imli.rubiblio.imli.ru/images/abook/zarublitra/Croce_Teoria_i... · 2016-05-21 · ББК 83.3(4)4 К 83 ИНСТИТУТ Учебная литература по гуманитарным

STUDIA HISTORICA

Бенедетто Кроне

ТЕОРИЯи ИСТОРИЯ

ИСТОРИОГРАФИИ

Послесловие Т. В. ПавловойПеревод с итальянского И. М. Заславской

Школа•ЯЗЫКИ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ*

Москва 1998

ББК 83.3(4)4К 83

ИНСТИТУТУчебная литература по гуманитарным и социальным

дисциплинам для высшей школы и средних специаль-ных учебных заведений готовится и издается при содей-ствии Института «Открытое общество» (Фонд Сороса) врамках программы «Высшее образование».

Редакционный совет: В. И. Бахмин, Я. М. Бергер,Е. Ю. Гениева, Г. Г. Дилигенский, В. Д. Шадриков.

Рецензент:Г. Д. Муравьева — к. филол. н., доцент РГГУ

Бенедетто Кроче

К 83 Теория и история историографии / Пер. с ит. И. М. За-славской. Послесл. Т. В. Павловой. Науч. редактированиеМ. Л. Андреева. - М.: Школа «Языки русской культуры»,1998. - 192 с.

ISBN 5-7859-0066-1

Книга «Теория и история историографии» (1917) являетсязавершающей частью «Философии духа» - самого крупного трудавыдающегося итальянского мыслителя нашего века БенедеттоКроче (1866-1952). В то же время книга представляет собой само-стоятельное исследование органической связи истории и фило-софии применительно к различным историческим эпохам разви-тия мышления, начиная с античности.

ББК 83.3(4)4

И. М. Заславская. Перевод с ит., 1998> Т. В. Павлова. Послесловие, 1998

ОГЛАВЛЕНИЕ

Теория историографии

I. История и хроника 9П. Псевдоистории 18III. История как история всеобщего. Критика «всеобщей истории» 32IV. Генезис и идеальный распад «философии истории» 40V. Позитивный характер истории 52VI. Гуманизм истории 58VII. Отбори периодизация 66VIII. Различие (специальные истории) и разделение 71IX. «История природы» и собственно история 77

Приложения

L Достоверные сведения 82II. Аналогия и аномалия специальных историй 84///. Философия и методология 91

Вокруг истории историографии

I. Предварительные вопросы 101И. Греко-римская историография 110Ш. Средневековая историография 121IV. Историография Возрождения 135V. Историография Просвещения 147VI. Историография романтизма 160VII. Историография позитивизма 173VIII. Новая историография. Заключение 184

Послесловие (Т. В. Павлова) 188

ТЕОРИЯ ИСТОРИОГРАФИИ

I. ИСТОРИЯ И ХРОНИКА

I

4iСовременной» принято называть историю недавнего прошлого —последние пятьдесят, десять лет, год, месяц, минувший день, даже часили миг. Правда, в строгом смысле «современной» должна именовать-ся только та история, которая вершится прямо на наших глазах и внашем сознании: к примеру, моя личная история, которую я создаю,когда пишу эти страницы, — это история рождения мысли и ее вопло-щения в письмо. Она современна именно потому, что, как всякий ду-ховный акт, лежит вне времени (вне прошлого и будущего), возникает«в одно время» с самим этим актом и может быть отделена от него нехронологически, а только умозрительно. История же «несовременная»,история «прошлого» имеет дело с уже свершившимся и предполагаеткритическое его осмысление независимо от того, сколько прошло с техпор — тысячелетие или всего лишь час.

Однако, по здравом размышлении, свершившуюся историю, чтоименуется (либо должна именоваться) «несовременной», историей «прош-лого», если, конечно, это в подлинном смысле история, а не переливаниеиз пустого в порожнее, тоже можно без оговорок назвать современной.Для этого необходимо одно условие: факт, из которого творится исто-рия, должен жить в душе историка или же (пользуясь историческимлексиконом) историк должен иметь в своем распоряжении удобопо-нятные документы. А если этот факт сопровождается толкованием илипересказом, это лишь обогащает его, но сам факт ни в коем случае неутрачивает своей значимости, эффекта своего присутствия. То, что преждебыло толкованием, оценкой, теперь стало фактом, «документом» и в своюочередь подлежит истолкованию и оценке. Историю нельзя построитьна пересказах — только на документах, либо на пересказах, ставшихдокументами. Современная история возникает непосредственно изжизни, оттуда же происходит и несовременная история, ибо очевидно,что лишь интерес к настоящему способен подвигнуть нас на исследова-ние фактов минувшего: они входят в нынешнюю жизнь и откликают-ся на нынешние, а не былые интересы. Об этом на разные лады твер-дят историки, в этом и состоит если не глубинная суть, то хотя быпричина живучести довольно избитой формулы: «история — magistravitae* (история — наставница жизни).

Я вспомнил об этих формулах исторической науки, дабы постулат«всякая подлинная история есть история современная» не звучал слиш-ком уж парадоксально. В историографии ему легко найти великое мно-жество очевидных примеров, если не впадать в одну ошибку, а именно,

10 Теория историографии

не рассматривать труды всех историков в целом или не брать наугадотдельные их группы и не вопрошать, обращаясь к абстрактному чело-веку, либо воспринимая абстрактно самих себя, какой нынешний инте-рес побуждает нас читать или писать историю прошлого, какой нынеш-ний интерес можно усмотреть в истории Пелопоннесской войны иливойны с Митридатом, в мексиканском искусстве или арабской филосо-фии? По мне, в данный момент — никакого, значит, для меня в данныймомент это вовсе не история, в лучшем случае названия историческихкниг, а историей они станут для тех, кто соизволит их осмыслить илиготов осмыслить, скажем, для меня, когда я осмыслю и переосмыслю ихсогласно своим духовным потребностям. Если же придерживаться под-линного духа истории, истории в процессе ее осмысления, нетрудно за-метить, что она и есть самая личная и современная из всех существую-щих историй. Когда потребности моего культурного развития в тот илииной момент истории (излишне, а быть может, и неточно добавлять:«моей личной истории») ставят передо мной проблему древнегречес-кой цивилизации, философии Платона или своеобразия аттических обы-чаев, эта проблема точно так же связана с моим существом, как историядела, которым я занимаюсь, любви, которую вынашиваю в душе, илиопасности, которая мне угрожает, и я с той же страстью, с тем же стра-данием погружаюсь в эту проблему, пока мне не удастся ее разрешить.Судьба древних греков присутствует во мне, волнует, влечет, мучает по-добно образу моего противника, возлюбленной, любимого ребенка, закоторого я переживаю. То же самое происходит, происходило или про-изойдет с войной против Митридата, мексиканским искусством и всемпрочим, о чем я упомянул выше в качестве примера.

Допустив, что современность — не характеристика того или иногокласса истории (как с полным основанием заявляет эмпирическая клас-сификация), но внутреннее свойство всякой истории, необходимо по-стичь единство истории и жизни — не в смысле абстрактного тожде-ства, но как единство синтетическое, предполагающее наряду с единствоми различие. Говорить об истории, не имея документов, столь же нелепо,как рассуждать о существовании чего-либо при отсутствии одного изнеобходимых условий этого существования. История, не опирающаясяна документ, не достоверна, а смысл истории состоит именно в ее досто-верности, и всякая ее повествовательная конкретизация лишь тогдаявляется исторической, когда представляет собой критическое осмыс-ление документа, основанное на интуиции, размышлении, сознании, само-сознании и т. п.; в противном случае история как наука не обладаетупомянутой достоверностью и не имеет права на существование. Мож-но ли писать историю живописи, если не имеешь возможности видетькартины, о происхождении которых ты намерен рассказать? Ичтосможет понять в такой истории читатель, если у него нет той художе-ственной подготовки, на которую рассчитывал автор? Много ли стоит

/. История и хроника

история философии вне философских трудов или хотя бы их фрагмен-тов? Какой смысл излагать историю обычая или традиции, скажем, хри-стианского смирения или рыцарской чести, коль скоро не имеешь воз-можности пережить, вернее, должным образом прочувствовать эти особыесостояния души?

С другой стороны, если утверждается нерасторжимая связь жизнии мысли в истории, то сразу бесследно и невозвратимо исчезают сомне-ния относительно правдоподобия и пользы истории. Может ли бытьнеправдоподобным то, что сейчас рождено нашим духом? Может либыть бесполезным знание, разрешающее проблемы самой жизни?

II

Возможно ли вообще разорвать связь документа с его толкованием,истории с жизнью? Почему бы и нет? Ведь случается, что документы,соответствующие тому или иному историческому периоду, навсегдаутеряны или же (случай более общий и типичный) эти документы неживут в нашей душе. Необходимо признать, что в таком положениикасательно того или иного отдела истории рано или поздно оказывает-ся каждый из нас. К примеру, для нас история древнегреческой живо-писи по большей части не имеет документов. Историей без документовявляется и жизнь народа, когда мы точно не знаем, где этот народ жил,какие мысли и чувства его волновали, когда мы не можем воочию уви-деть созданные им творения; или, допустим, до нас не дошли ни литера-турные, ни философские тексты, а будь они даже у нас перед глазами,мы не можем понять пронизывающий их дух — то ли от недостатказнаний, то ли в силу непонятного внутреннего сопротивления, то липросто из неспособности сосредоточиться.

И коль скоро упомянутая связь нарушена, история уже не являет-ся историей (ведь она не что иное, как эта самая связь). А то, что от нееосталось, историей можно именовать с тем же успехом, с каким именует-ся «человеком» труп, — и не потому, что от него ничего не осталось (встрогом смысле труп тоже кое-что), будь это «ничем», связь бы и ненарушилась, ибо «ничто» не способно на действие. Если же все-такиосталось кое-что, иначе говоря, толкование, то какой в нем смысл бездокументов?

История древнегреческой живописи в дошедших до нас или вос-созданных современными исследователями изложениях при ближай-шем рассмотрении сводится к перечню имен художников (Аполлодор,Полигнот, Зевксид, Апеллес и др.), приправленному биографическимианекдотами, к описанию сюжетов их полотен (пожар в Трое, сражениеамазонок, битва при Марафоне, Елена, Ахилл, Клевета и т. д.), иногдадовольно подробному, или к ряду положительных или отрицательных


оценок. Имена, анекдоты, сюжеты, оценки, выстроенные в хронологи-ческом порядке. Однако имена творцов без опоры на их творения, скоими ты непосредственно не знаком, суть пустой звук, равно как ианекдоты, и описания сюжетов, и оценки — неважно, положительныеили отрицательные. Хронология — тоже пустой звук, ибо чистая ариф-метика не отражает подлинного развития, не порождает мысли ввидуотсутствия основных ее элементов. Если эти словесные формулы что-то и говорят нам, то лишь благодаря ничтожным фрагментам, сохра-нившимся от античной живописи, благодаря второстепенным творениям,копиям, аналогиям с другими искусствами и поэзией. За этим исклю-чением вся история древнегреческой живописи являет собой пустуюсловесную оболочку.

Или — если угодно — предстает «лишенной конкретного содер-жания». Поскольку нельзя отрицать, что имя художника ассоциирует-ся в нашем сознании с кем-то и этот кто-то может быть живописцем,жившим в Афинах. Произнося слово «битва», мы думаем о неведомойбитве гоплитов, а имя Елена вызывает у нас в памяти образ прекраснойженщины, напоминающей древнегреческую статую. Но к великомумножеству событий, связанных с этими именами, мы относимся индиф-ферентно, поэтому содержание их для нас неопределенно, а в неопреде-ленности и заключена пустота.

Подобно этому всякая история в отрыве от живых документовесть лишь пустое изложение, лишенное достоверности именно в силусвоей пустоты. Правда ли, что жил на свете живописец по имени Полиг-нот и что он изобразил Мильтиада в Стое? Вроде бы правда, посколькумножество очевидцев подтверждают существование сего шедевра. Од-нако же оно истинно лишь для тех очевидцев, а мы не можем с уверен-ностью засвидетельствовать истинность данного факта, ибо полагаемсяна чужие свидетельства, являющиеся для нас чисто внешним основа-нием, тогда как истина требует основания внутреннего. И коль скороэто утверждение не является ни истинным, ни ложным, то нечего иговорить о его пользе, ибо голый король лишен своих прав. Если нетпроблемы, то нет ни возможности, ни необходимости (не говоря уже ожелании) ее решать. А пересказывать пустые толкования для нашейдействительности более чем бесполезно. Жизнь — это настоящее, авыхолощенная, сведенная к пустым толкованиям история — прошлое,прошлое невозвратимое, если не в абсолютном смысле, то по крайнеймере καθ'αύτό, в настоящий момент.

Остаются пустые слова, а пустые слова есть звуки или соответ-ствующие им графические знаки. Их соединяет и удерживает вместене мыслительный (в противном случае им бы недолго оставаться пус-тыми), но волевой акт: некто счел нужным из каких-то своих сообра-жений сохранить их, как бы пусты они ни были. Иначе говоря, то л ко-


вание есть не что иное, как скопище пустых слов или формул, скреп-ленных актом воли.

Вот вам наконец и определение, никем до сих пор не найденное,истинного отличия истории от хроники. Не найденное потому, что егодо сих пор пытались вывести из качества фактов, избираемых как пред-мет истории или хроники. Скажем, хронике приписывали регистра-цию частных, а истории — общих фактов, область первой — личные,второй — общественные факты. Как будто общее не является одновре-менно частным и наоборот, а общественное не может восприниматьсякак личное. Или же истории вменялось в обязанность вести летописьважных (достопамятных) событий, а хронике — неважных, словно быважность того или иного события не относительна, не зависит от ситу-ации и для человека, над ухом которого вьется комар, жужжанье этогоничтожного насекомого не важнее похода Ксеркса! Разумеется, и в этихнебезупречных определениях есть рациональное зерно, поскольку онипытаются вывести различие между историей и хроникой из различияинтересующего и не интересующего нас (интересует всегда общее, ане частное, большое, а не малое и т. д.). Надо отдать должное и другимрасхожим характеристикам, к примеру, той, что отмечает прочные свя-зи, присущие истории, и бессвязность, свойственную хронике, логиче-скую организацию первой и чисто хронологическую — второй, проник-новение истории вглубь фактов и скольжение хроники по поверхности,либо взгляд на них со стороны, и тому подобное. Но дифференциацияносит здесь скорее метафорический, нежели осмысленный характер, ав метафорах (если к ним прибегаешь не просто как к выразительномуоформлению мысли) легко утратить то, что приобрел минутой ранее.Все дело в том, что историю и хронику нельзя считать двумя формамиистории, которые либо независимы друг от друга, либо одна.подчиненадругой. Это два различных духовных подхода. История жива, хроникамертва, история всегда современна, хроника уходит в прошлое, история —преимущественно мыслительный, хроника — волевой акт. Всякая ис-тория превращается в хронику, если не подлежит осмыслению, а лишьрегистрируется с помощью абстрактных слов, некогда служивших кон-кретным средством ее выражения. Хронику можно даже считать исто-рией философии, написанной или прочитанной людьми, ничего в филосо-фии не разумеющими, а историю мы зачастую читаем как хронику некоегомонаха из Монтекассино, который, например, отмечает: «700/. BeatusDominicus migravit ad Christum. 1002. Hoc anno venerunt Saraceni super Capuam.1004. Terremotus ingens hunc montem exagitavit»1 и так далее. Переживая этисобытия, он скорбел об уходе блаженного Доминика, ужасался стихий-ным и человеческим бедствиям, что обрушились на его страну, и видел

1 1001. Блаженный Доминик переселился к Христу. 1002. В сей год напалисарацины на Капую. 1004. Огромное землетрясение потрясло сию гору (лат,).


над этой чередой событий простертую длань Господа. Это, однако, неозначает, что история не могла стать для того же монаха хроникой,когда он переставал думать о содержании событий и представлять себясреди них, а просто записывал холодные формулы с одной-единствен-ной целью — не растерять воспоминания, передать их тем, кто будетжить в Монтекассино после него.

Установление же подлинной, формальной (то есть действительной)грани между историей и хроникой не только освобождает нас от утоми-тельной и бесплодной погони за материальными (читай: вымышлен-ными) определениями, но и дает возможность пересмотреть банальней-ший тезис о первичности хроники по отношению к истории. «Primoannales (хроника) fuere, post Historiae factae sunt»2,согласно затверженному,как прописи, высказыванию древнего ученого (грамматика Мария Викто-рина). Но из исследования природы, а также генезиса двух различныхподходов следует прямо противоположное: сначала История, потомХроника. Сначала живое, потом мертвое. А утверждать, будто хроникапородила историю, все равно что вести происхождение живого челове-ка от трупа, который в той же мере является останками жизни, в какойхроника является останками истории.

III

История, оторванная от живого документа и сведенная к хронике,уже не духовный акт, а просто вещь, скопление звуков или иных зна-ков. Но и документ, оторванный от жизни, не что иное, как вещь, подоб-ная всем прочим, скопление звуков или иных знаков; к примеру, звукии буквы, через которые выражал себя закон, или высеченная в мраморефигура божества, внушавшая некогда религиозный трепет, или грудакостей, в которую с течением времени превратились человек и животное.

Спрашивается, существуют ли в действительности пустые изложе-ния и мертвые документы? В известном смысле нет, ибо ничто внешнее,постороннее духу, не обладает существованием. Мы знаем, что хроника,являющая собой пустое изложение, существует постольку, поскольку еепорождает дух и удерживает актом воли (должно быть, здесь уместноеще раз напомнить о том, что последний влечет за собой новый актсознания и мысли), актом, отделяющим звук от мысли, в которой онбыл чем-то конкретным и определенным. И точно так же мертвыедокументы существуют постольку, поскольку являются знаками новойжизни: ведь и труп участвует в жизненном процессе, хотя и кажетсяразлагающимся, неодушевленным по отношению к определенной фор-

Сперва появились анналы, затем были созданы истории (лат.).


ме жизни. Подобно тому, как пустые звуки, некогда заключавшие всебе историческую мысль, в память об этой мысли все еще называют ееизложением, так и новые жизненные проявления продолжают считатьостанками предшествующей, но фактически уже угасшей жизни.

Теперь мы в состоянии оценить встречающееся во многих совре-менных методологиях разграничение исторических источников на до-шедшие до нас в изложениях и документах, или, как иногда формули-руют^ традициях и останках (Überbleibsel, Überreste). В эмпирическомаспекте данное разграничение выглядит иррациональным и может слу-жить типичным примером неуместного введения в эмпирику умозри-тельной мысли. Ты тут же сталкиваешься с невозможностью прово-дить на основании этого принципа какие бы то ни было разграничения.Пустое «изложение» рассматривается как вещь и тем самым прирав-нивается к любой другой вещи, именуемой «документом». Есть ещеодна трудность, связанная с этим разграничением: историю приходит-ся строить на двух разных фундаментах (одна нога на берегу, другая вводе), имея в виду, так сказать, две параллельные линии и постояннопереходя с одной на другую. А когда в попытке избавиться от неудоб-ного параллелизма ты хочешь определить соотношение двух источни-ков, то один ставится выше другого, и тем самым разграничение стирает-ся, ибо высшая форма разрешается в самой себе и уничтожает низшую.Или же приходится постулировать третий термин, в котором оба пер-вых сосуществуют в своем различии, — вот вам еще один способ объя-вить их чистой абстракцией. Поэтому мне вовсе не кажется страннымтот факт, что разграничение изложения и документа не отражено внаиболее эмпирических методологиях, авторы которых отнюдь не сму-щаются подобными тонкостями и довольствуются тем, что подразделяютисторические источники на письменные и изобразительные, либо как-то иначе, но в том же ключе. В Германии подобное разграничение мож-но найти у Дройзена в его замечательных «Элементах истории» (Дрой-зен, следует заметить, обладал умом весьма философического склада), авслед за ним у других немецких ученых, которые в силу богатейшихфилософских традиций своей страны были «смешанными» эмпирика-ми, «систематиками» или «педантами», как величают их в наших ла-тинских странах. Да, в этой неуместной философии педантизм присут-ствует в немалых дозах, но как живительна упомянутая неуместностьсо всеми свойственными ей противоречиями, как умеет она пробудитьумы от эмпирической спячки, как остро дает почувствовать, что вещине суть вещи, но духовные акты, а там, где, казалось бы, должен царитьнепримиримый дуализм, на деле властвуют связь и единство! Делениеисточников на изложения и документы, превосходство, приписываемоевторым над первыми, признание изложения пусть подчиненным, нонеотъемлемым элементом истории суть аллегория или миф, в образной


форме представляющие связь в исторической мысли жизни с мыслью,документа с критикой.

Документ и критика, жизнь и мысль — вот истинные источникиистории, иными словами, элементы исторического синтеза, и, в качестветаковых, они не предшествуют истории или синтезу как резервуар, ккоторому историк спешит со своим ведром, а заложены внутри исто-рии, внутри синтеза, как ими созданные и их созидающие. История, чьиисточники находятся вне ее, — чистейшая химера, и ее надобно отбро-сить наряду с химерой истории, которой предшествует хроника. Соб-ственно, это одна и та же химера. Для чисто внешнего эмпирическоговзгляда источник как вещь выступает в одном ряду с хроникой, являю-щейся классом этих вещей и подобной им, и не предшествует истории,а следует за ней. Что стало бы с историей, если б она дожидалась своегорождения от того, что следует за нею, от того, что находится вне ее? Отвещи рождается вещь, а не мысль. История, порожденная вещами, самабыла бы вещью, и к тому же несуществующей, о чем уже шла речьвыше.

Коль скоро в отношении хроники, как и в отношении документов,создается видимость их предшествования истории, видимость ее вне-шних источников, тому должна быть причина. Дух человеческий хра-нит бренные останки истории, пустые толкования, хронику. И тот жесамый дух собирает следы прошлой жизни, памятники, документы, при-чем стремится сохранять их по возможности в неизменном виде, либовосстанавливать по мере их изменения. Чем объяснить подобное упор-ство в сохранении мертвого, отжившего? Быть может, иллюзорной на-деждой удержать бренное и преходящее на пороге смерти возведениемгробниц, обители для усопших? Но ведь гробницы — не глупость, неиллюзия, а нравственное деяние, с помощью которого обеспечиваетсясимволическое бессмертие трудов человеческих, что и после смертиживут в наших воспоминаниях и будут жить в грядущем. И переписы-вание пустой истории, пересказывание мертвых документов — тожеакт жизни, направленный на служение жизни. В один прекрасный деньони воскреснут в нашей душе и, обогатив минувшую историю, сделаютее нынешней.

Да, мертвая история возрождается, минувшее становится нынеш-ним, если того требует сама жизнь. Древние римляне и греки покои-лись в своих гробницах до тех пор, пока новая зрелость европейскогосознания в эпоху Возрождения не пробудила их к жизни. Покоилисьзабытыми, ненужными, непонятыми примитивные, грубые, варварскиеформы культуры, пока новый этап развития европейского духа, назван-ный романтизмом или Реставрацией, не «проникся симпатией» к ним,не признал их, руководствуясь своим насущным интересом. И сколькоеще областей истории, которые пока являются для нас хроникой, сколь-

/. История и хроника 17

ко доныне безмолвствующих документов со временем сбросят с себяоцепенение смерти и заговорят вновь!

Процесс воскрешения объясняется исключительно внутреннимипричинами, никакое изобилие источников не могло бы его подтолкнуть,ибо он сам притягивает друг к другу источники, которые иначе остава-лись бы рассеянными, безмолвными, и умножает их число. Истинныйсмысл исторического познания нельзя постичь, если не отталкиватьсяот того принципа, что сам дух и есть история, что в каждый отдельновзятый момент он и творит историю, и сотворяется ею. То есть несет всебе всю историю и совпадает в ней с самим собой. Смена забвения вистории воскрешением не что иное, как жизненный ритм духа. Духсамоопределяется и индивидуализируется, одновременно снимая пре-жнюю определенность и индивидуальность, дабы создать новую, ещебогаче, еще насыщеннее. Он, если можно так выразиться, пережил бысобственную историю даже без внешних атрибутов, именуемых изло-жениями и документами. Однако эти внешние атрибуты служат емуорудиями, это подготовительная стадия в процессе совершения внут-реннего жизненного акта, в котором они находят свое разрешение. Вотпочему дух присваивает себе и ревниво оберегает «память прошлого».

То, что мы делаем на протяжении всей жизни, занося в блокнотдаты и события, относящиеся к нашим делам (хроника), или храня вящике стола засохшие цветы и ленты (да будет мне позволено прибег-нуть к столь сентиментальному примеру для иллюстрации процессасобирания документов), осуществляет в более масштабном объеме, распо-лагая своего рода социальным мандатом, класс трудящихся, именуемыхфилологами, а точнее эрудитами, когда они собирают свидетельства иизложения, или же архивистами и археологами, когда те разыскива-ют документы и памятники. А места, где эти предметы хранятся («без-молвная белая смерти обитель»), величают библиотеками, архивами, му-зеями. Можно ли плохо относиться к эрудитам, архивистам и археологам,исполняющим необходимое, важное и полезное дело? Однако над ними,как правило, посмеиваются или в лучшем случае смотрят на них снис-ходительно. Правда, они сами часто дают повод для насмешек своейнаивной верой в то, что держат в руках ключ к истории и, если захотят,откроют «источники», из которых будет черпать все жаждущее челове-чество, — тогда как истинная история принадлежит всем и ее источ-ники содержатся в душе каждого из нас. Наша душа и есть то горнило,в котором достоверное переплавляется в истинное, а филология, сли-ваясь с философией, порождает историю.

П. ПСЕВДОИСТОРИИ

ι

История, хроника, филология, чей генезис мы видели, являютсяформами мышления, которые, несмотря на различия, следует считатьформами физиологическими, иначе говоря — достоверными и рацио-нальными. Но логические размышления теперь уводят меня от физио-логии к патологии, к формам, являющимся, по сути, деформированными,недостоверными, иррациональными.

Наивная вера филологов в то, что им удастся удержать историю вбиблиотеках, музеях и архивах (подобно тому джинну из «Тысячи иодной ночи», что как сжатый дым хранился в закупоренном сосуде), неостается пассивной, а напротив, порождает образ истории, созданной изпредметов, традиций и документов (пустых традиций и мертвых до-кументов): такую историю следовало бы называть филологической.Я не случайно говорю об «образе», а не об образце, ибо выстроить исто-рию из внешних предметов попросту невозможно, какие бы усилия иискусство к этому ни прилагались. Подправленные, подчищенные, пе-рекроенные, упорядоченные хроники все равно остаются хрониками,пустыми изложениями; восстановленные, переосмысленные, истолко-ванные и сгруппированные документы так и останутся документами,то есть безгласными предметами. Филологическая история сводится кслиянию многих книг или их частей в новую книгу, то есть к процессу,который в нашем языке определяется термином «компиляция». Причемкомпиляции нередко приносят пользу — избавляют от труда переры-вать горы книг, — однако никакой исторической мысли не содержат.Современные историки-филологи взирают свысока на средневековыххронистов и на итальянских историков прошлого (от Макьявелли иГвиччардини до Джанноне), которые, по их словам, в повествователь-ных, или летописных частях своих трудов попросту переписывали «ис-точники». Но и сами они недалеко от этого ушли, да и куда им девать-ся, ведь история, построенная на обращении с источниками как с вещью,и есть не что иное, как переписывание источников с дополнениями,сокращениями или изменениями отдельных слов (что порой есть вопросвкуса, а порой просто литературное мошенничество), с упорядочениемцитат, что иной раз выражает стремление к точности и чувство ответ-ственности, а чаще — желание убедить себя и других в том, что изложе-ние или процитированный документ и есть твердая почва истины. Сколь-ко таких филологических историй появилось в наши дни, особенно стех пор, как восторжествовал так называемый «филологический ме-тод»! Их исполненный научного достоинства вид — только видимость,в них fehlt, leider! das geistige Band, отсутствует духовная связь, это не более

//. Псевдоистории 19

чем «хроники», при всей их учености и архиучености; в случае нуждык ним можно обратиться за справкой, но отнюдь не за словами, питаю-щими и согревающими умы и души.

Итак, филологическая история представляет собой хронику и до-кумент, но почему — могут нас спросить — мы обвиняем ее в иррацио-нальности и неправоте. Ведь ничего иррационального в составлениихроник и сборе документов нет. Но неправота заключена не в самомфакте составления хроники, а в «претензии», в «идее» творить историюс помощью толкований и документов. Рациональное начало есть и здесь:в потребности (остающейся неудовлетворенной) поднять историю надпросто хроникой и просто документом; но так как подняться над нимиона не может, претензия эта выглядит противоречиво и нелепо.

И эта нелепость претензии лишает достоверности саму филологи-ческую историю: наравне с хроникой она ищет достоверность не внут-ри себя, а в авторитете, на который всегда можно сослаться. Мне возра-зят, что филологическая история оценивает авторитеты и выбирает изних наиболее заслуживающие доверия. Впрочем, хроника, даже та, ав-тор которой — самый невежественный, неотесанный и наивный из хро-нистов, пишется так же, то есть с опорой на авторитет, наиболее заслу-живающий доверия, но главное — и в том и в другом случае речь идето «принятии на веру» (то есть использовании чужой, бывшей, мысли), ане о критическом осмыслении (не о собственной, сегодняшней, мысли),о правдоподобии, а не об истине: филологическая история может бытьверной, но не может быть истинной (richtig, а не wahr). А поскольку оналишена истины, то и не вызывает к себе подлинно исторического ин-тереса, не освещает фактов, которые отвечали бы практической и эти-ческой необходимости; она может охватывать любую материю, скольугодно далекую от практических и этических интересов автора. Чистыйфилолог обладает привилегией абсолютной индифферентности, и длянего итальянская история последних пятидесяти лет значит столькоже, сколько история китайской династии Цин; разумеется, некий инте-рес вызывают и та и другая, но интерес внеисторический, не выходя-щий за рамки чистой филологии.

В этом равнодушии к истине, свойственном филологической ис-тории, причина непрекращающегося спора между историками-филоло-гами и историками как таковыми; последние, занятые решением на-сущных проблем, не терпят, когда в качестве этого решения импредлагают бесплотные филологические изыски; они выходят из себя,когда им твердят, что, мол, такова история и такими методами, в такомдухе надобно ее разрабатывать. Один из наиболее красноречивых взры-вов такого негодования мы, наблюдаем, к примеру, в «Letters on the study ofhistory*1 (1738) Болингброка, который определяет эрудицию не иначе,

1 «Письмах об изучении истории» (англ.).


как «спесивое невежество», а ученые изыскания в античной или перво-бытной истории сравнивает с настройкой инструментов перед концер-том, — ее можно принять за музыку лишь при отсутствии слуха; точнотак же лишь при отсутствии исторического слуха можно принять эру-дицию за подлинную историю. В противовес им Болингброк предлагаетв качестве идеала нечто вроде «политических глобусов», дающих пищуне памяти, а уму; к этому идеалу приближаются, по его словам, первыйтом «Истории Флоренции» Макьявелли и «Трактат о благодеяниях»святого Павла. Наконец, Болингброк утверждает, что истинной, живойистории не след заглядывать далее начала XVI века, далее эпохи Карла Vи Генриха VIII, то есть времени зарождения европейской политическойи социальной системы, просуществовавшей до начала XVIII века; дваэти столетия дают, по его мнению, картину, полезную не только любо-пытствующим и эрудитам, но также и политикам. Нельзя не заметитьверного чувства истории, стоящего за этими требованиями, и это притом, что Болингброк не подозревал, да и не мог подозревать, учитываякультурную обстановку его времени и его страны, что история способнаумирать и возрождаться (то есть ему была неведома строго умозритель-ная концепция «актуальной», «современной» истории); ему и в головуне приходит, что первобытная, варварская история, отброшенная имкак ненужный хлам, всего полвека спустя возродится и расцветет какреакция на интеллектуализм и якобинство и что одним из главныхдвигателей этой реакции станет его соотечественник, публицист Берк;более того, еще в его время в одном из уголков Италии будет жить еепровозвестник — Джамбаттиста Вико. Достаточно одного этого приме-ра; расхождение между истинными историками и историками-филоло-гами — явление известное, точно такая же борьба не раз вспыхивала нанаших глазах. Жаль только, что полемика против «филологизирую-щих» историков переходит в полемику против филологов как таковых(впрочем, это вполне естественно, ведь в драке трудно соразмерить уда-ры), против ни в чем не повинных эрудитов, архивистов и археологов,несчастных, добродушных созданий, которые немало потрудились надуховной ниве, и если теперь разгромить их в полемическом задоре, тоэто не просто нанесет урон, а в прямом смысле уничтожит ее плодоро-дие, и придется срочно вводить и культивировать противоядия в куль-туре, аналогичные тем, какие, по слухам, введены в сельском хозяйствеФранции после долгого и опрометчивого истребления не только ни вчем не повинных, но и очень полезных жаб.

Идея недостоверности и бесполезности истории также вырас-тает в конечном счете из бунта подлинного исторического чувствапротив филологической истории — недаром самые радикальные нисп-ровергатели истории (Фонтенель, Вольней, Дельфико и др.) допускаюти даже утверждают, что определенные ее формы не совершенно бес-полезны и недостоверны, во всяком случае отчасти; стрелы их наце-


лены исключительно против филологической истории, базирующейсяна авторитетах; к ней и только к ней подходит сатирическое определе-ние Руссо (в «Эмиле»): «artdechoisir, entreplusieursmensonges, celuiquiressemblemieux ä la venter2. Во всем прочем, то есть во всем том, чему служатосновой сенсуалистический и натуралистический предрассудки, исто-рический скептицизм сам себе противоречит, как всякий скептицизм:ведь те же естественные науки, возведенные им на пьедестал, основа-ны на восприятии, наблюдении и опыте, то есть на исторически зак-репленных фактах, а «ощущения», которые выступают в качестве ис-точника истины, сами по себе знаниями не являются, если не принимаютформу констатации фактов, то есть не становятся историей.

Однако филологическая история, как всякое заблуждение, гибнетне под ударами врагов, а от собственной внутренней неустойчивости;причем разрушают ее сами творцы, ибо, во-первых, создают ее вне свя-зи с жизнью как чисто ученое упражнение (все они, в сущности, дви-жутся по колее, заданной школьным сочинением, предназначеннымдля приобретения навыков исследования, истолкования и изложения)и, во-вторых, проявляют неуверенность, облекая сомнениями каждоесвое утверждение. Чтобы приостановить стихийное разложение фило-логической истории, была проведена грань между критикой и гипер-критикой: первая допустима и достойна похвалы, вторая подлежит зап-рету и гонениям; но данное разграничение не что иное, как безмозглоепримиренчество, безуспешная попытка сгладить противоречия, не под-дающиеся разрешению. Гиперкритика — это логическое продолжениекритики, стремление расколоть критику на большую и меньшую с при-знанием меньшей и отрицанием большей, то есть, мягко говоря» чистей-шая заумь. Нет авторитетов «достоверных» и «недостоверных», все онинедостоверны и различаются лишь по степени своей недостоверности,притом градация эта весьма поверхностна и ненадежна. Кто убережетнас от фальши, допущенной по рассеянности или в силу минутногоувлечения очевидцем, до сих пор считавшимся испытанным и надеж-ным? Недаром в мудром изречении XVI века, которое до сих пор мож-но прочесть на старой улочке Неаполя, содержится мольба к Богу (также рьяно каждое утро должны молить его историки-филологи) убе-речь «от лжи человека доброй славы». В философском смысле этиисторики выполняют весьма поучительную миссию, подталкивая кри-тику к так называемой гиперкритике, но одновременно обесцениваютвсю свою работу, для определения которой как нельзя лучше подходитвыражение Санчеса *Quod nihil scitur**. Помню, когда я был молод и ре-тив до познаний, меня донельзя поразило высказывание одного моего

2 «Искусство выбирать из множества разнообразной лжи ту, что ближевсего к истине» (франц.).

3«К чему знать?» (лат.).


далекого от литературы друга, которому я дал почитать весьма крити-ческую и даже гиперкритическую историю Древнего Рима, а он попрочтении вернул мне книгу и заявил, что, оказывается, он «намногопревзошел всех филологов», так как те приходят к выводу о том, чтоничего не знают, путем невероятных трудов, он же ничего не знает безвсякого труда, а лишь по щедрому дару природы4.

II

Из стихийного разрушения филологической истории следует от-рицание истории, которая существует за счет толкований и документов,взятых в их внешней предметности, и низведение их до вспомогатель-ных орудий исторического познания, которое вновь и вновь утверждаетсяв развитии духа. Но если не учитывать этого неизбежного следствияи упорно, невзирая на постоянные неудачи, придерживаться подоб-ного исторического метода, поневоле столкнешься с еще одной про-блемой: как, не изменяя основных положений, избавить филологи-ческую историю от холодной отстраненности и внутреннейнедостоверности. Проблема поставлена ошибочно, и решение предла-гается ошибочное: заинтересованность мысли подменяется заинтере-сованностью чувства, а логическая последовательность — эстетичес-кой. Таким образом, возникает новая дефектная форма истории —поэтическая история.

Многочисленными ее примерами служат трогательные биографиилюбимых и уважаемых людей и сатирические портреты ненавистных;патриотические истории, воспевающие славу и оплакивающие беды на-рода, к которому мы принадлежим, которому сочувствуем, и уничижи-тельные, искаженные истории враждебных нам наций; всеобщая исто-рия, проникнутая идеалами либерализма или гуманизма, история,которую социалист пишет о капиталисте, об этом (по выражению Марк-са) Рыцаре Печального Образа; или написанная антисемитом, которыйво всех человеческих бедах винит иудеев, а благополучие и процвета-ние объясняет их изгнанием. Поэтическая история, конечно, не исчер-пывается абстрактными модуляциями любви и ненависти (ненависти,таящей в себе любовь, и любви, сведенной к ненависти), но проходитболее сложную эволюцию форм и более тонкую градацию чувств; врезультате появляются мягкие, печальные, тоскливые, отчаянные, сми-ренные, доверчивые, веселые и прочие поэтические истории, какие толькоможно себе вообразить. Геродот поет романсы о зависти к богам; Ли-вии создает эпос римских доблестей; Тацит пишет монументальнойлатинской прозой трагедии ужаса, елизаветинские драмы; а если взять

4 См. Приложение 1.


новых и новейших, то Дройзен облекает свою лирическую тягу к силь-ному централизованному государству в форму истории Македонии —своего рода древнегреческой Пруссии; для Грота символом вожделен-ных демократических институтов являются Афины; Моммзен ратуетза империю, воплощенную в личности Цезаря; Бальбо страстно сражаетсяза итальянскую независимость на полях всех италийских битв, начи-ная ни много ни мало с битв италиков и этрусков против пеласгов;Тьерри прославляет буржуазию, рассказывая историю третьего сосло-вия; братья Гонкур создают сладострастные романы, живописуя обра-зы мадам Помпадур или Дюбарри и Марии-Антуанетты и интересуясьтканями и фасонами больше, чем идеями; Де Барант же в своей исто-рии герцогов бургундских упивается дамами, рыцарями, схватками илюбовью.

Кому-то может показаться, что таким образом в самом деле сни-мается индифферентность филологической истории и историческимматериалом начинает править принцип и критерий ценности, чего внаши дни настойчиво требуют от истории методологи и философы. Ноя до сих пор избегал этого понятия из-за скрытой в нем двусмысленно-сти, в которую так легко впасть. Поскольку история не что иное, какистория духа, а дух не просто ценность, но единственная ценность, тоистория не может не быть историей ценностей; и, коль скоро именно висториографическом сознании дух выявляет себя как мысль, то глав-ная ценность историографии есть ценность мысли. Именно по этой при-чине определяющий принцип историографии не может быть, что назы-вается, ценностью «чувства»: чувство есть жизнь, а не мысль, и когдаэта жизнь находит выражение, еще не обузданное мыслью, тогда полу-чается поэзия, а не история. Чтобы превратить поэтическую биографиюв подлинно историческую, надо в себе подавить, как часто внушаютбиографам, страсти, слезы, гнев и заняться исследованием миссии, кото-рую выполнял герой рассказа в области общественной или культур-ной; то же самое относится и к истории государства и человечества, атакже ко всякому большому или малому собранию фактов и событий, — вприменении к ним тоже необходимо превратить ценности чувства вценности мысли. Если же мы не в силах подняться до этой «субъек-тивности» мысли, тогда нашим произведением станет поэзия, а неистория, тогда исторические проблемы останутся незатронутыми, вер-нее сказать, нерожденными: значит, им еще не пришел срок родиться.В таком случае нами движет интерес не к жизни, которая становитсямыслью, а к жизни в форме интуиции и воображения.

Едва мы проникаем в царство поэзии, оставив исторические проб-лемы по ту сторону, эрудиция, или филология, которые были, казалось,нашим отправным пунктом, остаются по эту сторону, то есть становят-ся, по сути, пройденным этапом. В филологической истории, несмотряна все ее претензии, хроники и документы всегда оставались такими


же непереваренными, необработанными, незрелыми, какими они былив своем естественном состоянии. Но в поэтической истории они пре-терпевают глубокие изменения, или, выражаясь точнее, растворяютсябез остатка. Не станем приводить в пример (хотя случай это далеко нередкий) историка, который намеренно, для пущего художественногоэффекта, мешает свои вымыслы и домыслы со сведениями, почерпну-тыми из хроник и документов, и пытается выдать их за историю, тоесть идет на сознательный обман и подлог. Но неизбежное искажение,которое совершают приверженцы поэтической историографии, состоитв самом подборе и связи элементов, извлекаемых из «источников» поуказке не мысли, а чувства, что, если вдуматься, ничем не отличается отвымысла или домысла: новая связь есть новый факт, и факт придуман-ный. А поскольку данные, добытые из «источников», не всегда поддаютсяжелаемым манипуляциям, автор позволяет себе «solliciter doucement lestextes»5 (как говорил, если не ошибаюсь, один из историков-поэтов Ре-нан), пусть не в форме утверждения, а в форме предположения, то естьподтасовки, добавления к фактам вымышленных деталей. Так, Фоссийпорицал тех греческих и прочих историков, которые, рассказывая сказ-к и , « ^ effugiendam vanitatis notam satis fore putant si addant sollemne suum „aiunt",,fertur", vel aliquidquod tantumdem valeat»6. Но и в наши дни было бы оченьзанимательно и поучительно классифицировать все виды маскировки,которой пользуются историки, имеющие репутацию самых добросовест-ных, чтобы дать ход собственным измышлениям: «наверное», «судя повсему», «можно сказать», «хотелось бы думать», «надо полагать», «повсей вероятности», «очевидно» и тому подобное. Иногда они незаметноопускают эти оговорки и принимаются рассказывать с уверенностьюочевидца то, что домыслили для полноты картины; им трудно избе-жать конфуза, если кто-нибудь с бесцеремонностью enfant terrible1 ихспросит: «А вы откуда это знаете? Кто вам это сказал?» Для защитыпривилегии, которой добиваются историки, если не quidquid, то хотя быaliquid audendi8, создана целая методологическая теория фантазии, «необ-ходимой историку, если он не хочет быть простым хронистом», фантазииреконструирующей и интегративной, или, как еще говорят, «необходи-мого пополнения исторических фактов нашим личным психологиче-ским опытом или психологическими знаниями»; эта теория, наравне стеорией ценности в истории, также содержит в себе двусмысленность.Вне всяких сомнений, фантазия историку необходима: сухая критика,сухое изложение, концепция, за которой нет интуиции или фантазии, ив самом деле бесплодны; на этих страницах я уже не раз твердил о

5 «Слегка переосмыслить тексты» (франц.).6 «Дабы избежать легковесности, полагают достаточным добавить „как го-

ворят", „как рассказывают" либо что-то в этом роде» (лат.).7 Невоспитанного ребенка (франц.).8 Всего... чего-то услышанного (лат.).

II. Псевдоистории 25

необходимости живого восприятия событий, о которых повествует исто-рия, о том, что требуется их переосмысление под знаком интуиции илифантазии; без такой реконструкции и интегрирования нам не дано ниписать историю, ни читать и понимать ее. Но эта фантазия, действи-тельно необходимая историку, неотделима от исторического синтеза, онапредставляет собой фантазию внутри мысли и ради мысли, сообщает ейконкретность, ведь мысль не отвлеченное понятие, а отношение и оцен-ка, не расплывчатость, а определенность. И эту фантазию надо строгоотграничивать от свободного поэтического выражения, которому пре-даются те историки, что собственными ушами слышат глас Иисуса наозере Тивериадском, или сопровождают Гераклита в его ежедневныхпрогулках по холмам Эфеса, или пересказывают тайные беседы Фран-циска Ассизского с его милой родиной.

Здесь тоже напрашивается вопрос, в какой ошибке можно ули-чить поэтическую историю, если это не история, а поэзия (неотъемле-мая форма духа, одна из наиболее любезных человеческому сердцу)? Нои тут — подобно ответу в отношении филологической истории — на-добно заметить, что ошибка состоит не в том, что делаешь, а в том, на чтопретендуешь, не в создании поэзии, но в присвоении ей титула истории,поэтической истории, то есть в терминологической путанице. Я, разумеет-ся, далек от мысли порицать поэзию, вплетенную в ткань историческогоповествования, и, напротив, утверждаю: немалую часть высокой и чис-той поэзии всех времен, и особенно современности, можно найти в такназываемых исторических книгах. Скажем, эпос, вопреки бытующемумнению, не умер в Италии второй половины XIX века; его нет разве чтов «эпических поэмах» Ботты, Баньоли, Беллини или Бандеттини, гдеего ищут близорукие классификаторы от литературы, зато он присут-ствует в исторических рассказах Рисорджименто, вместивших в себяэпос и драму, лирику и сатиру, идиллию, элегию и прочие «поэтическиежанры» — на любой вкус. Историография Рисорджименто по большейчасти есть историография поэтическая, богатая легендами, она еще ждетнастоящего историка, либо встречается с ним слишком редко и слу-чайно, она подобна античному и средневековому эпосу, что по сути своейбыл поэзией, но публика, а зачастую, видимо, и сами создатели считалиего историей. Да и я оставляю за собой и за другими право мечтать отакой истории, какая мне больше по душе: скажем, воображать Италиюпрекрасной, как желанная женщина, любимой, как нежная мать, стро-гой, как почтенная бабушка, следить за ее шагами на протяжении сто-летий, а возможно, и предвидеть будущее, сотворять в ее истории куми-ров любви и ненависти, добавлять, к своему величайшему удовлетворению,светлых красок светлым персонажам и черных — черным, собиратьлюбые воспоминания, припоминать любые подробности — черты лица,жесты, платье, жилище (подробности, ничтожные для других, но не дляменя в этот конкретный момент), с тем чтобы едва ли не физически


ощутить присутствие моих друзей и возлюбленных, — первых у меня вистории целое общество, вторых — целый гарем. Но условимся: когдамне или другим выпадет создавать историю — историю подлинную, ане историческую поэзию, то мы избавимся от мифов, кумиров, друзей илюбовниц, от симпатий и антипатий и обратимся к единственной в ис-тории проблеме — к проблеме Духа, или Ценности (или, если вам боль-ше по душе не философские, а расхожие определения — Культуры, Ци-вилизации, Прогресса) и будем взирать на нее нераздвоенным зрениеммысли; а если кто-либо, вступив в эту область, поднявшись на эту высо-ту, заведет речь о чувствах, еще недавно клокотавших у нас в груди, мывыслушаем его так, как если бы он говорил о вещах далеких, почив-ших и более нам не сопричастных, поскольку единственное чувство,что наполняет отныне нашу душу, есть чувство истины, поиск истори-ческой правды.

III

Поэтической историей, то есть нисхождением истории в сферу поэ-зии, стоящей в плане идеальном на более низком уровне, цикл ложныхисторических (или теоретических) форм завершается. Но моим рас-суждениям, очевидно, будет недоставать полноты, если я умолчу о ещеодной так называемой форме истории, которой в древности придавалинемалую важность и даже снабдили соответствующей теорией, котораядо сих пор играет заметную роль, хотя охотно выступает под чужимименем и меняет одежды и маски. В античные времена эта историяименовалась ораторской или риторической и предназначалась, соглас-но различным намерениям риторов, либо для обучения философиипосредством примеров, либо для проповеди добродетелей, либо для оз-накомления с лучшими политическими и военными институтами, либопросто для получения удовольствия. В наши дни тоже, и не только вначальной школе (так уж повелось, что для детишек необходимо сдоб-рить горечь знаний сладостью сказочки), но и у зрелых людей, естьспрос и предложение на этот тип истории, тесно связанной с политикой,если речь идет о политике, или с религией, философией, моралью в при-сущих им областях, или же с развлечениями — как, например, в сбор-никах анекдотов, курьезов, скандалов и ужасов. Так может ли она счи-таться, я не говорю, историей, но теоретически ошибочной формойистории? Понятие риторической истории предполагает историю краси-вую и стройную или хотя бы поэтическую историю, но подчиненнуюпрактической цели. Цель эта состоит в том, чтобы растрогать или воо-душевить, пробудить раскаяние или утвердить добродетель, либо поте-шить души разнообразными зрелищами, как в игре; или внедрить в

II. Псевдоистории 27

умы историческую, философскую, естественнонаучную истину (movere,delectare, docere9 — как еще классифицировать подобные цели?); но этовсегда будет цель, то есть практический акт, коему историческая декла-мация служит основным или вспомогательным средством. Потомуриторическая история (пожалуй, вернее называть ее практической) скла-дывается из двух элементов — истории и практической цели, которыесливаются в единый практический акт. А потому нельзя с этой истори-ей полемизировать, можно полемизировать лишь с теорией этой исто-рии, с вышеупомянутой и столь знаменитой в древности теорией исто-рии как opus Oratorium10, как φιλοσοφία έκ παραδειγμάτων, как αποδεικτική, какνίκης γύμνασμα (если речь идет о воинском деле), или γνώμης παίδευμα (вобласти политики), либо как требующегося ηδονή11 и тому подобное.Собственно говоря, учение это аналогично гедонистическим или педаго-гическим доктринам, которые по тем временам преобладали в поэзиии стремились указывать ей цели, которые оставались целями чистовнешними и сущности поэзии не затрагивали. Как всякий практичес-кий акт, практическая история (ни в коей мере историей не являюща-яся) не подлежит осуждению, ведь каждый из нас не ограничиваетсяизучением истории, но действует, и в своей деятельности вправе вдох-новляться или (что одно и то же) вдохновлять других теми или инымиобразами: вправе, скажем, читать и перечитывать любимые книги; какКатон-младший, который, готовясь к самоубийству, читал «Федона», адругие с этой целью читали «Вертера», «Ортиса», «Песни» Леопарди;как, составляя заговоры с целью тираноубийства, люди от Возрождениядо XVIII века читали Плутарха, и один из них, юный Босколи, пригово-ренный к смертной казни за участие в заговоре против Медичи, в по-следние часы говорил Луке делла Роббиа (запечатлевшему этот факт):«Изгоните Брута из моей головы!» То есть изгоните историю — не ту,которую он прочел и осмыслил, а ту, что вдохновила его на преступле-ние. Но подлинная история — это не Брут, поощряющий нынешнихБрутов брать кинжал в руки, но Брут осмысленный и занявший своеместо в мире мысли.

Особого упоминания, казалось бы, заслуживает так называемая тен-денциозная история, поскольку, с одной стороны, она вроде бы ставитперед собой ясную цель и потому не может быть всего лишь историейчувства, или поэтической историей, а с другой — эта цель не навязанаей извне, а совпадает с концепцией истории как таковой, из чего сле-дует, что эту историю надо поместить где-то посередине между поэтиче-ской и практической и понимать как сочетание их обеих. Но промежу-

9 Растрогать, развлечь, обучить (лат.).10 Ораторского произведения (лат.).11 Философии образцов... доказательства... науки побеждать... выстрадан-

ного убеждения... наслаждения (греч.).


точные формы и продукты скрещивания существуют лишь в измыш-лениях классификаторов-эмпириков и никогда в реальности духа; атенденциозная история, если вдуматься, — это история либо поэтиче-ская, либо практическая; само собой, это не касается тех книг, где обамомента материально соседствуют друг с другом, как порой соседствуютподлинная история, и хроника, и документ, и филологическая, и поэти-ческая история. Иллюзию мешанины, или особой формы истории, со-здает тот факт, что историки, движимые поэтическим вдохновением(любовью к родине, сознанием долга, восторгом перед великим челове-ком и т. д.)» нередко скатываются к практическому расчету, то естьначинают поэтами, но затем становятся адвокатами, а иной раз (хотя иреже) проделывают этот путь в обратном направлении. Такую двой-ную подмену можно от века наблюдать в партийных историях, и не такуж трудно заметить, где в них преобладают поэтические мотивы, а гдерасчет; разделять их умеет критический метод и просто хороший вкусне только в поэзии и вообще в искусстве, но и в истории.

Правда, публика с хорошим вкусом поэзию любит и приемлет, апрактические соображения поэта и поэта-историка отвергает; однакоих, эти соображения, приветствуют и одобряют моралисты, если, конеч-но, это благие соображения, ведущие к благим действиям: ведь как быни поносили племя адвокатов, но всем ясно, что без честного адвоката иблагоразумного оратора в общественной жизни не обойтись. Равнымобразом нельзя было обойтись без так называемой практической исто-рии ни в греко-римскую эпоху, когда в качестве моральных образцоввыдвигались портреты правителей, полководцев и героических жен-щин, ни в средневековье, когда воспитательным примером служилижития святых и отшельников, скрывающихся в пустыне, либо подвигидоблестных рыцарей, чья рука тверда и вера нерушима, ни в нашейсовременности, когда образцом для подражания и духовным стимуломстали биографические «легенды» об изобретателях, промышленниках,исследователях и миллиардерах. Воспитательные истории существуютна самом деле и способствуют созданию определенных практическихили нравственных установок; каждому итальянцу известно, какое дей-ствие оказывали в эпоху Рисорджименто истории Коллетты, Бальбо иим подобные; каждый читал книги, которые «вдохновляли» его и «приви-вали» ему любовь к родине, к своему городу и своей колокольне.

Воздействие, которое идет от морали, а не от истории, казалось та-ким важным, что и поныне еще не изжит предрассудок, предписываю-щий истории (равно как и поэзии) нравственное, педагогическое пред-назначение; он чувствуется, например, в такой педагогической работе,как «Обучение истории» Лабриолы. Если под словом «история» пони-мать одновременно историю как мысль и историю как поэзию, филоло-гию или этический акт, то «история», несомненно, участвует в воспита-тельном процессе, и не в одной, а во всех этих формах, тогда как для


истории в собственном смысле слова единственная форма ее воспита-тельного воздействия состоит в развитии и совершенствовании мысли.

IV

Сейчас более, чем когда бы то ни было, ведутся разговоры о необ-ходимости «реформировать историю». Мне же кажется, что в этой об-ласти реформировать нечего. Нечего в том смысле, какой придают по-добному требованию: то есть вылепить новую форму истории, или жевпервые создать подлинную историю. История была, есть и будет все-гда одна — та, которую мы назвали живой и (в идеальном плане) со-временной историей; и точно так же были, есть и будут неизменнымихроника, филологическая, поэтическая и практическая история (еслидопустимо сохранять за последней имя истории). Тем, кто берется засоздание новой истории, удается лишь еще раз противопоставить поэ-тическую историю филологической, или филологическую поэтической,или той и другой современную и так далее; хорошо, если они не уподо-бятся Боклю и другим столь же нудным социологам и позитивистампоследних десятилетий, которые с большим апломбом и не меньшимнепониманием истинной сути истории сетуют на то, что ей не хватаетнаблюдательности и опыта (иными словами, такой натуралистическойабстракции, как наблюдение и эксперимент), и грозятся «свести исто-рию к естественной науке», то есть, попав во власть порочного круга, сгротескной серьезностью свести историю к той мыслительной форме,которая является ее бледным подобием.

С другой стороны, в истории все подлежит реформации, ибо в каж-дый свой миг она трудится над самосовершенствованием, самообогаще-нием и самоуглублением; нет истории, которая бы нас полностью удов-летворяла, поскольку всякое наше построение порождает новые факты,новые проблемы и требует новых решений. Поэтому мы всякий раз по-новому излагаем и по-иному освещаем историю Рима и Греции, хрис-тианства и Реформации, Французской революции, философии, литера-туры и прочих материй. Но история сама себя реформирует, оставаясьсамой собой, — именно в этом постоянстве заключены ее движение иразвитие.

Требование коренной или абстрактной реформы ни в коем случаене может приобретать значение реформы исторической «идеи», что пред-полагает открытие сейчас или в будущем истинного смысла истории.Во все времена так или иначе осмыслялось разграничение между исто-рией как таковой и историей, которая есть вымысел или хроника: при-мерами тому служат отдельные высказывания, встречающиеся у истори-ков и теоретиков всех времен, и признания, невольно проскальзывающиедаже у самых больших путаников; подобное разграничение с неизбеж-

30 ' Теория историографии

ностью следует из самой природы человеческого духа, хотя бы и небыли написаны или не сохранились слова, его выражающие. С той женеизбежностью сама история реформирует и в каждый миг обогащает,углубляет это понятие и разграничение, в чем можно удостоверитьсяхотя бы на примере истории историографии, совершившей все же неко-торый прогресс от Дионисия Галикарнасского и Цицерона до Гегеля иГумбольдта. А наше время выдвинуло новые вопросы; на некоторые изних я как раз хочу ответить в этой книге, причем совершенно отдаюсебе отчет, что не отвечу на значительную их часть и уж тем более неотвечу (поскольку это невозможно) на те, что еще не возникли, хотянепременно возникнут впоследствии.

Некоторые могут подумать, что ясность, обретенная историческимсознанием относительно природы его деятельности, будет по меньшеймере способствовать разрушению ложных форм истории и, коль скоромы убедились, что филологическая история есть хроника и документ, ане история, что поэтическая история есть поэзия, a ire история, то «фак-ты», которыми оные оперируют, должны рассеиваться, а область их —постепенно сужаться, пока вовсе не исчезнет в ближайшем или отда-ленном будущем, как исчезли при появлении ружей арбалеты и как нанаших глазах исчезают экипажи, вытесненные автомобилями.

Так и было бы, если бы эти ошибочные формы воплощались в«фактах», а не оставались, как я говорил выше, чистыми «претензия-ми». Будь ошибка или зло фактом, человечество со временем разобла-чило или преодолело бы их, подобно тому как преодолело рабство, кре-постничество, натуральный обмен и многие другие «факты», то естьсвои собственные преходящие формы. Но ошибка (и зло, которое единос нею) не является фактом и не обладает эмпирическим существова-нием; она не что иное, как негативный или диалектический моментдуха, необходимый для конкретизации момента позитивного, для реаль-ности духа; поэтому она нерушима и вечна, и разрушить ее при помо-щи абстракции (ибо путем мышления это невозможно) все равно чтопредставить себе смерть духа, ибо, как гласит известное выражение,абстракция есть смерть.

Не вдаваясь в вопросы общей теории, что привело бы к слишкомбольшому отступлению от темы, замечу только, что взгляд, брошенныйна историю истории, лишний раз подтверждает оздоровительное дей-ствие заблуждения, что оно не Калибан, а, скорее, Ариэль, который ды-шит, где хочет, зовет и волнует, но неуловим, ибо нематериален. Имея ввиду те общие формы, каковые я до сих пор исследовал, скажу, чтоошибочной, безусловно, является полемическая, тенденциозная историо-графия, преобладавшая в эпоху Просвещения и сводившая историю кпамфлету, направленному против духовенства и тиранов; но захочет ликто-нибудь просто взять и возвратиться от нее к высоколобой и апатич-ной истории бенедиктинцев и других ученых авторов ин-фолио? Поле-


мика и тенденциозность выражали, хотя и не удовлетворяли полнос-тью, потребность в живой истории, и эта потребность привела к созда-нию новой историографии в эпоху романтизма. Вне всяких сомнений,ошибочным был тип чисто филологической истории, получивший разви-тие в Германии после 1820 года и распространившийся повсеместно;однако и этот тип истории стал средством освобождения от более илименее фантастических и предвзятых историй, придуманных философа-ми, — и захочет ли кто-нибудь просто возвратиться от него к «филосо-фиям истории»? И ошибочным был (ибо лишил нас историческогобеспристрастия) тип тенденциозной, а чаще поэтической истории, выз-ванный к жизни уже не раз помянутым итальянским национальнымдвижением; но поэтическое сознание, изменившее самому себе в попыткеовладеть исторической истиной, рано или поздно должно было поро-дить (как это случилось в XVIII веке, только в более широком масштабе)историю, вскормленную жизненными интересами, но не ставшую ихрабой и не позволившую увлечь себя призраками любви и ненависти,которые этими интересами навеяны. Примеров можно привести мно-жество, но всем примерам пример — то, что происходит в каждом изнас, когда мы рассматриваем историческую материю и время от временизамечаем, как пробуждаются в этом процессе наши симпатии или ан-типатии (наша поэтическая история), наши практические интересы(наша ораторская история), наши личные воспоминания (наша филологи-ческая история); по мере того, как мысленно мы все эти формы преодо-леваем, мы мало-помалу овладеваем новой, более глубокой историче-ской истиной. Так утверждается история, отмежевываясь от не-историйи усваивая порожденные ими диалектические моменты. Словом, как яуже сказал, в истории абсолютно нечего реформировать в абстрактномплане и абсолютно все нужно реформировать в плане конкретном.

III. ИСТОРИЯ КАК ИСТОРИЯ ВСЕОБЩЕГО.КРИТИКА «ВСЕОБЩЕЙ ИСТОРИИ»

ι

Возвращаясь после такого диалектического обзора к понятию ис-тории как «истории современной», мы встречаемся с новым мучитель-ным сомнением. Ведь если приведенные доказательства и освободилиданное понятие от одной из самых навязчивых форм историческогоскептицизма (скептицизма, порожденного недостоверностью •свиде-тельств»), то едва ли оно освободилось и когда-либо сможет освободить-ся от другой формы скептицизма, который принято называть «агности-цизмом» и который, не отказывая истории в истине, отказывает ей вполной истине, что в конечном счете означает отказ от возможностипознания, поскольку ущербное познание, познание наполовину факти-чески обесценивает и ту половину, которую мы якобы познали. Соглас-но общепринятому суждению, из истории нам известна только часть,ничтожная малость, и этот слабый огонек знания лишь сгущает сумер-ки, нас обступающие.

В самом деле, что мы знаем, несмотря на все ухищрения эрудитов,о происхождении Рима, или греческих полисов, или тех народов, насмену которым пришли греки и римляне? А если какой-то стертыйслед жизни тех народов и сохранился — до чего же недостоверны еготолкования; если какая-нибудь нить до нас и дотянулась, то до чего жеона тонка и запутанна! Еще меньше мы знаем о народах, что были дотех народов, о переселениях из Азии и Африки в Европу и наоборот, оземлях за океаном, не говоря уже о легендарной Атлантиде. А моноге-нез и полигенезис человеческой особи — и вовсе головоломка, доводя-щая до отчаяния, каких только измышлений она не породила! Точнотак же дает обильную пищу для пустых измышлений появление наземле genus homo1 и его близость или родство с животными; а историяЗемли, солнечной системы, космического пространства и подавно теря-ется в так называемой тьме истоков. Но тьма окутывает не только«истоки», но и всю историю, даже наиболее близкую к нам; даже совре-менная история Европы, и та покрыта мраком. Кто, например, сможет сточностью сказать, чем руководствовались в своих действиях Дантонили Робеспьер, Наполеон или русский царь Александр? А в самих дей-ствиях, то есть во внешних проявлениях воли, сколько темных пятен ипровалов! О сентябрьских днях, о восемнадцатом брюмера или о пожа-ре в Москве написаны груды томов, но кто с уверенностью скажет, как

Рода человеческого (лат.).

///. История как история всеобщего... 33

на самом деле разворачивались события? Даже те, кто были их оче-видцами, дают разные и противоречивые версии. Но оставим в стороневеликую историю и рассудим, возможно ли познать целиком хотя бымалую — не нашей страны, не нашего города, не нашей семьи, но хотябы самого себя: чего я на самом деле желал (много лет назад иливчера), когда предавался той или иной страсти и произносил те илииные слова; как я пришел к этой мысли или к этому практическомунамерению; какой мотив лежит в основе моего поступка — высокийили низменный, благородный или эгоистический, чистый или подлый,продиктованный чувством долга или тщеславием? Голова идет кру-гом: людям, любящим копаться в себе, хорошо известно, что чем боль-ше пытаешь свою совесть, тем сильнее запутываешься, так что им можнолишь посоветовать не слишком усердствовать и глядеть вперед, а неназад, а если и оборачиваться, то лишь в той мере, в какой это необходи-мо для того, чтобы увереннее смотреть в будущее. Мы, конечно, знаемсобственную историю и историю окружающего нас мира, но как плохо,как скудно по сравнению с нашей бесконечной жаждой знания!

Самый короткий путь к освобождению от этих мук — тот, которо-го все время придерживался я; представьте на минуту, что все упомя-нутые и вообще все вопросы, число которых бесконечно, вдруг разреши-лись, причем так, как только и возможно разрешить вопросы, уходящиев бесконечность, то есть находя готовый ответ на все вопросы по очере-ди и открывая перед духом путь головокружительного и бесконечногоудовлетворения всех запросов. Так вот, если бы нам удалось разрешитьвсе вопросы, получить на каждый соответствующий ответ — что бы мытогда стали делать? Что бы нам оставалось делать, если б мы достиглитакой легкости и бьющей через край полноты знаний? Дорога к беско-нечности так же широка, как и дорога в ад, и если ведет не в ад, то всумасшедший дом — уж точно. А нам, временным жителям этогомира, пока еще не превратившегося в сумасшедший дом, не по нраву,более того — нас пугает бесконечность, которая удаляется по мере того,как мы приближаемся к ней, нам по душе конечное во всей его скром-ности, определенное, конкретное, то, что можно охватить мыслью, то, чтоможет служить основой нашего существования и отправным пунктомнаших действий. Поэтому, едва наша жажда до бесконечных частно-стей бесконечной истории была бы утолена, ничего бы нам не осталось,как забыть их, выбросить из головы, и сосредоточиться на той един-ственной частности, в связи с которой возникает проблема, стоящая вцентре живой, действующей, современной истории.

Это как раз и осуществляет дух в своем развитии, ибо нет такогофакта, который не был бы познан в порождающем его действии, благо-даря тому сознанию действия, которое присутствует в единстве духа; инет такого факта, который рано или поздно не был бы забыт, и он остается


забытым до тех пор, пока не возникнет в нем потребность и он сноване появится на свет, подобно тому как по воле жизни оживает мертваяистория и прошлое, воскрешенное современностью, становится нынеш-ним. Толстой упорно проповедовал мысль о том, что не только никто,даже Наполеон, не мог предвидеть ход сражения, но и никто не могзнать, как оно на самом деле происходило, потому что в тот самыйвечер, когда оно завершилось, возникла и стала распространяться вы-мышленная, легендарная история, какую только легковерный можетпринять за действительную историю, но тем не менее над нею корпятученейшие историки, дополняя и проверяя один вымысел другим. Нопока сражение идет, совершается и его познание; когда же прекращаетсяего пыл, рассеивается и сумятица этого познания, и отныне значениеимеют лишь новый распорядок фактов и новое расположение духа, вы-ливающееся в поэтические легенды и находящее опору в причудливыхфантазиях. Каждый из нас ежеминутно забывает большую часть своихмыслей и дел (не дай Бог, если б было иначе, ведь тогда он только иделал бы, что мучительно анализировал малейшее свое побуждение!);однако мы не забываем, а напротив, долго храним те мысли и те чув-ства, которые обозначают кризисные моменты или указывают на проб-лемы, разрешимые в будущем, и порой в крайнем недоумении замечаем,как возрождаются в нас чувства и мысли, которые мы считали невозв-ратимыми. Следовательно, мы в каждый миг знаем всю историю, кото-рую нам важно знать; что до остальной истории, поскольку она для насне важна, значит нет условий к тому, чтобы ее знать, хотя по мере необхо-димости они могут возникнуть. Эта «остальная» история представляетсобой вечный призрак «вещи в себе», которая не является «вещью», несодержится «в себе», а лишь в фантастическом образе отражает беско-нечность наших действий и нашего познания.

Фантастический образ вещи в себе вместе с сопряженным с неюагностицизмом привнесли в философию физические науки, полагаю-щие действительность внешней, материальной и потому непознаваемой;исторический же агностицизм является следствием натуралистиче-ского момента истории, исходит из хроники, которая полагает историюмертвой и непознаваемой; тот, кто позволит себя увлечь этими играмии сойдет с пути конкретной истины, сразу почувствует, как душа егонаполняется бесконечными, тщетными, отчаянными вопросами. И поаналогии: кто сойдет с плодотворного пути деятельной жизни или такна него и не ступит, тот обречен вечно строить невыполнимые планы,испытывать бесконечные желания и бесплодные наслаждения, однимсловом, танталовы муки. Но мудрость жизни учит нас не предаватьсяабсурдным желаниям, а мудрость мысли — не углубляться в празд-ные проблемы.


II

Но если мы способны познать одно лишь конечное и частное, при-чем только данное конечное и данное частное, значит, надо (как этони горько) навсегда отказаться от познания всеобщей истории? Да, не-сомненно, однако с двумя оговорками: во-первых, мы отказываемся оттого, чего никогда не имели, ибо не могли иметь, а, во-вторых, ничегогорького в таком отказе нет.

Ведь «всеобщая история» тоже не конкретное действие и не факт,а лишь «претензия», происходящая из увлечения хроникой и «вещью всебе», из нелепого стремления к бесконечному завершению бесконечного,изначально ошибочного процесса. По сути дела, всеобщая история пре-тендует на создание общей картины всех деяний рода человеческого —от происхождения его на земле до нынешнего момента; вернее даже, отпроисхождения вселенной или от ее сотворения до конца света, иначеона не будет в полном смысле всеобщей; отсюда ее стремление запол-нить бездну предыстории от самых истоков теологическими или нату-ралистическими романами и так или иначе очертить будущее; либо попримеру христианской всеобщей истории с помощью откровений и про-рочеств вплоть до Антихриста и Страшного Суда; либо прогнозами пози-тивистских, демократических и социалистических всеобщих историй.

Таковы претензии, но результат не совпадает с намерением: дос-тичь можно лишь достижимого, и перед нами оказывается либо хрони-ка, более или менее сумбурная, либо поэтическая история, выражающаякакой-нибудь душевный порыв, либо история как таковая, но ни в коемслучае не всеобщая, а частная, хотя и охватывающая жизнь многихнародов в различные времена; и часто эти разнородные формы сосед-ствуют в одном и том же литературном организме. И, оставляя в сторонеболее или менее пространные (но всегда недалекие) хроники, поэти-ческие истории и смешанные формы, заметим, что всякому непреду-бежденному взгляду, без опоры на логические выкладки, очевидно, чтолюбая из «всеобщих историй», если она подлинная, является самой чтони на есть «частной историей», которая вызвана к жизни частныминтересом, посвящена частной проблеме и содержит факты, отвечаю-щие только этому интересу и способствующие разрешению только этойпроблемы. Для античности достаточно примера Полибия, наиболее энер-гично настаивавшего на необходимости «всеобщей истории» (καθολικήιστορία, ή των καθόλου πραγμάτων σύνταξις2), для христианского периода —«Civitas Dei»3 Августина, для нашего времени — «Философии истории»(или всеобщей истории, «philosophische Weltgeschichte»4, как он ее назы-

2 Всеобщей истории, или собрания общих предметов (греч.).3 «О граде Божием» (лат.).4 «Философской всемирной истории» (нем.).


вал) Гегеля. Всеобщая история, как ее понимал Полибий, была именнотой обширной, сложной, серьезной политической историей, какая нуж-на была для римского владычества и формирующегося римского мира,поэтому она рассказывала только о тех народах, которые были связаныс Римом и враждовали с ним, и почти не выходила за рамки историиполитической и военной. В свою очередь Августин стремился объяс-нить возникновение христианства в языческом мире и с этой цельюиспользовал образы двух враждебных городов, земного и небесного, гдепервый выступал то противником, то предвестником второго. И, нако-нец, Гегель использовал свою всеобщую историю для рассмотрения ча-стной проблемы истории философии, или же пути, на котором дух отрабского подчинения природе или трансцендентному Богу возвысилсядо осознания свободы; из философии истории, равно как и из историифилософии, он выбрасывал предысторию, а историю Востока брал лишьв самом общем виде, поскольку она не представляла большого интере-са для его целей.

Вдохновенные авторы будут и впредь сочинять натуралистическиеили космологические романы, зная, что всегда найдут жадную до них,восторженную аудиторию, особенно среди ленивых читателей, которыебыли бы рады в нескольких словах, на нескольких страницах узнать«тайну мира». И никогда не будет недостатка в более или менее об-ширных компиляциях по истории Востока и Запада, обеих Америк,Африки и Океании; и, поскольку одному компилятору с таким тяж-ким трудом не справиться, этим ныне заняты (словно для того, чтобыпоказать всем отсутствие в них какой бы то ни было внутренней свя-зи) целые собрания ученых мужей; в последнее время есть даже пополз-новения на создание всеобщей истории по географическому принципу:европейская, азиатская, африканская и так далее, — одним словом, не-что вроде исторического словаря. И всегда ту или иную частную исто-рию можно окрестить «всеобщей» в том смысле, какой придавал этомуназванию Полибий, то есть по контрасту с менее актуальными, менеесерьезными, менее всеобъемлющими книгами «авторов, пишущих о част-ностях» (οι τάς έπι μέρους γράφοντες πράξεις), склонных ввиду ущербностикритерия (δι άκρισίαν) выдавать малое за великое (τά μικρά μεγάλα ποιεΐν)и пространно рассуждать на смехотворные, не достойные даже упоми-нания темы (περί των μηδέ μνήμης άξιων). В этом смысле стоило бы поотношению к эпохам и нациям, находящимся в центре политическойи социальной истории, выходить за узкие рамки частных историй ради«всеобщего», то есть более широкого взгляда. Эта рекомендация подхо-дит, например, для Италии: в эпоху Возрождения она, осознавая своюуниверсальную задачу, достигла универсального обзора и по-своему пе-ресказала историю всех народов, затем ее история сузилась до регио-нальной, с ходом времени выросла в национальную, а теперь, по идее,должна вновь расшириться до всеохватной истории всех времен и стран.


«Универсальность» возможна только в этом смысле и никак не в смысле«всеобщей истории». Подобная «история» принадлежит миру иллю-зий вместе с аналогичными утопиями, среди которых образцовое длявсех времен искусство или не способное устареть универсальное право.

III

Однако понимание иллюзорности универсального искусства и уни-версального права не может поколебать внутреннюю универсальностьконкретного искусства и конкретного права (к примеру, «Илиады» илиримского семейного уложения). Точно так же отвергать всеобщую ис-торию не значит отвергать познание всеобщего в истории. Здесь надовновь повторить, как в отношении Бога, которого бессмысленно искатьв бесконечном ряду конечных явлений, но можно обрести в каждомотрезке этого ряда: Und Du bist ganz vor mir!6 Частное и конечное в своейчастности и конечности детерминировано мыслью, а потому одновре-менно познается как всеобщее в форме частного. Конечное и частное вчистом виде существуют только как абстракции: скажем, в поэзии илив искусстве, которые принадлежат к сфере индивидуального, нет конеч-ности абстрактной, но есть конечность непосредственная, то есть нераз-рывное единство конечного и бесконечного, которые в сфере мысли под-вергнутся различению и достигнут, таким образом, более высокой формыединства. История — это мысль, и следовательно, мысль о всеобщем, овсеобщем в его конкретности и оттого в его детерминированности част-ным. Нет явления, сколь бы незначительным оно ни казалось, котороеможно было бы воспринять (то есть пережить и осмыслить) иначе, какявление всеобщее. Самой простой, то есть основной, формой выраженияистории служат суждения, представляющие собой нерасторжимый син-тез индивидуального и всеобщего. В старой школьной терминологии,которую, может быть, стоит сохранить, индивидуальное называетсясубъектом суждения, а всеобщее — его предикатом. Но для всякого,кто привык в своих высказываниях руководствоваться мыслью, истин-ный субъект истории как раз является предикатом, а истинный пре-дикат — субъектом; иначе говоря, в суждении всеобщее определяетсяпутем индивидуализации. Возможно, это положение выглядит черес-чур заумной философической тонкостью, но можно сделать его очевид-ным, с тем чтобы оно перестало казаться исключительной принадлеж-ностью так называемых философов, — достаточно лишь отметить, чтони один разумный человек на вопрос, что есть субъект истории поэзии,конечно, не ответит: Данте или Шекспир, итальянская или английскаяпоэзия или собрание известных нам стихотворений, он ответит: Поэ-

5 И ты весь для меня! (нем.)


зия, то есть нечто всеобщее; а рассуждая о субъекте социальной и по-литической истории, не назовет ни Грецию, ни Рим, ни Францию, ниГерманию, ни даже все их вместе взятые, а скажет: Культура, Цивили-зация, Прогресс, Свобода или что-либо иное, относящееся к всеобщему.

И здесь необходимо убрать с дороги один тяжелый камень претк-новения, препятствующий признанию тождества философии и исто-рии: подробную аргументацию, с помощью которой я пытался обновить,видоизменить и подкрепить эту мысль читатель найдет в другом томеданного труда6. Понимание ее, однако, часто встречается с трудностямии опирается не на внутреннюю достоверность, а на логическую прину-дительность; доискиваясь причин этих трудностей, я нашел одну, кото-рая представляется мне принципиальной и основополагающей, и зак-лючена она в концепции истории не как истории живой и современной,а как истории мертвой и прошедшей, как хроники (или филологиче-ской истории, которая, как мы знаем, сводится к хронике). Есть непре-ложный факт: едва история оборачивается хроникой, как единствофилософии с нею поневоле распадается. Но если свести хронику к еепрактическому и мнемоническому назначению, а задачу истории воз-высить до познания вечного настоящего, тогда история вновь обрететединство с философией, которая, в свою очередь, занимается именно ос-мыслением вечного настоящего.

Разумеется, в том случае, если удалось преодолеть дуализм идейи фактов, verites de raison и verlies de fait1 вместе с представлением о фило-софии как о созерцании идей, или verites de raison, а об истории — как осборе неосмысленных, необработанных фактов, verites de fait, этот дуа-лизм продемонстрировал свою живучесть в недавно прозвучавшемутверждении: «/е propre de Vhistoire est de savoir, le propre de la philosophie decomprendre»8, — абсурдное отделение знания от понимания и пониманияот знания, обрекающее человека на безрадостную раздвоенность еготеоретической способности. Именно этот дуализм и его идейные след-ствия, а не настоящая философия являются вечным источником технезрелых потуг на философствование, которые именуется религией, когдаони находятся внутри ее магического круга, и мифологией, когда ле-жат вне его. Стоит ли и дальше вести полемику против трансцендент-ности и отстаивать имманентный характер действительности и фило-софии? Разумеется, стоит, но я, по крайней мере здесь и сейчас, нечувствую такой потребности.

Подобно тому, как верно понятая история уничтожает идею всеоб-щей истории, так и имманентная философия в своей тождественностиистории уничтожает идею всеобщей философии, или замкнутой систе-

β «Логика», в особенности часть И, гл. 4.7 Истин рассудочных... истин фактических (франц.).8 Истории надлежит знать, философии надлежит понимать» (франц.).


мы; оба отрицания соответствуют друг другу и, по сути, сливаются водно (поскольку и замкнутые системы, и всеобщие истории не что иное,как космологические романы), и оба находят эмпирическое отражениев тенденции лучших умов нашего времени отмежеваться от «всеобщихисторий» и «конечных систем», предоставив те и другие компиляторам,а также верующим и легковерным всех сортов. Такая тенденция былазаложена в последней великой философии — философии Гегеля, — но,встретившись с сопротивлением старых схем не смогла осуществить-ся: в итоге и эта философская система вылилась в космологическийроман. То, что в начале XIX века было простым предчувствием, в нача-ле XX переросло в твердое убеждение: именно такой подход к пробле-ме всеобщего не только обеспечивает его познаваемость, но и сообщаетпознанию вместе с динамической формой непрерывность. Таким обра-зом, история, ставшая актуальной историей, освободилась от боязни непознать всего: оно не познано только потому, что уже было или ещебудет познано, а философия, ставшая исторической философией, изба-вилась от отчаяния перед лицом вечно недостижимой, конечной исти-ны. То есть обе освободились от призрака «вещи в себе».

IV· ГЕНЕЗИС И ИДЕАЛЬНЫЙ РАСПАД«ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ»

ι

Детерминистская концепция истории постоянно оспаривает и от-рицает так называемую «философию истории», что логически неизбеж-но, поскольку «философия истории» представляет трансцендентную точ-ку зрения на реальность, а детерминизм — имманентную. Но фактыговорят, что тот же самый исторический детерминизм непрерывно по-рождает «философию истории»; и с логической точки зрения этот фактне менее неизбежен, чем предыдущий, так как детерминизм есть нату-рализм и потому имманентен, но это неполная и в итоге ложная имма-нентность; можно даже сказать, что он стремится к имманентности, ноне достигает ее и, сколько бы он к ней ни стремился, неумолимо превра-щается в трансцендентность. Понять все это не составит трудности длятех, у кого сложилось в уме четкое представление об имманентном итрансцендентном, о философии истории как трансцендентности и о де-терминистской, натуралистической концепции истории как о ложнойимманентности. Однако следует подробнее остановиться на том, какэти совпадения и противоречия проявляются по отношению к пробле-ме истории.

«Сначала собрать факты, потом объединить их причинными свя-зями», — так детерминистская концепция представляет себе труд исто-рика, или, если повторить дословно известнейшую формулу одного изсамых изобретательных и красноречивых теоретиков этой школы Тэна:«Apres la collection des faits, la recherche des causes»1. Грубые, размытые фак-ты хотя и реальны, но не озарены светом науки, не сделаны достояниеминтеллекта, а исследование причин позволит придать им необходимуюпознаваемость. Но ни для кого не секрет, что происходит при соедине-нии двух фактов с помощью причинной связи, то есть при выстраива-нии причинно-следственной цепочки: начинается бесконечное регрес-сивное движение, и вам уже никогда не доискаться той последнейпричины, на которой в конце концов завершится с таким трудом со-ставленная цепочка.

Впрочем, эту сложность большинство историков-детерминистовпреодолевает довольно простым способом: в определенный момент ониразрывают или бросают плести свою цепочку, которая и так уже обо-рвана в другом звене, с другого конца (в следствии, с которого началсяпроцесс анализа), и рассматривают этот обрывок цепи как нечто закон-

«После сбора фактов — поиск причин» (франц.).

IV. Генезис и идеальный распад...

ченное и замкнутое, как будто отрезок прямой является фигурой и за-нимает место в пространстве. Кстати, отсюда произошла и теория, попу-лярная в исторической методологии и пытающаяся подвести под этотпроцесс логическую базу: якобы истории надлежит исследовать лишь•ближайшие» причины. Но кто должен определять, каковы эти «бли-жайшие причины»? Мысль, которую насильно заставляют следовать поцепочке причин, не хочет знать ничего, кроме причин «истинных» — ине важно, ближние они или дальние, в пространстве или во времени(пространство,как и время,пе fait rien a I'affaire2). По сути,эта теория неболее чем фиговый листок, призванный прикрыть то, чего критическимыслящий человек, каким положено быть историку, не может не сты-диться, — произвол, который остается произволом, даже будучи выгод-ным. А фиговый листок все-таки говорит, что стыд потерян не до конца,и в этом его достоинство, ведь если потерять стыд совсем, то можнодойти до утверждения, что «причины», взятые произвольно, в силу на-шей прихоти, являются «последними истинами»: слово историка при-равнивается таким образом слову, творящему мир, и воле Бога, в кото-рой, по суждению некоторых теологов, и есть истина. Не хотелось быпосле таких речей цитировать все того же Тэна (автора, все же достой-ного уважения — правда, не за форму его мышления, а за страстнуюверу в науку), не хотелось бы, да придется. Так вот, добравшись последолгих поисков до некой причины, которую именует то «расой», то «мо-ментом» — скажем, в своей истории английской литературы — до по-нятия «северянин» или «германец» с присущим ему характером иумом, хладнокровием, пристрастием к абстрактным идеям, непритяза-тельным вкусом и пренебрежением к заведенному порядку, Тэн тор-жественно заявляет: <La s 'arrete la recherche: on est tomhe sur quelque dispositionprimitive, sur quelque trait propre a toutes les sensations, a toutes les conceptions d'unsiecle ou d'une race, sur quelque particularite inseparable de toutes les demarches deson esprit et de son cceur. Ce sont la les grandes causes, les causes universelles etpermanentes...»3 Что уж в них такого первобытного и постоянного — товедомо одной лишь фантазии Тэна, но не критике: критика требуетгенезиса фактов или групп фактов, обозначенных понятиями «момент»и «раса», и уже этим требованием показывает, что они не могут бытьни «всеобщими», ни «постоянными», поскольку «всеобщих и постоян-ных фактов», как известно, не существует; оными не являются не толь-ко le Germain и ГНотте du Nord*, но даже мумии, которые сохраняются

2 К делу отношения не имеет (франц.).8 «На том поиск и прекращается: мы напали на некую первобытную на-

клонность, на некую черту, присущую всем ощущениям, всем понятиям мо-мента или расы, на некую деталь, неотделимую от всех проявлений характера идуши. Это и есть великие, всеобщие и постоянные причины...» (франц.)

4 Германец... северянин (франц.).


пусть несколько тысячелетий, но не вечно, и перемены в них все жепроисходят, хотя и очень медленно.

Таким образом, тому, кто придерживается детерминистского по-нятия истории, но желает все же оградить предпринятое исследованиеот натяжек и домыслов, непременно придется признать, что с помощьютакого метода невозможно достичь поставленной цели; но, с другой сто-роны, раз, несмотря на ущербность метода, работа уже начата, у исследо-вателя нет иного выхода, кроме как начать сызнова и пойти инымпутем либо продвигаться вперед, сменив направление. Несгибаемая на-туралистическая предпосылка («сперва собрать факты, потом доиски-ваться причин» — что может быть очевиднее и неотвратимее?) понево-ле толкает ко второму. Но избрать второй путь значит отречься отдетерминизма, перешагнуть природу и ее причинность, выдвинуть ме-тод, противоположный предыдущему, то есть отказаться от категориипричины ради иной категории, которая может быть только целью, при-чем целью внешней и трансцендентной, или причиной наоборот. Таквот, поиск трансцендентной цели и есть «философия истории».

От этого поиска последовательный натуралист (я называю тако-вым натуралиста, который несмотря ни на что «продолжает мыслить»,или, как принято говорить, «делает выводы») устраниться не может иникогда, по сути дела, не устраняется, каков бы ни был его новый замы-сел; не может, даже когда пробует устраниться, объявляя цель или «по-следнюю» причину непознаваемыми, ибо (как всем известно) объяв-ленное непознаваемым в какой-то мере уже познано. Натурализм всегдастремится увенчать себя философией истории, независимо от формы еевыражения: либо представляет вселенную хаосом соединенных межсобой атомов, и из этого беспорядочного соединения, из этой их пляскивыводит ход истории, которой те лее атомы могут положить конец, вер-нувшись к первобытному распаду; либо называет скрытого Бога Мате-рией, Подсознанием или чем-то в этом роде; либо, наконец, понимаетего как Ум, который прибегает к причинно-следственной необходимо-сти для осуществления своих замыслов. И напротив, всякий философистории является натуралистом в силу своего дуализма, ибо мыслитпонятиями Бога и мира, Идеи и факта, внешнего или подчиненногоэтой Идее; царства целей и подвластного ему царства причин, граданебесного и града земного, всегда в той или иной степени сатанинского.Возьмите любое построение исторического детерминизма, и вы обнару-жите явную или скрытую трансцендентность (к примеру, у Тэна онаносит имена «Race» или «S/ec/e»5, которые наделяются поистине боже-ственным всемогуществом); возьмите любое построение «философииистории», и вам откроются ее дуализм и натурализм (скажем, у Гегеляв допущении мятежных и бессильных фактов, которые сопротивляют-

Раса... момент (франц.).

IV. Генезис и идеальный распад... 43

ся или не достойны власти Идеи). Таким образом, из лона натурализманеизбежно выходит на свет «философия истории».

II

Но «философия истории» столь же противоречива, сколь и поня-тие детерминизма, из которого она происходит и которому противостоит.Приняв и вместе с тем преодолев метод соединения грубых фактов, онаболее не находит фактов для соединения (так как все они уже худо-бедно соединены причинной связью), и этим грубым фактам необхо-димо сообщить уже не связь, а «значение», представив их как аспектытрансцендентного процесса, некой теофании. Ведь по причине своейгрубости факты эти являются бессловесными, а чтобы осознать и пред-ставить данный процесс в его трансцендентности, требуется не мысль,которая полагает или порождает факты, а иной экстралогический орган(например, мысль, оперирующая априорными понятиями: Фихте), кото-рый, если и содержится в духе, то лишь как негативный момент, какпустота действенной логической мысли. Эту пустоту немедленно за-полняет praxis, иначе говоря, чувство, которое в теоретической рефлек-сии получает имя поэзии. Поэтический характер самоочевиден во всех«философиях истории», как в античных, которые изображали истори-ческие события в форме противоборства богов — защитников и покро-вителей того или иного народа или индивида, либо противоборства Богасвета и истины с силами тьмы и лжи и так выражали стремлениянародов, этнических групп или индивидов к господству или человека — кистине и высшему благу; так и в самых современных, которые черпаютвдохновение в разного рода национализме и этноцентризме (италий-ском, германском, славянском и т. п.) и представляют ход истории какстремление к царству Свободы или как переход от рая первобытногокоммунизма через средневековое рабство, крепостничество, наемный трудк вновь обретенному коммунизму, только уже не бессознательному, асознательному, не райскому, а человеческому. В поэзии уже нет фактов,а есть слова, нет реальности, а есть образы, и так и должно быть, если мыостаемся в рамках чистой поэзии. Но мы там не остаемся, так какобразы и слова предстают здесь в виде идей и фактов, а точнее, мифов:о Прогрессе, Свободе, Экономике, Науке, Технике, — если они понимают-ся как внешние двигатели событий, то мифического в них не меньше,чем в Боге и Дьяволе, в Марсе и Венере, в Иегове и Ваале или в других,более примитивных образах божества. Вот почему исторический детер-минизм, породив как своего антагониста «философию истории», тожепринужден откреститься от своей дщери, отвергнув мир целей радимира причинных связей, воображение ради наблюдения, миф ради факта.


Взаимное опровержение исторического детерминизма и филосо-фии истории, превращающее обоих в одно и то же пустое место, эклектикиобычно воспринимают как сосуществование двух сущностей, которыеукрепляют или должны укреплять свой союз, с тем чтобы поддержи-вать друг друга. Поскольку эклектика, mutato nomine*, свирепствует в со-временной философии, ничего удивительного нет в том, что она нередковменяет в обязанность истории, помимо поиска причин, исследование«значения» или «генерального плана» исторического развития (см.труды по «философии истории» Лабриолы, Зиммеля, Риккерта); и по-скольку составители методик, как правило, подвержены эмпиризму, аследовательно, и эклектике, они также пристрастились делить историюна ту, что занята сбором и критическим анализом документов и вос-созданием событий, и на «философию истории» (достаточно хотя быпролистать пособие Бернхайма); наконец, поскольку даже здравый смыслэклектичен, нет ничего легче, как объединить его приверженцев вокругследующего тезиса: простой истории, предлагающей ряд фактов, недо-статочно — мысль должна вернуться к выстроенной ею цепочке фак-тов, чтобы обнаружить в них скрытый смысл и найти ответ на вопрос,откуда мы пришли и куда идем; иными словами, рядом с историейдолжна стоять «философия истории». Эклектика, субстантивирующаядва этих пустых места, иногда тщится превзойти саму себя и сплавитьвоедино эти фиктивные науки или разделы науки. Тогда слышатсяосторожные голоса в защиту «философии истории»: дескать, к ней ну-жен «научный» и «позитивный» подход, необходимо исследование при-чин, призванное вскрыть механизм действия разума или божественно-го Провидения7, — программа, которую также всегда готова принятьвульгарная мысль, но которая потом оказывается невыполнимой8. Для

6 Изменив имя (лат.).7 Можно рассмотреть в качестве типичного примера труды Флинта; но

поскольку Гегель и гегельянцы, менее радикальные, чем Флинт, в конце кон-цов тоже признали сотрудничество двух противоположных методов, следы это-го заблуждения можно отыскать· и в их «философиях истории». При этомнадо подчеркнуть проведенную Гегелем ложную аналогию: якобы между ап-риорными и историческими фактами существует та же связь, что между мате-матикой и естественными науками: чМап muß mit dem Kreise dessen, worin diePrinzipien fallen, wenn man es so nennen will, a priori vertraut sein, so gut ab Kepler mit denEllipsen, mit Kuben und Quadraten und mit den Gedanken von Verhältnissen derselben a priorischon vorher bekannt sein musste, ehe er aus den empirischen Daten seine unsterblichen Gesetze,welche aus Bestimmungen jener Kreise von Vorstellungen bestehen, erfinden konnte*. (Cfr.Vorles. üb d. Philos. D. Gesch., ed. Brunstäd, S. 107—8). — «Круги,по которым проходитразвитие всех начал, если нам угодно так их называть, можно априорно уподо-бить тем эллипсам, кубам и квадратам в одних и тех же пропорциях, коимимыслил Кеплер; ему они должны были быть известны априори до того, как ониз эмпирических данных вывел свои бессмертные законы, которые дают пред-ставление о назначении тех кругов» (нем.).

8 Не выполнил ее даже вышеупомянутый Флинт: заплутал в предвари-тельных исторических обзорах книг по так называемой «философии исто-рии», а к обещанному построению так и не приступил.


людей понимающих и в этом ничего нового нет: «философия исто-рии», которую надо построить «позитивными методами», трансценден-тность, которую надо обнаружить методами ложной имманентности,являются в области исторической науки точными эквивалентами «ме-тафизики, которую надо построить экспериментальным методом», со-гласно рекомендациям неокритиков (Целлера и других), и которая тожепретендовала не просто на преодоление двух взаимоотталкивающихсяпустот, но и на примирение их друг с другом, на слияние, после суб-стантивации каждой, в единую сущность. Не стану называть это чуде-сами алхимии (по-моему, слишком лестная аналогия), скорее, сюда под-ходит сравнение со стряпней бездарных поваров.

III

Не таков должен быть способ разрешения противоречий истори-ческого детерминизма и «философии истории»; чтобы найти его, надоосознать результат взаимного опровержения, сводящего на нет и тот, идругую, и отказаться как от «планов» философии истории, так и от«причинных цепочек» детерминизма. Прогнав обоих призраков, мывновь окажемся в отправном пункте — перед фактами грубыми и бес-связными, прочно стоящими на ногах, но не осмысленными, чтобы спра-виться с которыми детерминизм пустил в ход цемент причинности, а«философия истории» — волшебную палочку целесообразности. Чтонам делать с этими фактами? Как превратить их из туманных в ясные?Из распадающихся в органичные? Из нечленораздельных в осмыслен-ные? С ними и впрямь довольно трудно что-либо сделать, а уж темболее произвести упомянутое превращение. Дух бессилен перед тем,что ему чуждо, — чуждо и на деле, и лишь предположительно. Когдавоспринимаешь факты в таком виде, есть соблазн усвоить презритель-ное отношение философов к истории, почти не изменившееся с антич-ных времен (Аристотель считал историю «менее философичной» и «ме-нее серьезной» по сравнению с поэзией, а Секст Эмпирик называл ее«неметодической материей») едва ль не до конца XVIII века (Кант исто-рии не понимал и не чувствовал): философам — идеи, историкам —грубые факты, сосредоточимся на серьезных вещах, а игрушки оставимдетям.

Но прежде чем поддаться этому соблазну, следует, предосторожно-сти ради, подвергнуть его методическому сомнению (это всегда полезно)и обратить внимание как раз на те грубые и бессвязные факты, от кото-рых и отправляется, по собственному утверждению, исторический детер-минизм и к которым мы, расставшись с детерминизмом и с его допол-нением — философией истории, — кажется, вернулись. Методическоесомнение прежде всего наведет нас на мысль о том, что эти факты суть


недоказанное предположение, и заставит выяснить, возможно ли егодоказать; а пустив в ход пробный камень доказательства, мы в концеконцов придем к выводу, что этих фактов в действительности не су-ществует.

Кто, собственно говоря, утверждает их существование? — Дух, иименно в акте поиска причин. Но разве дух в данном акте располагаетсначала грубыми фактами («d'abord, la collection des faits*)ya. потом ищетпричины (aapres, la recherche des causes*)*! Нет, он самим этим актом де-лает факты грубыми, то есть полагает их такими, какие ему требуются.Поиск причин в истории ничем не отличается абстрактных классифи-каций и анализов, с которыми натурализм подходит к действительнос-ти. Но абстрактный анализ и классификация влекут за собой и абст-рактные суждения, иными словами, факты воспринимаются не кактворения духа, осознанные в мысли, их осмысляющей, а как нечто внеш-нее или грубое. Скажем, перечитывая «Божественную комедию», мы вовсех частностях воссоздаем ее в нашем воображении, подвергая кри-тическому осмыслению, понимаем как особую манифестацию духа и сучетом всех сопутствующих обстоятельств и связей отводим ей соот-ветствующее место в истории. Но когда актуальность нашего вообра-жения и нашей мысли остается в прошлом и мыслительный процессзавершается, мы получаем возможность абстрактно проанализироватьвсе его элементы в процессе нового духовного акта; сконструировав, кпримеру, такие классифицирующие рубрики, как «флорентийская куль-тура» или «политическая поэзия», мы скажем, что «Божественная ко-медия» укоренена во флорентийской культуре, а та в свою очередь — вполитической борьбе коммун, и тому подобное. И одновременно намоткроется дорога к тем абсурдным проблемам, которые так раздража-ли Де Санктиса в отношении поэмы Данте; он блестяще их охаракте-ризовал, сказав, что они возникают только тогда, когда остывает живоеэстетическое впечатление и поэзия попадает во власть тупых любите-лей шарад. Тут важно вовремя остановиться, не ступить на путь, веду-щий к абсурду, не выйти за рамки чисто натуралистического подхода,простых классификаций и классифицирующих суждений (или, что тоже самое, установления причинных связей), не уклониться от практи-ческой цели; поступив так, мы не допустим ничего противозаконного,напротив, осуществим свое право и вместе с тем обязанность — следо-вать натурализму в границах его разумности и уместности. Ибо притаком подходе вполне допустима и материализация фактов, и их внеш-нее или каузальное объединение; оправданно даже требование придер-живаться «ближайших» причин и не заходить в классификации такдалеко, что она теряет всякий практический смысл. Возможно, «Боже-ственную комедию» и уместно классифицировать в терминах «фло-рентийской культуры», но классификация ее в терминах «индоевропей-ской культуры» или «культуры белого человека» лишена смысла.


IV

Итак, вернемся уже с большим доверием к началу всех начал, тоесть не к беспорядочным, натурализованным фактам, а к уму, что ос-мысляет и конструирует факт; облагородим несчастные и оболганные«грубые факты» светом мысли. Тогда начало станет для нас не толькоотправным пунктом, но и местом назначения, не первым шагом в со-здании истории, а всей историей в процессе ее созидания, то есть самимсозидательным процессом. Исторический детерминизм и — с еще боль-шей неизбежностью — «философия истории» отворачиваются от исто-рической реальности: их путь к ней оказывается порочным кругом.

Истинность этого нашего утверждения поневоле подтверждает наи-вный Тэн, объясняя, что он подразумевает под «collection desfaits: по егоутверждению, сбор включает в себя два этапа или момента; на первомдокумент служит тому, чтобы открыть «a trovers la distance des temps, Vhommevivant, agissant, doue de passions, muni d'habitudes, avec sa voix et sα physionomie,avec ses gestes et ses habits, distinct et complet comme celui qui tout a I heure nousavons quitte dans la rue*9, а на втором пытается открыть «sous Vhomme exterieurVhomme interieur», «Vhomme invisible», «le centre», «le groupe des facultes et dessentiments quiproduit le reste», «le drame interieur», «laphysiologies™'. Инымисловами, какой там «collection desfaits*\ Если то, о чем говорит наш ав-тор, происходит в действительности, если воображение способно ожи-вить людей и события, более того — осмыслить внутреннюю природутех и других, то есть, если достигнут синтез ощущения и понятия, являю-щий собою мысль в ее конкретности, тогда история создана, — чего ещежелать? Большего мы и не ищем. «Надо искать причины!» — добавляетТэн. То есть надо убить живой осмысленный «факт», с тем чтобы выч-ленить из него некие абстрактные элементы, — дело, без сомнения, по-лезное, но лишь для памяти и практики; а к тому же (что блестящеудается Тэну) исказить задачи абстрактного анализа, блуждая в мифо-логии расы и момента или в какой-либо другой, но очень на нее похо-жей мифологии. Но, если мы хотим мыслить исторически, давайте всеже остережемся убивать несчастные факты; историку действительномыслящему нет необходимости прибегать ни к поверхностной связипричин (исторический детерминизм), ни к столь же внешней и поверх-ностной связи трансцендентных целей (философия истории). Причинаи цель факта, осмысленного в его конкретности, могут находиться толь-

0 «Преодолев разделяющую нас дистанцию времени, человека — живого,действующего, наделенного страстями, привычками, голосом, внешностью, жес-тами, одеждой и всеми прочими, отчетливо узнаваемыми чертами, — точь-в-точь как у того человека, с которым вы только что расстались на улице» (франц.).

10 Под внешним человеком внутреннего, невидимого, сердцевину, конгломе-рат способностей и чувств, откуда происходит все остальное, внутреннюю дра-му, физиологию (франц.).


ко внутри и никогда вне этого факта, они совпадают с его реальнымколичеством или с его качественной реальностью. Поскольку (заме-тим мимоходом) определение факта как реального, но с неведомойприродой, констатированного, но непознанного, — опять-таки иллюзиянатурализма (предвестница еще одной иллюзии — «философии исто-рии»): в мысли действительность и качество, существование и сущ-ность — одно целое, и нельзя объявить факт реальным, не зная, что этоза факт, то есть одновременно не квалифицируя его.

Когда мы обращаемся к конкретному факту, пребываем в нем, дви-жемся в его пределах или, лучше сказать, осмысливаем данный факт вего конкретности, это значит, что мы переживаем постоянное возник-новение и постоянное развертывание нашей исторической мысли иодновременно проясняем для себя историю историографии в ее такомже постоянном развертывании. И убеждаемся (ограничусь всего од-ним примером, чтобы взгляд не слишком рассеивался), что от временДревней Греции до наших дней историческое сознание все более раз-вивалось и углублялось — не потому, что нами были обнаружены абст-рактные причины и трансцендентные цели человеческого бытия, а по-тому, что понимание его становилось все более полным; представленияо политике и морали, религии и философии, искусстве и науке, культу-ре и экономике усложнялись и вместе с тем обретали внутреннюю ус-тойчивость и определенность; и, соответственно, усложнялись и обрета-ли более прочное единство истории этих форм деятельности. «Причины»цивилизации нам известны так же мало, как и грекам, и не более гре-ков знаем мы о Боге или о богах, которые управляют человеческимисудьбами. Однако теорию цивилизации мы знаем лучше греков и вдо-бавок знаем (греки этого не знали или, во всяком случае, их знаниебыло неясным и неопределенным), что поэзия есть вечная форма теоре-тического духа, что регресс или упадок — понятие относительное, чтонет раздельно существующих мира идей и мира их теней или потен-ции и акта, что рабство не является категорией бытия, а представляетсобой историческую форму экономики, и так далее. Потому нам уже неприходится (разве что неким ископаемым, которые еще попадаютсясреди нас) излагать историю поэзии, перечисляя воспитательные цели,которые ставили перед собой поэты, мы ищем форму, в которой выра-жается чувство; мы не теряемся при виде так называемого «упадка», астремимся отыскать то новое и перспективное, что диалектически раз-вивается благодаря ему; мы не считаем убогими дела рук человече-ских, а единственно достойными восхищения и подражания — возды-хание о небе и аскезу, враждебную всему земному; но в акте мы видимреальность потенции, в тенях — осязаемость идеи, на земле — небо; и,наконец, мы не отчаиваемся в перспективах общественной жизни всвязи с отмиранием рабовладельческой экономики — это стало бы


действительной катастрофой, если бы в действительности существова-ли рабы по природе своей; и так далее, в том же духе.

Такое понимание истории и внутреннего смысла историографи-ческого труда дает нам также возможность отдать справедливость ис-торическому детерминизму и «философии истории», которые, то и деловозрождаясь, указывают нам на пробелы в наших знаниях, как истори-ческих, так и философских, и своими иллюзорными решениями опере-жают диалектическое и историческое разрешение вновь и вновь возни-кающих проблем; надо полагать, что и впредь они не перестанут служитьтой же цели (которая, по сути, есть благая цель всех утопий). Несмотряна то, что в силу своего абстрактного и сугубо негативного характераисторический детерминизм и «философия истории» собственной исто-рии не имеют, ибо не развиваются, благодаря отношениям, в которыеони вступают с историей, приобретают содержание, способное к разви-тию; историческое развитие, иными словами, совершается и здесь, не-взирая на отрыв формы от содержания, и принуждает мыслить дажетех, кто способен лишь бездумно фантазировать и схематизировать. Ясно,что между детерминизмом, который может возникнуть сегодня, послеДекарта и Вико, Канта и Гегеля, и тем, что возник после Аристотеля,зияет пропасть, равно κέικ между философией истории Гегеля или Маркса,с одной стороны, и гностицизма или христианства, с другой. Всем имсвойственна трансцендентность и ложная имманентность, но любые аб-страктные формы, любые мифологии, рожденные в эпоху более зрелоймысли, включают в себя эту новую зрелость; довольно бросить взгляд(оставляя в стороне натурализмы различного толка) только на «фило-софии истории», чтобы почувствовать огромный шаг вперед от гомеров-ской философии истории к философии истории Геродота, чья завистьбогов являет собой как бы подступ к идее нравственного закона, мило-стивого к малым мира сего и попирающего надменных; и далее к судь-бе стоиков, то есть закону, которому подвластны даже боги; к идее Про-видения, развившейся в поздней античности, к премудрости, что правитмиром; затем от языческого провидения к христианскому, заключаю-щему в себе идеи божественного правосудия, благой вести и попеченияо роде человеческом; и постепенно к провидению теологов, которое из-бегает чудес и действует через естественную причинность, к провиде-нию Вико, совпадающему с диалектикой духа, к идее Гегеля, то есть кпоэтапному обретению свободой полноты самосознания, и, наконец, кеще бытующим мифам о Прогрессе и Цивилизации, чьей конечнойцелью признается искоренение всех предрассудков и суеверий на осно-ве неуклонно растущей и крепнущей позитивной науки.

Таким образом, «философия истории» и исторический детерми-низм временами становятся тонкими и прозрачными, как вуаль, по-крывающая и вместе обнажающая конкретность реальной мысли; меха-


нические «причины» выглядят идеализированными, трансцендентные«божества» — очеловеченными, а факты сбрасывают большую частьсвоих грубых одеяний. Но как бы тонок ни был покров, он остаетсяпокровом, какой бы чистой ни казалась правда, она все же не совсемчиста, ибо где-то в глубине таится ложное убеждение в том, что длястроительства истории необходимы: «материал» в виде грубых фактов,«цемент» причин и «магия» целей как три последовательных или проти-востоящих друг другу метода. То же самое происходит и с религией,которую высокие умы почти начисто освобождают от примитивныхсуеверий, а высокие души почти совсем избавляют ее этику от гетеро-номии божественной власти и утилитаризма награды и наказания.Почти, но не совсем; оттого-то религии никогда не стать философией,если она не отречется от себя; оттого «философия истории» и историче-ский детерминизм тоже станут историей только ценой самоотречения.Воспроизводятся они, воспроизводится и дуализм, а вслед за ним —мучительный скептицизм, или агностицизм.

Философия истории самоуничтожается в истории конкретной; ипоскольку так называемая «философия» не что иное, как абстрактныйи негативный момент, нетрудно понять, почему мы утверждаем, чтофилософия истории мертва: мертва в своей позитивности, мертва какдоктрина, мертва вместе со всеми прочими идеями и формами транс-цендентного. И мне бы не хотелось удлинять мое краткое (но, на мойвзгляд, вполне исчерпывающее) изложение данной темы разъяснения-ми, которые многим (в том числе и мне самому) покажутся не слиш-ком философскими и чересчур тривиальными. Тем не менее тривиаль-ность для меня предпочтительнее неясности, поэтому добавлю, что, каккритика «понятий» причины и трансцендентной целесообразности незапрещает употреблять эти «слова», когда они являются просто слова-ми (например, именовать Свободу богиней или, берясь за изучение Дан-те, объявлять о намерении «вскрыть причину» или «причины» тогоили иного его поступка или творения), так же точно ничто не мешаетговорить о «философии истории» и о «философствовании на предметистории» в смысле разработки или углубления той или иной истори-ческой проблемы. Равным образом не запрещено называть «филосо-фией истории» исследования исторической гносеологии, хотя в данномслучае разрабатывается философия не столько истории, сколько исто-риографии: эти два понятия в итальянском и в других языках приня-то обозначать одним словом. И, наконец, вполне допустимо (по приме-ру, данному несколько лет назад одним немецким профессором),подходить к «философии истории» как к «социологии», то есть увенчи-вать этим старым титулом эмпирическую науку о государстве, обще-стве и культуре.

IV. Генезис и идеальный распад...

Все эти обозначения допустимы в силу того же права, к которомуапеллировал перед судьями авантюрист Казанова, оправдываясь в том,что сменил имя, — «права, которое каждый человек имеет на все буквыалфавита». Но рассмотренный выше вопрос касается отнюдь не буквалфавита; «философия истории», чей генезис и распад мы в сжатойформе показали, не просто название, которое можно употреблять по-разному, а совершенно определенная историческая концепция — транс-цендентная концепция.

V. ПОЗИТИВНЫЙ ХАРАКТЕР ИСТОРИИ

По примеру известного афоризма Фюстеля де Куланжа о том, чтоесть * история и философия, но нет философии истории», мы выведемсвое определение: нет ни философии, ни истории, ни философии исто-рии, а есть история, являющаяся философией, и философия, являющая-ся историей, заключенной в ней. Поэтому все разногласия (и преждевсего споры по поводу прогресса) философов, методологов истории исоциологов для нас сводятся к одним и тем же исторически мотивиро-ванным проблемам философии, которые связаны со всеми прочимирассматриваемыми философией проблемами.

В спорах по поводу прогресса обсуждаются вопросы о том, плодо-творны или бесплодны творения человека; сохраняются они или исче-зают; есть ли у истории цель и какова она; достижима ли эта цель вовремени или только в бесконечности; чем является история — прог-рессом или упадком, или сменой прогресса и упадка, взлетов и паде-ний; что в ней преобладает — добро или зло; и тому подобные. Вопро-сы эти, если рассмотреть их внимательно, по сути, вращаются вокругтрех основных пунктов: понятий развития, цели и ценности, то естьвокруг понятий, которые охватывают действительность целиком, а ис-торию только в той мере, в какой она совпадает с действительностью; тоесть они принадлежат не частным наукам, философии истории, эмпи-рической исторической методике или социологии, а только философиии истории, в той мере, в какой она является философией.

Если перевести расхожие формулы на язык философии, они сразуже предстанут в виде тезиса, антитезиса и синтеза, то есть так, как ониосмыслялись в ходе истории философии, — к ней-то и надо отсылатьчитателя, жаждущего разъяснений. И только мимоходом можно на-помнить, что концепция действительности как развития не что иное,как синтез двух противоположно однобоких представлений: постоян-ства без изменения и изменения без постоянства, тождества без разли-чия и различия без тождества, ибо развитие есть вечное преодоление ивместе с тем вечное сохранение. Под этим углом зрения одно из наи-более распространенных понятий в исторической литературе — поня-тие исторических кругов — раскрывается как неосознанная попыткаизбавиться от односторонности и повторное впадение в нее именно всилу ее неполной продуманности, потому что круги либо понимаютсякак тождественные, и мы имеем постоянство в чистом виде, либо какразличные, что дает нам в чистом виде изменение. Если же пониматьцикличность как вечное тождество и одновременно вечное различие, тов этом своем значении она совпадает с самой идеей развития.

Точно так же противоположные тезисы о цели в истории, о еедостижимости или недостижимости обнаруживают общий недостаток —

V. Позитивный характер истории 53

цель оказывается вне истории и в том случае, когда она считаетсядостижимой во времени {progressusadfinituml),vi в том,когда к ней можнотолько бесконечно приближаться {progressus ad infinitum2). Но если цельпонимать правильно, как внутреннюю целесообразность, совпадающуюс развитием, то в каждом его моменте она оказывается и достижимой, инедостижимой, так как любое достижение — это открытие нового гори-зонта, и, следовательно, в каждом моменте мы испытываем удовлетво-рение от обладания и неудовлетворенность, которая устремляет нас кновому обладанию8.

Наконец, та же самая ошибка лежит в основе превращения добраи зла, счастья и горя (составляющих структуру реальной диалектики) всамостоятельные структуры и порождает понимание истории как пере-хода от зла к добру (прогресс) или от добра к злу (упадок, регресс), гдеэклектически соединены два тезиса в форме чередования добра и зла,прогресса и регресса. Верное понимание — это прогресс не в формеперехода от зла к добру, как будто из одного состояния в другое, а отхорошего к лучшему, где зло есть добро, представшее в свете большегодобра.

Философские решения всех этих проблем в той же степени отлич-ны от поверхностных ответов, предлагаемых участниками спора (и обя-занных своим возникновением всплеску чувств или игре воображе-ния), в какой согласуются с глубокими убеждениями каждого человека,с его нравственным сознанием, имеющим опору в неустанном труде,вере, отваге.

Для практической и критической историографии больше значе-ния имеют те выводы, которые можно извлечь из диалектического по-нятия прогресса. Именно из него происходит известнейшая историо-графическая максима, которую зачастую толкуют неверно и которойневерно следуют: истории надлежит не судить, а объяснять, и она долж-на быть не субъективной, а объективной.

Ошибочное толкование состоит в следующем: «суд» часто пони-мают в смысле логического суждения, того суждения, которое и естьмысль как таковая, субъективность же, которая в этом случая подле-жит исключению, есть ни больше ни меньше как субъективность мыс-ли. Именно историкам советуют отбросить теории, прекратить дискус-сии по этому поводу и придерживаться фактов — собирать их,выстраивать, выжимать из них сок (например, статистическим мето-дом). Этим советам на поверку никто не в состоянии последовать; «обо-рона от мысли» выливается, по существу, в оборону от «серьезной мыс-

1 Конечный прогресс (лат.).2 Бесконечный прогресс (лат.).8 Подробное изложение этой концепции см. в моем очерке «Concetto sul

divenire» в кн.: «Saggio sullo Hegel seguito da altri scritti di storia della fllosofia» (4a ed.,Bari, 1948), pp. 145—72.


ли» и в попытку под шумок протащить самые вульгарные и противо-речивые продукты традиционного, праздного, вычурного мышления.Короче, понятая таким образом максима ошибочна, и необходимо за-менить ее на противоположную: история должна высказывать сужде-ния и обязана быть решительно субъективной. При этом ей не грозитопасность запутаться в противоречиях, которые на каждом шагу под-стерегают мысль, так как мысль сама (и только она на это способна)преодолевает собственные противоречия и опасности, не отвергая со-блазн эклектики и ту пресную и нейтральную форму суждения, кото-рую эклектика предлагает как средство уравновесить и примирить про-тивоположности .

Но изначальный смысл вышеупомянутой сентенции, истинное изаконное значение понятий «суждение» и «субъективность», которыеею отвергаются, состоят в том, что история не должна квалифицироватьфакты и персонажей, являющихся ее материей, с позиций добра и зла итем самым как будто населять мир добрыми и злыми делами, добрымии злыми персонажами. И нельзя, разумеется, не видеть того, что бесчис-ленные историографы, либо претенденты на это звание и впрямь поло-жили и кладут немало сил на этот бессмысленный и претенциозныйтруд: на награждение добрых и наказание злых, на навешивание исто-рическим свершениям ярлыков прогресса или упадка и, наконец, наотделение добра от зла, словно бы речь шла о разложении химическогосоединения на отдельные элементы, скажем, об отделении водорода откислорода.

Кто хочет следовать истинному смыслу этой максимы и тем са-мым обрести диалектическое понимание прогресса, должен считать де-фектом любую встреченную в исторических сочинениях попытку объя-вить зло, регресс или упадок реальными фактами; иными словами,должен считать таковым малейшее проявление негативных сужде-ний. Коль скоро историческое движение не переход от зла к добру ине чередование добра и зла, а переход от добра к большему добру и кольскоро задача истории объяснять, а не оглашать приговоры, то она долж-на формулировать только позитивные суждения и связывать одно доб-ро с другим так прочно, чтобы между ними не оставалось места ни длязла, даже самого малого, ни для пустоты, которая, будучи таковой, такжепредставляет не добро, а зло. Если некий факт кажется злом в чистомвиде, а некая эпоха — исключительно временем упадка, то это значит,что перед нами факт не исторический, то есть еще не развитый исто-рически, не проникнутый мыслью и оставшийся во власти чувства ивоображения.

А где, собственно говоря, рождается феноменология добра и зла,греха и искупления, разложения и возрождения, как не в сознании

4 См. по этому поводу мой очерк «Giudizi di valori» в указанной выше книге,pp. 396—410.


субъекта действия, как не в акте сотворения новой формы жизни?4 И вэтом акте тот, кто нам противостоит, всегда не прав; то, от чего мыотрекаемся, плохо; то новое, к чему мы стремимся, воплощает для нассчастье, которое можно обрести в будущем или найти в прошлом, со-хранившемся в нашей памяти (вернее, не в памяти, а в воображении)ослепительно прекрасным. Хорошо известно, какое выражение нахо-дили и находят эти иллюзии в истории и как проявлялись в поэзии,утопии, тенденциозном рассказе, злословии, апологе, легендах о любвии ненависти и так далее. Прекраснейшей и святейшей представляласьжизнь ранних христиан средневековым еретикам и деятелям Рефор-мации и гнусной, отвратительной — жизнь папского Рима; якобинцывосхищались Спартой Ликурга и Римом Цинцинната и Брута и прихо-дили в негодование от Франции Каролингов и Капетингов; гуманис-там жизнь античных мудрецов и поэтов казалась подной света, а сред-невековье — погруженным во тьму; и даже в близкие нам времена мымогли наблюдать прославление ломбардских коммун и ниспроверже-ние Священной Римской империи, и наоборот, в соответствии с тем, какпреломляются одни и те же исторические факты в сознании итальянца,мечтающего о независимости Италии, или немца, ратующего за священ-ную немецкую империю во главе с Пруссией. И так будет всегда, иботакова феноменология практического сознания; так или иначе эти прак-тические оценки всегда будут проникать в книги историков, посколькуименно в качестве книги они никогда не смогут представить историю вчистом виде, ее идеальную сущность и хотя бы в своей фразеологии, всвоем образном строе будут отражать практические нужды и проек-ты. Но историческое сознание как таковое есть сознание логическое, ане практическое, имеющее последнее одним из своих предметов; исто-рия, которая была жизнью, теперь становится мыслью, где больше нетместа противоположностям воли и чувств. Для истории нет хороших иплохих фактов, для нее все факты хороши, когда осмыслены во всейсвоей глубине и конкретике; в ней нет враждующих партий, в ней всевходят в одну партию — в этом и состоит суть исторического взгляда.Поэтому для нее равны церковь катакомб и церковь Григория VII, рим-ские трибуны и феодальные бароны, ломбардская лига и императорБарбаросса. История не судья, но адвокат; судьей она стать не можетбез того, чтоб не стать несправедливой, не смешать мысль с жизнью, неподменить логические суждения симпатиями и антипатиями чувства.

Выражением чувств довольствуется поэзия; и тут нелишне заме-тить, что такой прославленный историк, как Шлоссер, оставлявший засобой право и обязанность с кантианской строгостью и отвлеченностьюсудить исторические факты, считал своим научным идеалом поэти-ческое творение — «Божественную комедию». Поскольку поэтическиеэлементы присутствуют во всех мифах, неудивительно, что явление, име-нуемое историческим дуализмом (имеется в виду история, составлен-


ная как бы из двух течений, которые, сливаясь, никогда не смешиваютсвоих вод, — добра и зла, истины и заблуждения, рационализма и ирра-циональности), характерно не только для христианской религии, но так-же для мифологий и теологии (таковы они и есть) гуманизма и Просве-щения. К осознанию проблемы дуализма ценностей и к формулировкепонятия развития, снимающего ее в своем высшем единстве, пришелтолько XIX век, который именно поэтому (а вовсе не благодаря своимфилологическим и археологическим открытиям, в которых он не слиш-ком превосходит четыре предыдущих столетия) получил название «векисторизма».

Следовательно, история не только не может делить явления надобрые и злые, а эпохи — на прогрессивные и регрессивные, но онадаже и не начинается до тех пор, пока психологическое состояние, обус-ловившее подобные противопоставления, не будет преодолено в актедуха, исследующего, какую задачу выполнили в своем развитии ранееподвергнутые осуждению факт или эпоха, что привнесено ими в ходэтого развития, ведь если все явления и все эпохи по-своему созида-тельны, никакие из них не заслуживают осуждения истории, но напро-тив, все достойны похвалы и уважения. Явление, вызывающее негодо-вание, не может служить достоянием истории, в лучшем случаепредпосылкой пока еще не сформулированной исторической пробле-мы. Негативная история — это еще не история, ее негативность должнауступить место положительной мысли, она должна отказаться от эти-ческих и практических суждений, от поэтических образов, от эмпири-ческой иллюстративности, от всего, что допустимо для речи (но не длямысли) наравне с понятиями плохого человека и эпохи упадка.

Если недостаток негативной истории берет начало из закреплениядиалектической антитезы добра и зла, из гипостазирования идеальныхмоментов развития, то из неверного понимания другой стороны этогопонятия, а именно вечного постоянства, вечного сохранения накоплен-ного, рождается другое историческое отклонение, именуемое элегиче-ской историей, ложное, как и первое, по определению. То, что хранитсяи обогащается в ходе истории, и есть сама история, жизнь духа; про-шлое живет лишь в настоящем, преображаясь в нем как его сила. Вся-кая частная форма (индивид, действие, установление, творение, мысль)обречена погибнуть, гибнет даже искусство, хотя его называют вечным(каковым оно в некотором смысле и является), но оно живо только втой мере, в какой воспроизводится, преображается, освещается новымсветом в душе потомков; гибнет даже истина в своей конкретной опре-деленности, поскольку сохранена она может быть только включенной всистему более широкой истины и, следовательно, измененной. Но те,кто не в состоянии подняться до исторического осмысления, те, кто совсем пылом души прилепляются к индивиду, произведению, верова-нию, установлению, будучи не в силах помыслить отстраненно, склонны


переносить бессмертие духа в его всеобщности на одно из частных иконкретных явлений духа; а поскольку эти явления, несмотря на всеих старания, погибают, притом часто у них на глазах, то мир для нихокутывается сумраком и печальная история агонии и смерти всегопрекрасного становится единственной историей, какую они способныизложить. Это тоже поэзия, и едва ли не высочайшая — поэзия, создавае-мая теми, кто, навсегда потеряв дорогое существо, способен на большее,чем только слезы, и, подобно Данте, узнавшему о смерти возлюбленной,что «так была прекрасна», сможет видеть, как гаснет солнце, и дрожитземля, и птицы, прерывая свой полет, падают с небес. Но история неможет быть историей смерти, она может быть только историей жизни;и всякому понятно, что нет более достойного поминовения усопших,чем изучение их дел при жизни, того, что они произвели на свет и чтоживет в нас, — истории их жизни, а не их смерти, которую чистые душистремятся скрыть под покровом, а грубые и жестокие, напротив, представ-ляют в уродливой наготе и смакуют с нездоровой настойчивостью. Вотпочему все истории, излагающие смерть, а не жизнь людей, государств,установлений, обычаев, литературно-художественных идеалов и рели-гиозных убеждений надо считать ложными (или, в лучшем случае, по-этическими, если они обладают достоинствами поэзии); всякая истори-ческая скорбь, всякий плач по тому, что было и чего больше нет, сводилисьбы к обычной тавтологии (ведь если было — ясно, что уже нет), когдабы не вели к игнорированию того факта, что в этом прошлом не всепогибло, что прошлое живо, и живо вечной жизнью, поскольку сталонастоящим; именно в этом, в ложной перспективе, которая здесь выст-раивается, и состоит принципиальная ошибочность подобных историй.

Порой случается, что историков, живописующих мрачными крас-ками сцены агонии и похорон, коим они присваивают имя истории,вдруг повергает в полнейшую растерянность изучаемый ими документ:до них вдруг явственно доносятся взрыв смеха, вздох удовлетворенияили торжествующий крик радости. Как же так (спрашивают они себя),как могли эти люди жить, любить, плодиться, петь, рисовать, рассуждать,когда с востока и запада раздавалась трубная весть о конце света? Ноони не отдают себе отчета, что конец света существует лишь в их вооб-ражении (оно богато элегическими мотивами, да скудно умом), а в дей-ствительности его нет и никогда не было, о чем как раз и свидетель-ствуют эти неуместные звуки; с другой стороны, они более чем уместны,так как напоминают чересчур забывчивым о том, что история про-должает свой неутомимый труд и что ее мнимая агония — лишь родо-вые схватки, а ее мнимый последний вздох — лишь крик новорожден-ного, к которому надо прислушаться, ибо он возвещает рождение новогомира. В отличие от индивида, который умирает, поскольку (как гово-рил Алкмеон Кротонский) не может τήν αρχήν τω τέλει προσάψαι — свя-зать свое начало и конец, история не умирает никогда, ибо в ней этасвязь неразрывна.

VI. ГУМАНИЗМ ИСТОРИИ

Освобожденная от рабского подчинения потусторонней воле и сле-пой естественной необходимости, от трансцендентности и ложной им-манентности (которая в свою очередь есть трансцендентность), мысльвоспринимает историю как творение человека, как продукт человече-ского ума и стремлений; так возникает форма истории, которую мыназовем гуманистической.

Сначала этот гуманизм выражается в простом противостоянииприроде или потусторонним силам и несет в себе дуализм. С однойстороны, человек с его силами — умом, знаниями, осмотрительностью,волей к добру; с другой — нечто ему не поддающееся, мешающее, путаю-щее самые блестящие замыслы, рвущее сотканное им полотно, застав-ляющее ткать его снова. История в таком ее понимании принимаетодносторонний вид, поскольку вторая сторона не вступает с первой вдиалектическое взаимодействие, а представляет собой нечто совершен-но чуждое, постороннее, случайное, палку в колесе. Только та часть ис-тории, которая занимается человеком, проницаема для разума и потомуоткрывает возможность рациональных объяснений. Все, что идет отпротивного, может быть названо, но не объяснено: это материал не дляистории, а в лучшем случае для хроники.

Ранняя форма гуманистической истории имеет несколько назва-ний: рационалистская, интеллектуальная, абстрактная, индивидуали-стическая, психологическая, но самое употребимое из всех (не будемдознаваться, посредством каких метафор и какого метабазиса она егозаслужила) — прагматическая история. И форма эта в целом подвер-гнута осуждению современной мыслью, которая под такими названия-ми, в особенности под рационализмом и прагматикой, постепенно ста-ла понимать историографическую недостаточность и ущербность, а самыехарактерные прагматические объяснения сделала притчей во языцех,превратив в иллюстрацию того, чего должен избегать всякий серьез-ный историк. Но в истории культуры и науки часто случается, чтоприговор вынесен и единодушно одобрен, из него сделаны практическиевыводы, а ясного сознания причин, этот приговор породивших, и всегомыслительного процесса, который к нему привел, нет. В данном случаеэтот процесс можно кратко охарактеризовать следующим образом.

Прагматика обнаруживает причины исторических явлений в че-ловеке, но человек воспринимается как абстрактный индивид и проти-вопоставляется не только вселенной, но и другим людям, тоже абстракт-ным; таким образом, история предстает как механическое действие ипротиводействие непроницаемых друг для друга сущностей. При по-добной механической схематизации никакой исторический процесс не

VI. Гуманизм истории 59

будет понятен: сумма всегда оказывается больше слагаемых, и чтобысвести концы с концами, приходится искать помощи у теории «малыхпричин», порождающих «великие следствия». Абсурдная теория, по-скольку очевидно (даже если не спорить с правомерностью таких поня-тий, как малое и великое, причина и следствие), что великие следствиямогут быть порождены только великими причинами, и потому эта фор-мула, вместо того чтобы указывать на исторический закон, поневолевыражает ущербность теории, не способной удержаться на уровне своихпретензий. Поскольку рационального объяснения, к которому она стре-милась, так и не последовало, возникает целый рой домыслов, его заме-щающих; все они нанизываются на мотив абстрактного индивида. Неменее знаменательной и не менее знаменитой является прагматиче-ская характеристика религий как сказок, которые слагают и распрост-раняют жадные попы, пользующиеся невежеством и доверчивостьючерни. Но прагматическая история в своих измышлениях не всегдасохраняет эгоистический колорит и пессимистическую интонацию; еенапрасно обвиняют во внутреннем эгоизме и утилитаризме, вместо тогочтобы предъявить истинное обвинение — в уже упомянутом абстракт-ном индивидуализме. Этот абстрактный индивидуализм можно, впро-чем, считать высоконравственным, ведь и в самом деле прагматика изо-билует образами мудрых законодателей, добрых монархов и благодетелейчеловечества, даровавших ему научные открытия, изобретения, образцо-вые общественные установления. Если жадный священник обманывалпаству, грубый деспот тиранил беззащитные и ни в чем не повинныенароды, укоренившееся заблуждение порождало самые странные и не-лепые обычаи, то благодеяния просвещенного монарха и законодателяпорождали эпохи счастья, способствовали процветанию искусств, обере-гали поэтов, пробуждали научную мысль и ускоряли развитие промыш-ленности; об этой прагматической концепции до сих пор напоминаюттакие ставшие нарицательными выражения, как «век Перикла», «векАвгуста», «век Льва X», или «век Людовика XIV». И так как предме-том вымышленных объяснений могут быть не только индивиды, но ибольшие и малые события, превращенные наравне с индивидом в абст-ракции, в то, что Вико назвал бы «фантастическими универсалиями»,то та же прагматика порождает способы объяснения, которые принятоназывать «катастрофическими»: они состоят в поисках некоего собы-тия, которому приписывается решающая роль в счастливом или несча-стном повороте истории. Примеры такого рода объяснений также ши-роко известны, поскольку в наше время встречаются с настойчивойкритикой: это падение Римской империи как следствие варварскихнашествий, европейская цивилизация XII и XIII веков как следствиекрестовых походов, возрождение классической литературы как след-ствие завоевания турками Константинополя и эмиграции ученых ви-зантийцев в Италию и тому подобное. Как действие отдельно взятого


индивида оказывалось слишком слабым объяснением историческогособытия, в связи с чем приходилось привлекать множество индивидовв их совместных или враждебных действиях, так и одна-единственнаяпричина выглядела малоубедительно, и прагматики исправляли этотдефект своего метода, составляя целые списки исторических причин:такое перечисление причин могло продолжаться до бесконечности, ноникогда ничего не объясняло по той всем известной причине, что пре-рывное (сколько к нему ни прибавляй и сколько его ни умножай) ни-когда не порождает непрерывного. Так называемая теория причин илиисторических факторов, продолжающая наряду с многими другими ум-ственными склонностями прагматики жить в современном сознании(вообще говоря, враждебном этой традиции), превратилась из теории впризнание неспособности подчинить историю посредством индивидуа-лизированной причинности; словом, мы имеем не столько решение,сколько новую проблему.

Упорно держась за человеческую сторону истории, противопостав-ляя ее природной и сверхприродной, прагматика, как мы убеждаемся,не способна оставаться в границах человеческого, то есть сохранятьрациональность; начав с дегуманизации индивида, превращенного в аб-стракцию, она мало-помалу начала обращаться к другим историческимфакторам и дошла наконец до естественных причин, которые столь жеабстрактны, как и причины индивидные. Это значит, что прагматика,утверждавшаяся как гуманизм, увязла в натурализме, от которого такрешительно открещивалась. И, как мы успели заметить, увязает в немтем глубже, чем большей абстракцией становятся человеческие инди-виды не только в отношениях между собой, но и по отношению к ос-тальной, враждебной им, вселенной. Кто же на самом деле управляетисторией в данной системе взглядов? Человек или нечеловеческие силы,либо природные, либо божественные? Утверждение, что историю делаюттолько люди, последовательно провести не удается: прагматическаяконцепция не может обойтись без иного, наряду с человеком, творцомистории, которого в разные времена нарекают Роком, Случаем, Форту-ной, Природой, Богом или каким-либо иным именем. Именно во вре-мена господства прагматической историографии, когда только и гово-рилось, что о разуме и мудрости, с уст короля и его друга философасорвалось выражение, окрашенное в монархические тона или в тонапридворной лести: Sa Majeste le Hasard!1 И тут не обошлось без компро-миссов и эклектики; и прагматика, дабы избавиться от неловкости, охотнотвердит, что делами человека наполовину правит осмотрительность, анаполовину случай, что ум это, конечно, важно, но нельзя не приниматьво внимание фортуну, и так далее. Но кто с точностью определит, какаякаждому принадлежит доля? Кто определит, тот, может, и есть един-

1 Его Величество Случай! (франц.)

VI. Гуманизм истории

ственный истинный творец истории? А поскольку человеком он бытьне может, прагматика неизбежно увлекается своим натурализмом прямок трансцендентности и иррациональности. Притом она влачит за со-бой шлейф всех своих противоречий, всех видов дуализма, являющих-ся ее частными аспектами: невозможность развития, регресс, торжествозла. Индивид в схватке с чужеродной силой, как бы она ни называлась,иногда одерживает победу, а чаще терпит поражение, но и победа егоненадежна: в итоге победителем всегда оказывается враг, наносящийпоражения и делающий ненадежными победы. Индивиды — это му-равьи, раздавленные глыбой, и если какой-нибудь муравей вдруг спа-сется и произведет себе подобных, а те вновь примутся за работу, глыбаупадет на них снова; она будет обрушиваться на каждое новое поколе-ние и когда-нибудь придавит его совсем; одним словом, она, эта глыба,правит жизнью трудолюбивых муравьев, приносит им много зла и ни-какого добра. Взгляд, прямо скажем, пессимистический.

После многих попыток преодолеть эти трудности прагматическаяисториография была подвергнута пересмотру, целью которого было со-хранить изначальный гуманистический пафос, но освободить его от аб-страктного атомизированного индивидуализма — тем самым умень-шался риск возвращения к натурализму и повторного впадения втрансцендентный агностицизм и мрачное отчаяние пессимизма. Клю-чевое понятие, возникшее в ходе критики прагматики и возрождениягуманизма, называлось когда так, когда иначе, но удачнее всего — исто-рическим умом или разумом, «провиденциальным» умом или «пре-дусмотрительным» разумом.

Высокая ценность этого понятия состоит в изменении характерагуманизма: из абстрактного он превращается в конкретный, из мони-стического или атомистического в идеалистический, из приземленногов космический, из бесчеловечного, то есть берущего человека в его про-тивостоянии другому, в истинно человечный, общий для всех людей идля всей вселенной, которая от начала до конца человечна, ибо духовна.История же в этой концепции не является более ни творением приро-ды или потустороннего Бога, ни жалким созданием нереального, эмпи-рического индивида; теперь ее творец — индивид реальный, то есть духв процессе его вечного самоопределения. Поэтому для нее нет против-ников, а каждый противник одновременно ее подданный, то есть однаиз сторон той диалектики, которая составляет ее внутреннюю сущность;и принцип объяснения она ищет не в каком-либо частном акте мыслиили воли, не в отдельном индивиде и не в их совокупности, не в собы-тии, причинно обусловившем другие события, и не в скоплении собы-тий, ставшем причиной одного события; нет, она ищет его внутри само-го процесса мысли, процесса, в котором мысль открывает себя передсамой собой, ибо, чтобы понять самое себя, ей нет нужды апеллировать ктому, что ей чуждо. Объяснение истории в этом случае совпадает с ее


развертыванием, тогда как объяснение с помощью абстрактных при-чин убивает процесс, — это все равно что пытаться возвратить жизньтрупу, приставляя отрезанную голову к телу.

Когда в наши дни историки и просто здравомыслящие люди, неимеющие отношения к философии, твердят о том, что мировая историяне зависит от воли отдельных индивидов, от таких случайных вещей,как длина носа Клеопатры, от анекдотов; что никакое историческоесобытие не может быть следствием обмана или недоразумения, а толь-ко необходимости и сознательного убеждения; что область духа не от-дельный индивид, а весь мир; что объяснение факту всегда надо искатьво всем организме, а не в части, оторванной от целого; что историямогла развиваться только так, как развивалась, и в своем развитии онаповинуется собственной железной логике; что каждый факт имеет своюпричину и нет индивида, ошибающегося во всем, — и приводят другие,подобные этим соображения, из числа которых я взял наугад лишьмалую часть, они, должно быть, не ведают, что тем самым лишний разподвергают критике прагматическую (и косвенно — натуралистиче-скую и теологическую) историю и высказываются в пользу историиидеалистической. Если бы они это делали сознательно, то не стали быдопускать других, прямо противоположных, высказываний — о причи-нах, случайностях, упадке, климате, расе и тому подобных, в которыхзаявляет о себе отброшенная точка зрения. Но, видимо, тянуть за но-вым понятием отбросы старых и отживших — злая участь сознания,именуемого обыденным, или вульгарным, однако в данном случае глав-ное то, что сознание вынуждено иметь дело с новым понятием и ори-ентироваться на него в своих оценках.

Поскольку все вопросы историографической философии снимают-ся в рамках общей философии, невозможно проиллюстрировать то но-вое понятие истории, которое XIX век противопоставил прагматическо-му понятию, без подробного изложения философских доктрин, а такоеизложение, помимо обилия ненужных подробностей, привело бы к пов-тору того, что уже было объяснено в других работах. Я же намерентолько, считая это понятие известным (а именно, что история есть тво-рение не абстрактного индивида, а Разума или Провидения), исправитьпорок, на мой взгляд, заложенный в форме, данной ей Вико или Гегелем,утверждающими, что провидение, или разум, играя на частных целях истрастях людей, подводит их к более высокому состоянию духа и вэтом проявляет некую благодушную хитрость.

Если понимать эту форму буквально (а не просто как образноевыражение истины), то, боюсь, даже в лоне идеалистического понятияпоявится призрак дуализма и трансцендентности. Потому что для ин-дивида такое положение относительно идеи и Провидения оборачи-вается если не разочарованием (напротив, своего рода принудитель-ным удовлетворением), то уж во всяком случае заблуждением, хотя и


благодетельным, индивид и провидение или индивид и разум предстаютне единством, а двойственностью; индивид занимает низшее положе-ние, идея — высшее, иными словами, сохраняется дуализм и обоюднаятрансцендентность Бога и мира; давно подмечено, с другой стороны, чтомысль Гегеля, а тем более Вико, сохраняет теологическую основу. Сточки зрения последовательного идеализма индивид и идея — это еди-ное целое, они равны и тождественны друг другу и только в метафори-ческом смысле можно говорить о мудрости идеи и о безумии и заблуж-дениях индивидов.

Однако кажется несомненным, что фактически индивид подвер-жен бесконечным заблуждениям: он то и дело ставит перед собой не-достижимые цели, а достигает тех, которых не ставил. Шопенгауэр (сле-дуя в этом за Гегелем) развил теорию любовной иллюзии, посредствомкоторой воля влечет индивида к увековечению человеческой особи; всемизвестно, что не только отношения мужчины и женщины связаны силлюзией (le trompieries reciproques2), иллюзии сопровождают нас повсе-местно, каждое наше дело выступает в окружении надежд и миражей,далеких от реальности. Главной же иллюзией оказывается следующая:индивид полагает, что трудится в поте лица ради своей жизни, радитого, чтобы сделать ее полнее, на самом же деле он трудится, чтобыумереть; он желает, чтобы завершение его трудов стало утверждениемжизни, а оно становится свидетельством его кончины; он стремитсяобрести покой в жизни, но покой можно обрести только в смерти. Какже в таком случае отрицать дуализм иллюзии и реальности, индивидаи идеи? И можно ли отвергнуть единственное объяснение, способное вкакой-то степени сгладить их разногласие, а именно признать, что идеяиспользует иллюзии индивида в своих целях, даже если при этом нельзяизбежать допущения трансцендентности идеи?

В действительности же все высказанное означает, что заблуждает-ся не тот индивид, который любит, трудится, жаждет покоя, а тот, кото-рый считает, что все это иллюзия: иными словами, иллюзорна самаиллюзия. В плане феноменологии мысли она возникает в результатепроцесса абстрагирования, который, как известно, разрушает единство, ав данном случае отделяет результат от процесса или акт от деятельно-сти, где только первый реален, сопровождение от сопровождаемого, со-ставляющего с ним единое целое (ведь нет отдельно духа и его свиты, аесть единый дух в своем развитии), отдельные этапы процесса от егопоследовательности, которая есть сама его суть, и так далее. Зарождает-ся эта иллюзия в самом индивиде, едва он принимается размышлять осебе, в самом начале этих размышлений, которые в свою очередь пред-ставляют собой диалектический процесс. Но в конкретном размышле-нии или, лучше сказать, в конкретном сознании нет целей, которые не

Взаимные заблуждения (франц.).


осуществлялись бы в самом процессе, где цель никогда не являетсяабсолютной, или же абстрактной, а целью и средством одновременно.Возвращаясь к популярной теории Шопенгауэра: только тот, кто при-нимает людей за животных или того хуже, может считать любовь про-цессом, предназначенным для биологического размножения особи, в товремя как всякий знает, что любовь оплодотворяет душу, а не тольколоно, и порождает образы и мысли, мечты и действия, а не одних детей.Разумеется, в ходе действия мы сознаем лишь его моменты или егопротекание; для осознания процесса его целокупности необходима но-вая духовная ситуация, необходимо отрешиться от действия и обратитьк нему взгляд историка. Но иллюзии нет сейчас и не было тогда, как небыло и нет абстрактного индивида, которого морочит Провидение, высту-пающее в отношении его в роли скорее сострадательного лекаря, нежеливдумчивого наставника, и третирующего весь людской род как сборищеживотных, подлежащих дрессировке и не способных к просвещению.

После Вико и Гегеля есть ли смысл останавливаться на концепци-ях, которые являются предметом спора для историков и методологовнашего времени и которые возвращают нас, но в вульгарной (то естьнатуралистической и потому бесплодной) форме к проблемам соотно-шения индивида и идеи, прагматической и идеалистической истории?Быть может, следует проявлять больше терпимости, быть может, из ис-следования этих споров можно извлечь нечто полезное, но я прошуменя уволить от таких трудов и ограничусь лишь замечанием по пово-ду уже некоторое время дебатируемого вопроса: является ли историяисторией «масс» или «индивидов». Конечно, он выглядел бы попростунелепо, если бы под «массой» понималось то, что это слово и означает,то есть сборище индивидов. И поскольку не слишком хорошо вклады-вать в уста противников смехотворные идеи, допустим, что под «мас-сой» в данном случае понимается нечто совсем иное — например, «дух»,движущий массой индивидов; в таком случае мы возвращаемся к тойпроблеме, которую только что рассматривали. Противоречие между «кол-лективистской» и «индивидуалистической» историографией примиритьнельзя, пока первая считает источником идей и институций общности,а вторая — гениального индивида, ведь оба утверждения истинны втом, что утверждают, и ложны в том, что отвергают, причем не толькокогда явно отвергают идеи своего противника, но и когда тайно отвер-гают сам принцип единства.

Уместнее будет призыв к осторожности в связи с другим историо-графическим направлением, которое внешне до того схоже с отстаивае-мым мною, что их легко спутать: это направление, именуемое то социо-логическим, то институционным, то ценностным, при всем разнообразиисвоего содержания и различии умственного уровня его приверженцев,сохраняет общую и постоянную черту — считает подлинной историейисторию обществ, институтов, человеческих ценностей, а не просто ис-


торию индивидов. Последней отводится в лучшем случае второстепен-ная роль, либо потому, что она не вызывает к себе особого интереса, либоиз-за ограниченности ее познавательных возможностей; в этом случае(как бы возвращая по обратному адресу высокомерие, проявленное праг-матической историей) ее приравнивают к хронике или роману. Но вподобном дуализме, в подобном неистребимом противоречии заложе-но глубокое различие между эмпирической или натуралистической кон-цепцией ценностей, институций и обществ и концепцией идеалисти-ческой. Последняя ставит своей целью не создание рядом с абстрактнойиндивидуалистской и прагматической историографией абстрактной ис-тории духа, некоей всеобщей абстракции; идеалистическая концепцияисходит из того, что индивид и идея, взятые в отдельности, есть дверазнозначные абстракции и как таковые не пригодны для того, чтобысоставить предмет истории, а подлинная история — это история инди-видуального в его всеобщности и всеобщего в его индивидуальности.Вопрос не в том, чтобы забыть о Перикле ради политики, о Платоне —ради философии или о Софокле — ради трагедии, а в том, чтобы осмыс-лить и представить политику, философию и трагедию через Перикла,Платона и Софокла, а последних, напротив, как воплощение политики,философии и трагедии в определенный исторический момент. Ведь есливне связи с духом индивид не более, чем сонный морок, то таким жесонным мороком является и дух вне его индивидуализации, а статьуниверсальным исторический взгляд может, только став индивидуали-зированным: всеобщее опирается на индивидуальное и наоборот. Еслисуществование Перикла, Софокла и Платона нам безразлично, разве нестанет нам от этого безразличным и существование Идеи? А кто выб-расывает из истории индивида, пусть хорошенько приглядится — оннепременно заметит, что либо, вопреки своим намерениям, никого невыбросил, либо вместе с индивидом выбросил и саму историю.

VII. ОТБОР И ПЕРИОДИЗАЦИЯ

Так как факт является историческим в той мере, в какой он ос-мыслен, и так как ничто не существует вне мысли, вопрос, какие фактыявляются историческими, а какие нет, не имеет никакого смысла.

Факт не исторический означает факт не осмысленный и, следова-тельно, не существующий, а несуществующие факты вряд ли кому-либовстречались. За исторической мыслью всегда следует другая связаннаяс ней мысль, а за ней еще одна и еще, — и до тех пор, пока мы бороздимвеликое море бытия, нам никуда не уплыть из четко определенногоморя мысли.

Однако не худо бы объяснить, каким образом возникает ложноеположение о существовании двух разных категорий фактов — истори-ческих и не исторических. Объяснить это легко, если вспомнить то, чтобыло сказано о процессе превращения истории в хронику, которая какистория умирает, оставляя за собой немые следы своей жизни, а такжео задаче эрудиции или филологии которые ради культурных целей со-храняют эти следы и собирают разрозненные сведения, документы, па-мятники. Но сведениям, документам и памятникам несть числа, и со-брать их все не только невозможно, но и противно целям все той жекультуры, которой приносит пользу умеренный или пусть даже значи-тельный запас фактов, но от их избытка, чтобы не сказать — бесконеч-ности — она бы просто задохнулась. Поэтому собиратели одни данныепереписывают, другие отбрасывают; одни бумаги складывают по по-рядку в пачки, другие рвут, или жгут, или отправляют в утиль, причемпоследних гораздо больше; антиквар кое-какие предметы выставляет ввитрине, кое-какие складирует, а прочие без сожаления уничтожает иливыбрасывает, иначе он будет уже не собирателем, а маньяком, представ-ляющим тип, неоднократно осмеянный в фельетоне или комедии. По-этому в обязанности архивариусов входит не только собирать, тщатель-но хранить документы и составлять описи, но и проводить их отбор ивыбраковку; поэтому в рецензиях филологов рефреном проходит хва-ла разумному эрудиту и хула тому, кто, вопреки разуму, включает всостав своих анналов архивные подборки и коллекции документов вколичестве, граничащем с бессмыслицей. Словом, все — и эрудиты, ифилологи — отбирают, и всем этот отбор показан. Каков логическийкритерий этого отбора? Его не существует: нет логического критерия,указующего нам, какие сведения или документы полезны и важны; нетименно потому, что отбор имеет практический, а не научный характер.Более того, отсутствие логического критерия дало пищу известномусофизму, который пользуется популярностью у собирателей-маньяков:они, вполне обоснованно утверждая, что сгодиться может все, с полным

VII. Отбор и периодизация

безрассудством загромождают пространство всяким хламом и с рев-нивой нежностью любуются им. Критерий состоит в самом отборе, обу-словленном, как любое экономическое предприятие, знанием ситуации,а в данном случае практическими и научными нуждами определенно-го момента или эпохи. Поэтому отбор ведется хотя и с умом, но безприменения философского критерия; его обоснование и оправданиетолько в нем самом; оттого-то мы и твердим то и дело о такте, чутье,инстинкте собирателя и эрудита. Помочь этому отбору можно, проведялогическое разграничение между общественными и частными факта-ми, основными и вспомогательными документами, прекрасными и бе-зобразными, замечательными и незначительными памятниками; ноокончательное решение о том, что сохранить, а чем пренебречь, все рав-но принимают исходя из практических соображений. Эти практиче-ские соображения нельзя считать объективным качеством фактов:разделение фактов на «достойные» и «не достойные» войти в историю,на «исторические» и «неисторические» —это дело воображения, делолексики и риторики, и к сути отношения не имеет.

Тот кто путает историю с эрудицией, необоснованно приписываетистории методы последней и понимает в буквальном смысле толькочто упомянутое метафорическое разграничение, тот не может не оста-навливаться в недоумении перед вопросом: как не заплутать в беско-нечности фактов, как выработать критерий отделения «историческихфактов» от «не достойных войти в историю»? Но опасность заблудитьсяв истории никому не грозит, поскольку, как мы могли убедиться, еепроблемы выдвинуты самой жизнью и мысль разрешает их по мереперехода от смуты жизни к ясности сознания. В истории всегда естьпроблема, есть решение, есть переход к другой проблеме, но нет пробле-мы выбора между двумя или многими фактами: нужный ей факт онасоздает сама, его осмысляя. В ней нет места отбору, как нет ему места вискусстве, которое от тьмы чувства восходит к ясности изображения иникогда не теряется среди изобилия образов, поскольку само создаетобраз в его единстве.

Смешение истории с эрудицией не только порождает неразреши-мую проблему отбора, но и лишает смысла проводимое эрудицией раз-деление фактов на значительные и незначительные. Незначительныефакты — это тоже факты, вернее, следы фактов, сведений, документов ипамятников; так или иначе их можно рассматривать как отдельныйкласс, наряду с классом значительных фактов. Факты же неисториче-ские, или не осмысленные, суть ничто и, если поставить их рядом систорическими, осмысленными фактами как явление того же рода, онисообщат последним свою призрачность и уничтожат не только разгра-ничение фактов, но и саму историю.

После чего анализ принципов, отличающих факты историческиеот неисторических, в глазах сторонников такого деления теряет всякий


смысл: если тезис признается ложным, то нет необходимости входить вдетали его обоснования. Может случиться (явление вполне обычное),что указываемые разграничительные признаки не лишены некоторойосновательности или по меньше мере дают повод для различий: напри-мер, когда под историческими фактами подразумевают общие, а поднеисторическими — частные факты, и в этой связи ставится вопрос осоотношении всеобщего и индивидуального; или под историческимифактами — те, которыми оперирует собственно история, а под неисто-рическими — разрозненные события хроники, и тогда возникает воп-рос о соотношении истории и хроники. Но это перечисление признаковсразу обнаруживает свою ошибочность, если рассматривать его как по-пытку логическим способом разграничить, какие факты история должнаразрабатывать, а какими пренебречь, и определить качества, присущиепервым и вторым.

Таким же превратностям подвержена и периодизация истории.Несомненно, осмысление истории включает в себя ее периодизацию,поскольку мысль есть организм, диалектика, драма и, как таковая, имеетпериоды: начало, середину, конец и все прочие идеальные паузы, кото-рых требует драма. Но эти паузы идеальны, а потому неотделимы отмысли; они соединены с нею, как тень с телом, как молчание со звуком,они следуют за нею, когда она неизменна и когда она меняется. Хрис-тианские мыслители делили историю на предшествующую и последую-щую Спасению; эта периодизация не была приложением к христиан-ской мысли, а была самой христианской мыслью. Мы, современныеевропейцы, делим историю на античность, средневековье и современ-ную эпоху, и хотя к этой периодизации упорно придираются критики,говоря, что она введена незаконно, неизвестно как, не освящена автори-тетом великих имен, без учета мнения философов и методологов, нопериодизация все-таки держится и не исчезнет на данном этапе наше-го сознания; а то, что возникла она стихийно, неосознанно, следует отне-сти скорее к ее достоинствам, чем к недостаткам, ведь это означает, чтоона была порождена на свет не по чьей-то прихоти, а следовала за раз-витием современного сознания. Когда античность перестанет игратьтакую важную роль, как в наши дни, когда исчезнет потребность изу-чать греческий и латынь, эллинскую философию и римское право; ког-да для средневековья действительно наступит закат (а он еще не насту-пил), когда новая общественная форма, отличная от той, что возниклана руинах средневековья, вытеснит нашу, тогда и основная историче-ская проблема, и определенный ею исторический кругозор изменятся;тогда-то, возможно, античность, средневековье и современность сольют-ся в одну эпоху, и драматические паузы распределятся иначе. Это спра-ведливо не только в отношении великих эпох, но и всех прочих истори-ческих периодов, которые отличаются друг от друга историческимматериалом и способами его восприятия. Иногда можно услышать, что

VII. Отбор и периодизация 69

всякая периодизация имеет «относительную» ценность, но надо доба-вить: «относительную и абсолютную одновременно», — как и всякаямысль, ибо периодизация имманентна мысли и приобретает определен-ную форму в соответствии с ее формой.

Однако же практические нужды хроники и эрудиции прониклии в эту область; как внутренний ритм поэзии в трактатах по метрикестановится внешним, дробится на слоги и стопы, долгие и краткие глас-ные, тоническое и ритмическое ударение, строфы и стиховые группы,так и внутреннее время исторической мысли (то время, которое и естьсама мысль) хроника превращает во внешнее время, во временную пос-ледовательность, чьи элементы пространственно отделены друг от дру-га. Схема и факты уже не едины, а разъединены; факты располагаютсяпо схеме и складываются в большие и малые циклы (например, часы,дни, месяцы, годы, века и тысячелетия, где берутся за основу обращенияЗемли вокруг своей оси и вокруг Солнца). Такова хронология, благода-ря которой мы знаем, что история Спарты, Афин и Рима имела место впервом тысячелетии до Рождества Христова, а история лангобардов,вестготов и франков — в первом тысячелетии нашей эры и что теперьидет второе тысячелетие; тем же способом мы устанавливаем, что ко-нец Западной Римской империи настал в 476 году н. э. (хотя на самомделе либо раньше, либо позже); что франк Карл был коронован в Римепапой Львом III в 800 году; что в 1492-м была открыта Америка, а в1648-м окончилась Тридцатилетняя война. Нам очень важно все этознать, или, точнее (поскольку знаний все это не дает никаких), важнорасполагать этим способом обозначения сведений, чтобы при случаелегко и быстро отыскать их; никто не думает охаивать хронологию,хронику и синхронистические таблицы, хотя есть опасность (но в ка-ком человеческом деянии нет той или иной опасности?), что добрыелюди вообразят, будто цифра порождает событие, подобно тому как стрел-ка часов, доходя до часовой отметки, включает механизм боя; или (какговорил мой старый профессор), что в году 476-м опустился занавеспосле представления античной истории, чтобы тут же подняться дляпредставления истории средневековой.

К сожалению, такие фантазии приходят в голову не только людямнаивным и рассеянным; они же лежат в основании бесплодных и бес-полезных поисков так называемой объективной и естественной пери-одизации. Именно христианские хронисты сообщили хронологии этоонтологическое значение, сопоставив тысячелетия истории мира с дня-ми его сотворения и возрастами жизни; даже в XIX веке Феррари вИталии и Лоренц (независимо от итальянского предшественника) вГермании выдвигали теорию исторических периодов в соответствии споколениями, исчисленными в тридцать один с небольшим или в трид-цать три с небольшим года каждое и сгруппированными в тетрады илитриады, которые составляют сто двадцать пять или сто лет. Но дело не


в числах и не в хронологических схемах: той же самой ошибке — превра-щению периодизации в нечто внешнее и натуралистическое — подвер-жены все учения, утверждающие, будто история народов проходит теже стадии, что и индивид в своем биологическом и психологическомразвитии, или дух в его становлении, или что-либо иное. И все эти уче-ния, будучи натуралистическими, являются вместе с тем и мифологи-ческими, если только не используют эти сопоставления в эмпирическихцелях, то есть так же, как используется хронология хроникой и эруди-цией, и если не проявляют разумную осторожность (которая и здесьнеобходима) в подходе к проблемам, которые и при неверной постанов-ке исследования могут продемонстрировать всю свою важность. И этоосвобождает нас (точно так же, как в отношении вышеупомянутых кри-териев отбора) от разбора подобных доктрин во всех деталях, ведь еслиих основные допущения фантастичны, следовательно, их научная цен-ность ничтожна. Ничтожна в той же мере, как ценность псевдокрити-ческих методов, которые, выдвигая претензии на объяснение природыискусства и оценку творений человеческого воображения, берут за ис-ходный пункт те абстрактные элементы, на которые в чисто практиче-ских целях дробится живой организм произведения искусства.

VIII. РАЗЛИЧИЕ (СПЕЦИАЛЬНЫЕ ИСТОРИИ)И РАЗДЕЛЕНИЕ

Понятие истории, которое вы выработали, — истории, которая име-ет внутри, а не вне себя все нужные ей документы, внутри, а не вне себясвои причины и цели, которая составляет одно целое с философией и изсамой себя определяет свое строение и свой ритм, — это понятие пред-полагает тождество истории и акта мысли. Тем самым она избавитсяот всяких припарок и пластырей, которые предлагались ей в целяхизлечения от воображаемого недуга и вызвали недуг действительный.

Спору нет, завоеванная самостоятельность — великое преимуще-ство, но она тут же встречается с весьма серьезной трудностью. Со все-ми сложными и легко принимаемыми на веру дистанциями покончено,и возникает впечатление, что история как мыслительный акт тожде-ственна сознанию универсального индивида, в котором уничтожаютсявсе различия. А это есть не что иное, как мистицизм, который прекрас-но подходит для единения с Богом, но не годится для осмысления мираи деятельности в этом мире.

Едва ли уместно добавлять, что единение с Богом не исключаетсознания различия, изменения, становления. В таком случае источни-ком этого сознания является индивидуальная интуиция (но при этомнепонятно, как подобная форма интуиции может сочетаться со всеобщ-ностью мысли), либо сам акт мысли (но при этом различие, считавшее-ся устраненным, вновь выносится в мысль и разрушает ее простоту).Мистицизм, который выдвигает на первый план особенное и различное,или же исторический мистицизм, был бы терминологическим противо-речием, ибо мистицизм антиисторичен, внеисторичен по своей природе.

Но все эти противоречия возникают именно тогда, когда акт мыс-ли воспринимается мистически, то есть не как действительный актмысли, а как нечто негативное, как простое снятие эмпирических раз-личий, что освобождает мысль от иллюзий, но оставляет ее не заполнен-ной самой собой. Таким образом, мистицизм, выступающий яростнымпротивником трансцендентности и натурализма, сохраняет в себе отпе-чаток того, что им отвергнуто, поскольку ему нечем его заменить, иподдерживает их существование, хотя и в негативном плане. Но воис-тину действенного отрицания эмпиризма и трансцендентности, отрица-ния позитивного, достигает не мистицизм, а идеализм; достигает не внепосредственном, а в опосредованном сознании; не в недифференци-рованном тождестве, а в тождестве, которое есть различие и, следствен-но, мысль как таковая.

Акт мысли есть сознание духа, идентичного сознанию, вследствиечего этот акт является актом самосознания. А самосознание привно-


сит в тождество различие: различие субъекта и объекта, теории и прак-тики, мысли и воли, общего и частного, воображения и ума, пользы инравственности, иными словами, все возможные различия тождествапри всех возможных исторических конфигурациях вечной системыразличий — perennis philosophia1. Мысль — это суждение, а высказыватьсуждение значит различать, объединяя; и различие здесь не менее реаль-но, чем тождество, а тождество — не менее, чем различие; они реальныне как две разные реальности, а как единая реальность, представляю-щая собой диалектическое единство (или диалектическое различие).

Из такого понятия духа и мысли в первую очередь следует, чтоистория, преодолев эмпирические различия, не отказывается от разли-чений и, загасив блуждающие огни, не остается в темноте, поскольку вней самой горит огонь различия. Будучи предметом мысли, историяесть предмет суждения, такого суждения, которое, как мы могли видеть,является не просто реакцией чувства, на познанием фактов в их внут-ренней сути. И здесь ее единство с философией проявляется во всейконкретности, поскольку чем больше философия углубляет и оттачи-вает свои дистинкции, тем более углубляется в частное; и чем крепчеона охватывает это частное, тем прочнее овладевает собственными поня-тиями. Прогресс философии и прогресс историографии осуществляетсяв неразрывном единстве.

Другой вывод, следующий из вышесказанного, стоит еще ближе кпрактике историографии — это отказ от ошибочной идеи общей исто-рии, возвышающейся над специальными историями, то есть истории,которая одна якобы является истинной и потому главенствует над ис-торией политической, историей экономической или социальной, исто-рией морали или нравственных чувств и идеалов, историей поэзии иискусства, историей мысли и философии. Будь это так, мы вновь оказа-лись бы в плену дуализма и его обычных последствий: один из двухтерминов плохо проведенной их дистинкции лишается в этом случаесодержания — либо общая история, которой нечего делать, так как спе-циальные истории все сделали за нее, либо специальная история, кото-рой остается только подбирать крошки с пиршественного стола. Мож-но, конечно, присвоить общей истории содержание одной из специальных,а прочие задвинуть куда-нибудь подальше; лучшее, что можно сказатьо таком неловком приеме — то, что это просто игра слов, не имеющаяопоры в логических дистинкциях и противопоставлениях; много хуже —принимать эту искусственную историю всерьез, закрывая тем самымпуть к пониманию реального течения истории. Наверное, нет такойспециальной истории, которую бы не пытались поднять до уровня об-щей истории: когда ее называют политической и социальной, то при-ложением к ней служат картины литературы, искусства, философии, ре-

1 Вечная философия (лат.).

VIIL Различие (специальные истории) и разделение 73

лигии и других малых жизненных сфер; когда — историей идей илиумственного прогресса, то на низшую ступень помещается социальнаяистория и все остальные; когда — экономической историей, то всепрочие становятся историями или хрониками «надстроек», то есть, посути, миражей, создаваемых развитием экономики, необъяснимым инепонятным развитием, вне мысли, вне воли, которые лишь вскипаютна поверхности воздушными пузырьками и лопаются. Никакой дру-гой реальной истории, кроме специальной, не существует: мысль ос-мысляет явления постольку, поскольку различает их в их особенностии потому не создает никакой иной истории, кроме истории идей, фан-тазий, политических действий, апостольских миссий и тому подобного.

Но столь же справедливо и правомерно обратное утверждение: несуществует ничего, кроме общей истории, — утверждение, направлен-ное против представления о множестве историй, обладающих каждаясвоим особым предметом и выстраивающихся одна за другой, по оче-реди, по порядку или по ранжиру: политическая история, история про-мышленности и торговли, история обычаев, история религии, историяфилософии и науки, история литературы и искусства и так далее, частьза частью, глава за главой. В литературном плане, для удобства читате-ля это может оказаться полезным, но историческому пониманию толь-ко вредит, ибо совершается без учета логического взаимоотношениячастей, их диалектической связи. После всех этих историй историюеще только надлежит создавать (это всем ясно). Абстрактная дистинк-ция и абстрактное тождество в равной мере далеки от конкретных ди-стинкции и тождества, то есть от их взаимоотношения.

Когда эта взаимосвязь не рвется и история осмысляется в своейконкретности, то сразу обнаруживается, что одну ее сторону нельзя по-мыслить без другой. Невозможно, например, полностью понять учениефилософа, не изучив в какой-то мере его как человека и не разделивчеловека и философа, не охарактеризовав как философа, так и человекаи не сведя две эти характеристики в одну, отражающую двуединствожизни и философии. Точно так же необходимо различать в философефилософа как такового и оратора или художника, человека, подверженно-го своим личным страстям или поднявшегося до осознания долга, и такдалее. Отсюда следует, что история есть одновременно история социаль-ная, и политическая, и литературная, и религиозная, и этическая, —здесь и берет начало вера в то, что одна из этих историй главная, аименно та, которую лучше знает и больше ценит автор; не случайно«историю философии» часто называют «философией истории» или «со-циальную историю» — «подлинной историей философии» и так далее.На самом деле продуманная до конца история философии есть всеоб-щая история (и точно так же история литературы и всякого иного про-явления духа) не потому, что не нуждается в остальных, а потому чтообязана им всем; поэтому-то и нужно историкам развивать в себе уни-


версализм и быть универсально образованными, поэтому-то и плохиисторики-специалисты — чистые философы, чистые филологи, чистыеполитики или чистые экономисты, которые в силу своей однобокостине понимают даже своей специальности, а лишь «владеют» ею как чем-то абстрактным и мертвым.

Теперь мы подходим к основной дистинкции, без которой невоз-можно обойтись в осмыслении истории: к различению формы и мате-рии. Именно благодаря ему мы, например, понимаем искусство — че-рез материю (переживания, ощущения, страсти и тому подобное), которойхудожник сообщил форму; понимаем философию — через события иявления, породившие проблемы, которые сформулировал и разрешилмыслитель; понимаем действия политика — через идеи и стремления,которым он внял и которые, подобно гениальному художнику, претво-рил в жизнь; мы понимаем все это и благодаря умению отличить внеш-нюю историю от внутренней, то есть от внешней истории, которая ста-новится внутренней. Различие материи и формы, внешнего и внутреннегоявляется различием диалектическим и тем самым оберегает нас, еговводящих, от риска впасть в дуализм самого худого толка и от прагматиче-ских фантазий о человеке, борющемся против враждебной природы.Ибо наша мысль заключается в том, что внешнее и внутреннее не естьдве реальности или две формы реальности, но что внутренним и внеш-ним, материей и формой предстают время от времени все формы вотношении друг друга и материализация каждой для идеализации дру-гой есть вечное круговое движение духа в его всеобщей относительно-сти, движение, которое является прогрессивным, поскольку ни одна изэтих форм не имеет привилегии оставаться только формой, и ни одна,не обречена вечно пребывать в плену материи. Что является материейистории философии и искусства? Обычно говорят — история обществаи этики. А что является ее материей? История философии и искусства.Стоит установить истинную связь материи и формы, как немедленнопадает тот исторический метод, который располагает факты по однойстороне, а идеи по другой, как соперников и врагов, и потому не спосо-бен решить свою задачу, то есть показать, как из фактов рождаютсяидеи, а из идей — факты, как один ряд вечно переливается в другой.

Если история основана на различии (тождестве) и составляет одноцелое с философией, то вполне понятна та важность, какую для разви-тия историографии имеют исследования самостоятельного значения тойили иной специальной истории, поскольку они являются не чем иным,как отражением, зачастую смутным и неточным, исследований филосо-фов. Всем известно, какой мощный толчок получила историографияблагодаря новому пониманию искусства и воображения и вместе с теммифологии и религии; в XVIII веке оно с трудом пробивало себе дорогу,но восторжествовало в начале XIX; у истоков нового видения поэзии и

VIII. Различие (специальные истории) и разделение 75

мифа обычно помещают Вико, а вслед за ним Гер дера и других; уистоков новой истории изобразительных искусств — Винкельмана идругих. Более ясное понимание философии, права, традиций и языкапривело к обновлению соответствующих областей историографии, зачто славят Гегеля, Савиньи, Гумбольдта и всех, кто внес вклад в разви-тие специальных историй. Понятно теперь, отчего велось столько спо-ров о том, что важнее, история государства или история культуры, ипредставляет ли история культуры отдельную и, может быть, даже бо-лее широкую область, чем история государства, и является ли прогресс,о котором повествует история, только прогрессом разума или такжепрактическим и моральным, и тому подобное; все эти споры являютсяответвлением фундаментального философского исследования форм духа,их связи и различия и точного соотношения каждой из них с прочими2.

Но хотя историк различает и объединяет, он никогда не разделяет,а разделения, которые делались и делаются в истории, есть результатпроцесса абстрагирования, который (как мы видели) противостоит ак-туальности живой истории и лишь подводит ее неодушевленные остат-ки под хронологическую, то есть вполне внешнюю схему. Именно та-ким образом написанные и, следовательно, ушедшие в прошлое историиполучают название (всякая историческая мысль в ее вечной действи-тельности названия не имеет: ее название — это она сама), и отделяют-ся одна от другой, и классифицируются с помощью эмпирических по-нятий. Примеры таких классификаций в виде пространных таблиц визобилии встречаются в книгах методологов, и составлены они, как иследовало ожидать, в соответствии с одним из двух общих критериев:критерием качества объектов (история религии, обычаев, идей, установле-ний и т. д.) и критерием пространственно-временного расположения(европейские, азиатские, американские истории, истории античности, сред-невековья, нового времени, Древней Греции, Древнего Рима, новой Гре-ции, средневекового Рима и т. д.), что вполне согласуется с процессомабстрагирования, который, разделяя понятия, на одной стороне поме-щает абстрактные формы духа (объекты), а на другой — абстрактныеощущения (пространство и время). Не стану называть бесполезным нетолько это разделение, но и эти таблицы, ограничусь лишь замечанием,что даже истории философии и искусства или какой-либо иной идеаль-ной формы духа, воплотившись в книгу или трактат, превращаются вявления эмпирические, ибо содержат в себе не только различие, но так-же единство и всеобщность. Замечу также, что, подобно тому, как суще-ствуют истории философии или искусства в эмпирическом смысле, точнотак же нет препятствий к тому, чтобы в аналогичном смысле говоритьоб общей истории, отделенной от специальных, и даже — об историипрогресса, истории упадка, истории добра и зла, истины и заблуждения.

! См. Приложение, II и там же, последняя сноска.


Смешивающие разделение и различие, то есть эмпирический под-ход, который дробит историю на специальные истории, и философский,который всегда объединяет и только в объединении различает, обреченына ошибки, аналогичные тем, которые мы уже разбирали. Среди них —бесконечный спор по поводу «проблемы» и «пределов» той или инойистории или группы специальных историй: проблемы такой не суще-ствует, пределы логически определить невозможно ввиду их условно-сти, с чем в конце концов все после бурных волнений и соглашаются;волнений могло бы быть меньше, если бы за исходный пункт взяли непериферию, а центр, то есть гносеологический анализ. Более серьезнуюошибку представляет собой сотворение бесчисленных entia imaginations3,которым присваиваются те же права, что и метафизическим сущнос-тям и духовным формам; отсюда попытки создавать историю абстрак-ций, как будто они являются живыми частями единого духа; отсюдаже — бесчисленные надуманные проблемы и фантастические решения,которые встречаются в книгах историков и которые здесь упоминатьне стоит. Читатель уже в состоянии сам дать им правильные оценки.Очевидно также, что entia imaginationis наравне с «отбором» фактов ихронологической их схематизацией или датировкой входят как вспо-могательные элементы в любое конкретное изложение историческоймысли, поскольку и различие между мыслью и абстракцией есть разли-чие идеальное и действительно только в единстве духа.

3 Воображаемых сущностей (лат.).

IX. «ИСТОРИЯ ПРИРОДЫ»И СОБСТВЕННО ИСТОРИЯ

Надо вернуться к упомянутому нами процессу классификации исвязанному с ним заблуждению натурализма, превращающего вообра-жаемые сущности в исторические факты и в принцип историческойклассификации, — вернуться, чтобы до конца понять разницу междусобственно историей и историей, принадлежащей к области так назы-ваемых естественных наук; ее тоже принято называть историей, —«историей природы», — но она является историей только по названию.

Недаром несколько лет назад был выражен горячий протест1 про-тив смешения этих двух форм умственного труда, одна из которыхпредлагает подлинную историю, какой может быть, например, историяПелопоннесской войны, или Ганнибаловых войн, или древнеегипетскойцивилизации, а другая — ложную историю вроде так называемой исто-рии животных организмов, строения Земли (геология), образования сол-нечной системы (космогония). Не случайно многие отмечают, как пло-хо одна согласуется с другой, например, история цивилизации с историейприроды, — их во многих трудах помещают рядом, как будто одна исто-рически продолжает другую; на самом деле между ними непреодоли-мый разрыв, который все смутно ощущают, и лучше всех — историкипо духу и призванию, которые держатся от нее подальше, ибо она вызы-вает у них инстинктивное отвращение. По этому поводу не раз выска-зывались замечания такого рода: история историков всегда имеет вкачестве своего предмета нечто индивидуально детерминированное иидет по пути внутренней реконструкции, тогда как история натуралис-тов изучает типы и абстракции и идет по пути аналогий. И, наконец, неслучайно эту ложную историю, или квазиисторию, обвиняли в том, чтоона сводит в общую хронологическую схему объекты, не имеющие еди-ного местоположения в пространстве, — так что самое подходящее длянее название Метаистория.

Такого рода построения в основном составляются на основе но-менклатуры классов, от самого простого до самого сложного, — эта клас-сификация, результат абстрактного анализа и обобщения, выстраивает-ся затем в воображении как история развития от простого к сложному.Право классификационных таблиц на существование неоспоримо, и также неоспорима их польза, поскольку, опираясь на воображение, они об-легчают понимание и запоминание.

1 Со стороны профессора экономики Готтля на VII Конгрессе немецкихисториков, состоявшемся в Гейдельберге. Материалы его можно прочесть в пе-чати под не слишком ясным и не слишком точным названием: «Die Grenzender Geschichte» («Границы истории»), Leipzig, Duncker u. Humblot, 1904.


Спорными они становятся, лишь когда отдаляются от самих себя,теряют свою суть, претендуют на решение несвойственных им задач ипринимают всерьез их воображаемую историчность. Это весьма харак-терно для метафизики натурализма, а особенно для эволюционизма —самой поздней ее формы; и виной тому не столько ученые (они, какправило, осторожны, и более или менее отчетливо сознают ограничен-ность своих схем), сколько дилетанты от науки и от философии, коиммы обязаны множеством книг, где излагается без всякой тени сомне-ния происхождение мира, гладко и беспрепятственно совершается пе-реход от клетки или даже туманности прямо к Французской револю-ции, а то и к социалистическим движениям XIX века. Так возникают«всемирные истории», а лучше сказать, космологические романы (тотже случай, что и со всеобщими историями), в основе которых лежит нечистая мысль, всегда носящая критический характер, а мысль пополамс воображением, что дает в итоге миф. То, что нынешние эволюционис-ты являются творцами мифов и без устали переписывают в современ-ном стиле первые главы книги Бытия (описание становится более изощ-ренным, но с той же наивностью, что была свойственна вавилонскимили израильским священнослужителям, это описание выдается за ис-торию), нет нужды доказывать во всех подробностях, это ясно само со-бой, стоит только указать на их место в системе логических категорий.

Приговор этим научным чудищам уже произнесен: и тем скеп-тическим отношением, с которым они столкнулись среди критическихумов, и тем фактом, что свою фортуну они искали и нашли среди плеб-са или «широкой публики», опустившись до орудий пропаганды. Намже для наших дальнейших целей необходимо самым четким образомопределить, как возникают и функционируют системы классификаций,имеющие видимость исторических. С этой целью отметим, что системыклассификаций и мнимые истории используются не только в областитак называемых естественных наук или наук, изучающих мир живыхорганизмов, но также и в этике, в науках о человеческом мире. Возьмемсамый простой и очевидный пример: когда производится отвлеченныйанализ языка и выделяются части речи, такие, как существительное,глагол, прилагательное, местоимение и так далее, когда слово расклады-вается на звуки и слоги, когда исследуется стиль и метафоры разде-ляются на классы, тогда приходится иной раз выстраивать последова-тельности, идущие от простого к сложному, и это порождает иллюзию,что у языка есть история: либо история постепенного обретения новыхчастей речи, либо история перехода от звука к слогу (односложные язы-ки), от слога к соединению слогов (многосложные языки), от слова кпредложению, метру, ритму и так далее. Воображаемые истории, онипроисходили только в кабинетах ученых. И точно так же литератур-ные жанры, абстрактно вычлененные и сгруппированные по возрастаю-щей сложности (лирика, эпос, драма), кладутся в основу истории поэзии,

IX. «История природы» и собственно история 79

состоящей из трех эпох: в первой, самой ранней, доминирует лирика,затем эпос и, наконец, драма. То же самое происходит с классификациямиабстрактных политических, экономических, философских и прочих форм,также дающих фактические проекции в историю. Историки с одинако-вой неприязнью смотрят как на естественнонаучные и мифологиче-ские прологи, что напоминает им сожительство с трупом, так и на со-единение конкретной истории с историей абстрактной, которая даже повиду своему с ней не сочетается. Сколько раз на Де Санктиса сыпалисьсо всех сторон упреки в том, что он не предварил свою «Историю итальян-ской литературы» очерком о происхождении итальянского языка иего связях с латинским, а быть может, и с индоевропейскими языками,либо о населявших Италию народностях; примером вопиющей истори-ческой и научной слепоты нужно считать попытку исправить компози-цию этого классического труда и внести в него никому не нужныедобавления. Сам же Де Санктис, много размышляя над тем, откудалучше начать рассказ об истории итальянской литературы, в концеконцов избрал в качестве исходного пункта обзор культуры при шваб-ском дворе и сицилийскую поэтическую школу и безо всяких колеба-ний отложил в сторону языковые и этнические абстракции, которыеего тонкому историческому чутью представлялись совершенно не соче-таемыми с тенцоной Чулло, ритмами фра Якопоне или балладами Гви-до Кавальканти, то есть с явлениями вполне конкретными.

Надо также учитывать, что системы классификаций и псевдоисто-рические или подобные им построения опираются не только на живые,то есть воспроизведенные современной мыслью, истории, но и на мерт-вые, то есть на архивные сведения, документы, памятники; тем самымложные истории, берущие начало из естественных наук, ничем прин-ципиально не отличаются от ложных историй, происходящих из гума-нитарных наук. Таким образом, в их основе часто лежит непониманиеистории, а целью тех и других — не непосредственной, что есть поддер-жание жизни живой истории, а опосредованной — являются манипу-ляции с прахом, с останками почившего мира, с инертными отбросамиистории.

Уместность такого расширения понятия абстрактной, аналогизи-рующей или натурализующей истории на сферу, которую эмпирическиобозначают как «духовную» (в отличие от той, которую эмпирическиобозначают как «природную»), не вызовет сомнений у тех, кто знает иучитывает великое благо, воспоследовавшее для философии от заменыреалистического понятия «природы» идеалистическим понятием «кон-струирования», которое человеческий дух производит с действитель-ностью, представляя ее как «природу»; над этим понятием неутомимои кропотливо трудились философы, начиная с Канта, сделавшего пер-вый шаг, до наших дней. Вывод из этого, важный для нас, для пробле-мы, теперь нас занимающей, таков: под влиянием вполне законного


требования отделить историю абстрактную от истории конкретной, ис-торию натурализующую от истории мыслящей, историю фиктивную отистории подлинной можно ступить на ошибочный путь агностицизма,ограничив историю человеческой областью, которая одна якобы позна-ваема, и объявив все остальное предметом метаистории, лежащим запределами человеческих знаний; тем самым воспроизводится, толькона более высоком уровне, определенный вид дуализма. Но если метаис-тория, как было указано, проявляется и в человеческой области, то зна-чит, эта формулировка неточна и для агностицизма попросту нет поч-вы. Не может быть у мысли двойного объекта — человека и природы,не может быть применительно к ним двух разных методов, не можетодин быть познаваем, а второй как чистая абстракция — нет; мысльвсегда направлена на историю, на историю действительности, котораяедина, и вне мысли нет ничего, поскольку природный объект, взятыйименно как объект, есть не более чем миф, а в реальности своей он нечто иное, как все тот же человеческий дух, который налагает свои схе-мы на прожитую и осмысленную историю или на оставленные ею сле-ды. Утверждение, что природа не имеет истории, надо понимать в та-ком смысле, что природа как произведение разума и абстрактнаяконструкция истории не имеет, ибо сама не является ничем, в ней нетничего реального; а противоположное утверждение — что и природаесть историческое образование и историческая жизнь — заключает всебе другой смысл, а именно: единая действительность (включающая всебя человека и природу, которых можно разделить лишь эмпирически,лишь абстрактно) вся есть развитие и жизнь.

Какое существенное различие имеется между, с одной стороны, гео-логическими слоями или растительными и животными останками, ко-торые поддаются систематизации, но не осмыслению в живой диалек-тике их генезиса, а с другой стороны, — останками так называемойчеловеческой истории, и не только теми, что именуются доисторически-ми, но даже документами нашей вчерашней истории, которую мы забы-ли и уже не понимаем, которую мы можем при желании классифици-ровать, выстраивать в хронологическом порядке, дописывать с помощьювоображения, однако совершенно не способны превратить в предметмысли. Эти два внешне различных случая имеют одно и то же логиче-ское основание. В так называемой «человеческой истории» тоже есть«история естественная», а так называемая «естественная история» тожебыла когда-то «человеческой», то есть историей духа, хотя теперь, ото-двинувшись от нас на такое расстояние, она предстает пред нашим неспособным проникнуть внутрь ее взором как мумия, как механизм.Вы хотите понять подлинную историю лигуров или сикулов временнеолита? Попробуйте, по мере возможности, мысленно перевоплотитьсяв лигура или сикула времен неолита, а если такой возможности нет иливам это не нужно, довольствуйтесь описанием, классификацией и рас-

IX. «История природы» и собственно история 81

кладыванием по порядку черепов, утвари и обломков наскальных рос-писей, которые вы обнаружили. Желаете понять подлинную историютравинки? Прежде всего попытайтесь перевоплотиться в эту травинку,а если не удастся — довольствуйтесь анализом ее частей и при жела-нии сочиняйте их псевдоисторию. Мы вернулись тем самым к поня-тию, с которого я начал эти историко-логические размышления, — кпонятию современной истории и хроники как истории прошлой; мыопираемся на это понятие и вместе вновь подтверждаем его правиль-ность, разрешая в его свете антиномию «собственно истории» и «исто-рии природы», которая, заявляя претензии на это имя, почему-то подчи-няется законам, отличным от законов единой и единственной истории.Понятие истории и хроники помогает разрешить эту трудность, присва-ивая «истории природы» статус псевдоистории.

ПРИЛОЖЕНИЯ

J. ДОСТОВЕРНЫЕ СВЕДЕНИЯ

Если подлинная история — та, что прошла внутреннюю верифи-кацию и потому есть история в идеальном плане современная, историянастоящего, если, с другой стороны, в истории, основанной на свидетель-ствах, нет истины, но нет и прямой лжи, она ни истинная, ни ложная (неhoc est, difertur1), возникает законный вопрос по поводу происхождения изадачи тех бесчисленных допущений, на которых основывается любоесамое серьезное историческое исследование, хотя их соответствие исти-не не установлено и они лишь «признаются» истинными.

Когда мы создаем историю учения, которое называется coincidentiaoppositorum2, или поэмы под названием «Гробницы», латынь кардиналаиз Кузы и стих Фосколо нам понятны, как наши собственные мысли,как слова, обращенные нами к нам самим, и достоверность этих исто-рических фактов одновременно является логической истиной. Но то,что трактат «De docta ignorantia*z был написан в конце 1439 — начале1440 года, а поэма Фосколо — по возвращении поэта в Италию последолгой военной службы во Франции — это сведения, основанные насвидетельствах, о которых мы не можем сказать иного, кроме того, чтоих можно считать достоверными, ибо они в некотором роде засвиде-тельствованы, но утверждать, что они истинны, мы не можем, и сколькобы историческая критика ни трудилась над их обоснованием, она не всилах помешать вновь появившемуся документу или новому прочте-нию старого документа их опровергнуть. И при этом никто не станетизучать творения Николая Кузанского или Уго Фосколо, не заглянув вбиографические данные, которые сохранились об их авторах.

Один хваленый методолог наших дней даже создал удивительнуютеорию, объясняющую наше доверие к вышеупомянутой группе сведе-ний чем-то вроде телепатии, едва ли не спиритическим возрождениемпрошлого. Но в этом доверии нет ничего загадочного, тут не требуетсястоль головоломное объяснение, которому не поверил бы даже Горациевиудей. Напротив, речь идет о том, что мы изо дня в день наблюдаем внашей частной жизни, в быту. Мы пишем в дневнике о том, что сдела-ли, или заносим в книгу расходов свой дебет и кредит, а потом, спустякакое-то время, эти факты целиком или частично выпадают у нас изпамяти, и единственный аргумент в пользу того, что они действительноимели место и надо их считать истинными, — наше собственное пись-

1 Не «так есть», а «так говорят» (лат,).2 Единство противоположностей (лат.).8 «Об ученом незнании» (лат.).

Приложения 83

менное свидетельство: что написано пером... И с таким же довериеммы относимся к дневникам или расходным книгам других: пред-полагаем, что если написано, значит было. Без сомнения, такое предпо-ложение, как всякое предположение вообще, может быть фактическиошибочным: возможно, запись сделана в момент рассеянности или про-страции или слишком поздно, когда воспоминание о происшедшемуже стерлось в памяти и стало неточным, а может быть, его заведомосделали неточным, чтобы обмануть других. Именно поэтому мы не при-выкли принимать на веру всякое письменное свидетельство: как пра-вило, мы устанавливаем его достоверность, сравнивая с другими запи-сями, проверяем надежность и добросовестность писателя или свидетеля;именно поэтому в уголовном кодексе предусмотрены наказания за подлоги фальсификацию документов. И хотя эти строгие предосторожностине могут полностью пресечь мошенничество, обман или заблуждение(подобно тому как суды, учрежденные для того, чтобы карать виновных,нередко отпускают преступников на свободу и подчас осуждают неви-новных), тем не менее практика документальных свидетельств в це-лом считается надежным способом установления истины, и, посколькупотенциальный вред здесь все же гораздо меньше пользы, эту практикуценят, сохраняют и развивают.

Тем же, что делают люди в повседневной жизни, можно сказать,занят и род людской в целом: освобождает свою память от бременибесчисленных сведений и сохраняет их вовне, где они становятся доку-ментальными свидетельствами, не поддающимися верификации, но всеже в целом не утрачивающими статус достоверности. Следовательно,историческое доверие — продукт не телепатии или спиритизма, а ра-зумной экономии, осуществляемой духом. Отсюда активное неприятиеискажений и извращений исторической критикой, равно как и ее при-верженность достоверным свидетельствам, «тому, что должно считатьистинным при нынешнем состоянии науки», и разделение прочих све-дений на недостоверные, вероятные, весьма вероятные, что могут иногдапойти в ход за неимением более надежных; и, наконец, отсюда же идетнедовольство «гиперкритикой», когда та, постоянно оттачивая свое кри-тическое острие, оспаривает ценность любого самого непосредственногои авторитетного свидетельства и в этом случае нарушает, так сказать,правила игры, которая должна идти sub regula4 (и гиперкритика полезна,но польза от нее сводится к тому, чтобы, как уже было сказано, напоми-нать, что история, основанная на свидетельствах, — это, по сути, историячисто внешняя и никогда не станет историей фундаментальной, истин-ной, современной, историей настоящего).

Выяснив происхождение или природу «достоверных» свидетельств,мы получаем ответ и на вопрос об их предназначении: оно, разумеется,

4 По правилам (лат.).

84 Приложения

не в том, чтобы создавать или подменять подлинную историю, а в том,чтобы держать для нас наготове всякого рода малозначительные под-робности, которыми не стоит труда загромождать память: это помеша-ло бы делам более насущным. Точное время написания «De doctaignorantia* хотя и может повлиять на толкование той или иной частно-сти в философии Николая Кузанского, но не имеет никакого отноше-ния к той роли, которую учение о единстве противоположностей играетв развитии логики; и если бы замысел «Гробниц» возник еще до отъез-да Фосколо во Францию, это, несомненно, в чем-то изменило бы нашепредставление о душевном и умственном развитии поэта, но никак,или почти никак, не отразилось бы на толковании нами великой поэ-мы. Те, кто из-за обуявшей их неуверенности и сомнений в правдоподо-бии второстепенных деталей вообще разуверились в существовании ис-торической правды, уподобляются человеку, выпустившему из памятисобытия собственной жизни за тот или иной год и на этом основаниисделавшему вывод, что он ничего уже не знает о себе и в настоящем,которое подытоживает прошлое и сохраняет в себе все, что в нем дей-ствительно представляет интерес. С другой стороны, такого рода свиде-тельства — стимул покопаться в самих себе, дополнение к тому, что мыобнаружим в результате этих размышлений и самоанализа, 'а такжепроверка нашей мысли на истинность, что^происходит, если свидетель-ства истинные и достоверные не противоречат друг другу. Отказатьсяот облегчения и помощи, которые подают нам достоверные свидетель-ства, из опасений, что некоторые из них могут быть ложными, или из-затого, что все они носят внешний, общий и расплывчатый характер, зна-чило бы (повторяя ошибку Декарта и Мальбранша) отвергнуть автори-тет рода человеческого. Впрочем, здравому историческому мышлениюне страшна даже такая великая жертва, для него важно, чтобы автори-тет — пусть даже авторитет рода человеческого — никогда не подме-нял собой мысль человечества, за которой в любом случае остаетсяпервенство.

II. АНАЛОГИЯ И АНОМАЛИЯ СПЕЦИАЛЬНЫХ ИСТОРИЙ

В ходе предыдущих теоретических разъяснений мы отвергли идеювсеобщей истории (во времени и пространстве)1, равно как и идею об-щей истории (духа в его неограниченной обобщенности и единстве)2, ивзамен выдвинули противоположный двойной тезис: история всегдаявляется частной и всегда специальной, и как раз эти два определенияпредставляют собой подлинную и конкретную всеобщность, подлинное

1 См. выше, с. 35—37.2 См. выше, с. 72—74.


и конкретное единство. При этом мы ничего не потеряли, посколькуотвергнутая нами всеобщность является фиктивной, или воображаемой,а отвергнутое нами единство — абстрактным или, если угодно, непрос-ветленным. Так называемые всеобщие истории — это, по существу,либо частные истории, присвоившие себе такое имя на правах литера-турного произведения, либо собрания, своды, сопряжения частных исто-рий, либо, наконец, романы; и точно так же общие и сводные историилибо являются таковыми лишь по названию, либо внешним образомсоединяют разные истории, либо сводятся к метафизическим и мета-форическим игрушкам.

Отказ от этих двух типов историй влечет за собой также и отказот довольно распространенного и прочно укоренившегося предрассуд-ка (коему мы сами отчасти отдали дань)3, негласно восстанавливающе-го в своих правах мифическую всеобщность: согласно ему, среди спе-циальных историй, отражающих в своем различии различные формыдуха (их всеобщность и единство состоит лишь в том, что всякая формадуха есть весь дух в этой форме), некоторые имеют универсальный ха-рактер, прочие же — только монографический. Типичный случай —различие между историей философии ,и историей поэзии или искусст-ва; предмет первой — великая, единственная и общая для всех людейфилософская проблема, предмет второй — проблемы чувства и вообра-жения, затрагивающие отдельный момент духовного развития или влучшем случае отдельных художников; и поэтому первая последова-тельна, вторая дискретна, первая поднимается до общего, универсальноговидения, вторая ограничивается своим особым взглядом. Но более «реа-листическое» представление о философии отнимает у нее эту привиле-гию по отношению к истории искусства и поэзии и всякой иной специ-альной истории; неверно, что человечество вечно решает одну и ту жефилософскую проблему и что ее новые, все полнее отражающие истинурешения образуют единый путь прогресса и составляют всеобщую исто-рию человеческого духа, которая служит опорой для остальных исто-рий. Верно как раз противоположное: философские проблемы, с которы-ми сталкивались или еще столкнутся люди, бесконечны, и каждая имеетчастное, индивидуальное выражение; а ложное впечатление единствен-ности проблемы порождено логической ошибкой, совершению которойспособствовали исторические обстоятельства: например, проблема, счи-тавшаяся высшей по религиозным соображениям, рассматривалась какосновная и единственная, а группировки и обобщения, которые делают-ся из чисто практических целей, воспринимались как реальная общ-ность и единство4. Даже «всеобщие» истории философии при ближай-шем рассмотрении оказываются наравне со всеми прочими либо

3 В «Эстетике», I, гл. XVII (десятое издание, с. 149).4 См. в этом Приложении, III. f


историей определенной проблемы, интересующей данного философа-историографа, либо надуманной и произвольной конструкцией, либосводом разнообразных исторических рассказов на манер хрестоматииили философской энциклопедии. Сводить воедино историко-философ-ские проблемы, их классифицировать, показывать, как виднейшие мысли-тели всех наций и эпох решали тот или иной класс проблем, — дело нетолько не запрещенное, а напротив, весьма полезное. Но при этом мыостаемся в рамках натуралистического подхода к истории философии,который преодолевается, лишь когда очередной мыслитель увязывает сзанимающей его проблемой те, что были уже выдвинуты в прошлом иее готовили, временно отстраняя другие, с ней не соотносящиеся, — неотбрасывая, разумеется, а именно отстраняя, чтобы обратиться к ним,когда новая проблема сделает такое обращение необходимым. Ведь дажев компендиумах, которые кажутся самыми полными, самыми «объектив-ными» (то есть «вещественными»), имеет место определенный отбор всоответствии с теоретическими интересами составителя, который, не-смотря на все свои старания, всегда хотя бы отчасти остается филосо-фом-историографом. Словом, все происходит точно так же, как в исто-рии поэзии и искусства, где живым и полнокровным историческимисследованием является лишь критическое осмысление отдельныхпоэтических индивидуальностей, а все остальное — абстрактная клас-сификация художников по времени, месту, предмету, характеру и постепени художественного мастерства. И не надо ссылаться на то, что, вотличие от поэзии и искусства, всякая философская проблема непре-менно смыкается с другими и отсылает к общефилософской проблемати-ке; как раз в этом смысле различия меж ними нет: в каждом отдель-ном произведении искусства заключены вся история и весь космос.Отсюда видно, насколько противоречат современному взгляду на фило-софию и историю требования или попытки распространить на историюпоэзии и искусства обобщающий, универсальный метод истории фило-софии. Методологическая задача наших дней состоит как раз в том,чтобы придать историям поэзии и искусства более гибкую структуру,освободить их от тирании отвлеченных концепций и социологическихтеорий и использовать их усовершенствованную форму как образецдля истории философии.

С помещением истории философии в разряд частных историй едвали есть необходимость доказывать, что другое требование, которое ипоныне звучит со всех сторон — требование «общей» и «всеобщей»истории науки, — также лишено основания: подобная история была быневозможна, даже если историю науки допустимо было бы рассматри-вать наравне с историей философии, но она невозможна вдвойне — ипотому, что под одним названием объединяются такие разные явле-ния, как науки естественно-испытательские и науки математические, ипотому, что даже в одном классе наук отдельные дисциплины не связа-


ны между собой в силу неустранимой разнородности данных и посту-латов, от которых они отталкиваются. Если всякая частная философс-кая проблема смыкается и звучит в унисон со всеми остальными фило-софскими проблемами, то всякая научная проблема, наоборот, тяготеетк замкнутости в себе, и нет более деструктивной тенденции для науки,чем тенденция к «единому принципу» объяснения всех фактов: изве-стно немало попыток подменить плодотворную науку бесплодной мета-физикой, в которой одно пустое слово действует наподобие волшебнойпалочки и, «объясняя все», ничего не «объясняет». Единство, допусти-мое в истории наук, не в том, чтобы соединить одну теорию с другой иодну науку с другой в рамках фантастической общей истории Науки, ав том, чтобы связать каждую науку и каждую теорию с интеллектуаль-ной и социальной обстановкой того времени, в которое они возникли.Хотя и тут необходимо оговориться: цель предложенных разъясненийне в том, чтобы оспаривать права лексиконов и энциклопедий по исто-рии наук, и уж тем более не в том, чтобы бросить тень недоверия насовременное научное движение, которое под эгидой создания историинауки предприняло очень нужные, давно назревшие изыскания. Во вся-ком случае, чтобы отвергнуть эту систематическую и энциклопедиче-скую историю недостаточно простого указания на то, что ни один уче-ный не может быть одинаково компетентен во всех науках; точно также нет на свете философа, в равной мере интересующегося всеми фило-софскими проблемами и их постигающего (напротив, углубление в однупроблему, как правило, влечет за собой отдаление от другой); нет такогокритика и историка поэзии и искусства, который, как бы широки нибыли его интересы, одинаково бы разбирался во всех формах искусстваи поэзии. У каждого своя, более или менее узко очерченная область, илишь в этой частной сфере труд его универсален.

Не станем повторять то же самое применительно к истории поли-тики и этики, поскольку здесь реже заявлялись претензии на то, чтобыуказать истории ее единственно верный путь, чаще признавалось, чтокаждая история носит частный характер, то есть определяется той поли-тической и этической проблемой, которую в соответствии с обстоятель-ствами времени и места пытается разрешить историк, и поэтому вся-кий раз пишется заново.

Таким образом, аналогию специальных историй можно назватьабсолютной, и всякая аномалия одной по отношению к другой исклю-чается: их основной принцип (что бы против этого ни возражали) —принцип частности (общности-частности). Но если как истории ониподчиняются общему принципу историографии, то как истории спе-циальные выражают принцип своей специальности; в этом и только вэтом смысле каждая по отношению к другим аномальна, то есть сохра-няет свой неповторимый характер. В чем ошибочность подхода к исто-рии поэзии и искусства с теми же мерками, что и к истории философии?


Не только в искажении истинного смысла истории, но и в искаженииистинной природы искусства, которое, воспринятое как философия, ра-створяется в диалектике понятий; иными словами, в истории искусст-ва игнорируется именно то, что делает искусство искусством, либо емуотводится второстепенная роль, либо — того хуже — оно не исключает-ся полностью, но помещается в один ряд с другими, совершенно посто-ронними, понятиями. Этой ошибке точно соответствует та, что лежит воснове так называемой «психологической» реформы истории филосо-фии: история философии объясняется исходя из психологии филосо-фов и общественных групп и начинает напоминать то историю чувств,то историю фантазий и утопий, иными словами, все то, что не есть исто-рия философии. В этом случае отсутствует представление о том, чтоесть философия; в предыдущем — понятие поэзии и искусства. Ктохочет убедиться в разнице между историей философии и историей по-эзии, пусть обратит внимание, что одна по характеру своего предметарассматривает теории как творения чистого ума и потому создает рас-сказ, в котором мысли выступают как dramatis personae*> тогда как дру-гая по характеру своего предмета призвана рассматривать произведе-ния искусства как продукты фантазии, дающей возможность длявыражения чувств, и потому она создает рассказ о способах выражениячувства и воображения; если первая, не пренебрегая действиями, собы-тиями и фантазиями, считает их лишь почвой чистой мысли и оттогоостается историей понятий, а не личностей, как реальных, так и вы-мышленных, то вторая, также не пренебрегая действиями, событиями имыслями, в свою очередь считает их удобрением для цветов фантазиии в силу этого становится историей идеально-фантастических личнос-тей, стряхнувших с себя гнет практических интересов и цели идей.Даже их схематизм, без которого никакие человеческие рассужденияне могут обойтись, отвечает этой отличительной тенденции: в одной этосхематизм или общая типология способов мышления, в другой — схе-матизм идеальных личностей.

История философии не раз пыталась поглотить историю поэзии иискусства, и такова же ее позиция в отношении истории практики,истории политической и этической, или «социальной», как в наши днипредпочитают ее называть. Считается, что, дабы освободить ее от влия-ния хроники и придать строго научную форму, надо превратить ее висторию «идей», которые и представляют собой в конечном итоге прак-тические акты, ибо их порождают. Тем самым повторяется ошибка, окоторой говорилось выше применительно к истории поэзии и искусст-ва: все специфическое в практических актах устраняется, и остаютсятолько «идеи», являющиеся их антецедентами и следствиями. Но ведьв свое время «идеи», к которым пытались свести практические акты,

5 Действующие лица (лат,).


не были в полном смысле идеями, то есть явлениями интеллектуаль-ными, а были теми же практическими актами — чувствами, склонно-стями, привычками; а раз так, то за самобытность политической и эти-ческой истории можно не опасаться. Ее предмет состоит как раз в том,что можно определить одним словом институции, вкладывая в негосамый широкий смысл, то есть включая сюда все практические отно-шения между индивидами и человеческими сообществами — от самыхсокровенных чувств до наиболее открытых жизненных проявлений(которые всегда являются актами воли); и все они в равной мере про-дукты исторической деятельности, и только их практическая формадуха воспринимает как реальные. Если совокупность суждений (то естьтот капитал, который нам достался и который дает пищу для работынашей сегодняшней мысли) есть результат долгой истории, в чем мыотдаем себе отчет, только когда обращаемся к тому или иному ее разде-лу под воздействием вновь возникшей потребности, — если это так,тогда то, на что мы ныне способны практически, все наши чувства такназываемых цивилизованных людей: смелость, честь, достоинство, лю-бовь, целомудрие и прочее, — и все наши в прямом смысле установле-ния (которые также восходят к утилитарным или нравственным про-явлениям духа): семья, государство, торговля, промышленность, военнаяслужба и так далее, — имеют долгую историю; и по мере того, как теили иные из этих чувств и установлений в силу новых потребностейпереживают кризис, мы пытаемся понять их истинную «природу», тоесть их исторический генезис. Кто внимательно следил за состояниемдел в современной социальной историографии, мог со всей ясностьюудостовериться, что она прежде всего нацелена на приведение хаотич-ной хроники разрозненных фактических сведений к упорядоченнойпоследовательности истории общественных ценностей и что областьее исследований — история человеческой души в практическом ас-пекте, чем бы она ни занималась — общей историей культуры (кото-рая, тем не менее, всегда имеет свои частные мотивации и ограниче-ния), либо созданием истории классов, народов, общественных течений,чувств, установлений и тому подобного.

Даже биография (разумеется, когда она не ограничивается про-стым составлением жизненной хроники личности или поэтическимпортретом, необоснованно внесенным в разряд исторических трудов)является историей «институции» в философском понимании этого словаи принадлежит истории практики, ибо личность представляет собойнаравне с народом или общественным классом определенный харак-тер или совокупность конкретных установок, приводящих к соответ-ствующим действиям; именно из этого характера, а не из внешней, иличастной, или физической индивидности складывается историческаяоснова биографии.


Чтобы как-то завершить этот беглый обзор специальных историй,в которых время от времени реализуется общая история (вне их онавообще существовать не может), нам остается указать место и предназ-начение истории науки и истории религии. Если наука, в отличие отфилософии, находится на стыке теории и практики, а религия — по-пытка объяснить действительность с помощью мифа и организоватьпрактические действия человека с помощью идеала, из этого со всейочевидностью следует, что история науки частично входит в историюфилософской мысли, а частично в историю человеческих потребностейи общественных институтов; более того — поскольку специфическойчертой науки является ее принадлежность к области конвенциональ-ного или практического, то, по сути и в самом широком смысле ееистория принадлежит к истории институций; а история религии отча-сти входит в историю институций, а отчасти в историю философии, ипоскольку ее стержнем является мифология, имеющая черты филосо-фии, то по существу история религии — это история философии. Болееподробное рассмотрение этих тем было бы не к месту в настоящейработе, в задачу которой не входит изучение теории и методологии от-дельных специальных историй (соответствующих различным отделамфилософии — эстетике, логике и т. п.); здесь мы лишь хотели указатьна единственно возможный для них угол зрения6.

6 В примечании надо бы обратить внимание на вышеупомянутое разде-ление (с. 88) истории практики на историю политики и этики, ибо только сего помощью можно унять споры, терзающие историографию, особенно сXVIII века и далее, между политической историей, или историей государств,и историей человечества или культуры. В Германии это один из аспектовзапутанного спора между Geschichte и Kulturgeschichte (историей и историейкультуры); он лежит в основе разногласий между французской историогра-фией (Вольтер и последователи), принявшей вид histoire de la civilisation (ис-тории цивилизации), и германской (Мёзер и последователи), выступавшей вкачестве истории государства. Одна сторона стремится подчинить историюкультуры или социальную историю истории государства, другая — наоборот,а эклектики, как обычно, не утруждая себя излишним пониманием, ставятрядом как инертные массы историю политики и историю культуры, раска-лывая тем самым единство истории. Суть же в том, что история политикии история культуры в практической области связаны между собой так же,как история поэзии или искусства с историей философии или мысли — втеоретической; они соответствуют двум вечным моментам духа — моментучистой, или экономической, воли и моменту воли этической. Тем самымстановится понятно, почему людей всегда будет привлекать либо та, либодругая история: выбор определяется преобладанием либо политического,либо этического интереса.


III. ФИЛОСОФИЯ И МЕТОДОЛОГИЯ

Итак, мы установили единство философии и историографии и по-казали, что разграничение их не имеет иной цели, кроме литературнойи дидактической, поскольку эксплицирует то один, то другой из двухдиалектических моментов этого единства; теперь следует выяснить, вчем, собственно, состоит предмет сочинений, традиционно именуемых•теорией» или «системой» философии — к чему (короче говоря) сво-дится Философия.

Философия, вследствие новых отношений, в какие она поставлена,не может быть ничем иным, как методологическим моментом Исто-риографии, разъяснением основных категорий исторического сужде-ния или основных понятий исторического толкования. И коль скоросодержание историографии представляет собой конкретную жизнь духа,которая включает в себя фантазию и мысль, действие и нравственность(или что-либо иное, если удастся таковое помыслить), будучи едина вовсем разнообразии своих форм, задача философии состоит в выявленииразличий эстетики и логики, экономики и этики и в объединении всехих в философии духа. Если некая философская проблема ничего недает для исторического суждения, это доказывает, что данная проблемане имеет значения, неверно поставлена и вообще не существует. Еслиже решение некой проблемы, то есть философское высказывание, вмес-то того, чтобы углубить понимание истории, напротив, затемняет его,или игнорирует через него, или отвергает, значит, данное высказываниеи сама философия, от которой оно отправляется, надуманны, хотя в иныхотношениях, таких, например, как проявление чувства и фантазии, мо-гут представлять некоторый интерес.

Определение философии как «методологии» вызывает сомнениядаже со стороны тех, кто готов в целом принять такой ход мысли; ведьизвестно, что термины «философия» и «методология» нередко противо-поставляют друг другу, а философия, которая переходит в методологию,как правило, слывет эмпирической. Но, конечно, в методологии, о кото-рой пойдет речь, ничего эмпирического нет, напротив, она призвана за-менить эмпирическую методологию профессиональных историков ииных специалистов, которая в значительной своей части представляетсобой попытку, пусть и неудачную, философского решения теоретиче-ских проблем, вызванных изучением истории, то есть движение в сто-рону философской методологии и философии как методологии.

Но если спор философии и методологии разрешается без всякоготруда, иначе обстоит дело с другим спором, где нашим наставникомвыступает давнее и широко распространенное представление о филосо-фии как о некоем ключе к познанию тайн вселенной, высшей реаль-ности, мира первосущностей, находящегося по ту сторону мира явле-


ний, в рамках которого заключены наша повседневная жизнь и нашеисторическое познание. Едва ли есть смысл приводить здесь историюэтой концепции, но по крайней мере надо сказать, что происхождениеее — религиозное и мифологическое и что ее можно обнаружить дажеу философов, которые наиболее решительно указали мысли на ее ис-тинный предмет — на человека и мир, которые стоят у истоков новойфилософии и методологии суждения или исторического познания. Кон-цепция эта присутствует у Канта — в виде предела, поставленного имперед своим критическим методом; присутствует и у Гегеля, сделав-шего свой изощренный анализ логики и философии духа частью свое-образной мифологии идеи.

Однако различие двух концепций ощущалось все острее и в тече-ние XIX века вылилось в противопоставление психологии метафизике,опытной и имманентной философии — априорной и трансцендент-ной, позитивизма — идеализму, и хотя полемика не всегда веласьнаилучшим образом и чаще всего дело оканчивалось воссоединениемс все той же метафизикой, с трансцендентным и априорным началом, сабстрактным идеализмом, который предполагалось разгромить, однакотребования, лежавшие в ее основе, были вполне правомерны. Филосо-фия, определившая себя как методология, взяла их на вооружение иниспровергла противника, сообщив своему психологизму умозритель-ный характер, а историзму и имманентности — характер диалектичес-кий. В этом ее отличие от позитивизма: если последний берет возмож-ное как необходимое, то она необходимое берет как возможное, утверждаягегемонию мысли. Такая философия как раз и есть философия в каче-стве истории (а следовательно, и история в качестве философии), само-определение философии в сфере методологических категорий.

Превосходство философии как методологии над философией какметафизикой проявляется в способности первой критически оцени-вать и разрешать проблемы второй; тогда как метафизика не только неразрешает проблемы методологии, она не способна разрешить даже соб-ственные проблемы без фантазий и домыслов. Таким образом, вопросыо реальности внешнего мира, субстанциальности души, о границах по-знания, о дуализме и антиномиях оказались снятыми в новых гносео-логических подходах: здесь эти вопросы понимаются как вечно воз-рождающиеся и вечно подлежащие преодолению аспекты диалектикиили феноменологии познания.

Закоснелое и живучее понятие философии как метафизики до сихпор дает ростки в умах тех, кто в целом освободился от него, но неистребил окончательно во всех его проявлениях, не закрыл перед нимнаглухо все двери, с тем чтобы оно не могло нежданно просочиться вкакую-либо щель. И хотя его теперь нечасто встретишь в неприкры-том обличье, но надо научиться опознавать его и тогда, когда оно при-нимает вид интеллектуального каприза или иррационального пристра-


стия: опасность избрать для философии неверный путь далеко не ми-новала, и реставрация (пусть эфемерная) метафизики не исключена.

По поводу некоторых из этих пристрастий и капризов я считаюнеобходимым высказаться со всей ясностью и указать на ту ошибку,что они в себе заключают.

Первым среди пережитков прошлого нам предстает и поныне весьмараспространенное понятие основной проблемы философии. Это поня-тие решительным образом несовместимо и с понятием философии какистории, и с представлением о философии как о методологии истории;для последней число философских проблем бесконечно, все они междусобой связаны и ни одну нельзя считать «основной», точно так же какв организме никакая часть не является основой других частей, но каж-дая что-то основывает и на чем-то основана. Если методология заим-ствует материю для своих проблем у истории, то история в скромной,но предельно конкретной форме нашей персональной истории, исто-рии каждого из нас как индивида показывает нам, как мы под влияни-ем событий нашей жизни переходим от одной частной философскойпроблемы к другой и как в соответствии с периодами нашей жизни таили иная группа или класс проблем выдвигается на первый план. Аесли обозреть более широкое, но менее конкретное поле деятельноститак называемой общей истории философии, мы увидим то же самое: вразное время и у разных народов главное внимание уделялось разнымфилософским проблемам — на первом месте стояла то мораль, то полити-ка, то религия, то естественные и математические науки; разумеется,каждая частная философская проблема заключала в себе явно или скрытообщефилософский смысл, но никто и никогда не сталкивался, в силуневозможности этого, с особняком стоящей общей проблемой философии.Некую видимость ее действительно можно обнаружить, и объясняетсяэто тем, что современная философия, вышедшая из лона философиисредневековья и сформировавшаяся в религиозных войнах Возрожде-ния, сохранила и в своей дидактической форме, и в психологическихнаклонностях большинства своих ревнителей сильный отпечаток тео-логии; отсюда и огромное значение, узурпированное проблемой соотно-шения разума и бытия, проблемой, которая лишь излагает на языкегносеологии старую проблему того и этого света, земли и неба. Но те,кто разрушили или, по меньшей мере, начали разрушение неба, тогосвета и трансцендентной философии ради философии имманентной, темсамым разрушили или начали подрывать понятие «основной проблемы»,хотя в полной мере не отдавали в том себе отчета (выше уже говорилосьо том, как их сковывала философия «вещи в себе» или мифология «идеи»).Конечно, без этой проблемы нельзя себе представить религиозное со-знание, для которого все умственные и практические достижения это-го мира не имеют ценности, если перед душой и мыслью не откроетсяистинно реальный мир первосущностей, но к чему она философам, пе-


ред которыми лишь мир или природа, где все из одного куска, где нетни ядра, ни скорлупы? Если восстановить в правах * основную пробле-му», признать ее главенство над всеми остальными, что тогда будет?Остальные проблемы надо будет либо рассматривать только в связи сглавной и считать решенными вместе с ней, либо считать не философ-скими, а эмпирическими. Иными словами, все ежедневно предлагае-мые наукой и жизнью проблемы деградируют либо до частного варианта«основной», либо до чистой эмпирики; следовательно, мы опять вернем-ся к разделению философии и методологии, метафизики и философиидуха, метафизика опять обретет трансцендентность, методология опятьутратит свой философский статус.

Другая тенденция, идущая от старой метафизической концепциифилософии, ведет к тому, чтобы ради единства забыть о различии, — вполном согласии как с теологией, где все различия стираются в созер-цании Бога, так и с религией, где в видении Бога меркнут мир и егонужды. Отсюда равнодушие пополам с беспечностью перед лицом ча-стных проблем, отсюда же тайная симпатия к пагубному учению о двой-ном орудии познания: с одной стороны, умственная интуиция или иноевысшее орудие познания, которым располагает философ и которое от-крывает перед ним истинную реальность, с другой — критика или мысль,занятая миром случайных явлений и потому не обладающая достоин-ством и умозрительной строгостью первой. Такая тенденция самымплачевным образом сказалась на судьбе гегельянской школы: ее после-дователи (в отличие от основателя) совсем или почти совсем не осоз-навали разнообразия духовных форм, охотно принимая вульгарные воз-зрения на этот счет и проявляя легкомыслие людей, уверенных, что онизнают главное, а все остальное можно безжалостно кромсать и резать,дабы загнать в свои готовые схемы и на том успокоиться; оттого-то ихфилософии так пусты и скучны, и ни один историк, то есть тот, когоинтересует конкретная действительность, не умел почерпнуть из нихничего, что помогло бы ему найти путь исследования и верный взглядна предмет. И поскольку мифология идеи возродилась в позитивизмекак мифология эволюции, то и здесь частные проблемы (которые, соб-ственно, и есть единственный предмет философии) толковались настолькосхематично, что разрешение их не продвинулось ни на шаг. Философиякак история и методология истории вновь воздает должное способностик разграничению, которую пыталась обесценить метафизика в своемтеологическом унитаризме: это разграничение прозаично, но строго,жестоко и мучительно, но плодотворно, порой в нем проступают не слиш-ком приятные черты схоластики и педантизма, но оно и в таком видеполезно, как всякая дисциплина, и доказывает, что сглаживание различийв угоду единству несовместимо с концепцией философии как истории.

Третья тенденция (я позволю себе ради удобства и ясности при-своить порядковые номера различным сторонам одного и того же на-


правления мысли) характерна тем, что ее представители все еще пре-бывают в поисках итоговой философской системы: их не вразумил иисторический опыт, доказывающий, что ни одна философия никогда небыла итоговой, иначе это положило бы конец мышлению, что если фи-лософия меняется вслед за вечно изменяющимся миром, то это не недо-статок, а естественное свойство как мышления, так и действительности.Да, представители данной тенденции признают, что дух вечно перерас-тает самого себя, порождая новую мысль и новую ее систематизацию.Но поскольку они до сих пор держатся за понятие «основной пробле-мы», которая (как было отмечено) есть, по сути, все та же древняя инеизменная проблема веры и откровения и, как всякая четко опреде-ленная проблема, предполагает единственное решение, то это решениепонимается как окончательный ответ на все философские проблемы.Новый ответ можно дать только на новую проблему (в силу логическо-го единства проблемы и решения), но «основная проблема» остаетсянеизменной. Так что понятие итоговой философии, тесно связанное спонятием «основной проблемы», вступает в противоречие с историче-ским опытом и в еще более жестокое (поскольку логически еще болеенеизбежное) с философией как историей, которая, допуская бесконеч-ность проблем, снимает вопрос об итоговой философии. Всякая филосо-фия носит итоговый характер для той проблемы, которую решает внастоящий момент, но не для той, что родится сразу за ней, и не длядругих, ею порожденных. Оборвать эту последовательность значит вер-нуться от философии к религии и обрести мир и покой в Боге.

Четвертая тенденция, к которой мы переходим и в которой, как ив трех предыдущих, ощущается теологическая основа старой метафи-зики, отличается своим пониманием фигуры философа, которого, по-добно Будде или «пробужденному», философия освобождает от иллю-зий, волнений, страстей и возносит над другими людьми (и над нимсамим, когда он не философ). Такое свойственно верующему, что, уст-ремляя взор к Богу, отрясает прах земных забот, влюбленному, готовомуради обладания предметом своей страсти бросить вызов всему миру,хотя мир, чтобы восстановить свои права, не замедлит отыграться и наверующем, и на влюбленном. Но эта иллюзия невозможна для филосо-фа-историка, который, в отличие от иного типа философа, необратимововлечен в ход истории и одновременно является ее субъектом и объек-том, поэтому он отрицает счастье и блаженство, как всякую прочуюабстракцию (потому что, как было хорошо сказано, le bonheur est te contrairede la sensation de vivre1), и принимает жизнь такой, какова она есть, — какрадость преодоления боли, как горечь новых страданий и новых мимо-летных радостей. А история, которую он полагает единственной исти-ной, есть плод неустанной мысли и условие практических дел в той же

1 Счастье противоположно ощущению жизни (франц.).


мере, в какой практические дела становятся условием новой работымысли; оттого-то превосходство, которое некогда отдавалось созерца-тельной жизни, ныне присваивается не жизни деятельной, а жизни в еецелостности, жизни κέικ мышлению и действию. Философом же (в своейширокой или узкой сфере) является каждый человек, и каждый фило-соф — человек, неразрывно связанный с условиями человеческого су-ществования, из которых никому и никогда не вырваться. Аполитич-ный философ-мистик эпохи заката греко-римской культуры моготрешиться от мира; великие мыслители, предвестники современнойфилософии, хотя и отрицали на практике примат абстрактного созерца-ния, могли в теории придерживаться этого заблуждения и постулиро-вать, как Гегель, существование абсолютного духа, а также процесс егоосвобождения в искусстве, религии или философии; но образ философа,блаженствующего в Абсолюте, ныне выглядит не возвышенно, как преж-де, а смехотворно. Сказать по правде, сатира в наши дни находит длясебя мало пищи и потому изощряется в насмешках над «профессорамифилософии» (имеется в виду тип философа, распространенный в совре-менных университетах и являющийся прямым наследником «магистратеологии» средневековых университетов), над теми, кто, механическиповторяя замшелые сентенции, остается глух к страстям и проблемам,волнующим мир и требующим конкретных ответов. Однако задачи исоциальный облик философа теперь в корне изменились, и кто знает,быть может, мало-помалу изменятся и «профессора философии»: ины-ми словами, разразится долгожданный кризис и выбьет из университет-ской и школьной философии последние остатки средневекового философ-ского формализма. Цель философского прогресса состоит в следующем:все, кто изучают человека, — юристы, экономисты, моралисты, литерато-ры, — все, кто изучают историю, станут сознательными и умудреннымифилософами, а философу «вообще», purusphilosophus2 не останется местав штатном расписании науки. С исчезновением философа «вообще»канет в Лету теолог или метафизик, он же Будда или «пробужденный».

Еще одно заблуждение сказывается в представлении о культуре,которое составили для себя философы: культура, по их мнению, естьдотошное изучение философских трудов, причем почти исключительнопринадлежащих философам «вообще», систематизаторам метафизики:таким же образом теолог ничего знать не хотел, кроме священных тек-стов. Этому представлению о культуре нельзя отказать в последова-тельности, когда оно отталкивается от постулата «основной» или един-ственной проблемы, попытки решения которой во всем их разнообразиинеобходимо знать, но оно совершенно не пригодно для имманентной иисторической философии, черпающей материал из самых разнообраз-ных жизненных впечатлений, из всех интуиции и размышлений о жиз-

Философу в чистом виде (лат.).


ни. Эта форма культуры — причина невыносимой сухости в изложе-нии частных проблем, которые требуют постоянной подпитки из опытачастных фактов (искусство и художественная критика поставляют ихэстетике, политика, экономика и юридическая практика — философииправа, позитивные и математические науки — гносеологии наук и проч.),и такой же сухости в изложении тех разделов философии, которые тра-диционно относились к «общей философии»: они тоже вышли из жизни,и к жизни следует их вернуть, погрузить в жизнь, чтобы они воссталииз нее обновленными. Фундаментом философии как истории являетсявся история, и ограничивать его одной лишь историей философии,«общей» философией или «метафизикой» можно разве по неосознан-ной приверженности устаревшему понятию философии — не методо-логической, а метафизической философии, в чем и состоит порок пятойиз отмеченных нами тенденций.

Их перечисление можно продолжить и завершить указанием нашестой случай, касающийся философского изложения: от философиипо-прежнему требуют то строгой формы, как будто речь идет о храме,где поклоняются вечности, то формы страстной и поэтической, словноэто гимн или псалом во славу вечности. Но эти формы были связанысо старым содержанием, а теперь, когда содержание изменилось, когдафилософия стала объяснением исторических категорий, ей сделалисьне нужны ни грандиозная храмовая архитектура, ни священная лири-ка гимна, она выражает себя через дискуссии, полемику, строгую дидак-тику; ее форма, подобно всякой литературной форме, сможет, конечно,окрашиваться чувствами автора и брать высокие регистры (или, по меренадобности, лирические и шутливые), но она не обязана подчинятьсяправилам, которые диктовались теологическим или религиозным со-держанием. Философия, понятая как методология, поэзию, что назы-вается, заменила прозой.

Со всеми этими искажениями, извращениями, заблуждениями, ко-торые я вкратце обрисовал, надо, на мой взгляд, вести решительнуюборьбу, поскольку именно они препятствуют философии найти себя всоответствии с обретенным ею осознанием своего единства с историей.Стоит хотя бы взглянуть на материал психологических наблюдений иморальных вопросов, который в течение XIX века накопили глашатаинашего общества — поэзия, роман и драма — и который по большейчасти остается без критического осмысления, и уже можно будет соста-вить некоторое представление о предстоящем философии гигантскомтруде. Или, с другой стороны, окинем взглядом ту массу тревожныхвопросов, которые всколыхнула повсюду великая европейская война —о государстве, истории, праве, о предназначении тех или иных народов, оцивилизации, культуре, варварстве, о науке, искусстве, религии, о цели иидеале жизни и тому подобном, — тогда и вовсе не останется сомненийв том, что философам надо разорвать замкнутый теолого-метафизиче-


ский круг, где они продолжают пребывать в силу того, что над умом ихи душою все еще довлеют устаревшие идеи, хотя сами они уже не же-лают ничего слышать ни о теологии, ни о метафизике и давно испове-дуют новые понятия.

Даже история философии подверглась лишь незначительному об-новлению в связи с новым представлением о философии. В этой связистоило бы обратить внимание на те идеи и тех мыслителей, которыедолго пребывали в забвении или числились во втором ряду из-за того,что прямо не рассматривали «основную проблему» философии — этовеликоеpeut-etrez

y — а занимались «частными проблемами», теми, кото-рые наконец ниспровергли так называемую «общую проблему» и свелиее к «частной». Ну не косность ли считать Макьявелли, который фор-мулирует понятия чистой политики и государства, или Паскаля, кото-рый критикует иезуитский легализм, или Вико, который обновляет всенауки о духе и все представления об истории, или Беркли, которыйразвенчивает идею материи, или Гамана, который так остро чувствуетважность традиций и языка, — философами низшего уровня по сравне-нию не то что с каким-нибудь заурядным метафизиком, но даже, строгоговоря, с Декартом или Спинозой, которые выдвигали другие проблемы,но того же уровня, ничуть не выше! Философии «основной проблемы»соответствовала схематичная и тощая история философии, а филосо-фии как методологии должна соответствовать гораздо более богатая,разнообразная и гибкая история философии, которая бы принимала вовнимание не только рассуждения о трансцендентности и имманентно-сти, о том и этом свете, но и все, что способствует обогащению запасанаших понятий, более глубокому пониманию истории и формированиютой реальности мысли, в которой мы живем.

3 Быть может (франц.).

ВОКРУГ ИСТОРИИИСТОРИОГРАФИИ

I. ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ

По истории историографии есть много трудов, как специальных,касающихся отдельных авторов, так и более общих, которые объеди-няют их в группы (по нациям, или по эпохам, или всех вместе во «все-общих» историях); причем они носят не только библиографический иэрудитский характер, но и критический, особенно в немецкой научнойлитературе, самой дотошной, которая не оставляет без внимания ни еди-ной области, ни единого уголка в сфере знания. Освещать тему с началаи до конца не входит в мои планы; я предполагаю дать нечто вродеприложения, критического комментария к собранию книг и очерков,которые мне довелось прочесть по данной теме; конечно, оно будет да-леко не полным и даже не охватит всех мало-мальски значительныхработ, и все же довольно представительным. В этом комментарии янамерен, во-первых, точно определить — в соответствии с проясненны-ми ранее принципами — метод истории, в которой даже лучшие еепредставители допустили изрядную путаницу, порождающую ошибоч-ные оценки или, по меньшей мере, неверные выводы; и во-вторых, схе-матично обрисовать основные периоды, с тем чтобы разъяснить на при-мерах вышеизложенный метод и дать иллюстрацию понятий, которыеиначе могут показаться слишком отвлеченными.

Начиная с вопросов методики, напомню прежде всего, что в исто-рии историографии исторические сочинения нельзя рассматривать втом же ключе, что в истории литературы, то есть как выражение инди-видуального чувства как явления искусства. Без сомнения, это им тожесвойственно, и они занимают полноправное место в литературных исто-риях, как заняли его книги философов — Платона, Аристотеля, Бруно,Лейбница, Гегеля; но и те и другие в этом случае надо считать не исто-рическими или философскими, а литературными и поэтическими про-изведениями, и эмпирическая шкала оценок, прилагаемых к одним итем же авторам, в разных типах истории различна: скажем, в историилитературы роль Платона и Бруно ввиду их более ярких и живых ин-дивидуальностей и большего богатства поднятых ими художественныхпроблем всегда будет важнее роли Аристотеля и Лейбница. То, что вомногих книгах по истории литературы такое различие в истолкованиине соблюдается и об историках и философах рассказывается не с лите-ратурной, а с историографической и философской точки зрения, означает,что в этих трудах критическое осмысление подменено беспорядочнойкомпиляцией. Безосновательное перенесение шкалы оценок из однойистории в другую приводит к неверным суждениям, несправедливойкритике или неоправданным восхвалениям; так, в античности и позженедооценивали Полибия, который, как считалось, «плохо писал» по срав-

102 Вокруг истории и историографии

нению с блестящим Ливием и страстным Тацитом, а в Италии, напро-тив, незаслуженные лавры доставались историкам, которые всего лишьобладали гладким слогом, тогда как у серьезных исследователей стильбывал порой небрежным и шероховатым. В своей ранней книге поистории античной историографии, до сих пор не утратившей ценностинесмотря на тяжелый язык и многословие, Ульричи1, указав на «науч-ное значение» этой историографии, столь же подробно рассуждает о ее«художественном значении»; здесь он остается в рамках эстетическихпредставлений своего времени, но главное, что вторая тема никак несвязана с первой, а просто поставлена с ней рядом. Точно так же простопоставлены рядом разделы книг по исторической методике, где за гла-вами, посвященными формированию исторической мысли от сбора мате-риала или «эвристики» до «понимания», следуют главы о форме «изло-жения» — в точном соответствии с методом ренессансных риторическихтрактатов по искусству истории, наиболее известный из которых при-надлежит перу Фоссия (1623). Конечно, нельзя совсем не обращатьвнимания на литературную форму исторических книг или не указы-вать на незаслуженный почет, которым пользуются в историографиитруды, чье достоинство ограничено литературной сферой, но подобныеоценки являются для истории историографии привходящими и не со-ставляют ее первоочередную задачу, ее предмет — развитие историо-графической мысли.

Менее очевидно, хотя столь же несомненно различие между исто-рией историографии и историей филологии или эрудиции — различие,а не простое разделение. Подобная оговорка относится ко всем изъятиям,которые мы будем делать, не повторяя ее каждый раз: ибо связь междуисторией и филологией столь же неоспорима, как связь между историейи искусством или историей и практической жизнью. Тем не менеефилология как таковая представляет собой сбор, упорядочение, оформ-ление материалов, а не историю. В силу этого своего качества она ско-рее принадлежит истории культуры, чем истории мышления; в самомделе ее трудно отделить от истории библиотек, архивов, музеев, универ-ситетов, семинарий, ecolesdechartes2, академий, издательств и тому подоб-ных учреждений ярко выраженного практического характера. Не слу-чайно Фуэтер в своей недавно вышедшей истории современнойисториографии3 исключил из нее «историю филологических исследо-ваний и чисто филологической критики», что не помешало ему упомя-нуть при случае школу Бьондо или мавристов, а также усовершенство-вания, внесенные в методику изучения источников немецкой школойXIX века. Когда же данным различием пренебрегают, это, как правило,

1 «Charakteristik der antiken Historiographie» (Berlin, 1833).2 Школ архивоведения (франц.).3 «Geschichte der neueren Historiographie» (München u. Berlin, Oldenburg, 1911).

/. Предварительные вопросы

ведет к бессистемному нагромождению сведений, что, например, отли-чает старый фундаментальный труд Вахлера4 (как справочное пособиеон до сих пор не потерял своего значения); называющийся «Историяисторических исследований и исторического искусства от начала воз-рождения словесности в Европе», он в значительной своей части пред-ставляет собой библиографический справочник и каталог.

Более тонкой работы требует разграничение истории историогра-фии и истории практических явлений, или социального и политиче-ского духа, которая присутствует в трудах историков или по крайнеймере оставляет в них свой отпечаток; но именно потому, что грань меж-ду ними так трудно различима, необходимо четко ее обозначить. Этиявления, этот социально-политический дух принадлежат материи, а нетеоретической форме истории; это не историография, а актуальная ис-тория, история в ее становлении. Макьявелли — историк, когда пытаетсяпонять ход событий, и политический деятель или во всяком случаепублицист, когда выдвигает идеал основателя сильного национальногогосударства и помещает его в свою историю, которая, отражая этот идеали вложенный в него пафос, то и дело превращается в басню (fabuladocet)5;таким образом, Макьявелли, с одной стороны, принадлежит истории вэпоху Возрождения, с другой — практической истории. Подобное про-исходит не только в политической и социальной историографии, нотакже в литературной и художественной, ибо едва ли отыщется на све-те критик настолько беспристрастный и обладающий такой широтойвзглядов и мыслей, чтобы соблюсти объективность во всем и полностьюотрешиться от желания сказать новое слово в литературе; в этом слу-чае он, не выходя за границы одной и той же книги, одной и той жестраницы, одного и того же абзаца перестает быть критиком и стано-вится практическим реформатором искусства. Лишь в одном разделеистории невозможно такое мирное сосуществование истолкований итенденций: в истории философии — ибо здесь расхождение историче-ской интерпретации и личных интересов философии указывает на не-точность интерпретации. Иными словами, если историк философии про-тивопоставляет свою теорию теориям, которые он взялся излагать всвоей истории, то значит его теория ошибочна, ибо не объясняет исто-рию теорий. Но этот исключительный случай не отменяет принципразличия в других областях, наоборот, укрепляет его, да, собственно, и неявляется исключением в эмпирическом смысле: мышление есть раз-личение, в том числе самого мышления от чувства и воли, но — немышления от него самого, ибо оно и есть принцип всякого различения.Из различения истории историографии и истории практики в плане

4 «Geschichte der historischen Forschung und Kunst seit der Wiederhestellung derlitterarischen Kultur in Europa» (Göttingen, 1812—20).

5 Басня учит (лат.).


методологическом следует, что введение в первую соображений, отно-сящихся ко второй, надо считать ошибочным; и этим, как мне кажется,отчасти грешит Фуэтер, когда в вышеупомянутой книге подразделяетисториографию на гуманистическую, политическую, партийную, импер-скую, партикулярную, протестантскую, католическую, иезуитскую, про-светительскую, романтическую, образовательную, лирико-субъективную,национальную, государственную и тому подобные; из этих подразделе-ний только некоторые принадлежат собственно историографии, боль-шинство же относится к общественной и политической жизни. Вслед-ствие чего в этой умной и живой книге чувствуется отсутствие стержня,а структура ее выглядит нелогично, непоследовательно и необоснован-но, поскольку никак не связана с общей идеей. Если исключить из неесобственно историографические рубрики, прочие, несомненно, образова-ли бы некую целостность, но уже как социальная и политическая исто-рия, а не как история историографии, поскольку труды историков вош-ли бы сюда лишь как документы, свидетельствующие об особенностяхэпохи, в которую они создавались; Макьявелли (возвращаясь к нашемупримеру) фигурировал бы в ней как итальянский патриот и сторонникабсолютной государственной власти, а для Вико (историка гораздо бо-лее значительного, нежели Макьявелли) вообще не было бы места, таккак его связь с политической жизнью своего времени носит чересчуробщий и расплывчатый характер.

Из всего вышеизложенного можно, таким образом, сделать вывод,что история историографии не является ни литературной историей, ниисторией культурных, социальных, политических, нравственных, то естьпрактических по своей природе, явлений. В силу самотождественностиистории все они в ней присутствуют, но акцент делается не на практи-ческих манифестациях истории, а на ее субъекте — историографиче-ской мысли.

Отметив те дистинкции, пренебрежение к которым, как мы убеди-лись, приводит к неблагоприятным последствиям, мы должны теперьостеречь читателя от других, не имеющих под собой рациональных ос-нований: не свет разума привносят они в историю историографии, алишь дополнительно ее затемняют и запутывают.

Фуэтер (я снова обращаюсь к нему, хотя не он один тут не безгреха) объявляет, что затрагивал в своей книге историографическиетеории и историческую методику только в той мере, в какой они, по егомнению, имели отношение к собственно историографии. История исто-рических сочинений (это аргумент, который он приводит) столь же да-лека от истории историографии, как история драматических теорий отистории драмы; в подтверждение этого он ссылается на тот факт, чтотеория и практика нередко идут различными путями, как, например,теоретическое кредо Лопе де Вега и его драматические произведения:известно высказывание этого испанского драматурга о том, что, как бы

/. Предварительные вопросы

благоговейно ни относился он к поэтическому искусству, но, садясь со-чинять, «запирал все правила на семь замков». Аргумент, прямо ска-жем, изобретательный — я в свое время тоже ему следовал, — но оши-бочный, как я понял по здравом размышлении, и теперь заявляю о томсо всей убежденностью и авторитетностью человека, критикующего соб-ственное заблуждение. Ибо аргумент этот покоится на ошибочном упо-доблении искусства истории. Искусство, являющееся плодом вообра-жения, в корне отличается от искусства — продукта мышления; первоесоздает художественный гений, вторую — спекулятивный рассудок, ичасто случается, что спекулятивный рассудок у художника не равенего таланту, что художник делает одно, а говорит другое, и наоборот, ноэто не значит, что его надо упрекать в логической непоследовательнос-ти, ведь непоследовательной может быть мысль в отношении другоймысли, но никак не мышление в отношении воображения. Но историяи теория истории обе являются продуктом мышления и так же связа-ны между собой, как связано внутренним единством мышление; и нетисторика, у которого не было бы более или менее осознанной теорииистории, ведь каждый историк явно или неявно полемизирует с други-ми историками, оспаривая их «версии» и «оценки» одного и того жефакта; а как бы он мог полемизировать, как бы критиковал их, если бне имел представления о том, что есть и чем должна быть история, тоесть о теории истории? Художник же на то и художник, чтобы не поле-мизировать, не критиковать, а творить. Нет ничего невозможного в со-четании ошибочной теории историографии и хорошего историческогосочинения; здесь действительно есть непоследовательность, но не боль-шая и не меньшая, чем когда прогресс в историографии затрагиваетодну ее ветвь и не касается другой. Или наоборот: теория истории ве-ликолепна, а сама история никуда не годится; и так же точно в однойобласти историографии, скажем, проявилась тяга к совершенствованию,улучшению, тогда как в остальных дело тормозят устаревшие методы.История историографии есть история исторического мышления; в нейневозможно разграничить теорию истории и саму историю-

Другое изъятие, на которое идет Фуэтер, касается философии ис-тории; здесь он даже не приводит аргументов, хотя можно понять, чтодля него философии истории не имеют строго научного характера игрешат недостоверностью. Но ошибочными концепциями истории яв-ляются не только так называемые «философии истории», но и противо-стоящие им натуралистические или детерминистские концепции и всемногообразные формы псевдоистории, которые были описаны выше:филологическая история, поэтическая история, риторическая история;их он почему-то не считает нужным исключать, как на деле не сможетисключить теологическую и трансцендентную концепцию (то есть фи-лософию истории). Справедливость и логика требуют либо все исклю-чать, либо все сохранять — причем фактически, а не на словах. Но


исключать все неразумно: историю истории невозможно излагать впустоте. Что такое история, как не борьба научной историографии противнаучно несостоятельных историографии, где первой, безусловно, при-надлежит главная роль, а прочим — роли антагонистов, поскольку вистории, как во всякой драме, протагонистов без антагонистов не сущест-вует? Допустим, что филологической историей должна заниматься фило-логия, поэтической — литература, риторической и практической —социальная и политическая история, но не надо забывать, что эти ум-ственные конструкции нередко воспринимаются как нечто реальное,как подлинная история; как ее детерминистские или трансцендент-ные концепции, обе эти концепции, выступая представителями всехостальных, в конце концов диалектически отождествляются и неиз-менно предстают умственному взору историка, ибо в своем развитиивыступают как постоянное условие и постоянный признак прогрессаисторической мысли, переходящей от трансцендентности или ложнойимманентности к имманентности подлинной и вновь возвращающейсявспять, чтобы углубить понятие имманентности. Следовательно, исклю-чать философию истории из истории историографии мне не следует потой же самой причине, по которой не следует исключать историографи-ческие теории, где история демонстрирует достигнутый ею уровень са-мосознания. Философии истории единосущны, более того, тождествен-ны с историей, они не внешние ее аксессуары и даже не ее фундамент, асама ее суть. В доказательство можно привести «Historical Philosophy inFrance»6 Флинта, который, по-видимому, руководствуется предубежде-нием, прямо противоположным предубеждению Фуэтера, ставит своейцелью рассмотрение не самой истории, а философии истории, но оказы-вается не способен соблюдать им же проложенные границы, так что егорассказ, снеся искусственные плотины, течет единым потоком, охваты-вая всю историю французской исторической мысли, к которой в равнойстепени принадлежат Боссюэ и Роллен, Кондорсе и Вольтер, Огюст Конт,Мишле и Токвиль.

Мне могут возразить (у Фуэтера такой мысли нет, но она лежит воснове его построений), что от истории историографии требуется не ис-тория исторической мысли, а история конкретных исторических со-чинений: «Истории Флоренции» Макьявелли, «Siede deLouisXIV*1 Воль-тера или «Römische Geschichte** Нибура, — то есть не общая, а специальнаяистория. Но давайте разберемся, к чему это требование нас приводит.Если я возьму исторический труд Макьявелли в плане его конкретногопредмета и буду разбирать трактуемые им частные материи, то просто-напросто напишу новую историю Флоренции, подвергнув критике и

6 «Историческую философию во Франции» (англ.).7 «Века Людовика XIV» (франц.).8 «Римской истории» (нем.).

/. Предварительные вопросы 107

дополнив Макьявелли, как это сделали, скажем, Виллари, Дэвидсон илиСальвемини. Если я стану писать историю на материале вольтеровскоготруда, то опять-таки подвергну критике Вольтера, создам новый «Siedede Louis A7V», как это сделал, например, Филиппсон. Точно так же, если явозьму тот же предмет во всей его конкретности, что и Нибур, то стануеще одним автором истории Рима — новым Моммзеном или (еслибрать нынешних) Этторе Паисом, Гаэтано Де Санктисом и т. д. Норазве это от меня требуется? Конечно, нет. А если требуется не это, еслине конкретный предмет этих историй нас интересует, что же остается,как не «строй мысли», который лежит в их основе, не та «умственнаяформа», согласно которой Макьявелли, Вольтер и Нибур строили свойрассказ; иными словами, их «теория», их историческое «мышление»?

Если согласиться с этим утверждением (не вижу, как его можнооспорить), то надо принять и его следствие, которое при всей своей внеш-ней парадоксальности ни в чем не противоречит нашей концепциитождества истории и философии. Можно ли себе представить мышле-ние, которое не было бы мышлением? Позволительно ли разграничи-вать мышление историка и мышление философа? Разве существуютна свете два разных мышления? Настаивать на том, что историк осмыс-ляет факты, а не теорию, не позволяет только что сделанный вывод:историк одновременно с историческим фактом всегда так или иначеосмысляет теорию истории. Но из этого вывода следует еще один: вме-сте с теорией истории он осмысляет теорию всего, о чем он рассказывает,ибо нельзя излагать, не понимая, а значит, не теоретизируя. Фуэтер пре-возносит заслуги Винкельмана, который первым создал историю нехудожников, а искусства, духовной деятельности в чистом виде, и Джан-ноне, который первым написал историю права. Однако они достиглитаких успехов именно потому, что располагали новым, более точнымпредставлением об искусстве и праве; а если допускали ошибки в сво-их исторических построениях, то лишь оттого, что не всегда продумы-вали эти представления до конца; к примеру, Винкельман овеществлялдуховную деятельность художника, постулируя некий абстрактный изастывший идеал красоты и создавая абстрактную историю художе-ственных стилей без учета исторической обстановки, темперамента ииндивидуальности самих художников; Джанноне же не сумел преодо-леть дуализм государства и церкви. Не будем приводить других част-ных примеров, поскольку ясно с первого взгляда, что античная историо-графия соответствует античному пониманию религии, государства, этикии всей действительности; средневековая — христианской теологии иэтике; историография первой половины XIX века — идеалистическойи романтической философии, а второй половины — натуралистской ипозитивистской. Так что exparte historicorum9 никак нельзя развести исто-

С точки зрения истории (лат.).


рическое и философское мышление, которое в конкретном проявлениивсегда едино. Но не держится такое разграничение и ex pane philoso-phorum10, поскольку всем известно (во всяком случае, все это утверждают),что каждая эпоха имеет философию, ей присущую, философия — этосамо сознание эпохи и как таковое — ее история, хотя бы в зародыше;или, по нашему выражению, философия и история едины. А если ониедины, то едины и история философии с историей историографии; вто-рая не только неотделима от первой, но даже не может быть подчиненаей, ибо составляет с нею единое целое.

История философии уже начала приоткрываться трудам историков;мы все больше убеждаемся, что история греческой мысли была бы не-полной без Геродота, Фукидида и Полибия, история римской мысли —без Ливия и Тацита, а ренессансной — без Макьявелли и Гвиччардини.Теперь ей нужно сделать следующий шаг и допустить в себя даже скром-ных средневековых историографов, авторов Gesta episcoporum, Historiolaetranslationumy Vitae sanctorum11, которые составляют свидетельство христи-анской мысли, по-своему не менее яркое, чем труды великого Августи-на; и допустить также вместе с этими простодушными агиографамивсех бестолковых историков-филологов и социологов, которые немалонас веселили в последние десятилетия и которые выражают кредо пози-тивизма не хуже, чем системы Спенсера и Геккеля. Благодаря этомурасширению понятий и обогащению материала, история философиисможет показать философию как силу, действующую во всех сферахжизни, а не как частное дело и увлечение отдельных ученых мужей;она найдет те звенья, которых недоставало философии, Чтобы воссоеди-ниться с совокупным историческим движением.

История историографии в свою очередь только выиграет от этогослияния, поскольку в философии найдет руководящие принципы и уяс-нит для себя как общие проблемы истории, так и проблемы различныхее подразделов: истории искусства и философии, истории экономики иморали. Искать принцип объяснения вне философии — напрасный труд.Фуэтер в конце своей книги дает обзор историографии после 1870 годаи выделяет в ней культ политической и военной силы, означающийконец старого либерализма, влияние на этот культ дарвиновской тео-рии борьбы за существование, воздействие экономического и промыш-ленного роста и мировой политики, ослабление европоцентризма, свя-занное с открытиями египтологов и востоковедов, подъем расовой теориии так далее. Все это верно, но все это остается на поверхности, не прони-кая в сердце современной историографии; а сердце — это, как уже гово-рилось, натурализм, новый, тщательно пестуемый идеал истории, пытаю-щейся пристроиться в один ряд с естественными науками; тот же Фуэтер

10 С точки зрения философии (лат.).11 Деяний епископов, истории перенесения мощей, житий святых (лат.).

/. Предварительные вопросы 109

курит фимиам этому идолу, мечтая о такой истории, которая красивакрасотой хорошо отлаженной машины и может сравниться с книгой пофизике, например, с «Теорией тонов» Гельмгольца. На самом деле есте-ствознание в качестве идеала ведет историческую мысль не к совер-шенству, а к очередному кризису, ибо мысль является диалектикой раз-вития, а не детерминистским поиском причин, который никуда неприводит, потому что ничего не развивает. Именно натурализм или егокритика дают нам конец нити, схватившись за который можно размо-тать весь клубок историографии последних десятилетий, а все истори-ческие события и явления, что были перечислены выше, лишь даютматериал для подкрепления натуралистического образа мысли.

Разумеется, ничто не мешает (быть может, это даже полезно) ис-следовать историю философии и историю историографии по отдельнос-ти, руководствуясь соображениями чисто практическими: обширнос-тью материала или спецификой подготовки, потребной для осмыслениятого или иного класса материалов. Но то, что практика внешне разъе-диняет, мысль внутренне соединяет; именно это реальное объединениея и стремился подчеркнуть, не имея смехотворной идеи предписыватькому бы то ни было правила сочинения исторических книг и не пося-гая на свободу авторов, имеющих полное право распоряжаться по свое-му усмотрению содержанием своих трудов.

II. ГРЕКО-РИМСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ

После всего сказанного нами о природе периодизации1 общее пра-вило, которому и я подчиняюсь, — начинать историю историографии сгреков, причем с греков пятого и шестого века до Рождества Христова, —будет воспринято как должно, не как признание того, что здесь лежитначало историографии, здесь она явилась на свет; речь идет только отом, что наш интерес к историографии, начиная с этого периода, стано-вится более живым и острым. История, как и философия, не имеетисторического начала, а только идеальное или метафизическое, посколькумышление существует вне времени, а в собственно хронологическомаспекте история уже была до Геродота, до логографов и даже до Гесио-да и Гомера, потому что трудно представить себе людей, которые немыслят и не рассказывают о том, что с ними происходит. Подобноеразъяснение было бы излишне, если бы те, кто путают начало истори-ческое и начало идеальное не строили бы фантазий о «первом шаге»,совершенном философией в лице Фалеса или Зенона, о «первом фило-софском понятии», с формулировкой которого был заложен фундаментздания философии, чье завершение откладывается до того момента, ког-да будет сформулировано последнее понятие. Но Фалеса и Геродота,пожалуй, следует именовать не столько «отцами» философии и исто-рии, сколько «сыновьями» нашего интереса к развитию этих дисцип-лин; а мы наших сыновей почитаем как «отцов»! Тем, что происходилодо них или у народов, менее нам близких по духу, мы обычно не инте-ресуемся — не только потому, что о них остались скудные и отрывоч-ные сведения, а главным образом потому, что это такие формы мысли,которые мало согласуются с проблемами, для нас актуальными.

С другой стороны, в силу различия, положенного нами между исто-рией и филологией, не следует искать, как было принято до сих пор,истоки греко-римской историографии в практике составления списковмагистратов с добавлением кратких сведений о войнах, договорах, ос-нованиях колоний, религиозных празднествах, землетрясениях, навод-нениях и тому подобном в ώροι2 и annales pontificum3, в храмовых архивахи музеях, или, скажем, во вбитых в стены хронологических гвоздях, окоторых писал Перизонио. Все это истоки не историографии, а хрони-ки и филологии, зародившейся не в XIX, и не в XVII веке, и даже не валександрийскую эпоху, но существовавшей во все времена, потому чтово все времена люди записывают что-либо для памяти и стараютсясохранить эти записи и дополнить их. Историческим источником исто-

1 См. выше с. 66—70.2 Хронике (греч.).3 Записях понтификов (лат.).

//. Греко-римская историография

рии не может быть нечто отличное от истории, но только сама история,так же, как философии — сама философия, а живого — само живое;мысль Геродота и логографов прямо порождает религию, миф, теогонии,космогонии, генеалогии, легендарные и эпические рассказы, которыеуже не поэзия или не только поэзия, но и мысль, то есть метафизика иистория. Для позднейшей историографии, которая развилась из нихпосредством диалектического процесса, они дали материал понятий,утверждений и вымыслов, а вместе с ним стимул к более глубокомуисследованию истины и рассеиванию вымыслов. Этот процесс значи-тельно ускорился в эпоху, которую условно считают эпохой возникно-вения греческой историографии.

В это время мысль покидает мифологическую историю, ее самуюпримитивную форму — историю чудес или волшебства — и обращаетсяк земной или человеческой истории, то есть приобретает ту форму, ко-торую сохраняет до сих пор, — не случайно один выдающийся историкнашего времени указал как на образец для подражания на труд Фуки-дида. Разумеется, упомянутый переход не означал для греков полногоразрыва с прошлым: и раньше земная история заявляла о себе, и впос-ледствии, за рубежом шестого или пятого века, греки не перестали ве-рить в мифологию и в чудеса. Эти верования сохранились не только внароде и у историков второго плана, но и у самых великих. Но в целом,и как раз великие это показывают лучше других, положение дел дей-ствительно изменилось. Даже многочисленные сказки, которые можнопрочесть у Геродота и у логографов, теперь крайне редко (как былосправедливо подмечено) излагаются с прежней наивной верой; они со-общаются как бы от имени лица, собирающего все, во что верят другие,и хотя не разделяющего их веру, но и не знающего, что ей противопос-тавить, — собирающего как материал для раздумий; *quae пес confirmareargumentis neque refeilere in animo est*A, — говорил Тацит о легендах герман-цев; «plura transcribo quam credo*5, заявлял Квинт Курций. Геродот, конеч-но, не Вольтер и даже не Фукидид (Фукидид — «атеист»), однако ужене Гомер и не Гесиод.

Как началась и как шла война между греками и персами; какпроходила Пелопоннесская война; каким был поход Кира против Арта-ксеркса; как римская власть утвердилась в Лации и как потом распрост-ранилась на всю Италию и на весь мир; как римлянам удалось отвоеватьСредиземноморье у карфагенян; какими политическими институтамикрепло могущество Афин, Спарты и Рима и с какими общественнымипротиворечиями они имели дело; за что ратовали афинский демос иримский плебс, эвпатриды и патриции; каковы достоинства, склоннос-

4 «Я не собираюсь ни подкреплять доказательствами это суждение, ни ут-верждать обратное» (лат.).

5 «Верю не во все, что сообщаю» (лат.).


ти и особенности конфликтовавших меж собой народов: афинян, лаке-демонян, персов, македонцев, римлян, галлов и германцев; каковы ха-рактеры великих людей, что управляли судьбами народов: Фемистоклаи Перикла, Александра, Ганнибала и Сципиона, — это лишь взятые на-угад, для примера, проблемы, которые выдвигали античные историки икоторые были им продиктованы обстоятельствами и условиями жизнигреков и римлян; взгляд, обращенный к истории, различал в ней уже неэпизоды соперничества Афродиты и Геры (как, скажем, в Троянскойвойне), а сложное и неоднозначное противоборство человеческих интере-сов, выраженное через действия людей. Эти проблемы освещены в целомряде классических произведений (историях Геродота, Фукидида, Ксе-нофонта, Полибия, Ливия, Тацита и др.), которых было бы нелепо упре-кать в том, что они не исчерпали тему, — ибо тему исчерпать нельзя, —равно как и в том, что свои проблемы они решают в тех терминах,которые им известны, — наши проблемы мы решаем точно так же. Ненадо забывать и о том, что современная историография до сих пор вомногом такова, какой ее создали греки, и события мы видим такимиже, какими их видели древние историки; кое-какие детали были добав-лены, целое освещено другим светом, но труд древних историков сохра-няется в нашем — «достояние навеки», как говорил Фукидид.

На переходе от мифологической эры к человеческой одновремен-но с исторической мыслью мужали и крепли исследовательская прак-тика и филология; так, Геродот путешествовал, слушал, расспрашивал иуже не ставил под одну строку увиденное своими глазами, услышанноеот других и известное лишь по слухам; а Фукидид подвергал критическо-му сравнению разные версии одного события, и даже вводил в свойрассказ документы. Позже возникли легионы ученых и критиков ипринялись за составление «Древностей» и «Библиотек», за критику тек-стов, хронологию, географию и за прочие полезные для истории вещи.Филологическая деятельность достигла такого размаха, что появиласьнеобходимость указать на разницу между «историями антикваров» (откоторых многое дошло до нас во фрагментах, а кое-что и целиком) и«историями историков»; Полибий не раз повторял, что писать историюпо книгам труд не велик, для этого довольно обосноваться в городе, гдеесть хорошие библиотеки, однако настоящая история требует опытаполитических и военных дел и прямого знакомства с местностями инародами; а Лукиан твердил, что историку необходимо политическоечутье, природный дар, которому нельзя научиться (таким и им подоб-ным высказываниям многие удивлялись как новым, услышав их отМёзера и Нибура). Все дело в том, что ставшей на ноги историографиисопутствовало более глубокое теоретическое сознание, поскольку тео-рия истории неотделима от истории и движется вместе с ней. Возниклопонимание, что историю не должно принижать до практического ору-дия, использовав в политических целях или для развлечения, что ее


главная задача — стремиться к истине: «пе quidfalsi dicere audeat, пе quidveri поп audeat**; она не должна принимать ничью сторону, даже соб-ственной родины (хотя забота о ней допустима и похвальна); подлежитосуждению «quidquid Graecia mendax audet in historian1. Известно было так-же, что история не хроника (annales), которая ограничивается внешним;хроника напоминает (как говаривал старый римский историк Азелли-он): *quod factum, quoque anno gestum sit»8, тогда как история объясняет:«quo consilio, quaque ratione gesta sint»9. Было известно, и что история неможет иметь ту же цель, что и поэзия; так, Фукидид негодовал противтех историков, которые оспаривают пальму первенства в поэтическихсоревнованиях или не брезгуют вымыслом, чтобы угодить толпе, а По-либий гневался на тех, кто сочиняет трогательные или ужасающие сце-ны, изображает растрепанных женщин в слезах, как будто хочет потря-сти публику трагедией или развлечь, а не просветить и образовать. Вриторической историографии (извращенной разновидности фантасти-ческой и поэтической) античность не испытывала недостатка: ее фальшьзатронула и некоторые великие творения, и все же серьезные труды,как правило, стремились избавиться от риторического украшательстваи дешевого красноречия. Но от этого античные историки вовсе не утра-тили поэтической силы и красоты (даже «прозаичный» Полибий иног-да рисует весьма впечатляющие картины), неотъемлемых принциповвысокого исторического повествования; Цицерон и Квинтилиан, Дио-нисий и Лукиан — все в один голос признают, что истории необходимtverbafermepoetarum»10, что она «proximopoetis etquodammodocarmensolutum»11,что tscribitur adnarrandum, поп ad demonstrandum»12 > что в ней έχει τι ποιητικόν13

и тому подобное. Лучшие историки и теоретики ратовали не за сухостьи скудость физического или математического трактата (за что многиератуют в наши дни), а за серьезность, строгость, сдержанность, противразвлекательности и сказочной легковесности, словом, за то, чтобы ис-торики не уподоблялись риторам и рифмоплетам, которых всегда былов избытке, а их истории не походили на романы дешевого толка. Вособенности же они требовали, чтобы история всегда придерживаласьреальной, жизни, была инструментом жизни, подспорьем государствен-ному мужу и патриоту, а не служила прихотям бездельников, ищущихразвлечений.

6 «Да убоится какой бы то ни было лжи, да не убоится какой бы то ни былоправды» (лат.).

7 «То, что лживая Греция помещает в историю» (лат.).8 «Что и в каком году произошло» (лат.).9 Почему произошло и с какой целью» (лат.).10 «Порой поэтический слог» (лат.).11 Близка поэзии и в известной мере напоминает свободный стих (лат.).12 «Пишется для рассказа, а не для доказательства» (лат.).13 Есть нечто поэтическое (греч.).


Эту теорию историографии можно обнаружить во многих спе-циальных или общих трактатах по искусству речи, но нигде она непрочитывается с такой полнотой, нигде не заявлена с такой убежденно-стью, как в многочисленных полемических вставках «Истории» Поли-бия, где именно полемическое задание сообщает ей особенную точность,конкретность и весомость. Полибий — это Аристотель античной исто-риографии, дополняющий Стагирита, который при всем своем энцик-лопедизме не проявил интереса к истории. Как рассказы античныхисториков живут в нашей историографии, так и их суждения, хотя быте, что пришли мне на память, входят или могут входить в нашу тео-рию; и если, например, положение, что историей должны заниматьсялюди с жизненным опытом, а не просто филологи и эрудиты, что онадолжна рождаться из практики и воздействовать на практику, частоигнорируют, то иначе как ошибкой это не назовешь; ошибаются и те,кто создают себе идеал истории в виде анатомического атласа или трак-тата по механике.

Античная историография страдает недостатком иного рода; самидревние его не замечали, а если и ощущали, то очень смутно и неопреде-ленно, не придавая ему большого значения, иначе непременно бы попы-тались исправить. Современная мысль исследует процессы формирова-ния чувств и представлений, составляющих наше духовное богатство,их проявления в общественной жизни, те пути, те перевороты, которыепривели от первобытных и восточных культур к греческой и римской,от античной этики к современной, от античного государства к совре-менному, от античной формы экономического производства к крупнойпромышленности и мировой торговле, от мифов арийцев к нашей фило-софии, от микенского искусства к французскому, скандинавскому илиитальянскому искусству XX века; отсюда и исторические сочинения,посвященные культуре, философии, поэзии, науке, технике, экономике,морали, религии и так далее; их много больше, чем историй отдельныхличностей или государств, взятых в их абстрактной индивидности, иони насквозь проникнуты идеями цивилизации, свободы, гуманизма,прогресса. Всего этого нет в античной историографии, хотя нельзя ска-зать, что нет решительно и бесповоротно, ведь что еще может заниматьум, как не идеалы и человеческие «ценности»? Было бы ошибкой счи-тать «эпохи» чем-то непроницаемым и неподвижным, тогда как ониразнообразны внутри себя и полны движения; было бы ошибкой при-писывать реальное существование тем делениям, которые, как былонами показано, есть не что иное, как ритм нашей мысли, обращенной кистории, — ошибки эти находятся в одном ряду с идеей абсолютногоначала истории и с привязкой ко времени форм духа. У кого хватиттерпения, тот может обнаружить то в одном, то в другом античномтексте следы тех историографических понятий, знакомство с которыми


в античности мы только что в общем плане отрицали; а тот, кому ин-тересно модернизировать, может изложить какую-нибудь высказаннуюв античности мысль так, что она ничем не будет отличаться от нашей.В первой книге Аристотелевой «Метафизики» имеется набросок разви-тия греческой философии: от разнообразных натуралистических объяс-нений космоса до того момента, когда «сама истина побудила искатьдальнейшее начало», то есть до Анаксагора, который «казался рассуди-тельным по сравнению с необдуманными рассуждениями его предше-ственников», и, наконец, до Сократа, который положил начало этике ипервый обратил мысль на общее и на определения. Еще один истори-ческий набросок, относящийся к возникновению цивилизации, предва-ряет «Историю» Фукидида; Полибий рассуждает о прогрессе искусств,Цицерон, Квинтилиан и многие другие — о прогрессе права и литерату-ры. А о столкновении человеческих ценностей то и дело идет речь врассказах о борьбе греков с варварами, где с одной стороны — деятель-ная гражданская жизнь, а с другой — лень и роскошь; такое же пред-ставление о ценностях можно увидеть, например, у Тацита, когда онописывает германцев как новую нравственную силу, восставшую про-тив старого Рима, и еще, пожалуй, когда не скрывает отвращения кевреям, соблюдавшим обряды, «contrarios ceteris mortalibus»14; и, наконец,Рим, владыка мира, время от времени вырастает до очевидного символачеловеческого идеала, подобно римскому праву, постепенно возведенно-му до статуса права естественного. Но речь в этих случаях идет скорееоб образах, чем об идеях, — это мы додумываем за древних то, что врядли думали они: взглянув беспристрастно на очерченную Аристотелемисторию философии, мы убеждаемся, что она не более чем беглый кри-тический обзор, которому предназначена роль введения в его собствен-ную систему; а историям литературы, искусства и культуры вредитубеждение их авторов в том, что все это не необходимые формы духа, асоциальная роскошь. В лучшем случае можно говорить об исключениях,случайностях, робких попытках, что никак не влияют на общий вывод:в античности не было историй культуры, философии, религии, литера-туры, искусства или права в том виде, в каком имеем их мы. И небыло в античности «биографии», то есть истории идеального вкладаличности в свою эпоху и в историю всего человечества; не было пред-ставления о развитии, когда же античный историк рассуждал о перво-бытных временах, он не ощущал этой первобытности — скорее, преоб-ражал ее в поэзию подобно Данте, когда он устами Каччагвиды говорило Флоренции, которая «меж древних стен... жила спокойно, скромно исмиренно». Наш Вико немало потрудился, чтобы отыскать за поэтиче-скими идиллиями грубую историческую реальность; и помогли ему вэтом не античные историографы, а документы и главным образом язык.

«Противные остальным смертным» (лат.).


Античная история в этом своем качестве неплохо отражает ха-рактер античной философии, которая не выработала понятия духа, апотому и понятий человечества, свободы, прогресса, то есть форм илисинонимов духа. От физиологии или космологии она перешла к этике,логике и риторике, но представляла их в схематичном и материализо-ванном виде, поскольку рассматривала их эмпирически; вследствие чегоэтика оказалась связана греческим и римским жизненным укладом,логика — абстрактными формами рассуждения и опровержения, по-этика — списком литературных жанров, а выражены они были черезсвод правил. «Антиисторическая философия» — так ее принято назы-вать, но антиисторическая по одной-единственной причине: посколькубыла не знакома с понятием духа, поскольку была натуралистична.Античные философы не сознавали этого очевидного для нас недостатка,они наравне с историографами были поглощены радостным процессомпревращения мифа в науку, собирали и классифицировали явлениядействительности и так хорошо с этим справились, что обеспечили нату-рализм инструментарием, которым он пользуется по сей день: формаль-ной логикой, грамматикой, учением о добродетелях, учением о литера-турных жанрах, категориями гражданского права и тому подобным, —все это греко-римские творения.

Но то, что античные историки и философы не замечали недостаткав своих построениях (собственно говоря, построения эти уже наши, со-временные), не значит, что они его ни в малейшей степени не чувство-вали. В рамках каждого исторического периода существуют проблемы,теоретически сформулированные и, следовательно, разрешенные, и проб-лемы, еще не достигшие теоретической зрелости, — их ощущают, пере-живают, но не осознают должным образом; и если первые являютсяпозитивным вкладом данного периода в сокровищницу человеческогодуха, то вторые — это не получившая удовлетворения потребность, свя-зывающая этот период с будущим. Преимущественное внимание, уде-ляемое негативному аспекту каждой эпохи, приводит к забвению про-тивоположного аспекта: человечество представляется идущим не отодного достижения к другому через неудачи, а от неудачи к неудаче иот ошибки к ошибке. Но ведь мрак и хаос возникают не на пустомместе, они приходят на смену свету и гармонии и поэтому также являют-ся движением вперед: для исторического периода, который мы сейчасобозреваем, они значат, что осталась позади эпоха мифологии и чудес.Если бы Греция и Рим не были чем-то большим, чем Греция и Рим,если бы они не были человеческим духом, который бесконечно большевсякой Греции и всякого Рима — его преходящих воплощений, то, на-верное, довольствовались бы картинами человеческой жизни, которыедавали им их историки, и дальше не заглядывали. Но они заглянулидальше, те самые историки и философы, и поскольку имели перед гла-зами великое множество сцен и драм человеческой жизни, то не могли


не задаться вопросом, какова их «причина». И, сделав справедливыйвывод, что причина эта не может быть фактом в ряду других фактов,пришли к разграничению фактов и причин, а в самих причинах —причины и повода, как Фукидид, или начала, причины и повода (αρχή,αιτία, πρόφασις), как Полибий. Они увлеченно спорили об истинной при-чине того или иного события; вопрос о «причинах» «величия» Рима,возникший уже в античности, унаследован новым временем в качест-ве пробного камня исторической мысли и ныне стал игрушкой в рукахисториков-ретроградов. Вопрос этот порой расширялся до вопроса о том,что движет всей историей; попытки ответа порождали учения, кото-рым была уготована долгая жизнь: к примеру, учение о том, что всемупричиной форма политического устройства, или о влиянии климата, отемпераменте народов и тому подобном. Особенной известностью пользо-вался закон круговорота человеческих вещей: вечное чередование доб-ра и зла, или смена политических форм, что всегда возвращаются ксвоему началу, или подъем от детства к зрелости, который переходит внисхождение к старческому угасанию, дряхлости и смерти. Но законтакого рода, который удовлетворял и до сих пор удовлетворяет восточ-ное мышление, не годился для классического, всегда остро ощущавше-го ценность человеческой деятельности, где сами препятствия являют-ся стимулом, а противоречия — закалкой; и вот, в связи с этим новыевопросы: правит ли человеком с железной необходимостью фатум, илиим играет капризная фортуна, или его направляет высший разум изаботятся ли о нем боги. На эти вопросы давались ответы, то благочести-вые, выражавшие покорность воле и мудрости богов, то эклектические,отдававшие должное как предусмотрительности человека, так и силесудьбы, то стоявшие под знаком различия, допускавшие со стороныбогов не заботу о человеческих делах вообще, а лишь возмездие и нака-зание. Все выглядит довольно шатко, в выражениях преобладает неуве-ренность, часто звучат признания в собственном неведении; «in incertoindicium es/»15, говорил Тацит, словно подводя итог античной мысли, по-священной этому предмету, и итогом этим оказывалось непознанное,непомысленное.

Тем, что не понято, нельзя овладеть, напротив, непонятое овладеваетнами или, по меньшей мере, грозит нам, кажется чем-то злым, — общийвзгляд античного человека на историю склоняется к пессимизму. Онвидел поверженное величие, но не замечал величия устоявшего иливозродившегося после падения еще более великим — отсюда ноткагоречи, звучащая в его истории. Счастье и красота человеческой жизнивсегда казались ему чем-то канувшим безвозвратно, либо обреченнымскоро исчезнуть. Обычно для римлян или романизированных народовмечты об утраченном воплощались в образе первобытного, сурового и

«В неуверенности заключена мудрость» (лат.).


победоносного Рима, и все римские историки, великие — Ливии, Сал-люстий и Тацит — и малые, Патеркул и Флор, взирая на этот высокийобраз, сетуют на то разложение, что наступило позже. Да, был когда-тоРим, попиравший мир, но рано или поздно он превратится из владыкив раба; эта мысль проявляется в самых разнообразных формах, от пе-чальных размышлений Сципиона Эмилиана на развалинах Карфагенадо робкого предчувствия новой власти, которая сменит (как в свое вре-мя Персия сменила Вавилон и — Персию) власть Рима (теория «четы-рех царств» родилась в греко-римском мире, откуда проникла в Пале-стину и в книгу Даниила); то и дело приглушенно или во весь голосзвучит вопрос: «Кто станет преемником и могильщиком? Грозные пар-фяне? Германцы, таящие в себе новую, загадочную силу?» — а ведьбыло время, когда в высоком уже родился образ Рима как urbs aeterna16.Конечно, этот всеобщий пессимизм не во всем последователен, как во-обще не может быть последовательным пессимизм, и иногда можноуслышать брошенные вскользь замечания о прогрессе в той или инойобласти жизни; даже наимрачнейший Тацит допускает, что «пес omniaapudpriores meliora, sednostra quoque aetas multa laudis et artium imitanda tulit»17,и один собеседник из его * De oratoribus*1* замечает, что литературныеформы меняются со временем и только «vitio malignitatis humanae»19 веч-но восхваляют древнее и вечно осуждают новое, а другой собеседник втом же диалоге подчеркивает диалектическую связь между бурямижизни и величием искусства, ведь и в Риме «donee erravit, donee separtibuset dissensionibus сол/ес//»20, именно тогда «tulit valentiorem eloquentiam*21. Этасвязь добра и зла была замечена как античной философией, так и ан-тичной историографией. Саллюстий, например, считал, что Рим не ут-ратил доблести и добрых нравов до тех пор, пока перед ним не переста-ла маячить угроза Карфагена. Под влиянием стоиков в последние годыреспублики и первые годы империи все более овладевает умами идеягуманизма: тем, кто читал Цицерона и Сенеку, это должно быть извес-тно; все большую привлекательность приобретает идея божественногопровидения; Диодор Сицилийский намерен описывать истории всехнародов как историю одного города (καθάπερ μιας πόλεως). Правда, этиидеи весьма смутны, неоформленны (тот же promissor22 Диодор ничегоне извлек из своего великого пролога) и явно предвещают распад клас-

1в Вечного Города (лат.).17 «Не все в прошлом лучше, в наше время тоже много есть похвального и

достойного подражания» (лат.).18 «Об ораторах» (лат.).19 В силу присущего людям порока недоброжелательства (лат.).20 «Пока он метался, пока не покончил со всевозможными кликами и раздо-

рами» (лат.).21 «Расцвело могучее красноречие» (лат.).22 Многообещающий (лат.).


сического мира. Во времена античности проблема смысла истории таки осталась нерешенной: образ Фортуны, вера в богов, убеждение вовсеобщем и неизбежном упадке, выраженное уже в античных мифах,ввиду их противоречивости решением служить не могли.

И поскольку осознание духовной ценности как имманентной ипрогрессивной силы истории так и не было достигнуто, даже самымкрупным античным историкам не удалось обосновать автономию исто-риографического труда — не удалось, несмотря на успехи в других облас-тях. И хотя они лишили права именоваться историей поэзию, прямойобман, пропаганду, необработанный материал, беспорядочную груду све-дений, рассказы, развлекающие толпу, они не смогли освободиться отпредвзятой идеи о том, что история должна служить улучшению нра-вов или, по меньшей мере, процветанию: чистая гетерономия, ошибочнопринятая за автономию. В этом сходились все: Фукидид намеревалсяизлагать прошлое так, чтобы оно служило аналогией или назиданиемна будущее: ведь людские дела всегда одинаковы или похожи; Поли-бий доискивался причин событий для лучшего понимания событий иных,но похожих, и объявлял ущербными те случаи, которые ввиду своейисключительности не подчиняются правилам; Тацит, согласно со своимморалистическим пафосом, оттеснявшим на второй план социальныеи политические интересы, преследовал цель собирать примеры выдаю-щейся добродетели и выдающегося порока, дабы «пе virtutes sileantur utquepravis dictis factisque exposteritate et infamia metus s//»23; за великими истори-ками следовали малые, следовали лицемеры, которые либо за неимениемсвоих мыслей, либо из рабской угодливости бездумно повторяли то, чтоу великих объяснялось глубокими причинами: все эти Саллюстии, Диони-сии, Диодоры, Плутархи, а следом собиратели исторических анекдотов,памятных слов и дел государственных мужей, полководцев, философови даже прекрасных женщин (γυναικών άρεταί). Античную историогра-фию не раз именовали «прагматической» — такова она и есть, как вдревнем, так и в современном смысле слова, поскольку, во-первых, со-средоточена на земной или человеческой стороне фактов, в особенностина политике («прагматика» Полибия), и, во-вторых, поскольку стремит-ся приукрасить ее цветистыми рассуждениями и нравоучениями («апо-диктика» того же историка-теоретика).

Эта гетеронимическая теория истории не всегда остается чистойтеорией, или прологом к истории, или ее обрамлением, она проявляетсебя, в частности, в том, что заставляет примешивать к истории не соб-ственно исторические элементы: можно указать на «речи», «публич-ные выступления», которые никогда в действительности не произноси-лись или произносились иначе, но были выдуманы историком и вложены

23 «Сохранить память о добродетели и противопоставить бесчестным сло-вам и делам устрашение позором в потомстве» (лат.).


в уста исторических персонажей. Речь в данном случае идет, на мойвзгляд, не о живучести « эпического духа» и не о риторических при-страстиях историков; это могло быть справедливо лишь для какого-нибудь вульгарного автора или для присяжных риторов, но для большин-ства историков подобные фальсификации есть исполнение обязанности,возложенной на них исторической теорией — обязанности поучать инаставлять. Но такая цель, присвоенная истории, не могла не поколе-бать главную ее добродетель — приверженность истине — вместе сразграничением реальности и вымысла: ведь вымысел мог послужитьэтой цели не хуже, если не лучше, чем истина. Не говоря уж о Платоне,который признавал только познание трансцендентных идей, сам Арис-тотель разве не задавался вопросом, что правдивее — история или поэ-зия, и разве не говорил, что история «менее философична», чем поэзия?И почему в таком случае история не вправе обратиться за помощью кпоэзии и фантазии? Правда, такому уклонению от истины можно былопротиводействовать хотя бы зоркой критикой или сведением к мини-муму воображаемых речей и других измышлений; но от теории, от про-светительской цели, предписанной истории, устраниться было нельзя,ибо без цели в истории обойтись невозможно, и поскольку истиннаяцель была все еще недоступна, просветительство служило как бы ееметафорой, будучи не так от нее далеко. Если говорить о Полибии, егокритическая зоркость, научная строгость, стремление к чистой и всеох-ватной истории таковы, что этого историка из Мегалополя можно, по-жалуй, включить в число великих язычников, допущенных средневеко-вой фантазией в рай или, по меньшей мере, в чистилище за то, чтосверхъестественными путями или в награду ра их безупречную добро-детель они приобщались к познанию Бога. Но по здравом размышле-нии, как это ни горько, нам все же придется смириться с тем, что егоместо в Лимбе Ада, рядом с теми, «кто жил до христианского ученья» и«Бога чтил не так, как мы должны»; эти «достойные мужи» дошли докрая истины и даже коснулись ее, но за край так и не ступили.

III. СРЕДНЕВЕКОВАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ

По той же самой причине, по какой начало всякого историческогоповествования нельзя считать абсолютным началом, а эпохи пониматьупрощенно, как будто они во всем соответствуют их общей характери-стике, нельзя и отождествлять гуманистическое понятие истории с ан-тичной эпохой историографии, которую оно характеризует и символи-зирует, — иными словами, нельзя идеальные категории, которыесуществуют в вечности, путать с историческими. Греко-римская исто-риография, без сомнения, гуманистична, но это греко-римский гуманизмсо всеми его ограничениями, которые были нами упомянуты, и со своимособым обликом, более или менее индивидуально выраженным в тру-дах каждого из древних историков и мыслителей; и потом, гуманисти-ческой достойна называться не только она, но и другие формы мысли,быть может, ей предшествовавшие и, вне всякого сомнения, ее сменив-шие. Спору нет, соблазнительно (хотя искусственно и противоречит ис-тинному понятцю прогресса) выстроить историю философии и истори-ографии как ряд ложных идеалов, сменяющих друг друга, философовпревратить в категории, а категории — в философов, забыть о том, чтоДемокрит и атом не одно и то же, как не одно и то же Платон и транс-цендентная идея, Декарт и дуализм, Спиноза и пантеизм, Лейбниц имонада, историю свести к «DynastengeschichteV, как саркастически выра-зился один немецкий критик, либо к своеобразной * line of buckets theory*(теории ведер, передаваемых на пожаре из рук в руки), как ироническизаметил один англичанин. Считается, что настоящая история еще непоявилась на свет или появляется впервые сейчас, как вспышка мол-нии, в ответ на призывы, обращенные к ней историком и критиком. Но,как мы знаем, историческое мышление всегда адекватно своему време-ни и никогда — другому.

Подтверждением этого может служить замешательство, котороеобычно испытывают, рассматривая переход от античной историогра-фии к христианской и средневековой: как могло случиться, что мывдруг вновь оказались в мире чудес и мифов, подобном тому, с которым,казалось, навсегда покончили античные историки? Какой же это прог-ресс, это скорее падение в пропасть, куда вместе с нами летит и вера внеудержимость прогресса! Вот такой пропастью, таким провалом каза-лось средневековье даже некоторым людям, жившим в эту эпоху, итем более — людям Возрождения; таким оно и поныне предстает вобыденном сознании. Что касается историографии, то замешательство,которое она испытывает перед лицом раннего средневековья, дает та-кие результаты, как, например, вводный том «Истории итальянской

1 «Истории династий» (нем,).


литературы» нашего Адольфо Бартоли, где только и слышишь, что кри-ки негодования, только и видишь, как автор закрывает лицо руками.«Мы перенеслись в мир, — пишет Бартоли применительно к ГригориюТурскому, — где мысль пала так низко, что не вызывает ничего, кромежалости, в мир, где не существует понятия истории»; где история стала«жалкой служанкой теологии, то есть произошла аберрация духа». Апосле Григория Турского (продолжает Бартоли) дела пошли еще хуже.«Вот Фредегар с его легковерием, невежеством, бестолковостью, которыепереходят всякие границы... в нем не осталось ничего от прежнейкультуры». После Фредегара — хоть это, кажется, уже невозможно, —мы с монастырской хроникой делаем еще один шаг вниз, к полномунулю, и вот «перед нами иссохший монах, который каждые пять-десятьлет выглядывает из окна своей убогой кельи, дабы удостовериться, чтоесть еще живые на свете, а после вновь замыкается в своей темнице вожидании смерти». В ответ на подобные ужасы (сообщающие описываю-щим их историкам некоторое сходство с «иссохшим монахом») следу-ет заметить, что мифология, чудеса и трансцендентность, безусловно, воз-родились в средние века, что эти идеальные категории вернулись здесьпочти к античной силе и наглядности, но исторически они были тожде-ственны трансцендентным категориям доэллинского мира, и в их но-вых проявлениях можно обнаружить определенный прогресс, заметныйи у Григория Турского, и у Фредегара, и даже у авторов монастырскиххроник.

Антропоморфное божество нисходит до земных дел как существо,наделенное сверхъестественной силой рядом с более слабыми; вместобогов теперь святые: святой Петр и святой Павел покровительствуюттому или иному народу; святой Марк, святой Георгий, святой Андрей,святой Януарий ведут войска на битву, порой вступая друг с другом воткрытое единоборство, порой подстраивая каверзы противнику; в ис-полнении или неисполнении культовых обрядов вновь усматриваютпричины ратных побед или поражений; средневековые поэмы и хрони-ки полны подобных рассказов. Прямая аналогия с античностью и дажеее прямое историческое продолжение проглядываются не только в та-ких мелочах (на которые мы много раз указывали), как сохранениенародных верований или превращение богов в святых и бесов. Где-тона самой границе античного гуманизма удержались понятия Фортуны,Божества, Непознаваемого, даже самые строгие историки полностью неосвободились от представления о чудесном, во всяком случае, дверь длянего осталась открытой. Всем известно, сколькими «суевериями» об-росли философия, наука, история и мораль поздней античности, котораяв этой области отнюдь не была умственно выше, скорее ниже новойхристианской религии. В христианстве сказки и чудеса обрели духов-ность, перестали быть «суевериями», то есть чем-то посторонним обще-му гуманистическому мировидению; они вполне гармонировали со

III. Средневековая историография 123

сверхъестественным и трансцендентным началом, которое стало осно-вой нового мировоззрения. Так, миф и чудо, приобретая в христианственовую значительность, становились иными, чем миф и чудо античности.

Иными и более высокими, ибо содержали более высокую мысль —мысль о духовном достоинстве, которым обладал уже не отдельно взя-тый народ, но все человечество, — понятие, к которому античность по-дошла вплотную, но так им и не овладела, которому античные филосо-фы давали абстрактные формулировки, но не затрагивали его сути, какв христианстве. Павел Орозий выразил это в своей «Historiae adversuspaganos*2 так, как этого не смог бы сделать ни один греко-римскийфилософ: • Ubiquepatria, ubique lex et religio mea est... Latitudo orientis, septentrioniscopiositas, meridiana diffusio, magnarum insularum largissimae tutissimaeque sedesmei iuris et nominis sunt, quia ad Christianos et Romanos Romanus et Christianusaccedo**. Гражданской добродетели идет на смену добродетель челове-ка духовного, который сопричастен истине в своей вере и праведныхтрудах; вместо великих людей языческого мира — христианские свя-тые; новый Плутарх — это Vitae patrum или eremitarum4, жития испо-ведников Христа, мучеников, апостолов истинной веры; новый эпос —это борьба верующих против неверных, христиан против еретиков имусульман. Это противостояние более внятно разуму, чем противо-стояние греков и варваров, свободных и рабов, в котором было большеприродного, чем духовного. Так создается церковная история, не исто-рия Афин или Рима, а история религии и церкви, ее воплощающей,история ее борьбы и побед, которые символизируют борьбу и победыистины. В античном мире такого быть не могло, ибо там истории куль-туры, или искусства, или философии не выходили за пределы эмпири-ки, тогда как предмет церковной истории — дух, с высоты которого онаобъясняет и оценивает факты. Критиковать церковную историю за то,что она оттесняет и подавляет светскую, и можно и нужно (далее мыэто увидим), но нельзя критиковать саму ее идею, ибо критика неожи-данно превращается в похвалу: historia spiritualisb (как можно ее окрес-тить, позаимствовав название у поэмы Авита) по определению не мо-жет и не должна довольствоваться второстепенной ролью и терпетьрядом с собой соперников, она должна править, как царица, должнабыть всем. Так что в христианстве история становится историей исти-ны, освобождается от произвола случайных факторов, которому ее не-редко обрекали в античности, и признает только свой собственный за-кон — не закон природы, не слепой рок или, допустим, влияние звезд

2 «Истории против язычников» (лат.).3 «Повсюду моя родина, повсюду мой закон и моя вера... Просторы и

пространства востока, севера и юга — надежный оплот моему праву и моемуимени, ибо всюду, римлянин и христианин, встречаю римлян и христиан» (лат.).

4 Жития отцов... отшельников (лат.).5 Духовная история (лат.).


(св. Августин отвергает эти учения язычников), а разум, рассудок, про-видение; последнее понятие не чуждо и античной философии, но те-перь оно оттаяло, освободилось от холодного абстрактного интеллектуа-лизма, ожило и стало плодородным. Провидение направляет ход событийк определенной цели, допускает зло как наказание и воспитательноесредство, оно возвышает и низвергает царства в преддверии ЦарствияГосподня. И это значит, что впервые отброшена идея круга, вечноговозвращения человечества к своему началу, вечного и бессмысленного,как работа данаид (Августин спорит также и с идеей circuitus6); впервыевозникает и понимание истории как прогресса: для античных истори-ков он ограничивался короткими и редкими вспышками — их песси-мизм беспросветен, в то время как пессимизм христианский озареннадеждой. Чрезвычайно важны с точки зрения исторической наукисредневековые споры о последовании царств, об их назначении, о Рим-ской империи, политически объединившей мир, который Христос былпризван объединить духовно, об отношении иудаизма к христианствуи тому подобном. Эти вопросы разрешались по-разному, но любой ответпредполагал, что за всеми этими событиями, за радостью и мукой, завеличием и упадком стоит божественная премудрость, что они — не-обходимые звенья в продвижении к финальной цели истории, связан-ные между собой не как следствия слепой причины, а как этапы еди-ного процесса. Отсюда берет начало понимание истории как историивсеобщей, уже не в том смысле, какой придавал ей Полибий, рассказы-вавший о государствах, сталкивавшихся друг с другом, но в более глубо-ком смысле: всеобщая история как история всеобщего, как история вее отношении к Богу и в ее устремленности к Богу. Даже самые неза-тейливые хроники благодаря этому духу всеобщности заключают в сетенечто неведомое классическим греческим и римским историям ипотому ближе нашему уму и сердцу, как бы ни был нам чужд ихконкретный облик.

Таковы новые проблемы и новые решения, которые христианствопривнесло в историческую мысль, и наряду с политической и гумани-стической мыслью античности они представляют собой прочное, необра-тимое завоевание человеческого духа. Евсевия Кесарийского наравне сГеродотом следует считать «отцом» современной историографии; правда,она вовсе не склонна признавать отцом этого варварского автора, как идругих «отцов церкви», несмотря на то, что стольким им, в особенностиАвгустину, обязана. Что такое наши истории культуры, цивилизации,прогресса, гуманизма, истины, как не разновидность церковной исто-рии, сообразная нашему времени; что это, как не история победногораспространения веры, борьбы с властью тьмы, подготовки к восприя-тию Евангелия, или Благой Вести? А современные истории, повествую-

β Круга (лат.).

///. Средневековая историография 125

щие о свершениях или о достижениях той или иной нации в развитиицивилизации, — разве это не те же gesta Dei per Francos1 или что-нибудьподобное? И наши всеобщие истории восходят не только к Полибию, нои к христианской всеобщности, к всеобщности как идее, хотя взятойтеперь в другом смысле, — недаром по мере приближения к храмуистории нас охватывает религиозное чувство.

Можно возразить, что мы представили христианскую историогра-фию в несколько идеализированном виде, и это замечание справедливо,но то же самое можно сказать и об античном гуманизме, в которомбыло место и для трансцендентности, и для тайны. Подобно античной,христианская историография отозвалась лишь на поставленные проб-лемы и не могла отозваться, поскольку их не ставила, на те которыевозникли позже; свидетельством тому служат и в данном случае вы-мыслы и мифы, сопутствующие ее основной идее. Сказочное и чудес-ное, которыми исполнена христианская историография, как раз и гово-рят о том, что процесс создания нового, более возвышенного идеалабожества, не был доведен до конца: представление о нем превращалосьв миф, рассказ о нем — в сказку. И даже когда о чуде не говорилосьпрямо, когда его пытались замолчать, скрыть или даже отвергнуть, ос-тавались в неприкосновенности чудо божества, чудо истины, которые вих трансцендентности противополагались земному бытию, и это тожебыло характеристикой христианского духа, противостоящего антично-му не только в сфере спокойной мысли, но и в сфере взволнованногочувства. Взгляд из трансцендентности — это взгляд на мир как чуж-дый Богу: отсюда дуализм Бога и мира, civitas celestis и civitas terrena,civitas Dei и civitas diaboli8, восходящий к древнейшим восточным учени-ям (зороастризм); трансцендентность лишь отчасти корректироваласьидеей провиденциального исторического развития, скорее саму эту идеюподрывал принципиальный христианский дуализм. Град Божий могтолько враждовать с градом земным, но не указывать ему путь, хотяпровиденциализм, свойственный христианской мысли, подталкивал еев этом направлении. Августин, объясняя причины могущества Рима,отделался софизмом: дескать, Бог даровал величие римлянам в награ-ду за их добродетели — пускай земные, не сопричастные небесной сла-ве, однако заслуживающие хотя бы столь эфемерной награды, как славаземная. В итоге римляне всегда оставались грешниками, хотя и не стольпрезренными, как прочие: истинной добродетели не могло быть там,где никогда не было истинной веры. Противостоящие друг другу идеине воспринимались как противоречия истины в ее становлении, а про-сто как козни дьявола, покушающегося на прекрасную в своем совер-шенстве и законченности истину; кознями дьявола Евсевий Кесарий-

7 Деяния Бога через франков (лат.).8 Град небесный... град земной... град Божий... град дьявольский (лат.).


ский объяснял появление ереси, именно дьявол породил Симона Магаи Менандра, а затем два основных разветвления гносиса, представлен-ных Сатурнином и Василидом. По Отгону Фрейзингенскому, Рим на-следовал Вавилону, как сын отцу, царства персов и греков были егонаставниками и учителями; в римском политическом единстве он видитпредвосхищение христианского, оно нужно было, чтобы сделать умылюдей *admaiora intelligendapromptiores etcapaciores*9 и чтобы люди,покло-няясь единому императору и страшась единой власти, приучились ьипатquoquefldem tenendam*10. Но, по словам того же Оттона, весь мир, «aprimohomine ad Christum.,, exceptis de Israelitico populo paucis, errore deceptus, vanissuperstitionibus deditus, daemonum ludicris captus, mundi illecebris irretitus»n,KaKправил *sub principe mundi diabolo* до тех пор, пока не tvenit plenitudotemporis*12 и Бог не послал своего сына на землю. Учение о спасениикак о благодати Божьей, tindebita Dei gratia*13 не случайное дополнениетрансцендентной концепции, а ее обоснование или логический итог.Христианская гуманность была обречена сделаться антигуманной, иАвгустин, восхищая нас силой своего характера, своей неизменной уст-ремленностью ввысь, одновременно оскорбляет недостатком человече-ского сочувствия, непреклонностью и жестокостью; «благодать», о ко-торой он толкует, кажется нам бездушным деспотизмом. Однако нельзязабывать, что все эти колебания, эта неустойчивость в числе прочегопредставляют собой путь к преодолению дуализма. Искать христиан-ское начало у нехристиан, не отказывать в дарах благости никому излюдей, поскольку все они люди, видеть истину в ереси, достоинство вязыческих добродетелях — такое историческое понимание будет мед-ленно пробивать себе путь только в современную эпоху, но оно и немогло бы возникнуть, если бы христианство не заложило его основуразделением двух городов и двух историй и их объединением в прови-денциальном божественном единстве.

Другой хорошо известный аспект этого дуализма — догматизм,неспособность понять конкретику духа в разнообразии его деятельнос-ти и форм, недаром церковную историю обвиняют в тираническом уг-нетении и дискриминации всей остальной истории. Эта дискримина-ция происходила оттого, что церковная, или духовная, история вместоуниверсальной конкретности духа сосредоточивалась на частном егоаспекте. Все человеческие ценности были сведены к одной — к твердо-сти в вере и в служении церкви; в таком абстрактном значении цен-

9 «Способными понять больше» (лат.).10 «Держаться единой веры» (лат.).11 «От первого человека до Христа... кроме нескольких человек из изра-

ильского народа, находился во власти заблуждений, был предан суевериям,одержим демоном соблазна, прельщался мирскими обольщениями» (лат.).

12 «Князь мира сего... наступила полнота времен» (лат.).18 «Незаслуженной благодати Божией» (лат.).


ность деградировала до застывшего, овеществленного факта; живое иподвижное христианское сознание после нескольких веков развитиязакоснело в догмах. Эта неподвижная догма была возведена в ранг уни-версального критерия: людей всех времен оценивали по тому, осенилаих божья благодать или нет, благочестивы они или нечестивы; жизне-описания святых отцов и защитников веры сделались новым Плутар-хом, рядом с которым был невозможен всякий другой Плутарх. Этотсвоеобразный догматизм трансцендентности принимает форму аске-тизма, с точки зрения которого вся история человечества достойна лишьпрезрения, ужаса и слез; особенно ярко это проявляется у Августина,Орозия и Оттона Фрейзингенского, но следы такого отношения к исто-рии можно подметить у всех историков и хронистов высокого средне-вековья. Какие мысли навевает Оттону Фрейзингенскому битва приФермопилах? *Taedet hie inextricabilem malorum texere cratem; tarnen adostendendasmortalium miserias, suimmatim ea attingere volo*14. А что он думает о деянияхАлександра? <Regni Macedonum monarchia, quae ab ipso coepit, ipso mortuo cumipso finitur... Civitas autem Christi fundata supra firmam petram...»15. С аскетиз-мом связано и пресловутое, всеми осмеянное легковерие средневеко-вых историков (только не надо его путать с верой в чудеса, что порож-дена религией), легковерие, которое обычно объясняется склонностьюк фантазиям или недостатком книг, затруднявшим критику источни-ков, — то есть факторами, которые сами нуждаются в объяснении. Насамом деле один из основных источников такого легковерия — равноду-шие: никто не проявит легковерия к тому, что принимает близко ксердцу, к делам, которыми действительно занят; с другой стороны (какявствует из повседневной жизни), всякий готов поверить басням о ве-щах, которые ему более или менее безразличны; аскетизм, приглушивинтерес ко всему мирскому и к истории, привел к пренебрежениюкнигами и документами, их утере, выработал легковерное отношениеко всему услышанному или прочитанному, дал волю воображению, жад-ному до всяких чудес и небылиц; и все это не только в сфере истории всобственном смысле, но и в науке о природе, или естественной истории,которая также вполне безразлична тому, кто считает себя обладающимистиной в последней инстанции. Аскетизм ответствен за слабую инди-видуализацию в средневековой историографии, которая довольствова-лась общими типами, представляющими добро и зло («портрет» в нейтак же редок, как и в изобразительном искусстве той эпохи), в которойотсутствует осознание исторических различий места и времени и всебез разбора персонажи и события наряжены в современное платье. Она

14 «Неприятно вести рассказ об этих неисчислимых бедствиях, однако,показывая убожество смертных, хочу вкратце их вспомнить» (лат.).

15 «Царство Македонское, которое им началось, с его же смертью и кон-чилось... Град же Христов стоит на нерушимом фундаменте...» (лат.)


доходит даже до создания фиктивных историй и подделки документов,изображая нужный ей типаж: от Агнеллия из Равенны, который со-ставлял жизнеописания даже тех равеннских епископов, о которых неимел сведений, *et credo, — говорил он, — поп mentitum esse*1*, ибо ктопоставлен столь высоко, просто обязан быть добродетелен, сердоболен,ревностен в вере и тому подобное, — до лжеисидоровых декреталий. Васкетизме надо искать основную причину того распространения, кото-рое получила в средневековье хроника как форма истории, ибо, есличастные факты не вызывают интереса, ничего не остается, как фикси-ровать их такими, какими их видишь или как о них слышишь, заботясьтолько о хронологической, а отнюдь не идеологической их связи; так, всочинениях средневековых историков часто сходятся вместе (что, напервый взгляд, странно, однако, если поразмыслить, не лишено логики)грандиозные исторические картины, рисующие сотворение мира и рас-селение народов, и сухая хроника, которая по мере приближения к со-временности становится все более мелкой и случайной.

Преодоление дуализма, имеющего такие идейные предпосылки —история как борьба града небесного и земного, трансцендентность вер-ховного принципа истории, — возможно только на основании мифа, аникак не логики: миф об окончании борьбы победой одного из против-ников, миф о грехопадении, о спасении, о пришествии долгожданногоЦарствия Христова, о Страшном Суде и бесповоротном отделении од-ного града от другого, — небесному, населенному избранными, предназ-начены небеса, земному, населенному грешниками, уготован ад. К воз-никновению этой мифологии, имевшей своим источником мессианскиечаяния иудаизма и даже до некоторой степени орфизм, причастны гно-стика, хилиазм и другие религиозные течения и ереси; а окончательно(или почти окончательно) она сложилась в учении Августина. Я ужеговорил, что в этом мировидении метафизика объединяется с историей —совершенно новый поворот мысли, неизвестный грекам, привнесенныйв философию христианством, но сейчас необходимо уточнить, что мифо-логия не объединяла, а только путала метафизику и историю, конечноеобъявляла бесконечным и, отказываясь от представления о вечном кру-говороте вещей, вела к другой ошибке — представлению о прогрессекак имеющем начало и конец во времени. История мыслилась состоя-щей из эпох или духовных периодов, обозначавших рождение, рост игибель земного человечества: эпох было шесть, семь или восемь в зави-симости от принципов периодизации, они соответствовали то возрас-там человеческой жизни, то дням сотворения мира, то и тому и друго-му вместе; а святой Иероним, толкуя книгу Даниила, ввел деление начетыре царства, из которых последнее — римское, причём не толькопо хронологии, но и по идеологии, так как после царства Рим (средне-

10 «И думаю, что ни в чем не солгал» (лат.).


вековье, как известно, жило в уверенности, что Римская империя непогибла и существует как Священная Римская империя) другого небудет, а сразу — царство Христа и церкви, а затем пришествие Анти-христа и Страшный Суд. Окончание истории, еще не достигнутое вплане хронологии, могло, однако, конструироваться теоретически, по-скольку входило как неотъемлемый элемент в систему историческихвзглядов средневековья: пример такого конструирования — Апокалип-сис, откуда оно перешло в книги по теологии и даже по истории, где взаключении (достаточно указать на Оттона Фрейзингенского) описы-вались пришествие Антихриста и Конец Света; здесь — истоки идеиистории будущего, возможность которой обосновывал уже в XVI векеизвестный своей склонностью к парадоксам философ Франческо Пат-рици в диалогах «Об истории» (1560). Эта историческая картина могламеняться в частностях, но никогда не нарушалась в целом; в догматиче-ском плане ее разработка остановилась на Августине, дальнейшие из-менения вносили только инакомыслящие и еретики. Самое знамени-тое из этих нововведений — «Вечное Евангелие» иоахимистов, которыеделили историю на три эпохи, согласно трем ипостасям Троицы: пер-вая — эпоха Ветхого Завета — соответствовала Отцу, вторая — эпохаНового Завета — Сыну и третья, последняя — Святому Духу. В попыт-ке вырваться из жестких схем, грозящих задушить ее, жизнь всегданаходит весьма причудливые комбинации и компромиссы.

Но никакие компромиссы не в силах преодолеть противоречиереальности и схемы — отсюда необходимость аллегорического истол-кования, которое так ценило средневековье и которое соединяло схемуи историческую реальность перемычкой фантастических образов — инойосновы, кроме воображения, у этого соединения не было. Любой персо-наж и любое событие священной и светской истории могли быть под-вергнуты аллегорической интерпретации, в поисках соответствий и па-раллелей делались и переделывались заново бесконечные подсчеты, всоответствие историческим эпохам приводились не только возрастычеловеческой жизни и дни творения, но также добродетели и другиеабстрактные понятия; нечто подобное и поныне можно встретить в бла-гочестивой литературе и в переводах некоторых особенно простодуш-ных и отставших от века церковных писателей. Аллегорическим тол-кованием оказывалось охвачено и «царство природы»; к беспорядочномусоюзу истории и метафизики добавилось естествознание; аллегориямитакого рода испещрены страницы средневековых энциклопедий, «Пан-теонов» и «Зерцал мира».

Несмотря на все эти неизбежные задачи, несмотря на привержен-ность к мифологии, новое понятие истории как духовной драмы чело-вечества утверждалось чем дальше, тем больше и лишало почвыантичное представление об истории как о своде абстрактных пред-писаний, которым надо следовать в практической жизни. Теперь же


предписанием стала сама история, стала познанием рода человеческо-го от его сотворения, через все его земные мытарства до самого конца,то близкого, то далекого, но уже различимого на горизонте: историякак творение Божие, как свидетельство Его присутствия и Его слова,которое звучит повсюду. Конечно, нет недостатка в утверждениях, буд-то чтение истории заключает в себе моральный урок, что оно учитдобродетели и отвращает от зла; иногда такие заявления — дань тра-диции, иногда — плод осознанного убеждения, но по своей глубиннойсути средневековая историография уже не была, ибо не могла быть,явлением гетерономным.

Аскетизм умерщвлял умы, чудеса их затуманивали, но ни тот нидругие не были в состоянии всерьез и надолго заглушить голос дей-ствительности; именно потому, что аскетизм был продуктом воли, амифология — продуктом воображения, они, подобно аллегорическомуподходу, бессильному изменить реальные отношения вещей, оставалисьпо большей части абстрактными. Град земной можно было презирать иотвергать на словах, но он все же приковывал к себе внимание и гово-рил если не уму, то душе и чувству. Даже в свою юношескую порухристианство было вынуждено терпеть рядом со священной историейисторию светскую, жизнестойкость которой питалась экономическими,политическими и военными интересами. Ведь средневековье было нетолько эпохой религиозных поэм и священных гимнов, но и эпохойтерриториальных завоеваний, раздоров между государствами и феодаль-ной борьбы, потому более или менее самостоятельно от церковной раз-вивалась светская историография, и даже самые ревностные христиане,самые благочестивые священники испытывали потребность собрать исохранить воспоминания о народах, к которым принадлежали; Григо-рий Турский писал о франках, Павел Диакон — о лангобардах. Беда —об англах, Видукинд — о саксах. В узде религиозных предписаний неперестали биться сердца язычников и политических борцов, и слезыпроливаются не только о бедственном состоянии рода человеческого инизости, но и о бедах человека. Так, монах Эрхемперт, <ех intimo cordeducens aha suspiria»11', продолжает историю Павла, чтобы поведать о ны-нешнем некогда славных лангобардов (загнанных теперь на юг Италиии со всех сторон окруженных врагами) *поп regnum sed excidium, попfelicitatem sed miseriam, поп triumphum sedperniciem*18. А Лиутпранд Кремон-ский, хотя у него ни одно событие не обходится без карающей дланиБога, а святые лично участвуют в битвах, все же свой рассказ о том, какБеренгарий пытался ухватить власть после смерти Гвидона, а сторон-ники последнего тут же призвали короля Ламберта, сопровождает сле-дующим замечанием: tquia semper Itali geminis uti dominis volunt, quatinus

17 «Из глубины сердца воздыхая» (лат.).18 «Не могуществе, а разорении, не счастье, а убожестве, не торжестве, а

погибели» (лат.).


alterum alterius terrore coherceant*19,— прекрасное определение феодальногообщества. Во многом они были чересчур легковерны, ко многому глу-боко равнодушны, слишком часто предавались мечтаниям и вымыс-лам, но в том, что касалось владений и привилегий церкви, монастырей,семейств, феодальных групп и городских корпораций, к которым при-надлежали, легковерия не было и в помине, а напротив — осторож-ность, осмотрительность, недоверчивость; именно этим их интересаммы обязаны возникновением архивов, регистров, анналов, основамикритической работы по установлению подлинности документов. Доб-родетель в новом христианском понимании подавляла, но не моглаполностью уничтожить восхищение (которое самые строгие ревнителиобъявляли греховным) величием античного Рима и множеством дос-тижений языческой культуры: ее красноречием, поэзией, гражданс-кой сознательностью; оно не воспрещало восхищаться арабской и ара-бо-иудейской мудростью и чтить ее плоды, несмотря на различие в вере.Так же как греко-римский гуманизм полностью не исключал сверхъе-стественного, так сверхъестественное в христианстве не могло устра-нить человеческого аспекта земных дел и мирских страстей.

Это становится все более очевидным при переходе от высокого кпозднему средневековью, когда в результате борьбы между церковью игосударством, развития городов, роста торговли как внутри Европы, таки с Востоком наметился явный прогресс светской историографии; сдругой стороны, сами эти факторы стали следствием развития, созрева-ния, обновления мысли, которая движется вместе с жизнью и приводитжизнь в движение. Ни жизнь, ни мысль не остановились на воззренияхотцов церкви, Августина, Орозия, коим история представлялась лишьсвидетельством неисчислимых бедствий, угнетающих человечество, иБожьей кары, настигающей злодеев. Даже у Оттона Фрейзингенского,который ревностнее других следовал идеям Августина, категоричностьучения о благодати предстает ослабленной; описывая же борьбу междуцерковью и империей, он явным образом не становится ни на одну изсторон; эсхатологические видения, которых немало в его трудах, не за-ставляют его утратить практической сметки и здравости политическихсуждений. Конечно, борьба против неверных остается по-прежнему «ве-ликой борьбой», продолжается «борьба классов» (избранники и греш-ники) и «государств» (град небесный против града земного), но в рам-ках этой обширной картины вырисовываются теперь отдельные фигуры,иные интересы постепенно выдвигаются на первые, и вторые, и третьиместа, а борьба Бога и дьявола как-то размывается, уходит на заднийплан, становится само собой разумеющимся, но душевно не самым близ-ким; о ней продолжают говорить, но думают не много или во всяком

19 «Ибо италийцы всегда желают иметь двух повелителей, дабы онисдерживали друг друга обоюдным страхом» (лат.).


случае не с той страстью, какая звучит в словах, да и сами слова всечаще превращаются в рефрен, благочестивый, но банальный. Чудесазанимают все меньше места и упоминаются все реже: Бог охотнее дей-ствует через промежуточные причины, относясь с уважением к есте-ственным законам, и прямо и решительно в жизнь не вмешивается.Даже хроника становится не такой фрагментарной и сухой, как прежде,то и дело звучат требования иного «порядка», иного понимания; ordoartificialis, то есть внутренний, противопоставляется (в особенности начи-ная с ΧΙΓ века) ordo naturalis20, внешнему, хронологическому; некоторыенастаивают на том, что одно дело *sub singulis annis describere* и другое*sub stilo historico conglutinare*21

9TO есть группировать события по темам.Значительно меняется общий вид историографии; если взять итальян-скую — это уже не рассказы о чудесах, о перенесении святых мощей идеяниях епископов, а хроника коммун, со страстью отстаивающая инте-ресы феодальной партии или партии архиепископа, императорской илиантиимператорской, Милана, или Бергамо, или Лоди. Тоска, раздирав-шая сердце Эрхмеперта, приобретает еще более трагическую интона-цию в повествовании о борьбе Барбароссы и Милана, озаглавленном:«Libellus tristitiae et doloris, angustiae et tribulationis, passionum et tormentorum*22.Летописцы забывают воздавать хвалу божеству и превозносят свой род-ной город: Милан, Бергамо, Венецию, Амальфи, Неаполь. Хроники укруп-няются, они все еще берут начало от строительства Вавилонской башни,но предпочтение в них явно отдается истории того города и того собы-тия, которое о многом говорит своему летописцу и заставляет усерднееработать его перо; хроника и ее автор теперь среди людей и вещейнастоящего или недавнего прошлого. Джованни Вил лани, совершив-ший в юбилейный год паломничество в Рим, вместо того чтобы укре-питься благодаря этому священному зрелищу в аскетических мыслях,отвернуться от презренной земли и возвести взор к небу, напротив того,«побывав во время благословенного своего паломничества в святомгороде Риме, увидев его древнее величие и прочитав истории о вели-ких делах римлян», решает написать историю родной Флоренции, «дще-ри и создания Рима» (античного, а не христианского), стоящей «на по-роге возвышения и величия, тогда как Рим в упадке пребывает»; инымисловами, «святое» и «благословенное» не внушают ему святых и благо-словенных мыслей, а наводят на мысль о светском величии. С истори-ографией коммун можно поставить рядом и даже выше — по ее светс-кому духу, по формальной и исторической отделке — историографиюсицилийского королевства норманнов и швабов (во вступлении к ееtConstitutiones*2* монархическая власть объявлена учрежденной ipsarerum

20 Искусственный порядок... естественному порядку (лат.).21 «Описывать единственный год... создавать связную историю» (лат.).22 «Книга печали и скорби, тоски и терзаний, страстей и мучений» (лат.).28 «Установлениям» (лат.).


necessitate cogente, пес minus divinae provisionis instinctu24); ее авторы — этоРомуальдо Гварна и аббат Телезино, Малатерра и Угоне Фалькандо,Пьетро из Эболи и Риккардо из Сан-Джермано, некий Псевдо-Ямсиллаи Саба Маласпина, ее герои — норманны Роджер и Вильгельм, швабыФридрих и Маыфред, главное достоинство которых — умение создатьпрочное государство и управлять им твердой рукой. «£о tempore, — го-ворит Фалькандо о Роджере, — Regnum Siciliae, strenuis et praeclaris virisabundans, cum terra marique plurimum posset, vicinis circumquaque gentibus terroremincusserat, summaque расе ас tranquillitate maxima fruebatur*25. А так называе-мый Ямсилла пишет о Фридрихе II: *Virfuitmagnicordis, sedmagnanimitatemsuam multa, quae in eofuit, sapientia temperavit, utnequaquam impetus eum adaliquidfaciendum impel lere t, sed ad omnia cum rationis maturitate procederet... utpote quiphilosophiae Studiosus erat quam et ipse in se coluit, et in regno suopropagari ordinavit.Tune quidem ipsius felici tempore in regno Siciliae erant literati pauci vel nulli; ipsevero imperator liberalium artium et omnis approbatae scientiae scholas in regno ipsoconstituit... ut omnis conditionis et fortunae homines nullius occasione indigentiae aphilosophiae studio retraherentur*26. Государство,светская культура, «фило-софия», которые стоят за фигурой ересиарха Фридриха, выступают снесомненно положительным знаком. И если, с одной стороны, этимполитическим и культурным изменениям соответствуют все болеесветские теории государства (от Данте или даже от Фомы Аквинскогодо Марсилия Падуанского) и первые подступы к истории литературы(жизнеописания поэтов и знаменитых ученых, истории возникновениялитературы на народных языках) и к истории нравов (например, в не-которых местах у Рикобальда Феррарского), то, с другой стороны, схола-стика, опираясь на труды Аристотеля, разрабатывала такие проблемы ипонятия, в которых, хотя пока и в самом общем виде, оживала антич-ная мудрость. Памятником такому состоянию духа, в котором главноеместо занимают средневековые идеи, но уже проявляются, хотя и сдер-живаемые ими, как политические, поэтические, философские интересы,так и жажда славы, явилась, как ясно всем, поэма Данте.

И все же Средневековые идеи сохраняют свое главенство дажесреди сторонников империи и противников церкви; лишь немногие

24 По необходимости вещей, равно как и по божественному предначерта-нию (лат.).

25 «В это время королевство Сицилии, изобилуя славными и достойнымимужами, совершает великие дела на земле и на море, наводит страх на соседей,вкушает нерушимое спокойствие и мир» (лат.).

26 «Муж был великой доблести, но храбрость его сочеталась с мудростью,ибо он умел держать в узде свои порывы и все дела вершить по зрелом раз-мышлении... причина же в том, что он хорошо знал философию, которой и самусердно занимался, и в своем королевстве распространял. В те счастливые вре-мена в Сицилийском королевстве мало было образованных людей; поэтомуимператор основывал в королевстве школы свободных искусств и других дос-тойных наук... дабы у людей любого сословия и состояния не было препят-ствий к изучению философии» (лат.).


решаются на отрицание, форма которого колеблется между скептиче-ской и шутовской. Трансцендентность, всеведение Бога, который всеустанавливает, устраивает и направляет по своей воле, раздаваемые имнаграды и наказания, а также Его чудесное вмешательство в ход собы-тий по-прежнему присутствуют, пусть и на заднем плане, и у Данте сДжованни Вил лани, и у всех остальных историков и хронистов. Наисходе XV века француз Коммен являет нам любопытное сочетаниетеологического взгляда на мир и вполне циничной теории политиче-ского успеха. Светской культуре, уже богатой, разнообразной и разно-сторонней, недоставало идеального отправного пункта и системы, пото-му она скорее переживалась, чем осмыслялась, и находила выражениев богатстве, а не в системе. Античные элементы культуры, почерпнутыесхоластикой у Аристотеля, представали ослабленными, ибо из аристоте-лизма извлекалось лишь то, что не противоречило христианской мыс-ли, которой уже отцы церкви сообщили платоновскую трансцендент-ность; интерес к истории даже падает там, где сохраняет свою властьсхоластика, историография довольствуется компендиумами, неисчерпае-мым источником цитат для учебной и судебной практики, наподобиесоставленного Мартином Польским и долгое время служившего ци-татником ораторам и судейским чиновникам. Чтобы вступить в но-вую эпоху прогресса (движение вперед есть всегда, но «эпохами про-гресса» мы называем периоды, когда духовная жизнь развиваетсяособенно быстро и собираются плоды, созревавшие веками), нужна быласознательная, открытая, одновременно выстраданная и осмысленнаякритика христианской трансцендентности, чуда, аскетизма и эсхатоло-гии — критика, основные понятия которой (жизнь небесная и жизньземная) хотя и проявились в историографии позднего средневековья,но пребывали здесь каждое в себе, не вошли друг с другом в соприкос-новение, не вступили в конфликт.

IV. ИСТОРИОГРАФИЯ ВОЗРОЖДЕНИЯ

Отрицание христианской трансцендентности взяла на себя эпохаВозрождения, во время которой, если воспользоваться выражением Фуэ-тера, историография была «секуляризована». В историях Леонардо Брунии Браччолини, ставших первыми значительными примерами новых вея-ний в историографической мысли, а также во всех прочих, что следова-ли за ними (среди последних выделяются истории Макьявелли и Гвич-чардини), не остается никаких следов «чуда», — о нем упоминают снасмешкой или объясняют естественными причинами; верованиям вбожественное провидение приходит на смену пристальный анализ ин-дивидуальных характеров и интересов; деяния пап и даже религиоз-ные чувства рассматривают в утилитарном плане и с точки зренияполитической прагматики. Схема четырех царств с венчающим ее при-шествием Антихриста отброшена; теперь истории отправляются abinclinatione imperil1, и даже всеобщие истории, например, «Эннеады» Са-беллико, более не придерживаются церковной традиции. Мировые хро-ники всего света, всеобщие, фантастические, теологические, апокалипсиче-ские истории переходят в разряд чтения для не слишком образованныхлюдей, или сохраняют свое влияние в странах отсталой культуры, ка-кой была тогда Германия, или, наконец, не выходят из узкого кругаконфессиональной, то есть католической и протестантской, историогра-фии, которые остаются верными средневековой традиции; протестант-ская, пожалуй, даже больше (по крайней мере, на первый взгляд), чемкатолическая, которая все же была не совсем глуха к веяниям време-ни. Все это очень хорошо и детально показывает Фуэтер, к чьей книгея буду обращаться за наблюдениями и фактами, дополняя их своими. Вполитической историографии позднего средневековья теологическаяконцепция, как я уже сказал, была отодвинута на задний план; нотеперь ее даже нельзя обнаружить, а если порой и звучат какие-товысказывания, о ней напоминающие, то они скорее похожи на призы-вы к крестовому походу против турок за освобождение Гроба Господня,которые проповедники, стихотворцы и ораторы повторяют в течениетрех веков, но которые раздаются в пустоте, потому что у них нет опорыни в политической действительности, ни в сознании людей. Отрицаниетеологии, секуляризация истории происходили не только на практике,то есть не до конца осознанно, — нет, при том что, как часто бывает,многие умы инстинктивно обращались в ту сторону, куда влекли ихфакт или новые умственные потребности, хотя полемика не всегда былаоткрытой, а наоборот, велась с множеством предосторожностей, тем неменее у нас есть немало свидетельств, доказывающих связь практики с

1 От заката империи (лат.).


теорией историографии. Против схемы четырех царств направлена кри-тика такого солидного теоретика истории, как Боден, который прямоформулирует свое намерение опровергнуть положение inveteratum erroremde quattuor imperils2 и доказывает, что эта схема была произвольно вычле-нена из видения Даниила и ни в коей мере не соответствует действи-тельному ходу событий. Излишне здесь приводить знаменитые сатири-ческие высказывания Макьявелли и Гвиччардини о теологии и чудесах:Гвиччардини (одного примера довольно) говорил, что чудесами похва-лялись все религии, и поэтому они не могут служить доказательствомистинности ни одной их них, скорее их следует отнести к «загадкамприроды»; советовал никогда не утверждать, что Бог одного наградилза добродетель, а другого покарал за грехи, ведь на деле «мы часто ви-дим противоположное», так что мотивы божественного правосудия не-постижимы. Паоло Сарпи признает, что «приписывать божественномупровидению власть над всеми событиями весьма благочестиво», но ус-матривает непростительную «самонадеянность» у тех, кто уверен, чтознает, «куда направляет события этот высший разум», ведь люди склоннысчитать себя во всем правыми и думают, что «Бог так же благосклоннорасположен к их мнениям, как они сами»; к примеру, указывалось, чтоБог потому покарал почти одновременной смертью Цвингли и Эколам-падия, дабы не оставалось более сеятелей раздора, но на самом деле«после их смерти евангелические кантоны лишь укрепились в учении,у них почерпнутом». Подобное расположение духа людей набожных иосторожных значит даже больше, чем открытый протест бунтарей ирадикалов; очень важный знак — возросшее значение истории, что ска-зывается и в увеличении числа исторических работ, и в создании насто-ящей филологической школы, чьи интересы распространяются не толькона античность, но и на средневековье (Балла, Флавио Бьондо, Кальки,Сигонио, и др.): ее представители публикуют и исправляют тексты,критически оценивают достоверность источников, вырабатывают мето-ды исследования документов, составляют исполненные учености исто-рии.

Естественно, эта новая форма историографии должна была казать-ся возвращением к греко-римской античности, точно так же как хри-стианство казалось возвращением к истории Эдема (когда интермедияязычества завершилась воплощением Христа), а средневековье до сихпор кажется некоторым возвращением к доэллинскому варварству.Эта иллюзия выразилась в культе классической античности и во мно-жестве других явлений литературы, искусства, морали и быта, хорошоизвестных специалистам по Возрождению; в той области знания, кото-рой мы сейчас занимаемся, любопытным показателем этой иллюзиибыло то, что ренессансные филологи и критики и помыслить не могли

Укоренившееся заблуждение насчет четырех империй (лат.).

IV. Историография Возрождения 137

греческих и римских авторов ошибающимися, лгущими, подделываю-щими документы, ослепленными страстью или невежеством наравне сих средневековыми собратьями по перу; поэтому вторых судили строго,а первых почитали и принимали беспрекословно, и понадобилось нема-ло времени, прежне чем по отношению к ним удалось достичь такойже умственной свободы; в итоге критика текстов и источников разви-лась на материале средневековом гораздо раньше, чем на античном.Самым выдающимся документом и памятником иллюзии возвраще-ния к античности стала история гуманистического типа, возникшаякак антитеза средневековой. Средневековая история имела преимуще-ственно вид хроники, и гуманистическая историография, хотя и не от-казалась от расположения событий по годам по примеру греков и рим-лян, но по мере возможности избегала числовых указателей и стремиласьк плавности без хронологических перебивов. В средние века латыньварваризировалась, в нее вошли слова из народных языков и новыеслова, обозначающие новые явления; историографы-гуманисты пере-сказывали всякую мысль, описание, рассказ на языке Цицерона или, нахудой конец, Золотого века. В средневековых хрониках нередко встре-чаются довольно красочные анекдоты — гуманизм, возвращая историидостоинство, лишил ее этой красочности или ее приглушил и смягчилтак же, как старался смягчить обычаи и установления варварских ве-ков. Гуманистический тип историографии, подобно новой эрудиции ифилологической критике, подобно Возрождению в целом, был деломрук итальянцев; по его образцу в Италии вскоре возникли истории нанародном языке, нашедшие в латинизирующей прозе Боккаччо инст-румент, как нельзя лучше отвечающий их цели. Из Италии этот типистории распространился на другие страны, и, как при экспорте про-мышленного оборудования в страну, не имеющую развитой индустрии,с ним прибывают из страны-экспортера инженеры и рабочие, так ипервые историки-гуманисты других стран Европы были итальянцами:можно указать, например, на веронца Паоло Эмилио, который «Galliscondidithistorias**, то есть даровал французам свой труд * De rebus gestisFrancorum*4l, гуманистическую историю Франции, на Полидора Верги-лия который сделал то же самое для Англии, на Луция Маринея вИспании и на многих других, которые трудились на этом поприще,пока те страны не стали обходиться собственными силами и не утрати-ли нужду в помощи итальянцев. Впоследствии, когда сочли нужнымосвободиться от этой слишком широкой или обуженной — одним сло-вом, не по фигуре современной мысли скроенной — тоги, начали ста-вить в вину гуманистической историографии что в ней было искусст-венного, напыщенного, фальшивого: все пороки, которые, впрочем,

8 «Сочинил историю галлам» (лат.).4 «О деяниях франков» (лат.).


вытекают уже из основного принципа — принципа подражания. Нотот, кто способен тосковать по былому, не может не чувствовать симпа-тии к исторической прозе гуманистов, в которой так ярко проявиласьлюбовь к античности и желание возвыситься до нее: желание стольсильное, что, подчиняясь ему, гуманисты брали из античности не тольколучшее — брали все. Спустя три столетия Джамбаттиста Вико, у кото-рого иногда встречаются возвышенно-инфантильные высказывания,сетовал на то, что «ни одному монарху не запало в ум увековечитьчьим-нибудь блестящим латинским пером знаменитую войну за ис-панское наследство, равной которой не было на свете после второй кар-фагенской, а также войны Цезаря против Помпея и Александра противДари я...» Да что там говорить!.. Совсем недавно, во время войны вТриполи, из южной итальянской глубинки, где редкий городок обхо-дится без какого-нибудь потомка гуманистов, раздался призыв посвя-тить этой войне латинский комментарий «De hello libico»5; разумеется,он был встречен всеобщим смехом, не мог не улыбнуться и я, но вместес тем почувствовал умиление, вспомнив, какую преданную любовь пи-тали наши отцы и деды к идеалу прекрасной античности и величавойисториографии.

И все же вера в возможность возрождения не более чем иллюзия:ничто не возрождается таким, каким было, и ничто былое нельзя уничто-жить; даже когда повторяешь мысль, высказанную в античности, ееприходится по-иному защищать от нового противника, и тем самымона сама становится иной. Я как-то читал брошюру одного ученогофранцуза-католика, который, защищая средневековье от нелепых обвине-ний и опровергая ложное мнение о нем, утверждал, что средневековье —эпоха по-настоящему современная вечной современностью истины —не заслуживает этого имени; «средневековьем» должно скорее назы-ваться время от XV века до наших дней, от Реформации до позитивиз-ма; и я подумал, что эта теория ничем не хуже другой, которая ставилаили ставит средневековье ниже античности, и обе они не имеют ничегообщего с историческим мнением, которое не признает возрождений итвердо стоит на том, что средневековье не забыло античность, а Возрож-дение — средневековье. Что такое «гуманизм», как не новое имя для«человечества», которого античный мир не знал и которое впервые яви-лось на свет в христианской и средневековой мысли? А метафора «воз-рождения» или «обновления» разве не взята из языка религии? И еслиотставить слова в сторону, разве понятие гуманизма не есть утвержде-ние некоей универсальной духовной ценности, и как таковое совершен-но чуждо античному мышлению, и, напротив, прямо восходит к «цер-ковной», «духовной» истории, которой положило начало христианство?Понятие духовной ценности, без сомнения, изменилось и обогатилось,

«О ливийской войне» (лат.).

IV. Историография Возрождения

вобрав в себя более чем тысячелетний исторический и культурныйопыт, но при этом сохранило печать своего происхождения, представ вкачестве религии, у которой были свои священники и свои мученики,свои полемисты и свои апологеты, своя нетерпимость (вспомним разру-шение памятников средневековья и предание забвению средневековыхавторов) и иногда даже свой культ (так, Навагерий каждый год сжигалэкземпляр книги Марциала как жертву безупречной латыни!). И по-скольку гуманность, философия, наука, литература, искусство, а такжеполитика и вообще человеческая деятельность входят теперь во всемсвоем разнообразии в то понятие ценности, которое в средневековьебыло связано исключительно с христианской верой, то именно они истановятся или готовы стать предметом истории; такие истории были,без сомнения, новым словом по сравнению с литературой средневеко-вья, но не менее новым и по сравнению с греко-римской, где все, чтоможно было с ними сопоставить, оставалось эмпирически поверхност-ным. Первые шаги истории духовных ценностей были робкими, ониподражали редким античным образцам, и все же в них уже проявля-лись и ум, и страсть, и вдохновение, которые открывали перед нимибудущее, — как раз будущего и не было у античных историй, которые стечением времени становились все более поверхностными и в концеконцов исчезли, полностью утратив свою специфику. Достаточно ука-зать на «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелейи зодчих» Вазари, почвой для которых послужили замечания и рас-суждения об искусстве, рассеянные в бесчисленных итальянских трак-татах, диалогах и письмах: у Вазари то и дело встречаются озарения,невозможные в античности. То же самое можно сказать о трактатах попоэтике и риторике, об оценках поэтических творений, о новой историипоэзии, создание которой продвигалось вперед с переменным успехом.Даже «государство» — тема размышлений Макьявелли — не равноантичному государству, городу или империи, оно вот-вот достигнет ста-туса национального и мыслится как нечто божественное, ради чего можнопожертвовать спасением души, ибо в нем душа и обретает истинноеспасение; даже языческая добродетель, которую Макьявелли и другиепротивопоставляли добродетели христианской, не похожа на то, чемона была у греков и римлян. Подражание античности не помешалоположить начало исследованиям истории права, политических форм,мифов и верований, философских систем — полного расцвета они дос-тигли в наше время. Тому же сознанию, что породило гуманизм, откры-лись и раздвинувшиеся границы мира, открылись народы, о которых неупоминается в Библии и ничего не знала античность: в книгах, описы-вающих дикарей, цивилизацию аборигенов Америки (а также далекой,но лучше исследованной Азии), возникали зачатки представлений оформах первобытной жизни, и тем самым вместе с материальнымирасширились духовные границы человечества.


Не только мы сознаем иллюзорность * возрождения античности» —ее вскоре осознали и люди самой этой эпохи; далеко не всех устраива-ла литература гуманизма — многие (в их числе Макьявелли) сбросилитогу, в складках которой можно было запутаться, и предпочли болееудобные современные одежды. Нередко раздавались протесты противподражания и педантизма; философы восстали против Аристотеля (спер-ва против средневекового, потом и против античного) и стали апелли-ровать к истине, что превыше Платона и Аристотеля; литераторы от-стаивали право новых «жанров» на существование, художники твердили,что есть только два великих учителя — «природа» и «идея». В воздухеносилось ощущение, что недалек тот час, когда на вопрос: «Что естьантичность?» (то есть образец умственной зрелости) последует ответ:«Античность — это мы», — и тогда идол античности будет разбит, а наобломках его воздвигнется вечно новая человеческая мысль. Этот от-вет может быть не всем ясен и не для всех убедителен, но он в доста-точной мере поясняет истинный смысл возрождения античности, помо-гая увидеть разницу между символом и тем, что он символизирует.

Этот свойственный гуманистическому мировоззрению в целом сим-волизм, причина многих недоговоренностей и заблуждений, был не един-ственным недостатком историографии Возрождения. Мы не говоримо пристрастности, которая не могла не проявиться в исторических со-чинениях, если их авторы были придворными литераторами и по обязан-ности поддерживали интересы своего государя, или официальными ис-ториографами аристократических, консервативных республик, таких какВенеция, или представляли оба лагеря, представляли враждующие сторо-ны в одном государстве, наподобие оптиматов и популяров во Флорен-ции, или, скажем, защищали разные конфессии, как авторы «Магдебур-гских центурий» и Бароний. Не будем также говорить ни об историках,склонявшихся к новеллистике (среди новеллистов тоже были испыты-вающие склонность к истории, например, Банделло), ни о тех, кто по-мышлял лишь о том, как пробудить любопытство или вызвать скандал.Такое свойственно всем временам и никак не характеризует отдель-ную историографическую эпоху. Но, беря к рассмотрению только то,что было или старалось быть исторической мыслью, надо отметить, чтоисториография Возрождения обладала двумя недостатками, унаследо-ванными от двух своих предков — античности и средневековья. Отантичности ей достался абстрактно-гуманистический, или прагматиче-ский, метод, согласно которому все подлежит объяснению через инди-вида, взятого в его абсолютной обособленности, либо через абстрактныеполитические формы и тому подобное. Государь для Макьявелли нетолько идеал, но и принцип истолкования событий; он присутствует нетолько в его трактатах и политических меморандумах, но и в «ИсторииФлоренции», где в самом начале, после описания бедствий, обрушив-шихся на Италию в V веке, возникает величественный образ Теодориха,

IV. Историография Возрождения

•храбрость» и « великодушие» которого не только Рим и Италия, нотакже все другие части Западной империи «избавили от притеснений,которые они терпели столько лет от варварских племен, возродили по-рядок и счастливую жизнь»; и тот же образ под разными именамипроходит через все века, охваченные историей Макьявелли. В концерассказа о социальной борьбе во Флоренции мы читаем, что город «до-шел до такого состояния, в котором мудрому законодателю не соста-вило бы труда установить в нем любую форму правления». Точно также «История Италии» Гвиччардини открывается описанием благоден-ствия Италии на исходе XV века, «обретенного в силу многих причин»,среди которых не последнее место занимают «дарования и доблестиЛоренцо дей Медичи», который «всячески радел о том, чтобы все делаИталии удерживались в равновесии и не было перекоса в ту или инуюсторону», имея своими соперниками Фердинанда Арагонского и Лудо-вико Моро, стремившихся к тому же «отчасти по тем же, отчасти подругим причинам», а всех троих держали в узде венецианцы: совер-шенная система равновесия сил, которая нарушилась со смертью Ло-ренцо, Фердинанда и папы. Примерно в таком стиле писали тогда всеисторики, и хотя, как мы видели, активно формировались представленияо духовных ценностях человечества, их понимали как зависящие отволи и ума индивидов, а не наоборот; в истории живописи, например,для Вазари «государем» является Джотто, который «единственный срединикчемных ремесленников благодаря своему Божьему дару сумел воз-родить живопись и вывести ее с дурного пути на правильную дорогу».Тем же индивидуализмом проникнуты биографии: индивид оказывает-ся сам по себе, а дело его жизни, которое его формирует, — само по себе.

Прагматической взгляд на историю сопровождался, как и в антич-ности, представлением о случае или Фортуне. Макьявелли приписываетвласть над событиями наполовину Фортуне, наполовину человеческомуразуму и, как бы высоко ни ставил разум, не может вознести его надтаинственной и трансцендентной Фортуной. Гвиччардини спорит с теми,кто, целиком полагаясь на разум и доблесть, ни во что не ставят «могу-щество фортуны», ибо всем ведомо, что дела человеческие «всегда пре-бывают в могучей воле случая и человек не властен ни предвидеть его,ни предотвратить; хотя дальновидность может смягчить многие беды,но ее недостаточно, нужно еще благоволение фортуны». У Макьявелли,правда, появляется другое понятие — силы или логики вещей, но покалишь самым легким намеком; таким же намеком проходит оно и уГвиччардини, когда он заявляет, что, даже если все подчинить разумуили доблести, «надо тем не менее признать, сколь много значит родить-ся и жить в те времена, когда твоя доблесть и прочие достоинства вцене». И лишь одно ставит Гвиччардини в тупик, словно перед еговзором промелькнуло нечто, не определяемое ни волей индивида, никапризом фортуны: «Когда я думаю, скольким опасностям недуга, слу-


чая и насилия подвержена жизнь человека, скольким благоприятнымусловиям надо сойтись, чтобы собрать добрый урожай, то#двум вещамне устаю поражаться: человеку, дожившему до старости, и урожайномугоду!» Однако он не идет дальше неуверенности и озадаченности. Свозрождением, хотя и частичным, идеи Фортуны, с реставрацией культаэтого языческого божества исчезает не только христианский Бог, но ивместе с ним идея рациональности, целесообразности и развития, кото-рая — пусть в ущербной, мифологической форме — все-таки присут-ствовала в средневековом сознании. А вместо нее возвращается антич-ная, пожалуй, даже восточная, идея круговорота вещей, главная идея увсех историков Возрождения, и прежде всего Макьявелли: история —это смена жизни и смерти, добра и зла, счастья и горя, величия и упад-ка. И Вазари не иначе понимает историю живописи и других искусств,которые, «как человеческие тела, родятся, растут, стареют и умирают»;он стремится сохранить в своей книге память о благоденствии в еговремя, на тот случай если искусство живописи «по нерадивости людей,по злосчастию времен или же по воле небес (коим, как кажется, неугодно, чтобы все земные вещи долго оставались в одном состоянии)снова будет претерпевать тот же беспорядок упадка», что и в средниевека. Боден, когда опровергает схему четырех царств, когда отказываетсяпризнавать неизбежность смены золота медью и потом глиной, когдапрославляет величие литературы, торговли, географических открытийсвоего времени, утверждает, однако, не идею прогресса, а идею кругово-рота и выступает против тех, кто хулит античность: «cum, aeterna quadamlege naturae, conversio rerum omnium velut in orbem redire videatur, ut aeque vitiavirtutibus, ignoratio scientiae, turpe hones to consequens sit, ac tenebrae /we/»6. Тонагрусти, горечи, пессимизма и трагические тона, так свойственные ан-тичным историкам, часто слышатся и у историков Возрождения, кото-рые видят, как гибнет то, что дорого их сердцу, и тревожатся за то, чемони еще могут наслаждаться, ибо оно тоже рано или поздно уступитместо своей противоположности.

И поскольку история в этой системе взглядов не прогресс, а дви-жение по кругу и подчиняется она не историческому закону развития,но природному закону круговорота, который придает ей регулярность иединообразие, как следствие и историография Возрождения наравне сгреко-римской свою цель видит вне себя самой, а историю понимаеткак сырой материал, которым можно воспользоваться для иллюстра-ции полезного и благого, для получения удовольствия или для расцве-чивания абстрактных истин. В этом историки и теоретики историиединодушно сходятся, если не считать любителей парадоксов вроде

6 «По некоему закону природы все вещи представляются движущимися покругу, так что порок сменяет добродетель, невежество и низость — благород-ство, подобно тому как свет сменяется мраком».


Патрици, который выражал сомнения и в правдивой истории и в том,что прошлое вообще нужно знать, но, заплутавшись в конце концов впротиворечиях, тоже определял для истории внешнюю цель. «Из знаком-ства с этими столь разнообразными и значительными событиями, —пишет Гвиччардини во введении к «Истории Италии», — каждый смо-жет и для себя самого, и для общего блага вынести множество благо-творных сведений и неизбежно удостоверится в том, как непрочны делачеловеческие, как пагубны иной раз даже для них самих и тем пачедля прочих людей неразумные деяния правителей, когда они, побуждае-мые либо пустым страхом, либо непомерной алчностью, не помня обизменчивости фортуны и обращая во вред другим власть, данную имдля общего благоденствия, то ли по неразумию, то ли от чрезмерногочестолюбия творят новые бесчинства». Боден утверждает, что с помо-щью истории можно *поп solum praesentiacommode explicantur, sedetiamfuturacolliguntur, certissimaque rerum expetendarum acfugiendarum praecepta constantur»1 \Кампанелла считает, что историю надобно составлять так, «utsitscientiarumfundamentum sufficiens*8; Фоссий же формулирует определение, котороебудет вечно переходить из трактата в трактат: «cognitio singularium quorummemoriam conseryari utile sit ad bene beateque vivendum»9. Историческое зна-ние в те времена считалось (и подобное суждение дожило до нашихдней) самой низкой и легкодоступной формой познания; так, Боден,кроме utilitas и oblectatio10, признавал за историей еще и facilitas — лег-кость, причем такую огромную, «ut, sine ullius artis adiumento, ipsaper seseab omnibus intelligatur»11. Поместив истину вне истории, все историки Воз-рождения вслед за своими греческими и римскими предшественника-ми придерживались обычая — а все теоретики (от Понтано в диалоге«Actius»12 до Фоссия в «Ars historical·13) их в этом поощряли — вклады-вать в уста своих персонажей речи более или менее вымышленногохарактера, и не только из простого преклонения перед античными об-разцами, но и в силу собственных убеждений. Даже сеньор де Л а По-плиньер в своей *Histoire des histoires, avec I'idee de l'Histoire accomplie»14

(1599), где то и дело с наивным красноречием превозносит историче-скую точность и правдивость и выступает адвокатом вымышленных

7 «Не только объяснять настоящее, но и предвидеть будущее, а также соста-вить надежные правила для распознавания того, что надлежит делать и чегострашиться» (лат.).

8 «Чтобы она служила надежной опорой наукам» (лат.).9 «Познание единичных вещей, сохранение памяти о которых полезно для

благой и счастливой жизни» (лат.).10 Пользы и наслаждения (лат.).11 «что понять ее сможет всякий, ничему предварительно не обучаясь» (лат.).12 «Акций» (лат.).13 «Историческом искусстве» (лат.).14 «История историй, заключающая в себе проект совершенной истории»

(франц.).


^harangues et contions*1*', приводя тот аргумент, что главное — это «исти-на», а не слова, которыми она выражена. Иными словами, истина исто-рии не в самой истории, а в риторике и политической науке, и если доораторских упражнений у историков Возрождения редко доходили руки(политические условия того времени им не слишком благоприятство-вали), то все они или почти все были авторами политических трактатов,решительно отличающихся от средневековых с их религиозной и эти-ческой доминантой и развивавших идеи Аристотеля и других антич-ных политических авторов. Аналогичным образом трактаты по исто-рическому искусству, неведомые в средневековье и в значительномколичестве появившиеся в эпоху Возрождения (их можно в избыткеотыскать в <Penus artis historicae*16, сборнике, вышедшем в 1579 году),опирались на исследования греко-римских теоретиков.

Ничего удивительного, что ренессансная историография, будучиреакцией на средневековую, воспроизводит в несколько ином виде не-которые ее дефекты. Возрождение приносит на античном алтаре жерт-ву новому божеству — человечеству; оно открыто противопоставляетодин идеал другому; если схоластика во всем искала Бога и душу, тоВозрождение не могло не обратиться к природе: недаром Гвиччардинив хоре других голосов называл «безумием» исследования философов,теологов и прочих, «пишущих о явлениях, которых нет в природе, или отех, которые нельзя узреть»; поскольку схоластика вслед за Аристоте-лем объявила: *Scientia est de universalibus*11, Кампанелла вывел ей напе-рекор свою формулу: tScientia est de singularibus*18. И литераторы Воз-рождения, обоготворяя латынь, свысока третировали и возникшие всредневековье новые языки, и средневековую поэзию и литературу,юристы ради римского права забыли о феодальном, а политики — радисиньории и абсолютной монархии — о представительной форме прав-ления. Тогда возникло и само понятие средневековья как некой цело-стности, противопоставленной другой целостности, охватывающей со-бой античность или античность и современность, — клина, грубо вбитогомеж двух эпох. Разумеется, слово «средневековье» гораздо позже сталоофициальным термином и закрепилось в заглавиях и оглавлениях книгпо истории (если не ошибаюсь, впервые в конце XVII века и в пособияхЦеллария); прежде оно упоминалось разве что вскользь, но обозначен-ное им понятие давно носилось в воздухе или было у всех на уме, лишьслова использовались другие — например, «варварские» или «готичес-кие века»; Вазари ввел различие «древнего» и «старого», назвав «древ-ним» все, что было до Константина, создано в Коринфе, Афинах, Риме и

15 «Речей и декламаций» (франц.).10 «Кладовой исторического искусства» (лат.).17 «Наука исходит из всеобщего» (лат.).18 «Наука исходит из отдельного» (лат.).


прочих известнейших городах, то есть создано при Нероне, Веспасиа-нах, Траяне, Адриане и Антонине, а «старым» — «все выполнявшеесяот святого Сильвестра и позднее». Различие ясней некуда: с одной сто-роны — ярчайший свет, с другой — непроглядная тьма; после Константи-на (пишет все тот же Вазари) исчезла «всякая доблесть», «прекрасные»души и «высокие» умы сменились «подлейшими» и «ничтожнейши-ми», «новая христианская религия» в своей ретивости нанесла непоп-равимый ущерб искусствам. Все это в прямом смысле означает, чтоВозрождение наследовало одну из основных черт средневекового взглядана мир — дуализм. Поменялись его термины: Богом отныне стали(вслух об этом, правда, не говорилось) античность, искусство, науку, жизньгреков и римлян, а его мятежным и нечестивым противником — сред-невековье; «готические» храмы, грубая теология и философия, нелепыеи жестокие нравы той эпохи. Но смысл двух терминов всего лишьпретерпел полярное обращение, в их противопоставленности друг другуничего не изменилось; и если христианство не поняло язычества и непризнало его своим детищем, то Возрождение не признало себя дети-щем средневековья и не оценило позитивного и непреходящего значе-ния периода, которому явилось на смену; поэтому, как уже говорилось,та и другая эпохи стремились не сохранить, а разрушить памятники,созданные их предшественницами. Возрождение, бесспорно, в меньшейстепени: все-таки оно не отличалось таким фанатизмом и где-то в егоглубине, под влиянием гуманистической идеи, зрело смутное ощуще-ние значительности предыдущего периода; не случайно в это времявозникла вышеупомянутая школа эрудитов и филологов, которая заня-лась изучением средневековья. Но на то они и эрудиты, чтоб не прини-мать близко к сердцу конфликты того времени, свидетельства которогоони собирают и хроники которого приводят в порядок; они нередко исудят его, следуя наиболее распространенным предрассудкам собствен-ного времени, так что то и дело третируют свысока предмет своих тру-дов, заявляя, что изучаемый ими поэт ни на что не годен, а эпоха, чьейистории они посвятили всю жизнь, темна и жестока. Потребовалосьнемало времени, чтобы груду средневековых диковинок, накопленнуюэрудитами за несколько веков, осветил огонь мысли; в эпоху Возрожде-ния средневековьем, однако, гнушались, даже когда исследовали его.Драма любви и ненависти по форме была такой же обостренно дуалис-тической, как та, что разворачивалась в те времена между католикамии протестантами: протестанты называли папу Антихристом, первен-ство римской церкви — mysterium iniquitatis19 и составляли списки testiumverUatis20, то есть истинно верующих, кто и под гнетом нечестия проти-востоял ему; а католики такими же эпитетами награждали Лютера и

19 Таинством нечестия (лат.),20 Свидетелей истины (лат.).


его реформу и составляли списки еретиков, свидетелей Сатаны. Но этопротивоборство конфессий было рецидивом прошлого и мало-помалудолжно было сойти на нет, тогда как борьба со средневековьем возве-щала будущее и окончиться могла лишь с выработкой нового, болеевысокого представления об истории.

V. ИСТОРИОГРАФИЯ ПРОСВЕЩЕНИЯ

Историография, которая пришла предыдущей на смену, обостриладо крайности основную апорию как античности, так и средневековья ив этом своем стремлении к пределу обрела неповторимый облик иправо именоваться особым периодом историографии. Символическоеоблачение, сотканное из воспоминаний о греко-римском мире, котороепоначалу требовалось современному сознанию, теперь было изодрано вклочья и отброшено за ненадобностью. Мало-помалу проложила себедорогу и утвердилась в умах мысль, что древние греки и римляне былине самыми старыми и мудрыми среди людей, а наоборот, самыми юны-ми и неопытными; настоящей античностью, то есть эпохой опытного изрелого ума, должно считаться новое время. Авторитету античности,которая представлялась эпохой разума по сравнению с культурой инравами варварской эпохи, идет на смену авторитет Разума как таково-го, названного теперь его собственным именем, а на смену гуманизму сего слепым преклонением перед греками и римлянами идет гумани-тарность, культ человечества, обожествленного также и под именем «при-роды», то есть простой и абстрактной человеческой природы. Историй,написанных по-латыни, становится меньше, они ограничиваются кру-гом эрудитов, и напротив, появляется множество историй на нацио-нальных языках; объектом критики служат не только средневековыефальсификации и баснословие, не только летописи легковерных и не-вежественных монахов, но и труды античных историков; возникаютпервые сомнения в достоверности римской исторической традиции, притом что пиетет к античности сохраняется, а неприязнь и отвращение ксредневековью растут. Все чувствуют и провозглашают, что вышли на-конец не только из тьмы, но даже из предрассветных сумерек и нагоризонте засияло солнце Разума, озарив умы, наполнив их живитель-ным светом. «Свет», «озарение» и тому подобные слова произносятсяна каждом шагу с нарастающим воодушевлением и уверенностью;отсюда и имена — «эпоха света», «озарения» или «просвещения», —даваемые историческому периоду протяженностью от Декарта до Кан-та. А вместе с этими словами появилось еще одно, раньше звучавшеередко и не имевшее такого широкого смысла, — «прогресс»; теперь жеоно произносилось все чаще, все настойчивее, пока не превратилось восновной критерий для оценки фактов, понимания жизни, созданияистории и вместе с тем в предмет специальных исследований и в но-вый тип истории историю прогресса человеческого духа.

Но христианская теологическая мысль не собиралась так легкосдавать позиции. Прогресс, о котором так много толковали, был, чтоназывается, прогрессом без развития — как бы вздохом удовлетворе-


ния, с каким человек, которому после долгих испытаний улыбнуласьудача, созерцает безмятежное настоящее, глядит в прекрасное будущееи отворачивается от прошлого, заглянув туда на мгновение, чтобы лиш-ний раз с отвращением и насмешкой поразиться его безобразию.Возьмем, к примеру, умнейшего и наиболее представительного историкаПросвещения господина Вольтера; он написал свой 4Essai sur les moeurs*1,с тем чтобы помочь своей приятельнице маркизе дю Шатле usurmonterle degoüt*2, которое вызвала у нее tL'histoire moderne depuis la decadence deVEmpire romain**, — и изложил эту историю в сатирическом тоне. Иливозьмем книгу, вместившую целый век и явившуюся как бы его заве-щанием (а также и завещанием автора), — tEsquisse d'un tableau historiquedes progres de I'esprit humain*4 Кондорсе; сколько восторгов по поводу на-стоящего даже среди революционной бойни, сколько радостных пред-чувствий будущего — и не меньше презрения и сарказма по отноше-нию к прошлому, породившему как-никак это настоящее. Новая эрадолжна была быть по определению счастливой; в это время (говоритВольтер) ales hommes ont acquis plus de lumieres d'un bout de I'Europe a Vautreque dans tous les ages precedents**'. Человеку теперь дано в руки всепобеж-дающее оружие: «Le seule arme contre le monstre, с 'est la Raison, la seule moniered'empecher les hommes d'etre absurdes et mechants, с 'est de les eclairer; pour rendrele fantasme execrable, il ne faut que le peindre**'. Никто не спорил, что и впрошлом были проявления разума: их не могло не быть, ведь что-тозатемняли суеверия и угнетало насилие. *Оп voitdans l'histoire les err eureset les prejuges se succeder tour ä tour, et chasser Ια νέήίέ et la raison: on voit leshabiles et les heureux enchainer les imbeciles et ecraser les infortunes; et encore ceshabiles et ces heureux sont eux-memes les jouets de la fortune, ainsi que les esclavesqu'ils gouvernent*7. Благое начало не только терпело гнет, но в определен-ной мере и сопротивлялось: tau milieu de ces saccagements et ces destructions...nous voyons un amour de Vordre qui anime en secret le genre humain et qui aprevenusa ruine totale: с 'est un des ressort de la nature, qui reprend toujours sa force...**. И

1 «Опыт о нравах» (франц.).2 «Преодолеть отвращение» (франц.).3 «Современная история после падения Римской империи» (франц.).4 «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума» (франц.).5 «Люди по всей Европе обрели больше света, чем во все предыдущие века»

(франц.).β «Разум — единственное оружие против чудовища, единственное средство

отвратить людей от глупости и ничтожества — просветить их; чтобы возбудитьненависть к фанатизму, довольно его изобразить» (франц.).

7 «Мы видим, как в истории ошибки и заблуждения сменяют друг друга ипреследуют истину и разум, видим, как хитрые и ловкие ездят на дураках инеудачниках; однако судьба играет хитрыми и ловкими точно так же, как ирабами, которых они себе подчинили» (франц.).

8 «Посреди этого разбоя и разрухи... мы видим, как любовь к порядку ис-подволь воодушевляет род человеческий и предотвращает его гибель: это одиниз ресурсов природы, откуда она черпает новые силы» (франц.).

V. Историография Просвещения 149

потом, нельзя забывать «великие эпохи», века, когда стараниями уче-ных мужей и монархов процветали искусства: «/е quatre äges heureux»9

истории. Но эти проявления благого начала, редкие, слабые, скрытые,обреченные на быстрое исчезновение, отличаются от его явления в со-временную эпоху не только количественно, но и качественно: настаетмомент, когда люди научаются мыслить, исправляют свои идеи и всяпрошедшая история рисуется им, как бурное море тому, кто ступил насушу. Конечно, в новые времена не все похвально, многое достойно ипорицания: *les abus servent de lois danspresque toute la terre; et si les plus sagesdes hommes s'assemblaient pour faire des lois, ой est l'Etat dont la forme subsistatentiere?*10 — идеал разума еще очень далек, и новый век пока можетсчитаться лишь этапом на пути к совершенному разуму и счастью;идея высшей социальной формы встречается еще у Канта, за которымтащится длинный хвост старой рационалистской и схоластическойфилософии. Или вместо высшей формы умственному взору явилосьголовокружительное восхождение от одной формы к другой, еще болеепрекрасной. Истинное начало этому восхождению, этому искоренениюбеззаконий — в прежние века речь шла лишь об отдельных попытках —было положено в век Просвещения, ибо он первый ступил на верную иширокую дорогу, озаренную светом Разума. Бывало и теперь, что ка-кая-либо теория — вспомним Руссо — все переворачивала с ног наголову и помещала эпоху Разума не в современность и не в будущее,близкое, либо далекое, но в прошлое, причем не в средневековое, антич-ное или восточное, а в доисторическое прошлое, обнаруживая там бли-зость к «природе», которая была утеряна в ходе дальнейшей истории.Но эта теория, внешне отличная от господствующей, была, в сущности,ей идентична, поскольку доисторическая «близость к природе», никог-да не существовавшая в действительности, выражала идеал, к которомунужно стремиться в близком или далеком будущем, — идеал, лишь всовременную эпоху осознанный как цель. Ни от кого не может укрыть-ся религиозный характер этого нового мировоззрения, которое пере-кладывает на светский язык христианские понятия Бога (теперь этотсветский бог зовется истиной и справедливостью), земного рая, искупле-ния, тысячелетнего Царствия Христова и так далее; мировоззрения,которое наравне с христианством отрицает всю предшествующую ис-торию за исключением редких провозвестников своего грядущего при-хода. И не важно, что религия и в особенности христианство сталипредметом жесточайшей критики, мишенью для глумления и насме-шек, что, оставив всякую сдержанность, не удовлетворяясь более спо-койной улыбкой, что появлялась когда-то на лицах итальянских гу-

9 «Четыре счастливых века» (франц.).10 «Почти везде закон подменяется беззаконием: если для написания зако-

нов соберутся мудрейшие из мудрых, найдется ли государство, которое сохра-нило бы после этого свой строй?» (франц.)


манистов, новая эпоха объявила христианству открытую и беспощад-ную войну. Светский фанатизм — тоже следствие догматизма. И неважно, что люди благочестивые ужасались светскому богу и узнавали внем старого Сатану, а просветители видели в прежнем Боге, чьим воп-лощением был священник, капризное, грубое и жестокое божество. Самавозможность такого рода взаимных обвинений служит подтверждениемдуализма, который поразил новый взгляд на мир вслед за прежним исделал его непригодным для понимания истории и развития.

Равным образом не была преодолена и историографическая апо-рия античности — абстрактный индивидуализм или • прагматический«подход к истории: именно в это время прагматическая концепциякак рассказ о человеческих идеях, чувствах, расчетах и действиях ста-ла прямо противопоставляться средневековой теологической истории, акак рассказ, снабженный размышлениями, — старым наивным хрони-кам или эрудитским коллекциям сведений и документов. Тот самыйВольтер, который в своих многочисленных исторических и неистори-ческих опусах опровергает и осмеивает веру в божественный промысел,в право горстки варваров именоваться избранным народом и стерж-нем всеобщей истории (в то же время подменяя эту веру вышеуказан-ной светской теологией), восхваляет Гвиччардини и Макьявелли какобразец первой «histoire bienfaite»11. Прагматическая концепция проникладаже в историю религии и церкви; в Германии ее можно встретить уМосгейма и других; из-за этого проникновения рационализма в цер-ковную историографию и протестантскую философию впоследствиивозникло мнение, что Реформация двинула вперед историческую мысль,тогда как в данном случае она просто переняла гуманистический ме-тод, которому прежде противилась; если она и внесла свой вклад вразвитие исторических идей, то произошло это, как мы позже убедимся,под воздействием другой ее составляющей — мистицизма. Влиянияпрагматики не избежал даже католицизм: свидетельство тому —«Discours*12 Боссюэ, который подхватывает традицию Августина, но не-сколько подправленную, смягченную и модернизированную, без непри-миримого дуализма, что несли в себе два града, без Римской империикак последнего земного царства; рядом с божественным промысломон оставляет место и для естественных причин, установленных Богоми подчиняющихся законам; к тому же немалое значение он придаетсоциально-политическим условиям; в своей «Histoire des variations desEglises*™ он идет еще дальше в объективном осмыслении внутреннихмотивов истории Реформации, представляя ее как бунт против автори-

11 «Правильной истории» (франц.).12 «Рассуждение» (франц.). — Ж. Боссюэ. «Рассуждение о всеобщей исто-

рии...» (1681).13 «Истории изменений (протестантских) церквей» (франц.).


тета. Даже его противник Вольтер признавал, что Боссюэ, помимо бо-жественного покровительства избранному народу, не допустил в своюисторию других сверхъестественных причин, но всегда учитывал * Г espritdes nations Ρ14. Настолько силен был *l'esprit du siede*16. Прагматическиеконцепции того времени до сих пор так знакомы, так близки нам, такпрочно оккупировали наши учебники истории, что не нуждаются в де-тальном рассмотрении. Стоит подумать о XVIII веке, сразу в уме воз-никает образ истории, где священники плутуют, придворные интригу-ют, а мудрые монархи насаждают разумные установления — к несчастьюобреченные погибнуть, ибо им противодействуют злоба и невежествочерни, но все равно вызывающие восхищение и благодарность просве-щенных душ. И как неизбежное дополнение этого образа — Случай,который вмешивается в ход событий, еще больше его запутывает и де-лает странным и неожиданным его исход. И в чем же польза, каковацель истории? Вот что говорит все тот же Вольтер: «Се/ wantage consistesurtout dans la comparaison qu 'un homme d'etat, un citoyen peut faire des lois et desmoeurs etrangeres avec celles de son pays: c'est ce qui excite I'emulation des nationsmodernes dans les arts, dans I 'agriculture, dans le commerce. Les grandes fautes passeesservent beaucoup a tout genre. On ne saurait trop remettre devant lesyeux les crimes etles malheures: on peut, quoi qu 'on en dise, prevenir les uns et les autres»16. Эта мысльповторяется во множестве формулировок и содержится почти во всехкнигах по теории историографии того времени, которые, упрощая и по-пуляризируя, продолжали итальянскую историческую миссию Возрож-дения. Под именем «философия истории», которому была суждена стольславная судьба, в то время понимали подспорье в виде добрых советов ипредостережений, которые можно извлечь из истории, если подходить кней без предвзятых идей, за исключением одной «предвзятой идеи» —идеи Разума.

Истории была дана внешняя цель, и это привело к тем же послед-ствиям, что и в античности, когда история риторизировалась и возник-ли историко-педагогические романы, и к тем же последствиям, что и вэпоху Возрождения, когда по-прежнему были в почете «речи», а историярассматривалась лишь как материал для более или менее постороннихцелей; отсюда проистекало равнодушие к ее достоверности; Макьявел-ли выводил свои законы и правила из декад Ливия, не смущаясь даже

14 «Дух народов» (франц.).16 «Дух века» (франц.).16 «Польза состоит главным образом в том, что государственный деятель,

любой гражданин имеет возможность сравнить иностранные законы и нравы сзаконами и нравами своей страны: это побуждает нынешние народы к сорев-нованию в искусстве, в сельском хозяйстве, в торговле. Пользу можно извлечьи из знания тяжких ошибок, совершенных в прошлом. Имея перед умствен-ным взором картину преступлений и бедствий, можно предотвратить и те идругие (франц.).


их явной баснословностью. Речи постепенно сошли на нет, однако ихисчезновение объясняется в первую очередь литературным вкусом,ощущением несоответствия этих старых приемов и нового стиля —более свободного, прозаического, полемического, — преобладавшего вXVIII веке. В итоге вышло только хуже: утвердилось неуважение кисторической правде, историю стали считать чем-то низким, недостой-ным философа, который занимается законосообразным, постоянным,всеобщим и может найти это либо в самом себе, либо в созерцанииприроды, природы мира и человека; ему не нужно вершить долгий, бес-смысленный и опасный путь через рассказываемые историей факты.Можно даже не указывать на Декарта и Мальбранша вместе с множе-ством их последователей, ибо всем и так известно, что в те временаматематика и естествознание ставились выше истории. Но получилали историческая истина хотя бы статус истины низшего порядка? Нет,даже в этом ей после некоторого колебания было отказано. В истории,говорил Вольтер, слово «конечно» в применении к таким истинам, как«дважды два четыре» или «я думаю», «я страдаю», «я существую», долж-но употребляться крайне редко и только в смысле «весьма вероятно»,иные и в этом отказывали истории, объявляя ее собранием вымыслов,баснословия и сказок, либо недоказуемых утверждений, да и Вольтерназывал ее «fable convenue»17; здесь истоки исторического скептицизма,или пирронизма, подхваченного во множестве популярных книжонок.Таковы неизбежные последствия подхода к историческому знанию какк собранию индивидуальных свидетельств, продиктованных страстью,искаженных невежеством и годных разве как назидательные и устра-шающие примеры для подтверждения вечных истин разума, которые,впрочем, сияют собственным светом.

Тем не менее было бы ошибкой, исходя из тех крайностей, к кото-рым увлекали просветительскую историографию ее теологические ипрагматические тенденции, видеть в ней упадок или регресс по сравне-нию с историографией Возрождения и всеми предыдущими. В это вре-мя не только ярче обозначились трудности и недостатки, возникшиераньше, но вышла на новую ступень развития та историография духов-ных ценностей, которую в определенном смысле создало христианство,а Возрождение начало спускать с небес на землю. Следует стать назащиту Вольтера-историографа (в последнее время этим занималисьмногие, и с особенным успехом — Фуэтер в своей книге), ведь именноон ощутил необходимость превратить историю из внешней во внутрен-нюю: книги, где речь шла лишь о войнах, договорах, парадных церемо-ниях и торжествах, он называл «архивами» или «историческими сло-варями», полезными лишь при наведении справок, но суть истории виделсовсем в другом. Задача истории — не обременять память фактами в

17 «Общепризнанной небылицей» (франц.).


их грубой материальности, или, как он выражался, событиями (evenements\ее задача — исследовать, каким было в прошлом «la societe des hommes,comment on vivaitdans I 'interieur des families, quels arts etaientcultives»1*, то естьобрисовывать «нравы» (les moers); не теряться среди мелочей (petitsfaits),но брать во внимание только значительные факты (les seules considerables)и объяснять дух (I'esprit), который их породил. С тем, что картинам битвВольтер явно предпочитал картины нравов, связано его убеждение (ко-торое, правда, не было реализовано или как-то забылось в полемичес-ком азарте), что истории надо стремиться к описанию не бедствий ичеловеческих подлостей (les details de lafureur et de la misere humaine), нонравов и искусств, то есть чего-то положительного; в своем «Веке Лю-довика XIV» он заявляет о намерении прославить этого монарха не зато, что «ilafaitdubienauxfrangais*, но за то, что «ilafaitdubienauxhommes»19.С Вольтером это намерение, которое он отчасти сам и осуществил, раз-деляют все историки того периода; желающие получить об этом пред-ставление пусть обратятся к книге Фуэтера, где показано, как великиевольтеровские полотна «Опыта о нравах» и «Века» отразились на стра-ницах других писателей, французских и иных, например, в знамени-том введении Робертсона к истории Карла V. Читатель Фуэтера заме-тит также, как умножились и улучшились специальные истории,посвященные тому или иному аспекту культуры, словно исполнилисьодно за другим те desiderata20, которые указал в своей классификацииистории Бэкон. История философии все дальше отходит от сборниковвысказываний философов и анекдотов о них и становится — от Бруке-ра до Буля и Тидемана — историей систем. Как особая проблема фор-мулируется история искусства в трудах Винкельмана и его последова-телей, история литературы — в книгах самого Вольтера и его школы;историю права и общественных установлений представляют во ФранцииДюбо и Монтескье, а в Германии появляется на свет такое самобытноеи реалистическое произведение, как история Оснабрюка Мёзера; исто-рия промышленности и торговли отделяется от трактатов по экономи-ке с их историческими экскурсами и составляет предмет специальноготруда Герена; история социальных обычаев (например, книга Сент-Пале«Старинное рыцарство») исследует общественную и нравственную жизньв мельчайших подробностях; недаром же Вольтер сказал по поводутурниров: «// sefait des revolutions dans les plaisirs comme dans tout le reste*21.Что же касается Италии, то она как всегда была первой и лишь затемначала отставать и получать импульсы от других стран Европы: в

18 «Человеческое общество, какой была жизнь внутри семьи, какие искусст-ва процветали» (франц.).

19 «Он делал добро французам... он делал добро людям» (франц.).20 Пожелания (лат.).21 «В развлечениях, как и во всем остальном, происходят революции»

(франц.).


XVIII веке Пьетро Джанноне, подводя итог многочисленным попыткамсвоих предшественников, создал гражданскую историю Неаполитанс-кого королевства, где уделил особое внимание отношениям между цер-ковью и государством и смене законодательства; его примеру последо-вали многие в Италии и за рубежом (среди них Монтескье и Гиббон);Лудовико Антонио Муратори предложил всеохватную картину средне-вековой жизни в «Antiquitates Italiae*22, Тирабоски составил обширнуюисторию итальянской литературы (понимая ее как историю всей ита-льянской культуры), прославленную как эрудицией, так и ясностьюизложения; вслед за ним другие, не столь великие, к примеру, НаполиСиньорелли в «Истории культуры Королевства Обеих Сицилии», дета-лизировали эту картину применительно к отдельным областям и под-крепили ее новейшей философией; иезуит Беттинелли взял за образецисторические книги Вольтера в своей истории литературы, искусств инравов Италии; монах Буонафеде подражал вольтеровскому полеми-ческому стилю, обращаясь за примером к истории философии Брукера;Ланци в своей капитальной «Истории живописи» последовал по пути,намеченному Винкельманом.

В эпоху Просвещения историография не только стала больше ин-тересоваться «внутренней» жизнью, но и значительно расширила своивременные и пространственные рамки. И здесь Вольтер лучше всехвыражает свою эпоху, когда обвиняет традиционную всеобщую исто-рию в узости взгляда, в том, что она не хочет видеть ничего, кроме иудей-ской, то есть священной, истории и греко-римской, то есть светской, втом, что она ограничивается (по его собственному выражению) «histoirespretendues universelles, fabriquees dans notre Occident*23. Материалы, которыеначиная с эпохи Возрождения в изобилии доставлялись исследователя-ми и путешественниками (в большинстве своем иезуитами и миссио-нерами), постепенно находили применение; Индия и Китай привлека-ли внимание как древностью, так и высоким уровнем культуры. Вскорепришло время переводов восточных религиозных и литературных тек-стов и появилась возможность рассуждать об этих культурах не толькопо сведениям из вторых рук или описаниям путешественников. Воз-растание интереса к Востоку не означало снижения интереса к антич-ности (исследования которой никогда не прерывались, но центр их пе-ремещался из Италии во Францию, потом в Англию, потом в Германию),но и к средневековью, свидетельство тому — труды мавристов, Лейбни-ца, Муратори и многих других; здесь как и везде совершалась специа-лизация по предметам и областям, как, например, у Де Мео в его «Кри-тических анналах Неаполитанского королевства».

22 «Древности Италии» (лат,).23 «Историями, изготовленными на нашем Западе и претендующими на

всеобщность» (франц.).


Одновременно с ростом объема знаний и увеличением докумен-тов и сведений, бывших в распоряжении исследователей, оттачивалисьметоды их критики и проверки подлинности. Фуэтер отмечает значи-тельный прогресс в этой области от мавристов и Лейбница (он хоть ибыл философом, но не поднялся выше уровня добросовестных и ученыхмонахов) до Муратори, который положил начало исследованию склон-ностей свидетелей, их интересов и страстей, всего, что способно повли-ять на содержание их свидетельства. Дальнейшее развитие критиче-ского метода связано с просветителями во главе с Вольтером; критикастановится более глубокой, основывается на знании предмета (литера-туры, морали, политики, военного искусства), опровергает толкование,которое дают тем или иным фактам поверхностные, легковерные илинеобъективные историки, и пробует воссоздать их на основе логики. УВольтера особенно впечатляет (в его «Веке») недоверие к россказнямпридворных и слуг, привыкших сеять клевету и искажать в угоду зло-бе поступки монархов и государственных мужей.

Это происходило потому, что историография Просвещения, с однойстороны, сохраняла и даже усиливала прагматическую установку, с дру-гой — делала ее более утонченной и духовно более насыщенной, чтоможно заметить хотя бы по излюбленным выражениям Вольтера, закоторые он хвалит даже богослова Боссюэ: *V esprit des nations*, *U espritdutcmps»2A. Что означал этот tesprit* — едва ли было кому-либо понят-но; философия того времени была еще неспособна соотнести это поня-тие с некими идеальными конфигурациями духа в его развитии и ос-мыслить разные эпохи и разные народы как актеров в духовной драме;пока же новые слова оставались лишь подступами к основным поня-тиям. И нередко «esprit* понимался как постоянное качество, как раса,если речь шла о нациях, как веяние или мода применительно к време-ни, что сообщало этому понятию натуралистический и прагматическийоттенок. «Troischoscs, — писал Вольтер, — influent sans cesse sur Vesprit deshommes, le climat, le gouvernement et la religion: c*est la seule maniere d'expliquerI'enigme du monde*26; «дух» здесь принижен до продукта природных иобщественных обстоятельств. Однако обязывающее слово сказано, сде-лан первый шаг к пониманию причин социальной, политической и куль-турной борьбы, а климат, правительство, религия, дух народов, дух вре-мени — все это более или менее удачные попытки выйти за рамкипрагматизма и обнаружить всеобщую связь событий. Эти попытки, од-нако, неизменно приводят все к тому же абстрактному прагматизму,что видно в том числе на примере теории «единственного события», тоесть такого события, которое якобы определяет наступление новой эпо-

24 «Дух народов», «дух времени» (франц.).2Ъ «Три вещи постоянно влияют на дух людей: климат, правительство и

религия, — это единственный способ объяснить загадку мира» (франц.).


хи цивилизации или варварства; как замечает Фуэтер, в истории Роберт-сона такое значение было придано крестовым походам и захвату Кон-стантинополя турками. Следствием этого стало отсутствие внутренне-го единства в историях культуры, нравов и искусств, которые описывалиодно явление за другим, даже не пытаясь установить между ними связь.

Помимо прагматики и натурализма, на пути новых и смелых на-чинаний историографии Просвещения, безусловно, возникали и другиепреграды; такой преградой был, например, теолого-светский дуализм,несовместимый с самим принципом развития: взгляд на прошлое какна сплошной мрак и заблуждение препятствовал всякому серьезномуосмыслению религии, поэзии, философии, устаревших и отживших об-щественных установлений. Что увидел Вольтер в таком важнейшемдля развития наблюдения и научной индукции явлении, как практика•гадания» в первобытных культурах? Выдумку «du premier fripon quirencontra un imbecile*2*. Чем были в его глазах пророчества оракулов,также игравшие значительную роль в античной жизни? « Des four beries*21.К чему сводилась теологическая схватка XVI века между католиками,лютеранами и кальвинистами вокруг евхаристии? К очередной нелепо-сти: паписты «mangeaient Dieu pour pain, les lutheriens du pain et Dieu, lescalvinistes mangerent lepain et ne mangerentpoint Dieu*28. Каков итог янсенист-ского движения? Смертельная скука — скука «quereHe theologiques*, пусто-словие «querelles de plume*29; от всего этого остались лишь геометрия,теоретическая грамматика, логика, то есть только то, «qui appartient ä laraison*,a. «quere lies theologiques* — «une maladie de plus dans I'esprit humain*30.He лучшее обхождение ждет философию предыдущих эпох: филосо-фия Платона — всего лишь «une mauvaise methaphysique*31

y вязь глупыхрассуждений, на которые веками благоговейно наслаивались еще болеенелепые, пока не явился Локк; «Locke, qui seul a developpe I'entendementhumain dans un livre ой il n'ya que des verites et, ce qui rend l 'ouvrage parfait, toutesles verites sont claires*32. В поэзии современность ставилась выше древности:«Иерусалим» выше «Илиады», «Орланд» выше «Одиссеи», Данте ка-зался непонятным и напыщенным. Шекспир — варваром, не лишеннымдарования, а про средневековую литературу никто и слышать не хотел:«on arecueilli quelques malheureuses compositions de ce temps: c'estfaire un amas

26 «Первого мошенника, которому встретился дурак» (франц.).27 «Плутовством» (франц.).28 «Ели Бога вместо хлеба, лютеране — вместе с хлебом, а кальвинисты хлеб

съели, а Бога не стали» (франц.).29 «Теологических споров»... «письменных споров» (франц.).80 «Что принадлежит разуму»... «теологические споры — очередная бо-

лезнь человеческого разума» (франц.).81 «Метафизика дурного толка» (франц.).32 «Только Локк сумел поставить человеческое познание на должную высо-

ту в книге, где содержатся одни истины, и — что самое ценное — все онипонятны» (франц.).

V. Историография Просвещения

de cailloux tires dy antiques masures quand on est entourre de palais*83; ФридрихПрусский, в этом смысле последовательный вольтерьянец, тоже брезг-ливо морщился при виде издания «Niebelunglied*94 и других памятни-ков германского эпоса. Короче, все прошлое утратило ценность или,точнее, сохранило ее исключительно как отрицательный пример. *Queles citoyens d'une ville immense, ой les arts, lesplaisirs et la paix regnent aujourd'hui,ой la raison тёте commence ά s 'introduire, comparent les temps, et qu His seplaignent,s4ls Vosent. С'est une reflexion quHl faut faire presque ά chaque page de cettehistoire*'05.

Отсутствие представления о развитии обесценивало даже великиедостижения в познании отдаленных народов, и, как ни справедливо быложелание приобщить Индию или Китай к всеобщей истории, как нисправедливы критика и сатира концепции «четырех царств» и «свя-щенной» истории, но нельзя забывать, что эта осмеянная теория удов-летворяла законную потребность осмыслить историю в ее связи с хри-стианской и европейской духовной жизнью, и если бы не удалось (какне удалось в тот момент) создать «более широкую картину связей, вклю-чив в нее Аравию, Индию, Китай, и американские цивилизации, и всеостальные, открытые недавно, новые знания так и продолжали бы про-сто тешить любопытство или воображение. В XVIII веке Индия, Китайи Восток в целом служили не более чем поводом для демонстрациирелигиозной терпимости — скорее даже религиозного безразличия;далекие страны, в которых не было воинствующего прозелитизма, кото-рые не докучали Европе миссионерами в ответ на то, что она их иминаводнила, не воспринимались в то время как историческая реальность,не занимали подобающего места в развитии духа, но оставались туман-ным идеалом, страной из сновидения. Те, кто в наши дни возобновляютвосторги перед азиатской терпимостью, противопоставляя ее европей-скому фанатизму, те, кто приходят в умиление от мудрости и миролю-бия Востока, обычно не подозревают, что все это уже было сказано Воль-тером, и если в его случае и не вело к более верному историческомупониманию, то по меньшей мере служило определенной практическойи нравственной задаче, решать которую в ту эпоху было необходимо.Неверное представление о развитии, а отнюдь не такие привходящиефакторы, как публицистические, журналистские и литературные нак-лонности крупнейших историков того времени, стало глубинной при-

33 «Недавно собрали несколько незадачливых сочинений того времени —это все равно что имея множество дворцов, строить из булыжников лачуги»(франц.),

34 «Песни о Нибелунгах» (нем.).35 «Пусть жители огромного города, где ныне царят искусства, удовольствия

и мир, где даже начинает утверждаться разум, сравнят времена, а уж тогдапусть жалуются, если хватит духу. Такое замечание уместно почти на каждойстранице этой истории» (франц.).


чиной того, что историографии Просвещения не понадобился огромныйзапас сведений, накопленный филологами XVIII века. Зачем пытатьсяпрослеживать по документам медленный и многотрудный процесс раз-вития духа, если, согласно новой концепции, развития не было, а былискачки, и как раз в это время произошел гигантский скачок, бесконеч-но отдаливший прошлое? На худой конец можно было порыться средидокументов и наугад извлечь какую-нибудь любопытную подробность,подходящую для целей идущей в данный момент полемики. «C'est unvaste magasin, ой vous prendrez се qui est a votre usage»36, — говорил Вольтер.Эрудиты и просветители, дети своего времени, так меж собой и не дого-ворились: первые не сумели подняться до подлинной истории из-занеповоротливости духа, вторые, в силу чрезмерной его подвижности,промахнулись, занявшись вместо истории публицистикой.

Таковы были пределы, внутри которых существовала историогра-фия Просвещения, но сам факт наличия пределов вовсе не свидетель-ствовал о том, что она не двигалась вперед, не прогрессировала. Погру-женная в насущные труды, ослепленная величием истины, которуюпробудила к жизни, эта историография не замечала, или почти не заме-чала, этих пределов и трудностей; ей было довольно ощущать свое стре-мительное движение вперед, и в этом ощущении она не обманывалась.И, безусловно, правы критики (в их числе Фуэтер), пытающиеся огра-дить ее от дурной славы, которую она себе снискала, и превозносящиемногочисленные ее достоинства; в нашем изложении мы тоже удели-ли им место, более того, всячески подчеркивали их взаимосвязь и един-ство. И все же эту дурную славу нельзя оставить без внимания, ибо онане имеет ничего общего с обычным принижением любой эпохи со сто-роны ее преемницы; нет, это принижение особого толка, оно действи-тельно даже при сравнении с эпохами, что предшествовали Просвеще-нию, потому именно Просвещение, а не Возрождение, к примеру,заслужило название «антиисторической» эпохи («антиисторическийXVIII век»). Объяснить это не так уж трудно, если вспомнить о том, чтоименно тогда был окончательно сдернут флер символизма в лице досто-почтенной античности и что между историей и разумом установилисьотношения открытого дуализма и противоречия. Возрождение тожебыло апофеозом человеческого разума, однако, порвав со средневековойтрадицией, оно упрочило связи с классической, и это придавало емувидимость (только лишь видимость) исторического сознания. К покро-вительству античных философов, к Платону в споре с Аристотелем, кгреческому Аристотелю в споре с Аристотелем схоластических ком-ментаторов то и дело прибегали философы Возрождения. Во всеору-жии античных положений, хотя и не без помощи софизмов, литераторыобосновывали право на существование новых произведений и новых

«На этом огромном складе вы найдете все что вам угодно» (франц.).


суждений о них, а философы, критики и художники отворачивались отантичности, лишь когда не было никакой возможности взять ее себе всоюзники, но даже тогда на это отваживались только самые дерзкие.Политики брали за образец античные республики: Ливии был их на-стольной книгой, как для христиан Библия; религия, теряющая значе-ние для разумных людей, сохранялась для народа как необходимое ору-дие власти и как примитивная форма философии — в этом были болееили менее согласны все, от Макьявелли до Бруно. Мудрый законода-тель или «государь» Макьявелли и просвещенный деспот Вольтер, быв-шие, и тот и другой, идеализированными портретами абсолютной мо-нархии, которая в течение четырех веков определяла политическиесудьбы Европы, по сути близки друг другу; но политик XVI века, по-знавший все человеческие слабости, обогащенный историческим опы-том Греции и Рима, вглядывался в подробности козней и сделок, тогдакак просветитель XVIII века, окрыленный новыми победами Разума,все выше подымал его знамя и с мечом в руке становился на его защи-ту, не думая ни о каких масках. Царь Нума учредил религию, чтобыобманывать народ, за что его похвалил Макьявелли и за что Вольтерпокрыл бы его поношениями, как поступал со всеми учредителями догми пособниками фанатизма. Что еще?.. Рационализм Возрождения былосновным плодом уравновешенного, избегающего излишеств, гибкого,артистичного итальянского ума, а рационализм Просвещения — про-дуктом радикального, последовательного, склонного к крайностям, ло-гического французского ума.

При сопоставлении двух видов рационализма и двух эпох Просве-щение неизбежно должно было показаться антиисторичным, а Возрож-дение в результате такого сравнения представало обладающим истори-ческим сознанием и представлением о развитии, которых у него насамом деле не было в силу внутренне присущего ему рационализма иантиисторизма, — пожалуй, даже более сильного, чем просветительский.Более сильного не только потому, что, как мы убедились, Просвещениеспособствовало расширению арсенала исторических познаний и идей,но главным образом потому, что оно вскрыло все противоречия, зало-женные в Возрождении; то, что казалось регрессом исторического со-знания, было прогрессом в жизни, а потому и в историческом сознании,что подтвердили последующие события. Триумфом и катастрофой Про-свещения явилась Французская революция, она же стала одновременнокатастрофой и катарсисом его историографии.

VI. ИСТОРИОГРАФИЯ РОМАНТИЗМА

Реакция проявилась в сентиментальном обращении к прошломуи защите старых общественных установлений, которую предпринялиполитики. Отсюда две формы исторического изложения, которые хотяи существовали во все времена, но в эпоху романтизма стали доминирую-щими: ностальгическая и реставрационная. И обе они были, что на-зывается, медиевизированы, поскольку эпохой, которая всех к себе при-тягивала, стала теперь та, на которую обращали свои удары Просвещениеи революция, — средневековье или все, что его напоминало. С неизбеж-ностью потока, возвращающегося в естественное русло, сметая все ис-кусственные преграды, теперь после долгой рационалистической аске-зы взоры обратились к старой религии, к старым национальным иместным обычаям, вздох удовлетворения и радости послышался, когдавновь открылись старые дома, замки и соборы, зазвучали прежние пес-ни и вспомнились прежние легенды; и в этой сумятице чувств понача-лу трудно было подметить глубокие, необратимые перемены, произо-шедшие в душах и породившие тоску, тревогу, пафос этого мнимоговозвращения в прошлое.

Ностальгическое течение в историографии романтизма не сводит-ся к отдельным произведениям и именам: оно, словно половодье, зах-лестнуло все или почти все, что писалось в то время, с ним можновстретиться не только у не самых глубоких авторов вроде Де Барантаили у таких поэтических натур, как Шатобриан, но и у поистине серьез-ных ученых, например, у Нибура. Вся Европа или ее отдельные нациивдруг прониклись любовью к рыцарской и монастырской жизни, крес-товым походам, Гогенштауфенам, ломбардским и фламандским ком-мунам, христианским королевствам Испании, ведущим войну с мавра-ми, и самим маврам, и Англии, поделенной саксами и норманнами, иШвейцарии времен Вильгельма Телля, и Chansons de geste\ и песнямтрубадуров, и готической архитектуре (характерный пример превраще-ния презрительной клички в любовное наименование), и народной по-эзии, литературе, искусству с их грубоватой наивностью; к удовольствиюширокой публики были опубликованы переводы и переложения сред-невековых хроник; появились первые средневековые музеи, достраива-лись или восстанавливались в первозданном стиле церкви, замки идворцы. Историография прочно переплелась с историческим романом,в котором и у родоначальника этого нового литературного жанра Скот-та, и у его бесчисленных последователей из всех стран отразилась всета же ностальгия (в чем их принципиальное отличие от историческогоромана Мандзони, чей историзм выливается в нравоучительную кри-

1 Эпическим поэмам (франц.).

VI. Историография романтизма 161

тику). Поскольку эта ностальгия, как уже говорилось, несла на себеотпечаток современной эпохи, у каждого, кто ее испытывал, были своипобудительные мотивы, религиозные или политические, свои фетиши —старый католицизм или мистицизм, конституционная монархия иликоммунальная республика, национальная независимость или свободадемократии или аристократии. Но поэтизация прошлого всегда чрева-та опасностью дисбаланса критики и идеала, и отсюда неизбежный ко-мический элемент в повальном культе средневековья. Фуэтер, ведя речьо Гизебрехте, одном из последних крупных представителей романтиче-ской школы, авторе «Истории немецкой империи» и горячем поклонни-ке «христианско-германских доблестей», мужества и воли средневековыхгероев, припоминает остроумное определение Ранке — «мужественность,доведенная до ребячества». Причем «ребячество» присутствует у исто-ков этого идеалистического течения задолго до его впадения в комизм,так что его следует отнести на счет особых свойств возвышенной по-этической грезы.

Современные, актуальные мотивировки, которые проявляются вностальгической историографии как чистое чувство, у тех же или удругих авторов предстают и в форме мысли или тенденции, которойподчиняется изложение материала; на многочисленных примерах это-го явления мы не будем подробно останавливаться (это, кстати, отмен-но сделал Фуэтер): здесь и последовательный руссоизм ИоганнесаМюллера и Сисмонди, и идеал свободного крестьянства, выдвинутыйНибуром, и ультрамонтанство Лео, и средневековая имперская идеяГизебрехта и Фиккера, и старый либерализм Раумера, и новый либера-лизм Роттека и Гервинуса, и англицизм Гизо и Дальмана, и демокра-тия Мишле, и неогвельфизм Тройи, Бальбо и падре Тости, и прусскийгегемонизм Дройзена и Трейчке, и так далее. Но все эти и другиетенденциозные историки (за редкими исключениями) опираются напрошлое и в прошлом, в традиции или в диалектике традиции находятоправдание своей тенденциозности. Никто уже не желает исходить изодного абстрактного разума. Крайний и типичный случай явила собойсоциалистическая школа, принявшая романтическую форму у главно-го ее представителя — у Маркса, который стремился сообщить ей исто-риографическую и научную строгость, отвергая социалистические идеалыXVIII века и вменяя себе в заслугу переход от утопии к науке; «наука»понималась теперь как «историческая необходимость» пришествияновой эры, а материализм — не как натуралистический материализмГольбаха и Гельвеция, но как «материализм исторический».

Если ностальгическая историография — это поэзия, а тенденциоз-ная историография — политика и практика, то ни одну из них нельзясчитать истинной историографией эпохи романтизма, если рассматри-вать ее как эпоху в истории мысли. Конечно, и поэзия, и практикарождаются мыслью и в ней обретают свою материю и свою основную


проблему; Французская революция не была причиной или следствиемопределенной философии, а причиной и следствием одновременно, тоесть философией в действии, философией, порожденной жизнью и поро-дившей ее. Но научный характер романтической историографии, кото-рый мы намерены выявить, определяется мыслью в форме мысли, а нев форме сентиментальной привязанности к прошлому или стремлениявозродить воображаемое прошлое. В форме мысли она выступила про-тив Просвещения, противопоставив его жесткому дуализму понятиеразвития.

Не то чтобы это понятие было совершенно новым, впервые явив-шимся на свет: ни одно умственное понятие не может возникнуть изничего, просто в разные эпохи в качестве проблемы предстают разныесферы мысли, но мысль всегда существует во всей своей целостности.Когда говорят, что в античности или в XVIII веке отсутствовало поня-тие развития, то это не более чем гипербола: она возникла не случайно,но от этого она не перестает быть гиперболой, которую нельзя пониматьв буквальном и материальном смысле. И нельзя утверждать, что науч-ная важность понятия развития никем не осознавалась или не пред-чувствовалась до эпохи романтизма. Это понятие оставило свои следыв пантеизме великих философов Ренессанса, прежде всего у Бруно, атакже в мистицизме, поскольку он включает в себя пантеизм; еще бо-лее отчетливый его след можно различить в новой редакции такой ока-менелости, как теологическая концепция истории: Лессинг понимаетисторию как постепенный процесс просвещения рода человеческого, гдеместо последовательности откровений занимает последовательность всеменее и менее элементарных книг, от ранней иудейской священнойлитературы до Евангелия и его традиции. Да и не все теоретики Про-свещения были такими уж безнадежными дуалистами, как те, кого яупоминал; так, например, Тюрго, хотя и не вполне отказался от пред-ставления о прошлом как о сплошном упадке, однако признавал, чтохристианство было прогрессом по сравнению с античностью, а совре-менная эпоха — по сравнению с христианством, и даже обозначил ли-нию развития, имеющего три этапа: мифологический, метафизическийи научный. Другие мыслители, к примеру, Монтескье, отмечали зависи-мость общественного устройства от обычаев и времени; иные (в их чис-ле Руссо) большое внимание уделяли силе чувства. Даже в пору егорасцвета у Просвещения были противники, коих не устраивали не толькоего политические абстракции и безоглядный оптимизм (среди них на-зовем хотя бы Галиани), но и более существенные моменты, которыестанут главной темой более поздней критики, как-то: презрение к тра-диции, религии и поэзии или холодный натурализм. Вот почему Гаманосмеивал безоглядную веру Вольтера и Юма в ньютоновскую астроно-мию, а также их некритическое восприятие моральных истин и указы-вал на значение поэзии, на необходимость объединить ее с историей,


полагая историю (в противоположность Бодену) не самым легким, а,наоборот, самым трудным умственным трудом. Но ближе всего пред-восхитила романтическую мысль (теперь это уже общеизвестный факт)«Новая наука» (1725) Вико, который имел возможность критиковатьПросвещение лишь на его начальной стадии (когда оно еще недалекоушло от естественного права или картезианства), однако лучше всехпонял его скрытые побуждения и предугадал его логические и практи-ческие последствия. Презрительному взгляду на прошлое с высоты аб-страктного разума Вико противопоставил идею развертывания в исто-рии человеческого ума в форме чувства, фантазии и разума, в формесмены эпох — эпохи дикости, богов, героев и человеческой эпохи; онутверждал, что ни один период в развитии человечества не был ошиб-кой, ибо в каждом были своя сила и красота, каждый был необходи-мым следствием предыдущего и необходимой подготовкой последую-щего, аристократия готовила демократию, а демократия — монархию, исмена их всегда происходила в нужный момент.

Но в романтизме идея развития уже не была едва слышным голо-сом одиночки, а переросла в общее убеждение, обрела плоть, последова-тельность, силу и власть. Эта идея становится центральным понятиемидеалистической философии, нашедшей свою кульминацию в гегелев-ской системе; лишь единицы (например Гербарт), по-прежнему верныедокантианскому догматизму, еще сопротивляются или пробуют сопро-тивляться (случай Шопенгауэра, Конта, и затем — представителей эволю-ционного позитивизма), но все слабее и слабее. Идея развития становитсяинтеллектуальным стержнем всей историографии (за исключением, каквсегда, закоренелых консерваторов), именно благодаря ей историогра-фия в той или иной мере избавляется от односторонности, которую со-общали ей политический сентиментализм, ностальгия по недавнемупрошлому, по «старым добрым временам», по средневековью. Историярассматривается как процесс закономерного развития, и потому с нееснимается тяготевший над ней приговор; теперь она вся вызывает свя-щенный трепет, который в средние века пробуждали лишь те ее разде-лы, где речь шла о противоборстве Бога и дьявола. Вскоре понятиеразвития распространилось на классическую античность, а затем — помере знакомства с ними — и на восточные культуры; так римляне,ионийцы и дорийцы, древние египтяне и индийцы обрели жизнь и оп-равдание и снискали почти такую же любовь, как христианский и ры-царский мир. Даже неприязнь к XVIII веку, к эпохе, от которой непос-редственно отталкивалось новое время, не стала для философов иисториков препятствием логическому расширению этого понятия: книгисамых ярых противников выливаются в апофеоз якобинства и Фран-цузской революции; Гегель усматривал в этих событиях триумф и ги-бель — триумф не в меньшей степени, чем гибель, — одним словом,«триумфальную гибель» современного абстрактного субъективизма, про-


возглашенного Декартом. Примирились не только враги, но даже пала-чи и жертвы, и Сократ, мученик свободной мысли и жертва нетерпимо-сти в глазах интеллектуалов XVIII века и их нынешних эпигонов, былвновь приговорен к неизбежной смерти во имя истории, которая недопускает духовных революций без трагедии. В этом смысле сам со-ставитель «Коммунистического манифеста», торопящий словом и де-лом конец буржуазии, но одновременно выступающий с торжествен-ным панегириком ее свершениям, показал себя законным отпрыскомромантической мысли, ведь тому, кто придерживался идеологии XVIIIвека, капитализм и буржуазия неизбежно должны были казаться из-вращением, продуктом невежества, глупости, эгоизма, не заслужившимдаже посмертных оправданий. Историки романтической поры отстаива-ли свои пристрастия не менее пылко, чем просветители, однако жесатира, сарказм, инвектива лишь обостряют историческое мышление,по крайней мере у лучших умов, но никогда не подавляют и не отрицаютего. Историография всерьез вознамерилась всем воздать справедли-вость — такое складывается впечатление, и, думается, именно благода-ря той дисциплине, которой подчинялись умы и сердца историков имыслителей романтизма; отныне Вольтера и XVIII век проклинали исчитали порождением дьявола разве что самые невежественные и са-мые фанатичные попы и вообще католики, а столь же невежливо обхо-диться со средневековьем, реакцией и реставрацией позволяли себелишь вульгарные демократы и антиклерикалы, такие же, в сущности,ретрограды, как их противники; как уже было сказано, Просвещение спримыкающим к нему якобинством по сути представляло собой рели-гию и не могло не оставить после себя суеверий и предрассудков.

Понять историю как развитие значит понять ее как историю идеаль-ных ценностей, ибо только они способны развиваться; естественно, вэпоху романтизма умножились и специализировались истории такогорода, хотя и в предыдущий период они известны уже в немалом числе.Однако новизна их шла не от количества, а от внутренней зрелости, отперестройки прежних историй, которые либо представляли собой бес-связные собрания полезных сведений, либо заключали в себе идею, ноидею, привнесенную извне, заявлявшую о себе как о порождении чис-того разума и являвшуюся в действительности продуктом ̂ абстракциии воображения. Теперь же история поэзии и литературы более неравняется на идеал римского гуманизма, или на классицистическийидеал эпохи Людовика XIV, или на рассудочный и прозаичный идеалXVIII века, но постепенно обретает собственное измерение и, отталки-ваясь от первых опытов Гердера и Шлегеля, потом Вильмена, Сент-Бёва и Гервинуса, а также Вольфа и Мюллера применительно к антич-ности, наконец достигает своего пика в «Истории итальянскойлитературы» Де Санктиса. А истории искусства тесно в узде идеала,указанного ей Лессингом и Винкельманом, она устремляется к цвету,пейзажу, к до- и постэллинскому искусству, к романтизму, готике, Ре-


нессансу и барокко; двигаясь в этом направлении от Мейера и Хиртадо Румора, Куглера, Шназе и затем до Буркхардта и Рескина, она стре-мится вырваться за рамки школ и течений и прямо соприкоснуться схудожником, художественной индивидуальностью. История философии,пережив с Гегелем свой кризис, переходит от абстрактного субъекти-визма эпигонов Канта к объективности и в истории мысли, взятой вовсей ее целостности, со всеми ее формами, полагает единственное реаль-ное бытие философии; гегелевский объективизм с разной степеньюглубины развивают Целлер, Фишер и Эрдман в Германии, Кузен и егошкола во Франции, Спавента в Италии. То же самое происходит в исто-рии религий, которая после Шпиттлера и Планка, последних предста-вителей рационализма, пытается в лице Мархайнеке, Неандера и Хазевыработать внутренние критерии оценки и приобретает современнуюнаучную форму у Штрауса, Баура и критиков Тюбингенской школы;такую же картину мы наблюдаем в истории права от Эйхгорна до Са-виньи, Ганса и Лассаля. Даже в истории, которую называют политиче-ской, понятие государства уступает свое первенство понятию нации,«национальность» приходит на смену «человечеству», «свободе», «ра-венству» и другим идеям прошлого века, утратившим весь свой недав-ний блеск; этот национализм нельзя считать регрессом по отношениюк универсализму и космополитизму, поскольку через него (несмотряна вышеотмеченные сентиментальные перекосы) обретает свое конк-ретное измерение всеобщность, проявляющаяся только в своих истори-ческих воплощениях, в число которых входят и нации — продукты иодновременно факторы развития. Рост национального сознания приво-дит к возрождению европеизма, который в предшествующую эпохубыл оттеснен на задний план просветительским натурализмом и ре-акцией против исторических идей античности и христианства, хотясовершенно очевидно, что история, созданная европейцами, не можетне быть «европоцентристской» и только в связи с развитием греко-римской, христианской и западной культур становятся для нас понят-ными культуры, следовавшие по иному курсу; история — это не выс-тавка культур, где награждается самая примерная. Осознается иформулируется различие между историей и предысторией, историейчеловека и историей природы, недоступное для натуралистической иматериалистической мысли, — это видно даже у Гердера, который, вомногом предвосхитив новую эпоху, удержал немало и от века, его поро-дившего и воспитавшего. Но главным в историографии романтизманадо считать стремление к органическому соединению всех отдельныхисторий духовных ценностей: применительно к каждому народу и каж-дой эпохе между религиозными, философскими, поэтическими, худо-жественными, правовыми, этическими явлениями устанавливается со-ответствие как между факторами единого процесса развития. И ужевсе твердят в один голос, что нельзя понять литературу, не зная исто-рии идей и быта, или политику без философии, или (что обнаружилось


несколько позже) право, быт, идеи без экономики. Нелишне вспомнитьмимоходом, что у истоков понимания этих историй ценностей в ихвнутреннем единстве стоит Вико — историй поэзии, мифов, права, язы-ков, установлений, конструктивного, или философского, разума и такдалее. Даже современная биография (цель которой — рассмотреть чув-ства и поступки индивида в свете его миссии или идеи, которую онвоплощает) имеет одним из первых, если не первым своим выдаю-щимся памятником — автобиографию Вико, то есть историю труда,который он сотворил, ведомый Провидением, «обращавшим разнооб-разные и многочисленные преграды в новый шаг к цели».

Эта новая концепция биографического жанра связана с особымстатусом личности, которая обретает свое подлинное значение лишь всоотношении со всеобщим, так же как всеобщее обретает в личностисвое конкретное выражение. И действительно, в романтической исто-риографии способность к индивидуализации, к восприятию конкрет-ного лица, душевного состояния, формы выражения идей, различиявремен и мест проявляется, можно сказать, впервые, то есть уже неспорадически, не случайно, не в виде схематического противопоставле-ния старого и нового, цивилизованного и варварского, родного и чуждо-го. Тот факт, что одни историки терялись порой (хотя и редко) в абст-рактной диалектике идей, а другие (гораздо чаще) забывали об идеяхза внешней живописностью быта и анекдота, ничего не меняет, по-скольку преувеличения, однобокость и перекосы есть во все времена инеизбежно сопровождают прогресс мысли. И не слишком весомо выг-лядит обвинение в фальшивости того местного колорита, которого стре-мились достичь историки романтической эпохи: важно само стремле-ние, а не то, удачный или не удачный вышел колорит (если нет — егоможно изменить, но не оставлять же картину без колорита!); и потом,как уже было отмечено, историография романтизма заключала в себенемало тенденциозного и фантастического, что влияло на характерис-тику времени и места, придавая им преувеличенность и неправдопо-добность. История иногда понималась не как мышление, а как фантасти-ческое воссоздание прошлого; ей вменялось в обязанность переноситьсяпод своды старинных замков или «на площади средневековых городов,наряжать своих героев в костюмы той отдаленной эпохи, вкладывать вих уста язык того времени, видеть события глазами их современника;такое воссоздание не под силу не только мысли, но даже искусству, ибоискусство есть в равной мере преодоление жизни, — это воссозданиене только невозможно, но и не нужно, поскольку человек стремитсяпережить и переосмыслить прошлое в настоящем, а не вырвать себя изнастоящего, чтобы вернуться к мертвому прошлому. Этому заблужде-нию были, бесспорно, подвержены многие романтики (имеющие в этомплане наследников и в наши дни), которых оно обрекло на бесплодныелирические грезы; и все же это не суть, это лишь один из аспектовисториографии романтизма.

VI. Историография романтизма

Романтизму обязаны мы еще и тем, что впервые возникла связь,наметилось объединение эрудитов и историков, собирателей материалаи мыслителей; в предыдущем веке этого не было, как не было и вдругие великие эпохи гуманитарного знания — ни в эллинскую, ни вэпоху итальянского гуманизма; прежде антикварии и политическиеумы шли каждый своим путем, независимо друг от друга и единствен-ным политическим идеалом, что временами проблескивал в архивнойпыли (как метко заметил Фуэтер о Флавио Бьондо), было правитель-ство, которое, обеспечив мир, даст ученым возможность спокойно зани-маться своим делом. А девиз историографии романтизма опять-такипредвосхитил Вико, потребовав объединения философии и филоло-гии, слияния истины с достоверностью, идеи с фактом; это его требова-ние (заметим мимоходом) доказывает, что Мандзони погрешил противисторической справедливости, призывая объединить Вико и Муратори,то есть философию и эрудицию, ибо они уже были объединены Вико —в этом и есть непреходящее значение его труда.

Но, несмотря на неточность, высказывание Мандзони служит до-полнительным подтверждением тому, как живо ощущалась историо-графией романтизма внутренняя связь между мыслью и знанием, ибомысль есть не что иное, как новая жизнь документа, сохраненного иливосстановленного эрудицией, мысль поощряет эрудицию на дальней-шие изыскания. Романтизм не ограничился только абстрактным тре-бованием, он в самом деле создал тип филолога-мыслителя (а иногда ипоэта) — это Нибур и Моммзен, Тьерри и Фюстель де Куланж, Тройа иБальбо или Тости. Тогда-то впервые получили должную оценку мону-ментальные собрания документов, сделанные в XVII—XVIII веках, ибыло положено начало новым, дополняющим и исправляющим преж-ние на основе все более строгих критериев и все более широких позна-ний; так возникли tMonumenta Germaniae historical и немецкая филоло-гическая школа, которая из недавних аутсайдеров вышла в лидеры —модель и образец для ученых всей остальной Европы. Филологическаяустановка в новой историографии, поддержанная ростом национально-го самосознания, привела и у нас в Италии к созданию историческихобществ, к изданию хроник, хартий, грамот, к возникновению специаль-ных журналов, которые и поныне являются средоточием историогра-фической деятельности. Выдающимся примером того, как историчес-кая задача дает импульс самому кропотливому филологическому труду,может служить среди прочих ^Corpus inscriptionum latinarum** — издание,которое могло быть задумано и осуществлено только историком такойнеиссякаемой энергии и синтетического ума, как Моммзен. В XVIIIвеке (если не считать редчайших исключений) историки с пренебре-жением относились к фолиантам и пергаментам, а если и заглядывали

2 «Памятники истории Германии» (лат.).3 «Корпус латинских надписей» (лат.).


в них, то походя, «bibentes etfugientes**, а в XIX веке ни один серьезныйученый не осмелился бы утверждать, что можно заниматься историейбез тщательного, скрупулезного, дотошного изучения документов.

Именно эти новые историографические установки, а вовсе не от-крытая критика и полемика привели прагматическую историю после-дних веков к утрате прежнего значения; само слово «прагматический»,еще недавно бывшее почетной характеристикой, теперь звучало с от-тенком презрения и указывало на ущербную форму исторического мыш-ления; историографы Просвещения лишились былой репутации: нетолько Вольтер и французские просветители, но даже Юм, Робертсон иих соотечественники теперь казались бесцветными и лишенными исто-рического чутья, им ставили в вину сосредоточенность на одной лишьполитике, поверхностность, тщетное стремление объяснить великие со-бытия действиями отдельных лиц и малыми, либо единичными причи-нами. Пришел конец также взгляду на историю как на проповедь доб-родетели и прописных истин — тому самому, который безраздельнодоминировал в эпоху античности и в эпоху Возрождения обрел новуюжизнь (говоря, что ему пришел конец, мы, разумеется, не принимаем вовнимание всякого рода ископаемых экземпляров, которые дожили и донаших дней); к истории опять приложили мерку христианского созна-ния, для которого она единый процесс, не знающий повторений (творе-ние Божие, научающее самим собой, а не в качестве источника назида-тельных примеров. С тех пор, подобно слову «прагматический», уже непроизносилось без насмешливой улыбки, что «historia magistra vitae*, иличто она служит ad bene beateque vivendum, — формулы, которым верятлишь верующие, то есть те, кто повторяют их, в них не вдумываясь идовольствуясь традиционными смыслами. Кому нужна история? Самойистории, — отвечали романтики, — это уже немало.

Благодаря всем этим достижениям новый век заслужил славноеимя «века Истории», которую он обожествил и в то же время очелове-чил как никогда прежде, которой присвоил центральную роль в жизнии мысли. Этот почетный титул вполне заслужен — если не всем XIXвеком, то во всяком случае романтическим, или идеалистическим, егопериодом, но при всем том нельзя не заметить ограниченность этогоисторизма, без которой было бы невозможно понять его дальнейшееразвитие. Итак, история обожествлялась и вместе очеловечивалась, новсе же сливались ли воедино божественное и человеческое или междуними сохранялся зазор? Действительно ли исчезла пропасть между зем-ной мыслью античности и потусторонней мыслью христианства илиона сохранилась, хоть на смену мифологии пришла критика? И какойиз двух сторон в этом противопоставлении было отдано предпочтение —человеческой или все-таки божественной?

4 На бегу (лат.).


Сами вопросы предполагают ответ, который станет совершенно оче-виден, если вспомнить, что романтизм был не только блестящей эпохойвеликих историй эволюции, но и злосчастным временем философийистории, трансцендентных историй. Ведь хотя в эпоху Возрождения иПросвещения имманентное мышление непрестанно углублялось и обога-щалось, оно не победило трансцендентность окончательно, не вобрало ее всебя, а лишь предельно рационализировало, к чему, собственно говоря,стремились в свое время и эллинская философия, и христианская тео-логия. В эпоху романтизма процесс рационализации продолжался — вэтом заслуга и одновременно ошибка романтиков, потому что испра-вить старое понятие было уже невозможно, его надо было кореннымобразом переделать. Трансцендентная концепция истории носила те-перь имя не откровения или апокалипсиса, а философии истории, имя,позаимствованное у просветителей (прежде всего у Вольтера), но реши-тельно изменившее значение: раньше так называлась история, рас-смотренная беспристрастным философом и снабженная нравственнымии политическими рассуждениями, ныне — философские поиски замысла,воплощенного историей, то есть поиски, по сути, ее теологии, которая оста-валась теологией при всей своей нецерковности и теоретичности. А таккак подобные поиски неизменно приводят к рационализированной ми-фологии, то «мифологией» можно считать всякую философию истории ивсякую мифологию — философией истории: именно поэтому я присвоилимя «философии истории» всем трансцендентным концепциям истории,поскольку все они отделяют факт от идеи, событие от объяснения, дей-ствие от цели, мир от Бога. Коль скоро философия истории трансцендент-на по своей внутренней структуре, ничего удивительного нет в том, чтотрансцендентными являются все бесконечно многообразные вариадии,приданные ей в эпоху романтизма даже философами, страстно отстаивав-шими принцип имманентности, такими как Гегель, великий разруши-тель платонизма, который тем не менее от платонизма так и не смогосвободиться, ибо этого противника мы носим в себе и противостоять емуможно не лицом к лицу, а лишь вырвав из собственного сердца.

Нет смысла углубляться в детальное изучение предпосылок, изкоторых романтики и идеалисты исходили, выстраивая свои «филосо-фии истории»; чтобы показать их трансцендентную сущность, доста-точно остановиться на последствиях, а они таковы, что романтическиеистории, задуманные как плод совместных усилий философии и фило-логии, оказываются серьезно скомпрометированными и в плане метода,и в плане исполнения. Одно из последствий состояло именно во вновьобозначившемся презрении к эрудиции со стороны тех, кто на нееопирался или кто на словах за нее ратовал, а на деле ею пренебрегал:позиция противоречивая, выдающая нечистую совесть — защита эру-диции звучит неискренне, презрение же скорее угадывается, чем вы-ражается открыто. Но сквозь все эти умолчания и недомолвки времяот времени прорывается истина — например, в идее априорной исто-


рии (Фихте, Шеллинг, Краузе и отчасти даже Гегель), то есть историиподлинной, дедуцированной из чистых понятий, или с помощью этихпонятий прочитанной в хаосе фактов, или открывшейся в божествен-ном экстазе новому провидцу с Патмоса; истории, неподвластной бес-порядку случайных человеческих поступков и в качестве философскойистории бесконечно возвышающейся над историей чисто повествова-тельной, дело которой — поставить материал для романов, или пропове-дей, или нравственно-политических наставлений. И мы видим, как излона философии, стремившейся стать историей, а историю сделать фи-лософией, вновь рождается (еще один пример замысла, так и не вопло-щенного до конца) различие философии и истории, исторического ифилософского образа мысли и взаимная неприязнь, взаимная враждаих представителей. «Профессиональные» историки были вынужденызащищаться от своих родителей (философов) и в конце концов потеря-ли всякое снисхождение к родительским слабостям, вплоть до того чтоотреклись от них и стали называть самозванцами и шарлатанами.

Размолвки становились еще неотвратимее оттого, что «философыистории», то есть историки с мыслью о трансцендентности, зачастуюбыли недовольны (да и не могли быть довольны, строго говоря) разгра-ничением философской и повествовательной истории, пытались вос-становить согласие между ними и для этого привести факты в соответ-ствие с созданными ими или откуда-то заимствованными схемами,нередко совершая при этом насилие над фактами; к примеру, изымаяиз истории, чтобы уместить ее в прокрустово ложе системы, важней-шие части, а остававшимся сообщая чуждый им смысл; и даже хроно-логию, всего лишь практическую подмогу истории, подвергая воистинусредневековым пыткам, с тем чтобы периоды в романе представитькак периоды духа. При таком произволе не только затемнялся светистины, не только проникали в историю поэтические фантазии и сим-патии (вспомним хотя бы идеализацию Эллады и того или иного изэллинских племен), но и происходило нечто более пагубное для исти-ны и справедливости, ибо под видом высшей философии в историювнедрялись тенденции, симпатии и антипатии историка как привер-женца партии, церкви, представителя того или иного народа, государ-ства, расы. Так появилось на свет германофильство, учение о германскойнации как о высшей в роде человеческом и чистейшем выраженииарийского духа как новом воплощении избранного народа, которомусуждено вновь проложить путь на Восток; в связи с этим прославля-лась и полуабсолютная монархия как высшая форма религии, и многоедругое, в чем выражала себя германская спесь, тяготевшая над Европойи над всем миром — своеобразная расплата за новую философию, по-даренную человечеству Германией. Но не надо полагать, что германско-му бахвальству не нашлось достойного соперника; если англичане былине особенно склонны к умозрительным рассуждениям на этот пред-мет, а французы (даже по недавним примерам) — неизменны в своей

VI. Историография романтизма

вере в gesta Dei per Francos (ставших деяниями Разума и Культуры), тонароды, находившиеся в менее привилегированных условиях и больнеевоспринимавшие обвинение в недоразвитости или дряхлости, не моглине откликнуться: Джоберти написал «Первенство итальянцев», Чеж-ковский — «Отче Наш», пророчивший будущее главенство славянскихнародов и прежде всего польского.

Еще одним следствием «философий истории» стал новый рас-цвет «всеобщих историй», охватывающих историю всего человечестваили даже всего мироздания; они известны средневековью в виде хро-ник, берущих начало ab origine mundi* и повествующих de duabus civitatibusи de quattuor imperils*, в эпоху Возрождения и Просвещения они свелись кпростым компиляциям, поскольку основной интерес был обращен в инуюсторону. Вместе с философиями истории вернулись «imagines mundi*1 —это те же трансцендентные всеобщие истории, дополненные «филосо-фией природы». Место царств заняли теперь нации, и каждой нации,как и каждому царству, было уготовано особое предназначение, свер-шив которое, нация исчезала или отступала в сторсшу, передав другомународу светильник жизни, который не мог дважды находиться в однихи тех же руках; германской же нации выпала роль Римской империи,которой не суждена гибель, которая существует до скончания веков ипришествия Царствия Господня.

Иметь в виду многообразие форм философии истории небесполез-но хотя бы для того, чтобы уяснить внутренние противоречия теории исмысл тех поправок, которые в нее вносились и которые, устраняя однипротиворечия, порождали новые. И здесь следовало бы отвести особоеместо Вико с его весьма сложной «философией истории», который, содной стороны, не опровергает, хотя и открыто не обсуждает христиан-скую и средневековую концепцию (как не опровергает августиниан-ского различения двух градов или избранного народа и язычников,обращая внимание, однако, лишь на историю последних), а с другойстороны, подхватывает восточный и античный мотив круговорота (пря-мых и возвратных движений), но прямое движение понимает как раз-витие и рост, а возвратное — как диалектическое возвращение, не ос-тавляя, по всей видимости, места прогрессу, но и не исключая его, какне исключает ни свободы, ни единичной случайности. Эта теория заме-шана на средневековых и античных дрожжах, в ней вызревает роман-тическая и современная мысль8. Но в эпоху романтизма идея круга(которая отвечала немаловажным умственным запросам, требующимудовлетворения) сменилась идеей линейного развития, почерпнутой изхристианства, и идеей конечного прогресса, который завершается абсо-

5 От сотворения мира (лат.).6 О двух городах и четырех царствах (лат.).7 «Картины мира» (лат.).8 Изложение и критика учения Вико подробно представлены в т. II моих

«Saggi filosofici: La filosofia di Giambattista Vico» (6-a ed., Bari, 1962).


лютным государством или вступлением в рай абстрактного прогресса,бесконечной радости без страданий. Здесь то смешиваются теология ипросветительство, как у Гердера, то предпринимаются попытки выст-роить историю по возрастам жизни и формам духа, как у Фихте и егоучеников, то идея воплощает во времени свою идеальную логику, как уГегеля, то вновь возникает призрак божества, как в деизме Лорана имногих других, то Бог традиционной религии предстает модернизиро-ванным, облагороженным, рассудительным, либеральным, как в умерен-ном католицизме и протестантизме. Но поскольку во всех этих теори-ях прямое движение имеет неизбежный конец, который указан и описани, следовательно, изжит и переведен в прошлое, то, естественно, не былонедостатка в попытках его продлить, отсрочить или видоизменить; уИоахима Флорского появились современные последователи (называв-шие себя теперь то «апокалипсическими славянами», то иными имена-ми), которые добавляли новые эры к уже описанным. Но в общей кон-цепции это ничего не изменило. Ничего не изменили в ней и философииистории, которые обычно именуются иррациональными, — скажем, по-зднего Шеллинга или пессимистов, — так как ясно, что описываемыйими упадок есть прогресс наоборот, прогресс зла и страдания, оканчи-вающийся кульминацией зла и страдания; или же его понимают какискупление, и тогда пессимизм не более чем метафора, указывающаяна движение к добру. Но если идея одинаковых, повторяющихся кру-гов угнетает историческое сознание, которое есть сознание вечной ин-дивид ности и вечного различия, то и идея конечного прогресса такжеего угнетает, хотя и в другом смысле — объявляя несовершенными всетворения истории, кроме последнего и имеющего абсолютную ценность,где история останавливается, и, таким образом, жертвуя действитель-ностью ради абстракции, существованием ради несуществующего. Всевиды философий истории были одинаково враждебны понятию разви-тия и достигнутому благодаря ему прогрессу романтической историо-графии; когда же удавалось обойтись без особенных потерь (как этоудалось многим знаменитым историкам, которые создавали превос-ходные исторические сочинения, ибо, несмотря на свое внешнее почте-ние к абстрактной философии истории, поклонялись ей издали или ужво всяком случае не руководствовались ею в своей работе), это означа-ло, что противоречие не ощущалось или по крайней мере не ощуща-лось так, как ощущаем его мы — во всей кричащей очевидности; этоозначало, что над одними проблемами романтики немало потрудилисьи весьма их углубили, а другими, напротив, пренебрегали, отделывалисьвременными решениями. Вот так и история, подобно человеку, занято-му какой-либо работой, делает «все по порядку», отставляя в сторонуили лишь слегка подправляя то, на что сейчас не хватает времени и кчему можно вернуться потом, когда будут развязаны руки.

VII. ИСТОРИОГРАФИЯ ПОЗИТИВИЗМА

Философии истории наносили ущерб историческому сознанию втрех моментах, к которым оно по праву относится очень ревностно: этоцелостность исторических событий, единство описания и документа,имманентность развития. В этом причина решительной и порой ярост-ной оппозиции «философии истории», а заодно — историографии ро-мантизма в целом; основа этой оппозиции едина, как доказывают мно-гочисленные случаи сближения и братания всех ее представителей,вопреки их частным разногласиям, но для ясности целесообразнее рас-сматривать ее как тройственную — как оппозицию историков, фило-логов и философов.

Историки — под ними мы подразумеваем тех, кто больше распо-ложен к исследованию отдельных фактов, нежели теорий, и кто имеетбольший опыт в обращении с исторической литературой, чем с теорети-ческой, — выдвинули лозунг: история должна быть историей, а не фи-лософией. Они, разумеется, не дерзали отрицать философию вообще, на-против, оказывали ей, а также религии и теологии всевозможныепочести, даже решались иной раз на поспешные и опасливые погруже-ния в ее воды, но они предпочитали стоять у руля в спокойных бухтахисторической истины, стараясь избегать бурных морей философии: онаоставалась на границе их деятельности. Они не пытались возражать, покрайней мере в принципе, против грандиозных конструкций «всеоб-щей истории», но отдавали предпочтение национальным или иныммонографическим историям, которые поддавались проверке во всех под-робностях; место всеобщих историй заняли сводные собрания историйотдельных государств и народов. Поскольку романтики привнесли своипрактические установки как во всеобщие, так и в национальные исто-рии (а философии истории сделали этот обычай догмой), историки воз-вели в программу (и следовали этому в своих трудах) отказ от нацио-нальных и групповых тенденций, при этом они отстаивали правооткрыто выражать свой патриотизм и политические пристрастия, ноне в ущерб фактам, которые не должны зависеть от чьих-либо мнений,а лишь подкреплять их в крайнем случае всей своей совокупностью. Итак как в романтизме пристрастие и философское суждение были спле-тены неразрывно, то новые историки отказались и от качественной оцен-ки излагаемых фактов; историку надлежало удостоверять, а не оцени-вать факты, а более глубокий их анализ — уже дело теоретиков ифилософов. История не должна быть ни немецкой, ни французской, никатолической, ни протестантской, но и не должна претендовать на раз-решение этих и подобных антиномий в более широкой концепции (кчему стремилась философия истории); ее задача — нейтрализовывать


их с помощью мудрого скептицизма и агностицизма, избрав по отно-шению к ним позицию слушателя, не пропускающего ни одного выс-тупления и внимательного ко всем. Это был дипломатический подход,и неудивительно, что многие дипломаты или специалисты по диплома-тии причастны к созданию истории такого типа; к дипломатическимисточникам питал особое пристрастие самый крупный из историковэтой школы Леопольд Ранке, и в его работах можно обнаружить всеотмеченные нами черты. Так, он был последовательным противникомфилософии, в особенности гегелевской, и во многом способствовал еедискредитации в кругу историков, но делал это тактично, не допускаярезких выражений, и придерживался твердого убеждения, что в исто-рии действует рука Господа: нам прикоснуться к ней не дано, зато онаосеняет нас, давая о себе знать. Свои многочисленные труды он облекалв форму исторических монографий, избегая универсальных построений,и, когда уже на склоне жизни взялся за составление Weltgeschichte1, тостарательно отделил ее от истории мира в целом, заявив, что она «зап-лутала бы среди призраков и философем», если б оторвалась от твердойпочвы национальных историй в поисках иной всеобщности, кроме все-общности наций, которые «воздействуют друг на друга, возникают другза другом и составляют друг с другом одно живое целое». В первом жесвоем труде Ранке с тонкой иронией заметил, что отклоняет от себятяжкое бремя, возлагаемое обычно на историка, — судить прошлое илидавать советы на будущее, он лишь берется показать «как все было насамом деле» (wie es eigentlich gewesen); от этого метода он не отступалникогда, за что и удостоился невиданных триумфов: убежденный лю-теранин, он пишет историю папства в период Контрреформации, и ее сблагосклонностью принимают во всех католических странах; немец, онпишет историю Франции и не вызывает неудовольствия французов.Человек тонкого ума, он умел обойти острые углы, не выставлял напо-каз свои религиозные или философские убеждения, ловко уклонялсяот необходимости высказываться без обиняков, во всяком случае ни-когда не выказывал слишком горячей озабоченности теми понятиями,которые использовал: «исторические идеи», вечная борьба церкви игосударства, сама концепция государства. Ранке был кумиром и учите-лем многих историков как у себя в стране, так и в других странах, нодаже без его прямого влияния этот тип истории распространился по-всюду — где раньше, где несколько позже, — по мере того как утихали —где раньше, а где позже, — великие политические и философские бури:во Франции, например, прежде, чем в Италии, где идеалистическая фи-лософия и национальное движение оказывали влияние на историогра-фию и после 1848 года, вплоть до 1860-го. Но тип истории, за которой япочти готов оставить имя «дипломатической», данное поначалу в шут-

1 Мировой истории (нем.).

VII. Историография позитивизма 175

ку, еще имеет успех у благомыслящих поклонников культуры, не желаю-щих портить себе кровь партийными страстями или ломать голову надфилософскими проблемами, хотя едва ли им во всех случаях жизнихватает ума, сдержанности и тонкого вкуса Леопольда Ранке.

Историкам-дипломатам недоставало смелости прямо противодей-ствовать соединению мышления и истории (все-таки они были не на-столько наивны), зато ему активно сопротивлялись филологи, которымнаивности было не занимать. Тем более, что их самомнение непомерновыросло в связи с тем уровнем точности, какого достигло изучениехроник и документов, а также в связи с разработкой (правда, отнюдь неex nihilo2) критического, или исторического, метода, который применял-ся в исследовании источников, как никогда раньше тщательном и ак-куратном, и во внутренней критике текстов. Амбиции филологов пита-ло еще и то обстоятельство, что данный метод достиг совершенства вГермании, где почва для процветания высокомерного педантизма былаблагодатней, чем в других странах, и где уважение к науке перерасталов поклонение «научности», так что на нее начинали претендовать дажевспомогательные и подсобные дисциплины, в том числе занимающие-ся сбором и критикой документов. Итальянские и французские эруди-ты былых времен, внесшие не меньший вклад в развитие «метода», чемфилологи XIX века в Германии, и не думали называть его «наукой», ауж тем более состязаться в научности с философией ц теологией, ста-вить свой метод исследования документов наравне с ними и даже выше.В Германии же всякий книжный червь, дело которого — сличать вари-анты текстов, устанавливать их взаимозависимость и определять ис-ходный текст, мнил себя деятелем науки и смел не только поднятьглаза, но даже смотреть свысока на такие «неметодические умы», какГегель или Шеллинг, Гердер или Шлегель. Германия заразила этойпсевдонаучной спесью другие страны Европы, а теперь и Америку, правда,в других странах она гораздо чаще подвергалась непочтительному ос-меянию. Именно тогда впервые отчетливо заявил о себе метод историо-графии, который я называю «филологической» историей или историей«эрудитов», иными словами, под именем истории стали выступать ипри этом объявлять себя единственно достойной и научной историейболее или менее связные компиляции источников, которые в прошломименовались Antiquität es, Annales, Penus, Thesauri3 и тому подобное. Сто-ронники этого метода стремились к такому историческому изложению,где любое слово могло быть подкреплено источником и где не былоничего, кроме того, что есть в источниках, тщательно отобранных, но неосмысленных; они рассчитывали от компиляций, относящихся к от-дельным эпохам, областям и событиям, перейти к более широким, ко-

2 На пустом месте (лат.).3 Древности, анналы, кладези, сокровищницы (лат.).


торые постепенно вобрали бы в себя менее широкие, так что в концеконцов все историческое познание уместилось бы в огромных энцик-лопедиях, — примеры таковых мы видим в тех лексиконах и справоч-никах, которые составляются группами специалистов под руководствомглавного специалиста и посвящены классической, романской, герман-ской, индоевропейской и семитской филологии. Чтобы не совершеннозасушить такого рода труд, можно было время от времени добавлятьтуда капельку чувства или мысли, которые черпались из школьныхвоспоминаний, модной философии или свойственных каждому полити-ческих, художественных и нравственных пристрастий. Однако стара-лись в этом не переусердствовать, дабы не утратить репутацию серьез-ных ученых, не подорвать авторитет научной филологической истории,не приемлющей пустых словес, к которым питают склонность филосо-фы, то есть дилетанты и шарлатаны. К историкам того типа, которыйбыл описан выше, они относились в лучшем случае снисходительно,терпели их как наименьшее зло и прощали им заигрывание с «идея-ми» благодаря «новым документам», которые те обнаружили и кото-рые всегда можно было извлечь из их трудов, очистив от «субъектив-ных» примесей, то есть от попыток каким-то образом их осмыслить.Философия была им известна только в качестве «философии истории»,но и та скорее по дурной славе, нежели по непосредственному изуче-нию; они знали на память и пересказывали при каждом удобном слу-чае пять-десять анекдотов об оплошностях, допущенных знаменитымифилософами в именах и датах, забывая о подобных оплошностях эруди-тов (хотя последние более подвержены этому греху), они готовы былиповерить, что философия нарочно выдумана для искажения имен иперепутывания дат, вверенных их любовной заботе, — в ее лице передними являлась адская бездна, грозящая поглотить строго «документи-рованную» историю.

Третья группа оппонентов философии истории состояла из фило-софов или историков-философов, которые, однако, отвергали такое имяв пользу какого-нибудь менее подозрительного, а если и принимали, толибо со смягчающими эпитетами, либо с пояснениями: философы-пози-тивисты, социологи, эмпирики, критики или как там еще угодно имбыло прозываться. Они во всем противодействовали философии исто-рии: если та оперировала понятием цели, эти обязались исследоватьпонятие причины, то есть найти причину каждому факту и, постепеннообобщая их, всему ходу истории; если та пыталась проследить динами-ку истории, эти трудились над исторической механикой, или социаль-ной физикой. Против философии истории выступила особая наука, вкоторой увековечило себя натуралистическое, позитивистское движе-ние, — Социология. Она классифицировала факты человеческой жиз-ни и устанавливала законы их взаимозависимости, которые предлагалаистории в качестве путеводной нити. Историки со своей стороны усерд-


но собирали факты и предоставляли их социологии, с тем чтобы тавыжимала из них сок, то есть приводила их в порядок и выводила изних законы. Таким образом, история и социология находились при-мерно в тех же отношениях, что зоология и физиология, минералогия ифизика, а от физических и естественных наук отличались лишь своейусложненностью. Для истории, как и для всех физических и естествен-ных наук, условием прогресса казалось обращение к математическимметодам, и в этом нежданную помощь оказала новая «наука», возник-шая из скромной административной практики, гениальное творениебюрократии — Статистика. А поскольку вся наука строилась по образ-цу конденсационной камеры, то и делом истории считалось стремле-ние к «синтезу», то есть к объединению основных законов и главныхсобытий исторической жизни в своего рода таблице или атласе, кото-рые мгновенно демонстрируют связь причины и явления. Надо ли на-поминать имена основателей и деятелей этой школы? Кон та, Бокля,Тэна и современных историков, которые до сих пор следуют ее методи-ке, — Лампрехта или Брейзига? Надо ли указывать наиболее последо-вательные и наиболее парадоксальные манифесты этой школы, как,скажем, введение Бокля к его истории цивилизации или книгу Бур доtHistoire et les historiens*4? Эти и им подобные позитивистские учения увсех на памяти — то ли потому, что хронологически близки нам, то липотому, что еще не утихли отголоски вызванной ими шумихи и нестерлись оставленные ими следы. Они обнаруживаются повсюду и преж-де всего в укоренившемся предубеждении (разделаться с ним будет нетак-то легко) насчет того, что история, подлинная история руководству-ется натуралистическим методом и основана на индукции; а помимоэтого — в многочисленных натуралистических понятиях, коими про-питано современное мышление, таких как раса, наследственность, вы-рождение, подражание, влияние, климат, исторические факторы и такдалее. Здесь, как и раньше, когда мы рассуждали о философиях исто-рии, нам достаточно указать на сущность явления; мы не будем оста-навливаться на его конкретных проявлениях, то есть на том, чем отли-чались друг от друга списки исторических причин и какая причинапризнавалась главной — раса или климат, экономика или техника итому подобное. Исследование этих частностей было бы весьма полезнотем, кто желает проследить развитие и внутренний распад этой школыи показать в различных ракурсах ее внутреннюю склонность к преодо-лению самой себя, не давшую, впрочем, никаких результатов.

Мы уже упоминали о том, что три отряда противников «филосо-фии истории» и три их детища, которыми они пытались ее заменить(дипломатическая история, филологическая история и позитивистскаяистория) не согласуются меж собой; теперь мы можем это подтвер-

4 «История и историки» (франц.).


дить, напомнив, что историки-дипломаты презирали чистую эрудициюи чурались построений позитивизма, эрудиты же более всего боялисьискажения имен и дат и неодобрительно качали головой при виде свет-ской раскованности историков-дипломатов и, наконец, позитивистысчитали дипломатов не способными проникнуть в суть вещей, доко-паться до естественных или общих причин, а эрудитов корили за то,что те не в силах подняться выше уровня явлений и соотнести их ссоциологическими, физиологическими или патологическими закона-ми. Но так же верно и то, что в чем-то весьма существенном они согла-шались друг с другом: эрудиты, когда им надо было сказать что-ни-будь философское, охотно щеголяли позитивистской фразой, асталкиваясь с теоретическими проблемами, разделяли сдержанность иагностицизм позитивистов и историков-дипломатов; позитивисты сосвоей стороны не могли не сочувствовать взыскательному отношениюэрудитов к достоверности свидетельств и документов, а историки-дип-ломаты соглашались с ними в том, что история не должна быть филосо-фией, и в том, что наука должна отказаться от понятия цели ради поня-тия причины. Короче говоря, при всем различии установок, частныхнамерений, мотивов и выражений все они, отрицая трансцендентностьфилософии, заодно отрицали единство истории и философии.

Поскольку три школы сходились в том, что отрицали, мы вправене делать между ними различия и в нашей критике. Придать жизнен-ные силы умеренной эклектике дипломатической истории не способенбыл даже такой ум, как Ранке; мирное соглашение невозможно там, гдедоговаривающиеся стороны берут на себя обязательства, противореча-щие их природе. Идея исторического агностицизма, идея истории нефилософской, но и не отрицающей философию, не теологической, но ине выступающей против теологии, ограничиваясь изучением отдель-ных народов и их взаимовлияния терпит крах, ибо сам Ранке был вы-нужден признать существование сил или Идей, которые превыше от-дельных народов, а потому требуют либо философского, либотеологического обоснования, и тем самым навлек на себя гнев позити-вистов, объявивших эти идеи • мистическими». По той же причине дру-гие мало-помалу низводили идеи или духовные побуждения до уровняестественных и физиологических явлений, как, например, рьяный по-следователь Ранке Лоренц, впавший в своем учении о социальных по-колениях и наследственности в тот физиологизм и натурализм, от ко-торого удалось уберечься учителю. Стоит совершить этот переход отдуха к природе, как рушится и стена, отделяющая историю от предысто-рии, историю цивилизации от истории природы. С другой стороны, со-хранение элементов трансцендентности, идея божественной воли, чтоправит миром по своим законам и ведет его заданным путем, неиз-бежно возвращала жизнь «философии истории». Не менее мнимымибыли пресловутые беспристрастность и объективность, которые, в сущ-


ности, сводились к литературной уловке — к полунамекам, недомолв-кам, осторожным умолчаниям; в отношении «Истории пап» Ранке все-гда сохранит силу аргумент одного иезуита, сказавшего: «Папство естьлибо целиком, без каких бы то ни было оговорок, то, чем оно претенду-ет быть, то есть божественное установление, либо ложь. Околичности иосторожности тут неуместны. Tertium поп datur*5. Путь этот,не избавляяот партийной тенденциозности, в лучшем случае порождал новуюпартию, партию выжидающих, терпимых, умеренных, безразличных.Идейная непоследовательность Ранке ясно видна в том месте его «Все-общей истории», где, рассуждая применительно к Тациту о превратнос-тях своей науки, он заявляет, что «ни в древности, ни в современностинельзя говорить о ровном и мерном развитии историографии, так каксам предмет ее образуется в ходе времени, он всегда иной, а историче-ские представления зависят от обстоятельств, в которых живет и тво-рит автор»; сколь несправедливо это преклонение перед силой обстоя-тельств, показывает настоящий исторический очерк, дающий простуюи ясную картину прогрессивного развития исторической мысли от Древ-ней Греции до наших дней. Как эта непоследовательность идей илидаже их хаос, который Ранке намеренно оставляет непроясненным, ско-вывает его в обширных исторических полотнах, можно убедиться напримере его «Всеобщей истории», бессвязной, громоздкой, переполнен-ной не относящимися к делу рассуждениями: так, уже в начале перво-го тома борьба Саула и Самуила сравнивается с борьбой императоровпротив пап, а противоборство Иеровоама и Ровоама — с централизую-щими и центробежными тенденциями в современной политике; и вооб-ще, во многих трудах Ранке то тут, то там замечаешь (чего и следовалоожидать) возвращение к прагматическому методу. Сказанное в еще боль-шей мере относится к ученикам Ранке и ко всем, кто исповедовал вистории примиренческий метод. Что до филологической истории, то итого, что было сказано о ее программе, довольно, чтобы увидеть, как изнее проистекает двойная нелепость. Метод критики источников, после-довательно примененный, приводит к тому, что не остается ни одногоисточника, который нельзя было бы поставить под сомнение; филоло-гическая история тем самым отрицает истинность истории, .которуюсама же выстраивает. Если же чисто произвольно, по внешним призна-кам объявлять отдельные свидетельства заслуживающими доверия,тогда нельзя отвергать никакой нелепости, потому что за каждой неле-постью стоит авторитет серьезного, разумного и честного свидетеля;следуя филологическому методу, надо принимать свидетельства о поту-сторонних явлениях с тем же доверием, что и о войне или мирномдоговоре, — как это показал все тот же Лоренц, рассматривая чудесасвятого Бернарда в свете самой строгой филологической критики. Ог-

5 Третьего не дано (лат.).


радить историю от допущения недопустимого и от самоотрицания мо-жет лишь мысль, воссоздающая историю изнутри, сама свидетельствую-щая о себе и отрицающая немыслимое именно потому, что оно не под-дается осмыслению; однако, обратившись к мысли за поддержкой,филологическая история объявила бы себя несостоятельной. Она толь-ко потому и существует в качестве истории, что, противореча себе,пользуется ее средствами и приемами; и даже это противоречие ее невыручает, ибо она неизбежно уклоняется в прагматизм, трансцендент-ность и позитивизм. Последний сталкивается с теми же трудностями,только в ином порядке, поскольку история, принципом которой являетсяобъяснение фактов через их причины, предполагает существование та-ких фактов, которые предстают в качестве предмета мысли и, следова-тельно, уже имеют объяснение. Этот порочный круг особенно очевиденв отношениях истории и социологии, каждая из которых основываетсяна другой и вместе с тем служит ей обоснованием — словно колонна, чтоподдерживает капитель и одновременно из нее вырастает. Если же ра-зорвать этот круг, если принять историю за фундамент, а социологию завенец, то социология уже не будет объяснением истории и той придет-ся искать объяснение в чем-то другом. Этим «другим» может бытьнекий еще неведомый принцип, заступающий на место Бога, то есть влюбом случае — трансцендентность; так, позитивизм порождает своюфилософию истории, что прекрасно демонстрируют «Апокалипсисы» и«Евангелия» Конта, Бокля и прочих достопочтенных теологов, которыеусвоили немало сумбурных и ложных понятий, отвергнутых историог-рафией романтизма.

В лицо именно таким поверхностным, неумным, приблизитель-ным, фантастическим историям романтизм, сознающий, на какую вы-соту он поднял изучение человеческой жизни в ее развитии, мог быбросить (и действительно делал это устами своих эпигонов) слова Бона-парта, сказанные 18 брюмера: «Что вы сделали с той блестящей Исто-рией, которую я вам оставил? Это и есть ваши новые методы, сулившиерешение всех проблем, которые мне разрешить не удалось? Я не вижувокруг ничего, кроме revers et misere!** Но мы, следившие за развитиемисториографии век за веком и никогда не наблюдавшие абсолютногорегресса, не позволим увлечению спором с нашими настоящими илинедавними противниками — позитивистской и натуралистской шко-лой, — ослепить себя настолько, чтобы вовсе упустить из виду то, чтобыло в ней оригинального и существенного, что делает ее без оговорокпрогрессивной; мы отказываемся проводить сравнение между роман-тизмом и позитивизмом, устанавливать меру достоинств каждого и ут-верждать превосходство одного над другим, поскольку нам известно,что выставление отметок, необходимое в школе, не дозволительно в исто-

6 Ошибок и убожества (франц.).

VII. Историография позитивизма

рии, где то, что является в идеальном плане позже, превосходит (не-смотря на часто противоречащую этому видимость) то, что было рань-ше. Строго говоря, было бы непростительной ошибкой полагать, чтодостижения романтизма утрачены в позитивизме: если рассмотримистории этого периода более внимательно и под другим углом зрения,мы убедимся, что все они сохранены. Романтизм покончил с истори-ческим дуализмом, делившим факты действительности на позитивныеи негативные, на достойные и недостойные; позитивизм подтвердил,что все факты являются фактами и все имеют равное право войти висторию. Романтизм заменил взлеты и падения, которыми заполнялаход событий прежняя историография, понятием развития; позитивизмподхватил его, назвав эволюцией. Романтизм периодизировал разви-тие — либо в виде круговорота циклов, как Вико, либо в виде линейно-го порядка, как немецкие романтики, — взяв за модель периодизациипоследовательность форм духа или психологических форм; позитивизмпрямо продолжил эту работу (хотя в силу бескультурья своих адептовчасто считал себя первооткрывателем), что можно подтвердить целымрядом примеров: от трех стадий умственного развития по Конту довосьми этапов социального развития или четырех политических пе-риодов — «нововведений», соответственно, Лампрехта и Брейзига. Ро-мантизм, сочтя легковесным объяснение событий причудами, расчета-ми и планами индивидов, взятых по отдельности, объявил субъектамиистории универсалии: идею, идеи, дух, нации, свободу; позитивизм тожеотверг индивидуалистический атомизм и рассуждал о массах, расах,обществе, технике, экономике, науке, социальных тенденциях, — о чемугодно, только не о том, что взбрело в голову Тицию или Кайю. Роман-тизм не только возвысил истории идеальных ценностей, но и устано-вил между ними органическую связь; позитивизм настаивал на взаи-мозависимости социальных факторов, на единстве действительностии стремился заполнить зияние, образовавшееся между специальнымиисториями, с помощью истории цивилизации и культуры и так называе-мой социальной истории, включающей в себя политику, литературу,философию, религию и прочие классы явлений. Романтизм отверг гете-рономную, дидактическую, морализаторскую историю, историю на побе-гушках; позитивизм гордо именовал свою историю наукой, самоцельной,как всякая другая, хотя, как всякая другая, являющейся руководствомдля практической деятельности, то есть прикладной. Романтизм воз-высил достоинство эрудиции и наладил обмен меж нею и историей,иначе с чего бы в позитивизме эрудиция и филология вдруг возомнилисебя историей, как не оттого, что эту мысль внушил им романтизм, аони ее подхватили и преувеличили? В чем сущность их метода, как нев романтических поисках первобытного, подлинного, наивного (на этосправедливо указывает Фуэтер), что с полной ясностью видно уже уВольфа, основоположника метода, который (следует напомнить) был


предромантиком, поклонником Оссиана и народной поэзии. И, нако-нец, к чему восходит сосредоточенность позитивизма на причинах ис-тории, на связи исторических явлений, на единстве факторов и на ихзависимости от высшей причины, как не к рассуждениям романтиково способе, цели и ценности развития? Кто примет во внимание все эти ипрочие, не упомянутые нами, аналогии, с неизбежностью придет к выво-ду, что позитивизм состоит с романтизмом в той же связи, что Просвеще-ние с Возрождением, то есть представляет собой не столько его антитезу,сколько логическое продолжение и доведение до предела его принци-пов. Даже конечное обращение позитивизма в теологию имеет в роман-тизме свои прецеденты — явление само по себе не слишком удиви-тельное, поскольку трансцендентность остается трансцендентностью, какее ни называй — Богом и Разумом, либо Природой и Материей.

Но все, что в позитивизме на первый взгляд кажется нелепым идаже одиозным — имена материи и природы, данные трансцендентно-сти, натуралистическое и материалистическое преображение проблеми понятий, выработанных романтизмом (идея, ставшая причиной, раз-витие — эволюцией, дух — массой и тому подобное), — не принижаетпозитивистскую историографию по сравнению с романтической, а на-против, указывает на достигнутый ею прогресс. Это есть отрицание,энергичное и справедливое как в своих основаниях, так и в своей об-щей тенденции, такого понимания истории, которое подчиняет ее поту-сторонним силам, внешней целесообразности и трансцендентным за-конам, и одновременно это есть утверждение, что закон истории следуетискать в действительности, которая едина и имя которой — «природа».Решительно открещиваясь от метафизики, позитивисты имели в видуметафизику догматическую и трансцендентную, которая проникла дажев философию Канта и его последователей; намерения их были благими,несмотря на то что они отождествляли метафизику с философией вооб-ще, догматическую метафизику с критической, метафизику бытия с ме-тафизикой мышления, да и сами не были полностью свободны от влия-ния того, против чего выступали. Но несмотря на все это, позитивистскоенеприятие метафизики и, в частности (что еще ближе нас касается),«философии истории» оказало на историографию долгосрочное и бла-готворное влияние. Благодаря позитивизму исторические книги выиг-рали в богатстве и разнообразии, обратившись к таким классам явле-ний, которыми пренебрегал романтизм; среди них природныесклонности, дегенеративные или патологические процессы, психологи-ческие иллюзии, материальные интересы, производство и распределе-ние благ общественного богатства, то есть экономическая деятельность,применение силы и использование насилия, то есть власть и революция, ит. д. Устремив все свои усилия на отрицание трансцендентности и на-блюдение действительности, позитивисты заявляли о своей правоте и былиправы; и тот из нас, кто не пренебрегает действительностью и избегает


искушения трансцендентностью, пожинает плоды позитивизма и по-тому в определенном смысле также позитивист. Даже противоречияпозитивизма можно поставить ему в заслугу, поскольку в них с особойсилой выявился противоречивый характер историографии романтиз-ма; заслуга эта распространяется на самые экстравагантные позитивист-ские концепции, среди которых, к примеру, теория Тэна о том, чтопознание есть по сути своей галлюцинация, а человеческая мудростьне более чем случайность (ипе rencontre), из чего следует,что глупость —это норма; и на утверждение Ломброзо, что гений — это безумие, и настремление установить, каким образом из однородности рождается нео-днородность, историческое разнообразие, и на методологический прием,с которым сталкивается история с ее каузальностью перед лицом кра-соты или гениальности, не подлежащих причинному объяснению, и нагрозное Непознаваемое, перед которым отступает история, наделавстолько шума своими титаническими приготовлениями к штурму не-бес. Но поскольку романтизм так и не сумел слить воедино дух иприроду, зафиксировав лишь их противостояние, неудивительно, чтовслед за духом, поглощающим природу, но не способным ее перева-рить (в таком понимании переварить ее было невозможно), явиласьприрода, совершающая то же самое по отношению к духу и с тем жерезультатом; не только неудивительно, но и вполне логично, ведь еслипрежде немало идеалистов впадали в самый грубый материализм ипозитивизм, то теперь картина всеобщего замешательства, приукрашен-ная именем «агностицизма», выглядела как неизбежная и поучитель-ная. Подобно тому, как решительное утверждение позитивности исто-рии знаменовало прогресс мысли, так же и сформулированный предельножестко антитезис материализма подводил к новой проблеме и новомупониманию отношений духа и природы. Oportet ut scandala eveniant7, —это значит, что есть движение вперед, даже вызванное нелепостью, ос-корбляющей человеческое сознание.

Потрясения необходимы (лат.).

VIII. НОВАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ.ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В период господства позитивизма романтическая мысль не толькосохранилась в карикатурных формах, не только оказала влияние, о чеммы уже упоминали, на своих противников из лагеря натурализма, но ипродолжала существовать в своей классической форме. Не говоря ужео слепых эпигонах и убежденных консерваторах, чье значение не таквелико в истории мысли, а точнее, равно той ничтожной доле новизны,какая приходится и на их долю, довольно вспомнить хотя бы тот ро-мантизм, что сохранился в эклектике Ранке, нашедшего философскуюопору в теориях Гумбольдта (еще одного «дипломата*). Идеалистическиеи романтические мотивы не перестали волновать умы и души филосо-фов от Гумбольдта до Лотце, Гартмана, Вундта или соответствующихим фигур в других странах. То же самое произошло в историографии,да и не могло не произойти, ведь если буквально следовать всем форму-лам позитивизма и агностицизма, то в их бездушной механике погас,ушел бы в небытие любой проблеск мысли и никакое историческоеописание не могло бы возникнуть. Поэтому политическая, социальная,философская, литературная, художественная история продолжала дви-гаться вперед, конечно, не так быстро, как в период романтизма (по-скольку обстановка более благоприятствовала естественным и матема-тическим наукам, чем историографии), но по крайней мере заметно.Чтобы показать это, нужен более обширный труд (я вновь должен ото-слать читателя к уже неоднократно цитировавшейся книге Фуэтера),где среди прочего модно было отдать должное заслугам Ранке, тогдакак мне по недостатку времени пришлось коснуться лишь его прома-хов: я говорил, к примеру, только о противоречиях его «Истории пап»,которую, однако, можно смело назвать шедевром. Неумирающую силуромантического духа являет нам пример Тэна, чьи работы столь наи-вно натуралистичны в основных положениях и руководящих понятияхи столь безудержно романтичны в отдельных картинах, скажем, в ха-рактеристике французских поэтов или итальянских и голландских жи-вописцев — закономерным итогом для него стал гипертрофирован-ный антиякобинский романтизм его tOrigines de la France contemporaine»1;точно так же Золя и другие веристы, будучи на словах врагами ро-мантической лирики, не смогли исключить из своих романов лири-ческой стихии, а глава этой школы даже завершил свою литератур-ную деятельность абстрактной лирикой *Quatre evangiles*2. И то,

1 «Происхождение современной Франции» (франц.).2 «Четвероевангелия» (франц.).

VIII. Новая историография 185

что сказано о Тэне, можно сказать и о Бокле, и о других натуралистах ипозитивистах, вынужденных несмотря ни на что следовать историзму,и даже о тех позитивистах, которые стали последователями историче-ского материализма и диалектикой овладели, так и не поняв, откудаона взялась. А что касается теоретиков историографии, далеко не всеони были такими маниакальными натуралистами, как Бурдо и иже сним, напротив, таковые были в малом числе и не первого ряда, боль-шинство же склонялось к эклектике, к сочетанию необходимости и сво-боды, масс и индивидов, причинности и целесообразности, природы идуха; даже для философии истории делалось послабление, пусть и вкачестве некоего desideratum3 или проблемы, к которой стоит вернутьсяв будущем (как правило, не раньше греческих календ). И эклектикабыла представлена самой широкой палитрой — от примитивного при-способленчества до высокой духовной тревоги, из которой, казалось, вот-вот родится новое, свободное от эклектики слово.

Эта форма эклектики и прямые попытки возродить в его целост-ности романтический идеализм и романтические методы историогра-фии стали встречаться все чаще с тех пор, как современная мысль от-реклась от позитивизма, объявив его несостоятельным. Но все это скореенекое предзнаменование, нежели реальный прогресс мысли. И точнотак же как предзнаменование (я говорю об общей тенденции, а не оботдельных концепциях и теориях, которые нередко свидетельствуют осущественном продвижении вперед) следует рассматривать новейшиефилософии, возникшие как реакция на позитивизм, в том числе и наи-более заметные из них — интуиционизм и философию ценностей. Ин-туиционизм, однако, подвергнув справедливой критике науку как чис-то экономическую конструкцию, непригодную для истинного познания,ограничил себя затем областью непосредственного сознания, что при-вело его к своего рода мистицизму, в котором задохнулась историче-ская диалектика; в то же время философия ценностей, противопоста-вив понятиям науки понятие ценности под эгидой духа, словно (сказалбы наш выдумщик Тари) «философское cave сапет4*, оставила, с этимновым дуализм, неразрешенной проблему тождества истории и истори-ческой мысли как истории. Таким образом, в поле зрения не замечает-ся той новой философии, которая, разрешив антиномию витающего воблаках романтизма и прикованного к земле позитивизма, стала быоснованием и обоснованием новой историографии.

Нельзя сказать, что эта философия существует хотя бы в качестваназревшей в ней потребности, ибо потребность в определенной филосо-фии есть уже мысль об этой философии и, следовательно, не потреб-ность, а действительность. Отсюда дилемма: либо вообще не говорить о

3 Желаемого (лат.).4 Берегись собаки (лат.).


ней ни слова, а также не говорить ни слова о позитивизме как о закон-ченном и пройденном этапе, либо говорить о новой философии как отом, что живет и существует, и именно потому, что живет и существует;коль скоро не говорить ничего мы не можем в силу высказанной намикритики, то нам ничего не остается, как признать эту философию немечтой, а действительностью. И чтобы ее обнаружить, нам надо не ог-лядываться вокруг, а заглянуть в себя и остановиться на том представ-лении, которым мы руководствовались в этом историческом очеркеисториографии и в теоретических пояснениях, ему предпосланных. Внашей философии действительность понимается как дух, но не тот, чтообитает над миром или пронизывает его, а тот, что составляет с нимединое целое; природа же предстает как момент и производное этогодуха, и потому дуализм (по крайней мере тот, который угнетал филосо-фию от Фалеса до Спенсера) оказывается преодолен, а имеете с ним илюбая трансцендентность, будь она трансцендентностью материализмаили теологии. Дух, составляющий одно целое с миром, — это дух вразвитии, а значит, единый и одновременно различный, вечное разреше-ние и вечная проблема; его самосознание — это, философия, являющая-ся его историей, или его история, являющаяся его философией, — онитождественны, как тождественны сознание и самосознание, единые иразличные подобно жизни и мысли. Философия, которая живет в нас,нам принадлежит, помогает узнать себя, вернее, сама себя узнает, — вненас, в мысли другого, которая одновременно и наша мысль; помогаетобнаружить свое явное или неявное проявление в других формах со-временной философии и современной историографии. Й в этом мы не-редко обретаем великое духовное утешение; вот как раз теперь, когда япишу эти строки, мне попалась книжка некоего историка (привожуодин пример из множества), историка и не более того; и в самом началея вычитал слова, прозвучавшие для меня как собственные: «Моя книгаосновывается на том убеждении, что немецкая историография должна,не отказываясь от своих плодотворных методологических традиций,стать более гибкой, войти в соприкосновение с великими силами поли-тики и культуры и, ничего не утрачивая из своего содержания и своихзадач, погрузиться в философию и политику, — только так она сможетисполнить свое предназначение и стать одновременно всеобщей и на-циональной»6. Такова философия нашего времени, зачинательница но-вой эпохи в философии и историографии.

Но из этой философии и этой историографии, которые являютсясубъектом, а не объектом, нельзя делать историю: не потому, что однодело факт, а другое — сознание этого факта (этот довод, на которыйчасто ссылаются, мы уже признали ложным), причина в другом, в том,

5 Friedrich Meinecke. Weltbürgertum und Nationalstaat, Studien zur Genesis desdeutschen Nationalstaates. München. Berlin, Oldengurg, 1911. 2. Aufl. S. VII.

VIII. Новая историография 187

что история, которую мы создаем, есть история «эпох» или «большихпериодов», а новый период оттого и нов, что это еще не период, не нечтозамкнутое. Мы не только не можем хронологически и географическиего ограничить, поскольку пока не знаем, какой отрезок времени онзаймет (исчерпает ли себя в течение нескольких десятилетий или, несумев развернуться, займет место среди исторических понятий лишьчерез века) и какие страны он охватит (останется ли надолго итальян-ским или немецким, а может быть, станет явлением более широким иотметит собой бытовую культуру и общественное образование); но глав-ное — мы не можем ограничить его логически. Ведь для этого в егорамках должны обозначиться его собственные противоречия, то естьновые проблемы, которые неизбежно возникнут из найденных внутринего решений, а этого пока не произошло: пока что нас качает на вол-нах — еще не пришло время убирать паруса и готовиться к новомуплаванию. <Bis hierher ist das Bewusstein gekommen* — «до сих пор дошлосознание в своем развитии», — говорил Гегель, завершая свои лекциипо философии истории, и говорил неверно, так как развитие, идущее отнеосознанности свободы до полной ее осознанности в германском госу-дарстве и в системе абсолютного идеализма, не допускало продолже-ния. Зато теперь, преодолев отвлеченность гегельянства, мы можемсказать это с полным правом.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Имя Бенедетто Кроче (1866—1952) мало что говорит российскому чи-тателю. С его взглядами знаком весьма узкий круг философов и истори-ков-итальянистов. Между тем масштаб и значение личности духовноголидера итальянского либерализма в развитии исторической и философскойкультуры, политической мысли Италии, а также в истории европейской куль-туры в целом трудно переоценить.

Взгляды молодого неаполитанского мыслителя, приверженца неогеге-льянской философской школы, выходца из богатой семьи землевладельцаформировались в конце 80-х — 90-е годы XIX века, в период, когда совсемнедавно завершился процесс объединения страны (Рисорджименто ) и моло-дое поколение находилось во власти идеи создания современной Италии,основанной на идеалах свободы и осознании нацией своей историческойобщности. Поэтому вся творческая деятельность Кроче — как философа,историка, литературоведа, теоретика искусства была подчинена одной глав-ной цели — «нравственному и духовному преобразованию Италии». Этослова его более молодого современника, оригинального марксистского теоре-тика Антонио Грамши1, видевшего одну из своих основных задач в написании«Анти-Кроче» (по аналогии с «Анти-Дюрингом), но вместе с тем признавав-шего несомненную роль Кроче в духовной жизни Италии начала XX столе-тия и называвшего его «светским папой».

Формируясь как историк и философ в условиях господства позити-визма в общественной мысли в целом и в историографии, в частности, онначинал свои первые исследования как позитивист. Однако быстро ощутивограниченность характерного для позитивизма упрощенного, натуралисти-ческого подхода к истории, отказывавшегося от общего взгляда на историюи не оставлявшего места «ни для человека, ни для истории человека»2, Крочеприходит к осознанию необходимости создания национальной истории, пони-маемой не как хроника событий, а как «история чувств и духовной жизни,как "моральная история"»3.

В поисках новой методологии Кроче претерпевает весьма сложную эво-люцию философских взглядов, последовательно испытав на себе влияниенеокантианства (через знакомство на лекциях Антонио Лабриолы в Рим-ском университете с этикой И. Гербарта), марксизма (благодаря тому жеЛабриоле) и, наконец, придя к гегельянской философии «абсолютного духа».

В философии зрелого Кроче действительность предстает как процесссаморазвития духа, который индивидуализируется в исторических явлениях.Но в отличие от Гегеля он совершенно отрицал существование материально-

1 Грамши А Избранные произведения. М., 1957. Т. 2. С. 159.Критическому анализу философских и исторических взглядов Кроче по-

священа значительная часть «Тюремных тетрадей» Грамши.2 Гарин Э. Хроника итальянской философии XX века. М., 1965. С. 15.8 Сгосе В. Contribute alia critica di me stesso. Bari, 1926. P. 16.

Послесловие 189

го мира даже в качестве инобытия идеи. Философия, по Кроче, — наука одухе, кроме которого «нет другой реальности». Познание есть процесс творе-ния духом действительности, процесс самопознания духа.

Основные теоретические постулаты крочеанской методологии историче-ского познания изложены им в предлагаемом вниманию читателя труде«Теория и история историографии». Он представляет собой написанную в1912—1913 гг. уже зрелым мыслителем серию исследований, впервые издан-ных в виде книги на немецком языке в 1915 г., а на итальянском — в1917 г. Данная монография явилась завершением многолетней работы Кроченад проблемами философского и исторического познания и вышла в светкак четвертый том четырехтомной «Философии духа» (том 1-й «Эстетикакак наука о выражении и общая лингвистика» вышел в 1902 г., том 2-й«Логика как наука о чистом понятии» — в 1909 г., «Философия практи-ки» — в 1909 г.).

В предисловии к первому итальянскому изданию «Теории и историиисториографии» Кроче указывает на то, что он углубил и развил теориюисториографии, уже изложенную в некоторых главах второго тома «Фило-софии духа» — «Логики...». Это было необходимо сделать, по его словам,поскольку «именно к проблеме исторического познания тяготели все моиисследования о формах духа, об их различиях и единстве, об их действитель-ной жизни, которая есть развитие и история, и об исторической мысли, пред-ставляющей собой самосознание этой жизни»4.

Кроче называет свою философию «абсолютным историзмом», постули-руя тождество философии и истории. Его историзм продолжил традициюисторизма в итальянской историографии, связанную с именем Винченцо Ку-око, неаполитанского историка начала XIX в. В соответствии с этой тради-цией умеренного, консервативного историзма Кроче стремился выявить пре-емственность, непрерывность духовного развития каждого народа, трактовалисторию как органическую связь прошлого и настоящего. Индивид, творя-щий историю, стремится, по его словам, «пережить и переосмыслить прошлоев настоящем». А поскольку сам процесс мышления и представляет собойфилософию и историческое суждение невозможно без отнесения интуицииединичного ко всеобщему, а значит, без философских категорий, то Крочеделает вывод о тождестве философии и истории.

Один из основных постулатов крочеанского «абсолютного историзма» —тезис о современности истории: всякая подлинная история всегда современ-на, поскольку мы «познаем ту историю, которую важно знать в данныймомент». Историческое сознание выступает необходимой предпосылкой дей-ствия, а главным актером и творцом истории в концепции неаполитанскогофилософа является свободный, мыслящий индивид.

История у Кроче, также как и философия, — история развития духа.Для него важна единичность, неповторимость исторического акта, которыйсуществует лишь постольку, поскольку он «живет в душе историка», мыс-лится им. Этот тезис Кроче был выдвинут в полемике с механистическими

4 Сгосе В. Filosofia dello spirito. V.IV. Teoria e storia della storiografia. 6-a ed. Bari, 1948.

190 Послесловие

попытками позитивистов создания неких «всеобщих законов», аналогичныхтем, что существовали в природе. По Кроче всеобщее, в том числе и в исто-рии, определяется с помощью индивидуализации.

В споре с позитивистской методологией Кроче сформулировал в •Эсте-тике...» и тезис о том, что метод исторического познания близок к методуискусства, основанному на художественной интуиции. Позднее в «Логике...»он развивает положение о необходимости для исторического познания нетолько представления, основанного на интуиции, но также и всеобщего поня-тия, которое объединяется с представлением в индивидуальном суждении.

Кроче не приемлет «философии истории», ищущей конечные причи-ны и цели исторического развития. Объяснение причин исторических собы-тий он видит внутри самого процесса мысли, а не в трансцендентных факто-рах, что было характерно для других идеалистических и позитивистскихконцепций, а также для теории исторических закономерностей историческогоматериализма (не важно, где находится источник трансцендентности — вБоге или же во всесильных «всеобщих законах»). По Кроче историческийфакт — это духовный акт, на который не могут повлиять какие-либо внеш-ние причины, а влияют лишь имманентные развитию духа факторы — Прови-дение и свободная воля индивида, который руководствуется в своих поступ-ках как совокупностью определенных общественных ценностей и установок,так и некоей «волей Провидения», которую людям не дано познать.

В итоге своих многолетних изысканий Кроче приходит к этико-поли-тической концепции истории, отдельные положения которой он формули-рует уже в «Теории и истории историографии», но в особенности в «Марги-налиях», добавленных к 3-ему изданию 1927 г. В центре этой концепции,ставшей в дальнейшем основой влиятельного направления в итальянскойисториографии, — моральный, нравственный индивид, а подлинная историямыслится в ней как история нравственной и религиозной жизни, понимае-мая как история Культуры, этического Государства, нравственных идей, цен-тральной из которых становится либеральная идея свободы.

В «Маргиналиях» содержится также пассаж, ярко характеризующийвзгляды Кроче на роль индивида в истории и историческом познании. Впротивовес известному афоризму древних «Historia est magistra vitae», понимав-шемуся современной Кроче позитивистской, социологической мыслью в томсмысле, что в истории действуют определенные законы, правила, предписа-ния, он настаивает на том, что «Учитель жизни есть жизнь сама по себе» ичто «каждый должен помогать себе сам, осознавая всегда присутствующее внастоящем прошлое..., стремясь преодолеть его в новых действиях, возни-кающих из глубины души, и веря в провидение, которое воплощает в нашихусилиях свои предначертания»5.

Таким образом главный пафос крочеанской концепции истории на-правлен на признание в процессе исторического развития и познания ролиактивной, творческой, нравственной личности, творящей историю в соответ-ствии со своими нравственными, ценностными установками. Несомненно, ис-

5 Сгосе В. Teoria e storia della storiografia. Cit. P. 316.

Послесловие

торико-философские взгляды Кроче не лишены противоречий: одно из оче-видных — изложение им проблемы соотношения имманентности и транс-цендентности при определении причин исторического развития. Его Провиде-ние, несомненно, несет на себе отпечаток трансцендентности, отвергаемой имв качестве источника развития.

Во второй части «Теории и истории историографии» Кроче рассматри-вает основные этапы западноевропейской исторической мысли с точки зре-ния методологических позиций, изложенных им в первой части книги. Врезультате проведенного Кроче критического анализа основных историогра-фических школ и течений и их методологий начиная с историографии антич-ности, Средних веков, эпохи Возрождения, затем Просвещения, романтизма и,наконец, позитивизма становится очевидным, что ближе всего к его методо-логии оказывается историография романтизма и существенно повлиявшиена нее исторические взгляды Дж. Вико.

Главным в романтизме, по словам Кроче, было «стремление к органи-ческому соединению всех отдельных историй духовных ценностей: приме-нительно к каждому народу и к каждой эпохе между религиозными, философ-скими, поэтическими, художественными, правовыми, этическими явлениямиустанавливается соответствие как между факторами единого процесса раз-вития» (С. 234). «Понять историю как развитие» и означает, по Кроче, «по-нять ее как историю идеальных ценностей». У истоков понимания историикак единства историй ценностей (историй поэзии, мифа, права, языка, фило-софского разума и т. д.) стоит оказавший большое влияние на самого КрочеДж. Вико, мыслитель, творивший в более раннюю, чем романтики эпоху, нопредвосхитивший многие их подходы.

Представляется, что первая публикация на русском языке одной изфундаментальных работ Кроче по проблемам историографии и методоло-гии истории несомненно обогатит кругозор современных российских исследо-вателей исторической мысли, введет в научный оборот оригинальные поня-тия и концепции, сформулированные выдающимся итальянским философоми историком. В предшествующий период нашей истории на фигуру этогомыслителя, идейного противника марксизма было наложено своего родаидеологическое «табу», о публикации его работ не могло быть и речи. Сле-дует также добавить, что еще одной причиной почти полного отсутствияпереводов работ Кроче на русский язык6, являются, вероятно, трудности, свя-занные с весьма усложненным языком его повествования и отсутствиемзачастую в русском языке адекватных крочеанским понятий. Тем важнее,вероятно, начать работу по освоению новых для нашей культуры концептов.

Канд. ист. наук Т. В. Павлова

6 В начале века были переведены лишь две его работы: Кроче Б. Историче-ский материализм и марксистская экономия. Критические очерки. Спб., 1902;Кроче Б. Эстетика как наука о выражении и как общая лингвистика. М., 1920.

Кроне Бенедетто

ТЕОРИЯ И ИСТОРИЯ

ИСТОРИОГРАФИИ

Издатель А. Кошелев

Художественное оформление обложки Сергея Жегалкина.

На лицевой стороне обложки воспроизведена фотографиякартины кубинского художника Томаса Санчеса Рекейро «Решение»

из каталога «Нацилъный музей изящных искусств. Гавана», М., 1990 г.

Корректор Μ. Η. Григорян

Подписано в печать 10.06.98. Формат 70x100 1/16.Бумага офсетная № 1, печать офсетная, гарнитура Школьная.

Усл. печ. л. 15,48. Заказ № 3937 Тираж 4600.

Издательство Школа «Языки русской культуры».129345, Москва, Оборонная, 6105; ЛР № 071105 от 02.12.94.

Тел. 207-86-93. Факс: (095) 246-20-20 (для аб. М153).E-mail: [email protected]

С апреля 1998 г. каталог в ИНТЕРНЕТhttp://postman.ru/-lrc-mik

Отпечатано с оригинал-макета во 2-й типографии РАН.121099, Москва, Г-99, Шубинский пер., 6.

Оптовая и розничная реализация — магазин «Гнозис».Тел.: (095) 247-17-57, Костюшин Павел Юрьевич (с 10 до 17 ч.).

Адрес: Зубовский б-р, 17, стр. 3, к. 6.(Метро «Парк Культуры», в здании изд-ва «Прогресс».)

Foreign customers may order the above titles

by E-mail: [email protected]

or by fax: (095) 246-20-20 (for ab. M153).

Documents

imli.rubiblio.imli.ru/images/abook/zarublitra/Croce_Teoria_i... · 2016-05-21 · ББК 83.3(4)4 К 83 ИНСТИТУТ Учебная литература по гуманитарным