BG.RU4 640008 090014

1 1 0 1 4

№14 (280) 10.08.11

жур

нал

рас

про

стра

няе

тся

в ка

фе,

рес

тора

нах

, клу

бах,

маг

ази

нах

и к

ин

отеа

трах

гор

ода

«Мать с отцом брали меня с собой в Крым, в Алупку.

Это было в началеПервой мировой войны»

РЕВОЛЮЦИЯ В ВОЛОЧКЕ, КОРОВЫ В ЦЕНТРЕ МОСКВЫ,«ОБЩЕСТВО НИЩИХ СИБАРИТОВ», ИСКУССТВЕННЫЙ МЕД

В БЛОКАДНОМ ЛЕНИНГРАДЕ, СТАЛИН В ОПЕРЕТТЕ, АРЕСТЫ, ВОЙНЫ, КОНЦЛАГЕРЯ,

РАССТАВАНИЯ И ЛЮБОВЬ

648дней в немецком плену

11,8метра на четверых

50копеек на трудодень

в колхозе

Д Е В Я Т Ь Ж И З Н Е Й

СПЕЦИАЛЬНЫЙ НОМЕР

3

№14 (280), 10 августа 2011 года

Учредитель и издательООО «Большой город»Генеральный директор Нелли АлексанянМенеджер по дистрибуции Мария Тертычнаяdistribution@bg.ruМенеджер по спецпроектам Анастасия ЧуковскаяПиар-менеджер Дарья СимоненкоОфис-менеджер Ульяна РусяеваАдрес Москва, Берсеневский пер., 2, корп. 1Телефон/факс (495) 744 29 83 / (499) 230 77 71По вопросам размещения рекламы в журналеsales@bg.ru, shabanova@bg.ruПо вопросам размещения рекламы на сайте bg.rubg.ru@bg.ruЖурнал распространяется в Москве, Санкт-Петербурге, Екатеринбурге, Нижнем Новгороде, Новосибирске, Ростове-на-Дону, Самаре

Препресс ООО «Компания Афиша»ЦветокорректорАлександр КаштановСтарший верстальщикИльяс ЛочиновСтарший корректорЮлия АлексееваРекламный дизайнерДмитрий СамсоновОтпечатано в типографии Oy ScanWeb Ab, Korjalankatu, 27, 45100, Kouvola, FinlandОбщий тираж 150 000 экземпляров Свидетельство о регистрации средства массовойинформацииПИ № ФС 77 -45103 от 19 мая 2011 г. выданоФедеральной службой по надзору в сфере связи,информационных технологий и массовыхкоммуникаций (Роскомнадзор)

Все фотографии с сайта flickr.com опубликованысогласно лицензии Creative Commons

или с разрешения авторов. Перепечаткаматериалов журнала «Большой город» невозможнабез письменного разрешения редакции.При цитировании ссылка на журнал «Большойгород» обязательна. Редакция не несетответственности за достоверность информации,опубликованной в рекламных объявлениях.Мнение авторов может не совпадать с точкойзрения редакции

В наборе использованы спроектированныеспециально для БГ шрифты BigCity AntiquaАлександрa Тарбеева и BigCity GrotesqueИльи Рудермана, а также шрифт ITC Bookman

Главный редактор Филипп ДзядкоАрт-директор Юрий Остроменцкий

Ответственный секретарь Дарья ИвановаЗаместители главного редактора

Екатерина Кронгауз, Алексей Мунипов Редакторы Ирина Калитеевская,

Елена Краевская, Анна КрасильщикДизайнеры Алексей Ивановский,

Анна ФроловаФоторедактор Антон Курцев

Продюсер Алевтина ЕлсуковаАссистенты редакции Маруся Горина,

Ирина ПетроваПринт-менеджер Анастасия Пьянникова

Фотография на обложке Fotobank/Getty

4Татьяна

Крапивина«Чем мы только тамни занимались! Свечкиделали. Мыло варили.

Знаете, в войну что этобыло — мыло!»

10Рауза

Кастрова«Козловский запел

«Темную ночь». Если бывы знали, что творилосьпосле этой песни в зале.Люди плакали, кричали»

18Юрий

Авербах«Извозчиков в 1920-е

и 1930-е еще было много,но мне больше всего

запомнилось, как извоз-чики водку пили»

24Наталья

Садомская«Боря начал писать в самиздат и влип

в обыск. Тогда я сказала: «Надо ехать»

30Галина

Бабанская и Леонид Авербах

История семейногофотоархива, забытого

в расселеннойкоммуналке

36Борис

Соколов«Сейчас мне 98-й год,

и я еще не спятил.Человеку вполне

достаточновосьмидесяти. Больше —

уже излишество»

42Леонид

Фридман«Помню, приду

в библиотеку и куплюкулек конфет. Иду,

кто ни встретится —всем конфеты»

48Николай

Максимов«Привели нас не копатьсебе могилы, а к тюрьме.Какая-то радость была.

Радость тюрьмы!»

Этот номер БГ — специальный. В нем собраны автобиографии семерыхлюдей, самому молодому из которых 81 год, а самой пожилой не так

давно исполнилось 100 лет. Академик и монтировщик башенных кранов,востоковед и домохозяйка — эти люди не знакомы между собой

и прожили совершенно разные жизни: кто-то чуть не погиб во времяоккупации, кто-то стал диссидентом, кто-то был вынужден

эмигрировать, кто-то весь XX век счастливо занимался наукой или читалКоран, почти не заметив всего, что происходило за окном. Объединяет

их лишь то, что они жили в одной стране. И в это поверить почти так женевозможно, как в некоторые эпизоды их судеб.

Мы старались сохранять особенности речи героев и дать имвозможность рассказать то, что им самим казалось наиболее важным.

В н и м а н и е ! « Б о л ь ш о й г о р о д » у х о д и т в о т п у с к . Сл е д у ю щ и й н о м е р в ы й д е т 7 с е н т я б р я

4

Химик, мать академика Андрея Зализняка о своейжизни до революции, о гимназических учителях

в советской школе, о любви к актерам немого кинои о том, что делают в сто лет

записала: Мария Бурасфотография: Алексей Кузьмичев

Татьяна Крапивина

Я родилась 11 декабря 1910 года. 100 лет мнеисполнилось — в прошлом году.

У меня со стороны отца, Крапивина, сведе-ния доходят только до деда. Дед — ФилиппИванович Крапивин — уроженец какого-то,видимо, подмосковного места. Не знаю,откуда он: из крепостных, из крестьян илииз мастеровых. Он сам сделал свою карьеру —купца какой-то гильдии. Дед был очень бога-тый человек. Семья у него была — 11 сыновейи две дочери. В Москве у него была скобянаяторговля на улице Балчуг — это самая такаякупеческая улица в Замоскворечье. Мне при-ходилось видеть его магазин. У него былдом в Кадашах, на Кадашевской набереж -ной. Возможно, он еще стоит и до сих пор —нетронутый.

А дед по матери был из села Спасское Горо-дище, это Суздальский уезд, километрах в два-дцати от Суздаля. Оттуда выходец дед мой —Григорий Зиновьевич Тихонов. А у него былотец — Зиновий Ефимович, брат отца — ПавелЕфимович. По семейным рассказам, главнымдействующим лицом был именно Павел Ефи-мович, человек бездетный. Детей у них с пра-бабушкой Анной почему-то не было, но вотвоспитанник у них был общий — одному сын,другому племянник — дед мой. Кто они были?Скорее всего, из крепостных церковных. Ведьвесь Суздаль — он же весь церковный, городбыл известен именно как гнездо правосла-вия. И у них были, конечно, крепостные свои;по-видимому, прадеды и были из этих кре -постных церковных крестьян. Впоследствиидед мой, Григорий Зиновьевич, стал однимиз уважаемых граждан города Владимира,собственником дома владимирского и процве-тающей компании — подряды по каменнымработам. Он был подрядчик по строительному,по каменному делу и сумел настолько продви-нуться и разбогатеть, что заимел собственныйдом, двухэтажный. Как водилось тогда, первыйэтаж — каменный, это складские помещения.А второй — деревянный, жилой. Большой дом.И я там жила какое-то время. Сейчас, навер-ное, этого дома нет, а 10 лет назад он, возмож-но, еще стоял.

К концу позапрошлого века, году в 1900-м,дед уже настолько вошел в силу, что купилу разорившегося хозяина соседнее имение —деревня Якиманская называлась. Хозяйство

у деда было большое, и семья тоже: у него былотрое сыновей, три дочери, все уже семейныелюди, внуки уже были. В имении был княже-ский дом — дворцового типа. От него потомничего не осталось. В этом имении и мать моядевочкой жила, и тетки мои две, и трое дядеймоих тоже там жили. Все они были молодыев то время, все учились.

Между этими двумя семьями, московскойи владимирской, было много родственных свя-зей. В общем, там такая взаимная родня полу-чилась, они все уже были родственники, раз-ные мои дядья и тетки переженились другна друге по цепочке.

У мамы было странное имя, которое я нигдепотом не встречала, это чисто монашескоеимя — Евстолия. Дома маму звали Тоша. Она,видимо, была очень хороший человек, потомучто о ней все домашние вспоминали как-то по-хорошему. Она рано умерла. Я была не перваяу моих родителей, вначале был сын, но он про-жил лишь несколько недель. После меня былаеще девочка… В общем, я была первой выжив-шей из детей. Я знаю, что первого мальчика,моего брата, звали Юра, но это у меня из оченьстарых семейных сведений. Тогда это былообычно — среди детей кто-то умирал. Воту деда, у которого было 11 сыновей, там какие-то еще по дороге младенцы умирали, это ужене в счет. Считали тех, кто выжил.

А отец мой, Константин Филиппович Крапи-вин, имел образование агронома. Дед старалсядать образование всем детям. Старший сын,Иван Филиппович, был по его линии, по купе-ческой, а дальше уже — кто куда. Но все обра-зование получили.

Мои родители примерно до начала войны(Первой мировой. — БГ) жили в Москве,в Сокольниках. Мать работала зубным врачом.А у моего отца вместе с двумя его братьями —их было, по-моему, не то трое, не то четверо —было коллективное хозяйство на станции Мих-нево. Такое небольшое поместье. И мы в Мих-нево жили летом. Там был пруд, в которомкупались. Один раз в этом пруду я тонула, менямать вытаскивала. Я про себя это всегда помни-ла, хотя это в семье не вспоминали. Мне былооколо четырех лет, перед войной. А один раз,уже в самом начале войны, мать с отцом бралименя с собой в Крым, в Алупку. Вообще у меняочень смутные воспоминания о том времени.

У меня память связана с фотографиями. Вотмать плетет мне косички на террасе в Михнево.Значит, это было до начала войны, наверное.К тому же примерно времени в воспомина -ниях относится слово «беженец» — это там,в Михнево, к концу года жили какие-то люди,приезжие, о которых говорили, что это бежен-цы. Кто это был и откуда, я не знаю, но слово«беженец» у меня запечатлелось. Значит, уженачалась война. Я помню, как мы оттуда пере-селялись, уже не в Сокольники, а во Влади-мир, — и дальше я была уже там, у бабушкис дедушкой.

О том, что было до 1917 года, у меня в памя-ти уже ничего не осталось. Более-менее я начи -наю вспоминать с того момента, когда во Вла-димир привезли схоронить мать — это былсамый конец 1917 года. Умерла она в Москве.У нее был туберкулез, чахотка тогда это называ-лось. Ее возили в Крым подлечить, но, видимо,там не вылечили и привезли, по существу, уми-рать домой. С ней ездила ее мать, моя бабушка.А я была во Владимире, и там тетки были, дедмой — в общем, вся оставшаяся там тихонов-ская родня, какая была. Причем деда уже высе-лили из его имения как раз в это время.

Я со старшей теткой тогда была, это оназанималась переселением из Якиманскогоимения. Ведь в 1917 году, после октября, началиуничтожать помещиков. Там через год-другойуже пусто было. Фотография только однаи осталась. Тогда все крушили — вместо тогочтобы использовать. Там же хозяйство былоналаженное, как и везде. Налаженное хозяй-ство разрушили, породистый скот — на мясо.

Из этого интересного княжеского жильякаким-то образом сохранился один пред -мет мебели — антикварный комодик. Из дере-вянной мозаики, небольшой комодик: боль-шие ящики, маленькие ящики, мозаика из раз-ного дерева. Малюсенькие какие-то ящички,потайные, открывается дверца — там ящи-чек, и каждый ящичек с такой картинкой, голландские какие-то рисунки. Сейчас этоткомодик находится во Владимире — у род-ственников.

1918 год — это очень трудное время было,время разрухи, полного хаоса. Дед мой прожилнедолго, он умер, наверное, через год, макси-мум через два после того, как имение отобралии разрушили. Видимо, не пережил. Во вла-

11 декабря 1910 года —дата рождения1917 год — смерть матери,Евстолии Григорьевны Тихоновой1919 год — переселениев семью дяди, Вячеслава Григорь-евича Тихонова1920 год — смерть отца, Константина Филипповича Крапивина

1926 год — поступление в МГУ,на химическое отделение физмата1931 год — окончание универ-ситета и начало работы в лабора-тории при Проектном институтегипрогазоочистки1932 год — замужество (муж —Анатолий Андреевич Зализняк,инженер, специалист по стеклова-ренным печам)

29 апреля 1935 года — рож-дение сына Андрея Зализняка1941 год — эвакуация в дерев-ню Дмитровка (Татарстан)1942 год — переезд в райцентрМанчаж, место эвакуации мужа1944 год — возвращениев Москву1958 год — свадьба АндреяЗализняка и Елены Падучевой

10 сентября 1959 год —рождение внучки Анны1966 год — выход на пенсию1976 год — поступление внучкиАнны Зализняк в МГУ на филоло-гический факультет1987 год — сын Андрей Зализ-няк становится членом-коррес-пондентом РАН (секция литерату-

ры и языка, отделения историии филологии)21 февраля 1987 года —рождение правнука Бориса1997 год — сын Андрей Зализ-няк становится действительнымчленом (академиком) РАН (сек-ция литературы и языка, отделе-ния истории и филологии)

11 апреля 1999 года — рож-дение правнучки Меланьи2010 год — празднование сто-летия

5

димирском доме хозяйничала бабушка,она была еще более-менее в силе. Там же жилсо своей семьей старший ее сын, мой дядя,инженер-технолог по железным дорогам и,кстати, музыкант. Средний — медик, хирург.Он на войну сразу попал, как она началась,а с войны привез себе жену, вот они во влади-мирский дом с ней вернулись и там жили.И еще тетка моя старшая с дочерью, моейдвоюродной сестрой, которая старше менянамного, на 10 лет. Когда ей было лет 17, а мнебыло лет 7 — вот она-то мною в какой-то степе-ни занималась, пока не уехала в Москву.Читать меня учила, писать.

Хаос был ужасный. Поскольку я была ребен-ком, это меня мало касалось, но я помню ноч-ные переполохи, какие-то обыски происхо -дили, какой-то криминал искали, буржуев.И в доме ходили чего-то искали. Я помню,что тряслась со страху. Очень голодное быловремя. Большое, запомнившееся событие —какой-то пирог испекли, вот это было что-тотакое очень редкостное, праздничное. А потомпомню, что одно лето мы с бабушкой жилине во Владимире, а в Спасском Городище, гдебыл дом, который когда-то принадлежал моимдедам-прадедам. Но тогда он уже деревенско-му общему хозяйству принадлежал. Он и сей-час стоит.

А отец был в санатории в это время,не во Владимире. Тоже туберкулез. Он в этомсанатории и сгинул, где-то через три годапосле смерти матери. Но я уже была в Моск-ве, и до меня это уже не доходило. Меня взялк себе в семью дядя, младший сын бабушки,Вячеслав Григорьевич Тихонов. Дядя Вичамы его звали. Он был физик, его после учебыпри университете оставили, и получил онквартиру от университета. Профессорам дава-ли полную квартиру, а ему — половину, 3 ком-наты. Не в университетском здании, а в новом,в Шереметьевском переулке. Я думаю, бабушкас него слово взяла, что он меня не оставит, вотон и взял. А там, видимо, жить было уже совсемневозможно. У дяди с женой его, тетей Таей,уже была дочь Мария, на 3 года меня старше,а при мне уже и брат мой двоюродный родил -ся — 31 декабря, в ночь на 1 января, с 1920-гона 1921 год. И так я застряла в этой тихоновскойсемье до конца.

В школу я начала ходить первый год во Вла-димире, это, видимо, 1919 год. В школе нас чем-то подкармливали, помню, какие-то кусочкисахара давали. Голодное же было время. Чему-то нас учили в школе, но запомнилось глав-ное — что подкармливали. Во всяком случае,когда меня привезли в Москву, я ходила ужене в первый класс. Московскую школу я ужепомню, я ходила в Кисловский переулок —это была бывшая гимназия Травниковой.

У нас в школе преподавательницы были —бывшие преподавательницы той гимназии.Одна из них нам много рассказывала, какони, учительницы этой гимназии, в довоен -ное время проводили свои каникулы, как ездили по заграницам, где, в каких странахона была. Рассказывала, как была в Италии,как там гондолы плавают, как там апельси -ны растут на деревьях, как там цветы цветут.Рассказы вала про Швейцарию, какой тамшоколад, сладкий и горький — для разныхнадобностей. Рас сказывала про Германиюи про то, как там ее застало начало войны,и как пришлось бежать оттуда, и каким круж-ным путем. Она нам говорила: «Вот не успеласъездить в Японию». Я ее потом часто вспоми-нала. Но она как-то исчезла, то ли ушла, то ли умерла.

Где-то до 7–8-го класса мы учились в этойгимназии, а потом школу перевели в другоеместо — на Бульварное кольцо, на Арбат.И в связи с этим переходом поменялся пер -сонал. Пока мы были на Кисловском, быликакие-то рудименты той гимназии — про Озириса нам рассказывали, были какие-тоостат ки французского языка. А на Арбате,куда нас переселили — этого здания там дав-но уже нет, — была современная советскаяшкола.

Все девчонки были тогда влюблены в кино-актеров. А в те времена, когда мне было13–15 лет, было много всяких голливудских

филь мов. Тогда нашего кино было мало,в основном были американские фильмы —Рудольф Валентино, была его знаменитая кар-тина «Кровь и песок», по какому-то испанско-му роману. Книжечки выпускали по этим арти-стам. У меня много их было, книжечек разных.Интересно! Консерватория тогда была не кон-серваторией, а кино, и называлось кино —«Колосс», но все говорили почему-то «Кóлос».В этот самый «Колос» мы ходили, можно былона верхотушку пробраться за копейки.

«В кино «Колос» Таня с ИройКонрад Вейда увидали.По окончании картиныОбе дружно зарыдали!»Эти строчки наша подружка сочинила.

Мы с Иркой считали, что он наш герой. Этотогда была картина такая, «Индийская гроб -ница», где Конрад Вейд играл, такая мрачнаяфигура, немецкий актер. Потом в относитель-но недавние годы многие эти картины пока -зывали, и смотришь — наивные такие вещи,а тогда казалось…

А жила я тогда в Шереметьевском переулке,в той самой квартире, которую в 1903 или1905 году дядя мой получил от университета.Причем эта квартира у нас уже была частич-но уплотнена. Трехкомнатная квартира была,и в одну из комнат к нам подселили чужихлюдей. Разные были жильцы — менялись.Я жила с дядей, его женой и детьми. Но основ-ная жизнь у нас тогда была на улице. Мы выхо-дили во двор, пацанва там, девчонки. Гуляли.У меня подруга была, Анна, мы потом с нейв университете вместе учились, вот с ней всю-ду ходили. А в соседнем подъезде жила МаняГуревич. Старше нас. Это вообще был нашобразец, идеал такой недостижимый. Краса -вица была.

Да, еще когда в школе учились, мы на похо-роны Ленина ходили. Но я плохо помню, пом-ню только — холодно и костры какие-то жгут.

В университет, на химическое отделениефизмата, я поступила в 1926 году, а кончалимы в 1931-м. Полагалось 6 лет учиться, а мыкончали в ускоренном порядке, у нас быласокращенная программа. У нас даже свиде-тельство было — 1931-й на 1932-й. Я летом, помню, уезжала, жила где-то на даче, одингод жила с моей подружкой в Соколовке,один раз на Обираловке жили.

И примерно в это время, в 1932 году, нача-лась моя замужняя жизнь. Мой муж Анатолийна пять лет меня старше, он инженер-стеколь-щик был, специалист по стекловареннымпечам, работал на стекольном заводе. СынАндрей родился в 1935 году. Ну и я тоже рабо-тать пошла после окончания, в лабораториюпри Проектном институте гипрогазоочистки.Эта лаборатория — прародитель нашего тепе-6

Родители Татьяны Крапивиной —Константин Филиппович Крапивин

и Евстолия Григорьевна Тихонова, 1911 год

Татьяна Крапивина с родителями в Алупке

В ТЕ ВРЕМЕНА

БЫЛО МНОГО

ГОЛЛИВУДСКИХ

ФИЛЬМОВ.

И ВСЕ

ДЕВЧОНКИ

БЫЛИ ТОГДА

ВЛЮБЛЕНЫ

В КИНОАКТЕРОВ

решнего института, ВНИИгаза. Там я и про -работала, по существу, до декретного моегоотпуска.

У Андрея постоянно няньки были, да. Раз-ные няньки. Вот последняя, с которой мыпотом были вместе в эвакуации, оказаласьочень хорошей женщиной, очень нам подо -шла. Поля, Полина. У нее был сын Витька.А жили мы тогда на улице Смирновке, в рай -оне Рогожской Заставы. Теперь это называет -ся шоссе Энтузиастов. Это такой промышлен-ный район, и там находился стекольный завод,на котором муж работал. Сначала у нас былаотдельная комнатенка, там Андрей родился.Но очень быстро нас переселили в коммуналь-ную квартиру, не бог весь какую, но там былоуже удобнее. Там было несколько семей, жилимы очень дружно, люди все с завода. Это былпоселок при заводе. Ездили до станции Кара -чарово по железной дороге.

В коммуналке на Смирновке нас было 4семьи, жили мы очень дружно, никаких ссор,свар не было. У всех были ребятишки, человекпять было ребят. Поля с сыном тоже. Андрейбыл самый маленький из детей, другие былипостарше него, но все такие погодочки. И онбуквы стал учить — старшие учились по буква-рю, и он, глядя на них, тоже буквы учил. В общем,читать он выучился, глядя на старших.

А когда мы переезжали на Сходню, старшиеуже в школу ходили, а Андрею исполнялосьшесть лет. Весной 1941-го это было. Тогда в школуон еще не ходил. Прожили мы там очень недол-го, потому что началась война.

Я вот хорошо помню предвоенное время.Было такое ощущение, что вот-вот война. Вой-на висела в воздухе. Но конкретной подготовкине было. И это было как-то нежданно-негадан-но. Помню, это воскресенье было, когда объ-явили по радио. Тогда радио стояло на улице,громкоговоритель. И объявили: «Началась война». И вот стали нас готовить. Бомбарди-ровки Москвы начались примерно через ме сяц.За это время принялись устраивать убе жища.И у нас там возле дома была сделана какая-тотраншея, чем-то прикрытая. Щель такая, при-митивное бомбоубежище. Я помню, как во вре-мя первых бомбардировок мы туда ходили,в эту траншею. Слышали разрывы, виделивспышки в стороне Москвы. Видели, как само-леты над нами летели на Москву. Примерногде-то в конце июля начались разговоры об эва-куации, были всякие панические страхи, чтов Москве пожары, то-се. Нам по радио переда-вали, где и что. И на работе было уже постанов-ление, что всех таких вот мам с детьми надодолой из Москвы. В июле месяце нас всех орга-низованно из Москвы вывезли. Погрузилина громадную баржу и водой отправили. Яко-бы в Чебоксары, а на самом деле мы попалив куриный совхоз в Челнах. До Татарии настолько довезли.

Я не помню, как так вышло, что нас к меступогрузки на эту баржу порознь привозили:детей отдельно, матерей отдельно. Только пом-ню, что приехали, гляжу — где Андрей? А онодин бегает где-то между грузовиков, одинсовсем. Я просто испугалась: как же так, ведьон потеряться мог! Ему шесть лет всего. Какя могла такое допустить? И так я разволнова-лась, что и не помню, как мы на этой баржеплыли.

Мы попали на место уже где-то, наверное,в августе. Еще успели картошку убрать, заста-ли смородину. Нас распределяли по дерев-ням, и мы оказались в деревне Дмитровке.Это была русская деревня, в отличие от сосед-ней, где вперемешку были русские и татарскиедеревни.

Местные жители войне были скорее рады.Там были зажиточные люди, и они былинастроены так: придет Гитлер и разгонит кол-хозы. Вот до колхозов было так хорошо! Вонтам наше поле. Они свою картошку всякимиудобрениями удобряли, но сами ее не ели —только на продажу. Она такая большая выхо -дила, жирная, красивая. А ели они колхоз -ную, помельче. Она поздоровее. Ну, и мы

8

на поле ее собирали. Там как: соберешьдевять ведер — десятое себе бери.

Но к нам относились терпимо. Наверное, осо-бой радости мы им не доставляли, но, можетбыть, и не досаждали чересчур, пото му что мытам что-то делали по возможности, старалисьработать. Зима была очень холод ная, дажепо тамошним временам считалась холодной.

Весной, когда началась навигация, муж мойдобрался до нас и увез оттуда к себе. Завод из-под Сходни эвакуировали, переселили на пус -тое место в двадцати километрах от райцентраМончаж, и вокруг этого пустого места возникпоселок. И поселок этот потом стал называть-ся — город Натальинск. Я не знаю, сохрани-лось ли название. Там и школа была, при заво -де. Я, как приехала, сразу стала работать в лабо-ратории при стекольном заводе — на чистоаналитической работе. И там же, в этой лабо -ратории, у меня возникла очень близкая друж-ба — тоже семья, семейство Красногорских:он инженер на за воде, как и мой муж, а она —работник лаборатории. И с ней у нас дружбабыла до самой ее смерти. Она умерла лет десятьтому назад. Там две дочери были, старшаяна год младше Андрея, младшая на два. Мыбыли друзья до самой их смерти.

Чем мы только там ни занимались! Свечкиделали. Мыло варили. А мыло — это была оченьсущественная вещь. Знаете, в войну что этобыло — мыло! В войну все было ценно.

Анатолий с заводом уехали раньше, мы оста-лись одни с Андреем: часть завода вернуласьв Москву еще году в 1944-м, и мой муж с ней,а часть осталась. Нам было не так-то простоуехать. В те времена ведь было не просто —куда захотел, туда и поехал. Не то времечко.Двинуться с места — это, знаете, какие разре-шения нужны были? А потом, и некуда было.Там у меня все-таки была работа, было жилье,было какое-то положение — не было и смыслауезжать оттуда. И Андрей еще в школу ходил.В общем, на Сходню мы вернулись уже послевойны. А немцы не дошли до Сходни буквальнокилометры. Там даже танк стоял долгое времяна том месте, где они остановились.

Лаборатория, в которой я начинала, сталаинститутом ВНИИгаз, туда я и вернулась. Зани-малась работой на разных лабораторных уста-новках. Мы все там назывались — научныесотрудники. Не бог весть какое было распре -деление работ.

Сталинские репрессии нашу семью как-то миновали. До войны, даже и в 1937 году,страха не было, страх появился после войны.Да и 1937 год не был особо страшнее преды -дущих. Эти удары режима были и раньше. Например, отца Маргариты, моей соучени-цы, инженера, посадили по Шахтинскому делув 1928 году. Потом и мать ее посади ли, и мыс ней как-то потеряли связь.

В 1952 году Андрей поступил в университет.Он постоянно на олимпиадах толокся. Не знаю,почему он увлекся лингвистикой. А что с нимбыло делать? Раз интересуется, пускай занима-ется. Он ходил на эти олимпиады, ему былоинтересно. Слава богу, есть занятие. И чемя была довольна, что у него друзья тоже такие,направленные. Так, один, например, направ-ленный медик. Это школьные друзья. Их навер-ное, во многом направила учительница литера-туры, очень дотошная, очень активная.

Андрей в пятом классе взял с собой в пио-нерский лагерь англо-русский словарь и егочитал там. Читал и выучил. Самое хорошее,когда человек чем-то заинтересован. Самоеплохое, когда человек не знает, чем ему зани-маться. И конечно, я всегда была очень доволь-на, что Андрей в школе хорошо учился.

В 60-е годы при университете был клуб, быв-шая церковь, и Леонид — приятель Андреяпо школе — подвизался там: они Брехта стави-ли. Кстати сказать, в этом клубе еще раньше,в 30-е годы, был один из первых концертовОбразцова — он там начинал. Его тогда малокто знал, он был в те времена артистом Вто -рого МХАТа. Был такой Второй МХАТ, кото-рый потом закрыли. Мы ходили туда смотреть«Двенадцатую ночь». Там есть персонаж —Шут, у которого игрушка. И когда мы смотре-ли этот спектакль, помню, у Шута в руках была

телячья кожа, и он из нее выстраивал разныефигуры. Мы задним числом, впоследствиитолько определили, что это был Образцов.И с этого он начинал, вот эта телячья шкура —это был прообраз его дальнейших кукол. А мыкогда его видели, нам было все равно, кто этои что, просто было смешно смотреть. Многолет спустя, кстати, Образцов выступал со своимтеатром у нас в ВНИИгазе на каком-то празд-нике. Но тогда он уже был, конечно, мэтр.

А потом появилась Лена, Андрей женился.И появилась внучка Анюта. А потом ВНИИгаздал нам квартиру на улице Тухачевского,в 1961 году. Переселение — это было событие!Ведь после войны мы поселились в комнатев коммуналке, которую нам дал завод: таки жили втроем в комнатенке в полуподваль-ном помещении. А тут нам дали двухкомнат-ную квартиру: отдельная кухня, отдельная ван-ная, отдельная уборная! Бывают хрущевкис совмещенными санузлами, а у нас было всеотдельное — крошечное, но отдельное. При-чем квартира была теплая, сухая.

Я всю жизнь проработала в ВНИИгазе.На пенсию вышла в 1966-м. Но и послея довольно долго была с ними связана. Делов том, что я же была членом нашей партии.У меня еще сейчас книжка цела. Вступилая в партию после войны — где-то, можетбыть, в 50-е годы. В общем, меня уговорили.Мы же были люди коллектива: работа работой,но надо было обязательно вести и обществен-ную работу, и это было большое дело. Обще-ственная работа, коллектив, все время прихо-дилось кем-то быть. И как-то так получилось,что жизнь становилась все партийней и пар-тийней, интересней и интересней. Не бог вестькакие мы были партийные люди, но надо былозаниматься партийной работой.

Я была лет 10 потом уже, когда вышла на пен-сию, с ВНИИгазом связана именно по партий-ной линии, ходила к ним на собрания. Так я былакак-то связана с внешним миром. Потом поти-хоньку все старички уходили один за другим,и мы теряли друг с другом связь. И в конце концов связь эта полностью рассыпалась. А пер-вое время это помогало жить. И так же и рабо-та — мне было интересно бывать на собрани -ях, а один раз я ездила даже в командировкуот ВНИИгаза, хотя уже не имела к ним отноше-ния. Лет мне было еще не так много. Но все это,конечно, было давно.

Что я еще делала? За Анютой, внучкой, смотрела. Хозяйство было на мне полностью.Ну и поездки разные на природу. С ранней весны начинали планировать с подругой,Анной Богоявленской, куда когда поедем.Когда какие цветы зацветают. И до снега поч-ти что, до ноября. В Мелихово ездили, подБоровск, куда только ни ездили. Я грибы оченьлюбила собирать. Жареный белый гриб — это

С матерью на террасе домав поместье в Михнево

В 60-Е ГОДЫ

ПРИ

УНИВЕРСИТЕТЕ

БЫЛ КЛУБ,

БЫВШАЯ

ЦЕРКОВЬ.

ТАМ,

КСТАТИ,

НАЧИНАЛ

ОБРАЗЦОВ

Апрель 1941 года: Крапивина с мужем и шестилетним сыном

Андреем переехала в новую квартиру на Сходню, но семья прожила там недолго —началась война, и их отправили в эвакуацию

С сыном Андреем в Туле, 1948 год

ведь деликатес! А рыжики? Их обычно солят,но мы и жарили тоже. И сыроежки — их собе-решь, засолишь — завтра уже есть можно.И еще, кстати, бытовая деталь: кроме заня -тий хозяйством у меня было хобби — вязание.Я много, с удовольствием и довольно успешнозанималась вязанием.

В жизни всего хватало. Жили как-то. Оченьмного работали, и работа, вниигазовская, зани-мала у меня, конечно, большую часть жизни.Общение, компания вся тамошняя. Жили и в гос -ти друг к другу ходили. И общественной работоймного занимались. Все было!

Хождение на демонстрацию — это было обя-зательно, но это уже позже. У меня дробится —жизнь до войны и жизнь после войны. Это раз-ные части жизни, разные люди и разная обста-новка.

А теперь что? Вот читаю журналы, «Новыймир», книги всякие. До недавнего времения по телевизору каждый день смотрела про-грамму «Сегодня», новости. Но теперь мнесложно стало, надо наушники надевать. И газе-ты читала, вот «Известия». К ним еще такогоскандального порядка приложение — «Мос-ковская неделя». Такая трепотня, но довольноинтересная трепотня. И программа телевиде-ния там. А теперь все это ликвидировали, дру-гой состав, видимо, редакции. Те люди, кото-рые были, привычные авторы газеты, привыч-ный формат — все исчезло. Настолько у менябыла привычка, что такая-то страница — при-мерно такие авторы, такого содержания мож -но было ожидать, а теперь какой-то винегрет.В общем, газета совершенно другая. Но про-бавляюсь.

Вот меня спрашивают, горжусь ли я сыном(Андрей Зализняк стал выдающимся отече-ственным лингвистом. — БГ). Я говорю, чтоя не могу этим гордиться, потому что, собст-венно, чем же? У меня представление такое,что человек может гордиться, если он что-тосделал полезное, а я ничего не сделала, моейзаслуги тут нет. Я прекрасно отдаю себе отчет,что я живу в семье очень удачной. Вот сыну меня вырос полноценным человеком, в отно-шении невестки я вообще могу сказать, чтоона всесторонне талантливый человек. У нас,собственно, самая уникальная семейная жизнь.Я невестке своей чрезвычайно признательна,прежде всего за то, что они золотую свадьбупережили. В какой степени это можно отнес-ти и ко мне. Какая это часть заслуги с моей сто-роны — я не знаю. Может быть, и есть что-тотакое. Вероятно, во взаимоотношениях неве-стки и свекрови всегда что-то двустороннее,и, наверное, с моей стороны что-то всегдабыло. Я считаю, что мне действительно повез-ло. Я не могу пожаловаться на свою жизнь.

10

100 лет из жизни татарской общины Москвы, а такжепутешествия дедушкиного буфета на верблюде,

Сталин в Театре оперетты, парашюты в паркеГорького и песня «Темная ночь», спетая на бис

в переполненном Большом театрезаписал: Дмитрий Опарин

фотография: Павел Самохвалов

Рауза Кастрова

Я родилась в Касимове 11 сентября 1911 года.У нас в семье были четыре брата и три сестры.Мой отец Ахмед Хайруллович Кастров был куп-цом. Он умер, когда мне исполнилось 10 лет.Моя мать — дочь известного московского куп-ца Салиха Ерзина.

Своего деда Салиха Ерзина я не помню,он умер, когда я была еще совсем маленькой.Он жил в доме в Климентовском переулке.Дом сохранился, сейчас там находится какой-то институт.

До революции половина здания была отданагимназии, а в другой части жил дед с семьей.Мой дед — пастушок, неграмотный. Приехалв Москву в 13 лет из села Азеево Тамбовскойгубернии, сейчас это вроде Рязанская область.Село тогда было очень большим — с тремя иличетырьмя мечетями. Отец деда Юсуп знал, чтоСалих смышленый парень. Кто-то ехал из Азе-ева в Москву, и Юсуп попросил: «Захвати моегосына, поставь его там на какую-нибудь работу».Сначала дед работал у одного татарина, владев-шего лавкой, в которой торговали хлебом, саха-ром, мукой, мануфактурой — товаром из ситца.Он был там мальчиком на побегушках, а умермиллионером. Дед был очень честным. Никогдакопейки ни с кого лишней не взял. Подрастал,стал помощником продавца. Хозяин присмат-ривал за ним, видел, что толковый, и сделал егостаршим продавцом. Дед работал в магазинеи жил в домике на Большой Татарской. Этотдом снесли, когда расширялся радиозавод.У хозяина была дочь. И он говорит деду: «Салих,женись на моей дочери, я тебе оставлю мага-зин и дом». Салих подумал и решил жениться.

Из Казахстана и Узбекистана привозили раз-ный товар. И в Москве были скупщики. Вещипривозили из Азии и сдавали на продажу,но с определенным процентом. Однажды какой-то бухарец приехал с товаром и велел деду про-дать по такой-то цене, а если дед сумеет продатьдороже, то разницу может оставить себе. Он про-дал дороже, себе не оставил, только процентывзял и послал деньги этому бухарцу. Тот уди -вился. Второй раз он не к скупщику уже поехал,а ему привез. Потом другим рассказал. И началиазиаты сдавать вещи моему деду. Он брал лишьпроценты, а все остальное возвращал торговцам.

Мечеть на проспекте Мира построили на сред-ства деда. Когда к деду пришли и спросили,сколько он может дать, то он спросил в ответ:«А сколько нужно?» Салих им дал столько, сколь-ко они попросили, и сказал, что больше онимогут ни у кого не брать.

Мама вспоминала, что дед был очень стро-гим. За столом, если кто-то что-то скажет гром-ко, он насупит брови — и все замолкали. Отку-да у этого неграмотного мужика была такаясила? Стол накрывают, и пока дед не придет,никто не садится, все стоят.

Моя мама родилась в 1870 году. Ее звали Хади-ча. Она была дочерью Салиха Ерзина. Ее воспи-тывали в религии. Они молились, читали Коран.Мама немного по-русски тоже читала, но не таксвободно, как по-татарски. Когда я уезжала,то почти всегда писала маме по-русски, а онаотвечала мне по-татарски. У нее почерк былнеровный такой, с заковырками.

Когда папе Ахмеду было 17 лет, его отец поехална Нижегородскую ярмарку Макэрья — так тата-ры говорили. Там он познакомился с Юнусовым.Юнусовы были одними из самых богатых купцовКазани. И они посидели, поговорили: «У тебясын, у меня дочь, давай будем сватами. Значит —договорились». Папа учился в Касимовском мед-ресе и хотел стать муллой. Когда дед с ярмаркивернулся, отец собирался в медресе на урок.А дед ему говорит: «Через два дня едем в Казань,я тебе невесту нашел — Юнусову». Отец не хотелжениться, он хотел продолжать учиться на мул-лу — ему было всего 17 лет. Его невеста Юнусовабыла старше года на два. Через какой-то проме-жуток времени дед с отцом поехали в Казань.Приглашают жениха, муллу, готовятся к Никах(брак в исламе. — БГ). Невеста сидит где-торядом в комнате. И к ней стучат: «Ты согласнавыйти замуж за такого-то?» И какая-нибудь баб-ка за невесту отвечает: «Да, согласна». Никахтогда почи тали. Потом их оставили вдвоемв комнате, а в коридоре сидели бабки. Накрылистол. Здесь они первый раз увидели друг друга.А она, оказывается, была припадочная. И с нейвдруг произошел припадок. А отцу 17 лет. Он такиспугался, выбежал в коридор, а там сидят баб-ки, не дали ему убежать. Привели ее в себя.Никах прочитан, она уже жена его по закону.Ее привезли в Касимов. В Касимове продолжа-лись припадки. Потом родилась дочь — Шамси-камар, моя сводная сестра. Юнусова поехалав Казань показать дочь, и там у нее опять случил-ся приступ — и она умерла. А папа привез дочкув Касимов. Потом уже в Касимове Шамсикамарвышла замуж за сына Салиха Ерзина. И от негобыла дочь — моя сверстница (на полтора месяцастарше меня), моя лучшая подруга Зухра Ерзина.

Когда у папы умерла первая жена, дед опятьвызвал его: «Знаешь что, Ахмед, у тебя дочьрастет, нужно, чтобы у нее мать была». Отец

тогда все время ездил в Харьков, дед ему пере-дал торговую точку там. Мой отец как-то при-ехал по делам в Москву, а там были гулянья.Все ездили на лошадях, вокруг Кремля ката-лись. И русские, и татары. Папа со своим дру-гом, который ему помогал в его делах, гулялипо Большой Татарской. У дома деда Салихадевушки собрались на гулянья. Стоят поддеревьями и хохочут. Папа загляделся на одну.У мамы были румяные щеки, большие серыеглаза и кудрявые черные волосы. У меня воло-сы совсем как солома, а мама была кудрявая.Папа загляделся и узнал, что это дочери Сали-ха Ерзина. «Рахматулла-абзы, иди сватай», —говорит он своему другу. Рахматулла пошелсватать, расспросил все. Ей же только было14 лет, а Никах полагался в 17. Три года папаждал, а потом ему ее выдали. И он увез новуюжену в Касимов, где я и родилась.

Я уехала из Касимова в 10 лет. Училась у аба-стай — жены муллы, мальчикам же преподавалсам мулла. Я помню, он очень красиво читалКоран. В Касимове случилась как-то засуха.Вышли священники с молитвами, ждали, когдапойдет дождь. Мулла же пошел куда-то за клад-бище и всех татар позвал на молитву, посадилв первый ряд мальчиков. Прочитал молитву.И стоило ему только помолиться, как гром про-гремел и пошел дождь. Я считаю, что он, навер-ное, просто хорошо природу знал. К нему дажеиногда русские приходили просить, чтобы онпомолился о дожде.

Я сразу научилась двум языкам — русскомуи татарскому. Папа и мама говорили со мнойпо-татарски, а няня была русской. Очень хоро-шая была женщина. Когда папа умирал, онане спала всю ночь — то зайдет к нему, то вый-дет. А потом, помню, уже идет, фартуком своимбелым вытирается и рыдает во всю: «АхмедХайруллович умер!»

После революции многие татары из Касимоваи Москвы начали уезжать в Среднюю Азию. Тамбыло спокойнее и не так голодно. Брат папинуехал в Казань. К моему папе приходили и гово-рили: «Ахмед Хайруллович, тут так неспокой-но. Почему вы здесь остаетесь?» А он отвечал:«Я не считаю себя виноватым перед новойвластью. Зачем я буду уезжать и все бросать?»

Меня в детстве поразил расстрел касимов-ского священника. Рассказывали, что он под-нял крест и сказал: «Кто в меня будет стрелять,тот будет трижды анафеме предан». Солдатыбросили свои винтовки. И тогда его расстрелялкомиссар Кокорев. И вы знаете, он сгнил.

11 сентября 1911 года —родилась в Касимове

1921 год — семья Кастровойпереехала в Москву

1925 год — поступила в рели-гиозную школу при мечети

1930 год — работала в Радио -комитете

1937–1939 годы — отбывалассылку в Акбулаке

с 1940-х — работала в хорео-графическом училище при Боль-шом театре

11

Он болел и буквально гнил. Приезжаливрачи из Рязани, из Москвы и не могли емупомочь. Няня об этом часто говорила. Никтоне мог найти причину его болезни. Комиссарпросил, чтобы к нему пришел священник, и ниодин священник не пришел.

В 1921 году я приехала в Москву. Нас простовыселили из дома в Касимове. Мой брат в Моск-ве учился в Горной академии. Как мы приехали,он бросил учебу, так как нужно было содержатьсемью. Моя сводная сестра Шамсикамар тожежила в Москве — в Малом Татарском переулке,в доме номер 4, у Дома Асадуллаева. Мы тудаи въехали. В татарскую школу нас папа не отдал,учились мы все в русской школе. В доме говори-ли мы только по-татарски.

В Москве я очень подружилась с дочерьюсвоей сводной сестры Зухрой. Мы ее все звалиЗорей. Она тоже была внучкой Салиха Ерзина.Мы с ней везде ходили вместе. Я была блондин-ка, она была брюнетка восточного вида. Зухрабыла очень красивой, пластичной, хорошо тан-цевала восточные танцы, и у нее, конечно, быламасса поклонников. Как-то на ВДНХ ее дажезаставили танцевать. Мы там стояли и смотре-ли, как танцевал какой-то армянин или грузин.Вдруг он ее вытащил из толпы и начал танце-вать вместе с ней. Все бабушки и мамочкипотом сватали ее за своих сыновей. Зухра хотьи танцевала хорошо, но была очень скромнойи тихой. А я, как коза, прыгала. Бабушкам этоне нравилось.

У нас в Малом Татарском стояли две маши -ны. И одна из них — открытый «мерседес». Этимашины принадлежали какому-то учреждению,которое снимало склады у нашего дома. Сейчастам все застроено домами. Так вот, в булочнуюя ребенком ездила в открытом «мерседесе».Шофер меня знал и кричал, если выезжал куда-то: «Роза, поехали!» А обратно — шла пешком.В булочной смеялись: «Начальница приехала,подавай батоны!» За хлебом я еще ходилав магазин на углу Вишняковского переулка.Продавец был очень симпатичным молодымчеловек. Меня он называл своей невестой.Я приходила, в очередь вставала, он мне гово-рил: «Ну, невеста, пришла?» И давал мне хлеббез очереди. Он был очень красивым парнем,и девочки всегда у окна стояли, смотрелина него. А мне-то что? Мне было 10 лет.

В Москве с 14 лет я начала ходить в религи -озную школу при мечети. Туда брали толькопосле 13 лет. У нас мулла Абдулла Шамсутди -нов читал Коран с напевом. У него голос оченьхороший был. А Муса Бигиев рассказывал, какпроисходит хадж, о жизни Магомета. Оченьинтересные занятия были. Во время Рамазаная ходила на вечерние молитвы. Они называют-ся таравих. «Мухаммед — мой пророк. Книгамоя — Коран. Вера моя — ислам». Дальше я ужене помню. Почитаем таравих и идем в татар-ский клуб. По воскресеньям там были танцы.Танцевали под рояль, иногда под радио. Мыс братом очень любили ходить на танцы. Спря-чем батон и скажем маме, что хлеба нет. Она насза хлебом отпустит, а мы бегом сначала в клубпотанцевать. Маме говорили, что в ближайшейбулочной хлеба не было и нам пришлось идтик Москворецкому мосту в Филипповскую. Моясестра Зорька таким замечательным кавалеромбыла. Я с ней танцевала. Девочек танцующихбыло больше, чем мальчиков. Потом как-тоорганизовали кружок хорового пения. Из Кон-серватории к нам пришли студенты, чтобызаниматься с нами теорией хорового пения.А ребятам это не нравилось. Они хотели петь,а не теорию учить. Вот кружок и распался.

Мамина сестра Гульсум Яушева очень любилататарские песни, пела их так красиво, такимтонким голоском. У нее был единственный сынИскандер, и он умер в 21 год от аппендицита.Как-то Шамсикамар, Гульсум и Искандер ехалив трамвае. Они говорили по-татарски. И какие-то интеллигентные на вид женщины по-немец-ки начали ругать татар. Они бы и по-русски,наверное, ругали их, да ведь все татары говорятпо-русски. А Искандер все понимал — он училнемецкий. Он подошел к ним и по-немецки ска-

зал: «Как нехорошо. Вы стоите и ругаете людей,которых не знаете». Они покраснели, пошумелии быстро на первой же остановке сошли.

Гульсум как-то пришла на прием к врачу.Выходит доктор и говорит на весь коридор:«Гражданка, я ушла». Они думают: «Почемумужчина говорит «я ушла», кому он это гово-рит?» Оказывается, регистратура написалане «Яушева», а «Яушла». Вышел профессори кричит: «Гражданка, я ушла». Потом мы ееназывали «Я ушла». Гульсум умерла в ссылкев Чибью.

На Новокузнецкой снесли церковь и построи-ли на ее месте метро. Мы все жалели эту цер-ковь — она была очень красивой. Три стенысломали, а на четвертой была фреска, на кото-рой Христос накормил всех хлебами. Хотелиэтот рисунок сохранить, отвезти куда-нибудь,но стена последняя рухнула. А священник этойцеркви был нашим домуправом. Он был высо-ким крепким мужчиной. А наш мулла АбдуллаШамсутдинов был небольшого роста. Поговор-ка есть такая: «Поп пляшет, мулла песенкипоет». И вот я представляла себе — сидит нашмулла, поет, а священник пляшет, крупныйтакой. Сама себе представляла и сама хохотала.

Первым местом, куда я устроилась работать,был Радиокомитет. Мне тогда исполнилось19 лет. Там я занимала должность счетовода,потом экономиста. Радиокомитет находилсяв здании Центрального телеграфа на улицеГорького. Вход был с Газетного переулка. Тамя познакомилась с Левитаном — мы с нимзанимались вместе в комсомольском полит-кружке. Я с удовольствием туда ходила. Мыприходили на занятия к 8 утра, а в 9 начиналиработать. Утреннюю передачу вел Левитан,потому что Сталин просил, чтобы ведущимэтой передачи был именно он. Там около сту-дии был большой диван, и Левитан садилсяна него отдыхать, иногда дремал. Пока мысобираемся на занятия, он сидит на диване.Я приходила, и если не было мест, то говорила:«Старшим место уступи!» Левитан был немно-го младше меня. Злился ужасно. Кричал: «Дев-чонка!» А я ему отвечала: «Я девчонка, а тысовсем мальчик».

А моя Зоря с отличием окончила курсымашинописи где-то на Балчуге. Ее послалиработать машинисткой в реввоенсовет. Онанапечатала письмо за подписью Тухачевского.Вдруг приходит секретарь и вызывает еек Тухачевскому в кабинет. Зоря идет по кори-дору, ноги дрожат. Зашла в большущий каби-нет. Пока дошла до его стола, чуть не умерла.Он держит письмо и спрашивает: «Вы печата-ли?» Зоря кивнула. «Большое вам спасибо. Вытак красиво напечатали, без всяких ошибок.Если мне нужно будет написать деловое пись-мо, не откажите напечатать его мне?» И вот

некоторое время Зоря была его личной маши-нисткой. Потом ее перевели работать в другоеправительственное учреждение. Она порабо-тала несколько дней и, как на зло, встретилаодного татарина. Он удивился: «Как ты сюдапопала?» На второй день ее вызвали в отделкадров и приказали подписать заявлениеоб уходе. Потому что она Ерзина, внучка купца,а там разные бумаги, важное правительствен-ное учреждение. Этот татарин доложил.

На работе мы учились танцевать западныетанцы — фокстрот, танго. К нам ходил педагог.И он нас приглашал в «Метрополь» танцевать.А мимо «Метрополя» было очень страшноходить. Там было место свиданий. Я шла мимогостиницы до станции метро «Площадь Рево-люции». И по дороге обязательно кто-то при-ставал. То в театр приглашают, то в кино, то«куда хочешь» приглашают. Неприличное быломесто. Один раз я иду с чемоданом. «Ой, давай-те я вам помогу!» — прицепился один. Я емуговорю: «Да я сама донесу. Зачем вы мне хотитепомогать?» Пристал, как банный лист. Там былмилицейский пост. А он настаивал: «Я вас про-вожу». Хорошо, говорю, до этого милиционерапроводите меня. И все. Тут же как ветром сдуло.Я пришла домой и сразу к зеркалу побежала:хотела посмотреть, я что — на проституткупохожа, что ли?

В начале 1930-х я часто ходила в парк Горь -кого. Там было очень интересно. Я прыгалас вышки с парашютом. Нас было человек десять.Сначала я очень боялась. Всех пропускала, ока-залась самой последней. Зажмурилась, прыгну-ла. Я летела медленно, так как была легкой.И потом мне сказали, чтобы в следующий разя взяла с собой какой-нибудь груз. А я подумала:«Дураков нет». Очень мне понравилось медлен-но спускаться.

Мы с друзьями собирались в саду у мечети.От нашего дома до мечети шли сады. Братиграл на скрипке, кто-то играл на мандоле.И часов до двух-трех ночи мы гуляли в нашихсадах, пели песни, танцевали. Такие татарскиевечера бывали. Иногда мы собирались в нашемдоме в Малом Татарском. У нас была огромнаякомната — 36 метров. Пили чай из самовара,пели по-татарски, плясали.

Приезжал из Италии знаменитый дирижерВилли Ферреро. Он давал три концерта в Кон-серватории и три концерта в Зале Чайковского.Я была на пяти. Изумительный, обаятельный,настоящий итальянец, воздушные поцелуи пуб-лике посылал, ему цветы преподносят, а он ихв зал бросает. Я очень любила классическуюмузыку. Консерватория вообще была моим род-ным домом. Все билетерши меня знали.

Мне запомнилась одна встреча Нового годав Москве. Это был вроде 1934 год. Мы праздно-вали на даче в Серебряном Бору у моей дальнейродственницы Салимы Бурнашевой, котораявышла замуж за Аветиса Султан-заде. По-моему,он не азербайджанец, а армянин, хотя говорил,что азербайджанец. Султан-заде был председа-телем персидской секции Коминтерна. Междупрочим, очень интересный человек. У нихв кабинете висел его портрет, где он с Лениным,Свердловым, Троцким. На вечере было многоазербайджанцев. Один из них являлся началь-ником треста, большой чин занимал, веселый,остроумный, танцевал хорошо. Патефон играет,уезжать рано еще, транспорт не ходит. Я гово-рю: «Товарищи, пластинка трется, почемуникто не танцует?» Мы с подружкой вдвоемпопрыгали, сели. И тут ко мне подходит одиниз приглашенных на вечер персов, Гусейн,и приглашает танцевать. Потом мы с ним ещераз встретились у наших общих друзей. Тамя прочитала в газете о спектакле по какой-тоеврейской пьесе, в которой евреи переезжаютза океан. Играла актриса Блюменталь-Тамари-на. «Ой, говорю, пойдем в театр!» И когда мыуже расходились, он меня взял за руку, отвели спрашивает: «Как встретимся? Мы пойдемна этот спектакль?» Мы встретились у кассы,а потом нам объявили, что спектакль не состо -ится — Блюменталь-Тамарина заболела. И мыпошли с ним в кино. Так мы несколько раз12

«СЛУШАЙ,

ТЫ ЗАЧЕМ

БЕДНУЮ КОРОВУ

ЗДЕСЬ

ДЕРЖИШЬ.

УТРОМ ВСТАВАЙ

И ВЕДИ ЕЕ

НА ВОРОБЬЕВЫ

ГОРЫ»

Ахмед Кастров и Хадича Кастрова(в девичестве Ерзина) — родители

Раузы Кастровой

13

встречались. Ходили в Театр Станиславскогои Немировича-Данченко, еще раз в кино. Гусейнбыл очень красив, женщины просто не снималис него глаз. У Гусейна до этого была русскаяподруга. Он с ней разошелся, потому что, когдаони поссорились, она рассердилась и бросилакакую-то его книгу на персидском языке на поли начала ее топтать. Он ее и выгнал. Гусейн при-ехал в СССР из Германии после того, как к вла-сти пришел Гитлер. А потом ему нужно былоуезжать в Таджикистан. И он предложил мнепоехать с ним в Душанбе. Я, конечно, не поеха-ла. Что мне в Душанбе делать? На этом делокончилось. К тому же мама была бы против,потому что персидская религия немножко отли-чается от нашей. Через несколько лет мой братиз Воркуты, где он был в ссылке, написал мне:«Все ваши персы здесь». Они все были аресто-ваны в Таджикистане и привезены на Север.Что с ними дальше произошло, я не знаю.

В 25 лет я участвовала в параде физкультур -ников на Красной площади. Нас специальнов выходные возили за город загорать, а потоммучили репетициями. Нам немножко не везло.Мы должны были выйти с Никольской улицыи повернуть у Исторического музея, а поворачи-вать было очень трудно. Нас было слишком мно-го. И нас очень долго учили поворачивать ров-но, чтобы никто вперед не пошел и не отстал.

По соседству с нами жила Фатима Шакулова.Ей было тогда лет 90. Она прекрасно игралана рояле и была такой выдумщицей. Фатимабыла немножко со странностями. У нас жилакорова в Малом Татарском. И Фатима совето-вала моей тете: «Слушай, ты зачем беднуюкорову здесь держишь. Ты утром вставайи веди ее на Воробьевы горы». Но разве мож-но? Туда полдня пройдешь, обратно полдня.Разве можно туда ходить? Ее три дочери зналииностранные языки. Люди говорили: «Шакуло-вы — это наследники Мухаммеда».

Одна из ее дочерей, Сара Шакулова, закон-чила Сорбонну и одно время даже работаладиректором школы при Доме Асадуллаева.А затем ее назначили преподавать ликбез.Сара ходила к нашей соседке Шамсикамар-апаОрловой, и они вместе твердили: «Мы не рабы,рабы не мы». Шамсикамар работала кухаркойна фармацевтическом заводе. Сама она былаиз какой-то деревни, и ей дали почему-то рус-скую фамилию. Шамсикамар была даженазначена депутатом Моссовета. Все зналиклич Ленина: «Каждая кухарка должна управ-лять государством». Ну вот ее как кухаркуи выбрали депутатом Моссовета. Умерла онаочень легко — почувствовала себя плохо, селана скамейку в скверике и умерла.

Я как-то пришла в библиотеку и вижу —там Муса Джалиль (знаменитый татарскийпоэт. — БГ) сидит. Наша библиотекарша Аминаему говорит: «Запиши Раузу в свой литератур-

ный кружок! Хоть по-татарски научит ся гово-рить». А между прочим, я хоть плохо, но гово-рила, а его жена вообще не говорила. Меняи записали. Муса был остроумным, литературные занятия проходили интересно,но я в основном молчала. Иногда я чего-то тамляпала. В литературе я безграмотный человек,ничего не умела. Зоря еще хорошо, а Зоринамама вообще стихи писала по-татарски. У меняне было литературного призвания. Меня Мусазазвал туда: «Приходи, приходи, а то у наснарода мало!» Вот я и ходила для народа туда.

Помню, Муса пришел на свадьбу к Зухре.Там было 100 с лишним человек. Я ему говорю:«Почему ты без жены пришел?» А он мне по-татарски ответил: «В лес со своими дровамине идут. Здесь девушки будут, а я с женой,что ли, приду?» До 6 часов утра сидел, до пер-вого трамвая. Свадьба была в доме, где мыжили. У нас была огромная комната, все поме-стились. Говоря откровенно, его жена самак нему пришла и осталась. Пришла с неболь-шой сумочкой. Сидит и сидит. Ну и куда еевечером отправишь? Она осталась у него ноче-вать. Сам на полу лег, а ее на кровать положил.Возвращается вечером домой — а дома всечисто, опрятно, убрано, обед готов. Ну онаи осталась. Я не знаю, за кем только Мусане ухаживал. Он жил в Столешниковом пере-улке. Раз он мне сказал: «Ты постучи как-нибудь в окно, я тебе открою дверь, и ты зай-дешь ко мне, я передам тебе стихи, которыенаписал для тебя». Я так и не зашла и стиховэтих не видела. Может, они есть, а может, ихего жена выбросила.

Это было очень тяжелое время, на самом деле.Ужасное что-то творилось. В 1936 году расстре-ляли нашего муллу Абдуллу Шамсутдинова. Егообвинили в так называемом антисталинскомзаговоре, руководителем которого был Ахмет-жан Файзулин. Всех расстреляли, кроме Файзу-лина. Однажды мой двоюродный брат Мустафапоехал в Казахстан. И в каком-то маленькомгородке заходит в универмаг и слышит знако-мый, специфический гортанный голос —и видит Ахметжана. Мустафа начал говоритьпо-татарски: «Ой, Ахметжан, как ты здесь?»А он ответил по-русски: «Я вас не понимаю».У него сестра здесь, в Москве, жила, и она ходи-ла к моей тете. Эта женщина вдруг пропала.Тетя удивлялась: куда же она пропала? И тетяузнала от соседей, что его сестра получилакакое-то письмо, быстро забегала, все убрала,продала, бросила и уехала. Людей убили, а оностался в живых. Это же подлость.

Моя троюродная сестра Амина Акчуринаработала переводчицей и машинисткойв посольстве Турции. Она знала французскийи английский, получила образование в гимна-зии в Питере. Амина была очень остроумнойи интересной женщиной. Потом ее совершен-

но неожиданно арестовали и расстреляли.Подозревали, наверное, что она что-то переда-ла туркам. А что она знала? Ничего.

Я очень хорошо помню Мирсаида Султан-Галиева (политический деятель, основательисламского марксизма. — БГ). Он был при-ятным симпатичным дядькой. Его погубил Сталин. Султан-Галиев женился на моей двою-родной сестре Фатиме. Как-то мы еще девочка-ми пришли к тете Фатихе, и он встретил насв коридоре. Мирсаид остановил нас и сказал:«Девочки, старайтесь, обязательно учите рус-ский язык, не забывайте татарский. Вы долж -ны знать и татарский, и русский». Через мно-гие годы я познакомилась в хореографиче -ском училище, где я работала экономистом,с Зиной — она раньше работала машинисткойв наркоме по делам национальностей. Зинаменя спросила: «Роза, ты ведь татарка? Ты зна-ла Султан-Галиева? Каким он был человеком!И как его ненавидел Сталин. Мы его все оченьлюбили. И все не любили Сталина. Он былтаким грубым, так орал на него. Тот тихимголосом ему отвечал». Это Сталин его погубил.То в тюрьму, то из тюрьмы. Я девчонкой былаи не очень понимала в этих вещах. В 1940 годуего расстреляли. Султан-Галиев жил в домесвоей жены — моей двоюродной сестры —на Большой Татарской. Еще до революцииее мать Фатиха после смерти мужа Ахмата,сына Салиха Ерзина, осталась одна с детьми.Когда в 1911 году дед Салих Ерзин умер, наслед-ство разделили только между живыми сыновь-ям и их семьями, а Фатиха с пятью детьмине получила ничего. И один зажиточный чело-век дал ей деньги, на которые она построилаэтот пятиэтажный доходный дом. Он до сихпор стоит — Большая Татарская, 24.

В Театре оперетты выступал какой-то казах-ский театр. Я сидела в третьем ряду. Я смотрюсюда, смотрю туда — ищу, в какую ложу войдетСталин. И вдруг открывается дверь, там нетсвета, один входит, второй входит, третий.Силуэты видны — и вдруг кто-то пришел, сели облокотился. И я увидела знакомую руку —слава богу, Сталин пришел. Я была счастлива,что он пришел и сел. А что творилось послеспектакля! Все кричали, аплодировали ему.Мы с соседкой залезли на кресла, ее муж под-держивал нас, чтобы с кресел не свалились.Сталин для меня тогда был просто божеством.

В 1937 году меня, маму и мою сестру выслалив Акбулак, Чкаловскую область. Честно говоря,из Москвы нас отправили в ссылку с почетом.Мы даже смогли взять с собой дедушкин буфет.Когда дед Салих Ерзин женился в третий раз,он купил своей жене буфет. И этот буфет ездилиз Москвы в Касимов, из Касимова — в Моск-ву, из Москвы — в Акбулак и из Акбулака —в Москву. Вот и сейчас у меня стоит. Многопопутешествовал. Перед высылкой я при-

Похороны богатого мусульманинана Большой Татарской,

1914 год

Рауза Кастрова и ее подруга Ангелина Коваленков ссылке в Акбулаке (Чкаловская область),

1937–1939 годы

14

шла в организацию, которая нас отправля-ла, чтобы сказать, что мы не успеваем собрать-ся из-за того, что у нас очень много вещей.Их же не выбросишь. Пока я их отдам или про-дам. А мне ответили: «Везите все с собой. У васбагаж бесплатный. Там, куда вы едете, вообщенет дерева, табуретка стоит 20 рублей». Онидаже предлагали нам дать рабочих для помо-щи. Но рабочими мы не воспользовались.Из Касимова приехал папин друг с сыном,помогли нам собраться. Нам дали машинуи грузчиков на вокзал. А в Акбулаке нам уженичего не дали. Верблюда взяли или лошадь,не помню уже, но какое-то животное привезлонам наш буфет. Там мы вначале сняли мазанкувместе с казахской семьей. Но мама не смоглажить в глиняных толстых стенах и полутьме.Она там задыхалась. И мы нашли русскуюсемью, которая убежала от коллективизациина юг — хозяин бросил дом и переехал в Акбу-лак. Вот мы и стали жить с русскими в деревян-ном доме. Семья была очень хорошая, добрая.

Вообще там была очень интересная публика.Очень много было ленинградцев. У меня былаподруга Ангелина Михайловна Коваленко,высланная ленинградка. Отец ее состоял чле-ном партии с 1908 года, а мать — с 1910-го. Имзапрещали венчаться, потому что они быликоммунистами. И чуть ли не по разрешениюсамого патриарха их все же обвенчали. А неве-ста в церкви уже в положении была. Когданачалась война, Геля ушла добровольцемна фронт, там вышла замуж. Мать ее умерлав Ленинграде, а отца расстреляли еще до вой-ны. Она приезжала в Москву на какой-то съезд,я ее провожала в Ленинград.

Мой брат работал педагогом по классускрипки в музыкальном училище, мы продава-ли вещи, чтобы как-то жить, потом я устрои-лась работать почтальоном. Мальчикам запре-тили с нами гулять и ходить на танцы. Одномудаже пригрозили исключением из комсомола,если он будет общаться с Гелей.

В Акбулаке в ссылке жила Мария СергеевнаРомашова, красивая женщина, раньше былавоспитательницей детей брата царя. Она намрассказывала, как за ней офицеры ухаживали.Потом она тоже была освобождена. А ее детиостались в Ленинграде, их не тронули. Жилив Акбулаке две пожилые графини из Ленингра-да. Мы на почте говорили: «Ой, графиниидут». Они были очень интеллигентнымипожилыми дамами — одной лет 70, а другой60 с чем-то. Люди там были очень честные.Стоит очередь за керосином. Не очередь стоит,а человека 3–4, остальные бидоны просто своипоставили. И никто ничего не брал. Можнобыло оставить бидон и идти: очередь движется,и твой бидон передвигают. Люди порядочныебыли. К нам один раз приехал цыганскийансамбль. Мы пошли на концерт с одной жен-щиной. Она только замуж вышла, и мужа сразув лагерь посадили, а ее — в Акбулак. И она такплакала, когда цыгане пели романсы. До сихпор помню: «Милый друг, нежный друг. Ты, какпрежде, любя, в эту ночь при луне вспоминайобо мне».

У нас в доме вместо иконы Ежов висел.Сестра Махисарвар как-то сказала хозяину, чтоей не нравится этот портрет. И мама пережи-вала — как бы его снять. Я им говорила: «Ладноуж, пусть висит». В один день пришел нашхозяин и закричал: «Марья Ахмедовна, давайтащи лестницу! Снимать сейчас твоего прияте-ля будем!»

В один день в Акбулак позвонили из Москвы.Телефонистки слышали этот разговор. Звони-ли начальнику НКВД Акбулака. После этогозвонка прошло месяца два или три — и мнедали паспорт, потом дали паспорт брату.А маме не дали, потому что маму не должныбыли выселять. Выселяли лишь тех, кому былодо 60 лет. А маме тогда было 62 или 63. Если быее не выслали, то у нее осталась бы тогда ком-ната в Москве. И московская прокуратурасвоим решением тоже ее выслала. Мы с братомуехали. Возвращение в Москву было для меня,наверное, самым счастливым днем в жизни.

По приезде я сразу же начала хлопотатьза маму. В десять вечера мне назначил свида-ние в московской прокуратуре. Следовательспросил: «Почему ее выслали?» Я ответила:«А я откуда знаю? Это вы должны знать, поче-му ее выслали. Ведь нельзя же было ее высе-лять». В нашей комнате в Малом Татарскомуже кто-то жил. Начался суд за возвращениекомнаты. Мне очень помог адвокат Боровик —у него язык был хорошо подвешен.

Я очень благодарна одному человеку, кото-рый меня вытащил из Акбулака. Это был зам-председателя Радиокомитета, где я работала,Михаил Александрович Кокорин. Потом,в Москве, через несколько недель после воз-вращения, я его случайно встретила на улице.Я подошла и тихонечко взяла его под руку. Онговорит: «Вернулись? Я знал». Когда я былав Акбулаке, мне сказали, что звонил какой-томужчина и разговаривал со старшим началь-ником НКВД. Это был Кокорин. Я до сих поржалею, что не сказала ему тогда на улице спа-сибо. Я его взяла за руку, но не поблагодарилакак нужно.

Из ссылки я вернулась в 1939 году. И передсамой войной устроилась работать в хореогра-фическое училище при Большом театре. Мненужно было заполнить анкету из 12 страниц.Первая страница — когда, где родилась, а даль-ше нужно было писать и про деда, и про бабку,и всю семью вспоминать. Мне сказали —пишите правду. Я всю правду и написала:почетный потомственный гражданин, поме-щик, купец, брат сидел, второй брат сидел,статья 58. И когда я написала, пришла в отделкадров. А там сидел, на мое счастье, мужчина.Он прочитал первые страницы, где я родилась,училась, где работала и как работала, а дальшеон не стал читать и оформил меня. Секретар-ша удивленно на меня посмотрела: «Что? Под-писал?» Я говорю: «А вы знаете, он не смот-рел». И она решила заставить мою анкету пап-ками, чтобы потом вообще никтоне посмотрел.

Во время войны я продолжала работатьв хореографическом училище. Нас осталось11 человек, все остальные эвакуировались. Учи-лище находилось на углу Пушечной и Неглин-ной, во дворе. Во время бомбежек 1941 годаодна бомба упала у нас во двор — все окна раз-бились. Я слышала, как упала бомба. Я былав поликлинике, и в это время грохнуло что-то.На остановке трамвайной сапожник сидел. Онрассказал: «Я наклонился, за свою палаточку

закрылся, а на остановке стояли люди, потомзамолкло все, смотрю — люди все лежат. Чело-век 10 погибли».

Одно время очень часто бомбили. Первыйраз бомбежка очень сильная была. Тогда такполучилось, что разбомбили много киноте -атров. На Ар бате был кинотеатр — попала бомба, на Зацепе был — попала, на рынок Смоленский застекленный — попала. Навер-ное, думали, что это фабрика или еще что-то.Было страшно, но мы не хоте ли эвакуировать-ся. У меня два брата были в лагере, а третий —на фронте. Мама сказала: «Я не поеду, я оста-нусь здесь. Вдруг кто-нибудь вернется, а насздесь не будет». Ну как я могла уехать и оста-вить маму? Я отказалась. У меня даже билетот училища был на пароход в Горьковскуюобласть. Каюта на меня была отведена, но яне уехала. Во время войны я продолжа ла хо -дить в мечеть. Народ в мечеть даже не вмещал-ся — так много было людей. Весь двор былполон. Но тогда в основном татары были.

В училище нам назначили директором самого красивого мужчину Москвы — евреяМихаила Марковича Габовича. Я таких краси-вых людей больше не видела. Он меня выз -вал в первый день. Стоит высокий, стройный,читает письмо. Я от скуки начала его рассмат-ривать. У меня сердце сжалось. Боже мой, мож-но же таким красивым быть? У него ресницына полглаза, густые, бархатные. Помню, я при-несла ему банковское поручение. Там какие-токлеточки для заполнения были, вот он меняи спрашивает:

— А за это в тюрьму не посадят?— Нет, не посадят, говорю я, а если кого

и посадят, то меня в первую очередь.— А если посадят нас обоих — в одну камеру

или в разные?— В разные, конечно. Но если что, мы попро-

симся в одну.— Тогда я подпишу.Он любил шутить.В войну от голода умер знакомый нашей семьи

Махмуд Акчурин. Он составлял список татарскихневест и женихов и всех сватал, но у него никтоне женился. Махмуд был очень хорошим и доб-родушным. Во время войны выдавали пайки. Егомать выжила, так как он отдавал ей часть своегопайка, а сам с голоду умер.

В войну умерла моя мама. У нее всегда былоулыбающееся, веселое лицо. Ее даже на улицеругали: «Идет война, убивают людей, а ты всеходишь, смеешься!» Она говорит:«Я не смеюсь, у меня у самой дети на войне».

В свою последнюю ночь мама была уже поч-ти без сознания. Лежит и зовет нас, мы прихо-дим, а говорить она почти не может. До этогоона целый день читала молитвы. Громко чита-ла. Одну за другой. Молитвы читать могла,а говорила уже еле-еле. Занавески были закры-ты. Она просила меня открыть занавески.А я отказывалась: «Мама, нельзя открывать,штраф 100 рублей. Бомбежки же идут». А онатихонько говорила: «Неужели тебе жалкоза меня 100 рублей заплатить?» У меня их всеравно не было.

О победе я узнала рано утром. Мы пошлина салют с соседкой Хатифой. Стояли на Моск-ворецком мосту. И там же стоял какой-то воен-ный. И вдруг грянул салют, Хатифа забылась,взяла этого военного под руку и стоит. Я увиде-ла, хотела протестовать, а он мне зашептал:«Молчи». Хатифа заметила, что за руку схвати-ла чужого мужчину, опешила. Он говорит: «Нетуж, теперь держись».

Медаль за оборону Москвы я получилана сцене Большого театра. Это Габович мневыписал медаль. Сидим, и вдруг приносятиз Большого театра приглашение на получе-ние медали. Мне одной, а нас было 11 человекво время войны. Я к нему в полк записалась,на случай обороны Москвы. Может, поэтомуон мне медаль дал, а другим — нет. Мне далитри пригласительных для гостей. Я пригла -сила свою сестру Зорю с мужем и его пле -мянника. Мы сидели в ложе второго ярусаблизко к сцене.

Я ВСЮ ПРАВДУ

И НАПИСАЛА:

ПОЧЕТНЫЙ

ПОТОМ -

СТВЕННЫЙ

ГРАЖДАНИН,

ПОМЕЩИК,

КУПЕЦ, БРАТ

СИДЕЛ, ВТОРОЙ

БРАТ СИДЕЛ,

СТАТЬЯ 58

16

Я до сих пор не могу забыть один вечерв Большом театре. Только-только кончиласьвойна. Первым номером было чтение рассказао том, как одна колхозница поехала на юг, какона там плавала. А второй рассказ — какой-тодетский. Потом играли баянисты, балалайка.Во втором отделении танцевала Лепешинская.Козловский спел три романса. Ему поаплоди-ровали. И он вышел опять. Сел верхом на стули положил руки на спинку. Я думаю: «Чтотакое?» Он запел «Темную ночь». И, боже мой,если бы вы знали, что творилось после этойпесни в зале. Такое ощущение было, что сейчассвалится люстра, оторвется занавес. Люди пла-кали, кричали. В зале творилось что-то невооб-разимое. Такого больше я никогда и нигдене видела. Он вышел второй раз и спел второйраз. Все плакали, когда он пел. Все было ещев памяти людей.

После войны я поехала в Чибью, в Коми,навестить больного брата Абдул-Хамида.Он отсидел в лагере в Воркуте — и затембыл отправлен работать на электростанциюв Чибью. Ему нельзя было уезжать с Севера.Я выхлопотала пропуск, чтобы выехатьиз Москвы. Ехала в общем вагоне, потом пере-шла за пол-литра в прямой вагон, которыйидет прямо до Чибью. Двое суток мы стоялина одной станции, потом на другой станции,опоздали к поезду, к которому наш вагон долж-ны были прицепить. Я в одном вагоне с началь-никами лагерей ехала. Они были обычнымилюдьми, ничего зверского и лагерного в нихне было. Тогда была объявлена амнистия,но только уголовникам. И, разговорившись,начальник финансового управления лагерясказал: «А долго ли там будут этих безгрешныхдержать?» Это он имел в виду политическихзаключенных. Уже в автобусе в Чибью я узнала,что брат недавно умер от воспаления легких.Брата похоронили по мусульманскому обряду.Была одна татарка там. Заина, по-моему, еезвали. Она обмывала его сама по-мусульман-скому обряду, читала над телом. Она мнепотом рассказывала, как он умирал, как онаего хоронила.

В хореографическом училище я продолжалаработать и после войны. Лепешинскую оченьхорошо знала. Она энергичной была, старатель-ной, доброй и очень приветливой. Этого жене скажешь про Плисецкую. Мы даже с Лепе-шинской на ты были. Хорошая женщина. А Ула-нова всегда очень мило здоровалась. Моимначальником позже стал Сергей ВячеславовичСамбек. В него все женщины у нас были влюб-лены. Одна письма ему писала на польском язы-ке. Она была единственной полькой в нашемотделе и объяснялась в любви ему на польском.А он бедный был вынужден ходить в иностран-ный отдел и переводить ее письма. Тогда теле-фон еще набирали, говорили: Арбат, Замоскво-речье, Ленинский. С Арбата ему постоянно звонила какая-то женщина: «Пусть позвонитна Арбат». Я уже знала ее. «Сергей Вячеславо-

вич, — я говорила, — Арбат звонила, просилапозвонить». Как-то на работе он плохо себяпочувствовал и подозвал к себе: «Спасибо вамза все». Он ругал меня часто, кричал на меня.Я ему говорила:

— Ну зачем вы так на меня кричите? Что людиподумают? Все равно бесполезно. Вы кричите,а у меня в одно ухо входит, а в другое выходит.

— Не дерзите!— Я не дерзю, я правду говорю.— А я правду не люблю.Я знала нашего известного композитора

Салиха Сайдашева (основоположник татар-ской классической музыки. — БГ). Когда егонедавно поминали в Доме Асадуллаева, я езди-ла в татарский клуб. Я была последним челове-ком, который видел его живым. Он умерв 1954 году. Сайдашев был изумительно симпа-тичный, очень обаятельный. До его смертигода два я с ним общалась. Его женой быладевушка из очень богатой семьи — Асия Каза-кова. В юности они ухаживали друг за другом,но об их свадьбе не было и речи. И ее выдализамуж за какого-то нэпмана. Потом нэпманаарестовали. Сайдашев тоже женился. Женау него была русская, которая пила и научи -ла его пить. Но в конце концов Асия вышлаза него замуж. Она с ним ходила даже по пив-ным, следила, чтобы он не перепивал. Он с нейстал совсем другим. У него был рак легких. Емусделали операцию. Я была накануне операции.Асия плохо себя чувствовала и попросила меняотнести ему передачу. Я встала в очередь.Человек пять прошли. Потом говорят: посылкине принимаются, пусть идут на свидание.И я взяла халат и пошла к Сайдашеву. Он был

в таком хорошем настроении, так шутил, таксмеялся. На его музыку как раз были поставле-ны спектакли. Он так веселился: «Рауза, кудая буду деньги девать? И такой спектакль,и такой пойдет». И такой веселый, так смеялся.Потом пришел его сосед после операциии скривился. «А я что, такой же кривой буду?Кривота пройдет? Как я буду дирижировать?»А потом опять смеялся! Ну я посидела с ним,поговорила и ушла. Ему сделали операцию,но не велели вставать. Он пошел ночьюпо коридору, поскользнулся, упал, швы разо-шлись. И все — на второй день утром умер.

Я много путешествовала по СССР. Каждыйгород мне понравился по-своему. В Астраханимне очень нравились арбузы. Я помню, купилаарбуз и уронила — он треснул. Пришлось есть.Мы всем пароходом его ели. Я его для Москвывообще-то покупала. В Астрахани икру покупа-ла. Мечеть там очень хорошая, ходила туда.В Прибалтике была, под Ригой дважды. Я иду —и пить захотелось. Купила квасу на улице,выпила и говорю: «Свайке!» — «спасибо» значит на латышском языке. Продавщица такзасмеялась. На второй день иду, я еще не подо-шла, она уже налила мне квас.

Мне было очень грустно, когда я узнала, чтоони хотят сломать мечеть моего деда на про-спекте Мира. Сначала было сказано, что мечетьсобираются ремонтировать. Я и деньги внеслана это дело. У меня был случайный доход. Моясоседка устроила поминки по своему мужу.На этих поминках даже арабы из Аравии оченькрасиво читали Коран! Были ее родные, я былатам. Как заканчивают читать Коран, у нас сада-ку дают. Набралось тысяч 7–8 рублей, и все этиденьги отдали мне. Ну куда я буду девать этиденьги? Как раз началась реставрация мечети,и я все деньги отнесла туда. Еще свои прибави-ла. По-моему, 10 тысяч отнесла. Конечно, братьобратно я не буду. Но я боюсь, что внесла деньгине на реставрацию мечети, а на ее разрушение.

В Историческую мечеть назначили оченьхорошего муллу, еще давно, сразу после ееоткрытия, в 1993 году. И я туда ходила, книгиотнесла. Он приветливый умный мужчина.Мы всегда с ним чай пили, о религии говори-ли. И потом я его потеряла. Оказывается, онсейчас в самой дальней мечети в Отрадномслужит. Я не знаю, как туда доехать, но мнеочень хочется к нему попасть.

Участники физкультпарада. Рауза — вторая справа

Рауза Кастрова, 1930-е годы

Мустафа Кастров, брат Раузы

БОЖЕ МОЙ,

МОЖНО ЖЕ

ТАКИМ

КРАСИВЫМ

БЫТЬ? У НЕГО

РЕСНИЦЫ

НА ПОЛГЛАЗА,

ГУСТЫЕ,

БАРХАТНЫЕ

18

Международный гроссмейстер и чемпион СССРпо шахматам — о московских драках и извозчиках,

вагонах с решетками на окнах и путешествиив Калькутту, а также о том, почему он выжил в войну

и почему не стал чемпионом миразаписал: Дмитрий Споров

фотография: Алексей Кузьмичев

ЮрийАвербах

Вы знаете, я фаталист. И пришел к этому убеж-дению очень давно. В 1929 году, когда началаськоллективизация и положение в стране резкоухудшилось, выяснилось, что отец не можетобеспечить семью. Нас было двое детей. Тогдамама пошла работать учителем русского языкаи литературы в школу, а меня отправила в пер-вый класс, просто чтобы я не болтался на ули-це. Мне было семь лет, а в школу брали с вось-ми. Это определило мою судьбу, потому чтов 1939 году, когда я окончил школу, мне былосемнадцать лет, а всем было по восемнадцать.1 сентября 1939 года вышел закон о всеобщейвоинской повинности граждан, достигшихвосемнадцати лет, и всех школьников забралив армию, а демобилизовали уже после войны.Выживших. Я успел поступить в Бауманскийинститут, а со второго курса уже не забирали.Сейчас мы знаем, что 93% мальчишек 1922 годарождения погибли на фронте…

У меня был друг Володя, сын известного про-фессора-лингвиста Михаила НиколаевичаПетерсона, мы с ним вместе на бульваре подпамятником Гоголя в песочек играли, он тоже1922 года. Михаил Николаевич ругал мою маму:«Что вы ребенка лишаете детства, зачем егов школу отправляете?!» Володя был феноме-нально красив. Его дед был шведом, а бабкацыганкой, и в результате получился мальчик-брюнет с голубыми глазами. Девочки былиот него без ума. Мы с ним вместе игралив волейбол, а поскольку мать у него рано умер-ла, его воспитанием занимался отец. Я частобывал у него дома и вошел в круг его воспита-ния. Мы читали вместе «Илиаду», и МихаилНиколаевич заставлял нас рисовать каждуюглаву. Потом мы читали Аксакова, и МихаилНиколаевич обращал внимание на описаниенеброской русской природы. Это было, конеч-но, очень запоминающееся обучение. У Петер-сонов за столом я впервые услышал в 1927 годуо романе «12 стульев». Володя пошел в школуна год позже, был призван в армию и погибв первые месяцы войны. У меня осталось такоевоспоминание. 1946 год, я уже женился, сижус детской коляской на Гоголевском бульваре

и вдруг смотрю, идет Михаил Николаевич. Онменя увидел, подсел, мы поговорили, потом онвстал и я заметил, как он постарел. Это быланаша последняя встреча.

И всю жизнь я считал себя должником судь-бы, что я должен за себя и за того парня.Я думаю, у многих сохранившихся такое вос-приятие было. Мой сверстник, теперь ужепокойный поэт Евгений Ильин, написал сле-дующие строки:

Сколько их,Не успевших пробиться в таланты,Век на плечи взвалив,Поступило в атланты,Навсегда молодыеАртисты лежатИ поэтыВ безымянных холмах,В пантеонах планеты.Один из самых талантливых шахматистов

моего поколения Марк Стольберг погибна войне, не дожив четырех дней до своегодвадцатилетия. Мужчин не было, была пустота,которая очень чувствовалась. Когда я уже былпредседателем Шахматной федерации СССР,то обратил внимание на такой факт: чемпио-ном мира от России был Михаил Ботвинник,1911 года рождения, а следующий чемпион —Василий Смыслов, 1921 года, а между нимитолько эстонец Пауль Керес, 1916 года рожде-ния. Больше никого не было. После чемпиономмира среди юношей стал Борис Спасский,1937 года рождения, а следующий наш чем-пион — Анатолий Карпов, 1951 года. Значит,поколения, которые были перед, во времяи после войны, их было мало, они были слабые,плохо питались. Мы потом в федерации оченьстарались этих ребят искусственно подтянуть,устраивали соревнование «Белая ладья» и дру-гие. И в Европе такая же история была. Средивоенного поколения чемпионом был РобертФишер, американец.

Что такое шахматы? Шахматы — игра, а тра-диция игры есть в каждом народе. И во всякомнароде есть люди более или менее развитые.Но игра возникает, когда есть свободное вре-

мя. Вот, например, в Индии начали сеять рис2000 лет до нашей эры, и у риса есть такая осо-бенность: он созрел, но должен дозреть ещедва-три дня. Есть опасность, что рис склюютптицы. Тогда деревня выходит на поле и охра-няет рис от птиц. Ну чем-то надо заниматься!И они играют в какие-то простые игры: ри -суют доску прямо на земле, гоняют фишки,которые могут быть самые разные, вплотьдо кусков навоза. И второй аспект, более инте-ресный. Одни и те же игры были, например,у монголов и у инков. Я считаю, что это связа-но с определенной степенью развития обще-ства, а не с тем, что народы общались. Когдаты скотовод, то сама собой возникает мысльоб игре. А сейчас очень развивают мысль, чтодо человека какие-то другие существа остави-ли на земле свои необъяснимые следы. Вот этосейчас модно. Когда этот интерес только начи-нался, я ходил в кружок уфологов и пришелк выводу, что 99% людей, которые занимаютсяпаранормальными явлениями, не совсем адек-ватны, маньяки, то есть люди фанатичные,которые тоже двигают человечество, но по-своему.

Среди великих шахматистов тоже былиманьяки, с которыми невозможно говорить.Например, Ботвинник. Он понимал разговоркак монолог — он что-то говорит, а ты слушай.Меня это поразило, Ботвинник был герой мое-го детства. И когда я с ним столкнулся, то былпоражен, что он ничего не воспринимает.Он даже не спорит, ему ясно все, никаких раз-говоров быть не может. Это свойство характе-ра. Он, кстати, был твердокаменный стали-нист. Но я все-таки с ним спорил. Он 30 летбился над созданием компьютерной програм-мы, которая играет как человек, а точнее, какон. Мы ведь сами фактически не знаем, какмы думаем, а Ботвинник считал, что знает.И в создании своей компьютерной программыон шел по пути обрезания «неверных» вариан-тов, но как это сделать, он так и не придумал.Сейчас программы строятся на быстроходно-сти и на неограниченном количестве вариан-тов, перед которыми человеческий мозг

8 февраля 1922 года —родился в Калуге1938 год — стал победителемВсесоюзного шахматного турнирасреди школьников до 16 лет1939–1945 годы — училсяв МВТУ им. Баумана

1944 год — стал мастером спор-та СССР1949, 1950, 1962 годы — становился чемпионом Москвыпо шахматам1952 год — присвоено званиемеждународного гроссмейстера

1954 год — стал чемпиономСССР и претендентом на мировоепервенство1962–1991 годы — был глав-ным редактором журнала «Шах-маты в СССР»1965 год — получил звание«заслуженный мастер спорта»

1969 год — получил звание«международный арбитр по шах-матам»1969–1986 годы — был веду-щим телепрограммы «Шахматнаяшкола»

1972–1977 годы — был пред-седателем Шахматной федера-ции СССР1974–1982 годы — членЦК ФИДЕ1995 год — получил звание«почетный член ФИДЕ»

2006 год — по настоящее вре-мя — заведующий Кабинетомшахматной информации Госу-дарственной публичной научно-технической библиотеки России

19

20

бессилен. Заслуги Ботвинника в совре-менном программировании нет никакой.И это было прямым следствием его натурыи убеждения, что правильно, а что неправиль-но. Мне в 1957 году предложили возглавитьгруппу программирования, и я отказался толь-ко потому, что считал себя не столь математи-чески образованным, как новое поколениематематиков. А Ботвинник был еще старше,ему было еще сложнее, и хоть его программаи называлась «Пионер», шахматисты прозвалиее «Пенсионер». Я как раз с ним спорил, когдаон за это дело взялся. В то время я был спар-ринг-партнером Михаила Моисеевича, мыс ним постоянно играли.

Родился я в Калуге. Мой дед, Михаил Василь-евич Виноградов, работал в казенной палатенебольшим налоговым чиновником. Его жена,моя бабушка, умерла в 1915 году, и дед осталсяс тремя детьми. Фактически моя мама выпол-няла роль хозяйки дома, дед не женился боль-ше. И вдруг появился на дрожках смазливыймальчик, мой отец. Моя мама увлекласьи вышла за него замуж. Дед это очень плоховоспринял по двум причинам: у него сразу воз-никли трудности в быту — ушла хозяйка. А вто-рое — это национальный вопрос, которыйтогда очень остро стоял. И вот эта русскаячасть моих предков воспринимала отца враж-дебно, особенно потому, что там много былосельских дьячков и так далее. Кстати, ПавелГаврилович Виноградов, академик, знамени-тый историк средневековой Англии, которыйпотом стал лордом английским и жил в Анг-лии, он тоже был от этих дьячков и приходитсямне родственником.

Отец работал помощником лесничегов калужских лесах князя Голицына, а послереволюции стал просто лесничим. Наверное,натянутые отношения с маминой родней и ста-ли одной из причин переезда в Москву. Отецне заходил в дедов дом, и в Калугу мы сталиприезжать на лето только после смерти дедав середине 1930-х годов. Мама же, напротив,была человеком особенно толерантным и лег-ко сошлась с отцовой родней. По-моему, пер-вое время в Москве отец занимался поставкойдров из Калужской губернии, где у него оста-лись связи.

А потом отец работал в тресте «Экспортлес»,который заготавливал целлюлозу для бумажнойпромышленности, и разъезжал по тем местам,где была вырубка леса, засекал деревья, кото-рые шли на целлюлозу. Целый год он разъезжалгде-то, а летом мы из Москвы к нему приезжа-ли. Однажды мы приехали к нему в Котлас,а в то время туда ссылали крестьян, которыене хотели идти в колхозы. Там я впервые увиделвагоны с решетками. Это был 1929 год. В другойраз мы под Кинешмой были, недалеко от городаЮрьевец, в котором, по-моему, родился Тарков-ский. Там ходили трамвайчики, катера по Вол-ге — «Каховский», «Кюхельбекер» и другие«декабристы». Так вот, эти катера в народеназывали «лишенцы». С одним лишенцем, уженастоящим, бывшим помещиком, я подружил-ся, ходил к нему в гости. У него очень хорошаябиблиотека была, он мне книги давал читать.Считалось, что помещики-капиталисты плохие,а я смотрю, и не кровопийцы они никакие!

В 1937 году вдруг «выяснили», что этот трест,в котором работал мой отец, имел, естествен -но, связь с заграницей, и все начальство поса-дили, а потом стали хватать вообще всех, ктотам работал. И отца посадили. Но в это вре -мя произошла смена Ежова на Берию, и отцуповезло, потому что его арестовали не в Моск-ве, а в Тейково, это Ивановская область, где-то там в дыре совершенно, в лесу, там же они сидел. И в результате дело не успели рас -крутить, он просидел только год, и его отпу -стили. Было почему-то послабление, когда пришел Берия. Больших постов отец не зани-мал и поэтому в партии не был, как и мама.Он занимался торговлей лесом, дровами.У нас в Большом Афанасьевском в сараедолго его дрожки лежали, в Москве они ужене нужны были, потому что лошади не было.

Мы переехали в Москву в 1925 году, и я пом-ню, как мы с отцом были на похоронах Фрунзе.Первое впечатление от московской жизни —печка, большая изразцовая голландка, котораявызывала восхищение. Наш Афанасьевскийпереулок, как и все соседние, был с булыж-ной мостовой, и зимой мы катались по немуна лыжах. Главным местом моих дошколь -ных игр был Гоголевский бульвар. Сидел подпамятником Гоголю и делал куличики. Тогдаеще Арбатская площадь была площадью, черезнее ходили трамваи, стояла церковь Борисаи Глеба у кинотеатра «Художественный». Неда-леко от остановки трамвая «А» была керосино-вая лавка, в которую я бегал за керосином дляпримуса и керосинки. Однажды мама отправи-ла меня в магазин купить повидло. Я пошел,увидел красивую витрину «Торгсина», кото-рый был у ресторана «Прага», у меня рот рас-крылся, там в витринах обычно лежал муляжразный. Я туда влетел, спрашиваю: «Повидлоесть?» Кассирша мне называет три сорта.«А сколько стоит самое дешевое?» — «12 копе-ек». Я вынул гривенник и две копейки, а про-давщица мне говорит: «Эти деньги не действи-тельны, тут только боны». И я очень обижен-ный пошел домой. В «Торгсинах» было все,но расплатиться можно было либо иностран-ной валютой, либо бонами, которые давализа сданное серебро и золото.

Извозчиков в 1920-е и 1930-е еще было мно-го, но мне больше всего запомнилось, какизвозчики водку пили. Причем пили они поче-му-то в подворотнях, то есть там, где мы игра-ли. Извозчик брал бутылку, вынимал пробку,раскручивал содержимое воронкой и буль-буль-буль — всю бутылку. Ну не только извоз-чиков я видел. Однажды я узрел большую тол-пу — хоронили Маяковского. Все Бульварноекольцо было заполнено народом.

Когда началась коллективизация, было осо-бенно заметно, что в Москву ринулась деревня.Наш дом по Большому Афанасьевскому пере-улку надстроили двумя этажами, тогда принятбыл такой способ решения жилищной пробле-мы. Заделали черный ход, вместо которогопоявилась в нашей квартире дополнительнаямаленькая комнатка, и подселили в нашу квар-тиру третью семью. Тогда наш двор и все сосед-ние заполнились мальчишками. Появиласьарбатская шпана. Однажды я наблюдал драку,в которой участвовало человек тридцать-сорокпочти взрослых ребят, я еще был маленькими стоял в стороне. Надо сказать, драки былии раньше. На Стрелке, там, где сейчас стоитПетр, до 1920-х годов происходили драки меж-ду Замоскворечьем и нашей стороной. Начина-ли дети, потом подходили взрослые.

Для того чтобы уверенно чувствовать себяво дворе, я год занимался боксом. У нас во дворебыл один парень, Костя, он был номер один, безусловно. А я, поскольку овладел техникой,в какой-то драке своего противника не стал

пинать, а сразу сбил с ног, чем и заслужил ува-жение двора и стал вторым номером. Игр быломного… У каждого, например, была такая желез-ка с крючком: зацепишься за машину, и она тебявезет. Это было опасно, конечно, и маме об этомговорить не стоило.

А вот благодаря маме и Михаилу Николае -вичу я очень рано стал читать и читал все под-ряд. Раньше всего я прочел буквально всегоТолстого. И читал много такого, что школьни-ки не читали. Тогда, в середине 1930-х, самымпопулярным детским писателем был ВалентинКатаев, его «Белеет парус одинокий» читаливсе. Мне один мальчик говорит: «Хочешь уви-деть писателя Катаева?» Я говорю: «Конечно,хочу, а где?» — «А он раз в неделю в наш домходит». Мальчик этот жил в Староконюшен-ном, кажется, дом №16. Смотреть Катаевасобралось человек пятьдесят мальчишек.Так что секреты Катаева знали все арбатскиемальчишки!

Как я уже говорил, меня в школу отправи -ли раньше времени. Я был самый малень -кий в классе. В соседнюю школу я поступитьне мог, потому что там было по сорок пять чело-век в классе. Учился я в бывшей Медведников-ской гимназии в Староконюшенном переулке,построенной, кажется, в 1901 году. Великолеп-ная школа была! Дети видных советских работ-ников у нас не учились, из Дома на набереж-ной ребята ходили в школу в Обыденском пере-улке. У нас был мальчик, который сразу пришелв четвертый класс, Сережа Соколов, его отецбыл, кажется, профессором астрономии.У Сережи было прозвище Мудрец, он погибв войну. Был также Сережа Осин, сын банщика,очень толковый. Уровень преподавания былвысочайший. Русский язык и литературу препо-давала жена академика-историка Сказкина.Историю очень хорошо преподавали, вдоба-вок мы же недалеко от Музея изобразительныхискусств обитали и ходили туда в кружок, рисо-вали там скульптуру. А в теперешней Академииизобразительных искусств, где ныне Церетели,там же был как раз Музей современной запад-ной живописи, морозовский. Мы и туда ходиличасто. У нас в школе учился Алеша Симонов,до нас Ростислав Плятт, а позже ВладимирБуковский, диссидент.

Когда летом мы жили в Калуге, я, как нистранно, прочел всю библиотеку Циолковско-го. До революции они выписывали дешевыеиздания, приложения к «Ниве», классикуи выкладывали эти книги в беседку во дворе.Можно было взять любую книгу, прочитатьи принести обратно. В девятом классе я у нихвсего Шекспира прочел. Потом я с МариейКонстантиновной познакомился и с внукамиЦиолковского тоже. А рядом с Циолковскимижили мои друзья по фамилии Надальяк, обру-севшие французы. Причем в 1937 году их отца,архитектора, строившего калужский киноте-атр, арестовали, он погиб. У него было троесыновей, с которыми я дружил. Мы вместеиграли в волейбол, и забавно, что тогда мнене хватало роста. А когда я уже больше в шах-маты играл, то сильно вырос и рос до двадцатипяти лет, а рост уже был особенно и не нужен.Я всегда был очень спортивным. На лыжахходил, в хоккей играл, в районной спартакиадеучаствовал с 3-го класса. И школа у нас оченьспортивная была, устраивали соревнованияпо десятиборью на первенство школы. В нихпочти все участвовали. Мы были задействова-ны в параде физкультурников на Красной пло-щади. Я это запомнил, потому что мы изобра-жали поле и всем выдали зеленые майкииз вискозы, а тогда ничего не было, и я былстрашно рад этой обновке, заносил ее до дыр.И сейчас вспоминаю с удовольствием.

Из Большого Афанасьевского я уехалв 1953 году и переезжал 10 раз, пока не при-обрел отдельную квартиру. Первую комнатуполучила моя жена — 11,8 метров на четверыхв трехкомнатной квартире в Рабочем поселке,в Кунцево. Жили я, жена, дочка, и посколькумы оба работали, то еще домработница с намижила. Первые свои книжки я написал на кухне

НА СТРЕЛКЕ,

ТАМ, ГДЕ СЕЙЧАС

СТОИТ ПЕТР,

ПРОИСХОДИЛИ

ДРАКИ МЕЖДУ

ЗАМОСКВОРЕЧЬ -

ЕМ И НАШЕЙ

СТОРОНОЙ

Претендент на мировое первенство, Цюрих, 1954 год

Слева направо: Платон Надальяк (служил в резерве главногокомандования, герой ВОВ), Виктор Костин, Юрий Авербах,

Юрий Гонак (герой ВОВ, погиб в Бухенвальде), Калуга, 1940 год

После матча, Аргентина, 1954 год

21

ночью, потому что это было единственноеместо, где можно было что-то делать. Есте-ственно, я пытался как-то улучшить своежилищное положение. Ходил в Спорткомитет,потом в ЦК Союза, в спортивное общество«Зенит», членом которого я был, — в общем,куда мог. «Что вы, — говорили мне, — сейчастолько инвалиды войны получают». Ничегомне не удавалось. И самое главное, для всегоэтого нужен был откровенный блат, которогоу меня не было. Тогда я решил идти простымпутем и подал заявление в горисполкомРабочего поселка, чтобы меня поставилина учет. А в то время я уже начал ездить игратьв международных турнирах, мы были в Амери-ке, были в Аргентине и так далее. И одет я былтак, как одевались стиляги. У меня были синиеочень узкие брюки и клетчатый пиджак.Я, не подумав, так оделся и пошел в комиссиюпо жилищ ным делам. Собирается рабочаякомиссия, и тут я понял, что попал впросак.Они все в спецовках, а я в полосатом пиджа-ке — гнилая интеллигентская прослойка и еговеличество рабочий класс. И как только зачи-тали текст моего заявления, председателькомиссии говорит: «А-а-а, он за счет рабочегокласса хочет квартиру получить! У нас естьлюди, у кого метр на человека, а у него целыхтри». И отказали мне. Прошло два месяца.Я продолжал чего-то добиваться и попална прием к секретарю Московской областиИгнатову, он был любитель шахмат. Мнепомогли выйти на него. Я говорю: «Вот такаяистория, трудно работать, работаю дома…»Он говорит: «Хорошо, я вам помогу, но вамнадо пройти рабочую комиссию». — «Что вы,я уже проходил, они меня не любят». Он гово-рит: «Все будет в порядке». И вот та же комис-сия, тот же председатель говорит: «Ну как же,это известный гроссмейстер, чемпион СССР!»Проголосовали единогласно. Конечно, я при-шел уже не в клетчатом пиджаке, подготовлен-ный. В то время Спорткомитет получил двесекции в доме на Ленинском проспекте, и мнедали там комнату 19 метров в трехкомнатнойквартире. За площадью Гагарина тогда ещебыло чистое поле и только здание ВЦСПСстояло. Но больше всего мне помогла нашадомоуправша в Рабочем поселке, которая в тотмомент, когда я выезжал, прописала в комнатув Рабочем поселке мою тещу, которая тогдажила в Мордовии. И у меня получилось двекомнаты, которые я потом обменял на двух-комнатную квартиру. Такая вот история.

В детстве мои увлечения были такими же,как у других мальчишек. Я собирал марки,потом купил боксерские перчатки, а перчаткиобменял на шахматы. Шахматы были в моде.Руководил шахматной секцией в Спорткомите-те нарком юстиции Крыленко, который бросил

лозунг: «Шахматы — могучее оружие проле-тарской культуры», а еще «Дорогу шахматамв рабочую среду» и «Шахматы — орудие поли-тики». У нас будут ездить на турниры рабочиеот станка! Так это представлялось. Шахматывыполняли, во-первых, роль развивающуюи, во-вторых, отвлекающую от дурных привы-чек. А кроме того, у шахмат огромное достоин-ство — это недорогой вид спорта. Профсоюзыособенно активно ухватились за шахматы,и профсоюзные соревнования собирали сот-ни тысяч участников. В 1923 году, например,у нас было 3 тысячи квалифицированных шахматистов, а в 1934-м, когда подводили ито-ги десятилетия и государство включило шах-маты в Высший совет физической культуры,500 000 шахматистов, а позже были соревно-вания в 700 000 участников. И такие меро-приятия сыграли свою роль в массовом при-влечении людей к игре. Не только в областибалета мы были впереди планеты всей. Сейчассоветской шахматной школы уже нет, но при-мерно в тридцати зарубежных командах при-сутствуют люди из советской школы. Я сталшахматистом именно на волне всеобщегоувлечения шахматами. В Парке культуры былдетский шахматный кружок и шахматная база,где играли и взрослые, и дети. Я приходилв парк на целый день, играл сначала в детскойсекции, потом шел играть в волейбол, а потомво взрослую секцию и там играл. Четвертыйразряд я получил именно в парке.

Но серьезно я стал заниматься шахматамитолько через пять лет после окончания инсти-тута. Я работал младшим научным сотрудни-ком, и у меня определился подход к игре.Я пришел к выводу, что главное в шахматах —уметь подключать подсознание. К этому выво-ду я пришел занимаясь наукой. Очень частоя решал какие-то задачи, и решения приходи-ли, например, в очереди в магазине или ещегде-то. И я считаю, что для научного работникаважно уметь подключать подсознание. Тывключаешь сознание, а потом мозг работаетсам по себе. Я пришел к этому убеждению,когда прочел труд Станиславского «Искусствоактера в работе над собой». В шахматах такойподход нужен, он совершенно иной, чем тот,по которому занимаются сейчас. Сейчас ведьпросто натаскивают, но это другое.

Почему я не стал чемпионом мира? Делов том, что шахматистов я делю на несколькогрупп. Первая группа — убийцы. Если сравни-вать с боксом, то это те, которые не только ста-раются выиграть, но обязательно нокаутиро-вать, а в шахматах — подавить. Такими былии Ботвинник, и Фишер, и Корчной, эти чертыесть у Каспарова, то есть это довольно распро-страненный тип. Вторая группа — бойцы. Бой-цы выкладываются хорошо, но им не обяза-

тельно нокаутировать противника, им доста-точно победить. Вот Ласкер такой был, Брон-штейн, Таль, хотя у Таля есть черты художника.Третья группа — спортсмены. Для них шахма-ты такой же вид спорта, как теннис. То есть онвыкладывается хорошо, но когда спорт закан-чивается, то он нормальный, обыкновенныйчеловек. Капабланка таким был, Керес. И чет-вертая группа — игроки, для которых шахматыодин из видов игр. Они играют в карты в дура-ка, в домино, готовы играть во что угодно.Классический представитель этой группы —Карпов. Все чемпионы мира входят в однуиз этих четырех групп. И еще есть две груп-пы — исследователи и художники. Из нихникто чемпионами не становился, у них недо-статочная мотивировка. Я исследователь.Меня шахматы интересуют именно как пред-мет исследования.

Я выигрывал соревнования и кубки, выез -жал на турниры, но при этом учился и работал.После окончания школы нужно было куда-топоступать. Подал я документы в Авиационныйинститут, а там нужно было пройти мандатнуюкомиссию. Я об этой комиссии не знал и уехалв Калугу, где обычно проводил лето. Вернулсяи обнаружил почтовую открытку с приглаше-нием. Прозевал я эту комиссию. Оставалсяодин день приема. Я схватил справочник,выписал семь вузов, куда я хотел бы посту -пить, и выскочил с этим списком на Арбат.И буквально столкнулся со своим товарищемиз школы, тоже шахматистом, который ужеучился в Бауманском. Мы с ним вместе поеха-ли подавать документы, я поступил и сталучиться в Бауманке.

В войну меня в Москве не было. Момент объявления войны я встретил в Коломне, мытам проходили производственную практикуна паровозостроительном заводе. Приехалив Москву только в июле, когда война уже шлаполным ходом и немцы перли вовсю. В первыенедели войны, поскольку ситуацию считаликритической, то всех, не разбирая, собиралив ополчение. А когда мы приехали, то нормабыла уже выполнена, и нас отправили подНаро-Фоминск на бронетанковую базу, где мызанимались ремонтом танков и тягачей. К сен-тябрю нас вернули, и начались обычные заня-тия. И вот как-то я зашел в Спорткомитет,и выяснилось, что есть решение провести шах-матный турнир, чтобы показать, что Москваживет нормальной жизнью. В этом турниреучаствовали кандидаты в мастера и мастера.Меня записали в этот турнир, и весь сентябрьмы играли. Ну я, конечно, ходил на занятия,но больше времени проводил на турнире.12 октября я играл с мастером Белавенцем,а 13-го должен был играть с мастером Рюми-ным, но он меня пригласил к себе домой

22

вперед сыграть его партию. Мы сыграливничью, а потом пришла его жена, котораяработа ла в Наркомате обороны, и сказала, что сейчас многие предприятия эвакуируют -ся из Москвы и мой институт отправляетсяв Ижевск. А я пару дней только играл, в инсти-тут не ходил и не знал всего этого. На следую-щий день я ринулся в институт, и выяснилось,что опоздал, эшелон со студентами и препода-вателями уже ушел. Записывали в ополчение,я пошел. Нас выстроили, холод, снега полно.Пожилой офицер шел перед строем и натк -нулся глазами на мои брезентовые ботиноч-ки. «Фамилия?» — «Авербах». — «Выйдитеиз строя. В такой обуви воевать хотите? Живов магазин, ищите себе зимние ботинки». Боти-нок сорок пятого размера я во всей Москвене нашел. А 16 октября передали, что положе-ние на фронте ухудшилось. Москва побежала.

Я был один. Мою мать перед войной назначи-ли начальницей детского лагеря, который пере-делали в детский дом и отправили под Пензу.Отец работал в Институте среднего машино-строения и занимался перебросом предприя-тий в Сибирь. Связи, конечно, никакой не было.Взял я противогаз, выбросил маску, положилтуда две буханки хлеба, сахару немножко, взялвсе деньги, что у меня были, надел сумку на пле-чо и сел на трамвай №2, который шел до шоссеЭнтузиастов. И попер по шоссе Энтузиастоввместе с толпой народа. По дороге смотрю, около Ногинска стоит грузовичок. Подхожу.«Чего такое?» — «Да у меня задняя ось полете-ла. А ты что, понимаешь?» — «Ну, — говорю, —танки чинили, может, и грузовик починю, надопосмотреть, нет ли тут где автобазы. Ты сиди,я сейчас приду». Нашлась автобаза. Я к ним.«А что у тебя есть?» — «Вот, — говорю, — двебуханки хлеба». — «Ну давай одну буханку, воттебе ось». Я прилетел с этой осью, мы ее пере-монтировали. Водитель говорит: «Раз ты мнепомог, садись». И мы с ним доехали сначаладо Владимира, потом до Мурома. Хотелосьесть. Пошли на рынок, смотрю — знакомыелица. Оказалось, что эшелон института стоитна вокзале. Народу в вагонах битком, конечно,но у меня-то кроме сумки от противогаза ниче-го не было. Вот так я добрался до Ижевска. Тампродолжили учебу. Сперва я устроился на меха-нический завод слесарем, поработал немножко,а потом в институте создали КБ по переводудвигателей с бензина на газ, а поскольку мояспециальность «двигатели внутреннего сгора-ния», я, конечно, решил перебраться туда.Очень сложно было освободиться от завода,но тем не менее они меня отпустили. Жизньбыла непростая, непрерывно хотелось есть,но когда молодой, все переносится по-другому.Были самоубийства, но в целом все работали.Я курсовую писал. В апреле 1943 года вернулсяв Москву. У нас жили какие-то люди, чего-топотащили, но в общем все цело было. Потомотец вернулся, а мать, по-моему, уже после войны. Вот такая жизнь.

Я вам сразу скажу, что я твердый атеист.Дело в том, что я скептик и считаю, чтов какой-то мере могу следовать Омару Хайяму,который писал:

Отчего всемогущий творец наших телДаровать нам бессмертия не захотел?Если мы совершенны — зачем умираем?Если несовершенны — то кто бракодел?То есть если шуткой говорить, то неудачная

форма существования белковых тел, это же ты.А если говорить серьезно, то тот факт, чтоживотные едят друг друга, противоречит рели-гиозному мышлению. Мама была верующей.Я помню, когда мы поехали в Калугу и пошлина могилу деда, то мама стала креститься,и я сказал: «Мама, что ты делаешь?!» Онав то время уже была преподавательницей, преподавала русский язык и литературув школе в Проточном переулке. Ну, а всехребят в школе, конечно, атеистами воспиты -вали. У нас был предмет «обществоведение»,на котором нам говорили — и мы верили, —что должны пройти три этапа: коллективиза-цию, индустриализацию и прийти к социа -лизму. И в какой-то момент нам сказали, чтосоциализм уже построили, хотя внешне онбыл не заметен. Но мы все, дети, верили в этои считали: какие дураки во всем мире, самисчастья не хотят и нам мешают!

Мне очень помог английский язык, которыйтогда почти никто не знал. В довоенных школахвсе учили немецкий. Школу я окончил неплохо,в общем, у меня был диплом с этой… с каемоч-

кой. И возник вопрос: учить мне в институтенемецкий или английский. Я посчитал, чтонемецкий я столько изучал в школе, что всеравно уже лучше знать не буду. Занялся анг-лийским языком, и оказалось, что в итоге мнеочень повезло. У нас в языковой группе былотолько три человека, и уровень был оченьнеплохой, просто нормальный. Кроме того,наша преподавательница решила разыгрыватьпьесы на английском языке. И вот мы втроемразыгрывали пьесу Вудхауса. Я играл сума-сшедшего императора Абиссинии, у менябыла полосатая роба, я влезал в окно, причемсначала появлялся мой зад, а потом и я сам.Как только появился мой зад, зал расхохотался,я напрочь забыл текст, но, к счастью, сообра-зил: раз я играю сумасшедшего, то могу гово-рить все что угодно. И я понес какую-то бели-берду. Наверняка никто ничего не понимал, нуда что с психа взять.

Я вам расскажу, как студенты сдавали тогдаиностранный язык. Была такая система, нужнобыло перевести десять тысяч знаков к экзаме-ну. Ты приходишь и читаешь. А дело в том, чтов то время вышел краткий курс истории ВКП(б)на разных языках и многие покупали русскийи еще какой-нибудь. Ну и шпарили краткийкурс на экзамене. Одна девочка ошибласьи вместо французского принесла переводна испанский. Когда я оканчивал институт,то преподавательница предложила мне защи-щать диплом на английском языке. Но я решил,на хрен этот выпендреж, и не стал защищатьна английском. И мне это знание английскогоязыка очень помогало, в институте мне повы-сили зарплату на 10% за знание языка, я смогподрабатывать, переводя из иностранных жур-налов статьи по газодинамике, то есть по мое-му профилю. В результате я хорошо зарабаты-вал. И когда перешел на профессиональныешахматы, у меня в два раза упал заработок,с 2 500 до 1 200 рублей — или 120, не помню.Все мои командировки и международная рабо-та получились успешными во многом благода-ря знанию английского языка, и это безуслов-ная счастливая случайность.

Первый раз я попал в Индию фактическипо собственной инициативе. Меня первогопослали в Индонезию, еще при Сукарно:я играл матч с их чемпионом, потом игралв турнире и давал сеансы одновременнойигры. Прямого сообщения тогда не было, нашитуда не летали, и летел я по такому маршруту:Москва — Рига — Стокгольм — Копенгаген(в Копенгагене я садился на рейс Копенга-ген — Токио) — Дюссельдорф — Цюрих —Женева — Афины — Каир — Абадан — Карачи.Потом летел до Вьетнама, где пересел на само-лет, который летел на юг. Везде остановки,я смотрел города! В воздухе я был, по-моему,33 часа, тогда еще не было реактивных самоле-тов. Обратный маршрут я сам составлял, пото-му что надо было разбираться во всех этихвнутренних рейсах. И я придумал себе такой

Второй тур московской половины матча Москва — Будапешт

ИЗВОЗЧИК БРАЛ

БУТЫЛКУ,

ВЫНИМАЛ

ПРОБКУ,

РАСКРУЧИВАЛ

СОДЕРЖИМОЕ

ВОРОНКОЙ

И БУЛЬ-БУЛЬ-

БУЛЬ —

ВСЮ БУТЫЛКУ

Юрий Авербах на острове Кюрасао, 1962 год

23

маршрут, чтобы на пару дней застрять в Каль-кутте. Пришел я покупать билет, а мне гово -рят: «У вас очень неудачный момент для отъез-да, вам придется два дня сидеть в Калькутте».А я перед этим неделю изучал справочники путеводитель, чтобы попасть в такой «не -удачный» день. Ходил я по улицам Калькутты,там жуткая грязь, все жевали бетель, сиделина улице и плевали ошметки этой травы крас-ного цвета, и такое было ощущение, что тыидешь в инкубаторе всех вредоносных бакте-рий. Но все равно это было незабываемоепутешествие. Это такое счастье — побыватьв экзотических странах, посмотреть, пожить.По Новой Зеландии я проехал с севера на югс сеансами одновременной игры, и это, конеч-но, огромное впечатление. Меня как советско-го человека поражали очень многие детали,мелочи. Лежу в гостинице в Сиднее, и вдругпод дверь газету просовывают. А в Югославии,в гостинице, принято было оставлять обувь,и утром тебе отдают вычищенную. Я же нико-гда такого не видел. Такие мелочи удивляли.

Когда наступила оттепель и появилась воз-можность выезжать одному, без сопровожде-ния, то выяснилось, что у нас только три чело-века могли ехать самостоятельно, без сопро-вождающего переводчика: Керес из Эстонии,Котов и я. Поэтому я и в ФИДЕ стал работать,потому что мог выступать по-английски.У меня был приятель Евгений Ильин, которыйнаписал такой стишок:

Он мобильности пример,Может споритьС быстрой птицей:«Шахматы в СССР»,А редактор — за границей!Это называется пёрка. Знал ли я, занимаясь

английским языком, что он мне так пригодит-ся! И редактором «Шахмат в СССР» я сталв 1962 году случайно, Спорткомитет решил,что эту нагрузку нужно дать мне. Я посчитал,что нужно вовремя уходить из профессиональ-ного спорта, и переключился на исследова-тельскую и организаторскую работу. Редакто-ром этого журнала я был тридцать семь лет.

У меня был друг, большой поэт, — НиколайГлазков. Это был целый этап в моей жизни.Коля производил впечатление поэта от сохи,но это была маска, на самом деле он был оченьэрудированный, знающий человек. Междупрочим, считал себя самым физически силь-ным интеллигентом, но умер, к сожалению,от цирроза печени, все-таки очень сильно под-давал. Мне приходилось принимать участиев его возлияниях, у него всегда собираласьинтереснейшая публика. Он снимался у Тар-ковского в «Андрее Рублеве» и там ногу сло-мал, когда изображал летающего мужикаи прыгнул с колокольни. У Кончаловскогов «Романсе о влюбленных» он сочинял многое.Его пробовали на роль Достоевского, и оченьхорошо у него получалось, но фильм не пошел.

Он мне много стихотворений посвятил,и даже моей собаке:

У гроссмейстера АвербахаПроживала в доме собака.Понимала она немало,Только в шахматы не играла.Колю буквально несло стихами. Он нигде

не работал, но каждый день садился и писал.Жил он в очень ограниченных условиях.Ему давали раз в год напечатать одну книжкуи выбирали не самые лучшие стихотворения,а те, которые работали, так скажем, на власть.Конечно, мы с ним играли в шахматы. Он игралпримерно на первый разряд, но его это не удов-летворяло. Первую книжку он мне подарилс такой надписью «Хоть чемпионом мирая себя считаю, скажу же сразу — здесь не таигра, и проявил себя я в книге этой всего лишькандидатом в мастера».

Меня всегда поражало за столом, как он какой-нибудь новой гостье мог тут же посвятить стихи.А потом я сообразил, что у него были заготовкиэкспромтов на все имена. Потом он издал веноксонетов — Машеньке, Дашеньке и последнее —Мариночке. А редактор-идиот, не сообразив, что

это венок сонетов, две строчки последние убрал.Поэтому последнее стихотворение было только«Мариноч», а «ке» пропало.

У меня тоже была история с кинематогра-фом. Снимали фильм «Гроссмейстер», в кото-ром я был консультантом и играл президен-та Шахматной федерации, которым я тогдаи являлся. Но с фильмом случился конфуз.Одну из главных ролей играл Виктор Корч-ной, который буквально после съемок убежализ СССР и отказался возвращаться. Это былскандал. Фильм сразу же попал на полку. Исто-рия с Корчным была уникальной, кроме негоиз шахматистов первого дивизиона никтоне бежал. У него очень тяжелая биография.Его отец развелся и взял сына себе. В первыемесяцы войны отец погиб, и Виктор воспиты-вался мачехой, он пережил блокаду и выросволчонком. Но для шахмат это даже игралоположительную роль, потому что когда онзлился, то играл лучше. У него бойцовскийхарактер, фантастический, он киллер. С нимя прекратил общение до его невозвращенст -ва. О шахматах и шахматном мире я написалдостаточно, и мне не хотелось бы повторяться,скоро выйдут мои воспоминания. Волей случаяя стал крупным шахматным функционером,а причина была проста: перед матчем за миро-вое первенство между Спасским и Фишеромбыло ощущение, что Спасский проиграет,и никто не хотел подставляться. Меня выбро-сило на эту волну, тогда как я не честолюби -вый человек и в начальство не стремился.

Путешествуя по странам мира, я всегда ста-рался посетить музеи современного искус -ства, интересовался русским авангардом.В первую очередь мне хотелось его понять,и я понял и полюбил. Вот многие говорят:«Черный квадрат» не искусство, а для меняэто предчувствие мировой войны. Именнопредчувствие. И в искусстве ХХ века многотакого предчувствия, подсознания. Но много,конечно, и попыток чистого самовыражениявместо искусства. Впрочем, так было всегда.

Через живопись я подружился со многимисовременными художниками. Приходил к нимна Масловку или на Вавилова, смотрел рабо -ты, а потом давал сеанс одновременной игры.У меня большая привязанность именнок живописи. Один из моих любимых художни-ков — Беато Анджелико, он меня просто пора-

зил. Это был простой монах Фра Анджелико,то есть брат Анджелико, а он красками вла-дел виртуозно. Джотто мне очень нравился,то есть Возрождение меня очень притягивало.Мне очень повезло в том, что я ездил много,и если я был в Голландии, то в Музей Ван Гогая как на работу ходил. И Ван Гог действитель -но открылся. И Франса Халса очень любил.И вообще к Голландии я очень хорошо отно-шусь, и к народу, его трудолюбию и независи-мости. А у нас с восторгом побывал в Пскове,а потом в Боровске на меня очень большоевпечатление произвели фрески Дионисия.

Шахматы дали мне возможность путеше-ствовать, наблюдать мир. Но, кстати говоря,шахматы как игра разума всегда были под присталь ным вниманием государства и поли-тиков. В мире ислама шахматная игра сразупопала под подозрение, потому что исламборолся с идолопоклонством, а шахматы былиизобразительными. Поэтому фигуры сталиабстрактными. Потом в Риме, когда в IV векехристианство стало государственной религиейРимской империи, церковь заняла подозри-тельную позицию по отношению к шахматам,поскольку в шахматы играли во время языче-ских праздников-сатурналий. У монахов быломного свободного времени, и, вместо того чтобы молиться, они с удовольствием игралив шахматы. Поэтому византийская церковьочень плохо относилась к шахматам, а вотбенедиктинцы, напротив, очень хорошо.Известны святые, которые играли в шахматыи даже рекомендовали их как средство кон-центрации и способ приближения к Богу.Именно поэтому повсюду в монастырях бене-диктинцев были шахматные фигуры, а не из-за материальной ценности шахмат, как счита-лось раньше. Многие папы поддерживалиигру в шахматы, например, папа Лев Х былбольшой пропагандист шахмат. Он дал при-ход поэту Марку Виде только за то, что тотнаписал поэму «Шахматы». И впоследствииВида дорос до епископа. Получается, это един-ственная игра, поддерживаемая западным христианством. А русская церковь, следуявизантий ской традиции, боролась с шахмата-ми, хотя цари играли. Вспомним, что и ИванГрозный, по преданию, умер за игрой в шахма-ты. Вот противоречие. Петр играл, его батюш-ка Алексей Михайлович играл. Последнийцарь Николай II играл в шахматы и активноподдерживал два международных турнирау нас в стране, был спонсором. А в советскоевремя шахматы стали государственной зада-чей, шахматисты выполняли роль представи-телей государства за его пределами.

Человеческая особенность состоит в том,что не только физическая энергия тела строгоограничена, но и нервная. Я очень ясно этопонял и в сорок лет ушел из профессиональ-ных шахмат. А противоречие состоит в том,что разум-то продолжает развиваться! И мож-но продолжать постигать мир. Я продолжаюработать и не жалуюсь на одиночество.

ПОЧЕМУ

Я НЕ СТАЛ

ЧЕМПИОНОМ

МИРА?

ДЕЛО В ТОМ,

ЧТО

ШАХМАТИСТОВ

Я ДЕЛЮ

НА ГРУППЫ.

ПЕРВАЯ

ГРУППА —

УБИЙЦЫ

24

Профессор Центра социальной антропологии РГГУ,этнограф, участница правозащитного движения —

об «Артеке», эвакуации, арестах, миллионерах-социалистах и письменном столе Ленина

записала: Анна Красильщикфотография: Павел Самохвалов

Наталья Садомская

Я родилась в 1927 году. 12 июня мне исполни-лось 84. Оглядываясь на свою жизнь, я думаю,что мое поколение пережило всех царей: Ста-лина, Хрущева и прочих. Правда, 20 лет,с 1974-го по 1994-й, у меня были вырванына эмиграцию.

Я ни разу не видела фотографии отца. Мойотец, Николай Николаевич Голоухов, родилсяв 1898 году. Он был из потомственной москов-ской инженерской семьи. Смутно помню его,помню, как плачу у него на руках. В детскомсаду я была Наташка Голоухова: меня дразни -ли «голое ушко». А потом стала Наташа Садом-ская. Когда я спрашивала о нем у мамы, онаговорила, что отец умер в больнице от трепа-нации черепа. «Почему нет никаких фотогра-фий, почему я ничего о нем не знаю, где егосемья?» — «Потому что мы с ним развелись».

Я считала, что он умер от трепанации чере-па, до 1974 года, когда мы собрались в эмигра-цию и мне понадобились справки о смертиродителей. Справку о смерти мамы я быстродостала, а информации о смерти отца найтине получалось. Наконец одна тетка сказаламне: «Его расстреляли в 1934 году на Украине».Оказалось, отец участвовал в оппозиционнойорганизации «Группа Рафаила», члены кото-рой выступали на каких-то съездах. Поэтомуего расстреляли еще до Большого террора1937 года. Мать решила спасти мне биогра-фию и все скрыла. Я пошла в ОВИР и сказала:«Ищите у себя, он был репрессирован». Черезнеделю нам дали разрешение. Значит, дей-ствительно расстреляли.

Мать была пламенной коммунисткой ленин-ского призыва: когда в 1924 году умер Ленин,многие комсомольцы у его гроба поклялись,что будут коммунистами и вступят в партию —она была в их числе. Мама родилась в Кремен-чуге, в еврейской семье. Там она закончилагимназию, а в начале 1920-х семья переехалав Москву, и уже там мама поступила на биоло-гический факультет МГУ. В Москве она попалав комсомольскую коммуну из двенадцати чело-век и жила вместе с ними в комнате на Сретен-ке. По вечерам они пели «Долой, долой буржу-ев! Долой, долой попов!» — к ужасу всей квар-тиры. Мама была изящная и зажигательная,

очень хорошо танцевала, ее даже называлидевушкой Пикассо на шаре. Совсем молодойона стала первым директором первого Домапионеров в Хамовниках, где перевоспитывалибеспризорников, и Анатолий Рыбаков описалее в «Кортике». В семье рассказывали, чтона Первом слете пионеров, то ли в Большомтеатре, то ли в Кремле, морячки танцевалидля пионеров яблочко. И мама, сидевшаяв ложе, перескочила через барьер этой ложипрямо на сцену, скинула туфли и стала с нимитанцевать. Рассказ этот всегда заканчивалсясловами: «И ей ничего за это не было».

Как-то в гостинице «Люкс», где жили ком -мунистические эмигранты из разных стран,ее угораздило познакомиться с американцемКларенсом Миллером. Он был герой, участникзнаменитой стачки профсоюза текстильщиковв Северной Каролине. В первый же день стач-ки завязалась перестрелка, и они убили поли-цейского. Семь человек арестовали и сразуотправили под суд. Но профсоюз текстильщи-ков внес залог, и всех отпустили. Перед судомэтих людей решили отправить в СоветскийСоюз, чтоб они повидались со Сталиным.Их переправили через Германию, но никако-го Сталина они, конечно, не повидали, а глав-ное — их не отпустили домой. Миллера я без-умно любила, просто как отца, и называла егоМилярка. У него была комната на Писцовой —совершенно рахметовская. Не было мебели,только гигантские стопки книг, которые слу-жили ему постелью, совершенно замечатель-ный тостер и кофеварка.

31 августа 1938-го я вернулась из летнеголагеря: на следующий день надо было идтив школу. В тот вечер мы поехали в Химки,поужинали там в ресторане. Мама была оченькрасивая, танцевала. Потом мы приехалидомой, и я заснула. А проснулась ночью оттого, что мою кроватку выносили из комнаты.Ярко горел свет. Я вскочила. По комнате леталпух: они почему-то вспарывали подушки.Обыск делали два молоденьких мальчика,гораздо моложе мамы. У нас тогда была дом -работница Шура. Она нажарила котлет, даламаме с собой. Потом был унизительныймомент: мы с Шурой держали халатик-кимонокак занавеску, чтобы мама переоделась. А они

не выходили из комнаты. Маму увезли. Уезжая,она сказала, что вернется через три дня, чтони в чем не виновата, а также велела мне всемговорить, что она уехала в командировку.

В школу я, конечно, не пошла. В комнатебыл страшный кавардак, и на следующий денья пыталась навести порядок, ставила книгина полки. Утром позвонил Милярка и спросилмаму. Я сказала, как мама велела: «Она отправи-лась в командировку». Он говорит: «Как, когда?»Я говорю: «Ночью». — «Ах, ночью… Выходина Девичку». Мы встретились на Девичке, в пар-ке на Плющихе, и пошли в ресторан «Савой».Всю дорогу он меня расспрашивал, а я ему врала.Мы пообедали в ресторане, потом он меня про-водил домой, вынул из портфеля шоколадку«Три свинки», свою шелковую рубашку, кото-рую, наверное, хотел отдать в прачечную, и вседеньги, какие у него были. Я запомнила сколько:600 рублей. И сказал загадочную фразу: «Пра-вильно, говори всем, что мама в командировке».Милярка сразу все понял. Больше я его никогдане видела — ему помог выбраться в АмерикуЭрл Браудер (американский политик, комму-нист, в 1930–1945 годах — лидер компартииСША. — БГ), дед того самого Браудера из фондаHermitage Capital. Первое, что я сделала, когдая приехала в Америку, — стала его искать.Но так и не нашла.

Через некоторое время раздался звонок, при-шел такой же молодой человек в форме, как те,что обыскивали нас. Он сказал: «Наташа, соби-райся, ты сейчас пойдешь жить в детский дом».И вдруг Шура положила руки мне на плечии сказала таким грубым голосом, какого я у нееникогда не слышала: «Девку не отдам. Я хочуоформлять опеку, хочу прописаться в их ком-нате». Он ей поверил и ушел. А когда дверьза ним закрылась, она опустилась передо мнойна колени и заплакала: «Не верь, я не хочуотбирать у вас комнату. Я просто тебя не хочув детский дом отдавать». Она меня спасла.

Пока мамы не было, я жила с ней и со своейтетей Фаней. Родственники собрали на меняденьги и ужасно раскормили. Меня никогдав жизни так не баловали. А знакомые мамыраскололись на тех, которые боялись со мнойвидеться, и тех, которые не боялись. Большин-ство боялось. В школе ко мне очень хорошо

12 июня 1927 года — роди-лась в Москве1934–1941 годы — училасьв школе в Москве1941–1943 годы — провелав эвакуации в Башкирии и Казахстане1943–1945 годы — закон -чила школу в Москве

1945–1950 годы — студенткаисторического факультета МГУ1957–1960 годы — училасьв аспирантуре Института этногра-фии АН СССР им. Миклухо-Маклая1967 год — защитила канди -датскую диссертацию по теме«Галисийцы. Историко-этнографи-ческий очерк», после этого рабо-

тала младшим научным сотруд-ником в Институте этнографииАН СССР1968 год — подписала письмопротеста против ареста Алексан-дра Гинзбурга1974 год — эмигрировалас мужем в США

1975–1976 годы — препода-вала антропологию в Амхерст-колледже (Массачусетс)1976–1994 годы — работалав Куинс-колледже (Нью-Йорк)1983 год — читала лекциив Йельском университете (Кон -нектикут)

1985–1994 годы — препода-вала в Колумбийском университе-те (Нью-Йорк)1994 год — вернулась из эмиг-рации в Россию1995–1998 годы — препо -давала в Центре историческойантропологии имени Марка Блока РГГУ

2000–2006 годы — работалав Центре социальной антрополо-гии РГГУ2000–2011 годы — препода-вала в Международном универ-ситете в Москве

25

относилась наша классная руководитель-ница Зоя Ивановна. Она сказала всем детям,чтобы они меня берегли, потому что мамав командировке. Хотя из НКВД позвонилив школу и сказали, что мама арестована. У насбыл замечательный директор по фамилииКазанцев. Он очень внимательно относилсяк детям арестованных, помогал им и не давалтравить.

Мама пробыла под арестом около семи меся-цев. Ее не успели отправить в лагерь, потомучто ей дали совершенно идиотское обвинение.Якобы она была главой английской шпионскойорганизации. От нее добивались признания,что она знает английский, и заставляли ска-зать «the table», а она твердила «der Tisch»:мама знала немецкий и ни слова по-англий-ски. В общем, они упустили время и в лагерьее не отправили: Ежова сменил Берия, кото-рый выпускал одних и сажал других. Мамапомнила этот момент — она рассказывала,что дверцы камер открыли, Берия шел мимопо коридору, а заключенные смотрели на негои кричали: «Ура!» В общем, однажды мнепозвонил следователь и сказал: «Сегодняночью придет мама, она постучит в окно» —мы жили на первом этаже. Так и случилось.

Я была очень патриотичная. Прибавиламне патриотизма и поездка в «Артек» вместес Тимуром Гайдаром. Мы были в самом млад-шем отряде, а потом я на десятых ролях снима-лась в фильме «Тимур и его команда». Мамаработала на киностудии вместе с Лией Соло-мянской, первой женой Аркадия Гайдараи матерью Тимура. Потом мы дружили всюжизнь, поэтому Гайдарчика, нашего премь -ера, я помню беленьким мальчиком. В общем,я была октябренком, пионером, а потом ста -ла замечать разные странные вещи. Скажем,однажды к нам ночью постучалась какая-то ста-рушка с маленьким мальчиком. Мама уложилаих на полу. Мне было их так жалко, и я не пони-мала, в чем дело. На вид они были такие интел-лигентные люди. Потом, еще до того как всевстали, часов в шесть, мама их выпустила. Другой случай. Однажды ночью я проснуласьот того, что при свете настольной лампы мамаи Милярка сидели и рвали книги. А потом онвыносил их в помойном ведре. Кроме того, у насбыла Большая советская энциклопедия, кото-рую я иногда открывала в разных местах и чита-ла — и очень часто обнаруживала зачеркнутыевручную фамилии. И в некоторых других кни-гах тоже. На мои вопросы мама не отвечала.

В общем, я начала превращаться в контру —независимо от матери, просто сама по себе.Уже стали возвращаться узники, и к маме как-то пришла ее старая приятельница, котораятолько что вышла после 18 лет лагерей. Онисидели и рассуждали: как могли признатьсяБухарин и другие. Черт знает что несли. Я сиде-ла в той же комнате, готовилась к экзаменами вдруг не выдержала: «Да что вы говорите?»Эта приятельница посмотрела на меня и сказа-ла маме: «Соня, какое антисоветское чудовищеты пригрела на своей груди». Ну, конечно,за чудовищем дело не постояло: «А вы дураки,которые ничего не понимают». Мама сказала:«Вон из моего дома, я не потерплю здесь анти-советчину». Но постепенно и она стала пони-мать, мама была умная женщина.

Я немножко не дотягиваю до возраста вете-ранов, которых сейчас чествуют: когда нача-лась война, мне было 14 лет. Начало войныи эвакуацию, да и вообще всю войну, я помнюочень хорошо. Нас эвакуировали в октябре1941-го, когда в Москве еще не было паники.В Шакшу — это под Уфой, в Башкирии. Мыжили в колхозном клубе, все в одной комнате.У кого-то были кровати, кому-то не хватило.Мама тогда работала редактором на «Мос-фильме». И вот вместе с ними я эвакуирова-лась. С момента эвакуации до конца войныи даже позже меня не оставляло чувство голо-да, которое я очень хорошо запомнила. Пер-вый эпизод. Зима в Башкирии. Мне поручаютотнести подружке в больницу ужин. Это тарел-ка гречневой каши-размазни: кружок каши,

а внутри луночка с растопленным маслом.Я несу это и думаю: «Если немножечко слижу,никто не заметит». Хотя я уже поужинала.Слизнула раз, потом еще раз. И еще. Короче,я пришла в больницу, заливаясь слезами: онаведь была такая же голодная, как и я. Осталасьтолько лунка с маслом. Хотя нас кормили трираза в день, я была все время голодна.

Второй эпизод. Мама вместе с «Мосфиль-мом» уехала в эвакуацию в Алма-Ату, и я долж-на была ехать к ней на составе, который целыймесяц шел по Башкирии. Мне дали сухой паекна всю дорогу: две буханки черного хлеба, трикило мяса, которое оказалось костью, прикры-той мясом, и туесок с медом. Я забраласьна третью полку. В первую же ночь я съела весьмед. Потом сгрызла мясо. Потом доедала хлеб.С собой я везла большой, зашитый в холстинучемодан с нашими вещами. Мама сказала:«Ни в коем случае не открывай этот чемодани ничего не меняй». Я это хорошо помню.Все время подходили и подносили продукты,а чемодан я так и не раскрыла. Предпочиталаголодать. А в поезде все ели. Я до сих пор пом-ню этот стыд. Я же была воспитанная, интелли-гентная девочка. Наступает время обеда, этилюди сидят, у них горячий суп, а я подхожуи стою, смотрю, как они едят, но не прошу.Короче, попрошайничала. В этом поезде еха-ла жена такого актера Боголюбова, которыйиграл в фильме «Семеро смелых» и Кировав «Великом гражданине». Ее звали Соня,и мама с ней дружила. Узнав, что я еду в сосед-нем вагоне, Соня меня разыскала. И тогда менястали кормить. Потом мы остановились в Таш-кенте — ночевали там в каком-то кинотеатре.Не знаю, почему у голодных людей заводятсявши, но бельевые вши появились у меня имен-но тогда, когда начался голод. Всю ночь мысидели с этой семьей и били вшей.

В Алма-Ате мы жили у чужих людей, насназывали «выковырянные» и относились пло-хо, не жалели. Но у нас была хорошая компа-ния, мы ходили за артистами. Скажем, за Вик-ландт и ее мужем Названовым, который игралКурбского у Эйзенштейна — он как раз тогдаснимал там «Ивана Грозного». Ходилиза Целиковской, Жаровым и другими. Я каж-дый день ходила в оперу, где была Уланова,Алексей Толстой. Но я все равно мечтала вер-нуться в Москву, и возвращение было однимиз самых радостных моих событий в жизни.

Это был 1943 год, война еще не закончилась.Москва была голодная, но очень театраль -ная. Вот еще один пример, показывающий,насколько голодная. Тетя Фаня и Шура, кото-рая уже стала членом семьи, сидят на кухнеи жарят оладьи из картофельной кожуры.В процессе этого действа тетя Фаня роняетсковороду с оладьями в помойное ведро. И вот

они достают эти оладьи из помоев, обжари-вают, и мы их съедаем. Зато мы каждый вечерходили или на балет, или в оперу, или в «Худо-жественный». Билеты были дешевые, онидешевели с каждым днем. И народу в театрахбыло много.

В школе мы сидели в пальто и валенках,а в чернильницах были замерзшие чернила.Но мы абсолютно не переживали из-за одежды.Ощущения, что это тебя безобразит, не было.У меня есть фотография 10-го класса. Там однидевочки: последний год мы учились без маль-чиков. У нас жуткие лица, мы ужасно одеты,вид голодный.

Летом между девятым и десятым классоммы с подругами, Лялькой Четвериковой и Май-кой Михалевской, решили поработать в лагерепионервожатыми. Втроем мы отправилисьв райком комсомола и устроились в лагерь«Медсантруд». До этого я никогда не ела щейиз морковной ботвы или из крапивы. Оченьголодный был лагерь. Это было в июле, и оста-вался август. Мы опять в райком. Нам далиеще один адрес. Идем мы, идем и доходимдо Лубянки. Оказалось, это лагерь спецснабаНКВД. Приходим к начальнику в огромныйкабинет и говорим: «Хотим к вам вожатыми».Он смотрит на Майку, которая была такая биб-лейская красавица, и говорит: «Вообще-то я бывзял вас, вы грамотные девочки. А вы евреечкабудете?» Майка говорит: «Почему евреечка?Я просто еврейка». Он: «Ладно, ладно, я ж по-хорошему с вами. Не обижайтесь». Она гово-рит: «За что обижаться?» У Майки отец былчленкор, экономист, она привыкла, что онипочетные люди, а тут вдруг ей такое говорят.А Лялька тогда сказала: «Мы в райкоме все рас-скажем». Тогда он говорит: «Девочки, я васвсех беру, вы не пожалеете. У нас такое пита-ние, которого нет ни у кого в городе». Мы сог -ласились и поехали туда. И что мы видимпосле щей с крапивой в «Медсантруде»? Стоятстолы, на столах на десерт миски с конфетами,вафли, фрукты, черт знает что. Действительно,кормили на убой. Все вожатые были из повар-ского техникума при этом спецснабе НКВД.По вечерам они собирались, пили и ели. И мыоттуда, от этого изобилия, удрали — уж оченьэто было неприятно. Набили карманы конфе-тами и удрали. А в «Медсантруде» изумитель-но было. Два замечательных контраста.

Окончив школу, мы все поступили в МГУ:я на исторический, Лялька на геологический,Майка на физический. Там еще сохраниласьпрофессура, которая преподавала в дореволю-ционном университете. Замечательная про-фессура, особенно античники и медиевисты.Было много и великовозрастных фронтовиков,которые всегда ходили в шинелях. В универси-тете не было столовой, но в середине дня про-давали проваренные в масле, тугие, как рези-на, пирожки. Тогда я познакомилась с моимпервым мужем, Моисеем Тульчинским. Он былстарше меня на четыре года, воевал и имел чинстаршего лейтенанта. Купил он меня двумявещами. Во-первых, мама давала ему с собойочень хорошие завтраки, а он отдавал их мне.Во-вторых, он хорошо знал немецкий и гово-рил, что в окопах читал «Капитал» на немец-ком. Какая девочка может устоять — это ж такважно в семейной жизни. А еще он читал Биб-лию и, провожая меня, всегда рассказывал что-нибудь оттуда. Поженились мы, правда, не по-настоящему. Мама дала нам 15 рублей на загс,мы проели их на мороженое, а маме сказали,что расписались.

После окончания университета в моем без-умном девическом мозгу созрела страшнаямысль, что я должна специализироватьсяпо Латинской Америке. Потому что главныйвраг — это США, а подорвать их можно путеммобилизации Латинской Америки. Однаждыя ехала в трамвае с моей умной подругойиз Ленинграда и развивала ей эту концеп-цию. И вдруг она мне задает простой вопрос.«Наташка, ты хочешь, чтобы у них было каку нас?» А я уже тогда посмотрела «СеренадуСолнечной долины» и кое-какие трофейные26

ПО КОМНАТЕ

ЛЕТАЛ ПУХ: ОНИ

ПОЧЕМУ-ТО

ВСПАРЫВАЛИ

ПОДУШКИ.

ОБЫСК ДЕЛАЛИ

ДВА

МОЛОДЕНЬКИХ

МАЛЬЧИКА

Слева направо: Татьяна Харитон, Нина Смирнова, Наталья Садомская,Майя Новинская. Окончание университета, 1950 год

Наталья Садомская за годдо эмиграции в США, 1973 год

Софья Садомская, 1940-е годы

27

фильмы, и Америка мне очень нравилась.Поскольку я была честная девочка, я ответила:«Нет». Она говорит: «Ну, зачем же ты хочешь,чтоб у них была революция?» Я задумалась.

После университета я стала практическизаконченным «контриком». Меня устроилиработать в Музей изобразительных искусств,который превратили в выставку подарков Ста-лину. Я знала испанский и заведовала залами,где были тома писем Сталину из разных лати-ноамериканских стран, из Испании и прочее-прочее. Дежурили там молодые кагэбэшники.Узнав, сколько я получаю со своим высшимобразованием, они говорили: «Наташ, перехо-ди к нам. Тебе с образованием сразу три тыся-чи положено». — «А чем вы занимаетесь?» —«Ты «Зеленые цепочки» читала? Вот и мыто же самое делаем». «Зеленые цепочки» —такая книжка детская была, про шпионов.Выперли меня оттуда очень интересно. Этотэпизод очень просветлил мне мозги. У насработал один бывший актер Володька Зайцев,и он любил показывать походки всяких знаме-нитых людей, вождей в том числе. Мы веливсякие разговоры, и я ему рассказала, что евре-ев не берут на работу. Был 1949 год. ОднаждыВолодька прибегает: «Наташка, я тебя погубил.Меня Степанов напоил, и я ему рассказал, чтоты говоришь, будто евреев не берут на работу».Я говорю: «Но он же сам просил, чтоб я емунашла сотрудника, только не еврея». Степа -нов, завхоз, парторг и начальник отдела кад-ров одновременно, меня вызывает: «Что тытам рассказываешь?» — «Вы же сами мне гово-рили». — «Мало ли что я говорю. А ты чего агитацию разводишь?» И тут я ему отвечаю:«А Карл Маркс был евреем». Он вскочил:«Поговори у меня!»

Через какое-то время меня вызвали к дирек-тору, страшной держиморде Толстихиной.Перед дверью я столкнулась с этим Володь- кой. Я ему говорю: «Слушай, не трясись ты так.Мы же вдвоем были. Если скажем, что я этогоне говорила, ничего не будет». Мы входим,и первое, что он говорит: «Она меня сейчасперед дверью уговаривала». Он просто бил -ся в истерике. «Выбирайте: или вы пишете«по собственному желанию», или у вас будутпоследствия», — говорят они мне. Я написа-ла «по собственному желанию» и уволилась.Так кончилась моя эпопея с выставкой подар-ков Сталина, и слава богу. Характеристикуони мне написали чудовищную, никуда посту-пить я не могла, и Юра Бессмертный, мой одно-курсник, оформил меня старшей пионервожа-той к себе в школу. Но директор, познакомив-шись со мной, сказал, что я буду преподаватьтам историю. Ребята у меня в девятом классепро делывали такую же штуку, как в «Кондуитеи Швамбрании»: ездили на партах. Я прорабо-тала там четыре года, и этот опыт мне оченьпригодился потом. Я перестала бояться ауди -тории и, когда приехала в Америку, смогла преподавать.

В 1960 году я поступила в аспирантуруИнститута этнографии Академии наук СССРимени Миклухо-Маклая. Им нужен был испа-нист, который напишет об Испании в «Народымира» (18-томная энциклопедическая серияэтнографических очерков, выпущенная инсти-тутом в 1954–1966 годах. — БГ). Я попалак совершенно потрясающему человеку СергеюАлександровичу Токареву, одному из лучшихнаших этнографов, такому отцу-основателю.Так началась моя сознательная жизнь. Все, чтобыло до этого, — детский сад. От мужа я ушла,еще работая в школе. Вернее, мы как-то дого-ворились и остались друзьями до сих пор.Еще в 1956-м умерла от инсульта мама. Ей было53 года, а мне 28. И я осталась одна. В сектореЕвропы, которым руководил Сергей Алексан-дрович, я не знала, что такое начальство, пото-му что лучшего человека в качестве начальни-ка в своей жизни не встречала. Он был настоя-щий большой ученый и ломал себя, как мог,чтоб быть марксистом.

Я к тому времени уже была втянута в дисси-дентство. Все началось через одного художни-ка, Леву Мильчина. Они с мамой делали книгудля «Детгиза», а я еще работала в школе и гото-вилась к уроку. И вот Лева подходит к моемуконспекту и громко читает: «Турки зверст-вуют». Потом посмотрел на меня и говорит:«Вот что, турки зверствуют, приходите-как нам завтра к гости, в семь часов». И даладрес. Это был такой дом-салон, где все соби-рались. Там я познакомилась со Славкой Гра-

барем, а через него — с компанией так назы-ваемых братьев-сибаритов из «Обществанищих сибаритов», которые все отсиделив послесталинское время. Это была группаматематиков, которые все время рассказы -вали про лагеря. Было несколько компаний,которые переплетались между собой, и вседруг друга знакомили: тогда любили другдруга знакомить.

Я снова вышла замуж. С моим мужем, БорейШрагиным (философ, один из основателей пра-возащитного движения в СССР. — БГ), я позна-комилась вот как. У меня была своя комната,такая штаб-квартира на Погодинке, где сталсобираться народ. Однажды один мой прия-тель притащил Борю, который стал за мнойдовольно своеобразно ухаживать. Например,выхожу утром на работу, а он сидит на ступень-ке. Я говорю: «Как ты здесь оказался?» —«Я пере ночевал под лестницей, на первом этаже». Тогда же мы познакомились с АликомВольпиным, которого привел ко мне Юра Гас -тев. Алик тогда только вышел из ленинградскойпсихушки. У него было бледное как мел лицо,потому что он года три никуда не выходил.

У Мильчиных я увидела Юлика Даниэляи Ларису Богораз. С Юликом мы сразу оченьподружились. Он тогда работал учителем.Однажды я уезжала в Мозженку. Юлик зашелко мне и говорит: «Слушай, можно я эти двенедели поживу у тебя? Мне писать надо, а домане хочу быть». Я говорю: «Давай». И за эти двенедели он написал «Искупление». Свою луч-шую вещь, по-моему. У Юлика на квартирея впервые услышала Высоцкого, который тожедружил с Андреем Синявским. Даниэля аре -стовали, когда я уже написала диссертацию.Он поехал к Ларисе Богораз, которая былав Новосибирске, и его взяли на аэродроме.К этому времени Алик Вольпин научил нас,как надо себя вести на допросах. Написалинструкцию, известную «памятку Вольпина»,которая распространялась в самиздате. Когдаарестовали Синявского и Даниэля, нас сталипо очереди таскать на допросы, и тогда ихжены, Мария Розанова и Лариса Богораз,попросили меня познакомить их с АликомВольпиным. Мы все встретились на улице,на Ленинском проспекте. Алик говорил, чтоне надо себя вести как декабристы — душанараспашку. Надо помнить, что это врагии чем меньше ты говоришь, тем лучше. Ника-ких фамилий, конечно, не называть.

Тогда мы не называли все это движениеми у нас не было самосознания этого движения.Просто это была цепная реакция после арестов.Как распускание свитера…

Когда арестовали Синявского и Даниэля,встал вопрос о том, кто их выдал. Был такойХмельницкий, востоковед. Юлик рассказы -вал мне о нем как о совершенно гениальноми способном парне. Но его заставили быть сту-качом, из-за него сели два человека, мои одно-курсники, Володя Кабо и Юра Брейгель.

АЛИК ВОЛЬПИН

НАУЧИЛ НАС,

КАК НАДО

ВЕСТИ СЕБЯ

НА ДОПРОСАХ.

НАПИСАЛ

ИНСТРУКЦИЮ,

ИЗВЕСТНУЮ

«ПАМЯТКУ

ВОЛЬПИНА»

28

А когда посадили Синявского (его на улицевзяли, в Москве), было разбирательство. Герчу-ки, Даниэли и Мария, жена Андрея, пришлик Хмельницкому и сказали при его жене:«Поклянись здоровьем твоих детей, что тыничего не говорил». И он не сумел этого сделать.

Меня тоже вызвали на допрос по делу Даниэ-ля. Я рассказывала очень осторожно. Алик насучил, что перед тем как подписать страницу,надо обязательно ее прочесть. И если тебене нравится, что там написали, отказываться —пусть переписывают. Так я и делала. Этот под-полковник очень злился и говорил: «Вы столь-ко здесь наврали, я вам все простил и написал,а вы не можете подписать». Я себя чувствовалаочень защищенной, потому что по законам,которые Алик Вольпин нам растолковывал,мы имели довольно много прав на допросах.Короче, допрос я выдержала. Потом, когдаЮлику дали свидание с Ларисой перед отправ-кой в лагерь, он ей сказал: «ПоблагодариНаташку за ее показания». Там, в этих показа-ниях, были очень смешные слова. Меня спроси-ли: «Вы не замечали у него каких-нибудь пси-хических отклонений?» Я сказала: «Нет. Дани-эль — ультранормальный человек». Потом это«Даниэль — ультранормальный человек» всеповторяли и очень хохотали надо мной.

Перед судом Алик Вольпин и молодой физикВалера Никольский, муж моей подруги, пред-ложили устроить на Пушкинской площади5 декабря, в День Конституции, демонстра -цию. Идея была Алика. Он написал граждан-ское обращение, а Валерка отнес его на физи-ческий и другие факультеты и положил тамстопочками. Сначала Алик хотел, чтоб мы всевзялись за руки и перед зданием «Известий»скандировали: «Свободу Синявскому–Даниэ-лю». Но потом решили собраться у памятникаПушкину. Приходим мы на эту площадь, смот-рим: все знакомые. Как будто на вернисажпришли. Человек пятьдесят собралось. А потомвдруг стали прибывать молодые незнакомыелица, студенты, которые прочитали Валерки -ны листовочки в Университете. Это было такзамечательно: мы почувствовали, что не оди-ноки, что кому-то все это небезразлично.С этого момента зародились мысли о том, чтовозможен общественный резонанс. Алик тогдаразвернул бумажный плакат: «Уважай совет-скую Конституцию». Какой-то парень к немуподошел и разорвал эту бумагу. Алика под -хватили и потащили в милицию. Мы пошлиза ним, и вскоре его отпустили. После демон -страции мы с Борькой поехали к Ларисе и всеей рассказали.

Когда начался суд, мы все отчаянно герой-ствовали. Февраль, мороз. У Кима есть об этомпесня: «Мороз трещал». У здания Краснопрес-ненского суда стояли корреспонденты, кото-рым мы давали интервью. А поодаль — маль-

чики-кагэбэшники, почему-то все с чемодан-чиками и в одинаковых шапках.

Два года спустя, в августе 1968-го, мы с Борейотдыхали в Энгуре, под Ригой. Мы приехалив Москву, а 25 августа, в шесть утра, раздалсязвонок. Звонит Алик Вольпин и говорит:«Натка, это я. Дело идет о жизни и смертинескольких людей». И рассказывает, что онисобираются выйти на Лобное место, а у негоесть точные сведения, что приехали чешскиепредставители, будет заключено соглашение,и это совершенно напрасные жертвы — надопредотвратить демонстрацию. Алик попросилнас приехать на набережную около Паркакультуры. Приезжаем — там Алик, Якир,Челидзе. Мы стали делить, кто кого пойдетпредупреждать. Мы поехали предупреждатьКостю Бабицкого, а он сидит с чертежной дос-кой и пишет: «За нашу и вашу свободу!»На этой доске так и остались следы, по кото-рым ему инкриминировали, что он писал этотплакат. Мы вышли с ним на улицу и все емурассказали. Костя говорит: «Я понимаю, чтоэто разумное соображение, но я не могу бро-сить Ларку (Ларису Богораз. — БГ). ЕслиЧелидзе ее отговорил, я не пойду». Боряпотом очень мучился, простить себе не мог,что не пошел на Лобное место. В итоге поса -дили всех, кто вышел на площадь.

Еще раньше Борю выгнали из институтаза то, что он написал письмо в защиту Синяв-ского и Даниэля, а также так называемое«Письмо двенадцати». Мы подписали этиписьма, там стоял наш адрес на Погодинке,и тогда неприятности начались у меня. Мнеотложили диссертацию. Уезжать, тем не менее,никуда не хотелось. Но Боря начал писатьв самиздат, переправлять это дело за границуи влип в обыск. Тогда я сказала: «Надо ехать».Потому что боялась за Борю.

Мы долго не подавали документы: я дожида-лась, чтобы вышла моя монография о галисий-цах, которую я писала в Институте этногра-фии. Уже были подобраны иллюстрации, гото-ва обложка, и мне было необходимо, чтобы онавышла. Ко мне тогда пришла Флора Литвино-ва, жена физика Павлика Литвинова, одногоиз участников демонстрации на Лобном месте:«Ты дождешься того, что вы попадете в отказ,и тогда никакие книжки, ничего тебе не помо-жет. Борьку арестуют». Она меня убедила,и мы подали на отъезд.

Сначала мы приехали в Австрию, а потомиз Австрии в Рим. Перед отъездом нам выдали180 долларов, и это все, что у нас было. Боряпри подъезде к итальянской границе сказал:«Неудобно, я в джинсах, надо переодеться при-лично», — по нашим представлениям, джинсыбыли чем-то неприличным. И пошел в сортир,взяв, по его мнению, красивые брюки. Вернул-ся. Потом разносят напитки, завтраки. Он

лезет в карман — денег нет. В Рим мы приеха-ли без копейки, у нас не было даже на телефон-ный автомат. К счастью, нас встречали уехав-шие раньше Литвиновы. Они нам помоглии дали денег.

Впечатление от Италии у меня было, будтоя здесь когда-то жила. В Венеции я вышлана площадь Святого Марка и стала рыдать.У меня просто была истерика. Я рыдала и приэтом приговаривала: «Они там, а я здесь.Они там, а я здесь». Леня Баткин, специалистпо Возрождению, который всю жизнь отдалИталии и никогда там не был… У меня былотакое чувство вины!

Мы провели пару месяцев в Остии, потомжили во Флоренции и в Венеции у моей подру-ги, славистки Мариолины Ранкали. Мариоли-на, ее муж-миллионер и их друзья, художни-ки, скульпторы, актеры были страшно левонастроены! Вся эта очень хорошо обеспечен-ная публика (у Мариолины был небольшоепалаццо, оборудованное лифтом) по вечерамсобиралась в ресторанчике на берегу Арнои убеждала нас, что социализм — это хорошои они за него борются.

Они нас совершенно не понимали. Спорыбыли безумные! С мужем Мариолины мыстолкнулись насчет коммунизма. Я ему гово-рю: «Ну хорошо, вы хотите сделать револю-цию. Вы согласны пожертвовать своим благо-состоянием для этого?» Он говорит: «Си». —«А вы согласны пожертвовать своей свободой?Ваши жена и дети останутся одни, их не при-мут в вузы…» Он молчал. Очень переживал.Потом посмотрел на Мариолину и тихо сказал:«Си». То есть он был согласен пожертвоватьи заводом своим автомобильным, и Мариоли-ной-красавицей, и своими двумя мальчикамиради социализма. Это было первое столкнове-ние с западной интеллигенцией. Но все равномы влюбились в Италию.

В Америку мы прилетели 18 июля 1974 года.Так началась моя вторая жизнь. Америка меняпоразила совершенным отсутствием эстетиз-ма — по сравнению с Италией. В Нью-Йоркебыла жуткая жара, пахло расплавленнымасфальтом, но совершенно не так, как у нас.Еще пахло жареными каштанами, которыепродавали на улицах в жаровнях. Меня пора -зили своей некрасивостью пожарные лестни-цы, которые выглядывали наружу как языки.В первые несколько дней я встретила штукпять левшей. У нас же их переучивали, и моймуж как раз был переученный левша, а в Аме-рике меня удивило, что страшно много людейбыстро-быстро писали левой рукой.

Я не буду рассказывать о том, как добрык нам были американцы. Сначала мы жилив гостинице, а потом сняли квартиру в Уэстче-стере на втором этаже типичного двухэтажно-го домика. В магазине подержанной мебели

Слева направо: Сергей Чесноков, Наталья Садомская, Виктория Вольпина.

Проводы в эмиграцию, 1974 год

Слева направо: Татьяна (Тата) Харитон,Наталья Садомская, Нина Смирнова.

Воробьевы горы, июнь 1949 года

Тимур Гайдар, январь 1948 года

29

купили наш первый письменный стол и стулья.Вдруг хозяин, старый еврей, подходит и гово-рит по-английски с ужасным еврейским акцен-том: «Ай нью зе фазер оф рашен революшен» —«я знал отца русской революции». Мы оченьудивились и спросили кого. Он сказал — Уль-янова-Ленина. Дальше он рассказал такуюисторию. Ленин был бедный эмигрант и жилв Лондоне. А он уже тогда был старьевщикоми продавал там какие-то письменные столы.Ленин взял стол и задолжал ему 10 фунтов: ска-зал, что, когда будут деньги, он ему отдаст. Тотему поверил, потому что Ленин на него про-извел впечатление интеллигентного челове-ка. Но деньги так и не отдал. Потом из газети по радио старьевщик узнал, что Ленин всталво главе русской революции. Он узнал адреси написал в Россию письмо такого содержа-ния: «Если вы помните, когда-то я вам ссудил10 фунтов и вы купили себе письменный стол.Теперь, когда ваши дела, по-видимому, попра-вились, я бы хотел, чтобы вы мне отдали эти10 фунтов, и, пожалуйста, без процентов, пото-му что я уважаю дело, которым вы занимае-тесь». Я говорю: «Ну и как, он вам ответил?» —«Нет, не ответил. Но, по-моему, он мог бы мнеответить, потому что по сравнению со мной онбыл гораздо более обеспеченным человеком.Зато я могу хвастаться, что знал «фазера рус-ской революции».

Прикипание к Америке у меня началосьс природы. В Италии природа совершенноне похожа на нашу, а в Америке выезжаешьза город — сочная зелень, березы, клены, тра-ва, подорожники. Особенно по дороге в Кана-ду. Борька говорит: «Боже мой! Как будтодомой приехали». Мы все время повторяли:«Смотри, елка! Смотри, сосна!»

В Нью-Йорке меня первое время страшнопоражали супермаркеты, и казалось, что всеочень дешево. Когда я жила в Амхерсте, меняпригласила на обед наша секретарша, а потомя ее пригласила и накормила лобстером и крас-ной икрой. Об этом знал весь кампус: бедныеэмигранты кормили секретаршу лобстероми красной икрой!

Мне, как и всем русским эмигрантам, каза-лось, что американцы жадничают, когда при-глашают на обед. Потому что они подавалиодно блюдо, десерт и вначале какой-то кок-тейль, ну и вино к столу. Я начинала много летподряд курс «Введение в антропологию» с опи-сания того, что я дала на обед профессору Нэн -си Манн. И весь курс покатывался от хохота:так много я ей дала всего. Она застонала где-тов середине и сказала: «Я больше не могу». Воттакие контрастные впечатления.

Первое время я не разбиралась в ценах, про-сто все складывала в тележку. Потом меня спро-сили: «Как же вам хватало денег?» Выяснилось,что нам хватало потому, что мы не открыли sav-ing account, у нас был только checking account,поэтому мы тратили… Мы же привыкли житьот получки до получки, а там люди так не живут,надо сразу же откладывать: может быть, на бу -дущий месяц или год у тебя не будет работы.

Мы потратили в Амхерсте абсолютно все,что заработали. А потом, когда была безрабо-тица, нам никто не давал в долг. Оказалось,что в Америке очень трудно взять в долг. Еслии дадут, то под проценты. Когда нам одна ста-рушка, старая эмигрантка и профессор слави-стики, дала в долг под проценты (очень выгод-ные, кстати), Борька сказал: «Катя — старуха-процентщица».

Мы поселились. Первая работа былав Бостон-колледже, нам предложили препода-вать русский язык. Параллельно обучали анг-лийскому. Потом мы поехали на славистскуюконференцию в Канаду, посвященную НадеждеЯковлевне Мандельштам. Я выступила на полу-английском-полурусском, а после этого ко мнеподошел один профессор из Куинс-колледжаи предложил устроить нам с Борей грант, кото-рый до нас давали еще паре эмигрантов, в томчисле Бродскому.

Мы там все время почему-то шли по следамБродского. А познакомились мы с ним в Йеле.

Борю пригласили в университет прочесть лек-цию, и я поехала вместе с ним. Как раз в этовремя там преподавали Бродский и знамени-тый польский философ Лешек Колаковский,статьи которого ходили у нас в самиздате.Мы провели совершенно прелестный вечер.Пригласили только тех, кто говорит по-рус -ски, и Бродский был страшно рад, что можнонаконец-то говорить не по-английски; послеэтого мы несколько раз встречались.

Когда мы еще были в Бостоне, нас пригласи-ли по гранту на год в Амхерст-колледж. Я пре-подавала русский язык, а потом этнографию(сперва по-русски). Параллельно бегалана курсы для иностранцев и изучала англий-ский. Этот год в Амхерсте мне очень много дал.

Однажды Генри Мортон, профессор полито-логии и глава факультета по антропологии, пригласил меня прочесть по-английски курспо национальностям СССР. А другой профессор,Грегори Массел, специалист по Средней Азии,посоветовал англоязычную литературу по этомувопросу. И я помчалась в Публичную библиоте-ку на 42-й улице, с колоннами и львами, кудаменя сразу записали. А ведь я была никто, у меняеще даже не было документов — полный либера-лизм! Так, втягиваясь в эту жизнь, я научиласьанглийскому и курс этот прочла.

Когда я эмигрировала, я хотела плюнутьна этнографию. Я почему-то так была обозленана здешнюю марксистскую этнографию, чтосказала Боре: «Дай мне год посидеть в библио-теке, позаниматься, покорми меня». В Россиия его шесть лет кормила, он был выгнан с рабо-ты, и шесть лет его никуда не брали — послетого как он составил и подписал «Письмо две-надцати», после того как подписал письмав защиту Алика Гинзбурга. Он сказал: «Девоч-ка, год тебе даю!» Приезжаем: на меня со всехсторон сыпятся предложения, а у него —ни одного. Я же была антрополог, а у нихеще не было русских, советских антрополо-гов, отсюда столько предложений.

После Амхерста, где я начала бегать на лек-ции по антропологии, я смогла преподаватьв Куинс-колледже. И уже не только курсыпо России, но и общие. Меня поразило, чтос первого курса они начинают изучать все.У них нет последующей специализации, каку нас. Этнология идет с этнографией, теория —с практикой. Все в сцепке. Кроме того, полеваяработа у них не просто продекларирована: безэтого невозможно защитить диссертацию. Покая там работала, я поняла, что кроме описатель-

ной этнографии Советского Союза совершенноничего не знаю. Я ни черта не знаю! Антрополо-гию ХХ века не знаю совершенно!

Когда я была в Нью-Йорке, жена директо -ра Русского института Колет Шульман устрои-ла мне ланч с Маргарет Мид, которую у насстрашно поносили: она была «агент империа-лизма» (знаменитый американский этно-граф и антрополог, автор работ «Взрослениена Самоа» (1929) и «Пол и темперамент в трехпримитивных обществах» (1935). — БГ). Марга-рет Мид была коротенькая, поперек себя шире,умная, веселая, острая. И вовсю наворачивалашведские биточки с томатом. А я сидела и пилатолько кофе. Маргарет Мид отпустила такоезамечание: «Русские не умеют сочетать высо-кое с низким». Я говорю: «Ничего подобного.Просто я плотно позавтракала». Она спросила:«Вы плотно завтракаете?» Я сказала: «Да, мыплотно завтракаем». Она сказала: «Хм, какфранцузские крестьяне».

Я спросила ее, чем мне заниматься: Испани-ей или СССР. Она сказала: «Конечно, СССР».Я говорю: «Я не специалист». — «Чепуха! Чемшире профиль, чем больше стран охватит ант-рополог, тем лучше он развивает сравнитель-ное мышление, и поэтому никогда не надозадерживаться на одной стране. Я уже несколь-ко стран сменила». Когда мы уходили, ужев раздевалке, она сказала мне: «Используйтеваши слабости». И я ее поняла. Она мне пред-лагала использовать мой культурный шок,потому что это очень обостряет восприимчи-вость. Хорошая была встреча.

К тому времени, как мне надо было вернутьсяв СССР, к тому времени, как умер Боря, я ужедесять лет работала и в Куинсе, и в Колумбии,летом в Миддлбери-колледже, в Вермонте.

Я там многому научилась, и у меня возникламечта: привезти это все в Россию. Один разя приезжала еще до смерти Бори — в 1989 году,когда только стали разрешать. Я пришла в Инс -титут этнографии, и мы стали думать, что мож-но сделать. Решили, что надо начинать с обуче-ния, с введения в культурную антропологию.Начались какие-то встречи, и я очень мечталаприехать и прочесть такой курс. В это время,в 1990 году, умирает Боря. Тогда созрело реше-ние: я вернусь. По двум причинам. Первая —смерть Бори, вторая — страна очень сильноменяется, и я чувствую, что я теряю с ней связь,что я уже ее не знаю и что, для того чтобыпонимать и читать о ней лекции, мне надожить в ней. И у меня внутри заколотилось:домой, домой, домой!

Я подала заявление. Сначала в Куинс-коллед-же, потом в Колумбии. И заместитель дирек -тора Русского института, профессор Мотил,а на самом деле Мотыль, потому что он из укра-инцев, сказал мне: «Наташа, ваши годы в Аме-рике будут замечательным опытом, когда вывернетесь в Россию. Но если вы не вернетесь,вы будете, как мой отец, вечным эмигрантом —он так и не стал американцем, но пересталбыть украинцем». Он меня благословил. Мно-гие отговаривали. Боже, что мне говорили!Я сказала: «Все равно!» И ни минуты не пожа-лела, что приехала.

В ОКОПАХ

ОН ЧИТАЛ

«КАПИТАЛ»

НА НЕМЕЦКОМ.

КАКАЯ ДЕВОЧКА

МОЖЕТ

УСТОЯТЬ —

ЭТО Ж ТАК

ВАЖНО

В СЕМЕЙНОЙ

ЖИЗНИ

30

Прошлой осенью мои друзья архитекторыобнаружили в бывшей коммунальной квар -тире на Большом проспекте Петроградскойстороны огромные завалы вещей недавноумершего человека. Среди этих вещей был громадный семейный фотоархив, состоящийиз черно-белых фотографий и слайдов. Квар-тиру новые владельцы вроде бы собираютсяпеределать под галерею, архив им не нужен,и я несколько месяцев разбирал тысячи фото-графий. Мы нашли довольно много докумен-тов, по которым более-менее восстановили,кто были эти люди.

Галина Бабанская (1922–2001/2002) и Вениа-мин Авербах (1916–2009) — семейная пара, сов -местных детей у них, похоже, не было. У Аверба-ха вроде была дочь от предыдущей жены. Когдаон умер, наследники квартиру продали, вывез-ли, с их точки зрения, все самое ценное, оста-вив кучу скарба и архив фотографий и доку-ментов, который они даже не просматрива-ли, — все лежало упакованное, перевязанноетесемочкой. Также в квартире мы обнаружили,

например, коньки, завернутые в «Литератур-ную газету» 1964 года, — как завернули, так онии лежали, — фотоувеличитель, туфли, которыетак никто и не надел, банки с соленьями —в общем, огромное количество вещей.

Дом построен в 1912 году, известно, что вла-дельцем дома был купец В.И.Колышко. Судяпо всему, квартира Бабанской изначально при-надлежала ему. Мать Галины Бабанской звалиЕленой Колышко — видимо, она была заму-жем за кем-то из той семьи. Но был ли именнокупец Колышко отцом Галины — непонятно.С одной стороны, в ее свидетельстве о рожде-нии отцом записан человек по фамилии Бабан-ский. Но с другой — в 1920–1930-е годы все этомогло переделываться по сто раз, из-за того чтоКолышко, например, могли объявить врагомнарода и поэтому отцом записали не его, чтобыне портить биографию дочери.

Мы также обнаружили встроенный в стенуамериканский сейф с надписью «The Lowrie S& L Co. NY» и инструкцией к нему 1912 года,а также шикарную, почти дворцовую отделку

потолков. В соседних квартирах ничего такогонет — это и совпадения фамилий матери Бабан -ской и домовладельца явно указывают на осо-бый статус квартиры. Бабанская в этой кварти-ре родилась и прожила всю жизнь. До Авербахаона, видимо, была замужем за другим челове-ком — академиком-археологом, профессоромЛенинградского университета АлександромБернштамом. После войны Бабанская былаего студенткой на истфаке ЛГУ. Бернштамбыл известным ученым: в 1930–1950-х годахработал в Киргизии, Таджикистане, в том чис -ле на Памире и Ферганской долине. В начале1950-х его обвинили в буржуазном национализ-ме и прочих антисоветских грехах, в 1956 годуон умер — ему было 46 лет. В найденном архи-ве сохранилось некоторое количество его экс-педиционных фотографий и документов:например, ежедневник за 1941 год, в которомон ведет дневник экспедиции, вырезки из газетсо статьями — его и про него. Все эти вещия отдам в архив Института истории материаль-ной культуры, где он по-прежнему культовая

Галина Бабанскаяи Вениамин Авербах

На одну записанную семейную историю приходится десять, о которыхуже никто никому не расскажет. Иногда от длинной жизни остается

только пачка выцветших фотокарточек — и их, увы, некомуподписать. Фотограф Максим Шер обнаружил в петербургской

квартире, выставленной на продажу, никому не нужный семейныйфотоархив и попытался представить, как жила эта семья

31

фигура, — документов и фотографий, связан-ных с ним, очень мало.

До Бернштама у Бабанской были, видимо,еще романтические увлечения: есть фотогра-фия, на которой человек в ватнике преподно-сит Галине букет цветов (апрель 1943 года),и еще фотография, изображающая ее улыбаю-щуюся, в летнем платье, во дворе дома с закле-енными крест-накрест окнами. На оборотенадпись: «Федюшка, получай свою очереднуюженку. Галка. Ленинград, июль 1942 г.» (То естьГалине 20 лет, а снято это во время блокады.)

Когда именно Бабанская вышла замужза Авербаха — неизвестно, судя по всему, в конце1950-х годов или начале 1960-х. Авербах родилсяв Москве, был членом КПСС, как и когда попалв Ленинград — неизвестно, но во время блокадыточно служил комиссаром отряда противопо-жарной обороны. А потом всю жизнь работалинженером по стандартизации на Канонер-ском судостроительном заводе. Бабанская послевойны пошла работать научным сотрудникомв Этнографический музей, чем конкретно она

там занималась — неясно, никаких свидетельстви фотографий нет. Понятно только, что в конце1960-х она участвовала в создании музея Ленинав Шушенском, а в 1974 году была в Японии, где,видимо, делала выставку «Культура и быт наро-дов СССР».

Бабанская и Авербах оба были фотолюбите -лями. У них очень похожее видение, практиче-ски неотличимое, поэтому разобрать, где чьикадры, зачастую невозможно. Но по слайдами фотографиям можно примерно представить,какой образ жизни они вели. Это была типичнаясемья советских интеллигентов: он — инженер,она — работница музея. Оба регулярно ездилив отпуск на природу: сплавлялись по рекамна байдарках, ходили в походы. 80% всех фото-графий — съемки на всяких пикниках и дачахи в походах. Также есть кадры из поездки в Лит-ву — то ли к родственникам, то ли к друзьям,из заграничных поездок — в Японию, Югосла-вию, Францию. Я даже нашел японский фото-журнал 1974 года с фотографией Бабанской.Еще в архиве сохранилось много их писем друг

к другу — во время командировки Бабанскойв Шушенское. Авербах довольно сухо переска-зывал всякие бытовые мелочи, она писала прокакие-то бесконечные дискуссии по поводу нау-ки в СССР. В общем, судя по сохранившимсясвидетельствам, пара вела спокойную, совер-шенно счастливую жизнь. Весь массив докумен-тов и фотографий мы отдали в архив Этногра-фического музея, где работала Бабанская. А те,что я оставил себе — порядка 100 штук, — соби-раюсь издать альбомом и сделать выставку.В современной фотографии существует отдель-ный жанр — found photography: обнаруженныеслучайно чужие старые любительские картинки,которые воспринимаются совсем иначе, чемв то время, когда они были сделаны. СнимкиАвербаха и Бабанской уникальны тем, что этоцветные слайды, а не привычные черно-белыестарые фотографии, и тем, что они фактическиявляются единственным источником информа-ции об этой семье.

32

33

34

35

36

Академик Борис Соколов, геолог, палеонтологи специалист по кораллам, открывший вендский

геологический период, — о сельском детстве,экспедициях по Тянь-Шаню, разоренной квартире

и своем исключительном везениизаписала: Анна Красильщик

фотография: Павел Самохвалов

БорисСоколов

Не все у меня, конечно, четко в памяти, но до -вольно многое. Как ни странно, далекое про-шлое я помню лучше, чем то, что было вчераутром. Я ведь родился еще при Николае ІІ,в 1914 году, перед войной. В апреле, или по-ста-рому 27 марта. Сейчас я праздную день рож-денья, конечно, по новому стилю, а в детствепраздновал по-старому.

Мои родители имеют старые тверские корни.Они совсем не родовиты. Думаю, из крестьян-ского сословия. Я не так много знаю о своихпредках, но мне известно, что мой дед, БорисТрофимович Соколов, был садовником.

Мой отец получил медицинское образованиев Твери. Официально он был выпущен какфельдшер, но у него был богатейший медицин-ский опыт, поэтому по существу он выполнялфункции врача. Мама получила образованиев Кувшиновской шестилетней гимназии и былатолько воспитателем в семье и хозяйкой в доме.Она была очень добрая женщина, и у нас посто-янно бывали какие-то люди, которых она при-вечала. Прекрасно вела хозяйство, была велико-лепным кулинаром и отлично знала литературу.Она мне читала по вечерам — с Пушкинымя познакомился, по-моему, чуть ли не в четырегода — и водила меня в церковь. Я отлично пом-ню эти службы, особенно торжественные: пас-хальную и рождественскую с крестным ходом.Мама была верующим человеком и считала, чтомне полезно знать хотя бы одну молитву. Меняк этому особенно не тянуло, но она мне сказала:«Хотя бы запомни очень простые слова. «Свя-тый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмерт-ный, помилуй нас». И добавь: «Господи, помогимне исправиться».

Родился я в городе Вышний Волочек. Это одиниз старинных тверских городов, на полпути

между Петербургом и Москвой, на пересече-нии водных коммуникаций, которые тянутсяиз Балтики к Каспию через бассейн Волги.Раньше это была очень привлекательнаяобласть с массой великолепных старинныхимений, руины которых сейчас изучаютсякраеведами: после революции все там былоразграблено диким образом. Наш дом в Выш-нем Волочке находился недалеко от вокзала.Я помню, как однажды увидел небольшую груп-пу людей, не очень хорошо одетых, которыебежали по главной улице с красными знамена-ми. Вероятно, это было как раз около 1917 года.

Но моя малая родина — не столько Волочек,сколько село Березки, куда моего отца направи-ли работать в сельском медпункте: после вой -ны разразилась эпидемия тифа, и положениебыло труднейшее. Там я провел детство, и этоместо очень многое для меня значило и значит.Рядом с Березками находилось местечко, кото-рое называлось Лялино, место старинной усадьбы Кутузовых. Этот Кутузов происходилиз того же Кутузовского куста, что и МихаилИлларионович. Там жили две сестры Кутузовы,одна из которых была замужем за народоволь-цем Зайцевым, бежавшим потом из Березокв Италию. Я помню этих народоволок. Кутузов-ский дом до сих пор жив, и частичкой этогодома владеет моя сестра. Ей 89 лет, и она тампроводит дачное время. Как это ни удивитель-но, я и сейчас связан с Березками.

Мое детство — это природа. Она и есть мойвоспитатель. И немногочисленные друзья,бывавшие в нашем доме. Березки были такимнебольшим оазисом в сельской местности, гдепроцветала культурная жизнь. Село было ста-ринное, оно существовало еще со времен Ива-на Грозного.

Я прекрасно помню свои школьные годы.В школу я поступил в 1921-м, когда мне было семьлет. Она была организована в одном из флиге-лей старинной усадьбы дворян Вындомских,деревянного большого дома с двумя подъездами,двумя мезонинами и большим количеством ком-нат. Учитель был один, а классов четыре. Партыстояли в четыре ряда — в первом ряду сидел первый класс, во втором — второй, в третьем —третий, в четвертом — четвертый. Учителю при-ходилось вести занятие со всеми одновремен-но. Получилось такое смешанное образование,которое, по-видимому, оказало очень сильноевлияние на мои детские интересы. Более квали-фицированная средняя школа была в ВышнемВолочке. Когда я закончил четвертый классв Березках, медицинский пункт, которым руко-водил отец, закрылся, и мы вернулись в ВышнийВолочек, где у нас был большой дом. Школа рас-полагалась в бывшем реальном училище. Препо-даватели, очень образованные люди, были ещеиз старых гимназий, некоторые из них бежалииз столиц от голода. И среди этих учителей ока-зался замечательный педагог Александр Василь-евич Весский. Он был преподавателем естест -вознания (в широком смысле слова) и химии.Вел кружок, в котором я с увлечением занимал-ся. Это было очень интересное время, когдав Советской России только начало формиро-ваться начальное и среднее образование и впер-вые была использована американская методикадальтон-план. Потом это обычно называлось«бригадный метод». Учащиеся старших классов,начиная с пятого-шестого, разбивались на бри-гады по 4–6 человек. Роль преподавателя своди-лась к тому, что он вел установочный урок, или,по-университетски, лекцию, и давал двухнедель-ное задание по естествознанию или химии.

9 апреля 1914 года — родил-ся в Вышнем Волочке1931 год — окончил школу-девятилетку1932 год — стал работать мон-тером «Электротока» управленияЛенэнерго (Ленинград); поступилна вечернее отделение геолого-почвенно-географическогофакультета ЛГУ1934–1937 годы — студентдневного отделения геолого-поч-венного факультета ЛГУ; одновре-менно занимался на биологиче-ском факультете1936 год — участвовал в геоло-гической съемке Тянь-Шаня1937 год — окончил с отличиемгеолого-почвенный факультет ЛГУпо специальности «геология»;избран действительным членомВсесоюзного палеонтологическогообщества

1937–1941 годы — ассистенткафедры палеонтологии ЛГУ1938 год — избран действи-тельным членом Ленинградскогообщества естествоиспытателей1941–1943 годы — началь-ник геологической партии Нар-комцветмета СССР и Наркомнеф-ти СССР (Западный Китай, провин-ция Синьцзян)1943 год — избран членом Гео-логического общества Китая1943–1945 годы — началь-ник геологической партии Особой(позднее Среднеазиатской) экспе-диции Всесоюзного научно-иссле-довательского института Нарком-нефти СССР (Алма-Ата, Коканд,Фрунзе)1947 год — присуждена ученаястепень кандидата геолого-мине-ралогических наук; награжден

медалью «За доблестный трудв ВОВ 1941–1945 годов»1950 год — обосновал выделе-ние вендского периода в историиЗемли (около 600 млн лет назад)1953–1954 годы — команди-рован в КНР для оказаниянаучно-технической помощи1953–1957 годы — депутатДзержинского районного Советадепутатов трудящихся (Ленин-град)1955 год — присуждена ученаястепень доктора геолого-минера-логических наук1955–1960 годы — член Уче-ного совета ВНИГРИ1958 год — избран членом-кор-респондентом Академии наукСССР и профессором кафедрыпалеонтологии ЛГУ1958–1960 годы — переездв Новосибирск

1961–1972 годы — профес-сор кафедры общей геологии,с 1965-го — основатель и пер-вый заведующий кафедрой исто-рической геологии и палеонтоло-гии Новосибирского государст-венного университета1962–1973 годы — вице-пре-зидент Всесоюзного палеонтоло-гического общества1963 год — избран членомФранцузского геологическогообщества1967 год — награжден орденомЛенина за участие в созданииНовосибирского научного центраСибирского отделения АН СССР1968 год — избран действи-тельным членом АН СССР и почет-ным членом Шведского геологи-ческого общества

1974–2011 годы — президентВсероссийского палеонтологиче-ского общества1975–1990 годы — академик-секретарь Отделения геологии,геофизики и геохимии АН СССРи член Президиума АН СССР1976 год — переехал в Москву1979 год — награжден Прези-диумом АН СССР золотой медальюА.П.Карпинского1982 год — избран иностран-ным членом Чехословацкой ака-демии наук1983 год — избран почетнымчленом Американского геологи-ческого общества1985 год — избран почетнымчленом Лондонского геологиче-ского общества1986 год — избран иностран-ным членом Академии наук ГДР

1990–2011 годы — советникПрезидиума РАН1993–2011 годы — членобщественной международнойорганизации «Союз обеспокоен-ных ученых» (The Union of Concer-ned Scientists)1997 год — Президиумом РАНнагражден Большой золотоймедалью имени М.В.Ломоносоваза выдающиеся достиженияв изучении ранней биосферыЗемли, открытие древнейшейвендской геологической системыи классические труды по ископае-мым кораллам2003 год — награжден общена-циональной премией «Триумф»в области науки2004 год — удостоен званияПочетного гражданина Вышнево-лоцкого района (Тверскаяобласть)

37

Нам надо было, пользуясь литературойи консультациями, это задание выполнитьи через две недели преподавателю отвечать.Если по стране эта система была, в общем,изуродована и отметка выставлялась всей брига-де за ответ бригадира, то у нас было совсемнаоборот. Если из пятерки или четверки не отве-чал кто-то один, препода ватель просил всю бри-гаду выйти из кабине та, чтоб мы могли помочьотставшему пополнить свои знания. Это приучи-ло меня к самостоятельной работе. И когдая попал в Ленинградский университет, то ничегонового не увидел: это была та система образова-ния, которая была у нас в средней школе.

Все это сказалось на мне, и в дальнейшейжизни я многое делал по собственной инициа-тиве, делал то, что мне казалось нужным и важ-ным. В средней школе я интересовался геогра-фией и сел составлять географический словарь.Обложился доступными мне в библиотеке —и домашней, и городской — атласами, геогра-фическими сочинениями и создал словарь всехрек мира, озер, морей и так далее.

В 1931 году я окончил среднюю школу-девя -тилетку в Вышнем Волочке. Этот год для меняознаменовался многими событиями, и, пожа-луй, самым ярким был первый выезд девяти-классников, кончавших школу, в Москву. С учи -телем истории, моим двоюродным братом Виктором Ульяновичем Цветковым, очень при-ятным человеком. Эта поездка запомниласьмне на всю жизнь, я до сих пор помню Москвутех лет. Еще бы — ведь больших городов до этойпоездки я вообще никогда не видел. Сильноевпечатление на меня, конечно, произвела Крас-ная площадь. Был один замечательный эпизод.Одеты мы все были по тем временам оченьскромно, и у меня на ногах были парусиновыебареточки, которые чистились зубным порош-ком с примесью чернил. И вот, когда мы оказа-лись на Красной площади, вдруг начался страш-ный ливень. Чтобы сберечь эти ботиночки, я ихснял, завернул в газету и засунул под мышку.Наверное, я единственный академик, которыйпересек босиком Красную площадь.

К тому времени уже надо было размышлятьо дальнейшем образовании. Замечательнобыло то, что в школе я параллельно с общимполучил и техническое образование. Нашашкола, так называемая единая трудовая школавторой ступени, имела электротехническийуклон. В ней были прекрасные мастерские, сле-сарные и токарные станки. Из-за этого элек-тротехнического уклона вроде как надо былополучать техническое образование. Никакойсклонности у меня к нему не было, но по окон-чании девятого класса я устроился работатьна радиоузел — заниматься радиофикациейВышнего Волочка. Я лазил на кошках по стол-бам, тянул линию, устанавливал радиоточкив квартирах. Мог починить электрическую

проводку. Целый год я провел в Вышнем Волоч-ке. В канун своего восемнадцатилетия я отпра-вился, с благословения родителей, к своей тетке в Ленинград — с тем чтобы там продол-жать работать. Происхождение у меня былоне ахти какое, но все равно не из рабочихи не из крестьян. А поступить в вуз в то времяможно было только из этих двух категорий:формировалась своя пролетарская интелли-генция. В Ленинграде я устроился работатьэлектромонтером. Мой начальник, по нацио-нальности чех, как-то мне сказал, что я мог быполучить как хорошо работающий направле-ние в вуз. Предложил дать направление в Элек-тротехнический институт — это был лучшийэлектротехнический институт в Ленинграде,на Аптекарском острове. А я в ответ: «Мне нуж-на либо биология, либо геология». Он выта -

ращил глаза и говорит: «Мне смéшно тебя слушать! Ты мог получить хорошую специаль -ность, а что такое биология и геология, я не по -нимаю». Но я его все-таки упросил дать мненаправление в университет.

Мне было, в общем, все равно, но выбраля все-таки геологию. Оказалось, что на геоло-гию брали тех, кому было больше доверия: раб-факовцев со стажем, которые на рабфакахготовились для высшего образования, абсолют-но пролетарского происхождения. А девяти-классникам, которые решили поступать на фа -культет, предложили новую специальность,которая только что возникла в университете, —геоморфологию. Это наука об изучении рель-ефа Земли, близкая к топографии. Никакихэкзаменов я не сдавал, просто записался. Былакакая-то незаметная беседа, а в основном оце-нивались документы: если приемная комиссиянаходила их подходящими, то и зачисляли. Этобыла осень 1932 года. Я проучился около двухмесяцев, а потом получил по своему домашне-му ленинградскому адресу конверт с моимидокументами и записку со словами: «В вашемпоступлении в университет отказано». У менясердце упало от досады: как же так? С увлече-нием начал заниматься — и такая оплеуха.Я побрел к декану геолого-почвенно-географи-ческого факультета. Это был профессор ЯковСамойлович Эдельштейн, прекрасный геологи очень удачливый путешественник. Дрожа-щим голосом я ему объяснил ситуацию. Ону меня спрашивает: «А вы на мои лекции ходи-те?». — «Как же, Яков Са мой лович, я все ихпосещаю». — «Дайте мне ваши документы».Я дал. Он их посмотрел, потом пошел к какому-то шкафу, где лежали пачками эти документы,и опустил мой конвертик в пачку. И сказал:«Продолжайте заниматься».

Я жил у тетки, учился на вечернем отделениии одновременно продолжал работать электро-монтером — мне платили очень недурную зар-плату. Когда я уходил на работу, тетка делаламне бутерброд, который состоял из великолеп-ной белой халы. Тогда так называли батониз плетеного теста, а потом, когда началасьборьба с низкопоклонством и с заграницей,многие вещи переименовали. Французскаябулка стала городской, хала — плетенкой, кало-ши — мокроступами. Так вот, эта хала былас маслом и даже иногда с копченой треской.Моя тетка работала в какой-то торговой сети,и, может, поэтому мы жили прилично.

Проучившись два года на геоморфологии,я понял, что это совсем не то, что мне надо.На втором курсе я стал серьезно заниматьсяна учебной станции в Саблино, под Ленингра-дом, изучением древних отложений по рекамТосна и Саблинка. Руководителем был профес-сор Тимофеев. Ему понравилось, как я вел этинаблюдения, и он спросил, на какой специ-38

Борису Соколову два года, Вышний Волочек, 1916 год

С женой Еленой Николаевной и дочерью Мариной в Кульдисе (Китай),

январь 1942 года

Борис Соколов со своей матерью ДарьейАндреевной (справа) и ее племянницей

Клавдией, Вышний Волочек, 1914 год

ОН ВЫТАРАЩИЛ

ГЛАЗА

И ГОВОРИТ:

«МНЕ СМÉШНО

ТЕБЯ СЛУШАТЬ!

ТЫ МОГ

ПОЛУЧИТЬ

ХОРОШУЮ

СПЕЦИАЛЬ-

НОСТЬ,

А ЧТО ТАКОЕ

БИОЛОГИЯ

И ГЕОЛОГИЯ,

Я НЕ ПОНИМАЮ»

39

альности я учусь. Я сказал, что я геоморфолог.«Да вы что! Вам надо на геохимию». О геохи-мии я и представления не имел, больше всегоменя к тому времени интересовала палеонто-логия. Перевод осуществился при помощи всетого же Якова Самойловича. Перейти с однойспециальности на другую было несложно,достаточно было желания декана и ведущегопрофессора. Таким путем в 1932 году я оказалсяна геологической специальности — и в концеконцов на кафедре палеонтологии. Это наукао древнем органическом мире, так что с техпор я занимаюсь изучением древнего мираот его возникновения на протяжении всей эво-люции биосферы. Успехи у меня были недур-ные, и поэтому мой наставник, профессорМихаил Эрастович Янишевский, по окончанииуниверситета захотел оставить меня у себяна кафедре ассистентом. Но у общественныхорганизаций я оказался на плохом счету. Ника-кой общественной работой не занимался. Я-тосчитал, что приехал в Ленинград за знаниями,а не за политикой. И когда Янишевский поднялвопрос о моей аспирантуре, ему было отказанона том основании, что Соколов не проявил себяв общественном отношении. Кроме того, мнев вину вменялась близость к реакционной про-фессуре. Ведь все это была старая интеллиген-ция из моего любимого XIX века. Янишевскийбыл страшно раздосадован, поехал в Нарком-прос и объяснил, что с мнением общественныхорганизаций в данном случае можно не счи-таться. Так я был утвержден ассистентомкафедры палеонтологии.

Это был конец тридцатых годов, и к тому, чтотогда начало твориться, у нас было очень бес-покойное отношение. В здании Ленинградско-го университета, петровских Двенадцати кол-легий, с длинным коридором, который тянетсяна полкилометра и выходит окнами во двор,на стенах и в простенках между окнами виселирядами писанные маслом портреты нашихпрофессоров. Многие из них были членамиАкадемии. После 1934 года эти простенки сталипустеть. Портреты стали снимать, потому чтоэти ученые обвинялись в каких-то политиче-ских проступках, выступлениях — уж не знаю,в чем. Поверить в то, что Яков Самой ловичЭдельштейн был вредителем, я не мог. Онпогиб в лагере. И таких было довольно много.Мы не понимали, как это может быть. Нашипрофессора вдруг оказываются врагами обще-ства. Это трагедия российской интеллигенцииХХ века — такая странная, двойная жизнь.С одной стороны, развивалась вполне благопо-лучная наука и образование по образцу старой,богатой университетской школы. А с другой —среди наших учителей шли аресты вредителей.

На одном из собраний, где надо было кого-тоиз студентов исключать за то, что он что-то ска-зал невпопад, я не голосовал. Тогда одна особа

сказала: «Надо проверить Бориса Соколова,не сын ли он князя. Борис, почему ты воздер-жался?» Я сказал, что не понял, за что егоисключают. Это был один из поводов отказатьмне в аспирантуре. Но профессора всегда обе-регали тех ребят, которые проявляли интереск науке. Так и Янишевский оберегал меня. Когдаон взял меня ассистентом, был 1937 год. А осе-нью по его поручению я начал читать доцент-ский курс исторической геологии с палеонтоло-гией. Это была настоящая педагогическая уни-верситетская служба. Одновременноя участвовал в работах по геологической съемкеТянь-Шаня. Там великолепные горы, и Тянь-Шань был для меня первой горной страной.Половина Тянь-Шаньской системы входилав состав СССР. А вторая половина на 1,5 тысячикилометров уходила вглубь Китая. Я был при-влечен к геологической съемке советскогоТянь-Шаня.

Моим первым учителем по геологическойсъемке был Николай Михайлович Синицын,на пять лет старше меня. И вскоре каким-тообразом я оказался среди участников специ-альной экспедиции в Западный Китай, в Цент-ральную Азию для проведения геологическойсъемки и работ по поиску полезных ископае-мых, прежде всего цветных металлов и вольфра-ма, который нужен был для сталелитейной про-мышленности. Путешественники и географыэту местность описали довольно подробно,но как она устроена с геологической точки зре-ния, было практически неизвестно. Был 1941 год.

Еще в 1937 году, на третий день после оконча-ния университета, я женился. Мне было 23 года.Моя жена — Елена Николаевна Поленоваиз известного старинного дворянского родаПоленовых. Ляля Поленова была студенткойгеологического факультета, куда ее принялипотому, что ее дед Борис Константинович Поле-нов был учеником профессора Иностранцева,заведующего кафедрой геологии еще в импера-торском Университете. Есть кустодиевскийпортрет семьи профессора Поленова, которыйв 1905 году был перевезен за границу. Сейчасэта картина находится в Бельведере, в Вене.А прадед Елены Николаевны, Константин Пав-лович Поленов, был известным металлургом.

Мы улетели в Китай в самый канун войны.Это невероятное везение. Мне вообще в жизниочень везло. Я пережил достаточно многонесчастий, но моя личная судьба была в выс-шей степени удачной. Брат моей жены всегдаговорил, что это дурацкое соколовское счастье:прожил такую эпоху и не пострадал. Довольноредкое явление. 11 июня 1941 года мы выехалипоездом из Ленинграда в Алма-Ату. Поезд шелпять или шесть дней. Ехали мы втроем: я, женаЕлена Николаевна и двухлетняя дочка Марина.19 июня мы уже были в Алма-Ате. А потомна самолете пересекли границу с Китаем.

О войне мы узнали так. На третий день кон-сул пригласил участников нашей экспедициии сказал, что началась война. Мы думали, чтонадо возвращаться. Но он заявил: вы здесь длятого, чтобы вести работы по поиску стратеги-ческого сырья — цветных металлов и нефти.Так два интереснейших года я провел в Запад-ном Китае. Эти районы были у нас известнытолько по путешествиям Пржевальского, Робо-ровского, таких героических экспедиций XIXвека. Собственно, мы и путешествовали в точ-ности как они: верхом, с палатками, вооружен-ные двустволками. Питались подножным кор-мом, в основном дичью — слава богу, ее в гораххватало. Вообще, это было довольно опаснымделом: за время экспедиции было убито чело-век пять наших коллег.

В 1943 году я вернулся в Алма-Ату. Работыв Китае были свернуты в связи с нашиминеуспехами в войне. До того прекрасное отно-шение местного правительства — провинцииСиньцзян, — у которого, в свою очередь, былисложные отношения с правительством ЧанКайши, сменилось на отвратительное. И былодано распоряжение отозвать всех работающихза рубежом. Нас срочно эвакуировали, прика-зав сжечь все записи. Пришлось даже уничто-жить все письма от жены — было очень обидно.Мы оказались в Алма-Ате, где сформироваласьОсобая нефтяная экспедиция, в которой я былназначен начальником одной геологическойпартии для изучения отложений с потенциаль-ной нефтеносностью. В общем, я стал геоло-гом-нефтяником.

В Ленинграде я оказался весной 1944-го.Из Алма-Аты я смог поехать в Москву, а оттудапопробовал добраться до Ленинграда. Поездмежду Москвой и Ленинградом ходил не черезБологое и Малую Вишеру, а по обходной дорогечерез Тихвин, потому что линия была разбомб-лена. Я вышел из вагона на Московском вокза-ле. Город был залит солнечным светом, и пло-щадь поразила меня абсолютной пустотой.Огромные просторы мостовой. Невский про-спект — пустая серая стрела с одинокими фигу-рами. Город был полумертвый. Ходили толькомилиционеры, которые проверяли всех прохо-жих на поворотах. Я жил по заграничному пас-порту, что было большим благом в военное вре-мя. Красный паспорт на французском языкеозадачивал милиционеров: он свидетельство-вал, что я важная персона. Я показал им свойкрасный паспорт и от Московского вокзаладошел до улицы Чайковского. Наша квартирабыла в доме №32, рядом с Таврическим садом.Я поднялся по лестнице к своей квартире. Меняудивило, что дверь была приоткрыта. Я потянулручку и оказался в коридоре, который не могузнать. Он был совершен но пуст. Я прошелв комнаты. На одной висел амбарный замок.Двери в другие были настежь открыты: там

Экспедиция в Якутию, 1956 год

С женой и дочерью Ксенией во дворе дома на улице Чайковского

в Ленинграде

40

было тоже абсолютно пусто. До войны у насбыла хорошая библиотека — и отдельный шкафпочти целиком с литературой Серебряноговека. Он лежал на полу, книги пропали. Стран-ным образом там сохранились нетронутые томаЭнциклопедии Брокгауза и Эфрона. Я вошелв ванную. Там лежала старая обувь — наша илине наша, было трудно понять. В общем, кварти-ра была в таком состоянии, что провести ночьв ней было невозможно — там не на чем былоспать, не было ни одной кровати.

То, что происходило в городе, пока насне было, стало для меня полной неожидан-ностью. После нашего отъезда в этой квартиреоставалась моя теща со своей матерью. Онапережила там всю блокаду. Геохимик по про-фессии, она прославилась тем, что во времяблокады готовила в химической лабораторииискусственный мед. Черт его знает — из чего.Этот мед давался по списку порциями толькоученым-блокадникам. Но в начале 1942 годаона Ленинград покинула: ее Соляной институтэвакуировался в Киргизию. Были такие окна —удавалось проходить из города по льду черезОнежское озеро. Это были страшные перехо -ды. Или иногда можно было окружным путемчерез Тихвин вырваться на Московскую линию.Таким образом в 1942 году многие учреждениябыли вывезены из Ленинграда.

Возник вопрос, где мне переночевать.Я вспомнил про квартиру моего учителяпо геологической съемке Тянь-Шаня Сини -цына. До войны там жил его отец. Это былаПетроградская сторона, Карповка. Славабогу, он оказался дома, очень обрадовалсявстрече и уложил меня спать. А под утро разбу-дил: «Боренька, проснись. Последние бомбар-дировки. Наверное, еще сбрасывают бомбына Новую Деревню». Так что единственное,что я знаю о войне, это вот эту последнюю, случайную бомбардировку. После нее я уехалопять в Москву и дальше в Киргизию. Кирги-зия, Казахстан и Узбекистан — те три респуб-лики, на площади которых я вел работы.

Окончательно я вернулся в Ленинград,в нашу разоренную, разграбленную квартиру,в 1945 году, весной. Я прекрасно помню утро9 мая. Я был один, без жены. Вышел на улицуи пошел пешком по ликующему Ленинграду,прошел по набережной и по ней добралсядо Университета, на Менделеевскую линию.Над городом стоял чудный, чудный солнечныйдень. Плачущие от радости люди. Вся Менделе-евская линия была заполнена студенческоймолодежью. К этому времени Ленинградскийуниверситет вернулся из Саратова, куда он былэвакуирован. Перед боковым парадным входомсобралась толпа. Над этим входом был широ-кий балкон, с которого выступал Лев Семено-вич Берг, замечательный биолог, академик.Он произносил вдохновенную речь. На другойдень вернулась Елена Николаевна, и началасьнаша обычная ленинградская жизнь.

Я продолжал работать в ВНИГРИ, ленинград-ском Нефтяном геологоразведочном институ-те, и в Университете, защитил докторскую дис-сертацию по кораллам. Кораллами я занимал -ся как палеонтолог. Сразу после войны мнепредло жили принять участие в программе глу-бокого бурения на Русской платформе — геоло-гическом образовании, которое тянется отПольши до Урала и от Баренцева моря до Чер-ного. С тем, чем я занимался до этого, эта зада-ча совершенно никак не была связана, но инте-ресно было ужасно. Никто ведь тогда не знал,что лежит в основании осадочного чехла Рус-ской платформы, все только догадывались,

а я к тому же занялся самой древней ее частью.Так в начале 1950-х я обнаружил, что сделалоткрытие, причем довольно крупное — открыл,что до кембрия на Земле был по крайней мерееще один период, связанный с органическойжизнью. Довольно долгий — 80– 100 миллионовлет. Я описал эту систему и дал ей название —вендская. Населяли тогда Землю престранныесущества —лишенные скелета, но достигавшиеиногда огромных размеров. Они жили на днедревнего мелкого моря, но как питались —совершенно непонятно: ни рта, ни анальногоотверстия у них не было. Приняли эту системув научном мире не сразу, но сейчас ее важностьникто не отрицает.

В 1958 году меня избрали членом-корреспон-дентом Академии наук. Мне еще не исполни-лось 44 лет, я был очень молодой член Акаде-мии. А потом меня уже как нефтяника еще разпригласили в Сибирь. Один из организаторовСибирского отделения Академии наук, круп-нейший геолог-нефтяник Андрей АлексеевичТрофимук предложил мне возглавить большойотдел стратиграфии и палеонтологии. Я далсогласие потому, что перед Сибирским отделе-нием открывались необыкновенные перспекти-вы: огромные территории от Урала до Тихогоокеана, которые предстояло изучать в геологи-ческом отношении. Анкетными данными особоне интересовались: если был толковый человек,брали независимо от того, какого он происхож-дения и член он партии или нет. Довольно воль-ная картина.

Я никогда не был ни комсомольцем, ни чле-ном партии. Бог меня миловал от комсомо -ла. Хотя, наверное, это произошло случай -но. Конечно, меня интересовала политика,но не членст во в партии, а события самипо себе. В школе я был довольно активным,особенно в обществе «Долой неграмотность»,сокращенно ОДН, которое существовалов 1920-е годы. А мы, школьники, расшифро -вывали это название как «общество друзейнеграмотности».

Как раз в то время мне вручили анкетку,листочек, который нужно было заполнить, что-бы вступить в комсомол. Я засунул эту бумажкув свои школьные принадлежности, она тами лежала. В комсомол мне вступать не хотелось.События, которые происходили за окном, пуга-ли. Я видел отправляющихся в ссылку послеколлективизации. Люди шли, заплаканные,кого-то везли в подводах. Я понял, что комсо-мол — это такая штука, которая заставит менякаким-то образом в этом участвовать. Этотлисточек я в ход не пустил и в Университетпоступал не комсомольцем.

Позже меня приглашали вступить в партию.Был один разговор в Нефтяном институте. Я ужезащитил кандидатскую в Университете и док-торскую в Нефтяном институте. Ко мне в каби-нет пришел один товарищ, должность которогоназывалась освобожденный секретарь партий-

С женой Еленой Николаевной в день серебряной свадьбы,

1962 год

С коллегой во время работ на реке Лене,

1956 год

Сибирская экспедиция, 1964 год

Я ПРЕКРАСНО

ПОМНЮ УТРО

9 МАЯ. Я БЫЛ

ОДИН, ВЫШЕЛ

НА УЛИЦУ

И ПОШЕЛ

ПЕШКОМ

ПО ЛИКУЮЩЕМУ

ЛЕНИНГРАДУ.

НАД ГОРОДОМ

СТОЯЛ ЧУДНЫЙ

СОЛНЕЧНЫЙ

ДЕНЬ.

ПЛАЧУЩИЕ

ОТ РАДОСТИ

ЛЮДИ

ной организации: «Я хотел бы поговоритьс вами, Борис Сергеевич, об одном важной деле.Мне кажется, что вам следовало бы вступитьв партию». Это был 1955 год. Я ответил ему:«Ольгерд Казимирович, мне это не подходит».Это было очень смело по тем временам. Воз-можно, я рисковал, но иначе я не мог сказать.Он поинтересовался: «Что вас останавливает?»Я сказал откровенно: «Партийная дисциплина».Он попросил объяснить, что именно я имеюв виду. Я сказал для примера, что сейчас нача-лась довольно странная картина по части публи-кации наших трудов (а он заведовал издатель-ским отделом). В работах требовалось не ссы-латься на иностранную литературу. А уж еслиссылаешься — чтобы количество ссылок на ино-странную литературу и на русскую было одина-ковым. Но есть вопросы, по которым никакойлитературы на русском языке просто нет! Я жекак член партии должен буду подчиняться этомууказанию.

Он меня понял. Во всяком случае так сказал.Второй разговор был с Андреем АлексеевичемТрофимуком: «Борис Сергеевич, я жду, когдавы вступите в ряды». Я говорю: «Андрей Алек-сеевич, я никогда не вступлю». Я ему рассказал,что он не первый, кто мне это предлагает. Онответил: «Борис Сергеевич, я вас понял и отно-шусь с уважением к вашей позиции». И все.

Понятие партийной дисциплины мне простоне подходило. Я свободолюбивый человек. Сол -женицын, вернувшись из Вермонта в Москву,дал, насколько мне известно, только одно пуб-личное интервью. В этом интервью он бросилфразу, которая была опубликована в «Нашемнаследии»: «Всякая организация хороша, кромепартийной, именно потому, что она связываетлюдей в борьбе за власть». У меня такая же точказрения. При этом я никогда не был антисоветчи-ком и ни в каких диссидентах не числился.

Это неправдоподобно: сейчас мне 98-й год,и я еще не спятил. Это очень много. Я считаю,человеку вполне достаточно восьмидесятигодов. Больше — уже излишество. Но мне грехжаловаться — я все равно нахожу жизнь инте-ресной. Гладильная доска служит мне рабочимстолом, за которым я провожу по восемь часовв день. Такого насыщенного рабочего дняу меня давно не было. Недавно написал работу,которую издал в июне один петербургский жур-нал. Я пишу, читаю и даже сочинил стишок:

Судьбою посланный досугЯ не хочу растратить в ожиданьях,Растерянно глядеть вокругИ видеть жизни смысл в страданьях.

Со мною прошлое живет.Оно, как неоткрытый клад,Волнует, радует, зовет,Хоть новых не сулит наград.В трудах опять я каждый день:Читаю, думаю, пишу,Ловлю блуждающую тень…И, может быть… опять грешу.

42

Арабист, доктор экономических и кандидатисторических наук — о том, почему он не хочет ехать

в Египет, как ему в жизни помогли женщины —и о тайной почте в стенах Кремля

записала: Ирина Калитеевскаяфотография: Павел Самохвалов

Леонид Фридман

В 1920-е годы мои будущие родители приехалив Москву из Днепропетровска, тогда еще Екате-ринослава, учиться. Здесь они и поженились.У моей матери было два высших образования:исторический факультет МГУ и Плехановка.Она была одним из организаторов системызаочного образования в СССР. Одно время онаработала в Госплане, вместе с женами будущих«врагов народа». Ее бы, конечно, арестовали,но на наше счастье, как это ни дико звучит,она заболела — нервно-психически — и ушлас работы. Я думаю, это ее и спасло. Отец мойбыл математик, он окончил МГУ, преподавалв высших учебных заведениях. В 1930 году у нихродился я, а в 1933-м — мой брат.

В середине 1930-х годов отец с сестрой, моейтеткой Раей, уехали в Узбекистан, преподаватьв Самаркандском университете. Тетка — фило-лог, специалист по западной литературе, знала12 языков, преподавала на английском, фран-цузском, немецком. Училась она в Бельгии,куда вполне официально уехала в 1926 году.Закончила университет, написала там доктор-скую и защитила. А в 1934-м решила вернуться,она была большим патриотом.

Они все — и тетка, и отец с матерью — были,что называется, беспартийные большевики.Будучи этническими евреями (я уж потомузнал, что моя мать, неверующая, была доче-рью раввина), они были представителями тойрусской интеллигенции, которая приняласоветскую власть, считая, что в прошлом быломного несправедливости. И хотя в настоящемони тоже видели много плохого, верили в буду-щее. Они жили честной, благородной жизнью.Были бессребрениками.

Тетка вернулась в Россию и вместе с моимотцом отправилась в Среднюю Азию, помогатьУзбекистану. И в 1937–1938-м их тоже чудомне арестовали. Почему? Да потому что онивидели тамошние безобразия и открыто противних боролись. В период Большого террора всюверхушку пересажали, но мои-то отец и теткапротив нее выступали, и это их спасло. В Моск-ву они вернулись в 1939-м.

Мы жили в Сиротском переулке — сейчасэто улица Шухова. Там был мой дом и мои пер-вые друзья. От этого времени я запомнилдемонстрации — до войны они вызывали такоенеобыкновенное чувство! После войны такогоуже не было.

Когда началась война, вся семья уехалав Казахстан: тетя — в Алма-Ату, а мы —на запад, в Уральск. Там осенью 1941 года отцамобилизовали. Я потом узнал, что вообще-тодолжны были другого мобилизовать, но в вой-ну всякое было, тот, другой, куда-то исчез,и взяли отца. Он был очкарик — зрение у негобыло –18, но считал, что Родину надо защи-щать. И дальше нашей семье опять удивитель-но повезло. Он был солдатом на Сталинград-ском фронте и остался жив. Отчасти его спас-ло то, что он знал немецкий и его, солдата,взяли в разведотдел бригады.

Отец не любил рассказывать о войне, онне был героем, просто честно выполнял все, чтотребовалось. Но он рассказал мне про одинслучай, который я иногда пересказываю своимдрузьям, знакомым, а бывает, и ученикам. Ихбригада была в южных предместьях Сталингра-да. У них не было ни танков, ни артиллерии —немецкие самолеты над ними летали, и пилотыпоказывали им сверху кулаки. Однажды немцытак обнаглели, что наши сумели сбить самолетиз счетверенного пулемета, что, вообще-то,почти невозможно. Наши от радости с крикамивыскочили из окопов, а немцы были так оше-ломлены, что даже не стреляли. И вот вызываетего комбриг. С ним сидят начштаба и замполит.Ну, бутылка. И комбриг говорит отцу, простомусолдату: «Садись, Абрам Саныч». Наливаютему и говорят: «Слушай, Абрам Саныч, ты —доцент, человек ученый. — Это для них тогдабыло чем-то особенным, большинство былоне очень образовано. — Ты должен знать. Ска-жи, неужто конец пришел России?» ИменноРоссии. И отец ответил: «Мы, конечно, умремздесь. — Он потом говорил, что действительнобыл в этом в тот момент уверен. — А Россияне погибнет». И стал им рассказывать, что

у нас огромные просторы, что есть Америка,Англия, колонии английские. Что Гитлера,конечно, разобьют, потому что общее соот -ношение сил в пользу коалиции. «А нам, конеч-но, гибель». И этот командир слушал-слушали говорит: «Ну, смотри, Абрам Саныч, ты чело-век ученый, должен знать! А мы думали —конец».

По-видимому, этот разговор случился за двенедели до начала нашего великого контрна-ступления.

В 1943-м отец был обморожен, контужен и поч-ти потерял зрение. С тех пор он стал многоезабывать — потом, когда вернулся к преподава-нию, иногда у доски начинал заново доказыватькакую-то теорему. И его демобилизовали.

Вернувшись, он был удивлен тому, как мыжили. Их на фронте хоть как-то кормили, а намтяжеловато было. Когда он ушел на фронт, мыс матерью и братом оставались в Уральске.Но матери было тяжело содержать двоих ребят,и она отправила меня к тетке в Алма-Ату. Я к тет-ке был даже записан в паспорт как иждивенец,чтобы карточки на меня получать. Она меняпотом так и звала — «паспортным племянни-ком». Осенью 1942-го, когда был Сталинград,а я уже жил в Алма-Ате, я был практически готовк тому, что отец не вернется. И тем не менеекак же я мечтал о конце войны! Я думал: «Вотвойна кончится, приду я в булочную и куплюсвободно буханку черного хлеба и съем. А потомкуплю еще одну буханку и опять съем!» О беломхлебе я как-то не мечтал. Я это студентам рас-сказываю иногда, тем, кто, как мне кажется,может понять. Слава богу, что они живут в дру-гом мире и всего этого не знают.

Постепенно положение стало улучшаться.Улучшилось снабжение. Я учился в хорошейшколе, подружился с хорошими людьми.В 1947-м поступил в Казахский государствен -ный университет на физико-математическийфакультет — в детстве у меня хорошо получа-лось задачки решать, и отец, еще когда на фрон-те был, писал, чтобы мы с братом занималисьчем-то реальным, думал, что в жизни это

7 июля 1930 года — родилсяв Москве1941 год — уехал в эвакуациюв Уральск, Казахстан1942 год — переехал к тетев Алма-Ату1947 год — поступил на физи-ко-математический факультетКазГУ1948 год — перевелся на исто-рический факультет КазГУ,затем — на исторический факуль-тет МГУ

1952 год — уехал работатьпо распределению в Рязанскийгосударственный областной крае-ведческий музей1955 год — защитил кандидат-скую диссертацию по специально-сти «история», вернулся в Москву1956 год — стал работатьво Всесоюзной государственнойбиблиотеке иностранной литера-туры, затем поступил на работув Институт востоковедения АНСССР

1958 год — исключен из комсо-мола и уволен из Института восто-коведения, вскоре де-фактоженился на Елене ЕвгеньевнеЛимановой (в 1960 году — офици-ально)1959 год — вернулся работатьв ВГБИЛ18 апреля 1960 года — при-нят в штат Института стран Азиии Африки МГУ (тогда — Институтвосточных языков, ИВЯ)

1963 год — опубликовал пер-вую монографию «Капиталисти-ческое развитие Египта(1882–1939)»1967 год — по совместительствустал работать в Институте между-народного рабочего движения АНСССР1969 год — защитил доктор-скую диссертацию по экономике1973–1978 годы — серьезноболел

1980-е годы — женилсяна Людмиле Григорьевне Стефан-чук, старшем научном сотрудникеИнститута востоковедения РАН,специалисте по Новой Зеландии1989 год — впервые выехалза границу во Францию1990 год — по программе Fulb-right преподавал в Мэрилендскомуниверситете в СШАс 1990-х годов — руководи-тель социально-экономическогоотделения ИСАА МГУ

1990-е — 2010 год — руково-дитель лаборатории по комплекс-ному изучению Центральной Азиии Кавказа2000-е годы — председательдиссертационного совета по эко-номике ИСАА МГУ

43

поможет. Но после голода военного време-ни у меня, видно, что-то случилось с головой —я проучился там полгода, но не стал хорошимматематиком. Перевелся на истфак. А когдазакончил первый курс, моя тетка пошла к про-ректору МГУ и, видимо, произвела на него такое впечатление, что добилась, чтобы меня переве-ли в Москву, на второй курс истфака. Это былов 1948 году, а год спустя, когда началась антисе-митская кампания, из этого уже ничего быне вышло.

Закончил я университет, специализируясьпо Востоку. Надо понимать, что такое в 1952 годубыл Восток! Кто про него что-то знал? Мы зналипро борьбу с империалистами в Европе и Аме-рике… А я буквально случайно выбрал арабскиестраны. Дело в том, что в Алма-Ате я привыкчувствовать себя образованным человеком —я из ученой семьи, много читал, — а в Москвеподружился с одним парнем, Борисом Миха-левским, который позже стал одним из основа-телей математической экономики. Он выделял-ся из всех, был уникальным человеком, рабо-тал как зверь — а я подумал, что тут все такие,и решил, что мне тоже надо научиться так рабо-тать. Тогда я пришел к лаборантке отделенияВостока и говорю ей: «Какой язык самый слож-ный для изучения?» Думаю, возьмусь и ужвынужден буду работать! Она отвечает: «Сан-скрит». Ну, санскрит — это древность, не пой-дет. Спрашиваю: «А второй?» Думаю: скажеткитайский — буду учить. А она говорит: «Араб-ский». И я пошел. Ну, кроме того, я тогда прочи-тал замечательную книжку академика Крачков-ского «Над арабскими рукописями», и она мнепонравилась. Короче говоря, стал я арабистом.

Но мои-то однокурсники арабский началина первом курсе изучать, а я пришел сразуна второй, так что он мне плохо давался. Тогдадаже словарей толком не было. Мы записыва-ли на уроках тексты, учили их и переводили,записывали грамматику. Потом арестовалинашего преподавателя Нуреддина ГабертовичаАхриева. После него нам преподавал арабскийодин большой филолог, специалист, очень доб-рый человек, но я, честно скажу, плохо зналарабский. И, к сожалению, до сих пор.

Тем не менее я хорошо окончил университет,и меня рекомендовали на кафедре в аспиран-туру. Но дело было в 1952 году, в разгар борьбыс космополитизмом. И конечно, никто меняв аспирантуру не взял, но сделали некоторуюпоблажку — послали в Рязань, в областнойкраеведческий музей. Там в это время как разпреподавали в пединституте тетка и отец. Най-ти работу в Москве они, естественно, не могли.

В Рязани я занимался тем, что составлял выс -тавку то ли «Великие рязанцы», то ли «Замеча-тельные рязанцы», писал тексты, читал газеты,журналы. Каждое лето ездил на помощь сельско-му хозяйству. Матушка моя, женщина со здра-вым смыслом, говорила: «Ну, если такие, как ты,будут заниматься сельским хозяйством, долгомы еще будем испытывать недостатки». И тамя видел, в каком положении оказались русские,рязанские крестьяне, до чего их довели. И мнеэто помогло в жизни. Я ведь оскорблен был:меня, такого умного, в аспирантуру не взяли,унизили. А когда я посмотрел, что сделалис рязанской деревней, я понял: что такое моипроблемы? И кроме того, позже, когда я сталзаниматься Россией, мне это очень помогалоправильно понимать ситуацию в нашей стра-не — мы до сих пор переживаем плоды сталин-ской политики коллективизации в сельскомхозяйстве.

Уже после смерти Сталина я однажды прово-жал девушку, за которой тогда приударял.И вдруг она останавливается и говорит:

— Леня, у тебя ничего такого нет?— А что у меня может быть?— Ты подумай, точно ничего?— Да нет.И она решилась: «На тебя какой-то компро-

мат пришел». Видимо, он возник еще в Моск-ве, при Сталине, и так по инерции и шел.Дело было в том, что как-то в деревне, беседуяс одним молодым человеком (на самом деле

очень хорошим — потом он стал замечатель-ным ученым, — но воспитанным как настоя-щий фанатик), я однажды сказал что-то кри -тическое о советской политике в деревне.И вдруг говорю: «А Сталин…» Он меня пере-бил: «Леня, я не хочу этого слышать! Я воспи-тан на Сталине». Видимо, он после рассказалоб этом кому-то, и пошло… Но дошло это делодо Рязани, когда Сталин умер. И вместо тогочтобы заводить дело, меня избрали в бюрорайкома комсомола. Но девушка эта была заве-дующей орготделом райкома комсомола, и онане должна была меня предупреждать. Она дей-ствительно рисковала.

В 1954 или 1955 году я приехал в Москву, что-бы сдавать арабский язык. Я в Рязани без вся-кой аспирантуры писал диссертацию и сдавалкандидатские экзамены: английский можнобыло сдать прямо там, а специальность —только в Москве. Разрешение сдавать этотэкзамен я чудом получил в тот самый день,когда было опубликовано сообщение о «вра-чах-отравителях» и началась последняя фазаантисемитской кампании, 13 января 1953 года.Вместе со мной сдавал мой однокурсник —фронтовик, он был гораздо старше меня и,в отличие от меня, учился в аспирантуре.Однажды он мне предложил пройтись. Мыс ним часа два гуляли, вдруг он мне говорит:«Ты что, Леня, твою мать, говоришь всякиетакие вещи! Надо знать, с кем обсуждать! Вотты с таким-то поговорил, а он ко мне пришелпотом и говорит: «Что делать? У Лени такиевзгляды, надо бы ему помочь…» Хорошо, чтоон обратился ко мне и я ему сказал, что ничегострашного, я сам разберусь. Ты что, не видишь,кто мы для них?! Мы для них быдло». Вот такя впервые услышал это слово. Такое бываету человека один раз в жизни. Он говорил мнето, что у него накипело, видно, за все эти годы,и на фронте, и потом. Мы с ним много раз ещевстречались — и никогда ни слова ни о поли-

тике, ни о чем таком. Вот такие у меня быливстречи, Господь Бог, как говорится, оберегал.

В 1955 году я защитил диссертацию — однимиз первых (а может быть, и первым) на курсеи без аспирантуры. Не потому что я умнее их,просто без этого я бы не мог заниматься наукойи вернуться в Москву. Защитившись, я, канди-дат наук (а выгляжу как мальчишка), вернулсяв Москву — но работы нет. С большим трудомчерез несколько месяцев устроился в Библи -отеку иностранной литературы. Я должен былчитать книги на английском, французскоми немецком языках, писать к ним краткие анно-тации и распределять их по рубрикам. Моейначальницей была пожилая женщина, никакойне кандидат, и она решила меня, видно, малень-ко ткнуть носом. Тогда как раз открывали спецхран (в 1956 году, после доклада Хрущева«О культе личности», в библиотеках многиекниги стали переводить из хранилищ с ограни-ченным доступом в открытые фонды. — БГ),потом были какие-то выставки, после которыхв наши фонды переходила масса книг, так чтоработы было очень много. И начальница сталамне давать самые сложные вещи. Например,дает французскую книгу, на обложке полуголаядевушка развалилась — и торчит шприц. Чтотакое? А там довольно скучно и наукообразноописывалась наркомания. Кто ж такую книжкукупит? И они нарочно сделали картинку, чтобыпокупали. Но как к такой книге написать анно-тацию и, главное, куда ее поставить? Но меняне купишь! С одной стороны, был такой раз-дельчик, «Быт и нравы Франции». Но мне мояначальница говорит: «Лень, неудобно получает-ся. «Быт и нравы Франции» — и всего четырекнижки, из которых одна — про это». Я говорю:«А мы тогда поставим ее туда, где медицинаи всякие извращения. И дополнительную кар-точку — в быт и нравы». Или, например, онамне подсунула книжечку про гомосексуализм.И я думаю: чтобы понять, куда это определить,нужно найти определение гомосексуализмав энциклопедии. Беру первое издание Большойсоветской энциклопедии, 20-х годов. И тамнаписано, не буквально, но смысл такой: гомо-сексуализм — это отклонение, болезнь, кото -рой всегда больны, скажем, три мальчикаиз ста, точно я уже не помню. А империалис -ты объявляют гомосексуализм не болезньюи всячески преследуют больных, и в этом ихподлая сущность. Беру второе издание Боль -шой советской энциклопедии, там сказано:гомосексуализм — извращение, один из яркихпризнаков распада империализма. Империали-сты пишут, что это якобы болезнь, и в этом про-является их сущность.

В пятидесятые годы наша политика сталавсе больше обращаться на Восток, и в 1950 годув Москву из Ленинграда перевели Институтвостоковедения Академии наук. И туда взялименя, но в 1956 году. Представляете: еще вчерая был в Рязани — областной музей, сельскоехозяйство, — а сегодня работаю в академии!Это был венец надежд. Что еще лучше? Тызанимаешься любимым делом, и тебе ещеи неплохие деньги платят. И девочки — а этобольшое дело. Помню, приду в БиблиотекуЛенина, а деньги-то есть, и куплю кулек самыхдорогих конфет. Иду, кто ни встретится —всем конфеты. Счастлив был!

Потом нашу с коллегой статью под названи-ем «Происки колонизаторов в Африке» опуб-ликовали в газете «Правда», заплатили боль-шие деньги… Вы не представляете, что тогдазначила статья в «Правде»! Я не любил выпи-вать, но тогда мы пригласили весь секторв ресторан.

А однажды мой тогдашний шеф говорит:«Леня, тут один материал нужен, подготовь-те», — про американскую помощь, политикуна Ближнем Востоке и еще что-то. Ну, я сел,подготовил. И вдруг ночью в коммунальнойквартире, где мы жили с матерью (отец тогдаеще жил в Рязани, а мать — в Москве), разда -ется звонок. Звонит шеф: «Леня, вы увереныв своем материале?» Я говорю: «Да-да, уве-рен», — но ничего не понимаю. А потом откры-44

МАТУШКА МОЯ,

ЖЕНЩИНА

СО ЗДРАВЫМ

СМЫСЛОМ,

ГОВОРИЛА:

«НУ, ЕСЛИ ТАКИЕ,

КАК ТЫ,

БУДУТ

ЗАНИМАТЬСЯ

СЕЛЬСКИМ

ХОЗЯЙСТВОМ,

ДОЛГО ЕЩЕ МЫ

БУДЕМ

ИСПЫТЫВАТЬ

НЕДОСТАТКИ»

Доклад на конференции в ИСАА МГУ, 2010 год

Лыжная прогулка со знакомыми,Подмосковье,

конец 1960-х — начало 1970-х годов

После школы, передпоступлением в университет,

Алма-Ата, 1947 год

45

ваю газету «Правда», а там доклад министраиностранных дел товарища Шепилова на сес-сии Верховного совета. И в одном месте жир-ным шрифтом эти мои расчеты. В них самихничего особенного не было, но я был в полномизумлении. Конечно, никому не говорил, дажедома. А сам думал: елки зеленые, это как же вседелается! Ну, ладно, я действительно в этихцифрах уверен, но есть же и другие люди…В общем, меня это удивило. С другой стороны,хорошо, что ученых вообще стали спрашивать.

И вдруг арестовали ребят из университета —там была группа, которая выступала противХрущева и правительства. Я был потрясен,потому что среди них был наш близкий други еще несколько знакомых. Ну и через какое-товремя сначала моего друга Бориса Михалев-ского, а потом и меня вызвали на Лубянку.

Дело в том, что, вернувшись в Москву(а Бориса после университета вообще услалив деревню, по той же причине, по которойменя отправили в Рязань), мы с ним решилисамостоятельно изучать нашу экономику. Мысами изобрели методику: опрашивали стари-ков и старушек, сколько в 1913 году стоил батонситного, картофель, метр ситца. Какая когдабыла зарплата, мы знали, потому что суще-ствовала такая статистика, и в результате рас-считали, как изменялся уровень жизни, реаль-ные доходы рабочих и крестьян, с 1913 года —и составили такие таблицы. И я Борису гово-рил: «Ты понимаешь, что мы на бочке с поро-хом? Никому из знакомых, друзей, братьевне позволяй это выносить!» Но все-таки кто-тоего попросил, и он дал. И когда этих людейарестовали, во-первых, нашли эти таблицы,а во-вторых, видимо, кто-то что-то сказалпро наши разговоры между собой. Я никогоне обвиняю — их никто не пытал, но ведьсуществуют еще тысячи способов, а эти ребя-та ничего такого в жизни даже не нюхали.К счастью, в это время за разговоры ужене сажали, но мне было страшно обидно, потому что я был искренним хрущевистом:когда на сентябрьском пленуме ЦК 1953 годаНикита Хрущев сделал свой знаменитыйдоклад о сельском хозяйстве и впервые сказалправду (не всю, конечно, но все-таки сказал,какое производство было, какое стало и такдалее), я искренне в него поверил! А теперьменя вызывают. Я был там целый день, малоприятного, поверьте. Я помню, вышел какоплеванный. Сел в троллейбус, еду — менятошнит, вышел и пошел пешком. Шел долгодо дома. Потом был суд. Мне позже расска -зывали, что председатель суда хотел, чтобынас с моим другом тоже посадили, но былоне за что, мы ведь не были участниками этойгруппы. И вдруг он задает мне вопрос: «А ска-жите, вот вы же в университете, на истфаке,получили квалификацию специалиста по Вос-

току, арабиста. Так почему же вас направилив Рязань, в краеведческий музей? Как выдумаете?» Он хотел, наверное, чтобы я сказал:«Антисемитизм». В зале была тишина. А я как-то мобилизовался и говорю: «Знаете, я удив-лен, почему вы мне задаете этот вопрос. По-моему, этот вопрос надо задать тем, кто меняпослал». И вздох прошел. Меня не посадили,но исключили из комсомола, и это стало осно-ванием, чтобы выгнать меня из Института вос-токоведения. После этого год я был без работы.

За это время я женился на дочке подругимоей матери, но не официально: у меняне было работы и после этого суда я не знал,какой дальше будет моя судьба. Официальномы потом уже расписались. Вообще, в моейжизни очень большую роль сыграли женщи -ны. И когда сейчас некоторые мои друзьявысказывают довольно пессимистическиевзгляды о будущем русского народа, я им гово-рю: «Пока будут русские женщины, боятьсянечего. Они — становой хребет народа». Вотв 1990-е годы, когда миллионы людей терялистатус, вынуждены были менять работу, ока -зались в совершенно другом мире, сколькомужиков запили, сколько оказались в тяжеломсостоянии? А женщины? Вчерашние инженер-ши, врачи, учительницы стали челночницами:им надо было содержать семьи, и они это дела-ли. Среди них и смертность ниже, чем средимужиков. Не буду говорить, что, женившись,я был верен, был светочем семейной жизни,нет. Но я видел: даже в тяжелое время женщи-ны не предадут. А мужики — бывает.

Пока у меня не было работы, я писал книгупо Египту. Вышли три большие папки. А у менябыл друг, который раньше работал в КГБ,а потом стал заниматься наукой, и я ему тогдапомог. И тут он меня научил: «В Кремле, у входав Спасские ворота, сбоку есть окошко. Туда тыможешь отдать рукопись. Тебе не выдадут ника-кой бумажки, ничего, но все придет, куда напи-шешь». Я взял эти три папки и написал на пол-страницы Хрущеву письмо: «Уважаемый Ники-та Сергеевич! Я молодой ученый, меня выгналииз комсомола и с работы. Возможно, я сделалкакие-то ошибки. Но почему же теперь мнене дают работать по специальности, печатать-ся?» Написал там свой телефон и отправил.И что вы думаете? То ли через несколько дней,то ли через неделю раздается звонок. Какой-томужик говорит: «Леонид Абрамович, здрав-ствуйте! Это говорят из отдела науки ЦК. Мыполучили ваш материал. Конечно, вы имеетеправо работать и печататься. Если будут какие-то проблемы, звоните по такому-то телефону».Я ни разу не позвонил. Но когда после этогоя пошел опять в Библиотеку иностранной лите-ратуры, меня снова взяли туда на работу.

Прошел еще один год, и вдруг мне позвони-ли сразу из двух мест. Во-первых, в октябре

1959 года был создан Институт Африки, и егодиректор спрашивал, не готов ли я туда перей-ти. Потом выяснилось, что меня не утвердилив ЦК, но я не знал. А во-вторых, позвонилииз университета. Там был создан Институт вос-точных языков (сейчас это Институт странАзии и Африки), где секретарем парторгани -зации была женщина, которая сыграла огром-ную роль в моей жизни. Мы с ней оба училисьу одного человека, Владимира БорисовичаЛуцкого (он создал нашу арабистическую шко-лу историков и экономистов и не был дажепрофессором). И она меня пригласила в уни-верситет — после того как из-за университетая был отовсюду выгнан. Я очень боялся — нако-нец, после года без работы, я в Библиотекеиностранной литературы, здесь все хорошо.И девушки опять же, и жизнь нормальная…А тут — предложение, и неизвестно, возьмуттебя или нет. Окончательное решение тамдолжны были принять в апреле 1960 года,но я все не решался узнать. И вот однажды, ужев начале мая, мы с моими знакомыми сидели,выпивали, и вдруг я решил позвонить. Звонюв отдел кадров и говорю: «Очень большаяпросьба. Вроде бы меня должны были принятьв штат. Вы не могли бы посмотреть?» Онапосмотрела и говорит: «Да нет, за последниедни приказа нет». Говорю: «А может бытьраньше? Очень вас прошу». Видимо, она смяг-чилась, пошла. Возвращается и орет: «Чего вымне тут голову морочите! Еще 18-го числа былприказ!» В смысле апреля. Так у меня опятьначалась другая жизнь.

С тех пор я работаю в этом институте. 51 год.Тогдашний директор этого института оченьхорошо ко мне относился — еще когда я писалдиплом у Луцкого, он мне советовал второйнаписать у него. Тогда он мог бы мне помочьостаться в аспирантуре, но я был дурак послед-ний и не понял ничего. А теперь он решил, чтомою рукопись можно обсудить. Ее обсудилии рекомендовали к печати. В 1963 году у менявышла первая толстая книга.

За время работы я стал расширять круг своихинтересов. Я был арабистом и читал историю,экономику, социальную структуру арабскихстран. Потом у нас образовалось африканскоенаправление, и я стал читать экономику Афри-ки. После этого получилось так, что я стал работать на полставки в Институте междуна -родно го рабочего движения. Там у меня поя -вились аспиранты не только по Африке, но ипо Латинской Америке, по разным странамАзии. Несмотря на то что я остался беспартий-ным, исключенным из комсомола, среди моихучеников были и иностранцы — болгарин,венгр, гэдээровец, два нигерийца, эфиоп, ещейеменец один, потом из Египта был, но не окон-чил. В 1960-х годах мы с другом стали занимать-ся применением математических методов

У себя дома на кухне, Москва, 2011 год

46

в экономике — меня тогда очень поддер-жал завотделом в Институте мировой экономи-ки, членкор Виктор Леонидович Тягуненко.Я приходил, он давал мне двух стенографисток,и я им с утра до вечера надиктовывал книгу.Мне так легче, я привык лекции читать.И в 1976 году мы с этим другом и еще двумяматематиками выпустили монографию «Типо-логия несоциалистических стран». Уровеньразвития 85 стран по 30 показателям. За неене стыдно и сейчас.

В 60-х годах из президиума Верховного сове-та СССР попросили прислать им кого-нибудьиз МГУ, кто бы стал вести у них семинарыв сети партийного политпросвещения. И одинмой сокурсник подумал про меня — всем нра-вилось, как я делал доклады и читал лекции,видимо, есть у меня к этому какой-то талант.Меня уговорили, и я руководил этой лавочкойдо ее закрытия году в 1987-м. Я приходил тудаи рассказывал им всякие интересные вещи.Я говорил: «Ну, у нас на сегодня такой-то съездпартии. Вы все, конечно, читали». И сжато проэто рассказывал, а потом говорил: «Если выне против, поговорим сегодня…» — и расска-зывал что-то более интересное, иногда дажерискованное. Например, тема — внешняяполитика, соотношение сил у нас и в Америке.Только что прошла сессия Верховного совета,на которой выяснилось, что военный бюджету нас, скажем, 9 миллиардов рублей. Я с серь-езным видом говорю: «У нас бюджет 9 милли-ардов, а в Америке — 100 миллиардов долла-ров. Вообще, мы достигли паритета, вы знае-те», — и все понимают, что не может у насбыть 9 миллиардов рублей, если мы достиглипаритета. Все улыбаются, но никто никогдане пожаловался. Хорошие люди были. И дажедевушки были очень милые. Только опасные.А если серьезно — то все уже всё понимали.Так что не случаен был приход Горбачева.

В 1969 году я защитил докторскую диссер -тацию по экономике. Ее год не утверждалив ВАКе, потому что я там написал не ту специ-альность. Казалось бы, мне некуда было торо-питься — 39 лет считалось очень рано для гума-нитария. Но я как чувствовал — в 1973 годуя тяжело заболел.

И 5 лет мне было очень плохо. В это времяя ушел из ИМРД, но продолжал работать в уни-верситете.

Я месяцами лежал в больнице, меня ниче -го не отвлекало, я был вне повседневной жиз-ни, и я понял, что начался застой, развитиекончилось. Это было мучительно. Кроме того,как раз тогда начались еврейские отъезды,некоторые мои друзья уехали — и это тожебыло тяжело. Я думал: «Если мне повезет,я выйду и начну работать, то постепенноя вернусь в эти жернова и опять перестанувсе это замечать». И так оно, в общем, и про-изошло. В тот же период я развелся с первойженой, разменял квартиру и переехал побли -

же к родителям — они тогда уже оба жилив Москве.

А потом неожиданно началась перестройка.Я был в восторге. Тогда все начали писать,как не надо, как плохо, а я ничего особенноне писал. Знаете почему? Я знал, как не надо,но кроме меня это знали и другие, и можетбыть, даже лучше знали. Но я не знал, как надо.И тогда не знал, и сейчас не уверен. С тех порпрошло много лет. В 1997–1998 годах мы с моимучеником года полтора работали в ИнститутеГайдара, которого я всегда глубоко уважал —он был умным человеком и настоящим идеали-стом. Но одна из моих книг фактически сталаполемикой с книгой Гайдара. Не со всеми ееположениями, но с целым рядом цифр, тен -денций. Она издана небольшим тиражом —я не хотел это популяризировать, потому чтоэто могло быть использовано в политическихцелях, а мне это отвратительно. Мои спорыс ним — это научные споры, и вообще пост-фактум мне было легко говорить, а тогда,в начале 90-х, все было совершенно иначе.Потом во время одного разговора Гайдар ска-зал мне, что, когда они пришли к власти, казнабыла пуста и у них не было даже уверенностив том, что им будут подчиняться войска. «Чтомы могли сделать? Отпустить цены. Мы ихи отпустили». Он признал, что никто не ожи-дал, что все пойдет так, как оно пошло.

И никто не мог знать, как будет развивать-ся ситуация: в мире не было опыта, чтобы

такая страна, с высоким уровнем развития,с грамотным населением, средним образова-нием, три поколения которой жили в антиры-ночных условиях, в такое короткое время перешла к рынку. И я считаю, что, несмотряна массу ошибок, даже, возможно, преступле-ний, величайшим достижением является то,что мы прошли 1990-е без гражданской вой-ны. Вот смо трите: в 1929–1933 годах случилсясамый страшный в истории капитализма,самый глубокий и продолжительный эконо -мический кризис, в результате которого в Аме-рике к власти пришел Рузвельт (он провелневиданные реформы, спас демократию и ка -питализм, в результате его считали предате-лем своего класса), а в Германии появился Гитлер. Два вызова — два результата. Каковабыла глубина этого кризиса? 25–30 процентовпадения ВВП. В Америке — 10–15 миллионовбезработных. В России в 1990-е годы падениепроизводства, особенно промышленного,было гораздо больше, чем на рубеже 20-хи 30-х годов, появилось множество безработ-ных и мнимых занятых — тех, кто формально работал, но получал какие-то жалкие гроши.Работы не было, целые отрасли рушились —и не случилось гражданской войны. Вот нашевеличайшее достижение!

Мне-то в это время было легче. Во-первых,у меня была квартира. Были телевизор и холо-дильник. Больше, правда, ничего не было.Но и потребности мои были скромные. Мояжена — блокадница, и мы были прикрепленык какому-то магазину, где в самое тяжелое вре-мя нам раз в месяц чего-то там давали. А чтоя ел? У меня же с тех пор, как я тогда заболел,диета. Я кашу ем, утром — овсянку, а вече-ром — манку. Потребности у меня и до сих порскромные. Единственное, я любил костюмы.В Америке купил два или три, в Токио два.

За границу я впервые поехал в 1989 году,в Париж, по приглашению моей подруги. Представляете, мне 59 лет — и тут начинает-ся жизнь. Я запомнил, как однажды мы раноутром подъезжали к Парижу, она вела маши-ну, на небе были такие красноватые облачка.Я сидел и думал: «Ну разве когда-нибудь я забу-ду этот момент? Эти чувства незабываемы».Это было такое счастье. Но все это было какв кино: я знал, что вернусь. Моя подруга пред-лагала мне остаться — но я вернулся. Потомучто здесь моя родина, мои корни, здесь лежатотец и мать, здесь мой брат, его дети и внуки.Причем я прекрасно понимаю людей, которыехотят жить там, где хорошо. Это их выбори полное право. И дай бог им удачи. Но естьи другие люди, вот вроде меня.

А в 1990-м я поехал преподавать в Америку,по программе Fulbright. Там меня тоже спраши-вали: «Вы возвращаетесь?» — тогда они ещепринимали эмигрантов. Но я говорил: «Возвра-щаюсь», — и они к этому относились с уважени-ем. А жене я тогда говорил: «Подумай. Гибнет

Я МЕСЯЦАМИ

ЛЕЖАЛ

В БОЛЬНИЦЕ,

МЕНЯ НИЧЕГО

НЕ ОТВЛЕКАЛО,

И Я ПОНЯЛ,

ЧТО НАЧАЛСЯ

ЗАСТОЙ,

РАЗВИТИЕ

КОНЧИЛОСЬ

Подмосковье, конец 1960-х — начало 1970-х годов

империя. Когда гибнет империя, столицам при-ходится плохо». Это была уже моя вторая жена,и она могла остаться, у нее сестра жила в Аме-рике, приглашала ее. Но она вернулась.

Потом, в 1990-х, я еще несколько раз ездилв Америку, ездил в Европу на разные конфе-ренции, по всяким совместным программам.Был в Вене, в Праге, в Варшаве, в Будапеште,в Берлине, в Голландии. А вот на Востоке, какни странно, я бывал мало: в Иране, в Тайва -не, несколько раз в Турции. Это все на меняне произвело никакого особенного впечатле-ния. В Иране, в 1992 году, наша делегация былав ресторане, и рядом со мной сидел специа-лист по Ирану, который прекрасно знает пер-сидский. И вдруг что-то объявили по радио.Я говорю: «Что это говорят?» Он отвечает:«Это, наверное, исламский страж (Корпусстражей исламской революции — элитноевоенное формирование, созданное в Иранепосле Исламской революции для предотвра -щения восстаний против режима; своего родаидеологическая полиция. — БГ) сидит где-тосверху и за всем наблюдает. Он сказал: «Госпо-жа, сидящая за таким-то столиком, у вас слиш-ком открыты волосы», — или что-то такое».А так на улицах бардак, никакого управлениядвижением автомашин. По сравнению с нимиу нас — твердыня порядка.

Американцы удивляются, что я никогдане был в Египте, хотя у меня по нему три кни-ги, одну там даже перевели, и столько учени-ков. А мне, когда я стал ездить, уже и не хоте-лось: на короткое время — ничего не дает,на долгое — не получалось. Я объяснял этотем, что если я гляжу на лес на расстоянии,то деревьев я не различаю, но весь лес вижухорошо, правильно. А если я войду в лес, тоувижу отдельные деревья, но представлениеобо всем в целом не получу. Ну то есть я вижуЕгипет в целом, как сейчас говорят, макроэко-номически, макросоциально, хотя, конечно,и изнутри можно кое-что увидеть, так что надовообще-то ездить.

Сейчас у меня снова появились ученики.Я уже не хотел, очень много у меня их было,около 30 кандидатов и докторов наук, но тутпоявились неожиданно двое, оба с Кавказа.И оба — полная противоположность томупредставлению, которое сложилось о некото-рых выходцах оттуда: удивительно скромные,интеллигентные, тру долюбивые люди. И мнехочется их научить по возможности максиму-му того, что я знаю. Я числюсь на кафедре эко-номики и экономической географии странАзии и Африки и, хотя это, конечно, смешноуже немножко звучит, заведую социально- экономическим отделением. Это у нас назы -вается «председатель методического совета».У меня каких-то особых административныхполномочий нет, ну, член дирекции. Невольноя и в делах института проявляю активность.Занимаюсь многими делами.

Сейчас вместе с моим бывшим учеником(а теперь — коллегой) готовим новую книгупо мировой экономике. Хочется надеяться,что она получится действительно новойи интересной.

48

Монтажник башенных кранов — о том, как он оказалсяв немецком плену, несколько раз чуть не был убит,как австрийский охранник копал за него траншеи

и почему мать не открыла ему дверь, когда он наконецвернулся

записала: Ирина Калитеевскаяфотография: Павел Самохвалов

НиколайМаксимов

Родился я 12 декабря 1928 года в деревне Тима-ховка Смоленской области, в семье крестьян.У нас было хозяйство: корова Зорька, телочкаЛыска, кобыла Шурка, жеребенок Серый и ещеовцы, свиньи. Жили мы не в поселке, а отдель-но, «на особняке». Заливной луг у нас был,речка Стомянка — я ловил рыбу, раков ловилруками, купался. Красотища.

Где-то в 1939 году начали коллективизациюделать. Приезжали из сельсовета и предлагаливступать в колхоз. Родители не хотели: былиразговоры, что хозяйство надо будет сдавать,что оставят только одну корову. Но в концеконцов наш луг передали другому колхозу —и нам нельзя стало на него выходить. Ну, мучи-лись-мучились отец с матерью и решили всту-пать, написали заявление. Тут же приезжают —надо пополнять хозяйство колхозное, нечеговам держать своих лошадей. Забрали лошадь,кобылу белую, жеребенка двухлетнего, двухсвиней, телегу. Телка была у нас еще, тожезабрали — привязали к телеге и увели. Мамасо слезами все это провожала.

В 1938 году началась перестройка — из особ-няков нас стали переселять в поселки. К тем,кто не соглашался переселяться, приезжалииз сельсовета с милицией и заставляли сни-мать крышу. Многие при вступлении в колхозсжигали свои дома, чтобы никому не доста-лось, — это уже ненависть какая-то появилась,что насильно сгоняют в колхозы.

Ну, начали жить в этом поселке. Брига -диру уже не надо было бегать, как он бегалпо особнякам, предлагать: «Идите на работув колхоз». Теперь он каждое утро шел по посел-ку, заходил в каждый дом и говорил: «Вот вамразнарядка туда-то». Отец у меня работалплотником. Сестра старшая тоже работалав колхозе. Она с 1923 года, к этому временишколу уже закончила: обычно у нас сельскаяшкола была до четырех или пяти классов,а если потом у кого желание было дальшеучиться, восьмилетняя школа была за 8 кило-метров, это надо было ходить каждый деньили там где-то искать жилье. А потом жеи питаться надо, никакого удобства не былов этом смысле.

В колхозе жизнь, конечно, стала хуже, чемраньше. На трудодень давали 500 грамм зернаи 50 копеек денег. Жили с чего? В поселке всемдали по 40 соток земли — на ней разрешалисеять что пожелаешь. Почти все сажали ячменьи картошку. Еще был огород, с него в основномзаготовки делали на зиму — огурчики солили

и капусту. Еще разрешали держать коровуи свинью.

Зимой 1941 года колхоз отпустил отца с арте-лью в Мариуполь на заработки. Он должен былприехать в начале июня, и мы его очень ждали.Но он прислал письмо, что задерживаютвыплату денег и он вернется в конце июня.А 22 июня 1941 года началась война. Мне было12 лет, я закончил пять классов школы.

Все военнообязанные в первый же деньпошли в сельсовет, там их отбирали отрядамипо 15–20 человек и отправляли в район. Ну, тра-гедия — и крики, и стоны, все это. Осталисьв этом поселке у нас женщины, старики и дети.Сначала потише было, но говорили, что вродевот-вот немцы могут появиться. На случайесли сбросят десант, организовали, чтобыпо ночам старики и дети ходили с ружьямипо деревне: деды с ружьями, а мы около них,нам интересно было. Но это же безумие — кто-то выдумал в сельсовете, и все это делалось.

А потом начались бои под Смоленском, у насслышно было. И отступление наших. Немецкиесамолеты уже постоянно летали. Наших малобыло самолетов, а как только появлялось 3–4,тут же прилетал один немецкий и начинал их,как коршун, сбивать.

Бои подходили все ближе и ближе, наши всеотступали. Потом стали гнать в тыл скот, корови лошадей, чтобы немцам не досталось. Инойраз приходилось этот скот бросать, и он ходилу нас по лугам, никому не нужный. Черезмесяц после начала войны мы уже готовилисьв беженцы, ждали, что будут бои здесь.

Однажды к нам в дом постучались два летчи-ка, в форме, с пистолетами. Они оба былиранены, один в руку, другой в предплечье.Они попросились к нам перевязаться. Сестрапустила, развела им марганцовки, и онипопросили разрешения укрыться у нас на чер-даке. Ну, сестра пустила, конечно.

А я тогда все делал себе такой — типа рюкза-ка — деревянный чемоданчик на лямках, что-бы надеть на спину. И вот я вышел доделать егово двор и смотрю — очень много машинна большаке, и оттуда через луг в мою сторонуидут человек 20. И что-то не похожи на нашихсолдат. Установили на лугу 2 пулемета. Я смот-рю — немцы: в форме, рукава закатаны, холе-ные такие. Тут деды стали собираться, немцык ним подошли и спрашивают: «Рус солдатгде?» Искали расположение наших солдат.Я думаю: «А как же эти летчики на чердаке?Если немцы узнают, что они здесь, они и дом

сожгут, и расстреляют всех!» Я побежал в дом.Залезаю на чердак и говорю: «Немцы при-шли». Они говорят: «Сынок, убери лестни-цу» — ту, по которой они на чердак залезали.Куда убрать лестницу, думаю, куда спрятать?А мы зимой, когда не было дров, разобралиполовину коридора, а половина так и осталась.Я схватил лестницу и под этот пол закинул.

Выхожу опять на улицу. Около соседнегодома детвора собралась, я тоже к ним подошел.Немцы уже уходили, но двое из них подошлик нам. А там рядом были за оградой куры.И они как дадут из автомата по курам две оче-реди — мы сначала не поняли, думали, онистреляют по нам, — и показывают, что вот этихкурей забрать надо. Мы принесли, и тутза ними подъехала машина, они туда селии уехали. А по лугу ходили телята. Через часони опять появились, уже на двух открытыхмашинах, и стали ловить этих телят: вдвоемберут теленка за хвост, а один деревяннойдолбней бьет его по голове. Теленок падает,они тут же перерезают ему горло и бросаютв машину. Четырех или пять телят бросили,сели сами и уехали.

Тогда я к этим летчикам побежал, говорю:«Ушли немцы». Они говорят: «Нам надо ухо-дить». И я пошел их проводить, показал, какпройти к нашим. Они поблагодарили и ушли.Но все это в какой-то суматохе. Надо быловзять адреса, мало ли, может, в живых оста-лись. Вот я же остался…

А немцы расположились в Борисовке,в 6 километрах от нашей деревни. Один разсмотрим — там идет черный дым: зажгли двадома. После этого приехали к нам, нашли дедаи говорят на ломаном языке, чтобы мы собра-ли 500 яичек и принесли к ним в расположе-ние. На это дали три часа — а если не прине-сем, говорят, будет так же, как в Борисовке.Ну, собрали, конечно.

Через какое-то время начался сильныйобстрел, наша артиллерия стала бить по темточкам, где сидели немцы. Надо было уходитьв беженцы. А у меня был друг, Бояров Дмит-рий, и у него бабушка беспомощная, он с нейжил, воспитывала она его. И он меня попро-сил: «Коля, мне надо бы лошадь. Мне надобабушку увезти хоть в лес. Я видел колхозныйтабун лошадей около комитета. Сходи, может,поймаешь». Я сказал матери и сестрам, чтобыони уходили, а сам пошел за лошадьми. У настам была школа и рядом с ней большой двор.На этот двор кто-то загнал лошадей

12 декабря 1928 года —родился в Смоленской области,в деревне Тимаховка23 июля 1941 года — ока-зался в оккупациииюль 1943 года — попалв плен к немцам

28 апреля 1945 года — осво-божден англичанами в городеБаруме (Германия)6 августа 1945 года — вер-нулся в Смоленск

март 1947 года — окончилфабрично-заводское обучениеи был направлен на работув Москву, на строительство высот-ки у Красных Ворот

4 октября 1952 года —женился на Нине Егоровне Мак-симовой, урожденной Малашен-ковой24 декабря 1954 года —родилась дочь Татьяна

1969–1972 годыи 1979–1982 годы — жилс женой в Монголии8 июня 1980 года — родилсявнук Станислав1986 год — вышел на пенсию

23 марта 1988 года —родился внук Петр11 августа 2005 года —родилась правнучка Саша8 марта 2009 года — роди-лась правнучка Амелия

49

и закрыл ворота. Я их выпустил, чтобыони не сгорели, если будет пожар, поймал тулошадь, которая мне нужна была, — это былконь рыжей масти, звали его Мальчик; я наделна него уздечку и поехал по дороге. А когдапоехал, лошади табуном побежали за мнойи подняли пыль, и по мне начали стрелятьнаши. Я чувствую — снаряд пролетел, впередивзорвался, потом еще взорвался. Лошади раз-бежались. Я отвел Мальчика в кусты. Вродепо мне стрелять прекратили, но обстрелпо немцам продолжался.

Привел я лошадь другу, помог запрячьв телегу, и он повез бабушку в лес, в беженцы.А мои, сказал, ушли. Я думаю: «Ну ладно,теперь я уж один пойду», и пошел домойза чемоданчиком. У меня еще на чердаке лыжинастоящие были, купленные, мне очень хоте-лось их спрятать. Полез на чердак, а уже нача-ло смеркаться, и какая-то оторопь нашлана меня: нет, думаю, надо уходить быстрей.Лыжи не спас и все бросил, только спирту былау нас трехлитровая бутыль (его на спиртзаво-де, когда немцы уже подходили, людям бес-платно давали), и мне пришло почему-тов голову, что надо именно ее спрятать. Выко-пал яму под кустом сирени и туда закопал.

Своих я нашел в деревне Ивонино, они сиде-ли у сарая. Племянник Гриша у меня двухлет-ний был, сестры Насти сын, лежал там, комоч-ком завернутый. А через часа два, наверное,смотрим — поселок наш загорелся. Может,от трассирующих пуль, а может, подожгли спе-циально. И обстрел еще сильнее. Там к намподошли несколько наших солдат, и мы ихпопросили проводить нас к себе в тыл, чтобыспокойнее было. А они говорят: «Мы в полу-окружении уже. Если нас окружат, нам самимнекуда будет уходить. Оставайтесь здесь».И ушли.

Потом немцы приехали на мотоциклах, при-везли четырех наших солдат и стали их обыс-кивать. У солдат сухари были, немцы их выбра-сывали, а мы, детвора, подбирали. Потом этихсолдат увезли, куда — кто их знает.

Мы сидели там дня два, наверное, а потомбои стали еще сильнее, стрельба пулемет ная,ну кошмар. И дед Сергей, который был все вре-мя с нами, говорит: «Нам надо уходить. Пойдем-те хоть к немцам в тыл». Стрельба была такая,что страшно, но никого у нас не убило. Пришлик немцам в тыл и расположились в какой-тодеревне в сарае. Ходили по домам, просили еду.Немцев там почти не было.

Мы пробыли в этом сарае недели две. Потом,когда все стихло, дед Сергей говорит: «Надопробираться домой». Когда мы шли домой,мимо нас все время проезжали обозами нем-цы, на машинах, на лошадях. Лошади куцехво-стые, такие здоровые, я таких еще не видел,артиллерию тащат.

Шли мы несколько дней. Когда проходилимимо кладбища в Калачевщине, где были похо-

ронены мамины родные и мои брат и сестра,которые маленькими умерли, мама пошла тудаим поклониться и увидела, что там окопыи много воронок от разрывов снарядов. Мамамолилась и говорила: «Господи, нет спокой-ствия и мертвым».

Пришли к себе в деревню. А там все нашидома сгорели. Остались только чугуны, кото-рые мать ставила в печь, и спирт. Ну, мы поси-дели и пошли в Калачевщину. Там знакомыеу нас были, пустили к себе.

И начали жить в этой деревне, уже в оккупа-ции. Некоторые рыли себе землянки, другиестроили что-то вроде банек, чтобы разме-ститься как-то. Мы тоже построили себедомик. Потом стали делить хозяйство, какоеосталось. У нас была кобыла Юлька, а у двухженщин по соседству — корова. Когда им нуж-на была лошадь, привезти там сена или дров,они брали нашу кобылу, а нам давали молоко.

Отец был белобилетником из-за больногосердца. Когда мы были в оккупации, он кое-какдо нас добрался, но месяца через два умер.

Ну, оккупация — это что-то страшное. Вотполиция — это мне и сейчас очень страшно. Ихотряды расположились в нашей деревне, у нихтам была волость, то есть полицейский уча-сток. Они хуже немцев были, полицейские. Каких назвать… я не знаю даже им названия. Пре-датели. Изверги. Они не ходили в немецкойформе, но им выдавали оружие, и чтобы пока-зать, что это полицейский идет — а то мало ли,

партизан, — они надевали на рукав белуюповязку со свастикой. Летом они все ездилина велосипедах — и все безобразничали, чтоим хотелось, то и делали, ни за что не отвеча-ли. Захочет тебя застрелить — застрелиттут же. И немцы, если кого-то хотели расстре-лять, заставляли именно полицейских этоделать, а те с удовольствием расстреливали,в угоду немцам.

Ну, конечно, если они попадали к партиза-нам, партизаны их тут же расстреливалибез всяких разговоров. Когда партизаны при-ходили к нам в деревню попросить еды, поли-цейские где-то прятались. Однажды одинполицейский пришел к себе домой, и у негос чердака спустился партизан и прямо ножомего запорол. Видимо, охотился за этим поли-цейским.

Два года так прошло, мне было уже почти15 лет. Числа 20 июля 1943 года я услышал раноутром стрельбу, крики непонятные. А у наснедалеко от дома глубокая яма была, мы тамкогда-то копали глину, и она заросла бурь-яном, так, что не видно. И я решил там спря-таться. Забрался туда, а стрельба сильнееи сильнее. Потом к нам в дом прибежали троеполицейских, стали там что-то искать. Сначалая слышал крики, а потом выгнали из дома моюмать и погнали к волости. Когда я увидел, чтоее толкают прикладами, вышел и говорю:«Сволочи, что же вы делаете!» А они, видимо,меня искали: мать оставили, а меня ударилиприкладом по голове и погнали. Когда приве-ли к волости, меня уже тошнило, и я сознаниепотерял. Видимо, тогда меня схватили за руки,за ноги и в машину. А в машине уже былилюди, которых надо было угонять из деревни.И повезли нас неизвестно куда. Привезлив деревню, километрах в 8 от нашей. Там стоя-ли агитационные машины с двумя динамика-ми на крыше — и из них играли наши русскиепесни: «Катюша», «В далекий край товарищулетает». Любопытная молодежь подходилапосмотреть, что там, — и их сразу полицей-ские хватали.

Потом поехали дальше. В одной деревнеотделили женщин от мужчин. Были разговоры,что сожгут нас, но мы поехали дальше. Я тамузнал, что мои мать и сестра приходили меняискать, хотели попросить, чтобы меня отдалиназад. Запрягли лошадь, Гришу маленькогосестра завернула, и приехали, но жители имсказали, что здесь карательные отряды, ихмогут расстрелять, а уговорить они все равноникого не уговорят.

Наконец приехали мы на окраину городаДорогобуж. Там на вторую ночь нас погналиработать, косить рожь. Это немцы собиралисьотступать, и рожь надо было косить передтраншеями, чтобы видно было, когда будетобстрел. Потом нас отобрали — 8 человек —и погнали на кладбище. У немцев там былоогромное кладбище с крестами, поле — глазом50

На работе в Улан-Баторе, 1979 год

Нина Егоровна Малашенковав Рославле с двоюродной сестрой,

незадолго до свадьбы, 1952 год

Москва, вторая половина

1940-х годов

«А КАК ЖЕ

ЛЕТЧИКИ

НА ЧЕРДАКЕ?

ЕСЛИ НЕМЦЫ

УЗНАЮТ,

ЧТО ОНИ ЗДЕСЬ,

ОНИ И ДОМ

СОЖГУТ,

И РАССТРЕЛЯЮТ

ВСЕХ!»

51

не окинешь: они из Подмосковья, когда боибыли, вывозили своих погибших, хоронилитам и ставили эти кресты. Нас подвели к одноймогиле. На ней стоял не березовый крест, каку простых немцев, а дубовый — наверное, тамлежал какой-то чин. И велели нам раскопатьэту могилу. Мы по очереди по 4 человека копа-ли, и внизу уже пришлось копать мне, очищатьгроб и проходы вокруг могилы. Видимо, из-затрупного запаха мне стало трудно дышать,рвота открылась. Немец схватил меня за шиво-рот, вытащил наверх и кованым этим сапогомв спину как врежет — «Швайн!». Упал я. Потомнас еще приводили раскапывать другие моги-лы. После — я не знаю, что они делали с этимитрупами, нас всегда сразу уводили. Но чувство-валось, что уходить они будут отсюда, и, види-мо, поэтому увозили тела этих чинов.

Однажды после работы мы сидели ужинали(кормили нас не сказать что уж очень плохо,варили каши всякие с консервами). Тут к намподошла женщина в эсэсовской форме и сталарасспрашивать, с акцентом, кто мы и откуда.И говорит: «Вам надо уходить отсюда. Потомучто при отступлении они вас не оставятв живых». Мы говорим: «А куда уходить-то?»А боев вообще не было слышно, тихо все кру-гом. Она говорит: «Линию фронта вы сейчасне сможете перейти, потому что ее невозмож-но определить, стрельбы нету. Вам надо про-браться в Алексино, там расположение парти-занского отряда». И мы стали думать втроем,что как-то надо уходить. Охраняли нас не такжестко. Когда мы выходили ужинать, они осо-бо за нами и не смотрели. И в один прекрас-ный вечер, когда стемнело и нас выгналина улицу на ужин, мы бросились бежать.

Бежать надо было через пахоту, там былибольшие валуны, мы в них залегли — и тут женемцы начали стрелять. Когда все затихло, мыпошли дальше и вышли к реке. Там была лодка,привязанная к колу, но без весел. Мы ее взялии поплыли. А грести-то надо руками, и течениедовольно сильное. Вдруг видим — мост,и на нем обоз немцев. Они разговариваютгромко так, а ночь, все слышно. А мы никакдо берега лодку не догоним. Бросилисьв воду — хорошо, что мелко было, дошлидо берега. Сели в кустарничке около рекии слышим — немцы стрельбу открыли по лод-ке, дали по ней несколько очередей и ушли.Уже начало рассветать, мы поели ягод, нашливодички попить, отдохнули и вечером пошлидальше, как нам объясняла та женщина.И нашли место, где, видно, недавно был парти-занский отряд: три окопа по три метра шири-ной и по метру глубиной, сверху закрыты, какшалашом, а внизу настелена солома. И никогонет. Видимо, тут был карательный отряд,и партизаны ушли.

Мы вышли на окраину леса, смотрим — рожьи деревня. Ребята были постарше меня, ониговорят: «Иди ты, как маленький, попроси хле-ба и узнай, есть ли тут немцы». Ну, я пошел.Зашел в рожь, иду, слышу — шорох. Бабушкажнет рожь серпом. Я подхожу, говорю: «Здрав-ствуйте, бабушка!» Бабушка разогнулась, серпу нее упал, начала креститься. Я говорю:«Да вы не бойтесь, я вам ничего не сделаю.Есть здесь у кого хлеб в деревне попросить?»Она показала мне дом. Я спрашиваю: «А нем-цы есть здесь, в деревне?» — «Нет, нетув деревне немцев, вот вам крест». Ну, я пошелпрямо в тот дом, куда она показала. На порогевстретился мне мальчик — и он, когда увиделменя, сразу ушел куда-то. И какое-то у меняподозрение зародилось. Но я все-таки зашел.Смотрю — сидит мужчина средних лет за сто-лом, пишет что-то. Я поздоровался, он припод-нялся из-за стола, и ручка у него упала. Я гово-рю: «Хлебушка мне, если можно». Он девушкелет 14 велел отрезать мне хлеба, и я быстрень-ко вышел.

Вышел и думаю: «Пройду я еще». Встретилженщину, попросил и у нее хлеба. Она отрезаламне больше полбуханки и спрашивает: «А гдевы взяли хлебушек?» Я показал. Она говорит:«Это староста деревни. Уходите быстрей! Здесь

карательный отряд стоит через ров». Я побла-годарил и пошел к ребятам, но только я зашелв рожь, как нас уже окружили полицейскиеи открыли такую стрельбу, что страшно. Схва-тили нас троих и повели туда, где этот кара-тельный отряд. В этой деревне полно эсэсовцевоказалось, а та бабушка крестилась — и нет бысказать, что через ров там смотрите что…

Завели нас в дом, там сидит немец в эсэсов-ской форме. Он сказал, чтобы везли насв Глинку — это город такой, в той же Смолен-ской области, — и разузнали, кто мы и что мы.Ночью к нам пришла бабушка с крынкой моло-ка и с хлебом, упросила, видимо, полицейских,чтобы ее пустили. И говорит: «Вас повезутв Глинку. Там расстреливают». Мы говорим:«Да, ну что делать…» А наутро приходят четы-ре немца с автоматами, шесть полицейскихна велосипедах, пригоняют лошадь, телегу.Связали нам сзади руки, посадили на телегуи повезли в Глинку. Привели в жандарме-рию — там сидят за столами три жандарма,у них цепи, и на цепях черепа, и они допраши-вают и избивают двух цыган. Потом один даеткоманду: «Расстрелять!» — и их выводят. Ну,дошла наша очередь.

— Где партизанили?— Мы не партизанили. Так и так, мы работа-

ли, нас забрали…— Врете вы все! Вы партизаны! Признавай-

тесь, где партизанили?А попали-то мы в партизанское место, все

сходится. Бить нас не били, он просто сказал,что нас расстреляют. И вызвал переводчицу.Она пришла и говорит: «Вам дадут лопатыи заставят копать. Вы не отказывайтесь, пото-му что отказываться нельзя». Ну и все, на этомзакончился допрос.

Выходим мы, там три немца с автоматамии четыре полицейских, и повели нас куда-тоза город. Такое ощущение у меня было, чтоземля стала колебаться под ногами. Вдруг насдогоняет бегом еще один полицейский. Ончто-то сказал и отдал немцу какую-то бумагу.Тот посмотрел — и пошли мы дальше. Но при-вели они нас не копать себе могилы, а к тюрь-ме. Когда привели, какая-то радость была.Радость тюрьмы! Вот может быть такое?

Завели нас, посадили по одиночным каме-рам. Ночью слышно было, как выводят цыган,и лай собак, и крики, даже, мне казалось, и дет-ские вопли были. А потом все затихает. Видимо,это после допроса их с овчарками выводилина расстрел. Потом дошла очередь до нас. Выво-дили на допросы обычно ночью, иной раз били,иной раз нет — спрашивали, где партизаны,какой отряд, сколько мы с ними находились.

А потом началось наступление наших. Былиочень сильные бомбежки, налеты ужасные,особенно ночами. Как-то во время одногоужасного налета я думаю: «Господи, попала быбомба в тюрьму». И бомба попала, и, видимо,не одна, только не в тюрьму, а рядом — поло-вину тюрьмы развалило, все, кто там сидел,погибли. После этой бомбежки какое-то вре-мя была тишина, мне казалось, очень долго,а потом слышим — лают собаки, и немцыс криками открывают тюрьму и всех, ктоживой, выгоняют, а кто полуживой — стре-ляют. Выгнали нас на дорогу, сколько быложивых, построили, и переводчик говоритна ломаном языке: «По сторонам не смотреть!Будете бежать бегом отсюда». И побежали.Я все-таки поглядывал по сторонам — столькобыло битых немцев, обозы эти, машины разби-тые, это ужас что!

Сначала нас пригнали в полевой лагерьвоеннопленных. И часа не прошло — выгналиопять. Пригнали в следующий лагерь, тамопять суматоха, часа через два всех погналидальше, неизвестно куда. На вторые сутки при-гнали в Смоленск. Там людей отбиралина работу в Германию. Меня не взяли, а двоихребят, с которыми я бежал, туда отправили. Такмы расстались.

А потом началось отступление из Смолен- ска. Нас отвезли в концлагерь в Ново-Борисове,в Белоруссии, оттуда — в село Выселки. Тамнемцы строили себе оборону, и мы копалитраншеи. Пригнали нас туда где-то в апреле1944 года.

Моим конвоиром там был австриец, и я хочусказать, что ради доброты людей я остался жив.По утрам он приносил мне из своего располо-жения что-нибудь съесть — сухарики, бутер-броды с повидлом или с сыром. Предлагалотправить меня к себе домой, в Австрию, гово-рил, что так я, может, жив останусь. Но я поду-мал: как я куда-то поеду, в Австрию какую-то?И отказался. Когда я копал траншеи, он, быва-ло, велит смотреть, чтобы не подошел фельд-фебель, закинет карабин через шею назад,возьмет лопату и копает за меня.

Потом пошли слухи, что партизаны интере-суются немецким расположением. Говорили,что двоих немцев партизаны закололи в туале-те, который был около леса. Перед колоннамивоеннопленных, когда нас гнали на работу, ста-ли пускать людей, которые тащили две бороны,каждую по 8 человек. Это немцы так проверя-ли, не заминировали ли партизаны дорогу.

Потом нас привезли обратно в Ново-Борисов.Там на вторую ночь начался такой налет, чтоужас, вся земля поднималась кверху. Лагерь раз-бомбили. Опять всех, кто выжил, выгналииз лагеря, и немцы ходили по баракам, пристре-ливали раненых. А нас пригнали к товарномуэшелону. Перед эшелоном нам велели отдать всеметаллические предметы, иголки, гвозди, ножи.После этого всех, у кого что-то нашли, расстре-ляли прямо у нас на глазах. А остальных посади-ли в вагоны, и отправились мы на запад, в Гер-манию. И приехали в лагерь Дахау. Там нам,подросткам, начальник велел давать за обедомдобавку, если попросим, и сказал, что отправитнас в хороший лагерь. И однажды нас собралии увезли в Эссен.

Там был специальный лагерь по расчисткегорода после ковровых бомбежек. Во время нихземля начинала содрогаться от работы двигате-лей, когда еще даже не бросали бомбы. И шлиэти бомбежки заходами: одни пробомбили —вторая волна налетает, эти пробомбили — сле-дующие летят. Бывало, это всю ночь продол -жалось. А утром нас выгоняли расчищать зава-лы. Там были набросаны бомбы замедленногодействия — неизвестно, когда взорвется. Вотчистишь, дошел до нее, она взорвалась —и погиб ты, все, тебя нету. И сколько людейпогибало, столько туда еще присылали.

Однажды в дом, в котором мы жили, попалабомба, прошла сквозь перекрытия, упалана ворох одеял на первом этаже и не взорва-лась. Когда нас оттуда выгоняли, мы смотрелина эту бомбу. Боже мой!

ЖЕНЩИНА

В ЭСЭСОВСКОЙ

ФОРМЕ ГОВОРИТ:

«ВАМ НАДО

УХОДИТЬ

ОТСЮДА. ПРИ

ОТСТУПЛЕНИИ

ОНИ ВАС

НЕ ОСТАВЯТ

В ЖИВЫХ»

52

Потом к нам стали приближаться анг-лийские и американские войска. Нас сталиперегонять из одного места в другое: гонятцелый день, потом положат на поле — лежишь,как только стрельба приближается — гонятопять. Если по дороге кто-то терял силы, егопристреливали — и нас гоняли туда-сюда,а эти трупы так и лежали на обочине. На доро-ге нам встретился отряд эсэсовцев, которыйто ли наступал, то ли отступал, человек 150.И они нашим охранникам говорят: «Что вози-тесь? Расстреляйте, и все!»

Мы везли тележку с продуктами для конвои-ров. Меня стали покидать силы, я держалсяза эту тележку, чтобы не упасть. И тут нашаколонна ушла вперед, а мы — 12 пленныхс четырьмя конвоирами — отстали. Среди кон-воиров был молодой парень, он что-то говорилтрем дедам, и они его слушали. Они нашлиполуподвал, загнали нас туда и сами спусти-лись — решили ждать, когда нас освободят анг-личане или американцы. Разницы между намиуже было немного — что у них вши, что у нас,чесались так же. Пока мы там сидели, этотпарень все куда-то уходил, потом возвращался.Потом попросил какого-то подростка принес-ти ему гражданскую одежду.

Было слышно, что рядом постоянно шлибои. Мы ждали, что вот сегодня придут и насосвободят, но никто не приходил. Один раззаскочил офицер с пистолетом и стал кри-чать на конвоиров: «Что вы сидите здесь? Расстреляйте их, уходить надо!» Но молодойконвоир наставил на него автомат, дескать,стрелять будешь — и я тебя сейчас застрелю.Тот повернулся, плюнул и ушел. И минут через10–15 слышим — взрыв. Это немцы, уходя, моствзорвали.

И вот наконец прибегает тот подросток,который штатскую одежду приносил, и гово-рит: «Англичане пришли». Молодой охранникбыстро переоделся, бросил автомат, «до свида-ния» — и ушел. А мы сидим, ждем, и троепожилых с нами. Вдруг слышим — подъехаламашина. Но нет, газанула, развернулась и уеха-ла. Минут через 30–40 опять подъехали ужедве машины, и кто-то дал две очереди из пуле-мета по окнам. Хорошо, никто не выглянулв это время поинтересоваться, кто приехал.И все, опять никого нет. Минут через 20являются человек шесть англичан в форме,с автоматами. Они вывели наших конвоиров,а нам сказали вынести на улицу оружие, разря-дить винтовки и разбить об асфальт. Мывышли, смотрим — в домах вывешено белоетряпье, простыни какие-то, чего только нет.Капитуляция. Мы разбили винтовки, как намсказали, — свобода! Оружие, которое былопротив нас, разбито.

Англичане привезли нам нижнее бельеи английскую форму, продукты, одеяла, соло-му, порошок от вшей. Нам они велели найтикрасный материал, вырезать из него пятико-

нечные звездочки и пришить на левую грудь,чтобы было видно, что мы русские.

Сначала мы оставались в том же подвале,а через неделю нас переселили в поселок, гдерасположились английские войска. Там быланглийский продпункт, мы там получали какиехочешь продукты. Жизнь прекрасная была, мыуже людьми стали. И поправился я там. Толькодомой хотелось.

А один раз смотрю — едет хозяин нашегодома с девчонкой, везет сено. И у него двавелосипеда. И мне очень захотелось один вело-сипед взять. Я ему говорю: «Велосипед дай».Он: «Нихт ферштейн», мол, не понимаю, о чемты говоришь. А девчонка поняла и говоритмне: «Бери». Я взял велосипед и думаю:«Е-мое, это ж прелесть — покататься на вело-сипеде!» А девчонке сказал, что, когда насбудут отправлять, я поставлю велосипедтут же, у изгороди, под кустом сирени. Она:«Гут, гут!», и они уехали, а я на этом велосипе-де стал кататься. И другие катались. Бываетвыйду, смотрю — уже нет моего велосипеда.Я говорю: «Вы не берите, потому что мне надовперед покататься».

А потом пришло время нам отправлятьсяв зону советских войск. Велосипед я этотпоставил, как договаривались. А нас посадилив машины, и мы поехали.

В расположении наших войск на проход-ной встретили нас наши солдаты, под мухой.И, конечно, говорят: «А, фашисты, фаши-сты!» Англичане отъехали, а нас — шагоммарш, привели в казармы особого отдела, что-бы выяснить, кто мы такие, а то, может, поли-цейские или еще кто. И потом каждую ночьвызывали по 8 человек в особый отдел. Когдаменя вызвали, я зашел, стоит полковник околоокна, курит. Я ему все рассказал, и он говорит:«Да… Ну ладно, иди. Больше нечего тебе тутделать. Дадим литер на проезд и на продуктыи отправим вас». Сидели мы в этих казармахбольше недели — и все вызывали народ туда,в особый отдел.

Наконец нас выводят с вещами. На улицепосадили рядками, дали каждому конвертик,карандаш или ручку и лист из тетради, чтобынаписать письмо домой. И тут же ходит стар-шина, смотрит, прежде чем ты заложишьлисток в конверт, написано у тебя там что илинет. А потом при нем заклеиваешь конверт,и он забирает. Это, видимо, тоже им для особо-го отдела было надо. Потому что люди былиразные, и им надо было знать, куда едешь, кудаприбудешь. Ну, я-то с радостью написали отдал письмо. А спустя какое-то время послеэтого к моей матери подошла цыганка и гово-рит: «Дайте я вам погадаю». Мать согласилась.И цыганка ей сказала: «У вас есть близкийчеловек, он живой». И через три дня она полу-чила от меня это письмо.

Остальных военнопленных, человек 200,может, больше, построили и увели, только мы

их и видели. Сталин ведь не признавал военно-пленных, они были предатели. А нас, 12 или13 малолетних, поселили в палатки, и так мыжили уже до поезда. Потом нам дали литерна проезд и на питание и отвели в поезд,в товарный вагон. Интересно было в поездеехать. Мы все время находились около двери,смотрели, что война оставила. По откосамжелезной дороги были плакаты: «Слава вели-кому Сталину! Слава русскому народу! Мыпобедили!» Так красиво.

И 6 августа приехал я в Смоленск свой род-ной. Вышел, смотрю — Смоленск разбит.В деревянном вокзале народу! На полу сидят,лежат. Я дождался своего поезда и поехалдомой, по родной своей дороге. Вышел настанции, и тут же окружил меня народ — этипоезда встречали, ждали, что кто-то свой при-едет. Стали спрашивать: «Откуда?» Я говорю:«Да вот, Тимаховка». — «О, там разбито все!Все погорело! Не знаешь, живой есть ктоиз твоих?» Я говорю: «Я не знаю, я два годане слышал ничего». Повернулся и пошелпо своей дороге любимой, по которой в дет-стве бегал.

Наконец показалась деревня. А деревня —не поймешь, там и землянки, и строениямаленькие. Передо мной прошли женщинаи мужчина — и, слышу, женщина говорит:«Солдат какой-то пошел…» А мужчина отвеча-ет: «Да завтра узнаем, кто пришел».

Ну, а я подошел к своей хатке. Дом — банькас маленьким окошком. Тот, что строили еще примне, немцы сожгли. Стучусь в дверь. Подходитмать к двери, но не открывает, спрашивает:«Кто?» Я говорю: «Я, Николай». Она постояланемножко, потом говорит: «Ой, Господи, божемой!» — повернулась и ушла. Перед этим ребятабезобразничали, бывало, постучат и говорят:«Открывайте! Николай пришел!» И она подума-ла, что опять шутка, и ушла. И говорит младшейсестре Кате: «Иди-ка, а то ребята опять, навер-ное, безобразничают». А я около двери жду. Под-ходит сестра и спрашивает:

— Кто?— Я.— Ай, Коля! — Открывает дверь, матери кри-

чит: «Коля пришел!»А какой я пришел? Забрали подростком,

а пришел уже молодой человек. И мать, опе-шивши, подошла, посмотрела на меня, что-тос ней произошло такое, что она и говоритьне могла. Отошла, на скамеечку села, сидит,смотрит все на меня.

Я говорю:— А где Настя?— А Настя пошла с Аверьянычем ток сторо-

жить. — Я их, видимо, встретил, а они прошлии не узнали.

Я посмотрел — Гриша спит, комочек,на печи. Боже мой, боже! Ну, сидели разгова-ривали, кто погиб, не пришел с войны. Почтивсе погибли. Рассказали, что когда немцы

С соседями по общежитию, конец 1940-х — начало 1950-х годов. Николай Михайлович — слева вверху

Фотография для Доски почета,Москва,

середина 1980-х годов

Николай Михайлович и Нина Егоровна, Москва, 1954 год

54

отступали, страшно было показыватьсяна улице — и жгли, и стреляли. И мать говорит:«Я все время молилась за тебя».

А утром я вышел, походил вокруг дома,думаю: надо что-то тут строить. А как строитьв колхозе? Палочку тебе поставили и дали500 грамм хлеба на трудодень и 50 копеекденег. Вот и построй. Думаю: с чего начинать?Приходит бригадир колхоза Зинка:

— Надо в колхозе работать. Отдохни дня трии выходи.

— Да что там отдыхать! Тоска такая. —И на второй день я уже пошел на молотьбу.

Дом построить так и не получилось.В 1946 году начался голод. Старшая сестрарешилась ехать по вербовке на восстановлениеСмоленска и забрала двух сестер, Гришуи мать, чтобы хоть как-то питаться. А я осталсяодин. Начался сенокос: скосишь 40 соток —дадут 500 грамм гречневой муки. Просеешьее — испечешь две лепешки. А если 40 сотокне скосишь, Зина тебе не отметит и мукине дадут.

Однажды вызывают меня в сельсовет. Тамсидит участковый одноглазый и говорит:

— Ты знаешь, что безобразие здесь?— Какое безобразие?— Нашу колхозную рожь режут из другого

колхоза жители. Заходят с серпами и срезаютколосья.

Я говорю:— Ну, голод, чего же.— Так надо принимать меры!— Ну какие меры?А там сидел председатель колхоза Стефаныч,

и он мне говорит: «Вот, Коля, берешь карабин,патроны и идешь охранять эту рожь». Я гово-рю: «Мне бы не надо это. Это же дело такое, чтоесли я кого сюда приведу, его же посадят.И немалый срок». Участковый отвечает: «Надочто-то с этим делать, чтобы не резали. Вот рас-писывайся, что ты получил карабин и патроны,и пройди сегодня же ночью туда, на это поле».

Я думаю: как же я пойду? Я же знаю, кто рожьрежет, они же со мной учились. Ну как?Но пошел. Прихожу — а там уже человек 10,серпами колосья режут и в мешки. Я свистнулраз, второй — никто не обращает внимания.Решил их испугать. Подошел не очень близко,зарядил карабин, выстрелил пару раз в воздух.Они мешки схватили и бегом через дорогу.А председатель уже днем на лошадь — и туда.Посмотрел и говорит:

— Ты смотрел, что там делалось?— Смотрел. Никого не было там.— А почему столько срезано колосьев?— Ну, видимо, до меня еще срезали, пока

я не пришел.Но они продолжали из другого колхоза

ходить — и только на наше поле, хоть ты чтоделай. Один раз поймал я пацаненка, Леня егозвали, и повел его в сельсовет. Он испугался,а я говорю: «Ты не плачь, тебе ничегоне будет». Привел его к председателю и гово-рю: «Вот, Стефаныч, поймал я. Видишь, резалколосья».

— Нашел кого поймать!А участковый опять сидел тут же и говорит:

«Ну что, его надо сажать». Леня услышал, чтосажать, и давай плакать. Я говорю: «Да неплачь! Чего ты плачешь-то?» Ну, посидел он,его отпустили, да и все.

Однажды мне председатель колхоза говорит:«Разнарядка пришла на фабрично-заводскоеобучение, надо туда отправить двух человек».Я говорю: «Я не хочу, не пойду». Мне не хоте-лось, меня больше в колхоз тянуло. Но он гово-рит: «Ты был в Германии, так что не можешьотказаться. Вот я тебя посылаю — и иди». Ну,раз так, пусть.

Обучали меня на столяра. Я шесть месяцевучился, получил высший, пятый разряд. Жилимы в бараке, в общежитии. Подрабатывали —разгружали картошку. Деньги небольшие,но все-таки платили. На выходные уезжал домой,потому что хотелось к себе в колхоз. И семья моятогда уже из Смоленска вернулась.

Когда учеба закончилась, нам надо было обя-зательно отработать два года там, куда отпра-вят, а если откажешься, могли судить и дажепосадить. А у нас был парень один, Точилин,он в Москве два раза был. И он говорит: «Еслив Москву, убегать надо сразу, там смерть явная.Там есть нечего, голод». А нам все не говорят,куда отправляют. Уже заготавливают доку -менты, домой не отпускают, а куда повезут —неизвестно. Потом парень один подошел к сек-ретарю, так культурно стал с ней разговари-вать, и она сказала: «Пришла разнарядкав Москву, так что ждем представителей отту-да». И в один прекрасный день посадили насв вагон, эти представители забрали все нашидокументы, и мы поехали.

А Точилин все подговаривал нас с ним убе-гать и двоих уговорил. Когда поезд стоял в Смо-ленске и уже должен был вот-вот тронуться,Точилин постучался в купе к представителям,те открыли, а он заходит с финским ножоми говорит: «Отдайте мне быстро вот эти пас-порта и аттестаты». Представители отдали —и они ушли. А мы остались.

Ну, и приехали мы в Москву на работу. Представители эти повели нас в автобус —мы за ними шли, как цыплята, чтобы не поте-ряться, — и отвезли в общежитие. Поселилипо 15 человек в комнату, там уже койки, одеяла,все приготовлено. Живите, ребята.

Работать нас отправили на высотку на Крас-ных Воротах. Я сначала был столяром. Потомприсылают повестку в армию. Я взял расчет,распродал инструмент, которым работал (я свойсобственный инструмент на рынке покупал,чтобы все почище делать), всю одежду упаковалв посылочку и отправил домой, себе оставилтолько телогрейку, которую, если бросить где-то, и не подберут. И после проводов пришелв Краснопресненский военкомат.

Выдали нам форму, и вдруг меня кричат:«Максимов, к военкому!» — и еще трех чело-век. Пришли, а нам говорят:

— Домой!— Почему?— Что за вопрос — почему? Я сказал — домой!

После похмелья придешь завтра ко мне.В армию меня так и не отправили, потому

что было постановление Совета министровне брать пятые разряды, специалистов. Так чтоэтот разряд меня и подвел — а я очень хотелв армию.

И я остался без одежды, без инструментови без работы. Сестре телеграмму отбил, чтобы

посылку обратно прислала. А у меня товарищбыл, он работал в бригаде по монтажу башен-ных кранов, и он меня позвал переходить к ним.Мне их работа нравилась, а им были нужнылюди. Я хоть и был столяром, после работыходил на занятия, учился на сварщика. И меняперевели. Освоил я это дело быстро, основ-ное — я высоты не боялся. Потом 8 лет был бри-гадиром — меня уговорили, хоть я и не хотел.

В 1951 году я поехал в отпуск в Рославль, тамжили две мои сестры. Однажды за ними зашлаодна красавица, Нина, чтобы на танцы идти.А сестры ей перед этим говорили: «У нас естьбрат такой! Познакомим тебя с ним». И пошло,стали переписываться. Год переписывались,до следующего отпуска. А потом я к начальникуподошел и говорю:

— Мне нужна комната.— Что, женился?— Да, женился.— Ну, найдем.Дали комнату в семейном общежитии. Я ее

опломбировал с комендантом ЖЭКа и поехалза Егоровной. Привез ее, расписались офици-ально и так начали жить. Она работала в ателье,а потом забеременела и родила дочь Таню. Дет-сад нам давали в Мытищах, туда каждый деньвозить ребенка — это кошмар. Так что женаушла с работы, 9 лет не работала. А я свою рабо-ту делал днем, с 8 до 5, а вечером еще халтурабыла. Приходилось иной раз и много работать.А что сделаешь, надо было жить.

А в 1969 году меня вызывает начальник отде-ла кадров и говорит: «Надо поехать в Монго-лию. Пришла разнарядка на монтажниковбашенных кранов. Если желание есть, будемоформлять и поедешь». Я говорю:

— А что, другого никого нет?— Я не могу никого другого послать, потому

что все пьют. А потом петиция приходитв управление через посольство — почему, мол,прислали такого.

— Ну, я подумаю.Пришел домой и говорю жене: «Поедем

в Монголию». Она думала, что я шучу:«Поедем!» И стали через какое-то времяоформлять меня.

В Монголии плохо чем — вещи надо наби-рать и летние, и зимние, все везти с собой.Потому что там зима суровая, до 40 градусовмороз, а снега нет. И ветер жуткий. А оплататам была неплохая, 400 рублей на наши деньги.

Нас там уважали, мы, монтажники, не счита-лись со временем. Нам скажет трест, что надопоставить кран за столько-то дней. Мы гово-рим: «Поставим, только нам бы рыбалочку».И мы работали не с 8 до 5, а сколько нужно,чтобы в срок закончить. Закончили — онидают разрешение на рыбалку, и мы уезжаем.Мне там очень нравилась рыбалка! Прекрас-но там отдыхаешь, уху варишь, рыбачишь.Кто хочет — пей, пожалуйста, выпил — ложисьоколо машины и спи. И такая тишина!

В Монголию мы два раза ездили. Первый развместе с Таней, она там 10-й класс закончила.А когда были второй раз, в 1980 году, нам при-слали телеграмму, что у нас родился внук.Совсем вернулись в Москву уже в 1982 году.После этого я на пенсии еще четыре года рабо-тал, тоже монтажником. В 1988 году родилсявторой внук. А теперь у нас уже две правнучки.

В жизни у меня все было, и хорошее, и пло-хое. А в основном нормальное — работали,отдыхали, в Крым даже ездили. Вот и сейчас,бывает, предоставят путевку, едем в Дорохово,в Подмосковье. В родных местах — в Рослав-ле — были последний раз 2 года назад. Ездилина кладбище в Калачевщину, там теперь и моиродители похоронены.

ПО ОТКОСАМ

ЖЕЛЕЗНОЙ

ДОРОГИ

ПЛАКАТЫ:

«СЛАВА

ВЕЛИКОМУ

СТАЛИНУ! СЛАВА

РУССКОМУ

НАРОДУ!

МЫ ПОБЕДИЛИ!»

ТАК КРАСИВО

27августа

12.00–22.00Голицынскиe

пруды

Полевые кухни лучших ресторановМастер-классы лучших поваров

Фермерский рынокКнижные и посудные лавки

И многое другое

Праздник «Еды»

в парке Горького

Реклама