ПОЧТОВАЯ КАРТ

0)НШ &с*Ъо)6 б о и ч ч -

4 3Л к

ЧИТ44Ь>!»Л М М

* к

Всех войн коварнейшее

действо - Они калечат

Детство!Автор

МШ ОМШ @ ММ®!! (Штгв'швошогаваш)® @@№@9..

БОЙКОВА ЕВДОКИЯ АЛЕКСЕЕВНА.

ЛЮБИМАЯ БАБУШКА!

СОХРАНИТЕЛЬНИЦА МЕНЯ!

ТЕБЕЭТО

ПОСВЯЩАЮ!..

Талантливый художник из города Куйбышева Антоненко Владимир Петрович, мой годок, такой же, как я, подранок Великой Отечественной войны, отразил события этой книжки в своих рисунках.

ПОЧЕМУ «КАЛЕЙДОСКОП»?Да! почему - «Калейдоскоп»?.. Словечко-то. прям-таки, до того

неудобное, что ни в левое, ни в правое не влетает. Есть же: эссе.., воспоминания... На худой конец: эскизы памяти.., картинки детства.., помню было... Атутко не слово, горошины во рту: калейдоскоп!.. Иль замечталось автору славы первооткрывателя нового литературного термина? Зуд новизны?.. Да нет, родимые, никакой я не «литературный Колумб». А вскочило в память, а угнездилось в ней картинкой маленькой такое... Мы, детишки-несмышлёныши знали- ведали, что гудит день и ночь война. Не война. А войнища! Да такая, какой не знала матушка Россия. Это сейчас напамятовали, что сама планета такого не знала. И как только сама мать-Земля не свихнулась со своей поскрипывающей оси, вечно смазываемой человеческой алой кровушкой... И утянула та война в жуткий свой водоворот всю красоту и силу села родимого - наших отцов. И было того цвета поболе ста человек. И осталось в краях неведомых навеки их поболе восьмидесяти человек... Кто считал... И хоть далеки мы были от этого страшилища, на далёких сибирских задворках, да обжигающее дыхание ощущали-ведали. ,,, Я не помню, как? когда? И сколько? но появились в нашем селе эвакуированные ленинградцы. Рядом с нами пустовал добротный дом. В нём поселились две или три семьи. И ничего о них в памяти не вырисовывается. Только то. что была у них девочка моих лег. Да и не девочка. Белокурая куколка. Ангелочек этакий, случайно слетевший на нашу деревенскую земельку. Была она тихонькой, плаксивенькой, замкнутой. Это сейчас мы знаем, какие боли-горести выпали на её малявочку-судьбинушку. А тогда она очень хотела подружиться с нами, парнишками соседскими. Вот и вынесла в нашу компанийку этакую трубочку цветастую, певуче спросила:

- Не видели калейдоскоп?.. Посмотрите вот сюда, пожалуйста.Неудобно было брать исцарапанными грязноватыми лапчонками

эту вещицу, но... вскоре уж и вырывали её друг у друга. Прильнёшь глазком к трубочке, а в ней такие красивые цветастые узорчики. И любоваться охотка. А повернёшь трубочку, а узорчики сменяются. Опять любуйся. Поворачивай и любуйся. И нет возможности глазу

задержаться на какой-то одной детальке. Почему-то хотелось. Узор и - всё!.. Эх, а была б сейчас память этакой штуковиной: повернул, а в ней новая картинка детства. Да во всей своей неповторимости! Ан, не дано, да не дано! Вертишь эту память и так, и этак, и появляются вроде, в ней узоры детства. Но до того они осколочно­цветасты, что и не ведаешь, на чём пером задержаться... Калейдоскоп!.. Одним словом.

А с девочкой мы не подружились. Неземной она была. Почёсывая босой пяткой другую босую ногу, спросил. Как бы по-соседски:

- Мы в лес пошли. Айда с нами.- Ой. ну что вы! Мне мама не позволяет куда-нибудь отлучаться. Ну, нет, так нет. Не до тебя. У нас уж рубахи парусят. Несёт нас

уже по пыльному проулку - только пятки чёрные хлюпают в пыли. А лес-то вон он - за конюшней видится...

ПОЯСНЕНЬИЦЕДа не вчера - сегодня угнездилась во мне мыслишка благостная:

написать эту книжицу. Небольшенькую бы. Да попахивающую временем суровым. Навеки застывшим в широко распахнутых детских глазёнках. Не вместившимся в них... Лет тридцать той мыслице. Аль поболе. И раз пяток брался я за эту задумку. Плановал, какой будет. Какие герои - мои товарищи по детству, войной опалённому, побегут по её страницам, закатав штанишки, напузырив рубашонки. Но вдруг ударяла в башку каверзная, трезвая-претрезвая думка: «А кто я такой? Чтоб о себе да ещё печатным словом повествовать? Вон какие Великие помалкивают о своем детстве. Наверно - знатном. А тут Микула Селянинович нашёлся! Крестьянский сын! Да и не было в той-именно: в той!-жизни ничего такого знатного-занятного, чтоб читательским вниманьицем завладеть... Ко всему ещё острые жизненные проблемы, из детства неотступные, подкатывали, да так. что и забывалась мыслишка благостная. А годики-то летели журавликами осенними. А память-то людская ой! несовершенная штуковина! Да такая несовершенная, что и первая любовь, как за туманом. Да за таким, что нам, подранкам той войны, теперь уже старикам, ничего за ним не усмотреть. Слишком раннее детство пришлось на годы войны. Рожденьице-то моё в 1937 годике. Дальше арифметика проще алгебры..

И вдруг о нас несмело так заговорили. Участников-то войны всё меньше остаётся. А тут - вот. пожалуйста. Живые экспонаты с душком древности. Да называемые на военный манер подранками. Про экспонаты же вспомнили, потому что Юбилей Победы. 60 лет!..

Приходят этакие топ-модели десяти- одиннадцатиклассницы. Начинают ан-тиресные вопросики задавать между приятными трелями своих мобильничков в сумочках.

1). Каким вы помните первый день войны?..2). Чем вы занимались в годы войны?..3). Какое событие было самым страшным?..4). Какие у вас были традиции?..5). Какие военные действия вам запомнились больше всего???. Как вопросики с учётом вышесказанной арифметики?.. Что-то

поотвечать бы надо... А что?.. Вот и путаемся с ошарашенной вежливостью...

Уйдут делегаты, и начинают бессонно ползать по извилинам, которые ещё не выпрямились, букашками, в микроскоп не замеченные, думки-передумки... И получается всё, как в калейдоскопе: узор!., конкретного ничего!..

Однако, допекло. Боролся я, боролся с великим противником по прозвищу «Сомнение», да и... взялся за перышко. Взялся. Бросил. Но... пробую... Попытаюсь побегать по страницам этой книжицы со своими товарищами - дружками детства. А где что плохо помнится, домыслю или позволю себе извиняющее слово «не помню».

Нас, детишек, сверстников моих, много было в селе. Наполнено было село перед войной мужиками. Семьи крепкие были. По моральным устоям. Кого-то я, возможно, из дружков не назову. Рано мы разлетелись по Отчизне. Из-за трудного детства многие рано ушли в мир иной. Но все вы со мной...

Лёша Барышников, Костя Мещеряков, Саша Ильенко, Паша Уржумов. Вова Кожевников, Вова Казанцев, Толя Бойков, Толя Казанцев... Не всех, не всех ещё вспомнил!.. Девчонок в этой книжке пока не назову. А большую часть времени бывали вместе ближайшие соседи - я, Лёша Барышников, Паша Уржумов.

А попадёт эта книжечка к землякам моим, так и поправят они меня, дополнят. Напишут, чтоб я в другой меньше напривирал. А сделать это можно будет по адресу: 632334. г. Барабинск, ул. Островского. 2, кв. 63. Бойкову Леониду Андреевичу.

Уходят мои земляки, причастные к тем великим годам, где затерялось моё детство, и гложет, гложет сожаление, что за жизненной вечной суетой не удалось посидеть за рюмочкой, поговорить, повспоминать...

А это бы так сейчас пригодилось...Может быть, и событийки легли бы в книжицу, как в календарике.

А тут - калейдоскоп! Вспомнился узорчик, появился в памяти и - нате вам, смотрите, в смысле: читайте...

МЕСТО ДЕЙСТВИЯИЗМЕНИТЬ НЕЛЬЗЯ

Может, и нет надобы? О нём. О селе... Да ведь не к родимой хатёнке только мы, сельские детишки, приросшие. А ко всей округе. Да ко всему, что в ней. А это, в какую сторонушку ни кинь, целых пяток километров. И все диковины на этих километрах не только осмотрены, иные и ощупаны, на вкус пробованы. Диковин и для взрослого ума найдётся, а уж для детского, мир открывающего, они через каждый опять же километр. Село-то наше поименовать бы надобно: «Дивное». А я и скажу почему. Чуть подалее. У него в девичестве, наверное, разные названия были. Укрепилось ныне: «Кожевниково». Ныне селу два века стукнет. История!.. И была думка- задумка по выходе на пенсию написать её. Эту историю. Да навалилась на Отчизну беда неминучая под названием «ельцинщина» и не только какие-то думки уничтожила. А много и ещё чего. На деревеньки разор напустила. А уж мечту написать роман «Бараба» вообще стыдновато упоминать... А тут и своя судьба, как тонкий лёд. Вся трещинами пошла. Успокоила... И оставлю я эти мечты с крылышками потомкам, в коих вглядываюсь с надеждой великой. Но к чему это я?.. О другом речь. О дивном речь. И как это умный предок давний усмотрел? Как в точку на карте попал. Какая карта?! Кругом леса-лесищи. Белотуманные. Березовые, значит. Болотины непроходимые. Озёра за лесами невидимые. Травы по пояс. Шаг не ступишь - заплетут. Продрался предок через березнячок да травы: полянка! Озеро! Зачерпнул воды пригоршней - вкусна!По воде глянул - лапти по дну елозят. Пригляделся - да это же карасищи! С жиру еле шевелятся! Оглядел предок гривку пологонькую, невысокую, какую-то удобную, да и не пошёл на другую, да и ткнул трудами искорявленным пальцем: «Тут! Жить будем!» А тычок-то прозорливым оказался. Влево пойдешь- через десять вёрст в море уткнёшься. Сартланом называемое. Вправо попрёшься - через десять вёрст в ещё большее море упрёшься. Чаном называемое. Ежели на лошадёнке на юг потрусишь, через сорок вёрст в большущее село при реке гостевать приедешь. В Нижний Каргат. По нынешнему - Здвинск. В Северную сторону захочется, так через чуть поболе сорока вёрст в бывшую столицу Барабы, тоже при реке, пожалуешь. В град Каинск. Тут тебе

и помолиться, и опохмелиться где. А заерепенишься, так и тюрмишка с широкими скрипучими воротами найдётся. Если с тугой мошной, то отсюда можно и в Москву смотаться по змеистому пыльному да грязному тракту. Но некогда по Москвам шастать. Дел крестьянских- новопоселенческих невпроворот. Оно - место - хоть и благодатное, а с ложкой да губами около не постоишь. Вон с той добротной гривки надо бы лес свести на нет да пашенку устроить. А сила-то на это тяжкое дело только и та, что в животишке. Каким-то паром называемая... Сенца наготовить тоже комара не пошлёшь. Рыбёшки навялить. Мясишка. Вон и лоси похаживают, и козы попрыгивают. В округе. Тут уж и сноровка особенная нужна... Ох, куда ни кинь, труды, труды... Гривка, выбранная на жительство, тоже не как все оказалась. Протяжением невелика. Да и узковата. На Восток пойдёшь - а она тут же болотом да озерком прервалась. В озерке золотой карась видимо-невидимо, пешком ходит. На болоте плёсик перешёл, на болотной мелкой травке клюковки тоже немало. Собирай! На Запад пошагаешь, а она - гривка, значит, - уж и опять прервалась. Двумя озёрками. Шибко интересными. Солёным да пресным. А от одного до другого и расстояние-то сотня метров. Куда как не диковина. С Юга озеро Домашнее. Когда-то большое. Сетёнку рваную бросил (не сейчас), по камышкам походил, палкой похлопал - чуть не ведришко карасишек. А то и карасей. Через улицу небольшое озерко (было!). Пошёл, палку в камышки бросил - в утку попал. А с Северной части во всю длину села большущее, тоже Домашнее, болотище. Хоть и болото, а тоже не бедное. Птичьим миром. А уж про ягодные, грибные, охотничьи места - не здесь сказ. Вот такая здесь география. К нынешнему дню, конечно, изрядно подпорченная... Когда первые жители стали подале от своего гнездовья углубляться в географию, то и вовсе изудивлялись. Озёр-то целое ожерелье. Штук пятнадцать. И все разные. Вода разная. Даже в пресных. Про солёные уж молчи. Полная непонятина. Болот тоже не менее. Приплюсовать согры-так и много более. И тоже все разные. Вскоре и соседи обнаружились. И десяти вёрст не будет до них. Татарские и киргизские аулы. А они хозяева здешних мест с древности. А они хоть маленько и другого обличья, а тоже человеки. И соседи. Значит, дружбу водить надо. Они многому и научили новоявленных соседей. Даже названия озёр поведали. Да так по сю пору соседствуют. Даже перероднились.

Подзатянул я чуток урок географии. А надобно. Чтоб вдруг какая непонятинка не вылупилась. Поскольку мы, деревенские, шибко с географией родной повязаны.

пуп ЗЕМЛИ БАРАБИНСКОЙДа и не я обозначил деревеньку родимую «пупом земли

Барабинской». Матушка Природа распорядилась. Чутьё далёких предков наумничало. А выше помыслить, так и по научному можно выразиться: географическое положение. Я уж и намекал, что «туда» столько километров, и вон «туда» столько же. На карту всей землицы по имени Бараба глянешь, так и с самой столицей её Барабинском захочется поспорить, где «пуп» этой дикованной землицы: в Барабинске или в Кожевниково. А поскольку село находится прям посреди дороги, связывающей Север и Юг Барабы, то и веточки дорог иных, к нему бегущих усмотришь. Даже восточную исчезнувшую на Эгербаш, Таскаево, Кармаклу. Такую же супротив на село Устьтандовка и далее на Квашнино. А вот Новониколаевская ветвища не только сохранилась, а и процветает, поскольку на ней сёл благостных уйма. И всем дорога в первую очередь на Кожевниково. И благодаря этой самой географии входило село в число крупных в районе. До войны в нём было два колхоза... И процветать бы селу при любых передрягах политических. Однако, висит над ним рок какой-то. И рок этот издревле властями называется. Власти, как известно, возглавляют Высокие Головы. А они из-за своей высокости не только какую-то географию знать не хотят, но и много чего ещё. Вот и пошло-поехало. И не только из-за проклятущей войны исчезло с карты нашего района около 15 деревень. Да таких дивных, что доселе не верится. А всё дело в том, что на Руси издревле властители болеют хроническим зудом, названием наукой не определенным. Но болеющие им называют его: эксперименты. Цель их куда как благородная: ломай, строй, разрушай, перестраивай, объединяй, разъединяй. Особенно податливо эти эксперименты получаются над Матерью земли Русской - Деревней. А чего? Она баба беззащитная!.. После войны маленькие деревеньки скорёхонько ликвидировали. До больших добрались. Например, до крепкого Кожевниковского колхоза «Завет Ильича».. Стали кидать село, как отделение, то в один совхоз, то в другой. А при перекидывании не забывали урезать исконные Кожевниковские земельки, да раздувать соседние хозяйства. По самую околицу урезали. Ныне даже кладбище не на своей земле. Такие интересы...

Административный закон «На пять умных голов - одна Высокая» очень даже строго соблюдается.

Допустим, надумали умные головы для этой части района больницу построить у Кожевниковского озера Кашколик. В озере грязи лучше Карачинских. Мягче по воздействию. И приятней. Вышел бы за ограду больницы, забрёл в озеро, зачерпнул грязи со дна и - лечись. Гривку перескочил, а там озеро Горькое. А в нём грязи тоже шибко лечебные. Но другого состава. А там и до озера Кистебис не так далеко. Там грязи третьего свойства. А какого? - кто их изучал. В земельку же около этих озёр заглянуть, там, может, водичка окажется лучше Карачинской. Такой, что мужики сразу начнут на баб заглядываться. Через сотню метров от Кашколика пресный Кашколик. Карасишки в нём необыкновенной вкусноты. Накидал сетёнок, да и угостил больных рыбным блюдом. Опять же лес рядом. По нему осторожно ходи. Поскольку иной год куда ни ступишь, там и груздь под ногой хрустнет. Прям, райское место для больницы. Но зыкнула Высокая Голова: «Строить у Новоярково!» Так и получилась больница не Кожевниковская, а Новоярковская.

Много умных голов строило церковь в Кожевниково. Дивная, говорят, была! Высокая Голова приказала разрушить и из её кирпича построить мастерские Машино-тракторной станции в Новоярково. Что- то ту Высокую голову к Новоярково тянуло. .

Умные головы построили в Кожевниково маслозавод. Дело! Молоко-то всей округи рядом. Но и завод в заводишко превратили...

На пустыре на виду всей деревни громаднейшие корпуса из красного кирпича понастроили. Слух прошёл: свинокомплекс будет на многие тысячи хрюшек. Чтоб, значит, Забугру показать, как мы свининку любим. Да не вышла свинота хрюкалами в благородные. Перед тем, как вселить их в шибко благоустроенное жильё, Высокая Голова сказала: «Нет!» И начала деревня потихоньку растаскивать кирпич для банек в огородах.

Много интересин перевидало село моё за своё векованье, становясь ныне всё более захудалым... И ни к чему бы, и как бы в напраслину эта речь моя писаная. Только - Родина же... Да и попонятней будет, почему это я вдруг побежал по этим страницам. Задрав штанишки, напарусив рубашонку, в предалёкое детство, что оказалось на задворках беспощадной Великой войны...

Бойков Андрей Максимович(фронтовая фотография)

ВОКЗАЛ МОЕГО ДЕТСТВА(отрывок из поэмы «Вокзал»)

Четыре года...Четыре года мне, мальчонке.И я (глаза на пол-лица)Ещё гудков пугаясь звонких.Уже неделю жду отца.Не помню: может, телеграмма,А может, строчка письмеца...И я, и бабушка, и мама Уже неделю ждём отца.С Востокаон на дальний фронт проедет.Туда, где битвы без конца.В деревне, бросив домик на соседей, Мы здесь неделю ждём отца.С утра до ночи, как по норме,Гляжу сквозь кружево оград На танк, иль пушку на платформе.И - на солдат, и на солдат.Подходят к горлу комом слёзы,Гася простуды тихий жар.Проходят рядом паровозы И облаком пускают пар.Мне всё казалось: белопенный Лишь пар исчезнет, наконец,И - предо мною вдруг: военный!И тот военный - мой отец!И тот. .. Потом...Все мысли скомкав,Придумать встречу я не мог.Лишь так хотел, чтоб он негромко Сказал: «Сынок...»Но клубы пара тут редели.Потом он вовсе исчезал.

И мы с тобою вновь глядели На танки, пушки, мой вокзал.Перекликались вдалеке гудки сердито.И женщины вели путей ремонт...Я первыми узнал те буквы алфавита,Что составляли слово «ФРОНТ».Да. Фронт...Оно везде писалось и звучало.И сила в нём была видна.И истинно оно обозначало:Идёт народная война.Но понимал ли это я? - не знаю. Ведь в сердце и уме мальца Всё занимала истина сквозная:Я всю неделю жду отца.И сколько ожиданье будет длиться Никто, как понимаю я, не знал.В солдатские я вглядывался лица И в очертания твои, вокзал.Когда со стен твоих спускалась Закатом медленная ночь,Мне почему-то вдруг казалось:Ты можешь чем-то мне помочь.А коль не мне, так вон солдату,Что сапогомединственнымпыля,Шагает медленно к закату,Верней, несёт себя на костылях.И офицеру.У него пустые,Ремнём пристёгнутые рукава... Найди! найди! ты им слова простые!

А впрочем,ни к чему они, слова.Им,вставшим за свою Отчизну,Не нужно слов, слова останови. Ведь не за благодарность жизниКладут за Родину, а из Любви.Но помни,кто б ты ни был,по земле идущий,Сегодня,завтра,через вечность, или часО том,кто не пришёл с тобой в грядущее Лишь потому,что Родину однажды спас...Я только чуть, я видимую малость За ту неделю повидал.А сколько!на молчание досталось Твоё тебе, вокзал?!Тогда казалось, не осталось Тех мест, куда бы горе класть. Тогда казалось: на вокзалы Для слёз Россия собралась.... Отец приехал пред рассветом. Когда, намаявшись. Я спал. Когда я в с«е цветущим летом К нему бежал, бежал, бежал.Я крепко спал, подушку скомкав, И вырваться из сна не мог.Лишь помню, как отец негромко Сказал:-Сынок...

Бойкова Евдокия Алексеевна(баба Дуня)

ДОМИК ДЕТСТВАА не пора ль от тесной дружбы с географией приземлиться в

скромненький маленький домик на широкой сельской улице. Самый милый домик на всей Планете-Домик Детства. В нём я рождён. По русски крещён. В нём целых десять лет укоренялся в суровой почве, называемой «жизнь». Да под сибирским неласковым небом, да среди лютостей сибирской погоды, да обжигаемый беспощадной действительностью Великой войны!..

Невелик был наш домик. Но аккуратным, ухоженным и... просторным. Всего в одну комнату. Значит, не шибко-то богатыми были крестьянские предки мои. Но поскольку на нашей улице и похуже были домишки, можно посчитать нас почти середнячками. Названьице у таких домиков, может, российское, может, сибирское -«изба».

Четвёртую часть избы занимала большая русская печь. Рядом с печью под самым потолком на четверть избы были большие полати. Просторные печь и полати были моим царством-государством. Правда, печь приходилось уступать бабе Дуне, или продрогшей на работе маме, но на полати не всяк полезет. Только я: юрк и - там. Чего только не было на печи и полатях из крестьянского быта! Стоит ли перечислять? Многого просто в природе уже не существует. На полатях, например, лежало несколько мешков с сушёной картошкой. С разрешения бабы Дуни взял пару горсточек и - грызи. Чем не чипсы! Все мои «ценности» тоже были там. В мешочке от летних игр бабки и биты. Рогатки. Самый удачно сделанный летом лук с несколькими стрелами. Первые книжки. Красивые фарфоровые осколки. Очень важное... Когда колчаковцы в гражданскую войну отступали через село, то в домашнее озеро в проруби покидали несколько возов оружия. Дно озера ещё не было илистым. Ветров в наших местах всегда хватало, вот и вымывало с годами на берег кое-чего. Потому мы, пацанва, иногда рыскали вдоль берега. Вот и хранились настоящие, очищенные, невыстрелянные винтовочные патроны, ржавый наган, винтовочное дуло и винтовочный штык, очень хорошо сохранившийся и потому надраенный до матового блеска. Самой же великой моей ценностью были в небольшом ящичке папины

письма с фронта. Я их хранил. Увидев это, баба Дуня сказала: «Давай будем их хранить на Божнице. У Бога они сохранней будут». Я согласился. Ведь за иконами хранилось самое ценное семьи - небольшие деньги.

Со своего царства-государства, с полатей и печи, значит, за детские годы я несколько раз падал. Сонным. По всем законам физики я должен был бы убиться. Но вопреки этим законам, я продолжал спать. Ещё и удивлялся утром, почему сплю не на полатях, а на лавке?..

К русской печке у всех деревенских уважение особое. Потому и называлась она заслуженно порой - «царицей». Эта «царица» не для ежедневной топки. Для ежедневной рядом с ней была пристроена маленькая печка с чугунной плитой, называемая и «лежанкой», и «плитой», и «групкой», и ещё как-то. Другую четвертушку по размеру печи занимала кухонка, отгороженная крашеными досками. Здесь полки, полочки, шкаф посудный, лаз в подпол, топка печи. Зимой добавлялась клетка с курами, с горластым петухом.

В остальной части избы - кровать, стол, широкая крашеная лавка, большой сундук, узорно обитый железными полосками. В правом углу, ближе к потолку, Божница. Так назывался в каждой крестьянской семье помещаемый на полочке небольшой иконостас - несколько икон. Красный угол.

Два оконца были на западную сторону. На дорогу. А дорога не простая. Трактовая. «Барабинск-Здвинск». Два оконца на южную сторону. На ограду. Ограду большую. Всю поросшую мягкой, ковровой травушкой-муравушкой. Ограды у сибирских усадеб большие. Просторные. Плетнями невысокими огороженные. Низкие дворы для скота тоже были просторными. И изба, и дворы крыты пластами. А по ограде всего одна тропка. Ко двору и далее в огород.

Домик обмазан глиной и побелен. Этакий беленький теремок. К нему со стороны проулка (в деревне не говорили переулок) к домику пристроены плетнёвые сенцы с двойной засыпной стеной. Вокруг домика плетнёвая завалинка, на зиму засыпаемая сухим чернозёмом. Все плетнёвые загородки и изгороди (величайшее русское изобретение!) были сработаны ещё дедом Максимом. Были.. Папа был на фронте... Вот, и мужиков-то в избе... Не будем говорить: кто и сколько... Плетни давно уже иссохли, прохудились.

С иных труха сыпалась Баба Дуня привозила на ручной тележке из ближнего леса прут и колья, и я, малявка от горшка три вершка, «с пелёнок», как и все сверстники, управлялся с ремонтом плетней. Баба Дуня вколачивала колья, а я с пыхтенье-сопеньем огибал их прутом да ещё ворчал: «Уди! Я сам!» Нравилось В ответ доносилось вздыхательное: «Ну-ну... сам-сам... Дед Максим. .» Дед Максим и корзинки, и всякие туески плёл. Всё ещё в сенцах стояли и висели. Будь я при нём, освоил бы и эту науку плетения. А так - только плетни огородные.

Теремок наш стоял на веселом месте. Я уж обмолвился, по нашей улице шёл важный тракт. Потому улицу негласно звали городской. За нашим огородом были большие колхозные амбары, зерноток. Чуть далее - конские дворы. Ещё далее, у леса, на околице, - скотные дворы, свинарник, кошары. И к чему бы я это перечислил? Да к тому, что ко всему этому между нами и домом дяди Серёжи Иванова вёл широченный проулок. Дорога, значит. И потому около нас всегда было людно. Жили мы на виду у всей деревни. Что немаловажно

БАБА ДУНЯАх, бабушка! бабуля! милая бабулечка!..Это я сейчас так. С высоты своего немалого возраста. В деревнях

ак бабушек не звали. Не знаю почему. Потому-то я здесь буду не 1наче, как тогда. Баба Дуня... Баба Дуня... Баба Дуня!..

Бойкова Евдокия Алексеевна.Мама моего папы... Баба Дуня.., баба Дуня!.. Да ты же героиня

моего детства! Моя спасительница. Моя хранительница... Как горько мне, что я так и не успел дать тебе счастье! Не облегчил твою горькую зудьбинушку. Не скрасил твоё тихое одиночество, продолжавшееся : 1947 года семнадцать лет. Не успел. Всё только набегами. Со скромным подарочком. Да подлатать чего в домике. Да наготовить дровишек Да поправить плетнишки. Да помочь в огородике... Ни посидеть. Ни задержаться. Всё спешка да спешка. Жизненная неустроенность... Аты глядишь, как работаю, да нет-нет обронишь:- Как ты похож на деда Максима. Когда работаешь... И на отца... Андрея Максимовича...

А в глазах уж ни слезинки. Высохли слёзоньки. За долгое горемыканье. Не ручейком малым вытекли на все напасти-горести. Как-никак, девятнадцать детишек выносила. Вынянчивала до двух­трёх лет. Да забирал их безгрешные души Господь. Знать, нехватка была по ангелочкам на небесах. Один вот сынок ненаглядный Андрей Максимович и вырос. Ладный да добрый, да умный, да работящий. Да на поглядку всему селу. Поскольку к земле родной прирос накрепко. Укоренился. Знатным хлеборобом мог бы стать. Да как ушёл на «действительную», так боле не вернулся на родимые тропочки, просёлочки. Уж и службе бы конец, да налетел на Русь- матушкузмеище проклятый, Гитлером названный. Не человек вовсе. Не знавала Земля за своё векованье выродка страшнее... Проехал Андрей Максимович с Востока Дальнего ворога лютого бить, да и... С часок всего и виделись-то на Барабинском вокзале... Осталась веточка малая, единственная от всего могучего рода Бойковых. Да и не веточка, росточек неукоренившийся - Лёнушка. И над тем громыхают-жгут ветры жуткие. Ветры лютые. Военные!..

Баба Дуня... Баба Дуня...

Только сейчас и видится, какими трудами неподъёмными ты сберегла меня. Возлелеяла. Вечная труженица! Знатная огородница! Знающая травница! И светилась в тебе какая-то тихая мудрость...

Все мы, детишки того поколения, подранки, выжили только потому, только те, у кого были БАБУШКИ.

Дедов у меня не было. Дед Максим «ушёл к Богу» за год до меня. Как говаривала баба Дуня: «Рано дед Максим скопытился. Так на бегу с уздечкой в руках и «ушёл». Второй дед-дед Дмитрий- отец мамы, в том же годе покинул землю грешную. И ещё была бабушка - мать мамы - баба Катя. Там была большая семья. Но не из-за этого я почему-то редко бегал туда. Мы с мамой жили с бабой Дуней до 1947 года.

Баба Дуня, баба Дуня. ..Не сухонькая и не полная. Обыкновенная! Ни минуты не сидящая

без дела, но не суетливая. И почему-то помню тебя всегда в одном возрасте. Шли годы, накатывали беды, иссякали слёзы, сгибали усталости, а ты всё была одинаковой. Такой и по сю пору вижу... Всё стоишь в закатном солнце у ворот, всё глядишь за село на взбегающую на гривку дорогу, всё ждёшь - а не появится ли на ней ненаглядный Андрей Максимович...

Ведь день прошёл. ..

МОИ ГРАНАТЫНе помню - в год какой войны(Пожалуй, ни причем тут даты)В село с морозной стороны Вошли колонною солдаты.Был снег белее молока,Куржак расцвечивал деревья.И мы, детишки-мелкота Сибиркой горестной деревни, Повысыпали из тепла К переметеленной дороге.Колонна воинов текла Невиданным равненьем строгим.На спинах панцирем куржак, Совсем заиндевели лица...О, как хотелось нам - о, как! - С солдатским твердым строем слиться!Ни лиц уставших и ни глаз Тогда мы видеть не умели.А чем-то восхищали нас На жесть промерзшие шинели. Богатыри! Не меньше. Нет!В глазах мальчишечьих шагали. «Как в бой пойдут - конец войне», - Лишь так мы их воспринимали. «Пойдут и выручат отцов,А всех фашистов уничтожат...» Старушка сзади нас, мальцов, Произнесла:-Храни вас, Боже...Произнесла, слезу смахнув. Вздохнула с тягостным мученьем:- Пойдут, вот, тоже на войну.

Когда пройдут свои ученья...А в дом к нам парня привели.Как объяснили: для постоя. Шинель на нем аждо земли.Лицо безусое, простое.Не богатырь совсем он. Нет. Разочарован я, признаться. Спросила бабушка:- СкОль лет,Тебе, сынок?Ответил: ...надцать...А строг! Как этот.., как солдат. Неторопливый и степенный.Пожал мне руку. Я и рад:Чего уж там - пожал военный! -Сколь лет тебе?Ответил:- Шесть.- Ну, далеко еще до свадьбы...На приглашение поесть Смутился очень:-Мне поспать бы...Потом, как будто виноват,Вдруг попросил меня несмело:- Нашел бы мне полено, брат. «Гранату» сделать нам велела.Ты понимаешь, мальчуган,У нас, солдат, какие марши?Наш командир не капитан,Но лейтенант. К тому же-старший К тому же лейтенант: ОНА!Ну, значит, женщина. Понятно?А уж строга - как сатана.Хоть поворачивай обратно.Но, видно, очень уж смела. Поскольку, значит, с орденами.И службу знает. Во дела.

Строга. А как иначе с нами?..Так говорил, а сам строгал,Ножом выстругивал «гранату».На взмахе, сделав, подержал И сонным голосом сказал:- Ну все, пора и спать солдату...Так, значит, как уж тут не злись,Гранат у наших очень мало.Такая вот большая мысль Мальцу, мне, в голову запала.И я засел на целый день С ножом над выбранным поленом.Над ним склонившись, словно тень, Строгал его, прижав коленом.Сопел, пыхтел, как два коня,И красный, обливался потом,И представлял,что у меня Аж сверхсерьезная работа.Строгал на лавке, лез к столу,Звал бабушку по всяким мелочишкам. И к ночи в стружках на полу Уснул с гранатой в сбитых кулачишках. Приснилось мне, как я, малец, Бегу-спешу по-над снегами.И вот уж вижу, как отец Дерется с лютыми врагами.И нет гранат. И он один.Но я несу в руке поднятой...Отец сказал: «Спасибо, сын!» - И: рраз! врагов моей гранатой...И сон долой. И в окнах свет.И я увидел с огорченьем:Моей «гранаты» рядом нет.А бабушка:- Да на ученьяхДавно с «гранатой» наш солдат.Велел сказать тебе спасибо.

И что нельзя им без гранат...И навалилась радость глыбой.И я на улицу скорей К дружку Барышникову Лешке.И не домчавшись до дверей, стучусь, Стучусь к нему в окошки.И вот уже мы с ним летим К болоту ближним переулком За огородные плетни,Где бухают винтовки гулко.Сейчас, сейчас увидим бой,Увидим моего солдата...А нам на повороте: «Стой!Куда так прытко? а? ребята?..»Стоим - молчим перед бойцом.«Ну что, сибирячки, молчите?- Вдруг улыбнулся всем лицом. - Иль на войну взглянуть хотите?Уж ладно, лезьте на бугор.Смотрите. Но вперед ни метра!..»И вот мы направляем взор,Прикрыв лицо рукой от ветра.А там солдаты то бегут,То, дружно в снег упав, стреляют, Потом ползут, ползут в снегу И вдруг «гранаты» вдаль бросают.И вновь назад - бегом, бегом,В снегу глубоком увязая.В конце же чучела штыком,Почти что падая, пронзают.Наверно, мыслят: отдохнем У огородов деревенских.А с горки - в шубе под ремнем - Их командир кричит по-женски:- Кто так ползет - зады торчат!И вновь минуты не хватает!Вперед!..

Солдаты: что?.. Молчат.И, повернувшись, наступают Опять вперед. Бегут, бегут И, дружно в снег упав, стреляют. Потом ползут, ползут в снегу...И: «...полминуты не хватает!..»Не с тех ли пор сквозь жизни звон Я все несу хранимый свято Мой уважительный поклон Труду обычному солдата.... Что до солдата моего - Его я больше и не видел.Вот так вот близко... одного...И на себя за то в обиде.Когда он приходил, я спал,А уходил - еще темнело в хате Но тем горжусь, что создавал Ему я ежедневно по «гранате».

Мама, я, баба Дуня

Е'рёхлетний автор, 'права - мама

ЛЕС БАБЫ ДУНИДа не её личный лес!.. А все леса, лесочки, колки, колочки, согры

согрочки, что росли - находились за нашим краем. Край - по деревенски - улица. У каждого края были свои леса. Хотя в любой- любой заходи. Не возбраняется. Просто, куда ближней да удобней Кончался наш край, скотные дворы, болотинка напротив, и сразу же начинались они. Леса, значит. Где на гривке, где под гривкой. Видно, когда-то могучими были леса. Кто не поверит, пусть съездит в татарское село Курупкаевка полюбоваться на берёзовую рощу, что красой протянулась на многие километры. И названьице-то народ дал ей, прям, поэтическое: «Белая роща!» А у меня всё елозит в голове думка: и как... курупкаевцы... смогли... сохранить... это чудо природы... в военное лихолетье?.. Рассказал бы кто, ейбогу поверил бы. Да им за это - всему селу! - памятник бы соорудить! Хотя вот он- вековечный их памятник - Белая роща. Посмотришь на неё и поверишь тем, кто в древностях ковыряется, что когда-то по всей Барабе были такие диковины. Да мы, русские деревеньки, редко где сохранили подобие их. Шибко шли они - леса! - в дело. На житейские надобности. Которые можно бы порой и приумалять.

Удивительное дело...Красавицы берёзы - поскольку красавицы! -то и растут на лучших

землях, то и берут от них, как от красавиц, - вкуснейший сок, ветви на чудо-веники, раньше ещё много чего брали. Главное же - согревают душу и тело. Вот и идут на такое шибко прозаическое дело, как - дрова. Это, покаместь они растут - красуются, поэты слюной давятся от восторга. Воспевают! А тут-дрова. Самые жаркие. Сказано же - красавицы! Щедрые на тепло в морозы лютые, в метели мглистые. Потому-то в военную непогодину в первую очередь наваливались на березняки. Да так, что к концу войны это были не рощи берёзовые, не колки могучие, а низкорослые перелесочки. Только успели они подрасти за послевоенные годы, ещё и крепости древней не набрались, как установился у нас «демократический рай». И давай скорей изводить на нет Барабинскую диковину. Кто по бедности. А кто и наживы ради. Последние уж шибко плодиться стали. Природа, она что - в морду не даст. Быть, быть Барабе степью. Або

- пустынькой солончаковой. Ветра-то шибко любят наше раздольице. Посдувают без лесов плодородину со всех грив. Но это ещё не скоро. Нам бы сейчас... Вот и размахались не топоришком - ультрапилами визжим, аж уши закладывает. А умишко-то как раз возле ушей и помещается...

А есть ещё в Барабе «народное дерево». Ну-к, угадайте с первого раза - какое. Городским сроду недокумекать. Да и сельским не всякому. А дерево это - осина! А поскольку она народная, то и растет на всяких, что ни на есть , неудобинах. Да таких, что порой задумаешься: как же ты, бедняжка, тут вымахала, где трава-то расти стесняется. И народная потому, что в хозяйстве без неё никак. Тут и колья, тут и жерди, тут и дворы скотские, да и посерьёзней постройки. Я даже подозреваю, что не только наш теремок был в селе срублен из осины. Осинники-то в округе, старики говорили, могучие были.. А вот дровишки из осины неважные. Без жару.

Прости, баба Дуня, что распелся я тут про леса. Ай же, сама виновата, что сподобила меня любить их, как что-то родное, как что- то живое. Вот и распелся не ко времени. Ведь мы же с тобой в леса навострились.

Была у нас ручная тележка двухколёсная с дощатым настильчиком. Это как, вроде, мотоциклетки с самодельной люлькой. По домашности чего подвезти. Не велика, не мала, а на недельку дровишек или сенца можно было на ней натужиться - привезти. Да нет, не на лошади. Собственной в одну человеческую единицу силушкой. И звалась эта силушка - баба Дуня. А я так. Сбоку - припёка. Нагрузка. Которую не всегда есть на кого оставить. Да и хоть мала, а душа. Вдвоём-то всё веселее в лесу. Так и был я нагрузкой с четырёх до семи лет. Нагрузкой немалой. Сначала даже резво-весело шагал, держась за оглобельки. Через километр-два уж и канючил: «Баба Дуня, что-то ножки заболели. Наверно, на тележку захотели...» Ой, стыдоба-то!.. Ехал ведь!.. В лесу собирали валежник поядрёней. Свежак не рубили. Валежнику и поваленных с корнем берёз хватало. Хоть я больше мешался, но тоже помогал, подтаскивал к тележке не всё нужное. Но и за это получал похвалу: «Вот бы папка видел, как сын работает!» После этих слов вздыхала.Задумывалась Увязав возок с дровами или сеном, начинали брать костянику или смородину, или грибы, или выходили

на полянку, где густо краснела-томилась с дурманящим запахом в редком мелкотравье клубника. В зависимости от сезонности. Из меня сборщик даров природы неважнецкий был. Кроме умения вдруг случался приступ болезни под названием «Чо-то, баба Дуня, неохото». Клубничку любил собирать. Ещё бы! Горсточку насобираю, опущу в ведро, следом зачерпну отборной ягодки. Незаметно. Ой! стыдно! Только баба Дуня эту мою хитрость видела. Иногда без сердитости говорила: «Смотри. Лёнушка, понос прошибёт» ... По лесу ходил, держась за бубушкину руку, или юбку. Особенно после одного случая.

Не помню, у кого была большая, нашибающая на волка, собака Полкан. Такая добрая, что мы, мелюзга, только не топтались на ней да глаза не выдавливали. Возились, как с игрушкой... Как-то в лесу отбился от бабы Дуни. Зайчонок серенький, такой хорошенький, из кусточка выпрыгнул. Выпрыгнул и сел близенько. Закосил на меня: это что ещё за зверёк двуногий без ушей?.. Я к нему. Погладить замечталось. Он отпрыгнул с десяток метров и опять косит. Так мы убрели. Вдруг он прыг в кусты. Растворился. Поднимаю глаза, а передо мной Полкан. Только что-то щерит большие зубы да рыкает. Я: «Полкан!» - и кнему ручонки. Погладить.Он шаг вперед-и грозней становится. У меня же только и умишка: «Ты чо, Полкаша?» Я к нему и он ко мне. На шаг. С оскалом. Вдруг бабы Дуни голос эхом средь берёзок: «Лёна-а-а! Ты где-е-е?» Полкан, всё так же щерясь, стал пятиться. Повернулся и тихонько потрусил средь берёзок. Тут я стал окликаться на голос бабы Дуни. Вскоре она продралась ко мне через кустики да травы. Спросила: «Ты как сюда укосолапил?» Я же скорей похвалился: «А я тут Полкана видел! Только он чо-то рыкал на меня». Баба Дуня побледнела, наседкой схватила меня, прижала к себе, пооглядывалась, схватила крепкую палку и, озираясь, затароторила:

- Полкан, Полкан.. Пойдём, пойдём отсель... Ох ты. Господи милостивый! Ой, спасибо, не допустил беды...

С тех пор или не брала меня, если шла подале, или держала при себе. Мне в березняках и в луговинах нравилось. Хотя комары и пауты не друзья были. В крупных и чистых березняках их почти не было. Потому они и чистые. Светло и гулко там, как в горнице. Воздух лёгкий. Певучие голоса птах по особому звучат. И ещё что-то

непонятное, доброе. Баба Дуня ходила по лесу мягко, осторожно, жак бы не хозяюшкой, а гостьей желанной. Была большой мастерицей фрать ягоды. В две руки. Вы умеете так?.. Попробуйте. Чо попало наберете. А у неё на удивление ягодка к ягодке. И уроки свои мне давала незаметно. Незаметно, а в головёнке они застревали.

Как-то брали смородину. Пока она с одного края смородиновых Зарослей копошилась, я наломал веток, густо усыпанных крупными,

блестящими смородинами да подковылял к ней - сияющий. Ну, 1умаю, испохвалит! А она посмотрела строго:

- Не делай так больше, Лёна. Не ломай в лесу ничего зазря. Грех >то. На сломанных ветках ягода порченая. Понос прилипнет такой, (то изведёшься. Положи, где брал...

Что такое понос, мы в те времена хорошо знавали. Жратва того зремени... Не бум об этом. Столько про это писано... Обычно баба Дуня звала меня «Лёнушкой». Если строжилась, то «Лёна». Для неё з лесу всё растущее было живое. Пнёшь мухомор - тут же: «Ему ка, Лёна, больно. Он жа тебе не мешал. На пути встрелся - обойди. Эн жа, как человек. Растёт. Как и ты растёшь. Вон уж сколь зарубок на косяке вырос. А потом глянь, как баско он смотрится издали...» Зарубки на косяке двери велись по «шибко светлым дням». В основном, когда от папы приходило хорошее письмо с фронта. Хорошее - не открытка, а более обстоятельное. Ставили меня спиной < косяку - мама или баба Дуня - и проведя большим ножом над головой, делали зарубочку на косяке. «Напишем папке, сколько зарубок вырос...»

Ой, отвлёкся. Я же в лесу... Однажды навырывал груздей да с радостями полный подол рубахи припёр бабе Дуне. Ннну, думаю!.. Она глянула равнодушно: «Не дело, Лёна, вырывать грибы с корнем. Они шибко отравленными становятся. Я же тебе казала, как грибок брать. Где ножик-то?» Я в карманишко: потерял! Баба Дуня продолжила:

- Вот видишь, Боженька наказал тебя за это. Ножишко отобрал.- Никто у меня не отбирал.- Иди, повтыкай грибы обратно. Может, и ножишко Боженька

вернёт тебе Нет, вместе пойдём. Все, кто плохо делает, всегда много врут.

И грибы повтыкали, и ножик нашли, и рядом много нарезали... А

благородная ложь насчёт отравленных грибов и была благородной Поскольку - на пользу. А этой пользы в детскую головёнку от бабы Дуни много входило. Доброго! Потому и спасибо тебе, баба Дуня, за твои уроки! Особенно-за такой.

Выйдя из леса, она останавливалась, поворачивалась к лесу приговаривала:

- Спасибо тебе, колочек, за дары твои щедрые. .А тебе, баба Дуня, ещё раз Великое Спасибо за уроки тво у

простые, неприметные да мудрёные!..Я не догадываюсь даже, как деревни-сёла выживали в безлесных

местах. Наверное, повымирали наполовину. На первый взгляд невелика присошка к ложке, но нас лес спасал(!) Хоть и трудов немалых это стоило. Обогревал. Подкармливал. И зимой, и летом Зимой особливо спасибо зайцам. Что жертвенно гостевали на сельских столах. От лета вон опят сущёных целый мешок на полатях Больше старались набрать опят. За ними специально ходили. Без внучат. В сушке опята лучше прочих в грибном мире. Прочие солить надо да в прохладе хранить. Правда, в погребе была кадушка ведра на четыре с солёными груздями. Ягоды... Какое варенье?! Сахар-то в большой чести. Заготавливали те, которые к сушке способны. «Заготавливали»! Ляпнул словечко и застыдобился. Поскольку под этим широким словом одна баба Дуня подразумевается. В кухонке на полке большой стопкой сущеная смородина на капустных листьях. В печи томлёная. В большой. Клюковка мороженая... Всё это не мясо-рыба, а всё же. Ещё и травы всякие в сенцах пучками висели Тут тебе и на чай запашистый, и от хворобы какой.

Когда баба Дуня без меня командировалась в лес, то с дровами или сеном ещё ведро со стогом какой-нибудь ягоды приносила. А со мной какая ягода. Так-туесокнебольшенький. Поскольку в конце командировки я уж и куксился. Домой канючил. И покраснею тут пуще прежнего. От ещё большей стыдобы. Ехал ведь обратно всю дорогу на возке. Да ещё и спящим. Ой, стыдоба!..

ИЗ ПОЭМЫ «ТЕМА РОДИНЫ»...Одно я чувствую,одно я понимаю -Какою трудной ни была б стезя:Я Родину на самый лучший рай не променяю,От Родины своей уйти нельзя...Ну, как уйти от сельских переулков,Где детство, оскверненное войной, Делилось сказочной ржаною булкой И шло за письмоносцем жуткой тишиной.Где чуть не в каждом доме были вдовы.Где прибавлялось каждый день сирот....Земля!ты слез людскиххлебнула вдоволь.Здесь тени матерей навечно встали у ворот....Я помню:солнце вечереющее низко Присело за селом в больших полях - И шел солдат.Шел от Барабинска до Здвинска.Домой шел.Без ноги!На костылях!Тогда почти машины не ходили.Да и попутных не было подвод.Мы огурцов солдату притащили.И... табурет.Он сел.И вытер пот...Эх! пацанва!..мы на медали лишь глазели.

Мы - ждавшие и уж не ждавшие отцов...А слышу лишь сейчас, как! костыли!., скрипели!..И вижу лишь сейчас того бойца лицо.Так, как уйтиот этой сотни километров,Которые солдат прошел ... на костылях?!Да мне в любом краю лихие наши ветры Примчат тот скрип.Он до сих пор звучит у нас в полях...И как уйти от тех вон перекрестков Дорог,где вел отец последний бой?!Там танки не прошли...И. Значит: просто Там Родину отец прикрыл собой.О ней потом учителя сказали.Писать нам в школе было нечем. Пусть. Мы слово «Родина» и не писали - Запоминали сразу.Наизусть.

АЙДА В ЛЕС!Но прежде, чем побежать с дружками в лес-лесок, хочется как

бы отвлечься, как бы сбиться с дорожки, тропочки.А суть в том, что. вот, пописываю эту книжецу, мыслишки напрягаю,

в памяти поковыриваюсь, и всё сомнительней становится. Мол, неужели это было с нами? с детишками с четырёх до семи-восьми лет?.. А сомнительность возникает почему? А потому, что поглядываю на современных детишек подобного возраста и терзаюсь. А над чем? А над тем, что они только оторвутся от мамкиной титьки, сразу захватят губками «Сникерс» и продолжают сосательные упражнения лет до десяти, а то и далее. И не дай Бог пятилетнему или чуть повзрослее, взять топоришко да начать на чурке хворостинки для печки, сопя, неуклюже порубливать. Или с плетешка с трудом взобраться на лошадёнку, да ещё пятками колотить по ребристым бокам, чтобы резвость казала... Так тут к теперешнему близкая и дальняя родня сбежится: как бы... чего бы... да вдруг... А тут заурчало в животишке - глядишь, и партийный призыв возник:

«Айда в лес!..»Я уж обмолвился, что стайковались в основном, как ближние

соседи, я, Лёшка Барышников, Пашка Уржумов. Иногда примыкал ещё кто-нибудь. Мои друзья были чуток постарше меня. Лёшка на пару годков. Он и поопытней был. Потому и призыв чаще от него слышался. Размышляли чуток: а зачем?., а чо там делать?.. Так, пучки наросли!.. Так, медунки цветут!.. Саранки копать!..

Порой и босиком в лес ходили. А чо? За лето подошвы, особенно пятки, так дубели, что могли, наверное, железячки отскочить. А вот: какой была тогда у нас обувка - убей, не вспомню. Ну, зимой латанные-перелатанные пимишки, а летом... Нет, не помню. Но не лапти. Лапти до нас не дожили. Может, потому и не помню, что босоножили.

«Айда в лес!»Лес только набирает образ леса. Летнего. Прекрасного и тишиной,

и жизнью. Невидимой глазу. Неуловимой слухом. Расцвеченной буйным разнотравьем и голосами невидимых птах... Вот такой калейдоскоп! И тишина - и цвет- и звуки... Нежные молодые островки

медунок. Жутко вкусны им маленькие сиреневые цветочки, чищенный стебель тоже ничего. По первости наешься так, что если ипрёт у кусточка посидеть, а потом невзначай оглянешься, так и идишь зелёную растительную кучку.А уж как лето завладеет лесом. Да как выставит все свои

спрекрасы, среди которых вымахают лопухастые пучки, тут и опять йда в лес!» Пучка не медунка - вон какой стебель! Много не

[ахрумкаешь, можно и домой нарезать. Там в тенёчке некоторое ремя свежесть не теряется... Саранки! Эти выкопанные крупные ёлтые луковицы, распадающиеся на дольки в ладоне. Особенный

■кус!.. Наверное ещё что-то ели в лесу. Призабыл. Ай, нет! Как же я! I ^амая-то главная сладость: солодка! Хоть её и полно по опушкам I есочков, а не вдруг укопаешь из-за твёрдости почвы. Искали - где I оближе к пашенке. Домой даже накапывали длиннющих кореньев. А баба Дуня специально ходила за ней. На зиму насушивала. К Чайку с другими травками. Нам же нравилось: кусочек корня в рот да пожёвываешь-посасываешь. Даже от удовольствия глазёнки I южешь закрыть. Нажёвывали и дикие луки. Их обилие было. Они не горькие. Слезу не вышибают. С ржаной краюшкой, с солью - истый смак. У нас два вида этих луков: слизун да польской еревенское название). Их да кислянку домой пучками приносили,

ислянка тебе не огородная. Морду перекашивала у иных любителей воей кислотностью. За всем этим даже бабушки ходили. Ещё одно ислое удовольствие было. Очистишь тонкий таловый прутик, оложишь в муравьиную кучу, облепят пузатые. Через некоторое ремя стряхнёшь их и-облизывай кислую палочку. Кисло-приятно.

И сорочьи-то яйца нельзя вниманием обойти. Ох, грех-то какой! орили! Вы нет? не ели? не варили?.. Молодцы!.. До вороньих и рачиных добраться не могли. Если сороки устраивались в

Непролазных низких тальниках, то эти - собаки! - на самых зысоченных берёзах. Башку задерёшь, и то кружится. А там... Зарили сорочьи подарки в каком-нибудь прохудившемся ведришке. а костерке. Спичек не имели. Драгоценность! У Лёшки было ресало. Камень с искрами. Бьёшь по нему скользяще елкозубчатой пластинкой стальной, а из него искры на сухую удельку. Смотришь, и задымилось. Раздувай да мастери костерок, ещё у Лёшки была лупа большая. Чо такое? А увеличительное

стекло. Навёл лучик солнца через лупу точкой на сухую травку - она и вспыхнула. И зачем эта драгоценность - спички?!

Много чем одаривал лес деревенскую босоногую ребятню. Про ягоды да грибы я уж хвалился. Даже берёзовая забава была Конечно, за неё положена бы «березовая каша». Нынешняя мелкота человеческая об этой каше не слыхивала. У старичков поспрашивайте. Поскольку вкусноты она необыкновенной... Отвлёкся от забавы... Влезешь на тонкую берёзку, начнёт она сгибаться, уцепишься покрепче за стволик, ноги опустишь, и берёзка, плавно сгибаясь, опустит тебя на травку. Ой, потомки! не советую эту забаву! Мы и сами её бросили после одной заморочки. Однажды не рассчитал берёзку, согнулась она немного да и остановилась, покачиваясь. Ноги висят, ручонки немеют, а до земли лететь страшноватенько. Да пень рядом красуется. Лёшка, как посообразительней, вскорабакался, за ветку рядом уцепился, так под двойной тяжестью и приземлились. Больше не забавлялись. Да и за рубашонки, на пузе драные, дома вопросы задавали. Да и собственная шкура иногда ремонта требовала.

Наверное, почитывающий эти строчки весь издумался о том, что чего-то про голод тех лет пишут и пишут, когда вон сколько жратвы лесной описано. А ты сходи поешь, да у кустика кучку зелёную оставь, да музыку животишка послушай - вот и вникнешь кой в чего.

По лесу ходили вприглядку. Почему-то в те времена везде было много змей А добрые они или не добрые - не соображали. В лесу отбегали. Старались больше в то место не ходить. Но они и в деревню приползали. Где, если обнаруживали, вся улица с палками сбегалась. Даже взрослые. Измочаливали бедняжку. Поверье твёрдое было, что змея в деревне-это шибко нехорошо. Змея по вредности после фашистов на втором месте считалась.

Вот такие мы нехорошие были.

КОНЬ ДЕТСТВАПомню день горячий лета.Зной лишь к вечеру опал.Конь - на лбу со звездной метой - У ограды нашей встал.Рядом мама. Вид усталый. Ласково зовет меня:- Подь, сынок. Пора настала Оседлать тебе коня...Подхватила, посадила,Повод в руки подала:- Ну, езжай, сыночек милый, - А сама домой пошла.Я, испуганный, счастливый, - На горе, не на коне.Не за повод, а за гриву Уцепился. Так верней.Конь стоит окаменело.Ах, как страшно: высота!..Повод в руки взял несмело. Больно энные места - Без седла да без подстилки,Хоть хребтина широка.Но, напрягшись каждой жилкой, Стукнул пятками в бока.Вздрогнул конь и шевельнулся. Головою чуть тряхнул. Встрепенулся,оглянулся И... тихонечко шагнул.И потопал. Вот потеха!Показалось: поскакал...Глянь-ка, мама, я поехал! Оглянулся и... упал.Подхватила, посадила Мама снова на коня.

- Ты ж мужик! - проговорила, - Повод нечего ронять...Конь идет, бренчит уздечкой. Вроде, страха больше нет. ...Оглянусь, а на крылечке Мама смотрит мне вослед.

ОЗЁРА ДЕТСТВААй, и сурова матушка-природа в нашей дивной Барабе, что

притулилась уголочком тихим в даль-Сибири. И никакие горы от ветров её не защищают. Никакие Гольфстримы градусы её не смягчают. Со всех-то сторон открыта она ветрам нехорошим, вьюгам немилосердным. Сам батюшка-Мороз без помех с самого Сиверу запросто похаживает-пощёлкивает-потрескивает по её городкам да деревенькам. И в особливой немилости находятся люди работные, не гнездящиеся по печкам в уюте да сытости, а не дающие своей заботностью да трудами тяжкими делу упасть.

Ан, и у нас бывают благостные дни. И зимой. И летом. Особливо -летом. Да такие благостные, что никакие Юга рядом не поставятся. Солнышко. Тишина. Знойновато. Всё в томящейся зелени. В цветении. В неописуемой лесостепной духмяности. И - всё ползающее, поскакивающее, летающее своими неповторимыми голосками поет, поскрипывает, пощёлкивает, поквакивает. А жаворонки так, прям, норовят от земли оторваться в начищенное до голубизны небо да и аж самому Светилу небесному хвалу вознести за эти благости, трепеща крылышками да заливаясь восторгами. Но некогда работным людям всем этим услаждаться. Война!.. И всё ей мало. И всё она: давай! давай! Вот и гнутся - не разгибаются в трудах тяжких, зноем палимы, комарами-паутами кусаемы, люди работные. Да не мужики крепкотелые, сноровистые, а бабы, молодость потерявшие, подростки, детства не видевшие, старики, по коим скамеечки в тенёчке вздыхают. Всё - для фронта! Всё для чудища по имени: война!

Только нам, мелюзге человеческой, не обременённой взрослой надзорностью, и дорожки, тропочки в этот рай. В этот рай, украшенный озёрами многими, озёрами дивными, до которых пути- то километр, от силы - два. А это для резвых ножонок, да в компанийке никакая не помеха. Для ребятни нашего края озёра Кистебиссы. Большой да Маленький. Маленький помельче и чуть подале. А до Большого после улицы на гривку подняться, за лесок завернуть и - вот оно зеркальце блескучее. Притихло, даже волне лень шевелиться, прохладой приманивает. А раз приманивает, то

вот и мы, с выгоревшими волосёнками на голове, с облезлыми носишками, исцарапанными ножонками.

Пока я, Лёшка да Пашка идём по улице, ещё ребетня прикучкуется. Если девки пристроются, отпугнём:

- В озере пиявок народилось - ужас! Ещё залезут куда-нибудь.С этими бабами одна морока: с ними надо в штанах купаться.

Оно хоть и ничего выдающегося, но они же бабы. А тут зашёл за лесок, увидел пустынное озеро, портки долой и, размахивая ими, поскакал с возгласами козлёнком по травянистому мягкому просёлку. Потом, взрывая искрящиеся брызги, бежишь по воде всё глубже, пока ноги обессилено не подкосятся. Упадёшь в воду, потом под воду, и какое-то время лежишь трупом. А по телу остывающая благодать, что и лежал бы так. Да ведь не рыба. Вынырнешь, оботрёшь ладоньками воду с волосёнок да с мордёнки, а в ухо попало, ладонь приставишь, головёнку склонишь. Да попрыгаешь на той ноге, где ухо. А тут и водные забавы кто-нибудь начнёт: брызгалки, догонялки да нырялки всякие. Наплескавшись до посинения да до «ды-ды-ды», выскочим на бережок, уткнемся в горячий белёсый песок. Белёсый потому, что вода в озере солёная. А чем солёная - кто ведает. И второй Кистебисс присолен. Соль не едучая. Пресной водой не обязательно споласкиваться. Так, солёными и приплетёмся потом домой. А сейчас лежим - мыслишек никаких, на разговорчики тоже не тянет. Одна лёгкая усталость да истома. А долго ли пацану лежачки надо. Уж и подскочили, уж и в лесок, подковой с'^бающий озерко, сбегали за пучками. Облепленные комарами да нахлёстанные паутами, бросив пучки на одежонку, снова в воду. Водичка-то лечебная. Покупался и все зуды да укусы тут же запамятовал. За пучки берёмся. Похрумкиваем, да не всегда детские разговоришки ведём. Всё война в них лезет. Кто-нибудь обронит на вздохе: «Что-то папка давно не пишет... Воюет... Наверное... Некогда...» Разговоры надолго смолкают. Пока кто-нибудь не предложит: «Можа, скупнёмся ещё?.» Нехотя побредём в воду- да, смотришь, и опять забылись, заигрались-заплескались до очередного посинения. Потом и на клубничку сходим попасёмся.Она вон рядом на взгорочке меж озерками. Насыпана в мелкотравьё. Так день и пройдёт на подножном корму. После всего домой уже не шли. Брели. Уработались. На другое, посоленное другой солью, озеро

по имени Большое Горькое ходили реже. До него подале. Их - Горьких- целых три. Слева и справа от Большого через гривку. Мелкие глубиной. В иной год даже пересыхают. Вместо них тогда белое- белое пятно. Бегать по которому сплошной интерес... На Большое Горькое деревня летом ходит стираться. Вода такая, что и мыло ни к чему. Сейчас стирка на заботе бабушек. Нагружаются бельишком, шайкой (по нынешнему-таз), стиральной ребристой доской, и на той самой тележонке едут. В смысле - идут. Ну и мы. Внуки всякие. Сбоку-припёка. Где помочь малость, где помешать делу. Бабушки драют бельишко да одежонку на ребристой доске с горьковской водой, аж хруст по берегу, ну а мы празднуем купание-плескание. Выстиранное расстилают на жёсткой прибрежной траве для сушки. Тогда весь берег красуется выстиранным, как облаками...

Озёра летние нас ещё и подкармливали. Не солёные. Пресные. Да и болотца. В них растёт рогоза. Блюдо - что надо! Я его и сейчас употребляю, когда у озёр случается оказаться. Внукам давал. Куснули. Сморщились. Да на «Сникерс» перешли. А зря... А ещё мы добывали «шильчики». Корешки камышовые. Вытягивали из илистогодна камыши с корнем. Корешки эти ослепительно-белые, чуть ли не как ранняя морковка величиной, с острыми кончиками. Ну это... деликатес! - неописуем. Ой, зачем я вам это рассказал?! Ведь как доберётесь - объедитесь...

На домашнем пресном озере купались редко. Когда к солёным топать лень. Или когда Лёшка брал небольшенькую сетёнку, ставили её у камышка, да ходили по нему с палками, загоняли карасишек. Только они не всегда дурными были. В отличие от нас...

БОЛОТОБолото не какое-нибудь. Домашнее. С западной части нашего

края. Оно и сейчас впечатляет размером, а в детстве вообще виделось громадным. Покоилось у подножия гривки. На которой село А за ним новая гривка горбатилась. Так что обширную низину занимало это твореньице природы. И чегой-то я начал в «болотные подробности» вдаваться?.. Даже героем рассказика замечтал родное болото сделать. Зачем?.. Болото и есть болото. Хотя и домашнее Значит, рядом с деревней. Выдающегося в нём ничего. Сплошная унылость с чахлым кустарником кое-где, с бужуром (трава такая), с островками мелкого камышка, кочкарником, прибрежными плесиками и прочими болотными прелестями. Кого только нет в нём. Крякающего и квакающего. И молчаливого. Оно самые что ни на есть ясли для водоплавающих представителей. Вылупляйся да подрастай в безопасности. Пока вас не начнут мамки уводить на озёра. В болотных прелестях вас даже коршун не разглядит со своего паренья...

На первый погляд болото - это как бы что-то никчёмное. Ан нет! Не только оно комаров для села поставляет. Скотинка сельская с ближних улиц детство своё около него проводит. Вдоль берега травка мягкая, пользительная, рядом водичка на травках болотных настоянная. Тоже с витаминами. Ну какой дурак телёнок побежит куда-то от этого - хвост дудкой! Он лучше здесь побегает, если резвость найдёт. Огороды, что впритык к болоту, его водичкой пользовались для полива. Удобрений не надо. Огурчишки от такой водицы добрели. Опять же бужур да камышок в хозяйстве пригождались. Общим, не болото, а самый настоящий член сельской жизни. И не менее. Нас же, мелкоту, оно привлекало какой-то таинственностью. В которую лучше и не совать облупленный летний носишко. Поглядывать чз болотную мрачноватость издали. В нашем краю был только один проулок к болоту. Шёл он мимо Пашкиной избы. И напротив Лёшкиной избы. Как поётся - рядом. К чему это я опять?.. А к тому, что, несмотря на неприветливость, бывали в гостях у болота. Не только телят выгоняли к нему пастись. Приглядывались, где утки почаще взлётывают. Если недалеко, продирались через бужур, камышок да кочкарник по хлюпающей грязноватой воде

зорить утиные гнёзда. Ой, сейчас краснею от этого варварства!.. А тогда приносили в подоле рубахи штук по нескольку яиц и варили у кого-нибудь. А для чего - догадка за вами.

А одна весна была такой суховейной, что родное болото на несколько дней загорелось. Но поскольку оно было не торфяное, а ещё какое-то, то и потухло. И стало болото на некоторое время чёрным и плешивым. Но шибко уж пожар этот изобидел всякую живность. Особенно - пернатую. Уток, угнездившихся высиживать потомство. Тут и мы, как саранчата, полезли по гарям собирать готовые печёные утиные яйца. Многие гнёзда были напрочь сожжены. Однако, попадались яйца, хоть и потресканные, а пропеченные. Между прочим, деликатес полнейший! Вам такого не видать. Мы и то раз в жизни пробовали...

В остальные времена болото было до неприветливости одинаковым. Серо-буро-зелёным. Оно хоть и такого цвета, оно хоть и болото, а нам, куличатам человеческим, как бы родное. Хвалить его мы не умели, а вот познакомиться поближе однажды в глупые куличиные головёшки всем троим стукнуло. Может и догадались вы: задумали мы родненькое болото перейти. Поперёк. Погода - самое то. Солнечная тихая знойноватость. Из надзорности за нами тоже как-то выпали. Баба Дуня за сенцем со своей тележкой поторопилась. Да клубнички побрать. А менее ведра она не набирала. Наказала с вечера:

- Проснёшься, к бабе Марфе иди, там с девчонками до меня поиграешь...

Сейчас! - разыгрался! Это родственники. Через дорогу. О них как-нибудь потом. Сейчас не до них. Болото в головёнке. Тайна великая. О которой никто. Прознали б, под замком сторожил бы цветочки на окне в такую погодинку.

И вот мы у болота. За Пашкиным огородом. С длинными крепкими палками. Лёшкина придумка. Где-то выслушал, что по болоту без палок не шляются. Постояли - посомневались. Наметили самый крупный таловый куст на той стороне. Докумекали, что так с пути не собьемся.

Сначала путь по мягкой приболотной травке. Потом по переплетённому густому бужуру, под которым чистая вода. Обувка сразу намокла. Потом сухой мелкий кочкарник. Весело прыгаем с

кочки на кочку. Хотя и меж них можно идти. Пошли заросли мелкого, переплетённого старьём, болотного камыша. С трудом продираемся. Под ним грязная, хлюпающая жижа. Продрались. И тут: вода, а по ней крупнюшие кочки. Лёшка: давайте за мной, друг за другом... И где таких знаний нахватался?.. Встал на кочку. Опёрся палкой о соседнюю. Кочка под ним заюлила, зашевелилась. Чуть не шлёпнулся в воду. Устоял. Перешагнул на другую. Та сильней закачалась. Но он успел переставить палку для опоры на соседнюю кочку. Опять устоял. А на третью шагнул вообще ловко - даже в равновесии остался. Инструктор-что надо! Сейчас бы сказали. По его науке и мы с Пашкой двинулись. И тоже через несколько кочек стали уверенней. А поначалу мандраж был полный. Вода меж кочкам была, наверное, глубоконькой. Что они так качались. Порой сердчишко обмирало. Когда преодолели эти кочки, на последних уселись отдохнуть, свесив ноги в воду. Даже повеселели. Даже стали делиться: у кого как... да кто чуть... Выходило: лёгкая прогулка. Когда отдохнули, стали приглядываться - что за полянка впереди. Лёшка и тут знания показал: лабза! Пойдём осторожно. Будете проваливаться. Ложитесь на пузо, на палку...

Когда ступили на полянку, она закачалась, задрожала, как студень. Где-то в серёдке под сердчишком появился ноющий страх. Но кто его покажет. Осторожно - шаг. Другой. Третий. Дрожит, покачивается, а хорошо держит. Так и додержала до неожиданно сухой полянки. С недоверием ступили на неё. Ты смотри, даже твёрдая. Развалились полежать. Ато ножонки от этой лабзы ходуном трясутся. После сухой полянки открылась большая, зеленеющая крупнолистной стелющейся травой, поляна. По ней аж побежать захотелось. Красотища! Я хотел шагнуть на неё, но почему-то ткнул в неё палкой. Раздался чуть слышимый чмок, и палка поползла вниз. За ней и я посунулся и стал наклоняться. Удержаться не мог. У Лёшки с Пашкой хватило умишка сграбастать меня за рубаху и удержать от нырка. Я даже не понял, что произошло. Лёшка знающе изрёк: трясина!.. Решили обойти. Обходили долго - где по сухой полянке, где по лабзе, где по кочкарнику. Когда прошли очередную лабзу, вдруг оказались возле большого круглого окна тёмной, загадочной воды. Она страшно глядела на нас огромным чёрным глазом. Ничего не отражала. Была абсолютно неподвижной. Чувствовалось в ней

что-то глубокое, жуткое. Даже почудилось: какое-то страшилище смотрит на нас. Приманывает. Вот-вот взорвёт эту пучину и прыгнет на нас с диким хохотом. По телу поползли мурашки.

- Пошли скорей! - проговорил как-то сдавленно Лёшка. - Тут, наверно, Водяной живёт...

От страха, не оглядываясь, заторопились. Благо лабза кончилась. Пошёл крупный кочкарник. Потом пошло повторение начала нашего пути. Когда бухнулись на твердь другого берега, силёнок уже не оставалось. Куст, на который шли, был далеко в стороне. Почему-то радости от совершённого «подвига» не было. Апатия нашла Виноватость. Вот сгинули бы, и никто даже предположить бы не смог, где мы...

Через долгое время поднялись с земли, надёргали рогозы. Жрать- то по-лошадиному хотелось. Всё, что было в животишке, давно перегорело. Хрумкая сочные белые стебли, пошли вокруг болота к Барабинской дороге, что сбегала с гривки в село. А это путь тоже немалый.

Об этом - подвиге чопопальном -. мы - никогда - никому - не рассказывали. Какой-то стыд появился. Да и не поверили бы. Это тут я что-то разболтался. Да и то потому, чтоб детишкам каким не втемяшились в головёнки подобные «подвиги». Да и в других возрастах полезно от таких «чопопалин» быть подале. Не всех и не всегда Господь хранит...

СНАРЯДНо прежде, чем поведать о герое по имени Снаряд, следует чуток

)бъясниться. Думаю, назрело. А то уж непонятины возникают. Не шетили?.. Я даже не могу определиться, для кого пописываю эти ;транички. Для взрослых?.. Так, вроде бы о детстве... Для детишек?.. Гак, опять, вроде бы, взрослые мыслишки проскакивают... На таком эаспутьице и нахожусь.

Главное же в объясненьице то. что - со мной - всегда - всю - 1/юю - сознательную - жизнь - «что-нибудь» - происходило... Ненормальное! На грани риска. Это я к тому, чтобы в воспоминаемое здесь поверилось. Хотя оно возникает обще. Без подробностей. Как фактик.

Снаряд. ..Нои опять этот герой подождёт...Как-то после свирепого ветродуя с молнией в полнеба, с

<лёсткими ударами грома, с пылищей, такого, что непонятно было, ючему деревня не передвинулась куда подале, я и Лёшка пошли « домашнее озеро. Интересишко возникло - чего там набаламугило. \ набаламутило дивно. Хоть плетешки огородные и далековастенько, а, видать, волнищи аж плетни эти царапали. Да накидали к ним всяких

талок, щепы, камыша ломаного, тины, всякой непонятины. Даже Ьыбёшка серебрилась. Бредём по начищенному волнами бережку #1 вдруг замечаем винтовочные патроны. Один. Второй. Третий. Ещё!., будто кто шёл с дырявым карманом, а они выпадывали и ровной Ленточкой рассыпались по бережку. Давай собирать в карманы. А рх - ещё! Нашли у плетней ведришко прохудившееся да и вполовину Ьж насобирали. Дома решили очистить их от всякой бяки, да сдать в Сельсовет. Чтоб на фронт,значит, их. Но сколько ни драили и кирпичом, и ножом, блескучести не получалось. А иные уж и продырявлены были по бокам. Выходит, одна негодность для фронта.

■Тогда решили выйти за поскотину, костерок развести да побросать в №го эти патронишки. Интересно, как они стреляют. От мысли до дела У детишек вообще путь короче некуда. Это взрослые его раздумьями Да сомненьями удлиняют... Да, о поскотине. Это в данном случае

I зажно. Это когда-то давно вокруг села канаву копали. На дорогахI юРота ставили. Потому не каждый где попало мог в село попасть.

Только через ворота. Берегли, знать, свой сельский уклад жизни Землю из канав ложили по одну сторону. Получался бугор вдоль канавы. Дополнительное препятствие...

Но у нас не про это. Развели под бугорком костерок, побросали в него патроны, сидим подсолнух лузгаем. Вдруг угольки в нескольких местах подбросило, раздались хлопки, и что-то вжик! У самого уха Этот вжик какую-то извилинку в головёнке, видать, дёрнул, да ту, какую надо, что нас мигом сдуло с бугра в канаву. Часа два лежали, боялись башку поднять. Слушали хлопки да шипение. Видно потеряли патроны свою силушку в озёрном мытарстве. Многолетнем И чегой-то эти пули вжикнули уха около, а не в пустую головёнку?. Снаряд...

Это уж после случая понятно стало, что это снаряд. Сначала это просто была железячка. Но я уж буду называть её снарядом. Откуда он появился на дороге моего проулка? Тёмный бор... Такой похожий на большущий патрон. Наверно, с полметра. Это понятно было. Непонятно было, это какоё же ружьё надо на такой патрон?! Или винтовку. Значит - железячка. Может, кто канаву у дома углублял, может, яму под столб копал, иль ещё чего, что выкопал его, да за ненадобностью выбросил. Мужик бы он определил. А тут во всех копаниях одни бабы. Вот и пошёл снаряд гулять по дороге с места на место. То бричка на нём колесом подскочит, то прохожий запнётся. А тут баба Дуня чугунок прогоревший выбросила. А чугунина для нас была-что?.. Ужи не знаете. Самая высшая ценность. Поскольку мы в соответствии с генным временем тоже имели оружие. И готовились в случае чего бить фашистов. Оружие: лук из тальника гнутый, к нему две-три стрелы с наконечниками из жести; прач. Не рогатка. Рогатка - позорное название. Прач!.. Из хорошей резины прач хоть на что можно было обменять. А самый лучший заряд для прача опять - что?.. Да - чугунина! На мелкие кусочки дроблёная. Ухватился я за выброшенный чугунок. Отколол молотком полбоковинки. На какой бы железячке поколоть на мелочь?.. А железячка вот она - невдале от ворот. Приволок. Набил на нём чугунины - аж карман оттянуло. В другой сунул прач - к Лёшке поторопился. Пострелять нетерпелось. По главному врагу подсолнухов - воробьям. Припожаловал, а у Лёшки та же забота. С куском чугунки ходит - на чём бы расколотить. А чего искать, пойдём

от меня железяку принесём. Приволокли. У завалинки сидя, наколотили боеприпасов, карман заправили, и забыли...

Рядом с Лёшкой в одной половине дома жили Капицкие, а кто во второй - призабыл. Но бабушка у них была. Точно! И навострилась бабуля одежонку постирать. «Лежанку» затопила, воду поставила греть. Чтобы процесс ускорить, женщины обычно какую-нибудь железячку в печке раскаляли, да в воду клали. Вышла бабушка в ограду, а там ну ни одной железячки. Выскочила за воротца, а железячка вот. Да такая аккуратная, что в печке меж поленьев ляжет в самый раз. Положила, сама в огородик ненадолго выскочила. Тут и рвануло. Окна напрочь, в подоконнике дырка, печки как не было, уголья по полу да одежонке уже дымятся. Ладно магазин рядом. Там как раз бабы да старики. Приспешили. Да и заггушили в зародыше пожар. Этак-то по нас колчаковцы пальнули! Аж вона с какого года. Как сказал дядя Федя Бойков, когда узнал про железячку:

- Когда «Колчак» бежал, он много чего у нас напотерял. Вишь, какой подарок оставил ...

Знал бы он, как мы над снарядом издевались - а он чего-то миловал нас.

ФРОНТОВЫЕ ПИСЬМАПисьма с фронта нам под вечер приносили. Сразу забывались долгожданья дни.Что бы письма были, всех святых просили. Только те святые - что могли они?Перед старым почтальоном мы вставали До того, как он переступал порог.Вот кому молились, вот кого мы ждали,Вот кто был тогда для всех и царь, и Бог! Словно он избавить мог от горькой муки И от тех вестей, которых суть страшна...

Письма мы по очереди брали в руки.Лишь потом садилась мама у окна,Тихо радостью малиновою рдея,За плечом поправив длинную косу...

Говорила бабушка:- Читай, Кпавдея.., - И стирала кончиком платка слезу.

Поначалу фронтовые шли приветы С пожеланьем счастья, радости, добра...И:«... у вас сейчас такие там рассветы!Да со звоном сенокосная пора.Мне б сейчас с косой в барабинские травы, В эти наши запашистые луга...Только мне косить приходится врага - Ради жизни нашей светлой, не для славы.У меня сейчас совсем другой покос.От косьбы моей врагам не отвертеться, Потому что мне на то, что нам принес

Враг-фашист,пришлось с лихвою наглядеться.Если бы могло, то вмиг окаменелоСердце от того,что враг здесь натворил...А какая ненависть к ним накипела, - Кажется, руками б голыми душил!.. Милые, идет войны суровой повесть. Если что..,то знайте твердо: сердцем чист,Сыну ж расскажите: воевал на совесть Батька-хлебороб, боец и коммунист.Нет, за мысли эти вы меня простите. Перед боем это просто ни к чему.Мы войну переживем - вы только ждите. Думаю, уж скоро вас я обниму.А пока я на полях сражений буду Черных ворогов земли родимой бить, - Научите сына уваженью к людям, Научите сына Родину любить...»

Письма фронтовые много раз читались,И потом ложились посреди стола До того, когда соседи собирались, - Потому >-то мама вновь читать брала.И светлели тихо лица у соседей,И уверенность по комнате плыла.Писем сутьо нашей будущей победе Лучшей политинформацией была.Так бы все и до победы продолжалось,Я имел бы больше писем под рукой, Если б на столе у нас не оказалось То письмо,в котором почерк был... другой...

ТРУБКАНу-к, взмахните руки, кого в детстве поманивало покурить...

Огооо! .. Все старики, даже парнишки пятнадцати лет, а то и млаже, покуривают. Да аж с шибким удовольствием. А мы, чем хуже? Наверное, вкуснота какая-то. У нас табаку в огороде тоже вон заросли. Выдурили, лопухастые! Садили да нарубливали много, поскольку табак был чем-то вроде валюты. За несколько стаканов даже в Барабинск можно было съездить. Машинёшки редко, но проезжали. А нам с Лёшкой жуть хотелось из трубки покурить, вон, как дед Капицкий. Сосед его. Через плетешок. Всё сосёт её, не вынимая. Однажды набил её табаком да по какой-то надобности отлучился надолго. А трубочку на скамеечке оставил. Тут наша мечта и сбылась. Пустоголовых. Прихватив трубку, скоренько забрались на чердак Лёшкиного дома. У них дом большой. На два хода. На два хозяина. Потому и чердак просторный. Не то что у моей избы. Этот чердак - наш штаб. Через лупу задымили табачок. Рассосали. Пока рассасывали короткими чмоками, ещё ничего было. Потом я как подзатянулся, да как после затяга вдохнул радостного воздуха аж по самое «не знаю», тут крепчайший дедов самосад и взыграл. Дых перехватило, грудь зажгло с распиранием, дым в мозги дурные полез, да и давай во все человеческие дыры выходить кашлем, слезами, содержанием носа, всякими звуками. Меня заколотило, как в припадке. «Эх, ты!» - покрасовался Лёшка. Перенял трубку, сильней моего затянулся, как заправский курильщик хотел что-то сказать, да вдруг выпучил глазёнки и давай повторять мои муки. Не скоро отошли маленько. И хотя внутри была противнейшая муть, вновь захрабрились. Ну, чо? А чо? А давай!.. Тут уж не стали затягиваться. Соснул и дым долой. Обвыклись. Через нос решили дым пустить. Все пускают. Но, кажется, не туда пустили, потому что новыми муками зашлись. Да с бяканьем. Потом потеряли сознание. Видимо, бяканье было кем-то услышано. Не помним, как нас сняли с чердака, и тётя Нюра, мать Лёшки, давай нас отпаивать молоком да каким-то отваром...

В тот раз мы накурились на всю оставшуюся жизнь...

НЕ ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

У почитывающих эти странички может сложится мненьице: мол, все пишут про немыслимые тяготы, лишения, голод той теперь нево­образимой военной поры. Нет!-фронтовой. Вся страна была - фронт. А тут, оказывается, чуть не рай был. Да нет! Войны, фронта смер­тельное дыхание на наших далеких сибирских задворках не пере­ставало ощущаться ни на мгновение. То вдруг говор по селу, что к тем-то пришла похоронка. А это горестно для всего села. А это сле­зы и в нашей избе. Бабы Дуни и мамы. Ведь всяк приходился друг другу кумом, сватом, дальней, близкой роднёй, соседом. А тут по­стоянное острое напряжение: как там Андрей Максимыч на фрон­те??? Дома ежевечернее после трудов немыслимо тяжких болью немел вопрос: почему от папки нет письма?.. Почему-то помнится газета «Правда». Не знаю, каждый ли день она была. И была, на­верно, в одном экземпляре в сельсовете. В ней печатались не то списки погибших, не то награжденных. Мама, как единственная гра­мотная в доме, судорожно просматривала списки, велела отнести газету другой семье. Таки передавали газету... То... Пришел сфронта Николаенко... Весь израненный... Кормят с ложечки... Нежилец... По малолетству забыл имя-отчество. Надо стариков поспрашивать... То... Пропал без вести дядя Лёня Воздвиженский... Слово-то какое оскорбительное: «пропал».... Только через шестьдесят лет нашлась его могилка... И так каждый Божий день...

А тут проблемы хлеба насущного, одежонки, обувки, готовки к зиме, которая требует уйму тепла в избе, содержание домашней скотинки, сдача огромных налогов, которые зачастую подметали всё в хозяйстве, оскуделом из-за войны... Калейдоскоп!.. Только-мрач­ный...

А мы, потомки простых и великих людей, жили в детстве. И если бы мы по взрослому воспринимали все боли, обрушившиеся на се­мьи, на село, на страну, мы просто бы не выжили. Да нас и так иска­лечило на всю оставшуюся...

Мы жили в детстве. Мы даже о школе ещё не помышляли. Но

была в нас какая-то взрослость, которая необъяснимо помогала нам совершать недетские поступки и выживать, но и... чувствовать себя детьми, которым не чужды детские радости и шалости.

И я, дорогие мои читающие эти странички, опускаю все «мраки», доставшиеся нам, и преподношу вам искорки детства, которыми оно было расцвечено, которые радовали нас. Может быть, где-то и вас порадуют... А остальное - кому какое дело...

КОЛХОЗНИЧЕКI

Да не всё наше времечко в забавах проходило. Сельские дела такие, что надобно в них сызмала вникать. Тем более, их всегда безсчётно, а работников, раз... два... Мама, как и другие женщины, в каких только работах не надсажалась. Коров доили, телят расти­ли, сено для колхозного скота косили, сено метали (женщины!), ко­ровники (по-деревенски - базы) глиной обмазывали, ремонтирова­ли. Это только частичка летних работ. А хлеб пойдёт... До снегов убирали, молотили, веяли, в амбары ссыпали - мешки таскали (жен­щины!). А вы знаете, сколько весит мешок зерна?.. Ай, попробуйте как-нибудь из любопытства! Только пупок покрепче завяжите да пар хорошенько заткните... А тут же ещё и дома работушка не пристав­ленной к углу стоит... Болтовня живёт, что зимой деревня отдыхает. Вроде, какделов-то не находится. Ой, затычку бы на ту болтовню!..

IIЛетом нас, мелкоту, тоже к делам приспосабливали. Ужо до тру­

додней мы не доросли, так нам перепадало то молочка, то творожку, то казеина (творог сушёный), а то и жмыха плиточка. Жмых грызть - сосать очень даже нравилось. Не пробовали? Ой, деликатес! Осо­бенно - подсолнечный.

Выпадало: телят пасти. Не весь день, конечно. Мама, допустим, говорила:

- Сегодня базы будем мазать. Так позови кого да попасите телят. Жар поднимется, в пригон загоним их.

А звать кого? Да всё их - Лёшку с Пашкой. Луг недалеко от

базы. Главное тут, чтоб телята в огород какой не нацелились. Одно­му скукота. Втроём куда как веселее. Нерадивого телёнка гоняли по лугу вперегонки, чтоб поумнел, да не лез куда попало. Если бегать не было охоты, из прача вразумляли. Бичи учились плести. Но боль­ше, чем в четыре жилки, не получалось. Другие забавы придумыва­ли. Особенно, Лёшка был мастак на них.

IIIВ одно лето даже свиней доверили попасти. Их немного было.

Штук пятнадцать. Наверное, маточное поголовье. Все большие, ма­лоповоротливые. Особенно - хряк. Забота невелика была. Выгони к болотцу, где колоды с кормёшкой да питьём, и поглядывай. Неради­вых вразумляй. Но это «народ» такой, что выроет в чернозьме сво­им железным пятаком канавку да и завалится в неё с пыхтеньем. Надоест лежать, к колодам сходят почавкают, по лужайке в поэти­ческой задумчивости побродят. То и травку какую попробуют. Об­щим, не совсем бездельники.

Только нам, пастухам, от их образа жизни скукота. Потому и стук­нула мыслишка в башку: а не покататься ли на хрюшках верхом?.. Вопрос. И вот уж - ответ. Выбрали по свинье. Мне почему-то хряк залюбился. Спина у него на печку-лежанку нашибает. На такой си­деть - одно удовольствие. Разбежался, сзади прыг на «печку», ноги в раскорячку, чтоб сразу верхом угнездиться. От неожиданности хряк замер, потом как заверещит, да как рванёт торпедой - только я на нём и бывал. Ладно, чернозём штука мягкая. Глянул на друзей: у них, может, лучше1? А они тоже валяются на земле да ушибы поти­рают. В другие дни ещё пробовали обучить свиноту кавалерийско­му делу, но они-тупые! - так нас и не поняли. Атам в нас весу-то... Умные и не заметили бы. Недели через две мама сказала:

- Что-то свиньи беспокойными стали Плохо жрут. Сделали им загон. При месте будут.

А не сделали б загон, вывели бы мы новую породу свиноты под названьем:кавалерийская.

IVКогда начиналась массовая стрижка овец колхозных, то собира­

лась на это дело, кажется, вся деревня. Мелюзга человеческая,

может, только и мешалась на этом овечьем празднике, однако, при- спасабливали нас подержать овечьи башки, чтоб не дёргались во время стрижки. Овечки-те быстро успокаивались, когда их начина­ешь по мордашке поглаживать. А бараны они и есть бараны. Не очень хотели лысыми становиться. Тем более, от такой неровной ручной стрижки. А чего особенного - нас и самих также неровно подстригали. А ласки никакой баран не терпит. Так и норовит рогас­той башкой мотнуть. Тут уж без зёву старайся.

Я как-то на одной страничке признавался, что со мной всегда «чего-нибудь» происходило. И тут однажды не обошло. Был в отаре красавец такой - не баран, баранище. С гнутыми внушительными рогами. С гордой осанкой. Вроде - я один такой в деревне! Такого и бараном неудобно обзывать. Шибко его овечки уважали. Висели у него, словно на ниточке, такие огромные штуки, что иная глупая со­бака ходила за ним и ждала, когда они отвалсятся-оборвутся. Но шибких зевак ни около себя, ни около отары господин баран не тер­пел. Его даже, кажется, не стригли.

Стоим мы втроём около колоды с водой. Из неё скот всякий пьёт. Слышим, кто-то подходит. Поворачиваемся-баран! Онемели. Его и взрослые побаивались. Обнюхал нас, сверля равнодушными зелё­ными зрачками. Повернулся уходить. И мы - слава Богу! - снова повернулись к колоде. А он - паразит! Свинья! Баран! Собака! Дура­чина! - вновь развернулся да как своей лобастой, рогастой тверда- стой, глупастой! башкой наддал мне в одно место. Я и не почувство­вал, что летал, а почувствовал, что в колоду с водой нырнул. Вспрыг­нул на ноги - вода с меня течёт, «место» больно... Ну и, конечно, в рёв, называемый в народе «благим матом». Все видят, что жив, здо­ров, хоть и ревущий, в хохот ударились. И друзья. Реву, а все хохо­чут. Тут и на меня хохот навалился. Да такой, что снова в воду сел... А баран ещё горделизей башку вздёрнул: во, мол, всех развесе­лил!.. Только когда все отошли, к колоде на питьё пошли овечки. О чём тут можно подумать?..

VИ ещё один овечий праздник был. Это дойка овец. Конечно, тех,

которые ''мамы”. Заводили овцу в узкую клетку и доили. Хоть в клет­ке не подрыгаешься, но молодые вели себя беспокойно. И тут опять

вот они - помощники. Словечко ласковое из детских уст и овечке приятно, да если ещё по мордашке погладят, а то и травкой с полын- кой угостят. Из овечьего молока на базе варили брынзу. И нам опять угощенье.

Тогда на базах многое животноводческое выпускали. Для фрон­та, конечно. Брынзу варили, творог варили, на казеин сушили. А охранять его от воробьёв кто? Когда марли нет? Не будем пальцем показывать... Основная же часть молока шла на местный маслоза- водик. Его продукция из названия ясна. После войны на нём даже эскимо выпускали.

Ещё любили няньчиться сягнатами. Уж такие они хорошенькие! Особливо, когда очаровашкой-мордашкой в губы тычутся.

Надо сказать, к детям животных отношение строгое было. Обе­регали от всяких напастей. В так называемые «родильные», «ясель­ные» отделения, где эти дети осваивали белый свет, будь хоть триж­ды председатель колхоза, а не в белом халате не войдешь. Что уж про работников говорить. Нас, хотя и тоже дети, туда ни ногой. «Ещё сглазите!» Как-то в окошко заглянули-чистотища! Не в каждой избе такая.

Строгое было время.Ещё иногда пригождались в заботе: сходить на недальний лужок

за лошадкой, или быком. Кому-то куда-то ехать.Вот так и пригождались в необъёмных сельских трудах.

VIСмутно помню, как косили (не мы!) хлеб лобогрейками, как жен­

щины всей деревни вязали снопы, которые сваживали в большие скирды, около которых устанавливали большую молотилку, рядом с ней мотор, который, тарахтя, широким кольцом ленты всё вращал в молотилке. Народу тут трудилось много. Женщины и парни покреп­че. Тоже попробовал помочь. Пытался подтащить сноп, да только развалил его. Кто-то из парней подхватил меня под мышки и стал подавать к тем, которые снопы в барабан направляют. Там разда­лось:

- Ты чо это нам суёшь?- Как чо? НЕ видите - сноп!- Да ты чо? Это же Лёня Бойков!

- Баа! И правда!Такое время было доброе.- Чуть не смолотили! А ну-ка, колхозничек, принеси нам лучше

воды попить!..Ага!.. То-то же!.. Куда вы без Лёньки!.. Гордость от порученного

распирает. Наплёскиваю из водовозной бочки ковшом ведёрко воды, сколь могу, приношу. Пьют. Хвалят.

- Всё! Будешь поить нас! Надо сказать председателю, чтоб тру­додень тебе начислили.

Но тут позвал ехать домой дядя Коля Кочергин:-Поехали, Лёня, домой. А то бабушка потеряет опять.Заколебался. А как же тут без моего водопоя?.. Ладно, завтра

приедем...Любил с дядей Колей уезжать на бричке в поля - и в сенокосы, и

в хлебную страду. Сколько же самому-то «дяде» тогда было?.. На­верное, лет пятнадцать. А уж на тяжёлой мужицкой работе. Бывало, потеряет баба Дуня, мечется по улице да задам в поиске, пока кто- нибудь не успокоит: «Так, с Колей Кочергиным опять в поле поехал!..»

тылОх, вы кони, кони, кони...Серые кобылки, меринки.Подвиг ваш ещё не понят.Все считают:Подвиг ма-лень-кий.Ах ты, милая деревня!..Мужики уж сколько на войне.Мама мёрзлые деревья Из снегов вывозит на коне.То не женская работа:Мёрзлый лес В снегах рубить, таскать,Стынуть от седьмого пота,Да коня худого понукать.Конь худой - шагает грузно.Тянет тяжкий воз-дугой спина. Понимает, видно, - нужно Воз тащить. Война.Идёт война.Тяжек путь через сугробы.Мама за возком идёт..., идёт...И про конскую худобуЗа весь путьне раз, не два вздохнёт:«Ох ты милая скотина!До чего же ты у нас худа.Ты прости уж - не повинны В том мы, что вдруг грянула беда...» Конь глаза в ответ таращит.В них печаль.Понятно, что простил.Понимает конь - и тащит, Поднатужившись, к Победе-Тыл...

... Если б мог - пора настала - Я во всех бы сёлах - деревнях Сам вознёс на пьедесталы Женщину, да сани, да коня.

•КУКУШКА»А не пора ль воспеть, воздать доброе словцо, возблагодарить

бессловесную Божью Тварь, которая населяла наш скромный крес­тьянский двор и называлась ласково: живность, животина, животин­ка. Заметьте: всё от слова «жизнь». Баба Дуня ещё звала «Божий подарок». Это сейчас понужают бессловесных: крупно-рогатый скот, скотское поголовье, скотина! Порой перенося это и на человека. А тогда всю эту живность уважали. И она надрывалась при бескорми­це и жертвовала собой ради фронта, ради спасения нас в немысли­мых тяготах, Я, дожив до древности, не могу понять: как?! баба Дуня и мама! могли! содержать - кормить! эту живность!., какими труда­ми?!

Царицей нашего двора, конечно же, была корова. Коровка. Пес­трушка. По имени-фамилии Кукушка. В деревне коров оценивали так: хорошая, плохая. Кукушка была хорошей. Молочка давала столько, что хватало сдать и налог государству, и сверх нормы на денежку, и нам оставалось. А это в те годы главнейшим было. Тем более, что в доме был только один сосунок: Лёня. По вкусу молоко было, что твои сливки. Оставалось его и на то, чтобы иногда сбить маслице. Сбивали в узкой, длинной, деревянной бадейке, ещё де­дом Максимом сварганенной. Наливали прикопленных сливочек, садили меня на табуретку, я зажимал бадейку коленями и, навер­ное, не один час сбивал. Занятие скучное, но интересное тем, что можно было слизывать иногда сливочки с деревянного штока.

Ой, я же про Кукушку... По характеру Кукушка была спокойной, покладистой, доброй. Как говорила баба Дуня: «Не уросливой». Ле­том даже не дёргалась, когда баба Дуня доила, а пауты донимали. Как-то очень осторожно отмахивалась длинным хвостом от них, ста­раясь не задеть доившую. Мне нравилось давать ей визиля пахуче­го, чтоб она брала большими тёплыми губами с рук. Глядела боль­шими добрыми глазами, тянула мордашку, обдавая шумным дыха­нием, пахнущим парным молоком. Но больше травы она любила, когда я начинал почёсывать ей под бородой. Вытягивала мордашку и даже глаза закрывала от удовольствия.

Однажды летом Кукушка страшно заболела. Откуда я понимаю -

чем? Баба Дуня пошла её доить, да тут же прибежала со слезами навзрыд: «Ой, родименькая! Ой, Кукушечка! ой, кормилица! ой, не­ужто ты нас осиротишь!..» Сиротство было бы плохое. Схватилась бежать к Ивану Трифонычу. Он жил невдале от нас. Чудо-доктор животных. Иван Трифоныч. Так и побежала баба Дуня со слезами да причитаниями к нему. Дядя Ваня пришёл сразу же. Долго колдовал около Кукушки, что-то готовил, что-то наказывал бабе Дуне. Пришёл и вечером, и следующим утром. Кукушка повеселела, травку нача­ла нажёвывать. Ещё что-то поколдовал дядя Ваня. «Ну всё! - ска­зал. - Будет жить кормилица...» Баба Дуня стала тянуть ему прикоп- лененые денежки. Дядя Ваня нахмурился:

- Да ты что, Алексеевна! Я как потом в глаза Андрею Максимови­чу буду глядеть!

Да, многим обязаны мои земляки Ивану Трифоновичу Кочергину, простому сельскому ветеринару. Волшебнику в своём деле.

«ШАРИК»Так звалась наша собака. Достопримечательность нашего дво­

ра. Популярной породы названием «кто её знает какая». Мелкой она не была. Крупной тоже. Средняя. Была абсолютно белой. С курча- винкой. Не белой, как снег, а другого цвета. С лёгкой желтинкой. Не пустолайка. Когда на улице была, никого не задирала пустобрёх- ством. А если в ограде находилась, тут уж извини, пожалуйста, - пропуск в сельсовете выпиши. Часто сопровождала меня в моих «вояжах» с друзьями. Побегать-поиграть, хлебом не корми... А вы не заметили, что собаку звали «Шарик», а я всё «была», «сопровож­дала»?..

Когда щенком взяли, удивляясь сплошной белости да курчавос­ти шерсти, ан, не посмотрели, куда надо, и нарекли Шариком. Так и жил: Шарик да Шарик. Однажды утром видим возню в закутке у со­седней амбарушки. Подошли, а Шарик со щенятами милуется. Об­лизывает языком. Но не будешь же из-за этого ей фамилию менять! Так и осталась она: Шарик да Шарик...

ПЕТУХАй, и красавец был! Первый парень на деревне! Красные, чёр­

ные перья. Золотые отливы. Синеватые. Вкрапления других цветов. Богатющий цветастый хвост, короной гребенище.

Всей этой яркой красивости и осанка соответствовала. Уж так важно да гордо носил себя, что соседские куры-дуры в обморок падали. Но он - только своим внимание. В нашей большущей, тра­вянистой ограде было где ему со своим «гаремом» гулять. Ну, разве что в плетнёвые дыры пролезть, «бабам» проспект показать, или по зарослям крапивы вдоль нашего огорода погулять. Там всякой мел­кочервячной живности навалом. Злой был петушина. Идёшь мимо, он голову приклонит, перья встопорщит, одно крыло приспустит, и давай с бормотанием грозно боком набегать. Клюнуть любую лич­ность, кроме бабы Дуни, ничего не стоит. Потому без прута мимо не проходи. Я и с прутом проходил. И не трогал его. Хотел курочку погладить. Была одна красавица. Чёрно-белой пестроты. Не как все. Не поймёшь какой. И смирненькой была. Только наклонился, а он - вражина! Дурак! - как налетит, да как клюнет в то место, куда живые петухи не клюют. Только жареные. Отскочит, да опять. Да с добав­кой крыльями. Тут я и забазлал дурным рёвом. Шарик с лаем под­скочил. Баба Дуня с огорода заспешила, прихватив коромысло, да приговаривая типа: «Я тебе сейчас топор-то возьму, башку отхва­чу!» Бабу Дуню и её коромысло вся наша живность шибко уважала. Петух сразу же бросил моё, ему понравившееся место, впрыгнул на плетень и заорал на всю деревню своё «кукареку», явно стараясь перекричать мой рёв.

ГУСАКЭтот тоже был - «личность». Красотой не петух, но мужик круп­

ный. Но уж шибко строгих правил. Даже злой. Все гусаки, как гуса­ки, - проходишь мимо, грозно шипят, вытягивая шеи, а чтоб в драку, ни-ни. Человек идёт! Хоть и мелкий. А этот даже гусиху родную по-

шипывал. А уж шипел частенько. Такой султан турецкий. А тут од­нажды мне совсем не понравился. Гусятки в ограде травку пощипы­вают, их мама им что-то наворковывает, а папа на длинючей шее башку красноносую задрал. Глядит. Лёня мимо идёт. Никого не тро­гает. Только пару раз шипение передразнил. А он... Ну вытяни дли- нючую свою шеину, да тоже пошипи. Так и подразнимся. Всё весе­лее. А он как подбежит, да как меня своими плоскогубцами выше колена хватит! Боль! - мозги набекрень. Я и без задержки в рёв. А он подскочит, в новом месте щипнёт, да отскочит, да опять. Уж и Шарик прибежал, лаем на него закатывается, а ближе заступиться боится. Ладно, баба Дуня из сеночек выскочила. Увидела картину «Дружба гуся с ребёнком» под музыку лая и рёва, схватила коро­мысло, да к нам с самым страшным ругательством «Ах, ты колчак недорезанный!» Хоть коромысло баба Дуня с карательной целью не применяла, но его почему-то все уважали. Потому что гусак бросил семью, с гаганьем рванул в крапивные заросли. Когда всё успокои­лось, вылез оттуда, подковылял, встал невдале от бабы Дуни и да­вай что-то громко нагагачивать: мол, прости, Евдокия Алексеевна, вот не хотел, а получилось... Надо сказать, гусак, как птица умная, очень дружил с бабой Дуней, когда не был занят с семьёй. Она к колодцу по воду, и он за ней переваливается. Она в огород, и он за ней. Подобную дружбу я много раз в жизни наблюдал. Уже взрос­лым в лыжном походе в Венгеровском районе ночевали в одном селе. В школе. И наблюдали такую умильную картину. Мужик на саночках везёт навоз за огород. Гусак за ним сзади торопится. А это метров двести. Обратно впрыгивает на саночки и едет до сараюш­ки. И так несколько раз...

А тут... Долго потом я с гордостью показывал Лёшке с Пашкой по два синичища на каждой ноге. Повыше колен. Лёшка даже посо­чувствовал:

- Ой, чуть бы повыше, и хвостик мог бы отстричь!..Спасибо, гусак, пожалел...

ВАСЬКА БЕЛОЛОБОВПроснулся рано от ощущения какой-то новизны в избе. А чо, её

новизну, угадывать, когда она вот. Спал-то на кровати. А прямо пе­ред глазами в закутке за большой (русской) печью телёночек. Милё- ночек. Такой весь чёрненький! Такой глазастенький! Во лбу, как звез­да, белое пятно. Нетвёрдо стоит на подрагивающих длинючих но­жонках. Мордочкой тыкается куда попало.

- Баба Дуня, откуда телёночек?- Да вот Господь бычка нам сподобил.Что Господь - это я сразу согласился, а что Кукушка сегодня

ночью родила, неведомо было. Свалился с кровати, подковылял к телёночку. Уй, ты мой хорошенький!.. Ушки потрогал, лобик со звез­дой погладил, хотел носик потрогать, а он хвать мои пальцы и давай сосать. Аж хохотно. Нос подставил, он и с носом тоже самое. Умора- не ребёнок!

- Баб Дуня, а как ребёночка назовём?-Такдавай Васькой.- А давай с фамилией? Я, вот, Лёня Бойков, а он - Васька Бело­

лобое.Таку нас появился новый член семьи. Вскоре Васька освоился с

обстановкой. На ножонках окреп. Взбрыкивать давай. Играться по­тянуло. Ну, раз потянуло - ребёнок же! - давай поиграй. Перегора­живали с бабой Дуней столом вход в кухоньку, отпускали его, сами садились у окон. Охранять. Как бы не взбрыкнул в окно. А чо ему окно. Когда он по избе такие кадрили задавал, что можно с лавки от хохота брякнуться. Не бегал, а всё взбрыкивал, подпрыгивал, под- бякивал радостно, хвостишко трубой вздёргивал. Дробно выстуки­вал копытцами о деревянный пол. Видно, шибко ему нравились эти звуки да переплясы. Баба Дуня глядела на его кадрили со светя­щейся доброй улыбкой. Наигравшись, Васька становился смирней, тогда баба Дуня с ласковыми приговорами определяла его на мес­то. В закуток за печкой.

Залюбилось мне, когда дома никого, бодаться с Васькой. Упи­рался лбишком в его костяную звёздочку и с муканьем бодал. Вско­ре ему это жутко понравилось. Как только я подходил к нему, он

сразу набычивал головёнку для бадания. Увидела баба Дуня эти шалости, застрожилась:

- Ты чо же, Лёна, наделал! Испортил бычка. Нельзя животинку учить бодаться. Вредным будет...

Вскоре Ваську увели в сарайку, и я призабыл эти шалости. И Васька, вроде призабыл. Когда всё лето я выгонял его пастись к болоту, он даже не напоминал пободаться. Только всё чаще устраи­вал бадания с другими телятами. И, кажется, стал в этом деле мас­тером спорта...

А на другое лето, когда он стал страхолюдным быком с рогами, с которым никак не тянуло поиграться, он - паразит! дурак! свинья! морда лупастая! вдруг вспомнил наши шалости. Стоит Лёня в огра­де, никому ничо не должен, а он вдруг вразвалку, такой добренький, смирненький, подходит, да как даст мне железным лбищем! И-меня тут не стояло. Я ещё ничего и не сообразил, а он рога под меня подцелил да как бросит куда подале. И снова идёт ко мне смирной походкой вразвалочку. Тут я забазлал. Шарик тут, как тут. С лаем. А что слону какая-то Моська. Ладно, баба Дуня откуда-то с коромыс­лом. Да по хребтине его. А чо ему коромысло. Укусик, Однако, на­столько уважал бабу Дуню, что сразу бросил забаву. Подняла баба Дуня урёванного до смерти внука, понесла к бочке с водой, отмы­вать с причитаниями:

- Ах, ты Господи милостивый! спасибо, что пронёс беду... Укатал, однако ребёнка... Колчак недорезанный... Говорила жа, не учи бо­даться... Аукнулось-то как... Ладно, дома была... Ладно, Шарик... Уж пастух жалуется...

- Да, баба Дуня, я и не хотел с ним бодаться... он сам... вот вырасту, я ему пободаюсь. .. вот папка придёт в фронта, он его по­учит. .. как Лёню бодать... - сквозь неудержимые всхлипы наговари­вал я.

Потом Васька почти весь ушёл в налог. Вместе со шкурой. А у меня из всех наших телят только о нём остались самые светлые... Сами видите-что...

«БОРЬКА»Да я и не помню, в какое время года он появился Ь нашей се­

мье. Как возрос-вырос, тоже не помню. Помню только.Когда мама работала на свинарнике, у одной свинёшки детки

появились Всё нормальненько бы. Да не взлюбила она одного ре­бёночка собственного. Сразу от общей кучки отковырнула его сво­им железным пятаком Даже сдуру улеглась на него. Да так, что он недвижимым стал Ну и выбросили его женщины на мёрзлую навоз­ную кучу. Туту мама проходила возле кучи, а он возьми да шевель­нись, да пискни Наверно, в последний раз. Она взяла его, запихала под телогрейку, вошла в свинарник.

- Вы чой-то, девки, живого поросёнка выбросили?- Да чо-то матка его не приняла. Всё равно не жилец.Мама вытащила его из-под телогрейки, а он глазёнками зырк на

всех да ещё жалобно привизгнул от такой несправедливости.- Можа, примет?- Ато ты не знаешь, что бесполезно.- Так, куда ж его?- А ты возьми его, Клава, себе. Твоя Авдотья Алексеевна ку-

десница - может, и оживит...Так Борька появился у нас. Почему - «Борька»? Так пол-России

любило так называть свиных мужиков... Баба Дуня оживила Борьку. Весёлым оказался Общительным. Любил побегать по избе. С весё­лым похрюкиваньем. Стал этаким чистеньким, беленьким, с очаро­вательным розовым пятачком, с глазками-бусинками.

Печи - лежанки обычно ставили не прямо на пол, а на набок по­ложенные кирпичи. Для противопожарности. Чтоб между низом печ­ки и полом пространство было. Между кирпичами получались ячей­ки. Штук пять - шесть. В этих ячейках и залюбил воскресший и по­веселевший отдыхать и спать. Теплотища!.. Набегается, начавкает- ся, задом зашарашится в ячейку и посапывает, как ребёнок. Ну, у кого ещё такая игрушка в доме?! Я и побегать с ним, и по пяточку легонько пощёлкать, и за ушки потеребить, а как бочок начну почё­сывать, он сразу бряк! На другой, и аж лапы протянет с похрюкива­нием от удовольствия. Утром ещё все дремлют, а он уж цокает ко­

пытцами по полу. А тут, слышим, тишина. Только елозанье, сопенье да повизгиванье. Вздула баба Дуня лампу, глянула, а Борька из ячейки выпростаться не может. Знать, подрос да потолстел на скром­ных харчишках. Мы его и так, и этак. И за уши. И за передние лапы. И за головёнку. Я даже хотел палкой выковыривать. Нет! Хоть печур­ку разбирай. Подождали. Думали, опростается да выскочит. Не дож­дались. А он не ждёт. Вымучивается. Тогда баба Дуня дала ему с ложечки несколько раз какого-то отвару. Через время слышим: за­урчало, забулькало, завоняло. Борька, как ошпаренный, выскочил. За ним дорожка кашицы. Пришлось бабе Дуне другим отваром его поить. Больше он в эти ячейки ни пятаком, ни хвостишком. Зато привязался ко мне. Я засыпаю на кровати, он бегает с повизгивань- ем, просится, как люди, поспать. Под боком у меня нашустрился спать. Наиграемся, на полу засну, и он тут же заснёт, прижавшись. Баба Дуня потом наловчилась его приобманывать. Меня откатит, а ему одежонку свёрнутую под бочок. Тогда меня на койку перетаски­вает. ..

Как подрастать стал, его во двор к Кукушке унесли. От неё теп­ло. А с ним веселее - они и подружились.

Зимой Борька подвиг совершил...Развелось в округе волков - уймища! Согры у нас есть такие

глухие, что ни один карательный отряд не доберётся. Да и добирать­ся некому. По фронтам -те, кто волчью плодовитость укоротил бы. По деревне стали волки запросто пробегивать. Собаки посмелее взлаивали, а они - ноль. К жителям в сарайки, где овцы, стали про­никать. Резать овец. И к нам пробовали. Шарик была не из трусли­вых, лаяла всю ночь. Но не это спасло наших нескольких овечек. Дед Максим ещё накрыл дворы пластом. Поскребли волки мёрзлые пласты да и удалились. А вот в колхозную кошару, соломой кры­тую, однажды забрались да чуть не сотню овечек порешили. Такая волчья натура. Одной овцы за глаза до отрыжки. Нет, им надо всех, кто шевелится да дышит.

Когда волки у нас побывали, дядя Федя Бойков, чей дом через дорогу наискосок, решил припугнуть их. Он был из охотников. В полночь взял Борьку, сунул его в мешок, угнездился с ним за наши­ми плетнями. Сидит, потыкивает Борьку, чтоб визжал. А тот ещё и от холода рад стараться. Через время в темени в конце проулка вдруг

остановились волчьи огоньки Двигаться стали на поросячий визг. Уж тенями стали проявляться. Тут дядя Федя и закартечил из одно­го, следом из второго ствола Огни подпрыгнули и поисчезали. Ут­ром, сказывают, пошли смотреть, а на снегу огромнючая волчица. Видать, генеральского звания, потому что набеги волчьи прекрати­лись.

Летом Борьку я увидел огромным кабанищем. Дружба нашу он призабыл. Хотя и любил, когда я ему почёсывал бок. Но был раздра­жительным, если отвлекали от послеедового отдыха. Сунулся я как- то к нему с былой дружбой, а он меня своим пятачищем как хрюк­нет, я и отлетел пластом. Да подступил, да повторил упражнение. Да на третий повтор заходит. Да так шустро. А у меня и от тех повторов боль такая, что я в рёв. Как всегда, словно волшебница, в нужный миг оказалась баба Дуня с её, всеми животинками уважаемым, ко­ромыслом. Нет, она им не била. Только Ваську раз. Опять потартала меня к бочке с водой.

- Да ты чо, Лёна, лезешь к нему! Да это же чистый супостат! Вражина! Ведь свинота, бывает, детишек поедает!..

На этом Борькина воля кончилась. Стал толстеть в тесной заго­родке А когда, уж по зиме, я увидел его в избе распластанным на двух столах для обработки, потерял сознание. Провалялся с темпе­ратурой несколько дней. Потом много лет не мог есть свинину.

За всю войну у нас только один Борька и был выращен. Ито по случайности.

ОГОРОДА не пора ли добренькое словцо произнести во хвалу и нашему

огороду. Одному из главных наших кормильцев. Не очень широкий, был он вытянут до самого зернотока. С его территорией и граничил. Справа начинались сплошняком огороды соседей. Почему «сплош­няком»? Потому что отделялись друг от друга только травянистой межой. А наш со всех сторон был огорожен плетешком. Дряхлым, местами покосившимся, но плетешком. Мы с бабой Дуней постоян­но его ремонтировали. Подновляли. С левой стороны и сзади огоро­

да шла широкая полоса бурьяновых зарослей. Могучих. Выше плет­ней. Крапива, конопля, репьищи, лебеда, полынь. Была эта полоса величиной с ещё один огород. Но сил одних бабы Дуни на него не хватило б. Ведь и в огороде-то было соток двадцать пять. Мимо этих великих зарослей шёл хвалёный мной проулок. Эти заросли были нашим разбойничьим лесом. Кто «наши»-знаете же?. Мы любили шариться там. Имели укромные местечки в виде самодельных ша­лашей. Для «разбойников» место самое то! Взрослый и не подума­ет, что обитаемо. А болтливые девчонки крапивой были напуганы. Вечерком можно былозавываньицем припугнуть припозднившуюся девчонку, а то и девку. Даже обстрелять из прача. Что мы, человеч­ков пять, и применили однажды.

Заехал на зерноток уполномоченный из города. На довольно справной лошадке. В ходке. Заехал, ну и - давай указания, как быстрее веялку крутить. А он давай с нашими мамками заигрывать. Пощипывать, где помясистей, пощупывать, где поребристей, а то и ручищами, где непотребно, хвататься. Мамки отбиваются от наха­ла, а ему, паразиту, кажется, что играются. Совсем раззадорился лысый пень. Взыграла у нас «казацкая кровь». Подбежали по зарос­лям поближе, да давай коня чугуниной обстреливать. Он давай взбры­кивать, уросить, с привязи рваться. Пришлось уполномоченному отбыть. Ехать-то по проулку. Нам, разбойникам, того и надо. Давай мы по коню да его хозяину чугуниной пулять. Он хоть и бабник, а трухнул. По коню и - пыль столбом!.. Ой, я же от огорода отвлёкся! Ужо упоминал, что баба Дуня была знатной огородницей. Дел у неё всегда невпроворот, приходилось ночью поливать. Меж иными за­вистниками и слух бродил: Авдотья-то, однако, колдунья. Ночьми огород поливает. От того у неё и растёт всё, как на опаре. Действи­тельно - росло! Вредителей нынешних не знали. Земелька, как пе­ринка, была ухожена. Всякие разности в огороде держались в стро­гом порядке и чистоте. Воду для полива натаскивали ранними утра­ми из колодца в деревянные бочки. Для сугреву. Колодец в проул­ке. Общий. Рядом. На чернозёмной части огорода среди картошки и прочего всегда много было шампиньонов. Еда и сейчас что надо1 У забора много могучей конопли держалось. Семена намолачива­лись. Наверно, в дело зимой шли. По всему огороду вразнобой и островками много росло маку. Как поспевал, до не хочу ели. На

зиму наготавливали. Подсолнухи. Табаки. Репа. Брюква. Ну - всё было! Даже паслёну место было. Любимая ягода! Был зелёный пас­лён. Слаще чёрного. Не могу сейчас его семян достать. Даже не знаю, чем бы ещё похвалиться. Но главное чудо, конечно же, - кар­тошка. Накапывали много. Когда копали, баба Дуня в помощь даже не всякого звала. Ей надо, чтоб и подкопал аккуратно, и гнёздышко выбрал, и аккуратно его зарыл, и ботвишку в кучечку, и сорнячок с корешочком удалил.

Много секретов огородных баба Дуня знала - ведала. Потому и урожаями всякими не обделёнными были. И погребок на улице, и подпол в избе всякой всячиной на зиму набивались. Не основной хлеб, а присошка к ложке значимая. Пишу и не знаю, кому похвалу воспевать - огороду с доброй землицей, или кудеснице - огородни­це бабе Дуне.

А вы бы - кому?..

ГОРОХОдной из летних заботушек мелкоты человеческой было - набеги

на колхозное поле гороха. Ну, прям, выше всяких потребностей был этот горох! Своего в каждом огородишке столько - хоть до поноса ешь, но этот...! колхозный!.. Да чего я убеждать вас взялся, поскольку каждой малявке известен закон «запретного плода». А если ещё и с щекотанием нервишек, то сами понимаете. Свой горох стручок по четверти, да в нём за десяток крупнющих горошин вкусноты нео­быкновенной, а колхозный: стручок-червячок на пяток горошин. А, вот, поди ж ты! Слаще некуда. Вынь да подай. Такая надоба. А, может, сахаров в колхозный горох добавляло, что за этим полем

• пригляд был. Его ещё добыть надо. Трусит председатель в ходке на лошадёнке, обязательно к гороховому полю подвернёт. В ходке вста­нет да орлом окинет полюшко: а не пасётся ли кто? Неважно, на скольки ногах. На четырёх, аль на двух... Объездчик, старичок-бо­ровичок, этот вершми на лошадке, по нескольку раз на дню ми^о. поля пропылит. В нескольких местах приостановится да тоже орла изобразит. А старики чем обычно болеют? Правильно: дальнозорко-

■-у

чч*

стью! Этот тебе «монгольскую рать» в пяток выгоревших на солнце головенок подале километра узрит, да ещё плёткой пригрозит. А чтоб гоняться за нами - не гонялся. Чо за нами гоняться - мы тоже не пустоголовки. Пригляд за обстановкой имеем. Когда горох сеяли на дальних полях километров за пяток, аль поболе, хуже было. Не все­гда охотка топать эти километры по жарище. А вот нынче посеяли на гриве между Кашколиком и Большим Горьким - это, прям, для нас. И горохом полакомиться, и на Горьком наплескаться. Опять же - лес с полем рядом... Посидели на опушке. Поприглядывались. Пу­сто в округе. Поползли к полю. Тут какая-то сотня метров. Не то, что в иных местах по триста и поболе. Все локтишки износишь, пока доползёшь... только вползли перед полем в коноплю, стукоток ко­лёс послышался. Замерли. Пригляделись. Председатель в ходке пылит. Невдале остановился. В ходке привстал. Орла сыграл. Плёт­кой никому погрозил. Уехал. Только начали, лёжа, совать в карма- нишки стручки гороха, кто-то приохнул «Объездчик!» Змеями в ко­ноплю. Затаили дух. В землю вжались. Однако приглядываем. Тоже орла поиграл, погрозил никому, уехал. Только начали. Председа­тель вертается. Остановился там же. С земли что-то поднял. Аа - плётку обронил в тот раз. Развернулся. Уехал. Только мы к гороху, объездчик вертается. Совсем невдалеке от нас на другую сторону гривы переехал. За председателем потрусил. Только набили карма­ны, даже за рубаху не успели накидать, как оба вернулись. Ну, тут уж фигоньки! Наяривая локтями, быстрёхонько доползли до лесоч­ка, а там уж без всякого скрывания поднялись и запузырили рубаха­ми меж деревьев. Догони!.. Только в середине леса на полянке ос­тановились. Сели на валёжник. И... Ох, и вкусен был в этот раз го­рох!..

ЛЕТНИЕ ЗАБАВЫЯ и не мало упомянул здесь, позволю выражение, о летних заба­

вах, которые и так, и этак растили, - воспитывали нас. А были еще - игры. Чего уж-были! От старины - наследство. Наши русские заба­вы. В которых без сноровки да умишка ты - никто. И мы, мелкота человеческая, в такое гиблое, слёзное время сохраняли эти забавы. Не понятно только, от кого мы им научились. Но поигрывали со всем детским азартом. Всё думаю: а почему сейчас, в наше обжорное время, эти - истинно русские! - игры исчезли?.. А ведь в этих играх, забавах, ковался этот сам русский дух. Сызмальства. Ведь, вылу­пив чиновничьи глаза, вывернув в карманах последние пятаки, пы­таемся привить что-то заморское. Ан, оно не прививается. А своё похерили. Когда я работал преподавателем физкультуры в сельских школах, вовсю на моих уроках играли дети и в лапту, и в третий лишний, и... Да с азартом! Что-немаловажно. Думаю, забыты эти игры ещё и потому, что им нужен простор. Наш русский простор!.. Нужна и увлечённость коренным, родным, самобытным, древним, национальным...

Когда где-то в дальних далях все грохоты, смрады, пожарища, смерти, все стрелы на картах военных повернули на Запад, как-то посвободней задышал русский дух на задворках войны. Хотя всё ещё надсадно было. И мы, мелкота, что-то потянулись к исконно русским забавам.

... Вот появились первые Пасхальные лужайки да солнечные день­ки. А это значит: пора качельки сообразить. Вон у амбаров перекла­дины. Веревки рваные найдутся. И вот уж ощущение полёта. Зами­ранье духа от высокого взлёта... А вон на той лужайке можно «в третий лишний» побегать. Хитрющая, да сноровистая, да весёлая забава....

А вон за складами большущая поляна подсохла. Айда в «Лап­ту» гонять!... А вон уж и наш широченный проулок просох. Давайте в «бабки» играть? Давай! «Бабок» за зиму у всех накопилось. Или, может, в «Чижик» поиграем? Давай в «Чижик». А может, - в «Попа»? Давай в «Попа». В «Городки»? Давай в «Городки». Весь трудовой народ, и старый, и малый, на весенних полевых заботах, а мы,

мелкота, табунимся у нашей ограды. Потому что проулок, что твой стадион, - раз. А два: весь «спортинвентарь»-биты, городки, и про­чая приспособа - за плетешком в нашей ограде. Поиграли - опять туда сложили. Что поломалось - два Лёньки сделают.

На особой любовью пользовалась игра названием «Шарик». Для игры в «Шарик» наша с Лёшкой была забота (так получалось) сде­лать деревянный шарик для этой игры. Находили в лесу, или дома в дровах берёзовое корневище. Над ним и сопели. Вырубали заготов­ку топоришком, потом выстругивали до размера и округлости но­жом. Шарик получался размером мяча для большого тенниса, о су­ществовании которого мы и не ведали. Для гладкости скоблили ша­рики осколками стекла. Чего уж - адский труд. Попробуйте как-ни- будь на досуге, чтоб поверить этим строчкам незамысловатым. Сей­час я это сделать не смогу. А тогда за лето делали несколько шари­ков. Хотя они и долго служили. Иные не одно лето. Но от ударов терялись. Да! ещё эти шарики обжигали калёным железом: «для глад­кости да крепости». И впрямь, крепче них ничего не было. Их приме­няли и для игры в «Попа».

Немаловажной частью в игре в «Шарик» была шаровка. Сейчас бы назвали: бита. Но мы уж - деревня! - бум по своему. Шаровка. Гладко обработанная ножом толстая палка толщиной в 4-5 см, дли­ной около 80 см. Ручку шлифовали стеклом. Этими же шаровками играли и в городки и в «Попа». По нескольку шаровок делали мы с Лёшкой да Пашкой, а в основном все приходили со своими. Но по­том оставляли за нашим плетешком. Тогда всё сами делали. Весь «спортинвентарь». Когда коровы весной линяли, начёсывали с них шерсти и катали мячи для лапты размером, как шарик.

Когда компанийка собиралась больше десятка ребятёшек, сразу же заводилась игра в «шарик». Чуток об этой любимейшей игре. Делились на две команды. Одна голила в поле. Её сильнейший иг­рок был «в городке» с водящей командой. Он подбрасывал на чер­те «города» шарик вверх для удара очередному игроку водящей команды. Тот вертикальным броском шаровкой с двух метров ста­рался попасть в шарик. Тут тебе и точный глаз, и крепкая рука, и смелость удара. Уж если точно попадёшь, шарик чёрт те куда уле­тит в поле. Ну и шаровка за ним. Пока он летит, нужно успеть сбе­гать за шаровкой. Или всем сбегать, если бьющий был последним.

Подававший игрок становился на лунку в городке. Игроки его ко­манды в поле старались как можно быстрее бросить шарик ему, чтоб он поймал и закрыл им лунку. А сделать это непросто, потому что капитан команды противника стоял на черте «города» и мог шаров­кой отбить летящий шарик. Если же лунка закрывалась, команды менялись местами... Ох, и ловкачи были среди нас!.. А после войны стали приходить на игру даже парни. Ну там, скажу вам, вообще мастера были!.. Можно, я испохвалюсь?.. О том, что был «ничего» игроком И капитанил, и на лунке стоял, и оставляли для последнего удара. Стоять на лунке, да ловить летящий со свистом круглый, деревянный... Это вам не сникерс в рот!.. Вот этими и другими опас­ностями игра и привлекала. Сейчас бы её всякие Минздравы сра- зуньки запретили. . Существовали в игре поощрительные правила. Если игрок в поле ловил в воздухе шарик, его команда была водя­щей три раза. А если ловил шаровку, то... 15 раз! Шарик ловили. Часто. А мне от игровой успешности запала паскуднейшая мыслишка «выпендриться» - поймать... шаровку! К этому коварному замыслу и приступил. Да ещё и сообразиловку подключил: от сильного игро­ка не поймаешь - со свистом летит, а от слабоватенького, который абы кинуть на пяток шагов, изловчиться можно. Вот будет!.. Да тако­го ещё не!.. Приослепило сияние будущей славы. Приосанило. Да­вай изнурять себя. Побрасывал шаровку - ловил - подбрасывал - ловил - шишкарей получал - подбрасывал - ловил. Когда стало по­лучаться, бабу Дуню подключил . А какая женщина, хоть и баба Дуня, умеет сверху бросать? Нет такой. Но и броски снизу, если повыше, полезны. Но через пару тренировок главный тренер баба Дуня отка­залась от этой высокой должности. На полив огурцов променяла. А поскольку хотелось подготовку к подвигу удержать в тайне, Лёшку в помощь не стал звать. В одной игре вдруг почувствовал себя гото­вым к подвигу. Был у противника слабачок, кидавший шаровку «лишь бы». Вот и стал я в поле ближе некуда. Где была великая опасность получить по башке шариком, или шаровкой. Друзья ещё пальцем у головёнок покрутили: «Ты чо?!» А я возьми и поймай шаровку! Все онемели. Я козлёнком запрыгал, подняв шаровку. Сейчас вы у меня поголите 15 раз!.. Вы заметили, что у меня всё: я, да я, да я?.. Гля­жу: друзья все мои и противниковы помрачнели, как-то молча поло­жили шаровки, где были, и стали расходиться. И я остался вдруг в

полном одиночестве. Прибрал всё за плетешок. До вечера проси­дел сычом в избе. Вечером пожалился бабе Дуне:

- Баба Дуня, я же хотел героем деревни стать... показать всем... Уткнулся со слезами в её подол. Она с приговорами стала наглажи­вать мою головёнку:

- Это, Лёнушка, не геройство. Ты обиду великую дружкам сде­лал. Это же злоба получилась: 15 раз голить.

- А ты откуда знаешь, что 15?- Дык, я же деревенская... Нельзя, Лёнушка, над людьми так

нехорошо подниматься. Надо быть таким, как все, но хорошим. При­дётся тебе повиниться... Вот это будет твоё геройство...

ЗИМНИЕ ЗАБАВЫВот, помарываю перышком бумагу, а тревожная мыслишка всё

покоя не даёт. И потому в который раз воскликнуть хочется в нази­дание нынешним деткам:

- Ой, не делайте, милые, те «чопопалины», которые мы сотворя­ли по неразумению да безнадзорности! Ведь не всегда и не всех Господь хранит...

Зима только подступала, а нам уж каким-то новьём хотелось не­рвишки свои пощекотать. Лёд ещё не стал по доброму на Домаш­нем озере, ещё полынья посередь дымится, а мы ужтабунками по бережкам. Интересина новая: по гнущемуся с тресками ледку по дуге от бережка пробежаться. Чем далее, тем геройскей. Бежишь- лёд тонкий, прозрачный, трещит линиями из-под ног, гнётся, в гру- дёнке всё замирает, нервишки подёргивает... Пробежал - герой! Провалился - выбыл. Домой поскакал сушиться, да может и взбуч­ку получить. Ато по плёсику от бережка к бережку прокатиться на обувке. Эта интересина лучше. Разбежишься по бережку и - поехал по тонкому, прозрачному да гладкому. Летишь, а ледок трещит-гнёт- ся, вот-вот ломанётся. Ух-пронесло! Не всегда.

А покрепче становился лёд, полынью затягивало, тут и по всему озеру начинали шастать. У кого коньки были, верёвками к обувке прикрученные, катались на зависть прочим. Нет - давали и дружкам

покататься. Другие ледышку палками гоняли. По нынешнему - что- то хоккейное изображали. Хотя о нём и слыху не ведали. Или обувку драли - через только что застывшую полынью катались. Она позже замерзала, в спокойном состоянии, и имела лёд удивительной чис­тоты да гладкости.

Первый лёд на озере был для деревенской мелкоты большущим праздником. Для меня один такой праздник мог стать... неудачным. Я имел уже коньки. «Снегурки». Мы их «обрубышами» звали. О них потом поведаю... Накатался уже вдосталь. Скоро обед. Помчу-ка к бабе Кате. Она, вроде, собиралась «драники» сообразить. От озера до них недалеко. Помчал. Впереди замёрзшая полынья. Лёд! Зер­кало! Ух, прокачусь! Разбежался и - по зеркалу. Чую, что-то не то. Лёд трещит да коньками прорезается. Вдруг - ух! - аж подбород­ком об лёд. Руками хвать, хвать, а лёд в облом. Ещё хвать, хвать, а он ещё в облом. По горло в воде. Пора базлать. Да вдруг в прочный край вцепился. И то потому, что мокрые варежки ко льду прихвати­ло. Кое-как выкарабкался. Одежонка тут же обмерзать стала. И я припустил с испугу. А никто не видит. А дружки далёконько. К тому берегу ближе. А впереди опять полынья. А с таким же ледком. Да оббеги её. А прямо ближе. А может не провалится: Ай, да так же врезался! Но тут дно почувствовал...

К бабе Кате вкатился глыбкой ледяной. Народу как раз в доме много было. Всем дел со мной хватило... Отпоили чаем с солодкой. Чем-то всего растёрли. Да пихнули на печку под тулуп. Где я до того пропрел, что заснул в поту, как в луже. Купанье это благополучно обошлось. Даже не чихнул после. Редкий случай. Надо похвалить­ся: в те годы часто удавалось поболеть. Особенно-зимой. То анги­на, то свинка, то корь, то скарлатина, и проч., и проч. Как подума­ешь, да сколько же врагов у человеческого дитя! Пока он вырастет. А самый главный врач - баба Дуня. Она - и «терапевт», и «ухо- горло-нос», и по «поносу», и по «хирургической части». Если надо. А из всех лекарств того времени запомнились только три: рыбий жир, хина и... керосин. Тот, что лампы заправляли. Лекарства эти необыкновенной вкусноты. «Спесифической». До сих пор, как вспом­нишь, по морде гримасы. Не то от удовольствия, не то ещё от чего. В особом ходу был керосин. О, сколько же я его выпил!... Ангина - на ложку керосина. Не прошла ещё - на вторую. Закашлял - на

ложку керосина. Да не чайную. Где заболело, где застудил - давай керосином помажем. Так им провоняешь, что вставь куда-нибудь фитиль, подожги, и лампой будь. Ладно, что у бабы Дуни ещё трав­ки всякие были.

Но я отвлёкся от забав. А их много глупых было. Глупых потому, что так называются. Главной же зимней игрой была игра «Котёл». Позволю о ней чуток. Поскольку она напрочь забыта. А была она для нас, что твой хоккей сейчас. На дороге, напротив нашего проул­ка, все зимы получалась большая укатанная площадка. На санях ехали, в проулок начинали сворачивать, их заносило и этим шлифо­вало площадку. Машины шли, опасались, что из проулка вдруг вы­едут, притормаживали. Тоже шлифовали. На этой твёрдой, укатан­ной площадке по большому кругу в зависимости от количества иг­роков (минус голящий) делали в снегу лунки. Каждый имел палку длиной, примерно, в свой рост. Палкой держал свою лунку. В центре круга тоже была лунка, в которую голящий должен своей палкой закатить катыш. Нынче это назвали бы хоккейным мячом. Ага! По­пробуй закати! Когда остальные игроки так и ловят миг, что отбить катыш куда подале. И одновременно на чеку, чтоб голящий не за­нял твою лунку. Займёт - голить будешь. Всё просто. А могли заго­нять. Если полоротый. Мастера тут ещё те! Могут на полсотню ша­гов отбить катыш. Набегаешься. Реакцию надо отменную иметь. И сноровку. И смелость... А теперь про катыш. Чегой-то? это-то? таку- сеньки? Что за спортинвентарь?.. А это, когда лошадка с санками трусит по улице, перед поворотом в проулок перейдёт на шаг, хвос­тик оттопырит, и штук пять, аль поболе, катышков из-под хвостика вывалит. Почти круглых. Они за ночь замёрзнут - вот вам и «спортин­вентарь». В игре разбился, или улетел в сугроб, а не беда. Вон их на дороге сколь. Играй - хоть весь день. Что мы и делали. Зимний-то денёк не долог.

МАТЕРШИННИК № 1Помнится довольно смутно. Без анализа и причин. Но с картин­

ками. В одно лето раннего детства я вдруг ни с того, ни с сего стал по чёрному материться. Где подхватил это поветрие - ума не прило­жу. В доме мужиков нет. В народе маты не очень процветали Не то, что сейчас. На маминых работах одни бабы... Бывало, домашнюю животинку по малой причине как начну матами крыть, да не одно­этажными, - у петуха аж гребень от стыда раскалится. Впрыгнет на плетень да начнёт прислушиваться. Не повторить ли. Услышит баба Дуня, вырвет пучок крапивин да за мной:

- Ах ты, негодник! Ты чо же это вытворяешь?! Это чо же за дурни- на из тебя прёт! Вот нажгу сейчас зад-то крапивой!..

Ага! нажги! нажги! Матерюсь, а сам поджидаю, пока приблизится да крапивой замахнётся. Тут и даю стрекача. Добегаю до плетнёво­го угла сеней и, как обезьяна, вскарабкиваюсь на крышу.

-Ага! (мат) догнала! (мат) всё равно я быстрее бегаю (мат)... На крыше долго сижу. Пока баба Дуня за какой-нибудь работёнкой в огороде забудется. Сижу на краю, свесив ноги. Место наше люд­ное. Прохожие то на зерноток, то на базы. Идёт какая-нибудь жен­щина, а в деревне знали про мою болезнь, заведёт разговор:

- Здорово, Лёня! Сидишь? Опять баушка загнала?- Пошла (мат) куда идёшь (мат) не загнала (мат) сам залез (мат)- Ой, Лёня, как ты красиво материшься! Так бы и слушал тебя.

Учись быстрей да запиши мне матерки.-Сама учись (мат) тебе надо (мат) ты и записывай (мат)...Так вот часа два и сижу, переговариваюсь с прохожими. Им, вижу,

прям, в радость эти разговоры, что аж улыбаются да похвалива­ют...

Ой, стыдоба-то какая!.. До сих пор краснею. А повиниться уже не перед кем... Потом появляется баба Дуня с огорода с морковкой, или огурчиком, или с горошком.

- Иди, срамник, погрызи, поди уж рот от матерков слепился.Ещё на крыше ищу компромисс:- Я, баба Дуня, не матерюсь. Это я так разговариваю. Я больше

что-то не хочу материться.

Слезаю, подхожу скоренько без виноватости, беру угощение. Утыкаюсь в подол.

- Баба Дуня, я сегодня больше не буду материться. Я же не хочу, а они сами получаются. А все меня хвалят. Одна ты ругаешься. Ты меня ругай. Я, может, разучусь...

Гладит меня по головёнке с приговорами:-Ладно уж... чего уж... ты же сейчас вон какой хороший... зачем

матюгаться, можно и так баско говорить... Мы уж папке не будем про это писать... От её ласкового воркованья на глаза навёртывают­ся слёзы, сильней утыкаюсь в подол и плачу.

«ЖЕНИХ И НЕВЕСТА»Моё жениховство пришлось как раз на пору моей болезни матер­

ками. У маминой подруги тёти Насти Ивановой была дочка Клавоч- ка. Чуть постарше меня. Сейчас Клава замужем за моим больше, чем другом, школьных лет Андрюшей Семченко. И сейчас их семья- мои великие друзья.

Тогда наши мамки работали на зернотоке. Туда и ребятня собира­лась к мамкам. А в куче-то легче следить за нами. А раз мамки подруги, то и мы с Клавочкой подружились. Да так, что стали всюду ходить, за ручки взявшись. Я её без конца называл «Кьявочка», она меня «Ёнечка». Все работавшие на зернотоке тут же приклеили нам звание «Жених и невеста». Мы и совсем возгордились. Мамкам не­куда деваться, стали звать друг друга сватьями.

- Сватья, жениха с невестой-то не видела?- Да к нам вон поковыляли - за ручки взялись.Так и ходили чуть не всё лето. Женщинам на зернотоке, глядя на

нас, веселее становилось. Особенно после разговора со мной.- Свадьба-то, Лёня, скоро будет?А поскольку это было, сказал какое лето, то и разговор потешал

всех.- Атебе-то (мат) какое (мат) дело (мат)... тебя-то(мат) всё равно

не позову (мат)... шибко часто (мат) спрашиваешь (мат)...Так и потешались. Потом тётю Настю перевели на уход за телята­

ми. Она стала забирать с собой «Кьявочку» - где за телятами при­смотреть, где ведришко помыть. И наше жениховство закончилось. Атам вскоре и болезнь матершинная прошла.

РЕПРЕССИРОВАННЫЕ(Дети! не читайте эту главу. Она - для взрослых)

Да никак не хотелось мне вписывать эту главку в эту книжицу. Да, вижу, никак не обойтись. Просто выбросил бы. Ан, не выбрасы­вается. Не детская эта тема. И даже не для всякого взрослого ума- разума. Но чем глубже всматриваюсь в тёмные провалы памяти, чтоб рассмотреть там малюсенький отрезочек жизни по имени «Дет­ство», тем всё больнее впивается в меня сегодняшнего одна жиз­ненная неудобина. И всё труднее судить о ней в наше насквозь лживое время. Столько лжи вокруг этой боли накручено! Особенно- личной. А в суть её ещё ни один человек не вник. Боязно вникать. Вот и я думаю: задену эту болячку, будет опять же больно мне, а гневно голосить вокруг начнут другие. Да ещё именитые. Да ещё с положениями. А только эту темку не обойти. Жили в ней. Ныне жи­вём...

А давай-ка начнём к ней подступать издаля. Разнообразия при­дадим да намёку. Без чего и сказка-то не сказывается, а подобная книжица тем более.

...Возьмём казачество... Ведь, как и я, русские. Толькочегой-то их так вознесли над нами остальными русскими?! «Ах, казаки! Ах, казаки!» Будто они из чистого золотишка состряпаны, а я (тоже рус­ский) извините, из дермишка вылуплен. И рыло у меня никак, куда надо, не вписывается. Обида у меня от этого великая!.. Это за какие такие заслуги у них и форма, и погонишки с непонятно за что звань­ями, и кресты да медалишки опять же непонятно за какие подвиги?! И до того смотрятся они в наш век (просвещенный!) бутафорскими куклами, что оторопь берёт.: то ли порадоваться, то ли у виска по­крутить. Ну-было! Ну-были! Заслуженно! Но-страница истории! Там и место. А историю в России пуще всех народов любят. Осо­бенно - когда новый царь на трон вскарабкивается... Но кому-то надо

между нами - русскими! -трещину немалую хитро провести. Вытя­нули бутафорию из сундука истории, отряхнули от моли да давай принаряжать. Радости-то! А у меня обида. Кто же я всё-таки??? И невольно мысля в башку лезет о кастовости. Это при пузырящейся- то демократической свободе личности...

Когда Ельцина умащивали на трон (не надо пугаться этого на­родного выражения!), поехали и через наш Барабинск господа ка­зачки с востока в стольный град. Не, не на лошадках - поездами в купейных вагонах. Этакие нафуфыренные. Формочки с иголочки. Сабельки из рессор наточенные. На погонишкахзваньица. На гру- дишках наградишки. Поехали Ельцина на трон подсаживать, чтоб с пьяни не упал...

Один такой - весь из себя - похаживает по перрону, сабельку придерживает. Хо-зя-ин. Гос-по-дин. Положения Но до того какое-то отвращение в нём, что один осмотрщик вагонов с таким длинным молоточком не выдержал, подошёл. И по пролетарски прямо выра­зился:

- Слушай, гусь ряженый, запрыгни в вагон, не порти наш пейзаж, а то чёй-то у меня молоток зачесался.

- Да я вас! - взгневался господин казачок.- Ты не якай! - запокачивал молоточком работяга. А тут на дру­

жескую беседу другие осмотрщики потянулись...Теперь об основной темочке, которая так и озвучена: «Репресси­

рованные.. .» Уж и не помнится, когда и как они появились в нашем селе. Всё же, кажется, - летом. А кто - первые? Калмыки, или нем­цы? Вселение калмыков вообще слабо помнится. Да и было-то их две, или три семьи. Расселили их по началу во времянках на базах. Эти жители степей очень трудно входили в нашу жизнь. Особых подробностей и не припомню, кроме более поздних. Когда обзнако- мились да узнали, какие это добрые, милые люди.

Немцев расселили по пустующим домам. Или кое-кого потесни­ли. Напротив нас через проулок половину дома дяди Серёжи Ивано­ва заняла большая немецкая семья. Уж не буду называть имён- фамилий. Вдруг потомкам не понравится. Отец семьи - пожилой худой мужик. Мать-добродушная полная женщина. Оба улыбчивые, доб­рые. Разновозрастных детей, кажется, шестеро. Трудно обживались. Долго не появлялись на людях. И деревня как-то насторожённо от­

неслась к ним поначалу. Имя «немцы» смущало. Война с немцами. И тут немцы. Даже мы, мелкота. Из этой семьи один вышел на ули­цу. Стоит. Лупает глазёнками по сторонам. Мы, человечков пяток, подплыли к нему. Поприглядывались. Человек, как человек. Кто-то спросил:

- Немец?- Я - я - я!- Ты не якай, а скажи: немец?- Я - я - я ! Немца!- Заладил: я, я, я.- В морду хочешь? - спросил Лёшка. Видимо этот смысл был

немчурёнку маленько понятен. Он заскороговорил:- Найн, найн, найн!Это почему-то всем понятным стало.- Ну нет, так нет, - подытожил Лёшка. Достал из карманишка огу­

рец, протянул - На погрызи. Как звать-то?Этот вопрос тоже был понят.- Ванья. Их - Ванья! Их - Ванья.- Ты смотри, по нашему назвали.Так и познакомились. Вскоре и в наших компанийках появились

немцы-сверстники. Но в наши игры никак не могли вписаться. Душа другая, что ли.

Все немцы по-русски плохо, но толмачили. Если степняки кал­мыки, совсем не знавшие русского языка, вскоре заговорили по- русски так чисто, без акцентов, лучше некоторых русских, то немцы, чуток лопотавшие по-русски, всю жизнь говорили с большим акцен­том. Даже их старшие дети. Это уж наши сверстники совсем обру­сели.

На первых порах немцам пришлось жутко тяготно. Но вскоре деревенские стали им помогать, чем Бог послал. Как-то баба Дуня сказала маме:

- Клавдея, немцы-то тоже, вроде, люди. Отнесла бы им картошки да огородины какой. Пухнут с голодухи.

Такой разговор слышался и исполнялся не раз. Как-то мама при­шла от немцев. Сказала бабе Дуне:

- Совсем, мама, у них худо. Надо им хоть отходов принести с зернотока.

- Ой, смотри, Клавдея, ляпнет кто, тюрсмишки не минуешь.Это уж в старости мама призналась, что с хозяином семьи не­

сколько раз приносили им мешки с отходами зерна. Она в то время работала не то заведующей зернотоком, не то кладовщицей. Потом, как член правления колхоза, на правлении выговорила:

- А чей-то у нас немцы не работают? Вон кузня без присмотра. Веялки надо ремонтировать. Базы прохудились...

Вскоре немцы тоже закрутились в колхозной круговерти.После войны, когда большинство наших мужиков продолжали

служить до 1947 года и даже далее, сохранённые немецкие мужики косяками пошли в самые престижные профессии того времени - механизаторов. И наладили свою жизнь много ранее нас, русских. И детишек наплодили. И выучили их. И те, опираясь на добрую опо­ру по имени «отец», пошли далее...

Потому и немеет во мне болью вопрос, который я по сю пору боюсь задать:

- Вот немцы, калмыки - репрессированные... А мы - какие???Господи! Дело не в льготах! Дело в статусе.. Что ли ..Я всё обдумываю книжку под названием «Вопросы» Но, види­

мо, никогда не напишу. Слишком крамольные вопросы и ответы в ней возникают Как только что прописанные.

Ещё и такой.Почему Сталин репрессировал только эти народы?..Получается, эти народы вместо грязи на него должны ему на

памятник скинуться. Ой, не возмущайтесь, господа хорошие! Мы же чуть не договорились трезво в этот корешок глянуть. Имею я право на вопросы, или нет?.. На дворе-то у нас чего?.. Светлое, демократическое...

Видимо, была у Сталина причина. Видимо, верхушка этих наро­дов готовила их на сторону Германии. Воевали же крымские татары на стороне фашистов. А об этом молчание... Значит, была бы война тяжелее и продолжительней. Но попали бы потом эти народы в бес­пощадные жернова названьицем «Германия - Россия». И были бы напрочь перемолоны. Вот и дёрнем за хвостик претрезвую мысли- цу: ну и где бы вы были, господа репрессированные?! Сталин не­вольно своей репрессией спас вас. Сохранил эти народы. Я же не говорю, что репрессия-хорошее дело. Не дай Бог!.. При сохранён­

ных отцах эти народы быстро встали на ноги. Не забыли и детишек наплодить.

Наши отцы погибли. Только в нашей деревне чуть не сотня. Наши поколения подранков, особенно - сельских, так и не смогли утвер­диться на ногах. Как ни трепыхались. Не было опоры по имени «Отец».

Так, кто же репрессирован?!Я с болью выкрикнул этот вопрос, а там гневайтесь, возмущай­

тесь, поноете меня . Я с детства до старости многое из-за этого вытерпел.

Даст Бог...

АРЕСТСидим с бабой Дуней на лавке под иконами. Она прижала меня к

себе. Я напуган до онемения. Столько властей у нас сроду не быва­ло. Мама, как побитая птица, сидит на табуретке у стола. Напуган­ная, бледная, хмурая, сутулая. Два дядьки милиционера ведут обыск. А чего искать? Изба и есть изба. Всё на виду. Из подпола забирают овечью шерсть. Баба Дуня всё говорила: «Надо к Григорию унести, пусть вам с матерью валенки скатает». Не унесла. Закрутилась. Из сеней приносят в комнату пару выделенных овечьих овчин, деда Максима ещё тулуп. Всё лежит кучей посреди избы. Из сундука ничего не взяли. Бельишко да тряпьишко. Однако, перерыли. Обли­гации, которыми я любил любоваться - рассматривать, оставили. С сожалением осмотрев избу ещё раз, один милиционер пробурчал маме:

- Поехали, гражданка!Все пошли. Барахлишко тоже забрали. Погрузили на полуторку,

что стояла у избы. У машины почему-то не было заднего борта. В кузове сидели тётя Настя, Клавочкина мама, и ещё женщина (забыл кто). К ним вскарабкалась и мама. И тут до меня дошло: маму уво­зят!.. маму увозят навсегда!.. Ручьём полились слёзы, я истерично заревел, б 'юился к машине.

- Мама’ мамочка1 . отдайте мамочку!., гады, паразиты, фашис­ты, суки!.

Уцепился с рёвом за машину, а она уже тронулась. Тогда мили­ционер подошвой сапога ткнул в моё лицо. Я упал в пыль. Пока очухивался, машина убыстрила ход. С расквашенной, залитой сле­зами мордёнкой, я бросился в пыльный хвост машины...

Больше ничего не помню. Уж утром пришёл в себя, когда баба Дуня наложила на лоб мокрую тряпку. Компресс. Пять суток про­шли, как в тумане. Баба Дуня осунулась, постарела с виду. Ссуту­лилась. На пятый день арестованные пришли пешком (45 км) из Барабинска. Мама была никакой. Просто - серой. Это уж когда ото­шла стараниями бабы Дуни, рассказала, что их держали несколько суток в холодном амбаре под замком на земляном полу. Допраши­вали только раз. Или поняли, что это просто деревенские дуры - бабы, или, по слухам, что заступился военком. У него были бумаги, что отец коммунист и не раз отличился в боях. Барахло не вернули. Да оно теперь и не важно было. Маму и тётю Настю с зернотока сразу же перевели в животноводство.

Видимо, «немецкие подвиги» мамы не остались незамеченны­ми. Ведь время было такое, что работавшие на току не могли даже в кармане принести домой зерна.

Пять лет решёток - без разговора.

МАМА - РЫБАЧКАЗиму, а может две, мама и ещё женщины села, которые покреп­

че, рыбачили на «море» Сартлан. Была в колхозе специально со­здана рыболовецкая бригада. Для зимней рыбалки.

Всё здесь писано по случайным воспоминаниям мамы. Она не любила вспоминать это тяжелейшее время. Много интересного вспомнил об этом времени дружок моих школьных лет Андрюша Семченко. Он как раз провёл своё военное детство в селе Эгербаш в семье родного дяди, председателя здешнего колхоза Ивана Афа­насьевича Гаенка.

Стояло на постое в этой небольшенькой красивой деревеньке три рыболовецких бригады калмыков, которые находились на госу­дарственном обеспечении, бригада каких-то военнообязанных, ко­

торых тоже содержало государство. А бригаду местных колхозни- ков-рыбаков и бригаду нашего села содержали свои колхозы. А по­скольку колхозы бедствовали, то и содержали эти бригады сами себя. Как могли. За селом были большие рыбные лабазы, куда добыча складировалась.

В каждой рыболовецкой бригаде было 18 человек. В маминой бригаде было шесть мужиков-стариков, знатоков зимней рыбалки неводом, остальные-женщины.

Правил бригадой большой знаток рыбного искусства дет Никита Молчков. Женщины долбили майны и лунки для невода. Зимы воен­ные были и по погоде суровые. Знавали в те годы морозы под минус 50. Лёд промерзал более метра. Сколько этих лунок в день долбили -уму непостижимо. Пешни не выдерживали. Ломались. Металл всё же. Кузнеца держали по ремонту пешней. С темна до темна на про­дуваемом всеми ветрами зимнем «море». «Долбишь, долбишь, - вспоминала мама. - Руки занемеют. Помашешь ими, похлопаешь, да вновь. Пить захочешь, из проруби попьёшь и - дальше».

Получали за адский труд скудные рыбные пайки из своего уло­ва. На пропитание. Экономили ещё и на передачку рыбки домой.

Однажды удалось маме с небольшим рыбным обозом приехать домой. С подружкой. Не знаю, с кем. Рыбных гостинцев привезла. Погостевала дома вечерок. Утром к подружке, а та в жару мечется. Простудилась. Как развиднялось - вышла в путь одна. Оно хоть всего 12-15 километров, а кто её тут-дорогу-накатал. Обозишко прошёл и - весь накат. А тут метелька запогуливала. Так что от доро­ги одни признаки. Ладно хоть, между лесами да перелесками. Всё какой затишок. Идти убродно. Тяжко. Тут и сумерки сгущаться ста­ли. Зимний денёк, что куриный носок. За сумерками и темень обра­зовалась. За несколько километров до Эгербаша лес кончается и - голёхонькая грива-степь. Перед выходом из леса утишилась пого­да. Небо вызвездило к морозу, луна павой вышла. И тут мама уви­дела на степной голой гриве чёткую цепочку силуэтов. Волки!!! Си­дят. Ждут. Сердце обмерло. Идти - не идти? И назад не повернёшь. Остановилась. Всё!!

Ладно, перед этим дед Никита озаботился: что-то Клавдеи с под­ружкой всё-то нет?.. Собрал кого посноровистей да пошустрей, встречь на лошадёнках отправил. С ружьишком. И эти вскоре узре­

ли волков. Пальнули несколько раз. Волки неспешно потрусили прочь. К маме подъехали, а она ни жива, - ни мертва Стоит, сказать ничего не может, только слёзы льются...

ПЕРВОЕ КИНОМоё открытие кино произошло в одну из зим войны. Уж и не по­

мню- не знаю, каким образом появился этот праздник для замотан­ных работой на фронт колхозников. Помню только большой и холод­ный дом при школе. Изба-читальня там была, что л и. Праздник: кино!.. Людей много. Стоят впритык. Сидящих немного. В помеще­нии туманно от холодного пара и самосада. Я сначала на руках у мамы. Потом на шее у Коли Кочергина. Видя, что маме тяжело с оболтусом, пересадил меня к себе на шею. Теперь у меня всё вни­мание на яркий луч, пронзивший туманность и творящий волшеб­ные картины на белом полотне. Кино немое. Читать надписи ещё не умею. Ещё не ученик. Потребность в чтении у многих. Кто не умеет, кто недовидит, кто не успевает, кому из-за голов не видно. И читать начинает девчонка со звонким голоском. Мне это не главное - кто, чего, кому сказал. Главное - действо на экране. Фильм про войну. Про эту войну. Про лётчиков. Вот самолёт летит прямо на нас. Испу­ганно вцепляюсь в дяди Колины волосы. Он шепчет: «Не боись, Лёня. Это наши...» Весь фильм, как один волшебный миг. По дороге домой возбуждение от виденного только усиливается. Обегаю маму то слева, то справа, то кружусь вокруг неё самолётом, то забегаю вперёд: «Аты видела?.. А смотри, наш лётчик вот так... А фашист, смотри, вот так...» Изображаю. Падаю в снег. Вскакиваю. Стреляю. Кричу: «Уррра!»

На широкой ладони русской печки долго не могу заснуть. Сбра­сываю с себя укрывающую шубейку. Вскакиваю. Принимаюсь рас­сказывать увиденное. Упрекаю бабу Дуню, что не пошла с нами. Пока мама не сказала:

- Засыпай быстрее. Папка тоже воюет. Может, увидишь, как вою­ет...

И я увидел. Как он бил фашистов. Из пушки с... большими, как у

самолёта, крыльями. Знал, что он - командир противотанкового ору­дия.

Про это кино вдруг вспомнилось на нашей любимой мельнице. У нас за селом на просторе было четыре ветряных мельницы. Две сто­яли на бревенчатых, рубленых, мощных пирамидах. На них и пово­рачивали их в нужную сторону. Другие были рублены прямо от зем­ли. Поворачивали у них в нужную сторону крыши с крыльями Одна мельница на пирамиде стояла за Домашним озером. Далёконько от нашего края. И мы там не гостевали. Остальные стояли на широкой луговине у знаменитого домашнего болота. Стояли недалеко друг от друга. И от нашего края. Как сторожевые башни стояли. Которая на пирамиде, стояла совсем близко от Пашкиного проулка. С этой мель­ницей мы и дружили. Те, что от земли рублены, совсем неинтерес­ны. А тут и по пирамиде можно полазить, и внутрь между брёвен залезти, и по лестнице, что к высокому входу, побегать. Всё это, конечно, когда мельника нет. Огненно-рыжего деды Феди Кочерги- на. Всё ещё сохранившего свой весёлый нрав, большого шутника. Вот и сейчас. Мельница помахивает крыльями, поскрипывает, как бы поохивает - на житуху, вечно работную, жалуется, а дяди Феди нет. Отлучился где-то...

Возе крыльев стайкой стоим. Интересно стоять, нервишки испы­тывать, когда широкие, могучие крылья мимо носа твоего промахи­вают, обдувая ветерком и щекочущей страшинкой. Тут по какой-то зацепке кино что-то вспомнилось. В который раз рассказываю друж­кам пару ярких эпизодов из кино. Они на нём не были... Тут что-то всем инфекцией в головёнки влезла одуряющая (дурная!) мыслица: а не покататься ли на крыльях мельницы?.. Летчики-то в кино вон на какую высотищу взлётывают!.. А тут: зацепился за крыло, а подни­мать начнёт, отцепился да приземлился!.. Ага! Простота-то какая!.. Стали по переменке пробовать зацепиться за промахивающее кры­ло. А дело-то оказалось страхолюдным. Крыло ещё только прибли­жается, а у тебя в нижней части что-то вроде позыва на понос. Кры­ло хоть и медленно двигается, а уцепись за это страшилище. Толь­ко ты за него, а оно чего-то возьмёт и отбросит. Так увлеклись, что ошарашились от голоса дяди Феди:

- Этто чево ещё у меня за летуны сыскались?!Строгий вид мельника внушал робость. Опустили головёнки. Бе­

жать? Чо, он не знает нас, что ли. Дядь Федь строжится:- Ещё раз узрю эти полёты, всех кастрирую!Что баранов кастрируют, видели. Невольно вырвалось:- Как это?- А как баранов! Кастрирую, в ведёрке сварю и собакам выбро­

шу.Как представили эту страхолюдную картину, что чуть не зареве­

ли. Но дядя Федя вдруг подобрел:- Как мука мелется, не видели?.. Ладно, пойдём, покажу.Поднялись за ним по скрипучей лестнице. В мельнице было по­

койно, прохладно. Всё было бело от мучной пыли. Взор не мог сразу вместить все мельничные премудрости. Потому что сама мельница подскрипывала, шуршала, как бы покачивалась. Появилось чувство, что будто на корабле по морю плывём. Про корабли по сказкам ве­дали. А тут вот... на деле... Да и дядя Федя подтвердил:

- Вот так и плаваю на этом корабле...

УРОК ПЛАВАНЬЯУ бабы Кати в гостях побывал. Чем-то угостили. Пожевал. На

озерко захотелось взглянуть. Оно вот - проулок к нему наискосок. У отмосточка два парня с девкой в лодку угнёздываются. Отчаливать собрались. Почему - парни? Дак, девка при них. Женихаются уж. Значит-парни.

-Здорово, Лёня!-Здорово!- Хочешь на лодке с нами покататься?Тоже мне вопрос. Какой дурак не хочет. Залез в лодку, угнездил­

ся между пассажирами. Плывём. Они у меня интервью берут. Я не по возрасту умно отвечаю.

- У бабушки Кати был?- Ну.- Баба Дуня-то отпускает?- Чего не отпускать - дальше деревни не убегу.- Девок-то любишь?

- Чо их любить. Пущай они любят.-Женись, вот, на Таньке.- Не, шибко здоровая кобыла.Пассажиры прихохатывают.- Плавать-то умеешь?-Да, вроде, нет- Научиться хочешь?-Да, вроде бы, надо бы.- Ну так учись!Один подхватывает меня под мыхи и бросает в воду. От неожи­

данности сразу камнем на дно. Пробкой выскакиваю. Судорожно хватаю воздух. Снова камнем. Вниз. Снова пузырём. Вверх. Не­сколько раз. Начинаю с базланьем колотить ручонками по воде. В напуганных мозгах отмечается, что держусь чуток на воде. Ещё отчаянней колочу руками, дёргаюсь ногами. Колотился, колотился, дёргался, дёргался, да почувствовал вдруг дно. Встал умученный. А воды по колено. Оказывается, давно можно было встать. Повора­чиваюсь лицом к обидчикам. Они далёконько. Тут у штанишек отле­тает пуговица. Они сверхнамокшие сползают в воду. Я, захлебыва­ясь слезами, начинаю обидчиков осыпать ругательствами, среди которых только два печатных слова - «дураки... и полудурки...» Пассажиры аж катаются по лодке от смеха. Только Танька чегой-то отвернулась. Катались, катались, да черпнули бортом воды, да сами вывалились. Вывалились да давай повторять все мои мучения. А Танька взялась выполнять первое упражнение начинающего плов­ца: нырнул - вынырнул - заорал. Да опять. Меня тут хохот начал давить. Про штаны даже забыл. Кое-как ухватились женихи за лод­ку. Таньке подмогли. Вскоре мимо меня хохочущего пошли. Уму­ченные. Злые. Но один даже заговорил со мной:

-Дыдыдыд...хвхвхватитржржать... штыштыны взздёрни... аку­лы струччок ототкусят...

За это коварство я даже имена моих первых учителей по плава­нью забыл. Но на следующем купании проплыл на завидку друж­кам шагов десять «по собачьи».

конькиЗа зиму колхоз по нескольку раз направлял в город хлебные обо­

зы. О них я по малолетству ничего не знаю. Знаю, что мама бывала в числе обозников. А почему знаю? А потому, что каждый раз по приезду домой, обогревшись, по человечески поев, она на некото­рое время замирала погреться у печи. Я весь исходил нетерпением: когда же она приступит к самому главному? Как бы вдруг, она всплёс­кивала руками, сокрушалась:

- Ой, я же совсем, было, забыла! Ехали мимо одного леса, как вдруг зайчик выбегает из кустов. Спрашивает: «Вы мама Лёни Бой­кова?» Говорю: я! А заяц: «Вот передай Лёне за то, что он хорошо слушался бабушку, мой заячий хлеб...»

Доставала из кармана, разворачивала белую тряпицу и протяги­вала на ней ломтик ржаного хлебца.

- Только зайчик наказал, чтоб Лёня сразу сам съел, никому не давал его, а то он испортится...

От хлебца попахивало морозцем, лесом, свежестью, щекочущей вкуснотой. Вкусней его ничего не существовало!.. Не пробовали? «Заячий хлеб?..» Тогда, если не всё, то многое потеряли.

А однажды мама прямо с порога огорошила. Опушённая мороз­ным инеем, разрумяненная, пахнущая снегом, протянула мне свёр­ток:

-Ну-ка, разверни!Я развернул и - обомлел. И дар речи потерял. Коньки! Настоя­

щие! Серебром отсвечивающие. Серебряные, значит. Не менее. Тя­жёленькие. Толстый полозок вообще сияет. Название такое ласко­вое, зимнее - «Снегурочки». Это уж потом мы стали называть такие коньки «обрубышами». Поскольку они не были загнуты. Когда вос­торг поутих, командировал бабу Дуню, несмотря на темень за ок­ном, прям, немедленно найти какие-нибудь верёвочки. В дровиш­ках для растопки отыскал две подходящие палочки. Для закрутки. Весь иссуетясь, надел пимишки, прикрутил коньки. Какой ужин!.. Весь вечер ходил на коньках, придерживаясь за кровать. В них и спать завалился, наказав строго:

- Не вздумайте снять, а то опять материться научусь... Буду во

сне учиться кататься..И на какие шиши мама купила коньки?.. Наверное, чо-то прода­

ла...С утра весь испохвалялся Лёшке с Пашкой. По переменке стали

осваивать коньковую науку. А чо её долго осваивать?! Льда им не надо. Они и на укатанной дороге здоровецки бегут.

К следующей зиме уже «мастерами спорта» были. Даже на озёр­ном льду освоились. А раз мастера, то и какой-нибудь особинки захотелось. Ныне это острыми ощущениями зовут. Вы же помните, прямо по нашей улице проходил очень важный тракт - «Барабинск- Здвинск». Кстати, весь построенный руками людей. Лопатами да тачками. Почти сто километров. Тоже историйка интересная.

В начале зимы, когда то оттепели, то морозы, тракт становился гололёдным. Для кого хуже некуда, а для коньков самый раз. А поскольку по нему машины всё же ходили, а по гололёду не вклю­чишь последнюю скорость да не вдавишь газ до пола, то... Ой, как вы правильно догадались!.. Брали мы палки подлинней, с крепким сучком на конце, и... и... Опять правильно!... Цеплялись за борт машины и катились на дармовщинку аж за деревню. Шофера в ос­новном попадались добрые. Иной и приоглядывается, да скорос- тёнку снизит, чтоб под колёса не укатились. Были и вредные. Один вредный остановился, выскочил из кабинки, наматюгался да наприг- розил нам, а потом чуть не час не мог с гололёдной дороги стронуть­ся. Другой ещё вредней попался. Пугануть скоростью решил. Как газ даванёт. Думал, полетит на большой скорости. Ага! Полетел! С дороги гололёдной в сугроб сбоку. А мы - до свидания, дядя! у нас обед! С полдня елозил вокруг машины со своим стажором. Пока на ферме быка с верёвками не выпросил...

А тут и хватит коньки да великих конькобежцев воспевать. Про колхозных быков самая пора хоть маленькую песенку пропеть. Не песенку. Гимн! Этим колхозным «тракторам». И учтите, - первый пою. А потому может нужных слов не найтись. Ай, из каких передряг не выволакивали родные деревеньки колхозные быки! Их и звали-то человеческими именами-Васьками, Ваньками, Митьками, Петька­ми... Если для лошадок были хомутики, седёлочки, уздечки набор­ные, вожжи ремённые, то быку - одно ярмо поболе пуда весом. Сплошь деревянное Шее тяжесть немалая. Да и трёт. Даже вожжей

лишали. По правому боку палочкой постукал, он, пожалуйста, на­право повернёт. По левому - налево. Васька, стой! Васька - стоит. Васька, пошли! Пошли, так пошли. Плохо, что скорость только одна. Как включил, так и едешь. А уж воз накорячат - выше некуда. По­шёл, Васька! Васька натужится, аж хребтина дугой. Ему главное-с места воз стронуть. Там пойдёт. Идёт, рогастой башкой поматывает, везёт, да ещё о жизни думает, колхозные дела в уме перебирает, или даже о неладном колхозном председателе - пьянице помозго- вывает.

И нас, детишек, эти великие труженики любили. Усядемся на хребтистую спину человека по четыре, пятками постукаем по ребри­стым бокам, он и пошагал. А чего мелкоту несмышлёную не пока­тать...

ЛЫЖИНе то на папиных фронтовых письмах, которые некоторые были с

картинками, не то ещё где насмотрелся на солдат в белых маскха­лат и на лыжах. Замыслил и себе сотворить лыжи. А в натуре их даже во сне не видел. Нашёл две досточки да и давай над ними сопеть - выдумывать не понять чего. А поскольку извилины в моз­гах были прямые, а ручонки кривые, да ещё не знал чо к чему, то и получалось одно сопение.

- Ты чой-то опять там выкомариваешь? - спросила баба Дуня.- Ато не видишь - лыжи мастерю! Похожи же?- Похожи, похожи... Огурец на дыню... Спи уж ложись. Завтра

Семёна попрошу сделать. Будут тебе лыжи...Дядя Семён Иванов ровесник моих родителей. Богатырского сло­

жения. На фронт не попал. С одной ногой туда не берут. С одной - а много чего делал в колхозе. А однажды я услышал, как он пел за работой, напевал, то был поражён красивостью его голоса. Через годы, услышав на пластинке впервые Шаляпина, я был удивлён, что где-то слышал подобный голос. И вспомнил: так это же дядя Семён! В юности, отираясь в художественной самодеятельности, пробовал вывести его на сцену, но дядя Семён был скромным человеком.

Надо сказать, в селе всегда много было талантов. Вспомню, не углубляясь... Как волшебно пели дуэтом родители дружка моего Кости Мещерякова-дядя Вася и тётя Поля. Описать не могу. Если б сейчас услышал... Скажутолько: красиво, цветасто, по-русски пели! Дядя Вася и конюх был знатный. Любил его лошадиный народ. Ма­ленький, сухонький, а самые горячие жеребцы перед ним телятами становились... А как пела, каким прекрасным голосом, молодая учи­тельница Фаина Моисеевна, ставшая Кочергиной. Покорил её серд­це лихой сельский гармонист Валя Кочергин... А как чудесно пела моя ровесница Лидочка Защеринская, окончившая потом московс­кий институт Гнесиных. .. Что тебе знаменитый Маланин, играл на баяне мой дружок Коля Ненько... Жили в селе побаски о могутной силушке Перфилия Юрьева. Вёз на лошадке воз дров. Застрял воз в грязи. Ни тпру, ни ну. Выпряг лошадку, сам в оглобли, вытянул воз, да ещё лошадку пожалел: «Да миленькая моя, я ито кое-как вытя­нул»...

А поковыряться бы в деревенских корнях, не такое бы сыска­лось.

Ой, куда же это я от лыжни свернул!..Сделал мне дядя Семён лыжи. Из осины. Гладкоструганные, с

канавкой вдоль, загнутые распаркой, с ремешками под обувку при­битыми. Ну и давай я на них снег в огородах топтать, да с намете- ленных горок лихо съезжать. С горок кататься радость - самое то. Домой не тянет. Даже игру в «котёл» забросил. А тут горку нашли. К одному складу снегу примело - вровень с крышей. Знатная горка. И с крутизной, и длинная. Накатались с Лёшкой да дружками до зелё­ных. Которые в носу гнездятся. Сумерки загустились. Морозом по­тянуло. Домой пора. Лыжонки на плечо, домой по Лёшкиному огоро­ду потопали. Уже дыдыкая. Не будь я пеньком с ушами, дотопал бы с дружками до улицы да повернул к дому. А, вот, если прямиком по сугробишкам, то совсем до дому близенько. Снег-то на буграх нын­че твердущий. Держит хорошо. Проверено. Уж до плетня своего ого­рода дошёл. Плетешок перешагнул, да и ухнул в рыхлый приплет- нёвый снег. Да ещё на кол задним хлястиком пальтишка повесился. Да так удачно, что ни туда и ни сюда. И руки в раскорячку. А и дотянись до пуговиц, так они, большущие, дратвой пришиты. Да ещё и поясом подпоясан. Как в скафандре (это я сейчас сравнил).

Начал трепыхаться. До обессилия дотрепыхался. Сопрел. Замер­зать начал. Кричать - кто услышит. Дружки уж печку обживают. А я за нашими дворами нахожусь. Глухота. Опять давай трепыхаться Бесполезно. Уж губёнки сводит, зубёнки дробь выстукивают. Плачу От бессилия. Реву. А темно. А глухо. Вдруг в полном бессилии, в бессознательности мыслишка мелькнула: упереться ножонками в другой кол, да на этот спиной давануть... И в глупой головёнке бы­вают дельные мыслишки. Где-то на третьей попытке ломанулся мой кол-прикол. Упал спиной на снег. Весь задубевший кое-как перевер­нулся на пузёнку. А встать не могу. Пополз. До огородных ворот, до пригона недалеко. Уцепился за ворота, но и вновь не смог встать. Снова ползу. Через пригон. По ограде. А она у нас велика. Баба Дуня в это время стометровки по улице в поисках меня нарезает... Подскочила Шарик, давай лицо моё лизать, потом к дому - полает на окно, снова лицо мне полижет, снова к окну. Тут баба Дуня с улицы услышала...

Больше недели провалялся я в жару. В честь моего выздоровле­ния баба Дуня сообразила самое вкусное в мире, самое русское блюдо по имени «Кулага». Позволила лакомиться «от пуза». А кула­гу делать баба Дуня была отменная мастерица. У неё и квас летом получался всем квасам квас. Воду для него она приносила только с болотца названьицем Кругленькое. А это в километре от нас. По дороге на озеро Кистебис справа в лесочке была согорка с болот­цем. Это и было Кругленькое. В болотце рядом с бережком было небольшое, но очень топкое оконце болотной воды. На вид коричне­ватой. Вкусноты необыкновенной. Видимо, настоянной на мелком березнячке да каких-то травах. Весь наш край, кому не в тягость этот километр, брали на питьё, или на квасы только эту воду. Квас у бабы Дуни стоял в сенцах в небольшой деревянной бадейке. Под деревянной крышкой. И в летнюю даже жару квас сохранял чарую­щую прохладу, приятный травный запах, чуть пощипывал язычок, немного подслащивал. Но не от сахара. Какие тогда сахары!.. На полке в кухонке в белой тряпице хранилась единственная головка сахара величиной с кулак. Это уж для гостенёчков дорогих, для праз­дников, для какой семейной радости. Тогда баба Дуня доставала этот кусок, откалывала ножом, тупым краем, всем по небольшому кусочку, и пили чаёк «вприкуску». Атак подслащивали чай сахари­

ном. Не всегда... Что-то я опять с лыжни не туда свернул...Лыжи после того случая баба Дуня спрятала. До конца зимы. На

другую зиму только уплакал отдать их.

ПЕРВАЯ КНИЖКАОбнаружили однажды мы с Лёшкой в заветных бурьяновых за­

рослях куриное гнездо. Петух, хоть и строгий хозяин, а не углядел за всем своим бабьём. Они накатали в гнездо штук пятнадцать яиц. Может, ещё чужие подмогли. Мы аж рты онемелые разинули от та­кого богатства. Следом возник и знаменитый русский вопрос: «Что делать? С этим богатством». Не пошла по мозговым извилинам мыс- лица - разделить да отнести домой. Аль ещё какая полезная. А вот прямо в лоб: «Что делать?» Гадали, гадали, постановили: пойдём в сельпо, где яйца принимали, да сначала присмотримся, что на них можно купить. В сельпо яйца принимали на денежку, или в обмен на чего. Посопели, поприсматривались, снова уселись у гнезда. Про­блема, хоть садись на гнездо, да выпаривай птенцов. Утвердились в мнении, что шибко-то брать нечего. «Лампасеек» (конфет) взять да насладиться до отрыжки - как-то нечестно будет перед родными...

- А давай книжку купим? - вырвалось у меня.- А давай! - согласился Лёшка.Принесли яйца в сельпо. Продавщица (тоже звать забыл) спро­

сила:- Наворовали,поди?-Да наэкономили, - побыстрей меня сообразил Лёшка.- Чо брать-то будете?- А книжку хорошую! - произнесли вместе.Тётя продавщица тепло улыбнулась:-Ага, есть у меня для вас как раз. Волшебная! Сказка про рыба­

ка и рыбку. Пушкина. Вот смотрите. При книжке картонка с красным и синим стёклами слюдяными. В одно смотришь - одна картина, в другое - тут же другая картина. В красное - старуха у корыта, в синее-старик у моря... Ну, как волшебство?.. Мы были потрясены. Вот это да-а! .. Ухватились за книжку. Сначала несколько дней сами

любовались. Потом давай домашним да дружкам выхвапяться. Дома даже не спросили - откуда это чудо. Видимо, знали, от продавщи­цы и решили, что книжица - дело полезное. Потом эта книжечка успокоилась у меня на полатях. Несколько лет нет-нет да полюбу­емся...

ПОХОРОНКАГде-то перед сентябрём, или в самом начале сентября 1944 года...День был изумительно-благостный. Уже с приближающейся осен­

ней успокоенностью, но и не потерявший летней возбуждённости. Когда ещё все летние и осенние особенности перемешиваются в неожиданное природное чудо. Конечно же, не помню, чем занимал­ся с дружками в этот день. Но помню, что хорошо игралось, ладно разговаривалось, весело смеялось. Всё удивительно легко получа­лось. Да с везением, да с удачей.

В самом весёлом настроении вприпрыжку спешил домой. Даже как-то не заметилось, что большие ворота ограды распахнуты, в сен­цы дверь раскрыта, Шарик не встречает. Радостно не взлаивает.

Взъерошенный, радостный, влетаю в почему-то распахнутую из­бяную дверь, хочу весело крикнуть: «Ба!..» И утыкаюсь, как во что- то твёрдое, в гнетущую, горестную тишину. В избе много соседей. Лица у всех урёваны Печальны. У глаз концы платков. На кровати у стены баба Дуня, с краю, рядом с ней, мама. Тихие, бледные, с широко открытыми, безучастными, опухшими, красными глазами в потолок. «Умерли!» - ударило в головёнку. От этого я содрогнулся, съёжился, онемел. Затряслись губёнки. Несмело сделал к кровати пару шагов. Замер. Кто-то погладил меня по голове. Легонько под­толкнул к кровати. Подошёл несмело. Робко остановился. Дотронуть­ся боюсь. «Умерли!» Кто-то навзрыд заплакал. Из соседей. Я вздрог­нул. Зачем-то бросил взгляд на стол. Увидел посреди пустого стола листок бумаги. Вздрогнула мама. Медленно повернула ко мне ис- плаканное лицо. Какая-то живинка мелькнула в её глазах, страшная мука исказила лицо. Стала приподниматься на край кровати. Кто-то помог. Следом помогли бабе Дуне. В её горестном лице никакой

живинки. Обе обняли друг друга и меня, и слёзы ручьём хлынули на мою головёнку. Зарыдали все находившиеся в избе.

А надо мной стоналось: «Да сиротинушка ты наша!..»

Письмо Белоусского Ивана Антоновича

Здравствуйте!Леонид Андреевич Бойков!Отвечаю на Ваше письмо, которое Вы мне написали. Ваш отец

погиб у меня на глазах. Бойков Андрей Максимович. 23 августа 1944 г. При подходе к Риге, в 40 километрах, возле железнодорожной станции Эргли, в Латвии. На перекрёстке дорог прикрывал наш от­ход на другую сторону озера. Я переплыл через озеро, спросил ко­мандира батареи: где Бойков? Он мне доложил: Бойков остался за озером, не успел отойти. Смотрю, он ведёт бой с орудия. Немцы его атаковали. Отбил атаку. Немцы вторично пошли в атаку. Снарядов у него уже не осталось, и он перешёл в контратаку с орудийным рас­чётом, где его убили. Я вызвал секретаря партбюро т. Пирожкова, дал ему на помощь командира орудия и приказал переплыть через озеро на чём нестало, доставить Бойкова. Всё это я показываю на схеме. Они переплыли. Я вёл наблюдение. Забрали раненых и уби­тых, привязали на лафет и приехали ко мне. Наводчик доложил, что папа твой убит. Папа воевал геройско. Награждён 5, или 6 награда­ми. Последним я написал приказ о награждении орденом Отече­ственной войны Первой степени. При получении ордена дано указа­ние отправить на родину... Бойкова А. М. я любил, он был бесстраш­ным в бою, смел и решителен. Он, я должен тебе, сынок, заявить, проявил Героизм. Немцам не сдался. Отбил две контратаки и пошёл сам в контратаку с четырьями человеками против роты немецких солдат, и отбил атаки немцев. Сколько подбил танков и орудий, и живой силы, я уже забыл. Пиши, сынок, письма, я буду доволен, буду тебе писать.

.......С приветом уважающий Вас Гвардии майор Белоусский И. А.12 марта 1973 г.

ДРУГАЯ ЖИЗНЬПапа погиб 23 августа 1944 года...После похоронки началась для меня другая жизнь. Та, светлая,

часть детства закончилась. Неожиданно. И враз. Хотя детство и про­должалось. Но оно будет уже другим. Что-то тягостное повиснет навечно в семье. Нам всем троим будет не вериться в гибель папы. И мама, и баба Дуня будут без конца ходить, и даже ездить в другие деревни к разным ворожеям и гадалкам. Иногда будет выпадать: жив! Будут расспрашивать приходящих с фронта: не видели ли? Будут прислушиваться к каждому слуху: вот, мол, была похоронка, а он пришёл живёхоньким...

И надеяться, надеяться, надеяться...Вечерами баба Дуня будет часто задерживаться у ворот, глядеть

за село на видимую часть тракта: а не появится ли?..У неё испортятся отношения с Богом. Всю войну она утром и

вечером усердно молилась на коленях иконостасу, била поклоны, говаривала хорошие молитвы, и просила, спасти и сохранить... Те­перь только задумчиво подолгу глядела, сидя на лавке, на иконос­тас. И молчала. Эта молчаливость поселилась в ней навечно. Я как- то отошёл от игр. Хотя дружки и втягивали в них. Но былого азарта не было. Круто изменился характер. Стал тихим, застенчивым, не­смелым, молчаливым. Особенно тяжкой была для нашей семьи зима Победного года...

1 сентября 1945 года я оказался на одной из задних парт в пра­вом дальнем классе нашей школы. Почти у большой круглой печки.У окна. Красивая, добрая, с певучим голосом учительница Варвара Степановна читала по журналу фамилии. Названые вставали, она изучающе всматривалась, говорила «Садитесь». Закончив читать по журналу, увидела меня.

- А ты, мальчик в синей рубашке, у меня что-то не записан. Кто будешь? Встаю, смущаюсь, краснею, однако, нахожу слова:

- А вы чо не знаете? Я - Лёня Бойков...

ОГЛАВЛЕНИЕ

Почему - калейдоскоп?ПоясненьицеМесто действияПуп земли БарабинскойВокзал моего детстваДомик детстваБаба ДуняМои гранатыЛес бабы ДуниТема РодиныАйда в лесКонь детстваОзёра детстваБолотоСнарядФронтовые письма ТрубкаНелирическое отступлениеКолхозничекТыл«Кукушка»«Шарик»ПетухГусакВаська Белолобов «Борька»ОгородГорохЛетние забавы Зимние забавы Матершинник «Жених и невеста» Репрессированные Арест

57911141821233036384244485356596061676869707072747678818487888993

Мама-рыбачка 94Первое кино 96Урок плаванья 98Коньки 100Лыжи 102Первая книжка 105Похоронка 106Письмо Белорусского И. А. 107Другая жизнь 108

Леонид БОЙКОВ

НА ЗАДВОРКАХ ВОЙНЫ

Сдано в набор 12.02.2005 г. Подписано в печать 1.03.2005 г. Формат 60x84 1/16 Гарнитура ариал. Печать офсетная. Уел. печ. л. 7,125 л. Заказ № 605. Тираж 100. ГУПП НСО “Бараба” г. Барабинск.

зодпбой БОЙКО Л. П. РЯДОВОЙ БОЙКО И.Е. РЯД0В01- БОЙКО М . В р я д о в о й БОЙКО Н И . е ф р е й т о р Б О Й К О С В р я д о в о у БОЙКОВ Н А . р я д о в о й БОЙЧУК П Я ст с - н т БОЙКОВ А.М Л - Н 7 Б И Й К О В И.Н. р я д о в о й 50КАНС И.А р я д о в о й БОКАРЕВ В Н рядовой БОКОВ С И. р я д о в о й Б О К О В Е И р я д о в о й БОЛБАЧАН И.Н р я д о в о й БОАДАРЕВ р я д о в о й Б О Л Д И Н В .П. р я д о в о й Б ОЛЛМСПВ А.Т. сшврйторБОААЫРЬ М Г

РЙДСЕП» 6 С ^ Д А - З ■* „РЯД32СЙ БСгДА^ЕЗ 3 -р я д о в о й БО НДАРЕВ - *р я д о в о й ЕП Н Д А Р Е З 0 ■р я д о в о й Б С Н Д А Р Е З П 'р я д о в о й БО НДАРЕВ Рр я д о в о й Б П Н А А = Е г < З ар я д о в о й 5 0 Н Д А 3 С С СРЯД03ПЙ а Г Ч А А З Е - ^ О и 5о я д о в о й = ; Н А А З у * а и НА. С -Н Т 5 3 Н А Д З Н У Х е О рядсзом з З Н Д А Р ^ У К : А с а д о в о й БОНД-С "ОБ 3 И РЯД233Й О инке А п С ЕР »а нт 5 С Н О Е В С 5 СТАРЦкнлБСРАУКЗЗ г * к а п и т а н Б З Р Б О А Й Н л А р я д л з е й Б ОРЛАН С С

Одна из надгробных плит на воинском братском кладбище «Миерини»