Глава 2 Россия и европейский мир в XVXVI веках · Витовта апогей литовско-русской консолидации уже прошел

ЧАСТЬ I. ЕВРОПЕИЗАЦИЯ РОССИИ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XV–XVI ВЕКАХ

Глава 2. Россия и европейский мир в XV–XVI веках

1. Начало раннего Нового времени на Западе и кардинальные геополитические

изменения на востоке Европы во второй половине XV–XVI вв.

Русский мир с момента своего появления на свет отличался своеобразием,

заключавшемся в постоянной склонности к расширению и изменчивости. До конца XV в. его

внутреннее качество постоянно менялось и содержало в себе одновременно несколько

вариантов или социокультурных моделей развития. От чисто внешней фрагментарности

восточнославянского пространства IX в. Русь шагнула к весьма противоречивому единству

киевского периода 882–1054 гг. Затем в удельные времена (исток которых пришелся на

вторую половину XI–начало XII вв., а конец — на середину XV столетия) опять вернулись к

фрагментарности. Однако эта новая фрагментарность имела уже совершенно иной смысл.

Каждая часть мозаичной картины Руси представляла собой альтернативный вариант развития,

мало совместимый или совсем не совместимый с остальными. Логическим завершением

такого итога внутреннего развития к середине XV в. мог стать только скорый распад прежнего

древнерусского пространства. Ожидалась некая кардинальная перемена, из которой

рождались новые этнические, государственные и социокультурные формы.

Закат Орды, Литва и русский Северо-Восток

Внешним толчком к изменениям оказался уход с исторической сцены в начале XV в.

прежнего геополитического столпа восточноевропейского и северо-западного азиатского

пограничья — Золотой Орды. Первые признаки ослабления Орды проявились в конце 1350-х–

1370-е гг. в «великую замятню», погрузившую в 20-летнее междоусобие распавшуюся на

улусы страну. Восстановление единства Орды оказалось возможным только при помощи

могущественного среднеазиатского правителя Тимура, возведшего на сарайский престол хана

Тохтамыша. Однако уже при Тохтамыше отчетливо выступили признаки военной

несостоятельности Золотой Орды. Так, в походе на Северо-Восточную Русь 1382 г.

обнаружилось, что, в отличие от своих предков, ордынцы конца XIV в. уже не умеют брать

каменные крепости, что, впрочем, не помешало им овладеть Москвой, используя простодушие

оборонявшихся во главе с их случайным вождем — 17-летним литовским князем Остеем.

Однако восстановленное было могущество Орды оказалось миражем. Роковая ссора

Тохтамыша с Тимуром закончилась военным поражением и опустошением Орды в ходе трех

кампаний, проведенных Тимуром в 1389–1395 гг. Золотоордынская столица — Сарай лежала

в руинах. Торговые пути, питавшие Золотую Орду, теперь были перенесены южнее, во

владения Тимура. Вместе с богатством покинули Улус Джучи и военно-политические

возможности. Процесс дробления стал необратимым. Причем большинство из

образовывавшихся на месте Золотой Орды ханств — Крымское, Ногайское, Казанское,

Сибирское (Тюменская Орда) — ввиду специфики своей внутренней социально-

экономической жизни стремилось к обособленности. Казахские владения преемников Батыя

вообще вернулись к патриархальному родовому укладу, образовав три Жуза, союза племен:

Старший (южный), Средний и Младший (северо-западный). Лишь находившаяся в Среднем

Поволжье, южнее Казани Большая Орда пыталась выступить централизующей силой, но ее

внутренние ресурсы, опирающиеся преимущественно на кочевое скотоводческое хозяйство,

были ограничены. В итоге на востоке Европы образовался «вакуум власти»1.

1 По М. Выбор пути. Почему Московия не стала Европой // Родина. №11. 2003. С.25.

ТАТЬЯНА ЧЕРНИКОВА. ЕВРОПЕИЗАЦИЯ РОССИИ ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XV–XVII ВЕКАХ

35

История, как и природа, не терпит пустоты. Освободившееся место геополитического

лидера в порубежье Восточной Европы и Северо-Западной Азии должен был кто-то занять.

Первой такую попытку совершила «другая Русь» — Великое княжество Литовское и

Русское. В конце XIV в. великий князь Витовт выступил защитником изгнанника Тохтамыша.

Бывший золотоордынский хан нашел в Литве приют и заверения, что его вернут в Сарай. Этой

операцией Витовт рассчитывал убить двух зайцев: получить великокняжеский ярлык на все

русские владения, входящие в зону ордынского владычества, покончив с лидерством Москвы

на русском Северо-Востоке, и добиться неформального контроля над самой дряхлевшей

Ордой. Однако поражение Литвы в битве на Ворскле (12 августа 1399) поставило крест на

данных планах.

Интересно, что с военной точки зрения победа ставленников Тимура, молодого хана

Темир-Кутлуй и мурзы Едигея, была случайной. Витовт серьезно подготовился к кампании,

его силы превосходили противника количественно и качественно2. Все погубила

самоуверенность Витовта, не принявшего в расчет военный и дипломатический опыт Едигея,

а также остатки комплекса покорителей Вселенной в менталитете татар.

Однако геополитический итог: неспособность великого княжества Литовского и

Русского заполнить собой вакуум власти в Восточной Европе был вполне закономерен. К

началу XIV в. Литовско-Русское государство утратило динамизм, что выразилось, в частности,

в явно второстепенной роли, которую играла Литва внутри польско-литовского альянса. Об

этом красноречиво свидетельствует превращение великого князя Ягайло Ольгердовича,

правителя литовско-русской языческо-православной державы, в польского короля-католика

Владислава, крестившего в латинскую веру языческую Литву по условиям Кревской унии

1385 г. Борьба сторонников литовско-русской независимости от Польши хоть и увенчалась

признанием кузена Ягайло — Витовта Кейстутовича великим князем Литовским и Русским

(договор 1392, Городельская уния 1413 г.), но он принужден был признать себя вассалом

польского монарха. Попытка же Витовта получить от императора Германии Сигизмунда

корону завершилась полной неудачей и личной трагедией Витовта3.

2 В 1397 г. в ходе подготовки к большой войне с Золотой Ордой войска Витовта, в состав которых входило

южнорусское боярство со своими военными формированиями, совершили успешный поход к Дону, а осенью

разбили отряды крымских мурз. В 1398 г. южнорусские, западнорусские и литовские полки Витовта овладели

землями в низовьях Днепра и построили здесь каменную крепость св. Иоанна (Тавань). Эта твердыня стала

форпостом литовского присутствия в Северном Причерноморье. Несколько тысяч ордынцев были выведены из

этих мест и поселены на Киевщине и Волыни. На пограничных реках Южной Руси в срочном порядке

возводились замки. Сюда же стягивались военные силы со всего великого княжества Литовского и Русского.

Прибыли пехотные тяжеловооруженные полки из Полоцка под руководством героя Куликовской битвы князя

Дмитрия Ольгердовича, дружины другого героя Куликова поля – брянского князя Андрея Ольгердовича.

Подошли также отряды киевского князя Ивана Борисовича, гольшанского — князя Ивана Ольгимунтовича,

рыльского — Федора Патрикеевича, смоленского — Глеба Святославича и многих других: всего собрались под

предводительством Витовта 50 князей. Еще под рукой Витовта находились всадники Тохтамыша, собственная

литовская конница, наемники из Валахии, 400 рыцарей из Польши, а также около сотни крестоносцев,

присланных великим магистром Ордена. Имелось и новшество — пушки. Татары же не имели представления об

огнестрельном оружии. 3 Сигизмунд, искавший союзников для борьбы с чешскими гуситами, дал согласие на объявление Витовта

королем Литвы и Руси. Император отправил послов с грамотой и короной, хотя Папа Римский с подачи поляков

запретил Сигизмунду посылать, а Витовту принимать корону. Папа понял опасность, которая грозит

католичеству в независимой Литве и Руси: давно господствующее в Южной и Западной Руси православие легко

возьмет верх над недавно приобретенной литовцами латинской верой. В итоге в 1430 г. двое имперских

посланников – Чигала и Рот, которые везли грамоты, дававшие Витовту право на королевское достоинство, были

захвачены поляками. Другие же послы, которые везли корону, испугавшись, вернулись к Сигизмунду. Весть обо

всех этих «подвигах» застала Витовта в окружении многих иностранных гостей, ожидавших его коронации.

Гости, включая внука Витовта московского князя Василия II, спешно разъехались. Вскоре, 27 октября 1430 г.


Даже в пределах русского мира гегемония Литвы была спорной, несмотря на все ее

достижения в консолидации западнорусских и южнорусских земель в XIV в. Во времена

Витовта апогей литовско-русской консолидации уже прошел. Пик успехов пришелся на

великое княжение дяди Витовта — Ольгерда Гедиминовича (1345–1377). Поручив своему

брату и фактическому соправителю Кейстуту отвоевывать Жмудь у Ордена, Ольгерд

сконцентрировался на собирании русских земель. Победа над татарами в битве у Синих Вод

(1362) позволила ему включить в свое государство почти всю Южную Русь. Вскоре эта

«Украина» была освобождена и от последних даннических обязательств в отношении Орды.

Однако на северо-востоке Руси литовцы не имели успеха. Ввязавшись в 1371-1375 гг. на

стороне Твери в московско-тверской конфликт, Ольгерд не смог повлиять на его итог. Ярлык

на Великое княжение Владимирское остался у московского князя Дмитрия Ивановича, а само

это великое княжение было объявлено вотчиной московской ветви Рюриковичей-

Даниловичей. В ходе трех «литовщин» — походов Ольгерда на Московское княжество

литовско-русские полки Ольгерда опустошили московскую провинцию, но оказались не

только не в состоянии овладеть Московским Кремлем, но и не спасли от ответного разорения

москвичами владения Михаила Александровича Тверского, союзника и родственника

Ольгерда. Сами же «литовщины» стали истоком постоянной в последствии враждебности

между Москвой и Литвой, которая век от века только нарастала. Не стал компромиссом брак

дочери Витовта Софьи с сыном Дмитрия Донского Василием I, причем уже не по вине

Москвы: именно ярлык Василия I на великое княжение Владимирское желал «похитить»

Витовт, помогая Тохтамышу в конце XIV в. вернуть золотоордынский трон. Все это

превратило претензии великого княжества Литовского и Русского на геополитическое

первенство в восточноевропейскйском пространстве в иллюзии.

Пытались овладеть имперским наследием Золотой Орды и ее собственные «осколки»

— Большая Орда и Крым. Однако первая оказалась слишком слаба. Претензии хана Большой

Орды Ахмата не признали даже ближайшие «родственники»: правители кочевых орд Сибири

и Ногайской Степи, не говоря уже о ханствах с преимущественно оседлым населением —

Казанском и Крымском. Стояние на Угре 1480 г. стало тем рубежом, который в науке принято

считать за условную дату падения татарской зависимости Руси. В январе 1481 г. тюменский

хан Ивак (Ибрагим) отнял жизнь Ахмата, а крымцы в 1502 г. довершили разгром его державы.

Сыновьям Ахмата удалось закрепиться в Астрахани, но Астраханское ханство не

претендовало на роль Золотой Орды. «Золотоордынские претензии» пытался заявить Крым

при своем втором независимом властителе — Менгли-Гирее (1466–1515). Но сам Менгли-

Гирей получил трон только благодаря помощи генуэзской Кафы, а в 1475 г. Крым был

оккупирован Турцией. В бывшей генуэзской Кафе появился наместник султана и сильный

османский гарнизон. Менгли-Гирей превратился в вассала турецкого султана.

После захвата турками-османами Анатолии, падения Константинополя (29 мая 1453),

Мистры (1460) и Трапезунда (1461) кардинально изменилась геополитическая обстановка на

Ближнем Востоке и юго-востоке Европы. Новый центр силы здесь являла Османская империя,

покончившая с остатками средневековой крестоносной экспансии Запада на Восток и убившая

окончательно вторую альтернативу цивилизационного развития средневекового

христианского мира — Византию. Крымское ханство было лишь северочерноморской

окраиной геополитического пространства Турции, находившейся в стадии расширения вплоть

до конца XVII в. и весьма угрожавшей Европе.

престарелый Витовт умер, причем современники причиной, ускорившей его кончину, называли скорбь ввиду

несбывшейся королевской мечты. (Подробнее см.: Соловьев С.М. Соч. в 18 кн. История России с древнейших

времен. М., 1988. Кн. 3. Т. 4. С. 420–422.)


37

Однако характер русско-турецкого, а реально — русско-крымского взаимодействия в

XV–XVI вв. не нес угрозы превращения русских территорий в колониальное владение нового

столпа мусульманского Востока. Крымско-русское взаимодействие первоначально, при Иване

III, дружественное, быстро превратилось после его смерти в стабильно враждебное, но ни в

коей мере оно не напоминало прежнего вассалитета северо-восточных русских земель по

отношению к Улусу Джучи.

Образование единого Московского государства и его природа

Квинтэссенцией ожиданий в связи с обрушением прежней геополитической системы

на востоке Европы оказалось рождение нового русского государства — Московской державы.

Во второй половине XV — начале XVI вв. Москва наконец сумела сплотить вокруг себя весь

русский Северо-Восток. Были высказаны династические претензии московских Рюриковичей

к литовским Гедиминовичам на «свои» южнорусские и западнорусские вотчины. Началось

проникновение Северо-Восточной Руси в Предуралье: в земли Великой Перми, Вятки, на

Каму. В середине XVI в. Москва поглотила территории татарских ханств в Поволжье, а в конце

этого столетия двинулась в Сибирь. Таким образом, в отличие от соперников, Московия

фактически от рождения заявив себя империей, ликвидировала региональный вакуум власти.

Новая международная роль у нового русского государства очень символично сопровождалась

сменой названия страны. Старый термин «Русь», законно прилагаемый к Московскому

княжеству, хоть и не был забыт целиком, но уже к началу XVIII столетия был заметно

потеснен новым именем — «Россия»4. Посетивший Русь в конце XVI в. агент Лондонской

московской компании Джером Горсей так определил название страны: «…я прибыл в

Московию, обычно называемую Россией»5.

Все вышесказанное оказалось возможным благодаря географическому положению и

социокультурным особенностям северо-восточных русских земель. В отличие от Литвы, через

посредничество Золотой Орды Россия Ивана III и Василия III имела знакомство с

механизмами функционирования имперской администрации в масштабе, охватывающем

значительную часть Восточной Европы и ближайших к ней земель Северо-Западной Азии. В

общественно-политическом и культурном развитии России содержалось немало черт,

родственных имперским ордынским институтам и привычных для бывших подданных

Золотой Орды, — прежде всего это понятие о государстве-вотчине с соответствующей

системой подданничества населения государю-собственнику этой обширной вотчины.

4 Данное название впервые стало употребляться в конце XV в. Происходит оно от греческого названия Руси и,

видимо, вначале употреблялось в круге выходцев из Византии, прибывших в Москву в свите второй жены Ивана

III Софьи Палеолог, племянницы последнего византийского императора Константина Палеолога. Мода на все

византийское, подкрепленная стремлением политическим и церковным видеть в Иване III наследника

византийских императоров, а в его Московском государстве — преемника Византийской империи, обеспечили

термину «Россия» общерусское употребление.

Другим обстоятельством, которое способствовало приоритетному употреблению слова «Россия» по

отношению к подвластным Москве землям, являлось то, что в Европе к началу XV в. утвердилось представление,

что Русь — это земли, находящиеся под управлением литовского великого князя и польского короля, то есть

западнорусские, южнорусские и юго-западные русские территории. Северо-восток Руси воспринимался

«Татарией». Кстати, знаменитый Нострадамус и в XVI в. так определял Россию, хотя в его время это было уже

явным анахронизмом.

Вслед за термином «Россия» в XVI–XVIII вв. для определения других частей былой Руси все чаще стали

использоваться слова «Белоруссия» (западнорусские земли), «Украина», «Малороссия» (южные и юго-западные

земли), что тоже не менее символично. 5 Горсей Дж. Путешествие сэра Джерома Горсея // Иностранцы о древней Москве. Москва XV–XVII вв. М., 1991.

С. 97.


Становление единого Московского государства в качестве нового геополитического

лидера северо-восточного европейско-азиатского пограничья ставит много дискуссионных

вопросов. Главные из них:

1) Была ли формирующаяся Российская империя «прямым наследником»

Золотоордынской империи или обладала иным, новым имперским содержанием?

2) Являлся ли внутренний уклад Московской Руси переносом на русскую почву

золотоордынских общественных и государственных институтов?

В отечественной исторической традиции в целом господствует старая точка зрения на

Российскую империю как европейскую, в отличие от явно азиатской военно-кочевой

сущности империи Батыя и его преемников. Этой позиции придерживались Н.М. Карамзин,

С.М. Соловьев, В.О. Ключевский, П.Н. Милюков и другие отечественные историки XIX–

начала ХХ вв., а также подавляющее большинство советских исследователей.

Хотя стоит заметить, что во второй половине XIX в. и особенно в начале–середине ХХ

в. данная концепция встретила серьезную оппозицию. Результатом симбиоза с

золотоордынскими устоями видели российскую государственную власть Н.И. Костомаров и

ряд украинских авторов. В 1920-х–начале 1930-х гг. на значительной ордынской, а точнее,

особой евразийской самостоятельной, «третьей» (не европейской и не азиатской)

преемственности настаивали российские историки-эмигранты — евразийцы. Наиболее

систематически (и без выхода из исторического исследования в область публицистики и

историософии) евразийская трактовка сущности Российской империи была представлена в

творчестве Г.В. Вернадского6, профессора Карлова университета в Праге, а с 1927-го по

начало 1970-х работавшего в ряде американских университетов. Во второй половине ХХ в.

евразийскую точку зрения по-своему развивал известный отечественный востоковед и

этнограф Л.Н. Гумилев7.

В зарубежной исторической традиции истоком воззрений на внутренние российские

общественно-политические институты как прямое наследие Орды, были записки иностранцев:

в особенности сочинения Герберштейна и Флетчера. Образованный, по-настоящему

талантливый ученый Сигизмунд Герберштейн дважды был в Москве при Василии III: в 1517

г. — послом императора Максимилиана, в 1526-м г. — послом его внука, австрийского

эрцгерцога Фердинанда. Труд Герберштейна “Rerum moscoviticarum commentari”, вышедший

на латыни в 1549 г., а в немецком авторском переводе — в 1557 г., явился, по сути, не только

источником для анализа государственного и общественного строя Руси XV–XVI вв.8, но и

первой попыткой его научного осмысления. Записки Флетчера, в 1588 г. посла английской

королевы Елизаветы к царю Федору Иоанновичу, более просты и субъективны. Автор

приводит интересные факты из политической истории времен Ивана Грозного и сведения по

финансовым вопросам. Сочинение Джильса Флетчера “On the Russian Common Wealtf”

появилось в Англии в 1591 г. и было почти сразу сожжено в Лондоне по приказу властей,

заинтересованных в торговле с Россией, чтобы «не обидеть Россию». Второе издание увидело

свет в 1656 г.

Взгляд Герберштейна и Флетчера на Россию как прямого наследника Золотой Орды во

внутреннем и в геополитическом плане, в зарубежной историографии России имеет серьезное

6 Вернадский Г. Русская история. М., 1997. Он же. Монголы и Русь. Тверь; М. 1997. Он же. Начертания русской

истории. СПб., 2000. 7 Гумилев Л.Н. Древняя Русь и Великая степь. М. 1990. Он же. От Руси до России. М., 1996. 8 Герберштейн опирается не только на свои личные наблюдения, но и приводит многое, почерпнутое из

памятников современной ему русской письменности.


39

обоснование. По мнению известного американского русиста Чарльза Гальперина9, наиболее

убедительно данная концепция представлена в трудах американских историков Эдварда

Кинана, Майкла Ходорковского и особенно Дональда Островского, а декларация данного

воззрения широко представлена в иностранной литературе10.

Нельзя сказать, что вышеописанная концепция «Москва как новый Сарай»,

господствует в современной зарубежной историографии. Диаметрально противоположный

взгляд давно обосновывает упомянутый выше историк Чарльз Гальперин11. С основными

выводами концепции этого историка отечественный читатель может ознакомиться в

опубликованной» на русском языке в журнале «Родина» статье «Вымышленное родство.

Московия не была наследницей Золотой Орды»12. Причем концепция Чарльза Гальперина в

последнее время находит на Западе все больше новых сторонников.

С крушением СССР и уходом в прошлое идеологического противостояния,

свойственного эпохе холодной войны, а также в связи со становлением новой историко-

методологической теории постмодернизма многие западные авторы отказываются

акцентировать «восточное естество» России. Например, известный британский историк-

русист Доменик Ливен, автор историко-политологической монографии «The Russian Empire

and its Rivals from the sixteenth century to the present»13, все свое интервью, адресованное

широкому российскому читателю, посвятил выявлению сходств Российской империи с

другими европейскими империями. (Это, кстати, интуитивно почувствовал еще английский

капитан Климент Адамс, вместе с Ричардом Ченслором открывший Северный морской путь в

Россию в 1553 г. В своем сочинении «Английское путешествие к московитам» он часто

называл Ивана IV «императором»14, хотя прекрасно знал его официальные титулы.)

Постоянное расширение России, которое наблюдалось со второй половины XV в. — по XIX

столетие, Ливен трактует как «часть расширения Европы». «Российское государство имело

совершенно четкую миссию — распространять европейскую цивилизацию, точно так же, как

это делали британцы или французы в своих империях. Народы, за счет которых происходило

9 Гальперин Ч. Вымышленное родство. Московия не была наследницей Золотой Орды // Родина. 2003. №12. С.

71.

(Keenan E.L. Muscovy and Kazan, 1445–1552: A Stady in Steppe Politics: PhD dissertation. Harvard University, 1965.

Khodarkovsky M. Russia’s Steppe Frontier: The Making of a Colonial Empire, 1500–1800. Bloomington, 2002.

Ostrowski D. The Tamma and the Dual-administrative Structure of the Mongol Empire // Bulletin of the Shool of Oriental

and African Studies. 1988. Vol. 61. №2. P. 262–277; Idem. The Mongol Origins of Muscovite Political Instiitutions //

Slavic Review. 1990. Vol. 49. №4. P. 525–542; Idem. The Military Land Grant along the Muslim-Cristian Frontier //

Russian History. 1992. Vol. 19. №1–4. P. 327–359; Idem. Muscovy and the Mongols: Cross-Cultural Infuences on the

Steepe Frontier, 1304–1589. Cambridge, 1998; Idem. Muscovite Adoptation of Mongol-Tatar Political Institution: A

Reply to Halperin’s Objections// Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2000. Vol. 1. №2. P. 267–304.) 10 Там же. (Беннигсен А. Экуменизм царя Ивана Васильевича Грозного: Москва, Казань и Оттоманская Порта в

1552 г. // Русский альманах. Париж, 1981; Hughes L. The Courts of Moscow and St. Petersburg c. 1547–1725// The

Princely Courts of Europe: Ritual, Politics and Culture under the Ancien Regime 1500–1750 / Ed. By J. Adamson.

London, 1999. P. 29; Fragner B.G. The Concept of Regionalism in Historical Research on Central Asia and Iran: (A

Macro-Historical Interpretation)//Studies on Central Asian History in Honor of Yuri Bregel. Bloomington, 2001. P. 348;

Vasari I. Why was Muscovite Russia Considered “Barbarian” by Contemporary Europe?//Mesto Rossii v Evrope/The

Place of Russian in Europe. Budapest, 1999. P. 99. 11 Halperin Ch. The Russian Land and the Russian Tsar: The Emergence of Muscovite Ideology, 1380–

1408//Forschungen zur osteuropaischen Geschichte. 1976. Bd. 23; Idem. Russia and the Golden Horde: The Mongol

Impact on Medieval Russian History. – Bloomington, 1985; Idem. The East Slavic Response to the Mongol Conquest

//Archivum Eurasiae Medii Aevi. 1998–1999. Vol. 10; Idem. Muscovite Political Institutions in the 14th Century//Kritika:

Explorations in Rassian and Eurasian History. 2000. Vol. 1. №2.) 12 Гальперин Ч. Вымышленное родство. С. 68–71. 13 Данная книга недавно переведена на русский язык и вышла в России. См.: Ливен Д. Российская империя и ее

враги с XVI века до наших дней. Издательство «Европа», 2007. 14 Адамс К. Английское путешествие к московитам // Иностранцы о древней Москве. М., 1991. С. 39.


расширение России, были очень похожи на те, за счет которых расширялись колониальные

владения Британии или Франции. Часто это были мусульмане, часто кочевники»15. Другое

дело, что особенность России как европейской державы состояла в том, что это была

«периферийная» империя. Это определило, в частности, «…характер экспансии. Не по морю,

а по земле. По той простой причине, что с азиатскими странами и народами Россия граничила

по суше»16.

Воззрения, аналогичные взглядам Доменика Ливена, достаточно распространены ныне

среди западных ученых. Тенденцию к восприятию России не как «аномальной», а как «другой

Европы» или точнее специфической части Европы в общеевропейском контексте обнаружила

О. Большакова, изучавшая тенденции развития зарубежной, особенно американской,

русистики 1990-х — начала 2000-х гг. гг.17 Подобный поворот весьма логичен для зарубежной

русистики. Он обеспечивает взвешенное отношение к определению места России в мировой

истории. До 1991 г. зарубежные исследователи были более сосредоточены на выявление

различий между Московией и западноевропейскими странами. Это позволило объективно

описать внутренние российские реалии, но игнорировало «вторую сторону медали».

Безусловные различия внутреннего социокультурного уклада России и западноевропейских

стран, вовсе не исключали позиционирование России себя в мире как европейской империи.

На этом и акцентируют внимание зарубежные историки новой волны (в частности, «поколение

внуков» в США и «новая Билефельдская школа» в Германии). Данный подход требует

расширения цивилизационных рубежей Европы, не сужая ее до границ романо-германского

мира.

Что касается внутренней жизни Московии, то концепция ее безусловной идентичности

западноевропейскому феодализму (с учетом так называемой характерной для Руси социально-

экономической и политической отсталости) покоится в трудах российского

дореволюционного историка Н.П. Павлова-Сильванского18 и советских историков-

марксистов. Подавляющее большинство современных отечественных и зарубежных

специалистов признают значительную самобытность внутреннего уклада России: отсутствие

в Северо-Восточной Руси и Московии феодальных институтов западноевропейского типа19.

И, как мы уже отмечали, часть исследователей склонны видеть во внутренней жизни России

социокультурный феномен, уходящий корнями не столько в древнерусское наследство IX–XII

вв., сколько в особенности общественно-политического устройства Владимиро-Суздальского

княжества XII–начала XIII вв. или в симбиоз русского Северо-Востока с военной империей

Чингизидов. Мы не будем подробно останавливаться на данном вопросе — коснемся лишь

оценки влияния ордынской зависимости на внутреннюю русскую историю.

В отличие от классиков отечественной исторической мысли XIX–начала ХХ вв. С.М.

Соловьева и В.О. Ключевского, мы не отрицаем значительности этого влияния. Вопрос в том,

как Орда влияла на Русь. Уже С.М. Соловьев и В.О. Ключевский убедительно показали, что

тенденция к складыванию на северо-востоке Руси своеобразного уклада государства-вотчины

15 Интервью А. Кошкарева с Д. Ливеном. Быть империей// Эксперт. Россия — пять веков империи. 31 декабря

2007-го — 13 января 2008-го (590). С. 56. 16 Там же. 17См.: Большакова О. Новая политическая история России. Современная зарубежная историография.

Аналитический обзор/РАН. ИНИОН. Центр социальных и научно-информационных исследований. Отд. отеч. и

зарубеж. истории. М., 2006. 18 Павлов-Сильванский Н.П. Феодализм в Древней Руси. СПб., 1907. 19 Блестящее начало критике попыток Н.П. Павлова-Сильванского и советских историков марксистской школы

«втиснуть» русскую средневековую историю в рамки западного феодализма положил человек, сам отдавший

дань увлечению марксизмом, — П.Б. Струве. См.: Струве П.Б. Наблюдения и исследования из области

хозяйственной жизни и права древней Руси// Сборник Русского института в Праге. Прага, 1929. №1. С. 389–464.


41

зародилась еще в домонгольский период. Сам этот факт не оспаривается в современной науке.

Под вопросом другое утверждение классиков. В.О. Ключевский и С.М. Соловьев полагали,

что тенденция к становлению государства-вотчины в Северо-Восточной Руси стала

доминирующей еще до прихода татар, а сам Северо-Восток уже в XII–начале XIII вв.

превратился в неоспоримого лидера русского пространства. Киев уступил место Владимиру,

и это еще до прихода татар предопределило всю последующую историю России — вот

центральный тезис концепции классиков российской исторической науки XIX–начала ХХ в.

Следовательно, по мнению С.М. Соловьева и В.О. Ключевского, иго, несмотря на всю свою

обременительность, являлось фактором чисто внешним и стратегически не таким уж

значимым для хода русской истории.

Утверждение весьма спорное, как показывает постоянно идущая с конца XIX в. научная

дискуссия на данный счет, хотя и вполне закономерное для того этапа изучения российской

истории, к которому относились исследования С.М. Соловьева и В.О. Ключевского. В XIX

столетии в российской исторической традиции безраздельно господствовал москвоцентризм.

Он вытекал из особенностей северо-восточного, в особенности московского, летописания.

Москва там представлялась единственной наследницей Владимира, как тот в свое время был

единственным преемником Киева. Задачей же историков было «выстроить прямую линию»

русской истории, показав преемственность современной им России с ее средневековым и

древнерусским прошлым.

Наука ХХ–начала ХХI в. внесла в эту схему значительные коррективы, начиная с

сомнения в безальтернативности центральной роли города Владимира в XII–XIII вв.20, а потом

Москвы в XIV–начале XV в.21, и кончая разнообразием оценок роли ордынской зависимости22.

Относительно последней стоит признать, что, несмотря на зарождение основ государственно-

вотчинного уклада во Владимиро-Суздальском княжестве в XII–начале XIII вв., столбовой

дорогой внутреннего развития северо-востока Руси он стал лишь под внешним воздействием.

Золотая Орда не переносила на Русь форм, присущих военной азиатско-степной цивилизации,

но она создавала условия для выживания лишь тех русских социально-экономических и

политических институтов, которые были понятны и приемлемы Сараю. По праву завоевателя

и в соответствии со своими государственными традициями золотоордынский хан видел в

покоренной Руси свой улус, свою собственность, которой он одаривал или которой лишал

через ярлыки своих улусников, подручных правителей — русских князей. Под воздействием

этого на Северо-Востоке укреплялись местные представления об уделах-вотчинах и

забывались прежние, свойственные Древней Руси отношения князя и той волости, где он

20 См., в частности, работы о Галицко-Волынском княжестве, как одном из лидеров русского мира XII-XIV вв.

Например: М.С. Грушевский. История Украины-Руси. – Львiв, 1905. Т. 2. Т. 3. Гл. 1. Галицько-Волинська держава

(XIII–XIV вв). Крипякевич И.П. Галицко-Волынское княжество. Киев. 1984. Котляр Н. Галицько-Волинська

Русь. Киiв. 1998. 21 См., в частности, работы о Литве как одном из центров консолидации Руси. Например: Думин С.В. Другая Русь

(Великое княжество Литовское и Русское) // История Отечества: люди, идеи, решения. Очерки истории России

IX–начала ХХ в. М., 1991. С. 76–126. Флоря Б. Точка распада. «Вся Русь» в политике Вильно и Москвы // Родина.

2003. №11. С. 28–33.

Интересные наблюдения о «брянской альтернативе» в русской политической истории XIII-XIV вв.

содержатся в работах А.А. Горского. См.: Горский А.А. Русские земли в XIII–XIV вв.: пути политического

развития. М., 1996. Горский А.А. Брянское княжество в политической жизни Восточной Европы (конец XIII–

начало XV вв.)// Средневековая Русь. М., 1996. Горский А.А. К вопросу о причинах «возвышения» Москвы //

Отечественная история. 1997. №1.

См. о «тверской альтернативе»: Чернышов А.В. Очерки по истории Тверского княжества XIII–XV вв.

Тверь, 1996. 22 Краткий историографический обзор оценок взаимодействия Руси и Золотой Орды можно найти в статье Ю.В.

Кривошеева «Русь и Орда» (История России. Россия и Восток. СПб., 2002. С. 81–136)


сидел. Кстати, замена термина «волость» на термин «удел» (то есть княжество-вотчина) в

северо-восточных летописях произошла в середине XIII в., во времена великого княжения

Александра Невского и его братьев. Древнерусские вечевые и дружинные традиции

ограничения княжеской власти, воспоминания о которых проскальзывали на Северо-Востоке

в домонгольский период в ходе княжеских междоусобиц XII–начала XIII вв., окончательно

умерли к середине XV в.23 Закон в Монгольской империи был производной от воли

царствующего в данный момент хана. В реальной жизни его слово всегда стояло выше каких-

либо принятых ранее правовых документов, трактовка которых была «гибкой». Это приучало

русских данников (и князей, и население) к парадоксальной мысли, что власть по своей

природе «беззаконна». Достойна уважения и в этом смысле «законна» лишь сила, с позиции

которой властитель возвышается над населением своей «вотчины», как «государь» («хозяин

рабов» в первоначальном древнерусском смысле этого слова) над челядью. Ничего подобного

не наблюдалось в XIII–XV вв. в западнорусских землях, избежавших нашествия и ига. В итоге

приходится констатировать, что под воздействием ордынской зависимости был углублен

внутренний социокультурный раскол русского мира.

Во внешнеполитическом плане был совершен насильственный поворот русского

Северо-Востока лицом к Великой степи. Северо-восток Руси в середине XIII–первой половине

XV вв. утратил присущие Древней Руси связи с Западной и Центральной Европой. В XIV–

первой половине XV вв. северо-восточные русские князья совершенно не интересуются

происходящим в Европе, зато разбираются до нюансов в раскладе сил вокруг ханского

престола. Ушли в прошлое династические связи с западноевропейскими монархами.

Высочайшим достижением считается теперь брак московского удельного князя Юрия

Даниловича с Кончакой, родственницей хана Узбека. Ведь именно этот брак в 1318 г. дал

московскому князю возможность, не оглядываясь на древнерусские правовые и нравственные

нормы, домогаться у хана ярлыка на великое княжение Владимирское, попирая права своего

двоюродного дяди тверского князя Михаила Ярославича. Тверские, московские, рязанские

купцы плывут вниз по Волге, они (в отличие от новгородцев) не ездят на Запад далее Литвы и

Польши, а обитатели Западной Европы, в свою очередь, не посещают владений великого

княжества Владимирского или Рязанского. Европейцы именуют эти земли «Татарией». Так

жизнь течет более 200 лет.

Однако перемены, случившиеся во второй половине XV в., кардинально меняют

обстановку. Заполнив собой пустоту, образовавшуюся после падения Золотой Орды,

Московское государство лишь частично сохраняет «восточную ориентацию». Иван III уделяет

много времени выстраиванию новых отношений с осколками Золотой Орды — с Ногаями,

Казанью, Астраханью, Сибирским ханством и особенно — с главным союзником по борьбе с

Большой Ордой — Крымом. В языке дипломатического общения с крымским ханом еще ясно

23 Например, после убийства Андрея Боголюбского в 1174 г. вече Владимира и вече простолюдинов в Суздале

приглашают на великокняжеский престол младших братьев Андрея – Михаила и Всеволода. Одновременно вече

Ростова и знатные люди Суздаля зовут племянников Андрея – Ростиславичей. После победы Михаила и

Всеволода над племянниками именно вече принуждает князя Всеволода ослепить своих несчастных

конкурентов. В чрезвычайной обстановке 1382 г. в Москве, оставленной Дмитрием Донским, его боярами и

митрополитом, горожане на вече выбирают юного литовского князя Остея своим предводителем. Это, кстати,

единственный пример веча в московской истории.

Последние отголоски дружинно-вечевых традиций можно разглядеть во взаимоотношениях с жителями

поволжских городов сына Дмитрия Донского Юрия Звенигородского и его детей Василия Косого и Дмитрия

Шемяки в ходе междоусобицы князей московского дома второй четверти XV в. Самый интересный с нашей точки

зрения анализ данного феномена есть в книге А.А. Зимина «Витязь на распутье».

Последним и весьма отдаленным воспоминанием о дружинно-вечевых институтах в Твери был отказ ее

жителей, вольных слуг и бояр поддержать князя Михаила Борисовича в его конфликте с Иваном III в 1485 г.

Результатом стало включение Тверского княжества в Московское государство.


43

слышатся отголоски прошлого преклонения перед золотоордынскими царями. В 1474 г. посол

Ивана III к Менгли-Гирею Никита Беклемишев говорит от лица своего государя: «Князь

великий Иван челом бьет: посол твой Ази-Баба говорил мне, что хочешь меня жаловать, в

братстве, дружбе и любви»24. В ответной грамоте (ярлыке) Менгли-Гирей Ивана III

«жаловал». Важность, которую в Москве придавали отношениям с Крымом, проявлялась в

том, что в одном этом государстве постоянно пребывал русский представитель. Причем

послами назначались только бояре. Лишь раз из-за осложнений с Литвой, через которую

обычно ездили в Бахчисарай московские посольства, вынуждены были отправить человека

«незаметного», и то Иван III долго извинялся и объяснялся по этому поводу: «На Литву

проезду нет, а полем пути истомны»25. Когда в 1475 г. Крым был завоеван турками и стал

вассалом Османской империи, Москва поспешила при посредничестве Менгли-Гирея

наладить дружественные отношения с султаном.

Но все же все эти поклоны в сторону Востока были не более чем данью прошлому и

расчетами чисто прагматическими. Новые реалии дают о себе знать. Никита Беклемишев

сумел решительно отговориться от платежа Менгли-Гирею «поминок» (суррогата прежней

дани). Московский князь в договоре с Крымом был назван не улусником хана, а братом.

(Кстати, братом называл московского государя и османский султан. Он не требовал от Москвы

регулярных «подарков», что неизменно присутствовало в XV–XVII вв. при переговорах

Блистательной Порты с прочими европейскими странами. Причем в турецких текстах

договоров султана с европейскими монархами присутствовало слово «дань», которое в

европейских переводах становилось словом «подарок».) Между Москвой и Крымом был

заключен «вечный мир» и военно-политический союз: «Быть нам везде заодно, другу другом

быть, а недругу — недругом», если же кто из подданных крымского хана рискнет напасть на

московские земли, хан клянется «их казнить и взятое отдать и головы людские без откупа

выдать»26.

Отметим, что впоследствии уже при преемнике Ивана III Василии III (1505–1533)

русско-крымский союз распался. Его заменила хроническая вражда, продолжавшаяся вплоть

до присоединения Крыма к России в 1783 г. И это понятно: объективная база для русско-

крымского сотрудничества — совместная борьба с Большой Ордой после смерти хана Ахмата

и распада самой Большой Орды, исчезла. Попытки же крымских правителей выступить в роли

наследников золотоордынских Чингизидов могли вызвать в Москве только яростное

сопротивление. Показателен здесь эпизод, с которого началась московско-крымская вражда.

Василий III в 1512 г. начал войну с Литвой за Смоленские земли, не поставив в известность

Менгли-Гирея. В 1515 г. Менги-Гирей умер, а его сын и наследник Магмет-Гирей возобновил

союз Крыма с великим князем Литовским и королем Польши Сигизмундом, решив вернуться

к политике своего деда Хаджи-Гирея — союзника Казимира IV. В Москву своему «брату»

Василию III Магмет-Гирей с негодованием пишет: «Ты нашему другу королю недружбу

учинил: город, который мы ему пожаловали (Смоленск), ты взял от нас тайком; этот город

Смоленск к литовскому юрту отец наш пожаловал, а другие города, которые к нам тянут, —

Брянск, Стародуб, Почап, Новгород-Северский, Рыльск, Путивль, Карачев, Радогощ — отец

наш, великий царь, твоему отцу дал. Если хочешь быть с нами в дружбе и в братстве, то ты

эти города отдай нам назад, потому что мы их королю дали… Если хочешь быть с нами в

дружбе и братстве, то помоги нам казною, пришли нам казны побольше»27. Василий и не

24 Соловьев С.М. Указ. соч. Кн. 3. Т. 5. С. 80. 25 Там же. С. 81. 26 Там же. С. 81. 27 Там же. С. 240–241.


подумал отдавать города, но попытался «поминками» купить у хана отказ от крымско-

польско-литовского союза, но король Сигизмунд преуспел в подкупе больше. Тогда Василий

III при посредничестве великого магистра Тевтонского ордена Альбрехта Бранденбургского,

воевавшего с Польшей, заключил антилитовский союз с Ливонией. А когда Москва к 1522 г.

захватила все смоленские земли, между Русью и Литвой было установлено перемирие при

посредничестве императора Священной Римской империи германской нации Максимилиана.

По ходу всех этих дел русские воеводы князья Воротынский и Одоевский в 1517 г. отбили

набег крымских татар на тульские земли. Из 20 тысяч крымчан, участвовавших в походе на

Русь, в живых остались немногие, и те возвратились на родину «пеши, босы и наги». В 1521 г.

Москва присоединила к себе остатки великого Рязанского княжества, правителя которого

крымский хан считал своим «становитом», и который приходился ему союзником и зятем.

При Иване III в голосе Москвы, обращенном к другим татарским ханствам, все более

слышатся повелительные ноты. Москва регулярно тревожит Казань своими походами,

вмешиваясь в борьбу вокруг казанского престола. Ни один казанский набег не остается без

ответного разорения. В Москву выезжают казанские мурзы, царевичи и даже цари. Здесь в

неволе содержатся и свергнутые Москвой казанские монархи. Тюменский хан Ивак

(Ибрагим), убивший в январе 1481 г. хана Большой Орды Ахмата (и тем оказавший немалую

услугу Москве), просил как-то Ивана III выпустить из неволи его родственника, бывшего

казанского царя Алегама, но Иван III не внял этой просьбе28. Один из ногайских ханов

вынужден был просить у Москвы согласия на брак своей дочери и казанского хана Магмет-

Аминя. На сей раз Иван III уважил просьбу. Кстати, впоследствии из-за интриг Магмет-Аминь

с женой и окружением «выбежал» из Казани в Москву, «где великий князь держал его в

чести»29.

В старой «обращенности к Востоку» возникло, по сути, новое явление — быстрая

экспансия Московской державы в восточном направлении. Территории прежних «господ» и

их вассалов превращались в колониальные владения Москвы, заселяемые русскими с

поразительной быстротой и успехом. При первых государях всея Руси Иване III и Василии III

с 1462 по 1533 гг. территория России выросла в шесть раз: с 430 тыс. кв. км — до 2,8 млн. кв.

км. В царствование Ивана IV Грозного (1533–1584) она еще удвоилась — с 2,8 до 5,4 млн. кв.

км. В XVII в. уже при Романовых за счет покорения Восточной Сибири территория

Российского царства увеличилась еще на 10 млн. кв. км. «Уже к середине XVII в. русские цари

правили самым большим государством на свете… Достаточно будет сказать, что между

серединой XVI в. и концом XVII в. Москва приобретала в среднем по 35 тысяч кв. км —

площадь современной Голландии — в год в течение 150 лет подряд». 30

За 250 лет Москва подчинила себе большую часть азиатских владений Золотой Орды и

превратилась в евро-азиатскую державу, большая часть территорий которой находилась в

Азии. Однако, бо^льшая часть жителей и центр экономической, общественно-политической и

культурной жизни, как в XV, так и в XVII в. и в последующие времена остались в Европе.

«Византийское наследство» Софьи Палеолог

Несмотря на свое безудержное расширение на восток, Московское государство при

Иване III начало постепенный поворот (или возвращение?) в Европу. Во второй половине XV

в. во внешней политике Московского государства происходит настоящая революция.

Оторванность и закрытость от Европы, присущая русским землям с середины XIII в., ушла в

28 Там же. С. 87. 29 Там же. С. 69. 30 Пайпс Р. Указ. соч. С. 113-114.


45

прошлое. Если ранее Москву волновали прежде всего ее отношения с татарским Востоком и

проблемы консолидации удельных русских земель, обостряющие пограничные конфликты с

Литвой, Орденом и Швецией, то теперь география внешнеполитической активности России

существенно расширяется.

Лишившись в 1467 г. жены, тверской княжны Марии Борисовны, Иван III начинает с

1469 г. думать о новом браке. Как и брак с Марией, новая женитьба государя представляла

собой прежде всего государственное дело огромного идеологического и политического

масштаба. В.О. Ключевский подчеркивал, что новое супружество Ивана получало «значение

политической демонстрации»31, рассчитанной на большой международный и внутренний

резонанс. Государь всея Руси сватался к Зое (Софье), дочери Фомы Палеолога, брата павшего

вместе со своей столицей последнего византийского императора Константина XI. Интересно,

но инициатива сватовства принадлежала не Руси, а Западу. В конце правления папы Павла II

при посредничестве Венеции родился план привлечения Московского государства к борьбе с

турецкой экспансией, в котором Зое Палеолог была отведена решающая роль. Папская курия

и Венеция были готовы отдать за Зоей в качестве приданого права на всю Морею (владения

Фомы Палеолога и его братьев на Пелопоннесе), а также все остальные территории бывшей

Ромейской империи, если в роде Палеологов не будет наследников по прямой мужской линии.

Это следует из документа венецианского Сената от 20 ноября 1473 г. и послания

венецианского Сената Ивану III от 4 декабря 1473 г.32 О том же сообщают «Венецианские

анналы» Доменико Малипьери, который писал об Иване III: «Предполагается, что этот король

в скором времени направится на борьбу с турками, потому что он — зять деспота Фомы

Палеолога, умершего в Риме, и в случае смерти обоих сыновей последнего без потомства

Римская империя (Византия — прим. авт.) перейдет именно к нему»33. Беда заключалась в

том, что все «византийское приданое» следовало еще отвоевать у османов. Привлечение к

борьбе с турецкой экспансией в Европе еще одного союзника было не единственным резоном

налаживания Ватиканом связей с далекой Московией. Папа также рассчитывал привлечь

Московскую Русь к унии католической и греческой православной церквей. На предложение о

браке Иван III ответил положительно (посольство Ивана Фрязина в Рим в 1469 г.), но с

заключением брака не стал торопиться. В 1469–1471 гг. Ивана III отвлекли поход на Казань и

осложнения с Новгородом. Также задуматься заставляла эфемерность «приданого» и резко

отрицательная позиция митрополита Московского и всея Руси Филиппа относительно

разговоров об унии. В сентябре 1471 г. венецианский дипломат Антонио Джилярди привез в

Москву повторное предложение от папы Римского заключить брак русского князя и

византийской царевны. Подумав еще три месяца, Иван III в январе 1472 г. отправил в Рим

своего посла Ивана Фрязина (Джан Батисту делла Вольпе) с положительным ответом.

С середины XIII в., то есть со времен второго34 резкого ответа Александра Невского на

папскую буллу, а также с 1439 г. — года Флорентийской унии и свержения в Москве

признавшего унию митрополита Исидора, грека по происхождению, Северо-Восточная Русь

не имела контактов с «римскими еретиками». Сам факт переговоров православной Руси с

католическим Римом и принятия римского посредничества стал знаковым шагом для

московской дипломатии. В Европе даже ходили слухи, что Иван III просил у папы

королевского титула. По крайне мере в 1489 г. австрийский посол Поппель говорил государю

всея Руси: «…мы слышали, что ты посылал к римскому папе просить у него королевского

31 Ключевский В.О. Указ. соч. Т. II. С. 114. 32 Скржинская Е.Ч. Русь, Италия и Византия в средневековье. СПб., 2000. С. 267. 271–272. 33 Там же. С. 281. 34 Первый ответ был выдержан в осторожных и благожелательных тонах.


титула…»35. Возможно, по ходу переговоров о браке Ивана III и Зои Палеолог поднимался

вопрос о титуле московского монарха. Но неуступчивость русских в отношении унии само

собой сняло его. Так или иначе, но Папский Престол оказался первым государством Западной

Европы, с которым новое единое Московское государство вступило в регулярные

дипломатические отношения36.

Одновременно Москва стала завязывать контакты с Венецией. Иван Фрязин,

итальянский денежный мастер на московской службе, он же посол Москвы к папе в

переговорах о браке великого князя и византийской принцессы, по дороге в Рим

останавливался в Венеции и имел беседы с дожем. Русские летописи чуть по-разному

описывают подробности происшедшего далее, но суть дела ясна37. Венеция, занятая

противостоянием с турками, надеялась, что сумеет привлечь к борьбе с ними татар. Поскольку

Крым отнесся к османам благожелательно, венецианцы сделали ставку на злейшего врага

крымских Гиреев — хана Большой Орды Ахмата. К Ахмату они намеривались отправить

посла, минуя посредничество Москвы — союзницы Крыма. Наверняка Иван Фрязин рассказал

дожу об альянсе великого князя Московского Ивана III с крымским ханом Менгли-Гиреем.

Прямые контакты Венеции с Большой Ордой были невыгодны Москве, но московский посол

Иван Фрязин (естественно, небескорыстно) вызвался помочь венецианцам и затеял двойную

игру. Он привез венецианского посла к Орде — Иоанна Тревизана в Москву, представил его

там своим племянником, что «пришел до него своим делом и да гостьбою»38, а потом, снабдив

переводчиком, отправил в Рязань, откуда до татарской границы было рукой подать. Однако

находившийся в свите Зои (Софьи) Палеолог в Москве папский легат Антоний и «протчии

фрязи и грецы» раскрыли глаза великому князю на истинное лицо Иоанна Тревизана.

Венецианского посла схватили в Рязани, привезли в Москву, где чуть было не казнили.

«…лягатос и протчие иже с ним послы начаша бити челом князю, чтоб пожаловал смиловался

над ним, доколе обшлетца с веницианским дюкою; князь же великий велел сковати его» и

посадить под охраной на двор Никиты Беклемишева. «Двойного» же «агента» Ивана Фрязина

в оковах посадили в темницу в Коломне, а дом его великий князь повелел «разграбити,

разорити и жену и дети изимати»39.

Вся эта история послужила поводом для прямых переговоров Москвы с Венецией. К

дожу был послан брат арестованного Ивана Фрязина — Антон Фрязин, который от лица

русского монарха упрекал дожа в желании тайно от Москвы через ее территорию посылать

своих людей в Большую Орду. Дело завершилось компромиссом. Москва отпустила в

Большую Орду венецианского посла, снабдив его средствами, которые потом должна была

компенсировать венецианская сторона, а в Венецию «для вызова мастеров» в 1475 г. ездил

русский посол Семен Толбузин (он же известил дожа об исполнении его просьбы разрешить

Тревизану поехать в Орду). Позже, в 1493 и 1499 гг. в Венецию за мастерами выезжали еще

два московских посольства. В итоге, как мы видим, Иван III и венецианский дож Джованни

Моцениго общались довольно часто.

35 Ключевский В.О. Указ. соч. Т. II. С. 131–132. 36 Похлебкин В.В. Внешняя политика Руси, России и СССР за 1000 лет в именах, датах, фактах. Выпуск I.

Ведомства внешней политики и их руководители. Справочник. М., 1992. С. 166. 37 См.: ПСРЛ. Т. VI. С. 196–197. Выписки С.М. Соловьева из Никоновской летописи (Соловьев С.М. Соч. Кн. 3.

Т. 5. Сноска 220. С. 355–356. 38 Соловьев С.М. Указ. соч. С. 356. 39 Там же.


47

Иван III и Священная Римская империя

Наиболее дружественные, хотя и не приведшие к каким-либо непосредственным

результатам, кроме роста престижа московского монарха, оказались отношения Ивана III с

«цесарским двором» императора Священной Римской империи и австрийского монарха

Фридриха III. К середине XV в. в Центральной Европе мало что слышали о Московской Руси.

Под Русью здесь понимали православные земли, входившие в Великое княжество Литовское.

Удивляться данному факту не приходится, если вспомнить, что знаменитый западный

прорицатель Нострадамус и в XVI в. именовал Московию «Татарией». Первооткрывателем

Московского государства для императорского двора стал некий дворянин Николай Поппель,

искатель приключений, имевший охранную грамоту от императора Фридриха III и

путешествующий из любопытства по дальним уголкам мира. Он побывал в Москве в 1486 г.

Был здесь заподозрен в шпионаже в пользу польского короля и великого князя Литовского

Казимира IV, но отпущен без задержки. Вернувшись в Вену, он рассказал, что московский

правитель не подвластен ни татарам, ни польскому королю, причем его земли обширнее,

сильнее и богаче владений польского короля, извечного его противника. Австрийский двор,

занятый поиском стратегических союзников для отпора туркам, а также желающий оспорить

претензии на венгерский престол представителя династии польско-литовских Ягеллонов

чешского короля Владислава Казимировича, живо заинтересовался Россией. В 1489 г.

Поппель вновь прибыл в Москву, но уже в качестве посла. Зная заинтересованность России в

ослаблении Польши и Литвы, он предлагал от имени императора заключить России союз для

войны против польского короля Казимира IV и его сына, чешского и венгерского короля

Владислава. Фридрих III, названный в русских грамотах «светлейшим и наияснейшим цесарем

и королем австрийским», рассчитывал отдать Венгрию своему сыну Максимилиану, которого

русские величали «благородным римским королем и князем Бергонским» (Бургундским). При

прежнем венгерском короле Матиаше Корвине между Московским государством и Венгрией

был заключен договор о братстве и союзе (1485). За помощь в борьбе против Польши

император готов был дать Ивану III королевский титул, устроить брак его дочерей (одну

выдать за маркграфа Баденского или курфюрста Саксонского, другую — за маркграфа

Бранденбургского). Иван III не захотел поменять свой титул государя всея Руси на титул

короля, вассала императора, а замужество дочери его интересовало только в случае, если

женихом окажется сын императора Максимилиан. О союзе же он готов был договариваться.

В 1489 г. в Вену поехал русский посол грек Юрий Траханиот. Потом, в 1490, на Русь приезжал

посол Максимилиана Юрий Делатор. В том же 1490 г. Юрий Траханиот привез Максимилиану

окончательный вариант союзной грамоты. Текст, утвержденный Иваном и Максимилианом,

гласил: «Быть нам в братстве, любви и единстве; когда будет нам надобна помощь на недругов,

друг другу помогать, где будет можно. Станет Максимилиан доставать своей отчины,

Венгерского королевства, а Казимир, король польский, или сын его, чешский, или его меньшие

дети станут Венгерское королевство себе доставать, то Максимилиан должен дать знать об

этом Иоанну, и тот помогает ему вправду, без хитрости. Если же Иоанн начнет доставать своей

отчины, Великого княжества Киевского и других русских земель, которые держит за собою

Казимир, то должен дать знать Максимилиану, и тот ему помогает». В вопросе же о сватовстве

посол должен был настаивать, что дочь Ивана III сохранит в замужестве православие. Вопрос

о вере невесты стал неразрешимой проблемой ввиду преданности Габсбургов католичеству.

Вообще до конца XVIII в. несговорчивость русских в вопросе о перемены веры невест —

великокняжеских или царских дочерей, не раз мешал России налаживать выгодные

внешнеполитические связи. Вот и в данном случае разговоры о сватовстве ни к чему не

привели. Максимилиан, имевший от первого брака сына Филиппа, обручился с бретонской

принцессой, но прислал на Русь вежливые изменения, сославшись на то, что думал со своими


людьми, что «дело русское миновало». Очевидно, вопрос о вере оставил без решения и

желание московской дипломатии в 1492 г. найти при посредничестве Габсбургов жен для двух

сыновей Ивана III — Василия и Юрия. Антипольский союз Москвы и Вены реально не

использовался. Вскоре Максимилиан, отягощенный многими европейскими проблемами,

помирился с Владиславом Ягелоном, уступив ему венгерский трон, а Иван III и без помощи

Австрии успешно вел экспансию в сторону владений Казимира.

Всего с 1489 по 1504 г. на Русь приезжали пять официальных посланцев от Габсбургов,

и еще из Риги в 1505 г. была прислана грамота от Максимилиана и его сына Филиппа I

Красивого (эрцгерцога Австрийского и короля Кастильского). Дважды, в 1489 и 1492 гг., к

Габсбургам ездили русские послы. Интересно, что однажды Максимилиан прислал в Москву

своего посланца Михаила Снупса с просьбой познакомить его с русской страной вплоть до ее

крайних восточных границ и помочь изучить русский язык. Иван III вежливо отказал, сообщив

об опасностях и трудностях пути на восток, и отправил Снупса обратно тем же путем, каким

он приехал в Россию, запретив ему идти в Польшу и Турцию, куда «посол-разведчик» тоже

собирался отправиться. В последнем письме Габсбургов к Ивану III от 1505 г. русский

государь и его сын Василий были названы царями, титулом который в Москве считали равным

императорскому, о чем австрийская дипломатия была прекрасно осведомлена.

Более действенным оказался военно-государственный союз России и Дании. Договор

«о любви и братстве» между Хансом (Иоанном) Датским и Иваном (Иоанном) Московском

был заключен 8 ноября 1493 г. после переговоров 1481–1493 гг. Почвой для сотрудничества

стала традиционная пограничная конкуренция между Русью и Швецией в Северо-Восточной

Прибалтике, и строптивость шведского правителя Сванта Стурса в рамках Датско-Норвежско-

Шведской унии, вследствие чего датский монарх Ханс решил сам занять шведский престол. В

1496 г. русские три месяца осаждали шведский Выборг, взять не смогли, но опустошили всю

округу. В 1498 г. русские полки вторглись в шведскую Финляндию, привели в русское

подданство жителей у берегов реки Лименги, было разбито шведское войско, причем погибли

его предводитель и 7 тысяч его воинов. Однако Свант Стурc сумел нанести контрудар,

захватив на короткое время русский Ивангород, недавно построенный в устье реки Наровы

напротив орденской Нарвы. Война кончилась, когда датский монарх сделался королем

Швеции.

Еще из контактов с дальними европейскими соседями следует отметить любекского

епископа Альберта II фон Круммендика. В 1489 г. между Любеком и Москвой произошел

обмен посланиями и были оговорены регулярные торговые отношения. Показательно, что

Иван III отказался устанавливать торговые отношения с Ганзой (союзницей поверженного

Новгорода) в целом, а дал привилегии только одному ее члену — Любеку. Как мы знаем,

присоединение Новгорода к единому Московскому государству, выселение новгородской

социальной элиты привело к разрушению особого торгово-промыслового уклада северо-

западной русской республики, что ускорило и падение мощи Союза северогерманских

городов.

Москва и Литва во времена Ивана III

Мы уже отмечали, что в отношениях Московского единого государства и Великого

княжества Литовского и Русского нарастала конфронтация, наметившаяся ранее, еще во

времена Ольгерда и Дмитрия Донского. Это логично, ведь Литва и Москва действовали в

одном геополитическом пространстве, предложив лишь разные способы объединения «всего

русского народа». С абстрактной точки зрения, литовская модель полиэтнической,

полирелигиозной и федеративной консолидации была более гибкой и способной к


49

внутреннему компромиссу и развитию. Однако из анализа общего европейского опыта видно,

что на практике она выступала как более трудоемкая и шаткая, малоуспешная в деле внешней

экспансии и перспектив создания на востоке Европы империи. В отличие от Литвы, Москва

предполагала сосредоточение «всей Руси» (то есть людей, имевших в прошлом общее

восточнославянское происхождение, скрепленное православным единством) в рамках единого

унитарного государства. Усилению позиций Московской Руси способствовали два

обстоятельства. Во-первых, постепенная потеря Литвой в XV в. роли центра консолидации,

который предлагает обоюдовыгодный для литовцев и «народа русского» вариант

экономического, социально-политического и культурного развития. Во-вторых, в результате

польской экспансии, политически и религиозно чуждой «народу русскому», в Западной и

Южной Руси (Белоруссии и Украине) начался рост чувства религиозного и этнического

родства с «московскими людьми». Это во многом обусловило успехи объединительной

политики Москвы и вызвало дальнейший рост москвоцентристских надежд в Литовской Руси.

При Иване III бесконечные перепалки и стычки на литовско-московской границе

вылились в процесс массового перехода православных князей из княжеств, расположенных в

верховьях Оки, в Черниговской и Новгород-Северской земле, на службу к московскому

государю вместе со своими отчинами и подданными. Это спровоцировало две войны —

«Пограничную» (1487–1494 гг.) и войну 1500–1503 гг., в результате которых, как мы уже

отмечали, Верховские княжества, Черниговщина, Северщина и восточное порубежье

Смоленщины оказались у Москвы. Интересно, что данные войны вышли из контекста чисто

московско-литовского конфликта. Посредниками в примирении сторон выступали Папа

Римский и венгерский король из династии Ягеллонов Владислав Каземирович. Субъективные

симпатии данных посредников могли быть только на стороне Литвы. Однако это не помешало

московской дипломатии одержать явную победу. Александр Каземирович, великий князь

Литовский и Русский (после смерти старшего брата с 1501 г. еще и король польский) в

конечном итоге не только уступил территории, но и вынужден был признать новый титул

Ивана III — государя всея Руси. Дело касалось не простой игры слов, а фактически согласия с

династическими претензиями московского Рюриковича на все древнерусское наследство, из

чего вытекала нелегитимность владения Гедиминовичами белорусскими и украинскими

землями. Западнорусские (белорусские) и южнорусские (украинские) владения литовской

великокняжеской короны могли теперь рассматриваться с правовой точки зрения, как просто

захваченные территории, что в XVI в. постоянно и утверждала российская дипломатия. В.О.

Ключевский насчитал с 1492 по 1595 г. семь войн России с Литвой из-за западнорусских и

южнорусских вотчин московского государя40.

Видя растущую военную мощь Москвы, и Папа Римский, все еще претендующий на

роль некой особой политической силы, объединяющей и координирующей христианский мир,

и литовская элита пытались перевести русско-литовское соперничество в более мирные

формы. В частности, по инициативе литовской стороны был совершен брак великого князя

Александра и Елены, дочери Ивана III (1494). В вопросе веры несчастной Елены Московское

государство и Римская курия вступили в затяжную борьбу. Иван III требовал от дочери

неукоснительной преданности православию, а папа давил на ее мужа с целью принудить Елену

принять католичество или хотя бы согласиться на униатство. В итоге опять победила Москва.

Папа Римский, видя, что прямые военные столкновения приводят только к еще большему

ослаблению Литвы, и желая как можно быстрее перевести борьбу в мирное русло, в конце

концов согласился, чтобы у Елены был православный священник и окружение.

40 Ключевский В.О. Указ. соч. Т. II. С. 196.


Москва и модернизирующаяся Европа

(постановка вопроса)

Итак, при Иване III налаживаются контакты с Папской курией и Священной Римской

империей германской нации, заключается военно-политический союз с Данией, регулярными

становятся посольства в Северную Италию, в частности в Венецию, с целью найма на русскую

службу иностранных специалистов. За исключением взаимоотношений Литвы и Московской

Руси, во всех остальных случаях стороны демонстрируют взаимный интерес, расширение и

усложнение взаимосвязей, которые отнюдь не сводятся к противостоянию. Для всех

характерна объективная направленность на поиски некоего компромисса, в крайнем случае —

консенсуса.

Как во многих других государственных делах, и здесь интуиция не подвела первого

государя всея Руси Ивана III. Поворот к Западу был сделан вовремя. В европейской истории с

началом Нового времени и Великих географических открытий, начались грандиозные

перемены. (Собственно, эти перемены и заставили историков начать отсчет нового периода

всемирной истории.) В конце XV–XVI вв. европейский континент стал превращаться в лидера

мирового развития, заставляя Азию и Новый Свет все более играть по правилам, выгодным

европейцам.

Правда, сначала, в XV–XVI вв. это было мало заметно. Благодаря избытку населения,

богатым природным ресурсам и климату, позволявшему во многих азиатских странах

собирать по два-три урожая в год, государства Востока были лучше обеспечены

продовольствием, рабочей силой, сырьем. Восточные цивилизации были древнее европейских

и за тысячелетия своей истории наработали более совершенные приемы производственной

деятельности. Неудивительно, что в XV–XVI вв. и даже к середине XVII в. на их долю

приходилась большая часть мирового ремесленного и сельскохозяйственного производства.

Качество восточных товаров, особенно китайских и индийских, было выше европейского.

Только на Востоке производили такое ценное текстильное сырье, как шелк и хлопок. В начале

Нового времени, как и прежде, Европа завозила с Востока множество предметов роскоши:

парчу, бархат, шелк, хлопчатобумажные ткани, фарфор, драгоценные камни, оружие из

дамасской стали, а также необходимые для консервации и обработки пищи пряности. В обмен

европейцы могли предложить лишь драгоценные металлы, ибо ассортимент и качество их

товаров не интересовали Азию. Оскудение старинных европейских рудников поставило под

вопрос торговые связи Европы с Азией. Путешествие Колумба (1492) и обнаружение

испанцами в Новом Свете, а португальцами — в Африке богатых золотоносных41 и

серебряных месторождений решило данную проблему. Несмотря на то что большая часть

золота и серебра европейцев уходила в Азию, количество драгоценного металла в обращении

Европы увеличилось с 7 тысяч до 28 тысяч тонн42. Открытие Васко да Гамой морской дороги

в Индию вокруг Африки (1498) положило начало прямому сообщению между Западной

Европой и Южной Азией и торговле без посредников — византийцев, арабов, турок. Арабы в

XIII–XIV вв. оказались главными контролерами торговых путей и торговыми партнерами

европейцев на Востоке из-за крайнего ослабления Византии ввиду результатов 4-го крестового

похода, а также борьбы империи с турками, которая завершилась окончательном

уничтожением Византии (1453). Однако турецкая экспансия в Малой Азии и на Ближнем

Востоке нанесла роковой удар и по арабам. Под натиском османов арабы потеряли монополию

41 Только на рубеже XV–XVI вв. португальцы вывезли из Африки 84 тонн золота. См. Ревякин А.В. Новая история

стран Европы и Америки конец XV–XIX век. М., 2006. С. 12. 42 Там же. С. 19.


51

над торговыми путями не только в Восточном Средиземноморье, но и у Персидского залива.

Это было на руку европейцам, первоначально, в XVI в. — португальцам, перехватившим

контроль в бассейне Индийского океана. Кстати, появление османов в Леванте, а также выход

их на Балканы и юго-восточные рубежи Священной Римской империи германской нации

подорвало позиции европейского Средиземноморья как эпицентра европейских торговых

контактов с Востоком.

Монополия португальцев на морских путях к Ирану, Индии и Китаю заставила

англичан искать северный путь на Восток, но непроходимость Северного Ледовитого океана

вполне удачно «завершила» их плавание в середине XVI в. в Белом море в России. Россия

была вновь «открыта» как интересный партнер в поставке транзитных товаров из Азии, а

главное, — поставщик весьма ценного для Европы собственного сырья. Это заставило

поплыть на русский Север голландцев и других европейцев.

Что конкретно искали европейские купцы в России? Морская торговля вызвала бурный

прогресс в кораблестроении. Повысился спрос на сырье, необходимое для производства

качественных новых судов, способных совершать длительные переходы и перевозить

большие грузы. Именно в этом плане по-новому открылась для Запада Россия. Она обладала

огромным потенциалом поставщика сырья для кораблестроения: качественной древесины (в

частности, не гниющей лиственницы43, пихты, отчасти дуба), а также пеньки, ворвани, льна,

дегтя. Попутно не потеряли значения и некоторые старинные русские экспортные товары

(например, меха, ценные сорта рыбы, моржовая кость) и, конечно, транзитные товары,

которые пришли в Московию с Востока через сухопутные пути, связавшие через Астрахань

русскую территорию с Персией, Средней Азией, владениями османов. Как мы видим, не

только Россия XV–XVI вв. поворачивалась к Европе —сам Запад активно поворачивался к

ней.

Международная торговля XVI столетия вызвала совершенно разные последствия на

западе Европы и в Азии. Азия, получая из Европы серебро и золото, накапливала сокровища,

но это никак не влияло на внутреннюю организацию ее традиционного средневекового

общества. В Западной же Европе благодаря внутреннему органическому развитию, идущему

еще с возрождения в X–XIII вв., городов начались крупные социально-экономические сдвиги.

Торговые прибыли превращались в капитал, который, будучи вложенным в торговлю,

интенсификацию и специализацию сельского хозяйства, а особенно — в промышленность

(ремесло и первые мануфактуры), возрастал. С появлением мануфактур европейская

промышленность догнала азиатскую, а после начала в Англии конца XVIII в. промышленного

переворота — перегнала азиатское производство, причем как по количеству, так и по качеству

выпускаемой продукции. На Западе шло становление нового социального лидера —

буржуазии. Феодальное дворянство, процветание которого зиждилось на получении

денежного оброка с крестьян, вследствие «революции цен» и падения в 2–4 раза курса

драгоценных металлов, наводнивших Западную Европу, скудело. Феодальные отношения

отступали перед новыми — буржуазными. Иными словами, Европу охватил процесс

модернизации. Становление нового индустриального общества и изживание средневековых

традиционных институтов стало сутью западноевропейского развития в Новое время. Этот

процесс, в свою очередь, сделал необратимым перераспределение соотношения сил в мире:

Европа теснила Азию.

43 Кстати, российскую лиственницу для изготовления свай, поддерживающих фундаменты домов, закупила в

огромном количестве Венеция. Эти сваи простояли в Венеции вплоть до ХХ в.


Внутри Европы модернизация вызвала смещение центра западноевропейского мира.

Если в XV и даже в XVI в. он пребывал на юге, там, где и два тысячелетия назад — в

Средиземноморье, то в XVII в. мы находим его на западе — на Атлантическом побережье,

прежде всего в Нидерландах и Англии. Причем Нидерланды и Англия «обошли» не только

старые средиземноморские центры — Венецию, Геную, Флоренцию, но и Португалию с

Испанией, которые было вырвались вперед за счет своих географических открытий,

завершившихся испано-португальским «разделом мира» по Тордесильясскому (1494) и

Сарагоcскому (1529) договорам44. Со второй половины XVI в. английские пираты при

попустительстве и прямом одобрении английской короны начали грабить испанское

побережье Нового Света и испанские галеоны, везущие драгоценные металлы в Европу.

Нарастающая англо-испанская вражда завершилась разгромом «Непобедимой армады»

(1588). Подорвало силы Испании и отделение Северных Нидерландов, провозгласивших

независимость в 1581 г. Голландцы быстро преуспели в строительстве своей колониальной

сферы. В первой половине XVII в. они обосновались в Капской колонии на юге Африки,

основали факторию на Цейлоне и островах Юго-Восточной Азии. Однако принятый

английским парламентом Навигационный акт (1651)45 привел к трем англо-голландским

войнам, сутью которых была борьба за гегемонию в колониальной торговле. Голландцы

уступили приоритет жителям Туманного Альбиона. К концу XVII в. Англия становится

«владычицей морей», чему в немалой степени способствовала ее внутренняя быстрая

модернизация, приведшая к превращению Англии в промышленную «мастерскую мира».

Попытка Франции в конце XVII — середине XVIII вв. усилить свою колониальную экспансию

побудила англичан и голландцев найти компромисс и объединиться против общего врага,

вытесняя его из Индии и Северной Америки. Кстати, этот английский и голландский запад

Европы оказался куда ближе России и географически, и в плане сложившихся ранее связей,

нежели средиземноморская Европа.

Все описанные выше перемены вызвали изменение образа Востока в XVII–XVIII вв. и

особенно в XIX в. Из мира сказочных богатств, бытового комфорта и огромной военно-

государственной мощи, каким он открывался взорам обитателей Европы в Средние века и в

начале Нового времени, азиатский мир все более трансформировался в объект европейской

экспансии. Наступило время становления великих европейских империй. Территории Нового

Света и Азии в процессе взаимодействия с ними превращались в колонии и сферы влияния.

Глобальная геополитическая картина мира менялась.

В XV–XVII вв. ясно видно, что Московское государство, выкристаллизовавшееся из

фрагментов Северо-Восточной Руси, оказалось втянутым в географическом и в

цивилизационном плане в происходившие в мире перемены. Какая судьба ждала Россию в их

контексте — «европейская» или «азиатская», «имперская» или «колониальная»? Вопрос о

выборе пути для России имел судьбоносное значение. Зная дальнейший ход событий, историк

может констатировать: «С XV в. благодаря дипломатическим контактам, участию в военных

союзах и торговым делам Московия вошла в систему европейских государств и, казалось,

встала на путь развития, аналогичный западному»46.

44 Первый разграничивал сферы влияния в Атлантическом океане и Новом Свете. Второй был заключен после

осмысления открытия Ф. Магелланом Тихого океана. В результате в 1529 г. острова Тихого океана в основном

отошли Испании, а страны Юго-Восточной Азии – к Португалии. Договоры действовали до 1777 г., когда по

взаимному согласию были отменены. 45 Навигационный акт требовал, чтобы колониальные товары возились на судах под британским флагом или на

кораблях страны — поставщика товара. Голландцы вынуждены были признать Навигационный акт. Сам акт

действовал до 1849 г. 46 По М. Выбор пути. Почему Московия не стала Европой // Родина. №11. 2003. С. 26.


53

Осмысления требуют два аспекта: внешний — какое место в системе европейских

стран заняла Россия; и почему путь ее внутреннего развития лишь казался аналогичным

западному?

2. Москва и провал «проекта единства христианской Европы»

Нельзя сказать, что Европа благожелательно восприняла появление на своей восточной

окраине нового территориально огромного Московского государства. Западная Европа была

скорее озадачена, а ближайшие соседи России — Польша, Литва, Ливонский орден и отчасти

Швеция — встревожены. Явление Московии, сразу же приступившей к внешней экспансии и

строительству империи, разрушало порядок, построенный в европейском мире за предыдущие

три столетия. Суть прежнего, позднесредневекового «евроустройства» сводилась к тому, что

«настоящими» европейскими странами на Западе привыкли считать лишь романо-германские

государства и, с определенной натяжкой, западнославянские и иные, находящиеся в лоне

католицизма. Воспоминание о разнообразии Европы периода раннего Средневековья, когда

варвары соседствовали с еще сильной Византийской империей, а феодальная

западноевропейская цивилизация делала только первые шаги, уже истерлись. Раскол

христианского мира и выработанное в невероятных усилиях культурно-историческое

единство Средневекового Запада предельно сузили европейский мир в представлении

западных европейцев. При этом социокультурное единство Запада не исключало, а, наоборот,

предполагало жесточайшую конкуренцию, борьбу, взаимное недоверие и даже ненависть

составляющих западный мир частей. Что же говорить о непохожем на Запад христианском

европейском Востоке. Все непохожее, хоть и находящееся в Европе, относилось к категории

чужого, неправильного и опасного. Но с этим чужим западноевропейские силы, монархи и сам

Папа Римский могли вступать в прагматические связи. В этом не было ничего удивительного.

В XV–XVI вв. Западная Европа была вынуждена контактировать и с куда более чуждым ей,

нежели Россия, мусульманским миром.

Со своей стороны, воспитанная в православной традиции Московская Русь вовсе не

считала «еретический» мир Запада «правильным». Россия XV–XVI вв. не стесняясь

декларировала свое духовно-религиозное превосходство как над католическим Западом, так и

над мусульманским Востоком, что, впрочем, тоже не препятствовало ей вступать с ними в

переговоры, исходя из политической, военной или какой-либо иной выгоды. При этом Россия,

как и Запад со своей стороны, преследовала прежде всего собственные цели, мало думая о

возможных компромиссах. Показателен в этом плане обмен посольствами Ивана III с

Ватиканом, в результате которого московский государь вступил в свой второй политико-

сакральный брак.

«Византийское наследство» в понимании Москвы и Европы

В переговорах Рима и Москвы каждая из сторон вела монолог, надеясь обхитрить

оппонента. Византийская царевна Зоя воспитывалась в Риме. В феврале 1469 г. в Москву

прибыл посланец папы Павла II грек Юрий с письмом от кардинала Виссариона

(образованного грека из Трапезунда, в прошлом архиепископа Никеи, поддержавшего

Флорентийскую унию 1439 г., получившего титул кардинала, а с 1463 г. считавшегося

униатским константинопольским патриархом). Т.Д. Панова, обобщившая выводы

исследовавших жизнь и деятельность Виссариона П. Пирлинга, Л. Мохлера и Г. Шубманна,

дает ему такую характеристику. Виссарион «был в равной степени своим человеком как в

греческих, так и в латинских культурных кругах. Ученик Платона (жил в Мистре в 1431–1436

гг.), он сумел объединить воззрения Платона и Аристотеля, греческую и римскую форму


христианства. Будучи духовным лицом, Виссарион не чуждался и светской деятельности, был

опытным дипломатом и ведущим гуманистом своего времени. Его двор при церкви святых

апостолов Петра и Павла в Риме стал местом, где собирались именитые греки и итальянские

эллинисты»47. Виссарион сделал все, чтобы дети деспота Фомы получили хорошее западное

воспитание. В своем письме от 9 августа 1465 г., где изложена программа образования юных

Палеологов, кардинал настаивал, чтобы они во всем — одежде, манерах, образе жизни —

ориентировались на итальянцев. «У вас будет все, поучал Виссарион царевну и царевичей,

если вы станете подражать латинянам; в противном случае вы не получите ничего»48. В

официальных документах юную византийскую принцессу католичку Зою называли

«возлюбленной дочерью римской церкви»49. Забавно видеть на этом фоне, как Виссарион,

предлагая руку византийской царевны русскому православному государю, называет ее в своем

послании уже на греческий манер — Софьей — и рассказывает о ее преданности греческой

вере, ради которой она якобы отказала высокопоставленным женихам-католикам:

медиоланскому герцогу и французскому королю. (На самом деле в начале 1460-х шли

переговоры о выдаче Зои за маркиза Мантуи, сына Лодовико III Гонзага, а в 1466 г. стоял

вопрос о ее браке с королем Кипра Иоанном III из французского рода Лузиньяков50.)

Иван III со своей стороны тоже проявляет гибкость и хитрость. В 1469 г. после

совещания с Боярской думой, митрополитом и матерью он посылает в Рим Ивана Фрязина,

служившего в Москве монетным мастером уроженца итальянского города Винченцы, в

принципе с благожелательным ответом, но тянет еще два года. Лишь в мае 1472 г. по прибытии

в Рим уже второго московского посольства во главе с все тем же Иваном Фрязиным дело

сдвигается с мертвой точки. В пути русские посланцы узнали о смерти Павла II, и им пришлось

самим, стерев имя Павла, вписать в свою «верительную грамоту» имя нового папы Сикста IV.

Теперь маленький лист пергамента с золотой печатью сообщал на русском языке: «Великому

Сиксту, первосвященнику римскому, князь Белой России челом бьет и просит, чтобы верили

его послам»51. Подыгрывая папе, намекая на принятие «византийского наследства» и

«византийских обязательств», Иван III называет свою страну не Русью, а на греческий манер

— Россией. Папе также были вручены подарки: шуба и 70 соболей. При этом вовсе не

наивность или неопытность заставила московского государя отказаться от личного обращения

к папе или от выдачи своему посольству строгих инструкций. Полагая все на инициативу

Ивана Фрязина, Иван III оставлял за собой свободу маневра. В любой момент он мог

отказаться от принятых послом обязательств, объявив их самоуправством итальянца,

превышением им своих служебных полномочий.

Посол московского государя Иван Фрязин перешел на Руси в православие, что,

впрочем, не помешало ему, приехав в Рим, выступать как католик Джан Батиста делла Вольпе.

Первый раз в 1469 г. Иван Фрязин очевидно обнадежил папу Павла II относительно идеи

продвижения греко-католической унии на Восток и возможности вступления Московии в

войну с турками. Причем неизвестно, было ли это хитрой игрой московской дипломатии, или

фряг действовал на свой страх и риск. Скорее, конечно, первое. Все правители того или иного

времени легко «забывают» свои обещания, если политическая выгода или обстоятельства

47 Панова Т.Д. Великая княгиня Софья Палеолог. М., 2005. С. 11.

См. также: Pierling P. La Russie et le Saint-Siege. Paris, 1896. Mohler L. Kardinal Bessarion als Theologe, Humanist

und Staatsmann. Paderborn, 1923. 1. Schubmann G. Die “Kaiserin von Konstantinopel” in Nurnberg. Archive und

Geschichtsforschung. Newstadt, 1966. 48 Пирлинг П. Россия и Восток. СПб. 1892. С. 14. 49 Панова Т.Д. Указ. соч. С. 12. 50 Там же. С. 13. 51 Пирлинг П. Указ. соч. С. 49.


55

требуют этого. Не был исключением и Иван III. (Разве не обещал он в 1478 г. новгородцам не

отбирать их вотчин, имущества и не выселять их в другие земли, а к 1490-м гг. 89% лучших

людей Новгорода оказались совсем не в родной земле — их новгородские вотчины были

конфискованы. В 1498 г. Иван III будет венчать на великое княжение своего внука Дмитрия

Ивановича, а в 1502 г. лишит его наследства и сошлет в Углич.) Как бы то ни было, московский

посол Иван Фрязин обнадежил итальянцев. Несмотря на то что часть кардиналов высказали

сомнения относительно пользы брака Зои Палеолог с московским монархом, ибо о земле и

вере «рутенов» мало что известно, папа Сикст IV настоял на браке. А хроники городов

Витербо и Виченца, через которые впоследствии ехала на Русь Зоя (Софья), отразили

уверенность, что вскоре греческая Морея будет отвоевана у турок силами мужа «королевы

Руссии» (la regina di Russia)52.

1 июня 1472 г. состоялось символическое бракосочетание Софьи, которую, очевидно,

в этот момент следует считать униаткой, а не католичкой, и Ивана III, лицо которого

представлял Иван Фрязин. Обряд совершил католический священник в присутствии папы,

представителей кардиналов, знатных жителей Рима, Флоренции, Сиены, среди которых

находились боснийская королева Катарина и супруга флорентийского правителя Лоренцо

Медичи Клариса Орсини. 24 июня 1472 г. московское посольство и царевна Софья Палеолог

в сопровождении папского легата Антонио Бонумбре и 60 всадников отправились на Русь.

Обоз тянула сотня лошадей. Ватикан выдал 5400 дукатов (из них легату приходилось 600,

остальные — Софье)53. Везде в Европе по папской грамоте, где царевна была названа папой

его «возлюбленной о Христе Иисусе дщерью», а московский князь Иван — «дорогим сыном»,

процессию встречали роскошными праздниками и щедрыми подарками54.

Из Любека процессия отплыла морем на Ревель (Колывань), а 11 октября уже прибыла

в Псков, откуда через Новгород начали движение к Москве. В русских городах царевну

встречали колокольным звоном, духовенство служило молебны, так же давались подарки. В

день памяти Иоанна Златоуста, небесного покровителя Ивана III, — 12 ноября 1472 г. Софью

и сопровождавших ее греков с католическим кардиналом Антонием уже встречали в Москве.

Папский легат на русском Севере шел во главе процессии, неся латинский крест. Однако в

Москву процессия прибыла по-другому. Митрополит Филипп сообщил великому князю, что,

если Антоний с «крыжом» войдет в одни московские ворота, он, митрополит, выйдет в другие:

«…потому что кто возлюбит и похвалит веру чужую, тот своей поругался»55. За 15 верст от

Москвы боярин Федор Хромой, посланный Иваном III, отобрал латинский крест у Антония и

спрятал его в санях. Попало и послу Ивану Фрязину: его, по известию Львовской летописи,

«поимали» и «пограбили»56.

По прибытии в Москву принцессу Софью перекрестили по принятому здесь

православному обряду и тут же обвенчали с Иваном III. Причем, по сообщению Второй

Новгородской летописи, венчал молодых не митрополит, а коломенский протопоп Осей57.

Очевидно, в вопросе брака с Софьей и присутствия в Москве римского посольства у государя

Ивана Васильевича и митрополита Филиппа по-прежнему были существенные противоречия,

что, впрочем, не нашло отражения в официальном московском летописании. Оно рисует

52 Скржинская Е.Ч. Русь, Италия и Византия в Средневековье. СПб., 2000. С. 203. 53 Пирлинг П. Указ. соч. С. 68–69. 54 Там же. С. 70. 55 Соловьев С.М. Указ. соч. С. 55. 56 Панова Т.Д. Указ. соч. С.24. 57 Там же. С. 25.


умильную картину свадьбы, где митрополит благословляет великокняжескую чету58. Римское

посольство находилось в русской столице еще два с лишним месяца и отправилось домой 26

января 1476 г., везя богатые дары для римского первосвященника.

Русские летописцы Сигизмунд Герберштейн и Андрей Курбский свидетельствовали

потом о большом влиянии Софьи и ее греко-итальянского окружения на русского государя.

Московские хронисты даже приписывают Софье внушение идеи окончательно порвать с

зависимостью Руси от Орды59. Византийцы, прибывшие с Софьей, принесли на Русь идею

«византийского наследства», которую, правда, москвитяне истолковали по-своему и весьма

отлично от представлений греческих интеллектуалов или восточных православных монахов-

исихастов. Некоторые греки из свиты Софьи вполне слились с новой родиной и даже стали ее

подвижниками. Так, знатный грек князь Константин, родом из Мангуп-Кале в Крыму, принял

постриг в Ферапонтовом монастыре, а в 1490 г. основал под Угличем скит, где жил под именем

инока Касьяна. Русская церковь причислила Касьяна Учемского (или Мангупского) к лику

святых. Созданная им обитель существовала до конца XVIII в.60

Павел II и Сикст IV преследовали в деле брака Софьи две цели: присоединение

Московии к унии, провозглашенной на Флорентийском соборе 1439 г., и побуждения России

к началу активных действий против турок. Кардиналу Антонию не удалось преуспеть в обоих

направлениях. В Москве мудрой Софье ничего не оставалось делать, как заявить о себе как о

ярой православной. Православие, как мы знаем, сумела сохранить и дочь Ивана III и Софьи —

Елена, что сделало ее брак с литовским великим князем и польским королем католиком

Александром смешанным. Редкий феномен для того времени! В итоге, можно считать, что

этот брак дочери Ивана III и Софьи Палеолог Елены (не давший потомства и несчастливый в

личном плане) принес односторонние религиозно-политические выгоды Москве.

Не нашел сочувствия в России и второй внешнеполитический, можно сказать,

глобальный цивилизационно-конфессиональный проект Ватикана: создание единого фронта

христианских держав против Османской экспансии. «Обрушение» данного проекта началось

давно и, конечно, не в Москве. Западный мир, за исключением Венгрии, Венеции и Генуи,

сразу продемонстрировал равнодушие к этой затее. Быть может, окажись удачным крестовый

поход, провозглашенный папой Евгением V в 1440 г., вскоре после принятия Флорентийской

унии, ситуация и изменилась бы. Но армия крестоносцев, состоявшая главным образом из

венгров, которая переправилась через Дунай в 1444 г., имела мало шансов одолеть турок.

Только миролюбие султана Мурада II, уставшего от власти и собиравшегося оставить трон

своему единственному двенадцатилетнему сыну Мехмеду (будущему завоевателю

Константинополя), привело к заключению мирного договора. Однако папский легат кардинал

Чезарини решил, что мир — это лишь уловка, чтобы за счет вероломной неожиданности

вырвать военную победу. Чезарини принудил трансильванского воеводу Яноша Хуньяди,

предводителя крестоносцев, нарушить клятву (ведь клятвы, данные неверным, можно и не

выполнять!). В итоге на берегу Черного моря, недалеко от Варны крестоносцы были

разгромлены. После чего крайне ослабла Венгрия, войска которой уже долго являлись главной

европейской силой, сдерживающий натиск турок. После всего этого в 1472 г. наивно было

думать, что за счет включения в антиосманские силы православной Северо-Восточной

Московии можно, если и не создать единый христианский фронт против Турции, то хотя бы

добиться остановки османской экспансии на Балканах и в Центральной Европе.

58 Московский летописный свод // РЛ. Рязань, 2000. Т. 8. С. 299–300. 59 Панова Т.Д. Указ. соч. С. 58. 60 Там же. С. 19.


57

Оказалось, что Павел II, Сикст IV, как и многие греки-униаты, а также восточные

православные, имеют с Москвой разное понимание «византийского наследства». Папа,

прельщая московского государя возникшими у него вследствие брака с Софьей правами на

«византийские вотчины», имел в виду войну за конкретные территории, бывшие некогда

византийскими. А русский государь грезил о переносе на «семь московских холмов»

вселенских претензий Византийской империи. При этом московская дипломатия поспешила,

как мы уже говорили, наладить вполне дружественные отношения с мусульманской Турцией

при посредничестве Крыма, который сам вскоре оказался вассалом Турецкой империи.

Действия Ивана III вполне соответствовали политике, принятой в то время большинством

западноевропейских стран.

Причины провала проекта «общехристианского союза»

В раннее Новое время политические, а главное, коммерческие интересы западных

стран значили куда больше, чем стремление к религиозной солидарности. В последней битве

за Константинополь против 80-тысячного войска Мехмеда II, император-униат Константин XI

сумел выставить около 7 тысяч человек — 4983 грека и чуть менее 2 тысяч иностранцев61. Все

иностранцы были западноевропейскими католиками, за исключением людей турецкого

принца Орхана, с детства заложника, обещавшего защищать христианский город, ставший для

него родным. Большинство иностранных защитников Царьграда составили венецианцы. Их

колония в Константинополе во главе с бальи Джироламо Минотто приняла решение о своем

участии в обороне. «Среди венецианцев, добровольно решивших защищать великий город,

два с половиной века назад разграбленный их предками, многие принадлежали к самым

знаменитым в республике фамилиям — Корнаро, Мочениго, Контарини и Вениеро»62.

Остались в Константинополе и два торговых корабля, возвращавшихся на родину с Черного

моря. Габриэль Тревизано, капитан одного из этих судов, заявил, что делают они это «во имя

Бога и чести всего христианства»63. Восемь венецианских «купцов» (пять торговых судов из

Венеции и три — из венецианской колонии на Крите) с согласия их капитанов и команды были

переоборудованы в боевые корабли. Не все итальянцы, оказавшиеся волею судьбы в

Константинополе в его роковой час, поступали так же достойно. В ночь на 26 февраля семь

кораблей (один из Венеции, шесть — с Крита) с 700 итальянцами под руководством Пьетро

Даванцо покинули Константинополь. Эти западные христиане последовали примеру довольно

большого числа греческих семейств, принадлежавших ко всем слоям константинопольского

общества, которые, боясь оказаться в осаде, бросили столицу. О последнем свидетельствовал

секретарь императора Франдзис64. В целом христианский флот под Константинополем

насчитывал 26 кораблей (10 императорских галер, 5 судов из Венеции, 5 из Генуи, 3 с Крита,

по одному из Анконы, Каталонии и Прованса)65. Генуэзская колония на берегу Золотого Рога

— Пера решила соблюдать нейтралитет, но часть ее жителей присоединились к защитникам

Царьграда, справедливо полагая, что его падение будет означать конец не только для Перы,

но и всей торговой Генуэзской державы. В январе 1453 г. на берега Босфора прибыл отряд из

700 хорошо вооруженных и обученных солдат, 400 из которых были завербованы в Генуе, а

300 — на островах Хиос и Родос. Командовал ими молодой, но уже знаменитый кондотьер

Джованни Джустиниани Лонго. Император встретил Джустиниани с распростертыми

объятиями и пообещал ему остров Лемнос в случае победы, однако надо было быть очень

61 Рансимен С. Падение Константинополя в 1453 году. М., 2008. С. 181. 62 Там же. С. 178. 63 Там же. С. 178. 64 Там же. С. 180. Сноска №33. 65 Там же. С. 180.


наивным человеком, чтобы надеяться, что данная благодарность когда-либо осуществится. (В

отличие от Джустиниани, один венгерский пушколитейный мастер по имени Урбан, узнав, что

император не может заплатить ему за службу тех денег, на которые он рассчитывал, перешел

на сторону турок, и когда султан заплатил ему жалованье, в четыре раза превышавшее запросы

мастера, принялся отливать для османов превосходные орудия, в том числе две гигантские

пушки66, одна из которых сыграла большую роль в уничтожении константинопольских

укреплений.) Среди иностранцев, которых мы знаем по именам, был инженер Иоганнес Грант

(немец или шотландец по происхождению). К защитникам города присоединились отряд

консула Пере Хулиа из каталонской колонии, моряки одного каталонского корабля,

кастильский дворянин дон Франсиско из Толедо, считавший, что он потомок императора

Алексея I Комнина, а также некоторые другие иностранцы из разных стран. Участвовал в

обороне города и некто из балканских славян, который вел записи, находясь в осаде. Позже

они в сильно искаженном виде, с явно вымышленными фигурами патриарха и императрицы

попали в так называемую Славянскую летопись, первоначально написанную на балканском

варианте старославянского языка. Позже были созданы румынская, болгарская и русская

версия. Последняя приписывает авторство Нестору-Искандеру, быть может, это имя автора —

участника событий.67

Мы так подробно остановились на иностранных христианах — участниках последней

битвы за Царьград, чтобы отдать дань уважения людям, которые сумели встать выше

прагматических расчетов, религиозного фарисейства и теологического догматизма и своим

поведением явили в первую очередь высокое нравственное чувство христианского долга.

Однако подобное чувство разделяло явное меньшинство христиан как католической,

так и православной конфессий. И наконец, проблема истинной христианской нравственности

мало влияла на государственную политику всех европейских стран. Даже в Ватикане часто

звучали сомнения, стоит ли продолжать призывать к помощи Константинополю, раз уния не

популярна среди греков, а остальной православный Восток от нее, по сути, уклонился. Из

кардиналов лишь грек Исидор, изгнанный в свое время русскими за признание унии с

митрополичьей кафедры в Москве, прибыл в Константинополь. Страны дальнего

европейского Запада вообще никак не реагировали ни на послания папы, ни на призывы

Венеции, ни на мольбы о помощи многочисленных константинопольских послов.

Правительства Венеции и Генуи «ни на минуту не упускали из виду своих коммерческих

интересов. Для их торговли было бы пагубным отдать Константинополь в руки турок, но столь

же пагубным было бы и обидеть турок, с которыми они уже вели выгодную торговлю»68.

Венецианский флот, посланный слишком поздно на помощь осажденному Константинополю,

так и не вошел в Золотой Рог. Флот застрял в ожидании попутного ветра около острова Хиос,

где его и застали с печальной вестью о падении Константинополя генуэзцы, сумевшие

вырваться из взятого турками города. В 1452–1453 гг. Генуя уклонилась от оказания какой-

либо официальной поддержки Константинополю, посоветовав византийским послам

отправиться за помощью во Францию и Флоренцию. Король Арагона Альфонс, во власти

которого находились Южная Италия и Сицилия, обещал византийцам лишь разрешить

закупку продовольствия в своих итальянских владениях. Для Венгрии, ослабленной

поражением у Варны в ходе крестового похода против османов 1444 г., выступить в одиночку

66 Одна из этих пушек-монстров, установленная на стене крепости Румелихисар, одним выстрелом уничтожила

целый венецианский корабль. Вторая была еще больше и мощнее. Длина ее ствола равнялась 26 футам и 8

дюймам (8 м 3 см), толщина бронзового ствола — 8 дюймам (20,32 см), вес ядра — 1200 фунтам (543,6 кг). В

доставке ее к Константинополю участвовали 200 человек, повозку тащили 60 валов. (Рансимен С. С. 167.) 67 Там же. С. 383. 68 Рансимен С. Указ. соч. С. 354.


59

было равносильно самоубийству. Впрочем, регент венгерского престола Янош Хуньяди,

возможно, и рискнул бы. Сосредоточив все силы у Константинополя, турки оставили границу

на Дунае практически без охраны. Это давало какой-то шанс на успех, впрочем, наверное,

временный. Однако Хуньяди уже не был полновластным правителем Венгрии. Король

Владислав V, с которым регент имел натянутые отношения, уже достиг совершеннолетия.

Православные правители были так слабы, что даже если бы все они загорелись мыслью

спасти то, что осталось от некогда великой православной империи, из этого ничего бы не

вышло. Молдавские господари Петр III и Александр II находились в борьбе друг с другом.

Валашский господарь Владислав II был уже османским вассалом и без помощи Венгрии

выступить не мог. Сербский деспот Георгий, вассал Турции, вынужден был послать свои

войска, но в не помощь христианам, а в помощь туркам. В итоге сербы, если верить турецким

источникам, хоть и сочувствовали христианам, но храбро воевали на стороне их противника.

В Албании турецким дипломатам удалось завязать внутреннюю смуту, в ходе которой

Скандербег был атакован другими албанскими вождями. Грузинский царь и трапезундский

император с трудом защищали свои границы.

О русских единоверцах вообще говорить не приходиться. Единое русское государство

в роковые для Константинополя годы еще не родилось. Московское княжество завершало

тогда 25-летнюю внутреннюю междоусобную войну. Кроме того, и высшая светская власть в

Москве, и Русская Православная Церковь в осуждении Флорентийской унии и отказе иметь

что-либо общее с отступниками-униатами видели прекрасный шанс для достижения

собственных интересов. Русское духовенство, в массе своей мало образованное и, как тогда

говорили, «некнижное», тяготилось константинопольской опекой, в результате которой

большинство высших церковных должностей на Руси было занято присланными от

константинопольского патриарха греками, сербами, болгарами. Их эрудиция, связи во

вселенском православном мире, как и церковно-административный опыт, оставляли

коренным русским церковникам мало шансов на успешную карьеру. Лишь исключительно

одаренные духовные лица из русских, как митрополит Алексей или великий подвижник

Сергий Радонежский, поднимались до значительных постов в русской церкви и огромного

неформального авторитета у своей паствы.

Греко-южно-славянское руководство Русской Православной Церкви до 1439 г. было

больше всего озабочено сохранением русской церкви как неразрывной части

константинопольского патриархата. В вопросах политической жизни Руси оно стремилось

играть роль самостоятельной силы, не склонной по любому случаю поддерживать и

оправдывать все устремления князя, имевшего ярлык на великое княжение Владимирское.

Такая позиция принесла Северо-Восточной Руси немалую пользу. Стоит хотя бы вспомнить

подъем русского искусства и русской интеллектуальной жизни под влиянием идей

Палеологовского Ренессанса при митрополите-греке Феогносте и его преемниках (вторая

треть XIV–начало XV в.). Неслучайно на данный период пришлась деятельность величайших

русских иконописцев — византийского мастера Феофана Грека и его русского коллеги Андрея

Рублева, в это же время свою подвижническую деятельность ведут Сергий Радонежский и его

ученики.

Позиция митрополита Алексея, взявшего на себя фактически роль главы московского

правительства в малолетство московского князя Дмитрия Ивановича, сохранила за Москвой

статус главного собирателя земель Северо-Восточной Руси. Поддержи церковь

перехватившего владимирский ярлык Дмитрия Константиновича Суздальско-

Нижегородского, процесс консолидации «подордынской Руси» мог пойти на какое-то время


вспять. Новый центр старательно разрушал бы объединительные усилия прежнего лидера, как

это уже было во второй половине XIII–первой половине XIV в. Тогда потенциальные центры

объединения «кочевали» из города в город вслед за ярлыками на великое княжение,

получаемыми различными князьями: Владимир, Тверь, Кострома, Переяславль-Залесский,

Городец, опять Тверь — таков путь перемещений главного центра подвластной Орде Северо-

Восточной Руси. В первой половине XIV в. Москва, поддержанная в ее соперничестве с

Тверью Сараем, разрушила начавшуюся было консолидацию русских земель вокруг Твери.

Наступило время возвышения Москвы, прервать которое и не позволил митрополит Алексей.

В отличие от Феогноста, Алексей имел русское происхождение. Он был сыном

переехавшего в Москву из Литвы боярина Федора Бяконта. Крестным отцом Алексея стал

московский княжич Иван Данилович, известный в будущем великий князь Иван Калита (1325–

1341), при котором Москва, второй раз захватив ярлык на великое княжение, уже больше его

не выпускала из своих рук. Возможно, русское и даже московское происхождение

митрополита Алексея определило его тягу к государственным делам и желание сохранить за

Москвой, местом пребывания русской митрополичьей кафедры с 1328 г., роль главного

политического центра Северо-Восточной Руси.

Воспитанник Алексея, московский князь Дмитрий Иванович (1353–1389), первым из

московских князей вышел из роли прислужника Орды, получавшего взамен право без разбора

в средствах стягивать к себе «чужие вотчины». Он понял общенациональную задачу Москвы

как центра политического объединения Руси — необходимость и возможность борьбы с

ордынским игом. Однако Дмитрий Донской осознал не только это. Он первым из московских

князей ощутил себя государем — правителем страны, где вполне сформировался вотчинный

уклад. Неслучайно известная французская исследовательница Элен Каррер д’Анкосс писала о

Дмитрии Донском: «В своей борьбе против татар он защищал свою власть над другими

князьями, свое будущее положение господина над Русью, но не народ»69. Окинув взором

историка народные бедствия, разрушение русских городов и сел, совершенные в ходе

княжеских междоусобиц, где Дмитрий Иванович, великий князь Московский, доказывал свое

старшинство, известный российский историк XIX в. Н.И. Костомаров вообще отказывался

воспринимать «эпоху Куликова поля» как положительный этап русской истории.

В рамки Великого Московского княжества как центрального северо-восточного

русского государства-вотчины независимая церковь уже вписывалась плохо. Вотчинный

уклад требовал «послушной, ручной церкви», нацеленной на обслуживание прежде всего

политических и общественных интересов государя — хозяина своей земли (вотчины).

Дмитрий Донской первым из русских князей захотел увидеть в митрополите не высшего

духовного отца, учителя, нравственного судью, а сподвижника или даже «подручника». Из

этого обстоятельства выросла его попытка самовольно назначить на пост митрополита,

освободившийся со смертью Алексея, своего кандидата — придворного попа Митяя. Неудача

данного предприятия переросла в конфликт великого князя Московского и Владимирского с

назначенным в Константинополе митрополитом Киприяном, сербом (или болгарином) по

происхождению. По сути, это был конфликт московского князя с константинопольским

патриархом и византийским императором, все еще претендующим на роль вселенского главы

православных. В дальнейшем, вплоть до полного подчинения русской церкви государству в

XVIII в., столкновения власти с церковью станут обычным явлением, из которого с

неизменным успехом будет выходить государство. Однако государь-вотчинник был не прочь

допустить для «своей церкви» изрядные экономические и общественные привилегии, взять на

69 Э. К. д’Анкосс. Незавершенная Россия. М., 2005. С. 63.


61

себя роль главного покровителя и мецената русской церкви. Для местного «некнижного»

духовенства это открывало новые карьерные горизонты, для русской национальной церкви —

возможность решить за счет государства многие свои проблемы. Таким образом, идея

автокефальной церкви, независимой от Константинополя, но жестко привязанной к Москве,

обретала на северо-востоке Руси плоть и кровь. И русское духовенство, и московский князь

имели свои резоны стремиться к автокефалии.

Символично, что инициатором отпора «проискам» русского митрополита-униата,

грека Исидора, выступил внук Дмитрия Донского великий князь Московский и Владимирский

Василий II Васильевич (1425–1462). Это был правитель, мягко скажем, посредственных

способностей, однако даже он инстинктивно чувствовал выгоды своего государства-вотчины

в данном вопросе. Неудивительно, что обращения Константинополя к Москве за помощью

незадолго до окончательного падения Византии остались без ответа70.

После падения Константинополя (29 мая 1453 г.) все в Европе затеяли двойную игру.

Венеция отозвала флот и встретила греческих христиан-беженцев постановлением 1453 г., по

которому у них отобрали все имущество и деньги. Официально — на уплату прежних

императорских долгов, на деле пытались возместить за счет схизматиков хоть что-то из своих

убытков. Материальные потери венецианцев в Константинополе исчислялись в 100 тысяч

дукатов71. Губернаторам венецианских колоний на Крите, Халкисе и Лепанто были отданы

приказы готовиться к отражению возможных турецких атак, но одновременно сенат отправил

в Константинополь посла Бартоломео Марчелло. На подарки султану и визирям выделялось

12 тысяч дукатов. Марчелло должен был добиваться продления договора, который Венеция в

свое время заключила с отцом Мехмеда II — султаном Мурадом II. Венецианцы рассчитывали

получить те же привилегии, какими они пользовались во времена поздней Византии. За

первый год переговоров Марчелло договорился о выкупе из плена всех своих

соотечественников и их судов. Два последующих года он безуспешно пытался оградить

венецианские торговые интересы. Республика осталась не довольна своим послом. В 1456 г.

он был отозван и посажен на год в тюрьму якобы за то, что обещал султану отпустить на

свободу нескольких турок, находящихся в плену в Халкисе.

Папа Николай V через четыре месяца после падения Константинополя, 30 сентября

1453 г., разослал западным монархам буллу, призывавшую каждого властителя и его

подданных отправиться в крестовый поход против турок и пожертвовать на него десятую

часть своих доходов. Два грека-кардинала — Виссарион и выживший, несмотря на свое

непосредственное участие в защите Константинополя бывший московский митрополит

Исидор, наполнили Италию посланиями в поддержку нового крестового похода. На всех

немецких ландтагах в течение 1454 г. ратовал за поход сиенский гуманист Энеа Сильвио

Пикколомини, оплакивающий в письме к папе «вторую смерть Гомера и Платона». На словах

с ним вполне был солидарен император Фридрих III, да и все западные христианские государи.

По всей Франции раздавалась печальная погребальная песня, сочиненная Гийомом Дюфаи по

случаю гибели Византийской империи. А апогеем «сопереживания» может рассматриваться

«клятва фазана». В Льеже в 1454 г. на пиру у герцога Бургундии Филиппа Доброго была

разыграна трогательная пантомима, в центре которой оказался юный Оливье де ла Марш. (Он

всю жизнь искренне чтил погибшего при защите своей столицы Константина XI, считая его

единственным подлинным императором, в отличие от его германского «коллеги».) На пиру

же Оливье де ла Марш в женской одежде рядом с украшенным драгоценными ожерельями

70 Рансимен С. Указ. соч. 177. 71 Там же. С. 322.


«византийским» фазаном изображал страдания матери-церкви, а великан-сарацин грозил ему,

птице и всем присутствующим игрушечным слоном. В итоге герцог и все его окружение дали

торжественную клятву: двинуться в крестовый поход, который так никогда и не состоялся.

Внутренние проблемы не позволяли европейцам объединиться во имя этого святого, но

чужого для большинства западных христиан дела. Западноевропейский простолюдин

совершенно не разделял пафоса интеллектуалов Оливье де ла Марша и Энеа Сильвио

Пикколомини. Он не понимал, почему его призывают жертвовать свои скудные средства на

спасение тех, кого Римская церковь 400 лет учила считать еретиками. По его разумению, греки

были справедливо наказаны Богом — за схизму и нежелание восстановить единство

христианского мира. В отличие от обывателя, император Священной Римской империи

Фридрих III понимал, какая опасность грозит Центральной Европе и, в частности, Австрии,

если не помочь еще боровшимся с натиском османов Венгрии, Хорватии и Албании. Но он

был слишком беден и не обладал реальной властью, способной направить всех немецких

князей на войну с турками. Во Франции Карл VII должен был сначала озаботиться

восстановлением собственной страны после Столетней войны. Англия, пострадавшая от этой

войны еще больше Франции, стояла на пороге внутренней бойни, известной позже как Война

Алой и Белой розы. К тому же британский монарх Генрих VI лишился рассудка. Престарелый

арагонский король Альфонс не готов был пойти дальше защиты своих интересов в Италии.

Генуя теперь и рада была бы участвовать в крестовом походе, но от ее прежнего могущества

остался мираж. Генуя, ослабленная длительными войнами с Альфонсом Арагонским,

французами и миланцами, стремящимися низвести ее до положения своего вассала, после

падения Константинополя, Перы и перехода проливов под монопольный контроль османов

была обречена на потерю сначала своих черноморских колоний во главе с Кафой, а потом и

на распад всей ее торговой империи. (Очень символично, что великий генуэзец Колумб

совершил открытие Нового Света в 1492 г., но уже на службе у испанской короны.) Мелкие

западноевропейские средиземноморские города поспешили довольствоваться налаживанием

местной торговли с турками, чему Мехмед II вовсе не препятствовал.

На фоне всего этого позиция Ивана III, «не услышавшего» призыв папы к созданию

европейского христианского союза против османской агрессии и закрывшего глаза на

быструю религиозную и этническую ассимиляцию бывших византийцев в Малой Азии,

выглядит логичной и чисто европейской. Сама идея такого союза оказалась мертворожденной.

Ее вдохновитель — католическая церковь стояла на пороге кризиса, авторитет ее в Европе

падал. Московский государь имел возможность трезво оценить позицию других европейских

стран и потенциал Турции. Империя османов находилась на взлете своих агрессивных

возможностей (пик ее имперского могущества вообще раскрылся в XVI в.). Иван III понимал,

что тягаться с османами в юго-восточном европейском пространстве конца XV в. для Москвы

бессмысленно, да и физически невозможно. Случись такая борьба, она, может быть, и

ослабила бы натиск турок на австрийские границы, Хорватию и Венгрию, но обратила бы

экспансию Турции на север от Крыма, ставя под вопрос будущность России как сильного

государства.

Все были по-своему правы, но в итоге раскол христианского мира явно разрастался.

Французский король-католик в борьбе с австрийскими Габсбургами за влияние в

континентальной Европе нашел возможным рассматривать турок, наседавших с юго-востока

на австрийские владения, как своих союзников. В 1536 г. Франция заключила с Османской

империей договор о совместной борьбе с Габсбургами. Одновременно султан подписал

договор о капитуляциях, по которому французские купцы получили широкие торговые,

судебные и консульские привилегии на территории Турции.


63

С другой стороны, турецкая экспансия в XV–XVII вв. нисколько не мешала

колониальной экспансии тех европейских стран, которые в Новое время превратились в новых

лидеров европейского геополитического пространства. Более того, турецкий фактор

способствовал их подъему, отодвигая центр европейской цивилизации из Средиземноморья

все более на запад и северо-запад. В европейской колониальной политике наметились два

подхода по отношению к населению территорий, попадавших в орбиту колониального

господства. Первый сводился к резкому разграничению территорий метрополии и колонии,

коренное население которых имело неравноправный с колонизаторами статус, сохраняло свои

социокультурные особенности, одновременно подвергаясь нещадной эксплуатации, а то и

истреблению. Совсем другая политика велась в отношении колоний, заселенных

преимущественно выходцами из Европы. Здесь и метрополия, и сами переселенцы

способствовали переносу европейской социокультурной организации и хозяйственной

деятельности. В результате происходило расширение западноевропейской цивилизации, ее

вполне целостный перенос на другие континенты: в Северную Америку, Австралию, Новую

Зеландию, отчасти на юг Африки и в Южную Америку.

Единое Московское государство как империя

Нечто родственное этому второму типу западноевропейской колониальной политики

демонстрирует и Московия, расширяясь и колонизируя земли на восток и запад от своих

исконных границ. В социально-политической области Московия стремилась перенести свою

иную по сравнению с Западом организацию внутренней жизни на новые подчиненные ей

территории. В результате Пограничной войны 1487–1494 гг. и военного конфликта 1500–1502

гг. Иван III отнял у Литвы часть Южной и Западной Руси: Верховские княжества, Чернигово-

Северские земли и восточную часть Смоленщины. Его сын Василий III воевал с Литвой в

1512–522 гг. и завершил присоединение Смоленского княжества к своему государству. А сын

Василия III — Иван IV уже решился ввязаться в 25-летнюю Ливонскую войну (1558–1583).

Он надеялся получить в Прибалтике все бывшие владения Ордена, начиная с Дерпта

(основанного в начале XI в. как древнерусский Юрьев) и кончая развитыми торгово-

ремесленными и портовыми центрами Балтики — Нарвой, Ригой и Ревелем, где тон задавало

преимущественно немецкое население. Вдобавок у Литвы и Польши (с 1569 г. — Речи

Посполитой) намеревались отнять «свои вотчины» — Полоцк и другие западнорусские

территории. Ливонская война не принесла России удачи, но мы знаем, что это было с лихвой

компенсировано при Петре I. Победа в Северной войне (1700–1721) позволила России вернуть

потерянные в конце XVI–начале XVII вв. владения у Финского залива (некогда новгородские

чудскую, водскую пятины и волость Корелу), а также принесла развитые и вполне

европеизированные Эстляндию, Лифляндию, часть Финляндии с Выборгом. В конце XVIII в.

Екатерина II в результате трех разделов Речи Посполитой поставила точку в старинном

русско-литовском соперничестве: вся Белоруссия, Литва, Правобережная Украина (без

Галиции), а заодно и Курляндия оказались в пределах российских границ. Поражение Турции

в двух войнах с Россией принесло крымские владения и обеспечило русским обладание

северным побережьем Черного моря. Перечисленные европейские завоевания России XVIII

в., безусловно, стали самыми серьезными ее имперскими приобретениями. В то время в

Европе (а значит, и в мире) империи были единственным способом существования великих

держав. Не приобрети Россия Балтию, Белоруссию, Литву, Правобережную Украину и

Новороссию, она бы не состоялась в XVIII столетии как великая европейская держава.

С высоты нашего времени выглядит логичным, что восточноевропейская страна,

перехватившая геополитическое лидерство у Золотой Орды, сразу начала свое становление

как империя, а в XVIII столетии превратилась в великую державу. Но были ли исключены и


иные варианты развития? В конце XV в. ввиду экстравертности и большего динамизма

внутреннего органического развития романо-германских стран, «новорожденная» Россия

вполне могла стать частью их мира с судьбой «малой страны». Тем более что большая часть

западноевропейских и западнославянских стран имела именно этот «статус».

Мог случиться и менее благоприятный исход. Суровость природно-климатических

условий, обусловившая бедность русского населения, огромные территории при малой

заселенности (в XV–XVI вв. в европейской части плотность населения России была меньше

среднеевропейской в 10 раз!) привели к застойному сценарию развития экономики, не

подававшей никаких стремлений к органической модернизации изнутри. Вспомним, что

именно отсутствие модернизации постепенно превратило Азию в обширное колониальное

владение Европы. Отсутствие внутренних модернизационных явлений в России XV–XVI вв.

ослабляло ее общественно-политический потенциал, негативно сказывалось на военной мощи,

что вполне могло привести к совсем не благоприятному финалу. Он не исключал превращения

России в полуколониальное или даже колониальное владение соседей-европейцев или

Турции. Причем из-за непомерности русских земельных владений этот процесс

сопровождался бы непременным распадом территориального единства русского Северо-

Востока.

Причины успеха средневековой Московии

в модернизирующемся европейском пространстве

(постановка вопроса)

Что позволило России избежать перечисленных альтернатив?

«Колумб российской истории» Н.М. Карамзин и основоположник теории

«официальной народности» С.С. Уваров отвечали на этот вопрос в первой половине XIX в.

однозначно: благодаря самодержавию. По Карамзину, отличие русской истории от

западноевропейской состояло в том, что на Западе движущей силой исторического процесса

выступало общество, а в России — власть. Абсолютная власть давала российским монархам

возможность сконцентрировать все силы обширной, но бедной и «застойной» страны в

единый кулак. Как ни парадоксально, но с этой точкой зрения готов согласиться в начале XXI

в. американский историк Маршалл По. Правда, в отличие от Карамзина и Уварова, он отнюдь

не склонен восхищаться российским самодержавием. «Государство, построенное русскими в

XV в., — пишет гарвардский профессор, — изначально было устаревшим по сравнению с

европейскими странами. Московиты, однако, обладали одним инструментом, который

надежно защищал их от завоевания более развитыми державами. Он назывался самодержавие.

…Установление самодержавного строя было единственным способом выживания Московии

в Европе. Он компенсировал отсталость России, проводя на государственном уровне

необходимые реформы в сферах культуры, экономики и военной политике. /…/ Сумела ли

Московия дать адекватный ответ Западу? Отметим примечательный факт: из нескольких сотен

суверенных и полусуверенных европейских государств, существовавших в XV в., только

некоторые дожили до 1700 года. И Россия была одной из немногих выживших держав. Она

уцелела не благодаря своей мощи и талантам правителей, но из-за жестокости и деспотичности

ее правящего класса. Однако самодержавие спасло страну в краткой перспективе. В

длительной же оно оказалось проклятием России»72. (В своей книге “The Russiаn Moment in

World History” М. По поясняет, что «проклятие» обнаружилось во второй половине XIX–ХХ

в.: избыточный этатизм душил все попытки общества к саморазвитию, что консервировало

социальную неразвитость, которая, в свою очередь, цементировала экономическую

72 По М. Указ. соч. С. 27.


65

отсталость. Либеральные реформы власти оставались незавершенными, сменялись откатами,

и Россия под «грузом своего средневекового самодержавного наследства» пришла к

перманентному кризису в современности. Либеральные реформы не имеют завершения. Хотя

они дают толчок к развитию, но порождают противоречивое состояние, мало напоминающее

европейский порядок. Следствием является регулярный откат с воспеванием силы

государственной власти и стабильности, которая на деле оказывается мнимым благополучием,

порождает застой, увеличивая технологическое отставание от Запада. Образуется замкнутый

круг, отражающий глубоко болезненное состояние России в эпохи модерна и постмодерна.)73

Полемизируя с Карамзиным, Уваровым и Маршаллом По в связи с мыслью о

«спасительности самодержавия» в раннее Новое время или позднее Средневековье74 (то есть

в конце XV–XVII вв.), хочется заметить, что самодержавие, а применительно к Московскому

государству XV–XVI вв. — деспотическая форма монархической власти, были присуще не

только России. Не меньшей концентрацией власти обладали иранские шахи, китайские

богдыханы, индийские раджи. Но это не спасло их некогда великие (и, в отличие от России в

средневековое время, более развитые в сравнении с Европой) страны от закабаления

европейцами в XVI–XVIII вв., как и от окончательного превращения их в колонии и

полуколонии в XIX–начале ХХ вв.

Например, в Индии империя Великих Моголов достигает наибольшего могущества при

Абкаре (1556–1605), потомке основателя империи Бабура. Сказать, что Бабур, Абкар и их

преемники имели абсолютную власть — все равно что ничего не сказать. Однако это не

помешало португальцам основать точки своего влияния на западе Индостана в XVI в.

Торговцы из других европейских стран в XVII в. заимели фактории на его восточном

побережье. В XVIII в. мы застаем англичан и французов за успешным расширением своих

индийских владений. Правда, в результате Семилетней войны (1756–1763) в Европе французы

оказались вытесненными из Индии, что позволило английской Ост-Индской компании во

второй половине XVIII в. — первой половине XIX в. одной закабалить все страну. От

могущества Великих Моголов осталось лишь воспоминание. Мелкие правители индийских

территорий в обмен на субсидии и военную помощь (Ост-Индская компания располагала и

своими, и туземными солдатами) получали различные льготы и привилегии и фактически

управляли всей Индией. Устранение, а потом и упразднение Ост-Индской компании после

антиевропейского восстания сипаев (1857–1859) привело к окончательному подчинению

страны непосредственно британской короне. Был лишен императорского звания последний

Великий Могол. Императрица Виктория в присутствии местной аристократии была объявлена

императрицей Индии (1876).

Ни один абсолютный монарх Европы не мог и мечтать о том могуществе по отношению

к подданным, которым были наделены турецкие султаны. По праву завоевателей они

выступали верховными собственниками всей земли, недр, воды. Обладали высшей духовной

властью над мусульманами, будучи воспринимаемы последними, как «тень Аллаха на земле».

Особа султана была объявлена священной неприкосновенной, в то время как жизнь любого

турецкого подданного — от визиря до последнего галерного раба-гребца — была в воле

султана. Причем саму эту волю не ограничивали ни закон, ни какая правовая традиция —

напротив, восточный деспотизм прививал привычку легко и безжалостно лишать подданных

головы, отчего власть монарха приобретала еще больший авторитет в глазах подданных.

Покорив малоазиатские просторы и Константинополь в XIV–XV вв., Турция успешно

73 Po M. The Russiаn Moment in World History. Princeton, 2003. 74 Современные историки ведут дискуссию о хронологии и периодизации Средневековья и Нового времени, но

что касается России, то она, безусловно, в данный отрезок времени находится в позднем Средневековье.


завоевала Балканы и глубоко вторглась в юго-восточные районы Европы. Высшая точка

могущества Османской империи была достигнута при Сулеймане (1520–1566): протяженность

турецких владений с запада на восток достигала 7 тысяч км, а с севера на юг 5 тысяч км. Это

была великая азиатско-европейская, прежде всего средиземноморская империя. Однако XVII

в. оказался для нее временем остановки как внешнего роста, так и внутреннего могущества. С

поражения турок под Веной от короля Речи Посполитой Яна Собецкого (1683) начинается

откат Османской империи под натиском европейцев. Россия в 1677–1681 гг. выигрывает войну

у Османской империи и пресекает ее претензии на украинские земли. Государства — члены

антитурецкой Священной лиги (Австрия, Венеция, Речь Посполитая) с участием России,

которая, заключив в 1686 г. Вечный мир с Польшей, стала союзником Лиги, разбили Турцию

в войне 1684–1699 гг. и освободили часть территорий на севере Балканского полуострова.

Военные кампании Австрии и России против Турции в XVIII в. ослабили присутствие

последней на Балканах, отняли Северное Причерноморье, а по сути, лишили Блистательную

Порту статуса великой державы, превратив в объект европейских колониальных амбиций.

Лишь противоречия между великими европейскими державами спасли Турцию от

окончательного развала в XIX в.

Велико было самодержавие и китайских богдыханов. В конце XV–XVI вв. мы находим

в Китае огромное в сравнении с европейскими странами единое государство, опирающиеся на

тысячелетия цивилизации. Императоры династии Мин, соприкоснувшись с европейцами в

лице мореплавателей и торговцев, поспешили закрыть свою страну от этих «варваров».

Европейская торговля была разрешена только через португальские форпосты в Макао и

Гуанчжоу. В отличие от императоров, маньчжурские кочевники, начавшие захват

Поднебесной империи в XVII столетии, охотно пошли на контакт с европейцами,

предоставляя им за помощь торговые привилегии и право широкой торговли в китайских

портах. Однако в конце XVII–начале XVIII вв. утвердившаяся на престоле Срединной

империи в 1644 г. манчьжурская династия Цин решала изменить свое отношение к

европейцам. Были предприняты меры к пресечению попыток русских промышленных людей

и казаков Сибири к проникновению в Даурию в Приамурье (военные столкновения России и

Китая, завершившиеся Нерчинским договором 1689 г.). В начале XVIII в., когда маньчжуры и

их властители значительно «окитаялись», были закрыты европейские торговые фактории и

христианские миссии в Срединной империи. Но все это не остановило внешнеполитический и

военный упадок империи, превратившейся в XIX–начале ХХ вв. в арену военной и

экономической экспансии великих европейских держав, США, а потом и Японии.

Очевидно, что дело было не в недостатке самодержавия в руках восточных деспотов —

великих моголов, турецких султанов или китайских богдыханов, а в том, какую политику их

самодержавие проводило, на каких принципах ее строило. В этом вопросе мы найдем

большую разницу между самодержавием восточных деспотов и их не менее склонных к

деспотии русских коллег, хотя в положении России и названных восточных империй была

одна важная качественная родственная черта. В конце XV–XVII вв. ни в странах Востока, ни

в России не наблюдалось внутренней модернизации, ставшей сутью западноевропейского

социокультурного развития в Новое время. Отсутствие модернизации явилось в конечном

итоге главной причиной неэффективности восточной экономики в сравнении с

западноевропейской и военно-государственной слабости восточных государственных

гигантов. Что и привело их к колониальной зависимости. «…Для любой колониальной и

зависимой страны, — рассуждает А.Ф. Миллер, — причинами утраты независимости

являлись, во-первых, ее собственная отсталость и, во-вторых, внешняя агрессия,

использующая эту отсталость. Стало быть, борьба за преодоление социально-экономической

отсталости является важнейшим условием восстановления подлинной независимости любой


67

закабаленной страны»75. Конечно, трудно предположить, что монархи-деспоты могли в конце

XV–XVII вв. понять суть проблемы своих стран подобно современному ученому. Однако

сознательно или интуитивно они и окружающая их элита вырабатывала свой ответ на

цивилизационный вызов Запада. При этом ни один из перечисленных восточных монархов в

конце XV–XVII вв. не пытался подражать или что-либо перенимать у европейцев. Напротив,

культивировались, особенно в Китае, местные социокультурные основы и традиции,

предпринимались попытки закрыть свои владения от проникновения европейцев и всего, что

с ними связано, будь то экономический, административный, военный или культурный опыт.

Запоздалые попытки европеизации, предпринятые в XVIII–XIX вв., уже не играли роли: время

было упущено, и они только усугубляли внутренние противоречия и внешнюю слабость.

Лишь в России мы увидим другое отношение центральной власти к европейским

веяниям, начиная со второй половины XV–XVII вв. Что более всего растревожило Россию в

ее первом после падения ордынского ига соприкосновении с другими европейскими

странами? Московия обнаружила, что часто несостоятельна в войне, дипломатии и торговле.

Неудивительно, что Московское единое государство стремилось сделать себя

конкурентоспособным в этих вопросах, заимствуя то, с помощью чего европейцы теснили

Россию. Уже Иван III, не столько ощутив, сколько угадывая трудности своей страны в

соприкосновении с Европой, решил начать заимствовать западноевропейский военный,

технический, отчасти научный и культурный опыт. Так что мы вправе говорить, что с самого

рождения Московской державы началась ее европеизация.

В качестве рабочей гипотезы можно предположить, что именно сущность и

особенности российской европеизации стали причиной конкурентоспособности Московской

Руси. Она же определила европейскую геополитическую роль, сыгранную Российской

империей в Северной Азии в Новое время. Анализ форм, целей и итогов европеизации

подтвердит или опровергнет наше предположение. Возможно, будет найден и ответ на вопрос,

вынесенный Маршаллом По в подзаголовок статьи для российских читателей: почему при

этом сама Московия «не стала Европой»?

3. Россия и Европа: точки идейного соприкосновения и заимствования

Призрак римского величия в средневековой Европе

Великое переселение народов разрушило древнюю Римскую империю: западная ее

часть пала под ударами германцев, а восточная под напором славян и кочевников

преобразовалась в новое государство. Оно отличалось от Древнего Рима в социокультурном и

геополитическом плане, и весьма символично, что его обитатели, преимущественно греки, и

называли свою «римскую страну» по-гречески — Ромейской империей, а историки, чтобы не

путать ее с прежней Римской империей, придумали и вовсе иное название — Византийская

империя. Однако величие Древнего Рима не кануло в лету. Напротив, желание восстановить

Римскую империю вдохновляло в Средневековье и византийский Восток, и европейский

Запад. Причем и Константинополь, и Римская империя, провозглашенная Карлом Великим и

Папой Римским на месте разросшегося королевства франков, в равной степени были

убеждены, что они и есть подлинное воплощение нового — «Второго Рима». Основной

смысловой осью этих воззрений была мысль, которая родилась еще в древнем Риме. Военное

могущество «Первого Рима», обширные его границы, включившие в себя почти все известные

75 Цитата по: Уколова В.И., Ревякин А.В. Всеобщая история. С древнейших времен до конца XIX в. М., 2006. С.

320.


тогдашнему европейскому миру страны и народы, высокая культура и успехи романизации

привели жителей Римской империи к мысли о совершенстве и незыблемости римского

порядка (Рим — Вечный город, urbs aeterna). Христианство, религия вселенская по своей

природе, легко восприняло от языческого Рима идею вечной вселенской империи, отсвета

Царства Божьего на земле. Языческий orbis terrarum превратился в tota christianitas. Раздел

Франкской империи при внуках Карла Великого не разрушил мечту о Втором Риме на Западе.

В XIII–XVII вв. ее вполне олицетворяла Священная Римская империя германской нации,

объединявшая, кстати, хотя и весьма в аморфной форме, не только немецкие, но и другие

европейские христианские, в частности западнославянские, страны. Носителями высшей

светской и духовной власти в этом западном христианском мире признавали римского

(германского) императора и папу. Их конкурентами на православном Востоке оказались

византийский император и константинопольский (вселенский) патриарх (симфония «царства»

и «священства»).

Одновременное существование двух «Вторых Римов» в идейном плане несло

отрицание друг друга, ибо и та и другая империя полагали только себя истинным наследником

«Первого Рима». Византийские императоры видели в Карле Великом, в Оттонах и

Гогенштауфенах узурпаторов и воспитывали в подобном взгляде жителей всей православной

ойкумены. Постепенное, но неуклонное угасание Византии убедило западный христианский

мир в истинности их «Второго Рима», а на православном Востоке поставило вопрос о

преемнике Константинополя.

Болгарские монархи, когда им удавалось отвоевать у Византии какой-либо фрагмент ее

территории на Балканах, спешили объявить себя «царями болгар и ромеев». Болгарский царь

Иоанн-Александр (XIV в.), связанный родственными узами с византийскими императорами,

открыто называл себя наследником Рима, а в болгарской литературе присутствовала идея, что

новый Константинополь — это болгарская столица Тырново. Не отстали от болгар и их соседи

сербы. Сербский царь Стефан, кровный родич багрянородных византийцев, так же, как и его

современник Иоанн-Александр, заявил о своей претензии считаться наследником Рима. Так

родилась идея «Третьего Рима».

Интересно, что позже эта идея использовалась не только на православном Востоке, но

и на западе Европы. Во времена борьбы за объединение Италии Джузеппе Мадзини

позиционировал будущую объединенную республиканскую Италию как «Третий Рим». В

подобном смысле эксплуатировал понятие «Третий Рим» Муссолини.

Поразительно, но даже турки, сокрушившие Византию, не остались равнодушны к

мистическому величию Рима, конечно, в его ромейском воплощении. Османская монархия,

стоящая в XV–XХ вв. во главе крупнейшей мусульманской державы, никогда всерьез не

пыталась вывести свое происхождение от пророка Мухаммеда, зато султан — завоеватель

Константинополя Мехмед II, «стремясь поразить своих подданных, как турок, так и греков,

поддерживал версию о том, что его семья происходит от принца императорского дома

Комнинов, который эмигрировал в Конью, принял там ислам и женился на сельджукской

княжне»76.

76 Рансимен С. Указ. соч. С. 77.

Стивен Рансимен, заимствовавший эту информацию у Кёпрюлю, отметил, что Кёпрюлю считал эти рассказы

выдумкой. Сам Рансимен полагал «императорские корни» Мехмеда II не таким уж невероятным вымыслом. «У

династии Османов, - пишет британский историк, - могли оказаться предки как из Сельджуков, так и Комнинов;

но если это справедливо, то последние, вероятно, появились позднее, в результате брака Баязеда I с одной из

гермиянской княжной». (См.: Рансимен С. С. 77. Сноска 12.)


69

Не осталось чуждо к «римскому наследству» и Литовско-Русское государство.

Объяснялось это двумя обстоятельствами: во-первых, ввиду длительного общественно-

экономического и правового первенства русских земель стоял вопрос идеологического

обоснования политического лидерства Литвы; во-вторых, требовалось поднять

идеологический престиж литовской династии Гедиминовичей-Ягеллонов, представители

которой утвердились не только в Литве и Польше, но и занимали временами чешский и

венгерский престолы. Генеалогические легенды о «высоком» происхождении литовского

народа и правящей династии Гедиминовичей отлично справлялись с данной проблемой.

Первым заявил о римском происхождении литовцев польский историк Ян Длугош (1515–

1480). «Он записал «слух», что литовцы и самогиты — народы латинского происхождения.

Они якобы бежали с Апеннинского полуострова во времена гражданских войн — сначала

Мария и Суллы (89–87 гг. до н.э.), затем Юлия Цезаря и Помпея (49–48 гг. до н.э.). Причиной

эмиграции послужила уверенность в том, «что вся Италия погибнет во взаимном

истреблении». К тому же, по утверждению Длугоша, беглецы были сторонниками Помпея.

После его поражения на полях Ферсала и смерти в Египте они сочли за благо скрыться. Датой

исхода польский историк называл 39-й г. до н.э. Руководил переселенцами князь Вилий. По

его имени была названа столица — Вильно. Новую родину стали именовать L’Italia,

«Литалия». Позже это слово трансформировалось в «Литву». Эта же версия повторяется в

трактате Мацея Меховского «О двух Сарматиях» (1517), а вот Михаил Литвин в своем

сочинении «О нравах татар, литовцев и москвитян» (1550) утверждал, что литовцы — потомки

людей Юлия Цезаря, посланных в Британию, но потерпевших кораблекрушение в

Прибалтике77.

«Римским происхождением» литовского народа объясняли, почему литовцы почти

столетие жившие в одном государстве с православными русскими не обратились в

православие, а после Кревской унии 1385 г. легко и быстро приняли католицизм — «истинную

римскую веру». Убеждение в «римских корнях» литовского народа толкнуло М. Тышкевича в

середине XVI в. предложить учить в литовских школах «подлинный литовский язык —

латынь» (меморандум королю Сигизмунду о государственном языке), а Иоанн Вилимовский

и Абрам Кульветис открыли такие школы в 1539 г.

Легенды о происхождении литовских князей разнообразны. Причем, наиболее древние

и отражающие реальную подоплеку имеют связь с варяжским и восточнославянским

моментом78. «Римский» же след возникает позже: он содержится в восьми летописях

(Археологического общества, Красинского, Рачинского, Ольшевской, Румянцевской,

Евреиновской, Хронике Быховца, Хронике Литовской и Жмойтской), а также в трудах

историка XVI в. Мацея Стрыйского79. Миндовг, Довмонт, Тройден, Витень и сын его Гедимин

77 Филюшкин А. Сказки о Литалии. Легендарные родословия великих князей литовских и русских// Родина.

2003. №11. С. 52. 78 Есть самобытные легенды о «коренных доисторических» богатырях Елоне и сыне его Геллоне, избавившем

литовцев от наездников-людоедов, о правнуке Гелонна Глалимине, который, будучи воспитан у союзников

литовцев восточных славян дреговичей, вернулся на родину и возглавил свой народ. Знаменитый Гедимин

приходился ему правнуком. Другой миф рассказывает о скандинавском происхождении всех литовских князей,

происходивших от двух братьев варягов Брутене и Вейдевуте, которые возглавили борьбу литовцев против

наседавших на них мазовшан. После победы Вейдевут был избран главой литовцев с титулом «судья судей»

(Криве-Кривейто). Его резиденцией стал замок Гарто (Гродно), а в одной из 12 частей, на которые разделил свои

владения Вейдевут, сидел его сын Литво. От него страна прозвалась Литвой, а сам он — прародитель литовских

князей. (Подробнее см.: Черты из истории и жизни литовского народа. Вильно, 1854. С. 73–83.)

79 Филюшкин А. Указ. соч. С. 52–53.


оказываются потомками римского аристократа Палемона, бежавшего с пятью сотнями

сподвижников (по другим версиям, с 500 родами) от тирании своего брата императора Нерона.

Легенда о шапке Мономаха и самоидентификация Московской Руси

Неудивительно, что, вернувшись в европейское геополитическое пространство во

второй половине XV в., единое Московское государство также отдает дань «римским

легендам». Причем у российских дипломатов и идеологов эти легенды появляются в качестве

аргументов для внешнеполитических претензий и апломба даже раньше литовских «сказок о

Литалии».

Киевская Русь IX–XI вв. в конфессиональном и культурном плане относилась к

ойкумене Византии, но и для Западной Европы она не была чужой. Международная торговля

по пути «Из варяг в греки» и внешнеполитические дела связывали Русь с

западноевропейскими странами. «Страна городов» была необходимой частью Европы,

обладала достаточно высокой степенью престижа в христианском мире Запада и Востока, что

отразилось в удачных династических браках Рюриковичей — Владимира, Ярослава Мудрого,

их детей и внуков с представителями правящих династий многих европейских стран

(Норвегии, Швеции, Франции, Польши, Венгрии и, наконец, Германской и Византийской

империй). Понимание «Римского величия» вполне разделялось на Руси.

Международная ситуация XII–начала XIII вв., а потом Батыево нашествие кардинально

изменили положение раздробленного русского пространства в Европе. Северо-восток Руси и

в значительной мере русский Северо-Запад надолго оказались частью золотоордынского мира.

Но Русь вовсе не рассталась с прежним «римским ориентиром», так заворожившим Европу.

Показательна здесь судьба одной московской регалии — шапки Мономаха. Чисто

московская, а не общерусская атрибутика шапки Мономаха здесь особенно важна. Ведь

именно Москва была долгое время ставленницей Орды, которую татары старательно

выращивали как противовес активности Твери и силе Литвы в деле консолидации русских

земель. Московский подъем до середины XIV в. в значительной степени был обусловлен

ролью верных улусников хана, которую играли все московские князья вплоть до Дмитрия

Донского. Поэтому, казалось бы, величие империи Чингизидов именно в Москве должно было

затмить воспоминания о Риме. Однако шапка Мономаха решительно отвергает данную

логику.

Хранящаяся ныне в Оружейной палате шапка Мономаха относится, по мнению

специалистов, самое раннее к XIII в. Заметны изменения, внесенные русскими ювелирами в

XIV в., — увенчание верха венца крестом. Восточное происхождение шапки неоспоримо. По

сути, это выполненная из драгоценных металлов и камней тюбетейка, отороченная ценным

мехом. Такой головной убор (естественно, без креста), судя по восточным миниатюрам,

украшал головы чингизидов. Очень похожие «короны» носили, в частности, правители

Казанского ханства в XV–XVI вв. Можно предположить, что «шапка Чингизида» объявилась

в Москве в качестве свадебного подарка хана Узбека князю Юрию Даниловичу Московскому

по случаю его женитьбы на ханской родственнице Кончаке (в православии — Агафье, 1317).

Но вот что замечательно: память о шапке как отражении этого неоспоримого политического

достижения московской дипломатии совершенно отсутствует. Приказав увенчать шапку

христианским крестом, московские князья поспешили стереть из памяти ее восточное

происхождение. Постепенно вокруг шапки создался миф, связывающий этот необычный

предмет со смутными воспоминаниями о неких регалиях императора Константина Мономаха,

якобы присланных византийцами на Русь по случаю занятия в 1113 г. великокняжеского

киевского стола его внуком Владимиром Мономахом.


71

Миф был важнейшей универсальной формой мировоззрения человечества в

архаическом и средневековом мире, а в России и на азиатском пространстве миф в таком его

понимании сохраняет свои идеологические позиции даже в эпоху модерна и постмодерна. В

мифе в символах и образах запечатлена картина мира, исторический эпос, сакрализация

общественного порядка и власти, дана система ценностей и координат. Поэтому для историка

совсем не безразлично, что ползающие у подножья золотоордынского престола сыновья и

внуки Ивана Калиты пестуют в душе совсем иной ориентир. Крайнее политическое унижение

православных князей от ханов-язычников, а позже — ханов-мусульман, осознаваемое на

уровне общественно-политического подсознания русского православного народа, заставляет

русскую власть и церковь искать и создавать виртуальный идеологический противовес,

осененный святостью религиозного дела и авторитетом старины (периода Киевской Руси —

«золотого древнерусского века»).

В своем законченном «священном виде» миф о шапке Мономаха присутствует в

летописи, составленной в XVI в. при Иване Грозном. Там Владимир Мономах и его дед,

император Константин Мономах, умерший за 50 с лишним лет до описываемых в легенде

событий, действуют одновременно. Владимир посылает свои войска на Царьград,

вдохновляясь примером предка — легендарного Вещего Олега. Чтобы прекратить войну,

император посылает к внуку посла-митрополита с дарами: царским венцом (Мономаховой

шапкой), золотой цепью и сердоликовой чашей, которая принадлежала еще самому римскому

императору Августу. Митрополит от имени императора Константина просит прекратить

войну во имя пребывания вселенского православия в мире «под общей властью нашего

царства и твоего великого самодержавства Великие Руси»80. Владимир соглашается на мир,

его венчают царским «мономаховым венцом». Так, по мнению московских книжников XVI в.,

еще во времена Древней Руси великие князья из династии Рюриковичей, к тому же родичи

римско-византийских цезарей, стали ровней императорам Ромейской империи, разделив с

ними вселенскую ответственность за поддержание мирового православия. «Мономахов

венец», словно печать, закрепил данный русско-византийский договор о власти в

православном мире, и этот договор символически возобновляется при вступлении на престол

каждого нового русского монарха. Неслучайно русский летописец XVI в. констатирует:

«Оттоле тем царским венцом венчаются все великие князья владимирские»81.

Именно в этом идеологическом качестве легенда о шапке перекочевала из

древнерусских легенд в московский официальный политический миф XIV–XV в., а потом и в

летописание суверенного Московского государства XVI–XVII вв., став центральной

идеологической аксиомой, а в менталитете россиян — бесспорным фактом их истории. Уже

великий князь Московский Василий II Темный (1425–1462) в одном своем послании к

византийскому императору называет себя «сватом святого царства его»82. Шапка Мономаха

превратилась и в сакральный символ государственной идентичности русских,

подчеркивающий родство и прямую преемственность власти их правящей династии от власти

византийских императоров.

Именно так трактует миф о шапке Мономаха Иван III в 1498. Он венчает «на царство

золотым венцом» (очевидно аналогом шапки Мономаха) внука Дмитрия (род. в 1483),

отпрыска умершего Ивана Молодого (1458–1490), соправителя и старшего сына Ивана III от

его первого брака с тверской княжной Марией Борисовной. В ходе этого торжества

80 Ключевский В.О. Указ. соч. С. 117. 81 Там же. 82 Там же. С. 118.


митрополит обращался к Ивану III, называя его царем83, то есть императорским титулом,

вошедшим в употребление на Руси с Х в. Венчание Дмитрия-внука как наследника отстраняло

от престола Гавриила-Василия (род. 25 марта 1479 г.), второго сына Ивана III от его брака с

Софьей Палеолог84. Естественно, Софья считала своего сына, внучатного племянника

последнего византийского императора Константина XI, куда более достойным наследником.

Неслучайно мальчик, получивший при рождении имя Гавриила, был позже переименован в

Василия («Царственного»). Софья полагала, что своим московским замужеством именно она

делает московских государей преемниками византийских императоров. Неслучайно она

позиционировала себя всегда не столько великой княгиней, сколько «цареградской царевной».

«В Троице-Сергиевом монастыре хранится шелковая пелена, шитая руками этой великой

княгини, которая вышила на ней и свое имя. Пелена эта вышита в 1498 г. За 26 лет замужества

Софье, кажется, пора уже было забыть про свое девичество и прежнее византийское звание,

однако в подписи на пелене она все еще величает себя «царевною цареградской», а не

«великой княгиней московской»85.

Такое позиционирование Софьи долгое время поддерживала и московская дипломатия:

неслучайно царевне было дано право самостоятельно принимать иностранные посольства.

Однако к моменту династического спора о преемнике Иван III стал тяготиться излишним

политическим и идеологическим весом Софьи. Среди историков бытует догадка,

подкрепленная зафиксированными в источниках слухами, распространившимися среди

оппозиционно настроенных к Софье бояр. Говорили, что смерть 32-летнего Ивана Ивановича

Молодого, больного камчугой (ломотой в ногах), которому лекарь Леон, венецианский еврей,

ставил утешительный диагноз и клялся в том своей жизнью, была неестественной. Со своей

стороны, Иван Молодой всегда недолюбливал порфироносную мачеху. Венецианец А.

Контарине, побывавший в Москве в 1476–1477 гг., заметил, что восемнадцатилетний старший

великокняжеский сын «нехорошо ведет себя с деспиной»86. Бояре полагали, что нити

отравления молодого князя вели к Софье87. В 1497 г. сторонники Софьи и ее сына Василия —

дьяк Федор Стромилов, боярские дети Афанасий Яропкин, Поярков, Гусев, Стравин и кн.

Палецкий-Хруль — составили даже заговор, целью которого было убийство Дмитрия Внука,

а также выезд Василия с захваченной казной из Москвы. Планы заговорщиков были открыты,

а сами они казнены (1497). Софью и Василия Иван III взял под стражу и наложил на них опалу.

Средневековые люди мыслили не идеями, а жестами, символами, образами,

подкрепленными легендами седой старины. Вот и Иван III, устроив внуку пышное «венчание

на великое княжение», подал современникам идеологический и политический знак,

направленный на пресечение чрезмерного, с точки зрения московского государя, акцента на

«византийское наследство» как «дар», принесенный на Русь Софьей Палеолог. Древняя шапка

Мономаха — вот доказательство старинной родственной связи Рюриковичей и византийских

императоров. В свете мифа о шапке Мономаха брак московского государя и византийской

принцессы должен был рассматриваться как действо равных и давних партнеров, союз

которых — не новшество, а дань традиции, корни которой уходят в глубину веков. Поэтому

внук Ивана III «не хуже» сына Софьи88.

83 СГГД. Ч. 2. М., 1819. №25. С. 27–28. 84 Софья Палеолог родила 12 детей, в том числе 7 сыновей: Василия (1479–1533), Юрия (1480–1536), Дмитрия

(1481–1521), Ивана (1485–?), Симеона (1487–1518), Андрея (1490–1536), Бориса (? –1503). 85 Ключевский В.О. Указ. соч. С. 114. 86 Контарине А. Путешествие в Персию // Иностранцы о древней Москве. М., 1991. С. 8–9. 87 Соловьев С.М. Указ. соч. Кн. 3. Т. 4. С. 58. 88 Кстати, когда в 1502 г. Иван III все-таки решил провозгласить своим наследником Василия, обошлись без

шапки Мономаха. Однако после смерти отца в 1505 г. Василий III устроил себе «венчание на великое княжение».


73

Принято думать, что брак Ивана III и Софьи был нужен России прежде всего для

поднятия внешнеполитического престижа в Европе. Весьма спорное утверждение! На Западе

уже 300 лет Византия не имела никакого государственного престижа. Даже в IX в. создатель

Римской империи франков Карл Великий позиционировал свою страну, как Второй, а не

Третий Рим, лишая Константинополь статуса Второго Рима. Личный престиж на Западе имели

некоторые византийские императоры, достойно и до конца пытавшиеся использовать все

средства для спасения своей родины. После 29 мая 1453 г. «византийский престиж»

окончательно пал, что подтверждает жалкая судьба византийских беженцев, включая

родственников последнего императора. Лишь часть западных интеллектуалов искренне

оплакивали гибель Константинополя, и то только как центра сохранения и развития традиции

древней «эллинской» мудрости и искусства.

Брак московского государя с Софьей обуславливался скорее внутренними причинами.

Он венчал процесс длительного историософского поиска Северо-Восточной Русью формы

своей новой русской идеи.

На Северо-Востоке вместе с полным утверждением вотчинного уклада население

привыкало видеть в московском князе (сильнейшем из местных правителей) собственника,

хозяина, собирающего под себя «примыслы», «прибытки» и «людишек». После падения

Новгорода (1478) и Твери (1485) уже никто в Северо-Восточной и Северо-Западной Руси не

мог ему противиться, но еще жила тень воспоминания о том, что великий князь — первый

среди своей княжеской братии и что он был еще совсем недавно ханским улусником, а его

бояре и слуги вольные имели право отъезда и с их мнением приходилось считаться. Все это

уже плохо вязалось с действительностью. Но главное, мало подходило для той

геополитической роли, осуществить которую у Москвы были шансы. Поднимающейся

Московии нужна была политическая, идеологическая и религиозная доктрина, которая

адекватно менталитету русского средневекового человека с одной стороны и растущей

претензией вотчинного государства на монопольное господство в социокультурной жизни с

другой объяснила бы потенциал и задачи страны в новой для нее роли полюса силы в

огромном восточноевропейском и североазиатском пространстве. Эта доктрина должна была

выйти из северо-восточных русских легенд, но она должна была стать общерусской, более

того — «православно-вселенской».

Формой такой доктрины мог быть по-прежнему только миф, и он уже рождался,

оттолкнувшись от сказаний о шапке Мономаха. Второй брак Ивана III стал дополнительным

поводом. В этом смысле Папа Римский как посредник брака, сам того не понимая, оказал

России немалую услугу. «Современники заметили, что Иоанн III после брака с племянницей

императора византийского явился грозным государем на Московском великокняжеском столе;

он первым получил прозвание Грозного, потому что явился для князей и дружины монархом,

требующим беспрекословного повиновения и строго карающего за ослушание, возвысился до

царственной недостигаемой высоты, перед которой боярин, князь, потомок Рюрика и

Гедимина должны были благовейно преклониться наравне с последним из подданных; по

В дальнейшем, как символ собственной древней связи Рюриковичей с Византией шапка Мономаха вошла в

торжественное облачение государей всея Руси XV–XVII вв. Для каждого нового монарха изготавливалась своя

«царская шапка», вариация на тему древней шапки Мономаха. В Оружейной палате Московского Кремля

хранятся такие «короны», изготовленные для Михаила Романова, Алексея Михайловича, сыновей последнего —

Ивана V и Петра VI. Парадокс заключается в том, что в действительности шапка Мономаха в парадном царском

облачении Старомосковской Руси была единственным не византийским элементом. Во всем остальном со времен

брака Ивана III и Софьи Палеолог русское царское платье копировало византийский императорский наряд.


первому мановению Грозного Иоанна головы крамольных князей и бояр лежали на плахе»89.

Современники, мнение которых сохранилось благодаря свидетельствам Берсеня Беклемишева

и князя Андрея Курбского (первый был опальным Василия III, второй — сподвижником, а

потом злейшим врагом Иванова внука — Ивана IV, тоже Грозного), приписали перемены в

поведении монарха влиянию Софьи и ее грекам. В беседе с одним из них, ученым монахом

Максимом Греком, Берсень оплакивал старорусские ценности: «Как пришли сюда греки, так

наша земля и замешалась; а до тех пор земля наша Русская жила в тишине и миру. Как пришла

сюда мать великого князя, великая княгиня София, с вашими греками, так наша земля и

замешалась; и пришли нестроения великие, как и у вас в Царьграде при ваших царях»90.

«Обычай у московских князей издавна желать братий своих крови и губить их, убогих, ради

окаянных отчин, ненасытства ради своего»91, — посетовал тремя десятилетиями позже

Андрей Курбский.

В отличие от современников, историки не склонны «демонизировать» влияние Софьи

и связывать перемены в общественно-политической жизни Руси с ее воздействием на мужа.

Уже в XIX в. Соловьев и Ключевский, реконструировав хронологию фактов, вскрыли

внутреннюю логику преодоления «родовых начал» и становления московского «служилого

государства». Однако для общества XV–XVI вв. оценка, высказанная Беклемишевым и

Курбским, ностальгирующими по «старым добрым» временам, была вполне убедительной и

требовала от высшей власти антитезы, которая объяснила бы даже самому последнему холопу

сакральность «царской грозы» и вселенскую миссию государя и его государства-вотчины.

Акценты и «забытые» аспекты

«византийского наследства» Софьи Палеолог

Мифу как особому иррациональному литературно-идеологическому жанру

свойственны были гиперболы — эпохальность и «забывчивость» «ненужных», частных

деталей. Миф допускал смену мест между причинами и следствиями. Поэтому ошибочно

толковать миф из рассудочной логики. Рациональное прочтение истории о «византийском

наследстве» в свете второго брака Ивана III выглядит примерно так. Поскольку братья

принцессы Софьи отказались от греческой веры, с московской православной точки зрения

лишь православная Софья осталась истинной наследницей византийского трона; через брак

с Софьей Иван III и его потомки от Софьи приобретали династические права на

Константинополь. Первоначально такое прочтение было естественным для восточно-

христианских народов, попавших в османское иго и ждущих конкретной помощи от нового

высшего православного покровителя. Такое прочтение имели в виду и западные христиане в

лице папы, Габсбургов, венецианцев, ищущих контактов с Москвой в надежде втянуть ее в

непосредственную борьбу с турками. Все они призывали Москву, по сути, взять на себя роль

погибшей империи: быть щитом Европы, отражающим натиск мусульманского Востока.

Вот здесь западных (а отчасти и восточных) христиан ждало жестокое разочарование.

Для московитов же начиналась сакральная мистика. Московский государь не собирался

отвоевывать какие-либо конкретные византийские владения, завоеванные турками, по

крайней мере в ближайшем будущем. (К такой постановке вопроса Россия обратится во

времена победоносных русско-турецких войн эпохи Екатерины II, а также, как отмечал в

своем исследовании Н.И. Ульянов92, в общественно-политическом дискурсе царствования

89 Соловьев С.М. Указ. соч. Кн. 3. Т. 5. С. 56–57. 90 Там же. С. 57. 91 Там же. 92 Ульянов Н.И. Комплекс Филофея // Вопросы истории. 1994. №4. (Впервые статья опубликована в «Новом

журнале» (Нью-Йорк), 1956, XLV.


75

Александра II.) При Иване III же, напротив, было выгодно констатировать, что поверженный

Константинополь навсегда утратил роль главного духовного и политического центра

православного мира. В ренессансном мире на Западе голоса редких интеллектуалов,

оплакивающих конец Византии, тонули в констатации закономерности такого итога для

страны, закостеневшей в церковном тщеславии, на деле оказавшемся «уродливой

интермедией из религиозных предрассудков»93. Но и в Москве среди русского духовенства мы

можем услышать не менее злорадные ноты. Правда, вызваны они к жизни были совершенно

иным ходом мысли. «Константинополь пал, — писал митрополит Московский в 1458 г., —

потому что отступил от истинной веры. Но в России эта вера все еще жива — вера Семи

Соборов, какой Константинополь передал ее великому князю Владимиру. На земле

существует только одна истинная Церковь — Церковь русская»94. А государь Московский, не

отставая от русского духовного пастыря, желал, чтобы все православные поняли, что

«православный Рим» переместился с берегов Босфора на Боровицкий холм, и он, Иван III, став

законным преемником византийских императоров, занял у себя в Москве место единственного

истинного наместника Бога на земле.

Мистическое «византийское наследство», полученное Москвой, не имело ничего

общего с земной дипломатией. В Москве хотели, чтобы православные христиане, стонущие

под османским игом, утешались мыслью, что в мире есть великий православный государь —

оплот их веры. Приходится согласиться с выводом британского византолога Стивена

Рансимена, что «во всем православном мире только русские извлекли некоторую пользу из

падения Константинополя»95. Конечно, для окончательного фокусирования русского

политико-религиозного мифа в краткую формулу: «Два Рима пали, но третий — Москва стоит,

а четвертому не бывать!», которую русские люди впоследствии впитывали в себя с молоком

матери, необходимо было время. Псковский монах Филофей произнесет эту сакральную фразу

в своих посланиях конца 1523 — начала 1524 гг. На время же Ивана III пришлась лишь

начальная фаза построения концепции. В частности, была проведена мифологизация фигуры

Софьи и определены границы ее роли в рамках формирующейся теории.

У русских книжников Софья выступает, прежде всего, как «единственная» из

оставшихся в живых Палеологов носительница истинного православия, а следовательно, и

прав на византийскую корону. Между тем в XV в. многие византийские принцессы выходили

замуж за европейских монархов. Этот факт не нашел никакого осмысления в русском мифе.

Старшая сестра Софьи Елена еще до падения Константинополя ребенком была выдана замуж

за православного властителя Сербии Лазаря III Бранковича. Она родила ему впоследствии трех

дочерей, старшая из которых, Мария, в 1459 г. стала женой короля Боснии Стефана. Вскоре

турки овладели Боснией, и Мария оказалась в гареме одного из турецких полководцев, а ее

мать и две сестры (племянницы Софьи) — Милица и Ирина — бежали к христианскому

католическому правителю Кафаллонии и Левкасса Леонарду III Токко. Елена так и осталась

на Левкасе. Она умерла в 1474 г. монахиней. Ее дочь Милица стала супругой Леонардо III.

Третья дочь Елены Ирина вышла замуж за Иоанна Кастриота, сына знаменитого своей

борьбой с османами албанского правителя-христианина Скандербега. После смерти

Скандербега (1468), Иоанн и Ирина уехали в Италию. Их потомки (несколько южно-

итальянских фамилий, ведущих родословие от Иоанна Кастриота), пожалуй, единственные из

93 Определение, данное учеником Вольтера Кораисом. (Рансимен С. С. 374.) 94 Цит. по Рансимену С. С. 352. 95 Рансимен С. Указ. соч. С. 353.


доживших до наших дней наследников Палеологов по крови96. Другие ветви Палеологов

пресеклись быстро. В 1536 г. угасла мужская ветвь потомков императора Андроника II,

которые правили в Монферрате с начала XIV в. Права и состояние данной ветви перешли через

женское потомство к маркизам Мантуанским. Двоюродная сестра Софьи Палеолог (дочь

деспота Федора, старшего брата императора Константина XI), кипрская королева Елена,

умерла в 1458 г., а ее единственная дочь Шарлота, считавшаяся тоже королевой Кипра,

скончалась бездетной в изгнании в Риме в 1487 г.97

Кстати, нигде, кроме России, брак с византийскими царственными особами не был так

напряженно осмысляем. Впрочем, без особого резонанса на Руси остался брак внучки

великого князя Московского и Владимирского Дмитрия Донского (и внучки великого князя

Литовского и Русского Витовта) княжны Анны Васильевны, которая в 1414 г. в возрасте 11

лет прибыла в Константинополь к своему жениху Иоанну, соправителю отца — императора

Мануила II. Брак был заключен в 1417 г., но в том же году на Византию, как и на Русь,

обрушилась чума, и юная царица Анна умерла. «Русские летописи отметили гибель от чумы в

1417 г. массы людей во многих русских городах, но смерть московской княжны — девочки

Анны — в далеком Константинополе осталась незамеченной»98. Хотя, естественно, об этом

знали ее отец, московский великий князь Василий I, и ее мать, Софья Витовтовна. Никакого

особого идеологического звучания не приобрел и брак племянницы Софьи Палеолог, дочери

ее брата Андрея Палеолога Марии с правнуком Дмитрия Донского удельным князем Василием

Верейским.

Русские книжники предпочли оставить без внимания все эти факты, как и некоторые

эпизоды личной биографии Софьи Палеолог. Была «забыта» история ее вероисповедания и

некоторые другие моменты итальянского периода жизни дочери морейского деспота. Фома,

как и его брат, император Константин XI, был униатом. Будучи одним из деспотов Мореи

(Южной Греции), он постоянно ссорился с другим деспотом — Дмитрием, своим братом,

наемниками, присланными на помощь христианам папой Римским, и собственными

подданными. В итоге порядок в Морее, признавшей вассалитет султана, приходилось

наводить турецким военачальникам. Наконец, это надоело султану Мехмеду II, и он

уничтожил в 1460 г. морейскую автономию. Фома бежал на Корфу, куда была перевезена и

родившаяся в 1456 г. его младшая дочь Зоя (Софья). 99 По другой, более распространенной

версии, Зоя родилась между 1443 и 1449 гг., и местом ее рождения были либо Патрас либо

Леонтарион (Аркадия) — последние резиденции ее отца на Пелопоннесе.100 Мать Зои звали

Екатерина, она являлась дочерью Захария II, последнего ахайского князя Чентурионе,

свергнутого Фомой101. На Руси же, судя по материалам следственного дела Берсеня

Беклемишева, мать Софьи считали дочерью герцога Феррары102. Софья унаследовала греко-

католическую веру отца. 7 марта 1461 г. Фома был с почестями принят в Риме. Он передал

Ватикану христианскую святыню — забальзамированную голову апостола Андрея. Фому

наградили орденом Золотой розы, к которому папа приложил месячное содержание в 300

золотых дукатов, с выплатой кардиналами ежемесячно еще 500 дукатов. В августе 1462 г. на

острове Корфу умерла мать Зои — Екатерина. 12 мая 1465 г. в Риме скончался сам Фома.

96 Там же. С. 365. (Стивен Рансимен опирался на исследование: Gegai A. Albanie et l’invasion turque au XV siècle.

P., 1937.) 97 Там же. С. 365. (Стивен Рансимен опирался на исследование кембриджского профессора У. Миллера (W.

Miller).) 98 Панова Т.Д. Указ. соч. С. 9. 99 Там же. С. 360. 100 Панова Т.Д. Указ. соч. С. 10. 101 Скржинская Е.Ч. Русь, Италия и Византия в Средневековье. СПб., 2000. С. 161. 102 Карамзин Н.М. История государства Российского. М., 1989. Кн. 2. Т. 7. Доп. 346.


77

Незадолго до смерти он выписал в Рим своих отпрысков — 13-летнего Андрея, 10-летнего

Мануила и 9-летнюю (или 15-летнюю?) Зою. Они остались на попечении латинского

архипастыря. Папа Римский не утруждал себя особой заботой о детях. Мальчикам дали

мизерные пенсии в 50 дукатов в месяц, которые они продолжали получать и став взрослыми.

Зоя в 1466 г. была отдана замуж за римского аристократа Карачолло, но довольно быстро

овдовела.

По мнению известного британского исследователя Византии Стивена Рансимена, юная

Зоя, как и ее братья, в этот период уже исповедовала католицизм103. Очевидно позже, когда у

папы Сикста IV появилась идея выдать ее замуж за какого-либо православного властителя с

целью пропаганды греко-католической унии, Зою вернули к православию в его униатской

трактовке. Рим определил приданое невесте-униатке в 6 тысяч золотых дукатов.

Тем временем на Западе в роли главного наследника византийского трона выступал

старший брат Зои Андрей, что отражала его официальная и признаваемая всеми подпись: Deo

gratia fidelis Imperator Constantinopolitannus. Однако его женитьба на простой римлянке

Катарине в 1480 г., как и жалкое имущественное положение, никак не соответствовали

императорскому величию. Статус Андрея Палеолога прекрасно отражал полное равнодушие,

даже презрение Запада к падшему Костантинополю. Это и понятно, ведь для большинства

западных верующих Константинополь никогда не был «Вторым Римом», а его падение

католики поняли как справедливую божью кару схизматикам за противодействие унии.

Андрей пытался «заняться делом» — отвоевать Морею, являющуюся частью его

византийского наследства. Папа выделил на эти цели 2 млн. дукатов. Однако мало кто

поддержал данную затею — частью из-за ее явной утопичности, частью из-за бездарности

Андрея.

Вскоре деньги были растрачены, и утопающий в долгах наследник византийских

императоров решил продать то единственное, что у него было, — титул. Для нас очень важно,

что с этой целью он отправился в Россию. Провал его миссии в 1490 г. показывает, какую роль

играл брак с Софьей в формирующейся московской идеологии и политической практике.

Очевидно, брак воспринимался неким декоративным украшением, подтолкнувшим к

осознанию «великого откровения», но сам брак не являлся ни его истоком, ни тем более его

центральной осью. Неудивительно, что Ивана III не заинтересовало предложение Андрея.

Государь не купил титул и даже не предложил шурину-наследнику константинопольского

престола остаться в своей столице. Вообще визит племянника последнего византийского

императора не стал заметным фактом политической и идеологической жизни «нового

Константинополя». В итоге Андрей был вынужден искать покупателей его титула в Европе.

16 сентября 1494 г. он передал свои права на константинопольский, трапезундский и

сербский престолы французскому королю Карлу VIII. Карл, в соответствии с заключенным

соглашением, обещал оплатить долги византийца и выплачивать ему содержание в 1,2 тысячи

дукатов в год. Французский король подружился с Андреем, избавил его от натиска

кредиторов, но неизвестно, в каких масштабах и как долго выплачивалось византийскому

принцу содержание. В 1494 г. Карл VIII умер молодым и бездетным от несчастного случая.

Титул византийского императора, как и нужда, вернулись к Андрею. В 1502 г. он подписал

договор о передаче своих прав на константинопольский и другие причитающиеся ему

престолы испанским монархам — Фердинанду и Изабелле, которые так и не оплатили это

приобретение. В том же 1502 г. Андрей скончался. Его вдова с трудом выпросила на похороны

у Папы Римского 104 дуката.

103 Рансимен С. Указ. соч. С. 360.


Жизнь другого брата Софьи — Мануила была не так осложнена материальными

трудностями, но позорна для христианина и отпрыска императорской крови. В 1477 г., не

найдя применения в Италии, Мануил бежал к завоевателю его родины султану Мехмеду II.

Получил из милости поместье близ Константинополя, женился и имел двух сыновей, старший

из которых, Иоанн, скончался юным, а младший, Андрей (после обращения в ислам —

Мехмед-паши), служил судейским чиновником и умер, вероятно, бездетным.

На фоне жалких судеб Андрея и Мануила Палеологов судьба Софьи Палеолог выглядит

достойной, но достоинство это происходило не столько от прежнего величия рухнувшей

Византии, сколько от реальной силы поднимающейся Московской Руси, востребовавшей

византийскую царевну исходя из собственных соображений. В дальнейшем по мере

надобности Москва будет пользоваться услугами византийского Востока. В январе 1547 г. в

византийских бармах и московской шапке Мономаха венчался на царство внук Софьи — Иван

IV Васильевич. У Ивана Грозного, по сообщениям иностранцев, было несколько корон вполне

европейского образца104, но в особо важных случаях, в ходе главных христианских праздников

он являлся именно в шапке Мономаха. В ней царя, очевидно, увидел в празднование Крещения

Господня 4 января 1558 г. посол английской королевы Антоний Дженкинсон. Курьезно, но, в

отличие от московитов, он правильно понял происхождение экзотического царского венца,

назвав его «короной татарского образца»105. Возможно, ему об этом поведали татары в

царском дворце. Накануне, 3 января, Дженкинсон пировал в числе избранных 600 персон

вместе с Иваном IV; рядом в других залах и комнатах дворца «обедали» 2 тысячи татар —

«воинов, которые только явились с изъявлением покорности царю и назначены были служить

ему в его войне с лифляндцами…»106

Принятие Иваном IV царского (то есть императорского в понимании того времени)

титула как подтверждения роли московского царя, как преемника византийских императоров

подкрепляло письменное соборное благословение греческих святителей во главе с вселенским

константинопольским патриархом. И не важно, что в действительности в данной грамоте лишь

одна подпись была настоящей. Москва занималась самовнушением. Она убеждала себя и свой

народ, что данный документ — это акт вселенского православного масштаба. Царь Иван IV

свято верил в это, а потому держал себя с императорским величием. Коллега Ченслора

британский капитан Климент Адамс описал в своем «Английском путешествии к московитам»

прием англичан Иваном IV. «Вошедшие в аудиенц-залу англичане были ослеплены

великолепием, окружавшим императора. Он сидел на возвышенном троне, в золотой диадеме

и богатейшей порфире, горевшей золотом; в правой руке у него был золотой скипетр,

осыпанный драгоценными камнями; на лице сияло величие, достойное императора»107.

Москва и «римское наследство»

Однако реального и мифологического «византийского наследства» Москвы для

позиционирования себя за рубежом в европейском пространстве конца XV в. было мало.

Западноевропейские современники Ивана III смотрели на рухнувшую Ромейскую империю со

значительной долей презрения, как на закономерный итог давнего европейского спора между

104 Так, Ричард Ченслор в 1553 г. во время аудиенции и пира видел на Иване Грозном три разные короны,

достойные великого монарха, но ничем не удивившие английского капитана. «Перед обедом, — замечает

Ченслор, — великий князь переменил корону, а во время обеда менял короны еще два раза…» (Ченслор Р. Книга

о великом и могущественном царе России и князе Московском, о принадлежащих ему владениях, о

государственном строе и о товарах его страны, написанная Ричардом Ченслором // Иностранцы о древней

Москве. М., 1991. С. 31.) 105 Дженкинсон А. Путешествие из Лондона в Москву // Иностранцы о древней Москве. М. 1991., С. 44. 106 Там же. 107 Адамс К. Английское путешествие к московитам // Иностранцы о древней Москве. М., 1991. С. 39.


79

Востоком и Западом на предмет того, где находится подлинный Второй Рим. В этом плане

Москве необходима была историческая традиция, связывавшая Русь напрямую с Первым

Римом.

И такая традиция начинает создаваться языком геральдических символов и

дипломатических жестов. Приехавшие в конце 1480-х гг. в Москву послы Габсбургов

утверждали, что слышали о неких произошедших ранее переговорах между Иваном III и

Папой Римским о предоставлении московскому великому князю королевского титула. Русские

документы молчат на данный счет, но весьма возможно, что в свое время, в преддверии брака

Ивана III и Софьи, данный вопрос поднимался. В 1488–1489 гг. через своего посла Николая

Попеля уже император Священной Римской империи Фридрих III не прочь признать Ивана III

ровней польского короля, а также предполагает организацию брака дочери московского

государя с императорским племянником. Для новорожденной державы неслыханный успех!

Великие князья Литовские и Русские, к примеру, могущественный Витовт в свое время

сколько ни стремился к королевской короне, так ее и не обрел. В обмен Фридрих III

рассчитывает на союз с Москвой против Турции и поддержку его сына Максимилиана в войне

за венгерский престол, который тогда занял Владислав, представитель априори враждебной

Московии династии польско-литовских Ягеллонов. Москва была готова заключить альянс

против Ягеллонов, а вот предложение принять от императора королевский титул встретило

спокойный, но решительный отказ. «А что ты нам говорил о королевстве, — заявил Иван III,

— то мы Божиею милостью государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей,

а поставление имеем от Бога, как наша прародители, так и мы. Молим Бога, чтобы нам и детям

нашим дал до века быть, как мы теперь государи на своей земле, а поставления как прежде ни

от кого не хотели, так и теперь не хотим»108.

Нам в данной истории важно еще одно обстоятельство: отказавшись принять корону из

рук императора, отклонив тем самым честь считаться вассалом Германской империи, Иван III

потом вдруг делает гербом своей державы двуглавого орла. Во времена Ивана III черный

двуглавый орел на золотом (желтом) поле служил гербом Священной Римской империи

германской нации и отдельных ее стран, в частности Австрии. В Европе его толковали как

символ преемственности Священной Римской империи германской нации — Второго Рима от

Рима древнего.

Первый из дошедших до нас русских памятников с изображением двуглавого орла —

это печать Ивана III 1497 г. на его договоре со своими племянниками, удельными князьями

Волоцкими. Двуглавый орел с раскрытыми опущенными крыльями и двумя коронами на

головах изображен, что также важно, на оборотной стороне печати. На главной — лицевой

стороне был помещен используемый с 1434 г. в качестве герба московских князей Георгий

Победоносец, поражающий копьем крылатого змея. После смерти Ивана III двуглавый орел

не ушел из государственной атрибутики России, а стал сдвигаться на все более почетное

место. При Иване IV (1533–1584) двуглавый орел и Георгий-драконоборец воссоединились в

одной фигуре: святой воин изображался на груди орла. В XVII в. к орлу с Георгием на груди

добавились новые элементы, в частности третья корона. При Михаиле Федоровиче (1613–

1645) три короны трактовались как символы трех царств, присоединенных к Московскому

государству — Казанского, Астраханского и Сибирского. Позже, в XVIII веке в массовом

сознании возобладало «народное» представление о трех коронах как символах Великой,

Малой и Белой Руси.

108 Ключевский В.О. Указ. соч. С. 119.


Вернемся, однако, к изображению орла на печати 1497 г. Оно весьма близко к эмблеме

Священной Римской империи. Подобные орлы или их части в Западной Европе встречались

повсеместно в государственной символике вассалов германских императоров. Но мы знаем,

что Иван III довольно резко отклонил честь стать вассалом императора. Как объяснить

парадоксальные действия русского монарха? Можно предполагать некие не разыгранные

сценарии. Но скорее московиты, языком понятным поднаторевшим в геральдике европейцам

(и именно обращаясь к ним, так как в самой России символический язык гербов не

употреблялся) объясняли: Россия имеет право на «Римское наследство» не меньше, чем

Германская империя. Употребление двуглавого орла как символа Московского государства

имело тот же подтекст, что и шапка Мономаха в случае с выбором наследника престола в 1498

г. Герб был намеком на «преемственность» России от Первого Рима, что обосновывало

равенство московского государя с самым титулованным монархом Западной Европы —

императором Священной Римской империи германской нации.

Кстати, в случае с двуглавым орлом Московская Русь не первый раз пыталась

объясняться с Европой на языке принятых в Европе символов, имеющих герметический

(скрытый, сакральный) подтекст. За 10–20 лет до печати 1497 г. в Москве были выпущены

золотые монеты, так называемые корабельники. На одной стороне монеты было помещено

изображение корабля, а на другой, главной — надпись, именовавшая Ивана III государем всея

Руси, крест и четыре единорога вокруг него. Данная монета была плагиатом на английские

«корабельники» с кораблем на одной стороне и львами на другой. Политическим и

внешнеполитическим подтекстом выпуска московских «корабельников» можно считать ту

трактовку образа единорога, которая бытовала в пределах соседних Литвы и Польши, уходя в

популярные тогда на Западе астрологические постулаты. Согласно им, «Планета, рекомая

Крон, а держит суботу, а стоит над Русью над Новым городом и над Москвой и над Литвою; а

домы его Козий Рог, зимнего прироженья, сухого и студеного» (переводная с польского

статья, помещенная в состав Виленского и Холмского сборников XVI в.109). Эта весьма

непонятная для неподготовленного читателя реплика означала, что покровителем четырех

территорий — Западной и Южной Руси, Новгородчины и Московского княжества — среди

небесных тел является Сатурн (Крон). Подчинение одной планете свидетельствует о

внутреннем единстве данных территорий, которое должно воплощаться и в едином их

управлении. Сатурн имел связь с созвездием Козерога и Водолея, причем на Руси с

древнекиевских времен отождествляли Козерога и Единорога. Изборник Святослава 1073 г.,

воспроизводивший все знаки зодиака, изображал Козерога именно как Единорога, что

сохранялось в русской традиции до конца XVI в. Выпустив большую золотую монету с

крестом, единорогами и надписью о себе как государе всея Руси, Иван III заявлял, что именно

он — истинный правитель данных территорий, включая земли, входившие в состав великого

княжества Литовского. Напомним, что изображения креста, как и изображение единорога, в

западноевропейской средневековой символике всегда связывалось с понятиями истины,

нравственной чистоты, абсолютного добра. Претензии московского князя на титул государя

всея Руси, естественно, оспаривались польско-литовской дипломатией, прекрасно понявшей

смысл нового титула московского великого князя, его внешнеполитические претензии.

Традицию помещать единорога (с большим, как мы видим, смысловым подтекстом) на

монетах и даже печати продолжил внук Ивана III Иван IV. На его большой печати 1562 г. с

обеих сторон был помещен двуглавый орел с щитами на груди. На главной стороне на щите

был Георгий Победоносец, поражающий змея, на оборотной — единорог. Эта композиция

109 Этот текст, как и другие подобные, впервые были опубликованы ученым-славистом начала ХХ в. А.И.

Соболевским. (http://oko-planet.su/historyriddles/print:page, 1, 4522…)

http://oko-planet.su/historyriddles/print:page


81

была продублирована и на золотых монетах последнего московского Рюриковича царя Федора

Ивановича, как раз в тот момент, когда его кандидатура выдвигалась на осиротевший престол

Речи Посполитой.

Для «внутреннего пользования» похожесть русского двуглавого орла на германского

«собрата» была звеном абсолютно лишним и даже оскорбительным, ибо намекала на связь

«чистого православного царства» с «еретическим латинским Римом». Поэтому в Москве

рождается новый миф, так сказать, для внутреннего пользования, распространенный до сих

пор. Ему отдали дань многие историки, включая В.О. Ключевского110. По этому мифу

двуглавый орел («орел Палеологов») — это символ православной Византии. Данная легенда

повлияла даже на облик герба современной постсоветской России. «Неправильные» западно-

римские черно-желтые цвета дореволюционного российского герба сменил «правильный»

византийский красный фон с золотой двухголовой птицей. Ведь таков был «герб Византии»!

Хотя еще в начале ХХ в. знаток византийских и русских печатей Н.П. Лихачев настаивал на

том, что Москва не могла взять у Византии то, чего та не имела, а именно — государственной

печати с двуглавым орлом. Золотой орел, как и красный — порфирный цвет, — все это

украшения, но такие, которое дозволялось иметь лишь императору и его ближайшим

родственникам. По двуглавым орлам на вещах был установлен, в частности, факт гибели

последнего византийского императора. Франдзис, друг и секретарь Константина XI, сообщил,

что султан искал его суверена среди живых и мертвых и поверил в его смерть, лишь когда ему

принесли обезглавленное тело в носках с вышитыми орлами и той же эмблемой, выбитой на

ножных латах111.

Уже в течение 100 лет многие историки опровергают гипотезу «наследования» орла в

связи с женитьбой Ивана III на византийской принцессе Софье, как, кстати, и версию об

огромном влиянии Софьи на властные действия ее мужа. Обращает на себя внимание факт

несоответствия дат. Свадьба состоялась в 1472 г., а печать с якобы «палеологовским орлом»

появляется только в конце 1490-х гг.

Наиболее обоснованной концепцией появления у России двуглавого орла в настоящее

время считается гипотеза Э. Корнеманна112. Он категорически отрицает роль Византии, как

посредника в передаче двуглавого орла. По его мнению, данная эмблема корнями уходит в

шумерскую мифологию, для которой характерно удвоение человека, животного или их

отдельных частей. Переходным звеном являлись персидские царства, где двуглавый орел

использовался в качестве орнамента, лишенного геральдического смысла. И наконец, в

Европу он попал в результате крестовых походов и возникновения вокруг Константинополя,

захваченного крестоносцами в 1204 г., Латинской империи. Тогда он и приобрел «римский»

символический смысл и определенный «византийский» подтекст. В качестве герба Священной

Римской империи германской нации двуглавый орел утвердился в правление императора

Сигизмунда I (1368–1437, император — с 1410 г.). С германской печатью московские

дипломаты познакомились, когда вели «для приятельства и любви» переговоры с домом

Габсбургов. При всей своей искренней уверенности в божественной природе власти

московских государей Иван III, человек исключительно зрелого ума, не мог не понимать, что

на новом уровне развития государственности России и в контексте ее связей с Европой

110 Ключевский В.О. Указ. соч. С. 116. 111 Рансимен С. Указ. соч. С. 286. 112 Kornemanne E. Adler und Doppeladler im Wappen des alten Reiches// Das Reich. Idee und Gestalt. Stuttgart, 1941.

P. 45–69. Изложение гипотезы Корнеманна по: Соболева Н.А. Очерки истории российской символики. От тамги

до символов государственного суверенитета. М., 2006. С. 120.


потребуются чисто внешние атрибуты, подтверждающие в глазах западных европейцев его

высокое происхождение. Отсюда и новая, аналогичная европейской, символика.

Двойственность, свойственная позиционированию себя московской великокняжеской

власти за рубежом и дома, породила «римский» и «византийский» подтексты государственной

печати. Однако, чтобы утвердить новый статус России в глазах западных европейцев и

качественно новое самовосприятие россиян внутри собственного государства, одного

зрительного символа, выдавленного на оттисках печати, было мало. Требовалось более

глубокое обоснование «связи и с первым, и вторым Римом», и оно было озвучено в

«Изложении Пасхалии» митрополита Зосимы (1492 г.), в Чудовской повести (конец XV в.),

«Посланиях Спиридона-Саввы» (1511–1523), письмах псковского монаха Филофея (1523–

1524), «Сказании о князьях Владимирских» (1530–1540-е гг.).

Историки спорят о времени генезиса и авторстве идеи «Москва — Третий Рим». На

наш взгляд, эта доктрина складывалась постепенно. Ее автором не мог выступать один

человек. Тем более, как мы видели, первые догадки подобного рода возникли вообще вокруг

легенды о шапке Мономаха. Приоритет первым постулатам изложенным письменно, стоит

отдать сочинению митрополита Зосимы, а уже в хорошо проработанной форме положения

новой идеологии зафиксированы, как показывает исследование Б. Флори, в «Послании

Спиридона-Саввы», созданном ссыльным православным иерархом по прямому заказу


Мы остановимся подробнее на данном сочинении. Спиридон-Савва был родом из

Твери, но карьеру сделал в Великом княжестве Литовском и Русском, где в 1475 г. при

поддержке православных панов стал киевским митрополитом. Его поставление утвердил

Константинопольский патриархат, что послужило поводом к заточению митрополита сначала

в Литве, а потом и в Московской Руси. Польский король и литовский великий князь Казимир

IV был против назначения Спиридона-Саввы, а в Москве выразили недовольство сношениями

Спиридона-Саввы с патриархатом, находившимся во владениях «поганого царя» (турецкого

султана)113. В начале XVI в. бывший киевский митрополит находился в Ферапонтовом

монастыре, и когда к нему прибыло из Москвы лицо, объяснившее заказ и снабдившее

сидельца необходимыми для его выполнения сведениями, отказываться ссыльный не стал.

В его труде впервые было сформулировано три аксиомы: Москва связана

родственными и преемственными линиями с тремя главными субъектами вселенской истории:

первыми древними восточными царствами, Римской империей и Вторым Римом —

Византией.

Для обоснования первого постулата Спиридон-Савва рассказал о внуках библейского

Ноя Хусе, ушедшем из Египта в Индию, и Месреме, оставшемся в Египте. Потомок Месрема

Сеостр «первее всех на лици всея зземля воцарися в Египте», а уже его потомок Филикс

«пооблада вселеною»114. (Империя Александра Македонского расценивалась уже как второе

овладение вселенною.) Со временем римский «стратиг» Август завоевал Египет и, подобно

библейскому Давиду, по Божьей воле стал законным преемником династии Месрема–

Сеостра–Филикса. Августа венчали на царство: облекали в порфиру (одежду) «начального

царя» Сеостра, а на плечи возложили «окровницу» (ожерелье или бармы) «царя вселенной»

Филикса. Далее Август в своей «вселенской Римской империи» назначает сродников

начальствовать над отдельными ее частями, и некий Прус, впервые появившийся в русской

политической мифологии, получает земли в Прибалтике и у Вислы с городами Морборок,

113 Флоря Б. Царский жребий // Родина. №12. 2004. С. 6. 114 Там же.


83

Торун, Хвоиница, Гданеск и др. По имени Пруса подвластные ему территории получили

название Пруссия. Прямым потомком Пруса являлся Рюрик, приглашенный некогда княжить

на русский Север, а от него пошли все древнерусские князья и династия московских

Рюриковичей. Таким образом, московские Рюриковичи — сродники Августа, преемника

первого на земле царя Сеостра и первого вселенского правителя Филикса. Ни один из

европейских монархов, начиная польскими Ягеллонами и кончая австрийскими Габсбургами,

не мог похвастаться такой родословной! И неважно, что вся она была вымыслом Спиридона-

Саввы. Вскоре эта версия превращается в отечественный миф, развивать который будет уже

«Сказание о великих князьях Владимирских», и для народа все написанное в «Послании

Спиридона-Саввы» и в «Сказании…» будет безусловной исторической правдой.

Современный же историк легко найдет наивные внешнеполитические причины,

заставившие московского государя Василия III обзавестись столь грандиозной родословной.

Б. Флоря указывает на два обстоятельства. Во-первых, у польского историка Яна Длугоша,

скончавшегося в 1480 г., уже присутствует легенда о том, что литовцы — потомки

сторонников Помпея, бежавших от победителя Помпея Цезаря на побережье Балтийского

моря. Возможно, данная версия была известна в Москве от перебежчиков из ВКЛ и московская

формула Ивана III — «поставление имеем от Бога» требовала доказательств. В

заключительной части «Послания» имелась даже атрибутика старинных вещей, хранящихся в

государевой сокровищнице и освященных московскими устными легендами. Спиридон-Савва

вписал происхождение данных вещей в канву рассказа о «римско-византийском наследстве»

Рюриковичей. Преемник Августа, византийский император Константин Мономах, в свое

время убедил своего внука, киевского князя Владимира Мономаха, отправившегося воевать

Византию по примеру своих сродников Олега и Святослава, прекратить войну, разделив с

византийским императором «царский жребий», то есть ответственность за управление

вселенной. Эфесский митрополит Неофит привез, по версии Спиридона-Саввы, Владимиру

предметы для венчания его на царство: крест, с частицей креста, на котором распяли Христа

(его император Константин собственноручно снял со своей шеи); «царский венец» (шапка

Мономаха) и ожерелье Августа («окровница» первого вселенского царя Филикса —

византийские бармы). Московский государь Василий III, подчеркивает Спиридон-Савва,

потомок Владимира Мономаха и тоже, как он, венчан «царским венцом» императора

Константина Мономаха (легендарной шапкой Мономаха). Как мы указывали выше, в русских

источниках нет упоминания о торжественном венчании Василия III в качестве наследника и

соправителя отца. Низвержение Дмитрия-внука, коронованного «царской шапкой» в 1498 г.,

Иван III провел без помпезности, как и объявление новым наследником Василия. Очевидно,

заказывая «Послание…», государь Василий Иванович решил исправить подобную

несправедливость.

Вторым обстоятельством, подтолкнувшим московские власти побудить Спиридона-

Савву написать «Послание», была необходимость придать законность одному соглашению

Москвы с Тевтонским орденом, которое в случае успеха могло принести России ряд

территориальных приобретений в Прибалтике. В 1517 г. тевтонский магистр Альбрехт

Гогенцоллерн собирался воевать с польским королем Сигизмундом за так называемую

Королевскую Пруссию (западную часть земель древних пруссов, которой обладала Польша).

В обмен на московские субсидии для этой войны Альбрехт обещал поделить с московским

государем города Гданеск, Торунь, Морборок, Хвоиница, которые собирался отнять у короля

Сигизмунда115. А дальновидный московский государь уже готовил доказательства своих

115 Там же. С. 7.


древних прав на всю Пруссию (и тевтонскую, и польскую), которые и Альбрехта, и

Сигизмунда выставляли лишь узурпаторами власти на данных территориях.

Постулаты Спиридона-Саввы почти целиком вошли в «Сказание о великих князьях

Владимирских». Был выброшен лишь пассаж о связи с первым царем Сеостром, ибо в хорошо

известной на западе и востоке Европы «Хронике Георгия Амартола» Сеостр характеризовался

как «злодей… от колена Хамова»116.

Наиболее законченным выражением идеи о вселенском «римском» величии Москвы

явились, конечно, послания конца 1523–1524 гг. старца псковского Елеазарова монастыря

Филофея, где, собственно, и прозвучал идеологический штамп «Москва — Третий Рим».

Филофей предельно четко сформулировал мессианскую роль России — как единственного

правильного христианского царства на земле, которое есть венец земной человеческой

истории: ведь «…веси, христолюбче и боголюбче, яко вся христианская царства придоша в

конец и снидошася во едино царство нашего государя, по пророческим книгам, то есть

Ромейское царство: два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти. <…> яко вся

царства православныя христианския веры снидошися в твое едино царство: един ты во всей

поднебесной христианом царь… яко вся христианская царьства снидошася в твое едино, яко

два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти. Многажды и апостол Павел поминает

Рима в Посланиях, в толковании глаголет: Рим весь мир»117.

Интересно, что доктрина «Москва — Третий Рим» формируется в сочинениях Филофея

как бы исподволь. Первая группа посланий состоит из трех сочинений, адресованных

государеву псковскому дьяку М.Г. Мисюрю-Мунехину: «Послания по случаю морового

поветрия», «Послания на противящихся божьей воле» и «Послание против астрологии (против

звездочетов)». Последнее из названных трех было спровоцировано ростом влияния на Василия

III и его ближайшее окружение придворного лейб-медика из Любека Николая Булева. Николай

ратовал за объединение церквей и первенство западного Второго Рима и, будучи астрологом,

предрекал скорый конец света, который западные звездочеты теперь связывали с 1524 г., а

ранее — с 7000 г. от сотворения мира (1492). Булев перевел астрологический «Альманах»

Штоффлера. С переводом ознакомились Федор Карпов и М.Г. Мисюря-Мунехин, и каждый из

них обратился за разъяснениями к уважаемым ими православным авторитетам: первый — к

Максиму Греку, второй — к старцу Филофею. Оба монаха осудили астрологические выкладки

немца, а Филофей был спровоцирован и на более широкое идеологическое выступление, в

результате которого и родилась новая русская православная доктрина геополитической

картины мира.

Вторая группа посланий (или редакций одного послания), приписываемых Филофею,

связана с именами великих князей Василия III и Ивана Василевича. Ряд историков, в частности

В. Малинин и Н.Н. Масленникова, считают, что одно послание, адресованное Василию III,

Филофей написал где-то в 1510-1512 гг. Это послание посвящалось правильному совершению

крестного знамения и обличению мужеложства. Другое послание — «Об обидах,

причиняемых русской церкви», где упомянут великий князь Иван Васильевич, было

направлено уже Ивану IV118. Историки О. Оглобин и Н.Е. Андреева, напротив, полагают, что

116 Там же. С. 8. 117 Послание Филофея, игумена Елизаровской пустыни, к Государю Василию Ивановичу всея Руси// БАН,

собр. Ф. Плигина, №57, 21.5.15, рук. XVII в. А. 121 об. 118 Малинин В. Старец Елеазарова монастыря Филофей и его послания. Киев. 1901. Масленникова Н.Н.

Идеологическая борьба в псковской литературе в период образования Русского централизованного государства//

ТОДРЛ. М.; Л., 1951. Т. 8. С. 187–217.

Масленникова Н.Н. К истории создания теории «Москва — Третий Рим» // Там же. 1962. Т. 18. С. 569–581.


85

это сочинение было направлено Ивану III. Есть и иная версия: все названные сочинения —

второй группы компиляции, созданные в кругу митрополита Макария в конце 1530–1540-х гг.

Они лишь приписывались Филофею и базировались на его идеях, высказанных в «Послании

против звездочетов» 1523–1524 гг., которое и есть основной труд Филофея по созданию

доктрины московского мессианства119. До сих пор, хотя, на наш взгляд, несправедливо,

наиболее популярной в исторической науке является тезис о том, что именно Филофей первым

заложил основы идеи «Москва — Третий Рим”. Эта версия была изложена в 1869 г. в

докторской диссертации В.С. Иконникова120. Современные исследования Б. Флори, Н.В.

Синицыной121 значительно корректируют прежний взгляд.

Излагая свой взгляд на мир, Филофей одновременно заимствовал и оспаривал многие

распространенные на Западе идеи. Нет никаких герметических наук, смешны выводы немцев-

астрологов: звезды и планеты — неодушевленные тела и не могут оказывать влияние на

судьбы народов и тем более империй. Вся истина в вере. Причина падения древних великих

царств — неспособность обрести истинную веру. Филофей, несомненно, был знаком с теорией

четырех древних царств, основанной на интерпретации объяснения библейским пророком

Даниилом сна Навуходоносора (Дан. 2:37-40). В русских хронографах древняя история

обычно излагалась так: «Ассирийское царство…раззорися вавилоняны», Вавилонское падет

от персов, Персидское — от македонян, Македонское — от языческого Рима. Далее наступит

поворот во всемирной истории, ибо родится христианский Рим, но, как объясняет Филофей,

первые два воплощения Ромейского царства — Первый Рим и Второй падут «…во истину суть

еретицы, своею волею отпадше от православныя веры христианския, паче же опресночнаго

ради служения… в Аполинариеву ересь впадше, прелшени Карулсом царем и папою

Формосом…»122 Филофей явно отдает дань концепции «переноса империи» (translatio imperii),

на основе которой средневековый Запад обосновывал возведение новых европейских

монархий в статус правомочных наследников Римской империи. «Рим» (у Филофея на

византийский манер — «Ромейское царство») — это понятие, не имеющее единственной и

постоянной пространственно-временной характеристики. Рим — это духовный центр мира,

который странствует по свету вослед местопребыванию истинной церкви и истинной, то есть

православной веры. Рим (ромейское царство) тождественно и понятию «мiр», то есть

вселенная — «Рим — весь мир». «Падению» Первого и Второго Рима из-за ереси

противопоставлена идея «стояния Рима» как вечной истины. Вселенский мир будет правильно

устроен, ибо таков замысел Всевышнего. Третий Рим возглавит защитник истинной

христианской веры — православный царь. В цитате, которую мы поместили в начале нашего

рассказа о Филофее, заключена вся квинтэссенция его теории: великий московский князь

теперь такой царь, Россия — царство, в которое по Божьей воле перешли все функции

Ромейского царства. В принципе, по мысли Филофея, «Ромейское царство вечно»,

«неразрушимо» по крайней мере до второго пришествия Христа и Страшного суда; Москва —

это новое воплощение вечного Рима, современная форма Ромейского царства.

119 Гольдберг А.Л. Три «послания Филофея»: (опыт текстологического анализа) // ТОДРЛ. Л. 1973. Т. 23. С. 68–

97.

Он же. Идея «Москва — Третий рим» в цикле сочинений первой половины XVI века // Там же. 1983. Т. 37. С.

139–149.

Гольдберг А.Л., Дмитриева Р.П. Филофей // Словарь книжников и книжности Древней Русии. Л., 1989. Вып. 2.

Ч. 2. С. 471–473. 120 Иконников В.С. Опыт исследования о культурном значении Византии в русской истории. Киев, 1869. 121 Синицына Н.В. Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции (XV–XVI вв.) М., 1998. 122 Послание монаха псковского Елеазарова монастыря Филофея дьяку М.Г. Мисюрю Мунехину с

опровержением предсказаний Николая Булева и с изложением концепции «Третьего Рима» // Синицына Н.В.

Третий Рим. Истоки и эволюция русской средневековой концепции (XV–XVI вв.) М., 1998. С. 336–346.


Согласно мифу, созданному в России в конце XV–середине XVI вв., c превращения

Москвы в Третий Рим начался новый этап не только русской истории, но истории мировой.

После же гибели Второго Рима Москва осознала и порученную ей Богом великую миссию:

спасения христиан (и вообще людей) через расширение православного мира, путем включения

стран и народов в состав Московского государства, единственного истинного христианского

царства. Более простодушные и менее философски настроенные популяризаторы новой

русской доктрины вскоре найдут в своей столице, как в Первом Риме, семь холмов (очень

забавная мысль для города, построенного на одном холме — Боровицком).

До конца XVI в. идеи доктрины «Москва — Третий Рим» существовали лишь в

контексте публицистических произведений («Изложении Пасхалии» митрополита Зосимы, в

Чудовской повести, «Послании» Спиридона-Саввы (1511–1523), письмах псковского монаха

Филофея (1523–1524), «Сказании о князьях Владимирских»). Они использовались властью, но

не имели статуса официальной доктрины и в своем всеобъемлющем виде были достоянием

весьма узкого элитарного круга духовных лиц и государственных деятелей. Их канонизация

именно как официальной церковно-государственной концепции связана с утверждением в

Москве в 1589 г. патриаршества. Первым официальным документом, содержащим доктрину

«Москва — Третий Рим», стала Уложенная грамота Московского Освященного собора с

участием константинопольского патриарха Иеремии II и греческого духовенства. «…твое же,

о благочестивыи царю, — обращается в этой грамоте вселенский патриарх к царю Федору

Иоанновичу, — великое Российское царствие, Третий Рим, благочестием всех превзыде, и вся

благочестивая царствие в твое в едино собрася, и ты един под небесем христианскии царь

именуишись в всей вселеннеи, во всех христианех»123. Далее идея «Москвы — Третьего Рима»

легла в основу всех официальных сводов российской истории, созданных в конце XVI–XVII

вв.124 «Русские книжники осуществили попытку осмыслить себя в перспективе мировой

истории через выражение русского и славянского с помощью римской терминологии

посредством изменения перспективы, в которой видит и размещает себя народ, Церковь,

страна, — перспективы не только в пространстве (вширь — на Восток и Запад), но и во

времени (вглубь, к первым векам христианской или всей Священной истории)»125.

Если в Западной Европе «римская идеологическая активность» Москвы встретила

скорее равнодушие, то Литва, которая в конце XV в. продолжала владеть большинством

западнорусских и южнорусских территорий, хотя переживала полонизацию и практически

утратила привлекательность для православных в качестве центра консолидации народа

русского, ответила настоящим идеологическим контрнаступлением. Гедиминовичи тоже

полагали себя потомками римлянина императорского рода — Палемона. В XVI в. в литовских

и польских интерпретациях легенд о римском происхождении Гедиминовичей звучат жесткие

ноты в отношении Руси. Подчеркивается, что потомки римлянина Палемона силой захватили

княжества бывшей Киевской Руси, и от того «вскричала вся Русь великим голосом и

плачем»126. Палемоновичи гордятся «злодействами» над русскими и тем, что отняли власть у

123 Послание монаха псковского Елеазарова монастыря Филофея дяку М.Г. Мисюрю Мунехину с опровержением

предсказаний Николая Булева и с изложением концепции «Третьего Рима» // Синицына Н.В. Третий Рим. Истоки

и эволюция русской средневековой концепции (XV–XVI вв.). М., 1998. С. 5. 124 Резников К. Мифы Российской истории. От Руси к Российской империи: Х–XVII вв. – Гл. 5. «Третий Рим».

Эл. Ресурс: http:zhurnal.lib.ru/r/reznikow_k_j/glava5.shtml 125 Синицына Н.В. Указ. соч. С. 59. 126 Филюшкин А. Указ. соч. С. 54.


87

потомков Пруса, которые после поражения от Батыя, а также унизительного татарского

рабства, утратили «римский дух» и право владеть своим народом127.

Москва не оставалась в долгу и не признала римского происхождения ни у литовцев в

целом, ни у их князей в частности. Русские авторы XVI в. «…создали свои варианты

родословия литовских правителей. Согласно первому из них в 1293 г. (по другим версиям, в

1322 г.) из татарского плена сбежал князь Витянец (по некоторым источникам, из рода

смоленских князей). Он поселился в Жемайтии у некого бортника и женился на его дочери.

Но их брак был бездетен. После его смерти жену «поял» конюх Гигемник, и от этого союза

произошли семь литовских князей, в их числе — Ольгерд, Кейстут и Свидригайло»128.

Все эти «римские мифы», получившие статус сакральных государственных ценностей

в рамках канонов средневекового мышления, заинтересовали нас только с той стороны, что

теория «Москва — Третий Рим», которую часто воспринимают как идеологическое

обособление и даже противопоставление России Европе, является московским вариантом

чисто европейской средневековой политической традиции, популярной как на Западе, так и на

Востоке Европейского континента. Создание доктрины «Москва — Третий Рим» являлось

идеологической и историко-политической частью процесса европеизации России, который

пошел с нарастающей силой сразу же после рождения единого Московского государства.

Однако с началом Нового времени в Западной Европе средневековая мифологическая

форма мечты об идеально правильном и угодном Богу государстве — о «Новом Риме»129

теряет актуальность. Идея «Нового Рима», как идея совершенного государства переселяется

там в политико-философские трактаты, где светская научная мысль вытесняет религиозное

вдохновение мифа. Становление западноевропейского абсолютизма, начавшееся еще в ходе

формирования централизованных государств в XV–XVI вв., найдет свое теоретическое

обоснование в XVII в., в трудах французского юриста и политического мыслителя Жана

Бодена (1530–1596) и его соотечественника епископа Боссюэ (1627–1704), а также в работах

других западноевропейских ученых. В России же, где в XV–XVII вв. продолжалось

средневековье, миф как основная форма миропонимания обретает новое дыхание вместе со

становлением мощного государства. Сказания о шапке Мономаха, Прусе и «римско-

византийском» наследии Рюриковичей закладывают фундамент новой «русской идеи», на

которой будет стоять государственно-национальная идеология Московского царства и

Российской империи вплоть до начала ХХ в.

Причем, несмотря на мифологическую оболочку, под влиянием изменения внешнего

положения России, включившейся в геополитические европейские горизонты, доктрина

«Москва — Третий Рим» частично несет в себе зашифрованные в символах и образах идеи,

близкие тем, что высказывали в своих научных трактатах западноевропейские политические

мыслители. Прежде всего это идея национального государства и идея империи, претендующей

на громадный (вселенский) статус. Новый титул Ивана III — государь всея Руси — это уже

заявка на роль собирателя всего русского народа, который прежде жил в узком и замкнутом

на себя внутрирусском пространстве, разделенном удельными границами, занятого

междоусобными тяжбами своих князей. Теперь русские люди, собранные в большом

государстве, обнаружили на своих границах иные народы, культуры, привычки, быт, что

127 Подробнее см.: Базылев Л. Россия в польско-литовской политической литературе XVI в. Гейштор А. Теория

исторической науки в Польше XVI в. // Культурные связи народов Восточной Европы в XVI в. М., 1976. Флоря

Б. Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI — начале

XVII в. М., 1978. 128 Там же. (Подробнее см.: Дмитриева Р.П. Сказание о князьях владимирских. М.; Л., 1956. С. 86–99.) 129 Причем именно форма, а не суть поиска идеальной глобальной имперской модели.


помогло им ощутить собственное родство. Прежняя внешняя политика, сводившаяся к войнам

и договорам меж собой русских князей да их отношениями с ордынскими ханами, теперь

перешла на другой уровень — она стала отражать борьбу народов. Складывавшаяся в XII–XV

вв. этническая общность жителей русского Северо-Востока, подкрепленная религиозно-

культурным единством, дополнилась мыслью о необходимости единства государственного.

Воспоминания о Киевской Руси как общем отечестве приобрели новый смысл. Москва по мере

собирания русских земель утвердилась в роли преемника Киева. Москва становится символом

политического объединения на народной национальной основе. Северо-Восточная Русь все

более трансформируется в Великороссию, государь которой должен превратиться в

политического лидера, который формулирует и защищает национальную русскую идею.

Отсюда новое понимание государственного начала, как отражения интереса формирующейся

нации.

Конечно, в силу особенностей средневековой ментальности мы не найдем ни в одном

из памятников, отражающих доктрину «Москва — Третий Рим», цельного и четкого

выражения данных понятий. По меткому выражению Ключевского, все «развивалось туго»,

находилось «в фазе смутного помысла или шаткого настроения»130. Все выражалось в

представлениях, пришедших из XII–первой половины XV вв., рожденных вотчинной

природой социально-экономического и политического уклада северо-восточной русской

самобытности. Тот же Иван III, да и внук его Иван IV Грозный, заявляли притязания на всю

Русскую землю во имя государственного начала, отражающего интересы целого народа, а

обладать ей хотели как собственники-вотчинники, рассматривающие подданных всех

сословий как холопов своих. Еще резче данный диссонанс проявлялся, когда Москва ставила

вопрос об имперском расширении, позиционируя себя то в качестве защитника всех

православных, то в качестве объединителя и примирителя разных народов Запада и Востока.

Причем династические права Рюриковичей на свои вотчины были московским государям

понятнее, чем смутные догадки об иной, новой роли монарха в его «вселенском православном

царстве» и новых обязанностях государства. Все эти противоречия доктрины «Москва —

Третий Рим» отражали особенности средневекового Московского государства, решительно

вброшенного своей геополитической мощью в европейский мир раннего Нового времени.

В отличие от Западной Европы, для российского общественного сознания и

менталитета даже в «русское новое время» (конец XVII — начало ХХ в.) было характерно не

изживание старых средневековых форм, в частности — мифа, а параллельное его

существование с новыми научными идеями и категориями обыденного здравого смысла. При

этом миф подвергался определенной трансформации, даже налету «научности», и это

позволяло ему оставаться основной формой объяснения окружающего мира для российского

массового (народного) сознания вплоть до ХХ в.

Становление единого Московского государства в контексте формирования в

Европе централизованных государств

Однако «задержка» российского массового сознания, как, впрочем, и многих других

социокультурных институтов в Средневековье, не повлияла на время становления в Московии

единого государства. Здесь Россия совершенно не выпадает из общеевропейского контекста.

XIV–первая половина XV вв. стали для Руси временем формирования предпосылок

консолидации русских земель, жесткой конкуренции нескольких центров объединения,

главными из которых были Литва, Тверь и Москва. Во второй половине XV — начале XVI в.

возникает единое Московское государство, на XVI–XVII вв. приходятся процессы его

130 Ключевский В.О. Указ. соч. С. 112.


89

развития в сторону централизации. Во второй половине XVII в. русская земская монархия,

пережившая свой расцвет после Смутного времени, плавно перетекает в самодержавие,

принявшее при Петре I внешнюю форму, весьма близкую к западноевропейскому

абсолютизму. Попутно с XV по XVIII в. шло быстрое территориальное расширение России,

усиление ее многонациональности, что, как мы отмечали выше, не исключало процесса

параллельного складывания русской нации.

На западе, севере, в центре, на востоке и юго-востоке Европы в те же временные рамки

мы наблюдаем аналогичные явления, хотя везде они сопряжены с местными нюансами,

которые делают особенности русской государственной консолидации не такими уж

исключительными и прекрасно дополняют «многоголосие» Европы, усилившееся в конце

XIV–XVI вв.

В Англии в правление Генриха VII (1485–1509), Генриха VIII (1509–1547) и его дочери

Елизаветы I (1558–1603) завершается процесс централизации, уходящий корнями еще в XI в.,

в деятельность нормандской династии. Во Франции объединение страны, достигшее

значительных успехов при Филиппе IV (1285–1314), но задержанное претензиями английских

королей, вылившихся в Столетнюю войну (1337–1453), завершилось победой французов и

дальнейшим присоединением к Франции Бургундии, Прованса и Бретани. Французские

границы в XVI в. приобрели почти современные очертания.

Конечно, при сравнении Англии, Франции и России бросается в глаза то, что известно

каждому хорошему школьнику. Причины, стимулировавшие политическую консолидацию

Англии и Франции, серьезно отличались от предпосылок русского объединения в его

московском варианте. В англо-французском случае преобладали факторы внутреннего

органического социально-экономического развития: рост ремесла, городов, интенсификация

сельского хозяйства, появление хозяйственной специализации районов, укрепление торговых

связей между ними, завершившееся становлением единого внутреннего рынка, что, в свою

очередь, вызвало серьезную заинтересованность большинства сословий в политическом

объединении страны. Почти ничего этого мы не наблюдаем на Руси конца XIII–начала XV вв.,

особенно в ее северо-восточной части. Московский вариант собирания земель был вызван к

жизни прежде всего внешнеполитическим фактором — необходимостью объединения военно-

политических сил страны в борьбе с Ордой на востоке, противостоянием с Орденом и

Швецией на северо-западе и конкуренцией с Литвой на западе. Однако если присмотреться,

то во французском варианте внешнеполитический аспект — военное столкновение французов

с англичанами — будет играть роль если и не равную внутреннему социально-

экономическому развитию страны, то по крайней мере очень значительную. Подданные

французского короля, причем все три сословия, осознали себя французами и выдвинули идею

национального государства и национального монарха во многом из-за этой войны. Для

французских шевалье, собственно, как и для их английских собратьев, в ходе Столетней войны

треснуло средневековое представление о единстве европейского христианского рыцарства,

формирующая идея национального единства начинает вытеснять его.

Если для истории объединения Англии и Франции внешний фактор весом, то при

движении на восток, север и юг Европы мы найдем страны, где он играл роль не меньшую,

чем на Руси. Например, объединение Литвы и Польши. Династическая Кревская уния 1385 г.

в основе своей имела две подоплеки: религиозную (стремление польских католиков обратить

в свою веру литовских язычников) и внешнеполитическую (борьбу с Орденом). Причем

последняя явно превалировала над первой. Об этом свидетельствует тот факт, что во имя

победы над крестоносцами польские католики во главе с королем Ягайло Владиславом нашли


компромисс с православным населением Южной и Западной Руси, не довольным Кревской

унией и возглавляемым Витовтом, сыном Кейстута, убитого Ягайло. Успех польско-литовско-

русского «проекта» объединения, заключенный в прекращении экспансии Ордена в результате

Грюнвальдской битвы (15 июля 1410 г.), определил развитие государственности данных стран

в дальнейшем. Обостряющаяся с конца XV в. конкуренция с Москвой из-за южнорусских и

западнорусских владений, трудности раздела Прибалтики в ходе Ливонской войны (1558–

1583), а также усиление натиска турок на юго-восточные рубежи Польши и Литвы во второй

половине XVI в. привели к образованию в 1569 г. единого государства — Речи Посполитой.

Аналогичные процессы наблюдаем на землях Пиренейского полуострова. Здесь еще в

ходе средневековой христианской Реконкисты возникает несколько христианских государств.

В 1479 г. самые крупные из них — Кастилия и Арагон заключают династический альянс, что

дало начало развитию единого Испанского королевства.

В названных выше странах, как и в России, рост территории сопровождался фактором

полиэтничности населения, что вынуждало искать для единого государства формы, не

похожие на английский или французский вариант национального централизованного


На севере Европы свой проект создания полиэтнического государственного единства

пытались осуществить скандинавские страны, продолжая начинание датского монарха XI в.

Кнута Великого. Эта «датская мечта» частично воплотилась в жизнь в 1397–1523 гг. через

Кальмарскую унию (1397), которая объединила Данию, Швецию (с Финляндией) и Норвегию

(с Исландией). Почему был заключен союзнический акт («Кальмарская конституция»)? «Для

этого существовали серьезные причины, — констатируют шведские историки. —

Скандинавские народы имели много общего в языке и культуре, семьи аристократов

связывали родственные отношения, они владели землями в различных районах Севера. Не

лишено оснований заключение, что народы трех северных стран являлись одной нацией.

Когда скандинавские страны одновременно почувствовали угрозу в связи с ростом мощи

Германии в районе Балтийского моря, им оказалось нетрудно объединиться против общего

врага»131. Нарушения датским королем в Швеции пунктов «Кальмарской конституции»,

касающихся сохранения в каждой из участников унии действия своих законов и особенностей

административного управления, привели к тому, что в 1523 г. Швеция и подвластная ей

Финляндия вышли из союза, но датско-норвежский альянс сохранялся до 1814 г.

Православное Московское царство вело обширную колонизацию приграничных

пространств, особенно на Востоке. Превращаясь в державу, объединяющую разные этносы,

Москва стремилась не только поддерживать религиозное и политическое доминирование

своих устоев (концепция православного царства — Третьего Рима), но и оставляла большой

простор для развития и мирного сосуществования разных религий и социокультурных форм.

Данный компромисс был единственной почвой для устойчивости новорожденной империи и

формирования в ней некой наднациональной и в какой-то мере, в особенности в отношении

российских мусульман, надрелигиозной российской имперской идентичности. Это укрепляло

единство страны, но одновременно затрудняло становление в России русской и прочих наций

как таковых.

Схожие религиозно-национально-государственные тенденции можно обнаружить и в

центре Европы, где с XIII в. пытались воплотить в жизнь идею «универсалистской

христианской империи». В позднее Средневековье ее олицетворяла Священная Римская

империя германской нации. В XVI–XVII вв. в этом много преуспели австрийские и испанские

131 Мелин Я., Юханссон А. В., Хеденборг С. История Швеции. М., 2002. С. 68.


91

Габсбурги. Священная Римская империя была самым обширным и сильным государством

Европы конца Средних веков — начала Нового времени. Однако состояла она из фрагментов,

объединенных только правящей династией и конкретной личностью императора. Империя

объединяла десятки больших и малых владений, разбросанных в центре Европы. Старейшим

владением Габсбургов с XIII в. являлась Австрия (бывшая некогда в Римской империи Карла

Великого пограничной Восточной маркой). Позже через династические браки, войны и

договоры австрийские Габсбурги завладели восточными альпийскими территориями —

Штирией, Каринтией, Крайной, Тиролем. Кроме того, Габсбурги как императоры Священной

Римской империи германской нации были сюзеренами более 30 крупных и трех сотен мелких

немецких и негерманских правителей. В империю входило королевство Чехия и некоторые

другие западнославянские владения. После смерти венгерско-чешского короля Ласло

(Людовика II) из литовско-польской династии Ягеллонов, который пал в 1526 г. в битве с

турками при Мохаче, члены династии Габсбургов непосредственно заняли престолы в

Венгрии и Чехии. Каждая страна, входившая в империю Габсбургов, имела особенности

управления, собственные сословно-представительные собрания, правительства, законы и

обычаи. В империи уживались, в различной степени «подходя друг другу», немцы, не

составлявшие в то время ни в коей мере единой нации, чехи, словаки, поляки, сербы, хорваты,

словенцы, русины, украинцы, венгры, румыны (а точнее — жители отдельных земель

Дунайских княжеств), население отдельных территорий Италии. Национальная идея, как и

идея государственной унификации, была мало пригодна в качестве политической доктрины

«универсалистской империи» Габсбургов. Иное дело — мысль о «мировом христианском

единении», подкрепленная указанием на постоянную турецкую угрозу с Востока. Неслучайно

в землях, находящихся так или иначе в сфере турецкой опасности — в Италии, в Центральной

и Юго-Восточной Европе, — идея «универсальной христианской империи» успешно

конкурировала с идеей становления независимого национального государства.

Пик в формировании «универсалистской империи» пришелся на время Карла V

Габсбурга. Дед Карла V Максимильян Габсбург оставил ему бургундское наследство —

Нидерланды и Франш-Конте на границе с Францией, а также австрийские земли. От матери,

Иоанны Безумной, Карл V унаследовал Неаполитанское королевство и Испанию с колониями.

В 1519 г. он был избран императором Священной Римской империи и правил ей до своего

вынужденного отречения в 1556 г. Учитывая колонии в Азии, Африке и Америке,

современники совершенно справедливо констатировали, что во владениях Карла V «никогда

не заходит солнце». Преемниками Карла V стали сын Филипп, получивший Испанию,

Нидерланды и все заморские территории, и брат Фердинанд I, которому достались

наследственные земли Габсбургов в Центральной Европе и титул (с 1556 г.) императора

Священной Римской империи.

Однако противоречия католиков и протестантов лишало идею «христианской

универсалистской империи» духовного единства. Любая попытка отказа от

конфессионального компромисса лишала «вселенскую христианскую империю» Габсбургов,

построенную на династическом принципе, перспектив. К несчастью, католическая церковь

желала видеть Римскую империю именно католической империей.

Кстати, религиозная бескомпромиссность была одной из предпосылок провала

неоднократно высказываемых в Европе планов создания общеевропейского христианского

союза против турецкой экспансии. Первым с инициативой создания такой антиосманской

международной организации с постоянным законодательным конгрессом и международным

судом выступил, по мнению историков А.В. Шараповой и О.В. Сапрыкиной, «гуситский»

король Иржи из Подебрад, избранный на чешский трон в 1458 г. Однако папа Пий II предал


Иржи проклятию из-за отказа того отменить в Чехии гуситскую церковь. В результате

предложение чешского монарха не получило должной реализации.

Габсбурги шли по стопам Пия II, им не хватало гибкости в религиозном вопросе. Здесь

Габсбурги значительно превзошли русских государей, также постулировавших служение

«истинной христианской вере». В итоге защита контрреформации, не считаясь ни с какими

материальными, социальными, политическими и военными затратами, во многом определила

несостоятельность габсбургской концепции универсалистской государственности.

Сначала Карл V вообразил себя главным защитником истинной католической веры,

потом по его стопам направился его брат, император Фердинанд II (1578–1637) со своими

преемниками. Для первого все закончилось Аугсбургским религиозным миром 1555 г. и

потерей императорской короны (1556). Второй вверг империю в Тридцатилетнюю войну

(1618–1648), в результате которой произошел настоящий переворот в международных

отношениях, сложился новый баланс сил, окончательно определились государства — лидеры

Западной Европы, но среди них уже не было Священной Римской империи. Вестфальский мир

1648 г. надолго остановил объединительный процесс в Германии. Империя превратилась в

аморфный союз, состоящий из 360 государств, монархи которых приобрели полный

суверенитет. Они имели право заключать союзы между собой и с другими странами, вести

самостоятельную внешнюю и внутреннюю политику. Империя превратилась в союз,

связанный лишь личностью императора. Решения рейхстагов не имели обязательного

характера. Земли империи были разорены. «Население многих районов Северо-Восточной и

Юго-Западной Германии сократилось вдвое, в ряде мест — в 10 раз. В Чехии из 2,5 млн

населения в 1618 г. к середине столетия осталось лишь 700 тысяч»132.

Впрочем, с потерей Священной Римской империи германской нации прежнего

геополитического веса концепция полинациональной империи не была уничтожена

полностью. Ее в дальнейшем олицетворяла Австрия, со временем превратившаяся в

самостоятельную империю. Австрия долгое время активно претендовала на гегемонию в деле

объединительных процессов в Германии. Лишь после ее поражения в Австро-прусской войне

(1866 г.) стало ясно, что Германию консолидирует Пруссия.

В целом же после Вестфальского мира геополитическое могущество Священной

Римской империи в континентальной Европе отошло к Франции. Также в число великих

европейских держав вошла Швеция, которая оказалась самым могущественным государством

Балтики и Скандинавии.

Именно с Вестфальского мира национальное централизованное государство стало

самой распространенной и эффективной формой государственного развития наиболее

успешных стран Западной Европы. Однако до 1648 г., как мы видели на примере империи

Габсбургов и Скандинавии, существовали и иные концепции развития европейской

государственности. Они получили развитие и дальше в истории Австрии. В свете этих

альтернатив Россия XV–XVII вв. с ее собственной идеей «вселенской православной»

многонациональной империи не выглядит исключением из «европейского правила».

132 Володарский В.М. Тридцатилетняя война // История Средних веков. Т. 2. Раннее Новое время. М., 2005. С.

405.

Documents

Глава 2 Россия и европейский мир в XVXVI веках · Витовта апогей литовско-русской консолидации уже прошел