Д. Б. ГУДКОВ

ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА МЕЖКУЛЬТУРНОЙ КОММУНИКАЦИИ

осква «Гнозис» 2003

ББК 81.2Р Г 93

Издание осуществлено при участии филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова

Гудков Д. Б.Г93 Теория и практика межкультурной коммуникации. - М.:

ИТДГК «Гнозис», 2003. — 288 с.

ISBN 5-94244-007-7Настоящие издание представляет собой курс лекций, посвящен-

ных различным проблемам межкуяьтуриой коммуникации, кото-рый читается автором на филологическом факультете МГУ как за-вершающий а рамках специализации «Теория и практика межкуль-турной коммуникации».

В настоящем курсе рассматривается специфика межкультурной коммуникации как коммуникации особого типа .представлена ори-гинальная типология коммуникативных неудач при общении пред-ставителей различных лиигво-культурных сообществ, предлагаются пути нейтрализации этих неудач, описываются важные аспекты вза-имодействия языка и культуры, главное внимание при этом уделя-ется особенностям хранения культурной информации единицами, принадлежащими разным уровням языковой системы.

Книга адресована прежде всего лингвистам н культурологами также всем интересующимся проблемами меж культурной комму-никации.

ББК81.2Р

ISBN 5-94244-007-7 © Д. Б. Гудков. 2ШЭе. ИГГДГК «Гнозис», 2003

ОГЛАВЛЕНИЕ

Используемые сокращения............................. 4Предисловие.................................................... 5Введение........................................................... 7

Часть I. Коммуникация как взаимодействие говорящих «сознаний»................................................ 10

Часть И. Межкультурная коммуникация как особыйтип коммуникации........................................... 51

Часть Ш. Когнитивная база ЛКС и прецедентные феномены в межкультурной коммуникации......... 90

Часть IV. Языковые единицы как хранители культурнойинформации..................................................... 141

Заключение...................................................... 270Список литературы......................................... 272

ИСПОЛЬЗУЕМЫЕ СОКРАЩЕНИЯ

АИ — абстрактное имяДИ — двустороннее имяИИ — индивидуальное имя

икп — индивидуальное когнитивное пространствоКБ — когнитивная база

лкс — лингво-культурное сообщество

мкк — межкультурная коммуникация

ндм — национально-детерминированное миними-зированное представление

ои — общее имя

пв — прецедентное высказывание

пи — прецедентное имяПС — прецедентная ситуация

пт — прецедентный текстПФ — прецедентный феноменРКИ — русский язык как иностранный

яс — языковое сознание

***

АиФ — «Аргументы и факты»

3 — «Завтра»

и — «Известия»

кп — «Комсомольская правда»

мк — «Московский комсомолец»

нг — «Независимая газета»

ни — «Новые известия»

ее — «Совершенно секретно»

сэ — «Спорт-экспресс»ЦП — «Центр-плюс»

ПРЕДИСЛОВИЕ

Данное пособие представляет собой курс лекций для сту-дентов-филологов, получающих специализацию «Теория и практика межкультурной коммуникации». Курс этот является в указанной специализации заключительным. Прежде чем предложить его читателю, автор должен сде-лать несколько оговорок.

Во-первых, данная работа во многом повторяет то, что уже было изложено нами в предыдущих двух книгах1, не-которые фрагменты которых целиком вошли в настоящее пособие. Автор решился на подобный шаг ввиду того, что указанные книги были опубликованы весьма незначитель-ным тиражом и сегодня найти их не так легко. Кроме того, эти работы преследовали цели, отличающиеся от тех, ко-торые стоят перед предлагаемым курсом лекций. В после-дних материал существенно расширен и соответствующим образом систематизирован.

Во-вторых, многие из излагаемых здесь положений и сама концепция, которая предлагается в данном курсе, раз-раб отаны автором совместно с другими участниками на-учного семинара «Текст и коммуникация», прежде всего — с В. В. Красных и И. В. Захаренко. По этой причине с не-которыми вопросами, обсуждаемыми в этой книге, чита-

1 Гудков Д. Б. Прецедентное имя и проблемы прецедентное«!. М., 1999; Гудков Д. Б. Межкультурная коммуникация: проблемы обуче-ния. М., 2000.

тель уже может быть знаком по лекционным курсам В. В. Красных «Психолингвистика» и «Этнопсихолинг-вистика», входящих в специализацию «Теория и практи-ка межкультурной коммуникации». Однако мы считаем, что повторение в данном случае только полезно, так как позволяет рассмотреть теоретические положения в аспек-те их практического применения.

Необходимо также сказать, что большинство из под-нимаемых нами вопросов, являющихся весьма важными для современной лингвистики и смежных дисциплин, не получило до настоящего времени однозначного истолко-вания, горячие споры продолжаются и сегодня. Мы нико-им образом не претендуем на то, чтобы предложить окон-чательное решение, и видим свою задачу в том, чтобы по-знакомить читателя с наиболее, на наш взгляд, серьезны-ми, сложными и дискуссионными вопросами из того моря проблем, которые возникают при теоретическом изучении межкультурной коммуникации и при непосредственном участии в ней.

ВВЕДЕНИЕ

Сегодня, вероятно, не нуждается в доказательствах тезис о том, что неотъемлемой составляющей коммуникативной компетенции является культурная компетенция. Это по-ложение давно уже стало трюизмом. Многочисленные примеры, часть из которых будет приведена ниже, убеди-тельно доказывают, что знания собственно вербального кода (т. е. языка) и правил его использования оказывается недостаточно для успешного общения с носителем того или иного языка, необходимо еще овладеть внекодовыми знаниями, вернее, тем, что принадлежит невербальным кодам культуры того лингвокультурного сообщества, для которого используемый язык является родным. Заметим, что далеко не во всех случаях коды эти могут быть верба-лизованы.

Одной из главных причин неудач в межкультурной коммуникации является слабое владение одним из ком-муникантов знаниями о культуре другого, ибо к этим зна-ниям говорящий прямо или опосредованно постоянно об-ращается в своей речи, опирается на них при построении текста и ведении диалога, они отражаются и закрепляют-ся в семантике языковых единиц, система ценностей и норм культуры задают правила вербального (речевого) и невер-бального поведения речевой личности и т. д. Овладение основами культуры того лингвокультурного сообщества, на языке которого ведется общение, является необхо-

димым и обязательным условием успешности этого общения.

Здесь перед нами возникает целый ряд весьма сущест-венных вопросов. Различия между двумя культурами практически неисчислимы, что же именно из всего масси-ва чужой культуры требует тщательного изучения, теоре-тического осмысления и практического овладения? Как именно влияют особенности культуры на язык и его ис-пользование? И наоборот: каким образом язык отражает и задает параметры культуры? Где находятся «зоны на-пряжения» при межкультурных контактах? Каковы типы неудач, чем они обусловлены, каковы наиболее эффектив-ные пути их нейтрализации? На эти и другие вопросы мы постараемся ответить в данной книге.

Легко заметить, что поставленные выше проблемы далеко выходят за пределы собственно лингвистики в ее традиционном понимании. Активно ведущиеся в по-следние десятилетия исследования в области межкультур-ной коммуникации находятся на стыке нескольких науч-ных дисциплин и осуществляются в их тесном взаимодей-ствии. Речь идет о психологии, теории коммуникации, этнографии, культурологии, социологии, политологии, семиотики и др. Это заставляет нас в нашем дальнейшем изложении обращаться к данным названных наук, при этом в центре нашего внимания находятся особенности взаимодействия языка и культуры, определяющие специ-фику речевого поведения участников межкультурной ком-муникации.

Мы неоднократно будем обращаться к многочислен-ным примерам коммуникативного взаимодействия пред-ставителей русского (прежде всего) лингвокультурного со-общества с носителями иных языков, при этом автор не ставит своей целью предложить списки конкретных реко-мендаций по общению русских с представителями тех или

S

иных лингвокультурных сообществ. Наша задача иная. Мы хотим описать общие принципы межкультурной ком-муникации, вооружить учащихся методом анализа соб-ственных коммуникативных неудач, обозначить те «зоны», где эти неудачи возможны, показать, как можно их избе-гать и преодолевать, а также постараемся способствовать формированию той психологической установки, которая поможет в осуществлении успешной межкультурной ком-муникации.

Часть I

КОММУНИКАЦИЯ КАК ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ «ГОВОРЯЩИХ СОЗНАНИЙ»

Межкультурная коммуникация (МКК), т. е. общение язы-ковых личностей, принадлежащих различным лингвокуль-турным сообществам, как и любая коммуникация, пред-ставляет собой взаимодействие «говорящих сознаний» [Бахтин 1998:361]. Этот тезис нуждается в подробном ком-ментарии, но прежде чем приступить к нему, необходимо определить основные термины, которыми мы будем опе-рировать в дальнейшем: язык (ибо именно он является ба-зовым кодом любой коммуникации), культура, сознание, лингвокультурное сообщество, языковая личность.

Язык. Данным словом именуют различные феномены, которые необходимо отличать друг от друга: их смеше-ние ведет к путанице и неверным умозаключениям. Мож-но выделить как минимум три понимания языка.

а) Назовем первое из них «глобальным». Согласно ему, языком должна именоваться любая знаковая система (язык музыки, язык архитектуры и т, д.), а также совокупность

1 Ср.; «Существует не только язык, состоящий из звуков, слов, фраз или предложений, существует и гораздо более сложный язык, состоящий из символов искусства, религии и науки. Каждый из этих языков имеет свою собственную область применения и свои собствен-ные правила, свою собственную грамматику» [Кассирер: 141—142]. Попытка показать подобный «язык» в действии предпринята, напри-мер, Г. Гессе в романе «Игра в бисер».

10

б) Можно выделить также «широкое» понимание языка как определенного специфического класса знаковых систем (состоящих из фонем, морфем, лексем...), т, е. речьидет о языке вообще, «едином человеческом языке, средоточии универсальных свойств всех конкретных языков»[Кибрик А. Е.: 9]. В этом значении указанный термин употребляется в таких лредложениях,,как, например: Человекотличается от животных наличием языка; Среди функцийязыка можно выделить коммуникативную, номинативную ... Заметим, что язык в этом понимании есть абстрактный мысленный конструкт1, в реальной жизни и в эмпирических исследованиях мы имеем дело только с существующими (или существовавшими) этническими языками2.

в) В последнем предложении слово «язык» употребляется в третьем из значений этого термина, т.е. речь идето некой «реально существующей знаковой системе, используемой в некотором социуме, в некоторое время и в некотором пространстве» [Кибрик А. Е.: 9]. Конкретный языквыступает как реализация инвариантных свойств языка.В дальнейшем термин «язык» мы будем употреблять, какправило, в последнем значении, специально оговариваяслучаи, когда будет использоваться широкое понимание«языка».

Культура. Количество определений данного термина измеряется сегодня четырехзначными числами [Гуревич: 10]. Дать даже краткий обзор подходов к анализу стояще-го за этим словом понятия не представляется возможным. Постараемся предложить максимально обобщенную клас-

1 Ср,:«... Язык — это один из объектов, суверенно конституируе-мых сознанием, а его современные разновидности есть частные слу-чаи некоего возможного языка» [Мерло-Понти: 179].

% В данной работе сознательно не рассматривается вопрос о реальности / нереальности так называемого онтологического («дог вавилонского») языка.

П

сификацию пониманий культуры, выделяя то, что пред-ставляется нам особенно важным для дальнейших рассуж-дений, не претендуя при этом на всеохватность1.

а) Один из подходов к определению культуры заключается в перечислении составляющих ее компонентов, асама она понимается как совокупность этих компонентов.Так, один из основоположников и признанных классиковэтнографии и культурологии Э. Тэйлор писал: «Культура, или цивилизация2, в широком этнографическом смысле слагается в своем целом из знания, верований, искусства, нравственности, законов, обычаев и некоторых других способностей и привычек, усвоенных человеком какчленом общества» [Тэйлор: 18].

б) Наиболее широкое из существующих пониманийкультуры заключается в ее оппозиции природе. Ю. М. Лот-ман:«... Своеобразие человека как культурного существатребует противопоставления его миру природы, понимаемой как внекультурное пространство» [Лотман 92: 44].Э. Бенвенист называет культурой «человеческую среду, всето, что помимо выполнения биологических функций придает человеческой жизни и деятельности форму, смысл исодержание» [Бенвенист: 30]. Указанный подход к определению культуры наиболее четко выражен в следующихсловах Г, Риккерта: «Продукты природы — то, что свободно произрастает из земли. Продукты же культуры производит поле, которое человек вспахал и засеял. Следовательно, природа есть совокупность всего того, что возникло само собой, само родилось и предоставлено собствен-

1 Обзор и классификация существующих определений, отличающаяся от кашей, содержится, например, в [Маслова].

2 Мы сознательно не останавливаемся иа различии понятий «культура» и «цивилизация», которые далеко не всеми исследователямипонимаются как синонимы и могут резко противопоставляться, как,например, в философии О, Щпенглера.

12

ному росту. Противоположностью природе в этом смы-сле является культура, как то, что или непосредственно со-здано человеком, действующим сообразно оцененным им целям, или, если оно уже существовало раньше, по край-ней мере, сознательно взлелеяно им ради связанной с ним ценности» [Риккерт: 69].

В данной работе мы принимаем именно это («широ-кое») понимание культуры, сознавая, что не всегда можно четко и однозначно разделить природу и культуру, ибо «граница размыта, и определение каждого конкретного факта как принадлежащего культурной или внекультур-ной сфере обладает высокой степенью относительности» [Лотман 92: 45]. Ведь природа может рассматриваться и как «отчужденное сознание, противопоставленное само-му себе» [Делез: 28]. Например, такие феномены, как на-циональные парки, могут рассматриваться и как часть природы, и как часть культуры [Брудный: 29]. Как «куль-турные предметы» национальные парки наделены для че-ловека определенной ценностью, значением, которое вы* водит их за рамки чисто природного феномена. Пробле-ма «культурной ценности» природы, являющаяся одной из центральных при обсуждении столь актуальных на се-годняшний день экологических проблем, заставляет заду-маться об условности границы между природой и культу-рой, но в то же время свидетельствует и о том, что грани-ца эта существует.

Заметим, что введение категории ценности для определения культуры (см, слова Г, Риккерта) и обязатель-ность ее опосредования человеческим сознанием1 позво-

1«... Под культурой мы в конечном итоге понимаем не что иное, как совокупность всего того, что человеческое сознание, в силу при-сущей ему разумности, вырабатывает из данного ему материала» [Виндельбакд: 62].

13

ляет снять вопрос о разделении материальной и духовной культуры, так как в человеческом сознании нет границы между материальным и идеальным. Проблема разграни-чения материальной и духовной культуры имеет богатую историю, на которой мы не собираемся здесь останавли-ваться, лишь хотим подчеркнуть, что мы присоединяемся к тем исследователям, которые считают данное разграни-чение нерелевантным, так как ценность любого мате-риального предмета как культурного феномена опреде-ляется не его субстанцией самой по себе, а тем значе-нием, которое приписывается этому феномену человече-ским сознанием, той ценностью, которой он наделяется в определенном социуме.

в) При анализе понятия культуры необходимо остано-виться на антиномии ее социального и индивидуального характера. Различные исследователи в своих определени-ях делают акцент на первом или на втором, т. е. культуру, с одной стороны, рассматривают с точки зрения «филосо-фии культивирования индивидуальных сил и способнос-тей человека» [Гудков Л.: 136], а с другой — под культу-рой понимают определенные формы социального взаимо-действия1. Иными словами, культура может пониматься как определенная форма общественного бытия людей и как форма присвоения личностью коллективного опыта. Соглашаясь с тем, что «культура есть форма самодетер-минации индивида в горизонте личности» [Библер: 289], мы будем обращаться прежде всего не к индивидуальным, а к коллективным представлениям о «культурных пред-метах», инвариантам их восприятия, которые хранятся в

1Ю. М. Лотман: «Культура, прежде всего, — понятие коллектив-ное. Отдельный человек может быть носителем культуры, может ак-тивно участвовать в ее развитии, тем не менее по своей природе куль-тура, как и язык, — явление общественное, то есть социальное» [Лот-ман 94: 6].

14

коллективном сознании носителей определенной этниче-ской культуры.

г) Следующий вопрос, на котором необходимо остановиться, связан с проблемой национального и универсального в культуре. Не вдаваясь в полемику по данномувопросу, активно дискутируемому в последнее время какспециалистами, так и дилетантами, заметим, что в этомотношении культура подобна языку, т. е. можно выделитьнекие универсальные, инвариантные общечеловеческиечерты культуры, но сама культура выступает всегда в конкретных этнических формах, а общечеловеческая культура существует лишь как некоторая абстракция; в реальной жизни мы имеем дело с французской, китайской, русской и другими национальными культурами как отличными друг от друга вариантами воплощения некоегоинварианта.

Вполне естественно, что различные исследователи выделяют этнодифференцирующую и этноинтегрирую-щую функцию культуры как одну из основных для послед-ней (см., напр., [Бромлей: 5—6; Поршнев: 93 и ел.]).

д) Необходимо, наконец, остановиться на таком подходе к определению культуры, при котором исследователи этого феномена пытаются выделить наиболее существенные из присущих ему характеристик и выполняемыхим функций. Мы присоединяемся к мнению ученых, выделяющих среди основных свойств культуры 1) ее системность, 2) кумулятивность (Ю. М. Лотман: «Одно из важнейших определений культуры характеризует ее как негенетическую память коллектива. Культура есть память»[Лотман 94: 8]; Ю. В. Рождественский: «Культура, благодаря обращенности из настоящего в прошлое, есть историческая память» [Рождественский 96:15]), 3) знаковыйхарактер (Э. Бенвенист: «Этот человеческий феномен —культура — целиком символичен» [Бенвенист: 30], 4)

15

коммуникативность (Ю. М. Лотман: «...Культура есть форма общения между людьми и возможна лишь в такой группе, в которой люди общаются <...> культура имеет, во-первых, коммуникационную и, во-вторых, символичес-кую природу» [Лотман 94: 6]). Приведем еще одно опреде-ление культуры, которое, на наш взгляд, является весьма емким, а с другой — включает большинство из указанных выше признаков рассматриваемого феномена: «Культу-ра <...>—это выражение человеческих отношений в пред-метах, поступках, словах, которым люди придают значе-ние, смысл, ценность» [Брудный: 28]. Культура, таким об-разом, есть «овеществление отношений между людьми, и овеществление это семиотично» [Брудный: 19].

Заканчивая данный весьма беглый обзор, заметим, что пока мы привели только самое общее понимание культу-ры, к уточнению этого понятия и анализу отдельных аспек-тов культуры мы обратимся в следующих разделах, посвя-щенных языковому сознанию и коммуникации.

Взаимоотношение языка и культуры. Взаимосвязь указанных в заголовке данного раздела феноменов — еще одна весьма актуальная для решения задач данной рабо-ты проблема, активно обсуждаемая в гуманитарных нау-ках со времен В. фон Гумбольдта и не получившая до настоящего времени однозначного решения. Д. X. Хаймс, систематизируя различные точки зрения, выделял четыре основных подхода:

«1) язык первичен (источник, причина, фактор, незави-симая переменная величина и т. д.);

2) остальная часть культуры первична;3) ни язык, ни остальная часть культуры не первичны,

они рассматриваются как взаимно определяющие;4) ни язык, ни остальная часть культуры не первичны,

и то и другое определяется фактором, лежащим в их осно-

16

ве (таким, как «взгляд на мир», Volksgeist, национальный характер и т. п.)» [Хаймс; 238].

К. Леви-Строс указывал, что язык может рассматри-ваться как: 1) продукт культуры («употребляемый в об-ществе язык отражает общую культуру народа»), 2) часть культуры («он представляет собой один из ее элементов»), 3) условие культуры («именно с помощью языка индивид обретает культуру своей группы») [Леви-Строс: 65].

Легко заметить, что ни один из перечисленных выше подходов не отрицает теснейшего взаимодействия языка и культуры. «С одной стороны, язык как основа культуры, ее строительный материал, демиург существеннейших ее частей, предопределяющий некоторые важные параметры культуры <.,.> с другой стороны, императивы культуры, предписывающие языку специфические сферы упо-требления, намечающие функциональные рамки, и — как результат—"культурный" слой языка как фиксация в нем отложений культуры, охватывающих в широкой перспек-тиве весь язык» [Топоров: 184]. Мы полагаем, что язык и культура находятся в отношениях двунаправленных взаимозависимости и взаимовлияния; бессмысленно спо-рить о том, что является первичным, ибо это выводит нас к неразрешимому (во всяком случае, на уровне сегодняш-него состояния научных знаний о мире и Человеке) во-просу о происхождении языка. Язык не может существо-вать вне культуры, как и культура не может существовать без языка, они представляют собой нерасторжимое целое, любое изменение каждой из частей которого ведет к обя-зательным изменениям другой его части. Взаимосвязь и взаимозависимость языка и культуры четко выражены в следующем известном тезисе А. Н. Уайтхеда, с которым мы полностью согласны: «Человеческая цивилизация есть продукт языка, а язык есть продукт развивающейся циви-лизации» [Уайтхед: 366].

Коммуникация. Можно выделить два противополож-ных подхода к коммуникации в двух противостоящих друг другу (по крайней мере, последнее столетие) линг-вистических парадигмах. Первое направление, которое может быть названо романтическим и связано в истории лингвистики с такими именами, как В. фон Гумбольдт,A. А. Потебня, К. Фоссдер, Л. Шпитцер, подходит к языку как к динамическому феномену, находящемуся в постоянной эволюции, предопределяемой творческой энергией говорящегоК Эта школа на долгие десятилетия оказалась почти в полной тени, будучи отодвинутой на второй план структуралистским подходом (Ф. де Соссюр,B. Брёндаль, Л. Ельмслев, Р, О. Якобсон и др.), рассматривавшим пользование языком как создание по заранеезаданным моделям определенных конструкций из дискретных фиксированных единиц, не подвергающихсясерьезным изменениям. Помимо ставшего хрестоматийным сравнения с шахматами напрашивается еще одно — счрезвычайно популярным ныне детским конструктором«Lego».

В рамках первого подхода коммуникация восприни-мается как акт творческого взаимодействия коммуникан-тов. «Говоря словами Гумбольдта, всякое понимание есть вместе с тем непонимание, всякое согласие в мыслях — вместе несогласие. Когда я говорю, а меня понимают, то я не перекладываю целиком мысли из своей головы в дру-гую, — подобно тому, как пламя свечи не дробится, когда я от него зажигаю другую свечу, ибо в каждой свече вос-пламеняются свои газы. <.„> Чтобы думать, нужно со-

«ntl«*"- ** Ha° автоношшм является не язык с его звуками, а . котопьш создает его, формирует, двигает и обусловливает в мель-

иной залячТГ™*' ПОЭТ°МУ языкознание не может иметь никакой юшей nnZ; P ""Жирования духа, как единственно действующей причины всех языковых форм» [Фосслер: 331].

18

здать (а как всякое создание есть собственное преобразо-вание, то преобразовать) содержание своей мысли, и, та-ким образом, при понимании мысль говорящего не пере-дается, но слушающий, понимая, создает свою мысль»1

[Потебня: 226]. Второй подход наиболее ярко выражен в ставшей хрестоматийной схеме коммуникации Р. О. Якоб-сона [Якобсон: 198]:

«Адресант посылает сообщение адресату. Чтобы сооб-щение могло выполнять свои функции, необходимы: кон-текст, о котором идет речь <...>; контекст должен вос-приниматься адресатом и либо быть вербальным, либо до-пускать вербализацию; код, полностью или хотя бы час-тично общий для адресанта и адресата (или, другими сло-вами, для кодирующего и декодирующего); и, наконец, контакт — физический канал и психологическая связь между адресантом и адресатом, обусловливающие воз-можность установить и поддерживать коммуникацию. Все эти факторы, которые являются необходимыми элемента-ми речевой коммуникации, могут быть представлены в виде следующей схемы:

Контекст, СообщениеАдресант-------------------------------------—- Адресат

Контакт Код»

Сегодня в постструктуралистской парадигме происхо-дит, как это часто бывало в истории человеческой мысли, отказ от доминировавшего до этого направления и обра-щение к предшествовавшему ему. Во многом этим обус-ловлен и на это повлиял интерес к принципам «диалогиз-

' Ср. также:«... Понимание никогда не представляет собой завер-

шенного статичного состояния ума. Оно всегда имеет характер про-ПЁССЭ ТТПЛМИТГН'ЛИРтлтст____TiartrtfiTTrtnrt иг 1Т1г«тЧ*1иилГЛЙ ГУиЙТУЙГГТ 377?.

шейного статичного состояния ума. Оно всегда имеет характер п цесса проникновения — неполного и частичного» [Уайтхед: 377].

19

ма» М. М. Бахтина1. Многими авторами признается, что коммуникация как процесс передачи от адресанта к адре-сату определенного количества битов статичной инфор-мации, остающейся неизменной как на выходе, так и на входе, существует лишь в искусственных системах, но не-возможна при реальном общении языковых личностей2. Коммуникация при этом рассматривается как процесс вза-имодействия и взаимокорректировки индивидуального сознания каждого из коммуникантов3. Достаточно ярко этот взгляд выражен в следующих словах (приносим из-винение за столь развернутую цитату); «До тех пор, пока язык считается денотативным, на него приходится смо-треть как на некое средство для передачи информации, как если бы что-то от одного организма передавалось другому таким образом, что спецификации "отправите-ля" уменьшали область неопределенности "получателя".

1 Ср.: «... Для говорящего языковая форма важна не как устойчи-вый и всегда себе равный сигнал, а как всегда изменчивый и гибкий знак. <...> Задача понимания в основном сводится не к узнанию при-мененной формы, а именно к пониманию ее в данном конкретном контексте, к пониманию ее значения в данном высказывании, т. е. к пониманию ее новизны, а не к узнанию ее тоздественности» [Бахтин 98: 361].

1 Ср.: «Если увидеть в адекватности передачи сообщения основ-ной критерий оценки эффективности семиотических систем, то при-дется признать, что все естественно возникшие языковые структуры устроены в достаточной мере плохо. Для того, чтобы достаточно сложное сообщение было воспринято с абсолютной идентичностью, нужны условия а естественной ситуации практически недостижимые <..,> Очевидно, что совпадение кодов передающего и принимающе-го в реальности возможно лишь в некоторой весьма относительной степени. Из этого неизбежно вытекает относительность идентичнос-ти исходного и подученного текстов» Щотман 96: 13—14].

3 Ср.:«... Коммуникация—это в первую очередь не что иное, как способ внесения той или иной коррекции в образ мира собеседника» [Леонтьев 99; 272].

20

Но стоит признать, что язык ковнотативен, а не дено-тативен и что его функция состоит в том, чтобы ориен-тировать ориентируемого в его когнитивной области, не обращая внимания на когнитивную область ориентирую-щего, как становится очевидным, что никакой передачи информации через язык не происходит. Выбор того, куда ориентировать свою когнитивную область, совершается самим ориентируемым в результате независимой внут-ренней операции над собственным состоянием. "Сообще-ние" является причиной выбора, однако произведенная им ориентация не зависит от того, какие репрезентации зак-лючает в себе это "сообщение" для самого ориентирую-щего. Строго говоря, никакой передачи мысли между го-ворящим и его слушателем не происходит. Слушатель сам создает информацию, уменьшая неопределенность путем взаимодействий в собственной когнитивной области. Кон-сенсус возникает лишь благодаря кооперативным взаимо-действиям, в которых результирующее поведение каждо-го из организмов служит поддержанию их обоих» [Мату-рана: 119]. При подобном подходе термины «передача сообщения» и «восприятие сообщения» понимаются как метафоры, ибо «сообщение, вернее, его содержание не пе-редается, а конструируется слушающим (читающим) при восприятии тел языковых знаков, образующих текст» [Тарасов 90:10].

Обратим внимание на то, что, конечно, существуют различные виды коммуникации; тот, речь о котором шла выше, представляет собой лишь один из возможных. Кро-ме искусственных систем коммуникации, в которых впол-не возможен обмен информацией в чистом виде и кото-рые мы не рассматриваем, существуют по крайне мере три

1 Ср. также: «Функция языка не информировать, а вызывать пред-ставления» [Лакан: 69].

21

условно выделяемых типа общения1, редко проявляющи-еся в чистом виде и, как правило, выступающие в комп-лексе с доминантой того или другого из них. Условно на-зовем их «ритуальная коммуникация», «монологическая коммуникация» и «диалогическая коммуникация»2. О ритуальных высказываниях и коммуникации этого типа мы будем подробно говорить ниже и не станем сейчас на этом останавливаться. «Монологическая комму-никация» — это та коммуникация, при которой взаимо-коррекции когнитивных пространств коммуникантов не происходит, каждый из них озабочен лишь тем, чтобы за-явить о своей позиции, совершенно не думая каким-либо образом воздействовать на сознание собеседника. Диалог (полилог) в данном случае происходит лишь формально, «диалога» в том смысле, которое вкладывал в это слово М. М. Бахтин, не лолучается. Классическим примером подобной коммуникации являются споры Базарова с Павлом Петровичем Кирсановым. «Диалогическая3

коммуникация» представляет собой то, что принято на-зывать «нормальным общением», настоящий диалог (по-лилог), при котором его участники стараются учитывать

J Данная классификация не противоречит традиционно выделяе-мым трем теоретическим моделям коммуникации - информацион-но-кодовой, инференционной, интеракционной (краткий обзор ука-занных моделей с богатой библиографией см., напр., в [Макаров: 22-

ро^ы° П0ДХ0ДИТ К РассматРиваемьщ проблемам несколько с инойСТОРОНЫ --------------» и ! . ™ | « , и ш O C W W M V V « 1 » м

пиЛ^ Прекрасно понимаем всю условность подобной классификации и вовсе не претендуем на то, что только она является единствен-™££*?' СОЗНаваЯ> что МОГУТ существовать (и существуют) иные классификации, построенные на иных основаниях. Отличный от на-Sfe 86-98]* КЛаСсификации типов коммуникации см., напр., в [Бруд-™™ТЙ Т6РМИН употРеблен нами сугубо условно, так как речь, конечно, может идти не только о диалоге, но и о полилоге.

22

индивидуальные особенности друг друга и соответствую-щим образом «трансформировать» собственное сознание.

Скажем теперь несколько слов об автокоммуни-кации. Мы не рассматриваем особенности последней отдельно и считаем ее производной от «диалогической» коммуникации. Языковое сознание личности, наличие которого делает возможным и автокоммуникацию, фор-мируется в дискурсе, обязательно включающем в себя тот тип общения, который мы назвали «диалогическим». Толчком, промотором и моделью для автокоммуникации «#_#'» (ПрИ том, что «Я'» есть другое состояние или другая стадия перманентной эволюции «Я» [Парментьер: 25]) служит диалогическая коммуникация «Я—Другой»; «Я'» просто занимает позицию этого «Другого». Автоком-муникация, таким образом, оказывается редуцированным вариантом диалогической коммуникации [Атаян: 4]. Мы не хотим сказать, конечно, что этим положением исчер-пываются все особенности автокоммуникации, заслужи-вающие не просто отдельного рассмотрения, но и отдель-ных работ, анализирующих указанную проблему с пози-ций психологии, лингвистики, социологии и других дис-циплин, но лишь демонстрируем свой взгляд на то место, который данный вопрос занимает в проводимом нами ис-следовании, какое положение занимает она (автокомму-никация) в ряду тех объектов, на которые направлено наше внимание.

Нас интересует именно «диалогическая» коммуни-кации, и мы понимаем ее как взаимодействие «говоря-щих сознаний» коммуникантов. Но для того чтобы это взаимодействие было возможным, необходимо пересече-ние индивидуальных когнитивных пространств общаю-щихся; чем больше зона этого пересечения, тем адекват-нее будет коммуникация. Индивидуальные когнитивные пространства никогда не могут полностью отличаться,

23

всегда будут какие-то общие «зоны», но при этом они не могут и полностью совпадать, между ними всегда будут те или иные отличия, даже у самых близких людей, каж-дый из которых обладает собственными знаниями и пред-ставлениями, выражая их на только ему присущем идио-лекте1. Приведем рассуждения на эту тему Ю. М. Лотма-на: «В нормальном человеческом общении и, более того, в нормальном функционировании языка заложено пред-положение об исходной неидентичности говорящего и слу-шающего. В этих условиях нормальной становится ситуа-ция пересечения языкового пространства говорящего ислушающего:

В ситуации непересечения общение предполагается невозможным, полное пересечение (идентичность А и Б) делает общение бессодержательным» [Лотман 92:10].

Несмотря на всю индивидуальность сознания и языко-вого сознания каждой языковой личности2, мы постули-руем наличие некоей инвариантной общенациональной части в сознании каждого полноценного члена лингво-культурного сообщества и считаем, что «можно наряду с индивидуальными вариантами говорить о системе инва-риантных образов мира, точнее — абстрактных моделей,

*: 148J. 24

описывающих общие черты в видении мира различными людьми» [Леонтьев 99:273]. В дальнейшем мы будем обра-щаться к исследованию именно этой части русского язы-кового сознания1.

Язык, сознание, мышление. В процессе вербальной коммуникации, представляющем собой взаимодействие «говорящих сознаний» ее участников, коммуниканты об-мениваются языковыми знаками, именуя ими определен-ные когнитивные единицы и структуры. Вопрос о том, можно ли установить тождество между языковыми значе-ниями и когнитивными единицами, является одним из клю-чевых при рассмотрении проблемы взаимоотношений язы-ка, сознания и мышления.

Эта проблема представляется весьма сложной и не име-ет на сегодняшний день однозначного решения; рассмат-ривая ее, мы вторгаемся в одну из наиболее проблемных и малоизученных областей науки о Человеке, ибо «глава о сознании, несмотря на важнейшее значение этого явления в понимании психологии и поведения человека, до сих пор остается одной из наименее разработанных» [Немов: 133].

Сознание, осуществляющее интериоризацию индиви-дом окружающей действительности в форме определен-ным образом структурированных и систематизированных знаний и представлений и отвечающее за фиксацию, хра-нение и оценку результатов деятельности человека, всту-пает в сложные взаимоотношения с мышлением и языком. О характере этих взаимоотношений высказывались часто

1 Ср.: «Социальные явления, язык, миф, нравы, наука, религия, просто всякий исторический момент вызывают соответствующие переживания человека, Как бы индивидуально ни были люди раз-личны, есть типически общее в их переживаниях <...> Этническая психология — описательная психология, изучающая типические кол-лективные переживания» [Шпет: 107].

25

полярные мнения1, но не подвергается сомнению тесная связь трех указанных феноменов, соотнесение когнитив-ных структур с языковыми единицами и категориями. Со-знание как последний член указанной триады в различ-ных работах практически отождествляется с мышлением, «в современной философской и когнитивной литературе <■. > неразличение этих понятий и даже их прямое отож-дествление носит постоянный характер [Кубрякова и др.: 1 /3—176J. Некоторым исследователям это позволяет на-стаивать на том, что язык, сознание и мышление высту-пают как разные ипостаси некой единой сущности, обра-зуют единый ментально-лингвальный комплекс, под ко-торым понимается «функционирующая на основе челове-ческого мозга самоорганизующаяся информационная система, которая обеспечивает восприятие, понимание, оценку, хранение, преобразование, порождение и переда-чу (трансляцию) информации; <...> в рамках ментально-лингвального комплекса <...> мышление — прежде всего динамическая ипостась, сознание — накопительно-оце-ночная ипостась, а язык — инструментальная и коммуни-кативная ипостась» [Морковкин, Морковкина 94: 65]. Та-ким образом, «мы не можем взять уже в исходном пункте язык и мышление отделенными друг от друга, а должны взять единое, выступающее какой-то своей стороной на поверхность и внутренне еще не расчлененное целое»2

[Щедровицкий: 449—450].

« подходов (условно их можно на- г̂ ТИВербаЛИСТСКИМИСИНТетическим)иб«блио- ^°РКОВКИН' Морковкина 94: 97]; о проблемах

6ДЛЬНогоМгогМЫШления см- так*е> *«Ф. [Коул,

ривает ™Г ИИе> ЧТ° Указанный автор фактически рассматривает сознание как одну из форм мышления; «Мышление выступает

26

Вопрос об обусловленности сознания и мышления язы-ком теснейшим образом оказывается связан с проблемой «языка мысли». Протекает ли мышление в вербальных формах или существует довербальный уровень мышления? В отечественной науке как «вербалисты», так и «антнвер-балисты» ссылаются на Л. С. Выготского, приводя став-шие хрестоматийными цитаты из классического труда это-го ученого: «Мысль не выражается в слове, но совершает-ся в слове» [Выготский: 306J; «Единицы мысли и единицы речи не совпадают» [Выготский: 354]'.

На вопрос о «вербальности» сознания и мышления, о том, совпадают ли когнитивные единицы с языковыми зна-чениями и всегда ли мышление протекает в вербальных формах, не существует однозначного ответа. Сам же этот вопрос оказывается теснейшим образом связанным с дру-гими: являются ли сознание и мышление детерминирован-ными этническим языком (ведь слово не может не быть словом конкретного этнического языка) или они незави-симы от него, можно ли говорить об особой языковой кар-тине мира, особой «сетке», которую тот или инойязык на-кладывает на восприятие, членение и категоризацию дей-ствительности, или отражение человеческим сознанием мира не зависит от этнического языка, а когнитивные про-цессы являются универсальными.

Согласно вербалистскому подходу, «мышление <..■> всегда протекает в вербальных формах, даже если оно достигает высокого уровня абстракции» [Верещагин,

в двух формах: 1) как образ определенных объектов, та изображение или отображение, т. е. как фиксированное знание, и 2) как процесс или деятельность, посредством которой этот образ получается, фор-мируется; другими словами, мышление выступает, во-первых, как знание, во-вторых, как познание» [Щедровицкий: 455],

1 Анализ причин подобных, «противоречий» в концепции Л. С. Выготского см. в [Седов].

27

Костомаров 83: 16]', «"готовой" мысли до ее вербализа-ции не существует» [Кубрякова 91а: 54]2. Противники этого подхода утверждают, что «мысль присутствует в сознании говорящего человека до того, как начнется процесс вербализации, и воплощается она в особом знаковом ма-териале, отличном от словесного языка» [Седов: 8].

Высказываются положения, что существует особый универсальный язык мысли, имеющий невербальную

природу и единый для всех людей, говорящих на разных этнических языках, что позволяет осуществлять перевод с

одного языка на другой, носителю одного языка прони-кать в семантику другого. «Предметный код — это стык речи и интеллекта. Здесь совершается перевод мысли на язык человека. Это значит, что национальные языки име-ют общую генетическую структуру и различаются между собой только некоторыми способами интеграции того же предметного кода, который имеет общую структуру для обработки не только вербальной информации, но и ин-

формации о действительности, поступающей через орга-ны чувств» [Жинкин 82: 55]. Согласно Н. И. Жинкину, именно действие универсального предметногокода (УПК) ооеспечивает «семиотическое преобразование сенсорных сигналов в предметную структуру, т. е. денотативное отра-жение действительности» [Там же: 16]. Дж. Фодор гово-рит о существовании универсального языка мысли, кото-рый представляет собой язык врожденных когнитивных примитивов, которые едины для всех языков, но по-раз-ному кодируются в семантике естественных языков, что

сказав высказь1ва"™ * С. Кубрякова делает

'Н! СЛ°Ве <(ГОТОВОЙ». «« как далее она говорит, чтоI Ф°РМЫ МЫШЛения - вербальные и вербальные

28

позволяют носителю одного языка проникнуть в семан-тику другого [Fodor: 162 и ел.]- Когнитивные примити-вы представляют при этом собой своеобразные атомы доязыкового смысла.

Сознание н языковая картина мира.Естественно, что антивербалистский подход исключает гипотезу лингви-стической относительности. Возможны лишь некоторые национально детерминированные вариации при пере-кодировке инвариантного кода (УПК, языка когнитив-ных примитивов]) в некие национальные варианты (этни-ческие языки), так как языком мысли при этом остается некий универсальный невербальный «язык», нет смысла говорить об особом отражении мира носителем того или иного языка, об особой языковой картине мира.

Так, Г. В. Колшанский утверждает, что нет оснований ставить вопрос об особом «языковом мире», об особом членении мира через язык; он полагает, что «языковые формы не образуют своего "особого царства", а все со-держание и богатство мышления воплощается в материи языка, и понятийным миром человека остается отражение единого объективного мира, укладывающегося в единую познавательную систему, в целом адекватно передаваемую любым конкретным языком, являющимся по своим суще-ственным характеристикам единым для всего человече-ского рода» [Колшанский 80: 118]. Подобный подход

1 Мы вовсе не ставим знак равенства между концепциями Жинки-на и Фодора, так как данные исследователи исходят из различных посылок, их теории совершенно независимы друг от друга и служат решению различных задач. Разбор этих отличий никоим образом не относится к числу проблем, рассматриваемых нами в настоящей ра-боте. Мы лишь хотим показать сходство выводов названных иссле-дователей по вопросу, который в данный момент находится в центре нашего внимания.

29

представляет собой радикальное отрицание самого поня-тия «языковая картина мира».

Противники данной точки зрения ссылаются н^гипо-тезу «культурных знаков» Л. С. Выготского, согласно ко-торой, человек и воспринимаемый им объект «связаны не только "прямо", но одновременно и "непрямо", через по-средника, состоящего из артефактов,— культуры» [Коул: 142]'. М. Коул приводит следующую схему подобного опосредования [Коул: 142]:

М (артефакт

)

S /_____\ О(субъект) ------------* (объект)

^Артефактами М. Коул называет как различные симво-лы, так и орудия, инструменты, которые часто относят к материальной культуре; указанный автор настаивает на «единстве материального и символического в человече-ском познании» [Коул: 141].

27 Ср. также анализ Р. С. Немовым теории культурно-историче-ского развития высших психических функций человека, выработан-ной Л. С. Выготским. «В ней (в указанной теории. —Д. Г.) автор показал, что главные исторические достижения человечества, в пер-вую очередь язык, орудия труда, знаковые системы стали мощным фактором, который значительно продвинул вперед филогенетическое и онтогенетическое психологическое развитие людей. Пользуясь всем этим, человек научился управлять собственной психикой и поведени-ем, сделав их произвольными и опосредованными орудиями и знака-ми, подвластными его сознанию и воле» [Немов: 94]; А. Р. Лурия: «Слово удваивает мир и позволяет человеку мысленно оперировать с предметами даже в их отсутствие, <...> Животное имеет один мир. <-..> Человек имеет двойной мир» [Лурия: 37].

30

Основной (хотя, конечно, не единственной) единицей опосредования при этом является слово, но слово не мо-жет не быть словом этнического языка, именно «язык яв-ляется средством связи между другими знаковыми систе-мами» [Рождественский 90: 64], следовательно, сознание оказывается опосредовано языком и находится от него в прямой зависимости1. Сказанное может привести к выво-ду, что язык выступает своеобразным демиургом культур-ной реальности. Именно это утверждает гипотеза лингви-стической относительности, в радикальной своей форме сформулированная в работах Б. Уорфа, хотя проблемы, поставленные американским лингвистом, обсуждались задолго до него и продолжают обсуждаться сегодня2.

1 «С самого начала фило- и онтогенетического развития человеческого сознания его субъективным носителем становится речь, которая вначале выступает как средство общения (сообщения), а затемстановится средством мышления (обобщения)» [Немов: 137]. Ср. также: «Язык и (первичный) миф, «встроенный» в язык, составляют необходимый минимум культуры, развитие которой есть развитие различных потенций, изначально заложенных в языке (и первичноммифе)» [Касевич 96:128],

2 В качестве примера приведем цитаты только из двух философских работ, которые разделяет почти столетие. «Удивительное фамильное сходство всего индийского, греческого, германского философствования объясняется довольно просто. Именно там, где наличествует родство языков, благодаря обшей философии грамматики(т. е. благодаря бессознательной власти и руководительству одинаковых грамматических функций), все неизбежно н заранее подготовлено для однородного развития и последовательности философскихсистем; точно так же как для некоторых иных объяснений путь является как бы закрытым. Очень вероятно, что философы урало-алтайс-ких наречий (в которых хуже всего развито понятие "субъект") иначевзглянут "в глубь мира" и пойдут иным путем, нежели индогерман-цы и мусульмане {.,.)» [Ницше: 256].

«... Вся проблематика и понятийный аппарат зарождающейся фи-лософии как бы закодированы в языке Гомера и Гесиода; так что само происхождение философской рефлексии правомерно рассматривать

31

Однако гипотеза Сепира—Уорфа имеет много против-ников и среди лингвистов, и среди психологов'. Так, П. Тульвисте на основании анализа экспериментальных данных делает вывод о том, что различия в мышлении обусловлены «различиями не между языками, а между рас-пространенными в той или иной культуре видами деятель-ности и способами подготовки детей к их выполнению»; по его мнению, речь должна идти не о лингвистической, а о «деятельностной относительности», так как «не может быть и речи о том, будто разным языкам соответствуют разные типы познавательных процессов» [Тульвисте: 299— 300]. Цитируемый автор, таким образом, не отрицая раз-личий в картине мира представителей разных культур, настаивает, что различия эти обусловлены отнюдь не язы-ком. Соглашаясь с основными положениями, высказанны-ми П. Тульвисте, изложим некоторые собственные сооб-ражения в связи с рассматриваемыми проблемами.

Человек, вероятно, способен усвоить любой вид чело-веческой деятельности и способ ее осуществления, лю-бую естественно сложившуюся (не декларируемую искус-ственно) ценностную шкалу, пройти аккультурацию, одна-ко при возможности «чистого» выбора, который, конеч-но, существует только гипотетически, он сознательно или бессознательно будет склоняться к тем видам, способам, ориентациям, которые выработала его культура, У нас нет экспериментальных данных, подтверждающих это, но есть собственный опыт и здравый смысл. Так, любой препода-ватель русского языка как иностранного скажет, что с аме-риканцами практически всегда хорошо «идут» игровые

как реализацию предысторической языковой позможности» [Семуш-KUH. 4ÖL

г^°б31°£гСуЩеСТВу

110ЩИХ точек 3Рекия см- например, в [Коул, Скрибнер],

[Тульвисте], [Горелов, Седов], [Hall].

32

соревновательные задания, хуже — автоматизирующие упражнения (дрилл), при минимуме вторых и максимуме первых материал усваивается лучше; у японцев все совер-шенно наоборот, но это, конечно, не значит, что японцы не могут решать подобные игровые задачи.

Таким образом, этнические сознания серьезно отли-чаются друг от друга, но различия эти могут детермини-роваться не языком, но социо-культурными условиями. Этнические особенности сознания могут сохраняться в тех случаях, когда его носители говорят на разных языках и, наоборот, когда два различных этно-культурных сообще-ства являются носителями одного языка. Так, в [Blum-Kulka и др.] приводятся многочисленные примеры фактов второго рода, серьезные различия в поведении, вплоть до конфликтов, между «стопроцентными» американцами и греками, родившимися в Америке, не владеющими гре-ческим языком, считающими своим родным английский, но сохраняющими свою культуру и живущими по ее нор-мам, а также среди английских индийцев, предки которых достаточно давно переселились в Англию, владеющих только английским языком и т. д. Исследования и экспе-рименты, проведенные названными авторами, свидетель-ствуют, что сохраняются явные различия в характериза-ции и категоризации явлений социальной действительно-сти (напр., отношения социальной иерархии) между анг-личанами и индийцами. К похожим выводам приходят В. Гринбаум и С. Кугельмасс на основании исследова-ний среди детей, родившихся в Израиле в семьях из Запад-ной Европы и Америки, Восточной Европы и в киббуцах. Для всех этих детей родным языком является иврит, одна-ко между названными группами «обнаруживаются серь-езные различия в когнитивном стиле, требующие различ-ные стратегии в обучении», что обусловлено прежде всего различиями в «стратегиях социализации», применяемых

2 - 2541 33

в семьях [Greenbaum, Kugelmass: 106—110]. Можно, таким образом, говорить, что некоторые черты этнического культурного сознания оказываются обусловлены отнюдь не языком, но не поддается сомнению, что черты эти отражаются в языковом сознании их носителей, наклады-вают отпечаток на речевую практику последних, в кото-рой это сознание реализуется. Заметим, что указанные ис-следователи опирались в своих выводах именно на ана-лиз дискурсивных практик носителей тех или иных черт специфического этнического сознания.

П. Дасен утверждает, что, несмотря на горячие споры и многочисленные исследования, психологи не могут дать однозначного ответа на вопрос об универсальности ко-гнитивных процессов. Сам П. Дасен приходит к выводу о том, что некоторые процессы универсальны, а другие ■— нет. Различия между ними обусловлены различиями в культуре. Можно спорить о том, до какой степени эти раз-личия детерминированы языком, но в любом случае они находят отражение в языке [Dasen: 155—156]. Похожие те-зисы отстаивает Э. Рош, которая говорит, что «реальный мир не есть нечто полностью деструктурированное, некие общие категории, общность в категоризации мира есть у всех» [Rosh.: 29], но при этом не отрицается связь языко-вого кода с категоризацией мира, хотя не всегда эта связь прямая и однозначная [Rosh: 20—21].

1 В последнее время активизировались лингвистиче-ские исследования, убедительно свидетельствующие о том, что языковые категории влияют на восприятие простран-ства, времени ([Яковлева], [Апресян]), восприятие чело-веком самого себя и иных людей (компарационные цепоч^ ки Ю. А. Сорокина [Сорокин 94] и его учеников, напр. [Курбангалиева], [Мруэ]), отражают особенности нацио-нального характера и оценки явлений внешнего и внут-реннего мира человека, во многом определяя особенно-

34

ста социального поведения индивида ([Вежбицкая], [Ка-севичЭб])1.

Языковое и когнитивное сознание. Из сказанного можно сделать вывод, что/различия в восприятии, катего-ризации и оценке явлений действительности у представи-телей различных сообществ оказываются в неразрывной связи с различиями в языке и культуре этих сообществ. При этом в культуре «нет ничего, что не содержалось бы в че-ловеческой ментальности» [Пелипенко, Яковенко: 12]. Все содержание этой ментальности (сознательное и бессо-знательное, эксплицитное и имплицитное) обретает свое существование для «нас», опосредуясь в процессе семиози-са и подвергаясь кодировке в границах знаковых систем конкретной этно-культурной общности. Базовым кодом и основой семиотической системы любой культуры явля-ется этнический язык2,

Представляется справедливым положение о том, что смысловое пространство культуры и человеческого созна-ния задается границами выразительных возможностей ее знаковых систем [Пелипенко, Яковенко: 64], базирующих-ся на этническом языке, так как означивание всего, что дается индивиду в его эмпирическим опыте, не может про-исходить вне связи с языком, не подводиться под уже име-ющиеся знаковые формы3.

Сознание в своей внешней, экстериоризированной фор-ме выступает как социальный опыт, как человеческая куль-тура [Петренко: 9]. В «школе Выготского» основной со-

1 Обзор различных точек зрения на проблему языковой картинымира и историю вопроса см. в [Постовалова].

2 Ср.: «Язык — не средство описания культуры, а прежде всегознаковая квинтэссенция самой культуры» [Пелипенко, Яковенко: 120].

3 Л. Витгенштейн: «Границы моего языка означают границы моего мира» [Витгенштейн: 56].

2* 35

держательной единицей обобщения и передачи социаль-ного опыта считается значение. Но это значение не обяза-тельно совпадает с языковым значением. Сказанное по-зволяет вернуться к проблеме соотношения языковых зна-чений и когнитивных единиц, сформулированной в самом начале настоящего раздела. «...Множество реальных ка-тегорий, управляющих поведением, не сводится у челове-ка к множеству знаемых языковых значений. <...> Не ис-ключена возможность того, что соответствующая когни-тивная единица хранится в опыте субъекта без вербализа-ции — вне фиксации ее определенным знаком» [Шмелев: 50—51], значение же слова «не есть "вместилище знаний", а лишь форма презентации и актуального удержания зна-ния в индивидуальном сознании» [Этнопсихолингвисти-ка: 27]. Когнитивная лингвистика и психосемантика пре-доставляют достаточно убедительные свидетельства того, что «многочисленные концепты, не имеющие средства язы-кового выражения в национальной языковой системе, су-ществуют в национальной концептосфере и обеспечива-ют национальную мыслительную деятельность в той же степени, что и концепты, названные языковыми знаками национального языка» [Быкова; 3] (см., скажем, приводи-мый процитированным автором пример лексической ла-куны в русском языке: человек, говорящий неправду, — лгун, но человек, говорящий правду — 0; отсутствие со-ответствующей лексической единицы не мешает русским оперировать указанным концептом).

Это позволяет различным ученым настаивать на раз-личении языкового и когнитивного сознания (см., напр,, [Гальперин П.: 98—99], [Ейгер: 45], [Этнопсихолингвисти-ка: 28—29]), подчеркивать, что далеко не все содержание нашего сознания: может быть вербализовано и находит свое выражение в единицах языкового уровня, например: «Язык отстает от интуиции. Самое трудное для филосо-

36

фии — это высказать то, что самоочевидно. Наше пони-мание опережает обычное употребление слов» [Уайтхед: 377]. Соглашаясь с подобным разделением, заметим, что неверб ализованные когнитивные единицы, которые яе принадлежат языковому сознанию, локализуются вне «светлой зоны» сознания, относятся к неосознанному или неосознаваемому [Ружицкий 95: 36].

При этом возникает следующий вопрос: можно ли в данном случае говорить о сознании? Не лучше ли поста-вить вопрос о языковом бессознательном? Ведь те процес-сы в нашем мозгу, которые происходят при восприятии, отражении и категоризации нами действительности, спе-цифика фиксации результатов этих процессов в языке нами не осознаются, а доступны лишь последующей рефлексии. Выводы при этом оказываются чисто умозрительными и субъективными, убедительным свидетельством чему явля-ется разнообразие точек зрения на те проблемы, которые мы обсуждаем. Не случайно, что Ж. Лакан практически отождествляет язык и бессознательное, утверждая, что «язык императивен по форме, но бессознателен по своей структуре» [Лакан: 46]. Заметим, что подобный вывод на-прашивается, если исходить из самой теории и практики психоанализа, который не рассматривает специально пе-реход от «языка» сновидений к вербальному рассказу о сновидении как перевод с одного кода на другой, при ко-тором, как и при любом переводе, неизбежны искажения и ошибки в интерпретации. Эта сторона психоанализа не-однократно подвергалась убедительной и справедливой, на наш взгляд, критике, сошлемся лишь на такие автори-тетные работы, как [Бахтин 98: 73—81], [Юнг: 30 и ел.], [Лотман85: И и ел.].

Мы предпочитаем в дальнейшем говорить о «неосоз-наваемом» или «неосознанном», а не о «бессознательном», так как последний термин обладает столь мощным кон-

37

нотативным фоном и таким разнообразием весьма про-тиворечивых интерпретаций, что оперировать им стано-вится затруднительно без четкого объяснения того, что поднимается под ним в том или ином случае; подобные же объяснения потребуют отдельной работы, которая по объему, возможно, будет превосходить настоящую. При этом мы согласны с неправомерностью жесткого разделе-ния бессознательного и сознательного, характерного для психоанализа, и с тем, что сознание должно рассматри-ваться «в виде многоуровневой системы, включающей как осознаваемые, так и неосознаваемые компоненты» [Пе-тренко: 8].

Эксплицитные и эксплицируемые ментальные опера-ции с когнитивными единицами и структурами, относя-щимися к уровню неосознаваемого, возможны лишь то-гда, когда они входят в «светлую зону» сознания, т. е. ко-дируются на языковом уровне. Языковое сознание (ЯС) оказывается «таким уровнем сознания, на котором обра-зы, представления, мыслительные структуры обретают языковое оформление» [Цридзе 76: 97]. Это обусловлива-ет то, что «ЯС выступает обязательным условием суще-ствования и развития всех других форм сознания» [Ейгер: 23], ибо «именно речь составляет основу всех других ви-дов психической деятельности» [Немов: 78]. При этом представляется справедливым, что ЯС не тождественно когнитивному сознанию, «никогда не устанавливается полного тождества между когнитивными единицами ин-дивидуального сознания и "знаемыми" языковыми значе-ниями» [Шмелев: 50]. Заметим, что, по нашему мнению, сказанное характерно не только для индивидуального, но и для коллективного сознания.

Сознание и дискурс. Сознание (и прежде всего языко-вой уровень сознания) реализует себя и выявляет себя в

3S

дискурсе. Дискурс при этом выступает как «необходимая и имманентно присущая ментаяьности ее само-экстерио-ризация» [Базылев 97: 7].

Термин «дискурс» весьма неоднозначно понимается в современной гуманитарной науке (обзор существующих подходов см., напр., в [Менджерицкая], [Красных 98: 1Ö0 и ел.]). Мы присоединяемся тк мнению тех ученых, кото-рые рассматривают дискурс как «сложное коммуникатив-ное явление, включающее, кроме текста, еще н экстралинг-вистические факторы (знания о мире, мнения, установки, цели адресата)» [Караулов, Петров: 8]. При таком пони-мании дискурс обязательно включает в себя «сложную систему иерархии знаний» [Караулов, Петров: 8], высту-пает как одновременно социальный, идеологический и лингвистический феномен, представляет со бой «языковое использование как часть социальных отношений и про-цессов» [Менджерицкая: 132—133]. Мы придерживаемся именного подобного понимания дискурса и в его толко-вании опираемся на определение Т. ван Дейка: «Дискурс, в широком смысле слова^ является сложным единством языковой формы, значения и действия, которое могло бы быть наилучшим образом охарактеризовано с помощью понятия коммуникативного события или коммуникатив-ного акта. Дискурс <..,> не ограничивается рамками текста или самого диалога. Анализ разговора с особой оче-видностью подтверждает это; говорящий и слушающий, их личностные и социальные характеристики, другие аспекты социальной ситуации, несомненно, относятся к данному событию» [ван Дейк: 121—122].

Языковое сознание и лингвокультурное сообщество.Говоря о русском ЯС, мы неизбежно должны рассматри-вать определенную общность языковых личностей, созна-ние каждой из которых обладает собственным индиви-

39

дуальным бытием. «Снять» данную антиномию позволяет понятие многочеловеческой личности. При таком подхо-де, по словам Н. С. Трубецкого, «каждая частночеловече-ская личность может быть и индивидуацией (одновремен-ной) какой-нибудь многочеловеческой личности» [Трубец-кой: 105]!. Мы имеем возможность наблюдать и исследо-вать ЯС только в его индивидуальных формах, но при этом обращаемся именно к той инвариантной части в структу-ре каждой языковой личности, которая является общей для всех членов лингв окультурного сообщества и позволяет (сознательно или бессознательно) как самого себя, так и иную языковую личность классифицировать как принад-лежащую /не-принадлежащую к данному сообществу, т. е. служит для самоидентификации последнего.

Сказанное определяет основной вектор наших иссле-дований —■ попытаться выделить и описать инвариантную часть русского ЯС, выявить компоненты, ее формирую-щие, изучить их взаимоотношения, особенности их акту-ализации и функционирования в речи.

Ставя вопрос об этническом ЯС, мы неизбежно встаем перед проблемой определения тех границ, в которых мож-но говорить о русском, французском, японском и любом другом этническом ЯС, выделения той группы языковых личностей, которым оно присуще. Подобную группу мы

1 Ср.: «Национальность есть бытийственная индивидуальность, одна из иерархических ступеней бытия, другая ступень, другой круг, чем индивидуальность человека или индивидуальность человечества, как некой соборной личности. <,„> Человечество есть некоторое по-ложительное всеединство, и оно превратилось бы в пустую отвлечен-ность, если бы своим бытием угашало и упраздняло бытие всех вхо-дящих в него ступеней реальности, индивидуальностей национальных и индивидуальностей личным. <,..> К космической, вселенской жиз-ни человек приобщается через жизнь всех индивидуальных иерархи-ческих ступеней, через жизнь Национальную» [Бердяев; 91—92].

40

называем лингвокультурным сообществом (ИКС), По мно-гим своим параметрам понятие, стоящее за этим термином, сближается с понятиями, стоящими за терминами «этнос» и «нация», основным признаком обозначаемых этими сло-вами группы людей является общность культуры входящих в нее индивидов1. При этом одним из основных составля-ющих, культуры и, следовательно, признаков этнической дифференциации является язык. «Язык является основным, ярчайшим и устойчивым показателем этноса» [Толстой: 34]; «Язык связывает людей в этническую общность через концепты» [Морковкин, Морковкина 97:23—24]. Сущест-вует, конечно, ряд случаев, когда различные культурные сообщества пользуются одним языком, и, наоборот, люди, осознающие свое культурное единство, используют раз-ные языки, но, думается, что «нормой» все-таки является единство языка^культуры и этноса. Мы используем термин лингво-культурное сообщесгво, а не этнос, так как акцен-тируем свое внимание не столько на биологической, гене-тической, географической стороне такой общности, что связано с понятием этноса при любом его понимании2, а на языковом и культурном единсхве его членов.

1 Ср.: «Среди свойств, присущих людям, для этнического размежевания, как правило, особенно существенное значение имеютхарактерные черты культуры в самом широком смысле этого слова.Именно в сфере трактуемой таким образом культуры обычно и сосредоточены асе основные отличительные свойства народов-этносов»[Бромлей: 54].

2 Ср.: «...Этнос — не биологическое явление, так же как и не социальное. Вот почему предлагаю этнос считать явлением географическим, всегда связанным с вмещающим ландшафтом, который кормит адаптированный этнос. <...> При изучении этноса мы рассматриваем явление природы, которое, очевидно, как таковое и должноизучаться» [Гумилев: 17]. Мы приводим данное определение вовсе непотому, что считаем его образцовым {скорее наоборот), но в качестве примера того, как природно-географические составляющие включаются в понятие этноса.

41

Нельзя не согласиться с тем, что любая социальная группа, осознающая и конституирующая свое единство (в том числе и ЛКС), противопоставляет себя другим группам, основываясь на определенных признаках, кото-рые играют роль дифференцирующих по отношению к этим «другим» и интегрирующих по отношению к членам своей группы: «Субъективная сторона всякой реально су-ществующей общности людей, всякого коллектива консти-туируется путем того двуединого и двустороннего явле-ния, которое мы обозначаем выражением "мы" и "они": путем отличения от других общностей, коллективов, групп людей вовне и одновременно уподобления в чем-либо лю-дей друг другу внутри»1 [Поршнев: 103]. Одним из основ-ных интегрирующих /дифференцирующих признаков ЛКС является, по нашему мнению, общность инвариантной части ЯС его членов. «Культурно-языковое сообщество и есть ассоциация индивидуумов, построенная на основе интерсубъективности (сходства) и трансперсональности (осмысленности) в ер б ально-ассоциативных структур носителей данного языка»3 [Чернейко, Долинский: 32]. Общность этих структур основывается на общности ин-вариантных коллективных представлений ЛКС. Единство коллективного ЯС определяет и определяется общностью некоего единого, особым образом организованного фон-да знаний и представлений, который мы называем когни-тивной базой (подробное определение данного термина

1 Ср. также: «Признаки, выполняющие дифференцирующую функцию по отношению к другим локальным культурам, являются интегрирующими для данной общности» [Антипов и др.: 37].

2 См. интересные свидетельства серьезных различий в ассоциативно-вербальной сети у представителей различных ЛКС в [Залев-ская 90: 94 и ел.]. Так, например, по свидетельству указанного автора, слово «земля» у 11,5% русских респондентов вызывает ассоциацию «родина» (частотная реакция), у американцев со словом earth —0% ассоциаций «родина»,

42

будет дано в следующей главе), что, в свою очередь, опре-деляет единство алгоритма восприятия явлений действи-тельности, системы норм и оценок, детерминирующих модели социального поведения'.

Языковая личность. ЯС, существуя как коллективное сознание определенного лингво-культурного сообщества, являет себя и доступно наблюдению лишь тогда, когда опосредуется конкретной языковой личностью в ее дея-тельности (прежде всего речевой деятельности). Сказан-ное заставляет нас обратиться к рассмотрению того, что будет пониматься нами под «языковой личностью».

Термин «языковая личность» с 80-х годов и до сегод-няшнего дня относится к числу «модных» и наиболее упот-ребительных в современной русистике2; все пишущие о языковой личности так или иначе апеллируют к ее пони-манию Ю. Н. Карауловым, который указывает, что она предстает как «многослойный и многокомпонентный на-бор языковых способностей, умений, готовностей к осуще-ствлению речевых поступков разной степени сложности, поступков, которые классифицируются, с одной стороны, по видам речевой деятельности (аудирование, говорение, чтение, письмо), а с другой — по уровням языка...» [Ка-

1 Ср: «Вариативность индивидуального опыта сочетается с инвариантностью специфичных для некоторого социума языковых и энциклопедических знаний, "домеченных" в аксиологическом плане спозиций принятой этим социумом системы норм и оценок, что обеспечивает понимание передаваемого посредством текста сообщения ив то же время делает актуальным исследование национально-культурной специфики взаимодействия реципиента я текста при выявлении универсальных характеристик рассматриваемого феномена)) [За-леаская 88: 9].

2 Обзор существующих точек зрения, обобщение и систематизацию различных пониманий языковой личности см., напр., в [Караулов 95], {Красных 97в], [Клобукова 97].

43

раулов 87:29]. Ю. Н. Караулов предложил структуру язы-ковой личности, состоящую из трех уровней: 1) вербаль-но-семантического, предполагающего для носителя нор-мальное владение естественным языком, а для исследова-теля — традиционное описание формальных средств вы-ражения определенных значений; 2) когнитивного, едини-цами которого являются понятия, идеи, концепты, скла-дывающиеся у каждой языковой индивидуальности в бо-лее или менее упорядоченную, более или менее системати-зированную «картину мира», отражающую его иерархию ценностей; когнитивный уровень устройства языковой личности и ее анализа предполагает расширение значения и переход к знаниям, а значит, охватывает интеллектуаль-ную сферу личности, давая исследователю выход через язык, через процессы говорения и понимания — к знанию, сознанию, процессам познания человека; 3) прагматиче-ского, включающего цели, мотивы, интересы, установки и интенциональности; этот уровень обеспечивает в ана-лизе языковой личности закономерный и обусловленный переход от оценок ее речевой деятельности к осмыслению реальной деятельности в мире [Караулов 87: 5].

Л. П. Клобукова предлагает рассматривать языковую личность как «многослойную и многокомпонентную парадигму речевых личностей, владеющих разными ком-муникативно-языковыми подсистемами и пользующихся ими в зависимости от тех или иных социальных функций общения» [Клобукова 95]. Это представляется верным. в. в. Красных предлагает следующую схему:

«Человек говорящий»

—-

--языковая

личностькоммуникативная личность

речеваяЛИЧНОСТЬ

44

««Человек говорящий» — личность, одним из видов деятельности которой является речевая деятельность; язы-ковая личность — личность, реализующая себя в комму-никации, выбирающая и осуществляющая ту или иную стратегию и тактику общения, выбирающая К использую-щая тот или иной репертуар средств (как собственно линг-вистических, так и экстралингвистических); коммуника-тивная личность — конкретный участник конкретного коммуникативного акта, реально действующий в реаль-ной коммуникации» [Красных 97в: 54—55].

Понятие языковой личности не замыкается на индиви-дуальном пользователе языком, но выходит на уров ень на-ционального языкового типа. Ю. Н. Караулов указывает на существование общерусского языкового типа, являю-щегося предпосылкой существования инвариантной части в структуре каждой отдельной языковой личности. Имен-но эта инвариантная часть обеспечивает возможность вза-имопонимания носителей разных диалектов, социальных и культурных кодов, а также понимание языковой лично-стью текстов, значительно отстоящих от нее во времени [Караулов 87: 38].

Языковая личность и общерусский языковой тип. Мывсе очень различны. Каждый из нас по-своему «знает» язык, по-своему использует его, обладая собственным иди-олектом, для каждого из нас та или иная лексема, фразео-логическая единица) «коммуникативный фрагмент» вклю-чены в особую парадигму ассоциаций, образов, хранимых памятью текстов и ситуаций употребления, отличающуюся от подобных же парадигм других языковых личностей1. Однако есть некоторые общие черть^ которые объеди-

1 Подробное исследование индивидуального бытования языка см., напр., в [Гаспаров].

45

няют всех тех, для кого русский язык является родным, — черты, позволяющие носителю языка оценивать то или иное речевое произведение (вне зависимости от его пра-вильности / неправильности в отношении системы языка) как «русское/не-русское». Рассмотрим несколько совер-шенно различных, на первый взгляд, примеров.

С точки зрения кодифицированного русского языка, выраже-ния «оплатить за проезд» и «платить для проезда» являются оди-наково неправильными, нарушающими как установленную нор-му, так и систему языка. Однако, как показал наш импровизиро-ванный опрос среди носителей русского языка, первое одно-значно воспринимается ими как «русское», а второе (являющееся достаточно типичной ошибкой в русской речи англоговорящих (.ср.: to pay for...)) -как «не-русское»'. Иностранцы же, находя-щиеся на высоком уровне владения русским языком, подобного разграничения провести не смогли, указывая (и справедливо), что оба данных выражения являются ошибочными.

°ДН0М микР°аитобусе оказалась большая компа- И Р°датаенников> некоторые из которых давно эми-CTZ« И 10 ЛСТ ЖИВУТ В Указа«ной стране, другие же, постоянно проживая в России, приехали к первым в гости. Все собравшиеся владели русским языком как родным, язык не был Гий If TT' КТ° достаточко Долго жил вне России. 9-лет-ш7п! ПГК> 6летживУщийв Канаде и посещающий канадскую Гми^П^аТИЛСЯ К.°идя W за РУлем отцу со следующими ело-вши «Пагга, поддай газку!» Это замечание вызвало бурное удив-впе1^1°СХИЩеНИе СР6ДИ «канаД«ев» " не произвело никакого их ™ ?п На

<фусских»' Удивившихся скорее неадекватной, с ^ Р ' РеаКЦИИ ПерВНХ' Те объяснили, что мальчик r№b <<п°-рУсски>>> ™ свидетельствует о том, что он язык и в совершенстве владеет им, а это является

°"анавливаемся ™ волосе о влиянии узуса на подоб-JZ анализиРУем' ™«МУ сложился такой узус, почему T ^««тедьешую» подобному узуальному упо- жестко «блокируя» второе.

46

редкостью среди детей эмигрантов. Таким образом, высказыва-ние «Поддай газку» оказалось для людей, давно оторванных от России, ярко маркированным по критерию «русскость/не-рус-скость», свидетельством принадлежности пользующейся им лич-ности к общерусскому языковому типу, того, что личность эта является именно русской языковой личностью. (Естественно, по-добные термины в той ситуации не употреблялись.)

Преподаватель русского языка в группе студентов из разных стран отрабатывал употребление творительного падежа после глаголов «быть» и «стать». Учащимся было предложено шутли-вое задание: «Скажите, кем (чем) вы были в прошлой жизни и кем (чем) станете в будущей?» Студент-кореец дал следующий ответ: «В прошлой жизни я был книгой, а в будущей жизни ста-ну буквой». Все русские, которым был рассказан этот случай, отдавая дань оригинальности ответа, отмечали, что подобный ход мысли является совершенно «не-русским», крайне сомни-телен подобный ответ русского студента в похожей ситуации.

Следующий пример заимствован у Ю, Е. Прохорова [Прохоров 96: 8], который приводит учебный диалог из учебника русского языка, изданного в Англии.

Иван: Людмила, теперь, когда мы одни, можно задать вам один интимный вопрос? У вас есть Руслан?

Л ю д м и л а : Что? Руслан? Почему вы спрашиваете?Иван: Потому, что мне очень интересно.Людмил а: Я непонимаю...В данном диалоге, который, по мысли авторов учебника,

должен воссоздать картину реального речевого общения, нару-шена одна из особенностей этого общения, которая нарушена быть не может: один из участников беседы не воспринимает текс-товых реминисценций имени Руслан, являющегося прецедент-ным, вероятно, для любого русского, уж тем более для девушки, которую зовут Людмила (трудно поверить, что реальная девуш-ка никогда не сталкивалась с подобным обыгрыванием своего имени, которое (обыгрывание) в силу его вопиющей банально-сти для русского может вызвать досаду, недовольство пошло-стью и безвкусием собеседника, но никак не непонимание).

47

Приведенные выше примеры весьма разнообразны, анализируемые в них высказывания ситуативны, индиви-дуальны и, может быть, даже окказиональны, они могут интерпретироваться различным образом, но их объединя-ет то, что они однозначно оцениваются носителями рус-ского языка как «русские/не-русские» и, соответственно, языковые личности, которым они принадлежат, характе-ризуются как относящиеся/не-относящиеся к русскому языковому типу.

Национальный компонент в структуре языковой лич-ности. Необходимо остановиться на еще одной совокуп-ности проблем, возникающих в связи с понятием языко-вой личности в его понимании Ю. Н. Карауловым. Речь идет о национальной составляющей в структуре языковой личности. «Некоторая доминанта, определяемая нацио-нально-культурными традициями и господствующей в обществе идеологией, существует, и она-то обусловлива-ет возможность выделения в общеязыковой картине мира ее ядерной, общезначимой, инвариантной части. Послед-няя, вероятно, может расцениваться как аналог или кор-релят существующего в социальной психологии <...> по-нятия базовой личности, под которым понимается струк-тура личности (установки, тенденции, чувства), общая для всех членов общества и формирующаяся под воздействи-ем семейной, воспитательной, социальной среды» [Карау-лов 87; 37]. «Для языковой личности нельзя провести пря-мой параллели с национальным характером, но глубин-ная аналогия между ними существует. Она состоит в том, что носителем национального начала и в том и в другом случае выступает относительно устойчивая во времени, т. е. инвариантная в масштабе самой личности, часть в ее структуре, которая является на деле продуктом длитель-ного исторического развития и объектом межпоколенной

48

передачи опыта» [Караулов 87:42). Мы полагаем, что ин-вариантная часть в структуре русской языковой личнос-ти, обусловливающей существование общерусского язы-кового типа, является общность ядерной части языкового и когнитивного сознания членов русского лингво-хультур-ного сообщества, причем это ядро также явяяетдя ин-вариантным, воплощаясь в разнообразии индиввдуальных и социальных вариантов.

Подведем некоторый предварительный итог и скажем, что же будет пониматься под языковой личностью в дан-ной работе и какие ее составляющие представляются осо-бенно важными.

• Языковая личность — это личность, проявляющаясебя в речевой деятельности, личность во всей совокупности производимых и потребляемых ею текстов.

• Языковая личность обладает сложной многоуровневой и многокомпонентной структурой. Можно выделитьтри уровня языковой личности; 1) вербально-семантиче-ский; 2) когнитивный; 3) прагматический.

• Языковая личность представляет собой парадигмуречевых личностей («ролей», позиций в коммуникации, задающих стратегии, тактики общения и используемый языковой материал).

• Каждая языковая личность уникальна, обладает собственным когнитивным пространством, собственным«знанием» языка и особенностями его использования,можно, однако, выделить национальную инвариантнуючасть в структуре языковой личности, обусловливающуюсуществование общенационального языкового типа и детерминирующую принадлежность индивида к тому илииному лингво-кульгурному сообществу. Не существуетязыковой личности вообще, она всегда национальна, всегда (за исключением маргинальных случаев) принадлежит

49

определенному лингво-культурному сообществу. В даль-нейшем речь будет идти о русской языковой личности.

• Невозможно изучать языковую личность, оставаясь в пределах языка в его структуралистском понимании, неизбежен выход за эти границы и привлечение к исследо-ванию соответствующих проблем данных и методов не только лингвистики, но и смежных дисциплин (психоло-гии, этнологии, культурологии и др.).

Часть II

МЕЖКУЛЬТУРНАЯ КОММУНИКАЦИЯ КАК ОСОБЫЙ ТИП КОММУНИКАЦИИ

Мы рассматриваем МКК как общение языковых лично-стей, принадлежащих различным лингв о-культурным со-обществам. Совершенно очевидно, что общение это явля-ется не только вербальным. Сообщения, которые посыла-ют друг другу собеседники, могут кодироваться по-раз-ному, ведь помимо словесных знаков существуют знаки-поступки, знаки-вещи, знаки-картинки и т. д. и т. п. Нацио-нальная семиосфера включает в себя самые разнообраз-ные коды, каждый из которых отличается своей специфи-кой по сравнению с аналогичным кодом в другой нацио-нальной культуре. Ярким случаем является, скажем, семи-отичность в одной из культур того, что не обладает зна-ковостью в другой. Чтобы прояснить сказанное остано-вимся на одном примере, оговорившись сразу, что, воз-можно, в данном случае проявляется не только нацио-нальная, но и социальная специфика определенного куль-турного кода.

Во время моего пребывания в США коллега-американец, высоко оценивая достоинства одного из профессоров универси-тета, где мы вместе работали, закончил свое высказывание сло-вами: «Но у него такой сын...» Я спросил, что имеется в виду. В ответ коллега указал на стоящий перед нами автомобиль, ска-зав: «Посмотрите, какая у него машина». Позже выяснилось, что сын профессора характеризовался как неудачник и никчемный человек, так как ездил на очень старом и очень дешевом авто-мобиле. Нужно заметить, что мне внешний вид увиденной ма-

51

шины совершенно ничего не говорил о ее цене, но даже если бы я в этом разбирался, то никак не мог бы сделать соответствую-щий вывод о социальном статусе ее владельца, для меня суще-ственными казались другие критерии. Таким образом, то, что обладало ярко выраженной знаковостьго для моего собеседни-ка, вообще не включалось мной в какой-либо код.

Мы не случайно остановились на случае непонимания друг друга собеседниками, принадлежащими разным куль-турам и использующим разные коды. Ведь наиболее ярко специфика МКК проявляется при анализе отрицательного материала, т. е, коммуникативных неудач в указанном типе общения. Ниже мы попытаемся представить класси-фикацию коммуникативных неудач (КН) в МКК, что по-зволит нам выявить те «зоны», в которых появление КН наиболее вероятно и те языковые знаки (ибо наше внима-ние будет сосредоточено прежде всего на вербальном уров-не коммуникации), которые в силу их насыщенности куль-турной семантикой вызывают наибольшие сложности в употреблении и восприятии, с одной стороны, а с другой — неадекватное употребление которых с наибольшей веро-ятностью провоцирует сбои в коммуникации и межкуль-турные конфликты.

Проблема неудач в межкультурной коммуникации.МКК, понимаемая как общение представителей различ-ных лингво-культурных сообществ, в целом вписывается в приведенную выше схему коммуникации P.O. Якобсона. Но изучая особенности МКК, мы должны видеть нацио-нально-детерминированную специфику личности комму-m™tHT°л' ВЛИЯЮЩУЮ на особенности кодирования сообщения, формы контакта, восприятие контекста. Названные компоненты индивидуальны и никогда полностью не совпадают даже у самых близких людей, но при этом оче-видно, что при полном отсутствии «зоны пересечения» ^то, впрочем, тоже возможно только в искусственных по-

строениях и не реализуется в реальной действительности) не может происходить успешной коммуникации, ведь «общение как знаковое взаимодействие коммуникантов <... > возможно лишь в том случае, если у коммуникантов существует общность знаний о реальном мире (энцикло-педические знания) и о средствах общения (языковые зна-ния)» [ОТВ: 4]. Таким образом, представляется необходи-мым определить зону пересечения «коммуникативных про-странств» всех (или подавляющего большинства) членов русского (в нашем случае) лингво-культурного сообще-ства. При всех сложностях решения поставленной задачи указанная проблема не представляется нам неразрешимой. Возвращаясь к указанной схеме, заметим, что в теории и практике обучения иностранным языкам (и русскому как иностранному в частности) до последнего времени основ-ное внимание уделялось именно «коду» (т. е. собственно языку). Это естественно, так как без знания кода сколько-нибудь полноценное общение оказывается невозможным. Однако даже самого совершенного знания кода оказы-вается недостаточно для адекватной коммуникации, необходимо также овладеть тем, что можно назвать вне-кодовыми знаниями, Рассмотрим несколько достаточно разнородных примеров, которые объединяет ТО) что при-веденные в них коммуникативные неудачи оказываются обусловленными не «кодовыми», но «внекодовыми» причинами,

Проблематика и смысл рассказа В, Распутина «Рудольфйо», повествующего о любви несовершеннолетней девочки-старше-классницы ко взрослому женатому мужчине, не был воспринят студентами-кубинцами, которые совершенно не могли понять причин, которые мешали герою ответить на чувство влюблен-ной в него девушки.

Аспиранты-русисты из США, находящиеся на высоком уров-не владения русским языком, не восприняли смысл одной из

53

газетных статей, озаглавленной так: «Усы у Руцкого уже есть, не хватает только трубки». Американцы не понимали, что в дан-ной статье старательно обыгрывается сходство ее героя со Ста-линым, при этом последний прямо ни разу не был назван. Такие атрибуты, как усы и трубка, мгновенно связывающиеся в созна-нии русского с известным историческим лицом, ничего не гово-рили американцам,

Необходимо заметить, что коммуникативные неудачи гораздо чаще встречаются в межкультурной коммуника-ции, чем в монокультурной, Изучение типов подобных неудач является одной из базовых проблем лингводидак-тики и той области прикладной лингвистики, которая за-нимается описанием языка для его преподавания инофо-нам. Количество этих неудач огромно, классифицировать-ся они могут различными способами, по различным кри-териям. Та классификация, которую мы предлагаем ниже, стремится объединить коммуникативные неудачи, вызван-ные незнанием собственно кода и «внекодовые» неудачи.

Типология коммуникативных неудач в межкультур-нон коммуникации. Как уже говорилось выше, особенно-сти межкуяьтурной коммуникации наиболее ярко прояв-ляются при анализе отрицательного материала, т.е. ком-муникативных сбоев различного типа в общении комму-никантов, принадлежащих разным лингво-культурным со-обществам, Изучение этих коммуникативных неудач (КН) имеет как теоретическое, так и практическое значение — с одной стороны, позволяет выявить типологические чер-ты русского когнитивного и языкового сознания1, соот-ветственно, и русской культуры, определяющие их нацио-нальную специфику, с другой стороны, дает возможность обозначить те «зоны» русского культурного пространства,

™ анали^отРи«а^ьного материала при анализе спе ., напр., [Кукушкина 986].

постижение которых вызывает наибольшие затруднения у изучающих русский язык инофонов, определить пути сня-тия этих трудностей и коррекции возможных ошибок, ведь именно реальные коммуникативные неудачи сигнализи-руют о различиях в базе знаний коммуникантов [Богу-славская: 23].

Резко возросший в последние десятилетия интерес к функциональным и прагматическим аспектам речевого общения определил всплеск внимания исследователей к разного рода провалам, сбоям, неудачам в коммуникации. Только в отечественной лингвистике за относительно ко-роткий срок появилось большое количество работ, по-дробно исследующих указанные проблемы. Авторы этих работ исходят в своем анализе из различных посылок и ставят перед собой несколько разные задачи, изучая КН, возникающие при общении «человек — машина» [Горо-децкий и др.], в устной разговорной речи [Ермакова, Зем-ская], письменной речи [Кукушкина 98а], в монокультур-ной коммуникации вообще [Виноградов С], в межкуль-

турной коммуникации [Формановская 98], [Почепцов]. Каждый из перечисленных авторов предлагает собствен-ную классификацию коммуникативных неудач, выделяет разные критерии подобной классификации, но при этом

почти все, касающиеся этого вопроса, отмечают сложность создания однозначной и непротиворечивой классифика-ции. Несмотря на различия подходов разных авторов к анализу КН, представленные классификации несут в себе много общего, описывают те универсальные неудачи, ко-торые характерны для разных типов общения и форм ком-муникации. Мы не будем останавливаться подробно на указанных классификациях и, привлекая материалы тех или иных авторов в собственных рассуждениях, рассмот-рим в дальнейшем неудачи именно в МКК, не делая прин-ципиального различия между устной и письменной речью.

55

Необходимо сделать еще одну оговорку, МКК пред-ставителей различных ЛКС может происходить на языке-посреднике, чужом для коммуникантов, либо на языке одного из коммуникантов. В дальнейшем мы рассматри-ваем только те неудачи, которые возникают при общении инофонов на русском языке с теми, для кого этот язык является родным.

Рассмотрим основания и критерии классификации ком-муникативных неудач, предлагаемые различными авто-рами. Имеет смысл различать коммуникативную и прак-тическую цель речевого акта: коммуникативная цель оказывается подчинена практической цели [Городецкий и др.: 68]. Например, я хочу заставить сына сделать уроки (практическая цель), прибегаю для этого к речевому воз-действию, осуществляя угрозу наказания (коммуникатив-ная цель), в том случае, если он не отправится их делать. Таким образом, неудачи могут классифицироваться как широкие (не достигнута практическая цель) и как узкие (не достигнута не только практическая, но и коммуника-тивная цель) [Городецкий и др.: 69]. Скажем, мой сын не понял содержания обращенного к нему высказывания и, следовательно, не отправился делать уроки (узкая неуда-ча); он мог отлично понять мою прескрипцию и выражен-ную при этом угрозу наказания (коммуникативная цель достигнута), но не отреагировать на мое высказывание должным образом (практическая цель не достигнута —

широкая неудача). Мы в дальнейшем будем обращать вни-мание прежде всего на узкие неудачи, анализируя те слу-чаи, когда коммуникативная цель одного из коммуникан-тов осталась непонятой или понятой неверно другим ком-

муникантом.Можно классифицировать КН, исходя из того, кто «ви-

новат» — автор или адресат, т.е. должна ли неудача быть отнесена к фазе вербализации или к фазе понимания [Го-

56

родецкийи др.: 68], [Ермакова, Земская: 32]. При этом ука-занные авторы отмечают условность подобного деления, так как любой диалог представляет собой кооперативное взаимодействие (даже со знаком «-») и ответственность за неудачу должны нести все, участвующие в коммуникации. Мы согласны с последним тезисом и, рассматривая обще-ние как взаимодействие «говорящих сознаний», отказы-ваемся от деления КН на те, которые спровоцированы ав-тором, и те, в которых «виноват» реципиент1, так как, по нашему мнению, подобное разделение для МКК оказыва-ется нерелевантным.

Столь же нерелевантной для решаемых нами задач мы считаем классификацию КН в зависимости от того, в ка-кой фазе диалогового взаимодействия произошел комму-никативный сбой (1. один из участников инициирует не-которую цель; 2. партнер реагирует на его речевое дей-ствие; 3. первый принимает или не принимает реакцию второго [Диненберг]),

Весьма важным представляется нам выделение трех классов причин, которые вызывают КН: 1) порождаемые устройством языка, 2) порождаемые индивидуальными различиями говорящих в каком-либо отношении, 3) по-рождаемые прагматическими факторами [Ермакова, Зем-ская: 33]. О. Н. Ермакова и Е. А. Земская рассматривают

1 Заметим, что выделение автора и реципиента, конечно, возмож-но при анализе отдельного речевого действия, но если рассматривать комплексный коммуникативный акт, включающий в себя последова-тельность отдельных речевых действии, то легко заметить, что автор и реципиент постоянно меняются местами, из чего следует, что в реальном диалоговом взаимодействии (а мы в данный момент обра-щаемся именно к этому типу коммуникации) не существует жестко закрепленных позиций «говорящего» и «слушающего», можно лишь говорить (далеко не во всех случаях) об инициаторе взаимодействия и его участниках,

57

неудачи в монокультурной коммуникации и не ставят своей целью анализировать МКК, мы же, принимая пред-ложенную ими классификацию, хотим трансформировать ее для исследования отрицательного материала в обще-нии представителей различных лингво-культурных сооб-ществ и будем в дальнейшем говорить о: 1) неудачах, вы-званных недостаточным владением инофоном русскими семиотическими системами (прежде всего—русским язы-ком как базовой знаковой системой русского ЛКС); 2) не-удачах, вызванных не столько индивидуальными разли-чиями говорящих (такие неудачи являются универсаль-ными и характерны для всех видов коммуникации), сколь-ко национальными их различиями, теми когнитивными аспектами личности коммуникантов, принадлежащих раз-ным национальным культурам, которые оказываются де-терминированы этими культурами; 3) неудачи, вызванные прагматическими факторами самого разного типа (в даль-нейшем мы будем называть подобные неудачи дискурсив-ными и подробнее остановимся на них ниже).

Необходимо сделать еще одно весьма важное замеча-ние. Указанные выше авторы классификаций КН обраща-ются к исследованию прежде всего вербального поведе-ния и вербальных неудач, между тем, если анализировать не искусственную-(«человек — машина»), а реальную ком-муникацию, то легко заметить, что вербальное оказыва-ется чрезвычайно трудно отделить от невербального, это разграничение практически всегда оказывается достаточ-но условным. Особенно ярко невозможность, да и ненуж-ность отделения вербальных знаков от невербальных про-является при анализе особенностей МКК и возникающих при этом КН. Неудачи, которые могут быть названы «по-веденческими», оказываются весьма частотными в МКК и оказывают самое прямое влияние на собственно вербаль-ную коммуникацию, которую нельзя рассматривать в

58

отрыве от семиотики невербального поведения. Мысль эта вряд ли может претендовать на оригинальность; так, М. М. Бахтин указывал: «Человеческий поступок есть по-тенциальный текст и может быть понят (как человеческий поступок, а не физическое действие) только в диалогиче-ском контексте своего времени (как репяика, как смысло-вая позиция, как система мотивов)» [Бахтин 86:478]1. Нам представляется, что надо говорить не о речевом действии как составляющей коммуникативного акта, но о рече-поведенческомакте, ибо «речевое высказывание, обращен-ное к "другому", регулярно приобретает статус поведен-ческого акта, а поведенческий акт, рассчитанный на вос-приятие его "другим", всегда семиотичен» [Арутюнова 92: 41], «речевое действие осуществляется во взаимодействии с иными типами деятельности и должно, следовательно, изучаться вместе с ними» [Базылев 94:178],

Очевидно, что основными универсальным источником КН является непонимание или неадекватное понимание одним из коммуникантов речеповеденческого акта друго-го. Если вести речь о МКК, то можно заметить, что КН провоцируются невладением одним из коммуникантов си-стемой значений той культуры, на языке которой ведется общение, причем на этом уровне анализа разделять «вер-бальные» и «невербальные» неудачи не имеет смысла, хотя в своем изложении мы постараемся представить как те, так и другие. В самом общем виде подобная «семиотическая» классификация выглядит следующим образом.

— Один из коммуникантов совершенно не понимает значения знака. Наиболее частый случай—незнание ино-фоном того или иного русского слова или фразеологиз-ма, Асеста, выражения лица. Например:

1 Проблема семиотики поведения исследуется подробно в различ-ных работах Ю, М. Лотмана, см., напр., [Лотиан 926], [Лотман 94].

59

Русский предприниматель в беседе со своим американским коллегой обратился к тому со следующими словами: «Я был в одной фирме и забросил там удочку насчет твоего предложения». Американец совершенно не понял вторичную номинацию «за-бросить удочку», что привело к непониманию им приведенного высказывания.

В беседе с немцами русский, заметив вошедшего в комнату человека, выразительно посмотрел на него и, понизив голос, постучал костяшками пальцев по краю стола. В контексте про-исходившего участвующие в коммуникации русские поняли дан-ный жест как предупреждение о том, что вошедший может доне-сти начальству о содержании разговора, что он «стукач», для немцев же приведенный жест остался непонятным.

— Представитель одной культуры приписывает знако-вые функции незнаковым или асемантичным единицам другой культуры, и, наоборот, то, что в данной культуре имеет значение, воспринимается как асемантичное пред-ставителем другой культуры', Например;

В беседе с кубинским курсантом, обучавшимся в советском военном училище, его русский сокурсник, рассказывая какую-то историю, употребил асемантичный обсценный оборот «-таою мать». Вспыхнула жестокая драка, ибо кубинец вос-™Я"1аНН0Б ВЬ1Ражение буквально, осемантизировав асемантичный фразеологизм, являвшийся в том случае просто словом-оско^блений РСШИЛ> ЧТ° еМУ НаНеоено одно и? самых кратных

Чтода"НЬ1ЙСЛУчайхаРактерендлямеЖкультурныХ кон- «СР"<<ПРК на6лю^нии над представителем «не нашей» ?Г УДеМ понимать "3 его благоприобретенных лсихиче-

ментямГ Т0ЛЬК° ТаТ'К0Т0рые имеются и У нас>т' е. связаны с элементами культуры, общими ему и нам. Черты благоприобретенные,себе 3Za

BZie ^ Таких"°Рон^ его культуры, которые не находят [Трубец Т75] В Н КулЬТуре> остаи^сл для нас непонятными»

60

Головные уборы (бейсболки) на головах американских сту-дентов, ноги, поднятые выше уровня стола — все это было вос-принято вошедшим в аудиторию русским преподавателем, не имевшим до этого дела с американцами, как сознательная де-монстрация неуважения к нему, хотя неснятые головные уборы и свободные позы студентов были лишены каких-либо знако-вых функций. Как и в предыдущем примере, один из коммуни-кантов осемантизировал асемантичное.

Многие случаи КН в общении русских с американцами свя-заны со степенью знаковости улыбки в, соответственно; русском и американском ЛКС. Для русских улыбка оказывается в значи-тельно большей степени «означена», чем для американцев, для последних значение приобретает именно отсутствие улыбки, которое может восприниматься ими как знак нежелания всту-пать в контакт или стремления этот контакт прервать.

— Неверное истолкование значения знака, обусловлен-ное интерференцией. Подобное происходит в тех случаях, когда тождественные или сходные означающие связаны в разных ЛКС с различными означаемыми. Неудачи этого типа весьма разнообразны и сближаются с КН предыду-щего типа, разделить их порой бывает достаточно, слож-но. Например:

Проверяя работы болгарских учителей русского языка, про-ходящих курс повышения квалификации, автор этих строк об-наружил характерную закономерность в употреблении слова «амбициозный». В одном из заданий! предлагаемых слушателям, последние должны были написать положительную характерис-тику одного из своих учеников. Указанное прилагательное фигурировало во многих работах, включаясь в такой примерно ряд: «Он умный, энергичный, амбициозный, трудолюбивый,,.» Таким образом, качество, обозначаемое данным прилагатель-ным, воспринималось как относящееся к числу положительных (оценка «+»), в то время как в русском языке оно вряд ли может быть включено в подобный ряд (как правило, сопровождается оценкой «-»). Русский в подобном случае будет говорить не об

61

амбициозности, а о целеустремленности, уверенности в своих силах и т. п. (возможен оборот «по-хорошему амбициозный», но наречие в данном случае подчеркивает особое употребление рассматриваемого прилагательного). Таким образом, данный пример является весьма показательным, так как русское слово амбициозный и болгарское амбициозен, являясь в обоих языках заимствованным, понятийно (и даже графически) практически совпадают (согласно русско-болгарскому словарю), но выражае-мое ими качество занимает различное положение на шкале цен-ностей каждого из данных лингво-культурных сообществ, что приводит к различному употреблению названных прилагатель-ных в речи носителей русского и болгарского языков.

Жест «постукивание костяшками пальцев по столу», упомя-нутый выше, означает для кубинца пластический эквивалент глагола «совокупляться» или словосочетания «половой акт», но в русском ЛКС связан с совсем другими значениями, что при-водит к неадекватному пониманию русскими кубинцев, исполь-зующих указанный жест, и наоборот, чему автор этих отрок неоднократно был свидетелем.

Подобные КН, как и неудачи предыдущего типа, дале-ко не во всех случаях осознаются коммуникантами имен-но как неудачи, опасность их в том, что коммуниканты могут полагать коммуникацию состоявшейся, но невер-ная интерпретация реципиентом коммуникативной цели автора речеповеденческого акта часто приводит не про-сто к коммуникативным сбоям, но к достаточно серьез-ным межкультурным конфликтам. Позволим себе приве-сти еще два примера,

Группа американских студентов, находясь на экскурсии в Ереване, зашла в ресторан. Их обслуживал молодой официант, идна из американок несколько раз улыбнулась ему, так как, по ее словам, она сама работала официанткой и знала, какой это нелегкий труд, поэтому желала подбодрить молодого человека, яогда студенты выходили из ресторана, официант ждал их у входа и предложил улыбавшейся ему девушке следовать за ним,

62

ее отказ вызвал у него гневную реакцию, которую поддержали его стоявшие рядом товарищи, американские студенты вступи-лись за свою соотечественницу, в результате чего произошла крупная драка, закончившаяся коллективным приводом в ми-лицию. Таким образом, улыбка, имевшая для американки зна-чение «я понимаю ваши трудности», для того, к кому эта улыбка была обращена, имела значение «я приглашаю тебя к ухажи-ванию и готова на это ухаживание ответить». Последующее по-ведение девушки заставило молодого человека чувствовать себя обманутым и обусловило указанные действия. Неверная ин-терпретация знака одним из коммуникантов и неготовность к подобной интерпретации другого коммуниканта привели к серьезному конфликту.

Следующий пример заимствован нами у А. А. Акишиной и X. Кано, которые пишут: «У русских (европейцев вообще) при разговоре принято смотреть в глаза собеседнику. Если человек отводит глаза, он ведет себя неискренно (ср. отражение этого в языке: «бегающие глаза (-ки>>, «прятать глаза». —Д. Г.). У япон-цев, если младший смотрит в глаза старшему, он демонстрирует дерзость, вызов» [Акишина, Кано: 157-—158]. Указанные авто-ры приводят в пример случай с немецким бизнесменом, открыв-шим в Японии фирму, большинство служащих которой были уроженцами данной страны. Через некоторое время он закрыл дело, обвиняя своих сотрудников в неискренности, в том, что они постоянно пытаются его обмануть. Из его объяснений уда-лось установить, что главное раздражение вызывала у него UBL-нера японцев избегать смотреть ему в глаза. Это явилось причи-ной формирования определенного этнического стереотипа и привело к регулярным коммуникативным неудачам.

Приведенные выше примеры могут служить иллюстра-цией случаев «внешней» интерференции, когда инофон пе-реносит знаки и значения своего ЛКС в другую культуру, в которой эти знаки или вообще отсутствуют или связаны с другими значениями. Но кроме «внешней», существует и «внутренняя» интерференция, т. е. инофон пытается опе-рировать знаками другого ЛКС, но пользуется ими неадек-

63

ватно, например, знак, характерный для весьма ограни-ченной «зоны» общения, универсализируется, начинает восприниматься как характерный для всех коммуникатив-ных ситуаций данного ИКС. Так, студенты-иностранцы могут активно использовать сленговую лексику в обще-нии не только со своими сверстниками, но и с преподава-телями, которые значительно старше, чем они, здороваться с профессором, употребляя слово «привет» и т. п. В даль-нейшем мы не будем подробно-останавливаться на слу-чаях КН, вызванных «внутренней» интерференцией и ограничимся лишь двумя примерами, связанными с аме-риканскими кинофильмами.

В одном из них (экранизации «Войны и мира») семейство Ростовых обедает, используя деревянные ложки и посуду к ia Хохлома; в другом фильме герой, сын крупного советского ди-пломата, оставшегося на Западе, в минуту душевной грусти наи-грывает на балалайке, глядя в ночное небо. У русской аудито-рии подобные кадры не могут вызвать ничего, кроме смеха, хотя авторы фильмов рассчитывали на совсем иной эффект и пыта-лись говорить о достаточно серьезных проблемах.

Количество примеров КН выделенных типов легко можно умножить1, но и приведенных, на наш взгляд, до-статочно для иллюстрации тезиса о том, что основной при-чиной КН в МКК является непонимание инофоном систе-мы значений той культуры, на языке которой ведется ком-муникация, и способов их актуализации,

В каждом ЛКС существуют коллективные инвариант-ные значения и фиксированные означающие, служащие для их актуализации. Варьирование этих коллективных значений и способов их означивания может происходить внутри одного ЛКС как в пределах входящих в него со-

1 Большое количество примеров невербальных КН в МКК пред-ставлено, иапр,, в [Почищов; 600—605].

64

циумов, так и на индивидуальном уровне. Это может при-водить к КН в общении людей, принадлежащих одному ЛКС, даже в общении близких людей, например, членов одной семьи. При этом подавляющее большинство со-циализированных языковых личностей, входящих в ЛКС, владеет не только социо- и идиояектными значениями и средствами указания на них, но и общенациональными ин-вариантными означаемыми и их означающими. Отсут-ствие у некоторого знака такого единого общенациональ-ного означаемого болезненно переживается членами ЛКС и может приводить к серьезным конфликтам внутри это-го сообщества. Так, можно указать на разницу в понима* нии слов «демократ» и «патриот» и их дериватов в раз-личных социальных группах современного русского ЛКС. Указанные знаки обладают для входящих в оппозицион-ные социумы различным понятийным и коннотативным содержанием. Различия эти вызваны в данном случае экстралингвистическими причинами, но они находят свое отражение а языке, проявляются в активной борьбе за унификацию значения слова, при этом каждая из сто-рон предлагает свой вариант как единственно возможный. Подобные КН могут быть названы универсальными и, вероятно, нет смысла подробно останавливаться на них, анализируя неудачи, специфические для МКК.

Мы рассматриваем такие КН в МКК, которые обус-ловливаются тем, что один из коммуникантов не владеет коллективными инвариантными значениями и способами их актуализации, характерными для того ЛКС, на языке которого ведется коммуникация, Это приводит к тому, что инофон неверно оперирует телами знаков при порожде-нии речи и неверно связывает означающее и означаемое при интерпретации высказываний*

«Высказывание», как уже говорилось выше, может быть не только вербальным. А. Пиз пишет: «Психологами

65

установлено, что в процессе взаимодействия людей от 60 до 80% коммуникации осуществляется за счет невербаль-ных средств выражения, и только 20—40% информации передается с помощью вербальных» [Пиз: 5]. Схожие дан-ные приводит Г. Г. Почепцов, который утверждает, что по подсчетам исследователей 69% информации, считы-ваемой с экрана телевизора, приходится на визуальную коммуникацию [Почепцов: 302]. К сожалению, цитируе-мые авторы ничего не говорят о методике подобных под-счетов, поэтому нам весьма трудно оценить их достовер-ность, но не поддается сомнению важность невербальных аспектов общения. При этом нормы невербальной ком-муникации в различных культурах при наличии некото-рых универсальных знаков (смех — слезы, кулак — откры-тая ладонь и др.) несколько отличаются друг от друга. Ска-жем, некоторые из рассматриваемых А. Пизом поз собе-седника, говорящие о внутреннем состоянии последнего, являются национально маркированными, трудно предста-вить их при общении представителей русского ЛКС меж-ду собой (см., напр.: [Пиз: 199]), Итак, основной источник КН в МКК — различия в кодах ее участников. Коды эти не только вербальные, но они фиксируются в языке,

В дальнейшем, дабы оставаться в рамках «чистой лингвистики», мы будем говорить о неудачах только в вер-бальной коммуникации, о тех КН, которые спровоциро-ваны неверными операциями с вербальными знаками, при всей условности отделения вербального от невербально-го в коммуникации. В этом отношении понятие КН ока-зывается тесно связанным с понятием ошибки, ибо имен-но ошибки инофона при порождении и восприятии речи на русском языке являются основным источником КН в его (инофона) общении с представителями русского ЛКС. Постараемся в самом общем виде классифицировать эти ошибки,

66

Ошибки инофона в коммуникации на русском языке могут быть разделены на «фонетические» и «фонологиче-ские». Последние термины употребляются нами весьма условно и призваны подчеркнуть, что ошибки первого типа, хотя и могут затруднять понимание высказывания, не «блокируют» это понимание, русский «видит» ошибку, но способен адекватно интерпретировать коммуникатив-ную цель инофона, ошибки же второго типа ведут к не-адекватному пониманию и собственно к коммуникатив-ным неудачам. Например, если оставаться на уровне фо-нетики и фонологии, отсутствие редукции [о] в безудар-ных слогах, заднеязычность [р], придыхательность [т] — все это «фонетические» ошибки, указанные черты акцен-та не мешают различению русских фонем; неразличение же твердости/мягкости русских согласных, скажем, англо-говорящими, неспособность последних произнести и услы-шать различия в словах [угъл] и [угъл'], неразличение япон-цами и корейцами [л] и [р], испаноговорящими — [ч], [ш], [ш], [ж] — это «фонологические» ошибки, ведущие к иска-жению смысла высказывания и его неверной интерпрета-ции. Конечно, подобные ошибки не ограничиваются толь-ко «низшим» уровнем языка, но встречаются и на всех иных уровнях. Так, неразличение инофоном лексем дом и здание приводив как правило, к «фонетической» ошибке, т. е. смысл высказывания говорящего остается понятен слушающему, если же инофон путает лексемы цирк и церковь, то это ведет к «фонологической» ошибке, Бели обратиться к морфологии, то можно заметить, что слабое владение такой сложной для инофонов категорией, как вид русского глагола, может провоцировать как «фонетиче-ские», так и «фонологические» ошибки. Например, *Я где-то увидел эту женщину, но не помню где —. «фонетиче-ская» ошибка: употребление глагола совершенного вида на месте глагола несовершенного вида в общефактиче-

67

ском значении (видел) не мешает восприятию высказы-вания; неразличение же видовременных параметров вы-сказываний Он приехал, когда его отец умирал и Он приехал, когда его отец умер — «фонологическая» ошиб-ка. В дальнейшем мы будем рассматривать прежде всего «фонологические» ошибки, относящиеся к самым разным уровням языковой системы.

Попробуем теперь предложить классификацию таких ошибок.

1. «Технические» ошибки, вызванные неверным фонетическим или графическим оформлением речи на русскомязыке. Причиной этих ошибок является слабое владениеинофоном фонетикой, графикой и орфографией русскогоязыка. Подобные ошибки и пути их коррекции давно иподробно изучаются прикладной русистикой, и мы не будем на них останавливаться.

2. «Системные» ошибки, вызванные слабым владением системой языковых значений различного уровня и способов их выражения. Ошибки этого типа также хорошоизвестны прикладной русистике и классифицируются, какправило, по уровням языковой системы. При этом выделяются:

—интонационные, вызванные недостаточным понима-нием смыслоразличительных возможностей русской инто-национной системы, например;

Автор этих строк был свидетелем тому, как иностранец в студенческой столовой попросил раздатчицу положить ему рис, та ответила, что риса нет, не расслышав ее ответ, он спросил; «Рис есть?», но оформил свой вопрос не с помощью ИК-3 (инто-нация вопроса без вопросительного слова), а с ИК-2 с резким усилением интонационного центра, в результате чего вопрос прозвучал как категорическое утверждение, что глубоко обиде-ло работницу столовой, начавшую кричать, что она ничего но прячет, что она не заслужила обвинений в нечестности и т, д, и

т. п.; большое количество примеров ошибок этого типа содер-жится в [Брызгунова 81];

—лексические, вызванные слабым владением системой лексических значений русского языка, ошибки этого типа чрезвычайно разнообразны и могут классифицироваться различным образом, мы не стремимся дать сколько-нибудь подробную классификацию и ограничиваемся только дву-мя примерами в качестве иллюстрации:

* Старый офицер подошел к машине и спросил... вместо Стар-ший офицер подошел к машине и спросил... (непонимание разли-чий в семантике прилагательных старый и старший)',

*Ты говоришь очень тихо, я тебя не слушаю вместо ...я тебя не слышу (непонимание различий в семантике глаголов слушать и слышать);

— грамматические, вызванные слабым владением системой грамматических значений русского языка; ошибкиэти также весьма разнообразны и нуждаются в разветвленной классификации, в число решаемых нами задач невходит выработка такой классификации; во многих случаях бывает сложно отделить лексические ошибки от грамматических, так как последние далеко не всегда бываютпредставлены в «чистом» виде; постараемся все же привести примеры грамматических ошибок:

*К тебе два часа назад пришел Андрей вместо ...приходил Андрей (употреблен глагол совершенного вида вместо глагола несовершенного вида в значении аннулированности результата действия);

в одном из кинофильмов, которые смотрела группа амери-канских студентов, был представлен следующий диалог между мужем и женой:

— Почему ты не спишь?— Что-то не спится.Американцы восприняли вторую реплику как совершенно

тавтологичную, что в данной коммуникативной ситуации было квалифицировано как грубость и отказ продолжать разговор.

69

(Ср.: — Что ты делаешь? — Я делаю то, что делаю; — Почему ты так себя ведешь? — Потому.), т. е. не было воспринято типо-вое значение приведенной выше безличной конструкции, что привело к коммуникативной неудаче1;

— в отдельную группу могут быть выделены и слово-образовательные ошибки, но и их весьма сложно бывает отделить от грамматических и лексических ошибок, речь идет, например, о Ъапобеждал вместо начал побеждать, *приездил вместо приезжали др, («зоной» особых сложно-стей для инофонов является приставочное словообразо-вание глаголов).

Подчеркнем еще раз, что мы не ставили своей целью Дать развернутый анализ «технических» и «системных» ошибок, приведенная классификация носит чисто иллю-стративный характер и призвана показать отличия оши-бок первых двух типов от ошибок третьего типа, к по-дробному разговору о которых мы приступаем ниже. И «технические» и «системные» ошибки могут быть назва-ны «языковыми», т. е, можно анализировать и корректи-ровать их, не выходя за пределы собственно языковой си-стемы и ее речевой реализации. Эти ошибки хорошо изве-стны и давно изучаются, как уже было сказано выше. Но существует большое количество провоцирующих комму-никативные неудачи ошибок, рассматривая которые не-возможно оставаться в соссюрианской парадигме и необ-ходим выход за пределы собственно языка в его структу-ралистском понимании. Ошибки этого типа, которые мы условно назовем «дискурсивными», отмечались различны-ми авторами, но подробно они в прикладной русистике не изучались и не классифицировались. «Дискурсивные»

' Разнообразные примеры лексико-грамматических ошибок в речи иностранцев на русском языке и комментарий этих ошибок представ-лены, например, в [Лексика. Грамматика].

70

ошибки представляют особый интерес для нас именно в силу слабой их изученности, и ниже мы пытаемся наме-тить пути к ликвидации этого пробела.

3. «Дискурсивные» ошибки. Эти ошибки вызваны не незнанием системы языка, а неверным использованием этой системы, что обусловливается невладением инофо-ном системой культурных норм и ценностей (в самом ши-роком их понимании) того сообщества, на языке которо-го ведется общение. Ошибки эти весьма разнообразны и не поддаются однозначной интерпретации, предлагаемая ниже классификация представляется лишь одной из воз-можных.

— «Этикетные» ошибки, вызванные незнанием правил речевого этикета} социально-ролевых аспектов коммуни-кации, принятых в русском ЛКС. Подобные ошибки обус-ловливаются, как правило, «внешней» интерференцией, перенесением этикетных норм и правил коммуникативно-го взаимодействия из своей культуры в русскую культуру. Так, различия в социально-ролевых аспектах позиций «преподаватель» и «студент» в русском и американском ЛКС приводит к весьма вольному (с точки зрения русско-го) обращению американских студентов с русскими пре-подавателями (обращение только по имени, да еще и в уменьшительной форме — Дима, Володя, Маша> обраще-ние на «ты» и т. п.), все это может расцениваться русским как непозволительная фамильярность и приводить к сры-ву коммуникативного взаимодействия; если китаец отве-чает отказом на предложение, например, выпить чаю, это вовсе не означает, что он действительно не хочет пить чай, по правилам китайской вежливости, предложение долж-но быть повторено несколько раз, когда же русский после первого отказа не возобновляет своих просьб, это может быть воспринято китайцем как невежливость, вызвать обиду, что, конечно, не способствует успешности комму-

71

никации. Из всех «дискурсивных» ошибок «этикетные» в наибольшей степени поддаются систематизации. Видимо, именно это обусловливает то, что существует достаточ-ное полное описание формул русского речевого этикета, разработаны лингвистические и лингвометодические ос-новы презентации этих единиц инофонам1.

— Ошибки в пользовании стереотипами, «стереотип-ные» ошибки.

а) Ошибки, вызванные невладением русскими социо-культурными стереотипами речевого общения, что ведет к неверному использованию стереотипных речевых фор-мул. Этот тип близок к предшествующему, часто бывает достаточно сложно отделить «этикетные» ошибки от «сте-реотипных», здесь мы приведем примеры «стереотипных» ошибок, которые не могут быть отнесены к «этикетным». Так, русский, останавливая такси, осведомляется у води-теля, согласен ли тот отвезти его по нужному маршруту и договаривается о цене, но, например, американец или западноевропеец, перенося стереотип речевого поведения в данной типовой ситуации из родной ему культуры, сра-зу садится в такси и называет адрес, что может привести к тому, что инофон не достигнет практической цели свое-го речеповеденческого акта, т, е. к коммуникативной неудаче. Стереотипный для русского в опрос «Вы выходите на следующей остановке?» может быть воспринят японцем как непозволительное вторжение незнакомого человека в его личную жизнь и его планы, т. е. коммуникативная цель спрашивающего останется непонятой, а практи-ческая — нереализованной.

Вероятно, к этому типу ошибок нужно отнести ошиб-ки, связанные с неадекватным использованием элементов одного речевого жанра в текстах, принадлежащих к ино-

1 См., напр., [Формановская 87]. 72

му речевому жанру. Так, в разных культурах фатическая речь может использоваться по-разному, для русского не характерно активное включение элементов фатической речи в информативное сообщение, что оказывается типич-ным в речи, например, японца. Приведем пример «дискур-сивной» ошибки, заимствованный нами в [Акишина, Аки-шина: 187] и представляющий собой письмо японского корреспондента русскому адресату,

«Уважаемый господин министр! Сейчас осень. Мы надеем-ся, что Вы чувствуете себя хорошо. С глубокой радостью я хочу сообщить, что госпожа N, преподаватель русского языка, ко-мандированная Вашим министерством, благополучно прибыла в наш университет и начала активно работать. Несмотря на хо-лодный сезон, госпожа N хорошо себя чувствует, и мы все очень этим довольны и спешим Вас обрадовать этим фактом, Позволь-те мне в этом письме поблагодарить Вас и сотрудников Вашего министерства, особенно господина X, который, как я знаю, за-нимается обменом с нашим университетом, за своевременный приезд госпожи N и выразить надежду на Ваше благосклонное внимание к нам и в дальнейшем. С глубоким уважением, Ректор университета (подпись)».

Ю, Е. Прохоров, анализирующий данный пример, ука-зывает, что «при всех нарушениях национального поля, тембра и модуса коммуникация все же должна состоять-ся» [Прохоров 96:48], т. е. реципиент достаточно адекват-но может воспринять тот смысл, который выражает ав-тор. От себя добавим, что резкое нарушение этикетных норм делового, например, письма может вызвать не толь-ко улыбку, как в данном случае, но и (особенно если не соблюдены принятые в определенном лингво-культурном сообществе нормы вежливости) раздражение, что, конеч-но, не способствует успешной коммуникации. Следующий пример (о данном случае нам рассказала Г. А, Битехтина) очень похож на предыдущий и также связан с неверным

73

(по русским этикетным нормам) оформлением официаль-ного письма, дня подобного речевого жанра не характер-но использование таких тропов, как метафора и художе-ственное сравнение,

Корейские студенты, учащиеся в МГУ, обратились к ректо-ру университета с просьбой снизить плату за обучение, так как в связи с тяжелым финансовым кризисом в Корее они не могут заплатить требуемую сумму в срок. Послание ректору заканчи-валось словами; «Надеемся, что Вы позволите нам закончить образование и не лишите нас груди матери, которая нас кормит».

Не откажем себе в удовольствии привести еще одно официальное письмо, авторство которого принадлежит аспиранту из Китая. Он в течение семестра не посещал обя-зательных занятий по русскому языку и не был допущен преподавателем к сдаче экзамена по этому предмету, объяснительная записка этого аспиранта к руководителю сектора аспирантов и магистрантов выглядит следующим образом (сохраняем пунктуацию подлинника):

Уважаемый начальник! Здравствуйте! Наступила зима и уда-рили морозы. До сих пор не был на уроке. Я хочу просить у вас прощения за все свои грехи. В свое оправдание могу только ска-зать, что у меня плохо со здоровьем. Мне не хотелось бы гово-рить об этом, но поясница подвернулась, Днем работа — вече-ром отдых. Дядя-врач, он ухаживал за мной часто. У меня не большое горе. Дела идут как будто неплохо, сейчас самочувствие сносное. Боюсь, что я был невнимателен к Вам. Извините! На-деюсь, что описал все. С приветом. Подпись.

Последний пример характерен тем, что при весьма не-значительном количестве собственно «языкового брака» автор письма нарушил, вероятно, максимально возмож-ное количество речевых стереотипов, характерных для официального объяснения и для социального взаимодей-ствия «преподаватель — студент» вообще. Именно поэто-му данная записка производит комический эффект, что,

74

конечно, никоим образом не входило в число коммуника-тивных установок ее автора.

На ошибки подобного типа и ел особы их коррекции в последнее время обращается внимание в прикладной ру-систике и лингв одидактике (см., напр., [Прохоров 96]), но работа эта только начата и требует продолжения.

б) Ошибки, вызванные невладением ментальными стереотипами русского когнитивного сознания, находя-щими отражение в речи на русском языке, При контакте представителей двух различных Л КС обнаруживается большое количество несовпадающих стереотипов (неких ментальных образов, актуализирующихся при употребле-нии той или иной единицы), детерминированных особен-ностями национальной культуры коммуникантов (напри-мер, для русских почтальон носит почту, для американ-цев — возит почту; слово врач, например, у западноевро-пейца вызывает представление о большом достатке, ко-торое не возникает у русского, в совершенно разные ассо-циативные ряды у русского и американца оказывается включенным слово страховка и т. д.). Далеко не всегда такие различия приводят к КН, но существует и достаточ-но большое количество случаев, когда коммуникативные сбои провоцируются именно неоправданным перенесени-ем стереотипных образов своей культуры в чужую куль-туру. Так, различия в употреблении зооморфных харак-теристик человека, связанных со стереотипным представ-лением о качествах того или иного животного, находящих свое отражение в «мифологическом» значении соответ-ствующего зоонима, могут вызывать непонимание или не-верное понимание и вести к КН (японец может не понять, почему русский называет свиньей человека, который во-все не является толстым, так как у японцев с указанным зоонимом связано представление не о нечистоплотности (моральной или физической), но о полноте; испанец на-

75

зывает щенком злобного и раздражительного человека, русский — слишком молодого и неопытного человека1 и т.

д.). То же происходит с этнонимами, за которыми стоят определенные этнические стереотипы—этнонимы, активно

использующиеся для характеризации в одной культуре, могут быть неизвестны другой культуре или быть свя-

занными в ней с другими представлениями (например, вряд ли инофон поймет, что имел в виду русский, назвав кого-либо чукчей; поляк вызывает у русских представление о

надменности и заносчивости, у американцев — о глупости и т. д.). Несовпадения в стереотипных представлениях

могут вызывать затруднения и провоцировать КН при чтении и интерпретации художественного текста (для

кубинца и жителя тропических широт вообще трудно по-нять смысл строк В. Маяковского: . .Л с сердцем ни разу бо мая не дожили, IIА в прожитой жизни II Лишь сотый трель есть, которые абсолютно понятны для русских — стереотипное представление о мае и апреле у кубинца, жи-вущего там, где месяцы с марта по октябрь практически не отличаются друг от друга, существенно разнится от

представления об этих месяцах у русского).Мы полагаем чрезвычайно важным исследование и

описание базовых стереотипных представлений членоврусского ЛКС, решение этой задачи позволит решитьмногие проблемы, возникающие при МКК инофонов ирусских, ^

—■«Энциклопедические» ошибки, вызванные невладе-нием инофоном теми фоновыми знаниями, которые явля-ются общими практически для всех социализированных русских. Например:

Данный пример заимствован нами из [Писанова* 2261 <™*п™М П0ДчеРкнУть> что речь идет именно о стереотипных пред-мрак™' " Не ° реаЛЬных «Р™ того или ин°™ национального

76

Аспирант из США, достаточно хорошо владеющий русским языком, прочитав статью в журнале («Итоги» № 38/98), содер-жащую интервью с одним из российских предпринимателей, KOJ

торый говорит следующие слова: «Вы поймите, сейчас как 37-й год. Кощунственно, конечно, сравнивать, но по ощущениям — вы поймите», интерпретировал приведенное высказывание сле-дующим образом; «Речь идет о технологической отсталости со-временной России и бытовой неустроенности жизни, как в ЗО-е годы». Номинация «37-й год» не была связана для американца с теми коннотациями и ассоциациями, с которыми она связана для русского. В результате текст был воспринят совершенно не-адекватно.

Немецкая студентка, хорошо владевшая русским языком, совершенно не поняла, почему ее русский знакомый назвал своего приятеля Левшой, хотя тот, как она заметила, вовсе не был левшой в собственном смысле этого слова.

Количество примеров подобных ошибок весьма зна-чительно, они хорошо известны всем, кто занимался ис-следованием проблем МКК, к ним обращались и продол-жают обращаться представители лингвострановедения (см., напр., [Верещагин, Костомаров 83], [Чернявская 97]). Несколько иной путь анализа КН подобного типа пред-лагается в таком активно развивающемся сейчас направ-лении теоретического языковедения, как этнопсихолинг-вистика, в рамках которой была выработана хорошо ныне известная «теория лакун» (напр., [Уфимцева, Сорокин], [Этнопсихолингвистика], [Сорокин 77], [Марковина], [Бы-кова], [Schoeder et а].]). Лакуна при этом понимается сле-дующим образом: «Различия (на любом уровне) между лингв о-культурными общностями, по-видимому, можно рассматривать как лакуны <...>, свидетельствующие об избыточности или недостаточности опыта одной лингво-культурной общности относительно другой» [Уфимцева, Сорокин: 83]. Из этого следует, что «процесс адаптации

77

фрагментов ценностного опыта одной лингвокультурной общности при восприятии его представителями некото-рой другой культуры, по существу сводится к процессу эли-минирования лакун различных типов <...>; элиминиро-вание лакун в тексте, адресованном инокультурному ре-ципиенту, осуществляется двумя основными способами: заполнением и компенсацией; заполнение лакун представ-ляет собой процесс раскрытия смысла некоторого поня-тия (слова, принадлежащего незнакомой реципиенту куль-туре) <„.>; суть компенсации состоит в следующем- для снятия национально-специфических барьеров в ситуации контакта двух культур, т. е. для облегчения понимания того или иного фрагмента чужой культуры в текст в той или иной форме вводится специфический элемент культу-ры реципиента» [Этнопсихолингвистика: 11—12]. Суще-ствуют детально разработанные классификации лакун (см., напр., [Антипов и др.; 88 и ел. и 102—104]).

Никоим образом не оспаривая основные положения теории лакун, хотим заметить, что она далеко не исчер-пывает все случаи возможных проблемы в МКК. Авторы, Пишущие о лакунах (см. указанные работы), обращаются почти исключительно к анализу художественных текстов «чужой» культуры и проблемам их перевода на язык рус-ской культуры. Однако МКК, конечно, не исчерпывается интерпретацией художественных текстов «чужой» культу-ры. Кроме того, достаточно часто бывает, что тот или иной «культурный предмет» присутствует в обеих культу-рах, но занимает в каждой из них совершенно различное положение, разное место на ценностной шкале ЛКС, вхо-Дит в разные ассоциативные ряды и т. д. Рассмотрим сле-дующий пример.

Монгольские студенты, зная, что на кафедре, где они обуча-лись русскому языку, существует особая комната, где хранятся подарки учеников, решили сделать приятное своим претадава-78

телям. Они вручили им изящно выполненную и, вероятно, доро-гую чеканку, представляющую собой портрет Чингисхана, как они сами пояснили при передаче сувенира. Нужно подчеркнуть, что не было никаких оснований сомневаться в полной искрен-ности даривших и подозревать их в тайном умысле. Очевидно, что имя Чингисхан хорошо знакомо как представителям монголь-ского лингво-культурного сообщества, так и русским; таким о б-разом, собственно лакуны здесь нет, однако ситуация, чреватая конфликтом, возникла потому, что информация о Чингисхане по-разному отобрана и структурирована в каждой го названных культур. Для монголов этот человек — мудрый правитель и ос-нователь могучего государства, для русских—беспощадный за-воеватель. Данное имя, обладая в обоих языках одним экстен-сионалом, имеет в каждом из них разные интенсионалы.

Авторы теории лакун называют подобные несовпаде-ния «относительными лакунами» [Антипов и др.: 88], от-личая их от «абсолютных лакун». Термин «относительная лакуна» не представляется нам удачным в силу противо-речивости своей внутренней формы (не может быть отно-сительного пробела!) и кажется затуманивающим суть по-добных несовпадений, которые вряд ли имеет смысл ха-рактеризовать как лакуны. Подобные случаи привлекают особое наше внимание, так как они особенно конфликто-опасны при МКК, ибо различия в большинстве случаев не замечаются коммуникантами, но одно означающее связывается ими с разными означаемыми, которые могут обладать совершенно разной аксиологической окраской. Рассмотрим еще один пример.

Имя «Хиросима» связано в сознании русских с представле-нием о бессмысленной жестокости, приведшей к страшной ка-тастрофе и унесшей жизни множества людей. Для большинства американцев это имя актуализирует представление о вполне ра-зумной в условиях войны акции, которая, наоборот, позволила избежать крупных жертв и разрушений, так как благодаря ей удалось закончить войну без высадки десанта на Японские ост-

79

ров а, что привело бы к гораздо более тяжелым последствиям, чем результаты бомбардировки Хиросимы и Нагасаки. Очевид-но, что русский и американец, оперирующие указанным именем, будут плохо понимать друг друга, а это, в свою очередь, может привести к КН и даже к межкультурному конфликту.

Кроме этого, теория лакун позволяет наметить подход к выявлению несовпадений в системе «культурных зна-ков», но никак не рассматривает способы описания и пре-зентации знаков одной культуры для представителя дру-гой. Та концепция прецедентное™, которая активно раз-вивается нами в последнее время и о которой подробнее будет сказано ниже, позволяет наметить пути решения этой проблемы.

4. «Идеологические» ошибки. КН, вызванные различи-ями в мировоззрении коммуникантов, являются универ-сальными, характерными и для монокультурной комму-никации (см,, напр., [Ермакова, Земская: 45], [Виноградов С: 151]). Нгокемы будем рассматривать КН, провоцируе-мые различиями в национальных идеологиях; последний термин понимается нами весьма широко, им мы называем некую систему социальных, этических, эстетических, по-литических и т, д. воззрений, являющихся базовыми и ин-вариантными для той или иной культуры. Обычно подоб-ные идеологические нормы воспринимаются как универ-сальные и единственно возможные, они редко подвер-гаются рефлексии со стороны носителя культуры и экс-плицируются им. Причиной КН может стать перенесение идеологических норм своей культуры в другую культуру. Случаи подобных ошибок и провоцируемых ими неудач также весьма разнообразны и не поддаются однозначной классификации. Рассмотрим несколько примеров.

Смысл рассказа А. П. Чехова «Смерть чиновника» был воспринят японскими студентами следующим образом: автор

80

смеется над Червяковым и осуждает его за то, что он попытался перешагнуть установленные социальные рамки и в театре сидел там, где находятся люди, которые стоят на высшей ступени общественной лестницы, в то время как ему следовало занимать место, соответствующее его положению; все, случившееся с Чер-вяковым потом, есть закономерное следствие того, чтр он нару-шил правила социальной иерархии.

Таким образом, тот смысл, который, по мнению студентов, пытался выразить Чехов, может быть сформулирован так: «Всяк сверчок знай свой шесток».

Наша коллега вела занятия по истории русской литературы в группе студентов-филологов из Монголии, находящихся на высоком уровне владения русским языком, При чтении «Слова о полку Игореве» студенты выразили удивление, что данное про-изведение считается высокохудожественным и относится к чис-лу классических. Они объяснили, что объектом художественного изображения никак не может являться позорное поражение, свидетельствующее о бездарности военачальника, который при этом еще и оказался в плену. Поэзия, по их мнению, должна рас-сказывать о великих победах и воспевать подвиги настоящих героев, эпизод же, о котором повествует «Слово», никак не входит в круг тем, допустимых для поэзии.

Совершенно различными оказались границы художествен-ного / не-художественного в русской и монгольской культурах, и это привело к тому, что текст, воспринимаемый русскими как высокохудожественный, не был отнесен монголами к числу та-ковых. Различия в эстетических категориях привели к КН.

Конечно, неудачи этого типа проявляются не только при восприятии инофонами русского художественного текста. Особенности межличностных отношений в том или ином ЛКС, социальная структура этого сообщества, спе-цифика санкционируемой обществом системы взглядов от-ражаются в семантике единиц языка и в текстах самых раз-ных жанров на этом языке, причем не всегда эксплицит-но, выявление таких имшшкатур вызывает трудности у инофона, их непонимание может приводить к КН.

81

Мой хороший знакомый, американец, несколько лет живу-щий в Москве и хорошо владеющий русским языком, обратился ко мне со следующими словами: «Сейчас придет мой друг, с ко-торым мы познакомились позавчера на одной презентации». Помню свое удивление тем, что человек, знакомство с которым началось лишь два дня назад, был назван другом.

Различия в функционировании слог друг и friend, яв-ляющихся эквивалентами, согласно словарю, объясняют-ся экстралингвистическими причинами и отражают раз-личия в особенностях построения межличностных отно-шений в России и США. Эти различия приводят к несов-падению структур соответствующих ЛСГ (друг, знакомый, приятель, коллега...) в русском и американском англий-ском языках, и различиям в употреблении входящих в эти ЛСГ слов в речи на данных языках. Указанная группа слов является весьма значимой для русского, занимает одно из центральных мест в русском языковом сознании; невер-ная, с точки зрения русского, референция соответствую-щих имен может приводить к КН.

Подводя итог нашим рассуждениям о КН, хотим еще раз подчеркнуть, что приведенная классификация являет-ся в достаточной степени условной и требующей дальней-шей разработки и уточнения. Однако и она позволяет вы-явить те «зоны», в которых наиболее возможны неудачи и сбои в МКК инофонов и русских, продемонстрировать, что причины многих из этих неудач являются экстралинг-вистическими, лежат за пределами собственно языка. Однако до настоящего временив теоретической и приклад-ной русистике подобным неудачам уделялось значитель-но меньше внимания, чем «языковым». Последние могут считаться достаточно полно изученными и описанными, Для решения чисто прикладных задач по элиминации по-добных неудач, вызванных «неязыковыми» причинами, не-обходимо теоретическое описание тех особенностей рус-

82

ского языкового и когнитивного сознания, которые пред-ставляют наибольшие трудности для инофонов и прово-цируют наибольшее количество КН. Для этого нам пред-ставляется разумным выявить и описать то общее ядро коллективного сознания русского ЛКС, которое является достоянием практически всех членов этого сообщества и которое мы называем когнитивной базой ЛКС. Именно когнитивная база является хранилищем тех «культурных предметов», которые в наибольшей степени отражают цен-ностную ориентацию членов сообщества, детерминируют систему их социального поведения. Знакомство с основ-ными составляющими КБ русского ЛКС изучающих рус-ский язык инофонов позволит, по нашему мнению, избе-жать многих неудач в их общении с русскими.

Знания коммуникантов. Полагаем, что приведенные примеры достаточно убедительно свидетельствуют о том, что знание кода оказывается недостаточно для адекват-ной коммуникации, у коммуникантов должна быть и не-которая общность внекодовых знаний1. Обратимся к сле-дующей схеме:

Общие знания

знание кода внекодовые

1 Речь в данном случае идет только о языковом коде, так как зна-ния, о которых мы говорим, принадлежат культурному коду и не яв-ляются внекодовьши в собственном смысле этого слова.

83

Как уже говорилось, необходимым условием комму-никации является наличие общих знаний коммуникантов, включающих знание кода (т. е. языка как набора разно-уровневых единиц и правил оперирования ими) и внеко-Довые знания, т. е. знания, которые выходят за пределы языка и детерминированы определенной культурой (в ши-роком понимании этого термина), влияя при этом на ком-муникацию!. Сразу необходимо оговориться, что граница

между кодовыми и внекодовыми знаниями весьма условна и не является непроницаемой, язык может рассматри-

ваться как «отображение социокультурной реальности» [Леонтьев 96:44], «концептуальное осмысление категорий культуры находит свое воплощение в естественном ЯЗЫ-

КИ» [Телия 96а: 82). Это еще раз наглядно свидетельствует о невозможности оставаться в рамках только языковой си-

стемы, если мы хотим добиться от инофона адекватной коммУнИкации на русском языке, ибо само пользование

этойсистемоиневозможно без овладения минимумомтого комплекса знаний, который является общим практически Для всех русских.

Сказанное требует от нас обратиться к изучению струк-туры знания языковой личности.

Каждый участник коммуникации, являясь языковой личностью, выступает как: 1) индивидуум, носитель толь-ко ему присущих черт, признаков, знаний и представле-нии 2) член тех или иных социальных групп (семья, про-фессия, конфессия, политическая ориентация и др.); 3) представитель определенного национально-культур-ного сообщества; 4) представитель человечества.

Следовательно, знания и представления участника коммуникации могут быть условно разделены на: 1) ин-Дивидуальны 2) социальные. 3) национальные; 4) уни-

ЛЬНЬШ> М°ЖеТ бЫТЬ nPe*CTaBJieH° следующей

84

Знания и представления коммуниканта

индиви-дуальные

социаль-ные

нацио-нальные

универ-сальные

Рассматривая данную классификацию, заметим, что «универсальное» (например, знание элементарной анато-мии и физиологии человека, мифологических архетипов и др.), безусловно, влияет на коммуникацию, но именно в силу своей универсальности не так интересно при изуче-нии проблем МКК. Не меньшую роль в коммуникации играют индивидуальные знания и представления, но, бу-дучи индивидуальными, следовательно, единичными, они не могут поддаваться обобщению и быть объектом теоре-тического анализа, предполагают неисчислимую вариа-тивность. Мы сосредоточим внимание на формах не все-общих, не индивидуальных, но коллективных знаний и представлений, понимая под коллективом группу людей, объединенных неким общим признаком (группой призна-ков)4 осознающих свое единство и декларирующих его в той или иной форме1. Заметим, что провести границу меж-ду «социальным» и «национальным» весьма затруднитель-

1 Последние две характеристики будут отличать членов, напри-мер, той или иной религиозной конфессии от, скажем, людей с кари-ми глазами или пассажиров пригородной электрички, которые так-же объединены общим признаком, но он не является системообразу-ющим для какой-либо общности и не влияет на ценностные ориента-ции, мотивации, деятельность членов группы, выделяемой подобным образом.

85

но (одной из причин этого является отсутствие четкого оп-ределения понятия «нация»), тем более, что социальное за-частую обусловлено национальным (формы семьи, иерар-хия общественных групп и др.)) но тем не менее в дальней-шем мы постараемся выделить некоторую группу языко-вых и когнитивных (но означенных в языке) феноменов, несущих яркий отпечаток национальной обусловленнос-ти, исследовать специфику бытования этих феноменов в индивидуальном и коллективном сознании членов русско-го ЛКС и рассмотреть особенности их актуализации в речи на русском языке.

Аккультурация инофона. Сказанное определяет инте-рес к определению и описанию так называемого русского культурного минимума, который последнее время все активнее наблюдается в отечественной (см, цитируемые нами работы сторонников лингвострановедения) и зару-бежной (см. напр.! [Gerhart], [Vasys и др.]) лингводидакти-ке. Однако теоретическое описание культурных феноме-нов, формирующих русскую когнитивную базу, специфи-ку их бытования в сознании членов русского ЛКС, особен-ности средств вербальной актуализации этих феноменов и их функционирования в речи до настоящего времени не проводилось, несмотря на его очевидную актуальность.

Знакомство инофона с теми знаниями и представлени-ями, которые являются общими практически для всех чле-нов русского ЛКС, является необходимым для его (инофо-на) полноценного участия в МКК на русском языке. Овла-дение этими знаниями и представлениями осуществляется в процессе так называемой аккультурации инофона. Дан-ный термин понимается в современной науке неоднознач-но, и это заставляет нас коротко остановиться на нем.

Е. М. Верещагин и В. Г. Костомаров называют аккуль-турацией «усвоение человеком, выросшим в одной на-

86

Цйональной культуре, существенных фактов, норм и цен-ностей другой национальной культуры» [Верещагин, Ко-стомаров 83: 11]. Заметим, что в социальной психологии рассматривается не только этническая, но и социальная аккультурация, которая наблюдается в тех случаях, когда человек вынужден жить по нормам культуры новой для него социальной среды (напр., армия, тюрьма и др.) [Taft]. В дальнейшем мы будем следовать тому (более узкому) по-ниманию данного термина, которое предлагают Е. М. Ве-рещагин и В. Г. Костомаров. Данные авторы формули-руют задачу аккультурации иностранца как одну из важ-нейших при преподавании русского языка. Последнее по-ложение вызывает серьезные сомнения. На наш взгляд, в данном случае не проводится необходимая дифференциа-ция между двумя типами приобщения к чужой культуре, которые условно можно обозначить следующим образом: 1) характерные для иммигрантов рекультурация и ре-социалйзация, требующие серьезной трансформации су-ществующих связей, моделей поведения и ценностных установок; для этого процесса, как свидетельствуют ис-следования, неизбежен этап десоциализации и декульту-рации [Taft: 127—128]; 2) знакомство инофона, сохраняю-щего свою принадлежность к определенной национальной культуре, с культурой страны изучаемого языка; данный процесс не сопровождается кардинальной трансформа-цией собственных ценностных установок инофона, кото-рые продолжают существовать в неизменном виде. Совер-шенно очевидно, что при преподавании русского языка как иностранного мы имеем дело почти исключительно со вторым случаем и не должны ставить перед собой цели превращения иностранца в «русского», его полного вхож-дения в русскую культуру как «своего» (в скобках заме-тим, что это и невозможно).

87

Справедливой представляется точка зрения Ю.Е. Про-хорова, который на основании типов взаимовлияния культур (межкультурные интерференция, конвергенция, дивергенция и конгруэнция [Прохоров 96: 106]) выде-ляет четыре типа межкультурных языковых контактов1: 1) соприкосновение, характеризующееся несовпа-дением стереотипов общения, принятых в разных культу-рах при контакте на одном языке общения; 2) п р и о б -щение , которое характеризуется определенным нали-чием знания стереотипов общения каждой из сторон, но реально одна из сторон пользуется двумя типами — своим и чужим, а вторая исходит только из своего типа; 3) проникновение, т. е. такой тип межкультурного языкового контакта, который рассматривается как систе-ма определенного взаимного учета стереотипов общения, прежде всего той из сторон, которая использует новый язык общения; 4) взаимодействие, характеризую-щееся использованием любым участником общения сте-реотипов общения любой из двух культур; в частном слу-чае изучения нового языка/новой культуры речь может идти о практически полном учете инофоном стереотипов общенияновой для него культуры [Прохоров 96:107—115]. Иными словами, необходимо исходить из принципа учета инофоном определенных категорий и моделей новой для него культуры и адекватного пользования ими, но не из обязательности их присвоения, не нужно стремиться к тому, чтобы они заняли место тех категорий и моделей, которые характерны для его родной культуры. Таким об-разом, нужно не оценивать те или иные реакции ино-странца как «неправильные», а предлагать ему принятые У русских представления, оценки и т. п., не добиваясь

1 О межкультурных контактах в зеркале языка см. также [Ком-лев 96].

88

невозможного — того, чтобы последние стали для инофо-на «своими».

Из сказанного следует, что для нейтрализации многих неудач в МКК необходимо знакомить инофона с ядерной частью русской когнитивной базы. Это одна из причин, обусловливающих актуальность теоретического и прак-тического описания этой базы и формирующих ее фено-менов, определению места этой базы в сознании языко-вой личности.

Часть Ш

КОГНИТИВНАЯ БАЗА ЛКСИ ПРЕЦЕДЕНТНЫЕ ФЕНОМЕНЫ

В МЕЖКУЛЬТУРНОЙ КОММУНИКАЦИИ

Когнитивная база, культурное и когнитивные простран-ства '. Культурным пространством мы называем форму существования культуры в человеческом сознании. Те или иные феномены культуры при восприятии их человеком отражаются в сознании последнего, где и происходит опре-деленное структурирование отражаемого и устанавли-вается их взаимоположение, иерархия, т. е, некие систем-ные отношения отражаемых феноменов. Б. С, Яковлева, исследуя пространство в языковой картине мира и опи-раясь на идеи таких ученых, как М. Хайдеггер и В. Н. То-поров, говорит о «диктате вещей при восприятии и опи-сании пространства», о том, что «не существует такого пространства, которое было бы независимо от вещей» [Яковлева: 38], Это справедливо и по отношению к куль-турному пространству. В данном случае «вещами», задаю-щими и формирующими его, выступают феномены куль-туры, вернее, не сами эти феномены, а представления о них, существующие в сознании. Эти представления не являются равноценными, и, соответственно, само куль-турное пространство выступает как неоднородное.

В культурном пространстве можно выделить центр и периферию, Центр национального культурного простран-

1 При написании данного параграфа мы опирались на положения, подробно изложенные в [Гудков, Красных 98] и в [Красных и Др. 97].

90

ства образуют феномены, являющиеся достоянием прак-тически всех членов лингво-культурного сообщества. Каж-дый из представителей последнего обустраивает собствен-ное пространство, заполняя его феноменами, которые мо-гут быть значимыми только для него самого, и не призна-вать центрального положения других феноменов Однако даже в этом случае он абсолютно свободно ориентирует-ся в центральной части национального культурного про-странства, не нуждаясь при этом в каком-либо «гиде». Представитель же иного национально-культурного сооб-щества, пытаясь овладеть данной культурой, наоборот, «блуждает» в центре. Особые трудности у него вызывает то, что ядерные элементы культурного пространства чрез-вычайно редко подвергаются осмыслению, рефлексии и экспликации со стороны тех, для кого это пространство является родным.

Мы исходим из постулата о национальной детермини-рованности культурного пространства, которое, естест-венно, включает в себя «общечеловеческие», универсаль-ные элементы, но в каждом отдельном культурном про-странстве они будут занимать свое особое положение. Культурное пространство включает в себя все суще-ствующие и потенциально возможные представления о фе-номенах культуры у членов некоторого лингво-культур-ного сообщества. При этом каждый человек обладает осо-бой, определенным образом структурированной сово-купностью знаний и представлений. Мы, как уже указы-валось выше, называем такую совокупность индивидуаль-ным когнитивным пространством (ИКП). При этом суще-ствует некая совокупность знаний и представлений, кото-рыми обладают все представители того или иного со-циума (профессионального, конфессионального, генера-ционного и т. д.), которую мы определяем как коллектив-ное когнитивное пространство (ККП). Определенным же

91

образом структурированная совокупность знаний и пред-ставлений, которыми обладают все представители того или иного лингво-культурного сообщества, определяется нами как когнитивная база1 (КБ).КБ необходимо отличать от культурного пространства и

даже от центральной его части, хотя в них входят знания и представления, являющиеся достоянием практически

всех членов лингво-культурного сообщества. Напол-нение КБ отличается от наполнения культурного про-странства: первую формируют не столько представления как таковые, сколько инварианты представлений (суще-ствующих и возможных) о тех или иных феноменах, кото-рые хранятся там в минимизированном, редуцированном виде. Например, говоря о Куликовской битве, мы активи-зируем определенный набор дифференциальных призна-

ков этого события и присущих ему атрибутов. В зависи-мости от различных факторов этот набор у двух произ-

вольно взятых индивидов может существенно различаться, но существует национальный инвариант представления о Куликовской битве. Культурное пространство включает в

себя существующее и потенциальное2, Потенциальная «зона» культурного пространства — источник дина-

мических изменений данной культуры, она рождает но-вые смыслы по инвариантным смыслообразующим моде-лям данной культуры; с разрушением последних разру-шается, подвергается глобальной реконструкции или рас-падению само тело национальной культуры, на ее месте

1 Сам термин заимствован нами в [Шабес], однако мы понимаем его совершенно не так, как в указанной работе.

О потенциальной сфере культуры уже говорилось в научной ли-тературе: «Потенциальная сфера представляет собой устойчиво вос-производимые ментальные Основания данной культуры, принципы, механизмы и доминирующие способы и направления культурной ак-тивности» [Пилипенко, Яковенко; 22],

92

образуется иная культура или несколько культур. КБ оказывается значительно более статичной, меньше подвер-жена изменениям. Индивидуальные представления мо-гут оказывать влияние на границы культурного простран-ства и на переструктурацию внутри него. Периферийные элементы перемещаются в центр и наоборот. Аналогич-ные процессы происходят и в КБ. Индивидуальное пред-ставление может получить статус коллективного, мини-мизируется, входит в КБ, при этом может вытеснять дру-гое(-ие).

Именно владение знаниями и представлениями, входя-щими в КБ и имеющими надличностный инвариантный характер, позволяет индивиду ориентироваться в про-странстве соответствующей культуры и действовать по ее законам.

Таким образом, каждый человек обладает своим ин-дивидуальным когнитивным пространством (ИКП), набо-ром коллективных когнитивных пространств (ККП) и ко-гнитивной базой (КБ) того лингво-культурного сообще-ства, членом которого он является. Схематично это мо-жет быть представлено следующим образом1:

93

1 Указанная схема заимствуется нами из [Красных 98:47].

Мы не случайно используем слово «база» в выдвигае-мом нами термине. КБ, по нашему мнению, представляет собой тот базис, на котором надстраиваются индивиду-альные когнитивные пространства, последние могут ока-зываться в сложных отношениях с КБ, но, даже отрицая ее содержание, ИКП формирует свое опираясь и/или от-талкиваясь от этого содержания. КБ на уровне лингво-куяьтурного сообщества не есть мультиплицированная ядерная часть индивидуальных когнитивных пространств его членов и не просто общая зона пересечения большин-ства из них, но нечто качественно отличное, само задаю-щее импульс к формированию этих когнитивных про-странств.

Типы пресуппозиций. Совокупность знаний и пред-ставлений, которой обладает человек как самостоятель-ная личность, член социума и представитель лингво-куль-турного сообщества, крайне важна для общения и актуа-лизируется именно в процессе коммуникации, обуслов-ливая успешное ее протекание. «Общение как знаковое взаимодействие <.,.> возможно лишь в том случае, если у коммуникантов существует общность знаний о реаль-ном мире (энциклопедические знания) и о средствах общения» [ОТВ: 4].

КБ и когнитивные пространства (индивидуальное и коллективное) реализуются и актуализируются в пресуп-позиции. Пресуппозицей мы называем зону пересечения когнитивных пространств коммуникантов, она актуали-зируется в процессе коммуникации, релевантна «здесь» и «сейчас». Чем шире эта зона, тем более успешной будет коммуникация (например общение представителей одно-го лингво-культурного сообщества, коллег, работающих в одном месте, хорошо и давно знающих друг друга, т. е, людей, одновременно входящих в целый ряд общих соци-

94

умов и имеющих более или менее адекватное представ-ление об индивидуальных когнитивных пространствах друг друга). Третье лицо, присутствующее при общении подобных коммуникантов, может время от времени «вы-падать» из разговора, не понимая не только мнения сто-рон, но и самого предмета беседы1.

Мы согласны с выводом В. В, Красных [Гудков, Крас-ных 98: 130—131] о необходимости выделения трех типов пресуппозиций, соотносимых с КБ, коллективным когни-тивным пространством (ККП) и индивидуальным когни-тивным пространством (ИКП):

КБ............................макропресуппозиция

ККД.........................социумная, «константная»пресуппозиция

ИКП.........................ситуативная, спонтаннаямикропресуппозиция

1 Приведем один пример, ярко иллюстрирующий сказанное. Это фрагмент «Театрального романа» М. А. Булгакова:

«Между слушателями произошел разговор, и, хотя они говорили по-русски, я ничего не понял, настолько он был загадочен. <...>

— Осип Иваныч? — тихо спросил Ильчнн, щурясь.—• Ни-ни, — отозвался Миша. <...>— Вообще, старейшины.., — начал Ильчин.— Не думаю, — буркнул Миша.Дальше слышалось: «Да ведь на одних Галиных да на подсобля-

ющем не очень-то...» (Это — Евлампия Петровка).— Простите, ■— заговорил Миша <.,.>, — я давно утверждаю,

что надо поставить этот вопрос на театре!— А Как же Сивцев Вражек? (Евлампия Пегровна).— Да и Индия тоже неизвестно, как отнесется к этому дельцу, —

добавил Ильчин,— На кругу бы все поставить, — тихо шептал Ильчин, — и они

так с музыкой и поедут.— Сивцев! — многозначительно сказала Евлампия Петровна»

(М. Булгаков, Избранная проза. М„ 1966- С. 543—544).

95

Макропресуппозиция —■ тот фрагмент КБ, который релевантен и актуален для осуществляемого акта коммуникации. Актуализация макропресуппозиции воз-можна только в случае обращения коммуникантов, обла-дающих одной КБ, или в случае, когда инофон знаком с КБ того лингво-культурного сообщества, на языке кото-рого ведется общение, или хотя бы с тем фрагментом дан-ной КБ, который релевантен для данного конкретного акта коммуникации. Итак, данный тип пресуппозиции соотносим с КБ, т. е. с наиболее консервативным корпу-сом знаний и представлений, так как КБ наименее подвер-жена изменениям: последние происходят медленно и обус-ловлены во многом общим ходом развития цивилизации (человечества в целом и данного лингво-культурного со-общества в частности), наиболее явные, яркие и быстрые изменения имеют место при смене эпох, при этом наибо-лее «болезненными» являются изменения «ядерных» пред-ставлений, входящих в КБ. Именно такие изменения (по-дробнее о них мы скажем ниже) происходят в настоящее время в русской КБ.

Социумная п р е с у п п о з и ц и я — фрагмент коллективного когнитивного пространства, актуализиру-ющийся в коммуникации. Этот тип пресуппозиции возмо-жен при общении людей, входящих в один социум; при этом принадлежность коммуникантов к одному лингво-культурному сообществу и наличие единой для них КБ не являются обязательными. Данный тип пресуппозиции со-относим с коллективным когнитивным пространством, которое менее консервативно, чем КБ, но носит значи-тельно более стабильный характер, чем ИКП, которое постоянно претерпевает те или иные изменения.

Микропресуппозиция — общий фонд знаний коммуникантов о конкретной ситуации, в которой осуще-ствляется конкретный акт коммуникации. Это спонтанно

96

возникающая «здесь и сейчас» зона пересечения ЮШ ком-муникантов. Данный тип пресуппозиции имеет место все-гда, в любой ситуации общения, он не зависит от нали-чия / отсутствия общей для коммуникантов КБ или их ККП (хотя, конечно, КБ и ККП могут серьезно влиять на оцен-ку ситуации коммуникантами).

Из всего сказанного следует очевидный вывод о том, что адекватная МКК оказывается невозможной без зна-комства с КБ того лингво-культурного сообщества, на языке которого ведется общение. Для того чтобы выучить язык, необходимо понимать, как «видят» мир, членят, классифицируют и оценивают его носители данного язы-ка, а для этого необходимо овладеть хотя бы ядерными элементами КБ соответствующего лингво-культурного со-общества. Таким образом, обучая иностранцев коммуни-кации на русском языке, следует добиваться, чтобы рус-ская КБ (или хотя бы наиболее значимые и характерные ее фрагменты) стала частью ИКП инофона.

Все это позволяет нам сформулировать важный для ответа на интересующие нас вопросы тезис методиче-ского характера, В процессе ознакомления инофона с рус-ской культурой необходимо предлагать ему прежде всего те знания и представления, которые входят в русскую КБ. Это позволяет наметить пути к отбору материала, подле-жащего презентации в процессе обучения.

Однако возникает вопрос о структуре КБ и ее ком-понентов, о специфике функционирования последних, об особенностях отражения КБ в речи и ее влияния на ком-муникативное поведение языковой личности. Исследова-ние данных проблем оказывается далеко не простым де-лом, что связано с тем, что знания и представления, вхо-дящие в КБ, чрезвычайно редко эксплицируются носите-лями языка в своей речи, присутствуя в ней имплицитно

97

[Шабес: 41], воспринимаясь как нечто «всем известное», «само собой разумеющееся»1.

Итак, мы называем когнитивной базой совокупность знаний и представлений, общих практически для всех чле-нов лингв о-культурного сообщества. Основными (но не единственными!) составляющими КБ являются не личные знания и представления тех или иных индивидов о «куль-турных предметах», но национально-детерминированные инварианты восприятия последних. При вхождении в КБ тот или иной «культурный предмет» подвергается суще-ственной редукции, при которой из всего многообразия присущих ему признаков вычленяется лишь ограниченный набор последних. Это приводит к тому, что «культурный предмет» хранится в КБ в минимизированном виде. Ин-дивидуальное когнитивное пространство индивида может включать помимо национального инварианта и личност-ное представление. В своем речевом поведении, однако, языковая личность ориентируется, как правило, именно на инвариант, хранящийся в КБ. Индивидуальные пред-ставления подвержены постоянным изменениям> инва-рианты же оказываются слабо «проницаемы» для опыта, что ведет к их устойчивости и статичности.

Разные лингво-культурные сообщества обладают раз-ными КБ, что связано с различиями в «языковых карти-нах мира», разным членением и классификацией окружа-ющей нас действительности. КБ, с одной стороны, оказы-вается результатом действия специфических для каждого языкового сообщества моделей восприятия и обработки информации, а с другой — сохраняет, структурирует и

1 Так, вряд ли кому-либо из русских придет в голову произнести фразу типа: «Я называю его лисой, потому что он очень хитрый и псе время обманывает», так как вторая ее часть является явно избыточ-ной.

98

задает эти модели, создает возможности для их меж-поколенной трансляции, обусловливающей, в свою оче-редь, языковое и культурное единство членов данного сообщества.

В функциональном плане КБ соответствует макропре-суппозиция, актуализация того фрагмента КБ, который релевантен для осуществления коммуникации. Особую сложность для инофона представляет то, что знания и представления, входящие в КБ, чрезвычайно редко экс-плицируются носителями языка в своей речи1. Естествен-но, что для инофона, обладающего иной КБ, деление ин-формации на имплицитную/подлежащую экспликации будет совсем не таким, как у русского.

Основными составляющими когнитивной базы явля-ются прецедентные феномены, к подробному разговору о которых мы и приступаем в следующих разделах.

Проблема прецедентное™. Поставив своей целью изу-чение ядерной инвариантной части русского ЯС, мы стал-киваемся с проблемой, которая методологически оказы-вается близка проблеме выявления базовых черт нацио-нального характера и этнической психологии. Согласно гипотезе К. Касьяновой, «...в основе этнического харак-тера <,.,> лежит некоторый'набор предметов или идей, которые в сознании каждого носителя определенной куль-туры связаны с интенсивно окрашенной гаммой чувств или

1 Автор помнит, что в его студенческие годы на факультете из рук в руки передавалась шпаргалка, найденная в одной из аудиторий после экзамена. Она начиналась словами; «Пушкин — великий рус-ский поэт 1-ой 1/3 19 века..,» Данный текст вызывал смех у всех, кто его читал. Комический эффект создавался здесь именно благодаря экспликации общеизвестной для всех русских информации. Подоб-ное возможно в косвенном речевом акте, но выглядит совершенно нелепо в прямом.

4* 99

эмоций («сантименты»). Появление в сознании любого из этих предметов приводит в движение всю связанную с ним гамму чувств, что, в свою очередь, является импульсом к более или менее типичному действию. Вот эту единицу "принципиального знаменателя личности", состоящую из цепочки "предмет—действие", мы впредь будем подразу-мевать под понятием социальный архетип. <...> Со-циальный архетип передается человеку по наследству от предыдущих поколений, существует в его сознании на не-вербальном, чаще всего нерефлексируемом уровне... Цен-ностная структура личности "погружена" в ее архетипы, а те элементы, которыми личность соприкасается с окру-жающим миром — "типичные действия" — и составляют ее этнический характер, лежащий в основе характера ин-дивидуального» [Касьянова; 32].

В связи с этим представляется необходимым опреде-ление набора тех «культурных предметов» (отраженных в сознании феноменов материального или духовного мира), который, в свою очередь, отражает и определяет специфику национального характера, этнического и язы-кового сознания. Подобные «предметы» мы называем прецедентами и в дальнейшем пытаемся исследовать их бытование в сознании, связь с языком, особенности их актуализации на вербальном уровне. Как следует из при-веденной в предыдущем абзаце гипотезы, которую мы принимаем в качестве рабочей, ценностная ориентация ЛКС, определяющая ценностную структуру каждой от-дельной личности, с одной стороны, находит свое отра-жение в системе прецедентов этого сообщества, а с дру-гой — задается этой системой, доказательства чему будут приведены ниже. Именно прецедентные феномены, пред-ставляющие собой отражение в коллективном сознании прецедентов в широком смысле этого слова, являются основными компонентами того общего для всех членов

100

ЛКС ядра знаний и представлений, к изучению которого последнее время все активнее обращаются различные спе-циалисты, указывающие на существование «инвариантной части в структуре языковой личности» [Караулов 87: 38], национально детерминированной системе символов, ассо-циаций и информации [Hirsch 88], «базового стереотип-ного ядра знаний, повторяющегося в процессе социализа-ции индивида в данном обществе и достаточно стереотип-ного (на уровне этнической культуры, а не личности)» [Прохоров 96; 14]. Исследуются при этом не столько раз-ные объекты, сколько разные стороны и аспекты одного объекта, Последний мы называем когнитивной базой ЛКС (определение данного термина по композиционным сооб-ражениям будет дано чуть позже) и считаем, что именно прецедентные феномены являются ее ядерными компонен-тами. Все сказанное заставляет нас подробно остановить-ся на нашем понимании прецедентности, на том, каким феноменам может быть присвоен статус прецедентных и как они могут быть классифицированы.

Понятие прецедентности. Термин «прецедентность» и образованные от него являются одними из наиболее ак-тивно употребляемых в последнее время в теоретической и прикладной русистике. Толчком к этому послужило, ве-роятно, введение Ю, Н. Карауловым понятия прецедент-ного текста, под которым он понимает тексты «1) значи-мые для той или иной личности в познавательном и эмо-циональном отношении, 2) имеющие сверхличностный характер, т, е. хорошо известные широкому окружению данной личности, включая ее предшественников и совре-менников, и, наконец, такие, 3) обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языко-вой личности» [Караулов S7; 216]. Вслед за понятием пре-цедентного текста вводится понятие прецедентного вы-

101

оказывания ([Костомаров, Бурвикова 94]), прецедентного прагморефлекса ([Прохоров 96: 6 и ел.]), прецедентного имени ([Гудков 96]), прецедентного феномена и преце-дентной ситуации ([Красных и др. 97]). Но до сегодняшне-го дня не получил осмысления сам феномен прецедентно-сти; о том, что такое прецедентность, высказывались са-мые разные мнения. Это связано со сложностью и диалек-тичностью понятия прецедентное™, на котором мы хоте-пи бы остановиться подробнее.

Уровни прецедентное™. «Носитель языка сознает, что некоторые из аспектов его памяти имеют заведомо индиви-дуальный, сугубо личный характер; некоторые другие — принадлежат более или менее узко и четко очерченному кругу "своих", разделяющих тождественный опыт <...>; о третьих с уверенностью можно сказать, что они имеют хождение в широкой и неопределенной по составу среде» [Гаспаров: 99—100]. Как уже говорилось выше, каждая от-дельная языковая личность выступает как индивидуум, не похожий на других, со своим собственным сознанием, объемом памяти, лексиконом; как член определенного со-циума (семейного, конфессионального, профессионально-го и др.), имеющий общие знания, представления, ценнос-тные ориентации и средства их семиотизации с другими членами этого социума; как член ЛКС, который владеет неким общим для всех включенных в данное сообщество набором «культурных предметов» и их символов; нако-нец, как член рода человеческого, обладающий общими для всех людей знаниями и представлениями. Это позво-ляет нам выделять несколько уровней сознания индивида и несколько уровней прецедентностя1 и различные виды

1 См. в [Гудков, Красных 98], в приводимых ниже определениях феноменов разного уровня прецедентное™ мы опираемся на поло-жения указанной работы.

102

прецедентных феноменов: автопрецедентные, социумно-прецедентные, национально-прецедентные, универсально-прецедентные.

Автопрецеденты1 представляют собой отражение в сознании индивида некоторых феноменов окружающе-го мира, обладающих особым познавательным, эмоцио-нальным, аксиологическим значением для данной лично-сти, связанных с особыми индивидуальными представле-ниями, включенными в неповторимые ассоциативные ряды. Скажем, в сознании автора настоящей работы об-раз зеленой водокачки прочно связан с образом (именно образом, а не понятием!) детства, брынзы—семьи. Мы не останавливаемся на этимологии этой связи, но, надеемся, совершенно очевидно, что подобные ассоциации весьма индивидуальны и далеко не для всех представление о водокачке является прецедентным и обладает указанным значением.

С о ц и у м н о - п р е ц е д е н т н ы е ф е н о м е н ы известны любому среднему представителю того или ино-го социума и входят в коллективное когнитивное про-странство. Если такой социум ограничен рамками семьи, то прецеденты этого типа могут сближаться с автопреце-дентами. Границы группы могут быть, конечно, значи-тельно шире, но она в любом случае обладает определен-ным набором прецедентов, характерных только для нее, Так, текст Евангелия является безусловно прецедентным для любого представителя христианского социума; ска-жем, рассказ о Лазаре известен всем представителям ука-занной группы и связан у них с определенными представ-

1 Термин «автопрецедент» употребляется нами с большой долей условности, так как прецедент в нашем понимании именно тогда мо-жет быть назван лрецедентом, когда он является достоянием некоего соцума.

103

лениями вне зависимости от национальной или конфес-сиональной (внутри христианства) принадлежности, в то же время, как мы можем утверждать на основании соб-ственного многолетнего опыта работы с японцами, для последних упомянутый текст не обладает статусом преце-дентного. Метафоры с листом бумаги или с шахматами оказываются однозначно прецедентными в среде лингви-стов (профессиональный социум), но вовсе не являются таковыми для, например, химиков.

Н а ц и о н а л ь н о - п р е ц е д е н т н ы е ф е н о м е н ы известны любому среднему представителю того или ино-го ЛКС1 и входят в когнитивную базу этого сообщества,

У н и в е р с а л ь н о - п р е ц е д е н т н ы е ф е н о м е н ы известны любому современному полноценному homo sapiens и входят в универсальное когнитивное простран-ство человечества.

В дальнейшем мы сосредоточим наше внимание на на-ционально-прецедентных феноменах, которые будем име-новать просто прецедентными феноменами (ПФ).

Состав прецедентных феноменов (ПФ). Согласно «Сло-варю иностранных слов», прецедент — это «1) случай, имевший ранее место и служащий примером или оправ-данием для последующих случаев подобного рода; 2) юр. решение суда или какого-либо другого государственного органа, вынесенное по конкретному делу и обязательное при решении аналогичных дел в последующем»2. Из этого определения следует, что прецедент представляет собой некий факт (в самом широком смысле этого слова), обла-дает образцовостью (служит эталоном, примером) и им-

1 Мы сознаем, что ЛКС тоже представляет собой социум, но выделяем такие феномены в отдельный тип.

2 Словарь иностранных слов, М., 1979. С. 408.

104

перативностью (на его основе следует моделировать по-следующие действия). В этом (пока самом широком пони-мании) прецеденты не разграничиваются на вербальные и невербальные. Так, в число прецедентных, согласно опре-делению Ю. Н, Караулова (см. выше), могут включаться такие тексты, как «Троица» А. Рублева или 7-я симфония Д. Д. Шостаковича1. Не оспаривая подобный подход, в дальнейшем мы сосредоточим наше внимание только на вербальных или вербализуемых прецедентах,

В состав прецедентов могут включаться, таким обра-зом, образцовые факты, служащие моделью для воспро-изводства сходных фактов, представленные в речи опре-деленными вербальными сигналами, актуализирующими стандартное содержание, которое не создается заново, но воспроизводится. В этом широком понимании прецеден-тов в них включаются языковые клише и штампы разного уровня, стереотипы, фрейм-структуры и т. п, единицы. Прецедент в данном значении представляет собой опре-деленный «стереотипный образно-ассоциативный ком-плекс» [Гелия 886: 30], значимый для определенного со-циума и регулярно актуализирующийся в речи предста-вителей этого социума, Внутри прецедентов в широком понимании мы выделяем особую группу прецедентов, ко-торые называем прецедентными феноменами. Подчерк-нем, что содержание последнего термина не исчерпывает-ся его внутренней формой, не равно сумме значений со-ставляющих его слов, т. е. далеко не каждый феномен, обладающий прецедентностью, может быть назван преце-дентным феноменом в нашем понимании этого термина. Основным отличием прецедентных феноменов от преце-

1 При широком понимании текста как целостной совокупности знаков, значение которой не равно сумме значений составляющих ее единиц.

105

дентов иных типов является то, что первые оказываются связанными с коллективными инвариантными представ-лениями конкретных «культурных предметов», националь-но-детерминированными минимизированными представ-лениями последних (подробнее о структуре этих представ-лений и особенностях их актуализации будет сказано в соответствующем разделе). Итак, говоря о прецедентных феноменах (ПФ), мы имеем в виду особую группу вербаль-ных или вербализуемых феноменов, относящихся к нацио-нальному уровню прецедентное™ (мы не рассматриваем социумно-прецедентные феномены) и несколько отличаю-щихся по своим характеристикам от других прецедентов этого уровня.

Среди ПФ мы выделяем прецедентный текст, прецеден-тное высказывание, прецедентное имя, прецедентную си-туацию. Дадим краткое определение указанным феноме-нам1, к более подробной характеристике каждого из ко-торых мы обратимся в соответствующих разделах.

Прецедентный текст (ПТ)— законченный и самодостаточный продукт речемыслительной деятельно-сти, (поли)предикативная единица; сложный знак, сумма значений компонентов которого не равна его смыслу; ПТ хорошо знаком любому среднему члену лингво-куль-турного сообщества, в КБ входит инвариант его восприя-тия, обращение к нему многократно возобновляется в про-цессе коммуникации через связанные с этим текстом выс-казывания и символы2. К числу ПТ относятся произведе-ния художественной литературы {«Евгений Онегин», «Бо-

1 Подробнее см. в [Красных и др. 97]. В дальнейшем изложении мы опираемся на основные положения указанной работы.

1 Следуя за Ю. Н. Карауловым, мы называем символом ПТ опре-деленным образом оформленные указания на этот текст (цитата, имя персонажа или автора, заглавие), актуализирующие у адресата соот-ветствующий ПТ и связанные с ним коннотации [Караулов 87: 55].

106

родино»), тексты песен («Подмосковные вечера», «Ой, мо-роз, мороз...»), рекламы, политические и публицистичес-кие тексты и др. Состав ПТ (как и ПФ вообще) может со временем меняться, одни выпадают из КБ, теряют статус прецедентных, другие, наоборот, такой статус приобре-тают, особенно ярко это видно на примерах текстов рек-ламы (прежде всего телевизионной).

Прецедентное высказывание (ПВ) 1 —ре-продуцируемый продукт речемыслительной деятельности, законченная и самодостаточная единица, которая может быть или не быть предикативной2, сложный знак, сумма значений компонентов которого не равна его смыслу, в КБ входит само ПВ как таковое, ПВ неоднократно вос-производятся в речи носителей русского языка, К числу ПВ принадлежат и цитаты. Под цитатой в данном случае мы понимаем следующее: 1) собственно цитата в тради-ционном понимании (как фрагмент текста); 2) название произведения; 3) полное воспроизведение текста, представ-ленного одним или несколькими высказываниями.

Прецедентная ситуация (ПС) — некая «эта -лонная», «идеальная» ситуация с определенными конно-тациями, в КБ входит набор дифференциальных призна-ков ПС. Ярким примером ПС может служить ситуация предательства Иудой Христа, которая понимается как

1 Сколько нам известно, впервые вопрос о данной единице был поставлен в [Костомаров, Бурвикова 94]. Однако наше понимание ПВ несколько отличается от того, которое предлагают указанные авторы.

г Традиционное понимание термина «высказывание» предпола-гает предикативность единицы. Следовательно, может вызвать про-тест тезис о непредикативности ПВ. Однако мы сочли возможным сохранить слово «высказывание» как составляющую термина, так как при предлагаемом нами подходе нет существенной разницы в семан-тической структуре и функционировании «предикативных» и «непре-дикативных» ПВ.

107

«эталон» предательства вообще. Соответственно, любое предательство начинает восприниматься как вариант из-начального, «идеального» предательства. Дифференциаль-ные признаки указанной ПС (например, подлость челове-ка, которому доверяют, донос, награда за предательство) становятся универсальными, а атрибуты ПС (например; поцелуй Иуды, 30 сребреников) фигурируют как символы ПС. Имя Иуда становится прецедентным и приобретает статус имени-символа.

Прецедентным именем (ПИ) мы называем индивидуальное имя, связанное или 1) с широко извест-ным текстом, относящимся, как правило, к числу преце-дентных (напр., Обломов, Тарас Бульба), или 2) с ситуа-цией, широко известной носителям языка и выступающей как прецедентная (напр., Иван Сусанин, Колумб), имя-сим-вол, указывающее на некоторую эталонную совокупность определенных качеств {Моцарт, Ломоносов).

Между прецедентными феноменами нет жестких гра-ниц. Например, ПВ, отрываясь от своего ПТ, может ста-новиться автономным и само переходить в разряд ПТ, т. е. ПТ может «этимологически» восходить к ПВ (Как хоро-ши, как свежи были розы; Счастливые часов не наблюдают).

Все названные феномены тесно взаимосвязаны. При ак-туализации одного из них может происходить актуализа-ция сразу нескольких остальных. ПФ, связанные общно-стью происхождения, могут выступать как символы друг друга. Рассмотрим только один пример.

В одной из газет статья, рассказывающая о матерях-убий-цах, была озаглавлена «Тарас Бульба в юбке». Смысл названия оказывается достаточно прозрачным для носителей русского языка, более того, наш пилотажный опрос показал, что многие из информантов верно угадали общее содержание статьи, ис-ходя только из заголовка. В данном случае ПИ (Тарас Бульба) актуализирует представление об определенной ПС (убийство

108

родителем своего ребенка), которая нашла свое «образцовое» воплощение в соответствующем ПТ (повесть Н. В. Гоголя «Та-рас Бульба»), и, вероятно, связано (по крайней мере, ассоциа-тивной связью) с другим символом указанных ПС и ПТ — пре-цедентным высказыванием «Я тебя породил, я тебя и убью».

Еще один интересный пример из современной прессы демон-стрирует апелляцию к ПТ и через него — к ПИ через связанное с этим текстом ПВ: «За ЛДПР теперь я спокоен. (...) Ведь строить в России мост через пруд, на котором купцы продавали бы всякие нужные народу товары, всегда очень любили. Это начинание, несомненно, найдет отклик в сердцах сограждан» (МК, 18. 01. 99).

Все названные ПФ часто актуализируются в речи, но при этом ПВ и ПИ выступают как вербальные феномены, а ПТ и ПС — как поддающиеся вербализации (пересказ, рассказ). Обращение к ПТ и ПС происходит, как прави-ло, через их символы, в роли которых обычно выступают ПВ и ПИ, а сами ПТ и ПС являются феноменами скорее собственно когнитивного, нежели лингвистического пла-на, поскольку хранятся в сознании носителей языка в виде инвариантов восприятия. Реальная ситуация речи может сополагаться автором с некой ПС, выступающей как эта-лон для ситуаций такого типа вообще. Чтобы актуализи-ровать в сознании собеседника инвариант восприятия дан-ной ПС, говорящий употребляет ПВ или ПЙ.

Сделаем здесь одну достаточно важную оговорку. Дело в том, что в ряду других ПФ прецедентное высказывание стоит несколько особняком, его отличают некоторые чер-ты, которые не являются характерными для других ПФ, и наоборот—многие общие характеристики прецедентных текста, имени и ситуации не присущи ПВ. Речь идет о боль-шей «динамичности», изменчивости (формальной и содер-жательной) ПВ по сравнению с другими ПФ, различиям в структуре тех инвариантных представлений которые

109

стоят за ПВ, с одной стороны, и остальными ПФ — с дру-гой. В дальнейшем, рассуждая о характерных чертах пре-цедентности, мы будем концентрировать наше внимание прежде всего на прецедентных имени, тексте и ситуации, иногда «вынося за скобки» ПВ, но не оговаривая это вы-несение специально в каждом отдельном случае1.

ПФ представляют собой основные составляющие ко-гнитивной базы лингв о-культурного сообщества, и, преж-де чем продолжить разговор о прецедентах и прецедент-ное™, необходимо остановиться на вопросе о том, что мы понимаем под когнитивной базой, на диалектике ее взаимоотношений с другими типами когнитивных про-странств.

Состав когнитивной базы. Состав КБ не ограничи-вается ПФ. Достаточно давно и подробно изучаются вхо-дящие в нее структуры знаний, именуемые фреймами, схе-мами, сценариями, скриптами, планами и т. п. Границы между этими понятиями не всегда четко различимы, каж-дый из них в различных работах толкуется по-разному2, но их объединяет то, что они представляют собой «паке-ты информации (хранимые в памяти или создаваемые в ней по мере надобности из содержащихся в памяти ком-понентов), которые обеспечивают адекватную когнитив-ную обработку стандартных ситуаций» [Герасимов, Пет-ров: 8]. Можно заметить, что при оперировании всеми названными терминами речь идет о «динамических» мо-делях, об определенных алгоритмах восприятия, редукции, схематизации, иерархизации и актуализации поступаю-щей информации, Модели эти играют чрезвычайно важ-ную роль в деятельности человека (и в речевой деятель-

1 Подробнее об указанных отличиях и о специфике ПВ как преде-дентных феноменов см, в [Захаренко, Красных], [Гудков и др. 976],

2 См., напр., анализ приведенных терминов в [Кубрякова и др. ].

ПО

ности). При этом многие (если не большинство) из ука-занных моделей обработки информации оказываются национально-детерминированными.

Способы взаимодействия и организации всех типов знаний индивида оказываются во многом определены культурой того языкового сообщества, к которому он при-надлежит. Векторы валентности, направленные от одной когнитивной единицы к другой, ассоциативные связи меж-ду ними, клише и штампы сознания — все это оказывает-ся не столько индивидуальным, сколько общенациональ-ным. Приведем только один пример, используя данные Русского ассоциативного словаря, в котором приводятся реакции на слово-стимул, вряд ли встречающиеся в каком-либо другом лингво-культурном сообществе, кроме рус-ского, Вот несколько подобных реакций:

памятник — Пушкину; запас — Плюшкин; поле — чудес; масло — Аннушка'.

Само по себе описание фреймов, сценариев и т. п. весь-ма затруднительно. Не случайно, что подобные описания существенно отличаются у различных ученых, которые подчас включают в них единицы совершенно разного по-рядка, Этому можно найти простое объяснение. Дело в том, что указанные структуры не даны нам в прямом на-блюдении и могут восстанавливаться лишь опосредован-но, например, по данным ассоциативного эксперимента, которые могут толковаться по-разному. Они представля-ют собой своеобразный «черный ящик», т. е. мы знаем сти-мул, приводящий в действие соответствующий механизм,

1 Подробный анализ национально-стереотипшированных ассо-циаций по данным указанного словаря см. в [Прохоров 96; 129 и ел, ] и в [Красных 98].

Ш

и результат действия последнего, «промежуточное звено» весьма трудно восстановить однозначно. При этом назван-ные «динамические» модели обработки информации ока-зываются самым тесным образом связаны со «статичны-ми» компонентами КБ, к которым относятся ПФ. Послед-ние являются, с одной стороны, «образцовым» результа-том действия указанных моделей, а с другой — сами за-дают модели обработки, оценки поступающей информа-ции и ее сопоставления с уже имеющейся.

В этом отношении представления, стоящие за ПФ, со-относятся с «коллективными представлениями» С. Моско-вита. Эти представления должны получать образцовое воплощение в определенных «культурных предметах» и их знаках, этот процесс может быть назван «объектива-цией», «посредством которой ментальные содержания, принадлежащие индивидам, их суждения и мысли, отде-ляются и приобретают внешний характер». «Они появля-ются как автономная субстанция или сила, населяющая мир, в котором мы живем и действуем» [Московичи 98 а: 377]. Позволим себе ввести такой условный термин, как «обратная объективация», она служит тому, что овеще-ствленная в каком-либо символе идея служит для внуше-ния определенного ментального содержания, Так, напри-мер, Храм Христа Спасителя не только предстает как во-площение определенного комплекса идей, но служит и «транслятором» этих идей, способствует их распростра-нению и закреплению.

Скажем, корпус ПТ (вернее, инвариантов их вос-приятия), хранящихся в КБ, задает эталон текста вообще, основные параметры, по которым оценивается любой текст, «скелетные» формы «правильного» текста и т. п. Именно существование подобных эталонов (ПФ) являет-ся необходимым условием для закрепления и стереотипи-зации «динамических» моделей, что делает возможным

112

межпоколенную трансляцию последних1. Вернемся к уже приводимому нами примеру. Пушкин, являясь в русском ■ лингво-культурном сообществе эталоном поэта, символи-зирует и задает целую литературную систему, определен-ную художественную парадигму. Не случайно, что при по-пытке разрушить данную систему, изменить эту парадиг-му именно Пушкин открывает ряд тех, кого предлагается «бросить с парохода современности»2.

Как уже говорилось выше, культура может быть рас-смотрена как «самодетерминация индивида в горизонте личности» [Библер: 289]. При этом каждое лингво-жуль-турное сообщество стремится ограничить подобную само-детерминацию индивида жестко заданными рамками, све-сти к минимуму свободу его маневра в культурном про-странстве. Роль подобного ограничителя самодетермина-ции личности и регулятора ее социального поведения вы-полняет КБ3. ПФ задают образцы, к которым должна быть

1 Ср.; «Можно говорить о наличии у общества представления(осознанного или нет, неважно), что тексты должны соответствоватьопределенным темам и определенным ситуациям» [Антипов и др.: 42].

2 Обратим внимание на то, что в данном случае, как и в текстахчленов ОБЭРИУ («Анекдоты из жизни Пушкина» Д. Хармса, «Где.Когда» А. Введенского), речь идет не о реальном Пушкине и его творчестве, а о представлении о названных феноменах, отражающемся внациональном культурном сознании и закрепленном в КБ русскоголингво-культурного сообщества.

' Ср.; Е. Ф. Тарасов: «Общество, предоставляя каждому индиви-ду культуру для присвоения и построения своей личности, позволяет ему формировать себя, с одной стороны, как целостного обществен-ного человека, а с другой стороны, ограничивает его рамками своей культуры, объемом культурных предметов. <...> Именно общность присвоенной культуры <...> и определяет общность сознаний ком-муникантов, которая <...> обеспечивает возможность знакового общения, когда коммуниканты, манипулируя в межкультурном про-странстве телами знаков, могут ассоциировать с ними одинаковые ментальные образы» [Тарасов 96:9—10].

ИЗ

направлена деятельность членов лингво-культурного сообщества. Оставляя пока эту тему, заметим, что мы вернемся к проблеме «эталонности» ПФ несколько позже. Подводя предварительный итог нашим рассуждениям о прецедентное™, подчеркнем, что ПФ обладает устой-чивым инвариантным в данном ЛКС содержанием, свя-занным с фиксированными единицами, актуализирующи-ми это содержание, служит моделью порождения и оценки действий индивида, он не создается заново, а воспро-изводится в сознании.

Прецедент и эталон. При рассмотрении прецедентно-сти мы неизбежно должны коснуться вопроса о взаимо-связи понятий прецедента и эталона, ведь прецеденты — это «факты, служащие образцом для деятельности» [Рож-дественский 96:13]. «Целостная культура общества может быть рассмотрена как система нормативно-ценностных образцов деятельности и поведения людей, накапливаемых в предметной форме. <...> Целостная культура общества вбирает в себя освоенные, канонизированные продукты материально-практической и коммуникативно-познава-тельной деятельности, т. е. только те тексты, которые в тех или иных конкретно-исторических условиях оказались более приемлемыми, обрели статус "общепринятых", ка-нонических для субъектов того или иного уровня соци-альной организации общества» [Дридзе 84: 236—237]. Т. М. Дридзе фактически говорит об эталонности ПФ, за-меняя последний термин термином «текст» (в самом ши-роком понимании последнего). Система ПФ представляет собой, по нашему мнению, систему эталонов националь-ной культуры. Эталон же можно понимать как «характе-рологически образную подмену свойства человека или предмета какой-либо реаяией-персоной, натуральным предметом, вещью, которые становятся знаком домини-

114

рующего в них, с точки зрения обиходно-культурного опы-та, свойства; реалия, выступающая в функции «эталона», становится таксоном культуры, поскольку она говорит не о мире, но об окультуренном мировидении» [Телия 966: 242]. Мы можем согласиться с этим определением, но заме-тим, что в качестве эталонов, на наш взгляд, выступают не предметы окружающего нас мира, которые можно при-знать материальными знаками эталонов в собственном смысле этого слова, но общепринятые представления об этих предметах, хранящиеся в сознании членов лингво-культурного сообщества, означаемые через язык и актуа-лизирующиеся в речи. Не случайно поэтому, что борьба за ту или иную систему социального поведения, консти-туируемую определенной системой эталонов и находящей в ней свое отражение, оказывается борьбой за языковые (прежде всего) означающие, ибо именно «язык опредме-чивает идеологическую сетку, которую та или иная со-циальная группа помещает между индивидом и действи-тельностью; она принуждает его мыслить и действовать в определенных категориях, замечать и оценивать лишь те аспекты действительности, которые эта сетка задает в ка-честве значимых» [Базылев 94:183—184].

Проблема соотношения канона, эталона и прецедента была впервые поставлена И. В. Захаренко [Захаренко 97а] и в дальнейшем рассматривалась В. В, Красных [Крас-ных 98: 77 и ел.]. Сближая понятия канона я стереотипа, И. В. Захаренко замечает: «Стереотипы есть <...> нацио-нально маркированные ментально-лингвальные едини-цы, которые предписывают нормы, правила, установле-ния, складывающиеся в процессе социального, психо-логического и - как отражение этого - языкового опы-та лингво-культурного сообщества и являющиеся канони-ческими для данного общества» [Захаренко 97а: 106—107J-От канона цитируемый автор предлагает отличать эта-

115

лоны «как образцы, с которыми сравниваются реальные предметы, явленияит. п.» [Захаренко 97а: 108]. В. В. Крас-ных определяет канон и эталон следующим образом: «Канон — это норма, в соответствии с которой осуществ-ляется деятельность, эталон — это "мера", "мерило", в соответствии с которой/которым оцениваются те или иные феномены» [Красных 98: 78]. Из сказанного выше следует, что канон сближается с ритуалом, ведь «нормы <..,> — это фактически некоторые предписания по по-ведению, указания по проведению некоторых ритуалов» [Стернин: 109]. ПФ при этом в содержательной своей части выступают как эталоны, формально же — вербаль-ные средства их выражения — могут функционировать и как каноны, Подробное рассмотрение того, какие из ПФ и в каких ситуациях могут выступать в том или ином качестве с конкретными примерами, содержится в названных выше работах, и мы не будем на этом оста-навливаться.

Заметим, что, принимая в целом данную концепцию, содержащую много справедливого, все же считаем ее не-сколько схематичной и механистичной. В реальности вряд ли можно столь жестко и однозначно разделить канон и эталон, так как это явления несколько разного порядка. Эталон задает канон. Прецедент (будь это прецедентный текст, прецедентная ситуация, прецедентное имя и даже прецедентная ситуация) выступает как некий образцовый пример характеристик и /или поступков, задающий моде-ли поведения, того, что нужно/не-нужно делать. Канон основывается, как уже говорилось выше, на установлен-ных социумом правилах реализации этих моделей, пред-ставляющих собой целую парадигму (часто весьма развет-вленную) определенных нормативных установок. Канон тесно связан с ритуалом, восходящим к обряду, в основе которого, в свою очередь, лежит прецедент.

П6

В качестве примера рассмотрим следующую цепочку: постановка пьес А. Н. Островского на сцене Малого теат-ра стала восприниматься как эталон постановки пьес дан-ного писателя вообще, во многом сформировала стерео-тип восприятия текстов этого автора в русском ЛКС и тот канон, в соответствии с которым они должны ставиться. Резкое нарушение этого канона, например, постановка «Леса» В. Э. Мейерхольдом, воспринимается большин-ством членов указанного сообщества как «неправильная», «плохая», заслуживающая осуждения.

Мы придерживаемся гипотезы, что в основе каждого ритуального использования языка лежит некий поступок, некий прецедент, связь с которым может быть давно утра-чена, следовательно, сам ритуал оказывается лишен язы-кового (в нашем случае) содержания, выступает как пу-стая форма, поддерживаемая каноном, т. е. сводом пра-вил по образцовому выполнению ритуала.

Таким образом, канон — образец ритуального пове-дения, эталон — образец поступка, но общество, как уже говорилось, стремится превратить поступок в ритуальное Действие, из любого эталона вывести канон. В качестве примера можно рассмотреть случай с Павликом Морозо-вым, безусловно, совершившим поступок, который стал эталоном (для одних—героизма, для других—предатель-ства); официальная пропаганда стремилась вывести из него канон (к счастью, с низкой эффективностью), прави-ла и нормы поведения в соответствующей ситуации. Если бы канонизируемая совокупность действий достигла уров-ня нормы, обыденности, то сам прецедент потерял бы свою маркированность, экспрессивность, т. е, обнаружил бы свою тенденцию к выходу из разряда прецедентных. Эта-лон всегда аксиологически маркирован, ритуал, следова-тельно, канон — нет.

117

Из сказанного выше следует, что корпус ПФ представ-ляет собой систему эталонов, во многом отражающую и определяющую механизмы регуляции общественной дея-тельности и общественного поведения членов ЛКС. Ска-занное заставляет нас обратиться к той роли, которую иг-рают прецеденты в формировании парадигмы социально-го поведения.

Мифологическая функция прецедентов. Т. В. Цивьян, говоря о модели мира, т. е. «сокращенном и упрощенном отображении всей суммы представлений о мире в дан-ной традиции, взятом в их системном и операционном аспекте» [Цивьян: 5], подчеркивает, что она принципиаль-но^ориентирована «на мифологический прецедент, когда действительному историческому событию подыскивается прототип из мифологического прошлого» [Цивьян: 19]'. Полностью соглашаясь с этим положением заметим, что роль «мифологических прецедентов», по нашему мнению, играют национально-детерминированные минимизиро-ванные представления, стоящие за ПФ.

Одна из функций когнитивной базы, ядерными состав-ляющими которой являются ПФ, — задавать некоторую парадигму поведения членов ЛКС. В этом отношении для современного человека КБ играет роль, подобную роли мифологической системы в жизни традиционного сооб-щества.

Различные исследователи мифа указывали, что одной из главных его функций является структурирование при-нятой в обществе парадигмы культурного поведения.

Ср. также: «...Мифическое сознание верифицируется ссылками на авторитет, на прецедент, на божественную волю... Твердые осно-вы бытия и рецепты практического действия в этом мире — таковы основные черты мифологических конструкций» [Автономова: 180—181],

I IS

Ограничимся лишь двумя авторитетными свидетельства-ми. «Мифологический символ функционирует таким об-разом, чтобы личное и социальное поведение человека и мировоззрение (аксиологически ориентированная модель мира) взаимно поддерживали друг друга в рамках единой системы. Миф объясняет и санкционирует существующий космический порядок в том его понимании, которое свой-ственно данной культуре, миф так объясняет человеку его самого и окружающий мир, чтобы поддерживать этот по-рядок...» [Мелетинский: 169—170]. «Так как миф расска-зывает о деяниях сверхъестественных существ и о прояв-лении их могущества, он становится моделью для подра-жания при любом сколько-нибудь значительном проявле-нии человеческой активности... Фушсция мифа — давать модели и, таким образом, придавать значимость миру и человеческому существованию» [Элиаде: 147].

Оговоримся сразу, что мы рассматриваем лишь один из аспектов такого сложного явления, как миф, и не ставим своей целью подробно исследовать различные его функ-ции. Мы также не претендуем на сколько-нибудь полное выявление общего и различного между современным чело-веком и представителем традиционного общества1. Нами лишь делается попытка выявить особенности бытования ПФ в культуре (в нашем случае — русской) и показать, что функции этих единиц, входящих в КБ, во многом повто-ряют те функции, которые выполнял в прошлом миф, ибо, задавая определенную парадигму поведения, они апелли-руют к додогическому, недискурсивному мышлению.

Миф не есть нечто давно отжившее, некая выдумка} но представляет собой «логически, т. е. прежде всего диалек-

! О различии и сходстве современной и «традиционной» мифоло-гий и библиографию по этому вопросу см., напр., в [Автономова; 179 и ел.].

119

тически необходимую категорию сознания и бытия вообще» [Лосев 91: 25], миф «может адаптироваться к новымсощаяьным условиям, к новым культурным поветриям,

ХГ fЧ63НУТЬ окончательно» [Элиаде: 176].

ом смысле этогТс^оваГяпГ ИССЯедователи обравдшн внимание и под анализировали процессы мифотворчества в текущем столетии, литература но этому вопросу достаточновелика, помимо процитированных А. Ф. Лосева и Йэлиа-де, сошлемся на ставшие классическими рабош Э Касси-S Г' Б- П' ВыШесла^а исследовавшТв

» У Р У т^их идеологиче- маРксизм и нацизм, Р. Барта, С. Моско-

и Г*105- ЭТ°Т СПИС0К ™ можно npt ^ ПрИведенный пеР^нь, на наш взгляд, на-

S55S^ с т и

«а образах целостные ™™вные ыТтера, которые для соответ™^ä SS-T ^урсивного хаРак"объясняющую „ предпИсЬ1ва^ую фу™ S? ЛаС™ ЕЫПОЛНЯЮТ

ты мифа. В основездесь лежитнепо™»Т аК0ВЫ Р°Д°вые чеР"

делает воздейстГие мХл0™ НИЯ ЛЮдей как лакового. Это обратно и их ™ергенцто Й"ГКОГ° мышлен^ на логическое и

120

ш е ! 0 " ^ " ^ ^ ^ ^ ^ ^ н о л о г и к а э т а с о в е р -шенно отлична от научной, т. е. такой, которую принято называть лотикой в собственном смысле этогТс^оваГ ПГ ИССЯедовател б

должает играть важнейшую роль в регуляции поведения современного человека. И это вполне закономерно, ибо «миф выступает как высшая форма системности, доступ-ной обыденному сознанию <...>; обыденное сознание за-имствует из мифа некоторые, пусть упрощенные и доста-точно поверхностные, формы объяснения действительно-сти и одновременно те или иные программы деятельнос-ти, предписания к поведению»1 [Автономова: 177—178], Представление, стоящее за ПФ, является по сути «свер-нутым» мифом, оказываясь при этом недискретным и не поддающимся логическому анализу, Вербальные и невер-бальные указания на него функционируют как мифологи-ческие знаки, Приведем лишь один пример из современ-ной истории России, наглядно иллюстрирующий сказан-ное выше.

На парламентских выборах 1993 года движение «Демокра-тический выбор России» в качестве своей эмблемы избрало изо-бражение Медного всадника, что, видимо, должно было связать в сознании электората предвыборную программу этого полити-ческого блока с деятельностью Петра I. Указания на этого им-ператора и упоминания о нем постоянно встречались в визуаль-ной и вербальной рекламе данного объединения. В рассматри-ваемом примере очевидна апелляция именно к минимизирован-ному представлению о Петре I, хранящемуся в КБ инварианту его восприятия как царя-реформатора, в кратчайшие сроки пре-вратившего Россию в могучую мировую державу («В Европу про-рубил окно»; «Россию поднял на дыбы» и т, п.). Интересно, что «Выбор России» предлагал программу, которую можно охарак-теризовать как либерально-буржуазную; в ней декларировались защита «прав человека», экономическая, политическая, духов-ная свобода личности и т, д. и т. п. При этом членов названного движения нимало не смущало, что человек, к деятельности ко-

1 Анализ некоторых мифов, которые активно актуализируются в современном политическом дискурсе ом., напр., в [Почепцов. IUJ ПО].

121

торого они обращались, никак не может быть назван ни демо-кратом, ни сторонником рыночной экономики, ни защитником прав человека, но, напротив, является одним из наиболее деспо-тичных правителей в мировой истории, никак не считавшимся с интересами отдельной личности и грубо попиравшим их на каж-дом шагу. Однако указанный парадокс не был замечен ни сто-ронниками «Выбора России», ни его противниками, так как, тиражируя в своей рекламе образ Петра, движение обращалось не к реальному историческому деятелю, обладавшему комплек-сом весьма противоречивых характеристик, а к бытующему в лингво-культурном сообществе представлению об этом царе, за которым закреплен весьма ограниченный набор черт.

Прецеденты и парадигма социального поведения. Пословам Э. Кассирера, «один из величайших парадоксов XX века состоит в том, что миф, иррациональный по своей сути, рационализировался» [Cassirer: 236]. Совместить миф и ratio (по крайней мере, на поверхностном уровне) по-зволяет история. Главное отличие современного человека от представителя традиционного сообщества состоит, ве-роятно, в том, что первый, являясь homo historicus, вос-принимает себя и общество, в котором он живет, как про-дукт истории, результат исторического развития. Имен-но к истории обращается он в поисках ответов на волну-ющие его вопросы, относясь к ней как к мифу. Сегодня в истории ищут или объяснения того, что происходит в настоящее время, или ответа на вопрос, что нужно делать в будущем, находят в ней образцы поступков, которые следует/не следует совершать. Не случайно, что ПФ, свя-занные с историческими деятелями или событиями, за-нимают столь важное место в КБ лингво-культурного сообщества1.

1 Подробнее к этому вопросу с приведением конкретных приме-ров мы обратимся в следующей главе в параграфе, посвященном ми-фологической функции прецедентных имен.

122

Характерно, что при попытке изменить культурную ориентацию ЛКС и социальное поведение его членов атака идет прежде всего на ПФ, входящие в КБ. Приведем только один пример. Концепция евразийства в упрощен-ном виде сводится к необходимости культурного и, как следствие, политического сближения России с Азией, преж-де всего с тюркскими народами. Основным аргументом при этом является то, что никакого татаро-монгольского ига не было, а было взаимополезное и взаимообогащаю-щее сосуществование, симбиоз Руси и Орды1. Таким образом, решение вопроса о культурной и политической ориентации страны в XX веке и даже в следующих столе-тиях зависит от того, какую именно империю создал Чин-гисхан и было ли Батыево нашествие ужасом ипи благом Для Древней Руси. В данном случае даже у столь крупного ученого, каким является Н. С. Трубецкой, мы наблюдаем ту рационализацию мифа, о которой говорилось выше, со-четание научной и мифологической логики. Последняя диктует подход, при котором деяния «героя-предка» жи-вут и сегодня и задают модели поведения, актуального для современности. Замена одной мифологической системы Другой требует в данном случае коренного пересмотра того содержания, которое стоит в частности за прецедент-ным именем Чингисхан.

Наиболее наглядно мифологическую функцию ПФ можно продемонстрировать на примере употребления пре-цедентных имен, которые, возможно, в наибольшей сте-пени отражают и определяют ценностные ориентации ЛКС, формируют набор «героев» и «злодеев», предлагая деятельность первых в качестве примера для подражания,

1 См., напр., [Трубецкой: 211—267], а также многочисленные пуб-ликации на эту тему Л. Н. Гумилева.

123

а поступки вторых — образца того, чего делать ни в коем случае нельзя.

Изменения в семантике и функционировании ПИ являются ярким показателем в культурной ориентации языкового сообщества. Стремление изменить модели со-циального поведения членов ЛКС знаменуются попытка-ми изменить представления, стоящие за ПИ. Делается это обычно под флагом «демифологизации истории» и «вос-становления исторической правды». На самом же деле речь идет о замене одного мифа другим. Особенно наглядно это проявляется в нашей стране в последнее десятилетие, ко-гда попытка изменить социальную систему обязывает ме-нять парадигму социального поведения, что предполагает необходимость трансформации КБ (когнитивной базы), диктующую отказ от старых образцов, знаками которых выступают и ПИ, и представление новых образцов, Именно этам предопределяется разоблачение старых кумиров и создание новых «идеальных героев», которое в последнее время можно наблюдать в российских средствах массовой информации. При динамичности и стремительности социальных процессов в нашей стране ориентиры по-стоянно меняются, и денотат ПИ может несколько раз менять свой статус. Например, Бухарин в начале пере-стройки был представлен как «герой», «хороший боль-шевик», «настоящий ленинец», противопоставленный «злодеям» и «демонам» (Сталину и К0), затем же был от-несен в общую категорию «коммунистических злодеев» и из «ангелов» перешел в разряд «бесов».

Последние определения не случайны, так как в процес-се так называемой «демифологизации» денотаты ПИ не подвергаются, как правило, секуляризации, т. е. «святой» в сознании членов ЛКС не становится обычным челове-ком со свойственными ему достоинствами и недостат-ками, но превращается в «беса», Схожие процессы (хотя

124

здесь возможны лишь осторожные аналогии, а не отож-дествление, поскольку речь идет все-таки о различных про-цессах) происходят при замене одной религиозной систе-мы другой. Так, например, было в Древней Руси при при-нятии христианства, когда языческие боги превратились в нечистую силу, различных мелких и крупных демонов, но отнюдь не были отвергнуты как выдумки, как нечто не существующее в природе.

В процессе «деканонизадии» возможны два пути: (1) секуляризация, апеллирующая к научной логике, ratio, пытающаяся дать «объективную» картину истории и отрицающая сакральный статус как таковой, и (2) «демо-низация», т. е, перевод героя или святого в категорию не-чистой силы; объект демонизации при этом остается фи-гурой, выходящей за рамки «обыкновенного человека», он обладает сверхъестественными пороками или способ-ностями, но способности эти оказываются направленны-ми на зло, во вред человеку и человечеству.

Интересные примеры попыток «деканонизации» свя-заны с фигурой В. И. Ленина, обладавшей сакральным статусом в официальной идеологии старой системы и под-вергающейся активным атакам при изменении этой си-стемы, Появляется большое количество текстов, в кото-рых экстенсиональное употребление этого имени отли-чается от его применения в предшествующие годы, а дан-ному ПИ приписываются новые предикаты. Первый из условно выделенных нами иутей представлен, например, известным текстом Д, Волкогонова («Ленин. Политиче-ский портрет». Кн. 1 и 2. М., 1994), апеллирующим преж-де всего к дискурсивному мышлению. Мы не будем оста-навливаться на нем, так как нас интересует мифологиче-ское мышление, ибо именно оно, по нашему мнению, определяет закономерности употребления ПИ. В этом

125

смысле интересный материал для анализа представляет текст книги В. Солоухина «При свете дня»'.

Автор, разоблачая Ленина, подробно останавливается на происхождении своего героя, особое внимание обращая на национальность его родителей; старательно доказывает, что причиной его болезни, приведшей к смер-ти, явилось отнюдь не ранение, а недостойный, с точки зрения писателя, недуг. В. Солоухин приводит различные эпизоды из жизни Ленина, в которых проявляется «тая-щаяся в этом человеке болезненная, патологическая агрес-сивность», например, подробно описывается случай, ко-гда Ленин, оказавшись на островке, где спасались от ле-достава зайцы, «прикладом ружья набил столько зайцев, что лодка осела под тяжестью тушек». Приводятся цита-ты из писем Ленина, в которых он призывает к жестокому и беспощадному отношению к своим оппонентам.

В. Солоухин практически не касается вопроса о фило-софских, политических, экономических, социологических воззрениях своего героя. Созданные Лениным теории и его историческая деятельность категорически отвергаются на том основании, что он был жесток по отношению к зайцам (впрочем, не только к зайцам) и болел «дурной болезнью». Ни автору книги, ни большинству его читателей подобный ход мысли вовсе не кажется странным. Перед нами яркий пример мифологического мышления. Денотат ПИ Ленин не может восприниматься дискретно, аналитически, та или иная его характеристика не может быть оторвана от дру-гих. «Святой» даже в мелочах не может вести себя недо-стойно; если же он совершает нехорошие поступки, зна-чит, он совсем не святой, а наоборот, а раз так, нет нужды анализировать его теории и практическую деятельность.

Похожий подход мы находим у столь отличного от

! Солоухин В. А. При свете дня. М„ 1992.

126

В. Солоухина писателя, как Вен. Ерофеев. В «Моей ма-ленькой лениниане» он приводит многочисленные цита-ты из личной переписки Ленина, свидетельствующие о том, что этот исторический деятель никак не может претендо-вать на божественный статус,

Разоблачение «святого» приводит к тому, что он пере-ходит или (1) в разряд могущественных демонов, внушаю-щих ужас и отвращение, или (2) в категорию мелких бе-сов, по отношению к которым допустимо ерничество, над которыми можно зло смеяться, компенсируя подобным об-разом предыдущее поклонение. Первый путь представлен в тексте книги В. Солоухина (не случайно, что на обложке указанного издания изображен портрет Ленина, обладаю-щий явно сатанинскими чертами, вплоть до рогов и страш-ного клыка)1, второй —■ у Вен, Ерофеева или в молодеж-ной субкультуре (ср., например, текст известной 7—-8 лет назад песни группы «Примус»:

Дедушка Ленин, мы твои внучата. Слишком жестоко отомстил ты за брата<.,.> Бронзовый лоб, железное тело, Стой и смотри, что ты наделал...2).

1 Приведем еще один пример подобной «демонизации», прямое отнесение носителя некогда сакрального имени к нечистой силе. Фраг-мент стихотворения Е. Рейна, посвященного «Ночному дозору» Рем-брандта:

... Этот вот капитан —это Феликс Дзержинский,Этот в черном камзоле ■— это Генрих Ягода.Я безумный? О, нет, даже не одержимый,Я задержанный о тридцать пятого года.... Вас разбудят приклады «Ночного дозора»,Эти дьяволы выйдут однажды из рамы.Это было вчера, и сегодня, н скоро,.,

И тогда мы откроем углы пентаграммы.1 Цитируем по памяти. Мы не несем ответственности за качество

данных строк и никак не оцениваем уровень вкуса и юмора их автора.

127

Именно существование подобных текстов привело к существенным переменам в употреблении рассматривае-мого ПИ и его дериватов (ленинский, по-ленински, ленинец и др.).

При «атаке» на КБ предпринимается попытка транс-формировать или разрушить НДМП, стоящие за ПИ. При этом происходит пересмотр присущих феномену характе-ристик, иное деление их на существенные/несущественные, что обусловливает приписывание объекту иных атрибу-тов, обретение им иной оценки. При трансформации тех участков КБ, к которым относится определенное ПИ, употребление последнего актуализирует разные представ-ления у членов одного Л КС, Об этом наглядно свидетель-ствуют данные проведенного нами эксперимента, суть которого заключалась в том, что респонденты должны были семантизировать различные высказывания, содер-жащие ПИ в интенсиональном употреблении, В одном из заданий информантам следовало закончить предложения такого типа: Его называли Колумбом, потому что...

Приведем наиболее типичные ответы, связанные толь-ко с двумя ПИ из предложенного информантам списка,

Он заслужил прозвище Павлика Морозова после того, как совершил подвиг.

Он заслужил прозвище Павлика Морозова после того, как стал предателем.

Его Называли Павкой Корчагиным, потому что он был предан идее и трудился, как герой.

Его называли Павкой Корчагиным, потому что он был дурачок.

Легко заметить, что информанты в своих ответах се-мантизировали, как правило, полярные представления.

Повторим еще раз, что ПФ играют важнейшую роль в формировании национального мифа, отражая и задавая

128

шкалу ценностных ориентации и моделей социального по-ведения внутри определенного лингво -культурного сооб-щества, сама система ПФ в каждом из таких сообществ отличается ярко выраженной спецификой. В связи со всем сказанным выше хочется подчеркнуть, что сколько-нибудь полноценная коммуникация на языке данного ЛКС ока-зывается невозможной без знакомства с прецедентными феноменами, относящимися к ядерной части когнитивной базы последнего.

Национально детерминированное минимизированное представление. В данном разделе речь пойдет о струк-туре того представления, которое стоит за вербальными или вербализуемыми ПФ и которое актуализируется при употреблении в речи указаний на соответствующий феномен.

Каждый прецедент, являясь «чужим» для языковой личности, активно «присваивается» ею. «Чужое» становит-ся «своим». При этом само «чужое» может быть весьма раз-личным, оно может оказаться исключительно «моим» (на-пример, какая-либо строка из только мне известного сти-хотворения, обладающая прецедентностью, но для меня и только для меня), «общим» для некоторого количества языковых личностей (в нашем ситуации — для членов рус-ского ЛКС). Говоря о прецедентности, в дальнейшем мы будем иметь в виду исключительно второй случай.

«Общность» прецедента вовсе не исключает «моего» отношения к нему, собственного восприятия ПФ, пред-ставления о нем. При этом условием вхождения ПФ в ко-гнитивную базу ЛКС является наличие общего представ-ления о нем у подавляющего большинства членов этого сообщества. Оно может совпадать с «моим», но может и существенно отличаться, однако, как бы я ни относился к указанному общему представлению, в своей вербальной

5 - 2541 129

деятельности я буду обращаться именно к нему1. Усло-вием вхождения прецедентного феномена в КБ, следова-тельно, его «обобществления» является максимальная редукция, минимизация, вычленение лишь весьма ограни-ченного набора признаков феномена при отбрасывании остальных как несущественных. Так, за прецедентным именем Обломов стоит представление о лентяе, весь день лежащем на диване, все иные признаки «реального» Обломова в это представление не входят; прецедентное высказывание А был ли мальчик? употребляется для вы-ражения сомнения в наличии чего-либо, вся многознач-ная символичность, вкладываемая в это высказывание Горьким, игнорируется. Из прецедентной ситуации вы-членяется лишь несколько значимых позиций и действий; например, во время проводимого нами эксперимента в одной из анкет было указано: «Он назвал своего друга Стенькой Разиным, потому что тот выбросил невесту из машины», в данном случае известная прецедентная ситуация (с бросанием за борт княжны) редуцируется до двух позиций (мужчина и женщина) и действия (выталки-вание, выбрасывание из безопасного пространства), все сопутствующие факты, мотивы и причины поступка не входят в минимизированное представление о прецедент-ной ситуации. Подобная минимизация как прецедентной ситуации, так и связанного с ней «культурного предмета», знаком которого служит прецедентное имя, постоянно встречается в текстах СМИ; многочисленные примеры, подтверждающие сказанное, будут приведены ниже, здесь же ограничимся только двумя.

' Подробно на доказательстве этого положения и на рассмотре-нии различий представлений, стоящих за ПФ, в индивидуальном ко-гнитивном пространстве и когнитивной базе Л КС с привлечением кон-кретных примеров мы остановимся в главе IV, посвященной вопро-сам теории прецедентного имени.

130

Будучи девушкой целеустремленной и начитанной, она ре-шила рассчитаться с долгами очень просто —последовать при-меру Раскольникова и ограбить старушку (МК, 15. 03. 99).

Импичмент. Поезд набрал скорость, и остановить его уже никому не удастся — даже если какая-нибудь отчаянная Ант Каренина бросится ему под колеса (МК, 12. 05. 99).

Имя Раскольников обозначает в данном случае чело-века, совершившего насилие над старухой, все другие весьма противоречивые характеристики образа Расколь-никова при подобной минимизации в расчет не прини-маются, то же происходит с Анной Карениной, о которой известно, пожалуй, лишь то, что она покончила с собой, бросившись под поезд.

Еще характернее положение с прецедентным текстом, совершенно очевидно, что в КБ входит не сам текст (на-пример «Евгений Онегин» или «Преступление и наказа-ние»), а лишь самое общее представление о нем. Таким образом, за каждым ПФ стоит особое представление, ко-торое мы называем национально-детерминированным минимизированным представлением (НДМП).

Остановимся чуть подробнее на национальной детер-минированности этого представления. Мы придержи-ваемся гипотезы о существовании специфичных для каж-дой культуры алгоритмов минимизации элементов «поля» культуры. У представителя иной культуры может суще-ствовать (и существует) другой алгоритм минимизации того же самого феномена, иные принципы выделения его признаков и деления их на существенные/ несущественные. Это приводит к тому, что структура НДМП у представи-телей разных культурных общностей может оказаться раз-личной. Обратимся к следующей схеме;

131

/ — реальный феномен с полным набором присущих ему при-знаков; 2 — минимизирован иное представление об 1 в культу-ре N; 3 — минимизированное представление об 1 в культуре S

Представители иных лингво-культурных сообществ редко осознают несовпадения в структуре восприятия феномена, которая (структура) представляется им универ-сальной, различия же в оценке, которые могут быть вы-званы этими несовпадениями, сразу бросаются в глаза и могут стать источником коммуникативных неудач и меж-культурных конфликтов.

Скажем, такие структуры, как «треугольник» и «квад-рат», в двух различных культурах сопровождаются оди-наковыми оценками (например, соответственно, «+» и «-», но при восприятии одного и того же феномена пред-ставитель одной культуры «видит» «треугольник» (оцен-ка «+>>), а представитель другой — «квадрат» (оценка «-»). Они не понимают, что «видят» разные фигуры, и удив-ляются, как «треугольник» может сопровождать отрица-тельной оценкой, а «квадрат» — положительной. Рассмот-рим следующий пример из собственной педагогической практики.

Dea™Kv <<П0 ЩУЧЬШУ велению» вызвала резко негативную реакцию у студентов из Японии, которые сочли ее безнравственной, так как патологический бездельник получает в ней ничем не заслуженную награду. У японцев после прочтения этой сказ

132

ки, пользующейся, к их удивлению, большой популярностью в России, явно возникли сомнения в полноценности русского на-ционального характера, хотя эта мысль и не была выражена ими прямо. Лень, нежелание трудиться — вот что японцы выделяли в Емеле, игнорируя иные его черты. Русские, безусловно, созна-вая, что Емеля — лодырь, обращают внимание на отсутствие у него жадности, его незлобивость, находчивость, простодушие и остроумие, им этот герой скорее симпатичен, чем неприятен. Разная оценка Емели русскими и японцами не означает, что рус-ские считают лень положительным качеством, а японцы не це-нят доброту и находчивость, но свидетельствует о том, что рус-ские и японцы выделяют разные черты характера данного героя как главные, игнорируя остальные как несущественные.

Приведем еще один пример, наглядно иллюстрирую-щий действие рассмотренной выше схемы.

В таблице, представленной ниже, указывается, как в разных языках передаются «голоса» определенных животных. Любопыт-но, что, когда информантам предлагалось сымитировать эти голоса, они (в силу собственных звукоподражательных способ-ностей) практически одинаково передавали лай собаки, квака-нье лягушки и т. д. Когда же после этого им предлагалось ука-зать буквенное выражение данных звуков (разрешалось пользо-ваться как кириллицей, так я латиницей), различия в определен-ных случаях оказывались весьма существенными1.

языки" " " " ■ — -^ ^ русский немецкий английский японскийживотныесобака гав-гав вау-вау руфф-руфф ван-ван

кошка мяу-мяу миау-миау меу-меу ня-нялягушка ква-ква квак-квак рриббит керо-керопетух ку-ка-ре-ку ки-ки-ре-ки кок-а-дудл-ду ко-ке-ко-ко

' Информантами были студенты-иностранцы, учащиеся в МГУ. В качестве носителей английского языка выступали студенты из США, а немецкого — из Германии (Вестфалия).

133

Таким образом, носители различных языков, слыша одни и те же звуки, пользовались для их передачи различ-ными буквенными обозначениями, т. е. сводили эти звуки к различным фонемам, Достаточно сложные звуковые комплексы редуцировались и кодировались носителями разных языков по-разному, по-разному выделялись суще-ственные признаки данных комплексов.

Различия в алгоритмах минимизации, являющихся со-ставляющей языкового сознания, приводят к тому, что «при наличии одного й того же опыта люди разных куль-тур по-разному воспринимают и оценивают одни и те же события» [Hall: 142]. Именно алгоритмы минимизации, на наш взгляд, могут быть отнесены к «основополагающим кодам любой культуры, управляющим ее языком и ее схе-мами восприятия» [Фуко 78:37]. Прецедентные феномены (вернее, стоящие за ними НДМП) выступают, с одной сто-роны, как результат действия этих кодов, а с другой — представляют собой образцы, задающие модели восприя-тия и поведения.

Обратимся к еще одному примеру,В статье А. Шальнева «Кому приказывает Тютчев или кое-

что о стереотипах» (Сов. культура, 25.08.90.) излагается рассказ преподавателя Гарварда о восприятии его студентами «Собачьего сердца» М. А. Булгакова. Студентам было предложено пись-менно выразить свое мнение о профессоре Преображенском. Приводятся отрывки из этих сочинений, например такие: «Меня изумил отказ профессора помогать бедным»; «Он (Преображен-ский) открыто говорит людям, что ненавидит их, Он говорит это, чтобы насмехаться и унижать»; «Шариков — грубый чело-век, но и Преображенский такой же»; «Автор манипулировал нами: пролетариев описывал как неграмотных и отвратитель-ных подлецов, а буржуазию — как героев»; «Таких людей, как Преображенский, я считаю подлецами. Он считает себя лучше других, а людей из домкома — низшей расой». Из сорока сочи-нений только в одном выражалась симпатия к Преображенско-му. Интересно, что оно было написано дочерью иностранного

134

дипломата, учащейся в Гарварде, т.е. не американкой. Препо-даватель делает вывод о том, что его студенты ассоциировали себя, скорее, с Шариковым, чем с Преображенским. Это особен-но удивительно для русского читателя потому, что студенты одного из самых престижных университетов США по уровню образования и общественному положению принадлежали при-мерно к той же социальной группе, что и Преображенский.

Сочинения студентов наглядно свидетельствуют о том, что те выделяют прежде всего такие качества героя Булга-кова, как амбициозность, барственность, снобизм и т. п., которым русские читатели отводят значительно меньше места в своем представлении о Преображенском, выделяя те его черты, которые игнорируются американцами: вы-сокий профессионализм, трудолюбие, образованность, чувство собственного достоинства и др. Структуры пред-ставления о Преображенском у русских и американцев ока-зываются совершенно различными, что приводит к совер-шенно противоположным оценкам данного персонажа.

Как легко заметить, различия в «минимизации» ведут к тому, что представления одного и того же «культурного предмета» у членов различных ЛКС существенно отлича-ются друг от друга.

Значение и смысл текста, включающего ПФ.Как ужеговорилось выше, при актуализации вербальных или вер-бализуемых ПФ в речи, как правило, мы имеем дело с выс-казываниями, близкими к косвенными речевыми актами, иными словами, системный смысл текста автора не совпа-дает с поверхностным значением текста или прямо проти-воположен ему. Мы настаиваем на необходимости разгра-ничивать понятия «значение текста» и «смысл текста» .

' Подробнее об этом см. [Красныхидр. 96] и (Захарекко 976J. Даль, нейшие наши рассуждения опираются на положения, выработт нами совместно с В. В. Красных, И. В. Захаренко и Д. В. Багаевои.

135

Путь, который проходит реципиент при восприятии текста, может быть представлен в виде следующей це-почки:

Физическое восприятие текста —>

понимание прямого, поверхностного значения1 —>

соотнесение с конситуацией, контекстом в самом широком смысле —>

соотнесение с когнитивным пространством (КБ), пресуппозицией —>

интеллектуально-эмоциональное восприятие текста, осознание смысла текста.

В качестве примера рассмотрим следующий диалог из одного популярного в свое время кинофильма.

Важный милицейский чин приходит к известному скупщику краденого. Когда последнему удается ненадолго остаться наедине со своей матерью, между ними происходит следующий диалог:

— Сынок, почему ты так волнуешься? Он занимает высокий пост?

— Ах, мама, этот человек сидит так высоко, что из его окнавиден Магадан.

При анализе второй реплики диалога мы выделяем сле-дующие уровни:

1) поверхностное значение — сообщение информации о том, что из окна данного человека можно увидеть Ма-гадан (иностранец может понять все слова, даже догадать-ся, что имеет дело с метафорой, но не дойти до понимания глубинного значения);

1 Термины поверхностное/глубинное значение, заимствованные нами из генеративной грамматики, употребляются не так, как в дан-ном направлении лингвистики.

136

2) глубинное значение — сообщение о том, что человек, о котором идет речь, обладает достаточной властью,чтобы отправлять людей в исправительно-трудовые учреждения;

3) смысл — прогнозирование автором высказываниявесьма вероятных для него неприятностей с правоохранительными органами.

Как видим, даже совершенное знание географии нашей страны и умение мгновенно найти Магадан на карте не является достаточным для понимания глубинного значе-ния и смысла рассматриваемого высказывания, необходи-мо знакомство с НДМП, стоящим за ПИ Магадан.

Рассмотрим еще один пример. Он примечателен тем, что фигурирующее в нем ПВ было предъявлено для ин-терпретации инофонам.

В одной из газет была опубликована статья об открытии в Москве выставки ювелирных изделий. Этот материал был оза-главлен: «Москвичи увидели небо в алмазах».

В данном случае ПВ (Увидеть небо в алмазах) используется как знак, обладающий глубинным значением с одномоментной актуализацией прямого значения составляющих. Одновремен-но актуализируется прямое значение слова «алмаз» и глубинное значение ПВ в целом («прекрасное далеко», полное счастье, труднодостижимая мечта, практически невозможная в реальной жизни). Смысл данного высказывания (красота ювелирных изделий, о которых большинство москвичей могут только меч-тать, так как они им не по карману) был воспринят практически всеми информантами-носителями русского языка, все они зна-ли ПВ «увидеть небо в алмазах», все указывали на то, что это цитата из какого-то известного текста (ПТ), хотя далеко не все могли правильно назвать сам текст и его автора. Эта же заметка была предъявлена стажерам из Германии, находящимся на са-мом высоком уровне владения русским языком, отлично знаю-щим русскую литературу и хорошо знакомым с реалиями рус-ской культуры. Все они поняли поверхностное значение вы-сказывания, но никто не воспринял глубинного его значения,

137

закрытым остался и смысл заголовка (неопознанным осталась такая его составляющая, как «недостижимость мечты»).

Приведенные примеры наглядно свидетельствуют о том, что без владения НДМП, стоящими за ПФ, невозмож-но правильно интерпретировать смысл того или иного фрагмента коммуникативного акта, что приводит к ком-муникативным неудачам. Таким образом, для успешной межкультурной коммуникации коммуниканты должны адекватно воспринимать глубинное значение высказы-вания; без понимания которого невозможно верно вос-принять смысл текста. Следовательно простого знания ПФ, энциклопедической информации о них оказывается недостаточно для правильной интерпретации высказы-ваний собеседника, необходимо владение НДМП, стоя-щим за ПФ,

Завершая данный раздел формулируем основные при-знаки прецедентное™.

• За любым ПФ стоит некоторый факт в самом широком понимании этого слова, нечто существовавшее и / илисуществующее в реальности1.

• Факт этот выступает как образцовый, эталонный длябесконечного множества сходных по структуре фактов.Так, открытие Америки Колумбом выступает как обра-

1 Мы согласны с необходимостью разделения понятий «реаль-ность» и «действительность» и, естественно, не считаем реальными только факты материального мира. Баба Яга столь же реальна, как и Останкинская телебашня. В этом вопросе мы следуем за Л. О. Чер-нейко, подробно рассматривающей указанную проблему; «Действи-тельность состоит из бесчисленной совокупности "вещей в себе", "ве-щей самих по себе", тогда как реальность состоит из "вещей для нас". <...> Реальностью, по А. Ф. Лосеву, является выраженная действи-тельность. Универсальной (но не единственной) формой выражения действительности и перевода ее в реальность является слово» (Чер-нейко 97а: 21—23].

138

зец открытия чего-либо нового вообще, бой Дон-Кихота с ветряными мельницами — бессмысленной и безнадеж-ной борьбы и т. д.

• Подобный факт оказывается ярко маркирован длячленов того ЛКС, в котором он воспринимается как эталонный,

• За любым ПФ стоит образ-представление, включающий в себя ограниченный набор признаков самогофеномена, входящий в когнитивную базу ЛКС, знакомыйподавляющему большинству членов этого сообщества, чтопозволяет нам называть его национально-детерминированным минимизированным представлением (НДМП),

• В силу своей образцовости и общеизвестности подобное представление задает определенный алгоритм деятельности, предлагает готовые модели поведения для членов ЛКС, что сближает прецедент, с одной стороны, с ритуалом (несвобода, заданность, стереотипность), а с другой — с мифом (недискретность, недискурсивность, императивность). Комплекс прецедентных феноменов ЛКСфиксирует и закрепляет ценностные установки этого сообщества, регулирующие деятельность (в том числе и вербальную) его членов.

• Сказанное свидетельствует о сильной клиширован-ности прецедента. Клишированными оказываются какНДМП, так и языковые формы их выражения, такимобразом, прецеденты тесно связаны с клише сознания и

- Прецедент, по словам Ю. А, Сорокина, является зна-ком ментальности, определенным образом аранжирован-ным, он всегда «персонифицирован», связан с конкретным фактом (ситуацией, лицом, текстом) и обладает собствен-

1 О клише и штампах языка и сознания см. подробнее в [Дрндэе 72], [Сорокин 78], [Красных 976]. •

139

ным значением, что отличает его от стереотипа, который не персонифицирован и/или обладает нулевой значимо-стью1. Так, Иван Сусанин — прецедентное имя, обладаю-щее персонификацией, & немец — этнический стереотип {за ним стоит определенный образ, но он не связан с конкрет-ным лицом); сравним также поступок Павлика Морозо-ва, обладающий ярко выраженной маркированностью, значимостью, являющийся прецедентным в русском ЛКС, и поведение, например, в общественном транспорте, яв-ляющееся стереотипным, лишенным значимости и какой-либо маркированности (маркированным оказывается на-рушение стереотипа2).

• НДМП, стоящие за ПФ, обладают ярко выраженной аксиологичностью, за каждым из них закреплена опреде-ленная оценка по шкале «+» (прекрасно) / «.->■> (ужасно), иными словами, каждый из прецедентов является образ-цом «хороших», «правильных» или «плохих», «неправиль-ных» действий, «вещей», поступков. Положение на ука-занной шкале у различных прецедентов оказывается раз-личным.

1 Подробнее о различении прецедента и стереотипа см. в [Красных %: 133—140].

2 См. об этом в [Прохоров 96: 68 и ел.].

Часть IV

ЯЗЫКОВЫЕ ЕДИНИЦЫ КАК ХРАНИТЕЛИ КУЛЬТУРНОЙ ИНФОРМАЦИИ

В данном разделе мы постараемся выявить и описать те единицы, которые в наибольшей степени «насыщены» культурной информацией, остановимся на лингвистиче-ской природе этих единиц, особенностях хранения и пре-зентации ими указанной информации, специфике их функ-ционирования в моно- и межкультурной коммуникации. Оговоримся сразу: мы не ставим своей целью выявить и описать культурную семантику языковых единиц вообще, но коснемся лишь некоторых «зон» русского дискурса, являющихся, по нашему мнению, наиболее сложными для инофонов, участвующих в МКК на русском языке. В дальнейшем мы пойдем традиционным путем и последо-вательно будем анализировать единицы различных уров-ней языка. При всей условности уровневого деления язы-ковой системы, особенно при разговоре о «живой» ком-муникации, мы в данном случае все же примем его за основу как наиболее подходящий для наших целей ком-позиционный прием.

Слово в межкультурной коммуникации. Различные Уровни языка и принадлежащие им единицы обладают разной степенью культурной «наполненности» и культур-ной обусловленности. Различные авторы, анализирующие способы хранения языком культурной информации, основ-ное внимание уделяют слову, а среди слов — именам. Это закономерно, так как именам принадлежит центральная

141

роль в накоплении и передаче культурной информации. По словам А. Ф. Лосева, «в слове и, в особенности, в име-ни-— все наше культурное богатство, накопленное в тече-ние веков» [Лосев 27:28]'. При этом среди самих имен мож-но выделить такие, которые относятся к ядру языковых средств хранения и трансляции культурной информации, играя ведущую роль в формировании национального и, следовательно, языкового сознания, определяя шкалу цен-ностей и модели поведения членов ЛКС. К числу таких имен мы относим прецедентные имена (ПИ), абстрактные имена, указывающие на ключевые концепты националь-ной культуры, двусторонние имена, а также некоторые имена, денотаты которых выступают как эталоны време-ни, пространства, меры, а сами имена отражают сомати-ческий, зооморфный и др. коды культуры, Ниже мы оста-новимся на особенностях семантики и функционирования каждого из перечисленных типов.

Изучение национально-культурной обусловленности значения слова в области теории и практики межкультур-нои коммуникации инофонов и русских на русском языке активно велось последние десятилетия в рамках такого на-правления, как лингвострановедение. Мы не будем сколь-ко-нибудь подробно останавливаться на основных поло-жениях лингвострановедческой теории слова, так как они детально изложены в широко известных работах Е М Ве-рещагина и В. Г. Костомарова, а также не будем перечис-лять заслуги указанного научного направления, достиже-ния которого мы оцениваем весьма высоко, лишь кратко остановимся на отличиях нашего подхода от лингвостра-новедческого. Прежде всего скажем о проблеме разграни-чения так называемой безэквивалентной, эквивалентной

ния 'SHUIH'™Мб0легед^ГИх слов являются <. „> центрами сгущения,

концентраторами общечеловеческого смысла» [Флоренский: 343].142

и псевдоэквивалентной лексики'. Наиболее ясная картина с безэквивалентной лексикой, т. е. с теми лексическими единицами, которые не имеют сколько-нибудь близкого словарного соответствия в других языках. Такие приме-ры, как балалайка или самовар, уже набили оскомину, и мы не будем на них останавливаться, заметим только, что несколько иной, отличный от лингвострановедческого, подход к исследованию этой лексики представлен этно-психолингвистической «теорией лакун» (см., напр.: [Уфим-цева, Сорокин], [Антиповидр.], [Этнопсихолингвистика]). Гораздо любопытнее рассмотреть слова, которые могут быть названы псевдоэквивалентными. Б. М. Верещагин и В. Г. Костомаров предпочитают в этом случае говорить о совпадении понятийных семантических долей слов различ-ных языков при несовпадении лексических фонов этих слов. Подобный подход представляется нам излишне схе-матичным. Он, безусловно, работает в некоторых случа-ях, но зачастую применить его весьма трудно. Во-первых, достаточно сложно в каждом конкретном случае опреде-лить однозначно границу между значением слова и его коннотациями, выработать четкие и непротиворечивые критерии их разделения, во-вторых, при выявлении раз-личий в функционировании двух лексем в различных язы-ках крайне сложно сказать, чем они вызваны — несовпа-дениями в значении, в коннотациях, в узусе. Наконец, ве-роятно, эквивалентная лексика в прямом смысле этого слова отсутствует, достаточно вспомнить уже приводив-шиеся выше примеры с болгарским амбициозен и русским амбициозный, друг и friend и др. Приведем еще один. Испанскому слову cortesia, согласно словарям, соответ-ствует русское споъоееэ/слшость. Однако перевод этот да-леко не точен. В испанском языке в это понятие включает-

1 См., напр.: [Верещагин, Костомаров 83: 55 " ел,).

143

ся весьма сложное для описание представление о куртуаз-ности, изысканности, рыцарственности, о том, что отли-чает истинного caballero. Это связано с самой историей Испании и с культом рыцарственного поведения, на про-тяжении многих веков существовавшего в этой стране, но не имевшего сколько-нибудь близких аналогов в истории России. Сказанное привело к существенным различиям в моделях поведения русских и испанцев, что нашло свое

отражение в различии значений слов cortesia и вежливость. Указанная закономерность касается не только абст-

рактной или «социальной» лексики, но и лексических еди-ниц с вполне конкретными денотатами. Так, по справед-ливому замечанию X. Ортега-и-Гассета, «в испанском язы-ке лесом называется нечто совершенно иное, чем то, что соответствует немецкому Wald» [Ортега-и-Гассег: 338], и, дооавим от себя, нечто, отличающееся от леса для русских. Слово и его перевод практически никогда не занимают

одинакового места в лексической системе своих языков, не включаются в одинаковые ассоциативные ряды.

Приведем еще лишь два примера. ^Бывает, что слова разных языков оказываются понятийно и фоново

эквивалентны, но употребление этих слов в соответствующих лингво-культурных сообществах суще-

ственно различается. Достаточно ярким примером подоб-ного положения является функционирование инвективной и обсценнои лексики. Можно сопоставить употребление известного глагола и образованного от него причастия в русском и английском (американском варианте) языках, ив том и в другом языке значения (понятийный и лекси-ческий фоны) указанных слов совпадают, в обоих лингво-культурных сообществах они относятся к табуированной лексике, употребление их в речи запрещено нормами ре-чевого этикета, хотя и в России, и в США эти запреты постоянно нарушаются. Однако функционирование дан-

144

ных слов в речи существенно различается в этих странах. Свидетельством этому может служить сопоставление текс-тов американских кинофильмов и книг с их русскими переводами. Если в первых употребление рассматривае-мых слов (как в прямом, так и в переносном значении) до-статочно частотно, то в русских переводах нам не удалось найти ни одного случая, когда указанным формам соот-ветствовали бы русские эквиваленты; переводчики ис-пользовали самые разные эвфемизмы. Вряд ли это гово-рит о том, что американцы чаще и свободнее употребляют обсценную лексику, чем русские, так как многие из наших знакомых из США утверждали, что в речи русских йа ули-це, в транспорте, при общении с незнакомыми людьми со-ответствующие слова и выражения встречаются в значи-тельно большем количестве, чем в речи американцев 'в аналогичных обстоятельствах. Не углубляясь в анализ данной проблемы, заметим, что сказанное свидетельст-вует о безусловных различиях в употреблении указанной лексики, причем различия эти обусловлены не столько семантикой, сколько узусом. Это касается, конечно, не только слов той группы, о которой шла речь.

К. Менерт1 в своей книге о русских писателях и чита-телях [Mehnert: 174—175] говорит о невозможности аде-кватно перевести на английский и немецкий языки назва-ние повести В. Шукшина «Калина красная», хотя в каж-дом из названных языков есть слово, обозначающее дан-ное растение, хорошо знакомое и немцам и североамери-канцам. Представления, стоящие за этими словами и обус-ловленные мифопоэтическими и фольклорными традици-ями, у русского, конечно, отличаются от тех представле-

1 Для нас достаточно важен тот факт, что К. Менерт вешу раз-личных обстоятельств своей биографии (немец, родившийся в Рос-сии и живущий в США) свободно владеет русским, немецким и анг-лийским и пишет свои работы на всех трех языках.

145

ний, которые могут возникнуть у носителей названных языков. К. Менерт говорит, что ассоциативные ряды, до некоторой степени близкие тем, в которые включается калина, могут возникнуть у немца при упоминании о липе, а у американца — об акации, но, по справедливому заме-чанию указанного автора, перевод названия повести с помощью слов акация тилипа выглядит нелепым.

Прецедентные имена. Выше мы уже давали определе-ние этих единиц, не повторяя его, постараемся уточнить те аспекты рассматриваемого нами понятия, которые бу-дут наиболее важны для последующего изложения. ПИ от-носятся к индивидуальным именам (иными словами - к «воплощенным» именам собственным), образуя особую группу внутри этого класса. ПИ не представляют собой новый член в классификации имен, тип знака, отличный от других, но выделяются нами как особые единицы язы-кового сознания и дискурса. Статусом прецедентных обла-дают те индивидуальные имена, которые входят в когни-тивную базу, т. е. инвариантное представление обозначае-мого ими «культурного предмета» является общим для всех членов лингво-культурного сообщества. ПИ служит для указания на тот или иной единичный объект (реальный или воображаемый), означаемым этого имени является национально детерминированное минимизированное представление об этом объекте. Прецедентные имена мо-пол^0ТР ЛЯТЬСЯДеН°ТаТИВН0 (экстенсионально), т. е. использоваться для именованиятого или иного объекта (Мо- Штпошсап .Женитьбу Фигаро»); или коннотатив!^

146 кс«Нс„о -ТаКЖб: <<В Функции именования ело- ^ « "Ое пРимене""«. Обозначая конкретный в™ГЧаеТ П°НЯТИе отноо~„о его объема. Мысль от L СЛЗ™е цеитР°стР™™ную направленность: от всех посторонних предметов, она выделяет необхо-

(интенсионально), т. е. использоваться для характериза-ции того или иного объекта (Этот мальчик — будущий Моцарт). Характерным признаком прецедентности яв-ляется регулярность интенсионального использования со-ответствующего имени, при котором оно занимает пози-цию семантического предиката, а передаваемая с его по-мощью характеристика не нуждается в экспликации для представителей определенного лингво-культурного сооб-щества. При этом ПИ обладают денотацией, сигнифика-цией и денотацией1,

Дав определение ПИ, остановимся на некоторых осо-бенностях функционирования этих имен, определяемых спецификой их семантики.

Выше уже говорилось о роли ПФ в отражении и фор-мировании мифологической системы Л КС, о их роли в представлении определенных моделей поведения одобря-емых / осуждаемых этим сообществом. Не останавлива-ясь подробно на этом вопросе, скажем, что именно преце-дентным именам принадлежит ключевая роль в реализа-ции этой функции, именно ПИ задают пантеон «героев» и«злодеев».

Обратившись к проблемам функционирования аи, легко заметить, что последние в коннотативном своем употреблении выступают, как правило, в качестве со-ставляющих метафоры или сравнения, служат для уподо-бления или сопоставления разных по своей природе объектов.

димый класс н в пределах данного класса - определенный првдмст. В функции характеристики слово используется интенсионально, оно ориентировано на содержание понятия, выделяя в neu W™"° • стороны. Движение мысли в данном случае центробежно. f ™* = предмете определенные стороны, мысль соотносит данный предмете другими классами предметов» [Кацнельсон: 27).

1 Подробнее о проблемах семантики ПИ см. в [Гудков 99:66-74].

Рассмотрим некоторые типичные случаи подобной ха-рактеризации, обращая внимание на ту позицию, которую занимает ПИ в приводимых высказываниях.I. «Прямое» интенсиональное употребление ПИ: а) ПИ занимает синтаксическую позицию предиката, который совпадает с семантическим предикатом:

— ПИ является вторым членом метафоры':

Шеллинг — Христофор Колумб XIX века: он открыл чело-веку неизведанную часть его мира (НГ, № 1/94).

Ах, этот румяный мальчик! Итак, это мой соперник, Итак, это мой Мартынов, Итак, это мой Дантес*.

Д: Кедрин, Поединок

— ПИ выступает как второй член сравнения (неполного уподобления):

«Роснефть» напоминает Колобка, который «и от бабушки ушел и от дедушки ушел».,. Продать эту компанию не удалось ни Чубайсу, ни Черномырдину, ни Кириенко (МК, 28,07,98).

1 Необходимо коротко остановиться на правомерности опреде-ления такого употребления ПИ как метафорического. Полагаем, что использование нами последнего термина может вызвать возражения, В. Н. Телия говорит о «свойстве механизмов метафоры сопоставлять, а затем синтезировать сущности, соотносимые с разными логически-ми порядками» [Телия 88а: 182]. Очевидно, что те «культурные пред-меты», на которые указывают ПИ и «сущности», сопоставляемые с ними, не принадлежат «разным логическим порядкам». Это позволяет Н. Д. Арутюновой отказывать подобному употреблению ПИ в праве называться метафорическим: «Псевдовдентификация в преде-лах одного класса не создает метафоры, Назвать толстяка Фальста-фом, а ревнивца Отелло не значит прибегнуть к метафоре» [Арутю-нова 90: 20]. Понимая обоснованность этих аргументов и принимая их, мы все же будем продолжать говорить в данном случае о метафо-рическом употреблении ПИ, используя термин метафорический с большой долей условности.

148

Комментаторы, обсуждая недавнее интервью Березовского, поражаются: как может человек, признанный гением (хоть и злым), выражаться так нагло и бессвязно, подобно Хлестако-ву (МК, 11.09.98).

б) ПИ, являясь семантическим предикатом, в синтак-сической структуре предложения занимает позицию, от-личную от предикативной (как правило, субъекта или объекта (прямого или косвенного)). В данном случае мы имеем дело со «свернутой» метафорой, которая легко вос-станавл ив ается, «развертывается»:

Пока я искал механика, малолетние Остапы легко извлек-ли наши жетоны из «неработающего» автомата и пустили их вдело (АиФ, № 17/97).

Н. С. Михалков вновь совершает поступок ратоборца: он принимает штурвал полузатонувшего тно-титаника (3, № 5/99).

Сюда же может быть отнесено употребление ПИ в ка-честве главного члена номинативного предложения. По-добное употребление весьма характерно для заголовков газетных статей, содержание этой «неполной» метафоры раскрывается, как правило, в подзаголовке или в самой статье.

Голливудский Плюшкин, Джеки Чан осудил молодежь за то. что она совершенно не умеет беречь деньги (ТВ-парк, № ИМ).

Докеймс Бонд в России, Евгений Примаков — шпион, ко-торый вернулся из лесу (МК, 10.09. 98),

Обратим внимание, что, помимо прямого введения в текст ПИ, может осуществляться апелляция к этому име-ни и стоящему за ним представлению посредством косвен-ных указаний на денотат имени. Так, в приводимых ниже примерах сопоставление с Маниловым и Емелей осуще-ствляется с помощью прецедентных высказывании, при-надлежащих данным лицам.

149

За ЛДПР теперь я спокоен. (...) Ведь строить в России мост через пруд, на котором купцы продавали всякие нужные народу товары, всегда очень любили. И это начинание, несомненно, най-дет отклик в сердцах сограждан (МК, 18.01.99).

Электорат Жириновского — это (...) те, кто более других подвержены действию сказок о «теплых морях», готовы их слу-шать потому, что из глубин их коллективного бессознательного прет ребром архаика «моего хотения, щучьего веления» (НГ, б. 02.99).

С этими случаями в определенном смысле сходны те, при которых актуализация того или иного ПИ и стояще-го за ним представления происходит при помощи апелля-ции не к самому имени и не к дифференциальным призна-кам его денотата, но через обращение к атрибутам после-днего, т. е. к тем характеристикам, которые сопровожда-ют соответствующее представление, но не являются необ-ходимыми для его сигнификации.

В «МК» (29. 11.95) была представлена карикатура на прези-дента Белоруссии А. Лукашенко с подписью: «Сначала с усами и челкой разберусь, потом — со страной». При этом герой ри-сунка был изображен с усами и челкой, что позволяло безоши-бочно угадать в нем характерные черты облика Гитлера}

Это был он — в знакомой треуголке и застегнутом наглухо сюртуке — император! (3, № 1/99)

2. «Косвенное» интенсиональное употребление ПИ. Данный термин используется нами условно. Употребле-ние ПИ в подобной позиции не является собственно кон-нотативным, но говорящий, употребляя такое имя в дан-ной позиции, обращается не столько к экстенсионалу име-ни, сколько к его интенсионалу.

Поездка в город бравого солдата Швейка обойдется вам BceroBl80S(MK, 6. 01. 99).

Конечно, русским вообще должно быть стыдно, что выбра-ли Ельцина <...>. Стыдно появиться в любом западном универ-

150

ситете. В глазах аудитории немой вопрос: «Как это могло слу-читься? Страна Пушкина и Достоевского*» (3, № 5/99)

Несмотря на разнообразие приведенных выше приме-ров, их объединяет то, что ПИ в этих высказываниях ис-пользуются для характеризации (эксплицитной или им-плицитной), наделены (прямо или косвенно) предикатив-ностью. Характеризация, осуществляемая с помощью ПИ, особого рода. Она отличается аксиологичностью я экс-прессивностью, представляя собой всегда вторичную но-минацию. Сказанное заставляет нас обратиться к таким общелингвистическим проблемам, как вопросы экспрес-сивности, оценочности и вторичной номинации. Пробле-мы эти будут рассмотрены нами не во всей полноте, но в отношении именно к ПИ и на примере этих единиц.

Возникает вопрос: почему характеризация, осущест-вляемая с помощью ПИ, практически всегда связана с оценкой? Почему говорящий избирает столь сложный спо-соб выражения оценки, а не обращается к лексике, прямо выражающей соответствующие качества? Иными сло-вами, почему человек с длинным носом оказывается не длинноносым, а Буратино, лысый - Фантомасом, высо-кий — дядей Степой? Подобные характеристики доста-точно регулярны, встречаются в различных речевых жан-рах и типах дискурса, следовательно, в данном случае мы имеем дело с проявлением некоторого языкового механиз-ма, который никак не может быть назван маргинальным и заслуживает самого пристального внимания. Ответы на поставленныевопросы оказываются тесно взаимосвязаны, разделение их в достаточной степени условно и ооъяс-няется композиционными соображениями.

Н. Д. Арутюнова указывает, что при необходимости экспликации оценки возможны два пути: «1) эксплицирую-щий признаки, предъявляемые к идеалу, модели, норме и

151

2) деиктический, указывающий на образец — конкретный или условный» [Арутюнова S8: 63). ПИ указывают на ин-вариантные представления тех «культурных предметов», которые представляют собой эталоны национальной куль-туры. Этим объясняется активное использование ПИ при признаковом дейксисе, так как «образец - положитель-ный или отрицательный - связывает оценку с признако-вым дейксисом» [Арутюнова 88:64]. Далеко не во всех слу-чаях представление, стоящее за ПИ, может быть адекват-но вербализовано (ср. улыбка Джоконды, история в духе 1огопя и т. д.). «Признаковый дейксис (отсылка к носите-fiS* П™Т°РОИ СОВОКУПНОС™ признаков) представляет со-бои одйн

ш основных механизмов прагматической семан-™,' Г к1*' КОТ°РЫМ спонсируются семантические ла гается ^ЛаС™ Предикатных

сл°в и в то же время дости I?^BeHHOe СЖаТИ6 Т (

ЯЗЫК0ВОМУ ^знанию, стоящие за ко™итивному. Когнитивные еди- C0Bna*ai0T с языковыми значения- У> ЧТ° Первые далеко ие в«^а мо- Ha ВеРбальн^ УРОвне. На этом cocZT УТ ЛИШЬ уКазания на них- ««wo значе-и™ ТСТВУЮЩИХ ЯЗЬ1КОВЬ1Х единиц не тождественны

™ 3 Г е Н И Ш Т а К Н 6 Й

, , „JimiOT Ha языковом уровне, Раскольников, тургеневская барышня), но не при-

вербализоГ„Т0МУ СОЗнанию> не М(?жет быть адекватноная ZГ™ (ДЛЯ ?ННШ СЛуЧаев тезис «мысль изречен-сылка к поп^ Н° аК1уаЛеН) ' Соотв^в«нно, от-сылка к попой«»« представлению при помощи экспли-

[у признаков оказывается весьма зат-, но легко осуществляется путем указания на

152

и в то же время дости-WA СЖаТИ6 ТеКСТа (описание заменяется» [Арутюнова 88: 64].

него с помощью ПИ. Сказанное обусловливает активное использование ПИ при признаковом дейксисе.

Оценочные предикаты, к которым могут быть отнесе-ны ПИ в их интенсиональном употреблении, оказывают-ся информативно недостаточными [Арутюнова 88:92]. Это зачастую приводит к дескриптивному развертыванию оценки, при этом можно говорить об интерпретирующих и каузальных отношениях [Арутюнова 88: 93—94], Уточ-нение и пояснение оценки, выражаемой ПИ, весьма харак-терны при интенсиональном употреблении последнего. При этом мы никогда не встречаемся с интерпретирую-щим объяснением (вопрос: что значит'!):

Петя — очень умный — Что значит умный?Петя ~ Ломоносов — *Что значит Ломоносов?Но часто присутствует каузативное объяснение (во-

прос: почему?):Петя —Ломоносов — Почему ты называешь его Ломо-

носовым?Подтвердим сказанное несколькими примерами.Знакомьтесь — первый российский убийца последнего года

тысячелетия. <...> Биография —точно по Шарикову: одна су-димость, алкоголизм.,. {МК, 9. 01, 99)

Гулливер наших дней. Одним из самых высоких людей на Земле в начале следующего столетия будет молодой тяжеловес Райен Уайлмэн (НИ, 30. 05.98).

Объяснение здесь располагается в постпозиции по от-ношению к ПИ, Этот случай оказывается наиболее харак-терным. Но возможно и препозиционное расположение объяснения номинации:

Семен Лямкин, самородок, народный умелец, мастер золо-тые руки, в два счета починит мудреную японскую штуковину <...>, а свой старенький автомобиль «Запорожец» усовершен-ствовал так, что тот и по воде плавает и в воздух поднимает-ся, — словом, Левша (НГ, 2. 02. 99).

153

Как видим, вопрос «что значит?» практически невоз-можен по отношению к ПИ, так как инвариантное значе-ние этих имен известно всем и не нуждается в эксплика-ции в пределах соответствующего лингво-культурного со-общества. Поясняющее развертывание характеристики, выражаемой ПИ, представляет собой именно каузативное объяснение оснований сравнения или отождествления того или иного объекта с тем «культурным предметом», на ко-торый указывает ПИ. ■

При «метафорическом» уподоблении некоторого объекта денотату ПИ уподобление это редко бывает аб-солютным. Как правило, в этих случаях ПИ употребля-ются с различными ограничителями подобного тождества, указывающими, что оно не является тотальным, абсолют-ным, но актуально только для определенного места, вре-мени, социальной среды. Например: бесовский Уолл-Стрит (о расценках на изгнание нечистой силы) (МК, I. 02. . 99); Колумб Российской истории (Ю. М. Лотман о Н. М, Карамзине); Из этого человека сделали Макаренко перестройки (РТР, «Слушается дело», П. 02.99).

При этом семантические особенности ПИ позволяют им при уподоблении (полном или неполном, метафоре или сравнении) принимать атрибуты, выражаемые прилага-тельными типичный, классический, настоящий, прямой и т. п. Это объясняется тем, что «культурный предмет», на который указывает ПИ, выступает в качестве эталона, «по-рождающей модели» для целого класса объектов, образ-цового представителя этого класса, с которым и сопостав-ляется тот или иной феномен. Например:

Дмитрию Владимировичу — 84 года.— Это самый настоящий Плюшкин. <,..> До поеледнего

времени копил у себя дома всякие радиодетали- Собирал их по помойкам, на свалках откапывал (МК, \2. 01. 99).

154

Узнав о симпатиях Затулина к движению «Отечество», Ген-надий Андреевич предложил «Державе» покинуть ряды своей «непримиримой оппозиции». «Не потерплю двоеженства», — сдвинув брови, пригрозил на президиуме НПСР Зюганов, слов-но классический Угрюм-Бурчеев (МК, 26. 01. 99).

От народа же вы требуете на протяжении всего «Русского стандарта» «терпения, терпения, терпения:., и труда». Прямо Салтычиха какая-то, а не певец чекистов и цекястов (3, №2/99).

Выше мы отмечали, что при признаковом дейксисе ПИ достаточно часто употребляются для указания на те представления, которые не могут быть адекватно верба-лизованы. Однако в некоторых случаях ПИ имеют «сино-нимы» среди имен нарицательных (Айболит = доктор, Джеймс Бонд = шпион, Кагцей - худой человек, Архи-мед - ученый, изобретатель и др.).

Кого лечат думские Айболиты'! (МК, 30.01. 99)И какая бы она (Чечня. —Д. Л) ни была дикая, чудовищная,

средневековая, сколько бы ни было здесь обезглавлено джейм-сов бондов, — все равно остается надеждой и опорой англий-ских планов на Кавказе (3, № t/99).

Но мама закричала;— Посмотри, на кого ты стал похож! Вылитый Когцей\ Ешь!

Ты должен поправиться (В. Драгунский. Денискины рассказы).Выставка «Невостребованные возможности российской на-

уки» <...> собрала самых разношерстных избирателей. <...> Российские Архимеды показали народным избранникам маши-ну «Сапер» с дистанционным управлением (МК, 16. 02. 99).

Во всех приведенных высказываниях ПИ выступают в качестве почти полных синонимов тех слов, которые упо-требляются для прямой номинации. Вторичная номина-ция не может быть объяснена в данном случае необходи-мостью признакового дейксиса из-за невозможности ха-рактеризации путем прямой номинации. Употребление в подобных позициях ПИ представляется, на первый взгляд, нерациональным, мешает решению собственно коммуни-

155

кативных задач, так как требует от реципиента более слож-ных интерпретативных процедур. Для чего же в таких слу-чаях авторы высказываний употребляют ПИ, отказыва-ясь от прямой номинации? На этот вопрос может быть дано несколько ответов, которые не противоречат друг другу. Первая из причин подобного употребления ПИ ле-жит на поверхности. Речь идет об эффекте экспрессивнос-ти, практически всегда возникающем при употреблении ПИ. Остановимся на этом вопросе чуть подробнее.

Вслед за В. Н. Телия мы понимаем под экспрессивной функцией языка «его способность выражать всевозмож-ные отношения, связывающие обозначение действитель-ности с эмоциональным в своей основе восприятием дей-ствительности и стремлением передать это восприятие ре-ципиенту, воздействуя на его деятельность с той или иной целью» [Телия 91: б]. «Прорыв эмоционального, лично пе-реживаемого, собственно субъективного отношения к обо-значаемому в высказывании и составляет эффект экспрес-сивно окрашенного значения и его целесообразности в языке» [Телия 91: 11J. При таком понимании экспрессив-ность «представляет собой суммарный эффект от сложе-ния всех оценочных значений» [Сандомирская: 115]. Экс-прессивный эффект возникает при помощи актуализации коннотативных компонентов значения слова. При интен-сиональном употреблении ПИ на первый план выходят именно коннотации этого имени. Этим объясняется то, что ПИ активно используется для создания экспрессивного эффекта. Экспрессия же, как следует из сказанного выше, неизбежно оказывается связанной с оценкой1, что за-ставляет нас остановиться на особенностях выражения оценки с помощью ПИ.

1 «Экспрессивная окраска самым непосредственным образом свя-зана с аксиологическим отношением» [Телия 86: 22].

156

В. Н. Телия предлагает различать собственно оценоч-ную модальность и эмотивно-оценочную (коннотативную) [Телия 86; 26], это приводит к различению рациональной и эмоциональной оценки [Сандомирская: ] 14]. Можно за-метить, что ПИ участвуют в выражении не рациональной, но эмоциональной оценки. Высказывания, содержащие по-добную оценку, претендуют не только и не столько на вы-ражение объективных свойств того или иного феномена, но и на выражение субъективного отношения автора вы-сказывания к указанному свойству (комплексу свойств). Ср.:

Он худой — Он —■ Кащей;Он скупой — Он — Плюшкин;Он предатель — Он — Иуда.Оценка, выраженная с помощью ПИ, не претендует на

объективность, она подчеркнуто эмотивна, следователь-но, субъективна.

Собственно оценка всегда оказывается напрямую свя-занной с нормой, стандартом, тем ориентиром, с которым сравнивается оцениваемый объект' (красивый = красивее, чем «нормальный», уродливый = уродливее, чем «нор-мальный» и т. д.). При оценке, выражаемой с помощью ПИ, прямой связи со стандартом, отсылки к норме не про-исходит. Идет апелляция не к норме, а к эталону, пред-ставляющему собой «крайнюю точку» на шкале оценки, наиболее полно воплощающему то или иное качество (же-стокость — Малюта, гениальность — Моцарт, физиче-ская мощь — Илья Муромец, уродливость — Баба Яга и т. д.), апелляция не к понятию, но к образу. Это, на наш

1 «Цель употребления оценочных слов состоит в обучении стан-дартам» [Арутюнова 88: 52]. «Когнитивным базисом семантического анализа позитивных и негативных эстетических оценок служит эсте-тическая норма, предполагающая ее всеобщую обязательность» [Ман-за: 33].

157

взгляд, является еще одной причиной того, что ПИ при интенсиональном употреблении не допускают интерпре-тативного вопроса (что значит?), но вполне терпимы к ка-узативному (почему?). Понятие можно подвергать интер-претативному описанию, образ -—нет, можно лишь пояс-нять, почему происходит отсылка к этому образу при ха-рактеризации того или иного объекта, почему автор по-лагает такую отсылку уместной, почему он (автор) дает такую оценку.

Употребление ПИ для характеризащга того или иного объекта позволяет, таким образом, не только отнести его к определенному классу объектов, эталоном которого является означаемое ПИ, но и эксплицировать субъектив-ную эмотивную оценку этого объекта говорящим. Эта осо-бенность ПИ во многом определяет их способность зада-вать ценностную шкалу того или иного Л КС, влияя тем самым на модели социального поведения членов этого со-общества, ведь «аксиологическая модальность сложными способами связана с модальностью долженствования, <...> оценка соотнесена с долженствованием прежде все-го в социальном аспекте, отражая принятые стереотипы» [Вольф: 122—123].

Экспрессивность, аксиологичность, присущие ПИ, по-зволяют им активно употребляться в функции прозвищ, которые закрепляют за тем или иным лицом его эмоцио-нальную характеристику в определенном социуме. Если такие атрибуты, как лысый и некрасивый или длинноносый несут «денотативную» информацию, то такие характери-стики людей, обладающих указанными качествами, как Фантомас и Буратино, обращаются к коннотациям соот-ветствующих ПИ, без чего невозможно создание экспрес-сивного эффекта. Если продолжить разговор о прозвищах, то необходимо обратить внимание на то, что некоторые из них в отличие от приведенных выше несут исключитель-

158

но коннотативную, эмотивно-оценочную информацию, оказываясь практически неденотативными. В качестве примера укажем такое прозвище, как Хиросима, присвоен-ное одной весьма агрессивной и грубой женщине. Можно объяснить, почему такое прозвище было дано, но весьма сложно сказать, что именно оно означает, и вербализо-вать актуализирующееся при его употреблении пред-ставление.

Легко заметить, что активное употребление ПИ на ме-сте «синонимичных» им предикатных слов объясняется тем, что эти имена совмещают в себе номинативную и прагматическую функции, что приводит к экономии язы-ковых средств, характерной для экспрессивной лексики вообще [Гелия 86: 14].

Теперь нам хотелось бы остановиться на специфиче-ском употреблении ПИ. Интересующие нас единицы не за-нимают при таком употреблении предикатной позиции в структуре (семантической или синтаксической) высказы-вания, не выступают в качестве второго члена метафоры (прямой или свернутой) и сравнения. В большинстве этих случаев дескрипции, включающие в себя ПИ, могут быть заменены прямой номинацией объекта, которая к тому же часто оказывается значительно более компактной, чем вторичная номинация, включающая ТШ:город бравого сол-дата Швейка = Прага, преемники Пересвета и Осляби (3, № 2/99) = православные монахи, страна Пушкина и До-стоевского - Россия и т. д. Обратим внимание, что экстен-сионалы приведенных номинаций совпадают, но их интен-сионалы существенно различаются. Если в мире реальном Прага = город Швейка, то в мире виртуальном это разные объекты. Такие наименования, как Прага или Россия, от-сылают к объектам, представление о которых является чрезвычайно многоаспектным, включающим в себя мно-жество характеристик. Вторичная номинация этих «куль-

159

турных предметов» с использованием ПИ'делает акцент на одном из этих аспектов, вычленяет весьма ограничен-ный набор характеристик объекта, конкретизирует весь-ма противоречивое представление, причем делает это, как уже говорилось выше, путем отсылки к определенному образу, вербализовать который достаточно сложно (если возможно), причем вербализация эта потребует значитель-но большего количества языковых средств, чем представ-ленные выше вторичные номинации. Один и тот же куль-турный предмет может быть связан с различными образа-ми иногда прямо противопоставленными друг другу. Так,

?ST Н° г°РОд Швейт * гОрйд Ka*KU * ПРага

Обратим внимание на еще одну особенность употреб-ления. Хотя данные имена зачастую служат, как уже гово-рилось выше, для выражения эмотивной оценки, оценка эта является непрямой. Особенно ярко это проявляется в тех случаях, когда ПИ замещают пейоративные лексичес-кие единицы. В научной литературе уже отмечалось, что для^выражения резко аффективных оценок могут исполь-зоваться имена собственные, обладающие сильным ассо-чиативньш потенциалом [Платонова, Виноградов: 261]'. Непрямая оценка особенно часто появляется там, где пря-lvLBCT ВОЗМОЖНа> стельна, а иногда и просто n ' напРимеР' Д™ печатного издания, заявив-lПу™Шнко ~ Ф^исш, - подобное высказыва-

ГГ Т° СаМЬ

гОрйд

Т ЬШИ непе™ши последстви- из°бразить указанного политика на кари-Sr Характернои челкой и Усиками, осуществляя посредством этих атрибутов актуализацию представления, которое означивается ПИ Гитлер. Данное представление

зае:

160

?Ж5тНее ° СП°СОбаХ выражения непрямой оценки см. [Ман-

является эталонным представлением фашиста. Обращения к непрямой оценке оказываются весьма характерными для появляющихся на страницах печатных СМИ текстов, относящихся к политическому дискурсу {Кинг-Конг из Бар-вихи (3, № 3/99)5 Рядом с нынешним Ельциным шамкающий Брежнев кажется Цицероном (МК, 23. 05. 99) и т. д.).

В связи с проблемой субъективной характеризации хо-чется остановиться на вопросе об употреблении ПИ при энантиосемии, достаточно часто возникающей при выра-жении эмотивной оценки. Энантиосемия резко противо-стоит «серьезному» употреблению языковой единицы, ре-гулярно используется для создания комического эффекта, сдвига в сторону иронии. При энантиосемии «означаю-щее и означаемое находятся в "противофазе", в отноше-ниях "анти-", "с точностью до наоборот" (п = -и)» [Крас-ных и др. 96: Ш].

Приведем примеры, наглядно иллюстрирующие разли-чия в «прямом» и энантиосемическом употреблении од-ного и того же ПИ.

Он хочет сделать автомобиль, подчиняющийся голосу хо-зяина. Что ж, Кулибины у нас, видно, еще не перевелись, к сча-стью (МК, 8. 11.99).

По слухам из Белоруссии, некоторое время назад одному ме-стному Кулибину удалось получить от ЦБ Белоруссии <.. .> кре-дит аж на 700 миллионов белорусских зайчиков на строитель-ство двух первых агрегатов «вечных двигателей». Идею Эту «Ку-дибинъ пробивал аж с 1994 года (МК, 18. 01. 99).

Энантиосемия представляет собой своего рода «апо-фатическую» характеризацию, указывая на качество, со-вершенно не присущее объекту характеризации. Иными словами, Она — Дюймовочка при энантиосемии значит Она — не-Дюймовочка, Он Кащей = Он — не-Кащеп и т. д. Механизм энантиосемии достаточно ярко вскрывает раз-

6-2541 161

личия между рациональной и эмоциональной оценкой (при помощи энантиосемии выражается только после-дняя). Как уже отмечалось в литературе (см. выше), рацио-нальная оценка всегда связана с некоторым стандартом, нормой, относительно которой она дается, характеризуе-мый объект сопоставляется именно с нормой. Соответ-ственно, при отрицании того или иного качества отри-цается именно высокая степень этого качества, а характе-ризуемый объект из разряда «отличающихся от нормы» переходит в разряд «не отличающихся от стандарта», т. е. Он не умный = Он не умнее нормы и т. д. При эмотивной оценке, выражаемой с помощью ПИ (позволим себе выска-зать гипотезу, что и при эмотивной оценке вообще), кар-тина иная — «середина», к которой принадлежит норма, отсутствует. В том виртуальном мире, к которому отсы-лает эмотивная оценка, существуют только антонимиче-ские, полярные категории (можно быть только умным или глупым, красивым или уродливым — третьего не дано). Представление, на которое указывает ПИ, выступает как эталон, образцовое выражение той или иной полярной ка-тегории. Этот эталон всегда отличается от стандарта мак-симальной степенью вырайсенности признака (именно в этом и состоит его образцовость), Поэтому Она не Дюй-мовочка (при энантиосемии такой, например, синтаксичес-кий фразеологизм, как Тоже мне Дюймовочка!) означает не Она не маленькая, но Она очень крупная. Ср. также:

— Какой он из себя?~ Ну, он не Кащеп Ф Он не худой, но = Он толстый.Русский народ любит доброго барина. Но барина не Облома*

Ш, а деятельного, активного... (НГ, 11. 01. 99)

Эмотивная оценка в отличие от оценки рациональной оказывается равнодушной к «середине», она ориентиру-ется на полюса, для нее оказывается важным не столько

162

рациональное основание оценки, сколько выражение эмо-ционального отношения говорящего к тому или иному объекту. Полюс при этом устанавливается и определяется не по отношению к норме, но исключительно по отноше-нию к другому полюсу. В сознании, оперирующем таки-ми оценками, существуют только «+» и «-», «черное» и «белое»', Таким образом, как при «позитивной», так и при «апофатической» оценке не может быть слабой выражен-ности признака или его отсутствия, но присутствует толь-ко с максимальной яркостью выраженный признак или прямо ему противоположный, выраженный с неменьшей яркостью.

Итак, при энантиосемии через обращение к ПИ, при-надлежащему к одному полюсу, происходит апелляция к противоположному полюсу оценки. Этим объясняется то, что в энантиосемические высказывания особенно охотно включаются те ПИ, за которыми стоит национально де-терминированное минимизированное представление, от-личающееся максимальной аксиологичностью и/или «компактностью», т. е. предельной ограниченностью и не-противоречивостью формирующих это представление дифференциальных признаков, в идеале — одного призна-ка (дядя Степа, Кащей, Макаренко, Обломов и др.). ПИ, указывающие на «диффузные» представления (Остап Бен-дер, Стенька Разин, Павка Корчагин и др.), не обнаружи-вают тенденции к регулярному употреблению при энан-тиосемии, так как не всегда понятно, к какому из аспек-тов этого представления апеллирует говорящий, — оцен-ка, связанная с подобным ПИ, оказывается противоречи-

1 Позволю себе привести пример подобного сознания в действии, который (пример), правда, не связан с ПИ. В S-летнем возрасте мой сын сообщил, что хочет стать милиционером; на мое замечание, что я предпочел бы, чтобы он остановил свой выбор на какой-нибудь иной профессии, он воскликнул: «Что ж, значит, бандитом становиться?»

6* 163

вой, т. е. без внятного контекстуального пояснения интер-претировать высказывания, включающие подобные ПИ, весьма затруднительно. Вероятно, можно сконструировать контексты, в которых энантиосемическое употребление таких имен, как Стенька Разин или Остап Бендер, возмож-но, но нам они не встречались.

Обратим также внимание на то, что ПИ, связанные с положительной оценкой (Дюймовочка, Золушка, Макарен-ко, Кулибин), охотнее употребляются при энантиосемии, чем имена отрицательной оценки {Шапокляк, Плюшкин, Мапюта, Хлестаков).

Остановимся на вопросе о том, к каким типам дискур-са тяготеет интенсиональное употребление ПИ. Как уже отмечалось выше, подобное их функционирование оказы-вается стилистически маркированным. Если рассматри-вать речь в парадигме «трех штилей», то легко заметить, что ПИ достаточно регулярно употребляются именно в «высоком» и «низком» стилях, но не являются характер-ными для «среднего». ПИ чрезвычайно редки в текстах, служащих для информационной коммуникации. Точность, коммуникативная прозрачность, недвусмысленность, воз-можность однозначной интерпретации, исключение субъективной эмотивности — все это характерно для по-добных текстов и затрудняет или делает невозможным употребление в них ПИ. Речь идет прежде всего о науч-ных текстах и текстах официальных документов разного порядка.

ПИ в интенсиональном употреблении крайне редко встречаются в текстах, обращенных к дискурсивному мышлению, интерпретация которых требует определенных логических процедур. Для коннотативного употребления интересующих нас имен характерно функционирование в суггестивных текстах, апеллирующих к образному мыш-лению, прежде всего в текстах художественной литер ату-

164

ры и в тех текстах политического дискурса, которые пред-ставляют собой обращение «вождя» к «толпе». «Вождь» при этом вполне может быть коллективным («коллектив-ный организатор»), именно в таком качестве выступают многие печатные СМИ, чем и объясняется обилие в них ПИ в интенсиональном употреблении, об этом, как нам представляется, наглядно свидетельствуют приводимые выше примеры.

Можно заметить, что употреблению ПИ одинаково способствуют как установка на «сниженность», создание комического эффекта, так и на пафосную серьезность, исключающую какую-либо иронию по отношению к «культурным предметам», обладающим «сакральным» статусом1.

Двусторонние имена. К данной группе относятся име-на, способные в одних ситуациях выступать как общие, а в других — как индивидуальные. Проиллюстрируем ска-занное следующим примером.

Е. М. Верещагин и В. Г. Костомаров приводят рассказ о том, как киргизским школьникам было предложено про-читать басню И. А. Крылова «Волк и ягненок», однако, когда учитель попросил учеников почитать эту басню по ролям, никто из них не хотел читать за Ягненка. Негатив-

1 Впрочем, подобная серьезность часто приводит именно к коми-ческому, правда, вопреки желанию автора, который этого комизма просто не замечает. В качестве примера можно привести следующий пассаж:

Русские {ударение, видимо, должно падать именно на это сло-во,— Д. Г.) служаки из ФСБ не обнаружили в макашовских «жи-дах» ничего такого, что отличало бы Макашова ом Достоевского... (3, № 5/99).

Для процитированного издания комический пафос возможен лишь в форме сарказма; юмор, ирония, ерничанье, столь характерные для их оппонентов из «МК», для «Завтра» практически невозможны.

165

ное изображение Волка вызывало у них резкий протест. «Характерно, что в подтверждение своей правоты шести-классники ссылались на сказку "Алтын иуш" и на эпос "Манас". <...> Следовательно, лексический фон киргиз-ского слова, понятийно эквивалентного русскому слову "волк", был ложно перенесен из родного языка в изучае-мый, т. е. семантическая структура русского языка пере-строилась под влиянием киргизского языка. Перед нами случай лексической интерференции...» [Верещагин, Ко-стомаров 80: 87—88]. Мы хотим предложить несколько иное толкование изложенного факта. Слово волк суще-ствует и в русском, и в киргизском языках как двусторон-няя единица, двустороннее имя (ДИ), обладающее как обы-денным (волк), так и мифологическим (Волк) значения-ми. В зависимости от контекста (в широком смысле этого слова) употребления данного имени актуализируется та или иная из его сторон. В описанном случае Волк упо-требляется в мифологическом значении, которое, насколь-ко можно судить, в русском и киргизском не совпадает («Волк вызывал у школьников исключительно позитив-ные ассоциации — добрый, грозный, сильный, храбрый, красивый, лукавый.,.» [Верещагин, Костомаров 80: 88]). Однако если какой-либо человек будет рассказывать о том, как он встретился в лесу с волком, можно предположить, что реакция на его рассказ у русского и у киргиза будет одинаковой. Трудно представить, что в сознании послед-него окажутся актуализированы перечисленные выше качества волка и симпатии его будут на стороне животно-го а не человека. Итак, в данном случае мы имеем дело с ДИ, специфика которого, как и любого ДИ, состоит в том, что в различных контекстах актуализируется та или иная сторона данного имени, а само оно может выступать как общее (волк) или индивидуальное (Волк) имя.

166

Нужно сказать, что на подобные слова уже обраща-лось внимание в научной литературе. Так, К. Леви-Строс, называя такие единицы мифемами, писал: «В сказке ко-роль никогда не бывает просто королем, а пастушка пас-тушкой. <...> Разумеется, мифемы это тоже слова, но это слова с двойным значением, слова слов» [Леви-Строс 83: 428]. Процитированный автор называл мифемой также «большую составляющую единицу мифа» [Леви-Строс 85: 187], и именно в этом значении (также —«мифологема») данный термин обычно употребляется в научной литера-туре (см., напр., [Лосев 78: 6—7)). Р. Барт говорил о типах знаков, которые принадлежат сразу двум семиологиче-ским системам: «...Знак (т. е. результат ассоциации кон-цепта и акустического образа) первой системы становит-ся всего лишь означающим во второй системе» [Барт 89: 78]. На данные слова обращалось внимание и в отечествен-ной лингвистике: «Под символическим значением нами понимается тип конвенционально обусловленного значе-ния, образовавшегося на основании механизмов метафо-ризации и метонимизации, в котором наименование кон-кретного предмета выступает в качестве означающего для абстрактного значения» [Пестова: 92].

Таким образом, ДИ представляют собой специфиче-ские языковые единицы, на которые уже обращалось вни-мание, но которые до настоящего времени подробно не изучались. Говоря о них, необходимо поставить вопрос: представляют ли ДИ новый член в классификации имен? С этим вопросом связан другой: в какой степени специ-фика ДИ определяется их. значением, а в какой — упо-треблением? Ответ на эти вопросы можно найти, если обратиться к структуре ДИ и особенностям их функцио-нирования в речи.

Рассматривая ДИ, необходимо подчеркнуть, что мы имеем дело не с двумя знаками-омонимами, а с одним зна-

167

ком, который может одновременно выступать, используя термины Р. Барта, как член первичной семиологической системы (знак 1-го уровня) или как член вторичной се-миологической системы (знак 2-го уровня). Названный автор указывал, что знак 1-го уровня обладает смыслом, а знак 2-го уровня — значением [Барт 89: 79]. В современ-ной лингвистике понятия значение и смысл обычно тол-куются несколько иначе1. Мы будем говорить, что знак первого уровня имеет обыденное значение, а знак второ-го уровня — мифологическое значение.

Вернемся к уже приводимому выше примеру {Волк и волк). Обьщенное значение {волк) включает в себя реаль-ный набор характеристик означаемого, общий для русско-го и киргиза, мифологическое {Волк) — условный набор, детерминированный определенными мифопоэтически-ми представлениями и стереотипами сознания, опираю-щийся на некоторые реальные черты, которые абсолюти-зируются и развиваются по собственным законам; реаль-ный феномен (волк) оказывается достаточно отдален от мифологического значения указывающего на него имени. Через обыденное значение говорящий способен передавать мифологическое. Обыденное значение при этом продол-

' Эти термины являются одними из наиболее «спорных» в совре-менной гуманитарной науке, обзор существующих точек зрения ™»Г£" В [MblpKKHj> [KPac»bIX 98: 34—40], мы в дальнейшем будем понимать эти термины в понимании А. Р. Лурия: «Под значением связей Г™ 0бЪеК™ВНО дожившую« в процессе истории систему™ м РЫе СТ°ЯТ М СЛ0В0М- Под смыслом> Е °™™ от зна- lП0™м

индивидуальное значение слова, выделенное из

" СИСТеМЫ °ВЯЗеЙ; °Н0 СОСТ0ИТ из ™ <вязей> М

168

; 0 СОСТ0ИТ из ™ <вязей> «от°РЬ[е

если »ч^Г К ДаШ0МУ М°МеНТу И Данной с" W"- Поэтому У М°МеНТу И Данной с" W"- Поэтому ОТ?Ва ™™ объе[™ым отражением системы ZT Ш> Т° СМЫСЛ" ~это пронесение субъективных 53Г4'""" С0°ТВеТ0ТВенно данномУ моменту и ситуации»

жает существовать, оно не элиминируется, но оказывает-ся прозрачным.

Национальная детерминированность мифологического значения ДИ является их характерной особенностью. Достаточно ярко это выявляется при анализе зооморфиз-мов. Ср: Ты ведешь себя, как заяц; Не ешь, как свинья!; Ка-кой он медведь! Речь, естественно, идет не о реальном жи-вотном из множества зайцев, свиней, медведей и т. п. и даже не о собирательном образе некоего зайца, свиньи, медведя и т. п. Имеется в виду конкретный Заяц, главной характеристикой которого является трусость, конкретная Свинья (нечистоплотность), конкретный Медведь (не-уклюжесть). Совершенно очевидно и уже неоднократно отмечалось, что употребление подобных ДИ оказывается различно в различных языках. «Зооморфизмы разных язы-ков, "ориентированные" на одно и то же реально суще-ствующее животное, могут представлять его (и реально представляют) эталоном разных качеств и свойств. Содер-жание зооморфизмов в каждом данном языке может отли-чаться от содержания аналогичных зоомрфизмов в любом другом языке» [Гутман и др.: 148]. Например, жаба в рус-ском языке означает «отвратительный человек», в чешс-ком же эпитет zabka вполне применим по отношению к милой девушке [Сукаленко: 115]. Свинья для русского прежде всего значит «нечистоплотный человек», для япон-ца же — «толстый человек». Заяц — «трус» для русского и «быстро что-либо делающий человек» для американца.

Похожую картину можно наблюдать, если перейти от зооморфизмов к ДИ, обозначающим этнические стерео-типы. Не анализируя подробно такое ДИ, как француз, предположим, что русский вполне может сказать: легок, как француз; галантен, как француз; изящен, как француза т. п.; однако подобные обороты невозможны в речи нем-ца. С другой стороны, для русской речи вряд ли можно

169

признать нормальными выражения скуп, как француз; ал-чен, как француз; эгоистичен, как француз, являющиеся вполне приемлемыми для немца (вне зависимости от лич-ного отношения того или иного конкретного русского или немца к французам). Таким образом, структура и оценка представления, стоящего за мифологическим значением ДИ, существенно отличаются в различных культурах, что закрепляется в языках носителей этих культур. Иными сло-вами, Француз различен для русского и немца, а фран-цуз — нет; свинья является свиньей и одинакова для всех, знакомых с этим животным, Свинья же для русского суще-ственно отличается от Свиньи для японца.

Происходит это потому, что при структурированиипредставления, например Француза, в той или иной культуре из всего множества черт, присущих данному национальному характеру, выделяются и фиксируются лишьопределенные, остальные же отбрасываются как несущественные. Это находит свое отражение в языке и закрепляется в мифологическом значении ДИ француз. Происходит уже знакомая нам минимизация, редукция сложного и диалектического понятия, которое приводится копределенному ограниченному набору характеристик, по-лучающемуся в результате действия существующего вопределенном ЛКС алгоритма минимизации того илииного элемента культуры. Мы назвали результат подоб-ми1^ДУКЦИИ национально-датерминированным мини-ч?Л инаГЬ^геДСТаВЛеНИеМ (НДМП>и подчеркивали,мини!? М°ЖеТ сУщество»ать ДРУГОЙ алгоритмшое НДмТ Т0Г° Же СШ0Г° ЭЛШента и ответственноvJnvr%° НДМП 0ТРажаетс* в мифологическом значе-Sv«;^07^ следУЮщий nP^ep, наглядно иллю-стрирующии возможности актуализации различных сто-

170

Позволим себе цитату из одной критической статьи, написанной в не совсем традиционном дяя этого жанра стиле: «...Для создания этого интенсионально закончен-ного, закругленного мира и понадобился трансгредиент-ный (словечко-то какое придумал!. Да и не придумал, поди. У немца какого-нибудь украл. Немец — он у-умна-ай!) автору Одиноков»1.

В перв ом случае (у немца какого-нибудь украл) ДИ «не-мец» указывает на некоторого неопределенного предста-вителя данной национальности, а во втором (Немец — он у-умна-ай) — отсылает не к некоему немцу из множества немцев, а к вполне определенному этническому стереоти-пу, обладающему определенным набором черт, который отражен в НДМП и закреплен в мифологическом значе-нии соответствующего имени2.

Рассмотрев в общем виде структуру ДИ, хотим обра-титься к анализу их функционирования в речи к выявле-нию тех случаев, когда данные единицы выступают в том или ином из своих значений.

Легко заметить, что мифологическое значение ДИ ак-туализируется тогда, когда данные имена выступают в ка-честве второй составляющей метафоры или сравнения, т. е. служат не для номинации, а для предикации, употреб-

1 Руднев В. Философия русского литературного языка... // Логос №4/94:298.

г Интересно, что прилагательное немецкий, образованное от ДИ немец, по своему экстенсноналу выступает как синоним прилагатель-ного германский (речь, естественно, идет не о терминологическом ис-пользовании данных слов, а об их функционировании в обыденном языке), интенсионально же они оказываются весьма различны, гак, в «Скифах» А. А. Блоки замена германский в строке «...И сумрачны» германский гений» на немецкий невозможна. Хотя ритмическая орга-низация произведения не препятствует подобной замене (оба слова обладают амфибрахическим строением), ока полностью разрушает его семантическую организпцшо.

171

ляются интенсионально (коннотативно). О специфике функционирования ДИ в качестве второго члена метафо-ры мы скажем ниже, здесь же хотим подчеркнуть следую-щие особенности употребления рассматриваемых единиц:

— когда ДИ употребляются для номинации (экстен-сионально), они выступают, как правило, в своем обыден-ном значении;

~ когда ДИ употребляются для предикации (интенси-онально), на первый план выходит их мифологическое зна-чение.

Постараемся изобразить схематически сказанное выше об особенностях ДИ.

В верхней половине рисунка двустороннее имя (ДИ) вы-ступает как знак первого уровня (31), при этом актуали-зируется его обыденное значение (03). Это мы называем экстенсиональным применением имени (ЭТТ). При таком применении для ДИ характерна позиция субъекта (S) или

172

объекта (О), означаемым является о быденное представле-ние (ОП) (волк).

На нижней половине рисунка изображено ДИ, высту-пающее как знак второго уровня (32), при этом актуали-зируется мифологическое значение (МЗ) имени. Означае-мым является НДМП {Волк). Это характерно для тех слу-чаев, когда ДИ выступает в предикативной функции. По-добное употребление мы называем интенсиональным при-менением имени (ИП).

Теперь можно вернуться к поставленному выше во-просу о месте ДИ в общей классификации имен. Нам пред-ставляется, что ДИ не нарушают дихотомию общих и ин-дивидуальных имен и являют собой не третий член клас-сификации, а специфические единицы, которые могут быть отнесены к первым или ко вторым в зависимости от си-туации употребления. Тем не менее, разумно, как нам ка-жется, выделять ДИ в отдельную группу. Основным кри-терием такого выделения является регулярность актуали-зации мифологического значения данных имен и регуляр-ность их употребления не для номинации, а для предика-ции, Под регулярностью в данном случае понимается спо-собность ДИ в определенных типизированных повторяю-щихся условиях практически всегда функционировать ука-занным образом в названном выше значении. Вероятно, самые разные общие имена способны функционировать в качестве предиката в семантической структуре предложе-ния, но далеко не все из них обладают мифологическим значением, не для всех подобное употребление является регулярным.

Достаточно ярко указанные особенности ДИ прояв-ляются при межкультурной коммуникации. Имя, указы-вающее на тот или иной элемент действительности, мо-жет обладать идентичным экстенсиональным применени-ем в различных языках, но его интенсиональное приме-

173

Д°бН0Г0 *™существенно

от- в других. Непонима-

кон-

ся русским тому или с л о н о м . И ^ Гное достоинство,д « л я я y « iчеловека.

Т ' ПРИЧИН°Й КОТОрого явилось Раз" И°Г° У РУССК0Г0 и У индийца, ко-

t культур'Русскйй в"де- > KaK крУпные ̂ бариты.

(у КЕ1Чества приписывают-

г "" СРаВНеКИИ ПОС/1ВДнего со f """' КаЧества: собствен" ST

рацию и т'

п"

на-

сравниваемого со слоном

личие в

^ ^ S r r ™ ;р а з л и ч и я м и

в

з о° -к коммуникативному So ГРЫе (pa3J1™> пРивели и

важности их учета *Т <<ядеРных>> ^Дах культуры еще поговори ниже МеЖКуль^н°й коммуникации мы

как имена, а в мифологичен

174

ском — как индивидуальные1, обладающие характер-ными чертами прецедентное™, т. е. — как ПИ. Так, на-пример, медведь в предложении Животное, которое он нарисовал, напоминает медведя выступает как общее имя, в поговорке же «О медведе не говори худо, не хвастайся, он все слышит, все помнит и не прощает» [Ермолов: 244] — как ПИ, указывающее на вполне определенного Медведя с набором только ему присущих характеристик. Оба зна-чения ДИ также ярко представлены в случаях псевдотав-тологий типа Немец есть немец1, где в первом употребле-нии лексема немец выступает в своем обыденном значе-нии и представляет собой общее имя, а ро втором — в мифологическом, являя собой индивидуальное (преце-дентное) имя.

Сказанное позволяет нам предположить, что имеет смысл говорить не о коннотациях лексем типа англичанин и осел, а именно о двух значениях в их семантической структуре. Причем речь идет не о полисемии в собствен-ном смысле этого слова, так как между указанными зна-чениями складываются иные отношения, чем при «клас-сической» полисемии, — при любом из употреблений оба значения представлены одновременно; при эктенсиональ-ном использовании ДИ его мифологическое значение при-сутствует имплицитно, как неактуализируемая коннота-ция, при интенсиональном употреблении имени его обы-денное значение не элиминируется, но оказывается «про-зрачным».

1 Ср,; «„.Показательны разнообразные табу, накладываемые на имена собственные; с другой стороны, к табуированне имен нарица-тельных (например, названий животных, болезней и т. д.) в целом ряде случаев определенно указывает на то, что соответствующие назва-ния осознаются (н, соответственно, функционируют в мифологиче-ской модели мира) именно как собственные имена» [Успенский: 301],

1 О подобных псевдотавтологнях см. D [Кобозева].

175

Сделаем еще одно предположение. НДМП, стоящие за мифологическим значением ДИ сходны с НДМП преце-дентных имен, так же, как и они, входят в когнитивную базу ЛКС, следовательно, обладают безусловной преце-дентостью.

Абстрактные имена и ключевые концепты националь-ной культуры. Вероятно, может считаться доказанным, что «некие общечеловеческие (если не универсальные) кон-цепты по-разному группируются и по-разному вербали-зуются в разных языках в тесной зависимости от собствен-но лингвистических, прагматических и культурологиче-ских факторов', а следовательно, фиксируются в разных значениях» [Кубрякова и др.: 92—93]. Вслед за Е. С. Куб-ряковой мы понимаем под концептом «оперативную со-держательную единицу памяти, ментального лексикона, концептуальной системы и языка мозга, всей картины мира, отраженной в человеческой психике», концепты представляют собой те смыслы, которыми мы оперируем в процессе мышления и которые «отражают содержание опыта в виде неких "квантов" знания» [Кубрякова и др.: 90]. Не возвращаясь в дальнейшем к толкованию термина «концепт», который неоднозначно понимается в современ-ной науке, мы остановимся лишь на одной из сторон дан-ной проблематики и рассмотрим некоторые национально детерминированные концепты русской культуры, которые являются ключевыми для последней.

На существование группы имен (достаточно ограни-ченной по составу)1, связанных с подобными концепта-ми, и их важности как для языкового сознания членов

' Ср.; «Количество их (концептов культуры, —Д. Г,) невелико, четыре-пять десятков, а между тем сама духовная культура всякого общества состоит в значительной степени из операций с этими кон-цептами» [Степанов 97: 7].

176

Л КС, так и, соответственно, для национального самосоз-нания и мировоззрения самого сообщества указывали раз-личные авторы. А. Вежбицкая призывала к «семантиче-скому анализу специфического для данной культуры "пси-хологического лексикона"» [Вежбицкая: 393]. Ю. С. Сте-панов, понимая концепт несколько более узко, чем в пред-шествующем определении, пишет: «Концепт—это как бы сгусток культуры в сознании человека, то, в виде чего куль-тура входит в ментальный мир человека. И, с другой сто-роны, концепт — это то, посредством чего человек — ря-довой, обычный человек, не "творец культурных ценно-стей" — сам входит в культуру, а в некоторых случаях и влияет на нее. <...> Концепты не только мыслятся, они переживаются. Они — предмет эмоций, симпатий и анти-патий, а иногда и столкновений. Концепт — основная ячейка культуры в ментальном мире человека» [Степанов 97: 40—41]'. По мысли процитированного автора, «кон-цепты представляют собой в некотором роде "коллектив-ное бессознательное" современного российского обще-ства» [Степанов 97: 9].

Сходный подход обнаруживает и Л. О. Чернейко, ука-зывающая, что «концепт имени охватывает языковое пре-ломление всех видов знания о явлении, стоящем за ним, — знание эмпирическое, знание по доверию, знание по вере...»[Чернейко 97а: 287]. Она предлагает различать тер-мины «понятие» и «концепт»: «Основа концепта — суб-логическая. Содержание концепта включает в себя содер-жание наивного понятия, но не исчерпывается им, посколь-ку охватывает все множество коннотативных элементов имени, проявляющихся в его сочетаемости. А сочетаемость имени отражает и логические, рациональные связи его

1 Подобное понимание культурных концептов во многом коррес-пондирует с понятием «культурных слов» в [Будагов: 10—16].

177

денотата с другими, и алогичные, иррациональные, отра-жающие эмоционально-оценочное восприятие мира чело-веком» [Чернейко 97а: 287—288].

Различные авторы выделяют группу концептов, зани-мающих центральное положение в коллективном языко-вом сознании, определяющих и отражающих пути разви-тия как отдельной языковой личности, так и всего ЛКС: «Только личностный смысл как единица динамической структуры — сознания — делает человека личностью. Постигается смысл эзистенциально значимых имен, таких, как жизнь, смерть, совесть, счастье, пространство, время. <...> Обретение смысла рассмотренных абстракт-ных имен (АИ) осуществляется в диалоге личности с куль-турой (размышление) и с другими личностями (интеллек-туальное общение), что и составляет дискурс. Осваивая АИ (а это бесконечный процесс), личность устраняет его се-мантическую неопределенность. <.,,> Все, что есть в язы-ке, —достояние социума и может стать достоянием инди-вида, если этот индивид — личность, т. е. осознает свою причастность к культуре народа, осознает себя его частью, Абстрактные имена по структуре своей и по статусу свое-му делают (обеспечивают) эту причастность. Они мост между личностью и обществом» [Чернейко 976: 50—51]. Приведенные слова, на наш взгляд, точно характеризуют место АИ, связанных с ключевыми концептами националь-ной культуры, в культурном пространстве ЛКС и инди-видуальном когнитивном пространстве языковой лично-сти, входящей в это сообщество. Данные имена, занимая центральное положение в каждом из этих пространств, яв-ляясь одной из тех «осей», вокруг которых они структу-рируются, с одной стороны, служат для связи указанных пространств, а с другой - во многом определяют особен-~И ИХ л

с^ествования- Именно это сближает, как нам кажется, АИ, за которыми стоят ключевые концепты на-

178

циональной культуры, и ПИ, относящиеся к ядерным эле-ментам когнитивной базы Л КС. Последний тезис пред-ставляется парадоксальным, ибо, казалось бы, рассматри-ваемые единицы занимают полярное положение в семан-тической системе языка — предельная абстрактность зна-чения (по определению) в первом случае и конкретность — во втором. Но культурная насыщенность, мифологизм, символичность (при всем различии в абстрактности и кон-кретности символики), ядерное положение в коллектив-ном языковом сознании ЛКС и в коллективном бессозна-тельном этого сообщества, сложность в понимании этих имен и оперировании ими в МКК — все это позволяют нам рассматривать АИ и ПИ в одном ряду.

Определенное сходство между ними заключается уже в том, что инвариантное (коллективное, ближайшее) и индивидуальное (дальнейшее) значения как интересую-щих нас АИ, так и ПИ, могут существенно расходиться (ср. многообразие толкований того, что такое любовь или счастье).

Согласно А. Вежбицкой, толкование эмоциональных концептов (данный автор рассматривает именно их), обо-значаемых АИ', больше похоже на описание«прототипи-ческих моделей поведения или сценариев, которые зада-ют последовательность мыслей, желаний, чувств» [Вежбиц-кая: 371]. Иными словами, весьма сложные концепты (А. Вежбицкая рассматривает такие, как обида, вина, гор-дость и др.) объясняются через стереотипные ситуации, воспринимая которые, наблюдатель может понять, что представляет собой тот или иной концепт. «В именах эти-

! От себя добавим, что речь может идти не только о лексикогра-фическом толковании, но и о существовании соответствуюшнх кон-цептов в «наивном» сознании, запечатленном в языковом сознании коллектива.

179

ческих понятий, в отличие от конкретных имен, прототи-пы — артефакты, хотя их "сырье" принадлежит действи-тельному материальному миру. Это поступки людей, воз-веденные в ранг добродетели или злодеяния (выделено нами. —Д. Г.). Получается, что этические понятия выра-стают из осмысления межличностных взаимодействий, а действия людей осмысливаются как поступки со знаком "плюс" или "минус", когда есть для этого мера — имена, вмещающие эти понятия» [Чернейко 97а: 122].

Но стереотипная ситуация может апеллировать к кон-кретной ситуации, обретающей статус прецедентной и ока-зывающейся эталоном для ситуаций такого типа вообще. ПИ в этом случае может выступать, как мы уже указыва-ли выше, в качестве знака подобной прецедентной ситуа-ции, оказываясь в теснейшем взаимодействия с соответ-ствующим АИ, как и оно указывая на определенный кон-цепт, являя пример тех лиц, чьи поступки «возведены в ранг добродетели или злодеяния».'То же можно сказать и об именах определенных событий (в самом широком по-нимании этого слова). Очевидна связь таких «этических» АИ и ЛИ, как, например, предательство — Иуда, грех — Адам, лень — Обломов, скупость — Плюшкин, которуюязыка» гТт^Т* <<Асс°Чиативный тезаурус русского языка» 1АТРЯ], В «свернутом» виде ПИ являет собой модель поведения, именно «порождающую» модель, выступая в данном случае как безусловный символ. Рассматри-ваемый нами процесс сведения концепта, стоящего за АИ, к представлению, связанному с ПИ, в чем-то корреспон-дирует с тем, что С. Московичи называет «объективиза-цией», при которой незнакомое знание превращается в знакомое путем преобразования абстрактных концептов в нечто конкретное, перенесение того, что мы держим

К^УГ0™60 РЙ б

180

Подобная редукция абстрактного образа, стоящего за АИ, к конкретному представлению, связанному с ПИ, ха-рактерна и для тех случаев, когда ПИ тяготеют к «абсо-лютивному» употреблению и автономности, т. е. не при-креплены однозначно к какой-либо прецедентной ситуа-ции и/или прецедентному тексту. Так, Моцарт оказы-вается тесно связан с такими АИ, как одаренность, ге-ниальность-, Ломоносов—разносторонность я т. д. (об этом наглядно свидетельствуют и результаты нашего экспери-мента, которые будут представлены в следующей главе). Это не случайно, так как означаемые интересующих нас АИ, стоящие за ними концепты весьма сложны по своей структуре. Достаточно убедительными представляются аргументы Л. О. Чернейко, которая приходит к выводу, что «можно выделить четыре уровня осознаваемости абстрактных имен в индивидуальном сознании и в соот-ветствии с ними — четыре модуса их существования в со-знании коллективном: интуитивный — геометрический —-метафорический — дискурсивный» [Чернейко 97а: 152— 153]. Думается, не случайно, что процитированный автор ставит дискурсивное существование АИ в коллективном сознании на последнее место. Мы считаем, что данный модус, следствием которого является выделение понятий-ного ядра концепта и соответствующих его дефиниций, есть продукт лингвистического и философского анализа имени, для подавляющего большинства членов ЛКС означаемые АИ, связанных с ключевыми концептами культуры этого сообщества, вряд ли существуют в дискур-сивном виде, но представляет собой многомерные и не-дискретные образы, именно образы, а не понятия. Опера-ции со столь сложными и абстрактными образами весьма затруднительны, эти образы нуждаются в конкретизации и редукции, тут на помощь приходят стоящие за ПИ пред-ставления, которые выступают как эталонное воплощение

181

тех или иных абстракций. О том, что коллективное созна-ние предпочитает оперировать не понятиями, а образами, сводит абстрактное к конкретному, достаточно много и подробно говорилось учеными, исследующими психоло-гию масс. «...Материальность — это более конкретная форма выражения социальных отношений и убеждений, чем абстрактные понятия» [Московичи 98а: 167]. «Слово становится плотью: в каждое мгновение мы претворяем это иносказание в жизнь, полагая, что слову должна соот-ветствовать реальность. Так понятие харизмы, расплыв-чатое и неясное, кажется нам воплощенным в личности Ганди, покоряющего своим хрупким силуэтом людскую массу, или в жесте Иоанна-Павла II, благословляющего толпу» [Московичи 98а: 37].

Средства массовой информации в современном россий-ском дискурсе активно используют модель коммуникации «вождь —толпа» (вождь при этом может быть и коллек-тивным). В коммуникации этого типа превалируют сугге-стивные высказывания, основной функцией которых является не информирование собеседника, внушение 0й«'^ИВИДа убеждают' ма«* внушают...» [Московичи УЙО: 60]), реципиент же при этом выступает именно как пассивный реципиент, а не активный участник диалога. Именно об этом говорит С. Московичи, утверждающий, что с появлением СМИ коммуникации поляризуются, «они действуют все более и более в одном направлении и ста-новятся все менее и менее взаимными» [Московичи 986: Ш\. Данный исследователь полагает, что сегодня после индустриального и финансового капитализма наступил этап «символического капитализма, который базируется

ZllT^T* ДбНЬГаХ 3 [М

ZllTn^T ДНЬГаХ! 3 »«»«У™«» [Московичи 986.248], Но коммуникация эта особого рода, онал У 6 Т Н6 СТ0ЛВК° К ВДвидуальному, сколько к колл

ле™У СТ0ЛВК° К ВДвидуальному, сколько к кол-лективному сознанию, а значит, не к дискурсивному, но к

182

образному мышлению. Это приводит к субституции абст-рактных имен, выражающих ключевые концепты нацио-нальной культуры, конкретными прецедентными имена-ми. Нетрудно привести великое множество примеров, под-тверждающих сказанное, но мы ограничимся только одним. Можно вспомнить выступление Н. С, Михалкова в программе «Тема» (ОРТ, 12. X. 98), где он в общении с телеаудиторией последовательно реализовывал принци-пы общения вождя с массой. В своей речи он достаточно редко употреблял такие слова, как родина, патриотизм, духовность и др., но при этом постоянно использовал ПИ (некоторые из них неоднократно) Александр Нев-ский, Дмитрий Донской, Пушкин, Толстой, Столыпин, Александр III, т. е. апеллировал не к абстрактным поня-тиям, а к конкретным образам.

Таким образом, «пантеон» ПИ, с одной стороны, отра-жает ценностные ориентации ЛКС, а с другой — во мно-гом формирует и определяет эти ориентации, влияя тем самым на модели социального поведения членов этого со-общества. Данная роль рассматриваемых единиц опреде-ляет внимание к ним различных общественных институ-тов, стремящихся регулировать социальное поведение индивида. Мы уже говорили в этом отношении о ПИ, со-поставим теперь возможные пути «регуляции» концептов, связанных с АИ, с помощью определенных манипуляций с употреблением этих имен.

АИ и ПИ «роднит» то, что зачастую определенный ин-вариант их восприятия агрессивно навязывается в каче-стве индивидуального, личного. При этом за общенацио-нальный выдается некий идеологизированный вариант, отвечающий интересам лишь одного какого-либо социу-ма внутри ЛКС.

Рассмотрим в качестве примера концепты, лексикали-зованные в именах закон и грех. Нужно заметить, что даже

183

пилотажный анализ убедил нас в невозможности изоли-рованного рассмотрения указанных концептов. Мы со-гласны с Н. Д. Арутюновой, которая указывает: «В ходе изучения мировоззренческих концептов выяснилось, что они так тесно взаимосвязаны, что их интерпретация скоро замыкается кругом рикошетов» [Арутюнова 91: 4). По-этому, рассматривая указанные имена, мы неизбежно за-трагиваем другие, связанные с ними.

К изучению указанных концептов нас привела соб-ственная педагогическая практика и анализ неудач, воз-никающих при межкультурной коммуникации. Автор, работая однажды с группой студентов из Японии и читая с ними один из рассказов А. П. Чехова, обнаружил, что смысл рассказа остался для учащихся непонятен, так как они не могли адекватно воспринимать слово грех. Сло-варь давал соответствующее японское слово как эквива-лент русского, но, видимо, концепты, стоящие за соответ-ствующими русским и японским словами столь различны, что сколько-нибудь близкий их перевод с одного языка на другой оказывался невозможным. Вскоре после этого случая студентка из Испании, несколько лет живущая в России и свободно владеющая русским языком, сказала, что употребление слова грех в русском языке представ-ляет для нее большие сложности, так как оно не совпадает с функционированием соответствующего испанского слова (pecaäo); это приводит к тому, что существует боль-ные ™ ™° К°НТГСТ0В' В КОТОрых эга слова (эквивалентные по словарю) оказываются непереводимыми, Сама оналич« ! ЧеТК° сф°РмУлиР°Еать, в чем заключаются различия (последнее представляется вполне закономерным, уже гГКУ ПОДОбные адепты воспринимаются, как мы но? Т,Щт'Н6

°Т0ЛЬКО даскУРсивно, сколько интуитив-;'СЧИТала> что °™ обусловлены различиями между православной и католической традициями в понимании

184

греха, отразившимися в лексиконе, соответственно, рус-ского и испанского языков. При этом значения соответ-ствующего слова, согласно толковым словарям русского и испанского языков, практически не отличаются друг от друга (ср,: В. И. Даль; «грех — поступок, противный за-кону Божию, вина перед Господом...»; С, И. Ожегов: «Грех. 1. У верующих: нарушение религиозных предписа-ний, правил <...> 2. Предосудительный поступок...»; Larousse basico escolar: «pecado — transgresion de la ley Divina...» (нарушение (преступление) Божьего закона)). Это еще раз свидетельствует о том, что значение имени не может отождествляться с концептом имени и семанти-ческий анализ должен отличаться от концептуального1. Концепт греха имеет религиозное происхождение, но, конечно, употребление соответствующего имени значи-тельно шире, оно постоянно встречается и в речи тех лю-дей, которые не относят себя к верующим («Чем-чем, а этим грехом не грешны», — говорит атеист Базаров), но различие соответствующих русского и испанского концеп-тов, вероятно, определяются именно различиями в рели-гиозной традиции, которые находят отражение в употреб-лении указанных имен. Так, можно сравнить тщательную разработку номенклатуры, порядка грехов и их искупле-ния, существование различных «парадигм» и споры о них в католической теологии2 и отсутствие подобной номен-клатуры при самом пристальном внимании к греху в пра-вославном богословии3, практику индульгенций у като-ликов, не имеющую аналогов в Православии, наличие/ от-сутствие Чистилища. Все это приводит к тому, что, несмо-тря на общехристианскую составляющую концепта, на

1 Об этом см. следующий раздел.2 См. подробно в [Силецкий].-1 См„ напр., [Лооский: 98 и ел.].

185

который указывает имя грех, в русском ЛКС он оказыва-ется во многом национально обусловлен и специфичен. Интересующий нас концепт невозможно рассматривать в отрыве от концепта закон, ибо, согласно приведенным определениям, грех есть нарушение Закона. Но по-следний концепт далеко не однозначен. «Концепт 'Закон' существует в трех различных сферах культуры, и соответ-ственно — слово закон имеет три различных основных зна-чения — 1) закон юридический, 2) закон божеский, а так-же закон нравственный, 3) закон науки» [Степанов 97" 427] При рассмотрении концепта грех необходимо сосредото-читься на двух из приведенных значений. Закон, (31) — закон формальный, «внешний», некие предписания и уста-новления. Закон, (32) - закон «внутренний», существую-щий в виде нравственного императива. Контролером за соблюдением 32 выступает с о в е с т ь, его нарушение -это грех, рождающий (при его осознании) раскаяние . Нарушение31 есть преступление,котороеможетрас-цениваться обществом, вернее, определенными его инсти-тутами как вина нарушившего этот закон индивида (вина может быть и чувством совершившего какой-либо проступок человека и в этом отношении близка к раская-нию) 31 может совпадать с 32, но может и существенно от него отличаться. Последнее особенно характерно именно Для русской культуры, в языке которой возможен такой стГ О

Т;,Г <<П0СТуп„ать <™ть) не по закону, а по сове-полы °!СуТСГВугощии в ™* »зыках, на которых говорят на-KnL P адЛеЖаЩИе К ^^«европейской культуре'.crZZ В 3аПаДН0Й КУЛЬТУРЕ 31 и 32 не так «° "*■ AonlT °Т ДРУГа' КаК

В РУССК0Й' НаРУшенйе некоторых ш экзТмГ! УСТаН0Влений

(ВДата налогов, списывание на экзамене) оценивается, скажем, американцем как дей-

См. размышления на эту тему в [Степанов 97: 329 и ел.].

186

ствие глубоко безнравственное, русский же при этом мо-жет вообще не рассматривать подобные действия с точки зрения морали; граница между нравственным и безнрав-ственным зачастую существенно отличается от той, кото-рая проводится между дозволенным и недозволенным фор-мальными предписаниями, и совершенно не совладает с «американской» границей. Интересно, что несовпадение зачастую приводит к конфликтам и сбоям в русско-аме-риканской межкультурной коммуникации1.

Можно заметить, что некоторые современные слова-ри английского языка, изданные в США, в своем толко-вании существительного sin, эквивалентного, согласно двуязычным словарям, русскому грех2, вообще не указы-вают религиозную составляющую данного термина. Так, например, Roget's II, The New Thesaurus, Boston 1988 дает следующее толкование существительного sin:

1. a viced act; 2. that which is morally bad or objectionable; 3. something that offends one's sense propriety, fairness or justice.

Обратим внимание также на то, что многие как бри-танские, так и американские словари настаивают на по-нимании law, эквивалентного русскому закон, именно как на совокупности внешних формальных установлений. Ср., Collins Cobuild, English Language Dictionary, London & Glas-gow, 1987: «The law is a system of rules that a society or govern-ment develops over time in order to deal with business agreements, social relationships, and crimes such as thefts, murder or vio-lence...»

Данные примеры, конечно, не позволяют делать дале-ко идущие выводы, для которых требуется тщательный

1 Подробный анализ подобных конфликтов см. в [Leaver, Gra-noien].

а См., напр., такой авторитетный словарь, как К. Katzner. English-Russian Dictionary (N. Y., 1984), где существительному sin соответ-ствует лишь одно русское слово — грех,

187

семантический и концептуальный анализ соответствую-щих русских и английских имен, но думается, что подоб-ные несовпадения в словарных толкованиях являются весьма показательными и симптоматичными.

31 часто воспринимается русскими как нечто чуждое, не имеющее для них нравственного смысла: «Мораль все-гда имеет высший смысл. И законодательство тоже долж-но иметь высший смысл. Наше законодательство для н а с (выделено нами. ~Д, Г.) такого смысла не имеет. Я думаю, что какой-то высший смысл в нем есть. Этот смысл вложили в него те народы, которые создавали его перво-начально на основании своего собственного обычного права, которое, в свою очередь, всегда обязательно опи-рается на какую-то изначальную и исконную систему кол-лективных идеалов. Но это не наш смысл и не наши идеа-лы, и поэтому нам они не видны. А свой смысл мы не мо-жем поместить в эту систему. И потому государство и куль-тура продолжают столетиями существовать параллельно, сталкиваясь и мешая друг другу» [Касьянова: 312]. ч 1 » ^ДВа понимания закон* и два преступления (против а и 32) нашли классическое отражение у Ф. М. Достоевского в «Преступлении и наказании». Раскольников совер-ХпГ ТСТ° ТстУпление (нарушил закон несправедливого общества), он совершил грех (нарушил высший нравСтвенньш ймператив)_ государственная машина ни-

ГТЖеТ П°ДеЛаТЬ Р

MOLI1ТШТ П°ДеЛаТЬ С Р™ьниковьш _ его невоз-тогоГп Г т°, 3аК°НУ>> (П°РФиР«й Петрович откры-ниГи Т ЭТОМ);

Расколь"^ова приводит к призна-™^° ТЩ6МУ раскаянию »«но совесть, контро-лирующая соблюдение 32.

В интересах социума - максимальное сближение 31 иS™'и 5Г ИХ СЛИЯНИ6)- ЭТ° М°ЖеТ пР°ис^ДИть двумя путями. 1)31 основывается на имплицитно присутствующем (хотя и не всегда прямо формулируемом) в сообще-188

стве 32; 2) 31 объявляется 32 всеми средствами государ-ственной пропаганды. Дяя русского Л КС характерен (по крайней мере в последнем столетии) именно второй путь, связанный с активной манипуляцией ПИ. Рассмотрим в качестве примера функционирование такого ПИ, какДдв-лик Морозов (подчеркнем, что речь идет, конечно, не о реальной ситуации и не о реальном лице, но о националь-но-детерминированных минимизированных представле-ниях соответствующей прецедентной ситуации и связан-ного с ней ПИ). Павлик Морозов, следуя 31, грубо нару-шает 32. Государственная пропаганда утверждает, что 31 = 32, следовательно, никакого нарушения не было, а был подвиг. В сознании же большинства членов русского ЛКС нарушение 32 оказывается гораздо более «маркирован-ным» поступком, чем следование 31, поэтому Павлик Мо-розов воспринимается как предатель и великий грешник1. Итак, как мы видим, АИ не в меньшей степени, чем ПИ, обладают, с одной стороны, повышенной социальной зна-чимостью, а с другой — бесконечной вариативностью ин-дивидуального восприятия, при которой «дальнейшее» значение слова может весьма далеко отстоять от его «бли-жайшего» значения. Для полноценного существования ЛКС необходимо и то и другое — как знакомство всех членов сообщества с общенациональным инвариантом, так и «личностность» значения соответствующих имен. При этом можно наблюдать постоянное стремление раз-личных социальных групп (прежде всего тех, которые об-ладают средствами влияния на общественное сознание) «узурпировать» значение АИ и «пантеон» ПИ (как и ПФ

1 Интересно, что во время событий августа 1991 года первым мз снятых в Москве памятников был именно памятник Павлику Моро-зову, чему автор был свидетелем. Это произошло за сутки до всем известного демонтажа памятника Дзержинскому.

189

в целом), предложив «свое» значение в качестве единст-венно возможного, отказывая индивиду в «личностности» значения, что особенно характерно для «тоталитарного дискурса», при котором «главной интенцией говорящего является внушение» [Борисова: 17], активность и собст-венная позиция рецепиента не предполагаются. Однако язык особенно активно противиться подобной «узурпа-ции» на уровне концептов, ибо внерациональное образ-ное существование концептов, стоящих за АИ (и симво-лизирующих их ПИ), отторгает навязываемые значения.

Это приводит к прямо противоположной тенденции, не менее опасной как для общественного, так и для лично-го существования индивида, — «релятивизации» ключе-вых концептов национальной культуры, которые превра-щаются в «слова, слова, слова..,» «Методологический солипсизм является признаком беспорядочной коммуни-кации: каждый индивид или группа говорит собственным частным языком и хочет, чтобы он воспринимался как язык публичный, что предполагает взаимообмены и деба-ты. Однако последние исключаются из любого общего ответа на вопрос: "Как жить?" Исключаются потому, что у каждого есть свой ответ — даже когда вопрос еще не поставлен» [Московичи 98а; 509—510]. Именно это и ведет к релятивизации ключевых концептов, так как дает-ся слишком большое количество максимально упрошен-ных определений каждого из них, причем определения эти взаимоисключающие, нацеленные на конфронтацию и изначально не предполагающие диалога. Если столь раз-ные вещи называются одним словом, то, значит, этим сло-вом может быть названо все что угодно.

Подобная «релятивизация» рождает безграничный скептицизм, воплощенный в классическом вопросе «Что есть истина?» («долг», «совесть» и др.), лишая личность ценностных ориентиров, способности на поступок и пре-

190

вращая его деятельность (в том числе и вербальную) в че-реду неких ритуальных действий или игру, являющуюся оборотной стороной ритуала. Смена строго ритуального поведения «карнавалом» и активная «ритуализация» кар-навала происходит на глазах одного поколения'. Проил-люстрируем сказанное только одним примером. Можно вспомнить активно тиражируемый лет 15 назад лозунг: «Партия — ум, честь, совесть нашей эпохи!» Интересно, что из пяти имен, употребленных в данном высказывании, лишь одно — эпоха — может восприниматься по языко-вым законам, все остальные имена по существу асем ан-тичны. Та партия, которая имеется в виду, не являлась партией в собственном смысле этого слова, если же вспом-нить состояние организации, называвшей себя этим сло-вом, то меньше всего к ней приложимы те понятия, на ко-торые указывают АИ, —ум, честь, совесть, с каждым из которых связан ключевой концепт русской культуры. Это ясно ощущалось практически всеми языковыми лично-стями, входящими в русское лингво-культурное сообще-ство. Повсеместное асемантичное употребление соответ-ствующих имен ведет к их асемантизации в индивидуаль-ном языковом сознании (если это имя приложимо к столь разным объектам, то значение его не играет роли, остает-ся лишь коннотация — «что-то хорошее» или «что-то пло-хое»), вместо индивидуального постижения значения АИ происходит его «релятивизация» (зачем искать что-то определенное, если все настолько относительно?).

1 С этой точки зрения, интересно телеинтервью одного молодого российского кинорежиссера, который в ответ на вопрос журналиста, выразившего недоумение по поводу нравственных оснований снято-го интервьюируемым фильма, сказал, что за последние десятилетня такие слова, как родина, честь, совесть, использовались только для обмана, поэтому они потеряли какое-либо значение, и говорить о них сколько-нибудь серьезно сегодня просто невозможно.

19!

Завершая разговор об АИ, указывающих на ключевые концепты национальной культуры, подчеркнем, что озна-чаемые этих имен являются, пожалуй, в наибольшей сте-пени национально специфичными по сравнению с любы-ми другими словами, следовательно, не поддаются адек-ватному переводу на иные языки, псевдоэквивалентность подобных переводов часто приводит к КН, серьезность которых обусловлена ядерным положением рассматрива-емых единиц в языковом сознании.

Фразеологизмы. Фразеологический и — шире — паре-миологический фонд языка, вероятно, в наибольшей сте-пени отражают особенности мировосприятия его носите-лей, обусловленные национальной культурой. Анализ это-го фонда позволяет выявить систему символов и этало-нов национальной культуры, исследовать систему ее ко-дов (соматического, зооморфного, мифопоэтического и др.), специфику аксиологии и т. д, Не имея возможности сколько-нибудь подробно остановиться на проблеме свя-зей фразеологии и национальной культуры1, покажем лишь два направления исследования фразеологических (в широком смысле) единиц, актуальных для проблем меж-культурной коммуникации, которые мы и обсуждаем; кон-цептуальный анализ и анализ культурных кодов, а также коснемся вопроса о семантике и функционировании пре-цедентных высказываний.

«Семантический анализ (СА) направлен на эксплика-цию семантической структуры слова, уточнение реализу-ющих ее денотативных, сигнификативных и коннотатив-ных значений. Концептуальный анализ (КА) предстает как поиск тех общих концептов, которые подведены под один

' Отсылаем в связи с этим читателя к монографии В. Н.Телня «Фразеология и культура».

192

знак и предопределяют бытие знака как известной когни-тивной структуры. СА связан с разъяснением слова, КА — идет к знаниям о мире» [Кубрякова 916: 85]. В данной ра-боте мы не останавливаемся на специфике концептуаль-ного анализа, которому последнее время посвящено боль-шое количество работ1, и лишь стараемся показать, как базовые концепты национальной культуры, заключающие выработанные ею знания о мире, отражаются во фразео-логическом фонде языка.

Фразеологизмы, вероятно, наиболее наглядно отра-жают национальный образ мира, запечатленный в языке, им детерминируемый и в нем закрепляемый. В них вопло-щается «опредмечивание» общих понятий, имена которых, выступая в несвободных сочетаниях, оказываются мета-форически и метонимически связаны с конкретными ли-цами или вещами, подвергаются «материализации» в язы-ке. Именно открывающаяся в клишированных оборотах, к которым относятся фразеологизмы, внерациональная сочетаемость имени позволяет выявить стоящие за име-нем языковые архетипы [Чернейко, Долинский], воссо-здать языковую картину мира.

Многие фразеологизмы представляют собой, по сло-вам В. Н. Телия, образно мотивированные вторичные наименования [Гелия 966:82], выявляющие ассоциативные связи, культурно значимые фреймы и конкретные образы абстрактных концептов. Так, воспользовавшись примером процитированного выше автора, можно описать образ «совести» в национальном сознании русских: «Совесть — добрый и вместе с тем карающий вестник Бога в душе, "ка-нал "контроля Бога над душой человека, который имеет

1 См., например, помимо процитированной выше статьи: (Ару-тюнова 88], [Черненко, Долинский], [Понятие судьбы], [Степанов 97], [Жданова, Ревзпна].

7 - 2541 193

свой голос — голос совести, говорит — совесть заговори-ла, очищает — чистая совесть, нечистая совесть — боль-ная, она мучает, терзает субъекта, поступать по совести — значит по-божески, справедливо, а когда совести нет, то душа открыта для духовной вседозволенности и т.п. Все эти коннотации говорят о том, что совесть в русском со-знании — регулятор поведения по законам высшей нрав-ственности» [Телия 966: 84]. В качестве примера остано-вимся на некоторых аспектах реификации (образном ове-ществлении) концепта, стоящего за абстрактным именем судьба, используя данные анализа, содержащиеся в [Чер-нейко, Долинский]. Судьба в обыденном сознании носи-телей русского языка персонифицируется, выступая как носитель высшей власти, которой следует покоряться: хо-зяйки, правительницы (дар судьбы, раб судьбы, баловень судьбы, перст судьбы), судьи {приговор судьбы) или врага, противника [удар судьбы, бороться с судьбой, спорить с судьбой), реже — рабыни (хозяин судьбы, господин судьбы). Образная составляющая такого сложного концепта, как судьба, не является одномерной (это характерно и для дру-гих ключевых концептов культуры, стоящих за абстракт-ными именами). Судьба может представляться не только в виде некоторой личности, но и в виде предмета, кото-рый можно ломать (сломать судьбу), с которым можно играть (играть судьбой), в виде дороги (поворот судьбы, ухабы судьбы) и др.

Схожая картина реификации сложных концептов на-блюдается при анализе фразеологизмов и устойчивых сочетаний, в которых встречаются и другие абстрактные имена, эти концепты обозначающие. Так, например, на-дежда представляется русским как нечто хрупкое, некая оболочка, полая внутри (разбитые надежды, пустая надежда); авторитет — нечто массивное, колоннообраз-ное и в то же время лишенное устойчивости (давить своим

194

авторитетом, пошатнувшийся авторитет) при этом образ ложного авторитета прямо противоположен тому, о котором речь шла выше (дутый авторитет); муд-рость — некая жидкая субстанция {впитывать мудрость) и т. д. ит п.

Подобная внелогическая образная составляющая концепта, отраженная во фразеологизмах, делающая воз-можным само появление подобных фразеологизмов, при сохранении некоторых универсальных черт, характерных для разных языков и разных культур, обладает ярко вы-раженной национальной спецификой, что, естественно, вызывает серьезные трудности при восприятии и употре-блении как соответствующих фразеологизмов, так и абстрактных имен, связанных с ключевыми концептами культуры. Причем особые трудности вызывает то, что за-частую эта специфика не осознается носителями языка, тот или иной образ настолько привычен для них, что кажется универсальным, самым естественным образом связанным с тем или иным концептом, хотя универсальность эта мни-мая, Все это приводит к тому, что при употреблении этих единиц в межкультурной коммуникации часто возни-кают коммуникативные неудачи; особую сложность пред-ставляют они и при переводе с одного языка на другой1, являющемся одной из разновидностей МКК.

Коснемся теперь вопроса о кодах культуры> находящих отражение во фразеологизмах, избрав для анализа {пило-тажного и достаточно поверхностного) только два из этих кодов: соматический (телесный) и зооморфный. Нужно сказать, что само существование этих кодов является уни-версальным. Вероятно, во всех культурах расстояние, на-пример, измеряется в шагах, длиной вытянутой руки

1 Вопросы техники перевода фразеологизмов нами даже не под-нимаются.

7*

L95

и т. д., нет культуры, в которой не существовало бы свое-го национального бестиария и представители животного мира не выступали бы как эталонные носители тех или иных качеств (хитрости, мудрости, медлительности, жес-токости, глупости и т. д.), играя важную символическую роль в мифопоэтической картине мира. Универсальным является само существование кодов, но отнюдь не сами коды, каждый из которых при сохранении некоторых уни-версальных черт отличается национальным своеобразием. Носителем соматического кода культуры выступает тело человека в целом, выступающее как целостный кон-цепт, задающий пространственные, временные, качествен-ные и др. ориентиры. Антропоцентризм, вернее, эгоцент-ризм при восприятии мира человеком наиболее ярко про-является именно во фразеологизмах. Так, например, имен-но тело человека является границей времени между про-шлым и будущим. Прошлое находится за плечами (У него война за течами, У них 20 лет совместной жизни за плеча-ми), будущее — впереди, человек развернут лицом к буду-щему, поэтому, скажем, для обозначения события, ожи-даемого в самом скором времени, употребляется фразео-логизм на носу (Сессия на носу, Олимпиада на носу). Не останавливаясь на детальном описании русского сомати-ческого кода в его сопоставлении с соответствующими ко-дами других культур, ибо подобное описание потребует отдельного специального исследования и, соответствен-но, отдельной работы, мы в самом общем виде поста-раемся проанализировать такие семиотически маркиро-ванные составляющие человеческого тела, как нос и пле-чо, сопоставляя фразеологизмы русского языка с фразео-логизмами немецкого, английского и испанского языков'.

1 Нами использовались материалы следующих словарей: Бит-вичл. Э. Немецко-русский фразеологический словарь. М., 1965;

196

Нос в русском мировидении выступает как эталон, мера максимально возможной пространственной близости, он представляет собой «пограничный столб» между внешним и внутренним пространством человека. Столкнуться нос{ом) к носу—соприкосновение внутренних пространств двух лиц, т. е. максимально возможная близость. При этом нос занимает как бы промежуточное положение — он яв-ляется, с одной стороны, частью тела человека, с другой — не принадлежит ему, обретает автономное существование (вспомним «Нос» Н. В. Гоголя). Так, на носу означает, что какое-либо событие приближается, наступит совсем ско-ро, но еще не наступило, не «вторглось» во внутреннее про-странство. Последний случай являет собой яркий пример использования пространственной метафоры для обозна-чения временных событий. Прием этот представляет со-бой универсалию и характерен для различных языков.

Универсальное значение носа как меры максимально возможной пространственной близости характерно и для испанского, немецкого, английского языков. Об этом сви-детельствуют аналоги соответствующих русских фразео-логизмов в этих языках: рус. не видеть дальше своего носа, англ. not see farther than the end of one's nose* исп. по vennas alia de sus narices, нем. nicht ueber die eigene Nase hinaus sehen', рус, под {самым) носом, из-под самого носа, нем. vor der Nase, англ. under one's {very) nose, исп. ante la nariz и др. В рассматриваемых языках отсутствуют фразеологизмы НИ носу и нос к носу, никак не зафиксирована автономность носа по отношению ко всему остальному телу, при этом нос выступает как наиболее яркая и заметная часть лица, что

Katzner К. English-Russian, Russian-English dictionary. N.Y., 1984, Гу-ревич В. В., Дозолец Ж. А. Фразеологический русско-английский сло-варь. М., 1995; Ногейра Х„ Typosep Г. Я, Руеско-испанскнй словарь. М., 1979; Испанско-русский словарь / Под ред, Ф. В. Келыша. М,, 1966.

197

не отражено в русских фразеологизмах, ср.: англ. as plain as the nose on your face — ясный как божий день, нем. an der Nase ansehen — дословно: видеть по носу, вероятно, наи-более близким русским фразеологизмом является на лбу написано.

Интересно, что и в русском, и в английском, и в немец-ком, и в испанском языках нос связывается с обманом, плу-товством, хитростью, ср.: рус, оставить с носом, натянуть нос, водить за нос, исп. dejarcon un palmo de nances, нем. an der Nase herumfueren, англ. lead by the nose.

Столь беглый анализ тем не менее позволяет высказать предположение о том, что нос, обладая единым архетипи-чески базовым значением в европейском мировидении, имеет при этом специфические частные значения в каж-дом из языков, о чем свидетельствует отсутствие анало-гов тех или иных фразеологизмов.

Плечо выступает как граница внутреннего простран-ства человека, ассоциируется с представлением о тяжести, выполнении трудного задания (взвалить на плечи, гора с плеч свалилась, с плеч долой, по плечу) и, соответственно, с разделением этой тяжести с другим, взаимодействии, вза-имопомощи (подставить плечо, плечом к плечу); плечи вы-ступают также как граница между прошлым и будущим: за плечами 1 — в прошлом, то, что пережито. Большинство

1 Фразеологизм за плечами в очень ограниченных контекстах мо-жет употребляться и ло отношению к будущим событиям, но с весь-1е£РаНИЧеНН°Г0ЧеТаеМ0СТЬЮ' в тех fflW когда речь идет о смерти, катастрофе, ведущей к смерти: Смерть этого человека не очень поразит пас. как будто произошло самое обычное дело. Конечно, это не быт черствостью, бессердечием. Это было ненормальное отупение перед пщом смерти, которая у всех нас стояла за течами (В. Каверин Дт щт,тшш);О„ жил со старухой матерью; ей было в то врет шюпдклттри года, и смерть стояла за „лечам,, (М. Горький. Еще о ZTt ""* "ооледнее "Ремя все Ч"Ще говорят о климатической катастрофе. — Катастрофа не то что не за мечами, ее даже пока па вид-

198

из этих значений не относится к числу специфически рус-ских, являются характерными и для других языков. Ср.; рус. плечом к плечу, исп. hombro con hombro, нем. Schulter an Schulter, англ. shoulder to shoulder, рус. взвалить на плечи, исп. cargar sobre sus hombros, нем. auf seine Schultern nehmen. Но при этом большинству русских фразеологизмов, в ко-торых плечо связывается с представлением о тяжести, нет аналогов в рассматриваемых языках, что позволяет пред-положить, что указанная коннотативная сема плеча в рус-ском языке выражена в значительно большей степени, чем в английском, испанском и немецком. Согласно словарям, в этих языках нет и фразеологизмов, в которых плечо(-и) как-либо связывалось с представлением о времени.

Подчеркнем, что столь поверхностное рассмотрение данной проблемы никоим образом не позволяет делать далеко идущих выводов. Мы не стремились представить сколько-нибудь полное описание эталонного и символи-ческого значения носа и плеча в русском языке в его сопо-ставлении с другими языками) более того, примеры при-водились из относительно близких языков и культур, не исследовался пласт единиц, которые Е. М, Верещагин и В. Г. Костомаров называют соматическими речениями (напр.: повесить нос, задирать нос, махнуть рукой, пожать плечами и др.)'. Мы стремились лишь продемонстрировать на конкретных примерах соотношение универсального и специфического в соматических кодах различных культур,

по на горизонте. (ОРТ, Времена, 19. OS. 01). Однако н данном случае, как нам представляется, речь идет не столько о расположении собы-тий во времени, сколько, с одной стороны, о близости этих событий, а с другой — об их неведомости, неизвестности для субъекта, т. е. отношения здесь не столько временное, сколько чисто пространст-венные.

1 Подробно о соматических речениях в лннгвострановедческом аспекте см. (Верещагин, Костомаров 1983: 197—210].

199

Если рассматривать зооморфный код культуры, пред-ставленный во фразеологии, то при сохранении сочетания универсального и национально специфического последнее будет превалировать. Объясняется это тем, что зооморф-ный код представляет собой часть мифопоэтического кода, находящего отражение в фольклоре и поддерживаемого в ЛКС функционированием фольклорных текстов. Вряд ли сегодня есть нужда говорить о национальной специфике фольклора.

Подробно мы уже говорили о различиях в зооморф-ных кодах разных культур в разделе о двусторонних име-нах, здесь ограничимся лишь одним примером, обратив-шись к такому имени, как медведь.

Для русских медведь оказывается весьма многознач-ным. Само название этого животного является эвфемиз-мом табуированного имени зверя, который был тотемом различных восточнославянских племен, До сегодняшне-го дня медведь в сознании русских (и не только русских) ассоциативно-символически связывается с представле-нием о России: именно Мишка был талисманом Олимпий-ских игр в Москве, медведь присутствует в гербах многих русских городов, в западных СМИ современную Россию изображают в виде больного медведя и т. д. Не случайно постоянное присутствие медведя в русских мифопоэтиче-ских текстах. Медведь представлен в них как опасный хищник могучий добродушный зверь, помогающий лю-дям, грубое и глупое животное, наделяется магически-кол-довскими функциями (вспомним сон Татьяны Лариной) и ?™НаК° ПОДОбное Разнообразие характеристик не находит отражения во фразеологизмах современного русского м, во

многих т которых встречается ииямедвед _медведь при этом представлен только в одной из перечис-ленных выше ипостасей _ грубый, неуклюжий, дикий, ср.: медвежья услуга, медвежий угол, медведь на ухо наступил.200

Этим значением медведь обладает и в зооморфных кодах английского, немецкого и испанского лингво-культурных сообществ (ср. нем. ein ungelekter Baer — грубый, неоте-санный человек), но при этом в их фразеологическом фон-де отсутствуют те единицы, которые характерны для рус-ского языка.

Прецедентные высказывания. Обратимся теперь к дру-гому типу клишированных сочетаний, которые Е. М. Ве-рещагин и В. Г. Костомаров называют языковыми афо-ризмами и которые, по их мнению, имеют синтаксичес-кую форму фразы, в то время как фразеологизмы — син-таксическую форму словосочетания [Верещагин, Костома-ров 83: 80]. Понимая под языковым афоризмом «фразу, которая всем известна и поэтому в речи не творится зано-во, а извлекается из памяти» [Верещагин, Костомаров 83: 88], названные ученые выделяют следующие типы подоб-ных единиц:

1) пословицы и поговорки — устные краткие изречения, восходящие к фольклору;

2) крылатые слова, т, е. вошедшие в нашу речь из литературных источников краткие цитаты, образные выражения, изречения исторических лиц;

3) призывы, девизы, лозунги и другие крылатые фразы, которые выражают определенные философские, социальные, политические воззрения (Учиться, учиться, ещераз учиться...; Свобода, равенство, братство);

4) общественно-научные формулы и естественнонаучные формулировки [Верещагин, Костомаров 83: 88—89].

Цитируемые авторы указывают, что «фразеологизмы выступают как знаки понятий, и поэтому они содержатель-но эквивалентны словам; афоризмы — это знаки ситуаций или отношений между вещами, и семантически они экви-валентны предложениям» [Верещагин, Костомаров 83:92].

201

Как легко заметить, приведенная классификация про-водится на основании происхождения тех единиц, кото-рые названные авторы именуют языковыми афоризмами. Мы придерживаемся несколько иного подхода и исполь-зуемтермин прецедентное высказывание (ПВ), определение которого уже давалось выше.

Наше понимание ПВ достаточно близко тому пони-манию, которое вкладывается сегодня в такие введенные Н. Д. Бурвиковой и В. Г. Костомаровым термины, как логоэпистема и экфорема [Костомаров, Бурвикова 99а и 996], активно используемые сторонниками лингвострано-ведения. Под логоэпистемами понимаются «языковые еди-ницы с национально-культурной оценкой, в которые вхо-дят пословицы, поговорки, фразеологизмы, крылатые сло-ва и прецедентные тексты», преобразования этих единиц при включении в контекст называются экфоремами [Санг Хюунг: 7]. В определенном смысле с прецедентными вы-сказываниями соотносятся те единицы, которые А, Е. Су-прун называет текстовыми реминисценциями [Супрун], Нам представляется наиболее удачным и в наибольшей степени соответствующим сути рассматриваемого явления термин прецедентное выск а з ы в а н и е , кото-рый мы и используем.

Как и Е. М, Верещагин и В. Г. Костомаров, мы счита-ем необходимым различать прецедентные высказывания (языковые афоризмы - в терминологии указанных авто-ров) и собственно фразеологизмы, но предлагаем несколь-ко иные критерии этого разделения, чем предложенные на-званными учеными. Самый основной из этих критериев -наличие/отсутствие прецедентное™ в узком понимании этого термина. Фразеологические единицы не связаны в сознании современного члена русского ЛКС с каким-либо ПФ (текстом, ситуацией). Как уже отмечалось, фразеоло-гизмы подобны (конгруэнтны) слову: 1) они могут быть

202

заменены словом {втирать очки — обманывать)', 2) они имеют конкретный денотат, но за ними не стоит ПТ или ПС. ПВ же никогда не могут быть сведены к слову, даже при сращении компонентов такого высказывания оно со-храняет свою синтаксическую самостоятельность (Ималь-чики кровавые в глазах). ПВ всегда связаны с ПТ и/или ПС, наконец, если фразеологизмы представляют собой особые единицы языка, то ПВ, на наш взгляд, не могут быть клас-сифицированы подобным образом, являясь не единицами языка, но единицами дискурса. ПВ, как и фразеологизмы, могут входить в предикативную единицу, но могут высту-пать и как самостоятельные предикативные единицы, кро-ме того фразеологические сращения {ни в зуб ногой, бить баклуши и т. п,) практически теряют «поверхностное» зна-чение — прямое значение составляющих фразеологизм лексем, чего не происходит с ПВ, «поверхностное» значе-ние которых может оказываться «прозрачным», но нико-гда не утрачивается полностью.

Говоря о функционировании ПВ в МКК, нужно заме-тить, что в собственно межкультурной коммуникации эти единицы встречаются достаточно редко, русский в своем общении с инофоном старается избегать их употребления в силу их явной национально-культурной отмеченности и непонятности для иностранца. Однако, как следует из мно-гочисленных примеров, часть которых будет приведена ниже, количество подобных высказываний весьма велико в текстах сегодняшних СМИ и, как свидетельствует опыт, в неофициальной речи членов русского ЛКС, участвую-щих в монокультурной коммуникации. Адекватно вос-принимать соответствующие тексты без знания наиболее употребительных ПВ весьма затруднительно, при этом, естественно, полноценная социальная жизнь инофона в русском ЛКС без, например, знакомства с информацией, содержащейся в российских СМИ, оказывается невоз-

203

можной. Инофон часто или совсем не понимает смысл текста, содержащего ПВ, или воспринимает лишь «поверх-ностное» значение, которое может отстоять достаточно да-леко от «глубинного», следовательно, смысл текста ока-зывается понят неверно, что приводит, вероятно, к наи-более «опасным» (в силу их скрытости) коммуникативным неудачам.

Сказанное делает необходимым описание наиболее употребительных ПВ с целью их презентации инофонам. Полагаем, что описываться при этом должны те ПВ, ко-торые наиболее «стабильно» присутствуют в КБ. Вероят-но, итогом подобной работы должно стать создание сло-варя ПВ, аналогов которого пока нет в отечественной лексикографии. Хотим обратить внимание на коренное отличие этого словаря от словарей крылатых слов, вклю-чающих единицы, многие из которых могут быть отнесе-ны к ПВ. Последние словари являются по сути своей нор-мативными словарями, призванными способствовать раз-витию культуры речи носителей языка, обогатить эту речь и т. д.; это приводит к тому, что многие выражения вклю-чаются в словари крылатых слов на основании собствен-ных вкусовых пристрастий и/или идеологической конъ-юнктуры, но реально мало известны или совсем неизвест-ны носителям языка, практически не употребляются имиL ™'»'е'НИКаК Не М0Гут быть внесены к уровню национальной прецедентное™. Кроме того, указанные словаринь™Нб аНализиР?ют семантическую структуру подобных выражении, не рассматривают различий в их «поверх-

Г И <<ГЛУбГН0Ш> знач™- не приводят типовых уП0ТРебления

соответствующих единиц. Нам

ТСЯ> ЧТ° °Л0ВарЬ ПВ *олжен выполнять не ивную ск ф

стоп ТСЯ> ЧТ° °Л0ВарЬ ПВ *олжен выполнять нестолько нормативную, сколько фиксирующую функцию,сойеГ РеаЛЬН°е бЬ1Т°ВаНИе Р^^атриваемых единиц в совресовременном русском дискурсе.

204

В определенном смысле указанным принципам соот-ветствует словарь разговорных выражений «Живая речь» [Белянин, Бутенко]. Данный словарь включает перечень и толкование 2 558 единиц, представляющих собой устой-чивые разговорные выражения; значительную часть этого корпуса составляют «цитаты из популярных кино- и мультфильмов, литературных произведений, анекдотов» [Белянин. Бутенко: 3], т. е. прецедентные высказывания, согласно нашей классификации. Особенно ценным для нас представляется, во-первых, что авторы ориентируются на живую речь, реальное функционирование в ней определен-ных высказываний, во-вторых, что в словаре эксплици-руется связь соответствующих единиц с прецедентными текстами и ситуациями, в-третьих, что описывается кон-текст и типовая ситуация употребления приводимого устойчивого высказывания. Эти принципы, на наш взгляд, должны учитываться при составлении особенно той час-ти словаря Пф, которая посвящена прецедентным выска-зываниям. При этом по многим своим параметрам дан-ный словарь существенно отличается от разрабатываемо-го нами: задачи, которые ставили перед собой авторы рас-сматриваемой работы, не совпадают с теми, которые сто-ят перед нами, что диктует и различия в подходах к отбо-ру единиц. В. П. Белянин и И. А. Бутенко подчеркивают, что «воздерживаются от оценки степени распространен-ности тех или иных выражений, видя в этом предмет даль-нейших исследований и экспериментов» {Белянин, Бутен-ко: 4], это приводит к тому, что в словарь оказываются включенными высказывания, которые, с нашей точки зре-ния, никак не могут быть отнесены к числу прецедентных, они часто обладают яркой социальной окрашенностью, но их нельзя считать характерными для вербального по-ведения большинства членов русского Л КС Оценка сте-пени знакомства с тем или иным феноменом и ее проверка

205

путем эксперимента должна предварять работу над сло-варем ПФ, а не завершать ее, поскольку подобный сло-варь, как уже указывалось выше, ориентирован на едини-цы, относящиеся к ядерной части КБ русского Л КС, т. е. известные подавляющему большинству членов этого со-общества. Естественно, что создание подобного словаря невозможно без описания типологии, семантики и функ-ционирования формирующих его единиц.

Семантика и функционирование ПВ определяется не столько их происхождением, сколько иными факторами. Как показывают наблюдения над современным русским языком (прежде всего — устной речью и языком СМИ), весьма сложно провести различие в употреблении, напри-мер, «фольклорных» ПВ и ПВ-цитат из классических про-изведений. Представляется оправданным различать ПВ: J,™TK0 вязанные с каким-либо прецедентным текстом (1 IT) (Скажи-ка, дядя...; По щучьему велению, по моему хо-тению); 2) «автономные» а) потерявшие связь с породив-шим их ПТ (Как хороши, как свежи были розы) б) никогда не имевшие таковой (Тише едешь ~ дальше будешь). По-рождение и восприятие ПВ, относящихся к первому и ко второму типу, будут отличаться друг от друга1. Как мы уже говорили выше, для формирования смысла текста, в котором фигурирует ПВ, наибольшее значение играет, как правило, не поверхностное, но глубинное значение послед-него. Сами же ПВ оказываются, если пользоваться терми-ном F. Барта, «знаками второго уровня», т. е. такими, которые принадлежат сразу двум семиологическим си-стемам: «...Знак (т. е. результат ассоциации концепта и акустического образа) первой системы становится лишь

рассуждениях о ПВ мы опираемся на положения, ш совместно с В. В. Красных, И, В. Захаренко, гаженные в [Красных и др. 97] и [Гудков и др, 976].

206

означающим во второй системе» [Барт 89:78]. Так, поверх-ностное значение ПВ Л был ли мальчик? (сомнение в суще-ствовании некого мальчика, выраженное в форме вопро-са) оказывается «прозрачным», на первый план выходит его глубинное значение, и данное высказывание употреб-ляется для выражения сомнения в существовании чего/ кого-либо вообще. ПВ оказываются практически всегда связаны с ПТ и / или с прецедентной ситуацией (ПС) (Я все-таки она вертится). Соответственно, при употребле-нии и восприятии ПВ в сознании говорящих актуализи-руется определенная ПС и/или некоторый ПТ.

При порождении «автономных» ПВ в сознании гово-рящего реальная ситуация речи воспроизводит некоторую ПС, которая выступает как эталон для ситуаций такого типа вообще. Соответственно, при восприятии такого ПВ реципиент понимает его как означающее, означаемым ко-торого является некоторая ПС, и эта последняя сопола-гается реципиентом с ситуацией речи (ср. употребление таких высказываний, как Эврика!; Велика Россия, а от-ступать некуда!).

Несколько иная картина наблюдается, когда коммуни-канты оперируют ПВ, жестко связанным с ПТ. В этом слу-чае при общем действии механизма, описанного выше, картина несколько иная, ибо в языковом сознании носи-телей определенного национального культурного кода ПС находит свое эталонное выражение в том или ином ПТ и актуализируется через актуализацию того ПТ, в котором она представлена (Ятебя породил, я тебя иубыо!— о стро-гом отце, наказывающем сына, причем не обязательно столь радикально, как в соответствующем ПТ; Рукописи не горят.' — о нетленности результатов творчества чело-века, причем не обязательно литературного).

В соответствии с тремя уровнями значения высказы-вания (поверхностного, глубинного и системного смысла)

207

можно выделить ПВ, при употреблении которых актуа-лизируются различные из этих уровней:

1) ПВ, обладающие только поверхностным значением:Мороз и солнце — день чудесный!; В России две беды ~

дороги и дураки!Функциональный смысл высказывания (т. е. «кто, ко-

гда и где использует прецедентное высказывание, что, за-чем и почему хочет сказать автор текста, содержащее дан-ное высказывание» [Красных 98: 75]) может быть понят без знания соответствующего ПФ.

2) ПВ, обладающие поверхностным и глубинным значениями:

Народ безмолвствует... — поверхностное значение (всеобщее молчание) присутствует, но оказывается «про-зрачным», и данное ПВ начинает употребляться для вы-ражения «покорной непокорности», приобретая дополни-тельный символический смысл взаимоотношений власти и народа.

3) ПВ, поверхностное значение у которых фактическиотсутствует, а через глубинное актуализируется системныйсмысл;Tnotcemmu, тапка Мономаха,.. - речь идет, естественно, не о шапке и даже не столько о бремени власти, сколько о тягости забот, взваливаемых на себя кем-либо. ftn

J;П0Требление ПВ всех тРех Упомянутых типов оказы-^Д0СТаТ°?° 4aCTbW B речи ^временных носителей 0бенн0 в язы*е СМИ самых разных на- Т0М П0НИШние шкетов, в которых фи последних двух типов, представляет боль-р у к « ^дим^пГ™6 употРебл™ ПВ представляется необхо-?

Гбыт7 °ДНа

классиФикаЧ™ этих единиц, которые мо-гут оыть разделены на две группы:

?Гбыт7 иФикаЧ™ этигут оыть разделены на две группы:

208

1) «канонические» ПВ; они выступают как строгая цитата, не подвергающаяся изменениям:

Чайки стонут перед бурей (МК, 24. 07. 96); Здесь пти-цы не поют.., (КП, 13. 11. 95);

2) трансформированные ПВ; они подвергаются определенным изменениям, которые таковы, что ПВ легкоопознается и восстанавливается:

Когда актеры были большими (МК, 23.09,95); Кучме не сдается наш гордый «Варяг» (МК, 03. Об. 96).

Можно выделить различные типы подобной трансфор-мации '.

— «Замещение». Вместо «канонического» словавставляется иное, как правило, совпадающее с первым посвоим морфологическим характеристикам, ритмическойструктуре и синтаксической позиции, При «замещении»прямое значение ПВ обычно играет достаточно важнуюроль, причем смысловая нагрузка падает именно на замещающее (новое) слово. Например:

Что нам стоит храм построить (заголовок статьи о строи-тельстве Храма Христа Спасителя) (МК, 03. 12. 95);

Ревет и стонет Нил широкий (реклама тура по Египту) (Ц.-П., № 12/96);

Жить стало лучше, жить стало векселее (об инвестиции денег в ценные бумаги) (МК, 25. 03. 96).

— «Усечение». Здесь возможны два варианта: иливсе ПВ оказывается незаконченным, или «усеченным» является какой-либо из его компонентов. Например:

Я русский бы выучил... (заголовок статьи о справочниках по художественной литературе) (МК, 17. 02. 95);

1 Подробная классификация типов подобных трансформаций, не-сколько отличающаяся от предложенной нами, содержится в [Мака-ревич],

209

Безумству X. поем мы П. (заголовок статьи о вручении кине-матографических призов) (МК, 13. 08. 95).

— «Контаминация». Соединение двух или нескольких ПВ в одно. Например:

Осколки разбитого вдребезги, объединяйтесь! (о принятии Думой закона создающего базу для объединения республик бывшего СССР) (МК, 09. 04. 96);

— «Добавление » . К исходному ПВ добавляетсянесколько новых компонентов, на которые и падаетосновная смысловая нагрузка. Например:

Моя милиция меня Öepeoicem... Сначала посадит, потом сте-режет (о работе московской милиции) <КП, 11. 09. 96).

Различие в функционировании этих двух типов выска-зывании заключается в том, что трансформированное ПВ сначала сопоставляется с «каноническим», а потом уже начинает работать механизм, о котором речь шла выше. При этом поверхностное значение трансформированного ш* никогда не бывает «прозрачным», оно всегда активно

™?УеТ В Ф„°РМИР°ВЕ™ смысла высказывания, при этом основной акцент падает и

™?УеТ В Ф„°РМИР°ВЕ™ смысла высказывания, приэтом основной акцент падает именно на то слово или словосочетание которое замещает «классическое» в «кано-Гж" Тъ 'Т- е<аКТН° используетсяприем,которыймед™? аН «о6манУгое ожидание», Рассмотримнами Гп Пршеры' пеРВЬ1Й из которых заимствован нами в [Захаренко и др.: 97].о pfcnT/гТгГ д0ХЛ°е~~ подзагол°вок раздела статьи necnS ,?£ЛКОТОром идет РеЧь о среднеазиатских зывания (

К> 19' °3' 95)' винное значение выска-буюшГ Z П0ДчерКивание> «о ситуация деликатная, тре-™tHf И

0 С Т°Р°Ж Н 0^ обращения (не всегда по и™за УПГ° ГеНН° К ВОСТОКУ) - во многом «снимается» d УпотРебления в трансформированном ПВ «низкого»

слова, на которое и падает основная смысловая нагрузка, таким способом автор выражает свое скептическое отно-шение к возможностям каких-либо серьезных преобразо-ваний в среднеазиатских республиках.

Луч света в темном государстве — заголовок статьи о ходе экономической реформы в Татарстане (Изв., 13.06.96). Заглавие сразу дает понять, что автор статьи считает успешными те преобразования, которые прово-дятся в указанной республике, что, по его мнению, выгод-но отличает ее от других российских территорий. Несмо-тря на то, что приведенное ПВ мгновенно вызывают в со-знании носителей русского языка представление о статье Н. А. Добролюбова и через нее о пьесе А, Н. Островского, указанные тексты не играют большой роли при формиро-вании смысла заголовка, а на первый план выходит пря-мое, поверхностное значение трансформированного ПВ. Обратим внимание еще на одну особенность ПВ. Они, как правило, в большей или меньшей мере способствуют сни-жению текста, в который включаются (диапазон такого снижения может быть чрезвычайно широк: от легкой иро-нии до ерничества). В рассматриваемом примере сниже-ние выражено совсем слабо, его можно охарактеризовать как «неполная серьезность», так как при «серьезном» про-чтении подобный заголовок выглядит, с одной стороны, чрезвычайно выспренно и безвкусно, а с другой— доста-точно оскорбительно для той страны, в которой живет и автор статьи. Однако все это «снимается» именно благо-даря глубинному значению ПВ, которое не только позво-ляет «видеть» поверхностное значение, но и заставляет «смотреть» сквозь него.

ПВ гораздо сложнее систематизировать и описать, чем ПИ или ПТ, как в силу разнородности этих высказыва-ний, так и в силу динамичности, подвижности их корпуса. Одним из основных источников ПВ в современном рус-

211

ском дискурсе являются тексты телевизионной рекламы, которые, с одной стороны, постоянно и навязчиво повто-ряются, что обусловливает их широкую известность, а с другой — бытуют в телевизионном пространстве очень недолго, а это приводит к их быстрой забываемости; так, сегодня практически совершенно вышли из употребления такие слоганы, как, например, Ждем-d; Марта, это толь-ко начало; При всем богатстве выбора другой альтернати-вы нет и др., которые в момент своего существования на экране телевизора активно употреблялись как в печатных СМИ, так и в бытовом общении членов русского ЛКС. 1 Юхожа судьба и многих ПВ политического дискурса (так, сегодня практически забыты Борис, ты не прав! Процесс пошел и др.). Большую стабильность обнаруживают ПВ, пришедшие из популярных кинофильмов (Огласите весь список, пожалуйста!; Меня терзают смутные сомнения', Вор должен сидеть в тюрьме), однако судить о том, на-сколько долго они еще будут входить в русскую КБ, се-годня достаточно трудно (например, сегодня весьма редки ПВ, пришедшие из таких классических кинофильмов советской эпохи, как «Чапаев» и др.), Наконец, могут быть выделены «бессмертные»' ПВ, функционирующие в речи носителей языка на протяжении нескольких поколений и не обнаруживающие тенденции к выпадению из когнитив-ной базы; наиболее ярким примером подобных высказы-вании могут служить цитаты из классики: Москва, какмно-в7паТп°МЗвУ7Г Стжи~ка- оядя..,,ИмальчикикРовавые вглазахкяр. Можно говорить также об «умирающих» ПВ,обн!п^НаХ°ДЯТСЯ В настояЩее вР^я на периферии КБ и обнаруживают тенденцию к выходу из нее, переходу в раз-ряд социумно-прецедентных, а возможно, и к полному

в когш~йТ Класси(£икацм ПВ п° степени их «устойчивости» когнитивной базе подробно излагается в [Красных и др. 96].

212

забвению. Такие ПВ остаются хорошо знакомыми сред-нему и старшему поколению носителей языка, хотя и до-статочно редко используются ими в своей речи, но прак-тически неизвестны или известны очень слабо молодежи. Наиболее яркими примерами ПВ этого типа являются высказывания, представляющие из себя идеологические лозунги и формулы: Догоним и перегоним США!; Учиться^ учиться, учиться!; Советское значит отличное и др. Лю-бопытно, что такая формула, как Бытие определяет со-знание, которая была объектом активных трансформаций, имеющих целью создать комический эффект (Битие опре-деляет сознание; Питие определяет сознание; при этом ис-точником комизма являлась «кощунственная» языковая игра с сакральным заклинанием), оказывается слабо зна-кома тем, кому сейчас 16—20 лет, а если эта формула и знакома им, то, конечно, лишена для них сакрального смысла, поэтому приведенные преобразования остаются совершенно непонятными и лишенными какого-либо комизма. ПВ этого типа мы отличаем от текстов телеви-зионной рекламы, так как последние стремительно вры-ваются в КБ и столь же быстро выпадают из нее; первые же, пребывая на периферии КБ, могут существовать до-статочно длительное время и при определенных условиях акту ализиров аться.

ПВ, вероятно, в наибольшей степени по сравнению с другими ПФ демонстрируют динамику изменений КБ и те процессы, которые в ней происходят. Наблюдение за этими единицами позволяет говорить о существовании не-которых национально детерминированных алгоритмах формирования этой базы. Так, подавляющее большинство используемых в современной русской речи ПВ, заимство-ванных из телевизионной рекламы, пришли из россий-ских рекламных роликов, хотя зарубежные (производства США, Франции, Италии и пр.) значительно превосходят

213

большинство отечественных по качеству и не уступают последним количественно. Одной из целей создателей ре-кламы является автоматизация в воспроизводстве реклам-ного слогана, превращение его в клише сознания и языка; отечественные авторы соответствующей телепродукции (осознанно или нет) ориентируются на существующие в русском ЛКС алгоритмы формирования КБ и добивают-ся значительно большего эффекта, чем их зарубежные кол-леги (достаточно вспомнить оглушительный успех реклам-ного сериала МММ).

Говоря о функционировании ПВ, нужно заметить, что здесь могут быть предложены два самых общих случая1.

1. Реальная ситуация речи по каким-либо признакам сополагается автором с некоторой типовой прецедентной ситуацией, на которую указывает в данном случае ПВ, вы-ступая как означающее ПС:

...Там продолжают брать борзыми гценками(т статьи о взят-ках в виде подарков чиновникам префектур и муниципалитетов) \У12ъ,, 11.02.96);

Наш паровоз вперед пошел. После долгой раскачки наконец-то

КГ^'Г ПпРОв03 д »ои кампании...

При употреблении ПВ реальной ситуации речи авто-ром приписываются те или иные признаки идеальной пре-цедентной ситуации. Употребление ПВ при этом сродни метафоре. Правильнее, вероятно, говорить не о «чистой» метафоре, а о тенденции к метафоричности. Метафора отождествляет, ПВ же сополагает, не настаивая на уподо-блении, иногда даже, наоборот, подчеркивая контрасты.

2. Та или иная речевая конструкция вызывает ассоциа-ции [фонетические, словообразовательные, синтаксиче-

' См. [Гудков и др. 976].

214

ские...) с ПВ, что провоцирует употребление последнего. При этом ПВ оказывается практически лишено связи с ПС и/или с ПТ, глубинное значение и смысл высказывания не играют никакой роли, идет или апелляция к поверхност-ному значению, или ПВ оказывается практически асеман-тичным;

Мавр(оди) сделал свое дело (заголовок статьи об отказе Центризбиркома зарегистрировать партийные списки С. Мав-роди);

Много Шумейко из ничего (заголовок статьи о создании В. Шумейко движения «Реформы — новый курс»).

Употребление ПВ в этом случае близко к языковой игре, каламбуру, причем эта игра, как видно из приве-денных выше примеров, может даже затемнять «прямое» поверхностное значение.

При рассмотрении функционирования ПВ в речи не-обходимо остановиться на вопросе о том, почему носите-ли русского языка регулярно употребляют ПВ. Употреб-ление ПВ вносит в текст оттенок экспрессивности. Ана-лиз текстов СМИ показывает, что экспрессивность в дан-ном случае направлена на создание комического эффек-та, ведь «важной тенденцией эстетики кооперативной не-конфликтной стратегии является комическое» [Лазутки-на: 81], кооперативность при этом подчеркивается апел-ляцией к единому фонду знаний, это объясняет активное использование в текстах СМИ, ориентированных на не-конфликтность со «своим» читателем, различных преце-дентных феноменов для создания комического эффекта (ср.; «Комический фон речевого общения создается гово-рящим с помощью юмористических прецедентных текстов, пословиц, крылатых выражений» [Лазуткина: 82]). Не останавливаясь на этом вопросе подробно, обратим вни-мание на некоторые характерные приемы создания та-кого эффекта при помощи употребления ПВ. Основным

215

приемом при этом является противопоставление и пере-вертывание «верха» и «низа».

— «Высокому» субъекту приписывается «низкий» предикат: Но «комсомольская богиня»... сколотила воровскуюшайку (Изв., 29. 11.95).

— Высказывание обладает статусом «высокого», нов него вносятся «низкие» элементы: Отсель платитьмы будем шведам (из статьи о выплате российских долговШвеции).

— «Низкое» содержание выражается ПВ, связаннымс «высоким» ПТ: Тираны мира, трепещите (заголовок рекламной статьи о новом средстве борьбы с тараканами)(Ц.-П., № 12/96).

Можно заметить, что как в языке СМИ, так и в быто-вом общении носителей русского языка при употреблении ПВ мы сталкиваемся с явлением энантиосемии [Красных и др. 96: Н0—П2], т. е. означающему приписывается означаемое, являющееся антонимом его первоначально-го означаемого. Подробнее об энантиосемии мы остано-вимся в главе, посвященной прецедентным именам, здесь же ограничимся только одним примером, который приве-ден и подробно проанализирован в [Красных и др. 96:114]. Известный лозунг эпохи «застоя» Два мира — два детства должен был декларировать противопоставление счастли-вого детства советских детей и полного ужасов детства их сверстников в капиталистических странах. Однако в не-официальном языке уже в ту эпоху (тем более в настоящее время) этот лозунг употреблялся (-ется) в обратном зна-чении: благополучное детство жителей стран Запада противопоставляется незавидной судьбе российских детей.

Синтаксические фразеологизмы. Синтаксические фразеологизмы в отличие от лексических не относятся к числу номинативных средств языка, они играют не-

216

сколько меньшую роль в хранении и трансляции куль-турной информации, но рассмотрение указанных единиц в социокультурном аспекте позволяет выявить характер-ные особенности отражения в языке специфики националь-ного восприятия и категоризации окружающей действи-тельности. Мы согласны с А. В. Величко, которая указы-вает; «При рассмотрении синтаксических фразеологиз-мов (СФ) в социокультурном аспекте прослеживается их двоякая природа. С одной стороны, СФ отражают в своей семантике свойства человеческой личности, чело-века вне его национальной принадлежности. <...> С дру-гой стороны, СФ представляют собой специфические рус-ские построения, так как они отражают особенности рус-ского национального менталитета, характера осознания реального мира именно русским человеком. <...> Этим объясняется, например, чрезвычайная детализация оцен-ки, представленная большим количеством оценочных СФ (Вот это цветы! Розы — это цветы! Всем цветам цветы! Чем не 1(веты! Тоже мне 1{веты!)» [Величко: 108]. Такие качества национального характера русских, как эмоциональность, максимализм, категоричность сужде-ний и др,, находят свое воплощение в языке и речев ой прак-тике русских (см., напр., [Вежбицкая]), например, суще-ствуют определенные зоны «сгущения» СФ. Так, в русском языке оказывается большее по сравнению со многими языками количество СФ, которые детализируют эмоцио-нальную оценку явлений окружающей действительности, акцентированное суждение о них. К сожалению, в настоя-щее время мы не располагаем сколько-нибудь обшир-ными данными сопоставительного анализа семантики и употребления СФ в различных языках, чтобы делать более конкретные выводы, но заметим, что исследова-ния в данной области представляются весьма перспектив-ными.

217

Русское простое предложение и русская языковая кар-тина мира. Специфике существования и функциониро-вания в языке синтаксических конструкций определен-ных типов, предложений, построенных по определенным

структурным схемам, в связи с отражением в них особен-ностей мировидения и мировосприятия носителей языка пока не уделялось серьезного внимания при изучении

проблем МКК. Однако в последнее время ситуация начала меняться, и многие ученые обращаются к исследованию

указанной проблемы. Классической работой в этом на-правлении можно признать «Русский язык» А. Вежбицкой. Данный исследователь пытается установить зависимость между наиболее, с ее точки зрения, типичными чертами русского национального характера (эмоциональность,

склонность к пассивности и фатализму, антирационализм, неконтролируемость чувств и др.) и гораздо более актив-ным, чем в английском языке, употреблением различного типа инфинитивных и рефлексивных конструкций, суще-ствованием и регулярным употреблением большого ко-личества безличных предложений различной структуры [Вежбицкая]. А. Вежбицкая пишет: «Синтаксическая типология языков мира говорит о том, что существует два разных способа смотреть на действительный мир, отно-сительно которых могут быть распределены все естествен-ные языки. Первый подход — это по преимуществу опи-

сание мира в терминах причин и следствий; второй под-ход дает более субъективную, более импрессионисти-ческую, более феноменологическую картину мира. Из

европейских языков русский, по-видимому, дальше дру-гих продвинулся по феноменологическому пути» [Вежбиц-кая: 73]. Исследователь считает, что синтаксически это проявляется в той огромной роли, которую в русском язы-ке играют безличные и бессубъектные предложения. Она полагает, что безличные конструкции «представляют

218

людей не агентами, не активными действующими лица-ми, а пассивными и более или менее бессильными, не кон-тролирующими события экспериенцерами», безличные конструкции «предполагают, что мир в конечном счете являет собой сущность непознаваемую и полную загадок, а истинные причины событий неясны и непостижимы (Его переехало трамваем, Его убило молнией)-» [Вежбиц-кая: 73].

Мы хотим коротко остановиться на особенностях се-мантики и функционирования некоторых типов русских бессубъектных предложений, обращая внимание не столько на лингвистические и методические аспекты их презентации инофонам, сколько на те аспекты русской культуры, которые невозможно игнорировать при описа-нии правил употребления указанных единиц, оговоримся сразу, что серьезность и глубина поставленной проблемы не позволяют нам предложить детальное ее исследование, мы постараемся лишь показать ее актуальность и наме-тить некоторые подходы к ее изучению.

Необходимо согласиться с тезисом А. Вежбицкой о том, что в русском языке в значительно большем количестве, чем, скажем, в романских и германских языках, пред-ставлены бессубъектные конструкции различных типов. Последние являются яркой типологической особенностью русского языка, широко распространены в речи, облада-ют богатым коммуникативным потенциалом [Дэвидсон: 77]. При этом употребление в речи подобньгх конструк-ций вызывает у инофонов серьезные затруднения. Как сви-детельствует опыт, иностранные учашиеся стремятся из-бегать употребления этих предложений, в их речи замет-на тенденция к использованию лишь двусоставных пред-ложений. В случае же оперирования бессубъектными конструкциями часто появляются ошибки как при по-

219

рождении, так и при восприятии речи Приведем несколь-ко примеров подобных ошибок.

В одном из кинофильмов, которые смотрела группа американских студентов, был представлен следующий диалог между мужем и женой: •

— Почему ты не спишь?— Что-то не спится.Американцы восприняли вторую реплику как совер-

шенно тавтологичную, что в данной коммуникативной ситуации было квалифицировано как грубость и отказ продолжать разговор. (Ср.:- Что ты делаешь?~ Я де-лаю то, что делаю; — Почему ты так себя ведешь? — По-тому,)

Для студентов из Болгарии, находящихся на самом вы-соком уровне владения русским языком (заметим, что в болгарском языке бессубъектные конструкции также пред-ставлены в большом количестве), серьезное затруднение представляют, например неопределенно-личные предло-жения, употребляемые в ситуации, когда производитель действия (носитель состояния) хорошо известен и прямо представлен в контексте или в ситуации речи. Например:

Любила ли она Старкова или нет — не поймешь, но то, что ее бросили, она переживала тяжело. А почему он ее бросил — тоже ясно: приехала жена с ребенком и надо было что-то решать. (Ю. Домбровский)

— Ну что же это такое! - воскликнул Воланд. — Зачем тыне? штатов?"17 И ™ К°Й ЧСрт ТСбе "УЖеН гаЛСТуК) если на тебе

(...) Голос кота обиженно дрогнул:— Я вижу, что ко мне применяют кое-какие придирки, и

вижу, что предо мною стоит серьезная проблема - быть ли мневообще на балу? (М, Булгаков)

Значение «несущественность субъекта действия для го-ворящего, важность самого действия вне зависимости от

220

его производителя» не было воспринято болгарскими сту-дентами.

Можно также привести большое количество ошибок при употреблении русских бессубъектных конструкций, вызванных непониманием значения и употребления по-следних, а также интерференцией родного языка учащих-ся. Характерно употребление, например, англоговорящи-ми инофонами двусоставных конструкций с они {they) и люди (people) на месте подлежащего вместо русских не-определенно-личных конструкций и неполных страдатель-ных оборотов:

*В школе люди его не любят (вм.; В школе его не любят);

*В газете они написали, что сегодня будет доокдь (вм.:В газете было написано...; В газете написали...).

Совершенно непонятным для испаноговорящих учащихся остался смысл такого диалога:

—После той аварии на заводе... После того, как убило Вашего мужа..,

—Его не убило! Его убили!

Количество примеров можно легко увеличить, но и приведенных, на наш взгляд, достаточно для иллюстра-ции мысли о том, что специфика функционирования рас-смотренных выше конструкций определяется семантикой самих конструкций вне зависимости от конкретного лек-сического наполнения. Семантика же предложений, кото-рые относятся к интересующей нас группе, отражает за-фиксированные языком особенности восприятия русски-ми окружающего мира.

В каждой ситуации говорящий может выразить свою мысль различными способами, он располагает определен-ным набором конструкций, которые в той или иной ситу-ации могут выступать как прагматические эквиваленты

221

[Падучева; 32]. Конструкции, близкие по значению, могут регулярно выступать как прагматические эквиваленты друг друга в одних контекстах, в других же различия меж-ду ними не могут нейтрализовываться и выходят на пер-вый план (ср.: Вам доставили письмо, Вот письмо для вас. Вам доставлено письмо. Посыльный {кто-то) принес пись-мо для Вас; Дом был разрушен бурей. Буря разрушила дом; На улице шум. На улице шумят. На улице шумно. На улице кто-то шумит). Само наличие такого большого количе-ства близких конструкций показывает чрезвычайную важ-ность детализации и дифференциации для русских различ-ных форм бессубъектности и неопределенности субъекта по сравнению с носителями многих других языков.

Не имея возможности представить более широкую кар-тину, рассмотрим в качестве примера некоторые особен-ности функционирования таких специфически русских конструкций, как неопределенно-личные предложения (НЛП), в их сопоставлении с конструкциями, которые близки им по своему типовому значению и могут достаточ-но регулярно выступать как прагматические эквиваленты НЛП (неполные страдательные обороты, предложения с неопределенным местоимением на месте подлежащего, некоторые типы номинативных предложений (с главным членом-девербиативом) и др.). Остановимся лишь на тех случаях, когда возможно употребление только НЛП, суб-ституция этого предложения иной конструкцией в реаль-ной ситуации речи оказывается невозможной или нехарак-терной, и постараемся вьщелить причины, которые детер-минируют употребление НЛП, значение и смысл выска-зывания, содержащего указанную структуру, показать, что причины эти определяются не только лингвистическими, но и экстралингвистическими факторами.

1) Употребление НЛП необходимо или безусловно предпочтительно в том случае, когда говорящий стре-

222

мится представить единичное конкретное действие (состо-яние) определенного лица как типичное, обобщенное, ха-рактерное для некоторого множества лиц. Например:

Христофоров сказал Ретизанову, что противник (по дуэли. —Д. Г.) осведомился о его здоровье.

— Ха\ — засмеялся Ретизанов. — Сначала убьют, а потом справляются, хорошо ли убили .

Помолчав, он добавил:— Но Никодимов меня ранил. Это естественно...

(Б. Зайцев)

2) Употребление НЛП определяется тем, что говорящий описывает действия лица, незнакомого ему, но присутствующего в ситуации речи. Употребление в подобныхслучаях указанной конструкции является узусным, закрепленным за данной ситуацией, во многом это определяетсяправилами русского речевого этикета: говорящий незнает, как назвать производителя действия, говорить же оприсутствующих, употребляя местоимения 3-го лица илиуказательные местоимения, считается не совсем корректным. Например:

Вот, Павел Петрович, это к Вам. Письмо принесли .

3) Говорящий стремится скрыть известного ему конкретного производителя действия (носителя состояния), ненарушая при этом постулата истинности высказывания.Например:

Екатерина дама ему (Державину. — Д. Г.) поцеловать руку и с улыбкой сказала присутствующим:

— Это мой собственный автор, которого притес - няли (...).

Все были восхищены, но и притеснители не могли по-жаловаться. Никто из них не был назван, они не услышали ни одного упрека и сохранили места свои. (В. Ходасевич)

223

4) Говорящий стремится подчеркнуть, что при актуаль-ности самого действия (состояния) абсолютно неактуален его производитель (носитель). Например:

Мужчина посмотрел на Кольку холодно, жестко, и цвет его глаз был такой же стальной, как дуло его ружья на-правленного на Кольку. (...) Колька без страха подумал, что его, наверное, ^бъют (...), но, наверно, больно только, когда ПШштдштружье, а потом, когда выстрелят, больно уже не будет. (А. Приставкин)

Приведенные примеры, как нам представляется, сви-детельствуют о сложном переплетении как собственно язы-ковых, так и экстралингвистических факторов, обуслов-ливающих употребление в речи рассматриваемых единиц, мы видим различные формы имплицитно присутствую-щего в НЛП неопределенного субъекта, вариативность смыслов, передаваемых при помощи данных конструкций, ьсе это позволяет сделать вывод о закрепленной в русском языке специфике отражения окружающей действитель-ности, о способности русских воспринимать действие (со-стояние) вне его конкретного производителя (носителя), даже если он вполне определен и присутствует в ситуации речи или обозначен в контексте. Это отражает такие осо-оенностиречи русских, как уже отмеченные в литературе [Красных 97] стремление избегать прямых номинаций, неопределенность, эллиптичность, при частой категорич-ности моральных суждений стремление избегать прямого оьвинения конкретных лиц, критикуя как бы само дей-ствие, а не его производителя1, тенденцию к анонимно-сти, унаследованную еще от культуры Древней Руси, мень-

В разгов°Ре с капитаном Лебядкиным. -Д. П Перечислт äce Wcmywiemm тпитапа: пьянство, ера-7; "азШтеи'^' Марье Тишфшпе, то, что ее взми 3 1 ш е т , с ь м а с у г р о ж ™ о п у б л и 1 ( Ф Д о

224

шуго индивидуализированность речи по сравнению со мно-гими европейскими языками. Мы не уверены, что можно столь категорично и прямо связывать указанные черты со свойствами национального характера, как это делает А. Вежбицкая (на наш взгляд, данный исследователь не-сколько односторонне рассматривает последний феномен, выделяя лишь некоторые его особенности и игнорируя другие, не менее важные). Однако безусловная связь меж-ду бытованием в языке конструкций, подобных рассмот-ренным, и спецификой национального менталитета, тем отражением мира, которое санкционируется данной культурой, очевидна.

Подводя итоги своим предыдущим рассуждениям, под-черкнем, что рассматриваемая проблема только-только ставится в современной лингвистике и еще ждет своего подробного изучения. В этом разделе мы пытались лишь показать перспективность поисков в данном направлении и наметить один из возможных подходов к изучению дан-ной проблемы на весьма ограниченном материале.

Текст и проблемы МКК. Название данного раздела является, конечно, весьма широким и нуждается в суже-нии., Мы не можем сколько-нибудь подробно остановить-ся на проблеме текста вообще и ограничимся рассмотре-нием преимущественно художественных текстов, а среди последних сосредоточим свое внимание на прецедентных текстах (ПТ).

Корпус ПТ представляет собой определенную парадиг-му образцовых текстов национальной культуры, изучение которых представляется необходимым при социализации личности в Л КС, апелляция к ним постоянно возобнов-

стоевский). Действия, совершенные конкретным лицом, описывают-ся номинативным» предложениями с главным чпеном-девсрбиативом и НЛП.

8 - 2541 225

ляется в рамках этого сообщества. Корпус ПТ в не мень-шей степени, чем «пантеон» прецедентных имен, отража-ет и формирует шкалу ценностных ориентации Л КС. На основании изучения этих текстов и прежде всего анализа инвариантов их восприятия, хранящихся в когнитивной базе, можно делать выводы о действиях, поступках, чер-тах характера и т, п., которые в данном сообществе поощ-ряются/осуждаются.

ПТ в определенном отношении образуют прототексты национальной культуры, тог фундамент на котором осно-вываются все другие тексты (даже споря с ними и отрицая их). ПТ образуют своего рода метауровень, к которому обращается при восприятии и порождении текста прак-тически любой носитель культуры, Они во многом задают границы и основные векторы развития национального кудьтурного пространства. Из сказанного следует, что без знания этих текстов невозможно сколько-нибудь адекват-ное и полноценное понимание не только текстов той или иной культуры, обнаружение их интертекстуальных свя-зей, но и понимание самой культуры.

Ведя разговор о ПТ, мы обращаемся прежде всего к художественным текстам. Этому есть несколько причин. Во-первых, для русской культуры характерна «литерату-роцентричность», особо'е положение в ней занимают имен-но художественные тексты и их авторы, во-вторых, кроме серьезного влияния На коммуникативное поведение чле-нов русского лингво-культурного сообщества, художе-ственные тексты (прежде всего — прецедентные тексты) играют важную роль при обучении инофонов МКК на рус-ском языке, выступая и как средство обучения, и как кри-терий владения языком (умение читать, понимать и ин-терпретировать художественный текст является одним из важнейших показателей степени коммуникативной ком-петенции учащихся), и как цель обучения (практика пока-

226

зывает, что именно желание читать в оригинале тексты русской литературы служит для многих иностранцев глав-ным стимулом к изучению русского языка). Заметим так-же, что различия в интерпретации одного и того же текс-та представителями различных ЛКС выступают ярким по-казателем различий в коллективном сознании представи-телей различных культур, свидетельствуют, как уже гово-рилось выше, о наличии «лакун» в той или иной культуре относительно другой.

Это приводит к тому, что проблема художественного текста в МКК достаточно подробно изучалась в таких на-правлениях теоретической и прикладной лингвистики, как лингвострановедение (см., напр.: [Верещагин, Костомаров 83: 135—182, 231—259], [Интерпретация], [ЛиТ]) и этно-психолингвистика (см., напр.: [Сорокин 7S6], [Антипов и др.], [Этнопсихолингвистика]), поэтому мы позволим себе не останавливаться на некоторых вопросах, получивших широкое освещение, и положениях, представляющихся сегодня очевидными. С другой стороны, необходимо от-метить, что многие ключевые проблемы, связанные с ука-занной темой, не получили однозначного толкования и не могут считаться решенными. Мы постараемся в даль-нейшем указать один из возможных путей к рассмотре-нию тех аспектов художественного текста, на которые до настоящего времени не обращали должного внимания.

Мы останавливаемся прежде всего на специфике вос-приятия и интерпретации ПТ. При всей индивидуаль-ности этого восприятия существуют интерпретации этих текстов, считающиеся в ЛКС образцовыми, «правильны-ми». Мы не готовы обсуждать этимологию этих интерпре-таций, но постулируем как то, что они существуют, так и то, что большинство членов ЛКС владеет строящимися на основании этих интерпретаций представлениями о ПТ вне зависимости от собственного отношения той или иной

8* 227

языковой личности к конкретному тексту. Данные кол-лективные представления задают определенный алгоритм восприятия художественного текста, характерный для той или иной культуры'.

Мы постараемся подробнее раскрыть и аргументиро-вать приведенные выше тезисы, остановившись прежде на вопросах нашего понимания текста, художественного текс-та и его интерпретации. Перечисленные вопросы относятся к числу фундаментальных для филологической науки и бу-дут обсуждаться нами, конечно, не во всей своей полноте и сложности, но в сильно редуцированном виде; остава-ясь в рамках интересующих нас проблем, мы будем рас-сматривать прежде всего различия в инвариантах воспри-ятия прецедентных текстов, существующие в различных Л КС. Остановимся вначале на более подробном обосно-вании определения ПТ, которое было дано нами ранее.

Понятие текста, являющееся одним из центральных для целого ряда научных дисциплин, остается одним из наи-более неопределенных. Этим термином именуются едини-цы совершенно разного уровня и объема.

Так, ряд исследователей настаивает на обязательности письменной фиксации, графического оформления текста. С этой точки зрения, «текст — письменное по форме рече-вое произведение, принадлежащее одному участнику ком-муникации, законченное и правильно оформленное» [За-рубина: И]2.

1 В данном случае речь может идти об особенности человеческого мировосприятия, диктующее то, что «более привычные, освоенные данной культурой реалии выступают метаязыком, формой, в кото-рой отображается и фиксируется иная реальность» [Петренко: 34].

г Ср. также: «Текст — произведение речетворческого процесса, обладающее завершенностью, объективированное в виде письменного документа, литературно обработанное в соответствии с типом этого документа» [Гальперин-И.: 18].

228

С другой стороны, существует традиция, противящая-ся вынесению произведений устной речи за рамки текста. Ученые, придерживающиеся данного направления, отно-сят к текстам не только письменные, но и устные произве-дения, говорят об «интонационном оформлении текста», «просодике текста» и т. п. [Николаева: 17]. В русле этого подхода текст определяется как «предикативное высказы-вание» [Верещагин, Костомаров 83: 136].

Еще шире понимается текст теми исследователями, ко-торые называют этим термином «максимально информа-тивную единицу языка, которая должна быть определена как такая совокупность высказываний, в которой осуще-ствляется законченный процесс информации» [Колшан-ский 84: 32]. Приданном подходе основным критерием вы-деления текста является законченность и полнота (с точ-ки зрения автора) передаваемой в нем информации.

Но легко заметить, что информация может кодировать-ся не только с помощью вербальных средств. Это позво-ляет говорить о невербальных Текстах, еще шире раздви-гать границы понятия «текст»; «Любой материальный но-ситель информации может быть назван текстом» [Лотман 85:3]'. При этом подходе целая культура может понимать-ся как единый текст [Лотман 96: 41—42]2.

Возможно, наконец, и еще более широкое понимание текста, выводящее последний вообще за рамки семиоти-ческих систем. Так, И. Пригожий, описывая свои опыты, указывает: «В условиях, далеких от равновесия, наблю-

1 Ср.: «Под текстом мы будем подразумевать связную, компактную, воспроизводимую последовательность знаков или образов, развернутую по стреле времени, выражающую некоторое содержание иобладающую смыслом, в принципе доступным пониманию» (Бруд-ный: 20].

2 См. также [Дридзе 84: 236—237].

229

даются колебания, в которых налицо определенная по-следовательность, текст» (Цит. по: [Брудный: 12]).

Конечно, этот беглый и поверхностный обзор не ис-черпывает всех существующих подходов к определению интересующего нас термина, мы и не стремились предста-вить подобный обзор, но остановились на приведенных определениях) полагая, что они достаточно наглядно сви-детельствуют о том, что различные ученые называют текстом единицы совершенно разного порядка. Любой из перечисленных подходов имеет право на существование, мы не отрицаем ни одного из них, но постараемся обосно-вать то понимание текста, которое отвечает задачам, ре-шаемым в данной работе и которого мы будем придержи-ваться в дальнейшем.

Мы понимаем под т е к с т о м продукт речемысли-тельной деятельности, вербально выраженный и знаково зафиксированный, обладающий, с точки зрения его авто-ра, информативной и содержательной самодостаточ-ностью; значение текста не равно простой сумме состав-ляющих его единиц1.

Таким образом, текстами мы называем только вербаль-ные тексты, причем как устные, так и письменные; слож-ные семиотические образования невербального характе-ра мы текстами не называем.

Теперь необходимо остановиться на критериях отне-сения того или иного текста к национально прецедентным.

Приведем еще раз определение Ю. Н. Караулова, бла-годаря которому термин «прецедентный текст» вошел в научное обращение. Данный исследователь называет пре-цедентными тексты «1) значимые для той или иной лич-ности в познавательном и эмоциональном отношении, 2) имеющие сверхличностный характер, т. е. хорошо из-

1 [Красных и др. 97]. 230

вестные широкому окружению данной личности, включая ее предшественников и современников, и, наконец, такие, 3) обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языковой личности» [Караулов 87: 216]. Как уже говорилось выше, мы понимаем текст не так ши-роко, как Ю. Н. Караулов, к прецедентным же относим только национально прецедентные тексты (не отрицая при этом существования и иных уровней прецедентности). По-этому мы, признавая выделенные выше критерии, счита-ем необходимым уточнить их и конкретизировать в при-менении к нашему пониманию ПТ, а также предложить собственные критерии.

Такой критерий, как «широкая известность текста», вряд ли можно назвать определенным. Что понимать под известностью текста? Способность достаточно полно пе-ресказать его содержание? Знание его автора? Знакомство с различными интерпретациями этого текста? Понимание основной проблематики написанного? Количество подоб-ных вопросов без труда можно увеличить. Между тем текст может обладать статусом прецедентного даже в том слу-чае, если многие (даже большинство) членов ЛКС его не читали. Основным критерием прецедентности в данном случае является существование НДМП данного текста, знакомство большинства членов ЛКС с хранящимся в на-циональной КБ инвариантом восприятия последнего. Дан-ный инвариант может существенно отличаться от индиви-дуального понимания того или иного текста, сильно огра-ничивать «веер интерпретаций» этого текста, задавая же-сткие границы его понимания, с которыми каждый из нас может быть не согласен, но практически любой член ЛКС знает этот инвариант, который актуализируется (возмож-но, совместно с противоречащим ему индивидуальным представлением) при каждом указании на текст. Так, ска-жем, инвариант восприятия такого ПТ, как «Евгений Оне-

231

гин», не позволяет трактовать этот текст как трагический, глубоко печальный, вызывающий чувство тоски и безыс-ходности, хотя описываемые в данном тексте события вполне могут (а возможно, и должны) вызывать подоб-ные чувства (мы никоим образом не пытаемся анализиро-вать текст упомянутого произведения, говорить о весьма сложной диалектике его формы и содержания). Заметим, что инофон может плохо понимать или не понимать во-все принятого в русском ЛКС представления о данном тек-сте, удивляться, почему роман, описывающий бессмыслен-ное убийство ни в чем не повинного юноши, неудавшую-ся любовь, жалкую судьбу не сумевшего себя реализовать талантливого человека ит.д.ит.п.(сампосебе текст впол-не допускает подобную интерпретацию), вовсе не воспри-нимается русскими как трагический и безысходный. При-ведем еще один пример, речь в котором пойдет о текстах Достоевского, обладающих в русском ЛКС статусом пре-цедентных. Автор помнит недоумение коллег (филологов по образованию) когда на одной научной конференции был предложен доклад «Юмор Достоевского». Вероятно, в менее подготовленной аудитории реакция на подобное словосочетание была бы гораздо более сильной. Это свя-зано с тем, что такой мысленный конструкт, как «текст Достоевского вообще», обладает в русском коллективном сознании различными дифференциальными признаками, но никак не связан с комическим. Хотя, как, кстати, было убедительно показано в упомянутом докладе, элементы комического весьма активно присутствуют во многих самых известных произведениях данного автора (доста-точно вспомнить капитана Лебядкина и написанные им стихи или село Степанчиково с его обитателями).

Таким образом, за каждым ПТ стоит его национально детерминированное минимизированное представление, обладающее яркими коннотациями и ассоциативным фо-

232

ном. Формализовать и описать это представление значи-тельно сложнее, чем то, которое стоит, например, за пре-цедентным именем, однако подобная формализация не представляется невозможной.

Это представление, как правило, не осознается члена-ми ЛКС, но обращение к нему происходит постоянно. Многочисленные примеры подобного обращения можно обнаружить в текстах СМИ и рекламы, мы уже приводи-ли их выше, будем обращаться к ним ниже, здесь же по-зволим ограничится лишь двумя примерами.

Зрителя обуяла тоска по никогда не виданным балам, на ко-торых встречались Наташи Ростовы и Андреи Болконские... (НГ, 11.01.99)

Все знают Федорова как блестящего офтальмолога. (...) Й люди еще помнят его напористым кандидатом в президенты Рос-сии — добрым Айболитом, спешащим на помощь больным в собственном вертолете. (МК, 11,02.99.)

Наше понимание ПТ отличается от его понимания Ю. Н. К!арауловым прежде всего следующим: мы пола-гаем, что при употреблении различных указаний на ПТ («символов прецедентного текста» в терминологии Ю. Н. Караулова [Караулов 87: 218]) актуализируется не сам текст, но именно представление о нем. Это представ-ление являет собой сильно минимизированный вариант текста с его заранее заданной интерпретацией и оценкой. Можно высказать гипотезу, что каждая культура диктует свои особенности минимизации текста, свои критерии выделения наиболее существенного в нем. Именно это определяет серьезные различия в восприятии одних и тех же текстов представителями различных ЛКС.

Подводя итог нашим рассуждениях о критериях отне-сения того или иного текста к прецедентным/непреце-дентным, коротко сформулируем эти критерии;

233

— наличие знакомого большинству членов ЛКС национально-детерминированного минимизированногопредставления текста, данное представление задает инвариант восприятия ПТ в данном сообществе;

— яркая коннотативная, ассоциативная к аксиологическая маркированность данного представления;

— постоянное обращение к текстам этого типа в текстах, рассчитанных на максимально широкую аудиторию;

•— отсутствие необходимости в экспликации и семан-тизации НДМП ПТ для большинства членов ЛКС;

— существование в коллективном сознании жесткойсвязи: «символ» (по Ю. Н. Караулову) ПТ — НДМП ПТ,которая (связь) не нуждается в экспликации в силу ее очевидности для членов ЛКС.

Заметим, что обращение к собственно НДМП ПТ про-исходит достаточно редко. Дело в том, что ПТ служит, вероятно, основным (хотя и не единственным) «поставщи-ком» прецедентных имен, прецедентных ситуаций и пре-цедентных высказываний, актуализируется поэтому не столько представление о тексте, сколько представление, соответственно, о «культурном» предмете обозначенном прецедентным именем или о прецедентной ситуации, на-ходящей в тексте свое «образцовое» воплощение, вос-производится прецедентное высказывание, иногда теряю-щее связь с породившим его текстом (подробнее об этом будет сказано ниже).

Достаточно сложно точно определить границы «худо-жественности» текстов. Отнесение текста к художествен-ным/нехудожественным может меняться в зависимости от различных условий (сферы функционирования текста, типологических характеристик его читателей и др.)1. Хо-тим подчеркнуть, что мы не ставим своей задачей предло-

1 См. об этом подробнее в [Сорокин 78а] и [Сорокин 786].

234

жить критерии художественности текста, но лишь хотим показать, что они (эти критерии) могут существенно раз-ниться в различных культурах, что, в свою очередь, мо-жет приводить и зачастую приводит к неудачам в МКК. «Художественный текст, как и любой другой текст, предназначен прежде всего для того, чтобы с помощью языка отражать действительность. <,..> Описание мира человека, мира людей и отношения человека к миру (и к миру предметов, и к миру социальному, и к миру субъек-тивному) — сверхзадача художественного текста» [Беля-нин: 18]. При этом, создавая художественный текст, его автор ориентируется на закрепленные в той или иной куль-туре «образцовые модели» отражения мира и выражения своего отношения к нему. Но критерии «образцовости» могут существенно различаться в зависимости от той или иной национальной культуры, Это приводит к тому, что текст, обладающий статусом художественного в одной лингв о-культурн ой общности, может быть лишен этого статуса в другой. Сами границы художественного /не ху-дожественного могут в одной культуре выглядеть «сме-щенными» по отношению к другой, то содержание, кото-рое в одной культуре считается принадлежащим, напри-мер, области науки, и, соответственно, включаться в текст, характеризующийся как научный, в другой оказывается достоянием художественного текста, различные культуры могут существенно отличаться друг от друга по степени синкретичности различных типов текстов, дифференциро-ванное™ художественного текста от массива текстов дру-гих видов (так, скажем, в современной индустриальной и постиндустриальной культуре достаточно сложно одно-значно отнести диалоги Платона к художественным или научным текстам), сами темы и формы художественного текста, приемлемые в одной культуре, оказываются невоз-можными в другой и т, д. Для иллюстрации сказанного

235

можно вспомнить уже приводившийся нами пример вос-приятия монгольскими студентами текста «Слова о пол-ку Игореве»; рассмотрим еще один,

В автобиографическом романе С. Липкина «Декада» (ДН, №№ 5,6/89) северокавказский писатель (бывший мулла, воспи-танный в традициях восточной культуры) желает познакомить-ся с неизвестной ему русской классикой, о которой он много слы-шал. Русский переводчик {alter ego автора) дает ему прочитать рассказ «Муму», который, с одной стороны, прост и понятен, а с другой — воплощает в себе многие характерные черты русской классической прозы. Рассказ вызывает возмущение у предста-вителя восточной культуры, так как его героями являются не -мой (урод) и собака (грязное животное). «У Востока тоже есть классика, — восклицает он, — народные сказания, Фирдавсн, Джамаледдин Руми, Умар Хайям, Низами, Физули. Какие вели-чественные произведения, какие мудрые, красивые мысли, ка-кие герои — цари, могучие воины, философы, красноречивые влюбленные. А тут Мымы! Собак! И немой!» Далее следуют рас-суждения русского переводчика о том, что многим русским чи-тателям, напротив, произведения перечисленных авторов могут казаться напыщенными, многословными, лишенными сюжета, исполненными излишнего резонерства и т. п.

Приведенные примеры наглядно свидетельствуют о том, что проблема восприятия художественного текста (особенно текста иной культуры) во многом является аксиологической, оказывается неизбежно сопряженной с оценкой. В обоих случаях реципиенты оценивали пред-лагаемые им тексты, которые считаются в русской куль-туре шедеврами, эталонами, как «плохие» и (прямо или косвенно) ставили под сомнение значимость той культу-ры, в которой подобные тексты могут обладать столь вы-соким статусом.

Примеры, рассмотренные выше, свидетельствуют о том, что успешной коммуникации не происходило, по-скольку реципиенты с самого начала отказывались при-

236

знавать предложенные им тексты как художественные, оценивать их по критериям художественности, принятым в культуре реципиентов, которые (критерии) воспринима-лись последними как универсальные.

Причины неудач в МКК, обусловленных «неправиль-ным», с точки зрения носителей русского (в нашем слу-чае) языка, пониманием художественного текста, конеч-но, не исчерпываются названными выше1. Многие из этих причин обусловливаются недостаточным владением са-мим языком (неудачи этого типа нами практически не рас-сматриваются), незнанием или недостаточным знанием определенных реалий, хорошо знакомых русским читате-лям. Подобные неудачи и пути их нейтрализации доста-точно полно описываются так называемой «теорией ла-кун», о которой мы уже упоминали выше. Ю. А, Сорокин отмечает, что при восприятии текста происходит «накла-дывание понятийно-денотативной структуры личного опыта реципиента на понятийно-денотативную структу-ру текста, воспринимаемого реципиентом» [Оптимизация: 87]. При подобном «накладывании» могут обнаруживаться существенные несовпадения, «бреши» в личном опыте ре-ципиента; «пустоты», соответствующие «заполненным ме-стам текста», представляют собой собственно лакуны, ко-торые подлежат заполнению или компенсации. Подобные «лакуны» могут возникать и постоянно возникают даже в том случае, когда коммуниканты принадлежат к одной культуре: достаточно ярко они проявляются в том случае, когда текст и реципиент принадлежат различным истори-ческим эпохам (так, текст «Евгения Онегина» для боль-шинства современных русских «зияет» лакунами и требует специального комментария, призванного эти лакуны за-

1 Классификацию различных видов непонимания текстов иной культуры см., напр., в [Ружнцкнй 94],

237

полнить; в качестве образцового примера элиминирова-ния лакун можно привести комментарий Ю. М. Лотмана к упомянутому произведению), особенно велико количе-ство «лакун» случае, если реципиент и автор текста отно-сятся к разным лингвокультурным сообществам. Помимо того, что может быть названо лакунами, существуют не-совпадения, которые вряд ли можно подвести под эту ка-тегорию, — достаточно вспомнить уже приводимые нами примеры с портретом Чингисхана и «Калиной красной». Приведем еще один пример яркой коммуникативной неудачи при апелляции к художественному тексту, кото-рая вряд ли может быть объяснена наличием лакун в соб-ственном смысле этого слова. Очевидным представляется сегодня постулат о том, что специфика бытования текста в национальном культурном пространстве определяется не только самим текстом (его формой и содержанием), но социальными, контекстуальными и экстралингвистиче-скими связями текста, задающими «модальности» этого текста. Незнание и непонимание этих аспектов бытия текста может приводить к нелепостям,

Так, М. Олбрайт во время своего визита в Москву на встре-че с правозащитниками, репортаж о которой демонстрировался по различным каналам отечественного телевидения, включила в свою речь, основным пафосом которой был призыв граждан России к покорности, смирению и терпению, следующие строки А, Ахматовой;

Час мужества пробил на наших часах, И мужество нас не покике-

Опора на классику должна была, видимо, сделать речь ора-тора более убедительной, привлечь на свою сторону такого вли-ятельного сторонника, как А. Ахматова. Между тем эффект ока-зался прямо противоположным. Интенция автора приведенных строк явно противоречит интенции американского дипломата, для любого члена русского ЛКС это совершенно очевидно, до-статочно знать лишь год написания стихотворения «Мужество»

238

(1942) и строки, следующие за теми, которые процитировала М. Олбрайт:

Не страшно под пулями мертвыми лечь,Не горько остаться без крова, —И мы сохраним тебя, русская речь,Великое русское слово1.

Кроме указанных, можно выделить типы неудач, обус-ловленных не незнанием кода, не тем, что реципиент сла-бо знаком с реалиями, хорошо известными носителю той культуры, которой принадлежит тот или иной текст, но различиями в интерпретации текста, в «установках» вы-деления существенных признаков того или иного текста и в критериях его оценки. Сказанное заставляет нас остано-виться на проблеме интерпретации текста.

Понимая интерпретацию как «работу мышления, ко-торая состоит в расшифровке смысла, стоящего за очевид-ным смыслом, в раскрытии уровней значения, заключен-ных в буквальном значении» [Рикёр 95: 18], мы говорим, что она (интерпретация) всегда есть осознанная или не-осознанная попытка преодолеть дистанцию между куль-турой реципиента и той культурой, в которой существует текст [Рикёр 95: 25]. В современной науке заметна тенден-ция к отказу от поиска единственно правильного смысла текста. Текст рассматривается как задающий веер возмож-ностей своей интерпретации, он предстает как обладаю-щий принципиальной множественностью, заключающей в себе несколько разных смыслов; в тексте «нетрудно обна-ружить <...> борьбу разных голосов, противоречивых идеологий, множественных источников, разнонаправлен-

' Мы прекрасно понимаем, что текст, приводимый нами в дан-ном примере, вряд л» относится к уровню национальной прейдет-ности, но указанная закономерность существования текстов в нацио-нальном культурном пространстве является универсальной, что при-веденный пример, на каш взгляд, наглядно подтверждает.

239

ных интенций, разрывающих единство текстуальной тка-ни» [Гаспаров: 36]. При таком подходе бессмысленным оказывается вопрос о «правильном» истолковании текста. Однако обыденное сознание противится этому тезису. Происходит это потому, что в той или иной культурной общности (социальной или этнической) существуют опре-деленные рамки возможной интерпретации текста, толко-вание, невольно или целенаправленно выходящее за эти границы, воспринимается культурным сообществом как «неправильное», оно игнорируется или резко отвергает-ся, осуждается и/или осмеивается (в качестве примера можно вспомнить реакцию на интерпретацию некоторых произведений русской классики В. Э. Мейерхольдом). Каждая культура может обладать собственными, отлич-ными от других границами «поля» интерпретации текста, то восприятие текста, которое санкционируется одной культурой, оказывается неприемлемым для другой. При этом, как часто бывает лри межэтнических контактах, свои критерии оценки «правильности» интерпретации пред-ставляются единственно возможными.

В связи с тем пониманием коммуникации, которое мы принимаем в данной работе процесс восприятия текста (в нашем случае — иноязычного текста) не есть простой акт декодирования информации, направляемой адресан-том адресату. «Понимание текста не есть акт зеркально точного переотражения информации из головы автора в голову понимающего текст человека. Здесь имеет место сложное взаимодействие субъективностей продуциента и реципиента, обусловленное, в конечном итоге, обще-ственно-историческими причинами»> [Богин: 5]. Это при-

Ср. также:«... Понимание никогда не представляет собой завер-шенного статичного состояния ума. Оно всегда имеет характер про-цесса проникновения — неполного и частичного» [Уайтхед: 372].

240

водит к тому, что «всякое понимание есть вместе с тем непонимание», что проблема интерпретации художествен-ного текста была, есть и будет одной из центральных и наиболее сложных проблем филологической науки, кото-рая не имеет и принципиально не может иметь единого решения, ибо полное совпадение «субъективностей» авто-ра и реципиента невозможно, следовательно, и полное слияние их сознаний в «точке» текста, возможно лишь сближение, позволяющее говорить о понимании, которое, как следует из сказанного, никогда не может быть пол-ным. «На деле восстановление содержания в процессе понимания, как правило, превращается в созидание его и, следовательно, становится особой работой с содержа-нием, чаще всего преобразованием его из одного вида в другой, <,.,> Как показывают многочисленные исследо-вания, понимание очень редко восстанавливает именно тот смысл и то содержание, которые закладывались в текст его создателями. <.. .> Понимание выявляет в одном и том же тексте разные смыслы и соответственно этому строит разные поля и разные структуры содержания» [Щедровиц-кий: 483].

Еще большие сложности возникают в том случае, ког-да текст начинает рассматриваться не как «продукт» по-рождения и объект восприятия, но как независимый са-мостоятельный субъект коммуникации', особого рода интеллектуальное устройство, постоянно порождающее

1 Ср.: «Текст и читатель как бы ищут взаимопонимания. <,,.> Текст ведет себя как собеседник в диалоге: он перестраивается (в пре-делах тех возможностей, которые ему оставляет запас внутренней структурной неопределенности) по образцу аудитории. А адресат отвечает ему тем же — использует спою информационную гибкость для перестройки, приближающей его к миру текста. На этом полюсе между текстом и адресатом возникают отношения толерантности» [ЛотмаиЭб: 113].

241

новые смыслы [Лотман 96: 9]. Мы не пытаемся предло-жить новые подходы к интерпретации текста, но хотим остановится лишь на одном из аспектов данной пробле-мы, а именно на вопросе о национальной детерминиро-ванности интерпретации художественных текстов.

Существуют различные подходы к проблеме восприя-тия и интерпретации текста, которые исходят в своем ана-лизе из разных принципов. «Европейский культурный ареал знает две экстремальные возможности в ответе на вопрос: как следует подходить к восприятию и понима-нию текста? Эти возможности позволительно описать че-рез понятия реконструкции и интеграции. Первое расшиф-ровывается в том плане, что текст только там обладает своим подлинным значением, где он предназначен быть изначально. Следовательно, постижение его значения — это разновидность восстановления изначального воспри-ятия, формы, функции и прочего. Второе же расшифро-вывается как необходимость мыслящего опосредования с современной жизнью (Ф. Шлейермахер — В. Дильтей>> [Базылев 94: 48]. В данном случае речь идет о монокуль-турной текстовой коммуникации, но у МКК своя специ-фика, и процесс понимания оказывается в значительной степени осложнен и другими факторами.

Сегодня, вероятно, может считаться доказанным, что понимание и интерпретация текста представляет собой многоуровневый процесс, Г. И. Богин выделяет 3 уровня понимания текста: 1) семантизирующее понимание, т. е. «декодирование» единиц текста, выступающих в знаковой функции; 2) когнитивное понимание, т. е, освоение содер-жательности познаваемой информации; 3) смысловое («феноменологическое») понимание, построенное на рас-предмечивании идеальных реальностей, презентируемых помимо средств прямой номинации [Богин: 53]. Указан-ные три уровня понимания в определенной степени кор-

242

релируют с тремя уровнями значения, выделяемых нами (глубинное, поверхностное, смысл), а с другой стороны, — с теми «кругами» любого произведения (речь идет о худо-жественном тексте), которые выделяет Ю. Г. Кудрявцев: «Первый круг — это проблематика сего дня, второй — проблематика временного, третий — вечного. В пределе художественное произведение может достичь третьего кру-га. Но может ограничиться и первым. Художник может изображать быт. Но в его произведении можно увидеть разное: быт; проблемы, выходящие за пределы быта и зна-чимые для многих времен и народов; проблемы беспре-дельные, существенные всегда и везде, когда и где суще-ствует человек, т. е. в произведении художника возможен разный уровень углубления и обобщения» [Кудрявцев: 9].

Таким образом, «идеальной» интерпретацией текста представляется такая, при которой реципиент, воспри-нимая сам текст, декодирует значение образующих его

языковых единиц, понимает непосредственное содержа-ние текста, осознает историко-культурный контекст, в ко-тором создавался текст и который он прямо или опосре-дованно отражает, соотнося его (этот контекст) с исто-рико-культурным контекстом существования самого ре-ципиента, понимает смысл текста, Но здесь возникает мно-жество вопросов, из которых мы остановимся на одном: что имеется в виду под смыслом текста? Тот смысл, кото-рый вкладывал в него автор? Тот смысл (вернее, «поле» смысла), который несет в себе сам текст как «собеседник в диалоге» с читателем и который, как правило, отличается от авторского (почти всегда текст «говорит» не совсем то или совсем не то, что хотел сказать его автор)? Тот смысл, который вкладывает в текст читатель и который обуслов-лен спецификой последнего (национальная принадлеж-

ность, социальное положение, уровень образования, пси-хологические особенности и др.)? В соответствии с теми

243

или иными ответами на эти вопросы можно выделить три основных подхода к выявлению смысла текста и шире •— к проблеме интерпретации текста. Каждый из них в триа-де «автор — текст — реципиент» делает акцент на одном из ее членов.

1-й путь: автор —> текст —> реципиент.

Главным считается понять замысел автора. «Правиль-ное» понимание — понимание того смысла, который пы-тался вложить в текст автор. В качестве примера можно предложить традиционный анализ литературного произ-ведения в школе.

2-й путь: текст —> реципиент.

Главным оказывается выявить потенции, заложенные в тексте и предоставляющие возможности для его толко-вания и интерпретации. Автор при таком подходе «выно-сится за скобки». Реципиенту предоставлена свобода (в оп-ределенных границах). В качестве примера можно назвать «авангардное» прочтение классики.

3-й путь: реципиент —> текст,

Главным оказывается выявление характеристик само-го реципиента (например, того или иного социума), дик-тующее восприятие определенного текста. Толкование тек-ста рассматривается как жестко обусловленное характе-ристиками воспринимающего текст'. Примером может служить совершенно различное отношение никониан и старообрядцев к текстам барочной традиции, содержащим риторические и метафорические фигуры; первые настаи-вают на конвенциональности подобных фигур, вторые

См., напр., о типологии читателей у Н. А. Рубакина, п также о зависимости восприятия текста от соответствия / несоответствия типа текста и психологического типа читателя у В. П. Белянима.

244

отказываются признать это, особенно если речь вдет о зна-ках с сакральным значением, «в результате одни и те'же тексты могут функционировать в разных ключах и — в зависимости от позиции читателя — пониматься либо в буквальном, либо в переносном смысле; это различие в понимании приводит к культурным конфликтам, вызы-вает ожесточенную полемику» [Живов, Успенский: 350].

Таким образом, каждый из данных подходов в центр проблемы интерпретации ставит разные объекты: авто-ра— в первом случае, сам текст вне его связи с автором— во втором, и реципиента—в третьем. Подчеркнем еще раз, что данная классификация является достаточно обобщен-ной и условной | она включает в себя лишь крайние точки треугольника «автор—текст —■ реципиент», реальная ин-терпретация того или иного текста тем или иным индиви-дом редко ограничивается только одним подходом, как правило, мы наблюдаем сочетание различных подходов,

До настоящего времени в теории и практике обучения иыофонов МКК на русском языке превалировал первый из указанных подходов1, третий же в указанной области оказывается представлен слабо. О нем мы постараемся сказать подробнее.

«Можно обосновать гипотезу, в соответствии с кото-рой семантика и структура текста образуют как бы одну часть сложного механизма, другая часть которого содер-жится в сознании и памяти индивида, воспринимающего текст. Когда два этих различных компонента вступают во

1 Ср., напр.: «Смысл текста («идейное содержание», включающее авторскую оценку изображаемого) создается на основе информации, вытекающей из структуры содержания текста, и является категорией понятийной (..,). Собственно лингвистический анализ, сопоставляю-щий разные уровни текста с целью определения авторской позиции и выявления смысла текста, необходим для произведений, обладающих имплицитными значениями (,..)» [Интерпретация б—7].

245

взаимодействие, и происходит процесс восприятия и понимания текста (например, при его чтении или слуша-нии). Таким образом, ни текст сам по себе, ни психолинг-вистические механизмы, функционирующие в психике индивида, не образуют полностью изолированных друг от друга предметов исследования» [Брудный: 133]. Из этого следует, что текст невозможно рассматривать в отрыве от его читателя, такая важная характеристика последне-го, как принадлежность к определенной национальной культуре, во многом обусловливает особенности воспри-ятия им художественного текста и особенно текста иной культуры,

При МКК инофон испытывает трудности как при не-посредственном восприятии текста (адекватное восприя-тие языковых единиц, адекватное соотнесение их формы и содержания и т. д.), так и при его понимании. Пути сня-тия трудностей при восприятии достаточно подробно опи-сываются в лингводидактике, их коррекция имеет широ-кую практику, поэтому на данной проблеме мы не станем останавливаться подробно, хотя и не будем забывать о ее существовании. Из сказанного также следует, что невоз-можно воспринимать текст отдельно, как некую навсегда застывшую совокупность знаков, содержащую однажды и навсегда заданный смысл, который читающему или слу-шающему надо научиться извлекать, используя определен-ные алгоритмы. Подобный подход превалирует и сегодня на уроках литературы в отечественной школе, он факти-чески не имеет альтернатив и в прикладной русистике и лингводидактике, занимающихся способами описания и презентации русского языка как иностранного. Но пони-мание текста не может рассматриваться как восприятие одним человеком раз и навсегда определенной кем-то Дру-гим (другими) интерпретации этого текста. «"Готовая" ин-терпретация текста одним человеком (например, учителем)

246

не превращает другого человека (например, ученика) из непонимающего в понимающего» [Богин: 13].

Мысль о том, что текст задает «веер интерпретаций»1, базируется на идее взаимодействия текста и реципиента, смысл текста рождается именно в результате подобного взаимодействия, а не задан изначально. Следовательно, помимо особенностей самого текста, которые, конечно, все-таки ограничивают «поле интерпретации», вовсе не являющееся бесконечным, необходимо учитывать и осо-бенности реципиента, так как специфика сознания реци-пиента, задаваемая, помимо личного опыта, еще и особен-ностями национальной культуры, зачастую предопреде-ляет выбор того, какие из возможных интерпретаций текста он сочтет «правильными», а какие покажутся ему неприемлемыми.

Для социализации и адекватного социального пове-дения в русском ЛКС инофон должен научиться пони-мать специфику русского восприятия текстов. Конечно, каждый текст индивидуален, каждое понимание тоже ин-дивидуально, индивидуальность, умноженная на индиви-дуальность, рождает бесконечность, исключающую какое-

1 Яркий пример различий в интерпретации одного и того же тек-ста являет собой, скажем, школьная интерпретация повести В. Быкова «Сотников» (рассказ о героической борьбе советских партизан в годы ВОВ) и ее интерпретация Л, Шепитько в к/ф «Восхождение», увидевшей в данном тексте, помимо вполне конкретных реалий пос-ледней войны, вневременную притчу, похожую на библейские, неслу-чайны многочисленные евангельские аналогии, которые особенно возрастают и подчеркиваются к концу фильма. (В скобках заметим, что мы прекрасно понимаем, что повесть и кинофильм—два различ-ных художественных произведения, созданных на различных языках, по разным законам, ко данный пример наглядно свидетельствует, что в тексте В, Быкова заложена как возможность его понимания нашей учительницей литературы, так и то его понимание текста, которое попыталась выразить кинематографическим языком Л. Шепитько.)

247

либо систематическое описание и выведение неких об-щих правил. Но существуют некоторые инварианты вос-приятия текстов, некоторые закономерности их понима-ния теми или иными группами реципиентов, обладающих типологическими особенностями. Эта проблема хотя и не очень широко, но уже обсуждалась в филологической науке, можно вспомнить первую из известных нам попы-ток классификации типов читателей Н. А. Рубакина и современные работы В. П. Белянина.

Мы обращаемся к тем особенностям понимания тек-стов русской языковой личностью, которые детерминиро-ваны прежде всего не социальными или психологически-ми характеристиками реципиента, но его принадлежно-стью русскому ЛКС. О том, что такие особенности есть, свидетельствуют многочисленные примеры (можно вспом-нить приводимые нами выше примеры восприятия амери-канскими студентами «Собачьего сердца», японцами — сказки «По щучьему велению» и рассказа «Смерть чинов-ника» и др,). Однако здесь возникает еще одна проблема. Достаточно трудно однозначно определить, какие особен-ности интерпретации текста детерминированы националь-ной культурой, а какие — индивидуальными особенно-стями языковой личности (уровень образования, интеллек-туальные потенции и др.). В этом отношении нам могут помочь примеры сходного восприятия одних и тех же рус-ских текстов целыми группами инофонов, когда при опре-деленных различиях между последними все они однознач-но обнаруживают типологическое сходство интерпрета-ций, Весьма интересные примеры подобных интерпрета-ций приводит И. И. Яценко, описывая данные, полученные ею в ходе пилотажного эксперимента [Яценко 97], Испы-туемым было предложено прочесть в аудитории рассказ А. П. Чехова «Дама с собачкой» и охарактеризовать ге-роев рассказа и описанную в нем ситуацию. Реакции

248

испытуемых, принадлежащих различным культурам, даже разным культурно-историческим типам (в терминологии Н. Я. Данилевского) существенно отличались друг от дру-га. Так, почти все испытуемые из Латинской Америки выражали понимание главных героев и сочувствие им [Яценко 97: 69], представители же Центральной Африки в подавляющем большинстве резко осуждали саму ситуа-цию супружеской измены, отказываясь даже анализиро-вать мотивы поступков главных героев, которым давалась резко отрицательная оценка. «Близость к национальной традиции порождает и достаточно жесткую реакцию ис-пытуемых на ситуацию адюльтера, вплоть до признания правомерности физического или юридического наказания. <...> При столь явном несовпадении исходных культур-ных кодов участников коммуникации (в данном случае автора и читателя) спровоцировать межкультурный кон-фликт и даже культурный шок реципиента) могут осно-ванные на системе национальных ценностей ожидания» [Яценко 97: 73].

Приведем еще один пример из собственной педагоги-ческой практики.

Студенты из США, прочитав стихотворение М. Ю. Лермон-това «На севере диком...», сказали, что смысл его заключается в том, что на севере холодно и трудно жить, поэтому каждый, кто живет там, мечтает переехать на юг, в более теплые, благопо-лучные и пригодные для жизни страны.

Во всех рассмотренных нами выше случаях трудно го-ворить об особенностях индивидуального понимания тек-ста, так как сходные интерпретации предложили самые разные представители определенных лингво-культурных сообществ, при этом данные интерпретации существенно отличались от тех, которые приняты у русских.

Мы полагаем, что инвариантные особенности интер-претации текстов представителями того или иного ЛКС

249

задаются корпусом прецедентных текстов, специфическим по своему составу для каждого сообщества.

На наш взгляд, одной из главных причин различий в интерпретации одних и тех же текстов представителями различных лингво-культурных сообществ является разни-ца в алгоритмах минимизации текста, что приводит к раз-личному делению его характеристик на существенные/не-существенные, при этом первые фиксируются, а вторые игнорируются (здесь наглядно видно действие схемы, при-водимой нами выше).

Алгоритм восприятия и оценки текста задается преж-де всего корпусом инвариантов восприятия ПТ, хранящих-ся в КБ лингво-культурного сообщества. За ПТ закрепля-ется статус «классических» текстов, они выступают в роли образца, эталона текста (и художественного текста) вооб-ще1. В свою очередь, инварианты восприятия ПТ высту-пают как принятые в данном обществе образцы восприя-тия текстов.

О том, что мы называем алгоритмом восприятия тек-ста (который теснейшим образом связан с алгоритмом по-рождения текста), уже писалось в лингвистической лите-ратуре, Речь идет не только об основных типологических чертах жанровой организации текстового материала (хотя система жанров играет в этом огромную роль и тоже, кста-ти, оказывается национально детерминирована и задана определенными прецедентными текстами, служащими эта-лонами для определенного жанра), но и о возможном в данной культуре содержании текста (при самых широких

1 Об эталонное™ ПТ уже говорилось в научной литературе: «... Прецедент не что иное, как пример-образец или оправдание-образец, а совокупность прецедентных текстов — это совокупность оталонных, имеющих внутреннюю когиитивно-эмотивную и аксио-логическую форму текстов, обращение к которым мотивировано для реципиентов» [Сорокин 93: 102],

250

границах, границы эти существуют, и само «содержатель-ное пространство» не беспредельно), той форме, в кото-рой это содержание запечатлевается. «Когда происхо-дит работа над созданием текстового произведения, то в сознании творца прежде всего возникает план, который затем постепенно обретает лингвистические формы. Эти формы появляются в сознании непроизвольно, как нам кажется, но это не совсем так} поскольку над нами до-влеет узус языка, прочно усвоенный и зафиксированный в нашей памяти. В соответствии с этим узусом мы и строим свои текстовые произведения. Нарушение этого узуса может привести к нарушению смыслового единства текста и в значительной степени затруднить его восприя-тие и понимание» [Колобаев: 161]. Но узус этот детерми-нирован национальной культурой и задается, в конечном счете, совокупностью существующих в этой культуре пре-цедентных текстов.

Актуализация инварианта восприятия прецедентного текста (ИВПТ) происходит при употреблении в речи оп-ределенных указаний на данный текст, которые Ю. Н. Ка-раулов называет символами ПТ (цитата, имя персонажа, заглавие) [Караулов 87: 55], а также при описании пре-цедентной ситуации, получившей в этом тексте эталон-ное воплощение1. Когда автор оперирует символом ПТ, он апеллирует к определенному ИВПТ, хранящемуся в национальной КБ, При МКК возможны различные нару-шения связи символ ПТ -> ИВПТ, о чем подробнее мы скажем ниже.

' Ср. описание определенных психических состояний и психоло-гических трансакций в современной психотерапии и психоанализе при помощи ПС, получивших эталонное воплощение в ПТ («Царь Эдип», «Красная шапочка», «Ромул и Рем», «Лоэпгрнн» и др.), см., напр,, [Берн], [Раик].

251

Возникают вопросы о том, что делает тексты преце-дентными, как они приобретают этот статус, чем опреде-ляется прецедентность текста. Ответить на эти вопросы поможет рассмотрение механизма «рождения» ПТ. Обра-тимся к следующей схеме.

Возможный путь появления

Феномен

Структурированная совокупность представлений 1

Структурированнаясовокупность представлений 2(Инвариант восприятия ПТ)

Символ ПТ 2

Символ ПТ

Прокомментируем приведенную схему,1) Феномен — какое-либо событие, явление, факт

окружающей действительности (например, Бородинскаябитва).

2) Структурированная совокупность представлений1 — связанные между собой определенным образом характеристики феномена, закрепленные в национальном куль-

1 Данная схема разработана В. В, Красных, Д. В. Багаевой я И. В. Захаренко совместно с автором,

252

турном сознании (например, представление о Бородино у русских).

3) Структурированная совокупность представленийможет порождать различные тексты, количество которыхпотенциально бесконечно (например, тексты Жуковского, Лермонтова, Толстого и др.) (Tl, Т2, ТЗ.......Ти).

4) Б силу различных причин (изучение этих причинзаслуживает специального исследования и отдельногоразговора, предварительно среди них можно назвать:художественные достоинства, ясность, соответствие сложившимся представлениям, доступность и другие, возможно, не поддающиеся анализу) один (или несколько) изтекстов, порожденных структурированной совокупностью представлений, оказывается знаком большинству носителей языка, начинает восприниматься как эталон,приобретает статус прецедентного (например, стихотворение М. Ю. Лермонтова «Бородино»).

5) У членов культурного сообщества складывается инвариант восприятия прецедентного текста (ИВПТ) (структурированная совокупность представлений о ПТ) (например, тот образ стихотворения «Бородино», которыйзакре-плен в русском культурном сознании). Именно наличиеИВПТ делает текст прецедентным, а структурированнаясовокупность представлений 2, порожденная ПТ, оказывает серьезное влияние на структурированную совокупность представлений 1, т. е. на восприятие самого феномена и его бытование в национальном культурном сознании(например, стихотворение Лермонтова во многом определяет представление русских о Бородинском сражении).

6) ИВПТ актуализируется при употреблении в речисимвола ПТ — это может быть заглавие, имя героя, цитата и т. п. (например, цитата «Скажи-ка, дядя...» сразу жеактуализирует в сознания русского представление о соответствующем тексте).

253

Рассмотрим, на каком из этапов могут возникать раз-личия в восприятии ПТ между представителями различ-ных лингво-культурных сообществ и каковы их причины.

1) Феномен может быть известен русскому (Бородино)и ничего не говорить, например, американцу.

2) Структурная совокупность представлений 1 об указанном событии могут существенно отличаться, например,У русского и француза, последний может плохо понимать,почему русские говорят о победе под Бородино.

Ъ) Различные структурные совокупности представле-нии будут порождать различные тексты (формально и со-держательно), соответственно и при восприятии текста но-сители разных культур будут обращать внимание на раз-личные стороны этих текстов.

4) В силу изложенных выше причин тексты могут по-разному делиться на прецедентные /непрецедентные в различных культурах.

5) Один и тот же текст может относиться к прецедентна10^™,? Р™чных культурных кодов. Например,роман «Дон Кихот», несомненно, является прецедентным как для представителей испаноязычной культуры, таки дам русских, что подтверждается данными словарей1.Вместе с тем инварианты восприятия текста, являюще-япГг "РеЦедет™ в Разных культурах, могут отличатьсядруг от друга. Так, в русской культуре за романами Мар-~ ° Т° М е С ° Й е р е позначно скреплен статус произведениидетскойлитературькдля американцев же эти

Г Г Г ~ КНИГИ> В П6РВУЮ

°ЧеРедь *™ ВЗР<™ , донкихот-

{Ожегов с к Словарь рус" n», ti- i r B испано'с°м языке присутствуют слова

' Ра> Г- Я- ТурОвср- РУ««о-испа,гСкий сло-

254

Р ' * Р настаивал и сам автор), герои романов

воспринимаются американцами как воплощение разных типов американского национального характера.

6)Наиболее частое и интересное явление — восприятие инофоном текста, являющегося ПТ для русских, отличающееся от восприятия этого текста, который существует в русском культурном сознании (вспомним приведенные примеры с «Муму» и «По щучьему велению» и др.

7)У представителей того или иного лингв окультурногосообщества существует жесткая связь: символ ПТ—ИВПТ,у инофона же такая связь, как правило, отсутствует. Например, если русский говорит о «краснокожей паспорти-не», то практически любой носитель русского языка отлично понимает, к какому тексту апеллирует автор, дляиностранца же это остается неизвестным, и он, даже понимая значение высказывания, не понимает его смысл.

Таким образом, ИВПТ являются одними из узловых, ядерных элементов русской КБ, носители русского языка регулярно обращаются к ним в своей речи, весьма редко эксплицируя соответствующие представления1.

Алгоритм восприятия текста и инварианты восприя-тия ПТ находятся в отношениях двунаправленной за-висимости. С одной стороны, расхождения в делении текстов на прецедентные/непрецедентные в восприя-тии ПТ представителями различных культур вызваны прежде всего особенностями алгоритмов восприятия текста, существующих в каждой из этих культур. С дру-гой стороны, ИВПТ, содержащиеся в КБ, будучи детер-минированы указанным алгоритмом, в определенном

1 Носитель русского языка, как правило, предполагает, что ИВПТ, к которому он обращается в своей речи, знаком реципиенту, входит в его когнитивное пространство и является частью пресуппозиции. Скажем, использование таких имен, как Баба Яга, Хлестаков, Митрофанушка, не требует для человека, знакомого с русской КБ, какой-либо расшифровки и комментария.

255

смысле сами задают его, выступая как образцы восприя-тия текстов вообще.

^Выше мы уже указывали, что одна из основных функ-ций КБ — задавать определенную парадигму социаль-ного поведения. Корпус ПТ, а главное, санкционирован-ные лингво-культурным сообществом инварианты их восприятия задают не только критерии оценки художе-ственных текстов и пути их интерпретации, но предла-гают модели поведения как «положительные / отрицатель-ные», определенные качества и черты характера как «допустимые/недопустимые». В интерпретации оказы-вается «центральным и определяющим роль смыслового социального значения, в качестве которого выступают нормативно ценностные системы общественной практи-ки /культурнойдеятельности, задающие общие контексты осмысления, реализуемые индивидуальным сознанием» [Тульчинский: 47].

Е^ принять во внимание специфику взаимоотноше-

нии инвариантов восприятия ПТ и алгоритма минимиза-ции текста, о которой мы говорили выше, весьма значи-тельной представляется роль этого алгоритма в отраже-нии к формировании системы ценностных критериев, су-ществующих в лингво-культурном сообществе, и, соответ-ственно, моделей санкционированного / запрещенного в этом сообществе поведения, многочисленные примеры чему уже приводились нами выше.

Коротко коснемся вопроса о подвижно сти/неизменно-сти корпуса ПТ и прецедентных феноменов в целом. Пре-цедентные феномены, являясь «эталонами», задают гра-ницы дискурса художественного/нехудожественного, определяют целую культурную парадигму. Не случайно, что при попытке изменить эти границы, трансформиро-вать эту парадигму ведется «атака» на прецедентные фе-номены, одни из которых выпадают из КБ, а другие вхо-

256

дят в нее'. Но изменения эти происходят достаточно мед-ленно, больше характерны для периферии КБ и слабо за-трагивают ее ядро, хотя в период бурных социальных из-менений и смены культурных ориентации (а именно такой период мы, вероятно, переживаем сейчас) трансформации подвергается и центральная ее часть2. Однако алгоритм минимизации явлений действительности в целом сохра-няется. Его трансформация возможна лишь при карди-нальном изменении корпуса прецедентных феноменов, входящих в КБ, что грозит распадом единой для лингво-культурного сообщества культуры и, если происходит ре-волюционно, а не эволюционно, может привести к распа-ду самого этого сообщества.

1 Феномены, которые при своем появлении не включались в поле национальной культуры, воспринимались в лучшем случае как окка-зионализмы, со временем могут получить статус прецедентных, дру-гие же этот статус теряют, выпадая из КБ. Примером первого рода может служить «Черный квадрат» К. Малевича, который близок к тому, чтобы представление о нем вошло в русскую КБ, Знаменатель-но, что попытка повреждения этой картины вызвала большой обще-ственный резонанс, информация об этом факте неоднократно повто-рялась практически по всем каналам российского телевидения. Вряд ли указанное событие привлекло бы такое внимание как при жизни К, Малевича, так и еще 10—15 лет назад. Пример обратного рода — роман Н. Г, Чернышевского «Что делать?», который обладал стату-сом ПТ еще совсем недавно, активно функционировали в речи носи-телей языка символы этого ПТ, актуализирующие представления о нем (Вчера я видел такой сон Веры Павловны! Он, как Рахметов, па гвоздях спит). Сегодня этот текст теряет указанный статус. Как пока-зывает личный опыт автора, высказывания, подобные приведенным выше, не понимаются темп, кому сейчас 16—18 лет, что было совер-шенно исключено еще 10 лет назад.

3 Э. Кассирер справедливо указывал, что в мире языка и, шире, а мире символов «мы постоянно встречаемся с феноменом, который можно назвать "изменение значения"; <...> химик, анализирующий состав определенного вещества, всегда будет находить в нем одни и те же компоненты, но в мире символов мы не встретим такого же по-стоянства и устойчивости» [Cassirer: 138],

9 - 2541 257

Различные зоны КБ и различные типы ПТ в разной степени подвержены динамическим изменениям. Тексты определенного типа (например, рекламы) могут резко вры-ваться в КБ и почти столь же стремительно ее покидать. Другие ПТ, относящиеся, вероятно к ядерной части КБ, гораздо более «устойчивы» и менее подвержены измене-ниям (например, тексты классической русской литерату-ры прошлого века). Возможны и изменения другого пла-на, правда, не столь частые. Речь идет о тех случаях, когда текст, сохраняя статус прецедентного и место в КБ, ме-няет структуру и содержание своего НДМП (например, «Как закалялась сталь»; свидетельством изменений пред-ставления об этом тексте является изменение в употребле-нии такого прецедентного имени, как Павка Корчагин, о чем подробнее будет сказано в следующей главе).

Теперь мы можем вернуться к проблеме «правильно-сти/неправильности» восприятия ПТ. Нам кажется разум-ным отказаться от указанного критерия при анализе лю-бого элемента культурного пространства1. Борющийся с «неправильностями» и «искажениями» считает себя носи-телем непреложной истины, предлагает же он не истину, а лишь свое представление о ней, которое вряд ли может счи-таться более правильным, чем любое другое представле-ние. Нужно добиваться не того, чтобы иностранец начал воспринимать тот или иной текст, как русский, так как это невозможно2, но того, чтобы инофон понял, какое представление имеет об этом тексте русский и чем это пред-

«Не ущемлять, не пытаться воздействовать на чужие националь-но-этические стереотипы, а постараться понять и принять "не свое" — не это ли та первичная ценность, которая украсит любую межкуль-турную коммуникацию» [Яценко 97: 74].

1 Ср. остроумное замечание К. Леви-Строоа: «Самое лучшее этнографическое описание никогда не превратит читателя D тузем-ца» [Леви-Строс 83; 24].

25 S

ставление мотивировано'. Добиться же этого только пу-тем тщательного лингвистического и литературоведче-ского анализа текста, выявлением авторской позиции и т. д. (при всей безусловной ценности и необходимости этого) весьма затруднительно. Необходимо, на наш взгляд, знакомить инофонов с системой инвариантов восприятия прецедентных текстов, существующей в русском лингв о-культурном сообществе и хранящейся в русской КБ. При этом., обращаясь к анализу художественного текста, зна-комить инофона прежде всего с ПТ, т. е. текстами, обла-дающими определенным инвариантом восприятия в рус-ском лингво-культурном сообществе, так как они отра-жают и закрепляют алгоритм восприятия художественно-го текста, во многом детерминируют систему ценностных критериев и оценок тех или иных явлений действительно-сти, которые существуют в лингвонкультурном сообществе и санкционируются последним.

Прецедентые ситуации и способы их актуализации.Прецедентные ситуации в отличие от других ПФ никак не могут рассматриваться как вербальные феномены, они способны лишь вербализовываться, причем устойчи-вых и стереотипных форм их вербализации не сущест-вует. Некое инвариантное минимизированное представ-ление о ПС содержится в когнитивной базе ЛКС, но струк-тура этого представления, конечно, отличается от анало-гичных представлений, связанньи с прецедентным текстом и прецедентным именем. О структуре этого представления мы скажем ниже, сначала же остановимся на том, что понимается нами под прецедентной ситуацией.

1 По словам Г.-Х. Гадамера, «понять, что нам говорит другой <...> вовсе не означает поставить себя на его место и воспроизвести его переживания...» [Гадамер: 413].

9* 259

Термин «ситуация» уже неоднократно встречался в на-стоящей работе, но мы пока не раскрывали своего пони-мания данного термина. Подобное разъяснение необхо-димо, ибо последний обладает большим количеством самых разнообразных толкований в современной лингви-стике (детальный обзор см., напр., в [Краевская]). Так, М. В, Всеволодова указывает два значения данного тер-мина [Всеволодова: 67], Н. Д. Арутюнова выделяет три подхода к его пониманию [Арутюнова 76: 9], Е. И. Пассов предлагает список определений ситуации, состоящий из восьми членов [Пассов]. Все названные авторы подчер-кивают, что существуют различные понимания рассмат-риваемого термина в лингводидактике, лингвистике, пси-хологии, и с сожалением отмечают его недифференциро-ванное употребление, Разброс мнений оказывается весь-ма значителен, даже если рассматривать только собствен-но лингвистические определения.

Можно выделить две полярные друг другу тенденции в определении термина «ситуация». В первом понимании, «ситуация есть отрезок, часть отраженной в языке действи-тельности, <„.> ситуация образуется в результате коор-динации материальных объектов и их состояний» [Гак В.: 359] и представляет собой «положение дел, событие, отра-женное в содержании высказывания и непосредственно с речевым поведением коммуникантов не связанное» [Все-володова: 67]. Во втором понимании, отраженная в вы-сказывании действительность не включается в понятие ситуации, последним термином именуются «релевантные экстра-текстуальные языковые и внеязыковые обстоятель-ства» [Gregory, Carol 1:4], «совокупность реальных условий протекания коммуникации» [Колшанский 80: 73]. Мы не отрицаем ни один из данных подходов и ни одно из приведенных определений, считая, что каждое из них мо-жет «работать» при решении различных исследователь-

260

ских задач, но сами рассматриваем ситуацию как состав-ляющую термина «прецедентная ситуация» в несколько ином аспекте.

Мы не связываем ситуацию с высказыванием и с усло-виями протекания коммуникации и называем этим терми-ном некоторое динамическое событие, т. е, не некий ста-тичный отрезок действительности, застывшее положение дел, но именно изменение этого положения, событие, при-ведшее к изменению изначального положения, которое су-ществовало до того, как оно произошло, поэтому некото-рое действие обязательно является составляющей той си-туации, которая характеризуется нами как прецедентная.

Прецедентной же ситуацией мы называем некоторую реальную единичную ситуацию1, минимизированный инвариант восприятия которой, включающий представ-ление о самом действии, о его участниках, основные кон-нотации и оценку, входит в когнитивную базу ЛКС и зна-ком практически всем социализированным членам этого сообщества.

Актуализация ПС происходит при ее сопоставлении с той или иной ситуацией речи. Ситуацией речи мы называ-ем как ту ситуацию, которая описывается в речи одного из коммуникантов (например, кто-либо рассказывает о сложном походе, который сам говорящий или его слуша-тели характеризуют как переход Суворова через Альпы), так и ту ситуацию, в которой протекает коммуникация (например, отец, недовольный тем, как разговаривает с ним его сын, может обратиться к нему со словами: «Ятебя породил — я тебя и убыо», актуализируя известную ПС).

1 Мы в данном случае не разделяем те события, которые происхо-дили в действительном или в возможном мире, реальной ситуацией мы называем как, например, переход Суворова через Альпы, так и убийство Тарасом Бульбой своего сына.

261

ПС принадлежит когнитивному сознанию и выво-дится на языковой уровень с помощью различных средств вербальной актуализации. Ниже мы обратимся к их рас-смотрению.

Некоторые ПС оказываются поименованы, на них ука-зывают определенные прецедентные имена (Ходынка, Цусима, Чернобыль и др.). Соответственно, такие ПС, как правило, актуализируются с помощью употребления ПИ. Приведем примеры подобной актуализации.

«100 дней» окончились для Явлинского позорным экономи-ческим Ватерлоо. (3, № ю/99)

Должны ответить те, кто устроил Чернобыль в финансах. (АиФ, № 36/98)

Мы должны думать и о политической и о военной помощи Югославии, но при этом мы всегда должны помнить о Цусиме (3, № и/99).

Именование некоторых ПС происходит при помощи четко фиксированных дескрипций, которые оказываются по своему функционированию близки к прецедентным именам. Например:

Триумфальная ратификация этого договора есть дешевый фарс, а уж если быть точным — Мюнхенский сговор номер два (НГ, 26. 01,99).

День получения пенсии для наших стариков — почти как день Бородина. Сначала экспедиция на почту. Это же переход через Альпьп (МК, 23. 04.99)

Но конкретными названиями обладает меньшинство ПС. Поэтому приведенный способ актуализации является не столь частым. ПС может быть жестко связана с ПИ, указывающим на то или иное лицо, в минимизированное представление, стоящее за этим ПИ обязательно включа-ется представление о ситуации в которой это лицо дей-ствует, соответственно, при употреблении ПИ этого типа

262

актуализируется и соответствующая ПС. Рассмотрим сле-дующие примеры:

С тех пор все в судьбе этого форварда чудесным образом из-менилось, словно в сказке о Золушке (СЭ, 6,02.99);

Этот орган намерен призвать к ответу тех, кто завел СМИ в столь кризисную ситуацию. Сусаниных — к ответу! (МК, 26.09,98);

Отелпо Саранского уезда (заголовок статьи, рассказываю-щей об убийстве из ревности юношей своей невесты) (АиФ, № 3/99).

Весьма распространенным актуализатором ПС явля-ется прецедентное высказывание, о чем уже говорилось в предыдущем параграфе. Ограничимся здесь лишь двумя примерами.

Велика Россия, а бежать некуда. Позади Китай (из ста-тьи о китайских уйгурах, пытающихся бежать в Россию) (НИ, 05,06.98).

Некто Лебедев и Раков забрались в чужую квартиру н так долго спорили, какие вещи лучше взять, что громкими голоса-ми привлекли внимание соседей. Когда в товарищах согласья нет... (МК, 12.09.98)

Некоторые ПС могут актуализироваться при упоми-нании прецедентного текста, в котором они нашли свое воплощение. Например:

Тот кавалерийский задор, с которым Генпрокуратура и ФСБ накинулись именно на Березовского, свидетельствует: за глав-ного политического интригана взялись всерьез. Отрадно созна-вать, что мышкой (см. русскую народную сказку «Репка») выступила наша газета (МК, 5. 02. 99),

Таким образом, можно заметить, что, как уже говори-лось выше, актуализация одного из ПФ (в данном слу-чае — ПС) происходит при помощи обращения к другим

263

ПФ, связанным с ним. Но ПС может актуализироваться через описание, через обращение к реалиям, которые вряд ли могут быть названными прецедентными в собственном смысле этого слова, но фигурируют именно как фрагмен-ты ПС, неся прецедентность не сами по себе, но именно как атрибуты соответствующей ситуации. Подтвердим сказанное следующими примерами.

Даже типовое строительство не смогло порвать связь вре-мен. Готовясь к реваншу, русское зодчество, как Боброк, ждало лишь ветра в спину (3, № 1/99);

Как только девушка в приемном окошке возьмет у меня кон-верт, то корабли будут сожжены. Непрядва перейдена, и для меня начнется неведомая жизнь с неведомыми последствиями {3, № 9/99).

Относительно последних двух примеров заметим, что для текстов того печатного издания, откуда они заимство-ваны (газета «Завтра»), весьма характерно обращение к реалиям и персонажам Куликовской битвы, что позволя-ет создавать как бы двойную метафору: ситуация речи сопоставляется с ПС, а также глобальная ситуация Кули-ковской битвы (победа русского воинства над терзавши-ми страну иноземными оккупантами) сополагается с актуальной ситуацией в нашей стране, причем, какую по-зицию в этой ситуации занимает сама упомянутая газета, совершенно очевидно (в скобках заметим, что автор по-следнего из приведенных нами в качестве примера выска-зываний не использует клишированную актуализацию «иностранной» ПС перейти Рубикон, но говорит о пере-ходе русской Непрядвы, хотя Непрядва в русском ЛКС обладает, вероятно, не столь высоким «индексом» преце-дентности, как Рубикон).

Практически все приведенные выше примеры свиде-тельствуют о том, что ПС выступает вторым членом час-

264

то довольно сложной метафоры, реальная ситуация речи сополагается с ПС, которая выступает как образец подоб-ных ситуаций вообще. Нужно сказать, что обращение к ПС в этом отношении оказывается подобно обращению к тому «культурному предмету», на который указывает прецедентное имя. Последнее также активно участвует в механизме метафоры, о чем подробно будет сказано ниже. Как и при любой метафоре, уподобление может происхо-дить как по некоторым существенным признакам (вспом-ним пример с Отелло из Саранска), так и по периферий-ным характеристикам, не служащим для сигнификации той или иной ситуации (см. примеры со сказкой о репке или с Непрядвой). Уподобление одной ситуации другой может обладать разной «интенсивностью», варьировать-ся от «отождествления» до «некоторого подобия», часто реальная ситуация и ПС занимает противоположное по-ложение на оси «высокое — низкое», выступая в этом отношении как 'антонимы, служат для создания комиче-ского эффекта бурлеска и травестии. Рассмотрим следую-щий пример.

Все качалось с того, что Тихонов прибил к воротам Елисей-ковского сельсовета свои четырнадцать тезисов. Вернее, не при-бил их к воротам, а написал на заборе мелом, и это скорее были слова, а не тезисы, четкие и лапидарные слова, а не тезисы, и было их всего два, а не четырнадцать, — но, как бы то ни было, с этого все началось (Вен. Ерофеев, Москва—Петушки).

Описываемая ситуация пародийно сопоставляется автором с ПС, связанной с поступком Мартина Лютера в Витгенберге, который положил начало Реформации, но естественно, что как историческое значение описывае-мых ситуаций, так и их «семантическое наполнение» ока-зываются несопоставимыми, ситуации эти, выступая как синонимы, оказываются антонимичными.

265

На наш взгляд, имеет смысл различать ПС, связанные с некоторым ПТ, в котором они находят свое образцовое выражение, и ПС, такой связи не имеющие. Они будут не-сколько различаться по своему функционированию и по способам их актуализации. Приведем в несколько транс-формированном виде схему актуализации ПС из [Гудков и др. 976].

а. Схема употребления ПС, не связанных с определенным ПТ

PC АПС

ПС

б. Схема употребления ПС, связанных с определенным ПТ

PC СПТ

ПС ПТ

PC — реальная ситуация речиПС — прецедентная ситуацияПТ —прецедентный текстАПС — актуализатор ПС (им может быть ПИ, атрибут ситуа-

ции, описание ПС и др.)СПТ — символ ПТ (существующие формы актуализации ми-

нимизированного представления о ПТ)

Прокомментируем приведенные схемы. В первом слу-чае говорящий, сопоставляя ПС с PC, употребляет в своей речи АПС как знак соответствующей ПС. Например:

266

Россия тронулась вслед за Ломоносовым (Пока автостопом путешествуют только студенты и пенсионеры) (МК, 20.09.95).

Реципиент же, воспринимая в реальной ситуации речи АПС (в данном случае — ПИ), которое в его сознании прочно связано с прецедентной ситуацией, сополагает пос-леднюю с реальной ситуацией речи.

Во втором случае указанный механизм полностью со-храняется с той лишь разницей, что соответствующая ПС находит свое «эталонное» отражение в определенном ПТ. Например:

Но Григорий Алексеевич (Явлинский. —Д. Г.) предпочел бросить свой «фрукт» на чашу весов так, чтобы они склонились в пользу сил, жаждущих вернуть нас в счастливое социалисти-ческое прошлое. Умыв руки подобно Понтию Пилату, он уклонился от участия в голосовании (МК, 21.01.96).

На функционирование и способы актуализации преце-дентных ситуаций во многом влияют различия в их струк-туре. Одни ПС могут быть условно названы «ролевыми», другие — «общефактическими». «Общефактические» ПС — ситуации, содержащие некоторое событие вообще, НДМП этой ситуации не включает в себя отдельных по-зиций ее участников, так, если обратиться к уже приводи-мым выше примерам, Чернобыль — катастрофа вообще (не только ядерная или экологическая), Ватерлоо — круп-ное поражение (не только военное), Ходынка — страшная давка и т. д. От этих ситуаций отличаются ПС, которые мы называем «ролевыми», так как они включают некото-рые обязательные роли, позиции, образуют структуру, включающую в себя определенные элементы и обязатель-ную связь между ними. Эти позиции или роли могут быть обязательными и факультативными. Так, в ситуации «Отелло—Дездемона» обязательными являются позиции «пылкий ревнивец» и «объект его страсти» (при этом воз-

267

любленная ревнивца может не обладать никакими каче-ствами Дездемоны, например, вовсе не быть невиновной или юной и т. д, српоставление с ней строится не на общ-ности некоторых дифференциальных признаков, но на общей позиции в структуре ситуации, воспринимающей-ся как подобная прецедентной), обязательная связь этих объектов — «агрессивные действия со стороны ревнивца по отношению к своей возлюбленной» (вовсе не обязатель-но эти действия должны быть столь же жесткими, как в соответствующем ПТ), факультативная позиция —«Яго», «коварный интриган», с которым связана факультативная функция (действие) — «строить козни, разрушающие союз "Отелло" и "Дездемоны"». В ПС «Стенька Разин — пер-сидская княжна» существуют позиции, которые мы вклю-чили в номинацию ситуации, эти объекты связаны функ-цией «выталкивание (выбрасывание) из безопасного про-странства».

Легко заметить, что «общефактические» ситуации мо-гут прямо обозначаться тем или иным именем, которое становиться прецедентным, и, соответственно, актуализи-роваться при употреблении этого имени. «Ролевые» ПС на это не способны, их номинация оказывается более слож-ной и развернутой и, как правило, требует упоминания обязательных ролей, актуализация их также происходит через указание на обязательные позиции. Рассмотрим только один пример.

Тут подал голос и другой дедуля; «Заслужил ты (Е. Гай-дар, ~Д. Г.), позорник, чтобы я тебя, как Тарас Бульба — пре-дателя сына...» (3, № 7/99)

Упоминание позиций «отца» и «сына» и указание на карающее действие первого по отношению ко второму яв-ляются обязательными при актуализации и / или описании соответствующей ПС,

268

Подобные различия в структуре ПС должны учиты-ваться при презентации ПС инофону в процессе обучения его МКК на русском языке и при словарном описании «ядерных» ПС русской когнитивной базы. Необходимость и актуальность подобного описания следует из того, что инварианты восприятий ПС, хранящиеся в КБ, «аккуму-лируют не только знания о данной конкретной ситуации, но и весь предшествующий опыт национально-лингво-культурного сообщества, представленный в виде уже существующих знаний и представлений и определенной системы оценок» [Красных 98: 54]. Выявление «списка» «ядерных» ПС, сопровождающих их оценок и сопутству-ющих коннотаций позволит на конкретном материале исследовать специфику восприятия и оценки членами русского ЛКС явлений окружающей действительности (реальной и виртуальной), ценностную шкалу, существую-щую в данном сообществе.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Завершая данный курс лекций, хотим повторить, что мы не ставили своей целью предложить удовлетворяющее всех решение спорных проблем, возникающих в такой бурно развивающейся в последнее время области гумани-тарных знаний, как изучение межкультурной коммуника-ции. Мы лишь хотели познакомить читателя с наиболее, на наш взгляд, важными из этих проблем, представить существующие подходы к их исследованию и предложить свои ответы на некоторые актуальные вопросы. Основное внимание при этом было уделено способам отражения, хранения и презентации культурно значимой информации языковыми единицами различного уровня, так как, по на-шему мнению, именно язык задает семиосферу культуры, именно язык является первичным кодом культуры, детер-минирующим все остальные ее коды.

Поскольку речь идет о вербальной коммуникации (при всей условности границ вербального и невербаль-ного), которая понимается нами как взаимодействие раз-личных «говорящих сознаний», то мы рассматриваем прежде всего отражение в русском языковом сознании различных реалий русской культуры. Описание русского культурного пространства и его отражения в языковом сознании — задача, которую невозможно выполнить в рамках одной работы, что привело нас к стремлению вы-делить ядерные компоненты языкового сознания, «зоны

270

сгущения» культурно значимой информации, выявить те единицы, которые в наибольшей степени этой инфор-мацией наделены.

До какой степени удалось автору решить сформули-рованные выше задачи, судить не нам. Мы будем счи-тать, что добились своей цели, если у нашего читателя пробудится творческий интерес к поднимаемым пробле-мам, желание искать и находить собственные ответы на возникающие вопросы, споря с автором, который вовсе не считает себя носителем раз и навсегда открытой им истины.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

ноотеМ198 ~АвттЪмошН-С- Рассудок. Разум. Рациональ-Акишина, Акишика - Атшию A.A.. Акишшш Т.Е. Лингво-

страноведение и структура текста // Русский язык для студентов-иностранцев: Сб. методич. статей. № 2? м [983

Акишина, Како -АкишишА.А., Капо ^Национальная специ-фика коммуникации и словарь русских жестов // Словари и линг-вострановедение. М„ 1982,

Антипов и др. -Anmimoe Г.А., Донских O.A., Марковшю И.Ю., Сорокин Ю.А. Текст как явление культуры. Новосибирск, 1989.

Апресян - Апреснп Ю.Д. Коннотации как часть прагматики слова (лексикографический аспект) // Избр. труды. Т. II. Инте-гральное описание языка и системная лексикография. М., 1995.

Арутюнова 88 — Арутюнова Н.Д. Типы языковых значений. Оценка. Событие. Факт. М. 1988

m^f™^ 9 ! ~АРУт ю п°™ Н.Д. Введение//Логический анализ языка. Культурные концепты. Вып. 4. М 1991

^РУТ10Н01а 92 АРУ Н Д Р

, дйксис. М., 1992.vn^m~AmCUiU Э'Р- КоммУникация и раскрытие потенций языкового сознания. Ереван, 1981.

Я %Ассоциативный тезаурус русского языка. Русский ас-

^ TfРЬ"КН Х~4 > КаР*Улов ю Н С Ю А

сии. 272

ц . Вып. 4 . М 1991,т^РУ01а 92 ~; АРУтюиС11« Н.Д. Речеповеденческие акты в зеркале чужой речи // Человеческий фактор в языке: Коммуникация, модальность, дейксис. М., 1992.

уру русского языка. Русский асп ^ TfРЬ"КН' Х~4 > КаР*Улов ю- Н., Сорокин Ю. А., Е. Ф Уфимцева Н. В., ЧеркасоваТ. А. М., 1994, 1996.

Базылев 94 -Базьше В.Н. Язык - ритуал - миф. М„ 1994.

a 3 ™** ~ а З Ш е в В Н Р о с с й й е В.Н. Язык - ритуал - миф. М„ 1994.

a3™** ~ аЗШев В-Н- Росс«й««й политический дискурс IT™0"* Д° °бь1Денног°)U Политический дискурс в Рос-

Барт 75 — Барт Р. Основы семиологии // Структурализм: «за» и «против». М., 1975.

Барт 89 — Барт Р. Миф сегодня // Избр. работы. Семиотика. Поэтика. М, 1989.

Бахтин 86 — Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. М, 1986. ■

Бахтин 98 — Бахтин М.М. Тетралогия. М., 1998.Белян ин — Беляши В. П. Психолингвистические аспекты худо-

жественного текста. М., 1988.Белянин, Бутенко — Бежшн В.П., Бутенко И.А. Живая речь.

Словарь разговорных выражений. М., 1994.Бенвенист — Бепвепист Э. Общая лингвистика. М., 1974,Бердяев — Бердяев H.A. Судьба России, М., 1990.Библер — Бибдер В. С. От наукоучения — к логике культуры.

Два философских введения в XXI век. М., 1991.Богин — Боги» Г.И. Филологическая герменевтика. Калинин,

1982.Богуславская — Богуславская О.Ю. Учет базы знаний адресата

в процессе номинации и референции //Диалоговое взаимодействие и представление знаний. Новосибирск, 1985.

Бромлей — Бромлей Ю.В. Очерки теории этноса. М., 1983.Брудный — Брудпый A.A. Психологическая герменевтика. М.,

1998.Брызгунова 81 — Брызгунова Е.А- Звуки и интонация русской

речи. М., 1981.Будагов — Будагов P.A. История слов в истории общества. М.,

1971.Быкова — Быкова Г.В, Лакунарность как категория лексиче-

ской системологии. АР ДД. Воронеж, 1999.ван Дейк — scat Дейк Т. Язык. Познание. Коммуникация, М.,

1989,Вежбицкая — Вежбицкая А. Русский язык // Вежбицкая А.

Язык. Культура. Познание, М„ 1996.Величко — Величко А. В. Синтаксическая фразеология для рус-

ских и иностранцев, М., 1996.Верещагин, Костомаров 80 —Верещагин ЕМ., Костомаров В. Г.

Лингвострановедческая теория слова. М., 1980,Верещагин, Костомаров 83 —Верещагин ЕЖ, Костомаров В.Г.

Язык и культура. М„ 1983.

273

Виндельбанд — ВЪидельбанд В. Философия культуры и транс-цедентальный идеализм // Культурология XX век. М-, 1995.

Виноградов С. - Виноградов СИ. Нормативный и коммуни-кативно-прагматический аспекты культуры речи // Культура рус-ской речи к эффективность общения. М., 1996.

Витгенштейн — Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. I. М., 1994.

Вольф — Вольф Е.М. Функциональная семантика оценки. М„ 1985.

Всеволодова — Всеволодова М.В. Коммуникативные механиз-мы синонимии // РЯЗР № 4/1989.

Выготский — Выготский Л. С. Мышление и речь. М. 1996.Вышеславцев — Вышеславцев £.17. Сочинения. Философская

нищета марксизма. Кризис индустриальной культуры. М., 1995.Гадамер — Гадамер Г.~Х. Истина и метод. М., 1988.Гак В. — Гак В. Г. Высказывание и ситуация // Проблемы

структурной лингвистики, 1972. М., 1973.Гак 3. — Гак З.Г. Проблема создания универсального словаря

(энциклопедический, культурно-исторический й этнолингвистиче-ский словарь) // Национальная специфика языка и ее отражение в нормативном словаре. М, 1988.

Гальперин И. — Гальперин И.Р. Текст как объект лингвисти-ческого исследования. М., 1981.

Гальперин П. — Гальперин П.Я. Языковое сознание и неко-торые вопросы взаимоотношения языка и мышления // Вопросы философии, № 4/77.

Гаспаров — Гаспаров Е.М. Язык, память, образ, М., 1996.Герасимов, Петров — Герасимов В.И., Петров В.В. На пути к

когнитивной модели языка // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 18. М-, 1988.

Горелов, Седов — Горелое И.Н., Седое К.Ф. Основы психо-лингвистики, М„ 1997,

Городецкий и др, — Городецкий Б.Ю., Кобозева И.М., Сабурова И.Г, К типологии коммуникативных неудач // Диалоговое взаимодействие и представление знаний. Новосибирск, 1985.

Графова — Графова Т. А. Смысловая структура эмотивиых пре-дикатов // Человеческий фактор в языке: Языковые механизмы экспрессивности. М., 1991,

274

Гудков 99 — Гудков Д.Б. Прецедентное имя и проблемы пре-цедентности. М,, 1999.

Гудков 2000 — Гудкое Д.Б. Межкультурная коммуникация: проблемы обучения. М„ 2000.

Гудков, Красных 98 — Гудков Д.Б., Красных В.В. Русское куль-турное пространство и межкультурная коммуникация // Науч-ные доклады филологического факультета МГУ. Вып. 2. М., 1998.

Гудков и др. 97а — Гудков Д.Б.. Захарепко И. В.. Красных В.В. Русское языковое сознание и межкультурная коммуникация // Теория и практика русистики в мировом контексте. Ливгво-страноведческий (культурологический) аспект в преподавании русского языка. М., 1997.

Гудков и др. 976 — Гудков Д. Б., Красных В. В.. Захарепко И. В.. Багаееа Д.В. Некоторые особенности функционирования пре-цедентных высказываний // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. №4/1997.

Гудков Л. —■ Гудков Л.Д. Метафора и рациональность. М.,1994.Гумбольдт — Гумбольдт В. О сравнительном изучении язы-

ков применительно к различным эпохам их развития // В. А. Зве-гинцев. История языкознания XIX—XX веков в очерках и извле-чениях. М„ 1964.

Гумилев — Гумилев Л.Н. География этноса в исторический период. Л., 1990.

Гуревич — Гуревич П. С. Культурология. М., 1996.Гутман и др. — Гутман Е.А., Литвин Ф.А., Черемисшш М.И.

Сопоставительный анализ зооморфных характеристик (на мате-риале русского, английского и французского языков) //Национиль-но-культурная специфика речевого поведения. М, 1977.

Делез —Делез Ж, Различие и повторение. СПб., 1998.Диненберг — Диненберг Ф.Г. Коммуникативная триада как

базовая составляющая структуры диалога // Диалоговое взаимо-действие и представление знаний. Новосибирск, 1985.

Дридзе 72 —Дрцдзе Т.М, Язык информации » язык реципиен-та как факторы информированности // Речевое воздействие. Про-блемы прикладной психолингвистики. М., 1972.

Дридзе 76 —Дридзе ТМ. Интерпретационные характеристи-ки и классификация текстов // Смысловое восприятие речевого сообщения. М., 1976.

275

Дридзе 84 -^Дридзе Т.М. Текстовая деятельность в структуре социальной коммуникации. М., 1984.

Ейгер—Ейгер Г,В. Мехаханизмы контроля языковой правиль-ности высказывания. Харьков, 1990:

Ермакова, Земская — Ермакова О.И., Земская Е.А. К построе-нию типологии коммуникативных неудач (на материале естествен-ного русского диалога) // Русский язык в его функционировании. Коммуникативно-прагматический аспект. М., 1993.

Ермолов — Ермолов А, Народная сельскохозяйственная муд-рость в пословицах поговорках и приметах. Т. 3. Животный мир и воззрения народа. СПб., 1905.

Жданова, Ревзина — Жданова Л.А., Ревзшш О. Г. «Культурное слово» милосердие// Логический анализ языка. Культурные кон-цепты. Вып. 4. М., 1991.

Живов, Успенский —Живое В.М., Успенский Б.А. Царь и Бог/ / Успенский К А. Избр. труды. Т. 1. М, 1994.

Жинкин И2 — Жинкин H.H. Речь как проводник информации. М„ 1982.

Жинкин 97 — Жинкин Н.И. О кодовых переходах во внутрен-ней речи // Риторика № 1 (4)/ 1997.

Залевская 88 —Залевская A.A. Понимание текста: психолинг-вистический подход. Калинин, I98S.

Залевская 90—Залевская A.A. Слово в лексиконе человека, Во-ронеж. 1990.

Зарубина — Зарубина И.Д. Текст. Лингвистические и методи-ческие аспекты. М, 1981.

Захаренко 97а — Захареико И. В. К вопросу о каноне и эталоне в сфере прецедентных феноменов // Язык, сознание, коммуника-ция. Вып. 1. М, 1997.

Захаренко 976 — «О великий, могучий, правдивый и свобод-ный...» (О лингвокогнитивном аспекте функционирования преце-дентных высказываний в политическом дискурсе) // Политический дискурс в России, М„ 1997. i

Захаренко, Красных — Захарепко И. В., Красных В. В. Лингво-когнитивные аспекты функционирования прецедентных высказы-ваний // Лингвокогнитивные проблемы межкультурной коммуни-кации. М., 1997.

Захаренко и др. — Захарепко И.В., Красных В,В., Гудков Д.Б., БагаеваД.В. Прецедентное имя и прецедентное высказывание как

276

символы прецедентных феноменов // Язык, сознание, коммуника-ция. Вып. 1. М. 1997

Интерпретация — Интерпретация художественного текста / ред. М. И, Гореликова. М, 1983.

Караулов 87 — Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая лич-ность. М., 1987.

Караулов 89 — Караулов Ю.Н. Русская языковая личность и задачи ее изучения // Язык и личность. М., 1989.

Караулов 95 — Караулов Ю.Н. Что же такое «языковая лич-ность?» // Этническое и языковое самосознание. М., 1995.

Караулов, Петров — Караулов Ю.Н., Петров В.В. От грамма-тики текста к когнитивной теории дискурса // ван Дейк Т. А. Язык. Познание. Коммуникация. М., 1989.

Касевич 90 — Касевич В.Б. Язык и знания // Язык и структура знания. М., 1990.

Касевич 96 — Касевич В. Б. Буддизм. Картина мира. Язык. СПб., 1996.

Кассирер — Кассирер Э. Философия символических форм // Культурология. XX век. М., 1995.

Касьянова — Касьянова К. О русском национальном характе-ре. М., 1994.

Кацнельсон — Кацпельсон С.Д, Содержание слова, значение и обозначение. М.; Л., 1965.

Кибрик А. Е. — Кибрик А.Б. Очерки по общим и прикладным вопросам языкознания. М., 1992.

Клобукова 95 — Клобукова Л. П. Лингв ометодические основы обучения иностранных студеитов-нефилологов гуманитарных факультетов речевому общению на профессиональные темы. АРДД. М., 1995,

Клобукова 97 — Клобукова Л.П. Феномен языковой личности в свете лиигводидактики// Язык, сознание, коммуникация. Вып. 1. М., 1997.

Кобозева — Кобозева ИМ. Немец, англичанин, француз и рус-ский: выявление стереотипов национальны характеров через ана-лиз коннотаций этнонимов // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. №3/1995.

Колобаев — Копобаев В,К. Факторы, влияющие на восприятие и понимание иноязычного текста // Понимание и интерпретация текста, Тверь, 1994.

277

КолшанСК„й80-^^тйГ.А Контекстная семантика. М„Колша некий 84 — Колшаитш г д ir„

Ция о структуре языка. Ы Т£ Ком«~я функ-т ы . M ^ "

у Филологического факуль-

будущего. М. 1 Ш

К

-истоР^еокая психология: наука

««шле-

ного текста. М ,198?сталл^/ М 1997

когштив М.,1997

особенности науч-

В поисках «магического кри- грамматика и теория коммуникации.

в свете лингво- исследования. Вып. 3.

ии Вып. 4. М, 1997. е исследования.

Красны tempora, о

278

7 Коммуникация). М., 1998. *« Д^- БагаеваД.В. О структуры русской когнитивной базы //

Лингвостилистические и лингводидактические проблемы комму-никации. М., 1996.

Красных и др. 97 — Красных В.В.. Гудков Д.Б., Захарешо И.В., БагаеваД.В. Когнитивная база и прецедентные феномены в систе-ме других единиц и в коммуникации // Вестник МГУ. Сер. 9. Фи-лология. № 3/1994.

Кубрякова 91а — Кубрякоеа Е.С. Модели порождения речи и главные отличительные особенности речепорождающего процес-са // Человеческий фактор в языке; Язык и порождение речи. М., 1991.

Кубрякова 916 — Кубрякова Е. С. Об одном фрагменте концеп-туального анализа слова ПАМЯТЬ // Логический анализ языка. Культурные концепты. Вып. 4. М., 1991.

Кубрякова и др. — Кубрякоеа Е.С. Демьяпков В.З., Пан-крац Ю.Г., Лузина Л, Г, Краткий словарь когнитивных терминов. М,, 1996.

Кудрявцев — Кудрявцев Ю. Г. Три круга Достоевского. М„ 1979.Кукушкина 98а — Кукушкина О.В. Основные типы речевых не-

удач в русской письменной речи. М-, 1998.Кукушкина 986 — Кукушкина О. Б. Отрицательный материал

как источник наших знаний о языке и мышлении // Вестник МГУ-Сер. 9. Филология. № 2/1998.

Курбангалиева — Курбаигалиева М.Р, Татарские и русские со-матологические портреты //Язык, сознание, коммуникация. Вып. 4. М., 1998.

Л акан—Лакан Ж Функция и поле реч и и язык а в психоанали-зе. М., 1995.

Леви-Стросс 83 — Лет-Строе К. Структура и форма // Семио-тика. М., 1983.

Леви-Стросс 85 —Леви-Строс К. Структурная антропология. М., 1985.

Лексика, Грамматика —Лексика. Грамматика: учебник для за-рубежных преподавателей. М., 1986.

Леонтьев 93 —Леонтьев A.A. Языковое сознание и образ ми-ра //Язык и сознание: парадоксальная рациональность. М, 1993.

Леонтьев 96 —Леонтьев A.A. Язык не должен быть чужим // Этнопсихолингвистические аспекты преподавания иностранных языков, М., 1996.

Леонтьев 99 —Леонтьев А,А, Основы психолингвистики. М„ 1999.

279

ЛиТ — Лингвострановедение и текст. М, 1987.Лосев 27 —Лосев А.Ф. Философия имени. М„ 1927.Лосев 78 — Терминологическая многозначность в существую-

щих теориях знака и символа // Языковая практика и теория язы-ка. М, 1978.

Лосев 91 —Лосев А.Ф. Философия. Мифология. Культура. М., 1991.

Лосский — Лосский В.Н. Очерк мистического богословия Во-сточной церкви. Догматическое богословие. М., 1991.

Лотман 85 — Лотмап Ю.М. Двойственная природа текста // Текст и культура: общие и частные проблемы. М.. 1985.

Лотман 92а —Лотмап Ю.М. Культура и взрыв.-М., 1992.Лотман 926 — Лотман Ю. М. Декабрист в повседневной жиз-

ни (Бытовое поведение как историко-психологическая категория) //Избр. статьи в 3-х томах. Т. 1. Таллин. 1992.

Лотман 94 —Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. СПб., 1994.

Лотман 96—ЛотмапЮ.М, Внутри мыслящих миров. М, 1996.Лотман, Минц —Лотман Ю.М., Минц 3. Г. Литература и

мифология // Уч. зап. Тартуск. гос. ун-та. Вып. 546 (Семиотика культуры. Труды по знаковым системам, XIIIJ. Тарту, 1981.

Лурия — Лургт А.Р. Язык и сознание. М., 1979.Макаревич — Макарееич Е.В. Способы варьирования преце-

дентных текстов в современной публицистике // Виноградовские чтения. Когнитивные и культурологические подходы к языковой семантике. Тезисы докладов научной конференции. М., 1999.

Макаров — Макаров М,Л. Интерпретативный анализ дискур-са в малой группе, Тверь, 1998,

Манза — Мата В. А. Когнитивные и культурные аспекты эсте-тических и этических оценок // Виноградовские чтения. Когнитив-ные и культурологические подходы к языковой семантике. М., 1999.

Марковича — Марковича И.Ю. Культурные факторы и пони-мание художественного текста// Известия АН СССР. ОЛЯ. Т. 43. № 1/1984.

Маслова — Масдоеа В.А. Введение в лингвокультурологию. М., 1997.

Матурана — Матурат У. Биология познания // Язык и интел-лект. М., 1995.

Мелетинский — Мелетииский Е.М. Поэтика мифа. М., 1995,

280

Менджерицкая — Меидо/серицкая Е.О, Термин «дискурс» в современной зарубежной лингвистике // Лингвокогнитивные про-блемы межкультурной коммуникации. М., 1997.

Мерло-Понти — Мерло-Попти М, Феноменология языка // Ло-гос №6/1994.

Морковкин — Морковкин В.В. Антропоцентрический versus и лингеоцентрический подход к лексикографированию // Нацио-нальная специфика языка и ее отражение в нормативном словаре. М, 1988.

Морковкин, Морковкина 94 — Морковкин Б.В., Морковки-на A.B. Язык, мышление и сознание et vice versa // РЯЗР № 1/1994.

Морковкин, Морковкина 97 — Морковкин В.В., Морковки-на A.B. Русские агнонимы (слова, которые мы незнаем). М., 1997.

Мооковичи 98а — Московичи С Машина, творящая богов. М., 1998.

Московичи 986 — Московичи С, Век толп. М, 1998.Мруэ — Мруэ З.Ш. Реконструкция ливанского соматологиче-

ского портрета (итоги экспериментального исследования) // Язык, сознание, коммуникация. Вып. 4. М, 1998.

Мыркин — Мыркии В.Я, Текст, подтекст, контекст// Вопросы языкознания. № 2/1976.

Немов — Немое P.C. Общая психология. Кн. 1. М., 1998.Николаева ~ Николаева Т.М. Лингвистика текста. Современ-

ное состояние и перспективы // Новое в зарубежной лингвистике, VIII, М„ 1978.

Ницше — Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Сочинения. Т.2. М., 1990.

Оптимизаций — Оптимизация речевого воздействия. М., 1990.Ортега-и-Гассет — Оршега-и-Гассеш X. Что такое философия?

М., 1991.ОТВ — Общение. Текст. Высказывание / ред. Ю. А, Сорокин,

Б. Ф. Тарасов. М„ 1977,Парментьер — Пармепшьер Р, Элементарная теория истины

Пирса // Знаковые системы в социальных и когнитивных процес-сах, Новосибирск, 1990.

Пассов — Пассов Е.И. Ситуация, тема, социальный кон-текст // ИЯШ № 5/1975,

Пестова — Пестова О.Г, Слова с символическим значением как объект учебной лексикографии // Актуальные проблемы учеб-ной лексикографии. М., 1980.

281

Пелипенко, Яковенко — Пилипепко A.A., Якоеенко И.Г. Куль-тура как система. М., 1998.

Перинбаньягам — Леринбсшьягам P.C. Диалогическая лич-ность // Знаковые системы в социальных и когнитивных процес-сах. Новосибирск, 1990.

Петренко — Петренко В.Ф. Основы психосемантики. Смо-ленск, 1997

Пиз — Пиз А. Язык телодвижкеий. Н. Новгород, 1992.Писанова - Писапова Т. В. Национально-культурные аспекты

оценочной семантики: Эстетические и этические оценки. М., 1997.Платонова, Виноградов — Платонова О.В., Виноградов СИ

Средства массовой информации и культура речи // Культура рус-ской речи. М.. 1998.

Понятие судьбы... — Понятие судьбы в контексте разных куль-тур /ред. Н. Д. Арутюнова. М-, 1994.

Поршнев — Поршнев £.Ф. Социальная психология и история. М„ 1966.

Постовалова — Постовалова В, Я. Картина мира в жизнедея-тельности человека // Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира. М., 1988.

Потебня 58 — Потебня A.A. Из записок по русской граммати-ке. М-, 1958.

Потебня 89 — Потебня A.A. Слово и миф. М., 1989.Почепцов — Почтцое Г.Г. Теория коммуникации. М.; Киев,

2001.Прохоров — Прохоров IO.E. Национальные социокультурные

стереотипы речевого общения и их роль в обучении русскому язы-ку иностранцев, М., 1996.

Рикёр 90 — Рикёр П. Метафорический процесс как познание, воображение и ощущение//Теория метафоры, М., 1990.

Рикёр 95 — Рикёр Я Конфликт интерпретаций. Очерк о гер-меневтике, М„ 1995.

Риккерт — Риккерт Г, Науки о природе и науки о культуре // Культурология. XX век. М., 1995.

Рождественский 90 — Розшдественский Ю.В. Лекции по обще-му языкознанию. М., 1990.

Рождественский 96 — Роокдестеенский Ю.В. Введение в куль-туроведение, М„ 1996.

282

Ружицкий 94 — Ружицкий И. В. Текст в восприятии носителя иной культуры: проблема комментирования. АР КД. М., 1994.

Ружицкий 95 — Ружицкий И.В. О презумпции неполного понимания // Понимание менталитета и текста. Тверь, 1995.

Русский язык XX — Русский язык конца XX столетия (1985— 1995). М„ 1996.

Сандомирская — Сапдомирскан И. И. Эмотивный компонент в значении глагола (на материале глаголов, обозначающих поведе-ние) // Человеческий фактор в языке' Языковые механизмы эксп-рессивности. М., 1991.

Сайт Хюунг — Сайг Хюупг. Языковые единицы с националь-но-культурной семантикой в произведении Вен. Ерофеева «Моск-ва—Петушки». АР КД. М„ 1998.

Седов — Седое К.Ф. Исследование речевого мышления в оте-чественной науке: Л. С. Выготский иН. И. Жинкин // Риторика №1/97.

Семущкин —■ Семушкип A.B. У истоков европейской рацио-нальности, М„ 1996.

Силецкий — Силецкий В.И. Терминология смертных грехов в культуре позднего Средневековья и Возрождения // Логический анализ языка. Культурные концепты. Вып. 4. М., 1991.

Сорокин 77 — Сорокин 10,А, Метод установления лакун как один из способов установления специфики локальных культур (художественная литература в культурологическом аспекте) // На-ционально-культурная специфика речевого поведения. М„ 1977.

Сорокин 78а— Сорокин Ю.А. Стереотип, штамп, клише: к про-блеме определения понятий // Общение. Теоретические и прагма-тические проблемы. М., 1978.

Сорокин 786 — Сорокин Ю.А. Взаимодействие реципиента и текста: теория и прагматика. М., 1978.

Сорокин 93 — Сорокин Ю.А. Прецедентный текст как способ фиксации языкового сознания // Язык и сознание: парадоксальная рациональность. М., 1993.

Сорокин 94 — Сорокин Ю.А, Этническая конфликтология. Самара, 1994.

Степанов 85 — Степанов Ю.С. В трехмерном пространстве языка. М, 1985.

Степанов 97 — Степанов Ю. С. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования. М., 1997.

283

Стернин — Стертш И.А. Коммуникативное поведение в струк-туре национальной культуры // Этнокультурная специфика язы-кового сознания, М-, 1996.

Супрун — Супрун А.Е. Текстовые реминисценции как языко-вое явление // ВЯ №6/1995

Сукаленко — Сукааепко И И. О необходимости отражения кон-нотативной зоны в переводных учебных словарях // Актуальные проблемы учебной лексикографии. М., 1980.

Суперанская — Суперапскаи A.B. Общая теория имени соб-ственного. М„ 1973.

Тарасов 90 — Тарасов Е.Ф. Речевое воздействие: методология и теория // Оптимизация речевого воздействия. М., 1990.

Тарасов 94 — Тарасов Е. Ф. Язык и культура // Язык, Культура. Этнос. М„ 1994.

Тарасов 96 — Тарасов Е.Ф. Межкультурное общение — новая онтология анализа языкового знания // Этнокультурная специфи-ка языкового сознания, М., 1996.

Телия 86 — Телия В.Н. Коннотативный аспект семантики номинативных единиц. М, 1986.

Телия 88а — Телия В.Н. Метафоризация и ее роль в языковой картине мира//Человеческий фактор в языке; Язык и картина мира. М„ 1988,

Телия 886 — Телия В.Н. Метафора как модель смыслопроиз-водства и ее экспрессивно-оценочная функция // Метафора в язы-ке и тексте, М., 1988.

Телия 91 — Телия В.Н. Экспрессивность как проявление субъек-тивного фактора в языке к ее прагматическая ориентация // Чело-веческий фактор в языке: Языковые механизмы экспрессивности, М, 1991.

Телия 96а — Русская фразеология. Семантический, прагмати-ческий и лингвокультурологический аспекты. М,, 1996,

Телия 966 — Телия В.Н. Роль образных средств языка в куль-турно-национальной окраске миропонимания // Этнопсихолинг-вистические аспекты в преподавании иностранных языков. М., 1996.

Толстой — Толстой И. И. Язык и народная культура. Очерки по славянской мифологии и этнолингвистике. М, 1995,

Топоров — Топоров В,Н. Об одном архаичном индоевропей-ском элементе в древнерусской духовной культуре -*svet- // Языки культуры и проблемы переводимости. М., 1987.

284

Трубецкой — Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык. М, 1995.

Тульвисте — Тульвисте П. Культурно-историческое развитие вербального мышления. Таллии, 1988.

Тэйлор — Тэйлор Э.Б. Первобытная культура. М., 1989.Уайтхед — Уайтхед А.Н. Избр. работы по философии, М., 1990.Успенский - Успенский Б.А. Избр. труды, Т. 1. М„ 1994.Уфимцева А. — Уфшщева A.A. Типы словесных знаков. М.,

1974.Уфимцева Н. 95 — Уфимцева Н.В. Русские глазами русских //

Язык — система. Язык —■ текст. Язык — способность. М., 1995.Уфимцева Н. 96 — Уфимцева Н.В. Русские: опыт еще одного

самопознания // Этнокультурная специфика языкового сознания. М„ 1996.

Уфимцева, Сорокин — Уфимцева Н.В., Сорокин Ю.А. «Куль-турные знаки» Л. С. Выготского и гипотеза Сепира-Уорфа // На-циональная культура и общение. М., 1977.

Флоренский — Флоренский П.А. Строение слова // Контекст-72. М., 1973.

Формановская 87 — Формаповская Н.И. Русский речевой эти-кет; лингвистический и методический аспекты. М„ 1987.

Формановская 98 — Формаиоасхая H.H. Коммуникативно-праг-матические аспекты единиц общения, М., 1998.

Фосслер — Фосслер К. Позитивизм и идеализм в языкозна-нии // В. А Звегинцев. История языкознания XIX—XX веков в очеркам и извлечениях. М, 1964.

Фромм — Фромм Э. Душа человека. М„ 1992.Хаймс - Хаймс Д.Х. Два типа лингвистической относитель-

ности // Новое в лингвистике. VII. М., 1975.Цивьян — Цивьяп Т. В. Лингвистические основы балканской

модели мира. М., 1990,Чернейко 97а — Черпейко Л.О. Лингво-фшюсофсшш анализ

абстрактного имени. М., 1997.Чернейко 976 — Чериейко Л.О, Абстрактное имя и система

понятий языковой личности // Язык, сознание, коммуникация. Вып. 1. М-, 1997,

Чернейко, Долинский — Черпейко Л.О., Доттскцй В.А. Имя судьба как объект концептуального и ассоциативного анализа // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. №4/1996.

285

Чернявская — Чернявская Т.Н. Моделирование фоновых зна-ний в процессе создания компьютерного словаря национальных реалий России // Теория и практика русистики в мировом контек-сте. Лингвострановедческий (культуроведческий) аспект в изуче-нии и преподавании русского языка. М, 1997.

Шабес — Шабес В.Я. Событие и текст. М., 1989.Шмелев — Шмелев А.Г. Введение в экспериментальную пси-

хосемантику. М., 1983.Шпет — Шпет Г.Г. Введение в этническую психологию. М.,

1927.Щедровицкий — Щедровицкий Г.П. Избр. труды. М„ 1995.Элиаде — Этшде М. Аспекты мифа. М„ 1995.Этнопсихолингвистика — Этнопсихолингвистика / Под ред.

Ю. А. Сорокина. М-, 1988.Юнг — Ют К.Г. Архетип и символ. М., 199J.Языковая номинация — Языковая номинация. Т. 1. М, 1977,Якобсон —Якобсон P.O. Лингвистика и поэтика// Структура-

лизм: «за» и «против». М„ 1975.Яковлева — Яковлева Е.С. Фрагменты русской языковой кар-

тины мира (модели пространства, времени и восприятия). М„ 1994.Яценко — Яцежо И.И. Психологический тезаурус рассказа

А. П. Чехова «Дама с собачкой» (к вопросу о национально этиче-ских стереотипах) // Лингвокогнитивные проблемы межкультур-ной коммуникации. М., 1997.

Bfum-Kulka et al. — Blum-Kulka Sh„ House J., Kasper G. Investi-gating cross-cultural pragmatics // Cross-cultural pragmatics: request and apologies. New Jersey, 1989.

Cassirer — Casslrer E. Symbol, myth and culture. New Haven and London, 1979.

Dasen — Dasen P.R. Are cognitive processes universal? A con-tribution to Piagetian psychology//Studies in cross-cultural psychology. Vol. 1. London; N.-Y.; S.-Fr„ 1977.

Fodor — FoclorJ. A. The language of thought. Cambridge (Mass.), 1979.

Gerhart — Gerhart G. The Russian world. Life and language. N-Y., 1974.

Gregory, Caroll — Gregory M., Carol!S. Language and situation, Languages and their social context, London, 1978.

286

Greenbaum, Kugetmass — Greenbmtm W., Kugelmass S. Human development and socialization in cross-cultural perspective: Issues arising from research in Israel // Studies in cross-cultural psychology. London; N.-Y.; Toronto; Sydney; San-Fr., 1980.

Hal! — Hail E, T. The organizing pattern // Language, culture and society, Cambridge, 1974.

Hirsch — Hirsch E.D. Cultural lieracy (what every American needs to know. Boston, 1978.

Leaver, Granoien — Leaver B.L., Granoien N. Russian teachers, American students: conflicts in behavior and expectation in foreign lan-guage classrooms // Russian language journal, 1994.

Mehnert — Mehnert K. The Russians and their favorite books. Stanford, 198 8,

Moscovici — Moscovici S. The phenomenon of social representa-tions // Social Representations. Cambridge, 1984.

Rosh — Kosh E. Human categorization // Studies in cross-cultural psychology. Vol. 1. London; N.-Y.; S.-Fr., 1977.

Schoeder et al. — Schoeder #., Schuchaher J,, Bellinger B, Lacuno-logy. Studies in intercultural communication // Proceedings of the University of Vaasa, Tutkimuksia № 196. Linguistics 31. Vaasa, 1995.

Taft — Taft R, Coping with unfamilar cultures // Studies in cross-cultural psychology. Vol. 1. London; N.-Y.; S.-Fr., 1977.

Vasys et al. — Vasys A., Krypton $., Iswoisky H.. Taskin C, Russian area reader. Chicago, 1982.

Wolfson et al. — Wolf son N.. Marmor Т.. Jones S. Problems in the comparison of speech acts across cultures // Cross-cultural pragmatics; request and apologies. New-Jersey, 1989.

Учебно-научное издание

Гудков Дмитрий Борисович

ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА МЕЖКУЛЬТУРНОЙ КОММУНИКАЦИИ

Редактор Н. Н. Жукова

ЛР № 066278 от L4 января 1999 г.

Подписано в печать 19.08.2002 г. Формат 70 х Ю0'/ 32.Гарнитура «Times». Бумага офсетная № I. Печать офсетная.

Усл. п. л. 11,7. Тираж 2000 экз. Заказ № 2541.

ООО «Издательство-торговый дом гуманитарной книги "Гнозис"» 123557, г. Москва, ул, Малая Грузинская, д. 25, корп. 1.

Отпечатано с готовых диапозитивов в ФГУП ордена «Знак Почета»Смоленской областной типографии им. В. И. Смирнова.

2I400O, г. Смоленск, пр-т им. Ю. Гагарина, 2Тел.: 3-01-60; 3-46-20; 3-46-05