*

Посиделкина ДмитровкеСборник произведений членовсекции очерка и публицистики

Московского союза литераторовВыпуск 7

2016

УДК 82-3ББК 84-4

УДК 82-3ББК 84-4

*Посиделки на Дмитровке : Сборник произведений членов

секции очерка и публицистики Московского союза литераторовВыпуск 7. — [б. м.] : [б. и.], 2016. — 416 с. — [б. н.]

«Посиделки на Дмитровке» — это седьмой сборник, созданный членами секцииочерка и публицистики Московского союза литераторов. В книге представленыпроизведения самых разных жанров — от философских эссе до яркого лубка.

Особой темой в книге проходит война, потому что сборник готовился в год 70-летия Великой Победы. Много лет прошло с тех пор, но сколько еще осталосьнеизвестных событий, подвигов.

Сборник предназначен для широкого круга читателей.

18+ В соответствии с ФЗ от 29.12.2010 №436-ФЗ

© *, 2016© Н. Коноплёва, иллюстрации, 2016

ПРЕДИСЛОВИЕ

Однажды на наших традиционных «Посиделках», где мырассказываем, какие статьи опубликовали, что нового узнали,что интересного видели, кто-то сказал: «Друзья, все, что мысейчас слышали, это же замечательные сюжеты для большойкниги!» Все с энтузиазмом подхватили идею сборника.

Но путь первопроходцев оказался долгим и тернистым:поначалу нас начисто ограбили мошенники, мы не могли най-ти издательства по нашим средствам, а когда нашли — вдругисчезли рукописи. Но никакие обломы не остановили участни-ков сборника. Да к тому же придал силы счастливый случай:нашелся диск с записью всех материалов. Книга вышла в свет.Это случилось десять лет тому назад. Так что нынешний, седь-мой, сборник — своеобразный юбилей коллективной творче-ской работы секции очерка и публицистики.

Все эти годы наши литераторы активно издавали свои кни-ги, печатались в газетах и журналах, вели передачи на радиои телевидении, устраивали книжные выставки, проводиливстречи с читателями в ЦДРИ, библиотеках, в школах и вместес тем готовили очередной выпуск «Посиделок на Дмитровке».

Особенность каждого сборника в том, что его авторы высту-пают в самых разных литературных жанрах — от философскихэссе, биографических исследований, поэзии, мемуаровдо яркого лубка.

Этот сборник создавался в год 70-летия Великой Победыи потому теме войны отведено в нем особое место. Какна ровном поле возвышаются памятники погибшим бойцам,так повествования о нашей многоликой мирной жизни пере-межаются с рассказами и воспоминаниями о Великой Отече-ственной войне. Много лет миновало с той поры, но сколькоеще осталось неизвестных имен, событий, подвигов.

Десять лет участники нашей секции создавали для читателяинтересные умные книги.

Итак, дорогой читатель, вручаем тебе плоды нашего труда.

3

Ирина САПОЖНИКОВА

Одна хорошая квартираДокументальная повесть. Дается в авторском сокраще-нии

Москва, Центр — мое вечное место жительства. Когда мнедоводится проходить мимо дома №6 на Тверской, я обязатель-но делаю несколько шагов под арку к «пряничному» домуво дворе, где жила моя подруга Светлана Орлова, и смотрюна окно на последнем этаже слева от центрального подъезда.Чего я ищу? Что значат для меня этот дом и та квартираза окном, давно отошедшая к чужим людям, и кто я для этогокусочка московской земли? Попробую рассказать, может быть,получится.

1. Мое раннее детство прошло в переулках между улицамиПушкинской (Б. Дмитровка) и Петровкой. В Дмитровскомпереулке я жила, на улице Москвина (Петровский переулок)стояла школа №635, в которую я пошла учиться. Естественно,что параллельные Столешников переулок и Кузнецкий мостбыли тоже включены в орбиту первых самостоятельных пере-мещений. Позднее мы переехали на улицу Герцена (Б. Никит-ская) и тогда нашими стали все улицы и переулки — от Петров-

4

ки до Воздвиженки. Мы носились по ним стайками (коман-дами), честно оставляя позади себя меловые стрелки, чтобы«противник» мог вычислить планы и настигнуть нас в каком-нибудь проходном дворе.

Пионерское воспитание я получила в 635-ой школе. Беско-нечные сборы отрядов под дробь барабанов и звонкое пениепионерских песен, чтение патриотических стихов, дежурствопод салютом около бюстов Ленина и Сталина были законнойи едва ли не главной составляющей нашего начального образо-вания. Отряды входили в зал в порядке успехов в учебе и обще-ственной работе под пение «присвоенных» им пионерскихмаршей: «Взвейтесь кострами синие ночи, мы, пионеры — детирабочих» или «Все выше, и выше, и выше стремим мы полетнаших птиц, и в каждом пропеллере дышит спокойствиенаших границ». Детские сердца замирали, а потом учащеннобились от патриотического восторга. Под взглядами Старшейпионервожатой Моти все отряды выглядели образцово-показа-тельными, но мне запомнилась одна девочка, часто нарушав-шая порядок равнения, так как невольно толкалась в строюи смеялась лучистыми синими глазами. Это была СветланаОрлова, хотя я не уверена, что тогда точно знала ее имяи фамилию, так как она училась на класс выше. Торжественныесборы, к которым неделями готовились всей школой, проводи-ли на революционные праздники и памятные дни, методичнойчередой проходившие через наше сознание — Седьмое нояб-ря, Пятое декабря, Двадцать третье декабря, Двадцать первоеянваря, Восьмое марта, Двадцать второе апреля, Первое мая —и так от начала до конца учебного года. Может, именно потомуот тех времен осталось ощущение, что жизнь — праздник.

2. Мои родители никак не реагировали на пионерский вос-торг своих детей, (старшая сестра училась в той же школе).Свою задачу они видели в том, чтобы вовремя купить новыйгалстук, выгладить белый фартук, выдать требуемые школойденьги. Мой отец имел склонность к рисованию и музыке,но судьба (Октябрьская революция, социальное происхожде-

5

ние) позволила ему получить только инженерно-техническоеобразование. Он сутками напряженно и опасно работал бес-партийным начальником в должности главного энергетикаМосковской государственной консерватории — уходил из домарано, а возвращался поздно, и у него не было специальноговремени на наше воспитание. После того, как мы переехалис Дмитровки в правое жилое крыло Консерватории, понятия«дом — работа» стали для отца совершенно размытыми. Мычасто прибегали к нему в кабинет с проблемами или в Большойзал послушать музыку. Отец любил классическую музыку,класссический театр, традиционную живопись. Еще он любилприроду, но не как зоолог или ботаник, а исключительно какхудожник. Он постоянно останавливался, не важно, где —на лугу или в городской толкучке, и обращался к нам: «Посмот-рите, как красиво освещен коровник», или «как блестит лужапосреди мостовой», или «как воробей сидит на фонаре передвходом в Большой зал»; и еще много, много всего, только успе-вай оборачиваться и смотреть. Иногда, наоборот, он говорил:«Как некрасиво!», если наше, детей, поведение того стоило.Но это бывало редко, так как тут он вступал на «материнскоеполе».

Можно сказать, что моя мама положила всю себя полностью,все, что у нее было — красоту, молодость, здоровье, силы, обра-зование, в конечном итоге, жизнь на алтарь безумного беспо-койства за своих детей. Она происходила из старообрядческойсемьи, но, в отличие от своих родителей, не была ни религи-озной, ни верующей; тем не менее, дореволюционный уклади консервативный образ мыслей существовал в ней, кажется,на генетическом уровне. Мы, дети, жили в системе запретов.Нельзя было ничего — поздно выходить из дома, знакомитьсяи есть на улице, опаздывать, ходить к подругам, громко раз-говаривать, тем более смеяться, перебивать взрослых, приво-дить в дом кого-либо без разрешения, быстро есть за столом,трогать не свои вещи. Дальше перечислять нет смысла, легченазвать разрешенные действия: хорошо учиться, помогатьпо дому — мыть полы, посуду, вытирать пыль, покупать про-

6

дукты, а в свободное время — читать художественную литера-туру. В кино желательно не ходить (лучше в театр). Даже спортмама считала не очень приличным занятием — боялась дур-ного влияния беспризорников, которые, как ей казалось, толь-ко одни и ходят в спортивные залы. Мамы давно нет, а я всееще вижу ее уничижительный взгляд и слышу: «Как неприлич-но, это просто неприлично», или: «Как ты не понимаешь, этоне-при-лич-но!». Мама хорошо разбиралась в людях, большин-ства сторонилась, по отношению к другим проявляла тонкуюделикатность. Себе она позволяла отступления от установлен-ных для нас законов приличия, а на замечания отвечала жест-ко и коротко: «Яйца курицу не учат», таким образом, ставястенку, проводя демаркационную линию — как хотите — меж-ду народами, называемыми детьми и взрослыми. С этим бага-жом материнского авторитаризма с одной стороны, и отцов-ской любви к искусствам и творчеству — с другой, я окончилашколу и подошла к опасному возрасту совершеннолетия.

Отец считал, что в Москве существуют только три ВУЗа:Консерватория, Архитектурный институт и Университет.Выбирай факультет в университете — и вперед! Я выбралахимический не без подсказки родственников — тогда у химиинаметилось будущее лет на двадцать-тридцать вперед. Помни-те, хрущевское «…плюс химизация всей Страны!».

3. Когда я появилась в группе на химическом факультетеМГУ им. М.В.Ломоносова, первое, что обнаружила — это зна-комое с детства лицо Светланы Орловой из 635-той школы.Сама я заканчивала бывшую мужскую 170-ю школу, располо-женную в том же дворе, но за высоченным забором, разде-лившим, как оказалось, не навсегда, детей пополам. Визуальномы были знакомы (детская память крепка), и это позволилонам мгновенно сблизиться. С нами оказались воспоминанияо пионерском детстве, общих знакомых. При одном упомина-нии имени нашей старшей пионервожатой Моти (подхалимызвали ее Мотенька) наши рты расплывались до ушей от пред-вкушения будущего злословия. Мы с Орловой были обе по-

7

настоящему влюблены в Галину Васильевну Клокову, учитель-ницу истории, послужившую, кстати, прообразом героя В.Тихонова в фильме «Доживем до понедельника», снятогопо сценарию Г. Полонского — школьного друга Светланы. Гали-на Васильевна была классным руководителем сначала у меняв пятом и шестом классах, а потом у Светланы — с восьмогопо десятый. Общими были наши переулки и дворы, где жилишкольные друзья, любимые магазины канцелярских принад-лежностей на Пушкинской и в Столешниковом. Наконец, мыобе учились и закончили две из небольшого числа, может быть,самых элитных школ, имевшихся тогда в Москве. Наши школы,как «Гарвард» или «Оксфорд», были невольными источникаминашего единомыслия. Только одна начинала фразу, другой ста-новилась понятной мысль — и серьезная, и юмор. Легкость,простота и интерес к взаимному общению сделали нас нераз-лучными.

Возвращаясь из Университета, мы выходили обычнона конечной остановке 111-го автобуса, курсировавшего междуМГУ и площадью Революции. Мне следовало бы выходитьна одну раньше, у Манежа, но Светка меня не отпускала, даи мне не хотелось так быстро расставаться. Мы поднималисьпо улице Горького до арки почти напротив Телеграфа, за кото-рой находился ее дом, затем долго прощались. Светка убегалапо ступенькам своего «пряничного» дома в подъезд, а я пере-ходила на другую сторону Горького и почти бегом, наверстываявремя, двигалась по Брюсову переулку на Герцена, мимо театраМаяковского — домой.

Часто в длинных беседах у подъезда Света рассказывала мнео своем доме — она живет в большой квартире с бабушкой,дедушкой, мамой, отчимом и сестрой — школьницей. Мама —критик, американист, работает в журнале «Иностранная лите-ратура». Отец — поэт, погиб на войне. Они учились вместес мамой сначала в одной школе, все в той же 635-ой, потомв Институте философии и литературы. «Отчим — Лева, ЛевЗиновьевич Копелев — потрясающий человек!» — так, исклю-чительно в восклицательной форме, говорила о нем Светлана,

8

делая ударение на слове потрясающий. «Лева недавно вернулсяиз лагерной ссылки, у них с мамой большая любовь. Лева —крупный, красивый, невероятно образованный и умный. Онговорит примерно на пятнадцати языках, многие выучилв неволе. Его специальность — немецкий язык и литература —он переводчик, критик, литературовед». От Светланы я узнала,что в конце войны Лев Копелев входил в состав разведгруппыв качестве парламентера, двигался впереди наших войск, аги-тируя немцев сдаваться без боя. За взятие нашими войскамина полторы недели раньше намеченного срока без кровопро-лития крепости Грауденц в Восточной Пруссии майор Копелевбыл награжден орденом Отечественной войны 1-ой степени.Одновременно Лева выступал против грабежей и насилия,и вскоре после войны его посадили за «буржуазный гуманизм».Тюрьмы и лагеря забрали десять лет из отпущенной емужизни — последние три года провел на «шарашке» вместес А. И. Солженицыным, с которым был в ту пору дружен.С Левы Солженицын писал образ Рубина в романе «В круге пер-вом».

Копелев вышел на свободу, сохранив веру в коммунисти-ческие идеалы. Я узнала все это о Леве до того, как позна-комилась с ним лично, получила от Орловой восторженнуюготовую характеристику: Лева — потрясающий! — поверила ейна слово, и, что интересно, в дальнейшем у меня не было слу-чая усомниться в правильности ее слов.

Однажды Светлана предложила подняться в квартиру и тамдоразговаривать. Я согласилась, хотя было уже около десятивечера и рефлекторно щелкнуло: «Неприлично». Двадцатьшагов под арку — и мы в подъезде задвинутого во двор ста-ромосковского дома, типичного отсутствием лифта, огромно-стью лестничных площадок и бесконечностью маршей полу-винтовых лестниц между этажами. Четвертый этаж оказалсяМонбланом, но нам по молодости он покорился без труда.С правой стороны огромная черная дверь квартиры№201 и рядом с ней такое же огромное окно, выходящееиз квартиры на лестничную площадку и потому закрашенное

9

снизу. Все, что я запомнила в тот день, это просторная перед-няя, справа и слева заставленная обувью и завешанная, какговорил в таких случаях мой отец, до аншлага одеждой; приэтом оставалось еще много места для одевательно-раздева-тельных маневров. Двойная стеклянная дверь справа уходилав бесконечный потолок и вела в комнату необозримых разме-ров. Комната освещалась сверху явно недостаточным количе-ством ватт, но я заметила в ней массивный буфет, шкаф разме-ром с малогабаритную квартиру, и длинный стол со стульями.Около стола большой мужчина, органично вписанный в обста-новку, и маленькая изящная женщина разговаривали междусобой. Света представила меня. Они легко кивнули не то мне,не то Светке, не прерывая разговора. Мне стало неловко,но Света сразу увела меня в закуток, выгороженный здесь жев большой комнате, называемой в доме столовой. В нем ока-залось спальное ложе, застеленное шерстяным пледом. Светазажгла лампочку на стене, принесла чай и сушки. Стало светлои комфортно в Светкином собственном независимом про-странстве. В двенадцать часов я выскочила на Горького и побе-жала по знакомому маршруту домой в Средний Кисловскийпереулок, куда нас в свое время переселили из Консерватории.В доме круглосуточно дежурила консьержка, и было не страш-но возвращаться домой поздно.

В один из следующих заходов в квартиру на Горького яобнаружила, что в столовой на левой стене располагаются двавыхода в узкий длинный коридор. Узким он был потому, чтов нем вдоль стены, смежной со столовой, расположилось столь-ко вещей, сколько позволено площадью за вычетом проходадля одного человека. Там были стеллажи с книгами и журна-лами, старые чемоданы, бабушкино зубоврачебное кресло,дополнительные стулья. В коридор выходили двери еще двухкомнат: первая почти такая же, как столовая — в ней жилибабушка и дедушка Светланы, другая поменьше, но она былазакрыта. Первую комнату в квартире называли «родитель-ской», вторую — «детской». Вспоминая разворачивавшуюсяна моих глазах миграцию членов семейства по квартире, пони-

10

маю, что такое деление было вполне оправданно. Однаждыиз передней в коридор через столовую прошагал энергичнойпоходкой невысокий плотный мужчина, не обратив на нассо Светой никакого внимания. Я взглядом спросила: «Ктоэто?». Света ответила, что Леша, мамин брат, и добавила:«У них там вещи». Я сразу поняла, что речь идет о «детской».Вскоре Раиса Давыдовна и Лева переехали в эту комнату,и столовая оказалась в нашем распоряжении. Но, в отсутствиеСветкиных родителей, мы все чаще оказывались в их «дет-ской» — небольшой, квадратной, с узким итальянским (безпереплетов, не считая фрамуги с двумя полуарками) окном.Не помню никакой мебели, кроме раскладывающегося дивана,высокой «хемингуэевки», сделанной на заказ под Левин рост,и подоконника, размер которого позволял быть и столом,и спальным местом. Помню, как Светлана открывала створкиокна и ложилась поперек стены — голова свешивалась во двор,ступни оставались в комнате. Мы располагались в «детской»по-хозяйски — залезали с ногами на диван, раскладывалина нем книги и тетради. Обсуждение интегралов и окисли-тельно-восстановительных реакций быстро соскальзывалона проблемы, сначала мировые, потом личные.

4. В университете мы перемещались из одной аудиториив другую стайками. В перерывах между занятиями мы либосмеялись, либо пели: «…Голубые просторы, голубые просторы,конца края нет; голубые просторы, голубые просторы — хоро-шо, когда сердцу восемнадцать лет!» (на следующий год пели«девятнадцать»). Мы пели громко, не стесняясь: « Не грустии не плачь, как царевна Несмеяна — это глупое детство про-щается с тобой». Но, кажется, сами не спешили его отпускать,радовались и смеялись, как дети. Смеялись над всем, над всемии над собой особенно, вполне осознавая себя со стороны.

Я уходила из дома утром, а возвращалась очень поздно, таккак почти каждый день заходила в квартиру на Горького. Мамамирилась с этим потому, что я объясняла свое «пропадание»у Орловой то отсутствием лекций, то учебника, то необходимо-

11

стью заниматься вместе. Если честно, то никаких занятий в тупору я не помню, но они, наверное, все же были, ибо весен-нюю сессию мы сдали на все пятерки. Безумно счастливые мысо смехом выкатились из-за тяжелых дверей химфака и сбежа-ли по широкой лестнице под песню Окуджавы: «…Здесь оста-новки нет, а мне — пожалуйста, шофер автобуса — мой лучшийдруг!». Света поехала в Жуковку, где её родители снимали дачу,а я с мамой и младшей сестрой — под Днепропетровск опекатьстаршую сестру, проходившую учебную практику в экспедицииот Географического факультета.

5. У нас было принято звать друг друга «Светка — Ирка». Такменя называли и другие члены семейства — Светкина и Маши-на мама — Раиса Давыдовна, ее сестра Люся, которую я почтивсегда заставала в квартире, Лева и бабушка Сусанна Михай-ловна. Надо сказать, я долго стеснялась Раисы Давыдовны,просто как матери Светы, экстраполируя на нее свое понима-ние материнской функции в доме. Когда я видела серьезностьили озабоченность на ее лице, то обязательно принимала ихна свой счет. С Левой мне было проще с самого начала.

В студенческие годы у меня, как и у Светки, денег никакихне бывало, если не считать, что родители выдавали нампо рублю на обед в Университете. При этом мы обе имелипагубную (для рубля) привычку брать такси, не дойдя двухшагов до метро. Если я прокатывала свой рубль, мы елина Светкин, если она, то — на мой. Когда случалось так, чтозеленый глаз-искуситель на «Волге» с шашечками лишал насродительской ренты одновременно, мы выкручивались, какмогли, иногда на грани фола: шли в коммунистический буфет(то есть, берешь и не платишь), или заходили компаниейв свободную аудиторию и Света быстро-быстро выигрываларубль в преферанс.

Не надо говорить, что, приходя к Орловой, я ничегоне приносила съестного, и, несмотря на глубокую убежден-ность Светланы в моем праве на обед, чувствовала за столомнекоторую неловкость. Но главное мое страдание за столом

12

заключалось в том, что я практически не понимала, о чем идетречь. Как будто она велась на иностранном языке. Я казаласьсебе полной идиоткой и полагала, что остальным — тоже.

Прошло какое то время, прежде чем до меня дошло, чтов этом доме никого не бросает в жар от гостей, точнее при-шельцев, они приходят к кому-то из членов семьи, не мешаютостальным, и за это на них не обращают по пустякам внима-ния. Садиться за стол большой компанией в этом доме являет-ся не просто необходимой традицией литераторов, по большейчасти работающих дома, но могучей потребностью гостепри-имства и общения. Здесь за столом в разное время на моих гла-зах перебывали многие известные, знаменитые, начинающиеписатели и поэты (от Ф. Вигдоровой, В. Пановой до А. Солжени-цына и от Д. Самойлова до И. Бродского), а также литературо-веды, переводчики, критики. Их разговоры часто носили сугу-бо профессиональный характер и не требовали моего участияв них. Когда я, наконец, поняла, что никто меня не анатомиру-ет, не рассматривает под микроскопом, а воспринимают про-сто как подругу Светланы, такую, какая есть — я почувствовалаатмосферу дома, и мои комплексы начали улетучиваться.

За обеденным столом никогда не видела меньше десятичеловек, а по выходным насчитывала и поболее. СусаннаМихайловна в отсутствие домработницы сама разливает суп,самый обыкновенный, накладывает второе. Света мне как-тоговорила, что бабушка, посчитав количество людей за столом,иногда просто добавляет в суп воды, чтобы всем хватило.На второе тоже все очень просто — макароны или картошкас мясом, рыба. Я садилась за этот стол бессчетное число раз —очень хорошо помню огромную алюминиевую кастрюлюи большой половник из нержавеющей стали, помню тарелкии кружки, из которых ели и пили. В доме все было фундамен-тально, просто и функционально — ни хрусталя, ни серебра —ничего для красоты. Позволю себе сентенцию (которую можнопотом убрать из рассказа): человек живет и два — три разав день ест. Вид накрытого посудой стола представляется мнеположительным императивом жизни. Я столько раз видела

13

посуду в квартире на Горького, что она запомнилась мне, какзапоминается посуда в собственном доме.

6. Известные люди, «знаменитости» не были для Светкиобъектами специального интереса или наблюдения, скореечастью того мегаполиса, в котором она жила; в этом мы былис ней похожи, так как я несколько лет жила в правом корпусеКонсерватории, и мне практически ежедневно приходилосьздороваться с известными всей стране музыкантами.

Однажды мы со Светой не виделись целый день. Вечеромона позвонила мне и очень просила побыстрее с нею встре-титься. В ту пору за ней ухаживал наш однокурсник из Венгрии.Он ей не слишком нравился, но все равно было, что обсудить. Ялетела к ней по срочному вызову; взбежала на четвертый этаж,позвонила в дверь. Мне открыла Раиса Давыдовна. Я быстроспросила, где Света и, получив ответ, что на кухне, помчаласьтуда. Обсудив венгерского друга, мы перешли на другие темы.Света спросила: «Ты видела, кто был в передней, когда вошла?»Я ответила, что никого не видела, кроме Раисы Давыдовны.Светка захохотала: «Вот дура какая, мама с Левой провожалиНазыма Хикмета». Ну, да, знаменитый тогда на весь мир турец-кий поэт, Назым Хикмет, но я ни его, ни Левы не заметила, хотявдвоем они занимали полпередней.

Среди близких друзей родителей Светланы был известныйфизик Иван Дмитриевич Рожанский. Он привез из Америки,как теперь бы сказали, систему — большую радиолу величинойс тумбочку для белья и с отличным стереозвучанием. Рожан-ский устраивал музыкальные «слушания» для друзей. Как-тоСвета позвонила мне и «велела» срочно собираться — все идутк Рожанским слушать музыку.

Мы встретились с Орловой на улице Герцена, пересеклибульвары у Никитских ворот, сворачивали то налево, то напра-во и вошли в подъезд, кажется, он находился в Трубниковскомпереулке. Комната была заполнена людьми, партером устро-ившимися вокруг полированной коричневой тумбочки. Светабегло перечислила мне гостей и указала на плотного мужчину

14

с крупной головой: «Это гений, Вячеслав Всеволодович Иванов,сын знаменитого пролетарского писателя Всеволода Иванова,но, главное, сам большой ученый, семантик, действительныйчлен академий всего мира, кроме, конечно, отечественной,поскольку выступил в защиту Пастернака». Еще одна готоваяхарактеристика, которую не пришлось пересматривать.

Мы сели со Светой рядом и, выдержав три минуты, началиболтать, прячась за Левиной спиной. Светка не была такойлюбительницей классической музыки, чтобы высидеть сорокминут на стуле, слушая симфонию Малера, а мне это всев пятистах метрах от Консерватории показалось страннова-тым, и, воспользовавшись каким-то техническим моментом,мы, радостные, выскочили на улицу.

7. Пятого января, несмотря на сессию, морозы и другиекатаклизмы, отмечали день Светкиного рождения. В домелюбили дни рождения. К ним готовились и хозяева, и гости.Нельзя сказать, что это были пышные или торжественныепраздники — неподходящие эпитеты. Просто были не наруша-емые традиции, следуя которым гости и хозяева делали себеПраздник. Во-первых, приходили все, кто считался другом.Народ шел с семи вечера, последний гость мог прийти в один-надцать. Во-вторых, на столе должно было быть столько еды,чтобы никто не ушел голодным. Покупали много гастрономии,соленостей, делали винегрет, варили картошку. Из глубиныбольшого буфета доставали посуду тридцатых годов — судки,супницы, блюда, тарелки. Откуда-то появлялось нужное коли-чество разномастных вилок, ложек и чашек. За большой столв столовой садилось человек двадцать, не поспевшие вовремявтискивались дополнительно. Всегда присутствовали Светки-ны многочисленные сестры — родные, сводные, двоюродные;тети и дяди, школьные подруги, многих из которых я визу-ально помнила, ребята из класса, учительница истории ГалинаВасильевна, потом университетские друзья, близкие друзьяродителей и их дети; но впереди всех нужно назвать НаташуГорину, подругу еще с детского сада. Стоял веселый гвалт, Раи-

15

са Давыдовна стремилась вымыть посуду, не дожидаясь концазастолья и, несмотря на бурные Светкины протесты, потихонь-ку утаскивала на кухню пустые тарелки. Когда с трапезой болееили менее было покончено, с удовольствием пели всё, что зна-ли, особенно песни Окуджавы и Галича. Лева и Раиса Давыдов-на пели вместе с нами, и это придавало атмосфере еще боль-шую раскованность.

8. В квартире на Горького я познакомилась с самиздатом.Первое конспиративное чтение врезалось в память остротойполученного впечатления. Мне выдали потрепанную папкус листами желтой бумаги — воспоминания матери ВасилияАксенова об аресте и лагерях, известные потом под названием«Крутой маршрут». Выносить из квартиры эту папку, разумеет-ся, нельзя, и я читаю ее, сидя в столовой. Тусклый свет с потол-ка падает на страницы четвертого или пятого экземплярамашинописного текста, но письмо такое захватывающее, что«слепые» страницы легко перескакивают с одной стороны пап-ки на другую. Ясно, что я не должна об этой рукописи никомурассказывать, мне доверяют, и я знаю, что не напрасно.

На протяжении десяти лет мы снимали дачу в г. Малоя-рославце, родине моих родителей. Это деревянный городокв 123 км от Москвы, утопающий в сирени и вишневых садах.Здесь в городке селилась освобождавшаяся из лагерей интел-лигенция со штампом «101-й км», снимая у обедневшего послевойн и революции люда теплую комнату. В доме, где нашасемья занимала площадь на лето, жила Варвара ВикторовнаРожкова, арестованная в тридцать седьмом в своей московскойквартире на Б. Молчановке вслед за мужем, крупным военнымконструктором, трудившимся над созданием знаменитогов будущем отечественного танка. Она, как все, дала подпискуо «неразглашении», но, познакомившись с мамой, не сталасдерживаться. Они часами шептались на террасе, и я кое-чтослышала, крутясь около них. Мама бросала на меня страшныевзгляды и приказывала: «Не смей никому рассказывать!»

В рукописи я нашла узнаваемые ситуации, лица, недослы-

16

шанные подробности. Меня изумило совпадение исповедейЕвгении Гинзбург и нашей знакомой, как будто их везлив одном фургоне, они жили в одном бараке, один и тот жемальчик остался дома после ареста матери.

9. Осенью 1960-го года умер дедушка Светланы. Я зналаот Светы, что он был ей вместо отца. В том же году произошлособытие противоположного свойства. Света познакомилась,влюбилась и вышла замуж. Женя Герф, ее муж, к этому времениокончил Второй медицинский институт и со специальностьюпатологоанатома был неотвратимо распределен в казахскийгород Гурьев. Оставив пока университет, Света последовалаза ним к безусловному огорчению не противящихся домочад-цев.

Света и Женя вернулись в Москву где-то в конце зимы сле-дующего года. Вскоре после их возвращения большую комнатуперестроили: для молодоженов выгородили одну небольшую,метров 13 — 15, комнату, которая поглотила оба имевшихсяв столовой больших окна, правда, выходящих на север, да ещево двор-колодец. Новая комната стала вполне светлой, так какдля нее этих окон оказалось достаточно. Одежный шкаф,поставленный как продолжение новой, параллельной окнам,стены, в свою очередь, выделил кусок площади с окномна лестничной площадке. В этом закутке надолго обосноваласьСветкина младшая сестра Маша. Общая столовая, вполнесохранившая свои габариты после перестройки, перешлана электрическое освещение. Сусанна Михайловна после смер-ти мужа переселилась в «детскую», уступив свою большую(«родительскую») комнату Раисе Давыдовне и Леве.

В доме остался прежний уклад, только народу стало прихо-дить еще больше. Бывая и днем и вечером, я всегда заставалав квартире Люсю или ее детей — двоюродных сестер Светы.Часто приходили дочери Левы Лена и Майя со своими мужьямии подругами. Непрерывной чередой шли Светкины однокласс-ники, университетские подруги из старой группы и, конечно,из новой. Приходили друзья Жени, бывшие однокурсники

17

из большой веселой компании — Кирилл Гринберг, Витя Гин-дилис, Татьяна Сиряченко, Марина и Игорь Затевахиныи многие другие. Параллельным курсом шли писателии критики — друзья и знакомые Светкиных родителей. И так —«…то вместе, то поврозь, а то попеременно» — мы осуществля-ли нашествие на квартиру.

10. Выстроенные в большой комнате стенки были «прозрач-ными» для звука, и потому из столовой жизнь незаметно пере-местилась на кухню. Кухня в квартире была большой, хотя тре-тью часть ее занимала ванна, отделенная от окружающей сре-ды толстой клеенчатой занавеской. Большое окно в торце кух-ни глядело, как в столовой, во двор-колодец. Квадратный дере-вянный стол устроился у стены напротив ванны. Он былпокрыт обыкновенной клеенкой и располагал к длительнымбеседам. Помню, как-то мы сидели со Светой на кухне и пиличай. Вошел Лева, попросил тоже чаю, сел за стол. Сразу начался(или продолжился) разговор о государственном устройстве.Лева стал доказывать нам преимущества социализма, цитиро-вал наизусть почему-то Каутского, французских социалистов,вставлял цитаты на немецком языке и, допив чай, ушелиз кухни победителем, хотя в ту пору мы тоже были «за».

Теперь, приходя к Орловой, я сразу шла на кухню. В этомпространстве, лишенном какого-либо внешнего украшатель-ства, ощущение внутреннего комфорта возникало мгновенно,как будто оно исходило непосредственно от нелепого присут-ствия ванны, от прочного стола, от куска хлеба и горячего чая.На кухне уже сидел кто-нибудь из ближайших друзей Жени —Кирилл или Витя и плелась вязь интересных разговоров. Всетрое еще в Институте подпольно изучали генетику и теперьв только что разрешенную науку вошли «знатоками». В. Гин-дилис поступил в аспирантуру Института молекулярной биоло-гии АН СССР, а К. Гринберг — на работу в лабораторию гене-тики человека, созданную во Втором мединституте. В скобкахзамечу, что Витя и Кирилл быстро защитили диссертации, чтоне удивительно, так как по своему уму, образованию, целе-

18

устремленности были приговорены к карьере крупных ученых.Женя, поколебавшись между наукой и искусством, устроилсяврачом скорой помощи, чтобы иметь время для реализациитворческих склонностей к рисованию, музыке, поэзии.

Теперь в общих разговорах помимо искусства и политикивсе чаще звучали проблемы естествознания. Однажды кто-тоиз троицы (Витя, Кирилл, Женя) высказался в том духе, чтоникакого прогресса человечества не существует. Мы со Светкойринулись в бой за диалектическую спираль, впаянную в нашесознание школьными и университетскими историками мате-риализма. Но мысль нам показалась парадоксальной и заста-вила задуматься. Спорили долго, сошлись на отсутствии про-гресса на уровне биологического развития. (Впоследствиипредставление о диалектике и прогрессе вошло в мое мировоз-зрение именно в том варианте, как оно было выработано тогдана кухне квартиры 201).

Женя был старше нас со Светой и часто подсмеивался наднами, нашими взглядами, особенно над нашими песнями.«…Словно стала ты Жар-птицей, улыбаясь, смотришьна меня» — мы пели, не задумываясь над текстом. Женя при-знался, что как патологоанатом он готов многое себе предста-вить, только не то, как птица может улыбаться. Женя владелискусством юмора, наверное, как Паганини — скрипкой. Онходил почти всегда с мрачным выражением на лице, но умелмгновенно нас рассмешить, изрекая очередной афоризм, приэтом позволял себе засмеяться только глазами, чуть-чуть скри-вив в улыбке губы. От этого эффект от шутки был еще сильнее,и мы от души хохотали. Света долго собиралась завести Амбар-ную книгу для изречений Жени.

11. В доме спонтанно возникали споры о религии. Женявыступал в роли просветителя, успев непонятным образомприобрести кое-какие знания. Я путалась в авторах Евангелия,и однажды Раиса Давыдовна вынесла из своей комнаты боль-шую книгу в темном коленкоре с серебряным тиснением. Этобыла Библия, изданная Союзом писателей СССР тиражом

19

2000 экземпляров. Выносить из квартиры нельзя; я сижув столовой и впервые в жизни листаю Библию. Помню, чтосижу спиной к входу в комнату Светы и Жени. Почему-то вре-заются в память такие несущественные подробности, хотя,возможно, именно они — освещение, звуки, места расположе-ния — являются реперными точками памяти, за которыми хра-нятся события. Во всяком случае, я и сейчас вижу себя с Библи-ей в руках и помню то, почти сакральное чувство, котороеиспытываю при соприкосновении с Книгой. Мне, наконец,открывается структура древнего писания, но на этом — все:Раиса Давыдовна уносит книгу — ее не прочитаешь залпомза одну ночь или день, как мы привыкли читать самиздатов-скую литературу. Позже, в восьмидесятых годах, мой муж,рискуя многим, нелегально привезет мне из Польши для мед-ленного чтения Библию, изданную в Ватикане, но тогда,в шестидесятых, подержав в руках Книгу, я получила необъ-яснимый импульс для собственной духовной работы. В моемдоме, как оказалось, тоже имелась Библия, напечатаннаяна русском языке еще до революции, но мама, на всякий слу-чай, прятала ее ото всех за пианино.

12. Со Светкиным замужеством прибавился еще один деньрождения, который отмечали в доме, и мы, его друзья, эгои-стично радовались этому.

Женя родился девятого июня, это был последний праздниксезона перед разъездом на каникулы, и веселье растягивалосьдо утра. К устоявшимся традициям дома добавилось немногомедицинского цинизма и юмора, нового народа и песен, сочи-ненных Женей в студенческие годы: «…Лейся, лейся, марган-цовка, ты прекрасна, как рассвет, раз — спринцовка, два —спринцовка — гонококка больше нет» Я запомнила эти днирождения, вероятно, благодаря свету, которого в июне оченьмного; он лился изо всех углов и щелей, заполнял собою всюквартиру, и даже в столовой электричество не включалидо самого вечера.

Однажды день 9 июня совпал с экзаменом, кажется,

20

на четвертом курсе. Мы вышли с однокурсницей Наташейс химфака, и я посетовала, что не успела купить подарок дляЖени. Она сказала: «Пойдем, покажу тебе, где можно нарватьшикарный букет» Мы прошли через центральное здание МГУ,вышли на площадь с цветами и фонтанами и двинулисьв сторону Ленинских гор. Не доходя трех метров до Ломоносов-ского проспекта и пяти — до будки с милиционером, Наташаостановила меня перед полем распустившихся садовых маков.Размер каждого цветка был с детскую головку, толщинаножки — сантиметра полтора. Красота этих цветов, покрывав-ших газон на нескольких сотках, была почти гротеском. Ната-лья скомандовала энергично: «Рви!» Я показала ей на мили-цейскую будку и спросила: «Ты что, с ума сошла?» Но в этотсамый момент, как под гипнозом желания, огромная черно-коричневая туча заволокла все небо и спустилась так низко,что закрыла стеклянную часть будки, затем и мы с ней сталиедва различать друг друга. Дальше — классика, сверкнула мол-ния, грянул гром и на нас опрокинулся поток теплой и, каза-лось, мутной воды в одну минуту заливший нам волосы, пла-тья, обувь. Под этим молочно-белым дождем мы рвали и рваликрасные маки, пока охапка этих чудо-растений не оказаласьв моих руках. Дождь чуть-чуть ослабил конспиративныйнапор, и мы увидели прямо перед собой зеленый глаз такси,тут же остановившегося на наши призывные взмахи. Уже сидяв машине рядом с милицейской будкой, я успела заметить, чтопо ее стеклянной части все еще вьются мутные водяные жгуты.

Я остановила такси перед аркой на Горького, мокрая вошлав квартиру и отдала букет. Женя тут же достал краски, картони сел рисовать, пока не пришли гости. Он сделал рисункив нескольких ракурсах, и один из них спустя несколько летподарил мне.

13. Году в шестьдесят втором на Горького появился ЮраКоваль, замечательный потом детский писатель. Он приходилчасто, но по какому-то своему рваному ритму. Коваль подру-жился с Женей, и ему явно пришлась по душе вся наша компа-

21

ния. Он обладал сильным и красивым баритоном, профессио-нально играл на гитаре и с удовольствием пел для нас и, навер-ное, для себя, одновременно. Но об этой грани его талантливойличности нужно писать отдельно. Еще Коваль был художником(помимо литературного, он закончил художественный факуль-тет в МГПИ им. Ленина.) Поражало то, что стилю его живописине находилось стандартного сравнения — настолько картиныбыли самобытными — красочными, очень светлыми и радост-ными. Но главным его занятием была литература. Можно доба-вить, что он был красив и артистичен (его несколько раз сни-мали в кино, например, в популярном фильме «Улица Нью-тона, дом 1»). Коваль внес в квартиру на Горького атмосферубогемы в самом хорошем смысле этого слова.

Как только он появлялся, возникало импровизированноезастолье, а Светка немедленно обзванивала всех, чтобы быстроприходили — Коваль будет петь. Репертуар Коваля был свое-образен: он пел либо юмористические, невесть кем написан-ные, либо откровенно народные песни. Не пел бардов, не толь-ко Кима или Визбора, с которыми вместе учился в Институте,но и Окуджаву. Высоцкий тогда только начинал, и его блатнаялирика не пользовалась успехом в нашей компании, вероятно,не без влияния Коваля, исповедовавшего более тонкую эсте-тику. Помимо голоса, юмора, куража, притягательность пенияКоваля заключалась в импровизациях. К известной песне онмог прибавить от себя какой-нибудь куплет с неожиданнойлексикой, или вставить свое отношение к содержанию — «дядяЮра вам ответит…», или обратиться к кому-нибудь из присут-ствующих — «а вот спросим дядю Женю…», что, конечно, при-водило в восторг и заводило компанию.

Иногда Коваль приходил на Горького со своим другом Вла-димиром Лемпортом, и тогда они играли на гитарах в четыреруки из репертуара испанской классики. Акустика большойкомнаты позволяла полное звучание, и было ощущение насто-ящего концерта. В. Лемпорт работал вместе с другими скуль-пторами — Вадимом Сидуром и Николаем Силисом в одноймастерской, и бывало, что застолье и концерты переносили

22

к ним, но чаще, наоборот, из мастерской — на Горького.Мне запомнилось одно длинное субботнее застолье. Пили

сухое вино, водку, дымили сигаретами. Коваль много игрална гитаре, пел, в перерывах разговаривали. В этот день Ковальпостоянно пробовал словосочетание «рыба Язь». Он и так,и эдак, вертел его на языке и просил одобрения своим востор-гам по поводу необычного названия рыбы — «Язь». Потом, спу-стя лет пятнадцать, когда мой сын не расставался с книгамиКоваля, просил читать ему их еще и еще раз, я набрелана слова, которыми заканчивался один из его рассказов:«…озеро, в котором водилась рыба со странным названиемЯзь» (цитирую по памяти). Я не раз слышала, как Коваль гово-рил в нашей компании с грустной усмешкой: «Вот увидите,я стану классиком детской литературы». В этих словах былазаключена истинная правда. Без какого-либо снобизма он кон-статировал факт будущего события, известный пока ему одно-му.

Были зимние каникулы. Уходя в тот день домой, я подумала,что настала пора покататься на лыжах и подышать свежим воз-духом. Шагая по Брюсову переулку, я была полна решимостиуговорить и своих друзей, обитателей квартиры. Не потерявэтой решимости за ночь, я надела какой-то безумный (какойбыл) лыжный костюм, взяла свои лыжи и в таком виде при-тащилась на Горького часов в одиннадцать утра. Кто-то впу-стил меня, из столовой доносились негромкие голоса. Я вошлаи открыла рот для агитации. Коваль, сидящий за столом как бысо вчерашнего дня, приложил палец ко рту, останавливая меня.За столом продолжал сидеть вчерашний народ и успел набе-жать новый, на полу стоял ящик с бутылками пива, половинакоторых была уже вынута. В комнате полумрак, в основном,из-за сигаретного тумана. Женя читал только что написанныестихи: «…Я так свободен, как фонарный столб — ржаветь, я таксвободен, как человек свободен умереть». Я тихо пробраласьна пододвинутый стул, мне налили пиво, дали сигарету. В часночи я вернулась домой на Кисловский с помойкой во рту, кни-гой Камю «Иностранец» и лыжами на плечах. На языке завер-

23

телась фраза из стихотворения И. Северянина: «…Ты ко мнене вернешься, на тебе теперь бархат, он скрывает бескрыльеутомленных плечей». Но это — не про меня ту, душа трудилась,получив новый импульс для экзистенциального погружения.

Надо сказать, что «экзистенциализм», как философскоенаправление, трактующее иррациональную сущность бытия,вдруг получил в России распространение, правда неофициаль-ное и с отставанием на 20—30 лет от западной Европы. Офи-циальная философия, загнанная в узкие рамки материализма,не давала поводов для сомнений, тогда как новые теченияпобуждали к размышлениям. У нас возникали частые спорыоб иррациональной составляющей мыслительного и творче-ского процессов. На материальных позициях крепко стоялисерьезные физики-электронщики, с другой стороны выступалиКирилл, Витя и Женя, начитавшиеся Камю, Хайдеггераи других экзистенциалистов. Юра Коваль в спорах не участ-вовал, но слушал очень внимательно, и было ясно, что онна стороне идеалистов, тогда как мы со Светкой — скореена стороне физиков.

Однажды Коваль после довольно долгого перерыва пришелна Горького. Он был «в ударе», играл, пел, острил, аккомпани-ровал нашему пению. Гром аккордов и хор голосов с трудомгасили метровые стены квартиры. Тонус беззаботного весельяподнялся на недосягаемую высоту, и заполнил своей атмосфе-рой все вокруг. Мы «гудели» долго и только под утро устрои-лись на запоздалый сон. Родители жили на даче, и квартираоставалась в нашем распоряжении. Коваль, который не прене-брегал возможностью переночевать, в этот раз ушел домой.Около часа дня нас разбудил звонок в дверь — пришел Коваль,расположился в столовой за столом, вызвал Женю и началчитать ему свой рассказ, законченный дома, пока мы спали.Пожалуй, именно тогда я поняла, что ритм его приходов цели-ком определялся состоянием творчества, требующим вдохно-вения, и он приходил за ним на Горького.

Иногда Коваль, неожиданно появляясь в квартире, вдругв разговоре сообщал: «Завтра уеду на охоту». Тогда мы расспра-

24

шивали его о предыдущих поездках, а он с радостью подробноотвечал. Где шел, что брал с собой, как устраивался на ночлегв лесу, какие посещали мысли. Меня особенно интересовалвопрос — боялся ли в одиночестве. В основном нет, не боялся.«А знаете, что самое страшное в лесу?» — как-то спросилЮра — «Встретить человека» (По-моему, у него есть рассказна эту тему)

Юрий Коваль появился на Горького вскоре после приездаиз Татарии, куда был распределен учителем рисования и лите-ратуры. В Москву он вернулся с несколькими взрослыми рас-сказами и целой серией ярких живописных полотен. Скульпто-ры Лемпорт, Сидур, Силис приняли его живопись с восторгоми даже потеснились на время в своей мастерской. В отличиеот художников, тогдашнее снобистское писательское сообще-ство категорически отстранилось от таланта Коваля, и ему при-шлось самому пробивать себе путь в литературу, очень медлен-но, через маленькие издания типа «Мурзилки» или «Малыша»,что в конечном итоге и оставило его в детской литературе.

Очевидно, что для каждого творца нужна почва, укрепля-ющая и питающая его. Думаю, не ошибусь, если скажу, чтоинтеллектуальная атмосфера квартиры на Горького захватилаКоваля и стала на время питательной средой начинающегописателя.

14. К осени 63-го года мы были уже вполне взрослыми. Яработала по распределению в одном никчемном прикладномнаучно-исследовательском институте. Света готовиласьродить сына Леню. Ребенку требовался свежий воздух, и мыс ней часто гуляли вместе по переулкам нашего детства.

Я рассказывала Светке о работе. Собственно, о ней расска-зывать было нечего. В химическом отделе «наукой» занима-лись пожилые тетки. С утра они ждали обеденного перерыва,и, не дождавшись тридцати минут, бежали в магазин. Вторуюполовину дня они ходили из комнаты в комнату, гордясь ухва-ченным мясом. Сами по себе женщины были неплохими,но вид разложенной ими на лабораторном столе говядины

25

оскорблял мое возвышенное, только что полученное в Универ-ситете представление о служении Музам. Зато, в физическомкорпусе нашего Кино-фото института имелся большой совре-менный кинозал, куда, бросая дела, стекался весь ученыйнарод, чтобы посмотреть последние фильмы американскихи итальянских режиссеров, показываемых для изучения (!)качества пленок зарубежных фирм. На экранах страны шелхороший фильм «Девчата». Фильмы же «Космическая одиссея»,«Затмение», «На последнем берегу», «Джульетта и духи»,«Евангелие от Матфея» (разумеется, вместе с качеством пленкии звука) казались приветом из Космоса. Я делилась со Светкойновыми впечатлениями — некоторые фильмы она тоже виделав ЦДЛ.

На этих прогулках Света рассказывала мне о своих разно-гласиях с Женей, тонкими трещинами уже лежащими на ихотношениях. Исходив положенное время, мы поднималисьв квартиру, я сдавала ее мужу или Раисе Давыдовне и немед-ленно уходила, несмотря на отчаянные призывы Светки поси-деть хотя бы чуть-чуть.

После рождения Лени Сусанна Михайловна переехалав комнату при столовой, а Света, Женя и Леня поселилисьв «детской». Мне казалось, что нет ничего особенного в том,что Сусанна Михайловна уступает лучшую комнату, теперь ужеправнуку. Точнее, тогда мне ничего не казалось по этому пово-ду, все было само собой разумеющимся. У Светкиной бабушкибыло трое детей, шестеро внуков и их друзья, еще правнук —и всем надо было помочь по мере возможности.

15. Мы не заметили, как наступили другие времена, — всястрана стала «инакомыслящей». Покатилась волна политиче-ских процессов. Одни за другими шли суды над литераторами.Процесс над Даниэлем и Синявским, над Гинзбургом и Галан-сковым, над Бродским. Информацию можно было получитьиз самиздата и слухов, распространявшихся, как считалось,со скоростью 300 км/час. Мы стали больше времени проводитьв «родительской» комнате, где жили Раиса Давыдовна и Лева;

26

народ собирался послушать литературные и политическиеновости.

Как-то Света позвонила мне и «велела» вечером приходить:«Приехал Бёлль, будем с ним фотографироваться». Не надо спе-циально говорить о дружбе Левы и Раисы Давыдовны с немец-ким писателем — она широко известна.

Я позвонила в дверь, ее мгновенно открыл Лев Зиновьевич.Слева, прислонившись спиной к низкой двери чулана, стоялГенрих Бёлль. Было, похоже, что они присмотрели себе перед-нюю как самое удобное место поговорить в тишине. Левапомог мне раздеться и представил Бёллю сначала по-русски,потом по-немецки: «Это Ирка Сапожникова, моя дочка». Доч-ка, доца — так Лева называл всех Светкиных подруг на украин-ский манер. По-видимому, я была пятнадцатая за вечер, пото-му, что Бёлль засмеялся и что-то сказал на своем языке. Леваответил, и они опять засмеялись. «Генрих пошутил относитель-но количества моих детей» — коротко пояснил мне Лева состо-явшийся диалог.

Вся квартира была заполнена людьми, началась суетав поисках места и ракурса, для того, чтобы всем вместе сфо-тографироваться. Решили, что наиболее подходящим местомпо освещенности будет комната при столовой. Все двинулисьтуда густой толпой, но я вдруг передумала и не пошла, решив,что это так же глупо, как собирать автографы. Теперь я думаю,что поступила неправильно, потому, что упустила возмож-ность иметь свою фотографию рядом с Левой и Раисой Давы-довной.

Светкины родители не были диссидентами, никогдане изменяли идеологии социализма, считая его великимдостижением братства, равенства и справедливости. Пройдявойну и лагеря, Лева не обиделся на свою страну, но он былчеловеком совести и чести, убежденным правозащитником,резко выступившим за права осужденных литераторовна свободу выражать свои мысли. Вместе с Раисой Давыдовнойони смело подписывали письма в защиту политзаключенных,навлекая гнев властей и угрозу репрессий. Спасая своих дру-

27

зей, Г. Белль прислал им приглашение в Германию на один год.Копелевы уехали туда в ноябре 1980-го года с обратным биле-том в Россию. Однако через два месяца их лишили советскогогражданства, которое вернули только в Горбачевские времена.Раиса Орлова и Лев Копелев были великими гуманистами, пат-риотами в духе Пушкина и Толстого, но тогда по молодости яэтого не понимала.

16. В конце шестидесятых годов Раиса Давыдовна с Левойи Сусанной Михайловной переехала в кооперативный писа-тельский дом у метро Аэропорт. Света осталась хозяйкойв квартире на Горького. Испытывая безденежье при зарплатахврача и младшего научного сотрудника, она приняла решениесдавать одну из комнат. Они с Женей заняли «родительскую»,Леню перевезли в комнату при столовой, а «детская» на 6 —8 часов в день начала заполняться для занятий с репетиторомтроечниками и отличниками, жаждущими высшего образова-ния. Репетиторами оказались хорошо образованные физики-электронщики из закрытого Института в г. Фрязино; постепен-но они переходили в друзья дома, и стиль жизни оставалсяпрежним.

В этот период Орлова начала снабжать меня русскойи западной литературой, не публикуемой в стране. КнигиКамю, Пастернака, Платонова, Мандельштама, наконец, Набо-кова приоткрывали тот мир, который располагался за «желез-ным занавесом». Света давала мне книги на сутки или двое,иногда без выноса, и тогда я не выходила из квартиры, покане прочитаю.

Света мне не раз говорила, что у них на Горького живетдомовой, который бродит по ночам, не стесняясь. Как-то мнедовелось провести несколько поздних часов в квартире одной.Так получилось, что Света ушла к родителям, Женя былна дежурстве, Леня и Тамара (несменяемая няня) — на даче,у жильцов — пересменка. И вот, я лежу на тахте в «родитель-ской» (теперь Светкиной) комнате с «Доктором Живаго»и слышу скрип паркета в столовой, отчетливые шаги по кори-

28

дору, затем шуршание где-то рядом со мной. Мгновенно воз-никает желание натянуть плед на голову и, таким образом,спастись от пришельца. Но в этот момент задребезжал моторвключившегося на кухне холодильника, и все остальное стих-ло. Когда холодильник умолк, стало слышно, как кто-то настой-чиво пробивается ко мне в комнату через потолок. Я отложилакнигу, смело прошла по квартире, нашла клочок бумагии написала хозяевам записку на случай, если погибну. Запискаполучилась в стихотворной форме и имела мистический отте-нок. Листок потом быстро ушел в мусорное ведро, а в памятиосталась только первая строчка: «Слышу топот, стон и ропот…».Жалко, что не помню дальше, поскольку там почти протоколь-но были зарифмованы услышанные звуки «тишины». Очевид-но, что дом стонал под грузом своей истории и давал инфор-мацию о себе доступным ему способом. Не зря в науке о свой-ствах твердых тел (металлов, полимеров, керамики) исполь-зуют такие «живые» термины, как память, усталость, отдых,время жизни, предыстория.

Дом, в котором жила Света и ее большая семья, был постро-ен в начале века, в 1905—07 годах, в стиле модерн, замешенномна русских и мавританских мотивах, архитектором И. С. Кузне-цовым и предназначался для Саввинского подворья, о чеми гласит табличка, давно прибитая к фасаду. Сам по себе домогромен, поскольку состоит из двух трехподъездных корпусов,соединенных между собой тремя поперечными связками,за стеклами которых и размещаются винтовые лестницыс площадками величиной с танцзал.

Дом стоял на Тверской и его оригинальный фасад с обилиемлепки, витражей, с башенками и архитектурными окнами былдоступен для обозрения. Перед войной в центре Москвына улице Горького (бывшей и теперь опять Тверской) началосьстроительство домов для советской элиты — старых больше-виков ленинского призыва, военных чинов, известных героев-полярников — летчиков и моряков; министров, их замов.Такой контингент получателей квартир мне хорошо известен,так как их дети и внуки сидели со мной потом в одном классе.

29

Так вот, чтобы выстроить в ряд «сталинские» здания от «Подар-ков» до «Арагви», дом «модерн» задвинули в глубь будущегодвора — вырыли огромный котлован, подогнали рельсы подфундамент, и дом поехал на новое место. Сусанна Михайловнапережила этот момент в квартире. Она рассказывала: «Всебыло очень быстро, только чуть-чуть звякнула посуда в буфе-те». А для кирпича и штукатурки это было, может быть, вели-ким переселением народов, и они переживают его до сих пор.

Меня всегда интересовал вопрос, помнят ли стены Свет-киного дома интеллектуальный и чувственный тонус нашеймолодости, и если — да, то как они рассказывают об этомв ночи.

17. Мой рассказ подходит к завершению, но не потому, чтоиссякли воспоминания, напротив, потому, что им нет конца.На протяжении многих лет я была участником или свидетелемсобытий, происходящих непосредственно в доме, или стекаю-щихся сюда для совместных переживаний. В начале семидеся-тых после рождения сына я перешла в Академический инсти-тут и начала серьезно заниматься наукой. Света разошласьс Женей, спустя время вышла замуж за Вячеслава Всеволодо-вича Иванова. Жизнь стала наполняться новым содержанием,но квартира на Горького еще долго терпела импровизирован-ные застолья, песни Коваля, кухонные ночные бдения, празд-ники дней рождения.

Весной 1977 года Светлана разменяла квартиру на две.Устраивалась «ОТВАЛЬНАЯ» для всех друзей дома, абсолютнодля всех, кто сможет прийти. Помню, что я, отдельно радуясьблагополучному разрешению Светкиных личных проблем,загрустила: мне казалось, что вместе с квартирой на Горькогоя прощаюсь со своей затянувшейся молодостью, ощущаю(и не ошибаюсь), что в жизни больше не будет столько безза-ботного смеха, веселья, радости, взаимопонимания. С такимисмутными чувствами я в последний раз поднялась около четы-рех часов дня по винтовой лестнице наверх. Входная дверьбыла открыта; в передней, на кухне, в столовой — повсюду

30

люди в возрасте от пятнадцати (Ленины друзья) до, наверное,семидесяти лет. Многих впервые вижу. Несколько человекв военной форме — «Лешины старые дворовые друзья» — объ-яснила Светлана. Стоял общий гул, сквозь который Леваи Раиса Давыдовна пытались что-то сказать друг другу с проти-воположных концов коридора. В «родительской» комнате пели«Бригантину». Я пошла туда. Впервые, именно в этой комнате,показавшейся мне огромной без привычной мебели, былинакрыты столы, выстроенные по диагонали от правого окнадо двери. Косой луч солнца, очевидно скользивший по фасадуна Горького в сторону запада, именно в этот момент попалчерез арку в окно и высветил диагональ знакомых и незна-комых лиц вместе с бутылками вина, водки, блюдами тради-ционных закусок — колбасы, сыра, селедки, огурцов, винегре-та. Вспомнилась картинка из старого учебника по коллоиднойхимии: проникающий через щель луч конусом высвечиваетмельчайшие частички, попадающие под него — эффект Тин-даля. Я села на чье-то временно покинутое место и влиласьв застолье, общий градус которого был уже высоким. Противменя сидел Леша, брат Раисы Давыдовны со своими друзьями.В руках у них были гитары. Леша умело дирижировал «свод-ным» хором — он то играл на гитаре, то энергично отбивална ней ритм, раскачиваясь в такт песне. Когда перепели всезастольные песни — студенческие, эмигрантские, бардов-ские — принялись за советские. Пели громко, самозабвенно,вкладывая в слова весь пафос прощания:

«…пу-усть он зе-е-млю бе-ре-жет род-ну-у-ю,а лю-бо-овь Ка-тю-ша сбе-ре-же-ет!»Люди приходили, подсаживались к столу, поднимали рюмки

за прошлое и будущее и мгновенно вступали в хор:«…вижу о-очи твои ка-а-ри-е,слы-ы-шу тво-ой ве-се-лый сме-ех,хо-ро-ша-а стра-на Бол-га-а-рия,а-а Рос-си-я лучше все-е-х!»Мне пора было домой к сыну. «Луч Тиндаля», казалось, про-

ник за мной в переднюю, догнал у подъезда и высвечивал

31

меня, пока я проделывала в последний раз путь по Брюсу, мимоКонсерватории, театра Маяковского до своего дома на Кислов-ском. В ушах отчаянно гремело: «Хо-ро-ша-а стра-на Болга-а-рия, а-а Рос-си-я лучше все-е-х!».

32

Тамара АЛЕКСАНДРОВА

Мы едем, едем, едем…В пространстве и времени

Уголок старой Москвы, тенистый, с деревьями-старожила-ми. Это и в самом деле уголок — угол, образованный двумялучами: Новинским бульваром и впадающей в него улицейПоварской. Здесь многое связано с историей нашей литерату-ры. И разные события, сюжеты, переплелись самым невероят-ным — романным, можно сказать, — образом. Правда, станьони основой романа, читатель мог бы не поверить в их реаль-ность.

«…Почти каждый раз, когда меня упрекали в невероятностиописанных событий, — события эти бывали взяты целикомиз жизни», — это слова удивительной писательницы Тэффи.Давний интерес к ней и привел меня сюда. Надежда Алексан-дровна, Наденька Лохвицкая, жила на Новинском бульваре,в семидесятые-восьмидесятые годы позапрошлого века.

«И я хорошо знаю, какая я была. Когда мы спускалисьпо парадной лестнице, на площадке в большом зеркале отра-жалась девочка в каракулевой шубке, белых гамашах и беломбашлыке с золотым галуном. А когда девочка высоко подымаланогу, то видны были красные фланелевые штаны. Тогда все

33

дети носили такие красные штаны. А за ее плечом отражаласьтакая же фигурка, только поменьше и пошире. Младшая сест-ра.

Помню, мы играли на бульваре, все такие маленькие девоч-ки. Остановились как-то господин с дамой, смотрели на нас,улыбались.

— Мне нравится эта в чепчике, — сказала дама, указываяна меня.

Мне стало интересно, что я нравлюсь, и я сейчас же сделалакруглые глаза и вытянула губы трубой — вот, мол, какая ячудесная <…> Я, значит, была честолюбивая. С годами это про-шло. А жаль. Честолюбие — сильный двигатель. Сохрани я его,я бы, пожалуй, проорала что-нибудь на весь мир. <…>

И как все чудесно было на этом бульваре. Всегда почему-то ранняя весна. Булькают подтаявшие канавки, будто льютводу из узкого флакончика, и вода пахнет так пьяно, что хочет-ся смеяться и топать ногами. И мокрый песок блестит хру-сталиками, как мелкий сахар, так что хочется взять его поти-хоньку в рот и пожевать, и мои вязаные рукавички напиталисьвоздухом. А сбоку, у дорожки, тонкий зеленый стебелек вылези дрожит. А на небе облака кружатся барашками. Какна картинке в моей книжке про девочку Дюймовочку. И воро-бьи суетятся, и дети кричат, и все это подмечается одновре-менно и безраздельно, все вместе, и выражается одним возгла-сом: «Не хочу домой!»

Это строки из пронзительного рассказа Тэффи «И временине стало». Надежда Александровна включила его свою послед-нюю прижизненную книгу «Земная радуга», вышедшую в Нью-Йорке в 1952 году. Рассказ с причудливым сюжетом: перепле-таются сон, явь — то, что хранится в сердце всю жизньи поддерживает в самые отчаянные минуты.

Какой гимн пропела она милому Новинскому бульвару!В отличие от ее родного Петербурга (там родилась, там обреласвое литературное имя Тэффи) с регулярными, сплошь камен-ными улицами и мрачными дворами-колодцами, патриар-хальная Москва тонула в буйстве зелени — сады, палисадники,

34

бульвары…От Новинского бульвара осталось лишь название. Еще

в тридцатые годы, прошлого века он утратил свою благодатнуюсуть, стал частью напряженной автомагистрали, СадовогоКольца: асфальт, поток машин, ныряющих в туннель подНовый Арбат. Даже воображению не вернуть сюда липы илисирень, птичий гомон, не представить тонкий зеленый стебе-лек у дорожки, вылезший на волю по зову весны…

А вот Поварская сохранилась — с потерями, конечно,с нежелательными приобретениями — и пока не дает забытьо своем дворянском происхождении. Здесь прогуливалиськогда-то и Александр Сергеевич, и Михаил Юрьевич, и Нико-лай Васильевич… Лев Николаевич сюда наезжал к баронамБоде — на балы и в приемные дни, — в их старинную усадьбу,некогда принадлежавшую князьям Долгоруким. Ее ценность,историческая и культурная, растет с годами: она же из допо-жарной (!) Москвы. В 1812 году тут квартировали французы,и это уберегло от огня дивный дом с мезонином, портиками,примыкающими полукружьями дворовых служб — все по кано-нам русского классицизма. В центре круглого двора — памят-ник Толстому. Его волей дом попал в пространство «Войныи мира» и обрел известность как Дом Ростовых.

Долгие годы в нем размещалось правление Союза писателейСССР, призванное руководить литературой, и вполне симво-лично, что напротив, через улицу, появился памятник Михал-кову, одному из писательских «генералов», поэту, драматургу,

Памятник поставили рядом с угловым добротным домом,«сталинским», где Сергей Владимирович прожил большуючасть своей долгой — век без малого — жизни.

Бронзовый, он удобно расположился на скамейке, в однойруке очки, в другой — трость. В нескольких метрах, на зеленомгазоне — бронзовая девочка с букетиком бронзовых цветочков,подношением любимому поэту.

«В доме восемь дробь один…» «Мы едем, едем, едем в дале-кие края…» Не найти человека, который не продолжил бы этистроки. Великана дядю Степу, как и задорную песенку про сча-

35

стье дружбы и радость дороги любили дети тридцатых годов,шестидесятых, восьмидесятых… И сегодня любят и поют.

Памятник торжественно открыли к столетию Михалкова.Президент России держал речь. Говорил, что автор двух гимновстраны (разве не трех?) был преданным патриотом нашейвеликой родины. Его общественная деятельность и уникальноетворчество — часть нашей истории и культуры. Он неизменнобыл на острие эпохи…

Хвалили и скульптора Александра Рукавишникова: человекна скамейке — значительный, и в то же время «такой простой,доступный, что хочется присесть рядом, будто и не он создалгимны». И вся композиция — поэт и девочка — «хорошо впи-салась» в тенистый скверик между домом, где жил Михалков,и театром киноактера, хорошо организовала пространство.

Пространство — вещь… Нет, не так. Вспоминаю… Вот:

Время больше пространства.Пространство — вещь.Время же, в сущности, мысль о вещи.Жизнь — форма времени…

Неслучайно приходят строки из «Колыбельной Тресковогомыса». Их автор рядом. Надо сделать всего несколько шаговпод деревьями, пересечь «уголок», чтобы оказаться на Новин-ском бульваре, у памятника Иосифу Бродскому, свободному,вольному, вызывающе вольному человеку — такой он тут. Сто-ит, засунув руки в карманы, запрокинув голову. Смотрит…В небо? В даль? («На Американское посольство», — всластьпоупражнялись остряки: посольство почти напротив.) Поэтотрешен от дневной суеты. Но люди, несущиеся мимо в авто-мобилях, не могут его не заметить, он задевает, как любойвызов: «Кто такой?» Бродский! Памятник созвучен его иронич-ной интонации.

«Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?» Кажется,«Письма Римскому другу (Из Марциала)» обращены к нам. «Кактам в Ливии, мой Постум, — или где там? Неужели до сих пор

36

еще воюем?»Скульптура Георгия Франгуляна неожиданна. Мы видим

человека в профиль и не видим в фас — это рельеф. А обратная,вогнутая сторона, слепок с рельефной, — как зеркальное отра-жение портрета. Но непривычность, неожиданность у меняне вызвали недоумения или протеста, попросту не задумыва-ешься о поисках художника — настолько выразителен образпоэта.

За главной фигурой, на большой, чуть возвышающейся надземлей площадке из гранитных плит — две группы фигур-теней, совершенно плоских, без лиц. Мы все, как тени проле-таем по жизни, кому-то удается выделиться «пропечататься»,остаться, — так, насколько помнится (читала), определил самскульптор замысел композиции. Когда смотришь на памятникс разных точек зрения, кажется, что фигуры перемещаются,общаются друг с другом. Можно встать на площадку рядомс ними. Уже не кажется, что толпа безлика. В ней видишь техмолодых людей конца пятидесятых-шестидесятых годов, кото-рые бегали на выступления Бродского, тех, что толпилисьв народном суде Дзержинского района Ленинграда в марте1964 года, в его коридорах, на лестнице, под дверями зала засе-даний.

« — Сколько народу! Я не думала, что соберется стольконароду! — удивилась вышедшая из дверей судья Савельева.

— Не каждый день судят поэта! — крикнули из толпы— А нам всё равно — поэт или не поэт!»Судьба изгнанного из страны Иосифа Бродского, как

и жизнь Сергея Михалкова, отмеченного высшими государ-ственными наградами, тоже часть нашей истории, и его твор-чество — часть культуры, не только русской.

Но один поэт всегда соответствовал «форме времени»: «Насвырастил Сталин на верность народу, / На труд и на подвигинас вдохновил». Умел себя переписывать, когда менялисьлозунги: «Партия Ленина, сила народная,/ Нас к торжествукоммунизма ведет… В победе бессмертных идей коммунизма /Мы видим грядущее нашей страны…»

37

Другой не укладывался в предлагаемую форму, раздражаяее охранителей.

— Стойте как следует! Не прислоняйтесь к стенам! Смотритена суд! Отвечайте суду как следует! — это команды судьи Саве-льевой. — Чем вы занимаетесь?

— Пишу стихи. Перевожу. Я полагаю…»

Гражданин второсортной эпохи, гордопризнаю я товаром второго сортасвои лучшие мысли и дням грядущимя дарю их как опыт борьбы с удушьем.Я сижу в темноте. И она не хужев комнате, чем темнота снаружи.

« — Лучше объясните, как расценить ваше участие в нашемвеликом поступательном движении к коммунизму?..»

О Родине, так и не построившей коммунизм, через пять летпосле изгнания:

Там слышен крик совы, ей отвечает филин.Овацию листвы унять там вождь бессилен.Простую мысль, увы, пугает вид извилин.

Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот.Но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот.Там, грубо говоря, великий план запорот.

Суд смог сослать «тунеядца» Бродского, за то, что «систе-матически не выполняет обязанностей советского человекапо производству материальных ценностей» и пишет стихи,которые «вредно влияют на молодежь», в «отдаленные местно-сти для принудительного труда», но не в его силах было отме-нить поэта. Потому что сам гений не в силах себе изменить.

Рассказывая о суде Соломону Волкову, взявшему на себяроль Гетевского Эккермана, издавшему «Диалоги с ИосифомБродским», — поэт отметил, что комедия была «куда занят-

38

ней», чем в записях писательницы Фриды Вигдоровой, кото-рые она отважно вела под окрики и угрозы судьи.

— Самое смешное, что у меня за спиной сидели два лейте-нанта, которые с интервалом в минуту, если не чаще, говори-ли мне — то один, то другой: «Бродский, сидите прилично!»,«Бродский, сидите нормально!», «Бродский сидите как следу-ет!»… Я очень хорошо помню: эта фамилия — «Бродский»,после того, как я услышал ее бесчисленное количество раз —и от охраны, и от судьи, и от заседателя, и от адвоката,и от свидетелей — потеряла для меня всякое содержание. Этокак в дзен-буддизме, знаете? Если ты повторяешь имя, оноисчезает.

…За памятником под деревьями — скамейки. Они не пусту-ют, особенно в вечерний час.

Много ли мест в мегаполисе, где можно полюбоваться зака-том? А здесь провожаешь взглядом солнце почти до гори-зонта — так удачен строй домов на противоположной сторонебульвара: справа — «высотка» на Кудринской площади и глыбанового торгового центра, а как раз напротив памятника —одноэтажный старый домик, Дом-музей Шаляпина. За негои скатывается огненный шар. Перед его исчезновением успе-ваешь увидеть на фоне красного диска черный силуэт поэта —поразительная картина.

Когда-то — «Время больше пространства…» — в такой вечер-ний час здесь звучал благовест, созывающий прихожанна вечерню. Звук шел с колокольни храма Рождества Христова,что в Кудрине. Он был приписан к Новинскому бульвару,но на бульвар выходили только красные кирпичные ворота.Если бы они сохранились, площадка-подиум памятника при-мкнула бы к ним вплотную. От ворот вела дорога вглубь тени-стого двора к изящной церковке, возведенной по канонам XVIIвека: пятиглавье — пять нарядных главок на тонких шейках,шатровая колокольня.

Больше двух веков храм вел своих прихожан по жизни —от купели к первой исповеди (какой ужас испытала девочка

39

Надя, что вот сейчас, при кресте, надо признаться в грехе: тай-но съела нянькину ватрушку и свалила все на домового, — какстыдно, как некрасиво!), к облегчающим душу слезам раская-ния; вел к таинству венчания, крещения своих детей…

Переживания, связанные с главными праздниками — Рож-деством, Пасхой, — ожидание чуда поднимали человека надобыденностью, рождали много надежд…

«Какая тихая ночь!Стою долго на палубе, вслушиваюсь в тишину, и все кажется

мне, что несется с темных берегов церковный звон. Можетбыть, и правда звон… Я не знаю, далеки ли эти берега, толькоогоньки видны.

— Да, благовест, — говорит кто-то рядом. — По воде хорошослышно.

— Да, — отвечает кто-то. — Сегодня ведь пасхальная ночь.Пасхальная ночь!Как мы все забыли время, не знаем, не понимаем своего

положения ни во времени, ни в пространстве.Пасхальная ночь!Этот далекий благовест, по волнам морским дошедший

до нас, такой торжественный, густой и тихий до таинствен-ности, точно искал нас, затерянных в море и ночи, и нашел,и соединил с храмом, в огнях и пении, там, на земле, славящемВоскресение.

Этот с детства знакомый торжественный гул святой ночиохватил души и увел далеко, мимо криков и крови, в простые,милые дни детства…

Младшая моя сестра Лена… Она всегда была со мной рядом,мы вместе росли. Всегда у своего плеча видела я ее круглуюрозовую щеку и круглый серый глаз. <…>

…Гудит пасхальный звон, теперь уже совсем ясный.Помню, в старом нашем доме, в полутемном зале, где хру-

стальные подвески люстр сами собой, тихо дрожа, звенели,стояли мы рядом, я и Лена, и смотрели в черное окно, слушалиблаговест. Нам немножко жутко оттого, что мы одни, и оттогоеще, что сегодня так необычно и торжественно ночью гудят

40

колокола и что воскреснет Христос».Пасхальную ночь 1919 года Тэффи провела на корабле, бит-

ком набитом беженцами, — бежали от большевиков из Одессыв Новороссийск, до этого — из Киева в Одессу… Свой бег онаначала в Москве. Думала, уезжает ненадолго — вернется черезмесяц. Не может же долго продержаться весь этот большевист-ский ужас: «разъяренные хари с направленным прямо в лицофонарем», тупая идиотская злоба, ночной стук в дверь и стукприкладов о паркет, крик, плач, выстрелы, исчезновениелюдей и холод, голод… Она писала обо всем этом — с болью,злостью и смехом.

В ту ночь на корабле «Шилка», еще не зная, что осенью сядетна другой корабль и простится с Родиной навсегда («…Векивидеть буду, как тихо-тихо уходит от меня моя земля»), Надеж-да Александровна вспоминала родной дом на Новинском буль-варе.

Я долго искала этот дом — дом Александра ВладимировичаЛохвицкого, действительного статского советника, известногоюриста, петербургского профессора, принятого в присяжныеповеренные в Москве. (Он быстро вошел в когорту знаменитыхадвокатов, на чьи выступления в суде ходили, как в театр, и всяМосква повторяла его остроты.)

Сначала у Лохвицких были съемные квартиры, что можнопроследить по адресной книге: дом Семичева на Пречистенке,дом Перевощикова на Никитском бульваре, и наконец купленбольшой дом — для большой семьи: пять дочерей и сын, буду-щий георгиевский кавалер, прославленный генерал НиколайАлександрович Лохвицкий, командовавший в первую мировуювойну Русским экспедиционным корпусом во Франции.Появился новый адрес Лохвицкого: «Новинский б-р., с. д.», тоесть собственный дом. Маловато для поиска. Но до нумерациидомов Москва в ту пору еще не дошла. И все-таки по крепост-ным номерам домовладений, архивным документам, старымпланам Арбатской части города, удалось определить местодома. Он стоял (увы, время прошедшее) прямо около исчез-нувших церковных ворот, не там где Бродский, а по другую

41

их сторону. Последняя владелица У. М. Саруханова снесла егои построила в 1914 году трехэтажный доходный дом. Мы видимего сегодня: неоклассическая асимметричность, колонны баре-льефы…

Значит, пасхальный гул, завораживающий маленьких дево-чек в темном зале со звенящими хрустальными подвескамилюстр, это гул храма Рождества Христова, колокола которогонавсегда замолкли в 1931 году — храм порушили. А на его местепо проекту братьев Весниных построили Дом каторги и ссыл-ки, для Клуба и Музея Общества бывших политкаторжан. Надозаметить, хозяев конструктивистский вид дома, обращенногофасадом к Поварской, несколько обескуражил («Поди ж ты,строили дворец,/ А вышел колумбарий свайный», — откликну-лась стенгазета «Три централа»). Но вскоре Общество ликви-дировали, в «колумбарии», где сегодня дает спектакли Театркиноактера, разместили сначала кинотеатр, потом Дом кино…

В зале Дома кино на печально известном собрании исклю-чали из Союза писателей Бориса Пастернака. Будто продолжа-ли править бал уничтожившие храм силы.

…Маятник качнулся — Бог к нам вернулся. Действительно,вернулся?

Сергея Владимировича отпевали в Храме Христа Спасителя,тоже когда-то взорванном и заново отстроенном. Теперь здесьотпевают бывших главных атеистов — бывших партийныхруководителей, государственных и общественных деятелей.Все же были коммунистами, обязанными исповедовать атеизм.Выходит, простили Бога, присвоив Его священное право про-щать?

Уповаем на Бога в новом нашем гимне — гимне России.Авторов не меняем: музыка А. Александрова, слова С. Михал-кова.

42

От южных морей до полярного краяРаскинулись наши леса и поля.Одна ты на свете! Одна ты такая —Хранимая Богом родная земля!

— Разве Бродский тут жил? — спрашивает сидящаяна скамейке неподалеку от меня девушка у своего спутника. —Почему его здесь поставили?

Мне так и хочется ей сказать: «Он сам сюда пришел».Конечно, конечно, — поклон «родителю» Георгию Франгуля-

ну, скульптору с мировой известностью. В Москве, на Арбате,стоит его Булат Окуджава, в Брюсовом переулке — Арам Хача-турян, около Дома музыки — Дмитрий Шостакович… В Антвер-пене — памятник Петру I, в Брюсселе — Александру СергеевичуПушкину, в Иерусалиме — Альберту Эйнштейну… А в Венециипосреди залива — «Ладья Данте…

Памятник Бродскому — дар скульптора Москве. Все, вклю-чая установку, он сделал на свои деньги. Семь лет работы, плюсеще два года, ушедших на «прописку» Бродского на облюбо-ванном месте. Только благодаря невероятному упорству можнобыло пройти через бесконечные согласования и получить36 необходимых печатей.

Но, уверена, художника поддерживало еще и само его дети-ще, будто сам Бродский вел его сюда и только сюда.

Каждое место обладает особой энергетикой, которая влияетна происходящие здесь события, самочувствие и поведениелюдей. Многое можно измерить, но не все. Наверное, Фран-гулян не знал, что это место задолго до него отметил Пегас.Может, проносясь над домом Лохвицких, он ударил копытомпо крыше. А может, дело вовсе не в мифическом крылатомконе, а в облаках, которые «кружились барашками» над Новин-ским бульваром и источали поэтическую энергию — поток рит-мов, рифм. Пусть это заумь (а может, и не заумь?), но хочетсятак думать. Ведь все дети Лохвицких, которых, по словам Тэф-фи, «воспитывали по старинному — всех вместе и на один лад»и «ничего особенного» от них не ждали, писали стихи.

43

Марию — Мирру Лохвицкую на заре Серебряного века назы-вали первой русской поэтессой, русской Сафо. Она дважды удо-стоена Пушкинской премии, самой престижной литературнойнаграды России, и дважды удостоена Почетного отзыва Импе-раторской Петербургской академии наук.

Считается, что именно Лохвицкая «научила женщин гово-рить», проложила путь в поэзию Ахматовой и Цветаевой.

Причастны к литературе и другие сестры.Варвара — литературное имя Мюргит, Елена — псевдоним

Элио.И Надежда — Тэффи, чудесная, оригинальная, единствен-

ная, несравненная, совершенно необыкновенная, по оценкамбратьев-писателей.

Первая ее книга «Семь огней» — стихи. Их хвалил НиколайГумелев в изысканном, снобистском журнале «Аполлон», отме-чал их «литературность в лучшем смысле». Но в том же1910 году она сама затмила свои «Огни», выпустив сборник«Юмористические рассказы».

Тэффи знала и читала вся Россия еще до выхода ее первыхкниг — она печаталась во многих влиятельных, популярныхгазетах и журналах с большими тиражами — в «Биржевых ведо-мостях», «Русском слове», в литературном приложениик «Ниве», в «Сатириконе»… Сегодня вступительные статьи к еесборникам не обходятся без перечисления поклонников, почи-тателей. Негоже бесконечно повторяться, но соблазна не избе-жать — ряд получается интересный. Ее чтили и любили Нико-лай II, Ленин, Распутин… дальше — весь русский мир,от действительных статских советников, генералов и гене-ральш до студентов, гимназистов, учеников аптекарей… Славабыла оглушительная. И Тэффи, старалась снизить ее пафосникогда не изменявшей ей самоиронией. Расторопные конди-теры выпустили конфеты «Тэффи», и она отшучивается: «Объ-елась своей славой». По поводу читательской любви острит:многие дают имя Тэффи своим фоксам и левреткам… Проте-стовала, когда ее называли писательницей-юмористкой. Мно-гие ее рассказы лиричны, глубоко психологичны, драматичны,

44

но все смешны.Уникальный дар, глаз видеть во всем, даже страшном, тра-

гичном — смешное, при этом — без тени кощунства. Ее смехкак самоспасение и спасение от пошлости, глупости, абсурда,боли.

Так что Иосиф Бродский обрел в Москве пространство,обжитое талантливыми литераторами, петербурженкамик тому же. В его судьбе и судьбе Надежды Александровны нема-ло общего. Оба — изгнанники. С той лишь разницей, что онвыдворен предписанием властей, она без предписания бежалаот ужаса революции и гражданской войны, но все одно: онивыдавлены Родиной, не оставлявшей им возможности житьи дышать.

Все вышедшее, выходившее из-под их пера оказалось подзапретом в советской жизни.

Скрипи, мое перо, мой коготок, мой посох.Не подгоняй сих строк: забуксовав в отбросах,эпоха на колесах нас не догонит, босых.

Ни она, ни он не вернулись на Родину, даже когда, каза-лось бы, появилась возможность.

После войны, в 1946 году верховный совет СССР принялпостановление о репатриации эмигрантов, и можно былосразу же, в посольстве, получить советский паспорт. Многиерусские писатели в Париже на патриотической волне — война,переживания за свой народ, гордость за победу — поспешилиэто сделать. Другие размышляли — ехать- не ехать… ПередТэффи даже вопроса такого не возникло. Не только из-започтенного возраста (ей шел восьмой десяток) — она былачрезвычайно умна, это отмечали многие современники, и ейникогда не изменяла интуиция. Она словно предчувствовала«историческое» постановление партии «О журналах «Звезда»и «Ленинград», определявшее духовную жизнь всей страны.Его вызубривали перед экзаменами старшеклассники

45

и студенты (не одно поколение!), повторяя непотребные словав адрес Михаила Зощенко, «пошляка и подонка», и Анны Ахма-товой, «блудницы и монахини», «взбесившейся барыньки». Еебез конца испытывали на излом, дважды отправляли сынав Гулаг. А теперь еще и гражданская казнь, в назидание другим.

«Вспоминается мне последнее время, проведенноев России, — рассказывала Надежда Александровна в интервьюгазете „Русская жизнь“, выходившей в Сан-Франциско, в нояб-ре 1946 года, вскоре после этого позорного документа. — Былоэто в Пятигорске. Въезжаю я в город и вижу через всю дорогуогромный плакат: „Добро пожаловать в первую советскуюздравницу!“ Плакат держится на двух столбах, на которыхкачаются два повешенных. Вот теперь я и боюсь, что при въез-де в СССР я увижу плакат с надписью: „Добро пожаловать,товарищ Тэффи“, а на столбах, его поддерживающих, будутвисеть Зощенко и Анна Ахматова».

В своей Нобелевской речи Бродский говорил, какую нелов-кость он испытывает, стоя на такой трибуне. Ощущение этоусугубляется не столько мыслью о тех, кто стоял здесь до него,сколько памятью о тех, кого эта честь миновала.

Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Роберт Фрост, АннаАхматова, Уинстон Оден — он назвал пятерых — тех, чье твор-чество и чьи судьбы ему дороги, хотя бы потому, что, не будьих, он «как человек и как писатель стоил бы немногого». «Бытьлучше их на бумаге невозможно; невозможно быть лучше ихи в жизни, и это именно их жизни, сколь бы трагичны и горькиони не были…»

Время измывается над нами. Или мы — над временем?Маятник вправо — казним самых умных и талантливых,влево — милуем. Посмертно. А маятник снова идет вправо —изгоняем умных и талантливых, влево — возвращаем…

Книги Тэффи снова с нами. И те, которыми зачитываласьвся дореволюционная Россия, и те, что вышли в годы изгна-ния — в Париже, Стокгольме, Белграде, Берлине, Нью-Йорке…

46

Они стали появляться на Родине почти через сорок летпосле ее смерти, в самом конце восьмидесятых — начале девя-ностых годов. В это же время — уже не тайно — мы читали сти-хи Иосифа Бродского, его потрясающие эссе, чаще всего пере-веденные с английского на русский. Слава Богу, это случилосьеще при его жизни…

Он размышлял о подобном «прощении».Прелестно (его слово), что разрешают Стравинского,

и Шагал с Баланчиным уже хорошие люди. Значит, империяв состоянии позволить себе определенную гибкость. В какомто смысле это не уступка, а признак самоуверенности, жиз-неспособности империи. «И вместо того, чтобы радоватьсяпо этому поводу, следовало бы, в общем, призадуматься…»

Любоваться бы закатом, млеть от красоты и ни о чемне думать, но почему-то…

Закат всегда печальный, — считала Тэффи.«Пышный бывает, роскошный <…> но всегда печальный,

всегда торжественный. Смерть дня.Все, говорят, в природе мудро: и павлиний хвост работает

на продолжение рода, и красота цветов прельщает пчел дляопыления. На какую же мудрую пользу работает печальнаякрасота заката? Зря природа потратилась».

Солнце уже спряталось за дом Шаляпина. Пора уходить. Мненадо на Поварскую. По дороге остановилась около бронзовойдевочки с бронзовыми цветочками.

Мы едем, едем, едем…

47

Татьяна ПОЛИКАРПОВА

Когда бывает видно другое…

Две девчонки, лет девяти, Нюрка и Танюрка, игрализа околицей: ныряли в сугробы.

Высокие надувы за длинными совхозными амбарами об-рывались отвесными стенками с гребнями, закрученнымине хуже, чем у морской прибрежной волны. А меж стеной амба-ра и снежным обрывом — узкая пустота, затишок. Будто мете-ли и ветры, разогнавшись в чистом поле от самого леса, все жбоялись разбить лоб о бревенчатую плотную кладку старинно-го амбара, тормозили, а снег, что волокли с собой, тут и броса-ли. Так рос и плотно слёживался зимний откос, чтобы можнобыло в нем рыть длинные пещёры, а потом, зайдя со стороныполя, идти наугад, да ещё и задом наперёд, к амбарам. И вдругка-ак провалишься! Вот ужас-то! Вот счастье! Снег, рассыпча-тый внизу, сухой: зима крепко настояна на морозе.

Девчонки прыгали и визжали так, что в ушах звенело. Ониуже походили на снеговиков со своими круглыми белыми голо-вами. Пуховые платки на них забиты, затёрты снегом:и не узнать, какого они цвета. Да и пальтишки, чулки, валенки,варежки тоже будто заштукатурены, снежной корой покры-лись. У девчат одни лица алеют да блестят глаза…

Уж и стемнело давно, хоть было еще не поздно, а девчонкам

48

нипочем. Каникулы начались! Послезавтра Новый год. Танюр-кина мама говорит — особенный. Он новое десятилетие начи-нает, пятый десяток разменивает: начнётся 1941.

Ну вот, разбили они все пещёры свои, и Танюрка новое при-думала:

— Нюрк! Давай теперь снизу головой пробиваться, из пещё-ры наверх!

— Давай! Только вот новые же надо рыть…Но Нюрки была человек практичный, смекалистый, тут же

догадалась, как быстрей:— Давай не строить, а прямо так, как червяки?— Урра! Давай, кто вперед вылезет!И девчонки ринулись на снежную стену, ближе подступив

к тому углу амбара, мимо которого шла дорога в совхоз от поляи леса. Как два крота, они гребли руками, отталкивались нога-ми. Захлебываясь чистейшей, пресной на вкус снежной пылью,таранили, темячком вперед, будто рождались заново.

Запыхавшиеся, они вынырнули одновременно и хохотали,глядя друг на друга, ещё по пояс утопая в синеватых сумереч-ных снегах. И вдруг разом замолкли: перед ними возник чело-век. Они увидели его, когда он уже был рядом. Вплотную. Надними…

Это был чужой человек: своих они всех знали. Да если б когои не знали: здесь так не ходят. Человек был во всем белом,ну, может, светлом. Полушубок нагольный некрашеный, — этоеще бы и ладно, бывает. Но белые штаны! Холщёвые, что ли?Или просто кальсоны? И онучи, и лапти залеплены снегомне хуже, чем сами девчонки: видно, шёл издалека. А на голове,на черных кудрях, над черной, заиндевелой бородой, притеняяблеск необычайных ярких глаз — шляпа! Такая белая, грубоговойлока, шляпа конусом, какие носят здесь разве что старыетатарские бабаи.

Они оторопело смотрели друг на друга: девчонки — снизувверх, и от этого чужак казался им огромным плечистым вели-каном; а он — сверху вниз на маленьких угрязших в снегу круг-логоловых. Он первый понял. Покачал головой, усмехнулся:

49

— Ай-да девчонки… Не признал сначала… Думаю, чтоза куропатки… Вроде, крупноваты… Эк, вывалялись… Вот ваммамка-то задаст…

И вдруг весело приказал:— А ну-ка… Сбегайте домой, принесите мне чего поесть. Да

живо! Мне ждать недосуг…Девчатам не надо было повторять. Рывком выскочили

из снежных нор, что есть духу понеслись к дому… Еще бы!Только он заговорил, только зарокотал его густой голос, онипоняли, КTO перед ними: Степан Разин!

Осенью привозили в совхоз это кино, про Стеньку. Танюркапотом замучила Нюрку, вызывая ее на бой: сражались на «саб-лях» — палками фехтовали, как в том кино.

Танюрка тогда и мать свою замучила: почему она ее девоч-кой родила. И требовала себе за то хоть брюки.

«Хорошо, — говорила мать, — что твои братья маленькие,а то б раздела».

А отцовы были ей слишком уж велики.Как же хотелось Танюрке быть Степаном Разиным! Или хоть

его товарищем… Она долго играла в Стеньку. Больше одна, чемс Нюркой. Та соглашалась лишь сражаться. Даже персидскойкняжной не хотела побыть. Так что вместо персиянки Танюркабросала в воду простую корягу…

Или садилась она на пригорке, откуда хорошо-далеко видносовхоз со всеми его полями и лесами. Подбоченившись левойрукой, ставила правый локоть на поднятое правое колено, под-пирала ладонью подбородок: Стенька думает о народе…

И вот он возник наяву… Он самый! Это и Нюрка признала,сама Нюрка, которая мало верит в волшебства.

Девчонки мчались к дому, еле дыша, молча…«Надо быстрей, быстрей», — думала Танюрка, от какой-то

непонятной дрожи внутри себя не видя, как следует, что гдележит на кухне… «Ой, вдруг он уйдет…»

На сковороде под тарелкой она нашла четыре блина, выко-выряла остатки масла из банки, высыпала из сахарницы нако-лотые мелко кусочки сахара… Схватила краюху — все, что

50

было — хлеба…Нюрка ждала ее у ворот с полбуханкой хлеба, подскакивала

на месте от нетерпения…Но Стенька ждал их. Сидел на корточках, привалившись

спиной к амбару, скрытый снежным надувом от дорогии домов поселка.

Он от них угощение принял, усмехаясь в бороду. Завернулмасло в блины, а блины в тряпицу — и в карман, сахар —в другой, хлеб — за пазуху.

— Ну, вот, пожую дорогой, вас помяну…И все-то усмехается, поглядывая на девчонок разинским

горячим оком… Понял, наверное, что его признали, и оттогообомлели…

— Вот и Рождество уведу от вас, девчонки, а?!И зашагал, кивнув им слегка, свысока…Они не посмели даже побежать за ним, проводить… Только

смотрели вслед, пока его светлую фигуру не растворила в себетьма…

Нюрка и Танюрка повернулись друг к другу:— Это что — правда? — шепотом спросила Танюрка будто

смерзшимися губами. — Так может быть?— Рождество идет, — тоже еле слышно ответила Нюрка. —

В рождество всё может быть… Бабушка так говорит: «Времяломается…» Через это видать бывает другое.

— A-а… — выдохнула Танюрка, во все глаза глядя на невол-шебную Нюрку, понимая, что сейчас Нюрка выговорила вол-шебное — тайну…

…И вокруг было волшебно: лиловели снега… Глубокие, онипрятали, укрывали низенькие избы, а кроткий красноватыйсвет из окон, словно в благодарность снегу, розоватил ближниек избам сугробы. Небо же было высоким… Бескрайним.

Звезды, которые знают всё, смотрели с той высоты будтои не на землю, а куда-то вверх, выше своей высоты, потомуи казались такими маленькими и туманными. Им не хотелосьглядеть вниз: они-то знали, `что принесёт тихой этой земле

51

наступающий год. Теперь-то и мы знаем…

…Тот далёкий вечер и встреча Нюрки и Танюрки со Стень-кой, унесшим всё, что было в их домах съестного, вспомнилсяим нынче, потому что пора: как раз полстолетия минет с уходя-щим теперь тысяча девятьсот девяносто первым годом. Долж-но время переломиться. Пора…

1991.

Сон о «девятом дне»Фрагмент из неопубликованной повести «Сны о жизни»

Самый тяжкий сон об одиночестве, без всяких примесейиных смыслов, ? его можно назвать притчей об одиночестве, —случился в городе Москве, в первые месяцы моей там жизни.1969 год — это и год распада моей семьи, и первый год службыв журнале «Работница».

Видимо, так отлились первые впечатления от большогогорода: его бетонного жёсткого тела, его бесконечных асфаль-товых перспектив, его ошеломляющего многолюдия…

Всё это я наблюдала из окна двенадцатиэтажного домаиздательства «Правда», населенного многочисленными редак-циями журналов и газет, «Работница» — на десятом.

Дом своим фасадом смотрит на площадь Савёловского вок-зала и на могучую плавную арку гигантской эстакады, соеди-няющей Бутырскую улицу с Новослободской. Она проноситпо своей серой бетонной спине тысячи больших и малых без-остановочных машин. Вечное движение — вот оно ? перед тво-ими глазами день за днём, час за часом. Где тут быть челове-ку… Вид за окном, у которого стоял мой рабочий стол, и сталместом действия в том сновидении.

Я всё ещё сижу на работе, хотя уже давно ночь. Ночь перед

52

утром: светает, сереет наше огромное панорамое окно.Чего я так задержалась здесь, не знаю. Чего-то дописывала,

что ли. Теперь, думаю, мне придётся брать такси: обществен-ный транспорт двинется не раньше, чем через три часа.

Вышла и — замерла: стояла такая тишина, какой простоне может быть в большом городе. Тишина и пустота. И всёвокруг монотонно серое: небо, асфальт, дома… Страна без цве-та и теней.

Медленно двинулась я к эстакаде, но почему-то не свернулапод неё, чтобы идти к вокзальной площади, где обычно можновзять такси, а пошла к лестнице, ведущей на эстакаду. А тампобрела вверх, в сторону Новослободской улицы, но не по пеше-ходной полоске, а по самой середине бетонной громады. Здесьне ступала нога дневного человека: это дорога для железныхмашин. А я вот иду тут, как хочу. А куда хочу — не знаюи не ведаю. Иду себе.

Передо мной широченная полоса бетона вздымается к небу,гораздо круче, кажется мне, чем это видишь из окна десятогоэтажа. Сейчас я вижу только этот взлёт, упирающийся в небо.За чертой, где смыкались серая земная полоса и серое небо, каза-лось, уже ничего нет. Запределье…

Медленно продолжала я идти вверх, размышляя, что же я сей-час увижу там, за горизонтом, за его совсем близкой чертой.Как вдруг оттуда обрушился на меня нарастающий звук стреми-тельно мчащейся машины и тут же визг тормозов и мучитель-ный предсмертный собачий вопль. «Сбили…» болезненно сжалосьсердце. И я бегом, забыв о запределье, об ином мире, помчаласьтуда: может, ещё можно помочь собачке.

Выскочив на верхнюю точку склона, увидела, что опоздала:высокий старый человек, как и всё вокруг, серый: одежда, длиннаяборода, шляпа, уже склонился к сбитой собаке. Никакой машиныне было рядом. Куда она делась?!… Старик с трудом поднималбольшую светло-серую овчарку, приговаривая негромко: «Милаяты моя… Бедная моя… Как же это ты…»

Вот он поднял её: голова и передние лапы свесились с плечана его спину, кончик хвоста виднелся где-то ниже его колен,

53

и понёс. Видно было, что собака неживая.Я уже хотела повернуть назад, но старик снова заговорил.

Отчётливо слышу: «Ну, ничего, ничего, пёсик. Будем теперьс тобой. Вместе будем… Плохо одному-то… Сегодня девятыйдень, как помер, а ведь никто не заглянул…»

Похолодела, услышав это. Запнулась, было. В недвижнойтишине утра я отчётливо слышала каждое слово. Ошибки бытьне могло: он так сказал.

И я пошла за ними. Мне стало совершенно необходимо уви-деть, куда они пойдут, где живёт (живёт?!) этот умерший ста-рик. Вдруг я узнаю, может ли быть жизнь после смерти…

Я не задумывалась, что, возможно, мне придётся идтиза ними на край света…

Оказалось, нет, не на край. Мы пересекли улицу Новослобод-скую и, немного не дойдя до Вадковского переулка, вошли под про-ездную арку двора. Справа в стене под аркой оказалась дверь.Старик толкнул её ногой: отворилась. Вошёл. Я, чуть переждав,за ним. Сердце колотилось так, что можно было со стороныуслышать.

Тёмный и длинный коридор. Ага… Идём по нему дальше. Ещёдверь. И ещё один пинок. Осветился вход в помещение. Вот удача:старик не прикрыл за собой дверь.

Я, прижавшись к стене, смотрю туда. Вижу комнату: длиннаяи узкая, как часть коридора. У дальней стены то ли кровать,то ли просто лежанка. На ней кучей тряпьё. И не понять,лежит ли кто или что под тряпьём.

Может, даже там лежало тело того, за кем я сейчас пришласюда… Тогда, значит, старик просто душа? А если на ложепусто, тогда — что это? Да: я ведь слышу его слова. Он раз-мышляет. Он чувствует, и даже острее, чем живой! И потом,он с трудом поднимал собаку себе на плечо! Значит, не дух?…Вряд ли духи чувствуют земную тяжесть…

А старик, уже склонившись над лежанкой, придерживая собакуобеими руками, медленно осторожно опускал её на постель, при-говаривая ласково: «Ну, и вот… Ну, и вот… Никогда не былоу меня собачки. Теперь есть. Теперь мы с тобой не одни на свете.

54

Ты у меня, я у тебя… Вот сейчас дверь запрём…» Он с трудомразогнул спину, переступил ногами, собираясь развернуться,чтоб идти к двери…

Я не стала дожидаться, когда он завершит свой манёвр, опро-метью кинулась по коридору к выходной двери и вон из-под арки…

Ужас меня пронзил от мысли, что вот сейчас я увижу еголицо… Казалось, это было бы непереносимо.

И проснулась. Дома на своём диване. Сердце колотилось.И было стыдно: убежала!

Постепенно очнувшись, поняла, что нет у человека возмож-ности узнать так просто главную тайну жизни — есть ли онапосле смерти.

Оставалось осознать другое: мне показали, что это такое ?полное абсолютное одиночество человека среди живых людей.Выходило по моему сну: он и мёртвый рад другу, пусть и мёрт-вому.

Это меня ждёт?

Как кричат птицы в начале мая

В подмосковном местечке Малеевка, где когда-то распола-гался Дом творчества Союза писателей, оказалась я в самомконце апреля 1981 года.

Было ещё сыро, прохладно, почки на деревьях только-толь-ко проклёвывались, у кого раньше, у кого позже, но птицы ужезаливались на все голоса. Нигде никогда не слышала я такиххоров, таких солистов, дуэтов и трио, и я не знаю, каких ещёансамблей поющих, свистящих, кричащих на все голоса.

Наверное, потому, что домов на территории «писательскоготворчества» было немного, стояли они не кучно, все в деревьях,птиц некому было тревожить.

Как же им было свободно и хорошо!

55

Окрестности здесь — замечательные: леса лиственные,светлые. И особо светлые в эту пору потому, что листья, каким следует, пока не развернулись. Зато земля под пологом ещёпрозрачных крон уже вся зазеленела и даже зацвела.

И тут я впервые после детства попала в мир тех вёсен, когдамне шёл восьмой год… девятый… и так далее — до 14 лет, покая жила с родителями в деревне и ещё не отправилась учить-ся в большой город. С тех пор апрельских и майских вёсен яуже в лесах не заставала. И не могла любоваться нежнейшимиполями первоцветов, этих редких подснежников с их бело-снежными пятилепестковыми венчиками, с желтыми гнёзда-ми тычинок посередине, с резными зелёными листьямина высоких округлых стеблях. И тут, в Малеевке, увидела ихвпервые после детства…

Подснежники незаметно отцветали, гаснул белый цвет подкронами, уже развернувшими свою листву, и в лесу темнело.

Низенькие «медуницы» и лиловатые на высоких гранёныхножках «петушки» — так по местному названию — зацветалипозднее, уже плотнее покрывая лесную почву.

Малеевские леса вернули моей памяти светлую от белыхцветов весну. А позднее я встретила здесь и других старых зна-комых из тех же сказочных детских времён…

Сначала я почувствовала запах и даже не поверила себе,что это тот самый, и что я его не забыла… Пошла на запах,и на краю пологого и длинного оврага увидела этот низкийкустик. Его упругие, крытые коричневой блестящей корой вет-ки не сплошь, а там и сям, украшали ярко-малиновые, будтоэмалевые, звёздочки цветков. Они-то и издавали сильный,издали чудесный, яркий и своеобычный, словно дорогой пар-фюм, аромат. А если приблизишь цветущую ветку к лицу,почувствуешь, как сквозь дивный аромат проступает явствен-ный запах гниения. Словно некая угроза. Это растение назы-вается «волчье лыко». И недаром: просто рукой ветку с этогокустика не оторвать, хоть и кажется она хрупкой, на вид дажесуховатой. Так и аромат его красивых цветов несёт и обольще-ние, и угрозу.

56

Ещё позднее встретила — и в изобилии — цветущие кустыбересклета. Его странные висячие цветки похожи на изящныесерьги. Главная драгоценность — фантастический «глазок»:такой белый — да, белый, будто глазной белок, — с лиловым«зрачком», прикрытый мясистым малиновым «веком», а свер-ху этот глазок прикрывают, не прикасаясь к нему, две ярко —оранжевых ладошки-чешуйки. Вся конструкция из двух — трёх«глазков» подвешена на длинных нитях, идущих из одной поч-ки на ветке.

Встретить все эти создания, знакомые только по детству,в пору, когда у меня самой уже внуки, было чудом и счастьем…

А вот птиц, поющих и свиристящих, звенящих и тренькаю-щих, как колокольчики, я по своим детским лесам не помни-ла. Наверное потому, что по утрам крепко спала… И потому,наверное, что наш дом стоял в посёлке, а лес был достаточнодалеко, не ближе полутора километров. А тут, в Малеевке,с берёзы прямо над моим балконом с самым первым светомраздавалось настойчиво: «Чьё-чьё-чьё? Да вы чьё-о-о?!» — по-вятски, с повышением тона к концу фразы. И с вариантами:«Чо-чо-чо? Да вы чо-о-о?!»

А то ещё: «Чьи-чьи- чьи? Да вы чьи-и-и-и?!» И всё с такимнесказанным возмущением…

Иной же раз у этой вопрошающей птицы получалосьпросто «чи- чи-чи…», а между этим чиканьем она и трель моглазапустить, и уж эту колоратуру никакими нашими буквами —звуками не передашь даже приблизительно.

Но вторую постоянную певицу — она обитала на большойели над аллеей, ведущей к столовой, мне удалось расшифро-вать. Казалось, я отчётливо слышу, как быстро она выговари-вает: «Чёртпобе`ри! Чёртпобе`ри! Чёртпобе`ри!» Очень быстро,с ударением на последний слог, но мирно, не бранясь, а простоприговаривая.

Какая-то птаха за моим окном могла вдруг лихо засвистатьпо-разбойничьи: «Фь`иу-вить!» А до того выпевала какую-тонежную трель: «Тюрлю-лю-лю-лю-лю! `Пиу! `Пиу! `Пиу!» И вдругэто: «Фь`иу! Вить!» — да резко так!

57

А на лесистом склоне горы над озером всё кто-то выпевалнежным голосом, обиженно вопрошая: «Выийдешь? Выйиде-е-ешь?» и тоже так долго тянет последний слог-вопрос…

А голоса у всех нежные, чистого такого звука, как бы сереб-ром о хрусталь. Или будто на тонкой упругой водяной струйкебьётся горошиной хрустальный шарик, и тонкий звонот этого….

У иных птиц, слышишь, — не в горлышке, а в клювике свистполучается: видно, воздух свистит, проходя сквозь малую щел-ку клюва…

Птицы гоняются друг за дружкой. Летают, суматошатся.Дрозды ворон пугают. Три маленьких дрозда, видишь порой,гонят большую ворону. Куда там! Большая, а удирает во вселопатки. А они над ней своими трещотками тарахтят! Оглушатс концом…

Коченея на корточках, мглаТёмный угол в саду родила.

58

Наталия ЯСНИЦКАЯ

Магистериум1

«Я потратил 40 лет на… поискифилософского камня, именуемогоистиной. Я советовался со всемипоклонниками античности,с Эпикуром и Августином,Платоном и Мальбраншем,но остался при своей бедности.»

Вольтер

Я обхожусь без василисков и рептилий,И без яиц, снесённых старым петухом, —Обряды с жабами давно уж запретили.Наш философский камень называется Стихом,

1 * (Магистерий (магистериум) — философский камень (лат. lapisphilosophorum), он же, ребис, эликсир философов, жизненный эликсир, крас-ная тинктура, великий эликсир, «пятый элемент», — в описаниях средневе-ковых алхимиков некий реактив, необходимый для успешного осуществленияпревращения (трансмутации) металлов в золото, а также для создания эликси-ра жизни. Рецепт получения философского камня описан в Свитках Рипли —настольной книге Ньютона в период его увлечения алхимией)

59

В котором есть свобода, и бессмертье,И даже то, чего мой разум не просил.Всё превращает в золото, поверьте,Поэзии волшебный эликсир!

Альфред хаусман

стихотворение №32

From far, from eve and morningAnd you twelve winded skyThe stuff of life to knit meBlew hither: here am I

Now for a breath I tarryNоr yet dispers apart —Take my hand quick and tell meWhat have you in your heart

Speak now, аnd I will ans wear;Now shell I hope you sayEre to the winds twelve quartersI take my endless way.

* * *Из утреннего света —Закатного огняДвенадцать ветров небаВдохнули жизнь в меня.

Пока я не распалсяНа пыль к исходу дня,

60

Дай руку и скажи мне,Что в сердце у тебя?

Помочь тебе успею,А дальше как-нибудьС двенадцатью ветрамиПродолжу вечный путь.

перевод с английского

В небе росчерк тёмных молний

В небе росчерк тёмных молнийЗапоздалых вольных птиц.Вечер с рощею помолвлен —Кружева сползли со спиц…

Лицевою и изнанкойСтелет свой узор листваДревних замыслов и знаковВ ритуалах волховства.

Это летопись желаний, —Сок томится в деревах,Как предвестник тайных знаний,Что не выразить в словах.

Каждый год под птичье пеньеС обновлением колецВ сине-звонкий день весеннийРоща ходит под венец,

61

Чтобы в почву семенамиЗавершить священный круг.Роща в небо окунаетРуки-ветви… ветви рук.1

Ночное шоу

Коченея на корточках, мглаТёмный угол в саду родила.Он мяукнул кошачьим ртом,Хрустнул веткою, и потом

Стал расти, — посекундно смелея,Дотянулся до ближней аллеи.Поднимаясь всё выше и вышеТьма накрыла деревья и крыши,

И раскинула звёздный шатёр.Вышел месяц паяц-визитёр,Сочиняя дрожащие тениПод стеблями неспящих растений.

Сотни глаз, ушей и хвостов,Хохот сов, чей-то страх из кустов,В фиолетовом поле пророчествРаспустились цветы одиночеств…

Чехарда вещих снов до рассвета, —Тридцать шесть комбинаций в сюжетах2

1 (отмечено в номинации Лонг-лист Тютчевского конкурса «Мыслящий трост-ник» — 2014)2 Аристотель, Виктор Гюго, Иоганн Вольфганг Гёте, Карло Гоцци и Жорж Польти

62

Создаётся ночным ДемиургомПод шедевры земным драматургам.

У цикад неизменная рольДо утра «соль-диез» — «ля-бемоль»На три четверти звонко тянуть,Не давая актёрам уснуть.

В этом шоу из Света и ТьмыПерсонажи и зрители — мы.

Танец

Моим учителям

И… раз,и… два,

и… три,и… раз…

Всю жизнь учусь держать баланс,Не опираясь о партнёра, —Постигну тайну эту скоро,И получу последний шанс

С молитвою пройти по бритве,Дышать на «И», не сбившись с ритма,

считали, что вся драматургия и мировая литература держится на 36 сюжетахи их комбинациях. Многочисленные попытки дополнить этот список толькоподтвердили верность исходной классификации основных (или бродячих)сюжетов.

63

И ускоряться, не спеша,Живя не суетно, и слитно.

Беру себе в учителяДеревья, реки, и пустыни, —Ведь жить я буду и тогда,Когда земля совсем остынет.

Когда дорога станет уже,Партнёр уже не будет нужен.Баланс… Всегда держать баланс!Душа бессмертна — это шанс…

Но как сейчас не сбиться с ритмаДыхания лесов, морей?Ключом какого алгоритмаУчиться языку зверей,

Полётам птиц с размахом крыльев,Подобным ангельским в раю?На веерах поднятой пылиТанцорами в моем краю

В воронках солнечного светаЯ отрываюсь от земли,Как в книгах Древнего ЗаветаТех предков, что летать могли…

Магический орнамент танцаВ геноме человечьих рас,Пока земное бьется сердце:

И… раз,и… два,

и… три,и… раз…

64

Чердак

Из полутёмной подворотниГулякам поздним для потехДом раскрывает отворотыПромокших стен — Ночной Ковчег,Где каждой твари есть по паре,И одряхлевший пуховик,А у подъезда на бульвареСидит, как памятник, старик.Я, замедляясь как слова,Чтоб не кружилась голова,От запятой до запятойИду по лестнице крутой.На чердаке художник жил, —Он над холстами ворожил,И запах красок сохранилКартон с остатками белил.…Палитра, глиняный сосуд…Как жаль, что старый дом снесут!Последний луч в закате дняНа стенах отразил меня,Но запылённое окноТак одиноко и темноФрамугой машет на ветру,И… разбивается к утру.

Я на чердак, как в прошлое, вхожуВо снах, затерянных на краешках карнизов,Как перья голубей среди эскизов,И в зеркало поблёкшее гляжу,Где амальгама дорисовывает мудроСюжеты недописанных страниц —Там до сих пор июнь, и наше утро,И крылья белоснежных птиц…..

65

Снегурочки России

Тепло у старого камина…На улице опять зима.А я предчувствием томима, —К весне растаю и сама!

Ведь пролески на перелесках,Как отражение небесЧерез хрустальные подвески,В которые наряжен лес,

До слёз и обмороков сини!И песни Леля в сердце жгут,Когда любви, как Чуда, ждутСнегурочки в моей России…

Стужа

У меня замёрзший нос,От мороза стынут пальцы.С неба хрусткие хрустальцыВетер вечером принёс.…Добежать домой скорее,Где меня уже встречаетКошка, спрыгнув с батареи.Отогревшись крепким чаем,Я забьюсь под одеяло, —Там тепло и безопасно.Только этого мне мало,Я домой спешу напрасно,Потому что в звонкой стуже

66

Непослушным и простуженнымРтом молю январь о том,Чтоб весна пришла потом…Натянув Луну на пяльцы,Серебристыми стежкамиПод негнущимися пальцамиРазошью её стихами,Чтоб придать им скорость света.Пусть летят к другим Вселенным!И не жду на них ответаОт существ таких же тленных.Так напугана зимою,Что хочу отправить в вечностьБыстротечное, земное,Неизбежную конечностьЧеловеческих событийС безграничностью открытий.Ведь когда настанет лето,Я забуду стужу эту —В суете и круговертиЛюдям дела нет до смерти…

По балкону дождь стучит…

По балкону дождь стучит…Он, как музыка звучит,Повторяясь многократноМногокапельным стаккато

многоливневой ночи…

Золотые блещут руны!Водяные рвутся струны,Уступая гулкой страсти

67

Ненасытного ненастьясквозь басовые ключи!

И промокшие дома,Словно книжные тома,Где на слипшихся страницахТрудно жить, но сладко спится,

и легко сойти с ума…

Если чувствам в стенах тесно,Летописец поднебесныйТам, где сбой по ритму слышит,Партитуру перепишет, —

всё о нас ему известно!

Черты, резы, письмена —В книге Судеб имена…По прямой и по косойПляшет с ветром дождь босой!

Этой ночью, как всегда,

Вездесущая водаОтмывает…

Отмывает…Отмывает

города, —

Посох Божий не мельчит!По страницам дождь стучит…

68

Осенний букет

Когда я осенний букет собираю,Мне все говорят, что осыплются листья.Они не осыплются. Я это знаю.Во время ненастья дождливо и мглистоОсыпаться могут лишь чёрные дни…

Точка бифуркации

Придёт весна, и Город вновьПод ярким Солнцем станет Белым,И люди в этом Городе прозреют,И птицы принесут Благие вести,И рыбы серебром наполнят реки,И золото с небес сойдёт лучами,И розовый закат своей любовьюОбнимет землю и избавит насОт зла и заблуждений. Весна придёт.

69

Алла ЗУБОВА

Девочка среди войны

1941-й год. Мне десять лет. 22-ое июня. Воскресенье. Утросолнечное, тихое. Я прыгаю по классикам, передвигая черезчёрточки квадратов плоский камушек. Сейчас выйдет мамаи мы пойдем в кондитерскую палатку покупать гостинцы длямоих деревенских друзей. Родителям отпуск ещё не положен,и они решили не томить хилого ребёнка в пыльной Москве,а отправить в деревню на Тамбовщину к бабушке вместе с еёзнакомым односельчанином.

Вышла мама в нарядном маркизетовом платье с плетёнойсумкой, и мы направились в магазин. Меня переполняло сча-стье. Папа и мама весь день будут со мной, а вечером мы пой-дём на вокзал, загудит паровоз, стукнут колёса и побегутза окном телеграфные столбы, а я буду смотреть на убегающиедома, деревья, леса и поля…

Улица Домниковская — узкая, длинная — соединяет Садовоекольцо и Комсомольскую площадь, площадь трёх вокзалов.Обычно возле палаток и в магазинах толпятся шумные мешоч-ники, сейчас везде малолюдно. Мы покупаем большие пакетыпечений — прямоугольных, с рубчиками, которые называются«Комбайн», сливочные тянучки и кисленькие карамельки«лимончики».

70

Вдруг показывается колонна машин. На открытых грузови-ках сидят солдаты с ружьями, со скатками через плечо. Лицастрогие. Доехав до Садового кольца, часть машин поворачи-вает налево — к Курскому вокзалу, другие направо — к Бело-русскому. Стоящие в очереди переговариваются: «Едутна учения».

Дома — сборы в дорогу, наказы, наставления. И вдругпо радио: «В 12 часов будет передано важное сообщение».

Пошли последние минуты моего счастливого детства.И грянуло: «Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодняв 4 часа утра…» Война!

Папа, собрав какие-то документы, не надев пиджака,в белой шелковой рубашке идет в военкомат. Мама, военнообя-занная медсестра, понимая, что мы расстаемся надолго, началабыстро перекладывать мой чемодан, стараясь уложить в неготеплые вещи: фуфайки, шапки, рейтузы.

Как это ни странно на вокзале не было никакой сутолоки.Мой попутчик занёс вещи в вагон, остался при них, а мыс мамой ждали папу. Осталось минут пять до отправления.И вот я вижу: по перрону бежит мой папка — высокий, краси-вый, рукава шелковой рубашки трепещут на ветру и он похожна большую белую птицу. Схватив меня, крепко обнял, поцело-вал. «Дочка, я ухожу на фронт. Запомни хорошо мой приказ. Тыуже взрослая. Ты тоже на войне. Учись хорошо. Помогай бабу-ле. Пиши мне чаще письма и жди меня».

Паровоз засвистел. Все трое крепко прижались друг к другу.Стукнули колеса. Папа поставил меня на подножку вагона,обнял маму, и они долго махали руками вслед своему един-ственному дорогому дитятке, которого отнимала у них война.

* * *Моего двоюродного брата Лёньку Хорошева любила не толь-

ко вся наша большая родня, но и деревня, в которой он жил,и вся округа. Был он веселой души человек, знал все песнии пел их высоким чистым голосом, неутомимый танцори плясун, играл на всякой музыке — от гармони до деревянного

71

гребня. У кого какой праздник — он там самый желанныйгость. Однажды увидел он в кино, как артист играет на губнойгармошке и очень она ему понравилась. Только где ж в глухойдеревне её раздобыть?

Сговорились московские дядья и тетушки сделать Лёнькек 20-тилетию подарок. Собрали деньги. Папа мой съездилв музыкальный магазин и купил губную гармонику, котораялежала в бархатной коробочке на белой атласной подушечке.И этот подарок я везла Лёньке.

Немногим более суток прошло с объявления войны, а каквсё изменилось! Всегда тихая, малолюдная станция Инжавинокишела народом. Мы стояли возле вещей, оглядываясьпо сторонам, но никого ни встречающих, ни просто знакомыхне видим. Вдруг слышу звонкий голос брата: «Алька»! Он про-талкивается сквозь толпу, грабастает меня в охапку. Я выры-ваюсь, бросаюсь к чемодану, достаю бархатную коробочкуи протягиваю Лёньке: «Вот! От всей родни»! Он осторожно при-поднимает крышку и ахает, бережно берёт гармонику, подно-сит к губам. Слышится нежный, серебряный звук, сливаясьв мелодию руслановской песни «Ах, Самара-городок».

Лёньку громко позвали: «Хорошев! В строй! На посадку»!Брат, смеясь, махнул мне рукой: «До скорого! Все ребята гово-рят, с немчурой быстро управимся. К уборочной вернёмся»!

Нет, не довелось ни Лёньке, ни его товарищам убирать хлебс полей 41-го года. Все погибли, не доехав до передовой. Ихсостав попал под обстрел вражеской авиации всего-то черездве недели после нашей встречи.

Теперь, когда я слышу окуджавского «Лёньку Королёва»,с горечью думаю, что эта песня именно о нём… «Не для Лёнькисырая земля».

* * *Из всего деревенского стада наша коровка Малинка была

самая красивая. Каштановой масти с белой звёздочкой на лбу,белым нагрудником и белыми носочками над копытцами, роганебольшие, словно короной украшали её голову. Когда ранним

72

утром бабуля провожала её, я ещё спала, но вечером всегдавстречала, держа в руке кусочек присоленного хлеба. Малинкаостанавливалась, лакомилась гостинцем и благодарно облизы-вало моё лицо тёплым шершавым языком. Я вела её в малень-кий хлевушок. Там уже стояло ведёрко с тёплым пойлом —остатками еды и разными очистками. Бабуля, усевшисьна скамеечку, мыла Малинке вымечко и, насухо вытерев его,начинала дойку. Струйки молока звонко вжикали, а я гладилакоровку по шелковой шее и рассказывала, как мы прожилидень, какие появились новости.

Наверное, у ребёнка, который живёт среди взрослых безсверстников, родительский инстинкт зарождается в общениис добрыми и ласковыми домашними животными, нашимимладшими братьями. Я очень любила Малинку.

И вдруг грянула беда, откуда её не ждали. Мы с бабулейработали на нижнем огороде. Носили воду из речки и поливаликапусту. Видя, что я притомилась, бабуля подбадривала меня:«У зимы рот большой, да и Малинка обрадуется капустномулисту».

Закончив поливать, медленно пошли по тропинке к улице.И тут я увидела, что клубы пыли, вздыбленные прошедшимстадом, уже далеко, бросилась бежать. Малинки нигде не было.Заглянула в хлев. Там, низко опустив голову, стояла моя коров-ка. На спине у неё зияла глубокая рана, виднелась белая кость,по бокам текла кровь. Пришёл ветеринар, осмотрел вздрагива-ющую Малинку и сказал:

— Кончилась твоя коровка, Кузьминична. На крестце костьникогда не срастётся. Зачахнет животина. Пока не поздно, сда-вай её на мясо.

Я уговорила бабулю оставить Малинку. В стадо её гонятьперестали. Лечили, чем только могли. Коровка наша плохо ела,давала все меньше молока. Наконец, рано утром бабуля разбу-дила меня: «Алечка, иди попрощайся с Малинкой».

Моя милая красавица стояла, низко опустив голову, рогабыли опутаны веревкой. Малинка всё понимала. Я крепкообняла ее за шею и зарыдала. Из глаз страдалицы градом кати-

73

лись крупные, как стеклянные бусы, слёзы. В фиолетовых гла-зах застыла невыразимая тоска. Бабуля потянула веревку.Коровка жалобно замычала и, нехотя переступая ногамив белых носочках, поплелась следом за ней.

Я плакала навзрыд весь день. Бабуля пришла к вечеру. Тяже-ло села на лавку, положила на стол тряпочку, в ней, трубочкойскатанные, лежали деньги. Это было всё, что осталосьот Малинки. Я уткнулась в старушечьи колени и ещё пущезарыдала. Бабуля гладила меня по голове и тихо приговарива-ла: «Ничего, внученька, надо пережить и эту беду. Ведь господьне даёт креста выше наших сил. Как-нибудь выдюжим».

Не знала бабуля, не ведала, что не успеет закрыться дверьза одним горем, как тут же обрушится на нас другое.

Обессилев от слёз, я уснула зыбким тревожным сном. И вотснится мне, будто плыву я над омутом. Вдруг чья-то большаятяжелая рука ложится мне на голову и со всей силой опускаетна дно. Не могу дышать. В страхе просыпаюсь, и… мнене хватает воздуха… Его нет совсем. Сейчас разорвётся грудь.Всё… Конец. Кидаюсь к бабуле с отчаянным криком: «Я уми-раю»!

Так началась моя тяжёлая, непонятная болезнь, котораяизнуряла меня по ночам: я задыхалась, сердце бешено коло-тилось, всё тело билось, как в лихорадке, леденели руки, ноги.Бабуля кропила меня святой водой, читала молитвы, поилаотварами трав, но ничто не помогало. Засыпали к утру. Измож-дённые, днем мы были бессильными работниками. Огородзарастал бурьяном, нам грозила голодная зима. Отчаявшисьсамой справиться с горем, бабуля попросила почтальоншуотправить маме телеграмму, что я болею.

Нашу почтарку недаром звали Зинка-Востроумка. Шагаяв райцентр, она трезво оценив ситуацию военного времении нашей семьи и отбила категорический текст: «Аля умирает.Срочно выезжай». Случилось чудо: у бойкой Зинки приняли,не заверенную никакой медициной, телеграмму, а маму отпу-стили с работы. Поезда уже ходили плохо, и она кое-как, коена чем, почти без вещей к началу августа добралась до нас.

74

Болезнь моя продолжалась. В деревню стали приходитьпохоронки. От папы писем не было.

* * *Какой злодей погубил нашу Малинку? — мучились мы

в догадках. Спросили всех соседей. Нет, никто ничего не видел.Пошли к пастуху деду Степану, который жил на краю деревни.Шли с тяжелым сердцем: ему первому принесли похоронкуна сына. Дед сидел на лавке возле избы. Бабуля ему в пояспоклонилась:

— Прими наше душевное сочувствие твоему горю, СтепанИваныч.

Дед сокрушенно покачал головой:— Какой хороший, работящий был сын, а теперь вот оста-

лись четверо его сирот. Ума не приложу, как жить… И про твоюбеду знаю, Кузьминична.

— Степан Иваныч, может ты кого видел?— Нет, от пыли дорожной и слёз ничего не приметил.Выбежал его внук Витюшка, мой ровесник, с дедом

в подпасках всё лето ходит. Я к нему с расспросами. Витюшказадумался:

— А чё? Тебя возле избы не было, Малинка постояла у калит-ки и пошла в проулок по меже. Да-а… А ей навстречу МитюняСамохин шкандыбал… Тяпка у него в руках была.

— Он её тяпкой ударил?— Не знаю… Не видел…Теперь нам всё стало понятно. Митюня Самохин… Злобный

мужичонка. Лодырь, горлопан, всем указчик. В детстве емутелегой переехало ногу. Стал он хромым, на весь мир обижен-ным человеком и лютым завистником. А что с него теперьвозьмешь? Вина негодяя не доказана. Моё сердце разрывалосьот такой несправедливости.

На деньги, полученные за Малинку, бабуля хотела купитьна базаре козу. Но моя болезнь отняла у неё последние силы.А когда приехала мама, деньги уже превратились в пустыебумажки.

75

Внезапность войны не ввела людей нашей деревни в ступор.Чего они только на своём веку не повидали! Жили ещё старики,помнившие японскую войну; было много тех, кто участвовалв империалистической; народ пережил гражданскую, страш-ный голод 1921-го года, антоновщину, жестоко глупое раску-лачивание, безграмотную коллективизацию. Сразу же во всейокруге с прилавков исчезли самое необходимое: соль, спички,мыло, свечи, керосин, продукты. Кто-то сообразил сделатьприпасы, но свалившиеся на нашу семью несчастья оттеснилискороспешные заботы, а когда очнулись, было уже поздно.Бабуля сокрушенно повторяла: «Яко наг, яко благ, яко нет ниче-го».

* * *Прибывали эвакуированные из Белоруссии, Смоленской,

Брянской, Калужской областей. Их расселяли в избах, которыебыли посправнее, попросторнее, малолюднее. Напротив нас,через улицу, жила Федосья Ильинична Лобкова, маленькая,сухонькая, верткая старушка, все звали ее Фенечкой. Домику хозяюшки крохотный, но всегда будто вчера побелен, славил-ся он и чудо-печкой: топки она требовала мало, а тепла дава-ла много. К ней-то и попросились на постой две молодые жен-щины, две сестры — Ляля и Лёля, по фамилии Лебедевы. Скорососеди узнали их интересную историю. Девочки-погодки рослив профессорской семье, мать и отец преподавали в Смоленскоминженерно-строительном институте. Сестры были очень друж-ны и вместе пошли учиться на инженеров. Однажды на студен-ческом вечере познакомились с двумя лётчиками, братьями-близнецами Лебедевыми. Вскоре в один день сыграли две сва-дьбы. А тут — война. Братья получили назначение в боевуюлетную часть. Фронт стремительно приближался к Смоленску.Братья получили назначение в боевую летную часть. Ляляи Лёля решили эвакуироваться, но не в дальние края: все Лебе-девы были уверены, что скоро фронт откатится на запад, и онивернутся домой.

Зима в 41-м году настала очень рано. Уже в ноябре вовсю

76

бушевали метели, трещали морозы. У меня не было никакойтеплой одежды. Разворошив сундуки, мама умудриласьна руках сшить какое-то подобие пальтишка и стёганныематерчатые сапожки. Сверху я надевала старый дедушкин шуб-ный пиджак, влезала в его же валенки 45-го размера, укры-валась вязаным платком и становилась похожей на забавноепугало, которое медленно двигалось на негнущихся ногах.До школы путь неблизкий, из дому приходилось выходитьрано. Горячего морковного чая с картофельной оладьей хвата-ло ненадолго. Но чтобы кто-то брал с собой в тряпочке кусокхлеба или сухарь, перекусить на переменке, такого и в поминене было.

Из школы изо всех сил торопилась домой, успеть застатьтеплые щи. Вот двигаю ногами в огромных валенках, какв снегоступах, а сама во все глаза гляжу на дорогу. Не обро-нил ли кто кусочек хлеба? О! Вон впереди явно горбушка,облепленная снегом. Спешу, пыхчу, наклоняюсь, беру в руки…Лошадиный котях! И дальше всё то же. Теперь-то уж точнознаю, что котях, но голод искушает: а вдруг!

Дома меня ждут. Бабуля ставит чугунок с варевом, кладётв миску тёплую картошку. Пусть всё несолёное, пусть без масла,а всё равно вкуснота.

Уроки делаю при коптилке. Тетрадкой служит толстая книга«Речи Плеханова» (на собраниях сочинений Ленина и Сталинаписать не разрешалось). Чернила сотворялись из сажи.

Закончив с уроками, коптилку сразу же гасила — даже такую«электроэнергию» приходилось экономить. Укладывалисьпо своим лежанкам, но не спали, слушали, как бабуля расска-зывала про старые времена. А рассказывать она была большаямастерица. То до смеху доведёт, то до слёз. Под её голос я засы-пала… И спала крепко до самого утра, давая спать и маме,и бабуле.

А моя тяжелая болезнь? Она потихоньку отступала. Помогслучай. Однажды бабуля вспомнила, что жил когда-то в Карай-Салтыках (деревня от нас в двенадцати верстах) знаменитыйземский врач Дамир, человек дара божьего. К нему даже

77

из Тамбова приезжали. Хворобу любую, как рукой, снимал. Онбыл и терапевт, и хирург, и владел необыкновенной силой вну-шения.

Стала мама у всех про него расспрашивать. Кто говорил, чтои не слыхал о таком, а кто — будто он уж давно умер. Вдругна базаре, услыхав такой разговор, проходившая мимо женщи-на удивилась: «Почему это он умер? Живёт при нашей больни-це, только уж очень старенький».

На другой же день отправились мы с мамой в Карай-Сал-тыки, разыскали необыкновенного доктора. Он поставил меняперед собой, деревянной трубочкой послушал сердце, спину,постукал по локтям и коленкам. Внимательно вгляделсяв глаза, своими цыплячьими сухими пальчиками погладилменя по голове и сказал: «Дитятко дорогое, нет в тебе никакойболезни». Представляю, какие удивленные были у меня глаза.«Да, да! Ты здоровая девочка. Только тебя запугал страх смер-ти. А ты его не бойся. Смотри вокруг себя и примечай всё хоро-шее, всё красивое, а на плохое не обращай внимания. Лекар-ства я тебе никакого не пропишу. Лечить ты будешь себя сама.Как только почувствуешь, что страх тебя душить начинает, сра-зу найди себе интересное занятие, он и уйдёт. Но строго-настрого на всю жизнь запомни одно: тебе никогда нельзя нисильно радоваться, ни сильно горевать. Ну, иди с Богом»!

Так я стала учиться быть здоровой.

* * *23 ноября. Мой день рождения. Мама ещё затемно разбу-

дила меня, поздравила, вручила подарки от себя и от бабули:блокнот из настоящей белой бумаги, карандаш, два кусочкасахара, пестренькие шерстяные варежки и носочки. Я чувство-вала себя принцессой на большом празднике, хотя внешне всёбыло обычно: понедельник, дорога в школу и домой в дедовыхваленках по сугробам. Однако моё королевское высочествобыло встречено столом, накрытым расшитой скатертью, гор-ницу освещала керосиновая лампа, на торжественный обедподана пшённая каша. Перебирая подарки, вкушая угощение,

78

сидя рядом с дорогими мне людьми, я понимала: что вот этои есть счастье.

Ночью долго не могла уснуть, переживая вновь события это-го дня, горько сожалея, что папа не видит, какая я стала боль-шая. С мыслями о папе задремала и сквозь зыбкий сон увиделасебя в нашем московском дворе возле забора, который отго-раживал соседний двор. Несколько досок в заборе сломаныи сквозь широкий пролом видно низкое строение с большимокном, забранным тяжёлой решеткой. Я осторожно подхожук окну и вижу: там, за решеткой, сидит папа в нательной сол-датской рубашке, сложив на коленях руки. Лицо его очень кра-сивое, но грустное и, как мел, белое. Забор мешает мне близкоподойти к нему, тогда я протягиваю руку и зову его домой.Папа слабым голосом отвечает: «Нет, дочка, я сейчас не могувыйти отсюда, не моя воля». Спрашиваю: «Папа, когда же тыпридешь»? Отвечает: «Приду, когда ты пойдешь в школу».На этих папиных словах я очнулась. И не пойму, что это было,ведь я будто въявь разговаривала с папой.

Тихонько разбудив маму и бабулю, рассказала им, как явидела папу. Проговорили до утра, решив, что через вещий сондаёт знак, что он в плену, но вернётся. Только когда? Это оста-валось тайной.

Теперь, нарушая хронологию событий, переношусь в 1945-й год. Москва. 15 сентября. Воскресенье. Мы с мамой в нашеймаленькой комнате на Домниковской. Я читаю вслух гоголев-ские «Вечера на хуторе близ Диканьки», мама вяжет на спицахплаток-паутинку. Раздаётся стук в дверь. На наш голос дверьоткрывается, и входит папа. На нём просторная куртка, поно-шенная шляпа, за спиной котомка. Немая сцена оцепенениядлится недолго. Я с криком, мама со слезами бросаемся к папеи, крепко обнявшись, все вместе плачем навзрыд.

Уже после, немного придя в себя, папа рассказал, какоеневероятное явление спасло его от гибели. В плену, в концла-гере, он был членом подпольного комитета, работа которогосостояла в том, чтобы помочь людям выжить в тех тяжелейшихусловиях, не уронить честь советского человека. 22 ноября 41-

79

го года кто-то донес на него, что он вёл антинемецкую пропа-ганду, говорил, будто Москву не сдали. На другой день утромего поставили перед строем, громко объявили: этот русский —агитатор против немецкой армии и заслуживает наказания.К нему подошли два охранника и стали зверски избивать, покане решили, что пленному капут. Безжизненное тело оттащилив конец лагерного двора и сбросили в ров, присыпав землёй.Там он пролежал до ночи и вдруг услышал мой голос: «Папа,папа, где ты? Пойдем домой. У меня сегодня день рождения».То ли в бреду, то ли в зыбком сознании он прохрипел, чтоне может, нет у него сил. Но мой голос настойчиво звал: «Пой-дем, пойдем! Я помогу тебе! Давай руку»! Собрав все силы,папа выкарабкался из рва, прополз несколько метров и поте-рял сознание.

Утром, когда колонна пленных подходила к лагерным воро-там, кто-то увидел лежащего человека. Догадались. Подошли.Признали. «С возвращением тебя, Василий Иванович».И отнесли в барак.

До конца войны папу переводили из одного концлагеряв другой, пока не оказался он в Западной Германии. Здесь егоосвободили американцы. Долог и труден был путь домой. Про-верки, комиссии, допросы… Очные ставки… Вот и опоздал онв свою семью к Дню Победы, а пришел только к началу учебно-го года, когда я пошла в восьмой класс.

* * *Зима 41-го — 42-го года была не только лютая, но и вьюж-

ная. За ночь избы заметало до крыш. Встав рано утром, мамабрала лопату и, слава богу, что дверь открывалась в сенцы,начинала прорывать тоннель к улице. Выбравшись на дорогу,смотрела, где вьётся дымок. Увидев его, с железной баночкой,по пояс в снегу, добиралась за угольками. Потом такое же путе-шествие совершалось к колодцу, из которого надо было исхит-риться достать ведро воды и донести его до избы.

Наша Коноплянка — село большое, да не где-нибудь в тьму-таракани, куда ворон костей не заносит, а в пяти километрах

80

от райцентра, в десяти — от железной дороги, но люди жилитам, как наши предки в ХVII-м веке — ни электричества, нителефона, ни радио, ни медпункта, ни почты, ни бани, ниизбы-читальни. Была церковь, и ту сломали. Вечерами собира-лись соседи в теплой Фенечкиной избенке. Ляля и Лёля забот-ливо рассаживали гостей по сундукам и лавкам. Как эвакуиро-ванным, им выдавали керосин. Висевшая под потолком деся-тилинейная лампа ярко освещала горницу. Почтальонша Зинаприносила им «Правду», самые главные новости из которойзачитывались громким голосом и с выражением. Потом пере-ходили к обсуждению сельских событий.

Однажды в начале декабря на второй странице газеты мыувидели большой снимок совсем юной девушки, лежащей раз-детой на снегу. Её сняли с виселицы. Голова с коротко остри-женными тёмными волосами откинута назад. Прекрасное,спокойное лицо. Над статьей крупный заголовок — «Таня».В ней военный корреспондент Лидов рассказывал о том, какв селе Петрищево под Москвой немцы схватили юную парти-занку, зверски, огнём и штыком пытали её, в одной рубашке,босую, выводили на сорокоградусный мороз. Но девушка стой-ко держалась на допросах, не выдав своих товарищей. Утромсогнали жителей села смотреть её казнь. Партизанка бесстраш-но взошла на помост. Она обратилась к народу с призывомуничтожать врагов, верить в победу, которая скоро придет.

В ту ночь я не могла уснуть. Меня переполняло горячеежелание выразить потрясшую всё моё существо силу мужестваи трагичную красоту человеческого подвига. Я искала особен-ные слова. Как-то сами собой они стали складываться в стихи.От сильного волнения начался приступ удушья, сердце бешеноколотилось. Никогда не забуду того момента, когда я грознымшёпотом приказала болезни отступить, уйти совсем, ведь сей-час я была рядом с Таней и шла вместе с ней её крестнымпутем. Моё дыхание успокоилось и я продолжала выстраиватьстрочки:

81

Глухая ночь. Деревня спитТяжелым сном порабощенья.В засаде девушка стоит,Ждет роковой минуты мщеньяЗа разоренную страну,За гибель мирного народаОна готова жизнь отдатьЛишь бы скорей пришла свобода.

Через некоторое время «Правда» напечатала целую полосуо подвиге партизанки. В статье «Кто была Таня»? рассказыва-лось о московской школьнице Зое Космодемьянской, о том, какона училась, каким была честным, бескомпромиссным чело-веком, как любила русскую литературу. Уже в 18 лет она былаличностью.

Статью читали во всех классах на уроках. Я выучила еёпочти наизусть. Зоя стала моей героиней, которой я стараласьподражать во всём. И писала о ней поэму.

* * *Наше село находится на южной границе Тамбовской обла-

сти. Вдоль чистой и быстрой реки Вороны растут густые леса —последняя зеленая полоса. Дальше на много-много верст рас-стилается необъятная степь, которая переходит в Саратовскуюобласть. Спокон века степняки жили справно: земли у нихнемеряные — бери, сколько можешь обработать; держали мно-го разной скотины. Однако было плохо с одеждой — нигдене купишь. Поэтому жители окрестных сёл во все трудные вре-мена ходили в степь обменивать носильные вещи на продукты.

Как-то, сидя вечером у Фенечки, пожаловались маме сестрыЛяля и Лёля, что приближается Новый год, а встретить егонечем. Рассказала мама, что в селе Красное Колено живет еёродная тетя Ганя, добрая и гостеприимная. Одна беда — дорогадальняя, верст 30, но, как линейка, прямая. Если выйти затем-но, к вечеру можно добраться до места. И сёстры решилисьотправиться в путешествие. Перетряхнули все свои наряды,

82

уложили в санки — пошли. Ко всеобщему удивлению их походоказался удачным. К Новому году были сестры Лебедевыи с блинами, и с салом, и с куриной лапшой. Но запасы скорокончились. Приближался другой большой праздник — ДеньКрасной Армии, уж его-то жены военных летчиков не моглине отметить. Снова стали собираться в степь. Всё складыва-лось, как нельзя лучше: дни прибавлялись, даже солнце про-глядывало, снег уплотнился. Вдруг, перед самым выходому Лёли началась ангина с высокой температурой. Сестра кате-горически заявила, что пойдет одна. Чего ей бояться?

Как ни уговаривали Лялю отложить путешествие, она всё-таки пошла. Её ждали на третий день. Ляля не вернулась. Поис-ки ничего не дали. Она пропала среди пути, не дойдя до степ-ного села. Сбилась ли с дороги? Напали ли на неё волки? Встре-тился ли злой человек? Всё осталось тайной.

Недели через две на имя Ляли пришло письмо от друзей еёмужа, в котором они сообщали, что Михаил Лебедев не вернул-ся с задания. Так война унесла жизни двух красивых молодыхлюдей.

* * *Печальную историю Ромео и Джульетты знала и Коноплян-

ка. Только произошла она в русской деревне, и действующихлиц звали Иван и Вера. В начале 20-х годов из Красной Армиивернулся домой Ваня Храмов. Когда уходил на службу, Верочкабыла совсем ещё девчонка, а теперь стала первой красавицей,вокруге которой увивалось много кавалеров. Ваня — высокий,кареглазый, улыбчивый — был настойчивее всех. Верочкавыбрала его, и стали они готовиться к свадьбе. Соперникине раз угрожали Ивану, требовали отступиться, но он в ответулыбался. И вот перед самым сговором, когда жених в расши-той рубашке сидел у окна Верочкиной избы, грянул выстрел.Рана оказалась не смертельной, но очень тяжелой. Невеставыхаживала жениха. Молодые люди ещё крепче полюбили другдруга, и как только Ваня стал выздоравливать, сразу же повелневесту под венец.

83

Зажили Храмовы своим домом. Один за другим рождалисьдети. И всё девочки. Четыре дочери! Перед самой войнойродился долгожданный сын, как две капли воды похожийна отца. Иван Константинович не помнил себя от счастья.Вовочка только-только начал сидеть, обложенный подушками,как началась война и сорокачетырехлетнего отца пятерыхдетей отправили на фронт, где вскоре он и погиб.

Трудно было бы выжить семье Храмовых, если бы не моло-канистая корова Буланка. Но от неё же пришло и несчастье.Первые дни после отёла корова даёт не молоко, а молозиво,жирное и, как холодец, густое. Наголодавшиеся и истощенныедве младшие девочки шести и четырех лет, Любочка и Симоч-ка, тайком от матери залезли в погреб, достали молозивои наелись досыта. Ночью у обеих начались сильные болив животе. Мать знала, чем это грозит и кинулась искать подво-ду. Пока будила председателя, пока запрягали лошадь, в путьтронулись утром по талому снегу. Симочка умерла дорогой,Любочка дожила до больницы, но не выдержала сложной опе-рации.

Хоронили их вместе. Два гробика провожала до кладбищався деревня.

* * *Да! Коноплянка утопала в горе, как зимой утопала в снегу.

Не было дома, где бы не оплакивали мужа, отца, сына, брата.А похоронки всё приходили и приходили. Но уже возвращалисьотвоевавшиеся калеки, привыкая к своему безручью, безно-жью, с застрявшими в теле осколками и пулями. Исподвольначинала собираться «улица» — вечерняя сходка молодежина кругу возле клуба. Только теперь там верховодили девчатада пацаны-подростки, которые лихо бренчали на гитарах, ман-долинах, балалайках. Наработавшиеся за день девушки бойкоотбивали дроби, пересыпая их звонкими задорными частуш-ками. Бурлила в молодом теле радость жизни и вера в победу.Несмотря ни на что.

84

Однако лето 42-го года оказалось для наших мест очень тре-вожным. Войска стягивались к Сталинграду. Как-то раз средииюльского дня, когда мы, школьники, работали на табачнойплантации, увидели большую колонну военных. Это был полкна марше. Все бросились к дороге. Нам навстречу шли бойцыв выгоревших добела гимнастерках и пилотках, на ногахобмотки и грубые башмаки. Впереди трое командиров и солдатс зачехленным знаменем. Бойцы были в пыли такой густой,что волосы у всех казались седыми, лица — серыми, морщини-стыми, уставшими. Никаких разговоров, только топот шагов.Колонна двигалась очень долго. Её головная часть уже скры-лась в степи, а обоз ещё не вступил в село. И это только одинполк… Тогда я воочию представила себе, какая же силищанаших людей будет сражаться с врагом! И сколько их погиб-нет…

Фронт приближался к нам. Бомбили Котовск, Шехмань,Кочетовку. Тайно (но в деревне ничего не бывает тайного)организовывалось партизанское подполье.

Однажды, когда я шла вдоль огородной межи, навстречу из-за дома вынырнул Митюня Самохин. Скособоченный, коря-вый, он воровски огляделся по сторонам, приблизился вплот-ную, схватил меня за ворот, больно сжал горло, впился змеины-ми глазами и прошипел: «Вот так мы скоро будем душить вас,пионерчиков, а ваши колхозики развеем по чистому полю…»Митюня грязно выругался, резко отшвырнул меня и зашканды-бал прочь.

Но моя бабуля не слыла бы на всю Коноплянку грозной Кузь-миничной, если бы, услышав рассказ своей внучки, стерпелатакую обиду. Высокая, тучная, она, как танк, двинуласьк митюниной избе. За шкирку выволокла мужичонку на улицу,мертвой хваткой схватила ему за грудки и, тряся, как тряпич-ную куклу, обрушила на мерзавца отборные перлы деревен-ской брани, а напоследок ещё и отхлестала по морде своейбольшой тяжелой ладонью. Митюня уполз, в слезах и соплях,глотая угрозы.

85

* * *Село не решалось покидать родные места. Как оставить дом,

нажитое не одним поколением хозяйство, куда девать скоти-ну? Некоторые из эвакуированных семей, собрав жалкиепожитки, намеревались двигаться на восток, в пензенскиекрая. Мы тоже держали свой маленький совет. Как нам быть?Остаться при немцах — верная гибель. Уходить? Как? Куда?У бабули больные ноги. Она не ходок. Обсудив всё, бабуля ска-зала: «Я остаюсь. Здесь прошла моя жизнь. Здесь, на кладбище,похоронены шесть моих ребятишек, здесь упокоился дорогоймой Иван Степанович. Здесь и моё место. А вы собирайтесь».

Мама была уверена, что лучше всего идти в степь. Там насникто, кроме тети Гани, не знает. Она приютит. Потом дви-немся дальше. Дедушка Мажаров сделал из моего двухколесно-го велосипеда и короба тележку, пристроил лёгкие оглобельки.Уложили пшено, вареную картошку, морковь, кое-какую оде-жонку, подстилку, на чем лечь, одеялку, чем укрыться. Про-стившись с бабулей, рано-рано на зорьке тронулись мы в путь.Мама шла в оглобельках, я сзади подпирала тележку. Июльскийдень в выгоревшей от солнца степи — адское пекло. Ни кусти-ка, ни деревца… И ни одной живой души. Растрескавшаясяземля, как раскаленная сковородка.

Уже половину пути прошли, когда вдруг услышали конскийтопот. Испугались. Остановились. Издалека узнали отчаяннуюЗинку-Востроумку. Скачет, кричит. Думаем, с бабулей беда слу-чилась. А Зинка подскакала, ругает нас: «Вы что? С ума сошли,в одиночку по степи? Мало вам Лялиной погибели?! Вертайтесьназад! Сегодня в газете сообщение — фронт развернулся от нас,все силы стягиваются к Сталинграду!» Зинка дёрнула поводья,лошадь махнула хвостом нам по лицам, и всадница скрыласьв дорожной пыли.

Откуда только взялись силы? Без отдыха мы прочесали жар-кую степь почти до самого дома, когда на небе стали появлять-ся темные облака. Потом они собрались в тяжелую свинцовуютучу, вдалеке загрохотал гром. На последнем издыхании мытащили тележку. Гроза обрушилась на нас ливнем. Дверь избы,

86

не запертая на щеколду, отворилась, и мы вместе с тележкойрухнули в сенцах. Бабуля несла нам сухую одежду.

Ночью, тесно прижавшись к теплому родному плечу, я тихосказала: «Мамочка, какие же мы счастливые»…

* * *Дошёл до нас слух, что в Москву начинают возвращаться

нужные городу люди. По вызовам. Тут же вскоре получаемписьмо от нашей соседки. Пишет, что дворник, которому мамаоставила ключи от комнаты (на случай, если кто из родныхпо военным делам будет ехать через Москву), надумал кого-тов ней прописать. Мы загорюнились, не зная, что делать. Уда-ча пришла от Лёли, тяжелораненый муж которой, находилсяв московском госпитале и шел на поправку. Он просил женуприехать к нему, нужные документы уже выслал. Лёля,не раздумывая, собралась в путь. Зная нашу ситуацию, предло-жила взять меня с собой. Двенадцатилетняя худенькая девчон-ка спрячется за мешками и чемоданами и, бог даст, доберёмсядо Москвы.

Сказать по правде, мне не хотелось расставаться с мамойи бабулей. Я ведь уже стала сельской жительницей: умелакосить, жать серпом, молотить цепом, толочь в ступе пестом,прясть из кудельки пряжу, а потом веретеном скручивать нит-ки, умела вязать на спицах и крючком, только вот доить коровутак и не научилась.

В товарном вагоне, прячась по углам, пять суток ехали мыдо Москвы. И надо же такому случиться, что вышли мына площадь перед Казанским вокзалом как раз в тот момент,когда начался первый за всю историю войны победный салютза освобождение Орла и Белгорода. Народ ликовал, люди пла-кали от радости. Плакали и мы с Лёлей, забыв, что вокзальнаяшпана может умыкнуть наши пожитки.

До дома рукой подать. Ключ в кармане. Представляла, каквместо грязного, затхлого товарняка окажемся с моей гостьейв уютной красивой комнате. Открыли замок, щелкнул выклю-чатель. Нашим глазам предстал каземат с голыми стенами

87

и висящей на шнуре тусклой лампочкой. Я, будто оправдыва-ясь, стала объяснять Лёле, что на стене висел большой голубойковёр, кровать была покрыта плюшевым одеялом. Вот здесьстоял нарядный туалетный столик из красного дерева, надним — часы с мелодичным боем, рядом — этажерка с заме-чательными книгами, а здесь был черный кожаный диванс резными деревянными полочками, тут — горка с красивойпосудой. Теперь же, всей-то мебели в комнате был ободранныйтяжелый стол, два стула и пустой чужой гардероб с разбитымзеркалом.

Лёля обняла меня: «Не расстраивайся! Есть в квартире водаи туалет — это главное. Остальное приложится».

Утром я побежала к дворнику за ключом. Не удержалась,с укором спросила:

— Дядя Егор, а где же все наши вещи?Он помолчал, покряхтел, потом злобно закричал:— Вы там жировали-пировали, как сыр в масле катались,

а мы тут голодали. Что же я ваше добро за здорово живешь дол-жон был сохранять? Скажи спасибо, что стены целы.

Лёля с утра до позднего вечера находилась при муже. Я бега-ла в домоуправление, получила продовольственные карточки,записалась в школу, которая теперь находилась далеко — в трехтрамвайных остановках. Наведалась и в свою родную тургенев-скую библиотеку-читальню, там мне обрадовались.

Уставшая, настрадавшаяся Лёля засыпала мгновенно, а я,набегавшаяся, голодная, не могла уснуть. Меня одолевали мыс-ли. Война, думала я, взрывает душу человека. В мирной жизнивсе кажутся нормальными, ровными, как прочный гладкийлед, под которым скрывается и кристально чистая вода,и тухлые, гнилые стоки. Но вдруг стихия ломает ледяной пан-цирь, и является настоящая суть: каков ты есть человек — бла-городная личность или подлец. Ведь вот хорошо помню, какнезадолго перед войной утром открывается дверь, и в нашутринадцатиметровую комнату входят шесть человек с мешка-ми. Это папин односельчанин дядя Егор, его жена тетя Дуня, ихвзрослая дочь Нюрка и ещё трое ребятишек. Погорельцы. Про-

88

сят папу их пристроить.Сначала живут у нас. Потом папа дяде Егору и тете Дуне

находит места дворников, Нюрку устраивает уборщицей, вре-менно размещает семью в красном уголке, наконец, им даютжилье. Со слезами благодарности дядя Егор заверяет папу, чтопочитает его, как Бога, а тетя Дуня целует маме руки… Что жевойна с такими людьми сделала? Как она превратила затаён-ного завистника Митюню Самохина в открытого изверга? Какнекоторые колхозники, имеющие власть на селе, мешкамитащили с токов и из амбаров собранное зерно, не оставляясиротам и вдовам ни по горсти на заработанные трудодни?

Я часто спрашиваю себя: почему из прожитых мною вось-мидесяти пяти лет (благополучных, интересных) годы войны —голодные, холодные, бедственные — всё же самые счастливые,самые благодатные? Наверное, потому, что вся атмосфера,аура, окружавшие нас, были озоном, питавшим нас заботой,лаской, сопереживанием, доброжелательством. Не почувство-вать унижения от нищеты, хоть как-то умалить голод, поверитьв радостный завтрашний день — к этому стремились все, ктообщался с детьми. Чистая вода смывала всю грязь.

* * *Зима 1943-го. В Ростокинском доме пионеров открывается

не что-нибудь, а студия бальных танцев. Ведет её великолепнаяАнна Ричардовна Бомзе, в далёком прошлом репетитор балет-ной группы Большого театра. Высокая, сухонькая, с седымибукольками, в черном бархатном, по моде Серебряного века,платье с белоснежным кружевным жабо, украшенном камеей.И мы — кто в залатанном, кто в заштопанном, кто с чужогоплеча «туалете», разучиваем танец «Па-де-патинер». АннаРичардовна показывает, как нужно изящно тянуть кончикноги, как изогнуть спину, как ладонь свободной руки должнанапоминать нежный взмах крыла летящей птицы. Звучитаккорд пианино. Пары начинают шаркать ногами в валенкахпод одобрительные возгласы Анны Ричардовны: «Bien! Avance!Charman! А сейчас мы с вами будем разучивать полонез — глав-

89

ный танец королевских балов»!Звучит торжественная музыка. Путаясь в фигурах,

но не смущаясь, мы душой парим под высокими сводами пре-красного зала и со стороны гордо видим себя нарядными дама-ми и кавалерами. А то, что мы голодны и в обносках — это всёулетучивается под звуки помпезного полонеза.

* * *Однажды писателя Виктора Астафьева спросили, чего бы

ему больше всего хотелось во время войны? Он ответил: «Естьи спать». Наверное, для тех, кто жил в тылу, недосып не состав-лял большого бедствия, а вот голод донимал сильно, особенноподростков. Москва старалась делать всё, чтобы поддержатьнас: в школе на большой перемене нам выдавали по бубликуили ломтику хлеба с кусочком сахара, особенно истощеннымдавали УДП — талоны на дополнительное питание, которые мырасшифровывали по-своему — «умрешь днем позже». Летомбесхозных детей собирали в городские пионерские лагеря. Мысдавали свои продовольственные карточки, и нас кормилибаландой на первое и тушеными овощами на второе. 250 грам-мов хлеба выдавалось на весь день. Утром и вечером в титанебыл кипяток, и у каждого — своя кружка. У многих ребятне хватало силы воли делить кусок на порции, и весь хлеб онисъедали в обед.

Спали мы на матрасах прямо на полу. Чтобы не разносилигрязь, нас после подъема выпроваживали во двор. Занятьсякроме чтения было нечем, голодные мальчишки вяло пере-брасывали футбольный мяч. Но как только трубил горн, пода-вая сигнал на обед, все оживлялись, подтягивались, надевалина головы склеенные из плотной красной бумаги пилотки,выстраивались в колонну по три человека. Впереди горнист,за ним — развернутое красное знамя, справа и слева — бара-банщики. Мы выходили на середину Ярославского шоссе, звон-кий мальчишеский голос запевал:

90

«Там, где пехота не пройдет,Где бронепоезд не промчится,Тяжелый танк не проползет,Там пролетит стальная птица».

Громко, задорно вся колонна подхватывала припев. Мыс гордостью шагали мимо прохожих, а те с улыбкой смотрелинам вслед. Рабочая столовая, где нас кормили, была далеко-вато. Мы успевали спеть и «Махорочку», и «Вася-Василёк»,и «Марш артиллеристов». На обратном пути пелось с ещё боль-шим азартом, хотя сытости едва хватало, чтобы дотянутьдо лагеря.

Не могу не рассказать случая, который впечатался в памятьна всю жизнь. Однажды, нарушив запрет, я побежала за чем-тов свою спальню, открыла дверь и увидела… На матрасе сидитдевочка, в одной руке у неё белая булка, а в другой — пол-литровая бутылка молока. Мама девочки стоит у окна. Девочкакусает булку и запивает её молоком.

Увидев это, я превратилась в соляной столб. Опомниласьс трудом. Закрыла дверь и медленно пошла по коридору, ста-раясь не спугнуть, сохранить перед своими глазами увиденноечудо.

Москва 80-х. Фирма «Рур-Газ» отмечает грандиозным бан-кетом в ресторане «Метрополь» своё 10-летие. Всё: декор зала,угощение — на грани вообразимого. По периметру стенна столах — тушки лососины, головки и бруски всевозможныхзаморских сыров, горки экзотических фруктов; бармены приразных напитках, баристы — при любых сортах кофе… Я ходи-ла мимо всей этой фантастики, удивлялась, но никакой изыс-канный продукт не мог затмить в моей памяти белой булки,запиваемой молоком из бутылки.

* * *Я пришла в больницу, где работала мама, и рассказала, что

меня в домоуправлении грозятся сдать в детдом, как беспри-зорную. Главврач тут же написал бумагу, наставили на ней

91

штемпелей и печатей, санитарка сбегала на почту и отправилазаказное письмо. К концу августа мама была уже в Москвеи сразу же стала работать.

Встречались мы с ней поздно вечером. У нас обеих быломного дел. Я оказалась незаменимой помощницей старшейпионервожатой. Организовывали тимуровские отряды, дежур-ства в «Склифе», где был развернут большой госпиталь. Меня«распределили» в конференц-зал, вплотную заставленныйкойками Отдельно, у самой сцены стояли две кровати, похожиена кибитки, затянутые белой материей. Внутри на железныхдугах светили электрические лампочки. Улучив момент, язаглянула внутрь и увидела совсем голого человека, густо обма-занного лекарством, похожим на дёготь. Потом мне рассказа-ли, что это два танкиста. Они горели в танке. За их жизнь сей-час борются врачи.

Самая главная моя работа — писать письма под диктовкураненых. Почерк у меня четкий, грамматику я знала на «отлич-но», и скоро стала нарасхват, не всегда ко всем успевала. Такродилась идея «Пионерской почты». Из семиклассниц я ото-брала самых грамотных, с хорошим почерком и привела в мойконференц-зал. Потом девочки стали ходить во все палаты.За часы дежурства скапливалась целая гора треугольников,которые мы потом опускали в почтовые ящики. Нас все хвали-ли и даже написали в газете. Я выступала по радио в «Пионер-ской зорьке».

Только два бойца никогда не звали нас к себе. Из белыхкибиток слышались лишь стоны. Сначала исчезла из зала однакибитка, потом другая. Мы знали: на родину этих бойцов при-дут не наши письма с четко написанными адресами, а военко-матовские похоронки.

Пионерская почта продолжала оперативно работать. Осво-бождались города и сёла, мы узнавали новые места на картенашей Родины, делая успехи в изучении географии.

* * *Осень 1944-го года. Крым только недавно освобождён

92

от немцев. Всё в развалинах. Но ЦК комсомола на весь мирсообщает, что знаменитая пионерская здравница «Артек»вновь живет, и в скором времени здесь соберутся дети —посланцы областей и краев нашей страны: юные участникивойны, отличники учебы, герои трудового фронта.

Как хотелось осознать, что близится мирное время, скоропридет победа. Пускай сейчас на южном берегу Крыма дуютхолодные ветра, пусть бушуют на море штормы, пусть нет нияркого солнца, ни золотых пляжей, нет абсолютно ничего, чтосоставляло всемирную славу этого кусочка земли, и всё же естьтеперь слово «Артек» и вера в то, что всё будет, как прежде.

Нас было 25 счастливчиков, награжденных путевкамив «Артек». Вагон прицеплен к воинскому эшелону. Всю дорогу,с утра до позднего вечера, мы стояли у окон и смотрели, чтосталось с нашей землей. В полях — искореженные танкии пушки, вместо деревень черные печные трубы, вокзалыв руинах. Ни людей, ни скотины, только горластые вороны.

В Симферополе нас посадили в грузовик, накрыли брезен-том, шофер сказал: «Чтобы от серпантинной езды не закружи-лась голова — пойте». И мы всю извилистую дорогу драли глот-ки. Замолчали только, когда из-за поворота вдруг открылосьогромное море. Оно было свинцово-серым, с него дул леденя-щий ветер. Я видела море впервые.

Мальчиков поселили в Нижнем лагере, девочек — в Верх-нем, в Суук-Су. Никаких торжественных построений, горнов,поднятий флагов, рапортов. По берегу даже в тихую погодугулять не разрешалось. (В следующую за нами смену две девоч-ки нарушили запрет и погибли, подорвавшись на мине, кото-рую вместе с тиной выбросило море).

Режим нашей жизни был однообразным: утром — завтракжиденькой постной кашей, потом — учеба (нестрогая, кое-какая), обедали в подвале разбомбленного клуба. Иногда из-за плохой дороги или поломки машина с кастрюлями застре-вала, и обед получался вместе с ужином. Но и в этом случаеобилия еды никто не замечал. Всё остальное время мы рабо-тали на расчистке территории, орудуя лопатами, метлами, тас-

93

кая носилки и ведра. Мы, первопроходцы, жили мечтой: какимкрасивым увидят «Артек» ребята, которые приедут сюда послеПобеды!

Вечером, в палате, усевшись в углу прямо на пол и тесноприжавшись друг к другу, мы рассказывали разные истории.Особенно любили слушать Наташу Музыкину из Белоруссии.Все жители их села ушли к партизанам. Десятилетняя Наташавместе со своим дедушкой Прокопом входила в разведгруппу.Дедушка прикидывался дряхлым, глухим и полуслепым ста-ричком-побирушкой. Наташа в рваной одежонке была егоповодырем. Ходили по поселкам, всё высматривали, все слу-шали, передавали важные сообщения. Самым страшным быловыбраться из леса, пройти незамеченными через открытоеполе и войти в поселок; так же и обратно. А вдруг слежка?Хвост? И обнаружится местонахождение лагеря. Тогда всемгибель. Наташу наградили медалью «За отвагу».

23 ноября 1944 года мне исполнилось 14 лет. За обедом всевстали, поздравили меня аплодисментами, а повар подарилгорячий початок кукурузы, щедро посыпанной солью. Мы при-бежали в палату, забились в угол и склевали кукурузудо последнего зернышка. А потом стали петь.

* * *Километрах в двух от нас находился Дом отдыха для выздо-

равливающих бойцов. Там мы и встретили Новый 1945-ый год.Веточки сосны, бантики из бинтов, цветные бумажки, танцыпод баян, пляски… Во всем чувствовалось наступление побед-ного времени. Очень понравился молоденький морячок Саша.Под гитару он спел сердечную, незнакомую нам фронтовуюпесню. В ней говорилось о том, как один парнишка и девушкаНина полюбили друг друга, но война разлучила их. Нина сталамедсестрой. И однажды в раненом морячке узнала своего дру-га. Припев мы сразу выучили все:

94

Ах, Нина-Ниночка, моя блондиночкаРодная девушка, ты помнишь обо мне.Моя любимая, незаменимая.Подруга юности, товарищ по войне.

* * *На обратном пути перед нами за окном плыла всё та же

печальная пустынная земля, покрытая снегом. Я неотрывносмотрела на черно-белую картину, пытаясь представить себе,какой ад был здесь совсем недавно и сколько нужно положитьтруда, чтобы возродить города и сёла. Недавняя девочка, ребе-нок, обожженный войною подранок, я теперь была уже совсемвзрослым человеком, ответственным за себя и за всё, что мнепредстояло в жизни.

95

Сергей ПОНОМАРЁВ

Сказка о неразделенной любви

Стрекоза сидела на лопасти винта. Ей очень нравилось этоместо. С него хорошо было видно всё вокруг. Когда всходилосолнце, у стрекозы загорался один зелёный глаз и зелёнымилучами искрился серый асфальт вокруг и белые водяные брыз-ги поливальных фонтанчиков на газонах.

На неё очень любила смотреть собака. Типичная дворнягас задорно загнутым хвостом и веселой остренькой мордой,которая всегда улыбалась. Она была очень похожа на Лайку.Но не на ту, на которой ездят эскимосы. А на ту самую, которуютак и звали Лайка. Которая первая из живых существ полетелав космос. И которая погибла сразу же, как в нём оказалась.За это люди увековечили её имя и морду на пачках сигарет.Пожилые люди, которые ещё помнили зелёную пачку с серень-кой собачкой-этикеткой, узнавали лайку и ласково звали еёЛайкой. Молодым тоже нравилась эта жизнерадостная собачка,всегда улыбчивая и приветливая. Они гладили её по грязнойшёрстке и подкармливали её остатками от обедов в заводскойстоловой.

Собака была им очень признательна. Но нравилась ей толь-ко стрекоза. Она любила смотреть на неё внизу вверх. И хотяна заводе были и другие стрекозы, в том числе очень большие,

96

железные и трескучие, Лайке нравилась только эта. За строй-ное тело, за большие переливчатые крылья, за выпуклые изу-мрудные глаза. Поев свои косточки, хрящики и сухожилия,Лайка неизменно бежала смотреть на свою любимую стрекозу.Её торжественное величие завораживало собачку почище, чемудав кролика.

Иногда собака приносили какую-нибудь особо вкуснуюсахарную мозговую косточку, клала её под лопасть и, призывномаша хвостом, приглашала стрекозу отведать лакомство.Но стрекоза гордо косила большим круглым зелёным глазоми не снисходила до своего горячего обожателя. Уж слишкомвнизу он находился и слишком уж суетился где-то далеко подлопастью. Её больше привлекало то, что сверху: корпуса цехов,вздыбленное вверх здание инженерного центра, большие трес-кучие железные стрекозы, которые летали над заводом,и на которые она очень хотела походить.

Собака же внизу всё равно продолжала обожать красивуюстрекозу, улыбаться ей и пытаться уговорить её вместе побе-гать по заводу. Попрыгать и понюхаться. Особенно около сто-ловой. Но, как вы прекрасно понимаете, любовь её была нераз-деленной и потому обреченной на неудачу. И действительно,вскоре их разлучили.

Работники АХО прогнали Лайку большой железной палкой.Точнее трубой, которую они взяли в одном из цехов вертолёт-ного завода. Охране велели больше не впускать Лайку, посколь-ку кто-то в заводоуправлении посчитал, что животнымне место на предприятии «Рособоронпрома».

Стрекоза же осталась на своем месте — на лопасти винта.Потому что она тоже, как и все вертолёты на заводе, былажелезной. И представляла собой (вместе с лопастью винта)памятник создателям вертолетов. А памятник, как мы знаем,нельзя ни посадить, ни прогнать палкой.

5 сентября 2013Томилино

97

Двапистолета

Лесная поляна с волейбольными площадками. Однаиз достопримечательностей подмосковных Раздор. Здесь соби-раются туристы поиграть в волейбол. Но и не только. Потом,когда устанут (а люди в основном пожилые), славные шести-десятники, физики и лирики хрущевской оттепели, начинаютотдыхать уже конкретно. А это значит, что распаковываютсярюкзачки и сумки, достаётся снедь и термосы. Часто и чтопокрепче. Откуда-то появляется гитара, а то и две. И начина-ется весёлое застолье. После третьей рюмки хочется погово-рить. И вот тут за нашим столом регулярно первое место дер-жит Двапистолета.

Кто он такой? Да безобидный чудак. Лет сорока. Неженатый.И ни разу не был. Бездетный. Звать Стас. Долго не могли датьему адекватное прозвище. То дамы пенсионного возраста про-звали его Страсть. Не от любвеобильности, а от страховиднойвнешности: тощий, костлявый, сутулый, глаза горят лихора-дочным блеском. Потом было у него прозвище Попрыгунчик.Уж больно он хорошо прыгал. У сетки при ударе и блоке. И дажеумудрялся совершать акробатические скачки при приёме. При-чем, совершенно лишние. Беспонтовые, как скажет сегодняш-няя молодежь.

Но истинное и прочно прилипшее к нему прозвище возник-ло года через полтора. Когда он взял в обыкновение философ-ствовать у костра. Обычно этим никто не занимается. У костралибо пьют, либо едят, либо поют, когда кто-то играет на гита-ре. А вот философствовал один Стас. Причем рассуждал онне о чем-то конкретном, а о жизни в целом. Он выбирал себестарушку подревнее, которой, в общем, всё равно, о чем с нейбеседует молодой человек, и разражался очередным бесконеч-ным спичем, как метко заметил один из наших волейбольныхстаричков, о произрастании чечевицы на асфальте.

— Жизнь, в общем, пустая и глупая шутка. Она бессмыслен-на. И не я, Стас, это придумал. Великий Лермонтов написал:

98

А жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокругТакая пустая и глупая шутка…Вопрос только в том, кто это пошутил? Бог? Да нет, прости

Господи, никакого бога! Придумали его люди…. Ведь еслиподумать холодной головой, то на небесах должно быть огром-ное клериальное общежитие. Судите сами: там должен бытьсам Христос с папой Савоофом и братом Святым Духом.И Аллах с ними. Ну, куда же без него! Он же акбар! Но и вечносчастливый Будда тоже должен быть где-то рядом. Потомотдельные комнаты должны быть у всех духов тундровых наро-дов, у всех деревянных божков Полинезии и ЦентральнойАфрики. Где-то там, в подвальчике притаился злой Вуду.Покровитель всех синангог Яхве тоже должен иметь на небесахсвою отдельную Стену Плача.

Интересно, они там, на небесах, мирно уживаются, иливраждуют, как некоторые их тупые последователи на земле?

Я считаю, что христианам крупно повезло, что римлянерешили Христа распять. Если бы, не дай бог, они решили быего повесить, то сегодня адепты Христа просто молились бына виселицу!

Интересно, все эти мусульманские смертники — они прямок Аллаху попадают? Или иногда заблуживаются и оказываютсяна территории Христа с родственниками? Представляю, чтотам делают с их душами! Вот уж воистину — в бога душу мать!

Он переводил дыхание, хлопал стакан чая, или поддержи-вал очередной тост, закусывал тем, что на столе нашел,но тут же подхватывал свою основною темку о бренности жиз-ни:

— Великий Афанасий Фет писал, чтоИ если жизнь — базар крикливый бога,То только смерть — его бессмертный храм!Попробуете с этим поспорить? Ну, живем мы тут с вами! Ну

и что? Всё равно все умрем. Рано или поздно. Как шутят неко-торые остроумцы, жизнь это неизлечимая болезнь с неизбеж-но летальным исходом, передающаяся половым путем! А естьили нет — этот самый загробный мир — неизвестно. Потому

99

что оттуда ещё никто не возвращался и не рассказал ни одногоэпизода своей загробной жизни…

Когда б не неизвестность после смерти…Эти слова великого Шекспира. Он вложил их в уста своего

любимого Гамлета в центральном монологе «Быть илине быть?» А если бы была ясность после смерти, то и страхаперед смертью не было бы. И люди бы стрелялись пачками,топились бы бригадами и вешались трудовыми коллективами.А так как они не знают, то живут — хлеб жуют, женятся, рожаютдетей, которые рожают своих детей, а те своих. И остановитьэтот процесс уже невозможно…. Удивительно однообразнаяжизнь!

И чего дробить эту жизнь на эпизоды? Надо побыстрее с нейрасстаться…. Как сказала великая Марина Цветаева,

Пора, пора, пора творцу вернуть билет……Не нужно мне ни дыр ушных, ни вещих глазНа Твой безумный мир один ответ — отказ!Но вот один вопрос: а как? Давиться — противно,

топиться — страшно, прыгать с высоты — жутко, травиться —больно. Лучше всего застрелиться! Быстро и надежно! И лучшесего из двух пистолетов сразу…. Для надежности…

И вот тут первый раз прозвучало последнее прозвище Стаса,ставшее для него постоянным — Двапистолета. И теперь по-другому его никто и не зовёт. «Двапистолета сегодня придет?»«Двапистолета для равновесия играет в нашей команде!»«Налейте скорее Двапистолета, нам надо отдохнуть от его бол-товни!»

Он не обижался. Он, в общем, был незлобивый человек.И ему в этой жизни нужны были только слушатели….А в разморённом от долгой игры, подогретым спиртными разжалобленным романсами околоволейбольном лесномсообществе он всегда находил кого-нибудь, кто бы согласилсяего слушать…

— Есть так много жизней достойныхНо одна лишь достойна смерть…Это уже сказал великий Николай Степанович Гумилев.

100

И сказал это в окопах Первой Мировой. Там было полно людей,которые не хотели умирать. Но умирали. А он хотел умереть,но не умер на войне. Это позднее, уже в мирное время его рас-стреляли большевики…. Ирония судьбы!

А вот Маяковский — застрелился! Но из одного пистолета.Я думаю, потому, что у него просто не было второго…. А вдругосечка? А вдруг промахнешься? А вдруг только подранишьсебя? Нет! Для надежности надо стреляться сразу из двух! Одинв правый висок, а другой — в затылочную часть слева. Тут ужточно достигнешь нужного эффекта — умрешь. Или, как гова-ривали наши далеки предки, — отправишься к праотцам….

К этому стёбу уже привыкли, махали на него рукой. Ну, охо-та человеку порассуждать! Играет он в волейбол неплохо, про-дукты на стол носит, в общественных трудах типа постройкинавеса, разведения костра и заготовки дров — участвует. Чегоещё надо? Людей с тараканами в голове в лесных волейболь-ных группах хватает: за кем-то до сих пор КГБ бегает, у кого-то ребёнок от Муслима Магомаева, кто-то открыл никомуне известную планету, кто-то откопал дотоле недоступногорусского языческого бога…

Как-то я отправился в длительную командировку, котораявсё затягивалась. В результате я провёл в чужом городе целыхтри месяца. Когда я вновь вернулся в лоно лесного волейбола,то обратил внимание, что чего-то не хватает на нашей пло-щадке. Вскоре я понял, что не хватает длинного, тощего чудакас горящими глазами.

— А где Двапистолета? — спросил я одного из старожилов.— А этот… Месяц назад — застрелился. Некоторые из наших

ездили на похороны.— Неужели из двух пистолетов?!— Нет. Из одного…. Двух, видимо, так и не смог достать.

1 сентября 2013Томилино

101

В борьбе за это

Мужичонка был хоть куда. Точнее мужик. А ещё точнее —мужчина. Щеголевато одет: начищенные ботинки с острыминосами, отглаженные брюки с такими складками, что, каза-лось, они со свистом разрезают воздух; из-под небрежно рас-стегнутого черного плаща с белоснежным шарфиком выгляды-вал серый в полоску костюм, увенчивающийся белой рубашкойс красным галстуком.

На публику он смотрел со снисходительностью первого пар-ня на деревне, пришедшего на танцы с целью оторвать на кругусамую что ни на есть красивую телку.

Правда публика была своеобразная. Вместо принаряженныхдевушек вокруг него были по преимуществу старушенции. Ибоименно они составляют постоянный контингент, осаждающийкабинеты районной поликлиники. И не столько, наверное, из-за того, что у них действительно чего-то болит (даже еслии болит на самом деле), а исключительно для общества. Злаяцивилизация отобрала у бедных женщин их главную многове-ковую отдушину — завалинку. Ту самую завалинку, куда вече-ром можно было выйти из дома с мешком семечек и — тут ужперемыть косточки всем деревенским: кто с кем, кто от кого,кто уже, а кто ещё, кто за кем, а кто совсем…. Ну, на этомблагородном фоне и себя показать: а я такая растакая… блин,какая… но мой поезд ушел…

Теперь к ужасу бесплатной медицины такой завалинкойсовершенно естественно стала очередь, скажем, к единствен-ному во всей округе хирургу. А тут старушенциям развлека-лочка — мужик! Да ещё и симпатичный, щеголеватый. Даи не старый, вроде как…

— Мне, дамочки, не на приём! Мне надо всего лишь направ-ление забрать, — обратился к почтеннейшему обществу муж-чина. — Ещё у с утра его закинул, там анализы должны вписать,и мне можно ложиться в больницу на операцию… паховая гры-жа у меня….

102

Вот так всё сразу и выпалил. И правильно сделал! А то быстарушенции, воспитанные в суровом советском обществе,помешанном на социальной справедливости, его быи не пропустили…. А тут типа как разжалобил.

Члены Общества Очереди нестройно закивали. Действи-тельно, мужик видный. И верно не врёт…

— А что ж с тобой за беда приключилась? Вроде какне старый ещё, — начала завалинковский диалог самая бойкая.

— Да лет мне уже шестьдесят! — охотно отозвался мужик,ожидая, когда от районного хирурга выползет, загребая клеш-нями, очередная пациенточка.

— Так разве это старость! — отозвалась самая пожилаяиз Общества Очереди. — Это ж поди ещё и молодостью назватьможно….

— Можно-то можно! — весело подхватил темку мужик. —Но из всего моего класса, из всех пацанов, а их двадцать чело-век было, на сегодняшний день только двое остались: я да Саш-ка Тарасов…. Остальные уже не живут.

— На войне, что ли, побило? — спросила самая глупаяиз членов Общества Очереди.

— Да никакой войны не надо! — уже грустнее отозвалсямужик. — На войны мы не попали: отечественная — так ещёне родились, а Афган — так уже старые были…. Зато — под-готовка к войне! Нормативы…. В противогазах да при полнойбоевой выкладке, в противохимическом защитном ком-плекте — этакие зеленые Деды Морозы — в жару и холод,сухость и мокрость — марш-марш — марш-бросок…. Кишкипросто вынимали! И как бодро ни запевай строевую: /…Лишькрепче поцелуй, / Когда вернемся с лагерей,/ мы потом неде-лями еле ноги волочили. Марш-бросок в полной боевой — этотакая ядовитая штука! Как писал поэт Михаил Кульчицкий:

103

Марш!И глина в чавкающем топотеДо мозга костей промерзших ногНаворачивается на чоботыВесом хлеба в месячный паек.

Замполиты из кожи вон лезли…. А учили как? Родина! Пар-тия! Социализм! Светлое будущее! Пели:

И как один умрёмВ борьбе за это.

Вот мы и поумирали… Кто как. Кто в драке. Кто от инфаркта.Кто от инсульта. Кто от рака. А кто и спился…. А я вот живой!И на операцию мне надо, на операцию. Господи, когда же эта…выйдет!

Вскоре очередная пациентка вышла, и мужичонка ужомпросочился в дверь. Но тут же и выскочил. Вид у него был рас-терянный:

— Надо же анализы не нашли…. Да я же их саморучно сестревыкладывал сегодня утром…. А без них направление не дают.Да где же эта сестра?!

Сестра — белоснежная глыба — вскоре объявилась и сказала,что ничего на столе не нашла. И что надо опять всё проходить,поскольку иначе направление на операцию не дадут…. Сходитев регистратуру, может быть они там.

Мужик сходил в регистратуру, там его анализов не было.Потом сходил в лабораторию, там его анализов тоже не было.Следом посетил заведующую лабораторией, и та тоже ихне обнаружила.

— Да как же это так? Опять всё проходить! Да посмотрителучше! Я же, повторяю, сам сегодня утром положил их на стол!Мне так сказали….

Белоснежная глыба удалилась за дверь кабинета. В неё жепрокондёхала очередной член Общества Очереди. Но неожи-данно быстро «сестренка» появилась обратно. Заслонив собой

104

весь дверной проём, она виновато проговорила:— Нашла я. Там под бумагами. Больно глубоко закопали…. Я

сейчас выпишу направление…Мужик приосанился, опять принял вальяжную позу, попра-

вил и так аккуратно свисавший с шеи белый шарфик. Хотелчто-то сказать «девушкам»: что-то очень приятное, обнадежи-вающее, что-то удивительно жизнерадостное, как всё то, чтоон всегда говорил своим женщинам всю свою долгую жизньухажера и делателя детей. Но…

Неожиданно лицо его скривилось гримасой боли, стройноеещё тело согнулось пополам и, схватившись за пах, он тусклопроцедил:

— Всё, разговаривать больше не могу: кишки из меня полез-ли…

21 февраля 2013Томилино

Проулок Пономарёва

В Томилино почти все улицы какие-то умные люди назвалиименами русских писателей-классиков. Есть улица Горького.И никто не переименовывает. На улице Пушкина даже поста-вили памятник великому поэту. Хотя он никогда и не бывалв этих местах. Правда, когда маленьких детей спрашиваешь:«А это кто сидит?», они, поморщив лобик, отвечают: «Томи-лин!» Ну, не признают они в нём автора «Сказки о царе Сал-тане» и вступления к поэме «Руслан и Людмила» «…Там рус-ский дух, там Русью пахнет».

Я живу на улице Карамзина. Чуть дальше в область парал-лельно проходит улица Аксакова. С улицы Карамзина до улицыАксакова и дальше идет переулок Гоголя. Вот на углу двухпоследних стоял до поры до времени трехэтажный деревянныймногоквартирный дом, который все называли «поссоветов-

105

ским». Очевидно, это чудо архитектурной мысли в популярномв советское время архитектурном стиле «барако» строилсяна деньги томилинского поселкового Совета. Там даже печноеотопление было! Это могли построить, скорее всего, в далекие20-е — 50-е годы прошлого века. Жили там не слишком бога-тые люди. Священник местной церкви жил. Участковый мили-ционер тоже.

Пару месяцев назад дом очень быстро сгорел. Деревяшка,просушенная десятилетиями, — порох! Выскочили жильцы —кто в чём был. Долго рвались патроны от милицейского писто-лета Макарова. Пожарным досталось залить головешки. Жиль-цы-погорельцы разбрелись по родственникам и знакомым.А пепелище с частью недосгоревших стен и вздернутых высоков небо наподобие поднятых в молельном экстазе рук двухвысоченных печных труб — осталось.

Поскольку жильё было давнее, насиженное, — вокруг нарос-ли некоторые палисадники и надворные настройки. От огняони не пострадали. Но кому нужно приложение к тому, чегобольше нет? Заборы разбирались, ценные вещи перекочевыва-ли в новое жильё. Ну, а то, что никому не было нужно, — оста-валось на месте.

Тут-то и обратилось внимание на узенький проход — в двамужских торса — который вёл от улицы Карамзина параллель-но переулку Гоголя к одному из подъездов сгоревшего домана улице Аксакова. Очевидно, его устроили жильцы, чтобынапрямую выходить на улицу Карамзина: так ближе идтик железнодорожной станции Томилино. Теперь этот проходникуда не вёл, и по нему никто не ходил.

Мой старший пасынок Слава — большой оригинал, иногдапишущий неплохие стихи, артист кордебалета и будущиймагистр балетных наук — как-то ехидно заметил, что проходбезымянен, и ему надо присвоить моё имя, поскольку я тожеписатель. Я согласился. Как-то, проходя мимо, вместе с женойосмотрели эту магистраль. Да, на улицу не тянет. Даже за пере-улок не сойдёт. Разве что проулок… На том и порешили.К следующему дню рождения договорились заказать табличку

106

и прикрепить, как положено, на углу.Раньше, пока «поссоветовский» дом был цел, я этим путём

не ходил: как-то хватало других. А тут стал захаживатьпо дороге в магазин и обратно, даже с тяжелыми сумками. Всё-таки свой проулок, моего имени!

И в ужас пришел. Узкий, грязный, захламленный, никакиедвери и калитки туда не выходят. И даром что с улицы Карам-зина он ведет на улицу Аксакова, и с него можно свернутьна переулок Гоголя!

Нужно что-то менять в своём творчестве.2 декабря 2014Томилино

Рецепт

Буторин, малорослый шофер лет шестидесяти со слуховымаппаратом, который на «Хюндай-Портер-II» возит продуктыв столовую на вертолетный завод «Хеливерт», рассказал мнеисторию приобретения им этого милого новенького грузович-ка с изометрическим, то есть холодильным кузовом.

Ездил он раньше на «каблуке» — маленьком фургончикена базе легкового автомобиля «ИЖ», придуманного советски-ми инженерами лет сорок тому назад. В те времена, когдао комфорте водителя грузового транспорта никто и не думал.

Пошел Буторин к знакомому врачу с жалобой:— Спина что-то болит!Доктор и спросил:— А на чём ты ездишь?— А вот на этом! — указал Буторин в окно на припаркован-

ный «ИЖ-каблук».— А-а-а! — протянул доктор. — Понятно! Пойдём-ка, выпи-

шу я тебе лекарство…Пошли они вместе в банк, знакомый доктор по карточке

107

снимает со счёта миллион рублей и протягивает пациенту:— Вот, купи себе новую машину!— Так у меня денег нет! Как я отдавать буду?!— А ты не торопись. Как будут, так и отдавай.— Каждый месяц?— Нет, можно раз в квартал…И купил себе Буторин «Хюндай-Портер-II» с изометриче-

ским, то есть холодильным кузовом, который, к тому же, в трираза больше, чем на его стареньком «каблуке».

И спина прошла! Сиденье там удобное…Спросите, почему совершенно чужой человек во времена,

когда и родственники, не моргнув глазом, кидают друг друга,дал Буторину миллион?

Ну, во-первых, клятва Гиппократа: больным надо помо-гать…

А во-вторых, учились они когда-то вместе: сидели за однойпартой в духовной православной семинарии.

Правда, доктор её закончил, а Буторин — нет.5 июня 2015Томилино

108

Юрий КАГРАМАНОВ

Троянская война продолжается?

В канун Нового года сразу несколько западных изданийодновременно опубликовали статью известного английскогоисторика и писателя Адама Николсона «ИГИЛ ничему быне мог научить Гомера»1. Статья — о том, что новости, приходя-щие из Ирака и Сирии, не должны шокировать, но должны вос-приниматься как нечто «в порядке вещей». «Так называемоеИсламское государство, — пишет автор, — ничему не могло бынаучить Гомера. Всё, что они (исламисты) делали в последниетри-четыре месяца, все их жестокости и неистовства, как и ихвысокомерие, и убеждённость в необходимости смерти — всёэто Гомер знал и обо всём этом пел». В «Илиаде».

Статья — «выжимка» из книги Николсона « Почему наминтересен Гомер»,2 вышедшей всего несколькими неделямиранее; некоторые критики уже назвали её «книгой года». АдамНиколсон, пэр Англии, и как историк скорее любитель и ужтем более не специалист-филолог, поэтому его книга интерес-

1 Режим доступа: ww.slate.com/articles/arts/culturebox/2014/12/homer_and_isis_what_the_iliad_tells_us_about_the_modern_middle_east.html2 Nicolson A. Why Homer Matters. New York. 2014. Чуть раньше эта книга вышлав Англии под другим названием: The Great Dead.

109

на не очередной трактовкой архихрестоматийного произведе-ния, а тем, как он проецирует своё видение гомеровского мирана современность. По его словам, «никакой стратегическийобзор не позволяет понять реальность, только интимное чув-ство боли и сострадания может проникнуть в её суть…» (р. 182).В этом смысле ничего не изменилось с гомеровских времён.

В представлении Николсона Троянская война, которую онотносит (не уверен, что с достаточным на то основанием)к началу второго тысячелетия до Р.Х., явилась столкновениемдвух миров — цивилизации в образе крепкобашенного Илиона(Трои) и варварства, воплощённого в светлокудрых данаях(греках), явившихся, via Балканский полуостров, откуда-тоиз причерноморских и прикаспийских степей. Есть, действи-тельно, такая версия их происхождения. И некоторые нерас-копанные курганы в тех местах относят на их счёт; а люди,наделённые особым слухом, утверждают, что слышат по ночамдоносящийся оттуда вой неприкаянных душ (уж не из этих лизахоронений проросли сегодня на Украине «цветы зла»? ).

И сегодня, считает Николсон, имеет место подобное про-тивостояние евроамериканской цивилизации с варварством.Вслед за Тойнби он различает два рода варварства — внешнееи внутреннее. Самым «ярким» выражением первого на данныймомент является ИГИЛ, второго — городские банды в европей-ских странах, но особенно в США.

Оригинального во взглядах Николсона то, что он считаетварварство естественным и неискоренимым. В 30-х годах про-шлого века Симона Вейль резко высказалась против культасилы, пронизывающего «Илиаду», заложившую, как принятосчитать, первый камень европейской истории, как и европей-ской культуры. Спустя сорок лет Сьюзен Зонтаг, возражаяСимоне Вейль, призвала к «углублению чувства реальности»,а именно пониманию того, что жестокость есть свойство чело-веческой природы и с этим надо считаться. Спустя ещё сороклет Адам Николсон «углубил» Сьюзен Зонтаг, придя к заключе-нию, что христианская мораль осталась в области благих поже-ланий и прав оказался Зевс Громовержец: люди делятся

110

на сильных и слабых; и те, кто сильны, вправе пользоватьсясвоей силой, а те, кто слабы, обречён страдать. «На том, —пишет Николсон, — стоит мир. На том он всегда стоял. И на томон будет стоять» (р. 185).

Автор книги как бы говорит читателям: не заморачивайтесьникакими религиозными или идейными соображениями,живите, как «при Гомере».

Выходит, всё замечательное, что было выношено Европойза три тысячи лет (как правило, историки относят запись «Или-ады» к началу I тысячелетия до Р.Х.) — «все мысли веков, всемечты, все миры» — наносное, обречённое провалитьсяв какую-то чёрную дыру. Николсон не просто принимает такоеположение дел, но приветствует его «звоном щита». Подозре-ваю, что такого рода бодрячество — деланное, скрывающееглубокое «екклезиастическое» уныние: «Что было, то и будет;и что делалось, то и будет делаться; и нет ничего нового подсолнцем» (Еккл. 1: 9).

Книга Николсона, несомненно, симптоматична для охладе-вающего (почти уже совсем охладевшего) к христианству Запа-да. Недаром среди множества рецензий на неё, которые я про-смотрел, я не нашёл ни одной, в которой его концепциябыла бы подвергнута критике по существу. Хотя, казалось бы,она легко уязвима. У Николсона слишком поверхностныйвзгляд на ход истории. Вернее, история у него вообще отсут-ствует, существует лишь, когда открыто, а когда подспудно,неизменное и равное себе варварство. На самом деле новоеварварство в чём-то существенном — действительно новое,отличное от старого. Кьеркегор писал, что язычество направле-но К духу, а неоязычество (понятие, перекликающееся с новымварварством) — ОТ духа. И это принципиально важно.

Эпоху «Илиады» принято называть детством человечества.Даже боги, которых греки создали, ощущая неполноту земногобытия, ведут себя в поэме, как дети: ссорятся, терпят обиды,мстят обидчикам и т. п. И терпкий натурализм в описанияхбатальных сцен заключает в себе какое-то детское любопыт-ство: интересно, что происходит, когда копьё вонзается чело-

111

веку в рот и выходит через затылок, или меч отсекает плечо,или глазные яблоки от удара выкатываются из глазниц. И отто-го, что вражеская кровь льётся рекой, у героев как будто весе-лее делается на сердце. И в то же время Гомеру ведомы понятияблагородства и кротости (это признаёт Николсон) и слёзыпобеждённых вызывают у него искреннее сочувствие.

Напомню известную поэтическую строку:

И море, и Гомер — всё движется любовью.

Миру «Илиады» неведомо смакование жестокости, неведомсадизм. Это характерные «гримасы» современного общества,той его части, что отпала от христианства и будто мстит за своёотпадение всем и вся, включая и самих себя. Речь идёт сейчасо внутреннем варварстве, конечно. Городские банды — его сре-доточие. Типы городских бандитов с их понятиями о «чести»,в блатном истолковании, с их мстительностью и т. п. напо-минают Николсону Ахилла с Патроклом и другими героями«Илиады». Но Ахилл с Патроклом — это военная аристократияархаических времён, имеющая хотя бы начатки представленияо том, что позднее стало называться noblesse oblige (благород-ство обязывает). Недаром шлемоблещущий Ахилл, хоть они «зверский герой» (А.Ф.Лосев), вызывал восхищение у чита-телей самых разных поколений, от Александра Великогодо Уинстона Черчилля. А зверские негерои современного пре-ступного «дна», демонстрирующие запредельный цинизми изощрённую жестокость, если и могут быть соотнесеныс героями «Илиады», то как злая карикатура на них.

И было бы ещё полбеды, если бы «донный» слой оставался«на своём месте», а то ведь он в той или иной степени заражаетпсихологически общество в целом. Волны смрада, идущего«снизу», проникают и в элиты, из которых мало-помалу вымы-ваются остатки «идеализма». Происходит диффузия кабацкихнравов и обсценного языка, ещё каких-то полвека назад совер-шенно немыслимого в элитной среде. Трудно представить,чтобы Ахилл с Патроклом могли бы пользоваться срамными

112

словами; по крайней мере, в поэму они не попали (да и гекза-метр их, наверное, не вместил бы).

Важным средством диффузии является кинематограф. Он,несомненно, отражает жизнь, но также и формирует её, отчегонесёт свою долю ответственности за складывающееся поло-жение вещей. Известно, что бандюганы спешат посмотретьновые фильмы, скажем, Тарантино или Кроненберга не радиприобщения к «важнейшему из искусств» или, во всяком слу-чае, не только ради этого, но и для того, чтобы использовать теили иные практические «наработки» криминального характе-ра, какие можно в них найти.

И внешнее варварство можно считать в значительной сте-пени производным от внутреннего. Было время, тому уже мно-го лун, когда притихший мусульманский мир был озадачени порою зачарован тем, что он видел в Европе. Но потом Евро-па, с Америкой вкупе, стала обнаруживать, чем дальше тембольше, признаки человеческой деградации, которую не моглискрыть ещё продолжающиеся по инерции внешние (научно-технические, экономические) успехи. Более того, посколькув мире уже сложился единый, непрерывно-сплошной эфир,мусульманский Восток вынужден пить тот же отравленный«воздух», что и Запад. И чтобы совсем в нём не потеряться,мусульмане увидели спасение в том, чтобы опереться на креп-кий «якорь» ислама. И чем больше запутывался Запад в своейкультуре, тем проще, элементарнее, грубее становился тотислам, который они выбирали.

Изначально в исламе были «острые углы», которые смягча-лись по мере того, как он распространялся в странах с древни-ми культурными традициями. Сегодня радикальные ислами-сты выбирают именно «колючий» ислам, выпячивая в шариатеего самые жёсткие и жестокие статьи. Это — варваризованныйислам. Или, если угодно, исламизированное варварство. Неко-торые эксперты так определяют психологию радикальныхисламистов: сначала ненависть, потом ислам.

Мир содрогается, когда игиловцы отрезают головы пленни-кам. Отрезание головы — гораздо более жестокая процедура,

113

чем отрубание её; как и вообще замедленная смерть многожесточе мгновенной (заметим, что в «Илиаде» воины на полебоя умирают мгновенно, за редчайшими исключениями ране-ных там почему-то не оказывается). Тяжело смотреть дажекогда отрезают голову курице, а тут люди. Ну а рубка головдля игиловцев дело совсем обыденное. Даже собственным вои-нам они отрубают головы за малейшие проступки, например…за курение. Но и в западных, преимущественно американских,фильмах, которые «все смотрят», — таких, как «Бешеные псы»,«Хостел», «Поворот не туда», «Оправданная жестокость»и многие-многие другие — примеров запредельной жестокостисколько угодно, и демонстрируют её не только откровеннозлые персонажи, но и те, что по замыслу авторов выступаюткак борцы со злом. Радикальным исламистам невдомёк, чтосуществует такая вещь, как «эстетика жестокости», в своей про-стоте они полагают: что можно на экране, то можно и в жизни.

Если считать Трою символом цивилизации, как это делаетНиколсон, тогда, действительно, Троянская война продолжа-ется. Или, точнее, возобновляется. Опрометчиво полагать, чтоварварство представляет собою константу человеческого суще-ствования, во все времена равную самой себе. Дорога историиотнюдь не выглядит чем-то монотонным, виды в пути посто-янно меняются, иногда меняются радикально. К примеру, те жеданаи, диковатые в годы Троянской войны, с течением вре-мени создали (в продолжение примерно пяти столетий передР.Х.) величайшую в истории человечества культуру, в некото-рых отношениях превосходящую всё, что было создано позд-нее.

Нынешняя «Троя» осаждается одновременно изнутрии снаружи: изнутри бьют о её стены волны вседозволенности,а снаружи — религиозного ожесточения и исступления. Опас-ность усугубляется хрупкостью цивилизации, находящейсяв состоянии глубокого переустройства. Такова схеме, передаю-щая суть дела. На практике же это «рассеянная» война, в кото-рой линии фронта сложным образом переплетаются. Но этоважнейшая из войн, которые в последнее время велись

114

и сейчас ведутся в мире.Трудно гадать, чем закончится это противостояние (в кото-

ром Россия может сказать своё веское слово). Опыт диалекти-ки, однако, подсказывает: вера в Бога и в человеческий разумвывезет.

115

Татьяна БРАТКОВА

Замбабася

Самое лучшее воспоминание детства — утро на даче. Тыпочти еще там, во сне, но почти уже здесь. Глаза еще закрыты,но даже под веками уже не так темно, как бывает ночью, есливдруг проснешься и лежишь с закрытыми глазами. А потомвдруг становится еще светлее, и, не открывая глаз, знаешь: этоЛюдмила Семеновна отодвинула занавеску на окне. Вот онатолкнула раму — и сразу тысячи звуков наполняют комнату:тут и птицы, и шелест листьев, и скрип колодезного ворота.И громче всего — многоголосое жужжание на огромном кустешиповника под окном. Куст весь гудит от множества пчел,шмелей и больших блестящих зеленых жуков — бронзовок.

А Людмила Семеновна напевает, впуская в комнату однимдвижением руки этот свет, эти звуки, эти запахи летнего утра.

Пора вставать, не стыдно ль спать,Закрыв окно, предавшись грезамВ саду малиновки звенятИ для тебя открылись розы.

У колодца уже вопят Мишка с Игорьком, плещут другна друга ледяной водой. А трехлетняя Женечка, самая младшая

116

из нас, тут как тут: заливаясь радостным смехом, помогаетЛюдмиле Семеновне тянуть с меня одеяло.

На террасе гремят тарелки, и скоро раздается такой знако-мый, такой родной голос: — «Дети! Завтракать!»

Это Замбабася. Самый главный человек моего детства —после мамы. Этим смешным именем, принесенным из детства,я называла ее всю жизнь. Она умерла, когда мне было 30 лет.А ей — восемьдесят шесть.

Она была матерью самого близкого друга моего отца. Отецв шутку называл ее заммамашей. Мою первую фотографию —голый младенец с бессмысленно-счастливым лицом — онподарил ей, подписав на обороте: замбабушке. Начав говорить,я переделала это на свой лад. И странное имя привилось.

Каждое лето я живу у Замбабаси на даче.Наши горящие от умывания ледяной водой физиономии

сияют вокруг стола с бело-синей клетчатой скатертью.На завтрак наше любимое блюдо: манный пудинг с киселем.Прежде чем попасть на стол, каша трамбуется в эмалирован-ную форму с такими причудливыми узорами на боках, что ста-новится похожа скорее на сказочный торт, чем на прозаиче-скую манную кашу. И даже Женька с готовностью открываетсвой перемазанный киселем рот навстречу ложке.

Завтрак — время, когда строятся планы на весь день. Послезавтрака — это закон — час мы работаем в саду. Все, включаяЖенечку, которая деловито тычет в землю игрушечной лопат-кой. А потом…

— В лес…— На пруд…— В волейбол…— В круговую лапту— На велосипеде…А вечером… Вечером будет патефон на террасе. Придут

ребята. Лидушка. Эдик. Володя. Толя. Витя. Нина. Юра. ЕщеВолодя. Алексейчик… И чай! Из самовара!

— Можно, Замбабася?— Ну, конечно, можно! Я печенье испеку.

117

— Ур-ра! Пошли за шишками!Солнце сияет. Впереди — бесконечный день. И жизнь пре-

красна — так, как она только может быть прекрасна, когда вамтринадцать лет, когда все вокруг любят вас и вы любите всех.Когда вам улыбаются милые, родные лица.

И вдруг я замираю от мысли, нелепее которой, мне кажется,не может быть: ведь все мы, живущие в этом доме, в сущности,чужие люди.

Ну да, если разобраться, то никакие родственные узыне связывают никого из нас. Женечка так же, как и я, — дочкатоварища Замбабасиного сына. Игорек — ее двоюродный брат.Людмила Семеновна — стародавняя Замбабасина подруга,когда-то они вместе учительствовали. Мишка, пожалуй, род-ственник, но такой дальний, что степень родства практическиневычисляема…

— Ты о чем задумалась? — Замбабасина рука мягко ложитсяна мою голову. Я только молча прижимаюсь щекой к ее теплойладони. На всем свете есть только одна рука роднее этой —мамина.

Суббота на даче — страдный день. Надо приготовитьсяк воскресенью. В воскресенье приедут гости. За стол по воскре-сеньям садится не меньше двадцати человек. С утра ползаемс лукошком по грядкам с клубникой и розово-красные горырастут на блюдах, расставленных по столу на террасе. Мишана велосипеде отправляется на станцию — за хлебом. А мыс Замбабасей идем на соседнюю улицу за молоком. Замбабасянесет огромный стеклянный кувшин, а я — большой белыйбидон в редких синеватых пятнах отбитой эмали и два кускачерного хлеба, сложенных вместе и пересыпанных солью —угощение для Зорьки, чье молоко польется в наши посудины.

Впрочем, сейчас у меня желание самой влезть внутрь бидо-на, потому что по улице навстречу нам развинченной походкойидет парень в голубой, расстегнутой до пупа рубахе. Это Вован,как его все называют. Верзила лет шестнадцати с ледянымиглазами садиста. Сам он прибавляет к своему имени как некийтитул: «Гроза местных садов и огородов». Думаю, что список

118

его подвигов этим не ограничивается. Говорят о нем разное.Вован торопливо сплевывает бычок, который, казалось,

намертво прилип к его нижней губе, и делает шаг в нашу сто-рону. Будь я одна, я давно дала бы стрекача. Ничего приятноговстреча с Вованом сулить не может.

— Здравствуйте, баба Женя! — незнакомым голосом говоритВован. — Вы меня не узнаете? Я Володя Шарапов.

Володя! С ума сойти! Мне никогда и в голову не приходило,что Вован — это от нормального человеческого имени Влади-мир…

— Господи, Вовочка. — Замбабасина рука гладит Вованапо плечу. — Совсем взрослый! Что это ты — душа нараспашку?

— Да так, расстегнулось что-то, — смущенно бормочетВован, нашаривая несуществующие пуговицы.

— Помнишь, как ты всегда плясал на елке? Я тебя таки звала — Вова-плясун. Такой маленький был, худющий, одниглаза. А вон какой красавец вырос!

Надо же — красавец! Неужели Замбабася не видит, какиеу него теперь глаза? Я с усилием взглядываю Вовану в лицои от удивления едва не роняю бидон. Нет ледяных, застывшихв презрительном прищуре глаз. И вообще Вована нет. Вова-плясун смотрит, беспомощно улыбаясь, на Замбабасю.

— Придешь, валеночки скинешь и, как я патефон заведу, всепляшешь, пляшешь в одних носочках — не остановить. Я ужебеспокоюсь — пол холодный, не простудился бы. А ты кри-чишь: «Баба Женя, давай еще раз эту пластинку!» Очень любилплясать. А сейчас — как? Не разлюбил? На танцы ходишь?

Ходит! А как же! Конечно ходит! Если бы Замбабася моглаувидеть, как он сейчас вваливается на нашу маленькую дачнуютанцплощадку, расталкивая публику, — пьяный, злой, с ледя-ными бессмысленными глазами.

Вован бросает на меня быстрый взгляд — глаза его опятьжестки и холодны, — я безошибочно читаю в них клятвенноеобещание создать мне невыносимую жизнь, если я проболта-юсь. И я переживаю еще одно открытие: оказывается, Вовану,которому плевать на все и на всех, почему-то небезразлично,

119

что думает о нем наша Замбабася.— Какая елка? Какой патефон? — накидываюсь я на Замба-

басю, едва мы сворачиваем за угол.— Да тот же, под который и вы теперь уплясываете, — сме-

ется она. Он ведь старенький, довоенный. Мы этот дом ещедо войны купили. Тут дач больше не было, поселочек малень-кий, три улочки всего. Остальное уже после войны строили.Детишек много, а развлечения — какие? Это теперь Москваблизко, а тогда далеко была. Полтора часа на паровичке. Даи ходил он редко.

Вот наберу всяких гостинцев, конфет, яблок, приеду, печкурастоплю, наряжу елку и соберу всех детишек. Сама ДедомМорозом оденусь, подарки им из мешка раздаю. А они мнепесни поют, стихи читают. А Вова все плясал.

В последний год перед войной, помню, иду со станции, мелодва дня ужасно, сугробы — выше головы. Тропиночка узень-кая — в один следок. А Вова мне навстречу: «Баба Женя! Прие-хала все-таки! А я третий день встречаю!»

Трудно им жилось. Отец умер. Детей пятеро. А мальчишечкатакой славный был, жаль, жизнь его так поломала.

Значит, она все заметила, все поняла…— Это потому, что он добра мало видел. На добро редкий

человек не ответит добром.В те послевоенные годы, когда подчистую обирали по ночам

сады, когда не помогали ни собаки, ни самая хитрая сигнали-зация, мы спали спокойно за ветхим низеньким заборчиком, —и никогда ни разу у нас не обтрясли ни одной яблони. Словнонезримая черта, которую нельзя переступить, защищала нашсад. Впрочем, она и была — эта черта. И подходя к ней, Вованпревращался в Вову-плясуна, поджидающего на заснеженнойдороге старую женщину с ласковыми глазами.

…Как часто в детстве мы вставали в тупик, когда посторон-ние люди допытывались у кого-нибудь из нас — у Игорька,Миши или у меня, — кем приходится нам Евгения Владимиров-на. Если формально, как в анкете, то никем. Но формальные

120

признаки родства были не в почете в этом доме. Потому что,если подходить формально, — смешно и дико! — у Замбабасисовсем не было родных. Никого. Только один сын. Которомусудьба не дала ни жены, ни детей.

121

Татьяна КОПЫЛОВА

1943 год: поездка в Товарково

Для того чтобы воля Наполеонаи Александра (тех людей, от которых,казалось, зависело событие) былаисполнена, необходимо былосовпадение бесчисленныхобстоятельств, без одного из которыхсобытие не могло бы совершиться.

Л. ТОЛСТОЙ «Война и мир»

О том, что поедем в деревню Товарково — на родину отца —папа объявил весенним утром сорок третьего перед тем, какпошел на работу. Еще не веря, что мне — именно мне — выпалатакая удача, я осторожно спросила:

— Пап, а кто едет?— Пропуск выписан на майора Федосеева Алексея Петро-

вича с дочерью Татьяной Алексеевной, 1933года рождения, —папа ничего не добавил, но мы, близкие, знали, что отпуск —это награда за его действия грозной военной осенью 1941 года.

Отец был направлен в Химки в 1939 году старшим военнымпредставителем на авиационный завод №301. Во время войныхимкинские военные заводы стали эвакуировать в Новоси-

122

бирск еще в сентябре. Отец руководил этой отправкой.К 16 октября 1941года (ко дню всеобщей паники) был сфор-мирован последний эшелон. Кстати, семьи военпредов, былипогружены в теплушку именно этого состава. Отец должен былвылететь в Новосибирск наутро.

В ответ на доклад о завершении эвакуации он услышал:«Оставаться на заводе, действовать по обстановке, вся ответ-ственность на вас».

Отец и после войны не вдавался в особенности броскафашистов на Москву. Военная тайна! Единственное, что онспустя десятилетия себе позволил, две фразы: «Наверное, Гит-лер не мог предположить, что дорога на главном — Ленин-градском — направлении по существу свободна, там проти-востоит ему только одно подразделение — военная приемкаиз семи человек. Вот и двинули фашисты по Волоколамке,а не по Ленинградскому шоссе». О своей роли не упоминал.Не пояснил, что 16 октября им был отдан приказ: никомуне покидать завод, никого не впускать, никакого общения нис кем! Полная изоляция! Что творится на заводе, вовне сталоневедомо. Люди видели лишь глухие заводские заборы,за которыми высились огромные, темные, неизвестно какуюугрозу таящие корпуса цехов.

Бои обошли Химки стороной; заводы, дороги были сохране-ны. Умелая оборона и готовность к сопротивлению были отме-чены командованием на одном из итоговых совещанийв конце 1941 года, отец и его подчиненные поощрены двух-дневным отпуском «в срок, определенный военными обсто-ятельствами». Эти обстоятельства разрешили подать рапорттолько после победы нашей армии под Сталинградом.

…Сразу после папиного сообщения в семье закипела работапо подготовке к поездке. У каждого была своя задача. Намс бабушкой (маминой мамой) достался, как мы считали, самыйответственный участок: мы производили гвозди. «Производи-ли», конечно, не совсем точно сказано. Это ж вам не в магазинекупить, выбрав нужный размер! Во время войны даже магази-нов, где продавались всяческие строительные железки, вовсе

123

не было. Отец, выписав на заводе доски, организовал их под-воз. В защитных ящиках из этих досок доставлялись с фронтана завод для ремонта искореженные самолеты, после разборкиупаковка превращалась в дрова, в горючий подсобный мате-риал, из которого обильно торчали шляпки гвоздей: «ковы-ряй — не хочу». Мама и бабушка перетаскивали доски с улицына площадку третьего этажа, где мы с бабушкой двуручнойпилой их распиливали, а потом гвоздодером извлекали гвозди,подцепив за шляпку. Распрямляли их на кувалдочке, расклады-вали в ящички-коробочки, которые заранее предусмотритель-но заготавливал отец. И вот только тогда этот ценнейший стро-ительный материал бывал готов. Сделан. Произведен.

Для нас работа была не внове. Два предыдущих года наша«гвоздодельня» неустанно работала. Созданный ценный стро-ительный материал выменивался на съестное, когда мама и ееоднокурсницы ездили на восток от Москвы, чтобы кое-что(и гвозди в первую очередь) обменять на продукты.

И вот настало то утро, когда мы с отцом двинулись. Выехалив темноте, Москву проехали «наощупь». Навстречу попадалисьосторожно фырчащие машины, высвечивающие перед собойодин-два метра пути. Да и мы следовали в расплывчатом лучесвета, который падал на дорогу через узкие прорези фар.

На Калужскую дорогу выбрались, когда забрезжил рассвет.Была поздняя весна, дороги чуть-чуть подсохли, но поройвстречались громадные промоины. Я с отцом ничего никогдане боялась, хотя водитель он был тогда начинающий, неопыт-ный. Только однажды робко спросила: «Пап, а если застрянем?»Но он твердо ответил: «Тань! У нас в машине лебедка!»И объяснил, что коли машину засосет, накинем на какой-либопень, камень, ствол цепь, которая была намотана на большуюкатушку, укрепленную между фарами, и сами себя вытащим.(Ну, прямо по барону Мюнхгаузену, про которого мне еще суж-дено было прочитать).

Лебедкой в ту поездку нам воспользоваться не пришлось.Дороги были пустынны, но останавливались мы довольно

часто: проверки документов. Патрульные стояли в огромных

124

валенках с галошами. Козырнув, представлялись, а потом,положив флажки под левую руку, брали у отца документы.Читали очень внимательно, вскидывая глаза на лицо отца,один или два раза спросили про девочку. На меня тоже быласвоя запись.

С окружающими пейзажами — загадка: порой кажется, чтопо сторонам мне виделись разрушенные, сожженные деревни,с узнаваемыми «памятниками войны» — торчащими трубамирусских печей и кучей обгоревших кирпичей вокруг. Но, вспо-миная годами позже нашу поездку, не могу ручаться: были тореальные картинки или кадры кинохроники. (В дотелевизион-ный век зрительные образы преподносило нам кино. Ходилив заводской клуб по субботам, воскресеньям, иногда еще разоксреди недели. А там перед каждым сеансом шли документаль-ные сюжеты «Хроники дня»).

Зато куски разбитой дороги помню отчётливо. Наверное,потому, что внимательно смотрела вперед, как заправскийштурман, предупреждая отца о колдобинах. И все ждала, когдапоявится «разъезд», так именовали маленькую остановкуна железной дороге. Думаю, надоела отцу своими вопросами.

— А что тебе «разъезд»?— Туда баба Дуня приезжала за нами на лошади.— Помнишь? — И добавил: — Сейчас на лошади не приедет.Мое довоенное воспоминание ему было приятно. Послед-

ние годы перед войной нас — меня, двоюродную сестру Галку,мамину маму, бабу Витю –отправляли на лето в Товарково.И вот на разъезде нас встречала папина мама, баба Дуня. Онаказалась основательной и осанистой. Наверное, потому, чтобыла большеносая, толстоватая, с крестьянски заскорузлымируками и неторопливо-округлыми движениями. Принималавещи из вагона и шла впереди нашей колонны к столбику, гдебыла привязана лошадь с телегой. Оглядывалась через плечои говорила:

— Садись вперед! Рядом со мной!И все знали, к кому обращены бабушкины слова. Отец под-

нимал меня и водружал туда, где были закреплены вожжи.

125

Потом на телегу грузился весь скарб, рассаживались остальные.А баба Дуня, едва «вырулив» на прямую дорогу, давала мнев руки два широких мягких ремня, расходящихся впередк оглоблям, хомуту и лошадиной морде. И устанавливаласьнезримая связь между тобой и этим замечательным живот-ным… Так бы и сидела, ехала и ехала, проверяя степень послу-шания лошади движению моих вожжей. Это было каким-товолшебством, которое я страстно ожидала и которое греетдо сих пор. «Пап, ну когда же «разъезд?»

Помню, как папины руки лежали на руле. У отца были кра-сивые, крупные руки. Он молчал. Я тогда не понимала, какон волновался, приближаясь к деревне, где родился и жилдо семнадцати лет. Только раз коротко бросил, когда дорогашла мимо кущи деревьев: «Уже погост». Я поняла, о чем речь,потому что до войны баба Дуня водила нас на это кладбище:«Тут лежит твой дедушка Петя, а вот маленькая могилка брати-ка твоего папы, они родились в один день». Я знала историю,как родились близнецы. Первый был толстенький и сильный,а второй дрожал и едва дышал. Женщины обкладывали сла-бенького подушками, нагретыми на печи. Выжил этот малень-кий. Кстати, у отца никогда не мерзли руки и ноги, может, хра-нили то давнее тепло.

Дорога бежала и бежала, после погоста должна была пока-заться деревня. Но деревни не увиделось. Дорога шла по беско-нечному полю. На ближнем горизонте маячила одинокая сог-бенная женская фигура. И тут «Додж» рванул. А потом отецзатормозил, выскочил из машины, обнял эту женщину. Онауткнулась ему в плечо. А он гладил ее по голове, по плечам. Яне признала бабу Дуню в этой маленькой, худой, сгорбленнойстарушке. Даже боялась к ней подойти. А они вели свой разго-вор:

— Мама! Откуда узнала, что сегодня приедем?— Да я, как письмо получила, так и встала.— С тех пор и стоишь? Сколько дней?— Семь. Все боялась пропустить.— Мама!? — отец показывал вперед, туда, где раньше стояла

126

наша деревня.— Да, Лёнюшка, только дом Лысёнковых остался. Я ж писа-

ла. А нынче и я достроилась, наш дом подняла.Новый дом меня разочаровал. Он совсем не был похож

на довоенный. Тот был просторный, состоящий из двух поло-вин: зимней и летней. В каждой по фасаду и торцам прорубле-но было по три окна.

Разделен дом был широкими сенями, которые выходилина улицу застекленным крыльцом. Задняя стена сеней закан-чивалась большой, обитой дерматином дверью, что велав крытый двор, где по отдельным загончикам стояла скотина:лошадь, корова с теленком, свиньи, овцы. Куриные полоч-ки–насесты были закреплены по всему периметру скотногодвора.

В главной, теплой половине, едва перешагнешь высокийпорог (еще один заслон, кроме сеней и крыльца, зимнемуморозу) — русская печь с глубоким подом, из зева котороготорчали ручки многочисленных ухватов. Все тут было на своемместе: широкая и длинная скамья от двери до угла, на ней вёд-ра с чистой колодезной водой, рядком — несколько самова-ров, неизменно сияющих, под скамьей — вёдра с запаркой дляскотины. Над скамьей полка, закрытая вышитой занавеской, —там посуда. В самом углу высоко и уютно — иконостас, гдемерцала икона Казанской Божьей Матери (это я позже узнала,как зовется икона). Перед ней всегда, сколько себя помнила,синенький огонек лампады.

В зимней половине было еще две комнаты. Дальняя, непро-ходная, примыкала к боковой стенке русской печи, на которойбыла широкая лежанка: бабушка днем отдыхала тут. В перед-ней части этого печного выступа была устроена печурка длясиюминутных приготовлений. Летом печурка выделяласьв пользование нашей бабе Вите для готовки приехавшимиз города детям.

Мы, приезжие, жили в летней половине, где были выгоро-жены две комнатки с кроватями от стены до стены. Когда нас,детей, укладывали днем спать и занавешивали окна, я любила

127

наблюдать за лучиком солнца. Он пробивался через дырочкув занавеске, в нем плясали золотые пылинки. И что удивляло:когда просыпались, лучик был уже в другом месте.

Больше всего мы любили играть на чердаке. Взбиралисьтуда по лестнице, приставной, но очень надёжной. «Шаг» этойлестницы был предусмотрительно мелок, под силу даже четы-рехлетней Галке, не говоря уж обо мне — старшей. На чердакебыли сложены деревянные ведра, какие–то палки с крючками,неизвестные всячины, но главное — прялки, штук десять. Былиони в полном порядке, и мы с Галкой их с упоением крутили,переходя от одной к другой. Откуда такое количество? Одиниз дедушек отца по мужской линии был мастер по прялкам,и первую из новой «серии» оставлял дома. Это было и большимбогатством, и памятью. Второй дед ходил по деревням с брига-дой, они выделывали овечьи шкуры, шили романовские полу-шубки. От него в семье сохранилось понятие о хорошем зара-ботке, когда привозили «кошку денег» — в буквальном смыслеэтого слова: выделанную шкурку животного, набитую деньга-ми, которые бригада делила уже в деревне.

Дом 1943 года меня поразил. Был он какой-то неаккурат-ный, можно сказать мохнатый: во все стороны между бревенторчали пучки жухлой травы. Позже я узнала, что вместо пак-ли, которой днем с огнем было не сыскать, бабушка утеплиласруб мхом. Дом оказался другого цвета, намного серее дово-енного. Не сразу я поняла причину. Сложен он был из бревенсарая, рубленного из осиновых бревен, со временем основа-тельно посеревших. Оттого-то и гляделся дом мрачновато.Угрюмости добавляли остовы мертвых деревьев, что быликогда-то садом. Деревья не выдержали мороза, которыйнакрыл центр России в зиму 1939/1940 годов. Односельчанечерез год–два повырубили коряги. А вот баба Дуня не спешила.

Немцы были в Калуге и ближайших районах с 16 октябряпо 30 декабря 1941года. Весной 1942 года баба Дуня начала своестроительство. В помощниках у нее был 13-летний подростокВитёк. Он пришел в деревню, отступая с нашей армией осе-нью сорок первого. Сил у него хватило, чтобы добраться толь-

128

ко до Товаркова. Баба Дуня пригрела его. Вместе они пережи-ли оккупацию, вместе прятались в Лысёнковском доме, вместесмотрели, как горела деревня и наш большой дом, вместе горе-вали у тлеющих головешек. Витек думал, что баба Дуня послепожара откажется от него.

— Леша! Я ему сказала: где один прокормится, там и двоене помрут. Тогда он и перестал дрожью дрожать.

Пока баба Дуня рассказывала, Витёк в дом не входил, что-тоделал во дворе по хозяйству. Когда пришёл, старался вести себянезаметно. Мне запомнилось его неуверенное, даже пришиб-ленное выражение лица и черные передние зубы. Отец старал-ся усадить его за стол, но Витек, робея, отказывался.

— Я его нахваливаю, говорю, что пропала бы без него, —пыталась успокоить паренька баба Дуня. — Не верит, еле ото-шел от страха. Сильно кем-то обижен был. Так-то он уже нор-мальный, но новых людей боится, расспросов опасается.

(Витёк жил у бабы Дуни до своих восемнадцати. Бабушкавыправила ему бумаги, назвав дальним родственником.Из деревни он уже после войны уходил в армию, к концу служ-бы написал, что встретил девушку — свою судьбу. Более ничегоне знаю о бабушкином помощнике, так как через несколько летпосле войны баба Дуня заболела, и дочь перевезла ее в Москву).

…Так, начиная с первых месяцев сорок второго на пепелищедеревни Товарково одна упертая (как сейчас бы сказали) ста-руха задумала построиться. Когда погода позволяла, разбиралиони с Витьком прогоревшую крышу, накрывшую пожарище,выискивая крепкие куски железа, расклёпывали их, складыва-ли в сооруженную сараюшку, ощупывали кирпичи фундаментаи русской печки, выискивая те, что покрепче. Копались в углях,чтобы найти гвозди, скобы, пилы, топоры, чугуны, чугунки,самовары, ухваты, ведра, ложки, ножи, кружки. Поздней вес-ной чинили инструменты, насаживали лопаты, разгибали гвоз-ди, прилаживали ухваты, а едва теплело — ходили в лес, заго-тавливали мох, чтобы, высушив, утеплять дом. Так начали онисвой многодневный рабочий подвиг.

А опасность войны? Которая — вот она, рядом, вокруг:

129

артиллерийские обстрелы, бомбежки, мины. То, что бабушкаи Витёк не подорвались, можно отнести только к одному обсто-ятельству: баба Дуня, уникальная сборщица грибов, обладалафантастической наблюдательностью и замечала любое откло-нение от природной нормы, мину уж и подавно не пропу-стила бы.

Едва мы вошли и выгрузились, бабушка спросила о газетах,которые в письмах настойчиво наказывала привезти. Отецподбирал их тщательно по числам, считая, что новостив деревне почерпнуть более неоткуда. Бабушка сразу взялапачку, от большого листа ловко оторвала квадратик, потом из-под столешницы достала чистый мешочек, набитый табаком.Подобные кисеты мы в школе шили для посылок на фронт.Бабушка отогнула один из уголков в заготовленном газетномквадрате, насыпала в него большую щепоть табака, свернулаузкий, длиной сантиметров десять кулёк, верхний конецпослюнявила, склеивая, затем перегнула так, чтобы табакостался в верхней толстенькой части, а нижняя превратиласьв мундштук. Мы с отцом молча наблюдали, не могли отвестиглаз от ее ловких манипуляций. Чтобы деревенская женщинакурила — такое трудно было представить. Отец толькои выдохнул:

— Мама!?Она, как бы извиняясь, покачала головой:— Ничем успокоиться не могу… О Петре ничего неизвест-

но… Уж два года…Старший брат отца Петр Петрович Федосеев перед войной

был директором школы на станции Тихонова Пустынь. В нача-ле октября 1941-го, когда фронт приблизился к Калуге, в райко-ме партии ему выдали винтовку, приказали собрать старше-классников, которым до призыва оставалось год-два, и отпра-виться в определенный район. В какой, до сих пор неведомо.Уже после войны его жена тетя Рая, пытаясь вспомнить «воен-ную тайну», которую шепнул ей муж, покидая дом, и в сомне-нии размышляла: «Может, нашу станцию защищать? А может,под Ельню? Отступающие красноармейцы много чего называ-

130

ли… Нет, до Ельни наши не дошли бы… очень немцы стреля-ли… Да и одеты наши были абы как… а уж снег… в том году былранний…»

Ни во время войны, ни сразу после её окончания, нипозже — ничего не удалось узнать о судьбе дяди Пети и его уче-ников. Тела этих защитников в суматохе отступления не былинайдены, не были захоронены, а значит и не зарегистрированыв соответствующем документе. В том была — по вывернутойнаизнанку логике властей — их вина, вина людей пострадав-ших, брошенных на произвол судьбы. Людей, честно сложив-ших головы на поле брани! Но голову, оказывается, сложитьбыло недостаточно! Необходимо было позаботитьсяо собственном захоронении, о регистрации в списках погиб-ших. А иначе останутся припечатанными недоверием все род-ные, и не получат какого-либо пособия близкие, останутся безгосударственной поддержки их вдовы, дети, матери.

А баба Дуня все рассказывала и рассказывала. Как постепен-но, но споро они с Витьком расчищали погреб, что был вырытпозади дома. Во время оккупации он помог сохранить запасы:баба Дуня перед немецким наступлением обрушила его кры-шу, завалив всю яму снегом, а зима сровняла и замаскировалаукрытие. Но, достав по весне «посадочный материал», бабуш-ка обнаружила, что всё померзло. С трудом удалось отобратьнебольшую часть клубней, до которых не добрался мороз. При-горюнилась, а потом решилась: стала резать клубни на столькочастей, сколько было ростков.

— Да в золу окуну, да посажу… Урожай по осени был на всюдеревню диковинный, — говорила она об открытым ею методе.

Не знаю, кто был первым: академик или бабушка, но — этоуж точно — старая крестьянка самостоятельно дошла до откры-тия способа эффективной, экономной посадки картофеля.

Мне не терпелось сбегать к девочкам-сестрам Лысёнковым,с которыми до войны ходили в лес. Дом их был через дорогу.Вслед мне бабушка прокричала: «Только по улице, толькопо тропке! И никуда в сторону!» Уже в дверях, краем уха я рас-

131

слышала пояснение: «Мины! Дети рвутся…»В доме Лысёнковых меня ждали, а я искала глазами Галю

и Валю — моих довоенных подружек. Но бросилась ко мне ихмама — тетя Таня, стала обнимать и гладить. И всё говорилаи говорила, объясняя про устройство военного быта: полати,нары, несколько столов, сложенные один на один сундуки. «Всеразместились! Это главное!» — приговаривала тетя Таня. Тутуж я увидела моих подружек. Они вытянулись и держалисьочень скованно. Подошли, только когда разрешила тетя Таня.Меня окружили и взрослые, посыпались вопросы: «Москва сто-ит?», «Много домов погорело?», «Ночью ходить можно?»,«Машины ездят?», «А что есть в магазинах?»

…Пришли папа и баба Дуня. У бабы Дуни в руках — бутылкаводки, у отца свёрток, аккуратно завернутый в газету.

И вот уже стол собран. Женщины, дети сидят вокруг, каж-дый со своей тарелкой, стопочкой, тетя Таня Лысёнкова выни-мает из печи чугунок с картошкой, баба Дуня разливает взрос-лым водку, режет на маленькие кусочки хлеб, который привез-ли мы с папой, да раскладывает московские гостинцы. В сороктретьем оставленным в Москве офицерам стали изредка(наверное, по важным датам) выдавать праздничные заказы.Уже тогда я услышала название «Улыбка Рузвельта». Сталобыть, были они из ленд-лиза — американской помощи. Приво-зил их отец из Военторга. Когда в первый раз поставил на столбольшую коробку, вся семья собралась вокруг, и началось «дей-ство»: острым ножом разрезали упаковочный картон, вынима-ли ранее невиданное: тушенку, сгущенку, а самое главное —небывалую банку. Она и сейчас стоит у меня перед глазами:примерно граммов в 800, вытянутая вверх, имеющая в разрезепрямоугольник с закругленными углами. Сбоку банки закреп-лен был ключик, в который пропущен кончик жестяной лен-точки. Вскрывать надо было, накручивая ленточку на ключик.Когда крышечка отсоединялась, перед глазами появлялась вет-чина необыкновенной красоты, умопомрачительного розово-съедобного цвета и манящего запаха.

Беседа за столом была невесёлой: тот мужик не вернулся,

132

на этого пришла похоронка, кто–то из ребятишек подорвалсяна мине, другой остался без пальцев. Спрашивали отцао родных: не встречались ли. Не встречались: летчиковв деревне не было, а отец был авиатор. Отец стал расспраши-вать, как, кто, когда сжег деревню. Этот вопрос поверг в полноесмущение женщин за столом. Папа, видно, хотел немного раз-рядить обстановку, заметив, как удачно приключилось, чтосамый большой дом остался цел.

Помню, тетя Таня подвела черту:— Так мы ж, Алексей, договорились… — потом повернулась

к бабе Дуне: –Ты что ж, Боровчиха, ничего не сказала Алек-сею? — И все за столом замолчали. (Боровчихой бабу Дунюобычно прозывали за глаза, а впрямую — в знак укора.)

…В тот день мы с подружками все-таки прошли по деревне,аж до Шани-реки, что текла от Полотняного Завода и впадалав Угру. Начиная наш путь, я лелеяла надежду, что какой-либодом остался незатронутым огнем. Но нет! Чудес, оказывается,не бывает! Так мы и двигались по неезженой тропе, а гидымои поясняли, указывая на кучи кирпичей, да развалы угля:«Хозяйство Ломтевых», «Усадьба Чернобровывых», «Домс липами». Но не было никакой усадьбы, хозяйства, дома. Сла-бо выраженная дорога (некому было утоптать ее) обрываласьна берегу Шани. Мы повернули назад и шли по деревне, еслиможно это было назвать деревней: землянки по сторонам,вырытые рядом с родными пепелищами. И прошлогоднийбурьян, вплоть до небольших огородиков, что разбиты былина месте прежних. Чувствовалось, что сил обработать иху людей не было.

После обхода мы разошлись. Я вернулась домой, когда раз-говор у Федосеевых в их новом доме уже шел…

— Значит, повезло, что целым остался самый большийдом, — с какой–то необычайной осторожностью говорил отец.

— Почему — «повезло»? Мы все сами решили… А когда ОНИжгли, стояли и плакали. Тушить-то не разрешалось.

— Так было везенье, мама?— В других-то селах и об одном доме не смогли упросить.

133

Жгли все подчистую.— Да кто жёг-то? — я почувствовала в голосе отца невероят-

ное напряжение.— Как кто? Красноармейцы! Последние отступающие

части… Говорили «приказ»! Говорили: нечем более фашистовостановить… А нам — то как быть? Как было жить?

Мне послышались в голосе бабы Дуни не только боль,но и укор… А она все говорила:

— Люди, жители, стало быть, оставались на морозе. По осво-бождению наше военное начальство говорило, что политикабыла правильная. У немцев земля под ногами, мол, должнагореть. Но, Леша, наших людей в живых оставалась половинасела. Женщины да дети. На морозе стояли. Мы кинутые были…Но, — и голос ее зазвенел, — и вправду: подкормиться немцамне дали.

Я специально шумно зашевелилась. Разговор прекратился.Даже я поняла, что баба Дуня сказала что-то необычное. Я стоя-ла как оглоушенная. Слова старой колхозницы заставили меня,пионерку, воспитанную на преклонении перед «подвигом» ЗоиКосмодемьянской, взглянуть на события шире. Может быть,именно тогда, в ту поездку 1943 года зародилось во мне какое-то новое понимание, может, именно тогда началось взросле-ние.

(Боюсь по прошествии стольких лет и с высоты накоплен-ной информации перенести мои позднейшие выводына ощущения ребенка. Но возраст «детей войны» не совпадалс биологическим. Во всяком случае, когда мне удалось познако-миться с требованием приказа СВГК (Ставки Верховного Глав-ного Командования) №428, мне так и хотелось задать вопрос:«А как же наши люди? Те, кто попал в оккупацию?» Вспомнимпредписания этого приказа: лишить «германскую армию воз-можности располагаться в сёлах и городах, выгнать немецкихзахватчиков из всех населённых пунктов на холод в поле, выку-рить их из всех помещений и тёплых убежищ и заставить мёрз-нуть под открытым небом», с каковой целью «разрушатьи сжигать дотла все населённые пункты в тылу немецких войск

134

на расстоянии 40—60 км в глубину от переднего краяи на 20—30 км вправо и влево от дорог». )

На кладбище-погосте, куда мы, конечно, отправились,у родных могил было скорбно. Баба Дуня поясняла:

— Вот тут дедушка Петр Петрович покоится, рядом Праско-вья Петровна, его сестра, она всех наших ребятишек крестила…

— А эта? — показал отец на свежесооружённый холм.— А это нашего Петра…— Мама! Как это?— А я надысь сходила под Тихонову Пустынь. Бои-то везде

шли, может и у своего дома наши добровольцы свои головысложили… Там земельки набрала, принесла, захоронила. Такв старину делали. Помолилась над могилкой.

— Как же ты добралась?— Фотографию нашу семейную взяла. Патрули обходила,

а не удавалось — фотографию показывала…— Тебя же могли подстрелить!— Не убили. Значит, Бог помог.Раньше при отце, как и при иных коммунистах, о Боге

не принято было говорить, но баба Дуня, наверное, иначе объ-яснить не могла. Так и шла она по Калужской земле, надеясьтолько на помощь Всевышнего. А на что ещё было уповать?Власть-то не снабдила её ничем. Даже бумажонки, хоть как-то удостоверяющей личность, в руках у крепостной советскойвласти не имелось. Не забудем, что колхозникам не выдавалипаспортов, чтобы насильственно удержать их на земле. Черезгод баба Дуня написала в письме, что принесла ещё землюиз-под Ельни, потому-де про бои под Тихоновой Пустыньюизвестно неточно. Возможно, мол, погиб в другом месте, крас-ноармейцы, говорили: под Ельней сильные битвы были…

С погоста мы вернулись, когда в воздухе начинала сгущать-ся первая робкая темнота. Отец пошел на задний двор:

— Мама, где у тебя топор прячется?— А зачем он тебе?— Да хочу вымерзшие деревья вырубить.

135

— Не надо, отойдут!— Мама, все соседи такие коряги уже выкорчевали. Сколько

лет прошло с того страшного мороза?— Четыре года! Не трогай! Они у меня отойдут!

Путь домой совершенно не помню. Но зато всплывает ощу-щение жгучего любопытства, с которым ожидали в классе мое-го отчета. Вопросы посыпались, едва я вошла.

— В дороге застревали? Лебедкой отец работал?— В лес ходили?— На месте боев что-нибудь нашли?— Отца, тебя обыскивали?— Твой отец отстреливался?Вопросы были продиктованы военными фильмами. Мои

отрицательные ответы мальчишек, видно, разочаровали.Но тут вступилась моя подружка Наташка Никитская, с котороймы уже успели поговорить. Она поведала об ужасах пожаров,о наступлении фашистов, о том, что в деревне не осталось ниодного мужчины, о гибели детей, да и взрослых на распахан-ных полях. Даже о судьбе Витька поведала. Промолчала толькоо тех, кто сжег деревню. Мы обе никак не могли в это поверить,хотя в правдивости рассказа жителей села не сомневались.

Кстати, чтобы поставить точку, сообщаю: бабушкин садв сорок пятом зацвел, осенью дал урожай. Отец, оценивая агро-номические достижения матери, любил повторять: «У нее осо-бое умение в руках».

А вот сил, чтобы успокоить оставшегося в живых сына, бабеДуне не хватило. Да и чем успокоить? Какие слова найти?После поездки в Товарково отец в военных застольях выпивалвсе до полной отключки. Не шумел, не буянил, не выяснялотношений. Добирался до кровати и ложился, отвернувшиськ стене.

Война его долго не отпускала. Не один год прошел, преждечем он вслух стал делиться своими выводами. Всего несколькочеловек было допущено им к «разбору полетов». Именно тогдаони с военным писателем Михаилом Брагиным, автором книг

136

о Суворове, Кутузове, Ватутине и — главное — другом юности,подробно разбирали московскую эпопею 1941-го года. И дядяМиша резюмировал:

— Тебе, Алексей, удалось поставить в свой строй грозногои сильного бойца — пугающую врага неизвестность. Ничеминым не объяснить остановку немцев перед Химками. Страхперед «подарком», который затаил завод, напрягал их и пугал.Решили пойти другим путем. Но и тут их ждал отпор…

Более семи десятков лет назад была закончена Великая Оте-чественная война. Но и до сих пор влечет к себе то время.Хочется разобраться поглубже, без обиняков, увидеть то илииное событие с разных точек зрения, чтобы полнее и справед-ливее оценить свершившееся.

Отец ушел из жизни сорок с лишним лет назад. Теперь вижу,как мало мне пришлось поговорить с ним, будучи уже взрос-лым человеком. С чего бы начала наш разговор? Да хотя быс медалей «За оборону…». Их во время войны было учрежденосемь: за оборону Ленинграда, Сталинграда, Одессы, Севасто-поля, Кавказа, Советского Заполярья, Москвы. И если первыешесть вручались вскоре после боев, схваток, побед, то послед-няя — «За оборону Москвы» — через 27 месяцев после оконча-ния боевых действий: по Указу Президиума Верховного Советаот 1 мая 1944 года. Чем была вызвана такая задержка? О какомвопросе спорили? Почему не могли столь долго договориться?

Наверное, удалось бы проанализировать влияние «насмор-ков Наполеона» и иных хворей и настроений «командующегосостава» на конечный результат сражений. А затем сравнитьс действиями всякого «человека из народа», его пониманиясвоего места в строю защитников.

И ещё бы я спросила, не боялся ли он везти своего ребенкав то небезопасное путешествие? Война, путь в сторону фронта,всякий день грозит чем угодно, но только не спокойствием.Что бы он ответил? Не мог же он сказать «Значит, Бог уберег»!Но я благодарна отцу, что решился он на этот поступоки продемонстрировал мне еще одну сторону военного проти-востояния, показал, какие бывают бойцы. Не только в защит-

137

ных гимнастерках, но и в пиджаках учителей, в старушечьихплатках, телогрейках, в допотопных лаптях и валенках. Разныебыли бойцы. Разнообразны были их военные талантыи умения. Общее было одно — желание победы и невосполни-мая плата за эту победу.

138

Олег ЛАРИН

«Беззубая старуха, диво лесное…»

Есть дом на окраине северного поселка Пинега. Скромныезанавески на окнах, скромные цветы за занавесками, стены, оби-тые вагонкой, — пройдешь мимо и не заметишь… Здесь ста летназад московская артистка, собирательница фольклора ОльгаЭрастовна Озаровская, впервые встретилась с крошечной ста-рушкой-нищенкой по кличке «Махонька».

Весь июнь 1915 года Озаровская ходила по пинежским дерев-ням, перебиралась из дома в дом, толковала со старухами —нет ли у них песен, былин, заговоров? — и самое интересное запи-сывала в тетрадь или на восковой валик фонографа. Чего тольконе встретила она на пути! И все же жадность исследователя,смутное ощущение, что она ходит вокруг до около настоящей«жилы», не давали ей покоя. Хотелось встретить что-то ред-костное, диковинное, первозданное.

И вот однажды утром…

Об этой встрече Ольга Эрастовна рассказывала так:«Должно быть, это мне снится. Утренний сон, когда в откры-

тую дверь жаркой горницы тянет с повети холодок, так сладок.Послышалось, будто старческий голос поет что-то,

и приснился прекрасный сон о сказительнице былин.

139

Да нет, не сон!У Прасковьюшки кто-то сидит и поет. Срываюсь с постели

и слушаю под дверью. Былина! Былина!Поглядываю: на лавочке крошечная сказочная старушка

поет, и с увлечением, о «Кострюке, сыне Демрюкове», поети прерывает себя горячими пояснениями и заливается счаст-ливым смехом артиста, влюбленного в свое творчество…»

Старуха была в темной длинной юбке с коричневой бахро-мой, темнолицая и беззубая. Голова была повязана грубымзастиранным платком с белыми горошинами, из-под котороговиднелась ситцевая косынка, надвинутая на большой морщи-нистый лоб. Иссохшие от работы, почти пергаментные рукипокорно сложены на груди. Зато резко выделялись глаза —грустные и мудрые, не замутненные старостью, беспокойныеи горящие.

Голос ее звучал не тихо и не громко, но удивительно сораз-мерно ее внешности, выражению глаз — переливчато и певуче.Чудилось, будто в деревенскую горницу с геранями, ходикамина стене, вязаными скатерками вселилась былинная Русь и чтоначнется сейчас мифическое действо с участием славных рус-ских богатырей.

Строгим речитативом выпевала старуха про грозного царяИвана Васильевича, и про Чудище поганое, нечестивое, и прославного богатыря Илью Муровича, и про Калику перехожую,безымянную — про то, как вязали Илье руки белые и ковалиноги резвые, что железом да немецким, и как рвал Илья путыжелезные и побивал Идолище поганое…

Озаровская слушала ее с тихой радостью: музыку этой речибез всякого преувеличения можно было бы положить на ноты.Глаза старухи никогда не были равнодушными: говорила лиона о лихих скоморохах или о страшных «убивцах». Произносяслова былины, она закатывала глаза наверх — но не притворно,не по-ханжески, а со светлой верою в силу этих слов. Словобыло для нее чем-то физически ощутимым, реальным — егоможно было попробовать на вкус или по-свойски погладитьрукой. Должно быть, такие старухи позировали древним бого-

140

мазам для фресок новгородских храмов.Как тебя звать, бабушка? — спросила Ольга Эрастовна.Как звать? Разорвать! Отчество — лопнуть, фамилия —

ногой притопнуть! — присказкой ответила старуха и заулыба-лась. Улыбнулась и артистка: между ними словно искра проле-тела. Чует сердце, кто друг, а кто недруг.

А ты грамотная, бабушка?А то как же! Академию проходила…Ака-де-мию? Какую? — Брови у Озаровской подскочили.А такую, матушка. Скотско-приходско-зуботычно-потасо-

вочную… Дале, что ль, сказывать? Аль надоело?Сказывай, бабушка. Сказывай, милая…

Старуху поселили в доме Прасковьи Андреевны Олькиной,где жила Озаровская. И сразу же закипела работа: Марья Дмит-риевна пела, а Озаровская записывала ее на фонограф. «Маши-ны с трубой» совсем не испугалась, былины свои слушалас интересом, но без телячьего восторга, видом своим даваяпонять, что дело это для нее привычное и знакомое.

Озаровская записала четырнадцать былин, шесть духовныхстихов, много сказок, заговоров, скоморошин. И отметила просебя, что Махонька плохо воспринимает сегодняшнюю дей-ствительность, вся в былины ушла, от них молодеет. К примеру,«Чудишшо с ногами, как бы лыжишша, с руками, как бы граб-лишша» ей намного понятнее, чем военнопленные австриякии германцы, живущие в окрестностях Пинеги, к которым здеш-нее население относится сдержанно, но без озлобления. Бога-тырь Илья, забытый товарищами на поле брани, ей несравнен-но ближе, чем кум Иван из соседней деревни, лежащий без ногв петроградском лазарете.

«Ох, искусство, искусство! — восклицала Ольга Эрастовна.Как это у Пушкина? «Над вымыслом слезами обольюсь». Так,

наверное, и у нашей бабушки».Олькина и Озаровская приняли ее на полное свое доволь-

ствие. Но у Махоньки собственная гордость: не хотела зависетьот чужих людей. В свободные от записи часы уходила в город

141

побираться. Набегавшись за день, кряхтя забираласьна русскую печку, шуршала заработанными бумажками, звене-ла медяками, рассовывая их и распихивая по необъятным сво-им кармашкам и платочкам. Тут же вслух прикидывала, комуиз внуков и на какую надобность пойдут заработанные денеж-ки. Много ли ей самой-то надо? Так, сущие пустяки. Ну, чайкупопить с белой корочкой. Ну, баланды похлебать с шанежкойна сон грядущий. Не привыкла к достатку, а уж о богачествеи вовек не мечтала…

«Я признаю в бабушке коллегу и чувствую неловкость, чтомне „подают“ больше, — записывала, наблюдая за ней, ОльгаЭрастовна. — На пристани издали видим бабушку. Она сдаетмешок сухарей, приемщик с ней разговаривает, зовет в конто-ру посидеть; для довесу она идет покупать в шалаш (ларек)булку, спрашивает бутылку квасу для себя. Надо видеть поход-ку раскутившейся бабушки! Сегодня она купила за 20 копееклубочный сундук, заявив, что держать в доме мешок „вовсене прелестно“. Все заработанные у нас деньги отправила доч-ке». Озаровская долго не решалась спросить:

— Бабушка, поедешь со мной в Москву? На корову заработа-ешь…

— Поеду! — с ходу заявила Махонька. — Купить корову,конечно же, хорошо, а Москву увидеть — еще лучше.

Прасковья Андреевна только руками всплеснула:— Куда ты, бабка, помрешь?!— Уж не велико у бабки и костьё, — храбро отвечала нищен-

ка. — Найдется место, где его закопать. Поехали!В одном из писем Озаровская уведомляла своих знакомых:

«Собирая словесный жемчуг на Пинеге, уловила я жемчужинуредкой красоты. Везу ее в Москву…»

Звезда северных лесов

Среди пестрой газетной кутерьмы промелькнуло сообще-ние о том, что 24 сентября 1915 года в здании Политехниче-ского музея на вечере в честь известного сибирского этнографа

142

Г. Н. Потанина выступила артистка О. Э. Озаровская. Она рас-сказала о своей второй поездке на русский Север и представилапублике «удивительный феномен» — старушку-сказительницуМарью Кривополенову, которая с большим успехом исполниластаринные былины «Иван Грозный и его сын» и «Илья Муровичи Калин царь».

Спустя три дня о диковинной лесной старушке говорила всяМосква. «Кривополенова пела старинные былины и скоморо-шины, заученные ею с голоса от своего столетнего деда,и покорила москвичей, — отмечал рецензент газеты „Русскоеслово“. — Перед успехом маленькой старушки в расписныхваленках и пестром платочке померк даже успех О. Э. Озаров-ской…»

Очевидцы вспоминали, что, когда бабушка впервые вышлана сцену, ее крохотную фигурку в синем сарафане никто тол-ком не разглядел (думали, что уборщица) и в зале долгоне смолкали голоса, шарканье, рассаживание скучающей пуб-лики. Это могло вывести из себя кого угодно. Но Марья Дмит-риевна не стала ждать, когда уляжется шум, и сердито крикну-ла в зал:

Угомонитесь-ко!Наверное, не сами былины — многие из них были известны

по научным публикациям, хотя и теряли в печатном видемагическую страсть, — заворожили московскую публику. Еепокорила личность сказительницы, тайна ее артистическойвласти.

Как вспоминал один из учеников Озаровской, артист Вах-танговского театра Константин Вахтеров, не раз посещавшийконцерты бабушки Кривополеновой, в душе делалось удиви-тельно свежо и ново, будто в человеке просыпалась до сих пормолчавшая часть души. Каждый старался вспомнить, где онслышал эти слова прежде, из каких закоулков сердца выпорх-нули они.

Во время выступления кто-то из публики — с наиграннымлукавством спросил у сказительницы: правда ли все то, о чемпоется в ее старинах? Бабушка, ни секунды не раздумывая,

143

ответила: да, все это чистая правда-истина, а о неправде онане то что петь, но и говорить бы не стала.

За кулисами один бойкий репортер поинтересовался, чемгород Пинега отличается от Москвы. Спросил без тени улыбки,«на полном серьезе», хотя по всему было видно, что работаетна публику, желая ее позабавить. Махонька, не выходя из ролидоверчивой провинциалки, ответила насмешнику: «Дак кактебе сказать, мил человек, у нас в Пинеге дома кабыть пониже,земля пожиже да жерди потолще». Напоследок, глядя емув глаза, вставила ответное перо: «А чего это у тебя, батюшко,уши такие красные? Видать, в детстве горох воровал, за тои драли». И ушла, не попрощавшись, давая понять, что никому,даже шутнику-репортеру, не позволит посягнуть на свое досто-инство.

Марью Дмитриевну фотографировали, интервьюировали,катали в дорогих автомобилях. (В Архангельске она потом ска-жет юному Борису Шергину: «По Москве-то на бесконех езди-ла». ) Известный поэт сложил в ее честь стихи, не менее извест-ная художница написала портрет, священник в храме ХристаСпасителя, благословляя ее, умильно улыбался. Дети напере-гонки бежали к ней, чтобы вручить кульки со сладостями. (Кон-феты были большой слабостью старушки.) Знаменитый про-фессор, член многих академий мира, смущенно улыбался,когда под радостный вопль толпы она трепала его по лысойголове.

Марья Дмитриевна бывала в светских домах, писателии артисты с чувством целовали ее сморщенную руку — тусамую, которая еще недавно тянулась за подаянием. Когдаседой благообразный швейцар в ливрее помогал бабушке сни-мать верхнюю одежду, она не знала, куда себя деть от стыда.

— Што ты, што ты, Господь с тобой, — отбивалась от негосконфуженная Махонька. — Мы ведь, бажоный, нищие…

А когда узнала, что за хранение одежды принято давать чае-вые, сама стала подавать со словами: «Прими, Христа ради!» —и по-детски переживала свою радость.

А какое удовольствие доставляли ей прогулки по городу!

144

Всю жизнь сказывала она о Москве белокаменной, сказочной,златоглавой — и все здесь открылось для нее в живом блескекрасок, звуков, в живой вещности предметов, которых можнобыло коснуться рукой. («Уж правда каменна Москва: домакаменны, земля каменна. Ивана Грозного своими глазамивидела (портрет Репина), и где Скарлютка (Малюта Скуратов)жил — тоже знаю. Это не врака какая, а быль бывала». ) Онаиспытывала горячее волнение, как всякий человек, увидевшийреальное продолжение своих фантазий и снов. Она виделагробницу Грозного в Кремле, нашла даже могилу одной из егожен — Марьи Темрюковны, о которой сказывала в веселой ско-морошине.

«В Питере господа, а в Москве — русские»

«Питер — это совсем-совсем не Москва», — отметила просебя Марья Дмитриевна, когда перед ее носом распахнуласьдверь роскошной гостиницы с отдаленным гулом оркестрав глубине, множеством мягких кресел красного дерева и позо-лоченных зеркал, в которых плыли и двоились отражения вхо-дящих и уходящих лиц, шинелей, меховых воротников, фра-ков, лакированных полусапожек. Разноголосая, но какая-точужая, отталкивающая суета захлестнула ее с первых минутпребывания в северной столице.

Вовсю крутила поземка, когда Озаровская с бабушкой взялиизвозчика, чтобы ехать в концертный зал Тенишевского учи-лища — как считалось тогда, самого передового в стране учеб-ного заведения, где классовые и религиозные различия никогоне трогали, где ученики почти открыто курили, щеголяли ино-странными словечками, формы не носили, презирали всяче-ские авторитеты и где вовсю царствовал спорт, особенно фут-бол и теннис. Заправлял этой вольницей рыжебородый, огнен-ного темперамента прогрессист Владимир Васильевич Гиппи-ус, кузен знаменитой символистки.

Пока Махонька сдавала одежду в гардероб, пока причесыва-лась и прихорашивалась, приметила стайку гимназистов, пря-

145

тавшихся за колонной от учителей. Несколько случайно услы-шанных фраз неприятно кольнули ее.

Что здесь такое, не знаешь? — спрашивал один из них.Да вот… старушку-нищенку, говорят, какую-то привезли.Ни-щен-ку?! Это зачем?Петь, говорят, будет или прорицать. Толком еще не знаю.Это что… явление вроде Гришки Распутина?Говорю, не знаю. В Архангельской губернии ее откопали,

прямо с паперти взяли.Вот дураки! Ну и побиралась бы себе! Нам-то она зачем?Ну как же… для общего развития. Для познания, так сказать,

на-цио-наль- ных корней.Может, сбежим, а?Сбежать всегда успеем. Сначала поглядим.А где она?А вот я вся тут и есть! — выступила из-за колонны махонь-

кого росточка старуха в синем повойнике и с рассерженнымиглазами. — У-у-у, оглоеды!

Мальчишки оторопели на миг, фыркнули и с хохотом разбе-жались.

В концертный зал прибывали целыми классами учащиесяпетроградских школ и гимназий. По не детски серьезным,напряженным личикам и аккуратно разглаженным белым кру-жевным фартучкам можно было судить, что дамы-патронессыпровели воспитательную работу задолго до концерта. Другиедети — из реальных и коммерческих училищ — одеты былипопроще и вели себя свободнее — рассаживались где попало,перекидывались шутками. Но и они как-то поутихли, когдав зал повалили «хозяева», адепты вольного тенишевского вос-питания. Бабушка через щелку в занавесе узнала недавних сво-их знакомцев-«оглоедов»: подгоняемые учителями, засунувруки в карманы, они шли по проходу, выискивая свободныеместа, и лица их, как бы пресыщенные знаниями, выражалиснисходительную скуку. Благовоспитанные барышни открылипо ним беглый огонь глазками.

Марья Дмитриевна почувствовала, что зал словно вышел

146

из подчинения. То ли «оглоеды» тому виной, то ли общая атмо-сфера сухой чопорности и апломба, но что-то разладилось в ееконтакте с публикой. Не было доверия, чистоты помыслов, здо-рового любопытства у этих гимназистов и гимназисточек,которых созвали сюда как в кунсткамеру, чтобы поглазетьна старое чучело из бог весть каковских времен.

— «Пировал- жировал государь», — шепотом подсказала ейОзаровская из-за кулис, и бабушка все поняла, схватилана лету.

Сюжет этой веселой бесшабашной скоморошины «Кастрюк»в какой-то мере отражал подлинное историческое событие —женитьбу Грозного на дочери кавказского князя ТемрюкаАндаровича. Свадьба царя и Марьи Темрюковны состоялась21 августа 1561 года. Шутовая старина передает лубочный, рас-крашенный народной фантазией эпизод рукопашной схваткимежду «нахвалыциком» Кастрюком, сыном Темрюка, и подгу-лявшим московским удальцом Васенькой, который перед дра-кой просит царя налить ему три чары вина.

Махонька перевоплощалась в каждого персонажа в отдель-ности. Изображая хвастливого Кастрюка, как он «поскакиваеда приплясывае» да как он «через столы скочил и пития про-лил», она неотрывно глядела на своих обидчиков-«оглоедов»,и весь зал с улыбкой следил за направлением ее взгляда. Сто-ило по сюжету появиться Васеньке, и настроение сказительни-цы резко изменилось. Со словами «да я топеря со царева каба-ка, у меня болит буйна голова, шипит ретиво сердце» вышлаона на край сцены, где в первом ряду восседал рыжебородыйГиппиус, поклонилась ему в пояс и стала показывать молодцаВасеньку, прозрачно намекая, кого она имеет в виду. Гиппиусвздрагивал от беззвучного смеха и демонстративно поднималруки: мол, что вы, Марья Дмитриевна, я столько не выпью!Но бабушка, не соглашаясь, властным жестом и комичноймимикой давала понять, что она ценит его скромные возмож-ности… Стена отчуждения была сломлена. Зал аплодировалМахоньке стоя. Гиппиус, вскочив на сцену, целовал ей руки.Озаровская торжествовала…

147

«Домой попадать нать»

Спустя три месяца, в декабре 1915 года, бабушка Кривопо-ленова возвратилась на родину. К этому времени газетная мол-ва уже докатилась до Архангельска. Городские чины почита-ли за честь пригласить сказительницу в гости. С ней здоро-вался за ручку сам губернатор. Неожиданно объявились «род-ственники». Какой-то услужливый тип стал звать ее тетей —и чтобы не обижать человека, пришлось ему пожертвовать бай-ковое одеяло.

А в деревне Кусогора — сущий переполох, дым коромыслом.Все соседи в гости сбежались: Махонька-сиротина нынче бары-ней заделалась, богачкой! И всякому входящему невдомек:за что это Москва такие деньги платит? Две тысячи сереброми еще подарки, подарки… Кабы за дела государственные, ализа воинские доблести, али по хозяйственной части — это ладно.А тут за песни и старины?! Сосед Антип так прямо и сказал:у нас эту музыку, почитай, каждый третий споет, ежли чаркуподнести, — да только стесняется народ, такого уж, видать, мынраву, пинжаки: как, знать, рождены — так, знать, и замороже-ны…

Внучке Степаниде двадцать сарафанов досталось, внукуЕфрему — порты и рубахи на вырост, зятю Кириллу Соболеву —полпуда самолучшего табаку. А еще шелка всякие, ситчики,подушки пуховые, душегрейки, платы кашемировые, бусы,сапоги…

Не сговариваясь, решили собрать вечеринку. В Юбру посла-ли за Татьяной Кобелевой, в Чаколу — за Нюркой Ошурковой,в Городок — за Варварой Чащиной, самолучшей подругой и ро-весницей Махоньки.

Ну, госпожа-бабка, как жисть-то в городах? — подал нетер-пеливый голос Антип Прокофьевич, сосед-охотник, ходившийв молодости за Урал и на Печору и оттого не утративший ещездорового любопытства к жизни и страсти к путешествиям.

Жисть — токо держись! — в тон ему, звонко и с озорством

148

выпалила старуха и оглядела сродников. — Нет больших чудес,нежели в столицах. — Она невольно приосанилась. — Там дажебалакают не по-нашему, а с вывертом и наособицу. У нас гово-ря скорая, круто замешенная, а у их с ленцой и потягушками.Вроде как не выспались люди али не опохмелились. Мы, пин-жаки, больше на «о» упираем, вроде как на обруче катаемся,а Москва дак все «а» да «а». Как по животу себя гладит. Оттогои бабы у них такие пузастые да мордастые… Я ить и в рестора-циях сидела. Во как!

Ну да?! — вскинули головы зять Кирилл и Антип Прокофье-вич.

Фицианты у них — одни старики. Задорны таки ребята, яро-славские родом. На каблучках вокруг три раза повернутся —и хоть бы хны! До чего такие антиресные, подвижные,в костюмчиках робят. Головку эдак-то наклонят и улыбаются:«Вот вам, мадамы, лан-шпиг глясэ и суп потофэ в горшочке».

За столом оторопело переглянулись.Я Олюшку Эрастовну спрашиваю: как исть-то энту потофэ?

Ложек кругом разложено — у-у-у! Вилок, ножей, салфеток —страсть и ужасть! Не знаешь, за что браться… Олюшка тут гово-рит: ты, бабушка, гляди, как я кушать буду, какими ложками,и за мной повторяй. О Господи! Не столько наелася, скольконамучилася…

А Гришку Распутина видала? — спросил зять.Видать — не видала, врать не стану, — поскромничала

Махонька. — А уж он-то меня видал.Это как же так?! — За столом все переглянулись и запереми-

гивались: видать, и вправду заливает бабка.А так! В Питере дело было, у графьев в гостиной. Я «Небы-

лицу» там пела и «Кастрюка-Демрюка». Много там народупо диванам сидело, я и не углядела — который из них Распу-тин- то. Сказывают, видный из себя мужик, казистый. А вотне видала, не видала… Эх, да что там Распутин, эка неви-даль! — Вдруг расхрабрилась Махонька. — Мне сам великийкнязь — царев братан ручку целовал. Вот как во дак ведь!

Сообщив об этом, она сделала паузу для немой сцены.

149

Врешь! — выпучил глаза зять Соболев, а вся компания обал-дело раскрыла рты.

И снова в Москве

Приятны бабушке ласковые слова и забота родни о том, каклучше старость ее оприютить. Но еще приятнее — стариныпеть и сказки сказывать. И вот в Москву летит письмок Озаровской: если надобно, я снова приеду. И, дождавшисьприглашения, прикатила на Великий пост. Ольга Эрастовнапоселила ее у себя на квартире, в фешенебельном пятиэтажномдоме номер 45 на Сивцевом Вражке.

В этот приезд бабушка много позировала художниками скульпторам. График Павел Павлинов сделал гравюруна дереве, изобразив Марью Дмитриевну в наряде архангель-ской крестьянки.

Разговаривая с ней, поражаясь ее природной сметкеи проницательности, хохоча до упаду над кличками, которыеона давала некоторым его приятелям, художник жадно вбиралв себя ее степенство в движениях, ее деловитость в размерен-ной окающей речи, не испорченной интеллигентским слен-гом, — все, что составляло суть кривополеновского характера.

Однажды он развернул перед бабушкой подробную картуАрхангельской губернии. Сказительница удивилась: «Это твоякартина?» Но Павел Яковлевич без тени улыбки объяснил, чтоэта «картина» изображает родную ей местность и что рекина ней синие, а земля — зеленая. Он показал ей Белое море,куда течет Северная Двина и где стоит Архангельск. И тутМарья Дмитриевна радостно ойкнула и самостоятельно, безподсказки, нашла место, где Пинега, приток Двины, делаеткрутой вираж на запад. Потом ее палец пошел вверх по реке,повторяя все изгибы, пока не остановился на одном из поворо-тов: вот здесь, кажись, она родилась и выросла, здесь ее дерев-нюшка Усть-Ёжуга.

И так радостно было видеть ее изумление перед чарамигеографии, такова была сила ее интуиции и ясность ума, что

150

художник, убрав «архангельскую крестьянку» подальше от глаз,снова взялся за резец. Он понял: Кривополенова — этоне просто этнографически любопытный тип, это сама Россия,то есть улучшенный слепок русского народа. Вот так из вековоймудрости и веселого задора, из глубокой печали и неизбывнойдушевной широты сказительницы складывался знаменитыйгравированный портрет, где худенькие плечи Махоньки венча-ла поистине микеланджеловская голова.

А в другой раз к бабушке на Сивцев Вражек заехал кряжи-стый, густобородый человек и куда-то увез ее. Вернулась онапоздно вечером, сияющая и говорливая.

— К мастеру ездила, — объяснила старуха Озаровской,встревоженной ее долгим отсутствием. — Ну и мастер! Теладелает. Кругом тела лежат. Взял глины, давай ляпать — да сразуухо мое, уж вижу, что мое. В час какой-нибудь и вся я тут гото-вая. Уж и человек хороший! Уж и наговорилась я с ним! Натьему рукавички связать…

Судя по всему, «человек хороший» тоже остался доволенэтой встречей. Сергей Тимофеевич Коненков не ограничилсяглиняным бюстом сказительницы и вскоре вырезал из цель-ного полутораметрового ствола «Вещую старушку» с узелкоми посохом в руках. Вся в морщинах, с пронзительно лукавымвзглядом распахнутых глаз, она словно вышла из дремучеголеса и о чем-то задумалась… Это, несомненно, один из лучшихженских образов в русской скульптуре.

Удивительный факт: в замысел скульптора неожиданновмешалась природа, доказав, что тоже имеет право на вымы-сел.

Закончив работу, Коненков отнес ее в дальний холодныйзакут и накрыл сырой холстиной. Спустя несколько месяцев,войдя в мастерскую, Сергей Тимофеевич буквально застылот изумления: на сказочной «Вещей старушке» выросли триогромных гриба — два на темени и один на плече. Они таквписались в композицию, что стали продолжением авторскогозамысла. Скульптор сфотографировал эту сказку, а грибы сре-зал и загипсовал на память.

151

С сумой и посохом

Хорошо бы собственным домом зажить, да внуки еще мало-сильны — не выдюжат. Вот это и заставляло ее оставатьсяв семье зятя. «Бабкины гонорары» пробуждали в нем хищноевнимание: все спрашивал, кому она свои капиталы отпишет.Да и безлошадный он нынче, а это, по-деревенски, вроде каки не мужик. Марья Дмитриевна слишком доверчива и полнажелания делать людям только приятное. Кто попросит в долг —никому отказа нет: «Бери, бери, бажоный! У меня деньгишалые…» Привезенные из поездок вещи постепенно перекоче-вывали в чужие сундуки.

— Проведет свое богатство, непременно проведет! — шепта-ли Озаровской соседи-доброхоты. — Опять будет кусочки про-сить.

Но чем могла помочь Ольга Эрастовна? Научить бабушкубережливости, кротовой расчетливости, умению извлекатьвыгоду из людских отношений? Можно ли ждать этогоот «народной артистки», от широкой натуры? Да и что можетсравниться с великой радостью давать и дарить, когда ты всюжизнь только надрывался и просил!..

Тяжкая жизнь наступила для Марьи Дмитриевны в годыгражданской заварушки. И все по вине зятя. Нальет зенкив кабаке, наорется, напляшется — и давай пугать ребятишек.А утром, как проспится, сразу к ней: давай, бабка, на опохмел-ку! И так к нему, и эдак — с крестом и молитвой: «Образумься,Кирилл, пожалей себя и деток! Не ровен час по миру пойдут».Да куда там! Чуть что не по нраву — сразу кулак с матерщиной.И не столько пьет, сколько куролесит и измывается. Потоми грозить стал, аспид: «Неча у меня тут кости греть, старая бря-калка! У нас у самих пять ртов…» Недаром мужики его Когтемпрозвали.

Вытряхнули из старухи все вещи и денежки, и стала онаникому не нужна — ступай, бабка, на все четыре стороны!

Пришлось Махоньке после всероссийских триумфов, богат-

152

ства и деревенской зависти снова пойти по миру с сумойи посохом в руках. Опять стала жить как придется, а ноче-вать — где застанут сумерки. Тут уж, прости господи,не до удобств: маленький костерок на опушке, горсть сухарей,большая черная кружка для кипятка и охапка соломы под бок.Каждый кустик ночевать пустит.

Снова лесные дороги. Снова несмолкаемый шелестящийдождь, нехоженые грязи, бедовые беды. Чего только в путине случалось! И волчьего воя наслушаешься, и на собак управуне найдешь, и от лихого человека обиду стерпишь…

Летом 1923 года Марью Дмитриевну навестил американ-ский журналист Альберт-Рис Вильямс. Конечно, не ради нееон отважился на столь дальнее, с четырьмя волоками, путе-шествие. Вильямс был молод, по-репортерски честолюбив.К Марье Дмитриевне журналист пришел по просьбе Озаров-ской, которая постоянно в письмах справлялась о ее здоровье.Беглые заметки американца — последнее письменное свиде-тельство о жизни Марьи Дмитриевны Кривополеновой.

«И вот из маленькой дверцы маленькой бревенчатойхижинки вышла маленькая старушка — больше восьмидесятилет, наверное, и невесомая на вид. Точно из волшебной сказкивышла. Но она не обладала волшебным могуществом и былав искреннем отчаянии, что ей нечем угостить меня: в домедаже хлеба не было.

Ты меня песней угости, бабушка. Я только за тем и прие-хал, — сказал я.

Вот и хорошо, батюшко. Петь я тебе хоть до вечера буду.И тут же начала мне былину об Илье Муромце, при богатыре

Владимире Красном Солнышке…Неужели вы не устали? — спросил я ее после того, как она

полчаса сказывала о подвигах Ильи.Она даже не ответила мне, она не слышала моего вопроса:

она была уже не в этой бревенчатой хижине, а в далеком Кие-ве-граде, она слышала звон колокольный с башен киевских,она мчалась с Ильей по полю бранному. Она была вся захва-чена своим искусством — истинная артистка с превосходно

153

поставленным дыханием. Голос ее, хоть и ослабевший к вось-мидесяти годам, был крепок и ясен…»

…В тот день деревню наглухо замело снегом. Махонькавышла от знакомых, где заболталась за вязаньем, и как ни уго-варивала ее хозяйка, что поздно и мороз на дворе, заторо-пилась к себе домой. Идти было недалеко, но что-то ногине слушались, и голова кружилась — то ли от погоды, то лиот недавней болезни. Вдруг Марья Дмитриевна оступилась,боком повалилась в снег. И такая немощь на нее нашла, такойстрах — кричи, не докричишься. Сквозь смерзшиеся ресницыона пыталась разглядеть тропу, но в глазах стоял пепельныймрак, заложило уши. Проваливаясь по пояс в снегу, почтив беспамятстве доковыляла она до первой, стоявшей на отлетеизбы и постучалась в дверь…

О последних часах жизни великой сказительницы сообщилОзаровской один из местных жителей: «Мы сидели в доме, каквдруг услышали стук в дверь. Это Марьюшка просиласьна ночевку. Почти совсем слепая и глухая, она занемоглаи легла на печь в сильном жару. В бреду она затянула любимуюбылину и, пробудясь от собственного пения, очнулась. Увидев,что сидят все любители ее старин, она уже сознательно сталапеть и все пела, пела… вплоть до агонии, когда за ней приехалисродники».

Редкому человеку суждена такая кончина!

154

Адель ДИХТЯРЬ

О нас и братьях наших меньших

Поворот с просёлочного грейдера вниз к витиеватой речкеКуршавке, переезд через брод, и вот оно, Сенчуково — наша тихаякрасавица-деревня. Гул машины, штурмующей высокий берег,разбудил тишину, и в тот же миг — нестройный квартет соба-чьего возмущения. Но почему квартет? Прошлым летом былотрио. Значит, разномастная гвардия Любы Богдановой пополни-лась ещё одним персонажем. Мы со своим псом с одинаковой пры-тью выскочили из машины.

Увидев моего Фреда, именно этот новый персонаж пулейвылетел со двора. Следом — точно такая же темпераментнаяособа, такой же стати и точно такого же невиданно-пёстрогоокраса. Будто какой-то незадачливый художник взялся рисоватьтигра, но перепутал краски и, рассердившись, беспорядочно раз-бросал по короткой шёрстке разноцветные полосы и пятна.

— Это Джинку клонировали, что ли? — спросила я у выбе-жавшей вслед за собаками Любы.

— Нет, — рассмеялась она. — Это моя Бетти — джинкинадочь так выросла за год.

— Та самая, что родилась здесь? Вы же собирались отдать еёв хорошие руки?

— Собиралась. Но быстро поняла, что самые хорошие руки

155

это мои, — ответила женщина.— Боже мой! — не удержалась я от восклицания. — Это же

теперь у вас в тверской квартире — два взрослых сына, муж,четыре собаки и кот в придачу. Как же вы там размещаетесь?

— Девять живых душ на одну двушку — конечно, тесновато.Но за каждым четвероногим мы закрепили своё место: комув ванной, кому в прихожей. Коту — на шкафу. Так и уживаем-ся, — с удовольствием объясняла Люба.

У меня было много вопросов, всё-таки год не виделись,но разговор пришлось прервать из-за Фреда, который, заиграв-шись с барышнями, вдруг напроч забыл о правилах приличия…

Добросердечный человек и очень симпатичная женщина, ЛюбаБогданова поселилась в Сенчукове недавно, но сразу вписаласьв наше деревенское содружество. Увы, теперь оно состоит толь-ко из тех, кого здесь называют дачниками. Будь это москвичи,купившие в своё время избы по умеренной цене, или петербуржцы,приезжающие на лето к очагам своих дедов и прадедов. Тех, ктовсю жизнь крестьянствовал здесь, не осталось ни одного.Люба же постоянно проживает в Твери, — в столице губернии,в коей как раз и находится наше Сенчуково.

У нас нет глухих заборов, и все видят, как без отдыха тру-дится она на своих грядках и в цветнике. А проходя мимо, вслухили про себя посетуют: «Так вкалывать, и ещё собаки. Такая обу-за! Зачем?» Недавно мы вместе оказались за одним чайным сто-лом. Хозяйка дома, очень деликатный человек, как-то неожидан-но сразу рискнула спросить:

— Четыре больших собаки — это такая любовь к животнымили что-то ещё?

— Да, я действительно их очень люблю, — не задумываясь,ответила Люба.

— Так, как во всякой нормальной семье любят своих близ-ких. Они бессловесны, но я общаюсь с ними, как с людьми.Не удивляйтесь, они всё понимают. Например, очень сержусьна Дика за то, что он гоняет ежей. Хватит зубами и в пасть. Уко-лется и бросит на землю. А они, дурачки, распрямятся, вытя-нутся, и снова окажутся в пасти. «Ты человек, или зверь какой-

156

то!», — сердито кричу я и беру на короткий поводок. Он пареньсвободолюбивый, смотрит на меня, а в глазах: « Ну, мамаша,отпусти. Слово даю, никого не обижу. Побегаю немногои вернусь. Ей-ей!» Отпускаю. Вскоре приходит. Нос в землевымазан. Рыл норки в поисках полёвок. Конечно же, не длятого, чтобы сказать им: «Здравствуйте!».

Мы слушаем, не перебивая. Интересно. Люба продолжаетс той же увлечённостью:

— Вчера я вышла с девчонками — Бетькой и Джинкой.И в это же самое время соседи своего четырёхмесячного так-сёнка вывели. Мои с радостным лаем бросились к малышу. Яс той же скоростью за ними. Знаю, не обидят, но напугатьмогут. Прокричала все грозные слова. Обе тут же остановились.Джинка испуганно смотрит на меня: «Прости, мамуля.Не знаю, как получилось». Ткнулась в моё колено носоми замерла. Как приклеилась. Мол, извини, извини. Мне как-тодаже не по себе стало. Будто невиновного наказала. Про Шерритоже могу сказать…

Я так и думала, что сейчас мы услышим о Шерри. Логиканашей рассказчицы ясна: всех упомянули, как же о Шерри забыть,обидеть невниманием. Да и наш интерес подстёгивает Любук продолжению разговора.

— Почти каждый день мы всей кампанией ходим в лес, —рассказывает Люба. — Выгуливаю их, а заодно землянику илигрибы собираю. И, как правило, беру с собой пятилитровуюпустую бутыль, чтобы на обратном пути родниковой водынабрать. Бутыль под ёлкой или в траве оставляю. Возвращаем-ся домой. Подходим к тому месту, где надо свернуть к источни-ку. Шерри останавливается, поднимает на меня свои круглыеглаза. «Что, мамуля, идём прямо или за водой к роднику?» —спрашивают эти глаза. «За водой» — отвечаю. Она раньше менясворачивает влево с дороги на тропу.

— Это, конечно, приятно, интересно, но ведь, сколько трудатребует. У вас свет в окнах горит чуть не до рассвета, — сочув-ственно высказалась ближайшая соседка.

— Готовки много, — призналась Люба.- Каждый день — вед-

157

ро густой каши. Варить её долго. Чтобы хватило на четверых,разбавляю мясным бульоном. Пока бульон сварится, пока кру-па. Вот и получается, что поздно. Моя бабушка не была боль-шой любительницей собак или кошек, но всегда говорила:«Завели животину — значит, нужно её хорошо кормить».И сама этому правилу следовала.

— А мясо, крупа, где это взять в таких количествах?В деревне магазина за углом нет, — не унимаются любиныоппоненты.

— Я в Берново хожу, в нашу магазинную столицу. Меня там,в селе, уже все продавцы знают. Рагу, лёгкое, субпродукты вся-кие прилично закупаю. Говорите, нести тяжело и далеко? Пятькилометров туда, пять — обратно. Ничего. Когда надо детейнакормить, вы и по десять километров отмерите. И последниеденьги отдадите. Потому что любите. И я их очень люблю.

И потом я их не из какого-то там элитного питомника взяла.Джинну нашла — ей, наверное, третий месяц шёл — кожа дакости. Мне кажется, она по сей день за это благодарна. Бес-прекословно слушается. Всегда рядом. Или другой случай. Идукак-то домой из магазина. Не здесь, в Твери. Сумки в обеихруках. Вижу, у подвального окошка коробка из-под обуви. В нейчто-то тряпочкой прикрыто. Из-под тряпочки головка крошеч-ная торчит. Сердце от боли зашлось. А у меня руки заняты.Думаю, отнесу свою поклажу домой и вернусь. Если малышаникто не заберёт, значит возьму себе. Так у нас появился Дик.

Мы молчим, слушаем. Люба самозабвенно, забыв о чаеи московских конфетах, продолжает свой рассказ.

— Сказать честно, из-за них я и в деревню приехала. Здесьу них настоящая счастливая собачья жизнь. Это моя благодар-ность за их беззаветную любовь и преданность. За пониманиеи готовность разделить мои чувства. Случается… Редко, прав-да, но случается… заплачу я, а Шерри подойдёт ко мне и,негромко поскуливая, начинает слизывать слёзы…

Шерри у нас самая уравновешенная и умная. Муж, даи сыновья, любят её больше всех. Джинна — самая преданнаяи исполнительная. Бетти пока только годовалый ребёнок.

158

Но очень ревнивая. Похвалю Джинну: «Ты моя любимая собач-ка…» Бетька тут как тут. Поднимает глаза: «А как же я? Я развене любимая?» Оправдываюсь: «И тебя я люблю, Бетюнечка»…

У меня всегда были собаки, потому понятно и близко было всё,о чём говорила Люба. Но я улавливала в её откровениях какую-тонедосказанность. По дороге домой спросила об этом.

— Я вам признаюсь, — просто и естественно начала Люба, —чем дольше я живу, тем чаще случается разочаровыватьсяв людях. И жизнь моя непростая, хотя началась хорошо.В дружной родительской семье. Мама и бабушка научили глав-ному: жить честно и честно работать. В двадцать лет я встре-тила замечательного человека. Мы очень любили друг друга.Муж — молодой офицер, лётчик, был откомандирован в Афга-нистан… Погиб он, когда нашему малышу исполнился год.

У меня выбило почву из-под ног. Сами понимаете: молодаявдова, малый ребёнок, временное казённое жильё…Конечно же, людей, которые мне помогали, было больше. Но…С кем только не сталкивает жизнь. Не хочу никого обижать,но мои звери гораздо лучше иных двуногих. Собаки чистыи бескорыстны. Они ничего не делают ради собственной выго-ды. Они смелы и при случае защитят меня даже ценой своейжизни. Я в этом уверена. Они никогда не предадут. А собачьяверность! Недаром о ней написано книг больше, чем о верно-сти человеческой. И, наконец, они любят меня, как никто дру-гой…

— А мы-то с вами хороши, — всполошилась я, дослушавпоследний на сегодня Любин монолог. — Ночь на дворе, а нашихвостатые ещё не выгулены.

Мы бегом побежали к своим домам.

159

Жанна ГРЕЧУХА

Приём в японском посольстве

«Как нужно выглядеть на четырёхчасовом приёме?», мнеобъяснила жена дипломата, модельер, Лена Еленикова:

— Приедешь на такси. Туфли замшевые. В юбке. Украшенияавторские. Шуба. Сбросишь на диван. И маленькая сумка.Через плечо. Запомни: ты столичная журналистка. За тобойнаблюдают».

Первый, кто ко мне подошёл, был высокий, элегантный,прекрасно говоривший по-русски японец.

— Почему Вы не взяли книги? Ваши сограждане берут сразунесколько штук.

Не успела ответить, потому что некто весело произнёс:— Она привыкла, что ей дарят.Я обернулась. «Ты сразу его узнаешь», — сказал главный

художник журнала Николай Михайлов.— Вы — Виктор Тутов?— Он самый.Виктор Тутов.Это к его фото «икебаны» я написала текст.Он выглядел пижоном: замшевый пиджак, мохеровый

шарф, кофр и широкая улыбка.После приёма, как только мы очутились на улице, Тутов

160

запихнул шарф в кофр и расстегнул пиджак.— Вы простудитесь!— Ещё чего! Я — закалённый. Меня в концлагере всегда

«вторым» ставили.— Почему «вторым»? — шёпотом спросила я.— Так «третьего» — расстреливали. Ладно, ты ещё молодая.

Войну не помнишь. А я — за них, за всех! — живу. Фотографомстал. Ладно! Куда теперь?

— К моей знакомой. Сумочку взяла напрокат. Нужно вер-нуть.

Тутов вздохнул.— Мне идти?— Конечно. Дом чешско-словацкий. Напротив Дома кино.

Нас внизу встретит хозяйка. Светская дама, но — очень добраяи милая.

Тутов достал шарф, застегнул пиджак.— Цветы покупаем?— Нет. Она сотрудничает в «Сельской молодёжи». Муж рев-

нив. Посему — без цветов.

Сновидение

Мы и виделись-то с ним минуты три, не больше. Возле слу-жебного входа театра на Таганке.

«Простите, вы не Вилькин?»Он смутился.«Нет».«А кто вы, уж больно лицо знакомое?»«Я — Высоцкий».«Не может быть! Мы с подругой — вас обожаем. По богатству

тем и лексики Вас можно сравнить только с Пушкиным! Но,извините, мне нужно поблагодарить Вилькина!»

Вот и всё наше общение.

161

Почему он приснился мне?Летом, после публикации об Окуджаве.Мне предложили написать о Высоцком.«Но я же не видела всех его спектаклей. Про Булата Окуджа-

ву у меня — дипломная работа».И я — отказалась.И мне приснился СОН.Он был смеющийся, молодой и счастливый.— Напишите обо мне!— Про Вас столько людей будут писать.— Но Вы сделаете это с трепетом и почтением.И, уходя, обернулся и повторил: «С трепетом и почтением».Интересно, как бы сложилась моя жизнь, если бы я не отка-

залась?Меня ждали в Киеве. Съёмочная группа. Летом 1981 года.

А стоит ли быть богатым?

Кто знает, не задай я этого, в сущности скучного, банальноговопроса, мы бы с ним познакомились?

Обычная столичная необязательная компания на кухне, гдевсе что-то пьют, едят, курят, смеются, разговаривают, потомучто приехали гости из Санкт-Петербурга, и вас пригласили,чтобы вы их — ну, немного, поразвлекали новостями светской,богемной, киношно-журнальной жизни. Разговор коснулсятех, кто уехал, и тут он — молодой, элегантный, с лёгким при-балтийским акцентом, ответил мне на заданный — в никуда —вопрос:

— Мой друг и здесь жил нормально, и там тоже — живётнормально

— Зачем же уехал?— Он мне недавно позвонил и сказал, что очень скучает.

Там э т о невозможно. Все заняты бизнесом, общаются только

162

с теми, кто «нужен». Скучно. А в Москве — позвони, пригласи —и все тебе рады, и ты всем — тоже.

— А кто ваш друг? Какая у него профессия?— Он, как и я, банкир.Наступила неожиданная пауза, даже молодожены, казалось,

занятые только друг другом, повернулись в его сторону.— То есть, как… банкир? Самый настоящий?Он смущенно улыбнулся.— Не похож?— Абсолютно! — убеждённо произнесла я. — Скорее — теле-

журналист, молодой учёный, типа астрофизика, но… нико-гда бы не подумала, что Вы — банкир. А Вы нас не разыгрывае-те?

— Нет, — спокойно ответил он.Тут моё журналистское любопытство оказалось сильнее

правил приличия, и я решилась:— А какое у вас образование?— Никакого. Мне ведь ещё только девятнадцать.И так победно, так счастливо засмеялся, как будто ощущал

за плечами крылья.— Когда мне исполнилось четырнадцать, к нам пришёл

в гости друг моих родителей, который спросил меня, кем яхочу быть. Я ответил, что мне хочется иметь много денег и…быть немного волшебником, исполнять желания других. Тогдаон посоветовал мне стать банкиром. И предложил вместе с нимрешать разные задачи. Так как он сам окончил Оксфорд, то ясогласился. Через четыре года он разрешил мне предложитьсвои услуги какому-нибудь банку. Я пришёл, мне говорят:«Могли бы вы увеличить наш оборот в три раза?» Я ответил:«В три мне неинтересно, а вот в сто — пожалуйста!»

— И как ваши дела теперь?Он скромно помолчал и потом добавил с неподражаемым

прибалтийским юмором:— Нормально, три раза стреляли.— А как называется ваш банк? У него есть отделения

в Москве?

163

— Да, и в Нью-Йорке, и в Санкт-Петербурге, и в Прибалтике.Лет через пять, когда у меня будет собственный банк, я смогупредложить вам ту сумму, которая необходима для всех вашихзамыслов.

— Для календарей, каталогов, детских книг, серии подароч-ных открыток, кафе поэтов?

— Вот именно.— А раньше — никак нельзя?— Можно, но это — несерьёзно.— И как же я вас найду?— Это я ВАС найду, — вежливо поклонился он. — Потому что

ДЕЛО НАЧИНАЕТСЯ С ДЕЛОВОЙ ЭТИКИ. Настоящий банкирвсегда немножко мечтатель, аристократ, и меценат, а не только«мешок с деньгами». Вот почему ему обязательно необходимочто-то делать просто так. Для души.

И я поверила ему. Как верят другу, учителю, врачу, ведь еслиты им — не веришь, зачем они тогда тебе в твоей жизни?

— А как вас зовут? — спросила я, прощаясь.— Иван, — ответил он. — По-моему, очень хорошее имя,

не правда ли?!Девятнадцать лет! Прекрасный возраст! Мне почему-то

вспомнился один блистательный директор детской картиннойгалереи, который грустно заметил: «А что, разве быть взрос-лым — это привилегия?»

Пять лет промелькнули быстро, а список художникови папку «для вымыслов» я положила в нижний ящик письмен-ного стола. На всякий счастливый случай.

В том городе горели фонари

— Честно говоря, я вам не советую ехать в командировкув этом месяце. Впрочем, вы же всё равно поедете.

И Дама-астролог устало улыбнулась.

164

Вечером я вышла на балкон. Посмотреть на фонари. И вдругони погасли.

— Что случилось?С соседнего балкона меня окликнул Некто в кожаном

пиджаке и белой рубашке. Мы раскланивались, встречаясьпо утрам в кафе.

— Пойду посмотрю.— Вы не против, если я составлю вам компанию?(Мне хотелось сказать: «Конечно, против». Но что-то меня

остановило.)Тёмный, мрачный город. Мой спутник осторожно поддер-

живал меня за локоть. Неожиданно он зажёг фонарик.— Разрешите представиться. Олег Ильин.— Рената.Разумеется, я его узнала. Его сериал только что с успехом

прошёл по Первому каналу и я неосторожно воскликнула:«Как бы мне хотелось с ним познакомиться! Как бы он вос-славил музей Александра Блока! По моему сценарию». Космосуслышал.

— Рената?Внимательно посмотрел.— Это ваше «второе имя»?— Иногда мне хочется быть просто «частным лицом». Когда

узнают, что ты — журналист, с удовольствием начинают рас-сказывать про свою личную жизнь, примитивно-скучную, какправило, откровенно несчастливую, поэтому я иногда разре-шаю себе побыть инкогнито.

— Я читал ваши статьи. У вас лёгкое перо.И тут раздались выстрелы. Совсем рядом. Он втолкнул меня

в арку. Прижал палец к губам, погасил фонарик и прошептал:— Спокойствие, только спокойствие.(«У него маленький сынишка. Недавно Он ему прочитал

«Карлсона, который живёт на крыше». )Мимо нас промчался мотоцикл, и в свете фар я увидела

двух подростков, стрелявших по окнам и гоготавших. Мото-цикл сделал круг и тот, который был в шлеме, спокойно сказал

165

по-русски: «На сегодня хватит. Слезайте. Вот ваш дом».Я ощутила, как его спина придавила меня к стене.— Закурить не дадите? — его голос заставил их остановить-

ся.Голос был старческий с акцентом.— Я заплачу.Тот, кто считал себя самым «крутым», сказал: «Извините,

батоно, ни одной сигареты». И они прошли мимо.Олег повернулся ко мне, и только, когда стихли шаги, шёпо-

том приказал: «Ни звука. Дайте руку».В холле гостиницы никого не было.— Вы не знаете, кроме нас с вами, здесь ещё кто-нибудь

обитает?— Не уверен. Вы прилетели во вторник утром, а стрельба

продолжается вторую неделю.— Но ведь война давно закончилась. Вскоре начинается

курортный сезон.— Мой продюсер тоже так думал. Что будем делать?— Призовём на помощь поэтов.

Превратила всё в шутку сначала,Поняла — начала укорять,Головою красивой качала,Стала слёзы платком утирать.

Он выслушал меня, даже слегка похлопал.— Это — Блок?— Мне хочется как-нибудь вас отблагодарить.— За вечернюю прогулку?— Угу. Я открою вам мою тайну. Обещаете хранить её вечно?— Обещаю, — очень серьёзно ответил он.— Вы уверены, что в вашем генотипе присутствуют аристо-

кратические гены?— Ранее скрывали, а теперь даже особняки показывают.

И поместье. В Калужской губернии.— Тогда я спокойна за свою честь. Я прилетела специально,

166

чтобы «сжечь информацию». В этом городе много-много леттому назад я была самым счастливым и самым крылатымсуществом. Мне захотелось переделать. Перемонтировать.Забыть. Вычеркнуть из памяти. Моё прошлое.

— Не получилось, — тихо произнёс он.И мы улыбнулись.В холл, шумно обсуждая что-то своё, вошли сытые наглые,

пожилые мужчины.Не обращая на нас никакого внимания, стали подниматься

на второй этаж.— Вы в каком номере? Я не могу оставить вас здесь одну.— Комплекс старшего брата?— Пусть так.— Что ж, кофе, печенье, орехи имеются. Буду зачитывать вас

стихами. Вы любите стихи?Так мы с ним и провели ночь. Сидели напротив друг друга

в креслах и читали свои любимые стихи.Ранним утром он проводил меня на аэродром. Вдоль дороги

безмолвной свитой горели фонари.— Я буду вас защищать. Торнтон Уайльдер заметил: «Когда

мы любим человека, мы передаём ему свою любовь к жизни.Мы отпугиваем демонов».

— Вы его… так любите?Вздохнул.— И как же вы будете меня защищать? От меня самого?Я не ответила. Объявили выход на посадку.И последний кадр, который подарила мне Судьба: его спо-

койная уверенная фигура на фоне белой стены аэропорта. Каж-дый из нас возвращался в свою собственную жизнь. Не увере-на, что мне захочется кому-нибудь рассказывать про этукомандировку.

167

Ночной звонок

Ах, как же он нравился всем дамам и барышням в редакции,и когда Инна впервые увидела его, то поняла почему. Он,Михаил, был последним джентльменом среди всех этих скуч-ных и наглых провинциалов и почти совсем спившихся старыхмосквичей. Он был элегантен, остроумен, по-мальчишескивлюблён в свою профессию, счастлив в семейной жизни и обла-дал чисто биологическим мужским обаянием.

— Ну почему, почему мы не встретились с ним лет десятьназад? Как бы я с ним закрутила! Лариса мечтательно закатиласвои аккуратно подведённые зелёные глаза.

Она слишком долго была Первой Красавицей и с ужасоможидала «среднего возраста». Инна её раздражала.

— Зачем он тебе? — неожиданно зло спросила она. —И вообще, что в тебе находят мужики?

— Мужики — не знаю, а все остальные… шарм. Наверное, —улыбнулась.

Потом все стали обсуждать последние новости. Кто женился.Кто развёлся. Кто уехал. А про него вообще сообщали нечтофантастическое. «Говорят, Михаил — «сжёг мосты». И вдруг онпозвонил ей домой. Поздно вечером. Из аэропорта.

— Извините за поздний звонок. Можно попросить к телефо-ну Инну Витальевну.

— С превеликим удовольствием, — сказал её муж.— Я хочу попрощаться. Вдруг мы с вами больше не увидим-

ся. Я не верю в случайности, хиромантию и астрологию. Черездва часа мой рейс. Я улетаю в Грецию. На острова. Буду житьв рыбачьей деревне на берегу Эгейского моря. Между прочим,оно сиреневого цвета. Вам бы там понравилось. Почему Вымолчите?

— Потому что я «читала» вашу руку, ещё не поздно сдатьбилет.

Он засмеялся.— Ни за что!

168

— Гордыня есть грех. Но, если вам будет совсем плохо,позвоните мне, я дам Вам телефон моего хозяина, Георгия. Онживёт в Салониках и четыре месяца — с июня по сентябрь —сдаёт апартаменты в городке Каллифея. Я была там оченьсчастлива.

— Спасибо. У вас комплекс старшей сестры? Или профес-сиональная журналистская привычка — «помогать путниками странникам»?

— Отнюдь! Просто вы мне — нравитесь своим упрямствоми непослушанием. Почему вы не верите звёздам? Они же —против. У вас ничего не получится. А вы ведь, наверное, ужеи с женой развелись и дачу продали. И машину.

— Откуда Вы знаете?— Нетрудно догадаться. Хотите начать новую жизнь?

В пятьдесят лет. Но вы же цитируете Аристотеля: «Кто не живётзаботами своего возраста, тот несёт все тяготы этого возраста».

— Ну от вас-то я этого не ожидал! Значит… Вам — можноменять «тропы охоты». А мне — нельзя?

— А я ничего главного и не меняла. Первая публикация —в 19 лет. Так и живу — «от номера к номеру». От командировкик командировке. А Вы… меняете профессию. Манеру жить.Небеса. Но душу-то поменять нельзя.

— Вы не верите, что можно полюбить чужую страну большесвоей?

— Верю. Я сама люблю Париж больше всего на свете. Жаль,что вы не слушаете свою интуицию.

— Пожелайте мне удачи!— От всей души и от всей нашей редакции.— Кто звонил? — поинтересовался муж.— Океанолог. Михаил. Помнишь, я тебе о нём рассказывала.

Внештатный автор.— Ну как не помнить! Ты ещё им увлеклась, это ведь он

тебе книгу про дельфинов подарил? Мне повезло, что ты водыбоишься, так что штормы тебе не грозят. И мне — тоже.

— А ты — не ревнуй! Человек делает одну глупость за другойи убеждён, что он — «на верной тропе».

169

— А почему тебя это волнует?— Просто вижу развитие сюжета.— Поделись с товарищем.— Хэппиэнда не будет. Он надеется, что ему дадут работу

в местном университете. И квартирных денег хватит на безбед-ное житьё-бытьё.

— А почему — «не хватит»?— Потому что Греция — часть Европы и может спокойно

приглашать кого хочет, и потом — интернет, евро. Он привыкшироко и весело жить. Армянская кровь. Привычки геологови бардов-туристов. А там — его никто не ждёт. И никто емуне поможет. Он — человек гордый, привык побеждать. Черезгод, максимум два, вернётся. Квартиры — нет. Работы — нет.Семьи — тоже. У взрослых детей — своя жизнь. Ему бы с внука-ми на даче в волейбол играть. А он захотел вернуться в юность.«Тоска по Элладе» — мальчишество и запоздалые иллюзии.Богатые мальчики никогда не становятся взрослыми.

Муж удивлённо посмотрел на неё.— Он тебе так нравился?— Может быть.— Что ж, познакомь с развитием сюжета.— Будет жить на дачах своих знакомых, наниматься класть

камины и чинить заборы. А писать — перестанет. Потому чтомы с ним похожи, если нам плохо, ложимся на дно. И избегаемобщества и общественности.

— А если всё будет наоборот? Женится на молодой милли-онерше, откроет свой филиал Института океанологии, купитяхту и отправится в Эгейское море по следам морских пиратов,тех, кто держал в плену Юлия Цезаря или Орфея.

— О, если бы!Через несколько лет — случайная встреча на вернисаже.

Лариса с поклонником — иностранцем. Чехом или венгром,приземистым, в белом костюме, тёмных очках. С брюшком.Вежливо поклонился.

— Кстати, ты знаешь новость? Мишель вернулся. Скрывает-ся у знакомых. Ничего у него в Греции не получилось. И бабёш-

170

ку себе не завёл. Тебе не звонил?— А тебе?Обменялись холодными взглядами.Женщинам почти невозможно обмануть друг друга. Раньше

Инна всегда избегала столкновений, а сейчас вдруг почувство-вала страстное желание сказать какую-нибудь колкость.

— Знаешь, у тебя с годами появилась зависть и злорадство,как будто тебе что-то там недодали за «яркую внешность».Не волнуйся, Мишель, как ты его величаешь, умеет держатьудар. И потом… почему бы не заняться собственными пробле-мами, радость моя?

Лариса позеленела. Инна светски улыбнулась и подошлак Хозяйке галереи. Но настроение у неё испортилось. Когда онанадевала свою лёгкую стильную куртку, в зеркале увидела своёзлое лицо и грустно улыбнулась своему отражению. «Что, голу-бушка, дружочек, душа-девица, нравился тебе сей неудавший-ся Последний Герой?» Может, потому и нравился, что не побо-ялся проиграть и захотел жить своей жизнью. А не доживатьв привычных декорациях, ну, а то, что за всё приходится пла-тить, так ведь он сам и платит. Не так ли?

Театральные встречи

— Предательница, — тихо сказала я, не оборачиваясь.Молодая очаровательная дама, сопровождавшая меня

в Театр имени Котэ Марджанишвили, вздохнула.— Как вы догадались?— Вы же не можете переступить через порог».— Мама и тетя на коленях стояли, умоляли, чтобы «я

не пошла в актрисы».— И вы не пошли.— А вы?— А я стала журналистом. И тема командировки у меня —

171

«Интервью с Главным Режиссером».

Воспоминание из детства.Маленькая девочка, стриженная, в очках, бежит к входной

двери. На пороге ослепительно красивая дама, в черном плащеи в черной шляпе с низкими полями.

— Тётя, вы — Фея?— Нет.— А кто же вы?— Я — актриса.Девочка восторженно:— Я тоже хочу быть актрисой!Дама внимательно посмотрела и тихо, но очень строго ска-

зала:— Упаси тебя Бог.И перекрестила меня.Через много лет я спросила у своей мамы, кто была эта жен-

щина. «Алиса Коонен. Она навещала свою подругу. Луизу Гансовну,они учились в одной гимназии.

Почему ты вдруг о ней вспомнила? Но это была моя тайна.Память своевольно отбирает воспоминания.В кабинете главного режиссера, я неожиданно восклицаю:— Как я могла уйти со сцены, я же так любила Театр!— Вы не любили Театр, если бы вы его любили, он бы вас

не отпустил.Молодая актриса, перед своим дебютом спрашивает Марию

Ермолову, что самое главное в актерской профессии. Та отве-тила: «Лучше уйти на год раньше, чем на день позже»

172

Интервью

Героев своих надо любить. Если этогоне будет, не советую никому братьсяза перо: вы получите крупнейшуюнеприятность, так и знайте.

Михаил Булгаков«Театральный роман»

Гуранда Габуния. Она напомнила мне Анну Маньяни.Я любила ее, как любят дети, тайно, восхищенно и навсегда.

Конечно, возвращаться к Героине через восемь лет, в совер-шенно другой Тбилиси, чтобы увидеть её в роли Раневской,в русском театре имени Грибоедова, игравшей на русском язы-ке, ее, так мучительно пережившую уход Отара Мегвинетуху-цеси, но по-прежнему не потерявшую кураж и обаяние и тосамое «чуть-чуть», что отличает талантливых актеровот просто хороших. Она не изменилась.

— В профессии актера хочется сделать лучше. Меня всегдазавораживало волшебство зарубежных актрис. Вивьен Ли, АннаМаньяни, Симона Синьоре, Одри Хэпберн, Мэрил Стрип.

Мы с Отаром смотрели все фильмы. И всегда были в курсемирового кинематографа. Обсуждали, переживали. Наслажда-лись. И Чарли Чаплиным. И Полом Скофилдом. И МарлономБрандо! Всегда, как подарок судьбы. Я все фильмы помню наи-зусть. Как стихи. Я кончала русскую школу. И всегда была лиде-ром. И в проказах тоже. Мне хотелось быть балериной. Кто-то из ансамбля Моисеева сказал моему папе: «Вот эту девочкумы бы взяли с собой». Но папа был папа! Он в то время ставил«Отелло». И почему-то мне открыл свое видение спектакля:«Он, Отелло, должен быть намного старше, а она, Дездемона,намного младше. Как ты». Думаю, он видел во мне актрису.

Кто-то из моих однокурсников как-то заметил вскользь:«Ты должна была сделать больше, но ты прожила жизнь

в тени своего великого мужа».

173

Кстати, Отару всегда нравилось то, что я делала в спектак-лях. Но у меня есть две любимые роли. 14 минут я былана сцене. Гастроли в Японии. 24 дня. «Самоубийство влюблен-ных на острове небесных сетей». В этом спектакле я играюмать жены главного героя. И вторая роль, Валька-Бомжиха.(«Неоконченный сон» по повести Венечки Ерофеева «Москва-Петушки»).

В день спектакля я стараюсь быть одна. 5 -10 минут стоюв кулисах.

— Как вы решились играть Раневскую? Она же порочна.— А может твоё «хорошее я» поможет этому персонажу?— Как вы готовитесь к возрастным ролям?— Очень спокойно. Я себя к этому не готовлю. Я счастлива,

играя Раневскую, впереди гастроли. И потом Кутаиси. Там мыиграем спектакль «Вспоминая Отара Мегвинетухуцеси». Зна-ете, Отар всю жизнь переживал, что не выучил английскийязык. Он был актер мирового уровня. Вообще, мне с ними,актерами Театра Грибоедова, очень вальяжно, комфортно,радостно: «Я иду на бой. Воевать иду».

Я мечтаю еще с ними работать. И с художником ЛеваномЦуладзе и с режиссером Андро Енукидзе. И всем, ктостоит рядом со мной на сцене — благодарность и низкийпоклон.

Я по-человечески безумно благодарна директору Театраимени Грибоедова Николаю Свентицкому за этот спектакль.Моя мечта сбылась. Я играю Чехова.

И очень тихо, только мне:— Вам понравился спектакль «Вишневый сад»?— Мне все ваши спектакли не просто нравятся, они постав-

лены для меня. И мне совсем не мешает, что я видела и другиечеховские пьесы. И даже знаю, что Лопахина он, Чехов, писалдля Станиславского, потому что Лопахин — автобиографичен.И когда Станиславский спрашивал: «Как ему играть Гаева?»,коротко ответил: «Там все написано».

А по стенам были развешаны фотографии. Из фильмов

174

и спектаклей. «Боже мой!» — подумала я, — какая прекрасная,благодатная тема будущей книги ждет молодого грузинскогожурналиста! Какой простор для фантазии, какой материал дляразмышлений о Театре, о призвании, о верности своим идеа-лам. О той Искре Божьей, которую хранил в душе своей, какзеницу ока. Не сомневаюсь, это будет прекрасная книга.И эпиграфом будет замечание Немировича-Данченко: «Рассте-ли коврик и играй!»

После спектакля Гуранда со вздохом сказала:— У актеров нет машин».— А зачем им машины? У них есть крылья!

Случай в метро

Не помню, по какой причине я была такой счастливой,с букетом летних цветов, днём, в воскресный день, в вагонеметро, на линии из «Аэропорта». Вагон был почему-то почтипустой. Я стояла у двери напротив выхода и тихонько напевала.

Вдруг кто-то тронул меня за плечо. Я обернулась.Передо мной стоял мальчик, русоволосый, в модной

импортной футболке и в шортах.— Там, в конце вагона, пантера. Ты её видишь?— Вижу. У неё зелёные глаза.— Точно! — мальчик улыбнулся, — я сразу понял, ты — мой

человек. Весёлая, песни поешь. Знаешь что, возьми меня, будьмоей бабушкой. Родителям я не нужен. Они всё время ссорятся.Мы в метро случайно, у нас же машина. Ну, что, возьмёшь?

В это время родители собрались выходить. Оба — загранич-ные, респектабельные, и несчастливые. Отец подошёл к нами вежливо извинился. «Кирилл, ты зачем пристаёшь к посто-ронним? Идём, нам выходить».

Мальчик покорно дал себя увести. Но в дверях обернулся,

175

укоризненно посмотрел на меня и выдохнул: «Эх, ты!»Много лет меня преследовал этот взгляд и ощущение преда-

тельства.

176

Александр ПЕШЕНЬКОВДебют

Александр Пешеньков — студент Российского государ-ственного гуманитарного университете. Он учится на третьемкурсе факультета истории, политологии и права. Ему 20 лет,но он уже известен как автор серьезных статей о политическихинститутах Европейского союза.

Вместе с тем Саша увлекается поэзией. Многие его стихиопубликованы в интернете и он был номинирован на нацио-нальную литературную премию «Поэт года. Дебют».

Предлагаемый читателю рассказ — его первая проба перав жанре прозы.

Пожелаем молодому автору удачи.

Всё ещё надеюсь…

Город спал. Солнце еще не успело вынырнуть за тонкуюнить горизонта, а уличные фонари продолжали играть рользаблудившихся светлячков. С появлением первых утреннихптичьих мелодий, автомобили, как и положено столичномугороду, начинали нервно суетиться на дорожных узорах. Кофеуже остывал. Мама приходила меня будить примерно полчасаназад, но безуспешно. Теперь, когда я наконец осознал, что

177

до выхода из дома осталось 20 минут, нужно было оконча-тельно просыпаться без всяких «еще немножко», чистить зубы,и складывать зубную щетку в свой дорожный чемодан. Осталь-ные вещи уже вроде собраны, хотя, как обычно, что-нибудьобязательно забывается. Привкус необыкновенного путеше-ствия не оставлял меня всю последнюю неделю. Лучшая одеж-да моего гардероба надеялась на посещение лучших европей-ских городов. Кофе остыл. Сахар с трудом растворился.

— Сынок, завтрак уже давно готов, — донеслось из дальнейкомнаты.

— Я знаю, мам. Я почти все съел, — ответил я полусоннымголосом.

– Торопись! Самолет тебя ждать не будет!— Еще как будет. Хорошего человека можно и подождать, —

заявил я с легкой небрежной улыбкой.Я всегда так отвечал. Мне хотелось верить в свою значи-

мость не только для родителей, но и для других более далекихмне людей. Чувствовать, что ты кому-то нужен — острая необ-ходимость любого человека.

Тачка уже ждало меня у подъезда. На мое удивление онаоказалась совсем не новой и не удобной машиной, на которуюя рассчитывал. Толстый сонный водитель восточного видапомог погрузить такой же толстый мой чемодан в багажник.После его нескольких бранных слов мы тронулись.

По дороге в аэропорт было разбросано невиданное коли-чество красных точек — запрещающих сигналов светофора.Волею судьбы они беспощадно бились с лошадиными силамистаренького «Москвича». Порой я не понимал, кто большескрипел: водитель или автомобиль. За углом очередного пово-рота нас, видимо, с ночи поджидал бело-синий автомобильДПС. Мы не спеша свернули в сторону обочины и останови-лись. Инспектор подошел к машине, и завязался разговор.Неожиданно выясняется, что мой водила каким-то чуднымобразом забыл документы дома. В попытках договоритьсясо стражем порядка он, в кавказских обычаях, клялся всей сво-ей родней, начиная с прабабушки, что у него есть документы,

178

права и страховка, но только дома. Его последние 500 рублей,не вызывали особого возбуждения у инспектора. Мне,за неимением времени, пришлось выгрузить свой чемодани ловить машину. Все, кто останавливался, резко заламывалицену, но, в конце концов, пришлось согласиться, так как совсемне хотелось опаздывать на самолет.

Аэропорт. Бесконечно много людей. Все спешат на свои рей-сы, спешат сократить время. Я посмотрел на табло рейсов, что-бы понять, на какую стойку регистрации проходить. Моегорейса нигде не было. Я еще раз посмотрел на свой билет и срав-нил действительность. Первая мысль — задерживается, скореевсего. В очередной раз, достав билет, постепенно начало при-ходить понимание масштаба происходящего. Мой рейс выле-тел 5 минут назад. Через 20 минут будут подавать напитки.Через час будет завтрак. Через 4,5 часа самолет приземлитсяв теплой Барселоне, и люди начнут разъезжаться по своим оте-лям. Море. Что может быть лучше, чем прогулка по морскомуберегу? Это немного неприятное физическое ощущение, когдаидешь босиком по маленьким круглым камешкам, но когдаони врезаются в пятки, ты сразу понимаешь, что пустил ихв свою душу и уже навряд ли когда-нибудь выпустишь.На прощание с морем нужно бросить в него маленькую монет-ку, чтобы быть уверенным, что ты точно вернешься: побега-ешь, попрыгаешь, улыбнешься свежеиспеченному солнцуи насладишься видом маленького парусного кораблика, кото-рый, как пуговка небесного пиджака дрейфует на горизонте.Все это очень красиво. Но я здесь. В Москве. Родители, скореевсего, расстроятся, что их подарок на мой день рожденияне получился. А так как отдых выпал на первую учебную неде-лю, придется теперь идти учиться.

Моей единственной надеждой было то, что я вернусьне в пустую квартиру и смогу объяснить свое фиаско. Но доманикого уже не было.

Оставив в прихожей чемодан, налил горячую ваннуи с разбега плюхнулся, воображая, что я на море. Может быть,мне и не следовало лететь отдыхать, ведь неспроста в один

179

миг произошло столько случайностей, которые превратилисьв судьбу. С этими мыслями я вылез из ванны, вытерся и селза свой рабочий стол. Мне не с кем было поделиться мыслямии переживаниями. Все, о чем я молчу, записываю в моей тет-радке, поэтому я достал ее и доверился ручке. Любая траге-дия — повод для вдохновения. Стоит воспользоваться момен-том. Главное — не заблудиться в своих мыслях.

Наступил вечер. Родители вернулись с работы.— Что произошло? Почему ты не улетел? — с большим удив-

лением спросил отец.— У меня, похоже, сломались часы. Я не жду от вас понима-

ния, потому что сам не понимаю, — с грустью в голосе прошеп-тал я.

— Ничего страшного, — добродушно сказала мама. — Пустьэто будет твоя самая большая потеря. Иди, выспись. Может, этои к лучшему.

Я повернулся и сутуло побрел в свою комнату. Сон никакне хотел прилипать к телу. Этого хотело одеяло. Получиласьхорошая баня, при которой все тело плакало от бессилия. Явстал с кровати, приоткрыл окно. Подул поток холодногонесвежего московского воздуха. Тьма покрыла мою комнатуи обнажила самые тайные закоулки моего сознания. Каждуюночь на меня нападает очень страшный зверь. Имя ему —печаль. Она похожа на пантеру, которая в темноте набрасыва-ется на мирного путника и пока не насытиться, не отступитназад в темноту. Только после того, как она отведает каждуюклеточку моего организма, пантера начинает отдалятьсяи идти на покой. Вместе с ней я тоже иду спать, будучи опусто-шенным и беспомощным.

Новое утро. Жизнь должна была казаться прекрасной,но за окном рыдало небо. Вдалеке у высоких серых домовлились желтые струи молний. Ветер облизывал зонты прохо-жих, не давая им спокойно спешить к своим бесконечнымделам. С запада надвигался сильный ураган. Похоже, сама при-рода прокляла город. Но люди на это не могут обращать вни-

180

мания, потому что их начальникам абсолютно неважно: ураганили конец света. Деньги поработили умы людей практическисразу после своего появления, и если ты не приносишь их своейконторе, конец света тебя не оправдает.

Работа для начинающих студентов была самая пыльная:от промоутера, раздающего весь день под леденящим дождемлистовки, до официанта, который за день работы из-за беготнистирал свои ноги до колен. К сожалению, дарвиновскийотбор — не глупая шутка. На стипендию мог выжить толькопокойник. Разноцветные бумажки встали вровень с воздухом.Имеющим их кажется, что на них можно купить земное бес-смертие. Но нельзя купить потерянное время. Поэтому завистьпорой не обходит стороной старых богатых одиноких скупер-дяев.

Пятница. Бибирево. Метро. 7:30 утра. Злость и раздражен-ность людей не столь увлекательна. Каждый отвоевывал себеличное пространство, в которое периодически вторгалиськакие-то странные люди. Кто-то предложил кому-то по прибы-тию поезда на следующую станцию разобраться на платформе:разбитый нос, пустая оправа от очков, полиция, скорее всегообезьянник. Хорошее начало дня.

Выйдя на своей станции, я направился в сторону универси-тета. И вот подземный переход. С первых ступенек на спуск носсильно начинал расстраиваться. Запах «со дна». Здесь можнобыло встретить: бомжей, цыган, торгашек, попрошаек разныхмастей. Московский подземный переход — место не первогосорта, по крайне мере так было до прихода нового мэра. Боль-шинство из них уже приведены в цивилизованный вид. Но этотрешили оставить, видимо, на десерт, точнее на его вишенку.

Пройдя зловонный очаг, практически сквозь слезы, я съелполучёрный банан, который положила мне еще с вечерамама — старая привычка собирать завтраки сыну. Материнскоетепло с годами не пропадает.

Вокруг были толпы студентов. Все они хотели примерноодного и того же: ничего не делать, зарабатывать много денег,уехать из России и т. д. У нас современная тенденция такая —

181

не любить свою страну и жаловаться на все подряд. Жалкиелицемеры! Стоят, курят, разговаривают: этот там был, этот —здесь, тот бухал все лето, другой работал. Местами очень инте-ресно, но в целом серо. Через дорогу напротив университетанаходилось небольшое кафе, в котором, кажется, кто-то ужеотмечал день знаний, заправившись чем-то воспламеняю-щимся.

Недалеко от главного входа в университет стояли несколькоботаников-провинциалов, уж сильно говор их выдавал. Этобыли мои одногруппники, я сразу понял. Познакомившисьс ними, я зашел в университет и направился искать аудиторию,где должны были уже начаться занятия.

Первый день в университете показался мне обычнымшкольным днем: ученики, учителя, учебники, оповещенияо предстоящих экзаменах, ожидание конца занятий и постро-ение планов на вечер. В этот день у нас было всего две парыодного непонятного предмета, который, как нам сказали,очень важный. Седой преподаватель сидел на своем стулеи что-то бубнил себе под нос. На старческом морщинистомлице были видны отголоски былого счастья. Земное притяже-ние хорошо постаралось: придавило спину ближе к земле,а ноги развернуло колесом. Конечно, самое последнее, чтонужно искать в человеке — его минусы. Хотя внешность нельзяотносить к минусам. Мы не выбираем какими нам бытьв старости, да и вообще, какими нам быть.

После скучных трех часов полусна я подумал, что будет луч-ше перехватить пару бутербродов в университетской столовой,которую расхваливали местные завсегдатаи.

Взяв кофе и черствый, как душа палача, хлеб с колбасой, янаправился искать свободное место. Все столы были заняты.На горизонте свободное только одно место за столом с краси-вой девушкой. Она была потрясающа. Человечество ещене придумало слов для описания всего, что я увидел, даи навряд ли когда-нибудь придумает.

— Привет. Здесь не занято? — спросил я еле дыша, так какдевушка и впрямь была очаровательна.

182

— Нет, можешь садиться — равнодушно сказала она.— Меня Миша зовут, а тебя как? — произнес я почти шепо-

том.— Что-что?— Я — Миша, а тебя как зовут?Господи, какой же я дурак. Двух слов связать не могу. Мне

очень трудно знакомиться с девушками. Все равно рано илипоздно они разбивают мне сердце, а я не могу так часто надним издеваться.

— Меня Оля зовут, — отстраненно проговорила она.Ее светлые волосы отражали загостившееся в окне солнце

и ослепляли мои стесняющиеся глаза. Собрав последние силы,я неожиданно для себя спросил ее:

— Тебе не кажется, что столы на двоих — не такая уж плохаяидея для случайных встречных?

Я вспотел. Капли пота играли в салки на моем лице.— Слушай, ты симпатичный парень, но у меня сейчас очень

много проблем. Давай в другой раз? Вот тебе мой номер теле-фона. Позвони через неделю или через месяц, или никогда, какхочешь.

Она написала свой, а может и не свой номер на салфеткеи оставила ее на столе. Я уже не понимал: радоваться мне илиплакать. Встав из-за стола, она направилась в сторону выхода.Я еще сидел.

По вечерам я, как и вся молодежь, старался отстранитьсяот реального мира, играя в компьютер и реализуя свой внут-ренний потенциал в виртуальной реальности. Сегодня мне это-го не хотелось. Я думал о завтрашнем дне, на который я запла-нировал звонок Оле. Может быть это будет самый лучшийдень? Может моя жизнь разделится на до и после? Возможно…Я об этом думал после каждого знакомства с прекрасной поло-виной человечества, но почему-то меня всегда преследовалоразочарование в них, в себе и в окружающем мире. Нельзя ведьпосле такого просто прийти домой и заниматься своими обыч-ными делами. Нам всем необходимо думать о том, что произо-

183

шло, что с этим делать и как жить дальше. Нужно придумыватьдрамы, трагедии и верить в них. Как раз появляется лишнийповод пожалеть себя, что по мнению многих — удел слабых.Так и есть. Я слабак. И с этим, наверное, ничего уже не подела-ешь. Люди создают иллюзии, которыми сами же и живут. Моииллюзии разрушаются сразу. Я ими не живу.

Уже в кровати я еще раз перекрутил все произошедшееи начал засыпать, надеясь на лучшее.

Суббота. Утром, как обычно, от мира снов меня отрываларомат маминого кофе, который она варила в своей старойсоветской турке. Такой кофе в преддверии выходного казалсяеще вкуснее. После завтрака я взял телефон и начал набиратьномер. После нескольких длинных гудков мне сказали, что або-нент не доступен. Может она еще спит? А может я сплю? Илиэто вообще не ее номер? Десятки вопросов в моей голове кру-тили хороводы и упорядочивались в ряд по степени важности.Самый главный — не чужой ли это номер. Окончательно рас-строившись, я сел играть в компьютер. После нескольких часовбеспрерывной игры раздался звонок. Я быстро ответил.На другом конце телефона уже кто-то говорил:

— Здравствуйте, вы звонили по этому номеру? — еле живымголосом произнесла молодая девушка.

— Здравствуйте, да, а вы — Оля? — с большой надеждойвымолвил я.

— Да, а что вы хотели?— Дело в том, что вчера ты мне дала свой номер телефона

в столовой. Вот я и позвонил.— А, ну да, помню. Гриша, кажется?— Нет, Миша. Ты, наверное, только последний слог запом-

нила.— Прости, я и вправду вчера была очень уставшая. Думала

о своем.— А о чем же, если не секрет?— Тебе на самом деле интересно?— Да, конечно, может я смогу чем-то помочь?

184

— Давай мы потом поговорим, я только проснулась.— Хорошо. Слушай… может это потом настанет через пару

часов? — посмелев спросил я.— Ты хочешь встретиться?— Ну, получается, что так.— Хорошо. Давай тогда в 6 на Арбатской в центре зала.— Отлично. До встречи!— Пока.Телефон замолк, и я отправился готовиться к встрече.

Неделя пролетела незаметно или очень долго. Я не понял.Кажется, мы уже любили друг друга. Чувства переполнялисердца, а ум лишь только поддакивал.

Так мы прожили 5 лет. Вместе. На съемной квартире. Всеэто время нас сопровождали мелкие ссоры. Мы все время что-то друг другу не договаривали. И в итоге разбежались каждыйв свою жизнь. Окунулись в новые романы, истории, драмы.Мы продолжали жить, любить, радоваться, только уже без тойчасти себя, которую когда-то подарили близкому человеку. Яне знаю, что она чувствовала в момент расставания. Со мнойвсе случилось весьма печально. Познав ее я потерял вкуск другим. Пусть она этого и не знает, но она есть, она живетво мне и никогда не умрет. Но в глубине души я все-таки наде-юсь, что величайшая в мире любовь не пройдет завтра мимоменя на какой-нибудь случайной улице.

185

Наталья КОНОПЛЁВА

Телячьи щёки

Первого сентября к нам в класс пришла новая девочка НастяЛобанова. В нашем шестом «А» она всем понравилась, отличноотвечала на уроках, была со всеми приветлива и нискольконе «воображала».

Одета Настя была, как все, в коричневую школьную форму.В те времена у многих наших девчонок это было единственноеплатье. Но Настя всегда выглядела нарядно со своими отгла-женными белым воротничком и манжетами, а «мальчуковые»полуботинки на шнурках носила, будто бальные туфли. У неебыли пышные рыжеватые кудри до плеч, серые глаза и боль-шой добрый рот.

Настя была старше нас года на два, и по-настоящему жен-ственна среди неуклюжих подростков-шестиклассников. Поче-му она отстала в школе на целых два года? Ведь умницаи училась хорошо.

Я и не заметила, как мы стали подругами. Мы не сиделиза одной партой и не списывали друг у друга. Просто после уро-ков вместе шли домой. Сначала через дорогу — к моему дому35 на Большой Пироговской. Иногда заходили в нашу комна-тушку на втором этаже, читали вслух книжки, болтали и порой

186

спугивали соседку по коммуналке, которая подслушивала поднашей дверью.

А потом я провожала Настю до ее дома 11, тоже на БольшойПироговской, и это было довольно далеко, успевали нагово-риться вдоволь. Мы говорили о любимых книгах, стихах, дели-лись девичьими тайнами. Настя была влюблена в мальчикаиз параллельного класса, а я, не видя подходящего объекта,придумала влюбленность в литературного героя…

Дом, до которого я провожала Настю, был секретным инсти-тутом за высоким забором и под строгой охраной. Мама Настиработала в институте дворником, и там же Настя с мамойи маленьким братиком жили. Зимой мама не справляласьс уборкой снега, и Настя утром до школы помогала ей. Она при-ходила на уроки румяная от мороза, но всегда бодрая и веселая.

Некоторые считали Настю надменной. Она всегда держалапрямую спину и высоко поднимала голову. Это были гены,о каких мы и не слыхивали.

Однажды Настя предложила послушать ее сказку. Она сбив-чиво рассказывала про доброго короля, который был оченьболен, а его любящая дочь ухаживала за ним и добывала лекар-ства… А потом король умер.

Я ничего не поняла и спросила, что за грустная сказка. Настясмутилась и ответила: «Я рассказала про себя».

В другой раз мы учили у нас дома урок по географии. Просибирские реки Обь, Лену и Енисей в учебнике было написаномало и скучно. А у нас дома лежали тома Большой Советскойэнциклопедии. Я открыла статью про Енисей, и там меня пора-зили фотографии высоких отвесных прибрежных скал. Настяглянула и узнала это место. Она рассказала, как они с мамойплыли на барже мимо таких скал, называемых в тех местах«щёки». И самое опасное на реке место называлось «Телячьищёки», об эти скалы когда-то разбилась баржа, перевозившаятелят.

187

Настя рассказывала об этом лишь однажды. Я внимательнослушала и ничего не спрашивала. Но почему ей довелось плытьпо сибирской реке на барже мимо страшных скал с ласковымназванием?

В те времена люди легко срывались с места, я тоже успеламного где побывать. И то, что мы с Настей рассказывали другдругу о дальних краях, не должно было удивлять.

Еще Настя рассказывала про реку Обь и про то, как они жилив Омске. И папа был с ними, но он не выходил из своей ком-наты, и на лице у него была марлевая маска, чтобы не заразитьНастю и только что родившегося братика…

Я слушала, но не смела ничего спрашивать и не пыталасьвыстроить из этих эпизодов связную картину.

Мы учились вместе с Настей полтора года, а потом нашасемья переехала в другой район. Но мы продолжали дружить.Часто встречались и вместе гуляли по городу. Переписывалисьпо почте, телефонов-то не было.

Однажды Настя написала, что их семье дали комнатуот секретного института, и теперь я могу придти к ним в гости.Это было в старом особняке, в переулке рядом с институтом.Я поднялась на второй этаж и оказалась в темной комнате безокон. Под потолком тускло светила слабая лампочка. У входастоял дощатый кухонный стол, за ним обедали, а в другое вре-мя Настя раскладывала свои учебники. Дальний угол был отго-рожен занавеской, и там прямо на полу, громко дыша, спалаусталая от тяжелой работы Настина мама.

Такой нищеты я еще не видела. А Настя радостно показыва-ла мне комнату и стол, за которым она, наконец, могла делатьуроки. Как же трудно они жили в прежнем подвальном обще-житии, столько разных людей под одной крышей…

Мы дружили и встречались до окончания школы. А после янадолго уехала из Москвы. Писала Насте, но письма возвраща-

188

лись. Вернувшись, я наведалась к дому, где жила Настя. Там уженикто не жил, там было учреждение.

Я пробовала искать подругу, но фамилия у неё распростра-ненная, а отчества я не знала. А что, если она вышла замуж,и фамилия у нее другая…

Потом прошло много лет. Очень много. Пятьдесят или боль-ше. В нашей жизни появился интернет. Я листала интернет-страницы, разглядывала цветные фотографии из дальних кра-ев. И вдруг увидела скалы на Енисее. Знакомая картинка, какв той энциклопедии. Я написала автору этих фотографий,знает ли он скалы под названием «Телячьи щёки»? Он ответил:да, знает.

И тут все Настины истории выстроились в связную картину.Одну из горьких историй того времени.

Настя с мамой плыли на барже вниз по Енисею, мимострашных, опасных в непогоду каменных «щёк», по дорогев Гулаг, где отбывал заключение Настин папа. Наверное, был оннезаурядным человеком, раз так далеко его заслала тогдашняявласть. Ведь была видна порода в гордой умнице Насте и в еекрасивой маме, изможденной дворницкой работой.

Потом они жили где-то поблизости от лагеря, и послетюремного свидания родился маленький Настин братик. Темвременем у ее отца развилась открытая форма туберкулеза,и лагерные власти отправили доходягу на поселение. Правда-ми и неправдами семье удалось осесть на время в Омске, гдебыла хоть какая-то возможность лечения. Но отцу удалось про-жить недолго.

А для Настиной мамы, как для жены врага народа, не былоникакой работы и никакого жилья. Удалось устроиться двор-ником в секретном научном институте, там работали интелли-гентные люди, которые понимали…

Почему Настя так настойчиво передавала мне свою исто-рию? Это было начало 50-х годов, и называть вещи своими

189

именами было нельзя. Но она хотела, чтобы я поняла и запом-нила. Мне одной она доверила свою историю и отрывки исто-рии своего несчастного отца.

Наверное, для чего-то мне многое в жизни было показано?Теперь я публикую историю стойкой и гордой девочки НастиЛобановой.

Эта история по-прежнему важна для нас. Репрессии косну-лись чуть ли не полстраны. А другая половина страны чинилаэти репрессии — веря во вредителей и врагов народа, голосуяна собраниях, донося на коллег или соседей, сторожа заклю-ченных в лагерях…

Хотелось бы думать, что люди смогли извлечь урок…17 июля 2015

Как я была самая умная

Я с детства подозревала, что я дурочка. Но я об этом помал-кивала.

В школе мне ставили одни пятерки. Но я считала, что этопо ошибке. У меня всегда было много вопросов к тому, чемунас учили в школе. Но никто из моих одноклассников ничегоне спрашивал, — значит, всем всё понятно. Только мне непо-нятно, и я стыдилась спросить. А если и спрашивала — получа-ла невнятный ответ.

И еще. Бывает, скажут мне что-нибудь обидное или неспра-ведливое, и я не сразу найдусь, что ответить. Иной раз толькона следующий день получался мой блестящий и точный ответ(это так называемое «лестничное остроумие», когда остроум-ный ответ приходит на ум уже на выходе, на лестнице). А отве-чать-то и некому. Потому что я — тугодум.

Уже учась в университете, я наконец поняла, что все услож-няю. Многим студентам было достаточно запомнить материал,

190

потом на экзамене пересказать его по памяти и после навсегдазабыть.

А мне — нужно было осмыслить каждый знак в формуле, какбудто это я ее вывела, запомнить на всю жизнь и с этим жить.

Ну и чудачка…

А потом в нашей жизни появился маленький сын Паша,и как начал нас удивлять! Мои затверженные знания наконецпригодились — мне было о чем говорить с умным сынишкой.Тут набежали специалисты и стали объяснять, что есть такоепонятие, как интеллект, и кому-то этого много дано, а кому-тонедодано.

Так ведь это и интересно, это и двигает жизнь вперед!Было бы у всех этого интеллекта поровну, все бы думали оди-наково — и не было бы необходимой разности потенциалов длядвижения мысли.

В семь лет Паша пошел в обычную школу, в первый класс.Но скоро по рекомендации из Института педагогической пси-хологии его перевели сразу в четвертый.

А люди из того института захотели измерить его способ-ности и заявились в школу со своими тестами. Они протести-ровали Пашу и еще нескольких сильных учеников из класса.А потом они захотели протестировать родителей. Мой мужпрошел этот тест первым и ходил гордый, что быстро сообра-жает.

А я долго уклонялась от тестирования. Мало того, что я туго-дум, я тогда была безработная домохозяйка. Чем я могла бытьинтересна?

Но экспериментатор Дмитрий Иванов из лаборатории Диа-ны Богоявленской устроил засаду у нас дома, попивая с мужемчай, и все-таки дождался моего появления.

Тест был очень скучный. Это были однотипные шахматныезадачи на видоизмененной шахматной доске. Участвовали двефигуры — черная и белая. Экспериментатор рисовал в клеткесвою фигуру, а я должна была увести из-под удара свою.

191

Но я в шахматы никогда не играла. Так же, как и в другиеигры, где есть противник и победа над ним. У меня не былопотребности кого-то побеждать.

Дмитрий выложил на стол кучу цветных карандашейи велел каждый ход рисовать своим цветом. Он выставлял оче-редную фигуру и торжественно включал секундомер, а яне спеша рылась в цветных карандашах. Показывать рекордскорости соображения мне было незачем, ведь я — простаядомохозяйка. Поэтому я долго разглядывала картинку, преждечем сделать свой ход. Я думала — поскольку задачи однотип-ные, для них можно найти связанные общей закономерностьюответы и не скучать над тестом.

А секундомер на столе яростно тикал. Дмитрий, наверное,еще не встречал такого медлительного тугодума.

Эксперимент включал определенное количество вопросов.Они закончатся — и я свободна! Но я не дождалась окончания.Я, наконец, нашла закономерность и сказала экспериментато-ру:

— Вот вам формула, где есть ответы на любой вопрос вашеготеста.

Дима как-то сразу изменился в лице, встал из-за столаи торжественно объявил:

— Поздравляю Вас, Вы успешно прошли наш тест до конеч-ного результата. За многие годы нашей работы этот тест про-шли шесть человек. Вы — седьмая. И Вы — первая женщинасреди них.

Дима с доброй улыбкой смотрел на меня. А я выпалиласамое умное, что когда-либо произносила:

— НЕ ГОВОРИТЕ МУЖУ!4 марта 2015

КОГДА МНЕ БУДЕТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ЛЕТ…

Недавно моя университетская подруга Ира пригласила меняна концерт. Играла известная виолончелистка, профессор Мос-

192

ковской консерватории. В те дни ей исполнилось восемьде-сят лет.

Она вошла в зал, легкая и быстрая, в шуршащем вечернемплатье. Взяла с фортепиано листочек и прочла нам свои стихио любимой сонате. А потом стала играть. Лицо виолончелисткиво время игры сначала было строгим, потом озорными хитрым, потом радостным, потом счастливым. А музыкабыла ох как хороша!

Тонкие профессорские пальцы, натруженные за многиегоды от соприкосновения с тугими виолончельными струнами,были перебинтованы.

И было ее лицо почему-то знакомым…

Ира толкнула меня в бок:— Смотри, а ведь ты чем-то на нее похожа! В точности твой

овал лица.

Да, и не только овал лица. Выражение лица, мимика — яне раз видела это в зеркале!

…Когда мне будет восемьдесят, я буду такая же легкаяи стройная, в таких же очках, и так же буду входить в освещен-ный зал в шуршащем платье. Я буду читать свою прозу. Илиделать научный доклад. Или играть на виолончели, я научусь, ядавно хотела. Я буду передавать мысли, чувства и образы, кото-рые помогали бы нам всем жить, любить, растить детей.

Какая счастливая встреча.2 марта 2011

193

Лина ТАРХОВА

«Чудо, что я уцелел»

В СССР не было секса и колбасы. А еще не было философии. Этанаука, так же, как психология, социология, генетика и прочаякибернетика, были нежелательны. В них видели повивальныхбабок империализма.

В университетах закрывались философские факультеты.Во главе Института философии Академии наук непременно ста-вили члена Центрального комитета КПСС.

Непонятным образом в стране вырастали выдающиеся мыс-лители, имена которых мы узнаем во время оттепели. А до того,в конце 50-х — начале 60-х годов самым известным миру совет-ским философом оказался Александр Спиркин. Что очень удивилои его самого. Но, узнай о высочайшем рейтинге Спиркина широ-кая публика, она была бы ошеломлена — его знали лишь как авто-ра отчаянно смелых статей в защиту парапсихологии.

А кто, собственно, «назначил» Спиркина первым? В 60-е годык Александру Георгиевичу приехали двое ленинградцев, толькочто вернувшихся из США, и передали ему трехтомник «Русскаяфилософия», изданный Чикагским университетом. Авторы: Ско-ворода, Чаадаев, Герцен, Бакунин, Розанов, Соловьев, Бердяев,Плеханов… Спиркин.

194

— Меня там назвали одним из главных русских философов.Формально попал в классики! — рассказывал Александр Геор-гиевич. — Там была моя статья о Плеханове и краткая био-графия. Не представляю, как это получилось. Я ведь даже ещене был членом-корреспондентом, всего-то заведовал редакци-ей философии «Советской энциклопедии». Я прятал эту книгу.Зависть! Опасно было показывать ее коллегам. Особеннотаким, как академики Константинов, Федосеев, Митин — чле-ны ЦК. Чикагские издатели дали сведения о них в сносках,назвали представителями политической философии.

Это только одно из необычайных событий, какими наполненажизнь Спиркина. Классический образ философа — ученый, отре-шенный от реальности, погруженный в возвышенные размышле-ния — это не про него. Взрывной, рисковый, разбрасывающийся,сверхэмоциональный — таким знали Александра Георгиевича.

Познакомил меня с ним известный философ, психолог АкопНазаретян. Было две встречи летом 2000-года на даче восьми-десятилетнего Александра Георгиевича. Я расшифровала кассе-ты, обдумывала материал, когда позвонила подруга, однокласс-ница — она создала новый журнал и… «Ты мне нужна». Мы делалинулевой номер, потом первый, пятидесятый… Так получилось —расшифровка ждала своего часа. Чувство вины перед человеком,которого уже больше десяти лет нет на этом свете, — залогтого, что каждое его слово передаю с предельной точностью.

— Я здесь, на даче живу. Купил за восемь тысяч. Одна тысячау меня была, остальные одолжил и потом выпутывался. Маши-ну заводить не буду — на первый же столб наеду. В Москве —роскошная пятикомнатная квартира, президиум академии дал,но там супруга, дочь, зять. А мне нужны свобода, простор, звез-ды на небе. Я посадил здесь дубок, он вырос царственным кра-савцем. Подойду к нему, прижмусь — и чувствую, как в теловливается сила.

Я же крестьянин до глубины души, вырос в селе Чиганак,это в Саратовской области. В детстве мечтал, как буду книги

195

читать и на птичек смотреть. Здесь, на даче, у меня помощ-ница, на той стороне железной дороги живет. И собакам сва-рит, и кошке, и мне, когда нужно. Кошка это моя самая близкаяподружка. Она там на платочке спит. Массажик мне делает.

Я животными всегда интересовался. Три лета подряд ездилв сухумский обезьяний питомник, им руководил Орбели ЛеонАбгарович. Слышали? Да, это было имя! В Сухумском запо-веднике изучали на приматах высшую нервную деятельность,пытались моделировать различные заболевания человека.

Я учился тогда в Институте дефектологии (стал факультетомМосковского педагогического — авт.) И был председателемпсихологического кружка, доклады разные делал под руковод-ством академика Лурии Александра Романовича, это осново-положник нейропсихологии. Ученый из школы Выготского,необыкновенно талантливый был. И Лурия меня на 3 — 4 меся-ца в Сухуми посылал изучать этих приматов.

Мне на море не хотелось, тоже мне, купаться! Обезьян былоинтересно наблюдать, ничего не пропустить, все в протоколызанести. Мой студенческий материал вошел в докторскую дис-сертацию «Происхождение сознания». Почему именно этаособь становится вождем? Даже самка может стать вождем.Но это такая самка! Она вся изгрызена, изранена, и все равноидет в бой за первое место, настырная до безбоязненности.И самец: «Ну тебя к черту. Руководи!»

Я, бывало, засыпал в стаде. А это могло иметь и печальныепоследствия. Вожак в стаде обезьян имеет царские права. Ну,если что не по нём! Иногда проснусь, окруженный гаремом,кто-то мне волосы перебирает… Но если ко мне подойдетлюбимица вождя, богиня, нужно срочно принимать меры.Отвернуться от «дамы», стать на четвереньки, чтобы лидерсразу видел — я к нему с полным почтением.

Энтузиазм в изучении обезьян разгорелся очень большой.Бывали и пикантные случаи. При мне пришла студенткак директору заповедника: «Я хочу отдаться шимпанзе как жен-щина, чтобы получилось что-то среднее. Хочу стать известнееОрбели».

196

Это, можно сказать, чудо, что я попал к Орбели, к Лурия.Мне вообще везло на талантливых людей. Меня, кстати, всегдасчитали евреем. Из-за фамилии. А я Спирькин, только какой-то писарь мягкий знак из фамилии выронил. Но друзья всепочти были евреи. Это очень талантливые люди, а у меняна талант, как и на бездарность, чутье.

Чудо, что встретил столько интересных личностей. Да и чтовообще уцелел. Семья наша до 1929 года была богатая. Свойдом, коровы, свиньи, куры. Орловский рысак, серый в яблоках.Дед был очень яркий, творческий. Карету, по-царски роскош-ную, сделал своими руками. И молотилку сам сделал. Полселаобмолачивал. Помню, деду шла одиннадцатая мера. Десятьмер хозяину, одиннадцатая за машину. У деда была своя мощ-ная философия. Я, мальчишкой, нашел крышку от гуталина,на ободке у нее было напечатано «Фабрика Карла Маркса». Дед:«Да это же христопродавец!» Крышка понадобилась ему длялампады. И он выжег нехорошее имя на костре.

Все наше богатство в 1929 году сгорело. Кто-то из соседейвысыпал за плетень непрогоревшую золу, и вокруг запылало.И к счастью — как раз в этом году началось раскулачивание,а у нас в хозяйстве полный голяк!

Начался голод, это годы 1929 — 1930-й. Умерли дедушка,бабушка, братик маленький, которого мама еще кормила гру-дью. И жалеючи меня, старшего сына, перекрестила и благо-словила пойти побираться. А мне еще не сравнялосьдесяти лет.

Отец был совсем другой, не дедовой породы. На фронте слу-жил поваром у генерала. А вернулся домой, и пошло — водка,бабы… На какое-то время его сделали председателем колхоза,и начался в селе бардак.

С колхозами, конечно, история тяжелая была. Помню, я былмаленьким, но наблюдательным и заметил — в деревне совет-ская власть началась с ареста самых работящих. А одного поса-дили потому, что жена у него была красавица. Крестьяне,самые большие труженики, стали первыми нищими, первыми

197

жертвами голода.Но я в партию вступил. Сестра — нет, она замужем

за немцем, во Франкфурте -на-Майне живет. И я немножкопитаюсь от ее богатства. Семь-восемь костюмов имею.

Мать молилась в церкви, когда меня в партию принимали,боялась, вдруг не возьмут. Да, я пошел в партию. Окончилв Москве педагогический институт, дефектологическийфакультет. Вообще-то о мехмате МГУ мечтал. Меня с детствамучает бесконечность. Пасу поросят, лежу на травке и смотрюна небо. Вот если отсюда ниточку протянуть, и дальше, даль-ше… А что дальше? Меня прямо мучил этот вопрос. Но, покая мечтал, пока добирался до Москвы, вышло постановление,по которому в институт брали только после десятилетки.Раньше — пусть у тебя хоть один класс, лишь бы голова сооб-ражала. А мне не до школы было, выживал, как мог. В Москвуприехал, еще «кубыть» говорил. Но учиться нравилось всюжизнь. Тогда, перед дверями мехмата, дико разозлился:не берете меня студентом — я к вам преподавателем вернусь.

А на дефектологию взяли, да еще на третьем курсе стипен-дию дали, как отличнику, да какую — сталинскую! 500 рублей.Это была зарплата главного инженера большого завода. А какее выдавали… Подходишь к кассе, там очередь, а кассир тебяиздалека видит, рукой показывает: все в сторону, важный чело-век идет! Сами знаете, стипендия имени кого! В глянцевитомконверте запечатана. То была моя первая встреча с именемСталина. А дальше я в него всю жизнь утыкался.

Заканчивал институт в 1941-м. Выхожу из читального зала,навстречу знакомый: «Саша, беда-то какая — война! Уже Укра-ину бомбят». Я врываюсь в зал и кричу, ору с рыданием в голо-се: «Война началась!» 27-го июня сдал последний экзамен, а 31-го под Смоленском рыл противотанковые рвы со всеми наши-ми ребятами. Парней направили туда, а девочек поближек Москве.

Рвы копали глубокие. Кого-то ранило, кого-то убило… Вдругсобирают нас, всем наливают по стакану водки, дают оружие —в атаку! В поле позади нас во ржи мигает огонек — кто-то

198

подает сигналы врагу! Мы побежали, как угорелые. Вражиназа спиной! А оказалось, тракторист ехал, солнечные зайчикииграли. Бдительность!

У меня было, честно скажу, противоречивое чувство: чертс ними, с немцами, только бы Сталина не стало. Почему я егоне выносил? В деревне, я заметил, сажали самых умных.В Москве — умнейших. Страшно, когда с народом такое делают.

…Вернулись домой, в общежитие. Я навестил свою подругуНинон Кагарлицкую. Красавица была, отец — крупный адвокат,мать — зубной врач. В разговоре брякнул про Сталина: «Да,человек он жестокий». Как позже выяснилось, к Нинон зашлаподруга, ей без всякого умысла были переданы слова о жесто-ком Сталине… А меня в тот же день, когда вернулись с окопов,вызывают в райком партии: «Страна в беде, вы — сталинскийстипендиат, назначаетесь командиром взвода ополчения. Зав-тра в восемь утра принять взвод».

Я уже фронтом живу, девушки блины пекут нам на проща-ние. Но, пока я был в райкоме, за мной приходили, забралипаспорт. Зачем? Почему? В голове полный хаос. И тут ко мнеподходят: «Ваша фамилия Спиркин?» И везут на Лубянку. «Мнетуда нельзя! Я завтра должен взвод принять!» А в ответ с издев-кой: «Расскажешь, какие преступления совершал, и сразурешится твой вопрос со взводом». А везли меня в машине,на которой было написано «Хлеб». Подумал тогда: «Знали бымосквичи, какой „хлеб“ в этих машинах возят».

Абакумов в первый день пыток сказал: «Перед нами мате-рый государственный преступник. Хотел убить товарища Ста-лина». И это — после назначения командиром взвода, послеокончания института, на взлете научных мечтаний! Год след-ствия на Лубянке и три на Колыме… На Лубянке случиласьвстреча. Я был у следователя, когда в кабинет вошла Нинон.Все такая же красивая, коса до пояса. Меня же так измордова-ли, что она меня не узнала. Я окликнул ее с разрешения сле-дователя, напрямую было нельзя. «Саша, это ты?» У нее поли-лись слезы. Я тоже разрыдался. Спросил: «Как там, на воле?» —«Не знаю. Мы с мамой тоже здесь».

199

Ночами свет в камере не гаснет, бьет в глаза, руки поверходеяла. Это чтобы арестант не разорвал простыню и не сделалсебе удавки. Сокамерник по фамилии Баштан удавилсяво время моей прогулки, она длилась пятнадцать минут. Делоу него, считал, безысходное. По утрам слышно было, как людейвыводят на расстрел… Не выдержал.

Но я притерпелся. Там можно было книги брать. На неделюразрешалось по десять книг. Самое разное читал. Очень увлек-ся историей интимной жизни Екатерины Второй, как истопникее возлюбленным стал. Изучал польский язык — я с польским«шпионом» сидел. Выходя, говорил с ним на его языке.

Я Лермонтова безумно люблю. И сейчас почти каждый деньс утра его читаю. Лермонтова нельзя редактировать, ни одногослова ни включить, ни выбросить. Влюблен в «Тамань». Прочи-таю всю, и сажусь работать.

Меня на протяжении жизни преследовало одно сновиде-ние — бегущий навстречу страшенный бык. Это, наверное,с детством связано, меня как-то бык сильно напугал. Накануневсякого дня, как меня забирали на избиение и пытки, я еговижу. Бежит навстречу, земля дрожит… И точно, в кабинетепять мясников, они сбивают меня с ног кулаком, ребром ладо-ни, бьют по пяткам. Я все подписывал: сотрудничествос разведками японской, американской, немецкой; с семи летимел тайное намерение убить Сталина…

Знаете, бык — это интересно с точки зрения парапсихоло-гии, а меня всю жизнь интересовали необъяснимые явления.И перед освобождением бык приходил. Приснился, а наутроначальник вдруг объявляет: «Сегодня!» У меня все к горлу под-катило. Несколько дверей передо мной должны были открыть.Перед каждой спрашивают: кто ты, откуда родом… Я обмиралот страха: вдруг последнюю дверь не откроют…

Был октябрь. Свобода! Никого не стесняясь, поцеловал зем-лю. Слёз не было. Живой! А ведь все мои однокурсники,до единого, погибли на рытье окопов… Это я, конечно, позжеузнал.

У метро «Аэропорт» подхожу к дому, где живет отец. Смот-

200

рю, он во дворе стоит. Поцеловались. Дома сели за стол. Отец:«Знаешь, сын, мне предлагали свидание с тобой. Если бы прие-хал к тебе, имея пистолет, пристрелил бы тебя, гада». — «Так быи стрелял, не разобравшись, не выслушав? И это отец?»

Я обиделся. А тут еще сюрприз: «Я невесту тебе нашел, покаты там прохлаждался. Прописал к нам Тамару Оболенскую».Это была чудовищной красоты и эротичности женщина — пол-ногрудая блондинка, глаза синие, из дворянской семьи…

Голова закружилась. Я был голодный, меня влеклок женщине, как зверюгу. И мы пошли с ней в загс.

Но я не мог влюбиться в глупую женщину. Разводилисьс Тамарой раз сто. Она по-своему была привязана ко мне, хотяиногда и с топором за мной бегала. Ей льстило, что я был ста-линским стипендиатом, а в компаниях едко высмеивала менякак чудака-ученого, который уходит с киносеанса, когда егопосещает мысль.

Но это я забегаю вперед. После тюрьмы еще поехал в родноесело. Иду по полю — вот уже моя деревня… Вдали мелькаетчья-то фигурка с косичками. Это несется, как шальная, сестра,подбегает вся в слезах. Чувствую: я тот, кого ждут. Матьна радостях зарезала козу — надо же встретить старшего сына!И все время плакала: «Я же ничего не знала, где ты, что ты.Почти каждую ночь сны: ты — согнутый, с мешком мукии с белыми волосами». — «Да, было, таскал я мешки». Мать яочень любил. Она была такая мирная, трудолюбивая.

Ну а дальше надо было как-то устраиваться. Куда я мог пой-ти после освобождения? Только в свой родной институт. Напи-сал заявление на аспирантуру, экзамены сдал на «пятерки».Через какое-то время вдруг меня обухом по голове: «Саша, намсказали, что в педагогическую аспирантуру политзека братьнельзя».

Меня взял на работу Лурия, он тогда работал в Институтеневрологии. Это уже было не идеологическое учреждение. Яизучал там лобные доли мозга. Но страстно любил филологию.Вся жизнь, как сумасшедший, впиваюсь в словари, копаюсь

201

в происхождении слов. В Институте языкознания даже читаллекции аспирантам-языковедам. Тогда как раз шел дикий, глу-пейший спор с идеями академика Марра, писавшего о клас-совости такого понятия, как язык, и о том, что изучить его,понять можно только с позиций марксизма. В 30-е годы несо-гласных с Марром ученых увольняли с работы, труды строп-тивцев не печатали, а кое-кого и репрессировали. После смер-ти Марра наступило затишье. А в 1948—49 годах вернулиськ трудам этого академика в полном объеме. Сталина интере-совали вопросы, связанные с языком — одним из признаковнации. 20 июня 1950 года в газете «Правда» появилась его ста-тья «Относительно марксизма в языкознании».

Незадолго до этого сижу я в научном кабинете, и мне гово-рят: «Там к тебе пришли». Выхожу в коридор — стоит девушкалет двадцати с небольшим, выше меня ростом, одета соблазни-тельно, я ее облик сразу схватываю. «Здравствуйте, меня зовутКатя Крашенинникова. Хотела бы у вас проконсультироваться».Вопросы у нее были вокруг Марра. Поговорили. В конце разго-вора Катя разрешила ей позвонить, я ответил тем же. На следу-ющий день звонит она, ее заинтересовало общение со мной.

Скоро мы с Катей сняли хлевушок за городом. Это была жен-щина, с которой можно говорить и о философии, и о модаль-ных глаголах, и о философии. Я говорю слово — она продолжа-ет. Вместе, рука в руку, ходили на разные лекции. Я ее ну оченьлюбил.

…Мы гуляли по набережной, наклонились к воде. Катя спра-шивает: «А какой фасон шляп у женщин тебе больше всего нра-вится?» — «Платочек. Я ведь из деревни». В ту же минуту Катябросает свою шляпку в воду и повязывает на голову шейныйплаток. Как-то я задержался в Москве допоздна. Иду домойи вижу: в полутьме летней ночи на мостках мне кто-то рукоймаячит. Катя волновалась, встречала меня. Я был тронут:«Извини, виноват, немного выпил». В ответ ни слова укора,только поцелуй.

Утром еду в метро, и у всех в руках «Правда» со статьейСталина «Относительно марксизма в языкознании». Как это?

202

Вождь языкознанием в жизни не занимался! Я немедленноуткнулся в статью, и тут же у меня возникли вопросы. На рабо-те написал письмо, адрес: Кремль, Иосифу ВиссарионовичуСталину. Бегом спускаюсь по лестнице, навстречу товарищ.«Саш, куда так торопишься?» — «Да я такое задумал… Сталинуписьмо». — «Ты в своем уме? Забыл, за что сидел? Да и чтоза вопросы? Выходит, товарищ Сталин непонятно написал?»

Задумался. Звоню Кате. Она ахает: «Мы же с тобой об этомне говорили!» А ведь мы с ней обсуждали все. Еду к Кате домой.Там родители начинают давить: «Ты так рискуешь!» Но чтоделать? Невозможно, как хочется спросить Сталина кое о чем,вдруг он бы ответил? Родители предлагают: раз такое дело,пусть Катя письмо подпишет. Да, она кандидатура подходя-щая — только что закончила диссертацию по модальным гла-голам русского языка, биография чистая… Мы с Катей согла-сились. На следующий день поехали ко мне в институт, онамоей ручкой обгрызенной письмо переписала. Пошли пешоч-ком по Кропоткинской мимо Дома ученых, там почта недале-ко, купили конверт за три копейки и опустили в ящик. Поехалив свой хлевушок. Спали на земле, в головах травы сушеные. Этобыли последние дни счастья, какого не знал потом никогда.

Письмо ушло. И началось… Только держись! Через три днязвонок домой к Кате. Отец берет трубку: «Слушаю!» — «С вамиговорит помощник товарища Сталина Поскребышев». У отца,он слабого здоровья был, инвалид, трубка падает. Мы-то наде-ялись, что ответ письмом будет. «Можно Екатерину Алексан-дровну Крашенинникову?» — «Ее нет дома». — «А где она?» —«В университете на филфаке, там сейчас обсуждают трудытоварища Сталина по языкознанию» — «Хорошо, я ее разыщу».

Потом Катя рассказывала: зал набит битком, ведь о трудахтоварища Сталина речь! Кто-то входит и спрашивает, нет лиздесь Екатерины Крашенинниковой. Она в конце зала приту-лилась, поднимает руку. Ей: «Вам нужно немедленно домой,будет важный звонок». Катя бежит, как раз успевает. «С вамиговорит Поскребышев. Вы товарищу Сталину писали?» — «Мыс Сашей Спиркиным». — «Товарищ Сталин сейчас работает над

203

ответами на ваши вопросы. Будьте дома, скоро приедетфельдъегерь, привезет личные ответы товарища Сталина».Катя мне звонит, кричит: «Немедленно приезжай, ой, что сей-час будет!» Вскоре во дворе появляется необыкновенная маши-на. Фельдъегерь входит, вынимает из кармана часы, называетточное время. «Распишитесь».

Письмо лежит на столе, а мы ходим вокруг, боимся вскрыть.Страшно. Может, там такое, что беги–скрывайся. Хорошо хоть,что не я подписал. Отец не выдерживает, берет ножницы. Кон-верт красно-лиловый, в углу стоит: «Совершенно секретно».Катя читает: вопрос — ответ, вопрос — ответ. И подпись,не факсимильная. Сам!

Сейчас это письмо может быть у приемной дочери Кати. Мыразвелись. Я ушел. Она довела.

…В ту ночь никто из нас не спал. Что будет? Что будет?Утром мне звонок из института: «Саша, вся Москва говорит,что Сталин Кате письмо написал, а вы дома сидите. Сейчасдиректор пришлет за вами машину». — «Да мы еще не завтра-кали!» — «Какой завтрак! Здесь уже ученый совет собирается!»

Машину ждать не стали, приезжаем, нас встречает секре-тарь парторганизации института, берет конверт — он у меняподмышкой был — заводит в кабинет и запирает на ключ.«Почему закрываете?» — спрашиваю. «А мы не знаем, что сей-час может быть. Это связано с вождем мирового пролетариата,а вы в тюрьме сидели».

Прочитал парторг сталинское письмо, отпер дверь, а в кори-доре полно народу. Переходим в зал. Нас с Катей сажаютв президиум. Мне предоставляется право зачитать текст.В одном месте раздается дружный хохот. Оспаривая тезисо том, что язык относится к базису, Сталин написал, чтов таком случае все болтуны стали бы богатыми людьми.

После читки нас стали расспрашивать, как все получилось.Я: «Пусть Катя расскажет». Она: «Саша написал, хотел ото-слать…» Ей тут же предложение: не хотите ли докторскую у насделать? Катя смутилась — у нее еще кандидатская не защище-на. «А вы защищайте ее как докторскую».

204

Тут нам говорят: звонил Юрий Андреевич Жданов. Это сынЖданова, заведующий отделом науки ЦК. Претензия: товарищСталин написал научному сотруднику письмо, а это прошломимо него. «Я еще не знаю, а иностранная разведка уже знает!»Не по себе мне стало от «иностранной разведки». А тут звонитСергей Иванович Вавилов, президент академии наук: «У меняв академии обсуждают новый труд товарища Сталина, а я ниче-го не знаю. Немедленно этих товарищей ко мне!»

Я малиновый конверт опять сую под мышку, идем на улицу.Навстречу — Александр Романович Лурия, кричит: «Вся Москваговорит о письме, называют твою фамилию. Правда это?Это же можно рассматривать как мистическое событие — тако-го больше никогда не случится!» А Александр Романович тожесерьезно интересовался необъяснимыми явлениями.

Показываю конверт. Лурия: «Совсекретно!» А можнопосмотреть?» Я даю — это же касается проблем, которые мывместе с моим учителем пытаемся разрабатывать. Прощаемся.Входим во дворик Дома ученых, где размещался тогда прези-диум академии наук. Нас встречает Вавилов и весь, что назы-вается, цвет советской науки. Сергей Иванович берет конверт.«Молодцы, что написали! И здорово, что товарищ Сталинрешил ответить».

Нас ведут в кабинеты президиума. Вдруг сзади подходитженщина: «Просят Екатерину Александровну Крашенинниковусрочно позвонить домой». Отец говорит Кате: «Срочно звониПоскребышеву, запиши телефон». Она дрожащей рукой наби-рает номер, позади стоит толпа ученых.

Голос Поскребышева ее перепугал: «Екатерина Алексан-дровна! Что написано на конверте в правом верхнем углу?»Катя, тихо: «Совершенно секретно». — «Хорош секрет, которыйуже известен всей Европе, всей планете! Но коль уж вы сделалиэто всеобщим достоянием, внесите в текст правку, которуювнес товарищ Сталин, готовя его к публикации в «Правде».

За спиной у Кати началось шу — шу… Гений правит себя!Семь поправок! Публикации Сталина обсуждали по всейстране. Повсюду звучало: гений! Доходило до абсурда — утвер-

205

ждалось, что эти труды имеют значение не только для языко-знания, но и для всех других наук, для медицины, даже длягинекологии. Ну, извините, доперли!

В день, когда вышла статья в «Правде», Катя мне сказалав нашем хлевушке: «Дай я тебя поцелую за то, что ты ввел меняв бессмертие». Она, действительно, вошла в историю. На Кати-ну карьеру это повлияло невероятно. Ее приглашали в прези-диумы бог знает каких высоких собраний, радио шумело о нейс утра до вечера. Посмотреть на Катю приезжали все нашидеревенские. Предупреждали: «Смотри, не потеряй такую кра-савицу!» Нас приглашали в разные общества — композиторов,художников, писателей, географов… Позже стали звать ее одну,а привозить домой к утру.

Мы недолго вместе прожили. Потому что я ввел еев бессмертие. Пострадали от этой истории оба, и очень сильно.Я любил ее — лучше тех месяцев с Катей у меня ничего не было.А она… После меня семь раз выходила замуж. Ученый былу нее, писатель, чекист, дальше не помню. Наукой всерьезне занималась, единственная ее книжка — «Артикль в немец-ком языке». Детей не было. Друзей? Думаю, тоже не было. Еесразу назначили завкафедрой одного института, ради этогосняв с должности солидного ученого. Сотрудники взбунтова-лись. Ректор вызвал их к себе и предупредил: «Екатерина Алек-сандровна находится в лучах сталинского гения, если кто при-дет с жалобой на нее, освобожу от работы немедленно». Какиетут друзья…

Но ведь Сталин скоро умер…Меня он и с того света доставал… Вот я заведую факульте-

том дефектологии в педагогическом институте имени Ленина.Перед этим, когда началась борьба с космополитизмом, менявыгнали из Института философии. Сталин умел организовы-вать такие акции. По всей стране клеймят убийц в белых хала-тах, причем «убийцы» эти обязательно еврейской националь-ности. Двух ученых, Григория Роскина и Нину Клюеву — ониразработали и уже начали испытывать противораковый препа-рат круцин и поделились этой информацией с американскими

206

коллегами — объявили предателями.Напряжение нарастало. Меня, то ли как еврея, то ли как

неудавшегося убийцу Сталина, вынули из философии, дали двенедели, чтобы найти работу. Решил уехать подальше. В Анже-ро-Судженске на угольных шахтах зарабатывал на хлеб. Подко-пил какую-то сумму, вернулся. Когда шум немного поутих, взя-ли меня деканом. Но читать лекции по философии, психоло-гии, логике было запрещено. Я читал по идиотизму, по психо-логии идиотизма. Это разрешалось.

И вот умирает Сталин. Как я это воспринял? Вошел в ауди-торию и не могу начать лекцию, слезы душат. Я понимал: про-изошло грандиозное событие для всех и каждого. В этот день ядежурил по институту. Сидел в кресле директора и разговари-вал со студенткой, звали ее Майей. В кабинет вошла секретар-ша и подняла крик: они целуются! А Маечка всего лишь накло-нилась ко мне.

Она была неописуемо хороша, настолько хороша, что вскорея на ней женился. Но это произошло чуть позже. А тогда, 23-го марта, директор вызвал парторга и велел завести политиче-ское дело на Спиркина. Все прогрессивное человечество плане-ты рыдает о смерти вождя, а наш декан целуется со студенткой!Все, что я тогда почувствовал, выразил двумя словами: твоюмать! Опять Сталин протягивает ко мне руки…

Сняли Спиркина с деканства, опять оставили одну толькотему для лекций — психология идиотизма. Но я в это времянаписал статью «Мышление» для БСЭ. Статью хорошо приня-ли, больше того, позвали на работу в редакцию энциклопедии.

Да, мы с Майей Николаевной скоро поженились. Уже когдау нас появилась дочка Леночка (дочь закончила институт,в котором учился отец, тот же факультет дефектологии; воз-главляет Институт практической психологии и психоанализа —Авт.), жену пригласили сняться в фильме «Глинка» — там онанесет ведра с водой навстречу композитору. Режиссер увиделМаечку на улице, подошел: «Мне нужен точно такой образ!»Ее позвали и дальше поработать в кино. Она: «Идти мне илине идти?» Я сказал: «Я, если занимаюсь делом, отдаюсь весь.

207

И ты, если почувствуешь, что это твоя жизнь, иди». Майя реши-ла попробовать, но скоро вернулась.

Еще работая в БСЭ, я понял, что нужно создавать философ-скую энциклопедию. После всего, что с этой наукой у насв стране сделали. И двенадцать лет жизни отдал пятитомникуФЭ. Он — дитя ХХ съезда. Хотя председателем редколлегиибыл назначен Константинов (я стал его замом), удалось вер-нуть к жизни много забытых имен. Я привлек к сотрудничествуталантливую молодежь: Э.В.Ильенкова, П.П.Гайденко,А.А.Зиновьева, теперь они знаменитости. Настоял на включе-нии в ФЭ новых направлений — математической логики,кибернетики…

Работа над ФЭ начиналась в оттепель, заканчиваласьс наступлением холодов. На обсуждении пятитомника наши«политические философы», притихшие было после ХХ съезда,меня уже смело клеймили: «Спиркин сделал из философскойэнциклопедии памятник репрессированным и расстрелян-ным». Но я, если бы ничего больше не успел сделать, все равносчитал бы, что жил на этом свете не зря.

Но я успел и еще кое-что. Например, всерьез занимался тем,что многие уважаемые ученые считали бредом — необъясни-мыми, чрезвычайными явлениями. Несколько лет даже заве-довал лабораторией биоинформации при Обществе радиотех-ники, электроники и связи. Я придумал и пустил в обращениетермин «экстрасенс», и был очень смущен, когда оказалось, чтослово уже существует на западе. Да где нам было это знать —за забором холодной войны? А американцы, надо заметить,за мной всегда следили. И перепечатывали мои статьи по пара-психологии.

Некоторые коллеги иронически относятся к этому моемуувлечению. Чудеса, необъяснимое… Несолидно. Так можети репутация пострадать. Но я как-то об этом не волнуюсь. Вонсколько моих трудов по философии издано! А с 60-х годов всестуденты-философы нашей страны учатся по моим учебникам.Вот последний из них — «Философия», издание 2000 года,восемьсот страниц!

208

Меня страстно захватила эта задача — написать о филосо-фии популярным языком. Конечно, «политические философы»Спиркина бы до этого ни за что не допустили. Да вот закавыка:на всесоюзные конкурсы учебников работы сдаются под деви-зами, и тайна авторства сохраняется уж точно совершенно сек-ретно. И я всегда побеждал.

А загадочными явлениями интересовались многие серьез-ные ученые — Лурия, мой любимый учитель; академик АксельБерг, сам Менделеев… Чудо существует. Ведь существует этотбык, который приходит ко мне перед тем, как чему-нибудьважному случиться. Приходит всю жизнь.

Александр Георгиевич Спиркин родился в 1919 году. Док-тор философии, психолог, член-корреспондент РАН (с 1974).Окончил Московский педагогический институт. Был репресси-рован, 1941 — 1945 — годы заключения. Заведовал редакциейфилософии издательства «Советская энциклопедия», в тече-ние десяти лет был заместителем главного редактора Фило-софской энциклопедии (1960 — 1970). Перейдя в Институтфилософии РАН, стал старшим научным сотрудником (с 1962),затем — заведующим сектором общих проблем диалектиче-ского материализма (1978 — 1982). Вице-президент Философ-ского общества СССР (1971 — 1975). Председатель секциифилософских проблем кибернетики Научного совета по кибер-нетике при президиуме АН СССР (1962 — 1981), заведующийлабораторией биоинформации при Обществе радиотехники,электроники и связи (1979 — 1984). Неизменно побеждалво всесоюзных конкурсах на лучший учебник по философии,где авторы выступали под псевдонимами.. Его учебникивыдерживали по несколько изданий.

Одна из важнейших тем исследований — смысл и предна-значение философии. Основные научные труды: «Человек,культура, традиции». М., 1978; Основы философии. М., 1988;Противоречие. ФЭС, 1989; Философия. М., 1998.

209

Ирина МЕРКУРОВА

ЛИКИ СУДЬБЫ

Мы дети двориков московских…

Таганка, Трубная, Неглинка…Маршруты давних детских лет…По памяти, как по тропинкам,Спешу найти былого след.Мы, дети двориков московских,В них постигали жизни вкус.В годах послевоенных, жестких,Судить которых не берусь.Вот здесь дворами мы дружили,В лапту играли, в волейбол,За честь боролись, трусов били,Болели дружно за футбол.Нас в Сандуны по воскресеньямВодили от отсутствья ванн,С восторгом прыгали в бассейныИ замирали в неге там…А вечерами в комнатушкахМы собирались без проблемУ «обеспеченных» подружекСмотреть тот самый КВН.

210

Нам книги, музыка, киноСлужили увлеченьем страстным,Немного было нам дано,Но жизнь казалась нам прекрасной!Зимой румяной на конькахКатались весело и рьяноНа стадионах, во дворахНосились дотемна упрямо.Мы с детства выучились ждать,Наивно веря обещаньям.Любили Родину, как мать,Деля с ней бедность и страданья…С тех пор прошло немало лет,Прожитых нами не напрасно,Мы состоялись — спору нет,Но сколько в нас надежд погасло…И на сердце легла печаль —След долгих разочарований,Державу жаль, и всех нас жаль,В себе несущих горечь знаний.

Недавно проезжала по старому, очень памятному с детства,московскому переулку (здесь моя деревня, здесь мой дом род-ной), задержалась у дома, в котором родилась и прожиладо четырнадцати лет. Двор — колодец, в котором всегда быломрачновато-таинственно, хранящий тайны когда-то жившихздесь людей. Два пятиэтажных дома, стоящих друг против дру-га с многочисленными окнами-глазницами, стиснутыми посе-редине неширокой асфальтовой площадкой. Этот двор и естьмоя «малая родина», где ни травинки, ни чахлого кустика —таков был пейзаж многих московских двориков сороковых —пятидесятых — шестидесятых годов. Зато были загадочныеподвалы, напоминающие заброшенные угольные шахты….Рисовались жутковатые картины, и смелости хватало лишьна то, чтобы лихо забраться на крышу шахты, и оттуда сиганутьвниз под одобрительный свист мальчишек. Часто эти «подви-

211

ги» заканчивались для нас растяжением связок, вывихом ступ-ни и т. д. Стоически сносили боль, упреки матерей, главное —ты доказал двору, что не трус и не слабак… В те времена дале-кого отрочества наиглавнейшими ценностями были смелость,верность дружбе и дворовое понятие чести.

Мы были готовы во имя чести на любой подвиг — сразитьсяв честном бою с недружественным соседним двором, защититьслабого и униженного. Так, на наш взгляд, во всех книжкахГайдара и поступали ребята, вызывавшие у нас восхищение.Мы, например, ревностно следили за семьями татар, живущи-ми в подвалах, и проследив однажды за разбушевавшимсяи нетрезвым хозяином, часто поднимавшим руку на робкуюжену, мы, ребята, приговорили его к своеобразному наказа-нию: раз в открытое окно подвала накидали всякую дворовуюрухлядь, в другой раз залили его кушетку целым чайникомкипятка — до сих пор не могу понять эту акцию…

Дворовым судом судили за наушничество и сплетни, объяв-ляли провинившимся бойкот, то есть в течение какого-то вре-мени с ними никто не разговаривал и даже не замечал. Это былдейственный способ… Понятие сезонного простоя мероприя-тий в виде различных игр практически отсутствовало. Зимоймы пропадом пропадали на катках, каждый день по два-тричаса резали лед в Парке культуры, в Сокольниках, на Динамо,куда съезжалась молодежь со всех школ Москвы. Ребятапоменьше с азартом катались на санках с импровизированныхгорок во дворах, а то и просто с горбатых дорог московскихпереулков, по которым машин раз-два и обчёлся — было жетакое время! Как гоняли с этих «санных путей» сердитые двор-ники, и мы с шиком и гиком удирали от них, лихо съезжая внизна чудо-санках, тормозя прямо в нескольких метрах от небез-опасного движения транспорта. Конечно, иногда мы и вправдубывали в шаге от опасности, но кто из нас тогда думалоб этом…

Лучшее время во дворах наступало в мае: природа просыпа-лась, одаривала ароматами весны, теплом. Асфальт во дворахпросыхал, и можно было, ошалев от щедрых солнечных лучей

212

и приливов беспричинной радости, выскочить на улицу нарас-пашку, налегке, где тебя уже ждали друзья-товарищи и, конеч-но, любимые в те времена игры: штандр, лапта, казаки-раз-бойники… Бедные соседи нашего дворика! Как им доставалосьот нас! Почти все лето, кто не уезжал из Москвы, мы носилисьпо двору как оголтелые, играя то в лапту, то в волейбол, громкои азартно вопя в стремлении выиграть. Замечаний нам никтоне делал — ведь все эти люди за окнами были по большей частинаши родители, и они, видимо уставая от нас в маленьких ком-мунальных пространствах, переставали реагировать на шуми крики за окном… И потом в обычные дни они работали, и мыбыли истинными хозяевами двора.

Соседи (50-е годы)

В нашей коммуналке жили шесть семей. Три-четыре семьибыли примечательны: так, в одной восьмиметровой комна-тушке жил известный по Москве немолодой закройщик жен-ской одежды, к которому выстраивалась очередь из разрядаобеспеченных дам с претензиями… В комнатке закройщикаютились жена с двумя мальчиками-подростками. Один из нихспал под столом, другой постарше на столе. В эту комнатуиз соседей никто не был вхож — в то время очень страшилисьфининспектора и доносов: за индивидуальную деятельностьгрозило серьезное наказание, вплоть до уголовного, мень-шее — крупный штраф и запрет на работу подобного вида.

Рядом, в такой же крошечной малогабаритке располагаласьмастерская художника — здесь вкусно пахло от картин маслом,и становилось светло и радостно от ярких цветных очень кра-сочных полотен. Художнику нравилось мое неприкрытое вос-хищение его работами, и он, картинно восседая на табуретевозле мольберта, улыбаясь, мог подолгу распространятьсяо игре света и тени, о цвете и колорите, о важности погружения

213

в состояние, откуда и начинается творческий процесс и ещёо многом… Это было удивительно и упоительно: меня, двена-дцатилетнюю девочку, настоящий взрослый художник посвя-щает в таинство искусства, и неважно, что я мало что понялатогда из сказанного этим «небожителем»…

Моя мама дружила с соседями, жившими напротив, на мойтогдашний взгляд самыми лучшими и чудесными людьминашей коммуналки. Мне у них было очень уютно. Несмотряна тоже ограниченную кубатуру, в комнате помещалось фор-тепьяно и масса книг и пачек нот на многочисленных полках.Хозяйкой здесь была добрейшая старушка, работавшая когда-то редактором в одном из популярных журналов того времени.Её рассказы и истории были всегда содержательны и увлека-тельны, она знала многих известных писателей и деятелейкультуры, извлекая из памяти массу интереснейших подроб-ностей о них: звучали имена Михалкова, Леонова, Светлова,Агнии Барто и многих других, с кем ей доводилось встречатьсяи работать. Слушая её, я замирала, благоговейно внимая. Дочьчудной старушки-редакторши Маргарита была консерватор-ская барышня из «лемешисток» — это из группы фанаток заме-чательного певца Сергея Лемешева, очень популярногои известного тенора тех лет. К другой группировке относилисьфанатки Ивана Семеновича Козловского, такого же талантли-вого и почитаемого тенора. Это веселое и безумное противо-стояние фанаток много лет сопровождало двух заложниковсвоего таланта — их караулили у служебного входа Большоготеатра, несли вахту у подъезда домов и квартир. Эта сладкаямука юной экзальтированной пианистки была благополучнопрервана удачным замужеством. Избранником стал бравыйофицер Павел Петрович, неожиданно появившийся на гори-зонте жизни прекрасной Маргариты. На этом служение «вели-кому искусству» для неё закончилось… Но у этого замужества,с виду самого малопримечательного, было весьма замечатель-ное продолжение. Через довольно короткое время супружескаяпара отбыла в одну из богатейших стран на Ближнем Востоке —Иран, что по меркам далеких пятидесятых годов было рав-

214

носильно запуску космической ракеты. Коммуналка ахнулаи затаилась — страшная догадка осенила головы: а ведь Пашку-то заслали, недаром он всегда таился, ни с кем дружбу не водили до рюмашки не был охоч… Ну и дела…

Через два года, когда молодожены приехали из загадочноговосточного рая в отпуск, все предположения насчёт их «коман-дировки» оправдались и вывели соседа-офицера на чистуюводу. Разведчик, не иначе. Впервые в жизни увиденные жиль-цами нашей «вороньей слободки» заграничные «шмотки» —это ещё было полбеды. А вот переезд четы в собственную двух-комнатную квартиру — это был уже неоспоримый факт… Такоемогло приключиться в то время только либо с героями Совет-ского Союза, или уж совсем за «особо особые» заслуги передстраной. Сами понимаете какие… Все так и поняли.

Была ещё одна семья, с виду ничем не примечательная —папа, мама, два сына. Жили скромно, тихо, как все. Вот толькоменя удивляла мать семейства — Лидия Ивановна. Крупная,статная, всегда хорошо одетая и причесанная. На общей кухнеона мало появлялась — все бытовые проблемы, готовкуи прочее взял на себя её муж, бывший фронтовик, не работаю-щий по инвалидности. Странная была это пара. Часто жена ухо-дила по вечерам из дома, нарядная, красивая, а семья как быне замечала её отсутствия. Мальчики учились, муж хлопоталпо хозяйству. Что-то здесь было неправильно, но мне тогдане приходило и в голову задумываться об этом. Я жила своейупоительной юной жизнью. А вскоре мы с мамой и вовсе съе-хали с этой коммуналки, перебравшись в другую комнату,побольше нашей почти в два раза, в самый центр Москвы.

Поначалу я немного скучала по дому, подружкам, бегалапроведать, как они там, и вообще, что нового…

В течение ряда лет мне редко приходилось возвращатьсяк прошлой жизни, было некогда, меня стали мало интересоватьсудьбы моих бывших соседей, хотя мимолетные или случайныевстречи с кем-нибудь из нашего дома вновь пробуждали вос-поминания, а порой и неподдельный интерес… Вот, например,одна из таких историй. Примерно через год после моего пере-

215

езда из коммуналки семья Лидии Ивановны неожиданно полу-чила трехкомнатную квартиру и, хотя они быстро съехали, ихслед не затерялся… Все это коммуналке показалось странным.Позднее, почти случайно, раскрылись для меня потрясающиеподробности из жизни этой странной пары. Эти люди оказа-лись не теми, за которых себя выдавали. Об этом мне поведаланевестка Лидии Ивановны, Людмила, пустившаяся в открове-ния о свекрови, оказавшись со мной в одной компании на днерождения нашей общей подруги. Шли девяностые годы, ЛидииИвановне к тому времени было уже немало лет, она быласерьезно больна и давно не выходила из дома. От былой красо-ты по словам Людмилы не осталось и следа. Она стала грузнойтёткой с отёчным, мучнистым лицом и жалким пучком седыхволос на затылке. Да, продолжая безжалостно рисовать портретсвекрови, невестка сбивалась на нетрезвое бормотание. А ведьвспомнить, какая пава была! — И что же случилось, — искренненедоумевала я, — болезни, возраст? Хмыкнув, Людка загадочноулыбнулась. Через секунду, выдержав паузу, продолжила,выпалив на одном дыхании распиравшее её откровение:«В пятидесятые она была стукачкой в органах, ясно? Работала«подсадной уткой» в ресторанах. Весь её антураж, красиваяодежда и прочее — это была её рабочая форма. Понятно? Под-саживалась, кокетничала, охмуряла… Скольким же дуракам-мужикам она развязала язык… Вот такая была наша цыпа-дри-па Лидия Ивановна. Сейчас она старая, жалкая, не поверишь,тише воды-ниже травы, угодить мне старается… А раньше,помню, нос задирала и поверх тебя смотрела…

— А что же муж её Пётр Иванович, как он, жив?— Нет Иваныча, помер. Пять лет как землю не топчет. Туда

ему и дорога, нехристю.— Это как? За что ты его так?— Есть за что. Мне всё о нём поведал по пьянке мой Серёга,

ихний сынок. Ведь непросто квартира-то им досталась тогда.За «труды» их подлые. Он ещё при Берии охранником в местахзаключения был, и бог знает где ещё и при ком… И сколькона нём грехов…

216

Чудны дела твои, господи! Оказывается, бок о бок я жилакогда-то с людьми-хамелеонами, о существовании которыхпозднее, повзрослев, узнавала из книг и фильмов. Было сме-шанное чувство омерзения и удивления… Мои знания о чело-веческой природе расширились, приобретая чёткие очерта-ния…

«Воронья слободка два»

Ещё один жизненный опыт я получила в другой «вороньейслободке», тоже многоквартирной, но в очень благоприятнойобстановке. Здесь все были дружны между собой, толерантны,всегда готовы прийти на помощь друг другу. Совсем другойклимат… Было принято обязательно угощать вкусненьким,особенно пирожными и выпечкой всех, кто появлялся на кухне,по-соседски. А то и просто, стукнув для приличия в дверь,запросто войти с тарелкой, полной разных угощений. Как пра-вило, пирогами нас одаривали самые полные и аппетитные,как и их пирожные, дамы.

Делом чести других было угостить горячим, приготовлен-ным по всем правилам их национальной кухни — польской,еврейской, татарской, русской и так далее. Да, квартира быламногонациональной, в ней жили люди разных возрастов,судеб, жизненных историй, прибитые сюда вихрем трагиче-ских событий…

Надо сказать, что в основном комнаты в этой коммуналкебыли достаточно просторными — по двадцать-двадцать пятьквадратных метров. Кроме одной восьмиметровой угловойу самого входа. В ней проживал, а точнее доживал очень ста-рый странный человек. С виду это был высокий, сухопарыйс седой головой и неожиданно угольно черными глазамии очень густыми бровями такого же агатового оттенка на мерт-венно-бледном лице. Он редко появлялся в общественных

217

местах, ни с кем не здоровался, делая вид, что никого не заме-чает. Его глаза из-под нависших бровей, как два буравчика,недобро пронзали каждого встреченного им. О нём былоизвестно, что это бывший фабрикант, когда-то очень богатый,а ныне потерпевший фиаско, и потому, оказавшийся на самомдне жизни, отчего, видно, поехал мозгами, оттого одинокийи такой озлобленный. Не знаю, было ли это именно так, илиэто чей-то вымысел, но я инстинктивно побаивалась этогосумрачного человека с его худым бледным лицом и тяжёлымвзглядом безумца… Его внезапное исчезновение из квартирыбыло почти незамеченным: ну был человек и исчез, как бы рас-творился, не оставив ничего после себя — ни вздоха, ни сожа-ления. Грустно.

Не менее примечательным было в нашей «слободке» другоесоседство. В одной из её комнатушек тоже доживала свой векнекая «пиковая дама» — настоящий осколок прошлого девят-надцатого века — столетняя графиня. Полуглухая и полуслепая,целиком на попечении немолодой опекунши, взявшей на себятруд ухаживать за старой дамой. В один из моментов откро-вения Анна Степановна, так звали опекуншу, поведала, что еёподопечная, действительно из «бывших». И когда-то в моло-дые годы увлечение музыкой привело её в кружок самого Бала-кирева, и что она — самая настоящая графиня, и что жизньсложилась печально и трагично, как и у большинства выходцевиз дворянского сословия. Больше она ничего не рассказывала,дав понять, что не за просто так несёт сейчас этот крест: ком-ната юридически останется за ней, ведь одинокой старушкене так уж долго пребывать на нашей грешной земле…

Так и случилось, и страдалица-опекунша вскоре сталазаконной наследницей вожделенных метров. Надо сказать, чтоАнна Степановна была по-своему уникальна. Эта пожилая,очень маленькая и очень практичная женщина обладала твёр-дым и достаточно властным характером, закалившимся, види-мо, за годы скитаний и испытаний. Маленькой она называлане только саму себя, но и всех её бывших товарищей по цеху,приходивших к ней в гости актеров-лилипутов. Примечатель-

218

но то, что она тоже была лилипуткой, бывшей когда-то в моло-дости в тридцатые годы актрисой уникального театра лилипу-тов, игравших в прославленных опереттах: «Сильва», «Перико-ла», «Корневильские колокола» и других в разных городах тогдаещё Советского Союза. В Москве в пятидесятые годы многимиз них была уготована участь работать в цирке в номераху знаменитого иллюзиониста Игоря Кио. С жильём было слож-нее, приходилось устраиваться кто как мог. Так, постарев, быв-шая опереточная актриса из маленьких и прибилась к «пико-вой даме», благо высветилась перспектива остаться в Москве.

Да, мне поистине повезло. В свои четырнадцать-пятнадцатьлет передо мной открылась целая книга судеб, которую мневыпало листать не один год моей юной тогда жизни…

Для меня судьбы героев моего повествования тогдашнихмоих соседей не казались в то время необычными и чем-тозамечательными. Во всех этих историях была жизнь поколе-ний, о которых я уже много знала и многое понимала. Такжила вся страна, пережившая эмиграции, Гулаг, войны, ску-дость бытия, засилье коммуналок… Но всё же некоторыеиз историй оставили глубокий след в моей душе.

Жили-были две женщины: одна лет тридцати с небольшим,другая возраста, на мой взгляд, неопределённого. Молодая —Фира — инженер-химик, громкая, бойкая, немного базарная,а может импульсивная. Другая, мать Фиры, старая, жалкая,очень больная. Она с трудом передвигалась по стеночке, головамоталась из стороны в сторону, руки ходили ходуном. Фира,обхватив её крепко поперёк туловища, буквально волокла матьна себе в туалет и обратно. Бедная Эмма Моисеевна, матьФиры, пытаясь, видимо, иногда что-то сказать, начинала хохо-тать каким-то безумным квакающим смехом, пугая окружаю-щих. Я жалела её, но как-то отстранённо, слегка брезгливо, ещёне научившись сопереживать в силу молодого здорового эгоиз-ма…

Однажды в их комнате появился мужчина лет шестидесяти.Приземистый, бедно одетый, с каким-то виноватым выраже-нием на лице и во всей фигуре. Представился Николаем Нико-

219

лаевичем. Он всегда старался незаметно приходить и уходить.При встречах с соседями вежливо кланялся, пряча глаза,и тут же исчезал в проёме двери. Он появлялся внезапно, жилнеделями и снова исчезал. Потом он исчез надолго. Фира ходи-ла заплаканная и однажды, встретив меня на кухне, короткосказала: «Зайди! Хочу тебе кое-что показать.» Усадив меняза стол, разложила на нём большой альбом фотографий. Средистарых, намертво приклеенных фото, она обратила моё внима-ние на три пожелтевших от времени снимка…

— Вот на этих, посмотри, мои родители — папа и мама. Этотридцатые годы. Можно узнать?

На меня смотрели два счастливых и очень красивых чело-века. Юноша спортивного типа в белой майке и белых чесучо-вых брюках весело улыбался, приобняв за плечи хрупкую чер-новолосую, тоже очень красивую, девушку в платье-матроскеи белой соломенной шляпке по моде тех лет. Снимок, сделан-ный на фоне моря явно на южном курорте, запечатлел счаст-ливое состояние молодой пары. На всех фотографиях, которыепоказала мне Фира, их лица светились счастьем и любовью…

Я долго молчала, разглядывая снимки, не понимая, с чемсвязать увиденное. Наконец, Фира, тяжело вздохнув, стала рас-сказывать:

— Дело в том, что Николай Николаевич — мой отец. Вос-кресший. В конце тридцатых его забрали по статье, по которой,можно сказать, хоронят живьём. Я была маленькая и ничегоне понимала. Ему тогда по чьему-то доносу, как это былоповсеместно в те годы, вменяли в вину развал работына химзаводе, где он работал главным инженером, присовоку-пив женитьбу на еврейке — моей матери. Мне потом расска-зали соседи, как его забирали, как кричала мама, и что с нейсделалось после его ареста. Она была без сознания несколькодней. Этого удара она так и не перенесла — её парализовало.Она так его любила! С тех пор прошло много лет, но онане смогла восстановиться. Я росла фактически сиротой, так какменя сразу же отправили в детский дом, где я воспитываласьдо совершеннолетия. Ну, это уже другая история — тоже

220

довольно печальная.Кончив школу, я сразу смогла вернуться к маме. К этому

времени умерла моя тетя — её сестра, много лет ухаживавшаяза ней, и мама осталась одна, без помощи.

С тех пор я живу с мамой, стараюсь хоть как-то компенсиро-вать годы, когда была от неё в отчуждении. Мне больно видетьеё в таком состоянии, но это мой долг.

А недавно произошло чудо. Отца реабилитировали, и онсмог вернуться к нам с севера, где он жил последние годы. Таму него давно образовалась семья, ведь он, как и мы, уже давноне надеялся вернуться к нам, попрощавшись с прошлой, нор-мальной жизнью.

— А как Николай Николаевич отреагировал, вернувшисьи увидев Эмму Моисеевну в таком состоянии?

— Можно я без подробностей… На него было больно смот-реть. Но он молодец, сдержался. Обнял маму и стал ей что-тошептать на ухо. А она то плакала, то всё смеялась своим боль-ным смехом, а сказать ничего не могла. А отец уже не смогуехать. Так и остался с нами. Правда, только на месяц, там,на Севере у него оставалась семья и его работа, которая их кор-мила.

Вот так и живем. Отец приезжает на месяц ухаживатьза мамой, кормит, поит её, когда я на работе, убирает за ней,и всё прочее. Терпение и заботливость, как у настоящей сидел-ки. Но вот беда: пропал папа. И где он, и что с ним, не приложуума. Хоть бы какая весточка. Вижу, мама ждёт, мается.

— А вы напишите, или телеграмму пошлите, может, простоприболел, и сил нет приехать.

— Да, уж писала, вот жду. Боюсь за него, ведь не молод, даи организм весь изношен. Плохое предчувствие…

Николая Николаевича так и не дождалась его московскаясемья. Предчувствие дочери оправдалось. В тексте скупойтелеграммы пришло короткое сообщение от новых родствен-ников: скончался от сердечного приступа.

Вскоре умерла и Эмма Моисеевна, не дождалась, тожене выдержало сердце последней, уже вечной, разлуки.

221

Злой рок событий тех лет безжалостно сметал всё на своёмпути, не пощадил он и этой обычной семьи, чья вина былалишь в том, что они жили в жестокое время, и были принесенына его жертвенный алтарь, как и сотни тысяч других, ни в чёмне повинных людей… Лики их судеб были трагичны.

Жизнь и судьба, они идут рядом, рука об руку. Не хочетсяверить в предначертанность судеб, но так получается, чтопоневоле задумываешься, отчего у некоторых линия их жизнивсегда чёткая и гладкая, а у других вся в ухабах, да рытвинах.

В семье, о которой мне хочется вспомнить, не было ни ям,ни прочих неприятностей. Жили двое — муж и жена. Ликиих судеб не были ещё ничем не омрачены. Оба ещё сравни-тельно молодые, всегда улыбчиво-приветливы и вполне упи-таны, отдавая предпочтение исключительно своей националь-ной еврейской кухне, весьма калорийной, что заметно сказа-лось на их аппетитных фигурах. Округлые плечи и талия, следыкоторой слабо очерчивались, совсем не влияли на характер все-гда весёлого и общительного мужа — Яши. Ну, а Бэллочка,любимая Яшина жена, царила в сердце влюблённого мужаи служила источником его постоянного вдохновения. Пышныеформы сочной, как персик, Бэллы, вся её корпулентная фигура,колышущаяся при движении, вызывали его восхищениеи непреодолимое желание поглаживать жену. Румяная, круг-лолицая Бэлла только добродушно посмеивалась на мужнинызаигрывания и лениво тянула: «Ну же, остынь, Яша, не мешайжить…»

Порой Бэллочка в минуты откровения жаловалась: «Изму-чил он меня своей любовью, не даёт покоя…» Для многих жен-щин-соседок, живущих одиноко и аскетично, это признаниес трудом расшифровывалось примерно как расхожее: «с жирубесится». Да, переедание тоже может вызвать тошноту илиоскомину.

Мне Бэлла и Яша казались дружной и благополучной парой.Она всегда крутилась на кухне, готовя по нескольку блюд,а Яша крутился возле неё, курлыча что-то ей в ушко.

Шло время. Воркование пары стало переходить в другую

222

стадию. Чаще за дверью раздавались иные звуки, похожиена скрежет металла или всхлипывание струнного инструмента.Молодые ссорились. Иногда из распахнутой двери внезапнопоявлялась распаренная, тяжело дышащая Бэлла, гневноустремляясь на кухню, за ней виновато плёлся с видом побитойсобаки муж-Яша. Но остановленный кинжальным взглядомжены, пятился назад, в комнату.

Так продолжалось довольно долго. Бэллочка вышла на тропувойны. Ею был, наконец. Предъявлен ультиматум мужу: «Илиты отпускаешь меня на работу, или уйду к маме.» На бедногоЯшу было жалко смотреть. Как ему быть — «Отпустить жар-птицу — улетит, не поймаешь, не пустить — таки уйдёт». Бунтна корабле — вот чего никто не ожидал от мягкотелой доб-родушной толстушки… Главным аргументом взбунтовавшейсяжены было: «Я тоже человек, живу взаперти, как рабыня. Толь-ко и знаю от двери до кухни, а я ведь техникум строительныйкогда-то кончала».

В общем, противостояние закончилось мирным соглашени-ем. Было решено дать Бэлле шанс попробовать себя на новомпоприще, а если не пойдёт дело, вернётся, не проблема.

Работа секретаршей в каком-то строительном комбинатезахватила Бэллочку. Втиснутая в непривычные рамки жёсткогографика работающей женщины, она очень старалась не опаз-дывать и даже больше и чаще положенного задерживаласьна работе в вечернее время, когда большинство женщин срыва-ется с рабочих мест секунда в секунду. Кухонный столик супру-гов сиротливо стоял на общей кухне, его хозяева обедалитеперь на работе, и только вечером на ужин разогревалина сковородке купленную в кулинарии еду…

Они всё реже и реже появлялись на кухне оба. И вот насту-пил день, когда там появился один Яша, потускневшийи непривычно немногословный. Разогрев что-то «на скоруюруку», он старался, избегая расспросов, скрыться поскорееза дверью комнаты. Лик Яшиной судьбы был явно омрачёнсамым печальным для него событием. От него ушла его люби-мая нежная Бэлла, унеся его сердце, предав мечты и надежды

223

на счастливую супружескую жизнь. Удар ниже пояса…Все жалели бедного брошенного мужа и из чувства велико-

душия и жалости не задавали ему лишних вопросов. Хотя всемужасно хотелось узнать, что же произошло, и где коварная Бэл-ла.

Выяснилось всё, как всегда в жизни, случайно. Одна из сосе-док как-то встретила на улице беглянку, и та, заметно поху-девшая и помолодевшая, радостно её приветствуя, рассказала,что у неё всё в полном порядке. Что по большой любви вышлазамуж за своего начальника Ивана Петровича. Он хорошийчеловек и её уважает, любит и работе не препятствует. Яшу,конечно, жалко, но его болезненная привязанность к нейи домогательства делали её несчастной. «Вы только не осуж-дайте меня, это моя жизнь, и я правильно ею распорядилась,значит, такая была мне судьба», — сказала она.

Я была рада за Бэллу, она не побоялась вырваться из своегокухонного рая и привычного благополучного мирка, оберега-емого чересчур заботливым и навязчивым в своих чувствахмужем, решившим когда-то за неё, как ей жить и как бытьсчастливой…

Моя память хранит воспоминания об этих людях, в судьбахкоторых отразилась история страны со всеми её перипетиями.Разрушения и беды, постигшие наш народ во время войны,были неисчислимы… Страна, поднявшаяся из послевоенныхруин, постепенно приходила в себя, латала прорехи от пылипепелищ, строилась, десятилетиями училась жить по-новому.Людей, ютящихся в ветхих жилищах, бараках и коммуналках,вела вера в будущее, надежда, что вот завтра… Это спасало.Люди жили надеждой, что всё образуется…

Моих соседей вскоре тоже коснулся ветер перемен: многиеиз них переехали, наконец, в отдельные квартиры, о которыхмечтали десятилетиями. Следы их затерялись во времени,но не стёрлись из памяти…

Давно скрылись за горизонтом бараки «вороньей слободки»из жизни большинства людей, с их радостями и горестями.

Многие из людей, мечтавших о другой, счастливой

224

и достойной жизни, осуществили свои мечты. Они живутв своих, современных квартирах, порой не зная годами своихсоседей даже по лестничной площадке. Но как причудливои странно сложилось, что приобретя вожделенное жизненноепространство и отгородясь от посторонних глаз, многим сталоне хватать общения и теплоты, по которым тоскует душа.Конечно, новым поколениям людей, уже по большей частине живущих в коммуналках, трудно, да и невозможно предста-вить, а точнее, понять, жизнь «на людях». Когда все знали всёпро всех, где умели радоваться и печалиться вместе с тобой.Когда знаешь, что кому-то ты интересен и небезразличен.

У новой жизни своя логика и свои приоритеты. Но счаст-ливы ли они?

Валюшка, Валя, Валентина

История, о которой мне непременно хочется рассказать,долго жила во мне, не отпускала. Так случилось, что мне дове-лось познакомиться с героиней этого повествования, милойсимпатичной русской женщиной, уже достаточно немолодой,прошедшей нелегкий путь испытаний, выпавших на долюлюдей её поколения, попавшего в беспощадные военные жер-нова…

Шла война. Первый ее сорок первый год был самым тяже-лым — колоссальные потери, отступления, наступающийпо всем фронтам враг, сожженные села, деревни, оккупациягородов… На этих оккупированных территориях фашисты велисебя жестоко и нагло, чувствуя себя полновластными хозяева-ми, квартировались зачастую как в избах, так и в поселковыхдомах.

В одной из таких деревенских хат под Курском жила семья:мать и шестилетняя дочка Валюшка, отец которой, младшийсержант Петр Васьков сгинул на фронте в сорок втором где-то

225

под Брянском, пропал без вести, как сообщалось в извещении.В хате поселился немецкий майор вермахта, человек мрач-

ный с тяжелым взглядом, от которого хотелось спрятаться.Валюшка его побаивалась, старалась не попадаться на глаза,хотя он, по большей части, казалось, не замечал девочку. Напи-вался он тоже тяжело и мрачно, в пьяном угаре хрипло и злоб-но кричал. Часто одинокое застолье майора заканчивалосьза полночь, и когда, наконец, раздавался могучий храп немца,мать и дочь, осторожно приблизясь к столу, быстро собиралиостатки пиршества — всего понемногу, чтоб было незамет-но, — все равно наутро все полетит в мусор, не иначе… Такихделикатесов они никогда и не видели…

Но однажды, когда матери не было дома, Валюшка, наиг-равшись во дворе, рискнула, хотя ей это было запрещено, зайтив дом на половину грозного постояльца, которого в тот деньдома не было. Предметы чужого быта, такие удивительныеи красивые, заворожили девочку, и она даже не сразу расслы-шала в сенях грузные шаги внезапно вернувшегося хозяинаэтих необыкновенных вещей. Она успела юркнуть под обеден-ный стол и затаиться. Ужин немца, как всегда, сопровождалсявыпивкой, после чего наступило затишье. Страшный постоя-лец уснул, о чем свидетельствовал клокочущий храп отобедав-шего.

Валюшка, до этого сидевшая тихонько под столом, боясьот страха даже пошевелиться, устав от долгого сиденияв неудобной позе, сковывавшей детское тельце, робко выгля-нула из своего заточения, и, поняв, что страшный гость заснул,и можно незаметно выбраться, вылезла наружу. На столе, каквсегда, вкусно пахнущие тушенка, ветчина, сало, что уже былоей знакомо. Но одно оказалось совсем новым — белые кусочкисахара, вкус которого девочка почти забыла. Вот бы попробо-вать… Она не удержалась, рука сама потянулась к белому, какснег, кусочку… Как вдруг, со стола с грохотом упала банка кон-сервов, задетая неловким движением детской руки… Майорабудто что-то подкинуло. Он сразу схватился за кобуру с писто-летом, но увидав хозяйскую девчонку, зажавшую в кулачке

226

правой руки кусок сахара и затравленно глядевшую на него,пришел в дикую ярость, его глаза полыхнули ненавистью.Схватив со стола острый кухонный нож, он, не помня себяот злости, хрипло ругаясь, ударил со всей силой по детскойручке, отрубив все ее пальчики. Потом, хлопнув дверью, сразуушел, даже не посмотрев на ребенка.

Валюшка, уже парализованная страхом, пронзенная боле-вым шоком, потеряла сознание. Такой, всю в крови, с померт-вевшим личиком, еле живую, нашла ее мать. Схватив дочьна руки, почти обезумев от страха, не понимая толком, чтопроизошло, она бросилась на улицу, скорей, скорей добежатьдо знахарки тетки Настасьи, жившей неподалеку.

Там, у знахарки, лечившей деревенских травами, настойка-ми и молитвами, Валюшка пробыла больше двух недель, покане затянулись раны и не утихла сильная дергающая боль в руке,беспрерывно терзавшая ребенка. Уж как только не проклиналаНастасья нелюдя-немца, почем зря покалечившего невинногоребенка, призывая на голову этого ирода и нехристя всяческиебеды, утешаясь, что, мол, Бог все видит и все равно накажет…

Валюшка поправлялась медленно. Её худенькое личикосовсем осунулось. По ночам она плохо спала, металась, зваламать. Знахарка утешала, отпаивала своими, одной ей ведомы-ми, отварами, ласково приговаривая: «Спи, детонька, усни,сладкий сон тебя возьми, скоро мама придет и Валюшку забе-рет…»

Но ожидание день ото дня не оправдывалось, мать таки не появилась, словом, тоже сгинула, как и отец — пропала безвести.

Настасья не могла взять в толк, что же могло приключитьсяс Алевтиной, всегда такой ласковой, заботливой и сердечнойматерью. Уж не приложил ли руку к ее исчезновению прокля-тущий немчура? Может, она в сердцах и высказала ему про зло-действо с дочкою, а может, еще что, о чем она и не ведает.Пошла тетка Настасья по соседкам, деревенским, может, чтознают… И тут, как обухом по голове — забирают немцы моло-дых баб и детей малых в ихнюю, поганую землю немецкую,

227

в рабство, не иначе. Видно, Алевтину и забрали — попала подраздачу, и где теперь она-горемычная, бог ведает. Может,томится в ожидании, а может, уже погрузили, как скот, с други-ми такими же бедолагами, в вагоны телячьи и отправили?

Ох, беда, беда! Как же ей теперь с Валюшкой? И сказать ейстрашно, и оставить у себя насовсем боязно, ведь не молодень-кая самой-то — шестьдесят. А поднимать, растить, видно, всеж-таки придется. Ну да ничего, как-нибудь, с божьей помощью,сдюжим…

Так и стала Валюшка приемной дочкой бабы Насти. Поправ-лялась постепенно, научилась понемногу справляться левойручкой, взамен покалеченной правой, в культях вместо паль-чиков. Смотреть и боязно, и жалко, аж за сердце хватает…

Все бы ничего, да опять прошел слушок по деревне — вто-рым набором фашисты отправляют в ихнюю неметчину новуюпартию, теперь уже только кто помоложе, точнее, детейот пяти лет и старше — до пятнадцати, семнадцати. Что тутначалось! Бабы в голос: «Не дадим, хоть убейте, ироды!» Иныемолили: «Пожалейте, Христом Богом просим». Да разве этобыли люди! Брезгливо обходя воющих женщин, избивали при-кладами винтовок и гнали, гнали несчастных. Так добралисьи до хаты бабки Настасьи, вырвали из ее рук плачущую Валюш-ку, и тут же, погрузив в военный грузовик с такими же испу-ганными и плачущими детьми, увезли из деревни неизвестнокуда…

Настасья слегла и долго лежала неподвижно, как неживая,и безразличная ко всему. Никто к ней не заходил — во всеххатах было одинаковое горе, не было сил и желания жить.Через день знахарка Анастасия Ивановна, простая русская вра-чевательница тел и душ, тихо отошла в мир иной, никого собойне обременив: сердце, вобравшее в себя столько болей, беди людских печалей, не выдержало…

Наступил сорок пятый год, победный, освободительный.Как уж выдержала страна и люди, воевавшие за нее и на фрон-тах, и выдюжившие в тылу все эти страшные четыре года, зна-ют только они сами. Потому, видно, многие, пришедшие — кто

228

живой, кто покалеченный, не любят вспоминать, что пришлосьпережить. Молчат…

Берлин сорок пятого… Город лежал в руинах. Но несмотряна хаос и разорение, он начал жить новой жизнью. Междусоюзниками было принято решение разделить побежденныйгород на зоны, соответственно странам, принявшим участиев победе над фашизмом. Победители сразу приступили к осво-бождению людей, находящихся в концентрационных лагерях.В многочисленных списках и архивах, оставленных немцами,значились тысячи людей самых разных национальностей:поляки, евреи, итальянцы, русские и многие другие — морелюдей, застигнутых безжалостным молохом военной людоед-ской машины. Так, обнаружилось, что в одном из многочис-ленных списков концлагерей, находившихся в зоне, относя-щейся к американскому сектору, было много русских имен.Изможденные, похожие на тени люди, с трудом поверившиев освобождение, обнимали, целовали своих спасителей, креп-ких, здоровых американских парней, дружелюбно и веселоулыбавшихся во всю ширь молодых, белоснежных зубов, осо-бенно сиявших на черных лицах некоторых из них…

В числе счастливцев из освобожденных оказалась Алевтина,мать маленькой Валюшки, три года назад исчезнувшая волеюсудеб из её жизни. Потребовалось немало времени, чтобывыяснить, что затерянный след маленькой дочки, уже восьми-летней, где-то здесь, в одном из лагерей Германии. Она ста-ла обивать пороги советского сектора со слезной просьбойпомочь в поисках Валюшки. А вдруг повезет, как вот ей самой,и найдется доченька… Работники советского консульства под-ключились к поискам. Были обследованы все лагеря, где содер-жались дети разного возраста — от пяти до пятнадцати.И когда однажды Алевтину привезли в один из таких лагерей,в списках которого значились фамилии и даже имена, схожиес ее Валечкой, она, с трудом преодолевая волнение и дрожьво всем теле, приготовилась к встрече…

К ней вывели трех девочек примерно одного возраста: худо-сочных, синюшного вида, наголо остриженных, привычно

229

покорно ожидающих своей участи, испуганно и напряженносмотрящих на взрослых. У Алевтины сразу перехватило дыха-ние, она смотрела на детей и словно их не видела — в глазахзастыл ужас и страх: она даже не смогла сразу узнать своегоребенка. Их одинаковость поражала: прозрачные личики,большие глаза с недетским выражением обреченности.

Взяв себя в руки, Алевтина еще раз внимательно посмотре-ла на девочек. Сердце матери дрогнуло — вот же ее Валюшка,смотрит на нее с радостью и страхом, боясь поверить, а вдругошибка… В ту же секунду мать рванулась к ней, подхватив дочьна руки, целуя и омывая счастливыми слезами родную, вновьобретенную доченьку. Так, на руках, тесно прижав к себе почтиневесомое тельце Валюшки, она привезла ее в Берлин, боясьотпустить от себя…

Недели ушли у Алевтины на запросы на родину, цела ли еедеревня, как восстановить утраченные документы, как и кудавернуться, и где им с Валюшкой жить. Ей пришлось вернутьсяв американский сектор, пока шла неразбериха и долгие прово-лочки с бумагами. Было ясно одно — ехать ей пока некуда.

Американцам в их секторе удалось довольно быстро нала-дить жизнь вызволенным ими из лагерей людям. Налаживалсябыт с приемлемыми условиями для временной жизни, а глав-ное — начали проводить собеседования, на которых бывшимузникам предлагались различные возможности: уехатьна постоянное жительство в Америку, Францию или Велико-британию. Одно из таких предложений неожиданно получилаи Алевтина. Она долго и мучительно размышляла, как посту-пить. В советском секторе никаких обещаний не давали: слиш-ком много было неотложных проблем, которые не решалисьбыстро. Разводили руками, просили набраться терпения и такдалее. Даже некоторые из сотрудников миссии вменяли ейв вину то, что теперь она живет с дочерью в американском сек-торе. Пусть там и решают ее проблемы. «Как же так, — думалаАлевтина, — в чем моя вина, если освободили меня не наши,а американцы. Спасибо им, и не чаяла ведь, что жива останусь,да еще и дочка найдется».

230

Слава Богу, Валюшка выправляется, уже не смотрит зверь-ком затравленным, по ночам не вскрикивает, только маминуруку не отпускает, пока не заснет.

Но вскоре все вроде само собой разрешилось. Алевтинаподружилась с двумя хохлушками, подругами по несчастью,тоже лагерницами, с Украины. Многое рассказали они ей просебя: и как угоняли их на работу в проклятую Германию, какиздевались, и вообще про свою жизнь.

И вот что они удумали: надо ехать им в Америку, новуюжизнь налаживать. Не на пепелище же возвращаться: хатысожжены, все порушено, народ извели, изничтожили, кругомбеда, горе. Страшно…

В американской миссии Алевтину с подругами привечали,даже уговаривали ехать. «А что? Ведь ехать вам все равно неку-да, — убеждали ее, — негде голову будет приклонить, времяв вашей стране тяжелое, голодное. Куда вам с ребенкомна руках…» Говорили хорошо, проникновенно, правильно:и устроят, и с жильем помогут, и дочку пристроят в школу —думайте! Вот так и сложилось все — надо ехать по перву, а тамвидно будет — решила Алевтина. «В ихней Америке все ж спо-койнее — ни разоренных городов, ни опустошающих следоввойны, ведь не добралась она к ним, проклятущая — океанпомешал.» Вот так за рассуждениями и советами подруг-хох-лушек, широко к тому времени информированных о жизниза океаном, пришло окончательное решение об отъезде.

На этом наше повествование обрывается, ставим точку.Известно одно: героиням этого рассказа удалось-таки пере-браться в Америку, где все у них сложилось благополучно.Но это уже другая история… Известно же, пути господни неис-поведимы, как и дороги наших судеб.

Вот ведь не гадала, а случилось так, что продолжение этойдраматической истории о судьбах Алевтины и ее дочери, при-шлось мне услышать от самой Валюши, теперь уже, по проше-ствии пятидесяти лет, Валентины Петровны…

Начало двухтысячных. Путешествую с друзьями в круизепо Днепру на четырехпалубном комфортабельном теплоходе,

231

в основном предназначенном и приспособленном для путе-шествий иностранных туристов, скупающих путевки чуть лине за год. Публика пестрая, многоязычная, от этого шумнои весело. Все дружелюбны, улыбчивы, сбиваются в группкипо национальностям, все время радостно приветствуя другдруга, беспрестанно хохочут, особенно итальянцы. Пожилыенемцы, хорошо одетые, с учтивыми манерами, любителивыпить, потанцевать и попеть хором. Англичан меньше, онитоже весьма корректны и сдержанно учтивы, чувствуется вос-питание. Иностранцев на теплоходе около двухсот, нас же, рус-ских, ничтожно мало — около двадцати — не хватило, как нампотом объясняли, путевок и, соответственно, кают. В общем,вешали нам, как всегда, лапшу…

И вот, когда неожиданно рядом в баре ресторана прозвучалапевучая украинская речь, мы разом оживились, прореагиро-вали. Четыре весьма корпулентных тетушки верещали что-тоза соседним столиком по-украински довольно громко, непри-крыто радостно и весело смеясь.

Мы познакомились, разговорились. Оказалось, что трииз них из Канады, украинки. Там живет многочисленная укра-инская диаспора. Четвертая женщина из их компании быларусской, живет в Америке. Все они дети войны, в свое времябыли вывезены еще малолетними в Германию, откуда сразупосле войны попали в США, а оттуда в Канаду. Вот толькоВалентина (а это была именно она) осталась в Америке. Попалатуда с матерью в возрасте восьми лет, попривыкла, так тами осталась.

Новые знакомые рассказывали о себе и своих судьбах ещедолго, но, подустав от нахлынувших воспоминаний и развол-новавшись, ближе к полуночи откланялись и поспешили отды-хать в свои каюты, оставив нам Валентину, до этого долго мол-чавшую, сосредоточенную. Она просто и доверительно поведа-ла нам с подругой свою историю. Так мы узнали про зверствофашиста, покалечившего ей руку, про раннее сиротство, бабуНастю, угон ее с другими детьми в Германию и многое другое.Рассказала много интересного про свою жизнь в Америке,

232

к счастью, оказавшуюся вполне благополучной — выучиласьна медсестру, работала в госпиталях в Лос-Анджелесе, там жевышла замуж за парня из Украины, сына одной из ее хохлушек-подруг. Помогли ей в Америке и с покалеченной рукой, поста-вили на правую руку хороший протез, гибкий, эластичный —почти бесплатно, как бывшей узнице концлагеря. Так что всенормально, и жизнь продолжается — улыбается ВалентинаПетровна. Воспитала дочь, но та давно уехала из США и теперьживет с мужем Василем в Киеве, куда она, Валя, стараетсяездить раз в год уже к внукам. Вот потому она на теплоходе.Скоро остановка в Киеве, там она и сойдет.

— «Жаль, что мама Алевтина давно ушла из жизнии не может теперь порадоваться правнукам. Но вот, живуза нее», — грустно повествует Валентина Петровна. «Так вотсложилась моя жизнь, теперь поздно что-то менять. У меняесть домик, муж, хозяйство. В общем, пустила корни в чужойземле, куда ж теперь. Значит, такая моя судьба и, пожалуй, я нио чем не жалею. Кто знает, что бы меня ждало на Родине в товремя…»

Расстались мы с ней уже далеко за полночь, тепло и душев-но, как добрые и старые знакомые — очень по-русски.

Утром был Киев. Она сошла на берег, спеша на свиданиес дорогими ей родными.

Удивительная это штука — жизнь. Загадывай, не загадывай,а все равно она вырулит, куда ей положено — в свою «колею».

Добра тебе и счастья, Валюша — Валентина, хорошей тебеколеи-дороги…

233

Исаак ГЛАН

ЗДЕСЬ МЫ ЖИВЁМ

София

Это воспоминание возникло после того, как я прочиталреплику Анны Ахматовой в «Записках» Лидии Чуковской:

— Новгородская София, — сказала Анна Андреевна, — тожеочень хороша.

Забыл, с чем ее сравнивала, запомнилось только, что соборбыл поставлен в ряд с другими сооружениями, пусть на высо-кое, но не исключительное место. Как же так? Это самая стараясохранившаяся постройка на Руси, и самая совершенная —по красоте, гармонии, античной соразмерности частей. Нетпримера ей в древней русской архитектуре, а есть ли в новей-шей мировой, пусть даже светской — не знаю.

Впрочем, Ахматова Софии не видела. Трудно предположитьее непосредственную реакцию… Она не была в Новгороде, зна-ла собор только по снимку, рисунку, но снимок не тольконе передает замысла, а затемняет, искажает его. Смотришь —простое, безыскусное здание, да еще грузное, приземистое,грубое. Невпопад поставленные апсиды, полукружия которыхвдруг прерываются остроугольной кровлей, а то и скатом, приэтом видимый край кровли кажется бездумной забавой ребен-ка, в руки которого попал карандаш. Сами полукружия разно-

234

велики, три главы расположены кучно, две поодаль, в общем,никакого художественного решения. Рядовое культовое соору-жение, не часто поминаемое в архитектурных монографиях.

Понятно: Софийский собор не отнесен к древним памят-никам мировой архитектуры. России там вообще нет. Афин-ский Парфенон, римский Колизей, Кельнский собор, собор св.Петра — там-то запредельное искусство, безусловная гениаль-ность, от которой кружится голова. С ними ли равнять скром-ное и простое новгородское сооружение? А тут еще историче-ские изыскания — образцом-де для него послужила киевскаяСофия, а та в свою очередь взяла за основу византийскиеобразцы, за что ценить?

Все так. Ну и что? Какое дело — признание? Можно обойтисьи без него. Да и такое ли прямое подражание? В Византии гла-вы церквей были круглые, этакие чуть сплюснутые полушария,в России появились остроугольные макушки (с крестами).Зачем? Чтобы снегу было удобно съезжать с них. Лишнююдеталь тоже надо было умело вписать в канонический образ,сделав родной, естественной, ведь менялся весь замысел хра-ма. А такое рядовому, посредственному архитектору не подсилу.

Видел собор три или четыре раза, и каждый раз он не простопривлекал внимание — не давал уйти, как-то по-тихому,но настойчиво занимал свое место в душе, оставаясь там уженавсегда. Невольно вспоминается другая знаменитость —«Сикстинская» Рафаэля, где Мадонна является зрителюиз распахнувшихся завес, делая его сопричастным чуду.В Новгороде именно так и происходит: выходишь из однооб-разных скучных жилых кварталов, закрывавших Кремль, ниче-го не подозревая и не ожидая, и вдруг замираешь. Что это?Кто поставил здесь это диво? Грузности, тяжеловесности какне бывало. Откуда взялась эта пластичность, гармония?Не Греция, чай, не Рим. Но и здесь знали «золотое сечение»,эти невидимые волшебные линии, уравнивающие верх и низ,из каких бы противоречивых объемов они не состояли. Увидевсобор, не хочется ни размышлять, ни анализировать, только

235

смотреть. Уж не сон ли это?Я имел возможность проверить свое впечатление, когда

однажды был в Новгороде со спутницей. Она точно также оста-новилась, и несколько мгновений стояла, как вкопанная,не говоря ни слова. И после этого — по пути к собору — молчалаили отвечала невпопад.

Надо сказать, что это тайное знание соразмерности, гар-монического начала воплотилось и в других новгородскихпостройках — небольших одноглавых церквушках, находящих-ся в разных концах города, непонятно, как сохранившихсяв тех местах, где всё другое было уничтожено. Вдруг наталки-ваешься на них среди угнетающе унылых современных скоро-спелок, останавливаешься, а потом — продолжая путь — ещедолго несешь в себе подаренный образ. Псковские церкви тожетаят в себе грандиозный замысел автора, высокое мастерство,там тоже думаешь о великих и неизвестных архитекторах,но псковская архитектура все же на излете, с некоторым изъ-яном, усталостью, там лишь какая– то часть тайны, полноймерой явленной в Новгороде. Она вся осталась там, в первоми последнем вольном городе древней Руси, волшебствоне повторяется. В более поздних постройках — Москве, Влади-мире, Ярославле, Ростове Великом — тайна вообще исчезает. Ееместо занимают изощренность и украшательство.

Новгород Великий — потому что в нем Великая София.Но есть загадка еще и другого рода: я много раз фотографиро-вал собор, искал разные ракурсы, все напрасно. Ни один сни-мок не передавал даже крошечной доли подлинного впечат-ления. На первый план собор выставлял свою громоздкостьи нелепость, как бы защищался ими. Не давалась София холод-ному взгляду объектива, ее надо видеть наяву, непосредствен-ной, живой, глаза в глаза. Такой же живой, какой она остава-лась всю тысячу лет, и предстает сейчас, перед нами.

236

Боль

Настоящей книги о больнице и больном нет. Ее в принципебыть не может. Есть только взгляд со стороны, есть великиепроизведения на эту тему, но книгу должен написать сам боль-ной, в момент немыслимых испытаний, ибо, когда они прой-дут, благодарность стирает, уничтожает память о страданиях,но кто думает о них, когда они исчезают?

Палата реанимации. Женщины плачут, мужчины рычати матерятся, всем одинаково плохо. Сюда привозят больныхпосле операции, опасность миновала, осталась только боль.Но именно она и становится опасностью. Набрасываетсянеожиданно, терзает человека, рвет измученное тело, а чело-век даже не может метаться, не может движениями обманутьее, слабость отняла все силы. Он лежит на спине, неподвижен,видит над собой лишь белый квадрат потолка. От постоянствакартинки та делается живой, агрессивной, давит на него. Появ-ляется ложное чувство, что именно в этой агрессивностиисточник его несчастий. И тогда он срывает с себя все питаю-щие трубки, освобождая, как ему кажется, тело от оков. За этимследят, а если случается, запястья больного привязывают бин-тами к продольным балкам кровати. Это приводит на памятьантичную позу, античный сюжет. Так распят был, наверное,Прометей. Невозможные мучения на этом фоне воспринима-ются как нечто естественное и неизбежное

Конечно же, есть великие примеры передачи этого жестоко-го состояния человека. «Смерть Ивана Ильича» кончается про-тяжным, заполняющим весь дом криком «У! У! У!». К концужизни Иван Ильич прозревает, понимает, как измучил близ-ких. У него появляется жалость уже не к себе, а к ним, но веритьэтому нельзя, это литература, выдумка Толстого-моралиста.Испытывать боль и думать, морализировать — это вещи несов-местные. Крик нельзя наполнить смыслом, облечь в слова.Боль — беспощадный смерч, сметающий все мысли и чувства,ведь недаром ей порой предпочитают смерть. Самые высокие

237

моральные ценности отступают перед ней. Зная это, военныеуставы ряда стран разрешают своим солдатам, попавшимв плен, раскрывать самые страшные государственные сек-реты — лишь бы те избежали пыток.

…Короткий зимний свет в окне на мгновение появляетсяи исчезает. Несмотря на все включенные светильники, кажет-ся, что в палате царит сумрак. Воздух представляется тяжелыми вязким, он тоже давит. Непонятно, какое время дня —утро ли, вечер. Нельзя понять, движется ли оно вообще. Крова-ти мужчины и женщины стоят рядом, но это даже не замеча-ется, здесь теряет смысл разделения по полу, боль уравниваетвсех.

Но иногда что-то происходит. В реанимационную палатувходит медсестра (у Толстого — младший сын Ивана Ильича,гимназистик), иногда двое– трое сразу, и на какие– то мгнове-ния наступает передышка.

Эти сестры не сидят в палате, у них свое помещение, рядомс реанимацией, но каким-то образом они слышат через стенудаже шепот, и появляются сразу. Обращаясь к больному, ониговорят ему «ты», хотя втрое, а то и вчетверо младше его.А когда надо перевернуть его, подтянуть (что добавляет муче-ний), звучат ласковые утешительные слова, перемежаемыеполунормативной лексикой. Это даже не замечается. Здесь гру-боватость воспринимается по-другому, по-домашнему, теплои близко. Все, что делают сестрички, они делают искренне,сочувственно, их даже не благодарят, на это нет сил,но по замолкшим стонам понятно, сколь они необходимы, каких ждут. С ними приходит спасительное облегчение.

Во всем мире борьба с болью — приоритетная задача меди-цины. Человек не должен мучиться, когда есть способ освобо-дить его от мучений. Мы в этом отношении сильно отстали.Не в научном смысле — никаких тайн тут нет, а в каком — дажетрудно определить. Абсурд не делится на категории. Обезбо-ливающие — наркотики. Опасные медикаменты? Но ведь онив руках врачей! Им тоже не доверяют? Боль и инструкция —поставить эти слова рядом мог только человеконенавистник.

238

Объяснить иначе появление этой запретительной бумажки,которая приводила людей к самоубийству, по– другому нельзя.Надо, чтобы сам запретитель побывал в положении незащи-щенного больного.

А потому вся надежда на утешение, на сестричек.Сестры милосердия. Какие прекрасные — и забытые — сло-

ва! Они парят поверх всех правил и указаний, идут от сердца.Я — беспроблемный больной. Но девушка в халате подошла

и ко мне, взглянула на повязку, осталась недовольна.— Ну, что это за шов?Видимо, она имела в виду не сам шов, а черную от зеленки

широкую полосу, которая идет по всей длине живота.В нескольких местах ее пересекают белые стягивающие жгути-ки марли, которые крепятся к телу лейкопластырем.

— Это не шов, а порнография.Так просто? Вся операция свелась к грубоватой, но вполне

надежной штопке? Мрачные мысли отлетают. Черные ожида-ния меркнут. В палате делается светлее.

— Я люблю эстетику во всем — что во флористике, чтов хирургии, — деловито говорит сестра.

И накладывает клеящийся бинт, осторожно проводитпо нему рукой, и тот плотно прилегает к телу. И вот уже нетчерной, провальной, как лощина, метки с буграми ниток, толь-ко белая дорожка, скрывающая следы хирургического вмеша-тельства.

Соседи по палате прислушиваются к разговору. Забота, даеще не обязательная, не предписанная никакими приказами,редкость. Здесь заботу ценят, как нигде — ведь это единствен-ное обезболивающее средство. Сестры уходят, и скоро стонывозобновляются…

239

Русская душа

Горячая узбекская лепешка — отломил хрустящую корочкус почерневшим гребешком, потом добираюсь до тонкого лом-кого кругляшка посередине, поглаживаю прилипшие к немукрошечные кунжутные семечки, снова возвращаюсь к пухломуободку. Лепешка в сумке, я не вижу ее, только чувствую теплуюшероховатую поверхность, легко поддающуюся пальцам. Ещеодин, последний кусочек, думаю я, зная что это не так — воляслаба, а искус силен. Пальцы не слушаются, они вновь соскаль-зывают к твердой медальке с крохотными бугорками семечек.Так и отламываю понемногу, не отрываясь и не делая переры-ва.

Эти лепешки пекут на рынке в Теплом Стане — по всемузбекским правилам, с размаху бросая тесто на раскаленныестенки глиняного сосуда, тандыра, освещаемого изнутри туск-лым огнем раскаленной спирали. Правда, в самом Узбекистанена дне глиняного кувшина, зарытого в землю, разведенмаленький костер — живой огонь. Да, и мука там особая, и воданеповторимая, вкуснее ее разве что в Армении: говорят, тамвода — самая лучшая в мире. Впрочем, и те лепешки, которыеделают в Теплом Стане, тоже неплохие. Родство с самарканд-скими, хоть и дальнее, все же чувствуется.

Сейчас я еду в метро и безнадежно мечтаю: вот заметятсоседи мое занятие, позавидуют, и кто-нибудь попросит кусо-чек попробовать, чтобы разделить мои чувства. Ко мне обра-щены все взгляды, но лица у всех непроницаемые, бесстраст-ные, равнодушные.

И вдруг рядом садится молодой мужчина в спортивномкостюме, вид домашний, едет, видимо, с дачи. Он улыбается:«Приятного аппетита!» Какое счастье! Я тут же вынимаюлепешку, вернее, то, что осталось от нее, и радушно говорю:«Пробуйте!» Он отламывает маленький кусочек, закатываетглаза, мы улыбаемся друг другу. И он сразу лезет в рюкзак.В руках у него появляется непочатая бутылка коньяка, которую

240

он дарит мне: «Вы меня угостили…»Я развожу руками, мы продолжаем улыбаться друг другу,

и оба остаемся чрезвычайно довольны.

Сад камней

В музее искусств народов Востока примкнул к небольшойэкскурсии. Это было в японском зале. Аскетический японскийинтерьер, тайны сада камней — обо всем этом экскурсовод рас-сказывала со знанием дела, вдохновенно, увлеченно. Иду вме-сте с группой.

Но вдруг гид замолчала, посмотрела на меня поверх голови бесстрастно, без всякого выражения, но все же с каким-товнутренним значением сказала:

— Вы слушаете…Никто даже не повернулся в мою сторону. Ее реплика как бы

подразумевалась и никого не удивила. А я на мгновение опе-шил: что случилось? В группе — 5—6 человек, никому вродене мешал, стоя за их спинами. И вдруг догадался: я простоздесь лишний! Экскурсия частная, возможно, корпоративная,платная, примкнув, я нарушил какие-то условия. Стало неудоб-но, будто что-то украл. Я пробормотал что-то невнятно-изви-нительное, немедленно покинул группу, и от растерянностипробежался глазами по другим стендам, делая вид, чтопо ошибке оказался рядом со слушателями. Все это время экс-курсовод молчала. В небольшом зале повисла тягостная тиши-на. Продолжила рассказ она только тогда, когда я демонстра-тивно внимательно стал рассматривать какую-то случайнуювитрину. Теперь я был для группы безопасен.

Пришли новые времена, все стало коммерцией — это понят-но. И все же что-то здесь не так. Поэт читает стихи избранномукругу знакомых. Заглядывает новый человек и тут же закры-вает дверь — ошибся, не туда попал. Поэт думает про себя:

241

какая досада! Он так был бы благодарен новому посетителю.А если (другой вариант) — входит и остается? Поэт одариваетего улыбкой. Он радуется! У него поднимается настроение!Еще один слушатель!

А вот теперь поэт говорит по-другому. Он говорит: «Пошелвон!» Но, может, так и должно быть? Эти новые правила жизни,к ним все же надо привыкнуть.

«А их-то за что?»

Разговорчивый попался сосед по купе. Бывший шофер, сей-час пенсионер. Меня называл «Владимирович», имя, видимо,ему давалось с трудом. Время от времени предупреждал: «Я,Владимирович, вообще-то плохо в этом разбираюсь, я своиучебники под мостом скурил». На каждое слово у него находи-лась история, и по каждому случаю было свое мнение.

— Порезали свиней, чума была, нет теперь хозяйства.Из другой области стали свинину привозить. Дороже продают.

— А когда чума кончилась — восстановили?— У нас всегда чума.— Южный поток, Северный… А на что? У меня что — пенсия

от этого больше стала?— Я у Вяхирева работал, когда он ушел из Газпрома. Гово-

рил: «Мы в свое время газ берегли, не тратили так. Ведь людибудут и после нас жить». За руку здоровался.

— У меня на даче десять соток. Капуста, помидоры,огурцы — все свое. Приходят талибы, спрашивают: «Не надопомочь?»

— Какие талибы?— А те, что приезжают из южных республик. Я их всех тали-

бами называю. Моя жена очень их не любит. А я ничего, мненравятся. Приглашаю посидеть, чайку попить, поговоритьо жизни. А жена после этого из тех чашек не пьет.

242

— Народная примета: дождь пошел — асфальт класть будут.— Мать-одноночка.— Смотрю иногда на людей и думаю: глухому все складно.Любимое выражение: «Сто пудов!» В смысле — «Точно так»,

«Честное слово!» Оно недавно вошло в обиход, и так же быстроисчезло (как, например, «Не смешите мои тапочки» или «Мнеэто фиолетово»). Но мой сосед успел его ухватить.

— Куда ни посмотришь — чиновник-депутат, депутат-чиновник. Сто пудов! Было сто чиновников на тысячу человек,сейчас тысячу чиновников на сто человек. У нас одна цветоч-ница в депутаты подалась. Клумбами раньше заведовала. Как-то собрала подписи, ее зарегистрировали. Я говорю ей: «Кудаты лезешь, дура? Ты, что, в законах разбираешься?» Она оби-жается: «А председатель, вон, сыну за миллион свадьбу спра-вил. Чем я хуже?» Не прошла… А чего обижалась? Я же по-хоро-шему ее отговаривал.

— Когда лучше было? Раньше. Ждешь квартиру — получишь.Собираешься в отпуск — вот тебе путевка. Праздник — всерадуются. Подарки, премии. Кому их сейчас дают — эти подар-ки? Может, кому-то — не знаю. Нам на 7 ноября замшевыекуртки выдали, мы в них проходили по Красной площади. Ятогда в ремесленном учился, колонна называлась красиво:«Трудовые резервы». Ждут, значит, тебя. Позовут. Я-тона пенсии, но чему- то могу научить. Прости, Владимыч,не жалуюсь, но что никому не нужен — точно.

— Выйдешь на улицу — знакомые лица, вроде бы живемвместе, а поздороваться не с кем. Просто поговорить, и тоне тянет. Вдруг он по– другому думает? Поссоришься. Зачеммне этого?

— Был у нас начальник милиции, редкий ворюга. Без взяткик нему даже на прием не ходи. Прислали нового, мы радыбыли, вроде хороший человек. Дали квартиру ему. А он скоросам купил землю, построил там магазин, потом автомойку.Потом еще один магазин. Покрикивает на подчиненных. Какойон милиционер? Когда разобрались, шум был, даже статьяв газете появилась. Приезжало областное начальство. Сняли.

243

Перевели в другую область. Недавно узнали: с повышением.Объясни ты мне это, чего-то не понимаю.

— Какой праздник 4 ноября? Я и не вспомню. Сейчас чтони день, то праздник. День шофера. День дворника. День туа-летов. Наверное, кто-то сидит, выдумывает. Хорошая рабо-тенка — придумывать праздники. Интересно, сколько за нееплатят?

— Наш дом на окраине. А сразу за ним дубовая роща, дубра-ва по- старому. Там дубы по сто, а может, по двести лет. Красо-та такая, любуешься. Туда с детьми приходили отдыхать, дажеспециально приезжали из других мест. А потом поодаль сталистроить дома по 25 этажей, а к ним надо было трубы прокла-дывать. Начали рыть траншеи — как раз через дубраву, совсемрядом с деревьями. Увидят корень — рубят. Я спрашиваю: «Вы,что ребята, вредители?» Они смеются: «Гуляй, дед! Мы тендервыиграли». Трубы положили, засыпали, а к весне верхние веткиу дубов стали сохнуть и падать, детей страшно было пускатьтуда. А потом вся роща засохла.

Живет он в поселке Коммунарка. Поселок известен тем, чтотам были дачи самых высокопоставленных энкаведешников,а еще расстрельный полигон, второй после Бутово. В Комму-нарку привозили хоронить и расстрелянных в других местах,в том числе на самой Лубянке.

— Жители что — из окон смотрели? Кайф получали?— Да нет. В лесу расстреливали, прямо среди деревьев. Сей-

час там храм стоит, молебны читают. Называется храм — Свя-тых Новомучеников. Понаставили памятники в лесу, вроде какмогильные камни. А то просто холмики из камней с крестами.Портреты повесили на деревьях — их видимо– невидимо. Мно-го народу приезжает, прямо автобусами возят, больше все ста-рые люди, часто из Латвии, Литвы, Польши. Я и сам люблю тамгулять, хожу по лесу, колокольный звон слушаю, лица рассмат-риваю, фамилии читаю. Все удивляюсь — есть японцы, китай-цы, корейцы. Их-то за что?

— Скучаю по баранке, да здоровье не позволяет. Даже про-водку на даче починить не могу, сын просил. Нельзя, говорят,

244

руки поднимать. Кроссворды разгадываю, мне все их покупа-ют, жена, сын. А еще думать стал. Раньше некогда было. Воти занятие.

В ГОСТЯХ

Альгамбра

В южной Испании, которая сотни лет оставалась под вла-дычеством мусульман, особенно остро начинаешь понимать,какой силой и привлекательностью обладал ислам в периодсвоего взлета, сколь было в нем силы, тайн и неожиданностей.Арабам не разрешали изображать людей и животных?Не позволяли соперничать с Аллахом? Но они все свое вдохно-вение и фантазию вложили в шрифт, в обычное письмо, кото-рое не пишут, его рисуют, каждая буква — узор, все прихотливо,все ветвится, соперничает с живой природой. Каллиграфия —первое и главное исламское искусство. До сих пор в ЮжнойИспании уличные художники предлагают написать ваше имяна фарси — и полученный лист бумаги хоть сейчас обрамляйи вешай на стену.

Полуразрушенная Альгамбра — резиденция мавританскихкоролей, последний их оплот в борьбе с восставшими испанца-ми. Анна Ахматова, изучая библиотеку Пушкина, открыла, чтосюжет «Сказки о золотом петушке» развивается именно здесь,в этом дворце-крепости. Изящные, невесомые, почти воздуш-ные мраморные колонны поддерживают тяжелые и массивныесводы, на них опирается вся мощь купола, который уходитв бесконечную высь. Как тонкие подпорки выдерживают всюэту громадину — гордость и загадка исламской архитектуры.Отверстие на вершине купола кажется с копеечку, темне менее, дневные лучи, проникающие в мрачный дворец,каким-то образом освещают самые удаленные уголки его гро-

245

мадного зала. И это тоже восточный секрет.Узкий канал змеится по всем закоулкам крепости, как бы

объединяя, собирая воедино все разбросанные его защитныесооружения, дворцовые покои, рощи, цветники. Удивительныефонтаны, из которых вода не брызжет, не поднимается вверх,она лишь толкается у широкого жерла невидимой трубы,постоянно меняя прихотливый узор своей водяной шапки.Рядом с этой неспешной игрой хорошо думается. Возможно,здесь собирались арабские мудрецы, безуспешно споряо тайнах Вселенной и неразгаданных замыслах ее Создателяи более успешно — о тайниках человеческой души, особенно-стях человеческих характеров. Ведь арабы были выдающимисяпсихологами.

Каждое помещение Альгамбры несет тайные смыслы. Всечетыре стены громадного и необыкновенно высокого заласплошь заполнены тонкими ветвящимися строчками. Этовысеченный на камне полный текст Корана. Здесь короли при-нимали послов, еще до всяких слов давая им понять, какничтожен пришедший человек, теряющийся в этих бесконеч-ных орнаментах, и сколь велик и всемогущ их хозяин. Впрочем,ажурные узоры встречаются повсюду. Как и разрисованныекерамические плитки на полу — изобретение арабов, ведь этоарабы принесли европейцам чистоту.

А потом все ушло на обочину цивилизации. Можно понятьфанатичных приверженцев ислама, их сильное и непреодоли-мое желание вернуть то, что утрачено, обрести былое величиеи мощь. Наиболее решительные торопят время, торопят соб-ственную жизнь, легко и радостно расставаясь с ней. У этойрелигии были великие достоинства, она обогатила человече-скую культуру, дав миру прекрасную поэзию, выдающуюсямедицину, науку. Но золотой ее век прошел, его не вернешь,культ милосердия и познаний переродился в культ жестокостии силы.

Впрочем, и у него нашлось немало приверженцев. Верить ли«циклам» Льва Гумилева или смириться с извечной агрессив-ностью человеческой природы, выпустить которую

246

на свободу — пара пустяков: отпусти лишь узду. Кто даст на этоответ? Пока же только эта религия и развивается, завоевываявсе новые пространства и вновь подчиняя себе людей.

Сезанн

Поездка в Болгарию была нашим первым зарубежным воя-жем. До свободных туров мы тогда еще не дожили, только орга-низованные на предприятиях группы или приглашения.

Нам повезло — пригласил журналист, с которым когда-топознакомился в Москве. «Хороша страна Болгария…»Об этом — запоздало — думаешь сейчас, остро жалея, что таки не увидел античных, византийских памятников, не побывалв музеях, да и вообще не познакомился с культурой страны.Тогда Болгария была интересна другим — какая-никакая,а заграница, а что это значило — все знали. Сейчас даже думатьоб этом неловко, что мы ждали от нее, но тогда все относилисьс пониманием, друзья делали заказы. Юра (так звали нашегоблагодетеля) без всякой иронии, с пониманием рассказывал:«Приезжала к нам делегация молодежи из вашего Союза. У нихбыла встреча с болгарскими литераторами. И вот беседует гла-ва вашей делегации с нашим приятелем, обмениваются высо-кими мыслями, стараются перещеголять друг друга в знаниизападной литературы. Но пока они говорили, русский пареньнепроизвольно держался за кончик рукава собеседника, тер егомежду пальцев, как делают, когда проверяют качество ткани…

Но, конечно, манили не только вещи, дефицитом ведь быловсе, и одним из самых острых — книги. В Болгарии было многоизданий на русском языке, самые привлекательные, конеч-но, — книги западных авторов. Впрочем, и наших, не оченьжалуемых властями. По всей вероятности их привозили (выво-зили) в другие соцстраны, чтобы похвалиться перед Западом —вот, мол, какая у нас свобода, и вместе с тем сделать малодо-

247

ступными для советских читателей.Такими же привлекательными были альбомы с репродук-

циями современных художников. А что такое «современные»?Для нас они кончались на импрессионистах, книг с более позд-ними, совсем уж далекими от реализма художниками не изда-вали даже в Болгарии. На такие покупки не жалко было тратитьдрагоценную болгарскую валюту — левы, к которым мы отно-сились со священным трепетом. Неожиданно нам попалсяодин чудный магазинчик, где были выставлены репродукции,сделанные по новому, еще не знакомому нам методу, чуть лине точно имитирующему объем мазка, ну, совсем копия мас-лом. Репродукции были взяты в строгие, тонкие рамки из суро-вого полотна, отсутствие вычурности, помпезности — это тожебыло ново. Привезти и повесить такую на стенку — вот разза-видуются гости.

Я тут же выбрал Ван Гога, у моей жены было другое пред-почтение — Сезанн, но мне так хотелось купить знаменитуюжелтую спальню голландца, что она не спорила. Однако когдамы подошли к прилавку, именно этого Ван Гога забрали. Какаяжалость! Только жена не огорчалась. Сказала без всякого сочув-ствия: «Теперь купим Сезанна».

Я, надо сказать, был к нему равнодушен. А она любилаСезанна. В залах Пушкинского музея, на зарубежных выстав-ках, которые только начали появляться, первым делом подхо-дила именно к его полотнам. Что находила в них, в этих цвет-ных бесформенных пятнах, клубящихся зеленых и коричневыхмассах? Чем привлекали ее эти неподвижные, тяжеловесныеобъемы, громоздящиеся один на другой? Для меня это былозагадкой. Я недоумевал и приставал с вопросами: «Почему тебенравится?». Ответа не получал. Она сердилась: «Отстань!»Не любила вообще говорить о том, что ее волнует. Но как-тоя все-таки донял ее своими расспросами, дело было как разна зарубежной выставке, и она, чтобы, отделаться, сказала:

— Я бы хотела здесь жить.С того времени прошло много лет. Мое отношение к Сезан-

ну изменилось. Надо было просто немного сдвинуть угол зре-

248

ния, отойти от навязанного с детства сравнения со знакомойнатурой. Его крупные, без всякой прорисовки цветовыепятна — знак незыблемости, величия, знак вечности. Он стро-ил свое мироздание, которое соперничало с тем, что окру-жало нас.

Вспомнилось все это недавно — на выставке в Вене. Сюдапривезены были картины из многих стран Европы. Психоде-лический Моне, раскаленный Ван Гог, общительный Писарро,с которым приятно хлюпать в дождь по вечернему Парижу.Ходить, не спеша рассматривать эти картины — редкое удо-вольствие. И вдруг — такая неожиданность — наш Сезанн!Никогда не думал об оригинале, о том, что он вообще суще-ствует. Деревья, нависающие над заливом, обнаженный пластземли — подмытый берег, бледное небо, но вся природаустремлена к маленькому приземистому домику, которыйзатаился в глубине пейзажа. Да, все так. Наш! Вода отражаеткраски неба и земли, она голубая, зеленая, охристая, чувству-ется ее тяжесть, она как бы несет на себе весь надводный мир,придает ему еще большую основательность и значительность.

Та болгарская репродукция с тех пор так и осталась висетьв квартире, хотя украшать стены изделиями полиграфии давностало дурным тоном. Впрочем, копия уже и не воспринималаськак нечто имеющее отношение к искусству, она была простонапоминанием о первой зарубежной поездке. И вот — такаяприятная встреча… Только оригинал более ярок, краски свежии чисты. Первые цвета, которые появились на земле. Полотнов первозданной красе, оно как бы омыто солнцем, казалосьокном в другой мир. Картина называлась «Загородный дому воды». Принадлежала когда-то дочери барона РотшильдаМириам. Постоянным местом картины был Иерусалим,и не окажись я в Вене именно в эти дни, когда проходилавыставка, может, никогда бы ее не увидел.

Я обходил выставку один раз, другой, она была небольшая,всего два зала, но где-то с половины все оставлял и возвра-щался к Сезанну. Он не отпускал, притягивал к себе. Ван Гог,Моне — все замечательно, все прекрасно, но не терпелось ско-

249

рее очутиться перед этим загадочным домом, который спря-тался в глубине парка, и был центром картины. Центром миро-здания. Такой — почти физической тяги к какому-либо полот-ну, когда вокруг десятки других, и все прекрасны, не испыты-вал никогда. Почему — не мог объяснить. Понимал только, чтона этой выставке у Сезанна не было соперников. Он был вышевсех.

Тут я вспомнил давние слова моей жены: хотелось бы здесьжить. Это ли, или мои сегодняшние ощущения она имелав виду, когда говорила такие слова? Или что-то другое? Скореевсего, она снова бы рассердилась и ничего не ответила.А может, ограничилась каким-нибудь незначащим ответом,чтобы отделаться от назойливого любопытства. Но я, несо-мненно, его запомнил бы. Только теперь я никогда не задамсвоих вопросов. Некому их задавать. Уже много лет ее нет.

…Аптека. Улица. Фонарь

Кому пришла в голову эта странная, необычная мысль:написать на торцевых стенах, а иногда фасадах городскихдомов голландского Лейдена стихи поэтов мира на их родныхязыках? Китс, Хемингуэй, Дос Пассос, Томас Дилан, УильямЙейтс — по-английски; Верлен, Бодлер — по-французски. Естьнемецкие — Рильке, Целан. И еще десятки имен, десятки язы-ков — Мицкевич, Лорка, Неруда. Есть тексты на арабском,японском, урду. Вылавливаю наши, русские строфы. Блок:«Ночь. Улица. Фонарь. Аптека…» Все-таки за рубежом, дана родном языке они читаются иначе, кажутся более значи-тельными. Хотя куда уж…

250

Умрешь, начнешь опять сначала,И повторится, все, как встарь.Ночь. Ледяная рябь канала.Аптека. Улица. Фонарь.

А еще — Цветаева («Моим стихам, как драгоценнымвинам…»), Ахматова («Ты ль Данту диктовала страницы Ада?»),Хлебников («Когда умирают кони…»), Мандельштам («Мыживем, под собою не чуя страны…»). Латиница, кириллица,арабская вязь, скоропись японских иероглифов, строго выстро-енные индийские ряды. Неожиданно — Шота Руставели. Ожи-даемо: Сапфо, Шекспир, Байрон. Много голландцев — этопонятно. Но в целом — вавилонское смешение языков. Доманевысокие, разрастающийся Лейден постарался сохранитьсвой исторический облик, аккуратно вписывая новые построй-ки в ряды традиционных старых домов из плоского кирпича,так, чтобы они не превышали средневековую высоту. Как будтоходишь по гигантской библиотеке, и улицы одна за другойперелистывают каменные страницы поэзии.

Заинтересовался: когда и как они появились? Оказывается,не так уж давно. Двое энтузиастов — художники Бен Валенкампи Ян-Виллем Брёйн — решили в 1992 году отметить небольшойюбилей: 75-летие журнала «Стиль», пропагандирующего бес-предметное искусство. Спустя несколько лет не без участияэтого журнала, и именно близ Лейдена, открылся музейабстрактного искусства, ставший в Европе весьма авторитет-ным. Здесь проходят частые международные выставки, и дажезаокеанские собрания за честь почитают послать сюда своикартины. Я был в этом музее, и в одном из залов встретилкоролеву Голландии. Она ходила в окружении, видимо, близ-ких ей людей, с которыми оживленно переговаривалась. Ника-кой охраны! Мы вышли из дальних залов, и вдруг оказалисьлицом к лицу с этой высокой группой. Других зрителейне было. Ах, как неосторожно! Что делала служба безопасно-сти? Но безопасность была, оказывается, ни при чем. Посети-тели сами, по доброй воле, покинули музей, чтобы не мешать

251

королеве своим невольным любопытством (куда ж без него?)наслаждаться искусством. Такие вот отношения власти и наро-да.

Начало музея, день его открытия — это, понятно, знаковоесобытие в жизни города. Муниципалитет Лейдена не возражалотметить его, и сам подсказал идею: на стене дома, которыйстроится близ городской библиотеки, пусть будет стихотворе-ние редактора того самого журнала, который дал музею жизнь.Знали: он писал стихи. Пришли с просьбой, получили согласие.Но стихи оказались плохими.

И тогда обратились к мировой поэзии. Какое же стихотво-рение нашли? Цветаевой! Это просто замечательно. Из милли-онов-миллионов стихотворных строчек именно ее слова, отне-сенные к себе, очень личные, прекрасные — в той гордой уве-ренности, когда она говорит о своей судьбе, оказались созвуч-ными судьбам всех новых направлений в искусстве: «…наста-нет свой черед». Их и написали на доме.

Но, как водится, идея переросла себя. Стихами постепенностал заполняться весь город. Теперь любые путеводителипо Лейдену содержат поэтические маршруты, ведь в городепочти двести домов, которые благословила Эвтерпа — музапоэзии и музыки, украшенных стихотворными строчками.Не всегда это инициатива города. Заразившись идеей, владель-цы частных строений выбрасывают из окон полотна, где тоженачертаны полюбившиеся им поэтические строфы. Важно лисодержание? Стихи! Любят! И это уже замечательно.

На стене небольшого дома короткое стихотворениена немецком языке, и там такие строчки:

…кто сам спасает себя,на слово надеясь —тому помочь невозможно.

Это об Ахматовой. Стихи известной австрийской писатель-ница Ингеборг Бахман. Она рано умерла — ей не было 50-ти.Она написала их в год своей смерти — в 1973-м. Ахматова

252

еще бы успела прочитать их и по достоинству оценить. Такоеглубокое понимание незнакомой поклонницы и ее поэзии, и еесудьбы. Строгая Анна Андреевна не возражала бы и противчисто поэтических достоинств этих нескольких строчек.

Каналы прорезают город. И ни над одним нет настила, хотядожди здесь частые. Яркое солнце — и вдруг ливень.Но голландцы не носят зонтики, привыкли, не боятся дождей.Жители Страны Низких Берегов (другое название Голландии)отличны от всех обитателей Европы. Они высокие, приходяв гости, вытягивают ноги, и их острые коленки оказываютсяна середине комнаты. Здесь живут самые здоровые люди кон-тинента. Они в ладу с природой, поэтому она о них заботится,она их растит. Что им рифмованные или просто ритмическиестрочки, многие из которых они даже не прочтут? Кто-то знаетимена поэтов, а кто и вообще первый раз слышит их. Подни-мают ли они вообще голову, проходя по знакомым улицам?Наверно, у скептиков уже приготовлены ответы. Но, темне менее, факт остается фактом: Лейден стал одной из поэти-ческих столиц мира.

дождь может помешать важному мероприятию. На моступроходят фестивали поэзии. Случайно я попал на очередной.Он был посвящен Ахматовой. Читали по-голландски и по-рус-ски. Шел дождь, но народу было много. Наверно, среди при-шедших были и мои соотечественники, но в основном голланд-цы. Они читали на своем языке. Все было понятно и необыкно-венно приятно.

Коррида

Пошли в Севилье на корриду, и я еще не знал, как отнесуськ ней. И вот главное впечатление: это не жестокость, как пред-ставляют ее — в поединке (а это поединок) жестокости не быва-ет, и не потакание низменным инстинктам, а великолепное

253

зрелище, полное глубокого смысла, о чем еще скажу. Понимаю:очень непопулярное суждение, навлеку на себя гнев многих.Спорить на эту тему бесполезно — если не видеть саму кор-риду, априорные суждения — болтовня. Тем не менее, в угодумодной толерантности коррида запрещена чуть ли не во всейстране. Чтобы увидеть ее, в южные города, где она еще сохра-нилась, съезжаются из многих городов Испании.

…Вдруг арена делается пустой, все, кто был на ней, исчеза-ют, момент этот неуловим, люди словно проваливаются сквозьземлю — бандерильеро — конные участники спектакля, в рукахкоторых короткие копья, пикадоры, помощники тореадорас малиновыми мулетами. Остается только сам тореро, которыйдо времени терялся среди участников этой невыдуманной тра-гедии, был незаметен, и вдруг мгновенно стал центром внима-ния многотысячной арены. На него обращены все взоры. Осле-пительно желтый песок, ярко красная ткань в руках тореадо-ра. И бык. Только им предстоит разыграть последний акт это-го трагического представления. Тонкий, стройный, красивыйюноша — лицом к лицу с черной, грозной, безумной массой.Он неподвижен, словно застыл на одном месте, не двигает-ся даже тогда, когда бык стремительно приближается к нему,когда остается еще секунда — и вот он уже на его на рогах.Но тореадор лишь слегка прогибается (издали кажется, чтопросто покачнулся), и разъяренное животное, наклонив голову,чуть ли не касаясь человека грозным бивнем, промахиваетсяи проносится мимо. Маэстро невозмутим, покачнувшись, онуступает ему дорогу, даже на сантиметр не сходя с места. Таки остается стоять на своем крошечном солнечном пятачке.Пожалуй, это самая впечатляющая, самая эффектная часть кор-риды. Потом, не оглядываясь, юноша делает два шагапо направлению к трибунам, и, сохраняя достоинство, благо-дарит в полупоклоне публику за аплодисменты. Этот жестне только вежливость, но и часть действа. Молодой человекпоказывает, что ему нет никакого дела, что творится за егоспиной. Будто бык не может мгновенно остановиться, повер-нуть и напасть на обидчика сзади, с той стороны, где тот ничем

254

не защищен. У пикадоров, кстати говоря, такая защита есть.Обороняясь от пестрой толпы людей, каждый из которых несетему боль, бык беспорядочно бросается из стороны в сторону,надеясь наказать врага. Но только он нацеливается на одногоиз них, как тот мгновенно прячется в деревянный карман,которые расставлены по всему периметру арены. Здесь оннедосягаем. Тореадор работает без страховки. Выражение еголица остается холодным и бесстрастным. Никто не должензнать то, что знает только он: сколь велик риск, которому онподвергает свою жизнь, и какие горькие мгновения он испыта-ет, когда на выручку ему, беспомощному, поспешат его помощ-ники. Бой он принимает лицом к животному — таков закон.

И вот финал. Подробности ужасны, о них необязательноговорить, но надо помнить главное: коррида — по сути, крат-кий конспект эволюции рода человеческого. От опасностичеловек уйти не может, мир вообще непредсказуем, опас-ность — судьба, а вот с хаосом, который бывает страшнее опас-ности, он справиться должен. И юноша принимает бой.

Бык — это хаос. Разъяренное безумие. Амфитеатр разоми шумно выдыхает — напряжение отпускает людей, когда при-ем удается, — и дружно освистывает быка, когда тот споты-кается о песок, уступая человеку в расчете и ловкости. Здесьнет злорадства, но нет и сочувствия. Люди не безжалостны, онипросто хорошо понимают, что на кону. Интеллекту, мужеству,изысканной красоте (золото и кружева костюма — не декора-ция, это тоже смысловая часть поединка, зримое противопо-ставление двух начал) противостоит разрушительная, темная,слепая ярость.

С арены тореро уходит, окруженный толпой поклонников.Они шумно выражают ему свой восторг и благодарность. Ихлица светятся счастьем. Странное соединение чувств: счастьена фоне трагедии. Трагедия при ярком свете солнца. Но здесьне нужны никакие оправдательные слова. Публика права:кумир победил по всем правилам дуэли, Это был мужествен-ный человек, и у него был достойный соперник. Они равно рис-ковали жизнью.

255

Коррида — апофеоз человека, триумф его совершенства. Этотяжелое, но не безнравственное зрелище. Можно закрыть ее.Но, как во всякой высокой трагедии, несмотря на гибельв финале, а, может — если вспомнить Аристотеля — благодаряей, она несет в себе еще и высокий, очищающий, облагора-живающий смысл. Прекрасный, артистичный, молодой тореровполне заслужил благодарность и славу.

Старый архитектор

Вопрос, чем заниматься, когда выйдет на пенсию, был дляголландского архитектора Юрьена предопределен: он всюжизнь увлекался русской историей, культурой, искусством.Юрьен — имя, иначе не называю, и на «ты», так принятов Голландии. До этого он читал на разных европейских языках,но русского не знал. Вот сейчас и займется им. С тех пор про-шло 10 лет, ему 76. Мы говорим по-русски, он владеет языкомпрактически свободно, даже акцент не очень заметен. Беседо-вать с ним приятно, он точно и без промедления угадываетмысль собеседника, сразу подхватывает или оспаривает ее.Кроме книг, несомненно, помогло и общение с русскими.За пенсионные годы — те же 10 лет — в России побывал многораз, и теперь среди моих соотечественников у него немало зна-комых. Но, видимо, не так уж доволен своими успехами, всееще учится. Увидел на столе несколько перепечатанныхна принтере страничек Тэффи. «Юрьен, — спрашиваю, — длячего тебе они? У тебя же есть ее русские книги». — «У Тэффитакой прозрачный текст. Если не знаю — поверх пишу голланд-ские слова».

В России больше не бывает. Трудно. Не только возраст,но и онкология. Диагноз был для него неожиданным, узналвсего полгода назад. Пошел к врачу. Здоровый человек, но что-то стал быстро уставать, почему? Неохотно согласился

256

на анализ: у него же все в порядке. Возраст, конечно, ну и что?Результат: миелома, рак кости. С онкологией, увы, так и быва-ет: узнаешь вдруг. У него фатальная болезнь. Еслине лечиться — срок такой-то, лечиться — такой.

Говорит о ней немного и очень спокойно. «В молодости —трагедия, а сейчас нормально». Однако сейчас состояниевроде бы стабилизировалось, уже не лежит, ходит по дому.Но морфий принимает, без него не получается.

Потом ведет на второй этаж. Крутая спиральная лесенка —не сразу привыкнешь. Из темноты вдруг попадаешь в солнеч-ное помещение, и тут же перед глазами целая стенка русскихкниг, его богатство, его гордость. Сразу вижу полное собраниесочинений Тургенева на русском, 12 зелененьких томиков.Это-то зачем? «В России сейчас его читают мало». Он удивля-ется: «Почему? Очень современный писатель». Не смею возра-жать. Большой том Шаламова. «Останется он, а не Солжени-цын». Жму руку. Теплеет сердце, когда останавливаюсь переднесколькими рядами книг Пушкина и о Пушкине. Надо сказать,что современный голландский перевод «Евгения Онегина»считается лучшим в мире. Автору его в Москве дали премию.Но тот отказался приезжать за ней — в знак протеста противнынешнего режима. И уж я совершенно счастлив, когда заме-чаю на стене большой портрет Ахматовой (репродукцияизвестной картины Альтмана). Юрьен приглашает на третийэтаж, в мансарду, там совсем крошечное помещение. Пото-лок — скошенная крыша, а места хватает только для малень-кого столика и лежанки. Сам он поднимается уже с трудом,а оказавшись под крышей, наклоняет голову — рост не позво-ляет распрямиться. Говорит, что здесь останавливаются моло-дые русские поэты, когда приезжают в Голландию. Называетимена, которые мне — к стыду — ничего не говорят. Познако-мился в Русском доме, в котором он часто бывал. Русская поэ-зия — это отдельная и глубокая его страсть. Он хорошо зна-ет ее, проявляет неожиданную осведомленность в биографияхнаших великих поэтов. Когда спустились вниз, вижу сборникЦветаевой. Про себя отмечаю: он не среди других русских книг,

257

не на втором этаже, а внизу, где Юрьен в основном проводитвремя. Книга обиходная, читается. Показывает три сборникаЛарисы Миллер. На одной — нежная дарственная надпись.

Высокий, худой, с обвислыми усами. Очень похож на старо-го Воннегута. «Юрьен, — спрашиваю, — как в Голландии отно-сятся к России?» Он утешает: «Вот будут выборы — все изме-нится». Как ни увлечен Россией, сколько ни знает ее, но он все-таки западный человек, у него западные стандарты, не пере-убедишь. И потому я оптимистически соглашаюсь: «Ну, конеч-но».

258

Владислав ЛАРИН

РАДИАЦИЯ И АЛКОГОЛЬ

Перед вами публикация, которая войдет в третье изданиекниги об одном из наиболее секретных предприятий атомноговоенно-промышленного комплекса бывшего СССР и современнойРоссии, на котором производится плутоний для атомных воору-жений. Речь идет о комбинате «Маяк», что расположенна Урале — недалеко от Челябинска. Автор более 30 лет зани-мается независимыми исследованиями в области энергетическихпроблем, рассматривая под новым, неожиданным углом зренияшироко обсуждаемые темы. Им подготовлены и опубликованынесколько книг и сотни статей на эту тему.

Спирт и атом

Тема взаимодействия радиации и алкоголя практическине освещается в прессе. Даже в те времена, когда на волне чер-нобыльской паники как простые граждане так и «ликвидато-ры», не доверяя официальной медицине, на бытовом уровнеискали «протекторы» от радиоактивности — печатные источ-ники информации мало помогали в этом. Между тем людиискали и нередко находили спасение в употреблении алкоголя.Насколько же в действительности алкоголь способен защититьорганизм от радиационного воздействия? На этот счет есть

259

разные мнения, причем медицинская наука и производствен-ная практика нередко противоречат друг другу.

Создатели атомной промышленности в СССР никогдане испытывали недостатка в «дармовом» алкоголе. Этиловыйспирт использовался практически на каждом этапе производ-ства. Для проверки герметичности сварных соединений много-численных трубопроводов в активной зоне реактора и вокругнее, для охлаждения различного оборудования, для отмываниядеталей и химической посуды и т. д. — везде находилось при-менение спирту. Теоретически, спиртосодержащие жидкостина всех этапах находились под строгим контролем ответствен-ных за это лиц. Но огромные объемы его применения и неко-торые химические свойства — вроде летучести и способностик таинственному испарению — делали невозможным точныйучет и контроль количества спирта в сейфах начальства.В результате спирт стал универсальной валютой в науке вооб-ще и в атомной науке и промышленности — в частности.

Наиболее широко распространенным средством расчетамежду начальством нижнего звена атомного производстваи работниками всевозможных мастерских всегда был спирт.Если требовалось в короткий срок сделать важную или опаснуюработу, выходящую за рамки должностной инструкции, а такихработ на неотлаженном производстве всегда было много,в качестве вознаграждения начальник выдавал рабочим спирт.Вероятно, это обстоятельство сыграло свою роль в укреплениимнения о защитном действии алкоголя в условиях повышен-ной радиации.

В течение всего времени становления и последующейактивной деятельности атомной промышленности, работаю-щих в этой системе профессионалов интересовала проблемапоиска подручных средств для снижения влияния радиациина организм. Одним из таких средств, способных уменьшитьвоздействие радиации при выполнении опасных работ, долгоевремя считался алкоголь. Это было подобием религии — офи-циально медики признавали, что алкоголь не может даватьзащитного эффекта. Несмотря на это люди употребляли его

260

и чувствовали себя лучше — во всяком случае, в течение неко-торого времени.

После катастрофы на Чернобыльской АЭС, когда для ликви-дации последствий со всей страны приехали неподготовлен-ные и плохо разбирающиеся в обстановке люди, вера в защит-ное действие алкоголя еще более укрепилась. В районахс повышенным радиационным фоном люди употребляли оченьмного алкоголя, в результате чего врачи сталкиваются с отри-цательными последствиями влияния радиации, наложивши-мися на последствия значительного приема алкоголя. Этоделало для медиков еще более сложным понимание истинноговлияния радиации на организм, но помогало организаторамрадиационно-опасных работ отправлять персонал на опасныеучастки и скрывать истинные дозы полученного при выпол-нении работ облучения. Стакан спирта в таких условиях игралроль «боевых ста грамм». В результате дозиметристы и бойцыхимической защиты чувствовали себя не только солдатами,но и героями.

История с кюбелем

За время работы над многочисленными публикациямиоб атомной промышленности, у меня накопилось немало исто-рий о том, как использовали спирт руководители атомной про-мышленности, персонал среднего звена, ученые-атомщики,моряки на атомных подводных лодках, летчики дальней авиа-ции и представители множества других профессий и специ-альностей, связанных с радиацией. И какие это имело послед-ствия. Но использовать эти сведения для подготовки публика-ции в научном издании затруднительно, поскольку большин-ство этих историй не опубликованы, да и подписанных очевид-цами этих историй материалов у меня немного. Кроме того,поскольку употребление алкоголя на рабочем месте или

261

на боевом посту (несмотря на широчайшее распространениеэтого явления) официально считалось преступлением — никтоиз рассказчиков не хотел упоминания своего имени в подоб-ных историях.

Поэтому, несмотря на мою уверенность в истинности мно-гочисленных известных мне историй, сейчас я приведу толькоодин опубликованный рассказ о Е.П.Славском, сперва работав-шем на комбинате «Маяк» в Челябинске-65, а потом долгоевремя возглавлявшем министерство атомной промышленно-сти СССР. Эту историю я нашел в сборнике воспоминанийработников комбината «Маяк», который был опубликованнебольшим тиражом в Озерске (прежде — Челябинск-65) подназванием «Творцы ядерного щита» в 1998 г.

Однажды, при очередной выгрузке облученных урановыхблочков из реактора на «Маяке», в разгрузочной шахте закли-нило кюбель — тележку для транспортировки облученного топ-лива, в котором находилось от 5 до 7 т свежеоблученного топ-лива. Пришлось разгружать «готовую продукцию» прямов шахту, под небольшой слой воды. После чего заклинившийкюбель был разрезан на части и извлечен, а на его место уста-новлен другой. Теперь в него предстояло переложить около900 облученных в реакторе блочков. Уровни радиоактивностипри проведении этих работ были очень высокими.

«Для этого был мобилизован персонал смен и дневныхслужб. Работа велась по специальному дозиметрическомудопуску и контролю. Время для каждого работающего, соглас-но расчету, устанавливалось с большим ограничением. Работойруководил главный механик объекта. Работали по одномучеловеку. К рабочему месту приходилось добираться по метал-лической лестнице, длина участка от входа сверху до местаработы внизу — около сорока метров. Из-за неплотностизадвижек на водоводах на рабочее место лилась вода с темпе-ратурой 5—10?С. В этой работе принимал участиеЕ.П.Славский.

Поскольку работающему приходилось несколько минут

262

находиться в ливневом потоке холодной воды, на выходе каж-дый получал 75 граммов разведенного спирта. Когда Е. П. Слав-ский поднялся наверх после первого захода, разливающийподал ему стаканчик с общей дозой алкоголя, но тот отбросилстаканчик и поинтересовался — нет ли посуды побольше.Выпив наполненный граненый стакан, он пошел на второйзаход.

Инженер-дозиметрист, перегородив ему вход, сказал:— Ефим Павлович, вам туда больше нельзя. Вы уже получи-

ли разрешенную дозу облучения, а она и так «приличная».— Вам запрещаю, а себе даю разрешение на второй заход, —

ответил Славский и стал спускаться по лестнице.Шестнадцать дней в чрезвычайно тяжелых и сложных усло-

виях шла работа по удалению кюбеля и расчистке приямкаот облученных блочков. Реактор все это время работал не оста-навливаясь. Полученные на этих работах персоналом дозысоставили от 0,5 до 30 Р.»1

В этой истории с Е.П.Славским, бывшим в ту пору главныминженером завода, в полной мере отразился настрой и состоя-ние людей. И некая бравада, призванная показать безразличиек влиянию радиации, и вера в спасительное действие алкоголя.Славский, уже в то время бывший заметной фигурой в отрас-ли, не мог не понимать, что ему будут подражать — и в прене-брежении общими правилами техники безопасности, и в несо-блюдении норм радиационной безопасности, и в употребленииалкоголя на рабочем месте. Ему важен был результат — выпол-нение правительственного задания. А ценой каких усилий этобудет сделано — в то время никого не интересовало.

Более того, можно предположить, что Ефим Павлович зналмнение медицинской науки относительно влияния алкоголяна способность радионуклидов поражать органы и тканиживых организмов.

1 «Творцы ядерного щита», сборник воспоминаний под редакциейП.И.Трякина, Озерск, 1998г.;

263

Научный взгляд на проблему

Для того, чтобы прояснить мнение медицинской наукина проблему, обратимся к исследованиям и наблюдениямВ.Н.Дощенко — одного из ветеранов Филиала Института био-физики (ФИБ-1), занимавшегося лечением сотрудников ком-бината «Маяк». Положимся на его точку зрения как на мнениеэксперта. Тем более, что более полных данных по этой про-блеме в других источниках не обнаружено. Специалист расска-зывал мне о своих наблюдениях и выводах при нашей встре-че в Озерске в 1993 г., а в качестве опубликованного материаладал мне свою статью в местной газете. Более серьезных«открытых» источников информации у него не было. Склады-валось впечатление, что медики намеренно не публикуют све-дений на этот счет — чтобы «народное спиртолечение»на атомном производстве не получило научного обоснования.

Согласно данным В.Н.Дощенко, в ходе экспериментовс белыми крысами было замечено, что при однократном облу-чении дозами от 300 до 800 бэр (что фактически эквивалентноединице облучения рентгену) смертность грызунов уменьша-ется в два раза — если животное в момент облучения находи-лось в состоянии наркоза. При более детальных исследовани-ях было установлено, что дело не в наркозе, а в эффекте гипо-ксии (кислородном голодании — снижении поступления кис-лорода к органам и тканям), который развивается при нарко-зе. Если облучение животного происходило в закрытых каме-рах с содержанием кислорода в 1,5—2 раза ниже по сравнениюс составом природного воздуха, то выживаемость крыс оказы-валась еще выше, чем в состоянии наркоза.

Основываясь на проведенных экспериментах, медикамибыли созданы специальные защитные препараты, снижающиеактивность кислорода в тканях и, как следствие, уменьшающиевлияние радиации. Наиболее эффективным защитным сред-ством оказалась группа цистеинаминов. Но этанола (этиловогоспирта) в списке протекторов нет. Скорее всего мнение

264

о защитном действии алкоголя основывается на его наркоти-ческих свойствах, которыми он обладает наряду с такими сред-ствами для наркоза, как эфир и хлороформ. Значит, еслив момент облучения человек будет находиться в состояниисильного алкогольного опьянения, то радиация может оказатьменьшее воздействие на организм за счет развившейся гипо-ксии (кислородного голодания) тканей организма. Существен-ная деталь заключается в том, что принять большую дозу алко-голя надо не после облучения, а до него.1

Именно это и сделал Е.П.Славский, отправляясь на второй«заход» к месту сбора облученного ядерного топлива.

Согласно результатам длительных наблюдений, наиболеепростым и доступным средством, применяемым для выведе-ния радионуклидов из организма сразу после облучения —пока они не включились в состав тканей — является обильноепитье. Причем использовать для этого лучше всего обычнуюводу. Таким образом в течение 3—5 дней удается вывестииз организма пострадавшего до 80% радионуклидов. Напро-тив, алкоголь и пиво способствуют ускоренному всасываниюрадионуклидов в кровь, желудок и кишечник, что усложняетлечение.2

Кстати, согласно тем же данным, среди сотрудников комби-ната «Маяк», умерших от хронической лучевой болезни, зло-употреблявших алкоголем людей было в три раза большепо сравнению с теми, кто употреблял алкоголь в умеренномколичестве. Из находившихся под наблюдением врачей ФИБ-1 бывших работников комбината «Маяк» больных хроническойлучевой болезнью численностью 115 человек, которым в 1991 г.было от 70 до 88 лет, подавляющее большинство вели пра-вильный образ жизни, не курили и не употребляли алкоголь.Так что алкоголь может лишь психологически поддерживать

1 Дощенко В., Бойцов А. «Алкоголь и радиация», «Озерский вестник», 28 августа1991.2 Дощенко В., Бойцов А. «Алкоголь и радиация», «Озерский вестник», 28 августа1991.

265

человека в опасной ситуации — при условии употребления егов умеренном количестве.1

1 Дощенко В., Бойцов А. «Алкоголь и радиация», «Озерский вестник», 28 августа1991.

266

Вячеслав МАВРИН

Всё для победыДокументальная повесть в трех частях

Часть первая

В Верее пошли белые грибы, и работники микояновскогомясокомбината уговорили профком заказать автобус дляпоездки. Экскурсия за грибами не полагалась, а по местам бое-вой славы денег в брежневское время не жалели. Выбралипоближе к грибным местам музей Зои Космодемьянской.Выехали с раннего утра и уже в восемь часов были на месте,чтобы отметить путевку у экскурсовода. Все сгорали от нетер-пения: быстрее за грибами. Но экскурсовод уговорил на пятна-дцать минут посетить место гибели Зои. Нехотя вышлииз автобуса, рассеяно слушая гида, постояли у постаментаотведенное время. И быстрехонько в автобус. Собрались ужбыло отъезжать да обнаружили: Ольги Дубовой нет. А она сто-яла у могилы как вкопанная. Послали за Ольгой ее лучшуюподругу Зинаиду Саитову. Подбежав к мемориалу, Зина хотелапопрекнуть ее за неуважение к коллективу, но увидев плачу-щую подругу, стушевалась:

— Ты чего плачешь, Олечка?

267

Ольга молчала, рукавом вытирая слезы.— Оля! Слез не хватит, чтобы всех убитых оплакивать. Их

миллионы. Пойдем, нас ждут в автобусе, — попросила Зина.Не обращая внимание на обидный гвалт попутчиков, Ольга

молча уселась на свое место. Да и как объяснить свои расстро-енные чувства даже мужу и своей лучшей подруге? Ведь послепобеды, не уговорив Ольгу к дальнейшему сотрудничествус органами, оперативник взял подписку о неразглашении еедиверсионно-разведывательной деятельности в годы войны.А как представила, картину, в случае провала с её шестерымимладшими братьями и сестрами, слезы потекли ручьем.

И с укором подумала о Космодемьянской:— Эх Зоя, Зоя. Ты геройски пала, да толку мало. На войне

хитрость побеждает, а осторожность делу помогает. Бравадав могилу загоняет. Пренебрегла и поймана «своими», к тому жена поругание немцу отдана. Мучения приняла, но товарищейза собой не потащила. Не каждый на это сподобится.

Ольга отвернулась к окну автобуса, и раздумья ее целикомзахватили. Сколько она себя помнит, не было у нее детствакак у всех. Родилась в тульской деревне Дороженка, это междуЧернью и Мценском. В семье Ольга была вторым после братаИвана ребенком. И уже в три года стала нянькой. Сначала дляКлавы, потом еще Вася прибавился, Тамара появилась. Когдаее сверстники пошли учиться в Александровскую начальнуюшколу, что в пяти километрах, Ольга с тоской в глазах их про-вожала и завидовала. Много раз умоляла она мать отпуститьеё в школу. Мать понимала муки дочери, но сказать ничегоне смела против воли мужа. А у отца ответ простой:

— Запорю до смерти, если убежишь в школу и бросишьмаленьких.

Однажды председатель колхоза Селезнев Петр Афанасьевичувидел, что девочка, и не в школе, поинтересовался:

— Иван, а сколько лет твоей дочери?— Да летом одиннадцать стукнет, -ответил Иван.— А почему такой большой ребенок в школу не ходит?— Не до школы ей. Она нянчит младших. Да и родителям

268

по хозяйству помогать надо. На том и хотел Иван закончитьразговор. Да не тут-то было.

— Ты уж сам разбирайся с младшими. Но если она завтране будет в школе, ответишь по всей строгости закона, — преду-предил председатель.

А строгость закона Иван видел воочию при раскулачивании.Дорвалась Оля до учебы, как голодный до куска хлеба. Загла-

тывала, не прожевывая, и уже через год догнала сверстников.Двойную ношу несла на своем детском горбу Оля: школа шко-лой, а родители за младшими пригляд требуют пуще прежнего,да и матери по хозяйству помогай как взрослая. Так что нисвет, ни заря, а подниматься надо. Семилетку заканчивалав деревне Долматово, благо братья и сестры подросли. Жилав доме учителей Мосоловых. Хоть у Зинаиды Ивановны и своихбыло четверо малолетних детей приютила она и Оленьку.Не могла нарадоваться на ученицу: отличница и по дому такаясправная — все горит у нее в руках и ладится. Учительницаочень хотела, чтобы Оля продолжила учебу в техникуме. Но онапошла, чтобы семье помогать материально, к старшему братуИвану в подсобники на трактор. А став трактористкой, ниодному парню не уступала в работе. Председатель, Петр Афа-насьевич, не мог нарадоваться и все время твердил:

— Доченька, осторожнее будь в выборе суженного. Толькос достойным себе будешь счастлива.

Много желаний хотелось по молодости, да война всю жизньперекорёжила. Старшего брата Ивана призвали в армию. Сталкавалеристом бравым, заскакивая домой, гарцевал на коне,с шашкой красовался.

Впервые Ольга почувствовала на своей шкуре смертельноедыхание войны в начале сентября сорок первого. Работалив поле, вязали рожь в снопы. И тут появились в небе два немец-ких самолета. Кто вовремя сообразил, убежал и спрятался,целы остались. За оставшимися в поле фашистские стервятни-ки устроили охоту. Пять молодых здоровых баб побили тогда.Ольга впервые увидела смерть мгновенную: только что былчеловек — и нету. Ольгу трясло как в лихорадке.

269

На всю жизнь запомнилось 21 октября сорок первого. Онис матерью тащили с огорода во двор мешок с картошкой, и тутподобно коршуну налетел немецкий самолет, дал очередь,и мать безмолвно рухнула. Увидев фонтанирующую из неекровь, все дети попрятались с испугу. Лишь на третий день,осмелевши, завернули убитую в одеяло и отнесли на погоств Платицыно. На всю жизнь Ольга немцев возненавидела.

Осталась восемнадцатилетняя Ольга за мать, за няньку,за кормилицу: отец на печке лежит, задыхается, да шестеросестер и братьев, младшей Вале и двух лет не исполнилось.Пока была мука да картошка со своего огорода, тем и питались.И немцев, которые заходили как бандиты с Большой дороги,подкармливали горячей картошкой. Появились они подобносаранче неимоверным количеством серозеленных безликихособей. Ненасытная самодовольная саранча день и ночь дви-галась на Москву, обложила все дороги и деревни. Незванныегости заходили в дом как хозяева, требуя:

— Матка, млеко, яйки.Поди откажи. Все заберут. Да еще и пристрелить могут.Шла раз Ольга от колодца с ведрами воды на коромысле.

Догнал ее немец и сбил с ног. Вся облилась водой. А немецстоит и хохочет. Мысленно прощаясь с жизнью, молила Богао пощаде. Фрица же интересовали лишь подшитые отцовскиеваленки, коротые были на Ольге. Пришла домой босая, всямокрая с пустыми ведрами.

Казалось никто не способен остановить эту вражью силу.Разрозненные отряды окруженцев, скрывавшиеся в лесу,не представляли для оккупантов большой угрозы, хотьи боялись немцы леса, как черт ладана. Но как говорится: пле-тью обуха не перешибёшь.

И все же, — кто может остановить эту саранчу, закованнуюв броню?

Вопрос неотступно денно и нощно не давал покоя первомусекретарю Тульского облкома ВКП (б) Жаворонкову ВасилиюГавриловичу.

Где взять силы? Пятидесятая армия, членом военного сове-

270

та которой он был, сдерживала врага с запада. Костяк Брянско-го фронта третья армия, укомплектованная всем необходимымвооружением для уничтожения танковой армады рапортова-ла о своих победных схватках с Гудерианом. Да не выдержа-ли фланговые соседи. Третья, оказавшись в окружении, вынуж-дена была уничтожить тяжелое вооружение, и рассыпавшисьна небольшие отряды, с боями выбираться из котла.

Южное направление открылось нараспашку.Реальную военную силу представляли лишь зенитно-артил-

лерийские части. Они надежно прикрывали Тулу с воздуха,позволяя эвакуировать оборонные заводы на восток.

Оставались еще и подразделения НКВД. Но перед нимипоставлена была главная задача — обеспечить эвакуацию обо-ронных заводов, промышленных и сельскохозяйственныхресурсов в глубь страны, при угрозе захвата — полное их уни-чтожение. И для этой цели был придан целый полк НКВД. Сто-яла перед Управлением НКВД и другая не менее важная задача:формирование истребительных батальонов и организацияпартизанского движения на оккупированной территории.

А что, если объединить истребительные отряды НКВДи рабочих предприятий в рабочий полк? Да полк НКВД и зенит-чиков задействовать в обороне против танков?

Что ж, будем решать на комитете обороны Тулы — размыш-лял про себя партийный вожак.

Это он, Жаворонков Василий Гаврилович, уговорил предсе-дателя Госсовета по эвакуации Шверника Николая Михайлови-ча, когда ушла из Тулы дивизия Короткова, создать Тульскийгородской комитет обороны, взвалив на себя личную ответ-ственность. Впервые за всю Великую Отечественную войнуоборону города возглавил партийный руководитель вместокадрового военного.

Дело оставалось за малым. Убедить начальника областногоУНКВД Суходольского Владимира Николаевича, чтобы исполь-зовать полк НКВД не по назначению, а как армейскую группи-ровку.

При согласовании с Москвой Суходольского предупредили:

271

— Делайте, что считаете нужным, но если хоть одно оборон-ное предприятие или мешок зерна попадут в руки врага — рас-стреляем.

И начальник Управления НКВД становится главным испол-нителем воли партии по отпору оккупантам.

Проверенный в деле чекист-пограничник Горшков Анато-лий Петрович назначается командиром Тульского рабочегополка. Своему заместителю Кирюшину Ивану МихайловичуСуходольский поручает заниматься сбором информации раз-ведывательно-диверсионной деятельности.

Сам же берется за самую «грязную» работу: наведенияпорядка в прифронтовом городе и обеспечения подрыва обо-ронных заводов, на случай если враг захватит Тулу. Взял онна себя также планирование и обеспечение всех секретныхопераций. Ведь противостояли ему абверовцы, хваленные«браденбуржцы». Это они в основном обеспечили победуармейским войскам вермахта в Польше, во Франции и другихпокоренных государствах. Начальный период победоноснойвойны в СССР — их же заслуга. В арсенале «браденбуржцев»было всё: аналитическая служба, агитация, вербовка, разведка,диверсии, провокация с целью компрометации Советской вла-сти и Красной армии. Для своей победы абверовцы не гнуша-лись ничем.

И их надо было перехитрить.Вот такой виделась реальная обстановка в Туле и вокруг нее

очевидцам.Учитель физики и астрономии Плехановской средней шко-

лы №17 Павел Николаевич Межевых был активным участни-ком обороны Тулы. Знали школьники и то, что он окончилдо войны Тульское ружейно-техническое училище.

Однажды на уроке астрономии, когда ученики 10б классарассматривали в подзорную трубу звезды и полную луну, весь-ма любознательный Игорь Карпов поинтересовался:

— Пал Николаевич, у вас так много наградных колодокна груди. Вы хоть что-нибудь рассказали бы о войне. Все женедавно отпраздновали двадцать лет Победы.

272

Учитель всегда уходил от разговоров о войне, и на этот разрешил не будоражить эту тему:

— Чего о ней рассказывать. Война, она и есть война.Но Карпыч, так его звали в классе, как надоедливая муха

приставал:— Пал Николаевич, Вы хоть расскажите где воевали?Учитель знал, что отмахнуться от въедливого ученика, кото-

рый к тому же пристал со своими планами полетов к звездамна ракете с плазменным двигателем, не удастся.

Как глядя через подзорную трубу в чистое небо открываешьвзору невидимые звезды, так и Павел Николаевич приоткрылсвою душу для откровенного разговора:

— Всё, что сейчас говорят о войне по радио и пишут в газе-тах, далеко не вся правда. Идет героизация войны. Можноподумать что война это игры и игрушки. Война — это кровь.И рассказывать правду о войне — лишний раз искупатьсяв крови. Сегодняшняя молодёжь при виде крови падает в обмо-рок. А на войне каждый день льётся кровь, и привыкнуть к нейневозможно.

В сорок первом я оборонял Тулу. Обстановка складываласькритическая. С запада хоть как-то прикрывала Тулу пятиде-сятая армия. С юга фронт был практически открыт. Танковаяармия Гудериана в любой момент могла захватить Тулу с юга.Видно, опасался Гудериан попасть в капкан, и для этого былипредпосылки, поскольку сначала из-под Тулы вывели диви-зию. Короткова, а затем и танковую бригаду маршем без мас-кировки отправили спасать Москву. И всем казалось, что Тулухотят сдать. И по моему разумению расчет, если такой суще-ствовал в нашем генштабе, заманчивый. С боем сдать Тулу.Взорвать все предприятия и город превратится в огромноеводохранилище. И река Ока явится дополнительным рубежомобороны Москвы. А двумя ударами с Каширы и Малояро-славца — Калуги Гудериан будет окружен и уничтожен.

Пятидесятую армию немцы оттеснили к Туле, а под Мало-ярославцем шли жестокие бои. На востоке противник прижалнаши войска к Кашире. Судьбу Тулы решали считанные дни.

273

И тогда оборону города взяли в свои руки энкэвэдэшники.В первую очередь обеспечили в городе и вокруг него рево-люционный порядок. Всего лишь одну ночь шло разграблениемагазинов и продовольственных складов. Грабителей расстре-ливали без суда и следствия, принародно. И к вечеру порядокбыл восстановлен. Расстреливали и тех, кто высказывал сим-патии оккупантам, сеял панику и распространял слухи. Так чтоза спиной «пятой колонны» не было. Не то что в Москве, когданедобитая «пятая колонна» организовала хаос с целью возбуж-дения народа и свержения советской власти. Почти три дняв Москве продолжались грабежи. Сколько было отвлеченос фронта сил, чтобы навести порядок! Шесть полковниковинтендантов, не говоря уже о низших чинах и не считая гене-ралов, были расстреляны за призывы к грабежам и свержениювласти.

В Туле же брешь в плотине чекисты заделали моментально.Грабежам не дали вылиться в мутный, все разрушающийна своем пути поток. А ведь вокруг Тулы поселялись выслан-ные из Москвы за сто первый километр уголовники ещес царских времен.

Опасаться удара в спину защитникам обороны Тулыне пришлось. Наоборот, народ кто чем мог, помогал военным.Снимали с себя последние теплые вещи для солдат. Так чтовоины Рабочего полка и полка НКВД при таком отношениик себе народа, были преисполнены твердости сложить головыза советский народ, но врага в Тулу не пустить.

Чекистами была проведена ошеломившая противника дез-информация. Подобно той, что в гражданскую войну применилСталин под Царицыном. Сталин скрытно сосредоточил всюартиллерию на главном направлении, оголив весь фронт.И ничего не подозревающие белогвардейцы, превосходившиепо военной силе красных в десять раз, шли под музыку поход-ным маршем на Царицын, заранее празднуя победу.Но на головы белогвардейцев обрушился весь наличный запасартиллерийских снарядов, и они побежали, бросив тяжелоевооружение и весь инструмент духового оркестра.

274

Так же и при обороне Тулы очень скрытно снимали с огне-вых точек зенитки и переделывали их лафеты для стрельбыпрямой наводкой по танкам. Под чекистским контролеми с партийного благословения на передний край выдвинулипроверенных в бою зенитчиков-артиллеристов, которыене промахнутся и не будут дрожать перед танками. Одиниз них, всем известный лейтенант Волнянский уничтожилсо своим расчетом более десяти танков за один только день.

Под Тулой впервые в Отечественной войне были приме-нены зенитки против танков. Ох, как пригодился этот опытна Курской дуге!

Сложнее всего было дезинформировать противника.Но и здесь, как свидетельствовали последующие события,чекисты справились блестяще. Так что тульскими чекистамивпервые за всю военную кампанию второй мировой войныпосрамлены были хваленные «бранденбуржцы».

Благодаря выдержке областного руководства НКВД и их уве-ренности в победе не были взорваны предприятия и не ушлаТула под воду. Сейчас можно услышать:

— Лучше бы немцы Тулу разбомбили. Заново отстроили бы.В новых домах жили бы. Лучше прежнего Тула выглядела бы.

— Нет, не лучше. У народа, который не бережет своего исто-рического наследия, нет будущего.

Подруби корни у могучего дуба — он засохнет и рухнет.Так и наш великий русский народ без своих исторических кор-ней исчезнет и будет подневольным у господ мировой буржу-азии. Так что даже ради сохранения нашего древнего кремля,кровь пролита не зря. И в этом заслуга руководителя областно-го Управления НКВД.

Всё что сейчас пишут о массовом героизме во время войны,правда, приукрашенная, но реальная правда.

А войну-то потому и прозвали Отечественной, что народподнялся на поработителя.

На том и закончил свой монолог герой обороны Тулы, люби-мый учитель физики и астрономии Межевых Павел Николае-вич, так и не рассказав о своих подвигах. А они видимо были,

275

и немалые, коли в тысяча девятьсот восьмидесятом году онбыл награжден орденом Отечественной войны первой степе-ни, но орден так и не был получен из-за скромности ПавлаНиколаевича.

В то самое время, когда полчища немецких оккупантов при-ближались к Туле, житель деревни Клоково Пронин Егор Серге-евич провел два дня в Туле. Сначала в храме на Горнах, а затемво Всехсвятском кафедральном соборе. Человек набожный,которого за глаза все звали «Боженькой» за его праведнуюжизнь, Егор хотел понять вселенский смысл этой войны. Егосупруга Варвара до тридцать восьмого года была старостойприхода Горельского храма. В тридцать восьмом церковьзакрыли, иконами выстлали дорожку к роднику, но ночьюбогомольные старушки разобрали мосток, выстланный атеи-стами с «благими» намерениями, а образа попряталипо домам. Батюшку — настоятеля церкви расстреляли, а весьпричет церковный пересажали по камерам. Безропотно ждаласвоей участи и Варвара, каждое утро повторяя молитву Оптин-ских старцев:

«Господи! … Какие бы я не получала известия в течении дня,научи меня принять их со спокойной душой и твердым убеж-дением, что на все святая воля Твоя…»

Возвернулся Егор Сергеевич из города и поделился с клоков-скими бабами, семьи которых пострадали от советской власти,своими впечатлениями:

— Сестры, мои родненькие. Был я в Храме на Горнахи во Всехсвятском кафедральном соборе. Во всех церквях идетслужба об избавлении от непрошенного супостата. Настоятельприхода Всехсвятского кафедрального собора уже больше неде-ли не принимает никакой пищи. Запьет просфору святой водойи молится, молится, молится.

Перед образом Великомученника Георгия Победоносцабатюшка просил замолвить перед Богом о даровании державенашей победы над супостатом, да укрепления благодатиюво бранях православное воинство, да низложения сил врагов,да посрамления и дерзости их сокрушения.

276

С большим волнением просил батюшка перед иконамиАлександра Невского, Дмитрия Донского, Сергия Радонежско-го, Алексия, Петра, Фотия и прочих чудотворцев Российскихмолить Бога о спасении земного Отечества и подвигнутьна ходатайство о нем Самую Матерь Его.

С покаянием просил батюшка заступницу земли РусскойБогоматерь о прощении Господом народа, направившегосяпо лукавой тропе к земному раю и по дороге потерявшего Верув Бога, чтобы приклонила Сына Своего на помощь России пра-вославной.

Встав на колени и отбивая земные поклоны перед ЛикомСпаса Нерукотворного, с душевным надрывом со слезамиусердно молил:

— Многомилостиве и Всемилостиве Боже наш, ГосподиИисусе Христе не отверже от лица Твоего и ограды народ, забо-левший ересью, и во искупление пошли любые испытания.Духом Владычнем укрепи нас. Спаси, Господи, люди Твоя,и помилуй богохранимую страну нашу, власти и воинство еяи Твое сохраняя Крестом Твоим жительство.

По окончании утренней молитвы батюшка исповедовалприхожан. Исповедовался и я. На исповеди я признался, чтоменя мучает вопрос: «Как можно молить за богоборнеческуювласть, где иноверцы хозяйничают и творят бесчинства? Ведьпрошло всего лишь три года как расстреляли в Тесницком лесуВладыку и всех его приближенных.»

И тогда батюшка обратился ко мне с проповедью:— Иноверцы не виноваты, они больны страшной

болезнью — ересью. Демократия, коммунизм и прочие лукавыеперспективы рая на земле — плод больного воображения.Болезнь эта страшнее чумы поразила и многих крещенныхв православии русских людей. Поэтому надо молить Бога о всехбольных, об исцелении нас от недуга. Сменится три поколенияв России и у русского народа выработается иммунитет к этойереси. Бороться надо не с больным народом, а с болезнью.Немецкие же оккупанты являются не только врагами нашегоОтечества, но и врагами Бога нашего Иисуса Христа. Под их

277

белыми платьями скрывается темная душа дьявола. Бог от нихотвернулся, когда они провозгласили себя арийцами — «бого-избранным» народом.

У Бога нет избранного народа. Все без исключения народылюбимы Богом. Но не все народы любят, принявшего на себяраспятие ради них Христа, как Он их. Не чтут заповедей Его.В конце концов все без исключения «богоизбранные» народыстанут посмешищем в миру.

Усердно молитесь, ибо без земных молитв не будут услыша-ны небесные молитвы угодников Божьих. И всё, на что сподо-бит Господь Бог, нужно отдать Победе над супостатом.

Убедительная проповедь батюшки — подвел итог Егор Сер-геевич, в корне изменила мое представление, как выражаютсякомиссары, о текущем моменте. Так что, миленькие мои сест-ры, не ропщите, помогайте властям кто чем может.

Закончив свой рассказ, Егор трижды перекрестился.Бабы воспылали желанием помочь властям в борьбе с супо-

статом.Дочь расстрелянного в тридцать седьмом «врага народа»

Королихина Гавриила Семеновича, Нюрка пришла домойи поведала всё своему мужу Михаилу. Он только что вернулсяпод кров свой из неудачной эвакуации Патронного заводана Урал. По дороге состав со всем оборудованием и станкамивражеская авиация разбомбила вдребезги. Собирать было уженечего, кроме металлолома, и Михаил вернулся домой. Чтоделать?

Жена убедила его идти в военкомат и проситься на фронт,хотя у мужа была бронь и он был признан негодным к строевойслужбе. На фронт Михаил, конечно, не попал. Почти год копалокопы на передовой, пока шло разбирательство его «дезертир-ства». А разобравшись, забрали Михаила в НКВД на пять летохранять Берию.

Сам же Егор Сергеевич благословил рвавшуюся на фронтсвою дочь Анну. Мать Варвара отдала дочери свой головнойдомотканый платок и хотела повесить на шею серебряный кре-стик, но комсомолка категорически «открестилась»: — Стыдно

278

мне комсомолке… и с крестом. Всё это пережитки прошлого.Каждое утро мать молила Бога о возвращении дочери

живой.Направили Анну восстанавливать мосты на передовой.

А там жарче, чем на фронте. Редко какой день обходился безбомбежки. Одной из бомбежек засыпало ее землей полностью,лишь кусочек головного платка торчал. По нему нашли и отко-пали. А она живая, но говорить и двигаться не могла.

Больше полугода лечили Аню по госпиталям. Улучшенийникаких. И отправили ее в санитарном вагоне домой на стан-цию Плеханово. Приехавшие встречать двоюродная сестраАнтонина и мать Варвара Михайловна с трудом сдерживалисебя, чтоб не разрыдаться. Радость и жалость захлестывалиодновременно. Мать благодарила Бога, что вернул дочь живую.Вернуть-то вернул, но ненадолго. Через год дочь упокоилась.

Сын же Иван с благодарностью принял родительское бла-гословение и крестик одел без смущения. Хоть и возрастомне вышел, но уговорил Иван военкомат, чтобы отправили егов военное училище. Воевал Иван Георгиевич храбро, не жалеяживота своего. Трижды был ранен. Домой он так и не вернулся:остался служить в Армии. Дослужился Пронин Иван Георгие-вич до звания полковника бронетанковых войск и был отправ-лен в запас, но не по здоровью, а по выслуге.

Видно, родительское благословение на битву за Родину Богуугодно.

Перед генеральным наступлением фрицев на Тулу, целуюнеделю во всех сохранившихся от погромов храмах звониликолокола православные. Звонарь Всехсвятского собора, обра-дованный разрешением властей после стольких лет гонений,бил в колокола с усердием. Подключился к этому действиюи приставленный присматривать за церковниками оперупол-номоченный. Бил он в колокол от души и невпопад. Рад был бызвонить и наблюдатель, да ему не дозволяли отвлекаться: нуж-но всё время с колокольни в бинокль дороги просматриватьи следить за передвижениями врага. И получался у такой ком-пании не набат а звон то ли Благовеста, то ли мелодия пляски

279

«барыня». По утрам при затишье за пятнадцать верст был слы-шен звон колоколов: и в Клоковом, и в Ленинском и дажев Щёкино.

Услышал колокольный звон и Гудериан со своим штабом.Почудилось им, что казюки, так испокон веков рабочих — ору-жейников называли, встречают их с распростертыми объятия-ми. Остановили они стальную армаду и приказали своим воя-кам побриться и в одежды чистые вырядиться. Как начисти-лись, пошла танковая колонна на Тулу, думали — на прогулку,предвкушали легкую победу. А казюки хитрые, только этогои ждали: прямой наводкой из зениток их расстреливали. За тридня почти полсотни немецких танков пожгли под Тулою.И стальная армада остановилась в недоумении: откуда столькопушек у казюков появилось, что не были замечены хвалёными«брандербуржцами»?

Просчитались абверовцы с казюками. Надеялись, что онидруг друга сдадут. Это в мирное время меж собой казюки«норовят друг друга съесть», а при общей беде нет в мире креп-че стенки, что в драке, что в бою. Не понять было немецкиманалитикам, как это: только что дрались сосед с соседомнасмерть за забор, за голубей, а грянула общая беда — готовыголовы сложить друг за друга. Да и язык казюки умеют держатьза зубами. Скрытность в крови у них. Ни под какой пыткойне раскроют секреты мастерства своего. Мастерство передава-лось только непьющим сыновьям, которые по пьяному делуне проболтаются.

Три дня энкэвэдешники и казюки своими телами преграж-дали путь врагу на Тулу. Этого хватило для перегруппировкивоинских частей. Дорогой ценой досталась «передышка»: боль-ше половины полка НКВД осталось лежать на поле брани.Началась жестокая сеча за город. А в занятых немцами районахобласти гнев народный разгорался. Со всех районов областишли в комитет обороны донесения о подвигах партизан в борь-бе с оккупантами. Лишь один район молчал.

Может, Чернь привечает фашистскую нечесть?Но не такие чернцы. Они, как могли, по мере сил, вредили

280

фрицам. Только о подвигах своих скромно умалчивали.Облюбовали фашисты себе в Погибелках (Погиблово) дом

кулацкий большой каменный. Поселилось их там человек пят-надцать. Четырнадцатилетние ребята им помогали: тона подводах дров привезут, то в молочных бидонах ключевойводы. Немцы довольны были, волосы по головке ребят гладилии все приговаривали:

— Kinder gut, Kinder gut, карашо рус.«Хорошо» было, пока ребята в бидонах не принесли взрыв-

чатки и не отправили их всех к чёртовой матери. Никтоиз фашистов в живых не остался. И оккупанты взбесились. Вседеревни за двадцать пять верст вокруг пожгли. А от деревниПогибелки ни одного камня не оставили.

На следующий день поймали немцы долматовского учителяМосолова. Это его ученики взорвали дом с немцами. Неведомобыло жителям; почему немцы так быстро его вычислили?А сорок лет спустя, при оформлении пенсии, Ольге сказали,что весь довоенный архив района сгорел. Скорее всего попалв руки оккупантов. Вот и вычислили. Два дня пытали Мосоло-ва, а он упрямо твердил свое:

— Не знаю, не знаю.— На третий день и вовсе замолчал. Тогда решили фрицы

повесить учителя как партизана на обгорелом столбе на местепорушенной деревни Погибелки. Человек двадцать сельчансо всей округи согнали, чтобы казнь увидели в назидание дру-гим и устрашения населения. Да погода пасмурная к тому жетоску навевала. Немецкий офицер не сомневался, что Мосоловсмерти побоится и покается, снисходительно предложилна коверканном языке:

— Вер дихь собщники? Шпрехе зи унд будет милован.Мосолов молчал и всем видом показывал что его с кем-то

путают.Раздосадованный фриц достал из кобуры пистолет и руко-

яткой ударил в лицо мученику. Учитель с трудом, но поднялголову и все увидели: глаза светятся, а лицо расплылось в вели-кодушной улыбке. И тут чудо приключилось. Солнце выглянуло

281

из-за туч и создалось впечатление, будто светит оно для негоодного, и нет в мире никого, кроме учителя. Отшатнулся палачи то ли с испугу, то ли от неожиданности выпустил всю обоймув его тело. Православные ахнули и перекрестились, а неверу-ющие его поступком возгордились. Пал, как солдат в бою и,презрев смерть, выиграл духовную схватку с поработителем.Никто из сельчан не считал Мосолова партизаном, но узрилив учителе добропобедного мученика.

Вымерли нынче свидетели казни и позабыт его подвигвеликодуховный. Позабыто имя-отчество Мосолова, даи могилка его заросла, наверное. Так уж испокон веков на Русиповелось: про народных мучеников забывают и в церкви ихне прославляют. Вот воздвигнуть бы на том месте крест памят-ный!

Начали немцы карать население, арестовывать и избиватьвсех подростков. Испугались Ольга с Клавой за брата, быстроспрятали на чердаке Василия, а ночью всей семьей отправи-лись в лес, а вокруг куда ни глянь немцы. Вернулись в Алек-сандровку, а деревни как не бывало. Одни печные трубы тор-чат, да стены каменные кое где остались. Погоревали и пото-пали в Сидорово. Там хоть крыши целы были. Единственнойнетронутой осталось эта деревня. Отстоял ее Филипп Мироно-вич Федотов. Никто его не избирал, но жители, да и немцы,считали старостой. Мужик небольшого роста, крепко сложен-ный. Хозяйство у него было крепкое. Все завидовали. В первуюмировую войну уговорили прокламаторы почти половину пол-ка, в котором воевал рядовой Федотов, пойти на братаниес германцами, да угодили в плен. Там же он научился разгова-ривать по-ихнему. На всю жизнь Филипп Миронович уяснил:доверять никому нельзя, полагаться следует на самого себя. Всев деревне уважали его за неиссякаемое трудолюбие и одновре-менно недолюбливали за скупердяйство. Одному единственно-му в Сидорово не дали прозвища. Уважительно звали по имениотчеству, а без уважения — по фамилии.

По рассказам очевидцев дело было так.На противоположеной стороне реки Чернь немцы сожгли

282

деревню Подберезово и стали на четырех подводах переправ-ляться по льду через реку, как раз напротив деревни Выгля-довки. Да заехал их главный начальник на санях в полынью.Вымок весь до нитки. Раздосадованный, он приказал спалитьВыглядовку вместе с жителями. Соломенные крыши вспыхива-ли, как факел. Черный дым, подкрашенный красными искра-ми, заклубился над деревней. Выскакивали бабы из горящихдомов на лютый мороз, кто в чём был, с малыми деткамина руках. Престарелые же выползали из горящих жилищна четвереньках. Ужас, охвативший жителей, вылился в воплии крики отчаяния. Причитания обезумевших людей и трескогня были слышны в мороз далеко за околицей.

Выглядовку от Сидорово отделял широкий овраг с елезаметной речушкой Дороженкой. Меньше версты деревняот деревни. Стоял Федотов на противоположенном бугре овра-га и наблюдал эту душераздирающую картину. Его сердце гото-во было вырваться из груди, вспыхнуло гневом праведным.И он неосознанно начал быстро креститься, причитая:

— Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй!..И увидел Филипп Миронович: плотный дым закрыл от глаз

поджигателей большой дом, стоящий в низинке.— Слава тебе, Господи, будет где перекоротать ночь детиш-

кам, — про себя подумал Миронович.Погрузились немцы в сани и двинулись через овраг в Сидо-

рово. А навстречу им староста Федотов. На немецком языкепоприветствовал «гостей», а когда увидел, что их главный под-жигатель весь во льду и у него зуб на зуб не попадает, пригла-сил к себе домой погреться. В натопленном доме за столом,угостив пришельцев самогоном, договорились: деревню нем-цы жечь не будут, если староста достанет валенки и тулуп.Федотов, не раздумывая, пошел к своей соседке Сантя, так зва-ли Александру Калинкину. Точно знал: у нее от мужа, ушедше-го на фронт, остались валенки большого размера.

Пришел он к бабе с просьбой:— Сантя, я знаю — у тебя есть мужнины валенки. Я догово-

рился с немцами, что они оставят деревню в покое, если я их

283

начальнику найду валенки и шубу. Я предложил свои, да ониникому не лезут.

Все знали взбалмошный характер Сантя, но Федотовне предвидел последующего развития событий. Сантя взяласкалку и давай дубасить старосту, вкладывая в это всю своюнерастраченную женскую энергию:

— Ах, ты, недоносок, немецкий холуй! Пришибу я тебяза мужа моего. Он на фронте кровь проливает, а я должна пота-кать врагу. Муж вернется, а я ему: «Дорогой муженечек, твоиваленки я немцам отдала». Да он жить после этого со мнойне будет!

Все это терпел староста, закрыв лицо руками, терпеливовыжидал, хотя все бока и руки отдавались жгучей болью.

А Федотов вразумлял Сантя:— Ты подумай лучше о трех малолетних детях. Погибнут

ведь на морозе.И ёкнуло что-то в душе у бабы, проснулся материнский

инстинкт.А Федотов продолжал:— Ты посмотрела бы, что немцы натворили в Выглядовке.

Сердце заходится. А валенки я тебе весной сваляю, как тольконачнут стричь овец.

Сантя знала — сосед никогда не обманывал и молча отдалаваленки.

Нужно было достать еще шубу, и отправился Федотовк скорняку Якову Ильичу Балакину с которым вместе былив германском плену. В холодном помещении, так называемойкаменке, староста заметил три подвешенных полушубка и дватулупа. Филипп объяснил Якову, что к чему, и попросил шубу.Яков, ничего не говоря, взял керосиновую лампу и пошелв каменку, где висели шубы. Филипп за ним, рассчитываязабрать либо полушубок, либо тулуп. Яков подошел, открутилпробку керосиновой лампы и начал брызгать на шубу. Филиппнедоуменно соображал: зачем зимой поливать керосиномшубы? На морозе ведь моль не водится. А когда Яков чиркнулспичкой и вспыхнула первая шуба, Филипп понял замысел

284

скорняка. Преневозмогая боль, стремительно бросился онна Якова, и быстро затушил горящую шубу.

— Ты что же делаешь? Хочешь погубить всю деревню, —взорвался староста.

— Хошь убей меня, хошь расстреляй, но врага я одеватьне буду.

— А ты, Яшка, забыл, как больше месяца назад, когда я про-сил тебя отнести окруженцам продукты в лес, ты испугалсяза свою шкуру? А сейчас трясешься за овечью. Эх, Яша, Яша,воевать с оккупантами надо с оружием в руках, а здесь головойсоображать приходится. Выбор-то невелик. Из всех бед выби-раешь меньшую.

Ничего Яков не мог возразить на это и пробурчал:— Бери, чево хошь.Вот так и спас Федотов деревню Сидорово. Самого же его

за это деяние, как он и полагал, настигло наказание. Уже послевойны отсидел Филипп Миронович восемь лет в лагерях, какприслужник фашисткой нечисти.

Поселилась Ольга со всей своей братией в Сидорово у Гвась-ковой Марии. Непонятно почему, но все её звали Матросихой.Муж Иван Петрович на фронте, а на руках шестеро детей. Стар-шему Петьке только что девятнадцать исполнилось. Вот таки коротали зиму: четырнадцать человек в избе под одной кры-шей. Друг на друге спали, но замерзнуть никому не дали.

Здесь и встретила Ольга свою первую и единственнуюв жизни любовь. Это был старший сын Матросихи Петя, а у всехна устах он был Пэтухом. Стройный, с русыми волосами, голу-быми глазами и светлым, чуть обветренным лицом без весну-шек. Одним словом, русский Иван из сказки. К тому же домо-витый и мастеровой: за что ни возьмется — лучше, чем у всехполучается.

Но Ольга знала, что Пэтух дружит с Машей Колосковой,и у них всё идёт к свадьбе. Смотрела Ольга на Пэтуха и радо-валась за Машу. Хорошим мужем будет он. А Петя всё чащеи чаще стал знаки внимания оказывать Ольге. В редкие минутыотдыха сядет рядом и молчит. Свою работу тянет и Ольге помо-

285

гает. И Ольга раз не выдержала:— Петя, не надо за мной ухаживать. Ты же дружишь

с Машей Колосковой. Нехорошо ей будет, когда узнает, что тына меня заглядываешься.

Пэтух был готов к такому разговору:— Не испытываю я к ней таких чувств, как к тебе. Вроде

как? Надо парню с девушкой дружить, вот я с Машей и дружу.Она хорошая, работящая, и лучшей жены не пожелаешь. Дане лежит у меня сердце к ней. Я уже Маше всё объяснил. А тыуж не отталкивай меня.

Да и как оттолкнуть, когда сама влюбилась в него.Ничего не изменилось в их отношениях. Петя, как и прежде,

помогал Ольге по хозяйству, и также молча сидели они рядыш-ком. Только их ладошки так и тянулись друг к дружке. А сердцеу Ольги трепетало от гордости и счастья: у неё появилсяпарень. Её молодой человек.

А вокруг Тулы с переменным успехом шли кровопролитныебои. Не на жизнь, а на смерть. Никто никому не хотел уступать.

Что только не предпринимали немцы, но одолеть защитни-ков Тулы не могли. И чтобы запугать красноармейцев, собра-ли немцы все резервы, создав тройной перевес в живой силеи технике. Решили устроить психическую атаку. Да заранеевыведали чекисты этот замысел, и началась в войсках полит-работа. Во всех частях Красной Армии проводились открытыепартийные собрания, зачитывали речь Дмитрия Донскогона совете воевод перед Куликовской битвой: «Любезные друзьяи братья! Знайте, что не затем я пришел сюда чтобы… охранятьреку Дон, но чтобы Русскую землю от плена и разорения изба-вить или голову свою за Русь положить: Честная смерть лучшепозорной жизни… Сегодня же пойдем на Дон и там или побе-дим и весь русский народ от гибели сохраним, или сложим своиголовы за нашу Родину». И бойцы поклялись: «Умрем, но Тулуне сдадим».

И вот, напившись шнапса, пошли фрицы в атаку, не счита-ясь с потерями. Как говорится, пьяному море — по колено.Редел и строй защитников, но не дрогнули и не побежали

286

советские воины с поля боя. Захлебнулась фашистская атакав собственной крови и наступило у оккупантов протрезвление.А через неделю на выручку Туле пришли сибирские дивизии.Все воины как на подбор: в полушубках, в меховых шапках-ушанках и валенках, а наперевес лыжи с палками и автоматыновенькие — такими запомнились они жителям Клоково.

Побежали немцы из-под Москвы как очумелые. И по туль-ской земле фрицы драпали с ускорением. Здешние партизаныим не давали ни минуты на передышку.

И уже 21 декабря 1941 года ставка Верховного командованиядокладывала Верховному, что Тульская область освобожденаот захватчиков. На самом деле немцы на некоторых окраинахТульской области закрепились основательно.

287

Алексей КАЗАКОВ

Цветные тени

Отпечатки былых теней,Отголоски ночей и дней —Стали цифрами, затаённымиВ плоской флешке.

Смех и слёзы, ладони и лица,Превратились в нули, единицы —Перемешались во флэшке ёмкой,Словно во фляжке.

Снова сердце моё согреетКнопка острая с надписью «Play»,На мониторе всё верней и вернейВижу: мама.

Ты опять улыбаешься мнеНа компьютерном полотне.Ты — с той стороны, я же — внеПластины экрана.

288

Знаю: тени любимых лиц,Из нулей и единиц,Это лишь утешение-блиц,Симулякр.

Я не жду воскрешения,Не дано мне прощенье.И не знаю решений……А за окнами — слякоть…

Ты — книга

Ты — книга.Мне тебя не прочитать.Ни днём, ни ночью, нет такого словаря.Пестрит иероглифов неведомая кладь.Гадаю я.Гадаю зря.

СтраницуНа секунду приоткрой,Увидеть дай неясных строчек ряд,Загадок колких закружится ройА в жалах — яд,А в буквах — ад.

Я, по-школярски вяло бормоча,Пытаюсь символы и знаки разгадать,Но не зову на помощь толмача —Боюсь солгать,Всё переврать…

289

Как сладко неразгаданность томит,Не нужен мне дешифровальный код:Я нажимаю клавишу «Delit»,Едва нащупаю разгадки верный ход.

После театрализованногопраздника в Аккерманской крепости

В старой крепости бойницахВетер.Отражается в усталых лицахВечер.

Отгремели, отшумелиСтрасти.С лат картонных облетелиКраски.

Есть, наверно, господа,Дама,В её жизни — не однаДрама,

На лице её улыбка —Без натуги.Нежные рождает её скрипкаМуки…

Если б вправду довелосьБиться.Начала б густая кровьЛиться.

290

Бой игрушечный, потешный —Он не страшный.Не получится стать прежнимДважды.

…Сослагательный падеж —Это — стыдно.В нем несбывшихся надеждСлёзы скрыты.

Облупились и поблеклиКраски.С лиц давно уже слетелиМаски.

Мне бы порох подсушить(Понарошку),Важным и насущным жить,А не прошлым.

Заряжусь у старых стенДетством.Испытать давно хотелЭто средство.

…Тёплый ветер из бойницСвищет,Он меня уже лет тридцатьИщет…

291

Анна ШИШКО

Белый квадрат

«В России поля такие огромные, а совсем неухоженные», —думал граф Федор Званцев, глядя на противоположную стенуиз белого кирпича, по которой ползла ветка дикого хмеля.

Он часто поднимался из своей спальни на второй этаж, са-дился в глубокое кресло, обитое зеленым бархатом, включалпластинку с записями романсов в исполнении его умершейжены Анастасии и подолгу смотрел в никуда сквозь запотевшеестекло. На огромном зеленом рояле лежали раскрытые ноты,крышка инструмента была приподнята. Казалось, что его Нюссейчас впорхнет, словно мотылек, в комнату и начнет журитьего за галстук неподходящего цвета, за чуть помятую рубашку.А он будет смущенно улыбаться и сердиться: «Почему тебя раз-дражает все русское?»

Но она, его спасительница Нюс, лежит на кладбище Сент-Кеневьев-де-Буа и уже ничего этого не может видеть. А он, гля-дя на белую стену соседнего дома, в тысячный раз вспоми-нает… Вот он распростерся на обледенелом тротуаре, нога как-то неестественно вывернута, холодно от снега, падающегоогромными хлопьями на его лицо, руки, тело. Над ним склоня-ется женщина. О, боже мой, — это божественное лицо, огром-ные зеленые глаза и золотой завиток волос, выбивающийся из-

292

под шапочки. «Дан, я думаю, он русский, посмотри, какое лицо,губы, брови. Давай попробуем затащить его в машину». Подво-рачивается нога, он скрежещет зубами от боли, пытается под-няться, ему помогают протиснуться на заднее сидение малень-кой машины.

Он открывает глаза: на потолке старинная люстра из лепест-ков тюльпанов, на стене портрет, с которого на него смотриточень знакомое милое лицо; на письменном столе множестволистов, книг, ручек, карандашей, чернильница с двумя бронзо-выми львами.

Вдруг ужасная боль пронзает его левую ногу. Он вскрикива-ет…

Тут же рядом с ним возникает она — добрая, мягкая, забот-ливая. У него оказался перелом голени. Анастасия оставила егов своем доме. Вместе с прислугой Анной ухаживала за графом.По утрам приносила кофе, а потом они подолгу говорили.И радовались, удивлялись, плакали, перебивая друг друга, рас-сказывали и рассказывали. Не было неудобства от неожидан-ной и странной встречи.

Анастасия Нолиш-Долгорукова попала в Париж девятилет-ней девочкой. Ее родители во время революции бежали из Ека-теринбурга, через Одессу в Константинополь. Корабль, на кото-ром они плыли, затонул, родители не спаслись. Настя каким-то провидением судьбы оказалась в трюме судна «Измайлов»,попала в Ницу, а оттуда — в Париж, Выросла в приюте. У нееоказался прекрасный голос, она начала петь в маленьких кафеи однажды в кафе «Купель» ее увидел известный румынскийдирижер, влюбился, женился, стал возить по миру. Они прожи-ли вместе 30 лет. Дирижер умер, сделав единственной наслед-ницей своего состояния жену, к тому времени уже известнуюпевицу.

Анастасия перебралась из Бухареста в Париж, купила двух-комнатную квартиру, расставила напольные и настольные лам-пы, повесила на стенах рисунки эскизов костюмов Бакста,Бенуа, маленькие этюдные работы Коровина и Фалька. А вече-рами ужинала с друзьями в ресторане, посещала Гранд-Опера

293

и Комеди Франсез. Анастасия решила доживать свой век в этойартистической обстановке.

Но однажды, увидев на обочине сильно подвыпившего рус-ского графа, изменила всю свою одинокую налаженную жизнь.Стала волноваться, когда он задерживался за игрой в покеру друзей, приняла все его житейские горести, как свои.

Федор Станиславович сбежал из России еще до войны, пере-жил оккупацию, вырастил детей, похоронил жену францужен-ку. Его дети уехали в Америку, оставив пожилого отцав маленькой комнате-квартирке. Он запил. Все изменилосьв его жизни после встречи с Анастасией. Но вдруг ее не стало.

…В последние три года он не смотрел телевизор, не слушалрадио, а читал лишь газеты да просматривал русские журналы.А белая стена, напротив которой он усаживался каждый вечер,служила ему своеобразным экраном воспоминаний.

Вот и сейчас сквозь блуждающий луч заходящего солнцаграф видел русские пейзажи, бедные домишки, коров, козна косогоре. Березы с сиренево-желтой листвой, пролески,вырубленные просеки, высоковольтки. Потом возникало лицоего Нюс. Он видел ее тонкий стан: на ней воздушная нежно-зеленая кружевная блузка, маленькая шляпка, муаровая юбка.

Как-то пришло общее желание, а потом решение — поехатьв Россию, посмотреть, как живут русские. Вот они на вокзалев Петербурге. Их встречает худощавый рыжий молодой чело-век в очках. Погружают на тележку к носильщику огромныечемоданы. Федор Станиславович и Нюс едут в Павловск.На крыльце музея их встречает группа сотрудников, средикоторых выделяется маленькая полная женщина — директор.Речи, цветы… Анастасия привезла свои костюмы в дар Рос-сии — семьдесят платьев из своего артистического гардероба.

На белом пространстве квадрата словно возникают платьеиз старинных черных кружев, золотистая воздушная юбка,синий бархатный жакет, другие наряды — шляпки, сумочкиXIX века…

Воспоминания обрываются. Федор Станиславович с трудомподнимается с кресла (ему идет 90-й год), надевает в прихожей

294

ратиновое пальто, маленький серый берег, оттеняющий цветего старческих глаз. Он берет в руки трость, осторожно спуска-ется по ступенькам и входит в маленький магазин, находящий-ся рядом с его домом.

— Бонсуар, месье, — шелестит губами продавщица.— Бонсуар, — отвечает граф.— Как всегда, месье?Граф утвердительно кивает. Она протягивает ему пирог

с осетриной, бутылку «Божохе», маленькую коробочку сыра«Камамбер» и французский длинный батон.

Федор Станиславович чему-то улыбается, выходит в вечерпарижского ветра, света, шума машин, грассирующего говора.Он проходит мимо витрины, где крутится на одной ножке, под-няв другую, кукла в зеленом платье. Как она похожа на егоНюс — белые волосы, зеленые глаза, в руках маленький зонтикиз старинных кружев. Куколка то опускает его, то поднимаетнад головой. По щеке старика скатывается слеза. Он подходитк тяжелой двери своего дома, открывает огромный замоки исчезает в тусклом свете парадного.

* * *Апрель 1998 года. В Париж приезжает московская актриса.

Снимается художественный фильм. Актрису зовут Зоя, онаиз аэропорта Орли звонит графу, просит приютить еена несколько дней, так как командировочные слишкоммаленькие и снимать гостиницу нет возможности.

Федор Станиславович привык к ежегодным приездам этойуже немолодой дамы, приятельницы его Нюс. Зоя — москвич-ка, с ней можно поговорить о русской жизни.

Звонок. Граф встречает её. Зоя протискивается в дверьс огромным чемоданом, располагается в маленькой комнатедля прислуги. Ее гостинцы всегда одинаковы: селедочка,баночка красной икры да буханка черного хлеба.

Актриса и граф садятся в столовой за круглый стол. Зоя по--хозяйски нарезает хлеб, вынимает из сумки овсяное печенье.Граф разогревает в микроволновке остатки рыбного пирога,

295

достает початую бутылку вина, два красивых хрустальныхбокала с золотыми ободками.

Они ужинают. Зоя рассказывает о сыне адвокате, о незакон-ченном процессе по делу об украденных из известного банкамиллионах. Федор Станиславович рассуждает: «Вот ведь какаябогатая Россия: нефть, лес, золото, пушнина… И все пришлов такое запустение. Я вот, Зоечка, читаю книги по современнойэкономике и понимаю, как можно нашу Россию вытащитьиз пропасти. Только честностью и трудом, а у вас...» И вдругдремота охватывает его, глаза слипаются.

Зоя убирает со стола посуду, граф, очнувшись ото сна, изви-няется и уходит к себе в спальню…

Утром следующего дня Зоя собирается ехать на съемкина Монмартр. Она просит у графа разрешения воспользоватьсячерной шляпкой со страусовым пером, некогда при-надлежавшей Анастасии Нолиш. Она очень подходит ей дляроли. Федор Станиславович разрешает. Зоя вертится в при-хожей перед маленьким зеркалом, опускает вуаль шляпкии выпархивает на улицу в праздничный и так любимый еюПариж.

Вечером она звонит графу и говорит, что не приедет, зано-чует у знакомых в новом районе Дефанс. Граф, хотя и не любитЗою, но начинает скучать.

Через пять дней вечером она появляется в роскошной новойнорковой шубке. Они ужинают, говорят. Граф уходит в смеж-ный со столовой кабинет, садится к столу. На него с портретасмотрят добрые глаза Нюс. Он берет лист бумаги, окунает перов чернильницу и пишет. Пишет что-то об экономике.

Увлеченный работой, он не обращает внимания на посто-ронние звуки: неприятно скрипнула дверь в гардеробную,шаги на лестнице…

Отправляясь вечером спать, он видит в гостиной сидящуюв кресле раскрасневшуюся Зою. «Федор Станиславович, а вотАнастасия Викторовна оставила тридцать костюмов, не отдалав музей России. Теперь вот они никому не нужны …» Он пони-мает смысл вопроса, но молчит. Один раз в неделю, по суббо-

296

там, граф достает какое-нибудь из платьев, вдыхает до сих порсохранившийся аромат духов Нюс, смотрит на бисер, кружеваи вспоминает: он сидит в ложе, она выходит на сцену вотв этом красном бархатном платье с длинным шлейфом, с золо-тистой лисой поверх плеч и поет: «Не уезжай ты, мой голубчик…» А вот это ярко-зеленое с маленьким каракулевым ворот-ничком и манжетами она надевала, когда они в последний разходили в ресторан в Лондоне. Когда она пела, зал всегда руко-плескал ей, а он так гордился своей Нюс… Что нашла онав нем — русском графе, словоблуде и выпивохе? Почему целыхдвадцать пять лет ухаживала, оберегала, слушала, любила?..

Утром воскресного дня Зоя уезжает. С трудом протискиваетв дверь отяжелевший чемодан. Внизу ее ждет такси…

Выпив кофе с круассанами, просмотрев свежие газеты,Федор Станиславович поднимается к себе в кабинет,но прежде… достает из ящичка письменного стола маленькийключик от гардеробной, входит… Жалобно поскрипываетдверь. Все вешалки пусты, платья улетели в Россию, в личноераспоряжение актрисы. Он обескуражен, опечален, растерян,удивлен и подавлен. Вызывать полицию, ловить, возвращатьБессмысленно. Это — возмездие. И он вспоминает свой грех,так похожий на этот.

* * *Граф вновь усаживается в глубокое кресло, берет сигару

и закуривает, впервые за последние годы.Федор Станиславович смотрит на белую стену напротив,

а видит растерянное заплаканное лицо Нюс. Она шепчет чутьслышно: «Феденька! у нас кто-то стащил шесть рисунков Бак-ста. Ты помнишь эскиз — болотный в полоску костюм, эскизыкостюмов к балету „Шехерезада“. Я так их любила!» Он стыдли-во опускает глаза. «Неужели это наша Аня? Федя, не важно, чтоони стоили баснословных денег: я так часто смотрела на них,вспоминая лондонский театр Ковент-Гарден. Ведь эти рисункихудожник в знак восхищения подарил моему покойному мужу,который блестяще дирижировал оркестром на премьере одно-

297

го из балетов».Стена напротив заволакивается наползающим снизу тума-

ном. И граф видит себя, проигравшегося и решившегосяна этот скверный поступок. Проиграв в покер огромную сумму,он тогда снял эти шесть эскизов, отнес антиквару, получил стотысяч франков. Выплатил долг. В старые рамы вставил другиерисунки и надеялся, что все останется незамеченным. «Нюс,прости меня, это я их продал». Анастасия, побледнела:«Зачем?» «Прости, прости», — повторяет он.

И она простила. Только стала какой-то грустной и молчали-вой, часто уходила в свою комнату…

Федор Станиславович опять усаживается в кресло. И передним на белом квадрате возникают видения, словно кадрыиз фильма.

После просмотра какого-то спектакля в Комеди Франсез ониидут мимо Люксембургского сада. Сквозь решетки виднаскульптура юноши, от ветра колышется высоченный ковыль.У подножья скульптуры растут желтые, розовые, сиреневые,зеленые крокусы — любимые цветы Нюс. Он, уже пожилойчеловек,

почти старик, протискивается в калитку, с трудом накло-няясь, срывает несколько разноцветных крокусов, освещенныхбликами фонарей. К счастью, нет полицейских. Он протягиваетНюс цветы и шепчет: «Прости».

Потом она долго болеет, лежит в зеленой гостинойна диване, лишь изредка поднимается, подходит к роялю, что-то тихонько наигрывает и иногда плачет. Он приходит к ней,садится в кресло и подолгу смотрит в ее изумрудные глаза. Онаулетает от него в один из весенних дней, оставив на рояле рас-крытые ноты романса «Все, как прежде»…

Как-то апрельским утром граф выходит на улицу,останавливает такси и просит водителя отвезти его на клад-бище Сент-Жаневьев-де-Буа. Таксист выглядит очень странно,на нем вечерний фрак, блестящая бабочка. Слышны звуки пес-ни «Мертвые листья легли на порог, забыть ничего я не смог,помню и ласку, и каждый упрек, и слезы, что я не сберег».

298

— Почему вы во фраке? — спрашивает граф.— Меня только что выгнала из дома любимая женщина, ото-

брала ключи. Я вчера проигрался в пух и прах. Вот теперь слу-шаю в своем же исполнении песни и не знаю, как мне быть.

Граф вздрагивает от вроде схожей, но совершенно противо-положной по своему разрешению ситуации.

Вот и кладбище. Федор Станиславович проходит по песча-ной дорожке. Справа и слева белые березы, как в России.И кресты, кресты. Здесь похоронены русские писатели, поэты…Вот Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский. Он поворачи-вает направо: Евреинов, Бунин, а вот совсем рядом с русскимрежиссером похоронена его Нюс — Анастасия Нохиш-Аохго-рукова. За могилой ухаживает сторож. Много цветов. Граф на-клоняется и кладет на белую мраморную плиту букетик весен-них крокусов.

Потом он медленно идет к такси, возвращается в Париж, по-купает в магазинчике бутылку «Божоле», поднимается в гости-ную, садится в кресло и смотрит на белый квадрат противо-положной стены, пока его не скрывает от глаз графа покровпарижской ночи.

299

Алексей ЧАЧИН

Просто воскресенье прошлого века

Сегодня выходной день. По радио поют «Песняры». Вставатьс кровати неохота. Сквозь дрёму слышу, как жена что-то стря-пает на кухне. «Песняры» закончили своё песнопение,и из динамика прозвучал позывной радио «Маяк». Голос дик-тора сообщил, что в Москве девять часов утра, назвал сего-дняшнее число и год. Сонно посмотрел на настенный кален-дарь. Диктор прав: сегодня октябрь 1979 года. Как же неохотавставать с тёплой кроватки! Сладко протяжно зевнул и опустилноги на пол. Влез в тапки и в трусах прошёл в кухню. Женаобернулась от плиты, мило улыбнувшись, сказала: «Привет,соня!» и стала месить что-то ложкой в сковородке. Чмокнулсупружницу в щеку, сказав: «И тебе приветище!», — пошлепалумываться.

Завтрак на столе. Жена моя умелица. Какой сказочныйомлет стряпает она! Не омлет, а Песня! А сама жена! Это Гимни Песня в одном облике её! Повезло мне с ней! А может ейсо мной? И имя у неё под стать ей: Дарья, Даша. Красивое имя,как в русских былинах. Ну, хватит о жене. Вернусь к омлетуна столе. Рядом тарелка с нарезанным белым хлебом. Хлеб,кстати, по 28 копеек за батон. Этот батон можно было съестьзараз. Вкуснейший, мягкий, аппетитный. А корочка, горбушка

300

у него! Это Сказка! Рядом два плавленых сырка «Дружба». Ялюбил намазывать хлеб этим сырком.

В центре стола — жестяная банка с индийским растворимымкофе. Эту банку мне по знакомству из-под полы продалив соседнем гастрономе. Пили этот индийский кофе — шикова-ли! — только по выходным. Экономили заморский продукт….Съев вкуснятину-омлет, хлебушком подтер тарелку, и этот соч-ный мякиш отправил в рот. Чтоб я так жил!!! Индийский кофепили с хлебом, намазанным сырками «Дружба». Кто такне делал, много потерял! Индийский кофе, плюс советский сырпо имени «Дружба»: в этом что-то есть, получается этакоеинтернациональное.

Мы с моей Дашуткой живем вместе почти год. Она женамоя, а я, естественно, её муж. Живем в квартире вместе с моеймамой. Маманька сегодня на работе. Работает горничнойв гостинице. Сутки там, трое дома. Живём пока мирно, ровно,без битья посуды. Сегодня воскресенье. А вчера…

Дашка в пятницу узнала от своей подружки из обувногомагазина, что в субботу будут продаваться чешские зимниесапоги. На цигейке, на школьном каблуке, высокие, на молнии.Мечта всех женщин!

Я сидел в комнате и копался отвёрткой в своём кассетнике.На ролик намоталась пленка от кассеты, и магнитофон замолк.Работа кропотливая и ювелирная. Мне до мата было жалкозапись на этой пленке. Целых девяносто минут мелодии зару-бежной эстрады. Все!!! Завтра еду в «комок» (это комиссион-ный магазин, кто не понял). По выходным рядом с ним спеку-лянты из-под полы продавали фирменные кассеты с последни-ми записями западной эстрады. Дашутке нравилась итальян-ская эстрада. Челентано, Тото Кутуньо, Джани Моранди, Пупои мелодичная, ритмичная музыка этой солнечной страны.Фирменная импортная кассета с записью западной эстрадыстоит недёшево. У меня была заначка от недавней халтурына моей работе. (Вам лучше не знать о ней! Не о заначке,а о халтуре.) Всё! Утром еду в «комок» и возьму одну кассету,на две моей заначки не хватит. Сделаю подарок Дашке, вот она

301

обрадуется!И в этот миг она пришла домой. Всё рассказала о сапогах

и посмотрела на меня. У нас с первых дней семейной жизнибыло заведено несколько правил. Одно из них — это «семей-ный совет». Мы перебрались на кухню и за картошкой с жаре-ной колбасой решали судьбу сапог. Они нужны? Нужны! Доро-го? Дорого! Денег хватит до получки? Хватит, если поэконо-мить на продуктах. В холодильнике есть консервы, шмат салас рынка, в углу баночка с болгарским зелёным горошком. Этубаночку мы бережём на Новый Год. В морозилке худющаякурица. На балконе килограмма три картошки.

«Живем, Дашутка! Такой еды нам хватит на сто лет! Берёмсапоги, и будешь ты у меня в них, как Снегурочка!» Дашка бро-силась мне на шею, обняла и поцеловала в… нос.

Купить сапоги в Советском Союзе было не так просто.До открытия магазина надо было записаться в очередь, кото-рая странным образом уже всё знала о продаже этой обуви.Записать свой номер и фамилию и подходить на перекличкукаждые два часа. Не придёшь, вычеркивают из списка. Нахо-дился доброволец, который вёл этот список. Очередь образо-вывалась с ночи. А магазин открывался в 11 утра. Вот так моглидостаться вожделенные сапоги моей жене! Ей жутко хотелосьиметь эти чудо-сапоги, она давно о таких мечтала. Часа черездва Дашутка пошла записываться в очередь. Благо магазин былв соседнем доме.

Утром позавтракал в одиночестве. Дашка ждала в очередиимпортные чешские сапоги на школьном каблуке, с цигейкой,высокие и на молнии. А я собрался в комиссионный за кассетойс итальянской эстрадой.

У «комка» в это субботнее утро было уже полно желающих.Не спешна протискивался среди них, присматривался, кто чтопродаёт. Здесь можно было многое купить. В основном всёимпортное, то, что не купишь просто так на прилавках мага-зинов. Японские часы, портативные японские магнитофоны,фирменные джинсы, рубашки-батники и прочее. Всё это сто-ило бешеных денег. Баснословных денег! Меня интересовала

302

кассета. Магнитофон у нас с Дашуткой был наш отечествен-ный — «Весна-306» — подарок друзей на нашу свадьбу. Мыдовольны им: японский нам не по карману….

Я высматривал продавцов-фарцовщиков импортных кассет.Минут через двадцать вычислил таковых. Они предлагали этифирменные кассеты за сумму, которой у меня не было. Мнеявно не хватало моей заначки. А эти гады не уступали никопейки! Я был расстроен. Так хотел обрадовать Дашутку ита-льянской эстрадой в честь покупки её импортных чешскихзимних сапог на школьном каблуке!

Протискивался назад через толпу покупателей и фарцовщи-ков. Почувствовал, что меня кто-то постучал по плечу. За мнойшёл немолодой мужик. Глазами показал мне выйти из толпы.Мы вышли на свободный пятачок, и он сказал, что готов про-дать мне подешевле то, что я хотел. Достал из кармана краси-вую пластмассовую коробочку. Открыл её. Внутри лежала фир-менная импортная кассета. Я взял её, покрутил в руках. Всёкак надо. То, что я хотел. И даже продолжительность звучания90 минут. Проверить качество записи было негде. Мужик уве-рил: «Всё чики-пуки! Итальяшки, Челенташки, ДжанькиМоранди, Пупо, Мина, Тото Кутуньки, Бонни-Эмки и ещё Бит-лы. Запись — полный отпад! Не раз вспомнишь меня!»

Такой букет в одной кассете, это было сказочно для меня! Ярасплатился. Моя заначка исчезла в кармане мужика. Кассетаосталась у меня в руках. Убрал её поглубже в боковой кармани застегнул наглухо все пуговицы. В метро раз двадцать щупалкассету через ткань пальто. Домой вёз её как драгоценный сли-ток золота.

В квартире вкусно пахло жареным мясом. Дашутка, прокри-чала с кухни: «Ты где пропал? Я уже стала переживать. Давай,скорее иди сюда. У нас сегодня будут отбивные. А я купиласапоги! Тра-ля-ля! Тра-ля-ля! Сапоженьки мои хорошенькие!Тра-ля-ля! Тра-ля-ля!»

Дашка так радостно пропела всё это на одном дыхании,столько было счастья в голосе её, столько восторга! Я быстрень-ко скинул ботинки, наскоро помыл руки и вступил в кухню.

303

На столе стояли чистые тарелки, рядом лежали вилки. А посре-ди стола стояла коробка с женскими сапогами. На ней пристро-илась плюшевая кукла, которую безумно любила Дашка. КуклаЛюська. Кукла-талисман.

На кухне был божественный запах: запах жареного мясас луком. В сковородке пыхтели-шкварчали три нежно-розовыеладошки-отбивные с прозрачной беленькой окаёмочкой сала.Другая сковородка хвалилась нежными масляными корочкамижареной картошки с коричневато-золотистыми, аппетитнымикружочками лука. И всё это выдыхало такой ароматно-вкусныйдух, что я готов был съесть все это царство сиюсекундно. Женавилкой подцепила кусочек поджаренной картошки, подулана неё и осторожно откусила краюшек. Пожевала и облизалавилку:

— Всё. Готово. Садись, я нагружаю тарелки.— Дашуня, откуда такое богатство? Какой аист принёс нам

в клюве эти отбивные?— Садись, садись. Сейчас всё расскажу. Не спеши, всё горя-

чее. Подуй сначала.Мы ели вкуснейшие, нежные отбивные с жареной, слегка

подсоленной картошечкой с луком. Закусывали белым свежимхлебом в хрустящей корочке. Какая это вкуснотища! Дашкас жующим ртом рассказывала, откуда появились эти отбивные.Наша соседка, уговорила мою жену, чтобы она отмечалав очереди за сапогами и её. Соседка Любка работала по ночамв больнице и не могла ходить на перекличку. Вот Дашуткаи отмечалась за двоих. Любке её родня из деревни притащиласвежее мясо, ну, она в благодарность и оттяпала нам три кусоч-ка. Два нам с Дашкой и один маме. Я подумал, если будут про-давать мужские сапоги, то буду отмечаться за мужа нашейсоседки. Он работает на спиртзаводе, глядишь, в благодарностьпритащит нам бутылку водки… Хорошие соседи!

Закончив вкуснейший обед, прибрались со стола и на парупомыли посуду. Я мыл её, Дашутка протирала. Мы перешлив нашу комнату. Ей нетерпелось похвалиться сапогами. А ярешил приукрасить праздник её приобретения прослушива-

304

нием контрабандной кассеты. Пока Дашка обувала сапоги, янезаметно для неё вставил в магнитофон буржуйскую кассетуи выжидал, когда она застегнет молнию. Дашутка всталасо стула и прошлась по комнате в новых сапогах. Откуда у неёпоявилась такая грация? Такая кокетливая походка? Она всяпреобразилась! Она шла как по облакам. Она плыла по ним.Дашка вся светилась от счастья. Она была рада, как дитя. Радасвоей игрушке-сапогам. И я был рад за свою жену. Рад, что онасчастлива. «Даш, ты не снимай пока своё богатство», — сказаля. — Мы сейчас с тобой станцуем. Ты в сапогах, я в своих шлёп-ках»

Я торжественно нажал на клавишу магнитофона и много-значительно посмотрел на жену. В маленьком динамике кас-сетника послышалось легкое шипение: это плёнка начала дви-жение. Динамик шипел неприлично долго. Мы с Дашкой пере-глянулись и снова уставились на магнитофон. Ну, наконец,динамик стал оживать и в комнате послышался хрипловатыйголос, который не пел, а стал говорить. Говорить не по-ита-льянски, а на нашем языке. И говорил, певуче растягивая сло-ва: «Никомууу не рассказывай, как тебяяя наеблиии!» Голосзамолк, а динамик продолжил своё ядовитое шипение. Мы сто-яли и молча смотрели на магнитофон и друг на друга. Паузазатянулась.

И вдруг Дашку прорвало. Она схватилась за живот и сталахохотать. Неуклюже опустилась на пол, вытянула ноги в своихзаморских сапогах и продолжала весело хохотать. Хохоталадо слез. Я смотрел на неё и заразился её смехом. Так мы ржалии утирали слезы истеричного смеха, уж не помню сколько вре-мени.

Мне было жутко обидно, что меня обманул тот мужику «комка». Не так было жалко денег, хотя они и достались мнетяжело. Обидно было, что он, скотина, задушил, наступил сво-им грязным ботинком на моё желание сделать праздник моейжене! И голос на кассете был его. В сердцах пожелал ему:«Заснуть на рельсах! И ещё, чтобы его продрал-прошиб поносв метро!»

305

Дашутка понимала моё состояние. Догадалась о причинемоего отсутствия с утра и до обеда. Догадалась, что ездил поку-пать кассету для неё. Она взяла меня за руку и, топая каблуч-ками своих новеньких сапог, потянула меня к дивану. Мы при-сели. Дашка посмотрела на меня. Её красивые глаза загадоч-но светились. Она не отпускала мою руку и, глядя мне в глаза,тихо-тихо произнесла: «У нас будет ребёнок».

Я не понял, что она сказала. Не сразу дошли до меня еёслова. И вдруг я услышал их отчетливо ясно. УСЛЫШАЛ ВСЕДО КАПЕЛЬКИ! У НАС БУДЕТ РЕБЁНОК!!! У НАС БУДЕТ РЕБЁ-НОК!!! У МЕНЯ С ДАШУТКОЙ БУДЕТ НАШ РЕБЁНОК!!!В искреннем порыве обнял её. Стал целовать лицо, глаза, щёки,бутоны-губы и нежно гладил волосы. А Дашка вся светиласьот радости и счастья. Я осторожно потрогал её живот, нагнулсяи приник ухом к нему. Мне показалось, что в её животике кто-то сонно-сладко сопит….

— Даш, откуда ты знаешь, кто тебе сказал, что у нас будетребёнок? — задал я глупейший вопрос.

Она засмеялась и как всегда с иронией ответила:— Сказала вся очередь за сапогами!Я осторожно убрал руку с дашкиного живота. Привлёк её

к себе и поцеловал во влажные от радостных слез глаза: «Спа-сибо тебе, родная! Спасибо, что ты есть у меня!»

Мы сидели в тишине небольшой комнатушки. Держалисьза руки и думали о будущем ребёнке. Мы были счастливы и,казалось, повзрослели от ответственности за малыша, которыйскоро будет с нами в семье!

— Даш, знаешь что? Давай-ка, я сбегаю в магазин, возьмукакое-нибудь вино, и посидим на кухне. Немножко выпьем.Обмоем сапоги и твою светлую весть о ребёночке.

Дашка согласилась. Я одевался, а она на кухне приняласьсобирать на стол нехитрую закуску.

У входа в магазин встретил знакомого. Он часто здесь стоял.«Стрелял» у прохожих мелочь на бутылку. Нога его, похоже,была в гипсе. Пройти мимо него было невозможно. А он, зави-дев меня, сделал полшага мне навстречу и сказал: «Друг, при-

306

кинь, ёлы-палы, два дня не пил, блин, а, кажется, как будтогод прошёл! Вот ногу повредил, блин, пока не пил. Прикиньсебе, ёлы-палы, целых два дня не принимал на грудь ни каплииз-за ноги проклятой! Запомни! Алкоголь измены не проща-ет!!!» Зажал пальцем ноздрю, смачно высморкнулся на асфальти добавил: «Дружбан, добавь мелочь на пузырь, и сигареткойне богат?»

Такой не отлипнет! Дал ему гривенник. Дал сигарету. Далприкурить, сказав при этом: «Кури на здоровье!» и протиснулсяв магазин.

В винном отделе была толпа. Стояла плотно, как зубьяу расчески. А в воздухе витала ненормативная лексика вели-кого русского языка. Стоял кромешный мат, понятный толькорусским. Стоять за бутылкой здесь можно было до утра. Дашут-ка ждёт, а я стою на месте. Впереди меня толпа сплочённых,жаждущих добавки алкоголя мужиков. Таких — танк не пере-едет, такие будут стоять насмерть, такие добьются своего. И ярешился добиться бутылочки вина без очереди.

Плотно сжатый со всех сторон, навалился плечом на мужикасправа от меня, высвободил онемевшую руку, поднял её надголовой, как флаг парламентера и заорал на весь винныйотдел:

— Мужики!!! Дайте мне купить бутылку вина, бормотухуили водку! Мне надо это сейчас! Блин вам в дышло и в мордулица! Чтоб вам не пить полгода! Дайте без очереди купитьвожделенное мне!»

С минуту стояла тишина. И потихоньку очередь… расступи-лась, и передо мной образовалась тропинка к прилавку. Толпажаждущих перешёптывалась за моей спиной.

«Пусть возьмёт себе, что хочет. Вот сказанул, не пить пол-года! Он, что здоровья нас решил лишить? Витёк, если емуне хватит на бутылку, давай добавим. Ты меня слышишь?У Зинки под прилавком есть портвешок „Агдам“. Купи емуот нас».

Витёк — метра с два ростом или выше, огромный кактюлень — отстранил меня от прилавка, достал из кармана

307

деньги и отдал Зинке-продавцу: «Золотце моё, Зинульчик, намтри пузыря «Агдама», бутылочку пивка и пачку «Беломора!»

Зина-продавец отсчитала сдачу, передала её двухметровомуВитьку, выставила на прилавок бутылки и «Беломор.» Я стоялсзади. Витёк обнял пальцами две бутылки «Агдама» и повер-нулся ко мне: «Это тебе. Бухни, с кем хотел. Заходи, когда при-спичит. Заходи просто так. Вижу, у тебя праздник на душе.Пусть так и будет! Моё почтение!»

Витёк протянул мне свою руку, и я пожал её. Пожал необъят-ную мужскую крепкую руку великана с доброй русской душой.

Мы с женой сидели на кухне. Стемнело. Маленькое настен-ное бра интимно нежно-бархатно освещало небольшуюкухоньку. Тихонько ворковали ни о чём.

На полу лежал огромный том Большой Советской Энцикло-педии. От моего отца, когда он умер, мне в наследство пере-шла прекрасная библиотека и полное издание энциклопедии.Батя был талантливым журналистом и писателем. Был Чело-веком с Большой Буквы. Мы с Дашкой искали в томе на полувсё о беременности. Звонила мама с работы. Спрашивала какдела у нас? Что ели? Смотрим ли «Знатоков» по телевизору?В общем, дежурные вопросы. Дашутка сказала, что оставили ейотбивную с жареной картошкой. О будущем ребёночке реши-ли не говорить сегодня. Зная, что маманька после этой вестибудет названивать и давать советы, что можно, что нельзямоей жене. Скажем завтра, обрадуем её.

Вот такое насыщенное воскресенье было у нас с Дашуткой!День радости и счастья. День ожидания нашего желанногоребёночка. Мы рано легли спать. Дашка пристроила свою голо-ву на моей груди. Я обнял свою жену и нежнейше гладил еёпо шелковистым волосам. Закрыв глаза, благодарил Господа,что у меня есть Дашутка! Благодарил, что у нас будет ребёнок!Благодарил, что мы Семья! Спокойной ночи, моя любимаяжена! Спокойной ночи, наш малышок! Спокойной ночи, деньсегодняшний. До завтра, Новый День! День Новый, будь: Мир-ным, Добрым, Безболезненным, Обнадёживающим.

308

Пиво с кашей — пища наша

После двух лет работы в посольстве меня стали команди-ровать в поездки в Финляндию. В советское время выездза границу был доступен не для всех желающих. Тогда для про-стого обывателя поездка за рубеж была несбыточной мечтой!Работа в посольстве дала мне возможность увидеть буржуйскиестраны.

И вот я, простой шофер, стал выезжать за границу и перего-нять машины в Москву. Дело в том, что посольству было выгод-но покупать иномарки в Финляндии, которая в те далекие 80-егоды уже имела множество салонов с иномарками. Тогда у насбыл только наш «автопром». Да и купить даже отечественнуюмашину можно было только с большим трудом по разрешениюместкома, парторганизации и профсоюза той организации, гдеты отработал не менее десяти лет…. Такие были порядки в тегоды! Дурдом, а не страна Советов!

Так вот, в те годы в Москве фактически не было иномарок.И дипломаты заказывали машины в Финляндии. В этом былоряд причин. Во-первых, для дипломатов была скидка 25%на новые машины, как для личного пользования, так и дляавтопарка в посольстве. Во-вторых, покупка автомашиныв Финляндии гарантировала периодический техосмотри любой ремонт этих автомобилей, включая гарантийноеобслуживание. Посольство заказывало «Мерседесы» для посла,«Ауди» и «Тойоты» для повседневных поездок по Москве,мини-вэны «Фольсваген» для поездок в аэропорт и за пределыМосквы. В те годы сесть за руль таких машин было престижно,и водить такие автомобили было в удовольствие. Всё было про-думано и удобно для водителя в этих буржуйских авто!На светофорах водители наших «Волг», «Москвичей» и «Жигу-лей» буквально съедали взглядами иномарки посольства….

Со временем, командировки в Финляндию стали частыми. Ястарался объединить эти поездки с моими знакомыми водите-лями из других посольств, чтобы ехать вместе. Командировоч-

309

ные тогда платили неплохие. Ну а мы, чтобы сэкономить ещё,брали с собой тушенку, наш классный тогда чёрный хлеб. Бра-ли водку. А также презенты: матрешки, красную икру, коробкис шоколадными конфетами, «Советское шампанское» и, конеч-но, неотъемлемого друга советского командировочного —электрический кипятильник. Как он много раз выручал он в товремя Советский Союз!

Все взятые нами презенты в те годы стоили в СССР недо-рого. Хитрили и с проживанием в гостиницах. Находили сту-денческие общежития и втроем — вчетвером спали в однойкомнате. Условия же были классными. В комнате душ, горячаявода, чистенький туалет и даже туалетная бумага! Все чисто,просто и удобно. Мы находили такие студенческие общежитиянедалеко от центра Хельсинки. За две банки красной икры,одной коробки хороших русских шоколадных конфет, бутылки«Советского шампанского» и матрешки хозяйка общежитиявыписывала нам чек за проживание всех прожитых дней, какза проживание в пятизвездочном отеле! Порядка 100 долларовв день за каждого. А мы фактически платили хозяйке общежи-тия по 10 долларов с человека. Экономия была колоссальной!Потом в посольстве предъявляли чеки проживания по факту:100 долларов за сутки, и никогда не было вопросов в посоль-ской бухгалтерии. На эту разницу покупали в Финляндии длясемьи и для детей подарки, одежду и прочее. То, что в те годыкупить у нас было проблематично.

Обычно проводили в командировке неделю или чуть боль-ше. Свободного времени было достаточно. Без спиртногов номере не обходилось. Алкоголь измены не прощает! Вскры-вали тушенку, кромсали нашу колбасу с нашим хлебом и заку-сывали.

Но вот в чём не могли себе отказать, так это в покупке соч-ных, больших креветок в ближайшем магазине! Покупали ихмного, покупали пиво в этом же магазине и отрывалисьв нашей комнате по полной программе. Креветки засыпалипачками в раковину в ванной комнате, наливали воду из кранаи, воткнув кипятильник в розетку, варили целое стадо этих

310

моллюсков! Не забывали хорошо посолить и поперчить их.Запах в комнате стоял, как в пивнушке при вокзале!

В один из таких дней нашего застолья к нам в комнатузашла белокурая горничная. Увидев бурлящие и подпрыгива-ющие в раковине креветки, она просто ОШАЛЕЛА! С ней былСТОЛБНЯК! Уставив свой палец в резиновой перчатке на кипя-щий кратер в раковине, она не произнесла ни единого слова,только раскрывала рот и мычала. Потом её как будто ветромсдуло из ванной комнаты, и было только слышно, как она бара-банно стучала своими шлепками, уносясь по коридору.

Спустя время, в нашу комнату постучались. На пороге сто-яли: хозяйка общежития и та белокурая «немая» горничная.На языке жестов и танцев они боком протиснулись в ваннуюкомнату и уставились на раковину.

Раковина была… пуста! И её нутро белоснежно блестело!А главное — не было запаха вареных креветок! Пахло смесьюсоветских одеколонов «Шипр», «Тройной», «Фиалка» и други-ми, которыми мы, пьяно-оперативным маршем, полили всюванную комнату. Амбре нашего парфюма стояло до потолка.А раковину, успели отмыть… занавеской от окна!

Обе женщины смотрели на сверкающую раковину и другна друга. И вдруг светлоголовую горничную прорвало от немо-ты. Что она квохтала на финском языке хозяйке общежития,мы не понимали. Через минуту эти славные женщины, проти-рая ладошками слезящиеся глаза и сопя от запаха дикой смесисоветского одеколона, вышли из нашей комнаты.

До конца нашей командировки мы не видели светлоголовуюгорничную. Наверное, она взяла «больничный» от галлюци-наций. Нам стало жалко эту милую женщину. И, если честно,стыдно было за наше дикое поведение в комнате проживания.

В тот вечер мы пошли в ближайшее кафе. Меню там былонапечатано и на финском, и на английском языках. За годыработы в посольстве мы стали понимать по-английски и сооб-ща заказали себе стейки, креветки и разливное пиво. И решилибольше не делать из раковины в ванной комнате кастрюлю дляприготовления моллюсков. В тот вечер мы изрядно поднабра-

311

лись, но без песнопения и танцев доковыляли в наше общежи-тие и рухнули спать.

Я не хочу сказать, что мы грузились алкоголем до беспамят-ства. Но признаюсь, что вдали от Родины и от семей, вдалиот рутинной работы в Москве хотелось нам, молодым мужи-кам, оттянуться, как это бывает на рыбалке или в бане. Конеч-но, за границей, старались вести себя скромнее, чем дома.

Удивительно как менялся человек в другой стране! Я имеюв виду те далекие 80-е годы. За время командировок мы впи-тывали этику правильного европейского поведения и забыва-ли на время наш повседневный мат.

Я взял себе за правило наблюдать за границей, как ведутсебя местные жители. Как они делают всё то, что мы делаему себя дома в России. Как они едят в общественных местах,как покупают вещи или продукты, как ведут себя на улице,за рулем автомобиля и прочее.

Прежде чем предпринять что-либо, я наблюдал, как этоделают местные, чтобы не попасть впросак. И эти наблюденияне раз выручали меня.

Вот маленький пример. В общественном буржуйском туале-те на стене висела прозрачная колба и рядом с ней пластико-вый ящик, из которого высовывался небольшой кусочек бело-го полотенца. Народ подходил к прозрачной колбе, надавливалвнизу колбы на язычок и — на руке было жидкое мыло! Помывруки, подходили к пластиковому ящику, нажимали на неболь-шой рычажок и — белое полотенце выезжало вниз! Вытиралируки и спешили по своим делам. Хорошо, что я посмотрел всёэто заранее, а не понесся к писсуару, как мой коллега. И вотсоветский шофер, справив свою нужду, поискал глазами мылоу раковины и, не обнаружив его, подошел к колбе на стене.Потрогал её со всех сторон и, не долго думая, открыл крышкунаверху колбы, залез в колбу рукой и набрал в неё полнуюгорсть мыла. Довольный содеянным, смачно помыл рукии подошел к ящику с полотенцем. Из этого ящика высовывалсянебольшой кусок белой материи. Коллега стал тянуть этоткусок, но тщетно. Полотенце не вытягивалось. Он повис

312

на нём. Именно повис, не вру! Но полотенце не поддавалось.В итоге он вытер руки о брюки. А я, как белый человек, нажалнебольшой язычок на колбе, выдавилось мыло на ладонь.Помыл руки и нажал рычажок на ящике с полотенцем. Поло-тенце услужливо выехало из ящика. Цивильно вытер рукиоб него и с превосходством посмотрел на моего коллегу. Воттак! Полезно было за границей наблюдать и брать на заметку,как правильно и цивилизованно себя вести. Конечно, я пони-мал моего коллегу. В те далекие 80-е годы в наших обществен-ных туалетах не всегда было даже обычное мыло, от силы —один обмылок на все раковины! А туалетная бумага — это боль-шая редкость. Вместо неё — нарезанная газета! Не зря говори-ли тогда, что мы самая читающая страна в мире…

Завтра я мог забрать в сервисе посольскую машину и гнатьеё в Москву. Сегодня у меня был свободный день. Часов в один-надцать утра я решил перекусить. Нашел наше вчерашнеекафе. Взял меню. Оно было на финском языке!

Подумал и сказал себе: «Фиг вам, уважаемые финны-фини-ки! Разберусь в вашем скандинавском эпосе». Вчера, в англо-финском меню, под номером девять я заказывал сочный стейк.Вот пусть он и будет!

Подошел официант, дежурно улыбнулся и молча ожидалмой заказ. Я ткнул в меню под номером девять. И ещё попро-сил кружку пива. Молодой финский хлопец сделал удивленныеглаза, но мой заказ принял. И через несколько минут принесмне запотевшую, холодную кружку с пивом. А ещё минут черезпять принес тарелку, накрытую пластиковой крышкой. Про-фессионально и с артистичностью поднял крышку.

В дымящейся тарелке была… манная каша! Манку с пивом яел впервые. Старался есть горячую кашу и запивать холоднымпивом с видимым удовольствием для удивленного рыжегоофицианта и для сидящих рядом любопытно-равнодушныхпосетителей. Доел, допил. Показалось очень даже вкусно. Рас-платился. Вышел на улицу. В голову пришла мысль. А что?А вдруг после моего посещения в меню этого кафе включатманку с пивом под названием: «Пиво по-славянски».

313

Вадим ТЮТЮННИК

Последний медведь ульчей

В один из прекрасных дней набиравшей скорость «перестрой-ки» мне, впрочем, как и множеству моих соотечественников,пришлось искать работу. Ломалась политическая система,нарастал экономический кризис, люди не просто теряли работу,но меняли профессии: научные работники становились продав-цами, инженеры нанимались мойщиками машин… Мне же приго-дилось мое образование, хоть и было оно вполне экзотическим: язакончил Институт стран Азии и Африки. И к концу 80-х годовтолько что вернулся из трехлетней «африканской экспедиции»,где работал переводчиком. Да, Африка осталась за горами,за долами. Но Азия! Она простирается у нас далеко на восток.А я был востоковедом, а не только переводчиком.

И спасибо Дмитрию Сергеевичу Лихачеву: именно по его ини-циативе в конце тех самых 80-х годов прошлого века был созданСовет по сохранению и развитию культур малых народов приСоветском Фонде Культуры. Это было сделано очень вовремя.Под натиском перемен малочисленные народы, такие как шорцы,удегейцы, чукчи, ульчи, оказались без какой-либо государственнойподдержки. Так что вошедшие в Совет ученые и общественныедеятели прежде всего должны были заняться проблемами чистофизического выживания малых народов.

314

И моя квалификация оказалась востребованной: меня принялив Правление Советского Фонда Культуры на должность экспер-та. Могу сказать — мне просто повезло, — такой интересной,увлекательной и необычной была эта работа. Передо мнойоткрылась как бы новая сторона, новый мир.

Этот рассказ об одном эпизоде из жизни маленького древнегонарода ульчей, свидетелем которого я стал.

* * *Итак, это было зимой 1991 года.Шло заседание Совета по сохранению и развитию культур

малых народов. В нем принимала участие одна важная дама,известный ученый, депутат Верховного Совета РФ, выдвижен-ка от одного из малых народов Хабаровского края. Она сыграетвесьма важную роль в развитии описываемых событий,и поскольку я не хочу оглашать ее имени, пожалуй, буду назы-вать ее просто Важная Дама. Она-то и предложила Советукомандировать на Дальний Восток, в село Булава НижнегоПриамурья на Медвежий праздник ульчей штатного фотокор-респондента журнала «Вокруг света» Валерия Орлова и меня,обладателя собственной видеокамеры, редкой по тем време-нам вещи. Мне было поручено сделать фильм об этом,по словам Важной Дамы, удивительном, выражающим самуюдушу народа празднике. Серьезность задания объяснялась тем,что праздник будет проходить в последний раз. И так решилисами ульчи. Этот факт говорил о многом: значит, что-то изме-нилось в сознании народа, раз он не хочет продолжать однуиз древнейших традиций своей культуры.

Мне не терпелось поскорее отправиться в путь.

* * *В то время я бредил созданием некой «Видео энциклопедии

малых народов». На что можно было бы рассчитывать черезнесколько десятков лет окажись задумка осуществимой?

Приходит, скажем, в 2020 году наступившего нового векамаленький ульчи в местную видеотеку, выбирает заинтересо-

315

вавший его диск, — пожалуйста! — он видит своих предков,в последний раз отмечающих удивительный Медвежий празд-ник! И не только: он может наблюдать за его подготовкой,за тем, как шьют традиционную ульчскую одежду, за тем какпотом примеряют ее на себе его соплеменники. Особенно емунравится, как элегантно выглядит в необычных одеяниях ульч-ская семья: хозяин дома, его жена, маленькая дочь и сын. Онипохожи на пришельцев из космоса, ведь их одежда пошитаиз выделанной серебристой рыбьей кожи! Интерес растет.Мальчику хочется «отмотать» немного назад, чтобы еще разпроследить за процессом выделки этого необычного материа-ла. Его этапы отсняты лаконично, но со всеми техническимиподробностями. Это настоящий «мастер-класс»!

По замыслу в моей энциклопедии национальная культуранарода должна быть представлена во всем многообразии жиз-ни и быта, в устройстве и убранстве жилища, приемах охоты,способах приготовления национальных блюд, свадебногои иных торжеств, религиозных отправлений, — одним словом,всего, что умел делать народ.

Но какой бы хорошей не казалась идея, до ее реализациибыло очень далеко. Для создания энциклопедии требовалсяколоссальный информационный охват. Тут нужны были уси-лия не одного человека: один в поле не воин. Но я помнил и то,что пионеры в своих начинаниях чаще трудились в одиночку.А я ведь даже не одиночка: со мной моя видеокамера, — мойсвидетель, летописец. Запечатленные камерой обстоятельства,люди, вещи позволят противостоять неумолимо бегущему вре-мени, дав начало увековечиванию уникальной информации,помочь народу себя сохранить, не дать ему обезличиться, рас-творить себя в наступающей со всех сторон массовой культуре.

Итак, мальчик растет, и вместе с ним растут его знанияо своем народе. И хотя он и его будущие дети, скорее всего,не будут носить одежду из рыбьей кожи, в душе они останутсяульчами. Да, идея, как мне кажется, была хорошей, но вопло-тить ее в жизнь не удалось. В число причин входит не толькопроизошедшая в те времена смена руководства Советского

316

Фонда Культуры, но и новые приоритеты в целом по стране.В начале 90-х годов прошлого века наша страна быстро

менялась. Перемены в обществе, как это и подразумевалось,должны были обеспечить его лучшее состояние. К сожалению,и на этот раз в результате реформирования возник ряд нега-тивных последствий. В умах и душах людей материальное ста-ло явно довлеть над духовным. Интерес к многонационально-му содержанию культуры начал угасать, что в итоге и привелок закрытию программы, по реализации которой работал Советпо сохранению и развитию культур малых народов.

Сегодня поздно строить догадки о причинах того, почемуи кем было проигнорировано важное начинание. Не стоитискать смысла в бессмысленных и поспешных решениях вре-менщиков-функционеров. Главное, как мне кажется, пони-мать, что всегда есть шанс сохранить уникальное, не дать ему«уйти в песок». Именно потому нам с Орловым не терпелосьтогда перелететь через всю страну к загадочному народу ульчи.

Ульчи

Итак, взяв с собой только видеокамеру, вылетаю со своимнапарником в Хабаровск на большом Ту-154. Летим долго.По мере продвижения на восток заснеженная страна стано-вится все более гористой: под крылом самолета видны сопки,скалистые кряжи. Через несколько часов полета из серо-голу-бой дымки, сгустившейся над горизонтом, которого никакне догнать нашему быстрому самолету, появляются настоящиегоры.

В Хабаровске, успев прогуляться по городу, садимсяна другой, поменьше, но тоже турбореактивный Ту-134. В егосалоне пусто. Мы в недоумении усаживаемся в кресла. Инте-ресно, может быть там, за шторами, разделяющими салонна две части, все же есть пассажиры? Но кроме бортпровод-ницы, навестившей нас пару раз, мы так никого и не увидели.Замечаю, что белые подголовники на спинках кресел не совсембелые. Значит, народ все же пользуется этим рейсом. Недо-

317

статок пассажиров объяснялся просто: наш самолет совершалрейс местного значения в малонаселенном районе страны, надзаснеженными ее просторами, которые, кажутся бескрайними,даже на окраине.

Если к географической карте приложить линейку, междуХабаровском и селом Булава не будет и пары сантиметров.На самом же деле лететь предстояло около полутора часов.С гордостью понимаешь, в какой огромной стране ты живешь.

Орлов бредит тиграми. Хотя отправились мы не к полоса-тым «уссурийцам», а на Медвежий праздник, он рассказываето тиграх, подбирает наиболее шокирующие случаи с участиемэтих хищников. Меня впечатляет ужасающая история об одномгеологе, присевшем под елкой, который был рассечен вдольпозвоночника на две половины одним махом когтистой лапыподкравшегося сзади тигра.

Мой спутник, кажется, задремал. Я же, поскольку до посад-ки еще есть время, решаю полистать собранную перед поезд-кой справочную информацию об ульчах. В ней говорится, чтов древние времена Амур на языках тунгусских народов При-амурья называли Мангу, а ульчей — мангунами. Сам же народназывал себя нани, что означает на их языке «местные жите-ли». А в 30-е годы прошлого века, когда решался вопросо наименовании народов Севера на основе их самоназваний,для бывших мангунов, называвших себя нани, почему-то былпринят этноним ульчи, хотя этому, возможно, и есть объясне-ние. А по их самоназванию — нани — были названы нанайцы.

Говорят ульчи на ульчском языке, который в те времена счи-тался диалектом нанайского. Ульчский язык входит в группутунгусо-маньчжурских языков, на которых также разговарива-ют эвенки или тунгусы, эвены или ламуты, негидальцы, оро-чи, удэгейцы и другие. Численность населения по переписи1989 года составила около 3173 человек. Большинство прожи-вает в нижнем течении Амура, в Ульчском районе Хабаровско-го края.

Что касается верований, то бывшие приверженцы шаманиз-ма сегодня в основном — православные.

318

Предки ульчей были рыболовами и охотниками. Рыболов-ство заставляло их селиться по берегу основного русла Амура,чаще по правому, где проходили пути лососевых рыб. Некото-рые ульчи группами ходили на Татарский пролив. Гарпунилинерпу, сивуча, тюленя. А на лося, оленя, медведя и пушногозверя охотились с помощью луков, давящих ловушек, само-стрелов и ружей. В ходу были собачьи нарты, лыжи. Носилиульчи традиционную одежду: халаты, покроя кимоно, что муж-чины, что женщины, повседневную шили из простой ткани,а праздничную — из сплошь вышитой и украшенной апплика-цией. Изготовлялась также одежда из рыбьей кожи. Мужчиныносили юбки из нерпичьих шкур, охотничьи фартуки, простыеи праздничные с орнаментом, куртки из лосиных шкур, мехо-вые шапочки, надевавшиеся с тканевыми шлемами.

Ульчи жили семьями. Родов насчитывалось около тридцати.Семьи каждого рода собирались вместе на годовой праздникмоления небу, на медвежьи праздники. И сегодня они в основ-ном рыболовы, живущие вдоль испокон веков кормящей ихогромной реки.

Доставщик суши

Наконец, самолет приземляется на крошечном таежномаэродроме, с единственной взлетно-посадочной полосойи одиноко стоящим небольшим зданием голубого цвета. Рядомс ним нас ожидал такого же цвета автобус. Водитель — молодоймужчина, славянской внешности. Молча едем по снежномутракту, пробитому через лес. Ландшафт таежной ВосточнойСибири совершенно не схож с привычным русским лесом. Рас-тет здесь преимущественно лиственница, сбросившая на зимувсе свои иголки.

Вскоре однообразный и скучноватый пейзаж сменяетсядругим. Мы въезжаем в пойму Амура, спящего под белоснеж-ным зимним покрывалом. Слева на десятки километров про-стирается широченная, скованная льдом более чем на полгодарека. Противоположный берег почти не виден. Можно разгля-

319

деть лишь пару каких-то жилищ или хозяйственных построек.Возможно, это зимующие рыбацкие баркасы. Сплошное белоебезмолвие. Белая бесконечная тишина. Даже шум моторане мешает ощутить эту тишину.

Вдруг вдалеке слышится лай собаки. А вот залаяла и другая,третья. Дорога, тянущаяся вдоль берега Мариинской протоки,приводит нас в село, расположившееся между рекой и доволь-но большой пологой сопкой. Древние ульчи назвали свое стой-бище Булава в честь шаманского посоха, передававшегосяиз поколения в поколение.

В поселке шумно. Полным ходом идет подготовка к празд-нику. Наехали начальники разного калибра, корреспонденты,даже иностранцы, в том числе японцы, некстати закупившиеу местной администрации монопольное право на видеосъемкусобытия. О том, что снимать на видео запрещено, предупредилпредседатель сельского совета, который тут же попыталсяуспокоить нас, сказав, что право на фотосъемку не закупилникто и фотографировать можно будет сколько угодно.А как же мой фильм? Пересечь несколько часовых поясови ухать ни с чем? Это меня никак не устраивало. Я завидовалнапарнику. Орлов, имевший на вооружении только фотоаппа-рат, был в полном порядке. Мысленно ругая японцев, я все жерешил, что буду снимать. Конечно, юридически я был не прав.Но меня мучила вот какая мысль. Отснятые японцами кадрынепременно уедут в Японию, окажутся в других странах, но,скорее всего, не попадут к ульчам никогда, к народу, к кото-рому я приехал, чтобы снять о нем фильм и именно, как яполагал, для него, а не просто, чтобы ублажить депутата (Важ-ную Даму) или свое начальство. Вероятно, это был именно тот,не такой уж частый случай, когда доверенное тебе дело, пере-стаешь воспринимать чьим-то поручением, а берешьсяза работу, словно это именно ты поставил перед собой такуюзадачу и ты сам будешь ее решать. За это предстояло побо-роться. Я верил, что мне повезет. В жизни часто приходитсянадеяться на удачу, наивно полагая, что она близка. Однако,как мне кажется, это меньший грех, чем то, когда ты, не попы-

320

тавшись достичь цели, убеждаешь себя, что все твои усилиянапрасны. В общем, я был готов к любому раскладу, но тольконе к такому, какой был уготовлен мне по возвращениииз командировки. Чтобы пояснить это, мне придется забежатьнемного вперед.

Когда я передал Важной Даме кассету с уже отснятыми смонтированным за пару бессонных ночей фильмом, я уди-вился, что меня не стали приглашать на просмотр моего жефильма, который был приурочен к проводившейся в Москвеконференции. Поблагодарив, то ли за фильм, то ли за достав-ленную из ее родных краев большущую рыбину, которую передпоездкой Важная Дама попросила меня привезти, и по кото-рой, по ее словам, она очень соскучилась, она села в чернуюмашину и уехала.

Разумеется, мне хотелось увидеть реакцию зрителя, услы-шать отзывы. Но почему-то мое присутствие на этом меропри-ятии было «снято с повестки дня». И, вообще, за кассетой комне вполне могла бы заехать та самая черная машина, и мнене пришлось бы утруждать себя «доставкой товара на дом»,словно это были суши, только что приготовленные из свежейдальневосточной рыбы. В конце концов, я не стал придаватьвсему этому особого значения и выяснять, где будет прово-диться конференция. А позже, я узнал от знакомых, которыепринимали участие в ее работе, что во время своего выступ-ления, предшествующего просмотру, Важная Дама произнеслаприблизительно следующие слова: «В моем фильме вы увидитенечто такое, что не оставит вас равнодушными», «Мой фильм,как вы убедитесь, отражает душу самого народа»… И так далее.

Еще мне сказали, что после показа фильма настроениеу народной избранницы резко испортилось. Почему? Да пото-му что, будь у нее время посмотреть фильм загодя и не урыв-ками, а целиком, возможно, никакого просмотра не было бывовсе. В свою очередь, я пообещал себе там, в Булаве, что снимуфильм не по заданию, а по зову души, и оставил за собой такоеправо.

321

Мишка… он же не плюшевый…

Итак, в ульчском селе Булава шла полным ходом подготовкак Медвежьему празднику. С самого начала в общей суете мыс Орловым практически не виделись: каждый решал свои про-блемы самостоятельно. На исходе короткого зимнего дня, пер-вого из тех нескольких дней, проведенных за тысячи километ-ров от дома, в незнакомом месте, среди незнакомых людей,прежде всего, нужно было найти место для ночлега. Но акти-вистки из народа, в большинстве своем немолодые коренныежительницы села, которым я представился в качестве послан-ника их землячки — депутата — той самой Важной Дамы,и передал от нее привет, к моей просьбе помочь мне в поискахпристанища, отнеслись с некоторым равнодушием, можно ска-зать больше: с каким-то плохо скрываемым раздражением.Но я решил, что в предпраздничной суматохе им былоне до меня.

В конце концов, когда уже совсем стемнело, и мороз сталкрепчать, председатель сельского совета все же обратил вни-мание на мое бедственное положение и сжалился. Он предло-жил воспользоваться своим рабочим кабинетом, расположен-ным в небольшом бревенчатом домике. Там, на голом столе,укрывшись своим же пальто и постоянно ворочаясь, я провелцелых три ночи, каждый раз встречая утро совершенноне в праздничном настроении.

И вот наступил день четвертый, для многих долгожданныйи кульминационный. Надо сказать, что все предшествующиедни мою голову не покидали грустные мысли о главном героеэтого праздника, живом медведе, которого должны были пуб-лично казнить. Понимаете, не имитировать убийство,а на самом деле убить. В эти дни я для себя отметил, что никтоиз людей, принимавших участие в подготовке праздника, либоприсутствующих здесь в качестве гостей, открыто не высказы-вал своего отношения по поводу программы этого мероприя-тия.

По замыслу организаторов торжества, благодаря его пра-

322

вильной драматургии, реалистичности отдельных его сцени должна была быть достигнута основная цель: приблизитьульчей к их собственным корням. Ну, а пока команда начатьпраздник не была отдана, ульчи, в большинстве своем и такнемногословные, выглядели эмоционально сдержанными,словно все происходящее было для них чем-то привычным.И это не удивительно. Ведь Медвежий праздник, как мне рас-сказывали, проводился в этих краях регулярно. Так как жев этом случае оживить и раззадорить людей? Ведь мало ско-мандовать: «Праздник начинается!». Заставить ликовать народне просто, нужно создать соответствующую обстановку.Но как? Пообещать убить зверя по-настоящему? Мне кажется,это уж слишком!

С давних времен охотничий промысел у этого народа имелскорее подсобное значение. В основном здесь добывали пуш-ного зверя, поскольку меха пользовались большим спросому заезжих китайских и русских торговцев. Основным объектомтакой охоты был соболь, который к концу 19 века на Амуре сталвстречаться редко. Также охотились на крупного зверя, мор-ского и лесного. Но все же основу питания составляла рыба.Зимой важную роль играла юкола — рыба, заготовленнаявпрок. Ее ели сухой, из нее варили суп, добавляя в него крупу,собранные в лесу растения или морскую капусту. Никогдане отказывались ульчи и от сырой рыбы. Именно ею меня уго-щали в Булаве. Понравилась ли она мне? Из-за непривычноговкуса — скорее нет. Помню только, что к приготовленной безграмма соли «рыбьей стружке» (так я прозвал эту, несомненно,полезную для здоровья еду) были добавлены сырые овощи,шинкованная капуста и морковь. Но дело не в особенностяхульчской кулинарии, а в том, что основу питания у этого наро-да всегда составляла именно рыба. Мясо же диких животныхв рационе появлялось довольно редко. Кроме того, потребле-ние медвежатины, а по утверждениям этнографов и мяса ездо-вых собак, регламентировалось лишь религиозными воззрени-ями. Медвежий праздник всегда был скорее религиозно-риту-альным действием, чем повседневным явлением. Важно, как

323

мне кажется, знать и о том, что в далекие времена, когда средиэтого народа были распространены вера в духов и шаманизм,предки современных ульчей, глубоко веря в силу этого ритуала,все же не превращали убиение медведя во всенародный празд-ник. В день Медвежьего праздника только старики и остальнаямужская часть общины, кроме, подчеркиваю, подросткови детей, отправлялись в лес, на поляну, и совершали обряд.Мясо убитого медведя приносили в дома, где мужчин ждалижены с детьми. Согласитесь, еще в те далекие времена тра-диции такого праздника были тщательно продуманными.Но вернемся в сегодняшний день.

Мог ли со сменой религиозных верований народа Медвежийпраздник сохраниться в рамках вековых традиций?Конечно же, нет. Тогда возникает вопрос, во что превратилсяэтот праздник сегодня? Праздничных дней в нашем календаредесятки, и мы радуемся, когда они наступают. Но к чему сегод-ня забитый медведь? Что, убивая зверя, ульчи отдают данькому-то, кого уже давно не помнят или не знают, веруя,к тому же, во Христа, а не в языческого бога? Получается какая-то путаница. Так кто же ульчи, язычники или все же они хри-стиане? Могут ли верующие перевоплотиться на один деньв людей, исповедующих иную религию, только для того, чтобыповеселиться? Очевидно, они вынуждены поступать так, каким укажут из вышестоящего административного центра.Как же велика и широка наша страна, если народные избран-ники, призванные улучшать жизнь людей, не могут разглядеть,что на самом деле происходит на их малой родине, которуюони когда-то покинули, скорее всего, навсегда. Во что сегодняпревратилась неосознанная реставрация давно отживших тра-диций? Как оценить вред, который может принести новомупоколению, особенно детям, неправильно сохраненный риту-ал, состоящий, собственно, из останков древнего праздника,причем исполняемый в наиболее жестокой форме? Подума-ешь, одним медведем меньше. Мало ли по стране их расстре-ливают, рассудил кто-то и распорядился, как можно ярче отме-тить праздник. Учитывая все это, можно ли называть такой

324

праздник душой народа? Судите об этом сами.Подготовка Медвежьего праздника была начата еще два

года тому назад. Сначала в лесу отловили медвежонка и поса-дили его в клетку. Сельский совет назначил смотрителя,и выделил растущему питомцу дополнительный еженедель-ный конфетный паек. Как мне рассказали местные жители,конфеты мишке не доставались: лакомился ими сам смотри-тель. Прошло два года. Медвежонок стал огромным и совсемне злым медведем, привыкшим к человеку.

И вот настал его «праздник». К передним лапам мишки,сидящего за железными прутьями клетки, установленнойу дальнего края площадки, похожей на футбольное поле, зара-нее было привязано по одной длинной цепи. Каждый из проти-воположных ее концов удерживался группой людей, состоящейприблизительно из пяти человек. Когда клетку открыли, цепиподтянули и медведь вышел наружу. Затем каждая из групп,не ослабляя цепей, забралась в деревянные кузова двух грузо-виков, повернутых задним бортом к медведю. Машины мед-ленно тронулись с места. Чтобы сковать движения рычащегои пытающегося освободиться медведя, они слегка разъехались,растянув в разные стороны медвежьи лапы. Множество людейпотянулось вслед за процессией. Зверь, то на четырех лапах,то вставая на дыбы, с трудом поспевал за грузовиками.По замерзшему насту его дотащили до старого русла Амура, гдедля исполнения ритуального омовения медведя во льду быласделана большая прорубь, в которую его тут же и столкнули.На пару секунд медведь ушел под воду с головой. Затемне сразу, но с помощью все тех же натянутых цепей он выбрал-ся из ледяной воды. В этот момент медведь, с которого ручья-ми текла вода, показался мне каким-то потерянным и несчаст-ным существом, впервые в жизни нуждающимся в помощисо стороны. Прежде, чем мишку потащили обратно, он успелотряхнуться, ореолом разбрасывая по сторонам со своей густойогненно рыжей шерсти сотни струй и мириады капель, искря-щихся в лучах безучастного зимнего солнца, на мгновениевыглянувшего из-за туч.

325

Вопреки моим ожиданиям что-то пошло не так. Вначалес опаской, но затем, напрочь позабыв о запрете на съемку, япродолжал делать фильм по какому-то чужому, непрочитан-ному мною и совершенно непонятному мне сценарию. Меняволновало, каким образом я смогу снять фильм о праздникеиз всего того, что сейчас попадало в кадр, но мало походилона праздник. Именно тогда я решил, пусть в фильме все будетвыглядеть так, как это происходило на самом деле, и стал креп-че держать в руках камеру.

По прибытии на старое место мужчины спрыгивали с кузовапоочередно, не позволяя цепям провиснуть. В какой-томомент мишка рванулся, после чего одна из цепей провислаи легла на утоптанный снег. Не понимая, что происходит и чегохотят от него люди, взволнованный зверь уселся на снег у своейклетки, свободной лапой придвинул к себе миску, в которойраньше ему давали еду и стал нервно выгребать из нее какие-то остатки, как бы давая понять, что все это ему надоело. Вне-запно, поднялся ветер и в видеокамеру, попал снег. Съемкафильма остановилась. Чтобы устранить проблему, я побежалв ближайшее отапливаемое помещение — недавно построен-ный из свежесрубленных бревен ульчский краеведческиймузей. Его открытие состоялось несколько дней тому назад.

Немного погодя я вернулся. Сильно растянув цепи, вставше-го во весь рост медведя обездвижили. Люди толпились в десят-ках метров напротив зверя, формируя постоянно сжимающее-ся полукольцо, напоминающее амфитеатр.

Чтобы выбрать подходящий ракурс для съемки, я забралсяна высокий дощатый забор, на котором уже повисли мальчиш-ки с раскрытыми от интереса к происходящему ртами. Детибыли повсюду. Немного в стороне от медведя замерли троеульчей, держащие в руках на изготовку карабины. А прямонапротив мишки, метрах в четырех от него, стоял маленькогороста немолодой мужчина с луком в руках. Он натянул тетивуи, пару раз переступив с ноги на ногу, почти не целясь, пустилстрелу в широкую медвежью грудь. Трудно сказать, по какойпричине лучник поспешил. Может быть, ему хотелось побыст-

326

рее выполнить свою работу. Казалось, никто не ставил подсомнение праздничную атмосферу дня. Но в этот моментнастроение у каждого, по моим ощущениям, не в равной степе-ни, но мгновенно сменилось. Об этом свидетельствовала воца-рившаяся тишина. Мне, возможно, как и лучнику, захотелось,чтобы все это поскорее закончилось.

Животное, зарычало и рванулось в сторону. Однако, цепикрепко удерживали его на месте. Лучник снова натянул тетивуи тут же выстрелил. После выпущенной второй стрелы, когдамедведь взвыл и рванулся еще сильнее, кто-то из стоящихрядом мужчин с карабинами, очевидно, пожалев беднягу, сде-лал в него несколько выстрелов. Мишка рухнул замертво. Всезастыли в молчании. Я не заметил вокруг ни одного радостноголица. А ведь праздник только начался. Мне показалось, чтолюди пытались понять, что же произошло на самом деле.От жалости к животному и от осознания нелепости его истреб-ления я, в шоке спрыгнул с забора и ушел прочь.

Минут через сорок я вернулся. Веселье было уже в полномразгаре. Люди плясали, соревновались в перетяжке каната, елистроганную сырую рыбу, пили водку, от которой щеки ульчскихмужиков быстро розовели, а их прищуренные глаза затумани-вались. На санях в сторону пустыря везли груду окровавленно-го медвежьего мяса. Там его закопали и поставили над захо-ронением какие-то ритуальные палки с разноцветными лен-точками. Дело в том, что мясо выращенного в неволе медве-дя непригодно в пищу. На природе медведи бродят, отыскиваянужные им для очищения организма травы. А наш бедняга, какизвестно, жил в неволе.

Праздник закончился. Председателю срочно понадобилсяего кабинет, и меня забрал к себе Иван Оросугбу, ульчскиймастер, резчик по дереву.

Оросугбу, как объяснил мне Иван, по-ульчски значит шкураоленя. Он сказал, что, скорее всего, его предки когда-то зани-мались оленеводством, а потом уж стали охотниками и рыба-ками.

Когда мы подходили к дому Ивана, он дал мне совет, сказав,

327

что, если мне снова придется искать место для ночлега, то ужене стоит ссылаться на связи с депутатом из столицы, а будетдостаточно просто попроситься переночевать. Помолчав, ондобавил, что депутат, скорее всего, позабыла своих избирате-лей сразу, как только уехала из родных мест (стала ВажнойДамой, — подумал я). Люди не говорят об этом вслух, но онивсе чувствуют и понимают. Их не обманешь.

Дома Иван собирался заняться любимым делом, наотрезотказавшись сниматься на видео. Когда же мы познакомилисьс ним поближе, он увлеченный своей работой, все же позволилмне воспользоваться видеокамерой, однако разрешил сниматьтолько его руки, в которых он держал резец и незаконченнуюшкатулку.

Волшебная шкатулка

Знаете ли вы, как по-ульчски шкатулка? Тумбадэктэу. Прав-да, для неульчского уха звучит необычно? Слишком увесистодля небольшой коробочки. Но это язык. Это их родной язык.Интересные находки здесь на каждом шагу. Например, — чтотакое кап? Это лучший материал для изготовления шкатулок —нарост на березе, который, наверняка, вы не раз видели в лесу.Если его аккуратно отделить от ствола, на котором он вырос,а потом распилить на две половинки, на срезах будет виденвитиеватый рисунок.

А что такое морской кап? Это — кап «возведенный в квад-рат». Рисунок на нем уже более замысловатый, способныйбудоражить фантазию человека. Потому что этот кап выросна березах, с берега, например, Татарского пролива, отделяю-щего океанической водой остров Сахалин от материка. Его осо-бая древесина сформировалась под воздействием непрекраща-ющихся ветров, приносящих то влагу с океана, то летний знойс разогретой суши. Зимой свою лепту вносили крепкие морозыи внезапные оттепели, оставлявшие на древесине следы кон-трастов погоды. Для резчика по дереву такой материал —настоящее сокровище. В процессе работы с морским капом

328

к фантазии природы присоединяется уже человеческая фанта-зия.

В маленькой мастерской, в которой приятно пахло струж-кой, на верстаке я увидел несколько незаконченных шкатулок.Иван, мужчина лет тридцати пяти, обычно работал здесьс другими резчиками по дереву. Но в тот вечер в мастерскойкроме нас двоих никого не было. Он показывал мне сделанныеим шкатулки и вазы, а также работы других мастеров. Показалмне все, от станка для изготовления деревянных заготовокдо готовых изделий, расставленных на стеллажах. На однойиз полок стояла почерневшая от времени, с виду китайскаяваза, на которой был изображен скорее грустный и добрый,чем свирепый дракон. Рядом с ней стояла ее копия, сделаннаянедавно Иваном. Вазы были изготовлены из бересты.

Началась и моя работа. Пользуясь макросъемкой, я запе-чатлел мельчайшие детали рисунков на вазах. Как все просто!Нажав несколько раз на кнопку, становлюсь обладателемсозданных человеческой рукой шедевров, только что припомощи видеокамеры перешедших из реального мира в мирвиртуальный. Пройдут годы, десятки лет, и тот, в чьих рукахокажется отснятый мною материал, сможет сколько угоднолюбоваться этими образцами народного творчества, сохранив-шимися на долговечном цифровом носителе. Здорово! Уважайпрошлое, твори будущее. Так утверждали восточные мудрецы,кажется, японцы.

«А вот, моя любимая шкатулка, но только крышку я ещене закончил», — сказал мастер. Я даже не заметил, когда Иванприступил к работе. Как мы и договаривались, наведя камеруна его руки, я стал следить за их движениями. Левой рукойИван придерживал крышку шкатулки овальной формы,а правой — вел резцом по ее гладкой поверхности. Обоюдоост-рый кончик резца напоминал перевернутое чертежное перо.От него, не ломаясь, послушно вилась длинная стружка. «Глав-ное в этом деле, чтобы не дрогнула рука и не обломилась хруп-кая стружка. Резец должен скользить по дереву без остановки.Если стружка переломится, можно будет выбросить крышку

329

шкатулки, потому что рисунок уже не получится: на нем будетзаусенец — брак, значит», — пояснил мне мастер. Я тожене останавливаю съемку, словно боюсь разорвать цельнуюи хрупкую канву фильма. Мне кажется, что я держу в рукахне увесистую видеокамеру, а легкий стальной резец. Неожи-данно для меня Иван, не отрываясь от работы, тихо говорит:«Ульчи, которые уже перестали быть ульчами, не должны про-водить таких праздников. Хотя, это не их вина». Я почувство-вал, что мы с Иваном, не смотря на то, что мы представителиразных племен, похожи друг на друга, потому что думаеми чувствуем одинаково. Горькие слова Ивана не были упрекомв адрес таких же ульчи, как он сам. Представители нового поко-ления неизбежно становятся другими, не похожими на ихпредков. В то же время в словах Ивана чувствовалось не простосожаление, а его несогласие с чем-то противоестественным,что было привнесено в его мир извне. Повинуясь какому-тозову из прошлого, Иван, я уверен, не собирался сдаватьсяи всеми силами стремился оставаться похожим на своих дедови прадедов. Все время казавшийся угрюмым, как дракон на тойвазе, он и теперь, после неожиданной для меня, а, возможно,и для себя самого попытки приоткрыть свою душу, продолжалоставаться немногословным. А если он и заговаривал, то толь-ко о своей работе и больше уже не возвращался к непростойтеме, которую затронул. Иногда мне казалось, что вот сейчасон отложит резец в сторону, выпрямится, стряхнет рукамиприлипшую к его спецовке стружку, повернется ко мне и спро-сит: «А ты что обо всем этом думаешь?» Этого не происходило.Но когда Иван подолгу молчал, я догадывался, о чем он думает.И мысленно продолжал с ним беседу. Ульчи стали другими.И это произошло по причине того, что мир развернулся к ниминой стороной. Близкое и привычное ушло, наступало что-тоновое, к которому было не просто приспособиться. Судяпо научным знаниям об этом народе, понимаешь, что когда-то унаследованный от предков опыт помогал ему правильносовершать обряды, не забывая при этом о восприимчивыхдушах своих детей. А сегодня душа народа почему-то стала

330

черстветь. В разрекламированном громком шоу она могла про-явить себя едва ли наполовину. А половина это уже не целое.Душа как бы раскололась на две части: одна ее часть радо-валась, другая грустила. Я глядел на Ивана, пытаясь понять,из чего состоит душа народа? Куда уходят ее корни? И суще-ствует ли она на самом деле? Если да, то к ней надо относитьсянеобыкновенно бережно. О ней следовало бы думать задолгодо того, как пойманного в лесу брыкающегося медвежонказатаскивали за железные прутья, готовя его к медвежьему«празднику».

Забегая вперед, скажу, что фильм был сделан без купюр,и слова Ивана прозвучали на той самой конференции. Этоне могло, как я уже говорил, не испортить Важной Даменастроения. Как бы там ни было, работа была выполненане по заказному, а по исполненному драматизма и, главное,как мне кажется, правдивому сценарию.

* * *Мастер Иван полностью погружен в работу, но все же про-

должает рассказывать о своем любимом занятии. «Я и самне знаю, что это будет. Ну, тут видно, что это море. Вот,видишь, волны. Это ракушка. А это, наверное, дельфин. А чтодальше получится, я не знаю. Фантазия подскажет. Вообще,ульчи хитрые. Они все знают о дереве», — признается он, как-то по-особому выделяя интонацией слово «хитрые». Спирале-образный рисунок, остающийся после резца, все шире прости-рается по поверхности бледно розового куска капа. Настоящеепроизведение искусства! От напряжения, запотевает видоис-катель камеры, в который я смотрю. А мастер совершенно сво-бодно и легко продолжает свое дело. Некоторая натянутостьв беседе, ощущавшаяся в начале, куда-то исчезает. Иван ста-новится раскованнее. Он даже забыл, что час тому назад вооб-ще не хотел сниматься. Взяв в руки какой-то национальныйинструмент, напоминающий небольшую скрипку, он начинаетдемонстрировать мне свои музыкальные способности, делаяэто с явным наслаждением. Этот музыкальный инструмент он

331

смастерил сам. Скользящий по единственной струне смычокиздает звук, напоминающий стрекотание кузнечика сидящегов сырой траве. Невидимый кузнечик пытается брать высокиеноты, разминая и разогревая свои колючие длинные лапки,прежде обездвиженные прохладными каплями недавно про-шедшего дождя.

Держащий в руках самодельный смычковый инструментмузыкант замечает, что, несмотря на нашу договоренность, яснимаю его в полный рост. Но, уже доверяя мне, и видя мойнеподдельный интерес к искусству ульчей, он улыбается и дажеслегка позирует перед камерой.

Ночевал я в доме Ивана. Когда его жена накормила нас ужи-ном, хозяин, его маленькие дочка и сын решили показать мнеодежду из рыбьей кожи, которую они бережно хранили в своемдоме и даже в нее облачились. Видеокамера запечатлела зага-дочных серебристых «пришельцев» из космоса. Потом, послетакого нелегкого дня, мы уснули.

Рано утром, когда снег, несмотря на уже взошедшее солнце,оставался еще густо синим в местах, куда отбрасывали своитени бревенчатые домики, Иван проводил меня до околицы.Мы попрощались, и он быстро зашагал по протоптаннойв снегу узкой тропинке в мастерскую, чтобы закончить вол-шебную шкатулку, которая должна была занять свое законноеместо рядом с вазой, на которой грустил добрый дракон.

332

Александр ШВАРЦ

От помощи голодающим до красногомедиаконцернаК 90-летию киноконцерна Межрабпомфильм

В августе 1921 года Ленин поручил молодому немецкомукоммунисту Вилли Мюнценбергу, знакомому ему по швейцар-скому изгнанию, организовать помощь жителям Поволжья, гдетогда свирепствовал чудовищный голод. Мюнценберг развер-нул в Берлине работу по сбору средств в помощь голодающими открыл представительство в Москве. Так появилась органи-зация Internationale Arbeiterhilfe (IAH) или Международнаярабочая помощь (Межрабпом). В целях пропаганды все, чтоделалось для оказания помощи голодающим, стали подробнодокументировать в фотографиях и киносъемке. Чтобы уско-рить работу в Европе, Мюнценберг стал публиковать эти фото-и кинодокументы, заодно, пользуясь случаем, представлялв обществе позитивный образ новой России. Под его напоромКоминтерн стал поддерживать и развивать кинопроизводство.Фильмы о голоде и первые документальные картины о СтранеСоветов способствовали возрождению советской киноинду-стрии, к тому времени национализированной, и установлениюторговых отношений между Германией и Советской Россией.

333

Деятельность Коминтерна и Межрабпома развивалась пла-номерно. В июле 1922 в головном отделении в Берлине быласоздана самостоятельная кинопроизводственная компания —акционерное общество по производству и продаже фильмов«Filmamt der Industrie und Handels AG, InternationaleArbeiterhilfe Sowjetrussland». Мюнценберг контролировал про-кат всех советских фильмов в Германии, совместное производ-ство и продажу немецких картин в Советскую Россию, а такжеэкспорт пленки. Советской стороне это было только выгодно:кинематографисты могли воспользоваться опытом своих кол-лег, в страну приходили и необходимые материалы для соб-ственного кинопроизводства. К продукции Межрабпома уда-лось привлечь внимание советских зрителей, которые охотнеесмотрели бы фильмы Джо Мая, Гарри Пиля, Эрнста Любичаи Фрица Ланга, нежели политические агитки.

Скромное начало было положено. Вскоре появилась совет-ско-немецкая копродукция, а спустя некоторое время «Меж-рабпомфильм» стал второй крупнейшей киностудией в СССРпосле государственного Госкино. «Межрабпомфильм»за недолгую историю своего существования выпустил600 фильмов. Как советско-немецкое акционерное обществодо 1936 г. «Межрабпомфильм» оставался независимым,и в этом была его исключительность. «Красная фабрика грез»повлияла на кинопроцесс в обеих странах, да и на весь миро-вой кинопроцесс, став главным прокатчиком шедевров совет-ского авангарда.

Первые кадры из новой России

Сейчас трудно уже сказать, с каких фильмов и как именноначиналось это немецко-советское сотрудничество. Большаячасть ранних картин не сохранилась, существует нескольковариантов их названий, а состава участников порой и вовсеуже не найти. Многие американские и, прежде всего, советскиефильмы о голоде в Поволжье до сих пор как следует не изуче-ны. Например, о немецких фильмах Межрабпома «Hunger

334

in Sowjetrussland» («Голод в Советской России») и «Die Wolgahinunter» («Вниз по Волге») известно только из позднейшихинвентарных описей, составленных Мюнценбергом.

Короткометражные документальные картины частодемонстрировались в недельных обозрениях, нередко кадрыиз них использовались при создании других фильмов. Извест-но о девяти советских картинах о голоде. Одним первых былкороткометражный документальный фильм «Помните о голо-дающих» (1921), предназначавшийся для иностранного про-ката. Для отдела Коминтерна «Социальная хроника» в августе1921 его снял опытный оператор и режиссер Юрий Желябуж-ский. Премьера состоялась 15 сентября 1921 в Москве. Картинапредставила работу российской Центральной комиссии помо-щи голодающим при Всероссийском центральном испол-нительном комитете и комиссии исследователя-полярникаФритьофа Нансена, который за свою деятельность миротворцаи гуманиста в 1922 году получил Нобелевскую премию мира.

Уже в первые недели организации сбора средств для помо-щи голодающим Вилли Мюнценберг спланировал «великуюпропаганду средствами литературы, фотографии, кинемато-графа, культурных мероприятий, больших народных собраний,митингов». В декабре 1921 «рабочая помощь» началась именнос кинематографа.

Коммерческим руководителем всего предприятия стал Гер-манн Баслер, кинопромышленник и предприниматель, в нача-ле 1920-х совершивший поездку в Советскую Россию. Ещев 1919 он пригласил режиссера Филя (Пиля) Ютци снимать при-ключенческие фильмы, а спустя несколько лет Ютци стал веду-щим режиссером берлинской кинопроизводственной компа-нии «Prometheus» («Прометей») и, соответственно, ведущимнемецким режиссером Межрабпома. Баслер имел собственнуюфирму «Chateau-Kunstfilm» («Шато-Кунстфильм»), котораяпочти полностью была в распоряжении и на службе компартииГермании. Получив от компартии заказ, Баслер в конце августа1921 начал съемки фильма о новой России и о помощи голо-дающим, изучив при этом особенности и состояние киноин-

335

дустрии новой России. Межрабпом оплатил и производствофильма, и его прокат. В письме в секретариат Коминтернаот 7 марта 1922 Мюнценберг жаловался: «С Баслером и това-рищами работать плохо. Съемки организованы отвратительнои проходят неинтересно. До моего отъезда из Москвы в сере-дине февраля ни один фильм не был готов к показу. На съемки,материалы, пленку, цензуру и прочее угрохали более400 000 марок, которые окупятся только через много месяцев.Мы просим секретариат связываться с нами, прежде чем зака-зывать новые съемки иностранным товарищам». Мюнценбергпотребовал «строжайшей централизации» всех производствен-ных процессов в берлинской головной организации, включаяпродажу отснятого материала и лицензий в Россию: «Ни однадругая организация не может так удешевить производство, какмы, и только так мы получаем право ввозить фильмыиз России в Германию».

Только в случае совместного советско-немецкого производ-ства в Германии можно было избежать цензуры. В 1916-мв Германии были установлены протекционистские квотына кинопроизводство, а с 1920 года действовал также законо кинематографе, предписывавший всем иностранным кино-картинам проходить цензуру. Государство выдавало разреше-ния на импорт иностранных фильмов, учитывая импортно-экспортные квоты, и тем самым превращало кино в политиче-ский инструмент. С конца 1924 года заказчики импортируемыхиностранных фильмов должны были в качестве компенсациипроизводить собственные немецкие картины. Такое положе-ние заставило Межрабпом в декабре 1925 открыть фирму«Прометей» для кинопроката, продажи и производства кино-фильмов.

Летом 1922 года Баслер стал руководителем новообразован-ного акционерного общества по производству и продаже филь-мов «Filmamt der Industrie und Handels AG, InternationaleArbeiterhilfe Sowjetrussland» и занимал эту должность окологода. В июле 1922 года Мюнценберг с гордостью сообщал деле-гатам III Всемирной конференции Межрабпома, что фильм

336

«Hunger an der Wolga» («Голод на Волге»), «вопреки всем изде-вательствам» чиновников, выдержал 210 показов.

«Голод на Волге» — так называлась программа, в которуювходили две картины: Баслера (о Поволжье) и Желябужского(о работе Фритьофа Нансена). После их премьерного показаписали: «В воскресенье 30 июля в Берлине были представленыпервые фильмы из сегодняшней России. Первый повествовало захватывающем путешествии через Эстонию по одноколей-ной железной дороге вглубь России до самой Москвы. Картинапредставляет Советскую Россию не вымирающей, но как стра-ну, где снова работает железнодорожное сообщение, где в горо-дах царит оживленное движение, мчатся трамваи, одним сло-вом, Россия снова живет. Второй фильм ведет нас в голода-ющие области Поволжья. На первом плане здесь тоже нала-женное для России решение проблемы: вывоз голодающихиз вымирающих областей, лазареты, больницы, баракии многое другое». После того, как фильм Баслера рассмотрелоцензурное отделение полиции, он стал называться «Reisebilderaus Sowjetrussland» («Путешествие по Советской России»),но в документах, опубликованных Мюнценбергом, упомина-ется под названием «Die Wolga hinunter» («Вниз по Волге»),хотя путешествие заканчивалось в Москве. Таким образом, этоможно назвать первым фильмом Межрабпома, хотя в то времяпо политическим причинам он считался продукцией фирмыБаслера.

«Поток» русских фильмов, борьба с цензурой

Продукция Межрабпома конкурировала с обычным пото-ком «русского кино» в Германии, которое, впрочем, под вли-янием российской киноэмиграции и немецких продюсеровизобиловало расхожими сюжетами о казаках и мотивамииз Достоевского. Но, поскольку интерес к актуальным филь-мам из новой России в Германии был велик, киноимпорт Мюн-ценберга, да еще в рамках гуманитарной акции, также вызывалбольшой интерес. При этом влияние было взаимным: к концу

337

1920-х немецкое кино — экспрессионизм, камершпиль, коме-дии, приключенческие и «костюмные» фильмы — завоевалороссийский кинорынок. Сколько и какие фильмы при этомраспространялись через Межрабпом, еще предстоит изучить.Сейчас известно, по крайней мере, более десяти игровых кар-тин, ряд «культурфильмов» и учебных фильмов фирм «ТерраФильм» и «Декла-Биоскоп». Мюнценберг в октябре 1924 годана конгрессе Межрабпома в своем ежегодном докладе сообщал,что его организация экспортировала в СССР не менее300 иностранных игровых и документальных картин.

Мюнценберг привез в Германию дюжину документальныхфильмов из России. Среди немногих уцелевших — самый пер-вый фильм Межрабпома российского производства «Пятиле-тие Советской России» (1922, режиссер неизвестен). Фильмэтот, выпущенный к первому пятилетнему юбилею револю-ции, неоднократно вспоминали в связи с «Киноправдой №13»(1922), считая, что его снял Дзига Вертов. Однако речь идето 856 метрах пленки, отснятой Межрабпомом. Согласно заклю-чению цензурного отделения полиции, производителем былоакционерное общество «Industrie Film und Handels AG, Moskau-Berlin». Фильм считался российским, a его прокатчиком былDeutsch-amerikanische Film-Union (Dafu). Берлинская междуна-родная многоязычная информационная служба Коминтерна(«Inprekorr») сообщала о его премьере в Берлине 23 февраля1923 в связи с «пятой годовщиной образования российскойКрасной армии»: «Это первый фильм, который непосредствен-но рассказывает международному сообществу трудящихсяо жизни и борьбе российского пролетариата и, прежде всего,о советской Красной армии. Никакой игры, никаких постано-вочных сцен, никаких статистов и актеров, только русскаяжизнь и вихрь русской революции в этом фильме, стихийныеи выразительные».

За несколько дней до этого фильмом «Пятилетие СоветскойРоссии» занималась немецкая цензура: удалили три титра,в частности: «Гремят фанфары, звучит песня о революции —«Интернационал». На председателя проверяющей комиссии

338

подали в суд, в результате рассмотрения апелляционной жало-бы верховное цензурное ведомство сняло свои требованияи разрешило фильм к выпуску нетронутым. То, что рабочаяпублика во время просмотра запоет «Интернационал», былопризнано неопасным для общественного порядка. Один экс-перт объяснил: «…германскому МИДу лишь на руку, еслифильм покажет, что современная Россия снова стала мощнойвоенной державой». Фильм был допущен к показу 23 февраля1923 года с исключительно наивным обоснованием: «Длянепредвзятого зрителя в Германии фильм представляет инте-рес культурный и культурно-политический. Для Думающегозрителя это будет в высшей степени поучительно, как прав-диво, бесстрастно и фотографически точно запечатлены собы-тия этого советского движения, о чем прежде мы знали лишьпо отрывочным сведениям из прессы».

Берлинский удар

Межрабпом и его кино были обязаны своим успехомнескольким личностям: с германской стороны трудился Мюн-ценберг и его берлинский штаб, в том числе его помощникОтто Катц, уже упомянутый Германн Баслер, а с сентября 1923-го также и Франческо Мизиано, друг по швейцарскому изгна-нию. Их поддерживали определенные политические силы, ониумело сделали ставку на германо-советские отношения,на тесную связь с коммунистической партией Германиии с Коминтерном. Из Берлина руководили стратегическимиспользованием фильмов, ростом медиаконцерна и распро-странением его влияния в мире.

Но не хватало опыта в производстве и «продвижении» филь-мов. Этим занималась в Москве фирма «Русь» и ее руководи-тели: организатор производства и худрук Моисей Алейников,оператор и режиссер Юрий Желябужский, режиссер и сцена-рист Федор Оцеп. В сентябре 1923 к ним присоединился вер-нувшийся из эмиграции мэтр режиссуры Яков Протазанов. Емуобязана своим успехом «Межрабпом-Русь» 1924-м году. Между

339

«Аэлитой» (1924) и «Бесприданницей» (1936) для студии «Меж-рабпом-Русь» (впоследствии «Межрабпомфильм») Протазановснял еще 11 фильмов, а Желябужский — 21 (среди них игровые,документальные и анимационные картины).

Московские кинематографисты занимались техническойи художественной сторонами дела: писали сценарии, руково-дили кинопроизводством, управляли финансированием, выде-ленным на съемки. Мюнценберга и Алейникова объединялиталант, техническое чутье, способность угадывать интересныетемы, предвидеть успех и его добиваться. При этом они моглиотрешиться от политических и экономических ожиданийи предпосылок своего «лагеря», умело вели переговоры, торго-вались и не боялись рисковать.

Все это обнаружилось при первой же их встрече летом 1922,о чем Моисей Алейников писал в своих мемуарах. Алейниковприехал в Берлин окольными путями, как авантюрист, весь егобагаж состоял из единственной копии фильма «Поликушка»,экранизации повести Льва Толстого (1919, режиссер АлександрСанин). Он выторговал в Москве у Государственного банкаСССР и киноруководства последнюю возможность спасти своюкиностудию, созданную еще до революции, надеясь, что нем-цам понравится этот фильм, в России мало кому интересныйи некассовый, и что они начнут переговоры о продаже правна прокат в Германии.

Гражданская жена Максима Горького Мария Андреева виде-ла «Поликушку», ведь оператором этого фильма был ее сынЮрий Желябужский, деловой партнер Алейникова. Будучизаведующей художественно-промышленным отделом совет-ского торгпредства в Германии (в Берлине на улице Унтер-ден-Линден), она старалась пропагандировать позитивный образновой советской власти. Андреева познакомила Алейниковас Мюнценбергом. Мюнценберг с его IAH также работал в этомздании и как раз искал новый материал для «положительных»картин о России. После одного частного показа «Поликушки»корифей немецкой кинокритики Альфред Керр своими вос-торженными отзывами о фильме привлек внимание к работе

340

Межрабпома шефа киностудии УФА Эриха Поммера. Поммеравосхитила эта крестьянская драма, и он показал картинув своем кинотеатре премьерного показа берлинском «Тауенци-нпаласе». Для любознательной берлинской публики это быласвоеобразная «весть из России» (правда, техническое качествофильма было неважным из-за плохой пленки).

Немецко-советский альянс

На следующий день, 6 марта 1923, после успешной премье-ры «Поликушки» в Берлине амбициозный «продюсер» (как онсам себя называл) Моисей Алейников встретился с ловким«красным медиамагнатом» Вилли Мюнценбергом. В результа-те этой встречи последняя частная российская киностудия«Русь» и Межрабпом основали совместную студию, немецко-советское акционерное общество «Межрабпом-Русь». Послевыхода «Поликушки» в прокат Алейников приобрел многонеобходимого и ценного материала: в частности, пленку, кото-рую концерн Госкино потребовал в качестве уплаты за разре-шение вывезти фильм в Германию. Пленку эту, однако, Алей-ников имел право использовать и для собственной киностудии.Кроме того, Алейников выбрал из коллекции Поммерана студиях УФА и «Декла-Биоскоп» 13 фильмов для прокатав СССР, в том числе двухсерийную картину «Die Nibelungen»(«Нибелунги», 1924) Фрица Ланга, семейную драму ХансаШтайнхоффа «Inge Larsen» («Инге Ларсен», 1923) с Хенни Пор-тен, «Buddenbrooks» («Будденброки», 1923) Герхарда Лампрехтаи комедию Фридриха Вильгельма Мурнау «Die Finanzen desGrossherzogs» («Финансы великого герцога», 1924). Об этомсвидетельствует договор «Руси» с Немецко-американскимкиносоюзом Dafu от 24 октября 1923 года, еще одним парт-нером Мюнценберга, некоторое время в качестве посредникаотвечавшего за прокат иностранных картин в России.

Мюнценберг все чаще обходил предписания Коминтернаи компартии. Убедительными аргументами он обезоруживалтех, кто критиковал его за сотрудничество с буржуазией: «Это

341

клевета, когда тов. Валениус (руководитель московской кино-студии Пролеткульт) утверждает, что тов. Мюнценберг „ищетза границей буржуазный рынок сбыта для своей кинопродук-ции, а не стремится распространять кино среди рабочего клас-са“. На самом деле до сих пор IAH продал лишь один фильмбез прямого пролетарского значения — „Поликушку“. Это лег-ко доказать. В то же время IAH пропагандировал следующиеабсолютно политические и строго коммунистическиеагитационные фильмы: 1) „III конгресс Коминтерна“, 2) „Голодв России. Помогите!“. Эта работа проведена была без всякогофинансирования со стороны Коминтерна или Профинтерна,и кроме Межрабпома ни одна другая российская организация,государственная или частная, не сделала политическое кинодоступным для рабочего класса».

Обзор документального кино «Межрабпома»

Немецко-российское киносотрудничество началосьс документалистики и ее проката в Германии и СССР: припосредничестве Вилли Мюнценберга «InternationaleArbeiterhilfe» (IAH) / Межрабпом покупал и продавал в начале1920-х вожделенные документальные материалы о неизвест-ной новой Советской России, а также и множество немецких«культурфильмов». Только что открывшаяся совместная студия«Межрабпом-Русь» ориентировалась на киностудию УФА с ееобширным фондом научно-популярных и учебных фильмов.И в России, и в Германии была потребность в фильмах-инструкциях для различных отраслей промышленности,торговли, ремесел. Потребность эта была так же велика, каки интерес ко всему новому, что было за рубежом. Интересоваловсе: от технических достижений, неизвестных регионови народов, до сферы информации и образования, о чем увле-кательно рассказывали научно-популярные фильмы. Темне менее, документалистика Межрабпома отличаласьот продукции концерна УФА и международных фирм своейполитической пропагандой и набором парадных социалисти-

342

ческих тем: это были первомайские демонстрации, конгрессыКоминтерна, ежегодные праздники, посвященные Октябрь-ской революции и Красной армии, визиты рабочих делегаций,похороны вождей (Ленина, например), или похороны жертвреакционеров, национал-социалистов и погибших в результатенесчастных случаев.

В Германии дочерние фирмы «Prometheus» («Прометей»)и «Film-Kartell Weltfilm» («Кинокартель Вельтфильм»)с 1925 и 1928 гг. соответственно создавали платформу левойоппозиции. Они снимали и выпускали в прокат фильмыо социальном положении рабочих, о рабочем движении и борь-бе, о национал-социализме, у которого в Германии станови-лось все больше приверженцев. Девизом Межрабпома в Герма-нии стало название известнейшей статьи Вилли Мюнценберга«Покорите кино!» (1925). Речь шла не только о собственномпроизводстве и системе кинопроката, призванных отвоеватьсвой сегмент рынка у консервативных немецких киноконцер-нов и у Голливуда, но и о темах и сюжетах, которые, несмотряна свое разнообразие, в 1920-х и начале 1930-х были доста-точно редки: повседневный рабочий быт, тяжкая жизнь детейрабочих, убогие жилища, международная солидарность трудя-щихся, политическая и профсоюзная деятельность в Европеи Америке. Мюнценберг писал и о том, что необходимо про-двигать на кинорынке Германии фильмы из Советской России,вопреки ограничениям немецкой цензуры, вопреки чиновни-чьим препонам, вопреки перенасыщенной индустрии развле-чений и несмотря на антисоветскую пропаганду гигантскогомедиаконцерна Гугенберга (Альфред Гугенберг, медиамагнатнационалистического толка, с 1927 г. был также хозяином сту-дии УФА). Это удавалось лишь отчасти, более всего везло«фильмам-экспедициям». Но, как бы то ни было, «Prometheus»и «Film-Kartell Weltfilm» произвели не менее 70 немецкихкороткометражных и полнометражных документальных филь-мов и выпустили в прокат наряду с классикой советского аван-гарда более 80 советских документальных картин.

Документалистика составляет треть всей продукции

343

и проката Межрабпома: классические полнометражные филь-мы, короткий метр в стиле репортажа, «индустриальные»и учебные картины и целый ряд научно-популярных лент,а также несколько рекламных фильмов и роликов о страхо-вании и государственном займе, снятые собственным отделомрекламных фильмов, недолгое время существовавшимв Москве. Студия анимации «Межрабпомфильма» также изряд-но потрудилась, среди ее работ были и неигровые: например,пропаганда празднования 8-го марта как Международногоженского дня (анимационный фильм Ольги и Николая Ходата-евых «Грозный Вавила и тетя Арина», 1928).

Время в кадре

Фильмография Межрабпома составляет не менее 400 назва-ний. Читая списки фильмов, совершаешь своеобразный экс-курс в историю первого десятилетия Советского Союза: снача-ла конгрессы Коминтерна, путешествия по новой России, голоди помощь детям. В 1923—1924 гг. появляются первые картиныо промышленности и экономике: о знаменитой Нижегород-ской ярмарке (своеобразное российское ЭКСПО), о кожевенныхсиндикатах, о лесной промышленности, о восстановленииЛенинградского порта, о строительстве холодильных складов,об успехах советского воздухоплавания и зрелищные картиныо долгих перелетах, о начале коммерческого воздушного сооб-щения и внедрении агрохимии.

Почти все эти фильмы (к примеру, «Всесоюзные воздухо-плавательные состязания», 1924; «Нижегородская ярмарка»,1925; «Перелет Москва-Токио», 1925; «Перелет Токио-Москва»,1925) задумал и снял Игнатий Валентей. Особенно интереснаего работа «Самолет на службе культуры», снятая вместе с С.Гороховым в 1925 году. В этом фильме показан перелет немец-кого самолета «Юнкерс», состоящего на службе немецко-рос-сийского авиационного акционерного общества «Deutsch-russische Luftverkehrs-AG» («Дерулюфт»), из Москвы черезКенигсберг в Берлин. Еще несколько камер сопровождают

344

с воздуха караван верблюдов по пути в Кабул, охоту на тюленейблиз Мурманска, спасение рыбаков на Каспии, борьбу с саран-чой с помощью самолета-опылителя.

С 1925 года Советский Союз начал стимулировать свою эко-номику посредством государственных ссуд и займов. Пропа-гандируя участие в государственной лотерее, студия выпустиламножество рекламных фильмов и короткометражных доку-ментальных картин на эту тему. Режиссер-аниматор НиколайХодатаев снял мультипликационный фильм «Будем зорки(СССР, 1927), комбинированный с реальными съемками,а Борис Барнет использовал эту тему в комедии «Девушкас коробкой» (СССР, 1927).

С 1926 до 1929 г. экономика страны была на подъеме, онастановилась плановой, наблюдался промышленный роство многих отраслях, проводилась коллективизация в сельскомхозяйстве, шло строительство новой транспортной инфра-структуры. На первый план выходили и новые темы для доку-ментального кино, снимались учебные фильмы (как визуаль-ные инструкции и руководства для рабочих), научно-популяр-ные картины по заказу крупных предприятий и фабрик, мас-штабные фильмы, рассказывающие о восстановлении инфра-структуры и экономических подвигах. Режиссеры и операторыПетр Мосягин и Альберт Гендельштейн сняли много фильмовна тему «Как делают…»: бумагу («То, что станет бумагой», СССР,1928), книги, валенки, станки, спички, гвозди, топоры, хлоп-чатобумажные ткани, спирт-сырец. За несколько лет до этогоУФА в Германии тоже выпустила целый ряд подобных филь-мов. Тем хватало на всех: кожевенное производство, метал-лургия, свиноводство, электротехника, строительство ло-комотивов («Как строить паровоз», СССР, 1927, режиссер ПетрМосягин). Производство и техническое оснащение в СССР зна-чительно отличались от среднеевропейского, поэтому быланеобходимость в учебных фильмах. Мосягин снял множествотаковых: о защите труда и технической безопасности («Пускаямашину в ход, предупреждай товарищей», СССР, 1927), о гиги-ене или о безопасном вождении автомобиля («Не чисти маши-

345

ну на ходу», СССР, 1927).Одни фильмы призваны были воспитывать «правильное

поведение». Другие прославляли достижения социалистиче-ских строек и завоевания молодого государства, например,портрет Ленинградского порта «Окно в Европу» (1929, режис-сер Альберт Гендельштейн). Этнографических и ес-тественнонаучных тем было меньше, но над ними также рабо-тали опытные кинематографисты: так, Петр Мосягин снялфильмы «Весенний водопад» (1926), «Там, где не ступала ногачеловека» и «Вниз по Волге» (оба—1929).

В 1930 и 1931 гг. (самые плодовитые годы «Межрабпомфи-льма») студия меняет тон своих фильмов, следуя политическойи экономической обстановке в стране, и от рекомендацийпереходит к требованиям и угрозам: «Даешь коллективиза-цию!» (1930, Александр Мамулашвили) или «Вооруженныйкомсомол» (1930, Георгий Бобров). Даже относительно «миро-любивый» научно-популярный фильм о малярийных комарахназывался «Крылатый враг» (1930, А. Айвазян). Сбор урожаяв кино превращался в битву: «Участок фронта» (1930, ПавелПашков), «Конница полей» (1931, Александр Тягай), «Врагв воде» (1930, Владимир Карин).

Генеральными темами в начале 1930-х были, разумеется,электрификация, модернизация и индустриализация. В 1929 г.Виталий Жемчужный снял фильм о перестройке столицы«Москва советская». Это был один из Наиболее грандиозныхпроектов студии. Четыре оператора следовали с камеройза «идеальной» московской рабочей семьей, подобно тому, какэто делал Вальтер Руттман в своей картине «Берлин. Симфониябольшого города» (1927), которая в 1928 с большим успехомпрошла в прокате и в России. Но в отличие от фильма Руттма-на, советский фильм почти не использует лирические мотивы,весьма трезво и сухо, почти статистически, представляя дости-жения современной советской городской жизни. Пару лет спу-стя на кинозрителя обрушился шквал фильмов о всесоюзныхстройках и комбинатах, о возведении электростанций, пяти-летках, рабочей морали и рабочих-ударниках, обо всех пережи-

346

вающих бум отраслях промышленности (химической, тракто-ростроении). Снимались фильмы об элеваторах, зернохрани-лищах и нефтепереработке. Константин Эггерт (в 1920-х одиниз любимейших актеров страны, сыгравший немало ролейнегодяев и мошенников) снял в 1931 г. фильм об ин-дустриализации со сложными элементами анимации. Онназывался в духе времени — «Штурм».

Для сельского населения (после ликвидации неграмотностив селах) и городской публики, у которой уже накопился боль-шой зрительский опыт, требовались теперь не примитивныеагитки, а драматургически выстроенные, визуально качествен-ные и идеологически убедительные фильмы. Настал час такихопытных режиссеров, как Лев Кулешов. Новатор в советскомкино, в своей мастерской в начале 1920-х он взрастил мно-жество талантов. Впоследствии его ученики перекочевалина студию «Межрабпомфильм». Но его жену, актрису Алексан-дру Хохлову, вдруг признали слишком экстравагантной и пере-стали снимать. Кулешов отказывался работать без нее, тогдаперестали приглашать и его. И только на «красной фабрикегрез» он смог вместе с женой проявить себя, хотя бы в докумен-талистике. Один за другим он снял фильмы, типичные для сво-его времени: «Прорыв!» (1930) — против халтуры и невыпол-нения плана, «Сорок сердец» (1930), «Электричество в сельскомхозяйстве» и «Страна строящегося социализма» (оба—1931) —о знаменитой лампочке Ильича, осветившей даже самое мрач-ное захолустье страны, и о 40 строящихся электростанциях.

Многочисленные шедевры создал Юрий Желябужский. Онначал свою примечательную карьеру еще до революции какоператор, режиссер и позже совладелец киностудии «Русь»вместе с Моисеем Алейниковым. После революции по специ-альному заказу самого Ленина снимал фильмы о торфянойпромышленности в СССР и, наконец, стал ведущим режиссе-ром киноконцерна «Межрабпомфильм». Большинство своихфильмов Желябужский снимал и как оператор: на 100-летнемюбилее Большого театра, на Кавказе или на азербайджанскихнефтяных месторождениях. От имени студии он предложил

347

богатому, за десять лет до этого национализированному неф-тяному концерну «Азернефть» «полный кинопакет». В неговходили: большой полнометражный юбилейный фильм«Новый мир», различные короткометражные и полнометраж-ные учебные и научно-популярные фильмы о почвоведении,бурении скважин, строении нефтепровода, нефтепереработкеи модернизации города Баку, включая рассказ о первых элек-трических трамваях («Другая жизнь», Юрий Желябужский,Алексей Дмитриев, 1930). В 1930—1931 гг. Желябужский полу-чил новый заказ от «Союзнефти» и «Рагаза», российско-амери-канского газового акционерного общества.

В последний период существования московской студии(между 1932 и 1936 гг.) были сняты и выпущены только 37 неиг-ровых фильмов (1930-м году фильмов было вдвое больше).Из них сохранилась всего треть, о содержании остальных оста-ется лишь гадать. Цензура (Главная репертуарная комиссия)одобряла все меньше тем. Одному Владимиру Шнейдеровус его экспедиционными съемками везло. Да еще тем, кто сни-мал этнографические, учебные и научно-популярные фильмы.Студия экспериментировала с цветом и звуком на собственнойаппаратуре, но прибыльные заказы и политическую поддержкуполучали все больше государственные студии, прежде всего«Совкино». В Берлине между тем национал-социалисты закры-ли головное отделение «Межрабпомфильма» и его прокатныекомпании, в результате чего концерн потерял выход на миро-вой кинорынок.

Напрасно студия пыталась противостоять разрушению,приглашая известных зарубежных и российских кинематогра-фистов: Дзига Вертов снял здесь «Три песни о Ленине» (1934),Иорис Ивенс — «Песнь о героях» (1932), «симфонию индустриа-лизации» о комбинате в Магнитогорске с музыкой Ганса Эйсле-ра, а в 1936 — русскую версию своей же бельгийской картиныо горнорабочих «Боринаж».

В 1935 «Межрабпомфильм» выпустил фильм ВладимираЕрофеева о Персии «Страна льва и солнца» (снятом в соав-торстве с Анатолием Головней). Последними документальны-

348

ми фильмами студии стали в 1936 году две картины: типичныйдля того времени фильм-панегирик «Артек» (Федор Проворов,Владимир Нестеров, Георгий Рейсгоф) о знаменитом пионерс-ком лагере в Крыму, и «Стахановский метод работы в ВВС» Сер-гея Гурова.

Социальные вопросы, зрелищные экспедиции и политиче-ские монтажные фильмы

С конца 1925 года параллельно с работой «Межрабпомфи-льма» развивалось производство и у немецкой студии«Prometheus». Среди первых самостоятельных работ берлин-ской фирмы были фильмы «Rote Pfingsten in Berlin» («КраснаяТроица в Берлине») — о встрече участников красного рабочегодвижения на Троицу в 1926 году — и «Kundgebung zum 10.Jahrestag der grossen sozialistischen Oktoberrevolution im BerlinerLustgarten 1927» («Митинг в честь 10-летия Великой Октябрь-ской социалистической революции в берлинском Люстгартенев 1927»). Это были коллективные творения кинематографи-стов-пролетариев, поэтому имена участников съемок, конечно,нигде не указаны. Но в 1928—1929 гг. молодые прогрессивныекинематографисты, у кого был уже хоть какой-то опыт, тожесмогли найти себя на студии «Prometheus» и «Film-KartellWeltfilm» как режиссеры и операторы-документалисты. Так,в 1929-м Пиль Ютци снял фильм «Первомай — международныйдень трудящихся», а в 1930 — «Шахта смерти», рассказыва-ющий о несчастном случае на горных разработках в Нойроде.Но более известен его полудокументальный фильм 1929 года«Um’s tagliche Brot» («За хлеб насущный») о голодающихв нижнесилезском угольном бассейне близ Вальденбурга (нынеВалбжих). Без малого дюжину короткометражных неигровыхкартин, как «Hunderttausende im Kampf» («Сотни тысяч в борь-бе», 1928) и пролетарское недельное обозрение в семи выпус-ках «Welt und Arbeit» («Мир и Труд», 1930—1931) выпустил Аль-брехт Виктор Блюм. На Ютци, Блюма и других повлиял совет-ский авангард, в особенности это касается операторской рабо-ты и монтажа. Эти немецкие кинематографисты, как и те,на кого они равнялись, ставили во главу угла, как тогда вы-

349

ражались, «тенденцию» фильма. Мюнценберг и его Межраб-пом со своими фильмами долгое время преодолевали скепти-ческое отношение компартии к кино, а потому в своих работахдействовали и агитировали даже яростней, чем социал-демо-кратическая партия Германии.

Но «Прометей» и «Вельтфильм» славны не только своей соб-ственной продукцией и прокатом классики советского аван-гарда. Хотя данных о количестве советских картин, прошедшихв прокате в Германии, очень мало, можно утверждать, что вли-яние их было огромно. Наряду с интенсивным взаимнымобменом и прокатом между Берлином и Москвой былои несколько совместных фундаментальных проектов. Так, Вла-димир Шнейдеров, эксперт в области экспедиционной кинодо-кументалистики, и его оператор Илья Толчан получили заказотправиться в киноэкспедицию в малоизвестные районы Евра-зии.

Совершенно особенным событием стала экстраординарнаясовместная немецко-австрийско-советская альпинистская экс-педиция на Памир, инициированная и организованная фир-мой «Прометей» и заснятая на камеру исключительно для«Межрабпомфильма». Фильмом «Подножие смерти» (1929)Владимир Шнейдеров обеспечил себе славу режиссера научныхкиноэкспедиций. Фауна, флора, геодезическая съемка, иссле-дование ледников и этнографические наблюдения играют в егофильме такую же роль, как и альпинистские навыки и мастер-ство участников. В конце этого предприятия состоялось первоевосхождение на самую высокую вершину СССР Пик Ленина(до 1928 — Пик Кауфмана, ныне — Пик имени Абу Али ибнСины в Таджикистане, 7 134 метра). Совершили его немецкиеальпинисты Карл Вин и Ойген Алльвайн и австриец ЭрвинШнайдер. Тогда это было альпинистским рекордом. В рамкахэтой экспедиции Шнейдеров снял еще несколько дополнитель-ных документальных картин: «Озеро Кара-куль» (1929), «Ле-дяная река» (1930) о леднике Федченко, самом длинном ледни-ке в мире, «Река Танымас» (1930) о реке, которая берет началона леднике Федченко.

350

Была предпринята и совместная советско-немецкая кино-экспедиция в южно-арабский регион: «Эль-Йемен» (1930)относится к немногим совместно снятым неигровым фильмам,вышедшим в прокат в Германии. Никогда прежде кинемато-графисты не попадали в изолированный от всего мира Йемен.Съемки курировали ОГПУ и Министерство иностранных делСССР. Шнейдеров и Толчан привезли с собой второй набораппаратуры. На скорую руку они провели электричествово дворец принца Сейфул-Ислам Мохаммеда в Ходейде и такполучили разрешение снимать везде на территории Йемена,даже на закрытых предприятиях, где «рабы» перерабатываликофе. Параллельно с основными съемками режиссер снялнесколько сюжетов о различных йеменских регионах, этносах,отраслях экономики «Еврейская долина», «Ходейда» и «Мок-ко».

В 1933 г. Шнейдеров и его второй режиссер Яков Купер сня-ли фильм «Два океана» (1933) о драматическом пересеченииполярного моря экспедицией под руководством российскогополитика и исследователя-полярника Отто Шмидта, о Северо-Восточном проходе, Северном морском пути из Архангельскав Тихий океан близ Владивостока. На корабле «Сибиряков» экс-педиция открыла с помощью кинокамеры «новые моря дляСоветского Союза». В том же году Шнейдеров съездилв Японию и из этой ранее недоступной и неведомой империипривез киноматериал для фильма «Большой Токио» (1933).

Жанр монтажного фильма был специализацией ЭсфирьШуб. По совместному заказу «Film-Kartell Weltfilm» и государ-ственной студии «Союзкино», конкурирующей с «Межрабпом-фильмом», был сделан фильм «Сегодня» (1930). Эсфирь Шубсоединила в нем с помощью монтажа американское и немец-кое недельные кинообозрения. Она кропотливо вмонтирова-ла кадры, найденные в монтажной в Бабельсберге, в материал,снятый по всему СССР, в результате получилась панорама уми-рающего капитализма и одновременно противоположный,новый процесс развитие социализма, сравнение советскойи американской индустриализации и рабочего движения. Газе-

351

та «Утренний Берлин» с восторгом писала о премьере фильмав Берлине в январе 1931, когда картину увидело не менее2000 зрителей: «Марксистский монтаж. Впервые в „Стелла-Палас“ Межрабпом дал возможность увидеть, как можноиз отдельных документальных съемок, благодаря искусствукомпоновки, создать цельное, живое произведение. Нужносказать, что монтажная форма является новым, очень важнымвидом искусства. Этот фильм документально показывает про-филь сегодняшнего мира. Пять шестых и одна шестая мирапротивопоставлены друг другу. Это полет через все слои капи-талистического общества в захватывающем темпе и вместес тем художественной цельности. Этот фильм поучителен,напряженно смотришь его до последнего момента. Возбуждаетбез танцовщиц, захватывает без детективов, экзотичен безиндийских танцев, романтичен без слов». То же самое можнобыло бы сказать о многих советских фильмах, которые попалитогда на немецкий кинорынок через российско-немецкуюкинокооперацию: инновационны в киноязыке, зрелищны, ибоповествуют о неведомом, политически бескомпромиссны. Этифильмы создали русские кинематографисты, которые, со своейстороны, тщательно изучали «культурфильмы», привезенныеиз Германии.

Под давлением

Экономический отдел ОГПУ метко раскритиковал союзАндреева — Желябужский — Алейников — Мюнценберг и ихдоклады от 1924 года, речь шла о семейственности и личнойвыгоде. Не вполне безосновательно подозрение, чтов 1923 и 1924 годах студия «Русь» приобрела ряд привилегий,благодаря ловко составленным контрактам. Но Мюнценберги Мизиано защищали свое стратегическое партнерство и былиправы: «Межрабпом-Русь» была единственной организацией,которая производила нужные фильмы в нужном объеме дляроссийского рынка. Сотрудничество с ее специалистами содер-жало в себе огромный потенциал коммерческого успеха

352

у миллионов зрителей.Доходы Мюнценберга и Алейникова взлетели: футуристи-

ческий фильм Якова Протазанова «Аэлита» о революциина Марсе стал самым кассовым в 1924-м году. Удачной оказа-лась смелая попытка представить зрителям (которые до этоговидели только агитки и драмы) одну из первых советских ко-медий «Папиросница от Моссельпрома» (1924, режиссер ЮрийЖелябужский). Были созданы и два новых отдела — рекламныйи анимационный.

В течение следующих 10 лет студия произвела более300 документальных, учебных и научно-популярных картин.Кроме Протазанова на «красной фабрике грез» работали Всево-лод Пудовкин, Борис Барнет, Федор Оцеп, позднее к ним при-соединился и Лев Кулешов. Межрабпом сделал их известными.Студия мало экспериментировала с авангардным кино. Выбортем, мастерство и талант были направлены на коммерческийуспех и на создание «солидного» киноискусства в лучшем зна-чении этого слова. «Межрабпом-Русь» (позже «Межрабпомфи-льм») больше походила на большую семью. Партбилетане спрашивали, а зарплату платили больше, чем на других сту-диях. Из-за этого успеха ее и стали травить. Московское цен-зурное ведомство (Главная репертуарная комиссия, как оносебя называло) с 1925 года все больше давило на руководствостудии. Государственные и частные конкурирующие организа-ции стали все чаще посягать на долю прибыли Межрабпома.Постепенно под постоянным давлением Коминтернаи компартии Алейников и «Русь» вынуждены были согласитьсяна совместное акционерное общество. В итоге произошло лов-кое отчуждение собственности, хотя Алейников еще нескольколет был коммерческим и художественным руководителем сту-дии. Кинофабрика Мюнценберга и Алейникова вынужденабыла противостоять не только ОГПУ, советской и немецкойцензуре, но еще и квотированию и жесткой конкуренциив Германии. Мюнценберг долгое время справлялся с этимс помощью подставных фирм, совместных (с государственны-ми) кинопредприятий, постоянно проводил реструктуризацию

353

и экспансию компании. Он выстроил целую сеть фирм: венскаяфирма «Prometheus», «Dafu», «Deutsch-Russische Filmallianz»(Dera) и компания «Deka Companie Schatz & Со». Был заключени прокатный контракт с «Lloyd-Film». «Prometheus-Film Verleihund Vertriebs GmbH» был назначен прокатным и производ-ственным подразделением «Межрабпомфильма» в Германии.В 1928 году создали некоммерческую международную кино-прокатную компанию «Film-Kartell Weltfilm». Со своей стороны«Русь» сражалась против государственных (так называемыхпролетарских) киноорганизаций, сопротивлялась растущемуидеологическому гнету, сражалась за успех и, в конце концов,за киноискусство и за зрителя.

Создание красного медиаконцерна

Мюнценберг был, очевидно, гениальным организатороми предпринимателем, «кукловодом» со связями во всех поли-тических лагерях. Он гениально схватывал идеи и умел ихвоплощать, создавая платформу левой оппозиции. Ещедо того, как фильм выходил в прокат, он делал доклады,демонстрируя во время выступлений фотографии и кадрыиз фильма, во Франции переоборудовал грузовик в своеобраз-ный кинотеатр на колесах, в 1929 году отправил по Волге кино-пароход с фильмами для жителей волжских деревеньна 750 мест. На студиях Мюнценберга еженедельно выпускалихроникальные сюжеты для рабочих. Показывая немецкомузрителю новую Россию, он призывал помочь ей преодолетьстрашный голод тех лет.

Также Мюнценберг занимался свободной от таможни вза-имной продажей фильмов, продавал в России кинопленку,фактически основал мировую прокатную сеть. ОснованныеIAH издательства, газеты, книжные клубы, циклы мероприя-тий, конгрессы и ловкие рекламные кампании в конце 1920-х представляли собой то, что сегодня называется цепочкойреализации и сбыта.

С середины 1923 года Мюнценберг предоставил в Москве

354

своим партнерам Алейникову и Мизиано полную свободу дей-ствий. За несколько лет «Межрабпом-Русь» стала крупнейшимконкурентом государственным киностудиям СССР. Кинофаб-рика как ядро необычного, успешного медиа-концерна — этобыл немецко-советский эксперимент, конец которому поло-жили Сталин и Гитлер.

Перевод Анны Кукес.

355

Евгений ГИК

Как Каспарова исключили из «Спартака»,а Путин проиграл Бродскому

Целый месяц провел я в Нью-Йорке — июнь, 2015-го.Общался с дочерью Катей, (она замужем за американским кар-диологом московского происхождения), каждый день ходилис женой по гостям, посещали выставки и музеи. Встречалсяи с бывшими советскими шахматистами. Так, Николай Кроги-ус, — в советские времена начальник отдела шахмат Спортко-митета СССР, ныне житель Америки, — вручил мне свою био-графическую книгу «Записки гроссмейстера», изданнуюв Питере. Книга довольно насыщенная, читатель, как говорит-ся, из первых уст узнает о том, что происходило у нас в шахма-тах, в верхних эшелонах, в 70—90-е годы. Упомянута массаимён, описаны громкие скандалы, в том числе вокруг матчейКарпов — Каспаров. Замечу, что в острых мемуарах гроссмей-стер жестко разделывается со своими оппонентами, рассказы-вает попутно, как сварганил себе звание международногомастера адвокат-единорос Андрей Макаров, упоминает участ-ников этой позорной акции.

…Гулять особенно приятно было в знаменитом Централ-парке, расположенном в самом сердце Манхэттена. Живущие

356

поблизости нью-йоркцы, в том числе Гарри Каспаров, прогули-ваются с собачками, бегают трусцой или катаются на велосипе-де.

— Пришли бы часом раньше, — сказал мне пожилой мужчи-на, бывший москвич, — застали бы гоняющего на велике Гарри.

Жаль, что опоздал, — подумал я, — ценный был бы кадр.— Между прочим, он появляется в парке без всякой охра-

ны, — ухмыльнулся попутчик, — а полицейские впятеромне хватают его за шкирку, не тащат в участок и не обвиняютв том, что Каспаров их покусал.

Да, комфортно в Нью-Йорке Каспарову. А вот неприятноститем временем происходили у него в Москве. Но обо всемпо порядку…

В том году, как известно, отмечалось 80-летие спортивногообщества «Спартак», и в связи с этим вышло роскошное пода-рочное издание, героями которого стали многие известныеспартаковцы: футболисты и хоккеисты, волейболистыи баскетболисты, теннисисты и легкоатлеты. Всего более двух-сот спортсменов, одна легендарная личность за другой.

Разумеется, не обошлось и без шахматистов. Еще в началегода написать о них меня попросил один из авторов-состави-телей книги «Спартака», главный редактор журнала «Физкуль-тура и спорт» Евгений Богатырев. Решено было ограничить-ся очерками о двух самых знаменитых спартаковцах — шах-матных королях Тигране Петросяне и Гарри Каспарове, а такжеупомянуть чемпионку мира Ольгу Рубцову и гроссмейстераРатмира Холмова. Вскоре я сдал необходимые материалыи фотоснимки, которые были приняты и утверждены. В концевесны поинтересовался, как идут дела, узнал, что сборник вот-вот выйдет, а причитающийся мне экземпляр я получу, вернув-шись из Америки.

И вот в Москве действительно я встретился с Богатыревым,который вручил мне объёмистый красочный том. Начал еголистать страница за страницей. Вот Петросян…

— А куда же делся Каспаров? — не скрыл я своего удивления.— В последний момент его удалили, — извиняющимся голо-

357

сом ответил мне автор-составитель. — Но кто это сделал, неиз-вестно. — Евгений показал большим пальцем в небо. — Самне ожидал. Постарался кто-то из высшего руководства.

Вот так хладнокровно исключили из «Спартака» одногоиз самых великих его представителей. Не обнаружил я Гаррии в списке спартаковцев-орденоносцев. Где его Орден Трудово-го Красного Знамени (были упомянуты Альберт Азарян, БорисЛагутин, Борис Майоров, Николай Озеров, Ольга Рубцова,Никита Симонян, Александр Якушев и др.), где Орден Дружбынародов, другие многочисленные награды? Ведь по числуолимпийских побед и золотых медалей чемпиона мирас Каспаровым мало кто из спортсменов может сравниться,и не только спартаковцев.

— Неужели и орденов лишили? — спросил я, уже ничемуне удивляясь.

— Да нет, наверное, просто начальство немного перестрахо-валось, — успокоил меня Евгений.

Некрасивая история. А дело, судя по всему, протекало так.Юбилей «Спартака» первоначально планировалось отмечатьв Государственном Кремлевском Дворце. Речь шла о том, что-бы пригласить на праздник Путина. Очевидно, на чествованииобщества всем VIP-персонам полагался юбилейный том. И вотнекий высокопоставленный спортивный чиновник N нарисо-вал себе такую картину. Получает Путин нарядную книгу,с удовольствием раскрывает её и наталкивается… на портретулыбающегося Гарри, одного из своих главных оппонентов.Путин подзывает Пескова и что-то шепчет ему на ухо. «Всё, моякарьера закончилась, — с ужасом думает N. — Нет, этого нельзядопустить». И немедленно дает команду выбросить Каспароваиз парадного тома «Спартака» вместе со всеми его орденами.

Ну что ж, этого N можно понять: жить-то ему хочется,и жить-то хорошо. Но вопрос в другом. Интересно, что думалВладимир Путин, приглашая Каспарова посетить матчза шахматную корону Карлсен — Ананд, проходовший в Сочи?Если даже в отсутствие Гарри над ним издевается каждый,кому не лень, исключает из «Спартака», то какую изобрета-

358

тельность проявили бы наши власти, появись он на родине!?Полагаю, жребий Бориса Немцова его бы миновал… Но, тутуж нет сомнений, первым делом, сразу после пересечения гра-ницы Каспарова зачислили бы в почетные ряды иностранныхагентов, а при подлёте к Сочи он был бы объявлен «пятойколонной». Видно, Гарри счел, что имеющихся у него титуловвполне достаточно и поэтому отказался от приглашения пре-зидента.

Если противостояние Путина с Каспаровым рассматриватькак шахматную партию, то перевес сейчас явно на стороне пре-зидента, и экс-чемпиону ничего не светит.

Однако вернувшись из Нью-Йорка в Москву, я узнал совер-шенно удивительную новость. На церемонии награжденияТЭФИ в «Останкино» 25 июня произошла самая настоящая сен-сация. В номинации «Документальный проект» между собойсразились Иосиф Бродский (фильм «Бродский не поэт»)и Владимир Путин (фильм «Президент» одиозного телеведу-щего Владимира Соловьева). И — не поверите, — победил Брод-ский!

Чтобы понять, насколько результат неожиданный, доста-точно упомянуть, что лучшей информационной программойпризнаны «Вести недели» с не менее скандальным, чем Соло-вьев, Дмитрием Киселевым. Как говорится, no comments…

Автор фильма о Бродском Николай Картозия, разумеется,не был готов к такой победе и даже вышел на сцену за заветнойстатуэткой… в кроссовках. Да, жаль, что поэт не дожил до этогоисторического момента. Ведь победа над Путиным значитне меньше, чем Нобелевская премия. Но пусть хоть вдова лау-реата Мария Соццани и его многочисленные поклонники пора-дуются.

А куда, кстати, делись при голосовании пресловутые 85 или90 процентов, верноподданных патриотов, как они позволилисвоему кумиру проиграть? Как писал «МК», «после объявленияэтого судьбоносного решения, казалось, что крыша „Останки-но“ сейчас разверзнется, упадет на землю и прихлопнет весьфрондирующий кинобомонд».

359

Какой же шахматный вывод можно сделать из этой исто-рии? Если экс-тунеядец и эмигрант, к тому же еврей, да ещес того света, сумел одолеть Путина, то, значит, и у экс-чемпио-на мира есть все шансы на победу. Дождемся ли мы ее?

Между прочим, праздник «Спартака», в конце концов, пере-несли из Кремлёвского Дворца в Лужники, уровень заметноснизился. В. В. Путина поэтому не позвали, и все усилия N про-пали даром. Но поезд уже ушел и его не догнать. Может быть,Гарри Каспарову теперь перейти в «Локомотив»?

Описанную ситуацию кратко прокомментировал сам Каспа-ров: «Полагаю, что если путинские лакеи захотят вычеркнутьмое имя из каждой советской (российской) книги рекордов, тоим придется очень долго над этим работать».

«Мерзавец» Яковлев и белый и пушистыйКарпов

Блуждая на досуге по интернету, я натолкнулся на любо-пытную книгу украинского журналиста Александра Галяса«И „звезда“ — „звездою“ говорит или 30 „звёзд“ под однойобложкой». Вышла она в Одессе несколько лет назад, (ещёдо «операции Крымнаш»), причём ее автор получил за книгупремию Константина Паустовского. Объёмистый том, больше400 страниц, содержит тридцать интервью, взятых Галясомв разные годы у известных одесситов, а также у знаменитыхроссиян: Аллы Пугачевой, Людмилы Гурченко, Евгения Евту-шенко, Андрея Вознесенского, Юлия Кима, Ефима Шифринаи др. Попал в этот список и экс-чемпион мира Анатолий Кар-пов.

Ответы Карпова на некоторые вопросы, мягко говоря, весь-ма сомнительны, и мне захотелось прокомментировать ихв наших «Посиделках». (Вопросы набраны полужирным шриф-том, а мои комментарии выделены курсивом).

360

— Матчи между Карповым и Каспаровым многими вос-принимались, как борьба «старого» и «нового». Карповсчитался олицетворением советской, брежневской «ста-бильности», «застоя». Каспаров же — символом новизны,даже книга его называлась «Дитя перемен». А как вы оце-ниваете то, что случилось тогда?

А. К. Прежде всего, это неправильные определения. Мыне были представителями «старого» и «нового», просто в тупору пришло время разрушителей. А Каспаров — типичныйразрушитель. Ему не тот ярлык присобачили…

— Может быть, вам в этом случае надо было присоба-чить ярлык создателя, только создателем не понято чего…

А. К. Советский Союз разрушили! А потом стали собиратьосколки, это очень по-нашему! Было какое-то общественноебезумие, которое в шахматах выразилось в явлении Каспарова.Безусловно, Каспаров сильный шахматист, но общественныйинтерес пришёлся на него, как на представителя волны разру-шителей. В шахматах что получилось? Фишер начал создаватьсвою систему, но он действовал очень короткий срок. А затеммне удалось создать стройную систему чемпионатов мира.

Е. Г. Вообще-то стройная система чемпионатов мира ведетсвой отсчёт с 1948 года, когда шахматным королём стал МихаилБотвинник. Карпов родился только через три года, и ему труднобыло участвовать в её создании. Спустя почти 45 лет в этойсистеме произошёл сбой — Каспаров и Шорт не захотели иметьдело с жуликоватым президентом ФИДЕ Флоренсио Кампомане-сом и провели свой матч за корону. (При этом в выигрыше, как нистранно, оказался именно Карпов — ещё на шесть лет заполучилтитул чемпиона мира — ФИДЕ, хотя истинным чемпионом про-должал оставаться Каспаров).

Вернуть систему к первооснове почти пятнадцать лет стре-мился новый президент ФИДЕ Кирсан Илюмжинов и после рядаэкспериментов, (нокаут-система и др.), ему это удалось. Ныне,

361

как и в прошлом веке, проводится турнир претендентов, и егопобедитель бросает перчатку чемпиону. Но при чём тут Кар-пов?

А. К. Гарри Кимович начал систему уверенно разрушать.Свой дом он построил хороший, лично у него всё в порядке,а о других он не думал. Зазывал их лозунгами, рассказывалсказки, а потом говорил, что вчера эта сказка работала,но теперь условия поменялись… Он и в политике так — наобе-щает чего-то, а потом скажет: ну, вчера я верил, что так будет,а сегодня не получается.

Е. Г. Карпов, надо сказать, тоже построил себе хороший дом.лично у него тоже все в порядке. Но Каспаров, в отличие от свое-го предшественника, затеяв чемпионат мира ПША и цикл тур-ниров Гран-при, позволил десяткам гроссмейстеров улучшитьсвоё материальное положение… И что-то я не встречал шахма-тистов, о которых бы думал и заботился Карпов. Что касает-ся сказок, то они у всех меняются. Тот же Карпов раньше «передсном» читал коммунистические сказки, а теперь предпочитает«ЕдРосские».

— Как вы восприняли уход Каспарова из шахмат?А. К. Я знал, что это случится. Последние соревнования он

играл очень тяжело. Страшно тяжело, причём физически тяже-ло…

Е. Г. Возможно, Карпов изобрёл специальный прибор, опреде-ляющий, тяжело ли играет шахматист. Но как бы тяжело нииграл Каспаров, на «финише» своей спортивной карьеры он убе-дительно выиграл несколько соревнований подряд. А вот Кар-пов с той поры почти всюду оказывается в хвосте турнирнойтаблицы. Интересно, что показал «прибор» Карпова, например,перед их встречей в Валенсии, посвящённой 25-летию марафонав Колонном Зале. Каспаров опять играл «очень тяжело, физиче-ски тяжело», что не помешало ему разгромить своего историче-

362

ского соперника со счётом 9—3. При этом он выиграл пять пар-тий подряд!

А. К. Хотя по результатам это не всегда было заметно. Так,глядя на таблицу, можно сказать, что Каспаров блестяще выиг-рал чемпионат России. Но ведь после первых пяти туров онделил третье-четвертое места, к тому же имел проигранос Цешковским. Однако тот проглядел выигрыш в два хода,после чего Каспаров выиграл подряд три или четыре партии.Так что победа досталась ему в страшных муках.

Е. Г. Похоже, пока Каспаров громил своих соперников, Карповсо слезами на глазах следил за его победами. Кстати, о томсамом чемпионате России. Лучше бы Карпов его не вспоминал.Ведь он тоже должен был играть в нём, но прямо перед стартомсоскочил, заявив, что у него есть дела поважнее. Даже близкиеему люди прореагировали на это неполиткорректными высказы-ваниями, возмущались, мол, Карпов как профессионал закончил-ся. В самом деле, можно ли представить, чтобы пианист передвыступлением оркестра или футболист перед матчем заявил,что не будет играть, потому что у него есть дела поважнее…

А. К. А в Линаресе, своём последнем турнире, Каспаров про-играл Топалову в последнем туре, что, видимо, и подтолкнулоего принять решение уйти из шахмат.

Е. Г. Решение поставить точку в классических шахматах Кас-паров принял ещё до супертурнира в Линаресе, а заключительнаяпартия вообще не имела значения, так как Гарри уже обеспечилсебе победу в турнире (и поэтому в ничейном эндшпиле с болгар-ским гроссмейстером Веселином Топаловым немного расслабил-ся). Карпов, как видим, не может скрыть своей нездоровой при-дирчивости: придумывает, как Каспарову тяжело было играть,тем самым стараясь принизить его фантастические результа-ты.

363

— Может ли Каспаров вернуться в шахматы?А. К. Думаю, что нет. Время уходит. Он распустил свою

команду, а если бы были планы возвращаться, такого быне допустил.

Е. Г. Недавно Каспаров сыграл ностальгический матч с англи-чанином Найджелом Шортом и без всякой поддержки тренеровучинил над ним расправу: 8.5—3.5. Даже вынужден был извинить-ся перед давним соперником, что в дружеском поединке обошёлсяс ним так не по-дружески. Сейчас с молодыми — Карлсеном, Кару-аной, Накамурой — Гарри, возможно, и сложно было бы бороться,но уж Ананду, Крамнику и другим он никак не уступает. Жаль,конечно, что Каспаров так рано переключился на политику…

— Как спустя столько лет вы оцениваете свои матчис Каспаровым?

А. К. Слава Богу, что жив остался! Травля же была жуткаясовершенно! Алиев, Яковлев, мерзавцы эти… Это даже у Каспа-рова в мемуарах проходит: «крёстные отцы». Но они не просто«крёстные отцы» его, а мои злостные враги. Устроили тогдатравлю — через телевидение, газеты. Они с Каспаровымпо жизненным принципам сошлись — достижение цели любойценой. А цель была такая: чтобы Каспаров стал чемпионом,помимо того, чтобы помочь ему, надо навредить Карпову. Эталиния чётко проводилась.

Е. Г. «Мерзавец» (согласно Карпову) Гейдар Алиев был яркимчеловеком и популярным политиком в СССР и Азербайджане.Само собой, он поддерживал бакинца Каспарова.

А. К. Мало кто знает, что у Каспарова в пору наших матчейбыл неограниченный бюджет — на оплату тренеров, проведе-ние сборов и т. п.

Е. Г. Ничего не знаю про разные бюджеты, но хорошо известно,что на Карпова в его борьбе с «шахматным злодеем» ВикторомКорчным по указу сверху работала вся страна (неограниченный«людской бюджет»! ). Были привлечены все сильнейшие гроссмей-

364

стеры: Михаил Таль, Тигран Петросян, Ефим Геллер, Лев Полу-гаевский и другие. Считалось, что помощь Карпову, передача емусобственных дебютных идей — это патриотический долг каждо-го советского шахматиста.

Что касается «мерзавца», (согласно Карпову), АлександраНиколаевича Яковлева, архитектора перестройки, то не без егоактивной поддержки освободился из ссылки Андрей Сахаров, вер-нулись на родину Александр Солженицын, Василий Аксёнов, Вла-димир Войнович, Мстислав Ростропович и Галина Вишневскаяи многие-многие другие. За одно это Яковлеву следовало быпоставить памятник. Кстати, и место подходящее пока еще длянего есть — там, где раньше красовался Дзержинский, так ска-зать, для противопоставления: Феликс Эдмундович расстрели-вал невинных людей, а Александр Николаевич возвращал в стройжертв людоедской системы.

По поводу шахмат. В борьбе двух «К» власти всегда былина стороне Карпова, «своего» человека, а Каспаров для них былчужим по разным причинам. Когда в их первом поединке, проиг-рывая 0—5, Гарри трижды взял верх (счет стал 3:5) и, скореевсего, выиграл бы ещё три партии, (матч шел до шести побед,ничьи не в счет), врачи, занимающиеся здоровьем Карпова, бесе-дуя со мной, откровенно признавались, что Карпов находилсяв нокдауне, в полной прострации и не в состоянии выиграть боль-ше ни одной партии. В высоких кабинетах перепугалисьне на шутку и сделали всё, чтобы остановить матч. Карпов, какизвестно, охотно подписал соответствующий документ, Кас-паров ставить подпись отказался. А перед вторым поединкомобсуждался вопрос о дисквалификации Каспарова. Вот тут-тои вмешался Александр Яковлев, сказал своё веское слово. Таккто же «мерзавец»? Надеюсь, читатели сами разберутся…

365

Лариса ЧЕРКАШИНА

«Плывя в таинственной гондоле»

Под дланью Святого Марка

Крылатый лев, символ Святого Марка — оберег Венеции.Львиная лапа царственно возложена на раскрытом фолианте:на его скрижалях — латинское приветствие: «Мир тебе, Марк,мой Евангелист». Правда, на боевых флагах и штандартах вене-цианцев мощная лапа вовсе не мирно сжимала разящий меч.

Красно-желтые флаги с изображением мифического зверяреют здесь повсюду. Крылатые львы разлетелись по свету:на Крит, в Далмацию, нынешнюю Черногорию, на Кипр. Везде,где царствовала Венеция, в ее обширные владения…

Она по-прежнему владеет миром: на ее узких улочках тесноот китайцев, индусов, африканцев, русских и японцев.

Город, обрученный с морем. Каналы подобны магистралямв часы пик — вода рябит от черно-золотых изящных гондол.Гондольер — одна из старых и самых уважаемых венецианскихпрофессий. Не только веслом искусно орудует гондольер. Лег-кий толчок ногой от каменной стены палаццо — изящноенеприметное движение, особый профессиональный изыск…Ночные гондолы, качающиеся у верфи на привязи, всплескива-ют как большие сонные рыбины.

366

Ночь светла; в небесном полеХодит Веспер золотой.Старый дож плывет в гондолеС догарессой молодой.

Каналы — кровеносная система Венеции, а ее сердце — пло-щадь Святого Марка — пульсирует в такт набатных ударов, чтоотбивают бронзовые мавры по колоколу, водруженномуна часовой башне. Вот уже седьмое столетие…

Фёдор Достоевский был так поражен великолепием площа-ди Святого Марка, что, по его словам, «не сходил с нее четыредня».

Титул богатейшей столицы мира, дарованный ей в 1420-м,Венеция, эта легкомысленная красавица, будто веер случайнообронила в воды Гранд канала. Но оставила за собой иной —самого загадочного и романтического города на земле. Сколь-ко поэтов минувших эпох слагали баркаролы в ее честь!

Венеция всегда в маске. Словно капризная дама она посто-янно меняет их, не желая быть узнанной. Явное кокетство!Ведь подобно Коломбине, актрисе из комедии дель арте (коме-дии импровизаций), она предпочитает украшенную золотом,драгоценными камнями и страусовыми перьями полумаску,лишь оттенявшую ее прекрасные черты.

Тициан, Тьеполо, Каналетто, Гарди — всего лишь пажи Пре-красной Дамы Венеции. Или кавалеры, поддерживающие ее,точно парящую над землей на своих неимоверно высокихтуфельках-платформах.

Венеция под покровительством муз. Да и сама она обра-тилась в музу — рыжеволосую красавицу в темно-синем бар-хатном платье, — что царственно взирает с полотен и фресокпарадного зала Дворца дожей.

Но в жизни красавицы были и поистине черные дни.Не оставила город своей «августейшей милостью» и «ДогарессаЧума», — в жертву ей принесены тысячи венецианцев, в ихчисле — гордость и слава Венеции — великий Тициан.

За снятый «урожай» чума весьма своеобразно отдарила

367

венецианцев: это и величественный храм Санте Мария дельСалюте, возведенный в честь избавления от «черной царицы»,без коего венецианский пейзаж уже немыслим; это и… кар-навальный костюм «Доктора Чумы», схожий с хищной птицейс длинным клювом-носом, куда закладывались благовонияи снадобья, якобы защищавшие от страшной болезни, чернымплащом-балахоном, шляпой и палкой-клюкой в руке, дабыне прикасаться руками к обреченным… Спустя столетия сред-невековый ужас намертво въелся в полы маскарадного плаща,в чумные годы отличавшего из толпы венецианского доктора.

Бокалы пеним дружно мы,И девы-розы пьем дыханье, —Быть может… полное Чумы.

Венецианцы умели шутить со смертью, и действие пушкин-ского «Пира во время чумы» из мрачных лондонских предме-стий легко перенести на праздничные венецианские площа-ди…

Несбывшееся путешествие

Если бы Пушкину удалось вырваться за пределы РоссийскойИмперии и оказаться в Венеции, он непременно направилсяна набережную Ле Дзаттере, в палаццо Клари.

И все потому, что хозяйкой дворца, и ныне соседствующегос церковью Санта Мария дель Розарио, знаменитой фрескамикисти Тинторетто и Тьеполо, была давняя приятельница поэта(а возможно, как уверяли маститые пушкинисты и его любов-ница!) графиня Долли Фикельмон.

Не судьба была Пушкину пройтись вдоль канала Джудекка,полюбоваться видом (удивительно схожим с петербург-ским!) — войти через массивную дверь, украшенную не одной,а тремя замысловатыми ручками чугунного литья, поднятьсяпо лестнице и очутиться в гостиной, где его радостно бы встре-тили хозяева: супруги Фикельмон вместе с красавицей-доче-

368

рью Элизалекс. Столь же радушно, как и в особняке на Двор-цовой набережной в Петербурге, в салоне блистательнойавстрийской «посольши», графини Долли Фикельмон. Или еематушки Елизаветы Михайловны Хитрово, страстно и безна-дежно влюбленной в поэта. В обоих светских салонах, гдечастым гостем бывал поэт, кипела литературная и политиче-ская жизнь…

Правда, это могло случиться лишь в 1855-м, когда супругиФикельмон приобрели палаццо на набережной Ле Дзаттере.В первый свой приезд в Венецию они остановились на Грандканале, во дворце, принадлежавшем балерине Тальони, бли-ставшей некогда и на петербургских подмостках.

Графиня Долли (Дарья Фёдоровна), внучка фельдмаршала,Светлейшего князя Михаила Илларионовича Кутузова, сослу-жила неоценимую службу пушкинистам: страницы ее дневни-ка пестрят драгоценными строками о поэте, а позже, после егоженитьбы, о юной супруге Натали.

Среди записей есть и весьма любопытная: «Вчера, 12-го,мы доставили себе удовольствие поехать в домино и маскахпо разным домам. Нас было восемь… Мы очень позабавились,хотя маменька и Пушкин были тотчас узнаны, и вернулисьужинать к нам».

Все объясняет письмо самой графини, отправленное поэтунакануне, январским днем 1830-го: «Решено, что мы отпра-вимся в нашу маскированную поездку завтра вечером. Мысоберемся в 9 часов у матушки. Приезжайте туда в черномдомино и с черной маской. Нам не потребуется Ваш экипаж,но нужен будет Ваш слуга — потому что наших могут узнать.Мы рассчитываем на Ваше остроумие, дорогой Пушкин, чтобывсе это оживить».

Верно, надежды графини оправдались, ведь, по ее словам,все участники маскарада изрядно «позабавились».

В каких только обличьях художники не изображали Алек-сандра Сергеевича?! Да и сам поэт любил представить себя тов виде арапчонка, то женщины, а то и вовсе — коня!Но в маске?.. И уж не под черной ли венецианской маской в тот

369

беззаботный вечер пытался скрыться поэт?!

Я негой наслажусь на волеС венециянкою младой,То говорливой, то немой,Плывя в таинственной гондоле…

Все же Пушкин незримо присутствует в таинственном горо-де, надежно сберегаемым святым евангелистом от перемени забвения. Вместе с тенями своих собратьев по перу: великихвенецианцев Гольдони, Гоцци, Казановы, бесшумно скользя-щих по парапету набережных, качающихся в пришвартован-ных ночных гондолах, следящих с террас и балконов палаццоза пестрой многоязыкой толпой… Бесспорно, Пушкин в Вене-ции именовался бы не царем русской поэзии, а ее дожем!

…Ровно через семь лет, на исходе января 1837-го, графиняоставит в дневнике иную, скорбную запись. Она будетискренне горевать о безвременной кончине Пушкина, сетоватьна смерть, похитившую «дорогого, горячо любимого поэта…этот прекрасный талант, полный творческого духа и силы!…Этот прекрасный сияющий светоч, которому как будто пред-назначено было все сильнее и сильнее освещать все, что егоокружало…»

Приключения графини в Венеции

Минет еще десятилетие. В 1847-м графиня Долли впервыеокажется в Венеции. Город безраздельно завладеет ее серд-цем, — свои восторги она спешит разделить с близким другом,сестрой Екатериной: «Я без ума от Венеции! Эти вечерана площади Святого Марка, сама эта великолепная площадь,которая фантастически хороша — все несказанно красиво».И новые письма сестре в Петербург полны признаний в любвик чудному городу: «Я научилась смотреть Венецию, которуюраньше не знала и которая полна настоящих шедевров… Пло-щадь Святого Марка — наш обычный салон. Мы каждый вечер

370

остаемся там до одиннадцати часов»; «Площадь Святого Маркапо вечерам освещена как днем… На ней чувствуешь себя точнов огромной танцевальной зале…»

Вскоре Долли пришлось испытать иные чувства: революци-онные страсти, бушевавшие в Европе, о предвестниках коихтак мило и остроумно судачили в ее петербургском салоне,«опалили» и саму графиню.

В 1848-м супруг, граф Шарль-Луи Фикельмон, получилновое высокое назначение по службе и вынужден был спешноотправиться в Вену. Долли оставалась в Венеции, входившейк тому времени в Австро-Венгерскую империю, где и застала еевесть о восстании в столице. Эхо грозных событий отозвалосьи здесь: в марте горожане провозгласили Венецию республи-кой, и всех австрийцев ждала печальная участь, если не изгнан-ников, то заключенных. Долли с дочерью и зятем в одночасьеоказались заложниками.

В революционной Венеции графиня дважды подвергласьаресту. Площадь Святого Марка уже не напоминала ей пре-красную танцевальную залу, скорее — арену гладиаторов…

Спасительным для нее стало решение консула Великобрита-нии: он прислал за Долли и ее семьей из Триеста английскийвоенный корабль. Но вступить на его борт оказалосьне просто, — особняк семейства Фикельмон взяли в кольцонациональные гвардейцы, а супруге министра иностранныхдел Австрии было объявлено, что она не может покинуть город.Лишь вмешательство главы Венецианской республики ДаниэлеМанина сделало возможным ее отъезд (или бегство?) в Вену.

Через годы графиня вновь вернулась в Венецию — словнодля того, чтобы в этом прекраснейшем городе, подарившем ейстолько счастья и столько тревог, завершить свой земной путь.В палаццо Клари, на набережной Ле Дзаттере, откуда откры-вался вид, так схожий с петербургским…

Незримы связи южной красавицы с ее северной сестрой:Гранд Канал впадает в Неву, Мойка — в канал Святого Петра,а Фонтанка несет свои воды в канал Джудекка. Единое крово-обращение Венеции и Петербурга.

371

Венеция и венецианцы

Венеции не нужны гиды, — она сама поведет по лабиринтуулочек, покажет великолепные палаццо и старые особняки,поведает самые сокровенные истории о былых обитателях.Нужно лишь довериться и беспрекословно следовать за ней.Она умеет рассказывать: вот закрытые старые ставни, из нихдавно уже не выглядывает юная венецианка, так любившаяподставлять свои волосы солнцу, закрывая лицо от его лучейособой шляпкой, вот бронзовые дверные ручки в виде львиныхголов, химер или ангелов. И двести, и триста лет они былитакими же… И те же мелодии напевают гондольеры…

Близ мест, где царствует Венеция златаяОдин, ночной гребец, гондолой управляя,При свете Веспера по взморию плывет,Ринальда, Годфреда, Эрминию поет.

Венецианцы давно смирились с наплывом гостей, — имзанятно наблюдать за индусами, китайцами, африканцами,участниками нескончаемого карнавала. Но только перед Вели-ким Постом (почти как русская Масленица!), ровно за двена-дцать дней до Пепельной среды, начинается истинное карна-вальное действо.

Более девяти столетий венецианские улицы и площади ста-новятся подмостками самой большой в мире театральной сце-ны, где печальный Пьеро прогуливается с роскошной Венеци-анской Дамой, задорная Коломбина сопутствует вдумчивомуГражданину, Кот сопровождает Бауту, одну из фантастическихмасок, и лишь пугающий Доктор Чума гордо шествует в одино-честве. Розыгрыши, танцы, фейерверки…

И уж точно, в эти карнавальные дни никого не заботит, чтоВенеция медленно, — сантиметр за сантиметром, — погружа-ется в морскую пучину. Кажется, сами венецианцы весьма без-заботно относятся к тому факту, что всего лишь через десятки

372

лет город скроется под водой. Ведь Венеция давно породниласьс морем.

Но даже если этот мрачный прогноз и сбудется, то по еезатонувшим улочкам вновь заснуют туристы-аквалангисты,и подводные лодки, по образцу гондол, будут развозить любо-пытную публику мимо затонувших памятников, соборови дворцов…

Ну, а пока Венеция живет своей особой земной жизнью,вдохновляя, как и в минувшие века, художников, музыкантов,поэтов.

P. S. И все-таки жаль, что встреча Пушкина с Венецией таки не случилась. И красавица Венеция, быть может, потеряласамое поэтическое признание в любви. Неспетую баркаролу.

Венецианские метаморфозы

В зеркала не наглядится,Сеньорита — сердцу яд,Синим бархатом струитсяЦарственный ее наряд.

Рыжая, развеселилась,Не внове ей маскарад,Интриганка-чужестранка,Заревом глаза горят.

Обернулась северянкой:Знатный будет карнавал!Ото льдов Нева разбужена,Понеслась в Большой канал.

Петербургские дворцыПерестроила в палаццо,Расплясались на СеннойКоломбины и паяцы.

373

Черным золотом гондолаВ водах Мойки отразилась,А Венеция смеялась,А красавица резвилась.

Художнице-венецианке Ольге Крестовской

Венеция доверилась тебе,И чудо вдруг случилось в одночасье,Венеция как русская мечта,Венеция как обещанье счастья…

Барселона

Гениальный Гауди, «обвенчавшийся» с Барселоной,прожил жизнь в одиночестве и погиб в столице Каталонии.

Бьётся каменное сердцеВ ритме бешеного скерцо,Рвётся в мраморной груди:Милый, милый Гауди…

Всё аукает столица,Каталонка-кружевница:Не покинь, не уходи,Милый, милый Гауди…

В снежной пене, белом мыле,Стынет облако на шпиле,Милосердие яви,Милый, милый Гауди…

374

Каталонская принцесса,По рожденью поэтесса,Мужа равного найди,И не плачь о Гауди…

Мазурка

Княжна Стефания Радзивилл, «севильская графиня»,выбрала Пушкина на балу кавалером в мазурке.Умерла молодой летом 1832 года.

Прошелся Пушкин в мазурке,С ясновельможной панной…О как грациозно красива,Стефания из Радзивиллов!

Несметны ее богатства,И дремлют в забвении замки…О как величаво красива,Стефания из Радзивиллов!

Беспечно кружится панна,А жить ей совсем уж мало…О как безнадежно красива,Стефания из Радзивиллов!

Рождение гения

Шесть букв плутали по векам,Теряясь в лабиринтах истории,Бродили, аукались, искали друг друга,Слагались в затейливые комбинацииИ ненужные слова,Пока счастливо не соединились,И миру явился… Пушкин.

375

Лев ЗОЛОТАЙКИН

Поворот ЗемлиИроническая фантазия

Мир наш туманен и загадочен. А эта треклятая жизнь тои дело преподносит нам разные таинственные сюрпризы.Бывает, что неожиданность принимает сугубо конкретнуюформу, вроде удара по голове метеоритом. Но чаще судьбачеловека находится в сумерках иносказаний. И лишь, принявна себя мощный импульс провидения, человек догадываетсяо смысле предыдущих намеков и едва ощутимых предупрежде-ний.

Вот и прокатываются по Земле волны различных слухови домыслов, которые переплетаясь или конкурируя другс другом, создают тревожную информационную ауру планеты.

Постоянно где-то готовятся к пришествию Христа, а где-то активно ждут Сатану, подбадривая себя мрачными ритуала-ми и даже жертвами на алтарях. То и дело объявляются датыСтрашного Суда и конца света. А еще к Земле неотвратимолетят чудовищные кометы.

Предсказания судеб переполнили газеты, а количествомагов на душу населения опережает учителей и медиков.

Мощные колдуны все время расширяют свои возможности.

376

А некоторые уже публично обещают скостить срок заключения,а то и вовсе вывести на волю, как бы сняв порчу.

Жаден, очень жаден человек в своем стремлении заглянутьза край бытия и готов слушать любого достоверного свидетеля,которому довелось побывать за гранью и что-то увидетьвоочию.

В этом клубке слухов новые проповедники возникли совер-шенно незаметно. Да и были они какие-то исчезающие. Вдругоказывались в толпе, говорили мало, тихо, без напора, и как-тонезаметно растворялись.

А в обществе, тем не менее, стала распространяться идеяо какой-то бессмысленности жизни, о каком-то мировом тупи-ке.

И чем интеллигентнее было общество, тем громче там зву-чал вопрос — а зачем мы живем-то?

А ведь и правда, прошли, давно прошли времена, когдалюди куда-то лезли, плыли, летели, жизнь их висела на волос-ке, а весь мир боялся дышать, чтобы этот волосок не оборвался.

А вчера передали по телевизору, что две старушки пошлипешком через Антарктиду. Ну и бог с ними, с этими старушка-ми. Никто не колыхнулся, дойдут, не дойдут, это их бабушкиныпроблемы.

А ведь было, было. Неслись по просторной земле честолю-бивые дружины, бились о крепости и гибли у стен или врыва-лись в проломы и косили побежденных.

Давно это было. Все уже поделено. Одним досталась фан-тастическая роскошь, другим — сытое богатство, а третьим —крикливая бедность. И идут снизу вверх потоки зависти,а сверху вниз — крохи благотворительности.

Можно пробиться или упасть в другой слой, но стереть гра-ницы уже нельзя.

Поэтому людям скучно. Огромные деньги они готовы пла-тить за любой балаган, лишь бы было щекотно нервам,лишь бы будоражило душу. А еще хочется всяких грез и краси-вых мечтаний.

И нет разницы, кто волнует — шоу-звезда, бандит, политик

377

или нечто совершенно голое — главное, чтобы толпа вопила,и ты тоже стоял бы в толпе, заходясь в общем трансе.

Появись сейчас старые классики, ходили бы в середняках,потому что в их талантах нет ничего удивительного.

А Земля вся в продаже, и вода, и воздух, и акции человекаидут на понижение, так что и жизнь, и смерть совсем запута-лись: что дешевле?

Но мы отвлеклись от наших проповедников. А они, неза-метно появляясь и исчезая, успевали шептать, что Земля уста-ла, а жизнь становится все грязней и опасней. Прошлипо Земле великие эры гипербореев, лемурианцев, атлантов,а теперь и нашей арийской эре приходит конец. Так что людискоро исчезнут.

— Как это исчезнут? Перемрут что ли?— Да нет, просто исчезнут.— Типун вам на язык, кликуши ненормальные. Ходят тут,

головы морочат.Но идея потихонечку расплывалась. Дескать, и мир уже

совсем фальшивый, так видимость суеты. И тянется бестолко-вый спектакль, где все актеры, а что играют и для кого, совсемперестали понимать.

А ведь люди давно уже исчезают.Ну ладно, война — это концентрация смерти. Но ведь

результаты ее мизерны по сравнению с мирными катастро-фами, эпидемиями, разбоем. Это, если со всего мира собрать.И, наконец, люди просто исчезают: «Вышел и не вернулся», —у всех на слуху.

И тут же, как по заказу, настоящая сенсация: огромныйвоенный корабль нашли совершенно пустым.

Легенды о встречах с «летучим голландцем», безлюдномкорабле-призраке, известны испокон веков. И, кстати, всегдабыли к несчастью. Но тут ничего себе «голландец» — размеромс жилой квартал и весь набит электроникой.

Качается себе громадина в водном просторе без единойдуши.

Подошел к «голландцу» корабль с ответственной комиссией.

378

Поднялись на борт, осмотрелись. Открыли рты от удивления.На корабле идеальный порядок. Только на камбузе каша

пригорела, а все боевые головки залиты благоухающим дезодо-рантом.

И атомный реактор работает… только на дровах. Трещатберезовые полешки и дымок такой родной, деревенский.

— Гринписцы! Пидоры! — грохнул адмирал.Ну, какие тут «гринписцы». С их-то надувными лодочками

и девочками в очках.И вдруг при ясной погоде и полном штиле «голландец»

аккуратно скрылся в волнах. Только белое облачко пыхнулотам, где печка топилась.

Когда рты у комиссии закрылись, факт строго засекретили.Но слушок пополз.

И все чаще стал мелькать вопрос — то в разговоре, то с теле-визора, дескать, а правда, зачем мы живем? Ну, двинем ещебыстрей! Ну, выше! Ну, дальше! А куда дальше-то, зачем? Кос-мос перестал волновать, все равно мы туда не улетим. И делатьтам нечего. А что ученые копошатся, так это их хлеб — сказкирассказывать про свои пороги, у которых они все время стоят.

А исчезающие и появляющиеся проповедники потихонькулили масло в огонь. И народ поддакивал:

— Ну, что это за жизнь. Приелась, примелькалась, навязлав зубах, опостылела. Исчезнут все, и слава богу.

И очень всех развеселила, но и заронила оглядку, историяс ментами.

Ехали бравые менты в свое отделение, довольные удачнымдежурством. Машина была от души упакована коробкамис водкой, пивом, закусью разной. Ну и в карманах хрустело подзавязку. Словом, было радостное предвкушение доброй, хлебо-сольной передачи смены, а потом и отдыха.

И тут, как раз на углу, кучка народа и какие-то типы, что-тотихо внушают.

— Ах, мать вашу! Щас мы вам покажем конец света.Подъехали к группе:

379

— Всем стоять! Ты… ты… и ты — в машину.И точно ведь угадали, взяли тех самых. Влезли без сопро-

тивления, с улыбочками какими-то блуждающими.— Ну, мы ребятам еще и цирк устроим. Щас они нам, как

Шахеризады запоют, — веселились менты.Приехали в отделение, открыли заднюю дверь и обалдели…

Машина была абсолютно пустой. Ладно бы пропали люди,но ведь и вся добыча исчезла. Менты взревели. А дальше —больше, в карманах — шаром покати. Хвать за оружие, а оноигрушечное. Пистолетики пукают, дубинки из поролонаи наручники резиновые.

Душно стало милиционерам, рванули вороты мундиров —глаза выпучили и мычат: вместо толстых золотых цепейна шеях скромные крестики на черных шнурочках.

Народ хохотал, но ведь — чудо. Что же происходит? Может,и правда — жизнь кончается?

Промелькнул и такой анекдот: один «новорусец» приехалк себе на дачу с голубым другом и так по-свински нажрался,что сначала увидел одно исчезающее существо, потом двух,а потом они заполнили всю комнату. В великом половом воз-буждении он начал их хватать и тащить в спальню, но оникуда-то таяли, а он неизменно оказывался в объятиях своегогостя.

Рассвирепев до полных чертей, хозяин сгреб в охапку всехвидимых и невидимых и вывалил на лужайку перед домом.

— Ну, падлы, молись, кто кому успеет!И ахнул из ружья мелкой дробью.Эхо отгремело, дым рассеялся, а голубой орал, как резаный.

Весь заряд ушел в землю, но краем задел его по торчащемупредмету.

Ну, курс лечения опускаем. Но главное-то чудо — голубойстал знаменитостью: предмет его забугрился, под кожей шари-ки катались и партнеры балдели.

Но это больше укор царившим нравам.А вот по серьезному, банки как-то поджались. Ссуды стали

со скрипом выдавать, вяло как-то, неохотно. Деньги-то свои,

380

живые, а уходят в неизвестное.Конечно, самая возбудимая часть общества — это творче-

ская интеллигенция.— Глупости все эти исчезновения. У меня гастроли на пять

лет расписаны, — орали знаменитости.В то же время очень популярной в тусовочных кругах стала

книга «Роза мира». Особенно всех радовала идея «небеснойРоссии». Оказывается, и в других слоях жить можно, дел хва-тает, а главное иерархия соблюдается. Ну, конечно, награднаямишура опадает, но талант-то чтится, слава земная учитыва-ется. А творческие возможности «небесной России» безгранич-ны.

— Мелочи я все делал, — ярился Церетели. — Вот где размах!Я уже вижу огромный столб из невесомых глыб, прорезающийвсе слои Шаданакара.

— И ангелы, конечно?..— Ангелы? Конечно, ангелы. Очень много ангелов!— И все с трубами?..— С большими трубами, — не унимался мастер.— А вообще-то, видимо, и Союзы понадобятся, — раздались

уже совсем трезвые голоса. И вроде бы уже где-то стали состав-лять списки.

Сам великий Хохолков вдруг опять воскрес и засуетился:«Гимн обязательно потребуется — „Боже себя храни!“ — пре-красное начало. Эх, „союз нерушимый“ — мощнейшие слова.Но может и они прилепятся. Как там все устроено. Оглядимся.Звук нужен грандиозный. Музыка сфер».

И поэты тормошили лиру:— В начале было Слово!.. И Слово было у Бога!.. Вот, вот оно:

Слово — Бог, Бог — Слово, а дальше-то… Проклятые муки твор-чества!

— Ну, мне с моими хриплыми ухабами райского пенияне потянуть, — хохотала великая примадонна. — Тут нужнотихонечко, все словечки выпевать. Это уж пусть Кристина.

Как всегда практичней всех были проститутки:— Не дрейфь, бабы! Эти люди кончатся, другие нужны будут.

381

Как крикнет Господь: «Плодитесь — размножайтесь!», сразузасуетятся производители: «Где чрева свободные?» А вот оничрева свободные, уже тепленькие. Да, если нас хорошо попро-сить, мы в серию пойдем — тройни рожать…

— Заболталась, мать. Без клиента останешься.— А это что! Вон как глазенки набухли. Виден сокол по поле-

ту, а молодец по соплям. У него «зеленые» -то из носа капают.Кра-а-савец! Ты вот это потрогать хочешь? Да не трясись.Это же голая грудь, а не голый провод.

В этих шумных бестолковых разговорах исчезновениелюдей представлялось уже делом обыденным, ну, вроде оче-редной повинности.

— А дети-то как же? Дети-то за что?— Ну, дети — ангелы…— Ничего себе ангелы, в нашей дебильной школе…— Это тоже ваш грех, — упрекали поучающие, — но ничего,

все образуется. Будет идти очищение, с ними будут занимать-ся…

Разговоры, действительно, становились привычными. Ну,исчезновение и исчезновение. Подумаешь. Может все это черезтысячу лет, а мы тут дергаемся.

Может, опять власти головы морочат, а сами хотят подшумок собственность перелопатить.

И вдруг, как гром — новый сюрприз.Две армии на востоке уже несколько дней стояли нос к носу,

распаляясь до точки взрыва. Арсеналы готовы были лопнуть.Моторы ревели и ждали отмашки. Политики зашли в тупики вяло тявкали в безопасном тылу.

Нарыв созрел — вот рассветет и загрохочет.Но наступило утро, а с ним полнейшая тишина. По совер-

шенно пустым передовым шелестел легкий ветерок.Исчезло все: люди, техника, уродливые сооружения. Земля

лежала ровная, в траве и цветах. Деревья качали мирными вет-ками. Райский безмятежный уголок, никогда не знавший нивзрывов, ни лязганья гусениц, расстилался перед глазами груп-пы растерянных зрителей.

382

Правители, генералы, политики метались по обе стороныбаррикад совершенно деморализованные. Само понятие«враг» неожиданно исчезло, и потерялся всеобщий смысл дей-ствий.

Тут уж настала пора принимать меры.Звонки шли на высочайших уровнях.Подняли всю секретную информацию. Какие-то намеки

проглядывались, но конкретно — ничего. Нужны были контак-ты. Но с кем! Кто противная сторона!?

Спешно созвали Большой Совет Безопасности.Прекрасно смотрелись члены Совета. Два ряда мужествен-

ных профилей. Мудрая седина. Бесчисленные награды воен-ных сверкают, бросают снопы алмазных искр и фонтанамивзрываются в золоте стен и колонн.

Перед каждым тоненькая папочка. Но за плечами любоговся мощь государства, застывшая в ожидании. Малейшее шеве-ление мизинца и…

Силы огромные, беспредельные, они дрожат от возбужде-ния.

Но где враг!Покажите врага!Разумеется, меры приняли беспрецедентные. Предельная

готовность, связь круглосуточная, дежурства без перерыва. Всерасчехлено, все на взводе, пальцы вросли в кнопки и рычаги.Наша милиция ввела план «Перехват».

И, хотя все было строжайше засекречено, народ волновался,но как-то без паник и без истерик.

Исчезающие проповедники совсем пропали и забылись.Хаотичные разговоры возникали, обрывались, но особого

страха не было. Ну, что-то, где-то пропало. Где? Как? Слухипротиворечивые. Давняя привычка к вранью руководителейв этом случае срабатывала, как успокоительное.

Вопросы звучали нелепые, и ответы были дурацкие.— А мертвые как же? Выкапывать?— Да, земля уже пустая, на кладбищах проверяли — чисто

на всю глубину…

383

— А как же в тех мирах? Люди же разные. Ведь и из тюремисчезнут…

— Разберутся.— Нет, все-таки документы нужны…Сердца давило, и тревога в душах стала постоянной, но как-

то все перебродило в состояние огромной привычной беды.А в один день Земля опустела. Без шума, без воплей

и криков о помощи.На людей напала какая-то вялая сонливость. Сидя или дви-

гаясь, человек вдруг как бы рассыпался серебристым прахом.Если рядом были люди, то они оставались совершенно спокой-ными. А через миг исчезали и сами.

Ночью все было закончено. И солнце, начиная новый день,катилось к западу уже над совершенно безлюдной землей.

И никаких ужасов Апокалипсиса. Тиха была Земля.А ведь как ярко живописал в своем «Откровении» святой

Иоанн Богослов:«… И видел я другого Ангела сильного, сходящего с неба,

облеченного облаком; над головою его была радуга, и лицо егокак солнце, и ноги его как столпы огненные.

В руке у него была книжка раскрытая. И поставил он правуюногу свою на море, а левую на землю.

И воскликнул громким голосом, как рыкает лев; и когда онвоскликнул, тогда семь громов проговорили голосами своими».

Очень ярко, но, увы, все было не так.Люди просто исчезли, Птицы, животные тоже как-то неза-

метно пропали.Брошенных собак не было.Шар земной из космоса, как обычно, выглядел голубым.

Солнце светило, а где оно не всходило — полыхали яркие огнисеверного сияния.

Проносились ветры, океан лениво колыхался, покой былна Земле.

Но, как не ругай нашу, теперь уже прошлую жизнь — все-таки она была прекрасна.

Божественны и незабываемы звуки природы, все эти шеле-

384

сты, журчания, гомон птиц, тихие скрипы и шорохи в траве,в листве… Все такое привычное, но совершенно необходимое.Но было же и главное чудо — дивные голоса людей, особый зву-ковой покров Земли.

Какие голоса родила наша жизнь! Не будем ходить далекоза рубеж, возьмем только свою родину и времена, которые ещена слуху.

Огромное число имен и талантов складывалось в мировуюсимфонию. Пели Лемешев, Обухова, Лисициан, Александро-вич, Соленкова, Вишневская… Каждый человек впитывал свое,ложащееся на его душу.

Назвать актеров невозможно. За каждым озвученным име-нем встают сотни других, этим предпочтением несправедливообиженных. И все же: Качалов, Раневская, Мордвинов, Всево-лод Аксенов, Яхонтов…

А вечно гонимая «легкая музыка» — Строк, Рознер, Юрьева,Утесов, Волшанинова, Зыкина, Шмыга, Высоцкий, Пугачева…

И самое главное — великие писатели, поэты, художники,музыканты, композиторы, которые дали слова, раскрасилимир, наполнили его звуками…

Все, все ушло. Законы вселенной неумолимы. Все предопре-делено, сроки назначены, свершения неизбежны. Может лишьв будущем кто-то научится воспроизводить нашу странную дляних жизнь.

А пока потусторонние силы продолжали свою работу.

Наступила светлая ночь. Петербург стоял удивительночистый, прямой, строгий и такой печально-прекрасный, что,окажись вдруг на улице старый ленинградец, — упал бына колени, обливаясь слезами непонятного счастья от окружа-ющей его торжественной гармонии.

Медленно поднималась вода или это город опускался. Стук-нула вдруг сигнальная пушка и тишина стала абсолютной.

Край солнца показался над водой, и первый луч ударилв золотой корабль адмиралтейства, вспыхнул сверкающимибрызгами, и корабль впервые в жизни поплыл, рассыпая блест-

385

ки по водной ряби.А через какое-то, уже несуществующее время Земля немно-

го повернулась, и отдохнувшие полюсы растаяли и зашелесте-ли зеленой листвой. А грязные материки покрылись снегом,как больничной простыней.

Мать-Земля залечивала раны.А потом… Очень и очень — потом, где-то в чаще и недоступ-

ности появились какие-то существа. И стали к ним спускатьсяблестящие боги.

Вряд ли теперь опытные учителя надоумят своих воспитан-ников изобрести колесо; вообще, гораздо полезней шевелитьмозгами, а не рычагами Архимеда.

И вот что интересно, встав на ноги, новые существа не взялив руки палку.

А еще, кто-то говорит, что у них нет зубов.

386

Елена ПРОКОФЬЕВА

Три святых дня Достоевского

Именно столько времени провел Федор Михайловичв Оптиной Пустыни, знаменитой своими старцами. Непосред-ственным толчком к этой поездке стало трагическое событие —смерть любимого сына, трехлетнего Алеши. Жена писателяАнна Григорьевна в своих воспоминаниях рассказывает:

«16 мая 1878 года нашу семью поразило страшное несча-стие: скончался наш младший сын Леша. Федор Михайловичбыл страшно поражен этой смертью. Он как-то особенно любилЛешу, почти болезненною любовью, точно предчувствуя, чтоего скоро лишится. Федора Михайловича особенно угнетало то,что ребенок погиб от эпилепсии, — болезни, от него унаследо-ванной. Судя по виду, Федор Михайлович был спокоен и муже-ственно выносил разразившийся над нами удар судьбы, но ясильно опасалась, что это сдерживание своей глубокой горе-сти фатально отразится на его и без того пошатнувшемся здо-ровье. Чтобы хоть несколько успокоить Федора Михайловичаи отвлечь его от грустных дум, я упросила B. C. Соловьева,посещавшего нас в эти дни нашей скорби, уговорить ФедораМихайловича поехать с ним в Оптину Пустынь, куда Соловьевсобирался ехать этим летом. Посещение Оптиной Пустынибыло давнишнею мечтою Федора Михайловича, но так трудно

387

было это осуществить. Владимир Сергеевич согласился мнепомочь и стал уговаривать Федора Михайловича отправитьсяв Пустынь вместе. Я подкрепила своими просьбами, и тут жебыло решено, что Федор Михайлович в половине июня с B.C. Соловьевым съездят в Оптину Пустынь».

Да, скорбь Достоевского была очень велика, и эта трагедиясовпала с давно назревшей внутренней потребностью великогописателя найти ответы на многие свои духовные вопросыи религиозные переживания. Поэтому Федор Михайловичрешился, наконец, совершить паломничество в ОптинуПустынь. Это было время особого расцвета обители, связанно-го со старчеством иеросхимонаха Амвросия, самого знамени-того из всех Оптинских старцев. Высокий ум, любвеобильноесердце, сострадательность и великий дар утешения в любойскорби привлекали к преподобному Амвросию людей из всехслоев общества, ищущих спасения души. Несомненно, ФедорМихайлович искал встречи со старцем Амвросием, живымвоплощением русской святости, носителем народной правды,не только ради утешения в постигшем горе, но и для разреше-ния многолетних духовных и творческих исканий.

Итак, Достоевский с Соловьевым выехали из Москвы23 июня 1878 года. Подробное описание практической стороныэтого путешествия содержится в письме самого Федора Михай-ловича, которое он отправил жене из Москвы сразу жепо возвращении из Оптиной Пустыни. Часть пути они проде-лали по железной дороге, а потом пересели в экипаж, кото-рый должен был их довезти до Козельска. Писатель сетовал,что дорога заняла почти на сутки больше времени, чем онипланировали, из-за ошибки в расчете расстояния — на лошадяхпришлось проехать не 30 километров, а 120. Ехали они«на долгих» — то есть на одной тройке с остановками на отдыхи необходимость накормить лошадей. В монастырь путеше-ственники прибыли в воскресенье 25 июня.

Волнение Достоевского объяснялось тем, что он опасалсяне попасть на престольный праздник Иоанно-Предтеченскогоскита, который совпадал с сороковым днем памяти сына Але-

388

ши. Для православных людей это очень важный день поми-новения, когда родные усопшего считают своим христианскимдолгом посетить в этот день храм, заказать и отстоять пани-хиду по усопшему. Без сомненья, так и поступил Достоевский.Панихиду, видимо отслужили в понедельник 26 июня, в празд-ник Тихвинской иконы Божией Матери, в Казанском храмемонастыря, где обычно совершались все требы.

По христианской традиции в монастырях заказываютне только разовое поминовение, но также на год, илина несколько лет, или так называемое «вечное». Можно пред-положить, что так поступил и Федор Михайлович, и имя «усоп-шего младенца Алексия» долго возносилось в оптинских хра-мах.

В монастырской «Книге записей приезжающих посетите-лей» отмечено, что Достоевский пребывал в обители 25, 26,27 июня, то есть три дня. Как же провел их писатель? О двухвстречах со старцем и содержании бесед с ним Достоевскийникогда и нигде не писал, но рассказывал об этом своей жене,так что все достоверные сведения дошли до нас в ее изложе-нии. И конечно отразились на духовном состоянии писателяи в его творчестве, о чем свидетельствует его великий роман«Братья Карамазовы».

О встрече Достоевского и старца Амвросия А. Г. Достоевскаявспоминала: «Вернулся Федор Михайлович из Оптиной Пусты-ни как бы умиротворенный и значительно успокоившийсяи много рассказывал мне про обычаи Пустыни, где ему приве-лось пробыть двое суток. С тогдашним знаменитым старцем, о.Амвросием, Федор Михайлович виделся три раза: раз в толпепри народе и два раза наедине, и вынес из его бесед глубокоеи проникновенное впечатление. Когда Федор Михайлович рас-сказал старцу о постигшем нас несчастии и моем слишком бур-но проявившемся горе, то старец спросил его, верующая ли я,и когда Федор Михайлович отвечал утвердительно, то просилего передать мне его благословение, а также те слова, которыепотом в романе старец Зосима сказал опечаленной матери…Из рассказов Федора Михайловича видно было, каким глубо-

389

ким сердцеведом и провидцем был этот всеми уважаемый ста-рец. Батюшка Амвросий обещал Федору Михайловичу помя-нуть на молитве Алешу и печаль мою, а также помянуть наси детей наших за здравие. Федор Михайлович был глубоко тро-нут беседою со старцем и его обещанием за нас помолиться».

В главе «Верующие бабы» своего последнего романа «БратьяКарамазовы» Достоевский описывает беседу старца Зосимыс безутешной женой извозчика Никитушки. И за ее словамиявственно ощущается неутихающая боль сердца самого писа-теля об умершем сыне Алешеньке. Старец спрашивает ее:

«О чем плачешь-то?— Сыночка жаль, батюшка, трехлеточек был, без двух толь-

ко месяцев и три бы годика ему. По сыночку мучусь, отец,по сыночку… Только бы минуточку едину повидать, послыхатьего, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своимголосочком: «Мамка, ты где?» Только бы услыхать-то мне, какон по комнате своими ножками пройдет разик… Да нет его,батюшка, нет, не услышу я его никогда…»

Старец утешает ее тем, что младенец теперь один из анге-лов Божиих, пред Престолом Господним и радуется, и веселит-ся, и о ней Бога молит. И заключает такими словами:

«И надолго еще тебе сего великого материнского плачабудет, но обратится он под конец тебе в тихую радость, и будутгорькие слезы твои лишь слезами тихого умиления и сердечно-го очищения, от грехов спасающего».

Анна Григорьевна считала, что приводимые слова Зосимыстарец Амвросий сказал самому Достоевскому. Значит, былав словах старца такая сила любви к ближнему и всепроника-ющее сочувствие к его горю, что Федор Михайлович вернулсяиз Оптиной «утешенный и с вдохновением приступил к писа-нию романа». Это очень знаменательно, ведь работу над «Бра-тьями Карамазовыми» он прекратил после смерти сына,а вернувшись из Оптиной Пустыни, так вдохновенно продол-жил свой труд, что книга была закончена уже в октябре1878 года, через три месяца после возвращения из монастыря.

Поездка Достоевского в Оптину Пустынь в июне 1878 г. была

390

одним из важнейших событий духовной жизни писателя.Вызванная личной трагедией, смертью трехлетнего сына Але-ши, эта поездка во многом определила творческие идеии характер романа «Братья Карамазовы». Напомним, писательначал работу над ним в апреле 1878 года, задумав как вещьглобального масштаба. В своем письме к издателю он писал:«Если удастся, то сделаю дело хорошее: заставлю сознаться,что чистый, идеальный христианин — дело не отвлеченное,а образно реальное, возможное, воочию предстоящее,и что христианство есть единственное убежище Русской Землиото всех ее зол… Никогда ни на какое сочинение мое не смот-рел я серьезнее, чем на это». Одним из главных героев писа-тель сделал Алешу Карамазова, а точнее Алексея ФедоровичаКарамазова, тезку своего погибшего сына. И боголюбивый,кроткий характер юноши, и тот факт, что он послушникв монастыре — тоже некая дань той обители, где вечно поми-нается невинная душа младенца Достоевских.

Важным представляется свидетельство преемника о.Амвросия по старчеству иеросхимонаха Иосифа (Литовкина),который в качестве келейника преподобного мог быть свиде-телем его беседы с Достоевским. В 1898 году в журнале «Душе-полезное чтение» было опубликовано письмо старца Иосифа,в котором он описал пребывание в Оптиной Пустыни неко-торых знаменитых писателей. В нем есть такие слова: «Средистарожилов нашей обители сохраняется воспоминание о посе-щении оной в 1878 году знаменитым нашим писателемФ. М. Достоевским. Подолгу длились его беседы со старцемо. Амвросием о многих насущных вопросах духовной жизнии спасении души. Вскоре затем появились в печати „БратьяКарамазовы“, написанные отчасти под впечатлением посеще-ния его Оптиной Пустыни и бесед с о. Амвросием».

В этой короткой записи ценно свидетельство старца Иосифао теме беседы Достоевского и старца Амвросия: «о многихнасущных вопросах духовной жизни и спасении души». Такжеважно указание на то, что «Братья Карамазовы» написаны «подвпечатлением посещения Оптиной Пустыни и бесед с о.

391

Амвросием». Это косвенно подтверждает, что в Оптиной узна-ли свой монастырь в «пригородном монастыре» «Братьев Кара-мазовых», а в старце Зосиме — отражение образа старцаАмвросия.

Вот данное в романе описание старца Зосимы, когда онпосле своей смерти является Алеше Карамазову: «…к немуподошел он, сухонький старичок, с мелкими морщинкамина лице, радостный и тихо смеющийся. Лицо все открытое,глаза сияют». Именно такое лицо смотрит на нас с сохранив-шейся фотографии прославленного оптинского старца Амвро-сия. По Оптиной Пустыни воспроизведена обстановка скитаи кельи Зосимы, его окружения.

Но не по одним внешним моментам преподобного Амвро-сия можно считать прототипом «карамазовского старца».В романе отец Зосима излагает все основные мысли ученияпреподобного Амвросия — о смирении и смиренной любви,об отказе от осуждения и всепрощающей сострадательности,о всеобщей ответственности каждого за всех и всех за каждогои многое другое.

Три дня, проведенных Достоевским в Оптиной Пустыни ста-ли важным этапом его духовной и творческой жизни, а такжепримечательным событием для самого монастыря. Памятьо нем сохранилась в обители не только несколькими строчкамив «Книге записей приезжающих посетителей». Есть гораздоболе ценные свидетельства — высказывания Оптинских стар-цев о Достоевском, предания и рассказы монахов. Конечно,самым важным является суждение о писателе, высказанноевеликим старцем Амвросием. Его сохранили и опубликовалидуховные чада преподобного — писатель Е. Поселянин и архи-мандрит Агапит (Беловидов).

Е. Поселянин опубликовал в «Душеполезном чтении» очеркпод названием «Отец Амвросий; Его советы и предсказания»,в котором привел слова старца о Достоевском после их келей-ной беседы наедине: «О. Амвросий постиг сущность смирив-шейся души писателя и отозвался о нем: «Это кающийся».Архимандрит Агапит в составленном им наиболее полном

392

жизнеописании преподобного Амвросия приводит те же слова,сказанные им о Достоевском: «…старец с свойственною емупроницательностью отозвался: «Это кающийся».

Эти слова святого старца о Достоевском можно без преуве-личения назвать высшей духовной «похвалой», когда-либоизреченной о писателе. Ведь покаяние — это начало и основадуховной жизни в христианстве, практическое выражениеверы. Поэтому можно сказать, что кающийся человек — значитверующий, православный, идущий по пути спасения души.

В монастыре о визите Федора Михайловича вспоминали.Имеется уникальное документальное свидетельство о том,как монахи восприняли его кончину. 9 февраля 1881 годав московской газете «Современные известия» было напечатанописьмо из Оптиной: «Когда дошла до нас весть о кончинеФедора Михайловича, мы истинно пожалели писателя-психо-лога, симпатичного человека и истинного христианина. Мона-стырское начальство, узнав о смерти Достоевского, распоряди-лось поминать его на Литургии, и мы в обедню на Сретениеуслышали ектенью протодиакона, молившегося о рабе БожиемФеодоре, и многие, знавшие, кого поминают, и хотя несколькослышавшие о нем, усердно молились. Горько, горько мне сталоза обедневшую семью наших писателей, лишившуюся такихстолпов русской литературы…»

Воспоминания о Достоевском сохранялись в ОптинойПустыни вплоть до ее закрытия в первые годы советской вла-сти. Великий писатель, пробывший в монастыре всего три дня,тем не менее, остался в памяти Оптиной преданиями и леген-дами, реальными и вымышленными. Память о его посещенииОптиной имела и материальное выражение в виде «мемори-ального» кресла, о котором упоминает старец Варсонофий(Плеханков). В начале ХХ века он был скитоначальником Пред-теченского скита и принимал посетителей в той же келье, чтои старец. В беседе со своими духовными чадами он упоминал:«Достоевский, который бывал здесь и сиживал на этом крес-ле…»

Не будет преувеличением сказать, что Оптина Пустынь при-

393

няла Достоевского и запечатлела в своей памяти его образ.Сам же писатель через свой последний и самый известныйроман прочно соединился с образом Оптиной. Его современ-ники, зачитываясь «Братьями Карамазовыми», нередко вос-принимали роман как путеводитель по прославленному мона-стырю. О главном событии трехдневного пребывания Достоев-ского в обители — встрече писателя с преподобным Амвроси-ем, пожалуй, можно сказать, что в лице великого гения русскойлитературы и святого старца встретились Церковь и интелли-генция, что во многом определило характер взаимоотношенийрусской культуры и Православия в последующее время.

394

Зоя КРИМИНСКАЯ

Антимиры

Трехмерный физический мир, в котором мы живем, един,и во всех точках земного шара неизменно подчиняется одними тем же законам физики.

Но социальный мир разделен на мелкие и крупные сообще-ства, антимиры, противостоящие, не понимающие один друго-го: пешеходы и водители, врачи и пациенты, правители и насе-ление, чиновники и просители, продавцы и покупатели, моло-дежь и старики, соседи по дому, все они разделены видимымии невидимыми преградами: стеклом автомобиля, прилавком,мундиром, стенами квартиры, возрастом.

Разделение зыбкое, непостоянное: водитель выходитиз автомобиля, врач может заболеть, правитель уйти в отстав-ку, продавщица обувного отдела пойти за хлебом, сосед посо-чувствовать соседу, а молодежь повзрослеть. Но пока этогоне произошло, каждый существует в границах своего мира,не заглядывая в чужой.

Огурцы, записка и кукуруза

Зашла в магазин купить семена, апрель был на дворе.У прилавка стоит женщина, выбирает что-то.

395

— А помидоры есть?— Есть. Вам какие?Женщина молчит, думает.— Дайте какие-нибудь, — говорит она.Продавщица выбирает несколько пакетиков из ящичка,

выкладывает на прилавок, потом читает на обороте пакетовкачества сортов.

Проходит минут пять, покупательница слушает, думает,перебирает пакетики.

Продавщица вежлива, но на лице у нее написано: «Смотри-те, люди, что я терплю за свою зарплату!»

Женщина выбрала семена и стоит, не просит посчитать.— А что еще есть?— Как что? Много чего…— Нет, ну из овощей… Вы перечислите, что у вас есть, я

и вспомню, что мне нужно.После этой просьбы сзади послышался глубокий вздох. Я

поджала губы и надела на лицо маску героического терпения.Сама такой буду, подумала, недолго осталось.

Кто-то за моей спиной cчитал, что ему подобная участь покане грозит:

— Нельзя ли побыстрее?! — раздался голос.Продавщица между тем отвечала на просьбу старушки

о перечислении имеющихся семян:— Огурцы есть…— Огурцы не нужны, огурцов у меня много…— Вы бы, женщина, записывали дома, что вам нужно. Соста-

вили бы список… — советуют нетерпеливые за моей спиной.Старушка стыдливо наклонила голову к прилавку:— Я написала список, но дома оставила, — прошептала она

тихо, так, что услышала одна я.Между тем идея о списке развилась дальше.— Я всегда так делаю, пишу дома, — раздался уже другой

голос, поддерживающий первый. Обстановка накалялась.Я обернулась к стоящим позади меня.— Она написала список, — сказала я, — но забыла его дома.

396

Народ прекратил роптать. Задумался, как быть в таком слу-чае. Очевидно стало, что решение проблемы, не такое простое,как могло показаться с наскоку. Не высказанная мысль, чтовсе такие будем, повисла над ящичками с семенами, навеялагрусть. Все замолчали, а продавщица считала на калькуляторесумму для старушки.

Заплатив, покупательница не ушла, а стояла рядом, слуша-ла, как я перечисляю, бойко так, что мне нужно

— Кабачки «грибовские», огурцы ранние, укроп, петрушку,кинзу…

Народ меня слушал.— А петрушку Вы купили? — обратился первый голос

к старушке.— Нет, забыла, — ответила та. В голосе слышалось отчаяние.— Так покупайте, возьмите петрушку-то!Я получила сдачу, и выбралась из магазина. Уже сидя в авто-

бусе, вспомнила, что забыла купить подсолнечник и кукурузу.

Превышение полномочий

В мае мы с Настей, моей девятилетней внучкой поехалина Словацкий курорт Тренчен. И пока мы три недели тихо-мирно отдыхали, Чехия ввела визовый режим для граждан Рос-сии. Ввела с первого июня, а возвращались мы третьего.По территории Чехии надо было ехать всего час, но таможен-ный досмотр полагался, и мы в два часа непроглядной безлун-ной ночи остановились на какой-то станции, ждали таможен-ников. Вернее, ждала я, зевая, а Настя спала.

Какое-то шебаршение в душе моей из-за отсутствия визыпроисходило, но слабое, мы ехали домой, а когда вводиливизовый режим, мы уже были в Словакии, и логично пропу-стить нас в Россию, гражданами которой мы являлись,а не возвращать назад.

В купе заглянули двое в форме, и я вышла в коридор, при-крыв слегка дверь, чтобы не разбудить внучку.

Старший из мужчин взял паспорта, открыл, увидел, что

397

чешской визы у меня нет, и вообще никакой визы нет – Слова-кия визовый режим для граждан России тогда еще не ввела, —и… грозно:

— У вас нет визы!По-русски он говорил хорошо.— Нет, и что?— Вы не имеете права, пересекать границу Чехии.— Но уже пересекала три недели назад.— С той поры ввели визовый режим. Вы должны были полу-

чить визу.Таможенник прямо-таки наступал на меня, но я не шелох-

нулась и не дрогнула. Логика была на моей стороне, и я сража-лась за свои права. Темнота ночи за окном, куда мне предлага-ли отправиться с двумя чемоданами и сонной девочкой, при-давала мне силы.

Я шагнула вперед, старший таможенник дрогнул и отступилна шаг, молодой растерянно выглядывал из-за плеча.

— Как я могла получить в Москве визу в Чехию, если, когдая уезжала, визового режима между Чехией и Россией не суще-ствовало? Как я могла получить то, чего еще не было в приро-де?

— Тогда Вы должны были поехать в Братиславу и там…Договорить он не смог.— Что, в Братиславу? — до Братиславы было 6 часов езды

на автобусе.- Ближний свет! Я лечилась и никак не моглапоехать, да еще с ребенком. Что, я задерживаю поезд? Нет,извините, это не я, это вы задерживаете. И мне вообще напле-вать, что он задерживается, пусть стоит до утра. Утром, когдарассветет, может, я и выйду. Не уважаю законов Чешской рес-публики? Нет, извините, это Чешская республика не уважаетменя, не дает проехать домой, на родину.

Тем временем проводник, молодой парень, чех или словак,принес наши билеты, стоял третьим для поддержки этих двух,и пытался всунуть билеты мне.

От него я просто отмахнулась.— Ты напрасно принес билеты, я никуда не иду, и не мечтай.

398

Повернувшись к таможенникам, я протянула вперед рукиладошками вниз.

— Я не оказываю вам сопротивления, — сказала я, что былоложью. Я именно оказывала сопротивление властям чужойстраны. — Я не буду оказывать вам сопротивления, — пере-строила фразу, как будто от повторения это выглядело прав-диво, — но и шага навстречу не сделаю. Ни единого шага. Вывынесете из вагона меня на руках, а потом еще мою девочкуи чемоданы, сама я ночью с двумя мужчинами никудане пойду.

Сказанное вдруг на них подействовало. Видимо, реально-стью нарисованной картины. Они, вероятно, живо себе пред-ставили, как несут меня на руках, что, учитывая мой возраст,было сомнительным удовольствием. Потом надо будет тащитьребенка, который не обещал не оказывать сопротивления,а мирно спал, и неизвестно, какие вопли начались бы, еслиего, в данном случае, ее, девочку, разбудить. Она, возможно,не привыкла, чтобы ее по ночам будили чужие дяди в форме.И хватать чужого ребенка среди ночи… Потом не обелиться.

Чиновники задумались. Мои десять долларов, которые яготова была заплатить за визу, их не прельстили. Наконец, онипоняли, что им самим тут не разобраться, и взывать к моейзаскорузлой совести бесполезное занятие. Молодой пошел зво-нить начальству, выяснять, что со мной делать.

Я непримиримо стояла в коридоре и непримиримо молчала.Была так зла, что уже ничего не боялась. Что может быть хуже,чем вылезти из вагона в холод в два часа ночи?

Минут через семь посланный вернулся. Лицо у него былообескураженное, я бы даже сказала слегка виноватое, если бытакие чувства были доступны чиновникам при таможне.

— Такие, как она (она — это я), могут проезжать через Чехиюбез визы до конца месяца.

Вот что сказало ему начальство. У кого-то все-таки обнару-жились проблески разума.

Они повернулись и ушли. Даже не извинились.— Так-то вот, — посмотрела я на проводника.– Я же сразу

399

сказала, зря билеты принес.— Это потому, что вы женщина, — ответил он. И очевидно

было, ему жаль, что спектакль закончился не так, как он рас-считывал, и завидно, что благодаря полу я имела такие пре-имущества. — Если бы был мужчина, они бы точно вывели,а так связываться не захотели.

Я вернулась в купе, и закрыла двери.— Ушли, что ли? — спросила меня якобы спящая Настя.— Ушли… А ты что, не спала?— Поспишь тут, когда вы так орали.И Настя со вздохом перевернулась на другой бок.Утром оказалось, что в вагоне, за право пребывания в кото-

ром, я так сражалась, не работает кондиционер, началасьстрашная невыносимая жара. Я пожаловалась начальницепоезда, сказала, что у меня слабое сердце, и я плохо переношудухоту.

— Хорошо, я постараюсь перевести вас в другой вагон, —ответила мне начальница и я страшно удивилась такой отзыв-чивости.

Но рано радовалась.Перед Брестом было уже такое ощущение, что нас поджари-

вают.Меняли колеса с европейских на российские, а я пряталась

от жары в тени вагона. Рядом со мной стояла белорускаи хвалила Лукашенко. Взахлеб хвалила. Больше всего она напи-рала на то, что он выбился из пастухов. Я хотела ей сказать, чтоэто очень хорошо видно, что он из пастухов, но жара лишиламеня агрессивности.

К вечеру пришла начальница поезда и извинилась, чтоне смогла мне помочь. Потому что в каком-то вагоне напились,подрались, кто-то кого-то пырнул ножом, и надо было разби-раться, а когда разобрались, оказалось, что уже вечер, жараспала.

Утром в Москве нас встречали Настины родители, и я поду-мала о том, что бы они почувствовали, если бы нас не оказа-лось в поезде.

400

Исповедь у мусоропровода

Я вышла мусор выбросить. Соседка Надя, живущая этажомниже в двухкомнатной квартире, около мусоропровода стоит.Маленькая такая соседка, сухонькая, беленькая, слегка смор-щенная, на сыроежку поклеванную похожая. Не красную,а бурую сыроежку. Выражение лица неопределенно озабочен-ное. Видно, что тревожится не о чем-нибудь одном, а сразуо многих вещах, и мысли у нее разбегаются, как тараканы,когда свет зажигаешь.

Я поздоровалась, мусор выбросила, о погоде пару слов ска-зала, она ответила, и слово за слово вдруг исповедь началась,и выходило так, как будто она мои мысли о себе подслушалаи отвечает мне, объясняет, чтобы я все правильно понимала.

И в половине десятого утра, стоя с пустым мусорным вед-ром, я слушаю, переминаясь с ноги на ногу историю чужойжизни, о которой до этого имела самой отрывочное представ-ление, похожее на телерекламу фильмов: бессвязные кусочки.А сейчас всю пленку передо мной Надежда прокручивает, а яслушаю, сочувствую, головой киваю, а сама думаю, что мясоварить не поставила, значит, обеда к двум часам у меня сегодняне будет.

Но рассказ тянется и тянется, прыгает с одного на другое,и уже забыты и суп, и осенний день за окном.

Я уже не здесь, на лестничной площадке девятиэтажногодома в благополучный выходной день, похожий на десяткидругих дней в году, а в большом поселке городского типаи не сейчас, а в конце пятидесятых. Худенькая белобрысая дев-чонка, такой мне представляется Сыроежка в пору юности,окончила десятилетку и мается, не знает, куда податься: рабо-ты хорошей нет и учиться негде. В город бы поехать, дав кармане у родителей пусто. Бедность.

В поселке только одна асфальтированная улица в центрес двух — и трехэтажными оштукатуренными домами,а дальше — сплошь деревянные домики с трехскатными кры-

401

шами, слуховыми оконцами на чердаке и резными налични-ками, все удобства во дворе, сколько воды принесешь в дом,столько и вынесешь, баня раз в неделю, и после дождя непро-лазная грязь. Кусты сирени под окнами в палисаднике и неиз-менные розовые ромашки, львиный зев и петунии — летомсносно, а зимой, долгой бесконечной зимой средней полосыРоссии, тоскливо, холодно и голодно.

К счастью Надиному, или несчастью, в их поселок приехалпо делам командировочным один майор, холостой.

Его познакомили с Надей, она ему приглянулась. И хотястарше он был на целых пятнадцать лет, и не любила Надя его,но пошла под венец – окружающие хором твердили: нельзяотказываться от своего счастья. Никто не сомневался, что вый-ти замуж за такого человека большая удача.

Началась Надина жизнь в военном городке, в доме с паро-вым отоплением и керосинкой на общей кухне. Когда родив-шийся через год, как положено, сын подрос, Надя находитработу в детском саду, завхозом, учится в техникумеи со временем, поднимется до заведующей детским садом.

И потихоньку облик она приобретет типичный для работ-ницы детского сада и жены майора: крашенная блондинкас высокой прической и ярко-красной помадой.

Муж пил, но в меру и благодаря своей мере по служебнойлестнице поднимался. Вот они уже в Подмосковье, в комму-налке. Сын Николай после школы в военное училище пошел,после училища на подводной лодке плавал. И не на простой,на атомной. Двадцать лет Надиной жизни промелькнули, какодин день…

На лодке Коля дозу и схватил дозу. Заболел лучевой болез-нью, и пошла его жизнь по госпиталям. Года два болел –и лучше ему стало. Но за два года мучений, мыслей о близкойсмерти нервы его сдали, и начал он по второму кругу лечиться,уже в психушке. Коля то узнает Надю, радуется и говоритразумно, а то дрожит весь, глаза дикие, пугается, шарахаетсяот матери, как от врага…

Надя говорит, смотрит в окно, там солнце выглянуло из-за

402

туч, но она продолжает рассказывать, и лицо ее, как застывшаямаска, на которой не отражается ни трагедия рассказанного,ни радость прояснившего дня — ничего не отражается. Словабуднично вытекают из нее, как будто против воли, на пол возлемусоропровода, усыпанный сигаретными окурками.

«Я еду обратно на метро — мне от Кащенко далеко ехать, —еду и плачу, слезами обливаюсь, и просвета в жизни не вижу.И так, день за днем, еще два года пролетело. Мужа я похорони-ла, он ведь войну прошел, сказались ранения…

А с передачками в больницу я все ездила и ездила —не выпускали его, Колю моего, никак не отпускали в обычнуюжизнь.

И вот как-то в метро, сквозь оконное стекло вижу, отчетливовижу: на темной стенке туннеля, как живое, мелькает лицосына, и он зовет меня, кричит громко, криком кричит «мама!мама!», но только мне слышно.

Я в тот день к нему не собиралась, но тут из вагона вышла,спотыкаясь, как в тумане, перешла на другую сторону плат-формы и в больницу поехала, хоть и понимала, что поздноуже, время не приемное, но не могла не поехать, хотела убе-диться, что с ним все в порядке… Как я к нему поехала, он,хоть и мерещился мне, но уже не кричал. Ждал он меня, ждал.Но не дождался. Покончил с собой, удавился на полотенце.

Страхи его мучили, мания преследования, так врачи мнеговорили, вот он до того устал от своих страхов, что в отчаяниии покончил с собой. Наверное, перед этим помощи просилу меня, или прощения, я услышала, да ничего поделатьне смогла, опоздала я.

Приехала домой, накинула веревку на люстру, сделала пет-лю, но повеситься не успела. Веревку слишком долго искала,никак найти не могла, это меня и спасло. Если бы сразу нашла,то тогда, соседи мои по коммуналке, Григорий и Лена, опоз-дали бы, не успели бы меня из петли вынуть.

Стою на табуретке с петлей на шее и думаю, сын, молодой,ушел из жизни, а я для чего жить буду? Незачем теперь. В этотмомент Лена и вошла, узнать, как дела. У нас запросто было,

403

без стука. Царапнешь дверь и все. Лена видит, я стою на стулепод люстрой, и спрашивает:

— Ты что, уборку делаешь?И вдруг все поняла, кидается ко мне, обхватывает ноги

и кричит, Гришу зовет. Сняли меня со стула, веревку унесли,спрятали.

Но я все равно не хотела жить. И еще раз меня из петливытащили, а потом Гриша с Леной стали смену на работе таквыбирать, чтобы я одна не оставалась. Год со мной так маялись,пока я не смирилась, что сыну — лежать на кладбище, а мне —жить.

Вику я потом родила, для себя.Надя замолчала, и тишина возникла так же неожиданно, как

и ее исповедь. Она вздохнула, открыла крышку мусоропрово-да и опрокинула туда ведро, которое держала в руках в течениевсего разговора. Высыпала мусор так же обреченно, равнодуш-но, как только что рассказывала о себе. Повернулась и, дажене кивнув мне на прощание, семенящей озабоченной поход-кой спустилась вниз. Ушла Сыроежка, унесла свою белокуруюкрашеную перекисью голову в странный мир, в котором пре-бывала после всего пережитого. А я стояла в раздумьях о чужойжизни, уже много лет идущей бок о бок с моей, и потом, расте-рянная, поднялась к себе, недоумевая, почему Наде оказалосьнеобходимым рассказать все это именно сейчас, именно мне?

Часы в прихожей сказали, что прошло всего 20 минут, как явышла из квартиры…

Рецепт для похудения

Степа вырос, но плохо пишет сочинения, и отец заставляетего пересказывать вслух прочитанное.

Степа пересказывает сказку.— В одной стране жила очень толстая женщина, — пауза.

Думает, прибавляет от себя: — Это она в той стране считаласьочень толстой, а у нас, в Америке, наверное, была бы нормаль-ной.

404

И решила эта женщина похудеть. Пошла к врачу, он посмот-рел на нее и говорит:

— Да вы через неделю умрете.Она заплакала, вернулась домой, и стала ждать смерти.

Не ела ничего, а все переживала, что скоро умрет, и похудела.Так врач помог ей похудеть.Ну, это у них она похудела, — опять добавляет от себя Сте-

па. — А у нас пришла бы домой, подумала: через неделю уми-рать – надо бы покушать напоследок.

И не только бы не похудела, а даже поправилась бы.

Жизнь на планете

Утро. В дальней электричке много народу: кто-то спит, кто-то смотрит в окно, читает, или играет на «сотовом».

Открываются двери, входит молодой парень и начинаетговорить зычным голосом:

— Предлагаю вашему вниманию документальныефильмы Би-Би-Си о жизни на нашей планете…

Он делает паузу, высоко поднимает плоские коробочкис дисками и продолжает:

— Красочные истории существования животных,подробности их борьбы за выживание, приспособляе-мость к окружающей среде…

В этот момент на другом конце вагона раздался громкийзвонок телефона и зазвучал женский голос, высокий, душераз-дирающе пронзительный. Слышно его во всех уголках вагона.Теперь говорят одновременно двое:

— Совершенно неприспособленное к жизни существо. Ну,пусть он, в конце концов, пойдет туда…

— Современной, наилучшей аппаратурой засняты сце-ны охоты хищников… — Пусть не боится охраны, они егоне съедят… — Неадекватное поведение при защите своейтерритории от себе подобных… Непредсказуемость… —Они обязаны помочь, мирно побеседовать… — Действийхищников…

405

— Могут, правда потребовать документы, но они у неготеперь уже есть, кажется?

— Сняты в мельчайших подробностях сцены террито-риальных разборок… — А я тебе говорю, пусть не боит-ся… — Иногда со смертельным исходом. — Надо же как-то устраиваться в жизни… Пустят ненадолго. — Длитель-ность просмотра шесть часов

— В случае чего пусть даст на лапу…— Цена всего сто рублейПассажиры мирно дремали, несмотря на войну за терри-

тории, борьбу за выживание, поедание травоядных, охрану,современную аппаратуру слежения, и требования документов,которых нет.

Драный линолеум

Полная женщина-инспектор проверяет мою анкету. Я сижу,не дышу, боюсь, что опять найдет ошибку, и придется мнетащиться сюда еще раз.

Стол, как баррикада между нами: я — лицо зависимое, про-сящее, она — дающее, облаченное властью. Мы по разные сто-роны баррикады.

Взгляд мой опускается вниз, и я вижу: из линолеума, лежа-щего на полу, вырван кусок, и стол инспектора стоит прямона бетонной плите. Края линолеума неровные, кое-как обре-занные. Смотреть противно, а ей здесь целый день сидеть.

— Я заплатила две с половиной тысячи за паспорт, — гово-рю я. — И каждый столько же. Что, за такие деньги нельзя поло-жить целый линолеум?

— Видимо, нельзя, — отвечает инспектор. — Да что линоле-ум, у меня зарплата 10 тысяч!

Мы с ней переглядываемся и понимаем, что я со своей пен-сией, и она со своей зарплатой стоим на одной стороне барри-кады, на той, где — народ.

406

Ольга КРАЕВА

Бычок со стручком

Петька Макухин был самый знатный пьяница в нашейдеревне. Работать не хотел. Жил с матерью, а та держала коро-ву, гусей, сад-огород, приторговывала на рынке… Вобщем,на еду и водку хватало.

Другое дело, что Петька был красавец редкий. Бездонныесиние глаза, волосы пшеничные до плеч, ну прям сказочныйЛель из оперы «Снегурочка». За что, видать, ему и наливалив каждом доме, где девки невестились. А что? Всяко можетбыть… а вдруг посватается, женится, остепенится. Ужне до пьянки будет, когда детишки-то пойдут.

Но нет! Не таков был Петька простак, чтоб волю терять.А как зубы заговаривать умел, да балагурил складно — заслу-шаешься. Ну вот, к примеру, водку, что в сельпо завозили, онмастерски делил на четыре сорта: «сучок», «стручок», «бычок»и «дохлый мужичок». Объяснял, если интересовались:«Сучок» — это самая дешевая, которую из опилок гонят. «Стру-чок» -перцовка. Понятно. «Бычок» — зубровка. Потому как,на бутылочной этикетке здоровенный бизон красовался. Ну,а «Дохлый мужичок» — это уж совсем последнее дело — денату-рат либо политура, где обозначены кости с черепом, чтоб людизря не травились.

407

Вот так и жил Петька навеселе — пил, гулял, девок оприхо-довал, ничего в голову не брал. Вольный ветер — да и только!

Но настали новые времена. Перестройка, перестрелка, пере-делка, передвижка… Хлынули в руки бойким, ушлым мужикамбольшие деньги — и началась в нашей деревне скупка земель.Старых довоенных избёнок осталась одна улочка, а дальшепошли строиться высоченные терема, необъятные коттеджии диковинные барские усадьбы с гульбищами и колоннами,до которых ни пушкинский Троекуров, ни купец Иголкинне доросли бы в прежние времена.

Мой сосед через дорогу выстроил такие хоромы, что без«дворни» там никак не обойтись. И хоть наезжает он в деревнюраза три в год, имея при этом апартаменты в Венеции, всё рав-но кому-то надо летом и зимой собак кормить, за отоплениемглядеть, пыль с итальянской мебели стирать, катер к приездухозяина на воду ставить… То есть, как ни крути, «приказчик»нужен!

С горничной-то «барин» сразу определился, привёзиз столицы сисястую, смазливую Верку с высокомерным взгля-дом на сельский «планктон». А вот на предмет истопникаи охранника-смотрителя положил взор на Петьку, но с усло-вием, чтоб тот ни «сучком», ни «стручком» не злоупотреблял.А в остальном чего лучше-то выдумывать: парень свой, тутош-ний, знает округу, да и видный с обличия, фасад усадьбыне испортит.

Петька согласился: деньги приличные, работа не пыльная,«царствуй, лёжа на боку», да и Верка взбодрилась — под такой-то охраной дни коротать!

Деревенские поговаривали, что когда хозяин приезжалс Адриатического моря, иногда приглашал Петьку к ужину,учил уму-разуму, посвящал в тонкости итальянской кухнии живописи, потому как сам Петька напоминал ему по эксте-рьеру автопортреты Сандро Боттичелли.

К поздней осени деревня опустела, пейзажи выцвели, дач-ники разъехались, господа тронулись в тёплые края, — и как-то вечером зашёл ко мне Петька попросить созревшей калины

408

для настойки: будто бы у Верки давление взъерепенилосьот полнолуния, и надо чем-то его усмирить.

Посидели мы на веранде, посмаковали деревенские сплет-ни, обсудили курс рубля — и меня озарило:

— Петьк, может, по стаканчику винца?Задумался:— А у вас какое есть?— Да вот подружка из Краснодара бутылёк «Мерло» привез-

ла… Будешь?— «Мерло»? В Краснодаре?! — Петька отвесил сомнитель-

ную гримасу. — Да какие там, к чёрту, виноградники, чтобы«Мерло» гнать! Вино, моя дорогая, надо пить, если уж итальян-ское, то из тех мест, где горы и солнца много. Из Пьемонта,например… Или из Тосканы… На худой конец, из Сардинии…И то не всё! А то, на котором номер есть и красная марка…«Монтепульчано» пробовали? Нет? А «Бардолино»? Или«Кастель де Монто»?

— Я иногда «Ламбруско» беру, — робко созналась я, вспом-нив, что в сельпо оно бывает.

— Это, смотря какое «Ламбруско»! — важно усмехнулсяПетька. — Если три года выдержки и класса фризанте, то ещёничего. Так ведь нам его не завозют! Разве что, подделку…В Мытищах разливают.

Тут я изрядно смутилась и конфузливо пробормотала:— Так, будешь «Мерло» -то?— Ну, налей, куда деваться!Петька снисходительно, без пафоса согрел в ладонях стакан,

потянул носом аромат, глянул на просвет, отхлебнул глотоки нехотя изрёк:

— Ну чё! Букет есть. Плотность неплохая. Вкус сбалансиро-ванный. Насыщенный! Пить можно. Но, если гости в доме, луч-ше не подавать!

409

Шотландское виски

Какие у нас в деревне закаты! Выйдешь вечером на берегВолги — перед тобой полнеба неземного буйства красок. Живо-пись! Ранний Рерих! Тихо. Почти невесомость. Стоишьи не ведаешь, на каком ты свете — на том или пока ещё здесь.

Да нет. Тут ещё вроде… Слышу за спиной негромкий бубнёжи матерок. Оглянулась. Трое мужиков рыбачат у причала.Поставили вершу, закинули удочки — и беседуют. Рядом,на газетке, полянка накрыта: водка «Особая», банка квашенойкапусты и селёдка, с потрохами нарезанная.

— Привет, ребята! Клюёт?— А то не видишь?Не поняла, чего видеть-то? Всё тот же закат. Штиль. Улова

нет. Ведро пустое. Тот же натюрморт с селёдкой на траве.Помолчали. Наконец, снизошли до вопроса:

— Не выпьешь с нами?— Да что вы, мужики! Я на ночь крепкого не пью. Разве

что, шампусика бокальчик… А так… Мне вот нынче на имени-ны соседи виски шотландское подарили. Даже не прикасаюсь.Чужое это пойло. Не наше…

А сама спохватилась: «Ну, чё затараторила? Обрадоваласьобщению — вот и раскудахталась. Ещё спугну рыбу-то…».

А сумерки уже наплыли, огненный закат растворилсяна горизонте. И я по-английски, не прощаясь, тихо побрелак дому.

В избе камин догорает, кот Васька задремал в кресле.На втором этаже стучит пишущая машинка. Видать, озарилона ночь мужа — строчит очередной новый опус. А я зажглав спальне ароматическую свечу — и окунулась в сборник люби-мых стихов.

Во втором часу ночи кто-то забарабанил во входную дверь.Сердце ёкнуло: случилось что? Пошла в прихожую:

— Кто там?Пауза. Хриплый от озноба голос:

410

— Хозяйка. Выпить не найдётся? Замерзли…— Мужики, вы на часы глядели? Ночь на дворе. И никакой

водки у меня нет.— А виски?— Какие ещё виски?— Ш-ш-шотланские…

Не читал, не знаю

В гости ко мне в деревню приехал мой друг, писательс Валдая Борис Степанович. Мужик он видный, статный —и у закисших от каждодневного «болота» сельских обывателейпоявился сюжет для толков и догадок.

Прогуливались мы с дорогим гостем по берегу рекив обнимку, сопровождали мою собаку Фафу. Иногда наведыва-лись в сельпо прикупить шампусика и «вискаса» для кота Вась-ки.

Хозяин магазина Шамиль, себе на уме парень, всё устроилтак, чтоб наши деревенские мужики поимели достаточно ком-форта для распития стаканчика-другого под навесом.

Увидев нас со Степанычем, уже изрядно подвыпившийЮрка Щербак оторвался от затаившихся собутыльникови полюбопытствовал:

— Оль, чё-то уже не первый раз вижу тебя с этим мужчиной.Познакомь, что ли…

— Здрасьте! — Отвечаю. — Это известный в наших тверскихкраях писатель!

— А фамилие-то его как?— Фамилие его?.. Луи Арагон!— А-а-а… А чё написал-то?— А написал он… «Исповедь» Руссо.— Во как! Не, не читал. Не знаю.

411

Просто Вовка

Наш сельский батюшка Владимир — добродушный румяныймужчина. Многодетный отец. Живёт небогато. Откуда деньги-то. Дай Бог пять старушек на службу заглянут. Да по большимпраздникам вместе с дачниками пара десятков прихожан зай-ти сподобятся.

Но служит он самозабвенно: крестит, венчает, отпевает,проповедует… Иногда, смотришь, и одинокому, приблудшемустраннику мораль впарит. И на всякие сложные вопросы всегдаответ найдёт утешительный.

Тут как-то на поминках по дедушке наследники спросилиего с надеждой:

— А вот если, батюшка, не дай господи, и мы преставимся,встретим ли мы там, на небесах, нашего Егора Ивановича?

— А я-то откуда знаю, мои хорошие. Вам виднее.А тут, как обычно, в разгар июля мои именины праздно-

вали. День равноапостольной княгини Ольги. На веранде столломился — пирожки, судачок копчёный, курочка с черносли-вом, коньячок с шампусиком… Соседи собрались. Батюшкана почётном месте вкушает. И вот ведь диссонанс какой слу-чился. Оказалась рядом с ним на лавке Джанетта, дамаиз соседнего двора, бойкая, независимая, вездесущая, нево-церковлённая и лидер партии зелёных нашего района.

И так, и сяк она к батюшке прилабунивается. И водочкиплеснёт в рюмочку, и пирожок невзначай на тарелочку подсу-нет, и насчёт Канта с Шопенгауэром тему заведёт…

Наконец-таки достала она его:— А скажите, э-э-э, товарищ, э-э-э, Владимир, как мне вас

величать-то в миру? Батюшка? Или святой отец? Или вот ещё…владыка?

— Да не мучайся ты, матушка, — доедая салат с креветками,взмолился отец Влвдимир. — Зови меня просто Вовка.И господь с тобой.

412

Оглавление

Ирина САПОЖНИКОВА .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  4Одна хорошая квартира .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  4

Тамара АЛЕКСАНДРОВА .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  33Мы едем, едем, едем… .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  33

Татьяна ПОЛИКАРПОВА .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  48Когда бывает видно другое… .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  48Сон о «девятом дне» .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  52Как кричат птицы в начале мая .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  55

Наталия ЯСНИЦКАЯ .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  59Магистериум .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  59Альфред хаусман .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  60В небе росчерк тёмных молний .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  61Ночное шоу .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  62Танец .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  63Чердак .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  65Снегурочки России .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  66Стужа .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  66По балкону дождь стучит… .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  67Осенний букет .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  69Точка бифуркации .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  69

Алла ЗУБОВА .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  70Девочка среди войны .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  70

Сергей ПОНОМАРЁВ .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  96Сказка о неразделенной любви .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  96Двапистолета .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  98В борьбе за это .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  102Проулок Пономарёва .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  105Рецепт .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  107

Юрий КАГРАМАНОВ .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  109Троянская война продолжается? .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  109

Татьяна БРАТКОВА .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  116

Замбабася .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  116Татьяна КОПЫЛОВА .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  122

1943 год: поездка в Товарково .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  122Олег ЛАРИН .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  139

«Беззубая старуха, диво лесное…» .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  139Адель ДИХТЯРЬ .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  155

О нас и братьях наших меньших .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  155Жанна ГРЕЧУХА .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  160

Приём в японском посольстве .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  160Сновидение .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  161А стоит ли быть богатым? .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  162В том городе горели фонари .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  164Ночной звонок .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  168Театральные встречи .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  171Интервью .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  173Случай в метро .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  175

Александр ПЕШЕНЬКОВ .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  177Всё ещё надеюсь… .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  177

Наталья КОНОПЛЁВА .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  186Телячьи щёки .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  186Как я была самая умная .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  190

Лина ТАРХОВА .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  194«Чудо, что я уцелел» .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  194

Ирина МЕРКУРОВА .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  210Мы дети двориков московских… .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  210Соседи (50-е годы) .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  213«Воронья слободка два» .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  217Валюшка, Валя, Валентина .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  225

Исаак ГЛАН .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  234София .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  234Боль .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  237Русская душа .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  240Сад камней .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  241«А их-то за что?» .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  242Альгамбра .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  245Сезанн .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  247…Аптека. Улица. Фонарь .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  250Коррида .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  253

Старый архитектор .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  256Владислав ЛАРИН .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  259

Спирт и атом .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  259История с кюбелем .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  261Научный взгляд на проблему .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  264

Вячеслав МАВРИН .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  267Всё для победы .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  267

Алексей КАЗАКОВ .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  288Цветные тени .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  288Ты — книга .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  289После театрализованного праздника в Аккерманскойкрепости .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  290

Анна ШИШКО .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  292Белый квадрат .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  292

Алексей ЧАЧИН .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  300Просто воскресенье прошлого века .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  300Пиво с кашей — пища наша .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  309

Вадим ТЮТЮННИК .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  314Последний медведь ульчей .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  314

Александр ШВАРЦ .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  333От помощи голодающим до красного медиаконцерна .  .  .  333

Евгений ГИК .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  356Как Каспарова исключили из «Спартака», а Путинпроиграл Бродскому .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  356«Мерзавец» Яковлев и белый и пушистый Карпов .  .  .  .  .  .  .  360

Лариса ЧЕРКАШИНА .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  366«Плывя в таинственной гондоле» .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  366

Лев ЗОЛОТАЙКИН .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  376Поворот Земли .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  376

Елена ПРОКОФЬЕВА .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  387Три святых дня Достоевского .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  387

Зоя КРИМИНСКАЯ .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  395Антимиры .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  395

Ольга КРАЕВА .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  407Бычок со стручком .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  407Шотландское виски .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  410Не читал, не знаю .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  411Просто Вовка .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  412

*

Посиделки на ДмитровкеСборник произведений членов секции очерка и публицистики

Московского союза литераторов Выпуск 7

Редактор А. ЗубоваРедактор Л. АлександроваРедактор Т. АлександроваРедактор А. ДихтярьРедактор Т. ПоликарповаРедактор Л. ТарховаКорректор Л. КутуковаДизайнер обложки Н. Коноплёва

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero