатился млад светел месяц,У Добрыни молода жена замуж пошла».


Может быть, X. Гусева смутили две последние строки состранным параллелизмом?

Все же можно заключить, что Гусев-сын, подобно Кали-тину-сыну, в своих исполнениях мало отступал от традицииучителя-отца, но в границах этой усвоенной им традициичувствовал себя свободно и уверенно. С другой стороны, нетоснований считать, что он как исполнитель был выше отца:скорее всего, какие-то внешние обстоятельства послужилипричиной не очень хорошего выступления А. Гусева передименитым собирателем. Вот лишний аргумент в пользу того,как неосторожно судить о мастерстве сказителей по случайносделанным от них записям. В данном случае сопоставлениевариантов отца и сына позволяет лучше представить возмож-ности каждого из них.

Преимущественное внимание к содержательной, сюжетно-композиционной стороне вариативности, которое было харак-терно для исследователей 20—50-х гг., приводило к тому, чтовзаимоотношения сказителей с текстами, принципы усвоенияи особенности воспроизведения трактовались подчас односто-ронне, упускались существенные аспекты. Вот показательныйпример. А.М. Астахова отнесла Егора Борисовича Сурикова кпервому типу сказителей, «усваивающих от своих учителей нетолько основную сюжетную схему и запас поэтических фор-мул, а всю словесную композицию в целом». Тексты Е. Су-рикова «чрезвычайно близки к текстам матери, в значительнойчасти своей повторил их почти дословно» [Былины Севера...,1951, т.2, с. 10].. То же самое говорилось о былинах другого сы-на Д.В. Суриковой — Антона Борисовича. Между тем картинапредстанет иной, если мы начнем сопоставлять тексты материи двух ее сыновей на уровне «словесных единиц» — отдельныхстихов, их значимых объединений, «эпических лексем». В ка-честве примера возьмем былину о Василии Буслаеве, извест-ную в одной записи от Домны Васильевны [Онежские были-ны..., 1950, т.2, № 141], в двух записях от Егора Борисовича[Онежские былины, 1948, № 145 и Былины Севера, 1951, т.2,№ 102] и в одной записи от Антона Борисовича [Онежскиебылины, 1948, № 136].


К сожалению, текст матери воспроизводится у А. Гильфер-динга не в буквальной, а в обработанной записи, что, конечно,затрудняет анализ его на интересующем нас уровне. Однакосравнение вполне надежно позволяет заключить: тексты сыно-вей повторяют былину матери, но говорить о дословном по-вторении никак нельзя. Полностью совпадающих стихов почтинет. Можно с определенностью утверждать, что и Егор, и Ан-тон излагали текст, усвоенный ими от матери, по-своему, фор-мируя собственные стихи. Ограничусь начальными эпизодами.С одной стороны, в текстах братьев пропущены отдельные сти-хи матери, причем — у каждого свои. Отметим разночтения вупотреблении глаголов: «чоботы надернула», «шубу накинула»[Онежские былины..., 1950, т.2] — «чоботы надела», «шубу-тонадела» [Онежские былины, 1948, № 145] — «чоботы надерну-ла», «шубу накинула» [Там же, № 136]. В текстах сыновей естьстихи, которых нет в записи А. Гильфердинга: «И несла онаего тут со улицы» [Там же].

Варьируются формулы:

Тот поди ко мне на почестей пир,Кто выпьет эту чару зелена вина,Кто истерпит мой черленой вяз

[Онежские былины..., 1950, т.2,N9 141].

А кто выпьет эту чарку зелена вина,А и то пойди ко мни да на почестей пир


Я ударю дубиной подорожною, —Тот идет ко мне во дружины,Кто выпьет чару зелена вина! .

[Там же, № 136].

Сравнение двух текстов Е. Сурикова показывает вариатив-ность, свидетельствующую о том, что сказитель при этих двухисполнениях не повторял некий затверженный текст, но какбы заново воспроизводил его, оставаясь в жестких границахусвоенных им некогда содержания, композиции, порядка сти-хов и фонда формул. Жесткость эта отнюдь не лишала каждогоисполнения творческого начала, но ставила ему ясные преде-лы.

Напрашивается вывод, что выделение сказителей-пере-датчиков, предложенное А.М. Астаховой, действительно лишь


для содержательного, сюжетно-композиционного уровня и ху-дожественно-стилистических элементов и не раскрывает всейсложности и тонкости взаимоотношений сказителя с усвоен-ной им традицией, в том числе — с традицией учителя.

Добавим сюда еще некоторые соображения В.М. Гацака,который также сопоставлял эти тексты. Он отметил «взаимнуюдополняемость трех текстов разных лет» и справедливо заклю-чил, что «ни одно отдельно взятое исполнение не бывает доконца исчерпывающим». Сказитель при каждом исполнении товспоминает, то опускает разные подробности, дает лексичес-кие, ритмические варианты, перефразировки, сводит два стихав один или, напротив, распространяет один до двух и т.д. Темсамым понятие «сказитель-передатчик» требует «определенногоуточнения» [Гацак, 1971, с.ЗО—31].

При исследовании отношений «ученик»—«учитель» намстоит считаться с серьезными ограничениями, которые ставитэтим отношениям Ю.А. Новиков [1984]. Разумеется, он не от-рицает роли непосредственной зависимости «понятых» текстовот текстов тех или других сказителей и сам приводит много-численные соответствующие примеры. При всем том он обра-щает внимание на несколько существенных моментов и глав-ный из них — «специфику региональных традиций», выража-ющуюся как в характере сюжетного репертуара, так и в типеобработки конкретных сюжетов, наконец — в «подробностяхизложения».

Обучение былинам, как правило, происходило в границах«своего» региона, и эпический репертуар усваивался в «своей»региональной форме. Ю.А. Новиков весьма скептически отно-сится к заявлениям сказителей о том, как,они перенимали ста-рины от захожих певцов, однажды их прослушав. Такие свиде-тельства нередко опровергаются текстологическим анализом,доказывающим принадлежность текста к местной традиции[Новиков, 1984, с.60—61]. Другой немаловажный аргумент: ес-ли это не выдающийся мастер, а начинающий сказитель, емунеобходимо прослушать былину не один раз, чтобы усвоить вовсех деталях [Там же, с.58].

Ю. Новиков подчеркивает, что эпический текст преждевсего регионален. «Повсюду прослеживается общая закономер-ность: устойчивость региональной традиции, сохранение ееспецифических особенностей; многие из них в новых записяхстановятся еще заметнее» [Там же, с.59].


Автор считает преувеличением склонность В.И. Чичероваобъяснять происходящие в эпической традиции эволюционныепроцессы «личным вкладом выдающихся певцов», а «все болееили менее близкие варианты непременно возводить к их ре-пертуарам» [Там же, с.61].

«Сознательная установка начинающего певца на репертуародного мастера ^- явление исключительное <...> Творчестводаже самого выдающегося певца — составная часть местнойтрадиции, но оно ее никогда не исчерпывает». «Подлиннойшколой» для будущего сказителя «служит коллективная тради-ция» [Там же, с.62].

На многочисленных примерах Ю.А. Новиков показыва-ет, что, с одной стороны, репертуар сказителей никогда по-чти не восходил к одному индивидуальному источнику,«учителей» было несколько (и «ученик» часто их не запоми-нал), а с другой —в конкретных текстах, наряду с основнымслоем, идущим от «учителя», постоянно встречаются эле-менты, ему не принадлежащие и пришедшие другим путем.Так, Ю. Новикову удается разобраться с вероятными источ-никами былин П. Воинова: в них искусно соединились дваразных извода кенозерской редакции сюжета «Илья Муро-мец и Сокольник» — «сивцевский» и «нечаевский» [Там же,С.65]. Столь же аргументированно автор отвел утверждениеВ.И. Чичерова о роли елустафьевской традиции в формиро-вании былинного репертуара Т. Г. Рябинина и восстановилреальную сложную картину взаимоотношений выдающегосясказителя со своими учителями/и в целом — с предшеству-ющей традицией [Там же, с.66—67].

В другой своей работе Ю. Новиков заметил, что у Т.Г. Ря-бинина «было по меньшей мере 5 учителей, причем Елустафь-ев, именем которого названа сказительская школа, занималсреди них далеко не первое место» [1992, с. 15—16]. И здесь же:«У подавляющего большинства выдающихся олонецких ста-ринщиков <...> не было сознательной ориентации на одногоучителя, на традиции одной школы; в своем творчестве ониаккумулировали лучшие достижения традиции, опирались наэпическое знание многих певцов» [Там же, с. 15].

Воздавая должное авторитетным положениям Ю. Нови-кова и полагая, что их реализация требует выхода за преде-лы сравнительного анализа текстов отдельных сказителей,мы все же убеждены, что сопоставительное исследование


«учеников» и «учителей» не исчерпало своих возможностейи, во всяком случае, может служить первым этапом болеешироких («региональных») исследований.

Сопоставление текстов сказителей К. Романова, Т. Иевле-ва, Т. Рябинина, от которых записывали П. Рыбников иА. Гильфердинг, с подключением текстов нескольких другихпевцов, позволяет сделать вывод об их родстве и допустить, чтоони усвоили соответствующие былины от одного «учителя».Согласно признаниям этих певцов, таким «учителем» был ИльяЕлустафьев. Сведения о нем как замечательном знатоке старинзафиксировали в свое время П. Рыбников и А. Гильфердинг.

По словам первого, память о Елустафьеве «и теперь (т.е. в60-е гг. XIX в. — Б.П.) сохранилась в Кижской волости. Былон первый сказитель в целом Заонежье и во всей Олонецкойгубернии. Знал он несчетное множество былин и мог петь проразных богатырей целые дни. Заонежане любили слушать его ид|же платили ему за сказывание. Соберется, бывало, сходка,мужики и говорят: "А ну, Илья Елустафьевич! Спой-ка намбылину". А он наместо ответит: "Положи-тко полтину, я испою былину". Тут кто-нибудь из богатых выложит ему полти-ну, и станет Илья Елустафьевич сказывать» [Песни, собран-ные..., 1989, т.1, с.59].

Можно, пожалуй, усомниться в достоверности рассказа оплате за пение былин Ильей Елустафьевым (в 60-е гг., во вся-ком случае, заподозрить олонецких сказителей в меркантиль-ном подходе к своему искусству было нельзя). Вероятно, ислова о «несчетном множестве былин» — преувеличение, нонесомненно — Елустафьев был выдающимся, прославленнымсказителем. Живые подробности о нем зафиксировал А. Гиль-фердинг. Вероятно, со слов Т. Рябинина он записал, что Елус-тафьев был «бедным стариком с Волкострова, дер. Шлямин-ской, который, "откачнувшись" от своего сына, ходил <...> поволостям и пропитывался тем, что "ладил" (т.е. мастерил) ичинил всякого рода сети для рыбной ловли. Этот Илья Елуста-фьев (умерший тому назад лет 40, девяноста лет от роду) зналочень много былин и певал их за работой» [Онежские были-ны..., 1950, т.2, с. 1]г Последние свидетельства превращают


И. Елустафьева из фигуры легендарной в личность вполне ти-пичную для заонежской сказительской традиции.

По сведениям, полученным П. Рыбниковым, И. Елустафь-ев был «главным наставником Рябинина», «и знание свое оста-вил, кроне Рябинина, Козьме Романову и сыну своему Иеву.От этого Иева Ильина несколько былин перешли в наследствовнуку Ильи — Терентию Иевлеву» [Песни, собранные..., 1989,т.1, с.59]. П. Рыбников же добавил, что «и теперь еще живыдругие ученики Ильи Елустафьева» [Там же, с.60].

Если имена «учеников» Елустафьева были названы ужеП. Рыбниковым и подтверждены А. Гильфердингом, то вопросо самом «ученичестве» и о наследии Елустафьева, усвоенномего преемниками, нельзя считать сколько-нибудь прояснен-ным. Из утверждения П. Рыбникова о Елустафьеве как«главном наставнике» Т. Рябинина позднейшие авторы безого-ворочно объявляли Трофима Григорьевича учеником легендар-ного сказителя и через него возводили рябининскую традициюк XVIII в. Между тем уже А. Гильфердинг внес в это утвержде-ние существенную поправку. По его словам, «Рябинин многоеот него (Елустафьева. — Б.П.) "понял". Между прочим, он на-учился былинам про Илью и Калина царя и про молодца ихудую жену». Странно, что собиратель ограничился упомина-нием лишь двух сюжетов. Еще более существенно то, чтоА. Гильфердинг записал дальше, несомненно — со слов самогоТ. Рябинина: «В 1812 году он поступил в работники в домсвоего дяди Игнатия Иванова Андреева (в дер. Гарницы), ко-торый, по словам его, был самым лучшим певцом во всем краеи превосходил даже Елустафьева. Тут же жил и зять ИгнатияИванова, Василий Софронов Сарафанов (отец нынешнего ска-зителя Сарафанова <...>), и был тоже мастер петь былины. ОтИгната Иванова Рябинин "понял" наибольшую часть своихбылин, именно про Волыу, Илью и Соловья Разбойника,Илью, узнающего свою дочь, Дуная, Потыка, королевичей изКрякова и Скопина. Былины про Добрыню в борьбе со змееми про Добрыню в отъезде с Василием Казимировичем он узналеще ранее того от крестьянина Ивана Агапитова Завьялова, вГарницах, которого слышал в детстве (Завьялов, по словам Ря-бинина, умер почти 70 лет тому назад); про Дюка он научилсяот старика Ивана Кокойкина, жившего до 100 годов; про Ива-на Годиновича от крестьянина Федора Трепалина издер. Мигуров: у обоих последних (Кокойкина и Трепалина)


ему случилось по временам бывать в работниках» [Онежскиебылины..., 1950, т.2, с. 1—2].

Получается, что документально зафиксированы источники13 былин из репертуара Т. Рябинина. Из текстов, записанныхА. Гильфердингом, неидентифицированными остались: «ИльяМуромец в ссоре с Владимиром», «Добрыня и Маринка», «Хо-тен Блудович», «Сорок калик», «Горе». Сборник П. Рыбниковадобавляет еще десять сюжетов. На фоне всего этого пестрогопо составу и происхождению (в значительной части вообще неустановленному) материала ссылки на Елустафьева утрачиваютсвое принципиальное значение. «Главный наставник» значит,может быть, «первый», определивший интерес и направлен-ность мастерства Т. Рябинина, но никак не основной источникего былин.

Вопреки этим фактам В.И. Чичеров включает Т. Рябининав число сказителей, которые «сохранили в своей памяти какелустафьевскую традицию» 19 старин [Чичеров, 1982, с.29]. Входе анализа былин сказителей, причисляемых им к школеЕлустафьева, В.И. Чичеров нечасто обращается к рябининскимтекстам — и всякий раз, чтобы обратить внимание на их свое-образие. Отличия от текстов К. Романова и Т.Иевлева онобъясняет творческой работой сказителя: в одних случаяхТ. Рябинин якобы детализирует формулу, «только частичносохраненную Романовым и Иевлевым»; в других — «эпизирует»«вопросы <...> звучащие схематично» у Романова; в третьих —сохраняет «сравнительно полно» формулу медленно текущеговремени; в четвертых — «вносит ряд изменений во вторуючасть былины» («Добрыня и Алеша») — осложняет компози-цию «эпической обрядностью». В итоге о былине «Добрыня иАлеша» говорится, что Т. Рябинин сохранил елустафьевскийтекст «творчески осмысленный и дополненный», «осложнил»не только его, но «и самый сюжет и образы былины» путемвплетения его в сюжет «Добрыня и Василий Казимирович».

Стремясь как-то посчитаться с личными свидетельствамиТ. Рябинина о других «учителях», В.И. Чичеров полагает, что водном случае сказитель соединил два извода былины — елус-тафьевский и завьяловский, а в другом — речь должна идти облизости текстов Елустафьева и Завьялова [Там же, с.37—44].Не естественнее ли было бы допустить, что Т. Рябинин «по-нял» соответствующие былины не от Елустафьева, а от другихпевцов, названных у Гильфердинга? Но тогда едва ли не боль-


шинство соображений о серьезном творческом развитии Ряби-ниным елустафьевской эпической традиции остается в сферезыбких предположений. И уж конечно же, рябининские текстыне могут служить сколько-нибудь надежным материалом дляреконструкции елустафьевских изводов. В этом смысле боль-шие результаты дает сопоставление текстов К. Романова иТ. Иевлева. На основании его можно представить очертаниябылинных сюжетов в их основных слагаемых, в наборе и пос-ледовательности эпизодов, как они выглядели у «учителя», ха-рактер разработки отдельных мест у «учеников», подбор типи-ческих мест и формул. Однако главным направлением сопоста-вительного анализа мы считаем не путь «назад», к вероятномутексту «учителя», а «вперед» — к его модификациям у«учеников». И здесь обнаруживается поразительная картина,как из одного и того же «извода» возникают реакции, кото-рые — при сохранении (и то неполном) общей сюжетной кан-вы и отдельных мотивов, повествовательных и стилистическихэлементов — представляют собой тексты, не просто изобилу-ющие расхождениями, но содержащие нередко различнуютрактовку сюжетных моментов, альтернативные ходы, «свои»характеристики и, что особенно бросается в глаза, «свою» пос-ледовательно выдержанную стилистику. В.И. Чичеров в своеманализе нескольких текстов К. Романова и Т. Иевлева демон-стрирует и схождения, и расхождения, но при этом довольнонастойчиво хочет убедить читателей, что за этими расхождени-ями кроются свои позиции «учеников», их сознательная илибессознательная работа с воспринятой традицией. Что касаетсязаключений автора, будто К* Романов «сохранил схему елуста-фьевского извода», а Т. Иевлев — «текст, эффектный в отдель-ных частностях» и — в более принципиальном плане — чтоК. Романов сохранил елустафьевские реакции «без привнесе-ния творческой мысли, меняющей и совершенствующей вари-ант» [Там же, с.ЗО], то они кажутся мне необоснованными иуводят от осознания исключительной сложности процессовусвоения сказителем «чужого» и формирования «своего».

В.И. Чичеров оставил в стороне былину о Дунае, извест-ную нам в записях, сделанных от К. Романова и Т. Иевлевадважды — П. Рыбниковым и А. Гильфердингом. Между темсопоставление их дает очень много. Нетрудно убедиться, преж-де всего, что в двух исполнениях, разделенных порядочнымпромежутком времени, тексты обоих сказителей сохранились


без изменений. Это позволяет подходить к ним, не боясь чрез-мерного влияния «одномоментности» записанных вариантов, сдоверием к их стабильности. Сопоставление не подтверждаетвзгляда В.И. Чичерова на К. Романова как на сказителя, ли-шенного творческого начала и даже якобы не всегда хорошовоспринимавшего текст «учителя». В ряде мест романовскийтекст превосходит иевлевский и, уж во всяком случае, ему неуступает в своеобразной поэтичности, эпической выдержанно-сти, стилистической изощренности. При этом у нас нет каких-либо оснований все эти достоинства относить на счет елуста-фьевского извода. Напротив, можно смело утверждать, что обасказителя достаточно далеко отошли от него в конкретной сти-листической (и даже отчасти мотивской) разработке сюжета.Загадкой остается — каким образом этот отход произошел.Слышали ли оба сказителя — независимо друг от друга —«Дуная» з других исполнениях и кое-что (не одно и то же)восприняли от них? Или просто — реализовали, каждый по-своему, свои знания былинной топики, стилистики, свое вла-дение фондом общих мест и формул? Я склонен допустить и тои другое. Сопоставительный анализ позволяет утверждать, чтони тот ни другой не запоминали елустафьевский текст в егоконкретной исполнительской реализации, но «поняли» егосюжет, последовательный ход событий, переняли ряд выраже-ний, формульных описаний — но не буквально, а, так сказать,усвоили их модели, которым придавали собственные формыреализаций.

Показательно, что совпадений в описаниях, в изложениитипических мест, даже в кратких формулах почти не встречает-ся. В отличие от В.И. Чичерова, делавшего упор на план со-держания, я первостепенное значение придавал плану выраже-ния. И здесь как раз оба мастера сходились редко. Но самисхождения показательны: развивая каждый по-своему какой-нибудь пассаж, они приходили к общему его заверщению, иобщность эта, несомненно, возвращала их к елустафьевскомуизводу. Иногда же, напротив, какой-то пассаж начинался оди-наково (или почти одинаково), чтобы тут же продолжиться по-разному. Оба сказителя словно бы синхронно держались ка-ких-то опорных моментов извода, но отходили от них, даваяволю своей (конечно же, весьма относительной) свободе, сво-им знаниям и умению использовать их в процессе исполнения.Встречаются, наконец, и случаи, когда фрагмент извода почти


полностью сохранен, но оттенки в его изложении не позволя-ют сказать о степени близости этого изложения к изводу. Ог-раничусь здесь одним примером. Литовскому королю сообща-ют о бесчинствах, которые творит на дворе спутник Дуная:

Романов (у Гильфердинга): Иевлев (у Гильфердинга):

Аи же ты батюшка король хороброй Уж ты батюшка король хоробройЛитвы! Литвы!

Ешь ты, пьешь, утешаешься, А ты ешь да пьешь, спотешаешься,Над собой невзгодушки не ведаешь: А ты над собой незгодушки не знаешься,На дворе детина не знай собой, А как есть-то детинка не знам собою,Во левой руке два повода добрых коней, Во левой руке водит два добра коня,А во правой руке дубина сарацинская; А во правой дубина сарацинская.Как быв ясный сокол попурхивает, Как ясной сокол по двору попурхивает,Так тот добрый молодец поскакивает, А ведь так-то он по двору поскакивает,На все стороны дубиною размахивает, На все стороны дубиной помахивает,И убил татар до одиного, Так прибил-то всех татар до единого,Не оставит-то татар на семена Не оставил он татар теби на семена

[Онежские былины..., 1950, [Онежские былины..., 1950,т.2, № 94]. т.2, № 102].

Кроме первого стиха, в пассаже нет ни одного буквальногосовпадения. Разница — в порядке слов, в построении одних итех же фраз, в глагольных формах, в употреблении частиц иместоимений. Единственное значимое расхождение: «два пово-да добрых коней» — «водит два добра коня».

Пример показателен: оба мастера трансформируют конк-ретное изложение на свой лад, видимо, не столь уж далеко от-ступая от источника (который и сам по себе мог быть вариаци-онным), но и не повторяя его слепо. Очевидно, они строилицитируемые строки по моделям, им близким, соответственнооформляя их грамматику и не очень обновляя стилистику. Го-раздо чаще, однако, то, что я назвал трансформацией изложе-ния, заходило гораздо дальше, касалось образной стороны, мо-тивской конкретики, выбора типических мест и формул, сти-листики стихов. Отмечу несколько таких случаев.

При встрече Дуная Литовский король спрашивает:

У Романова: У Иевлева:

«Скажи, скажи, Дунай, не утай собою,Куды ты поехал, куды путь держишь, «Ты куда едешь, куда путь держишь?Нас ли посмотреть, али себя показать,А у нас ли пожить, а еще послужить?» А ты нам послужить или себя показать?»

В тексте Романова — очевидный след существенного моти-ва: прежней службы Дуная у Литовского короля. У Иевлева


след этот размыт. Самое главное — мотив этот у Романовавсплывает и звучит в полную силу в эпизоде встречи Дуная сбогатыркой-дочерью короля:

«Что же ты, Дунаюшка, не опознал?А мы в одной дороженьки не езживали,В одной беседушки не сиживали,С одной чарочки не кушивали?А ты жил у нас ровно три году:Первый год жил ты во конюхах,А другой год ты жил во чашниках,А третий год жил во стольниках».

У Иевлева ничего этого нет, и Дунай встречается с короле-вичной впервые.

Рискну предположить, что сказитель, знавший мотив пре-жней службы Дуная и его интимных отношений с королевскойдочерью, вряд ли отказался бы от него или забыл бы его. Ско-рее всего, в елустафьевском изводе этого мотива не было иИевлев поэтому не знал его, а Романов усвоил его от какого-тодругого сказителя.

Большие расхождения находим во второй части былины, втаких ключевых эпизодах, как хвастовство Дуная на свадебномпиру и состязание молодых. В варианте Иевлева Дунай заявля-ет о себе как о лучшем стрелке в Киеве, и Настасья предлагаетему труднейшее состязание:

«Кто положит на головушку колечко серебряноИ наставит напротив колечка нож булатныий,И отступит назад-то пятьсот шагов,И будет он стрелять из луку каленого,И пропущать будет эту стрелочку каленуюПо острею ножовому,И попадать будет в колечко серебряно».

Далее Настасья выполняет свою стрельбу успешно, а когдаДунай готовится стрелять, она умоляет его отложить выстрел.

В варианте Романова Дунай хвастает по-другому:

«Во всем городе во КиевеНет такого молодца на Дуная Ивановича:Сам себя женил, а друга подарил».

Естественно, что и ответ Настасьи несколько иной; онапротивопоставляет Дунаю других киевских богатырей: Добры-ню Никитича — «на щапленьице», Алешу Поповича — «насмелость», и, наконец, себя — «на выстрел».


«А стреляла я стрелочку каленую,Попадала стрелкой в ножечной острей.Рассекала стрелочку на две половиночки,Обе половинки ровны пришли,На взгляд ровнаки и весом ровны».

Далее — Настасья стреляет успешно, а Дунай трижды про-махивается; это вызывает у него гнев, он намерен расправитьсяс Настасьей, а та умоляет пощадить ее. Не столь эффектнаяразработка мотива у Романова, может быть, восходит к елуста-фьевской: дело в том, что словам Настасьи о киевских богаты-рях и о себе предшествуют два стиха:

«А и не долго я в городе побыла,А много в городе признала».

Эти стихи вполне органично повязаны с последующими.Те же два стиха (чуть в другой форме) есть и в речи Настасьи вварианте Иевлева, но здесь они оказываются вне контекста ивыглядят как след утерянного пассажа, т.е. как остаток елуста-фьевского извода.

Наконец, о мотиве мольбы Настасьи о пощаде. У Романоваон развернут, наполнен редкими по эмоциональной насыщен-ности и поэтической силе подробностями, у Иевлева — почтискомкан. Сохранил ли Романов полный елустафьевский изводили обогатил его переносом из чьей-то другой версии — в лю-бом случае монолог Настасьи принадлежит к жемчужинам рус-ской эпической поэзии и квалифицирует Романова как выда-ющегося мастера.

Тут Настасья ему смолилася:«Аи же Дунаюшка Иванович!Лучше ты мне-ка-ва пригрози три грозы,А не стреляй стрелочку калену.Первую грозу мне-ка пригрози:Возьми ты плеточку шелковую,Омочи плетку в горячу смолуИ бей меня по нагу телу;И другую грозу мне-ка пригрози:Возьми меня за волосы за женские.Привяжи ко стремены седельному,И гоняй коня по чисту полю;А третью грозу мне-ка пригрози:Веди меня на улицу крестовуюИ копай по перькам во сыру землю...»


Вариант Т. Иевлева начинается лишь со стиха: «Копай-коты меня до пояса в сыру землю», и дальше он также л е стольполон.

Романов

И бей меня клиньями дубовыма,И засыпь песками рудожелтыма,Голодом мори, овсом корми,А держи меня ровно три месяца,

А дай мне-ка черево повыносити,Дай мне младенца поотрбдити,Свои хоть семена на свет спустить.У меня во чреве младенец [есть],

Такого младенца во граде нет:По колен ножки-то в серебре,По локоть-то ручки в золоте,По косицам частыя звездочки,

А в теми печё красно солнышко!

Иевлев

И бей ты меня по нагу телу,

Прости-тко меня в женской глупости,Не убей-ко меня, Настасьи-королевичной,Не сделай-ко двух головушек неповинныих:

Есть у меня во чреве с тобой дитяткопосеяно,

По локоть ручки в золоте,По колен ножки в серебре,По косицам у него часты звезды,На всякоёй на волосиночкеПо скачоноей по жемчужинке.Сзади-то его печет-то светил месяц,От очей-то пёкет да солнце красное.

Можно допустить, что в этом пассаже у Романова есть не-сколько пропусков, восполняемых текстом Иевлева, пусть ус-тупающем первому в целом.

Эпизод расправы

Романов

На эти он речи не взираючись,

Иевлев

Ничего-то Дунаюшко да не последовал,

И спущает стрелочку каленую

Во Настасьины белы груди ,Пала Настасья на головушку.

Разгорелось его сердце молодецкое,Да натягивал он стрелочку каленую,Подмазывал он салом тым змеиныим,Да наставил он Настасьи во белы груди,Да тут Настасьи смерть пришла.

Финал

Тут сам ён на свои руки посегнулся.Где пала Дунаева головушка,Протекала речка Дунаева река,И где пала Настасьина головушка,

Взял Дунаюшко Иванович востро копье,Поставил востро копье во сыру землю

тупым концом,А вострым концом себи да во белы груди,Тут Дунаюшко на свои руки посягнул:

Где протекла Настасья река,


Протекала речка Настасья река. Тут протеки и Дунай-рекаТут Дунаюшку и славу поют.

Полный извод плана содержания может быть восстановлениз двух вариантов.

Для уяснения существа расхождений между текстами двухсказителей былина о Дунае важна в том отношении, что в нейдовольно много эпизодов, ситуаций, которые требуют, так ска-зать, индивидуального, специального для этой былины наборатекстовых пассажей, «переходных» мест и формул: это встречаДуная с литовским королем, поездка богатыря по следам бога-тырки и поединок с нею, столкновение на пиру и поединок,его исход. Сошлюсь здесь на Ю. Новикова, который для на-дежного выявления схождений и расхождений между род-ственными вариантами предложил опираться не на «типиче-ские» места, а на «нестандартные композиционные элемен-ты — оригинальные эпизоды, мотивы и их постоянные всевоз-можные подробности изложения» [Новиков, 1992, с.6]. Это —своеобразные индикаторы, тем более эффективные, чем силь-нее они отклоняются от известных стереотипов.

Коль скоро у Романова и Иевлева — наряду с общимитрактовками — встречаются довольно существенные расхожде-ния, мы вправе заключить, что в их текстах отразился не толь-ко елустафьевский, HQ И чей-то другой извод (может быть, ине один). По-видимому, мы здесь сталкиваемся с типичнымслучаем: сказитель-мастер — сознательно или бессознатель-но, — формируя свой текст на базе впервые услышанного илипринадлежащего учителю, не ограничивается усвоением егоодного, но дополняет, обогащает за счет других, «понятых» имредакций. Он также выпускает в тексте «учителя» отдельныеместа. Мы не знаем точно, были ли в елустафьевском изводемотивы, связанные с прежней службой Дуная в Литве, но разони есть у Романова и отсутствуют у Иевлева, значит — либопервый взял их из текста другого сказителя, либо второй опус-тил их. То же самое относится к пассажу о мольбе Настасьи опощаде.

Что касается разночтений, относящихся к общебылинномуфонду, то они, на мой взгляд, вполне объясняются различиямив наборе типовых мест и выражений у певцов, их умением ижеланием применять их, наконец, — тем, что я бы назвал«инерцией повествования». У Иевлева выезд богатырей из Ки-ева изложен в трех стихах:


А седлали, уздали добрых коней,Да и поехали ко матушке к каменной Москвы,А каменной Москвы, к хороброй Литвы.

У Романова же дана эффектная картина:

И скоро оны выедут со города со Киева,Скоро садились на добрых коней;Видли добрых молодцев сядучись,Не видли добрых молодцев едучись.Быдто ясные соколы попурхнули,Так добрые молодцы повыехали.

Описание совершенно необязательное, но употребляемоепо инерции и вполне к месту. Скорее всего, Романов извлекего из каких-то своих запасов.

В рассматриваемых текстах встречаются места, которые поразным причинам не получили законченного формульного вы-ражения и оказываются для певцов некоторым камнем пре-ткновения. Обычно дело сводится к грамматически и стилис-тически неловким формулировкам. Дунай оставляет Добрынюна королевском дворе, предупреждая, что, возможно, он позо-вет его на помощь или что возникнет необходимость быстрогоотъезда. Ни Романов, ни Иевлев не справились с изложениемэтого места, хотя явно искали необходимую формулу.

У Романова: У Иевлева:

Какова мне-ка будет, так тебя позову, Какова пора, каково время,А каково бы время, так приуехать бы. Чтобы можно нам оттоль да поехати.

У обоих сказителей попадаются изредка выражения и фор-мулы, так сказать, редкие, может быть даже уникальные, овстрече с богатыршею.

У Романова:

Где было татарина так доезжать,Где было татарина копьем тарыкать,Так с татарином промолвился:«Стой ты, татарин, во чистом поле,Рыкни, татарин, по-звериному.Свистни, татарин, по-змеиному!»Рыкнул татарин по-звериному,Свистнул татарин по-змеиному:Темные лесы роспадались,В чистом поле камешки раскатывались,Травонька в чистом поле повянула,Цветочки на землю повысыпали,Упал Дунаюшка с добра коня.


У Иевлева:

Где было к татарину молчком подъезжать,Где было татарина копьем торыкать, —Так ведь ён со татарином промолвился:«Скажи, татарин неверный!Куда ты едешь, куда путь держишь?» —«Да туг крыкнет татарин по-звериному,Да как свистнет татарин по-змеиному,Да как тут у Дунаюшка конь-то сполохался,Сполохался да на коленка пал...»

Когда мы пытаемся вьюснить отличия текстов «учеников»от извода их «учителя», не располагая текстами последнего,наши наблюдения неизбежно принимают гипотетический ха-рактер. Другое дело, когда тексты «учителя» и «ученика» со-хранились. Благодаря работе собирателей 20—50-х гг. в нашемраспоряжении есть некоторый материал, позволяющий ставитьпроблему преемственности сказительского искусства на доста-точно прочную основу. В этом направлении уже немало сдела-но [Былины Севера, 1938, т.1; 1951, т.2; Путилов, 1966; Гацак,1971, 1989; Черняева, 1976а, 1977; Чичеров, 1982; Новиков,1992 и др.], однако резервы есть еще немалые. Достаточно ска-зать, что даже не произведен полный (по имеющимся публи-кациям) учет текстов, связанных отношениями «учитель—уче-ник». Оставляя эту работу на будущее, ограничусь конкретны-ми наблюдениями, которые, впрочем, могут иметь и более ши-рокое значение. В сопоставлении текстов я продолжаю при-держиваться принципа: не существует «мелочей», которымиможно пренебречь ради «значительных» содержательных эле-ментов; в схождениях и расхождениях важны данные на всехуровнях — от общесюжетного до уровня отдельного стиха илексемы.

Результаты сопоставительной работы других авторов позво-ляют утверждать, что тексты «учеников» и «учителей» даютширокий спектр соотношений с точки зрения их близости имасштаба различий.

Так случилось, что среди сопоставлявшихся мною текстоввыделились два случая, о которых можно говорить как о край-них позициях в таком спектре. Первый случай связан с творче-


ством пудожского сказителя Г.А. Якушова. Участники экспе-диции братьев Соколовых записали от него в 1926—1928 гг. 37былин. Ко времени знакомства с ними ему было 63 года. Поего собственным словам, былинам «научился он у своего дедапо матери <...> Потапа Трофимовича Антонова», от которогозаписи делались как П. Рыбниковым, так и А. Гильфердингом.«Вторым учителем был знаменитый Никифор Прохорову извес-тный под названием Утка», от которого производились записиРыбниковым (1860), Гильфердингом (1871), Харузиной (1889)и местным учителем Лесковым (около 1906 г. ). «Третьим учи-телем Якушова был Иван Фепонов, крестьянин этой же дерев-ни» [Онежские былины, 1948, с.69].

Мы никогда не узнаем по-настоящему, какой смысл зак-лючался в словах о трех учителях. Ведь учиться былинам —вовсе не значит просто перенимать их, запоминать, заучивать ит.д. Для этого у северных сказителей был термин «понял»;«понял» — значит, перенял, услышал и воспринял от кого-То.Но «научился» — конечно же, имеется в виду нечто более ши-рокое> охватывающее целый комплекс слагаемых, связанных сискусством сказывания былин. Это означает, в частности,многократное, длительное, систематическое слушание«учителей» и через это слушание, а может быть и беседы с учи-телями, — вживание в эпический мир, овладение эпическимязыком, искусством былинного эпоса и, что главное, искусстввом собственно складывания былинных стихов и былинногоцелого по ходу исполнения, искусством «нанизывания» иходин за другим и создания большого цельного текста.

Разумеется, обучение сказительству не может не быть свя-зано с усвоением реальных текстов. Г. Якушов, учась у трехназванных сказителей, «понимал» от них былины* складываясобственный репертуар, во всяком случае, — его основное яд-ро.

Сопоставление текстов Якушова с текстами его учителей(не столь универсальное, как хотелось бы), а также знакомствос комментарием В.И. Чичерова к их публикациям позволяетсделать некоторые предварительные выводы.

1. 37 сюжетов Якушова (среди них классических былин —•27) соответствуют 19 сюжетам, записанным Рыбниковым иГильфердингом от трех сказителей. Интересно; что нет ни од-ного сюжета* который был бы зафиксирован у всех трех учите-лей. У двоих зафиксировано 8 сюжетов.


2. В.И. Чичеров, комментируя тексты Якушова, ограничил-ся отсылками 17 из них к соответствующим текстам: к прохо-ровским — в девяти случаях, к фепоновским — в шести, к ан-тоновским — в двух. Кроме того, дважды он отослал к текстамТ. Рябинина, дважды же — к сорокинским и к текстам Шальс-кого лодочника (от него записывал Рыбников), один раз — кромановскому. Тем самым круг вероятных источников якушов-ских былин оказался расширенным.

3. Проверка чичеровских отсылок в ряде случаев порождаетсомнения, поскольку тексты Якушова и предполагаемые изво-ды обнаруживают недостаточно схождений, особенно в планевыражения. Так, невозможно возвести якушовского «ДолманаДолмановича» к антоновскому «Сухману» — ничто не объеди-няет их, кроме сюжетной схемы и нескольких отдельных мо-тивских параллелей. То же самое —• относительно былин «ИльяМуромец и голи кабацкие» (Якушов) и «Илья в ссоре с Влади-миром» (Прохоров), «Соловей Владимирович» (Якушов) и «Со-ловей Будимирович» (Прохоров), «Илья Муромец и Соловейразбойник» (Якушов и Фепонов), «Илья Муромец и Елена Ко-ролевична» (Якушов) и «Последняя поездка Ильи Муромца»(Фепонов), «Добрыня и Змей» (Якушов и Фепонов), «БотысаБатыгович» (Якушов) и «Василий Игнатьевич и Батыга» (Фе-понов), «Два литничка» (Якушов) и «Наезд литовцев» (Фепо-нов).

Очевидно, чтобы прояснить картину взаимоотношенийЯкушова со своими учителями, как они отложились на уровнетекстов, нужны скрупулезные сопоставления — и, конечно же,как в плане содержания, так и в плане выражения.

Начнем с П.Антонова. Рыбников и Гильфердинг запи-сали, к сожалению, немного — в совокупности семь сюже-тов, в том числе повторных записей оказалось четыре: «Доб-рыня и Алеша», «Василий Игнатьевич и Батыга», «СоловейБудимирович», «Смерть Чурилы». «Дублированные» записисодержат столь значительные расхождения на всех уровнях,что впору было усомниться, действительно ли эти записисделаны от одного сказителя. Былина «Добрыня и Алеша» врыбниковском варианте [Песни, собранные..., 1989, т.2,№ 160] начинается с того, что богатырь просит у материблагословения на отъезд. В варианте Гильфердинга [Онеж-ские былины..., 1949, Т.1, № 65] этому предшествует конс-пективно излагаемый эпизод женитьбы Добрыни на Наста-


сье Микуличне. Здесь же мы находим обширную «вставку»(стихи 61—209): Добрыня отправляется в сопровожденииМихаила Потыка в поле, после сна Потык усматривает чу-жеземного богатыря (описание его напоминает Сокольникаиз былины «Илья Муромец и сын»); Добрыня хочет послатьсвоего товарища прогнать чужеземца, но тот из страха отка-зывается, и тогда Добрыня направляется сам. Сначала онуничтожает «силу поганую» из окружения нахвалыцика, за-тем вступает в поединок с ним самим и после троекратнойстычки на копьях, палицах и саблях убивает его. В вариантеРыбникова этому обширному пассажу соответствует не-сколько стихов:

По чистому полю прогуляетсяИ не может дождаться никакого воина,Никакого воина к себе и богатыря.

Далее следуют различия порядка вариантных или, цног-да, редакционных. Согласно второй записи, первая попыткасватовства Алеши вызывает со стороны Настасьи отказ; про-ходит шссть лет, князь Владимир приносит ложную весть огибели мужа, й Настасья вынуждена согласиться на брак. Неоткажу себе в удовольствии процитировать это место, выра-зительно характеризующее стилистическое мастерство Ан-тонова.

А я был Владимир на чистом поли,Видел Добрынюшку убитого,А лежит убит Добрыня на чистом поли,А ён ножкамы лежит вдоль дороженьки,Буйной головой лежит во ракитов куст,А ён ручкамы лежит о сыру землю,Сквозь его ребра травка выросла,Расцвели цветочки лазуревы.Это тут Настасья призадумалась:«Я не знаю сама своей головушки,А сама своей головушки подеватиА меня не в честь берут, как неохвотою,А и силою меня берут, неволею».

Затем повествование возвращается к Добрыне, и следуетэпизод поединка его с богатырем Золотой Орды. Эпизод этотнапоминает первый поединок и возвращает нас к сюжету«Илья Муромец и сын»: Добрыня побеждает соперника, но,узнав, что он из Золотой Орды, отпускает его да еще проситсвезти подарок матушке; золотоордынский богатырь («король»)


возвращается, боясь, что над ним будут смеяться и называть«заугольником», пытается убить спящего Добрыню, а тот, про-будившись, убивает его со словами:

«От кого ты, чадо, ты зачато было,От кого ты, чадо, ведь посеяно,От того ты, чадо, нынь кончайся-тко!»

[Онежские былины..., 1949, т.1,стихи 359-361].

В варианте первом после эпизода с отказом Настасьи ислов: «Так Владимир нынь отступается / И времени того дожи-дается» следует эпизод встречи Добрыни с иноземным богаты-рем. Он изложен схематичнее и без заключительных слов, вы-дающих отношения отца и сына.

Эпизоды возвращения Добрыни домой, встречи его с мате-рью, прихода на свадебный пир, узнавания, примирения с же-ной и расправы с Алешей изложены в обоих вариантах по од-ной версии, но совершенно в разной стилистической манере ис многочисленными расхождениями в деталях. В отличие отпервого варианта, где изложение довольно схематично и мес-тами даже небрежно, второй вариант дает развернутое описа-ние и содержит ряд безупречных формул.

Я не склонен относить ряд преимуществ второго вариантана счет постепенного совершенствования сказителем своейверсии. Вкрапление эпизода с Михаилом Потыком и первымпоединком кажется совершенно необоснованным и случайным.Некоторые места в первом варианте изложены лучше. Что су-щественно — в стихах варианты почти нигде не совпадают.Складывается впечатление, что П. Антонов владел двумя (покрайней мере) версиями, которые свободно (и, возможно, вся-кий раз с переменами) исполнял. П. Рыбников и А. Гиль-фердинг по счастливой случайности зафиксировали две версии.Сколько их было — можно только гадать. Скажу сразу: вариант«Добрыни и Алеши» у Г. Якушова ничем не напоминает вари-анты П. Антонова, разве только не менее странной контамина-цией трудно согласуемых сюжетов да противоречивыми встав-ками, но совсем иного сюжетного плана.

По иному выглядят отношения между двумя вариантамиантоновской былины «Василий Игнатьевич и Батыга» [Песни,собранные..., 1989, т.2, № 161; Онежские былины..., 1949, т.1,№ 66]. Изложение сюжета в них до определенного моментаидет по одной схеме, и в отдельных пассажах, а особенно в


стихах, много совпадений. Однако в плане выражения преоб-ладают расхождения: внутри стихов, в их порядке, в наличии иотсутствии, в употреблений формул и их элементов. Ограни-чусь несколькими примерами.


Из-под тоя березки из-под беленькойВыходило два тура и три тура...А жил тут был богатырь добрый молодец...Ставал тут Владимир поскорешенько...

И наливал чару зеленого вина...Так же Василий приотправилсяСо своим орудием военныим...

А соколу лететь на меженный день,А маленькой птицы не перелететь...Что ни лутчие богатыри поразъехались,А виноватый в сей час ко Батыге на

лицо,А на имя Василий Игнатьев сын.Садился Василий на доброго коняСо той военной орудией,Клал стрелочки в подзолоточки,Тугие лука во налучия.Он луки во наметы полагал,И брал копье свое бурзамецкоеИ саблю свое девяносто пуд.И едет Василий, помахивает,С горы на гору конь его поскакивает,С холмы на холму конь его попля-

сывает,Реки-озера межу ног пущал,Синя моря около скакал.

Хвост по земли расстилается,А грива под копыта подвивается,Искра с ноздрей рассыпается,Огненное пламя распаляется,Огненным щитом обороняется.


Выходило, выбегало два тура, три тура...

Жил-то был голь кабацкая...Приказал князь Владимир стольне-

киевскойНаливать ему чару зеленого вина...(Этим стихам здесь соответствуют 13стихов: седлание коня, снаряжение и

поездка.)Соколу лететь на упрягу ему,Маленькой птице натешиться.

Едет Василей ко Батыги на лицо.

На своем кони он на доброём

И на том седли на окованноём,

Реки-озера межу ног пускал,Сини моря ён около скакал,На горы высоки выскакивает,Хвост по земли расстилается,Грива под копыта подвивается,

Огненный пламень вымахивает,Тым луком калёным выстреливает,Вострым копьем он помахивает,От того копья как от вострого,От той от палицы военныйНа Батьиу страх да уклоняется.

Вариант Рыбникова завершается описанием бегства Баты-ги. О завершении былины свидетельствуют заключительныестихи, не относящиеся к сюжету, один из так называемых ис-


ходов — с шуточными характеристиками разных регионов игородов. Во втором варианте неожиданно за «исходом» пове-ствование продолжается: следует рассказ о преследовании Ва-силием Батыги и уничтожении его вместе с его «последней си-лой», о возвращении богатыря к Владимиру и о княжеском пи-ре в честь победителя.

Вариант Г. Якушова принадлежит к той же версии сюжетао Василии Игнатьевиче и Батыге, что и антоновский, но ондовольно краток, излагает эпизоды часто схематично и с про-пусками, хотя в текстах обоих сказителей есть близкие стихи.В.И. Чичеров, однако, дает отсылку к варианту И. Фепонова.

В былине «Соловей Будимирович» в антоновских вариантахразличий мотивского характера совсем мало. Отмечу лишьодин: во втором тексте Соловей, осудив Забаву за самопросва-тывание, советует ей вернуться к князю и просить его устроитьпир. Жених является на пир и отсюда ведет Забаву в церковь.Кроме того, второй текст завершается «исходом» в восемь сти-хов.

Однако в самом изложении сюжета преобладают разночте-ния — уже знакомого нам характера.

Таким образом, очевидно, что П. Антонов не имел не про-сто затверженных, но даже и просто стабильных текстов, раз-нообразил исполнение вариантами, легко варьировал стихи, непридерживался жестко выработанных формул, свободно вклю-чал и изымал отдельные пассажи и т.д. При всем том его ис-полнениям была присуща выдержанность эпического стиля.

Если Г. Якушов неоднократно слушал своего учителя, тодолжен был убедиться, что ни одна исполняемая им былина неимеет устойчивого текста, не повторяется и что, следовательно,невозможно былины заучить, а надо усваивать их содержание,последовательность повествования, овладевать эпическим язы-ком, фондом формул в их вариативности и умением в ходе ис-полнения «выбирать» все это для построения стихов.

Собственно, сопоставление репертуаров двух сказителейпозволяет возвести к антоновскому изводу только якушовскийтекст былины «Чурила и Катерина» [Онежские былины, 1948,№ 22; Онежские былины..., 1949, т.1, № 67; Песни, собран-ные..., 1989, т.2, № 162].

Сколько-нибудь серьезных мотивских расхождений в нихне обнаружено. В двух текстах П. Антонова изложение содер-жит многочисленные расхождения в подробностях. Совпадаю-


щих стихов всего около 30, стихов сс легкими расхождениями —около 40. Основная же масса стихов дает разночтения, значи^мые для восприятия былины в ее конкретной поэтической ма-терии и свидетельствующие опять о вариационных возможнос-тях сказителя. Вот несколько примеров формульной синони-

мии.У Рыбникова:

«Что же ты, Кирила, вечор не бывал?»...Приводила во гридню в столовую...«Во сырую во землю, Вельма, клонишься...»Приходит ко конюшни стоялыя...

Поворот сделал к Катеринушке...

У Гильфердннга:

«Что же ты, Чурила, не пожаловал?»И провела его в палату браную...«До мосту ты, Вельма, поклоняешься...»Приходит Вельма ко конюшенки,Ко той ли ко стойлы лошадиный...Поворот держал на ручку на правую...

Варьируются состав и полнота описательньпс пассажей.


Поел-попил и покушал,


Поел-то, попил как Чурилушка,Из-за стола выходит дубового,С-за тыи за ествы сахарнии,С-за того питья за медяного,Господу богу поклонится,На все стороны он поклоняется,Катерину да ён в особину...

Лег тут спать как Чурилушка,Лег тут спать да сын Попленкович,Полли его-то КатеринушкаДа подли бочка дочь Микулична.Оны стали-то жити-то быти оны,Межу собою времечки коротати...

Он кинул головушку межу плечыо,Утупил ясны очи в калинов мост,Сам сговорил таково слово...Это тут Катеринушка,Это тут дочь она Микулична,Крику ёна испугаласи,Крику сама перепаласи,

Выходила-выбегала Катеринушка Бежит она как в одных чулках,В однех чулках да без чеботов, Да без черныих бежит без чеботов,

/ В одной тоненькой мягкой рубашечки,У ней женские волосы растрепаные, У ней женский волосы растрепаныи,Нежная грудь у ней показаная, У ей нежна грудь бела показаная.Белое лицо у ней намазаное.

В некоторых случаях П. Антонов менял местами отдельныепассажи либо переставлял стихи внутри них. Так, в первом ва-рианте в самом начале описывается нарядное одеяние Чурилы.

Господу богу испомолится,На все стороны испоклонится,Катеринушке в особину...

Возлег тут Чурилушка

Подле бочка Катеринушкина,

Стали жить и быти они,Между собой времечко коротати.

Ответ держал Вельма сын Васильевич..


В соответствующем месте второго варианта этого описаниянет, но оно всплывает далее, в словах Чурилы, обращенных кКатерине. При этом описание не совпадает с первым вариан-том. В диалоге Вельмы с Катериной порядок нарушен и текстварьирует в деталях. Пять стихов в описании кровати, на кото-рой лежит Чурила, во втором варианте даны в таком порядкепо отношению к первому: 2-й, 3-й, 5-й,'4-й, 1-й, причем пере-становка оказывается вполне допустимой.

В конечном счете оба варианта равноценны, и тот и другойобладают своими преимуществами и недостатками. Их можнорассматривать как однократные реализации некоего общегознания и считать расхрждения в них вполне случайными.

Текст Г. Якушова, естественно, не возводим к одному издвух вариантов IL Антонова. В ряде случаев явственна зависи-мость от первого варианта. Так, описание наряда Чурилы дает-ся в начале, однако оно сокращено наполовину. В то же времятекст Г. Якушова следует второму варианту в перестановкевнутри диалога Вельмы и Катерины. Вообще же очевидна тен-денция — при сохранении сюжетной канвы и основных эпизо-дов в рамках антоновской версии — к самостоятельному изло-жению, к воссозданию собственных стихов, к отходу от фор-мульности «учителя».

Вот несколько выразительных примеров.

Антонов (у Рыбникова): Якушов:

Приводила во гридню столовую, Проводила Чурилушко ПленковичаА во ту ли во горенку во новую...

Садила за столы за дубовые, А за ты ли за столики дубовые,А за ты ли за скатерки шелковые,

За тыя за ества сахарние А за ты ли есьва сахарный,За тыя за питья медвяные... А за ты ли за кушанья медвяный.

(В варианте Гильфердинга в первом стихе — «...в палатубраную», в четвертом — «Наливала ему...».)

Вот еще пример «своего» выражения, в котором вообщенет параллельных стихов с текстом П. Антонова.

У Якушова:

А сама с Чурилушкой спать легла.А живет с Чурилой будто брат с сестрой,А и спит-то с Чурилой будто муж с женой,А он спит-то тут да забавляется.

В варианте Гильфердинга:Лег тут спать как Чурилушка,


Лег тут спать да сын Попленкович,Подли его-то Катеринушка,Да подли бочка дочь Микулична.Они стали-то жити-то быта оны,Межу собою времечки коротати.

Иногда можно проследить, откуда возникает та или другаядеталь формулы. «Забавляется» у Якушова пришло из доносаслужанки мужу Катерины (у Антонова: «Со твоей женой забав-ляется»; у Якушова повторяется ниже: «А твоя-то Катя забав-ляется»). Такого рода наблюдения приоткрывают нам завесунад психологическими факторами варьирования.

Вот еще:

Антонов (у Рыбникова):У теих воротичек колотится,У теих воротец давается.

Якушов:У ворот-то он колотится,У ворот-то он заложается,На фатеру Вельма да сам давается.

Здесь «давается» перенесено на другой предмет.Несколько примеров формульной синонимии внутри сти-

хов.

Антонов (у Рыбникова): Якушов:Ко той ли кроватки тисовенькия... Ко той ли кроватки ко рыбей зуб...Над собой ли незгодушки не ведает... Над головушкой незгодушки не ведает.Взимал поскорешенько саблю вострую А схватил Чурилу за желты кудри,Со той ли со стопки со точеныя, А отсек Чуриле буйну голову.Отсек он Чирилы буйну голову.

Обращают на себя внимание случаи уплощения описаний,когда опускаются развернутые в изводе эпизоды, сворачивают-ся подробности, многостиховые пассажи заменяются одним—двумя стихами. «Лишними» оказываются обмен этикетнымиобращениями Катерины и Чурилы, диалог служанки и Вельмы:исчез эпизод посещения Вельмой конюшни; нет ряда деталей вописании Катёрийы в момент ее встречи с мужем, в эпизодерасправы Вельмы с Чурилой. Вся заключительная часть были-ны (мотив женитьбы Вельмы на служанке и финальные стихи)у Якушова сведена к трем суховатым стихам:

А ведь эту девку замуж взял,А и стали жить да добра наживать,А и теперь они ведь да хорошо живут.

Характерен случай, когда у Якушова формульная ситуацияпередана в полном виде: в тексте Антонова Вельма видит шап-


ку и «лапотцы» Чурилы; в тексте Якушова к ним добавленоеще «платьице цветное».

Очевидно, что текст былины у Якушова — создание скази-теля на основе слышанного не раз исполнения Антонова. Небудем при этом забывать, что текст этот для нас — такой жеодномоментный, как и «дубли» Антонова или Романова. Жаль,что у нас нет повторных записей якушовской былины.

Теперь обратимся к текстам Г. Якушова, которые, по-ви-димому, восходят к прохоровским. По наблюдениям В.И. Чи-черова, таких текстов — 9. Мы ограничимся сопоставлениемдвух сюжетов — «Илья Муромец и сын» и «Добрыня и Алеша».Перед этим, однако, дадим характеристику творческой манерысамого Прохорова. П. Рыбников и А. Гильфердинг записали отнего семь одних и тех же сюжетов. Это позволяет выяснитьотношение сказителя к своим текстам. С одной стороны, вид-но, что Прохоров сохранял «свои» редакции сюжетов, не вносяв них существенных перемен. С другой стороны, в изложениион допускал множество разночтений мотивского, композици-онного и описательного характера.

В былине «Илья Муромец и сын» они особенно заметны впервой части. В варианте Рыбникова [Песни, собранные...,1989, т.2, № 118] Илья, услышав Соловникова, выкликающегосебе поединщика, тут же отправляется в поле и вступает вборьбу с нахвалыциком. В варианте Гильфердинга [Онежскиебылины..., 1949, т.1, № 46] повествование идет строго по кано-нам киевских былин: князь Владимир, услышав вызов Солов-никова, собирает богатырей; является Илья, спрашивает князя,что случилось, князь пересказывает ему ультиматум Соловни-кова, Илья едет домой, собирается в поход и отправляется вполе.

Перед нами случай уплощения текста, который — при со-кращении целого пассажа — искусно «сшивается» без допол-нительных стихов. «Взаимные» пропуски отдельных стихов до-вольно часты, можно даже заподозрить сказителя в некоторойнебрежности. Например, он пропускает третий удар Ильи вголову соперника, но при этом сохраняет картину последствийего:

Как тут за тым еще СоловникомРечист язык тут да мешается,А мозги в головы потрясаются.


В варианте Рыбникова этому предшествует: «Ударил Со-ловникова в буйну голову». Зато в этом же варианте вопросыИльи к поверженному сопернику повторяются лишь дважды* ав варианте Гильфердинга — трижды, что, конечно, соответ-ствует эпической норме. В тексте Гильфердинга вообще нор-мативность в соблюдении «парности» стихов, приведении сти-хов «дополнительных» соблюдается более последовательно. Да-лее в примерах стихи, отсутствующие в варианте Рыбникова,даются в угловых скобках.

Как ударил он Срловника в голову<А палицей своей богатырскою. >

«Да полно е да нам биться-ратиться,<А лучше мы еще, доброй молодец,Опустимся мы нунь со добрых коней,>Станем нунь бить рукопашкою».

Как тут-то ведь спускались оны с добрых коней<А на тую-то матушку сырую землю,Пошли-то оны биться рукопашкою. >

Ударил-то ведь в сутыч да во шею-то,<Молода ударил он Соловника.>

Когда начал ты ведь нунь выспрашивать,<Когда начал нунь ты ведь выведывать...>

Как сели тут оны, поели, попили, покушали,<Белый лебёдушки порушали...>

Справедливости ради стоит отметить, что в нескольких ме-стах ситуация с «парными» и «дополнительными» стихами об-ратная.

В варианте Рыбникова:

Тут Илья и спать-то лег,<Спать-то лег во белой шатер.>

Как прибегал ко младому Соловникову,<Хватил его за желты кудри.>

Что касается уровня отдельных стихов, то здесь картинавовсе неожиданная: на текст былины (155 стихов в вариантеРыбникова и 238 — Гильфердинга) совпадающих стихов — не-многим больше двадцати.

1. Перестановки соседних стихов.

У Рыбникова: У Гильфердинга:

Наезжает из далеча из чиста поля Наезжай молодой младой СоловниковМолодой-младой Соловников А з-за того за славна за синя моря.


(Здесь же — различия в формуле места выезда.)

Занес он свою праву руку,Занес-то ножище-кинжалище...Аи же ты сын мой возлюбленный,Молодой-младой Соловников!

А выдернул ножищо сам кинжалищо,Занес тут Ильюшенька праву руку...Ах ты молодой младой Соловников,Да ах же ты ведь сын мой любимыми.

2. Различия в объеме формул.

Не дадите из города поединщика,Так с конца зажгу и головней покачу.

Садился ему на белую грудь...

Как ежели как не даешь как мне,А я-то ведь ваш стольний Киев-градДа я с коньца его зажгу, головней

покачу...Как сел тут Ильюшенька Муромец,А сел-то к ему на белую грудь...

3. Формульная синонимичность.

Из далеча из чиста поля...Кличет-выкликает поединщика...Становил Илья добра коня...Как выскочит со белых грудей...

Как стрелил-то во Илью скрозь белойшатер...

А з-за того за славна за синя моря...Выпрашивать себе он поединщика...Как тут-то Илья он удержал коня...Скочил тут Илья на резвы ноги,Здымает он за рученьки за белый...Как скоро он стрелил еще Илью белую

грудь...

4. Мелкие словесные перемены внутри стихов.

А все с одного разу пбшибал...

Мозги в голове у него потрясаются,..Ударил меня в буйну голову...Как Илья был свычен, догадлив был..

Заскочил он, обскочил окол его...А батюшка не знаю, кто есть...

Был-то у него крест на белой груди,Весом крест в полтора пуда...Хватил его за желты кудри,

Как бросил о матушку сыру землю...Рассек он его на мелкие часточки.

А с одно ведь-то разу я все поши-бал...

А мозги в головы потрясаются...А бьет-то меня нунь в буйну голову...А свычен-то Ильюшенька, догадлив

он,Как скоро обскочил на окол его...А ведь батюшка не знаю я, какой-то

был...Как был тут у Ильи да золот крест,А золот крест он был три пуда есть...Хватил-то он Соловника его за желты

кудри,Как бросил тут его он о сыру землю...Рассек его на четыре на часточки.

Характерно, что в таких стихах часто сохраняются одни ите же слова и формы в конце, что, конечно, связано с осозна-нием певцами значимости «организованного» завершения сти-ха.

Как видно, Прохоров сохранял сюжетную канву былины,хотя при разных- исполнениях некоторые эпизоды и детали


могли опускаться или уплощаться. Наибольшему варьирова-нию подвергался план выражения. Кажется, не было формулы,какую сказитель сохранял бы жестко, он без труда варьировалих, меняя порядок слов, глаголы, грамматическое время, фор-мы слов; мог передать формулу в усеченном или развернутомвиде, один стих развертывал в парные или тройные и т.д.

При построении стиха Прохоров не боялся вводить в негоради поддержания ритма незначащие частицы (ведь, да, тут,то). Нередко он «нарушал» нормы синтаксиса, отчего стих по-лучался корявым («Отца ли ты есть да царевич был» — неудач-ная попытка соединить в одном стихе два вопроса: «коего от-ца?» и «царевич ли?»).

Понятно, что Якушов, слушая Прохорова, не мог заучиватьего TekcTJbï, он должен был привыкнуть к вариативности каксущественнейшей особенности знания и исполнения былин,напитаться ощущением ее, возможностями ее применений иовладеть фондом формульности и нормами эпической грамма-тики. Эпическое знание не могло лежать мертвым грузом, онодолжно было всякий раз «оживать» в ходе исполнения, подска-зывая исполнителю решения для отдельных стихов, пассажей,мотивов и былин в целом.

Учась у сказителя, столь свободно оперировавшего с тек-стами, Якушов и сам проникся этим чувством свободы, в част-ности — в отношении к наследию Прохорова, им усвоенному.

Обратимся к былине «Илья Муромец и сын». При сопос-тавлении якушовского текста [Онежские былины, 1948, № 4] сдвумя прохоровскими приходится считаться с тем фактом, чтов действительности Якушов слышал не только известные намдва варианта. Всякий раз возникает сомнение — является Лирасхождение «новшеством» Якушова или оно восходит к ис-полнению «учителя». Дедо, однако, в конечном счете, не встепени «оригинальнрсти» «ученика», но в том несомненномфакте, что его тексты не повторяли текста любого исполненияПрохорова, а возникали путем свободного «сотворчества».

Еазночтения начинаются с первых стихов:

А приехал тут от заморьяОт заморья да Соловников.

Соответственно в варианте Рыбникова:

Наезжает из далеча из чиста поляМолодой-младой Соловников


В варианте Гильфердинга:

Наезжай молодой младой СоловниковА з-за того за славна за синя моря.

К тому же у Якушова отсутствуют два начальных стиха:

Да на наше на село на прекрасное,На стольнёй-от город на Киев-град.

В ряде случаев якушовские пассажи и формулы являютпримеры альтернативных или синонимических решений. Вотпоказательный пассаж:

Прохоров (у Гильфердинга):

Как тут уж князь стольнё-киевскойА шел-то он на выходы высокий,А закрычал он князь во всю голову:«Да ой же вы русийски все могучий

богатыри!А подите-тко на думушку великуюА стольнёму-то князю к Володимеру».

Якушов:

А тут как сделалась тревогушка великая,Собирал князей-бояр да всех сильниих,Всих как сильниих да всих могуциих,Всих как сильниих могучиих да всех

богатырей,Полениць как да видь удалыих.А сходилисе, да съезжалисеВсе как сильнии могучий богатыри,Поленици вси да видь удалый,А во Киев тут да во славный град,А ко тому ли ко князю ко Владимиру.

То же на коротких участках текста.

А Ильина-то слава не минуется,Отныне-то век по веку поют его,

Ильюшеньку.

Прохоров (у Рыбникова):Желтые кудерка не сворохнутся...Не знаю, какой невежа наехал из чис-

та поля,Ударил меня в буйну голову.«Ты скажи, скажи, не утай себя,Ты коей орды, ты коей земли,Ты коего отца, коей матери?»

А Ильи-то славы не минуется,А покамест-то белый свет да ведь то-

перь стоит.

Якушов:

Волосиночка да не зворохнется...А какой-то невежа видь похвасталсе

Отрубить-то мни видь буйну голову.«Ты какой орды да какой земли?Как тебя, молодец, да именем зовут?А звеличают тя да по отечесьву?»

(Далее вопросы: «Царь ли, царевич, король ли, короле-вич?» повторяют вариант Гильфердинга, но тут же есть до-полнение:

А стихарь-то ты да дьяковскиих?Али грозный посол ты лихоличий есть?)

Не спрашивал бы у тебя ни имени, ни Я не спрашивал ни роду у ти, ни пле-изотчины. мени.


Крест в полтора пуда Был как крест да ведь золоцёныи,(В варианте Гильфердинга: Золот А семи фунтов с половиною.

крест... три пуда)Занес тут Илыошенька праву руку. А как замахнется да старый казак Илья

Муромец...Ударил-то ведь в сутыч да во шею-то, А ударил-то ведь Соловника в заты-

лочок,...Как сбил тут его да на сыру землю. А упал Соловников да на сыру землю,

А на матушку да мураву траву...Как начал тут Ильюшенька доспра- А ведь стал-то он тогда да выспра-

шивать, шивать,Как начал тут Ильюшенька выведы- А ведь стал-то ума да он отведывать.

вать.

В редких случаях варианты Якушова можно счесть за «поп-равки» к соответствующим местам Прохорова.

Прохоров (у Рыбникова): Якушов:

Полно нам биться и ратиться, А давай-ка мы с тобой да биться-ра-титься,

Пойдем-ка мы биться рукопашкою. А давай-ка мы с тобой да на кулачныйбой.

«Поправка» имеет основание, потому что до этого никакой«рати» не было — Илья бил Соловника по голове палицей.

В заключение отмечу одно дополнение к краткой характе-ристике матери Соловника у Прохорова.

«Я той бабы да от Латыницы,От тоёй я поляницы от удалоей,А меня ведь называют зауголышем,Зауголышем да подуголышемА не могу я славушки той слышати,А не видал отца я родного,А какой не знаю отец-то был».

Этот пассаж принадлежит к другой, чем прохоровская, вер-сии сюжета. Кстати сказать, его нет вообще в текстах пудожс-ких певцов. Не исключено, что Якушов воспринял его откуда-то со стороны.

И финальных стихов у Прохорова тоже нет:

«А от кого дитя да зародилося,А от того дитя да подавилосе»


Былину «Добрыня и Алеша» Якушов безусловно перенял уПрохорова — об этом свидетельствует не только единство по-вествовательной канвы, но и совпадение в контаминации: сю-


жет «Муж на свадьбе своей жены» соединен с сюжетом«Поединок и братание Добрыни с Алешей».

Сопоставление текстов показывает, однако, что буквальныхсовпадений нет ни в одном стихе, хотя близких по изложениюстихов немало. Расхождения можно свести к некоторому числутиповых.

1. Возможно, что иногда Якушов просто дает прохоровскиеварианты в их полном виде, не сохраненном в исполнении,зафиксированном А. Гильфердингом [Онежские былины...,1949, т.1, № 49].

«А неси-тко ты гусёлышки яровчаты,А гусёлышки со погребов да со глубокиих,А гусёлышки яровчаты во сорок пуд».

Последнего стиха в соответствующем месте у Прохоро-ва нет, но он вполне мог быть, поскольку появляется вследующем пассаже, описывающем, как мать приноситгусли.

2. Сохраняя формулы Прохорова, Якушов варьирует ихэлементы.

Прохоров (у Гильфердинга): Якушов:Повел он по гусёлышкам яровчатым... Заиграл-то он в гусёлышка яровчаты...«Не тот-то ведь муж мой, кой подл и А не тот мой муж, который возли

меня...» бока...

3. Сохраняя опять же формулы Прохорова, Якушов пере-страивает их по-своему и предлагает вариант их изложения.

«А у моего у милого у дитятка «Если б был-то мой да сын-то есть,Была-то ведь знадёбка родимная, У моего сына, у чада у милого,А был-то на головки рубечёк-то есть». На головке был да рубецёк ведь,

А рубецёк, да родна была знадёбка».

4. Якушов находит свои выражения и формулы для переда-чи адекватного содержания.

Идет она старушка попирается, А несет старуха подпёраетсе,Подават Добрынюшки гусёлышка... А приносит ведь Добрынюшке Ми-

китицю:«А возьми-ко ведь гусёлышки яров-

чаты»...Приходил Добрыня на почестный пир, По народу-то идет, как по травы бредет,А на то столованье на великое... Только весь народ да развигалси.Клонится Добрыни, поклоняется, А через столичка перескочила ведь,Сама она ему извиняется. • Падала Добрынюшке ноги за ноги.


5. Прохоровским «одинарным» стихам у Якушова соответ-ствуют «парные» и «тройные», отчего изложение становитсяболее традиционным.

Как разгорелось его сердце богатырское... Разгорелоси сердецько да богатырьскоё,Раскипелась кровь да богатырьская...

Там в шатре да ествы-ты разложены... Медовы питья были да ведь разлажены,Были ествушки да всё сахарние,Были кушанья да все ведь медвяные...

«Налейте мне-ка чару зелена вина». «Дайте-ко мне чару зелена вина,А другую чару пива пьяного,А ведь третью-то чару да меду слад-

кого»...Как все оны тут приослушались... А на пиру-то ведь как вси ослухались,

А на пиру-то ведь да вси заслухались.

Коим перстнем оны обручалися... А которым перстнем обвенчалисе,А которым перстнем обручал исе...

6. «Дополнительные» стихи вносят и дополнительные зна-чения или оттенки.

Как тут сидит Ильюшенька, сам думает: Говорит Илья, да воспроговорит:«А й это есте русьскии богатыри, «А ведь бьется тут да не погана Литва,Где ни-то дерутся оны, ратятся». А бьются тут ведь сильнии богатыри да

русьскии.А если б билась бы да погана Литва,Не могла бы тут троих суток безутыш-

но ведь,Безутышно она биться-ратиться»...

«Ах же ты удалой доброй молодец! «Аи же вы голи вы кабацкие,А что ты над старушкой надсмехаешься?» А городовские да ведь посадские,

А как было у меня да чадо милое,Молодой Добрынюшка Микитинец,То не дал бы голю насмехатисе,Над старухой да над староей»....

А тут этот Олёшенька Попович он А уехал Олешенька да безивестно ведь,Уехал он безвестно, не знают где. А от той беды да от того-то ведь,

От того-то ведь от сраму от великого.

7. По крайней мере в одном случае «дополнительное зна-чение» превращается в новый мотив.

У Прохорова Василиса Микулична объясняет Добрыне,что, исполнив его и свою заповедь,

«А тожно ведь я тут замуж пошлаА за того Олешку за Поповича».

У Якушова жена объясняет, как случилось, что она посту-пила вопреки запрету мужа.


А не пошла бы я ведь [в] замужесьво —Сватали со князем со Владимиром, —Выжили б из города из Киева,А надо б было волоцитисе,А надо б было скитатитьсе.А ведь дали бы пашпорты волции,А мни видь ходить-волоциться — ту не хоцитьсе, —А пошла за Олешку Поповиця».

У Прохорова об участии князя в сватовстве упоминаетсявскользь:

Как начал тут Олешенька подхаживатьА со тыим со князем со Владимиром.

У Якушова же слова жены получают подтверждение в эпи-зоде повторного сватовства Олеши: он подговорил Владимира,и тот пригрозил Настасье.

8. Якушов уплощает изложение ситуации, находя для неесвои формулы.

Прохоров: Якушов:

Выскакал тут Добрыня со добра коня,Насыпал коню тут пшены белояровой,А скоро сам он шел по новым сеням, У ворот-то он тут колотитсе,Заходил в свою во горенку во новую, У ворот-то он тут сдоложаетсе,А крест он кладывае по-писаному, А на фатеру он да видь даваетсе.Поклон-то уж вел по ученому,На вси тут на четыре сторонушки,А родной своей матушки в особину:«Аи здравствуй-ко моя ты родна ма-

тушка».

Показательно, что далее в обоих текстах повествованиеидет синхронно — пример того, как сказители могут подходитьк одним и тем же ситуациям разными путями.

Трудно говорить о преимуществах того или другого текста:моментами Якушов превосходит Прохорова, но и примеровобратного порядка достаточно. Материалы одного исполненияне дают точной картины, поскольку сказители этого типа, об-ладая обширным эпическим знанием, на практике, по-видимо-му, совершенные образцы его реализации дают нечасто. Про-заизированные стихи, уплощения, пропуски стихов, переста-новки, формульная синонимия и т.д. — все это вполне есте-ственно для обоих певцов, это входит в характеристику их ис-кусства.


В заключение дополним наши наблюдения существеннымисоображениями Ю.А. Новикова относительно текстов Г. Яку-шова. Он замечает, что в лучших былинах Якушова, идущих отпрохоровских изводов, есть отдельные мотивы, знакомые потекстам Антонова. Вместе с тем былины Якушова вообще тес-но соприкасаются с местной эпической традицией и находятмного общего в вариантах былин других пудожан.

«Все эти факты свидетельствуют о том, что Г. Якушов <...>не упускал случая встретиться с известными певцами, послу-шать новый вариант той или иной былины <...> Учитель небыл для Якушова непререкаемым авторитетом, он не стремил-ся к точному воспроизведению его вариантов и нередко вводилв свои былины (не всегда, впрочем, удачно) поразившие егохудожественные образы, отдельные эпизоды и мотивы из тек-стов других исполнителей» [Новиков, 1984, с.62].

Среди приводимых на этот счет примеров один особен-но впечатляет: в былине «Ссора Ильи с Владимиром» со-держатся мотивы, «восходящие к четырем разным источни-кам» [Там же, с.63].

Сопоставим наши наблюдения и выводы с теми, что пред-ставлены исследованиями последнего времени. Здесь стоитпрежде всего обратиться к работам Н.Г. Черняевой. Заметимсразу же, что в них уделено пристальное внимание выделениюосновных уровней структуры былинных текстов, и анализпредпринят по этим уровням. Принципиальное значение име-ло утверждение Черняевой, что, собственно, и процесс обуче-ния, запоминания былин происходил как бы по этим же уров-ням: «Единицы былинного текста, их сочетаемость, границымежду ними существуют объективно и отражают особенностизапоминания» [Черняева, 1980, с. 102]. Эти уровни (по восхо-дящей): былинная строка, былинная строфа, былинная тирада(три нижних), былинный сюжет и композиция (два высших).Вслед за мною^Черняева особое внимание обращает на былин-ную строку как «основную единицу былинного текста» и, од-новременно, «первоэлемент усвоения и воспроизведения бы-линных текстов» [Там же, с. 103].


Для сопоставительной работы над строками Н. Черняевапредлагает считать «совпадающими» те, для которых «характер-ны один и тот же былинный денотат и тождественное либосинонимическое лексическое и синтаксическое выражение.Две строки сопоставимы и совпадают, если они имеют однуобщую былинную лексему и тождественность или синонимич-ность синтаксических конструкций» [Там же]. В этом после-днем пункте я расхожусь с Н. Черняевой, полагая, что такоепонимание совпадающих строк правомерно при исторических,генетических, семантических поисках, но слишком вольно приизучении процессов усвоения «учеником» текста «учителя».Правда, практически автор не очень следует этому расшири-тельному условию, выделяет типы варьируемых элементов встроке и в «таблицу усвоения и воспроизведения строк» вклю-чает 12 типов — классифицируя их в зависимости от заменыодной, двух, трех и более лексем на синонимичные и увеличе-ний и уменьшений соответственно на то же число.

Само же сопоставление на уровне совпадающих и несовпа-дающих строк у Н. Черняевой направлено на то, чтобы выя-вить по крайней мере три слагаемых работы эпической памятипевца: ориентацию на конкретные единицы текста, импрови-зационные способности, склонность к моделированию. Скази-тель-ученик «ориентируется не только на конкретные строкитекста учителя, он использует и другие возможности: строки издругих вариантов того же сюжета учителя (и учителей, если ихнесколько, а также других сказителей, которых он мог слы-шать), общий запас былинных строк (эпическое знание в це-лом), модели. Строки, построенные по моделям, имеют струк-турно-смысловые аналогии в былинных текстах» [Там же,с. 106].

Конкретный анализ — с применением статистических дан-ных по его результатам — позволил Н. Черняевой установитьдва типа эпической памяти и соответственно соотнести с нимигруппы сказителей. Певцы 1-й группы «ориентируются пре-имущественно на конкретные строки учителя <...> При этомпредпочтение отдается тем типам варьирования, которые обес-печивают максимальное приближение к строкам учителя <...>Сказители этой группы стремятся сохранить синтаксическиеконструкции строк учителя, изменяя их метрические характе-ристики. Несовпадающих строк относительно мало <...> Нич-тожна и роль моделей при запоминании» [Там же, с. 115-—116].


С некоторыми колебаниями я мог включить в эту группуИ. Калитина, хотя полного совпадения с первым типом в егоотношении к текстам матери на уровне строк я не усматриваю(см. об этом с.231—235).

«Эпическую память сказителей 2-й группы <...> определяютв первую очередь несовпадающие строки <...> Сказители ис-пользуют главным образом общебылинный запас строк и тотфонд былинных строк, который "обслуживает" варианты дан-ного сюжета у других учителей и сказителей <...> Ощутиматенденция к импровизации: модели играют большую роль впостроении строк <...> Совпадающие строки усваиваются потаким типам, которые способствуют максимальному отклоне-нию от строк учителя» [Там же, с. 116]. В эту группу попадаетГ.А. Якушрв.

Те же две группы выделяются Н. Черняевой и в разделах,посвященных характеру усвоения и воспроизведения строф итирад, композиции и сюжета.

Сказители первой группы «зачастую почти полностью по-вторяют строфы и даже тирады учителя» [Там же, с. 117]. Меж-ду тем приведенные примеры из текстов Д. Суриковой и еесына Е. Сурикова не убеждают меня в этом «почти полнос-тью»: конкретика соотношений — далеко не совпадающая, хо-тя зависимость очевидна. Кажется, попытка «упорядочить» ти-пологию текстовых соотношений упирается в разнообразиеконкретных случаев и скрывает до известной степени наличиедостаточно существенных несовпадений и расхождений.

Более надежной представляется характеристика второйгруппы. «Г.А. Якушов тяготеет скорее к своеобразному соеди-нению строк в строфы и тирады, нежели к конкретным едини-цам текста учителя», переформировывает «совпадающие стро-ки»* создавая «совершенно новые строфы». «В целом у скази-телей этой группы преобладает стремление к относительносвободному конструированию строк в строфы и тирады» [Тамже, С.120—121].

Относительно запоминания повествовательных элементов:«Сказители 1-й группы акцентируют внимание на конкретныхединицах текста учителя — алломотивах (от 80 до 90% текстаучителя, т.е. от 90 до 100% текста ученика)». «Число несовпа-дающих алломотивов невелико. Они возникают за счет исполь-зования алломотивов из общебылинного запаса, но чаще всегосвоим источником имеют другие варианты этой же былины


учителя, а также тех исполнителей, которые обучались у дан-ного сказителя» [Там же, с. 121].

Во 2-й группе преобладает «довольно свободное варьирова-ние», «усвоение набора алломотивов учителя колеблется от 40до 60% их общего числа». «Заметно воздействие текстов разныхучителей, но сказители следуют в основном одному источнику»[Там же, с. 125].

Я опускаю здесь ряд подробностей из типологическогоанализа Н. Черняевой, которые было бы желательно проверитьна других примерах. Выделю еще некоторые обобщения, болееили менее подтверждаемые и моими наблюдениями.

Словесная сторона эпических текстов оказывается «наибо-лее мобильной», в то время как сюжет и композиция «гораздоконсервативнее», и исполнители «дорожат прежде всего со-хранностью сюжета». План выражения «обладает большей под-вижностью, изменчивостью, нежели план содержания» [Тамже, С.132].

И еще: «Каким бы ни был импровизаторский дар сказите-ля, в подавляющем большинстве случаев он творит в пределахи на основе эпического материала, используя его словарь икомбинаторные возможности в тех пределах, которые допусти^мы традицией» [Там же].

В другой своей работе Н. Черняева — в результате анализатекста сказительницы А.Ф. Трухавой, позволившего ей отнестиисполнительницу к 1-й группе, — высказала еще одно прин-ципиальное соображение: «По-видимому, ориентированностьсказителей 1-го типа на текстовую конкретность, с одной сто-роны, позволяет им при благоприятных условиях воспроизво-дить тексты очень эпичные и стабильные, а с другой — лишаетих творческой самостоятельности» [Русские эпические песниКарелии, 1981, с. 13].

Я бы, пожалуй, воздержался от последних слов. Творческоеначало в сказительском искусстве исчезает, лишь когда утрачи-ваются его слагаемые в виде «эпического сознания», «эпиче-ского знания» и «эпической памяти». Сказитель, воспроизво-дящий тексты, не заученные наизусть, но усвоивший их благо-даря действию трех названных компонентов, остается творчес-ки самостоятельным независимо от степени собственноговклада в пропеваемый текст. Сам акт «воспроизведения в про-цессе исполнения» есть акт по сути своей творческий.


Предложенная в статье 1980 т. типология (два типа) не ис-черпывает типологической градаций сказительства, исследо-ванной Н. Черняевой. В своей диссертации она выделяет че-тыре типа, причем раздельно — в двух главах — рассматриваетпроцесс передачи и процесс воспроизведения. Мы же объеди-ним их. Тип первый соответствует уже известному нам типу.Из его характеристики в диссертации отмечу некоторые до-полнительные моменты. Н. Черняева допускает для сказителейэтого типа импровизацию, но она «ограничена пределами эпи-ческого запаса соответствующей былины учителя». Формиро-ванию этого типа способствует тип учителя и давняя и прочнаясемейная традиция. При усвоении былин от других сказителей«степень варьирования текста учителя повышалась». «При ис-полнении устойчивость всех уровней структурной организациитекста повышалась по сравнению с периодом обучения»[Черняева, 1977, с.20]. Об особенностях этого типа обученияН. Черняева писала и в одной из статей [1976а, с.31].

К типу второму относятся сказители с характерным внима-нием «не только к конкретным текстовым единицам, но и кмоделям». «Варьирование, как правило, происходит в пределахварианта учителя, иногда текст приобретает характер редак-ции» [Черняева, 1977, с. 16—17].

К типу третьему относятся сказители, которых А.М. Аста-хова определила как «рассказчиков». Они, по словам Н. Чер-няевой, «при обучении фиксируют в основном те сюжетообра-зующие мотивы, присутствие которых важно для повествова-ния». Объем эпического знания у них ограничен, и былины вих исполнении «часто становились побывальщинами или про-стым, очень кратким пересказом» [Там же, с. 17].

Наконец, четвертый тип — сказители-импровизаторы: они«характеризуются ярко выраженным "грамматизмом" усвоениятекстов учителя». Благодаря постоянному прослушиванию бы-лин сказитель этого типа «обретал способность извлекать изтекстов различные модели». Мастерски усваивая принцип«грамматической» организации текста, такой сказитель в своей«эпической памяти» фиксировал «только смысловые и струк-турные доминанты» [Там же, с. 18]. «Сказители не только кон-таминировали сюжеты, но и создавали целые комплексы не-традиционных мотивов» [Там же, с.21].

Как ни странно, но я не могу ни одного из ярких предста-вителей того типа, который Н. Черняевой в статье 1980 г. отне-


сен ко второму типу, зачислить в одну из четырех групп(особенно Г. Якушова). Классификация Черняевой — плодвдумчивого и скрупулезного исследования — действует покачто на ограниченном поле фактов: по каждому типу она можетназвать несколько сказителей. Неясно, в какой мере эта клас-сификация охватывает всю массу севернорусских сказителей.Во всяком случае, опыт Н. Черняевой, базирующийся на со-временных методологических принципах и продуманной мето-дике, заслуживает поддержки и продолжения.

Ценность работ Н. Черняевой — в стремлении добратьсядо выявления закономерностей механизма усвоения (запоми-нания) и последующего исполнения (владения) былин «учени-ками». В центре ее внимания — проблема «эпической памяти»,которая определяется как «способность сказителя отбирать,хранить и воспроизводить те или иные элементы эпическоготекста в их взаимосвязях друг с другом, в результате чего ирождается былина как целое» [Русские эпические песни Каре-лии, 1981, с. 10], Стремление поставить категорию «эпическойпамяти» в широкий социальный, бытовой, психологический ихудожественный аспект получило выражение в особенномвнимании к «эпическому сознанию» как необходимому компо-ненту «обучения» и в соотнесении «обучения» с другим компо-нентом — «эпическим знанием». В итоге: «Обучение» эпичес-кому искусству -^ «это процесс восприятия, усвоения и порож-дения эпических текстов при участии всех составляющих этогопроцесса: "эпического сознания", "эпической памяти" и "эпи-ческого знания"» [Черняева, 19766, с.29—33].

ЛИТЕРАТУРА

Абай-Гэсэр / Запись И.Н. Мадасона со слов Пеохона Петрова. Вступит,ст., подгот. текста, пер. и коммент. АИ. Уланова. Улан-Удэ, 1960.

Абдуллаев P.C. Бытование дастанов в Узбекистане // Музыка эпоса: Ста-тьи и материалы. Йошкар-Ола, 1989.

Аимбетов К. Каракалпакские народные сказители: Автореф. дис. ... д-рафилол. наук, Ташкент, 1965.

Ай-Толай: Народные героические поэмы и сказки Горной Шории / Пер.с шорского, вступит, ст. и примеч. А. Смердова. Новосибирск, 1948.

Аламжи Мерген: Бурятский эпос / Стихотв. пер. И. Новикова. Ввод. ст. икоммент. Г.Д. Санжеева. М.; Л., 1938.

Алтын-Арых: Хакасский героический эпос / Запись и подгот. текста, ста-тьи, пер. и коммент. В.Е. Майногашевой. М., 1988.

Анучин В.И. Очерк шаманства у енисейских остяков // Сб. МАЭ. 1914.Т.2, вып.2.

Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорье-вым. М , 1904. T.I, 4.1: Поморье; ч.И: Пинега.

Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорье-вым в 1899-1901 гг. СПб., 1910. Т.Ш: Мезень.

Архангельские былины и исторические песни, собранные А.Д. Григорье-вым. Прага, 1939. Т.И: Кулой.

Астахова А.М. Русский былинный эпос на Севере. Петрозаводск, 1948.Астахова A.M. Былины: Итоги и проблемы изучения. М.; Л., 1966.Атанова Л. О башкирских эпических напевах // Башкирский народный

эпос / Сост. A.C. Мирбадалева, М.М. Сагитов, А.И. Харисов. М., 1977.Ауэзов М. Киргизская народная героическая поэма «Манас» // Кир-

гизский героический эпос «Манас». М., 1961.Ауэзов Мухтар. Собр. соч: В 5 т. Т.5: Литературно-критические и публи-

цистические статьи 1936—1961 гг. Пер. с казах. М., 1975.Баранникова Е.В. Индивидуальный стиль и исполнительское мастерство

Р.К. Торонова // Мастерство современных бурятских сказителей. Улан-Удэ,1978.

Бардаханова С. С. Сказительское мастерство С.С. Сонтохонова // Там же.Бердибаев Р. Роль сказителей в системе эпической традиции тюрко-

монгольских народов // «Джангар» и проблемы эпического творчества тюрко-монгольских народов: (Материалы Всесоюз. науч. конф. Элиста, 17—19 мая1978 г.). M , 1980.

Берлинский П. Монгольский певец и музыкант Ульдзуй-Лубсан-Хурчи:Опыт анализа монгольского устного музыкально-поэтического творчества. М.,1933.

278 Литература

Биткеев Н.Ц. Поэтическое искусство джангарчи: Эпический репертуарЭолян Овла. Певец и традиции. Элиста, 1982.

Богатырев П.Г. Вопросы теории народного искусства. М., 1971.Богораз В.Г. К психологии шаманства у народов Северо-Восточной

Азии -// Этногр. обозр. 1910. № 1—2.Бозоров A.B. Вопросы авторства и творческой индвидуальности бахши в

узбекском народном дастанном сказительстве: Автореф. дис. ... канд. филол.наук. Ташкент, 1991.

Болдырев А.Н. К фольклору Таджикистана: (Предварительные данные обэпической традиции у таджиков) // Тр. Таджикистанской базы. М.; Л., 1936.Т. 3: Лингвистика.

Боржковский В. Лирники // Киевская старина. 1889. Сентябрь.Бурчина ДА. Тункинские традиции в творчестве K.M. Доржеева // Мас-

терство современных бурятских сказителей. Улан-Удэ, 1978.Беломорские былины, записанные А. Марковым. М., 1901.Былины М. Крюковой / Записали и комментировали Э. Бородина и

Р. Липец. Ввод. ст. Р. Липец. М., 1939.Былины MC. Крюковой / Записали и комментировали Э. Бородина и

Р. Липец. М., 1941. Т.2.Былины Пудожского края / Подгот. текстов, ст. и примеч. Г.Н. Пари-

ловой и А.Д. Соймонова. Предисл. и ред. A.M. Астаховой. Петрозаводск, 1941.Былины П.И. Рябинина-Андреева / Под ред. А.М. Астаховой. Подгот.

текста к печати, ст. и примеч. В. Базанова. Петрозаводск, 1939.Былины Ивана Герасимовича Рябинина-Андреева / Подгот. текстов и

примеч. A.M. Астаховой, статьи А.М. Астаховой и В.Н. Всеволодского-Герн-гросса. Петрозаводск, 1948.

Былины Севера / Записи, вступит, ст. и коммент. A.M. Астаховой. М.;Л.,1938. Т. 1: Мезень и Печора.

Былины Севера / Подгот. текста и коммент. A.M. Астаховой. М.;Л., 1951.Т.2: Прионежье, Пинега и Поморье.

Валиханов Ч. Сочинения. СПб., 1904.Валиханов Ч.Ч. Статьи и переписка. Алма-Ата, 1947.Василевич Г.М. Ранние представления о мире у эвенков (материалы) //

Исследования и материалы по вопросам первобытных религиозных верова-ний. М., 1959.

Васильев Н. Из наблюдений над отражением личности сказителя в были-нах //Изв. ОРЯС АН. 1907. Т.ХИ, кн.2.

Васильева Е.Е. Этномузыковедческая проблематика русского эпоса: (Всвязи с выходом первой музыкальной антологии былин) // Музыка эпоса:Статьи и материалы. Йошкар-Ола, 1989.

Виноградов В. Киргизская народная музыка. Фрунзе, 1958.

Литература 279

Гацак В.М. Эпический певец и его текст // Текстологическое изучениеэпоса. М., 1971.

Гацак В.М. Устная эпическая традиция во времени: Историческое иссле-дование поэтики. М., 1989.

Гёр-Оглы: Туркменский героический эпос // Сост., автор исслед., ком-мент, и пояснит, словаря Б.А. Каррыев. М., 1983.

Горленко В. Бандурист Иван Крюковский // Киевская старина. 1882. Де-кабрь.

Горленко В. Кобзари и лирники // Киевская старина. 1889. Январь, де-кабрь.

Гребнев JIM. Тувинский героический эпос: (Опыт историко-этногр. ана-лиза). М, 1960.

Грица С. Мелос украшськсл народно!' ешки. Кшв, 1979.Грица С. Диалектика музыкально-словесного единства в песенном эпо-

се // Музыка эпоса: Статьи и материалы. Йошкар-Ола, 1989.Гуллыев Ш. Дастанный эпос и искусство туркменских бахщи // Там же.Гуругли: Таджикский народный эпос // Подгот. к изд. X. Назаров. М.,

1987.Гусев В.Е. Славянские партизанские песни. Л., 1979.Даулбаев В. Рассказ о жизни киргиз Николаевского уезда Тургайской об-

ласти с 1830 по 1880 год // Зап. Оренб. отд. РГО. 1881. Вып.4.Джангар / Сост., подгот. текстов, исслед., коммент. и словарь

Н.Ц. Биткеева и Э.Б. Овалова. М., 1990.Дмитриева СИ. Географическое распространение русских былин (по ма-

териалам конца XIX — начала XX в.). М., 1975.

Добровольский Б.М. Напевы сказания о Кодакчоне // Историческийфольклор эвенков: Сказания и предания / Запись текстов, пер. и коммент.Г.М. Василевич. М.; Л., 1966.

Добровольский Б.М., Коргузалов В.В. Музыкальные особенности русскогоэпоса // Былины: Русский музыкальный эпос / Сост. Б.М.Добровольский,В.В. Коргузалов. М., 1981.

Долганский фольклор / Вступит, ст., тексты и пер. A.A. Попова. Л., 1937.Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым /

Подготовили А.П. Евгеньева и Б.Н. Путилов. 2-е, доп. изд. М., 1977.Дугарое Д.С. О музыке бурятских улигеров // Музыка эпоса: Статьи и ма-

териалы. Йошкар-Ола, 1989,Дыренкова Н.П. Получение шаманского дара по воззрениям тюркских

племен // Сб. МАЭ. 1930. Т.9.

Дыренкова Н.П. Шорский фольклор. М.; Л., 1940.Елеманова С.Л. Профессионализм устной традиции в песенной культуре

казахов: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Л., 1984.


Ерзакович Б.Г. Музыкальное воплощение казахского эпоса: (Очерк) //М.О. Ауэзову: Сб. статей к его шестидесятилетию. Алма-Ата, 1959.

Ерзакович Б. Г. Песенная культура казахского народа: Музыкально-историческое исследование. Алма-Ата, 1966.

Ефремов П.Е. Долганское олонхо. Якутск, 1984.Жирмунский В.М. Введение в изучение эпоса «Манас» // Киргизский ге-

роический эпос «Манас». М., 1961.Жирмунский В.М. Тюркский героический эпос. Л., 1974.Жирмунский В.М. Сравнительное литературоведение: Восток и Запад. Л.,

1979.Жирмунский В.М.} Зарифое Х.Т. Узбекский народный героический эпос.

М., 1947.Записки о Южной Руси / Издал П. Кулиш. СПб., 1856. Т.1.Земцовский И, Кунанбаева А. Эпические универсалии // Posebna izdanja

ANU BiH. Odjelenje druStvenih nauka. Sarajevo, 1986. Knj.16.Земцовский И.И., Кунанбаева А.Б. Музыкальный эпос — феномен и кате-

гория // Музыка эпоса: Статьи и материалы. Йошкар-Ола, 1989.Иващенко П.С. Павле Братыця и Прокип Дуб, кобзари Нежинского у,

Черниговской губ. // Зап. Юго-Западного отд. РГО за 1874 г. Киев, 1875. Т.2.Избранные руны Архипа Перттунена / Пер., вступит, ст. и примеч.

В. Евсеева. Петрозаводск, 1948.Илларионов В.В. Роль эпической среды в становлении олонхосута // Эпи-

ческое творчество народов Сибири и Дальнего Востока: (Материалы Всесоюз.конф. фольклористов). Якутск, 1978.

Илларионов В.В. Искусство якутских олонхосутов. Якутск, 1982.Исмаилое Е. Акыны: Монография о творчестве Джамбула и других народ-

ных акынов. Алма-Ата, 1957а. ;

Исмаилое Е. Акыны: Автореф. дис. ... д-ра филол. наук. Алма-Ата, 19576.Исторический фольклор эвенков: Сказания и предания / Запись текстов,

пер. и коммент.Т.М. Василевич. М.; Л., 1966.История казахской литературы: В 3-х т. Т.1: Казахский фольклор / Под

ред. Н.С. Смирновой. Алма-Ата, 1968.Квитка К. Избранные труды: В 2-х т. М., 1973. Т.2.Керемедчиев Г. Народният певец дядо Вичо Бончев. София, 1954.Кирдан Б.Д. Украинские народные думы (XV — начало XVII в.). М., 1962.Кирдан Б.П. Варьирование кобзарем М. Кравченко думы «Бедная вдова и

три сына» // Текстологическое изучение эпоса. М., 1971.Кирдан Б., Омельченко А. Народнш ствщ-музиканти на Украшь KHÏB,

1980.Кичиков А.Ш. Великий джангарчи Ээлян Овла // Учен. зап. Калм. НИИ

ЯЛИ. Сер. филол. Элиста, 1967. Вып.5.


Кичиков А.Ш. Великий певец «Джангара»: (К 110-летию джангарчи ЭэлянОвла) // «Джангар»: Ээлян Овла и джангароведение: (Материалы науч. конф.,посвящ. 110-летию со дня рождения Ээлян Овла). Элиста, 1968.

Клейнер Ю.А., Левинтон Г.А., Путилов Б.Н. Чтения А.Б. Лорда // Этногр.обозр. 1993. № 1.

Колесса Ф.М. Мелодп украшських народних дум / Пщготувала до друкуС.Й. Грица. Кшв, 1969.

Кондратьев С. А. Музыка монгольского эпоса и песен. М., 1970.Котвич В.Л. Джангариада и джангарчи // Филология и история мон-

гольских народов: Памяти академика Бориса Яковлевича Владимирцова. М.,1958.

Котвич В.Л. Джангариада и джангарчи // Учен. зап. Калм. НИИ ЯЛ И.Сер. филол. Элиста, 1967. Вып.5.

Котляр Е.С. Эпос народов Африки южнее Сахары. М., 1985.Красовская Ю. Сказители Печоры. М., 1969.Крист Е. Кобзари и лирники Харьковской губернии // Сб. Харьковского

историко-филол. об-ва. 1902. ТЛЗ.Кулаковский А. Якутский язык // Сб. тр. исслед. об-ва «Saqa Keskiie»

(=Саха Кескыле). Якутск, 1925. Вып. 1.Кунанбаева Л./>. Современная казахская эпическая традиция и некоторые

проблемы ее изучения // Стилевые тенденции в советской музыке 1960—1970-х гг.: Сб. науч. тр. Л., 1979.

Кунанбаева А.Б. Проблемы казахской эпической традиции: (на музыкаль-ном материале 1960—1980-х гг.): Автореф. дис. ... канд. искусствоведения. Л.,1984.

Кунанбаева А.Б. Казахский эпос сегодня: Сказитель и сказание // СЭ.1987. № 4.

Кунанбаева А.Б. Жанровая система казахского музыкального эпоса: Опытобоснования // Музыка эпоса: Статьи и материалы. Йошкар-Ола, 1989.

К.Ф.У.О. Кобзарь Остап Вересай, его думы и песни // Киевская старина.1882. Август.

Кыдырбаева Р.З. Сказительское мастерство манасчй. Фрунзе, 1984.Лавонен H.A. Наследие выдающихся карельских рунопевцев и «Калева-

ла» // «Калевала» — памятник мировой литературы: Материалы науч. конф.,посвящ. 150-летию первого издания карело-финского эпоса. 30—31 января1985 г. Петрозаводск, 1986.

Лавров Ф.И. Творцы и исполнители украинского героического эпоса //Основные проблемы эпоса восточных славян. М., 1958.

Лауде-Циртаутас И. Киргизский поэт-сказитель Сагымбай Орозбаков(1867—1930) и эпос «Манас» // Сов. тюркология. 1987. №. 3. ••

Лебедева Ж.К. Архаический эпос эвенов. Новосибирск, 1981.


Лорд A.B. Сказитель / Пер. с англ. и коммент. Ю.А. Клейнера иГ.А. Левинтона. Послесловие Б.Н. Путилова. Статьи А.И. Зайцева иЮ.А. Клейнера. Отв. ред. Б.Н. Путилов. М., 1994.

Ляцкий Е.А., Аренский A.C. Сказитель И.Т. Рябинин и его былины // Эт-ногр. обозр. 1894. № 4.

Маадай-Кара: Алтайский героический эпос / Запись текста, пер. на рус.яз. и прил. С.С. Суразакова. М., 1973.

Магауин М.М. Казахские акыны и жырау XV—XVIII вв.: Автореф. дис. ...канд. филол. наук. Алма-Ата, 1966.

Магауин М. Кобыз и копье: Повествование о казахских акынах и жырауXV—XVIII вв. / Пер. П. Косенко. Алма-Ата, 1970.

Мадасон И. Папа Тушемилов // Бурятский фольклор: Тр. БИОН. Сер.филол. Улан-Удэ, 1968. Вып.8.

Мазин А.И. Традиционные верования и обряды эвенков-орочонов (конецXIX—начало XX в.). Новосибирск, 1984.

Майногашева В.Е. О традиционном бытовании хакасского героическогоэпоса — альштыи нымах // Учен. зап. Хакас. НИИ ЯЛИ. Сер. филол. Абакан,1970. Вып. 14.

Максетов K.M. Каракалпакский эпос. Ташкент, 1976.Маргулан А.Х. О носителях древней поэтической культуры казахского на-

рода // М.О. Ауэзову: Сб. статей к его шестидесятилетию. Алма-Ата, 1959.МартиновиИ Н.С. Народно стваралаштво у устанку Црне Горе // Рад VIII

Конгреса Савеза фолклориста JyroonaBHJe у Титовом Ужице 1961. Београд,1961.

Марфа Крюкова. На Зимнем Береге, у моря Белого / Записала летом1939 г. Э. Бородина-Морозова. Архангельск, 1940.

Мастерство современных бурятских сказителей. Улан-Удэ, 1978.Материалы по изучению гиляцкого языка и фольклора, собранные и об-

работанные Л.Я. Штернбергом. СПб., 1908. T.I: Образцы народной словесно-сти. Ч.1.: Эпос (поэмы и сказания, первая половина).

Материалы, собранные в Архангельской губернии летом 1901 годаA.B. Марковым, A.A. Масловым и Б.А. Богословским // Тр. Музыкально-этногр. комис. М., 1906. Т.1, ч.1.

Меденица Р. Наша народна епика и н ени творци. Цетин е;Београд, 1975.Мирзаев Тура. Искусство узбекских народных сказителей и особенности

их эпического репертуара: Дис. ... д-ра филол. наук. Ташкент, 1986 (ру-копись).

Мирзаев Т. Традиционные формы обучения узбекских народных сказите-лей // Музыка эпоса: Статьи и материалы. Йошкар-Ола, 1989.

Михайлов Т.М. О шаманском фольклоре бурят // Бурятский фольклор.Улан-Удэ, 1970.


Михайлов Т.Н. Проблемы фольклора монгольских народов. Элиста, 1971.Монголо-ойратский героический эпос / Пер., вступит, ст. и примеч.

Б.Я. Владимирцова. Пг.; М., 1923.

Музыка эпоса: Статьи и материалы. Йошкар-Ола, 1989.Мусаев СМ. Киргизский народный эпос «Манас» // «Манас»: Киргиз-

ский героический эпос. М., 1984. Кн.1.НедиН В. Вуковы певачи. Нови Сад, 1981.Неклюдов СЮ. Новые материалы по монгольскому эпосу и проблемы

развития народных повествовательных традиций // СЭ. 1981. № 4.Неклюдов СЮ. Героический эпос монгольских народов: Устные и лите-

ратурные традиции. М., 1984.

Неклюдов СЮ., Рифтин Б.Л. Новые материалы по монгольскому фольк-ЛОРУ // Народы Азии и Африки. 1976. № 2.

Неклюдов СЮ.t Тумурцерен Ж. Монгольские сказания о Гесере: Новыезаписи. М., 1982.

Никифорова B.C. Локальные традиции в музыке олонхо: Автореф. дис. ...канд. искусствоведения. СПб., 1995.

Новиков Ю.А. Былины Андрея Сорокина: (К вопросу о творческой мане-ре сказителя) // СЭ. 1972. № 2.

Новиков Ю.А. Еще раз об источниках былин Ивана Касьянова: (Тексто-логические заметки) // Русский Север: Проблемы этнографии и фольклора.Л., 1981.

Новиков Ю. Репертуар былинного певца и его источники // Literatura:Literaturas istorijos ir teorijos klausimai (= Вопросы истории и литературы).Vilnus, 1984. XXVI (2).

Новиков ЮЛ. Сказители былин и региональные эпические традиции (наматериале севернорусских записей былин): Автореф. дис. ... д-ра филол. наук.СПб., 1992.

Новиков ЮЛ. Былина и книга: Указатель зависимых от книги былинныхтекстов. Вильнюс, 1995.

Носиров С. Творческое и исполнительское мастерство в узбекском народ-ном творчестве: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Ташкент, 1990.

Нурмагамбетова О. Казахский героический эпос «Кобланды батыр». Ал-ма-Ата, 1988.

Образцы народной литературы тюркских племен, изданные В. Радловым.Ч.1Х: Наречия урянгайцев (сойотов), абаканских татар и карыысов /Тексты,обработанные и переведенные Н.Ф. Катановым. СПб., 1907.

Образцы народной литературы тюркских племен / СобраниеВ.В. Радлова: Наречие дикокаменных киргизов. СПб., 1885. 4.V.

Образцы народной словесности монгольских племен: Тексты. T.I: Произ-ведения н«родной словесности бурят / Собрал Ц.Ж. Жамцарано. Пг., 1918.Вып.З.


Овалов Э.Б. Легенда о «Джангаре» в записи Б. Бергмана // Типологиче-ские и художественные особенности Джангара. Элиста, 1978.

Ойунский ПА. Сочинения. Якутск, 1962. Т.7.Онежские былины / Подбор былин и науч. ред. текстов Ю.М. Соколова.

Подгот. текстов к печати, примеч. и словарь В. Чичерова. М., 1948.

Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 г. М.;Л., 1949—1951. 4-е изд. Т.1-3.

Орбели И. А. Армянский героический эпос. Ереван, 1956.Очерки казахской народной поэзии советской эпохи / Отв. ред.

Н.С. Смирнова. Алма-Ата, 1955.

Песни, собранные П.Н. Рыбниковым: В 3-х т. / Под ред. Б.Н. Путилова.Петрозаводск, 1989. Т. 1—2: Былины.

Петенева З.М. Язык и стиль русских былин. Львов, 1985. 'Петри Б.Э. Старая вера бурятского народа. Иркутск, 1928.Печорские былины / Записал Н. Ончуков. СПб., 1904.Поппе H.H. Халха-монгольский героический эпос. М.;Л., 1937.Потанин Г.Н. Очерки Северо-Западной Монголии: Результаты путешест-

вия, исполненного в 1879 году по поручению Императорского Русского Гео-графического общества: Материалы этнографии физической. СПб., 1883.Bbin.IV.

Потапов Л.П. Алтайский шаманизм. Л., 1991.Прокофьева Е.Д. Материалы по шаманству селькупов // Проблемы исто-

рии общественного сознания аборигенов Сибири (по материалам второй по-ловины XIX — начала XX в.). Л., 1981.

Путешествия Элиаса Лённрота: Путевые заметки, дневники, письма1828—1842 / Пер. с фин. В.И. Кийранен и Р.П. Ремшуевой. Науч. ред., авторвступит, ст. и примеч. У.С. Коннка. Петрозаводск, 1985.

Путилов Б.Н. Мастерство былинного певца: (Из текстологических наблю-дений над былинами) // Принципы текстологического изучения фольклора.Л., 1966.

Путилов Б.Н. Эпическое сознание и эмпирическая достоверность // При-лози за кн ижевност, je3HK, историку и фолклор. Београд, 1970. Кн .XXXVI.Св.1-2.

Путилов Б.Н. Встречи с эпосом в Черногории // СЭ. 1973. № 3.Путилов Б.Н. Проблемы эпического творчества народов Сибири и Даль-

него Востока в свете современного эпосоведения // Эпическое творчествонародов Сибири и Дальнего Востока: (Материалы Всесоюз. конф. фольклори-стов). Якутск, 1978.

Путилов Б.Н. Героический эпос черногорцев. Л., 1982.Путилов Б.Н Послесловие // Лорд А. Сказитель. М., 1994а.Путилов Б.Н. Школа Пэрри—Лорда в современном мировом ©посоведе-

нии // Живая старина. 19946. № 2.


Пухов И.В. Якутский героический эпос олонхо: Основные образы. М,1962.

Пухов И.В., Эргис ТУ. Якутские олонхо // Строптивый Кулун Куллустуур:Якутское олонхо. М., 1985.

Радлов В.В Из Сибири: Страницы дневника. М., 1989.Рахаев А.И. О музыке нартского эпоса Балкарии и Карачая //Нарты: Ге-

роический эпос балкарцев и карачаевцев. М., 1994.Рахматуллин К. Творчество манасчи // «Манас» — героический эпос

киргизского народа. Фрунзе, 1968.Ревуненкова Е.В. О некоторых истоках поэтического творчества в Индоне-

зии: (Шаман—певец—сказитель) // Фольклор и этнография: У этнографиче-ских истоков фольклорных сюжетов и образов. Л., 1984.

Ревуненкова Е.В. Миф—обряд—религия. М., 1992.Решетникова А.П. Музыка якутских олонхо // Якутский героический

эпос Кыыс Дэбилийэ. Новосибирск, 1993.Рифтин Б.Л. Исторические эпопеи и фольклорная традиция в Китае:

(Устные и книжные версии«Троецарствия»). М., 1970. ,Ровинский ПА. Черты из боевой жизни Черногории // Русская мысль.

1880. №-5.Ровинский П.А. Черногория в ее прошлом и настоящем. СПб., 1905. Т.2,

ч.З.Рода нашего напевы: Избранные песни рунопевческого рода Перттуне-

нов / Сост. Э.С. Киуру, H.A. Лавонен. Петрозаводск, 1985.Романова A.B., Мыреева А.Н. Фольклор эвенков Якутии. Л., 197ЬРусое A.A. Остап Вересай, один из последних кобзарей малорусских //

Зап. Юго-Западного отд. РГО за 1873 г. Киев, 1874. Т.1.Русские могучие богатыри: Сказитель Щеголенок / Сост. и авт. биогр.

очерка И. А. Разумова. Петрозаводск, 1990.Русские эпические песни Карелии /Изд. подгот. Н.Г. Черняева. Петро-

заводск, 1981.Сагалаев A.M. Сказитель и шаман в традиционной культуре алтайцев //

Изв. Сиб. отд-ния АН СССР. Сер. истории, филологии и философии. Ново-сибирск, 1985. Вып.2.

Сагитов И. Т. Каракалпакский героический эпос. Ташкент, 1962.Сагитов М.М. Башкирские сказители и их эпический pîenepTyap / / Баш-

кирский народный эпос. М., 1977.Сангаджиева Н.Б. Джангарчи. Элиста, 1967.Сангаджиева Н. Б. Сказитель Мукебюн Басангов и его «Джангариада»: Ав-

тореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1971.

Сангаджиева Н.Б Эпический репертуар джангарчи М. Басангова. Элиста,1976.


Cam СМ. Текст «учителя» и текст «ученика»: (Опыт сравнения художест-венно-определительных констант) // Фольклор: Поэтика и традиция. 1981.М, 1982.

Серошевский В.Л. Якуты: Опыт этнографического исследования. СПб.,1896. Т.1.

Сластионов А.Г. Кобзарь Михайло Кравченко и его думы •// Киевскаястарина. 1902. Май.

Смирнова Н. С Валиханов и русская фольклористика конца 50-х —• начала60-х гг. // Вести. АН КазССР. 1949а, № 10.

Смирнова Н.С. Айтысы Джамбула // Тр. Третьей сес. Академии наук Ка-захской ССР. 30.XI—4.XII 1947 / Под общей ред. акад. К.И. Сатпаева. Алма-Ата, 19496.

Смирнова Н.С Казахские певцы XVIII века — акыны и жырау // Крат,сообщ. Института востоковедения. М., 1952. ВыпЛУ.

Смирнова Н.С. Об отношении советских казахских акынов к поэтическо-му наследию: (Образ Утеген-батыра в обработке Джамбула) // Академику Вла-димиру Александровичу Гордлевскому к его семидесятилетию: Сб. статей. М.,1953.

Смирнова Н.С. К вопросу о форме воздействия феодально-родовой знатина устную традицию казахского народа // М.О. Ауэзову: Сб. статей к его шес-тидесятилетию. Алма-Ата, 1959.

Смоляк A.B. Шаман: Личность, функции, мировоззрение (народы Ниж-него Амура). М., 1991.

Степанова A.C. К вопросу о традиции и преемственности: (Южнокарель-ские рунопевцы рода Муйлачевых) // «Калевала» — памятник мировой куль-туры: Материалы науч. конф., посвящ. 150-летию первого издания карело-финского эпоса. 30—31 января 1985 г. Петрозаводск, 1986.

Стоянов А.К. Искусство хакасских хайджи // Алтын-Арых: Хакасский ге-роический эпос. М., 1988.

Строптивый Кулун Куллустуур: Якутское олонхо. Сказитель ИГ. Тимо-феев-Теплоухов // Запись В.Н. Васильева. М., 1985.

Сумцов Н.Ф. О покровительстве кобзарям и лирникам // Тр. Двенадца-того археологического съезда в Харькове, 1902. Харьков, 1905. ТЛИ.

Суразаков С.С. Из глубины веков. Горно-Алтайск, 1982.Суразаков С.С. Алтайский героический эпос. М., 1985.Танеева Т.Г. Хакасский хайджи СП. Кадышев: (К 80-летию со дня рож-

дения) // Учен. зап. Хакас. НИИ ЯЛИ. Абакан, 1965. Вып.П.Теин ТС. Шаманы сибирских эскимосов // Проблемы истории общест-

венного сознания аборигенов Сибири (по материалам второй половины XIX—начала XX в.). Л., 1981. .'̂ Tl .,_:.'*0.' ,',J^W,J'PI

Тиховский П. Кобзари Харьковской губернии // Сб. Харьковского исто-рико-филол. об-ва. 1902. Т.13.


Уланов А. Бурятский героический эпос. Улан-Удэ, 1963.Уланов А.И. Исполнение улигеров //Фольклор народов Сибири: Тр. Бу-

рят, комплексного НИИ. Серия филол. Улан-Удэ, 1965. Вып.18.Уланов А.И. Пеохон Петров: (Сто лет со дня рождения) //Бурятский

фольклор: Тр. БИОН. Сер. филол. Улан-Удэ, 1968. Вып.8.Уланов А. Древний фольклор бурят. Улан-Удэ, 1974.Унгвицкая М.А., Майногашева В.Е. Хакасское народное поэтическое твор-

чество. Абакан, 1972.Уранчеев Ф. Героический эпос татарского народа. Казань, 1984.Ухов П.Д. Из наблюдений над стилем Сборника Кирши Данилова // Рус-

ский фольклор: Материалы и исследования. М.; Л., 1956. Вып.1.Ухов П.Д. Типические места (loci communes) как средство паспортизации

былин // Русский фольклор: Материалы и исследования. М.; Л., 1957. Вып.2.Фаминцын A.C. Домра и сродные ей музыкальные инструменты русского

народа. СПб., 1891.Х[арузина] В. На Севере: (Путевые воспоминания). М., 1890.Хомонов М.П. О мастерстве улигершина // Фольклор народов Сибири: Тр.

бурят, комплексного НИИ. Сер. филол. Улан-Удэ, 1965. Вып.18.Хомонов М.П. Улигер в исполнении Бура Барнакова // Бурятский фольк-:

лор: Тр. БИОН. Сер. филол. Улан-Удэ, 1968. Вып.8.Хоткевич И. Несколько слов об украинских бандуристах и лирниках //

Этногр. обозр. 1903. JNfe 2.Черняева Н.Г. К исследованию типологии искусства былинного сказите-

ля // СЭ. 1976а. № 5.Черняева Н.Г. «Обучение» севернорусского былинного сказителя как ти-

пологическая проблема // Вопросы поэтики литературы и фольклора. Воро-неж, 19766.

Черняева Н.Г. Проблемы типологии искусства северно-русского былин-ного сказителя: Автореф. дисс. ... канд. филол. наук. Минск, 1977.

Черняева Н.Г. Опыт изучения эпической памяти (на материале былин) //Типология и взаимосвязи фольклора народов СССР: Поэтика и стилистика.1980. М., 1980,

Чистов КВ. Русские сказители Карелии: Очерки и воспоминания. Петро-заводск, 1980.

Чичеров В.И. Школа сказителей Заонежья. М., 1982.Шаракшинова НО. Бурятский фольклор. Иркутск, 1959.Шаракшинова НО. Героико-эпическая поэзия бурят. Иркутск, 1987.Шейкин Ю. Удыгейские сказания: Проблемы жанра и исполнительство //

Сов. музыка. 1981. JNfe 1.Шерхунаев P.A. Улигершин Парамон Дмитриев: К вопросу об эстетиче-

ских воззрениях бурятских сказителей. Улан-Удэ, 1970.


Шерхунаев P.A. Певец земли бурятской: Очерк жизни и деятельностиП.М. Тушемилова. Новосибирск, 1973.

Шерхунаев P.A. П. Тушемилов и эпосопение у бурят // Мастерство совре-менных бурятских сказителей. Улан-Удэ, 1978а.

Шерхунаев P.A. Исполнительские традиции бурятских народных сказите-лей // Эпическое творчество народов Сибири и Дальнего Востока: (Материа-лы Всесоюз. конф. фольклористов). Якутск, 19786.

Шерхунаев P.A. Семен Кадышев — народный певец Хакасии // Проблемыхакасского фольклора. Абакан, 1982.

Шивлянова В.К. К проблеме изучения исполнительской традиции кал-мыцкого эпоса «Джангар» // Музыка эпоса: Статьи и материалы. Йошкар-Ола, 1989.

Шинжин И.Б. Сказитель А.Г. Калкин. Горно-Алтайск, 1987.Штернберг Л.Я. Избранничество в религии //Этнография. 1927. № 1.Эвенкийские героические сказания / Вступит, ст., подгот. текстов, пер.,

коммент. и словари А.Н. Мыреевой. Музыковедческие статьи А.М. Айзен-штадта, Ю.И. Шейкина. Новосибирск, 1990.

Эргашев А. Шерабхадская дастанная школа: Автореф. дис. ... канд. филол.наук. Ташкент, 1991.

Южно-русская песня и современные ее носители: (По поводу бандуристаТ.М. Пархоменко) / Материал собрал М. Сперанский // Сб. историко-филол.Об-ва при Институте им. Безбородко в Нежине. Киев, 1904.

Beissinger M.H. Text and Music in Romanian Oral Epic // Oral Tradition.1988. Vol.3, N 3.

Finnegan R.H. Oral Poetry: Its Nature, significance and Social Context.Cambridge University Press, 1977.

Foley J.M. Traditional Oral Epic: The Odyssey Beowulf and the Serbo-CroatianReturn Songs. University of California Press, 1990.

Foley J.M. The Singer of Tales in Performance. Indiana University Press.Bloomington and Indianopolis, 1995.

Ghil EM. A Romanian Singer of Tales: Vasile Tetin // Oral Tradition. 1986.Vol.3, N 3 .

Haidu P. The Nenets Shaman Song and Its Text // Shamanism in Siberia.Budapest, 1978.

Hoppal M. Shamanism: An Archaic and/or. Recent System of Beliefs // Ural-Altaische Jahrbücher. Berlin, 1985.

Herskovits M.J. and F.S. Dahomean Narrative: A Cross-Cultural Analysis.Northwestern University Press.

Lord A.B. Homer and Huso II: Narrative Inconsistencies in Homer and OralPoetry / / Transactions of the American Philological Association. 1938. Vol.69.


Lord AB. The Singer of Tales. Harvard University Press. Cambridge (Mass.),1960.

Lord A.B. Oral Poety // Encyclopedia of Poetry and Poetics // Ed. byA. Preminger. Princeton University Press. Prinseton; New Jersey, 1965.

Lord A.B. Memory, Fixity and Genre in Oral Traditional Poetries // OralTraditional Literature: A Festschrift for Albert B. Lord / Ed. by John M. Foley.Slavica Publishers, Inc. 1981.

Lord A.B. Characteristic of Orality // Oral Tradition. 1987. Vol.2, N 1.Lord A.B. Epic Singers and Oral Tradition. Cornell University Press, 1991.Mink V. Staro i novo u guslarskoj umjetnosti Crnogoraca i Muslimana // Ма-

кедонски фолклор. 1991. N 47.Murko M. Tragom Srpsko-Hrvatske narodne epike: Putovanja u godinama

1930-1932. Zagreb, 1951. Knj.l.Murko M. The Singers and their Epic Songs // Oral Tradition. 1990. Vol.5,

N.I.Oinas F.J. Shamanistic components in the Kalevala // Uralic Mithologie and

Folklore. Budapest;Helsinki, 1989.Parry M. Studies in the Epic, Technique of Oral Verse-Making. 1: Homer and

Homeric Style // Harvard Studies in Classical Philology. 1930. Vol.41.Reichl K. Turkic Oral Epic Poetry: Traditions, Forms, Poetic Structure.

Garland Publiching. New York;London, 1992.Serbo-Croatian Heroic Songs Collected by Milman Parry // Eds D.E. Bynum,

A.B. Lord. Center for the Study of Oral Literature. Cambrdige. Massachusetts, 1974.Vol.4.

Ibid. 1979. Vol.14.Siikala A.-L. The Rite Technique of the Siberian Shaman // FF

Communication. 1978. N 120.Siikala A.-L., Hoppâl M: Studies on Shamanism. Budapest, 1992.Srpskohrvatske junacke pjesme / Skupio M. Parry. Uredio A.B. Lord. Beograd,

1953. Knj. druga.The Oral Traditional Literature: A Festschrift for Albert Lord / Ed. by

J.M.Folley. Columbus, 1981.

SUMMARY

The title of the book «Epic skazitel'stvo: typology and specific-ity» implies the word «skazitel'stvo» (an abstract noun, derived fromthe word «skaziteP») in the widened meaning. «SkaziteF» originallymeant a singer of Russian epic songs — bylinas, but later became ascientific term, denoting an epic singer of any tradition, of any eth-nic milieu.

World science accumulated a considerable amount of materialconcerning national tradition of skazitel'stvo for peoples of Europe,Asia, Oceania and Africa. This created possibilities for comparativestudy of the basic aspects of skazitel'stvo as a cultural phenomen, forbringing out of general universalia and their various ethnic realiza-tions. The book offers an attempt at such a typological study.

The first part is called «SkaziteP and epic milieu». Its first sec-tion (p. 12—44) is «Teaching and training of an epic singer». Oneshould distinguish between the training proper (which ends with thefirst performance) and the enlargement and perfection of a singer'sskill (which lasts through all his life). Different cultures have theirown types of training, but all of them have one feature in common:the would-be singers belong to the milieu, where epic is created,originally, from childhood (and childhood is a proper time to startlearning); an «alien» cannot become a skaziteP. There are two majorways known of training a singer. The first, and the more widespreadone (typical of the South Slavs, Russian North, the Mongols, mostof Siberia) is primarily self-training. The children acquire skills of asingers as naturally as household and working ones. From the earli-est age they listen to performers, observe them handling, musicalinstruments, memorize texts, music, movements of fingers, thenstart to imitate them (sometimes «performing» for smaller children).With this kind of training, a poetic atmosphere in the family is veryimportant, and skaziteP dynasties are very frequent. The second type

Summary 291

(typical of Ukraine and some Central Asian and Siberian regions) isstudying with a teacher. A professional singer finds (or chooses) hisown pupil, devotes special time to him, uses approved methods,conducts him to a certain level and lets him «graduate». There existclose links between a teacher and a pupil, which do not terminate atthe end of study. The moment of becoming a trained, professionalsinger is often accompanied by a certain initiation rite. Both kinds oftraining have a lot of variants in different ethnic traditions and maysometimes be combined. The result of training was not just an abil-ity to reproduce a text, however long, by heart, by the knowledge ofepos as a whole and. the ability to reproduce this very knowledge.

The second section — «The myth of the miraculous gift» (p.45—67) deals, first of all, with the popular concepts of acquiring the artof epic performance. According to various traditions, it happens withthe help of supernatural power (often by their call or order, given ina dream), with the help of famous dead singers. SkazitePs can beconsidered the chosen of gods or spirits. The author claims, thatcertain aspects of a skazitel's art (both in obtaining and functioning)cannot be completely explained rationally. The traditional beliefs inthe miraculous acquirement of epic art naturally ascribed the mi-raculous power to it: the performance of epics is used to heal, toplacate or exorcize spirits, to ensure a good hunt or harvest, stop anepidemic etc. This aspect manifests the deep typological and geneticconnection between an epic singer and a shaman.

The next section, «A skazitel' after "school"» (p.68—77) dealswith the development of a singer after the end of the training. Itconsisted mainly of enlargement of his repertoire, enriching his storeof epic instruments (formulas, loci communes etc.) and perfectionof narration technique. The high level of skazitel'stvo is kept byprofessionals and masters, wholly devoted to their art. The principalway of obtaining new epic pieces is oral, through listening to otherskazitel's. The best singers could memorize a new piece after onehearing. In some traditions singers can borrow new texts frombooks. This gives new impulses to the living epics, but, on the otherhand, puts an end to* historical study by oral tradition. The inter-pretation of a written text by a skazitel needs an experimental study.

The section «Typology of performing art» (p.78—127) describesthe social aspects of performance, their occasions, places, seasonsand times of day (and corresponding restrictions), length, prepara-tions and accompanying rites, waiting for inspiration, special kindsof beginning the performance, the relations between the performer

292 Summary

and the audience. It also deals with the process of performance it-self. It is a «theatre of one actor», differing between ethnic tradi-tions, separate schools and individual performers. There are differentcorrelations between recitation and singing, between verse andprose; the role of instrumental accompaniment can also vary. Thevoice of a skaziteF is capable of a great intonational variety, it musthave a great tembre scale and great strength. Musical instrumentswere often considered sacred and the process of their making magi-cal. There are different traditions of mimic and altogether expressiveaccompaniment, some demanding perfect calmness and repose,some requiring a lot of gesticulation and emotionality.

The concluding section of the first part is «Concerning the socialstatus of the singen> (p.128—142); it deals with kinds of remunera-tion (in various traditions and according to the degree of profession-ally epic art can be either basic means of livelihood or coincide withordinary occupations; sometimes feasting, honour and glory werethe only reward), with social belonging of skazitel's and ideology ofdifferent types of epos in different traditions and epochs, with rela-tions between singers and aristocracy. The author claims, that, con-trary to Marxist and other sociological dogmas, epic ideas have agenerally national character, and epic was a part of national con-sciousness in general.

The second part is called «The skazitel' and the epic text». Itsfirst section is «The state of the problem» (p.143—151). The basicquestions in study of epics are: what is the text in consciousness andempirical activity of a singer? How does he absorb the epic texts,what and how does he hold in memory? Is the process of perform-ance a purely artistic act or something else? What can be the differ-ence between acts of performance of the same piece by the samesinger? Etc, etc. It was the Russian school in folkloristics, whichasked these questions first and tried to find the answers. The authorreviews critically the ideas of different Russian scientists and analy-ses in detail the Parry-Lord theory, which he considères leading incurrent science.

The section «Tracing the living traditions» (p.152—173) gives adetailed history of folkloristic field work, which was, done by manyscientists in various ethnic milieus, concerning the questions above,especially concerning the degree of improvisation in epic art and itsrole.

The last section of the second part is «Schools of skazitel'stvo»(p. 174—177). The concept «school» has two meanings in folklore

Summary 293

studies: the succession of pupils' traditions and the complex ofcommon regional specific features. The first meaning is usually ap-plied to those traditions, where the training of singers was profes-sional. Altogether, it is difficult sometimes to trace the schools inthe first sense and to distinguish them from schools in the se-cond.

The third part is called «Bylina skazitel's». The Russian (mainlyNorth Russian) skazitel'stvo provides us with a great amount ofmaterial: a lot of texts, taken by a lot of collectors from a lot ofsingers of various regions during 90 years. Now the living epic tradi-tion on the Russian North is completely éxtint, and scholars of to-day, with their new methods and ideas, can appreciate both the ex-traordinary value of this inheritance and its inevitable drawbacks.The task of the Russian folklorists, who will never work in the field,is to study everything left by their predecessors and to read all theavailable texts anew.

The first section is «Varying of bylina texts and the epic verse»(p. 185—211). The author analyses bylina texts by an outstandingdynasty of the Ryabinins. Their texts are extremely stable as tocompositions and succession of episodes. But the bylinas of the dy-nasty founder had no canon text, so, his successors had to noticemanifold variations, but could not learn them by heart. The texts bythe Ryabinins have a lot of varieties inside separate lines, phrase-ological or semantic units. Comparing different variants of «thesame» stanzas shows, that at each performance they sort of appearedanew, and it is impossible to tell «primary» and «secondary» vari-ants. Russian bylinas use plenty of formulae (or formula expres-sions), which can be easily inserted into various metric situationsand help in constructing a verse. It is not enough for a skazitel' tokeep many formulae in mind; he must be able to make them work,to put them in a semantic and metrical context, i.e., to have a fullknowledge of the «formula grammar». Different singers use formulaeto a different extent. The author considères the A. Gilferding theoryabout the difference between the «typical» and «transitive» loci andcomes to the conclusion, that a singer has the same task in bothcases: to construct a verse and to connect it to others; he just havemore formulae «at hand», when dealing with the typical loci.Moreover, any epic situation, action, state, move can receive a for-mula expression and thus join the so called typical loci. The bylinalanguage is one, its grammar is one, and the laws of the verse con-struction are the same for the whole narration.

294 Summary

The second section is «Typology of variability in the skazitel'texts» (p.212—229). The author compares singers, who are liable tomaking changes in quite a different degree, analyses the correlationsbetween the content and expressive means. The author considers askazitel' as a keeper of bearer of «epic knowledge», which provides alot of possibilities for varying, but is restricted in more or less rigidframe and ensures the life of epos.

The next section is «Skazitel's — "teacher" and "pupils" (or"learners")» (p.230—276). Both words have a wide meaning: notonly a trainer and a trainee, but also the one, from whom a poem isreceived, and the one, who received a poem from another. The re-lations between a «teacher» and a «learnen> are basically the rela-tions between a singer and the whole tradition/The author analysesthe cases, where the «sources» of available texts can be traced, anddemonstrates a large spectrum of correlations between the texts ofthe «teacher» and «the learnen> from the point of view of theirsimilarity and scale of differences.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие 7

Часть первая: Сказитель и эпическая среда 12





О социальном статусе певца , 128

Часть вторая: Сказитель и эпический текст 143

Состояние проблемы *.... 143



Часть третья: Былинные сказители л 178






Summary 290

Научное издание

Путилов Борис Николаевич

ЭПИЧЕСКОЕСКАЗИТЕЛЬСТВО:

ТИПОЛОГИЯИ ЭТНИЧЕСКАЯ СПЕЦИФИКА

Утверждено к печатиМузеем антропологии и этнографииим. Петра Великого (Кунсткамера)

Редактор и корректор И. И. ТимофееваХудожественный редактор Б.Л. РезниковТехнический редактор И. И. Тимофеева

Компьютерный набор М.П.Онянова, Е.С.СеливерстоваКомпьютерная верстка М.П.Онянова

Оригинал-макет подготовленМузеем антропологии и этнографииим. Петра Великого (Кунсткамера)

Изд. лиц. № 020910 от 02.09.94Подписано к печати 25.06.97

Формат 60x90 Vi6- Бумага офсетнаяПечать офсетная. Усл. п. л. 18,5

Усл. кр.-отт. 18,5. Уч.-изд. л. 16,7Тираж 1500 экз. Изд. № 7763

Зак. № 1959 . «С»-1

Издательская фирма«Восточная литература» РАН

103051, Москва К-51, Цветной бульвар, 21

2-я типография РАН121099, Москва, Шубинский пер.,6

Documents

Эпическое сказительство. Типология и этническая специфика