Российская идентичность, психоанализ и политика

Доклад на XI Международной научно-практической конференции Московской Ассоциации Аналитической психологии «Душа и тело» (www . maap . ru )

13-15 июня 2014г.

Лев Хегай

Политика и психоанализ

В прошлом году меня в качестве преподавателя Московского Института психоанализа программы магистратуры по прикладному психоанализу попросили написать курс по психоанализу бизнеса, искусства и политики. Я всегда стремлюсь делиться размышлениями на темы, актуальные на данный момент в мире. Если в сфере бизнеса и искусства происходит много всего интересного, то политика в 2013 казалась мне застоялой водой. После всплеска страстей в период выборов 2012 в обществе наступила апатия и пессимизм.

Однако наступил 2014, и политическая жизнь забила ключом в новом и неожиданном направлении – во многом из-за событий на Украине. Если образованные городские люди среднего класса – целевая аудитория наших пациентов и студентов – до 2014 могли держаться в стороне от политики, занимаясь собой, своей частной жизнью, то теперь введение санкций против России, девальвация рубля, поток душераздирающих трагических новостей не могли не затронуть каждого россиянина. Степень сознательной и бессознательной идентификации с Украиной очень велика. Потому что это совсем рядом. Потому что там друзья, родственники, знакомые. Потому что каждый бывал там сто раз. Потому что там живут люди идентичные этнически, религиозно и говорящие на том же языке. Потому что она воспринималась как все еще часть Российской империи, Советского Союза, и существующая уже 20 лет граница между странами виделась скорее как соединяющая, чем отделяющая. Потому что все лучшее прочно ассоциируется с общим прошлым, а все худшее – с раздельным существованием последние 20 лет.

Возникла новая ситуация и в аналитической практике, когда 100% пациентов стали обсуждать политику. В классическом психоанализе разговоры о политике считаются формой сопротивления, когда пациент хочет уйти от более личных тем, по определению более нагруженных эмоционально. В 2014 году у нас возникла иная ситуация, когда больше страстей разгорелось в отношении политики, а не личного, в отношении «мы», а не «я», в отношении коллективного, а не индивидуального. Поэтому прямо противоположным образом нежелание обсуждать политические события было бы сопротивлением. За подобными увлечениями политикой можно подозревать регрессию на уровень массового сознания. Стереотипы, чужие внушения, идеологические штампы в ослабленной неврозом личности замещают сознательную осмысленную позицию. Это подобно гипсу или костылям, которые, однако, стоит отбросить, когда человек будет уверенно стоять на своих ногах. Но я считаю, что поскольку психоанализ возник в конце XIX века на волне революции европейского индивидуализма, он несет печать недооценки элементов коллективной идентичности в личности. Некоторые общие убеждения принимаются нами как свои и могут органично (не в качестве интроекта) интегрироваться в личность. Между личным и коллективным происходит постоянный динамический обмен. Поэтому коллективная идентичность – идентификация с языком, культурой, религией, политикой – является необходимостью, а не патологией. Именно в этом направлении мыслил Юнг, исследуя корни личности в коллективном бессознательном. Тотальная автономность и оригинальность личности в значительной степени являются иллюзией. Эта невротическая иллюзия поддерживает пропасть между сознанием и бессознательным. Соединение же с коллективными аспектами души является целительным с точки зрения Юнга.

Хорошо известно, что сам Фрейд и Адлер посещали собрание социал-демократического кружка, а Юнг не только комментировал происходившие в Германии драматические события накануне Второй Мировой, но и принимал рискованное участие в заговоре немецких офицеров по свержению Гитлера. Зашифрованный как агент 488, он должен был участвовать в освидетельствовании Гитлера как психически больного, что послужило бы основанием для отстранения его от власти. Некоторые психоаналитики, к примеру, Вильгельм Райх, умерший в американской тюрьме, буквально поплатились за свои левые политические убеждения. А во Франции в период студенческих волнений конца 60-х - начала 70-х психоаналитик Жак Лакан воспринимался как идейный лидер революции. Из-за чего французские психоаналитики до сих пор считают нормальным участвовать в политических акциях.

Несмотря на это, психоанализ в целом подает себя как аполитическое движение. Во многом это было продиктовано желанием Фрейда сделать психоанализ объективной беспристрастной наукой, поставить свое детище вне и над обществом. Если вспомнить слова Ленина, «нельзя жить в обществе и быть свободным от него». Ленин вслед за Марксом преувеличивал социальный аспект в жизни человека. Фрейд же преувеличивал животный, природный или биологический аспект. Вне зависимости от уклона в трактовке человека, наука виделась беспристрастной только в XIX веке. Сегодня мы склонны считать, что любое высказывание, научное оно или нет, не объективно само по себе – оно может быть использовано в чьих-то интересах, т.е. может стать политическим. Вспомним слова французского писателя и политического деятеля Шарля де Мошпаламбера (1810— 1870): «Вы можете не заниматься политикой, все равно политика занимается вами». Даже занимая аполитичную позицию, мы все равно являемся субъектами политического поля, включены в политические процессы и подвержены им. Например, не принимать участие в голосовании или выбирать графу «против всех», что стало предметом обсуждения в 2013-2014, все равно будет поступком на стороне определенных общественных сил, в их интересах, т.е. таким же политическим поступком, как и голосование за кого-то.

Я думаю, что со всем этим связана осторожность психоаналитиков в отношении политики. Равно как и мои собственные колебания – писать ли на политические темы. Политика – сфера острого противоборства различных общественных групп. Любые ваши высказывания будут истолкованы как предпочтение одной из позиций и вызовут нападки враждебных групп. Любым вашим высказываниям будет приписана ангажированность и конъюнктурность. Ведь даже отказ от высказывания является высказыванием. Все может быть истолковано и – в том числе – подвергнуто аналитической интерпретации. Наши политические реакции легко могут быть сведены к выражению личных комплексов, «непроработанности» самого психолога, «ненаучности» его мнения. Известен случай, когда один из пациентов Ральфа Гринсона язвительно заметил, что когда он говорит на сессиях про свою политическую партию, аналитик интерпретирует это как сопротивление, а когда про партию, которую поддерживает Гринсон, аналитик с удовольствием включается в разговор. Подобные казусы связаны с отставанием психоанализа, законсервированного в методологии науки XIX века, от последующего гуманитарного развития мира в XX веке.

Для разъяснения можно обратиться к ведущему политическому философу Ханне Арендт, творчеству которой я посвящал один из своих семинаров. Политический субъект европейского типа Homo Politicus возникает в Древней Греции в среде свободных граждан Полиса – землевладельцев, воинов и ремесленников, особенно под влиянием последних. В сущности, воинами становились те же землевладельцы и ремесленники в периоды войны. Слово «политика» происходит от «полиса» – города. Городские ремесленники более других были заинтересованы в улучшении условий жизни людей с целью продления жизни на земле, цивилизованной жизни города. В отличие от жрецов, занятых вопросами духовного бессмертия человека, жизни после смерти, ремесленников интересует бессмертие физическое, их задача – оставить достойный след на земле, а не на небе. Но политика – дело свободных граждан, их свобода состоит в намерении позаботиться о потомках и улучшении их будущей жизни во плоти.

Им противостоят рабы. Раб – это онтологический, а не экономический статус. Раб захвачен задачей выживания, он живет сегодняшним днем, сиюминутными потребностями. Поэтому афинская демократия давала право голоса только свободным гражданам, чувствующим ответственность за город, за общество, но не рабам, погрязшим в эгоизме, хотя некоторые из них могли быть уже свободными, богатыми и влиятельными. Демократия, таким образом, была властью самых лучших, самых ответственных жителей города, но не властью всех, всего народа. Это была власть меньшинства, а не большинства. Этот исторический экскурс заставляет нас задуматься о валидности той модели демократии, которая пропагандируется сегодня как одно из ценных достижений Западной цивилизации и даже как критерий цивилизованности вообще. Сегодняшняя власть рабов, власть большинства, власть толпы, подверженной манипуляциям и склонной регрессировать к худшим сторонам человеческой натуры, является пародией на саму идею демократии.

Однако архетип Homo Politicus действует в каждом из нас, удается нам его реализовать на практике или нет. Поэтому мы не можем не иметь своего мнения о политических событиях, происходящих в моем мире, в моей стране, в моем городе. У нас эта позиция существует, даже если она четко не осознается и не формулируется, и мы имеем право на ее выражение. Поэтому в отношении психологии мне представляется достойным примера судьба Анри Бергсона – единственного психолога, награжденного Нобелевской премией. Будучи президентом французского Психологического общества, он не отстранялся от происходивших событий за маской научной объективности, но принимал активное участие в политике. Работал дипломатом и возглавлял комиссию ООН по научному сотрудничеству, честно выражая везде свою собственную личную точку зрения, не пытаясь играть в сомнительные политические игры на стороне каких-либо сил.

Российская идентичность и Крым.

Поэтому на свой страх и риск я попробую поделиться размышлениями по поводу бурных событий 2014г. Год начался тревожными предчувствиями, связанными со 100-летием Первой мировой войны. Пожар коммунистических революций, расколовший мир, и Вторая мировая война явились результатом, последствиями Первой мировой. Почти на 70 лет железный занавес разделил Европу, обозначив размежевание между цивилизациями, названными Арнольдом Тойнби Западно-Европейской и Русско-Византийской. И хотя крах коммунистических режимов создал на время иллюзию движения мира к бесконфликтной гомогенности под флагом глобального капитализма, еще в спокойном 1996г. последователь Тойнби авторитетный американский геополитик Сэмюэль Хантингтон в книге «Столкновение цивилизаций и преобразование мирового порядка» предсказал грядущую схватку за Украину, оказавшуюся на водоразделе двух конкурирующих европейских цивилизаций. Эта травма в коллективном бессознательном Европы продолжает резонировать в сегодняшних реакциях на присоединение Крыма к России. Если посмотреть европейские плакаты времен Первой мировой, то можно увидеть свирепого русского медведя, нападающего на Европу с востока. Тот же образ медведя встречался и ранее. Медведь в сознании европейцев – символ дикости, варварства народов леса, т.е. в направлении Севера и Востока. Это не трогательный плюшевый тедди малышей, не милый советский олимпийский медвежонок 1980, не благодушный увалень или благородный хозяин тайги из наших сказок. Медведь – жестокое и агрессивное животное, теневая фигура, указывающая на расщепление в европейской психике.

В швейцарском Берне, названном так в честь местных медведей, рассказывают историю, как в их зоопарке помер последний мишка – символ города. И тогда президент России Д.Медведев (подходящая для этой истории фамилия) подарил городу двух русских бурых медвежат. Жители сначала были довольны. Но подарок оказался с подвохом. Милые медвежата выросли в свирепых

гигантов, которые постоянно дрались, приводя в ужас посетителей, пока их не рассадили. Выходит, европейские медведи – воспитанные и цивилизованные, а от русских – одни проблемы.

Трещина между цивилизациями ярко обозначилась в XIX веке как раз во время Крымской компании, когда Европа впервые объединилась против России, пытавшейся заполучить контроль над полуостровом. По какой-то иронии судьбы или из-за магии цифр договор о возвращении Крыма в РФ был подписан именно 18 марта, и именно 18 марта 1856 года закончилась Крымская война – первая война объединенной Европы с Россией. Как раз на европейских плакатах той войны появляется – возможно, впервые – образ русского медведя, которого пытаются взять в плен английские, немецкие и французские солдаты. История повторяется вплоть до цифр и образов. И тот же самый угрожающий Европе медведь появляется на картинках западных масс-медиа в 2014. В образе медведя выступало языческое божество леса не только для древних славян, но и для германцев и кельтов – коренных народов Европы. Отброшенный в тень победившим на две тысячи лет христианством, древний тотем возвращается из коллективного бессознательного и снова влияет на эмоциональные реакции людей. Подобную ситуацию Юнг увидел в Гитлере, в котором распознал вернувшегося из тени древнегерманского бога Одина или Вотана. Поэтому сравнения Путина с Гитлером, прозвучавшие из уст напуганных европейцев в разгар Крымского кризиса 2014, вполне закономерны. Стоит также напомнить, что эмблемой путинской партии «Единая Россия» является как раз медведь.

Однако здесь меня интересует не анализ западноевропейских реакций, а существенный сдвиг, произошедший в российской идентичности. 93 % россиян поддержали присоединение Крыма, а рейтинг президента взлетел до рекордных 80%, несмотря на резко возросшую угрозу международной изоляции России, экономического краха и даже вероятность развязывания новой мировой войны. Военная истерия невозможна в просвещенном XXI веке, и такой поддержки невозможно добиться «зомбирующей» пропагандой через средства массовой информации. И цифры эти не были нарисованными. Я сам стал свидетелем, как ненавидящие ранее Путина московские интеллигенты, считавшие его авторитарным и коррумпированным тираном, препятствующим прогрессивному развитию страны, вдруг резко поменяли свою позицию. Эта статистика еще раз показывает, что россияне воспринимают важные для них события сердцем, а не умом – эмоционально и парадоксально, нелогично. Столь единодушная поддержка впервые за 23 года независимого существования страны, консолидировавшая все наше сложное, полное противоречий общество, показывает, что активировался очень важный, центральный для нашей идентичности архетип.

Было бы слишком просто объяснить эту бурную всенародную реакцию россиян ностальгией по СССР. Крым в советское время считался всесоюзной здравницей. Этот единственный для нашей географии кусочек субтропического рая ассоциировался с приятным времяпрепровождением, отдыхом, выздоровлением, историческими и природными ценностями. С его утратой активировался архетип утраченного рая, изгнания из рая, играющий особую роль в Библии и авраамических религиях. Возвращение Крыма не только получало бессознательный смысл оживления надежды на возвращение в рай, но и надежды на возвращение целостности некогда огромной и могущественной страны. Распад СССР нанес всем людям, выросшим в СССР, тяжелую травму утраты родины, разрушения прежней идентичности, разрушения связи поколений, низвержения ценностей и идеалов отцов и дедов. В результате этого распада миллионы людей буквально прошли через хаос, лишения, страдания в 90-е. Возможно, присоединение Крыма для них стало символом искупления сделанных ошибок и возмещения этих страданий. В своем докладе на конференции интеллектуального клуба «Касталия» я использовал пример Крыма для иллюстрации архетипического мотива страдания и искупления Души. Здесь же мне интересно исследовать, не являются ли эти события знаком рождения новой идентичности.

Евразийство

Как сказал однажды прусский генерал Карл фон Клаузевиц, «война – это продолжение политики иными средствами». С этим невозможно не согласится. В западной политической теории со времен Т. Гоббса социум представляется «войной всех против всех», столкновением эгоизмов. Для регулирования этого конфликта интересов и предназначена «политика, как искусство возможного» (Бисмарк). А сегодня в век засилья идеологии экономизма, по сути единственной оставшейся в западном мире идеологии, мы еще знаем, что «политика это продолжение экономики», и что все войны ведутся за ресурсы, сферы влияния, рынки сбыта. С психологической же точки зрения, все войны ведутся за идентичность. Война противопоставляет «мы» и «они», «добро» и «зло». Различия усиливаются, заостряются, и ранее пестрый мир превращается в черно-белый. Психиатры могли бы говорить о массовой декомпесанции, скатывании на психотический уровень, на уровень параноидального бреда. Обострение украинского кризиса привело к поляризации мира, фактически, к неявной войне между Россией и Западом, что заставило многих вспомнить времена «холодной войны». Риторика с обеих сторон и в самом деле будто вернулась на 30 лет назад.

Опросы общественного мнения в разных странах показали, что крымские события вызвали очень показательную реакцию. Отношение к России ухудшилось в Европе и США, но улучшилось в Индии, Китае и – естественно – в Иране. Последние три страны являются и центрами соседних нам цивилизаций Евразии – Индийской, Дальневосточной и Мусульманской. Можно сказать, что все цивилизации Евразии продемонстрировали тенденцию к объединению с усилившейся Россией. Логичным следствием этих процессов представляется подписание 29 мая 2014 договора между Россией, Казахстаном и Белоруссией об образовании ЕАЭС – Евразийского экономического союза. Объединение началось с Таможенного союза и предполагает почти такую же интеграцию всех сфер жизни, как было в СССР, кроме общих границ. Поэтому политологи назвали этот проект СССР версия 2.0. Некоторые считают, что идею евразийства заронил писатель Александр Дугин, а потом подхватил президент Казахстана Назарбаев. Но мне кажется, что Дугин – один, пусть даже очень талантливый человек, известный своими традиционалистскими, полуэзотерическими, а местами и национал-радикальными взглядами, – не в состоянии заставить мир перекроить свои границы. Создание ЕАЭС – это и не интриги политиков. Я сам в эти дни был в Армении и видел энтузиазм жителей, т.к. их страна, не имеющая даже общих границ с Россией, собирается в ближайшее время войти в ЕАЭС. Точно так же как и Киргизия, Таджикистан и многие другие страны. Даже в Турции и Иране обсуждается вероятность присоединения к Таможенному союзу.

У меня есть личный опыт «евразийства», возникший еще в детстве. Дело в том, что мои прямые родственники выходили замуж и женились на людях разных национальностей. Поэтому на всех семейных праздниках мы собирались в пестрой компании. За одним столом сидели не только корейцы, но и русские, украинцы, казахи, татары, евреи. Представители разных народов, у каждого своя культура, язык, религия, традиции, но все были родственниками, все тепло относились друг к другу и ценили эту возможность лучше узнать другого и через другого его культуру. Можно сказать, что это был Советский Союз в миниатюре. Я хорошо понимаю крылатую фразу Арнольда Шварцнеггера в роли капитана милиции в фильме «Красная жара» (1988): «Я не русский, я советский». Эти объединяющие нас переживания были не следствием официальной советской пропаганды стирания различий при сохранении пятой графы (национальность) в паспорте. Не продолжением политики так называемого пролетарского интернационализма («Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»), призывающей к классовому эгоизму вместо прежнего национального эгоизма. А напротив, это был опыт преодоления личного эгоизма и всех возможных коллективных эгоизмов в пользу единой общечеловеческой основы, на которой только и возможно строить добрые отношения.

Мы не чувствовали себя едиными в качестве жертв режима и не пытались, как сегодня пропагандируется на Западе, изображать толерантность, политкорректность и следование принципам мультикультуризма. Мы чувствовали себя едиными в смысле единой судьбы огромной древней Евразии. Корейцы – коренной сибирский народ, более двух тысяч лет назад переселившийся на Корейский полуостров; он дал начало японцам. Казахи (в переводе

«бродяги») – неоднородная смесь вольных кочевых племен великой степи. Татары – коренные финно-угорские народы Поволжья, подвергшиеся тюркизации пришедшими из Монголии племенами. Евреи – ближневосточный народ, подобно вирусу проникающий повсюду в чужие цивилизации и заражающий их элементами своей культуры. Славяне пришли откуда-то с Дуная или Балкан тысячу лет назад и заселили Восточно-Европейскую равнину, смешавшись с местными финскими и тюркскими народами. За одним столом собиралась история Евразии в миниатюре. И часто к родственникам добавлялись их друзья – немцы, кавказцы, уйгуры. И эта ситуация была типичной для Казахстана, который из-за эвакуации в годы войны, сталинской национальной политики, освоения целины вынужденно стал домом для очень разных народов.

Поэтому мне представляется, что именно архетип великого евразийского единства стоит за тотальной поддержкой населения присоединения Крыма. Что еще могло объединить раздираемое противоречиями современное российское общество – богатых и бедных, центр и провинции, консерваторов и реформаторов и т.д. Мы знаем из юнгианской психологии, что архетип единства (союза, конъюнкции) активируется из бессознательного в ответ на сильное невротическое расщепление, угрозу распада целостности. На огромном пространстве Евразии центробежные и центростремительные тенденции, тенденции к дифференциации и интеграции не раз сменяли друг друга. Нынешнее создание ЕАЭС – не просто попытка вернуть СССР, раскинувшийся когда-то на одной шестой суши, или в перспективе и весь коммунистический блок. Можно вспомнить процесс расширения Российской империи, достигшей своего апогея в конце XIX века. В значительной степени это расширение происходило мирно, многие народы добровольно стремились в союз с Россией. Посещая весной Башкирию, я размышлял, что побудило башкир-кочевников, которые еще в начале советской власти продолжали кочевать, присоединиться к христианской России более 450 лет назад. Такие большие пространства невозможно удержать военной силой и невозможно быстро создать экономическую мотивацию для народов, живущих самодостаточно традиционным укладом. Нельзя заставить вольного кочевника или лесного охотника тайги присоединиться к чужой культуре. Он просто откочует дальше по бескрайней степи, а лесной охотник просто уйдет вглубь леса. Вероятно, поговорка «иди лесом» возникла именно из-за таких ситуаций.

Но можно вдохновить их великой идей. Желание малому стать чем-то большим, части стать целым, отсоединенному вновь почувствовать связь, разнородному ощутить общность – откликается в душе каждого человека. Многие считают Российскую империю репликой Византийской империи. Хотя Россия унаследовала византийский герб и православное христианство, территориально она имела мало общего с Византией, которая охватывала в лучшие годы территорию Турции, Греции, Сирии, Египта. Российскими эти территории никогда не были. Зато очевидно, что Россия в значительной степени повторяет самую большую Евразийскую империю – империю Чингисхана в XIII – XV веках. Она простиралась от Китая и Вьетнама на востоке почти до Парижа на западе, в двух днях от которого однажды стояла армия Батыя. Во всяком случае, страны, симпатизирующие России после событий с Крымом, как раз точно укладываются в карту завоеваний Чингисхана. Его успех является парадоксальным. Маленькое монгольское племя не могло бы покорить гигантскую территорию Евразии только силой. Монголы не разрушали чужие культуры, не обращали в свою веру. В стане Чингисхана христианские проповедники, муллы, буддийские монахи и шаманы чувствовали себя на равных. Чингисхан сам верил в одно единое небо, по воле которого он правил. Одно небо и одна земля для всех народов Евразии – таково было действие архетипа единства, стоявшего за великой империей. Простому монголу достаточно скота и корма в своих степях, ему нет смысла отправляться в долгие и трудные походы. Чингисхан мотивировал своих воинов мечтой увидеть последнее море, т.е. дойти до края мира, познать вселенную. Великие проекты реализуются только силой великой мечты. Только великая архетипическая мечта способна придать жизни направление и смысл.

Ранее подобная мечта заставила древних греков говорить о существовании где-то на территории нынешней России мифической страны Гипербореи, откуда пришли пеласги – коренное население Пелопоннеса. Эта страна находится за Бореем – северным ветром, т.е. оттуда приходит северный

ветер. Страна находится под особым покровительством Аполлона, поэтому ее жители любят искусство, творчество и живут в контакте со своими эмоциями, т.е. со своей душой. Именно на Гиперборею или Северную Шамбалу – прообраз северного рая или царства справедливости и света – были направлены мессианские ожидания других народов Евразии. Астрономически это связано с тем, что Полярная звезда, через которую проходит невидимая Ось мира, ось вращения небосвода для жителей северного полушария, указывает на север. Т.е. именно на севере для них находится центр мира. Поэтому в ситуации беды, раскола и дезориентации взгляд человека северного полушария обращен на север в сторону России в поиске объединяющего, направляющего и исцеляющего центра. Я думаю, что именно эти архетипические ожидания, а не сама по себе имперская или коммунистическая идея, объясняют секрет образования Российской империи и позже СССР.

Огромные пустые пространства, покрытые снегом, для жителей жарких густонаселенных стран юга с недостатком воды ассоциируются с ресурсами, новыми возможностями, а также с большей интроверсией, с сокрытой внутренней жизнью, которой столь недостает людям, погруженным в суету внешней активности. Долгими зимами есть возможность глубоко поразмыслить, отделить зерна от плевел, постичь истинные ценности, побыть собой настоящим, развить внутренние способности. Поэтому жителям Гипербореи приписывались разные таланты, духовная сила и магические способности. Мне кажется, что нет смысла сегодня искать точную локализацию этой мифической страны, как делают некоторые энтузиасты. Мы планируем с уральскими коллегами экспедицию к одному из возможных порталов Гипербореи на священной горе Иремель. Гора находится недалеко от древней столицы ариев Аркаима на южном Урале, основанной более 3500 тыс. лет назад. Уральский хребет является символическим позвоночником Евразии, поэтому он вполне может быть связан с энергетическими центрами в сакральной географии.

Европейский эмпиризм.

Наконец, мне хотелось бы прокомментировать заявления политологов, что создание Евразийского союза стало воплощением идеологии, которая представляет Россию в качестве анти-Запада, представляет ее оплотом консервативных и традиционных ценностей общечеловеческой культуры. Сразу оговорюсь, что не разделяю тотально анти-западный уклон. Я уже объяснил ранее, что вырос в интернациональной среде и в духе уважения к другим культурам. Мы были разными, но были частью одного целого, одной компанией родственников. В то же время этот детский опыт развивал интерес к другим позициям и натренировал меня подмечать различия, особенно межкультурные различия. Современный полицентрический многополярный мир поддерживает установку на сохранение, а не на стирание различий. Ибо всякая культура является в равной мере достоянием всего человечества. В то же время при всем преклонении перед культурными и технологическими достижениями Европы, мы все больше убеждаемся, что завистливо приобщиться к этим достижениям через отрицание своего и имитацию чужого не получится. У России, Русско-Византийской цивилизации или Евразийского союза – свой путь. И новая идентичность рождается сегодня на наших глазах во многом через противопоставление Западноевропейской идентичности, присоединиться к которой безуспешно пыталась часть нашего общества после распада СССР.

Мне захотелось выступить с докладом о российской идентичности после одного эпизода во время визита моего приятеля и старшего коллеги из Англии Дейла Матерса. Он посмотрел на военный парад и празднование 9 мая 2014 и поразился, узнав от меня, что СССР потерял 26 миллионов во Второй мировой войне, что стало мощнейшей психической травмой в нескольких последующих поколениях и – соответственно – точкой отсчета советской послевоенной идентичности. Зная, что он происходит из семьи коммунистов из Шотландии, выбравших жить изолированной общиной в 1960-е, я сказал ему, какие огромные жертвы принесли советские люди на алтарь великой идеи. Он ответил, что не надо стараться ради великих идей, надо жить простой земной жизнью, получая удовлетворение от повседневных хлопот. Конечно, его комментарий был типичной

терапевтической ремаркой, попыткой успокоить мои сильные чувства, возникшие в связи с 9 мая. Но что-то в его тоне меня покоробило, и это явно относилось к различиям в наших культурных комплексах. Пожертвовать собой ради великой идеи, ради светлого будущего всего человечества считалось достойным в моем советском воспитании. Мне внушали: эгоизм и мещанство – это плохо, а идейность, альтруизм и сознательность, созидание сообща чего-то возвышенного – это хорошо. В замечании Дейла я уловил – возможно, иллюзорно – оттенок какого-то обесценивания, типичного для европейцев. Дескать, эти безумцы русские (crazy Russian) напрасно жертвовали собой, тогда как разумнее было бы позаботиться о рациональном обустройстве своей жизни.

Я задумался, почему в нашей истории война всегда народная? Вплоть до нынешних событий на Украине. Для англичанина же это просто работа, бизнес, и нет смысла рисковать собой понапрасну. Другими яркими эпизодами, научившими меня культурным различиям, были первые контакты с западными коллегами в начале 90-х. Также как для персональной идентичности имеет значение первое воспоминание, а в анализе имеет значение первая сессия и первый сон, в плане культурной идентичности имеет значение первый опыт межкультурных различий. Так случилось, что до 90-х я близко не общался с европейцами; хотя их немало училось в МГУ, но в основном они были из соцлагеря. Принимая у себя дома американских ученых, мы угощали их пирогами своего изготовления. Им они пришлись по вкусу: «Вы хорошо печете пироги, вы могли бы сделать бизнес». Это был комплемент, который, однако, оставлял некий осадок. Угостить пирогами – это традиционный для нас жест гостеприимства. И то, что они сделаны своими руками, придает неформальность встрече, является выражением чувств, души хозяина. Это как подарок. Это не предполагает оценку бизнес-способностей дарящего. Позже я знал, что западные люди считают нормальным в беседе делиться чисто практическими советами. Их разговоры часто посвящены конкретным, чисто земным, вопросам, деньгам, приспособлению. О смысле жизни им можно поговорить со священником или психоаналитиком, но это не будет уместным в компании друзей. Подтверждение своей догадке я получил через некоторое время после той встречи, когда другие уважаемые американские гуманитарии оказались у меня в гостях, и мой приятель-художник показал им свои работы. Это были раскраски для детей, которые включали наблюдение во всех зрительных образах, например, животных, элементов идеальных платоновских тел. Я думаю, что он хотел поделиться идеей – через рисование обучать детей философии универсальных форм. Американка сказала: «Вы хорошо рисуете. Вам надо продавать это, сделать бизнес». Ситуация выглядела так, будто мы какие-то растяпы, тупая деревенщина, а они акулы капитализма. Мы им о прекрасных идеях, а они нам о деньгах.

Некоторые друзья возражают мне, что испорченность капитализмом – меркантильность, корысть, эгоизм, материализм – компенсируется тем, что, например, Америка является лидером в благотворительности. Это так. Там даже семинары проводятся, как заработать на благотворительной деятельности. И некоторые самые успешные фонды выставляют свои акции на бирже. Для нас же бизнес на милосердии кажется не совсем этичным. Я долгое время полагал, что эти культурные различия Россия-Запад связаны с разными формами христианства. Католичество делает акцент на земных страданиях Христа-человека, а православие больше апеллирует к воскресшему Иисусу, небесному спасителю всего человечества. Отсюда любовь к земному на Западе и любовь к небесному на Востоке. Именно вселенский универсальный аспект Спасителя в православии позволил Российской империи объединить очень разные в религиозном отношении народы Евразии – мусульманские, буддийские, языческие, шаманические. Причем обошлось без преследования других верований, крестовых походов или инквизиции. «Под одним Богом ходим» органично заменило идею «Единого Неба» Чингисхана, когда на месте его империи образовалась позже Российская. Однако сегодня мне кажется, что сама форма религии, выбранная тем или иным народом, является частью его целостного мировоззрения, в основе которого лежит доминирующая установка. Такой выраженной установкой современной Западной культуры является эмпиризм, прагматизм и рационализм, особенно сильно проявившийся в соответствующих англосаксонских философских течениях.

Объяснения именно этого философского уклона следует искать в теориях самих же англичан. Они считают, что относительная изоляция на острове, прохладный климат, скудость ресурсов и необходимость развития мореплавания являются причиной особой практичности англичан, их ставки на эмпирическое, опытное знание и развитие технологий. Удаленность от Рима облегчила отделение церкви от государства, а вынужденная жесткая конкуренция с континентальной Европой ускорила проведение экономических и политических реформ и переход к буржуазному укладу. Кстати, подобные черты практичности, предприимчивости и жесткой рациональности можно найти и у жителей другого острова – Японии. У истоков европейского эмпиризма можно поставить как рациональную философию Аристотеля, сильно повлиявшую на Западную схоластику в Средневековье, так и типично английского философа Оккама XIV века, известного своей «бритвой»: не стоит умножать сущности без надобности. Его можно назвать первым научным позитивистом. Основателем же британского эмпиризма считают Фрэнсиса Бэкона (1561-1626), изложившего в «Новом органоне» основы научного метода. Он заявляет, что «знание – сила», только под знанием теперь понимается эмпирический чувственный опыт. Не познание некой глубинной сущности явления, а обобщение практических наблюдений.

Если перейти от науки к политике, то ближе всего к истокам доктрины современного западного либерализма стоит другой британский философ-эмпирик Герберт Спенсер (1820-1903). Он внес большой вклад в развитие социологии и психологии. В основе его идей лежал дарвинизм, перенесенный на сферу общественной жизни (социо-дарвинизм): сведение закономерностей развития общества к закономерностям биологической эволюции и выдвижение принципов естественного отбора, борьбы за существование и выживания наиболее приспособленных в качестве определяющих факторов общественной жизни. Лучшим типом общества он считал капитализм, где промышленная конкуренция обеспечивает выживание сильнейших и вымирание слабых ради прогресса всего общества и возрастания индивидуализации. Именно ради того, чтобы конкуренция выполнила свои кровавые задачи, надо обеспечить личности разные права и свободы: право на жизнь, свободу передвижения, свободу совести, свободу слова и т.п. Заметьте, что в этих золотых скрижалях либерализма не капитализм нужен для свободы, а свобода нужна для капитализма, т.е. свобода вторична и служит лишь средством.

На теоретиков дарвиновского эволюционизма, капитализма и либерализма в свою очередь повлияли теории английского же экономиста Мальтуса (1766—1834), который объяснял все беды чрезмерным ростом народонаселения. Поэтому можно попробовать взглянуть на различия между Россией и Европой с позиции мальтузианства. В Европе на небольшой площади проживает 300 миллионов человек. Во многих странах, например, в Голландии, плотность населения составляет 500 человек на кв. км. В то время как Россия славится бесконечными просторами, где немало мест с плотностью всего 0,03 человека на кв. км. Мне рассказывали, что западных туристов, вылетавших в сибирскую тайгу на охоту, ужасало, что случись проблема, до ближайшего селения придется идти 500 км. Между тем ресурсы Европы практически исчерпаны, и ее экономика держится на экспорте капитала и внутреннем потреблении. В России же, где проживает всего 2 % населения мира, сосредоточены почти четверть мировых запасов газа, угля, леса, огромные ресурсы пахотных земель, воды, нефти.

Это две абсолютно разные ситуации с социальной и психологической точек зрения. Говорят, что в Голландии за 200 лет людей приучили платить налоги, введя вознаграждение соседям, которые донесут в налоговые органы о неучтенной роскоши. При этом власти запретили вешать шторы на окна, чтобы соседи всегда могли подглядеть. Когда плотность проживания высокая (500 человек на кв. км.), это сделать легко. Но при плотности 0,03 человека на кв. км. приучать у порядку такими мерами невозможно. При высокой плотности и ограниченности ресурсов люди находятся в ситуации мощного социального давления. «Человек человеку волк», т.е. конкурент, несущий угрозу. Это заставляет развивать систему социальных регуляторов, чтобы избежать выплеска неконтролируемого насилия. Не случайно именно в Европе становится популярной теория французского социолога Рене Жирара, что религия и культура предназначены для обуздания

священного ужаса перед насилием. Убедительность этой теории основана на трагическом опыте мировых войн и Холокоста XX века.

Мы восхищаемся налаженностью бытовой жизни в Европе, законопослушностью граждан, их организованностью и трудолюбием, их социальной защищенностью. Но забываем, что эта так называемая «цивилизованность» является следствием отчуждения человека от человека, подавленной агрессии и социального стресса из-за трудных условий жизни, из-за постоянной задачи выживания, приспособления. С другой стороны высокая концентрация народа создает предпосылки для сложного труда, требующего высокой кооперации, что необходимо для продвинутых технологий. Когда вас не 500, а всего 0,03 человека на кв. км., вы не будете бояться конкуренции, вы будете рады встретить другого, вы поделитесь с ним тем, что есть, и с удовольствием откроете ему душу. Ваше общение будет более эмоциональным и спонтанным, более личным, менее зарегулированным и формальным.

Именно избыток ресурсов виноват в низкой производительности труда, экстенсивном характере развития, слабой заинтересованности в развитии технологий. Вопрос выживания остро не стоит, когда ресурсов много, и есть возможность самому в одиночку воздвигнуть деревянный сруб, найти и распахать подходящее свободное поле и т.д. Проблемы буквального выживания потому и были болезненными в нашей истории, что из-за общей неактуальности темы ей не уделялось должного внимания. Нерадивость, бесхозяйственность и расточительность, «авось» вместо тщательного расчета – все эти черты стали национальными именно потому, что мы можем себе их позволить. Эмпиризм никогда не пользовался популярностью у отечественных мыслителей, потому что его и так хватало, и не было необходимости его пропагандировать. В ситуации беды или нужды наш человек легко обнаруживает изобретательность и изворотливость. Его обычная лень и разгильдяйство вдруг оборачиваются спонтанной креативностью: «голь на выдумки хитра», «долго запрягает, да быстро ездит».

Проблемы с тоталитарной или тиранической властью в нашей истории тоже могут объяснены географией. Если у вас пять детей в маленькой комнате, вам легко их организовать для игры. Но если эти пять детей окажутся на футбольном поле, это станет непомерной задачей. Пока будете заниматься одним, другие уже разбегутся кто куда. Беда не в том, что у нас засилье власти, а в том, что ее хронически не хватает. Ставка на властную вертикаль, чрезмерная централизация, государственничество или этатизм отражают лишь слабость и отчаяние власти справиться со столь сложной задачей управления большой страной и, как ни парадоксально, низкий уровень давления властей. Именно низкий уровень социального давления позволяет, например, «косить от армии», не платить налоги, полагаться на связи и взятки вместо закона и т.п. Я не согласен с американским психоаналитиком Ранкур-Лаферьером, который проецирует на российских людей мазохистическое подчинение авторитетам. Он даже связывает эту тенденцию с практикой почитания икон, своеобразным пережитком идолопоклонничества, с его точки зрения. Я утверждаю прямо противоположные качества – не недостаток, а избыток индивидуализма и свободы, приводящий к частым жалобам на плохую власть и к популярности диссидентства.

Сегодня стало очевидным, что коммунистический переворот 1917 года был очередной попыткой насильственной вестернизации России, инициированной впервые Петром Великим. Все попытки модернизации были направлены на ликвидацию технологического отставания от Европы, чтобы предотвратить проигрыш в глобальном соревновании на мировой арене. Однако любая модернизация неизбежно сопровождалась внедрением чужеродного мировоззрения, в первую очередь практичности и эмпирической науки.

Анализируя три источника и три составных части марксизма, Ленин упоминает немецкую классическую философию и английскую политэкономию. Ленин и Маркс подвергли материалистическому извращению гегелевскую диалектику, чтобы теоретически оправдать свое примитивное понимание классовой борьбы и исторического процесса. Истинным же руководством к действию послужил второй элемент - тот самый английский эмпиризм в форме

экономизма. (Третий же источник во французском утопизме был определен Ленином неверно, ибо мотив библейский рая или платоновская модель идеального государства являются глубоко архетипическими, и именно они отрезонировали в сердцах людей, тогда как первые два – только в умах).

Высказывание Маркса «В практике должен доказать человек истинность» понималось прагматически, в стиле «история пишется победителями». Кто победил, захватил власть, тот и прав, его взгляды и являются истинными. Есть знаменитый афоризм Ленина, построенный как самогипнотизирующее, лишенное логики утверждение: «Учение Маркса всесильно, потому что оно истинно». Впервые за долгую историю человечества священное для всех народов слово «истина» была низведена до чисто практической выгоды «... истина определяется как полезность...» (Дьюи). Эмпиризм и капитализм не нуждаются в трансцендентном, в глубине и смысле: их задача – «ковать железо, пока горячо». Американский философ-прагматик Уильям Джемс даже рискнул распространить этот принцип эмпиризма на религию: «... гипотеза о Боге истинна, если она служит удовлетворительно...». Отсюда один шаг до полной постмодернистской релятивизации эпохи информационного капитализма, когда любая истина, любое высказывание не имеет самостоятельного содержания, а лишь пытается кому-то что-то продать.

Русская философия и российская аналитическая психология

Я не осуждаю эмпиризм, который является одной из важных сфер человеческого проявления. И мы обязаны ему многими достижениями цивилизации. Людей этого направления называют «создателями топора». Но любая установка при раздувании до чрезмерной степени легко превращается в свою противоположность. По необходимости раздутый элемент одной культуры не может быть пересажен на почву другой культуры без ущерба. Почему, говоря об отцах западной психологии, вспоминают Вундта, а истоки русской психологии находят в Достоевском? Подход Вундта – чисто эмпирический, экспериментальный, а подход Достоевского – литературный, риторический. Для эмпирика все мои размышления – голые доморощенные спекуляции. Он потребовал бы развернутых обоснований, фактов, статистики, экспериментов. Такая структурированность и жесткость рамок как раз и является следствием описанного выше европейского образа жизни и соответствующего мировоззрения. Но со времен Платона есть и другой взгляд. Красивое высказывание является истинным, а истинное есть проявление добра. Красота, истина и добро тождественны, потому что одинаково возвышают душу, побуждают ее к полету от мира множественности в мир единства и целостности, т.е. в духовное измерение. Эта другая модель науки не противопоставляет себя лирике, не отрезает моральные, духовные, эстетические аспекты. XX век с ужасами Холокоста и Хиросимы убедительно показал, к чему ведет чистая эмпирическая наука, лишенная морали.

Для более рациональных людей, исповедующих так называемый здравый смысл, я предлагаю периодически интересоваться Шнобелевскими премиями(Ig Nobel Prize), которые присуждают за самые сомнительные научные достижения. В 2013 награду дали за исследование воздействия системы пищеварения человека на кости мертвой землеройки, а также за открытие группы голландских и британских ученых, что зевание черепахи не является заразным.

Распространяя тему межкультурных различий на психоанализ, я поделюсь впечатлениями от семинара Нэнси Мак Вильямс 24-26 мая 2014. Она является автором бестселлера по психоаналитической диагностике. Мак Вильямс – очень авторитетный специалист, прекрасный лектор и чуткий эмпатичный терапевт. При всем восхищении ей как человеком я наглядно убедился в засилье англо-саксонской эмпирической ориентации в современном психоанализе. Когда-то в средневековой схоластике подчеркивалось различие между субстанцией и акциденцией, т.е. между подлинной сущностью явления и его иллюзорными, случайными или вторичными признаками. Психоаналитическая диагностика целиком застряла в акциденциях. Пациенты классифицируются по внешним наблюдаемым признакам – поведение, самоописание,

состояние защит и объектных отношений. Лечение сводится к набору полезных, но целиком выведенных опытным путем рекомендаций. На вопрос о сущности того или иного психического нарушения Нэнси ссылалась на популярные сейчас в науке теории нарушения привязанности в раннем детстве, когнитивные исследования, данные нейронаук, например, по нарушениям химического баланса нейромедиаторов (серотонина, дофамина). Было приятно, что она щедро делится своими знаниями, но вопрос о сущности как таковой исключался. Фактически, психоанализ сконцентрирован на терапевтической задаче осознания и контроля жадности, зависти, гнева, соперничества, ревности – подавляемых деструктивных импульсах западного человека. Эти теневые импульсы присущи любому, но только в условиях скученности и повышенного социального давления проработка этих сторон является жизненно необходимой для адаптации. Российский человек представляется европейцу грубым, брутальным и опасно непредсказуемым именно потому, что в условиях нашей низкой социальной плотности нет нужды так сильно подавлять свои импульсы. У российского человека проблема в нахождении той истинной сути жизни, правды, смысла, вдохновляющей идеи, которая объединяла бы столь разрозненных, слишком индивидуальных и автономных субъектов, рассеянных по просторам Евразии.

Юнгианскую школу отличает как раз интерес к истинной глубинной сути явлений, к субстанции, а не акциденции. Познание психики и через путь знания (гнозис) развитие целостной личности, индивидуация были для Юнга важнее простого кормления пациента накопленными терапевтическими техниками или «научными» объяснениями. Поэтому есть даже одна из дочерних международных юнгианских ассоциаций – психологии как науки внутреннего мира (interiority). А внутренняя суть или истина явлений понимается здесь в платоновском смысле как неотделимая от Красоты и Добра. Только юнгианская психология продолжает внутри современной науки традиции платонизма. Хотя и среди юнгианцев есть отдельные любители эмпирического уклона. Особенно много их, естественно, в Лондонской школе, сосредоточенной на работе с переносом. При этом перенос понимается исключительно как скрытые аспекты коммуникаций. Осознавать и выражать свои чувства, конечно, необходимо, чтобы терапия помогала пациенту. Только ведь при таком акценте юнгианская работа становится неотличима от фрейдистской, и теряется главный вклад Юнга в коррекцию перекосов западного мировоззрения.

Если вернуться к политике, граница между эмпиризмом и платонизмом пролегает не только между Фрейдом и Юнгом, но и между Европой и Россией. Платонизм не умирал в Европе, он вынужденно ушел в андеграунд, оказав влияние на гностиков, мистиков, алхимиков, масонов, спиритуалистов. Однажды поднявшись на поверхность в период Возрождения, когда была создана Платоновская Академия Марсилио Фичино, он стимулировал бурный расцвет культуры. Русское возрождение (Серебряный век) в начале XX века дало целую плеяду выдающихся мыслителей – Булгакова, Флоренского, Ильина, Франка, Бердяева, Трубецкого, Лосского, – соединившихся в братство Святой Софии (1923-1939). Все они считали себя на философском уровне платониками и учениками Владимира Соловьева (1853-1900). Философия всеединства Соловьева – мыслителя, поэта и мистика, визионера, пережившего три личные встречи со Св.Софией – персонификацией Единой Божественной Мудрости, – достойна специального изучения, поскольку у юнгианства вообще нет четко сформулированной и приписанной ему философской базы. Советская психология строилась на убитой (к счастью) временем чудовищной химере, скроенной наспех из ленинской идеологии практики, физиологии нервной системы и западного материалистического позитивизма. Российская психология за 20 лет так и не нашла своего лица. А российской глубинной психологии лучше всего подходит именно философия всеединства.

Соловьев уловил центральный архетип евразийской истории, назвав Россию страной Софии с исторической миссией строительства Единства. Возможно, активация архетипа единства из коллективного бессознательного на рубеже столетий была реакцией на нарастающие противоречия и расколы в мире, приведшие к великим трагедиям XX века. Будучи последовательным платоником, Соловьев переформулировал единство истины, красоты и добра

в триединство теософии, теургии и теократии. Главной опасностью для трехстороннего духовного преображения человечества он считал как раз доминирование в европейском сознании эмпиризма и материалистического – так называемого «научного» – позитивизма.

Ярким примером такого противостояния стала увиденная мною запись выступления британца Ричарда Докинза, автора бестселлера «Бог как иллюзия». На конгрессе атеистов он заявил: «Разве можно доверять безумцам, которые считают, что кусок хлеба является Плотью Христовой?» Он пытался представить себя защитником разума от наступления мракобесов, т.е. защитником науки от религии. Но для меня, как для психоаналитика, безумцем является тот, кто не способен в куске хлеба на причастии увидеть Плоть Христову, т.е. не способен к символизации, страдает от буквализма, от отсутствия воображения. Им движет все тот же оккамовский позитивизм, нежелание умножать сущности без надобности. Разум в его понимании нужен не для свободы и творческой реализации, он предназначен для четкой рациональной организации жизни, т.е. для эффективного выживания, потому что он хочет оставить в уме только самое необходимое для практических нужд. Про таких людей Джон Сол в 1992 написал книгу «Ублюдки Вольтера: Диктатура разума на Западе».

Здесь мы сталкиваемся с совершенно отличным от российского западным пониманием свободы. Спинозе (1632-1677) принадлежит знаменитая фраза: «Свобода есть осознанная необходимость». Многими психологами, например, Эрихом Фроммом в «Бегстве от свободы», рассматривалась дилемма «свобода от – свобода для». Большинство западных психотерапевтов видят в стремлении к свободе невротический симптом избегания. Они хотят научить пациента принимать ограничения реальности, т.е., по сути, подчиниться требованиям социума, подчиниться необходимости. Именно в этом направлении ведущие европейские философы разрабатывали тему свободы. И.Кант считается образцом гуманистической этики. Часто цитируется его фраза: «Человек должен быть не средством, а целью». Если человек – цель сама по себе, то по логике Канта его свобода является высшей ценностью. Однако свобода сводится им к «следованию своему долгу». Вся его собственная повседневная жизнь была подчинена строгому рациональному распорядку, так что по нему сверяли часы. Ради повышения своей социальной эффективности он пожертвовал своей свободой, превратив себя в средство, став роботом. Подобную эволюцию испытал его великий последователь Гегель. Блестяще разработав диалектику процесса развития, которая могла бы обосновать свободу творческого преобразования, раскрепостив человеческую личность, он вдруг приходит к выводу, что история уже пришла к кульминации в Прусском буржуазном государстве, а финальная точка эволюции духа состоялась как раз в его собственной философии. Он стал рабом, заложником своей собственной системы, и показал рабскую покорность перед текущим режимом ради сохранения зарплаты на кафедре. Этот факт обнаруживает, что не истинная платоновская диалектика развивалась им в своих изысканиях. Их целью было чисто эмпирическое приспособление к окружающей действительности ради безбедного существования.

Наши предыдущие мальтузианские размышления о мощном социальном давлении и об одержимости выживанием жителя Европы могут объяснить, почему любые попытки человека реализовать свою экзистенциальную свободу превращают его в законопослушного робота. Сегодня может сложиться впечатление, что Европа борется за победу либеральных ценностей, за освобождение личности от всех ограничений и предрассудков. Фокус этой борьбы особенно ярко проявляется в борьбе за права сексуальных меньшинств. Все эти компании насыщены лозунгами против российских властей и Путина, имеющих репутацию гомофобов. Складывается впечатление, что Европа – страна непрерывных гей-карнавалов, где не прекращается веселье, где по улицам ходят бородатые женщины, где дяденьки предпочитают дяденек, а тетеньки тетенек, вступая в однополые браки и усыновляя детей. Конечно, это маска, скрывающая реальные трудности Европы, например, экономическую стагнацию или необходимость в постоянном притоке мигрантов из-за стареющего населения. Гей-лесби-идентичность отражает высокое социальное давление, вынуждающее людей зацикливаться на попытках быть непохожими на других, отличаться от толпы. Вместо решения внутренних психологических проблем с нетрадиционной

идентичностью, им предлагается просто поменять пол или образовать однополую пару – чисто эмпирический подход, избегающий более глубоких вопросов о сущности и предназначении пола и смысле жизни в конкретном теле. В результате порыв к индивидуации, скрытый за фасадом гей-поисков, упускается или извращается.

С другой стороны, Европа превратилась в большой Диснейленд, парк развлечений для быстро богатеющего третьего мира. Туризм приносит существенный доход, и за пропагандой гей-ценностей стоит тщательный расчет экономической выгоды. Есть и элемент идеологического противостояния видимой постмодернистской вседозволенности фундаменталистскому обскурантизму, приписываемому развивающимся странам, которые лишь пытаются следовать своим собственным традиционным ценностям. Рисовать карикатуры на пророка Мухаммеда (Дания, 2004), где он изображается террористом с бомбой в чалме, сжигать Коран, спиливать кресты или устраивать панк-молебен в храме Христа Спасителя – все это только на первый взгляд кажется актом свободомыслия. Никакой свободы у активиста гей-фестиваля или карикатуриста нет. И нет здесь смелого политического манифеста постмодернизма. А есть в полном соответствии с западной концепцией свободы (Спиноза, Кант, Гегель) самое жесткое подчинение необходимости – практике глобального капитализма. Имея за спиной долгую историю секуляризации и борьбы с коллективной моралью, этот капитализм, замешанный на голом эмпиризме, проповедует, что «нет ничего святого», «деньги решают все», «что нельзя купить за деньги, можно купить за большие деньги», «если выгодно черное назвать белым, то так и будем продавать» и т.п. Феминизм, гей-лесби движение и прочие ярлыки «свободного мира» являются всего лишь намеренно раскручиваемыми бизнес-проектами, приносящими неплохую прибыль. Эта модель капитализма еще недавно подавалась западными же экономистами как единственно возможная, побеждающая во всем мире. Однако за последние 20 лет отстояли свою эффективность другие модели: корейско-японский семейно-корпоративный капитализм, китайский коммунистическо-конфуцианский капитализм. Даже российский полугосударственный (плутократический, как его называют на Западе) капитализм уверенно занимает свое место в мире. По числу долларовых миллиардеров Россия вышла на 11 место, а по количеству богатых семей – на 5 место в мире, будучи населена всего 2% человечества. Россия создала крупные компании и всемирно известные бренды. Что доказывает, что с эмпирической установкой у нас нет проблем, и выживать в современном мире можно легко научиться при необходимости. Но западная модель глобального капитализма останется духовно чуждой, потому что в ней нет правды. А «настоящая сила в правде, а не в деньгах», цитируя героя Сергея Бодрова из культового фильма для нового русского поколения «Брат-2».

Для живущей идеей всеединства Евразии правда эта – в следовании вечным и универсальным человеческим ценностям. Любовь и дружба, семья и дети, уважение к старшим, здоровый патриотизм – любовь к своей Родине, вера в Бога или высшие законы бытия, стремление и к земному счастью, и к духовному развитию. Можно следовать этим базовым человеческим ценностям, на которых основывалась любая культура, без риска скатиться к отсталому фундаментализму, в котором обвиняет Европа остальной мир. А попытка ниспровергнуть, отменить все эти ценности не только не создаст новой идентичности, но приведет к потере человеческого облика вообще. Хотя, возможно, судьба столь старой цивилизации – как европейской, как и любой умирающей цивилизации, исчерпавшей внутренние духовные источники развития, – в поглощении монстрами, выползающими из собственной тени. Сегодня Украину расколол выбор, понимаемый многими как выбор между цивилизацией извращенцев, цивилизацией фриков, воплощением Вавилонской Блудницы бородатой Кончитты Вурц, где на самом деле всем заправляют деньги, и религиозной по своей сути цивилизацией Евразии, основанной на универсальных человеческих ценностях. Напомню, что слово «религия» происходит от «воссоздания связей», т.е. из понятия о всеединстве. В заключении, обосновывая российское понимание свободы, я хотел бы кратко обратиться к двум выдающимся последователям Владимира Соловьева. Я выбрал их отчасти из-за их Киевского

происхождения, что показывает сделанный в прошлом огромный вклад ныне самостийного Киева, уплывающего в сторону Запада, в общероссийскую культуру. Это Николай Бердяев (1874-1948) и Лев Шестов (1866-1938). Вынужденные иммигрировать из Советской России, они и в Европе оставались подлинно русскими философами. Бердяев был последовательным религиозным персоналистом и экзистенциалистом. Бердяев признавался: «Свобода для меня первичнее бытия. Своеобразие моего философского типа прежде всего в том, что я положил в основание философии не бытие, а свободу». Его понимание религии было скорее гностическим, чем классическим православным: «Свобода не создана Богом, но он сам рождается... из свободы и из этой же свободы, из Ничто Ungrund , которое потенциально содержит в себе Все, от творит мир», «Бог присутствует лишь в свободе и действует лишь через свободу». Он называл такую свободу меонической – изначальной, бездонной, несотворенной. Обращение к своей истинной сути, Самости, в этой меонической свободе является целительным, соединяющим с Духом, со всем космосом и всеми людьми. Непризнание этой свободы или отказ от нее в процессе объективации – изгнания во внешнее эмпирическое бытие, в плоть, в пространство и время, подчиненные законам причинности и рациональности, – является подлинным источником страданий. В то же время сама возможность погрузиться в страдания отчужденного социального бытия является следствием той же абсолютной свободы личности. Бердяевский взгляд на человека и проблему избавления от страданий очень близок к аналитической психологии.

Другим родственным нам подходом является философия русского Ницше – Льва Шестова. Свобода личности — внутренняя и внешняя, духовная и политическая — полагалась философом в качестве высшей ценности, основы подлинного существования. Он в такой степени переживал эту ничем не скованную свободу, что готов был отказаться от любых определений, что он назвал опытом адогматического мышления. Он ставил ее вне науки, вне религии, вне всяких -измов, даже вне самой идеи единства. В свободном литературном творчестве, будучи художником мысли, можно реализовать свое уникальное личное видение мира, основанное на принципе глубинного доверия жизни. Безусловно, творчество Шестова является экзистенциальной философией жизни, имеющая более дионисийский оттенок – в отличие от аполлонического оттенка сочинений Бердяева. Оба были острыми критиками приземленности, меркантилизма западного сознания и его эмпирической науки. Я думаю, что уникальность Юнга для психологической науки его времени – в его платонической чувствительности к глубинным сущностям явлений, к идее целостности или всеединства, в его мистической идеалистичности, романтичности и даже поэтичности в век засилья рационалистического позитивизма. В этом смысле Юнг является типично русским серебряновековским мыслителем, стоящим в одном ряду с Соловьевым, Бердяевым и Шестовым.

Остается только надеяться, что российская глубинная психология использует этот ресурс юнгианского дискурса и найдет органичное выражение для нашей культурной почвы, для народа, веками живущего на бескрайних просторах Евразии вечными ценностями, великими идеями, следующего правде жизни, ценящего истинную свободу личности и ищущего всеединства.

Возвращаясь снова к политике: российской или евразийской идентичности не обойтись без идеологии. Талантливый современный философ и психоаналитик из Любляны Славой Жижек в «Возвышенном объекте идеологии» и других книгах убедительно доказывает, что постмодернистская утопия исчезновения идеологий несостоятельна, что идеология существует и всегда будет существовать, порожденная бессознательными потребностями, даже если провозглашается официальный отход от нее. Глубинная психология, исследующая архетипы коллективного бессознательного, поможет ответить на актуальный сегодня вопрос: возможна ли идеология без патологии? Возможна ли новая идеология Евразийского Союза без крайностей реакционности, империализма, тоталитаризма, этатизма, национализма, фашизма, цинизма, традиционализма, фундаментализма (религиозного фанатизма), анти-модернизма и экофеминизма или анти-технократизма (луддизма) и проч.?