П Р О З А

Повесть в рассказах

ДОМ

На Острове Зелёном никто не умирал, и жизнь казалась вечной, потомучто Девочке было пять лет.

Она неслась по траве за ускользающим солнцем, за бабочками и простотак – хотелось бежать: только белая макушка мелькала, сама похожая накрупный цветок или невероятную капустницу. Падала Девочка где-нибудьу самого леса в дремучую кашку и видела: облака, разогнавшись у Дома,неслись дальше, не в силах остановиться.

Если бы Девочка была взрослой, как я теперь, то подумала бы, наверно:вот и наше короткое бытие останавливается, замирает, а вечная жизньпродолжает движение, но Девочке ничего такого банального в голову неприходило.

Всё на свете было для неё новым. Вековые липы, подавляющие своимростом даже отца Девочки, казались ей бесконечными: посерёдкенеохватный ствол, а с двух концов – корни. Одни уходят в землю, другие– в небо. Непонятно, откуда деревья растут больше: из земли или из неба.Чёрные вороны, лениво перелетавшие в воздухе, были огромны, какдревние птеродактили, и могли утащить к себе в гнездо коня, либо корову.Краснопёрые кобылки, стрекотавшие могучими крыльями, не уступали всвоей огромности толстым, мосластым стволам дягиля, зонтичника,чертополоха. Железные тела трав этих выдерживали натиск весеннегополоводья и осенних паводков, и разве что Великий Ледник мог бы срезатьих под корень своими алмазами, но явления такого пока не предвиделось.

Остров Зелёный качался посреди реки, как колыбель, на серебряныхцепях двух скрипучих, безымянных притоков. Реку же звали Быстрицей.

То, что Остров раскачивается, сомнений не вызывало. И особенно остроэто ощущали два человека: дед Сова и лесник Мирон Второй. У Совы было,конечно, имя: Иван Совкин, но он уж и не помнит, когда его так величали,жил Совой, да и похож он был на ночную птицу: желтоглазый, серый волостопорщится на круглой голове, нос – крючком. Чем не Сова?

Сова – Предсказатель Ветра. Была у него такая бесплатная должность.Кто Ветру служит, тому дымом платят. Почует Сова, скажем, беспокойствов крови: всё, это первый признак! Надо лезть на пожарную вышку, котораястоит посреди леса: Мирон Второй с неё огонь высматривает, лесные палы.Вскарабкивается Сова по бесчисленным деревянным ступеням, достигает

Надежда

Чернова

ÂÅËÈÊÈÅÑÊÈÒÀÍÈß

4 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

смотровой площадки – тут и начинается самое главное: долго он слюнитсвой жёлтый от махорки палец. Потом резко ткнёт в небо – с какой стороныпалец замёрзнет, с той и жди непогоды. Способ, конечно, слишком простойи сомнительный. Да, для всех остальных. А вот Сова безошибочно угадывал,откуда Ветер подует. Говорил:

– Палец у меня умный! Умнее иной головы.Нынче Сова неспроста уже несколько раз появлялся на вышке, хоть

день сиял вовсю. Сова чуял Ветер!

Мирон Второй жил на другом конце Острова, с женой Шуркой,которая с легкой руки её сына Ильки стала матушкой Шурале. Она всамом деле смахивала на татарского черта: чёрная, вертлявая, где она– там крику на всю Ивановскую. С Мироном Вторым они исправнодрались на каждый праздник, а иногда, для разминки, начинали изагодя. Тогда рассвирепевший Мирон Второй запирал бузившую женув избе, пригрозив: «Всё! Ухожу навек!» Она истошно вопила, колотила вдверь кочергой, но он был непреклонен. Ваксил сапоги, запасалсямахоркой – сам делал! – брал узелок с едой, кленовый посох иотправлялся в Великое Скитание.

***Жили на Острове Зелёном и другие люди. Почти все они работали в

Зелёноостровском лесничестве.Девочка, как и смерти, не понимала работы: для неё всё было игрой.

Когда она видела сосны, а на них шрамы-подсечки, идущие вертикально,«ёлочкой», то думала, что это следы отцова сапога. Девочка была уверена:отец ходит по деревьям, как шустрые белки или дятлы. И сокрушенновздыхала всякий раз под этими живичными соснами – она по деревьямходить не умела...

Не умела ходить и Люба. Люба – дочь Совы. Она каждый день плавалана лодке или пароме в город, где преподавала в ремесленном училище. Унеё были городские повадки, завитая челка, шёлковые чулки, о которыхона говорила на татарский манер: «Капрал – порвал!» Люба красила губыи никого на свете не боялась. Под стать ей только Миронов Илька, да развеона смотрит на него?

Дом Девочки, высокий, поднявшийся на холме и недостижимый дляполоводья, был похож на поселение птиц. Состоял он из мелких комнат,комнатушек, пристроек, надстроек, колоколенок. Венчала его холоднаямансарда, по бокам висели деревянные балконы, а к реке открывалась широкаяверанда в попорченной резьбе. По столбам её вился дикий хмель княжек.

Дому было неведомо, сколько лет и раньше он принадлежал несколькимпоколениям городских богатеев, купцов Плещелиных. Под дачу строили.В городе осталось несколько их магазинов и торговых лавок – каменных,с железными ставнями, затейливыми флюгерами на крышах. Один изПлещелиных был отчаянный игрок и однажды проиграл в карты своюжену, о чём, говорят, ничуть не жалел. А уж на даче веселья бывали – иописать невозможно!

Потом, после революции, Дом долго пустовал, разрушался, зарасталлесной травой, пока не отдали его лесничеству. Дом до сих пор окружёндикими кустами шеломутника, зарослями волчьих ягод, к концу летаалеющими приманчивой, но ядовитой ягодой.

Неудобный для жилья, он заселён до тараканьих щелей.

5 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

Солнце отяжелело, покатилось за реку. Ветер поднялся из травы, гдеспал, замотал своей лохматой башкой, стал раскачивать Остров, всё сильнееи сильнее – даже липы начали покряхтывать, хватаясь за комья земли.Чем больше слеталось ворон, тем становилось темнее.

Девочка забилась в траву возле лодок и тайком выглядывала оттуда,побаиваясь ворон.

Однажды в лесу она видела дохлую ворону. Это Васька сказал: «Дохлая!»Та лежала с открытым клювом и скрюченными лапами. Девочка долгоразглядывала её, но так и не поняла, что же с вороной приключилось и чтозначит: «дохлая». Правда, в ту ночь на небе прорезался месяц, и Девочкадумала, это оттого, что ворона лежит на земле, а не летает по небу, нагоняятьму, вот и остался там серп дневного света, откуда ворона выпала.

Девочка любила день и не любила ночь.Ночью Остров превращался в громадное чёрное чудовище и выл

по-волчьи. Кусты волчьих ягод ощетинивались возле окон. За стёклами,во тьме Девочка видела иногда красные звериные глаза. Кустыподнимались на зелёных лапах, заглядывали в комнату, вынюхиваячто-то своё, лесное.

В тёмной чаще, за холмом, деревья начинали разговаривать, охать, какстарики, жаловаться: у одного болела голова от гулкого Ветра, у другогокорни ломило от ледяной подземной воды. Девочка слышала.

В самой большой комнате, у овального окна сидит Лида-Чистотка. Еёсмуглое лицо с долгими карими глазами всегда скорбно и высокомерно.Лида-Чистотка старается не глядеть на соседний балкон, где раздаютсясиплые, будто спросонья, звуки медной трубы. Это Ласточка начинаетвечерний «концерт». Ласточка совершенно лысый. Голова его блестит, кактруба, начищенная мелом, отсвечивает закатным заревом.

Работает Ласточка в оркестре горсада. Моста через Быстрицу нет,поэтому Ласточка плавает в город на пароме. Надевает единственныепарадные брюки в белую полоску и жёлтые штиблеты. Выходит вштиблетах только на сцену. Домой же бредёт босой: труба – на шее, водной руке – жёлтые штиблеты, в другой – папка с нотами. Татарин-паромщик в плюшевой тюбетейке подбирает его у реки, переправляетна Остров, а Ласточка ему за это играет татарскую свадебную песню:паромщик долго не мог жениться, но очень мечтал, деньги копил. Теперьженился, и Ласточка веселит его татарской плясовой, перевираямелодию, отчего паромщик хохочет и топает лёгкими молодыми ногами:«Так надо! Вот так!»

Сегодня у Ласточки выходной, и он сидит на балконе, нежнопоглаживает свою трубу, настраивает. Наконец голос инструментаочищается, набирает силу, и рождается незнакомая, тревожная мелодия.Её слыхать по всему Острову и на другом берегу. Заслышав трубу, татарыв Слободе идут в мечеть на вечернюю молитву: муэдзина у них нет, онлетом утонул в Быстрице, а нового им пока не прислали.

Закрыв глаза, играет Ласточка, и сияние колеблется над его яркой отсолнца головой. Выпускает на волю последний звук, отрывается от горячегомундштука и переводит дыхание.

– Ну вот, Аделаида, это великий композитор Верди. Слышишь, фраза?– и он проигрывает фразу. – Это бемольки, а вот это, – Ласточка бережноприкладывается к трубе, – это триольки!

И так всю мелодию он раскладывает перед женой Адой на бемольки итриольки. Аделаида – говорят, он женился на ней исключительно из-за

6 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

мелодичного имени – смиренно слушает, сложив белые свои руки намогучей груди, похожей на стол. Большая Ада никогда ничем не болела,детей не рожала, и вся сила уходила у неё в тело. Но несмотря на это,большая Ада постоянно обнаруживала у себя множество смертельныхнедугов и охотно лечилась. На окне у неё стоит банка с круглымкоричневым грибом, завязанная марлей. Большая Ада пьёт сок этого грибаот желудка. Она постоянная клиентка старухи Кати – травницы, живущейв этом же доме, на колоколенке.

Когда Ласточка отставляет разгоряченную трубу или совсем не играет,нет вдохновения, – он читает. Вслух. Опять поясняет:

– А это, Аделаида, великий писатель Гоголь!Дотемна, бывает, сидят. Уже Лида-Чистотка захлопнет окна, зевая. Уже

старуха Катя проковыляет к себе, таща на горбатой спине мешок с травами.Одна большая Ада всё так же невозмутимо, как Верди, слушает Гоголя,сложив руки на груди, похожей на стол. Только иногда уронит слово,деликатно выждав паузу в чтении:

– Какой же ты умный, Ласточка! И где у тебя только всё помещается?– Она гладит его мягкой ладошкой по маленькому блестящему черепу вжелтых веснушках, и розовый лепесток Ласточкиного носа трепещет отумиления.

Живёт в Доме ещё ремесленник Васька, сын Лиды-Чистотки. Тощий,маленький. Он мается от тайной любви к своей учительнице, ЛюбовиИвановне Совкиной – Любе, болезненно ревнуя её ко всем. Как-то наперемене подошёл он к Любе, протянул ей плоский камешек с крошечнойдыркой в углу. Люба обрадовалась:

– Ой, Куриный Бог! На реке нашёл?– Ну да.– А мне не везёт: ни разу не попался! – А потом подозрительно

посмотрела на Ваську: – Подлизываешься, да? – Васька плохо учится поеё предмету, как, впрочем, и по всем остальным. Васька становитсямалиновым, воротит в сторону рысьи глаза:

– Не-а, я просто так, на счастье...– Ну ладно, Парамонов, поглядим! – соглашается Люба, а сама

посмеивается.Посмеивается она, и когда Васька утром несётся на паром, чтобы уплыть

на тот берег вместе с нею. И каждый раз он дарит ей камешек КуриногоБога. Люба сердится:

– С ума сошёл, что ли? Куда мне их столько? Лучше вон девочке какой-нибудь подари!

Но Васька снова становится малиновым и воротит в сторону рысьи глаза:– Не-а, я вам буду...Ему шестнадцатый год. Всё лицо его покрыто розовыми прыщами,

которые Люба называет «хотимчиками». Васька страшно стыдится прыщейи успокаивается только в учебных классах, где все его сверстники усыпаны«хотимчиками».

К ремесленному училищу относится он с презрением, как большинствоюного человечества. Кто идёт в ремеслуху? Двоечники, ширмачи,безотцовщина. Короче – всякая шушера, хотя лозунги в училищепрославляют будущий рабочий класс – боевой авангард мировогопролетариата. Васька презирает свою суконную чёрную форму, толстыйремень с буквами на пряжке «Р.У.» и рад, что учёба почти закончена: скороон пойдет на завод. Начнется новая жизнь, взрослая!

7 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

Дед ремесленника Васьки, Василий, тоже был ремесленником: он чуялводу. Где ивовая палочка сгибалась, воткнутая в землю, там рыл колодец.Очищал также заглохшие родники и этим ремеслом жил. Дошёл в нём довысокого мастерства, стал знаменит в родной округе. На Острове Зелёномпрозрачным сердечком бьётся источник с удивительно вкусной водой. Изовут этот источник Василий-Ключ. Не каждый после себя оставляет имя!Но Васька гордости не испытывал. Гораздо больше волновала егособственная будущая судьба, полная неизведанных ещё радостей, и главнаясреди них – женитьба на Любе.

***От реки плывут волны горьковатой прохлады – это пахнет краснотал.

Сентябрь в этом году тёплый, всё еще лето, зной палит, только у реки – осень.Девочка видит, как, скинув платье, легко уходит в воду Люба, гибкая,

словно большая длинная рыба. Вода уже холодная, осенняя, но Люба небоится. Плывёт на спине, а над нею летает лазурная стрекоза, глядит напловчиху выпуклыми черными глазами. Изумрудно светится её прозрачноебрюшко, полное речных водорослей.

Летает стрекоза, кувыркается в воздухе, купается в потоках синегоВетерка, радуется жизни, такая же вечная, как вода, зелёная отводорослей, водоросли, проросшие сквозь великий Ледник, сквозь толщутысячелетий, когда ещё и человека-то не было, а зелёные споры носилуже космический ветер по вселенной, как носит их теперь весёлая стрекозав лёгкой своей плоти.

Стрекоза кажется Девочке огромной: если оседлать её, можно полететьк облакам. Когда-то и природе она казалась огромной – в начале жизни.

Люба, перевернувшись на грудь, стремительно уходит ко дну, счастливозарывается лицом в сопротивляющуюся воду. Плывёт в золотом полумраке.Неторопливо разворачиваясь, ускользают от неё рыбы в густые заросливодорослей, в танцующий сонно лес, окутанный зелёными облаками.Плывут вытянутые, причудливые стебли стрелолиста. Ускользают рыбы,раздвигая чуткими хвостами призрачные стебли, пронзают плавникамимутные облака, и вокруг маленьких рыбьих голов с открытыми ртамипульсирует едва заметное свечение. Не всякий видит его. Люба – видит.Оно тревожит Любу. Она улавливает тревогу, излучаемую уходящимирыбами. Ушли, а свет всё ещё не померк.

Следом за ними промелькнули жемчужные тела больших щук:охотятся! Весной, едва растопится лёд, полно их в мелких запрудах. Любавходит в резиновых сапогах в воду, а щуки нерестятся у самых ног, стреляютзалпами икринок, принимая сапоги за речные коряги. Плещутся, шумстоит, а в стороне по два-три ухажёра: дожидаются! Почётный эскорт.Как выкинет самка икру – забьют хвостами, замутят воду: помогают.Эх, хватай их руками – безумные, ничего не видят! Но уж потом, какотойдут от нереста, берегись. Вон, стервятница, что это потащила?Крысу. На водопой, видать, ходила. Попила! Захлебнулась уже, хвостволочится по быстрой воде.

Но вот ушли пятнистые щуки. Осталась Люба наедине с умным язеком,обхитрившем хищниц. Глядит с любопытством из зарослей подводных трав,крылышками красными трепещет, разевает круглый роток – и вылетаютиз него такие же круглые пузырьки. Может, слова рыбьи? Бегут к Любе.Она ловит их в ладонь. Ладонь, облепленная пузырьками воздуха,просвечивает под водой, как лист на солнце: все жилки видно!

8 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

Жила бы Люба здесь всегда, в этих туманных лесах, да наверхвыталкивает её упрямая сила, как и дитя выталкивает она изматеринского чрева.

Выходит Люба на горячий песок, сбрасывает с себя драгоценную чешую,радужное перо, которые, вспыхнув в лучах заката, тут же сгорают.

Бежит Люба к Дому – босоногая, с мокрыми волосами, они завиваютсятонкими спиралями и быстро высыхают на воздухе, светятся. Красивая!Она это знает, в воде себя видела.

Васька следит за нею, прячась в кустах шеломутника, и сердце егообмирает от счастья. Но Ваську спугнул Илька. Он тоже крадётся за Любой,выслеживая каждый её шаг.

Васька ненавидит его. Враг! Сталкиваться с Илькой напрямуюпобаивается, а исподтишка вредит, как может: то галоши прибьёт к полу,пока Илька гостит у Совы с Любой; то тенью скользнёт к вешалке, гдевисит Илькина «москвичка» с порыжевшим от старости воротником, –Илька опять гостит! – плюхнет ему в карман шматок свежего навоза; тоне поленится дойти до Илькиного дома, чтобы бросить ему в окно дохлуюворону, ту самую, упавшую с неба, ту, что видела Девочка. Илькаоднажды поймал Ваську на месте преступления, но бить не стал,пригрозил только: «Не дури! Хуже будет!», отчего Васька ещё сильнееобозлился. Ему хотелось драк!

И теперь, заприметив Ильку рядом, скрипнул зубами, однако, никакоймести придумать не успел.

Идёт Люба, покачивая белыми босоножками. Закатное солнце обводиткрасным контуром её высокую фигуру, зажигает каждый волосок еёсвободной прически, и кажется, Люба сама – свет.

Ласточка, перегнувшись через перила балкона, смотрит на неё, будтоона ему принадлежит, для него сейчас вышла из реки. Глядит, проклятый!Потом, едва прикасаясь к мундштуку, выдувает из трубы нечто нежное,придуманное только что. На губах его остаётся горьковатый вкус красноймеди, а может быть – слез...

Большая Ада переводит волоокий взгляд с Ласточки на Любу, и лицоеё озаряется восторгом: она готова пожертвовать жизнью, лишь бы Любане исчезала с приречного холма, возбуждая в Ласточке вдохновение.

А Люба, Люба... Остановилась враз, уронила босоножки в траву. Бледная,глядит, как с другого конца, с песчаного угора, идёт Дмитрий Палыч –отец Девочки, сильно хромая, несёт два ведра с водой Василия-Ключа. Онвысокий, неловкий, в белокурой бороде, щурится близоруко на свет. Любавидит в Дмитрии Палыче Левина из «Анны Карениной» – её идеал, хотьДмитрий Палыч и не догадывается об этом, и удивился бы, скажи ему.Одна нога у него на протезе, еще с войны. Он большой нелюдим, и вообще,странный, это каждый скажет...

Как вкопанная по горло в землю, обмерла Люба: мало ей воздуха. АДмитрий Палыч приближается, всё ниже опуская большую кудлатуюголову, и шаг его всё медленнее. Но другого пути нет, свернуть некуда, ион поравнялся с Любой, со страхом глянул исподлобья, отчего губы у неёзадрожали, как у ребёнка.

Васька страдал, ощупывая в кармане перочинный ножик: «Если хромецобидит её – надо выйти и защитить!» – думал он лихорадочно.

Илька опередил его. Он вынырнул из кустов шеломутника – смуглый,тёмный ликом, как цыган. И рубаха у стервеца красная, цыганская.Дмитрий Палыч отпрянул, выпустил из ослабевших рук вёдра. Ониразлились.

9 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

– Ну что, Дмитрий Палыч, начальничек хренов, отвоевался, а? –сверкнул зубами Илька. Люба, наконец, очнулась, вздрогнула:

– Илька, не смей! – А он, поигрывая улыбочкой, глянул ей прямо вглаза – он один так мог! – и цвиркнул слюной под ноги, хриплопокашливая:

– Ты вольная, Люба, а он – Зверь! Слышишь? Зверь он! – Илькакрутнулся волчком на стоптанных каблуках татарских яловых сапожек ирастворился в лесу красным огненным пятном.

Как слепой, пролетел он мимо лопушиного оврага, откуда вылезла схолщовым мешком, набитом травами, его давняя подружка, старуха Катя.

– И-и, девушка, бяда! Совсем бяда – шлея под хвост попала! – качалаона белой головой.

***Раскинув руки, бежит Девочка по цветущему лугу. Визжит, кидается к

отцу, он подхватывает её на руки, прижимает к себе, вдыхая соломенную,горячую свежесть её волос.

Мамка Девочки, рябая Нюся, с облегчением переводит дух. Она стоитна веранде. Она видела всю молниеносную сцену с Любой, Илькой,Дмитрием Палычем. Она думала, что умрёт от внезапной, непонятной ейболи. Но теперь отлегло от сердца, слава богу!

Ласточка загремел в свои фанфары, багровея от усердия, и лысая егомакушка озарилась новым сиянием. Влюблёнными глазами гляделабольшая Ада на своего музыканта и на бредущую к Дому Любу, котораято и дело оборачивалась на хохочущих Дмитрия Палыча и Девочку, и саманачинала посмеиваться – сначала только уголками бледных губ, потомкруглым подбородком, потом узкими бровями и, наконец, рассмеялась вполную силу, запрокидывая красивую голову. Так и вошла в Дом.

ЧУДО-ДЕРЕВО

– Ты почему не женишься? – строго спрашивает Девочка у старухиКати. – Одной нельзя!

– Неззя... – соглашается покорно Катя.– Вот и женись.– Дак был у мене муж, – оправдывается Катя, растирая поясницу.– Испылился, что ли? – Девочка хотела сказать «испарился», как Васька

говорит.– Не-е, с голоду помер...– А почему ты его не кормила?– Дак чем? Голод был, многие мёрли, не он один.– А куда ты его дела тогда?– Известно дело, в землю закопала.– А ты бы откопала.– Неззя.– Тогда снова бы женилась! – сердится Девочка на глупость старухи.– Дак не вышло, девушка. Парни-то все молоды были, а я уж у годах.

Мою-то ровню на хронте поубивало, – вздыхает Катя.– А ты бы за молодого пошла.– За молодого стыдно, девушка.– Ох, и ничего же ты, Катя, не понимаешь! За молодого даже лучше!Катя прерывисто вздыхает, облизывает голубые губы и плетётся к

10 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

сосновой лавочке возле Дома. Девочка за ней. Мостится рядом. Катяскладывает руки на палке-посошке и блаженно щурится на солнце, какстарая кошка. Девочка всё ещё трещит, трындычиха, про Катину«женитьбу», но старуха перебивает её:

– Погоди, девушка, давай-ка я тебе лучше сказку скажу.– А про что сказка?– А вот слушай. В некотором царстве, в некотором государстве, на

Острове, как примерно наш, стоял дом.– Как наш? – помогает Девочка.– Не-е, похуже. Как сараи, примерно... – В конце двора тесно прижаты

друг к другу сараи: у каждой семьи – свой. Держат там дрова, всякиенужные в хозяйстве вещи и старую рухлядь тоже. У большой Ады в сараекуры, на которых то и дело охотятся хорек и лиса, но собака Дамка настраже. У Лиды-Чистотки – поросёнок хрюкает. А у старухи Кати – растётдерево, могучий Дуб. Он пробил крышу её ветродырого сарая и под самыеоблака раскинул тёмно-зелёную крону. Скоро с него начнут срыватьсякрепкие желуди, щелкая всех по лбу. Железные, похожие на чешуйчатыекогти гигантского орла, корни протянулись через холм, выпирая из земли.О корни все спотыкаются, а они будто нарочно подкатываются под ноги,сбивают с ног. Как вцепился Дуб сильными когтями в круглую головухолма, так и не отпускал. Летел со своей добычей в звёздном и солнечномнебе, покачивая Остров.

– И что было в царстве, что? – тормошит Девочка неторопливую Катю.Катя обстоятельно облизывает голубые губы:

– Дак вот, жили в том царстве, на том холме, в том доме Бедняки. Исьим было нечего. Хоть ложись да помирай, да парнишку жалко: пропадёт.Слабенькой был, в чем токо душа держалася. Все во дворе его обижали. Ито сказать: никаких ребячьих затей он не знал. Зорит ватага птичьи гнезда– он в сторонке стоит, уговариват не трогать птичек. Дерутся – опеть встороне: крови боится. На забор ли, на дерево залезти – куда ему! Ничо неможет... Нащёлкают они его, он поплачет в уголку, и снова коло нихкрутитси – одному-то скушно.

Ну, так вот: билси Бедняк, билси, как бы семью прокормить, парнишкуукрепить, а всё пусто на столе. Приноровилси он как-то жёлуди в лесусобирать. Растолкут, из муки лепёшки слепят или питьё сварят, а то орехи-то и так едят, калёными. Кое-как перебивалися на этих орехах, да ещё натравах лесных, на кандыке да заячьей капусте.

Однажды нашёл Бедняк диковинной орех, вот, к примеру, с твою голову.– Ну да! – не поверила Девочка. – Таких не бывает!– Быват... Слушай дальше. Притащил – дома все ахнули. Парнишка к

нему: «Дай, – говорит, – тятя, хоть подержать в руках!» А ручонки-тослабы, сини от голоду. Ну и уронил. Пол-то в хате земляной, глиной мазали.Раскололси орех, выскочило из него бело ядрышко, пробило ямку в полу,да и ушло под землю – оглянутьси не успели. Ну што, погоревали Бедняки,погоревали, да спать легли, делать нечего. Наутро просыпаютси отстрашного треску, будто хватеру им кто рушит. Глядь, а посередь хатыдерево стоит, крышу проломило. Выскочили во двор, а там народу-у!Полным-полно, дивуютси: в самоё небо уткнулси могучай Дуб, облакашевелить, того гляди, дожжь из них вытряхнет. Вот так чудо!

Завидуют все Беднякам: како чудо у них завелося – невиданно! АБедняки-то и сами поперву радовались, потом, правда, приуныли: жить-тоим теперь негде стало. Туды ткнутси, сюды – везде им говорят: «У вастако диво-дивно есть, а вы жалуитись!» Так и скитались. Три кола вбито,

11 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

бороной накрыто – и то дом, а у их и того не было. Ветром с четырёхсторон огорожены, небо – крышей, а луна заместо лампы. Не выдержалБедняк, помер. Осталася Беднячка с парнишкой. Опухла с голоду, а людивсё головой качают, удивляютси: «И што вот жалуисси? Тако счастье тебепривалило, чудо-дерево у тебе есть, ни у кого больше нету!» Она и терпела:и то правда, ни у кого нету. Сядет под Дубом, поплачет, да и дальше живёт.Ить, как говорится: больше горя, ближе к Богу. А парнишка, хоть и слабойот голоду, и годами мал, а понимал, што за мужика теперь при матери-тоосталси. И удумал он лезьти по дереву на небо. Может, там, на небе-то,есть кака-нить така волшебна машина, раз дерево – то волшебно: дёрнешьрычажок – и счастье всем будет, и хлеба вдоволь. Сон ему будто такойприснилси, про этот рычажок, он ещё всё Беднячке его пересказывал, асам на Дуб поглядывал. Ну, што, ведь полез. До самой верхушки, считай,добралси, протянул руки, штоб за край неба ухватитьси, да, видно, сил нехватило – полетел униз.

– Он стал птицей? – хотела поправить дело Девочка, но старуха Катягорестно вздохнула:

– Убилси он. Прибежала Беднячка – она по дворам ходила, может,подаст кто хлебушка? А он уж готовой. Лежит, такой хорошенькой,беленькой, и кровка по губкам бежит, а сам улыбатся... Чистый ангел...

– Нет, нет, не хочу! – соскочила со скамейки Девочка. – Так не бывает!– Быват, – потускнела Катя, отирая платком мутные слезы.Девочка требовала другого – хорошего – конца о чуде-дереве и

голодном мальчике. Не знала она, что в этой сказке всё правда: и Бедняки,и дерево, пробившее крышу, – вон оно, стоит до сих пор, и парнишка: онбыл сыном Кати. Улыбался мёртвый мальчик, может, верил, что удалосьему дёрнуть за волшебный рычажок? А может, оттого, что влез всё-такина самое высокое дерево, не доступное ни одному из его товарищей...

***Солнце поднялось из травы – мокрое, лохматое, нечёсаное, тяжело

выкатилось на небо и остановилось над Островом. Цветы разжали бутоны,а в каждом – пчела, муха или рыжий муравей, застигнутые в дороге ночью,вот и пришлось ночевать в попутных цветах. Луг загудел. Лес, шумевшийот Ветра всю ночь, наоборот, угомонился, стал засыпать, лениво шевелялистьями. Дремала и Катя, а ночью плохо спит. Сухие кости выпирают –жёстко лежать.

Васька вышел на крыльцо. Зевнул. Солнце сияло так радостно, что онпозабыл о своём несчастье, о неверной Любе.

Сначала в Доме просыпаются старуха Катя и Девочка – их, посмеиваясь,все зовут «ранние птахи», потом уже Васька. Девочка потянула его на луг.И вот теперь бегали они по лугу и ловили сонных цикад. Прятали вспичечный коробок. Васька тайком покуривал, и коробок был его.Наловившись цикад, выпустили их на волю и пошли в холодок. Солнцеуже расправилось, окончательно проснулось, ударило жаркими лучами вовсе стороны. По солнечным красным стрелам побежали на небо капли росы,обгоняя друг друга.

Васька стал строгать палочку, а Девочка приставать к нему:– Васьк, а чо это будет?– Ничо, просто палка.– Васьк, а ты жениться будешь?– Буду.– А на ком?

12 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

– Да хоть на тебе, мне теперь всё равно...– Нет, на мне нельзя, – вздохнула Девочка, – я на папе женюсь, а потом

волшебницей стану! – У неё есть кусок фольги, и Девочка делает из неёсебе золотые зубы: такой, по её представлениям, должна быть настоящаяволшебница, которая выполняет все желания. – Ты лучше на Кате женись!

– Уговорила! – тут же согласился Васька. Радостная, Девочка побежалак сосновой лавочке, где дремала старуха, опершись на посошок. Зашепталана ухо ей, заросшее густо седым пухом:

– Катя, Васька женится на тебе, он сам сказал.– Ну и слава богу! – смирилась Катя со своей участью. Девочка,

довольная, что осчастливила старуху, запрыгала на одной ножке, запелапатефонную песенку – с того берега прилетела, из Слободы: «На закатеходит парень возле дома моего», только у неё получалось: «Не за Катейходит парень возле дома моего». Прыгала, прыгала, да споткнулась о корниДуба, упала, больно ударилась коленкой, но плакать не стала – она редкоплакала. Только поморщилась да выругалась, как Мирон: «Вот паразит!»Подула на ссадину, присыпала сухой землей и поплелась к Ваське. Он теперьбросал перочинный нож в стенку своего сарая, в котором надрывался отстраха поросёнок. Адины куры, что паслись поблизости, давно разбежалисьи попрятались в кустах шеломутника. На стенке сарая были начерченымелом два круга и в каждом крест – они изображали Ильку и ДмитрияПалыча. Васька метал в них перочинный нож, ловко попадал в мишень инравился себе, и радостно орал молодым петушком: «Вот вам! Вот вам!»Он поворачивался к крестам затылком и, примеряясь, бросал своё оружиемести через плечо, и снова попадал в цель. Девочка с минуту глядела наэто занятие, потом потребовала:

– Дай мне!Но Васька отмахнулся:– Не мешай!Тогда она стала приставать к нему:– Васьк, а ты можешь на Катин Дуб залезть?– Могу!– Ну да? Тогда лезь!Васька сильно метнул ножик, и тот глубоко вошёл в доски. Васька стал

вытаскивать его, сопя и сплёвывая. Девочка не отставала:– Влезь! Влезь!– Чо я там забыл? – огрызался Васька.– Оттуда на небо попадёшь, а на небе есть рычажок: дёрнешь – и всем

счастье будет.Васька хмыкнул, очищая о штаны освобождённый ножик:– Сказки! Кто это тебе, Катя, поди, наплела?– Я сама знаю!– Ну и дура!– Сам дурак! Боишься лезть, да? Боишься? – закричала она, отбежав

на безопасное расстояние. Васька лениво сложил ножичек, спрятал в карман.Вскарабкался на ветхую крышу сарая, потом ухватился за нижние ветки иполез на Дуб. Васька был цепкий, как кошка, и лез быстро.

– Катя! Катя! – звала Девочка.– Васька за счастьем полез!Катя приковыляла, опираясь на палку. Задрала голову, приставила к

глазам ладошку:– И-и, девушка, и вправду лезет! – Подбородок у Кати висел

коричневым мятым мешком и трепетал от волнения.Ваську поглотила зелёная листва Дуба, будто он сам стал древесной

13 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

кроной. Но вот опять мелькнула его рыжая макушка. Он добрался довершины, распугав птиц, и плевал оттуда вниз, и кричал:

– Вот здорово-то! Вот хорошо-то видать! – хохотал он.– До самойМосквы!

– И Москву? – позавидовала Девочка.– И Москву!– А что там люди делают?– Тебе физкульт-привет посылают!– Васьк, теперь на небо лезь!– На небо в другой раз! – сплюнул напоследок Васька и стал спускаться.

Девочка была разочарована.Эх, вот станет она волшебницей и всех сделает счастливыми – не надо и

Дуба тогда!

***Дом начал просыпаться. Люба побежала к Василию-Ключу за водой.

Мамка Девочки, рябая Нюся, развешивала бельё в березняке, отчего онещё больше посветлел. Она стирала городские больничные халаты.Ласточка запиликал на трубе. Большая Ада зазвенела чашками, красными,и на каждом – сердце, пронзённое стрелой. Сова шумно раздувал самовар,забивая себе глаза тёплой золой. Собака Дамка перегавкивалась сприбежавшими из лесничества Илькиными псами, Соколком и Сучкой. КотТурухтан высоко подпрыгивал, охотясь на воробьев. Дом загудел!

С того берега прилетали татарские слова и музыка патефона – там тоженарод проснулся поздно: воскресенье! Паромщик отвязывал паром,поблескивал потной физиономией: надулся чая из самовара, часа два,наверно, пил. Он хотел плыть к Острову: может, кто в город пожелает?

Смотрела на всех Девочка, забравшись по горло в траву, и представляласебя волшебницей, у которой сплошь золотые зубы. Улыбнётся она – истанет светло-светло. Всю ночь будет улыбаться, а днём и так солнце.Но это не скоро, а пока ей хотелось быть просто Девочкой, носитьсяпо лугу, наперегонки с молодыми бабочками. Счастье так переполнялоеё, что его могло бы хватить на весь Остров, но Девочка не знала, чтоэто счастье, что оно – в ней самой, и в каждом человеке есть. Еслиспросить у неё: что такое счастье, то она ответила бы, наверно, – эточудеса! Когда у отца вместо деревянной ноги вырастет настоящая.Когда старуха Катя выпрямится и на ней женится Васька. Когда собакаДамка превратится в человека. И всё это – по чудесному хотениюДевочки.

А сейчас – сейчас она кувыркалась через голову, макушка её и белоеплатье в горох стали зелёными от травы, и со всех сторон глядели на неёбисерные глаза муравьев, стрекоз, мелких птиц. Глядели с любовью. И онаих любила.

ДВА МИРОНА И ШУРАЛЕ

У матушки Шурале первый муж – тоже Мирон – был философом.Он постоянно изобретал заповеди. Три из них – главных – таковы:«Держись, вошь, своего тулупа!», «Чужого добра не надо, а что плохолежит – твоё!», «Возлюби ближнего своего – на всех любви не напасешься».

Все предки его и сам он крестьянствовали и глядели на мир с точкизрения пользы. Если бесполезное – значит, не нужное.

Отец Мирона Первого, доживший до девяноста лет, чем более слабел,

14 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

тем настойчивее определял себе место с краю: за стол ли садился, назавалинку ли, спать ли мостился. Ел после всех, что похуже. Мирон Первыйне сопротивлялся этому и не жалел отца, потому что отец поступалправильно.

Посреди двора рос у них клён. Он давал хорошую тень и был нужен. Нопоследние два года клён перестал выкидывать из почек листву, засох, сталпритягивать молнии, а по ночам невыносимо стонал. Осенью прилетел надерево ворон. Повертел угольной башкой, посверкал красными зенками изакаркал: «Порра! Порра!»

Отец Мирона Первого всё понял. Лёг под иконы и помер.Мирон Первый, справив, что полагается по обряду, решил срубить

сухостой, но вначале ему хотелось пофилософствовать. Он призвал трёхсвоих сыновей-погодков и произнёс речь:

– Дед ваш помёр. Это значит, что и я могу помереть. Я учил вас уму-разуму, теперь хочу сделать вам проверку. – Мирон Первый, хитроприщурившись, оглядел свой помёт и подошёл к сухому клёну: – Вот мыимеем негодное дерево! На какую пользу его можно взять? – Ребята,переминаясь с ноги на ногу, не знали, кому начать. – Давай, ты скажи! –ткнул он пальцем в старшего, Петра. Пётр был во всем похож на отца. Оносновательно, не торопясь, ощупал бесчувственный ствол и по-мужицкисерьёзно изрёк:

– Так на дрова!– Добре! – согласился Мирон Первый. – Теперь ты что скажешь? –

толкнул он ладошкой в спину среднего, Колю. Коля тоже ощупал голыйствол с ободранной корой, постучал по нему кулаком и добродушнопредложил:

– Может, корыто мамке выдолбить?– Годится! – одобрил Мирон Первый и, поглаживая кудрявую макушку

младшего, Ильки, ласково спросил:– Ну, а ты что думашь, учёная голова? – Илька был гордостью семьи,

много читал и быстро соображал. Учёная голова не стал плясать возледерева, он вообще на него едва глянул:

– А я так, батя, думаю: если во-о-он тот сук, видишь, торчит? Если егонаклонить да воткнуть тебе в задницу, а потом отпустить – ох, и далёкоже ты улетишь!

Разгневанный батя и в самом деле улетел вслед за дедом на небеса тойже зимой. Как чуял, что очередь его скоро. В одночасье простудился, слёг,и не стало его. Жил, жил, да и жилы порвал.

Ну что? Хоронить, говорят, не родить – быстро управились. Поголосиламатушка Шурале, а куда деваться? Деваться некуда, надо как-то жить.Деревню их, вместе с могилами, должны были затоплять подводохранилище. Дома заколачивались. Люди уходили в город. Собраласьи матушка Шурале. В городе-то у неё никем-никого. С год промаялась поквартирам: то за печкой пристроится, то за ситцевой занавеской.Зарабатывала копейки. Мыла полы в учреждении. Мальчишки бегали вшколу: Мирон Первый, хоть и был смертельно обижен на умного Ильку,завещал, однако, жене учить сыновей.

Но беда, говорят, одна не ходит. Здоровые в деревне, в городе ребята началиболеть. Город словно поедал их. Тенями стали. Отвезла она их в больницу ибольше уже не увидела. Один Илька выжил. Худющий вышел, жёлтый –покойник-покойником, но зубы оскалены в обычной ухмылочке. Нехристь!

Добрые люди посоветовали матушке Шурале идти на Остров Зелёный:

15 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

хоть и не совсем деревня, а всё же свежий воздух, лес, корову можнодержать. Собрала матушка Шурале узел – нажитки жидки, остальное-топродала давно, подхватила черномазого Ильку и отправилась в своёВеликое Скитание.

Переправил их на пароме хмурый татарин ранним утром – ещё туманплавал. Так по туману и побрели они в лесничество, попив из Василия-Ключа и с запиской от директора лесничества к Мирону Второму.

Долго шли, а туману всё конца нет. Клубится, корчит лесные деревья,пляшут они лохматыми чудовищами. Вдруг на горке будто замаячило что-то живое. Приободрилась матушка Шурале, а ближе-то подошли, опятьчертовщина: черный жеребёнок стоит, а на нём восседает пёстрая собака,да так важно, гордо. Остолбенели матушка Шурале с Илькой. Откуда имбыло знать, что и жеребёнок, и собака лесника Мирона Второго, к которомуони шли. У них развлечение такое: собака запрыгивала коньку на спину, ион терпеливо катал её.

Жеребёнка Мирон Второй купил у татар, в Слободе, а кличку спроситьзабыл. Не плыть же назад, на тот берег? Сначала никак не звал, потомувидел, что конёк откликается на частую приговорку Мирона «паразит».Так и стал Паразитом.

Мирон Второй не обрадовался гостям. Руки, правда, в лесном хозяйствебыли нужны, но вот зачем директор на постой к Мирону бабу с пацаномприслал?

Мирон Второй поскрёб затылок, ему хотелось для облегчения душиотпустить в сторону начальства своё обычное: «Вот, паразит!», или ещё что-нибудь покрепче, но он боялся матушку Шурале: передаст. Раз баба, значит,передаст.

Матушка Шурале обвыкала недолго. Не успел Мирон Второйоглянуться, как оказался женатым на ней. Вдова философа ипотомственного крестьянина Мирона Первого, матушка Шурале быстросообразила, как можно бесполезного мужичонку с бабьим голосом обратитьв пользу. Она полностью взяла на себя дом, лесное хозяйство, выучиласьстрелять из ружья, а когда подрос Паразит, стала ездить верхом, согнав снего пёструю собаку, но пёс-верхолаз придумал взбираться с МирономВторым на пожарную вышку в лесу и часто посиживал там, маячил пегимоблаком.

***Когда-то была у Мирона Второго жена. Жил он тогда по ту сторону

Быстрицы, в таёжной деревне. Работал на сенокосе. Спал на деревенскомсеновале – в общей избе тесно было. Ну вот, спал, спал, да однаждыпроснулся не один, а с толстой девкой Гапкой. Все знали, что она путаласьс деревенским конюхом. Обрюхатил он её да бросил. Куда ему Гапка, когдау него детей полна изба, десять душ. А что теперь Гапке делать? Она ипридумала Мирона на себе подженить, грех прикрыть. Он в деревне человекновый, по всему видать – тюхтя, как раз подходит! Он брыкался, визжал,но Гапка поприжала ему хвост: так оглоблей саданула, что у него в спинедаже что-то хряснуло. Так и ходил с тех пор перед ней в полупоклоне,вроде как благодарный, что она в мужья его выбрала, а не конюха, в домк себе взяла. Народ в деревне хвалил тюхтю:

– Вот Мирон у нас мужик так мужик: сразу бабе по шастому месяцубрюхо заделал!

Хоть и могуча была телом Гапка, а родами померла: намертво приросло

16 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

дитё к её утробе. Так, видать, Бог наказал её за грех содомский. Душасогрешила, а тело в ответе.

Вздохнул Мирон с облегчением да ходу из той деревни, где и другиедевки, окученные неутомимым конюхом, имели на Мирона виды. ЗарёксяМирон с тех пор иметь дело с женским полом, вот пусть хоть весь родчеловеческий вымрет, останется только он да какая-нибудь плодящая баба,всё равно Мирон её к себе близко не подпустит. Учёный!

Но женский пол зароков насчёт Мирона не давал и мучил его своимидомогательствами.

Ох уж и поскитался Мирон Второй по свету, спасаясь от дьявольскойнапасти! Куда только ни прибивался: и сапожником был, и грузчиком натоварной станции Узловая. Один сезон подвизался даже в Ельскомнародном театре – рабочим сцены. Шла премьера классического спектакля«Евгений Онегин». Прима труппы, вальяжный, с картинными манерами,Сёма Леонц стрелялся на дуэли с соперником – его играл тощий иузкоротый актёришко Ненадов. Мирон Второй сидел на антресолях, гдеон должен был после выстрела сыпать сверху «снег». И хоть видел нарепетициях не раз убийство Леонцом Ненадова, однако, волновался: онзабыл обо всём на свете, он остановил дыхание. Раздался роковой выстрел– на сцену полетели пимы Мирона Второго, потом он сам, с мешком «снега».Зал хохотал и стучал ногами:

– Молодец, Онегин! Одним выстрелом всех уложил!Попал Мирон Второй со сломанной ключицей и стряхнутой головой в

клинику. Когда пришел в себя, видит: мужик рядом лежит, в кровищевесь, плачет.

– Ты кто? – ужаснулся Мирон Второй.– Людоед, – всхлипывает мужик.– Как? Кого же ты ел?– Девок гулящих. Я из них пельмени делал.– Зачем?– А чтоб не гуляли! – Глаза у людоеда вспыхнули жёлтым звериным

огнем и тут же потухли: – Вот, покалечили всего, ножку сломали, головкуразбили, знашь, как больно... Про девок-то никто не знат, а меня били, чтоукрал я на базаре кулёк семечек...

Затравленным зайцем закричал Мирон Второй, пулей вылетел изпалаты, убежал бы совсем, да его перехватили санитары, укол всадили водно место, он и обмяк. Когда очнулся во второй раз, людоеда рядом ужне было, старичок на его кровати лежал, с подвешенной ногой: ему снохакочергой ногу перебила, когда он к ней приставал.

– А где людоед? – стуча зубами, спросил Мирон Второй. Старичоксладко улыбнулся:

– Какой людоед? Ты, наверно, про суседа свово интересуешься? Такпомер он, помер, мил-человек! Ночью вынесли, я теперь заместо него.

Похожую историю, и тоже про людоеда, мне мой отец в детстверассказывал. Отца в восемь лет покусали собаки, когда он работалподпаском, мальчик попал в больницу, и с ним в одной палате оказалсянастоящий людоед, который в голодный год съел свою жену и детей, апотом стал поедать и других людей. Он был разоблачён односельчанами ижестоко избит, от побоев и скончался.

Таких «людоедских» побасёнок народ вам может поведать бесчисленноемножество. Это давно уже стало бродячим сюжетом, но случалось в жизни,случалось...

17 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

***Когда Мирон Второй выписался из больницы, то узнал, что уволен из

театра, чему был несказанно рад, и вот почему.Везде, где работал Мирон Второй, он находился во вражеском кольце

женщин. «Что дом, то Содом; что двор, то Гомор; что улица, то блудница»,– не раз вспоминал он присказку своего дедыньки, которого свели со светуненасытные гулёны.

В сапожной мастерской к Мирону приставали заказчицы, обдаваягорячим потом, который клубился густыми волнами, вылетая из-подтесных крепдешиновых подмышек. На товарной станции Узловая теснилиего к дощатым вагонам могучие стрелочницы и башмачницы в бесовскихогненных безрукавках. В театре нравы вообще были свободными. Однажды,возвратившись с вечернего спектакля домой, Мирон Второй обнаружил всвоей каморке при театре костюмершу Кларису. На самом деле ее звалиКлава, но такое имя ей не нравилось. В театре у всех были не свои имена,чужие голоса и наигранные манеры. Мирон Второй презирал театральныйнарод. Так вот эта самая Клариса, мало того что проникла в его комнату,так ещё и в постель его забралась с ногами, и чай из его стакана хлебала, иела его сахар. Мирон Второй сначала остолбенел, но потом поступилрешительно: позвал пожарника дядю Петю, он в соседях жил, и они вдвоёмвынесли вопящую Кларису вон.

А после Кларисы стала на него наступать гримерша Евдокия, огромная,похожая на переодетого мужика, у неё даже усы были. И неизвестно, чембы всё закончилось, если бы Мирона Второго не подстрелил Онегин.

Кое-как устроился покалеченный театром Мирон Второйтелеграфистом. И попал, можно сказать, в самое пекло. На телеграфеработали сплошь женщины, только успевай крутиться. До чего жбесстыжие!

Бежал, сломя голову, наш герой с телеграфа и очутился вЗелёноостровском лесничестве – в раю. Лес кругом, тишина, трава молодаяда чистая, кукушка с тобой аукается, синицы тренькают, лисица брешет всосенках, жеребёнок пасётся в белом клевере, табачок посаженныйзацветает, собака спит на крыльце – до чего ж хорошо!

Но рано радовался Мирон Второй.В одно прекрасное утро, когда солнце растопырило свою пятерню в

радужных окнах его избы, когда мокрые сосны загорелись миллиономалмазных искр, когда празднично стало в горнице от этого света, от свежегоиюньского утра, от хлеба, испечённого Мироном Вторым только что инакрытого полотенцем, в этот счастливый миг на пороге выросла большаяАда и ласково сказала:

– Ласточка!Мирон Второй выронил кувшин с молоком и понял, что по его душу

опять пришёл дьявол в женском обличии, и он стал открещиваться отнечистой силы, но Ада надвигалась неотвратимо, и Мирон Второй пятилсяв угол своей тесной избёнки, и день угасал за окном, не успев начаться, иплакала кукушка, и плакала лиса, и синиц трепал проснувшийся пёс, итрава захрящела, стала жёстким бурьяном, и сосны погасли. В ужасе МиронВторой так выругался, что большая Ада вздрогнула и закрыла лицо белымируками:

– Ах, Ласточка, Ласточка! – и пошла, понурившись, через тёмный лес,только дверь Мироновой избушки покачивалась после неё да жалобноскрипела...

А вот матушка Шурале не испугалась брани. Сама так обложила Мирона

18 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

Второго, что он даже присел от неожиданности, и с тех пор живёт в плену.Может быть, он и от матушки Шурале бы улизнул как-нибудь, да

началась война. Мирон Второй бегом побежал в военкомат, чтобы егонемедленно взяли на фронт. Его и взяли.

Сильно гордился Мирон Второй своим походом.У него, например, одно время бык был, чёрный такой бугаище, так он

его Одером назвал. Сова-то, ясное дело, быка тут же в Одра перекрестил.А корове Мирон Второй тоже кличку немецкую придумал: Шпрея она унего. Одер и Шпрея – германские реки, до которых дошёл Мирон Второй.

Мирон Второй хвастал, что войну выиграли только благодаря ему. Ато как же! Случилась как-то загвоздка в мыслях у Самого. Почему бы ейне быть? Очень даже просто: вся страна на нём. Думат день и ночь так, чтоаж пар от головы идёт. Вот и заело там что-то. Не может сообразить, какфрицев обхитрить и сделать им окончательный капут, – в этом местеМиронова рассказа Сова кряхтел и переходил на шёпот:

– Тише ты, балабон! Ещё услышит кто, тогда нам капут будет. – МиронВторой приглушал голос, но рассказа не бросал.

– Я ж тебе всё, как есть, говорю, чо ты? Советчики и то Самомупредлагают, и сё – не подходит. Три дня курил трубку Сам. Думу думал.Потом и молвит: «Слыхал я, знатну махорку солдат мой, Мирон, садит.Разыскать мне Мирона!» Кинулись тут советчики со всех ног, схватили меня,ведут прямо к Самому. Сам оглядел меня, да и говорит: «А дай-ка ты мне,Мирон, твоей махорки! От неё, видать, мысля лучше бегат». Отсыпал яему жменю, на одну козью ножку: всё честь по чести, по справедливости,шут его знат, скоко еще воевать придётся, запас нужон. Всю отдавать нестал. Затянулся Сам моей махоркой – и тут же получилось у негопрочищение мозгов. Повеселел. Придумал хитрый план. Как вдарили мыпо фрицам – враз победили!

Сова распускал другие слухи про Мирона Второго. Будто погнали егофорсировать германскую реку Одер, по которой бык Миронов назван, аМирон упирается, не хочет: смерти боится. Но делать нечего, надо идти,не то расстреляют как дезертира. Взобрался он на плот, а тут сильный Ветерналетел и сдул Мирона с плота. Силы-то в Мироне комариные, вот Ветер ипотащил его – через всю Европу и через всю Азию. Мотал, мотал, пока доБыстрицы не домчал. Вышвырнул на Остров Зелёный, в объятия Шуркиненаглядной, так вот он здесь опять очутился. Иначе бы на дух его никомуне надо, никто бы сроду его здесь не принял на житьё, такого Анику-воина,кроме Шурки, да бабе что? Лишь бы штаны были. Сам Сова георгиевскийкавалер. Дмитрий Палыч ногу вон потерял на фронте. Тоже нелегко! АЛасточка хоть и музыкантом был, на войне всё ж отличился: медаль «Заотвагу» носит. Это тебе не кисет с вонючей махоркой, который болтаетсяна поясе, возле причинного места. И ведь что интересно: сколько с тех порМирон ни уходил с Острова в Великое Скитание, лучшей жизни искать,Ветер его всенепременно назад притаскивал: то по воздуху переправит,как ненужную газетку; то по воде домчит, как сухое дерьмо; а то и посуше так дует Мирону в ноги, что они сами бегут к Острову Зелёному.Мирон теперь боится от Острова отрываться – дальше своего леса не ходитникуда. Здесь махорку содит.

...Мирон Второй в самом деле натерпелся страху при форсированияОдера. Хоть и жил у Быстрицы, плавать, однако, не умел. Вот уж, бывало,мучается, как половодье подступает к Острову. Влезет Мирон Второй на

19 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

крышу своей избы, Шурка-то ещё раньше него заскочит, сидят там,кукуют, пока Дмитрий Палыч или Сова не приплывут на лодке да не снимутих. Куры в курятнике потонут. Паразит сам по себе плавает вкруг дома,ищет клочок земли – всё молча, терпеливый конь. Собаки скулят. Кое-какМирон Второй затащит их тоже на крышу, пристроит рядом с Шуркой,которая дрожмя дрожит от страха, а Ильки, как всегда, дома нет, в городеошивается, никакой пользы от него. Сидят с собаками на крыше. Глядетьна воду страшно – голова кружится. Диву даётся Мирон Второй, как этоон Одер одолел? Но одолел же!

Наград с войны не принёс, это так. Зато уж и пули его не задели. Правда,остались на спине глубокие красные шрамы от телефонного провода,который тянул он через линию фронта, от окопа к окопу, под огнёмпротивника, до самого Берлина, в страхе прижимая к земле голову. Он досих пор боится грозы: всё ему чудятся артиллерийские залпы. Тогда онпрячется на груди у матушки Шурале и успокаивается.

Многим дали награды за взятие Берлина, а Мирона Второго опятьобошли, но он не обижался. Жизнь ему досталась, а это всё же лучшая насвете награда. Так он считал. Столько могил осталось, столько брошенныхв поле убитых, столько пропавших без вести, без следа, без отклика... Недай Бог!

Не только с людьми и стихиями, но и с животными были у МиронаВторого сложные отношения. Гуси, которых он пас в детстве, щипали его.Козы – бодали. Собаки – кусали. Паразит копытом бил. У-у, скотинабезрогая!

Все помыкали Мироном Вторым. Как бесформенный сгусток материиносился он по житейскому океану, пока не прикрепился к ОстровуЗелёному, а потом и к матушке Шурале. И глядь-ко, обернулся кораллом!Это матушка Шурале его так зовёт: «Коралл мой золотой! Яхонтбриллиантовый!», потчуя блинами да пирогами. Самодовольно выпятиллесник губу, смотрит господином: все перед ним по одной плашке ходят,на другую не заглядывают. Стал учить жену.

Запер он её нынче в избе, пригрозив: «Всё! Ухожу навек! До Берлинадошли, нам теперь ништо!» Наваксил сапоги, запасся махоркой, взял узелокс едой и отправился в Великое Скитание. Давно не ходил. От мужика должнопахнуть Ветром, от бабы – дымом. Так он рассуждал.

Шёл ходко. Но ещё больше прибавил шагу, когда за стеной леса, назелёном холме появилась железная крыша, крытая суриком. Потоммногочисленные пристройки Дома, колоколенки и, наконец, веранда скрыльцом, где стоял в старинном кителе, почти белом от времени, сГеоргиевским крестом на груди герой I Мировой войны, ПредсказательВетра – Сова. Мирон Второй лет на двадцать моложе Совы, но они дружатна равных.

Сова вынес для гостя бутыль мутного самогона, заткнутую газеткой.Подумав, снял с бечёвки сушёного леща. Лещи всё лето висели на верандеи вращались, как флюгера от движения воздуха. По ним Сова тожеопределял направление Ветра. Мирон Второй от себя вынул из узелка кусоксала и два огурца. Всё разложили на чистой тряпице. Уселись на тёпломкрыльце и начали толковать. Не сказать, чтобы они редко виделись, нобеседа, но Великое Скитание случались раза два-три в году. Сова этопонимал и нынче важничал, как и Мирон Второй. Они оба важничали вэтот воскресный день, соединивший в себе для Девочки все воскресныедни её долгого детства.

– Да-а! – тянет Мирон Второй.

20 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

– Да-а! – подтягивает Сова.Половина бутыли быстро опросталась. Лица приятелей пробил первый

багрянец. Мирон Второй из-за пазухи вынул два обрывка газеты, посмотрел,нет ли на них вождей, только после этого засыпал туда махры – себе иСове – и между тем сообщил:

– Слыхал про пожар в городу?Сова оживился:– Када?Город теснился на крутом берегу Быстрицы, с высокими теремами,

красного кирпича, ещё от бывших купцов. При въезде в город возвышалисьмонументальные Крепостные ворота. Такие же – возле многих домов иторговых лавок. Среди рабочих окраин Затона росли заводы. Шумелимашины. В город плавали на лодках и на пароме, который держали татарыиз приречной Слободы. Близость города тревожила, потому что на ОстровеЗелёном стоял настоящий лес, с кукушкой, с дроздами, лисами и прочейживностью. Видеть в реке отражение города было для островитян почтито же самое, как в Светлояре затонувший белый Китеж. Любая весть оттудаказалась необыкновенной, значительной, равной чуду.

Вот и заёрзал своим стариковским шильцем Сова. Мирон Второй важновыдержал паузу и снизошел:

– Весной, кажись... Ну да, как Быстрица тронулась, так и случись ему,пожару-то. Я с вышки видел, с Соколком лазили. Ну, так вот, в это времякакой-то мужик из Затону бабу свою поджёг, вместе с хатой. Неустойкапромеж них вышла, сказывают. Ох, и горело... – Тут Мирон Второйприбавил одно крепкое словцо, для убедительности, для «красоты» картины.– Я с вышки-то видал, и Соколок подтвердит.

– А-а,– разочаровывается Сова, – это знаю! Жива она, токо обгорелачуток, но заявлять на мужика не хочет, а он в бегах, так она ждёт.

– Это уж как водится: бабы дуры! Вот моя тоже... – но продолжать нестал, оттопырил губу. И снова – молчок. Дальше дымят.

– Да-а, – тянет Сова.– Да-а, – подтягивает Мирон Второй. В бутыли уже четверть осталась,

на дне плавают какие-то синеватые хлопья. Допивать сразу не хочется, иСова наводит мосты для новой беседы.

– Што, Шурка-то, всё бузит? Вон у тебя синяк опеть. Не поджечь литебе её, а?

Мирон Второй снисходительно хмыкает:– Не-е! Она смирна. Любит...– Кого? Тебя, што ли?– Меня! По одной плашке ходит, на другу не заглядыват, а я над ней

господин!Сова не может удержаться от природного ехидства:– Ну-ну, господин! Выше Ветра головы-то не держи. Господин! А башку

тебе на майские не Шурка ли проломила? От любви, а? И теперь вон синякприпечатала. Господин!

Мирон подавился дымом, закашлялся до слёз:– Пфу! Пфу! Да конь это, Паразит! Зашёл я к нему не тем боком, да

ещё выругался в сердцах, а он возьми да садани копытом. Не любит ругачек,потому как скотина. Слова ему не скажи. Сто раз уж пожалел, что у татарего купил – не понимат русского языка, хоть ты тресни! А по-ихнемуначнешь, с сахаром, так куда там: шёлковый. По одной плашке ходит, надругу не заглядыват, а я над ним господин!

– Ну, ну! Мели Емеля, твоя неделя! – Сова сосёт рыбье мясо, обсыпая

21 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

бороду мелкой чешуей. – Ладно, не горюй! – утешает он Мирона Второго,гордо выпятившего губы. – Ить, как говорится: «Век живи, век тужи –помрёшь, повеселешь!» – Он неторопливо распоряжается остаткамисамогона. Приятели молча выпивают каждый свою долю. Рыбью голову,дав зачем-то понюхать Мирону Второму, Сова бросает коту Турухтану, асобаке Дамке достался огрызок огурца: она всё ест.

После этого началась настоящая беседа.Перво-наперво поговорили о войне: будет или не будет. Пришли к

решению, што не будет: «ганс» вряд ли очухатся от русских пенделей,«мереканцы», те далёко. А што грозят, так и моська, случатся, издалекана слона лает. Раз грозят – значит, сами боятся. Мирон Второй хорохорится:

– Пусть токо сунутся, мы им мигом шерсть-то подпалим!Покончив с войной, переходили к миру. На што, скажем, можно

использовать подсолнечну шелуху. Скоко её бабы на посиделках плюют –горы! А ежели раскинуть мозгами, может, из шелухи-то энтой бумагуможно делать, картон катать. Делают же из дерева! Или взять нуждупокрупнее: уголь. Скоко мужиков задыхатся в этих шахтах от пыли, угольрубят. А што ежели солнце да на топку пустить? Вон его кака пропасть,особенно в энтих, в жарких странах. Сделать таку трубу – Сова чертитспичкой на земле проект трубы – и по ней пускать солнце в дома и назаводы. А улавливать его можно большим зеркалом – Сова опять чертит,каким именно.

Мировых проблем было много, за одно Великое Скитание не решить.Толковали до сумерек, пока не начал раскачиваться Остров. И заплеталисьхмельные языки, и горели от махорки сухие глотки.

Наконец, Мирон Второй наваксенным сапогом втоптал в землю счертежами мировых проектов последнюю цигарку и стал чинно прощатьсяс Совой, приподняв зимнюю шапку с вылезшей на макушке ватой.

– Слышь! – окликнул его напоследок Сова. – Новость тебе скажу!– Ну да! – остановился на нетвердых ногах Мирон Второй. – Каку?– А таку! Буря скоро будет. Страшенна! Так што, мотри!Мирон Второй отсыпал Предсказателю Ветра махорки: а как же,

награда! И заторопился домой. Пропал среди толстых лип и черныхзарослей шиповника, источающих острые запахи перед непогодой. Теперьуже, наверно, не будет он «толковать» с Совой до первого снега, доледостава. До нового Великого Скитания.

Налетели вороны из лесу. Старые, скрипучие, как рассохшееся крыльцо,по которому с трудом карабкался Сова. Он зашумел на них, тщетно ищаопору для ног – Остров Зелёный раскачивался уже не на шутку.

– Что за праздник у тебя? – помогла ему рябая Нюся. Он громко икнул,сотрясая своё жидкое тельце:

– А ништо! Не знашь разве: Касимова, Гулимова, Лентяя преподобного!– и прижал палец к губам: – Слышишь, Мирон топат? – ширк-ширк!Ширк-ширк! Якирь его-то! – И, влюбленно вслушиваясь в одному емудоступные звуки Мироновых шагов, герой I Мировой войны прокрался всвои покои – спать на сундуке.

А Мирон Второй шёл по лесу, размахивая кленовым посохом, итонким бабьим голосом кричал: «Когда б имел златые горы и реки,полные вина!». Дальше этих слов песня не шла, и он повторял их сноваи снова: «Когда б имел...».

Старуха Катя сидела в лопушином овраге, рвала травы и ещё издалеказаслышала дурной голос Мирона Второго. Показываться ему не стала: нуего к Богу в рай! Только посмеивалась в своём травяном укрытии:

22 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

– И-и, девушка, наскиталси! Вот это наскиталси! Ветры дули, шапкусдули, кафтан сняли, рукавицы сами спали. Кто горьку пьёт, тот гол пойдёт.Радуйси, Шурка, сшас к тебе с Ветром милой прилетить!

Матушка Шурале тем временем поджидала его на крылечке. Она давновылезла на волю через чердак, ход к которому был прямо в кладовке дома,а вопила перед Великим Скитанием своего мужа из хитрости – пустьдумает, что он хозяин, власть. Нажилась под крутым началом МиронаПервого, шага сама ступить не могла – на всё было его указание ифилософское обоснование. Теперь, слава богу, сама себе указ, а МиронВторой пусть тешится, господствует в своё удовольствие. Она его любила,как малое дитя.

На земле, возле крылечка, пыхтел самовар, увенчанный старымМироновым сапогом. В комнате на столе дожидались блины, щедро облитыемаслом от коровы Шпреи. Всё ж, Великое Скитание не каждый деньбывает!

Как ни в чем не бывало, сели Мирон Второй и матушка Шурале за стол.Матушка Шурале достала заветный шкалик. Разбавили они своё свиданиевинцом, а напоследок затянули одну очень неприличную песню, услышавкоторую, возмущенный Паразит забился в загоне.

БОЛЬШАЯ АДА

«Ах, Адочка, Адочка, имя у вас адское, хотя вы – само воплощениерая! Да, да, да, и не спорьте, вы созданы для любви, я уж знаю...» – кто этоговорил, когда? Большая Ада не помнит, но говорили, говорили...

Идёт большая Ада по Острову, а вокруг витают, порхают, щебечутрозовые купидоны, вон как крылышки трепещут. Перышки растеряете,глупые! А они – уже натянули звонкие луки, уже приладили стрелы. Ах,не надо, не надо стрелять! Зачем вы шалите? Но купидоны выстроились вбоевое каре и летят прямо на большую Аду. Она заслонилась полной рукой,не загорелой с изнанки, белой, но так широка её фигура, так много насвете Ады, что промахнуться просто невозможно, если даже тызакоренелый мазила. И все, как один, конечно же, в неё попадают: кто всамое сердце, кто рядом. Ах!

...Ада с детства была полная. Раньше других сверстниц она иоформилась. Девчонки ещё доска-доской, голенастые, а у Ады всё, как увзрослой: и грудь, и остальное. Ей завидовали, хоть и звали «коровой».Кавалеры у большой Ады тоже появились раньше всех. Она противнококетничала с ними, ломала голос, много хихикала, и подруги единодушнорешили: «Самка!» Девчонки тоже грезили о неземной любви, о замужестве,но признаваться в этом было стыдно, и они не признавались, потому что увсего народа были другие цели: борьба за всемирное счастье, за лучшуюжизнь всего человечества.

Раньше ровесниц большая Ада и замуж выскочила. Крутились околонеё молодые парни, а мужем стал старикашка – сорокалетний счетоводлесничества Афанасий Иванович, которого большая Ада увела от жены.Невзрачный – пришибленный из-за угла мешком, говорят о таких, онпоначалу не замечал Ады, хотя не заметить её было трудно. Лишь онавходила в контору лесничества, все мужчины возгорались, как бикфордовшнур. Большая Ада шла, шевеля могучими бедрами, и грудь еёвзволнованно колебалась под красной блузой, перехваченной пояском нанизкой талии. Входила и замирала возле стола Афанасия Ивановича.

23 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

Закрывала свет окна, как скала. Счетовод дёргался, часто моргал ресницамиальбиноса, нервничал, а она грудным голосом произносила: «Ласточка!»На «Ласточке» он и сломался: так звала его в детстве маменька, утираяему длинные сопли. Никто больше не любил и не замечал его. Женапоколачивала веником и грубо орала: «Мокрица! Горшок дырявый! Неруки у тебя, а крюки!» Он ничего не умел делать по хозяйству. А тут –Ласточка! – и глаза кофейные, нежные, как у маменьки...

Афанасий Иванович уплыл с большой Адой на ту сторону Быстрицы, вглухую таёжную деревушку, где их никто не знал. Жили в грязной избе склопами. Впроголодь. Спали на соломе, а в ногах у них крутился, раскинувкрылья, белый гусак, которого держали в избе из-за сильных морозов.Иногда гусак и спал между ними, пригревшись возле большой теплой Адыи уткнув ей клюв под мышку. Счетовод мучился своим падением, брюзжал,но Ада не замечала этого: всё так же восторженно глядела на него, гладиламягкой ладошкой его жидкие волосёнки и вздыхала в экстазе:

– Какой ты несчастный, Ласточка!Афанасий Иванович сбежал.Вернулся к сварливой жене, которая после его измены поглядела на

Афанасия Ивановича новыми глазами и перестала бить веником.Быстренько собрала пожитки и увезла к своим родителям, на Украину,подальше от большой Ады.

Ада чуть не тронулась умом, еще сильнее потолстела от переживаний,но жену счетовода не проклинала, а щебетала о ней с таким же восторгом,как и о нём самом. Не зря говорят: толст да прост, тонок да звонок.

Потом появился у неё другой «Ласточка» – вертолётчик из города. Тогдабыла в почёте авиация, все поголовно записывались в парашютные клубы,так что восторг большой Ады был объясним. Вертолётчик налетал наОстров в своём шлеме, крагах, белозубый, дерзкий – прямо с плакатов:«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!». Жил с большой Адой днядва-три, потом исчезал надолго, до нового налета. Гораздо чаще бывализдесь многочисленные «жёны» вертолетчика, у которых были непонятныес ним отношения.

Всё кончилось тем, что Ада влюбленно глядела на них, мирила друг сдругом, ходила в обнимку по Острову и без устали щебетала о Ласточке, ановые подруги делились с ней подробностями своей любви. Большая Адастрастно слушала, боясь упустить слово, и любила их ещё больше, потомучто они жили с Ласточкой и тоже любили его.

Вскоре вертолётчик разбился, и она осталась одна, с его «вдовами».Полгода горевала большая Ада, носила чёрное платье, выделявшее её

здоровые, могучие формы. В то время ей казалось, что она смертельнобольна сердцем. Печь не топила, лежала в холодной постели, вялопохрустывала сухариками, закатывала глаза и протяжно стонала. В зеркалоона не заглядывала, и потому не видела яблочного, свежего румянца насвоих щеках. Старуха Катя давала ей травные отвары и качала головой:

– И-и, девушка, плоха, совсем плоха! Сварилась...Мало-помалу большая Ада стала отходить от своего горя, снова работала

в лесничестве, ездила в город проведать других «вдов» вертолётчика, пока,наконец, не привезла на пароме длинноволосого тощего мужика сгармошкой. Ласточку!

В Доме началось нескончаемое веселье. У Ласточки оказалось многородни, а у родни то именины, то родины, то просто душе весело.Рассаживались прямо на траве, расстелив одеяла, ломали хлеб, рваликрепкими зубами стручки лука, облупливали молодую картошку. Ласточка

24 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

крутился между ними, сверкая беловатыми глазами, похожими на эмалевыекнопки гармони, и то и дело приговаривал: «Ё-моё!» Растягивал гармонь,падал кудрями на её ситцевые меха, громко запевал: «Из-за Острова настрежень...». Родня, оставив еду, дружно подхватывала песню, разделяясьна голоса и подголоски. На другом берегу, в Татарской Слободе людицокали языками, дивясь громкости и красоте пения.

Большая Ада влюбленными глазами глядела на Ласточку, на всю егородню, и когда песня иссякала, забирала у Ласточки гармонь, обнимала еёи страстно приникала пылавшими щеками к её перламутровым ладам. Вгармони дышала и томилась душа Ласточки.

Работать Ласточка не хотел, и большая Ада любила его за это тоже.Она и сама не очень-то рвалась работать. Ей хотелось только любить,любить, любить. Купидоны в те дни густо парили в небе, и заслониться отних было просто невозможно...

В комнате большой Ады всё было перевёрнуто вверх дном. Вести домАда не умела. Старуха Катя поучала её: «Дом вести, не задом трясти!» НоАда не вникала в её поучения, сладко потягивалась, выглядывая в окошко:«Сколько бабочек, боже мой! Ну и что вот с ними делать?», но окно незатворяла, и они врывались белой метелью в её спальню, метались по углам,садились ей на голые плечи, щекотали крылышками. Большая Ада виделабабочек и не видела комнатного безобразия.

В спальне её везде обнаруживались дырявые чулки, юбки, огромныелифы большой Ады, вперемежку с Ласточкиными сандалиями и стоячимикаменными носками. Кровать никогда не заправлялась. На ней валялсяпраздный Ласточка, поджидавший родню с провизией. Родня не могла долгожить в разлуке с ним. Приезжала с детьми, с бабушками, с тюками, гдебыли наскоро собраны постели, еда, бутыли с выпивкой. Паром работал тои дело, и паромщик был доволен. Ночевали на веранде, в пыльной мансарде,на лужку под стогами. Ласточка ходил между ними, сверкал беловатымиглазами, повторял в экстазе: «Ё-моё!»

В эти безумные ночи большая Ада почти не спала или ютилась у Кати:Адину постель занимали многочисленные дети родни.

В эти безумные ночи Остров Зелёный раскачивало постоянно, и Сова немог обрести равновесия, как и Мирон Второй, которые разделяли с большойАдой и Ласточкой их неземное счастье.

Старуха Катя посмеивалась, прятала пучки сушёных трав, потому чтоЛасточкина родня проникала во все щели и перетирала травы на курево.

Дмитрий Палыч по всегдашней привычке не слышал шума жизни,равнодушно перешагивал через пьяных гостей, спящих прямо на дороге.

Юная Люба отбивалась хворостиной, как от гусей, когда Ласточкинародня лезла к ней мокрыми губами: «Кума, давай полюбимся!»

Со всеми любилась большая Ада. Она нравилась Ласточкиной родне, ипереполняющая большую Аду страсть выплескивалась на этих гулянках,оставляя в её сердце тихий покой. Сердце больше не болело. Да, послеэтих безумных ночей большая Ада становилась спокойной, довольной идаже холодной к Ласточке.

Он оставил её.Космическая тишина упала на Остров, и все услышали застенчивый

голос кукушки, шёпот лесной травы, шорох ползущего к реке ужика исмех татарки в Слободе, которая убегала от парня, пряталась в прибрежномтальнике, и с Острова видна была её белая косынка.

Оглушённая тишиной, Ада потерянно бродила по Острову, находя втраве то обрывки лент, то рассыпанные бусы, то забытую шапку – следы

25 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

Ласточкиной родни. В это время и послали её в командировку, в Чувашию,в тамошнее лесничество.

У нынешнего Ласточки, привезённого из Чувашии, не было никакихдругих пристрастий, кроме трубы да романтического увлечения Любой, ибольшая Ада мучилась нерастраченностью своей любви, которой буквальнозахлёстывала Ласточку. Однажды, тиская, она его даже немножкопридушила, и Сове пришлось везти из города врача, потому что Ласточказакатил глаза, посинел и изо рта у него пошла пена. Вот где большая Адаперепугалась, врач потом и её откачивал.

Вьются розовые купидоны, как бабочки, ей-богу. Вот не знай большаяАда, что это купидоны, подумала бы, бабочки, но её не проведешь: вон,стрелы-то торчат, колючие; вон, луки мерцают под чистым солнцем; вон,крылышки шумят.

Воздух над Островом весь соткан из купидонов, и как другие незамечают? Оттого он всегда немного розоват, в перистых таких облаках, вкудрявых барашках, в белых стрелах. Клубится, дышит, живой,напористый. Дохнёшь этим воздухом, глотнёшь его полной грудью – иначинает распирать любовь, разные нежные чувства, вот просто не знаешь,куда деть всё это. И летишь домой, к Ласточке.

Боже мой, Ласточка!

ЖЕНИХ

Шёл дождь, мелкий-мелкий. Он сыпался, как перхоть из старухинойголовы. Девочка сидела у Катиного окна и глядела на улицу. Леспревратился в сплошную чёрную стену, и трава чёрная, и Дуб в сараегромоздится чёрным лохматым чудовищем. Дамка рычит на него, а саматоже потемнела от дождя, тощая стала, шерсть висит сосульками, и Дамкався течёт, как водопровод. Девочка видела водопровод, когда Васька бралеё с собой в город, и они пили прямо из-под крана.

Скучно Девочке.– И что это за дождь такой, – вздыхает она, а старуха Катя собирает

травяные пучки и объясняет:– Это ситничек, девушка.– Какой такой ситничек? Из сита, что ли?– Из сита. Ходит по небу мокрый мужичок, с ситом золотым, воду,

котора из речки испарится, с трав подымется, ловит, а поймать не может.Токо захватит горсть воды-то, она тут же просочится скрозь его сито, снована землю падат, сеется. Бяда, прям!

Девочка уже почуяла сказку и тормошит Катю:– А дальше, дальше что? – Но Катя не спешит, рвёт пёструю тряпку на

верёвочки, перевязывает пучки. Девочка еле терпит, так ей хочется чудес,а у Кати нынче нет что-то вдохновения, и я помогаю ей, подсказываяисторию из моего детства, а уж Катя тут же превращает её в сказку:

– В некотором царстве, в некотором государстве, – заводит своёобычное Катя, – жил да был Жаних.

– Просто жених, или Иван Царевич?– Просто Жаних, какой уж там царевич, ежели зарплата у него сто

тридцать рублей десять копеек, а вот на Острове у нас была настоящаЦаревна: бела, толста, румяна. Однем словом, красавица писана!

– Раз толстая, значит, не красавица! – стала спорить Девочка, а старухане уступает:

26 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

– Нет, красавица, красавица! – Совсем бы они поссорились, но тутстаруха Катя пригрозила: – Будешь кричать, сказку не скажу!

– Ладно уж, говори! – насупилась красная от крику Девочка, а самаподумала: «Ох, и противная эта Катька. Вот последний раз послушаю еёсказку и больше к ней ни за что не приду, пусть одна живет!»

Катя усмехнулась, глядя на неё, и как ни в чем не бывало продолжила:– Отправилси этот Жаних за тридевять земель, на поиски Царевны. По

морям-окиянам плыл, на ковре-самолёте летел, через горы на Коньке-Горбунке скакал и попал он, девушка, в тёмной лес.

– Как у нас?– Дак в наш-то лес и пришёл, заблудилси совсем, сидит под кустом, под

калиновым листом, плачет, страшно ему: волки воют, лисицы тявкают,вороны каркают, хорьки воздух портют.

Сидел он так, сидел, видит – едет человек на телеге. Жаних к нему:– Выручи, Христа ради, до Царевны мне надо! – Ну, человек согласилси:– Садись! – говорит. – Так и быть, подвезу!Едут они это по лесу, человек песню поёт, под колёсами грибы хрустят:

полно их было в то лето, хоть косой коси. Тут зарядил мелкий дожжичек,вот как теперь, ситничек. Жаних поднял воротник своего пинджачишки,голову носовым платком прикрыл – едут. Видит Жаних, выскочил изтёмной чащи какой-то серой зверь: собака не собака, бес его знат, кто такой.

– Волк? – догадалась Девочка.– Погоди, девушка! Жаних-то городской, не видал сроду зверя,

откудава ему знать. Лошадь тут захрипела, взвилась на дыбы,опрокинула телегу, и Жаних выпал, а человек успел за лошадиной хвостухватитьси, и она его в лес потащила. А тем временем волчища-то каккинется на Жаниха, да и съел его, вместе с носовым платком и зарплатой,котору Жаних вёз в кармане пинджака: ровно сто тридцать рублейдесять копеек...

Хоть и непутевый был Жених, а Девочке всё-таки жаль его. Она грустновздохнула и спросила невозмутимую старуху:

– А Царевну-то хоть не съел?– Да разве её съешь? Небось, подавишьси! – развеселилась Катя. – А

то ты большу Аду не знашь?– Какая же она Царевна?– А то кто ж?«Нет, – подумала Девочка, – Катька противная, и сказки у неё все

противные, и дождик за окном противный! Больше к старухе не приду!»– При-дё-ё-ёшь! – сказал кот Турухтан, сладко потянувшись и выставляя

изо всех четырех лап алмазные когти. – Придёшь, придёшь, девушка...

ИНДИЙСКИЕ СНЫ

С утра Дамка вскидывала уши, зализывала себе бока и гляделанетерпеливо на заросли шиповника, в сторону лесничества, откуда прибегалк ней Илькин Соколок – рослый пятнистый пес. Увидит она его – подниметострые ушки, выровняет шерсть на спине и побежит навстречу, вихляякокетливо задом. Станет ложиться на живот, подползать к кобелю насогнутых лапах, или крутиться возле его носа, задрав свой дрожащий отнежности хвост. Глаза горят. Но Соколок последнее время только фыркает,отворачивает от неё свою породистую умную голову и убегает.

В этот раз он привёл на холм молодую поджарую сучку – серую, с белым

27 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

подшёрстком. Дамка плетётся к крыльцу. Соколок оттрепал её, когда онахотела прогнать молодую. Шерсть с Дамкиных боков свисает неровнымиклочьями.

Лида-Чистотка ждёт собаку на крыльце, грозно уперев руки в бока:– Ну-у! Пришла? Эх, ты, бесстыжие твои глаза! Бесстыжие и есть. На

кобеля сама прыгаешь, бегаешь за ним. Мыслимое ли дело! Ты на себяпогляди: выпатралась вся, как анчутка. Э-эх! Ни стыда ни совести. – Дамкасидит, низко опустив голову и свесив уши.

Отчитав собаку, Лида-Чистотка зевает. Лениво идёт в прохладные,только что вымытые комнаты. Ей скучно. Опять воскресенье.

Безвкусный атласный халат тесен, но Лида-Чистотка всё равно носитего. Куплен на барахолке – ни у кого такого нет, даже у большой Ады.Трофейный, должно быть. На боку у халата красуется блестящая бирка сострыми готическими буквами и золотой короной. Лида-Чистотка неотрывает её. Полюбовавшись на бирку, она обводит ленивым взглядомсвою комнату. Прежде всего оглядывает широкую кровать сникелированными шишечками, которая высится в углу горой подушекпод кружевной накидкой и понизу убрана вышитым подзором.

Вот массивный шкаф, весь в деревянных излишествах: гроздьях плодов,в личиках ангелов, больных базедовой болезнью, в рулонах лент.

Вот горка, заставленная посудой. На каждой полке – вырезанная изрозовой бумаги узорная салфетка.

Вот круглый стол из морёного дуба. На нём – длинная узкая ваза ицветы, сделанные из крашеного птичьего пера.

Вот тонкие венские стулья: ровно шесть.Вот ковёр на стенке, купленный всё на той же барахолке: пруд, лебеди

и томные грудастые русалки. Всё, как у людей. На еде экономила, но затовсё есть.

Пол свежевымыт. От печи приятно пахнет известкой. Белые шторычисты, как совесть Лиды-Чистотки. Во всем она ищет чистоты инепорочности, за что и прозвала ее старуха Катя Лидой-Чистоткой. Да,стыдиться ей перед людьми нечего. Что в доме у неё порядок, что на работееё ценят, что на ребёнка поглядеть – всегда он у неё чистенький и никакимидурными делами не занимается, учится вон, не то что у других дети, хотьи без отца растет.

Она вскинула гордо подбородок.

Васька в это время затаился в сарае и пускал кольца дыма в пяточекпоросёнку, который нервно чихал. Васька курил и плакал – Люба никогда небудет его, никогда, она Дмитрия Палыча любит. Он их ненавидел. Илькуненавидел тоже, но уже и любил: ему Люба тоже не достанется, а этот... Васькаударил кулаком о землю, представляя Любу в объятиях хромого злодея: «Убью!»

Лида-Чистотка закидывает гладко прибранную голову и смотрит вотворённое овальное окно. Даль смутна. Как тонкая ткань, колышетсямираж. Земле чудятся заморские пальмы и длинноногие птицы. А вблизи– всё обыденно. Вьётся княжек по резным столбам веранды. Пчелатрясется над каждым цветком. Боязливо озираясь на окно Лиды-Чистотки,ободранная Дамка крадётся к зарослям шиповника: оттуда ей лучше видатьдорогу из лесничества. Вдруг Соколок одумается, вернётся. У Дамки длянего есть заветная кость, закопанная в лесу. «У-у, стерва!» – думает о нейЛида-Чистотка. Сова задирает старуху Катю, которая стоит перед ним,заложив палку себе на согнутую поясницу, а Сова звенит царским крестом:

28 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

– Вот, вот, провалялася всю жизь на печи, теперь охаешь! – Катя сосётголубые губы и беззлобно слушает его. Сова пуще прежнего трясетцарским крестом: – Мне вон семьдесят годков стукнуло, а я ещё ничопарянь! Ничо?

– Ничо, – согласилась старуха.– Вот так! Отец мой ровно в сто лет помер, день в день. И я стоко же

проживу, может, и больше, теперь-то жизь вон кака, светлое будущеестроим. А ты? Пацанка супротив меня, а скрючилась, как кукиш. Эх, имолодёжь ноне пошла! – Катя виновато потупилась, а Сова выгнул грудь,приосанился: – А вообче-то, я ещё жаниться на тебе могу!

– Ох, тошно мне-ка, жаних! – ткнула его палкой в бок Катя. – Иди,иди, жаних, не то самовар-то выкипит! – а сама довольно смеётся, обнажаямладенческие десны.

Лида-Чистотка фыркнула в окне:– Песок сыпется, а туда же, женихаются...

Так сидит она у окна всё воскресенье, созерцая Остров. Взгляд её то идело натыкается на соседний балкон, который давно уже кажется ейсоринкой в глазу: куда ни глянь – всё он мешает.

Разморённые воскресеньем, там пьют чай большая Ада и её плешивыймуж. Она всё сюсюкает: «Ласточка» да «Ласточка». «Тоже мне, Ласточка, –презрительно думает Лида-Чистотка, – ворона ощипанная. И нос вечнокрасный, пьёт, поди, потихоньку, а на людях куда там – музыкант!»

– Вечное воскресенье у них! – кривит губы Лида-Чистотка, затворяяокно, чтобы не видеть на балконе пылающую счастьем большую Аду.

Но большая Ада так громко смеётся, что Лида-Чистотка тайком всёже глядит из-за занавески. Ада то прижимает Ласточку к себе, то бросаетсяосыпать его поцелуями, то нашептывает нежные глупости – по лицу видно,что нежные и что глупости. Отгоняет мух полотенцем. И заливается,заливается тонким смехом, когда он обхватывает её за мягкую талию.Большая Ада оттопыривает вырез красного платья и машет тудаполотенцем – сгоняет жар.

Лида-Чистотка брезгливо морщится и переводит взгляд на берёзовуюрощу, где под крутым песчаным угором, среди переплетённых древесныхкорней звенит вода с человеческим именем – Василий-Ключ.

...Пришёл отец Лиды-Чистотки, Василий, с гражданской войны, а дома-то нет: спалили белые. Жена померла. Дети на заброшенной барской дачеживут. Лес тоже сильно погорел. Хоть и Остров, а и сюда беда заглядывала,мимо не прошла.

Погоревал отец да стал дачу перестраивать под жильё, печи класть.Раньше на Острове народу много жило, целый посёлок был. Это ужпотом, после гражданской, опустел лес, ушли люди в город, поближе кжизни, к шуму.

Как-то вечерком отдыхал Василий недалеко от Дома, в лесочке, иувидел, что сквозь чёрный пепел пробивается упорный росток чистотела.«Эге, – подумал, – неспроста это!» Так и есть: спустился с песчаного угорак корням берёз, разгреб носком сапога лиственную залежь да обомшелуюгальку – и сверкнул детским глазом освобожденный родник. Вычистил онего, укрепил и напился вдоволь родниковой сладкой воды.

Отец был ясным человеком, как и Лида-Чистотка.Она видит его: большущего, потного от дневного тяжелого сна. Он

лежит на полу, голый по пояс, раскинув длинные ноги и задрав к потолку

29 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

чёрную бороду. В уголках закрытых глаз дрожат круглые слезинки, но непадают, стоят между ресниц. Отец хрипло дышит – через левую грудьтянется у него красный шрам, грубо сшитый, кривой, в комках сросшейсякожи. К отцу страшно подходить: всё кажется, шрам разойдется, лопнетот могучего дыхания и вылетит из отца его душа.

Спит отец, а в окошко к ним заглядывает соседка, Евдоха – Адина тетка.Подселились они с большой Адой и её малолетними сестрами к ним надачу, хату их тоже беляки пожгли. Тетка Евдоха хочет замуж за Василия,она и детей его уговаривала склонить отца к женитьбе, да только Василийне больно что-то празднует Евдоху, грубит ей, а на днях так и вовсе задверь выставил и миску с горохом, что она принесла, выкинул следом. Ох,и загремел горох, будто град, поскакал по полу, по крыльцу, по двору.Потом у стенки к весне завился, зазеленел кудрявый вязель, зацвёл мелкимибелыми цветками, выпустил узкие стручки, а там – не стало ни отца, нитетки Евдохи, ни братьев Лиды-Чистотки, ни сестёр большой Ады. Отголода уснули навек. Один вязель остался.

Лида-Чистотка вздохнула. Ещё раз, уже с некоторой усмешкой,взглянула на балкон, где Ласточка читал большой Аде Гоголя, и затворилаокно. Прошлась по комнате. Завела так называемые «каминные» часы:громоздкие, с боем, которые показывали семь часов вечера. Ещё один деньпрошел. Крутила завод до отказа. В часах что-то щёлкнуло, вылетелапружина, больно поранив палец Лиде-Чистотке. Часы остановились. Лида-Чистотка попробовала повернуть ключ завода в другую сторону, тряслачасы – всё напрасно: они были мертвы. Ранку саднило. Лида-Чистоткапомазала её зеленкой и вдруг расплакалась. Так сильно, так безутешно,будто потеряно что-то навсегда.

Вразвалку, открывая дверь ногой, пришёл с улицы Васька. Оназакричала на него сквозь слёзы:

– Ноги, ноги вытирай! – Васька демонстративно прошаркал в пыльныхбашмаках на кухню, загремел крышками: искал еду. Есть он хотел круглыесутки. Лида-Чистотка взвилась. Васька огрызнулся:

– Не ори! Разоралась! – а потише, для себя, добавил: – Дура! Все выдуры! – но Лида-Чистотка услышала, растерялась.

...Вот так же растерянно стояла она посреди дома, а отец Васьки, Хозяин,вытаскивал во двор и закидывал в кузов своего грузовика всё, чтопопадалось под руку.

– Плевать тебе на меня, да? Ничего, вот теперь поплюешь! Поплюешь!Сошлись они быстро. За неделю. Хозяин броский парень, фасонистый, с

огненной шевелюрой. Всё щёлкал пальцами, будто вот-вот явится какое-то чудо. Лида-Чистотка – звали её тогда Лидок – и не заметила, как сталаего рабой.

– Будешь моей! – приказал он ей.Работала Лидок в конторе Зелёноостровского лесничества учётчитцей

и училась на рабфаке. Успевала ещё и на танцы в горсад сбегать, большаяАда её соблазняла. Ада и Хозяина первая углядела, стала крутиться возленего, но он Лидок себе наметил. Это Лидок очень удивило и даже потрясло.Пошла за него. Жить стали в городе. Хозяин увёз. На работу плавала напароме. Из города много народу переправлялось так, особенно в сезон сбораживицы или прополки молодых посадок.

Это она теперь степенная, а тогда порывистой была, горячей. По делянамбегом бегала – раскраснеется, похорошеет. Мужики подмигивать ей стали,

30 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

но она к Хозяину торопилась. Всё равно домой попадала поздно: хоть ивышла замуж, а рабфак не бросала, как иные, ходила. Несётся после занятийпо тёмной улице – фонарей-то нет на их окраине, сердце зайчонком замрёт:скорей бы поворот, скорей бы знакомый проулок, скорей бы зелёная, липкаяеще от краски калитка. Уф! Дома! Хозяин ждал её на крыльце, недовольнокурил. Она молодо смеялась, вставала на цыпочки, обхватывала Хозяиназа шею голыми руками, которые пахли горьковато смолой, лесом, дикимитравами. Хозяин пыхтел, отцеплял Лидок от себя, багровея неповоротливойшеей в рыжих волосках:

– Может, пришла от кого, теперь ко мне липнешь!Лидок ещё пуще смеялась:– Да ты что, с работы я!– Знаем мы вашу бабью работу. Ночь вон на дворе...– А потом на занятиях была, как всегда, ты же знаешь, – всё ещё

улыбалась Лидок.– Вот-вот, гляжу, больно грамотная стала, по ночам ходить.Лидок угасала. Молча ела постный суп – Хозяин варил, ей некогда было.

Надевала застиранную рубаху на лямках и вытягивалась на узкой железнойкойке – смирная, как в гробу. И потом, когда теснил её тяжелый пыхтящийХозяин, казалось Лидок, что нет её на свете, и никогда не было...

А на другой день – надо снова мчаться на паром, а вечером – на учёбу.За час до полуночи Лидок летела по тёмным переулкам, то и дело обмирая,пугаясь своей тени. Где-то в темноте слышался протяжный свист, топотпогони. Лидок прижималась к щелястым доскам чужой подворотни, откуданесло псиной и старыми окурками. Свист удалялся, гулко раскатываясь попустой улице, потом смолкал. Лидок летела к дому, не чуя под собой ног.Наутро узнавала от соседок, что кого-нибудь нынче ночью раздели, а то ивовсе зарезали.

Однажды, когда Лидок снова поздно вернулась домой, Хозяин избилеё, а на другой день – как раз тоже воскресенье было – подогнал к домугрузовик.

Соседи не жалели Лидок, считали: сама виновата. Какой мужиквыдержит, если жена гуляет. Он-то, Хозяин, дома всё: то картошку полет,то стирает в корыте бельишко, то кашеварит – ей не доверял, говорил:

– Ты не так делаешь, не как моя мать. Ты безрукая. Лучше я сам!Она и привыкла. Она-то без матери росла. Разбаловал жену, считали

соседи.Осталась Лидок одним-одна в пустой квартире. Плакать и то жутко:

стены отзываются гулким эхом. Вся обстановка – печь в углу да сломанныйстул.

– Вот, покукуй теперь, почитай свои книжки! Все ночи твои! – сказалон на прощание, зло щёлкая пальцами.

Что ж, дом невелик, да лежать не велит.Вернулась Лидок на Остров – её комнаты в Доме пустовали: люди

селились здесь неохотно, боялись половодья, да и в городе куда как веселее.Лес надоедал им за сезон, на который они нанимались. А Лидок, напротив,хотелось сейчас тишины, хотелось забыться. Она выросла тут, отец и братьяеё здесь похоронены, в бору, и Василий-Ключ звенит под угором, говоритс нею, как человек.

Большая Ада рвалась поначалу жалеть Лидок, но та сурово отрезала:– Уйди! Хозяин – твоя затея. Если бы не ты, я бы сроду на эти танцы не

пошла, больно надо. А ты... Не хочу с тобой даже разговаривать.Было это осенью. А весной родила она мальчика. Вздохнула с

31 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

облегчением и вдруг почувствовала себя: расправилась, гладко зачесалаотросшие косы, вскинула тонкое лицо нездешней смуглоты. Сидит, бывало,у окна, кормит ребёнка да тихонько смеётся, а Василий-Ключ отвечает ейиз-под белых корней берез. Большая Ада выйдет на балкон, потянетсясладко и кивнет очередному Ласточке на соседнее окно:

– Смотри, чем не Мадонна с младенцем? – А сама не налюбуется на неё.Вся жизнь Лиды-Чистотки сосредоточилась теперь на ребёнке и Доме.

Она купала сына, сто раз на дню мыла пол и от сырости по углам завелисьмокрицы. Крахмалила шторы, которые буквально лопались от чистоты.И в себе она чувствовала небесную чистоту, покой и счастье. Она быласчастлива.

Вскоре с мальчиком стала сидеть старуха Катя. Сама же Лида-Чистотканачала бегать на работу, трудилась по-стахановски, и над ней подтрунивали:

– Ну, эта все деньги хочет заработать!Зачастила в город, на барахолку, где бабы с изможденными лицами

продавали последнее тряпьё; где инвалиды на костылях хрипло пели игремели жестяными кружками с пятаками; где китайцы, сладко улыбаясь,говорили о себе: «Эх, купеза, очсень молодеза!»

Лида-Чистотка покупала всё самое диковинное, везла в Дом. Она быланеутомима. Она была из тех людей, долго живших в нужде, которые сострастью относятся к богатству. О непутёвой Аде она теперь говорила неиначе, как «оборванка».

Когда сын Лиды-Чистотки подрос и у него появилась своя жизнь,отдельная от нее и непонятная ей, когда в Дом больше нечего сталопокупать, увидела она смысл существования в своей святости.

За шестнадцать лет соломенного вдовства никто не посватался к ней,несмотря на её красоту. С годами она стала понимать, что красива, и Хозяинеё тогда, на танцах, выбрал, видимо, именно за это. Большая Ада ведьстрашненькая и вон какая: поперёк себя ширше.

Старуха Катя, бывало, жалеет Лиду-Чистотку:– И-и, девушка, заговорённа! По всему видать – заговорённа! Вот мужик

тебе и боится, и обходит стороной.

...Васька выскреб кастрюлю. Пока ел, горе его поутихло. Он похлопалсебя по животу и с детским простодушием повторил присказку Совы:

– Пузо лопнет – наплевать, под рубахой не видать!Виновато поморгал рыжими ресницами:– Мам, ну чо, пойду я... – Лида-Чистотка отёрла ладонями мокрые от

слёз щеки, хотела приласкать Ваську:– Куда ж ты на ночь-то глядя? Ночевал бы дома, а уж утром ехал.Васька увернулся от её объятий, больно задев костлявым плечом:– У ребят в общаге перекантуюсь, чо мне здеся теперь делать?– Дом у тебя есть, неслух! – закричала Лида-Чистотка, но Васька криво

ухмыльнулся:– Тоже мне, Дом, – и добавил презрительно: – Дурка, а не Дом!Он вскинул самодельный ранец на спину и пошёл к реке, где его

дожидался татарин в плюшевой тюбетейке. Он поторапливал:– Айда, айда, скоро надо! Молодуха меня ждёт, ругаться будет! – и он

хитро подмигнул своему клиенту.Татарин ловко управлял паромом, и они быстро плыли, пропадая в

вечерних сумерках. На середине реки Васька выбросил Куриного Бога:всё, с прошлым покончено! Он никогда не простит Любу, никогда! Слёзыклокотали в горле, и Васька отворачивался от весёлого паромщика, который

32 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

пел свою нескончаемую татарскую песню, притопывая лёгкими ногами.– Сынок! Вася! – кричала Лида-Чистотка, но он ни разу не оглянулся.

Сдерживая страдание, вернулась Лида-Чистотка в пустые комнаты, но покадошла, волнение улеглось. Сумерки всегда успокаивали её.

...Ночью Лида-Чистотка обычно долго ворочается на широкой кроватис шишечками, вдыхая свежесть простыней. Они пахнут речной водой,холодной и синей. Не спит. Перебирает в уме свою жизнь. Вспоминает сны.Они наполнены чудесами. Приходит к ней в грёзах роскошная Индия,которую она видела только в кино. Качается Лидок на спине слона, вся взолотых одеждах, украшенная дорогими камнями. Слуги обмахивают еёопахалами. Адины Ласточки – счетовод, вертолётчик, гармонист и трубач– крутятся возле ног слона, но Лидок взмахивает ручкой, и слуги уводятназойливых Ласточек на казнь.

Она лениво сходит с расшитых бисером ковров, накинутых на спинуслона, идёт в хоромы, сияющие мрамором, с фонтанами в глубинепрохладных залов. Опускается на роскошный диван, нехотя берёт с золотогоблюда фрукты, запивает их сладким щербетом. Потом снова взмахиваетсмуглой ручкой в золотых браслетах, и слуги несут её на легких носилкахв покои. Там большая Ада, принятая ею на работу служанкой, откидываетбесконечное количество пологов, и, наконец, открывается перед Лидокширокая кровать с никелированными шишечками, а на ней лежит принц,со звездой во лбу, вылитый Радж Капур. И он поёт ей: «Абарая, а-а-а,абарая!»

Такая кровать с шишечками, на упругой синей пружине, долго былапределом мечтаний Лидок. Теперь эта мечта сбылась. Заветная кроватьукрашает её комнату, только принца всё нет и нет...

БЕЛКА

– Катя, Катя! – бежит по лугу Девочка. – Что это такое цветёт,красное?

Катя, растирая поясницу, глядит:– Дак, собачьи розы!– Собаки нюхают? – удивляется Девочка.– Не-е, вишь, лепестки-то отвисли, огненны, как пёсьи языки.– Вижу... – замирает Девочка.– Садись-ка на мой мешок, девушка, – копошится под розовым кустом

Катя, – отдохнём, а я тебе тем часом сказку скажу.– Отдохнём, – по-старушечьи вздыхает Девочка.Садятся на холщовый мешок, пропадают в травяном лесу, вспугнув

мелких голубых бабочек и родившихся недавно мух.– Дак вот, в некотором царстве, в некотором государстве был Остров,

как наш, примерно, и на Острове том стоял Дом, тоже как наш.– А собачьи розы были?– Были, а то как же без их? И жил на том Острове Парнишко.– Который на Дуб за счастьем полез?– Не-е, другой.– А-а, Васька!– Не-е, просто Парнишко. Ты слушай, слушай, што дальше-то. Отца у

его не было. Пропал, сгинул, как капустной червь, убёг за сини моря, завысоки горы – прынц индийской. Бросил жену с дитём. Бегат от дому,ровно чёрт от грому. А жена-то его не матерью была, а Матерёшкой: сохнет

33 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

по бегунку, а Парнишку забыла. Совсем он от неё отбилси. Сам собой живет.Да-а... Одиноко ему, какое уж это житьё, ежели никому не нужон? И тутнашёл он в реке, в запруде, собачонку. Видно, топил её кто-то, а оназапуталася в ветках, не потонула. Орё-ё-ёт! Ну, вытащил он её. Трясетсився. Видит, сучёнка. Брюхо розово, голо, как у мышонка, а сама бела –вылита Белка. Так и стала Белкой. Поначалу-то жалкинька была. Возни сей – день-деньской. Ну, ничо. Глаза-то как разлепились – в рост пошла.Да така собачка выдудила: смышлёна, пригожа. Мордочка прям-таки лисья– остренька, а глаза – человечески. Вот, ей-богу, прям в душу так исмотрют! Чистый человек.

В город о ту пору цирк приехал. Как-то мудрёно он прозывалси, дайбог памяти... А-а, кажись, так: «Шибко то!» Ну, Парнишко-то, ясно дело,ошивалси там и, видать, много чего насмотрелси. Стал он Белку обучатьразным премудростям, как артистку. А война шла, прямо с самой Ермании,девушка. Голод. Народ брюхи-то подтянул так, што и кушака не надоти:пустой кишкой подпоясывались... Ох, уж и натерпелися мы! Ну, вот. ПридётПарнишко, бывалочи, на базар, в город-то, да и крикнет своей Белке: «КакГитлер капут?» Она трах на землю и ляжит, не дышит, лапы кверху. Прямсовсем подохла. А Парнишко нову команду подаёт: «Как солдаты домойидут?» Она вскочит на задни лапы да так и марширует, так и семенит. Ну,народ, ясно дело, хохочет, потешатся: «Ай, да Белка!» Кто хлеба даст, ктокартоху варёну – вот Белка и кормила Парнишку. Сама и кусочек не тронет– ни-ни! – пока он ей не даст.

Как-то, зимой дело было, шли они через реку, по льду – Парнишко вгороде в школе училси. А лед-то тонкой, не устоявшийся, вот Парнишкои провалилси. Так бы и пропал, кабы не Белка. Зубами за рукав ухватилада стала тащить. А силы у ей каки? Не может. Визжит. Потом бросила этодело, лизнула Парнишку в щёку да дуй не стой к Дому. Вьётся подлеМатерёшки, тянет её за подол. Матерёшка поперва отмахивалась, а потомсообразила за Белкой пойтить. Так собака и привела её к реке. СпаслаПарнишку. Да-а! Вот така она была, настоящей души.

Эх, виноват Парнишко перед ней, по сей день виноват. Всё из-заМатерёшки...

Случилося как-то, што укусила Белка её: то ли та обидела собаку, то липод настроение так попало, но укусила. Не шибко, так, царапина пустяшна,а затаила Матерёшка зло на Белку. И стала собаку со свету сживать.Заладила Парнишке:

– Не нужная она нам, лишний рот! Куда хошь девай, а штоб я её большене видела!

Он уж и по-хорошему её упрашивал, и плакал, а Матерёшка ни в какую:– Сам не определишь, я расправлюсь по-своему!Што делать? Пригорюнилси Парнишко: если на Острове кому отдать,

так она назад прибежит – верна собака. В город сунулси, к слободским –удрала. Реку переплыла и вот она: тут как тут! Смотрит весёлыми глазамида хвостом вилят.

И задумал Парнишко нехорошее: Матерёшка-то его пилит денно инощно:

– Выгони! Штоб духу её тут не было!Пошёл он с Белкой в лес. Долго мыкалси по дебрям, нарошно петлял,

след запутывал. Пришёл к одному оврагу. А овраг-то глыбокой, тёмной –тот свет видать: так оттудава холодом и тянет, так и тянет. И ровно змеикопошатси – трава в ём живая. Чует человека, тянется по стенкам, голоднозево разеват. Закручинилси Парнишко. Уж так ему Белку жалко, так жалко

34 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

– свету белому не рад. А она весёла: не боится с ним ничо. Эх, думатПарнишко, не жить мне без Белки, а Белку Матерёшка всё одно изведет,да и прыгнул в овраг-то. Белка, ясно дело, тут же за им. В овраге сталабегать, птиц пугать, кусты обнюхивать – место ново, увлеклася. АПарнишко отлежалси кое-как на том свете, на холодной земле, и полезнаверх. Выбралси кое-как да побежал. Слышал, как Белка визжала итявкала в овраге, звала его, а вылезти не могла, соскальзывала вниз поглине. Так он и ушёл.

– Он плохой! – ужаснулась Девочка.– Не-е, не плохой, смущённой... Ой, ночь-то не спал, бредил. Днём сам

не свой ходил. Думал: «Всё! Сшас пойду назад, заберу Белку!» А Матерёшкаглаз с него не сводит:

– Не вздумай, – говорит, – лучше тогда домой не приходи!Маялси он так, маялси, а всё ж таки пошёл к тому оврагу. Ходил-ходил –

не может найтить, будто срослася над ним земля. Так и вернулси ни с чем.И што ты думашь, девушка? Белка сама приплелася домой, дня

через три.– Пришла! Пришла! – захлопала в ладоши Девочка, а Катя задумалась:– Пришла... Может, она, может, друга кака собака приблудилася... Уж

больно понура да тоща, в репьях вся и хвост промеж ног волочит, жалкотак озиратся. Тихо пришла. Заползла под крыльцо и печально лисью своюмордочку на лапы положила. Парнишко обрадовалси, кинулся к Белке, аона ка-а-ак глянет на него – испепелила! Отвернулась потом и слушать нехочет. Принёс он ей супа в миске – не трогат. Отодвинулась от миски иглядит в лес равнодушно. Потом всё ж таки съела – голод не тётка,пирожка не подсунет, голод и волка из лесу гонит, кто голодьё пережил,поймет... Но с тех пор поникла наша Белка. На имя своё пересталаотзыватьси. Кричишь ей: «Белка! Белка!» – и ухом не ведёт, оглохла будто.Не стала она и выступать перед публикой, и песен не пела. Бывалочи,Парнишко мотив ведёт, а она подгавкиват в такт. Так вот, двоечкомисполняли «Катюшу», или там «Три танкиста».

– Она по-человечески слова говорила?– А то как же! По-человечески, понять можно было. Ходила Белка за

Парнишкой, как и прежде, но в сторонке держалася. Ежели он остановитси,руку к ней протянет – она отбежит подальше и глядит на него в упорзверючьими глазами. Чужа собака, однем словом...

И отдал он её проезжему гостю. Так што ты думашь, девушка? Сбежалаведь она от гостя, сбежала, прохвостка, домой пришла. За Матерёшкой-точуяла неладно, так старалася ей на глаза не попадатьси – в лесу стала жить,по-звериному. Парнишко в городе пропадал, на учёбе. Она его на берегукажный божий день ждала. Как увидит, плывёт он на пароме – она ужвизжит, мечется по берегу, а к себе всё одно не подпускала: строга собака!

– А что она ест в лесу? – спросила Девочка, готовая немедленно лететь,спасать Белку, уверенная, что события происходят прямо сейчас, пока онис Катей прохлаждаются под кустами собачьих роз.

– Дак што? Когда птицу каку поймат, когда лягушку. Морщится, аест. Да, по правде сказать, и я её подкармливала. Хоть и не шибко сытножили, а всё ж таки поделитьси с живой душой надоти.

– А где она, где? – вскочила Девочка.– Да вон, на солнышке грется, возле Дома. Состарела теперь, как и я, а

щенков носить...– Где? У-у, это же Дамка... – оттопыривает обиженно губы Девочка.

Возле Дома, устроив острую мордочку на вытянутых белых лапах, лежит

35 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

Дамка. Из зажмуренных глаз её сочатся чёрные слёзы, и над ними кружатмухи. Дамка утирается лапой, смахивая мух, и снова зажмуривается.Полдень. Жарко.

– Ты всё обманываешь! – гневно обличает Девочка Катю. – Не былоПарнишки, не бросал он Белку! Это наша Дамка!

Старуха Катя, кряхтя, поднимается с мешка, в пояснице у неё стоит сухойтреск потревоженных костей. Целый оркестр! Она охает, притопываетопухшими ногами, корячится возле цветущих кустов собачьих роз:

– И-и, девушка, и правда, Дамка, а я думала: Белка... Белка! Белка! –зовёт она. Собака настораживает уши, сглатывает судорожно длиннуюслюну, встаёт на белые ноги. – Белка! Белка! – бредёт к ней старуха,вытаскивая из поясного плетёного гомонка кусочек сахара. Собака труситк ней, озираясь на Дом, на блестящие мстительно окна Лиды-Чистотки. –Белка! – гладит её Катя. – Хороша собака, вумница!

ИЛЬКА

С тех пор как Илька надругался над своим родителем, прошлодовольно времени. Вымахал Илька в ладного парня. Кудри – на сторонувалятся: тяжёлые, чёрного золота – блестят на солнце. И глаза – чёрные,чертячьи.

– У-у, дикошарый! – шипит на него матушка Шурале и горестноприговаривает: – Нет бы, Петенька да Колюшка в живых остались, а этогобы дуропляса Бог прибрал...

Мирон Второй того пуще бранится:– Заявился, шарага? Навязался на мою голову, паразит! – Илька только

скалит белые ледяные зубы.Одна старуха Катя любит его: он ей в городе хлеб покупает – самой-то

трудно плавать на пароме, куда ей! Илька и сказки её слушает, и самрассказывает разные истории. Книги он до сих пор запоём читает. При случаепросто врёт. Например, про то, что вчера прыгнул с Крутояра и долетел досередины Быстрицы. Оно, конечно, так: один Илька прыгает с глинистогообрыва – Крутояра, откуда все глину берут мазать печи. Разбежится, взовьётсясвечой – и почти без шума принимает его зеленая река, разойдясь кругами.Тусклой монетой светится песок на дне, туманными тенями колеблютсяводоросли, а Илька держится на воде, как речная чайка.

Долго нет Ильки, далеко уплывет он. Но вот, наконец, возвращается:Быстрица на середине своей омутная, нехорошая, лучше не связываться.Но, может, в самом деле – не доплыл, а долетел? Разбежался хорошенько,раскинул руки, подхватил его встречный Ветер и понёс. Летел, покачиваясьв воздухе, до самой середины реки, потом плавно сел на волны, и водаудержала его, не поглотила. Так качался он на волнах, легче птичьегопера, пока не захотелось на берег. Кто его знает, может, так всё и было,как он говорит. Катя верила.

А то ещё про заморских рыб ей рассказывал. Мол, есть у него аквариум,с редкой красоты рыбками – на базаре, у ходи купил. Так звали китайцев– ходями. На городском базаре было несколько китайских лавочек, гдебезбородые, сморщенные карлики продавали всякую мелочь: примусныеиголки; цветные бумажные фонарики, прыгающие на резиновой нитке;шарики из папье-маше; краску в бумажных пакетиках. Стояли на прилавкахи банки с рыбками: хвостатыми, краснопёрыми; полосатыми, как тигры, соскаленными пастями; зелёными, с выпученными глазами, с перепончатымикрыльями, похожие на дракончиков.

36 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

Катя любила слушать рассказы Ильки о городских чудесах. И вот онсказал ей:

– Дома у меня есть такие рыбки!Катя сначала-то отмахнулась:– Да уйди ты, не бреши, Христа ради!Но он не отстаёт, запылал весь, затрепетал:– А вот пойдем, прям сшас, есть!Ну, старуха сдуру-то и пошла. Тащится ближний свет, отталкиваясь от

земли клюкой, не поспевает за Илькой, а он сердится:– Чо плетёшься? Так мы до морковкиного заговенья не дойдём! Работай

поршнями!И старуха работала, а Илька, чем дальше шли, тем больше распалялся,

и сам уже верил вранью-то своему, старуха Катя и того пуще: сказка – еёстихия!

Рыб, конечно, никаких не оказалось. Правда, кое-как склеенная глинойстеклянная коробка стояла на окне, но совершенно пустая. В неё забраласьрыжая кошка Маруся и преспокойно спала, как царевна в хрустальномгробу. Илька вдруг заплакал – по-настоящему. По щекам его потекликрупные детские слёзы.

– Да што ты, христовенький, што ты? – испугалась Катя, а Илькавсхлипывает:

– Сожрала! Маруська всех сожрала!Кошка проснулась, невинно поглядела на хозяина зелёными

египетскими очами и сладко зевнула, а Илька заливался слезами, и старухаКатя гладила его корявой рукой по спине:

– Да полно, полно, што ты? Новых купишь, ещё лучше! Или вон в рекеналови, бесплатно будет...

Эх, много обличий, да ум птичий...Однажды принёс Илька старухе горячих пряников. Мол, купил на том

берегу. На самом же деле, бежал он городскими задними дворами – сварау него вышла со слободскими дружками, спасался. Бежал, бежал, видит –дверь открыта, идёт из неё одуряющий гвоздичный дух, а на столах стоятпротивни с горячими пряниками, остывают. И людей – никого. Может,чай ушли пить, может, на собрание всех вызвали.

Не зря поучал свой помёт покойный Мирон Первый: «Чужого добра ненадо, а что плохо лежит – твоё!» Схватил Илька горсть пряников, бросил вподол рубахи и наутёк. То-то радовалась старуха: никто её сроду пряникамимедовыми не баловал. Ест она пряники, приговаривает: «Мы люди просты,едим пряники толсты». Откусывает помаленьку остатками зубов, слушаетИлькину брехню, как у его собак – Соколка да Сучки – развод вышел.

Соколок неведомо откуда привёл Сучку в дом и выгонять не давал:рычал, кусался, шерсть на загривке поднимал. Зверь зверем! Осталась.Живут семьёй. Стали родиться щенки. Вот забота Ильке: куда их девать?Всю Татарскую Слободу заселил Сучкиным потомством. А последний разпринесла кутят и словно взбесилась: не хочет кормить. Соколок уже и такс ней, и эдак – не хочет, хоть убей! Убежит в лес на целый день – ищи её.Пригорюнился Соколок, а потом что придумал? Взял за холку одного –убежал. Вернулся через какое-то время – другого схватил, понёс. Куда,думаю, он их таскат? А он Дамке их определил. Во, мужик! У Дамки-тотоже свои были, от него же: целый гарем, ей-богу!

– Да ты, небось, видала?Старуха Катя видала, как не видать – всех четырёх щенят. Под

крыльцом, в соломе лежали, но, помнится ей, Дамка сразу четверых

37 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

принесла. Однако Илька горячо спорил, что нет: двух только, а двое– Сучкины. Ну, да ладно, ври с дуру, что с дубу. Слушает его Катя,ест пряники.

Вернулась потом Сучка домой как ни в чем не бывало. Соколок неделюне разговаривал с нею, да! Мужик.

Врёт Илька, аж в глазах зеленит.Ну и что? Катя ела пряники и верила.Прошло тут какое-то время, новое дело: несёт Илька герань в горшке,

да такую рясную, розовую – будто из рая только:– Вот, тебе!Порозовела Катя от удовольствия, как та герань, но для приличия

заупрямилась:– Да на што она мене? Не-е, я этого не возьму! Поди, украл где?Илька аж взвился от возмущения:– Да что я, последний какой, что ли? Сам вырастил!Ну, сам так сам, всяко быват. Стоит герань на окошке у Кати – красота

одна. Тут случись матушке Шурале появиться. Прискакала на Паразите кДмитрию Палычу по какому-то срочному делу. Глянула на герань иостолбенела. Катя и спроси:

– Што это ты, суседка, в моём окне выглядывашь? Занавески у мененавроде свои, не крадены, и герань дарёна.

– Кем дарёна? – завизжала матушка Шурале так, что Паразит приселна задние ноги.

– Кем, кем? А Илькой, сынком твоим. Сам вырастил!Матушка Шурале так прямо и ахнула:– Сам вырастил? Ах, он окаянный! Брехло несчастное. Язык он себе

поганый сам вырастил. Да это ж моя герань! А я обыскалась, на коровугрешила, думаю: сожрала Шпрея, вот проклятая! Опеть же, думаю,горшок где? С горшком, что ли? И-их, и ты тоже, старый человек, нестыдно тебе?

– Што ты стыдишь-то мене, господи? – заплакала Катя. – Почем язнала, где он её взял? Глаза-то у его ясны были. Глаза-то...

Но матушка Шурале уже не слушала её. Спрыгнув с коня, взобраласьна Катину колоколенку, схватила герань с подоконника и, бранясь начём свет стоит, поскакала в свою сторону, через лес – и про ДмитрияПалыча забыла.

Опустело Катино окно. Только несколько розовых лепестков облетелос дарёного райского цветка.

Скучает Катя у пустого окошка. Глядит на Дуб в крупных темныхлистьях – каждый лист с добрую мужскую ладонь. И всё ей мерещится влистве белая детская рубашечка. А то вздрогнет Катя: сорвётся с веткилесной голубь. Летает, кружит над Катиным окном. Она крошек емунасыплет на карниз: вдруг это её мальчик голубем стал? Тоскует по ней...

С тем и спать идёт, кротко улыбаясь, в чистых слезах.

...Родилась луна, голубовато-зелёная, в тёмных отметинах, как вороньеяйцо. Илькино время. Тенью, по-птичьи, выскользнул он из дому. Сыройвоздух близкой реки вышиб слёзы, захлестнул горло счастьем, таким, чтозахотелось пройтись колесом на руках по голубому песку, запеть во всюмочь, засвистеть, помчаться с дикой птичьей стаей неведомо куда, разрываягрудью упругий воздух. Полететь, полететь, закружиться над этимпостылым Островом, где жизнь идёт заведёнными часами: только по кругу,только по кругу, как на тюремном дворе. Нет воли! Нет выхода мятущейся

38 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

душе! Жил бы Илька несколькими веками раньше – пошёл бы, наверно, вразбойники, стал бы ещё одним Кудояром, или в казаки подался, на Дон.Атаманил бы!

От сырости и волнения защемило грудь, кашель разорвал на части егожилистое тело, выворачивая наизнанку нутро, которое устало уже от этихвнезапных приступов. Илька кашлял, пока не потемнело в глазах и Островне завертелся, улетая в небо. На сухих губах появился привкус крови. Илькавыплюнул липкий комок. Отлежавшись на ворохе соломы, возле Паразита,Илька ожил. В голове стоял лёгкий шум, но прежнее ощущение счастьявернулось к нему, остро покалывая нервные ладони.

Легко перескакивая через лесные овражки, осторожно разводя рукамипыльные кусты шеломутника, освежая пересохшее нёбо холоднымиягодами костяники, Илька к полуночи добрался до тёмного окна Любы.Прислушался. Дамка гавкнула. Узнала его. Он потрепал её между ушей.Она, довольная, сладко зевнула – с бабьим стоном – и отошла. Легла подкрыльцо, положив морду на вытянутые бледные лапы.

Илька блеснул стеклорезом. Стекло бесшумно вынулось из рамы. Илькаприслонил его к стене. Легко вспрыгнул на подоконник, загораживаялунное бельмо. Притерпелся к темноте и спустился в комнату. Он зналздесь каждую половицу и потому наступал на здоровые доски, обходярассохшиеся и гнилые.

В темноте разглядел Илька Сову. Он спал на сундуке, задрав кружевнуюбороду. Внутри у него что-то свистело по-птичьи. Илька чувствовал, чтоколючая волна кашля вот-вот оглушит его, но сдержался, перевел дух,облизывая солёные губы.

Люба почти не дышала – так невесома была её неуловимая душа. Илькапрокрался к Любе, заглянул ей в лицо, голубовато мерцающее в темноте.Длинные ресницы, как чёрные ветви елей, оставляли глубокие тени. Лёгкийволос засыпал всю подушку. У Ильки перехватило дыхание. Онлихорадочно сглотнул, сжимая горло холодной ладонью. Опустился наслабые колени и закрыл глаза. Так стоял он вечность, то есть минуты три...Потом какая-то необъяснимая тревога пробежала по его позвоночнику.Он одним движением перемахнул через окно. Тут же быстро вернулся кспящей Любе, сунул ей под подушку перстень с красным камнем,украденный накануне в городе, и вылетел в окно, как ночной демон. Егоподхватил поднявшийся Ветер.

Он приходил к ней часто, не видимый ею. В душные ночи окно бывалооткрыто, но теперь сентябрь, с реки уже дул холодарь, по ночам гуделибури, и Люба затворяла окно.

Подарок он ей решился оставить впервые. Она никогда не брала.

***Полюбил Илька в семнадцать лет. Кто ему соперник? Нет лучше его на

Острове, да и Любе равных нет. Пара! Плывут на лодке в город, тучи низко,чуть ли не за головы задевают, кувшинки в протоках под воду ушли: ждидождя, а Илька с Любой не видят ничего, знай себе гребут. На танцах всена них только смотрят. Городские ребята даже не пытались к Любе иподойти: знали Ильку – непременно физиономию «начистит». Лучше несвязываться. Да и Люба их не праздновала.

Тут Ветер обрывает провода, начинается светопреставление. Всеразбегаются, кто куда, прятаться от грозы, а Илька с Любой глянули другна друга весело и припустили к реке. Отцепили лодку, заскочили в неё – и

39 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

айда-пошел в самую кипень! Лодку валяет с боку на бок, захлёстываетмутной водой, небо раскалывается пополам, из неровных трещин хлещетбелый вулканический огонь. Пахнет серой, палёным деревом. В ТатарскойСлободе кричит женщина: её корова поймала рогами молнию, сгорела тутже. Огненным смерчем взвилось дерево в лесу и через минуту стало чёрным.Огромными пузырями покрылась вода, будто страшными ожогами. Стонет,мечется, ищет спасения в прибрежных тальниках, вымывая их до белыхкорней. Только Илька с Любой хохочут, мокрые с головы до ног, и небоятся ничего. Гребут, перебарывая волны, крутятся на воронках и чудомвыплывают к берегу. Ещё мгновение глаза их горят бесовским огнём, потомпотухают. Усталость подёргивает пеплом губы.

Люба равнодушно отворачивается от Ильки. Бредёт к Дому, отжимаяподол платья, который она стыдливо приподнимает над коленями. Илькаплетётся следом, но Люба больше не глядит на него. Ей хочется остатьсяодной. Совсем одной. Она раздраженно поводит озябшими плечами. Илькаостанавливается: дальше идти она не позволяет.

Пока сушится платье, пока Сова раздувает в самоваре отсыревшие угли,Люба лежит в постели, в темноте, закрыв глаза, и заново переживает грозу,как любовную страсть, после которой наступает совершенное опустошение.

Однажды на танцах в горсаде появился плотогон из Ельска. Рослый,волос – кольцами, брови на переносице схлестнулись, как две собаки вгрызне. Рокочет басом. У Ильки голос мальчишеский ещё, с «петухами»,да и во всём плотогон взрослее Ильки – ему уже за двадцать. Звалиприезжего Гриша Грек. Парень с форсом. Ходил он в хромовых сапогахна тонкой подошве и в хорошем драповом пиджаке. Ребята-то были неочень одеты, если не сказать – бедно. Илька тоже не отличался шиком.Прошёл слух, что Гриша Грек – бедовый, давно уже перегоняет лес поБыстрице с артелью таких же ловких, бесстрашных сплавщиков, но сюдапришёл впервые. Бывал он в моряках на Баренце, попадал в сильныешторма и однажды доплыл до своего городка на селёдочной бочке, а баржупотопило, вместе с экипажем. Короче, птица редкая, девчата только о нёми говорят. Напарники его все в годах уже, семейные, им не до танцулек,сидят по пивным, а Гриша молодой, его к молодежи тянет. Независимосебя держит, хоть и новый тут: похоже, не боится никого и не собираетсяпраздновать местные порядки – одну девчонку уведёт, другую, и парнимолчат. Уже кое-кто испробовал его кулаки.

Любу высмотрел сразу. Прошла она мимо, а он прямо, в упор, в самыеглаза ей посмотрел. Настырно так:

– Пойдем со мной!– Ещё чего? – передёрнула плечами Люба. – И не подумаю!Он потемнел лицом:– Почему?– Не хочу! – и голову вскинула, а шея белая, стерляжья.– Ладно! – затоптал окурок Гриша. Развернулся и пошёл с

танцплощадки. Илька встретил его в тёмной аллее. Ударил под дых. ГришаГрек охнул, но не пошатнулся. Медленно повернулся, увидел свирепыйоскал Ильки:

– А-а, рыцарь! Молоко-то хоть утёр на губах? – и оглоушил егопудовым кулаком.

Придя в себя, отплевываясь кровью, Илька помчался к Любе: на местели она? Любы нигде не было. Илька метнулся к реке, нагнал её уже улодки. Мельком глянула на него, на его разбитое лицо. Болезненно

40 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

скривилась и отвернулась. Молчала всю дорогу, глядя на убегающую воду,сказала только:

– Хорошо быть рыбой! Плыть и плыть, и плыть... – Она глубоковздохнула, вытянулась вслед за узкой, летящей по тихой воде лодкой, и натонких руках её вспыхнули чешуёй мелкие брызги. Илька нежноулыбнулся ей распухшими губами:

– Глупенькая! Рыбу на крючок поймают, или щука съест.– А я хитрить буду, не дамся.– Сколько ни хитри, всё равно попадешься.– Пусть. Но сначала – воля: куда хочу – плыву...– Нет уж, если воля, то лучше птицей быть!– Ну да, – засмеялась Люба. – А тут тебя Мирон из ружья и подстрелит,

как ворону, дальше крыльца не улетишь.– Скажешь тоже, – хмыкнул Илька. Он не выносил даже имени Мирона.

Настроение у него испортилось, к тому же ссадины болели и заплылподбитый глаз.

Через два дня Гриша Грек посватался к Любе. Сова чесал затылок,пытался говорить об Ильке:

– Дак вот, дак есть... – Но Люба ему не дала.Сова рано начал бояться дочери. Была в ней какая-то скрытая, тяжелая

сила, которая буквально парализовала Сову. Рядом с ней он весь напрягался,робел, на него нападало жестокое косноязычие, а то и вовсе ни одногослова вспомнить не мог, будто неведом ему был человеческий язык.

Чаще всего Люба не замечала отца. Сова терпеливо пережидал долгиедни её отчуждения ради одной минуты: когда она смеялась, гонялась защенками Дамки, распевала, мыла окна, и весь Дом у них светился от солнца,от праздника. Тогда она могла запрыгнуть с ногами на табурет, лечь грудьюна скрипучий вековой стол и поглядеть Сове близко в глаза:

– А ты добрый, я тебя люблю!Диковатая угловатость делала Любу похожей на подростка, а шел

ей уже восемнадцатый год. Невеста! И хоть Сова считал по людскомуобычаю Любу взрослой, однако предложение Гриши Грека застигло еговрасплох. Во-первых, он жениха впервые видел. Парень вроде видный,при деньгах – хвастал Сове, каки у него заработки! – а всё же, не свой.Во-вторых, как же так: ростил-ростил, и на тебе – отдай чужому дяде!Она вон кака, нежна, тоненька, ребёнок совсем, ей бы ещё годика двапожить подле отца, понежиться, ведь он, Гриша этот, глазом-то косит,как бык казённый. Сломат её враз... На глазах Совы выступили слезы.Люба строго глянула на него, он растерянно улыбнулся, поспешнохлебнул горячего чая, обжёгся:

– Ничо, ничо, доча. Я так, глаза спотели.Гриша Грек одобрил шутку, весело рассмеялся:– Ну что, отец, по рукам?Сова ещё раз обжёгся, подумал: «Как тёлку каку торгует», – замешкался:– Дак это, дак Люба-то как? Потом, это, Илька...Люба остановила его:– Ты ещё весь Остров собери! Согласна я.Илька влетел в дом, как шаровая молния:– Люба, не смей!Люба равнодушно промолчала. Опустила голову: она надеялась, может,

Дмитрий Палыч придёт. И что ждала? Он даже и не смотрит на неё, онадля него маленькая девочка. И всё равно, как дверь-то отворилась, так вся

41 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

и вспыхнула, и встрепенулась Люба, но нет, Илька пришёл. Илька, Гриша...Зачем они ей? Люба погасла.

Сова глянул на Ильку, на его разбитую, заплывшую физиономию, иперекрестился в душе. Играя звериным оскалом, Илька сел за стол:

– Налей, дед! – приказал он, не сводя глаз с ухмыляющегося ГришиГрека. Сова торопливо налил чаю: Ильке и себе. Гриша с Любой непритронулись к чашкам за весь вечер. Морщась – болели разбитые губы –Илька хлебнул добрый глоток. Хоть и ухмылялся, однако, Гриша был всёвремя начеку: чего доброго, кипятком в рожу плеснёт – дурной! Ишь,молокосос, а туда же!

– Люба! – Илька схватил её за руку через стол. Она не отняла. – Тыведь не любишь его! Она не любит его! – бросил он Сове.

– А тебя любит? – с расстановкой, тяжело наливая кровью глаза, спросилГриша. – Может, тебя любит?

Илька растерялся. Как на спасение глянул на Любу. Люба выдернуларуку из Илькиных клещей, покраснела:

– Чего шуметь-то и спорить? Я ведь уже сказала, по-моему: согласназа Гришу!

Илька метнулся к порогу. Гриша Грек вздохнул с облегчением:– Ну, вот и ладно! Обошлось без кровопролития. Собирайся! – кивнул

он Любе.– Так, что ли, уже? – не поняла она.– Дак это, дак свадьба-то как... – вскинулся и Сова.– Свадьба будет! – пробасил Гриша. – Завтра! А сегодня Любе лучше

подальше от дома держаться: так надёжнее...Заплакал Сова, как ушла Люба. Ой, чуял он неладное! Што быть тя

язвило, пропадёт девка с ним, пропадёт, вон как он Ильку-то разукрасил,по всему видать: дрались. Илька-то, конешно, пацан ещё, куда ему об Любепомышлять, но хоть свой. А энтот...

Илька, пригибаясь к земле волком, бежал за ними. Он давно переплылБыстрицу, спрятал лодку в камышах, ждал. Теперь шёл за ними по пятам.Гриша Грек накинул на зябнущие плечи Любы свой дорогой пиджак.Попытался притянуть её к себе, может быть, даже поцеловать, но она недалась, засмеялась только и пошла вперёд, будто знала дорогу. Так и неспросила, куда идут.

Гриша Грек жил у татар Валитовых, в двухэтажном доме. Илька зналэтот дом. Бывал у дружка Мусы. Муса – заядлый картёжник. Проиграл вкарты ухо. Тут же ему отчекрыжили. Дикий народ!

Илька подал условный свист. Безухий впустил Ильку через чёрный ход,с огородов. Затараторил, что у отца с Гришей Греком какие-то дела, золотоГриша вроде бы привёз. Отец обхаживает гостя, чуть ли не под ногами унего стелется. И теперь устроил им с Любой сабантуй. Илька перебил его.Муса, поворачиваясь к Ильке здоровым ухом, слушал его торопливыйшёпот. Кивал головой. Спрятал деньги за пазуху: Илька сунул. Повёл потёмной грязной лестнице. Там пахло кислыми овчинами. Прильнули кдвери. В узкую щель было видно, как маленький толстый хозяин, красныйот усердия и лишней крови, потчует гостей, предлагая чай и жирныебеляши. Узкие щёлки его глаз глядят на Любу, как на хороший товар.Валитов то и дело щёлкает языком: «Якши! Якши!»

Гриша Грек нетороплив, в его движениях появилась барственность:оглаживает широкой ладонью подбородок, будто окладистую бороду, чайпьет с прифырком, шумно. Купец, твою мать! А Люба разрумянилась, глаза

42 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

озорно заблестели, как тогда, в грозу, и всё хохочет, хохочет на каждоеслово за столом, будто с ума сошла. Боже мой! Илька задохнулся горячимвоздухом. Вцепился в дверную ручку. Заперто! Безухий ткнул его в бок:

– Не шуми! Услышат!Волчком закрутился. Побежал в дом. Отец велел ему тоже угощать

гостей и угождать им: закон!Илька увидел в щель, как Безухий сел за низенький стол, ловко

подвернув под задницу ноги в мягких носках. Старый татарин Валитов ударил в ладоши. Прибежали татарки в

плюшевых зелёных кацавейках и в распущенных по спине платках.Принесли водку, разные закуски, много мяса и запечённого целикомсудака. Командовала татарками жена Валитова, Косолапая Барыля – такее звали на Острове Зеленом. Она в самом деле тяжело переваливалась накоротких кривых ногах, как старая утица.

Пир был в разгаре. Вертлявый Муса то появлялся возле Ильки, тоснова возвращался к столу. Гриша Грек пьянел. Выпила и Люба. Теперьона не отстранялась от Гриши. Он обнимал её, а татарин Валитовподнимал тосты за молодых. Гриша стал целовать Любу пододобрительное цоканье татарина: «Якши! Якши!» Люба не отнимала губ,но сделалась бледной, неживой. Мучительные тени легли у неё подглазами от тёмных ресниц, и видно было от Илькиной двери, как неровнобьётся у неё на шее жилка. Косолапая Барыля тревожно поглядывала наЛюбу, потом улучила минуту, когда старик Валитов отвернулся, шепнулачто-то, показывая на потайную дверь, но Люба отстранила ее. КосолапаяБарыля, сокрушенно качая головой и прикрыв рот корявой ладошкой,поковыляла на кухню.

Илька схватил Безухого – тот снова вертелся рядом:– Беги! Вызови Грека! Придумай что-нибудь! Вызови! Я буду ждать у

конюшни, слышишь?Скользкие деньги нырнули за пазуху Безухому. Он кинулся вниз по

лестнице.Гриша Грек вышел, лениво разминаясь, на воздух. Закурил.– Сюда! Сюда! – залебезил Безухий. – Ночью и на конюшне можно!Гриша прошёл под навес конюшни, стал мочиться прямо под ноги

чёрному коню, облегчённо вздыхая, и вдруг вскрикнул, скорчился.Напоследок увидел он над собой наполненное ужасом конское око.

Илька метнулся, как летучая мышь, вон из конюшни, со двора, черезкамыши. Крутанул свою лодку на стрежне и вскоре добрался до леснойглухомани. Отлежался на сосновой рыжей стлани. Смыл кровь на руках.Умылся. Подумал: «Как там Люба? Ничо, зато теперь на воле!»

К первым петухам поспел Илька домой. На пожарной вышке сиделСоколок. Сучка дремала под вышкой. Тихо. Всё как прежде, как всегда.Трава пахнет зеленью. Лес – теплой прелью. Неслышно пробрался на своюполовину и затаился до утра. Утром его взяли.

Безухий на допросе, который вызванный татарином Валитовыммилиционер произвел прямо на месте преступления, сознался, что убилГришу Грека Илька, а он, Муса, не трогал, нет, не трогал. Зачем ему? Онвызвал гостя, да, вызвал из дому, хотел проводить по надобности, но он незнал, что Илька задумал его убить. Да, он думал: просто поговорить хотел,как мужик с мужиком, может, подраться, но убить – нет, это Муса никакне думал. Нет, деньги Ильке не нужны. Полный чемодан денег у гостя изолота? Нет, об этом даже он, Муса, не знал. Откуда Гриша взял? У него испросите. Он-то, Муса, тут при чём? Да нет, нет! Ильке деньги сто лет не

43 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

нужны. Ревность! Да, да, из-за девчонки убил, гулял с ней, а Гриша Грекотбил. Ревность!

В доме, при допросе, громко выла Косолапая Барыля, пока старикВалитов не прикрикнул на нее.

Ильку посадили.Вернулась Люба к Сове. Пустая и молчаливая.

Много чего произошло потом.Война была.Ушёл на фронт и вернулся живым Мирон Второй. Всё это время

матушка Шурале была за лесничего и верно ждала своего «яхонтабриллиантового».

Без ноги, комиссованный в начале сорок четвертого года, дождалсярождения Девочки Дмитрий Палыч.

Большая Ада съездила в Чувашию, за новым Ласточкой.Лида-Чистотка в войну управляла лесничеством – мужиков не было.

Всё приходилось делать женщинам. Они стали грубоватыми, хмурыми,плакали редко. Даже когда похоронки получали – тяжело молчали, толькочернели лицом да больше прежнего курили. А уж когда появился напротезе Дмитрий Палыч, вдруг заголосили враз, заревели, сбросили с себячерноту лица, словно слезами-то умылись. Посветлели. Наряжаться давай– в довоенные одёжки, сокровенные, единственные, которые сохранилиони в сундуках для радостных дней, а многое-то выменяли давно на хлеб.

Стал поглядывать на Любу рыжий Васька, хоть был ещё совсеммальчишкой, с рогаткой ходил.

Люба выучилась на педагога.Сова ещё больше высох, а старуха Катя ещё больше согнулась.Безухий Муса пропал без вести в лесах под Могилёвым, где шли

тяжелые бои, и отец его, старый татарин Валитов, копивший золото длясына, умер от горя – сердце разорвалось, а следом за ним, на седьмойдень, ушла и Косолапая Барыля.

Всё двигалось от жизни к смерти и от смерти к жизни, и только любовьИльки к Любе оставалась неизменной.

Когда вышел он на свободу, потускневший, подрастерявший густыесвои кудри, с постаревшим лицом, то первым делом подумал о Любе: кней! к ней!

Взобрался на холм, где горделиво высился Дом, красуясь новыминаличниками – Сова смастерил. Ильке хотелось обнять Дом, которыйулыбался ему деревянными птицами и девами.

Люба не узнала его: в телогрейке, с вещевым мешком за плечами, мужиккакой-то, бродяга... Только когда он восторженно оскалился, сверкнулцыганскими глазами – обрадовалась и испугалась: пришёл!

Жила Люба по-прежнему с Совой и, похоже, замуж не собиралась.Илька был счастлив. Расправился, прибрал остатки кудрей и стал

выхаживать Любу. Она не прогоняла его, но и обещаний никаких не было.Илька всё равно сиял. От полноты чувств снова врал старухе Кате и дарил ейнеожиданные подарки: то мягкие сафьяновые сапожки, новенькие, с краснымузором, позаимствует у татар; то мелких леденцов в жестяной коробкедостанет, «морпёсьё», так их Катя зовёт, – копейки стоят, может, и купил, всёже деньги-то у него водились, работал в лесничестве на живице, а зимой ходилпо льду в город, грузчиком в магазин нанимался. Он и хлеб Кате опять сталпокупать, как раньше. А когда в тюрьме-то сидел, хлеб редко у кого был:война, так что и покупать нечего было. Лебеду ели да корни ятрышника.

44 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

ДМИТРИЙ ПАЛЫЧ

...Мария Львовна умирала и догадывалась, что спасения нет. Большоекогда-то тело стало лёгким, детским, и она стеснялась своей худобы.Полные муки глаза её сделались огромными, чёрными, но свет в них непогас, и теперь они зияли, как два огненных провала.

Ухаживала за нею рябая Нюся, которая жила на той стороне Быстрицы,в Затоне.

Сначала Нюся приплывала каждый день на пароме, привозила горячуюеду и лекарства, которые брала в заводской больнице, где работала прачкой.Последнюю же неделю не отходила от умирающей, выпросив себе отпуск.

Была Нюся некрасива, в крупных оспинах, какая-то вся серая, сырая.Глаза её прятались в складках неровной кожи, как дождевые лужицы.Казалось, стоит посильнее ударить солнцу и лужицы высохнут.

Нюся не мыслила себя женщиной. Так, «средний род»...Это пошло ещё со школы, когда у сверстниц появились любовные

интересы, о ней обычно говорили: «Нюська у нас – средний род, до ушейрастянут рот!» Она всё время держалась в тени, опускала короткие серыересницы и боялась прямого взгляда. Она будто всё время была в чём-товиновата и больше всего – перед Митей.

Влюбилась Нюся в него ещё девочкой. Мать Нюси, Феня, и матушкаМити, Маша, дружили с юности. Обе ходили в красных косынках. Ездиливерхом на лошадях по деревням разъяснять народу, что такое советскаявласть. Участвовали в рейдах продотрядов. Не все возвращались живымииз этих походов, но Феню с Машей Красный Бог миловал. Осталось фототех лет, наклеенное на квадрат твёрдого картона: высокая, черноглазаяМаша, с железными скулами, худая, прямая, с крупным породистым носом.И в обнимку с ней – застенчивая, маленькая Феня. Даже на выцветшемфото видны жёлтые конопушки по всему её курносому лицу. Рядом скрупной Машей казалась она совсем девчонкой, хоть была уже матерью иза спиной имела трудную судьбу.

Выросла Феня в Затоне, на берегу Быстрицы. Многие там работали накожевенном заводе, и её родители тоже: отец в дубильном цехе, а матьвыскабливала скребком скотские шкуры. Руки у неё были вечно чёрные, вглубоких трещинах.

Феня тоже пошла на завод, едва исполнилось ей пятнадцать. Хоть итрудно жилось, а молодость брала своё. Хорошела Феня, превращалась вневесту. То и дело краснела под взглядами откровенных заводских ребяти, конечно же, влюбилась. Звали его Ванечкой. Не особенно видный изсебя, и ростом не вышел, но хорошей души человек. Феня это сразу поняла,потому и доверилась. Встречались в бору, за песчаными сограми. Там ислучился с Феней девичий грех. Парень-то был мал да удал! Сговорил онФеню. Она сначала унывать взялась, а он прижал её к себе:

– Глупая! Я ведь люблю тебя, и ты жена мне теперь.Ушла счастливая.А тут вскоре начался на заводе бунт, больно нестерпимо стало жить.

Несколько рабочих, в том числе и отец Фени, отравились испарениями.Чтобы ускорить выделку кож, хозяин приказал вымачивать их в какой-тоядовитой жидкости.

Бунтовщики побили окна в хозяйском дворце, пожгли кожи и страшношумели во дворе завода. Ванечка был в вожаках. Вслед за кожевеннымподнялся и суконный, и судоремзавод. Что тут началось! Налетели казаки.Зачинщиков скрутили. Неделю держали в тюрьме, а потом на рассвете

45 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

привезли в согры и там расстреляли. Ванечка с пулей в животе – Феня всёвидела, всё! – ещё поднялся на ноги, выкрикнул:

– Гады! Палачи!Но тут подскочил казак и зарубил его саблей.Потом уже, после революции, рабочие нашли останки казнённых,

перенесли в городской парк, в братскую могилу. Только Феня отвоеваласвоего Ванечку, узнала его по рубахе, которую сама ему вышивала:попросила оставить в сограх, рядом с домом. Каждый день ходила намогилу – ухаживать, с ним была. Просила и её потом похоронить здесьже. Много лет дожидался её Ванечка. Рядом теперь лежат.

Но до этого вечного своего покоя успела она поскитаться с маленькойНюсей, родившейся через несколько месяцев после смерти отца.Большевицкая организация – Феня Амахина уже после гибели Ванечкивступила в неё – направила Феню на работу в Сибирь. Мать Фени поехаласледом, потому что никого у неё не осталось. Были когда-то дети, дапомерли ещё малолетними, Феня одна выжила. По дороге мать заболелатифом и больше не поднялась. Феня и сама заразилась. Лежала в тифозномбараке на грязной станции, обритая наголо, и жалобно стонала. Нюся жилау сестёр милосердия в тесной амбулатории: к матери её не подпускали.Хотели сдать в приют, да только Феня узнала, всполошилась, плакала ирвалась из барака. От того ли, что молодой организм переборол болезнь,оттого ли, что слишком велика была её любовь к дочери, но Феня вскореподнялась, подхватила девочку и сбежала.

В Сибири прилепилась она к сильной, горластой Маше Белослюдовой ичувствовала себя за ней, как за каменной стеной. Вместе легче было боротьсяс нуждой, с горьким своим вдовством, поднимать детей, Митю и Нюсю.

Феня до конца дней своих с восторгом относилась к подруге, к еёрешительности, железным суждениям, умению постоять за себя, так недостающим ей, Фене.

Как-то за душевным перекуром с подругой Феня обмолвилась:– Вот кабы моя Нюся да твой Митя потом поженились, вовсе бы мы с

тобой роднёй стали!Маша нехорошо покраснела и сломала папиросу:– Выбрось из головы! Митя – он особенный, сама видишь...Феня видела, но тем сильнее хотела соединить свою дочь с ним. Она

чувствовала, что Нюся любит его и что никого уже больше не полюбит: вих породу, амахинскую, – однолюбы. Да и если честно признаться, трудноНюсе жениха найти. Дурнушка. Вздыхала Нюся, глядя на робкуюбезответную дочь, а не переделаешь – такая уж уродилась...

Маша всегда фанатично улыбалась, говоря о Мите. Рассказы её былибесконечны, и Фене никак не удавалось вставить словечко о своей беднойНюсе.

Поначалу у Мити появлялись девушки. Они вились вокруг него, каквесенние пчёлки. Когда переехали на Остров, Большая Ада тожезаигрывала с Митей, называла шёпотом Ласточкой, но всё же побаиваласьего суровой матушки, которая при встречах испепеляла её стальнымвзглядом, а однажды пригрозила револьвером. Револьвер был серьёзный,именной – и большая Ада отступилась.

Тревожила Марию Львовну и девочка Люба Совкина, большеглазая икудрявая, подросток ещё, но была в ней какая-то опасная сила, котораянастораживала Марию Львовну. Она пристально наблюдала за Любой, снеудовольствием замечая, как она расцветает, превращается в красавицуи учится кокетничать. Но Люба жила сама по себе, не мешая Мите, и Мария

46 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

Львовна успокаивалась, однако всё равно не выпускала её из поля зрения,хоть Митя и не видел, казалось, прелестей молоденькой соседки.

Всякий раз, как Митя влюблялся, Мария Львовна криво усмехалась:– То же мне, пару себе нашел! Она тебя не стоит!Так постепенно отсеялись все. Равных Мите не было. Он смирился,

потерял интерес к девушкам, углубился в свой возлюбленной лес, аматушка и рада: при ней он!

Когда Нюся стала безропотно нести своё дежурство возле умирающейМарии Львовны, та вроде бы немного смягчилась, гладила её худую руку,назвала один раз дочкой и подарила свою выцветшую от времени краснуюкосынку, тех, молодых, боевых времён.

Дмитрий Палыч знал, что матушка умрёт и он останется один. Этосильно смущало его и обещало много неудобств. К Нюсе он относилсяспокойно, привык, но видел её преданность, жертвенность и чувствовалинстинктивно, что она сможет заменить ему матушку. Однажды, когдаМарии Львовне немного полегчало, он сказал ей:

– Потом, когда... В общем, я потом женюсь на Нюсе, чтоб ты знала...Матушка побледнела, забегала пальцами по краю простыни, захрипела:

сил на голос давно уже не было:– Никогда! Не смей!Особенно её потрясло, что Митя думал о её смерти, предполагал смерть,

он сказал: «Потом, когда...» Вот так... Помеха ему, лишняя для него, отсебя отказалась ради него, а выходит... Выходит, он только и ждёт её конца.Какая жестокость!

Мария Львовна потеряла сознание. В болезненном её сне замелькали картины,яркие, в лубочных красках. Везёт она на подводе конфискованный утолстодомов хлеб. От запаха его кружится голова. Три дня уже голодом. ИМитя дома голодный. Ничего она для него не добыла, а паёк они съели. Скрипиттелега по лесному песку, переваливается. Обернулась Маша на возницу, насопровождение. Возница смотрит на заходящее солнце да поёт что-то унылое,спиной к ней сидит, сопровождение тоже на солнце смотрит, ему подпевает.Пой, пой, Сибирь немшеная! Маша быстро расковыряла один мешок. Поютмужики, увлеклись своей тоской. Сама не помнит, как подставила ладонь,набрала горсть и быстро спрятала за пазуху. Мите! Сварила ему в тот вечеркашу. Он ел, не замечая, что матушка сидит рядом, глотает слюну, не в силахотвести глаз от еды. Слёзы текут по её щекам, а он ест. Митя уже тогда былстрашно рассеян, погружен в себя. Съел и заснул, а матушка пошла к своемусоратнику, Изе Розенблюму, и призналась в преступлении. Друг её погибшегомужа, Изя Розенблюм, огорчился, тяжело заходил по низкой горнице:

– Кто-нибудь знает ещё?– Нет! Что ты, Изя, позор такой!– И хорошо! Молчи. Будем считать, что была ты в бессознательном

состоянии от голода. А что взяла – отработаешь. Если придётся – смоешькровью!

На прощанье он сунул растерянной Маше кусок хлеба: свой паёк.Изя любил Машу Белослюдову, но ни разу даже виду не подал: её

возмущали ухаживания мужчин и она намеренно старалась бытьгрубоватой, курила, могла отпустить и солёное словцо. Любила крепкиерукопожатия, опасность, презирала всякие там кудри-мудри и прочиедамские фокусы. Маша ненавидела своё «благородное» происхождение.

Выросла Маша в семье уездных интеллигентов, в маленьком приволжскомгородке. Отец – врач-дантист, Лев Эрастович Белослюдов, пользовал даже

47 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

самого губернатора. Был Лев Эрастович высок ростом, статен. Из-за роста незамечалась его грузность, которая мешала быстро двигаться и хорошо дышать.Отца мучила астма, и он задыхался в сырые погоды, а летом страдал отполынных запахов, прилетавших из близкой степи.

Мать, Гертруда Карловна, знала несколько языков, была музыкальноодарена и даже участвовала в благотворительных концертах. Властная похарактеру, очень нервная, с сухим лицом и породистым немецким носом,она вызывала в Маше упорное желание противоречить ей, конфликтовать.Такими и были их отношения, чуть ли не с первых дней рождения девочки.

Гертруда Карловна дожила до революции и не приняла её. Онаповесилась холодной зимой девятнадцатого года.

Незадолго до революции встретила Маша Белослюдова ПавлаБутовкина, ссыльного студента, и полюбила его. Родители были напуганывлюбленностью дочери. Гертруда Карловна кричала, топала ногами, заперлаМашу в комнате, чтоб одумалась. Маша была в гневе. Сломать дверь ей неудалось. Тогда она связала простыни и спустилась со второго этажа водвор ночью. Бежала к Павлу на квартиру. Домой не вернулась.

Лев Эрастович тяжело переживал её побег, порывался пойти к Маше,привести назад, задыхался, то и дело прикладывался к кислородной трубке, аГертруда Карловна прокляла дочь и запретила в доме упоминать её имя. Состен были сняты Машины фотографии: ребёнок в кружевном чепце и такомже вязаном воротничке; девочка-подросток с собакой в лесу; гимназистка скосой и чистым прелестным лицом; Маша взрослая, в летнем белом платье,под ажурным зонтиком, под ручку с отцом, на фоне моря. Лев Эрастовичседой, одутловатый, в полотняном пиджаке и с тростью. А рядом с нимимолодой поручик Туринский, с длинным лицом и узким черепом, выдающимвырождение. Он в то лето ухаживал за Машей. Маша считалась его невестой.Они были помолвлены. Крым! Лев Эрастович с нежностью глядит на дочь, сгрустной нежностью, будто предчувствует разлуку.

Фотографии сняли, но темные пятна на стенах напоминали о них. ЛевЭрастович печально вздыхал, отказывал в визитах Туринскому,выпроваживал из кабинета жену, а вскоре умер.

Павла отправили дальше, в Сибирь. Маша поехала за ним.Когда началась Гражданская война, Павел стал красным командиром.

Воевал против белых и погиб. Осталась Маша Белослюдова с маленькимМитей. Её разыскал Туринский, пренебрегая опасностью, звал в Харбин,куда бежал, но она поклялась, что до самой смерти останется вернапогибшему мужу. Так и вышло.

«Так и вышло... Так и вышло...» – стучит кровь в висках, но потомоказывается, что это пшеничные зёрна стучат о ладонь, сыплются издырявого мешка. Растут, разламывая череп, выталкивая глаза из орбит.И вдруг пропадают, сменяются июньским зноем. Красный песок взвиваетсявьюнками, засыпает глаза, набивается в веревочные сандалии, скрипит назубах. Мария Львовна качается на деревенской бричке, свесив ноги. Ейтяжело дышать. Полное тело её колышется.

Долог путь из Акинска, где жили они перед Отечественной войной, кБыстрице. Туда едут Мария Львовна, понурый, обросший юношескойбелокурой бородкой, Митя и кроткая Феня с дочкой. То и дело гладитФеня подругу по широкой спине:

– Не горюй, Машенька! Все ещё хорошо будет. У нас, знаешь, красотакакая!

48 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

Некрасивая Нюся слушает мать и краснеет под взглядами Мити. Но онне на неё смотрит, а куда-то мимо, вглубь себя. Он не здесь, не с ними,Митя, хоть снялись они с места из-за него.

В Акинск Машу с Феней переманил Изя Розенблюм. Его туда направилина работу. Одно время он служил верой и правдой в партийных органах,потом возглавил Лесной техникум, потому что кончал когда-тоПетербургскую Лесную академию. Митю взял учиться к себе, и он ужезавершал образование, когда случилась беда.

Собрались как-то студенты на квартире у товарища и начали спорить оприроде произвола в истории. Примеры прозрачно намекали насегодняшние дела. Спор был опасный для тридцать седьмого года. Митясидел тут же. Как всегда отстраненный от житейских страстей, он слушалрассеянно спорщиков и переписывал конспект. Погорланили и разошлись.

Ночью в коммунальную каморку к Маше постучал Изя Розенблюм. Онбыл в дождевике, капюшон скрывал лицо. Охрипшим голосом он сообщилМаше, что мальчишек-студентов нынче взяли. Вроде бы Митя был с ними– один негодяй донёс. Придут за Митей. Надо сейчас же уезжать,немедленно.

– Есть куда? – спросил Изя. – Лучше всего подальше отсюда. Вот,возьми, деньги, пригодятся...

Феня всё слышала, стоя за своей дверью, выскочила к Маше:– Не горюй, Машенька! К нам поедем, на Быстрицу, куда же ещё?Собрались за минуту. Сели в поезд, потом пересели на пароход, потом

ехали на бричках и шли пешком. Добрались до Быстрицы. Заблестели у Фени глаза. Повела она их в свой Затон. Отодрала доски

с окон покосившегося старого дома. Побелили, помыли комнаты и сталижить. Опять все вместе. Потом уж Митя работу нашёл, на Острове Зелёном,в лесничестве, комнату им там с матушкой дали, в Доме. Прежний директорлесничества пошел на повышение и как раз освободил Мите место, будтождал его.

Не помнится Марии Львовне в её последнем сне жизнь на Острове. Видитона всё одно и то же: красный песок, бричку, зной, снова красный песок,бричку. Скрипят, скрипят колеса, плохо смазанные дегтем. Везёт её ИзяРозенблюм неведомо куда, мертвый давно, утрамбованный вместе сдругими зэками под вечной мерзлотой Магадана. В несколько слоёв лежатих кости, перевитые диким ягелем, и каждой зимой полыхает над нимисеверное сияние, как ужас небесный.

А Маша снова молода. Спит она, и всё сильнее обжигает её июньскийзной.

Сознание к ней больше не вернулось.Матушка умерла во сне.Нюся покорно повязала платок из черного кашемира и молча сделала

всё, что необходимо покойнику: обмыла, обрядила, скрестила ей негнущиесяруки, с обожженными табаком пальцами, на впалой груди. Нарвалалесного чабреца, в гроб положила. Старуха Катя молитву прочитала надусопшей: хоть и партейная, а перед Богом все равны.

Когда стали собираться люди, Дмитрий Палыч покинул Дом. Ушёл влес. Он не любил людей, потому что не понимал их, и страдал оттого, чтоему приходится то и дело общаться с ними. Он жил по законам леса, и унего было своё представление о жизни и смерти.

Он верил, что нет ничего бесполезного, и удивлялся, почему многиепьют горькую, плачут, что жизнь прожита зря и нет пользы от их сильной

49 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

плоти, от их разума и мятущегося сердца. Всё уходит на суету, на пустяки,в то время как главный стрежень жизни течет рядом, полныйнеобыкновенных событий и необыкновенных ощущений. Эх, не можетчеловек радостно жить на свете, не умеет! Слишком богатое у неговоображение, которое не утолить. Вот и мучается, и ропщет, и никак неухватит суть...

Все жили не своей жизнью.Дмитрий Палыч шёл по любезному его душе лесу и видел: вот упало

дерево – это ничего, не жалко. Крепкая его часть пойдет на лодку. Еслиже нутро сгнило – на дрова. Сгорит ствол – пепел станет удобрением длядругих деревьев, иван-чай поднимется на этом пепле, мёд накопит, пчелыналетят. Жизнь зашумит снова! Пенёк станет жилищем сотне живыхтварей: клещи, ногохвостки, гусеницы, мелкие паучки, цикады, жужелицыоблепят его плоть цепкими присосками. Лишайник, который древниеназывали «хаосом природы», напротив, приведёт в порядок этот «Ноевковчег». Грибы вырастут. По ночам в рыхлой древесине пня будут горетьсветляки, озаряя зеленоватым светом спящее общежитие.

Когда пень раскрошится, когда жуки и мухи, и лишайник, и грибывысосут его до последней капли, он рассыплется прахом, станет землей, аиз земли новое что-нибудь вырастет, полезное снова.

Или взять птицу, – думал Дмитрий Палыч, оставив упавшую березу ишагая дальше, по пружинящему мху, – вот хоть ворону. Триста лет можетлетать. Чего только не навидается! Поди, жила тут, когда и Острова-тоещё не было, всё вода шумела, и города не было – один песок взвивалсяворонками. Видела ворона, как плывут на крепких плотах монахи из страныНебесных Гор, белый камень, известняк, везут. Плыть по Быстрице тяжело:рыбой кишит. Как в котле, осетры да стерляди кипят, на нерест идут.Тучами гуси летят к гнездовьям. По берегу дикие антилопы ходят, непуганые. Настоящий рай!

Стали громоздить плиты на песке, кельи себе ладить. Прятались отчеловеческих глаз. Тишину любили. Одиночество. Он их понимал.

Много повидала ворона! И как налетели потом на этот белокаменныймонастырь всадники из степи. Монахов побили, белые палаты их разрушили,остальное довершили Ветер и время – ничего не осталось от монастыря,ничего, кроме легенд...

Может, и помнит ворона, может, так кричит – от птичьей своей тоски,терзая вонючую падаль, как и тогда, на развалинах монастыря очищалаона высокую приречную траву от мёртвых монахов – к реке бежали, хотелиспастись на лодках, а которые в кельях дымных остались, молились, псалмыпели, тех сожгли степные всадники.

Придёт срок, и упадет ворона, сложив крылья, в приречную траву, какупали монахи. Ослабевшая, закатит она туманные очи, и прибежит к нейголодная лисица или суетливый хорек. Быстро задушат они умирающуюворону и съедят. Пух и мелкие перья унесут для гнёзд птицы. Костямисначала будут играть подрастающие лисята, потом их облепят муравьи,пробегая через полые трубки. Потом кости всё более станут истончаться,теряя скрепляющий их фосфор, гореть зеленовато во тьме леса, освещаяпуть мелким ночным насекомым, пока тоже не станут землей, чтобывыросло на ней что-нибудь другое, полезное.

И к человеку Дмитрий Палыч относился с такой же созерцательностью,как и к природе. Смерть не приносила ему страданий. Он воспринимал её,как закономерность, как звено в цепи полезных превращений, и потомуона переставала быть для него трагедией.

50 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

Когда утром матушка не проснулась – он не плакал. Ему странен былдолгий обряд скорби по покойнице, который справляют сейчас без егоучастия люди. Он сидел в лесу на случайном камне. Один. Думал. Ему живопредставлялось, как в теле матери распадаются ткани, смешиваясь, делаясьединым веществом, глиной, из которой природа скоро вылепит нечто новое:изящные побеги речного рогоза, взъерошенные стебли чертополоха,ящерицу с раздвоенным хвостом и пульсирующим жёлтым горлышком,божью коровку.

Он видел, как весело его матушке снова быть молодой, сильной,отправляющейся в новое Великое Скитание!

Дмитрий Палыч скалил крупные зубы в диковатом восторге, и емухотелось запеть что-нибудь невероятное, не знакомое с человеческой речью,первобытное.

Таким он и вернулся в Дом.

На Острове Зелёном думали, что директор лесничества немноготронулся от горя, и жалостливо поглядывали на него, говоря между собой:

– Даст Бог, может, отойдет, ведь молодой ещё!Ровно через сорок дней он женился на дурнушке Нюсе. Он бы и раньше

это сделал, да Нюся не соглашалась – из суеверия. Конечно, Митя могпередумать: вон он какой, красивый, видный из себя. Она с детства знала,что не пара ему. Но всё равно: сорок дней – это сорок дней. Нельзя. Грех.А передумает – оно и лучше: непомерно для неё такое счастье. Рядомгде-нибудь будет жить, глядеть на него издалека – и этого хватит длятихой её любви.

Лида-Чистотка косо поглядывала на директора, осуждала, а старухаКатя рассудила так: «Бобыль, што мотыль, на всякой свет лятит! Негожемужику бирючиться, пускай женитси, пока не остыл к энтому делу...»

Свадьбы не было. Просто Дмитрий Палыч перевёз из города чемоданНюси, и они стали с ней жить вместе.

Люба, как узнала, потеряла себя. Не ест, не пьет. Лежит, отвернувшиськ стене, будто неживая. Неделю так лежала. Потом кое-как пришла в себя,вышла на крыльцо: похудевшая, тёмная, с запёкшимися губами. Тут ипоявился Гриша Грек, за которого она без оглядки пошла замуж.

Дмитрий Палыч и видел, и не видел, что происходило с Любой. Емувообще жизнь людей казалась туманной, и он немногое различал в ней:так, расплывчатые очертания, отдалённое эхо, а четко не видел и непонимал ничего.

Когда Илька убил Гришу Грека и его посадили, Дмитрию Палычу небыло жаль Ильки. Он думал: «Что ж, и в тюрьме, поди, не пусто, грибыкакие-нибудь на стенах растут, плесень, паутина живая, а во дворе – ведьводят узников, поди, на прогулку – и вовсе хорошо: одуванчиков полно,муравы, маргариток разных, а на каменной кладке стен, под водостокамилепится непременно зелёный мох. Ничего, жизнь везде есть!»

Дмитрий Палыч, едва прилетало весеннее тепло, пропадал в лесу. Щипалмолодые побеги дикой малины. Ел горьковатые листья берёзы и кислыена вкус листья ивы. Пил берёзовый сок, ледяной, липкий, а раны на стволахзалеплял мхом. Нежные, сочные листья клёна сначала отдавали горечью,а потом перерастали, становились сладкими. Он набрасывался на узкиестрелы одуванчиков, как отощавшая после зимней спячки черепаха. Рвалголовки луговой тимофеевки, жевал её хрустящие стебли. Сосал медовыекорешки солодки. Щавель, зелёные ягоды черемухи и боярки, веточкикостяники – всё это было его пищей, как и у лесных обитателей: птиц и

51 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

зверей. Осенью же полно было шиповника, и сладкого черного, и кислогокрасного, набитого колючей ватой. Они тоже поедались птицами иДмитрием Палычем. А зимой он жевал пахучку-вереск, сосновые иглы,откапывал под снегом смёрзшуюся хрустящую траву, как откапывают еёовцы и кони.

Дмитрий Палыч терпел свою человеческую оболочку. Он хотел бытьЗверем.

И на войне, в сырых окопах было уютно, пожалуй, только ему одному.Окоп походил на нору, которую Дмитрий Палыч утеплял лапником,соломой, берестой. Он со страстью вдыхал сильными ноздрями сырой запахглины, песка, превших в земле корней. Земляной срез кишел жизнью,равнодушной к грохоту близких орудий, к горящей от взрывов степи.Дождевые черви рыли себе новые дороги, муравей тащил на край брустверадлинную травинку – к муравейнику ему бежать не близко, он, поди, в лесугде-нибудь, а это по ту сторону минного поля. Долгие часы окопногосидения проводил Дмитрий Палыч за созерцанием жизни на земляном срезе,дико скалясь в счастливой и понимающей улыбке.

В окопе его побаивались. Он мог угадывать смертников. По лицу, поповедению. Обычно они суетились перед гибелью. Что-то непременноискали. Один, например, всё каску искал:

– Слышь, браток, ты не знаешь, где мне каску взять, а? Утромвыступаем, а я свою посеял...

Дмитрий Палыч нехорошо поглядел на него, но ничего не сказал. Отдалсвою каску. Погиб этот солдатик в первой же атаке. Пуля попала ему влоб: и каска не спасла.

Дмитрия Палыча смерть миновала. Два годы войны – ни однойцарапины, как заговорённый. А на третий – попал под разрывной снаряд.Оторвало ему ногу. Вырвало мясо из ягодицы и кусками этой живой плотизабило рот. Однако в медсанбат привезли его в сознании. В сознании же иоперировали. Всё терпел, от водки отказался. Поздно сделалипротивостолбнячный укол – почти сутки вывозили раненых из-подобстрела. В подобном состоянии погибали все. Он – выжил. Год пролечился.Лежал в палате, обитой войлоком, – это уже в госпитале. Малейший шум– и раненые кричали от боли. Они умирали от столбняка.

Здоровый, могучий от природы, теперь Дмитрий Палыч стал лёгонький,как ребенок, – его переносила на руках семнадцатилетняя девочка-санитарка. Показывали его профессорам, как редкий медицинский случай.Не свалила его смерть! Однако сердце временами стало останавливаться,будто хотело, наконец, прислушаться к тому, что было вне его, тогдаДмитрий Палыч летел в чёрную пропасть, у которой не было дна, нонеожиданно чьи-то сильные руки подхватывали его в этом стремительномполете и выносили на свет! Жизнь была с ним!

Прихрамывая, всё ещё осваивая новенький протез, пришёл он домой, аНюся и такому ему рада, но как всегда посмотрела на Митю виновато иопустила свои серые короткие ресницы. Зато повзрослевшая Люба гляделаему прямо в глаза и не стыдилась своего интереса к нему.

Тайное знание затмило Дмитрия Палыча: нехороший знак разгляделон на лице у Любы, но предчувствие его было смутным – мелькнуло ипропало. Он вздохнул с облегчением – привиделось...

...Раскачивался Остров на серебряных цепях, летел в мировомпространстве Дуб, держа в когтистых лапах зелёный холм с нелепым Домом.

Дуб заселён, как и Дом, с ног до головы. На самой верхушке – ворон.Подпирает башкой небо, блещет на солнце масляными перьями. Ниже, в

52 НАДЕЖДА ЧЕРНОВА

густой кроне, прячутся голуби-вяхири. Еще ниже – дрозды, грачи. Подними – синицы, шустрые воробьи. Живёт в дупле белка. Белым облакомпорхает её загнутый хвост. Под корой, по-мужицки неуклюжие, копошатсяжуки-короеды, и в желудях извиваются домостарицы – орехотворки, отних чернильные орешки, но сбивает их Ветер-санитар, очищает Дуб. Поджелезными корнями Дуба вырыл себе нору крот. Земляные черви сосуткорешки молодых дубовых побегов. На толстой коре живут серыелишайники. По листьям переползают гусеницы. Птицы на лету хватаютих. Живи, Дуб!

Всё свободное время Дмитрий Палыч сидел на крыльце, созерцал Дуб,а из колоколенки слетал к нему голос сказочницы Кати: «Держись за Дубок,Дубок в землю глубок, а и на него есть зуб, коли он глуп... Стоит Дуб безкореня, без ветвей, сидит на ём птица вран; пришёл к Дубу старик без ног,снял его без рук, заколол без ножа, сварил без огня, съел без зубов, отёрсвой белый лик. И будет тот старик Мороз – вредонос... И-и, девушка, и наДуб есть зуб, коли он глуп, а коли умён – всех одолеет он. И леший его невозьмёт и Бог спасёт...»

Она ли говорит-пророчит, Ветер ли надувает дивные слова?Ходить далеко в лес мешала деревянная нога, Дмитрий Палыч ещё

не приноровился к ней и за день стирал культю до крови. Сидел накрыльце, почесывая за ухом Дамку, глядел. Природа была в раздумьеперед близкой зимой.

Он понимал её мысли.Глядя на Дуб, он не пытался искать в нём общее с жизнью людей, потому

что люди ему были чужды.А Ветер всё нарастал. Сова то и дело взбирался на сторожевую вышку,

густо слюнил свой умный палец – улавливал небесные токи. Ветер шёлбольшой. Может, и круговой, Ветер-Заверть. Опять выгонит Быстрицу изрусла, покалечит деревья, разнесёт огненные искры из печных труб по лесу:то-то будет забот Мирону, вернувшемуся с войны!

Кряхтя, Сова спускался по крутым лесенкам, плёлся в лесничество, кМирону Второму. Надо упредить его о большом Ветре, заодно разжитьсямахоркой: весть стоила того!

Ветру не радовался никто, кроме Совы: всё выходило, как по-писаному– к ночи начинали мигать звезды, словно кто-то задувал там огонь. Ветеруже вовсю озоровал в небе, метался, того гляди, сорвётся на землю. Мигаютзвезды, подают сигналы Острову: Ветер, Ветер близко! Будто колокол,гудит нутро могучего Дуба. И каждый жёлудь – звенит, сам себе колокол.Всё дерево полно звона, шороха, шума падающих наземь колокольцев.Гудит, гудит земля: Ветер идет!

Плетётся Сова через лес, упирается костлявой грудью в тугие потокивоздуха. Жёлтую старикову бороду закидывает Ветер то за одно, то задругое его плечо. Шепочет, шепочет нерусские, тарабарские слова.

– Эх, Ветер-Ветрило! – говорит ему Сова. – Скитаешься весь век безпути, без дела. Никем-никого у тебя. Сам себе большой, сам себе маленький.

Из глаз старика Ветер вышибает слёзы. Сова утирается рукавом рыжегокителя:

– Тоже, конешно, жизь, а всё ж на одном месте лучше. Надежнее!Когда вот так мотаешься – везде кажешься новым. Одно и то жебрешешь – как же, новость! Тебя-то тут ещё не слыхали. Так ипролеташь до старости с одной новостью. Глядь, пшик ты, а не новость.Кругом один пшик! Так-то, друг...

53 ВЕЛИКИЕ СКИТАНИЯ

Но Ветер не слушал своего Предсказателя, бушевал, смеялся, трепалего бороду. Молодой, видать. Совсем ещё Ветришка...

Тёплой, ветреной, нестойкой зимой родила Нюся прехорошенькуюДевочку. Так иногда бывает у дурнушек.

С рождением дочери в душе Дмитрия Палыча произошёл незаметныйвроде бы, но поворот к людям. Он ощутил незнакомую доселе жалость кДевочке, страх за неё, такую беззащитную, крошечную, сморщенную,которая сучила ножками, дёргала беспорядочно ручками, как перевёрнутоена спину насекомое. Дмитрий Палыч болезненно морщился, мычал, не всилах выразить свою, всё возрастающую нежность.

Теперь он часто сидел возле детской зыбки, забыв о шумящем от ВетраДубе. Все перемены в природе и в нём самом были связаны для него сэтим новым маленьким существом, которое полностью зависело от него,и он ещё сильнее любил дочь. Отстранил Нюсю. Только кормитьподпускал. Сам купал Девочку, пеленал, укачивал, если она плакала,развлекал её сухим желудёвым колокольцем, гремя перед скошеннымиглазами Девочки.

Он был счастлив. А Нюся, жалкая, лишняя, сидела праздно у печи,виновато опустив серые ресницы.

А Люба стояла на пороге их комнаты, не сводя с Дмитрия Палычасияющих глаз. Сама не знала, зачем зашла, что сказать соседям? Да её и неспрашивали: зашла и зашла.

А Ласточка, ещё не снявший солдатскую гимнастерку, выдувал из трубывысокие звуки, призывая Любу, подражая её счастливому голосу, когдаона летит над Быстрицей в проворной лодке. И большая Ада призывалаеё всем своим сердцем, переполненным любовью.

А Илька вкалывал на далеком сибирском лесоповале, задыхаясь оттуберкулеза, который он себе там заработал.

А Лида-Чистотка по вечерам сидела у окна и грезила индийскими снами.А Дуб на дворе звенел сухим инеем и промерзшей своей сердцевиной

и железными от мороза неопавшими листьями, равнодушный к жизнилюдей.

А Сова чинил китель, надев на свой умный палец медный напёрсток.Угаданный им Ветер был здесь, рядом, и Сова разговаривал с ним, как счеловеком.

А Ветер спускался всё ниже с небес, раскачивал Остров на ледяных цепяхдвух притоков.

И у всех кружилась голова...

(Окончание следует)