ТетрадИ - Фонд ИСЭПИ · 2016. 3. 29. · ТетрадИ по консерватизму [ № 4 2015 г. Москва Некоммерческий фонд – Институт

ТетрадИпоконсерватизму

[ № 4 20 1 5 ]

ISS

N 2

40

9-2

51

7

АльманаХ

[ Сентябрь 20 1 5 г . ]

ТетрадИпо консерватизму

[ № 4 20 1 5 г . ]

МоскваНекоммерческий фонд – Институт

социально-экономических и политических исследований (Фонд ИСЭПИ)

2015

4

Рекомендовано к печатиЭкспертным советом Фонда ИСЭПИ

Редакционный советД.В. Бадовский, А.Ю. Зудин, Б.В. Межуев,

А.Ю. Минаков (редактор-составитель номера), Р.В. Михайлов, Л.В. Поляков (председатель), М.В. Ремизов, А.С. Ципко,

А.Л. Чечевишников (гл. редактор)

Тетради по консерватизму: Альманах Фонда ИСЭПИ: № 4. – М.: Некоммерческий фонд – Инсти-тут социально-экономических и политических исследований (Фонд ИСЭПИ), 2015. – 232 с.

В очередном номере альманаха «Тетради по консерватизму» анализируются различные аспекты истории консервативной мысли в России.

© Некоммерческий фонд — Институт социально-экономических и политических исследований (Фонд ИСЭПИ), 2015

Издание зарегистрировано в Федеральной службе по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций.

Свидетельство о регистрации ПИ № ФС77 – 59947.

5

Леонид ПоляковК читателю 7

Консервативные смыслы

А.М. Руткевич Особенности русского консерватизма. Карта и территория 9

А.А. ТесляСлавянофильский «консерватизм»: между национализмом и либерализмом? 23

А.А. ИвановЛозунг «Россия для русских» в консервативной мысли второй половины XIX века 34

Консерваторы и власть

А.Ю. МинаковКонсервативная «русская партия» начала XIX века 43

Ю.Е. КондаковКризис государственно-церковных отношений и церковный консерватизм в первой половине XIX века 59

А.О. Мещерякова«Поэтический консерватизм» в эпоху Николая I 71

С.В. УдаловИмперия на якоре: консервативная идеология в России второй четверти XIX века 80

В.В. ВанчуговИдеологический эпизод в истории русской философии 95

О.А. МилевскийРоссийские экономические альтернативы: консервативный подход 107

Партийно-идеологическое пространство

Т.Е. ПлященкоКонсервативный либерализм в пореформенной России: история одной неудачи 121

[ Содержание ]

]

6[

А.Э. Котов«Современная нефеодальная монархия»: русская консервативная печать конца XIX века в поисках национальной идеологии 130

И.В. Омельянчук Русский консерватизм начала ХХ века в поисках партийного самоопределения 147

С.М. СаньковаПартия русских националистов: реальность без мифов 159

Personalia

С.В. Хатунцев«Консервация будущего»: гептастилистическая геополитика Константина Леонтьева 171

Консерваторы в СССР

А.Ю. КожевниковНастоящее и будущее России в публицистике А.И. Солженицына и И.Р. Шафаревича: сборник «Из-под глыб» (1974) 179

А.С. ЦипкоПути советской интеллигенции к российскому консерватизму (О стихийном антикоммунизме, подорвавшем идеологические «скрепы» СССР) 190

Altera Pars

М.А. МаслинКлассическое евразийство и его современные трансформации 201

Труды и дни

А.Ю. МинаковИзучение русского консерватизма в современной российской историографии 211

Post Scriptum

Л.В. ПоляковВечное и преходящее в русском консерватизме 219

Об авторах 230

Содержание

7 ]

Леонид Поляков

К читателю

В очередном номере «Тетрадей по консерватизму» продолжено систематическое исследование отечественной консервативной тради-ции, насчитывающей более двух столетий.

Прежде всего предприняты попытки выявления тех не всегда оче-видных смыслов, которые включает в себя само понятие «консерва-тизм». Будучи одной из трех основных (можно даже сказать, подражая К. Ясперсу, – «осевых») идеологий Модерна, консерватизм в наимень-шей степени точен в самоопределении по сравнению с двумя другими своими партнерами и конкурентами – либерализмом и социализмом. И даже более: консерватизм, как справедливо отмечал С. Хантингтон, в принципе не имеет единой универсальной традиции, распадаясь на множество национальных школ и ответвлений. Именно поэтому так важ-но выявить и зафиксировать те базовые консервативные смыслы, кото-рые изначально несла в себе отечественная консервативная традиция и которые продолжают оставаться актуальными до сих пор. Преемствен-ность и разрывы в этой традиции образуют ее живую, драматичную (как в идейном, так и в персональном смыслах) историю, фундаментальное изучение которой продолжает оставаться одной из самых насущных за-дач российской исторической и политической науки. А также истории русской философии.

В связи с этим крайне важным также представляется рассмотре-ние такой весьма значимой для российского культурно-политического контекста темы, как «Консерваторы и власть». По некоей негласной презумпции считается, что в России всегда имел место своего рода властно-консервативный «симбиоз». Что «власть» (особенно в лице мо-нархов) сама по себе являлась ведущей консервативной силой. И что родовым признаком российского консерватизма поэтому является апо-логетическая поддержка любой наличной власти. В таком примитивном представлении базовая «истина» консерватизма, состоящая в том, что он всегда выступает за сохранение наличных институтов и против их ра-дикальной смены, оборачивается ненамеренной «ложью».

В постпетровской России, устремившейся в погоню за постоян-но уходящим вперед «Западом», задача власти нередко воспринима-лась самой властью как необходимость радикального реформирования (модернизации). Так было в первый период царствования Алексан-дра I, который поручил М.М. Сперанскому проведение комплексной административно-политической и социально-экономической реформы. Так было в царствование Александра II, отменившего не только крепост-ное право, но и, по сути, весь предыдущий николаевский порядок. Так было и в царствование последнего российского императора, Октябрь-ский манифест которого превратил самодержавную Россию во вполне современную парламентскую монархию.

8[

Тетради по консерватизму № 4 2015

Подобное скачкообразное историческое движение России в пери-од с 1810 (год учреждения Государственного Совета) по 1917 год предо-пределило фундаментальную проблему отечественного консерватиз-ма – его двойственное отношение с властью. Восприятие самодержавия как ключевой опоры России в качестве уникальной и суверенной циви-лизации (самодержавие – «Палладиум России», по выражению Н.М. Ка-рамзина), с одной стороны. А с другой – необходимость принятия таких радикальных реформ, инициированных самой властью, которые подры-вали ее же опорный статус.

В рамках этой мучительной антиномии и проходил интереснейший и до сих пор малоисследованный поиск российскими консерваторами собственной идентичности в условном партийно-идеологическом про-странстве. Данный аспект изучения нашей консервативной традиции представляется особенно важным в том отношении, что в исторической, историографической и историко-философской литературе по теме до-вольно часто и некритически проводится отождествление «консерватиз-ма» со всем «правым» флангом российского политико-идеологического спектра. В очередном номере «Тетрадей» читатель найдет статьи, в ко-торых рассмотрены сложные, неоднозначные взаимоотношения консер-вативных мыслителей с представителями российских правых и крайне правых идеологических течений. А также анализируются поиски в на-правлении своеобразного либерально-консервативного синтеза.

Этот последний аспект представляется особенно значимым в том от-ношении, что поиск собственной идентичности – процесс, который в тех или иных превращенных формах продолжается в течение всего второго столетия истории отечественного консерватизма. В номере, который чи-татель держит в руках, предпринята попытка восстановить некоторые осо-бенности этого процесса, имевшего место в «позднем» СССР. Надеюсь, это – лишь начало исследования сложного феномена, доскональное изуче-ние которого помогло бы преодолеть многие стереотипы, сложившиеся в годы «перестройки» в отношении так называемых консерваторов в КПСС.

Разумеется, весьма востребованным остается и такое направле-ние изучения отечественной консервативной традиции, как наследие первой русской эмиграции. Знаменитый (обобщенно говоря) «фило-софский пароход» спас сокровищницу русской мысли, позволив на чуж-бине полноценно раскрыться таким классикам отечественного консер-ватизма, как И.А. Ильин, С.Л. Франк, П.Б. Струве, Б.В. Вышеславцев, П.И. Новгородцев. В острой, принципиальной полемике с представи-телями национал-большевизма и евразийства они, как и органично ин-тегрированный в консервативную парадигму Н.А. Бердяев, подвергли глубокой рефлексии предшествующий опыт русского консерватизма и задали для него новые перспективы. Которые всё еще предстоит осваи-вать как современным российским консерваторам, так и всем тем, кто числит себя преемником отечественного духовного наследия.

И потому этот номер «Тетрадей по консерватизму» следует считать лишь этапом на большом пути творческой реставрации отечественно-го консервативного наследия. Того духовного фундамента, без которо-го немыслим современный российский консерватизм, востребованный в том числе и за пределами России.

9 ]

[ Консервативные смыслы ]

Руткевич Алексей Михайлович, доктор философских наук, профессор, декан факультета гу-манитарных наук НИУ «Высшая школа экономики». E-mail: [email protected]

А.М. Руткевич

Особенности русского консерватизма. Карта и территория

Говоря об истории русского консерватизма и его особенностях в сравне-нии с другими странами, мы сталкиваемся с целым рядом трудностей. Одни из них связаны с разногласиями самих мыслителей, другие – со спорами истол-кователей, у которых уже немалая история. Однако наибольшие затруднения вызывает то, что сами термины «идеология» и «консерватизм» доныне являют-ся предметом дискуссии, да и прилагательное «русский» – при кажущейся са-моочевидности – не столь уж просто применить к миру идей. И не только идей: достаточно вспомнить о том, что говорилось о засилье иностранцев в империи, о «немецкой династии» изрядным числом отечественных публицистов XIX века, причем таковыми вовсе не обязательно были славянофилы (скажем, можно вспомнить, что писал анархист Бакунин в «Кнуто-германской империи»). Были ли такие политики времен Александра I или Николая I как Бенкендорф, барон Кампенгаузен, граф Лаваль и им подобные русскими? Является ли «Народная монархия» Солоневича продуктом исключительно русской мысли, если прак-тически вся аргументация против парламентаризма позаимствована у Шарля Морраса? Можно ли назвать русским большевистское правительство 1920-х годов, а спор между сторонниками Сталина и Троцкого вывести из тысячелет-ней русской традиции? Еще сложнее ситуация с употреблением понятий «кон-серватизм» и «идеология».

Поэтому прежде чем обратиться к особенностям русского консерватизма, необходимо дать хотя бы самую общую характеристику того, что мы называем идеологией. Наряду с либерализмом и социализмом консерватизм образует одно из трех больших семейств, уже два века именуемых идеологиями. Затем нам придется столь же кратко оценить историю европейского консерватизма. Но начнем мы с одного важного различения, которого будем придерживаться на протяжении всей статьи. Поэтому оно вынесено в заглавие.

Примерно шестьдесят лет назад представители так называемой общей семантики (разновидности лингвистической философии) предложили разли-чать «карту» и «территорию» для уменьшения той путаницы, которая нередко царит в головах не только обывателей, но и ученых. Знания нам нужны для того, чтобы ориентироваться в происходящем, подобно тому, как желательно иметь карту в незнакомом городе или в туристическом походе. Карты создаются на территории и расположены на ней: карты общества и истории также принад-лежат социальной реальности. Они рвутся, горят, устаревают и заменяются но-выми. Знаки на карте условны и мало чем похожи на объекты на самой терри-тории. Правила соединения понятий (синтаксис) не являются законами самого

10[


мира, а суждения и умозаключения сходны только с суждениями и выводами других людей. История политических теорий есть история смены карт, тогда как история того, что происходило в борьбе реальных групп, партий, наций или от-дельных политиков относится к территории.

Путаница возникает, когда одно принимают за другое. В случае полити-ческой публицистики, да и изрядного числа трактатов даже серьезных ученых это нередко вело к упрощениям и искажениям. Мы хорошо помним марксист-скую догматику («базис» и «надстройка»), для которой карты оказались своего рода фотографиями территории, а потому споры хоть Аристотеля с Платоном, хоть В. Соловьева с Н. Данилевским оказывались неким «отражением классо-вой борьбы». Однако сходные нелепицы писали и далекие от марксизма авто-ры. Достаточно вспомнить об «Открытом обществе и его врагах» К. Поппера, в котором практически все сказанное о Платоне и Гегеле является смехотворным для любого образованного историка философии. Ритуальные ссылки на диа-лектику в «Кратком курсе истории ВКП (б)» всё же не являются основанием для того, чтобы выводить «тоталитаризм» из «Государства» Платона или «Филосо-фии права» Гегеля. Конечно, ориентация на устаревшие карты иной раз мешает в политике – примером может служить хотя бы советская идеология в трактов-ке отделов ЦК КПСС брежневской эпохи. Только вряд следует возлагать ответ-ственность за такое неумение и нежелание мыслить на социалистов XIX века или даже на Ленина.

Идеология

Идеологиями есть смысл называть систематизированные высказывания по поводу политической реальности, которые служат ориентирами для поли-тического действия. В политике мы вынуждены выбирать в ситуации неопре-деленности, не зная всех последствий наших действий. Идеалы и ценности не редуцируются к материальным причинам, идеологии содержат множество суж-дений по поводу явлений, вообще никак не связанных с каким бы то ни было «классовым интересом». Человек желает жить в осмысленном мире, ему тре-буются схемы социального порядка, инструкции для деятельности. Помимо дескрипций, они обязательно содержат прескрипции, из суждений о сущем в них выводятся суждения о должном, что отличает их от любой науки. Мы можем предполагать, что знание фактического положения дел способствует эффек-тивности действия, но наука ничего не говорит нам о социальной справедли-вости или свободе совести – они относятся к миру ценностей. Политик может нанять толпу экспертов, но он должен принимать решения в быстро меняющем-ся мире, он несет ответственность за свои дела, рискует, сталкивается с сопро-тивлением. Помимо очевидных прагматических интересов (сохранить и упро-чить властные позиции или их завоевать), его осмысление действительности всегда содержит оценки. Идеология связует и интегрирует людей со сходными ценностями, она мобилизует их на действия и оправдывает эти действия.

Нередко идеологи обманываются сами и обманывают других, но это ни-как нельзя считать определяющей функцией идеологии. В условиях свобод-ной конкуренции партий и программ ложь быстро разоблачается. Социалист никого не обманывает, когда требует повысить налоги на богатых ради пере-распределения во имя «социальной справедливости», равно как и либерал, призывающий понизить налоги, чтобы возросли инвестиции. Гитлер осущест-влял именно ту программу, которая содержится в «Mein Kampf». Никого не об-манывали и итальянские фашисты1. Куда чаще обманывают и обманываются

1 «Парадокс привлекательности фашизма заключается как раз в “честности” его идеологии. В случае фашизма мы сталкиваемся с откровенной и брутальной декларацией

11 ]

не откровенные идеологи, а те сторонники «деидеологизации», которые не всегда сознают, что выполняют социальный заказ на «разоблачение» полити-ческого противника.

Аргументы ученого должны убеждать тех немногих, кто принадлежит к на-учному сообществу, аргументы идеолога предназначены для масс, причем чаще всего малообразованных. Коллективные верования способствуют энергичному действию, тогда как сомнение такое единство слова и дела разрушает, останав-ливает на полпути. Теории могут быть полезными для данного общества, не буду-чи истинными, могут быть бесполезными, несмотря на свою истинность. Никакая наука – пока она таковой остается – не притязает на то, что способна растолко-вать, что такое счастье, добродетель, цель жизни, общественное благо и т.п. Из-вестные слова Маркса о философах, которые объясняли мир, тогда как «дело за-ключается в том, чтобы изменить его», принадлежат не ученому, а идеологу. Пока речь идет о науке, изменяющее предмет вмешательство познающего субъекта неизбежно ведет к искажению картины этого предмета. Ученый оставляет все, как есть, он не читает мораль миру. Даже если ему очень хочется его изменить, он «берет в скобки» это стремление, пока исследует природу или общество. Ситуа-ция идеолога является иной, поскольку он желает направлять политическое дей-ствие к целям, которые сам считает благом для индивида, группы или даже всего человечества. Он может обладать глубокими научными познаниями и даже быть крупным ученым, но познание для него – не самоцель, а средство для коллектив-ных действий: для решения неких проблем нужно изыскать средства, предложив окружающим наилучший проект дальнейшего сосуществования.

Политическая борьба между сторонниками одной и той же доктрины иной раз бывает ожесточенной, а сторонники разных идеологий нередко заключают тактические союзы. Как писал А. Мачадо: «Несомненно, что в сфере политики, самой поверхностной и показной области человеческой деятельности, побеж-дает лишь тот, кто ставит свой парус, сообразуясь с направлением ветра, и ни-когда не победит тот, кто надеется, что ветер будет дуть, сообразуясь с тем, как поставлен его парус» [7, с. 185–186]. Правильность теории подтверждается практикой – идеология должна быть эффективной. Но действенность зависит от умелых или неумелых действий людей.

Политик действует на «территории», теоретик-ученый занят составлени-ем «карты»: греческое слово «теория» означает «созерцание». Один озабочен тем, как правильно и непротиворечиво расположить значки на карте, второй решает реальные проблемы, он управляет людьми. Разумеется, некоторые по-литики были крупными учеными, а среди великих философов встречались во-влеченные в политику лица. Правда, чаще всего они были неудачливыми поли-тиками, достаточно вспомнить опыты Платона в Сиракузах. Иногда к писанию трактатов незаурядные политики приступали, потерпев поражение, – таковы Цицерон, Макиавелли, Бэкон. Понятно, что в случае политики «карта» отличает-ся от той, которую составляют космологи или палеонтологи. Она указывает на желательные направления движения, включая в себя оценки акторов. Класси-ческая политическая философия ставит вопросы о добродетели и наилучшем политическом порядке, с которым сопоставляются реально существующие [см.: 10]. Но и политическая философия Нового времени, которая желала стать наукой, воздерживающейся от ценностных суждений, в действительности поч-ти всегда была ангажированной.

отвращения к свободе, равенству, братству, счастью и миру как жизненным идеалам; мы оказываемся лицом к лицу с идеологией, которая прославляет иррациональность, волю к власти избранных меньшинств, покорность масс, жертву индивида во имя таких коллекти-вов, как государство и нация» [13, p. 403].


12[


Идеология выступает как своего рода медиатор или транслятор теории в плоскость политической практики. «Идеологическая мысль – это два в одном: оружие и понятие, политическое средство и социологическая реальность» [16, S. 253]. Для этого нужны особого рода таланты. Серьезная философская и научная подготовка здесь нужна не для созерцания и описания, но для того, чтобы направлять действия тысяч и миллионов людей. Такие знаковые для на-шей истории лица, как Катков, Струве, Ленин, являются неплохими примерами подобного рода идеологов. Они обладали философской выучкой, сами были неплохими учеными, но талант их проявлялся прежде всего в адаптации высо-кой теории к задачам политической борьбы. Согласно так называемой теоре-ме У. Томаса, если мы определяем ситуацию как реальную, то она становится реальной по своим последствиям. Если вкладчики опасаются того, что банк прогорит и забирают свои вклады, то он почти наверняка прогорит; если сотни тысяч людей определяют себя как эксплуатируемых пролетариев, «которым не-чего терять», то страна оказывается на пороге революции. В социальной реаль-ности «карта» способна менять «территорию».

Поэтому, когда мы говорим о консерватизме, следует четко понимать, что это слово часто используется в чрезвычайно широком смысле: историки по-литической мысли говорят о «консервативной философии» или даже «консер-вативной социологии» (экономике, истории, антропологии…). Столь же часто речь заходит о «консервативном мировоззрении». В обоих случаях мы наблю-даем обозначенное выше смешение «карты» и «территории». Философия за-нята поиском истины; то же самое можно сказать о социальных науках. К сфере политической философии относятся вопросы об общественном благе, о «хоро-шем обществе», добродетели и им подобные. Конечно, решение этих вопро-сов может служить той или иной политической партии, а некоторые философы были активными участниками политической борьбы. Однако, если мыслитель догматичен, принимает как бесспорные аксиомы партийные установки, то он перестает быть философом. Говорить о консервативной, либеральной или со-циалистической науке вообще не приходится. Идеи принадлежат сфере духа, споры между мыслителями ведутся по поводу верности «карты».

В свою очередь, утверждения относительно консервативного (либераль-ного, социалистического, фашистского и т.д.) мировоззрения имеют право на существование, но также могут вести к путанице. Разумеется, социалистам свойственно стремление к социальной справедливости, но таковое встречает-ся и у сторонников совсем иной идеологии. Консерваторы желают стабильно-го социального порядка, иерархии, не любят «экспериментов» в искусстве и, особенно, в морали, но есть сколько угодно коммунистов и либералов, которые сходны с ними в этих устремлениях. Иначе говоря, мировоззрение (или миро-созерцание) включает в себя верования, эмоции, привычки и склонности, ко-торые сами по себе не являются ни «либеральными», ни «консервативными». Они принадлежат не «карте», а «территории». Идеология является как местом их встречи, так и орудием воздействия идей на действия в сравнительно узкой сфере политики.

Эволюция европейского консерватизма

При всех различиях позиций среди либералов и социалистов в обоих случаях за расхождениями все же прослеживается некая общая социально-экономическая доктрина. Таковую чрезвычайно сложно обнаружить у консерва-торов разных стран. Они ссылаются на национальную традицию, религиозную конфессию, обычаи, каковые не тождественны в Великобритании, Испании или в России. Трудности возникают и из-за того, что слово «консерватизм» нередко употребляется в широком смысле, обозначая либо желание группы сохранить

13 ]

status quo, либо даже мечту о возврате в какое-то идеализированное прошлое. Мы помним, как в отечественной прессе «консерваторами» именовали Его-ра Лигачева и прочих представителей советской номенклатуры, не желавших уступать свое место «демократам». Если следовать этой логике, то «консерва-торами» могут оказаться и вспоминающие о временах laissez-faire либералы, и социал-демократы, мечтающие о возврате к «социальному рыночному хозяй-ству» 1970-х годов, и даже маоисты в КНР.

Другое, чуть более рациональное, но все же довольно неопределенное обозначение консерватизма связано с оппозициями: «старое – новое», «про-гресс – реакция», «традиция – новшество» и им подобными. Безусловно, среди консерваторов хватало противников «прогрессизма» в XIX веке, но сама док-трина неизбежного и чуть ли не автоматического прогресса человечества дав-но сделалась сомнительной даже среди «левых». «Реакционеров» 150-летней давности можно записывать в предшественники «постмодернизма», поскольку они уже тогда отвергали «великие повествования» либералов и социалистов. Если же брать не мыслящих философов и историков, а партийных публицистов, то сегодня все они, включая консерваторов, обещают «прогресс». В рамках двухпартийных систем, преобладающих на Западе, различия между консерва-торами, либералами и социалистами в значительной степени стерлись, а при-надлежащие к среднему классу избиратели никогда не проголосуют за явных «реакционеров» или «революционеров».

Распространенной и более содержательной является трактовка консерва-тизма как «реакции на Французскую революцию». Это толкование отчасти вер-но, поскольку историю консерватизма принято начинать с памфлета Эдмунда Бёрка, написанного в 1791 году, в котором он еще до якобинского террора рез-ко негативно отзывался о революции и вершащих ее революционерах. Однако мы можем сказать, что и либерализм, и социализм также были следствиями ре-волюционных перемен: они стали возможны только в возникшем в результате свержения «старого порядка» буржуазном обществе. Карл Маннхайм в своей талантливой книге «Консервативная мысль» заложил основополагающие тези-сы большей части последующих либеральных и социалистических работ о кон-серватизме. Консерватизм у него оказался однозначно связан с романтизмом, что исторически лишь отчасти верно, причем даже в случае Германии (где эта связь в целом не вызывает сомнений) он явно подгонял действительность под свою схему. Как записать в консерваторы Гейне, друга Маркса и Энгельса? Были ли романтиками Гёте, Гердер, равно как и ряд литераторов, принадлежавших к движению Sturm und Drang? Схема Маннхайма и его многочисленных наследни-ков проста: романтизм противостоял Просвещению, а Просвещение есть исток либеральных, а затем и социалистических доктрин. Просвещение прославля-ет разум, тогда как восходящий к романтизму консерватизм есть воинственно иррациональная идеология, желающая вернуть устремленное к прогрессу че-ловечество к средневековью. Консерватизм есть отрицание философского и научного разума Нового времени. А так как к классикам консерватизма и к его предтечам принадлежат и выдающиеся мыслители Нового времени, и некото-рые просветители, то у них обнаруживаются «иррациональные элементы»1.

1 Примером может служить недавно переведенная на русский язык книга аме-риканского «левого» либерала Кори Робина, в которой «иррационалистами» делаются и Гоббс, и первый критик Французской революции Бёрк, который очевидным образом принадлежал к просветителям, да еще и был совсем не тори, а вигом; к тому же его по-литические взгляды мало чем отличаются от воззрений Юма. Характерно уже название книги: «Кори Робин. Реакционный дух. Консерватизм от Эдмунда Бёрка до Сары Пэй-лин. М.: Изд-во Института Гайдара, 2013». «Игра на понижение» свойственна не только либералам, а потому я вполне допускаю, что по примеру этой книги появятся столь же


14[


Между тем рационалистические доктрины и науки Нового времени соз-давались в эпоху барокко людьми, которых П. Шоню не случайно назвал «кон-серваторами порядка по природе, любителями порядка по устремлению», – вы-ходцы из буржуазии, «не так давно принятые во второе сословие» магистраты, представители «дворянства мантии». «Научная революция – творение буржуа-зии, которая смогла жить по-благородному» [9, с. 403–404]. Феодальная ари-стократия вплоть до XVII века была невежественной, не имела никакой потреб-ности в интеллектуальном развитии: «Презрение к учебе и манерам поведения оставалось визитной карточкой французской аристократии – такая форма ее социального поведения продолжала господствовать даже в начале XVII в.» [3, с. 441]. Так как консерватизм по общему признанию возникает как реакция на Французскую революцию, следует иметь в виду, что уничтоженный этой ре-волюцией «старый порядок» уже полтора века не был «феодальным». Несмотря на сохранение древней сеньориальной аристократии, режим «абсолютизма» предполагал компромисс между этой аристократией и городским патрициатом. «Преобладание этого юридического и чиновничьего класса отражено в разви-тии французского общества и культуры на протяжении XVII и XVIII столетий. Он проявил себя в чувстве логики и порядка, в настойчивом требовании абстракт-ных принципов и прав… Именно этот класс создал классическую культуру и аб-солютистское государство Grand Siècle с помощью административного гения архибюрократа Кольбера и интеллектуального руководства людей типа Раси-на и Буало, Паскаля и Декарта, Боссюэ и Мальбранша, всех членов noblesse de robe, буржуазного чиновничьего класса» [5, с. 90]. Это хорошо заметно и по литературе той эпохи. Достаточно сравнить написанные в духе умонастроений этого слоя «Характеры» Лабрюйера с плебейским протестом хоть Руссо, хоть Шамфора.

Писавший по-немецки греческий философ Панайотис Кондылис в ра-боте «Консерватизм. Историческое содержание и упадок» [15] дал довольно стройную картину истоков консерватизма – это порождение союза части не-довольной абсолютизмом аристократии и верхнего слоя городской буржуазии, постепенно сраставшихся в XVI–XVIII веках. Идеалом для них выступала парла-ментская монархия, а потому Англия после революции 1688 года была идеалом как для континентальных просветителей, вроде Монтескье, так и для довольно широкого слоя образованной публики. Не случайно первый консерватор Бёрк был не только критиком происходившего во Франции, но также поклонником «Славной революции», которая ограничила деспотизм и «восстановила древние свободы». Во время французской революции этих позиций держалась партия «фейанов», которые пытались удержать бунт в рамках парламентской монар-хии, сохраняющей наследие сословного societas civilis. Именно по интересам этого слоя был нанесен основной удар во время революции, именно его следу-ет считать социальной базой консерватизма, а не мечтавших о средневековом прошлом романтиков. «Революция 1789 г. в действительности была не просто борьбой буржуазии против дворянства. Она ликвидировала социальное суще-ствование сословной буржуазии, в первую очередь носителей “мантии”, при-вилегированных чиновников из третьего сословия, равно как и сословия цехо-вых ремесленников, ничуть не менее решительно, чем дворянского сословия» [11, с. 173]. Но этот слой не исчез вместе с революцией, он даже расширился в эпоху Реставрации, слился с частью промышленной и финансовой буржуазии1.

глубокие труды с названиями вроде следующих: «Революционный дух от Карла Маркса до Демьяна Бедного» или «Свобода. От Джона Стюарта Милля до Новодворской».

1 Об этом социальном слое как основании либерального консерватизма во Фран-ции обстоятельно писал один из лучших французских историков, Р. Ремонд. См.: [18].

15 ]


Интересам этого слоя во Франции отвечала возникшая после революции 1830 года конституционная монархия. В Англии британские сквайры начали обуржуазиваться еще в XVI веке («джентри») – именно они поспособствовали «Славной революции». В других странах Европы этот процесс шел куда медлен-нее, но он хорошо заметен во второй половине XIX столетия. В Австро-Венгрии буржуа охотно платили за приставку «фон» и право называться Freiherr – за век 9 тыс. семейств пополнили ряды высшего дворянства, не говоря уж о мезальян-сах (аристократы всё чаще женились «на деньгах») [17, p. 48–50]. Эти перемены особенно быстро шли в Германии – бисмарковский «Второй рейх» был плодом союза прусского юнкерства и национал-либеральной буржуазии. Бисмарк опи-рался то на либералов, то на консерваторов, но сама консервативная партия в Германии выражала интересы не только дворянства, но также всех крупных и средних землевладельцев, а среди них уже преобладали представители «тре-тьего сословия».

Такая эволюция консерваторов оказалась бы невозможной, если бы кон-серватизм был исключительно романтической мечтой о прелестях «старого порядка». Разумеется, среди консерваторов хоть начала, хоть конца XIX века встречались убежденные роялисты, противники любых реформ. Но вовсе не они определяли позиции консервативных партий. Стоит вспомнить о том, что расширение числа избирателей в Великобритании дважды проводили именно тори, тогда как виги этому решительно противились, поскольку допущенная к избирательным урнам средняя и мелкая буржуазия голосовала за консер-ваторов. О программе первой партии, принявшей название «консервативная» в начале 1830-х годов, ее лидер, Р. Пиль, писал, что это программа экономиче-ских и социальных реформ при сохранении общественного порядка. Консер-ваторы были противниками революции не из-за желания во что бы то ни стало сохранить в неизменности существующее – центральной идеей консерватиз-ма является преемственность, живая связь проектов будущего с традицией, с прошлыми поколениями.

В ХХ столетии консерватизм окончательно утрачивает любую связь с си-лами «старого порядка». Совершенно неважно, руководит Великобританией дочь бакалейщика Тэтчер или потомок немецкой королевской династии Кэме-рон, они представляют интересы именно британской буржуазии. Хотя среди из-бирателей консерваторов в странах, где сохранились монархи, чаще, чем среди «левых», можно встретить охранителей «трона и алтаря», на реальной политике это практически никак не сказывается.

Параллельно с этой эволюцией на «территории» происходили и смены тех «карт», которые выдвигались мыслителями. К истории консервативной полити-ческой мысли относят творчество как защитников монархии, «реакционеров», так и поборников постепенных реформ. Наименование «либеральный консер-ватизм» придумал французский историк и политик Ф. Гизо (или по крайней мере благодаря ему оно получило широкое распространение), но независимо от него во всех странах Западной Европы постепенно стали преобладать именно такие концепции. Конечно, встречались и совсем другие «карты». Примером может служить хотя бы «консервативная революция» в Германии, когда в Веймарской республике незаурядные философы, писатели и публицисты стали прививать к древу консервативной традиции подвой авторитарного социализма. На про-тяжении всего XIX века католическая церковь находилась в конфликте с обще-ством «модерна», да и в первой половине ХХ столетия она была благосклонна к авторитарным режимам. Когда в Западной Европе употребляли слова «реакция» и «обскурантизм», то чаще всего подразумевалась именно католическая цер-ковь. Только к католическим мыслителям менее всего подходит слово «ирра-ционализм»: схоластическая рациональность сочетается в католицизме с клас-

16[


сицизмом XVII века; самую суровую критику политического романтизма можно найти у таких католиков-расстриг, как Ш. Моррас и К. Шмитт. Конечно, и после II Ватиканского собора встречаются католики, отвергающие современность от имени давнего прошлого. Как писал один из наиболее талантливых мыслителей такого рода, колумбиец Н. Гомес Давила, консерваторы сегодня просто отстаи-вают буржуазную демократию прошлого от наступающей мелкобуржуазной де-мократии будущего. Себя он поэтому прямо называет «реакционером»: «Реак-ционер становится консерватором лишь в те эпохи, в которых осталось нечто, заслуживающее сохранения» [14, p. 52], а сегодня сохранять практически нече-го. Сходное с К. Леонтьевым эстетическое неприятие современности ведет и к негативной оценке господствующего человеческого типа, его «прав и свобод». Современная демократия (помесь олигархии с охлократией) выталкивает на-верх невероятно вульгарных и пошлых болтунов. Свободой ныне именуют воз-можность пустословить, клеветать, творить кумиры из ничтожеств и подороже продавать свое перо: «Нынешний человек требует свободы, дабы безнаказанно процветала подлость» [14, p. 344].

Очевидно то, что подобный «реакционный» взгляд на современность не находит понимания ни у подавляющего большинства политиков, ни у идеологов консерватизма. Можно назвать его предвзятым, но он высвечивает ту непростую ситуацию, в которой оказалась именно консервативная идеология в последние десятилетия. Отчасти это связано с ее происхождением. Эта идеология элитар-на, полагает «естественным порядком» иерархическое строение общества. Она в наибольшей степени сохранила связь с долгой традицией политической мыс-ли, восходящей к трудам Аристотеля и Цицерона, а потому видит в правлении «лучших», в аристократии (или в меритократии), идеальное политическое состо-яние. Именно поэтому в консерватизме изначально неприятие деспотизма, це-заризма, абсолютизма. В условиях парламентской демократии базисом консер-вативных партий в XIX веке был широкий слой мелких и средних собственников, а в XX веке – «молчаливое большинство» среднего класса. Но в последние деся-тилетия этот союз все менее прочен. Средний класс беднеет, тогда как на вер-шинах власти укрепилась финансовая олигархия, которую вменяемый консер-ватор никогда не назовет ни аристократией, ни меритократией. Так называемый «неоконсерватизм» порывает с национальными и религиозными традициями, он охраняет лишь рыночную экономику и предлагает «модель общества, кото-рая своим рационалистическим утопизмом и высокомерной идеей грядущей единой цивилизации больше всего уподобляется самым примитивным формам классического марксизма» [4, с. 198]. Сегодняшние «правые» партии в ведущих европейских странах трудно назвать хоть в каком-то смысле «консервативны-ми». В свою очередь, немалая часть беднеющих мелких собственников, низшего среднего класса в целом радикализируется и голосует за «несистемные» попу-листские партии, будь они исходно «правыми» (вроде «Национального фронта» во Франции, «Лиги Севера» в Италии) или «левыми» (появившиеся в Испании или в Греции партии и коалиции). Консервативный синтез верящей в меритокра-тию технократической элиты и среднего класса распадается.

Консервативное столетие в России

Все современные идеологии принадлежат европейской цивилизации по-следних двух столетий. Их не было до появления индустриального общества, урбанизации, социальной дифференциации, перехода от сословной структу-ры общества к классовой и еще целого ряда трансформаций, произошедших именно в Европе. Говорить о консерватизме или либерализме в иных цивилиза-циях возможно лишь в том случае, если они переняли западные экономические и политические институты.

17 ]


Мы воздержимся здесь от обсуждения вопроса о том, является ли Россия особой цивилизацией или же принадлежит к европейской – пусть и с множе-ством особенностей; таковые имеются и у других стран. Более того, не толь-ко русские интеллектуалы выдвигали доктрины, противопоставляющие свою страну некоему абстрактному «Западу». Это было свойственно и немцам, и ис-панцам, причем в не столь уж давние времена. Подтверждением того, что наше политическое развитие в принципе не отличается от западного, может служить то, что дифференциация идеологических позиций происходила у нас сходным с Западной Европой образом.

Более того, на время формирования идеологий Россия представляла со-бой сходную с европейскими политическую систему. После петровских преоб-разований она не только вошла в концерт европейских держав, а по существу мало чем от них отличалась политически, будучи точно такой же сословной аб-солютной монархией, как в Пруссии, Австрийской империи, Испании или той же Франции.

Тем не менее нельзя игнорировать и разнонаправленность изменений на «территории». Скажем, крепостничество было отменено в Австрии в конце XVIII века, в Пруссии – в начале XIX, тогда как в России вторая половина XVIII века яв-ляется своего рода пиком закрепощения крестьян. Начиная еще с «коммуналь-ных революций» XII–XIII веков городское бюргерство в Европе обладало права-ми и привилегиями, с XVI века началось его быстрое социальное восхождение и превращение цеховых ремесленников, купцов и юристов из сословия бюргеров в класс буржуа. Эта долгая социальная история стоит за политическими рево-люциями, которые, начиная с 1789 года, захватили все европейские страны. В России эта социальная трансформация была куда менее длительной; по су-ществу, о буржуазии в Российской империи в сколько-нибудь строгом смысле слова можно говорить только после реформ 1860-х годов, а сословные перего-родки просуществовали вплоть до начала ХХ века. Телесные наказания крестьян были отменены только в 1904 году. Если на Западе смешение дворянства и вер-хушки бюргерства начинается еще в XVI веке (noblesse de robe, покупка титулов, женитьба на деньгах и т.п.), то в России это фиксируемо только в XIX столетии, да и то чаще всего связано с чиновничьей и армейской службой. Промышлен-ная революция у нас началась примерно на полтора века позже, чем в основных странах Западной Европы.

Все это хорошо известно. Не вдаваясь в социально-экономические сопо-ставления, можно ограничиться тем, что относится только к сфере идеологии. На Западе консерватизм, либерализм и социализм оформляются примерно в одно и то же время – 1820–1830-е годы – как конкурирующие доктрины в стра-нах, переживших революционные потрясения и вступающих в индустриальную эпоху. Они выражают достаточно дифференцированные интересы разных со-циальных групп. В России на это время не было и не могло быть ничего подоб-ного. Поэтому совершенно фантастическими являются суждения немалого числа не только дилетантов, но и многих историков, пишущих о «либерализме» хоть Александра I, хоть Александра II (и тем более Екатерины II!), либо о «кон-серватизме» хоть Николая I, хоть Александра III. Государи иной раз проводили существенные преобразования, причем значимые финансовые реформы про-исходили как раз во времена царствования «консерваторов».

Дело не в европейской образованности самих императоров и их окруже-ния (вроде «комитета» молодого Александра I), а в самой российской действи-тельности. Образованных людей среди русских аристократов было немало. Хорошо изучивший эпоху М.А. Алданов в предисловии к одному из своих ро-манов писал, что совершенно недооцененным является поколение политиче-ских деятелей конца XVIII – начала XIX века (Панин, Безбородко, Воронцов, Па-

18[


лен и др.), которые «в умственном и в моральном отношении стояли не ниже, а выше большинства их знаменитых западных современников, участников Фран-цузской революции» [1, c. 7]. Они прекрасно знали сочинения европейских про-светителей, но жили и действовали в России. Их дети, вышедшие на Сенатскую площадь, точно так же имели дело со страной, в которой не было ни малейших шансов на осуществление каких бы то ни было «либеральных» прожектов1. Соб-ственно говоря, и те, и другие желали примерно того уровня прав и свобод, ко-торый соответствовал английской Великой хартии вольностей 1215 года. От них не отличались и симпатизировавшие бунтовщикам наиболее философски об-разованные лица той эпохи, «архивны юноши»: «они оплакивали, конечно, судь-бу арестованных и сосланных друзей и родственников, но мы нигде не найдем осуждения правительства. Они оставались врагами деспотизма, изредка были враждебны правительству, но никогда не были противниками монархии как та-ковой» [6, c. 42]. Была ли иной позиция Пушкина, Вяземского, Тютчева? Огра-ничение деспотического произвола – вот требования хоть участников Фронды времен молодости Людовика XIV, хоть русских дворян начала XIX столетия.

Реформ желали сами государи и пытались осуществлять их, опираясь то на «шляхетство», то на чиновничество. С.Ф. Платонов так характеризовал вну-треннюю политику Николая I: «Подавив оппозицию, желавшую реформ, пра-вительство само стремилось к реформам и порвало с внутренней реакцией последних лет императора Александра. Став независимо от заподозренной дворянской среды, правительство пыталось создать себе опору в бюрократии и желало ограничить исключительность дворянских привилегий… С первых же месяцев царствования император Николай поставил на очередь вопрос о ре-формах. Обсуждение этого вопроса совершалось в закрытых комитетах, в кото-рые призывались люди александровской эпохи по преимуществу… В занятиях секретного комитета крестьянское дело стало, можно сказать, на первый план» [8, c. 461–462]. Возвращен был из ссылки Сперанский, граф Киселев готовил отмену крепостного состояния. Только как его отменить в стране, где единствен-ной опорой трона является дворянство, которое к тому же представляет собой единственное относительно образованное сословие? Реформы осуществлял уже Александр II, а подтолкнуло к ним поражение в войне.

Поэтому, переходя от «территории» к «карте» первой половины XIX века, следует признать, что в тогдашней России просто не могли появиться анало-ги западных идеологий. Дворянская культура того времени расцветает, мы оправданно говорим о «золотом веке» русской литературы. Именно в это время рождается русская философия («кружок Раича», «кружок Станкевича», первые «западники» и «славянофилы»), причем вопросы политической философии и философии истории были для наших первых «любомудров» первостепенными. Только идеология представляет собой не просто философское созерцание кос-моса и общества, она задает ориентиры для политического действия больших социальных групп. А к участию в политике в империи было готово только не-большое число дворян.

Поэтому утверждения относительно «либерализма» Сперанского и «кон-серватизма» Карамзина, равно как о «прогрессизме» наших «западников» и «реакционности» их оппонентов-«славянофилов», являются очевидным обра-зом ложными. Какой «прогрессизм» можно найти у первого «западника», Чаада-ева? Не были ли активный участник освобождения крестьян Самарин и борец за свободу совести Аксаков куда более «либеральными», чем большинство «за-падников»? Сформированные французской и немецкой мыслью русские умы

1 Аристократический характер этого бунта прекрасно передал поэт: «Тому свиде-тельство языческий сенат, Сии дела не умирают…».

19 ]

были ничуть не хуже, чем у лучших западных политических мыслителей, но они либо писали по чужим прописям, либо, отталкиваясь от российской действи-тельности, выдвигали фантастические прожекты. Достаточно вспомнить все то, что было написано славянофилами о «соборности», либо Герценом об общине как истоке социализма. Сен-Симон, которого Герцен прочитал в юности, был первым проповедником индустриального общества, а для его русского после-дователя социалистический идеал обнаружился в далеком, чуть ли не перво-бытном прошлом.

Идеологии формируются в пореформенной России вместе с чрезвычай-но быстрым развитием промышленности и торговли, дифференциацией соци-альных групп. Политически земское движение выступает предшественником как русского консерватизма, так и отечественного либерализма. Однако исто-рия этих движений была чрезвычайно короткой – от 1905 по 1917 год. О партиях кадетов и октябристов существует обширная историческая литература, суще-ственно меньше написано о националистах в IV Думе, хотя они были главной опорой реформ Столыпина. По существу, российский консерватизм оконча-тельно сформировался в годы Первой мировой войны как союз правых кадетов, октябристов и националистов. Они четко отличали себя от революционных пар-тий, от монархистов, но очевидным стало отличие и от большинства кадетов. Противостояние с правительством, с канцлерами вроде Штюрмера и Трепова переросло к концу 1916 года к противостоянию с самодержавием. Отречение Николая II принимали совсем не либеральные деятели. Только партии россий-ских «фейанов» ненадолго пережили монархию.

Поэтому мы можем сказать, что главной особенностью развития на рос-сийской «территории» было сравнительное отставание в развитии – идет ли речь о промышленности, социальной структуре или политических институтах. В Евро-пе хватало стран, которые отставали в развитии от Англии и Франции ничуть не меньше России, – достаточно вспомнить об Испании или юге Италии. Но ближе всего к России стояли страны Центральной Европы, от них она отставала при-мерно на полвека. Революция 1905 года решила в России примерно те же зада-чи, что и революция 1848 года в Германии и в Австрии. Примером может служить даже ментальность монархов. Карл X во Франции еще исцелял от золотухи на-ложением рук, наподобие своих давних предков, Франц I в Австрийской империи и Фридрих Вильгельм III в Пруссии желали сословного «покоя и порядка», но уже через несколько десятилетий мало чем от них отличавшегося по идеям Людвига Баварского объявили сумасшедшим. В век паровых машин, станков и броненос-цев доктрина «двух тел короля» уже не была востребованной. В России верный умиравшей традиции монарх правил вплоть до февраля 1917 года.

Если же брать творчество консервативных мыслителей, то оно в полве-ка между освобождением крестьян и революцией 1917 года было чрезвычайно многообразным. Это время расцвета русской религиозно-философской мыс-ли, но это и время возникновения интересных исторических, социологических, экономических доктрин. Часть из них явно перекликается с консервативной идеологией, а некоторые ученые сами были видными идеологами и политиче-скими деятелями. Эти доктрины, дискуссии, идеи, личности заслуживают спе-циального рассмотрения. Проблему идеологической идентификации всякий раз приходится решать с учетом исторической ситуации. Кого мы называем консерваторами – Данилевского и Страхова или ведущего с ними полемику Со-ловьева, выдвигающего в то же самое время совсем не либеральную идею все-мирной теократии? Является таковым Чичерин или же Катков? К либеральной или к консервативной публицистике следует отнести «Вехи»? Подобных вопро-сов много, они относятся к сфере профессиональной деятельности историков политической мысли.


20[


Для нас важно лишь то, что в России, как ранее в странах Западной Ев-ропы, происходит довольно быстрое обособление консерватизма как от либе-рализма, так и от романтической «реакционной» мысли. Последняя была пред-ставлена у нас чрезвычайно яркими фигурами (Катков, Леонтьев, Тихомиров, Розанов), в ней мы обнаруживаем параллели западным романтикам и «почвен-никам». И у нас, и на Западе эта мысль шла к различным вариантам правого «народничества»: противопоставление идеализированного общинного духа (Gemeinschaft) гражданскому обществу (Gesellschaft) совсем не обязательно ведет к тем разновидностям социализма, которые какое-то время были попу-лярны в России. Это также источник многочисленных разновидностей право-го популизма – фашизм является наиболее известным примером (в частности, национал-социализм идейно восходит к идеологии немецких völkisch). Разви-тие консервативной идеологии шло в совсем другом направлении.

Особенностью русской политической мысли в целом следует считать сла-бость либерализма. «Пламенными» у нас были революционеры и реакционеры, которые оказались талантливее «людей середины». Наш вклад в развитие евро-пейской мысли является максимальным в случае анархизма: его «классики» – Бакунин и Кропоткин. В то же самое время историки нашего либерализма вся-кий раз вынуждены, так сказать, «подворовывать», причисляя к либералам то Герцена, то Аксакова. Наилучшим примером может служить известная работа эмигранта В.В. Леонтовича «История либерализма в России», в которой к либе-ралам отнесены чуть ли не исключительно консерваторы, тогда как Милюков из этой истории торжественно изгнан как «левый».

Если брать только сферу политических идей, то для российского консерва-тизма чрезвычайно важной является эволюция целого ряда наших мыслителей в эмиграции. Даже несомненные либералы, вроде Новгородцева, сдвигаются вправо, Бердяев пишет «Философию неравенства», а в прошлом эсер Степун начинает писать о «твердовластии». Сочинения таких философов, как Ильин или Струве, можно отнести к «классике» консервативной мысли. Понятно, что к политической практике в самой России все эти тексты не имели никакого отно-шения, а хоть как-то соотносимые с происходившим в СССР («сменовеховцы», часть евразийцев) имели фантастический характер – желаемое принималось за действительное. С революцией окончательно умерла и восходящая к Византии имперская традиция: ностальгические чувства по ней мы находим у некоторых мыслителей и литераторов, но это именно ностальгия по тому дорогому про-шлому, которое ушло и более никогда не вернется, – «Белого царя»1 уже никог-да не будет.

Русский консерватизм не обладал какими-то принципиальными отличия-ми от западноевропейского2, но, как и любой другой консерватизм, он отсылал к собственной традиции, а она отлична от британской или итальянской. Поэто-му в сочинениях наших консервативных мыслителей неизбежными были ссылки и на «Третий Рим», и на общину, и на православие. Но если брать не «карты», а «территорию», то принципиальных отличий не обнаруживается. Консерватизм в России был представлен теми партиями и лицами, которые желали ограничить самодержавие, провести реформы, которые не разрывали бы преемственность с прошлым. Этот опыт оказался неудачным, поскольку протекал он в действи-тельности, «одни хотели страну подморозить, а другие поджечь». О слабости

1 История генезиса и умирания в эмиграции этой идеологемы неплохо показана в послесловии к хрестоматии «Белый Царь. Метафизика власти в русской мысли» [2].

2 То, что он вполне сопоставим с немецким, французским, испанским, показыва-ет энциклопедический труд лучшего германского историка политических теорий Клауса фон Бойме. См.: [12].

21 ]

русской буржуазии писал в свое время не только Ленин. Не сумев преобразо-вать правящий режим, наши «фейаны» поспособствовали его падению, причем сделали это во время войны. Последствия нам хорошо известны.

Консерватизм вернулся в Россию совсем недавно. Воздержимся от ха-рактеристики тех политических сил, которые связывают себя с этой идеологи-ческой традицией. Отметим лишь то, что происходит это у нас в то самое время, когда западный консерватизм утратил свою идентичность, а доныне существую-щие партии, которые еще четверть века назад были консервативными, сегодня таковыми, по существу, не являются. Отличия между нынешними социалиста-ми и «правыми» в современной Франции сводятся разве что к тому, что первые ориентируются на американских демократов, а вторые – на американских ре-спубликанцев, тогда как к наследию де Голля обратились его прежние яростные оппоненты из Национального фронта. По всей Европе происходит переформа-тирование политических сил, к которому наша сегодняшняя ситуация не имеет почти никакого отношения.

Историю политической мысли, равно как историю вообще, желательно знать для того, чтобы решать не проблемы столетней давности, а настоятельные проблемы настоящего. Немалая часть споров сегодняшних идеологов в России (причем не только консервативных) имеет антикварный характер, да и способ-ствуют они разъединению. Одни наши консерваторы желают «твердовластия», другие стремятся к развитию гражданского общества и парламентаризма, есть сторонники федерализма как обновленной формы империи, другие предстают как русские националисты. Нет согласия относительно степени вмешательства государства в работу рынка, по-разному видятся даже исторические образцы – для одних это Столыпин, для других Устрялов, для третьих даже Иван Грозный. Объединяет консерваторов патриотизм, но сегодня он – в силу внешнеполити-ческой ситуации – вообще является разграничительной линией между допусти-мым и недопустимым в российской политической жизни. Но патриотизм все же не является привилегией консерваторов, поскольку патриотами могут быть и либералы, и коммунисты.

На мой взгляд, перед консервативными идеологами и публицистами сто-ит вопрос о рациональном проекте, объединяющем технократическую и воен-ную элиту с интересами не только крупных корпораций, но прежде всего широ-кого слоя средних и мелких собственников, среднего класса в целом. Неудачу такого проекта столетней давности следовало бы считать своего рода уроком истории.

Литература


1. Алданов М.А. Собрание сочинений: в 6 т. М.: Правда, 1991. Т. 2.

2. Белый Царь. Метафизика власти в русской мысли: Хрестоматия / Сост. и коммент А.Л. Доброхотова. М.: МАКС-Пресс, 2001.

3. Голубков А.В. От disputatio к conversation erudite: стратегии аргументации во французских академиях XVII в. // Полемическая культура и структура научного текста в Средние века и раннее Новое время. М.: НИУ ВШЭ, 2012.

4. Грей Дж. Поминки по Просвещению. М.: Праксис, 2003.

5. Доусон К.Г. Боги революции. СПб.: Алетейя, 2002.

6. Койре А. Философия и национальная проблема в России начала XIX века. М., 2003.

7. Мачадо А. Избранное. М.: Художественная литература, 1975.

8. Платонов С.Ф. Русская история. М.: Эксмо, 2009.

9. Шоню П. Цивилизация классической Европы. Екатеринбург, 2005.

10. Штраус Л. О классической политической философии // Штраус Л. Введение в политическую философию. М.: Праксис, 2000.

11. Элиас Н. О процессе цивилизации: Социогенетические и психогенетические исследования. М.; СПб.: Университетская книга, 2001. Т. 2.

12. Beyme K. von. Politische Theorien im Zeitalter der Ideologien 1789–1945. Wiesbaden: Westdeutscher Verlag, 2002.

22[


13. Gentile E. Qu’est-ce que le fascisme? Paris: Gallimard, 2004.

14. Gomez Davila N. Escolios a un texto implicito. Bogota, 1977. Vol. 1.

15. Kondylis P. Konservatismus. Geschichtlicher Gehalt und Untergang. Stuttgart: Klett-Cotta, 1986.

Аннотация. Русский консерватизм принадлежит истории европейской политиче-ской мысли, равно как и истории партийной политической практики в России XIX сто-летия. В статье последовательно рассматриваются этапы развития консервативной идеологии в странах Западной Европы и в России.

Ключевые слова: идеология, эпоха барокко, романтизм, консерватизм, реакция, либеральный консерватизм, политическая философия, карта, территория.

Alexei Rutkevich, Ph.D. in Philosophy, Professor, Dean, Faculty of Humanities, Higher School of Economics – National Research University. E-mail: [email protected]

Peculiarities of Russian Conservatism. Map and Territory

Abstract. Russian conservatism makes part of European political thought, as well as Russian party practices in Russia in the XIX century. The article consistently analyzes the stages of development of conservative ideology in Western Europe and in Russia.

Keywords: Ideology, Baroque, Romanticism, Conservatism, Reaction, Liberal Conservatism, Political Philosophy, Map, Territory.

16. Plessner H. Abwandlungen des Ideologiegedankens // Plessner H. Zwischen Philosophie und Gesellschaft. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1979.

17. Pollak M. Vienne 1900. Uneidentite blesse. Paris: Gallimard; Juillard, 1984.

18. Rémond R. La droite en France de la première Restauration à la V-e République. Paris, 1968. Vol. 1.

23 ]


А.А. Тесля

Славянофильский «консерватизм»: между национализмом и либерализмом?

Тесля Андрей Александрович, кандидат философских наук, доцент кафедры философии и культурологии Тихоокеанского государственного университета( Хабаровск).E-mail: [email protected]Исследование выполнено в рамках работ по гранту Президента РФ № МК-5033.2015.6 «Фор-мирование украинского национализма: между Польшей и Москвой (1840–1900-е гг.)».

Хотя предметом данной статьи является славянофильский «консерва-тизм», мы полагаем необходимым прежде всего определить основные пара-метры нашего понимания феномена консерватизма – и затем уже, на фоне данного понимания, очертить контуры славянофильства в его специфическом положении среди «больших идеологий».

Антиномичность консерватизма

Консерватизм1 является одной из «трех больших идеологий» (наряду с либерализмом и социализмом), порожденных XIX веком и по сей день опре-деляющих идейный политический ландшафт. В данном случае принципиально отличать консерватизм от всякого рода традиционалистских, охранительных и т.п. направлений политической мысли – в отличие от предшествующих ин-теллектуальных установок, которые довольно легко сблизить с консерватиз-мом2, последний предполагает не естественное сопротивление переменам, стремление сохранить те или иные привычные нормы и отношения, но явля-ется идеологией.

Общеизвестно, что Французская революция и вызванные ею изменения общеевропейского масштаба привели к формированию идеологии консерва-тизма (наряду с либерализмом), поскольку революционные события поставили под вопрос не тот или иной конкретный порядок, но систему представлений о порядке как таковом. Легитимация, исходя из прошлого, из традиции оказалась принципиально отвергнута в ходе революции, ссылающейся на универсальные, «общечеловеческие», вневременные нормы. Тем самым всякий порядок вещей должен был получать основание во всеобщем, ссылка на существующее, на на-личное перестала быть не только достаточным основанием, но и зачастую не рассматривалась как основание вообще. Все сущее подпадало под критику разума – и право на существование обретало лишь то, что эту критику выдер-живало. Прочее представало как «чисто фактическое» – и тем самым основание

1 В данной статье мы развиваем и конкретизируем некоторые положения, сфор-мулированные ранее, в работах 2013–2014 годов [17, с. 18–72].

2 Например, во взглядах Ш.-Л. Монтескьё без труда находятся многочисленные элементы, которые можно истолковать как «консервативные», при одном ключевом усло-вии – рассмотрении их, изъятых из контекста времени и из систематики его взглядов.

24[


его существования в этой логике понималось как исключительно негативное: как сфера, еще не охваченная светом разума, пространство страстей, неразу-мия, пережитков.

Консерватизм как реакция на революцию предстает в первую очередь в переоценке фактического, наличного. В рамках противостоящей логики это «голая фактичность», то, что подлежит критике разума и должно быть оправ-дано перед ним. Консерватизм же начинается с утверждения за фактическим позитивной характеристики – фактическое уже потому является благом, что оно существует, обладает неким бытием (то есть причастно благу). Критике в первую очередь подлежит не существующее, а предлагаемое ему в качестве альтернативы. Поскольку его «еще нет», оно должно для своего утверждения представить аргументы куда более весомые, чем критика существующего: су-ществующее может быть сколь угодно плохо, но оно уже есть, тогда как аль-тернатива ему не обладает и этим – и мы не можем заранее со всей точностью знать, сколь плоха она окажется в своем осуществлении. Мы сопоставляем ре-альность с мечтой, с воображаемым, то есть принципиально разнопорядковые сущности – проблема, стало быть, не в привлекательности воображаемого, а в том, чем обернется его воплощение. Иными словами, консерватизм оказыва-ется весьма успешен перед лицом критики существующего – в отличие от иных защитников существующего порядка вещей, он избавлен от необходимости до-казывать его совершенство, апеллируя к тому, что доказанное несовершенство существующего не означает превосходства предлагаемой ему альтернативы.

Однако гораздо большее значение имеет историзация разума, соответ-ствующая «открытию истории». Прежде всего в рамках консерватизма проис-ходит отделение «Разума» от конкретного «разума»: разума отдельного челове-ка, сообщества, конкретного места и времени. «Разумное» для одного момента предстает как «неразумие» для другого, при этом и в том, и в другом случае суждение истинно, поскольку «разумность» зависит от контекста. Осуждение «неразумия» прошлого предстает непониманием прошлого – поскольку суж-дение о нем выносится из контекста судящего, а не из контекста обсуждаемо-го. Но ровно та же аргументация применима и к суждению о современности – ведь притязание на осуждение существующего как «неразумного» равнозначно утверждению собственной разумности, если не абсолютной, то во всяком слу-чае тождественной разуму своего времени. Совмещая данный тезис с предше-ствующим, мы приходим к выводу, что понимание наличного как неразумного свидетельствует о том, что данное конкретное суждение не способно схватить разумность наличного – ведь уже сам факт существования чего-либо свиде-тельствует о том, что для него имеется свое достаточное основание. На сме-ну конфликта разума с неразумием приходит противостояние разных разумов. И, отвергая разумность другого, апеллирующий к разуму тем самым впадает в неразумие, сам опровергает себя – поскольку оказывается нечувствителен к границам своего разума. Неразумие здесь уже не синонимично безумию, а оказывается другой стороной одного и того же конкретного разума – стороной, открывающейся в тот момент, когда он забывает о своей конкретности.

Следовательно, вопрос, который надлежит адресовать реальности, – это не вопрос о соответствии или несоответствии ее разуму, а о том, какова ее разумность – она тотально разумна, но неизменно конкретным образом, то есть для другого места и времени являясь неразумием.

Консерватизм тем самым оказывается интеллектуально успешным в критике противостоящих позиций – вскрывая их непроговариваемое отождест-вление данной «разумности» с «Разумом» как таковым. Демонстрируя, что су-ществующий порядок надлежит принять в том числе и в тех его частях, смысл которых остается нам непонятен, – поскольку непонимание свидетельствует

25 ]

А.А. Тесля

лишь об ограниченности нашего разума, а отнюдь не о неразумности самого феномена. В разных изводах раннего консерватизма, от Бёрка до де Местра, мы встречаемся с рациональной критикой разума: именно будучи разумными, мы должны принять ограниченность нашего разума – и, следовательно, допу-стить то, что неподвластно нашему пониманию. Тогда как претензия на абсолют-ность понимания демонстрирует внутреннее противоречие: неприятие границ моего понимания предполагает, что мой конкретный разум тождествен разуму вообще. Мое непонимание я принимаю за доказательство неразумности непо-нимаемого – вывод, ниоткуда не следующий, если только я заранее не решил для себя, совершенно вне рациональных аргументов, что они тождественны.

Фундаментальная новация консервативной мысли заключается в новом понимании природы общества – на смену механической приходит органическая метафора, общество теперь не состоит из автономных элементов, а из частей, каждая из которых не только зависима от других, но и обретает свой смысл, свою реальность только в рамках целого. Если нам непонятно функционирова-ние, назначение того или иного органа в едином организме, то было бы верхом неразумия предполагать, что данный орган избыточен и его можно устранить без вредных или даже летальных последствий для организма. Как об этом го-ворится в древней притче, рассказанной Менением Агриппой удалившимся из Рима на Священную гору плебеям в 494 году до н.э.:

«<…> Он, говорят, <…> рассказал по-старинному безыскусно вот что. В те времена, когда не было, как теперь, в человеке все согласованно, но каждый член говорил и решал, как ему вздумается, возмутились другие члены, что всех их старания и усилия идут на потребу желудку; а желудок, спокойно сидя в середке, не делает ничего и лишь наслаждается тем, что получает от других. Сговорились тогда члены, чтобы ни рука не подносила пищу ко рту, ни рот не принимал подношения, ни зубы его не разжевывали. Так, разгневавшись, хотели они смирить желудок голодом, но и сами все, и все тело вконец исчахли. Тут-то открылось, что и желудок не нерадив, что не только он кормится, но и кормит, потому что от съеденной пищи возни-кает кровь, которой сильны мы и живы, а желудок равномерно по жилам отдает ее всем частям тела. Так, сравнением уподобив мятежу частей тела возмущение плебеев против сенаторов, изменил он настроение людей» (Liv., II, 8–12).

Более того, поскольку мы являемся частями этого целого, то мы причаст-ны истории – прошлое теперь это не то, что было (и, следовательно, более не существует), но унаследованное нами. Память относится не к былому, а к насто-ящему: мы памятуем здесь и сейчас, мы связаны прошлым именно потому, что оно является настоящим. Политический порядок не переучреждается каждый раз заново, тем более порядок социальный. Общественный договор, как пишет Бёрк, участниками которого мы являемся, включает нас, но еще и тех, кто жил до нас – и тех, кому только еще суждено родиться.

Но сразу же возникает и фундаментальная проблема консерватизма, вы-текающая из его реактивной природы, – он оказывается избыточно эффектив-ным, чтобы объяснить одновременно и самого себя, и своих оппонентов. Ведь с этой точки зрения и неразумие уверенных в своем разуме оппонентов (ли-бералов и социалистов) предстает имеющим разумное основание. То есть как идеология консерватизм лишен «образа будущего» – могло бы быть «вечное на-стоящее», если бы не историзм, важнейшее порождение консерватизма, при-званный легитимировать существующее в своей контекстуальной истинности. До тех пор, пока речь идет о сопротивлении изменениям, консерватизм спосо-бен предоставить нам достаточно аргументов. Однако в тот момент, когда мы

26[


оказываемся в ситуации, требующей от нас позитивного политического дей-ствия, его логика оказывается избыточно всеобъемлющей – в равной степени способной подтвердить или опровергнуть любое решение, поскольку оно оди-наково входит в пространство исторического. И, следовательно, окончательная санкция может быть обретена лишь ретроспективно.

Здесь мы выходим непосредственно на антиномичность консерватизма – как политическая позиция, как идеология консерватизм настолько, насколько он предполагает действие, оказывается противоречащим самому себе (и это про-тиворечие продуктивно) – любой «образ будущего» предполагает дистанцию по отношению к наличному, критическая дистанция неотделима от вынесения суж-дения. Подобное положение вещей можно наблюдать, в частности, в бесконеч-ности историографических споров о принадлежности того или иного идеолога или политика к числу консерваторов – поскольку любой значимый персонаж ока-зывается выходящим за пределы положенной рамки, реализуя синтез или проти-воречивое соединение консервативных установок с иными, которые и обеспечи-вают возможность политического действия, так как последнее по самой природе своей предполагает целенаправленное изменение реальности.

Так, для Бёрка консерватизм становится в первую очередь вопросом ме-тода политических изменений – от осознания хрупкости существующего поряд-ка и его «непрозрачности» для нашего разума (что не дает возможности пере-собрать его – подобно тому, как невозможно расчленить живого человека и собрать его заново, сохранив живым). Для де Местра консерватизм предстает возвращением к должному порядку вещей, отсылающему не к дореволюцион-ному миру, а к XI–XII векам, так как возвращаться в мир Людовика XV и Фридри-ха II бессмысленно, ведь именно его следствием, его естественным результа-том и стала революция. Именно пример де Местра ярко демонстрирует, сколь радикальные следствия могут заключаться в консервативной программе – ведь предполагаемое им изменение политической и социальной реальности по сво-им масштабам сопоставимо с любой революционной утопией. Отечественный консерватизм не менее характерен в данном отношении – достаточно напом-нить о соединении социализма с православной монархией в поздних размыш-лениях К.Н. Леонтьева и в многочисленных работах Л.А. Тихомирова, о край-ностях В.В. Розанова или о радикализме чаемой славянофилами церковной реформы. В рамках политической логики мы видим, как движение «вправо» по мере радикализации приводит к позициям, близким к крайним «левым», а край-ний консерватизм оказывается в оппозиции ко всему наличному порядку.

Славянофильский «консерватизм»

Конкретизируем изложенную выше логику консерватизма применитель-но к славянофильству. Прежде всего отметим, что под славянофильством нами понимается интеллектуальное направление, хронологически определяемое нижней границей в районе конца 1830-х годов и верхней – в середине 1880-х, персонально представленное А.С. Хомяковым, И.В. Киреевскими, К.С. и И.С. Ак-саковыми, Ю.Ф. Самариным и несколькими другими фигурами меньшей из-вестности и влияния (например, П.В. Киреевским или Д.Ф. Самариным). Если исторически преимущественное внимание уделялось ранним славянофилам (хронологическая граница приходится на 1856–1860 годы), а период с 1839 по 1860 год нередко именуется «классическим славянофильством», то в послед-ние десятилетия всё большее внимание привлекает позднее славянофильство, верхняя хронологическая граница которого зачастую является предметом спо-ров [см.: 21; 9; 10].

Необходимо отметить, что славянофилы представляли собой тесный круг не только лично знакомых между собой людей, но и связанных родствен-

27 ]

А.А. Тесля

ными и соседскими отношениями. Особенно важно то обстоятельство, что их близость, принадлежность к одному общественному кругу, предшествовала интеллектуальному сближению. Иными словами, идеологическое объединение осуществлялось уже поверх близости по социальному происхождению, культур-ному опыту и т.д.: то есть славянофильство выступает как реальная социальная общность – а не идейное направление, принадлежать к которому можно, будучи лично не знакомыми друг с другом. В данной связи мы полагаем возможным от-граничить собственно славянофильство от многочисленных интеллектуальных течений, испытавших его влияние и пытавшихся в той или иной мере выступить его продолжателями, – и граница будет проходить не столько по различиям во взглядах, сколько по включению в плотную систему личных связей. Показатель-но, что князь В.А. Черкасский, не разделявший многие из идей, традиционно считающихся славянофильскими (например, он был противником сельской об-щины), тем не менее воспринимался славянофилами как «один из них». Тогда как Н.П. Гиляров-Платонов, идеологически по крайней мере не далее отстоя-щий, чем Черкасский, неизменно оценивался славянофилами как не принад-лежащий к их числу: чтобы быть славянофилом, необходимо было по рождению принадлежать к среднему дворянству, более или менее регулярно жительству-ющему в Москве [19].

Один из наиболее авторитетных исследователей славянофильской мысли польский историк А. Валицкий краткую характеристику данного направления вы-нес в заглавие своей работы, именуя славянофильство «консервативной утопией» [7; см. конспективное изложение его позиции: 8, гл. 6], а замечательный киевский филолог Ю.З. Янковский именует славянофильство «патриархально-дворянской утопией» [22]. Тем самым мы на первом же шаге наблюдаем консенсус относи-тельно характеристики славянофильства как консервативного направления. Но обращает на себя внимание и иная составляющая – повторяющееся именова-ние соответствующих взглядов «утопическими», что особенно примечательно в силу влияния на Валицкого работ К. Манхейма, противопоставлявшего «утопию» и «идеологию», понимая под первой «трансцендентную по отношению к реаль-ности ориентацию, которая взрывает существующий порядок», то есть револю-ционное мышление – в отличие от «идеологии», стремящейся «к сохранению или постоянному репродуцированию существующего образа жизни» [12]. Вокруг данного противопоставления в модифицированном виде выстроена Г. Марку-зе интерпретация социально-политической мысли XIX века как противостояния философского разума, гегелевского – и социологии, по самой природе высту-пающей как консервативный, идеологический проект, исходящей из принятия существующей социальности как данности, закрывающей возможность рево-люции, поскольку революционное мышление предполагает разрыв с данностью, возможность радикально иного [13]. Валицкий, разумеется, оговаривается, «что словам “идеология” и “утопия” мы не придаем специфически-манхеймовского смысла: противопоставление маскирующей функции “идеологии” демаскирую-щей функции “утопии” представляется нам несколько схоластическим и мало-продуктивным приемом» [7, с. 10], но характерно, что два видных исследовате-ля славянофильства сочли данную особенность мысли этого направления столь важной, что вынесли ее в заглавия своих работ.

При этом славянофильство оказывается весьма далеко собственно от «ретроспективных утопий» – вопреки расхожим представлениям для мыслите-лей данного направления прошлое не выступало «идеалом», тем положением вещей, к которому надлежит вернуться. Прошлое оказывалось ресурсом вооб-ражения – но воображения, направленного в будущее. Если усреднить взгляды славянофилов, то схема русской истории к 1850-м годам виделась им следую-щим образом:

28[


1) от изначальной «народности», себя не сознающей, бессознательно вы-страивающей должный социальный и политический порядок («Земли» и «Госу-дарства»);

2) к петровскому периоду отчуждения между «Землей» и «Государством», отчуждения от собственных народных начал;

3) что должно привести к третьей фазе, начало которой можно видеть в самих славянофилах, когда народные начала осознаются и происходит возра-щение к должным отношениям «Земли» и «Государства», где помимо «народа», функция которого хранительная, появляется «общество», понимаемое как ор-ган самосознания народа.

В этой схеме не составит никакого труда увидеть расхожие в послекан-товской немецкой философии триадические конструкции (самым известным примером которых служит философия Гегеля) – прохождение духа от состояния первоначальной непосредственности («наивного» в терминологии, например, Шиллера) через самоотчуждение к самосознанию (от «бытия-в-себе» к «бытию-для-себя» и далее к «бытию-в-себе-и-для-себя»). Отсюда мы видим, что при-писывать славянофилам негативный взгляд на петровские реформы и в целом на «петербургский период» русской истории правомерно только в том случае, если «негативность» мы понимаем в философском смысле. Начиная со статей И.В. Киреевского славянофилы многократно подчеркивали, что «петербургский период» был логичным и необходимым звеном. Другое дело, что он заверша-ется, результаты, которых он мог достигнуть, получены и, по словам И.С. Акса-кова, нужно «вернуться домой». Таким символическим возвращением стал бы перенос столицы, о котором настойчиво заговорит тот же Аксаков в 1881 году, мысля его как поворотное событие, соединенное с созывом Земского собора и восстановлением правильных отношений «Земли» и «Государства». Иными словами, прошлое здесь значимо не само по себе, не в виде восстановления конкретных «московских форм» быта, например, или царского обихода, а как принцип надлежащих отношений, идеал, который редко воплощался в про-шлом, если вообще когда-либо воплощался, но который в прошлом выразился как выработанный обществом «идеал». Критикуя, например, судебную реформу 1864 года, И.С. Аксаков не призывал возвращаться к старомосковским поряд-кам, но осуждал то, что вся реформа оказывалась «выдуманной», предпринятой без соображения с местными потребностями и существующими представле-ниями о справедливости: наложением готовой общеевропейской мерки на рус-ский быт, где последнему, если он не попадал в установленную извне границу, надлежало потесниться или, напротив, почувствовать неожиданную вольность. Но в планы реформаторов изначально не входило сообразовываться с тем, на кого шьют костюм, а, напротив – это ему надлежало изменить свою фигуру под узаконенную мерку.

Давая краткую характеристику политических взглядов славянофилов, К.М. Антонов говорит:

«Надо иметь в виду, что у славянофилов в принципе нет философ-ской системы. Но есть размышления, публицистика, переписка, где поли-тическая тема так или иначе возникает. Например, у [И.В.] Киреевского за-мечательный меморандум “Каких перемен желал бы я в теперешнее время в России” с парадоксальным основным тезисом, что никаких существенных перемен он бы не желал – ни внутриполитических реформ, ни внешнеполи-тических акций. <…> Он не говорит, что все правильно, наоборот, он прямо указывает на бессмысленность или устарелость целого ряда установлений и институтов; основная идея скорее в том, что если начать менять, то будет хуже. Здесь важный момент у славянофилов, который они первыми внесли: перемен не надо именно потому, что политические перемены сами по себе

29 ]

А.А. Тесля

не могут дать никакого позитивного результата. Можно сказать, что славя-нофилы впервые ограничили у нас сферу политического» [4, с. 267–268].

Наиболее законченное выражение такого рода подход находит в статьях и заметках К.С. Аксакова 1848–1855 годов. В поданной только что вступившему на престол государю императору Александру II «Записке о внутреннем состоя-нии России» Аксаков чеканит:

«I. Русский народ, не имеющий у себя политического элемента, отделил го-сударство от себя и государствовать не хочет.II. Не желая государствовать, народ предоставляет правительству неогра-ниченную власть государственную.III. Взамен того, русский народ предоставляет себе нравственную свободу, свободу жизни и духа.IV. Государственная неограниченная власть, без вмешательства в нее на-рода, может быть только неограниченная монархия» [3, с. 119].

На первый взгляд перед нами законченное консервативное высказыва-ние, формулировка позиции, целиком принимающей существующий порядок вещей (если только не обращать внимания на служащую основанием всей дан-ной конструкции доктрину народного суверенитета). Однако уже п. IX гласит:

«Начала русского гражданского устройства не были нарушены в Рос-сии со стороны народа (ибо это его коренные народные начала), но были нарушены со стороны правительства. То есть: правительство вмешалось в нравственную свободу народа, оттеснило свободу жизни и духа (мысли, слова) и перешло таким образом в душевный деспотизм, гнетущий духов-ный мир и человеческое достоинство народа и, наконец, обозначившийся упадком нравственных сил в России и общественным развращением. Впе-реди же этот деспотизм угрожает совершенным расслаблением и падени-ем России, на радость врагов ее, или же искажением русских начал в са-мом народе, который, не находя свободы нравственной, захочет наконец свободы политической, прибегнет к революции и оставит свой истинный путь. И тот и другой исход ужасны, ибо тот и другой гибельны, один в ма-териальном и нравственном, другой в одном нравственном отношении» [3, с. 119–120].

Здесь речь идет только о свободе «жизни и духа (мысли и слова)», тре-бовании вроде бы неполитическом – но следом, уже за пределами пунктов, Ак-саков говорит о созыве Земского собора как следствии из свободы «мысли и слова» [3, с. 120]: тем самым делается очевидной функция ограничения «сферы политического». Подчеркивая, что никоим образом не ведут речь о «политиче-ском» и что «политическое» всецело принадлежит государству, славянофилы максимально сужают последнюю – так что даже Земский собор оказывается «не-политическим»:

«При нравственной свободе и нераздельной с нею свободе слова только и возможна неограниченная благодетельная монархия; без нее она губительный, душевредный и недолговечный деспотизм, конец которого или падение государства, или революция. Свобода слова есть верная опора неограниченной монархии: без нее она (монархия) непрочна» [3, с. 121]1.

1 В данном случае при анализе взглядов славянофилов мы ограничиваемся лишь политической составляющей; об иных аспектах данного круга идей см.: [6; 6а, с. 41–53, 67–83; 17, с. 56–72, 80–99; 18; 20, с. 61–204].

30[


То есть консерватизм для «классического» славянофильства оказывается способом выражения либерального содержания [21] – и тогда возникает во-прос, почему славянофилы столь старательно дистанцировались от русского либерализма и размежевание с последним полагали в числе своих первооче-редных и постоянных задач?

Во-первых, необходимо отметить, что сами славянофилы консервато-рами себя практически никогда не называли – и даже в полемике уже начала 1880-х годов И.С. Аксаков неоднократно уточнял, что объектом его полеми-ки являются «лже-либералы»1. Во-вторых, противостояние конституционным проектам было, по крайней мере для И.С. Аксакова и Ю.Ф. Самарина, отнюдь не принципиальным отвержением конституции как таковой: на их взгляд удо-влетворение конституционалистских требований в 1860-х привело бы к власти меньшинства – и его деспотического господства над большинством при помо-щи фикции «народного представительства»2 [см.: 15, с. 96–98].

Будучи достаточно типичным восточноевропейским националистиче-ским движением, славянофильство видело в «русском либерализме» принци-пиального противника – опирающегося на империю и стремящегося закре-

1 Заметим, впрочем, что спецификой общественной ситуации в России 1860-х – начала 1880-х годов было устойчиво-негативное отношение к самому понятию «консер-ватизм» и с сопряженными с ним смыслами – в «консерватизме» обвиняли оппонентов, в нем уличали и от упреков в нем оправдывались. Так, в конце 1870-х – 1880 году либе-ральные журналисты аттестовали взгляды, распространяемые «Московскими ведомо-стями», как «консервативные», но сам М.Н. Катков был согласен именовать себя «охра-нителем», но никак не «консерватором», соединяя с последним однозначно негативные коннотации, в чем с ним был согласен и И.С. Аксаков [16, с. 142].

2 См., напр., характерное письмо И.С. Аксакова к А.И. Кошелеву от 17 января 1865 года, где он описывает заседание Дворянского собрания Московской губернии, на котором выдвигалось предложение о поднесении всеподданнейшего адреса с ходатай-ством о созыве выборных людей для обсуждения народных нужд: «Голохвастов повел очень ловко свое дело. Конституционалист и аристократ – он все это припрятал снача-ла в своей речи. Он сказал, что интересы дворянства неразрывны с интересами про-чих сословий, что оно не должно и не может отделять себя от них, что дело идет здесь о России, о всем русском народе, но что дворянство силою вещей поставлено одно в такое положение, что может и имеет право ходатайствовать перед Государем. <…> Он сказал, что и он, и все, подписавшие предложение, не думают ничего формулировать и устраивать, а пусть Государь даст устройство, какое Ему угодно: мы желаем только одного, чтобы дана была возможность народу русскому, Русской земле сказать правду, не более как правду, своему Государю, даже без всяких указаний и требований. Между Царем и народом, сказал он, стоит петербургская опричнина (взрыв рукоплесканий). <…> Признаюсь, странное впечатление производили на меня эти слова, столь знако-мые и близкие мне: “земля Русская, русский народ, выборные от всей земли, опричнина, собор” – слова, произносимые вслух, громогласно, чуть не на площади; слова, некогда гонимые, осмеянные, а теперь потрясающие Собрание, слова, произносимые чужими устами. Невольно вспомнил я про брата, про Хомякова. Я уже начал было себя упре-кать в какой-то старческой ревности, начал говорить себе, что наше время прошло, nous sommes débordés волной времени и должны уступить место новым деятелям и т.д.». Но на другой день «говорил почти целый час Безобразов. Он начал с комплиментов Го-лохвастову и дворянству и потом стал развивать свою мысль о необходимости особо-го дворянского представительства, центрального российского дворянского собрания, которое бы отряжало от себя депутатов в Государственный Совет и само бы обсуждало те меры, которые правительство предполагает принять касательно интересов дворян-ства». В ответ Голохвастов «старался доказать, что дело Безобразова и его дело, что проектируемый адрес не враждебен дворянским интересам… Одним словом, Голохва-стов вдруг оказался в согласии с Безобразовым. Видно было, что они накануне вечером согласились. Это уже выходил не Земский собор, а собор с конституцией, с дворянским организованным представительством» [14, с. XX–XXIII].

31 ]

А.А. Тесля

пить свое господство посредством конституции, заключив союз дворянства и бюрократии. В этой ситуации самодержавный монарх оказывался не тем, чью власть надлежит ограничивать, поскольку ограничение было бы возможно толь-ко в пользу местных властных групп и центральной бюрократии и это ставило крест на проекте национального строительства, а источником власти, способ-ным за счет своего положения поверх любых политических сил к действиям, не вписывающимся в логику групп и корпораций. В 1868/1869 году И.С. Аксаков писал: «Самодержавие не есть религиозная истина или непреложный догмат веры. Это есть истина практическая, не имеющая никакого абсолютного зна-чения, подлежащая всем условиям места и времени, имеющая все свойства истин относительных. <…> Сознавая и принимая, что верховная власть глав-ным образом опирается на массы, они (народные массы) чувствуют, что само-держец в некотором отношении находится от них в зависимости. <…> Конечно, народ прав, более доверяя самодержцу, чем Валуевым, Шуваловым, Тимаше-вым, Обуховым, Лобановым-Ростовским. Образ действия дворянства (кроме отдельных личностей), чиновничества и сановничества, также духовенства не способствует внушить им веры. Интересы масс ограждались высшею властью. Дворянство всегда было против народа, равно как и просвещенная церковная иерархия» [1, с. 897, 899]. А незадолго до смерти, осенью 1885 года, И.С. Акса-ков писал, реагируя на вошедшую в моду консервативную риторику:

«“С.-Петербургские Ведомости”, как бы в ответ “Руси”, удостоверят, что если в Болгарии и повторяется знакомый нам “болезненный процесс либеральничанья”, то в России он “уже отживает”. Отживает, да; это верно, этому нельзя не радоваться. Но чем же это “либеральничанье” заменяется? Усвоением ли себе истинных русских национальных идеалов? Этого что-то еще мало видно… Не заменяется ли оно поползновениями возврата к тому “консерватизму”, который Ю.Ф. Самарин назвал в свое время так метко “революционным”, – к такому консерватизму, который не менее чужд на-шему историческому существу, как и шаблонный либерализм, – к усилению власти административных канцелярий и бюрократического деспотизма, к укреплению той полицейско-государственной опеки времен давно ми-нувших, но многим, и нам в том числе, памятных, с точки зрения которой, по выражению К.С. Аксакова (когда-то напечатанному в “Руси”), – “жизнь есть бунт, а смерть – порядок”?... Возвратиться к нему, конечно, немысли-мо, но и поползновения нежелательны» [2, с. 693–694, статья от 26 октября 1885 года].

Подведем итоги. Разумеется, славянофильство включает целый ряд ха-рактерных для консерватизма элементов – начиная с органицистских пред-ставлений и вплоть до таких значимых конкретных положений, как недоверие к позитивному праву (и предпочтение ему права обычного). Безусловной цен-ностью для славянофильства является православие – то есть традиционное вероисповедание, – и сама доктрина выступает одновременно как «светское богословствование» и как попытка фундировать социально-политические воз-зрения на религиозном основании. Однако исторически мы можем видеть, что на первом этапе развития славянофильства консервативные элементы носят весьма подчиненный характер – обусловленные скорее на тот момент едва ли не единственно возможным вариантом национального строительства в ситуа-ции, когда речь идет о нациестроительстве применительно к общности, состав-ляющей имперское ядро – и когда формирование национальной идентичности мыслится путем конвертации в нее идентичности религиозной. Фундирующим понятием оказывается понятие «народности», «народных начал» – однако осо-бенность данного понятия оказывается в его относительной пустотности: оно

32[


является не конкретным и конкретизируется по мере развития славянофиль-ской доктрины, то есть является не ограничивающим ее, а тем, через что про-исходит политическое оформление воззрений. Если задаться целью дать опре-деление славянофильству как политической позиции (достаточно суммарно, на протяжении почти полувека его истории), то его правомерно определить как либерально-консервативное националистическое движение, где в связке «либерализма» и «консерватизма» определяющим будет именно либерализм – в понимании Бенжамена Констана, его определения «свободы новых» в проти-востоянии «свободе древних» как свободы частной жизни, а государства – как рамки, формы, необходимой для обеспечения этой свободы.


1. Аксаков И.С. Отчего так нелегко живется в России? / Сост., вступ. ст. В.Н. Грекова; подгот. текста, примеч. В.Н. Грекова, Н.А. Смирновой. М.: РОССПЭН, 2002.

2. Аксаков И.С. Сочинения. Т. I: Славянский вопрос. 1860–1886: Статьи из «Дня», «Москвы», «Москвича» и «Руси». Речи в Славянском Комитете в 1876, 1877 и 1878. М.: Тип. М.Г. Волчанинова, 1886.

3. Аксаков К.С. Ты древней славою полна, или Неистовый москвич / Сост., авт. вступ. ст., путеводителя и коммент. Е.Ю. Филькина. М.: Русскiй Мiръ, 2014.

4. Антонов К.М. Политическое измерение русской религиозной философии // Государство, религия, церковь. 2014. № 3 С. 265–294.

5. Антонов К.М. Философия религии в русской метафизике XIX – начала XX века. М.: Изд-во ПСТГУ, 2013.

6. Антонов К.М. Философское наследие И.В. Киреевского. Антропологический аспект. М.: Изд-во ПСТГУ, 2007.

6а. Ахутин А.В. Эксперимент и природа. Кн. 1: Экспериментирующая мысль (История принципов физического эксперимента от Античности до XVII века). Кн. 2: «Фюсис» и «Натура» (Понятие «природа» в Античности и в Новое время). СПб.: Наука, 2012.

7. Валiцький А. В полонi консервативноï утопiï: Стуктура i виднозмiни росiйського слов’янофiльства / Пер. з польськоï В. Моренеца. Киïв: Основи, 1998.

8. Валицкий А. История русской общественной мысли от просвещения до марксизма / Пер. с англ. М.: Канон+; РООИ «Реабилитация», 2012.

9. Дудзинская Е.А. Славянофилы в общественной борьбе. М.: Мысль, 1983.

10. Дудзинская Е.А. Славянофилы в пореформенной России. М.: Институт российской истории РАН, 1994.

11. Малахов В.С. Национализм как политическая идеология. 2-е изд. М.: КДУ, 2010.

12. Манхейм К. Идеология и утопия // Манхейм К. Диагноз нашего времени. М.: Юристъ, 1995. С. 7–260.

13. Маркузе Г. Разум и революция. СПб.: Владимир Даль, 2001.

14. Самарин Ф.Д. Предисловие // Самарин Д.Ф. Собрание статей, речей и докладов. Т. II: Статьи о приходе. Статьи разнородного содержания. М., 1908. С. V–XXX.

15. Самарин Ю.Ф. Статьи. Воспоминания. Письма. 1840–1876 / Сост. Т.А. Медовичева. М.: Терра, 1997.

16. Сафронова Ю. Русское общество в зеркале революционного террора. 1878–1881 годы. М.: Новое литературное обозрение, 2014.

17. Тесля А.А. Первый русский национализм… и другие. М.: Европа, 2014.

18. Тесля А.А. «Последний из “отцов”»: биография Ивана Аксакова. СПб.: Владимир Даль, 2015.

19. Тесля А.А. Славянофильство сквозь призму неформальных отношений // Христианство и русская литература. Вып. 7. СПб.: Наука, 2012. С. 46–54.

20. Хоружий С.С. Опыты из русской духовной традиции. М.: Издательский дом «Парад», 2005.

21. Цимбаев Н.И. Славянофильство (из истории русской общественно-политической мысли XIX века). М.: Изд-во Московского университета, 1986.

22. Янковский Ю.З. Патриархально-дворянская утопия: Страницы русской общественно-литературной мысли 1840–1850-х годов. М.: Художественная литература, 1981.

33 ]

Аннотация. В статье рассматриваются особенности славянофильства как поли-тической доктрины с 1830-х до 1880-х годов. Автор анализирует понятие консерватиз-ма, его соотношение с основными аспектами политической доктрины славянофилов. Особое внимание уделено так называемому позднему славянофильству (1860–1880-е годы), логике его политического развития.

Ключевые слова: консерватизм, национализм, нация, славянофильство.

Andrey Teslya, Ph.D. in Philosophy, Associate Professor, Department of Philosophy and Culture, Pacific State University, Khabarovsk. E-mail: [email protected]

Slavophile “Conservatism”: Between Nationalism and Liberalism

Abtract. The article describes the peculiar features of Slavophilism as a political doctrine in the 1830s-1880s. The author analyses the concept of conservatism, its dynamic relationship with the key ideas of the Slavophile political doctrine. The article brings the political development of later Slavophilism (1860s – 1880s) into special focus.

Keywords: Conservatism, Nation, Nationalism, Slavophilism.

А.А. Тесля

[ 34

А.А. Иванов

Лозунг «Россия для русских» в консервативной мысли второй половины XIX века


Иванов Андрей Александрович, доктор исторических наук, профессор кафедры русской истории Российского государственного педагогического университета имени А.И. Герцена (Санкт-Петербург). E-mail: andriv78@yandeх.ru

Лозунг «Россия для русских» по праву должен считаться девизом-долгожителем. Зародившись в позапрошлом веке, он, как показывают соц-опросы и дискуссии, ведущиеся на страницах современных периодических изданий, не теряет злободневности, и сегодня одни его горячо отстаивают, другие считают чуть ли не экстремистским. Однако нынешние трактовки его содержания зачастую существенно отличаются от того, что вкладывали в него русские консерваторы и националисты второй половины XIX – начала XX века [13; 14; 20]. В связи с этим, как справедливо отмечает петербургский философ С.В. Лебедев, этот краткий лозунг «нуждается в подробном комментарии, иначе его можно свести <…> к требованию исключительных прав для русской нации <…>, что совершенно неверно» [19, с. 138].

Вопреки расхожему мнению, согласно которому лозунг «Россия для рус-ских» появился в царствование императора Александра III, его история восходит к более раннему периоду – к эпохе реформ императора Александра II. Отмена крепостного права, привлечение общества к работе в земских и городских вы-борных органах, ослабление цензуры и либерализация печати, а также другие процессы, происходившие в 1860–1870-х годах, – всё это помимо прочего при-вело к пробуждению национального чувства у русского народа. Уже в 1865 году газета А.А. Краевского «Голос» в одной из своих передовиц писала: «Мы не тре-буем, чтоб в России звание русского гражданина было привилегиею, как рим-ское гражданство в древнем Риме <…>, но искренне желаем, чтоб природный русский на всем пространстве русской территории чувствовал себя таким же полноправным гражданином, как англичанин в Ирландии, а француз в Эльзасе». При этом издание подчеркивало, что «культурные инородцы» вполне заслужи-вают того, «чтобы мы относились к ним как равные к равным», в отличие от тех, что стоят по сравнению с русским народом «на низшей степени развития», сре-ди которых «коренной русский имеет полное право считать себя лицом приви-легированным, хотя бы все его привилегии заключались только в полном поль-зовании правами русского гражданства, что не всегда возможно предоставить полудикому инородцу». Главным же препятствием для полноправия русских в России, отмечалось в публикации, являлось крепостное право, «всем бременем падавшее преимущественно на коренное русское народонаселение» и приво-дившее к тому, что «самый скромный инородец казался русскому крестьянину лицом, несправедливо пользующимся привилегиями» [7]. Таким образом, хотя лозунг «Россия для русских» в передовице «Голоса» провозглашен еще не был, но его традиционное содержание уже во многом было раскрыто.

35 ]

А.А. Иванов

Кем и когда именно была сформулирована чеканная формула «Россия для русских», сказать трудно, но как минимум с 1867 года она была известна читаю-щей публике и спровоцировала полемику на страницах ведущих московских и петербургских изданий. Началась эта полемика с публикации петербургской консервативной газеты «Весть», в передовице которой, видимо, написанной ее издателем-редактором В.Д. Скарятиным, гордо провозглашалось: «Россия – для русских!». Правда, контекст, в котором эта фраза неоднократно повторялась, был несколько иным, чем тот, который стал определять ее значение позже. «Русские интересы приносить в жертву славянским? – вопрошал автор статьи, полемизируя с панславистами. – Нет, и тысячу раз нет! Россия – для русских! Вот наше знамя. <…> Истинно национальная политика заключается именно в этих трех словах – Россия – для русских». Отмечая, что между естественным сочувствием славянам, угнетаемым Австро-Венгрией и Османской империей, и желанием проливать за их свободу кровь русских солдат и тратить средства русской казны есть большая раз-ница, «Весть» констатировала: «Думают ли, что казна России так переполнена, а кровь русских людей так дешева, что мы можем тратить то и другое иначе как толь-ко для самой России и ни для кого более, как для России. <…> Не нам поддержи-вать надежды призрачные, и тем самым вовлекать этих несчастных в предприятия для них гибельные, ибо, повторяем, Россия – для русских!» [3].

Антипанславистский пафос статьи «Вести» спровоцировал на ответ сла-вянофила И.С. Аксакова, который со страниц газеты «Москва» заявил, что если трактовать девиз «Россия для русских» в том ключе, как это делает скарятин-ское издание, то приходится признать, что если Россия – не для славян1, а рус-ские – это не неотъемлемая часть славянства, то получается, что она и не для русских. Критикуя петербургское издание за отчуждение России от славянства, И.С. Аксаков приходил к заключению, что «подлинная изнанка» девиза «Вести» – «это Россия для немцев, Россия для поляков, Россия для тех изуродованных русских, которые идею европеизма поставили выше идеи русской народности и интересы своей космополитической секты “крупных собственников” – выше интересов русского народа» [22].

Досталось петербургской газете и от «Московских ведомостей», издатель и редактор которой М.Н. Катков иронизировал над тем, что «“Весть” с гласом трубным стала провозглашать не имеющую смысла в ее устах фразу: “Россия для русских”» [15]. (При этом, заметим, Катков не был против самого лозунга, но вкладывал в него иной смысл2.)

1 «…Девиз “Вести” “Россия для русских” значит “Россия не для славян”. Славяне сами по себе, русские сами по себе и истинно национальная русская политика, соответ-ствующая русским интересам, не должна соответствовать интересам славянским», – ре-зюмировала аксаковская «Москва» [22]. В ответ на этот выпад «Весть» провозглашала: «Мы даже осмеливаемся думать, что русская народность есть народность самостоя-тельная. Русский народ гордится своим собственным именем [а не тем, что он часть славянства – А.И.] и думает, что он сам по себе есть сила великая, сила самостоятельно существующая, коей не находится в зависимости от кого бы то ни было» [4].

2 Н.П. Мещерский, к примеру, отмечал, что под «мудрым пером» Каткова «смут-ное учение о народности» «выработалось в ясную, непреложную формулу Русской России, или России для Русских» [20, с. 95]. В приверженности к этому лозунгу обвинял Каткова и депутат Государственной Думы поляк Л.К. Дымша, заявивший в 1910 году с думской три-буны, что издатель «Московских ведомостей», призывая «русское общество к тому, чтобы сплотиться против либеральных реформ, чтобы создать новое унижение национальности, <...> призывал русских объединяться, он создал понятие – Россия для русских, он соз-давал этот национализм» [8, стб. 929]. Собственную позицию Каткова по этому вопросу адекватно характеризует такая формула: «Русская национальность есть не этнографиче-ский, а политический термин <...> русский народ есть не племя, а исторически, из многих племенных элементов сложившееся политическое тело» [15a, c. 411].

36[


Газета «Весть» в следующих номерах решила более подробно разъяснить выдвинутый ею лозунг, заявив, что «русский народ не даром, потом и кровью, вырабатывал свою государственную самостоятельность, и что пора же, на-конец, русскому человеку подумать об устройстве своих внутренних дел» [4]. В связи с этим издание заключало: «...Россия для русских, значит <...> – Россия не для немцев, не для славян, не для греков, – но для русских; это значит, что драгоценная русская кровь может литься только для России. Но Россия для рус-ских не значит крик враждебный человечеству; это не значит – гонение, разо-рение, преследование иноплеменников; это не значит вражда ко всему, что – не русское. Недаром русское начало выработалось в своих открытых полянах, из среды окружающих племен, втягивая в себя их лучшие силы, как могучие де-рево своими глубокими корнями вытягивает лучшие соки окружающих дерев. Купол русского дерева велик, и под его широкими сводами сольются инопле-менные особенности. Россия для русских значит Россия для всех верных под-данных русской империи» [5].

Как видим, первое известное нам упоминание лозунга «Россия для рус-ских» было далеко от националистической риторики, так как категория «рус-ские» в данном контексте была отнюдь не этнической, а государственной, тер-риториальной, тождественной сегодняшним «россиянам».

В последующие годы лозунг получил свое дальнейшее развитие. Среди его апологетов был русский генерал М.Д. Скобелев, который, по свидетельству В.И. Немировича-Данченко, всюду повторял слова: «Россия для русских, сла-вянство для славян» [24, с. II]. Но что имел в виду легендарный Белый генерал, провозглашая этот девиз? Ответ на этот вопрос дают следующие слова хорошо его знавшего Немировича-Данченко: «...Мне не раз он повторял, что в тяжелую пору, какую переживаем мы теперь, всем мыслящим людям нужно сплотиться, создать себе один лозунг и сообща бороться с темными силами невежества. Славянофильство понимал Скобелев не как возвращение к старым идеалам допетровской Руси, а лишь как служение только своему и для своих. Россия для русских, славянство для славян. Взять у запада все, что может дать запад, воспользоваться уроками его истории, его наукою, но затем вытеснить у себя всякое главенство чуждых элементов, развязаться с холопством перед Евро-пой, с несколько смешным благоговением перед ее дипломатами и деятелями» [31, с. 122]. А в речи перед сербскими студентами, произнесенной в Париже в 1882 году, Скобелев так разъяснял свои взгляды: «Я вам скажу, я открою вам, почему Россия не всегда на высоте своих патриотических обязанностей вооб-ще и своей славянской миссии в частности. Это происходит потому, что как во внутренних, так и во внешних своих делах она в зависимости от иностранного влияния. У себя мы не у себя. Да! Чужестранец проник всюду! Во всем его рука! Он одурачивает нас своей политикой, мы – жертва его интриг, рабы его могуще-ства… <...> Если вы хотите, чтобы я назвал вам этого чужака, этого самозванца, этого интригана, этого врага, столь опасного для России и для славян… я на-зову вам его. Это – автор “натиска на Восток” – он всем вам знаком – это Гер-мания» [26, с. 219–220]. Таким образом, в устах Скобелева лозунг «Россия для русских» приобретал уже несколько иное, антинемецкое, звучание.

Довольно часто авторство лозунга «Россия для русских» приписывают Александру III. «При императоре Александре III по всей стране впервые про-звучали слова: “Россия – для русских”», – пишет А.Н. Боханов [2, с. 65]. Дру-гой современный историк, Е.П. Толмачев, утверждает, что «приписываемый в ряде публикаций» императору лозунг «Россия для русских» «не соответ-ствует действительности», поскольку «в документах рассматриваемой эпохи такая фраза отсутствует» [30, с. 305]. Как первое, так и второе утверждение грешат неточностями. Как было показано выше, лозунг этот был известен

37 ]

А.А. Иванов

и ранее, а отсутствие достоверных свидетельств тому, что император этот лозунг провозглашал в привычной для нас форме, вовсе не означает, что он о нем не знал или относился к нему отрицательно. Напротив, сохранилось немало авторитетных свидетельств современников, что в годы правления «царя-националиста», как иногда величали Александра III, лозунг «Россия для русских» стал звучать чаще и громче, обрастая новыми трактовками.

Современник Александра III историк В.В. Назаревский в своем очерке, посвященном государю, утверждал: «Крепко приобщился он Русской Истори-ческой идее, глубоко проникся ею. “Россия для русских и по-русски”, вот его простой девиз, дававший ему силу богатыря великого» [23, с. 8–9]. Бывший начальник штаба М.Д. Скобелева генерал А.Н. Куропаткин, сам являвшийся приверженцем лозунга «Россия для русских»1, утверждал: «Истинный бога-тырь русской земли, император Александр III руководящим девизом своего царствования поставил: “Россия для русских”» [18, с. 13]. Куропаткин утверж-дал, что путь развития России, указанный Александром III, был сформулирован словами: «Россия должна принадлежать русским» [17, с. III]. «Для достижения такой цели, составлявшей возврат к русской национальной политике XVI, XVII и XVIII веков, – писал генерал, – император Александр III, по словам бывшего во время его царствования министра финансов Н.Х. Бунге, признавал необходи-мым принять следующую программу действий:

1) удовлетворить народному чувству, по которому Россия должна принад-лежать русским;

2) освободить нашу внешнюю политику от опеки иностранных держав;3) упорядочить и скрепить внутренний строй управления;4) развить духовные и материальные силы русского народа.Для достижения этих целей в русском государстве должны были господ-

ствовать:а) русская государственность, то есть русская государственная власть и

русские учреждения, примененные, где то требовалось, к бытовым условиям инородцев и окраин;

б) русская народность, освобожденная от иноплеменного преобладания;в) русский язык как общегосударственный;г) уважение к вере, исповедуемой русским народом и его государем»

[18, с. 13].Но «программа русского сердцем и всеми помыслами государя, – про-

должал Куропаткин, – не встретила поддержки во всех чинах высшей бюрокра-тии и интеллигентных слоях русского общества, и поэтому результаты деятель-ности государя к достижению основного девиза его царствования “Россия для русских” оказались недостаточными и непрочными» [18, с. 14].

Слова «Россия для русских» девизом предпоследнего царствования счи-тали и другие современники. Генерал Н.Н. Янушкевич, говоря об эпохе Алек-сандра III, утверждал, что «исторические страницы этих 13 лет дороги каждому русскому тем, что за это время впервые с высоты престола было твердо ука-зано, что отныне Россия – для русских, что к голосу ее должны внимательно прислушиваться иноземцы, и что наступил давно желанный конец слепого по-клонения Западу» [32, с. 31–32]. А будущий лидер Белого движения генерал

1 Этот лозунг стоял перед заглавием каждого из трех томов работы А.Н. Куро-паткина «Задачи русской армии» (СПб., 1910). При этом, отмечал автор, «я утешаю себя мыслью, что вслед за этим трудом появятся труды других авторов: задачи русского флота, задачи русской школы, задачи русского земледелия, задачи русской обрабаты-вающей промышленности, задачи русской торговли, задачи русской дипломатии и т.д.», которые «помогут русским людям <…> сознательнее послужить на укрепление во всех отношениях “России для русских”» [17, с. III].

38[


А.И. Деникин вспоминал, что во время открытия в 1898 году «Собрания гвардии, армии и флота» ординарный профессор Николаевской академии Генерально-го штаба полковник А.М. Золотарев (позже генерал), разбирая в своей речи политику Александра III, поставил в особую заслугу императору установление лозунга «Россия для русских» [10, с. 68]. И хотя в опубликованном тексте речи данный лозунг не встречается, Золотарев, отмечая, что Александр III «положил начало новой жизни России, России – самобытной, России – истинно русской», констатировал, что этот самодержец «безгранично люб России и русским за то, что освободил нас от ига западной Европы, что рушил ту оскорбительную для нас политику, которой держались его предшественники в течение 150 лет; что был первый национальный истинно русский Царь!!» [12, с. 1, 25]. «Он не только освободил Россию от векового ига. Он положил начало объединению ее: объ-единению окраин ее с центром – обрусению их, объединению самих русских между собою, – обрусению тех, хотя не многих, но многозначащих, которые не так давно стыдились имени русского», – констатировал докладчик [12, с. 25]. Другой генерал – М.К. Дитерихс, – также обращаясь в своей книге к выступле-нию Золотарева, сообщал, что император Николай II, высоко оценивший речь профессора, «унаследовал от отца в полной мере тезис “Россия для русских”» [11, с. 348–349]. Лидер Русской монархической партии В.А. Грингмут, в свою очередь, утверждал, что именно Александр III «первый из Русских Императоров понял, что Россия должна быть для Русских; что Русский народ сам по себе куль-турный, а не варварский народ; что он может и должен развиваться по своим собственным самобытным законам, а не по иноземным шаблонам» [9, с. 393]. А прославленный ныне Русской православной церковью в лике святых протоие-рей Иоанн Восторгов заявлял: «...При Императоре Александре III дано сладкое утешение русским сердцам. <…> Он любил все русское: изучал нашу историю, увлекался русскою музыкою, зодчеством, русскою стариною. На престоле он был цельным живым воплощением типа Русского Царя <…> Но главнее всего, он был русским в своих деяниях и мероприятиях, всегда и во всем согласных с основными воззрениями и историческими преданиями народа, его заветными стремлениями и чаяниями и коренными жизненными интересами. <…> Общею их основою было стремление Царя к тому, чтобы “Россия” была “для русских”» [6, с. 637].

На это же указывал и В.В. Розанов, писавший в статье, посвященной от-крытию в Петербурге памятника императору Александру III, что «все русские, несколько оскорбляемые тем, что всегда ранее и – с перерывами – уже целых два века в России иностранным выходцам или окраинным чужеродцам давал-ся перевес и предпочтение в службе, в движении, в отличиях, в награде и при-знании таланта и заслуг, – все они были подняты этим благородным Государем, который гордился более всего тем, что он был именно Русский Государь, что он был вождем и главою именно русского народа, русской державы. Он дал тип Русского Самодержца и окружил ореолом русское самодержавие. <...> И если особый характер русского царения, особый тип и дух русского царя составля-ет, – как учили славянофилы, – оригинальную и важную особенность духа рус-ской истории, то эту особенность Александр III выразил с большою глубиною, сделал видимою для всего света и признанною всем светом. <...> “Россия для русских” – произнес он лозунг для внутренней жизни России; но с перемена-ми этот лозунг читался и во внешних отношениях: “Россия никого не теснит: но требую, – говорил Он как Русский Царь, – чтобы и Россию никто не теснил”. <...> Везде при нем выдвигались русские люди. “Россия для русских”: как этот лозунг противоположен положению тех вещей, когда Ермолов, смеясь, говари-вал, что “для преуспеяния в службе он думает переменить русскую свою фами-лию на немецкую”» [27].

39 ]

На то, что помимо «внутренней» составляющей у лозунга «Россия для рус-ских» сохранялась в это время и «внешняя» направленность, которую ему в свое время придала газета «Весть», указывал и такой почитатель Александра III, как про-фессор П.И. Ковалевский: «До царствования Александра III Россия представляла собою страну, воевавшую за интересы других народов и ничего не делавшую для себя. Она воевала с венграми за австрийские интересы, с французами в Италии за австрийские и итальянские интересы, воевала с турками за греков, румын, сер-бов, болгар и проч. И только свои собственные интересы она оставляла в стороне. А между тем все эти войны стоили ей и людей, и денег, и материального расстрой-ства. <...> Такое постоянное кровопускание, такая постоянная трата миллиардов за интересы других была вескою причиною нашей бедности, нашей культурной от-сталости, нашей политической зависимости от “заграницы”. <…> Все это русский Царь видел. Все это он понимал и решил, что так впредь быть не должно. Прежде Россия была для всех. Теперь “Россия должна быть для русских”. Это был девиз Великого Русского Царя» [16, с. 58–59]. Как пояснял Ковалевский, «это не значит, чтобы Александр III замкнул свою Россию и уединил ее от Европы. Нет, он не чуж-дался Европы, он не чуждался ее знаний, он брал всюду все для России, но вводил это в Россию не калеча ни характера, ни нравов своего народа. А самое главное, он устранил чужеземные поползновения и чаяния на господство и пользование рус-ским народом и русской землею. <...> В этом отношении Император Александр III был глубоко национален и мощно проводил свою русскую внутреннюю политику на деле – “Россия для России”» [16, с. 62]. Впрочем, Ковалевский, ставший в начале XX века одним из идеологов русского национализма, трактуя взгляды своего куми-ра, придавал лозунгу «Россия для русских» и еще одно значение – антисепаратист-ское. «Император Александр III, – писал он, – имел одну систему и одну полити-ку – Россия для русских. Было странно и дико видеть, как отдельные части Русской Империи шли врознь и вопреки взаимным интересам. Особенно в этом отношении дико и странно стояли губернии, населенные польским народом. Бывшие там на-местники и генерал-губернаторы делали все, чтобы Польшу изолировать от Рос-сии и вести ее, как нечто отдельное» [16, с. 74].

Как видим, и в этом случае лозунг «Россия для русских» не имел выражен-ной этнической составляющей. Он был направлен не против нерусских народ-ностей, населяющих Российскую империю, а против сепаратизма, антирусских выступлений, преклонения перед Западом. При сохранении ставки на укрепле-ние русской государственности, русской культуры и положения русского наро-да, в эпоху Александра III в этом девизе делался акцент на стремлении осво-бодить Россию от чрезмерного германского (шире – западноевропейского) влияния, а также пресечь сепаратистские поползновения.

После смерти Александра III страсти вокруг лозунга «Россия для русских» закипели с новой силой. Противниками этого девиза стали российские либера-лы, но и среди тех, кто причислял себя к консервативному лагерю, также не было единства. Свидетельством тому стала полемика на страницах суворинского «Но-вого времени». Началом ее послужила статья известного публициста «Сигмы» – С.Н. Сыромятникова [28], ставшего в 1901 году товарищем председателя совета консервативного Русского собрания. Формально это был фрагмент письма неиз-вестного корреспондента Сыромятникова, но повторение тех же мыслей (причем порой теми же словами) в другой статье публициста, вышедшей через тринадцать лет [29], позволяет считать «Сигму» если не автором, то как минимум соавтором этого материала. Отнеся лозунг «Россия для русских» к «ходячим понятиям», автор заметки заявлял: «Недавно, каких-нибудь десять лет тому назад1, была пущена в обращение новая формула: “Россия для русских”. Формулу эту сначала выражали

1 На самом деле лозунг, как показано выше, появился как минимум за двадцать лет до выхода цитируемой публикации.

А.А. Иванов

40[


робко, потом все громче и громче, называя ее пробуждением русского самосо-знания. Действительно, для кого же и быть России, как не для русских? Это по-нятно само собой» [28]. Но, говорилось далее, «в этой формуле, заимствованной у американца Монрое1, как бы случайно отпал конец: “для русских граждан, для русских подданных”», поскольку «понятие “американец” не племенное, а государ-ственное», и «звездный флаг защищает одинаково американского подданного, все равно, русский он, ирландец или потомок первых английских насельников» [28].

Это замечание, сделанное «корреспондентом Сыромятникова», свидетель-ствует о том, что уже к началу царствования императора Николая II лозунг «Рос-сия для русских» стал приобретать новое толкование, противопоставлявшее рус-ских – нерусским. Поэтому, рассуждал автор статьи, данная формула «не требует чего-нибудь положительного, она покамест ограничивается отрицательными, за-претительными вожделениями». Поясняя этот тезис, автор ставил важный вопрос, без ответа на который лозунг «Россия для русских» лишается конкретики: кто такие русские? «Что значит это слово? – задавался вопросом публицист. – Имеет ли оно племенное, религиозное, государственное или географическое значение?». И отве-чая на собственный вопрос, рассуждал следующим образом: если русский – «поня-тие этнографическое», то «чисто русских очень немного, большинство великороссов окажутся финно-татарами»; если русский – это православный, то как быть с расколь-никами и сектантами, которые не раз оказывали помощь русскому делу во время польских восстаний и русско-турецких войн? Используя такого рода аргументацию, автор приходил к следующему выводу: «Слово “русский” выражает понятие госу-дарственное, которым обозначается господствующее население империи, употре-бляющее один государственный язык, управляемое одними законами» и имеющее общую историю. «Исходя из этих элементарных соображений, – заключал он, – мы можем вывести характерный черты понятия “русский”. Это человек, задавшийся це-лью насадить культуру в восточной половине Европы, культуру, которая соответству-ет климату, солнцу, характеру жителей. Он верит в лучшее будущее своей страны, верит, что она будет со временем населена ангелами, что и на нее сойдет благово-ление. Этой цели – создание равнинной культуры – он может достигнуть, впитав в себя лучшие элементы культуры своих соседей и своих инородных сограждан. Для его великого дела будет служить и поляк, и финляндец, и грузин, и бурят. Руковод-ствуясь такими задачами, он не будет относиться к покоренным им народам так, как относится англичанин, который считает не англосакса неспособным к воспринятию его культуры, потому что его культура пригодна только для сильных и мудрых, по-тому что между ним и индусом такая же разница, как между чистокровной лошадью и крестьянской клячей. Между нами и татарами нет той разницы, и многие татары водили к победам русские войска. <...> Не разумнее ли брать от всех входящих в со-став империи инородцев то, что у них есть хорошего» [28]2.

1 Так в тексте. Президент США Дж. Монро (1758 1831) в 1823 году в послании к Кон-грессу («Доктрина Монро») провозгласил сформулированный госсекретарем Дж.К. Адам-сом принцип «Америка для американцев», предполагавший невмешательство европей-ских государств во внутренние дела США и стран Американского континента.

2 Спустя годы публицист к своим доводам против лозунга «Россия для русских» про-видчески добавит еще один: «Для каких русских Россия? Для русских нынешних, прежних или будущих? Ведь, не могут же русские быть одинаковыми на пространстве всей истории России, да не одинаковы русские и теперь. Есть Пушкин, Менделеев, Чайковский, Васне-цов, есть Разин, Каракозов, Рысаков и бесчисленные казнокрады, разбойники, воры, рас-тратчики и предатели. Что будет если вся эта русская орда захватит Россию и станет рас-поряжаться ею по-своему? Ведь, нельзя же отрицать, что полчища Разина и Пугачева были русскими. Русская революция не менее национальна, чем русская государственность, и если она недавно финансировалась евреями, то раньше финансировалась поляками и дру-гими соседями» [29].

41 ]

Это публикация Сыромятникова вызвала несогласие редакции «Нового времени», что неудивительно, так как, по словам ее сотрудника А.В. Амфитеа-трова, «в это время газета определенно шла под националистическим девизом “Россия для русских”» [1]. Поэтому через четыре дня в «Новом времени» поя-вился большой материал в защиту лозунга «Россия для русских» [25]. Согла-шаясь с тем, что формула эта «есть не что иное, как перифраз знаменитой аме-риканской формулы Монроэ», неизвестный автор редакционного комментария заявлял, что «смысл ее совершенно иной». А именно: в Америке эта формула имеет внешний характер, так как «обращается исключительно к иностранным, преимущественно европейским государствам как предупреждение, равно-сильное энергическому окрику “руки прочь!”», поскольку «право американских территорий на политическую независимость само собой не подразумевалось, по крайней мере, в глазах некоторых европейских государств, имеющих черес-чур длинные руки, а не подразумевалось потому, что самостоятельная поли-тическая жизнь Америки есть факт слишком недавний, и на Америку в Европе смотрели так, как смотрят теперь на Африку, т.е. как на res nullius, как на тер-риторию, которую можно без всяких церемоний захватывать для образования колоний». Для имеющей же тысячелетнюю историю России лозунг этот обре-тал принципиально иной смысл: во-первых, Россия должна сосредоточиться на благе своих граждан и перестать вмешиваться во все европейские войны; во-вторых, лозунг является ответом на рост окраинного национализма и сепа-ратизма, вызванного ошибками внутренней политики. В связи с этим суворин-ское издание заключало: «Формула “Россия для русских” явилась как ответ на формулы, возглашаемые нам с окраин: “Кавказ не для русских”, “Финляндия не для русских”, “Прибалтийский край не для русских” и т.п. И пока существуют эти формулы, формула “Россия для русских” сохранит для нас свою полную госу-дарственную жизненность. <...> Великоросс <...> является тем государствен-ным и культурным цементом, которое образует великое целое – единую Россию и ему подобает не пренебрежение, а честь и право первенства в этой, им соз-данной, России. Вот о чем говорит формула “Россия для русских”» [25].

Таким образом, полемика, шедшая вокруг лозунга «Россия для русских» во второй половине XIX века, показала, что и в то время его трактовки зачастую существенно отличались. Для одних этот лозунг означал, что Россия должна в первую очередь заботиться о своих подданных; для других – что ее задача – освободиться от излишнего европейского вмешательства в русские дела и от засилья иностранцев; для третьих он был лозунгом борьбы с инородческим се-паратизмом; для четвертых – девизом, призванным гарантировать русским их право народа-хозяина. К концу XIX века в этот лозунг прежде всего вкладывали следующий смысл: поскольку русский народ является государствообразующей нацией Российской империи, то и государство поэтому должно строиться по-русски, исходя из сформулированной графом С.С. Уваровым русской нацио-нальной идеи: «Православие, самодержавие, народность».


А.А. Иванов

1. Амфитеатров А.В. Старик Суворин // Lib.ru /Классика. URL: http://az.lib.ru/a/amfi teatrow_a_w/text_0514.shtml

2. Боханов А. Александр III. Царь-миротворец // Русский общенациональный журнал. 2007. № 4.

3. Весть. 1867. 15 ноября.

4. Весть. 1867. 1 декабря.

5. Весть. 1867. 18 декабря.

6. Восторгов И. Памяти Императора Александра III-го. Смысл и значение его царствования // Святые черносотенцы. Священный Союз русского народа / Сост. А.Д. Степанов. М., 2011.

7. Голос. 1865. 21 ноября.

8. Государственная Дума: Стенографические отчеты. Созыв III. Сессия 3. Заседание 104.

42[


9. Грингмут В.А. Русский народ в России // Грингмут В.А. Объединяйтесь, люди русские! / Сост. А.Д. Степанов. М., 2008.

10. Деникин А.И. Путь русского офицера. М., 1991.

11. Дитерихс М.К. Убийство царской семьи и членов Дома Романовых на Урале. Ч. 1. Владивосток, 1922.

12. Золотарев А.М. Памяти императора Александра III. 23 марта 1898 г. [СПб., 1898].

13. Иванов А.А. К вопросу о содержании лозунга «Россия для русских» во второй половине XIX века // Герценовские чтения 2012. Актуальные проблемы социальных наук: Сб. научн. и учебно-метод. тр. / Сост. А.Б. Николаев. СПб., 2013. С. 57–63.

14. Иванов А.А. «Россия для русских»: pro et contra. Правые и националисты конца XIX – начала XX вв. о лозунге «русского Возрождения» // Трибуна русской мысли. 2007. № 7. С. 92–102.

15. Катков М.Н. Чрезмерная свобода печати для органов антинационального направления // Московские ведомости. 1868. 5 марта.

15а. Катков М.Н. Имперское слово. М.: Москва, 2002.

16. Ковалевский П.И. Александр III, царь-националист. СПб., 1912.

17. Куропаткин А.Н. Задачи русской армии. СПб., 1910. Т. 1.

18. Куропаткин А.Н. Задачи русской армии. СПб., 1910. Т. 3.

19. Лебедев С.В. Русские идеи и русское дело. СПб., 2007.

20. Лукьянов М.Н. «Россия – для русских» или «Россия – для русских подданных»? Консерваторы и национальный вопрос накануне Первой мировой войны // Отечественная история. 2006. № 2. С. 36‒46.

21. Мещерский Н. Воспоминания о Каткове. (Письма в Тверитино) // Воспоминания о Михаиле Каткове / Сост. Г.Н. Лебедев. М., 2014.

22. Москва. 1867. 25 ноября.

23. Назаревский В.В. Император Александр III. М., 1907.

24. Немирович-Данченко В.И. Скобелев. Личные воспоминания и впечатления. Изд. 2-е. СПб., 1884.

25. О формуле «Россия для русских» // Новое время. 1896. 27 июня.

26. Речь ген. Скобелева в Париже в 1882 г. // Красный архив. 1928. № 2 (27). С. 215‒220.

27. Розанов В.В. К открытию памятника Государю Александру III // Новое время. 1909. 23 мая.

28. Сигма [Сыромятников С.Н.]. Разбор ходячих понятий // Новое время. 1896. 23 июня.

29. Сыромятников С.Н. Пределы национализма // Голос Москвы. 1909. 2 декабря.

30. Толмачев Е.П. Александр III и его время. М., 2007.

31. Шолохов А.Б. Общественно-политические взгляды и военно-государственная деятельность М.Д. Скобелева. Дис. ... канд. ист. наук. М., 2000.

32. Янушкевич Н.Н. Состояние Вооруженных сил России со времени введения общеобязательной воинской повинности. Важнейшие реформы в военном деле в царствование императора Александра III // История русской армии и флота: в 15 т. М., 1911–1913. Т. 13.

Аннотация. В статье рассматриваются история происхождения лозунга «Россия для русских», а также его трактовки в консервативной мысли второй половины XIX века. Опираясь на многочисленные источники, значительная часть которых впервые вводит-ся в научный оборот, автор анализирует отношение к лозунгу «Россия для русских» та-ких известных консервативных деятелей, как император Александр III, В.Д. Скарятин, И.С. Аксаков, М.Н. Катков, М.Д. Скобелев, С.Н. Сыромятников, В.В. Розанов, А.С. Суво-рин и др.

Ключевые слова: «Россия для русских», русский консерватизм, русский национа-лизм, панславизм, император Александр III.

Andrey Ivanov, Ph.D. in History, Professor, Department of Russian History, Herzen State Pedagogical University of Russia (Saint-Petersburg). E-mail: andriv78@yandeх.ru

The Slogan “Russia for Russians” in Conservative Thought in the Second Half of

the XIX Century

Abstract. The article studies the origin of the slogan “Russia for Russians” and its conservative interpretations in the second half of the XIX century. The study is based on numerous works, most of which have never been previously used. The author analyzes the attitude to the slogan “Russia for Russians” of well-known conservatives, such as Emperor Alexander III, V. Skaryatin, I. Aksakov, M. Katkov, M. Skobelev, S. Syromyatnikov, V. Rozanov, A. Suvorin and others.

Keywords: “Russia for Russians”, Russian Conservatism, Russian Nationalism, Pan-Slavism, Emperor Alexander III.

43 ]

[ Консерваторы и власть ]

А.Ю. Минаков

Консервативная «русская партия»начала XIX века

Минаков Аркадий Юрьевич, доктор исторических наук, профессор Воронежского государ-ственного университета, руководитель Центра по изучению консерватизма. E-mail: [email protected]

Русский консерватизм возник прежде всего как очень острая реакция на русское западничество, которое в конце XVIII – начале XIX века имело форму «галломании», и нарастающую угрозу агрессии со стороны наполеоновской Франции, которая воспринималась как носительница революции. Галломания представлялась консерваторам тем идейным злом, в котором оказались как бы сфокусированы все угрозы, которые несла с собой Французская революция и наполеоновская агрессия.

Особую роль в борьбе с галломанией сыграли Н.М. Карамзин, А.С. Шиш-ков, Ф.В. Ростопчин, С.Н. Глинка. Собственно, именно они составили своего рода «первое поколение» русских консерваторов, в основном сформировав-шееся в первое десятилетие XIX века.

Центральной фигурой этого поколения был Николай Михайлович Карам-зин. В 1789–1790 годах Карамзин совершил заграничное путешествие, побуди-тельным мотивом которого было желание написать книгу о Европе – «царстве просвещенного разума». По возвращении из-за границы Карамзин опублико-вал «Письма русского путешественника» (1791–1792), принесшие ему всерос-сийскую известность. Космополитические и западнические мотивы задавали тон «Письмам»: «Путь образования или просвещения один для народов; все они идут им в след друг за другом. Иностранцы были умнее русских: и так надле-жало от них заимствовать, учиться, пользоваться их опытами. Благоразумно ли искать, что сыскано?» [19, с. 253–254]. Россия должна идти по этому пути: «Все народное ничто перед человеческим. Главное дело быть людьми, а не славяна-ми» [19, с. 254].

Тем не менее в 1790-х годах Карамзин испытывает нарастающий скепсис по отношению к идеалам западноевропейского Просвещения. Так, в 1795 году он ярко выразил неприятие и шок, вызванный реализацией идей Просвещения на практике, в ходе Великой Французской революции: «Век просвещения! Я не узнаю тебя – в крови и пламени не узнаю тебя – среди убийств и разрушения не узнаю тебя!» [16, с. 190].

Одновременно Карамзин осознает значение исторической традиции и высказывает неприятие революционных перемен, отдавая предпочтение по-степенным органичным изменениям: «Всякое гражданское общество, веками утвержденное, есть святыня для добрых граждан; и в самом несовершеннейшем надобно удивляться чудесной гармонии, благоустройству, порядку. <…> Всякие насильственные потрясения гибельны <…> Легкие умы думают, что все легко; мудрые знают опасность всякой перемены и живут тихо» [19, с. 226–227].

44[


Уже в «Письмах русского путешественника» Карамзин пришел к выводу, что для каждого народа необходимо свое государственное устройство, отве-чающее его национальным особенностям: «Всякие гражданские учреждения должны быть соображены с характером народа; что хорошо в Англии, то будет дурно в другой земле» [19, с. 477].

Будучи одним из лидеров сентиментализма, Карамзин не стремился в то же время чрезмерно «офранцузить» русский язык и культуру. Еще в 1791 году он утверждал: «В нашем так называемом хорошем обществе без Французского языка будешь глух и нем. Не стыдно ли? Как не иметь народного самолюбия? Зачем быть попугаями и обезьянами вместе? Наш язык и для разговоров право не хуже других…» [19, с. 338].

В 1790-х годах в его творчестве непрерывно рос интерес к русской исто-рии, сопряженный с романтическим конструированием «русскости». История, считал он, должна пробуждать чувство патриотизма: «Кто из нас не любит тех времен, когда русские были русскими, когда они в собственное свое платье на-ряжались, ходили своею походкою, жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу, то есть говорили, как думали?» [18, с. 27].

Таким образом, к началу XIX века Карамзин проделал сложную идейную эволюцию: от либерала, западника и масона, сторонника Просветительского проекта, до одной из знаковых фигур русского консерватизма.

В первые годы XIX века главным событием стало издание «толстого» журнала «Вестник Европы» (1802–1803), в котором Карамзин выступил в роли политического писателя, публициста, комментатора и международного обо-зревателя. В своих статьях в этом издании он резко полемизировал со всей просветительской традицией: от энциклопедистов до Ж.-Ж. Руccо. Тогда же Карамзин отказался от главного положения Просвещения – убеждения в том, что человеческий разум творит историю, «все смелые теории ума <…> должны остаться в книгах» [14, с. 344]. Его взгляды на природу человека приобретают явно консервативный характер. Карамзин вступил в полемику с просветитель-ским тезисом Руссо о доброй природе человека и зле как последствии уродую-щего влияния несправедливого общества. Он утверждал, что, к несчастью, при-рода человека – эгоизм, то есть она по сути антиобщественна. Несовершенная природа человека исключает совершенное земное устройство.

Нарастание консервативных акцентов в мировоззрении Карамзина вы-разилось и в том, что он во все большей степени обращает свое внимание на феномен традиции, которая безоговорочно отрицалась Просвещением. Для просветительства одной из основополагающих установок было противопо-ставление новаторства, олицетворенного Просвещением, и косности, вопло-щенной в традиции. Карамзин же убежденно заявлял: «Учреждения древности имеют магическую силу, которая не может быть заменена никакою силою ума» [18, с. 223].

В свете вышесказанного нет ничего удивительного, что бывший космо-полит резко выступил против галломании, против воспитания русских детей за границей, западной моды, против подражательства всему иностранному и т.д., тем более что подобное отрицание было достаточно укоренено в русской ин-теллектуальной традиции.

Карамзин призвал прекратить безоглядное заимствование опыта Запада: «Патриот спешит присвоить отечеству благодетельное и нужное, но отвергает рабские подражания в безделках <...> Хорошо и должно учиться: но горе <...> народу, который будет всегдашним учеником» [18, с. 257]. Карамзин сознавал необходимость национальной самодостаточности и самостоятельности в жиз-ни и культуре: «Как человек, так и народ, начинает всегда подражанием, но дол-жен со временем быть самим собою» [18, с. 257].

45 ]


В статьях Карамзина в «Вестнике Европы» его консервативные убеждения впервые выстроились в относительно стройную систему взглядов. Уже доре-волюционные авторы именно в этом духе определяли роль и место «Вестника Европы» в становлении русской консервативной мысли.

В 1803 году Карамзин обратился в Министерство народного просвеще-ния с просьбой об официальном назначении его историографом, которая вско-ре была удовлетворена особым указом. Научная деятельность Карамзина спо-собствовала дальнейшей эволюции его консервативных взглядов.

Чрезвычайно значимой фигурой в лагере ранних русских консервато-ров являлся Александр Семенович Шишков, государственный и обществен-ный деятель, адмирал, поэт и филолог, сыгравший важную роль в становлении русского литературного языка. В царствование Александра I он заявил о себе как о ведущем идеологе русских консервативно-националистических кругов. Реакция Шишкова на галломанию получила яркое выражение в его трактате «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка», напечатанном в 1803 году. В нем Шишков подверг критике карамзинский «новый слог», то есть лексические, фразеологические и стилистические заимствования из француз-ского языка.

В «Рассуждении» Шишков резко выступил против тех, кто, по его словам, был «заражен неисцелимою и лишающею всякого рассудка страстию к Фран-цузскому языку» [50, с. 1]. К таковым им причислялись не только литераторы сентименталистского направления, которые задались целью усвоить западную словесность, по преимуществу французскую, создав в литературе «новый слог», но и значительная часть русского дворянского общества, которая была полно-стью или частично сориентирована на французские культурно-поведенческие модели.

Неприятие Шишковым французского языка и культуры носило идейный, консервативно-охранительный характер, было обусловлено стремлением противопоставить Просвещенческому проекту собственную, национальную, русско-православную традицию, ядром которой являлся язык. При этом язык выступал в понимании Шишкова как субстанция народности, квинтэссенция национального самосознания и культуры. «Где нет в сердцах веры, там нет в языке благочестия. Где нет любви к отечеству, там язык не изъявляет чувств отечественных. Где учение основано на мраке лжеумствований, там в языке не воссияет истина; там в наглых и невежественных писаниях господствует один только разврат и ложь. Одним словом, язык есть мерило ума, души и свойств народных» [49, с. 183].

Весьма значительную роль в становлении русского консерватизма сыграл и Федор Васильевич Ростопчин, главнокомандующий Москвы в 1812–1814 го-дах и член Государственного Совета. В феврале 1792 года он, получив звание камер-юнкера в ранге бригадира, был принят при дворе и стал вхож в велико-светские салоны. С 1793 года был прикомандирован на службу при малом дво-ре великого князя Павла Петровича в Гатчинском дворце. Ростопчин становится любимцем Павла, необходимым ему как воздух. После кончины императрицы Екатерины произошел крутой взлет карьеры Ростопчина. Он был назначен генерал-адъютантом Павла I, награждался орденами и новыми чинами, испол-няя важные поручения императора.

В сентябре 1800 года Павел I поручил Ростопчину написать предложения о внешнеполитическом курсе России. В результате появилась записка «О по-литическом состоянии Европы». Ростопчин предлагал разорвать союз с Ан-глией, создать союз с наполеоновской Францией и осуществить раздел Тур-ции [38, с. 103–110]. Давая характеристику ведущих стран Европы, Ростопчин приходил к выводу, что почти все они «скрытно питают зависть и злобу» к Рос-

46[


сии [38, с. 106]. Последняя должна бдительно следить за ними и, когда ей вы-годно, использовать противоречия между ними. Ростопчин считал, что союз с наполеоновской Францией позволит ослабить Англию и осуществить раздел Турции; в результате Франция должна была получить Египет. К разделу Осман-ской империи он предлагал привлечь Пруссию и Австрию. При этом России должны были достаться нынешние Румыния, Болгария, Молдавия и Греция. Таким образом, Ростопчин был одним из первых, кто предложил во внешней политике руководствоваться национальными интересами России, а не субъек-тивными династическими предрасположениями.

После убийства Павла I в 1801 году Ростопчину пришлось на одиннадцать лет удалиться с арены государственной деятельности. Он открыто осуждал Александра I за переворот, приведший к гибели его отца, и категорически не принимал либеральных реформ, связанных с деятельностью Негласного коми-тета и М.М. Сперанского.

Незаурядный ум и литературные способности, как и родственные связи, делали Ростопчина вхожим в интеллектуальную элиту того времени. Стоит под-черкнуть, что Ростопчин был родственником Карамзина (их жены состояли в род-ственных отношениях [36, с. 120]), которого спас при Павле I «от вредных след-ствий клеветы» [36, с. 17]. Ростопчин и Карамзин, безусловно, были «хорошими друзьями и идейными единомышленниками» [51, p. 65]. Именно эти две фигуры олицетворяли собой некий неформальный консервативный центр в Москве.

В 1805 году, после Аустерлицкого поражения, Ростопчин явно готовился стать лидером правой оппозиции, подвергая критике всю александровскую си-стему власти. Намекая на участие Александра в убийстве Павла I, Ростопчин утверждал: «Бог не может покровительствовать войскам плохого сына». Это за-мечание стало известным императору и усилило его нерасположение к Ростоп-чину [11, с. 257; 25, с. 129]. «Император просто не мог без отвращения видеть его» [27, с. 506]. Однако в общественном мнении фигура Ростопчина оказалась в центре внимания.

Огромное воздействие на складывание русского консерватизма оказали события 1805–1807 годов, когда, став участником антинаполеоновских коали-ций, Россия потерпела ряд военных поражений и вынуждена была заключить в 1807 году Тильзитский мир, воспринимавшийся современниками как крайне по-зорный. В обществе возникло исключительное по интенсивности национально-патриотическое настроение.

После Тильзита возник термин «русская партия» [5, с. 201], или партия «старых русских» [32, с. 402], иначе говоря, в общественном мнении и в до-несениях иностранных дипломатов был зафиксирован факт возникновения консервативной оппозиции либеральному курсу Александра I. В либеральной историографии деятельность «русской партии» характеризовалась, как прави-ло, крайне негативно. Для историков консервативного направления «русская партия» была объединением защитников русских национальных интересов и патриотов России.

В 1807 году после известия о сражении при Прейсиш-Эйлау вышел пам-флет Ф.В. Ростопчина «Мысли вслух на Красном крыльце российского дворя-нина Силы Андреевича Богатырева», имевший большой успех в обществе. Это был своего рода манифест складывающегося русского консервативного нацио-нализма. Произведение носило не только антинаполеоновскую, но и антифран-цузскую направленность: «Долго ли нам быть обезьянами? Не пора ли опом-ниться, приняться за ум, сотворить молитву и, плюнув, сказать французу: сгинь ты дьявольское наваждение!» [39, с. 148]. Французы обвинялись Ростопчиным в деградации России, в том, что своим влиянием они разрушили почитание Бога, царя, отечества, внушили презрение к русскому языку.

47 ]

Ростопчин, вслед за Шишковым, указывал на необходимость искать при-меры для подражания в собственном национальном опыте: «Чего у нас нет? Всё есть или может быть. Государь милосердный, дворянство великодушное, купе-чество богатое, народ трудолюбивый <…> А какие великие люди в ней были и есть! Воины: Шуйский, Голицын, Меншиков, Румянцев, Орлов и Суворов; спаси-тели отечества: Пожарский и Минин; Москвы: Еропкин; главы духовенства: Фи-ларет, Гермоген, Прокопович и Платон; великая женщина делами и умом – Даш-кова; министры: Панин, Шаховской, Марков; писатели: Ломоносов, Сумароков, Херасков, Державин, Карамзин, Нелединский, Дмитриев и Богданович. Все они знали и знают французский язык, но никто из них не старался знать его лучше русского» [39, с. 150].

Произведение Ростопчина было напечатано невероятным для того вре-мени тиражом семь тысяч экземпляров, «ни один русский литератор в то время, даже Карамзин, не имел подобных тиражей!» [4, с. 49].

После публикации «Мыслей вслух» Ростопчин стал желанным гостем в салоне великой княгини Екатерины Павловны, которая поставила себе зада-чей сблизить Ростопчина с императором. В начале 1810 года он был назначен обер-камергером и членом Государственного Совета с правом остаться жить в Москве.

Большое влияние сочинение Ростопчина оказало на Сергея Николаевича Глинку – одну из важнейших фигур в консервативном стане [23]. Глинка в мо-лодости не отличался национально-консервативным мировоззрением, ско-рее его тогда можно было причислить к поклонникам просветительских идей и Французской революции. Как писал исследователь его биографии, «Россия не существовала для него, вместо России пред его духовным взором являлась Франция, Европа, человечество, народы» [35, л. 10]. На рубеже веков Глинка был страстным поклонником Бонапарта.

Обращение в сторону «русскости» у Глинки, как и у многих его современ-ников, произошло в годы национально-патриотического подъема 1806–1812 го-дов: «Я видел народ русский; в земской моей службе ознакомился с духом его; я прислушивался к его голосу» [10, с. 102]. В результате былой космополит, увлекавшийся Французской революцией и даже переведший «Марсельезу» на русский, стал на длительное время пламенным консерватором-патриотом.

В 1808 году он начал издание «Русского вестника». Это был ежемесячный журнал национально-консервативного «русского направления», идеологически близкий к позициям Ф.В. Ростопчина и А.С. Шишкова, который выходил в Мо-скве до 1824 года. В объявлении о выходе нового журнала было заявлено, что в «Русском вестнике» будут помещаться «политические известия касательно ток-мо до России». В первом номере была изложена программа нового издания: «Все наши упражнения, деяния, чувства и мысли должны иметь целью Отече-ство <...> Замечая нынешние нравы, воспитание, обычаи, моды и пр., мы будем противополагать им не вымыслы романтические, но нравы и добродетели пра-отцев наших <...> “Руской вестник” посвящается русским» [40, с. 3, 9].

В «Русском вестнике» рассматривался самый широкий круг проблем: от религиозно-философского осмысления мира до проблем воспитания детей в «русском духе». Глинка в своих статьях стремился пробудить интерес широкой публики к отечественной культуре и декларировал, что она имеет такое же пра-во на существование, как и культура всякого другого народа. В журнале популя-ризовались образы русских выдающихся людей, героев и гениев. Его рассказы о Наталье Кирилловне, о наставнике Петра Великого Н. Зотове, о Минине и По-жарском, о Гермогене, о смуте и т.д. «читались с восторгом».

Одновременно Глинка подвергал критике русское дворянство за галлома-нию. Результатом ее, согласно Глинке, было то, что «в недрах его [Отечества – А.М.]


48[


возникло общество людей, от всех прочих сословий отличенное одеждою, нрава-ми, обычаями, и которое как будто бы составило в России область иноплемен-ную» [41, с. 37–38]. Главным средством от галломании, порождавшей «испорчен-ность» нравов, Глинка считал добродетели, которые были свойственны предкам в идеализируемую Глинкой допетровскую эпоху. Еще одним средством от галло-мании должна была стать программа «русского воспитания», предполагавшая, что обучение дворянских детей на основе обращения к «старине» – мифологизи-рованной в героическом стиле русской истории, – должны были осуществлять в патриотическом духе только русские учителя.

В 1807 году возникло литературное объединение русских консерваторов, ядро которого составляли так называемые архаисты, противники сентимента-листского «нового слога» – «Беседа любителей русского слова».

На заседаниях «Беседы» читали свои произведения А.С. Шишков, И.А. Крылов, Г.Р. Державин, Н.И. Гнедич, С.А. Ширинский-Шихматов и др. По точному замечанию Л.Н. Киселевой, «наиболее интересной стороной шишков-ских собраний была как раз не литературная часть <…> Сам облик вечеров на-поминал скорее важное государственное действо, чем собрание любителей словесности» [20, с. 417].

Устав «Беседы» был разработан А.С. Шишковым. В феврале 1811 года «Беседа любителей русского слова» была высочайше утверждена, а первое торжественное заседание и первые чтения последовали в марте в доме Дер-жавина. Композитор Д.С. Бортнянский, близкий к императрице Марии Федо-ровне, написал поздравительную кантату «Сретение Орфеем солнца», которая была исполнена по намеченной программе певчими из придворной капеллы.

«Беседа» первоначально состояла из действительных членов и из членов-сотрудников [46]. Для соблюдения порядка в чтениях она разделялась на четыре разряда. Председателями разрядов были назначены соответствен-но – А.С. Шишков, Г.Р. Державин, А.С. Хвостов и И.С. Захаров. К числу дей-ствительных членов «Беседы» принадлежали И.А. Крылов, С.А. Ширинский-Шихматов, А.Н. Оленин, Д.И. Хвостов, А.Ф. Лабзин, А.А. Шаховской, П.А. Кикин и др. В числе почетных членов были главнокомандующий С.К. Вязмитинов, Ф.В. Ростопчин, М.М. Философов, О.П. Козодавлев, П.И. Голенищев-Кутузов, А.Н. Голицын, М.М. Сперанский, В.А. Озеров, М.Л. Магницкий, С.С. Уваров, В.В. Капнист, Н.М. Карамзин, А.И. Мусин-Пушкин, Санкт-Петербургский митро-полит Амвросий (Подобедов), епископ Вологодский Евгений (Болховитинов). С членами «Беседы» искал контакты Ж. де Местр [15, с. 222].

«Плюралистический» состав «Беседы», участники которой принадлежа-ли к различным политическим и литературным группировкам и направлениям, зачастую находившимся друг с другом во враждебных отношениях, заставля-ет предположить, что одной из ее недекларируемых целей было объединение прежних идейных оппонентов в атмосфере резкого усиления угрозы со стороны наполеоновской Франции на основе национально-патриотических настроений.

Литературная деятельность «Беседы» в дореволюционной литературе оценивалась весьма низко (потом эти оценки «перекочевали» в советскую исто-риографию). Между тем современный и наиболее авторитетный исследователь деятельности «Беседы» М.Г. Альтшуллер совсем иначе характеризует ее основ-ной состав: «Во главе “Беседы” стояли такие крупные личности и талантливые литераторы, как Шишков и Державин. Важную роль в ней играл регулярно при-сутствовавший на заседаниях И.А. Крылов. Среди ее членов мы видим таких талантливых писателей, как Шаховской, Шихматов, Капнист, Горчаков, Греч, Бунина, Гнедич (формально к “Беседе” не принадлежавший) и др. В состав объ-единения входили видные ученые и общественные деятели: Мордвинов, Оле-нин, Болховитинов, Востоков и др.» [2, с. 57–58].

49 ]

На собраниях «Беседы» зачастую присутствовала «практически вся сто-личная интеллигенция» [2, с. 7]. Общество пользовалось демонстративной под-держкой православной церкви; так, в январе 1812 года «Беседу» посетили все члены Святейшего Синода. Заседания собирали до нескольких сот человек.

Одним из самых выдающихся событий за весь период существования «Беседы» стало чтение Шишковым «Рассуждения о любви к Отечеству», кото-рое состоялось 15 декабря 1811 года. Выступление Шишкова не было его лич-ной инициативой, а отражало позицию всего Общества, на торжественное за-седание которого, согласно свидетельствам современников, съехался высший слой дворянского общества, около четырехсот человек; оно было программным и имело прямой политический смысл.

В своем «Рассуждении» Шишков резко обрушился на космополитизм дворянского общества, особенно опасный в преддверии войны с Наполеоном: «Человек, почитающий себя гражданином света, то есть, не принадлежащим никакому народу, делает тоже, как бы он не признавал у себя ни отца, ни мате-ри, ни роду, ни племени. Он, исторгаясь из рода людей, причисляет сам себя к роду животных <…> Все веки, все народы, земля и небеса возопияли бы против него: один ад стал бы ему рукоплескать» [49, с. 147–148, 149]. Пренебрежение к национальным обычаям и традициям, отсутствие патриотизма и любовь к ино-странному могут оказаться смертельно опасными в момент военных испытаний для России. Основными источниками патриотизма Шишков называл консерва-тивную триаду: православную веру, воспитание и язык русский.

Влияние речи Шишкова оказалось значительно сильнее, чем он ожидал. Еще в 1810 году он был в немилости у Александра I. Однако после триумфаль-ного успеха в обществе «Рассуждения о любви к Отечеству» император за-требовал его к себе. Александр заявил Шишкову: «Я читал рассуждение ваше о любви к отечеству. Имея таковые чувства, вы можете ему быть полезны. Ка-жется, у нас не обойдется без войны с французами. Нужно сделать рекрутский набор; я бы желал, чтоб вы написали о том манифест» [48, с. 121]. Вечером этого же дня Шишков написал текст первого манифеста и вскоре он был опу-бликован. Накануне войны, отправляясь к границам России, в армию, Алек-сандр I повелел Шишкову отправиться вместе с ним и назначил его государ-ственным секретарем.

Таким образом, «Беседа» сыграла исключительно важную политическую роль, обеспечив идеологическую победу консерваторов над представителями правительственного либерализма в канун войны. Однако вслед за этим роль и значение «Беседы» начинает падать. Поскольку после победы над наполеонов-ской Францией проблема галломании утратила остроту, император явно охла-дел к деятельности «Беседы». В 1816 году, вслед за смертью Г.Р. Державина, «Беседа» прекратила свое существование.

Одним из наиболее выдающихся проявлений деятельности «русской пар-тии» в 1810–1811 годах стало возникновение и деятельность тверского салона любимой сестры Александра I – великой княгини Екатерины Павловны. Именно при содействии великой княгини основные положения программы русских кон-серваторов были доведены до сведения Александра I.

Красивая, грациозная, cтрастная, очень обаятельная, крайне честолюби-вая и энергичная Екатерина Павловна обладала сильным, мужским умом, об-ширными знаниями и широкими связями. Она активно вмешивалась в политику, используя при этом расположение к ней Александра I, на которого в определен-ные периоды имела большее влияние, чем кто-либо другой из родственников. Император буквально обожал сестру и писал ей письма, которые настолько на-поминают переписку влюбленных, что это обстоятельство даже породило миф об инцестуальных отношениях между ними.


50[


В 1808 году к великой княжне сватался Наполеон. Реакция Екатерины Павловны на «нелегитимного» жениха была крайне резкой. «Я скорее пойду за-муж за последнего Русского истопника, чем за этого Корсиканца» [28, с. 307]. Этот отказ ухудшил отношения между Россией и Францией.

1 января 1809 года Александр I подписал манифест об обручении Ека-терины Павловны с немецким принцем Георгом Гольштейн-Ольденбургским, знатоком немецкой литературы и почитателем Шиллера. Быстрое обручение Екатерины Павловны вызвало особенный патриотический энтузиазм, посколь-ку оно было не только выражением глубокой антипатии самой Екатерины Пав-ловны к властителю Франции, но и, по существу, очередным вызовом новому союзнику [12, с. 224]. После венчания принц Ольденбургский был назначен генерал-губернатором трех губерний – Новгородской, Тверской и Ярославской и главным директором водных коммуникаций с резиденцией в Твери, которая в то время считалась одним из красивейших городов России. С этого момента «тверской двор» фактически стал центром объединения «русской партии», или консерваторов национально-патриотического направления.

При дворе Екатерины Павловны образовался политический салон, участ-никами которого были великий князь Константин Павлович, Ж. де Местр, барон фон Штейн, Ф.В. Ростопчин, генерал П.И. Багратион, граф А.И. Мусин-Пушкин, И.И. Дмитриев, поэт Н.И. Гнедич, художник О.А. Кипренский, возможно, А.С. Шишков и др. [51, р. 91–92].

Это, как правило, были люди с явно выраженными консервативными и на-ционалистическими политическими взглядами. Центральной фигурой салона была «Тверская полубогиня» (выражение Н.М. Карамзина).

В Твери обсуждались и решались назначения на многие ответственные посты; расположение великой княгини могло способствовать быстрой карьере, или, наоборот, опале. Как у большинства реальных политиков, взгляды Екате-рины Павловны не носили развернутого концептуального характера. В своей деятельности она руководствовалась некоторыми основными положениями, вообще свойственными для русской консервативной мысли. Великая княги-ня была женщина, «искренно ненавидевшая все, что отзывалось революцией» [25, с. 64]. Она была убеждена в великой исторической миссии русского само-державного образа правления, считая конституцию «совершенным вздором», а самодержавие полезным не только в России, но и в западноевропейских госу-дарствах. Россия, с ее точки зрения, должна быть гегемоном в Европе. Для нее, как для и большинства русских консерваторов того времени, характерно было неприятие галломании.

В начале 1810 года года Н.М. Карамзин через Ф.В. Ростопчина познако-мился в Москве с великой княгиней Екатериной Павловной [31, с. 58] и стал по-стоянно посещать ее резиденцию в Твери. В салоне великой княгини Карамзин начал осваивать роль своего рода светского духовника членов императорской фамилии.

Время сближения великой княгини и Карамзина было определено неко-торыми cущественными обстоятельствами внутриполитической борьбы того времени. В октябре 1809 года М.М. Сперанский по поручению Александра I со-ставил либеральный план государственных преобразований – «Введение к уло-жению государственных законов» – и представил его императору. Учреждение Государственного Совета в 1810 году свидетельствовало о начале реализации этого плана. Либеральный проект вызвал активное противодействие «консер-вативной партии», одним из лидеров которой являлась Екатерина Павловна. Консерваторы решили использовать в своих целях Карамзина как мощную идейную и нравственную силу, фигуру, равную Сперанскому по интеллекту и возможностям влияния на широкую публику.

51 ]

Во время поездок в Тверь разговоры велись о реформах, связываемых с именем М.М. Сперанского, и Н.М. Карамзин высказывал о них критическое мнение. Вероятно, Екатерина Павловна попросила Карамзина изложить свои суждения отдельной запиской.

В начале февраля 1811 года Карамзин подготовил текст «Записки о древ-ней и новой России в ее политическом и гражданском отношении» и совершил очередной визит в Тверь, где пробыл две недели. В середине марта произошла встреча Александра I и Карамзина. После беседы, посвященной «Истории го-сударства Российского», Екатерина Павловна отдала «Записку» на прочтение царю.

В ней Карамзин исходил из общего принципиального положения, что «на-стоящее бывает следствием прошедшего. Чтобы судить о первом, надлежит вспомнить последнее» [17, с. 378]. С этой целью им анализируется русское историческое прошлое, чтобы осветить настоящее и найти в прошлом идеал будущего, которым было для Карамзина самодержавие: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым само-державием» [17, с. 382]. В историческом обзоре Карамзин подчеркивал, что только «единодержавием» или «единовластием» спасалась Русь. Ослабление его привело к раздробленности, ослаблению государства и к татарскому игу.

Московский период Карамзин оценивал чрезвычайно высоко, поскольку именно Москва возродила принцип единовластия. Карамзин отмечал сдержан-ность Москвы во внешней политике, ориентацию на национальные интересы, изоляционизм по отношению к европейской политике. Отношение Карамзина к Петру I было в целом негативным. После Петра Россия пошла путем Запада, «предписанным ей рукою Петра, более и более удаляясь от своих древних нра-вов и сообразуясь с европейскими» [17, с. 393].

Вторая часть «Записки» содержит критику внешней и внутренней поли-тики, в особенности либеральных начинаний Александра I. Карамзин обвинял советников царя в реформаторском зуде, реформах ради реформ, непроду-манных, поспешных, непоследовательных преобразованиях: «Всякая новость [новшество – А.М.] в государственном порядке есть зло, к коему надобно при-бегать только в необходимости» [17, с. 393].

Общая позиция Карамзина отражалась в блестящих афоризмах в духе Э. Бёрка или де Местра: «к древним государственным зданиям прикасаться опасно; Россия же существует около тысячи лет, и не в образе древней орды, но в виде государства великого. А нам все твердят о новых образованиях, о новых уставах, как будто мы недавно вышли из темных лесов американских! Требуем более мудрости хранительной, нежели творческой» [17, с. 407].

Представленный в Государственный Совет М.М. Сперанским проект об-щего гражданского законодательства (уложения) по утверждению Н.М. Карам-зина является перифразом французского законодательства, калькой с кодекса Наполеона [17, с. 422]. Карамзин в ответ провозглашает: «Законы народа долж-ны быть извлечены из его собственных понятий, нравов, обыкновений, местных обстоятельств» [17, с. 423.]

На последних страницах «Записки» излагается позитивная программа. Надо уметь подбирать на ответственные места способных людей: «не формы, а люди важны. <…> да будет <…> правило: искать людей» (здесь и далее курсив Карамзина – А.М.) [17, с. 427]. Карамзин предлагает обновить губернаторский корпус, усилить власть губернаторов за счет ослабления министерств и Госу-дарственного Совета, уменьшить количество бюрократов и бюрократических инстанций, действующих независимо от губернаторов: «дела пойдут в России как должно, если вы найдете в России 50 мужей умных, добросовестных, кото-рые ревностно станут блюсти вверенное каждому из них благо полумиллиона


52[


россиян, обуздают хищное корыстолюбие нижних чиновников и господ жесто-ких, восстановят правосудие, успокоят земледельцев, ободрят купечество и промышленность, сохранят пользу казны и народа» [17, с. 428.].

Программа предполагала опору самодержца на дворянство и возвыше-ние последнего.

Таковы были основные положения консервативной программы Н.М. Ка-рамзина, сформулированные им в «Записке». По прошествии пяти лет, в 1816 году, Александр I, награждая Карамзина Аннинской лентой, подчеркнул, что делается это не столько за его «Историю», сколько за его «Записку о древ-ней и новой России» [9, с. 41].

Трактат «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» – один из наиболее глубоких и содержательных документов рус-ской консервативной мысли того времени. По мнению В.А. Китаева: «Записка “О древней и новой России” в ее содержательном целом не может претендовать ни на какое иное определение, кроме манифеста консерватизма» [21, с. 21].

Крупнейшей политической победой различных группировок «консерва-тивной партии» стал разгром «французской партии» в марте 1812 года – опала М.М. Сперанского. Сразу же после этого происходят «тектонические» кадро-вые назначения, которые выносят лидеров «русской партии» к вершине власти. 9 апреля произошло назначение А.С. Шишкова государственным секретарем, а 29 мая Ф.В. Ростопчин был произведен в генералы от инфантерии и вслед за тем состоялось его назначение московским генерал-губернатором. Ему был также дарован титул Московского главнокомандующего. Таким образом, можно констатировать, что в рассматриваемый период в результате массового рас-пространения национально-патриотических настроений, вызванного наполео-новской агрессией, произошло резкое усиление политических позиций консер-ваторов.

По отношению к начавшейся войне в стане консерваторов преобладала точка зрения, что ее надо вести до последнего. Наиболее последовательной и авторитетной выразительницей этой позиции была Екатерина Павловна. Ее точка зрения разделялась подавляющим большинством консерваторов, в осо-бенности А.С. Шишковым, Ф.В. Ростопчиным и С.Н. Глинкой. Вскоре после сда-чи Москвы Екатерина Павловна заявляла: «Что бы ни случилось – не мириться: вот мое исповедание» [3, с. 56]. В тяжелое время великая княгиня оказалась на высоте положения, неоднократно проявляя энергию и инициативу. Ее па-триотические настроения нашли яркое отражение в письмах к Н.М. Карамзи-ну. В частности, она писала: «Все мы терпим по одной причине, мы терпим за мать, за славную Россию, но можем ею гордиться и гордо скажем порабощен-ным иноземцам: вы собрались со всех краев света, пришли с огнем и мечом, но мы, обращая грады наши в пепел, предпочли разорение их осквернению, и сим дали вам великий пример; славная наша столица погибла, мы не колебнулись; вы ожидали мира, нет, мы вам готовим смерть, на ваших могилах восстанут гра-ды наши, яко на славнейшем подножии. Пленные завидуют имени Русскому, офицеры упрашивают честь носить наш мундир, ибо нет свыше оной: Россия была вторая в Европе держава, теперь и навеки она первая и скоро к стопам ее прибегнут цари, моля о мире и покровительстве. Веселитесь мыслею сею, она не мечта, но истина» [33, с. 59]. В другом письме: «Неприятель бежит – мы его преследуем и уничтожаем. По видимому настал последний час для чудовища, который смутил всю вселенную. Россия восторжествует над всем миром, ибо ей будет принадлежать честь произнесения последнего приговора над врагом. <…> Вы пишете историю прошлых времен; если вы ее продолжите до наших дней, то вот вам случай для чудного повествования: Россия, в борьбе со всеми соединенными силами Европы, как будто склоняется перед их бурным потоком,

53 ]

но скоро вновь воздвигает державное чело свое и является во всем блеске и величии. Можно гордиться, что мы русские; по крайней мере, этим чувством наполнена моя душа» [33, с. 60–61].

15 декабря 1812 года ее супруг принц Ольденбургский скончался. Екате-рина настолько была потрясена его смертью, что тяжело заболела, за ее рас-судок всерьез опасались. С этого момента она перестает быть активным ли-дером «русской партии», да и в целом сходит с русской политической сцены. Следует признать, что роль «династических» консерваторов в войне 1812 года вроде Екатерины Павловны оказалась значительно меньше той, которую сыгра-ли менее именитые лидеры «русской партии». Особо стоит выделить заслуги Шишкова, Ростопчина и Глинки.

На посту государственного секретаря Шишков должен был находиться при императоре в качестве личного секретаря для составления манифестов, указов и других бумаг канцелярии Александра. Манифесты, написанные Шишковым, зачитывались по всей России. Он блестяще выполнил роль главного идеолога и пропагандиста Отечественной войны. Составленные им манифесты, будучи откликами на все ее важнейшие события, укрепляли патриотический дух рус-ского народа, поддерживали его в тяжелые дни поражений. В воспоминаниях почитателя Шишкова С.Т. Аксакова говорится о том, что «писанные им мани-фесты действовали электрически на целую Русь. Несмотря на книжные, иногда несколько напыщенные выражения, русское чувство, которым они были про-никнуты, сильно отзывалось в сердцах русских людей» [1, с. 276].

Благодаря формулировкам в официальных документах А.С. Шишкова война начинает восприниматься как столкновение двух миров с диаметрально противоположными приоритетами. Растленная Франция настойчиво противо-поставлялась благоденствующей в мире и тишине России, русское понимание свободы как национальной независимости – французскому «своеволию», восхо-дящему к революционным понятиям, русские «коренные добродетели» – фран-цузскому «безверию и разврату» [4, с. 76]. В манифестах Шишкова французы и Наполеон изображались как порождение дьявольского начала, как средоточие мирового зла, а революция – как вселенская катастрофа. Противостояли этим явлениям те ценности, которые были дороги Шишкову и его единомышленни-кам: самодержавная монархия, православие, русский патриотизм.

После падения Наполеона Шишков предлагал уничтожить все следы ре-волюции и даже Просвещении во Франции [24, с. 62]. Разумеется, сама ситуа-ция беспрецедентной по масштабам войны позволила ему открыто демонстри-ровать и поощрять презрение и ненависть к французам, которые, с его точки зрения, являлись безбожным и развращенным народом, легко поддавшимся влиянию разрушительных идей. Обличение галломании стараниями Шишкова превратилось в одну из главных государственных задач.

Галлофобия Шишкова имела оборотной стороной нежелание вообще входить в соприкосновение с врагом на его собственной территории, дабы из-бежать массового воздействия на армию и общество его культуры, начиная от идей и заканчивая устройством быта. Если вспомнить, какую роль сыграло пре-бывание русской армии за границей в зарождении декабризма, то следует при-знать, что подобного рода опасения Шишкова оказались небезосновательны.

В начале 1814 года Шишков составил проект манифеста, который, одна-ко, так и не был опубликован. В нем он еще раз изложил свои представления о французах как концентрированном мировом зле. Его галлофобия достигла в этом документе наивысшего пика: «Истребление всех вас с лица земли не удо-влетворит достаточно правосудию» [12, с. 271].

Значение манифестов Шишкова точно отметил М.Г. Альтшуллер: «Напи-санные от имени царя и правительства манифесты дали Шишкову уникальную


54[


возможность изложить свою политическую программу не только перед обра-зованными искушенными в политике интеллигентными дворянами, но и перед всем народом. Он остался в этих пламенных воззваниях верен своим излюб-ленным идеям» [2, с. 347].

30 августа был подписан «милостивый манифест», в котором подводился итог войне 1812 года и заграничным походам следующих годов, перечислялись «отличные и важные заслуги» всех сословий страны. Этот документ ознамено-вал и конец карьере Шишкова как государственного секретаря: 30 же августа был датирован указ Сенату о назначении вице-адмирала, «в воздаяние долго-временной ревностной службы и трудов, понесенных в минувшую войну», в де-партамент законов Государственного Совета [42, с. 78]. Шишков сыграл свою роль, она была очень значительной, но больше его национализм не был вос-требован на государственном уровне, начиналась эпоха Священного Союза и религиозно-мистических экспериментов, окрашенная в космополитические тона.

Не менее важную роль сыграл и Ф.В. Ростопчин. 19 (31) июля 1812 года император заявил ему: «Я даю вам полную власть действовать, как сочтете нуж-ным». «Он, – вспоминал Ростопчин, – оставил меня полновластным распоряди-телем, вполне облеченным его доверенностью и в чрезвычайно затруднитель-ном положении покинутого импровизатора, которому дали задачу: Наполеон и Москва» [47, с. 92]. Повседневные обязанности Ростопчина были связаны с поддержанием жизни столицы и обеспечения всем необходимым армии. Бла-годаря искусному использованию патриотической риторики, обращенной к дворянству и купечеству, Ростопчин обеспечил сбор богатейших пожертвова-ний на нужды армии. Он также возглавил комитет для организации московского ополчения. Помимо этого Ростопчин возглавил организацию ополчений в ше-сти губерниях: Тверской, Ярославской, Владимирской, Рязанской, Калужской и Тульской. Кроме формирования ополчения, Ростопчин ведал также размеще-нием и лечением раненых, поступавших из армии [8, с. 126–129].

Одновременно Ростопчин выпускал знаменитые «ростопчинские афишки» (по формату они напоминали театральные афиши), информирующие и разъяс-няющие московскому простонародью происходящие в стране и в Москве собы-тия. Это были своего рода «мысли вслух», которыми Ростопчин хотел успокоить народ, вселить в него уверенность в армии, показать, что «побойчей французов твоих были поляки, татары и шведы, да тех старики наши так откачали, что и по сю пору круг Москвы курганы, как грибы, а под грибами-то их кости» [37, с. 209–210]. Все «афиши» были подчинены одной цели – не допустить паники среди населения столицы и, напротив, внушить уверенность в будущей победе над Наполеоном. Французы изображались в свойственной Ростопчину карикатур-ной манере, что, вообще говоря, является характерной особенностью русской военной пропаганды: «От капусты раздует, от каши перелопаются, от щей за-дохнутся, а которые в зиму-то и останутся, так крещенские морозы поморят» [37, с. 209]. В простонародье, в среде мещан и купечества, они читались с вос-торгом: «слова его были по сердцу народу русскому» [30, с. 13]. Стоит заметить, что и Карамзин с одобрением писал об «афишах» Ростопчина: «Такое единение народа и власти прекрасно! Я готов предложить вам содействие, располагайте мною и моим пером» [36, с. 153]. Друг и единомышленник Ростопчина генерал П.И. Багратион в письме от 22 августа 1812 года также восторгался «афишами»: «Со слезами читал лист печатный, вами изданный. Истинный ты русский вождь и барин. Я тебя давно обожаю и давно чтил везде и по гроб чтить не перестану» [22, с. 107].

Главной целью афиш были «чисто практические» результаты, прежде все-го – разжигание партизанской войны против французов [43, с. 2]. 12 августа

55 ]

1812 года Ростопчин обращается к крестьянам Московской губернии: «Готовь-тесь с чем бы ни было: с косой, серпом, топором, дубиной и рогатиною!.. Неси-теся!.. поражайте злодея козненного!.. Пса гладного!.. дерзнувшего потоптать ваши нивы, пожрать ваш хлеб…» [26, с. 162]. В афише от 30 августа он призвал «молодцов и городских и деревенских» явится «с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы-тройчатки: француз не тяжелее снопа ржаного» [37, с. 218]. Н.Ф. Дубровин утверждал, что именно вследствие подобных призывов Ростоп-чина «поднялась всеобщая народная война» [10, с. 449], когда неприятель во-шел в Москву.

3 сентября, после занятия французами Москвы, вспыхнул грандиоз-ный пожар, продолжавшийся до 8 сентября и уничтоживший девять десятых города. В силу ряда обстоятельств Ростопчин скрывал свою причастность к организации этого пожара. Между тем дореволюционный исследователь В.К. Надлер как о само собою разумеющемся писал, что первые поджоги в городе сделаны были по приказанию Ростопчина полицейским чиновником Вороненко [29, с. 377]. Дело довершил патриотический порыв москвичей: «Русские жгли свое последнее достояние не по приказанию правительства или его агентов, а по своей собственной доброй воле» [29, с. 377]. Ныне исто-рики склоняются к версии, что именно Ростопчин подготовил все необходи-мые условия для этой акции: создал команду полицейских-поджигателей и вывез из Москвы все пожарные принадлежности [26, с. 193–200]. Сожжение Москвы имело огромное стратегическое и моральное значение и повлияло на весь дальнейший ход войны. В результате армия Наполеона была лишена жилья, в котором можно было перезимовать, и необходимых запасов продо-вольствия.

В течение двух последующих лет Ростопчин оставался на посту Мо-сковского главнокомандующего. Деятельность его проходила в исключи-тельно сложных условиях. Его обвиняли в пожаре Москвы, гибели имущества огромного количества дворянских семей. В эти годы он занимался восста-новлением города, вывозом из него и захоронением огромного количества мертвых тел, организацией помощи пострадавшим от пожара московским жителям.

30 августа 1814 года Ростопчин был отправлен в отставку с назначением в члены Государственного Совета. Напомним, в этот же день был отправлен в отставку Шишков. 31 августа 1814 года, то есть на следующий день, император разрешил Сперанскому покинуть место ссылки. Вряд ли это было случайным совпадением.

Отечественная война стала временем наибольшей популярности С.Н. Глинки, именно в это время масштабы его деятельности, общественной и публицистической, были особенно велики. Согласно усердно распространяе-мой им самим легенде, Глинка «первый в Москве записался в ратники [опол-чения – А.М.] и первый обрек все, что имел, на олтарь отечества» [34, л. 1]. 9 июля Глинка был вызван к Ростопчину, который встретил его с распростерты-ми объятиями. Он был пожалован 18 июля 1812 года высочайшим рескриптом в кавалеры ордена Св. Владимира четвертой степени за «любовь к отечеству», «доказанную сочинениями и деяниями». Александр I дал Глинке «особые пору-чения», заключавшиеся в том, чтобы следить за народом, «успокаивать умы и внушать им меры предосторожности, предостерегая их от смущения и торо-пливой робости» [35, л. 23]. Кроме того, ему были вручены 300 тысяч рублей на издательскую деятельность, сумма по тем временам огромная. Сын Глинки, В.С. Глинка, вспоминал: «Он не хотел и прикасаться до вверенной ему суммы, и старался помочь, где видел необходимость из собственных своих средств. За-ложив драгоценные вещи жены своей, продав свою библиотеку, Глинка помог


56[


поступить на службу в ополчение до 20 человек» [13, л. 6 об. – 7]. В итоге Глинка не потратил ни рубля казенной субсидии. По окончании войны деньги были воз-вращены им в казну.

В событиях 1812 года в Москве Глинка сыграл весьма важную роль. П.А. Вяземский писал, что Ростопчин, обладая «в высшей степени русским чув-ством и умением действовать на массы, <…> хорошо понял значение Глинки в подобных обстоятельствах. <…> Глинка был рожден народным трибуном, но трибуном законным, трибуном правительства. Он умел по православному гово-рить с народом православным. Речами своими он успокаивал и ободрял народ. И то, и другое по обстоятельствам было нужно» [7, с. 440].

Глинка работал в тесном взаимодействии с Ростопчиным. И.В. Евдокимов отмечал: «Эти два деятеля работали вместе, часто встречались глухими ноча-ми, советовались и обдумывали меры воздействия на народ. Глинка разъезжал по окрестностям Москвы, составлял ополчение, призывал к партизанской вой-не, сочинял и издавал летучие листки и все время был в движении. Плоды этой работы сказались впоследствии» [35, л. 23]. В своих позднейших воспомина-ниях Глинка мимолетом обронил: «В то время деланы мне были тайные и важ-ные поручения, от которых жизнь моя неоднократно подвергалась опасности» [34, л. 1 об. – 2].

В водовороте событий Глинка не забывал и о журналистской деятельно-сти. В 1812 году антифранцузская направленность «Русского вестника» резко усилилась. Наполеон представал на его страницах как «исчадье греха, раб лож-ной, адской славы, изверг естества, лютый сын геенны». Одновременно с мате-риалами антифранцузского содержания Глинка публиковал статьи, оды и гим-ны, где воспевал героизм русского народа и армии в войне против Наполеона. Не случайно патриотическая публицистика Глинки в «Русском вестнике» была названа биографом Глинки «Уложением любви к Отечеству» [45, с. 10].

Значительный вклад лидеров русских консерваторов в победу над врагом неоспорим. По-своему прав был Н.Н. Булич, который заявлял: «В войне народ-ной победила патриотическая партия; она была убеждена, что восторжествова-ли ее консервативные начала, что побеждена французская революция, глубоко ненавидимая ею» [6, с. 590]. Представляется, что события 1812 года оказали сильное воздействие и на становление раннего русского консерватизма, обу-словив его специфику, которая существенно отличала его от других вариантов континентального или же английского консерватизма. Анализ вклада основных идеологов и практиков русского консерватизма в события 1812 года и сопут-ствующих ему лет показывает, что именно этот год стал решающим в становле-нии данного идейно-политического направления.


1. Аксаков С.Т. Воспоминания об А.С. Шишкове // Аксаков С.Т. Собр.соч.: в 5 т. М., 1986. Т. 2.

2. Альтшуллер М.Г. Беседа любителей русского слова: у истоков русского славянофильства. М., 2007.

3. Божерянов И.Н. Великая княгиня Екатерина Павловна. СПб., 1888.

4. Бокова В.М. Беспокойный дух времени. Общественная мысль первой трети XIX в. // Очерки русской культуры XIX века. Т. 4: Общественная мысль. М., 2003.

5. Бочкарев В.Н. Консерваторы и националисты в России в начале XIX века // Отечественная война 1812 г. и русское общество. М., 1911.

6. Булич Н.Н. Очерки по истории русской литературы и просвещения с начала XIX века. СПб., 1912.

7. Вяземский П.А. Сергей Николаевич Глинка // Глинка С.Н. Записки. М., 2004.

8. Горностаев М.В. Ф.В. Ростопчин // Против течения: исторические портреты русских консерваторов первой трети XIX столетия. Воронеж, 2005.

9. Грот Я.К. Очерк деятельности и личности Карамзина, читанный академиком Я.К. Гротом // Торжественное собрание императорской Академии Наук, в память столетней годовщины рождения Н.М. Карамзина. СПб., 1867.

57 ]

10. Дубровин Н.Ф. Москва и граф Ростопчин в 1812 году: материалы для внутренней стороны 1812 года // Военный сборник. СПб., 1863.

11. Ельницкий А. Ростопчин // Русский биографический словарь. СПб., б.г. Т. 17: Романов – Рясовский.

12. Зорин А. Кормя двуглавого орла… Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII – первой трети XIX века. М., 2001.

13. ИРЛИ РАН. Рукописный отдел. Ф. 265. Оп. 2. № 675.

14. Лотман Ю.М. Карамзин. СПб., 1997.

15. Каганович Б.С. А.Н. Шебунин // Новая и новейшая история. 1995. № 1. С. 206–229.

16. Карамзин Н.М. Мелодор к Филалету // О древней и новой России: Избранная проза и публицистика. М., 2002.

17. Карамзин Н.М. О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях // Карамзин Н.М. О древней и новой России: Избранная проза и публицистика. М., 2002.

18. Карамзин Н.М. О древней и новой России: Избранная проза и публицистика. М., 2002.

19. Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. Л., 1987.

20. Киселева Л.Н. Литературная жизнь России 1800-х гг. в «Записках современника» // Жихарев С.П. Записки современника: Воспоминания старого театрала: в 2-х т. Л., 1989. Т. 2.

21. Китаев В.А. Век XIX: пути русской мысли. Нижний Новгород, 2008.

22. Князь Багратион – графу Ростопчину. 22 августа 1812 г. // Дубровин Н.Ф. Отечественная война в письмах современников (1812–1815 гг.). М.: ГПИБ, 2006.

23. Лупарева Н.Н. «Отечестволюбец»: общественно-политическая деятельность и взгляды С.Н. Глинки. Воронеж, 2012.

24. Мартин А. «Допотопный» консерватизм Александра Семеновича Шишкова // Консерватизм: идеи и люди. Пермь, 1998.

25. Мельгунов С.П. Дела и люди Александровского времени. Берлин, 1923. Т. 1.

26. Мещерякова А.О. Ф.В. Ростопчин: у основания консерватизма и национализма в России. Воронеж, 2007.

27. Морошкин М.Я. Иезуиты в России с царствования Екатерины II и до нашего времени СПб., 1870.

28. [Муханова М.С.] Из записок Марии Сергеевны Мухановой // Русский архив. 1878.

29. Надлер В.К. Император Александр I и идея Священного Союза. Рига, 1886. Т. 1.

30. Овчинников Г.Д. «И дышит умом и юмором того времени...» // Ростопчин Ф.В. Ох, французы! М., 1992.


31. Погодин М.П. Николай Михайлович Карамзин, по его сочинениям, письмам и отзывам современников: материалы для биографии, с примечаниями и объяснениями. М., 1866. Ч. II.

32. Попов А.Н. Эпизоды из истории 1812 г. // Русский архив. 1892. № 5.

33. Пушкин Е.А. Письма великой княгини Екатерины Павловны. Тверь, 1888.

34. РГАЛИ. Ф. 141. Оп. 3. Ед. хр. 35.

35. РГАЛИ. Ф. 1246. Оп.3. Ед. хр. 75. Евдокимов И.В.

36. Рожанковская И.И. Судьба одного семейства. Карамзины. Вяземские. СПб., 2008.

37. Ростопчин Ф.В. Афиши 1812 года, или Дружеские послания от главнокомандующего в Москве к жителям ее // Ростопчин Ф.В. Ох, французы. М., 1992.

38. Ростопчин Ф.В. Записка гр. Ф.В. Ростопчина о политическом отношении России в последние месяцы павловского царствования // Русский Архив. 1878. № 1.

39. Ростопчин Ф.В. «Мысли вслух на Красном крыльце российского дворянина Силы Андреевича Богатырева» // Ростопчин Ф.В. Ох, французы! М., 1992.

40. Русский вестник. 1808. № 1.

41. Русский вестник. 1808. № 4.

42. Сборник исторических материалов, извлеченных из архива первого отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. СПб., 1891. Вып. 4.

43. Тихонравов Н.С. Гр. Ф.В. Ростопчин и литература в 1812 г. // Отечественные записки. 1854. № 7. Отд. II.

44. Троицкий Н.А. Фельдмаршал Кутузов: мифы и факты. М., 2002.

45. Федоров Б.М. Пятидесятилетие литературной жизни С.Н. Глинки. СПб., 1844.

46. Хвостов Д.И. Записки о словесности // Литературный архив. Вып. 1. М.; Л., 1938.

47. Шильдер Н.К. Император Александр I: его жизнь и царствование. СПб., 1904. Т. 3.

48. Шишков А.С. Записки, мнения и переписка. Берлин, 1817. Т. 1.

49. Шишков А.С. Рассуждение о любви к Отечеству // Собрание сочинений и переводов. Ч. 4. СПб., 1825.

50. Шишков А.С. Рассуждение о старом и новом слоге Российского языка // Шишков А.С. Собрание сочинений и переводов. СПб., 1824. Ч. II.

51. Martin A. Romantics, Reformers, Reactionaries: Russian Conservative Thought and Politics in the Reign of Alexander I. DeKalb, 1997.

58[


Аннотация. В статье рассматривается история возникновения так называемой консервативной «русской партии» в начале XIX века – деятельность и взгляды ее основ-ных деятелей, основные идеи, периодические издания и объединения.

Ключевые слова: ранний русский консерватизм, консервативная «русская пар-тия», Н.М. Карамзин, А.С. Шишков, Ф.В. Ростопчин, С.Н. Глинка, великая княгиня Екате-рина Павловна.

Arkady Minakov, Ph.D. in History, Professor, Voronezh State University; Director, Сenter for Conservative Studies. E-mail: [email protected]

Conservative “Russian party” in the Early XIX century

Abstract. The article discusses the history of the conservative “Russian party” in the early nineteenth century, its activities and attitudes of the key party members, main viewpoints, periodicals and associations.

Keywords: Early Russian Conservatism, Conservative “Russian Party”, Nikolay Karamzin, Alexander Shishkov, Fyodor Rostopchin, Sergey Glinka, Grand Duchess Ekaterina Pavlovna.

59 ]


Ю.Е. Кондаков

Кризис государственно-церковных отношений и церковный консерватизм

в первой половине XIX века

В своей типологии русского консерватизма первой четверти XIX века А.Ю. Минаков выделял «церковный консерватизм» [14, c. 18–19]. По мнению ис-следователя, к этому направлению принадлежали не только клирики, но и ми-ряне (А.С. Шишков, М.Л. Магницкий, А.С. Стурдза, А.А. Орлова-Чесменская). Как представляется, данная интерпретация требует уточнения. Русский клир XIX века был достаточно закрытой кастой, подчинявшейся строгой дисципли-не. Мирян же церковная дисциплина не сдерживала, их взгляды и направле-ния деятельности были существенно шире. При этом в мировоззрении видных консерваторов (А.С. Шишкова, М.Л. Магницкого, А.С. Стурдзы), несомненно, присутствовали черты церковного консерватизма. Что же касается взглядов С.А. Ширинского-Шихматова, то их необходимо разделять на периоды – до и после пострига1. При этом можно согласиться с мнением, согласно которому людей, принадлежавших к пастве видных священников-консерваторов и не имевших собственных политических взглядов, также следует относить к катего-рии церковных консерваторов.

В XIX веке в основе доктрины российских консерваторов лежала идея за-щиты господствующего в стране вероисповедания и Русской православной церкви. Для светских консерваторов церковная сфера была неприкосновенна. Их ожесточенной критике подвергалось всё, что нарушало каноны и традиции (в том числе и исходившее от самой власти). В ином положении находился клир Русской православной церкви, в первую очередь епископат, с которым часто отождествлялась и отождествляется церковь.

Священство, потенциально принадлежавшее к консервативному на-правлению, всегда демонстрировало широкий спектр мнений по общественно значимым вопросам. Уже средневековая русская история полна сюжетов вну-трицерковной борьбы. Имели место и конфликты в отношениях церковной и государственной властей. Митрополит Филипп (Колычев) был не только лишен сана и отправлен в ссылку, но и осужден церковным Собором. Такая же участь постигла патриарха Никона. Примеры же симфонии встречаются в русской истории крайне редко. Возможно, самый характерный – отношения отца и сына Романовых, патриарха Филарета и царя Михаила Федоровича.

Еще одной исследовательской проблемой является то обстоятельство, что некоторые клирики в течение жизни меняли свои взгляды. Непростые по-

1 Тема корректировки взглядов вчерашнего мирянина, вошедшего в клир, до-стойна отдельного исследования.

Кондаков Юрий Евгеньевич, доктор исторических наук, доцент, профессор Российского государственного педагогического университета имени А.И. Герцена (Санкт-Петербург). E-mail: [email protected]

60[


литические биографии были и у некоторых епископов, причисленных к лику святых. Например, по мнению современников, в определенный момент поли-тическими противниками являлись канонизированные впоследствии епископы Иннокентий (Смирнов) и Филарет (Дроздов).

В своей деятельности Русская православная церковь руководствуется евангельскими заповедями. Основатель Церкви предписывал ее членам под-чиняться властям: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф. 22: 21). Ученики и ближайшие последователи Иисуса Христа в своих сочинениях ком-ментировали его заповеди и также призывали христиан повиноваться властям. «Бога бойтесь, царя чтите», – писал апостол Петр (1 Петр. 2: 17). «Всякая душа да будет покорна высшим властям», – писал апостол Павел. Самой природе любой власти он придавал божественный характер: «Нет власти не от Бога; су-ществующие же власти от Бога установлены» (Рим. 13: 1). Исходя из этого, про-тивиться власти было то же самое, что противиться воле Бога: «Противящийся власти противится Божию установлению» (Рим. 13: 2).

Православная церковь всегда призывала свой клир воздерживаться от противодействия государственной власти. Но при этом сопротивление власти неправедной было делом личной свободы каждого христианина. По этому по-воду преподобный Варсонофий Великий говорил: «Из властей же да никто не устрашит вас, ибо воле Божьей никто противостоять не может. Всегда помните, что надобно до самой смерти подвизаться за истину. Господь да противостоит за вас на брань» [2, c. 13]. Зарождение консерватизма в России пришлось как раз на период кризиса в государственно-церковных отношениях. Клирикам не-вольно приходилось принимать участие в политической борьбе, защищая тра-диционные ценности.

XVIII век в государственно-церковных отношениях в России стал эпохой секуляризации. Петр I обезглавил церковное управление, упразднив собор-ность и патриаршество. Екатерина II окончательно забрала церковные земли и, выделив государственное содержание духовенству, во многом сравняла его с чиновничеством. Императрица редко встречалась с высшим духовенством, предпочитая передавать свои распоряжения через обер-прокурора Святейше-го Синода. Следующие шаги в этом направлении сделал Павел I, введя награж-дение духовенства государственными наградами и отменив выборы приход-ских священников. Серьезнейший кризис в русской церковной жизни наступил при Александре I. Желая поднять престиж духовенства, император предпринял реформы, базировавшиеся на идеях, чуждых православному вероучению. По-добное направление религиозной политики вызвало формирование консерва-тивного движения, в моих трудах именуемого русской православной оппозици-ей1, куда входили и представители православного духовенства.

Одной из важнейших проблем, с которой русское духовенство столкну-лось в конце XVIII – начале XIX века, было масонское движение. Появившись в России в середине XVIII века, масонство стремительно распространялось и

1 Впервые к биографиям клириков Русской православной церкви, участвовав-ших в движении русской православной оппозиции, я обратился в 1998 году в моногра-фии «Духовно-религиозная политика Александра I и русская православная оппозиция (1801–1825)». За минувшие годы эту тему удалось углубить и расширить. Была написа-на биография одного из крупнейших представителей раннего русского консерватизма архимандрита Фотия (Спасского) [4], в дальнейшем появились статьи, посвященные Филарету (Дроздову), Феофилакту (Русанову), Амвросию (Подобедову), Иннокентию (Смирнову), Платону (Левшину), Михаилу (Десницкому) [9, с. 227–242; 3, с. 218–232; 7, с. 204–206; 10, с. 44–47; 12, с. 450–487]. Кроме того, в ряде моих исследований под-робно рассматривались преобразования в церковной сфере, проводившиеся в первой половине XIX века [5, 13].

61 ]


привлекало всё новых последователей. Вскоре такая активность озаботила го-сударственную власть. Екатерина II и Павел I налагали негласные запреты на деятельность масонских лож, Александр I издал запретительный манифест, а Николай I повторил его в 1826 году. При этом и у Екатерины II, и у Александра I были периоды, когда к масонству они относились покровительственно и тер-пимо. Так же непросто было определиться в этом отношении и православным клирикам. Масонство является одним из сложнейших феноменов в мировой культуре. Оно же служит почвой для самых фантастических легенд и мифов, объединенных общим направлением – конспирологией. Сегодня информация по масонству является общедоступной и даже слишком обширной, чтобы в ней мог самостоятельно разобраться непрофессионал. В конце XVIII века это было тайное общество, внушавшее серьезные подозрения светской и духовной властям. В Европе папа Римский неоднократно придавал анафеме католиков, рискнувших вступить в масонские сообщества. При этом Русская православная церковь до сих пор официально не сформулировала своего отношения к масон-ству (кроме частных мнений клириков и постановления Зарубежной церкви).

Проблема заключается в том, что в первый период своего существования масонское движение в России носило консервативный характер. Среди раз-личных направлений масонства наиболее распространенными в России были «Исправленный шотландский устав», тамплиерские и розенкрейцерская систе-мы. Они базировались на христианском учении, принимали в свои ряды только христиан и ставили своей задачей защиту монархического образа правления.

Другой проблемой было то, что в ложах первых степеней (на которых и останавливалось большинство известных русских масонов) фигурировало только морально-этическое учение. Адепта призывали к самосовершенствова-нию, борьбе с пороками, активной духовной жизни. Явления подобного порядка было сложно критиковать священнику, призывавшему свою паству к тому же са-мому. Начиная с мастерской степени, адептам преподавалось учение, основан-ное на сюжетах Ветхого Завета. В высших степенях выяснялось, что в Библии сокрыты тайны, доступные только посвященным. С таким подходом клирикам также было непросто спорить. В масонской иерархии брат, достигший высот познания, занимал соответствующее место в управляющих структурах. Церков-ная же карьера в XVIII веке редко определялась познаниями и талантом клирика. К тому же для российских масонов была обязательна церковная жизнь – уча-стие в таинствах, соблюдение постов. При этом было очевидно, что руководи-тели масонов составляют конкуренцию клиру и стремятся перехватить у него пастырские функции [11, 12].

Неопределенность отношения Русской православной церкви к масонско-му движению, его консервативность и христианская ориентированность – всё это способствовало тому, что в ложи вступали и клирики. Масонские уставы предлагали посвящать священников по упрощенному обряду и зачастую тайно (в присутствии лишь руководителя ложи – «из рук в руки»). При этом часть имен сохранилась в протоколах лож, показаниях масонов и доносах. Крупнейшим из посвященных стал будущий митрополит Михаил (Десницкий). В 90-х годах XVIII века он возглавлял ложу «Теоретического градуса» в Петербурге.

Если само масонское учение клирики не могли критиковать хотя бы в силу неосведомленности, их внимание привлекала издательская деятельность масо-нов. При всей своей консервативности и патриотизме российские масоны были ориентированы на Запад. Масонство формировалось в Западной Европе, там находились его центры управления. В масонских ложах широко использовалась для обучения европейская философско-религиозная литература. Но проблема заключалась в том, что произведения католиков и протестантов (особенно их полемика между собой) зачастую были не совместимы с учением Русской пра-

62[


вославной церкви. Перевод и издание «мистической» литературы обычно было личным делом отдельных масонов-книгоиздателей (Н.И. Новикова, А.Ф. Лабзи-на, М.И. Невзорова), но иногда и прямым заказом «братьев». И в том, и в дру-гом случаях «мистическая» литература становилась «лакмусовой бумагой», от-ражавшей консервативные взгляды клириков. На этой почве произошел целый ряд столкновений, возбуждались громкие следственные дела – Н.И. Новикова, Е.И. Станевича, И.Е. Госснера. Некоторые церковные деятели – митрополиты Михаил (Десницкий) и Филарет (Дроздов), священник Феодосий Левицкий – участвовали в переводе и распространении западных изданий. Другие – святи-тель Иннокентий (Смирнов), архимандрит Фотий (Спасский), протопресвитер Иоанн Полубенский – их порицали и критиковали.

Первым с проблемой масонской литературы пришлось столкнуться ми-трополиту Московскому Платону (Левшину). По приказу Екатерины II в 1786 году ему были переданы книги, издаваемые Н.И. Новиковым. Митрополит Платон поддерживал отношения с московскими масонами и даже передал на иждиве-ние «Дружеского ученого общества» нескольких семинаристов. Сознавая плю-сы и минусы масонского движения, он был вынужден пойти на компромисс. Из сотен книг Н.И. Новикова были признаны вредными всего шесть (сочинения просветителей), на собственно же масонские книги Платон отказался давать отзыв, сославшись на некомпетентность. Религиозные взгляды самого Новико-ва он оценил как самые положительные и православные. При этом Екатерине II митрополитом была направлена секретная записка (не сохранившаяся), в кото-рой он высказывал свои взгляды на масонское движение.

В 1803 году с критикой европейской религиозной литературы, издавав-шейся в России, выступил священник Московской единоверческой церкви Иоанн Полубенский. Под псевдонимом Иван Петров он издал трехтомник «О внешнем богослужении и обязанностях человека и христианина». Автор констатировал, что в России издается множество книг на религиозную тематику, содержащих частные мнения о вере. В некоторых из них критикуется обрядовость Церкви. С этим явлением в первую очередь должны бороться представители духовен-ства. В отличие от последующих апологетических трудов, сочинение Полубен-ского содержало объяснение православных обрядов [9, с. 165–166]. Продол-жением выступления Полубенского стало литературное течение «архаистов», направленное на защиту русского языка и культуры. В царствование Алексан-дра I выступать против европейской религиозной литературы православным клирикам приходилось неоднократно.

Взойдя на престол, Александр I не имел определенных планов в отноше-нии церковной сферы. Его первой задачей стало наведение порядка в духовном ведомстве. В 1803 году император назначил обер-прокурором Святейшего Си-нода своего друга князя А.Н. Голицына. Опираясь на поддержку Александра I, Голицын начал реформы. Ключевым их направлением стало духовное просве-щение. Для составления проектов преобразований был привлечен М.М. Спе-ранский. Он планировал взять под контроль финансы церкви и разделить ду-ховенство на классы, в зависимости от образования, а также сделать духовное сословие открытым. Опасаясь конкуренции Сперанского, Голицын передал его проект на рассмотрения члена Святейшего Синода архиепископа Мефодия (Смирнова). Отзыв владыки Мефодия является одним из самых ярких прояв-лений церковного консерватизма. Архиепископ указывал, что каноническое право не допускает вмешательства властей в сферу компетенции епископов. Священники поставлены от Бога и распоряжаться ими может лишь Собор или Святейший Синод. Исходя из этого, Мефодий утверждал, что право реформ в церковной сфере принадлежит лишь епископам (рекомендации Мефодия по реформированию духовных училищ не сохранились). Благодаря отзыву Мефо-

63 ]


дия проект Сперанского удалось смягчить и сделать более приемлемым для духовенства [8, с. 42].

Следующий пример проявления церковного консерватизма – история, связанная с реформатором масонства И.А. Фесслером. В 1809 году Фесслер был приглашен в только что открывшуюся Петербургскую духовную академию в качестве преподавателя еврейского языка. Здесь вместе с М.М. Сперанским он начали составлять планы преобразований масонских лож России. Кроме того, Фесслер предлагал модернизировать и преподавание в Академии. Он планировал преподавать студентам: еврейскую археологию, обряды и обычаи, дух закона Моисея, разбор поэзии и литературы, историю еврейских священ-ных книг. Студенты, слушавшие лекции Фесслера, утверждали, что он отрицал божественность Иисуса Христа. С критикой преподавания Фесслера выступил член Комиссии духовных училищ архиепископ Феофилакт (Русанов). В своем отзыве на конспект лекций Фесслера Феофилакт отмечал, что преподавание духовных дисциплин нельзя доверять протестанту, к тому же не говорящему по-русски (не знакомому с обычаями Православной церкви). Феофилакт утверж-дал, что лекции Фесслера вредны для Церкви, в них заложены разрушительные начала. Он критиковал Фесслера за использование идей Платона и иллюмина-тов и неуважение к Священному Писанию [8, с. 53–54]. Отзыв Феофилакта стал основанием для отстранения Фесслера от преподавания в Духовной академии и перевода в Саратов.

Новый этап духовно-религиозной политики Александра I начался в 1813 году с открытием в Петербурге Российского библейского общества. Осно-ванное в Англии, Общество ставило перед собой задачи перевода Библии на все существующие языки и как можно более широкого ее распространения. Предполагалось, что в рамках Общества будут сотрудничать клирики и паства всех направлений христианства. Окрыленный победами в войнах с Наполео-ном Александр I вслед за объединением европейских государей в Священном Cоюзе пришел и к идее объединения христианских церквей. На практике эта идея реализовывалась в Министерстве духовных дел и народного просвещения (1817), куда вошли управления всех исповеданий империи. Во главе начавших-ся преобразований стоял А.Н. Голицын. При его поддержке в России стала ак-тивно издаваться европейская религиозная литература. Эти издания рекомен-довались для преподавания в духовных и светских учебных заведениях.

Клирики Русской православной церкви должны были принимать участие в работах Российского библейского общества, но по отношению к реформам, проводимым А.Н. Голицыным, их мнения разделились. Ректор Петербургской ду-ховной академии епископ Филарет (Дроздов) считал, что необходимо участво-вать в преобразованиях и влиять на государственную власть в православном направлении. Член Святейшего Синода митрополит Серафим (Глаголевский) не одобрял реформ, но не решался идти на конфликт с государственной вла-стью. Активную позицию занял глава комитета духовной цензуры архимандрит Иннокентий (Смирнов). В частных беседах он заявлял, что «вредный дух» по-падает в проповеди русского духовенства из западных сочинений. Иннокентий утверждал, что под видом очищения религии западные учителя хотят внедрить царство антихриста. В 1815 году Иннокентий отказался пропустить через цен-зуру популярную книгу И.Г. Юнга-Штиллинга «Победная повесть» (толкование «Откровения Иоанна Богослова»), направленную туда А.Н. Голицыным. В том же году она была пропущена через светскую цензуру и издана.

Книга Юнга-Штиллинга стала поводом к первому совместному выступле-нию писателей-«архаистов», православных клириков и их паствы в Петербур-ге и Москве (в своих работах я именую это движение «русская православная оппозиция»). В 1816 году оппозиционеры пытались передать императору книгу

64[


С.И. Смирнова, в которой критиковалась издательская политика А.Н. Голицына. Вслед за этим архимандрит московского Симонова монастыря Герасим (Князев) направил письмо первоприсутствующему члену Святейшего Синода, в котором сообщал, что его прихожане стали приходить к нему с жалобами на издающие-ся вредные книги: «Мученики» Шатобриана, «О таинстве креста», «О нетлении и сожжении всех вещей», «Победная повесть» Юнга-Штиллинга. Духовные власти оставили это послание без внимания.

Участники православной оппозиции были связаны тем, что признавали лишь легальные способы борьбы. Их позиция определялась тем, что император (получивший через помазание благодать Святого Духа) не может сознательно действовать во вред Российской православной церкви или допускать искаже-ние ее учения. Отсюда уверенность в том, что на царя плохо влияют его ближай-шие советники (А.Н. Голицын, Р.А. Кошелев), и для того, чтобы изменить рели-гиозную политику, необходимо просто «открыть глаза царю». Это должно было быть сделано путем либо личной аудиенции одного из членов Святейшего Си-нода, либо в послании или книге, поднесенной императору. Так как Александр I не принимал высшее духовенство, то оставался лишь второй путь. С 1816 года православные оппозиционеры сделали ставку на издание книги, где бы разо-блачались направления религиозной политики, наносящие ущерб учению Рус-ской православной церкви. Первой попыткой было проведение через духовную цензуру книги С.И. Смирнова «Вопль жены, облеченной в солнце». Из-за раз-ногласий в среде высшего клира выступление провалилось. Хотя книга и была подана царю, но ее не одобрила духовная цензура, а жалобы архимандрита Ге-расима и С.И. Смирнова не поддержали члены Святейшего Синода. При этом выступление русской православной оппозиции произвело должный эффект. В 1817 году, принимая решение об учреждении Министерства духовных дел и на-родного просвещения, Александр I выбрал проект, наиболее приемлемый для православного клира.

Министерство духовных дел и народного просвещение по замыслу им-ператора должно было придавать просвещению безопасный, христианский характер. В министерство были сведены все высшие управления, ведавшие различными конфессиями России. Непосредственно в министерском департа-менте велись дела особенно важные для светской власти. В Святейшем Сино-де раньше такие дела находились в ведении обер-прокурора, теперь их кури-ровал министр, осуществлявший непосредственную связь с императором. Не только высшее духовенство, но и обер-прокурор оказались устранены от пря-мого общения с высшей государственной властью. Высшие управления всех христианских и не православных конфессий оказались объединены в одном департаменте. Кроме того, министр А.Н. Голицын уже на уровне министерства продолжал проводить идеологию Библейского общества. Все эти мероприятия вызвали негодование церковных и светских консерваторов.

В первой четверти XIX века, когда высшее духовенство, лишенное до-ступа к царю, оказалось безгласно, клир, чтобы отстоять церковные интересы, должен был прибегать к сложной дипломатии. Первоприсутствующие члены Святейшего Синода, не имевшие права рисковать своим положением, должны были использовать наиболее способных клириков для проникновения к высшим властям и уже через них стараться влиять на церковные дела. Статус Санкт-Петербургского митрополита был таков, что он не мог открыто участвовать в политической борьбе или хотя бы просто обсудить с обер-прокурором интере-сующие его вопросы. Здесь нужен был посредник. При митрополите Амвросии (Подобедове) таковым являлся святитель Филарет (Дроздов), при митрополите Михаиле (Десницком) – архимандрит Иннокентий (Смирнов), при митрополите Серафиме (Глаголевском) – архимандрит Фотий (Спасский).

65 ]


Центральную роль в выступлении русской православной оппозиции, со-стоявшемся после учреждения Министерства духовных дел и народного про-свещения, играли писатель-архаист Е.И. Станевич и глава комитета духовной цензуры архимандрит Иннокентий (Смирнов). Оппозиционеры планировали подать императору книгу Станевича «Беседа на гробе младенца о Бессмертии души…», в которой критиковалась духовная литература, издававшаяся с ведома министра А.Н. Голицына. Сведения о взглядах архимандрита Иннокентия сохра-нились лишь в его биографии, написанной Фотием (Спасским). Указывалось, что Иннокентий вел строгий образ жизни, носил власяницу, дни и ночи прово-дил в молитвах. В его доме постоянно жили странники, богомольцы, калеки. Он беседовал с ними на разные религиозно-нравственные темы. Иннокентий кри-тиковал многие направления духовной жизни царствования Александра I. Вы-ступая против слабых и вредных проповедей, он говорил: «Мы плохие пропо-ведники, проповедуем не для спасения душ, а для сотрясения воздуха… когда в проповеди есть семена лжи, проповедник убивает чад своих духовных». Инно-кентий указывал, что «вредный дух» попадает в проповеди русского духовенства из западных сочинений. «Учителя Православной Церкви забыты, а на смену им пришли Массильон, Боссюэт, Бурдалу, Флешье… под видом очищения религии западные учителя хотят внедрить царство антихриста», – говорил он. Иннокен-тий беспощадно критиковал духовную литературу, издаваемую помимо духов-ной цензуры. Как наиболее вредные он отмечал произведения Беме, мадам Гюйон, Юнга-Штиллинга, Эккартсгаузена, Иерузалема. Иннокентий прекрасно видел реформистские покушения императора и указывал, что они порождают секты, ереси и расколы. По словам Фотия, Иннокентий отвергал «всякий дух, кой не дух Церкви Христовой, коим она дышала во святых Отцах» [17, с. 42].

3 сентября 1818 года Иннокентий допустил к изданию книгу Е.И. Станеви-ча «Беседа на гробе младенца о Бессмертии души, тогда токмо утешительном, когда истина оного утверждается на точном учении Веры и церкви». С декабря 1818 года книга начала распространяться по столице. Центральной ее темой была критика учения «внутренней церкви». Автор последовательно опровергал основные постулаты «мистиков». Станевич писал, что «мистики» – это люди, за-блуждающиеся и потерявшие истинную веру. Автор решительно осуждал напа-дения их на Русскую православную церковь, прямо указывая, что «нет у Бога иной Церкви, кроме видимой, и она Восточная Православная» [16, с. 37].

Узнав о выходе в свет произведения, критикующего его политику, А.Н. Го-лицын обратился с жалобой к императору. Голицын указывал, что книга на-полнена беспрестанными противоречиями и «слог без всякого смысла»; автор оспаривает книги, уже пропущенные гражданской цензурой и получившие одо-брение императора, берет под защиту Русскую православную церковь, хотя на нее никто не нападает. Доклад был утвержден Александром I. Иннокентию был объявлен строгий выговор. Вслед за этим, в обход обычного порядка, Иннокен-тий был рукоположен в епископы Оренбургские. Почетное назначение понадо-билось для того, чтобы убрать владыку из столицы. Митрополит Михаил и обер-прокурор Святейшего Синода П.С. Мещерский обратились к А.Н. Голицыну с ходатайством за Иннокентия. В результате его назначение было изменено, и он был повторно рукоположен в епископы Пензенские и Саратовские. Выехав в свою епархию, Иннокентий скончался. Станевич смог вернуться из ссылки лишь в 1824 году, уже после победы православной оппозиции.

Провал выступления оппозиции в 1819 году привел к тому, что движение на некоторое время ушло в подполье. Между тем вокруг Библейского общества нарастал конфликт. Его деятельность в равной степени не нравилось предста-вителям всех христианских церквей. Это привело к тому, что доверие Алексан-дра I к учреждениям А.Н. Голицына стало падать. На этом этапе митрополит

66[


Серафим начал искать пути устранения соперника-министра. Его орудием стал архимандрит Фотий (Спасский), ученик владыки Иннокентия, унаследовавший его паству.

В годы учебы в Петербургской духовной академии и службы законоучите-лем в кадетском корпусе Фотий перенял многие особенности духовной жизни своего учителя Иннокентия. Он очень строго соблюдал посты, носил власяницу и вериги, ратовал за возвращение к благочестию XVII века. Уже в петербургский период своей деятельности Фотий начал борьбу с масонством. Собирал све-дения о ложах, разоблачал их учение перед кадетами. Летом 1820 года Фотий был переведен игуменом третьеразрядного Деревяницкого монастыря вблизи Новгорода, а затем во второразрядный Сковородский монастырь. В это вре-мя он налаживает связь с паствой уже покойного Иннокентия. Вскоре духовной дочерью Фотия становится миллионерша графиня А.А. Орлова-Чесменская. В 1822 году во время пребывания в Петербурге Фотий знакомится с министром А.Н. Голицыным, на которого производит большое впечатление. Между ними завязалась переписка (до 1824 года). Влияние Голицына падало, и он решил привлечь на свою сторону Фотия. Князь устроил ему аудиенцию у Александра I. Результатом стали награждение Фотия драгоценным наперсным крестом и пе-ревод в перворазрядный Юрьев Новгородский монастырь. Фотий же пытался влиять на Голицына в пользу Русской православной церкви и наладить отноше-ния министра с митрополитом Серафимом.

В 1823 году в окружении Фотия появились М.Л. Магницкий, А.Б. Голи-цын и А.А. Павлов. Они призывали его к активному выступлению. В это время Фотий писал А.А. Орловой: «Малое стадо Господне – верные избранники Бо-жьи зовут меня и с плачем извещают о семени лукавстия, сеянном в Церкви. А брат наш Александр князь Николаевич Голицын не видит, яко слеп, яко глух и нем; ни хладен он, ни тепел! Се! Настоит воистину подъять мне труд на поле жатвы. Пастырь наш добрый Серафим один вопиет; но сего мало подобает вскоре и мне вопль мой присовокупить к воплю пастыря моего, – да общим воплем по Бозе изгоним от стада Христова волков» [15, с. 25]. Объект высту-пления православных консерваторов ясно указан в послании Фотия: «Ныне в нас расколы умножаются; дух тьмы от бездны Адской в худых книгах силится закрыть свет истины... На седалище Святейшего Синода воссело Министер-ство Духовных Дел, а на место проповеди слова Божия в Церкви лепетание библейского общества единственно к отлучению от единения в Духе с Хри-стом» [15, с. 33].

В начале февраля 1824 года митрополит Серафим вызвал Фотия в Петер-бург. Вместе они собрали компрометирующие А.Н. Голицына материалы. Уда-лось достать часть уже напечатанных листов книги И.-Е. Госснера «Евангелие от Матфея» (комментарии на Евангелие в протестантском духе). Из Москвы были получены выписки из «вредных» книг, сделанные писателем С.И. Смирновым. На основании этих материалов Серафим и Фотий составили жалобы и 12 апре-ля передали их царю. Ознакомившись с предоставленными ему материалами, Александр I лично встретился 17 апреля с Серафимом и 20 апреля с Фотием. Их доводы показались царю убедительными, и он отдал распоряжение Комитету министров расследовать обстоятельства, связанные с переводом и изданием книги И.-Е. Госснера. На этом этапе в борьбу вступил А.С. Шишков, которому было поручено дать отзыв на книгу. Основываясь на отзыве Шишкова, 22 апре-ля Комитет министров признал «Евангелие от Матфея» вредным и принял ре-шение о высылке Госснера из России. А.Н. Голицыну совместно с митрополитом Серафимом было поручено выработать новый порядок цензуры духовных про-изведений. 23 апреля по распоряжению Серафима Фотий порвал отношения с А.Н. Голицыным и предал его анафеме.

67 ]


Согласованное выступление православной оппозиции произвело впечат-ление на Александра I, тем более что предлагаемые ею мероприятия отвеча-ли его планам. 15 марта 1824 года царь отправил в отставку А.Н. Голицына и объявил о расформировании соединенного министерства. Новым министром народного просвещения стал единомышленник Фотия А.С. Шишков, а прези-дентом Библейского общества – митрополит Серафим.

Послания Фотия Александру I, написанные весной и летом 1824 года, яв-ляются наиболее ярким проявлением идеологии церковного консерватизма. Фотий сообщал царю, что в России готовится революция и ее проводниками являются: «Юнг-Штиллинг, Эккартсгаузен, Гийон, Беме, Лабзин, великое число методистов, гарнгутеры, квакеры, Госснер, Феслер и прочие. Цель же всего та, чтобы всяким образом отвлечь от истинной веры, испоганить алтари и престо-лы, внушить отвращение ко всем властям. А особенно к царской и священной» [1, с. 269]. А.Н. Голицына Фотий обвинял в том, что он способствует револю-ции, находясь под влиянием эмиссара общества иллюминатов Р.А. Кошелева. В послании 29 апреля Фотий предлагал царю: «1) Министерство духовных дел уничтожить, а другие два отнять у настоящей особы. 2) Библейское общество уничтожить под тем предлогом, что много уже напечатано Библий, и они теперь не нужны. 3) Синоду быть по-прежнему, и духовенству надзирать при случаях за просвещением, не бывает ли чего противного власти и вере. 4) Кошелева от-далить, Госснера выгнать, Фесслера изгнать и методистов выслать, хотя глав-ных». Фактически все эти предложения Александр I претворил в жизнь в указах 15–17 мая 1824 года.

В послании 7 мая Фотий писал царю о заговоре тайных обществ, име-ющем целью учреждение универсальной монархии и «тысячелетнего цар-ствия Христова в Иерусалиме». В посланиях, отправленных в течение лета, Фотий сообщал, что тайные общества хотят ниспровергнуть Россию, силясь втянуть ее в войну с Турцией, сделать конституционную реформу, ввести ра-венство, истребить самодержавие. Чтобы не препятствовало духовенство, введено было соединенное министерство, работавшее над созданием все-общей религии. Для содействия этим целям англичане учредили Библей-ское общество. Все это – интрига Англии и тайных обществ, направленная на разорение России. Фотий рекомендовал императору закрыть Библейское общество, так как оно создано для разрушения веры и подготовки реформы Церкви и государства.

После отставки А.Н. Голицына император никак не реагировал на посла-ния Фотия. Более того, Голицын не утратил доверия царя, сохранил пост глав-ноуправляющего почт и имел возможность перевести под свое управление со-трудников из расформированного министерства. В своей канцелярии Голицыну было разрешено вести все интересующие его дела по духовному ведомству (докладывались им прямо царю) [6, с. 51–53]. Хотя Святейший Синод вернулся к дореформенному устройству, но в нем появилось огромное ведомство обер-прокурора (созданное на основании отдела расформированного департамен-та духовных дел). Высшее духовенство по-прежнему не имело доступа к царю. Дела Святейшего Синода доводились через А.А. Аракчеева.

Фотий пытался влиять и на следующего императора. 4 февраля 1826 года он отправил письмо Николаю I, убеждая его продолжить борьбу с врагами Церк-ви и государства. К посланию был приложен «Обзор плана революции, пред-назначенного от тайных обществ, в 1815 году в СПб. в Морской типографии напечатанного, и имеющего аки бы скоро исполниться, с прибавлением к тому актов революционных о начале, ходе и образовании тайных обществ в России». Фотий находил истоки восстания декабристов в религиозной политике преды-дущего царствования.

68[


Николай I не терпел любой оппозиции, и вскоре А.А. Аракчеев, А.С. Шиш-ков и М.Л. Магницкий были отправлены в отставку. Фотий был взят под надзор и изолирован в своем монастыре.

Несмотря на то, что Николай I фактически разгромил русскую православ-ную оппозицию, на многих направлениях он действовал в русле рекомендаций консерваторов. Натиск на права Русской православной церкви прекратился. Высшее духовенство получило возможность вести диалог с императором и влиять на принятие решений в духовной сфере. В обширное ведомство обер-прокурора были переданы дела Церкви, особенно интересовавшие светскую власть. По сути это было повторение реформ Александра I, но по форме не вы-ходило за рамки традиционных государственно-церковных отношений в Рос-сии. Реформы, проводившиеся под руководством графа Н.А. Протасова, хотя и не приветствовались духовенством, но формирования оппозиции не вызвали. В этот период защита прав Русский православной церкви стала прерогативой членов Святейшего Синода. Митрополиты Серафим и Филарет неоднократно добивались корректировки указов в консервативном ключе. Церковный консер-ватизм проявлялся в первую очередь в практических действиях клириков.

И сегодня в рядах духовенства Русской православной церкви есть свя-щенники, критикующие высшую государственную и церковную власть. Основ-ным тезисом церковного консерватизма является незыблемость церковного учения. В XIX веке выдвигался тезис возвращения к церковному благочестию XVII века, в XXI веке предлагается ориентироваться на дореволюционный по-рядок. И в том, и в другом случаях прежняя церковная жизнь идеализируется. А современные государственно-церковные отношения критикуются, исходя из того, что в прошлом они были более гармоничны.

Разумеется, государственно-церковные отношения в России первой по-ловины XIX века были далеки от идеала симфонии властей. Государственная власть грубо вмешивалась в церковную сферу, игнорируя мнение духовенства. Подавляющее большинство клириков никак не реагировали на сложившуюся си-туацию. Были и те, кто сотрудничал с властями в проведении реформ. Но всегда находились священники, занимавшие активную позицию, выступающие в за-щиту Церкви и ее учения. Таких людей с уверенностью можно отнести к группе церковных консерваторов. Иногда такие выступления были проявлением личной инициативы, иногда носили явный или скрытый коллективный характер. Такие священники увлекали за собой и часть паствы. Подобные выступления вызывали особенное беспокойство властей и иногда приводили к корректировке курса.

Выше приводились примеры проявления церковного консерватизма. Как представляется, критика конкретных проявлений политики правительства в религиозной сфере велась православной оппозицией с прицелом на изме-нение этого курса в целом. Наиболее выраженно эта цель проявилась в отзыве митрополита Мефодия на проект реформы духовных училищ. Он прямо утверж-дал, что государственная власть не имеет права вмешиваться в церковную сфе-ру, так как эта область принадлежит епископату, Синоду и Собору.

Широкую картину взглядов церковных консерваторов рисуют и посла-ния архимандрита Фотия Александру I и Николаю I, находившимся под покро-вом благодати миропомазания. Любые мероприятия императоров, наносящие ущерб Церкви, трактуются влиянием плохих советников или даже заговором. Для мировосприятия священника привычны силы тьмы, властвующие над чело-веком в земном мире. Этот элемент Евангельского вероучения переноситься и на политику. Незримые силы тьмы воплощаются в мировом заговоре, призван-ном сокрушить Алтари и Престолы.

Особенно актуальным такой подход становился на фоне европейских революций. В качестве темных сил воспринимались тайные общества, среди

69 ]


которых были и масонские ложи. Вслед за европейскими авторами церковные консерваторы усматривали обширный заговор, начинающийся за рубежом и оканчивающийся у российского трона. В ряде случаев их борьба со «всемир-ным заговором» давала положительные плоды и заставляла власть корректиро-вать политику в отношении Церкви.

Основным отличительным критерием церковного консерватизма было то, что его сторонники нередко выступали с критикой властей. В целом же для рос-сийских консерваторов первой половины XIX века, напротив, было свойственно избегать такой критики, оберегать престол, в том числе и от внутренних врагов. По классической модели симфонии властей, государство должно было защи-щать Церковь и заботиться о распространении вероучения. Церковь же должна влиять на государство в православном духе. Эту миссию и брали на себя цер-ковные консерваторы. Если Святейший Синод молчал, а голос епископата не был слышен властям, то на стражу интересов Церкви вставали церковные кон-серваторы. Для них симфония властей была не абстрактной теорией, а своего рода программой действий. Этим они отличались от прочих клириков, консер-вативных по самой своей природе.


1. Автобиография архимандрита Фотия (Спасского) (1792–1838) / Сост. В.В. Улыбин, Ю.Е. Кондаков. СПб., 2013.

2. Власть: Основы отношения к властям, обществу и государству. М., 1998.

3. Кондаков Ю.Е. Архиепископ Феофилакт (Русанов) и митрополит Амвросий (Подобедов) во внутрицерковном соперничестве в начале XIX в. // XV Ежегодная богословская конференция ПСТГУ: Материалы. Т. I. 2005. М., 2005. С. 218–232.

4. Кондаков Ю.Е. Архимандрит Фотий (1792–1838) и его время. СПб., 2000.

5. Кондаков Ю.Е. Государство и православная церковь в России: эволюция отношений в первой половине XIX века. СПб., 2003.

6. Кондаков Ю.Е. «Запрет» масонских лож Николаем I (на материалах Главного управления почт) // Труды исторического факультета Санкт-Петербургского университета. СПб., 2012. С. 43–56.

7. Кондаков Ю.Е. Иннокентий (Смирнов) // Русский консерватизм середины XVIII – начала XX века: Энциклопедия. М., 2010. С. 204–206.

8. Кондаков Ю.Е. Князь А.Н. Голицын: придворный, чиновник, христианин. СПб., 2014.

9. Кондаков Ю.Е. Либеральное и консервативное направления в религиозных движениях в России первой четверти XIX века. СПб., 2005.

10. Кондаков Ю.Е. Митрополит Платон (Левшин) и Орден злато-розового креста // История в подробностях. 2011. № 6 (12). С. 44–47.

11. Кондаков Ю.Е. Орден золотого и розового креста в России. Теоретический градус соломоновых наук. СПб., 2012.

12. Кондаков Ю.Е. Розенкрейцеры, мартинисты и «внутренние христиане» в России конца XVIII – начала XIX в. СПб., 2011.

13. Кондаков Ю.Е. «Русская симфония» – четыре века испытания на прочность. (Государственная власть и церковные реформы в России XVI–XIX веков): Учебное пособие. СПб., 2006.

14. Минаков А.Ю. Рождение русского консерватизма: уроки прошлого // Тетради по консерватизму. 2014. № 3. С. 12–31.

15. Послания Фотия к А.А. Орловой-Чесменской // Российская национальная библиотека. Отдел рукописей. Ф. 847. Д. 37. № 50.

16. Станевич Е.И. Беседа на гробе младенца о Бессмертии души. 2-е изд. СПб., 1825.

17. Фотий, архимандрит. Сказание о житии и подвигах блаженного Иннокентия епископа Пензенского и Саратовского // Российский государственный архив древних актов. Ф. 1208. Оп. 3. Д. 30.

70[


Аннотация. Статья посвящена государственно-церковным отношениям в первой половине XIX века, когда консервативная часть русского духовенства выступила против реформ в религиозной сфере. После ряда единоличных выступлений сформировалось движение русской православной оппозиции. В результате сложной политической борь-бы клирикам-консерваторам удалось достичь успеха.

Ключевые слова: государство и церковь, консерватизм, духовенство, политиче-ская борьба, масонство, православие, христианство, религиозная литература.

Yury Kondakov, Ph.D. in History, Professor, History Department, Herzen State Pedagogical University of Russia (Saint-Petersburg). E-mail: [email protected]

The Crisis in State-Church Relations and Church Conservatism in the First Half

of the XIX Century

Abstract. The article deals with state-church relations in the first half of the XIX century. At that time, the conservative wing of the Russian clergy opposed the religious reforms. A series of individual statements was followed by the emergence of the Russian Orthodox opposition movement. Fierce political struggle resulted in the victory of the conservative clergy.

Keywords: State, Church, Conservatism, Clergy, Political Struggle, Freemasonry, Orthodoxy, Christianity, Religious Literature.

71 ]

А.О. Мещерякова

«Поэтический консерватизм» в эпоху Николая I

Царствование Николая I стало «золотым веком» русского консерватиз-ма, временем его подлинного расцвета. Шел активный процесс формирования идейной базы консервативного течения русской мысли. Его представители под-нимали вопросы, которые стали ключевыми для отечественного консерватизма в целом, во многом определив ход его развития. Для русских правых интел-лектуалов второй четверти XIX века приоритетными были такие проблемы как взаимоотношение России и Запада и осмысление места Российской империи в мире, возникновение и суть европейской русофобии, осознание самобытно-сти русской культуры и особого исторического пути России. (Такая ключевая для русской историософии тема, как «Россия и Запад», получила в этот период мощное развитие.) Будущие поколения русских консерваторов во многом лишь развивали наработки своих единомышленников николаевского царствования. Своеобразие русского консерватизма второй четверти XIX века заключалось и в том, что в этот период он стал официальной государственной идеологией, которая нашла свое краткое выражение в формуле «православие – самодер-жавие – народность». Ни до, ни после царствования Николая I консерватизм не играл столь важной роли – в государственной и общественной жизни Россий-ской империи, – как в эти годы.

Консерватизм в николаевское царствование был по-настоящему мощ-ным движением, включавшим в себя помимо самого императора и некото-рых высших сановников (А.Х. Бенкендорф, Л.В. Дубельт, С.С. Уваров), многих представителей университетской профессуры (М.П. Погодин, С.П. Шевырев, Н.Г. Устрялов), журналистов, публицистов (Н.И. Греч, Ф.В. Булгарин, И.В. Кире-евский, К.С. Аксаков), литераторов (Н.В. Гоголь. М.Н. Загоскин, Н.В. Кукольник). Принадлежали к консервативному лагерю и такие столпы русской поэзии, как А.С. Пушкин, В.А. Жуковский, Ф.И. Тютчев и П.А. Вяземский. Этих консерва-торов можно объединить не только по принадлежности к определенному роду деятельности и культурной среде, но и по общности интеллектуальной базы их консервативного мировоззрения. Не будет преувеличением утверждать, что ис-током консерватизма и Жуковского, и Пушкина, и Вяземского, и Тютчева было их глубокое погружение в русскую историю. Интеллектуальная биография каж-дого из них красноречиво свидетельствует об этом. Постижение внутренней ло-гики русской истории способствовало тому, что на все события современности или прошлого поэты-консерваторы смотрели через ее призму. Для них была очевидной связь между знанием отечественной истории и национальным са-мосознанием. Так, на склоне лет Тютчев объяснял «шаткость», «податливость»,

Мещерякова Арина Олеговна, кандидат исторических наук, ведущий библиотекарь Зональной научной библиотеки Воронежского государственного университета. E-mail: [email protected]


72[


«неимоверную, страшную несостоятельность» «наших правительственных лиц, даже лучших из них», тем, что их в свое время «очень плохо учили истории». Из-за чего «нет ни одного вопроса, который бы они постигали в его историческом значении, с его исторически-непреложным характером», видя в нем «глубоко скрытые в исторической почве корни» [27, c. 353–354].

Между тем не всегда и не во всем демонстрировали поэты-консерваторы единодушие. Если А.С. Пушкин и В.А. Жуковский проявляли склонность к кон-серватизму и лояльность власти уже в начальный период царствования Нико-лая I, то их товарищ по «Арзамасу» П.А. Вяземский окончательно сформировал-ся как консерватор лишь накануне европейских революций 1848–1849 годов. Тем не менее всех их можно назвать продолжателями консервативной традиции Н.М. Карамзина, интеллектуальную и духовную связь с которым они не только всячески демонстрировали, но и неоднократно озвучивали. В несколько иных условиях происходило формирование политического мировоззрения Ф.И. Тют-чева. Этот процесс пришелся на период его двадцатидвухлетнего пребывания за границей. И хотя поэт заявил о себе как о консерваторе лишь после возвра-щения на Родину в 40-х годах XIX века, приверженность монархии и традицион-ным ценностям он проявлял уже в юные годы, отличаясь в этом смысле от своих старших товарищей – А.С. Пушкина и П.А. Вяземского.

На годы царствования Николая I приходятся такие громкие события обще-европейской истории, как Польское восстание 1830–1831 годов, европейские революции 1848–1849 годов, Крымская война 1853–1856 годов. Каждое из них представляло собой своего рода опыт столкновения русской общественности и русской государственности с Западом, в том числе с западной политической мыслью и культурой. Через эти столкновения России с западной цивилизацией и шло формирование русской консервативной идеи в царствование Николая I.

Важным атрибутом мировоззрения многих представителей консерватив-ного течения николаевского царствования было антизападничество. Однако отношение к Западу в различные периоды царствования имело свои особен-ности. В 1820–1830-х годах антизападничество русских консерваторов носило преимущественно политический характер и выражалось в критике процессов и тенденций общественной и политической жизни стран Западной Европы, часто при этом являясь реакцией на проявление русофобии. Достижения Запада в области литературы, науки и просвещения не подвергались сомнению. С конца 1840-х годов, особенно в связи с европейскими революциями, для представи-телей русского консерватизма стало характерно отрицание Запада как культур-ного и политического явления.

С конца 1830-го и до осени 1831 года всеобщее внимание в России было приковано к вспыхнувшему в Варшаве восстанию. Общество разделилось на тех, кто сочувствовал «польским патриотам» и критиковал Николая I за подавление восстания, и тех, кто поддерживал действия правительства, а порой и выступал за более энергичное решение проблемы. В сентябре 1831 года, вскоре после взятия русскими войсками столицы Царства Польского, в свет вышла брошю-ра «На взятие Варшавы» [18], в которую вошли стихотворение В.А. Жуковского «Старая песня на новый лад» и два стихотворения А.С. Пушкина – «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Все три стихотворения объединяли яркая патриотическая риторика, крайнее антизападничество и аналогии между со-временными событиями и Отечественной войной 1812 года. Русское общество моментально и весьма неоднозначно отреагировало на эту публикацию. Друг А.С. Пушкина и В.А. Жуковского, тогда еще либерал и западник П.А. Вяземский, обрушился с резкой критикой на авторов патриотических стихотворений. Он считал, что поэтам должно быть стыдно за то, что они в своих стихах решили «сочетать Бородино с Варшавою» [7, с. 159]. Более того, он назвал стихотво-

73 ]


рение В.А. Жуковского, в котором обнаружил верноподданнические акценты, «пакостью», а разбор пушкинской оды «Клеветникам России» снабдил много-численными саркастическими замечаниями [7, с. 158–159].

Публикация стихотворения А.С. Пушкина «Клеветникам России» стала импульсом к осмыслению и озвучиванию как консерваторами, так и их идейны-ми противниками ключевых вопросов русской мысли. Центральная тема стихо-творения – отношения России и Запада, выявление истоков европейской русо-фобии. В призывах европейских политиков с помощью военной силы защитить интересы Польши, вмешаться в «спор славян между собою» поэт видел лишь повод выступить против России, дать выход природной ненависти западных держав к своему восточному соседу. Причину западной русофобии автор объ-яснял страхом перед сильной, независимой и непобедимой державой, которой является в глазах европейцев Россия («И ненавидите вы нас… / За что ж? ответ-ствуйте: за то ли, / Что на развалинах пылающей Москвы / Мы не признали на-глой воли / Того, под кем дрожали вы?). Летом 1831 года в переписке с друзья-ми А.С. Пушкин неоднократно выражал опасения относительно угрозы войны, которую европейские державы готовы были развернуть против Российской им-перии. Однако в стихотворении нет и намека на осторожность во взглядах поэта на будущее России. Апеллируя к многовековому историческому опыту Русского государства, А.С. Пушкин отвечал на угрозы западных подстрекателей войны вполне однозначно: «Так высылайте ж к нам, витии / Своих озлобленных сынов: / Есть место им в полях России, / Среди нечуждых им гробов». Своеобразной поддержкой этих слов стала реплика главной героини написанной тогда же по-вести А.С. Пушкина «Рославлев» (1831). Узнав о пожаре Москвы и его «русском» происхождении, она заявила: «…Никогда Европа не осмелится уже бороться с народом, который рубит сам себе руки и жжет свою столицу» [22, с. 147]. В раз-гар Польского восстания и в условиях опасности европейской интервенции эти слова были более чем актуальными.

Стихотворение «Клеветникам России», которое поэт лично читал Нико-лаю I и его семье в Царском Селе [17, с. 200], у «просвещенной» публики вы-звало удивление и досаду. Знакомый А.С. Пушкина Н.А. Мельгунов заявлял, что после чтения его патриотических стихов потерял к нему уважение как к челове-ку и поэту [13, с. 167–168]. Друг А.С. Пушкина А.И. Тургенев был более снисхо-дительным и лишь констатировал, что автор пока еще пребывает в состоянии варварства, так как впутывает патриотизм в поэзию [25, с. 158]. Однако были среди друзей поэта – убежденных западников – и те, кто дал высокую оценку оде «Клеветникам России». Так, П.Я. Чаадаев приписывал этому стихотворению знаковый характер, считая его ярким явлением в истории русской мысли. «Вот, наконец, вы – национальный поэт; вы угадали, наконец, свое призвание», – пи-сал он А.С. Пушкину, признаваясь, что в его сочинении он нашел «больше мыс-лей, чем их было высказано и осуществлено за последние сто лет в этой стране» [28, с. 181–182]. Действительно, в этом стихотворении поэт поднял вопросы, вокруг которых вращалась русская консервативная мысль, как в николаевское царствование, так и в более поздние периоды.

Создание и публикация в 1831 году стихотворений «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» стали важной вехой в интеллектуальной биографии А.С. Пушкина. С этого момента современниками он стал восприниматься «ан-тилибералом» [цит. по: 9, с. 213] и «квасным патриотом» [12, с. 657], при этом в последнее определение вкладывались исключительно положительные конно-тации. Русским до фанатизма [11, с. 344] назвал В.А. Жуковский А.С. Пушкина именно благодаря его жесткой и откровенной позиции вокруг Польского вос-стания. «Варшава должна быть разрушена», «их надобно задушить», – это лишь отдельные высказывания поэта о взбунтовавшейся Польше [23, с. 235–236; 24,

74[


с. 15, 18, 34]. Антилиберальная и антизападническая позиция А.С. Пушкина про-явилась и в его критике русского общества, продемонстрировавшего во время Польского восстания свою беспочвенность. «Ныне нет в Москве мнения обще-го, народного; ныне бедствия или слава отечества не отзываются в этом сердце России, – отмечал поэт. – Грустно было слышать толки московского общества во время последнего польского возмущения; гадко было видеть бездушных чита-телей французских газет, улыбающихся при вести о наших неудачах» [2, с. 516]. Тема предательства русскими национальных интересов, господства в русском обществе космополитизма и западничества впоследствии будет неоднократно звучать в сочинениях В.А. Жуковского, Ф.И. Тютчева и П.А. Вяземского.

1830-е годы – время зрелости консервативного мировоззрения поэта. Им были созданы такие исторические произведения как «Рославлев», «История Пу-гачева», «Капитанская дочка», в которых нашли свое отражение его взгляды на проблему государственной власти в России, защиты национальных интересов, патриотизма. В эти годы А.С. Пушкин заявил о себе как о безусловном против-нике революций и народных бунтов, стороннике неограниченного самодержа-вия и строгой иерархии общества. Одновременно с этим для его взглядов были характерны политическое антизападничество и признание особого историче-ского пути России. Обширная переписка поэта 1830-х годов свидетельствует о его большом интересе к вопросам внешней политики России, и шире – пробле-ме ее цивилизационного противостояния с Западом.

Реакция публики на стихотворение В.А. Жуковского «Старая песня на но-вый лад», в котором воспевались исконные сила и доблесть русского оружия и русского царя, не была столь бурной, как на сочинения А.С. Пушкина, но и оно не осталось незамеченным. И хотя сам поэт считал свои стихи «бледными» в сравнении с пушкинскими, он признавался, что «ни одних стихов не писал с таким живым чувством», которое в нем пробудило известие о взятии Варшавы. «В славе отечества есть что-то жизнедательное» [11, с. 308], – заключил в связи с этим В.А. Жуковский. Нравственный авторитет поэта – воспитателя наследни-ка престола – в обществе был столь велик, что никто, даже его критики, не мог усомниться в искренности его общественно-политической позиции, отражен-ной в стихотворении.

Благодаря положению при дворе, а также литературной и общественной деятельности в 1830-х годах В.А. Жуковский наравне с С.С. Уваровым испол-нял роль своего рода идеолога николаевского царствования. Это проявилось, в частности, и в его участии в создании государственного гимна Российской им-перии «Боже, царя храни» (1833) [14, с. 25]. Написание текста гимна (у В.А. Жу-ковского он назывался «Русской народной песней», то есть «песней русского народа») и его невероятный успех подтолкнули поэта к созданию в 1834 году целого цикла стихов, в которых уваровская триада нашла свое поэтическое во-площение и развитие. В «Песне на присягу наследнику», двух «Народных пес-нях», «Многолетии», «Песни русских солдат», в стихотворении «Грянем песню круговую…» на первом плане идея единения «православного русского царя» с народом как залог спасения и благоденствия «Руси Cвятой» [10, с. 293–299]. При этом во всех стихотворениях легко угадывается образ Николая I, выступаю-щего в роли идеального самодержца, «русского видом и душой», бесстрашного и могущественного защитника своего народа не только перед врагами Отече-ства, но и перед внутренними невзгодами («А по нужде и с чумою / Подерется за народ»).

Новым масштабным вызовом для русского общества и русской мысли стали европейские революции 1848–1849 годов. Царский манифест от 14 марта 1848 года, в котором борьба с революцией отождествлялась со священной вой-ной против завоевателей Отечества, отвечал настроениям значительной части

75 ]


русского общества, заметно «поправевшего» с началом Парижского восстания. События в Европе способствовали настоящей мобилизации интеллектуальной деятельности русских консерваторов, каждый из которых при всей однознач-ности своего отношения к революции, оставил собственный опыт осмысления происходящих событий.

1848 год стал поворотным в мировоззрении П.А. Вяземского: с этого мо-мента о нем можно с уверенностью говорить как о консерваторе и защитнике русской национальной самобытности. Завершение эволюции во взглядах поэта во многом было связано с его реакцией на европейские потрясения, которые привели его к отрицанию всей западной цивилизации с ее политическими и ду-ховными достижениями. По мысли П.А. Вяземского, революционные потрясе-ния в Европе должны стать хорошим уроком для России, наглядным примером того, к чему приводят ложные представления о прогрессе, которым следует западная цивилизация. В письме к своему немецкому другу и давнему корре-спонденту Ф. фон Энзе он весьма резко и эмоционально охарактеризовал про-исходящие в Европе события, заявив о закате западной цивилизации, «которую мы имели глупость слишком долго принимать всерьез и считать нашим пово-дырем» [15, с. 574–575]. Поэт при этом не отрицал саму идею прогресса как поступательного движения, но считал, что Россия должна выбрать собственный путь развития.

Поэтическим ответом П.А. Вяземского на революционные события в Европе и одновременно манифестом русской национальной самобытности можно назвать его стихотворение «Святая Русь» (1848). Оно получило широ-кую известность благодаря публикации в «Санкт-Петербургских ведомостях», «Сыне Отечества», а также отдельной брошюрой [3, с. 500]. Не испытывая ни малейшего сочувствия революционному движению, автор видел в нем силу, разрушающую общественные устои: «преданья, правду и закон» [4, с. 311]. Ее «разнузданной страсти» поэт противопоставлял смирение и покорность, силу и величие своей Родины. Обращение к образу «Святой Руси» стало для него, как и для других современников-консерваторов, способом декларации само-бытности России, представления о которой до предела обострила европейская революция («О, дорожи своим залогом! / Блюди тобой избранный путь, / И пред людьми и перед Богом, / Святая Русь, – святою будь! / О, будь всегда, как и до-ныне, / Ковчегом нашим под грозой, / И сердцу Русскому святыней, / И нашей силой пред враждой!»).

На В.А. Жуковского стихотворение П.А. Вяземского произвело очень сильное впечатление, подтолкнув к осмыслению такого уникального понятия как «Святая Русь». Россия – это государство, со своей политической мощью и границами. «Святая Русь», по мысли поэта, является идеей, «преданием», свое-го рода квинтэссенцией внутренней жизни русского народа, в которую можно включить православную веру, русский язык, а также «все, что собственно наше русское, что никому, кроме нас, принадлежать не может, что нигде, кроме Рус-ской земли, не встретится, чего никто, кроме русского человека, и понять не может…» [11, с. 430].

В.А. Жуковский явился непосредственным свидетелем революции, по-скольку жил в 1848–1849 годах во Франкфурте и в Бадене. С самого начала он много и подробно писал о революционных событиях своим русским корреспон-дентам, с которыми делился не только последними новостями, но и своими раз-мышлениями о революции вообще и наблюдаемой им – в частности. Анархии, захлестнувшей Европу, поэт противопоставлял непоколебимость и мощь Рос-сийской империи во главе с самодержцем-консерватором Николаем I. Особое, «восточное» положение России в Европе, ее сила и самобытность делали ее, по мнению В.А. Жуковского, неуязвимой для революционных потрясений. Поэт

76[


и раньше выступал апологетом самодостаточности России, ее максимальной независимости от внешнего мира, но в связи с событиями в Европе эта идея достигла своего апогея. Он считал, что Россия будет вдвойне сильнее, если все свое внимание обратит внутрь себя, «отгородив Китайскою стеною себя от за-разы внешней». «Все, что необходимо для нашей самобытности, могучей и ото-всюду неприкосновенной, все у нас есть» [21, с. 16], – заявлял поэт. Революция, по его мнению, стала серьезной причиной для того, чтобы разорвать духовные связи России с Европой и встать на свой, особый путь развития. По словам В.А. Жуковского, Россия не Европа и не Азия, она «самобытный, особый мир». В то время как Европа, оказывается «раздавленной грузом своей цивилизации» [20, с. 526], Россия, по мнению В.А. Жуковского, пребывает в фазе строитель-ства, настоящий расцвет и величие которой наступят в будущем.

Оперативно и резко отреагировал на европейские революции и Ф.И. Тют-чев. В 1840-х – начале 1850-х годов он написал целый цикл публицистических статей («Письмо русского», 1844; «Россия и Германия», 1844; «Россия и Рево-люция», 1849; «Папство и Римский вопрос», 1850), адресованных главным об-разом европейской общественности. Лейтмотивом тютчевской публицистики стала идея цивилизационной самобытности России, ее независимости от За-падной Европы. Поэт стремился утвердить право России играть равнозначную европейскому Западу роль в качестве другой, Восточной Европы [16, с. 63]. Из-начальная враждебность Запада к России объяснялась глубинным отличием их исторических корней, равно как и их исторической миссии. «Запад уходит со сцены» [26, с. 157], в то время как Россия только приближается к расцвету в своем окончательном виде – в образе Православной или Восточной Империи. Красной нитью через всю его публицистику этого периода прошла тема русо-фобии – термин, автором которого был сам Ф.И. Тютчев.

Итогом публицистической деятельности поэта явился незавершенный трактат «Россия и Запад». Несмотря на свою незаконченность, схематичность отдельных частей, значение этого сочинения в политическом творчестве Ф.И. Тютчева трудно переоценить. Многие идеи, высказанные им ранее, при-обрели здесь ясную и достаточно откровенную форму. Заметное внимание уделяется анализу современной поэту общественно-политической ситуации в Западной Европе, накрытой революционной волной. Объектом резкой кри-тики выступает западный либерализм, следствием и радикальным воплоще-нием которого собственно и явилась революция. При этом особое внимание автор уделил творцам либеральных идей, их потребителям и популяризато-рам. Примечательно, что «эмансипацию человеческого разума» Ф.И. Тютчев считал едва ли не главным «грехом» западной цивилизации. В наиболее гру-бой форме эту идею, по мнению поэта, воплотила в себе определенная часть западного общества, либеральная интеллигенция, которая формирует обще-ственное мнение в Западной Европе. Характерными чертами этой обществен-ной прослойки являются, по мнению Ф.И. Тютчева, беспочвенность, разрыв с традицией и исторической жизнью своего народа, отрицание каких-либо авторитетов. «Это меньшинство западного общества (по крайней мере, на континенте), – отмечал Ф.И. Тютчев, – благодаря новому направлению, по-рвало с исторической жизнью масс и сокрушило все позитивные верования. Сей безымянный народец одинаков во всех странах. Это племя индивидуа-лизма, отрицания. В нем есть, однако, один элемент, который служит для него связующим звеном и своеобразной религией. Это ненависть к авторитету в любых формах и на всех иерархических ступенях, ненависть к авторитету как изначальный принцип» [26, с. 185]. И хотя хрестоматийные тютчевские строки «Напрасный труд – нет, их не вразумишь. Чем либеральней, тем они пошлее» были написаны позже и посвящены русским либералам и западникам, анти-

77 ]


либеральный пафос был присущ всей публицистике Ф.И. Тютчева 1840 – на-чала 1850-х годов.

Крымская война оказала мощное воздействие на эволюцию взглядов русских консерваторов. Она способствовала дальнейшему углублению их ан-тизападничества, еще более острому переживанию ими цивилизационного конфликта России и Западной Европы, который на их глазах переходил в сфе-ру реальной политики. На первый план в размышлениях консерваторов в годы Крымской войны выходили проблемы вестернизации русского общества и пра-вительственных кругов, отсутствия у русской элиты национального самосозна-ния, процветание европейской русофобии. Еще до официального объявления войны в дневниках и письмах консерваторов отразились предчувствия надви-гающейся национальной катастрофы. Внимательно следивший за развитием русско-турецкого конфликта П.А. Вяземский резко критиковал отсутствие наци-ональной линии в политике Министерства иностранных дел России и в целом – слабость, уступчивость, неоднозначность позиции русских правительственных кругов в решении Восточного вопроса. Главной бедой для России, по мнению поэта, стала фактическая ориентации русского правительства на Европу. Так, касаясь в своем дневнике истории переговоров А.С. Меншикова с турками на-кануне войны, П.А. Вяземский упрекал русского посланника в излишней мягко-сти, медлительности и нерешительности. Считая, что единственным действен-ным инструментом русской дипломатии должна быть демонстрация военной силы, он заявлял о бессмысленности длительных переговоров. «С турками и Европой у нас один общий язык: штыки, – писал он. – На этом языке еще неиз-вестно чья речь будет впереди. А на всяком другом нас переговорят, заговорят, оговорят, и, по несчастью, уговорят» [8, с. 75]. Настоящую досаду вызывало у Вяземского заискивание официальной России перед ведущими европейскими державами – Англией и Францией, нежелание видеть в них своих реальных и главных противников [29, с. 434].

Глубоко переживал события Крымской войны и Ф.И. Тютчев. Так же как и П.А. Вяземский он считал, что главные проблемы, с которыми столкнулась Рос-сия в ходе войны, связаны с мировоззренческими изъянами русского общества и правительства. Поэт полагал, что Россию неумолимо губит откровенное за-падничество «официальной России, которая до того утратила всякий смысл и чувство своего исторического предания, что не только не примечала до сих пор в Западе своего естественного, неизбежного врага, но только о том и трудилась, как бы сделаться его подкладкой…» [цит. по: 1, с. 241]. Ф.И. Тютчев считал, что в Петербурге очень много людей, которые «благодаря своему положению» могут причинить России «гораздо больше вреда», чем ее внешние враги.

Крымская война и ее итог повлияли на взгляды консерваторов на Вос-точный вопрос, которые стали более прагматичными. Если в публичных текстах военного времени продолжала звучать тема славянского единства и русского долга с оружием в руках защищать «православных братьев» [5, с. 279], то, к при-меру, дневниковые записи П.А. Вяземского тех лет отражали значительно более трезвый взгляд на данную проблему [8, с. 58–59]. После войны в сочинениях и письмах Ф.И. Тютчева Восточный вопрос и связанные с ним темы отошли на второй план, а разговоры славянофилов о судьбах славянства он сравнивал с «бесполезным и даже смешным пережевыванием общих мест» [19, с. 168]. П.А. Вяземский в этом вопросе был еще более категоричным. Так, касаясь во-проса о военной помощи славянам, накануне русско-турецкой войны, он писал следующее: «Неужели мы своими боками, кровью своей, может быть, будущим благоденствием своим должны жертвовать для того, чтобы сербы здравствова-ли. Сербы сербами, а русские русскими. В том-то главная погрешность, главное недоразумение наше, что мы считаем себя более славянами, нежели русскими.

78[


Русская кровь у нас на заднем плане, а впереди славянолюбие». И далее отме-чал, что Россия для славян всегда была только лишь «дойной коровой», а все их стремления были направлены к Западу. «А мы даем себя доить до крови», – за-ключал поэт [6, с. 467–468].

На фоне крупнейшего столкновения России с Западом, в атмосфере разразившейся национальной катастрофы углубились представления консер-ваторов о самобытности Русского государства. Корень русского своеобразия поэты и консервативные мыслители традиционно видели в Православии. «Мы – православные, и этим словом сказано все. Тут наш символ веры, народный и политический» [5, с. 279], – заявлял П.А. Вяземский. Мысль о Православии как краеугольном камне русского бытия разделяли и другие поэты-консерваторы. В конце николаевского царствования в русской мысли получила развитие идея о России как особом мире, «живущем своей собственной, органической, са-мобытной жизнью». Это не Европа и не Азия, этот «отдельный» мир – Россия [11, с. 419; 5, с. 442; 26, с. 118]. Именно в представлениях консерваторов ни-колаевского царствования идея цивилизационной уникальности России, Рос-сии как антитезы Западного мира не только получила свое мощное развитие, но и дала импульс для творчества будущих поколений консервативных мыс-лителей, в том числе классиков русского консерватизма Н.Я. Данилевского и К.Н. Леонтьева.

Роль представителей русской литературы в становлении и развитии кон-сервативной мысли в России по-настоящему велика. Это касается не только эпохи Николая I, но и предшествующего и последующих периодов истории рус-ского консерватизма. Достаточно назвать имена Г.Р. Державина, Н.М. Карамзи-на, И.А. Крылова, А.С. Пушкина, Ф.И. Тютчева, П.А. Вяземского, В.А. Жуковско-го, Н.В. Гоголя, Ф.М. Достоевского, В.В. Розанова, чтобы проиллюстрировать эту мысль. На поэта в России и в русской культуре традиционно возлагалась роль пророка. Поэтому неудивительно, что в эпоху национального возрож-дения, поиска русской идеи, ее формулировали и развивали в своих сочине-ниях выдающиеся русские поэты А.С. Пушкин, В.А. Жуковский, Ф.И. Тютчев и П.А. Вяземский. Именно они в царствование Николая I оказались в авангарде национально-консервативного движения. Филологам и историкам еще пред-стоит изучать классиков русской литературы в качестве ярких и оригинальных консервативных мыслителей.


1. Аксаков И.С. Биография Федора Ивановича Тютчева: Репринтное воспроизведение издания 1886 года. М.: Книга и бизнес, 1997.

2. Александр Сергеевич Пушкин: рукописи поэта, хранящиеся в Румянцевском музее в Москве (сообщ. В.Е. Якушкин) // Русская старина. 1884. № 12. С. 515–588.

3. Бондаренко В.В. Вяземский. М.: Молодая гвардия, 2004.

4. Вяземский П.А. Полн. собр. соч. кн. П.А. Вяземского: [в 12 т.]. Т. 4. СПб.: С.Д. Шереметев, 1880.





9. Гиллельсон М.И. П.А. Вяземский. Жизнь и творчество. М.: Наука, 1969.

10. Жуковский В.А. Полн. собр. соч. и писем: в 20 т. Т. 2. М.: Языки славянских культур, 2000.

11. Жуковский В.А. «Путь мой лежит по земле к прекрасной, возвышенной цели…»; «Жизнь и Поэзия одно»; «Ты жил и будешь жить для всех времен!..». М.: Русскiй мiръ, 2008.

12. Из дневника Николая Алексеевича Муханова // Русский архив. 1897. Кн. I. С. 653–657.

79 ]


13. Кирпичников А.И. Очерки по истории новой русской литературы. Т. 2. 2-е изд., доп. М.: Маг. «Книжное дело», 1903.

14. Киселева Л.Н. Карамзинисты – творцы официальной идеологии (заметки о российском гимне) // Тыняновский сборник. Вып. 10. М., 1998. С. 24–40.

15. Комментарии // Тютчев Ф.И. Полн. собр. соч.: в 6 т. Т. 4. М.: Классика, 2004. С. 451–576.

16. Мещерякова А.О. Имперская идея в публицистике Ф.И. Тютчева // Российская империя в исторической ретроспективе: сборник научных трудов V Международной научной конференции, 28–29 января 2010 года. Белгород; Чернигов, 2010. С. 63–66.

17. Муравьева О. «Вражды бессмысленный позор…». Ода «Клеветникам России» в оценках современников // Новый мир. 1994. № 6. С. 198–204.

18. На взятие Варшавы. Три стихотворения В. Жуковского и А. Пушкина. СПб.: Военная типография, 1831.

19. Пигарев К. Ф.И. Тютчев и его время. М.: Современник, 1978.

20. Письма В.А. Жуковского А.Я. Булгакову (1836–1852) // Российский архив: История Отечества в

свидетельствах и документах XVIII–XX вв.: Вып. 17. М., 2008. С. 487–553.

21. Письма В.А. Жуковского к Государю Императору Александру Николаевичу // Русский архив. 1885. Кн. I. С. 7–19, 242–272, 526–540.

22. Пушкин А.С. Собр. соч.: в 10 т. Т. 5. М.: Гос. изд-во художественной литературы, 1960.



25. Тургенев А.И. Политическая проза. М.: Советская Россия, 1989.

26. Тютчев Ф.И. Полн. собр. соч.: в 6 т. Т. 3. М.: Классика, 2003.

27. Тютчев Ф.И. Полн. собр. соч.: в 6 т. Т. 6. М.: Классика, 2004.

28. Чаадаев П.Я. Сочинения и письма: [т. 1–2] / Под ред. М. Гершензона. Т. 2. М.: Т-во тип. А.И. Мамонтова, 1914.

29. Шульгин В.Н. Русский свободный консерватизм первой половины XIX в. СПб.: Нестор-История, 2009.

Аннотация. Статья посвящена истории русского консерватизма в период его рас-цвета – в царствование Николая I. Особое внимание уделяется участию в консервативном движении классиков русской литературы: А.С. Пушкина, В.А. Жуковского, Ф.И. Тютчева, П.А. Вяземского. Отмечаются особенности их взглядов и общественной деятельности в этот период, подчеркивается влияние, которое оказали на их мировоззрение ключевые политические события эпохи – Польское восстание 1830–1831 годов, европейские ре-волюции 1848–1849 годов, Крымская война 1853–1856 годов.

Ключевые слова: русский консерватизм, русская литература, Православие, само-державие, Запад, русофобия, антизападничество.

Arina Meshcheryakova, Ph.D. in History, leading bibliographer, Zonal Scientific Library, Voronezh State University. E-mail: [email protected]

“Poetic Conservatism” under Nicholas I

Abstract. The article deals with Russian conservatism in its heyday, i.e. in the reign of Nicholas I. The article puts special emphasis on Russian classical writers and poets, such as A. Pushkin, V. Zhukovsky, F. Tyutchev, and P. Vyazemsky and their participation in the conservative movement. Their views and public life are studied within the context of the key political events of the epoch, such as the November Uprising, European revolutions of 1848–1849, Crimean War of 1853–1856 and their impact on the literary works.

Кeywords: Russian Conservatism, Russian Literature, Orthodox Christianity, Monarchy, West, Russophobia, Anti-Westernism.

[ 80

С.В. Удалов

Империя на якоре: консервативная идеология в России второй четверти XIX века

Три столпа российской государственности

В известном обращении к императору Николаю I в 1832 году С.С. Уваров, тогда еще товарищ министра народного просвещения, объявил триаду «право-славие, самодержавие, народность» последним якорем спасения империи. Фраза не лишена некоего пафоса, экспрессии. Наверное, так и должно быть, имея в виду, что именно эту формулу через официальную пропаганду пыта-лись превратить в своего рода социально-политический императив. Отталки-ваясь от уваровской метафоры, можно представить себе Российскую империю в виде огромного, неповоротливого корабля, пытающегося с помощью якоря удержаться среди бушующих революционных волн. Разумеется, это не един-ственный случай использования водной, морской тематики в подобном контек-сте. Вспомним хотя бы стихотворение Ф.И. Тютчева «Море и утес». Это произ-ведение приобретает ярко выраженные политические коннотации, стоит только вспомнить, что написано оно было в условиях европейского революционного кризиса 1848 года.

И бунтует, и клокочет,Хлещет, свищет, и ревет,И до звезд допрянуть хочет,До незыблемых высот…Ад ли, адская ли силаПод клокочущим котломОгнь геенский разложила –И пучину взворотилаИ поставила вверх дном?

Волн неистовых прибоемБеспрерывно вал морскойС ревом, свистом, визгом, воемБьет в утес береговой, –Но, спокойный и надменный,Дурью волн не обуян,Неподвижный, неизменный,Мирозданью современный,Ты стоишь, наш великан!И, озлобленные боем,Как на приступ роковой,

Удалов Сергей Валерьевич, кандидат исторических наук, доцент кафедры российской циви-лизации и методики преподавания истории Саратовского государственного университета имени Н.Г. Чернышевского. E-mail: [email protected]


81 ]

С.В. Удалов

Снова волны лезут с воемНа гранит громадный твой.Но, о камень неизменныйБурный натиск преломив,Вал отбрызнул сокрушенный,И клубится мутной пенойОбессиленный порыв…

Стой же ты, утес могучий!Обожди лишь час-другой –Надоест волне гремучейВоевать с твоей пятой…Утомясь потехой злою,Присмиреет вновь она –И без вою, и без боюПод гигантскою пятоюВновь уляжется волна… [23, с. 151–152]

Для начала 1830-х годов уваровская метафора кажется более удачной. Это время, когда власть, не успев эмоционально пережить декабрьский кри-зис 1825 года, столкнулась с революционным движением в Европе (революции 1830 года во Франции и Бельгии). Создавалось впечатление, будто российский имперский корабль на самом деле, продолжая двигаться тем же курсом, по-гружаясь все больше в европейское культурное и политическое пространство, может потерять устойчивость под влиянием будоражащих европейское «море» революционных ветров.

Триада «православие, самодержавие, народность» в сложившихся об-стоятельствах действительно казалась якорем, способным удержать Россию на принципах традиционализма и легитимизма. Последнее было не менее важ-ным, поскольку декабристы впервые на таком уровне поставили под сомнение законность и нерушимость самодержавной власти в России. И правительству Николая I приходилось искать или создавать новые механизмы легитимации власти. Главным идеологическим следствием мятежа декабристов могла стать возможная дискредитация власти в глазах определенной части общества. Не-обходимо было предотвратить распространение каких-либо сомнений и вновь внушить образованному обществу и всему народу идею незыблемости само-державия как основы русской государственности. Другими словами, требова-лась своего рода «перезагрузка» общественного сознания, установка нужных правительству нравственных и политических ориентиров.

Учреждаемая в таких обстоятельствах политическая система, главным вдохновителем которой был император Николай I, остро нуждалась в идеоло-гическом наполнении. Цели, ставшие приоритетными при определении новой политической стратегии (обеспечение устойчивости российского государ-ства, сохранение существующего политического порядка), изначально толка-ли к тому, чтобы в процессе идеологического творчества актуализировались константы, которые приобрели значимость для русского консерватизма еще в период его зарождения и становления. Триада Уварова «православие, само-державие, народность» стала идеологической платформой, обеспечивающей в исторической перспективе устойчивость российской государственности.

В докладе от 19 ноября 1833 года Уваров дал развернутую характеристику каждого элемента выдвинутой им формулы. Православная вера – основа нрав-ственного и культурного развития человека и общества в целом. Потеря рели-гиозного чувства ведет к разрушению личности и духовной гибели. «Без любви

82[


к Вере предков, – писал Уваров, – народ, как и частный человек, должны погиб-нуть; ослабить в них Веру, то же самое, что лишать их крови и вырвать сердце. Это было бы готовить им низшую степень в моральном и политическом предна-значении» Что касается самодержавия, то вполне в духе карамзинской интер-претации1, согласно версии Уварова, оно является основой существующего по-литического порядка в России, обеспечивает его устойчивость и стабильность. Это фундамент, на котором зиждется Российское государство, и любые попыт-ки изменить этот порядок влекут за собой разрушительные действия: «Русский Колосс упирается на самодержавии, как на краеугольном камне; рука, прикос-нувшаяся к подножию, потрясает весь состав Государственный». Именно эта идея, по мнению Уварова, «должна присутствовать и развиваться в народном воспитании» [24, с. 71].

Если первые две категории были вполне понятны и, в силу своей традици-онности, доступны для восприятия, то третья, «народность», впервые введенная Уваровым в качестве составляющей государственной идеологии, осталась без какой-либо определенной характеристики. Министр просвещения ограничил-ся туманными рассуждениями о том, что «вопрос о народности не имеет того единства, какое представляет вопрос о самодержавии» [24, с. 71]. Между тем именно это понятие было одним из главных, характеризующих в принципе всю концепцию.

Само слово «народность» в то время еще воспринималось многими как неологизм. Уваров прекрасно знал, что своим происхождением оно обязано его «собрату» по «Арзамасу» П.А. Вяземскому, который в письме к другому ар-замасцу, А.И. Тургеневу, писал в 1819 году: «Зачем не перевести nationalité – на-родность? Поляки сказали же: narodowosć! <…> Прекрасно! Слово, если нужно оно, укоренится» [14, с. 357–358]2. При этом Вяземский совершенно не имел в виду русскую народность («русского поэта по физиономии не узнаешь»). Под народностью он понимал культивируемое европейскими романтиками нацио-нальное своеобразие. Сомневался в существовании русской народности и И.В. Киреевский. В 1832 году, еще не освоив слово «народность» и используя более привычное для слуха «национальность», будущий славянофил писал: «Если рассмотреть внимательно, то это самое стремление к национальности есть не что иное, как непонятное повторение мыслей чужих, мыслей европей-ских, занятых у французов, у немцев, у англичан и необдуманно применяемых к России» [10, с. 29]. Таким образом, вводя «русскую народность» Уваров, с одной стороны, открывал широкие возможности для конструирования национальных корней и традиций, а, с другой стороны, во власти правительства оставалось решать, что может считаться подлинно народным, а чему должно быть в этом отказано. Видимо, для того чтобы сильнее подчеркнуть продуктивные возмож-ности понятия, Уваров писал: «Народность не состоит в том, чтобы идти назад или останавливаться; она не требует неподвижности в идеях. Государствен-ный состав, подобно человеческому телу, переменяет наружный вид по мере возраста: черты изменяются с летами, но физиономия изменяться не должна» [24, с. 71].

Несмотря на триединство предложенной формулы, центральное место в ней, конечно, занимало самодержавие. В официальной версии оно представ-ляло собой самобытный вариант абсолютистского строя, стержневой основой которого становилась сакральная связь между народом и управляющим им

1 Н.М. Карамзин, как известно, еще в 1811 году в своей знаменитой записке «О древней и новой России» писал, что «Самодержавие есть Палладиум для России; целость его необходима для ее счастья» [8, с. 105].

2 См. также: [12, с. 296].

83 ]

С.В. Удалов

царем. Самодержавная власть при этом представлялась как средоточие по-рядка, с одной стороны, и главная движущая сила прогресса – с другой. Здесь необходимо подчеркнуть, что консерватизм того времени, как общественный, так и правительственный, нельзя априори связывать с антиреформизмом. Не-обходимость дальнейшей модернизации России как важного фактора ее разви-тия признавалась и теми, и другими. Вопрос заключался лишь в ее масштабах и генеральном направлении. Не отрицая необходимости проведения опреде-ленных реформ, идеологи николаевского царствования не только отстаивали неприкосновенность при этом начал российской государственности, выражен-ных в доктрине «православия, самодержавия, народности», но также отводи-ли приоритетное место в этом процессе действиям правительства, отрицая возможность вмешательства в него общественного мнения. Самодержавная власть тем самым объявлялась главной созидательной силой, способной при-вести страну к прогрессу и в то же время обеспеченной преданностью и дове-рием со стороны русского общества, являлась сама себе и обществу гарантом спокойного и стабильного развития этого процесса.

Идея просвещения здесь оставалась доминирующим, базовым принци-пом культурной и социально-экономической модернизации. Самодержавие как главный хранитель национальных традиций на пути к прогрессу должно было определить его направление и содержание. Такая трактовка оказывалась близ-ка широким общественным кругам в условиях отторжения радикальных методов декабризма и создания образа Николая I как просвещенного монарха, действу-ющего в соответствии с национальным духом. Самодержавие рассматрива-лось, как главный инициатор движения вперед, как главная созидательная сила в процессе исторического развития России. В середине 1830-х годов А.С. Пуш-кин пишет о том, что «со времен восшествия на престол дома Романовых у нас правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда и неохотно» [17, с. 47]. Подобные высказывания не были единичными. П.Я. Чаадаев в письме Николаю I, предла-гая свои услуги на поприще просвещения (взамен уже предложенной ему служ-бы в Министерстве финансов), также подчеркивал, что «какой-либо прогресс возможен для нас лишь при условии совершенного подчинения чувств и взгля-дов подданных чувствам и взглядам монарха» [28, с. 84]. Это, в свою очередь, вполне соответствовало правительственным установкам, декларируемым Ува-ровым.

Опираясь на три исходных постулата своей формулы, Уваров переносил эти представления в сферу возможной модификации системы просвещения в России, параллельно пытаясь оценить и ее роль в сохранении политической стабильности в государстве. Источники, используемые им в процессе разра-ботки концепции развития национального просвещения нового типа, весьма разно образны. К ним можно отнести идейное наследие как французских ле-гитимистов, так и представителей немецкого романтизма первой половины XIX века, а также концепцию исторического развития Российского государства Н.М. Карамзина, выраженную в записке «О древней и новой России» и в «Исто-рии государства Российского». Нельзя не учитывать и принципы легитимизма, характерные для самого Николая I. Не будучи оформленными в стройную си-стему взглядов, они тем не менее представляли собой определенную мировоз-зренческую позицию и имели определяющее влияние на складывание полити-ческой системы нового царствования.

Таким образом, используя теоретические наработки предшественников, Уваров доказывал, что Россия идет особым, отличным от западного путем исто-рического развития. Он предельно четко сформулировал исходные принципы, реализация которых позволила бы достичь искомого результата. «Посреди

84[


всеобщего падения религиозных и гражданских учреждений в Европе, – писал Уваров, – не взирая на повсеместное распространение разрушительных начал, Россия к счастию сохранила доселе теплую веру к некоторым религиозным, моральным и политическим понятиям, ей исключительно принадлежащим». По сути, он сумел объединить и предложить в качестве цельной системы симво-лы, способные внедрить в общественное сознание идею легитимности и не-зыблемости существующего в России политического порядка. Однако задача, которую Уваров ставил в связи с этим, несколько расширяла проблему: «Как учредить у нас народное воспитание, соответствующее нашему порядку вещей и не чуждое Европейского духа? По какому правилу следует действовать в от-ношении к Европейскому просвещению, к Европейским идеям, без коих мы не можем уже обойтись, но которые без искусного обуздания их грозят нам неми-нуемой гибелью?» [24, с. 70].

Постановка вопроса подобным образом для самого Уварова была не-минуема. Будучи человеком европейски образованным, он сознавал, что изо-ляция России от Запада немыслима в сложившихся обстоятельствах и грозит российскому государству значительным отставанием в развитии. Тем не менее система общественных ценностей, лежавшая в основе всех культурных дости-жений Запада, несла в себе также и разрушительные начала, губительные для существующего в России порядка вещей. Выход из логического тупика был най-ден в неразрывной связи общего просвещения с нравственным и политическим воспитанием. Исходя из этого, главной задачей, по мнению Уварова, было «вну-шить юношеству, что на всех степенях общественной жизни умственное совер-шенствование, без совершенствования нравственного – мечта и мечта пагуб-ная» [25, с. CXLV–CXLVI]. Базовым основанием для образования, нравственного воспитания и должна была послужить формула «православие, самодержавие, народность».

В итоге Уваров сформулировал концепцию, ставшую своего рода компро-миссом между западным просвещением и самодержавной Россией. Компро-мисс этот выражался в попытке приспособить западную науку и просвещение в целом к российской действительности, не побуждая к изменению последней. Русская модель просвещения, таким образом, не отвергая право на заимство-вание определенных достижений западноевропейской цивилизации, приори-тет отдавала национальным охранительным принципам. Самобытность России, особый путь ее исторического развития не исключали российское государство из системы других государств. Но в то же время они отстаивали позицию ее самостоятельности в вопросах просвещения и политического порядка. Эта са-мостоятельность была обусловлена общественными ценностями, отличными от западноевропейских и опирающимися на другие начала и принципы. Триада приобретала значение своеобразной лакмусовой бумаги, определяющей при-емлемость тех или иных идей и теорий для самодержавной России. Авторитет и неприкосновенность трех постулатов, заложенных в ней, должны были стать определяющими для русского общества в процессе его интеллектуального раз-вития.

Источник нравственного и политического воспитания

Создаваемая на уровне Министерства народного просвещения уваров-ская доктрина имела отнюдь не только ведомственное значение. Уваров опре-делял ее как универсальную для русского общества формулу, способную на-править развитие общественной мысли в нужное русло. Он сумел объединить и предложить в качестве цельной системы символы, обеспечивающие внедрение в общественное сознание идею легитимности и незыблемости существующего в России политического порядка. Являясь фундаментом новой государствен-

85 ]

С.В. Удалов

ной идеологии, триада помогала решить насущные проблемы русского госу-дарственного консерватизма. Преобразовательная политика становилась воз-можной лишь при условии сохранения основ государственности.

Чтобы идеологическая доктрина оказалась действенной, необходи-мо было утверждение ее как неотъемлемой части общественного сознания. И здесь Уваров недвусмысленно подчеркивал приоритетное место возглавляе-мого им министерства в этом процессе: «Таким образом, именно в сфере на-родного образования надлежит нам, прежде всего, возродить веру в монархи-ческие и народные начала, но возродить ее без потрясений, без поспешности, без насилия» [7, с. 98]. Претензии самого министра на роль идейного лидера в данном случае вполне уместны. Министерство народного просвещения, как никакое другое государственное учреждение, имело возможности и средства, чтобы поставить процесс развития просвещения и, в частности, нравственное и политическое воспитание под всеобъемлющий контроль правительства, а так-же через усиленную пропаганду официальной идеологической доктрины вли-ять на формирование общественного мнения.

Изложив свои взгляды на задачи русского просвещения, а также заложив основы новой государственной идеологии, Уваров не принимал деятельного участия в их дальнейшем развитии как теоретик. Роль, которую он отводил себе и в целом государственной власти, являясь ее представителем, заключалась в управлении этим процессом и всеобъемлющем контроле. Тем не менее имен-но правительство с подачи министра просвещения объявлялось главным ин-теллектуальным руководителем страны. Процессу централизации управления образовательными учреждениями благодаря Уварову дается, таким образом, свое теоретическое обоснование. В первом же номере «Журнала Министерства народного просвещения» министр писал: «Если выход из грубой тьмы невеже-ства и беспрерывное, дальнейшее движение к свету необходимы для человека, то попечительное в сем деле участие правительств необходимо для народов. Только правительство имеет все средства знать и высоту успехов всемирного образования, и настоящие нужды отечества» [5, с. IV].

Русский философ Г.Г. Шпет, первым обративший внимание на данный аспект, еще в 1920-х годах высказал предположение, что настоящая программа Уварова заключалась как раз не в тройственной формуле (она представлялась филосо-фу лишь случайной постановкой вопроса «в духе времени»), а в идее, согласно которой именно правительство является главным попечителем и вдохновителем интеллектуального развития русского общества [32, с. 248]. Эта идея вполне со-относилась и с представлениями об исторической роли власти в России, активно внедряемыми в историческое сознание общества, а также стремлением самого Уварова играть роль идейного лидера. Хотя расставлять здесь какие-то приори-теты не стоит. Идеологические построения Уварова, идея о руководящей роли правительства в процессе развития просвещения и как выражение этого уста-новление правительственного контроля – всё это взаимодополняющие друг дру-га элементы общей программы. И тройственная формула была в ней отнюдь не случайной. По замыслу ее создателя, она должна была определять вектор даль-нейшего развития русского просвещения и в то же время давать вполне четкие ориентиры правительству, контролирующему процесс.

Высказанная Уваровым идея о руководящей роли правительства во всех вопросах, связанных с просвещением, впоследствии активно культивировалась в общественном сознании с помощью устных и печатных выступлений известных ученых, превращаясь постепенно из отдельного суждения в общую концепцию.

Основным доводом в пользу тезиса о руководящей роли власти было утверждение, что просвещение в российском государстве исторически раз-вивается и распространяется сверху вниз, из центра на периферию и главным

86[


инициатором в этом процессе выступает власть в лице первого ее представи-теля, то есть царя. Еще в 1830 году, произнося речь в честь 75-й годовщины Мо-сковского университета, М.П. Погодин говорил, что «Россия не имела почти ни одного внешнего обстоятельства наравне с западными европейскими государ-ствами, возбуждающего душевную деятельность, внутреннее волнение, любо-пытство, начало просвещения». Исходя из этого, Погодиным делался конечный и вполне логичный для него вывод, что именно попечению правительства Рос-сия обязана появлению Ломоносовых, Карамзиных и пр. [1, с. 158–159]. Уже в этих словах историка отчетливо проявляется мысль, имевшая для складываю-щейся концепции, равно как и для всей идеологической конструкции, постро-енной Уваровым, значимую, утверждающую роль. Речь идет о противопостав-лении России Западу.

Сравнивая исторические условия складывания системы просвещения в России и на Западе, Уваров, Погодин, а также их сторонники находили основ-ное отличие в том, что в западноевропейских государствах определяющую роль играли центростремительные силы, тогда как в России схема была полностью противоположной и первостепенное значение приобретали силы центробеж-ные. «Если у других народов, – говорил профессор философии Петербургского университета А. Фишер в речи, произнесенной им в торжественном собрании университета 20 сентября 1834 года, – просвещение, исходя из среды их, идет по центростремительному движению, к Правительству, и отражается в нем, как в общем фокусе; у нас мудрый Монарх, окруженный знаменитейшими мужами, Русскими по сердцу и Европейцами по обширности своих познаний, представ-ляется в величественном образе, как умственном солнце, которое, стоя выше управляемой им системы, устремляет к одним и тем же идеям пятьдесят мил-лионов умов, озаряет своими лучами и оживляет своею жизнью все, что подчи-нено закону его притяжения» [26, с. 28–29].

Центральной фигурой в этой концепции выступал Петр I. Его деятель-ность была главным историческим аргументом в пользу идеи о руководящей роли правительства в процессе развития просвещения. Эпоха петровских преобразований посеяла в России семена истинного просвещения и придала этому движению государственное значение. Отстававшее по многим характе-ристикам российское государство, при Петре I было поставлено в один ряд с ведущими западноевропейскими державами. Одновременно с этим ради пре-вращения Московской Руси в европейскую державу Петру I пришлось пожерт-вовать ее национальным характером. В результате баланс между национальной и западной культурами был нарушен. «Когда Россия, вследствие тяжких пре-вратностей счастия, постигших ее в младенчестве, отстала от Европы в успехах образованности, – писал С.С. Уваров, – Промысл даровал ей Царя, Им же вдох-новенного, умевшего почти внезапно поставить ее на место, ей свойственное, но в то же время вынужденного, для достижения сей великой цели, жертвовать не только народным самолюбием, но и частию народного ее характера» [5, с. V]. М.П. Погодин назвал этот процесс злом, но неизбежным и необходимым для России в силу ее отсталости в тот период по уровню развития от других госу-дарств [16, с. 11].

С Петра I, таким образом, начинается в России европейский период, ког-да западная культура по инициативе сверху заполнила существовавший обра-зовательный вакуум, видоизменив при этом традиционные черты националь-ной культуры и характера русского общества. Апогеем и вместе с тем началом кризиса этого периода, по мнению Погодина, является царствование Алексан-дра I: «Император Александр, вступив в Париж, положил последний камень того здания, которого первый основной камень положен Петром Великим на полях Полтавских» [16, с. 25]. Достигнув должного уровня своего развития и обретя

87 ]

С.В. Удалов

тем самым «внутреннее сознание своего достоинства», Россия получила воз-можность восстановить нарушенный баланс [5, с. V]. Петр и его преемники выполнили свою задачу, превратив Россию в великую державу и поставив ее рядом с западноевропейскими странами. Тем самым были созданы условия для ее дальнейшего, самостоятельного по отношению к этим странам разви-тия. Одновременно с началом царствования Николая I начинается новый пери-од в истории России – национальный. В свою очередь этот новый глобальный поворот происходит опять же под влиянием действий правительства. Именно Николай I и его верные помощники направляют общество с пути слепого под-ражательства на путь образования нового европейско-русского просвещения, основанного на исконно русских, национальных началах [16, с. 24–25].

Таким образом, Петр I и Николай I становились наиболее значимыми фи-гурами в процессе исторического развития Российской империи, приобретаю-щего циклический характер. Царствование Петра ознаменовало начало евро-пейского периода истории России, а царствование Николая – национального. Николай I, с одной стороны, приравнивался к Петру Великому как правитель, своей деятельностью открывший новый период в истории России. Именно ему, по мнению Погодина, «на высшей степени его развития будет принадлежать, может быть, слава сделаться периодом в общей истории Европы и человече-ства». С другой стороны, Николай противопоставлялся Петру как главный хра-нитель веры и русской народности, отдаваемой Петром в жертву западноевро-пейскому просвещению.

С 1834 года по инициативе министра просвещения начинает выходить «Журнал Министерства народного просвещения». Этот официальный печатный орган должен был стать, по мысли Уварова, главным проводником правитель-ственного мнения. В журнале публиковались статьи видных русских ученых, новости из области науки и образования, в том числе и касательно других госу-дарств. Открывал журнал раздел, включавший в себя различные постановления и распоряжения по министерству, а также ежегодные общие отчеты, состав-ляемые Уваровым лично для императора Николая I. Этот раздел играл важную роль в пропаганде идеи о стремлении правительства опекать и способствовать развитию просвещения в России. Ежегодные отчеты, становясь доступными читающей публике, демонстрировали обществу общую картину деятельности министерства, ее основное направление, а также успехи, достигнутые на этом поприще, отмечаемые Уваровым, при завершении каждого обзора.

Благодаря поддержке лояльных власти журналистов, ученых и препода-вателей эти идеи активно культивировались в общественном сознании и вне-дрялись в умы студенческой молодежи. Они органично вписывались в образ монархической власти, формирующийся под влиянием официальной пропа-ганды и имеющий ярко выраженный патерналистский характер. Просвещен-ная, обладающая творческим потенциалом власть и ведомый ею безынициа-тивный и консервативный народ – такая диспозиция в той или иной вариации встречалась во взглядах многих государственных и общественных деятелей того времени. После французской революции 1830 года в частном разговоре с Николаем I глава III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии А.Х. Бенкендорф, указывая на главные причины обрушившихся на Францию бедствий, заметил, что со времен смерти Людовика XIV в этом госу-дарстве «не слабые Бурбоны шли во главе народа, а что сам он влачил их за со-бою». Главное спасение России Бенкендорф видел в том, что со времен Петра I во главе русской нации стояли ее монархи, которые являлись основным источ-ником дальнейшего развития государства и русского общества. Именно поэто-му он предлагал не торопиться с просвещением народа, чтобы он «не стал, по кругу своих понятий, в уровень с монархами и не посягнул тогда на ослабление

88[


их власти» [8, с. 74–75]. Характерно, что об этом же писали в свое время и та-кие общественные и литературные деятели, как А.С. Пушкин и В.Г. Белинский. Правда, в отличие от Бенкендорфа, они считали в сложившихся обстоятель-ствах попечение о просвещении народа главнейшей задачей правительства. И если для Пушкина и Белинского это было в первую очередь выражение взгля-дов на проблемы исторического развития России, то для Уварова это станови-лось идеологическим обоснованием мероприятий, направленных на централи-зацию управления образовательной системой.

Нравственная и идеологическая составляющие образовательной про-граммы уваровского министерства, будучи своеобразными противовирусными инъекциями в условиях распространения по Европе революционной эпидемии, становятся определяющими на всех уровнях обучения. Еще в 1833 году в одной из записок, адресованных императору, раскрывая особенности и преимуще-ства дифференцированного подхода в образовании различных сословий, Ува-ров в качестве общей стратегии для всех уровней интеллектуального развития определил именно приобретение обучающимися своего рода религиозно-политических компетенций: «Правительство желает просвещения для всех по мере надобности каждого для вящего утверждения народного духа в верности к Религии предков и преданности к Трону и Царю» [29, с. 233].

Освобождая университеты от управления средними и низшими учебны-ми заведениями, контроль над формированием этих компетенций правитель-ство оставляло за собой, осуществляя его через попечителей учебных округов и директоров гимназий и училищ. Уже 27 мая 1833 года своим циркулярным предложением Уваров указывал попечителям округов и их помощникам на не-обходимость при ревизии подведомственных им учебных заведений обращать пристальное внимание на нравственное направление преподавания. При этом в нравственном отношении одной из приоритетных задач являлось пресече-ние любых попыток поколебать в умах и душах учащихся веру, основанную на православной традиции. Правительство ревностно относилось к сохранению и утверждению религиозного начала в воспитательном процессе. Обраща-лось особенное внимание на то, чтобы «во всех учебных заведениях учили за-кону Божию с тою внимательностью, какой требует важность сего поручения» [21, стб. 862–863]. 16 декабря 1839 года вышел указ императора о том, что все иноверные преподаватели, обучающие детей православного исповедания, вну-шая им нравы, «противные учению православной церкви», будут преданы суду, как совратители [22, стб. 1570–1571].

Не оставляло правительство, в лице Министерства народного просве-щения, без ориентиров и чисто учебную часть, требуя от попечителей строгого наблюдения за тем, чтобы в низших и средних учебных заведениях тщательно изучались русский язык и отечественная словесность, внушались преданность монарху и повиновение властям, а также укреплялись в сердцах обучающихся любовь к родине и ко всему отечественному [21, стб. 863–864].

Схожая политика проводилась в университетах. Профессора были практи-чески лишены возможности самостоятельно следить за нравственным состоя-нием студентов. Их политическая благонадежность и нравственный облик также становятся задачей государства, решаемой с помощью инспекторов, назначае-мых, как правило, из бывших военных [2, с. 106]. Стиль поведения и модель от-ношений внутри университетской корпорации, которые они могли привнести, были наиболее характерны для николаевской системы. Мало интересуясь учеб-ными и научными успехами отдельных студентов, инспектора обязаны были осуществлять надзор за более актуальной именно с политической точки зрения сферой. В инструкции инспектору студентов Санкт-Петербургского универси-тета отмечалось, что «добрая нравственность учащихся юношей есть верней-

89 ]

С.В. Удалов

ший, единственный залог не только преуспеяния их в науках, но и достижения цели правительства в образовании их истинными сынами церкви, верными служителями Престолу и полезными отечеству гражданами». При этом религия объявлялась тем краеугольным камнем, на котором эта добрая нравственность должна строиться. В отношении политического воспитания от инспектора тре-бовалось наблюдение, чтобы обучающееся юношество повиновалось прави-тельству, основываясь не только на присяге каждого верноподданного, но и на «сознании той отеческой заботливости, тех щедрых благодеяний, коих они суть предметом» [18, л. 6–7].

Россия и Запад в официальной идеологии

Уваровская идеология актуализировала в общественной мысли ряд проблем исторического развития Российского государства, прежде всего противопоставления России Западу и отношений власти и общества. Авто-ры вступительной статьи недавно вышедшей в свет энциклопедии русского консерватизма справедливо заметили, что изначально русский консерватизм приобретал антизападнический характер, он оформлялся как своеобразная реакция на петровскую модернизацию, главным содержанием которой ста-ла радикальная вестернизация русского общества и государства [19, с. 6–7]. В царствование Николая I эта традиция сохранялась с особенностями, обу-словленными изменившейся после мятежа декабристов и европейских рево-люций 1830–1831 годов социально-политической и культурной обстановкой. Если в Александровскую эпоху речь шла в основном об отторжении западноев-ропейского влияния, разрушающего коренные устои традиционного общества (в том числе самодержавной власти и православной веры), то в 1830–1840-х годах все четче вырисовывается образ самой западноевропейской цивилиза-ции, разъедаемой внутренними противоречиями. Авторы того времени пыта-ются подчеркнуть мысль, согласно которой западный мир не только не может больше привнести в русскую культуру ничего позитивного, но и сам находится в состоянии жесточайшего кризиса, угрожающего ему окончательной гибе-лью. Показательной в данном случае выглядит статья профессора Москов-ского университета С.П. Шевырева «Взгляд русского на современное обра-зование Европы», опубликованная в первом номере журнала «Москвитянин». В этой работе Шевырев, подобно своему другу и соратнику, также профессору Московского университета М.П. Погодину сравнивал спокойную, гармонично развивающуюся Россию с взбудораженным Западом: «Конечно, нет страны в Европе, которая могла бы гордиться такою гармониею своего бытия как наше Отечество. На Западе почти всюду раздор начал признан законом жизни, и в тяжкой борьбе совершается все существование народов. У нас только царь и народ составляют одно неразрывное целое, не терпящее никакой между ними преграды». Наряду с этим Шевырев жестко критикует духовное состояние Ев-ропы. Претерпев две страшные болезни (Реформацию в Германии и револю-цию во Франции), она так и не оправилась от них. Европейское просвещение зашло в тупик, и России, чтобы избежать той же участи, необходимо избрать себе иной путь [30, с. 293].

В той или иной вариации подобные мысли звучали во многих публикаци-ях тех лет. Ширилось представление о причинах болезни западноевропейской цивилизации. В зависимости от своих пристрастий кто-то делал акцент на по-литической заразе, кто-то рассуждал о нравственном и религиозном недуге. Часто все это переплеталось, одно становилось следствием другого. В подобных рассуждениях зрела мысль о мессианском характере русской культуры, осно-ванной на православной традиции и русской государственности, по отношению к Западу. Такой подход как бы противопоставлялся чаадаевскому утверждению

90[


о том, что Россия, кажется, была создана Богом лишь для того, чтобы показать на ее примере другим народам, как не нужно жить.

В правительственной среде миссионерская роль, которую предстояло исполнить России, приобретала выраженные политические коннотации. Здесь следует упомянуть главу III Отделения, графа А.Х. Бенкендорфа. Он весьма кри-тически оценивал положение современной ему Европы – при сравнении поли-тического и культурного развития европейских стран и России делая акцент на распространении в Западной Европе революционной «заразы», «нравственного недуга», поражающего молодые умы. В письмах к великому князю Константину Павловичу, оценивая польское восстание 1830–1831 годов, Бенкендорф при-давал ему общеевропейское значение, подтверждающее, что процесс распада установленного ранее политического и общественного порядка достиг границ Российской империи. В связи с этим подавление восстания в глазах Бенкендор-фа становится не только задачей по устранению внутриполитического кризиса: «Господь в своем милосердии, быть может, довел эти бесчинства до пределов России именно для того, чтоб они хоть раз понесли заслуженное наказание – этот пример, быть может, приостановит распадение общественного строя» [20, с. 34]. Миссионерский характер борьбы с восставшими поляками делал, таким образом, самодержавную Россию средоточием политического порядка и стабильности, о чем глава III Отделения писал позже. В 1834 году, характеризуя положение дел в большинстве европейских стран, Бенкендорф всюду находил элементы политической нестабильности: «Европа бушевала, и народы ее были раздираемы духом партий и политическими учениями, резко одно другому противоположными». Россия же является примером всеобщего благополучия [31, с. 550–560].

Позиция Бенкендорфа, бывшего больше все-таки государственным прак-тиком, выглядит несколько поверхностной по сравнению с идейными система-ми, которые представили глобально мыслящие интеллектуалы той эпохи – не забывая о политических последствиях, они делали акцент на культурном и религиозно-нравственном аспектах.

Следует обратить внимание еще на одну особенность: национальный характер государственной идеологии не мешал тому, чтобы вписать в нее Пе-тра I – великого государственного деятеля (при всей его прозападной культур-ной ориентации). Славянофилы, которые параллельно с официальными идео-логами выступали против дальнейшей европеизации российского общества и критиковали Петра за то, что именно он первым начал этот процесс, кажутся более последовательными. Суть противоречия заключалась в том, что Уваров и его сторонники никогда не выступали против европейской культуры как та-ковой. Они не отстаивали идею культурной автаркии, даже когда резко выска-зывались по поводу опасного влияния со стороны Запада. Речь шла в первую очередь о пагубности слепого подражательства в условиях, когда политические ценности, культивируемые обновленной Европой, стали противоречить нацио-нальным интересам и традициям российского государства. По сути, критика со стороны сторонников правительственного консерватизма была направлена на Западную Европу, образ которой начал формироваться с конца XVIII века, после Французской революции 1789 года.

Когда Петр проводил свои реформы, обращение к западному опыту мог-ло казаться прогрессивным с государственной точки зрения. Вектор развития российской государственности, который определил Петр, ориентируясь во многом на западноевропейский опыт, привел в итоге к укреплению самодер-жавного, абсолютистского строя в самой России. Это важно, так как Николай I воспринимал Петра именно с этой позиции. По замечанию Р. Вортмана, «для Ни-колая Петр Великий был образцом утверждения императорской власти в само-

91 ]

С.В. Удалов

державном государстве» [3, с. 234]. Для него самым серьезным достижением великого преобразователя была созданная им в результате реформ государ-ственная модель, в рамках которой отношения между властью и обществом строились на принципах приоритета государства и его интересов.

Западноевропейская культура, просвещение, проникавшие в Россию в начале XVIII века параллельно с укреплением абсолютистского начала, пред-ставлялись Николаю и государственным идеологам побочным следствием, в то время, однако, не опасным. Более того, этот аспект сторонники Уварова даже использовали в интересах формируемой ими мифологемы власти. Характерно, например, что М.П. Погодин определял процесс проникновения элементов за-падноевропейской культуры при Петре как зло, но зло не только неизбежное, но даже необходимое в то время. Но все это, конечно, относится к XVIII столетию. В начале XIX века ситуация начинает меняться. Революция 1789 года изменяет в глазах российской политической элиты облик современной ей Западной Ев-ропы. Уже в последние годы правления Екатерины II эти изменения очевидны. В эти годы, например, оформляется политическая цензура в России, направ-ленная в большей степени против западноевропейского политического влия-ния, становящегося все более опасным1. В николаевской России восприятие опасности, идущей с Запада, становится еще более радикальным. Недоверие к происходящим там процессам обострилось после событий 1830–1831 годов, когда стало ясно, насколько глубоко кризисные явления проникли в сами осно-вы западноевропейской цивилизации. Меняется Европа, меняется и отношение к ее культурному опыту с точки зрения государственных интересов. Если Петр в начале XVIII века во многом с его помощью укрепил в России абсолютизм, то Николай I в XIX веке вынужден при достижении схожей цели действовать в об-ратном направлении. Европейская политическая культура, пропитанная «духом либерализма», способным подточить фундамент российской государственно-сти, становится всё более опасной. В этих условиях сознательно смещаются акценты, и консерваторы начинают искать опору российского абсолютизма в русской народной ментальности. Отсюда и выраженная русскость создаваемой государственной идеологии.

Кризис идеологии

Триада Уварова появилась в благоприятный момент развития обще-ственной мысли. В 1830-х годах внутренние противоречия с официальной трак-товкой народности и самодержавия еще не достигли определенности. Образ просвещенного монарха, отстаивающего идею народности на пути дальней-шей модернизации России, вполне вписывался в идеологию зарождающегося либерализма и последовательного консерватизма. Большую роль в этом сы-грали события 14 декабря 1825 года, вызвавшие в русском обществе неодно-значную реакцию. Разумеется, большинство не приняло радикальную версию, избранную мятежниками. Старший брат будущего славянофила А.С. Хомякова, Ф.С. Хомяков в одном из писем характеризует декабристов как молодых людей, обладающих умом, воспитанием и благородными чувствами, которые при этом были безумцами, не знающими ни отечества, ни народного духа [11, с. 67]. Подобные мысли рефреном звучали во многих отзывах о тех событиях. Отри-цая насильственный путь достижения цели, часть либерально настроенного общества сочувствовала декабристским идеям социально-экономических и политических преобразований. Но проводиться они должны были легитимно, в условиях согласия между властью и обществом, а не вооруженного противо-стояния. Образ нового царя, сформировавшийся в первые годы его правления,

1 См. об этом, например: [27].

92[


вселял во многих надежду на воплощение мечты о «просвещенном монархе», на проведение необходимых реформ сверху, мирным путем, а не снизу, путем революционных потрясений. В период царствования Николая I было довольно распространено мнение о сходстве его с Петром I. Общество желало видеть в новом правителе преемника великого реформатора. Впоследствии многих ждало разочарование, но в первые годы царствования Николая I его деятель-ность порождала надежды на будущие преобразования. Необходимо было со-гласие между общественным мнением и правительством. Достичь его можно было как путем совершенствования системы просвещения, так и влияния на общественную мысль со стороны правительства.

Интеллектуальная элита, изначально поддерживая власть, стремилась все-таки к созданию двусторонней модели отношений власти и общества. От-сюда стремление многих литературных и общественных деятелей к сотрудниче-ству с самодержавием, в том числе и со стороны «пушкинского круга». В начале 1830-х годов на имя Николая I и в Министерство народного просвещения не-однократно поступали предложения об издании журналов, целью которых было формирование политической лояльности русского общества. Правительство должно было выступать с реформаторскими инициативами, зная настоящие потребности общества, и в условиях, когда общество адекватно воспринима-ет эти инициативы. «Журнал политический, административный, литературный, образовательный по всем частям, входящим в состав истинной государствен-ной образованности, – писал П.А. Вяземский, – был бы у нас важное и полезное явление. Составление его должно быть правительственною мерою, вверенною исполнению людей с дарованием, с благородством в мыслях, в чувствах, име-ни чистого, чести несомнительной. В сей журнал входили бы все виды прави-тельства до обличения их в закон. Сей журнал был бы не только отголоском, но и указателем правительства. Он приучал бы умы к умеренному и полезному исследованию запросов, возбуждающих участие каждого русского как совре-менника европейских событий и гражданина России. Ныне русские поставлены между извержениями огнедышущих мнений иноплеменных, между волканиче-скою литературою французскою и замерзлым прудом русской литературы. Нам нужно непременно иметь теплые ключи целительной, живой воды, для избежа-ния невыгод, следующих за двумя крайностями» [4, с. 128].

Вместе с тем политическая система, создаваемая Николаем I, наоборот, была основана на принципе односторонности, что превращало ее в самодо-статочную силу, не нуждающуюся в поддержке общественного мнения. Одно-временно с этим затягивался процесс адаптации общественного сознания к возможным реформам путем внедрения в него государственной идеологии. Политика Николая I становилась все более охранительной, реформаторский потенциал, который видели в ней изначально, за некоторыми исключениями так и не раскрылся в полном объеме. Блистательная эпоха, представляемая офи-циальной пропагандой, постепенно превращалась в эпоху застоя.

Знаменитая триада должна была стать идеологическим обоснованием николаевской политической системы. Но эта система в итоге сама деформи-ровала ее восприятие обществом. В наличных социально-политических реали-ях уваровская идеологема обретала в общественном сознании отрицательные коннотации.

Уваровская формула осталась в результате декларацией, ничем, по сути, не подкрепленной. Со стороны власти она превращалась в инструмент жест-кой, ограничительной политики. Особенно заметным это стало после европей-ских революций 1848–1849 годов. Внутри России правительство реагировало на эти события путем усиления профилактических и репрессивных мер. Про-грамма Уварова по созданию в перспективе интеллектуального и культурного

93 ]

С.В. Удалов

пространства, самостоятельного по отношению к Западу и впитавшего в себя религиозно-монархические убеждения, теряла свою актуальность. На смену политике, рассчитанной на формирование благонамеренного общественного мнения, приходила политика по его подавлению.

В результате постепенно усиливалось разочарование, и значительная часть общества окончательно разошлась с официальной версией в понимании «народности» и роли самодержавия в историческом развитии России.


1. Барсуков И.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. СПб., 1890. Кн. 3.

2. Вишленкова Е.А., Галлиулина Р.Х., Ильина К.А. Русские профессора: университетская корпоративность или профессиональная солидарность. М., 2012.

3. Вортман Р. «Официальная народность» и национальный миф российской монархии XIX века // РОССИЯ / RUSSIA. Вып. 3 (11): Культурные практики в идеологической перспективе. Россия, XVIII – начало XX века. М.: ОГИ, 1999.

4. Гиллельсон М. Неизвестные публицистические выступления П.А. Вяземского и И.В. Киреевского // Русская литература. 1966. № 4.

5. Журнал Министерства народного просвещения. 1834. Ч. 1. № 1.

6. Зорин А.Л. Кормя двуглавого орла… Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII – первой трети XIX века. М., 2004.

7. Зорин А.Л. Идеология «православия – самодержавия – народности»: опыт реконструкции // Новое литературное обозрение. М., 1997. № 26.

8. Император Николай I в 1830–1831 гг. (из записок А.Х. Бенкендорфа) // Русская старина. 1896. № 10.

9. Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М., 1991.

10. Киреевский И.В., Киреевский П.В. Полн. собр. соч. Калуга, 2006. Т. 1.

11. Кошелев В.А. Алексей Степанович Хомяков: жизнеописание в документах, рассуждениях, разысканиях. М., 2000.

12. Мордовченко Н.И. Русская критика первой четверти XIX века. М.; Л., 1959.

13. Отдел рукописей Российской национальной библиотеки. Ф. 291. Ед. хр. 54.

14. Остафьевский архив кн. Вяземских. СПб., 1899. Т. 1.

15. Погодин М.П. Историческое похвальное слово Карамзину // Карамзин: pro et contra. СПб., 2006.

16. Погодин М.П. Петр Великий // Москвитянин. 1841. № 1.

17. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: в 16 т. М., 1937–1959. Т. 11.

18. РГИА. Ф. 733. Оп. 22. Ед. хр. 9.

19. Русский консерватизм середины XVIII – начала XX века: энциклопедия. М., 2010.

20. Русский архив. 1885. Кн. первая.

21. Сборник распоряжений по Министерству народного просвещения. СПб., 1866. Т. 1.

22. Сборник постановлений по Министерству народного просвещения. СПб., 1875. Т. 2. Отд. 1.

23. Тютчев Ф.И. Полн. собр. стихотворений. Л.: Советский писатель, 1987.

24. Уваров С.С. О некоторых общих началах, могущих служить руководством при управлении Министерством народного просвещения // Река времен. Книга истории и культуры. М., 1995. Кн. 1.

25. [Уваров С.С.] Общий отчет, представленный его Императорскому Величеству по Министерству народного просвещения за 1837 г. // Журнал Министерства народного просвещения. 1838. Ч. 18. № 4.

26. Фишер А. О ходе образования в России и об участии, какое должна принимать в нем философия // Журнал Министерства народного просвещения. 1835. Ч. 2. № 1.

27. Цензура в России: история и современность. СПб., 2001.

28. Чаадаев П.Я. Полн. собр. соч. и избранные письма. М., 1991. Т. 2.

29. Шевченко М.М. Конец одного Величия. М., 2003.

30. Шевырев С.П. Взгляд русского на современное образование Европы // Москвитянин. 1841. № 1.

31. Шильдер Н.К. Император Николай Первый. М., 1997. Т. 2.

32. Шпет Г.Г. Сочинения. М., 1989.

94[


Аннотация. Статья посвящена государственной консервативной идеологии цар-ствования Николая I. Рассматривается влияние идеологии на политику правительства в области образования в контексте развития русской общественной мысли.

Ключевые слова: православие, самодержавие, народность, государственный и общественный консерватизм, просвещение, цензура, общественная мысль.

Sergey Udalov, Ph.D. in History, Assistant Professor, Department of Russian Civilization and Methods of Teaching History, N.G. Chernyshevsky Saratov State University.

E-mail: [email protected]

Empire at anchor: Conservative Ideology in Russia in the Second Quarter of the

Nineteenth Century

Abstract. The article deals with the state conservative ideology in the reign of Nicholas I. Тhe article addresses the influence of ideology on thestate educational policy against the background of the changing public opinion in Russia.

Keywords: Orthodoxy, Autocracy, Nationality, State and Social Conservatism, Enlightenment, Censorship, Public Opinion.

95 ]


В.В. Ванчугов

Идеологический эпизод в истории русской философии

История взаимодействия интеллектуалов и власти является поучительной для обеих сторон, и помимо занимательности из нее можно извлечь, безуслов-но, полезное для нашего времени, при всем том, что и власть другая, и мысли-тели другие. С учетом интересов нашего времени хочу обратить внимание чита-теля на тот эпизод истории, начало которому дал вооруженный мятеж 1825 года. Власти восприняли его как закономерный итог прежних послаблений, резуль-тат либерального настроения умов, от которого Отечеству больше вреда, чем пользы. Так это или не так, хорошо это или плохо – вне компетенции автора, чья задача – рассмотреть мобилизационный механизм, то есть действия, направ-ленные на «спасение Отечества» от внешних и внутренних угроз, изучить при-нятые меры, их последствия, выявить ожидания, упования и реальные резуль-таты. И наиболее интересной в этом контексте видится политика правительства в области образования, взаимодействие академического сообщества, ученого мира, и власти. Именно здесь мы наблюдаем четко локализуемый по месту и времени «консервативный поворот», цель которого – указать на ценности, сле-дование которым не только поможет предотвратить потрясения, подобные де-кабрю 1825 года, но и обрести на долгое время устойчивое развитие при неиз-менности существующего строя.

Суть этого «консервативного поворота» – освобождение от иностранного влияния, начиная с домашнего воспитания и заканчивая высшей школой, пре-жде всего светской. Будучи еще «товарищем министра», то есть заместителем К.А. Ливена, Сергий Семенович Уваров (именно так, не Сергей, а Сергий, на церковный манер) в марте 1832 года делает набросок письма императору с соображениями относительно принципов внутренней политики, в которой не-маловажную роль играло и его ведомство: чтобы отечество усиливалось и бла-годенствовало, следует придерживаться трех «великих государственных на-чал» – «национальной религии», «самодержавия» и «народности». Эта триада, идеологическая троица повторяется и в отчете о ревизии Московского универ-ситета, представленном императору 4 декабря 1832 года, где Уваров сообщает о необходимости наличия у нас «правильного, основательного» образования, которое следует соединить «с глубоким убеждением и теплою верою в истинно русские охранительные начала православия, самодержавия и народности». Ну а 20 марта следующего года, когда Уваров вступил в полное управление ми-нистерством, в циркулярном предложении, предназначавшемся для попечи-

Ванчугов Василий Викторович, доктор философских наук, профессор кафедры истории русской философии философского факультета Московского государственного универ-ситета имени М.В. Ломоносова, заместитель главного редактора портала «Русская idea». E-mail: [email protected]

96[


телей всех учебных округов, сообщалось, что «общая наша обязанность» со-стоит в том, «чтобы народное образование совершалось в соединенном духе православия, самодержавия и народности» [15, с. ХLIX; см. также: 11, стб. 838]. Уваров выразил уверенность, что каждый профессор и наставник, проникнув-шись одним и тем же чувством «преданности трону и отечеству», использует все свои силы и дарования, чтобы сделаться «достойным орудием правитель-ства и заслужить полную доверенность оного»; что всяк на своем месте доведет преподавание вверенной ему науки или ремесла до совершенства, «посвящая всего себя на образование юношества» [15, c. L]. Так новый министр сразу же четко определил, каковы критерии истинного просвещения для тех, кто работа-ет, точнее, служит отечеству по его ведомству: образование юношества в духе «охранительных начал», изучение всего и вся таким образом, чтобы прошедшие высшую школу оставались приверженцами «православия, самодержавия и на-родности» всю свою сознательную жизнь.

Конечно же, Уваров начинал не на пустом месте: и прообразы его «фор-мулы», и сам дух отношения к образованию можно найти еще в деятельности Шишкова, для которого русский народ «верен церкви, престолу и отечеству» [16, c. 176], и в «записке о народном воспитании», которую 7 ноября 1823 года отправил императору Магницкий [10, c. 363]. Но как бы там ни было, только лишь Уваров сформулировал витавшие прежде идеи, довел их до формулы и ловко ввел в оборот, предложив «антитезис» галльской триаде (liberté, égalité, fraternité), содержащей скрытый призыв к мятежу. Так же новая идеологема про-водила внутриполитическую демаркацию, переводя в разряд нежелательных фантазий внеконфессиональную религиозность, неразборчивое, отвлеченное человеколюбие и допускаемое мягкосердечием монарха опасное панибрат-ство со стороны военных и ученых, самовольно рассуждающих о конституции и республике.

С приходом Уварова в России появился еще один печатный орган – «Жур-нал Министерства народного просвещения». Уже первые номера журнала со-держали достойные примеры следования новым началам – на собрании Петер-бургского университета 31 августа 1833 года П.А. Плетнев выступил с речью «О народности в литературе», а его коллега Н.И. Бутырский вторил ему в обзоре деятельности учебного округа, в котором отметил, что из всех сфер образова-ния и культуры к народности прямое отношение имеет прежде всего словес-ность и что если все прочее можно заимствовать от чужестранцев, то «русскую словесность должны мы создать сами, в противном случае останемся только подражателями».

Поскольку журнал выписывался во всех уездных училищах, гимназиях, ли-цеях и университетах, то распространение материала в духе уваровской триа-ды среди учащих и учащихся довольно скоро принесло нужные плоды: «начала» стали источником вдохновения для верноподданных империи. Если столичный профессор, а также и цензор Никитенко, вспоминая недобрым словом времена Голицына и его единомышленников, одержимых душеспасительными началами, отмечал, что тогда «нельзя было говорить об удобрении земли, не сославшись на тексты из Священного Писания» (запись в дневнике 4 апреля 1833 года), то теперь, при Уварове, на какую тему кто бы не завел речь, начинали выводить до-стоинства своей науки из следования одному или всем элементам охранитель-ной триады. Так в нескольких номерах «Молвы», издававшейся при «Телеско-пе», появляются «Литературные мечтания. Элегия в прозе», дающие не только обзор исторического развития русской литературы, но выражающие восторг автора от благотворной опеки со стороны государства. Автор, указавший в кон-це статьи место и время написания (Чембар. 1834, декабря 12 дня), сообщал, что просвещение наше благодаря «неусыпным попечениям мудрого правитель-

97 ]


ства» ускоряет свой ход, тем более что русский народ «смышлен и понятлив, усерден и горяч ко всему благому и прекрасному», особенно тогда, когда «рука царя-отца указывает ему на цель, когда его державный голос призывает его к ней». Больше всего радовало автора, что «неусыпное правительство» ежегодно совершает новые подвиги во благо просветления умов и новые благодеяния, новые щедроты в пользу ученого сословия: избавляет нас от вредных след-ствий иноземного воспитания, и скоро мы получим «свое русское, народное просвещение», всему миру докажем, что «не имеем нужды в чуждой умственной опеке» и нам легко это сделать, «когда знаменитые сановники, сподвижники царя на трудном поприще народоправления, являются посреди любознатель-ного юношества в центральном храме русского просвещения возвещать ему священную волю монарха, указывать путь к просвещению в духе православия, самодержавия и народности». Автором этой восторженной «элегии в прозе», «литературных мечтаний», был никто иной, как недавно оставивший универ-ситет Виссарион Белинский, а его наставник, Николай Иванович Надеждин, ординарный профессор по кафедре словесности Московского университета и редактор журнала «Телескоп», журнала «современного просвещения», свою статью «Европеизм и народность в отношении к русской словесности» (1836, № 1) заключил соответствующим положением: поскольку в основание нашего просвещения «положены православие, самодержавие и народность», то отно-сительно литературы их можно «сократить в одно», и если наша словесность народна, она будет и православной, и самодержавной.

В «Обозрении расположения умов и различных частей государственного управления в 1834 году», данном III Отделением императору, в разделе «О рас-положении умов» отмечалось, что 6 декабря 1833 года в первый раз во двор-це сама императрица появились в национальном платье и русском головном уборе. Выдерживая курс на патриотизм, в 1836 году, по инициативе Николая I, объявляется конкурс на лучший памятник Ивану Сусанину – спасителю рода Романовых. В этом же году М.И. Глинка сообщает в письме к С.П. Шевыреву, что собирается «подарить» русскому театру «вещь крупных размеров», которая, хотя и не будет совершенством, но самое главное ее достоинство – выбор сю-жета: «Во всех отношениях это будет сюжет национальный. Не только сюжет, но и музыка» [5, c. 26]. Речь шла об опере «Иван Сусанин». После представления оперы в декабре 1836 года на сцене Мариинского театра в Петербурге заго-ворили о состоявшемся произведении национально-самобытного характера. И в других сферах искусства шли неустанные поиски национальных форм, чему особенно способствовали «охранительные начала» в виде «православия, само-державия, народности», изложенные в циркуляре от 21 марта 1833 года: «Об-щая наша обязанность состоит в том, чтобы народное образование, согласно с Высочайшим намерением Августейшего монарха, совершалось в соединенном духе Православия, Самодержавия и народности». В статье «Обозрение русской литературы за 1831 год» Иван Киреевский, затронув проблему национальных «трагедий», сетовал на то, что у нас все еще нет в этой сфере достойных творе-ний и что понятие о «трагическом совершенстве» наступит только тогда, когда мы перестанем довольствоваться общими истинами, не примененными к осо-бенности нашего просвещения, не извлеченными из «коренных потребностей нашего быта», пока новые поколения не воспитаются на «образцах отечествен-ных», не получат «самобытность вкуса» и твердость мнения, независимого от иноземных влияний.

Скоро «народность», замечает Белинский, станет «альфой и омегой эстетики», заменив творчество и вдохновение. Чем больше «народности» (простонародности) в произведении, тем оно художественнее. Услышавши слово «народность», восклицал П.А. Плетнев, ординарный профессор Санкт-

98[


Петербургского университета, уже в самих звуках сумел «прочитать самые священные свои обязанности»: «Мы поняли, что успехи отечественной исто-рии, отечественного законодательства, отечественной литературы, одним словом: всего, что прямо ведет человека к гражданскому назначению, – долж-ны быть у нас на сердце» [8, c. 1].

В духе времени создаются не только русская опера, но и живопись, сло-весность и даже философия, представители которой (Фишер, Новицкий, Мих-невич, Надежин и др.) были среди первых откликнувшихся на необходимость преобразования ее на новых началах. Деятельность Уварова на посту мини-стра народного просвещения сказалась и на философии как составной части системы высшего образования. Первым здесь отметился немец Адам Фишер, приехавший в Россию когда-то на положении гувернера, а к данному момен-ту достигший положения профессора философии в Главном педагогическом институте, а затем и в университете. Свои лекции – психологию, логику, нрав-ственную философию, метафизику, историю философских систем – Фишер читал сначала на французском языке, а затем перешел на русский, что более соответствовало духу нового направления Министерства народного просвеще-ния. Именно он первым ввел идеи Уварова в состав отечественного любому-дрия, изложив осенью 1834 года свой философский «символ веры» в программ-ной речи «О ходе образования в России и об участии, какое должна принять в нем философия». «После сказанного мною, – заявил ординарный профессор А. Фишер на торжественном собрании в университете 20 сентября, обращаясь к аудитории на французском, – думаю, нельзя уже сомневаться, чтоб основания эти не были: священное уважение к религии, непоколебимая верность монарху и безусловное повиновение существующим законам» [14]. Речь Адама Фишера продемонстрировала коллегам, что значит для философии принять «должное» направление: министерская инструкция получала «обоснование», а философия обретала статус благонадежной науки.

В 1834 году стараниями все того же Уварова в Киеве открывается рус-ский университет Св. Владимира, предназначенный стать «умственной крепо-стью вблизи военной» и «подавлять дух отдельной польской национальности, чтобы слить его с общим русским духом». Сюда, по рекомендации о. Иннокен-тия, ректора академии, приглашается для чтения лекций по философии Орест Новицкий. В следующем году он оставляет академию ради преподавательской работы в университете.

В своей речи «Об упреках, делаемых философии в теоретическом и прак-тическом отношении, их силе и важности» Новицкий пояснил, что такое фило-софия сама по себе («развитие и уяснение движений нашего сознания»), а так-же изложил задачи философии применительно к духу времени, выраженному в триаде Уварова. Определившись с направлением нашей философии («полага-ние краеугольным камнем философствования рационализм, соображаемый с опытом, завершение этого храма любомудрия как бы светозарным куполом – откровением и преимущественно материею всех идей – понятием о Боге»), Новицкий рассуждает и о ее духе. Поскольку философия есть не просто само-сознание, а в высшей степени «самосознание народное», то в ней должен вы-ражаться «дух самого народа», а он таков: «Примерная религиозность, глубокая преданность отечеству и царю». Вот этим духом и должна быть «проникнута и животворима» философия в нашем отечестве, в силу чего она непременно ста-нет национальной, произведением не заимствованным, а собственным [7].

В статье «Об успехах греческих философов в теоретическом и практиче-ском отношениях» Иосиф Михневич задается рядом вопросов: что сделали гре-ки и какой был результат их действий? как далеко простирались их познания и какое влияние они имели на нравственность, религию и философию?.. Отдав

99 ]


должное языческим мудрецам, он переходит к рассмотрению успехов христи-анской философии и считает необходимым предупредить читателей, чтобы они не забывали, что у философов имеется два начала: «закон неписанный, при-родный, закон ума» и «закон писанный, положительный, закон Откровения», и потому следует нам поминутно сверяться с тем и другим. Но если кто будет ру-ководствоваться только одним из законов, то он или «разрушит все для своей философии, или уничтожит саму философию». Для Михневича только та фило-софия вводит в святилище истинной мудрости, которая исходит из ума, не уда-ляясь при этом от Откровения. И только такая философия – «по духу нашего лю-безного отечества, той Святой Руси, которая издревле чуждалась мудрований ума, несогласных с заветными истинами веры. Она – по намерениям нашего августейшего монарха, который, желая утвердить благоденствие мудро управ-ляемого им народа на незыблемых основаниях, с отеческою заботою печется о том, чтобы гордый ум человеческий не возгордился на разум Божий, а пре-бывал в должном послушании, вере. Она, наконец, – по свойству самого дела, то есть по духу и смыслу этой науки, которая всегда была и не может не быть в тесной связи с религиею: истина неоспоримая и для всякого очевидная, что слепа та вера, в которой нет знания, но не дальновидно и то знание, в котором нет веры» [6, c. 166].

Поскольку в свете «начал», взятых за основу новой политики, ориентиру-ющей всю систему просвещения на свои, отечественные основания, заводятся разговоры и о необходимости национальной философии, то довольно скоро возникает необходимость указать народу на личность, ее олицетворяющую. В силу ряда причин на роль самобытного, национального философа выдвига-ется мало известный широкой публике Григорий Саввич Сковорода. Уловив новые веяния, А.Ф. Хиждеу изложил жизнь и учение Сковороды согласно духу «охранительных начал» Уварова. В 1832 году он послал в Московский цензур-ный комитет «Избранные сочинения Сковороды», обещая в итоге издать шесть томов! Далее в журнале «Одесский вестник» (№ 37, 1833) опубликован его очерк «Сократ и Сковорода». Через два года следует публикация в «Телеско-пе», представленная как первый из задуманных одиннадцати очерков! Вскоре он опубликовал в «Телескопе» статью «Григорий Варсава Сковорода: историко-критический очерк. Отрывок первый. Общее основное понятие о Сковороде, объясненное из его собственного сознания» [13]. При этом свои заключения автор основывал главным образом не на тех сочинениях, которые несомненно принадлежат Сковороде и дошли до нас, а на таких, которые сам Сковорода не перечисляет в списке своих трудов. Например, текст, где он прямо говорит, что принял на себя задачу быть русским Сократом, взят Хиждеу из неизвестного исследователям сочинения «Софросина, сиречь, толкование на вопрос: “что нам нужно есть” и на ответ: “Сократа!”». Другой отрывок, где философ высту-пает русским патриотом, позаимствован из сочинения «Книжечка о любви до своих, нареченная Ольга православная», которого также нет ни в одном списке. Но желая – при спросе на «народность» – поднять на щит мыслителя из народа, Хиждеу пошел так далеко, что путем ловко исполненных подлогов сделал Ско-вороду невольным апологетом формулы «православие, самодержавие, народ-ность». В итоге перед россиянами предстал «русский Сократ» с малоросским говором, странствовавший по окраине империи с Ветхим Заветом и флейтой, любитель эмблем и символов – Григорий Саввич Сковорода, среди прочих дав-ший основания говорить о «народной русской философии».

Тем временем в рецензии «Бородинская годовщина» (1839) Виссари-он Белинский, следуя гегелевскому тезису «всё действительное разумно, всё разумное действительно», примирился с окружающей его действительностью и воздал хвалу режиму самодержавия, и в слове «царь» у него «чудно слито со-

100[


знание русского народа, и для него это слово полно поэзии и таинственного значения», и это не случайность, а «самая строгая, самая разумная необходи-мость, открывающая себя в истории народа русского».

На этом фоне торжества «православия, самодержавия и народности» не могла не появиться философская работа, где и материал, и идеи – исключи-тельно русские, проявляющие народный дух согласно формуле Уварова. Так появляется первая книга по русской философии, причем в ее многовековой истории, – в 1840 году в Казани публикуется «Русская философия» архиман-дрита Гавриила как шестая часть его всемирной истории философии.

В «Русской философии» архимандрит Гавриил исходит из того, что каж-дый народ имеет свой особенный характер, а соответственно, и свою фило-софию, «более или менее наукообразную, или по крайней мере рассеянную в преданиях, повестях, нравоучениях, стихотворениях и религии» [3, c. 3]. От ар-химандрита Гавриила мы получаем относительно народов (израильтяне, греки, римляне, скандинавы, германцы, французы, итальянцы, испанцы, португальцы, англичане, россияне) красноречивые характеристики. Что касается русского человека, то на фоне других народов он обладает исключительно положитель-ными качествами. Россиянин «богобоязлив, до бесконечности привержен к вере, престолу и отечеству1, послушен, нерешителен и даже недеятелен там, где подозревает какое-либо зло от поспешности, трудолюбив, хитер, непобе-дим в терпении, рассудителен. По отношению же к любомудрию отличительный характер его мышления есть рационализм, соображаемый с опытом» [3, c. 5]. Русский, по свидетельству архимандрита Гавриила, требует, чтобы всякая тео-рия совершенно была согласна с опытом, приговаривая в дружеских беседах: «Чего не видишь, о том и не бредишь»... Никогда русский, подобно Декарту, не принимал сомнение за начало философии. Он допускает, однако, испытание истины, внушая осторожность при затруднениях <...>. Особенное внимание ко «гласу разума и опыта» показала Россия при избрании веры, и, приняв креще-ние, «русский ум покорился уму беспредельному <...>. С сих пор любомудрие поставило для себя новый закон: рационализм, соображаемый с опытом, по-верять через откровение. И никогда оно от сего закона не отступало» [3, c. 19]. Верность своей характеристики «русского мышления» архимандрит Гавриил берется доказать не только поговорками, но и «избранными местами русских философов», то есть историей русской философии, насчитывающей не менее семи столетий. Любомудрие в России начинается для архимандрита с приняти-ем христианства.

Итак, власть получила поддержку со стороны ученого сообщества. Представители как институциональной философии (профессора универси-тетов и духовно-академических школ), так и внеинституциональной (вольные мыслители, группирующиеся в разного рода кружках), выступили апологетами «охранительных начал», которые вводились как меры предохранения Отечества от ситуаций типа «волнений декабря 1825 года». Власть получила поддержку со стороны философского сообщества, однако последнее мало что получило взамен. Более того, по прошествии времени власть, желая спасти положение, пошла даже на закрытие кафедр философии.

Согласно «нравственно-политическому отчету» III Отделения за 1849 год, в то время как во всей Западной Европе «демократические начала волнуют умы и сильно потрясают гражданское устройство», Россия «не только продол-жала наслаждаться совершенным спокойствием, но нравственное ее состоя-ние оказывалось в высшей степени удовлетворительным». Однако это проис-ходило не само собой, а благодаря усилиям правительства. 7 ноября 1849 года

1 Воплощение формулы «православие, самодержавие, народность».

101 ]


Ширинский-Шихматов распорядился приостановить во всех университетах преподавание государственного права европейских стран, однако решено было пожертвовать не только этим предметом. В докладной записке императо-ру Ширинский-Шихматов сообщал, что теория познания, метафизика, история философии, нравоучительная философия должны быть изъяты из преподава-ния в высших учебных заведениях, ибо дисциплины эти по разным причинам способны породить сомнения в истинности Божественного откровения и посе-ять смуту в головах юношества, а потому не соответствуют видам правитель-ства и не обещают благоприятных последствий. Особенно примечательно для нас пояснение относительно «истории философии или критического разбора философских систем»: «Хотя преподавание их и могло бы быть допущено, – за-метил Ширинский-Шихматов, – в видах предупреждения молодых слушателей от заблуждений, с условием, однако, чтобы опровержения были сильнее дока-зательств, над которыми трудились великие, хотя и заблуждавшиеся мыслите-ли; но как это условие редко может быть выполнено совершенно удовлетвори-тельно, а всякое в столь важном деле упущение оставит по необходимости в неопытных умах семя заблуждения, способное со временем произвести горь-кие плоды, то гораздо полезнее и безопаснее вовсе не касаться философских систем». А вот логика и опытная психология показались необходимыми и по-лезными всякому образованному человеку, а потому решено было их сохранить в преподавании, с требованием возложить чтение этих дисциплин исключитель-но на профессоров богословия. И Николай I с предложениями своего «штатного Платона» согласился.

Итак, отныне профессор богословия должен был не только вести догма-тическое и нравственное богословие, преподавать общую церковную историю и историю Русской Церкви, но и логику и психологию. В Киеве вместо Новицко-го поставлен был профессор богословия и протоиерей И.М. Скворцов, в Харь-кове вместо Протопопова – профессор богословия и протоиерей П.И. Лебедев, в Москве вместо адъюнкта философии Каткова – профессор богословия и про-тоиерей Терновский, в Петербурге вместо Адама Фишера – профессор бого-словия Райковский. В итоге на десять лет российские императорские универ-ситеты остались без кафедр философии.

В конце 1859 года обеспокоенные распространением материализма, особенно в среде студенческой молодежи, попечители учебных округов об-ратились с ходатайством в Департамент народного просвещения с просьбой рассмотреть вопрос о восстановлении преподавания истории философии. Департамент, в свою очередь, сообщил Александру II о ходатайстве попе-чителей, и 2 декабря последовало высочайшее повеление рассмотреть это дело в Главном правлении училищ, которое подготовило справку, где излага-лись причины закрытия кафедр философии и говорилось, что по прошествии десяти лет, при совершенном изменении теперь направления идей, «отра-жающих в себе чисто-утилитарные стремления века», «не представляется никаких препятствий к восстановлению преподавания философии, если не в полном ее объеме, то по крайней мере в одной ее части, – истории фило-софии, как науки, по преимуществу проясняющей истины и разрушающей предрассудки и стремления к материализму». 22 февраля 1860 года импе-ратор соизволил повелеть: «Возобновить в университетах и Ришельевском лицее, на прежнем основании, преподавание истории философии, с логи-кою и психологиею».

Итак, когда распространение материализма и увлечение нигилизмом привело к отрицанию «охранительных начал», и попранию прежде всего первых двух элементов, самодержавия и народности, власть снова обратилась к помо-щи философии, видя в ней верное средство спасения Отечества.

102[


Эта непоследовательность действий свидетельствовала о специфиче-ском состоянии умов чиновничества, которые воспринимали философию как «служанку политики». Конечно же, философия может быть полезна государству, но ее не следует трактовать как непременную необходимость, а требуя от фило-софии полезности, не следует табуировать темы и проблемы. И среди таких за-претных тем было обсуждение сущности самодержавия, основного элемента «охранительных начал». Философам позволялось говорить о чем угодно, только не рассуждать по поводу основ, истоков власти.

Екатерина II состояла в переписке со всеми важнейшими философами того времени, в том числе вольнодумцами и скептиками. Но что в итоге? Об-ратимся к ее «Наказу комиссии о составлении нового Уложения» – за этот труд некоторые просветители отвели ей место «между Ликургом и Солоном». Наказ являлся не законом, а своего рода научным трудом, содержащим в себе осно-вания и указания для кодификации закона. Над «Наказом» Екатерина II работала в течение 1765–1766 годов, и после завершения он подвергся «редакторской» обработке со стороны Г.Г. Орлова, Н.И. Панина, А.П. Сумарокова и др. Состо-ит «Наказ» из 20 глав и 526 статей, большинство которых взято из сочинения Ш. Монтескье «О духе законов», часть из сочинения Ч. Беккария «О престу-плениях и наказаниях», а некоторые написаны самой императрицей. Из всего «Наказа» нашего внимания заслуживают в данном контексте только два места: доказательство того, что Россия является европейской державой и обоснова-ние необходимости для нее такой формы правления, как абсолютная монархия. Первое заявление доказывается тем рассуждением, что поскольку европей-ские нововведения Петра в России получили такой успех, то можно предполо-жить, что законы и обычаи, царившие прежде, «не сходствовали с климатом» [влияние Монтескье – В.В.], не соответствовали нашему государству, а вот ев-ропейское оно приняло как свое, родное. Второе же заявление доказывается следующим образом: никакая другая форма правления, кроме самодержав-ного государя, «не может действовать сходно с пространством столь великого государства». «Пространное государство предполагает самодержавную власть в той особе, которая оным правит. Надлежит, чтобы скорость в решении дел, из дальних стран присылаемых, награждала медление, отдаленностию мест при-чиняемое». Всякое же другое правление для России было бы, по мнению Екате-рины, не только «вредно, но и вконец разорительно». Так что когда Радищев, ею же посланный в Европу для обучения, позже посмел выразить симпатию к иной форме правления, усомнившись в эффективности существующей в России, то был приговорен к смертной казни, замененной, правда, на ссылку.

И эта нетерпимость к рассуждениям на тему сущности власти, основ са-модержавия сохранялась длительное время. В эпоху Александра I были, правда, допущены определенные вольности. Например, Дмитрий Николаевич Свербе-ев, слушавший лекции в Московском университете (1813–1817), в своих воспо-минаниях оставил описание и одного из магистерских диспутов того времени. В ту пору кандидат Бекетов выходил на диспут со своей магистерской диссер-тацией, имевшей название, как у поэмы: «Монархическое правление есть самое превосходное из всех других правлений». Среди основных тезисов этого опу-са было заявлено, что монархическое правление неограниченное – вещь пре-восходная, а для России – необходимое и единственно возможное. Диспутом управлял декан факультета Сандунов. «Диспуты походили тогда, – вспоминал Свербеев, – на кулачные бои; на них, как и на этой площадной забаве, зачинщи-ками в первых рядах являлись бойкие мальчики, т.е. мы, молоденькие студен-ты, с какими-нибудь подсказанными от стариков вопросами или возражениями диспутанту». Так же оживленно было и на диспуте у Бекетова, который студенты начали с восторженных речей за греческие республики и за величие свобод-

103 ]


ного Рима до порабощения его Юлием Кесарем и Августом. После нескольких слов в отпор этим похвалам свободе («слов, брошенных с высоты кафедры с презрительною насмешкою») вступила в бой фаланга «передовых мужей», и «тяжелые удары из арсенала философов XVIII века посыпались на защитника монархии самодержавной». Диссертант Бекетов оробел настолько, что «сму-щение его наконец дошло до безмолвия», так что взяться за дело пришлось декану, явно недовольному ходом диспута. «Господа, – сказал он, обращаясь к оппонентам, – вы вставляете нам, как пример, римскую республику; вы забыва-ете, что она не один раз учреждала диктаторство». На что получил возражение: «Медицина часто прибегает к кровопусканиям и еще чаще к лечению рвотным, из этого нисколько не следует, чтобы людей здоровых, а в массе, без сомнения, здоровых более, чем больных, необходимо нужно было подвергать постоянно-му кровопусканию или употреблению рвотного». На такой щекотливый аргумент декан с негодованием воскликнул: «На такие возражения всего бы лучше мог отвечать московский обер-полицмейстер, но как университету приглашать его сюда было бы неприлично, то я, как декан, закрываю диспут» [12].

Но вскоре случается несколько громких историй, в центре которых оказы-ваются авторы, рассуждающие на тему естественного права. Одним из героев громкой истории стал столичный профессор Куницын. Директор лицея гене-рал Энгельгардт обратился к князю Голицыну с просьбой поднести императору экземпляр только что вышедшей книги «Право естественное» (1818), автором которой был Куницын. Голицын отправил ее в Ученый комитет, член которого, академик Фус, как основной рецензент, одобрил книгу, но Рунич, попечитель Петербургского учебного округа, имел другое мнение о прочитанном. По пово-ду книги он в 1820 году направил в Ученый комитет записку, в которой заявлял, что книга Куницына «есть не что иное, как сбор пагубных лжеумствований, кото-рыя, к несчастию, довольно известный Руссо ввел в моду и кои волновали и еще волнуют горячия головы поборников прав человека и гражданина минувшего и наступившего столетий: Марат был не что иное, как искренний и практический последователь сей науки»; «и вся книга есть не что иное, как пространный ко-декс прав, присвояемых какому-то естественному человеку: мирогражданство, по существу своему, почитается происходящим из тех же начал, на коих осно-вано и самое право естественное». Ученый комитет постановил изъять книгу не только из всех библиотек, но и от частных лиц, обратить внимание на препо-давание естественного права, вытребовать руководства по этому предмету от всех учебных заведений и составить одинаковое обязательное руководство для всех. Затем Магницкий усмотрел в Казанском университете, среди прочего, и превратные толкования с университетской кафедры по части естественно-го права, допущенные Гавриилом Солнцевым, и предписал предать правове-да университетскому суду, который продолжался два года (1821–1823). После проверки Казанского университета появилась инструкция Магницкого по каж-дому читаемому курсу. Согласно ей, преподаватель политического права «обя-зан с отвращением указать на правила Макиавеля и Гобсса»; в области истории философии права он должен, «восходя выше Платона и Аристотеля, показать источник их начал в Моисее, Давиде, Соломоне, в пророках и апостолах или, лучше, в самом Верховном Законодателе нашем и сею священною печатью за-печатлеть истину своих уроков». Верным помощником Магницкого стал Город-чанинов, взявшийся ниспровергать теорию естественного права цитатами из Евангелия и сочинений церковных писателей [4]. Выступая против идей равен-ства, народоправия, обосновывая необходимость и богосообразность монар-хии и повиновения народа, автор изобличал «лжемудрецов», «лжеучителей» и среди них, в числе первых, Гоббса: «Вот пагубная система так называемой фи-лософской науки естественного права». В духе программы Главного правления

104[


училищ и на основе своей публикации Городчанинов составил курс изложения естественного права в обличительном смысле. Во что превратилось препода-вание естественного права в Казанском университете в результате деятель-ности Магницкого, можно судить из речи последнего, сказанной 15 сентября 1825 года: «Воспитанники твердо изучили все возражения на нелепые положе-ния естественного права и с улыбкою презрения к возмутительным его бред-ням изощряют природное свое остроумие на счет славнейших его апостолов» [9, c. 90; см. также с. 87].

В итоге среди запретных направлений в политической философии того времени оказалась дисциплина «естественное право», где рассматривались основы власти. Еще в первом выпуске «Журнала Министерства народного про-свещения», после сообщения о назначении нового министра, также опублико-вано было особое высочайшее повеление относительно естественного права, с указанием приостановить его преподавание впредь до издания надлежащего руководства. И для понимания сути этого распоряжения нам необходимо сде-лать краткий экскурс в прошлое данного предмета.

Если с ноября 1823 года на нравственно-политическом отделении универ-ситета проходились две философско-юридические дисциплины: естественное право и энциклопедия права, то с осени 1829 года преподавалась уже только последняя, под названием «обозрение прав европейских народов», а первое отменили, отложив принятие решения «до введения нового Устава сего пре-подавания». Над этой проблемой трудилась особая комиссия. Один из ее членов – Строганов – предложил запретить преподавание естественного пра-ва в Московском университете (одного из основных предметов нравственно-политического факультета с 1804 года) и просил Уварова рекомендовать про-фессорам юридического факультета «неофициальным порядком» раскрывать «абсурдность теорий», на которых зиждется наука естественного права.

23 апреля 1833 года было обнародовано особое высочайшее повеление о преподавании естественного права. В нем выражалось мнение, что препода-вание естественного права «едва ли даже возможно, доколе наши университе-ты не будут снабжены от Правительства особым на сей конец руководством», и предлагалось «для начертания руководства по части естественного права, с общим обозрением энциклопедии и литературы юридических наук, составить особый комитет из профессоров, под председательством г. Статс-секретаря Балугьянского» [1, c. V–VI]. Составление такого руководства было возложено на профессоров Главного педагогического института Бессера, Фишера и Штек-гардта. Одновременно, будучи озабоченным тем, чтобы «в преподавание сего предмета не могло вкрадываться что-либо несоответственное существующему в Государстве порядку вещей», управляющий Министерством предписал попе-чителям учебных округов: «Приостановить преподавание естественного права впредь до издания надлежащего по сей части руководства». 8 октября 1835 года Комитет для составления нового «руководства» упразднили на том основании, что по Уставу университетов от 26 июля 1835 года «уничтожена вообще кафе-дра естественного права». При этом министр народного просвещения испро-сил у императора соизволения преподавания естественного права вкратце, что «можно с удобностию отнести к нравственной философии, чем совершенно из-менится направление и обеспечится польза сего преподавания» [2, c. XII–XIV].

Итак, естественное право после недолгого распространения в универси-тетской среде оказалось у нас под запретом как источник (где прямой, а где косвенный) противогосударственного направления умов. И далее позиция представителей власти не менялась. Например, верный охранитель Констан-тин Победоносцев вообще был против попыток поиска «формулы» самодержа-вия, даже в тех случаях, когда эти попытки исходили от близких ему по взглядам

105 ]


людей. Так в письме к И.С. Аксакову еще 1874 года он прямо заявил о невоз-можности (и даже вредности) четкого теоретического оформления самодержа-вия в России, поскольку «есть предметы, которые, – может быть, до некоторого времени – поддаются только непосредственному сознанию и ощущению, но не поддаются строгому логическому анализу, не терпят искусственной конструк-ции. Всякая формула дает им ложный вид и – прибавлю – дает повод, с той или с другой стороны, – к задним мыслям и недоразумениям. Пробовал, помнится, покойный брат Конст[антин] Серг[еевич] делать конструкцию этой идеи; про-бовал как-то Катков в прежнем “Русском вестнике”, и все выходило тяжело, не-ловко, неистинно. Есть, подлинно, явления, которые лучше не возводить в кон-струкцию формулы».

Однако, пытаясь сохранить порядок, под давлением охранителей от идеи народного представительства отказались, посчитав твердым основание только самодержавия, не рискнув умалить его ни парламентом (либеральный идеал), ни Земским собором (консервативный формат). И что в итоге? Утратив опору «земель», идя на поводу «прогрессивного» сообщества, достаточно агрессивно продвигавшего свои ценности, самодержавие в одночасье исчезло, несмотря на вековые убеждения в его «незыблемости и божественности». Стоило вынуть одно звено, и все рухнуло, чего могло бы не произойти при других условиях, если бы опора была на «консервативное большинство». Неограниченное само-державие исчезло из жизни, перекочевав в учебники истории государства и права, зато парламентаризм вошел в обычай, воспринимается как норма обще-ственной жизни.

Философия для власти, выражаясь библейским слогом, «меч обоюдо-острый» – может быть использована двояко, в том числе во вред инициатору действия. С одной стороны, ее представители находят аргументы для объяс-нения и обоснования существующей силы, с другой стороны, они имеют пред-ставление о должной власти, о «правильной системе правления». Но действу-ющая власть предпочитает внимать первому и подавлять всеми возможными способами попытки настаивать на втором. Она нуждается только в тех фило-софах, которые гарантируют должное («полезное Отечеству») «отражение дей-ствительности» в текстах и речах, выражая интересы власти, представители которой стремятся сохранить существующий порядок вещей. Не позволяя рас-суждать о наилучшей форме правления, власть желала лишь интеллектуальной легитимизации существующего порядка. И потому она подавляла тех, кто вы-ступает со всякого рода «утопиями», даже если это трактаты по «естественному праву», активно вербуя из ученой когорты тех, кто будет прежде всего не столь философом, сколь верным идеологом (в рассматриваемом здесь случае – аб-солютной монархии, неограниченного самодержавия), чем лишь отдаляла кру-шение иллюзий в собственной важности и непогрешимости.

Впрочем, цель была достигнута – обретена стабильность, искоренены «вредные мечтания» о перемене правления, и активными соучастниками это-го процесса были, среди прочих, представители философского сообщества. Был ли этот симбиоз интеллектуалов и власти обоюдополезен? Нет, поскольку он отрицательно сказался на развитии философии права, да и вообще на всей философии. В любом случае, это – поучительный урок, как для власти, так и для философии.


1. Высочайшие повеления (с 18 марта по 1 сентября 1833 г.) // Журнал Министерства народного просвещения. 1834. Ч. I. С. I – XLVIII.

2. Высочайшие повеления (за октябрь месяц) // Журнал Министерства народного просвещения. 1835. Ч. VIII. № XI. С. XI–XIV.

106[


3. Гавриил, арх. Русская философия. Казань, 1840.

4. Городчанинов Г.Н. Мнение христианина о праве естественном // Казанский вестник, изд. при Императорском Казанском университете. Казань, 1821. Ч. 2. № 6.

5. История русской музыки (В исследованиях и материалах). М., 1925.

6. Михневич И.Г. Об успехах греческих философов, в теоретическом и практическом отношениях // Журнал Министерства народного просвещения. 1839. Ч. 24. С. 129–166.

7. [Новицкий О.М.] Об упреках, делаемых философии в теоретическом и практическом отношении, их силе и важности: Речь, произнесенная в торжественном собрании Императорского Университета Св. Владимира 15 июля 1837 г. ординарным профессором философии Орестом Новицким. Киев, 1838.

8. Плетнев П.А. О народности в литературе // Журнал Министерства народного просвещения. 1834. Ч. 1. C. 1–30.

9. Попов Н. Общество любителей отечественной словесности и периодическая литература в Казани с 1805 по 1834 г. // Русский вестник. 1859. Т. 23. С. 52–98.

10. Сборник исторических материалов, извлеченных из архивов I Отделения С.Е.И.В.К. СПб., 1876. Вып. 1.

11. Сборник распоряжений по Министерству народного просвещения. Т. 1. СПб., 1866.

12. [Свербеев Д.Н.] Записки Дмитрия Николаевича Свербеева. Т. 1, 2. М., 1899.

13. Хиждеу А.Ф. Григорий Варсава Сковорода: Историко-критический очерк. Отрывок первый: общее основное понятие о Сковороде из его собственного сознания… // Телескоп. Ч. XXVI. 1835. № 5. С. 3–42; № 6. С. 151–178.

14. Фишер А.А. О ходе образования в России и об участии, какое должна принять в нем философия // Журнал Министерства народного просвещения. 1835. Ч. 5. № 1. С. 28–68.

15. Циркулярное предложение г. Управляющего Министерством народного просвещения начальствам учебных округов о вступлении в управление министерством // Журнал Министерства народного просвещения. 1834. Ч. 1. С. XLIХ–L.

16. Шишков А.С. Записки, мнения и переписка: в 2 т. Берлин, 1870. Т. 2.

Аннотация.В статье рассматривается один из эпизодов взаимоотношения власти и интелектуального сообщества, представленного преподавателями философии импе-раторских университетов и духовно-академической школы эпохи Николая I. В центре внимания автора «охранительные начала» министра народного просвещения С.С. Ува-рова и совокупность «ментальных реакций» со стороны ученого сообщества, выявление позитивных и негативных последствий «симбиоза» интеллектуалов и власти.

Ключевые слова: власть, право, государство, управление, идеология, пропаган-да, патриотизм, философия, самодержавие, монархия, образование, воспитание, на-циональное сознание, университет.

Vasily Vanchugov, Ph.D. in History; Professor, Department of History of Russian Philosophy, Faculty of Philosophy, Lomonosov Moscow State University; Deputy Editor-in-Chief, Site politconservatism.ru. E-mail: [email protected]

Ideology-linked Episode in the History of Russian Philosophy

Abstract. The article studies an episode in the relationship between the authorities and the intellectual community, represented by philosophy professors from emperor universities and schools of theology, in the reign of Nicholas I. The author focuses on the conservative principles outlined by S. Uvarov, Minister of Education, and the “feedback” by the scientific community. He also identifies positive and negative consequences of the “symbiosis” between the authorities and the intellectual community.

Key words: Authority, Law, State, Government, Ideology, Propaganda, Patriotism, Philosophy, Autocracy, Monarchy, Education, National Consciousness, University.

107 ]


О.А. Милевский

Российские экономические альтернативы: консервативный подход

Проблема изучения отечественного консерватизма в настоящее время довольно актуальна и многое в этом отношении делается российскими и за-рубежными учеными [1; 4; 29; 17]. Объектом исследовательского внимания является богатое и многоплановое интеллектуальное наследие консерватив-ных мыслителей различных направлений. В этом контексте серьезный научный интерес представляет и более детальное изучение социально-экономических идей отечественных консерваторов второй половины XIX – начала XX века.

Чтобы лучше понять теоретические основания социально-экономических построений русских консерваторов, необходимо ознакомиться с базовыми идеями, выдвинутыми их предшественниками в первой трети ХIX века. Среди мыслителей первой консервативной волны, наиболее активно поднимавших в своих сочинениях социально-экономические вопросы, следует выделить имена Г.Р. Державина, Н.М. Карамзина, Ф.В. Ростопчина, С.Н. Глинки, А.С. Стурдзы и др. Конечно, и на это справедливо указывал А.Ю. Минаков, «говорить о наличии какой-то целостной консервативной экономической доктрины в указанный пе-риод можно лишь с известной долей условности» [14, с. 154].

Однако некоторые ключевые идеи, такие как подчеркивание аграрного характера страны, приоритет промышленного производства перед торговлей, экономическая автаркия и жесткий протекционизм, призывы к соблюдению нравственных принципов в экономической деятельности, были присущи рос-сийской консервативной мысли уже на этапе ее становления [13, с. 392–424].

Именно на этих постулатах и их дальнейшем развитии преимущественно и строилось развитие отечественной консервативной социально-экономической мысли. Особенно активно консерваторы начали размышлять о путях дальней-шего развития страны после 1861 года. Пореформенная эпоха обнажила перед Россией ряд вопросов, которые в консервативном лагере считались судьбонос-ными. В их числе: разрушение традиционного помещичьего землевладения, со-циальное расслоение крестьянства и в целом крушение системы традиционных сословий, ускоренное развитие промышленности, создающее диспропорцию между индустриальным и аграрным секторами экономики, резкое укрепление позиций буржуазии и торгового капитала и связанное с этим ускоренное про-никновение в российскую экономику иностранного капитала, введение новой системы денежного обращения («золотого монометаллизма»), появление ра-бочего вопроса и активное проникновение в страну прямо связанных с ним со-циалистических идей.

Милевский Олег Анатольевич, доктор исторических наук, профессор кафедры социально-гуманитарных дисциплин Сургутского государственного педагогического университета. E-mail: [email protected]

108[


В ситуации российской модернизации 1880–1890-х годов консерваторы пытались найти ответы на острые вопросы, порожденные ускоренным экономи-ческим развитием страны. Один из главных касался оценки роли капитализма в русской жизни. Этот активно дискутировавшийся вопрос тесно переплетался с проблемой «эрозии» традиционных российских сословий, которая также вол-новала консервативные круги русского общества.

У большинства консервативных мыслителей серьезное беспокойство вызывал тот факт, что следствием проведения реформ в эпоху Александра II стал кризис дворянства как сословия, цементировавшего общество. Причиной этого, по мнению представителей консервативного лагеря, стало проведение реформ, призванных модернизировать социально-экономическую сферу по антинациональным либеральным рецептам.

Своеобразным идеологическим манифестом сторонников традициона-листского взгляда на проблему устроения и организации сословий в России в пореформенное время стала работа А.Д. Пазухина «Современное состояние России и сословный вопрос», вышедшая в 1885 году. В ней автор, в целом по-зитивно оценивая «Положение 19 февраля», подчеркивал, что, несмотря на от-дельные недочеты при реализации данного манифеста, «дворянство сохранило свое политическое положение» и, более того, к его «старым служилым правам присоединилось новое право выставлять из среды своей лиц для приведения в исполнение реформы и для управления крестьянским сословием» [16, с. 3].

Однако дальнейший ход преобразовательной политики правительства подвергался А.Д. Пазухиным резкой критике, в первую очередь за то, что «в основе всех реформ, следующих за крестьянскою, лежит принцип уравне-ния» или, как пишет автор, «слияния сословий не только в правах личных (граж-данских), но и всех правах служебных (политических)» [16, с. 9]. Главный же вывод, прозвучавший в работе Пазухина, был громом аплодисментов встречен в столичных консервативных салонах: «Восстановление исторической земско-сословной организации требует также восстановления исторических прав. Только возвратив дворянству его права, а вместе и обязанности по государ-ственной и земской службам, можно скрепить связь между правительством и дворянством и между дворянством и землей. Возвратив себе преимуществен-ные служебные права, дворянство снова станет опорой престола» [16, с. 60]. Исходя из этого тезиса, Пазухин и призывал к скорейшему проведению зем-ской и дворянской реформ.

Положения данной брошюры в дальнейшем легли в обоснование введе-ния института земских начальников, в котором главную роль как раз и играло дворянство. Работа А.Д. Пазухина на долгое время стала знаменем сил сопро-тивления проводившейся политической модернизации России на западный манер. Недаром ярчайший представитель консервативного направления в рус-ской социальной мысли К.Н. Леонтьев в свой статье «Над могилой Пазухина» писал следующее: «Для того, чтобы задержать народы на пути антихристиан-ского прогресса, нужна сильная царская власть, необходимо, чтобы между пре-столом царским и народом возвышались прочные сословные ступени». Более того, К.Н. Леонтьев полагал, что «сами сословия не менее важны для государ-ства, нежели монархия» [6, с. 287].

К.Н. Леонтьев славил Д.А. Толстого и А.Д. Пазухина, ибо, по его мнению, «в наше время одно уже решение вступить на подобный путь, путь нового орга-нического и целительного расслоения нашего общественного материала, есть само по себе великое решение» [6, с. 292]. Подобные же идеи, направленные особенно на сохранение доминирующей роли дворянства как сословия в го-сударстве, высказывались и другими общественными деятелями, например, К.П. Победоносцевым [57, с. 95, 103]. Да и сам Александр III в целом разделял

109 ]


подобные взгляды. В дальнейшем предложения А.Д. Пазухина и К.Н. Леонтье-ва нашли свое развитие в творчестве более поздних представителей консер-вативного лагеря [10; 25; 55]. Так, С.Ф. Шарапов также надеялся, что государ-ство сумеет удержать управленческие традиции за дворянским сословием [24, с. 357].

Но в наиболее законченном виде идею сословной реорганизации русско-го общества в изменившихся исторических условиях развил Л.А. Тихомиров. В отличие от своих предшественников в этом вопросе он более реалистично относился к социально-экономическим изменениям, происходившим в России и непосредственно отражавшимся на изменении социального облика страны, и предлагал новые подходы к реорганизации всей социально-сословной полити-ки государства.

Л.А. Тихомиров считал необходимым переориентировать всю сословную политику государства в духе организации и устроения новых социальных групп, которые уже формально образовались, и властям требовалось их только леги-тимизировать, санкционировав их право на создание каких-либо общественных объединений. В его понимании это могло пойти только на пользу укреплению истинного монархического строя.

В его идеях рефреном звучал призыв к российскому политическому исте-блишменту осознать важность, а главное – необходимость, новой социальной политики. «Развитие сословий и корпоративной жизни – настоятельная задача времени… Но эта работа потребует десятилетий, она не будет прочна, пока не воссоздадутся привычки сословной и корпоративной жизни... Устройте снача-ла, чтобы с кем быть в общении, а общение явится» [38, с. 445], – предлагал он власти.

Теснейшим образом со спорами в консервативной среде о судьбе ста-рых и новых сословий были связаны и острые дискуссии о роли капитализма в пореформенной России. Тот же Л.А. Тихомиров еще в период пребывания в эмиграции воочию наблюдал все противоречия между трудом и капиталом. Именно на Западе он увидел все плюсы и минусы капитализма, осознав при этом всю объективность этого процесса. Отталкиваясь от своих наблюдений за опытом европейской модернизации, во многом оцениваемой им негативно, Л.А. Тихомиров полагал, что Россия как страна «догоняющего развития» смо-жет при правильной социально-экономической политике, проводимой верхов-ной властью, избежать тех пагубных последствий капитализации общества, с которыми столкнулись передовые европейские государства. В своих статьях на экономические темы он и пытался развивать подобные мысли.

Но не всегда его предложения и идеи находили положительный отклик даже в среде консервативной журналистики. Например, в «Русском обозре-нии» у него сразу выявились разногласия по данной проблеме с редактором Д.Н. Цертелевым. В частности, колкий обмен мнениями произошел между ними по поводу статьи Л.А. Тихомирова «Нужна ли нам фабрика?». В этой статье Ти-хомиров анализировал перспективы капиталистического развития страны и пытался изложить свое понимание необходимости для России в изменивших-ся социально-экономических условиях сильной самодержавной государствен-ной власти. Кроме того, в этой статье Л.А. Тихомиров полностью рвал с идея-ми В.П. Воронцова (писавшего под псевдонимом В.В.) о возможности России миновать стадию капиталистического развития через поощрение кустарного и артельного производства при сохранении крестьянской общины. Он утверж-дал, что «никакие разговоры об исчезающей патриархальности кустарничества, никакие попытки организации артелей... не могли остановить развитие крупной капиталистической промышленности» [44, с. 288]. Л.А. Тихомиров полагал, что идеи либеральных народников, рупором которых являлся В.В., могли привести

110[


лишь к экономической отсталости страны и потере ею национальной независи-мости.

Негативно относился Л.А. Тихомиров и к идеям тех экономистов, которые отстаивали приоритет кустарных промыслов, якобы увеличивающих личную самостоятельность крестьянина. Он подчеркивал, что «те промыслы, которые увеличивают личную самостоятельность крестьянина от целой семейной груп-пы, крайне вредны, именно в общеэкономическом, а тем более социальном смысле… Все условия, выделявшие рабочего из хозяйственной группы – под видом придания ему личной самостоятельности, крайне коварны. Это путь соз-дания пролетариата» [46, с. 297]. С рабочими как сословием, по его мнению, государству было легче иметь дело.

Чтобы избежать гибельных социальных последствий развития капитализ-ма, как он полагал, необходимы «государственный надзор и государственное вмешательство». Только благодаря этому государство может достичь обеспе-ченности фабричного населения через развитие в нем собственности, учреж-дения пенсионов, поддержки семей и т.д. В статье «Нужна ли нам фабрика?» он приходил к выводу, что фабрика не только не мешает государству, но, напро-тив, с нею государство поднимается на новую высоту, общество еще больше сплачивается и еще крепче связывается развивающимися государственными учреждениями [46, с. 307–308].

Надо сказать, что подобную оценку разделяли далеко не все консерва-тивные публицисты, писавшие на экономические темы. Жестко порицал капи-талистическое настоящее России М.О. Меньшиков предупреждавший о том, что, вступив на капиталистический путь развития Россия не застрахована от тех социальных потрясений, которые вызвал рабочий вопрос на Западе. Как справедливо отмечал историк А.В. Репников: «В своих многочисленных статьях Меньшиков выступал против того буржуазного духа, который по его мнению, сначала захлестнул Европу, а затем начал обессиливать и разлагать Российское государство» [24, с. 374]. Сам М.О. Меньшиков сравнивал фабрику с огненным, гремящим адом.

Сохранить доминирование патриархально деревенского образа жизни над городским призывал и С.Н. Сыромятников, для которого «процесс «наси-лия» города над деревней носил глобальный характер, поскольку в его пред-ставлениях Европа отождествлялась с горожанами и противопоставлялась сельскому населению остального мира» [22, с. 374]. В такой же тональности писал и И.В. Гурко [32]. В своей работе «Устои народного хозяйства России» он бросал критические стрелы в адрес фабрики, подчеркивая, что она «физи-чески ослабляет человека и тем делает его в значительной степени негодным к тяжелому земледельческому труду» [2, с. 79]. По мысли И.В. Гурко, работа на фабрике «не только не развивает в рабочем любви к труду, но наоборот, убивает ее в нем, так как не дает возможности рабочему видеть результат или, вернее, внутренний смысл производимой им работы» [2, с. 80].

С такими категоричными и не подкрепленными ничем, кроме антикапи-талистических эмоций, взглядами некоторых деятелей монархического ла-геря на развитие капитализма, выражавшимися в противопоставлении ими земледелия обрабатывающей промышленности, а в сфере последней мелко-го кустарничества – крупному производству, не соглашался Л.А. Тихомиров. Он предупреждал, что «думать о развитии мелкого промысла при отставании создающего его крупного производства – это утопия... только крупное произ-водство организует экономическую сторону труда, и этим пользуется мелкий производитель» [41].

Отстаивая эту мысль, он обращал внимание своих оппонентов на то, что для развития промышленности и сельского хозяйства Россия должна все даль-

111 ]

ше удалиться от роли международного поставщика сырья, больше внимания уделять развитию своего внутреннего рынка и как следствие – созданию своей обрабатывающей промышленности. И здесь сильная государственная власть в лице монарха, стоящая над всеми российскими сословиями, являлась бы га-рантом соблюдения их интересов и потому была незаменима.

Особенно это бросалось в глаза при сравнении с опытом Западной Евро-пы, находившейся, по мнению Л.А. Тихомирова, под властью народных предста-вителей, в лице парламентариев. В этих странах «современная промышленная жизнь, построенная на началах процветающей свободы, сама ведет к социа-листической революции, и тут необходим некоторый общий, национальный, а проще – государственный разум, упорядочивающий производство. Так про-мышленная анархия (в сегодняшней Западной Европе) по своим последствиям не лучше коммунизма» [35, с. 275].

Идею ориентации на развитие крупной национальной индустрии Л.А. Ти-хомиров неизменно увязывал с созданием целостной программы социально-экономических преобразований под эгидой сильной и социально справедли-вой монархической власти [8]. В то же время он предостерегал правительство от недооценки общественно-политических последствий быстрого развития ка-питализма в Российской империи.

Такие мысли Л.А. Тихомирова были не по душе некоторым представи-телям консервативного лагеря. Трения подобного рода являлись отражением общих разногласий, затронувших «правых» при анализе перспектив социально-экономического развития государства в условиях капиталистической модер-низации. Так, Д.Н. Цертелев, разбирая статью Л.А. Тихомирова «Нужна ли нам фабрика?», не преминул заметить: «Ряды консерваторов стали у нас быстро по-полняться новообращенными, которые нередко оказываются большими рояли-стами, чем сам король» [5, с. 38].

Однако, несмотря на дискуссии по проблемам экономического развития России, очевидным для абсолютного большинства спорящих было следующее обстоятельство. Бурное капиталистическое развитие экономики в России в 1890-х годах привело к форсированному росту промышленного производства, особенно в центре и на юго-западе страны. Подобная ситуация в корне ме-няла всю ранее сложившуюся в умах консерваторов картину экономического бытия страны и порождала новые вопросы. То, что «капитализм идет», как пи-сал С.Ф. Шарапов, вынуждены были признавать даже самые злейшие его про-тивники. Но нельзя не согласиться с А.В. Репниковым: «Консерваторы не могли принять его в той форме, в которой он стал реализовываться в России на рубе-же веков» [24, с. 388].

Поэтому в конце XIX века внимание общественных деятелей монархи-ческого лагеря чрезвычайно занимали вопросы выработки новых, как им ка-залось, более адекватных рецептов проведения дальнейшей экономической модернизации России. Большое внимание данному вопросу уделял все тот же Л.А. Тихомиров. Так в 1899–1900 годах он выпустил две брошюры, логически вытекающие одна из другой: «Земля и фабрика» (1899) и «Вопросы экономиче-ской политики» (1900). В них он концептуально обосновал свои, к тому времени уже сложившиеся взгляды на пути экономического развития страны.

Его идеалом являлась своеобразная экономическая автаркия, создаю-щая мощное самоудовлетворяющееся производство, практически не завися-щее от иностранного капитала и развивающееся под эгидой государства, ре-гулирующего все экономические процессы. Он намечал две важнейшие цели, которые должно было преследовать национальное правительство: 1) поддер-жание оборотного капитала; 2) его постоянное увеличение как главный фактор экономического развития страны. В своих экономических выкладках Тихомиров


112[


выступал и за равновесие производства, то есть за сбалансированность добы-вающих и обрабатывающих отраслей промышленности. Он сводил главную за-дачу национальной экономики к трем составляющим: 1) сильное производство; 2) возможно более полное равновесие производства; 3) правильное распреде-ление продукта производства [36, с. 37].

Л.А. Тихомиров негативно относился и к политике, ориентированной на привлечение большого количества иностранного капитала в экономику страны. Он полагал, что это вредит интересам государства, так как «затягивает петлю на шее национального русского труда, все более нарушая необходимое его равно-весие» [36, с. 42].

В своих нападках на С.Ю. Витте, который при проведении социально-экономической политики делал ставку на активное привлечение иностранного капитала и на идеи золотого монометаллизма, Л.А. Тихомиров был не одинок. Наоборот, неприятие экономических новаций С.Ю. Витте объединило многих представителей консервативного лагеря. Против идеи введения «золотого рубля» активно выступал С.Ф. Шарапов, предлагавший провести ликвидацию золотой валюты и ввести «абсолютные деньги». Эти деньги должны были на-ходиться в распоряжении центрального государственного учреждения, регули-рующего денежное обращение. Причем государство должно выпустить только необходимое количество денежных знаков, а денежная единица должна была представлять некоторую постоянную, совершенно отвлеченную меру ценно-стей (бумажный рубль) [24, с. 383].

Не поддерживал золотого монометаллизма и Г.В. Бутми, который усма-тривал в этой реформе «еврейский след», подчеркивая, что денежная реформа «обогащает небольшую группу банкиров», среди которых много евреев, за счет всего остального человечества [24, с. 383–384]. Не признавал виттевской фи-нансовой реформы и близкий по взглядам С.Ф. Шарапову А. Фролов, утверж-давший, что в значительной мере валютный курс определяется ценами на хлеб, и поэтому золотой монометаллизм выгоден Англии, а не России [54].

Практически единым фронтом выступали консерваторы и против поли-тики, направленной на привлечение в Россию иностранных капиталов. Кроме Л.А. Тихомирова не менее жестко на эту тему высказывался, например И.В. Гур-ко [31]. Так же думали и писали С.Ф. Шарапов и А.Д. Нечволодов [15]. Князь Щербатов, поддерживая своих единомышленников, прямо утверждал, что «главный враг России – иностранный капитал», перед которым «заискивают Русские государственные люди [24, с. 385].

Справедливости ради надо сказать, что в хоре критики «справа» россий-ского экономического курса раздавались и иные голоса. Например, П.Н. Дур-ново высказывался в том духе, «что Россия слишком бедна и капиталами, и промышленною предприимчивостью, чтобы могла обойтись без широкого при-тока иностранных капиталов. Поэтому известная зависимость от того или дру-гого иностранного капитала неизбежна для нас до тех пор, пока промышленная предприимчивость и материальные средства населения не разовьются на-столько, что дадут возможность совершенно отказаться от услуг иностранных предпринимателей и их денег» [24, с. 387].

Но все же точка зрения П.Н. Дурново была скорее исключением из пра-вил. Диапазон в оценках финансового «курса Витте» определялся, как правило, тем, кто давал эти оценки. В этом отношении водораздел среди консерваторов пролегал, условно говоря, по степени ангажированности реальной властью.

Большинство ярых критиков правительственного курса были либо пу-блицистами тех или иных официозных изданий (так, Л.А. Тихомиров был тес-нейшим образом связан с «Московскими ведомостями», М.О. Меньшиков – с «Новым временем», а С.Ф. Шарапов сам издавал «Русский труд» и т.д.), либо

113 ]

выступали как сообщество ученых-экспертов. Более взвешенно о финансово-экономической политике правительства отзывались как раз лица, облеченные властными полномочиями, как в случае с П.Н. Дурново. Они были далеки от кон-сервативного романтизма и выступали с позиций экономического прагматизма и учета складывавшихся реалий как внутри страны, так и за ее пределами. От-сюда и разность в подходах.

Неприятие идеи финансового порабощения России Европой объединяло большинство консерваторов и вокруг идеи автаркии. Еще более акцентирова-но, чем Л.А. Тихомиров, ее высказал в своих работах геополитик И.И. Дусинский [23]. Он, в частности, отмечал: «Так как экономическая независимость и само-стоятельность составляют один из важных и необходимых элементов факти-ческой общей независимости, то, естественно, постоянной целью экономиче-ской политики страны должна принципиально считаться автаркия… Этот идеал и должен быть постоянно нашей путеводной звездой в запутанном лабиринте экономической политики, и к нему мы должны идти постепенно и неуклонно» [3, с. 159–161]. Очень много об автаркии размышлял в своих статьях М.О. Мень-шиков [7]. В тесной связи с рассуждениями консерваторов об использовании иностранного капитала и автаркии звучали размышления и о роли и месте Рос-сии в мировом разделении труда.

Так, Л.А. Тихомиров довольно скептически высказывался относительно идеи мирового рынка. Он придерживался мысли, что широкая постановка экономиче-ской политики на основе внешних рынков оказывалась возможной лишь до тех пор, пока существовала разница в промышленном развитии Европы и остального мира. На современном этапе, по его мнению, для такой страны, как Россия, как и для любой другой великой страны, «потребность во внешних рынках имеет весьма небольшую степень важности» [34, с. 24–28]. Тихомиров отстаивал тезис о том, что приоритет должно иметь развитие внутреннего рынка, для чего необходимо про-водить и определенную социальную политику, направленную на повышение поку-пательной способности основной массы населения, а оно в России, по сравнению с другими странами Европы, было огромно. Для поддержания внутреннего рынка и приоритетного развития национальной промышленности, дававшей работу мил-лионам рабочих рук, он высказывался за протекционистскую систему, выступая против политики иностранных займов, толкавших экономику страны на работу для внешнего рынка в ущерб развитию рынка внутреннего [34, с. 58–66].

По мысли Л.А. Тихомирова, необходимо всячески способствовать соз-данию сильного внутреннего рынка на возможно более тесной связи своей же фабрики со своей же собственной землей, где иностранный рынок является исключением, не основой, а небольшим придатком, даже если иностранное сырье будет дешевле. В целях поднятия покупательной способности основной массы населения, которую составляло в основном крестьянство, и для повы-шения эффективности сельского хозяйства он высказывался за то, что на земле нужно присутствие трех распорядительных сил: 1) массы мелких хозяев, кре-стьян; 2) крупного землевладения, являющегося творцом всего, на что требу-ется большой национальный капитал; 3) государства, охранявшего почвенно-климатические условия.

В этом вопросе с Л.А. Тихомировым вполне солидаризовался А.С. Вязигин [24, с. 387]. И даже «вечный газетный недруг» Л.А. Тихомирова М.О. Меньшиков в своих публикациях не уставал подчеркивать, что «отечественного производи-теля душат в угоду Западу» и что «подлинное народное счастье заключается не в том, чтобы вывозить хлеб и потреблять чужие товары, а в том, чтобы выпускать достаточно своих собственных товаров» [7, с. 49–50].

Следует особо отметить, что свои экономические построения, ориентиро-ванные на автаркию и быстрое развитие внутреннего рынка страны, консерва-


114[


торы ставили в непосредственную связь с усилением присутствия государства в экономике. Они справедливо считали, что создание емкого внутреннего рын-ка не могло обойтись, с одной стороны, без активизации фабрично-заводской промышленности, а это приводило к росту рабочего класса, с другой – повы-шение покупательной способности требовало решения крестьянского вопроса, так как именно крестьянство составляло большинство населения страны, а сле-довательно, и являлось основным покупателем промышленной продукции. Все это увязывало в одно целое как экономические, так и социальные проблемы.

Большинство русских консерваторов исходило из того, что только госу-дарство во главе с монархом, наделенным единоличной властью и стоящим над сословиями, могло распутать клубок социально-экономических противоречий сложившихся в стране. В их программных экономических работах, несомненно, наличествовали вполне разумные, а главное, необходимые экономические пред-ложения, особенно в отношении поддержки отечественного товаропроизводи-теля, развития внутреннего рынка, поддержки роста внутреннего потребления, в том числе и через развитие мелкого народного кредита и т.д. В социальном плане – это ориентация на классовую солидарность, связанную с защитой прав рабочих, и более справедливое разрешение извечного спора между трудом и ка-питалом (введение страхования рабочих, участие рабочих в прибылях и пр.).

Но при этом явно утопически звучала идея об экономической изоляции страны, ее дистанцировании от мировых экономических процессов – участия в международном разделении труда, в которое все активнее втягивалась Рос-сия. В целом выдвигаемые ими социально-экономические программы проти-воречили экономическому курсу, идеологом которого выступал в свое время С.Ю. Витте.

При этом стоит отдать должное публицистам из консервативного лаге-ря (Л.А. Тихомиров, М.О. Меньшиков, В.А. Грингмут и др.) в том, что они по-пытались предостеречь правительство от игнорирования назревавших в стра-не социальных проблем в угоду частному и особенно иностранному капиталу. Проблем, помноженных на явную отсталость российского рабочего законода-тельства, что могло привести и в конечном счете привело значительную часть промышленных рабочих в объятия различных левых партий и к участию в собы-тиях 1905–1907 годов.

Потрясения тех лет заставили интеллектуально разрозненный консер-вативный лагерь задуматься о необходимости внутренней консолидации, хотя справедливости ради следует признать, что он так и не стал единым и в дальнейшем являл собой весьма аморфное образование. Работа над ошиб-ками стала одной из важнейших тем в лагере монархистов после подавле-ния революционных выступлений. Так, Л.А. Тихомиров, ставший в 1909 году редактором-издателем «Московских ведомостей», в своей передовице одной из приоритетных задач газеты называл «выработку проектов необходимых социально-экономических преобразований с целью улучшения материального существования народа» [45]. О стремлении Л.А. Тихомирова влиять через газе-ту на выработку правительством «правильного экономического курса» свиде-тельствовала и появившаяся в самом начале его редакторской карьеры статья «Экономические задачи времени». В ней он откровенно высказался за государ-ственное вмешательство в дела промышленности на разных уровнях [53].

При более детальном анализе публицистики Л.А. Тихомирова этого пе-риода обращают на себя внимание его статьи, посвященные исследованию современного экономического состояния государства [9]. В данном вопросе он исходил из высказанных им ранее идей об автаркии и активном развитии внутреннего рынка. Отсюда – довольно мощная критика экономических преоб-разований, проводимых в свое время С.Ю. Витте.

115 ]

Ведя борьбу против экономической стратегии С.Ю. Витте еще в предре-волюционные годы, называя ее «плутократической», Л.А. Тихомиров обвинял тогдашний Кабинет в том, что обрабатывающая промышленность развивалась без всякой связи с внутренним рынком, порицал его за недостаточное вни-мание к нуждам сельскохозяйственного производства. Достаточно критично Л.А. Тихомиров отзывался и о финансовой деятельности С.Ю. Витте, указывая на излишнее усиление роли Государственного банка и ратуя за реформирова-ние его деятельности, направленной на расширение контроля над ним со сто-роны государства [48]. В своих статьях он выдвигал предложение и о реформе тарифного законодательства, также разработанного С.Ю. Витте.

Причем Л.А. Тихомиров признавал, что «в России применение покрови-тельственной системы (высокие таможенные тарифы) дало благоприятные результаты», но при этом обращал внимание и на то, что инициаторы этой реформы «поставили своей задачей сразу покровительствовать всем отрас-лям хозяйственной деятельности: и производству сырья и выработке готовых изделий, следовательно, все товары были обложены высокими пошлинами и получившаяся вследствие этого дорогая стоимость сырья препятствовала фабрично-заводскому благоустройству» [51].

Задачи экономического развития России на современном этапе, по его мнению, заключались в следующем: главное – укрепление внутреннего рынка, а для этого необходимо повысить покупательный спрос населения, чего можно достичь, лишь проводя верную социально-экономическую политику. В связи со ставкой на повышение покупательной способности городского населения не-обходимо было добиваться оживления промышленной деятельности. Здесь Ти-хомиров усматривал два направления действий.

Первое – расширение рынков сбыта на окраинах страны (Закавказье, Средняя Азия и Дальний Восток) и увеличение сферы влияния России за счет более слабых экономически пограничных государств и регионов: Китай, Пер-сия, Балканы, Галиция, то есть в конкретном случае он выступал за активизацию внешнеэкономической экспансии [43; 49].

Второе – поощрение русской промышленности и защита ее от иностран-ных конкурентов. Развивая этот тезис, он особо подчеркивал: «Мы слишком долго уступали добровольно иностранцам лучшие и доходные отрасли про-мышленности» [38]. Кроме того, по его мнению, необходима была продуманная политика государства в отношении старых промышленных регионов, примером он ставил Урал. Отсюда вытекала необходимость изменения тарифного зако-нодательства [42; 38].

Насущной проблемой, связанной с развитием внутреннего рынка, была и борьба с монополией синдикатов, завышавших цены на товары. В этом вопро-се Л.А. Тихомиров высказывался за активное вмешательство государства и вы-ступал за то, чтобы, по примеру других стран, было разработано специальное антимонопольное законодательство [50].

Главной идеей было подчинение стихийно развивавшейся экономиче-ской жизни страны общенациональным интересам. Тихомиров выступал за экономическую модернизацию страны «сверху» с учетом национальной специ-фики Российской империи. По его мысли государство под эгидой верховной власти должно было играть ведущую роль в регулировании экономических процессов. «Государство должно всех подчинить требованиям национально-государственной задачи», – подчеркивал он [47].

Рассматривая в целом экономический блок газеты, руководимой Л.А. Тихомировым, можно отметить, что в ней проводилась линия на под-держку основных мероприятий правительства, возглавляемого П.А. Столы-пиным [12]. В этом контексте очень показательна его реакция на аграрные


116[


мероприятия Столыпина. Это тем более важно, что в данном вопросе мнения консерваторов разделились – активная оппозиция реформе исходила как раз из рядов правых. Серьезными критиками аграрных преобразований выступа-ли А.И. Дуб ровин и его единомышленники [24, с. 361]. Защитником общины выступал и С.Ф. Шарапов, прямо пенявший в «Открытом письме к П.А. Сто-лыпину» (1906), что тот заимствовал аграрную программу «у кадетов» и в ре-зультате «удельная земля отдана, отдана совершенно напрасно, казенные го-товятся к передаче, а за ними, быть может, монастырские и церковные. Частные землевладельцы панически бегут, сдавая землю по чем попало крестьянскому банку» [22, с. 353].

В вину П.А. Столыпину ставилось как раз разрушение общины и создание хуторов. Одобряли начинания премьера такие влиятельные «правые» политики, как В.В. Шульгин, В.М. Пуришкевич, Н.Е. Марков, публицист М.О. Меньшиков [22, с. 357]. Активно, именно с точки зрения экономической целесообразности, поддержал столыпинские аграрные мероприятия и Л.А. Тихомиров. Особенно явно это прозвучало в его статье «Великая историческая реформа» [33].

Да и экономические результаты деятельности правительства П.А. Столы-пина Л.А. Тихомиров в целом оценивал достаточно высоко. Он не раз писал об оживлении экономической деятельности в стране. Обращалось им внимание и на упрочение кредитно-денежного обращения, и на вытекающий из этого рост потребления продовольственных товаров. Тихомиров не уставал подчеркивать и небывалое, по сравнению с другими годами, в 1909 году превышение вывоза над ввозом. Как он полагал, в первую очередь это достигалось за счет подъема аграрного сектора экономики.

Исходя из позитивной оценки происходившего в экономике страны, Л.А. Тихомиров предлагал также активизировать кредитные услуги для населе-ния [52]. И затем приветствовал правительственные меры по расширению мел-кого кредита. Он отмечал, что эта «отзывчивость к одной из важнейших нужд народа даст в ближайшем будущем плодотворные результаты и оживленная приливом капитала производительность быстро поднимет экономическое со-стояние России» [39].

Положительно отзывался он и о других частях правительственной про-граммы, а именно о попытках решения уральских проблем, об отношении к син-дикатам и ряде других начинаний. Однако при этом не уставал предостерегать, что «мы, поддерживая эти части программы, не можем не отмечать, одного пун-кта, в котором находим необходимым несравненно более энергичное действие, а именно в области рабочего законодательства» [39].

Опасения Л.А. Тихомирова в отношении неурегулированности рабочего вопроса разделяли и другие «правые». В 1907 году А.Г. Щербатов прямо писал: «Фабричные и заводские рабочие должны добиваться в Государственной думе получения прав отдельного самостоятельного сословного строя» [56]. Очень много места в своем творчестве рабочей проблематике уделял и консерватив-ный писатель И.А. Родионов [27]. В своем докладе он прямо призывал власти обратить внимание на бедственное положение рабочих [26, с. 55].

В этом вопросе консерваторы выступали за осуществление государством патерналистской функции, ориентированной на сглаживание противоречий между промышленниками и рабочими. Часть наиболее дальновидных из них, такие как Л.А. Тихомиров, С.Н. Сыромятников, А.Г. Щербатов, искренне надея-лись на разрешение рабочего вопроса через создание под эгидой государства рабочих корпораций по типу профсоюзов. Наиболее детально этот вопрос про-рабатывал Л.А. Тихомиров, являвшийся в период с 1907 по 1908 год фактиче-ски ведущим экспертом П.А. Столыпина по рабочему вопросу [19; 11; 21; 30]. К сожалению, далеко не все весьма разумные предложения сторонников раз-

117 ]

решения рабочего вопроса в рамках официальной правительственной полити-ки были реализованы, в дальнейшем это весьма дорого обошлось российской монархии.

Оценивая очень неоднозначные – особенно с точки зрения современного мирового экономического опыта – идеи и предложения отечественных консерва-торов, можно отметить, что они всегда озвучивались ими в контексте более гло-бальной задачи – воссоздания сильной монархической России. Важной состав-ляющей этой задачи являлась полная экономическая независимость страны.

Естественно, в современном глобальном мире с постоянно усиливаю-щейся экономической интеграцией их идеи могут показаться в чем-то архаич-ными. Однако не будем забывать, что первое десятилетие ХХ века качественно отличалось от сегодняшней ситуации. И если не экстраполировать полностью предложения консервативных мыслителей на современность, а рассматривать их в контексте той эпохи, то они будут восприниматься уже не столь иррацио-нально. Несомненно, в какой-то мере опора консервативной «экономической модели» на автаркию, жесткий протекционизм, ограничение на использование иностранного капитала – всё это являлось реакцией на модернизационные процессы по западному образцу, пронизывавшие политико-экономическую и социокультурную ткань России. Поэтому-то в своих экономических разработ-ках консерваторы и попытались создать алгоритм движения, который позволил бы России избежать слепого копирования европейского экономического опы-та. В свою очередь для этого, как полагало большинство из них, необходима была программа экономического развития государства с учетом национальной специфики, изначально базировавшаяся на качественно иной, в отличие от Ев-ропы, политико-экономической модели развития государства и общества.

В различные периоды своего существования Россия в проведении эконо-мических реформ в основном копировала, и не всегда удачно, западный опыт, зачастую пренебрегая национальной спецификой. Во многом и сегодня мы воспринимаем историю развития российской экономической мысли XIX–XX ве-ков преимущественно сквозь призму традиции западничества. Ее проводни-ками в экономике в разное время выступали И.А. Вышнеградский, Н.Х. Бунге, С.Ю. Витте и другие отечественные последователи классической западной экономической мысли, не исключая и современных реформаторов из команды Е.Т. Гайдара.

При этом практически не обращалось внимания на теоретические разра-ботки представителей русской экономической школы, так до конца не понятой и не оцененной. Идеалом этого самобытного национального течения была не-зависимая от западных стран экономика, регулируемая сильной самодержав-ной властью, имевшей при этом традиционный нравственный характер. К числу представителей этого направления можно отнести: Л.А. Тихомирова, А.И. Ко-шелева, А.Н. Энгельгардта, С.Ф. Шарапова, И.Д. Беляева, Н.П. Гилярова-Платонова, Д.И. Менделеева, Д.И. Пихно и ряд других мыслителей. Зачастую их экономические идеи объявлялись химеричными и не заслуживающими внима-ния. Интеллектуальное господство европейской либеральной экономической мысли сделало ее фактически безальтернативной, и эта тенденция достаточно устойчива и сегодня.

В этой связи стоило бы напомнить мысль современного американского экономиста, лауреата Нобелевской премии за 2005 год Р. Ауманна о том, что противоположные научные теории вовсе не обязательно противоречат друг другу. «Возможно даже, чтобы две конкурирующие теории счастливо существо-вали бок о бок и использовались одновременно, подобно тому, как многие из нас хранят письма и в хронологическом порядке, и по именам корреспонден-тов», – писал он. По его мнению, главное в теории – даже не ее истинность,


118[


а ее полезность. Может быть, при оценке идей, высказанных представителями русской экономической школы и отринутых в ХХ веке вспомнить слова нобелев-ского лауреата?

Тем более что многое в экономическом развитии России в начале ХХ века отличало ее от крупнейших стран Западной Европы. Так, доля России в миро-вом промышленном производстве в 1913 году составляла 5,3% (для сравнения Германии – 15,7% и даже Франции – 6,4%), ее участие в мировом экспорте и того меньше – всего 4,2%. Россия вывозила за границу в предвоенные годы 6–8% своей продукции, что для самой большой европейской страны с населе-нием 174 млн человек было не слишком впечатляющей цифрой. Доля же импор-та была еще меньше – 3,5% [28, с. 51, 210, 16]. Именно исходя из этих данных представители консервативного лагеря отмечали весьма незначительную втя-нутость России в мировые экономические процессы и полагали, что идеал по-строения в стране автаркической модели экономики вполне достижим.

Опасения приверженцев национально ориентированной экономической мысли вызывал и неравноправный характер внешней торговли. Неудоволь-ствие высказывалось по поводу ориентированности российской внешней тор-говли только на эксплуатацию собственных сырьевых ресурсов, да еще и по за-ниженным ценам.

Подобные взгляды имели место и в отношении привлечения иностранно-го капитала, роль которого в экономике страны, по мысли того же Л.А. Тихоми-рова, была непомерно высокой и вела к ее экономическому закабалению. Так, за период с 1887 по 1913 год доля иностранного капитала в русской промыш-ленности увеличилась со 177 до 1960 млн рублей, а средняя норма прибыли иностранного капитала составляла 13%, что было почти в три раза больше нор-мы прибыли, получаемой отечественным капиталом [18, с. 144].

Наиболее отчетливо подобная антинациональная экономическая полити-ка проводилась, по мнению ряда консерваторов (Л.А. Тихомиров, В.А. Грингмут, С.Ф. Шарапов, Г.В. Бутми, А.Д. Нечволодов и др.), в годы премьерства С.Ю. Вит-те. Особенно беспокоило их то, что направленность социально-экономической, да и всей внутренней политики России отрывалась от национальной почвы. Они усматривали в экономической политике начала ХХ века осуществление не национально-государственных интересов, а интересов бюрократической и промышленной олигархии. Отсюда и их жесткая отповедь сложившемуся при С.Ю. Витте политическому курсу, альтернативу которому часть из них первона-чально усматривала в политике П.А. Столыпина.

И неудивительно, что после убийства П.А. Столыпина в 1911 году при оцен-ке сложившейся в стране ситуации у ряда консерваторов, например, Л.А. Тихо-мирова, А.С. Суворина, Б.В. Никольского, нарастало разочарование проводимой правительством внутренней, в том числе и экономической, политикой. В осу-ществляемом властью политическом курсе эти люди усматривали предвестие новых больших бед для Империи и, как оказалось, были абсолютно правы.

Своего рода предупреждающим сигналом стала опубликованная 31 де-кабря 1913 года прощальная статья Л.А. Тихомирова, завершенная словами: «Прощаясь с читателями, я должен повторить тот же призыв, добавив, что наша национальная ситуация не только не оказалась в стадии улучшения, но и ухуд-шилась за эти 5 лет… В противоположность пяти предшествующим годам – пе-риоду надежды, который вызывал П. Столыпин, в сегодняшнем настроении лю-дей присутствует пугающая инертность. Может быть, мы живем спокойнее. Но это спокойствие безжизненности». По мнению Л.А. Тихомирова, «Россия давно не имеет идеала или великой национальной цели, и то, что кажется материаль-ным прогрессом или экономическим ростом, есть не более чем проявление процесса мирового завоевания России иностранным капиталом» [40].

119 ]

К сожалению, для Империи все предложения, предостережения и проро-чества наиболее прозорливых деятелей консервативного лагеря, обращенные к монарху и его окружению, оказались без какой-либо ответной реакции, и это в немалой степени способствовало падению династии, гибели самодержавной России и кровавой смуте гражданской войны.



1. Гросул В.Я., Итенберг Б.С., Твардовская В.А., Шацилло К.Ф. Русский консерватизма XIX столетия: Идеология и практика. М., 2000.

2. Гурко И.В. Устои народного хозяйства России: Аграрно-экономические этюды. СПб.,1902.

3. Дусинский И.И. Геополитика России. М., 2003.

4. Консерватизм в России и мире: в 3 ч. Воронеж, 2004.

5. Костылев В.Н. Выбор Льва Тихомирова // Вопросы истории. 1992. № 6–7. С. 30–46.

6. Леонтьев К.Н. Над могилой Пазухина // Леонтьев К.Н. Цветущая сложность: Избранные статьи. М., 1992. С. 280–292.

7. Меньшиков М.О. Из писем к ближним. М., 1991.

8. Милевский О.А. Программа «национальных реформ» Л.А. Тихомирова: социально-экономический аспект // Вестник Сургутского государственного педагогического университета. 2009. № 3 (6). С. 18–31.

9. Милевский О.А. Анализ основных направлений публицистики Л.А. Тихомирова в «Московских ведомостях» (1909–1913 гг.) // Ползуновский вестник. 2006. № 3/2. С. 312–322.

10. Милевский О.А. Л. Тихомиров и К. Леонтьев: к истории взаимоотношений // Вестник Томского государственного педагогического университета. Серия: История, филология. Вып. 1. 1997. С. 70–74.

11. Милевский О.А. Л.А. Тихомиров: из истории формирования консервативной мысли в России в конце XIX – начале XX вв. Барнаул, 2006.

12. Милевский О.А., Репников А.В. «Я верю в Россию…». Тихомиров и Столыпин: надежды и разочарования // Родина. 2012. № 4. С. 24–29.

13. Минаков А.Ю. Русский консерватизм первой четверти XIX века. Воронеж, 2011.

14. Минаков А.Ю. Социально-экономические взгляды русских консерваторов первой трети XIX века // Российская история. 2010. № 4. С. 154–167.

15. Нечволодов А.Д. Русские деньги. Из журнала «Море». СПб., 1907.

16. Пазухин А.Д. Современное состояние России и сословный вопрос. СПб., 1886.

17. Пайпс Р. Русский консерватизм и его критики: Исследования политической культуры. М., 2008.

18. Платонов О.А. Экономика русской цивилизации // Наш современник. 1994. № 4. С. 135–150.

19. Репников А.В, Милевский О.А. Две жизни Льва Тихомирова. М., 2011.

20. Репников А.В. Лев Тихомиров о рабочем вопросе // Предприниматели и рабочие России в трудах историков XX века: материалы Международной научной конференции, посвященной памяти профессора М.Н. Белова. Кострома, 2001. Ч. 1. С. 92–97.

21. Репников А.В. Консервативные концепции переустройства России. М., 2007.

22. Репников А.В. Дусинский И.И. // Русский консерватизм середины XVIII – начала ХХ века: энциклопедия. М., 2010. С. 167–170.

23. Репников А.В. Консервативные модели Российской государственности. М., 2014.

24. Репников А.В. Константин Леонтьев и Лев Тихомиров // Эхо: Сб. статей по новой и новейшей истории Отечества. М., 2000. Вып. 3. С. 7–17.

25. Родионов И.А. Два доклада: 1) Неужели гибель? 2) Что же делать? СПб., 1912.

26. Родионов И.А. Забытый путь: Из архивов писателя: письма, дневниковые записи, воспоминания, проза. М., 2008.

27. Россия 1913 год: Статистико-документальный справочник. СПб., 1995.

28. Русский консерватизм середины XVIII – начала XX века: энциклопедия. М., 2010.

29. Рязанов С.М. Рабочий вопрос в произведениях Л.А. Тихомирова (опыт контент-анализа) // Вестник Пермского университета. Серия: История. 2009. Вып. 2. С. 114–122.

30. Соколов Н.П., Степанский А.Д. Записки государственного человека // Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого. Правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника. М., 2000. С. 5–16.

31. Соловьев К.А. Гурко В.И. // Русский консерватизм середины XVIII – начала ХХ века: энциклопедия. М., 2010. С. 137–139.

32. Тихомиров Л.А. Великая историческая реформа // Московские ведомости. 1909. № 25.

33. Тихомиров Л.А. Вопросы экономической политики. М., 1900.

34. Тихомиров Л.А. Демократия либеральная и социальная. М., 1896.

35. Тихомиров Л.А. Земля и фабрика. М., 1899.

36. Тихомиров Л.А. Из современных задач // Русское обозрение. 1895. № 3. С. 436–445.

37. Тихомиров Л.А. Кризис на Урале // Московские ведомости. 1909. № 66.

120[


38. Тихомиров Л.А. Мелкий кредит // Московские ведомости. 1910. № 58.

39. Тихомиров Л.А. На прощание // Московские ведомости. 1913. № 300.

40. Тихомиров Л.А. Народная и национальная политика // Московские ведомости. 1892. № 197.

41. Тихомиров Л.А. Необходимость оздоровления Урала // Московские ведомости. 1909. № 4.

42. Тихомиров Л.А. Необходимость расширения рынков // Московские ведомости.1909. № 71.

43. Тихомиров Л.А. Нужна ли нам фабрика? // Русское обозрение. 1891. № 1. С. 286–310.

44. Тихомиров Л.А. От редактора-издателя // Московские ведомости. 1909. № 5.

45. Тихомиров Л.А. Ответ на статью Каблукова «Общеэкономическое значение женских кустарных промыслов» // Русское обозрение. 1896. № 4. С. 925–936.

46. Тихомиров Л.А. Политика путей сообщения // Московские ведомости. 1909. № 206.

47. Тихомиров Л.А. Предполагаемая реформа Государственного банка // Московские ведомости. 1909. № 83.

48. Тихомиров Л.А. Россия и Англия в Персии // Московские ведомости. 1909. № 75.

49. Тихомиров Л.А. Совещание о синдикатах // Московские ведомости. 1909. № 56.

50. Тихомиров Л.А. Таможенная реформа // Московские ведомости. 1909. № 174.

51. Тихомиров Л.А. Хозяйственное состояние России // Московские ведомости. 1909. № 283.

52. Тихомиров Л.А. Экономические задачи времени // Московские ведомости. 1909. № 24.

53. Фролов А. Деньги земледельческой страны. М., 1898.

54. Хатунцев С.В. Общественно-политические взгляды К.Н. Леонтьева в 50-е – начале 70-х годов ХIX века. Автореф. дис. … канд. ист. наук. Воронеж, 2004.

55. Щербатов А.Г. «Обновленная Россия» и другие работы. М., 2002.

56. Эвенчик С.Л. К. Победоносцев и дворянско-крепостническая линия самодержавия в пореформенной России // Ученые записки МГПИ. № 309. М., 1969. С. 52–339.

Аннотация. В статье на основе анализа научного наследия консервативных мыс-лителей второй половины XIX – начала XX века рассматриваются предлагаемые ими кон-цепции социально-экономического развития России.

Ключевые слова: консерватизм, социально-экономическое развитие, государ-ство, автаркия, протекционизм, финансовая реформа, фабрика, аграрный вопрос, со-циальная политика, рабочий вопрос.

Oleg Milevsky, Ph.D. in History, Professor, Department of Socio-Humanitarian Disciplines, Surgut State Pedagogical University. E-mail: [email protected]

Russian Economic Alternatives: Conservative Approach

Abstract.The article analyzes the approaches to Russia’s socio-economic development adopted by conservative thinkers in the late XIX – early XX centuries.

Keywords: Conservatism, Socio-Economic Development, State, Autarchy, Protec-tionism, Financial Reform, Factory, Agrarian Issue, Social Politics, Labour Issue.

121 ]

Т.Е. Плященко

Консервативный либерализм в пореформенной России:

история одной неудачи

[ Партийно-идеологическое пространство ]

Плященко Татьяна Евгеньевна, кандидат исторических наук, преподаватель филиала Россий-ского государственного социального университета (Воронеж). E-mail: [email protected]

Феномен российского консервативного либерализма относится к чис-лу слабоизученных проблем в отечественной и зарубежной науке. Между тем именно эта разновидность либерализма, по нашему мнению, наиболее пер-спективна и способна принести государству максимальную пользу. А потому политические воззрения российских консервативных либералов, к числу кото-рых можно отнести Б.Н. Чичерина, К.Д. Кавелина, А.Д. Градовского, и в настоя-щее время не только обладают большой теоретической значимостью, но могут использоваться для решения политических проблем современного общества. Оригинальность и значимость этих политических мыслителей определяется в первую очередь их попыткой синтезировать либеральные ценности и нацио-нальные традиции и на этой основе разработать позитивную, созидательную программу российского либерализма. Конечно, исследовать в рамках одной небольшой статьи все особенности консервативно-либеральной парадигмы не представляется возможным. Потому мы обратимся лишь к ключевым, наиболее значимым пунктам воззрений русских консервативных либералов на примере взглядов Александра Дмитриевича Градовского (1841–1889) – выдающегося русского ученого, мыслителя и общественного деятеля, профессора Санкт-Петербургского университета, принадлежавшего к одному из самых крупных и авторитетных направлений в отечественной историографии – государственной школе.

Для начала внесем некоторую ясность в вопросы терминологии. Консер-вативный либерализм – словосочетание, хотя и устоявшееся в современной науке, но при этом достаточно парадоксальное. Консерватизм и либерализм представляют собой различные, подчас противоположные системы ценностей. Либерализм – политическая идеология, зародившаяся на Западе в период бур-жуазных революций ХVIII–ХIХ веков и связанная с развитием капиталистическо-го общества. Основной ценностью этой идеологии провозглашается свобода личности, многообразие гражданских и политических прав индивида и ограни-чение сфер деятельности государства, по сути, лишь защитой этих прав. Ли-беральная доктрина естественных прав человека на жизнь, свободу, собствен-ность требовала от общества предоставления личности максимальной свободы для самореализации. Либеральная теория «общественного договора» обосно-вывала суверенность народа как источника власти и формирование государства как договора между народом и правительством. В экономической области ли-бералы защищали принцип свободного рыночного обмена, личной предприни-мательской инициативы, конкуренции, осуждали протекционизм, политическое

122[


вмешательство в экономику. В политической сфере идеалом либералов явля-ется демократическое представительное правление в форме конституционной монархии или даже республики, разделение властей на законодательную, ис-полнительную и судебную, которые должны сдерживать и уравновешивать друг друга. Система сдержек и противовесов рассматривалась как препятствие к узурпации власти.

Для Российской империи, даже пореформенного периода, с ее абсо-лютной монархией и отсутствием любых элементов представительного прав-ления (напомним, что земская реформа 1864 года ограничивала полномочия земств сугубо местными социально-экономическим вопросами, без права вмешиваться в политику), сословным делением общества, ставшим традици-онным с XVII века, активным протекционизмом и колоссальной ролью государ-ства не только в экономике, но и в других сферах общественной жизни, такая система взглядов выглядела, мягко говоря, неорганичной. Отсюда и возникла в среде российских приверженцев либеральных воззрений середины XIX века идея приспособить традиционные либеральные ценности к российским реа-лиям, «поставить» либерализм на национальную почву, попытаться примирить демократические ценности с самодержавным правлением, права и свободы личности с сословным социальным строем, привить изначально «космополи-тичному» либерализму долю здорового национализма. Отметим, что при всей оригинальности идея эта появилась не вдруг. Предпосылки к этому создавали и распространявшиеся в России в XVIII веке идеи просвещенного абсолютизма, и «дней Александровых прекрасное начало» (начальный этап правления Алексан-дра I) с его Негласным комитетом, либеральными преобразованиями в области просвещения и печати, а главное – «конституционным» проектом М.М. Сперан-ского, где нашла воплощение идея разделения властей, а выборная Государ-ственная Дума с законодательными полномочиями была так аккуратно вписана в канву российской государственности, что радикально не меняла самодержав-ного по сути характера власти.

Определенный прецедент составляли и уже сложившиеся идеи славяно-филов. Конечно, славянофильская доктрина «Сила власти – царю, сила мне-ния – народу» была не совсем тем, чего хотелось, к примеру, А.Д. Градовскому, но определенная идейная близость просматривалась. Не случайно довольно внушительный отрезок политической биографии Градовского был связан с «ро-маном» со славянофильством, правда, печально закончившимся.

Итак, обратимся к наиболее важным аспектам идеологии российского консервативного либерализма.

Идея первая: сильное государство как необходимое условие для нор-мального развития общества.

Консервативные либералы в большинстве своем принадлежали к так называемой государственной школе в отечественной историографии, кото-рая далеко выходит за рамки традиционной либеральной парадигмы, отво-дившей государству преимущественно охранительную роль. Большое значе-ние в этой связи имеют отход от гегельянского отношения к государству как к некоему абсолюту и пришедшее на его место отношение к государству как к определенному, закономерно обусловленному этапу развития социальных отношений, органически развившемуся на базе предшествующих этапов. Консервативные либералы устанавливали прямую связь между характером государства и социально-экономическими отношениями в обществе, призна-вали за государством серьезную нравственную роль, что на практике пред-полагало расширение сферы социальной деятельности государства. Исходя из этого, они трактовали цели и задачи государства гораздо шире, чем это предполагал классический либерализм. Помимо традиционного «охране-

123 ]


ния» (прав личности, внешней и внутренней безопасности), А.Д. Градовский относил к важнейшим задачам государства «содействие» («…дальнейшим успехам народной жизни» через улучшение ее условий), «почин» (инициатива государства по учреждению «различных полезных установлений» в самых раз-ных сферах), «надзор» (информированность государства обо всех «сколько-нибудь значимых предприятиях и явлениях общественной жизни», с тем чтобы оно могло принять нужные меры, когда эти «предприятия и явления» станут угрожать «общественному спокойствию и частным интересам») [1, с. 230]. Таким образом, государство Градовский наделял весьма широкими функция-ми. И если задачи охранения сводились к поддержанию status quo, то задачи содействия и почина предполагали деятельное участие государства в обще-ственном прогрессе. Эти воззрения вполне отвечали российским условиям, в которых исторически наиболее серьезные преобразования производились по инициативе государства.

Идея вторая: принципиальная совместимость гражданских прав и свобод и абсолютной монархии.

Вопрос о том, насколько политическая программа российских либералов второй половины XIX века укладывается в рамки конституционализма, являет-ся в исторической науке дискуссионным. При этом в основе разногласий часто лежит достаточно узкая трактовка самого термина «конституционализм», све-дение его в ряде случаев к приятию или неприятию конституции. Сами консер-вативные либералы, в частности К.Д. Кавелин, различали «обширный» и «тес-ный» смыслы понятия «конституция». «В обширном смысле под конституцией разумеется всякое правильное государственное и общественное устройство, покоящееся на разумных, непреложных основаниях и законах, – устройство, при котором нет места для произвола, личность, имущество и права всех и каждого обеспечены и неприкосновенны», – писал Кавелин. Под конституци-ей «в тесном смысле» Кавелин понимал «такое политическое устройство госу-дарства, где верховная власть ограничена политическим представительством, палатами или камерами, разделяющими с нею… законодательную и высшую административную власть» [2, с. 151–152]. Для А.Д. Градовского понятие о луч-шем, справедливом и желательном для России государственном устройстве не было напрямую связано с конституцией и парламентаризмом. Скорее наобо-рот: в лице Градовского российское самодержавие обрело одного из самых ис-кренних своих апологетов.

Высказав еще в 1865 году мысль о своеобразии государственного разви-тия России и особой созидающей роли, которую верховная власть сыграла в рос-сийской истории, Градовский, по сути, посвятил всю свою дальнейшую научную деятельность теоретическому и историческому обоснованию этого тезиса. Ис-ходя из того, что каждая форма правления существует лишь до тех пор, пока удо-влетворяет взаимным запросам правительства и общества по отношению друг к другу, Градовский, как и консервативные либералы в целом, считал необходи-мым привлечение общества к делу государственного управления. Теоретически консервативные либералы не были противниками парламентаризма, однако на практике те его образцы, которые демонстрировала Западная Европа в совре-менную эпоху, представлялись им весьма далекими от идеала. Современный парламентаризм, по мнению Градовского, «хотя и поддерживает кое-как обще-ственные формы, но далеко не проникает вглубь общества. Может быть, ему суж-дена блестящая будущность, но в настоящее время он составляет достояние од-них верхних слоев общества, да и то за неимением лучшего» [3, с. 16].

Обосновывая приемлемость монархии на современном этапе, Градов-ский, кроме того, разграничивал монархию неограниченную и деспотическую. В условиях первой действия верховного правителя регламентируются законом,

124[


несмотря на то, что монарх, как правило, является единственным законодате-лем и его воля не стеснена «юридическими нормами, поставленными выше его власти». На основании этого Градовский приходил к выводу, что неограничен-ное самодержавие не исключает развития демократических свобод и граждан-ского общества, которые сами по себе способны обеспечить правильное со-отношение правительственных и общественных элементов во власти. «Право петиций, сходок, адресов, свобода печати, – писал ученый, – гораздо надеж-нейшие условия хорошей поверки, чем пресловутые палаты» [3, с. 130].

Еще одним весомым аргументом в пользу сохранения абсолютной монар-хии российские консервативные либералы считали политическую незрелость русского общества. Одно лишь дворянство, по мнению Б.Н. Чичерина, в этот период имело «какое-нибудь сознание своих прав» [4, с. 139]. Однако дворян-ский конституционализм в российских условиях был не только нежелателен, но даже опасен. Против него активно выступал К.Д. Кавелин, полагавший, что его введение может стать причиной социального взрыва. Противником дворянского, как, впрочем, и другого парламентаризма в России на современном этапе был и А.Д. Градовский. Его введение в переживаемый страной период представлялось ученому несвоевременным, а разговоры о нем – тактически неоправданными, так как они могли «спугнуть» правительство, отвратить его от реформаторского курса и спровоцировать усиление консервативных элементов во власти.

Идея третья: развитие системы местного самоуправления как россий-ская альтернатива парламентаризму.

Российские консервативные либералы, в первую очередь А.Д. Градов-ский, видели другой, гораздо более безопасный, способ привлечения обще-ственных сил к делу управления государством – местное самоуправление. Исходя из этого, Градовский с восторгом принял земскую реформу. Именно земскую, а не крестьянскую реформу Градовский считал главной в ряду «ве-ликих реформ». Если крестьянская была всего лишь «завершающим» и к тому же «сильно припозднившимся» этапом в процессе начавшегося во второй по-ловине XVIII века «раскрепощения сословий», то земская действительно воз-высила освобожденных крестьян до положения личностей, так как «личность обеспечивается лишь известной совокупностью юридических гарантий», среди которых главная – доступ к «общественным делам», то есть к участию в местном самоуправлении. Отсюда возникает идея наделения земств как можно более широкими полномочиями и обеспечения бессословного характера выборов в земские учреждения.

Блестящий шанс реализовать земскую альтернативу парламентаризму на практике представился консервативным либералам с наступлением непро-должительного периода «диктатуры сердца» М.Т. Лорис-Меликова. Период 1880–1881 годов стал «звездным часом» в карьере консервативного либера-ла Градовского, который наконец почувствовал себя востребованным властью и обществом. На короткий период имя ученого и публициста оказалось тесно связано с именем «либерального диктатора» Лорис-Меликова. Многие авто-ры отмечали тесную связь воззрений указанных деятелей, а некоторые прямо заявляли, что Градовский был автором конституции графа Лорис-Меликова [5, с. 536]. Градовский с восторгом воспринял изменения в правительственной политике, связанные с возвышением Лорис-Меликова. Провозглашенный по-следним курс на укрепление доверия между властью и обществом как нельзя более соответствовал чаяниям самого ученого, полагавшего, что в России лю-бые изменения к лучшему «могут быть только последствием полного доверия власти к русскому народу. Не будет этого, и ничего не будет; будет оно, и все явится само собою». Исходя из этого, намерения Лорис-Меликова о привлече-нии представителей земств к законотворческой деятельности представлялись

125 ]

Градовскому «самой сладостной из всех надежд, нас ожидающих», в них чув-ствовалось «то веяние, которое пронеслось некогда при чтении манифеста об освобождении крестьян» [6].

В сентябре 1880 года на страницах «Голоса» появились три статьи профес-сора, содержащие предложения по реорганизации Комитета министров, Сената и Государственного Совета. Сам факт, что столь серьезные вопросы были выне-сены на страницы прессы, говорит о том, что Градовский действовал с одобрения Лорис-Меликова. Предложения ученого сводились к следующему: упразднение Комитета министров в связи с тем, что он является «лишним звеном» в системе органов государственного управления, так как предполагает возможность прове-дения законов помимо Сената и Госсовета, реорганизация Сената в целях возвра-щения ему значения высшего органа судебной власти и прокурорского надзора, а главное – расширение функций и состава Государственного Совета за счет вклю-чения в него представителей провинций, назначаемых государем на определен-ный срок. В январе 1881 года Лорис-Меликов в своем докладе фактически повто-рит уже высказанную Градовским идею о расширении Государственного Совета, конкретизировав состав приглашаемых от общества «делегатов». Характерно, что Градовский выступил, опираясь лишь на общее одобрение самой идеи, данное им-ператором апрельскому докладу Лорис-Меликова. На нем, таким образом, лежала большая ответственность: надо было не «спугнуть» царя, который и так испытывал серьезное противодействие со стороны консервативных кругов. Именно поэтому Градовский был предельно осторожен. Ратуя за «мирное и законное развитие Рос-сии», профессор приложил массу усилий, чтобы убедить правительство в том, что его предложения, в сущности, не содержат никаких не только «революционных», но и принципиально новых для российского законодательства мер. Он только лишь предлагал новую комбинацию уже существующих в стране установлений. Более того, Градовский постарался убедить правительство, что и сама идея привлечения общественных элементов во власть не является принципиально новой, ссылаясь на постановления об учреждении Государственного Совета из лиц, призванных волей государя, не ограниченной «условиями чина, возраста, продолжительности службы» [7]. Таким образом, Градовский взял на себя роль проводника в обществе идей Лорис-Меликова и стоящих за ним либералов.

Дальнейшее развитие событий – убийство Александра II и последовав-шая вскоре отставка Лорис-Меликова, торжество консерваторов в правитель-стве – перечеркнули все надежды Градовского. Будучи осведомленным о кон-сервативных настроения нового императора, он в марте 1881 года предпринял попытку предостеречь его от серьезной ошибки, каковой будет, по его мнению, отказ от реформ. Он призывал назначить особую следственную комиссию, при-званную, однако, не карать, а разобраться в действительных причинах смуты. Предвидя возможные действия новых властей, Градовский убеждал, что «систе-ма репрессий… не приведет к желательным плодам». Последние слова записки звучали как пророчество: «Беда надвигается со всех сторон. Она надвигается со стороны революционной партии, которая пользуется общим неопределен-ным положением и растет непрерывно, несмотря на все аресты. Она надвига-ется со стороны народных масс, которые, не ведая истинных причин смуты, по-нимают ее по-своему, складывая всю вину на высшие классы и готовясь начать избиение последних. Что будет, когда эти два течения встретятся?» [8].

Император оставил записку Градовского без внимания, а на некоторых современников она произвела даже «комическое впечатление» и была расце-нена в качестве «шарады ученых профессоров», привыкших «недосказывать свои мысли» [9, с. 67].

Идея четвертая: охранительный характер как неотъемлемая черта рос-сийского консервативного либерализма.


126[


Стремясь выдвинуть альтернативу нарастающему революционному экстре-мизму, российские консервативные либералы взяли на себя роль примирителей «здоровых», хотя и противоборствующих, направлений общественной мысли в по-реформенный период. А.Д. Градовский прямо заявлял, что противопоставление либерала и консерватора лишено всякого смысла. На практике понятие «консер-ватор» связано с идеей охранения порядка, а понятие «либерал» – с идеей свободы и развития. Однако это не означает, что консерваторы являются врагами свободы, а либералы – противниками порядка. Обе партии признают необходимость того и другого. Разница, по мнению Градовского, состоит лишь в приоритетах: консерва-торы, не отрицая свободы, на первое место ставят порядок; либералы, не отрицая порядка, приоритет отдают свободе. Более того, отождествление консерватора с охранителем, а либерала со сторонником развития тоже весьма условно, под-черкивал ученый. Верное в одни исторические эпохи, оно оказывается несостоя-тельным в другие. При нормальном, прогрессивном развитии общества либералы тоже встают на охранительные позиции. Соответственно, в теоретическом смысле Градовский не отдавал предпочтения ни консерватором, ни либералам, считая оба течения одинаково полезными и не видя между ними принципиальной разницы. Более того, специфику российского либерализма он видел в том, что тот был охра-нительным с самого момента своего рождения. Либерализм в России, по мнению ученого, мог появиться только в период реформ, так как существование «партии свободы» в закрепощенном обществе было немыслимо.

Таким образом, с момента своего зарождения российский либерализм был правительственной партией, стремящейся «упрочить и примерить не по букве только, но и по духу учреждения признанные полезными верховной вла-стью и исключительно ею созданные по ее свободному почину» [10]. И только со временем, вследствие замедления реформ и торжества консервативных на-чал в правительстве, либералы вынуждены были перейти с охранительных по-зиций на сугубо «преобразовательные» и требовать от правительства вернуть-ся к прежнему курсу.

Следует отметить явно уязвимые стороны в позиции А.Д. Градовского. Распространение охранительных начал на российский либерализм в целом едва ли можно признать справедливым. В данном случае более оправданны-ми представляются суждения Б.Н. Чичерина, который считал так называе-мый охранительный либерализм лишь одним из направлений в либерализме. Суть его заключается «в примирении начала свободы с началом власти и за-кона. В политической жизни лозунг его: либеральные меры и сильная власть» [11, с. 199–200]. Этот охранительный, или правый, либерализм действительно теснейшим образом смыкался с консерватизмом. Проблема, однако, заключа-лась в том, что, как отмечает исследователь проблем консервативного либера-лизма Л.М. Искра, охранительный либерализм в российских условиях, к сожа-лению, так и не стал влиятельным течением [12, с. 25].

Вернемся, однако, к отношениям либералов и консерваторов. Их союз, по мнению А.Д. Градовского, призван уберечь общество от представителей ради-кальных, или «ненормальных» в его терминологии, политических направлений: реакционеров и революционеров. Подвергнув сокрушительной критике тех и других, Градовский большую опасность видел все-таки в реакции. Однако пре-красная в теории идея примирения либералов и консерваторов на практике была безусловна провалена. По мере нарастания консервативных настроений во власти и отхода от реформ, настроение Градовского стремительно меняется. Российские консерваторы все более причисляются им к партии реакции. При-чем в ряды последних включаются не только М.Н. Катков и К.П. Победоносцев, но и Ф.М. Достоевский, И.С. Аксаков, да и славянофилы в целом. После круше-ния надежд, связанных с Лорис-Меликовым, Градовский и вовсе отбросил при-

127 ]

мирительный тон и выступал уже открыто с обвинениями в адрес консерваторов, заявляя, что «если бывает “пошлый” либерализм, то бывает и пошлый консерва-тизм… который из них вреднее для страны – сказать трудно», и призывая «рас-крывать грубый обман, скрывающийся за фразами о “твердой власти”» [13].

Идея пятая: либеральный национализм как попытка поставить либерально-западнические воззрения на «национальную почву».

Бурные события XIX века: польское восстание 1863 года, Кавказская вой-на, обострение кризиса на Балканах – по сути, впервые в российской истории со всей остротой выдвинули на повестку дня национальный вопрос. Эти собы-тия были, что называется, у всех на устах, обсуждались представителями самых разных политических направлений. Будучи государственником и испытывая при этом серьезное влияние идей Н.Я. Данилевского, А.Д. Градовский разраба-тывает теорию национально-прогрессивного государства. Он подчеркивал, что государство «есть ни что иное, как политико-юридическая форма народности». Государство образуется на базе определенной национальности, достигшей до-статочно высокого уровня национального самосознания. Будучи высшей фор-мой развития народности, национальное государство одновременно является и гарантом этого развития, так как «опыт истории показывает, что самостоя-тельное культурное развитие народа, вошедшего в состав другого государства, приостанавливается… народности, утратившие свою политическую самостоя-тельность, делаются служебным материалом для других рас» [1, с. 15].

На практике идея национально-прогрессивного государства стала теоре-тическим обоснованием достойного места славянских народов во главе с Рос-сией в Европе. Откликаясь на злободневные события современности, либерал Градовский неизменно выступает как националист, что особенно ярко прояви-лось в период балканского кризиса 1870-х годов, связанного с новым этапом борьбы славянских народов против османского ига. Османская империя пред-ставлялась профессору блестящим примером государства, основанного на по-прании прав народности, а потому обреченного самой историей на крушение. Выступая в печати, Градовский не жалел красок, описывая страдания славян-ских народов в «дантовском аду», созданном представителями самой «жестокой и изуверской формы исламизма». Опасаясь, небезосновательно, обвинений в панславизме, Градовский утверждал, что Россия – единственная страна, кото-рая «не имеет никаких ни завоевательных, ни приобретательных замыслов» на Балканах, и «пора бросить пугало “панславизма”», о котором «можно говорить разве с детьми». Однако истинный смысл позиции Градовского ярко проступал в его статьях вместе с заявлениями о том, что «славянское дело» – это «русское дело», что Россия должна бороться «за свое место на Балканском полуострове», а порядок вещей, при котором устройство Балкан выгодно для России, являет-ся «естественным и законным». Таким образом, в представлении Градовского торжество начала народности у балканских славян оказывалось неразрывно связано с торжеством геополитических интересов России в Европе.

Пристальное внимание к национальному вопросу обусловило привер-женность консервативных либералов на определенном этапе своего развития славянофильским идеям. Особенно явственно «славянофильский период» про-слеживается в творчестве А.Д. Градовского, который в середине 1860-х – конце 1870-х годов поддерживал довольно тесные отношения со славянофильскими кружками и отзывался о славянофилах с явной симпатией, отдавая им во мно-гих отношениях предпочтение перед их идейными оппонентами – западниками. В своем труде «Национальный вопрос в истории и в литературе» Градовский открывает в славянофильстве «зародыш национальной теории». Явившись в качестве реакции безусловному космополитизму, славянофильство само со-бой, логически должно прийти к признанию национального принципа в теории


128[


и в жизни. «В этом, – продолжал ученый, – заключается его громадное преи-мущество перед противоположной партией [западниками – Т.П.], которая не могла в большинстве случаев изменить свое направление и оставалась на по-зициях чистого космополитизма». Именно признание национального принци-па, подчеркивал ученый, составляет такие начала в славянофильстве, «которым не суждено погибнуть», а с точки зрения исторической перспективы «в общих основаниях славянофильская теория восторжествовала» [1, с. 199].

Заметим, что Градовский был не первым и далеко не единственным за-падником, признававшим достоинства славянофильства. До него и именно за внимание к национальному вопросу славянофилов хвалил В.П. Боткин. Значе-ние славянофильской теории для развития национального самосознания в Рос-сии высоко оценивал К.Д. Кавелин. Однако Градовский пошел гораздо дальше. Разглядев в славянофильстве зародыш национальной теории, он сделал не обоснованное и не подтвердившееся в дальнейшем предположение о том, что современное ему славянофильство быстро освобождается от присущих ему «крайностей» и эволюционирует в том направлении, которое представлялось правильным самому Градовскому. Недаром деятелей петербургского славяно-фильского общества ученый называл «новыми славянофилами», «неославяно-филами». Ученый не понимал в тот период, что те «крайности», на которые он охотно закрывал глаза в середине 1860-х – середине 1870-х годов, то есть рез-кая критика западноевропейского государственного устройства, отрицание не-обходимости заимствований из Западной Европы, провозглашение приоритета нравственного закона перед законом юридическим и т.д., и составляют суть славянофильства. Отказаться от них славянофилы не могли. Градовский и сам это понял к концу 1870-х годов. Наступает быстрое взаимное охлаждение.

В начале 1880-х годов Градовский пишет целый ряд статей, которые пред-ставляют разительный контраст в сравнении с его же работами предшествую-щего периода. Если раньше он восхвалял и защищал славянофилов перед ли-цом их оппонентов из числа западников, то теперь свою задачу ученый видит в том, чтобы защитить западников в частности и либералов вообще от нападок «самобытников». Он подвергает резкой саркастической критике славянофиль-скую картину общества: «Представьте себе человеческое общество, состоящее из людей настолько выше обыкновенных, что их можно уподобить ангелам... Они не знают земных интересов, они чужды всяких страстей». Градовский притворно сетует, что не сумел достаточно убедительно нарисовать картину славянофиль-ского «всеобщего совершенства»: «Что же делать! Я не славянофил, не поэт, не моралист. Я скромный юрист» [14, с. 414]. Славянофильская государственно-политическая мысль, по мнению ученого, и вовсе не имеет никакого значения: «У нас принято думать, что славянофилы отрицают западные формы. Но они идут гораздо дальше: они отрицают необходимость форм вообще. Их политиче-ское учение есть теория юридически бесформенного государства, государства “по душе”, государства, построенного на одних нравственных началах». Одно-временно Градовский высказывает мысли, которые не оставляют сомнений в направленности его взглядов: «Россия есть Европа, и русский народ есть народ европейский» [14, с. 417]. Славянофилы к этому времени также не сомневались по поводу истинного смысла взглядов ученого. Тот же И.С. Аксаков выступил с резкими высказываниями в его адрес. Он писал: «Тот только славянофил, кто признает умом и сердцем... Христа основой и конечной целью русского народ-ного быта. А кто не признает – тот самозванец. А таких псевдославянофилов развелось теперь куда как много. Выдернут из всего миросозерцания Христа и не понимают, что все разом убили» [цит. по: 15, с. 67]. В качестве такого сла-вянофильского самозванца Аксаков называл именно Градовского. Последний не остался в долгу, заявив, что Аксаков принадлежит к числу людей, «у которых

129 ]

славянофильская доктрина, не обновлявшаяся дальнейшим развитием обще-ственной жизни, выродилась, наконец, в набор слов, повторяемых до умопо-мрачения и усыхания горла». Наконец, в 1882 году Градовский как бы подводит черту: «Я не стал бы теперь писать свои статьи о первых славянофилах, потому что вижу славянофилов нынешних» [16, с. LXXXIII].

Эволюция отношений консервативных либералов со славянофилами весьма показательна. Пытаясь примирить либерализм и консерватизм, запад-ничество и славянофильство, консервативные либералы не могли избегнуть многочисленных противоречий и не смогли стать своими ни для либералов, ни для консерваторов. Иными словами, они действительно оказались невостребо-ванными, хотя и руководствовались, несомненно, благими намерениями.

Вместе с тем, если бы консервативный либерализм в России той эпохи смог сформулировать более последовательную программу и был воспринят властью и обществом, последующих революционных событий, возможно, уда-лось бы избежать.



1. Градовский А.Д. Национальный вопрос в истории и в литературе // Градовский А.Д. Собр. соч.: в 9 т. Т. 6. СПб., 1901.

2. Кавелин К.Д. Наш умственный строй: Статьи по философии русской истории и культуры. М., 1989.

3. Градовский А.Д. Политические теории XIX столетия. Государство и прогресс // Градовский А.Д. Собр. соч.: в 9 т. Т. 3. СПб.,1899.

4. Чичерин Б.Н. Несколько современных вопросов. М., 1862.

5. Карцов Ю. Семь лет на Ближнем Востоке. 1879–1886 гг.: Воспоминания политические и личные // Море. 1906. № 16.

6. Градовский А.Д. Взгляд назад // Голос. 1880. № 223. 14 августа.

7. Градовский А.Д. Государственный совет // Голос. 1880. № 256. 16 сентября.

8. ГАРФ. Ф. 569. Оп. 1. Ед. хр. 168. Л. 2.

9. Конституция графа Лорис-Меликова и его частные письма. Берлин, 1904.

10. Градовский А.Д. Смута // Голос. 1880. № 45. 14 февраля.

11. Чичерин Б.Н. Различные виды либерализма // Несколько современных вопросов. М., 1862.

12. Искра Л.М. Борис Николаевич Чичерин о политике, государстве, истории. Воронеж, 1995.

13. Градовский А.Д. Ближайшие задачи нашей печати // Голос. 1882. № 256. 21 сентября.

14. Градовский А.Д. Славянофильская теория государства // Градовский А.Д. Собр. соч.: в 9 т. Т. 6. СПб., 1901.

15. Цамутали А.Н. Борьба течений в русской историографии во второй половине XIX века. Л., 1977.

16. А Ш[ахматов]. Краткий очерк жизни и деятельности А.Д. Градовского // Градовский А.Д. Собр. соч.: в 9 т. Т. 9. СПб., 1904.

Аннотация. Статья посвящена особенностям российского консервативного либе-рализма второй половины XIX века, представленного А.Д. Градовским, К.Д. Кавелиным, Б.Н. Чичериным. Особое внимание уделяется политической программе консервативных либералов, ее теоретическим основаниям и попыткам практической реализации.

Ключевые слова: консервативный либерализм, либеральный национализм, на-циональное государство.

Tatyana Plyashchenko, Ph.D. in History, Lecturer, Voronezh Branch of Russian State Social University. E-mail: [email protected]

Conservative Liberalism in Russia the Post-reform Period: The History of

a Failure

Abstract. The article dwells on the peculiarities of Russian conservative liberalism in the second half of the 19th century and its proponents, including A. Gradovsky, K. Kavelin, and B. Chicherin. The article gives special prominence to the policies of the Russian conservative liberals at both theoretical and operative level.

Keywords: Conservative Liberalism, Liberal Nationalism, Nation-State.

[ 130

А.Э. Котов

«Современная нефеодальная монархия»: русская консервативная печать конца XIX векав поисках национальной идеологии

Котов Александр Эдуардович, кандидат исторических наук, доцент Государственного универ-ситета морского и речного флота имени адмирала С.О. Макарова (Санкт-Петербург). E-mail: [email protected]

Вопрос о периодизации истории русского консерватизма еще долго будет благодатной почвой для теоретических споров. Не скоро утихнут и дискуссии о том, что же такое консерватизм и какие направления можно выделить внутри этой идеологии. Дефиниции и классификации в гуманитарной сфере зачастую представляют собой своего рода «колокольни», с которых исследователю удоб-но обозревать интересующее его пространство. Множественность подобных «наблюдательных постов» и понимание относительности любых теоретических конструкций – необходимое условие реконструкции стереоскопической карти-ны прошлого. Следует учитывать и то, что различные идеологии зачастую обла-дают значимыми точками соприкосновения: например, либерализм и консер-ватизм объединяет неприятие революции. Однако если консерватор сделает на этом неприятии акцент, то для либерала оно будет носить скорее инструмен-тальный характер. Подобные акценты зачастую и являются надежными крите-риями разграничения идеологических «лагерей».

Постсоветская историография давно отошла от восприятия консерва-тизма как единого целого. Однако и сейчас некоторые историки не оставляют попыток комплексного подхода к его изучению [40]. В этом есть своя правда: несмотря на множество противоречий, некий «общий знаменатель» у различ-ных консерваторов есть. Это – акцент на защите принципа исторической (со-словной, национальной, государственной, религиозной) преемственности в условиях, когда эта преемственность поставлена под сомнение. Словосоче-тание же «русский консерватизм» указывает на специфические особенности изучаемого идеологического комплекса: для русских консерваторов в центре внимания – защита преемственности национальной. Таким образом, в числе русских консерваторов оказываются вполне либеральные славянофилы и, на-оборот, выпадают из него те западники, что выступали в защиту неограниченно-го самодержавия лишь как эффективного инструмента вестернизации. Русские консерваторы – те, кого во второй половине XIX века причисляли к «русскому», «московскому», или реже – «народному», направлению, а В.В. Кожинов в знаме-нитой дискуссии о славянофильстве 1969 года назвал «самобытниками».

Впрочем, были ли они консерваторами в буквальном смысле слова – то есть борцами за возвращение старых порядков? Процесс демократизации рус-ской жизни в XIX веке с неизбежностью вел к тому, что государство вынуждено было искать новый идеологический базис – не только для себя, но и для фор-мирующейся нации. В этих условиях даже такие глубоко традиционалистские ценности, как самодержавие, Церковь или сословные привилегии, неизбежно


131 ]

А.Э. Котов

наполнялись новым содержанием. Играло свою роль и либеральное либо ре-волюционное прошлое многих ярких «охранителей» – Тихомирова, Каткова, По-бедоносцева, Леонтьева и др. Не случайно и западная, и русская либеральная пресса регулярно обвиняла публицистов «русского направления» в нигилизме. По наблюдению недоброжелательного современника, «восторжествовавшие» с приходом к власти Александра III Катков и Победоносцев были выразителями взглядов «многочисленной партии», набравшей силы «в последние годы преды-дущего царствования… обвинявшей тогдашнее правительство в космополитиз-ме и видевшей в наследнике престола твердого хранителя чисто национальных интересов. В этом течении и тогда уже проявлялся какой-то бессознательной демократизм… основным догматом этой партии особого сорта было самодер-жавие, не царя только, но и того чисто русского большинства, которое будто бы ошибаться не может никогда. Упускалось из виду, что под этим, на первый взгляд благонадежным течением, скрывалось иное – преклонение перед гу-стыми народными массами, перед всеми их верованиями, привычками и суе-вериями… Наиболее распространенным идеалом тогдашнего общества было единство в самой грубой его форме» [8, c. 38–40].

Таким образом, тот идеологический комплекс, что обыкновенно назы-вают «русским консерватизмом», правильнее было бы называть национализ-мом. Разумеется, речь идет о национализме в предельно широком значении этого термина: как «принятии и стремлении интерпретировать категории на-циональных интересов и нации как символических ценностей» [21, c. 17]. Исто-рию так называемого русского направления можно начинать с митрополита Илариона [17, c. 113–114], с 1812 года [24, c. 14–15], а можно – с польского восстания 1863 года [50, c. 35]. Так или иначе, 1860-е действительно стали важной вехой в его истории. На этот период приходятся: окончательный пере-ход русской экономики на капиталистический путь развития, окончательное же «пробуждение» балканского славянства, подъем революционного движения и уже упоминавшееся польское восстание, впервые поставившее под угрозу целостность Российского государства. Важнейшей вехой в истории русского консерватизма пореформенной эпохи нам представляется конец 1860-х го-дов – время окончательного «поправения» бывшего «лучшего представителя русской гласности» М.Н. Каткова и выхода «России и Европы» Н.Я. Данилевско-го. Именно Данилевский подвел под пробуждавшееся «русское направление» научно-теоретический базис – возможно, спорный с точки зрения современной науки, но в условиях новой эпохи значительно более весомый, чем «розовые» религиозно-философские искания ранних славянофилов.

Идеологи «русского направления» XIX века предложили несколько аль-тернативных подходов к строительству «современной нефеодальной монар-хии», зачастую принципиально противоречивших друг другу. Размежевание между ними происходило по линии отношения к ключевым проблемам тогдаш-него (а отчасти и нынешнего) государственного строительства: национально-му, церковному и сословному. Далеко не все эти подходы вылились в цельные «проекты» и «модели». Отечественная политическая мысль того времени жила и развивалась преимущественно на страницах периодических изданий, ставших одновременно и площадками для ведения «общественных дискуссий», и сурро-гатом не существовавших до 1905 года политических партий. В любом случае, споры между различными направлениями консервативного лагеря были значи-тельно более содержательными, чем полемика консерваторов с либералами и революционными демократами.

Одной из центральных фигур в консервативной журналистике того време-ни был, безусловно, М.Н. Катков. Редактор «Московских ведомостей» и «Русского вестника» вошел в историю как самый влиятельный русский публицист XIX сто-

132[


летия. Во второй половине 1860-х годов он стал одним из вождей «русской пар-тии»; позже – ведущим идеологом политики «контрреформ». Свои передовицы публицист адресовал не столько тысячам подписчиков, сколько первым лицам государства, а его «пособники на высших ступенях управления» – И.Д. Деля-нов, М.Н. Островский, К.П. Победоносцев, И.А. Вышнеградский, А.Д. Пазухин, Е.М. Феоктистов – виделись современникам «новой, почти правительственной силой» [35, c. 499]. Публицист Н.П. Гиляров-Платонов, неудачливый конкурент Каткова, отмечал в нем «явление небывалое… Постоянное соединение государ-ственного деятеля и публициста в одном лице, самое понимание обязанностей публициста как стража государственных интересов, – это явилось с Катковым и, должно полагать, с ним прекратится» [6, т. 2, c. 522].

Гиляров-Платонов ошибался: в XX веке это «соединение» неоднократно по-вторится и даже усугубится. Самым ярким его примером будет В.И. Ленин. И если по своим масштабам фигуры Каткова и Ленина несопоставимы, то по идейности и бескомпромиссности, по количеству, качеству и широте проблемного охвата своей публицистики они схожи. Существовал – разумеется, в консервативных кругах – и культ Каткова. С.С. Татищев характеризовал последнего как «возлюб-ленного учителя и вождя» [31, л. 1], а пределом мечтаний Л.А. Тихомирова было «занять общественное положение умершего Каткова» [41, с. 213].

На протяжении своей жизни Катков, как известно, проделал эволюцию – от умеренного либерала до защитника неограниченного самодержавия. Совре-менники подобную смену вех объясняли беспринципностью публициста – не-редко объявляя его «белым нигилистом». Однако уже советская историография отошла от столь упрощенных трактовок. Советские историки стремились дока-зать, что союз с самодержавием закономерно вытекал из раннего катковского либерализма и ни в коем случае не означал разрыва с прежними «высокими» принципами. Не разделяя марксистской идеологии, мы всё же склонны согла-ситься с тем, что сути своих взглядов Катков не менял.

В идейной эволюции любого мыслителя целесообразно выделять «над-стройку» и «базис» – то есть те воззрения, что трансформировались под действи-ем обстоятельств, и мировоззренческую основу, составлявшую неотъемлемую часть личности. К первым, очевидно, относятся тексты Каткова, посвященные судам, земствам, железным дорогам и водному транспорту, университетской автономии, экономическому протекционизму и роли государства в экономике, взаимоотношениям с Францией и Германией. К мировоззренческому же «бази-су» следует отнести прежде всего приверженность публициста к классической античной и европейской культуре и, как следствие, концепции классического образования, а также связанные с ней чувство формы и эстетическое прекло-нение перед созидающим, упорядочивающим могуществом государственной власти. Другим центральным элементом катковского мировоззрения была «на-родная политика», то есть одна из форм национализма. Его главной особенно-стью было пренебрежение этничностью: «Для того, чтобы быть русским в граж-данском смысле этого слова, достаточно быть русским подданным» [26].

Катковскую идеологию целесообразно называть бюрократическим на-ционализмом – в том смысле, что при ее практическом применении государ-ственная бюрократия становилась единственной свободной в своих действиях национальной силой и единственной инстанцией, определявшей чью-либо при-надлежность к нации. Разумеется, этот термин отчасти противоречит распро-страненным представлениям о деятельности Каткова в конце 1860-х – 1870-х годов как антибюрократической, – то есть защите «русской гласности» против «петербургской бюрократии» П.А. Валуева. Однако, как показал исход этой борьбы, велась она скорее за превращение редакции на Страстном бульваре в «департамент Каткова». И даже если сам Михаил Никифорович изначально и

133 ]

не стремился к подобному исходу – в его воззрениях было немало такого, что делало подобный исход неизбежным.

Неудовольствие Каткова вызывало всё, что нарушало гомогенность нацио нального организма. Прохладным было и его отношение к аристокра-тии (отразившееся в полемике с консервативно-аристократической газетой «Весть»), и отношение к Церкви как социальному институту. «Пророки византиз-ма» К.Н. Леонтьев и Т.И. Филиппов сравнивали «московского опричника» Кат-кова с Феофаном Прокоповичем – сподвижником Петра I, способствовавшим подчинению Церкви государству [37, c. 67]. При этом парадоксальным образом оба «византийца», мечтая о независимой Церкви, решительно порывали та-ким образом с византийской практикой церковно-государственных отношений и скорее тяготели к католическому опыту. Наоборот, «московский опричник» в своем цезарепапизме был ближе к средневековым византийским реалиям. Очевидно, что, несмотря на постоянные дифирамбы православной монархии, Церковь в качестве субъекта политики Катков не рассматривал.

Наконец, для окончательного уяснения сути катковского национализма необходимо отметить его отношение к США. Если для И.С. Аксакова они были воплощением «бездуховности» [10], то Катков об Америке отзывался крайне положительно, даже сравнивая борьбу России с Польшей с борьбой Севера с Югом [27]. В переломном 1881 году Катков фактически сравнивает себя с аме-риканскими республиканцами [28].

Производным от этих принципов стала внешняя политика, за которую успешно агитировал М.Н. Катков: переориентация России на республиканскую Францию была обусловлена соображениями «реальной политики» и означа-ла окончательный разрыв с легитимистскими принципами николаевской эпо-хи. Аналогично в Восточном и, в частности, греко-болгарском церковном во-просе редакция «Московских ведомостей» отказывалась от прежней «нашей внеземельной дипломатии» [31, л. 8об] и поддерживала славянское освободи-

тельное движение, которое она даже после отказа освобожденных балканских государств от ориентации на Россию отказывалась «приравнять к поползнове-нию народов Запада революционным путем низвергнуть существующий госу-дарственный строй» [49, c. 23].

К тому же бюрократическому национализму, что и М.Н. Каткова, можно причислить К.П. Победоносцева. Нельзя сказать, что их взгляды были идентич-ны. Широко известна данная Е.М. Феоктистовым характеристика взаимодей-ствия трех главных деятелей эпохи «контрреформ» – М.Н. Каткова, К.П. Победо-носцева и Д.А. Толстого: «Мнимый союз трех названных лиц напоминал басню о лебеде, раке и щуке» [53, c. 221]. Отличались Катков с Победоносцевым и личным складом: Катков «был непримиримым врагом застоя, и ум его неустан-но работал над вопросом, каким образом можно было бы вывести Россию на благотворный путь развития», Победоносцев же «только вздыхал, сетовал и поднимал руки к небу (любимый его жест)». Он «видался с Катковым, но после каждого почти свидания разражался жалобами – так солоно ему приходилось от беспощадных нападок Михаила Никифоровича» [53, c. 221].

Разумеется, дело не в любви Победоносцева к «застою». Однако в отличие от Каткова, стремившегося к борьбе с осязаемым явлением – заговором поля-ков и нигилистов, – обер-прокурор Синода смотрел на вещи вполне безнадеж-но. «Тут не одна чья-нибудь рука или голова, – писал он Каткову, – тут бесы, имя же им легион. Это помрачение умов, в коем трудно или невозможно уследить одного известного беса помрачения. Оттого предупреждаю Вас против этого приема полемики. У нас болото, в коем не находится твердой точки для опоры: куда ни поставишь рычаг, проваливается. Возложите вину на одного, рискуете – возбудить всех и никого не изобличить в особенности» [30, л. 2].

А.Э. Котов

134[


Естественно, такой подход не встречал понимания в консервативных кру-гах: «Константину Петровичу возражали, что бездействие правительства должно привести Россию к страшным бедствиям, – в ответ на это он приводил странный аргумент, он указывал на то, что никакая страна в мире не в состоянии была из-бежать коренного переворота, что, вероятно, и нас ожидает подобная же участь и что революционный ураган очистит атмосферу. Хорошее утешение! Однажды кто-то весьма основательно заметил ему на это, что если не все государства под-вергались революционным потрясениям, то не было еще примера, чтобы прави-тельство, так сказать, включало революцию в свою программу, считало ее таким неизбежным явлением, с которым бесполезно и бороться» [53, c. 219].

Однако при всей разнице подходов и Катков, и Победоносцев понимали, что обладают лишь одним средством для проведения в жизнь своих взглядов – государственным аппаратом. И здесь нельзя не отметить определенного тра-гизма их положения – ведь изначально оба идеолога одинаково делали упор «на людей, а не на учреждения». М.Н. Катков, борясь с парламентаризмом, утверж-дал, что введение этого принципа в государственное управление приведет не к реальному представительству интересов населения, а к большей бюрократи-зации: «представительство по прокурации есть то же, что чиновничество, но по своей безответственности еще гораздо хуже» [44, c. 459]. К.П. Победоносцев в 1882 году пишет С.А. Рачинскому: «Что бы ни говорили теории – движущая сила всего есть живой человек… У меня больше веры в улучшение людей, чем учреждений» [36, c. 25].

Антибюрократизм носителей бюрократического национализма имел сла-вянофильские корни. В 1870–1890-х годах действует целый ряд деятелей, свя-занных с традицией раннего славянофильства. «Старым славянофилам следует отдать предпочтение перед нами, – утверждал один из виднейших его пред-ставителей, – поколение наше действительно поизмельчало, но взгляды наши нисколько не переменились» [15, c. 10]. И.С. Аксаков, Н.П. Гиляров-Платонов и А.А. Киреев были связаны с дореформенным славянофильским кружком как идейными, так и личными узами. С.Ф. Шарапов и А.В. Васильев уже представ-ляли собой поколение эпигонов, они достаточно вольно трактовали отдельные славянофильские тезисы, однако активно сотрудничали с представителями старшего поколения и по всем вопросам государственного строительства вы-ступали в печати единым фронтом с ними.

Четкой грани между славянофилами и «катковским» консерватизмом не существовало. Несмотря на многочисленные разногласия, в глазах читающей публики все представители «русской партии» были одним политическим и ин-теллектуальным течением. В 1889 году В.С. Соловьев на страницах «Вестника Европы» назвал равно И.С. Аксакова и М.Н. Каткова приверженцами своеобраз-ного «ислама», «но только не по отношению к Богу, а по отношению к государ-ству» [45, т. 1, с. 466]. Так думали не только либералы-западники и их попутчики, считавшие, что тем самым компрометируют славянофильство. Полемизировав-ший с В.С. Соловьевым славянофил А.А. Киреев также ничего не имел против подобного объединения: «Оба они были выдающимися силами “национализ-ма”, “народничества”» [15, c. 3]. Точно так же и в 1890-х годах «государственни-ки» продолжают осознавать себя представителями одного со славянофилами движения. 6 ноября 1894 года редактор «Русского вестника» Ф.Н. Берг пишет В.В. Розанову: «Печатно я с Вами спорить не буду ни о нашей школе, ни о чем другом, по той же причине, почему я никогда не буду спорить ни с Л.А. Тихоми-ровым, ни с Н.Н. Страховым, ни с А.А. Киреевым, то есть с людьми нашего лаге-ря, даже если бы в частностях с ними резко расходился» [39, л. 83 об]. С другой стороны, в своем «консерваторстве» не устают признаваться и многие сравни-тельно либеральные эпигоны славянофильства.

135 ]

Разумеется, в позднем славянофильском лагере существовала и противо-положная тенденция. Орест Миллер в статье с говорящим названием «Спускала ли “Русь” нашим консерваторам?» утверждал, что «консерватизм» И.С. Аксако-ва был вынужденным: «Теперь положение таково, что средины нет: или с ниги-листами и либералами, или с консерваторами. Приходится идти с последними, как это ни грустно». По словам О.Ф. Миллера, «у покойного Аксакова были с нашими “консерваторами” именно “вежливо-дипломатические” отношения… Только перед самой его кончиной эти отношения готовы были измениться. У Ак-сакова готовились громы на наш консерватизм, но увы! Этим громам не сужде-но было раздаться. А какое великое очищение русской атмосферы вызвало бы правдивое и неподкупное слово Аксакова!» [29, c. 79–80].

Орест Федорович в самом деле пришел к национализму через просвети-тельский гуманизм. Еще в 1862 году он выступил в Берлинском обществе для изучения новых языков с докладом «О бое Ильи Муромца с сыном сравнитель-но с Гильдебрандовою песнью», позднее легшим в основу его докторской дис-сертации. Филолог доказывал нравственное превосходство русского богатыря, его самопожертвование и чистоту, приверженность семейному идеалу – в то время как героев германского эпоса с их «грубыми понятиями» и эгоизмом, по его мнению, можно сравнить разве что с «людоедами Америки» [22, c. 134].

Однако Миллер не думал рвать с европейской культурой и обществен-ной мыслью: «варварским» идеям Вольтера и якобинцев он противопоставля-ет «действительно свободные» взгляды Ж.-Ж. Руссо, М. Монтеня и Дж. Вико, проложивших «стезю, ведущую к признанию прав и народов уже не отдельной привилегированной, а совокупной народной личности, признанию, служащему основой принципу народности». Принцип народности Миллер противопостав-лял индивидуалистическому культу великих личностей: «Все делается совокуп-ным и дружным трудом, в котором принимают участие и люди обыкновенные... Цивилизация в сущности создается народами; каждый великий народ вносит свою самостоятельную долю в ее сокровищницу» [23, c. 68–69].

Народность, по мнению ученого, является субъектом не только политики, но также науки и культуры. Соответственно и на Западе «готовится возрожде-ние в развивающемся начале народности», а «гниют» те начала, от которых сами желали бы избавиться многие европейцы: «предания римского государствен-ного универсализма» и «космополитические начала духовного, папского Рима». В этой внутренней борьбе народы Европы могут обрести союзников только в лице молодых славянских стран. Особой любовью Ореста Миллера пользова-лись чехи, в частности, гуситы – «ранний расцвет той идеи братства, которою только в будущем будет сметен все еще преобладающий в Европе индивидуа-лизм» [23, c. 74, 77].

Безусловно, славянофилы с их приверженностью «национальной полити-ке», бессословности и ставкой на общество как на главную силу государствен-ного строительства и источник государственного суверенитета, представля-ли собой форму либерального национализма. Суть славянофильства, писал И.С. Аксаков в ответе на критику его взглядов Э.А. Дмитриевым-Мамоновым, – утверждение понятия «народности» «в смысле духовной самобытности в об-ласти общечеловеческого просвещения» [1, c. 2513]. Оригинального в этом, разумеется, было немного. По замечанию Е.А. Дудзинской, «романтизация русской и славянской старины славянофилами была сродни той, которую пере-живали все народы в эпоху становления буржуазных наций, с присущими этой эпохе идеализацией прошлого и возвеличиванием своего народа над другими» [11, c. 263]. На то, что корни славянофильства – не в русской старине, а именно в «эпохе становления буржуазных наций», указывали и консервативные совре-менники – противники славянофильства. В.А. Грингмут с возмущением вспо-

А.Э. Котов

136[


минал, как в конце 1881 года во время очередной салонной дискуссии «Иван Сергеевич никак не мог помириться с мыслью, что такой умный, просвещенный ученый, как Тэн, не восторгается теми “великими благами”, которыми револю-ция наградила Европу и в сравнении с которыми причиненное ею зло (времен-ное, неизбежное) представляется совершенно ничтожным» [9, c. 873].

Однако в условиях отсутствия в молодом российском обществе консер-вативных традиций, его постепенной радикализации и преобладания запад-нических симпатий – стремление славянофилов к сохранению национальных форм объективно ставило их в ряды консерваторов – в отличие даже от кон-сервативных российских западников-«ториев». Важной особенностью славяно-фильского миросозерцания было неприятие насилия в общественной жизни – как сверху, так и снизу [57, c. 234]. Наконец, не следует забывать о религиозной составляющей славянофильства 1870–1890-х годов. Наиболее последователь-ными выразителями славянофильского понимания политической роли религии и Церкви оказались А.А. Киреев и Н.П. Гиляров-Платонов – и в их текстах она приобрела довольно своеобразные формы.

Основные направления общественной деятельности А.А. Киреева: под-держка освободительного движения балканских славян и агитация за созыв со-вещательного Земского собора, в котором он видел единственное средство про-тив парламентаризма. Помимо этого генерал защищал систему классического образования и агитировал за восстановление кафедр философии при россий-ских университетах. В пику В.С. Соловьеву он хлопотал о соединении с россий-ской Церковью западного старокатолического движения, объединяло же его с философом (и отчасти с Т.И. Филипповым) убеждение в необходимости созыва Вселенского собора и свободной дискуссии по церковному и национальному во-просам. Нельзя не отметить тесной связи политических взглядов Киреева – во всяком случае, взглядов на возможность ведения этой дискуссии – с другим на-правлением его деятельности: генерал был специалистом по теории и практи-ке дуэли. «Необходимость дуэли он всегда отстаивал принципиально, считая ее очень важным способом развития у людей чувства чести» [51, c. 656].

Одним из противников А.А. Киреева в его многочисленных литературных поединках стал К.Н. Леонтьев. Оба публициста не раз отмечали сходства и раз-личия в своих взглядах. Так, интересно отношение А.А. Киреева к культурным процессам второй половины XIX века. В одном из писем генерал следующим образом излагает свои впечатления о творчестве И.Е. Репина: «Репин живопи-сец очень могучий, но кроме силы, у него нет ничего, в особенности нет способ-ности идеализировать факт, а без этого и артиста нет. Репин продукт наших 60-х и начала 70-х гг. И в музыке у нас то же: мы все еще сидим в реальности, и пре-наивно принимаем факты за правду, забывая, что факт есть правда, затемнен-ная материей» [33, л. 85 об]. Подобный подход явно перекликается с критикой отечественного «критического реализма» К.Н. Леонтьевым.

Полемика между двумя публицистами шла в основном вокруг Восточно-го вопроса. По мнению Киреева, различие состояло не в цели (стремлении к славянской самобытности), а в средствах: «к этой общей нам цели не приведут средства, которые предлагает Леонтьев». У последнего «между многочислен-ными преувеличениями и парадоксами просвечивает правильная мысль, что нам, Востоку, следует идти своей дорогою и жить своим умом; но очевидно, страх перед ложным прогрессом Запада заставляет Леонтьева идти слишком далеко: мы можем бороться за свои убеждения, не прибегая к предлагаемым им крайностям. Предать нашу народность, забыть ее мы не можем – и не хотим» [16, c. 256, 263].

Киреев стремился к такой консолидации всех направлений «русской пар-тии», при которой «общим знаменателем» ставились бы не вторичные, по его

137 ]

мнению, вопросы вроде отношения к народному представительству, а личные качества участников [30, л. 199]. В письме к А. Александрову он категорически отмежевывался от того консерватизма, к которому принадлежал гомосексуа-лист князь Мещерский или отдельные губернаторы, «имеющие привычку сечь тех, которые живут в управляемых ими губерниях» [38, л. 23 об]. Точно так же не нравилась ему «Церковь Константина Петровича Победоносцева, генералов Ахматова и Протасова» [38, л. 9].

Не нравилась эта Церковь и Н.П. Гилярову-Платонову. В.А. Гиляровский рисовал этого публициста как «ученого», «человека именно не от мира сего» [7, c. 67–69]. Выпускник Московской духовной академии, получивший пристав-ку к своей фамилии «Платонов» за исследование о философии Гегеля [3, c. 1], Гиляров обладал обширными богословскими познаниями. Еще в 1862 году его пытались привлечь к сотрудничеству М.Н. Катков и П.М. Леонтьев – однако без-успешно. В дальнейшем его отношение к Каткову переросло почти в прямую враждебность. В октябре 1880 года он напишет К.П. Победоносцеву: «Ужаса-ющие выходки революционной шайки должны быть на большую половину по-ставлены в вину “Московским ведомостям”: они были органом всякой реакции, глашатаем всякой репрессии, противником всякой свободы. Аракчеевщина, вот был их идеал… Они отлично распахивали почву, рассеивали недовольство и озлобляли публику, так что публика под конец пассивно относилась к злодей-ствам… Катков движим только самолюбием, безграничным самолюбием. Он убежден на ту минуту, когда он говорит, в том, что он говорит. Но убежден по самолюбию. Отсюда его аргументация всегда суть цепь софизмов; отсюда его недобросовестные приемы в полемике, отсюда перебегания от знамени к зна-мени» [34, л. 1–1 об].

Своеобразными были взгляды Гилярова на национальный вопрос. В 1870-х годах публицист не мог не поддержать освободительной борьбы бал-канских славян, однако быстрее (во многом с подачи информированного о бал-канских делах Т.И. Филиппова), чем И.С. Аксаков, разочаровался в славянах. И в 1886 году, раскрывая в письме к князю Н.В. Шаховскому значение смер-ти редактора «Руси», Гиляров писал: «идеал славянского братства, начертан-ный его учителями (Хомяковым и К.Аксаковым) разлетается, на распростертые объятья “братья” отвечают пренебрежением, завистью, коварством, зложела-тельством… Пусть верно, что нельзя отождествлять народов с правительства-ми; но… Вот этого-то “но” он [И.С. Аксаков – А.К.] не мог не чувствовать, и он умер, как умерли Хомяков и К. Аксаков накануне освобождения крестьян, как Самарин унесен смертию накануне второй Восточной войны… Русское велико-душие к славянам упраздняется самими обстоятельствами, самою историей» [59, c. 83]. По мнению Гилярова, ложным был сам принцип этнического нацио-нализма: назвать Россию «славянской державой» – то же самое, что и «почтить венгров названием вогульская держава, или какая-нибудь еще черемисская, что ль. Русская держава и русский народ суть русские и не более того; им при-надлежит мировое значение и мировое будущее, не славянам». «Я не славяно-фил. Лингвистическую народность я ставлю ни во что, даже прямо ее отрицаю» [4, c. 248]. Славяне – «нам родные, но не по лингвистике, а по вере» [4, c. 257].

Однако если К.Н. Леонтьев противопоставлял этническому национализ-му идею православной цивилизации, то в дальнейших рассуждениях Гиляро-ва выяснялось, что «цемент, нас связывающий с восточными [в данном случае, балканскими – А.К.] славянами», – не столько православие, сколько «задатки, в нем лежащие». «Исторического православия, как оно развилось в Восточной церкви, я не считаю абсолютом», – писал Гиляров. Руководствоваться, по его мнению, следовало не «племенным началом» и не православием, а «русским духом, этой народностью suis generis, в которой каждый плебей, каждый раб че-

А.Э. Котов

138[


ловечества слышит брата» [4, c. 260]. Соответственно, сравнивая католичество с исламом, публицист проводил прямую аналогию между русским панславиз-мом и западным «антипапским» движением: «Мы занимаем то место на Востоке против восточного Рима магометанского, какое цивилизация занимает на За-паде против западного Рима католического» [58, c. 39].

Таким образом, православие Гилярова-Платонова приобретает ярко вы-раженные либерально-протестантские черты – как и религиозные воззрения А.А. Киреева, стремившегося «крепко разграничить нашу святую церковную догматическую истину, божественную истину, которую не одолеют врата адовы, от человеческих элементов, ее затемняющих» [38, л. 8об]. Подобно Гилярову, Киреев находил в «историческом православии» «много римско-католического, формального и, так сказать, религиозно-материалистического», и старокато-лическое движение, с которым он стремился объединить русскую Церковь, по сути своей было вариантом протестантизма [51, c. 661].

Кроме катковско-победоносцевского бюрократического национализма и славянофильского национализма либерального важной ветвью «русской пар-тии» последней четверти позапрошлого столетия было направление, делавшее акцент на роли в национальной жизни дворянства. История зарождения «ари-стократической оппозиции великим реформам» описана в одноименной моно-графии И.А. Христофорова. В 1860-х годах главным выразителем идеологии этого направления была знаменитая газета «Весть». Именно на ее страницах впервые появился в 1867 году лозунг «Россия для русских». Правда, собственно националистического содержания он в тот момент не имел – представляя со-бою лишь противовес набиравшим силу панславистским настроениям.

Славянофильские публицисты характеризовали это направление как «ре-волюционный консерватизм». Позиция «Вести» в польском вопросе и прояв-ленная газетой сословная солидарность с «цивилизованной» польской шляхтой дали повод М.Н. Каткову обвинить издание в духовном родстве с революцио-нерами: «В самом деле, какая перемена декораций! Назад тому несколько лет, в обществе… проповедывалась революция; все по уши сидели в демократи-ческих идеях, и говорить о праве собственности казалось постыдным и почти небезопасным. Теперь, вместо идей красных, пущены в ход самые белые. Ни-гилизм не удался, и вот обман оделся русским дворянином, принял осанку круп-ного землевладельца и заговорил о праве собственности. Почтенный джентль-мен рассуждает в духе самого положительного благоразумия; с языка у него не сходит общественная нравственность; он весь в консервативных идеях; он заклятый враг демократов и революционеров; он терпеть не может чиновников-прогрессистов и с негодованием отзывается о произвольных действиях ад-министрации в западном крае… Но как ни велика по-видимому противопо-ложность между нигилистом 1861 или 1862 года, и джентльменом 1866 года, рассуждающим о крупном землевладении и праве собственности, верно то, что их создала одна и та же сила… Тот же дух, который веял тогда социализмом, дует теперь собственностью. Тогда этому духу нужен был язык “Современни-ка”… теперь ему пригоднее статейки “Вести”… И те, и другие по отношению к России, выражают собою одну и ту же творческую мысль. Нигилисты были ниги-листами, и в том их достоинство что они, по крайней мере, не маскировались... Теперешняя агитация надела маску, но ближайшая цель ее в настоящее время состоит очевидно в том, чтобы убрать ненавистные ей начатки национальной политики в делах Российской Империи… Русское общество, по мнению ловких людей, действующих теперь консервативными приманками, не может понять, что если национальный характер государства ослабеет, то ослабеет и его един-ство, и что если ослабеет единство государства, то дела в нем не могут идти нормальным порядком, и что в такой стране правительство находится в разладе

139 ]

со своим народом, что оно теряется в недоразумениях и часто подавляет то, что вверено его охране и в чем заключается его собственная сила. Русское обще-ство, думают агитаторы, не поймет, что в России может быть только русское землевладение и русское дворянство, и что русское дворянство отнюдь не мо-жет вступать в солидарность во имя отвлеченных интересов, с каким бы то ни было антирусским дворянством» [26].

Те же защитники дворянства, что понимали необходимость соответство-вать «духу времени», постепенно эволюционировали к катковской точке зрения на ключевые вопросы государственного строительства. «Проницательнейшие из них поняли, что на перепаханном русском поле нет уже старых корней и нет еще новых всходов, так что охранять на нем в настоящее время решительно нечего, скорее надо заботиться о новом посеве… Они стали думать о создании подхо-дящих форм будущей русской жизни, органически привитых к преобразовани-ям нынешнего царствования» [52, т. 3, ч. 1, с. 164] – характеризует этот поворот Р.А. Фадеев, сам, разумеется, принадлежавший к числу «проницательнейших».

Рупором Фадеева стала газета «Русский мир», пытавшаяся «объединить многочисленных, но не соприкасающихся между собой русских людей охра-нительного направления», и позиционировавшая себя как преемница «Вести». «Однако в отличие от последней “Русский мир” не вызывал противодействия со стороны М.Н. Каткова и даже пользовался его поддержкой» [56, c. 262–263] – поскольку совпадал с позицией «Московских ведомостей» по национальному вопросу. Генерал Р.А. Фадеев – как и редактировавший газету другой генерал, М.Г. Черняев, – приложил немало усилий, чтобы помочь славянскому движению. Он активно критиковал его противников, сетуя, что «славяне знают из нашей пе-чати, в какой степени нынешние наши консерваторы сходятся с бывшими ниги-листами в пренебрежении к их судьбе» [52, т. 2, ч. 2, c. 272].

Но позиции Фадеева и Каткова по дворянскому вопросу не совпадали. Оба были сторонниками сильной «верховной власти» и одновременно симпати-зировали традиционализму английского общества – однако Р.А. Фадеев видел свою задачу в укреплении общественной роли дворянства, а не его «служилых» функций. Понимая, что «мы никогда не сложим английского парламентаризма» и что «теперь уже поздно строить пэрские карточные домики, которые упали бы от первого толчка…» [52, т. 3, ч. 2, с. 157, 212], Фадеев тем не менее видел в дворянстве потенциальное «здравое ядро», вокруг которого могло бы консо-лидироваться будущее русское общество, в котором уже формировались бы партии «на действительной почве – на почве высказывающихся общественных потребностей» [52, т. 3, ч. 2, с. 156].

Другим представителем дворянского консерватизма оставался в 1870–1890-х годах князь В.П. Мещерский. Исследователь его творчества А.С. Карцов отмечает в идеологии князя своеобразный симбиоз «аристократического кон-серватизма, озвучивавшегося в 1860-е годы газетой “Весть”, с “этатистским монархизмом” “Московских ведомостей”»: «Мещерского можно назвать на-ционалистом в современном смысле этого слова… Но Мещерский не был на-ционалистом в смысле, придаваемом этому термину политическим лексиконом 1870–1910-х годов. Иными словами, Мещерский не был русификатором» [13, c. 211]. Это часто вызывало резкую критику со стороны националистов других толков – славянофильских изданий, «Московских ведомостей», а также А.С. Су-ворина.

Очевидно совпадение в этом вопросе взглядов князя В.П. Мещерского и сотрудничавшего в его издании К.Н. Леонтьева. А.С. Карцов не случайно счи-тает этих авторов единомышленниками [13, c. 129, 199, 249] – однако, на наш взгляд, их «единомыслие» не следует преувеличивать, и К.Н. Леонтьева нель-зя причислять к сторонникам дворянского консерватизма. Подробнее об этом

А.Э. Котов

140[


скажем чуть ниже, а пока остановимся на другом авторе, также сотрудничав-шем в «Гражданине» и во многом определявшем его позицию (и, собственно, устроившем туда К.Н. Леонтьева). Речь идет о государственном контролере Т.И. Филиппове, совместно с И.Н. Дурново посещавшим салон князя В.П. Ме-щерского и искавшего в последнем поддержки против курса К.П. Победо-носцева [35, т. 2, с. 50]. Т.И. Филиппов был носителем идеологии, во многом противоречившей «курсу Каткова», но не вполне совпадавшей и со взглядами В.П. Мещерского – церковного традиционализма.

Ключевой проблемой для Филиппова стал греко-болгарский церковный вопрос, в котором он показал себя решительным противником светского на-ционализма. «Я едва ли могу уступить кому бы то ни было (древним ли славяно-филам, Достоевскому ли) в любви и уважении к русскому народу; но те черты, которые я чту в нем благоговейно, воспитаны и утверждены в нем Церковию, Которой и подобает то поклонение, которое мимо Ея вздумали воздавать са-мому народу и ему одному», – писал он К.Н. Леонтьеву [37, c. 616]. Константи-нопольский патриарх Григорий VI в одном из своих посланий ставил в заслугу Филиппову «способность отрешиться и явиться свободным от всякой идеи пле-менного различия, сообразно с каноническим и от отцев преданным мудрова-нием Вселенской Церкви» [55, c. 6].

Различие между Филипповым и Победоносцевым было именно в оценке ими соотношения церковного и национально-светского начал во внешней и вну-тренней политике русского государства, а вовсе не в степени «либеральности». Важным элементом в идеологии Филиппова (естественно, не вызывавшим вос-торга у Победоносцева) было стремление ввести в церковную жизнь, помимо патриаршества, еще и соборное, то есть совещательное начало. «Совещатель-ное начало, восстановленное в его истинном виде и значении, возвратив рус-ской церкви правильность ее жизненных проявлений, тем самым восстановило бы ее из того оскудения духа, которое она в настоящее время испытывает, и само собою открыло бы в ней обильные, временно иссякшие, источники обнов-ления и силы» [55, c. 169], – призывал Филиппов в 1870 году со страниц «Рус-ского вестника».

Не случайно К.Н. Леонтьев сообщал своему другу и покровителю: «В ре-дакции Каткова про Вас иные говорят так: “Умный человек с большим талантом и познаниями, но, жаль, представитель казенного православия” (какое же это такое не казенное-то?)» [37, c. 193]. За эту неприязнь Т.И. Филиппов отплатил М.Н. Каткову действительно не лучшим образом – скандальным некрологом в «Гражданине». Наряду с ритуальными фразами о заслугах покойного, автор не преминул отметить, что в отношении «правительственных учреждений разных степеней» «он нередко забывал меру, обобщая частности и придавая иным яв-лениям такое значение, которого они не имели». В целом некролог был выдер-жан в корректном, но двусмысленном тоне. «Московским ведомостям» Филип-пов попытался противопоставить свою газету – «Голос Москвы».

Широко известен эпизод, связанный с коротким участием в этом издании В.С. Соловьева. Д.С. Мережковский, не читавший опубликованной в газете под псевдонимом «Варсонофий Максимов» статьи Соловьева «Церковные дела», но знакомый с изданными Э.М. Радловым письмами Соловьева к Т.И. Филиппову, не мог смириться с самим фактом этого сотрудничества: «Бедный Вл. Соловьев! До какой глубины нисхождения, унижения нужно было дойти, чтобы уверовать в Тертия Филиппова, как в зацветающий померанец! Бедный пророк, поющий оффенбаховскую песенку перед оффенбаховским “эпитропом Гроба Господня”! Нужда скачет, нужда пляшет, нужда песенки поет» [25, c. 192]. Пожалуй, Мереж-ковский исчерпывающе определил характер сотрудничества В.С. Соловьева с Т.И. Филипповым. О «Голосе Москвы» сам философ отзывался в обычном для

141 ]

него стиле: «Когда прочел, сначала впал в меланхолию, а потом написал три эпиграммы» [47, c. 104]; «в одну ночь набросал нечто о церковных делах; если пройдет через цензуру, можно будет ради денег побаловаться» [47, c. 104].

Однако цель этого сотрудничества была вполне серьезна и определя-лась она общей для обоих деятелей убежденностью в приоритете церковного начала над национальным. В.С. Соловьев неоднократно писал Т.И. Филиппову, что в его деятельности он надеется видеть альтернативу «победоносцевско-му» курсу: «Практического улучшения дел в России ожидаю только тогда, когда Вы получите возможность растолкать нашу заснувшую Церковь» [47, c. 169]; «продолжаю скорбеть об отсутствии у нас условий для выяснения чьих бы то ни было заблуждений в религиозной и церковной области, а также про-должаю думать, что изменение этих условий есть Ваше призвание, глубоко-уважаемый Тертий Иванович, и что Ваше возвышение имеет свои основания не только в прошедшем – в Ваших трудах и заслугах, но и в будущем – в том великом деле освобождения церкви, которое Вы исполните, когда придет час» [46, c. 16 17].

Одним из немногих единомышленников Т.И. Филиппова был редактор газеты «Восток» Н.Н. Дурново. Лейтмотив публицистики последнего: «В то время, как религия связывает с Россией единоверные ей народы, племенное родство, при разности верований, не связывает, а разъединяет между собой народы и делает их не только друг другу чуждыми, но и враждебными» [12, c. 130]. Выходившее в 1879–1886 годах издание ставило своей целью «разъ-яснение текущих вопросов, вызванных политическими и религиозными собы-тиями на Востоке, среди родственных нам по вере и крови народов», уста-новление «прямого обмена мыслей между греческой, сербской, болгарской, румынской и русской публицистикой по предметам общего интереса», чтобы в итоге «примирить между собой различные народности Балканского полу-острова путем единоверия, на котором Россия основывала свою восточную политику во все прежние времена» [5]. Именно в «Востоке» в 1879 году были опубликованы «Письма отшельника» К.Н. Леонтьева – статья, написанная в форме писем к редактору газеты и посвященная греко-болгарскому церков-ному вопросу. Вслед за Дурново и Филипповым Леонтьев считал болгар, до-бивавшихся церковной независимости от Константинопольского патриарха-та, опасными еретиками-«филетистами».

В славянофильских кругах жесткая позиция «Востока» по отношению к Болгарии вызывала негативную реакцию. Ознакомившись с изданием в фев-рале 1879 года, И.С. Аксаков писал Н.П. Гилярову-Платонову (которого Т.И. Фи-липпов сумел убедить в неправоте болгар): «Я… возмущен “Востоком” до глу-бины души». Публицистику Н.Н. Дурново славянофил называл бесталантливым лепетом. «Разве возможно освобожденный русской кровью болгарский народ называть неправославным?.. И еще смеет эта газета объявлять, что ее задача примирение всех в православном единстве! Ее задача – раздувать вражду, – поддерживать фанариотские притязания… Чуждый церкви элемент племенной внесен греками, стремившимися огречить болгар, притеснить их народность. Болгаре только защищались, ограждая себя… Если бы Англии понадобилось самое действенное средство для того, чтобы раздувать вражду между славян-скими племенами, – никто лучше Дурново не послужил бы такой цели… Истин-ная мерзость эта газета “Восток”!» [2, c. 283].

Другим единомышленником Т.И. Филиппова был самый известный и об-суждаемый в наше время идеолог русского консерватизма – К.Н. Леонтьев. Если философы и филологи пишут о Леонтьеве с теми же восхищенными ин-тонациями, с каким писали о нем литераторы Серебряного века и Русского За-рубежья, то некоторые авторитетные историки даже сегодня видят в нем лишь

А.Э. Котов

142[


радикального охранителя-крепостника. Так, Б.С. Итенберг отмечает, что «Ле-онтьев весь свой талант вложил в идейную защиту крепостничества, что он был “теоретиком и певцом” той формы государственности, “в которой застыла Рос-сия Николая I”» [43, c. 268]. В.А. Твардовская характеризует Леонтьева как «дитя консерватизма, хотя и чудовищное» [43, c. 295]. Подобные оценки, будучи пе-ренесенными в современную эпоху, – порождение советских историографиче-ских традиций. Отношение К.Н. Леонтьева к «охранительству» было значитель-но более сложным. Мыслитель никогда не отрицал, что «торжество простого консерватизма… для государства так же вредно, как и слишком смесительный прогресс» [19, c. 429]. Нередко преувеличиваются современными авторами и антидемократические настроения Леонтьева. В этом отношении представляет интерес его письмо театральному обозревателю «Московских ведомостей» Ва-сильеву (С.В. Флерову), в котором автор «Византизма и славянства» упрекал критика в «некстати проглянувшей … консервативной или реакционной тенден-ции» и в наиболее сжатой форме выразил свое негативное отношение к совре-менному ему русскому дворянству. «И чистая эстетика (жизни, жизни, а не ис-кусства), и требования грубейшей действительности», по его мнению, требуют предпочесть нынешнему дворянину «молодого, богатого, румяного и доброго юношу-мужика». «Очень желательно, чтобы в России дворянство было отделе-но правами, богато, изящно, молодцевато, даже немножко и гордо», но лишь потому, что «жизнь прекраснее (красивее, полнее, содержательнее, солиднее и т.д.) когда есть разделение сословий и положений», и когда переход между ними возможен только благодаря «особому дарованию человека» [18, c. 329].

Точно так же и либерализм Леонтьеву был ненавистен не сам по себе, но лишь потому, что «теперь либералами заборы подпирают». В те же време-на, когда либерализм «вел к цвету, к творчеству, к росту», он мыслителя вполне устраивал. На наш взгляд, ни одна политическая идеология не имела для Ле-онтьева безусловного значения, но ценилась лишь как инструмент сохранения эстетически привлекательной «цветущей сложности». Таким образом, автора «Византизма и славянства» следует отнести не столько к «охранителям», «ра-дикальным консерваторам», сколько к консервативным романтикам. Характер-ное для Леонтьева стремление сочетать противоположные начала (эстетику и религию) и стремление слить искусство с жизнью – также свойственно именно романтическому миропониманию.

Любопытно сравнить леонтьевские воззрения на соотношение личного и общественного начал с рассуждениями Н.П. Гилярова-Платонова. Славяно-фильский «неопознанный гений» утверждал, что «цивилизация развилась по-мимо развития личности и часто вопреки ему; что личное начало задерживало успехи просвещения, а не способствовало ему.... То, что составляло основную идею теперешнего индивидуализма, – идея личного самоуважения, – возник-ло, развилось и получило значение именно в ту пору. И это – пора рабства и крайнего невежества. Протестантизм смягчил личное начало, заменив личный авторитет личною же свободой по отношению к авторитету абстрактному; ему соответствует теперешнее общественное устройство, основанное на т.н. обще-ственном равновесии, – на отвлеченном равновесии взаимно-противоположных или даже враждебных элементов. И это смягчение личного начала, именно са-мое изгнание прямого личного авторитета и замена его абстрактным, принес-ло свой плод в успехах просвещения» [6, т. 2, c. 11]. К.Н. Леонтьев смотрел на проблему диаметрально противоположно: предпочитая прогрессу «развитие личности, упадок и принижение которой вредны и для политики, и для поэзии одинаково, даже косвенно и для религии» [18, c. 329].

В.С. Соловьев, близко знавший К.Н. Леонтьева и сам пользовавшейся его большими симпатиями, вспоминал, что тот «слишком много настаивал на сво-

143 ]

ем враждебном отношении к толпе, на своей ненависти к демократизму, или, как он выражался, к хамству… Была, правда, толпа, которую Леонтьев любил и признавал – простой народ, поскольку он сохраняет свою бытовую обособлен-ность» [48, c. 20]. Но Соловьев был неправ, утверждая, что «одного идеального средоточия, из которого бы выходили и к которому бы сходились, как радиусы, все частные мысли, в миросозерцании Леонтьева не было» [48, c. 21]. Такое средоточие, конечно же, имелось.

Было бы лишним излагать здесь теорию «триединого процесса разви-тия», концепцию гептастилизма и другие культурно-исторические воззрения К.Н. Леонтьева. Все это разобрано во многих работах – и прежде всего в не-давней монографии О.Л. Фетисенко [54]. Ограничимся наблюдением В.В. Ро-занова, отметившего доминанту всех леонтьевских идеологем: «красота есть мерило жизни, ее напряжения; но красота не в каком-либо узком, субъективном ее понимании, а только в значении – разнообразия, выразительности, слож-ности. Все, что существует в мироздании, что появляется в истории, подчинено этому общему и глубокому закону, что, возрастая в жизненности своей, возрас-тает и в обилии, разнообразии и твердости своих форм; а падая, возвращаясь к небытию, – ослабевает в формах своих, которые смешиваются, сливаются, блекнут и наконец исчезают». Розанов увидел здесь «приложение аристотелев-ской формулы, о которой великий Стагирит, конечно, не думал: causa formalis есть вместе и causa efficiens, т.е. что вид, обособление от остального есть сила творящая в мироздании» [42, c. 121].

Отсюда и благожелательность Леонтьева к Соловьеву, так возмущавшая «моралиста» Киреева. «К.Н. Леонтьев пишет, что в сущности согласен с моей критикой на его брошюру, но выгораживает Соловьева и Папу (!). Удивительно, как всё это у него укладывается в голове?! И за Патриарха стоит, за правосла-вие, и выгородить хочет Папу, т.е. злейшего врага православия и России! Что же, что папа представитель католицизма?! Католицизм совершенно бывает по сердцу радикализму и революции!..» [33, л. 6] – писал А.А. Киреев преемнику Каткова С.А. Петровскому. Леонтьев охотно признавал, что «пример хорошего образованного католика» может дать «сильный и душеспасительный толчок» для укрепления русской Церкви. Не отрицал он и возможности того, что из реа-лизации соловьевского проекта объединения церквей в цивилизационном от-ношении «при больших взаимных уступках вышло бы нечто такое, что было бы и не “древнее Православие”, и не римский католицизм» [20, c. 317–318].

Как мы уже отмечали выше, «византизм» Константина Леонтьева и Тертия Филиппова порывал с реальной византийской практикой подчинения Церкви государству – и сближался в этом отношении с практикой католической. Сбли-жало Леонтьева с католикофилом Соловьевым и негативное отношение к эт-ническому национализму. Впрочем, неприятие это, как и в случае с либерализ-мом, было скорее ситуативным: «племенной» национализм был для Леонтьева плох тем, что представлял собой «одно из самых искусных и лживых искажений того Протея всеобщей демократизации… и всеобщего опошления, который… столь разнообразными приемами трудится над разрушением великого здания романо-германской государственности» [19, c. 559]. Вряд ли следует, подобно некоторым современным публицистам евразийского толка, проецировать это неприятие на времена, когда «романо-германская государственность» отошла в прошлое.

Наконец, еще один важный аспект леонтьевских взглядов – его знамени-тые «пророчества». С бердяевских времен Константина Николаевича рисуют «буревестником» сталинского социализма. Затронутая во многих его работах идея «грядущего рабства» подробно раскрывается в письме Филиппову: «Со-циализм есть готовящийся отпор старой европейской революции, это есть

А.Э. Котов

144[


глубокая вековая, организующая постепенно реакция будущего... Социализм скоро... сделается орудием новой корпоративной, сословной, градативной не либеральной и не эгалитарной структуры государства. Он вынужден будет со-четаться с сохраненными консервативными историческими началами… и ли-берализм, индивидуализм, меркантилизм и все тому сродное будет раздавле-но... Велико будет государство или племя, которое возьмет в руки это движение нового феодализма...» [37, c. 233]. Не комментируя современные публицисти-ческие дискуссии о том, был ли И.В. Сталин предсказанным Леонтьевым «сла-вянским православным царем», «взявшим в руки социализм» [18, c. 473], – от-метим, что в итоге большевикам не удалось «раздавить» ни либерализм, ни тем более «меркантилизм». Реальный советский режим скорее можно охарактери-зовать леонтьевским же термином «эгалитарный кесаризм» [20, c. 519], да и современное российское общество ближе к «вторичному всесмесительному упрощению», чем к возрожденной «цветущей сложности».

В 1890-х годах в России появляется еще одно направление консерва-тизма, которое со значительной долей условности можно назвать «неоконсер-ватизмом». Наиболее яркой фигурой этого направления был Л.А. Тихомиров. Его общественно-политические взгляды отчасти были связаны с «направлени-ем Леонтьева». Однако то, что для «вольнолюбивого певца деспотизма» было апокалиптическим предчувствием, в публицистике Тихомирова постепенно превращается в зародыш новой политической программы. В отличие от кон-серваторов предыдущего поколения, этот бывший революционер уделял при-стальное внимание рабочему вопросу, а также поиску новых форм церковно-государственных отношений и жизни общества. Таким образом, теоретические разработки Л.А. Тихомирова во многом уже относятся к следующему, массово-му этапу развития русского идеологического консерватизма.

Как и у многих консерваторов, значительное место в публицистике Тихо-мирова занимают антибюрократические выступления: «Бюрократия всю жизнь нации подводит под однообразные обязательные формы, уничтожая, поскольку хватает сил государства, всяческую свободную жизнь нации, упраздняет в ней все социальные центры жизни, следовательно, подрывает нравственные и со-циальные авторитеты. Она таким образом деморализует нацию и вносит в нее всеобщее омертвение» [41, c. 366]. Парадоксальным образом сродни мерт-вящему бюрократизму оказывается толстовство: «Для социального мира оно гораздо страшнее динамитного анархизма, ибо вносит в общество не острые кризисы, не оживляющую борьбу, а безнадежное мертвое гниение. Оно про-низывает общество бациллами омертвления, подтачивает его во всех жилах и нервах» [41, c. 266]. Кстати, мысль о «толстовском» характере российской бюрократии встречается и у других русских правых того времени – например, у другого ученика Леонтьева, Ю.С. Карцова: «Теория графа Л.Н. Толстого о не-противлении злу проникла в сознание петербургских государственных деяте-лей и охоту у них отбила думать и действовать» [14, c. 390].

Таким образом, в русском консерватизме последней четверти XIX века присутствовали весьма существенные элементы политического модерна. Отечественные «охранители» 1870–1890-х годов пытались предложить не возвращение к старым порядкам, но сразу несколько вариантов модерни-зации российской самодержавной государственности. Вместе с тем то, что они не являлись «ретроградами» и «реакционерами», еще не гарантировало успеха их пропаганды. Общество судило о самодержавии не по словам идео-логов и публицистов, но по делам властей – и здесь сами консерваторы к концу столетия столкнулись с серьезным разочарованием.

145 ]


1. Аксаков И.С. Письмо к издателю по поводу предыдущей статьи // Русский архив. 1873. Кн. 2.

2. И.С. Аксаков в его письмах. Т. 4. СПб., 1896.

3. Алабовский М. Н.П. Гиляров-Платонов. С приложе-нием записки «О первоначальном народном обучении». Киев, 1909.

4. Возвращение Н.П. Гилярова-Платонова. Коломна, 2007.

5. Восток. 1879. № 1.

6. Гиляров-Платонов Н.П. Сборник сочинений: в 2 т. М., 1900.

7. Гиляровский В.А. Сочинения: в 4 т. Т. 3: Москва газетная; Друзья и встречи. М., 1997.

8. Головин К.Ф. Мои воспоминания за 35 лет. Т. 2. СПб., 1910.

9. Грингмут В.А. Россия и европейские союзы // Русское обозрение. 1890. № 10.

10. День. 1865. № 5.

11. Дудзинская Е.А. Русские славянофилы и зарубежное славянство // Методологические проблемы истории славистики. М., 1978.

12. Дурново Н.Н. Государства и народы Балканского полуострова, их прошедшее, настоящее и будущее и Болгарская кривда. М., 1890.

13. Карцов А.С. Русский консерватизм второй половины XIX – начала XX в. (Кн. В.П. Мещерский). СПб., 2006.

14. Карцов Ю.С. Семь лет на Ближнем Востоке. 1879–1886: Воспоминания политические и личные. СПб., 1906.

15. Киреев А.А. Славянофильство и национализм. СПб., 1890.

16. Киреев А.А. Спор с западниками настоящей минуты // Русское обозрение. 1895. № 5.

17. Кожинов В. О главном в наследии славянофилов // Вопросы литературы. 1969. № 10.

18. Леонтьев К.Н. Избранные письма. СПб., 1993.

19. Леонтьев К.Н. Полное собрание сочинений и писем. Т. 7 (1). СПб., 2005.

20. Леонтьев К.Н. Полное собрание сочинений и писем. Т. 8 (1). СПб., 2007.

21. Миллер А.И. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX в.). СПб., 2000.

22. Миллер О.Ф. Сравнительно-критические наблюдения над слоевым составом народного русского эпоса. Илья Муромец и богатырство Киевское. СПб., 1870.

23. Миллер О.Ф. Славянство и Европа. СПб., 1877.

24. Минаков А.Ю. Рождение русского консерватизма: уроки прошлого // Тетради по консерватизму. 2014. № 3. С. 12–26.

25. Мережковский Д.С. Больная Россия. Избранное. Л., 1991.

26. Московские ведомости. 1866. № 142.



29. Московский сборник. М., 1887.

30. ОР РГБ. Ф. 120. К. 9. Ед. хр. 47.

31. ОР РГБ. Ф. 120. К. 11. Ед. хр. 2.

32. ОР РГБ. Ф. 126. К. 9.

33. ОР РГБ. Ф. 224. К. 1. Ед. хр. 64.

34. ОР РНБ. Ф. 847. Ед. хр. 461.

35. Половцов А.А. Дневник Государственного секретаря: в 2 т. Т. 1: 1883–1886. М., 2005.

36. Полунов А.Ю. Под властью обер-прокурора. Государство и церковь в эпоху Александра III. М., 1996.

37. Пророки византизма: переписка К.Н. Леонтьева и Т.И. Филиппова (1875–1891). СПб., 2012.

38. РГАЛИ. Ф. 2. Ед. хр. 14.

39. РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 726.

40. Репников А.В. Консервативные модели российской государственности. М., 2014.

41. Репников А.В., Милевский О.А. Две жизни Льва Тихомирова. М., 2011.

42. Розанов В.В. Эстетическое понимание истории // К.Н. Леонтьев: pro et contra. Т. 1. СПб., 1995.

43. Русский консерватизм XIX столетия: Идеология и практика. М., 2000.

44. Современная летопись // Русский вестник. 1884. № 1.

45. Соловьев В.С. Славянофильство и его вырождение // Соловьев В.С. Сочинения: в 2 т. Т. 1. М., 1991.

46. Соловьев В.С. Письма. Т. 3. СПб., 1911.

47. Соловьев В.С. Письма. Т. 4. Петроград, 1923.

48. Соловьев В.С. Памяти К.Н. Леонтьева // К.Н. Леонтьев: pro et contra. Т. 1. СПб., 1995.

49. Татищев С.С. Внешние сношения России в эпоху Николая I // Русский вестник. 1886. № 9.

50. Тесля А.А. Первый русский национализм. М., 2014.

51. Тихомиров Л.А. Тени прошлого. М., 2000.

52. Фадеев Р.А. Собр. соч.: в 3 т. СПб., 1889.

53. Феоктистов Е.М. За кулисами политики и литературы. М., 1991.

54. Фетисенко О.Л. «Гептастилисты»: Константин Леонтьев, его собеседники и ученики. СПб., 2012.

55. Филиппов Т.И. Современные церковные вопросы. СПб., 1882.

56. Христофоров И.А. «Аристократическая» оппозиция великим реформам. М., 2002.

57. Цимбаев Н.И. Славянофильство. М., 1986.

58. Шарапов С.Ф. Неопознанный гений. Памяти Н.П. Гилярова-Платонова. М., 1903.

59. Шаховской Н.В. Н.П. Гиляров-Платонов. Ревель, 1893.

А.Э. Котов

146[


Аннотация. В статье представлены классификация и анализ различных направле-ний русского консервативного национализма последней четверти XIX в.: бюрократиче-ского национализма М.Н. Каткова, либерального национализма поздних славянофилов, дворянского консерватизма Р.А. Фадеева и В.П. Мещерского, церковного традициона-лизма Т.И. Филиппова, консервативного романтизма К.Н. Леонтьева и неоконсерватиз-ма Л.А. Тихомирова.

Ключевые слова: консерватизм, национализм, публицистика, Катков, Аксаков, Гиляров-Платонов, Киреев, Фадеев, Мещерский, Филиппов, Леонтьев, Тихомиров.

Aleksander Kotov, Ph.D. in History, Assistant Professor, Admiral Makarov State Univer-sity of Maritime and Inland Shipping.

“Modern Non-Feudal Monarchy”: Russian Conservative Press Searching for

National Ideology in the Late 19th Century

Abstract. The article classifies and analyzes different forms of Russian conservative nationalism in the late 19th century: M. Katkov’s bureaucratic nationalism, late Slavophiles’ liberal nationalism, R. Fadeev and V. Meshchersky’s aristocratic conservatism, T. Filippov’s orthodox traditionalism, K. Leontiev’s conservative romanticism, and L. Tikhomirov’s neo-conservatism.

Keywords: Conservatism, Nationalism, Political Journalism, Katkov, Aksakov, Gilyarov-Platonov, Kireev, Fadeev, Meshchersky, Filippov, Leontiev, Tikhomirov.

147 ]

И.В. Омельянчук

Русский консерватизм начала ХХ века в поисках партийного самоопределения

Омельянчук Игорь Владимирович, доктор исторических наук, доцент, профессор Владимир-ского государственного университета имени А.Г. и Н.Г. Столетовых.E-mail: [email protected]Исследование выполнено при поддержке РГНФ, проект № 14-11-33002.

До конца XIX столетия русский консерватизм представлял собой лишь идейное течение в отечественной общественной мысли, а его представители (М.М. Щербатов, Н.М. Карамзин, славянофилы и др.) были весьма далеки от практической политической деятельности, предпочитая посвящать свое время философскому осмыслению проблемы бытия Российского государства.

C началом ХХ века ситуация принципиально изменилась. Процессы мо-дернизации, а точнее даже вестернизации, развернувшиеся в стране после Великих реформ 1860–1870-х годов, имели своим следствием глубокую транс-формацию социально-экономической системы России, поставив на повестку дня вопрос и о политической модернизации Российской империи. Такое раз-витие событий побудило правых публицистов, ведущую роль среди которых в последней четверти XIX века играли М.Н. Катков, К.П. Победоносцев и Л.А. Ти-хомиров, поднять голос в защиту традиционной политических ценностей Рос-сии. Консерваторы покинули свои уютные кабинеты в редакциях и усадьбах и с головой окунулись в неведомую дотоле борьбу. На смену философам при-ходили напористые практики с железной хваткой, политическими амбициями и жаждой общественного признания1. Консервативное же общественное умо-настроение, более ста лет почти не имевшее организационного оформления, в начале ХХ века начало обретать политическое оформление, вступая во взаи-модействие с партиями правого спектра, получившими обобщенное имя «Чер-ная сотня».

Политические оппоненты правых использовали словосочетание «Черная сотня» в качестве бранного ярлыка. Но сами монархисты не отказывались от этого имени, считая его почетным. Они усматривали прямую связь между на-родным ополчением 1612 года (основу которого составляли городские торгово-ремесленные объединения, платящие государевы подати, – «черные сотни») и консервативными партиями начала ХХ века. Так, один из авторов «Московских ведомостей» писал: «Я считаю за честь, что принадлежу к “черной сотне”, с гор-достью беру на себя бросаемое вами нашей партии название “черносотенца” и надеюсь носить его с честью» [11].

1 Следует подчеркнуть, что демонизация правых лидеров, успешно осуществлен-ная оппозиционной публицистикой и закрепленная советской историографией, не име-ет под собой никаких оснований. Справедливо мнение В.В. Кожинова, согласно которо-му «лидеры правых партий по своим человеческим и политическим качествам ничем не хуже – хотя, быть может, и не лучше – лидеров других партий своего времени» [6a, c. 42].


148[


Первой общественной организацией, вставшей на защиту монархии, стало «Русское собрание», официально «открывшее свои действия» 26 января 1901 года. В его составе доминировали представители столичной интеллиген-ции с аристократическими корнями, и высшего чиновничества. На начальном этапе организация не ставила перед собой политических задач, сосредоточив усилия на культурно-просветительской деятельности. Но усиление революци-онного движения побудило «Собрание» прийти «на помощь ясно осознаваемой всеми русскими людьми потребности объединения для дружного отпора все ра-стущей смуте» [2, с. 195] и стать полноценной политической партией, насчиты-вающей 18 региональных отделов, расположенных преимущественно на окраи-нах империи (Одесса, Киев, Вильно, Радом и т.п.). В правом лагере «Русское собрание» играло роль интеллектуального штаба вплоть до января 1914 года, когда оно в силу ряда причин вновь отказалось «от участия в жизни политиче-ских партий и возвратилось к своему первоначальному уставу» [17, с. 12].

Вслед за правой интеллигенцией в рамках созданного в Москве в апреле 1905 года Союза русских людей (СРЛ) объединились и дворяне [7, с. 361]. С но-ября 1905 года организацией руководил А.Г. Щербатов. И хотя он пользовался известным авторитетом в правом движении и был избираем почетным предсе-дателем нескольких монархических съездов, в отношении самого Союза этого сказать нельзя. СРЛ остался достаточно аморфным в организационном плане объединением московских интеллектуалов славянофильского толка, не имею-щим значительного политического веса и практически не связанным со своими региональными отделами, которые со временем выработали собственные уста-вы, став самостоятельными организациями.

Почти одновременно с СРЛ «для борьбы с боевою партией конститу-ционалистов» возникла и Русская монархическая партия (РМП) [10]. Органи-зационным центром ее формирования стала газета «Московские ведомости», редактируемая В.А. Грингмутом, ставшим председателем партии. В течение 1906–1907 годов были открыты несколько десятков местных отделов, неко-торые из них стали впоследствии самостоятельными. С 1908 года РМП была переименована в Русский монархический союз (РМС).

Вышеназванные партии представляли собой достаточно элитарные объ-единения, поэтому в правых кругах зародилась мысль о создании массовой партии, которая не только сможет эффективно противостоять нарастающей революции «на улице», но и будет обладать серьезным электоральным потен-циалом на предстоящих выборах в созданную Высочайшим повелением Госу-дарственную Думу, с существованием которой черносотенцы как верноподдан-ные монархисты вынуждены были согласиться, несмотря на их отрицательное отношение к парламентаризму. Такой организацией стал Союз русского народа (СРН), учрежденный 8 ноября 1905 года в Петербурге. У истоков новой партии стояли архимандрит Арсений, детский врач А.И. Дубровин, адвокат П.Ф. Була-цель, купчиха Е.А. Полубояринова, инженер А.И. Тришатный, помещик В.М. Пу-ришкевич. Председателем Союза стал А.И. Дубровин. По сравнению с создан-ными ранее черносотенным организациями в СРН была значительно упрощена процедура приема новых членов и существенно снижена сумма членских взно-сов, что способствовало увеличению численности организации. В полицей-ском документе отмечалось: «Между... большими союзами раскинулась масса отделов и подотделов, до сельских включительно, и через них Союз Русского Народа, единственная политическая партия в России, имеет соприкосновение с действительною массою простого серого люда. Вот в чем кроется и действи-тельная сила Союза и его живучесть» [21, с. 106].

В 1905 году во многих регионах страны под воздействием революционных событий возникали местные контрреволюционные организации. Большинство

149 ]

из них оказалось «однодневками», быстро сойдя с политической сцены. Некото-рые после создания СРН вошли в его состав, как, например, Курская народная партия и «Любарское общество людей, преданных престолу и отечеству» (Во-лынская губ.). Целый ряд региональных правых организаций вошли в состав СРН, сохранив при этом свое название (Астраханская народно-монархическая партия, Иваново-Вознесенская самодержавно-монархическая партия и др.). Некоторые региональные правые организации не только сохранили самостоятельность, но и расширили свои действия на соседние губернии, открыв там свои отделы, как, например, киевский «Двуглавый Орел». А созданное в 1906 году в Киеве «Со-дружество патриотических русских рабочих», впоследствии переименованное в Союз русских рабочих, вообще превратилось во всероссийскую организацию, имея свыше двадцати региональных отделов (в том числе в Петербурге), числен-ность которых составляла не менее 30 тыс. человек.

Учебные заведения, в особенности университеты, также оказались аре-ной политической борьбы, в которой главным инструментом смуты стали заба-стовки. Консервативные же силы в университетской среде выступали против прекращения занятий, за «академический порядок». Поэтому монархические студенческие организации, действовавшие в Петербурге, Москве, Киеве, Харь-кове, Казани и других городах, получили общее название «партий академиче-ского порядка». Впоследствии большинство этих партий вошло в состав Все-российского национального студенческого союза (ВНСС), устав которого был утвержден 30 сентября 1909 года [27, с. 44, 121].

Наличие множества социальных перегородок в русском обществе спо-собствовало возникновению различных правых организаций, выражающих консервативные политические устремления той или иной социальной груп-пы. Существовали сословные («Кружок дворян, верных присяге»), молодеж-ные («Двуглавый Орел»), женские («Общества русских женщин»), спортивные («Русский богатырь»), религиозные («Союз старообрядцев за Веру, Царя и На-родность») и подобные им монархические организации. Если сословные орга-низации вскоре прекратили свое существование, оказавшись не в состоянии активно влиять на политические процессы в силу узости своей социальной базы, то правые организации, созданные по профессиональному признаку (Союз русских рабочих), действовали более успешно, отражая назревшую по-требность в создании профсоюзов, регулирующих взаимоотношения труда и капитала.

При анализе деятельности монархических организаций бросается в глаза разнообразие ее форм и направлений (устная и печатная пропаганда, выборы в Государственную Думу, борьба с забастовочным движением, создание сети учебных заведений, коммерческие предприятия, благотворительность и т.п.)1. Но добиться решающих успехов ни на одном из них правым так и не удалось, что объясняется доктринальным характером черносотенных партий, для ко-торых важнейшее значение имели идеологические принципы, порой противо-речившие реальным потребностям, возникающим в процессе политической деятельности. Обусловленность тактических действий правых жесткими идео-логическими рамками сузила для монархистов поле политического маневра и в значительной степени предопределила их конечную неудачу.

1 Политический террор, о котором столь охотно писала оппозиционная пресса, никогда не занимал в деятельности правых партий сколько-нибудь значительное место. Число жертв черносотенного террора (мы к ним относим рабочего Мухина, вступившего в боевую дружину СРН в качестве агента РСДРП, членов Государственной Думы М.Я. Гер-ценштейна и Г.Б. Иоллоса и, возможно, А.Л. Караваева, то есть трех-четырех человек) на три порядка (!) уступает числу погибших от рук революционеров-террористов – около 17 тысяч человек [1, c. 170, 218].


150[


Несмотря на обилие программных установок монархических партий, мож-но выделить их общие положения, составляющие ядро идеологии черносотен-ного движения. Главные духовные ценности, лежащие в основе «русского госу-дарственного строения и народного быта», по мнению правых, наиболее полно выражались известной формулой графа С.С. Уварова «православие, самодер-жавие, народность». Трактовка первой и второй ее составляющих не вызыва-ет сомнений: усиление ведущей роли Православной церкви в общественно-политической и духовной жизни страны и сохранение (или, после манифеста 17 октября 1905 года, даже восстановление) самодержавной власти монарха. В понятие «народность» вкладывался уже двоякий смысл: с одной стороны, оно означало сохранение русской национальной идентичности («самобытности»), иными словами – русский национализм, с другой – тесное единение царя с на-родом, то есть своеобразный патриархальный демократизм1, который, по мне-нию правых, должен вновь стать характерной чертой политической системы России.

Ныне общепризнано, что одним из показателей эффективности всякой политической системы является наличие обратной связи между обществом и властью. Именно эту связь и пытались создать монархисты, выступая за «тес-ное единение царя с народом». Правда, в вопросе о способах осуществления этого единения консерваторы так и не смогли прийти к единому мнению.

Если российские либералы в ответ на вызовы времени не нашли ничего лучшего, как позаимствовать, порой без должного критического осмысления, опыт европейских стран, не всегда соответствовавший потребностям страны и русской политической традиции, то консерваторы попытались предложить свой, «самобытный» путь развития, представлявший собой не выбор между «Восто-ком» и «Западом», а признание самодостаточности независимого российского цивилизационного пространства. В основание его правые закладывали тради-ционные ценности аграрного общества (коллективизм, патернализм, ведущую роль церкви в духовной жизни страны), соединенные с некоторыми элемен-тами индустриального (развитие промышленности, расширение гражданских свобод), и все это скрепляли цементом русского национализма. Несмотря на определенную эклектичность, а в некоторых вопросах и откровенную реакцион-ность, черносотенная идеология отвечала чаяниям и духовным потребностям значительной части населения Российской империи, свидетельством чему слу-жит поддержка правых кандидатов на выборах в Государственную Думу изби-рателями всех курий, чего так и не удалось добиться политическим оппонентам консерваторов.

Однако распространение монархических идей в широких народных мас-сах, в силу продолжавшейся радикализации общества, имело ограниченные успехи, так как правые, связанные рамками консервативной идеологии, не мог-ли обещать населению быстрых социально-политических перемен, чем злоупо-требляли их противники. Кроме того, в черносотенной идеологии немало было и откровенно слабых мест. Не признавая факта вступления России на путь ин-дустриального развития, монархисты акцентировали свое внимание на соци-альных группах уходящего общества: крестьянах, помещиках, купцах, мещанах, ремесленниках. При этом реального пути решения главного вопроса русской общественной жизни – аграрного – ими так и не было предложено. В нацио-нальном вопросе лозунги правых о культурной автономии не могли соперничать с требованием права наций на самоопределение, выдвигаемым оппозицией. А использование антисемитизма в политической борьбе не могло не привести к

1 По оценке такого конкурента черносотенства в борьбе за «массы», как В.И. Ле-нин, «самый грубый, но и самый глубокий» [8, с. 18].

151 ]

известной маргинализации черносотенного движения и его бойкоту со стороны других политических сил.

Тем не менее черносотенцы являлись самым массовым политическим движением в России в период между двумя революциями. Один из лидеров «Русского собрания» Н.А. Энгельгарт в начале 1906 года писал: «Черносотенное движение разливается по стране неудержимым половодьем» [28, с. 192]. По подсчетам С.А. Степанова, к 1907 году в 2208 населенных пунктах Российской империи действовало 2229 отделов различных монархических организаций (из них 2124 отдела СРН) [25, с. 193]. Они насчитывали в своих рядах около 410 тыс. человек (из них 358 758 членов СРН) [23, с. 106]. Однако Главный совет Союза уже в декабре 1906 года говорил о «сплоченной трехмиллионной массе» своих однопартийцев [20], а к 1911 году насчитывал в стране «более 4000» отделов СРН [3].

Причиной массовости черносотенства, как, впрочем, и других политиче-ских движений в России начала ХХ века, стало наличие многочисленных мар-гинальных социальных групп, возникших в результате глубоких социальных изменений, вызванных бурным ростом промышленности и урбанизацией стра-ны. В первую очередь это переселившиеся в города крестьяне и разночинная интеллигенция. Эти слои населения в силу неустойчивости своего положения и вызванного этим социального беспокойства были особенно политически ак-тивны. Те из них, кого устраивал нынешний, с таким трудом приобретенный, но непрочный статус, для его сохранения стремились к твердому порядку и стабильности, что приводило их в черносотенный лагерь. Те же представите-ли маргинальных групп, кто испытывал неудовлетворенность своим положе-нием, оказались на стороне оппозиции. Модернизационные конфликты, обо-стрившиеся в российском обществе в начале ХХ века, в первую очередь кризис идентичности (потеря привычных духовных ориентиров), кризис участия (смена привычных форм вовлечения населения в политический процесс) и в меньшей степени – кризис легитимности (несоответствие целей и ценностей правящего режима с представлениями граждан), повышали уровень политизации населе-ния и способствовали рекрутированию в ряды «Черной сотни» адептов тради-ционализма.

Революционное движение своей пропагандой не могло не затронуть свойственные традиционному обществу архетипы общественного сознания и основанные на них социальные нормы. Их насильственное разрушение порож-дало социальный страх, беспокойство, а также вызывало проблемы самоиден-тификации личности, ее привязки к какой-либо устойчивой социальной группе, к каким-либо абсолютным ценностям, следствием чего явился рост национа-лизма как наиболее простого способа идентифицировать себя с достаточно стабильным социальным образованием.

Среди базовых структур сознания, подвергшихся наиболее мощному давлению со стороны революционного движения, в первую очередь следует выделить архетип «Святой Руси», лежавший в основе менталитета почти ста миллионов православных подданных империи. Архетип «Великой державы», был атакован и русской революционной пропагандой, и окраинными нацио-нальными движениями. Сыграло свою роль и поражение в Русско-японской войне, задевшее национальное достоинство русского человека. Критика в адрес института самодержавной монархии и самого императора, традиционно в России выполнявшего патронажную функцию по отношению к низшим слоям населения, была направлена на разрушение архетипа «Царя-батюшки».

Такое вторжение революционной пропаганды в тонкие психические струк-туры человека зачастую порождало обратную реакцию, создавая тем самым почву для консервативного политического движения, среди идеологических


152[


приоритетов которого были «порядок» (сохранение привычного уклада жизни), «государство», «нация». Обращение правых к основным архетипам русского национального сознания, нашедшим свое отражение в уваровской формуле «православие, самодержавие, народность», позволило монархистам создать всесословное политическое движение, объединившее десятки различных по-литических и общественных организаций.

Однако массовость черносотенного движения имела и оборотную сто-рону. Разнообразие властно значимых интересов различных слоев общества, представленных в движении, затрудняло выработку единой политической ли-нии, которую поддержали бы представители всех социальных групп, входивших в правый лагерь, хотя на начальном этапе это компенсировалось общим контр-революционным подъемом, сглаживавшим противоречия в правом лагере. На этой эмоциональной волне были предприняты попытки его консолидации (которые, впрочем, не привели к желаемому результату). Первый шаг сделала Русская монархическая партия, ставшая инициатором объединения правых ор-ганизаций под эгидой созданного в Москве в январе 1906 года Всенародного русского союза (ВРС), в состав которого вошли 22 организации [13; 19, л. 173; 17, с. 665], «исповедующие Православную веру, нерушимость самодержавной власти Государя и единство Русской Земли» [12]. Устав Союза, зарегистриро-ванный 26 августа 1906 года, содержал только самые общие положения, кото-рые не могли бы вызвать споров между различными правыми организациями на почве идеологии: «а) Манифестом 17 октября не введена конституция и са-модержавная власть остается в силе. б) Россия составляет одно нераздельное целое под властью Неограниченного Самодержавного Царя. в) Ни под каким видом или наименованием не должен быть допущен созыв учредительного со-брания» [19, л. 168]. Но даже такое весьма условное объединение монархиче-ских организаций оказалось нежизнеспособным, и, по сведениям МВД, в ноя-бре 1906 года ВРС прекратил свою деятельность [19, л. 181].

Эстафету подхватило уже упоминавшееся выше «Русское собрание», объ-единявшее в своих рядах лучшие интеллектуальные силы монархистов. В фев-рале 1906 года в Петербурге был проведен съезд этой организации, в котором приняли участие и другие монархические союзы. Съезд принял платформу со-глашения между правыми партиями и наметил форму объединенных местных организаций. Спустя два месяца в Москве состоялся II Всероссийский съезд русских людей (первым стал считаться съезд «Русского собрания»). Этот съезд не решил проблемы объединения правых, но тем не менее был заложен фун-дамент для следующего, третьего съезда, состоявшегося в Киеве в октябре 1906 года, на котором было принято решение о создании координационного органа правых – Главной управы Объединенного русского народа. В нее вошли А.И. Дубровин от СРН, М.Л. Шаховской от «Русского собрания» и кооптирован-ный ими протоиерей Иоанн Восторгов, представлявший Русскую монархиче-скую партию и Всенародный русский союз [7, с. 420]. Но так как не все органи-зации согласились беспрекословно подчиняться единому центру, было решено, что «деятельность управы не должна носить властный характер, сообщаемые ею местным организациям предположения, исполняются последними только в случае, если они ими одобрены» [26, с. 184]. На местах создавались аналогич-ные коалиционные объединения – губернские управы. «Наиболее целесообраз-ной» делегаты съезда признали программу СРН, постановив, что она «должна быть разослана для ознакомления с нею всем единомышленным организациям, в надежде, что они сами постепенно к ней присоединятся» [26, с. 186]. IV съезд Объединенного русского народа (Москва, апрель 1907 года) постановил, что «ввиду преобладающего значения СРН... союзу этому предоставляется забота о возможном объединении остальных монархических организаций» [7, с. 425].

153 ]

Однако часть правых (в основном киевляне и москвичи) выступила против та-кой организационной экспансии СРН. Представитель Москвы И.И. Восторгов в декабре 1907 года выдвинул свой проект объединения правых сил, согласно которому монархический лагерь должен возглавить реанимированный для этой цели Всенародный русский союз, уже более года бездействовавший. А.И. Ду-бровину И.И. Восторгов предложил пост постоянного председателя Совета Всенародного русского союза [24, с. 129–130]. Но этот проект А.И. Дуброви-ным был отклонен.

Если в 1905–1907 годах правительство весьма лояльно относилось к правым партиям, видя в них надежных союзников в борьбе со смутой, то пос-ле «третье июньского переворота» союз власти с монархистами практически распался. Причины этого лежат сразу в нескольких плоскостях: во-первых, ортодоксальные правые «дубровинского» толка не вписывались в политиче-скую систему «думской монархии» в силу их скептического отношения к пар-ламентаризму; во-вторых, курс правительственных реформ, направленных на укрепление капиталистических отношений в экономике страны, в том числе в сельском хозяйстве (Столыпинская аграрная реформа), противоречил как эко-номическим интересам правых, так и их традиционалистской ментальности; и, наконец, в-третьих, черносотенцы отнюдь не были абсолютно лояльны к петер-бургскому «бюрократическому режиму», объявив его главным препятствием, мешающим единению царя с народом, и предлагая различные способы его ре-формирования, заслужив тем самым прозвище «революционеров справа».

Правительство в свою очередь не упустило возможности воспользоваться внутренним конфликтом в правом лагере для его ослабления. Во время изби-рательной кампании в III Думу умеренная часть Союза, возглавляемая В.М. Пу-ришкевичем и И.И. Восторговым, согласилось «с предложением бюрократии проводить в Государственную Думу октябристов» [17, с. 577] (то есть вступить с ними в предвыборную коалицию). Главный совет СРН во главе с председате-лем А.И. Дубровиным в ответ запретил отделам Союза вступать в блок с «пар-тиями, стремящимися к ограничению Царского Самодержавия», и отказался от использования на выборах правительственных денег, «так как правительство не имеет нравственного права тратить народные деньги, дабы создать при помо-щи Союза Русского Народа октябристскую Думу» [4, л. 11 – 11 об.]. Тактические разногласия, были усугублены личным конфликтом между А.И. Дубровиным и В.М. Пуришкевичем, также претендовавшим на лидерство. Следствием этого стал выход последнего из СРН и появление в ноябре 1907 года новой партии – Русского народного союза имени Михаила Архангела (СМА), созданием кото-рого В.М. Пуришкевич, выполняя «заказ» правительства, пытался приспособить правую организацию к политической деятельности в условиях «думской монар-хии». Но, несмотря на правительственную поддержку, СМА, учрежденный как парламентская партия, даже не смог создать в Думе собственной фракции. Да и полноценной заменой Союзу русского народа СМА так и не стал. Его числен-ность была на порядок ниже, количество выданных членских билетов не превы-сило 20 тыс. [22, с. 185].

Если раскол СРН 1907 года и создание СМА стали следствием личного конфликта в руководстве Союза, то раскол СРН 1909 года имел более глубокие, социальные причины. Входящие в состав Союза представители высших слоев, в первую очередь помещики, образовали так называемое «обновленческое» течение, примирившееся с существованием третьеиюньской политической си-стемы, символами которой стали Государственная Дума и аграрная реформа П.А. Столыпина. Лидерами «обновленцев» стали Н.Е. Марков 2-й и С.А. Воло-димеров, к которым присоединился и В.М. Пуришкевич. На противоположной стороне оказались входившие в состав СРН представители среднего и бедного


154[


крестьянства, недовольные столыпинской политикой разрушения общины, в которой они видели эффективный инструмент своей социальной защиты, ра-бочие (в большинстве своем недавние выходцы из деревни), оказавшиеся «па-сынками» правительства, представители мещанства, которому не было места в социальной системе капиталистической России, а также часть интеллигенции с традиционалистским мировоззрением. Характерной чертой этого течения, возглавляемого А.И. Дубровиным, стало неприятие третьеиюньской полити-ческой системы и Государственной Думы, являющейся ее институциональным выражением.

Летом 1909 года сторонники Н.Е. Маркова 2-го обновили состав Главно-го совета СРН и добились в нем численного преобладания (отсюда и термин «обновленцы»), а А.И. Дубровин, сложивший с себя в июне 1910 года обязан-ности председателя, стал инициатором создания новой организации – Всерос-сийского Дубровинского СРН, конституированного в ноябре 1911 года. Между двумя партиями началась борьба за контроль над региональными отделами. Большинство низовых организаций встали на сторону А.И. Дубровина. «Мар-ковский» Главный совет СРН не нашел ничего лучшего, как закрыть не желаю-щие подчиняться отделы. «Дубровинцы» в ответ превращали филиалы Союза в самостоятельные организации («Тверской СРН», «Ковровский СРН» и т.п.) с последующим подчинением их ВДСРН.

Большинство монархистов считало, что расколы в Союзе были инспири-рованы П.А. Столыпиным, стремившимся превратить умеренную («обновлен-ческую») его часть в лояльную к власти партию парламентского типа, а крайне правую «дубровинскую» (не вписавшуюся в третьеиюньскую политическую си-стему) – в политических маргиналов, не способных дестабилизировать режим «думской монархии». Даже Н.Е. Марков впоследствии утверждал, что П.А. Сто-лыпин «всячески через своих подчиненных поддерживал рознь в Союзе», прав-да, отрицая при этом, что симпатии главы правительства были на стороне «об-новленцев» [15, с. 194–195].

Нейтрализуя опасного неконвенционального противника в лице СРН, правительство не оставляло надежд на создание влиятельной проправитель-ственной монархической партии парламентского типа для защиты своих ин-тересов в Думе («партии власти»). Летом 1908 года на базе думской фрак-ции националистов был конституирован Всероссийский национальный союз (ВНС), председателем которого был избран С.В. Рухлов. Близкая по взглядам к националистам, фракция умеренно-правых стала основой для создания летом 1909 года одноименной партии, председателем которой стал П.Н. Ба-лашов. Если мнения исследователей о роли правительства в создании этих политических структур разделились, то влияние П.А. Столыпина на их после-дующее сближение практически не оспаривается. Во всяком случае, в янва-ре 1910 года умеренно правые и националисты объединились в рамках ВНС, занявшего откровенно проправительственную позицию. Председателем Со-юза стал П.Н. Балашов. Основное отличие умеренно-правых националистов от крайне правых заключалось в признании ими парламентаризма в качестве принципа государственного строительства. При этом программа ВНС провоз-глашала одновременно и незыблемость законодательной власти самодер-жавного царя. В составе Союза ведущую роль играли представители высших слоев, в первую очередь националистически настроенные русские помещики и интеллигенция юго-западных окраин империи. Благодаря поддержке пра-вительства и наличию в рядах партии представителей интеллектуальной и фи-нансовой элиты, националистам, несмотря на узость социальной базы, уда-валось оказывать существенное влияние на результаты думских выборов и, соответственно, на работу самой Думы.

155 ]

Спад накала политического противостояния в обществе после выборов в IV Думу привел к заметному снижению активности всех политических партий, в том числе и монархических. Их деятельность утрачивает былой размах, многие лидеры правых (А.И. Дубровин, Б.В. Никольский, А.И. Соболевский, А.Г. Щерба-тов и др.) отходят от политической деятельности. Однако начало Первой миро-вой войны и сопровождавший его патриотический подъем привели к некоторому оживлению деятельности монархистов, направивших свои усилия на оказание помощи армии сбором пожертвований, открытием лазаретов и т.п. Например, председатель СМА В.М. Пуришкевич фактически сложил с себя полномочия ру-ководителя партии и создал собственный санитарный отряд, деятельность ко-торого удостоилась похвалы Николая II. Вернувшийся к общественной деятель-ности А.И. Дубровин 22 октября 1914 года выступил с призывом организовать сбор средств на нужды войны «и осуществить помощь Отечеству в более широ-ких размерах, сообразно тем новым тяготам, которые выпали на долю Святой нашей Родины» [18, с. 436]. Его примеру последовал А.И. Соболевский, активно участвовавший в сборе средств для оказания помощи фронту.

В ходе войны меняется внешнеполитическая ориентация русских монархи-стов. По свидетельству французского посла М. Палеолога, «крайне правая» вплоть до начала войны «проповедовала соглашение с германским императором» с це-лью «усилить православный царизм тесным союзом с прусским самовластием» [16, с. 66, 67] (советская историография поясняла это классовой солидарностью прусских юнкеров и русских помещиков, стоявших во главе черносотенного дви-жения). Однако после начала войны монархисты переходят на англофильские по-зиции, всячески открещиваясь от своей прежней внешнеполитической линии. Яр-ким примером является эволюция взглядов В.М. Пуришкевича [5, с. 222]. Правда, некоторые черносотенцы впоследствии вновь пересмотрели свои взгляды. Так, в феврале 1915 года Департамент полиции сообщал, что среди правых возникло течение, выступающее за сепаратный мир с немцами из опасения, что «оконча-тельный разгром Германии вызовет в последней государственный переворот, ко-торый в свою очередь неблагоприятно отразится и на монархических устоях в Рос-сии, где под влиянием Германской республики может тогда же вспыхнуть вторичное революционное движение» [6, с. 379]. Наиболее известным представителем таких неогерманофилов был А.И. Дубровин. Издаваемое им «Русское знамя», по словам современников, «вело себя очень часто как “Прусское знамя”» [9, с. 298]. Его со-ратник П.Ф. Булацель также критиковал проанглийские настроения в обществе и даже высказывался в том духе, что одним из следствий сближения с Великобрита-нией может стать превращение России в английскую колонию.

Поражения русской армии весной-летом 1915 года своим следствием имели активизацию оппозиции, создавшей весьма многочисленный Прогрес-сивный блок в Думе, что, в свою очередь, поставило на повестку дня вопрос о возвращении правых к активной политической деятельности и консолидации их рядов. Первый шаг сделали московские монархисты, один из лидеров которых В.Г. Орлов и редактор правой газеты «Колокол» В.М. Скворцов при финансо-вой поддержке правительства создали новую организацию – Отечественный патриотический союз (ОПС), в состав которого вошли «58 провинциальных и столичных отделов прежних монархических организаций», в основном СРН и СМА [18, с. 443]. Устав ОПС, в отличие от других правых партий, допускал при-ем в Союз «инородцев», в том числе и евреев, что дало повод ортодоксальным черносотенцам обвинить его лидеров в измене правому делу и подвергнуть об-струкции. Таким образом, созданный в целях объединения правого лагеря ОПС лишь усугубил его раскол.

Еще одну попытку объединить правых предприняли «дубровинцы» – пред-седатель Одесского СРЛ Н.Н. Родзевич и лидер Астраханской народной монар-


156[


хической партии Н.Н. Тиханович-Савицкий, выступившие с инициативой прове-дения общего монархического съезда. Правда, сам А.И. Дубровин считал, что в настоящее время «съезд совершенно бесполезен, особенно при том разногла-сии и раздорах», которые переживал правый лагерь [18, с. 466]. Общий съезд, действительно, провести не удалось, вместо него осенью 1915 года было про-ведено два «совещания»: в Петрограде (21–23 ноября), организованное сто-ронниками Н.Е. Маркова 2-го, и в Нижнем Новгороде (26–29 ноября), где со-брались приверженцы А.И. Дубровина. «Марковцы» сделали шаг навстречу своим оппонентам, избрав их вождя в созданный на петроградском совещании Совет монархических съездов, а сам Н.Е. Марков 2-й даже появился на съезде «дубровинцев» в Нижнем Новгороде. Правда, импульс к этому примирению ис-ходил извне, от властей, заинтересованных в объединения правых в качестве противовеса либеральному Прогрессивному блоку. По словам товарища мини-стра внутренних дел С.П. Белецкого, «А.Н. Хвостовым и мною было устроено примирение А.И. Дубровина с Марковым» [14, с. 129]. Однако «дубровинцы», менее склонные прислушиваться к мнению властей, на своем совещании в Ниж-нем Новгороде, несмотря на присутствие там Н.Е. Маркова 2-го, встречного шага не сделали, и лидер «обновленцев» в созданный на этом совещании пре-зидиум монархического движения введен не был. Правда, в дальнейшем наме-тилось сближение позиций враждующих сторон. Н.Е. Марков 2-й и А.И. Дубро-вин в течение 1916 года не раз выступали с совместными заявлениями в печати и даже намеревались провести общий монархический съезд в Москве, однако до объединения дело так и не дошло, и Февральскую революцию правый лагерь встретил, по-прежнему раздираемый противоречиями.

Таким образом, появление черносотенного движения знаменовало собой новый институциональный этап в развитии русского консерватизма, представ-лявший собой попытку практической реализации «снизу» теоретических поло-жений, разрабатывавшихся в России с конца XVIII века. Необходимым условием перехода на этот этап стала общемировая тенденция повышения степени влия-ния населения на политические процессы посредством участия в деятельности политических партий, проявившая на рубеже ХХ века и в России.

Черносотенное движение возникло как боевая организация традицио-налистов, призванная дать отпор революции. Но со временем монархические партии приблизились к типу парламентских. Именно такая эволюция, направ-ляемая действиями правительства, привела к расколу самой многочисленной правой организации – Союза русского народа, часть которого так и не смогла примириться с существованием парламента в России. Такое явление характер-но для всей «Черной сотни». Правые партии, не сумевшие приспособиться к но-вым условиям «думской монархии», первыми оказались на обочине политиче-ской жизни Российской империи.

Объективно черносотенцы защищали в первую очередь интересы господ-ствующих социальных групп, но на их идеологических знаменах не было со-словных или классовых лозунгов, а постулируемые ими ценности, основанные на христианской этике и национальной культурной традиции, носили универ-сальный характер. Однако отсутствие в российском обществе по вине высших классов даже тени социального партнерства привело к тому, что узкогрупповые интересы возобладали и ряды черносотенного движения начали покидать пред-ставители различных сословий, привлеченные идейными установками партий, имеющих более узкую социальную базу и потому более полно выражающих классовые и групповые интересы своих членов. Таким образом, черносотен-ство продемонстрировало невозможность создания политического движения, артикулирующего властно значимые интересы абсолютно всех общественных классов и социальных групп.

157 ]

Кроме того, монархисты оказались перед объединенным фронтом со-циалистического, либерального и национально-освободительного движений. Хотя эта коалиция и не отличалась прочностью и долговечностью, все же на определенном этапе все три ее составляющие преследовали единую цель, что и обусловило поражение консервативно-охранительных сил. Кроме того, патриархально-патерналистские («Царь-батюшка», «мир-община») и христиан-ский («Святая Русь») архетипы, служившие основой мировоззрения черносо-тенства, не могли устоять под напором атеистической и индивидуалистической модернизации российского общества конца XIX – начала ХХ века. Разрушение этих фундаментальных для традиционной русской ментальности архетипов своим следствием имело уменьшение популярности монархических идей и ослабление правого лагеря.

В начале ХХ века черносотенцы служили главной (а иногда и единственной) опорой самодержавия и явились тем субъективным фактором, который позво-лил царизму выдержать натиск революции 1905–1907 годов. В борьбе за сохра-нение существующей политической системы у черносотенцев было два могучих союзника: самодержавное государство и Православная церковь. Эти три силы составили своего рода триумвират, каждый член которого мог сохранять status quo лишь при поддержке двух других. Именно поддержка церкви и государства позволила черносотенному движению приобрести такой размах и массовость. Но в то же время конфликт внутри этого триумвирата, выразившийся в резком охлаждении отношений правых партий и правительства после 1907 года, осла-бил всю коалицию и предопределил ее гибель в пламени будущей революции.



1. Будницкий О.В. Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология (вторая половина XIX – начало ХХ в.). М., 2000.

2. Деятельность обществ // Мирный труд. 1903. № 5.

3. Вестник Союза русского народа. 1911. 2 июля.

4. Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. 116. Оп. 1. Д. 1.

5. Иванов А.А. Владимир Пуришкевич: Опыт биографии правого политика. СПб., 2011.

6. Кирьянов Ю.И. Правые партии в России. 1911–1917 гг. М., 2001.

6а. Кожинов В.В. Загадочные страницы истории ХХ в. М., 1995.

7. Левицкий В. Правые партии // Общественное движение в России в начале ХХ в. Т. 3. Вып. 5. СПб., 1914.

8. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 24. М., 1961.

9. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 27. М., 1961.

10. Московские ведомости. 1905. 8 октября.

11. Московские ведомости. 1906. 1 января.



14. Падение царского режима. Т. IV. Л., 1925.

15. Падение царского режима. Т. VI. Л., 1926.

16. Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны: Пер. с фр. 2-е изд. М., 1991.

17. Правые партии. Документы и материалы. Т. 1. 1905–1910. М., 1998.

18. Правые партии. Документы и материалы. Т. 2. 1911–1917. М., 1998.

19. Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 1284. Оп. 187. Д. 157. 1906 г.

20. Русское знамя. 1906. 5 декабря.

21. Союз русского народа по материалам чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства 1917 г. М.; Л., 1929.

22. Спирин Л.М. Крушение помещичьих и буржуазных партий в России (начало ХХ в. – 1920). М., 1977.

23. Степанов С.А. Черная сотня в России (1905–1914). М., 1992.

24. Степанов С.А. Черная сотня. М., 2005.

25. Степанов С.А. Численность и состав черносотенных союзов и организаций // Политические партии России в период революции 1905–1907 гг.: Количественный анализ. М., 1987.

26. Третий Всероссийский съезд русских людей: Протоколы. Киев, 1906.

27. Шварц А.Н. Моя переписка со Столыпиным. Мои воспоминания о Государе. М., 1994.

28. Энгельгарт Н. Черная маска. // Мирный труд. 1906. № 2.

158[


Аннотация. В статье рассмотрена первая попытка партийного самоопределения русского консерватизма в рамках возникшего в 1901 году черносотенного движения, а также причины его краха в 1917 году.

Ключевые слова: Российская империя, черносотенное движение, монархические организации, консерватизм.

Igor Omelyanchuk, Ph.D. in History, Professor, A.G. and N.G. Stoletovs Vladimir State University. E-mail: [email protected]

Russian Conservatism Searching for Party Self-Determination in the Early

Twentieth Century

Abstract. The article describes the first attempt to institutionalize Russian conservatism made by the Black Hundreds, which emerged in 1901, and the reasons for the failure in 1917.

Keywords: Russian Empire, Black Hundreds, Monarchist Organizations, Conservatism.

159 ]

С.М. Санькова

Партия русских националистов: реальность без мифов

Санькова Светлана Михайловна, доктор исторических наук, профессор кафедры философии и истории Государственного университета – учебно-научно-производственного комплекса (Орел). E-mail: [email protected]


17 октября 1961 года в Москве торжественно открылся XXII съезд КПСС, принявший новую партийную программу, содержащую грандиозную цель по-строения коммунизма в стране к 1980 году. В качестве гостей съезда присут-ствовали делегации 80 зарубежных коммунистических, рабочих и национально-демократических партий. Особый интерес среди приглашенных вызывал престарелый, недавно освобожденный из заключения, Василий Витальевич Шульгин. Для нового поколения историков страны он был «злейшим политиче-ским врагом», «верой и правдой» служившим русскому самодержавию, «лидер крайне правого крыла Государственной Думы, редактор черносотенной газеты “Киевлянин”»1. Удивляться такой однозначной оценке одного из лидеров дум-ской партии не стоило, так как само это приглашение должно было стать опре-деленной знаковой точкой в политической истории страны. Но оно невольно превратилось в запятую. Присутствие Шульгина на съезде послужило сюжетом для полнометражного документального фильма «Перед судом истории», где в диалоге с молодым советским историком старый политик получил внезапную возможность обратиться к огромной зрительской аудитории, чем он и восполь-зовался с присущим ему обаянием и блеском, вступая в острую полемику, от-мечая сложность и неоднозначность политической жизни России. Через три дня показа фильм был снят с проката. И сегодня, когда XXII съезд сам стал частью прошлого, среди людей, не равнодушных к российской политической истории, не ослабевает интерес к партийному строительству начала ХХ века, в том числе к простолыпинскому Всероссийскому национальному союзу2, одним из лиде-ров которого был В.В. Шульгин.

«Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!» – такими словами П.А. Столыпин закончил свою знаменитую «Речь об устройстве быта крестьян и о праве собственности» в Государственной Думе 10 марта 1907 года. «Ими» были депутаты, выбравшие «путь радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России». Но если премьер уверенно говорил «нам», значит, были и депутаты готовые встать рядом с ним и разделить «скромный, но верный путь» реформирования страны [1, стб. 433–445]. Такой партией в

1 Цитаты из документального полнометражного фильма «Перед судом истории», снятого на киностудии «Ленфильм» в 1964 году режиссером Фридрихом Эрмлером.

2 До настоящего времени наиболее обстоятельными исследованиями по исто-рии Всероссийского национального союза являются монографии Д.А. Коцюбинского и С.М. Саньковой [10, 18].

160[


первую очередь стала партия русских националистов, историю создания и дея-тельность которой мы попробуем коротко показать в этой статье.

В 1908 году от блока так называемых крайне правых отделилась фракция «умеренно-правых». Получив разрешение на создание на базе фракции партии, ее лидер П.Н. Балашов заявил о том, что «острый период политиканствующей лихорадки» в стране завершается и теперь «на одних громких фразах и поли-тических платформах далеко не уедешь» [141]. Лидеры фракции П.Н. Балашов, П.Н. Крупенский, граф В.А. Бобринский не только располагали большими свя-зями при дворе, пользовались личным вниманием Николая II, но и имели опре-деленные позиции в Думе, что заставляло лидера октябристов А.И. Гучкова заявить на фракционном собрании о возможности совместной работы только с умеренно-правыми. Не рассматривая союз с П.А. Столыпиным как единственно возможное условие своей политической карьеры, тем не менее с самого мо-мента возникновения фракции лидеры умеренно-правых тесно работали с ним, а П.Н. Балашова и В.А. Бобринского кадет Изгоев называл даже «политически-ми наперсниками» премьера [7, с. 73–74.]. Показательна поддержка фракцией действий П.А. Столыпина по вопросу ассигнований морского ведомства, кото-рому предшествовало совещание на квартире премьера. В.В. Шульгин, будучи одним из приглашенных, вспоминал, что безоговорочная поддержка премьера и в этом вопросе строилась на совместном желании покончить с «Цусимой на суше» и скорейшего осуществления экономических реформ [24, с. 519].

Однако, обладая солидным думским политическим весом, новая пар-тия оказывалась совершенно идеологически голой вне стен Государственной Думы. Ее идеологическая аморфность даже дала повод одному из ведущих журналистов «Нового времени» М.О. Меньшикову метко окрестить умеренно-правых «упокойниками». Колкое прозвище объяснялось тем, что сам Меньши-ков выступал идеологом другой небольшой фракции, отделившейся от крайне правых в том же 1908 году, на базе которой была создана партия «Всероссий-ский национальный союз» (ВНС). Главными учредителями партии были профес-сор Харьковского университета Н.О. Куплевасский, князь А.П. Урусов и член Государственного Совета тайный советник С.В. Рухлов, который и был избран председателем ВНС. Заметим, одним из участников создания ВНС, попавшим в состав совета партии был Г.П. Сазонов, являвшийся в тот период одним из доверенных лиц С.Ю. Витте, что дало повод к разговорам о попытке послед-него использовать новую партию для возвращения в большую политику. Од-нако председатель ВНС Рухлов был явным сторонником П.А. Столыпина, осо-бенно проводимых им сенаторских ревизий, показавших в частности «полный развал в железнодорожной области» [7, с. 125], и вскоре принял предложение премьера возглавить проблемное ведомство. Очевидно, Рухлов рассматри-вал свое председательство в ВНС скорее как одно из многочисленных участий среди прочих благотворительных комитетов и различных организаций (список которых был обширен) и вскоре уступил председательство в партии А.П. Уру-сову в связи с назначением на пост министра путей сообщения. В отличие от деятельных умеренно-правых, стремившихся к расширению своего влияния и активной работе по партийному строительству на местах, ВНС представлялся его создателям Меньшикову, Куплевасскому и Урусову как немногочисленная цензовая партия, объединяющая русские национальные клубы и организации, выполняющая роль некоего координационного центра, основной задачей кото-рого должна была стать просветительская деятельность. Имея довольно рых-лую организационную структуру и неопределенные перспективы деятельности, ВНС в то же время серьезно занимался своей идеологической платформой,

1 Газета А.С. Суворина «Новое время», пользовавшаяся поддержкой правительства.

161 ]

привлекая ведущих ученых и публицистов. Последнее обстоятельство и при-влекло внимание к этой партии со стороны умеренно-правых, выступивших с предложением слияния двух политических организаций в одну. С объединени-ем партий умеренно правые получали бы яркое и понятное избирателю лицо, а русские националисты – возможность активной политической работы. Пред-ложение было принято.

25 октября 1909 года произошло слияние думских фракций национали-стов и умеренно-правых в одну «русскую национальную фракцию». Несмотря на преобладающее большинство в новой фракции умеренно-правых, за основу новой единой фракционной программы была взята программа националистов. Однако фактическое большинство умеренно-правых давало им преимущество при любом внутрифракционном голосовании (20 националистов и, по разным данным, от 70 до 80 умеренно-правых). Председателем новой фракции был избран П.Н. Балашов. Либеральная печать не без иронии констатировала, что через объединение с ВНС «бесформенная группа» умеренно-правых получила свою окраску и превратилась в партию, до этого существовавшую лишь номи-нально [171].

Через три месяца, 31 января 1910 года, на годовом общем собрании ВНС состоялось и общепартийное объединение. Несмотря на отсутствие князя Уру-сова, он был включен в состав объединенного Совета, но уже через три дня, на первом заседании обновленного Совета ВНС его даже не пригласили в прези-диум. Меньшиков предусмотрительно не выдвинул своей кандидатуры в пре-зидиум. Председателем, как и ожидалось, был избран Балашов. Это не была победа умеренно-правых над националистами, это был выбор между сторонни-ками активной политической деятельности и адептами элитной клубной партии. Характерно, что, несмотря на численное меньшинство, бывшие националисты получили в новом совете две трети мест и никак не считали себя обделенными в результате объединения.

Новый лидер Всероссийского национального союза Петр Николаевич Ба-лашов принадлежал к одной из богатейшей семей Российской империи. Вы-пускник юридического отделения Петербургского университета, сдавший экза-мен на офицерский чин в лейб-гвардии Гусарском полку, к 1911 году он имел звание камергера, гражданский чин надворного советника и придворный чин егермейстера двора. Однако, деятельный организатор, он большую часть вре-мени отдавал политике и созданной партии. Следует отметить, что Балашов в большей степени считался политиком-практиком, нежели теоретиком. Активно занимаясь закулисной партийной работой, он редко выступал в Думе и не был заметен в печати, за что получил ироничное прозвище «молчаливый лидер».

Не менее интересен был и другой бывший лейб-гусар, граф Владимир Алексеевич Бобринский (принадлежавший к потомкам Екатерины II), богатей-ший помещик, после окончания Московского университета продолживший уче-бу в Парижской школе политических наук и Эдинбургском университете. Быв-ший толстовец и земский деятель, сторонник либеральных взглядов, во II Думе он входил во фракцию октябристов, но затем переключился на создание новой партии. Тучный на вид, граф был прекрасным оратором, особенно блестяще продемонстрировав это в поездке думской делегации в Англию, где его речи, пересыпанные остротами в стиле ‘puns’ вызвали особенно теплое отношение англичан2.

1 Кадетская газета «Речь».2 Отчет об этой поездке сохранился в Российском государственном историче-

ском архиве (РГИА) в фонде Петроградского телеграфного агентства канцелярии Вре-менного правительства.

C.М. Санькова

162[


Более молодой член ВНС Василий Витальевич Шульгин не располагал солидными земельными угодьями или связями при дворе и был уволен в за-пас в чине прапорщика полевых инженерных войск. Сын профессора Киевского университета В.Я. Шульгина и пасынок другого профессора Киевского универ-ситета Д.И. Пихно, Василий Витальевич окончил юридический факультет это-го же университета. Занимаясь земской работой, свое будущее он связывал с газетой «Киевлянин», созданной отцом и редактируемой отчимом. Однако по совету Пихно он попробовал свои силы в качестве депутата Государствен-ной Думы. В отличие от поправевшего Бобринского, Шульгин вступил в Союз русского народа, перешел в Союз Михаила Архангела, шел в Думу от правых, перейдя к умеренно-правым. Первые же выступления Шульгина с думской три-буны вызвали настоящий скандал – оратор с одинаковым спокойствием и иро-нией наносил удары сам и парировал удары оппонентов. В лице Шульгина на-ционалисты получили не просто блестящего оратора, но настоящего думского бойца. «Шульгин был всегда безукоризненно вежлив, – писал о нем в 1927 году советский историк Д. Заславский, – но его спокойствие, хорошо рассчитанные выпады доводили государственную думу до белого каления» [5, с. 19]. Он же отмечал, что ироничное спокойствие Шульгина было ненавидимо его против-никами больше, чем происки всех думских скандалистов. Кроме нашумевших думских выступлений Василий Витальевич проявил себя и как талантливый и плодотворный публицист. Он оставался верным сторонником П.А. Столыпина с первых услышанных в Думе речей премьера.

Активным популяризатором ВНС был земляк Шульгина, киевлянин Анато-лий Иванович Савенко. Много печатавшийся, он так и не смог приблизиться к популярности Меншикова и Шульгина. Не выделялся он и на думской трибуне, более того, часто манкировал депутатскими обязанностями, за что даже под-вергался штрафу. Однако он много занимался внедумской работой, часто не забывая о собственном интересе. Хотя в этой связи ему было далеко до другого киевлянина – В.Я. Демченко. Причисленный к четырем министерствам и член десятков комиссий и комитетов, прозванный за свою манеру ведения дел «рус-ским американцем», Всеволод Яковлевич использовал думское положение как важный дополнительный предлог для нужных знакомств и решения не всегда прозрачных дел1.

П.А. Столыпин не афишировал своей симпатии новому объединению и не делал никаких официальных заявлений, но безоговорочная поддержка его кур-са ВНС вызывала подозрение у современников в искусственном образовании партии исключительно для поддержания премьера. Подозрения особенно уси-лились в конце 1911 года, после просочившихся сведений о государственном финансировании правых партий. После обвинения в получении «темных денег» русские националисты официально отказались от материальной поддержки го-сударства (по воспоминаниям В.Н. Коковцова, они были единственными, кто так поступил). ВНС не был «карманной партией» Столыпина, но националисты оказывали всяческую поддержку курсу реформ и предпочитали называться «националисты-столыпинцы» даже после гибели премьера.

Примечательно, что ни одна крайне правая партия не использовала в сво-ем названии термин «национальный», хотя именно в национальном вопросе их взгляды во многом сходились с ВНС, а во многом и принципиально расходи-лись

1 Как сообщалось в докладной записке в Министерство внутренних дел, накану-не войны Демченко имел вексельных долгов на 700 тысяч рублей и не платил пять лет «за воду, электричество и прочее». К 1916 году все векселя частных лиц были оплачены, а в банках были сделаны «значительные погашения» [3а].

163 ]

На учредительном собрании ВНС князь А.П. Урусов обозначил самым страш-ным народным злом космополитизм, который и лежал, по его мнению, в основе революционного движения. Именно победой над космополитизмом, по мнению Урусова, и обязаны своим процветанием такие страны, как Англия и Германия. Борьба с космополитизмом и должна была стать одной из основных задач новой партии. Русский народ в созданной им империи, по определению Урусова, должен был занять место «первого среди равных». Об опасности космополитизма еще в 1906 году писал Савенко, отмечавший, что представители других народностей в стране – «решительные националисты, а космополитами хотят сделать только рус-ских» [91]. Под русскими националисты рассматривали единство великорусского, украинского и белорусского народов, объявляя «народными изменниками группу украинцев-мазепинцев и белорусских сепаратистов». Однако в широком смыс-ле русским воспринимался человек любой национальности, разделявший обще-русские интересы. В доказательство чего достаточно было просто взглянуть на состав совета ВНС, где соседствовали фамилии А.А. Потоцкого, Н.К. Гюббенета, Н.Н. Ладомирского, Ф.Н. Безака, П.Н. Крупенского, И.А. Баласа и др. Собственно, и сам князь Урусов был потомком касимовского татарского князя, застреливше-го Лжедмитрия II. Основная партийная идея была определена Урусовым довольно расплывчато: «всем и русским и инородцам на Руси должно быть безобидное жи-тье» [12], без обозначения конкретных методов ее реализации.

Более резко высказывался М.О. Меньшиков, выступавший против игно-рирования любых сепаратистских настроений в империи. Он задавался вопро-сом: «Справедливо ли давать одни и те же права строителям русского госу-дарства и разрушителям его?» – и констатировал, что получение равноправия должно происходить «по мере слияния с русским племенем», то есть отказа от самоопределения. «Лозунгом русского Возрождения» публицист считал из-вестную формулу «Россия для русских» [13].

Формула «Россия для русских» для националистов определяла их отличие от национализма немецкого, английского или французского, состоящее в том, что русские националисты выступали против расширения территории, в то вре-мя как европейские националисты поддерживали свои правительства в ходе борьбы за колонии. В отличие от «Германия превыше всего» или «правь, Брита-ния», «Россия для русских» указывала на наличие внутри страны национальных проблем, которые лишь усугублялись к каждым новым «вливанием». Ни для кого не было секретом, что в Царстве Польском или Финляндии действовали свои, исторически обусловленные, правовые отношения, подчас идущие вразрез с общегосударственными. А на территории прибалтийских губерний крепостное право было отменено еще в первой половине XIX века, в отличие от централь-ных российских губерний. Говоря об ущемлении прав нерусского населения империи, националисты предлагали для сравнения указать любую британскую колонию, в которой население пользовалась бы большими привилегиями, чем англичане в метрополии. В то же время националисты выступали за активное освоение внутренних территорий. Как вспоминал В.В. Шульгин, «мы хотели Ве-ликой России, но не воинствующей… Привести в порядок свои дела на “одной шестой части суши”. На этом океане земли не только не было порядка, а просто творился позорный скандал» [24, с. 519].

Особым вопросом оставалось отношение к ограничению прав евреев. Именно он стал камнем преткновения уже при объединении фракций в Думе. Как отмечало «Cовременное слово»2, «на евреях происходил торг между фрак-

1 Националистическая газета «Киевлянин».2 Кадетская газета, позиционировавшая себя как «прогрессивная, демократическая,

беспартийная».


164[


циями... раздавались голоса против резкой постановки вопроса; в итоге, од-нако, юдофобы восторжествовали» [21]. Позднее наиболее остро разногласия всплыли в связи с «делом Бейлиса» и вызвали резкую публицистическую поле-мику между М.О. Меньшиковым и В.В. Шульгиным [см.: 18; 19].

Предложенная национальная позиция вряд ли могла затронуть активно-го избирателя в центре страны. Показателен ответ московского губернатора В.Ф. Джунковского на запрос В.Н. Коковцова в январе 1912 года: «В Москве и Московской губернии нет, или почти нет действующих монархических органи-заций… Союз националистов, как составная часть лагеря правых, ничтожный по численности, буквально ничем своей деятельности не проявил…» [цит. по: 22, с. 92.]. Однако на окраинах империи, где социальные и экономические проблемы часто имели яркий национальный оттенок, партия располагала довольно значительными по численности отделами. Характерно, что имен-но провинциальные лидеры, такие как Шульгин, Крупенский, Савенко и др., со временем стали играть значительную роль в партии, определяя ее лицо и направление. Это касалось не только представителей интеллигентных про-фессий. Объединенная думская фракция националистов насчитывала в сво-их рядах 21 депутата-крестьянина, самое большое количество в сравнении с другими фракциями (вторая по их количеству партия октябристов насчитывала 13 депутатов-крестьян). Крестьяне-националисты, в основном из окраинных западных губерний, активно выступали с думской трибуны в поддержку аграр-ной реформы П.А. Столыпина.

Особенностью политической программы ВНС было противоречивое со-четание признания незыблемости самодержавия и одновременно парламент-ского строя. Государственный строй, по словам Л.В. Половцова, представлялся националистам «самодержавно-представительным». Националисты выступа-ли против определения российской политической системы как конституцион-ной монархии. Более того. Само понятие «конституция», по их мнению, было исторически скомпрометировано в России. Обращаясь к депутатам-кадетам, В.А. Бобринский заявлял: «Пока слово “конституция” не очистите от той грязи, лжи и крови, которыми вы его покрыли, оно для нас неприемлемо» [2, стб. 2494]. Характерно, что подобной тактики придерживался и П.А. Столыпин, старав-шийся избегать слова «конституция», особенно по отношению к Манифесту 17 октября. Однако на Всероссийском съезде правых партий в 1909 году было определено, что «национальный союз не достаточно ясно засвидетельствовал свою готовность наравне с правыми партиями защищать неприкосновенность господствующего положения православия и неограниченного самодержавия» [15, с. 516]. В то же время представители левых партий высказывали серьезное опасение, что новая партия качнет думский центр вправо.

Опасения эти были не напрасны, так как фракция националистов суще-ственно изменила расстановку сил в Думе. Если ранее октябристы прочно удер-живали за собой думский центр и с недоверием относились к возможности со-юза националистов и умеренно-правых, то после появления новой фракции их монополия серьезно пошатнулась. При общей численности Думы 422 депутата, октябристы располагали 130 голосами, и приблизительно 100 голосов нацио-налистов могли существенно поколебать их позиции в случае голосования про-тив. Но в случае совместного голосования фракций 230 голосов обеспечивали безусловное большинство. Октябристы оказались в двойственном положении, опасаясь, с одной стороны, «потерять лицо» из-за союза с проправительствен-ной партией, с другой – пойти на конфронтацию с правительством, отказавшись от союза, и тем самым поставить под вопрос существование думского центра, и, следовательно, собственной парламентской значимости. Кроме того, лиде-ры октябристов не без оснований опасались в случае конфронтации выделения

165 ]

из собственных рядов фракции правых октябристов и ее перехода к национали-стам. Газета «Раннее утро»1 разочарованно констатировала, что «мнимый успех, выпавший на долю умеренно-правых, основан на крайней неустойчивости и по-литической трусости октябристов» [16].

Поправевший думский центр стал опорой проведения реформ П.А. Сто-лыпина, в частности, аграрного закона. Оценивая свою деятельность в III Думе, националисты ставили себе в заслугу его отстаивание совместно с октябри-стами как перед крайне правыми, считавшими недопустимым развал общины как одной из опор государства, так и перед левыми, выступавшими за более радикальные меры. Считая общину источником нищеты крестьянства, нацио-налисты были убеждены, что левые стремились сохранить ее как «фермент ре-волюционного брожения». (На деле столыпинская аграрная реформа получила поддержку не только националистов и октябристов, но и многих крайне правых, что было обусловлено социальным составом всех этих фракций.) Поддерживая столыпинскую аграрную реформу, националисты видели в ней не только сред-ство избежать принудительного отчуждения земель и лишний раз закрепить идею о неприкосновенности частной собственности, но и использовали прения по данному вопросу, для того чтобы «списать» все недостатки и беды русской деревни на общину, надеясь тем самым ослабить конфронтационные настрое-ния крестьян по отношению к помещикам. Крестьяне-националисты в целом поддержали проект и высказались критически по отношению к общине.

Важной частью думской деятельности националистов была их работа в комиссиях, которой были охвачены почти все члены фракции, занявшие во многих из них ключевые позиции. Так, В.А. Бобринский возглавил комиссию по депутатским запросам. В компетенцию комиссии входили: проверка соот-ветствия поданного запроса действующему законодательству; придание чет-кой формулировки запросу; проверка фактов, изложенных в запросе; пере-дача запроса в другую комиссию, если он касался узкоспециального вопроса; решение о принятии запроса на заседании комиссии и только после этого по-становка его в повестку дня общего заседания Думы. Это давало возможность при необходимости быстрее продвигать одни запросы и тормозить продви-жение других.

Не менее важным был контроль националистов над комиссией по госу-дарственной обороне. Ее возглавлял лидер октябристов А.И. Гучков, но вскоре на посту председателя его сменил националист П.И. Шаховской. Стараниями националистов в комиссию не попали представители кадетов и более левых партий. В этой комиссии националисты были в прямом смысле «как у себя дома». Не случайно предварительное совещание в декабре 1909 года воен-ного министра А.И. Поливанова с членами Государственной Думы по вопросу об ассигнованиях на обустройство военно-морских баз проходило прямо на квартире у П.Н. Крупенского с участием националистов Бобринского, Безака и октябриста Гучкова. ВНС поддержал принятую правительством и внесенную на рассмотрение Думы десятилетнюю программу развития вооруженных сил. Хотя Дума эту программу не утвердила, необходимые средства на модерниза-цию армии были выделены в обход парламента.

Активное участие принимали националисты и в вопросах, непосредствен-но затрагивающих национальные отношения на окраинах империи и приведе-ние тамошнего исторически сложившегося законодательства в единое право-вое поле. Это особенно ярко видно на примере законопроектов по Финляндии и Холмщине.

1 Газета, издававшаяся П.П. Рябушинским и выражавшая интересы крупного ка-питала.


166[


14 марта 1910 года на рассмотрение Думы был внесен проект о порядке издания касающихся Финляндии законов общеимперского значения. Для его обсуждения была избрана специальная комиссия, председателем которой стал националист П.Н. Крупенский, секретарем – националист Н.Н. Ладомирский. Для Финляндии было установлено два законодательных порядка: особый – для решения внутренних дел края и общий – по вопросам, относящимся не к одним только внутренним делам Финляндии. Последний предусматривал прохожде-ние законопроектов через Государственный Совет и Думу с последующим за-ключением Сейма.

Принятый правооктябристским большинством Думы законопроект давал возможность для принятия в отношении Финляндии и других законов. В октябре 1911 года в Думу были внесены два наиболее важных из них: вопрос об отбыва-нии финляндцами воинской повинности и об уравнении в правах с местным на-селением русских, проживающих в Финляндии. Оба законопроекта были горячо поддержаны националистами.

Активно поддержали националисты и законопроект о введении полного земства в Западном крае (земство с ограниченными полномочиями существо-вало там с 1903 года). Проект передали в комиссию по местному самоуправле-нию, где докладчиком был избран националист Д.Н. Чихачев.

Более сложной оказалась судьба законопроекта, внесенного 19 мая 1909 года, о выделении из состава Царства Польского восточных частей Лю-блинской и Седлецкой губерний и образовании из них особой Холмской гу-бернии с присоединением ее к коренной России. Одним из инициаторов этого проекта был националист епископ Евлогий (В.С. Георгиевский). Горячего сто-ронника своего проекта Евлогий нашел в лице товарища по фракции, графа В.А. Бобринского. (Официальное учреждение Холмской губернии состоялось в 1913 году.)

Активная и продуктивная работа националистов и думского центра была прервана в сентябре 1911 года трагическими выстрелами в Киевском оперном театре. Как позднее записал В.В. Шульгин, «совместными действиями партии эсеров и киевских жандармов был убит Петр Аркадьевич…» [24, с. 520].

Обстоятельства покушения и спешная казнь убийцы Столыпина Д.Г. Богрова не могли не вызвать законного подозрения в попытке властей скрыть шокирующие подробности. По окончании думских каникул, на первом заседании, 15 октября 1911 года, были сделаны депутатские запросы по поводу убийства П.А. Сто-лыпина от фракции Союза 17 октября, националистов и… социал-демократов. Все три запроса содержали требование наказания виновных должностных лиц и преобразования охранного ведомства. Запрос националистов, впрочем, про-звучал довольно вяло. Это было связано с тем, что основной упор был сделан на национальность Богрова, и антисемитизм стушевал выдвинутые обвинения. Запрос эсдеков звучал более конкретно, они обвиняли саму сложившуюся прак-тику использования провокаторов и двойных агентов, жертвами которой стал не только премьер, но и целый ряд высокопоставленных государственных чиновни-ков до него. В вопросе правового произвола думский центр солидаризировался с социал-демократами. В.М. Пуришкевич, выступавший от правых, высказался против спешности запросов в виду незавершенного следствия. Однако запросы были приняты [3, cтб. 25–31]. Через месяц, 16 ноября 1911 года, с ответом на запросы выступил министр внутренних дел А.А. Макаров. Итоговая резолюция Государственной Думы гласила: «Выслушав объяснения г. Министра Внутренних Дел и выражая уверенность, что Правительство подвергнет ответственности и суду тех должностных лиц, виновность коих выяснится в деле об убийстве Пред-седателя Совета Министров, и безотлагательно приступит к коренной реоргани-зации политической полиции…» [23, с. 236].

167 ]

Однако, «безотлагательно приступив», ведомство не спешило ни реорга-низовываться, ни искать виновных. Только 5 января 1913 года обер-прокурор уголовного кассационного департамента Правительствующего Сената объявил о высочайшей резолюции по делу причастных к киевской трагедии должностных лиц, обвинявшихся «в превышении и бездействии власти». Резолюция гласила: «Дело о генерале Курлове, полковнике Спиридовиче и статском советнике Ве-ригине прекратить без всяких для них последствий» [11, с. 132].

Коковцов вспоминал, что сразу после известия о смертельном ранении премьера, еще до смерти Столыпина, к нему пришла делегация националистов. Балашов в ультимативной форме потребовал сохранения курса реформ, и бе-седа велась в довольно резких тонах. Насколько бы ни были тенденциозны вос-поминания Коковцова, фактом остается то, что он и националисты расстались крайне недовольные друг другом. Националисты еще не подозревали, что не-брежение главы нового правительства относится не столько конкретно к ВНС, сколько к Государственной Думе вообще. Попытка Столыпина использовать думскую трибуну как эффективный инструмент диалога власти и общества, рас-считанная на поддержку обществом правительственных реформ, закончилась. Новый кабинет был индифферентен и к реформам, и к народному представи-тельству. Шульгин вспоминал, что Столыпин видел свою задачу в том, чтобы лишить слово «революция» буквы «р» и мирным, эволюционным путем вывести государство на путь экономического процветания. Начатые им реформы про-должались, но продолжались по инерции, вяло, так как уже не было могучего локомотива, движущего их. С уходом Столыпина постепенно возвращалась и роковая буква.

Даже среди называвших себя столыпинцами националистов некоторые поспешили покинуть премьера при первых же признаках охлаждения к нему го-сударя. Характерен демарш П.Н. Крупенского, еще в мае 1911 года отколов-шегося с 17 депутатами от фракции националистов и организовавшего фрак-цию «независимых националистов». Особого труда «оторвать» у фракции эту группу Крупенскому не составило. Будучи камергером и одним из богатейших бессарабских помещиков, Павел Николаевич имел огромное влияние на своих депутатов-земляков. Его действия объяснялись ходившими в обществе слуха-ми о скорой отставке премьера, и, учитывая, что Крупенский состоял секрет-ным сотрудником департамента полиции, слухи имели серьезные основания. Официально же «бегство с тонущего корабля»1 объяснялось, естественно, рас-хождением по вопросам национальной политики.

С гибелью П.А. Столыпина закончился и короткий «звездный час» ВНС. Националисты продолжали называть себя столыпинцами, продолжали актив-ную работу в комиссиях. В IV Думе они участвовали в тридцати пяти из них, воз-главляя многие знаковые комиссии или выступая товарищами председателя. Но с падением интереса правительства в совместной работе с парламентом отпадала и необходимость в конкретной работе думских партий. С отсутствием единой, цементирующей цели наметилось брожение в межфракционных сою-зах и самих фракциях. Объединение происходило не вокруг конкретного дела, а вокруг конкретных лидеров. Неудачная попытка Балашова занять пост спике-ра IV Думы и его заметное поправение после смерти Столыпина вызвали явное недовольство у ряда членов фракции, а киевляне Шульгин, Савенко и Демченко даже выступили с предложением смены лидера. Чтобы не расколоть фракцию, большинством националистов Балашову было предложено «временно отдох-нуть за границей» [4, с. 16].

1 Фраза, которой описал действия Крупенского известный советский историк А.Я. Аврех.


168[


Разразившаяся мировая война и волна патриотического подъема первых дней создали некоторую видимость единства самой Думы и ее единения с прави-тельством. Многие депутаты, в том числе националисты, отправились на фронт, принимали непосредственное участие в боевых действиях и, вернувшись, отка-зывались играть роль недееспособного народного представительства, считая себя вправе предъявить требование подотчетного Думе «ответственного» пра-вительства. Заметно «полевевшая» часть националистов составила наряду с октябристами и кадетами Прогрессивный блок, выступавший за правительство народного доверия. Демобилизованный после контузии и участвовавший в ра-боте Верховной следственной комиссии по делу В.А. Сухомлинова Бобринский был возмущен, когда, несмотря на признание военного министра виновным во взяточничестве и государственной измене, тот не только не был предан суду, но и продолжал посещать Государственный Совет. В кулуарах Думы он заявлял, что неподотчетное правительство стремится превратить думских депутатов в «холопов холопского правительства»1. Речи раненого под Перемышлем Шуль-гина часто вообще не печатались по цензурным соображениям, но с востор-гом встречались левым крылом Думы. При этом националисты-прогрессисты продолжали считать себя убежденными монархистами, видя в действиях, вер-нее, бездействии правительства угрозу монархии. Еще в III Думе Бобринский предупреждал: «Министр-монархист должен сказать: я за все отвечаю... Царь всегда прав, а если кто виноват, то я виноват… Государю нужны верные люди, а не нужны ему холопы» [3, стб. 342].

16 декабря 1916 года Дума снова была распущена на каникулы, и деле-гаты были готовы после новогодних каникул к полному роспуску. Однако же 14 февраля 1917 года Николай II объявил о продолжении думских заседаний. 25 февраля, в разгар февральских событий, император снова приостановил деятельность Думы, но это действие уже не могло повлиять на дальнейшее развитие событий. Через неделю Гучков и Шульгин выехали в ставку царя. Для Шульгина было важным, что текст отречения будет передан царем через мо-нархиста. У Шульгина еще теплились надежды на сохранение монархии. После отказа великого князя Михаила Александровича эти надежды рухнули. Через два месяца, в апреле 1917 года, в Киеве был снесен памятник П.А. Столыпи-ну, на постаменте которого было высечено «Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия!».

После октября 1917 года многие националисты стали первыми жертвами красного террора. В их числе – М.О. Меншиков, С.В. Рухлов, шурин П.А. Столы-пина А.Б. Нейдгарт (позднее причислен РПЦ к лику святых) и многие другие.

В.В. Шульгин, В.А. Бобринский, А.И. Савенко активно участвовали в соз-дании и деятельности Добровольческой армии, несмотря на серьезные разно-гласия с военным командованием. Так, будучи начальником киевского отделе-ния Осведомительного агентства, Савенко проводил «рьяную русификаторскую политику», за что был смещен А.П. Деникиным. Уже осенью 1920 года он неле-гально вернулся на родину по поддельным документам, вел жизнь незаметного служащего и был похоронен спустя два года в Керчи под собственной фамили-ей. Бобринский, после поражения Добрармии эмигрировал во Францию, был сотрудником канцелярии великого князя Кирилла Владимировича и похоронен в 1927 году в семейном склепе на кладбище Монмартр. Смерть главы ВНС Ба-лашова в Марокко осталась незамеченной эмигрантской печатью, и историки не могут определить ее точную дату [6].

1 Данные об этих крамольных речах Бобринского встречаются в переписке пред-седателя Совета Министров за 1914 год, отложившейся в РГИА в фонде «Совет мини-стров 1905–1917». Оп. 10. Д. 7. Л. 330.

169 ]

Весьма значительна судьба на чужбине епископа Евлогия. Освобожден-ный по настоянию Клемансо из польского плена, он в августе 1919 года добрал-ся до Новороссийска, затем переехал в Екатеринодар. В январе 1920 года с рядом других российских архиереев выехал в Константинополь. Впоследствии Патриарх Тихон передал Евлогию в управление практически все западноевро-пейские приходы Русской православной церкви. Оказавшись в сложнейшей политической и конфессиональной ситуации, Евлогий стремился сохранить связи с РПЦ на родине. В конце Второй мировой войны митрополит Евлогий изъявил желание возвратиться в юрисдикцию Московской Патриархата, состо-ялось решение Священного Синода РПЦ о воссоединении. Умер епископ Евло-гий гражданином СССР, получив паспорт перед самой кончиной. Такая позиция не спасла его от специфических оценок советских историков. Так, по мнению А.Я. Авреха, Евлогий был «умный, энергичный и беззастенчивый демагог, одна из самых зловещих фигур воинствующего национализма» [8, с. 365].

В.В. Шульгин так и не принял никакого гражданства, предпочитая считать себя гражданином ушедшей империи. В 1944 году он был захвачен советскими войсками в Югославии, вывезен в Москву и в 1947 году осужден за антисовет-скую деятельность. После освобождения в 1956 году был поселен во Владими-ре, где и умер в 1976 году, не дожив двух лет до столетнего юбилея и оставив обширное мемуарное наследие. Среди написанного им перед кончиной были очерк «Опыт Столыпина» и автограф «О лозунге Великая Россия».



1. Государственная Дума. Второй созыв: Стенографические отчеты. Сессия II. 1907 г. Т. I. СПб., 1907.

2. Государственная дума. Третий созыв: Стенографические отчеты. Сессия III. Ч. III. СПб., 1910.

3. Государственная дума. Третий созыв: Стенографические отчеты. 1911 г. Сессия V. Ч. I. СПб., 1911.

3а. Государственный архив РФ. Ф. 102. Департамент полиции МВД. Особый отдел. Д. 48.

4. Донесения Л.К. Куманина из Министерского павильона Государственной думы, декабрь 1911 – февраль 1917 года // Вопросы истории. 1999. № 10.

5. Заславский Д. Рыцарь монархии Шульгин. Л., 1927.

6. Иванов А.А. Судьбы лидеров русского национализма после февраля 1917 г. // Русская линия. 2007. 2 июля. URL: http://rusk.ru/st.php?idar=172151

7. Изгоев А. П.А. Столыпин. Очерк жизни и деятельности. М., 1912.

8. История СССР с древнейших времен до наших дней / Под ред. Б.Н. Пономарева. Т. VI. М., 1968.

9. Киевлянин. 1906. 30 августа.

10. Коцюбинский Д.А. Русский национализм в начале XX столетия: Рождение и гибель идеологии Всероссийского национального союза. М., 2001.

11. Курлов П.Г. Гибель императорской России. М., 1992.

12. Новое время. 1908. 19 июня.

13. Новое время. 1908. 30 октября.

14. Новое время. 1909. 9 марта.

15. Правые партии: Документы и материалы. 1905–1910 гг. / Сост. Ю.И. Кирьянов. Т. 1. М., 1998.

16. Раннее утро. 1909. 31 октября.

17. Речь. 1909. 27 октября.

18. Санькова С.М. Как дело Бейлиса превратилось в дело Шульгина // Проблемы этнофобии в контексте исследования массового сознания: Всероссийская научная конференция: Сборник научных статей. М., 2004. С. 95–110.

19. Санькова С.М. М.О. Меньшиков и дело Бейлиса: к вопросу о влиянии периодической печати на ход судебного процесса // История государства и права. 2008. № 19. С. 21–23.

20. Санькова С.М. Русская партия в России: Образование и деятельность Всероссийского национального союза. Орел, 2006.

21. Современное слово. 1909. 27 октября.

22. Соловьев Ю.Б. Стратегия самодержавия и состояние политических сил на местах в период выборов в IV Думу // Непролетарские партии России в трех революциях / Под ред. К.В. Гусева. М., 1989.

23. Убийство Столыпина: Свидетельства и документы. Рига, 1990.

24. Шульгин В.В. Последний очевидец: Мемуары. Очерки. Сны / Сост., вступ. ст., послесл. Н.Н. Лисового. М., 2002.

170[


Аннотация. В исследовании освещаются обстоятельства возникновения россий-ской умеренно-консервативной партии начала XX века «Всероссийский национальный союз», раскрываются основания ее взаимоотношений с П.А. Столыпиным. Автор рас-сматривает специфику идеологии партии русских националистов и дает характеристики основным ее лидерам. В работе также показаны основные направления деятельности партии в III и IV Государственной Думе.

Ключевые слова: Всероссийский национальный союз, национализм, умеренно-правые, прогрессивный блок, Государственная Дума, П.А. Столыпин, М.О. Меньшиков, В.В. Шульгин, П.Н. Балашов, митрополит Евлогий.

Svetlana Sankova, Ph.D. in History, Professor, Department of Philosophy and History, Orel State University – Educational Scientific-Industrial Complex. E-mail: [email protected]

Russian Nationalists Party: Reality Without Myths

Abstract. The study deals with the emergence of Russian National Union, a Russian moderate conservative party, in the early 20th century, and reveals the essence of its relations with P. Stolypin. The author expatiates on the peculiar party ideology of Russian nationalists and characterizes key party leaders. The paper also describes the main activities of the party in the III and IV State Duma.

Keywords: All-Russian National Union, Nationalism, Moderate Right, Progressive Block, State Duma, P. Stolypin, M. Menshikov, V. Shulgin, P. Balashov, Metropolitan Eulogius.

171 ]

С.В. Хатунцев

«Консервация будущего»: гептастилистическая геополитика

Константина Леонтьева

Прежде чем говорить о гептастилизме, необходимо напомнить о том, что фундаментом оригинальной философии истории Константина Леонтьева была концепция, которую он сам называл «гипотезой триединого процесса разви-тия». Согласно ей культуры и государства проходят в своем развитии три ступе-ни: ступень зарождения и роста, или «первичной простоты»; ступень наивысше-го развития, или «цветущей сложности»; и ступень деградации, или «вторичного упростительного смешения», переходящего в «предсмертную простоту». Время жизни всякого культурно-государственного организма, согласно мыслителю, составляет не более 1000–1200 лет.

При этом для России исключения он не делал. По его мнению, наше Оте-чество не выбивалось из всеобщего ряда и проходило те же самые, универсаль-ные, ступени исторического развития, что и другие культурно-государственные миры: от св. Владимира до Алексея Михайловича, то есть с конца Х по конец XVII века – период «первичной простоты», от Петра I до Николая I включительно, то есть с конца XVII по середину XIX века, период «цветущей сложности». Со-гласно Леонтьеву, первые проблески «цветущей сложности» появились в цар-ствование Алексея Михайловича [5, с. 157].

С воцарением Александра II в России, по мнению мыслителя, начался третий, заключительный период ее истории, период «вторичного упрощения», предшествующий неизбежной гибели любого социально-политического орга-низма.

Леонтьев считал, что Россия несколько моложе Европы, но так, как че-ловек пятидесяти лет от роду моложе семидесятилетнего старика. Настоящей молодостью это уж никак не является. Представления же об «исторической мо-лодости» русского народа – «безумное самообольщение» [2, с. 680], попытка выдать желаемое за действительное.

От гибели и разрушения «не уйдет никакой земной общественный ор-ганизм, ни государственный, ни культурный, ни религиозный» [2, с. 510]. Если человечество «есть явление и органическое, то тем более ему должен настать когда-нибудь конец», писал мыслитель [2, с. 318].

Исторический процесс как таковой был для Леонтьева процессом смены культурно-исторических типов, но новых самобытных цивилизаций он в мире не видел. Их отсутствие представлялось мыслителю вернейшим признаком уста-рения и конца всего человечества.

Спасти его (и отсрочить на какое-то время мировой апокалипсис) мог-ло, по мнению мыслителя, лишь образование нового культурно-исторического

[ P e r s o n a l i a ]

Хатунцев Станислав Витальевич, кандидат исторических наук, доцент кафедры исто-рии России исторического факультета Воронежского государственного университета. E-mail: [email protected]

172[


типа. Им, согласно Леонтьеву, способна стать лишь так называемая славяно-восточная культура, непременно с центром в Царьграде и опорой на Вселен-скую (Константинопольскую) Патриархию.

Гепта- или эптастилизм мыслился Леонтьевым как учение о семи стол-пах «нового созидания» этой самой славяно-восточной культуры. Существуют и другие авторские определения этого явления: «анатолизм», то есть восточ-ничество, и «идиотропизм», учение о своеобразии. Гептастилизм должен был охватить все без исключения сферы жизни, от бытовой до религиозной.

В его изучении к письму Леонтьева о. Иосифу Фуделю от 6–23 июля 1888 года и немногочисленным, небольшим по объему кускам и отрывкам из разных текстов в последние годы прибавился ряд новооткрытых источников – фрагменты, наброски, записки. Важнейший и интереснейший из них – най-денная Г.Б. Кремневым в Российском государственном архиве древних актов записка Леонтьева своему ученику Я.А. Денисову, в которой прорисованы все семь позиций «эптастилизма», чего не встречается ни в одном из документов, известных современной науке.

Все новые материалы по гептастилизму были введены в научный обо-рот трудами Ольги Леонидовны Фетисенко. Ее перу принадлежит вышедшая в 2012 году монография, представляющая собой крупнейший, фундаменталь-нейший труд в области леонтьевоведения за весь постсоветский период [4].

Обнаружение неизвестных ранее рукописей Леонтьева подтвердило су-ществование посвященных гептастилизму текстов, не предназначавшихся для печати. Реконструкция этого учения возможна и велась на базе известных, из-дававшихся еще при жизни мыслителя, произведений. О.Л. Фетисенко отме-чает, что в его статье «Письма о Восточных делах» обнаруживается своего рода перечисление «семи столпов» культуры: религиозная, философская, политиче-ская, юридическая, экономическая, бытовая, художественная. Там они названы «отвлеченными идеями».

Само понятие «гептастилизм» родилось благодаря следующим сло-вам библейской Книги Притчей [Притч. 9:1]: «Премудрость созда себе дом и утверди столпов седмь», известным в ту эпоху не только людям, хорошо зна-комым с церковной литературой, но и всем, кто достаточно регулярно посе-щал православные службы. Семь – священное число, символ неколебимой полноты и законченности. Однако в итоге «столпы» Леонтьева восходят к ино-му, но тоже священному в древних культурах числу «четыре», точнее – к че-тырем «основам», выявляемым Н.Я. Данилевским в культурно-исторических типах [4, с. 82].

Согласно гипотезе Г.Б. Кремнева, к этим четырем пунктам-«основам», выведенным выдающимся неославянофилом в трактате «Россия и Европа», впервые опубликованном в 1869 году в славянофильском журнале «Заря», бла-годаря войнам и восстаниям на Балканах 1875–1877 годов прибавился пятый пункт – тема Восточного союза. Она была открыто заявлена в работе К.Н. Леон-тьева «Храм и Церковь» в январе 1878 года, причем сам этот союз еще имену-ется в ней «Восточно-Православным».

В последующие годы число «основ» будущей славяно-восточной культуры было увеличено К.Н. Леонтьевым до семи. После этого и появился гептасти-лизм как таковой. Мыслитель стремился разработать и детализировать его по-ложения.

Но почему он остановился именно на этой сакральной цифре?Возможно, допускает Кремнев, Леонтьев на праздничной Всенощной

услышал паремию о Премудрости (она читается на великой вечерне Богоро-дичных праздников), и его осенило озарение-«откровение» о необходимости новой нумерологии, семеричной, то есть семистолпной.

173 ]

Эта семеричность должна была сложиться намного раньше 1888 года, поскольку в 1888-м, по получении второго номера «Вестника Европы» за этот год со статьей Вл.С. Соловьева, у Леонтьева происходит, по выраже-нию Кремнева, «деконструкция» «япатриотической мечты» об эптастилиз-ме. После этого мыслитель редуцирует «седмистолпие» – сначала до трех оснований, которые, по его мнению, все-таки могли быть воплощены в жиз-ни – религиозного, государственного и экономического, хотя бы не на пол-ный исторический цикл длиною в тысячелетие, а всего лишь лет на пятьсот. В конце жизни он, по-видимому, склонялся к мнению, что в какой-то мини-мальной степени может быть реализована только одна, религиозная сторона его «идиотропизма».

«Я… чувствую, что всё хожу вокруг и около главного – и всё не решаюсь еще высказать прямо свои семь столпов... Покажу один немного и смолкну! Сам не знаю, почему это? Разумеется не от умственной робости, которой, слава Богу, не страдаю, а, вернее, от желания выразить как можно яснее и убедительнее дорогую мысль», – писал Леонтьев Я.А. Денисову в 1887 году [3, с. 327].

В целом, непременное «седмистолпие» мыслителя – это, в сущности, ис-кусственная конструкция, своего рода «подгонка» цифры под вышеупомянутое выражение из Библии.

Даже на рисунке мыслителя, ориентировочно относящемся к середи-не 1880-х и изображающем храм-ротонду «гептастилизма», которая, по идее, должна иметь семь столпов, видимых наблюдателю колонн-опор всего пять [4, вклейка 1.11].

Когда мыслитель писал о пяти основах, то выглядел их перечень так:«1) Государство должно быть пестро, сложно, крепко, сословно и осто-

рожностью подвижно.2) Церковь должна быть независимее нынешней. Иерархия должна быть

смелее, властнее, сосредоточеннее. Церковь должна смягчать государствен-ность, а не наоборот.

3) Быт должен быть поэтичен, разнообразен в национальном, обособлен-ном от Запада единстве. (Или совсем, например, не танцевать, а молиться Богу, а если танцевать – то по-своему, выдумывать или развить народное до изящной утонченности и т.п.)

4) Законы, принципы власти должны быть строже, люди должны старать-ся быть лично добрее; одно уравновесит другое.

5) Наука должна развиваться в духе глубокого презрения к своей пользе».В вышеупомянутой записке, адресованной тому же Я.А. Денисову, Леон-

тьев, как говорилось выше, выводит уже не пять, а семь позиций, и обозначены они как:

1) Сосредоточенное в Царьграде Православие – с возвеличением Все-ленского патриарха, избираемого всеми национальными церквями.

2) Принудительная организация собственности и труда – с майоратами, общинами, запрещением пролетаризма и в целом приостановкой излишней подвижности экономической жизни, ограничением личной свободы и органи-зацией нового и прочного юридического неравенства.

3) Пессимизм в науке, предполагающий отвержение демократического прогресса, уничтожение религии самодовлеющего, утилитарного человече-ства. Проповедь апокалипсиса и его не слишком отдаленной неизбежности, враждебность химико-физическим изобретениям и всеобщей грамотности, разрушение машин.

4) Великий Восточный союз с центром в Царьграде и Россиею во гла-ве. В него следует включить славян, греков, румын, венгров, турок, персов,

C.В. Хатунцев

174[


индусов. Этот союз предполагал систематическое объединение против раз-лагающегося романо-германского мира – государств Западной Европы и Америки.

5) Новая привилегированная аристократия. Этот пункт предусматрива-ет размножение Романовых, дополнение их браков с немецкими принцессами браками с русскими дворянками.

6) В отношении к иноверцам – предпочтение религий и сект мистико-«пластических» – скопцов, мормонов, хлыстов, мусульман и т.д. – религиям и сектам разрушительно-рационалистическим – лютеранам, молоканам, редсто-кистам и т.д.

7) Эстетический аскетизм, предполагавший перемену одежды и обыча-ев, предпочтение стеснительной и упражняющей роскоши рациональному и всерас пускающему комфорту.

Самодержавие мыслилось своего рода восьмым, срединным столпом, осью всего движения к «новой цивилизации». Его Леонтьев и называл той пре-мудростью, которая постепенным ходом дел должна создать себе тот дом, тот культурный храм, который будет утвержден на этих семи столпах на целый нор-мальный государственный период, то есть на 1000–1200 лет [4, с. 133–134].

О.Л. Фетисенко в качестве эпонимных «семи столпов» берет вышеупомя-нутый перечень из леонтьевских «Писем о восточных делах», в которых приво-дится список «отвлеченных идей». Им-то и соответствуют «столпы» программы «нового созидания» [4, с. 84].

Исследовательница реконструирует их таким образом.1. Религиозные идеи. Союз с Восточными Церквями, централизация

церковного управления: «соборно-патриаршее» сосредоточение на Босфоре. Призвание России – утверждение святоотеческого христианства и отпор его подменам, прежде всего – сентиментальному, полулиберальному, так называе-мому розовому христианству. Сильное духовенство, независимая и властная иерархия, неприятие филетизма, то есть организации Церкви исключительно по национальному, племенному признаку.

2. Политические идеи. Незыблемость самодержавия, примат правитель-ственной инициативы при необходимости большей свободы местного само-управления «с мужицким оттенком». Сохранение местных особенностей. Новое корпоративное принудительное закрепощение человеческих обществ, сохра-нение сословности и неравноправия с возможностью, по заслугам, перехода в высшее сословие. Особая роль дворянства.

3. Политические идеи подкрепляются и неразрывно сплетаются с юри-дическими, предполагающими прикрепленность к земле, новые права общин и корпораций, привилегии, «юридические ограды».

4. Философские идеи. Отказ от мечты о земном благоденствии и искания идеала нравственной правды в недрах самого человечества, разочарование в западном прогрессе, отказ от излишнего обоготворения науки.

5. Бытовые идеи. Развитие и обновление остатков нашего национально-го быта, отказ от «европейничанья», сохранение барских преданий, дворянских привычек, рыцарских вкусов. Ограничение использования машин и прикладных изобретений.

6. Художественные идеи. Очищение языка и литературного стиля. Воз-рождение византийского стиля: изящество, пышность. «Хороший реализм» в искусстве.

7. Экономические идеи. Примирение труда и капитала. Протекционизм для промышленности, производящей изделия в самобытном националь-ном вкусе. Неотчуждаемость собственности, ограничение свободы торговли [4, с. 85–89].

175 ]

Фетисенко считает, что гептастилизм оформился к началу 1880-х годов и представлял собой стройное учение. Тогда же мыслитель встретил первых последователей, в общении с которыми создал нечто вроде «школы» (в ан-тичном понимании этого слова) или тайного общества. Молодежь, которая собиралась вокруг Леонтьева, он именовал «гептастилистами» или «анато-листами». Часть ее становилась, по выражению любимого ученика мыслите-ля, Ивана Кристи, «солдатами гептастилистической армии». Самого Кристи Леонтьев прочил в своего рода «Иоанны Богословы» гептастилизма, однако жизнь его сложилась трагически, завершившись душевной болезнью и ранней смертью.

Согласно оценке авторитетного исследователя творческого наследия Ле-онтьева Р.А. Гоголева, центральной идеей анатолизма является футурологиче-ская схема будущей славяно-восточной цивилизации, которая примет эстафету мировой истории. Она должна быть самобытной, иначе говоря, развиваться из своих национальных источников, опираться на собственные основы. Необходи-мо, чтобы новая цивилизация не несла в себе западных плевел разложения, но формировалась как можно более в стороне [1, с. 109].

Первым шагом на пути создания «своей собственной, оригинальной славяно-азиатской цивилизации <...> должно быть взятие Царьграда и зало-жение там основ новому культурно-государственному зданию». Ведь Царьград «есть тот естественный центр, к которому должны тяготеть все христианские нации, рано или поздно… предназначенные составить с Россией во главе ве-ликий Восточно-православный союз», – писал Леонтьев в 1878 году. Создание Восточного союза требовало выполнения трех условий, а именно: «1. Присое-динение Царьграда к России с подходящим округом в Малой Азии и во Фракии. 2. Образование на развалинах Турции православной (а не чисто славянской) конфедерации из четырех разноплеменных православных государств: Греции, Сербии (единой), Румынии и Болгарии и 3. (если возможно) – то и присоедине-ние остатков Турции и всей Персии к этой конфедерации». При этом англичан из Египта, «разумеется, желательно было бы удалить и отдать Египет султану, как нашему подручнику, в непосредственную власть».

Таким образом, гептастилизм, футурологическая утопия Леонтьева, пред-ставлял собой грандиозный геополитический, культуро- и историософский про-ект, в котором предлагалось разрешение главных политических, религиозных и экономических вопросов Российской империи.

Гоголев отмечает, что этот проект, выработанный на базе оригинальной теории истории, в разделе целей и задач содержал в себе как черты идеалов предшественников мыслителя – старших славянофилов, Ф.И. Тютчева, Н.Я. Да-нилевского в сочетании с архетипическими элементами «вечного возвраще-ния», так и парадоксальные собственные интуиции. Последнее справедливо в том числе по отношению к формату будущего Восточного союза.

Создание этого политического союза не являлось для Леонтьева само-целью, он был необходимым условием вырастания нового культурного типа. В этом принципиальное отличие Леонтьева и от Тютчева, и от Данилевского. Они рассматривали объединение славян под скипетром русского царя в городе Святой Софии как окончательный пункт своих историософских построений. По Леонтьеву же это должен быть не конец истории, а начало нового, но, скорее всего, последнего акта исторической драмы.

Мыслитель полагал, что «религия в общественной жизни подобна сердцу в организме животном. Это primum vivens, ultimum moriens нации», и старт ново-му созиданию должна положить церковная реформа.

Творчество, связанное с центром всей культуры, должно привести к акти-визации и росту во всех остальных сферах культурной жизни, и наоборот, заб-


176[


вение, пренебрежение тем, что составляет самую сущность нации, способно погубить весь организм. Централизация Церкви может послужить укреплению религиозного начала культуры. Поэтому «взятие Царьграда даст возможность сосредоточить силу и власть иерархии, хотя бы и в форме менее единоличной, чем на Западе, а более соборной». Усиление же церковного единства путем овладения Вселенским Престолом на Босфоре позволит обеспечить жизнеспо-собность разнородного конгломерата государств, участников Восточного сою-за. «Быть может усиление Церкви не в папоцезаризме, а в каком-нибудь тоже весьма вообразимом, прочном и небывалом еще соборно-патриаршеском устройстве. Это будущее устройство и с духом нашей Церкви сообразнее, и в нем могло быть и нечто всеобще-реальное, органическое, так сказать, вот поче-му: на Западе (во всецелости взятом) централизация единоличная была только в Церкви; государственное начало было всегда и есть до сих пор многолично и многовластно. Не естественно ли по всеобщему закону полярности, что на Востоке Царь будет один над всеми, даже и над мелкими царями; а развившая-ся дальше Церковь станет многолична и многовластна, даже и при некоторой соборно-аристократической централизации на Босфоре?», – вопрошал Леон-тьев. Соборно-патриаршеская централизация на Босфоре должна была, по его мысли, послужить толчком к дальнейшему творчеству во всех областях культур-ного делания [1, с. 116].

В конце 1880-х годов Леонтьев, оставленный к тому моменту почти все-ми учениками, как уже говорилось, разочаровывается в гептастилизме. Однако О.Л. Фетисенко считает, что разочаровывается он не в самом учении, а в воз-можности его приложения к жизни. Последние годы мыслителя окрашены эсха-тологическими настроениями.

Фетисенко существенно продвигается в раскрытии гептастилизма как учения о семи столпах «нового созидания». Кроме того, сквозь призму гептастилизма она стремится рассмотреть важнейшие процессы и явления консервативных течений в русской литературе начиная с 1850-х едва не по 1930-е годы.

Однако, как в этом можно убедиться благодаря фактам и соображениям, изложенным выше, никакого «стройного учения» гептастилизма, явленного в четкой и законченной форме, де-факто не существует. Самих пунктов анато-лизма то четыре, то пять, то семь, а то – целых восемь, потом их становится три, затем – всего лишь один, и содержание их заметно варьирует.

Таким образом, дело создания анатолизма Леонтьевым закончено не было. В целом «номинальный» гептастилизм как был провозглашенной заяв-кой на создание доктрины, предназначенной для сотворения новой, небывало пышной четырехосновной культуры согласно идеям и чаяниям Н.Я. Данилевско-го, так ею и остался. И это не случайно, а закономерно. Гептастилизм является стройплощадкой, неким либо неполным, либо «гуляющим» (что немаловажно) реестром государственно-культурных конструкций и помещений, которые сле-дует возвести.

Для них, если выражаться метафорически, заготавливалась византий-ская плинфа со скрепляющими растворами, продумывались мозаика, настен-ные рисунки и прочее. Но дальше мечты-«утопии» дело не пошло, да и пойти не могло, поскольку законченный семиглавый комплекс «эптастилизма» стал бы отрицанием глубинных основ всей леонтьевской мысли как таковой. Он пере-черкнул бы и разрушил «гипотезу триединого процесса».

Программа гептастилизма осуществима в такой же степени, как чаяния немолодого уже, стареющего человека вернуть себе юность. Но в данном слу-чае речь идет не о человеке, а о грандиозном культурно-политическом орга-низме, России, о том, как ей вернуться в начальную стадию своего развития

177 ]

и просуществовать подольше, желательно – целый жизненный срок, 1000–1200 лет.

В сущности, Леонтьев хотел новое вино влить в старые мехи. Ведь суще-ствование русского, российского, государственно-культурного типа, хотя и на-ходящегося в тени типа европейского, он признавал и даже, как уже говорилось, считал, что Россия вступила в фазу «вторичного упрощения» – согласно его «гипо-тезе триединого развития». Фактически вместо наличной России мыслитель хотел создать совершенно новый культурно-исторический тип, что для отдельного чело-века и даже для целого сообщества людей решительно невозможно. Ведь как бы реален в качестве идеала или некогда существовавшего биологического вида ни был «летающий крокодил» (птеродактиль), о котором рассуждал консервативный мыслитель в своих заметках [4, с. 123–127], – попробуй-ка его воссоздать даже в современных лабораториях, не говоря о средствах, имевшихся в конце ХIХ века.

Не была осуществима и геополитическая программа мыслителя, связан-ная с гептастилизмом.

Так, с Константинополем, с его присоединением, выступавшим централь-ным пунктом данной программы, Россия ко временам, когда об этом рассуждал Леонтьев, существенно опоздала.

Идеальные условия для ее движения к Черноморским проливам суще-ствовали в годы, когда европейские державы вели тяжелые войны с револю-ционной Францией и в судьбах Османской империи участвовать могли весьма ограниченно, то есть на рубеже XVIII–ХIХ столетий. После победы над Напо-леоном эта ситуация изменилась совсем не в пользу России, но она обладала военным и техническим потенциалом для того, чтобы овладеть Царьградом до начала 1850-х годов. После этого «окно возможностей» на данном направлении закрылось, что доказали события Крымской войны.

Таким образом, осуществление программы гептастилизма, включая ее геополитические параметры, в сколько-нибудь заметном объеме было невоз-можно. Он представлял собой могучую грезу, мечту художника масштаба Лео-нардо да Винчи.

Следует отметить и то, что «гептастилизм» в изложении О.Л. Фетисенко – во-все не какая-то открытая ею «тайная доктрина» мыслителя, спрятанная подобно Граалю, а лишь реконструкция его культурно-исторической грезы. Реконструиро-вать ее с разной степенью успеха и адекватности пытались многие исследователи Леонтьева начиная со сборника, посвященного 20-летию со дня его смерти. Тем не менее Ольга Леонидовна добавила в эти реконструкции много нового, сделала хорошее и объективное обобщение, основанное на великолепном знании творче-ского наследия мыслителя, на его глубокой, тщательной проработке.



1. Гоголев Р.А. «Ангельский доктор» русской истории. Философия истории К.Н. Леонтьева: опыт реконструкции. М., 2007.

2. Леонтьев К.Н. Восток, Россия и Славянство. М., 1996.

3. Леонтьев К.Н. Избранные письма. СПб., 1993.

4. Фетисенко О.Л. «Гептастилисты»: Константин Леонтьев, его собеседники и ученики». СПб., 2012.

5. Хатунцев С.В. Отечественная история в системе общественно-политических взглядов К.Н. Леонтьева // Вопросы истории. 2004. № 1.

178[


Аннотация. В статье рассматриваются проблемы, относящиеся к программе геп-тастилизма – комплекса идей К.Н. Леонтьева о новой «славяно-восточной культуре» – и связанные с ним геополитические ориентиры этого русского мыслителя.

Ключевые слова: гептастилизм, анатолизм, К.Н. Леонтьев, геополитика, «Вос-точный вопрос», Константинополь, «Восточный союз», история России, история русской общественно-политической мысли пореформенного периода, историософия.

Stanislav Khatuntsev, Ph.D. in History; Assistant Professor, Department of Russian History, Faculty of History, Voronezh State University. E-mail: [email protected]

“Preserving the Future”: Konstantin Leontiev’s Seven Geopolitical Pillars

Abstract. This article analyses the issues related to the “seven pillars” approach, K. Leontiev’s set of ideas about the new «Eastern Slavic culture», and his geopolitical ideas.

Keywords: Heptastylism (Seven Pillars), Anatolism, K. Leontiev, Geopolitics, “Eastern Question”, Constantinople, “Eastern Union”, Russian History, Russian Post-Reform Political Thinking, Historiosophy.

179 ]

А.Ю. Кожевников

Настоящее и будущее России в публицистике А.И. Солженицына и И.Р. Шафаревича:

сборник «Из-под глыб» (1974)

1974 год ознаменовался выходом в Париже, в издательстве YMCA-Press, сборника «Из-под глыб» [3]. В нем были опубликованы статьи как деятелей национал-либерального направления (А.И. Солженицын, И.Р. Шафаревич), так и представителей диссидентского движения (М.С. Агурский и др.). Статьи Сол-женицына и Шафаревича составили большую часть сборника.

А.И. Солженицын – автор нашумевших повестей и рассказов (наибольшую известность принесла ему опубликованная в 1962 году в журнале «Новый мир» повесть «Один день из жизни Ивана Денисовича», описывающая жизнь в лаге-рях сталинской России), романов («Раковый корпус», «В круге первом») и, нако-нец, главной его книги – «Архипелаг Гулаг», вышедшей на Западе в 1974 году.

В начале 1970-х годов А.И. Солженицын пишет свое знаменитое «Письмо вождям Советского Союза» (опубликовано за рубежом в 1974 году) [9]. По его мнению, современная западная цивилизация стоит «на коленях» перед расши-ряющейся экспансией Советского Союза и стран социалистического лагеря (одна из глав «Письма…» так и называется – «Запад на коленях»). Он говорит о «многостороннем тупике», в котором оказался Запад. Но «наиболее вероятно всё же, что западная цивилизация не погибнет. Она столь динамична, столь изо-бретательна, что изживёт и этот нависающий кризис, переломает вековые лож-ные представления и в несколько лет приступит к необходимой перестройке».

Оценивая в ретроспективе историческое «демократическое» прошлое России (восемь месяцев существования Временного правительства, пришед-шего на смену царскому «авторитаризму», привели к большевистскому пере-вороту в октябре 1917 года и последующей «тоталитарной» системе), Солже-ницын задается вопросами: «Так может быть следует признать, что для России этот путь был неверен или преждевременен? Может быть на обозримое буду-щее, хотим мы этого или не хотим, назначим так или не назначим, России всё равно сужден авторитарный строй? Может быть, только к нему она сегодня со-зрела?..». И отвечает: «Всё зависит от того – какой авторитарный строй ожидает нас». Для того чтобы изжить советскую тоталитарную систему и не «плюхнуть-ся» в хаос демократии западного образца, могущей привести лишь к новому тоталитаризму или даже – к исторической гибели России, – стране нужен выход из этого тупика, «выход лучший, главное, вполне реальный, с ясными путями». Но для того чтобы изжить советский тоталитарный режим, необходимы, тем не менее, существенные изменения в жизни граждан СССР, введение демократи-ческих свобод. А.И. Солженицын, обращаясь к советскому руководству, пишет:

Кожевников Алексей Юрьевич, кандидат исторических наук, Московский педагогический го-сударственный университет, член редколлегии журнала «Политическое просвещение», соав-тор (вместе с А.В. Репниковым) монографии «Патриотизм и национализм как факторы рос-сийской истории. Конец XVIII в. – 1991 г.» (М., 2015). E-mail: [email protected]

[ Консерваторы в сссР ]

180[


«У вас остается вся неколебимая власть, отдельная сильная замкнутая партия, армия, милиция, промышленность, транспорт, связь, недра, монополия внеш-ней торговли, принудительный курс рубля, – но дайте же народу дышать, думать и развиваться!.. Народ желает для себя одного: свободы жизни духа и слова. Не вмешиваясь в государственную власть, он желает, чтобы государство не вме-шивалось в самостоятельную жизнь его духа…».

Итак, Солженицын, будучи убежденным антикоммунистом и противни-ком советской системы, предвидя ее неминуемый кризис (несмотря на кажу-щиеся величие и незыблемость, перед которыми Запад стоит «на коленях»), предлагает свой, отличный от диссидентов-западников, путь развития Рос-сии. Для ее граждан необходимо введение демократических свобод: «свободы жизни, духа, слова». Но, чтобы избежать демократического хаоса (наподобие того, что был в России в 1917 году при Временном правительстве), необходи-мо сохранение авторитарного строя – то есть «режима личной власти», при необходимом наличии демократических свобод для ее граждан. Фактически речь идет о некоем подобии «просвещенного авторитаризма». Примечатель-но сходство идей Солженицына со взглядами другого русского национал-либерала 1970-х годов, главного редактора самиздатовского журнала «Вече» В.Н. Осипова, выступавшего за «самобытный» исторический путь развития России, за формулу «православие, самодержавие, народность» [6, с. 152], но и как сторонник всяческой защиты конституционных прав и свобод граждан России. Таким образом, А.И. Солженицын, как и его современник В.Н. Оси-пов, ратовал за самобытный, национал-либеральный по сути, путь развития России.

Следует отметить, что В.Н. Осипов неоднократно давал самые положи-тельные оценки взглядам и деятельности А.И. Солженицына. Так, в беседе с корреспондентом «Ассошиэйтед пресс», отвечая на вопрос о роли Солженицы-на в советском обществе, Осипов отметил следующее: «В 60-е гг. Солженицын стал нравственной силой, противостоящей определенным началам современ-ной государственности…». Осипов, очевидно, имел в виду политику советского руководства, направленную на «подавление свободы мысли в СССР», антире-лигиозную кампанию, развернутую властями в 1964 году, – всё то, против чего выступал А.И. Солженицын в своих работах начала 1970-х годов, в том числе в «Письме вождям Советского Союза». «Потеря Солженицына в качестве этой нравственной силы, – продолжает Осипов, – была бы чрезвычайно тяжела для русского общества» [2, с. 164].

Более подробно содержание идей, выдвинутых А.И. Солженицыным, выявляет анализ материалов сборника «Из-под глыб». Открывается сборник статьей Солженицына «На возврате дыхания и сознания (по поводу трактата А.Д. Сахарова “Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интел-лектуальной свободе”)» [7]. Позиция Сахарова в общих чертах известна из по-дробного анализа Осипова в его статье «Пять возражений Сахарову». Интерес здесь представляет та стратегия политического и идейного развития, которую предлагал для России А.И. Солженицын, отталкиваясь при этом от своей кри-тики тех положений статьи А.Д. Сахарова, с которыми писатель не мог согла-ситься. По сути, полемика Солженицына с Сахаровым отражает два подхода к возможным путям развития будущей России, к освобождению ее народа от то-талитарной коммунистической диктатуры.

Отмечая, что работа А.Д. Сахарова «находит путь к нашему сердцу пре-жде всего своею честностью в оценках», А.И. Солженицын критикует ученого за «многие спорные, недоясненные, а иногда и явно неверные положения», вы-двинутые в его статье, которые «могут перелиться теперь в развитие свободной русской мысли и исказить, задержать ее ход», а именно:

181 ]

1) Требуя в своей статье преодолеть наследие сталинизма (как одного из «крайних выражений догматизма и демагогии», которое мешает дальнейшей демократизации советского общества), Сахаров, тем не менее, не призыва-ет к отказу от «завоеваний» и «высоких нравственных идеалов социализма». Он призывает к его совершенствованию, к его демократизации, к совмещению всего лучшего, что до настоящего момента было выработано двумя социально-политическими системами мира – социалистической и капиталистической. Солженицын же в принципе не видит разницы между сталинизмом и «истин-ным» (ленинским) социализмом: «Пристальное изучение нашей новейшей истории показывает, что никакого сталинизма (ни учения, ни направления жиз-ни, ни государственной системы) не было, как справедливо утверждают офици-альные круги нашей страны, да и руководители Китая. Сталин был… очень по-следовательный и верный продолжатель духа ленинского учения». В частности, Солженицын проводит прямые параллели между сталинской коллективизацией и подавлением восстания тамбовских крестьян в 1921 году, а создание системы концлагерей в 1918–1921 годах рассматривает как прообраз сталинской лагер-ной системы.

Отвергает А.И. Солженицын и сахаровское суждение о «высоких нрав-ственных идеалах социализма»: «Что говорить о “нравственном социализме”, когда неизвестно: вообще ли социализм всё то, что нам называют и показывают как социализм. Он – в природе-то есть ли?». А.Д. Сахаров пишет: «Некоторые нелепости нашего развития не были органическим следствием социалисти-ческого пути, а явились своего рода трагической случайностью». Солженицын парирует: «А доказательства? – в газетах?». Таким образом, социалистический путь для России, по мнению писателя, оказался пагубным и даже в каком-либо «обновленном» виде для нее непригоден. Солженицын при этом никак не ха-рактеризует «социальные завоевания Великого Октября», не пишет о трудовом героизме советских граждан в годы первых пятилеток и о Победе в Великой Отечественной войне.

2) Солженицын критикует Сахарова за «пренебрежительную оценку нацио-нализма». По его мнению, «вперерез марксизму явил нам XX век неистощимую силу и жизненность национальных чувств и склоняет нас глубже задуматься над загадкой: почему человечество так отчетливо квантуется нациями не в мень-шей степени, чем личностями?.. Пренебрегая живучестью национального духа, Сахаров упускает и возможность существования в нашей стране живых нацио-нальных сил. Это прорывается даже комично в том месте, где он перечисляет “прогрессивные силы нашей страны” – и кого же видит: “левых коммунистов-ленинцев” да “левых западников”. И только?.. Были бы мы действительно духов-но нищи и обречены, если бы лишь этими силами исчерпывалась сегодняшняя Россия». По всей видимости, под иными национальными силами А.И. Солжени-цын имел в виду прежде всего русских патриотов-«диссидентов».

3) Солженицын опровергает тезис Сахарова о необходимости для России (и для всего мира) «прогресса мирного сосуществования и интеллектуальной свободы» (вынесенного в подзаголовок сахаровской статьи): «Говоря о чисто научном прогрессе, Сахаров довольно одобрительно рисует нам перспективы: “создание искусственного сверхмозга”, “эффект контролировать и направлять все жизненные процессы на… организменном… и социальном уровнях… до психических процессов и наследственности включительно”… Такие перспекти-вы, по нашему понятию, близки к концентрированному земному аду». Солже-ницын также отрицает возможность «мирного сосуществования» и «конверген-ции» двух «непримиримых идеологий», политических систем, за которую ратует Сахаров: «Где гарантии, что непримиримые идеологии не будут возникать и в будущем?.. Массовое насилие только дозволь в самом малом объёме – а там


182[


сразу прикатит помощь “передовых” и “реакционных” сил, а там накатится на весь континент, гляди до атомного рубежа. И что ж остается от мирного сосуще-ствования?..» – вопрошает Солженицын.

«Интеллектуальную свободу», в которой А.Д. Сахаров видит «ключ к про-грессивной перестройке государственной системы в интересах человечества», А.И. Солженицын также не может принять в том виде, в каком она была предло-жена ученым. Здесь писатель ссылается на богатый опыт западных демократий: «Уж Запад-то захлебнулся от всех видов свобод, в том числе от интеллектуаль-ной. И что же, спасло это его? Вот мы видим его сегодня: на оползнях в немо-щи воли в темноте о будущем, с раздерганной и униженной душой». И делает вывод: «Сама по себе безграничная внешняя свобода далеко не спасает нас. Интеллектуальная свобода – очень желанный дар, но как и всякая свобода – дар не самоценный, а – проходной, лишь разумные условия, лишь средства, чтобы мы с его помощью могли бы достичь какой-то другой цели – высшей».

Итак, по мнению Солженицына, свобода – не самоцель, а лишь опреде-ленное средство для достижения высших целей. Исследуя проблему свобо-ды (являющейся для либералов-западников ключевой), писатель отмечает: «Внешняя свобода сама по себе – может ли быть целью сознательно живущих существ? Или она – только форма для осуществления других, высших задач?.. Мы рождены уже существами с внутренней свободой воли, свободой выбора, главная часть свободы дана нам уже в рождении. Свобода же внешняя, обще-ственная – очень желательна для нашего неискаженного развития, но не боль-ше как условие, как среда, считать ее целью нашего существования – бессмыс-лица… Такую свободу мы получили в 1917 г. – и как же поняли мы ее? Каждому ехать с винтовкой, куда считаешь правильным».

4) Исходя из своего тезиса об абсурдности «внешней» (политической) свободы как главного условия для развития общества, Солженицын отрицает и возможность многопартийной парламентской системы для России, которую либералы-западники провозглашают «единственно правильным осуществле-нием свободы». Писатель ссылается на богатый опыт западных демократий: «В последнее десятилетие проступили ее [западной парламентской систе-мы – А.К.] опасные, если не смертельные пороки: когда отсутствие этической основы для партийной борьбы сотрясает сверхдержавы; когда ничтожный пе-ревес крохотной партии между двух больших определяет надолго судьбу наро-да… когда безграничная свобода дискуссий приводит к разрушению страны… когда исторические демократии оказываются бессильны перед кучкою сопли-вых террористов. Сегодня западные демократии – в политическом кризисе и в духовной растерянности. И сегодня меньше, чем всё минувшее столетие при-личествует нам видеть в западной парламентской системе единственный выход для нашей страны. Тем более, что готовность России к такой системе, весьма низкая в 1917 году, могла за эти полвека только снизиться».

Налицо – идеологическая отповедь, данная А.И. Солженицыным основ-ным постулатам советских либеральных западников: «свободе», «парламент-ской системе», «прогрессу», «конвергенции». Солженицын убежден не только в абстрактности этих «идеалов», но и в их бесспорном вреде для будущего раз-вития России. В своем проекте наилучшего государственного устройства для России Солженицын развивает некоторые положения «Письма вождям Совет-ского Союза»: «Среди… государственных форм было много и авторитарных, т.е. основанных на подчинении авторитету… И Россия тоже много веков про-существовала под авторитарной властью нескольких форм, – и тоже сохраняла себя и свое здоровье, и не испытала таких самоуничтожений, как в XX веке, и миллионы наших крестьянских предков за десять веков, умирая, не считали, что прожили слишком невыносимую жизнь» (автор не упоминает о массовых высту-

183 ]

плениях крестьян против власти «за десять веков» русской истории: о «разин-щине», «пугачевщине» и др.). «Функционирование таких систем, – продолжает писатель, – во многих государствах целыми веками допускает считать, что в каком-то диапазоне власти они тоже могут быть сносными для жизни людей, не только демократическая республика».

Итак, авторитарный строй – вот наиболее подходящая для России, оправда-вшая себя долгим историческим опытом форма государственного устройства, – считает А.И. Солженицын. Однако, по его мнению, «у авторитарных государствен-ных систем при достоинствах устойчивости, преемственности, независимости от политической трясучки… есть свои большие опасности и пороки: опасность ложных авторитетов, насильственное поддержание их, опасность произвольных решений, трудность поправить такие решения, опасность сползания в тиранию. Страшны не авторитарные режимы, но режимы, не отвечающие ни перед кем, ни перед чем. Самодержцы прошлых, религиозных веков при видимой неогра-ниченности власти ощущали свою ответственность перед Богом и собственной совестью. Самодержцы нашего времени опасны тем, что трудно найти обяза-тельные для них высшие ценности». Нетрудно догадаться, что речь идёт о совет-ском строе. Солженицын дает характеристику основного порока советской си-стемы: «Государственная система, существующая у нас, не тем страшна, что она недемократична, авторитарна… Всемирно-историческая уникальность нашей нынешней системы в том, что сверх всех физических и экономических понужде-ний от нас требуют ещё и полную отдачу души: непрерывное активное участие в общей, для всех заведомой лжи. Вот на это растление души, на это духовное по-рабощение не могут соглашаться люди, желающие быть людьми».

Как же возможен переход от авторитаризма советского образца к авто-ритаризму «солженицынскому» (если судить по вышеприведённому отрывку, характеризующему положительный «русский исторический авторитаризм», пи-сатель является сторонником «просвещённой монархии», наподобие режима Александра II)? «Если Россия веками привычно жила в авторитарных системах, а в демократической за 8 месяцев 1917 года потерпела такое крушение, то… может быть следует признать, что эволюционное развитие нашей страны от одной авторитарной формы к другой будет для неё естественней, главнее, без-болезненней», – вопрошает Солженицын.

Таков проект возможного (по Солженицыну) государственного устрой-ства для современной России. Ниже перечислены основные выводы, к которым пришел автор проекта.

1) Западный путь парламентской демократии и либеральных свобод не подходит для России – ввиду порочности и несовершенства этого пути даже на самом Западе. В России этот путь оказался тупиковым по опыту восьми «демо-кратических» месяцев 1917 года.

2) Советская модель (авторитаризма) также порочна (ввиду тотального подавления свобод граждан и их «духовного порабощения»).

3) Досоветская разновидность авторитаризма (по Солженицыну – это фактически просвещённая монархия – наиболее подходящая форма государ-ственного устройства, с присущими ей достоинствами: «устойчивость», «пре-емственность», независимость от политических «трясучек»). С ней Россия жила «10 веков» своей истории.

В сущности, Солженицын предлагает проект своеобразной «ретроуто-пии» (как его назвал американский историк А.Л. Янов). Он призывает вернуть Россию в дореволюционное прошлое (как в свое время славянофилы предла-гали вернуться в допетровскую Русь). Однако Солженицын не дает ответа на вопрос: если та «авторитарная система» была идеальна для России, почему всё завершилось Февралем 1917 года?


184[


На страницах сборника «Из-под глыб» А.И. Солженицыным были опубли-кованы еще две статьи: «Раскаяние и самоограничение» и «Образованщина». В них писатель развивает некоторые положения предыдущей работы: о возмож-ных путях возрождения России и духовного здоровья нации. В статье «Раскаяние и самоограничение» он призывает русских людей к национальному раскаянию за преступления тоталитарного режима (по примеру немцев после крушения гитлеровской Германии). В чём заключается необходимость в этом для рус-ского народа? По мнению писателя, «раскаяние есть только подготовка почвы, только подготовка чистой основы для нравственных действий впредь – того, что в частной жизни называется поправление. И как в частной жизни поправлять содеянное следует не словами, а делами, так тем более – в национальной. Не столько в статьях, книгах и радиопередачах, сколько в национальных поступках» [10, с. 142–143].

А «после раскаяния и при отказе от насилия выдвигается естественный принцип – самоограничение. Раскаяние создает атмосферу для самоограни-чения» [10, с. 143]. Самоограничение необходимо как в частной жизни, так и в государственной политике (например, – в отказе от внешней экспансии, вы-ражающейся в насильственном насаждении своей государственной системы в других странах). В чем же заключается сущность самоограничения для России? «Может быть как никакая страна в мире, наша Родина… нуждается во всесто-роннем развитии: и духовно, и как наследствие – географически, экономически и социально… Наша внешняя политика последних десятилетий представляется как бы нарочито составленной вопреки истинным потребностям своего наро-да… Мы – устали от этих всемирных, нам не нужных задач! Мы неутомимо вме-шиваемся в конфликты всех материков, судим и рядим, подталкиваем к ссорам и бесстыдно гоним оружие первым товаром нашего экспорта… В погоне за все-ми этими искусственными целями, никак не нужными нашей нации, мы истощи-ли свои силы, мы подорвали свои поколения…» [10, с. 146–147].

Солженицын призывает: «Надо перестать выбегать на улицу на всякую драку, но целомудренно уйти в свой дом… К счастью, дом такой у нас есть… – русский Северо-Восток. И отказавшись наводить порядки за океанами, и пере-став пригребать державною рукой соседей, желающих жить вольно и сами по себе – обратим свое национальное государственное усердие на неосвоенные пространства Севера-Востока…» [10, с. 148]. Таким образом, в этой статье Солженицын призывает к отказу от советской внешнеполитической экспансии и сосредоточению России на «внутреннем развитии».

В статье «Образованщина» А.И. Солженицын обрушивается с критикой на русскую и советскую интеллигенцию, погрязшую в мещанстве, духовном раб-стве, трусости и соглашательстве с «лживой» политикой властей. «Покорились – до полной приниженности, до духовного самоуничтожения, и что ж, как не кличка “образованщины” по справедливости остается нам? Тоскливое чувство отчуж-денности от государства… И большинством же интеллигенции вполне сознается теперь… – отчуждение от нынешнего народа» [8, с. 230]. Выход из создавшегося положения писатель предлагает простой: «Если написать крупными буквами, в чем состоит наш экзамен на человека: не лгать! Не участвовать во лжи! Не под-держивать ложь!.. Этот путь – самый безопасный, самый доступный изо всех воз-можных наших путей, любому среднему человеку. Но он – и самый эффективный. Именно только мы, знающие нашу систему, можем вообразить, что случится, ког-да этому пути последуют тысячи и десятки тысяч, – как очистится и преобразится наша страна без выстрелов и без крови» [8, с. 256, 258–259].

На страницах сборника «Из-под глыб» также выступил со своими статья-ми И.Р. Шафаревич. Член-корреспондент АН СССР с 1958 года, почетный член Американской Академии наук, лауреат математической премии Геттингенской

185 ]

Академии наук, лауреат Ленинской премии, член Комитета защиты прав чело-века в СССР, Шафаревич в 1970–1980-х годах был одним из ведущих идеологов русского национально-патриотического лагеря, а также – правозащитного дви-жения в СССР [13, с. 5–6]. Проблемам национальных отношений в СССР, буду-щей исторической судьбы России и русского народа посвящены статьи «Обо-собление или сближение? (Национальный вопрос в СССР)» и «Есть ли у России будущее?».

В статье «Обособление или сближение?» [12] И.Р. Шафаревич, анализи-руя причины обострения национальных отношений в СССР, отмечает, что корни следует искать в противоречиях исторического процесса. Он отмечает, что этот процесс (в советский период) развивался на двух тесно взаимосвязанных уров-нях: «С одной стороны, обособление различных наций, стремление к наиболь-шей национальной независимости протекало параллельно с подчинением всей жизни социалистической идеологии. Это были столь тесно переплетающие процессы, что во многих случаях их проявления трудно различить. Например, когда тенденции к обособлению нерусских наций сознательно развивались как противовес русскому патриотизму, который рассматривался тогда как основ-ная опасность. Но, с другой стороны, эти национальные устремления вскоре столкнулись с глубокими, основными сторонами социалистической идеоло-гии – враждебностью к идее науки, стремлением подчинить ее себе, как и чело-веческую индивидуальность».

Исходя из этих отношений, Шафаревич приходит к выводу, что «нацио-нальная жизнь многих народов сейчас является жертвой социалистической идеологии». По мнению ученого, именно на «этой почве» возникает «неверная концепция», лежащая в основе почти всех выступлений по национальному во-просу в СССР (здесь имеется в виду, разумеется, самиздатовская литерату-ра). Основные положения этой концепции: «все проблемы национальной жиз-ни нерусских народов сводятся, в конечном счете, к подавлению этих народов русскими, к стремлению их русифицировать. Области, населенные этими на-родами, являются русскими колониями. Перед народами стоит ясная цель: освобождение от русского колониального владычества».

Основные аргументы, обосновывающие «колониальное» положение не-русских народов СССР, таковы:

– выкачивание из территорий, населенных нерусскими народами, ценно-стей, за счет которых обогащается Россия;

– уменьшение плотности коренного населения – за счет его депортаций (в прошлом) и переселения на данную территорию значительного количества русских (в настоящее время) – в качестве рабочей силы, квалифицированных кадров;

– подавление национальной культуры нерусских народов (преследование национальных тенденций в искусстве; проведение определенной линии в исто-рии, умаляющей самобытность народа: разрушение исторических реликвий, древним городам и улицам даются новые названия, не связанные с историей этого народа);

– подавление национальной религии;– вытеснение национального языка русским.Все эти аргументы приобретают, по мнению И.Р. Шафаревича, совершен-

но иной смысл, если задаться вопросом: а не относятся ли они и к русскому на-роду? Применительно к жизни русского народа в СССР эти аргументы выглядят следующим образом.

1) «В некоторых произведениях на национальную тему обращается вни-мание на то, что жизненный уровень русского народа ниже, чем у многих других народов: грузинского, армянского, украинского, латышского или эстонского».


186[


Иногда это рассматривается как признак особого колониализма – «колониа-лизма русского типа». Но всё это, – как отмечает И.Р. Шафаревич, – является «попыткой обойти противоречие путём введения нового термина». «Кажется очевидным, – продолжает ученый, – что здесь общее явление: громадная часть ценностей, производимых всеми народами, не возвращается к ним. И легко угадать, куда они идут: на поддержание гигантской военной машины и граждан-ской бюрократии, на деятельность в космосе, помощь азиатским, африканским революционным движениям, а больше всего – на компенсацию неэффектив-ности экономики».

2) Неверно, по мнению Шафаревича, и утверждение, что русский народ пострадал от депортаций в меньшей степени, чем другие народы (например, в период коллективизации). «По поводу же современности обращено внимание на совершенно общую причину – непропорциональное, необоснованное инте-ресами никакого народа развитие экономики. Эта причина и швыряет массы и русских, и нерусских, отрывая от их национальных задач». Шафаревич приво-дит здесь такой пример: если в документах, написанных украинцами, встреча-ешь жалобы на переселение русских на Украину, то эстонцы и латыши жалуются на всё большее переселение к ним не только русских, но и украинцев.

3) Подавление русской национальной культуры началось еще в тот пери-од, когда любые проявления национальной самобытности других народов СССР активно поощрялись властями. «Сейчас, – отмечает Шафаревич, – во многих самиздатских статьях по национальному вопросу русские обвиняются в “вели-кодержавном шовинизме”. А ведь этот термин был пущен в ход более полвека назад, и практически означал призыв к преследованию любого проявления рус-ского национального сознания… Еще с прошлого века всесильное либеральное мнение объявило русский патриотизм реакционным, для русских – позорным, для всех – опасным. И так до сих пор русское национальное сознание живет под неусыпным враждебным присмотром, как преступник, сосланный под над-зор полиции». Здесь И.Р. Шафаревич приводит пример с анонимным «преду-преждением», адресованным русскому народу, опубликованным на страницах эмигрантского журнала «Вестник РСХД» в начале 1970-х годов, с характерным заголовком – «Метанойя» (греч. – «Покайтесь»). В той статье русский народ при-зывался к покаянию за совершенные им прегрешения перед остальным миром. Главным грехом русских объявлялся «русский мессианизм», вера в то, что Россия обладает собственной исторической миссией, «несет миру свое, новое слово». Это вызывает у Шафаревича возмущение: «В этом-то грехе они требуют у рус-ских покаяния, указывая это даже как основную цель России в будущем. Ставить целью так изменить сознание народа, чтобы он не смел думать, что его жизнь имеет цель! К какому другому народу обращались с подобными поучениями?».

Обосновывая тезис о притеснении русской национальной культуры в со-ветский период, Шафаревич отмечает, что «несколько поколений русских были воспитаны на такой трактовке русской истории, которая могла привести только к одному желанию – попытаться забыть, что у нас вообще было какое-то про-шлое. Россия была и “жандармом Европы”, и “тюрьмой народов”, наша исто-рия обозначалась одним термином: “проклятое прошлое” [очевидно, имеются в виду сочинения по русской истории представителей “школы Покровского” 1920-х гг. – А.К.]». «Вряд ли… метла переименований, – продолжает Шафаре-вич, – чистившая всё, что связывает нас с нашей историей, прошлась по друго-му народу более жестче, чем по русскому… Редкими исключениями стали ули-цы, сохранившие свои старые, исконные названия».

4) То же самое можно сказать и о «подавлении национальных религий». «Русская Православная Церковь приняла на себя первый удар», когда ислам, например, встречал «ещё очень бережное отношение».

187 ]

5) Лишь с последним, пятым, аргументом обвинений русского народа – о внедрении в национальных областях русского языка – Шафаревич согласен, но – с существенной оговоркой: «вся эта деятельность» (то есть политика совет-ского руководства) осуществляется в основном на русском языке СССР. «Но что от этого выигрывают русские?» – задается вопросом ученый.

Шафаревич отмечает, что можно указать и другие болезненные явления в национальной жизни русского народа – например, катастрофическое разруше-ние деревни, которая всегда была «основой национальности».

Опровергая обвинения русского народа в колониализме, Шафаревич приходит к следующему заключению: «Основные особенности национальной жизни СССР являются непосредственным следствием господства у нас со-циалистической идеологии. Эта идеология враждебна каждой нации, как она враждебна каждой отдельной человеческой личности. Она может временно ис-пользовать в своих интересах устремления тех или иных народов, но ее осно-вополагающая тенденция – это максимальное разрушение всех наций. Русские страдают от этого никак не меньше других, именно они первыми приняли на себя удар этой силы».

Этот вывод И.Р. Шафаревича до некоторой степени упрощен. Если по-литика советского руководства носила ярко выраженный антирусский и вообще «антинациональный» характер, то как же,в таком случае объяснить ее поворот в середине 1930-х годов к идеям русского патриотизма, издание массовыми тиражами произведений русских и «национальных» классиков, трудов русских историков С.М. Соловьёва, В.О. Ключевского, празднование на государствен-ном уровне исторических дат, например, 100-летия дня смерти А.С. Пушкина в 1937 году, 800-летия основания Москвы в 1947-м, открытие музеев историче-ских деятелей России, введение письменности на языках малых народов? Хотя применяемые на практике лозунги «борьбы с национализмом» и «патриархаль-щиной» в советских реалиях могли результироваться и в очевидные ущемления интересов и граждан СССР, и целых народов, зачастую преступные даже с точки зрения советской законности. Обоснованность же ряда выводов Шафаревича о положении русского народа в России и в СССР была подтверждена в некоторых более поздних работах российских историков и этнографов (в частности, в ис-следованиях, опубликованных в 1993 году в сборнике «Русский народ – истори-ческая судьба в XX веке»1) [4, с. 66; 5, с. 79; 1, с. 330].

Свою статью И.Р. Шафаревич завершает горьким пророчеством: «Ко-нечно, в жизни нашей нации может настать момент, когда утрачена всякая ду-ховная связь и совместное обитание в рамках одного государства будет толь-ко увеличивать взаимное озлобление… Кто может рассчитать, какие народы переживут еще один катаклизм, может быть еще более страшный, чем все, что довелось испытать до сих пор?». «Единственный здоровый путь» к решению национальных вопросов в СССР Шафаревич видел в «сближении народов» [12, с. 113].

1 Освещая, в частности, демографическую ситуацию в республиках СССР, авторы сборника отмечали, что «доля русских в Советском Союзе снизилась, согласно перепи-си, с 54,6% в 1939 г. до 50,6% в 1989 г.; в РСФСР за тот же период – с 83,3% до 81,5%, при-чем в некоторых автономных республиках с высоким естественным приростом коренных этносов – еще более значительно: в Дагестанской АССР, например, с 20,1% до 10,6%». Отмечалось также, что «с 1939 по 1989 год численность сельского населения РСФСР сократилась с 72,1 млн человек до 39,0 млн». Вместе с этим указывалось, что «по струк-туре республиканского производства РСФСР оказалась в невыгодных по сравнению с другими республиками условиях, и это негативно отразилось на уровне социального и культурного развития ее жителей. «Россия долгое время была карманом, в который за-пускали руку и осчастливливали других».


188[


Своего рода продолжением темы будущего России и русского народа явилась другая статья И.Р. Шафаревича с характерным названием: «Есть ли у России будущее?» [11], во многом построенная на полемике с написанной еще в 1969 году обширной статьей А.А. Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?».

По мнению Амальрика, некоторое смягчение политического режима в СССР нисколько не свидетельствует о курсе на либерализацию советской си-стемы. Оно – лишь признак дряхления режима, который не способен ни из-меняться в ответ на требования жизни, ни эффективно бороться с тем сопро-тивлением, которое встречает. Но в СССР нет иных сколько-нибудь значимых политических сил, способных претендовать на руководство процессами, про-исходящими в государстве. Интеллигенция («средний класс», как ее называ-ет автор) проникнута бюрократической психологией, культом покорности, она бессильна выработать независимую точку зрения или организоваться. Христи-анская мораль выветрена из сознания народа, который приучен уважать лишь силу, но не личность и свободу. По мнению Амальрика, русскому народу вообще чужды идея равенства перед законом, идея свободы и вытекающей из нее от-ветственности, русский человек отождествляет свободу с беспорядком. Вме-сто этих ценностей у русского народа есть идея справедливости.

Ближайшее будущее Советского Союза (России) А.А. Амальрику пред-ставлялось таковым: неизбежная, затяжная война с Китаем, рост центробежных сил местного национализма, нарастающие экономические, в частности, продо-вольственные трудности, разрушительные и жесткие взрывы народного недо-вольства и, как результат всех этих процессов, окончательная гибель России, ее распад на части. Амальрик предсказывает и срок окончания ее 1100-летней истории – 1980-е годы.

И.Р. Шафаревич, оценивая этот прогноз, подводит его итоги: «Россия умерла, впереди ее разложение. Что ж, великие государства гибли и раньше, и чувства отчаяния и внутренние протесты, которые вызывает вынесенный России приговор, не означает, что он несправедлив. Но эти чувства требуют от нас при-нять приговор только после того, как будут отброшены все остальные возмож-ности, продуманы все пути развития. А такого впечатления работа Амальрика как раз не оставляет» [13, с. 262–263]. Единственный путь спасения России от надвигающейся катастрофы Шафаревич видит в «духовном освобождении» че-ловеческой личности от разрушительных (для себя и своих граждан) действий государства – «механизма». Этот тезис ученого можно было бы выразить фор-мулой: cпасение России – в освобождении ее граждан.

Утверждая, что современная ему Россия стоит на краю гибели, что она фактически обречена, Шафаревич, оговаривает, что «Россия не может спасти только себя, решить только свою частную проблему… Все человечество зашло сейчас в тупик, стало очевидно, что цивилизация, основанная на идеологии “прогресса”, приводит к противоречиям, которых эта цивилизация не может разрешить. И кажется, что путь воскресения России тот же, на котором челове-чество может найти выход из тупика, найти спасение от бессмысленной гонки индустриального общества, культа власти, мрака неверия. Мы первыми при-шли к точке, откуда видна единственность этого пути, от нас зависит: вступить на него и показать его другим. Такой представляется мне возможная миссия России, та цель, которая может оправдать ее дальнейшее существование» [13, с. 275–276].

Итак, пройдя через очередные тяжелейшие испытания, чреватые, быть может, ее исторической гибелью, Россия своим примером укажет всему осталь-ному миру путь к спасению – таково понимание Шафаревича главной миссии своей страны.

189 ]

Статьи А.И. Солженицына и И.Р. Шафаревича в значительной степени определили направление сборника «Из-под глыб». Оценивая декларирован-ные ими идеи – призыв к самостоятельному развитию России; негативное от-ношение к советскому режиму, а также к советской прозападной интеллиген-ции; апология дореволюционных российских традиций; желание духовного и политического освобождения русского народа, – следует констатировать их национально-либеральный характер. Сборнику «Из-под глыб», как и его самиз-датовскому предшественнику – журналу «Вече» в лице его редактора В.Н. Оси-пова, – суждено было стать проводниками национально-либеральных идей в советских реалиях 1970-х годов.



1. Барсенков А.С. Русский народ в XX столетии: меняющаяся роль в национальной политике, новые пути // Русский народ: историческая судьба в XX веке. М.: АНКО, 1993. С. 306–349.

2. Беседа редактора «Веча» В.Н. Осипова с корреспондентом «Ассошиэйтед пресс» // Осипов В. Сколько нам осталось жить // Наш современник. 1993. № 1. С. 149–166.

3. Из-под глыб: Сборник статей. Paris: YMCA-Press, 1974.

4. Козлов В.И. О сущности русского вопроса и его основных аспектах // Русский народ: историческая судьба в XX веке. М.: АНКО, 1993. С. 51–69.

5. Котов В.И. Русский народ: демографическая ситуация в национальных автономных и административно-территориальных областях России (70–80-е гг.) // Русский народ: историческая судьба в XX веке. М.: АНКО, 1993. С. 70–83.

6. Осипов В.Н. Дело 38 // Осипов В. Сколько нам осталось жить // Наш современник. 1993. № 1. С. 149–166.

7. Солженицын А.И. На возврате дыхания и сознания // Из-под глыб: Сборник статей. Paris: YMCA-Press, 1974. C. 7–28.

8. Солженицын А.И. Образованщина // Из-под глыб: Сборник статей. Paris: YMCA-Press. С. 217–259.

9. Солженицын А.И. Письмо вождям Советского Союза // Солженицын А.И. Собр. соч. [в 20 т.]. Vermont; Paris: YMCA-Press, 1978–1991. Т. IX: Публицистика: Статьи и речи. 1981. С. 134–167.

10. Солженицын А.И. Раскаяние и самоограничение // Из-под глыб: Сборник статей. Paris: YMCA-Press, 1974. С. 115–150.

11. Шафаревич И.Р. Есть ли у России будущее? // Из-под глыб: Сборник статей. Paris: YMCA-Press, 1974. С. 261–276.

12. Шафаревич И.Р. Обособление или сближение? // Из-под глыб: Сборник статей. Paris: YMCA-Press, 1974. С. 97–113.

13. Шафаревич И.Р. Русский народ на переломе тысячелетий. Бег наперегонки со смертью. М.: Русская идея; Изд-во журнала «Москва», 2000.

Аннотация. В статье анализируется публицистика А.И. Солженицына и И.Р. Шафа-ревича. Идеи, которые они декларировали в своих статьях, опубликованных в сборнике «Из-под глыб» (1974), затрагивали проблемы истории и национального развития русско-го народа.

Ключевые слова: А.И. Солженицын, И.Р. Шафаревич, сборник «Из-под глыб», рус-ские национальные ценности, проблемы истории и национального развития русского народа.

Aleksey Kozhevnikov, Ph.D. in History, Moscow State Pedagogical University, Member of the Editorial Board, “Political Enlightenment” journal. E-mail: [email protected]

Russia’s Present and Future in A. Solzhenitsyn’s and I. Shafarevich’s Works:

“From Under the Rubble” Collection (1974)

Abstract. The article analyzes A. Solzhenitsyn’s and I. Shafarevich’s political essays. Solzhenitsyn’s and Shafarevich’s articles, published in the “From Under the Rubble” collection, dwelt on the historical problems and development of the Russian nation.

Keywords: A. Solzhenitsyn, I. Shafarevich, “From Under the Rubble” Collection, Russian National Values, Historical Problems of the Russian Nation, Development of the Russian Nation.

[ 190

А.С. Ципко

Пути советской интеллигенции к российскому консерватизму (О стихийном антикоммунизме, подорвавшем идеологические «скрепы» СССР)

Ципко Александр Сергеевич, доктор философских наук, главный научный сотрудник Институ-та экономики РАН, член Экспертного совета Фонда ИСЭПИ. E-mail: [email protected]

Сегодня идеологическая инициатива в России принадлежит тем, кто утверждает, что нельзя стать консерватором, будучи антикоммунистом. Мне ду-мается, что те, кто так считает, не учитывают качественную разницу между тем как приходило к русскому консерватизму, к ценностям докоммунистической России наше поколение, поколение хрущевской оттепели, и тем, как осваивают ценности российского государственничества и российского патриотизма они, нынешние сорокалетние и пятидесятилетние. Сегодня для многих консерва-тизм и антизападничество стали синонимами, а для тех, кто во второй половине 1960-х и в 1970-х зачитывался Солженицыным, постигал трудный язык Андрея Платонова, консерватизм и антикоммунизм как ценности гуманизма, как цен-ности Запада были тесно связаны.

В советское время было понимание того, что разрушенная большевика-ми Россия была ближе к Западу, к ценностям свободы, к ценностям достатка, чем СССР, в котором мы жили.

Наш консерватизм и наша русскость – речь идет о поколении, заявившем о себе на страницах советской печати еще в середине 1960-х, – являются пре-жде всего результатом нашего сознательного или стихийного преодоления со-ветской идеологии. И в этом мы, часто сами не осознавая, были последовате-лями антикоммунизма русских мыслителей начала ХХ века, последователями всех тех, кто предупреждал о большевистской революции как национальной катастрофе и кто после Октября встал на защиту тех русских ценностей, кото-рые разрушила «ленинская гвардия», а потом уже Сталин. На мой взгляд, наше поколение – я имею в виду прежде всего сознательных антисоветчиков – было ближе к традициям русского консерватизма, чем те, кто сегодня связывает рус-ский консерватизм с ценностями коммунизма.

Консерватизм моего поколения – и тех, кто исповедовал ценности ше-стидесятничества, и тех, кто как идеологи «русской партии» развивал идеи национал-коммунизма, – вырастал из оппозиционных настроений, из противо-стояния господствующей марксистско-ленинской идеологии. Шестидесятники искали отдушину, связывали будущее СССР с реабилитацией нэпа, программой Бухарина, с реабилитацией права на внутрипартийную демократию. Наследни-ки шестидесятничества верили, что можно соединить созданную Лениным и Сталиным политическую систему и нашу советскую общенародную собствен-ность с демократией и рыночной конкуренцией. А идеологи «русской партии» верили, что можно соединить коммунизм с идеалами «Святой Руси», с духов-ным наследством православной России.

[ Консерваторы в сссР ]

191 ]

Надо сказать сразу, что идеологи «русской партии» были антикоммуниста-ми только в одном смысле: в отрицании марксистского интернационализма, в их противостоянии марксистскому учению об отрицании наций и национального сознания. Помнится, их очень раздражало высказывание Хрущева о советском народе как новой исторической общности людей. Надо еще осознавать, что в 1960–1970-х сама постановка вопроса о русских святынях, об особенностях рус-ской души, особенностях русского национального сознания была вызовом офи-циальной идеологии. Газета «Правда» в то время таких понятий не знала.

И первые, и вторые, правда, по-своему, противостояли сложившейся поли-тической системе и господствующей марксистской идеологии, и в этом смысле были двумя частями легальной оппозиции. И те, кто в своем сознании консер-вировал нэпмановскую, досталинскую Россию, и те, кто консервировал в сво-ем сознании начатую Сталиным реабилитацию героики русской истории, были антикоммунистами в том смысле, что противостояли идеологии «реального со-циализма». Первые противостояли ленинско-сталинской, как они считали, дог-матической трактовке марксизма, вторые, то есть идеологи «русской партии», боролись с интернационалистской трактовкой учения о коммунизме. Никто из идеологов «русской партии», как я точно знаю, не был всерьез знаком с историей русской общественной мысли, с дореволюционной русской философией. Но все они рано или поздно выходили на идеи Николая Данилевского, на его учение о моральных преимуществах особой русской цивилизации перед Западом. Идей-ная борьба между партией «Молодой гвардии» и партией «Нового мира» была борьбой между славянофилами и западниками советского розлива.

Консерватизм как идеология, как система ценностей всегда вторичен. Консерватизм Ж. де Местра был реакцией на разрушения французской рево-люции. Консерватизм Николая Бердяева, консерватизм «веховцев» был снача-ла реакцией на революцию 1905–1907 годов, а потом реакцией на катастро-фу 1917 года. Охранительский консерватизм Константина Победоносцева и Константина Леонтьева (и само стремление «заморозить» Россию) был вызван стремлением противостоять грядущей социалистической революции.

Русский же консерватизм моего поколения, поколения тех, кто родился в конце 1930-х – начале 1940-х, если и возникал в сознании, то обязательно как антикоммунизм и прежде всего как разочарование в советской экономической системе. К началу перестройки я не встречал среди интеллигенции ни одного человека, который верил бы в преимущества советской экономики над капита-листической. Этот стихийный процесс приобщения к ценностям консерватиз-ма, в том числе к ценностям религии, православия, внутренний протест против государственного атеизма, рост понимания того, что без частной собственно-сти нельзя создать эффективную экономику, – чаще всего не носил концепту-ального характера. Понятие «консерватизм» не использовал даже Александр Солженицын в своих трех антикоммунистических статьях, вошедших в сборник «Из-под глыб».

Этот наш стихийный консерватизм как антикоммунизм нес в себе, во-первых, протест против государственного атеизма, политики разрушения церквей, во-вторых, протест против ленинского «нравственно все, что служит победе коммунизма», то есть нес в себе оправдание того, что Горбачев назы-вал «общечеловеческой моралью». В-третьих, наш стихийный консерватизм нес в себе утрату веры в преимущества социалистической организации труда над частнокапиталистической, утрату веры в возможность построения комму-низма. В-четвертых, он нес в себе негативное отношение к пролетарскому ин-тернационализму, к идее отмирания наций и национального сознания. К началу перестройки уже было мало тех, кто верил в историческую неизбежность со-циалистической революции в России. Кстати, я пришел в 1963 году на фило-

А.С. Ципко

192[


софский факультет МГУ, чтобы доказать самому себе, что Октябрь все-таки был случайностью в русской истории, что Россия могла развиваться по-другому, по тому пути, по которому она развивалась до 1917 года. И на первом, и на втором курсах я писал курсовые на кафедре диамата по теме «Необходимость и слу-чайность в историческом развитии», и в то время «откопал» много идей и у Эн-гельса, и у Плеханова, которые работали на мои убеждения. Хотя, наверное, мой антикоммунизм разделяли в то время не более 10–15 студентов факульте-та. Все они, антикоммунисты и антимарксисты, за исключением меня, уходили на кафедру логики, чтобы не связывать свою жизнь с преподаванием офици-альной идеологии в вузах.

Разговоры о том, что русский консерватизм и антикоммунизм не со-вместимы, порождены особенностями нашей демократической революции 1991 года, порождены тем, что ее инициаторами и вождями были не лидеры оппозиции, как в странах Восточной Европы, не борцы с системой, сидевшие в тюрьмах, а члены КПСС, представители партийной номенклатуры третьего розлива, как правило – марксисты и коммунисты до мозга костей.

Были у нас, конечно, и те, кто, в отличие от шестидесятников и пред-ставителей «русской партии», прямо переходили на позиции русского консерватизма и русского антикоммунизма. Несомненно, к примеру, что Александр Солженицын и Игорь Шафаревич были куда ближе к русскому консерватизму, чем те же идеологии «русской партии». Но, как мы знаем, все наши настоящие оппозиционеры, борцы с системой, не сыграли какой-либо существенной роли в политических процессах, которые происходили в последние годы перестройки. Не могу не напомнить, что мои статьи «Истоки сталинизма», опубликованные в четырех номерах журнала «Наука и жизнь» и посвященные разоблачению аморализма учения Маркса о революцион-ном терроре [8], были в штыки встречены как нашими шестидесятниками, так и идеологами «русской партии». И нынешняя мода на соединение тради-ций русскости с ценностями коммунизма является не столько продолжени-ем традиций русского консерватизма, сколько реакцией на хаос 1990-х, на национальный нигилизм бывших шестидесятников, пришедших в 1991 году к власти в России с помощью Ельцина. Отсюда, от негативной реакции на распад государственности в начале 1990-х, и неизбежная идеализация «со-ветской державности», «советской государственной дисциплины», которую мы наблюдаем сегодня в посткрымской России. Характерно в этой связи, что Николаю Бердяеву и Петру Струве и в голову не приходило связывать свой консерватизм с традициями российской имперскости. Хотя они были сторонниками великой России. Но для них великая Россия связывалась пре-жде всего с внутренним, экономическим могуществом.

Как выпускник философского факультета МГУ, привлекший внимание к своим статьям в «Комсомольской правде» еще в 1966 году, и как человек, ко-торому посчастливилось быть знакомым и часто общаться со всеми выдающи-мися представителями советской интеллигенции того времени, утверждаю, что во второй половине 1960-х – начале 1970-х сами понятия «мысль», «интересно», «достойно внимания» были синонимами понятий «антидогматизм», «антисове-тизм». И в этом стремлении выйти за рамки официальной идеологии предста-вители шестидесятнического направления ничем не отличались от «молодо-гвардейцев».

Для «левых» героизм состоял в критике с помощью Карла Маркса совет-ского бюрократизма. Для сторонников «русской партии» – в публикации статей и книг о масонах, о масонском происхождении Февраля. Этим мы жили и этому радовались, и, честно говоря, никто тогда не думал, что через какие-то двад-цать лет советская система с ее марксистской идеологией распадется.

193 ]

Не все, кто претендовал в советское время на собственное мнение, на собственную позицию, на собственные мысли, осознавал изначальную анти-советскую направленность своего интеллектуального творчества. Медленно, постепенно эти маленькие прорывы за рамки официальной идеологии рас-шатывали советскую систему. Иногда то, что было в подсознании, невольно вырывалось на люди публично. Даже у очень правоверных советских людей. Наиболее характерно в этом отношении признание профессора МГУ Василия Васильевича Соколова, одного из самых ортодоксальных преподавателей на-шего факультета, во время круглого стола «Комсомольской правды», посвящен-ного преподаванию философии в вузе, который я проводил в июне 1967 года в стенах редакции. Речь идет о его признании, что «ленинское учение о противо-положности материализма и идеализма является слишком зыбкой почвой для серьезного изучения истории философии». Редактор отдела Валентин Чикин (в будущем – бессменный главный редактор «Советской России») этот подкоп под ленинизм пропустил в печать. Кстати, тогда Валентин Чикин был типичный шестидесятник. Он, как и все мы, работники отдела, считал, что если бы вместо Сталина пришел к власти Бухарин, то СССР превратился бы в демократическую страну с эффективной экономикой. В своей книге «Сто зимних дней» Валентин Чикин обращал внимание на ленинское учение о кооперации, которое предпо-лагало соединение частной рыночной инициативы с основами советской вла-сти. Но самое страшное – что цензор «Комсомолки» тоже пропустил в печать этот откровенный выпад против философских основ советской государствен-ной идеологии. Скандал! Василия Васильевича спасло то, что он был участни-ком Великой Отечественной войны. Меня спасло мое положение отличника, одного из лучших студентов факультета. Но факт остается фактом. Эта анти-советская, антисистемная интенция, которую я называю стихийным антиком-мунизмом, сидела в душе каждого, кто обладал способностью самостоятельно мыслить и обладал каким-то достоинством.

Еще пример. Один из наиболее талантливых и одаренных, но ортодок-сальных марксистов нашего времени, знаменитый Эвальд Ильенков, на мой во-прос в публичной аудитории, в актовом зале Института психологии АН СССР: «Как совместить с материализмом кантовский императив?» ответил: «Там, где начинается чувство совести, кончается материализм».

Советскую систему и марксистско-ленинскую идеологию спасало то, что каждый отряд советской интеллигенции, решившись на поступок, на само-стоятельную мысль, противостоял только одному из многих идеологических «скрепов» и никак не связывал свое идеологическое новаторство, свой скром-ный антикоммунизм в рамках советской системы с новаторством других интел-лигентских партий. Сегодня понятно, что частный выпад по поводу одного из догматов марксизма допускался, ибо не выглядел как революция против основ. А те, кто выступал против господствующей идеологии в целом и заявлял о себе как антикоммунист и антисоветчик, естественно, оказывался в тюрьмах, а по-сле 1974 года – за границей. По кусочкам же бороться с идеологией более или менее удавалось.

История «русской партии» началась с текста обращения выдающихся, старейших деятелей советской культуры Сергея Коненкова, Павла Корина и Леонида Леонова к молодежи с призывом «Берегите святыню нашу!» [5]. Здесь впервые было сказано, что «церкви и другие культовые здания» – это не только «объекты религиозного значения», не место пребывания «опиума для народа», но и свидетельство художественного и духовного творчества русского народа. В нем явственно звучал призыв вернуться к традиционным ценностям русско-го консерватизма. С этого обращения, которое инициировал тогдашний заве-дующий отделом пропаганды ЦК ВЛКСМ Валерий Ганичев, и началась в СССР

А.С. Ципко

194[


реабилитация русских святынь, а потом и русских православных традиций. Не-гативной реакции политбюро ЦК КПСС на это послание не было.

Писатели-почвенники подрывали социалистическую идеологию расска-зом правды об ужасах коллективизации, голода 1930-х годов. Обычно вспоми-нают в этой связи «Драчунов» М.Н. Алексеева [1]. Но лично для меня правда об ужасах начала 1930-х, о тяготах советской жизни, о том, как много пережи-ли русские люди и даже дети во время раскулачивания, раскрылась в повести Виктора Астафьева «Кража» [2]. Вся эта литература, русская по духу и по сути антисоветская, в том числе романы Василия Белова «Кануны» [4] и «Год велико-го перелома» [3], «Прощание с Матерой» Валентина Распутина [6], подрывали веру во все то, что говорила об истории СССР официальная идеология. Вален-тин Распутин в романе «Прощание с Матерой» словами своей героини Дарьи прямо осуждает официальную мораль за то, что для нее недоступно понятие со-вести, что она такая глыба, из-за которой невозможно отличить добро от зла.

Если всерьез судить о подвиге советской литературы второй половины 1960-х – 1970-х, то можно сказать, что она камня на камне не оставила от офи-циальной классовой морали, вольно или невольно ставя под сомнение мораль-ную ценность социалистического строительства в СССР. Если не ошибаюсь, в 1996 году Александр Солженицын на приеме во французском посольстве, по случаю вручения ему очередной премии, жаловался мне на свою судьбу: «Ва-лентин Распутин – не меньший антисоветчик, чем я. Но меня за “Один день Ива-на Денисовича” в конце концов выслали из страны, а его, Валентина Распутина, за его антисоветское “Прощание с Матерой” наградили Ленинской премией». И действительно, парадокс в том, что при Брежневе довольно часто, несмотря на мнимый догматизм Михаила Суслова, государственные награды присуж-дались за очередное литературное восстание против официальной советской идеологии, за реабилитацию основ консерватизма, за реабилитацию христиан-ского «не убий». Кстати, в новой, якобы посткоммунистической России многие не понимают, что без консервации абсолютного приоритета христианской мо-рали, принципа «не убий», без консервации самоценности человеческой жизни, консерватизм вообще не имеет смысла.

Шестидесятники-западники подрывали советскую идеологию по-своему. Они, как могли, пытались опрокинуть советскую идеологию ссылками на цен-ность свободы, демократии. Не могу не отметить, что даже при всех их симпа-тиях к Ленину, для шестидесятников-западников ценность человеческой жизни была выше, чем у идеологов «русской партии».

Но все эти формы подкопа под существующую государственную идео-логию существовали сами по себе. С одной стороны, наблюдалось противопо-ставление русских национальных традиций и святынь безликости советского интернационализма. С другой – противопоставление ценностей демократии и свободы русским державническим и прежде всего советским традициям. Но никогда, ни в 1960-х, ни в 1970-х, ни в первой половине 1980-х я не встре-чал в легальной советской печати попыток совместить государственничество, державничество как ценности русского патриотизма, русского консерватизма с ценностями свободы и человеческой жизни. Ни одна партия, ни один политик в годы перестройки не выступили с политической программой, которая бы по-следовательно опиралась на ценности просвещенного русского патриотизма, на либеральный консерватизм Николая Бердяева и Петра Струве. Ни одна пар-тия не пыталась в это время соединить русское государственничество с ценно-стями свободы и гуманизма.

Правда, был один такой случай, когда Президиум Академии наук СССР выдвинул мою кандидатуру на освободившееся место от Академии на Съезд народных депутатов СССР – место умершего Андрея Сахарова. Перед собра-

195 ]

нием выборщиков я предложил программу сохранения СССР, сохранения на-шего исторического государства, но опирающегося на ценности свободы и гу-манизма. Против меня выступили прежде всего либералы-академики во главе с Георгием Аркадьевичем Арбатовым. Как они мне потом честно сказали, для них любой русский патриотизм и любой русский консерватизм, даже либеральный, несет в себе опасность черносотенства.

Сравнивая задним числом тот стихийный и сознательный антикоммунизм в СССР во второй половине 1960-х, в 1970-х с уже сознательным антикоммуниз-мом польской интеллигенции конца 1970-х, я могу понять, почему у нас произо-шла антикоммунистическая революция сверху, а у них – подлинное народное восстание против советской системы. Мне как автору революционной по тем временам статьи «Подлинные противоречия социализма», опубликованной в августе 1980 года в Варшаве в журнале «Студиа филозофичне», выпала честь быть не только идеологом горбачевской перестройки, но и одним из идеологов польской «Солидарности» – как полушутя, полусерьезно говорили ее лидеры1. Теперь понятно, почему у них, поляков, победа национального консерватизма совпала с декоммунизацией, а у нас, зачастую, русский консерватизм становит-ся оправданием большевистского эксперимента. Там, в Польше, декоммуни-зация в идеологии сознательно и последовательно связывалась с традициями польского консерватизма, со стремлением значительной, подавляющей части польской интеллигенции, которые были воцерковленными католиками, не про-сто освободиться от навязанной СССР советской системы и марксистской иде-ологии, но восстановить многовековую католическую Польшу с ее традициями польской демократии, с традиционным укладом польской деревенской жизни. У нас же ни одна из партий интеллигенции не стремилась восстановить дорево-люционную, разрушенную большевиками Россию. У нас никто не исповедовал последовательно целостный русский консерватизм.

Наверное, это связано и с тем, что у поляков была живая преемствен-ность между теми, кто пришел к консерватизму еще в довоенной Польше, и кто, как друзья и однокурсники кардинала Войтылы, будущего папы Римского, по-следовательно разрушали польский социализм. Будем откровенны: если бы не стал кардинал Войтыла папой Римским, то разрушение социализма в странах Восточной Европы задержалось бы на добрых десять лет. Но все-таки – я имею право об этом говорить – польский социализм был куда слабее, чем наш, совет-ский. И это, наверное, связано с тем, что польская католическая интеллигенция была куда более польской, куда более преданной своим национальным тради-циям, чем, к примеру, советские литераторы и публицисты, объединившиеся вокруг «русской партии». Наверное, я – единственный человек, кто имел воз-можность почти одновременно общаться и с идеологами «русской партии», и с идеологами «польской партии».

Осенью 1980 года я подружился с последними – теми представителями Костела, которые почти вручную руководили Лехом Валенсой. Речь идет пре-жде всего о руководителе Клуба католической интеллигенции Анджее Веловей-ском и руководителе Собрания ста выдающихся представителей польской ин-теллигенции – Клуба «ДиП» – Богдане Готовском. Так уж получилось, что у меня в квартире на Грохове в Варшаве они вместе с вновь избранным руководите-лем Союза польских журналистов Стефаном Братковским обсуждали свою про-грамму действий. Моя задача состояла в том, чтобы указать им на те шаги «Со-лидарности», которые могут вызвать болезненную реакцию со стороны СССР. Но этих представителей польской интеллигенции заботило другое. Первое и

1 С 1978 по 1981 год я работал доцентом Института философии и социологии ПАН по специальному приглашению Академии наук Польши.

А.С. Ципко

196[


самое важное – чтобы те или иные действия «Солидарности» не привели к граж-данской войне. Обсуждая свои программы, они все время повторяли: «Поляк в поляка не стреляет!». Далее, они все думали о том, как не подставить своими действиями польский Костел. С их точки зрения Костел не должен напрямую вмешиваться в начавшуюся политическую борьбу. Их также очень волновало, как сблизить позиции рабочей и интеллигентской «Солидарности» с интереса-ми польских хлопов, польских крестьян. И, конечно, для них было ясно, что не может быть возрождения Польши, восстановления национальных традиций без освобождения от навязанной им СССР социалистической системы.

Честно говоря, я никогда не слышал от моих соседей и тоже друзей, идеологов «русской партии», каких-либо серьезных сожалений по поводу ста-линского раскулачивания, по поводу гибели крепкого, настоящего русского крестьянина. У всех деревенщиков есть какое-то доброе отношение к крепко-му крестьянину. Здесь они ничем не отличаются от Андрея Платонова. Но не помню, чтобы идеологи «русской партии» говорили что-то хорошее о русском кулаке, о добротном хозяине. Все идеологи «русской партии» были сторонни-ками колхозов, социалистической организации труда на земле. Только в нача-ле 1990-х Сергей Семанов согласился со мной, что коллективизация погубила русскую деревню. Это был какой-то особый русский патриотизм, без любви к конкретному русскому человеку и прежде всего без любви к основе русской на-ции – крестьянству.

«Русская партия» качественно отличалась от «польской партии» и тем, что не только не имела никаких планов расшатывания, ослабления советской си-стемы, но, напротив, делала ставку на сохранение основ политической систе-мы, созданной Сталиным. Когда в 2006 году Сергей Семанов в предисловии к сборнику «К не нашим» будет утверждать, что «приклеить к деятелям “русской партии” политические обвинения было нельзя, все они искренне, открыто стоя-ли за советскую власть, в диссиденты не стремились, с иностранцами не якша-лись» [7], он был абсолютно искренен. Идеологи «русской партии» до начала перестройки ожидали появления какого-то члена политбюро, а еще лучше – но-вого генерального секретаря, который бы, опираясь на них, довел до конца ста-линскую политику национализации КПСС.

Различия между «русской партией» и «польской партией» носили каче-ственный характер, хотя и первые, и вторые желали возрождения своей нацио-нальной церкви. За различным отношением «русской» и «польской» партий к крестьянству стояли исходные мировоззренческие различия. «Польская пар-тия», как настоящая консервативная партия, ставила, наряду с религией, во гла-ву угла ценность частной собственности. «Русская партия» хотела одновременно и возрождать православие, и сохранить результаты сталинской коллективиза-ции. Она создала себе такой образ русского народа и русского крестьянина, который не имел никакого отношения к русской жизни, к русской действитель-ности. Польская интеллигенция знала своего хлопа, была рядом с ним и всегда отдавала себе отчет, что, если кто-то убьет традиционный крестьянский труд на своем поле, то от польской нации ничего не останется. Когда-то Константин Леонтьев говорил, что славянофилы придумали себе русский народ, которого никогда не было в действительности. С чистой совестью могу сказать: при всем своем патриотизме, при всей своей любви к России идеологи «русской партии» жили мифами, которые имели малое отношение к советской действительности, к тому, чем жил и к чему стремился русский народ в последние годы советской власти.

Даже те идеологи «русской партии», которые выросли в деревне, как Ми-хаил Лобанов, о чем свидетельствует его публицистика, не желали русскому крестьянину каких-либо благ в его жизни, не желали ему лучшей доли в этой

197 ]

жизни, на этой земле. Практически у всех идеологов «русской партии», осо-бенно это чувствуется в публицистике Виктора Чалмаева, русскость обязатель-но связывается со страданием, с испытанием бедностью, с неустроенностью быта. Как говорят сегодня последователи Чалмаева, так называемые идеологи особой русской цивилизации, жить по-русски – это жить обязательно «на мини-муме материальных благ» и работать «с надрывом» во имя великих целей.

При всем уважении к тому, что сделала «русская партия» для пробуждения в СССР интереса к нашему духовному наследству, к нашим славным воинским традициям, приходится признать, что у ее идеологов не было человеческой любви к самим людям, желания, чтобы русские все-таки имели радости в жиз-ни, имели право на счастье. За всей их борьбой с «утробностью» стоит какой-то труднообъяснимый садизм. Никто столько не страдал в ХХ веке, как русский народ. Но возрождение русского консерватизма в рамках советской идеологии не сопровождалось оживлением человеколюбия, традиционного русского со-страдания к болям ближнего. Реабилитация русскости у идеологов этой партии почему-то всегда оборачивалась реабилитацией идеалов Октября. За их разго-ворами о русскости слышится «Как закалялась сталь» Николая Островского.

И потому никакого русского консерватизма в точном смысле этого сло-ва у нас в советское время не было. Пронзительные и даже неожиданные для 1960–1970-х рассуждения о «русской душе», о «русских святынях» у идеологов «русской партии» не сопровождались состраданием к судьбе народа, к его му-кам, к его трудной, неустроенной жизни. Напротив, все время подчеркивалось, что он русский именно потому, что должен вечно страдать. Мне трудно понять Юрия Андропова, который обнаружил в текстах идеологов «русской партии», в том числе и у Сергея Семанова, какой-то подкоп под советскую идеологию. Они были самыми искренними, самыми последовательными советскими людь-ми. Наряду с обличением большевиков-инородцев, которые якобы разрушили исконную Русь, звучал восторг по поводу, как писал тот же Семанов, «великой революции», которая якобы была и есть «наше бесценное национальное до-стояние». Критика русофобского переворота Ленина и патетика по поводу ле-нинского Октября, якобы прославившего Россию на века, соседствовали, и это кричащее противоречие никогда не осознавалось. Такого осознания и не мог-ло быть, ибо в противном случае разрушилась бы вся та приятная для их души идео логическая конструкция, где находилось место и для осуждения больше-вистской катастрофы, и для веры в исключительность русской нации, в ее ис-ходное коллективистское превосходство над мещанским Западом.

Кстати, по этой причине идеологи «русской партии» куда более враждеб-но относились к «предателю» Александру Солженицыну, чем те же демократы-шестидесятники. Последовательный русский патриотизм Александра Сол-женицына, доведенный до логического конца, до осуждения преступлений ленинского Октября, разрушившего православную Русь, напоминал этим идео-логам об их непоследовательности. К тому же оставался и болезненный вопрос о причинах активной поддержки русским народом русофобов, которые призы-вали его надругаться над собственными святынями.

Идеология «русской партии», которая пыталась расширить ценностную основу того, что Семанов называл «начатой при Сталине широкой кампанией по возрождению государственного российского патриотизма», в главном – в отно-шении к ценности человеческой жизни, к ценностям свободы и демократии и, тем более, к ценностям права, частной собственности – была чисто коммунисти-ческой, марксистской. Просто идеал коммунизма был подменен своеобразным пониманием идеала русскости. Историческая русскость была грубо подправле-на под коммунистичность, превращена в бесконечную жертвенность и борьбу со своей «утробностью» во имя социальной борьбы.

А.С. Ципко

198[


Парадокс в том, что у врагов «русской партии», у шестидесятнической ин-теллигенции, с которой я общался, дружил в стенах «Комсомольской правды» и позже, которой действительно «не было жаль старой России» и которая была далека от православия, всё же в отношении к русским людям, к тем же жертвам сталинских репрессий, сталинской коллективизации и сталинского раскула-чивания, было больше гуманизма и человечности, больше сострадания, чем в душе тех, кто на словах поклонялся православным святыням. И это поразитель-но. Интеллигентский гуманизм шестидесятников, разбуженный хрущевской от-тепелью, по моему глубокому убеждению, нес в себе больше христианства, чем идеология «русской партии», якобы основанная на идеалах православия. И по-тому, будучи со студенческих лет «веховцем»1, я чаще находил чаще общий язык с шестидесятниками, чем с идеологами «русской партии». С шестидесятниками общим было не только желание и ожидание демократических перемен, но и от-ношение к ценности человеческой жизни. За моим расхождением с идеологами «русской партии» в отношении к Сталину стоял различный подход к смыслу и ценности человеческой жизни. Радоваться свету, которым якобы «озарил чело-вечество» ленинский Октябрь, могли только люди, не думающие о судьбе тех, кто сгорел в огне гражданской войны. Впрочем, и у многих шестидесятников отношение к этому «свету» мало чем отличалось от характерного для идеологов «русской партии». Но всё же у шестидесятников по отношению к жертвам ста-линских репрессий, в том числе к мукам и страданиям коллективизированного русского крестьянства, было много человеколюбия.

Шестидесятник, наш с Игорем Клямкиным заведующий отделом пропа-ганды «Комсомольской правды», Владимир Кокашинский очень любил Федора Достоевского и часто повторял, что «счастье всего человечества не стоит слез одного измученного ребенка». Именно он, Владимир Кокашинский, в 1965 году посоветовал мне один на один, не отрываясь, прочитать главу «Великий инкви-зитор». И после той ночи, когда я вошел душой в текст «Братьев Карамазовых», я действительно стал другим человеком. Меня еще утром тряс нервный озноб. Идеологи «русской партии», с которыми я общался, прекрасно знали историю России, классику русской литературы, но не питали особой симпатии к, как они говорили, «нервическому» Достоевскому. Во всей публицистике «русской пар-тии» не присутствует какого-либо влияния русской религиозной философии и вообще русской дореволюционной антимарксистской публицистики.

Поразительно и то, что идеологи «польской партии», с которыми я общался в 1980 году в Варшаве, в своих первых программах по совершенствованию соци-алистической экономики были очень близки шестидесятничеству моих коллег в «Комсомолке». Володя Кокашинский вместе с Анатолием Стреляным давали мне задание найти марксистское оправдание для опыта Худенко, для обоснования бригадного подряда, бригадного хозрасчета в рамках колхозов. Я им тогда пред-ложил ссылаться на учение Карла Маркса об отличии реального, эффективного обобществления от формального юридического. А в сентябре-октябре 1980 года мои знакомые, идеологи «Солидарности», пытались использовать те же идеи Маркса о реальном обобществлении для оправдания бригадного подряда на су-доверфи имени Ленина в Гданьске. Лех Валенса добивался в конце 1970-х того же, чего добивался Худенко в СССР в середине 1960-х, то есть права на бригад-ный хозрасчет. Идеологи же «русской партии» были очень далеки от этих споров о месте рынка и рыночных отношений в советской экономике.

Думаю, не случайно в очередной критический момент русской истории, в начале 1990-х, идеологическая инициатива оказалась не за «русской партией»,

1 Во всех доносах, которые писали на меня в КГБ «профессионалы», присутствовало обвинение в преклонении перед Бердяевым.

199 ]

а за шестидесятниками Гавриилом Поповым, Юрием Афанасьевым, Леонидом Баткиным, Галиной Старовойтовой. И не потому, что названные политики были более погружены в духовные основы русской культуры, чем идеологи «русской партии», а потому, что они обладали более реалистичным образом русского че-ловека, его интересов и дум. Идеологи «русской партии» не имели в тот момент, что сказать советскому русскому человеку, который устал от вечного дефицита, от жизни на «минимуме материальных благ» и который на самом деле больше всего мечтал о достойной, устроенной жизни, той жизни, которой, как он пола-гал, живут люди «за бугром». Эти идеологи не учли тогда, что западниками были не только их противники – демократы-шестидесятники, – но и советские народ-ные массы. Кстати, ни одни народ в человеческой истории никогда не связывал смысл своей жизни с сознательным умерщвлением собственной плоти, с жиз-нью на «минимуме материальных благ».

Думается, что эти уроки перестройки, уроки распада СССР необходимо учитывать новому поколению российских патриотов и государственников. На мой взгляд, беда некоторых патриотов состоит в том, что они, как и их пред-шественники, идеологи «русской партии» 1960-х, живут иллюзиями о русской душе, которая якобы счастлива только тогда, когда мучает свою плоть и уми-рает во имя великих целей. Но миф об особой русской цивилизации и особом русском человеке-нестяжателе создан только для того, чтобы погреть душу среди единоверцев – русских мечтателей. Выходить с ним к людям – пустая за-тея. При помощи учения об особой русской цивилизации, при помощи учения о консерватизме, который якобы тождествен идеалам коммунизма, невозможно заниматься серьезной политикой. Консерватизм, который не свяжет красоту духовного порыва со здоровьем «человеческой утробы», внешнее могущество государства с внутренним, экономическим, не имеет шансов овладеть совре-менной Россией, самой индивидуализированной Россией в ее истории. На-рочитое противопоставление национального достоинства ценностям свобо-ды, ценностям достатка, оттолкнет от подобной русскости значительную часть новой, посткоммунистической России. Не может быть духовного возрождения России, опирающегося на ее святыни, без последовательной декоммунизации. И потому сегодня нет какой-либо серьезной альтернативы либеральному кон-серватизму Николая Бердяева, пытавшегося связать русскость не только с тра-дициями нашей духовности, но и с традициями свободы, гуманизма и любви к человеку.


1. Алексеев М.Н. Драчуны // Наш современник. 1981. № 6. С. 3–106; № 7. С. 7–84; № 9. С. 27–77.

2. Астафьев В.П. Кража // Сибирские огни. 1966. № 8. С. 3–83; № 9. С. 21–85.

3. Белов В.И. Год великого перелома: Хроника девяти месяцев // Новый мир. 1989. № 3. С. 6–95. 1991. № 3. С. 4–44; № 4. С. 91–134.

4. Белов В.И. Кануны // Север. 1972. № 4. С. 3–48; № 5. С. 3–56 (в сокр.).

5. Коненков С.Т., Корин П.Д., Леонов Л.М. Берегите святыню нашу! // Молодая гвардия. 1965. № 5. С. 216–219.

6. Распутин В.Г. Прощание с Матёрой // Наш современник. 1976. № 10, 11.

7. Семанов С. Откуда есть пошла Русская партия // К не нашим. Из истории русского патриотического движения / Сост. С. Семанов, А. Лотарева. М., 2006. С. 6–13.

8. Ципко А.С. Истоки сталинизма // Наука и жизнь. 1988. № 11. С. 45–55; 1988. № 12. С. 40–48; 1989. № 1. С. 46–56; 1989. № 2. С. 53–61.

А.С. Ципко

200[


Аннотация. Статья посвящена выявлению взаимообусловленности консерватиз-ма, в том числе русского, и антикоммунизма. Исследуется идеология так называемой русской партии – течения советской общественно-политической мысли 1960–1970-х годов. Проводится ее сравнительный анализ с идеологией и политической практикой так называемой польской партии – сообщества польских интеллектуалов 1970–1980-х годов, возглавивших движение «Солидарность». Выявляются также отличия «русской партии» и так называемого шестидесятничества.

Ключевые слова: советская общественно-политическая мысль, «русская партия», консерватизм, антикоммунизм, шестидесятничество, «польская партия».

Alexander Tsipko, Ph.D. in Philosophy, Senior Researcher, Institute of Economics, Russian Academy of Sciences, Member of the ISEPR Expert's Council.


Soviet Intellectual Community Converting to Russian Conservatism

(On Spontaneous Anti-Communism Untying USSR Ideological Bonds)

Abstact. The article identifies the interdependence of conservatism, including its Russian version, and anti-communism. It focuses on the ideology of the “Russian Party”, a departure in Soviet political thinking in the 1960s-1970s. The article contains its comparative analysis with the ideology and policies of “Polish Party”, the Polish intellectual community of the 1970s-1980s leading the “Solidarity” movement. It also highlights the differences between the “Russian party” and the Sixtiers.

Keywords: Soviet Political Thinking, “Russian Party”, Conservatism, Anti-Communism, The Sixtiers, “Polish Party”.

201 ]

М.А. Маслин

Классическое евразийство и его современные трансформации

Евразийство возникло в русском послеоктябрьском зарубежье как идей-ное течение, отразившее реакцию отечественных мыслителей на крупнейшие исторические сдвиги, происшедшие в начале ХХ столетия. Первый из этих сдвигов связан с Мировой войной, породившей как на Западе (Освальд Шпен-глер), так и в России (Николай Трубецкой) ощущения острейшего кризиса ев-ропейской цивилизации. Второй сдвиг – русская революция, историософское осмысление которой выдвинулось в центр евразийского идейного течения как принципиально пореволюционного. Первый евразийский манифест «Исход к Востоку», каким был выпущенный в Софии в 1921 году сборник статей Петра Савицкого, Петра Сувчинского, Николая Трубецкого и Георгия Флоровского, представлял собой выражение «катастрофического мироощущения» европей-ского сознания. Евразийцы утверждали: «Созерцая происходящее, мы чувству-ем, что находимся посреди катаклизма, могущего сравниться с величайшими потрясениями, известными в истории, с основоположными поворотами в судь-бах культуры, вроде завоевания Александром Македонским Древнего Востока или Великого Переселения Народов» [8, с. IV]. Созвучие идей евразийцев, осо-бенно работы Николая Трубецкого «Европа и человечество» с «Закатом Евро-пы» Освальда Шпенглера стало даже основой для тезиса о «заимствованном» характере этих идей.

После катастрофы Мировой войны европоцентризм неминуемо должен был измениться, особенно в Германии, где «Закат Европы» переживался острее всего. ХХ век породил на Западе небывалый ранее интерес к Востоку. Универ-салистские и прогрессистские модели истории «по образу и подобию Европы» сменились на теории локальных цивилизаций, а впоследствии и на разного рода концепции мультикультурализма, охотно разбавлявшие «рационализм За-пада мистикой Востока». Отсюда – то, что Г.П. Федотов назвал всеобщей «ори-ентализацией» европейского сознания после Мировой войны.

Классическое евразийство 20–30-х годов минувшего века также явилось продуктом «ориентализации» сознания, с той лишь разницей, что для русской мысли «ориентализация» не имела негативной коннотации, которую впослед-ствии подразумевал аналитик этого процесса Эдвард Саид (1935–2003), все-мирно известный американский ученый палестинского происхождения, автор монографии «Ориентализм» (1978). Книга Саида переведена на многие ино-странные языки, в том числе на русский, хотя и не имела в России такого широ-кого резонанса, как на Западе. Достаточно сказать, что труд Саида критически анализировали такие популярные интеллектуалы, как Ноам Хомски, Фрэнсис

Маслин Михаил Александрович, доктор философских наук, заведующий кафедрой истории русской философии философского факультета, заслуженный профессор МГУ имени М.В. Ло-моносова. E-mail: [email protected]

[ A l t e r a Pa r s ]

202[


Фукуяма и Сэмюэль Хантингтон. Целью Саида было развенчание европоцен-тристских предубеждений относительно восточной, прежде всего арабо-мусульманской, культуры, разоблачение ложных образов Востока в западном сознании. Критика идей Саида представляет весьма трудную задачу, так как, рассматривая роль западной науки и ее популяризаторов от политики и белле-тристики в создании стереотипа колониального Востока, он вовсе не являлся сторонником «исламского фундаментализма» или, напротив, критиком ислама как «опасного воплощения Востока». Его позиция является скорее деконструк-тивистской или радикально скептической по отношению ко всем категориаль-ным изобретениям типа «Восток» или «Запад».

Евразийцы как принципиальные выразители «пореволюционного» созна-ния также отталкивались от пересмотра застарелых предубеждений, штампов и стереотипов, созданных интеллигенцией относительно России и ее отношения к Востоку и Западу. Однако в отличие от концепции ориентализма Саида евра-зийцы не рассматривали Восток как чуждого Другого по отношению к России. Ведь с точки зрения западного ориентализма интерес к Востоку нисколько не размывает, но, напротив, укрепляет моноцентризм западного сознания, явля-ющегося, по сути, «постколониализмом». Евразийцы, напротив, многократно и в разных связях и отношениях осуждали западный колониализм. Н.С. Тру-бецкой подчеркивал, что евразийство содержит «призыв к освобождению на-родов Азии и Африки, порабощенных колониальными державами» [20, с. 77]. «Другим» в рамках евразийского сознания Трубецкого является не Восток, а германо-романский Запад, включающий в себя также часть славянства. Веду-щий евразийский историк Г.В. Вернадский показал существенное отличие есте-ственного расширения границ России-Евразии от западной имперской колони-зации. «История распространения русского государства, – писал он, – есть в значительной степени история приспособления русского народа к своему ме-сторазвитию – Евразии, а также и приспособления всего пространства Евразии к хозяйственно-историческим нуждам русского народа» [3, с. 9]. В этом смысле ориентализм является вариантом того, что А.А. Зиновьев назвал «западнизаци-ей». Подобно тому, как строительство кришнаитских ашрамов где-нибудь в За-падной Виргинии нисколько не повлияло на общую влиятельность религии про-тестантизма повсюду в США. Или же подобно тому как визиты группы Beatles в Индию никак не изменили всецелую принадлежность мелоса ливерпульской четверки к западной поп-культуре.

То, что евразийцы назвали в 1921 году «исходом к Востоку», для русской мысли и до, и после Первой мировой войны и Октября 1917 года вовсе не яв-лялось просто «модным культурным брендом». Этот лозунг ничего общего не имел с западным подновлением колониализма. Формальный вклад евразийцев в философию истории, культурологию и политическую философию состоял в замене понятия «Россия» на понятие «Евразия», в сущностном раскрытии рус-ского сознания как сознания не европейского, а евразийского. Последнее во-все не требует какой-либо имитации, подражания или искусственной прививки элементов восточной культуры, поскольку изначально Восток существовал не вне русской культуры, а внутри нее. С этих позиций феномен Октября 1917 года евразийцами оценивался как завершение периода начальной европейской мо-дернизации, осуществленной Петром Великим и как восстановление евразий-ской сущности России в качестве своеобразной цивилизации.

Надо подчеркнуть, что «предъевразийские» ходы консервативной мысли были свойственны очень многим русским мыслителям задолго до евразийцев. Среди них А.С. Пушкин, утверждавший, что объяснение истории России «требует иной формулы», чем «формула Запада», а также А.С. Хомяков, впервые давший масштабную критику европоцентристской философии истории Гегеля в сво-

203 ]

их «Записках о Всемирной истории». Сюда же надо отнести Н.Я. Данилевского, утверждавшего своеобразие России как цивилизации и отрицавшего ее принад-лежность германо-романскому культурно-историческому типу. В книге «Россия и Европа» Данилевский впервые показал также существование самостоятельного китайского культурно-исторического типа. П.Я. Чаадаев, в целом западник и кри-тик российского исторического опыта, находил в отсталости России от Европы известное преимущество или даже «привилегию» (А. Валицкий), позволяющую не допускать впредь тех ошибок, которые совершила передовая Европа. Извеч-ное и постоянное присутствие противоречивого сочетания восточных и западных начал в русской истории, культуре и философии признавал и Н.А. Бердяев. Он был убежден, что Россия – это не Запад, и не Восток, а «Востоко-Запад». Выдаю-щимся выразителем предъевразийского мироощущения был академик В.И. Ла-манский, автор трактата «Три мира Азийско-Европейского материка» (1892) – о германо-романском, греко-славянском и азиатском «мирах культурного чело-вечества, имеющих географические, этнографические и культурные основы са-мостоятельного бытия». Основополагающей для евразийцев оказалась критика европейской цивилизации А.И. Герценом. Уже в первом коллективном сборнике евразийцев «Исход к Востоку» (1921) идеи Герцена неоднократно цитировались, причем прямое обращение к Герцену содержится в предисловии к данному из-данию: «Мы чтим прошлое и настоящее западноевропейской культуры, но не ее мы видим в будущем… С трепетной радостью, с дрожью боязни предаться опу-стошающей гордыне, – мы чувствуем, вместе с Герценом, что “ныне история тол-кается в наши ворота”. Толкается не для того, чтобы породить какое-либо зооло-гическое наше “самоопределение”, – но для того, чтобы в великом подвиге труда и свершения Россия так же раскрыла миру некую общечеловеческую правду» [8, c. IV]. Особенно часто обращался к наследию А.И. Герцена один из основате-лей евразийства, религиозный философ Г.В. Флоровский – автор магистерской диссертации, посвященной русскому мыслителю. Протоевразийские идеи были свойственны и К.Н. Леонтьеву, чья «историческая эстетика» сложилась в период его консульской службы на Ближнем Востоке [см. об этом: 11]. Таким образом, черты позитивного ориентализма можно обнаружить в разных построениях рус-ской мысли, независимо от их мировоззренческой ориентации.

К этому надо добавить популярность «ориентализма» не только в интелли-гентских, но и в высших имперских кругах, включая цесаревича Николая Алексан-дровича, будущего императора России, который предпринял в 1890–1891 годах путешествие на Восток в сопровождении известного дипломата-востоковеда князя Э.Э. Ухтомского. Именно в результате этой поездки в 1891 году было по-ложено начало строительства Великого сибирского пути, самой длинной в мире железнодорожной магистрали (завершена в 1916 году). Б.В. Межуев в связи с подъемом интереса к Востоку в России в конце XIX – начале ХХ века замечает образование целого направления общественной мысли, подготовившего по-чву для «восточничества» и ответных реакций на него [13; см. также: 2]. Корни данного «предъевразийского» направления отечественного имперского кон-серватизма можно обнаружить еще в опубликованном на французском языке «Проекте Азиатской академии» (1810) С.С. Уварова, впоследствие автора три-единой формулы «православие, самодержавие, народность». Уваров считал, что перспективы будущего развития России лежат не в западном, а в восточном направлении, в том числе в сближении с обладающими универсальной мудро-стью Индией и Китаем [17, c. 657]. Есть основания утверждать, что на закате существования Российской империи активно формировался «восточнический» внешнеполитический вектор, основанный на взлете отечественного востокове-дения, географической науки и успехах в колонизации Средней Азии и Дальне-го Востока [19, c. 78–80].

М.А. Маслин

204[


Классическое евразийство пресеклось Второй мировой войной. В СССР евразийские тексты были в спецхранах, всякое научное их изучение было не-возможно. Интерес к евразийству возродился в постсоветское время, но этот интерес стал уже выражением того, что С.М. Половинкин назвал «жизнью по-сле смерти» этого идейного течения [18, c. 404]. Здесь надо различать, с одной стороны, включение классического евразийства в повестку дня философского россиеведения, современной гуманитаристики на основе осмысления ряда ев-разийских идей в области политической, социальной философии и философии истории, культурологии и лингвистики, философии права и философии хозяй-ства1 (работы А.С. Панарина). С другой стороны, налицо попытки препарировать и реформировать евразийские идеи, «оживить» их в партийно-политическом «неоевразийском» направлении, использовать как рычаг для утверждения лич-ного и группового политического влияния (неоевразийство А.Г. Дугина). Если в первом случае имеет место естественное воссоединение отечественной духовной культуры, восполнение утраченных на время ценностей философии русского зарубежья, то «неоевразийский» политико-идеологический вариант представляется очевидным произвольным отходом от классического порево-люционного евразийства. В этой связи следует напомнить, что нечто подоб-ное имело место и в конце 1920-х годов. Уклонение от культуроцентрической и мировоззренческой версии евразийства, созданной основателем течения Н.С. Трубецким в сторону его политизации П.П. Сувчинским и др., попытка вы-строить евразийство на основе партийной идеологии привели к так называемо-му кламарскому расколу и распаду этого пореволюционного направления.

Примером же неискаженного использования идей классического евра-зийства в контексте современной политической философии являются труды А.С. Панарина, вовсе не стремившегося, в отличие от А.Г. Дугина, «перестро-ить» евразийство «под себя» или в угоду сфере политического обслуживания. Целью Панарина было осмысление евразийских идей для научного познания специфики России-Евразии как страны православной цивилизации. Это впол-не соответствовало замыслам первоначального евразийства. Имена Ивана Ка-литы, Петра Великого, Гоголя, Лермонтова, Пушкина, Достоевского, Розанова, Чехова, Франка, Булгакова, Степуна, Соловьева, Бердяева, Вышеславцева, Флоровского, Лосского и многих других персонажей русской интеллектуаль-ной и политической истории постоянно присутствовали в его сочинениях. Их «русские идеи» использовались Панариным как опорные герменевтические конструкции, и здесь не было места личному политико-философскому самовы-ражению, но, напротив, присутствовало бережное и точное отношение к перво-источнику. За этим – панаринский особый стиль и творческая личность выдаю-щегося ученого-патриота, открытого мировой культуре и в то же время глубоко укорененного в мире русского. Во введении к монографии о православной ци-вилизации Панарин задается вопросом в духе христианского (европейского) универсализма: «Возможен ли новый синтез формационной и цивилизацион-ной парадигм – общечеловеческий прорыв в будущее не на основе культурного разоружения и обезличивания, а с сохранением культурно-цивилизационного многообразия человечества? Положительное решение данного вопроса воз-можно при условии, если мы отыщем такую цивилизацию, которая не имеет ни-каких поползновений решать проблемы сепаратным образом, вынося за скоб-ки всю мировую проблематику (в том числе западную) и сосредоточившись на своей исключительности. Не отвечает ли указанному критерию российская цивилизация? Будучи отличной от Запада и сознающей свое отличие (о запад-

1 Исследовательская литература, посвященная евразийству, обширна и много-образна. См. ее обзор в нашей статье «Эволюция евразийской идеи» [12].

205 ]

нических эпигонах мы здесь не говорим), она тем не менее никогда не обнару-живала склонности ни к сепаратному обустройству, ни к тому, чтобы свалить с себя ответственность за судьбы мира» [15, c. 56].

Задача, поставленная Панариным в книге «Православная цивилизация в глобальном мире», заключалась в том, чтобы оценить цивилизационный потенци-ал России, коренящийся, в частности, в ее православном архетипе, – «осознать его как собственную проблему и задачу, не решив которую невозможно жить дальше». Эта задача решалась ученым с позиций оригинального творческого осмысления отечественной интеллектуальной истории в широком смысле слова. Панарин также исходил из того, что всякого рода «этноцентричные духовные си-стемы» не могут служить опорой для реалистической государственной политики, ибо «люди другого этноса или другого государства при этом чувствовали бы себя изгоями» [14, c. 150]. Вслед за Н.Я. Данилевским и А. Тойнби Панарин связывал ядро цивилизаций с мировыми религиями, а не с изоляционистским этноцен-тризмом и этнократизмом, бурно разросшимся на постсоветском пространстве. Развал Советского Союза означал торжество «демократического расизма» в но-вых независимых государствах, что чревато в них, предупреждал Панарин, этни-ческими чистками и вооруженными конфликтами.

Предупреждение Панарина, русского уроженца Донбасса, особенно остро воспринимается сегодня, в условиях гражданской войны на юго-востоке Украи-ны. В то же время, Панарин доказывал, что победа Запада в холодной войне знаменовала отказ от установок не только христианского, но и более нейтраль-ного – просвещенческого универсализма. В результате формируется новый тип русофобии: «Теперь тоталитаризм интерпретируется в духе культурологиче-ского и этнического расизма – как специфический продукт русской ментально-сти, русской культуры, а в самое последнее время – как продукт Православия» [15, c. 51]. Труды Панарина содержат необходимые аргументы для развенчива-ния разных исторических проявлений русофобии. В этой связи он нередко поль-зовался методологией проведения сравнения между двумя различными эпоха-ми: падением Российской империи в 1917 году и распадом СССР в 1991 году. В контексте вопроса о судьбе православной цивилизации и русской идеи это сравнение отнюдь не сводилось им лишь к формально-историческим паралле-лям с Западом в терминах «отставания», «русской архаичности» или «пораже-ния в холодной войне». Падение обеих империй – Российской и Советской – Панарин предлагал оценивать не в рамках «прагматическо-технологического сознания», а «в сфере духа». Как раз в сфере военно-стратегического потенци-ала Россия-СССР вполне смогла выдержать жесткую конкуренцию и устоять в противостоянии с Западом. Однако инстинкт собственного цивилизационного выживания России прогрессивно утрачивался и сокращался, подобно шагре-невой коже, заменялся инстинктом «европейничанья» по аналогии с «обезьян-ничаньем» (образ Данилевского). Россия все дальше и дальше во времени и пространстве старалась казаться не тем, чем являлась на самом деле, относя себя к референтной цивилизационной группе Запада, а не России-Евразии. Более того, осознав свою отсталость в последнее десятилетие ХХ века по ча-сти институтов либеральной демократии и правового государства, Россия ста-ла настолько быстро ускоряться в подражании Западу, что превратилась в его своеобразное «кривое зеркало» (Дж. Кьеза).

Властные и интеллектуальные элиты России повели себя как «глупые дети», которые растратили огромное русское богатство (по Розанову). Причем эти элиты действовали вопреки реалистической логике русского патриотического западни-чества: осознав, что «Россия не Запад», в чем-то перенимать его достижения и даже следовать его путем, но так, чтобы не повторять западных ошибок. Еще в 1836 году в письме к А.И. Тургеневу Чаадаев писал: «Нам нет дела до крутни Запада. Сами-то

М.А. Маслин

206[


мы не Запад». В противоположность этому российские элиты, писал Панарин, «в ХХ веке вели себя как последовательные эпигоны: сначала они заимствовали у За-пада коммунистическую идеологию и на ее основе воздвигли новый строй, ничего общего не имеющий с российской культурной традицией». И далее: «Когда же этот заемный образец, несмотря на умопомрачительные усилия и жертвы, обнаружил свою непоправимую ущербность, то наши доморощенные “демократы”, вышед-шие из коммунизма, в поисках альтернативы снова обратились к Западу. Там они получили новый рецепт, заново подтвердив и свою культурную беспочвенность, и свое творческое бесплодие и зависимость. Новый заемный образец “импортиро-ванного либерализма” оказался не менее разрушительным практически и не ме-нее антинациональным по духу, чем прежний, коммунистический» [16, c. 10].

«Наступая на собственные грабли», растрачивая и отвергая потенциал своей цивилизации, российские элиты вместе с тем «наступали и на чужие граб-ли», повторяя чужие западные неудачи, вместо того чтобы следовать собствен-ным путем, учитывая при этом и свои, и западные ошибки. Отсюда – ничтожные, а по сути – просто нигилистические результаты в хозяйственной деятельности, которая, по выражению Панарина, стала сферой господства «беззастенчивых растлителей, расхитителей и погромщиков». Тогда как Россия с ее колоссаль-ными ресурсами объективно имеет все основания рассчитывать на практически безграничный хозяйственный рост при условии ведения экономики, по выраже-нию Панарина, на условиях «честной игры» и «настоящей соревновательности». Во всяком случае, среди русских мыслителей трудно отыскать таких, кто видел бы какие-либо внутренние препятствия для роста российской экономики. До-статочно сослаться в качестве подтверждения на труды таких выдающихся ана-литиков производительных сил России как Д.И. Менделеев и В.И. Вернадский.

Заменой нигилистического игнорирования и разбазаривания цивилиза-ционного – духовного и хозяйственного – потенциала Отечества неизбежно дол-жен стать, по прогнозу Панарина, патриотически ориентированный «социокуль-турный консерватизм – своего рода фундаменталистская реакция “морального большинства”, опирающегося на традицию и религию» [16, c. 10]. При этом важ-но учитывать, что опора на собственную цивилизационную традицию не долж-на ограничиваться простым сохранением культурного наследия, – подчеркивал Панарин. Необходимы «поиски большой идеи», которая основывалась бы на православном кенотизме, жалостливости и сострадании к «униженным и оскор-бленным», на неискоренимом в русском сознании чувстве социальной справед-ливости, с одной стороны, а с другой стороны – на «проекте будущего, чаемого миллионами», способном осуществить «поворот гуманитарного типа, касающий-ся самих наших ценностей, смыслов жизни, приоритетов и идеалов».

Иной полюс современной модификации евразийства, далеко отошедший от идей классических евразийцев, представляет А.Г. Дугин, теоретик и полити-ческий пропагандист собственной версии неоевразийства, автор более тридца-ти книг на русском и иностранных языках. В действительности неоевразийство представляет лишь сравнительно небольшую часть интеллектуальных стараний Дугина, наряду с геополитикой, авторской версией традиционализма, конспи-рологией, идеями европейской консервативной революции, толкованием не-мецкой философии, мистики и оккультизма, старообрядчества, ислама, буд-дизма, иудаизма и др. Холодное, можно сказать, «аллергическое» отношение к многочисленным и разномастным сочинениям Дугина в российской академиче-ской среде, по большей части «не замечающей» его многочисленных книг, ста-тей и выступлений, явно контрастирует с чрезвычайной активностью по части популяризации Дугина в его собственной медийной индустрии, включавшей поначалу журналы «Элементы», «Милый ангел», «Евразийское вторжение» (при-ложение к газете «Завтра»), «Евразийское обозрение», а затем и информаци-

207 ]

онные порталы «Арктогея», «Евразия», «Евраzия.TV» и другие, в том числе ино-странные домены, созданные Дугиным. Такую политическую активность нельзя не заметить, но это не плод лишь его собственных усилий, поскольку он умело использует внутренние самодвижения российского политического спектра, извлекая выгоды из сотрудничества как с левыми, коммунистами и национал-большевиками, так и с правыми, православными традиционалистами.

На фоне широко распространившейся в Интернете продугинской аполо-гетики и за неимением подробного аналитико-критического разбора его идей на русском языке приходится рекомендовать наиболее репрезентативные ан-глоязычные тексты на эту тему, написанные Марлен Ларюэлль, известной фран-цузской исследовательницей евразийства, профессором университета имени Джорджа Вашингтона (США) [28]. В ряде своих работ М. Ларюэлль убедительно показывает, что при всей своей «патриотической» риторике неоевразийство Ду-гина является на самом деле «русской версией европейского правого радика-лизма». Именно этот аспект идей Дугина в фокусе статей французской исследо-вательницы. М. Ларюэлль справедливо замечает: «Тогда как евразийство было первоначально идеологией “третьего пути”, которая была представлена как в правом, так и в левом вариантах, его ассимиляция Дугиным в крайне правом направлении является отрицанием интеллектуальной сложности и богатства евразийства. Это является также узурпацией наследия его отцов-основателей: ни один из них не стал сторонником нацизма во время Второй мировой войны» [29, p. 132]. В целом неоевразийство Дугина радикально изменилось по срав-нению с аутентичным евразийством 20–30-х годов минувшего века, поскольку дугинизм утратил его философское и мировоззренческое разнообразие, вы-родившись в агитационно-пропагандистское учение праворадикальной поли-тической массовки. По словам М. Ларюэлль, «Дугин – один из немногих мыс-лителей, кто считает, что доктринальное ядро русского национализма должно поддерживаться и вдохновляться при помощи западных источников. Таким об-разом Дугин “привязывает” русский национализм к более глобальным теори-ям, в результате чего он выступает в качестве медиатора западной мысли» [29, p. 1–2]. Сравнивая евразийские идеи А.С. Панарина с неоевразийством А.Г. Ду-гина, М. Ларюэлль констатирует различия между ними и заключает, что пана-ринские работы явно не согласуются с дугинским «идеологическим направле-нием». Цивилизационный подход Панарина был ориентирован прежде всего на обоснование православной российской цивилизации, путей ее сохранения и развития, что отнюдь не противоречило культуроцентричным, православным и религиозно-философским установкам классического евразийства, заданным его основателем Н.С. Трубецким1.

Неоевразийство Дугина, напротив, по своей сути является антиправо-славным неоязычеством, несмотря на все его реверансы в сторону право-славной церкви и древлеправославия. М. Ларюэлль пишет: «Панарин интер-претировал геополитику Дугина как языческую, поскольку она утверждает, что человек зависим от природы и управляется слепой и неумолимой судьбой, а го-сударство в ней представляется эгоцентрическим и самодостаточным организ-мом, не гарантирующим стабильности для всех, но основывающимся только на силе» [28, p. 6]. На западные источники неоевразийства Дугина и на очевидное усвоение им праворадикальных европейских образцов указывал в свое время и В.Л. Цымбурский [22, c. 464]. Еще более определенно высказывался на этот счет Эдуард Лимонов [10, c. 64].

1 Новейшие, в том числе архивные, данные, подтверждающие искреннюю и глубо-кую привязанность Н.С. Трубецкого к жизни и обрядам православной церкви, его участие в православной благотворительности, содержатся в монографии К.Б. Ермишиной [7].

М.А. Маслин

208[


Искусное применение евразийской фразеологии ко всему, что годится или даже не годится для ее использования, позволило Дугину стать популяр-ным политическим консультантом по вопросам постсоветского устройства в Евразии [30]. Дугин, как известно, баллотировался в Думу, но неудачно. Поэто-му истинной его целью, по наблюдению М. Ларюэлль, является «не завоевание власти, не борьба за власть, но борьба за влияние на власть». Последнее тому подтверждение можно найти в реагировании Дугина на события украинского кризиса 2014–2015 годов, выраженном в призывах к вооруженному вмешатель-ству России в украинскую гражданскую войну «во имя противостояния атлантиз-му». Подобного рода «советы» российской власти, выраженные в императивной форме, содержатся в двух недавних книгах неоевразийца, изданных на Западе: «Путин против Путина. Взгляд справа на Владимира Путина» и «Евразийская мис-сия: Введение в неоевразийство» [24, 26].

По-видимому, Дугин стремится играть роль политического пророка, гла-шатая собственного варианта неоевразийской идеократии, отсюда провозгла-шение им неоевразийства в качестве «четвертой политической теории», идущей на смену либерализму, социализму и фашизму [25]. Ее пропаганде посвящен специальный англоязычный интернет-ресурс ‘The Fourth Political Theory’, выхо-дящий под анонсом «вне левого и правого, но против центра»1. Название этой философии, утверждают авторы статьи в ‘Foreign Affairs’, – неоевразийство, ко-торое есть ни что иное как «продолжение давней традиции русского имперского консерватизма и, особенно, евразийства. Ее корни авторитарные, традициона-листские, антиамериканские и антиевропейские; ее ценности основаны на рели-гии и общественном подавлении. И что особенно ярко проявляется сегодня, она (философия неоевразийства – М.М.) является экспансионистской» [23, p. 2].

Епископ лютеранской церкви Дж. Хайзер опубликовал в США специальную книгу, посвященную разоблачению «имманентизированной эсхатологии» Дугина как «опасного» варианта «неоязыческой идеологии», основанной на идеях евро-пейских нацистов и праворадикальных теоретиков Карла Хаусхофера, Рудольфа Гесса, Карла Шмитта, Артура Меллера, Ван Ден Брука и др. [27].

Вхождение в думские структуры сделало возможным опубликование наи-более влиятельной книги Дугина «Основы геополитики. Геополитическое буду-щее России» (1997). Благодаря этой книге он был приглашен преподавателем в Академию Генерального штаба. Затем последовало создание движения «Ев-разия» (2001), политической партии «Евразия» (2002), Международного Евра-зийского движения (2003) и других структур под его управлением. При этом очевидно, что неоевразийство Дугина имеет мало общего с классическим ев-разийством, что декларирует и он сам, выступая за создание новой «четвертой политической теории» под именем неоевразийства, свободной от ограничений евразийской «археологии и библиографии». Дугинская биполярная картина мира вдохновляется западной геополитикой с ее противостоянием «земли» и «суши», «теллурократии» и «талласократии» и не является евразийской по сво-ему происхождению. В отличие от евразийского понятие «Евразия» у Дугина, как и у правых европейских радикалов, включает в себя не только историческую Россию, но и весь одноименный материк.

В.В. Аверьянов, один из авторов «Русской доктрины», член Изборского клуба, в котором состоит и сам А.Г. Дугин, оценивает традиционалистские воззрения Ду-гина как явно неправославные. Речь здесь о прямом проведении Дугиным аналогии между православным исихазмом и буддистской ваджраяной, китайским даосизмом, иудейской каббалой, исламским суфизмом. В.В. Аверьянов пишет: «По сути дела, Дугин втискивает отечественную аутентичную традицию, конкретное Священное

1 URL: http://www.4pt.su/en/topics/eurasianism

209 ]

Предание, к которому он апеллирует, в прокрустово ложе универсальной традицио-налистской метафизики и других концептов, которые он создает на синкретической основе… Но здесь традиция понимается не как Священное предание, а так, как ее понимают люди вне традиции – постмодернисты» [1, c. 516]. В поисках духовных оснований для противопоставления России и атлантистского Запада Дугин предла-гает свою версию «сакральной традиции», основанной на «мистике крови», что на-ходится в прямом противоречии с основанным на примате евразийского местораз-вития принципе «не кровь выше почвы, а почва выше крови».

Расхождение с принципами классического евразийства у Дугина заме-чает также такой известный исследователь, как С.С. Хоружий, публикатор и комментатор сочинений Л.П. Карсавина, считающий неоевразийство смесью «маргинальных идеологий, соединяющих вульгаризованные элементы древ-них духовных традиций с популярной эзотерикой, конспирологией, расовыми и другими мифами правоэкстремистского политического сознания» [21, с. 134].

Напуская мистического тумана, лжепророк Дугин выдает себя чуть ли не за носителя «чуда, тайны и авторитета», за обладателя «мистериальной тайны» истории, доступной лишь таким избранным, как он сам, привлекая тем самым внимание поклонников конспирологии, оккультизма и мистики [4, 5, 6, 9 и др.].

Подводя итог сказанному, следует подчеркнуть, что формат статьи не позволил достаточно подробно осветить все грани несовместимости неоевра-зийства А.Г. Дугина с оригинальными идеями классического учения евразийцев. В статье показано, что пропагандисты дугинизма, являющегося, по существу, вариантом западного правого радикализма, создают фальсифицированный образ евразийства, насыщенный мистикой, расизмом и агрессией. На Западе они способствуют распространению русофобии, возбуждают неприязнь к рус-ской интеллектуальной культуре.

В то же время, на примере наследия А.С. Панарина очевидно, что эври-стический потенциал неискаженного классического евразийства, продолжаю-щего традиции отечественной мысли, по-прежнему сохраняет свое значение для использования в разработке теории и практики актуального политического консерватизма.


1. Аверьянов В. Традиция и динамический консерватизм. М., 2012.

2. Вахитов Р.Р. Евразийство и европеизация в России начала ХХ века: «Российский ориентализм» и антиориентализм евразийства // Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. 2013. № 2.

3. Вернадский Г.В. Начертание русской истории. Часть первая. Евразийское книгоиздательство, 1927.

4. Дугин А.Г. Консервативная революция. М., 1994.

5. Дугин А.Г. Конспирология (Наука о заговорах, тайных обществах и оккультной войне). М., 1993.

6. Дугин А.Г. Мистерии Евразии. М., 1996.

7. Ермишина К.Б. Князь Н.С.Трубецкой: Жизнь и труды. М., 2015.

8. Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев. София, 1921.

9. Конец света (Эсхатология и традиция). М., 1997.

10. Лимонов Э. Моя политическая биография. СПб., 2002.

11. Маслин М.А. Константин Леонтьев и евразийство. Уроки русского консерватизма // Тетради по консерватизму. 2014. № 3. С. 39–51.

12. Маслин М.А., Лупова А.А. Эволюция евразийской идеи // Евразийство: Исследования и публикации / Гл. ред. Ю.В. Мухачев. М., 2014. С. 42–249.

13. Межуев Б.В. Забытый спор. О некоторых возможных источниках «Скифов» А. Блока // Соловьевские исследования. Иваново, 2002. Вып. 5.

14. Панарин А.С. Атлантизм и евразийство: два сценария для России // Россия: опыт национально-государственной идеологии. М., 1994.

15. Панарин А.С. Православная цивилизация. М., 2014.

16. Панарин А.С. Реванш истории: Российская стратегическая инициатива в XXI веке. М., 1998.

М.А. Маслин

210[


17. Панибратцев А.В., Уваров С.С. // Русская философия: Энциклопедия / Под общ. ред. М.А. Маслина. М., 2015.

18. Половинкин С.М. Евразийство и русская эмиграция // Половинкин С.М. Русская религиозная философия: Избранные статьи. М., 2010.

19. Суворов В.В. Место «восточничества» в российской общественной мысли // Власть. 2012. № 12.

20. Трубецкой Н.С. Мы и другие // Евразийский временник. Кн. 4. Берлин, 1925.

21. Хоружий С.С. О старом и новом. СПб., 2000.

22. Цымбурский В.Л. Остров Россия: Геополитические и хронополитические работы. 1993–2006. М., 2007.

23. Barbashin A. and Thoburn H. Putin’s Brain. Alexander Dugin and the Philosophy Behind Putin’s Invasion of Crimea // Foreign Affairs, March 31, 2014.

24. Dugin A. Eurasian Mission: An Introduction to Neo-Eurasianism. Arktos Media Ltd., 2014.

25. Dugin A. The Fourth Political Theory. London: Arktos, 2012.

Аннотация. Статья раскрывает содержание классического евразийства 1920–1930-х годов. Дана общая критическая оценка неоевразийства А.Г. Дугина. Неоевра-зийство создает искаженный образ классического евразийства, насыщенный мистикой, расизмом и агрессией. В то же время, на примере наследия А.С. Панарина, автор пока-зывает интеллектуальный потенциал неискаженного классического евразийства.

Ключевые слова: евразийство, неоевразийство, ориентализм, геополитика, рус-ское зарубежье, атлантизм, русофобия, мистицизм, конспирология.

Mikhail Maslin, Ph.D. in Philosophy; Head of Department, Department of History of Russian Philosophy, Faculty of Philosophy, Lomonosov Moscow State University; Professor emeritus. E-mail: [email protected]

Classic Eurasianism and Its Modern Transformations

Abstract. The article reveals the essence of classical Eurasianism in the 1920-1930s. The author makes a general critical evaluation of A. Dugin’s neoeurasianism. Neoeurasianism distorts classical Eurasianism, presenting the image full of xenophobia, racism and aggression. Meanwhile, the author demonstrates the intellectual potential of undistorted classical Eurasianism taking the example of A. Panarin’s heritage.

Keywords: Eurasianism, Neourasianism, Orientalism, Geopolitics, Russian Emigration, Atlantism, Russophobia, Mysticism, Conspirology.

26. Dugin A. Putin VS Putin. Vladimir Putin Viewed from the Right. Arktos Media Ltd., 2014.

27. Heiser J.D. A. Dugin «The American Empire Should be Destroyed»: Alexander Dugin and the Perils of Immanentized Eschatology. Malon, Texas, 2014.

28. Laruelle M. Alexander Dugin: A Russian Version of the European Radical Right? // Kennan Institute Occasional Papers. No. 294 (2006). P. 1–26.

29. Laruelle M. The Two Faces of Contemporary Eurasianism. An Imperial Version of Russian Nationalism // Nationalities Papers. Vol. 32, No. 1, March 2004.

30. Tsygankov A. Hard-Line Eurasianism and Russia’s Contending Geopolitical Perspectives // East European Quaterly. No. 3. 1998.

31. Zudrin R. Dugin’s Evil Theology // National Review, June 18, 2014.

32. Zudrin R. Putin’s «Russian Spring» // National Review, April 14, 2014.

33. Zudrin R. Eurasianist Threat // National Review, March 3, 2014.

211 ]


Изучение русского консерватизма в современной российской историографии

[ Труды и дни ]

Минаков Аркадий Юрьевич, доктор исторических наук, профессор Воронежского государ-ственного университета, руководитель Центра по изучению консерватизма. E-mail: [email protected]

Для того чтобы адекватно и глубоко представлять русский консерватизм, необходимо знать историю его изучения. К сожалению, труды современных рос-сийских политологов и философов большей частью игнорируют историографию этой темы. Потому анализ основной литературы, посвященной истории русско-го консерватизма, будет небесполезен для многих коллег-гуманитариев.

Регламент Бердяевских чтений позволяет лишь пунктирно осветить основные историографические вехи в изучении русского консерватизма, при том что сама тема требует обширной монографии. Так, к примеру, я не буду ка-саться русского либерального консерватизма – это большая и специфическая тема. Буду говорить лишь о магистральной линии в развитии русской консер-вативной мысли и политики, по необходимости опуская некоторые сюжеты и значимые детали.

В эпоху Великих реформ в царствование Александра II сложились два историографических направления в изучении отдельных аспектов истории русского общественного движения и общественной мысли, имеющих прямое или косвенное отношение и к истории русского консерватизма. Особую роль в становлении либеральной историографии русского консерватизма сыграли работы леволиберального историка (и двоюродного брата Н.Г. Чернышевско-го) А.Н. Пыпина, в которых был обобщен накопленный к тому времени факти-ческий материал по истории общественного движения и общественной мысли в царствование Александра I [57, 58]. Однако именно те части его работ, ко-торые были специально посвящены консерваторам, отличались характерной памфлетной формой, стремлением к политической и моральной дискредита-ции консерваторов, которые однозначно воспринимались Пыпиным как по-литические противники, выразители своекорыстных интересов знати, упорно цепляющейся за архаичные, отжившие формы социальной жизни, такие как са-модержавное правление, крепостное право, дворянские привилегии и т.д. По-давляющее большинство дореволюционных историков разделяло подобного рода стереотипы.

Центральной фигурой среди немногочисленных историков, писавших о консерваторах с идеологически близких им позиций, был М.П. Погодин, соз-датель двухтомного труда о М.Н. Карамзине [53]. Эта работа до сих пор не утратила своего научного значения, в ней взгляды мыслителя были изложены и проанализированы с консервативных политических позиций. Будучи в нико-лаевское царствование одним из официальных государственных идеологов,

212[


Погодин считал Карамзина великим деятелем русской науки, культуры и обще-ственной мысли, а его общественно-политические консервативные взгляды, стержнем которых была концепция просвещенного самодержавия, – наиболее адекватными в условиях русской действительности. Взгляды Карамзина оказа-ли огромное влияние на дальнейшее развитие русской консервативной мысли.

С известной долей условности можно говорить, что в историографии русского консерватизма развивались и развиваются по сей день два подхода – «пыпинский» и «погодинский». Значительная часть исследований дореволюци-онных авторов устарела методологически и нуждается в серьезной критиче-ской проверке их фактической базы, поскольку, говоря словами американского исследователя русского консерватизма А. Мартина, либеральные историки (а их было большинство), в лучшем случае следовали принципу «изучать прошлое с тем, чтобы комментировать настоящее» [91].

После Октябрьского переворота 1917 года научное изучение русского консерватизма почти прекратилось. Консерваторы рассматривались комму-нистическим режимом как политические противники, поэтому значительная часть писаний, посвященных консерваторам, в советский период представляет собой памфлеты и пропагандистские брошюры. Тем не менее в 1920–1930-х годах публиковались и отдельные весьма добротные работы о консерваторах эпохи Священного Cоюза, русских связях Жозефа де Местра, полемике между Н.М. Карамзиным и А.С. Шишковым, деятельности консервативной «Беседы любителей русского слова», К.П. Победоносцеве, Александре III и консерватив-ной корректировке Великих реформ в 1880-х годах. Издавались (разумеется, с «разоблачительными» целями) дневники, мемуары и переписка Победоносце-ва, материалы по истории «черносотенного» движения [82, 68, 17, 20, 14, 15].

После длительного перерыва (который начался примерно с конца 1930-х годов) всплеск интереса к консервативной проблематике пришелся на начало 1960-х годов, когда в Тарту усилиями Ю.М. Лотмана и его учеников были созда-ны объемные, интересные и не потерявшие по сей день значимости исследова-ния о Н.М. Карамзине, А.С. Шишкове, С.Н. Глинке [40, 29]. Школа Лотмана за-ложила прочную традицию изучения русского консерватизма в рамках прежде всего филологии.

В 1970-х годах обозначилась тенденция к выделению истории русско-го консерватизма как самостоятельного историографического направления. Если раньше эта проблематика рассматривались в рамках более широких тем (внутренней политики самодержавия, развития отечественной литературы), то в указанное время появляются первые крупные исследования, целиком и полностью посвященные консерваторам. Среди них необходимо выделить но-ваторский для того времени труд В.А. Твардовской о М.Н. Каткове [73]. Появ-ление этой книги дало мощный импульс изучению аналогичной проблематики историками и философами. В 1970–1980-х годах опубликованы монографии о славянофилах, статьи об идеологии «официальной народности», о Н.Я. Дани-левском, К.Н. Леонтьеве, В.В. Розанове, К.П. Победоносцеве и др. [11, 1, 12, 81, 23]. Впрочем, такого рода работы продолжали оставаться исключением.

Ситуация существенно изменилась после начала «перестройки». Н.М. Ка-рамзин, С.С. Уваров, Е.Я. Данилевский, К.Н. Леонтьев, К.П. Победоносцев, Л.А. Тихомиров, И.А. Ильин, И.Л. Солоневич, евразийцы, А.И. Солженицын и другие консерваторы стали буквально властителями дум части интеллекту-альной элиты и научного сообщества. Консерватизм начал воспринимался как искомая русская национальная идея, которую необходимо актуализировать в принципиально новой обстановке.

Говоря об академических исследованиях новейшего периода, наступив-шего в конце 1980-х годов, нельзя не отметить, что в потоке статей и монографий

213 ]


явно преобладали труды, посвященные конкретным персоналиям, ключевым фигурам русского консерватизма. Конечно, в их судьбах отчетливо просматри-ваются контуры феномена русского консерватизма на всем историческом пути его развития, с фактической стороны общая картина эволюции русского кон-серватизма от М.М. Щербатова и Г.Р. Державина до правых монархистов начала XX века в этих трудах в основном воссоздана [2–10, 13, 18, 19, 21, 24, 26, 30–39, 41–45, 47, 49, 51, 52, 55, 56, 66, 67, 71, 72, 74–77, 86, 88–90].

В 1993–2001 годах рядом журналов были проведены дискуссии и «круг-лые столы», отразившие резко усилившийся интерес к консервативной про-блематике не только историков, но и философов, социологов, политологов. В основном они были посвящены проблеме определения консерватизма как целостного явления, причинам его возникновения, уточнению специфики рус-ского консерватизма. Делались и попытки типологизации отдельных направле-ний консерватизма [34, 64, 46].

В 1997 году по инициативе А.Н. Боханова, известного своими биография-ми последних русских царей, представляющими сочетание академического стиля и православно-монархического дискурса, вышел сборник «Российские консерваторы» [62], содержащий исторические портреты ряда видных госу-дарственных деятелей от А.А. Аракчеева до В.К. Плеве. Он, несомненно, стал вехой в современной историографии русского консерватизма. Впервые круп-нейшие российские консерваторы-практики были обрисованы сравнительно полно, ярко и объективно. Консерваторы изображались как «люди, объеди-ненные лишь одной идеей, одним высшим стремлением: сохранить историче-ское Русское Государство», все они были «людьми Веры, Традиции и Порядка» [62, с. 15]. Впрочем, подавляющее большинство статей сборника свободно от апологетики, что отмечал и его составитель [62, с. 16].

В 1999 году появилось сразу несколько монографий, авторы которых стремились выйти за рамки жанра исторического портрета [25, 60]. Крупным обобщающим изданием начала нулевых годов стала коллективная монография под редакцией В.Я. Гросула «Русский консерватизм XIX столетия» [16]. Консер-ватизм интерпретировался авторами, в сущности, с позиций классового под-хода, почти исключительно как идеологическое выражение крепостнических и продворянских настроений. В результате целый ряд немаловажных сюжетов и проблем выпали из их поля зрения.

В XXI веке опубликовано несколько исследований, в которых изучение русского консерватизма вышло за пределы начальной стадии «накопления фактов». Книги эти не всегда специально посвящены консерватизму, но тесно связаны по своему сюжету с соответствующей проблематикой. Уровень но-визны и обобщений, а также хронологический охват материала в них таковы, что можно говорить о настоящем «прорыве» в изучении русского консерватиз-ма. Представляется, что качественный скачок в его изучении произошел при-мерно в последние пять-шесть лет, когда появились ценные в фактическом, методологическом и идейно-политическом плане монографии и справочно-энциклопедические издания, посвященные как отдельным крупнейшим пред-ставителям консервативной мысли и политики, так и более обширным сюже-там: организациям, взглядам, деятельности в Думе, влиянию на культурную и общественную жизнь и т.д. Они, с моей точки зрения, окончательно оформи-ли современную историографическую традицию, создали исследовательское проблемное поле и заложили детальную программу будущих исследований.

Перечислю их, исходя из хронологического принципа, то есть начну с ис-следований, посвященных становлению и развитию русского консерватизма в царствование Александра I, затем официальной идеологии второй четверти XIX века, зрелому русскому консерватизму второй половины XIX века и т.д.

214[


Так, в нашем исследовании «Русский консерватизм в первой четверти XIX в.» были рассмотрены и проанализированы все основные сюжеты, связан-ные со становлением русского консерватизма и его развитием: причины его возникновения, основные деятели консервативного течения, объединения кон-серваторов, их периодические издания, взгляды и т.д. [48].

В монографии М.М. Шевченко «Конец одного величия» (равно как и в целой серии его статей об С.С. Уварове) речь идет о влиянии консервативной идеологии на ключевые направления внутренней политики в царствование Ни-колая I: народное образование, цензуру и печать. Метаморфозы официальной идеологии, ее трансформация на различных этапах николаевского царствова-ния показаны как никогда ранее подробно и многопланово [83–85].

И.А. Христофоров, автор книги «“Аристократическая” оппозиция Великим реформам», на основе широкого круга малоизвестных, в основном архивных, источников проанализировал состав, деятельность, идеологическую ориента-цию и программу одной из очень влиятельных и слабо изученных политических группировок пореформенной России. Анализ взглядов «аристократов» приводит автора к выводу о том, что они принципиально отличались от идей, традиционно считающихся почти «обязательными» для русских консерваторов. «Аристократы» отнюдь не отвергали западные ценности и европейский путь развития, зареко-мендовав себя ярыми противниками крестьянской общины и государственного патернализма, сторонниками доктрины laissez faire, дебюрократизации власти и введения общероссийского дворянского представительства [80].

Одним из наиболее серьезных исследований, посвященных русско-му консерватизму второй половины XIX – начала XX века, стала монография А.В. Репникова «Консервативные концепции переустройства России». Моно-графия свидетельствует о том, что русская консервативная мысль разраба-тывала различные варианты так называемой консервативной модернизации, которая призвана была синтезировать назревшие новации с традиционными ценностями. Одной из сильных сторон монографии является анализ взглядов консерваторов на природу монархического идеала, отличие самодержавия от абсолютизма и деспотии, а также рассмотрение принципов неравенства и со-циальной иерархии [59].

Исследование Ю.И. Кирьянова «Правые партии в России. 1911–1917» явилось результатом многолетней кропотливой работы автора и посвящено истории правомонархических (автор принципиально не использовал термин «черносотенцы») партий накануне и в годы Первой мировой войны. В книге со-держится детальный анализ историографии проблемы, исследуются числен-ность и состав этих партий, ход партийных съездов, текущая работа, представ-ления правых о государственном и социально-экономическом устройстве и развитии России [27].

В этом тематическом ряду следует также назвать ряд фундаментальных работ, посвященных истории консервативного движения: монографию того же Ю.И. Кирьянова о «Русском собрании» [28], монографию И.В. Омельянчука об истории правоконсервативного движения, начиная с 1901 по 1914 год [50], ис-следование А.А. Иванова о деятельности правых в русском парламенте в 1914–1917 годах [22], работы С.А. Степанова, посвященные деятельности черносо-тенных организаций вплоть до наших дней [69, 70].

Необходимо также отметить новаторские монографии, посвященные отдельным крупным деятелям консервативного движения: «Русский храни-тель» А.А. Ширинянца, посвященная М.П. Погодину [87], «К.П. Победоносцев в общественно-политической и духовной жизни России» А.Ю. Полунова [54], «Геп-тастилисты. Константин Леонтьев, его собеседники и ученики» О.Л. Фетисенко [78] (среди современных исследований о Леонтьеве нельзя не упомянуть кни-

215 ]

гу С.В. Хатунцева «К. Леонтьев. Интеллектуальная биография. 1850–1874 гг.», посвященную почти неизвестному до ее появления периоду становления Ле-онтьева как мыслителя) [79], «Две жизни Льва Тихомирова» А.В. Репникова и О.А. Милевского [61].

Исключительным вкладом в историографию русского консерватизма, в том числе и первой четверти XIX века, стало издание энциклопедии «Русский консерватизм середины XVIII – начала ХХ века» (РОССПЭН, 2010, под редакцией В.В. Шелохаева и А.В. Репникова). Она представляет собой научно-справочное издание, ставящее целью проследить генезис и эволюцию русского консерва-тизма за два века. Большое внимание уделено теоретико-методологическим, идейно-политическим, социокультурным и институциональным основаниям консерватизма в России, проанализирован понятийный аппарат, представ-лены различные политические, общественные и культурно-просветительские объединения русских консерваторов, отдельные персоналии [65]. Энциклопе-дия фактически представляет собой исследовательский проект, стимулирую-щий изучение множества тем, которые лишь кратко впервые обозначены в этом внушительном по объему коллективном труде. Кстати говоря, примерно такую же роль играет и энциклопедия «Русская философия» под общей редакцией М.А. Маслина, в той ее части, которая посвящена русским консерваторам [63].

Подводя итог, можно констатировать, что в современной отечественной историографии в предельно короткий срок произошло становление быстро развивающегося научного направления. Появились тысячи статей, сотни сбор-ников и монографий, в той или иной степени посвященных истории русского консерватизма, наконец, энциклопедия русского консерватизма.

С нашей точки зрения, главной задачей ближайших лет должно быть соз-дание обобщающей коллективной монографии, посвященной истории русского консерватизма с конца XVIII до начала XXI века и освещающей все основные сю-жеты, начиная с деятельности Г.Р. Державина, Н.М. Карамзина, А.С. Шишкова и заканчивая нашими днями, включая и проведение Бердяевских чтений и выпуск «Тетрадей по консерватизму», несомненно, ставших этапными событиями в со-временной государственной, общественной и научной жизни.

Назрела необходимость выпуска междисциплинарного научного журна-ла под условным названием «Консерватизм в России и мире», в котором могли бы публиковать итоги своих исследований историки, философы, политологи, культурологи, филологи и т.д. Издание позволило бы объединить усилия раз-личных направлений гуманитарных наук – историков, политологов – для созда-ния, с одной стороны, концептуально-выверенных, с другой – базирующихся на строгой позитивистской фактологической базе работ.

Наконец, как мне представляется, большим вкладом в изучение и раз-витие русской консервативной мысли, шире – истории русской общественной мысли, политики и культуры, могло бы стать полное библиографическое опи-сание всех опубликованных работ (включая мемуаристику, переписку, деловую документацию и пр.) русских консерваторов, что подготовило бы условия для создания электронной полнотекстовой базы данных «Русский консерватизм» (пока подобного рода проект осуществляется на сайте «Российский консерва-тизм»: http://conservatism.lib.vsu.ru/ ).



1. Авдеева Л.Р. Проблема «Россия и Европа» в воззрениях Н.Я. Данилевского и К.Н. Леонтьева // Вестник Московского университета. Сер. 7. Философия. 1982. № 3.

2. Альтшуллер М.Г. Беседа любителей русского слова. У истоков русского славянофильства. М., 2007.

3. Артемьева Т.В. Михаил Щербатов. СПб., 1994.

216[


4. Бажов С.И. Философия истории Н.Я. Данилевского. М., 1997.

5. Балуев Б.П. Споры о судьбах России: Н.Я. Данилевский и его книга «Россия и Европа». Тверь, 2001.

6. Богданов А.В. Почвенничество. Политическая философия А.А. Григорьева, Ф.М. Достоевского, Н.Н. Страхова. М., 2001.

7. Бородин А.П. П.Н. Дурново. Русский Нострадамус. М., 2013.

8. Виноградов И.А. Гоголь и Уваров: Православие, Самодержавие, Народность // Вестник РГНФ. 2001. № 1.

9. Вишленкова Е.А. Заботясь о душах подданных. Религиозная политика в России первой четверти XIX века. Саратов, 2002.

10. Володина Т.А. «Русская история» С.Н. Глинки и общественные настроения в России начала XIX в. // Вопросы истории. 2002. № 4.

11. Гайденко П.П. Наперекор историческому прогрессу (К. Леонтьев – литературный критик) // Вопросы литературы. 1974. № 5.

12. Гальцева Р.П., Роднянская И.Б. Раскол в консерваторах. Ф.М. Достоевский, Вл. Соловьев, И.С. Аксаков, К.Н. Леонтьев, К.П. Победоносцев в споре об общественном идеале // Неоконсерватизм в странах Запада. Социально-культурные и философские аспекты. Ч. 2. М., 1982.

13. Горностаев М.В. Генерал-губернатор Москвы Ф.В. Ростопчин: страницы истории 1812 года. М., 2003.

14. Готье Ю.В. Борьба правительственных группировок и манифест 29 апреля 1881 г. // Исторические записки. 1938. Т. 2.

15. Готье Ю.В. К.П. Победоносцев и наследник Александр Александрович. 1865–1881 // Сборник (Публ. Б-ки им. В.И. Ленина). № 2. М., 1928.

16. Гросул В.Я., Итенберг Б.С., Твардовская В.А., Шацилло К.Ф., Эймонтова Р.Г. Русский консерватизм XIX столетия. М., 2000.

17. Десницкий В. Из истории литературных обществ начала XIX в.: журналы «Беседы любителей русского слова» // На литературные темы. Кн. 2. Л., 1936.

18. Долбилов М.Д. Консервативное реформаторство М.Н. Муравьева в Литовско-Белорусском крае // Консерватизм в России и мире: прошлое и настоящее. Воронеж, 2001. Вып. 1.

19. Егерева Т.А. Русские консерваторы в социокультурном контексте эпохи конца XVIII – первой четверти XIX в. М., 2013.

20. Западов А.В. Из истории «Беседы любителей русского слова» // Литературный архив. Т. I. М.; Л., 1938.

21. Иванов А.А. Владимир Пуришкевич: Опыт биографии правого политика (1870–1920). М.; СПб., 2011.

22. Иванов А.А. Правые в русском парламенте: от кризиса к краху (1914–1917). М.; СПб., 2013.

23. Казаков Н.И. Об одной идеологической формуле николаевской эпохи // Контекст: Литературно-теоретические исследования. М., 1989.

24. Карпухин Д.В. «Черная сотня»: вехи осмысления в России. М., 2009.

25. Карцов А.С. Правовая идеология русского консерватизма. М., 1999.

26. Кирьянов Ю.И. Обзор литературы о правых партиях и организациях в России в 1905–1917 гг. // Правые партии. 1905–1917: Документы и материалы: в 2 т. М., 1998. Т. 2: 1911–1917 гг.

27. Кирьянов Ю.И. Правые партии в России. 1911–1917. М., 2001.

28. Кирьянов Ю.И. Русское собрание. 1900–1917. М., 2003.

29. Киселева Л.Н. Система взглядов С.Н. Глинки (1807–1812 гг.) // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 513. Тарту, 1981.

30. Китаев В.А. У истоков русского консерватизма (М.М. Щербатов и Н.М. Карамзин) // Волгоградский государственный университет: Материалы IX научной конференции профессорско-преподавательского cостава. Волгоград, 1994. С. 131–137.

31. Колмаков В.Б. С Россией в сердце. Дмитрий Скрынченко. История жизни. Воронеж, 2012.

32. Кондаков Ю.Е. Архимандрит Фотий (1792–1838) и его время. СПб., 2000.

33. Кондаков Е.Ю. Князь А.Н. Голицын: придворный, чиновник, христианин. СПб., 2014.

34. Консерватизм в России: Круглый стол // Социологические исследования. 1993. № 1.

35. Крижановский Н.И. Публицистика М.О. Меньшикова в контексте критико-философской мысли рубежа XIX–XX веков. Армавир, 2012.

36. Кузнецов О.В. Р.А. Фадеев. Генерал и публицист. Волгоград, 1998.

37. Леонов М.М. Салон В.П. Мещерского: Патронат и посредничество в России рубежа XIX–XX вв. Самара, 2009.

38. Лотман Ю.М. Карамзин. СПб., 1997.

39. Лотман Ю.М. «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» Карамзина – памятник русской публицистики начала ХIХ века // Литературная учеба.1988. № 4.

40. Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Споры о языке в начале ХIХ века как факт русской культуры // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 358. Тарту, 1975.

41. Лукьянов М.Н. Российский консерватизм и реформа. 1907–1914. Пермь, 1914.

42. Лупарева Н.Н. «Отечестволюбец»: общественно-политическая деятельность и взгляды С.Н. Глинки. Воронеж, 2012.

43. Лямина Е. Новая Европа: мнения «деятельного очевидца». А.С. Стурдза в политическом процессе 1810-х годов // Россия. Russia. Культурные практики в идеологической перспективе. Россия, XVIII – начало XX века. Москва; Венеция, 1999.

44. Мещерякова А.О. Ф.В. Ростопчин: у основания консерватизма и национализма в России. Воронеж, 2007.

217 ]

45. Милевский О.А. Лев Тихомиров: две стороны одной жизни. Барнаул, 2004.

46. Минаков А.Ю. К постановке вопроса о типологии раннего русского консерватизма // Клио. 2003. № 3 (22).

47. Минаков А.Ю. Предисловие // Магницкий М.Л. Православное просвещение. М., 2014.

48. Минаков А.Ю. Русский консерватизм в первой четверти XIX века. Воронеж, 2014.

49. Николюкин А.Н. Розанов. М., 2001.

50. Омельянчук И.В. Черносотенное движение в Российской империи (1901–1914 гг.). Киев, 2006.

51. Парсамов В.С. А.С. Шишков // Шишков А.С. Избранные труды. М., 2010.

52. Парсамов В.С. Жозеф де Местр и Александр Стурдза: Из истории религиозных идей Александровской эпохи. Саратов, 2004.

53. Погодин М.П. Николай Михайлович Карамзин, по его сочинениям, письмам и отзывам современников: Материалы для биографии, с примечаниями и объяснениями. М., 1866. Ч. I–II.

54. Полунов А.Ю. Константин Петрович Победоносцев: вехи политической биографии. М., 2010.

55. Полунов А.Ю. Под властью обер-прокурора. Государство и церковь в эпоху Александра III. М., 1996.

56. Попов Э.А., Велигонова И.В. Когда слово повелевает империей. Периодические издания М.Н. Каткова и новые технологии общественно-государственной политики реформирующейся России (середина 1850-х – 1880-е гг.). М., 2014.

57. Пыпин А.Н. Общественное движение в России при Александре I. СПб., 2001.

58. Пыпин А.Н. Религиозные движения при Александре I. СПб., 2000.

59. Репников А.В. Консервативные концепции переустройства России. М., 2007.

60. Репников А.В. Консервативная концепция русской государственности. М., 1999.

61. Репников А.В., Милевский О.А. Две жизни Льва Тихомирова. М., 2011.

62. Российские консерваторы. М., 1997.

63. Русская философия: Энциклопедия. М., 2007.

64. Русский консерватизм: проблемы, подходы, мнения: «Круглый стол» // Отечественная история. 2001. № 3.

65. Русский консерватизм середины XVIII – начала XX в.: Энциклопедия. М., 2010.

66. Санькова С.М. Русская партия в России. Образование и деятельность Всероссийского национального союза. 1908–1917. Орел, 2006.

67. Степанов В.Л. Дмитрий Андреевич Толстой // Российские консерваторы. М., 1997.

68. Степанов М. [Шебунин А.Н.] Жозеф де Местр в России // Литературное наследство. Т. 29–30. М., 1937.

69. Степанов С.А. Черная сотня в России (1905–1914 гг.). М., 1992.

70. Степанов С.А. Черная сотня. Что они сделали для величия России. М., 2013.

71. Стогов Д.И. Правомонархические салоны Петербурга – Петрограда (конец XIX – начало XX века). СПб., 2007.

72. Тарасов Б.Н. Пушкин как мыслитель // Вестник РГНФ. 1999. № 1.

73. Твардовская В.А. Идеология пореформенного самодержавия (М.Н. Катков и его издания). М., 1978.

74. Умбрашко М.П. Погодин: Человек. Историк. Публицист. М., 1999.

75. Файнштейн М.Ш. «И славу Франции в России превзойти…». Российская Академия (1783–1841) и развитие культуры и гуманитарных наук. М.; СПб., 2002.

76. Фатеев В.А. Жизнеописание Василия Розанова. СПб., 2013.

77. Федоров В.А. М.М. Сперанский и А.А. Аракчеев. М., 1997.

78. Фетисенко О.Л. «Гептастилисты»: Константин Леонтьев, его собеседники и ученики (Идеи русского консерватизма в литературно-художественных и публицистистических практиках второй половины XIX – первой четверти XX века). СПб., 2012.

79. Хатунцев С.В. Константин Леонтьев: интеллектуальная биография (1850–1874 гг.). СПб., 2007.

80. Христофоров И.А. «Аристократическая» оппозиция Великим реформам. Конец 1850 – середина 1870-х гг. М., 2002.

81. Цимбаев Н.И. Славянофильство: Из истории русской общественной политической мысли XIX в. М., 1986.

82. Шебунин А.Н. Европейская контрреволюция в первой половине XIX века. Л., 1925.

83. Шевченко М.М. Конец одного Величия. Власть, образование и печатное слово в Императорской России на пороге Освободительных реформ. М., 2003.

84. Шевченко М.М. Понятие «теория официальной народности» и изучение внутренней политики императора Николая I // Вестник Московского университета. Серия 8. История. 2002. № 4.

85. Шевченко М.М. Сергей Семенович Уваров // Против течения: исторические портреты русских консерваторов первой трети XIX столетия. Воронеж, 2005.

86. Шевченко М.М. Сергей Семенович Уваров // Российские консерваторы. М, 1997.

87. Ширинянц А.А. Русский хранитель. Политический консерватизм М.П. Погодина. М., 2008.

88. Шлемин П.И. М.О. Меньшиков: Мысли о России. М., 1997.

89. Ячменихин К.М. Алексей Андреевич Аракчеев // Российские консерваторы. М., 1997.

90. Ячменихин К.М. «Аракчеевщина»: историографические мифы // Консерватизм в России и мире. Ч. 1. Воронеж, 2004

91. Martin A. Romantics, Reformers, Reactionaries: Russian Conservative Thought and Politics in the Reign of Alexander I. DeKalb, 1997.


218[


Аннотация. В статье рассматриваются основные этапы и особенности развития историографии русского консерватизма последних двух десятилетий, проанализирова-ны основные работы, посвященные русским консерваторам.

Ключевые слова: историография русского консерватизма, русский консерва-тизм.

Arkady Minakov, Ph.D. in History, Professor, Voronezh State University; Director, Сenter for Conservative Studies. E-mail: [email protected]

Russian Conservatism in Modern Russian Historiography

Abstract.The article examines the key stages and characteristics of Russian conservatism in the last two decades. It also analyzes the main scientific papers on Russian conservatives.

Keywords: Historiography of Russian Conservatism, Russian Conservatism.

219 ]

Л.В. Поляков

Вечное и преходящее в русском консерватизме

«Истинный консерватизм есть борьба вечности с временем».Николай Бердяев

Формула Бердяева, вынесенная в эпиграф, кажется простой и ясной. Но на самом деле она несет в себе возможность двух существенно различных (практически – противоположных) интерпретаций. В чем в действительности заключается истинность консерватизма? В том ли, что настоящий консерва-тор стремится все преходящее воспринимать и оценивать с позиции вечности? Или, наоборот, он постольку настоящий, поскольку умеет любую наличную дан-ность бытия возводить в статус вечности?

В первом случае мы обязаны смотреть на сиюминутность с максимальной строгостью, подвергая все происходящее здесь и сейчас бескомпромиссной проверке «на вечность». Казалось бы, именно в эту сторону движется мысль Бердяева, уточнявшего в той же типичной для него афористической манере: «Правда консерватизма не есть начало, задерживающее творчество будущего, она есть начало, воскрешающее прошлое в его нетленном» [1, c. 113]. Но если следовать этой мысли буквально, то есть искать во всем только «нетленное», то парадоксальным образом мы (все, полагающие себя консерваторами) мо-жем оказаться по одну сторону «интеллектуальных баррикад» с мыслителями прямо противоположного духа. Например, с идеологом русских нигилистов-шестидесятников Дмитрием Писаревым, который, будучи двадцати одного года от роду, ухитрился потрясти российское образованное общество своей статьей «Схоластика XIX века», опубликованной в сентябрьской книжке журнала «Русское слово» за 1861 год.

А писал он буквально следующее: «Каждое поколение разрушает миро-созерцание предыдущего поколения <...> стремление к истине, поступатель-ное движение всегда лучше обладания ею уже потому, что последнее есть са-мообольщение, а первое – действительный факт <...> что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть» [8, с. 134–135].

На первый взгляд в этом манифесте нигилистического радикализма нет и намека на консервативную постановку темы «борьбы» вечного с преходящим. Но только на первый взгляд! Ведь если вчитаться в этот вызывающе-бунтарский текст, то можно открыть в нем то самое платоновское устремление к истине, которое и есть единственно данная нам достоверность. Стремление прорвать-

Поляков Леонид Владимирович, доктор философских наук, член Экспертного совета Фон-да ИСЭПИ; профессор департамента политической науки факультета социальных наук НИУ «Высшая школа экономики». E-mail: [email protected]

[ P o s t S c r i p t u m ]

220[


ся сквозь обманчивую пелену псевдобытийной кажимости и безответственной множественности мнений к тому, что несомненно истинно и, следовательно, вечно: разве не этот пафос прочитывается в писаревском «ultimatum’е нашего лагеря»?! Только лагерь-то настолько очевидно «не наш», что самое время за-даться еще одним вопросом: затевая в настоящем борьбу «вечности с време-нем» в смысле радикальной селекции преходящего, что, собственно говоря, мы консервируем? По-русски говоря – сохраняем, оберегаем от порушения, под-держиваем жизнь?

Взятая в таком ракурсе бердяевская формула представляет нам истин-ного консерватора как беспощадного критика настоящего, неустанно рас-чищающего нетленное прошлого от «наростов» сиюминутного, а по сути – от посягательств «будущего». Вообще, при таком повороте темы само «будущее» становится избыточно ненужным – преходящим. Ведь если «вечное» уже состо-ялось в прошлом и надлежит быть сбереженным в настоящем, то какова здесь роль того, чего еще нет? Или «будущее» – это только перенесенное в завтра сохраненное в сегодня – «вчера» (оно же – «вечное»)? Или – опять-таки вечная «борьба вечности с временем»?!

Но и при альтернативном прочтении бердяевской формулы мы вновь вступаем на путь не менее удивительных парадоксов. Если истинный консер-ватор – этот тот, кто умеет превращать (по-бердяевски правильно было бы сказать – перебарывать) преходящее в вечное, то из беспощадного критика он сам превращается в безоговорочного апологета сиюминутной данности. Он становится тем, кто обладает, согласно М. Оукшотту, особым даром «предпочи-тать знакомое неизведанному, опробованное неопробованному, факт загадке, действительное возможному, ограниченное безграничному, близкое далекому, достаток изобилию, просто удобное совершенному, радость сегодняшнего дня блаженству, обещанному где-то в утопическом будущем» [7, с. 66].

Иными словами, истинный консерватор оказывается движим фаустовским «Остановись, мгновенье!», но не в возвышенно-эстетическом, а в приземленно-практическом смысле. Умение радоваться здесь и сейчас бытию, не обреме-няя эту радость заботами о «лучшем», способность уместить «вечное» в пре-ходящем – таков ли исход указанной Бердяевым борьбы? Но если «вечность» уже здесь, то опять возникает сомнение в уместности «будущего» – зачем оно? И если оно непременно будет, то как должен отнестись к нему консерватор: как к угрозе?

В обоих вариантах прочтения бердяевской формулы мы обнаруживаем то, что и придает ей смысл, – борьбу по-разному противостоящих друг другу смыслов. Таким образом, можно утверждать, что совсем не-консерватор Нико-лай Бердяев сумел дать живое – то есть само себя постоянно оспаривающее – определение консерватизма. И этим самым высветил одну из вечных проблем отечественного консерватизма – постоянную неудовлетворенность запроса на однозначно окончательное самоопределение. Ведь в самом деле – с середины века двятнадцатого, когда впервые в русский язык вошло само слово «консер-ватизм», и по сию пору споры о том, что это такое, – не затихают. Так, может быть, сама постановка вопроса об отечественном консерватизме – что назы-вается, ни о чем? Может быть, мы пытаемся найти и определить то, чего у нас не было, нет и поэтому – никогда не будет?! А в том, что эти вопрошания небес-почвенны, достаточно легко убедиться, обратившись к самой нашей (по неглас-ной презумпции) «консервативной» мысли.

При всех спорах о том, были ли наши первые «славянофилы» пленника-ми «консервативной утопии» (А. Валицкий) или же на самом деле – своеобраз-ными русскими «либералами», сам поворот славянофильской мысли к чему-то «вечному», «нетленному» в отечественном прошлом позволяет рассматривать

221 ]


их (в соответствии с бердяевской формулой) в качестве «консерваторов». Од-нако любопытно вот что. Ни старшие, ни младшие мыслители славянофильско-го круга странным образом не озаботились тем, чтобы выработать самим свое собственное имя. Ведь само слово «славянофилы» – это насмешливое про-звище, обозначавшее в начале двадцатых годов XIX века «любителей древлего слова» – сторонников литературной школы «архаистов» адмирала Шишкова. Да – и Хомяков, и Аксаковы, и Киреевские восприняли это прозвище в гордом противостоянии тем, кого называли русскими «западниками». Но его неадек-ватность, помимо истории происхождения, заключается еще и в том, что ведь по отношению к России весь славянский мир – это тоже «Запад»!

Но, может быть, славянофилы были недостаточно осведомлены о том, что в европейском языковом обиходе уже появился термин «консерватор», которым можно было бы с комфортом воспользоваться для своей идейной и обществен-ной идентификации? Предположение сколь наивное, столь и неоправданное ввиду такого разъяснения, данного К.С. Аксаковым в записке «О внутреннем со-стоянии России», адресованной императору Александру II в 1855 году: «Трудно понять Россию, не отрешившись от западных понятий, на основании которых все мы хотим видеть в каждой стране – и поэтому в России – или революци-онный или консервативный элементы; но и тот, и другой суть точки зрения нам чуждые; и тот и другой суть противоположные стороны политического духа; ни того ни другого нет в Русском народе, ибо в нем нет самого духа политическо-го» [9, с. 71].

Отречение одного из бесспорных славянофильских авторитетов от име-ни «консерватор», вполне поддержанное остальными, отчасти объяснимо кон-кретным временем. В 1855 году собственно «николаевская» принципиально аполитичная (если не сказать жестче – антиполитичная) эпоха завершилась по астрономическому, но отнюдь не по историческому времени. Представление о том, что политика – дело только и исключительно царское, имело под собой основание не только в виде особой славянофильской теоретической конструк-ции, но и отражало реальную практику николаевского «хорошо управляемого полицейского государства». В таком государстве «господствовало убеждение, что монарх и его правительство существуют для того, чтобы заботиться обо всех и обо всем, а что заботиться о себе самих – есть неуважение к государству и тем самым политически опасная установка» [6, с. 154].

Будучи по еще петровскому замыслу вполне европейским продуктом, такое государство – в славянофильском представлении – почти идеально со-ответствовало «неполитической» специфике русского народа. И Константин Аксаков предлагает молодому императору путь реформ, на котором предстоит «понять Россию и возвратиться [курсив мой – Л.П.] к русским началам, соглас-ным с ее духом» [9, с. 92]. Первый шаг на пути такого понимания-возвращения состоит в том, чтобы позволить «народу» свободно выражать свое мнение по любым вопросам. Вот четкая аксаковская формула: «Самостоятельное отно-шение безвластного народа к полновластному государству есть только одно: общественное мнение» [9, с. 81].

На примере Константина Аксакова и его коллег «старших славянофилов» мы можем видеть, что перед нами типичный пример первого варианта прочте-ния бердяевской формулы «истинного консерватизма». Презумпция «русских начал», к которым необходимо и возможно (?) возвратиться, неизбежно пре-вращала славянофилов в беспощадных критиков российской современно-сти. И собственно современность виделась им в близкой «апокалиптической» перспективе: «Россия держится долго потому… что еще не исчезла в ней до-Петровская Россия» [9, с. 89]. А отсюда следовал тот радикальный вывод, ко-торый Аксаков рискнул представить едва взошедшему на российский престол

222[


Александру: «Да, опасность для России одна – если она перестанет быть Рос-сиею – к чему ведет постоянно теперешняя Петровская правительственная си-стема» [9, с. 88].

В аксаковском изложении славянофильская программа заставляет еще раз задуматься о причинах неприятия самоопределения в качестве консерва-торов. Помимо достаточно четко мотивированного нежелания идентифици-роваться политически, на «западный» манер, есть еще и особое отношение к русской истории, к допетровскому прошлому, в которое необходимо возвра-титься, чтобы остаться самими собой. В этом парадоксе «возвращения к себе», для «обретения себя» очень наглядно высвечивается интеллектуальная драма славянофилов, не позволяющая безоговорочно причислять их к консерваторам не только потому, что они сами этого не хотели. Суть этой драмы в том, что они мыслили в модусе «вечности», подключая историю не как развитие, а как про-цесс «порчи» изначально данного «идеала».

Автор этой «драматургии» А.С. Хомяков именно по данному критерию раз и навсегда отделил «Русь Святую» от «Запада», объяснив, что западный человек потому и живет с надеждой на будущее, потому и жаждет прогресса, что его и прошлое, и настоящее – плохо. А русскому человеку не нужно чего-либо ждать от будущего, поскольку ему в прошлом уже даны два бесценных дара – право-славное (единственно истинное) христианство и сельская община. Понятно, что такой принципиальный а-историзм (вполне, кстати, наглядно коррелирующий с принципом древнерусской иконной «обратной перспективы»), превращал сла-вянофила в критика не только постпетровской русской истории, но и истории как таковой. И если это терминологически допустимо, то о славянофильстве следовало бы говорить как об «археологическом консерватизме», поскольку смысл их программы сводился к высвобождению из-под пластов «неподлин-ной» (хотя иной и не бывает!) истории – подлинной национальной «сути».

Однако, наблюдая за тем, как в начале александровских реформ терми-нологически идентифицированная история русского консерватизма вроде бы обрывается, даже не начавшись, мы обнаруживаем, как в точке этого «обрыва» помощь приходит с, казалось бы, противоположного – либерального – фланга. И конкретно – от самого «нерусского» (по определению Бердяева) из всех рус-ских мыслителей – Б.Н. Чичерина1. Именно он предпринял героическую попыт-ку не только ввести в законный общественно-политический оборот само име-нование «консерватор», но и очистить его от тех унизительно-оскорбительных смыслов, которыми оно обросло к началу шестидесятых годов XIX века. А очи-щать было от чего.

В статье «Что такое охранительные начала?», вошедшей в сборник «Не-сколько современных вопросов» (1862), Чичерин писал: «Слово “консерватор” сделалось у нас пугалом. При этом звуке русский либерал кипит злобой <...> Консерватор у нас – синоним тупого равнодушия к общественному благу, пре-зрения к народу, своекорыстия вельмож, нахальства чиновников, лести, обмана и лихоимства. В его черной душе таится одно лишь гнусное стремление к чи-нам и карьере. Малейший оттенок консерватизма немедленно ставит человека в разряд отсталых, отпетых людей и делает его предметом насмешек, брани и клеветы» [12, с. 439].

И надо признать, что такое отношение к консерватизму со стороны рус-ского «разбуженного» постниколаевского общества было если и не оправдано, то имело основания хотя бы в том, что самим Чичериным обозначено с помощью термина «консерваторы-рутинисты». Поскольку они опираются «на одну рутину,

1 «По Чичерину можно изучать дух, противоположный русской идее, как она вы-разилась в преобладающих течениях русской мысли XIX в.» [2, с. 171].

223 ]

на слепую привязанность к старине, на идолопоклонство перед существующим порядком», сам этот «существующий порядок обречен на падение» [12, с. 443].

Однако Чичерин настаивает на том, что может быть и должен быть в Рос-сии иной – «разумный и либеральный консерватизм» [12, с. 450], энергетика которого должна помочь «охранительной партии» удержать «свое обществен-ное значение» [12, с. 443]. Такой консерватизм непременно должен выступать в паре с «партией прогресса», которая «представляет в обществе элемент движения». И Чичерин дает пророчески верную формулу реабилитации кон-серватизма: «Где нет партии прогресса, там народ погружается в восточную неподвижность; но где нет охранительной партии, там общественный быт пред-ставляет только бессмысленный хаос, вечное брожение, анархию, немыслимую в разумном общежитии <...> Горе народу, который извергнет из своей среды охранительные начала!» [12, с. 442].

В этом заочном споре о смысле и самой возможности русского консерва-тизма между Константином Аксаковым и Борисом Чичериным в роли союзника первого вроде бы неожиданно выступил бывший безоговорочный «западник» (в России), превратившийся в безоговорочного «русского социалиста» (на За-паде) – Александр Иванович Герцен.

Еще в «Письмах к Путешественнику» (1865) он утверждал, что «у нас кон-серватизм дальше и выше деревни не идет» [3, с. 444], хотя при этом и опасался возникновения по типу британских тори русского дворянского консерватизма: «Консервативная партия в экономическом смысле у нас только что слагается, ее росту надобно помешать. Императорская власть чисто внешняя, у ней сила, а не смысл» [3, с. 467].

Но пару лет спустя он, похоже, окончательно успокоился на этот счет. Рус-ские «тори» как-то не складывались, в смысл империи верить по-прежнему вроде бы не было оснований. И Герцен, признавший, что при прямо противоположных взглядах со славянофилами у него с ними «сердце билось одно», выносит свой «окончательный» приговор: «Нельзя говорить серьезно о консерватизме в Рос-сии. Даже самое слово это не существовало до освобождения крестьян. Мы мо-жем стоять, не трогаясь с места, подобно святому столпнику, или же пятиться на-зад подобно раку, но мы не можем быть консерваторами, ибо нам нечего хранить. Разностильное здание, без архитектуры, без единства, без корней, без принци-пов, разнородное и полное противоречий. Гражданский лагерь, военная канце-лярия, осадное положение в мирное время, смесь реакции и революции, готовая и продолжаться долго и на завтра же превратиться в развалины» [3, с. 253].

Разумеется, сами славянофилы такого рода «поддержку» вряд ли приня-ли бы, учитывая, что Герцен фактически рубил под корень их центральный те-зис, когда писал: «Ошибка славян состояла в том, что им кажется, что Россия имела когда-то свойственное ей развитие, затемненное разными событиями и, наконец, петербургским периодом. Россия никогда не имела этого развития и не могла иметь» [3, с. 228]. Но, открещиваясь от славянофильской «консерва-тивной утопии», в частности и от самой возможности консерватизма в России вообще, сам Герцен в письмах «К старому товарищу» вдруг заговаривает язы-ком консерватора во втором варианте бердяевской формулы. В ответ на баку-нинское упование на естественную «революционность» народа он вспоминает свой прежний тезис о естественной его консервативности: «Народ – консерва-тор по инстинкту, и потому, что он не знает ничего другого, у него нет идеалов вне существующих условий» [3, с. 543].

Именно ввиду этой народной привычки в обыденном видеть идеальное (в преходящем – вечное) с «консерватизмом народа труднее бороться, чем с консерватизмом трона и амвона» [Там же]. Но на самом деле этого и не надо делать! Тотальное анархическое отрицание всех исторически выработавшихся


224[


социальных институтов (государство, церковь, семья, собственность) – путь не к освобождению человечества, а к разрушению самой человеческой цивилиза-ции. И заведомо не-консерватор Герцен скажет: «Нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри. Как ни странно, но опыт показывает, что народам легче выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы» [3, с. 544].

Это удивительная способность русских не-консерваторов мыслить остро консервативно и даже говорить аутентично консервативным языком может быть проиллюстрирована еще одним характерным примером. Речь о А.Д. Градовском – одном из ярких представителей русского либерализма эпо-хи александровских реформ. Пятнадцать лет спустя после попытки Чичерина реабилитировать и сам термин «консерватизм», и его истинные смыслы Гра-довский вновь возвращается к этому сюжету в статье, прямо названной «Что такое консерватизм?».

Прежде всего он переводит вопрос о сущности консерватизма из области теоретико-мировоззренческих (философских) установок в область собственно политическую: «Словами – консерватор, консерватизм, определяется не столь-ко склад теоретических понятий общественного деятеля, сколько практическое направление его деятельности, не столько склад его ума, сколько направление его воли» [4, с. 338]. Из этого базового определения следует весьма важный вывод, развивающий тезис Чичерина о необходимости утверждения в России «разумного и либерального консерватизма». По убеждению Градовского, очень важно избавиться от одного укоренившегося в общественном сознании Рос-сии заблуждения: «Например, у нас очень принято противополагать термины консервативный и либеральный, не подозревая, что противоположение этих понятий представляет порядочный абсурд. Либерализм есть известная теория устройства государства, форм и пределов его деятельности <...> В этом смыс-ле либерализм противополагается абсолютизму и гувернаментализму (прави-тельственной опеке)» [4, с. 339].

Если при размежевании различных философско-мировоззренческих принципов и практически-политических установок («направлений воли») быть последовательным, то не нужно удивляться таким, например, комбинациям в Западной Европе: «Либеральная партия уже выступает там в качестве консер-вативного элемента, в противоположность требованиям социалистов, возвра-щающимся к началам государственного вмешательства» [Там же]1.

Выведя «консерватизм» за пределы спора о принципах, Градовский далее идет по пути, уже проложенному Чичериным. Естественным партне-ром (дружественным оппонентом) консерватора в сфере «общественной деятельности» (понятный эвфемизм для «политики» в самодержавном кон-тексте) оказывается «прогрессист». И при таком подходе становится воз-можным предложить компромиссную, но при этом – продуктивную формулу социального реформаторства: «Если консерватор старается связать про-шедшее с настоящим, то прогрессист думает о связи настоящего с будущим; консерватор направляет свои усилия к тому, чтобы учреждения прошедшего видоизменились согласно требованиям настоящего, и через это приобрели бы новую свежесть и прочность; прогрессист старается внести в настоящее иные требования будущего, которое он предвидит и работу которого он ста-рается облегчить. Его требования всегда шире, причем резче, критика глуб-же, чем у консерватора» [4, с. 342]. Отсюда естественно следует: «Каждая реформа является результатом их соглашения. Она показывает меру усту-

1 Этот феномен отметил и Герцен, назвав западноевропейских либералов рево-люционными консерваторами.

225 ]

пок, сделанных партией консервативной, под влиянием общего сознания не-обходимости перемены» [4, с. 343].

Подчеркивая различия между консерваторами и прогрессистами, Гра-довский утверждает, что более значимо их фундаментальное сходство: «Но и консерваторы, и прогрессисты сходны в том, что они одинаково стоят на почве исторического развития народа» [4, с. 342]. И этот тезис еще больше усилива-ет впечатление того, что перед нами – бёрковская консервативная парадигма, построенная на утверждении историзма и трактовке «общественного догово-ра» как пакта между поколениями «прошлыми» (уже ушедшими) и поколениями «будущими» (еще не рожденными), медиатором которого выступает поколение «настоящего». Однако это впечатление оказывается не совсем верным по двум причинам.

Во-первых, Градовский в связке «консерваторы – прогрессисты» от-дает безусловную реформаторскую инициативу именно последним, подчер-кивая, что всякая реформа – это непременно уступка со стороны консервато-ров. И раз «консерватизм» – это, по Градовскому, не принципы, а «направление воли», то очевидно, что в условном соревновании за контроль над позицией «императора-реформатора» в российском контексте верх всегда должны брать именно прогрессисты.

И отсюда, во-вторых, появляется уже отчетливо политически заострен-ная пара двойников продуктивной реформаторской связки – «реакционеры – революционеры». Градовский так объясняет различие между консерватором и реакционером: «Консерватор хранит старину, но в пределах требования на-стоящего <...> Реакционер, напротив, живет стариной, не признавая никаких требований настоящего. То, что совершается сегодня, кажется ему самым злым оскорблением для почтенной старины» [4, с. 343].

Несмотря на различие в терминах, чичеринский «консерватор-рутинист» практически не отличается от «реакционера», поскольку фактически провоци-рует революционное разрушение существующего порядка. А при этом, несмо-тря на весьма критичный портрет «революционера»1, Градовский оставляет без ответа политически главный вопрос: кому дано право определять «требования настоящего»? Тому ли, кто убежден, что институты прошлого еще вполне год-ны и что требующие их изменений есть тем самые «революционеры», которые отрешились от истории и страстно желают воплощения в жизнь своей «отвле-ченной формулы» путем разрушения существующего порядка? Или, наоборот, тому, кто осознал непригодность институтов прошлого и видит в тех, кто за них держится, – несущих разрушение существующему порядку «реакционеров»?

Вернее будет сказать, что Градовский дает на этот вопрос косвенный от-вет, посвящая основную часть своей статьи описанию того, как лидер британ-ских тори Роберт Пиль выступал в роли реформатора, проводя «политическую эмансипацию католиков» в 1829 году и отменяя по требованию партии «фри-тредеров» так называемые хлебные законы в 1846 году. Но этот ответ, имен-но в силу своей «косвенности», удовлетворял, как ни странно, представителей прямо противоположных идеологических лагерей. Во-первых, Герцена, кото-рый именно и настаивал на том, что в России никакого консерватизма в стиле британских тори создать невозможно (и не нужно), поскольку она есть та самая «смесь реакции и революции». А во-вторых, издателя «Московских ведомостей» Михаила Никифоровича Каткова, который категорически утверждал: «В России

1 «Если вы вглядитесь в черты революционера, разложите его природу на суще-ственные элементы, вы откроете в нем только две вещи: во-первых, отвлеченный прин-цип, во имя которого он порвал все связи с прошедшим; во-вторых, совокупность стра-стей, инстинктов, похотей – всего того, что принято называть стихийной силой, ставшей на службу отвлеченной формуле» [4, с. 346].


226[


государственную партию составляет весь русский народ. Гнилой либерализм и гнилой консерватизм оказываются только в нашем гнилом космополитическом и поверхностном образовании» [5, с. 380].

Странным образом Катков, безусловный абсолютист, именуемый то уль-траконсерватором, то просто реакционером, как будто сходится с Герценом в признании того, что в России то, что именуется консерватизмом, несостоятель-но («гнило») по определению. А вот «естественный» консерватизм нужно искать в «русском народе», определяемом не этнически, а в качестве политической на-ции. Хотя на самом деле позиция Каткова в отношении российских «консерва-торов» и «либералов» определяется принципиальным неприятием самой идеи «партийности» как таковой.

Приведенные выше строки, написанные им в марте 1881 года, после убий-ства Царя-Освободителя – это фактически возвращение к тезису Константина Аксакова в преддверии восшествия на престол Александра III. Новому импера-тору Катков предлагает поверить в то, что в русском народе нет «духа полити-ческого». Что разделение на партии, которое в предыдущее царствование едва не спровоцировало появление своего рода «предпарламента», должно быть ис-коренено не только и не столько из общественной практики, сколько из умов российского общества.

Партийность может быть относительно приемлема в Америке, хотя и там «нет и помину о партиях либеральной и консервативной в политическом смыс-ле» [Там же]. На самом деле, убеждал своих читателей Катков, там есть партия «государственная», представляющая «центростремительную силу»,– то есть партия республиканская, и «партия расторжения и разложения», представляю-щая «движение центробежное»,– то есть партия демократическая. Именно про-образ этой последней усматривается Катковым в зарождающейся российской партийности, и он утверждает: «Дух космополитизма, нечистый дух политиче-ской безнравственности, расторжения и разложения – вот что роднит наших либералов с антинациональной партией Северной Америки и в чем не уступят им так называемые наши консерваторы, которые забыли свой народ и ратуют лишь за отвлеченные принципы» [Там же].

Во всех случаях подобных выпадов против отечественных «либералов» и «консерваторов» Катков избегает персонификации, но очевидно подразу-мевает публицистов и мыслителей, продвигавших либо идеи конституции и парламентаризма (Чичерин, Градовский), либо идею необходимости особо-го представительства «Земли» («Земский Собор») перед чуждым ей «Госу-дарством» (поздние славянофилы). Оба варианта рассматривались им как прямое покушение на самодержавие как несущую конструкцию всей русской государственности. И он утверждает: «Наши воздушные партии, либералы и консерваторы, консерваторы и либералы, хлопочут о “правовом порядке”, как они выражаются на своем жаргоне, и желают наделить нас, русских под-данных, политическими правами <...> Они хотят даровать нам политические права, но у нас есть политические обязанности, а это больше <...> Напрасно нам сулят конституцию; мы уже имеем ее в нашей государственной присяге, которая обязывает всякого русского подданного радеть о пользах Государя и государства» [5, с. 403].

Собственно следующие двадцать пять лет в российских государственно-консервативных «кругах» этот подход оставался необсуждаемой доминантой. «Деполитизация» как основная государственная стратегия, как бы перенесен-ная из докрымской (николаевской) эпохи и особенно наглядно проявившаяся в тринадцатилетнее царствование Александра III, имела неоднозначные послед-ствия прежде всего для тех, кто пытался мыслить консервативно. Лишенные возможности политической репрезентации, они оказались вытеснены в про-

227 ]

странство публицистики, где выбор по-прежнему оставался между отстаива-нием «вечного» в потоке «преходящего» (позиция критика), либо возведением «преходящего» в статус «вечного» (позиция апологета).

Неудовлетворенные этим принудительным выбором мыслители консер-вативного духа сознательно превращались в маргиналов, оберегающих не столько наличный порядок, сколько свое право этот порядок свободно защи-щать, либо свободно обличать.

Эта позиция особенно остро выражена Василием Васильевичем Розано-вым: «Консервативные идеи запакощены, и кто им хочет служить – должен их реабилитировать <...> свободный, не связанный, не обязательный консерва-тизм есть последняя почти карта, которая ему остается в почти проигранной исторической игре. Если найдутся 2–1 [неразб.] которые остаются православ-ные, остаются монархисты и преданы “свято-отеческой старине” по неоспо-римо свободному соизволению сердца – еще значит игра не окончена, карты нечего бросать <...> Вот почему, думается, мы должны сражаться совершенно в разброде, в одиночку; даже замешиваясь в ряды противников; и образовать за невозможностью стоять “стенкой”– так сказать бродячие консервативные идеи, блуждающие мысли, – которые теперь или позже, в том или ином чутком человеке заронят семя консервативного миросозерцания <...> Просто консер-ватизм (не в идеях, а в людях) опостылел мне; переболела моя душа от них, воз-ненавидел я их за <...> их способы служить консерватизму»1.

И, похоже, сам Лев Александрович Тихомиров вполне разделял подобное розановское умонастроение. Во всяком случае, именно так заставляет думать его запись в дневнике от 28 апреля 1896 года: «Какие вообще ослы наши “кон-серваторы”. Как их не бить противникам при такой глупости» [10, с. 614].

Эта отчасти вынужденная, отчасти добровольная маргинализация дорого обошлась российским консерваторам (в итоге – самой России), когда политика, то есть парламентаризм и партийность, вдруг оказались реальностью, да еще по воле самого Самодержца! Их либеральные оппоненты, имевшие хорошо подго-товленную кадрово-информационную инфраструктуру, одержали оглушительную победу (153 депутата от кадетов против 13 от октябристов) на первых думских вы-борах. Да и на вторых образовали вторую по численности фракцию после «трудо-виков». И даже глубокая избирательная реформа не позволила создать в третьей и четвертой Думах сколь-нибудь значимое консервативное большинство.

Проницательный наблюдатель этого процесса, С.Н. Булгаков, с грустью констатировал: «Величайшее несчастье русской политической жизни, что в ней нет и не может образоваться подлинного (“английского”) консерватизма: таким мог сделаться настоящий, не каучуковый, но идейный октябризм, и явный про-вал октябризма, которому многие теперь радуются, есть ясный симптом того, что для октябризма еще не дозрела наша политическая культура, которая предъ-являет спрос только или на сервильность, или на “левизну” безответственной оппозиции, или слепой революционизм» [11, с. 196].

Этот диагноз-приговор российскому консерватизму, поставленный Бул-гаковым по итогам наблюдений за выборами в последнюю имперскую Думу, оказался пророческим. Ведь именно эта Дума и совершила государственный переворот, отказавшись 27 февраля 1917 года подчиниться императорскому указу о роспуске. И так называемая Февральская революция оказалась прак-тически «бескровной» именно потому, что была ни чем иным, как «революцией сверху». Другой вопрос, что «верхи», не опиравшиеся на консервативный фун-дамент, уже в октябре оказались свергнуты «низами», зараженными «детской болезнью левизны».

1 В.В. Розанов – в письме к Л.А.Тихомирову от 1895 г. Цит по.: [10, с. 614].


228[


И товарищ Булгакова по сборникам «Вехи» и «Из глубины» Николай Бер-дяев уже в 1918 году написал: «Несчастна судьба той страны, в которой нет здо-рового консерватизма, заложенного в самом народе, нет верности, нет связи с предками. Несчастлив удел народа, который не любит своей истории и хо-чет начать ее с начала. Так несчастлива судьба нашей страны и нашего народа. Если консерватизм существует лишь у власти, оторванной от народа и противо-положной народу, в самом же народе его нет, то все развитие народа делается болезненным. В консерватизме, как связи с вечностью, должна быть не только сила, но и правда, привлекающая сердце народное, обоснованная в его духов-ной жизни» [1, с. 122].

Зная то, чего еще не знал Бердяев, написавший эти строки почти сто лет назад, мы можем засвидетельствовать, с одной стороны, их непреходящую ис-тинность, а с другой – преходящий характер их базовой констатации. Сегодня, как и сто лет назад, мы обязаны понимать, что условием sine qua non органиче-ского, революциями не прерываемого развития страны является наличие про-дуктивной связки консерватизма «власти» и консерватизма «народного». А для этого должна существовать народная «духовная жизнь», состоящая как раз в ежедневном опознавании во всем преходящем присутствия (либо отсутствия) той самой «правды», которая по определению не может не быть вечной.

В этом случае практически действенный консерватизм «власти» (при вечном продолжении теоретического спора о его сути) будет состоять в охра-нении и обеспечении права «народа» на жизнь в соответствии со своей прав-дой – какой бы «странной» или «несовременной» она ни казалась со стороны. Вот эта способность создавать то, что весьма удачно обозначено как «духовные скрепы», и начинает проступать в сегодняшнем времени России. Оставляя на-дежду на то, что властно-народный консерватизм обретет, наконец, статус если не «вечного», то по крайней мере непреходящего в российской политической культуре.


1. Бердяев Н. Философия неравенства. М.: ИМА-Пресс, 1990.

2. Бердяев Н.А. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала ХХ века // О России и русской философии. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М.: Наука, 1990.

3. Герцен А.И. Сочинения: в 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1989.

4. Градовский А.Д. Трудные годы (1876–1880). М.: РОССПЭН, 2010.

5. Катков М.Н. Имперское слово. М.: Москва, 2002.

6. Леонтович В.В. История либерализма в России 1762–1914. Париж, 1980.

7. Оукшотт, Майкл. Что значит быть консерватором // Оукшотт, Майкл. Рационализм в политике и другие статьи. М.: Идея-Пресс, 2002.

8. Писарев Д.И. Сочинения: в 4 т. Т. 1. М.,1955.

9. Ранние славянофилы. М., 1910.

10. Тихомиров Л.А. Христианство и политика. Москва; Калуга, 2002.

11. Христианский социализм. С.Н. Булгаков. Новосибирск: Наука, 1991.

12. Чичерин Б.Н. Философия права. СПб.: Наука, 1998.

229 ]

Аннотация. Статья посвящена выявлению и критическому рассмотрению смыслов терминов «консерватизм» и «консерваторы», присутствующих в русской философско-политической мысли второй половины XIX – начала ХХ века. В качестве исходного бе-рется позднее определение Николая Бердяева, которое позволяет установить основную дилемму консервативного (само)определения: либо беспощадная критика «преходя-щего» с точки зрения «вечности», либо возведение всего наличного в статус «вечного». В рамках этой дилеммы можно проследить, как аутентично консервативные принципы и смыслы могут быть парадоксально выражены в различных и даже противоположных идеологических парадигмах. Неразрешимость этой дилеммы привела в имперский пе-риод к крушению консерватизма и гибели государства. Но она может быть разрешена в современной России за счет того, что базовые консервативные принципы выступают теми «духовными скрепами», которые объединяют «власть» и «народ».

Ключевые слова: консерватизм, либерализм, прогрессизм, реакция, революция.

Leonid Polyakov, Ph.D. in Philosophy, Head of the Editorial Board, “Essays on Conserva-tism” journal; Professor, the Department of Political Science, Higher School of Economics.


The Eternal and Momentary in Russian Conservatism

Abstract. The article pinpoints the plurality of meanings of the terms “conservatism” and “conservatives” which were in use in the Russian philosophical and political thought in second half of the XIX – early XX centuries, and gives a critical evaluation. The study starts with Nikolai Berdyaev’s definition of “conservatism” which poses the key dilemma: either to mercilessly criticize the momentary from the point of view of “eternity”, or to ascribe to the existing momentary a rank of “Eternal”. Through this dilemma it is possible to demonstrate how authentic conservative principles and meanings could have been presented in different and alternative ideological paradigms. The everlasting character of this dilemma in the pre-revolutionary Russian conservative thought for a long time deprived of a possibility for political representation, brought about a fatal gap between conservatism “from above” and radical-left mood “from below”. The ultimate outcome was the collapse of the Empire. The contemporary situation in Russia allows to escape such a scenario through assuming conservative principles as “spiritual bonds” tying authorities and the people.

Keywords: Conservatism, Liberalism, Progressivism, Reactionary, Revolution.


[ 230

[ Об авторах ]

ВАНЧУГОВ

Василий Викторович

доктор философских наук, профессор кафедры истории русской философии философского факультета Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова, заместитель главного редактора портала «Русская idea».

ИВАНОВ

Андрей Александрович

доктор исторических наук, профессор кафедры русской истории Российского государственного педагогического университета имени А.И. Герцена (Санкт-Петербург).

КОЖЕВНИКОВ

Алексей Юрьевич

кандидат исторических наук, Московский педагогический государственный университет, член редколлегии журнала «Политическое просвещение».

КОНДАКОВ

Юрий Евгеньевич

доктор исторических наук, доцент, профессор Российского государственного педагогического университета имени А.И. Герцена (Санкт-Петербург).

КОТОВ

Александр Эдуардович

кандидат исторических наук, доцент Государственного университета морского и речного флота имени адмирала С.О. Макарова (Санкт-Петербург).

МАСЛИН

Михаил Александрович

доктор философских наук, заведующий кафедрой истории русской философии философского факультета, заслуженный профессор МГУ имени М.В. Ломоносова.

МЕЩЕРЯКОВА

Арина Олеговна

кандидат исторических наук, ведущий библиотекарь Зональной научной библиотеки Воронежского государственного университета.

МИЛЕВСКИЙ

Олег Анатольевич

доктор исторических наук, профессор кафедры социально-гуманитарных дисциплин Сургутского государственного педагогического университета.

МИНАКОВ

Аркадий Юрьевич

доктор исторических наук, профессор Воронежского государственного университета, руководитель Центра по изучению консерватизма.

ОМЕЛЬЯНЧУК

Игорь Владимирович

доктор исторических наук, доцент, профессор Владимирского государственного университета имени А.Г. и Н.Г. Столетовых.

ПЛЯЩЕНКО

Татьяна Евгеньевна

кандидат исторических наук, преподаватель филиала Российского государственного социального университета (Воронеж).

ПОЛЯКОВ

Леонид Владимирович

доктор философских наук, член Экспертного совета Фонда ИСЭПИ; профессор департамента политической науки факультета социальных наук НИУ «Высшая школа экономики».

]231

РУТКЕВИЧ

Алексей Михайлович

доктор философских наук, профессор, декан факультета гуманитарных наук НИУ «Высшая школа экономики».

САНЬКОВА

Светлана Михайловна

доктор исторических наук, профессор кафедры философии и истории Государственного университета – учебно-научно-производственного комплекса (Орел).

ТЕСЛЯ

Андрей Александрович

кандидат философских наук, доцент кафедры философии и культурологии Тихоокеанского государственного университета (Хабаровск).

Об авторах

УДАЛОВ

Сергей Валерьевич

кандидат исторических наук, доцент кафедры российской цивилизации и методики преподавания истории Саратовского государственного университета имени Н.Г. Чернышевского.

ХАТУНЦЕВ

Станислав Витальевич

кандидат исторических наук, доцент кафедры истории России исторического факультета Воронежского государственного университета.

ЦИПКО

Александр Сергеевич

доктор философских наук, главный научный сотрудник Института экономики РАН, член Экспертного совета Фонда ИСЭПИ.

232

Альманах Фонда ИСЭПИТетради по консерватизму№ 4 2015

РедакторЕ.М. КостроваХудожественное оформлениеВ.И. КучминКомпьютерная верстка

А.В. Талалаевский

ИздательНекоммерческий фонд – Институт социально-экономических

и политических исследований (Фонд ИСЭПИ)www.isepr.ru

Подписано в печать 14.09.2015. Формат 60х90 1/8. Усл. печ. л. 29,0. Тираж 1000 экз. Заказ 1122Отпечатано в ООО «Богородский полиграфический комбинат»142400, Московская обл., г. Ногинск, ул. Индустриальная, д. 40б

Documents

ТетрадИ - Фонд ИСЭПИ · 2016. 3. 29. · ТетрадИ по консерватизму [ № 4 2015 г. Москва Некоммерческий фонд – Институт