[редакция]

Анатолий Каплан, главный редактор.

Анатолий Квашин, выпускающий редактор

Иван Полторацкий, редактор отдела художественной литературы

Кристина Андерс

София Асташова

Сергей Николаев

Сергей Дмитриев

Михаил Немцев

Павел Арсеньев

Сергей Алексеенок

Ирина Кузнецова, обложка

Кристина Кармалита, фото

Анатолий Квашин, верстка

Добрые люди

[содержание]

[От редакции] А.Каплан. Язва стр.3

[Субъективность] А. Квашин..не аплодируйте слишком громко.. стр.4-5

[Субъективность] И.Полторацкий. Автор лжет стр.6-7

[Идея] К. Андерс. О нем стр.8-9

[Кино] С.Николаев. Затмение стр.10-11

[Личность] И.Полторацкий.”Сообщите мне сил” – интервью с Татьяной Злыгостевой. стр.12-22

[МОЛНИЯ РАдОСТь]авторская колонка М.Немцева

О пользе жизни на краю стр.23-24О внимании-1 стр.25

[Книжная лавка] С. Асташова. Как вам угодно, Бретон стр.26-33

[Общество] С.дмитриев. “Русский народ против толерантности” стр.44-38

[Рецензии] И.Полторацкий. Говорящий куст стр.39-46

[РЕГИОНЫ]А.Каплан. Бегло по Перми стр.48-49П.Арсеньев. дом од стр.50-55С.Алексеенок. История одной легенды стр.56-57

[ЛИТЕРАТУРА][Поэзия]

Павел Погода.Михаил Стась.

Ирина Кузнецова.[Проза]

Виктор Iванiв.ЛЕТОВС-WAKE.

[Переводы]Pablo Neruda

(пер. Андрей Щетников)

трамвай

3

[от редакции]

Уже достаточно выпили водки и нахохотались, не кажется? Долгое время высмеивание, сатира, ирония были мощным оружием умелых творцов, сегодня я вижу, что они уже не могут выполнять тех функций

в силу минимального присутствия как сатиры, так и иронии; сегодня есть стёб, но мало сатиры; есть бугага, но мало смеха; есть язвительность, но мало иронии. Положительное, то, чего мало, сместилось в зону периферии и располагается в темноте, как с обратной стороны обода настольной лампы может размещаться наклейка, всем своим видом являя прошлое и ободранными углами в особенности намекая на бег времени. Готового всё оборжать времени, не задаваясь при этом никакой целью — просто так, ради сокращений смеятельной группы мышц.

Недовольные событиями яндекса, вы возмущаетесь в своих блогах, но, находя различные предлоги и оправдания, ничего не можете сделать. Предлоги, бессвязные звуки, оправдания. Немота страха. Кое-кто подумывает о том, как бы поскорее уехать в Европу, США, ещё куда, где потеплее, – там же царство божие на земле — не задумываясь при этом, имеет ли он право уехать из страны, а ведь не имеет. Вы не имеете на это никакого морального права, пусть закон и разрешает вам тикать с корабля, как первые сами знаете кто. Я не взываю к гражданскому сознанию тех лиц, кто надел маски соглашательства, рано или поздно все маски будут сорваны, и дай бог, чтобы под ними были ещё живые лица. Я также не взываю к патриотизму (чем бы ни было измазано это слово) тех, кто желает покинуть Российскую Федерацию в поисках лучшей доли, рано или поздно они поймут, что западная цивилизация не имеет будущего, т. к. будущее происходит на востоке.

И первая, соглашательская, и вторая, эмигрантская, группы не единственны, есть и многие другие. Объединяет всех одно — немота страха. Все эти группы заставлены быть в немоте. Толковать и разворачивать свои слова более обширно, я не буду, кому надо, тот поймёт.

Но ещё перед тем, как поставить последнюю точку, я хотел бы сказать вам много серьёзных и осмысленных вещей, хотел бы сказать также и вещи мало осмысленные, но от того не менее серьёзные, однако скепсис, ирония или как бы ещё назвать это популярное настроение, настроение, на которое нанизан почти каждый человек, читающий данный текст, — не позволяют мне этого сделать. Я нем.

Анатолий Каплан

ЯЗВА

трамвай

4

молчащий человек и вправду выглядит много умнее. Даже

если этот человек — поэт, писатель, журналист etc. Но только при одном условии: молчание это должно быть добровольным. Такое молчание всегда можно прервать и про-изнести-такикакую-нибудь прекрасную глупость, которую современники и потомки смогут (не) заметить и позже истрепать как дежурный об-разец для подражания (или, если глупость недостаточно вдохновенная или сложная, для того-как-делать-не-надо). Но сегодня нас интересует молчание вынужденное — немота, причем немота осо-бого рода — не имеющая ничего общего с физической. Тут — дабы не трогать творцов, действительно страдающих этим недугом (ибо и такие вполне возможны, бывают же глухие композиторы) —поменяем-ка ударение и будем произносить протяжно, по-мандельштамовски, «немота».

Что для поэта (писателя,

философа etc.) может быть страшнее, чем вынужденное молчание, невозможность сказать, невозможность быть услышанным? На самом деле, есть один вариант — отсутствие таланта, — но определение этого свойства настолько сложное дело, что редкий поэт задумывается о себе в этом ключе. К сожалению, иногда кажется, что этот тип поэта вообще вымер. Посему ответим: «Ничего нет страшнее», — и пойдем дальше. Даже теперь, когда в подвалы ЧК почти никто не верит, когда формально нет цензуры (тут, конечно, имеются в виду не экстремистские, порнографические и прочие запрещенные законодатель-ством материалы, под которые при желании можно легко подвести все что угодно), даже теперь многие чувствуют, что немы. Попробуем же посмотреть поближе, что же та-кое есть эта — теперешняя — немота.

Этот недуг, охватывающий

художников и философов, су-ществует в двух ипостасях: немота как невозможность сказать и как невозможность быть услышанным. Безусловно, проявления эти тесно связаны и часто не могут существовать одно без другого, это — стороны одной медали. Но стороны-то все-таки разные.

АВЕРСНемота как невозможность

сказать. Это, во-первых, не-возможность сказать вслух, которая — вроде бы — не так актуальна сегодня. О причинах подобной немоты, думаю, все и сами догадываются. Благо, мне кажется, большинство нынеживущих пиитов не стра-дают этим типом немоты: гласность и свобода слова создают (во всяком случае, в РФ и цивилизованных п р оч и х демок рат и че ск и х государствах) ежедневный миф, в который очень хочется верить. Но все же верится с трудом.

Во-вторых, это невозмож-ность сказать что-то новое.

…не аплодируйте слишком громко…

Анатолий Квашин

И я стоял и молчал.И он молчал.Мы оба стоим и молчим.Хо-ля-ля!Мы оба стоим и молчим!Хэ-лэ-лэ!Да, да, мы оба стоим и молчим!

Д.Хармс. “Вопрос”

[субъективность]

трамвай

5

Этим недугом страдают, в основном, особо амбициоз-ные личности, которых не может устроить роль чьего-либо последователя, а на создание чего-либо по-настоящему нового не хватает таланта, времени или посылок. Остальные же либо не заду-мываются над этим, либо уже привиты Екклесиастом, постмодерном и иже с ними: все уже было, невозможно создать что-то новое, — а посему и повода для беспокойства нет. Есть еще одно лекарство от этой болезни, по-моему, более сладкое, — искренне верить в уникальность человеческой личности, а следовательно, каждой творческой единицы: таким образом, все, создавае-мое тобой, автоматически ново и уникально. К сожалению, и эта панацея не без про-т и в о п о к а з а н и й : ч т о б ы она сработала, ни в коем случае нельзя общаться с коллегами по цеху и даже предшественниками, а это, безусловно, вакуумный мир-миф и непреодолимый барьер на пути развития.

В-третьих, еще одно по-р о ж д е н и е п о с т м о д е р н а и его отражений в обществе обладания и потребления — невозможность сказать что-то серьезно. Мы привык-ли к тотальной иронии, к постоянному стебу, к тому, что «прикольная» фраза на-много ценнее распахнутой до крови души. Эта проблема проявляется, в основном, при выходе на публику — и то далеко не у всех — и одинаково относится к обеим сторонам нашей медали: часто говорящий серьезно рискует не быть

услышанным. И тут не может быть единого решения — каждый решает сам, как писать и потакать ли вкусам публики. Но все же не стоит забывать, что все хорошо в меру и что б о л ь ш и н с т в о г л у п о с т е й на Земле делается именно с с е рь е зн ы м вы ра жен ием лица.

Есть еще два случая немоты, стоящие особняком, но, как мне кажется, более близкие первому типу. Это, конечно же, невозможность сказать ничего или, вернее, неспособность с к а з а т ь н и ч е г о б о л ь ш е , возникающая вследствие твор-ческой усталости, когда автор выдохся. Самое мучительное в этой ситуации, что даже сам автор не знает, временное это явление или же он замолчал н а в с е г д а . Ис т о р и я з н а е т множество примеров такой немоты, как временной, так и окончательной. Также иногда автор сам «закрывается» — даже если пишет в это время — от мира, от возможности публиковаться, сам откре-щивается от своего голоса. Причины подобной немоты — мутизма, как хочется назвать это явление, — обычно лежат где-то глубоко в психике автора. Думаю, что явным примером мутизма можно назвать гениального Франца Кафку, известного своими внутренними конфликтами, боявшегося своего таланта и, как иногда кажется, не выдерживавшего этой ноши.

Теперь

РЕВЕРСНемота как невозможность

быть услышанным. Здесь, думаю, основной конфликт

лежит в плоскости «поэт — о к р у ж а ю щ и й м и р » : современники не слышат (чаще не слышат = «не понимают», хотя иногда действительно не слышат, слишком по-глощенные собой или своим ужином, который они негромко кушают) автора. Не слышат или не хотят слышать: слышать то серьезное (см. выше), что говорит им автор, потому что серьезное обычно — скука, «УГ» etc. Автор — рыба, вытащенная на берег.

Наш век породил еще одну разновидность немоты второго типа: невозможность быть услышанным из-за «белого ш у ма » и нформа ц ион ног о поля. Перегруженность инфор-мационного поля, о которой я уже не раз говорил, делает свое дело: автор — рыба в аквариуме, рядом с которым работает перфоратор. Рот от-крывается, звука не слышно. И здесь — кому как повезет.

Подводя итоги, еще раз скажу, что нет универсального рецепта борьбы с немотой. Но прежде, чем искать свой спо-соб, стоит все же задуматься над тем, что хуже немоты (помните?), и попытаться чест-но ответить хотя бы самому себе. А вообще — не берите в голову, ведь для вас все и так правильно и ясно. Здорово и вечно.♠

Искренне Ваш, К.

[субъективность]

трамвай

6

АВТОР ЛжёТ

Иван Полторацкий

Автор лжёт. Вот о с н о в н а я б е д а с о в р е м е н н о й

литературы, переживающей сейчас катастрофическое в о з р о ж д е н и е . Н а й д и т е автора, который скажет: «Нет, я не лгу». А потом найдите читателя, который ему поверит. Подобная логическая вилка делает невозможным любой диа-лог. В таком случае автор должен либо уйти с высоко поднятой головой, либо н ач а т ь о п р а в д ы в а т ь с я . И то, и другое одинаково губительно. Единственный выход — жить так, чтобы не пришлось столкнуться с вопросом: «Вы лжёте?». И умереть вовремя, оставив после себя несколько не-изданных вещиц, чтобы те-бе не задавали паскудных вопросов. Лгут все. От детей в садиках до политиков в думе. Или не лгут, но искажают действительность. Поэтому мы и живём в таком перевёрнутом ми-ре, где «ни церковь, ни кабак — ничего не свято». Мы как будто не сознаём теснейшей связи слова и материи, того, что каждый факт, несоответствующий действительности, — губит реальность. Слово не поте-ряло своей магической сущ-ности, просто мы бездумно и бездарно пользуемся

им, как и остальными природными ресурсами. Тут уж либо сохранять честность, либо молчать. Потому что последствия лжи непредсказуемы. Особенно это касается Автора (очень сомнительно выглядят слова с большой буквы, но пусть будет так), слово которого изначально обладает боль-шей энергией. Но мы ви-дим вокруг множество уродливых, размазанных слов, затоптанных и затёр-тых, бессмысленных и бес-пощадных. И то, что нам предлагают под видом поэзии, напоминает воскресный вы-пуск новостей, случайно выпущенный в четверг, то есть — заведомую ложь.

Для чего человек лжёт? Чтобы создать на-иболее выгодную для се-бя реальность, которой ранее не существовало. Не сотворить, а вылепить из ничего, увеличить коли-чество ненастоящих, ил-люзорных предметов, тем самым вымывая почву из-под ног. Материальный мир и так иллюзорен, за-чем развенчивать его ещё больше? Может быть, есть надежда, что минус на минус даст плюс? Но пустоты не может стать больше или меньше. Мы по-прежнему продолжаем плавать в пустоте, просто

постоянный самообман ни-как не даёт смириться с этим. Майя, хоть и иллюзорна, всё равно убедительнее любых умозаключений, потому что создана не нами. И любая, даже бытовая, ложь отдаляет нас от источника того, что действительно существует. Но ведь искусство не долж-но соглашаться с подобным положением вещей! Оно хватает человека за плечи и любым доступным языком говорит:

— С м о т р и , с м о т р и , там — космос. А за ним ничего нет. Или вот за этой чёрной дырой — Бог. Или Бог знает что. Вылези из своей скорлупы, тебе на самом деле неуютно в ней и ты не веришь, что всё это действительно существует. Опомнись, ты не знаешь, кто ты на самом деле, не знаешь ничего. Подумай. Вот оно, сквозит из всех щелей. Сделай что-нибудь. Я не знаю что. Но хотя бы попробуй…

Литература и сегодня п р одол ж а е т вы пол н я т ь эту первичную задачу, но налицо уже чудовищный кризис. Кризис честности. Отсюда и измельчение слова. Будто только единицы переживают и верят в то, что они пишут, большинст-вом же движут коммерция

[субъективность]

ЗдЕС

ь НЕ

МОГЛ

О БЫ

Ть В

АШЕЙ

РЕК

ЛАМЫ.

трамвай

7

и гордыня. А точнее — гордыня и коммерция. Текст существует как средство, как товар, а не самоценное зерно, жемчужина, ценой жизни поднятая с морского дна. Хотя, даже из таких жемчужин очень удоб-но делать товар, копируя и перераспродавая. И всё это называется возрождением великой русской литерату-ры, новым металлическим веком, долгожданным рас-цветом, новой искренностью, актуальной поэзией… да как только не называется. Здесь мы опять же на-тыкаемся на ложь, которой пронизаны все средства коммуникации (достаточно внимательно посмотреть на рекламу, которая за-нимает львиную долю на-шег о и нформа ц ион ног о п р о с т р а н с т в а) . По э з и я никогда не встанет на коммерческие рельсы. Это губительно для неё, как трезвость и свежий воздух для Венички Ерофеева. Делать на поэзии имя и деньги — последовательное и сознательное насилие. Торговля голосом и возду-хом, в некоторых случаях равная физическому уничто-жению. Язык сопротивляет-ся коммерции — этим можно объяснить сегод-няшнюю мас-совую немоту. Автор либо сам осознаёт бесполезность громких в ы с к а з ы в а н и й , л и б о , в конце концов, натыкается на собственную гордыню и замолкает. Но проблема не только в тех, кто пишет и выступает: мало кто действительно хочет читать

хорошие стихи, а более того — понимать, о чём они написаны. И следствием от-сюда является кризис веры. А в поэзию, как и всякую субстанцию, имеющую бо-жественную природу, надо верить. Не ей, а нам надо верить, чтобы не пропадала из поля зрения и не оставляла нас одиноких в безвоздушном пространстве.

Остаётся надеяться, что этот золотой век долго не продлится и поэзия перестанет быть объектом торговли. Пусть она живёт сама по себе, в естественной среде обитания, а не в зоопарке, даже очень современном и актуальном. И читателю не будут ты-кать в лицо престижными премиями и вершинам со-временного литературного процесса, чтобы он, покорный и одурманенный громкой рекламой, пошёл в магазин, купил книжечку с яркой обложкой и, не разобравшись в тексте, забыл навсегда. Хочется, чтобы настоящая литература не развивалась параллельно массовой, перенимая от неё некоторые характерные и опасные черты; чтобы книги издавались, но не навязывались; чтобы у ав-тора и читателя было право выбора и чувство собственного достоинства.

И требуется только одно: преодолеть немоту.

Но об этом совсем тяжело говорить.♥

[субъективность]

трамвай

8

Немоту как невозможность говорить, неспособность к речевому акту, свое-го рода биолого-психический дефект

в различных метафоро-символических смыс-лах попробуют представить мои литературу пишущие коллеги в этом номере. Мне бы хотелось обратить внимание на оппозицию другого рода, нежели «немота—голос». Речь пойдет о языке. Скажу очевидность: наличие языка как явления отличает человека от других живых существ: животных, растений, грибов. Скажу больше: только наличие языка делает человека человеком. Вам нужны имена — Гумбольдт. Вам нужно обоснова-ние — теория о двух сигнальных системах Павлова И.П., того самого ученого-физиолога с собаками, лампой и условным рефлексом. «Впечатления, ощущения и представления об окружающей внешней среде — первая сигнальная система, общая у нас с живот-ными. Огромным преимуществом человека над животными является возможность иметь общие понятия, которые образовались при помощи слова. Слово составило вторую, специально нашу, сигнальную систему». Таким образом, исключительно говорящий человек является человеком. (Необходимо помнить о неразрывной связи языка/речи и мышления, невозможности существования одного без другого: homo sapiens = homo di-cens).

Что же такое язык? В современной лингвистике существует невероятно большое количество различных определений. Раз-нятся они, по сути, набором основных функций и характеристик языка: средство человеческого общения, передачи и хра-нения информации, наименования пред-

метов действительности, различные метафорические/поэтические функции и др. Это аналитический подход к опи-санию языка, в основе которого лежит наблюдение за языковыми явлениями и по-следующий их анализ и систематизация. Действительно, мы можем предугадать, понять, объяснить внутренние процессы (интралингвистические), исходя из их внешних проявлений (экстралингвистических). Этим занимается лингвистика, хотя в последнее столетие произошел сдвиг от чисто структуралистского подхода к линг-вофилософским изысканиям.

Замечательно определяет задачу фи-лософии языка великий немецкий философ ХХ века Мартин Хайдеггер: «Мыслить язык — это значит: дать представление о сущности языка и тем самым основательно отделить его от других представлений». Ключевой в философии языка является проблема определения его сущности. Мыслителя теснят рамки лингвистической нау-ки, он стремится сбросить «оковы логического описания» и заявляет: «Язык говорит» («Die Sprache spricht»). На что можно возразить: «Но как такое возможно? Ведь говорит человек! Ведь человек владеет языком, а никак не наоборот!» Все подобные вопросы и восклицания лишь в очередной раз доказывают ограниченность нашего мышления логикой. Давайте при дальнейшем чтении отвечать на все такого рода недоумения прогрессивно-воспринимающей фразой: «А почему бы и нет?».

Значит так: язык говорит. Самое глав-ное — это услышать его говор, его живую речь. Язык является, по Хайдеггеру, «домом

О НЕМ

Кристина Андерс

[идея]

Говорить о языке, вероятно, еще хуже, чем писать о молчании.

Мартин Хайдеггер.

Мартин Хайдеггер

трамвай

9

бытия»: сущее бытия раскрывается нам в языке, и взаимообрат-ная связь — позна-ние бытия через вслушивание в язык. Язык как экзистенция (сущностное) находит свое представление в различных ипостасях: с од-ной стороны, в мышлении как внутренней речи, с другой — явно выражаясь в не-посредственном речевом акте, но сам по себе язык остается все же чем-то иным. (Ср., христианское учение об Отце, Сыне и Святом Духе). Другими словами: чтобы познать язык, познать то, о чем говорит язык (бытие), нужно слушать, что именно он нам говорит. В любом, взятом изолированно, вырванном из действительности разговоре (диалог, монолог — неважно, хотя, по Хайдеггеру, вся речевая деятельность суть монолог) можно найти явление языка, его говор, только это уже будет прошлым языка, так как он уже реализовался и на него уже нанизано обязательно разрушающее влияние воли, сведение к выражению или деятельности человека. Совсем другое дело — это поэтическая речь. «Чистый говор — это поэзия», — говорит Хайдеггер. «Чистый говор есть нечто такое, в чем происходит завершение языка». Поэт не является Твор-цом, он подслушивает язык, выслушивает его — транслирует. Но Хайдеггер оговаривается, что это имеет место лишь в отношении

истинной поэзии, настоящей, которая не должна быть связана, стянута личностями, именами и методами — «счастливейший случай поэзии». Причем, речь здесь идет о поэзии не как о форме, потому что проза в данном случае не является обратным полюсом. «Чистая проза не “прозаична”. Она также поэтична и поэтому также редка, как и поэзия».

Другим ключом к пониманию сущ-ности языка становится у Хайдеггера не-посредственное вслушивание в звучание речи. Это — с одной стороны, этимология как осознание значения и связи слов в их генетическом родстве, историческом явлении. Данную теорию развивал еще Гумбольдт, когда называл компаративистику «философской историей человечества». Принципиально иным оказывается восприятие звучащей речи в ее ритмике: интонациях, ударениях, паузах. Здесь Хайдеггер различает феномен молчания и явление немоты. Молчание — пауза, смысловая, необходимая для понимания, осознания — возможно только в истинной настоящей речи, речи самого бытия. Кто не умеет слушать язык и говорить согласно ему, выражая его, тот не умеет и молчать. Истинно молчать.

Умолкаю.♠

Том 12. Unterwegs zur Sprache . 1950-59. По пути к языку(1950-59)

Die Sprache (1950) Язык(1950)

Das Wort (1958) Слово(1958)

etc.

•

•

•

[идея]

трамвай

10

ЗАТМЕНИЕ

Сергей Николаев

Что-то произошло. Неясно что, когда, как, но точно что-то произошло. Может быть, постепенно происходило

в течение нескольких или многих лет, может, это был никем не замеченный взрыв на атомной электростанции, как говорил Жан-Люк Годар фильмом «Новый мир» (третья история из «РоГоПаГ’а»); может и конец света — не знаю. Все это может быть, но только так, как было, уже никогда не сможет быть.

Перед нами вырванное из времени настоящее. Перед нами героиня, жизнь которой осталась в прошлом. «…мне было двадцать. Тогда я была счастлива». Настоя-щее отделено от «счастлива» сартровским непреодолимым ничто, которое в кино становится стеклом. Уже в первой сцене эта отделенность выявляется: Виттория (героиня) смотрит в окно, в котором слабо виднеется ее отражение. Вот чувство-схема, сопровождающее весь фильм: я — стекло — я когда-то — что выражается, помимо окон, зеркалами и картинами, причем последние будто становятся границей между Витторией и ее чувствами. Снова вспомним упомянутый фильм Годара: «Ты меня больше не любишь» — «Я люблю тебя — в прошлом».

У оторванности есть следствие — замкнутость, что постоянно акцентирует Антониони. Замкнутость, ограниченность пространства также задается уже в первой сцене: Виттория мечется по квартире, ищет места, положения — и не находит. Мешают формы. Вокруг только замкнутые твердые формы! Виттория окружена прямыми линиями и углами, и в этой камере назойливый вентилятор, шум которого под-свечен электронным гулом, поддерживает искусственный климат и пустоту.

У искусственной пространственно-временной замкнутости есть следствие — отсутствие движения, потому что формы имеют свойства подчинять. Рикардо (жених Виттории) костенеет на стуле, становясь его частью, вещью, отказываясь от себя, отдаваясь форме. Виттория в поисках места останавливается только в дверном проеме, временно подчиняясь, — последний способ достичь минутного покоя. Виттория пытается обрести настоящее движение, отдаваясь африканскому танцу, который оборачивается только кривлянием, и форма заставляет ее остановится. Желание движения заключено также в словах Виттории, обращенных к Пьер́о: «Я бы хотела не любить тебя. Или любить сильнее». Здесь мы видим еще один важный мотив фильма — серединность как замкнутость как бы в середине мира и времени — и другой его вид — неполнота как неспособность сохранить чувство при столкновении с окружающей косностью, которая всегда готова принять человека в свою бессознательность, пустоту: «Не любить тебя». У отсутствия движения есть и обратное проявление — чрезмерное движение на бирже — иллюзия движения, которую Виттория разоблачает для Пьер́о, или крах на бирже для кого-либо другого.

У отсутствия движения как подчиненнос-ти форме есть следствие — невозможность общения. Фразы не складываются в диалог. Человек говорит с человеком будто через стекло. Но то, что мы не слышим друг друга, — не самое страшное. Прямая разум-ная речь есть духовное движение, которое обрывается на середине, не успев достигнуть смысла. И так случается с каждым новым порывом — предложение рвется, сталкиваясь с очередной прямой линией, прямым углом.

[кино]

В ролях

Ален Делон — ПьероМоника Витти — ВитторияФрансиско Рабаль — РиккардоЛуи Сенье — ЭрколиЛилла Бриньоне — мать Виттории

•••••

Микела́нджело Антонио́н

трамвай

11

Логика теряется. Форма затмевает мысль.

Виттория уходит из фильма. В пос-ледних кадрах настороженные люди с непонимающими лицами ждут чего-то, чего не будет. «А теперь хорошие новости: все позволяет надеяться, что ничего не изменилось», — говорит радио все в том же фильме Годара, на что его герой пишет:

«Теперь я знаю, что новое время наступило и что <...> я тоже могу в любой момент лишиться всякой логики, заразиться ужасающей механистичностью. Вот почему я решил записать эти слова. Может быть, кто-то когда-нибудь прочтет их с любопытст-вом как последнее свидетельство свободного мира», — что-то точно произошло.♣

[кино]

трамвай

12

Известный новосибирский поэт Татьяна Злыгостева рассказала Ивану Полторацкому о своей среде обитания, способах выживания в современном культурном пространстве и том, что же всё-таки ждёт нас в недалёком будущем.

Иван: Здравствуй, Таня. Первый вопрос: (от общего к частному) что такое культура? Имеет ли смысл сегодня задаваться этим вопросом? И можно ли вкратце ответить на него (пусть даже в рамках собственного личного пространства)?

Татьяна: Конечно, я не историк, не культуролог, не социолог, не искусствовед и не специалист ни в какой из областей гуманитарной науки, но, думается, с тем, что такое культура все более или менее ясно. Культура не материальная, а так называемая духовная. Она всегда вполне соответствует своему времени и находится более чем в тесной связи с тем, в каком состоянии находится человечество, общество. Связана с государством, уровнем развития науки, с историческим периодом. Укоренена во времени точно так же, как и все остальное. Культура вообще не является чем-то обособленным. Существуют периоды, в которые становится более чем очевидно, что культура — всего лишь служанка. Архитектура во времена Муссолини в Италии, к примеру, большая часть советской литературы. И религиозная культура, и светская во все времена делали то, что мы (я имею в виду ту небольшую горстку творческих и думающих людей, предположительную аудиторию «ТРАМВАЯ», к примеру) считаем сейчас зазорным делать, — служили государству. Есть, конечно, такие понятия (вполне, правда, современные, но их можно как-то пытаться применять и в исторической ретроспективе) как контркультура, андеграунд. То есть, грубо говоря, различные еретические концепции во времена средневековья — это контркультура. И, соответственно, если перейти в область каких-то этических ценностей, мы имеем ту культуру, которой достойны на данном этапе своего развития. В эпоху Возрождения была культура, соответствующая уровню развития общества. И т.п. Культура возникает вместе с появлением человеческих общностей. Но природа ее двойственна. Поскольку первый человек, который додумался накарябать изображение животного на стене пещеры, вообще Бог знает для чего это сделал. Хотел кого-то удивить? Что-то кому-то сообщить? Или, может быть, он сделал это просто так, повинуясь непонятному внутреннему порыву? То есть люди, которым хочется что-то делать более или менее нематериальное, существовали и будет существовать всегда. Художники, музыканты, композиторы, поэты, писатели и те, кто все это изучает, соответственно. Вопрос о том, зачем нужна культура, вряд ли возможен как таковой. Потому что культура — это точно такое же иррациональное порождение человечества, как и все остальное. Такое же безумное по сути, как и государство, религия в ее официальном виде, законы, различные виды человеческой деятельности, никого не делающие счастливее, лучше, осмысленнее. Думается (я сейчас чуть-чуть отвлекусь, чтобы пояснить просто свою позицию), что все, что делает человек, оборачивается такой бессмысленностью и ужасом просто потому, что, несмотря на существование реальных потребностей, желаний, человек в целом ощущает свою бессмысленность. В конце концов, ну что можно успеть на этой планетке сделать и изменить за какие-то восемьдесят-семьдесят лет? Поэтому даже если и рождается человек, наделенный какими-то незаурядными, надчеловеческими способностями, то за это время он успевает сделать, конечно, много, но, будучи не в состоянии предвидеть и повлиять на результаты своих трудов, в итоге производит один только бессмысленный ужас. Как с изобретением ядерной бомбы. Стоило ли вообще человечеству столько времени делать разнообразные открытия в области физики, чтобы в итоге изобрести ядерную бомбу? Все это, конечно, звучит банально, но банальное ведь часто бывает на самом деле правдой. Вот и с культурой то же самое. Сейчас у человечества не

“Сообщите мне сил”

[личность]

трамвай

13

Пусть будет до цоколя облицованоУзорной плиткой стихотворение,Пусть будут тщательно прорисованыИ животные, и растения,Пусть будет в порах слогов и буквОсенний воздух — осенний свист:Когда из древесных рукВыпадает последний лист.Пусть будут книги, которые не купить,Пусть будут овощи на базаре,Пусть будет что есть и питьИ нищему на вокзале,И мне и тебе, и вот этой тетке,Пусть никто не скудеет, не умирает,Пусть все покупают шмотки,Пусть дети всегда играют.Пусть. А Ты – незаметно спустишьсяС самых что ни на есть небесИ скажешь – не зря я мучился,Не зря я умер, не зря – воскрес.

[личность]

трамвай

14

осталось уже никаких иллюзий насчет своей разумности, насчет того, что наука и техника может устроить тут рай на земле. А культура современная соответствует этому мировоззрению. Она такая, каковы мы — потерянные, не имеющие точки опоры, стоящие на земле весьма нетвердо. Нет твердой почвы под ногами, ни религиозной, ни научной. Вот и в космос так и не полетели к далеким планетам. А как хотелось. Я говорю так просто и банально потому, что усложнение как раз и заставляет погрязнуть в том, что не дает увидеть сути. Современная же культура как раз поэтому так жалка и бесхребетна, что жалок и бесхребетен современный человек. Ну ладно, решили, что бога нет, потом разочаровались после второй мировой войны в любых социальных утопиях, в понятии о справедливости. Хиросима, Чернобыль и прочее подорвали веру в науку, ее рациональность. Ну ладно, тогда хотя бы остается идеология потребления — раз уж нет веры больше ни во что, будем наслаждаться жизнью здесь и сейчас. Но и это обернулось чем? Офисным рабством, да и просто рабством как таковым. Общество опять пришло к тому, от чего так долго пыталось уйти, — есть рабы, а есть хозяева. Просто это рабство приняло иную форму, когда рабы не желают знать, что они рабы, а хозяева делают вид, что у них нет никаких рабов. И современная культура — это культура рабов. Культура, призванная дарить человечеству прекрасный сон о том, что они — свободные люди.

Есть и культура немассовая. С ней дела обстоят еще хуже. Она занимается тем же самым, только используя более сложный язык. Кинематографический, музыкальный, литературный, язык изобразительного искусства. Но по сути эта культура не лучше и не хуже всех тех, которые были до. Это просто дело вкуса. Эта культура так же укоренена во времени, как и все прочие. Не нравится — не ешь, смотри альбомы по искусству эпохи Возрождения или восхищайся прерафаэлитами. Настоящая культура, которая грезится всем тем, кто критикует современную своему времени культуру, может быть только в раю. Другое дело, что каждый может найти свой собственный рай внутри себя, независимо от времени, в котором живет (а времена, конечно же, хорошими не бывают никогда). И вопрос о культуре тогда превращается в вопрос личного жизнестроительства. Если человек ощущает этот рай внутри себя, посещая музеи современного искусства, то тут ничего нельзя сказать — плохого или хорошего. Поскольку в эстетическом не может быть эталона на таком всеобщем, человеческом уровне. Всеобщий эталон существует только на уровне этики. Он просто и ясен с начала времен: не причини вреда себе подобному, физического или любого другого. Достаточно циничные в моральном плане люди могут сформулировать этот эталон еще более однозначно: не делай другому того, чего ты не хотел бы, чтобы сделали тебе. Это эталон, и совершенно непоколебимый. Здесь любому нормальному человеку все ясно. А то, почему это такая вещь, которая не работает, — предмет отдельного разговора. А в плане эстетическом эталон находится только внутри каждого отдельного человека. Или его нет, тогда человек пойдет за мнением толпы. Но, честное слово, я не знаю — хорошо ли идти за толпой или иметь эталон внутри себя. Тут можно, конечно, апеллировать к Бродскому, который говорил, что тот, кто разбирается в настоящей литературе (как, кстати, из той позиции, которую я описала, определять, какая настоящая, а какая — нет), никогда не станет тираном. И, соответственно, общество, состоящее из тонкочувствующих людей, никогда не станет толпой, идущей за этим тираном. Но где мы видали такое общество? Оно невозможно. И если художнику (музыканту, поэту, писателю) вот так не повезло, что он имеет внутри себя эталон, отличный от той эстетической веры, которую проповедует его время, то будем считать, что это его проблемы. (Кстати, я не хочу сказать, что тот, чей внутренний эстетический эталон противоречит всеобщему, сразу становится в ряды гениев, вовсе нет, просто, если вдруг он при этом оказался гением или просто талантливым человеком, ему крупно не повезло, как Ван Гогу). Другое дело, как к этому относиться. Можно впасть в мрачную депрессию, перестать творить, можно поломать себя и примкнуть к толпе. А можно раз и навсегда понять: эпоха здесь не причем, время здесь не причем. И успокоиться, и продолжать творить дальше, продолжать создавать этот рай внутри себя. И, возможно, найдутся люди, для которых твой рай тоже будет раем. Тогда уже

[личность]

трамвай

15

не будешь так одинок в этом. И в этой перспективе, конечно же, очень важно наличие в реальном пространстве такой площадки, стоя на которой, этот художник сможет обратиться к людям, показать им то, что он делает. Поэтому должны существовать эти не имеющие отношения к современной культуре журналы, сайты, объединения, художественные галереи. Просто надо помнить о том, что создавать и поддерживать их в рабочем состоянии — это тяжелый труд. И что в итоге они могут выродиться в мейнстрим. А создавая и поддерживая такие площадки, ты приносишь пользу не обществу и не какому-то его сектору, а вполне реальным отдельным людям, у которых есть имена и фамилии. И там, где собирается больше трех человек, все равно начинают действовать законы социологические, а значит — общие. А кондитер так и остается один. И вопрос, зачем этих одиноких кондитеров поддерживать, остается открытым. Может быть, из-за жажды справедливости, из чувства жалости к угнетенным в этом духовном смысле. И здесь, создавая такую площадку, вряд ли можно опираться на вопрос «Против кого дружим?» Потому что по-любому окажется, что дружим против всего остального человечества, а это все равно, что дружить против собственной природы. Важнее вопрос – ради чего? Ради того, чтобы дать возможность высказаться тем, чей внутренний рай (или ад, кому-то покажется, что ад, но в конце концов это все-таки рай) резонирует с твоим собственным. Вот тут и наступает (хотя оно во всем этом моем опусе уже наступило, если хорошенько подумать) время выхода на сцену парадоксов, исполняющих замысловатые акробатические номера. По порядку. Культура — это общее. И она не хорошая или плохая, а просто обусловленная своим временем. Человек творческий волен либо принимать, либо не принимать эту культуру. Или принимать частично. Или частично не принимать. И это тоже ни хорошо, ни плохо. Это объективно и никак. (Плохо может быть только отдельно взятому человеку.) И этот одиночка не обязательно талантлив. А заодно уточним, что в эстетическом действительно нет абсолютного эталона, так как эталон задается эпохой. Получается, что эталона нет, плохого и хорошего на этом историческом, а не личностном уровне нет. Но ведь бред получается, не так ли? Разве не признает все человечество, что Рембрандт гений? Или что Моцарт гений? Или что Шекспир гений? Признает. И довольно-таки надолго задержались эти гении в человеческой памяти. Парадоксально! Как и парадоксально существование существ, столь тонко и сложно организованных (чего только стоит строение глаза, мозга, души, уж не говоря о тайнах ДНК), но столь одновременно хрупких, недолговечных, несчастных. Существа, способные достичь головокружительных высот духа, ума и одновременно глупые, неразумные, жестокие. Причем, заметь, размышляя обо всем этом, мы можем оперировать исключительно только теми категориями, которые сами же и создали. Это все равно, что, к примеру, компьютер вдруг приобретет разум и возможность саморефлексии и начнет изучать себя самого в придуманных им же категориях, ничего не зная о своем создателе, человеке, и ничего не понимая в закономерностях и технологиях, с помощью которых он был создан. Но что еще остается. Так что, возвращаясь к культуре, скажу: остается для этого вот творца, которому не в кайф большая часть из мейнстрима, только одно, если он хочет быть в гармонии с самим собой, — продолжать взращивать трепетно и кропотливо свой собственный внутренний сад, свой собственный внутренний рай. Там, внутри, и есть дом, твоя вечная родина, твой бог и твой судья, твои отец и мать, твои брат и сестра, твой сын и дочь. Для художника, принадлежащего к постпостмодернистской культуре, не остается больше никакого выхода, кроме безграничного эстетического солипсизма. На чье мнение опереться? Опираться только на свое собственное мнение. Ведь различаем же мы, когда звучит музыка, фальшивые ноты, даже если сами не являемся музыкантами. Так и со всем остальным. Особенно это просто сделать в нашу эпоху удивительных медийных возможностей, когда доступно почти все, что было сделано в мировой культуре. Я вот, к примеру, ставлю на одну внутреннюю полку группу «Сплин» и то, что делает Леонид Федоров. Кто-то будет морщить нос, фу, «Сплин», а я не морщу: они дают мне примерно одинаковый по интенсивности духовный заряд. А можно поставить на одну полку «Битлз» и Моцарта. А какая-нибудь молоденькая девочка совершенно искренне плачет над песнями певицы Максим или над песнями Димы Билана. И кто мы такие,

[личность]

трамвай

16

чтобы осуждать ее за это? В этом мире находится место буквально для всего, как в песне Псоя Короленко про остров, где все есть. Тут и вправду все есть! И культура есть, и литература есть, и Евровидение есть, и телевидение, а не хочешь — так не ешь.

И.: Спасибо за такой интересный и развёрнутый ответ. Перейдём ко второму вопросу. В сложившейся сегодня ситуации, когда зашкаливает количество информационных потоков, мыслящий человек, чтобы не захлебнуться несвежей водичкой, должен ставить максимально жёсткие фильтры, которые собственно и называются вкусом, а то, что просачивается через них, и является культурой для данного конкретного человека; и это может быть что угодно (от «Ранеток» до Баха). А какие у тебя методы фильтрации? Жёсткая очистка воды? Пить только из определённых источников? Или быть как верблюд – максимально долго питаться накопленными драгоценными каплями живой воды? Можешь ли ты поделиться личным опытом защиты от огромного количества лишней информации, практикой безопасного солипсизма?

Т.: Насчет фильтров — еще более сложный вопрос. И основную сложность для меня тут представляет даже не его сущность, а формулировка «мыслящий человек», и ответ на первый вопрос тебе писал как раз вот этот «мыслящий человек» во мне. А ум может завести мыслящего человека в такие места, из которых уже не вернуться обратно к людям, и никакие фильтры там не нужны. Фильтры ума довели нас до пустыни постмодернизма, до инсталляций в виде расчлененной туши животного, куски которой соединены проволокой, до книги Роб-Грийе «Проект революции в Нью-Йорке», безусловно, талантливой, но не имеющей никакого отношения ни к чему человеческому. Из этой пустоты, кстати, проще простого сделать коммерческий продукт. Конечно, главные фильтры, по идее, это воспитание и хорошее образование, или даже самообразование, начитанность, наслушанность и насмотренность. Но использование только таких фильтров приводит к тому, что человек говорит: вот Феллини, Куросава, Бунюэль, Брессон, Тарковский и т.п.— это да, а ваш Альмодовар — фу. В то время как мне лично Альмодовар бесконечно дорог. И все его несчастные, глупые, ненастоящие герои, забредшие в пространство авторского кино из какого-то дешевого балагана. То есть, можно считать, что где-то мой фильтр продырявился, раз уж именно интеллект позволяет т.н. думающему человеку видеть фальшивку и различать, где же зарыто настоящее золото. Но я думаю, что одного ума тут недостаточно, если говорить именно о практиках безопасного солипсизма, который, кстати, не такой уж и безопасный. Понимаешь, когда ум начинает превалировать, он убивает в человеке ребенка, способного радоваться новогодней елке. И не только ребенка, он убивает еще и любовь — вообще любую, любовь как таковую, уничтожает этот столб света внутри тебя. Потому что столб света всегда иррационален, необъясним, и любое достаточно аргументированное рассудочное суждение запросто может этот столб заставить светиться менее ярко, а то и вовсе уничтожить его. Мир, если воспринимать его в режиме любви, становится совсем другим, меняются причинно-следственные связи. И учитывая то, что, на мой взгляд, если бы не способность любить, люди бы все друг друга тут уже перегрызли, то еще не известно, какой из этих миров настоящий. Поэтому вот мой единственный работающий фильтр: воспринимать все эти явления культуры в режиме любви. И когда воспринимаешь это так, то про них уже невозможно сказать «явления культуры». Вот когда смотришь на Курта Кобейна, этого мальчика с ангельским лицом, глазами, светлыми, как апрельское небо, и демонами, которые при этом его раздирали изнутри, разве можно не испытывать любовь и сострадание? Или когда слушаешь Летова и понимаешь, что он всю жизнь не песни писал и стихи, страдал за нас всех, и, как водится в подобных случаях, никто из нас не стал от этого чище и лучше, разве сердце может не сжиматься от жалости и снова любви? Вот поэтому-то до сих пор живы Цой, Джон, Джим, Иосиф, Янка, что они, даже умерев, способны извлекать любовь из человеческих душ. И если смотришь на какую-то картину, слушаешь какую-то, пусть даже простенькую, мелодию, читаешь книгу, а внутри этого загадочного светящегося вещества становится все больше и больше, значит, вот оно, настоящее. Вот это и есть настоящее чудо, дарящее надежду там, где не осталось уже никаких рациональных

[личность]

трамвай

17

Мелкие вещи — сыпь на кожице бытия,На младенческом бархате —

Зыбкая вязь потницы.А сегодня мне кажется, что и я —Вот такая же маленькая вещица,Как подвеска, пуговица, монетка,

От комплекта оставшаяся сережка,Яркий камушек, кукольная одежка,

Рюмка, блюдечко, тоненькая пипетка.Эти вещи, что пользу приносят редко,

Но занозами колятся в нежных складках,Эти вещи растут на чудесных грядках,

И стеклянно блестят, и белеют фарфором тонким.И чернеют зрачки у игрушечного котенка.Бытие, бытие, до чего же оно избыточно!

До чего же стрАнны его забавы!Нет, чтоб хлеба - на всю ораву! -

Цвет и форму - для каждой ниточки,Нет, чтоб всех уберечь от немочи -

Мечет груды хрупчайшей мелочи!

[личность]

трамвай

18

надежд. Наверное, этот фильтр любви и есть самый настоящий, самый верный. И, конечно же, нельзя забывать еще о ребенке внутри, он ведь с годами никуда не уходит, просто разум заставляет его молчать. А помнишь, как в детстве воспринимается все, что видишь вокруг себя? Когда нет еще ни к чему привычки и все внове, одновременно пугающее и чудесное? И пугающее, и чудесное как раз потому, что ничего не знаешь о том, чем сталкиваешься. Когда в голове еще нет слов, которыми можно объяснить, но и одновременно загнать в рамки языка собственные чувства и мысли. Этот фильтр всегда позволяет как раз разглядеть фальшивку, когда ты не прикладываешь к произведению искусства уже выработанные умом шаблоны, не позволяешь восприятию ехать по накатанной. Каждую книгу прочитываешь, как первую, каждый фильм смотришь, как первый в своей жизни фильм. И когда мудрец внутри меня скептически кривится или саркастически улыбается, ребенок и влюбленный идут, взявшись за руки, по такой дороге, которая этому мудрецу не снилась даже в самых фантастических снах. Жаль только, что все трое существуют одновременно, и сбросить этого мудреца с корабля мне не под силу. Это очень простой расклад. Я думаю, что большинство этих думающих людей ощущают примерно то же самое (или нечто похожее), но просто стесняются в этом признаваться.)

И.: Понимаю, что ты говоришь о красоте. Но почему её со временем становится меньше? Если всё так просто, зачем усложнять происходящее; почему, как ты думаешь, происходит сегодня деконструкция красоты, подмена её пустотностью? Как сохранить эту самую любовь на более долгое время, не ведясь на энтропию? Если становится так трудно верить.

Т.: Красоты не может стать меньше, потому что она один из основных принципов, с помощью которых природа создает все живое и неживое. Куда ни глянь — всюду красота. Некрасиво только то, что делает человек. И делает вовсе не по образу и подобию своему, а гораздо хуже, проще и грубее. И я не думаю, что от человека можно ожидать такого же умения создавать красоту, какое есть у природы. Потому, что он — часть, а стремится конкурировать в изобретательности с тем, частью чего является. Стоит включить телевизор и посмотреть его часок, чтобы понять, что из этого получилось. Вот так подумаешь иногда, до чего же велика, к примеру, человеческая алчность. Но если вдуматься, то гордыня еще больше, чем алчность. Вот уж что поистине огромно в человеке, так это гордыня. И я повторюсь еще раз: от культуры не надо ждать ничего. Совсем ничего. Потому что она всегда — так называемая. Так называемая культура, так называемая литература, так называемая наука, так называемая религия. Был такой поэт в России — И.П. Шаликов (1767-1852). Был он очень известным, его узнавали на улицах, за ним бегали толпы поклонниц. А за Гоголем в то же самое время почему-то не бегали. А ведь стоит себе представить это — то аж голова кружится от резкого перепада температур. Вот это и есть культура. Ничего не поделаешь, человечество близоруко. И мы сейчас тоже, как слепенькие котята тычемся, тычемся кругом во все, а натыкаемся только на шаликовых, хотя где-то рядом есть и гоголь. Мне вдруг недавно в голову постучалась страшная мысль, что здесь, в одном со мной городе живут музыканты и поэты, которых можно безо всякого преувеличения назвать гениями. А их тоже не узнают на улице и не закидывают бюстгальтерами на концертах. Почему-то. Но если перестать делать вид, что я не понимаю, о чем конкретно ты спрашиваешь, то да, эпоха постмодерна. И это совсем не то, о чем написано в словаре Ильина. Это не стиль, не художественное течение, а именно эпоха, как Средневековье или Возрождение. Просто эволюция человека все-таки происходит, и мы доэволюционировались до такой степени, что можем давать название эпохе не постфактум, а тогда, когда она все еще тут. И более того, абстрагироваться от нее, отказываться от этой культурной формации, не соглашаться с ней. Представляю себе какого-нибудь средневекового монаха, который переписывает тексты, рисует миниатюры и думает: ах, эта чертова средневековая стилистика, ужасный век, ужасные сердца. Но мы можем. И можем даже говорить, что она прошла, когда она совсем не прошла. Постмодерн характеризуется процессом тотального исчезновения означаемого и расцветом пустого означающего. Так, по-простому, чтобы не углубляться в теорию знака и симулякра

[личность]

трамвай

19

и не запутывать несложное. И с одной стороны, это естественно и нормально, а с другой — неестественно и ненормально. Естественно, потому что в эпоху массового производства какое может быть означаемое? Я однажды потеряла в Питере красивые деревянные бусы. Обнаружила это уже в Новосибирске. Пошла и купила абсолютно такие же. Просто клон. А потом смотрела на них в ужасе. Массовое производство смыслов — это то же самое. Тысячи блогов, в которых фотографы выкладывают свои работы, тысячи художников и поэтов, и поди отличи, кто из них делает что-то настоящее, а кто — просто выполняет функцию конвейера. Но ведь человек не машина, да? Вот поэтому-то и ненормально это вымывание смысла. Человек, каждый человек, живет по-настоящему и только один раз. Человек не может по идее уподобляться автомату, у него все — индивидуальное, все — в первый раз, все — навсегда. И испытывать боль, радость, гнев, отчаянье приходится тоже по-настоящему и в одиночку, а не сидя вместе со всеми в кинозале, где показывают очередной эрзац. Но разве не именно человеческая гордыня стоит у истоков научно-технической революции? Или все-таки желание всех одеть, обуть, накормить и вылечить?

Как обычно, хотели, как лучше. Но никакой трагедии в сложившейся ситуации в культуре я не вижу. (Поняла это совсем недавно.) Потому что любая человеческая жизнь, каждая отдельно взятая жизнь — это трагедия похлеще любых кризисов культуры. И, повторяюсь, красоты не становится меньше — ее хоть ложками ешь, просто нужно уметь видеть. А как это — уметь ее видеть — вопрос ведь уже не из области культуры. Это о настройке внутренней оптики. И мне действительно очень трудно говорить об этом сейчас, потому что моя собственная внутренняя оптика немножечко сломалась. А ту любовь, о которой я говорила, наверное, можно сохранить с помощью смирения и соучастия. Можно лезть на эти воображаемые баррикады, бороться со всей мертвечиной в культуре, с пустотностью во всем. А можно просто пытаться смиренно разделить эту чашу пустотности со всем остальным человечеством, нести это бремя означающих со всеми остальными миллионами людей. Тем более что ведь все равно несешь, даже если стоишь на баррикаде или сидишь в башне из слоновой кости. Мир, и вся культура, и т.п. — это суп, а мы в нем картошка. И если считать, что мы выше того, что вокруг нас, то мы будем такой картошкой, которая кричит, что она вилка или ложка. Конечно, это не значит, что нужно возлюбить попсу и т.п. Просто то смирение, о котором я говорю, позволяет одновременно испытывать и страдание, и радость. В любом случае, это более достойно, чем гордыня. Я бы и сама хотела ее в себе победить. Не знаю даже, как объяснить: то есть, раз уж дошел до жизни такой, что видишь эти симулякры кругом, то страдай от того, что все остальные живут ненастоящей жизнью, и радуйся, когда в ней промелькивают искры настоящей красоты. Но на мой вкус, делать это лучше все-таки тихо и приватно. Хотя раньше я тоже была сторонником манифестов и громких выступлений против всех или за что-то. Но манифесты — это гордыня. А гордыня … — и возвращаемся в начало моего высказывания.

И.: Хорошо. А где граница между смирением и бессилием? Я понимаю смирение как высшую форму деятельности, когда человек не реагируют на внешние раздражители, а делает то, что чувствует себя обязанным делать. Например, — молится, не думая о себе, а думая только о Боге, то есть вообще не думая, но это в лучшем случае. Возьмём такой нелепый термин: бытовое смирение. Имеет ли что-то общее с любовью к ближнему своему спокойствие в общественном транспорте или пробке, когда эти ближние слишком близко и их слишком много? И, если смириться, в частности, с социальным несовершенством, не будет ли это означать позорную капитуляцию и признание собственной невозможности действовать?

Т.: Мне не кажется, что смирение — это когда мы забываем о себе, нет, на мой взгляд, это когда мы вспоминаем (по-настоящему) обо всем остальном мире. Как сказал недавно один мой знакомый (тоже поэт, кстати), смирение — это когда ты с миром. Понимаешь, вместе с миром. А возможность забыть о себе мне представляется иллюзией, или чем-то доступным только для

[личность]

трамвай

20

настоящих фанатиков. И я не уверена в том, что фанатизм — это хорошо. Я говорю как раз не о бытовом смирении или, к примеру, гражданском, если можно так сказать. Невозможно испытывать смирение, посещая государственные учреждения и общаясь с чиновниками, которые не считают тебя за человека. Невозможно испытывать смирение, когда понимаешь, что происходит в твоей стране. Да не только невозможно, но и нельзя в таких случаях быть смиренным, равнодушным, спокойным.

Не близко ли здесь смирение к бессилию? Мне кажется, что нет. Я лично вообще ветеран борьбы с бессилием.) Если говорить конкретно о литературе, то я лично бессчетное количество раз сталкивалась с абсолютным равнодушием и незамечанием того, что я делаю, различными литературными объединениями, журналами, просто литераторами, которые считаются на данный момент актуальными. Приходилось мне слышать, что я графоман и вообще не писатель. И я довольно-таки смиренно теперь отношусь к тому, что сейчас в современной русской литературе сложилась такая ситуация, что мой стиль представляется неким анахронизмом. Потому что я — это такая маленькая и незначительная я, а русская литература — это русская литература. Литература — процесс, у него свои законы, логика. И если я начну говорить о том, как я с этим процессом не согласна, то это будет история про то, как Моська лает на слона. Я это очень хорошо поняла, когда написала статью про современную поэзию на сайт Artread. Но значит ли это, что я перестану писать стихи? Нет. Мне ведь за них не перед Кузьминым отвечать-то придется и уже приходится, да? И единственное, что лично могу сделать для литературы (хоть немножечко что-то сделать) — это продолжать писать стихи и, желательно, хорошие, а не плохие. Пригодится ей это или нет — уже не мое дело, но если все, что я пишу, вольется тонким ручейком вместе с другими тонкими ручейками в тот поток, который вынесет современную русскую литературу из стоячей лужи, в которой она сейчас обретается, это будет хорошо. Но пишу-то я не ради этого все равно. Так что никакого личного бессилия. Человек просто должен чувствовать, что он делает то, что должен делать. А иначе будет как в Алисе, где там какая-то мышь пищит про то, что она потеряла нить. Главное — не потерять нить. А смирение здесь тоже важную роль играет. Потому что если человек не принимает мир, в котором живет, в конце концов это неприятие накладывается на все, что он делает, и все отравляет. Я так уверенно говорю об этом, потому что сама была в такой ситуации. И речь не о том, чтобы закрывать глаза на все неприятное, ужасное, что есть в мире, просто надо понимать, что все это делают сами люди, им все это свойственно, как свойственно и то, что с некоторой периодичностью среди людей появляются такие личности, как Перельман, Бах, Достоевский, Моцарт и т.п. Все это (и ужасное, и прекрасное) — воды одной реки, как бы ни было это печально. И если вернуться к бытовому смирению — да, почему бы и нет. Все эти люди, которые едут в автобусе, метро, трамвае, — твои братья и сестры, хотя они могут так и не считать. И это будет не любовь к ближним, а сострадание к ближним. Присмотрись к лицам людей, которые едут в метро из центра часов в семь вечера, — и ты поймешь, о чем я говорю. Почему не любовь? Потому что это только Он был способен на такое. Люди чаще всего не могут. С социальным несовершенством еще труднее: смириться с ним невозможно, а действовать здесь можно только в рамках своей жизни чаще всего — не ходить, к примеру, на выборы, не вступать в партию, ходить на митинги, не приумножать это несовершенство своими поступками. Все, наверное, посмотрели уже это ужасающее видео «Последнее заявление Приморских Партизан». Если считать, что эти ребята действовали действительно во благо справедливости, то во имя чего в итоге они погубили свои жизни? Они действительно сделали мир справедливее, лучше? Нет. Они угробили свои жизни почем зря. А вот если бы какой-нибудь чиновник, берущий взятки, вдруг перевоспитался, раздал свое добро нищим, то это было бы благое дело во имя справедливости. Но это из разряда чудес, которых у нас тут на этой планетке давно уже не происходит. И если отвечать конкретно на твой вопрос, то да, что касается социальной справедливости, то тут полное бессилие и отчаянье.

И.: Я тоже много размышлял на эту тему и пришёл к похожим выводам. Хочется подписаться

[личность]

трамвай

21

под каждым твоим словом. Скажи, а кого сегодня, по твоему мнению, стоит читать? Кто не лишён этой самой смиренной честности и продолжает писать, поддерживая «атмосферный столп»? Ну, или просто поделись с нами, кого ты читаешь, чтобы дышать. Где ещё остались запасы чистого воздуха?

Т.: Знаешь, года два-три назад, или даже четыре, я очень глубоко погрузилась в чтение современной поэзии — современной во всех смыслах. И я тогда не имела о ней вообще никакого представления. То, с чем я столкнулась, меня поразило, удивило и совершенно сбило с толку. Я просто перестала понимать что-либо в этом новом для себя языке. Перестала понимать, где хорошие стихи, а где плохие, где талантливый поэт, а где графоман. Примерно то же самое может произойти с человеком, который начнет активно читать современную русскую прозу, ту, которая в определенных кругах считается настоящей литературой. Но в прозу я лично не стала погружаться слишком глубоко. Все-таки, это слишком тяжелая работа для одного человека, который хочет сам лично взять и отделить зерна от плевел. Это работа, которую может сделать только время. Так что я немного подожду, и, когда мне будет лет 60, прочитаю в каком-нибудь учебнике, что у нас тут в 2010 году было стоящим.)) Но и без современности хватает кислорода. Как много ни читай книжек, а все равно все не прочтешь, ведь так?

И единственное, что могу посоветовать, — это вынуть затычки из ушей, снять с глаз темные очки и быть всегда готовым услышать и увидеть. Ну, и сердце открытым, конечно же. И даже не спрашивай, что делать с тем, что в эти каналы восприятия будет валиться не только чистое золото.) Чтобы дышать, я уже много лет подряд читаю Набокова, Булгакова, Бродского, Эко, Мураками, Ремарка, Джека Лондона, Стейнбека, Ромена Роллана, Маркеса, Борхеса. Продолжать можно бесконечно. И Пушкина надо читать, да.

Еще у меня есть дома одна небольшая книга с черной обложкой, перечеркнутой светлыми косыми линиями. Когда становится совсем темно, эта книга дарит свет. Но, наверное, здесь не слишком удобно об этом говорить, да?

И еще неплохо слушать Баха, например, «Страсти по Матфею», каждый день в течение месяца, пока в голове не просветлеет, и фильтры, про которые мы говорили, образуются сами собой. Тут тоже смайлик. И еще хочу сказать, что все живые источники воздуха находятся не снаружи, а внутри человека. Если человек не может найти внутри, то поиски их снаружи тоже ни к чему не приведут.

И.: Спасибо. И, напоследок, скажи: как ты оцениваешь современную культурную обстановку в Новосибирске? Есть ли у нас надежда, растёт ли что-нибудь дельное? Что уже проросло из неприветливой сибирской почвы?

И пожелай что-нибудь хорошее нашим будущим читателям. А я заранее присоединяюсь к твоим словам и благодарю за отличную беседу. Вопросов стало ещё больше, но это и к луч-шему. Зато на душе посветлело. И можно с новыми силами вернуться к своей маленькой частной кондитерской, в которой теперь не так одиноко.

Т.: Самое главное, что можно сказать о современной новосибирской культурной жизни (именно литературной), что она наконец-то появилась. То есть, литераторы-то поодиночке и раньше были, но процесса литературного не было никакого. Или был, но какой-то уж очень местечковый и не бодрый. События последнего года показали, что люди пишут. И пишут много. Что есть другие, которым это интересно. И еще вот что важно: когда я бываю на художественных выставках (или вот раньше приходилось ходить на разные мероприятия, связанные с дизайном и архитектурой), то было очень хорошо видно, что ходят реально все одни и те же люди. Знакомые все лица. А на литературных мероприятиях таких людей — третья часть где-то. Все остальные постоянно разные. Когда проходила первая встреча «Негромко», я была просто

[личность]

трамвай

22

поражена, сколько пришло народу. Другое дело, что степень восприимчивости публики очень низкая. И у меня самой тоже. Но вот ведь какое дело: за год деятельности Слава Ковалевич вывел на свет божий много писателей, о существовании которых до этого я лично ничего не знала. Теперь знаю. И если мне захочется кого-то из них почитать, то пойду в гугл и найду их тексты. Про того же Красного я ничего не знала. И Красный про меня тоже не знал.) Но, понимаешь, все это пока только первичный бульон, в котором нет ничего конкретного, о нем ничего нельзя сказать, кроме: какое счастье, что он есть! И мы станем свидетелями того, что из этого всего получится. Но уже сейчас виден один серьезный минус — нас все равно никто не печатает и, скорее всего, не будет печатать. А литература — это тексты. Напечатанные на бумаге. Все это буйство красок, большое количество мероприятий — частично только попытка компенсировать отсутствие настоящих книжек. Тексты читают. И интернет тут не помощник, он не дает в нем опубликованному тексту никакого статуса. Если это, конечно, не интернет-журнал. «Негромко читать и вдумчиво слушать» — очень важный для новосибирской культурной жизни проект. А Слава Ковалевич — просто герой. Он взвалил на свои плечи невозможное, на его голову валится много критики, потому что позиция у его объединения изначально уязвимая. Это проект очень демократичный, свободный, незаорганизованный. Приходите все, читайте, мы даем вам возможность, творите, делайте, а мы дадим вам площадку для этого. Конечно, такой подход не может не вызвать критики. Одно мероприятие включает в себя какое-то безумное количество выступающих, очень разноплановых, неравных по таланту и умениям. Приходят на мероприятие все друзья и родственники кроликов. Конечно, это легко критиковать. Но я вот сделала только одно и весьма неудачно получившееся мероприятие — «Злы гости» — и поняла, как это трудно. Слава взял на себя эту трудную работу — создавать среду, организовывать этих неорганизованных по природе созданий — писателей. Но не хватает всяческих ресурсов. И материальных — в том числе. И вот их-то и не будет точно. Как сказал Слава, «этому городу нужен мультимедийный, информационный и культурный центр». Понятно же, что в таком большом городе, как Новосибирск, должно что-то такое быть. Но это очень европейская идея, на современной российской почве такое невозможно вырастить. «Белый мамонт» — тоже интересный проект, он, конечно же, больше, чем просто сайт и литературные конкурсы, проект пока что находится в развитии, но мы будем стараться развить его хорошо.) Artread — тоже своеобычная вещь. Это сайт действительно не регионального, а общероссийского уровня. В Новосибирске таких больше нет. Сейчас он тоже находится в очередной стадии становления. С.Ш.А., как я понимаю, тоже трансформируется и изменяется. И ты посмотри: все только рождается, как я уже говорила, у нас на глазах. Планов на будущее у меня нет: я живу сегодняшним днем, плыву то течению, надеюсь, что кривая вывезет, и все такое прочее.) В моей жизни и творческой деятельности все происходит очень спонтанно, так что я не знаю, чем, как и когда буду заниматься. Единственное что могу сказать: я занимаюсь разными культурными и литературными проектами и буду заниматься. Буду дальше писать стихи несмотря ни на что.)

А теперь будут добрые слова в адрес «ТРАМВАЯ». Несколько лет назад мне в голову неоднократно приходила мысль о журнале про культуру, новосибирском, напечатанном на бумаге, соответствующем моим личным представлениям о том, как это должно быть. Но я не стала даже развивать эту мысль, поскольку понимала, что никто не будет вкладывать инвести-ции в такого рода проект. Что на бумаге это не воплотится. А вы взяли и сделали. Несмотря на то, что пока не можете печатать, вы все равно делаете журнал. Я думаю, это настоящий поступок, проявление воли, которая побеждает обстоятельства. Будет просто прекрасно, если вы и дальше будете продолжать в том же духе, правда.•

Общался Иван Полторацкий

[личность]

трамвай

23

“МОЛНИЯ РАдОСТь”авторская колонка Михаила Немцева

В городе Бердске есть ми крора йо н…�назо вём его, сократив местное наз-вание, «остановка улица П.». Эта «улица П.»— нескол ько п я т и э тажных домов, между ними� — м а г и с т р а л ь н а я у л и ц а , о с т а н о в к а , р я д о м с к о т о р о й н е с к о л ь к о тор го вых л а во к � с н е н а -т у р а л ь н о с и н и м и к р ы ш а м и , м а г а з и н с д у р а ц к и м н а з в а н и ем «Миша» и ещё один — «Полёт». Дома построены на вид лет тридцать назад, блочные стены их грязны, кажется, кода-то их красили. В стороне от дороги пара новых пятиэтажных домов торец в торец, они красно-кирпичные. Магистраль де-лает поворот, на повороте скелетообразная ребри -стая металлоконструкция за забором, это когда-то на-чатый, но не продолженный дом. Это конструкция — поч-ти в геометрическом центре микрорайона. Се-рый забор. Под стенами домов могли бы быть клумбы, но нет, просто пустое пространство из утоптанного укатанного грунта. Прямо из-за подъ-ездных дверей можно ступить на древнюю зем-

О ПОЛьЗЕ жИЗНИ НА КРАюлю. Машины, коим не хватило гаражей, стоят тут и там, между ними немногочисленные дети находят себе мимолетные занятия. Куда-то уходит узкая дорога, над ней нечитаемый жёлтый плакат с каким-то телефоном.

Этот квартал окружён со всех сторон частными домами, городской де-р е в н е й . Э т а к и й я р к о в ы р а ж е н н ы й о с т р о в . Он находится примерно в географическом центре Бердска, и через него про-ходят пересекающие город автобусы. На остановке «Улица П.» кто-то выходит и кто-то заходит; это обычные бердские жители без каких-либо от-личающих выразительных признаков. Горожане и всё. Проезжая здесь иногда, я сижу в маршрутном такси (мне никогда не нужно здесь выходить), заходят люди, как и на всех других остановках.

Неподалёку, в десяти минутах — большой Пре-о б р а ж е н с к и й с о б о р , его хорошо видно. Ос-новательное, но без пре-тензий каменное здание с колокольней, красивое. И крыши частных домов под ним и вокруг…

Микрорайон остановки

улицы П. абсолютно ничем не примечателен. То есть это совершенно обычный го род с ко й м и к ро р а й о н . То, что эти дома образуют остров среди одноэтажных усадеб и хижин, только помогает представить его себе целиком сразу, увиденным с одной точки. Эти дома торчат посреди утоптанного пространства, и кроме их пересеченных швами блочных стен, ни-чего вертикального в этой картинке нет, кроме косых ветвей нескольких т о п о л е й , д о б а в л е н н ы х в пейзаж, чтобы в нём осталось что-то обитаемое, человеческое.

Половина этого города, Бердска, образована такими же старыми и молодыми домами, но там в ландшафте есть ещё кое-что: старые берёзы, провода, фонари, детские площадки, заборы, в е т в и с л и с т ь ями в в е рх у и трещины на старом асфальте внизу. Там, где я вырос, тоже стояли стандартные блочные дома, но девятиэтажные, но за ними был лес, а за лесом — река. Это была не настоящая окраина, это была детская граница. Район улицы П. — это как раз настоящая окраина, где с одной стороны — бираемый

Родился в городе Бийске в конце зимы 1980 года. По основному роду занятий – университетский преподаватель и социальный исследователь.

Кандидат философских наук, сотрудник журнала «60 параллель». Рассказы публиковались в журнале «Сибирские огни».

живой журнал: mnemtsev.livejournal.com.

трамвай

24

русский город (хотя он вообще-то вокруг), с другой —ничто, и оно просачивается в псевдогородскую обстанов-ку. Люди, которые здесь живут, я верю, не гуляют по ночам, потому что темно, потому что в темноте опасно, выйти в таком месте в ночь — значит оказать-ся совсем близко к самому ничто. Это «ничто» вовсе не какая-нибудь хайдеггеровская изнанка познанного — тайное сердце мира, это — банальная пустота, в которой ничего не родится, ничего не случится, нечего делать, нечего ждать, вообще ничего нет, скука и мухи случайные назойливо кружат над самым ухом — если тепло, а если в целом холодно, то дует неприятный ветерок-сквозняк откуда-то снизу. Ничто ничтожное. Когда такое в двух шагах, остаётся только в собственной квартире уткнуться в экран или страницу, выстраивая исключительно собственный маленький мир, а что там за окном, какие мелкие истории в наблюдаемых с верхних этажей частных домах или ещё где — это не важно и не интересно. Все сами по себе, так и живут. А утром едут на работу на другой конец города (это недалеко). Можно, как вариант для людей молодых, в киоске на остановке затариться пивом и пойти гулять… но по большому счёту, раз гулять некуда, то это — тоже самое. Покружишь да вернёшься к себе. Так что дома эти представляют собой п о с та в л е н ные крыша - н а -крышу норы, и в каждой норе — носители сознания; то, что они размещены в этой точке пространства, между этим железным скелетом и церковью в отдалении, месте без каких-либо примет и свойств — это

фактор их самосознания или не фактор?

И вот, я думаю: полстраны так живёт! Вот в этих домах они — не хорошо думать за чужое самосознание, но иногда можно — находят свой плацдарм, свою собственною зону, свой дом, свой родник, космодром, здесь-то и должны происходить те события, которые должны происходить с живым человеком. Ну, я сам привык отыскивать себе (всегда временное) жильё там, где по ночам гуляют люди друг к другу в гости, где не-граница… А вот, зачем жить — здесь, жить в таком месте? Допустим, так вышло, обстоятельства… но зачем такое место можно для себя избрать? Или же, как можно это вот самое прошлое или произошедшее только что «так вышло» осмыслить? Какую такую тихую радость в этой окраинной жизни найти?

То есть много ведь людей! И такой квартал, пишу я, это как модель для мысленного эксперимента. Я бы здесь мог жить запросто — ну, при некоторых условиях, и выходил б на этой ос-тановке, а не проезжал бы её, тем более, что городская окраина, куда я здесь еду — это то же самое; только больше похоже на город, и потому граница с ничто как-то неотчётлива. А здесь, сразу видно, отчётлива. Какую духовную пользу можно извлечь из факта такого мес-тожительства?

…ни с кем не здороваться. Книги свои все уложить в аккуратный стеллаж. За-купать продукты в центре на несколько дней вперёд, по пути. И — читать и писать, как если бы это где угодно (а занырнув в мировую сеть, можно забыть о существовании

с е р о - з е л е н о в а то г о в и д а за окном и его неясного настроения, которое как будто о чём-то напоминает, да не всё ли равно, о чём). Так можно. Это «нулевой вариант» жизнеустройства: отказ от общения с местом — оно неинтересно и непривлекательно, ну, раз уж оно пустило — теперь задёр-нем шторы и с этой стороны окна воспроизведём то, что удачнее всего придумали себе когда-то в другой квартире.

Есть ли другой вариант, можно ли извлечь ещё какую-то пользу из такой жизни в н а ч и н ающейся пус тоте ? Что отсюда лучше видно? Как меняется настроение от длящегося соприкосновения с варёным настроением это округи?

Не в соседних людях даже дело — судя по глазам, это всё тот же нормальный Бердск (Бредск? ни в коем случае). Стены, поверхность, нищий горизонт убогого во всех смыслах этого слова местожительства, складки глины у въезда во двор. В с ё э т о , с у м м и р у я с ь , должно п е ре н а с тра и в а т ь о щ у щ е н и е/н а с т р о е н и е присутствия в мире. Иначе зачем такое место существует? Какой сюда приходит ангел. Какой (тогда) случится день недели, Как здесь возможна радость? Так можно извлечь пользу от убогости, да, за этим и жить здесь, а зачем ещё?

Так начинается гео-философия; но молния на такой улице П. пока для меня немыслима. Ω

трамвай

25

О ВНИМАНИИ-1

Надо сосредоточиться на внимании. Кажется, так много предметов вокруг и внутри — интересные темы. А кроме внимания у меня, человека живого и зараз смертного, поч-ти ничего нет. Поток мировой силы, окрашенный в какой угодно цвет, идёт через меня и уходит туда, куда я направ-ляю внимание; на этом надо сосредоточиться.

Тело и голова вместе с ним окружены разнообразнейшими механизмами, всасывающими, употребляющими и истонча-ющими моё внимание: потому что мертвецам нужно, чтобы я на них смотрел и слушал их. Это настолько привычно… Древние греки избегали рынка, созерцая неподвижные звёзды; в эту же эпоху, когда уже и не до звёзд, можно созерцать что угодно, лишь бы созерцать. Созерцание возвращает вни-мание.

И тогда — нигде и ни в чём целиком не присутствовать. Но когда в маршрутном такси врубают радио… это, конечно, плохая йога, но тоже йога, намёк на неё. Альтернатива сну, дремоте, тягомотине са-мопроизвольного течения не-домыслей и недообразов, пока там за окном всё проносится.

Оказывается, например, что пока слушали радио и прочее, выяснилось, что «внимать» Бо-гу здесь некому. Голос его к себе не привлекает. Теологию слуха придумал Ибн-Эпштейн, кто придумал бы антропологию внимания? Без нет меня — нет; Господу не с кем тут

разговаривать; и прикольно, что взамен концентрации я (дохляк, в общем-то) почти гарантированно получаю рас-слабленную радость участия в некоем потоке, струистое нечто которого только иногда материализуется в радиоволне, или в цифре, или в растре; тут важен сам поток, и я в него втекаю, и это в кайф; а если сосредоточиться, можно ж за-виснуть по пути на каком-то острове, и неуютно думать, что остров-то неминуемо окажется голым (тут вспомнить, что Бодхидхарма созерцал стену, и ученики его успешно делали то же самое).

В общем, сосредоточившись на внимании, уместно: объя-вить о полном недоверии к «счастью», о своей нелюбви к счастью. Счастья нам только и не хватало. В нём недолго и кор-ни пустить, тут созерцанию конец. Идея отыскания другого счастья — не волнуйтесь, не менее спонтанного — состоит в выращивании способности внимать, а она растёт против столь многого (впрочем, за-чем против? касательно столь многого) — это надо помнить. Основная преграда внимания — скука. Мир ока-зывается непрерывно тем же самым («тем самым»); да, из учения мудрецов мы (кто эти «мы»?) уже знаем: тот, кто замер, может его наконец по-настоящему рассмотреть; может быть, как раз и скуке-то надо в первую очередь радоваться как ненароком оказавшейся рядом открытой

двери (типа того, что «вот оно, открывается, то самое мгновение!»); но это чересчур сложная/энергоемкая задача для начинающего городского дурака. Утешает вот что (это достаточно серьезно): «На-верное, я знаю ещё, что в другом месте или совсем рядом со мной невидимо для меня ждут и молчат несущие тяжесть, на ком держится мир, терпеливые, говорящие не глухим безмолвием, а не-слышным тихим, которое продолжается как пророчество. Их речь остается единственной, которую имело бы смысл слышать, но мне она не внятна» (Владимир Бибихин). Тут надо мгновенно быть пронзён-ным пониманием (прочтя это в электричке, подняв голову и откинув в ладони Бибихина на секунду — вот оно, раз!): следует впрок тренироваться во вслушивании, этот навык нужен всегда внезапно — тренироваться с кем угодно, хоть с этим тупым клоуном напротив, раз уж он хочет пообщаться… — Так: с тем, кто напротив. Внимание к тому, кто оказался рядом с тобой. Другой, другой, других может не оказаться. Потом может не казаться. Потом.

…И тогда опять входит громкая жлобская музыка!!! Оттягивая внимание и так каждый день.Ω

трамвай

26

давать информационную справку о сюрреализме и его представителях не имеет никакого смысла, потому что название говорит само за себя,

а любая справка будет заключать в себе либо положительное, либо отрицательное отношение к этому явлению. Поэтому зна-комство с сюрреализмом нужно совершать непосредственно через его представителей. Трактаты, пьесы, стихотворения и прозаические произведения — через что из них с вами заговорит Андре Бретон, Филипп Супо, Роже Витрак, Луи Арагон, Рене Кревель, Поль Элюар? Возможно, этот вопрос покажется вам слишком самонадеянным, ведь эти авторы неслучайно попали в номер, тема которого «Немота». Сюрреалистов слушали, но не могли услышать то главное, что они хотели донести. Или же, слушая их, искали то главное, которого вовсе нет.

Ошибочно складывается мнение, что сюр-реалистов можно либо любить, либо ненавидеть, а третьего не дано, но к ним можно относиться как к необходимой стадии развития искусства. Без сюрреализма не было бы постмодернизма. Постмодернистам сюрреализм дорог прежде всего радикальным расширением пространства смысла, а также близостью взглядов на художника и творчество.

Роже Витрак. Тайны любвиЭто первая сюрреалистическая пьеса,

сознательно рассчитанная на постановку и написанная с учетом законов театрального жанра. В «Манифесте сюрреализма» Андре Бретон называет ее первой «сюрреалистической

драмой». Подзаголовок — сюрреалистическая драма, эпиграф взят из Альфреда Жарри (театральный гений сюрреализма), а посвящена пьеса, конечно, женщине, возлюбленной Витрака, с которой он был связан узами мучительной и необычной любви. Сюзанна послужила прототипом героини пьесы — Леа. Главные слова здесь — мучительная и необыч-ная любовь. Она не имеет ничего общего с теми представлениями о любви, которые приняты обществом. Более всего действие похоже на воплощенный сон с безжалостной игрой бессознательного — настолько оно абсурдно. Герои умирают, потом появляются как ни в чем не бывало; постоянно фигурируют люди-куклы с явными физическими дефектами, например, ребенок, туловище которого отпилено на уровне плеч, что заставляет Леа приставить к нему ноги своего возлюбленного. Это не вызывает недоумения, как и то, что в одной картине сцена одновременно представляет железнодорожный вокзал, вагон-ресторан, берег моря, гостиничный холл, галантерейную лавку и центральную площадь провинциального городка.

Витрак разрушает традиционные связи между людьми, в первую очередь родственные связи, и оставляет только любовь, которую с традиционным представлением связывает, пожалуй, только ревность, и то эта ревность носит другой характер. Любовь выступает чужеродным элементом, как будто это зеркаль-ное отражение нашей земной любви, однако в мужчине можно различить тирана, который довольно часто бьет свою возлюбленную, а она олицетворяет пассивное начало, лишенное воли из-за своей любви. Может быть, Витрак хотел

Как вам угодно, Бретон

Софья Асташова

Насилуйте вашу alma mater.

Лозунг 1968 года.

[книжная лавка]

трамвай

27

Патрис: Ах, Леа! Все равно есть ещё любовь.Леа: Любовь, вытертая до нитки, а нитка годится только на веревку, чтобы повеситься. Любовь: тайный труд по стиранию всего. Есть еще ты, Патрис.Патрис: Ну, я… стоит ли об этом говорить. Я — крошечная капля мозга на нити. Есть еще ты, Леа.Леа: Патрис! Прекрасная архитектура гнева. Я вдоволь напиталась розами: это пахнет цветами. Теперь мне нужны уголь и полотно. Есть ещё печаль, Патрис.Патрис: Печаль? Капля кипящего масла, пораждающая тело. Изгиб земли — это печаль мира; но язык — это печаль мысли, как ноющая боль в шее — это печаль тела; вот так резким ударом распутываются все самые печальные зацепки жизни. Печаль? Великое порождение. Но есть еще доброта, Леа.

Роже Витрак

[книжная лавка]

трамвай

28

изобразить радикальную сторону любви? Ведь все-таки подсознание говорит за нас самих, и кому не могли присниться подобные вещи с куклами, младенцами в париках и плачущий Муссолини?

Первое, на что обратит внимание читатель, ранее не сталкивавшийся с сюрреалистической драмой, — это то, что она представляет собой несвязанные диалоги: герои говорят друг с другом, но ведут каждый свой монолог. Причиной того, что они не слышат друг друга, является то, что в каждом из них звучит много отголосков. Здесь стоит процитировать самого автора: «Мы хорошо знаем, что нужно сказать все. Ясно почему? Все— это значит понимать друг друга. Здесь же — диалог между разными отголосками. Во всяком случае, Гийом Аполлинер говорил, что издавать нужно все».

Конец пьесы оправдывает все ожидания: здесь предстает любовь, о которой говорится в названии, которую мы ждали. Герои впервые слышат друг друга, их диалог связан, и это уже не сон, уже не абсурд.

Андре Бретон. Филипп Супо. Как вам угодно

Андре Бретон — личность, которую невозможно не упомянуть, говоря о сюрреализ-ме: он является его основателем. Он — вождь, чей авторитарный характер заставил покинуть сюрреалистический кружок Роже Витрака и Филиппа Супо, ранее с ним сотрудничавших.

Пьеса «Как вам угодно» примыкает к книге Бретона и Супо «Магнитные поля». «Магнитные поля» — первый опыт «автоматического пись-ма», которое Андре Бретон считает в «Манифес-те сюрреализма» главным средством выраже-ния сюрреализма. Одной из характеристик «автоматизма» является «скорость» мысли и передающего ее письма: «На протяжении всей книги должна меняться скорость пера, высекая разнообразные искры».

Пьеса состоит из четырех действий, которые представляют собой разные картины с разными героями.

Абсурд выражен не за счет игр подсознания, как в пьесе Витрака, а перенесен на бытовой уровень. Места действий довольно обычны — гостиная, контора, кафе и театральный зал, где разыгрывались предыдущие действия.

В диалогах герои слышат друг друга, но один всегда знает больше — от него зависит действие, будь это влюбленный, уводящий женщину у своего друга, владелец конторы, проводящий махинации морального характера или темноволосая девушка в кафе за соседним столиком.

Все четыре действия можно назвать маленькими новеллами, которые легко воссоздают картины из повседневной жизни. С одной стороны, они кажутся привычными, а с другой — попробуйте вспомнить, много ли было в вашей жизни таких диалогов, которые дышат непосредственностью, но нагружены смыслом и значением? Бретон и Супо делают диалог искусством тонким и загадочным. Их диалоги описывают легкие, но замысловатые, как полет бабочки, пути. Его герои обладают тем свойством молодости, которое толкает людей на благородные, но безрассудные поступки.

Однако пьеса очень грустна. У благородства, низведенного до современного уровня жизни, завязанные глаза и немые уста. Оно не может выразить себя в естественной форме, поэтому безобразно мутирует и выставляет все в обманчивом свете. Можно ли назвать благородной девушку, которая при знакомстве с молодым человеком предупреждает его, что у нее сифилис? Благороден ли молодой человек, которому, после признания в любви, это безразлично?

Почти в каждой сюрреалистической пьесе на сцене появляется автор, или подставной автор, или же и тот и другой, или еще какие-либо мошенники. Этим приемом сюрреалисты пытались точнее обозначить противопоставление «автор — читатель» и как бы оказать большее влияние на публику. И эта пьеса не стала исключением: четвертое действие состоит из диалогов двух таинственных гос-под и зрителей из зала. Таким образом, это и привлечение внимания, и провокация.

Луи Арагон. Защита бесконечности. Ирен

В 1923-1927 годах Луи Арагон пишет большую прозаическую поэму, озаглавленную «Защита бесконечности». Но в октябре 1927 года он сжигает рукопись, находясь в состоянии личного и творческого кризиса. Однако одна

[книжная лавка]

трамвай

29

2-й зритель: Я повторяю, что ничего не понял. (Аплодисменты.) И вероятно, что не я один (встает на кресло). Уже некоторое время под предлогом оригинальности и независимости наше искусство заполнило сообщество личностей, число которых с каждым днем увеличивается, и большинство которых является всего лишь одержимыми, бездельниками и шутниками. Гораздо легче заставлять других вот так говорить о себе, чем путем серьезного труда достичь настоящей славы. Допустим ли мы, чтобы самые противоположные идеи, прекрасное и безобразное, дарование и бессмысленная сила были помещены рядом? Я обращаюсь к вашему старому доброму здравому смыслу. И да не скажут, что сыновья Монтеня, Вольтера, Ренана…

Зритель из ложи: За дверь. Продолжайте.

Филипп Супо

[книжная лавка]

трамвай

30

Те странники пришли из городов с плоскими крышами, из мест, где водные пути загорожены черными доками; в их сундуках, забитых заржавевшими гвоздями, – полные пороховницы и мелкий товар. Они перевалили через горы. На них полосатые накидки. Странники, странники, ваша сладостная усталость, словно ночь. За ними шагают верблюды, нагруженные провиантом. Проводник потрясает посохом, и на земле поднимается самум, Ирен внезапно вспоминает об урагане. Возникает мираж с прекрасными фонтанами… Мираж сидит абсолютно голый в чистом ветре. Прекрасный мираж наготове, как пестовый молот. Прекрасный мираж — мужчина перед входом в пещеру. Прекрасный мираж с источником и наливающимися соком плодами. У странников губы растерты до безумия. Ирен — ковчег над водами. Сто дней я не брал в рот ни капли, и теперь мою жажду насыщают вздохи. О-о, о-о. Ирен призывает возлюбленного.

Луи Арагон

[книжная лавка]

трамвай

31

часть произведения сохраняется, это глава «Ирен». Изданная в 1928 году, книга при-обретает скандальную известность. Автор отказывается упоминать свое имя при издании произведения из-за использующихся в ней эротических и порнографических мотивов. Несмотря на это, большинство исследователей не склонны называть «Ирен» порнографическим романом: эта книга требует более серьезного подхода.

Арагон ведет игру с сюжетной линией: незаметно от читателя он меняет повествователя. Это можно увидеть только по случайно возникшим кавычкам, которыми отделены размышления другого героя. Однако без них читатель был бы повергнут в полное недоумение, ведь один герой — любовник Ирен, а другой — ее дед, постоянно наблюдавший за ней. Но вряд ли все так просто в игре Арагона, и судьбы этих героев связывают более конкретные вещи, чем эта девушка.

Луи Арагон кажется намного честнее остальных своих товарищей по творчеству: сюрреалистичны его мысли, но не язык. Только иногда, ближе к концу главы, он прибегает к тому, что Бретон называл «автоматическим письмом». И это похоже на попытку поддержать репутацию сюрреалиста.

Порнографичность этой книги в откро-венности автора: он говорит о том, о чем не осмеливаются говорить другие со страниц своих книг. В его «откровениях» нет эпатажа. В них преобладает любовь. Только любовь лишает его силы остановиться или сменить тон. Любовь обезоруживает его перед читателем, и он не может ничего скрыть.

А эротичность ее в полном господстве женщины над мужчинами. Арагон рисует изолированное микрообщество, в котором женщины управляют всем, в том числе и мужчинами. Они как бы меняются местами. Мужчины необходимы только как средства удовлетворения физических потребностей. Женщина не позволяет мужчине никаких сентиментальностей, и если он не способен — его выгоняют из этого общества: «Странноватая семейка, в которой уже два поколения мужчин абсолютно вытеснены их спутницами. Отец Ирен скончался сразу после женитьбы. В округе поговаривали, что Виктория сама избавилась от него, потому что не желала кормить мужчину,

которого она была обязана считать себе равным. Отец Виктории по-прежнему сидит на одном месте, в кресле больного, сорок лет он созерцает триумф и горделивое здоровье женщин». С другой стороны, это господство можно считать мнимым, так как все, и даже старик, прикованный к постели, остается доволен: он может питать свое сладострастие наблюдениями за любовным неистовством его дочери и внучки. Именно это явление задает эротизм произведения.

В конце главы Арагон обращается к мнимым читателям с агрессивными выпадами: он боится за свое произведение и оправдывает его: «Складывать все в истории — буржуазная мания. Как вам будет угодно, если вы получатель. Я говорю об этом, чтобы вы поняли хорошенько: пользуясь различными именами, я вовсе не стремился двигаться по своей маленькой кривой, словно шарик, благопристойно в соответствии с законами баллистики и Женевской конвенции, выполняя свою траекторию на небе. Ведь шарик ничем не остановишь, он обязательно выпишет, черт побери, именно такую линию!» Что здесь останется, если отбросить сюрреализм? Останется только боязнь за то, что его откровения останутся нераскрытыми (или незамеченными) — и он брызжет слюной перед немой публикой.

Андре Бретон. Безумная любовьУпотребим одно из самых любимых

слов Андре Бретона и назовем это эссе «конвульсивным». Оно написано в 1937 году, когда движение сюрреализма держалось только на их лидере Бретоне (по его же вине) и буквально корчилось в конвульсиях от осознания надвигающегося краха.

Бретон, как известно, страдал манией величия, и отсюда вытекает его любовь к трактатам и манифестам. «Безумная любовь» тоже, несмотря на свое название, обладает элементами манифеста. Бретон последователь-но, приводя историю возникновения, приходит к обозначению цели произведения: «В этой книге я неспешно анализирую все особенности такой (важной) встречи. Самым упорным моим стремлением было объяснить такую встречу обстоятельствами, на первый взгляд совсем обычными, но одновременно весьма значимыми для моей жизни. Кажется, мне удалось убедить,

[книжная лавка]

трамвай

32

что и те и другие обстоятельства имеют общий знаменатель, вполне субъективный, а в истоке его — желание».

Бретон в тексте часто обращается к другому своему роману «Надя». Оно служит ему для выявления ключевого понятия. Это понятие — конвульсивная красота: та красота, которой только и стоит поклоняться — конвульсивная. «Нет красоты — конвульсивной красоты — иначе как в миг встречи движения и покоя и одушевленного и неодушевленного» – это бы-ло известно еще из «Нади». В «Безумной любви» он выделяет третье условие, необходимое для рождения конвульсивной красоты — «остро воспринятый момент открытия чего-то нового, при спокойствии после отказа от решения».

Бретон озабочен не столько прекращением эксплуатации человека человеком, сколько проблемой отношений мужчины и женщины. В эссе «Безумная любовь» Бретон пообещал преобразовать мир, используя для этого «половую любовь и единственный двигатель мира — желание». С подозрением относив-шийся к поэзии Бретон и в «Безумной любви» заговорил о свободе языком поэта — образ-ным, загадочным, туманным. Невзначай Бретон затрагивает в эссе социальный аспект, он говорит о нем только как о препятствии на пути любви и искусства: «Проблемы материальной необходимости в общем плане наносят урон и любви, и поэзии, потому что направляют все способности ума к цели выживания, в то время как он должен быть свободен и для других импульсов». Такой подход для него очень неожидан, но, судя по всему, а особенно, по письму к своей дочери, которым он завершает текст, в этот раз личное побеждает над общественным, и Андре Бретон предается сентиментальным воспоминаниям. Ведь и цель, которую он задал в начале книги, можно обозначить как воспоминания. Он следует ей, открывая свои воспоминания покупкой деревянной ложки с Альберто Джакометти и кончая письмом к дочери. Проделав этот путь, он приходит к убеждению, что современную концепцию любви пора пересмотреть, что основная цель человека — обеспечить самодостаточность любви, что моногамия — величайший нравственный прогресс в эволюции человека за последнее время (эта мысль не

Бретона, а Энгельса в «Происхождении семьи», но Бретон ее полностью поддерживает).

Через определение любви как фун-даментального принципа нравственного и культурного прогресса он придает поэти-ческой деятельности значение первостепенное, поскольку именно поэзия, обладая даром постоянного предвосхищения, знает способ концентрации изменчивого чувственного мира в одном человеке.

Что заставило Бретона, известного своим расчетливым характером, обращаться прак-тически к утопии и забрасывать человека высокими моральными принципами, которые не выживают в современном мире? Осознавал ли он, что его не услышат? Осознавал. Осознавал, потому что данная книга очень личная. Когда он ее писал, все его мысли были обращены к его маленькой дочери, которой на тот момент было восемь месяцев, а в письме он обращается к шестнадцатилетней Экюзетт де Нуарей в надежде, что она прочтет это, когда достигнет данного возраста: «Желаю вам быть любимой, безумно любимой». Так завершает он это небольшое эссе — его губы шевелятся, но человечество, заключенное в его дочери, не слышит его.

Сюрреализм пострадал от дурного характера своего лидера. Осуждать Бретона за это было бы неправильно, так как сюрреализм был его творением, которым он мог распоряжаться. Однако неприятный осадок остается, в особенности от активного политического позиционирования, которому предавался Андре Бретон и побуждал к нему.

Жан-Поль Сартр высказывал мысль о социальном паразитизме сюрреализма. Для него сюрреализм был примером «абсолютного бунта», напоминающего поэтому «фейерверк». Сартр не сомневался в искренности намерений сюрреалистов в их отвращении к буржуазии, но «они разрушают буржуазное существование и сохраняют его со всеми нюансами… Тотальное уничтожение, о котором сюрреализм мечтает… никому не причиняет зла именно потому, что оно тотально. Это абсолют, место, которого нет в истории, это поэтическая фикция». На обуржуазивание «чистого бунта» сюрреалистов указал и Альбер Камю. ♦

[книжная лавка]

трамвай

33

Запретных плодов не существует. Искушение — это и есть голос божества. Если ты испытываешь потребность сменить предмет любви, поставить на его место другой, значит, ты не достоин чистоты. Чистоты невинности. Если выбор был и впрямь свободным, сделавший его от него не откажется. Искать источник беды нужно только в одном — отсутствии свободы. Я отвергаю мотив привычки, пресыщения. Взаимная любовь, как я ее себе представляю, – чудодейственная система зеркал, которые посылают мне в многообразных неожиданных ракурсах отражение моей любимой — облагороженной тем, что ее окружает, обожествленной моим желанием.

Андре Бретон

[книжная лавка]

трамвай

34

«РУССКИЙ НАРОд ПРОТИВ ТОЛЕРАНТНОСТИ»

Лозунг, вынесенный в заголовок, взят с одного из плакатов Русского марша, грозно прошедшего 4 ноября по самому

центру сибирской столицы — от часовни Нико-лая Чудотворца в центре Красного проспекта по специально перекрытой Октябрьской магист-рали до площади Пименова, что перед ГПНТБ. Так, с православными иконами и кулачными боями, почтили память освободителей Москвы от поляков в 1612 году.

Опуская репортажные подробности дан-ного шествия, с одной стороны, в избытке представленные в прессе и на сайтах организа-ций-инициаторов мероприятия и, с другой стороны, не вписывающиеся форматно в наш журнал, хочется остановиться на социальных причинах акции, бросающей в дрожь ли-беральную общественность.

Итак, вернёмся к заголовку. Если перевести «толерантность» с медицинского латинского на пацанский русский, то это не что иное, как «терпимость». Качество, мягко говоря, мало приветствуемое в среде «реальных русских

пацанов». Сами ли молодые люди городских окраин и тёмных подворотен перевели магическое слово, уже несколько лет активно насаждаемое властью «простому народу», или кто помог, ещё вопрос. Но стало очевидно то, что в «терпилы» субъекты сурковской «суверенной демократии» записываться по-ка не собирались, о чём, собственно, и не постеснялись тут же заявить. Благо и случай государство само предоставило. Ведь именно с лёгкой подачи наших партийных идеологов ноябрьский праздник поменял окраску с красной на коричневую. Остаётся только позавидовать националистам, которые под шум коммунистов и под равнодушие прочих политических сил быстро «приватизировали» этот праздник. Единственное, что остаётся непонятным в по-добной идеологической рокировке, так это мотивация властей: банальная недальновид-ность или завуалированное сочувствие крайне правым идеологиям.

Подобные мысли о живущем в обществе гене национализма вновь приходят в голову

[общество]

трамвай

35

На входе в сквер, где должен был проходить митинг-концерт, нас встретили сотрудники милиции; пройдя на саму площадку размещения митинга, мы заметили, что вообще все входы на территорию сквера заблокированы: у главного стоял грузовик с ОМОНом, на лужайке кинологи выгуливали собак — серьёзная обложка, напряжённые лица.

Пока собиралась сцена, устанавливались транспаранты и музыканты настраивали оборудование, мы отправились в магазин за чаем и печеньем. За забором у сквера толпилась группа молодых людей, примерно 20-30 человек, — как оказалось, ультранационалисты. Уже потом, перед самым началом концерта, весь наци-взвод попытался пройти на митинг, но сотрудники милиции, не желая столкновения, не пустили их в сквер. Правда, отдельным персонажам удалось пробраться позже и спровоцировать небольшую потасовку, но и их точечно удалили.

Отыграла группа из Ижевска, отчитал поэт из Новосибирска, отзвучали пламенные речи про то, что цвет кожи, раса, национальность не имеют значения, и не могут являться поводом для насилия. Митинг-концерт кончился. Пришло время расходиться. Расходились небольшими группками, чтобы избежать возможных столкновений с ультранационалистами.

Я уехал с четырьмя анархистами на квартиру для сборов. Организатор акции, как выяснилось, вложил в это собственные деньги, аренда оборудования для концерта оказалась довольно дорогостоящей. Организатор прожил несколько лет в Москве и по возвращении решил уделить борьбе с современным фашизмом как можно больше внимания. Обсуждали прошедший митинг, несметное количество бонов в Перми, и стратегию борьбы.

7 го ноября состоится хардкор концерт, в одном из клубов Перми, и ребята уверены, что ультраправые не простят им сегодняшнего митинга, попытаются напасть на концерт…

Антифашистский митинг-концерт в г. Пермь, написал Анатолий Каплан

УГОЛ №1 – АНТИФА

трамвай

36

УГОЛ №2 – НАцИОНАЛИСТЫ

Вот уже 2-й год, как в столице Удмуртской республики, городе Ижевске, 4 ноября проходит Великий Русский Праздник Русский Марш. Многие, подверженные вредному влиянию наших врагов, врагов, прежде всего Русского народа, считают, что это какое-то маргинальное шествие неонацистов. Однако, как и прежде, несмотря на сильнейшие препятствия, создаваемые преступной властью, Русский Марш – Ижевск – 2010 снова состоялся дружным, сильным и крепким, как и все крепкие духом, что пришли праздновать праздник Триумфа и Величия Русского народа. Нужно сказать, что в этом году, пропаганда организаторов праздника как работала намного слаженней и масштабней, если вы и сейчас проедетесь на каком либо виде общественного транспорта, то сможете без труда распознать дело наших рук: практически в каждом троллейбусе, автобусе или трамвае присутствуют стикеры, приглашающие Русских Людей на Их праздник. Но, коварный ЗОГ, всё-таки, не смог обойтись без своих преданных шакалов – органов МВД, и конкретно бывшего 6-го отдела, а сейчас он называется «отдел борьбе с экстремизмом и сепаратизмом.», и естественно, действовали своими крысиными методами, многим из организаторов, а также простым Русским патриотам Русофобы звонили домой, и настоятельно не советовали принимать участие в шествии 4-го ноября, некоторых старались запугать, применяя опыт задержания в застенках своих помещений. Но, несмотря на всё это, 4-го ноября в 13 часов к памятному бюсту основателя города пришло около 400 Русских Патриотов-Националистов, людей, которые находятся в самой крайней степени оппозиции, которые не готовы и никогда не будут готовы пойти ни на какие компромиссы с преступниками, что бесправно управляют нашей Великой Страной. На протяжении всего праздника, Соратников, которые шествовали по центральным улицам города, сопровождали не только сотни людей в форме, но и специально, заказанный организаторами автомобиль с музыкальным сопровождением. Примечательным РМ – Ижевск – 2010 был ещё и тем, что праздник сопровождался не только пламенными речами, что вырывались из болеющей за судьбу страны, Лидеров Ижевского Националистического крыла, но была и сформировано официальное обращение-требования во все инстанции власти, в котором говорилось, что пора опомниться, и остановить преступный геноцид русского народа, и принести в строй России порядок. Конкретно, все требования, сказанные в обращении стали именоваться в среде Русских националистов, как «концепция 14». И с ноября уже этого года начала активно действовать, в частности 8-го ноября прошёл пикет у «Дома Дружбы Народов», посвящённый отмене платных обязательных уроков, по истории Холокоста. Закончился праздник приятной чайной церемоний в штабе Русских Националистов в г. Ижевске. Стоит ещё отметить, что в этом году, РМ прошёл практически без эксцессов, то есть, соратников не забирали без причины в машины МВД, не забирали у них паспорта, не били и не угрожали. Вероятно, этот факт объясняется тем, что в 2009 году, после подобных выходок властей, в прокуратуру РФ был отправлен ряд жалоб, связанных с насильственным отношением(видимо в отношении активистов националистического движения Ижевска — прим. редакции) органов МВД УР и конкретно работников все того же бывшего 6-го отдела МВД УР. В заключение хочется сказать, что для города 630 тысяч населения, собрать на праздник настоящих патриотов 400 человек, это уже достижение, если сравнить с прошлым годом, когда в колоннах РМ были ещё и Удмуртские Казаки, то численность соратников составила всего лишь 250 человек, а в этом году, на РМ были практически только молодые крепкие русские парни, готовые отдать всё за честь и свободу Русского Народа. Также стоит заметить, что активно работала и специальная группа безопасности, сформированная штабом организаторов, которая не допустила провокаций со стороны так называемых шавок (так в среде националистов называют людей открыто выражающих антифашистские взгляды — прим. редакции), шарпов (скинхеды, выступающие против расизма — прим.редакции), проще говоря мрази, русофобов или антифа.

Русский марш в г.Ижевске. 4 ноября 2010 г. Написал : Сенатор J.A. WinnerMann.

Орфография, пунктуация, стилистика сохранены.

трамвай

37

после получивших общественный резонанс событий 9 ноября, связанных с несостоявшимся просмотром документального фильма явной антифашистской риторики. То сначала ад-министрация НГУ запрещает показ, то сразу по-сле этого на собравшихся нападает непонятная группировка, выкрикивающая профашистские лозунги. При этом университетская адми-нистрация, равно как и силовые ведомства, ничего отрицательного в Русском марше 4 ноября не видят и мотивов организаторов кинопросмотра не понимают, а корень всех зол пытаются усмотреть в действиях организаторов просмотра.

Человеку, хоть немного знакомому с рос-сийской историей, удивляться подобным настроениям не приходится. В России националистические и шовинистские идеи давно занимают особое место в общественном сознании. Их генезис можно проследить как минимум с черносотенцев и еврейских погромов начала XX века. В Советском союзе уже в начале пятидесятых годов, сразу после победы над нацистской Германией, в парках и скверах стали собираться фашистские кружки.

И во все времена шовинистические настроения поддерживались на государственном уровне.

Современный русский национализм — явление очень многостороннее и загадочное, изучение которого благодатная тема для социологов. При взгляде на плакаты участников Русского марша, возникает ощущение при-чудливого информационного компота в головах марширующих. Не отказывая себе в удовольст-вии и предоставляя источник исследований для социальных психологов, приведём небольшой их ряд: «Русские девушки — русским парням», «1480», «Отмена крепостного права», «Слава предкам, слава Роду, слава русскому народу», «В России — русская власть», «Русский народ — Россию спасёт», «Вместе и до конца», «Нет ГМО», «Нет наркотикам, нет иммиграции, да здравствует русская нация», «Борись за Русь авторитарную», «Чтобы русские честь свою сохранили», «Алкоголь убийца мечты», «Нет пивным корпорациям», «Русские идут».

Сплошной сюрреализм, с точки зрения нормального психологически здорового че-ловека. Однако если над этим явлением за-думаться, то понимание приходит как на

[общество]

трамвай

38

политическом, так и на социальном уровне.Во-первых, совершенно очевидно, что не

лозунги были целью этого марша, а проверка самой возможности такого мероприятия. Про-ще говоря, демонстрация силы: важно было понять, что двести-триста молодчиков могут со-браться в центре города и спокойно пройти по Октябрьской магистрали, нагоняя тихий ужас на случайных прохожих.

В о - вт о р ы х , Р у с с к и й м а р ш — п р е к р а с н ы й и н д и като р уровня национализма в об-ществе. Новосибирск — ог-ромный город, где, по оценкам статистики, на полтора миллиона официально зарегистрированных жителей приходится ещё в среднем двести тысяч незарегистрированных, большую часть которых составляют трудовые мигранты из Китая, Средней Азии, а также цыгане. Все вместе они формируют восьмую часть жителей Новосибирска, хотя большие территориальные пространства пока ещё не позволяют всем жителям города в полной мере прочувствовать это явление. Толерантным интеллигентам из Академгородка нет, по сути, никакого дела до на-воднённых мигрант ами-гастарбайтерами районов, приле-гающих к Гусинобродскому вещевому рынку. Не надо даже заходить на барахолку, а достаточно проехать в общественном транс-порте или заглянуть в какой-нибудь сетевой супермаркет «Праздник», чтобы в полной мере ощутить себя не то в Душанбе, не то в Самарканде. Нет ничего плохого в трудовой миграции, нет ничего плохого в людях других национальностей. Но как показывает практика, современное европейское общество при всей своей толерантности оказалось совершенно не готовым к мультикультурному сосуществова-нию. Когда родившийся в Париже француз,

оказываясь в районе Северного вокзала, вдруг из Парижа попадает в Каир или Алжир, тогда либеральные европейские общества постепенно отказываются от построения различных этно-культурных сообществ внутри государства, требуя уважения и приобщения к культуре и бытовым нормам принимающей нации. Также человек, живущий в Новосибирске, не стремится в Самарканд, который в свою очередь постепенно переползает к нему в город, квартал, дом. До того, что выходя на улицу, уже сложно услышать родную речь. И бесконечно

толерантные европейцы, и менее сдержанные русские одинаково обеспокоены внедрением в их быт иного быта и культурных норм, которые так и норовят стать главенствующими. Тут-

то и вылезает, как прыщик на благородном лице, ксенофобия в любом до этого уверенном в своих

передовых взглядах интел-лектуале.

В этом смысле мы идём одним путём с так любимой нами Западной Европой. Только, как обычно, своим своеобразным и диким спо-собом. Пока европейские

демократии пропускают в пар-ламент ультраправые партии, мы с чёрными платками на лицах наводим страх на своих же в душе сочувствующих сограждан или

убиваем в подворотнях беззащитных женщин и детей не приглянувшейся нам наружности. Наше ультраправое движение, по сути своей, — дикая и никчёмная организация во главе с необразованным и запутавшимся в своих же стереотипах лидером. И в этот момент для общества наступает вопрос выбора: либо оно осознаёт эту проблему и начинает мучительные поиски её решения, либо предпочитает закрыть глаза и занять позицию неучастия. Последний сценарий в Истории хорошо знаком.♣

Сергей Дмитриев

[общество]

трамвай

39

Любая вера иррациональна. Объект веры вовсе не обязан демонстрировать признаки своего существования. Да

и верящему так спокойнее.Я верю в то, что где-то существует

прекрасная, вдумчивая, современная ли-тература (в лучшем смысле этого слова). Ещё я свято верю, что литературу создают одиночки, не нуждающиеся в публичности. И третий пункт моей веры сливается с первы-ми двумя: подлинное искусство состоится только наедине, в момент контакта художника и того, к чему он обращён.

Для моей наивной веры проект «Русский Гулливер» явился самым настоящим горя-щим кустом. Веримое мной обрело плотность и выбило почву из-под ног, взамен предложив невесомость:

«Русский Гулливер» — издательский проект Центра современной литературы Вадима Месяца, осуществляемый совместно c издательством «Наука» и рядом партнеров. Он создан для возрождения гуманитарной традиции в русской литературе, вос-становления культурной иерархии с при-оритетами художественности и духовного поиска, — даже при самом дерзком экс-периментировании со словом…

Гулливер не претендует на окончательное знание, но берет на себя смелость выбирать направление движения, не ведая, куда его занесет: к лилипутам или великанам, в Ла-путу или Гуингмию. К сожалению, в его мире больше нет надежных карт и непререкаемых авторитетов, реальных писателей и по-этов с большой буквы, способных быть

ГОВОРЯЩИЙ КУСТ

[рецензия]Иван Полторацкий

трамвай

40

властителями дум в отечестве или по-сланниками во внешнем мире. Но он ищет их, зная, что настоящее искусство создается одиночками, и масштаб его зависит от точки отсчета…

Главным критерием остается от-ветственность автора по отношению к литературному слову

Мифопоэтические истоки литературы забыты, из нее уходят тайна, музыка языка, чувство единения с природой, одержи-мость, способная гнуть деревья, и бережно пересчитать ангелов на кончике иголки, но «Русский Гулливер» уверен, что духовный центр мироздания остался на прежнем месте, и сущность человека не изменилась. Мир держится жертвой, молитвой, са-моотречением. То, что он до сих пор существует и солнце восходит — не в последнюю очередь име-ет отношение к ритуалу писательского труда. Издательский проект «Русский Гулливер» ставит своей целью воссоз-дание жизнеспособного пространства для литературы интеллектуальной, художе-ственной, фундаментальной — по аналогии с фундаментальной наукой, ориентирован-ной на будущее. Время «повзрослело», именно поэтому оно столь нуждается в «детских» героях. Мы получили воздух свободы, но почва под ногами еще не обретена. Пора обрести ее и сойти на берег.

Столь обширная цитата не имела бы никакого смысла, если бы деятельность проекта не продвинулась (как это обычно бывает) дальше утопического манифеста. Но последовательно осуществляемая миссия проекта и её безусловная значимость, подкреплённая действительно изданными книгами, заставляют обратиться непо-средственно к автору:

Р а з р а б о т ч и к проекта — Вадим Месяц, поэт, прозаик , обитающий в д в у х к ультура х — р у с с к о й

[рецензия]

трамвай

41

и американской — представляет свою книжную «золотую полку» составленной из авторов, по характеру письма, очевидно, интровертных. Возможно, здесь кроется вызов расширенному пониманию эффекта глобализма, очеловечивание рынка и потоков информации, приручение общих схем или диалог с ними. Во всяком случае, свифтовский Гулливер путешествовал между чужеродными мирами и был героем, по которому судили о соотношении «природного» и «рационального» на ранних этапах капитализма. Почему бы ему не появиться сейчас среди нас и не напомнить о единстве микро- и макрокосмоса, о перспективах и тупиках разума? Герметическое, сложное искусство обращено к универсалиям, которые присутствуют и в самой массовой продукции, но различие в том, что новизна образного языка сбивает нас с автоматизма восприятия.

Алексей Парщиков. «Гулливеровский размер»

«Новое

время», № 43, 30.10. 2005

Прямо на глазах происходит овеществление веры. Врождённый скепсис

говорит о невозможности этого и опасности потерять вообще всякую веру, но вот сейчас я держу в руках книгу Алексея Парщикова «Ангары» с небольшим гулливеровским флагом под обложкой, и у меня закладывает уши.

Выветривается ирония, с кото-рой я в самом начале

декларировал т р и

пункта локальной веры в будущее литературы. О вере вообще нельзя ничего говорить, какой бы она ни была.

Но вот он – говорящий куст.Утверждать, что я верю в язык и в другое, так

же бессмысленно, как приводить здесь факты биографии Алексея Максимовича и рассуждать о метареализме и метаметафоризме, попутно привлекая поэтику Ивана Жда-нова и творческий метод Александра Ерёмен ко.

К тому же о по-с л е д н и х с е й ч а с можно узнать

в с р е д н е й ш к о л е (наверное, в с т а р -ш и х

классах).

[рецензия]

трамвай

42

И наконец-то возьму книгу в руки.Обычно от сборника неактуальной поэзии

ожидаешь, что он будет сделан кое-как, из последних сил, соответствуя эстетике самиздата, где главное, чтобы текст — был, а достойно оформить можно когда-нибудь потом; но первое, что хочется сказать: книга издана отлично. Твёрдая белая обложка (не считая неуместной ядовито-жёлтой полосы сверху), плотная бумага, тщательно выверенные тексты. В отличие от малой книжной серии «Воздуха», (парадокс!) книги «Русского Гулливера» хочется читать, сидя за столом, водя карандашиком по страницам. Подобные книги требуют долгого и обстоятельного чтения. Эту серию хочется собрать целиком, с гордостью поставить на любимую книжную полку, чтобы пе-риодически возвращаться, когда надо будет открыть что-то новое. Навскидку имена изданных «одиночек» (поэзия проза, эссе): Борис Херсонский, Игорь Вишневецкий, Анатолий Барзах, Зиновий Зиник, Андрей Тавров, Валерий Шубинский, Александр Давыдов, Галина Ермошина, Сергей Круглов…

Но хватит.На обложке книги — фотография автора,

его окаменевший взгляд. То ли корни, то ли цепи, сплетшиеся в одно предельно уплотнённое единство. Неразрывность, крепость, скрепляющее вещество, тончай-шая молекулярная вязь. Такова сверхзадача поэтического творчества — разъять язык, чтобы обнаружить физическое единство предметов и разломить зримый предмет, чтобы увидеть неделимость самого языка. Признать это и смириться с невозможностью и необходимостью познания. Обезличить скрепы сознания, вывернуться за его пределы, чтобы остаться наедине со своим языком, со своей верой и всем вокруг:

Открылись такие ножницымеж временем и пространством,что я превзошёл возможностивсякого самозванства —

смыкая собой предметы,я стал средой обитаниязрения всей планеты.Трепетание, трепетание…

(Землетрясение в бухте Цэ)

Книга открывается пятью высказываниями о Парщикове. Люди, достаточно глубоко соприкоснувшиеся с языком, пытаются осмыслить перемены в себе, произошедшие после столкновения с подобной поэтикой:

Алёша, Вы — поэт абсолютно уникальный по русским и всяким прочим меркам масштаба. Говоря « поэт», я имею в виду именно поэзию и, в частности, Ваши метафорические способности, их — Ваш — внерациональный вектор. Они в Вас настолько сильны, что, боюсь, доминируют в стихе в ущерб слуху.

Иосиф Бродский – Алексею Парщикову

Ограничусь только именем и цифрами (в скобках):

АЛЕКСЕЙ ПАРЩИКОВ. 24.05.52 – 03.04.09

[рецензия]

трамвай

43

А дальше книга исчезает. Остаётся пульсирующая чёрная дыра, сгусток чистой энергии, который странным образом мож-но держать в руках, но не в сознании; перелистывать, прижав страницы большим пальцем, чувствуя, как внутри сдвигаются вековые каменные глыбы, неохотно под-нимаясь на расстояние метра от земли и летя, летя, в известном направлении, вспахивая подбрюшьем землю.Что делает застывший в небе луг? — Маячит, всё откладывая на потом.Он заторможен… Чем? На чём? — На том, чем стал.Остолбенел с люпином в животах.Он терпит самолёт и ловит ртомДва дерева; идёт на терминал, ворочая локатором кристалл.Он никогда не совпадёт с землёй, не разберётся в аэропортах.

(Сомнамбула пересекает МКАД)

Здесь всё подчиняется неземной ло-гике, законам воздухоплавания и дири-

жаблестроения. Текст неуклюж и невозможен, как попытка поднять тяжесть рукой, кото-рую не осознаёт мозг. Либо парализованной, либо отсечённой, либо третьей рукой. Но, самое главное, что происходит постепенное преодоление чудовищной сопротивляемости текста. Всё возможно при условии упорной работы над собой. И после десятого, сотого прочтения одной и той же строчки вдруг начинаешь чувствовать что-то новое. О, какой сладкий момент начала понимания! Приходит ощущение, зримость образа. И рано или поздно несуществующая рука станет своей и поднимет запредельную тяжесть.

За окоёмом нервных окончаний.Стихотворения и поэмы.

В процессе чтения, если признать другое за своё, можно обнаружить даже иронию и лирику, несмотря на полное развоплощение личности автора, его распылённость по остистым галактикам. Следуя по спирали искажений, можно прийти к действительно существующему предмету, который явля-ется точкой опоры зрения автора. Это очень увлекательная игра, это сложнее, чем установить коммуникацию с инопланетным разумом. Но это — возможность сильно ускорить мышление. Сам Парщиков доку-ментировал подобное так:

Сам я читаю книги — неважно, с конца или с начала, – предаваясь заданной смутной игре, в этом заключается моя читательская предвзятость, внезапно пришедшее в голову правило, с которым соразмеряешь удивле-ние по ходу чтения. Игра эта может быть подслушана в мнении другого или в азартной самоуверенности, что тебе попалось именно то, что нужно, и подсказка, наводка на ожидаемое приходит извне, из текста. Так творится триалог между тобой, книгой и суждениями о ней…

…Мне было бы приятно, если бы читатель со мной мог пережить какие-то моменты моего опыта, поискового поведения во время самого написания текста, побывать на «сеансе» в шкуре воображаемого автора…

Во многих включенных в книгу сти-хотворениях я пытался передать ритуалы, в которые мы так или иначе втянуты

[рецензия]

трамвай

44

повседневно. Ритуал открывает глаза и закрывает их одновременно с текс-

том, но эти начала и концы особенным образом уходят в небытие, забываются, ли-шая причинности весь ход

следствий, которые мы и принимаем за

самостоятельные события; «полет расска за» имеет

опору в самом се-бе. М.б., и стоит смот-реть на какие-то стихи в книге как на отголоски ритуалов.

( П р е д и с л о в и е к « В ы б р а н н о м у » . М.: Иц-гарант, 1996)

Помимо чудовищной о т с т р а н ё н н о с т и , всё это — очень жи-вые стихи. Если не

сосредотачивать всё вни-мание на космической

отчуждённости текста, которая, конечно, сразу

же поглощает читателя, то

можно обнаружить множество близких и ощутимых вещей и характеров, простых че-ловеческих чувств. В эпических «Деньгах», ставших уже классикой современной поэзии, герой не только улавливает неподдающие-ся осознанию фигуры интуиции и прочие астральные фигуры, но и совершает про-гулку внутри трёхрублёвой купюры, (из сопутствующего эссе можно узнать, что есть в Москве такая точка на Каменном мосту, с которой списан пейзаж, воспроизведённый на трёх рублях; и Парщиков забавлялся тем, что фотографировал на этом месте ничего не подозревающих туристов, как бы обращая их в деньги) попутно вспоминая звёздные войны, Албанию и голландский гульден, доходя даже до безумного в этом метаметафорическом пейзаже про-сторечного:

– Ну что ты свой трояк так долго муссолини...

В грандиозной батальной поэме «Я жил на поле полтавской битвы» помимо за-предельного исторического и (опять же) космического размаха, воскрешающего мёртвых и устраняющего временной пробел между минувшим, настоящим и тем, что ещё не свершилось, присутствует подробнейшее описание пира Мазепы:Зеркала намокали в пару говяжьих развалов, остывал узвар,Тысячи щековин солёных, мочёные губы, галушки ищ рыбных филе,Луфари и умбрины в грибной икре черствели в дворцовой мгле… ;

отчаянная эротика отношений Мазепы и Марфы Кочубей:

Крестница кровь стирает с лица, платье разорвано сзади и на груди,

лопатки её сближаются так, что мог бы Мазепа их вишенкой соединить, —

несмь доволен Владыко Господи, да внидеши…— но тотчас теряет нить, —

несмь доволен Владыко Господи, да внидеши под кров души моея,

всякий кусок золота в невесомости принимает форму тела ея.

инженерно-детальное описание хитро пыточного аппарата; дословная цитата из стихотворения современного полтавского среднестатистического поэта-графомана:

[рецензия]

трамвай

45

А с пьедестала смотрит величавосам Пётр, как будто бы живой,и вспоминает дни военной славы

и памятный полтавский бой…

И множество здешних, земных деталей, восстанавливающих связь космоса и зримой живой земли. Такая метафизика задевает гораздо сильнее отвлечённых рассуждений галактического масштаба.

Самое радостное в этой книге было найти живых, неотчуждённых от реального мира людей:Возможно, что в Роттердаме я вела себя слишком

вольно:Носила юбку с чулками и пальцы облизывала, чем и

дала ему повод

(Дорога)и, верно, самое моё любимое:

Львы нарисованные сельв и чащоб!Их гривы можно грифелем заштриховать.Я же хочу с тобой пить, пить, а ещё

я хочу с тобой спать, спать, спать.

(Львы)

И ещё хочется поделиться своей небольшой, но светлой радостью: стихи Парщикова прекрасно несовременны. То есть они свободны от некоторых модных тенденций, характеризующих нынешнюю актуальную поэзию.

Первое: они написаны здоровым русским языком без перегибов и извращений фор-мы, без детерминированного синтаксиса и грамматических откровений. Наоборот: сама строгая форма текста и тщательно расставленные знаки препинания помогают лучше понять текст. А этого так не хватает в нарочито самодостаточной современной поэзии, игнорирующей право читателя на понимание. Парщиков не навязывает, он просто даёт возможность проникновения в текст.

Второе: здесь нет никакого самолюбования и концентрации на собственном я, порой доходящей у некоторых современных ав-торов до болезненного онанизма. Автор не выпячивает свою новую искренность и не заставляет читателя посмотреть: «какой я вот тут красивый и несчастный». Нет, он

присутствует в тексте, сохраняя чувство собственного достоинства, готовый на равных побеседовать с тем, кто задаёт вопросы. Хотя сам масштаб поэтического зрения Парщико-ва наводит на мысль о полном самоустране-нии личности, но это лишь иллюзия — даже под сенью спирально раскручивающихся галактик можно найти время для доброго разговора и тёплого прикосновения.

Третье: автор не подавляет своим интел-лектуальным уровнем. Он оставляет снос-ки там, где это необходимо. Например: биографические факты, или малоизвестный предмет, или событие, которые послужили толчком для раскручивания текста:

ТЕРМЕН *Но при этом Парщиков не создаёт эн-

циклопедический словарь из своей книги. Он комментирует только там, где считает нужным, дополняя текст и ничего, кроме текста. На всю книгу мы найдём не больше десяти сносок, благодаря которым можно представить образ, не отрываясь от текста, хотя его преодоление всё равно требует неимоверного, но благодарного труда.

Пустые звонкие металлические ангары полны причудливых летательных аппара-тов, руку к которым приложил ещё Мастер Леонардо.

И, если получится завести хотя бы один из них — …

Вторая часть книги представляет собой подборку эссе: «Нулевая степень морали»

Автор так объясняет их выбор:Я хотел показать, что рядом с художником

возникает зависимая от него среда, соот-носимая с его взглядом, которую можно ак-тивировать и получить послание… Я решил

* Изобретатель музыкального аппарата, известного по миру как «терменвокс». Инструмент был основан на изменении электрического поля, работал как конденсатор и, таким образом, менял плотность поля и, соответственно, звук. Термен мог – и делал! — исполнять музыку посредством самодвижения, озвучивая самого себя на ходу — автобалет? Он был великим изобретателем всю свою жизнь. В частности, принцип его музыкального изобретения был одо6рен Лениным и положен в систему охраны Кремля. По смерти вождя изобретатель ринулся его воскрешать, т.к. обладал экстрасенсорными способностями и был достаточно самоуверен. Но — опоздал

[рецензия]

трамвай

46

выбирать те из моих записей, где мои автор-ские «настройки» яснее артикулированы и живее говорят о смотровых площадках, с которых в обзор попадает больше, чем обещает перспектива.

Действительно, предметы этих эссе, написанных вполне понятным живым языком, поражают воображение своей мнимой незначительностью, хотя на самом деле у автора просто отсутствует оценочная категория, о чём ясно информирует название сборника. Автору одинаково важны вос-поминания о своём детстве и ключи, упавшие в привокзальный сортир; его интересуют внутренности старой лошади и природная целесообразность помещения сельхозсто-рожа между коровой и быком в момент соития; он рассуждает о современном искусстве («Кремастер» Матью Барни и кинетические скульптуры Александра Колдера) и непроданных самолётах на аэродромах Невады. Это взгляд ребёнка, ко-торому интересен целый мир, он прозревает своего детского интересного неназываемого

Бога абсолютно во всём. И эта проницающая точка зрения действительно разъясняет поэтику Парщикова, оставляя ещё большее количество загадок, чем только можно было представить.

Сознание ширится и растёт, а поэзия и язык остаются неизменны.

В заключение добавлю, что книги издательства «Наука» можно приобрести в «Академкниге» за вполне приемлемые 200 р.

И если не делать выводов, то всё одинако-во важно, и трамвай, замыкающий очередное кольцо равнозначен течению времени и круговращению нашей планеты. ♥

Ангар погас, пропал. Но всё же что-то движется в ангареот зоны к зоне, от сих до сих.— Что вертишь головой? Что ходишь вверх ногами?

— Я ищу лики святых.

(Ангар в сумерках)

[рецензия]

трамвай

47

[регионы]

трамвай

48

Меня встречают на вокзале «Пермь вторая», мы узнали друг друга сразу («мы всегда узнаём друг друга»)

и двинулись к выходу в город. На улице сыро, последождливо, обмениваемся несколькими стандартными вопросами-ответами и идём гулять. В городе две главные улицы: Ленина и Комсомольский проспект (проще — Компрос). В салоне связи покупается сим-карта на выдуманного человека — продавец не смутился от того, что паспорта на руках у меня нет, и поверил, что я не выдумываю данные на ходу.

Символ города — буква «П», выполненная А. Лебедевым, мне рассказали о знаменитых уродливых человечках, подаренных Перми питерскими художниками (арт-группа Ppro-fessors), и совсем недавно отправленных обратно в культурную столицу. Город не-навидел этих человечков, и изваяниям приходилось многое вытерпеть. Хотя чего та-ить — местные власти собираются сделать Пермь культурной столицей Европы, так что вывоз инсталляции можно расценивать как своего рода экстрадицию.

Городская экспанада — одна из основных достопримечательностей Перми,�идя по ней, мы дошли до больших бетонных букв «ВЛАСТЬ» (дизайнер — А. Лебедев), выложенных перед законодательным со-бранием Пермского края. Чуть ниже чёрным баллончиком приписано «русским».

Два торгово-развлекательных центра «Колизей» через дорогу друг от друга — фактически разделённые сиамские близнецы: по замыслу архитекторов, оба здания должны были соединяться стеклянным переходом, но кризис 2008 года превратил единое целое в тавтологию.

Пермская Обь называется Кама, очень синяя река, цветом напомнившая Енисей, к ней надо сначала подниматься, а потом спускаться. Несколько мостов, в том числе железнодорожный, соединяют берега Ка-мы, обильно усыпанные микрорайонами, заводами, людьми, частным сектором.

Пришли на улицу Советская — в этом до-ме проводилась бесплатная ярмарка, и Linux-фестиваль, он своего рода плацдарм, точка

БЕГЛО

Е Р М Ио

[регионы]

трамвай

49

опоры для свободы. Здание подлежит сносу с 1 ноября 2010 года, несмотря на то, что опре-делённо имеет культурную ценность. Это двухэтажный купеческий дом, построенный веке в 19ом, выполнен из красного кирпича. В том же Новосибирске несколько подобных домов (один на Каинской, второй сегодня — здание юношеской библиотеки) признаны объектами культурного значения и охраняются государством. Так что гря-дущее поглощение пермской точки опоры для свободы новостроем ещё находится под вопросом, и активисты собираются спасать дом. Второй этаж здания абсолютно лишён окон, хотя в целом дом простоял бы ещё лет 50, а может и больше; отопление вернули совсем недавно. Мы перекусили, поговорили и ждали начала митинга, который должен был состояться в 15:00 в сквере около театра оперы и балета. Митинг, приуроченный ко дню народного единства, антифашистский митинг-концерт.

Вечером 4 ноября Андрей Родионов презентовал свою новую книгу в книжном магазине «Пиотровский», который для Перми что-то вроде открытой площадки прогрессивных дискуссий. Магазинчик маленький, площадка в том же новосибирс-ком Плинии гораздо удачней, но это сугубо для сравнения. Родионов, как известно, в Пермь переехал надолго и является кура-тором поэтического фестиваля «СловоNova», который пройдёт в декабре. В рамках фести-валя пройдёт общероссийский поэтический слэм, представлять Новосибирск поедут Антон Метельков и Валерия Мордачёва, пожелаем ребятам удачи.

Вписали меня в большом, но сравнительно отдалённом от центра районе — Закамск, что характерно для Перми — сам центр довольно невелик, но город очень растянут и придатки огромных жилых массивов расположены на равноудалённом расстоянии. Кроме того, Закамск считается быдло-районом, закамское быдло — самое опасное в Перми, к счастью, почувствовать эту опасность на себе мне не удалось.

Вписка — трёхкомнатная хрущёвка, планировка довольно просторная, маленькая

кухонка, раздельный санузел и три комнаты, площадью примерно по 15 квадратных метров каждая. На вписке уже неделю живёт больная собака, ей прострелили спину из ПМ (пистолет Макарова — прим. редакции) и по этой причине она не может самостоятельно ходить — задние лапы волочатся по полу. В приюте собаку списали на усыпление, а здесь за ней ухаживают, ставят уколы, носят на прогулки, в скором времени она, возмож-но, начёт ходить.

В Перми есть театр «Театр», который иногда называют театр «театр «Театр»». Знаменитый музей современного искусства «PERMM», расположенный в бывшем здании речного вокзала, мне посетить не удалось — хотя очень хотелось – музей оказался зак-рыт на переэкспозицию. Активно ходящие вокруг Перми слухи, предположения, доводы и заявления о новой культурной столице Европы на данный момент действительно выглядят голословно, но и Рим был построен не за один день.

Ходить по улицам этого города очень приятно; если пойти по предложенному туристам маршруту в виде зелёной линией с точками на местах достопримечательно-стей, можно увидеть гостиницу, где останавливался в своё время Горький, Маяковский (который переехал потом в другую гостиницу, поскольку в первой не оказалось бильярда), иные памятные персонажи. Декорации Перми, скажем так, хорошие декорации для того, что с ней яко-бы собираются сделать, здесь даже новострой не столь эпичен в своём убожестве, как стеклянные коробки Новосибирска: ново-строй Перми стараются вписать в общий архитектурный облик города, стараются на деле.

Даже краткосрочный визит в этот город породил бурную реакцию в голове и на бумаге, но преимущественно это что-то внежурнальное или сугубо творческое. Для творчества, кстати, Пермь подходит как нель-зя лучше, и дело даже не в смене обстановки. Может быть, в Каме…♦

Анатолий Каплан

[регионы]

трамвай

50

дОМ Од: на литературных полях Петербурга

Кушнер написал оду Матвиенко. Вот отрывок. Начало типа не раболепное, но

в целом хвалебное. Про то, что деятельность Валентины Ивановны оценивается поэтом на 5 с минусом. Что кругом прекрасные дворцы. Потом — чу! — легкий укор:

Я минус был бы снять готов, Выглядывая из-за шторы, Когда б не парочка домов, Торчащих за спиной Авроры. А тут еще Газпрома высь С его початком кукурузы. Нам шпили дороги и львы У нас совсем другие вкусы.

Напряжение в зале... И вновь литавры и фанфары:

Критиковать легко — пойди, В траншею влезь, взберись на вышку, Еще инвесторов найди, Устрой писателям домишко, И утром, встав в восьмом часу,

Красавица и молодчина, По-женски утерев слезу, Встает на вахту Валентина.

Прочитано — и это самое интересное — на открытии Дома Писателей (где-то у Обводного).

Собственно, кроме этого немногого говорить как бы и не о чем. Всякий искушенный в ли-тературе или даже литературной борьбе субъект, впрочем, просто улыбнется и пройдет мимо этого малопримечательного курьеза жизни скорее внутриинституциональной, нежели социальной. Рассматривать же данный текст с эстетической точки зрения и вовсе мало кому придет в голову, даже если в голову приходило рассматривать с та-ковой предыдущие тексты Кушнера. Разбираться, однако, здесь есть в чем.

1. ЗАЧЕМ?Поза литературы, независимой от произ-

водственных условий, в которых она создается (разделяемая, между прочим, и Кушнером, причем, небось, и до сих пор), была характерна почти

[регионы]

трамвай

51

для всех эпох и обществ, но стала особенно распространенной в связи с появлением фи-гуры отверженного поэта, парадигматичес-ким примером которой может служить Бод-лер. Мечтатель и фланер, выказывая полную отрешенность от мира быта, передвигается по городу, скользит вдоль витрин, не обращая на них ни малейшего внимания, но это и не нуж-но, когда витрины отражают самого поэта. Именно Бодлер являет, по мнению Беньями-на, первый противоречивый опыт пребыва-ния поэта в условиях зрелого капитализма, когда стремление к созданию абсолютного произведения оборачивается созданием аб-солютного товара. В дальнейшем патетика чистого творчества будет только возрастать параллельно с возрастанием числа усилий, необходимых для эпатирования буржуазной публики, неизбежно окупающихся, впрочем, накоплением символического капитала и вхождением в литературный консенсус. В динамику двух этих этапов бытования, «проклятости» и признанности, замкнутых друг на друга, уже в XIX веке вторгается логика рынка, обнажая механизмы функ-ционирования литературной системы и культивируя третий тип циркуляции символической продукции, который вскоре назовут массовым. В последнем случае производители нацелены уже не на долгосрочные и косвенные процедуры извлечения символической выгоды из своего творчества, но на краткосрочную и прямую денежную выгоду, на которую позволяет надеяться «потакание вкусам толпы». Такой соперник вызывает у прежних монополистов рынка изящной словесности (причем не только у признанных патриархов, но и еретических претендентов, «обреченных на успех» в будущем) закономерные снисходительность и презрение. Дис-курс настоящего, чистого искусства, являющийся прямым потомком этого союза, заключенного в момент зарождения массовой литературы, эксплуатируется особенно активно модернистами, самыми известными саботажниками и передовиками символического производства. Его очень лег-ко опознать и в сегодняшних художествен-ных декларациях по противопоставлению

интереса бескорыстию, ангажированности и чуждости политике, коллективности и индивидуальности. Вследствие этого плавного риторического смещения нас-тоящий художник теперь презирает не только коммерческую литературу и заботу о выгоде, но и всякий общественный утилитаризм и прагматическую программу в принципе. Несмотря на противопостав-ление себя буржуазной жажде преуспеяния, демонстрируемой массовыми писателями, адепты чистого искусства, исключив из круга своих потенциальных — всякие общественные практики, стали всего-навсего новой буржуазией — буржуазией письма. Тезис автономного существования искусства был подвергнут пересмотру и радикализации только эстетическим и политическим авангардом, объединившимися ради вос-становления неотчуждаемой родовой сущ-ности человека через преодоление разделе-ния труда, благодаря которому автономное искусство только и было возможно как институт символического угнетения на-ряду со многими другими (такими как наемный труд или сословные привилегии). Вместо искусственно сконструированного противопоставления творчества — труду, а уникальной личности художника — толпе (угнетенных) обывателей, авангардисты выдвигали тезис о растворении искусства в общественном производстве, когда бы оно лишалось статуса искусственного нароста и обращалось в саму социальную реальность, в коллективное производство новых форм быта и чувственности. Худож-ник должен был обрести практический, рабочий взгляд на вещи, а пролетарий сместить свой антропологический опыт в сторону художественной субъективности. Все это должно произойти благодаря включению широких рабочих масс в про-цессы художественного и технического творчества. Однако проект этот не был реализован, и реакция на единственный исторический прецедент его частичного воплощения – перекодирование призывов к коллективному творчеству в наряды труда сталинизированным советским руководст-вом — надолго дискредитировала не только

[регионы]

трамвай

52

идею жизнестроительства как высшую фор-му синхронизации политики и поэтики, но и всякий намек на политическое в искусстве. Причем, если в западной критической теории искусства благодаря интеллектуальному авторитету Вальтера Беньямина вскоре вместо «ауры» центральным принципом производства искусства все-таки ут-верждается политика, т.е. от обрамляющей практики религиозного ритуала искусство переходит к другой обрамляющей практике, политической, то в нашей стране как реакция на свернутый проект авангарда возобладала совершенно консервативная эстетика, наследующая мистическому визионер-ству Серебряного века с его концепцией индивидуалистического автора-демиурга. К ней — неважно с какой степенью осо-знанности — и принадлежит поэт Кушнер. Его нынешний жест «обращения к социаль-ной проблематике» является как выбиваю-щимся из всей эволюции постбродскианской традиции, так и закономерным эпизодом современной политизации российского общества. Это могло бы быть названо симптомом позитивной тенденции пре-одоления социальной апатии, если бы не одно очевидное обстоятельство. Воз-вращение от сильфических штудий к со-циальной проблематике происходит в форме возрождения самого неприглядного типа взаимодействия художника и общества — воспевания господствующих. Т.е. ровно то, непристойность чего когда-то отвращало эту поэтическую группу (назовем ее «круг Бродского») от контактов с социальным миром в принципе и служило главным аргументом ухода в свой таинственный ин-дивидуальный мирок. В тенетах которого и были сбиты координаты допустимых форм говорения об обществе и выведена эта полная политическая беспринципность.

Ведь если сюжет самого активного вмешательства литературного сообщества в поле политики — выступления фран-цузских литераторов с обвинением в деле Дрейфуса — являет собой пример того, как маргинализированный поэтический авангард (со всем его l’art pour l’art) объ-

единился в борьбе с Золя, утилитаристом и к тому же рыночно успешным автором, и противостоял институализированному флан-гу Академии, то сегодня выглядит более естественным именно союз поэтических маргинализированных поэтов молодого поколения и канонизированных стариков против «всей пошлости» массовой культу-ры и идеологем власти — по той простой причине, что сменился институт и процедуры институализации. Хотя вопрос о том, кто более расположен к политическому и эстетическому конформизму сегодня — скорее тот, кто встроен в рынок, или тот, кто в канон, — открыт.

Более того, произошла не только пе-регруппировка агентов символической борь-бы, но и эволюция форм выражения, будь то лояльного или критического отношения к позициям власти. Поэтому оды власти из этой позиции выглядят сегодня вдвойне абсурдно.

2. КАК?(переписка на рассылке Уличного

Университета)*

Павел Арсеньев: За день до этого меня спросили, почему

я считаю Кушнера плохим поэтом. Читая такой текст, начинаешь действительно подозревать ироническую отстраненность автора от произведенного им несобственно-прямого высказывания. Но в том-то и дело, что Кушнера заподозрить в этом невозможно. Возможно, это и есть критерий. Представьте, что этот же текст принадлежит другому автору, в чьей если не критичности, то во всяком случае, относительной гордости которого мы уверены. (А то уже стали возвышаться либеральные голоса, мол, автор —свободная птица, сегодня так подумалось, похвалил, завтра, может, поругает.) Текст сразу же оказался бы кэмпом, протоколом коллективного бессознательно-го. А когда его автор Кушнер, сразу понятно, что это «от чистого сердца». Можно только добавить слишком долго «жившего частной жизнью». Настоящая свобода — это участие.

П.ААлександр Смулянский:Тогда вопрос критериальный: является ли

любое высказывание “от чистого сердца” прямым?

* орфография и пунктуация сохранены

[регионы]

трамвай

53

На самом деле, Паша, все твои коммента-рии выдают, что твоими устами судила не поэзия, а политика. Но стихотворение плохое вовсе не потому, что там «про Матвиенко». Оно просто плохое. И все.

>> За день до этого меня спросили, почему я считаю Кушнера плохим поэтом.

Странно, что в отношении Кушнера вообще можно затевать такие споры.

Ф. Ницше: «И зачем спорить, чья поэзия лучше и прогрессивнее — того или этого? Отвращение просто помешает их читать, и вопрос решен».

Александр Смулянский. Вадим Лунгул:

от чистого сердца — но не без доли лукавст-ва и подхалимажа (причем незамысловатого, то есть практически явного), впрочем это подается с некоторым изобретательством и юморком и даже оппозиционности — «У нас совсем другие вкусы». — не забывайте, что и врать можно от чистого сердца, как у Гоголя в ревизоре.

Однако все это очень сильно скомпро-метировано подхалимажем.

Кто поверит всей этой «соловьиной песне», даже если и от чистого сердца?

К автору возникает масса вопросов, на которые он в тексте не отвечает (а созна-тельно!) увиливает, «у нас совсем другие вкусы» и в кусты литавр...

где тогда прямое высказывание? например вопрос такой — почему автор

увиливает и не хочет прямо заявить о том, что его не устраивает?

если же это такая «мелочь» — тогда за-чем о ней упоминать? — а вот зачем, что-бы легитимировать в глазах людей этой полуправдой стих-е (свою песню), типа поет он не только для власть имущих ушей, он еще не совсем продался, он еще хочет, чтоб его послушали, чтоб о нем не забывали, а не то... «он споет еще и про другие вкусы» — тут все довольно тонко, в духе Кушнера, но всякий читатель понимает, что он — не упустит здесь и своих интересов, и очень заботиться о том, как он выглядит в «слезоточивом глазу градоначальницы», и об имидже «свободного певца» — тоже озабочен, хотя прямо об этом нигде не сказано и тд и тп..

ВЛ

Павел Арсеньев >>Тогда вопрос критериальный: является

ли любое высказывание «от чистого сердца»

прямым? Тупо-прямым, ведь залог Лунгула в том,

что мы все, типа, подразумеваем у него огромные рефлексивные фиги в карманах, и, типа, не менее критические, чем не-отрефлексированное «прямое». У Кушнера же такая святая блажня, что никакого — и в том числе художественного — опосредования здесь не заметить. Все наше «прямое действие» в интонационном отношении, как, полагаю, ты понимаешь, сложнейше сконструированная риторика. Вот только не надо пытаться видеть здесь противоречие, разумеется, все, что буквами — риторика. (Это к редсовету, кстати)

>> На самом деле, Паша, все твои комментарии выдают, что твоими устами суди-ла не поэзия, а политика. Но створение плохое вовсе не потому, что там «про Матвиенко». Оно просто плохое. И все.

Но для меня, понимаешь ли, бредовая идеологическая позиция (вот только не надо, что это просто цирк, во всяком — цирк бессознательно-идеологический) при-чина — при том не схематичная, а вполне себе закономерная — несостоятельности художественной. А у тебя опять получается такой обскурантизм — «просто плохое и все». Вот Гинтовт тоже — «просто плохой и все»? Кому-то ведь он кажется «просто плохим», а кому-то, впрочем, даже и вовсе «несмотря на — хорошим». Я понимаю, что такое идео-логическое исчисление может казаться спе-кулятивным, но для меня оно как бы вросшее в эстетическое. У меня (к сожалению?) закрыт абонемент на «прекрасные всечеловеческие ценности». Заметь, это не ведет к тому, чтобы признавать все “критическое” талантливым (или как это сказать), бывает очень много активистской такой дурости. Что мы и видим у другого К. Но мне, как ты можешь дога-даться, кажется, что и эта слабость все равно следует из специфически половинчатой (либеральной) позиции.

>> Странно, что в отношении Кушнера вообще можно затевать такие споры. Ф. Ницше: «И зачем спорить, чья поэзия лучше и прогрессивнее — того или этого? Отвращение просто помешает их читать, и вопрос решен».

Вот будем все ницшами, тогда и будем «просто отвращаться и не читать», а пока разбираемся.

П.А.

[регионы]

трамвай

54

Вадим Лунгул:

хочу отметить здесь еще и материальную базу (о которой никогда не стоит забывать).

власти Петербурга выделили домик двум писательским союзам — «один из которых стоит на классически демократических позициях 90-х, а другой, как считают мно-гие, тяготеет к “русскому патриотизму” в традиции Проханова». Независимая Пре-мия Кандинского (отметив Гутова, Орлова и Гинтовта) — выделила премию Гинтовту. То есть демократия демократией — а вот материальные блага — это материальные бла-га. Государственная поддержка (скудная но все-таки) будет идти людям, чья идеологическая позиция не противоречит интересам власти бизнеса, по логике независимая премия, которая существует на деньги спонсора — в данном случае банка, тоже хочет поддер-жать (материально прежде всего) ту идеоло-гию, которая наиболее выгодна власти бизнеса. То есть распределители народных материальных благ и независимые от чего угодно, но не от материальных благ, эксперты — выбирают среди номинантов то, что им выгодно. С одной стороны легитимируется все это «объективной оценкой искусства», с другой стороны, на-родные деньги идут людям, которые всегда подчеркивали свою частность и отдельность от «общих интересов», говоря откровенно — стоящих на недемократических позициях, считающих себя выше простого труженика.

И что? Кушнер поет хвалу не народу, опять таки, не труженнику, не рядовому строителю (возможно гастербайтеру), а посреднику — губернатору! Вот апофеоз. патриотически и либерально настроенные дяденьки будут жить в уютном домике, построенном гас-тербайтерами, которым заплатили из кармана обывателя! И Кушнер за это все похвалил губернаторшу! Кто после этого обыватель? А кто Кушнер? разве обыватель может хоть на миг представить себе, что Кушнер — явный его представитель? Нет, Кушнер — поэт им-перский, поэт свобод, которых у обывателя нет, то есть поэт господ. Этот Горацио — склонен не замечать никого, кроме свобод-ного и богатого господина и его великих дел и великих промахов.

ВЛ

Павел Арсеньев: Вадим, о материальной базе никогда,

конечно, не стоит забывать, но я должен тебе сказать, что ты дерешься слишком грубым инструментом, скрывающим убеждение в том, что конвертация между позицией и текстом проходит по совершенно прозрачному курсу («воспевает»), к Кушнеру, впрочем, может, и приложимому. Это подразумевает, что вот сейчас придет настоящий пролетарский поэт, и его-то слово=дело всех и вразумит (если ему, конечно, дадут немного денег).

Хотя вектор удара верный и вообще о грубом мышлении забывать никогда нельзя.

Я, конечно, чувствую, как, ты скажешь, меняются (уточняются? искушаются?) мои позиции (диспозиции?), но просто талдычить о символических, и уж тем более сразу классовых войнах в поэзии недостаточно и опрометчиво, ведь пока мы не разберемся как именно кодируется (и, главное, деко-дируется) в поэтической речи идеологическая позиция, мы не выясним, что это за позиция.

П.А.

Роман Осминкин:с одной стороны Лунгул огрубляет конечно

и что еще противоречивей — гипертрофирует силу сегодняшнего поэтического высказывания как такового. Не отложенную силу опосре-дованную последующими событиями или раз-витием языка, а силу прямого слова, мол поэт сказал — все ахнули. с другой стороны кроме выявления характера и природы этой самой силы здесь трудно найти предмет для анализа, так как сама поэзия кушнера не располагает ни к семантическому разбору ни тем более к синтаксическому.

кушнер типичный советско-постсоветский интеллигент подвергшийся шизофреническо-му расколу сознания после событий на-чала 90-х. когда пишущий усредненно акмеистическую силлабо-тонику и считавший-ся прогрессивным в перестроечном обществе с его миной отложенного действия в виде про-свещенческого дидактизма и водружением на пыльные хоругви костей идолов серебряного века. самонареченный ахматовский выкормыш не заметил, как среда изменилась и он вдруг затерялся среди бурного потока вырвавшейся из андеграунда неофициальной поэзии. атро-

[регионы]

трамвай

55

фировавшиий реакционный эстетический ап-парат поэта не придумал ничего лучше, чем предпринимать жалкие попытки восстановить статус-кво и подвергнуть нападкам виновников хаоса, упразднившего такие удобные границы нормативной поэзии, внутри которых он был повелителем. но попытка как мы знаем провалилась и издерганный и обескровленный мастер потративший последний запал на нападки и огрызательства на врагов поэзии окончательно деградировал и ушел в кон-сервативную резервацию.

хотя консерваторы тоже могут быть весьма критичны — панегирик, написанный кушнером матвиенко настолько обезоруживающе «чис-тосердечный», что так и хочется вчитать в него некую отстраненность. но я скажу вам — не надо ничего вчитывать. нет ни искренности ни отстраненности. это гулкая пустота ничего не значащих означающих.

называть кушнера поэтом господ забавно хотя бы потому, что господам сегодня поэты в принципе не нужны. у них совершенно иная машинерия манипуля-ций и легитимаций. поэтическое слово (в традиционом пони-мании)* оттеснено в маргиналию СМИ и куль-туриндустрией и в принципе не способно на что-то влиять вне поля письма.

и что самое интересное Кушнер об этом знает, поэтому и позволяет себе подобие некого ерничания по отношению к губернатору. это даже не ерничание шута, могущего говорить правду в лицо королю ввиду своей особой миссии. это просто ничего не значащий акт говорения никому не нужного слова. если Пушкин говорил на равных с Николаем 1, а Мандельштам уже понимал что это не возможно и как-то выкручивался, то Кушнеру не надо уже ничего предпринимать — он мог бы вообще промолчать и ничего бы не изменилось.

* — под поэтическим словом в традицион-ном понимании я имею поэзию как автономную область не выходящую за рамки литературы.

osya

Александр Смулянский: Со всем, сказанным Ромой, согласен. Но

тут есть кое-что еще: >>Самонарченный ахматовский выкормыш

не заметил, как среда изменилась и он вдруг затерялся среди бурного потока вырвавшейся из андеграунда нефициальной поэзии. атро-фировавшиий реакционный эстетический ап-парат поэта не придумал ничего лучше, чем предпринимать жалкие попытки восстановить статус-кво и подвергнуть нападкам виновников хаоса, упразднившего такие удобные границы нормативной поэзии,

точнее, подвергнутьСЯ их нападкам само-му, что видимо и было его тайной целью. И как же хорошо он все просчитал! Посмотрите, сколько ему эти «неформалы» уже уделили внимания:

>>попытка как мы знаем провалилась и издерганный и обескровленный мастер потративший последний последний запал на нападки и огрызательства на врагов поэзии окончательно деградировал и ушел в консервативную резервацию.

Это же просто песнь в прозе :) Так и до эпоса недалеко. А еще у Кушнера есть шанс стать предметом нового научного труда о характере властного ангажемента традиционной поэзии. Судя по твоей, Паша, реакции, к этому все движется.

————П. С. Надо подписать Кушнера на

рассылку.▪Павел Арсеньев

[регионы]

трамвай

56

У времени, несмотря на доказанную Энштейном относительность, есть одна постоянная особенность: оно рождает

своих героев. Именно это и произошло на ли-тературном пространстве Казахстана в 1993 году, в городе Алматы.

Конечно, как такового литературного про-странства тогда практически не существовало. Были причудливо разбросанные осколки не-когда мощного системного литературного процесса, имевшего место быть в Советском Союзе. Оговорюсь — речь идет именно о системной организации, имеющей в своем распоряжении целевую группу авторов, пе-чатные издания, открывающие путь авторам к публике, издательство, позволяющее вы-пускать авторские книги и, естественно, некоей структуры, позволяющей проводить обучающие и совершенствующие семинары по писательскому мастерству. То есть всего того комплекса, что и позволяет литератур-ному процессу быть закономерным, разви-вающимся движением, не носящим характер хаотичного, ежеминутного междусобойчика. Время было смутное для всей литературы на постсоветском пространстве: разрушались годами отлаженные связи. Катастрофически падали тиражи, казалось, несокрушимых брендов литературных журналов, рушилась главная цепь автор — издатель — читатель. Но во всем этом был один неоспоримый плюс. Литература лишалась главной черты, присущей времени СССР: искусственно на-вязанной идеологической составляющей, самиздат уходил в прошлое, именно бла-годаря снятию табу на свободу мысли и слова. Но на первый план выходил суровый закон рыночных отношений — вопрос фи-

нансирования этого самого литературного процесса. Ибо без материальных вливаний любая организация — не организация, а кру-жок по интересам, существующий, пока хва-тает энтузиазма у его руководителя. И то не в полном вышеупомянутом объеме, а на уровне обычных посиделок за чаем. Но все великое начинается с малого, а пройти путь в тысячу километров нельзя, не сделав пер-вого шага. В случае «Мусагета», краеугольным камнем организации стала Ольга Борисовна Маркова — доцент кафедры филфака АГУ. Это хрупкая женщина, с рождения страдав-шая неизлечимым недугом, заключившим её тело в инвалидную коляску, но воспитавшим мощный внутренний стержень, не боявшийся лишений и ударов судьбы.

Её квартира стала первым офисом ор-ганизации, где проводились встречи студен-тов, да и разных других людей, как пишущих, так и просто тех, кому не безразлична ли-тература. Итак, «Мусагет» обрел основное со-ставляющее — место бытия и целевую группу, а самое главное — лидера, именно ту движу-щую силу, что позволяет процессу развиваться, а не тихонько прозябать на задворках бывшей великой империи. Внутреннее обаяние Ольги Борисовны, взявшей литературный псев-доним Ольга Марк, сплотило вокруг неё людей неравнодушных, готовых действовать по велению души, не преследуя каких либо материальных выгод. Впоследствии многие из них заняли достойное место в творческом сообществе Казахстана, извиняюсь, что не называю их поименно, но это единственный способ, никого не обидеть, случайно не упомянув в этом списке. Да и статья эта ставит перед собой несколько другую задачу

История одной легенды

Сергей Алексеенок

[регионы]

трамвай

57

и носит скорее общий характер, чем детальное изучение истории развития «Мусагета».

Первые годы, а точнее до 1998, стержнем организации было ЛХИ «Аполлинарий» — издание, начинавшееся как черно-белое, газетного типа, печатающее авторов пози-ционирующихся как «Новая литературная волна», а также переводы философов и критиков, и закончившее свой путь пол-ноценным журналом, отвечающим всем канонам толстого литературного журнала — с полноцветной обложкой и внутренней графикой современных Казахстанских худо-жников. Именно издание «Аполлинария» Ольга Борисовна считала одним из важней-ших проектов фонда, позволяющим авторам получить доступ к читательской аудитории, а фонду — заявлять о себе как о собственнике печатного журнала. Важное обстоятельство в налаживании литературных и культурных связей.

В 1998 году регистрируется Обществен-ный фонд развития и поддержки гума-нитарных наук «Мусагет», а в 1999 его партнером становится Нидерландский фонд «Hivos», начинающий оказывать внешнее финансирование деятельности «Муса-гета». С этих пор организация выходит на качественно новый уровень, появляется воз-можность проводить обучающие мастер-классы для начинающих писателей Алматы, два раза в год (весна и осень) и один раз в год, летом, приглашать в Алматы писателей из регионов Казахстана, обеспечивая проезд и проживание. Участие в мастер-классах бы-ло бесплатное, по результатам проводимого фондом творческого конкурса, где каждый раз отбирались десять работ участников-победителей, позволяющих авторам пройти обучение у ведущих литераторов Казахстана.

Однако Ольга Борисовна ставила одной из главных задач фонда расширение и укреп-ление литературных связей на территории не только постсоветского пространства, но и всего мира. «Мусагетом» были проведены три международные конференции главных редакторов литературных журналов с одно-временным проведением участниками обуча-ющих семинаров для молодых писателей Казахстана, итогом которых в дальнейшем

Ольга Борисовна мечтала видеть подобие «Липок» — форума молодых писателей России. А фонд ожидала постепенная транс-формация в полноценное литературное агентство с устойчивыми международными связями, дающими авторам возможность быть прочитанными на всем мировом про-странстве.

Фонд вел более 20 культурных проектов, помимо вышеуказанных. Это были и ли-тературные семинары с приглашенными пи-сателями ближнего и дальнего зарубежья, с редакторами толстых литературных жур-налов. Издательская серия авторских книг, поэтический интернет-конкурс «Магия твердых форм и свободы» с изданием одно-именного сборника работ победителей, детский литературный конкурс, участие в книжных выставках, встречи писателей «Новой волны» с читателями, интернет версия ЛХИ «Аполлинарий», отличающаяся по содержанию от бумажной и др. проекты, закольцованные вокруг основной идеи — продвижения современной казахстанской литературы, взаимосвязанные и дополняю-щие друг друга.

К сожалению, в 2008 году, за две недели до своего 45-летия, 15-летия журнала и 10-летия фонда. Ольга Борисовна ушла из жизни. С её смертью фонд, являющийся её авторским проектом, прекратил свое существование. Но за это время Ольге Борисовне удалось главное — создать и упорядочить литера-турное пространство. Дать ему связи и воз-можность выхода на международную литера-турную арену. За годы существования фонда обучение прошли около 200 авторов. Многие из них в дальнейшем стали лауреатами различ-ных международных литературных премий и конкурсов, авторами ведущих журналов.

Она сделала главное — создала и вдохнула жизнь в огромный корабль современной казах-станской литературы, который продолжил свое плавание под другими флагами и наз-ваниями. Но было достигнуто основное — литературный процесс создан и теперь его уже не остановить…•

[регионы]

трамвай

58

Журнал трамвай приглашает к сотрудничеству поэтов, писателей,

фотографов, художников, потенциальных авторов статей, спонсоров и

прочих заинтересовавшихся.

Связаться с нами вы можете через е-mail:

Главный редактор – kaplan@tramline.ru

Выпускающий редактор – kwaschin@tramline.ru

Редактор отдела художественной литературы – 1.5@tramline.ru

или через форму обратной связи на сайте tramline.ru

Просьба в теме письма указывать род сотрудничества/предложения

(например, [стихи],[проза],[фото] etc.), а также для максимально

эффективного восприятия присылать текстовые материалы в формате

*.doc или *.rtf (выравнивание по ширине, отступ первой строки на 1,25 см).

трамвай

[литература]

[ноябрь 2010]

трамвай

[поэзия]

[Павел Погода]

И

сложение иумножение и:

все эти и —на концах строк —будто мне не хватает:

не хватает слов ине хватает действий ине хватает меня и

нужно сложить и — прибавить и — заткнуть этими и прорехивообразить себе и как действияи как слова — как те самыеи как меня — как тебя — как идиллию — как идеал — прибавиться и умножиться

прибавится и — умножится — и будто правило

Поэт, редактор, издатель. Родился в Алма-Ате в 1983 году. После окончания школы работал на сборке анодных заземлителей, подсобником на стройке, первая профессия — обойщик мебели. В 2004 году окончил литературные курсы ОФ “Мусагет”. Окончил филфак КазНПУ в 2007 году. В 2005-2006 — редактор ЛХИ “Аполлинарий”. С 2006 года — редактор казахстанского издания Men’s Health. Один из основателей антикоммерческого антипериодического издания “Ышшо Одын” (2009). Первая публикация — в журнале “Аполлинарий” в 2004 году. Также публиковался в журнале “Воздух”, альманахах “Литературная Алма-Ата”, “Картель Бланшар”, “Гран Фри” (составитель и редактор), “сорок.четыре” (составитель и издатель), “Дом Ильи”, в Интернете — на сайтах “Топос”, “Кастоправда”. Преподаватель Открытой литературной школы Алматы.

[поэзия]

трамвай

[поэзия] [поэзия]

[Павел Погода]

КОТИКИ

...ты сказала:мы — всего лишь сбиваемся в стайкукак морские котикина грани вымирания —

и ты правано все-таки я хочу знать почему нас ненавидятно все-таки я хочу знать почему все вокруг враги почему мы — тихие котики мы — мирные атомы мы — практически бодхисатвы мы — не лезущие в чужие постели мы — не претендующие на знание не претендующие на великую миссию не претендующие на власть мы — знающие что гениев среди нас нет и что гениев больше не будет мы — знающие свою пустоту и бессмысленность —почему мы признаны и объявлены повсеместно людьми с нестабильной психикой пережитками юрского периода стрейнджами фриками аморалистами ханжами фанатиками карьеристами хапугами лжецами

почему? —

все закрывают ушикогда морские котикиуже сорвав голосашепчут в унисон: я такой как все я такой как все я такой как все я такой как все...

Родился в 1986 году, во Владивостоке, где и жи-вет по сей день. Получил высшее образование и ра-ботает в сфере информационных технологий. С 2004 по 2009й — участник различных сетевых литературных сайтов. Подборка “Кровь” опуб-ликована в альманахе “Мирари”, выпуск 3. Известен под псевдонимом Халиш.

трамвай

[поэзия] [поэзия]

[Михаил Стась]

∞есть зрение из глаз,есть слух из ушей,есть что-то из-подперевернутых камней

как кто-то перемещаетсясетью разобщенных огней,два одиночно стоявших дерева -или ты

ты легла или рой светоотражающих крупинокв кромешной темноте

ты ил-и я бледный и медленныйкусок плоти для рыб,стайка мальков

два одиночно стоявших дереваназови моё

трамвай

[поэзия] [поэзия]

[Михаил Стась]

ПЕРЕПРАВАкарамелькой галькаклок, клок–….йна… –….ойна-а-а…мерзла ткань, купаясь.белизнавьет орнамент.

лежа, фрукт тускнел.а улыбка из губ в губы легла.«– анчоусы, анчоусы!», ты и я –мазало их горизонта чернотой.

шел по мосточку – досточки слезилисьмазало, да не промазало, с зуба на зуб, с зубарвало их воздушной пеной, рвало, да не выровняловот только куда теперь голову приткнуть

не прячь тот туман, что в тебе, прячь –одинаково пережеван, в водостойкой позе,обоюдно насупившись,он сидел, обдумывая,сидел, глодая,на каменистойосыписидел, образумившись.

дЕдв сумерках ничего твердого не остаетсякурит не курит куритне куритщелкают прутья– покажи мне свои кишки –а я укажу тебе реку,что дольет тебя– а где мой дом?

расфокусированные пятна светавсе что остается от ночи«И солнце золотит верх леса» –не становится словами

фраза, что останется от человекаручьи, что останутся от ночного дождя

– где мой дом?так просто и так без ответа

сор у стены опирается сам на себяшляпу подкидываешь и оначем бы это сказать…

И солнце золотит верх лесатечет по бороде

он вяжет самокруткуиз чистого листачто остается

трамвай

НА ПЛОСКОЙ ПОдОШВЕ*в красных туфлях на плоской подошвешла и шла себе по дорожкеникакого теперь кирпича.мне поставили ловко подножку:- ты умела молча кричать…так иди свищи нового Мойшу.

*есть гора Арарат.выйти там пооратькак рукой снялочтоб добро и зло.

наизнанку себя - нитки белыевсе наружу торчат. да несмелая…вот и ешь себя поедом, ешь.на груди не заштопать брешь.

силишься сказать: любимая…лучше промолчи, поверь.хороши молитвы не аминями -а сознаньем, что открыта дверь.

назывался ты добрым пастыреми на глупое: забери менярот заклеивал бережно пластырем.так стояла игрушкой глиняной…

[поэзия] [поэзия]

*я в поезде на кольцевойв кольчуге из чужих обручальныхнервна/обречена/близорука/печальнанужное подчеркнуть.слишком много кругом никого…слишком часто тянут ко дну.

ты где-то вписан между столбами сосенво сне моём неузнаваемый вовсеидёшь, в руках зажав таблички,вверх, мимо стен и лиц кирпичных.*а пока из сладкоголосых телевизоровздесь доносится не о business & misery…

наш любимый детский хоррасставляет отл. и хор.всем, кто рано встал сегодняи пока к работе годен,

к нам спустился с белых горне мороз, не черномори не гэндальф - моисей,впереди планеты всей.

…я учусь читать наоборот.и по-щучьи открываю рот.всё ещё саднят колени.в городе нет воскресений,если он мёртв.

120408, Москва

[Ирина Кузнецова]Родилась в 1990 году в Восточном Казахстане, в г. Риддере. В 2007 и 2008 публиковалась в новосибирском поэтическом Альманахе «Мирари». Учи-лась на филологическом факультете МГУ и на гуманитарном факультете НГУ, занималась переводами с фран-цузского, испанского, итальянского, португальского языков. В настоящее время студентка отделения монумен-тальной живописи Новосибирской Гос ударственной Архитектурно -Художественной Академии. Живёт в Новосибирске.

трамвай

[поэзия] [поэзия]

НЕ РОНЯЙ КАРАНдАШИ– не роняй карандаши– грифель сломан. – всё равно.– крыши, кошки и гашиш.видишь? – я к окну спиной.

– разговаривай во сне,так вернее говорить.– нарисуй барашка.– нет. мы снаружи. – он внутри.

– задохнётся. – задохнись.– чем теснее будет дом,тем скучнее падать вниз.– вниз на небо?– нет, на дно.

– спишь, наверное? – почти.разговора смысл лишён.– в прошлом ластиком был ты,я была карандашом.

180708, Нск

САМАРКАНдне спроси ничегопомолчим помолчимя устала я сплюна тяжёлом столея рассыпалась в пыльслышишь плачет имамо песках о тоскесамарканд самаркандпросыпайся со мнойпросыпайся в меняя большая ладоньбелой лодкой плывувдоль твоих береговне спроси ничего

161108, Нск

[Ирина Кузнецова]

трамвай

ПАБЛО НЕРУдА(12 июля 1904—23 сентября 1973) — чилийский поэт, дипломат и политический деятель, сенатор республики Чили, член цК Коммунистической партии.

Пабло Неруда родился в небольшом городке Парраль в центральной части Чили. Его отец, Хоcе дель Кармен Рейеc, был железнодорожным рабочим. Мать, Роcа де Басуальто, школьная учительница, умерла от туберкулеза, когда Пабло был еще ребенком. Писать стихи он начал в возрасте десяти лет. Спустя два года он познакомился с известной чилийской поэтессой Габриэлой Мистраль, во многом способствовавшей его первым поэтическим опытам. В 1920 году молодой поэт публикует в журнале «Сельва аустраль» стихи, взяв псевдоним Пабло Неруда по имени чешского писателя Яна Неруды, чтобы избежать конфликта с отцом, не одобрявшим его занятий литературой.

[Pablo Neruda]

трамвай

ИСКАТь

От славословия к корню морярасходится новый тип пустоты:я не хочу, — говорит волна, —чтобы вы продолжали болтать,чтобы вы продолжали отращиватьцементную бородугорода:мы одни,можно орать во всю глотку,можно мочиться в море,глазеть на пять тысяч зелёных чаек,любить на песке,перепачкать ботинки,книги, мысли и шляпы,и повстречать тебя, ничто,и целовать тебя, ничто,и воспевать тебя, ничто,ничто без ничего, и ничегоне делать, не прерываянастоящего.

BUSCAR

Del ditirambo a la raíz del marse extiende un nuevo tipo de vacío:

no quiero más, dice la ola,que no sigan hablando,

que no siga creciendola barba del cemento

en la ciudad:estamos solos,

queremos gritar por fin,orinar frente al mar,

ver siete pájaros del mismo color,tres mil gaviotas verdes,

buscar el amor en la arena,ensuciar los zaparos,

los libros, el sombrero, el pensamientohasta encontrarte, nada,

hasta besarte, nada,hasta cantarte, nada,

nada sin nada, sin hacernada, sin terminar

lo verdadero..

* * *Я возвращаюсь к самому себе,как в старый дом с гвоздями и щелями:так человек, устав от самогосебя, как от изношенной одежды,идёт нагим под проливным дождёми радуется чистоте водыи благородству ветра, но затемспускается в свой собственный колодец,к своим микроскопическим заботам,как будто он и вправду существуети должен раздавать свои долги:как если бы я был настолько важным,что мог бы сам принять или отвергнутьсырой земли растительное имя,в её театре, среди чёрных стен.

* * *Se vuelve a yo como a una casa vieja

con clavos y ranuras, es asíque uno mismo cansado de uno mismo,

como de un traje lleno de agujeros,trata de andar desnudo porque llueve,

quiere el hombre mojarse en agua pura,en viento elemental, y no consigue

sino volver al pozo de sí mismo,a la minúscula preocupación

de si existió, de si supo expresaro pagar o deber o descubrir,

como si yo fuera tan importanteque tenga que aceptarme o no aceptarme

la tierra con su nombre vegetal,en su teatro de paredes negras.

Пабло Неруда — псевдоним, принятый в качестве основного имени; имя, данное при рождении: Рикардо Элиэсер Нефтали Рейес Басоальто.

6 января 1948 года Неруда в своей сенатской речи публично назвал чилийского президента Габриэля Гонсалеса Виделу марионеткой Соединенных Штатов, после чего он был обвинен в государственной измене, лишен дефпутатсткого мандата, и был вынужден перейти на нелегальное положение.

переводы: Андрей Щетников

[Pablo Neruda]

трамвай

В 1950 году Неруда получает Международную премию мира.

* * *Дождьидёт по песку, стучит по крышевечнаятема дождя:длинные «эль» медленно падаютна страницымоей бессмертной любви,насущной соли;дождь вернулся в твоё родное гнездос вязальными иглами прошлого:всё, что мне нужно сейчас — это белыйлист пространства, это времязелёных ветвей и цветущих роз;это толика бесконечной весны,долгожданной, с открытым небоми долгожданной бумагой;когда вернулся дождь,чтобы с нежной грустьюстучать в окно,а потом с неистовой яростьюплясать в моём сердце, плясать по крыше,требуя,чтобы его впустили,чтобы ему подали чашу,а он ещё раз наполнил её своими иглами,прозрачным временеми слезами.

* * *Llueve

sobre la arena, sobre el techoel tema

de la lluvia:las largas eles de la lluvia lenta

caen sobre las páginasde mi amor sempiterno,

la sal de cada día:regresa lluvia a tu nido anterior,vuelve con tus agujas al pasado:

hoy quiero el espacio blanco,el tiempo de papel para una ramade rosal verde y de rosas doradas:

algo de la infinita primaveraque hoy esperaba, con el cielo abierto

y el papel esperaba,cuando volvió la lluvia

a tocar tristementela ventana,

luego a bailar con furia desmedidasobre mi corazón y sobre el techo,

reclamandosu sitio,

pidiéndome una copapara llenarla una vez más de agujas,

de tiempo transparente,de lágrimas.

* * *Июньским ясным днёмсо мной случилась женщина,вернее — апельсин.Смешалась панорама,и постучали в дверь:взметнулся вихрь,и свет пронзил глазанепоправимым ультрафиолетом;я долго наводил свой телескоп,как будто бы онажила на дальних звёздахи по астрономической ошибкепопала в этот дом.

В Чили Неруда возвращается в 1953 году. В этом же году он получает Международную Сталинскую премию.

* * *En pleno mes de juniome sucedió una mujer,más bien una naranja.

Está confuso el panorama;tocaron a la puerta:

era una ráfaga,un látigo de luz,

una tortuga ultravioleta,la vi

con lentitud de telescopio,como si lejos fuera o habitara

esta vestidura de estrella,y por error del astrónomo

hubiera entrado en mi casa.

[Pablo Neruda]

трамвай

В 1971 году Неруда получил Нобелевскую премию по литературе.

МЕдЛЕННО

Дон Метеор Родригес —вовсе не мой приятель:донья Агуда Молния —совсем не моя любовь:чтобы ходить на жёлтых лапках,надо жить в глубинеплотных вещей:глины, металлов, кварца,древесины,построек из кирпича:надо уметьзакрывать глаза на свету,открывать их во тьмеи ждать.

LENTO

Don Rápido Rodríguezno me conviene:

doña Luciérnaga Agudano es mí amor:

para andar con mis pasos amarilloshay que vivir adentrode las cosas espesas:

barro, madera, cuarzo,metales,

construcciones de ladrillo:hay que saber cerrar los ojos

en la luz,abrirlos en la sombra,

esperar.

* * *Простите, если у меня в глазахне больше ясности, чем в пене моря,простите, потому что мой просторвсё так же беззащитени открыт:уныла моя песнь,мои слова — как сумречная птица,они живут в камнях и под водой,несокрушимы, словно зимнее рыданье.Простите эту круговерть воды,прибоя, скал, приливов и отливов:всё это — одиночество моё:солёные удары бьются в стенымоей секретной сущности, как будтоя — это частьзимы:пространство повторяется волнамиот колокола к колоколу, иего молчание — как будто шевелюрабеззвучных водорослей,песня под водой.

* * *Perdón si por mis ojos no llegó

más claridad que la espuma marina,perdón porque mi espado

se extiende sin amparoy no termina:

monótono es mi canto,mi palabra es un pájaro sombrío,

fauna de piedra y mar, el desconsuelode un plañera invernal, incorruptible.

Perdón por esta sucesión del agua,de la roca, la espuma, el desvarío

de la marea: así es mi soledad:bruscos saltos de sal contra los muros

de mi secreto ser, de tal maneraque yo soy una parte

del invierno,de la misma extensión que se repite

de campana en campana en tantas olasy de un silencio como cabellera,

silencio de alga, canto sumergido.

В честь Неруды назван кратер на Меркурии.

[Pablo Neruda]

переводы: Андрей Щетников

трамвай

Все-таки я люблю Витю, но он тяжело больной человек.ЮНЧ

Факсимиле Дохлого стоит в нске 2500 рублей.Из разговора

В 2007 году я работал переводчиком технических текстов. Я должен был к маю сдать описание радиостанции для Индии. С предыдущего места работы меня выгнали за пьянку — вызван-ную тем, что в день похорон Ельцина и убийства футбольного болельщика «Локомотива» (я работал в институте при РЖД) из-за табуретки, вернее, на следующий день у меня была встреча с женщиной, которую я любил и воспел как Новую Элоизу...

Свидание, а, вернее, встреча проходила в пирожковой. Я ждал примерно полчаса, когда по-чувствовал запах ладана и сильную одурь цветов. Я обернулся и увидел за соседним столиком траурный цветник, венок и зажженные свечи. Болельщик «Локомотива» был убит там накануне. Ему выстрелили в шею за то, что он у кого-то взял табуретку, не спросив разрешения.

После Ю., а так ее зовут, прокатила меня на машине по Садовому кольцу. Мы расстались возле здания МИДа, и я понял, что между нами никогда ничего не было и никогда не будет. Спустя два месяца она обстригла свои роскошные рыжие волосы. Лучше бы я сжег их, завернув в газетку.

Только я возвратился домой, как мне пришло смс-сообщение: «баба умерла». Умерла бабушка моего любимого друга Филиппа, которого я называл Маяковским, потому что они родились в один день. Он приехал, опоздав на похороны. Филипп повел меня по старым кварталам нашего города, указав дома, где они жили — с большими витринами коридоров, выходящих на свет. Это было рядом с домом женихов и недалеко от СНИИГИМСА, где бабушка до 86 лет работала заместителем директора. Сниигимс также недалеко от дома офицеров.

Мы пили всю дорогу — я не пошел на работу и ничего никому не сказал. Короткое время мы посидели в опустевшей и светлой квартире. Потом у родителей — его отца и мамы Тамары Алексеевны. Там пили водку, а потом поехали на кладбище. Филипп, почерневший от египетского загара и невыносимого горя, оплакивал бабушку, также как и я 20 лет назад. Он читал долгую упокойную молитву и плакал водкой. Тех, кто творит похоронный обряд, у нас видно сразу же. Год спустя я встретил такого человека возле подъезда моего друга Димона, когда тщетно пытался вспомнить его квартиру.

Когда Филипп уехал, я продолжал пить еще две недели, после чего позвонила с работы моя коллега, а в прежнюю бытность моя учительница английского языка Нина Ивановна с голосом медицинской сирены. Она подумала, что со мной что-то случилось. Но я не посмел ей соврать, что это у меня умерла бабушка.

Волчьего билета мне не дали, позволили доделать работу. Говорят, что за время моего отсутствия дети приходили и искали меня. Меня еще и отправили в отпуск, заплатив очень хорошие деньги. Я решил уехать в другой город, и начать новую жизнь. Мой друг Димон также подкинул мне работенку. Это был перевод 100 страниц с английского на французский. Я завалил его, и Дмитрий не разговаривал со мной примерно год. Кроме того, я, наконец, взялся за радиостанцию для индусов.

ЛЕТОВС-WAKE(четвертая повесть о «банде лощиловцев»)

ВИКТОР IВАНIВ

[Виктор Iванiв]

Отрывок. Полную версию Вы можете прочесть в сводном выпуске “Трамвай. Осень 2010” [проза][проза]

трамвайЯ всегда понимал, что когда мне выставляют срок, он как последний гудок парохода, — его

нельзя переменить, ни о каких переговорах не может быть и речи. Всю свою жизнь я жил в страхе невыполнения долга, и в страхе смертном, и постоянно просил отсрочки в последний момент. 17 июля пришло известие о смерти Пригова, с которым я беседовал дважды. В 2003 году я спросил его, пил ли генерал в «Хрусталеве» горячий кипяток, но он тогда сказал мне, что это была подсахаренная водичка. За полгода до смерти я видел Пригова в нске, когда проводил его в магазин, где он покупал авторучки — 40 штук. Еще он сказал, что ему нужен будильник, и он много путешествует.

Я воспринял его смерть как личное горе и чудовищную потерю для тех, кто ведет борьбу со временем, иначе говоря, для отряда бойцов за нетленную, а не крайнюю плоть, как любил глумиться надо мной мой старший товарищ Л.

Я жил с определенным императивом — браться за любую работу как последнюю, делать свое дело, полностью подчиняясь инструкциям вышестоящего начальства, как безусловному приказу. И, пока я мог, я работал по 20 часов в сутки. Встретившись с обманом, я не переставал быть драгоманом.

Однажды я проработал 3 месяца бесплатно, от страха бросить дело и перестать получать. Я всегда полностью и во всем доверял людям, понимая, что обманывать нельзя, и всегда ждал последнего слова, когда я услышу правду. Никого не тянул за язык. Полностью попадая под власть переживания.

Например: если женщина отсутствует три дня и три ночи, то что-то случилось, она, может быть, уже где-то погибла, попала под трамвай.

Мысли об этом приобретали форму картин, которые неслись перед внутренним взором, что скрашивало тревогу и ожидание. Я сам был комнатой, в которой висел стоп-кран, пожарный рычаг, и я знал, что когда случится пожар, послышится звук сирен и человек — его верная тень выбежит на улицу, голося о тревоге и призывая караул.

Дело в том, что в тот год я не могу уже нормально работать дольше 8 часов в сутки. Я не спал без снотворного последние 8 лет. А без снотворного на вторые сутки я оказывался в беспросветном бреду. Моя тетя — опытный врач-клиницист с 40-летним стажем, повидавшая многих больных с бедовыми головами, утомленных, нецелых, любых, решила сохранить меня для нормальной жизни. Она сказала, что посадит меня на инвалидность за счет справки, выкупленной у врачей клиники на Потешной, и придаст дело всяческой огласке. Ты вернулся бы оттуда через полгода — трупом, дураком, конченным человеком, сказала она.

В качестве наблюдающего специалиста она вызвала свою старую своячницу Валентину, психиатра-пенсионерку. Шантажируя меня справкой (никакой справки не было), она обманывала меня этим 8 лет, а я верю каждому слову, сказанному людьми. Та набожная врачиха и почти знахарка прописала мне сильное снотворное, которое было еще сладким как молоко и сильно полнило. Врачиха приобрела такую власть надо мной, что называла меня побирушкой, и угрожала смертью моей матери. От снотворного я спал день и ночь.

При этом, как я ни боялся огласки, всем скоро становилось ясно, что у меня в голове дурь — и у меня написано на лице — что я дурак и больной.

Я хочу отметить еще одно правило, которое неукоснительно соблюдаю: то, что я когда-то услышал с глазу на глаз — становится общим достоянием и предается мной огласке. Это отступление по поводу категорического императива. Сам же я посвящаю в свои мысли всех, кроме, что называется, во спасение, моей матери и тети — сонной наивной вечной девочки, сохранившей веру в правду и в людей, и вечной дежурной, бессонной стражницы хорошей страны. Мама занимается 50 лет радио — чтобы хорошо доходил сигнал. А тетя лечит и консультирует всех раненых и больных в околотке — по знакомству и без личной корысти.

[Виктор Iванiв]

[проза][проза] Отрывок. Полную версию Вы можете прочесть в сводном выпуске “Трамвай. Осень 2010”

трамвайЧтобы завершить эту часть рассказа, отмечу, что никогда не прощу тете смерть бабушки —

в 90-м году. Бабушка была без сознания три недели, но без дыхательного аппарата, она дышала сама — но мозг у нее умер — такой вердикт дала тетя-врач, а мама всегда ее передразнивала, начитавшись медицинских справочников и пытаясь быть сведущей во врачебной науке. Маме я прощу все, потому что это единственный человек, который никогда не предаст.

Вот почему смерть бабушки моего друга я воспринял как то, что как будто произошло со мной. Но это еще было и освобождением от тягостной работы — где все заушали и каждый день обманывали на глазах у всех.

Через неделю после смерти Пригова умерла 16-летняя дочь моей знакомой. Она провела в больнице год, и при этом училась, и получала пятерки. Я видел девочку один раз — и ее белая тень навсегда осталась для меня в той комнате, где они тогда жили.

Я не люблю похорон и мертвецов. Я считаю, что должен идти на кладбище, чтобы спеть поминальный плач и песню, чтобы это никогда больше не повторилось, чтобы не было этой бесчеловечной муки. В этом и есть история моей болезни и дури, когда прокричав как петух голландский и свернув себе горло, я вижу живых людей как тени и понимаю, что мы уже находимся на том свете. Я сказал «голландскому петуху» — я не люблю бахвалиться зря, но хочу, чтобы мои слова можно было прочесть над каждым пьяным забором нетленной любви.

Отдельно о том, что старый товарищ и друг Л. называет пиздостраданием. Я никогда не испытывал нужды в постоянной компенсации и сатисфакции. Я был влюблен в первую московскую красавицу Ю., настоящего идола всех билбордов, ее имя и фантом знает каждый человек в любом околотке. Обстоятельства и судьба распорядились так, что мы оказались за семь тысяч верст друг от друга. О моем же товарище сказано достаточно.

Пропив август месяц и завершив перевод индийской радиостанции, я остался без денег. По образцу многих моих знакомых, которые много работают, я бездарно пропивал и проматывал эти деньги. Я купил себе лишь мобилу — довольно сложное устройство, которое я так и не освоил до конца.

Я почувствовал в себе паскудную силу, отказался принимать снотворное две недели, и соответственно не спал, а только забывался. Испытав прилив мысли, я начал сочинять веселые тексты — сначала затейливую рецензийку на товарища, который показался мне строителем крепкого дома из красного кирпича, куда хорошо было бы сложить мощи футуристов, а затем...

А затем, на следующий день я написал текст «Дружба народов, или города-побратимы», полный душераздирающих подробностей, услышанных в разговоре с мамой моего лучшего друга, и добавил для веселья от себя несколько прибауток. Я потерял друга навеки, и больше мы никогда не разговаривали. В последнем разговоре он сказал, что у него волосы встали дыбом, и что я — баба.

На третий день, а это была суббота, я должен был отправиться с мамой на наш огород на горе. Сияло солнце. Мы повздорили, я пришел в бешенство, и с размаху разбил об асфальт термос, и опрометью убежал. В другой раз, когда мы сели в автобус, я почувствовал запах паленого. Оказалось, что это горит сигарета у меня за ухом. Оба раза мы привлекли к себе внимание, потому что в первый раз запахло, а в другой она кричала: «Витя, вернись!», — на всю улицу. Почувствовав себя на свободе, я сначала бежал, а потом перешел на шаг по осеннему солнечному и бодрящему городу, а когда пришел домой, за 5 часов написал текст «Шаровая молния, или квадратная звезда», о котором мой старший товарищ Л. в последний раз отозвался похвальными словами: «хроника пикирующего бомбардировщика». Его подруга из Питера, дочь известной писательницы, сказала: «от некоторых буковок хочется перестать быть на свете». Главное, о чем говорилось в этом тексте: теперь никогда никто больше не умрет.

Я мгновенно уверился в том, что то, что сказано — уже сделано, после чего месяц бегал по

[Виктор Iванiв]

Отрывок. Полную версию Вы можете прочесть в сводном выпуске “Трамвай. Осень 2010” [проза][проза]

трамвайгороду, приветствуя лица людей, заглядывая им в глаза своими совершенно больными глазами. Мои ноги были стерты в кровь, а мои мысли, по моему мнению, передавались как чистый радиосигнал всем людям на свете. В этом была история болезни. Для большей вероятности, что мои слова дойдут, и что всеобщее взаимопонимание для спасения жизни на земле будет достигнуто, я разослал по всем почтовым адресам, будучи в безудержной эйфории, сообщение следующего содержания: «пусть все мои знакомые получат на работе командировку в наш город и под разными предлогами мы проведем заседание Морового мравительства, Вселенский собор».

Так ро(д)илась идея новосибирского фестиваля поэзии. Люди не отозвались на мои письма, и только один Д.К. сказал, что никто просто так никуда не поедет. Однако спустя два месяца программа фестиваля была готова, и под это дело нашелся небольшой грант.

Я две недели беспрестанно сочинял фантастическую повесть — а получился месяц письма. Я воображал себе, что говорящие персонажи, бегущие из загробного мира — среди теней лиц людей, которых я встречал на улице, перебарывая чувство невыносимого, нестерпимого ужаса и тревоги — вызванного, наверное, градусом эйфории и воздействием новых, хороших лекарств — я прошел смену курса и одновременно лечил ожиревшую от снотворных таблеток и выпивки печень, которая творит кровь — так что горячая пища заставляла меня шататься от пара, как будто кастрюли. В сентябре от суперлегких сигарет, на которые я перешел, у меня возникло также ночное удушье.

В середине октября к нам в город принес Суховей — повесть моя была уже окончена, и пятеро друзей благополучно вернулись из царствия мертвых, о пяти главах.

Во время доклада Суховея на научной конференции, я, будучи обладателем ученой степени кфн, вклинился с докладом о создании пространственно-темпоральных полей и некоторых разломах земной коры. Целью моего выступления была попытка демонстрации мышления в речи. Все это внимательно выслушала руководитель секции Волжанка, прекрасный человек и отличный филолог. А сама конференция к 85-летию ЮНЧ и была тем Вселенским собором, о котором я мечтал, только выступил я отнюдь не в качестве 71-го толковника. Своим выступлением я закрыл в институт себе все пути, как сказал 1 ноября в день поминовения усопших мой учитель и старший товарищ.

Что касается пространственно-темпоральных полей, о которых я говорю, то они были передо мной — от помех новых лекарств нормотимиков комнаты переворачивались передо мной дважды в секунду или моргание. Я объезжал город на трамваях, троллейбусах и просто пешком, подражая Морозу-воеводе, который обходит владенья свои. Между тем, мои друзья Вадим и Зося объяснили мне механизм распространения и популяризации любой акции. В тот день дочь Зоси Дунайда разговаривала с нашим Егоркой, и он показывал ей свои богатства — аккордеон, пепельницы-сфинксов, арбалеты, и чайные коробки.

Одним из эпизодов этого объезда города стал поход в зоопарк, куда я рвался, так как хотел быть везде. Я рвался и опоздал. Евгения, девушка 30-х годов, тонюсенькая и с длинными волосами, в круглых очках, на чьей кухне под газовым огоньком мы курили в сталинском стоквартирном доме, где она жила в квартире номер 101, — любящая Хармса и совсем не в его вкусе, — там мы тогда встречались, и я пытался помочь ей составить мысли и слова в верном порядке, от которых бегут без оглядки. Она пригласила меня в зоосад, куда поехала с питерским филологом Вьюшкой. Путь до зоосада лежал мимо паспортного стола, и в детстве он казался не таким далеким, как в тот вечер. Однажды мы ходили еще дальше — туда, на ДК Кирова — туда и обратно, каждая проходка отнимала по два часа. Я сорвался с дня рождения внучки моего покойного тренера по шахматам (в смерти которого винил себя) — Наташи, и ринулся к Зоопарку. Благодаря мобиль-ной связи — а у меня была трубка с гудком, возвещающем о прибытии пожарных, передвига-ясь по строгим квадратам кварталов и переваливая кварталы временные, — так долго казалось,

[Виктор Iванiв]

[проза][проза] Отрывок. Полную версию Вы можете прочесть в сводном выпуске “Трамвай. Осень 2010”

трамвайи я добивался ведь общей синхронности времени. Я сорвался и бежал, и внучка шахматиста сказала мне, что 17-летие — это когда обычно гуляют всю ночь до утра. Мы встретились с Же-ней на улице Плановой, когда уже темнело, и она с Вьюшкой посетила меня, и мы вели какой-то разговор о несбывшемся...

Я хотел находиться одновременно везде, и здесь, и сейчас. Словно противни вращали меня эти самые темпоральные пространства.

Еще через две недели я был уже в Красноярске, на книжной ярмарке, куда попросил проводить меня мою маму, чтобы она увиделась с братом — дядей Борей, который был вылитый ее отец, мой дед. Я действовал так, взявши формулу — не рассудок, так бес. Я ехал, чтобы встретиться со своей возлюбленной Ю. 9 ноября, в пятницу, в день Параскевы и Хлебникова — в часовне на Караульной горе. Однако я так и не встретил ее, заранее оплакав эту встречу в поезде, где с на-ми ехала детская спортивная команда. К слову, мы возвращались вместе с той же командой пять дней спустя. К тому моменту мне заплатили деньги за радиостанцию для Индии, так что это я вез свою маму на встречу с братом и сестрой.

Понятно, что все дети горели каким-то остаточным свечением, словно были осенены, а парень Андрюха, сошедший в Тайге, рассказал мне, сначала желая бить мне морду, но потом поняв, что я его с кем-то попутал, рассказал, что его годовалая племянница была в реанимации, на что позже я приготовил воззвание к скорой помощи, которая была обязана была сделать все, чтобы мертвые позавидовали живым…

Тайга — особое место для нас. Когда-то мой дед, ехавший с Халхин-Гола на Финскую войну, встретился с моей бабушкой, просто сойдя с поезда, совершенно не зная о том, куда она направляется.

За неделю до отъезда в Красноярск мне удалось попасть на концерт африканской певицы Цесарушки, с которой я работал год назад по наводке моего старшего товарища Л. Мы были в четырех городах, и каждое утро я просыпался в 6 часов, чтобы спуститься в приемную гостиницы, чтобы разговаривать с ней, хотя она плохо говорила по-французски. Но я спускался, чтобы разговаривать с ней, чтобы она не сидела одна и не заскучала. Я рассказал ей и ее компаньонке историю с видением в московском автобусе. Компаньонка, университетка, всюду сопровождала ее, даже в походе в ноябре на рынок, куда негритянка шла в одних шлепках. У нее болели ноги, и поэтому на сцену она выходила босой. В одном из номеров она должна была курить сигарету, и для этого мне пришлось подписываться за нее в службе пожарной безопасности театра.

Организатор концертов довольно долгое время проводил в Москве, решая судьбу других своих проектов, вроде Prodigy, концерт которых провалился в Екатеринбурге. Вместо себя он выписал менеджера из Москвы, с инвалидным штырем в бедре, по которому он получал пенсию. Он вел денежные дела, говоря между делом: «теперь будем ебать». Я же старался сделать визит африканцев как можно более человечным, в частности, водил в первую конструктивистскую поликлинику, где мне когда-то ставили гипертензию, и дверь которой когда то вынесла вторая жена моего старшего товарища Л…

Я водил в первую поликлинику шефа оркестра, у которого открылся отит, и он не мог слышать музыки — ему делали там довольно сложные притирания ушей, по-средневековому болезнен-ные. Визит к врачу для африканского пианиста Андраде был организован не мной, я лишь ассистировал при этом. Со мной расплатились только через год, не знаю, как с остальными.

Во второй их приезд в конце октября 2007 года меня и мою семью пропустили на концерт. На сцене я подарил певице цветок, и мы расцеловались, после чего меня вывела охрана, а все музыканты оркестра бросились ко мне, крича — это наш друг, отпустите его. Мгновение спустя мы с тетей оказались в гримерной, куда меня и привела эта охрана. Музыканты были уже в новых одеждах. 12 человек разговаривали со мной и моей тетей, которая год назад давала

[Виктор Iванiв]

Отрывок. Полную версию Вы можете прочесть в сводном выпуске “Трамвай. Осень 2010” [проза][проза]

трамвайпианисту Андраде по моей просьбе бесплатные консультации. Я вручил Цесарушке-курильщице желтую книгу с негром и белком — у нее на островах Зеленого мыса была русская свекровь, — пачку беломора, и примы, и пакет с Зиданом. 12 теней неделю стояли перед моими глазами, они удержали меня от преступных шагов. Возможно, благодаря им я и выжил в тот год. Месяц спустя я написал стихи о «театре для себя», так называлось агентство в нске (далее ТДС), и о том, что африканская певица, забывающая имена, вернула мне бабушку.

В вечер этого концерта я встретился с любимой своей сестрой, о которой думал, что предал ее. Она занимается молекулярной биологией и процессами, которые лежат в основании жизни. Иногда она работает по 24 часа в сутки, следя, чтобы молекулы не сбежали из супа. Я рассчитывал, что она найдет решение основного вопроса — как вернуть жизнь, ушедшую вспять, как найти организм для того, чтобы вернуть ушедшие поколения. Я дал ей 50 лет на решение этого вопроса. Мы говорили о нашем детстве, о ее отце, гитаристе и чифиристе, который однажды волок меня грязного, упавшего в фонтан, домой, об отце, смерть которого она не могла осознать. Во время этого разговора ее трясло мелкой электрической дрожью, как будто я был тем пьяным, который пугал нас у забора кошачьей столовой, которую мы едва не создали в детстве.

Я ехал в Красноярск, где рассчитывал на небесное венчание с Ю., которое по моему замыслу должно было состояться в часовне на Караульной горе. Я еще верил в чудо и предполагал, что наша встреча станет венцом мира, что мгновенно сбудется то, что должно было сбыться в аккурат. Например, когда Ю. сообщила, что приедет в нск, я пятнадцать минут плясал в свете лампочки в своей комнатенке, пока вдруг на два часа не вырубили свет во всем жилмассиве.

Но, вопреки моим чаяниям, Ю. так и не появилась на большой книжной ярмарке в МВДЦ, чтобы встретиться со мной. Единственное, что я видел, это похожую рыжую в куртке с надписью Mozilla, обернувшуюся спиной, и к которой я не решился подойти. Однако вместо этого мы поднялись к часовне Параскевы с Андреем. Она была наглухо закрыта и там шла служба. Степень накала службы можно было оценить по припадочному, который рвался внутрь, биясь в падучей. Вместе с моим братом и Андреем мы также посетили императорский египетский музей с недостроенной пирамидой, и на входе я вспомнил, что был в нем в детстве, когда моя голова разламывалась в горячке в попытке запомнить все чудеса мира, которые в нем были собраны. Там мы видели корабль, на который под бой колокола в пятницу всходят жених и невеста. Это событие происходит в городе каждую пятницу. Также мы подходили к башне самоубийц, на которой наверху было написано «Дина, я тебя люблю», довольно большими буквами. Андрей предложил мне подписаться.

Мы расстались у кинотеатра «Пикра», где в доме, давшем трещину, когда-то был встроен рекламный макет одноименного самолета, врезавшегося в этот дом. Макет убрали еще до 9.11. Я уехал домой, написав текст, слово в слово повторяющий плач, сочиненном в веселом поезде, в котором я возвращался из Москвы в 2003-м. Там были такие слова: «я растоптал платок на площади, где чумаков едят кумачи, я сам стою в короткой очереди и затоплю тебя в печи».

Красноярский брат рассказал мне историю о том, как едва не погиб в автокатастрофе. На канской трассе у встречной машины отскочило колесо и прошло в сантиметрах от их кабины. Они съехали в кювет.

Он отвел меня в церковь, новый храм на берегу Енисея. Позже в церковь, возле дома тети Наташи, которая строилась, когда мы с Янусом бесцеремонно и безудержно любили друг друга в 2001-м, пришел работать священником известный на весь мир богослов. Станислав, мой брат, разговаривал с ним. Брата постоянно преследовали опасные происшествия, когда к нему приехал Антон-Капитан, он перенес тяжелейшее отравление, в другой раз — угрозу аневризмы и в третий — разрыв крестообразной связки. В 2002 году он прожил у меня полгода. Зато башенный кран, упавший в улицу, по которой он проезжал за несколько минут до этого, и ТЭЦ в Норильске, которая взорвалась вскоре после его поездки мимо — не задели его.

[Виктор Iванiв]

[проза][проза] Отрывок. Полную версию Вы можете прочесть в сводном выпуске “Трамвай. Осень 2010”

трамвайВ свою очередь, я поведал брату рассказ о том, что разрывало башку мою. Я пришел

к умозаключению, что следует открыть безусловный язык, в котором не будет фальши соссюрова знака и всяческого промедления и заминки, и этот язык сделает сознание бытием. К этой «мысли» я пришел в египетском музее, после того как Андрей сказал мне, что государство времени продолжает работать, в чем я засомневался.

Вернувшись из Красноярска, я второй раз за год отправился в город Барнаул, где я, кажется, был в детстве.

В Барнауле мои друзья Колюха и Рец встретили меня и организовали вечер, на котором я выступил. Перед этим вечером мы до 4-х утра разговаривали с Рецем, и я впервые выпил за два месяца, запивая вино чаем. Рец жил тогда в комнате цивильной благоустроенной общаги, в отдаленном районе. Он и Николай оформили плакатной и станковой живописью все питейные заведения города.

Уже после вечера Николай встретился со мной и прибывшей от волнения тетей, которой не понравился мой голос. Его мастерская была занавешена супрематическими плакатами. Мы также познакомились с Анной, рассказавшей в новостях о моем приезде и Иваном, ее другом. В разговоре я без труда угадал, что отец Анны был военный, и семья постоянно переезжала.

В разговоре с Рцом накануне вечера я услышал от него, что стена и дверь, которые я вижу, на самом деле отсутствуют, и сегодня ты в Барнауле, завтра в Красноярске, или Юрге. Он также рассказал, как вскрывал себе вены, спасаясь от армии, и затем забирался на Красноярские столбы, и рассказал о Диме-Философе, друге Александра Федоровича. Диму-философа однажды несли на руках в факельном шествии в нске, а он рассказывал о спартанцах царя Леонида.

Николай посадил меня и тетю в красный «Икарус», в котором мы долго ехали (вспоминая) всю нашу прежнюю жизнь. Я ночевал в тете-нюриной квартире, под шкафами из красного дерева, в комнате, где умерла тетя Галя, и где 4 года назад я читал рисунок пылинок на полу и хотел положить весь дом с потолком в пододьяльник, играя в жаркие страны.

На следующее утро я написал текст-план, идея стукнула мне в голову в метро. Это было письмо Маяковскому, в котором я предложил создать управляемую атомную реакцию под анестезией языка, который болтал во мне и не закрывался ртом. Язык призван был уловить голоса с того света и был безусловен. Филипп рассказал мне о том, что во сне его бабушка и хор голосов разрывают завесу его сознания. Атомная реакция, взывающая к простейшим, должна была дать живым неубиваемые тела, и развернуть, и свернуть всю естественную историю в огромную башню, в которой поселились бы все люди.

Примерно такими башнями Филипп уже и так застроил всю Москву, он был пиарщиком национального агентства недвижимости. Речь о башне, в которой поселились бы все люди, бывшие и небывшие, которые могли бы без мук целовать, целовать, целовать. Таким образом, людская помощь должна была быть поддержана сверху. Текст письма Маяковскому, от которого я до сих пор ожидаю ответа, был послан ЮНЧ, чтобы он передал его Егору, как знак, что помощь идет. Я почти уверен, что Егор этого текста не прочитал, но таково вообще правило роте-фраксьон. В этот момент у меня кончились индийские радийные деньги, и родственники на второй день стали называть меня приживальщиком.

Через неделю некий Дмитрий дал мне заказ на перевод дистанционного управления немецких атомных станций с английского, 40 страниц. Когда я его выполнил, мне на глаза попала история о том, как Маяковский заперся в комнате на месяц, работая над поэмой ПРО ЭТО. Не имея ответа от Егора, я решил также внутренне запереть себя за нарисованной на потолке дверью. Оттуда я послал отповедь нскому Ватикану ЮНЧ, которому все вокруг пели славу, точа ножи, а также своему старшему товарищу Л., который когда-то говорил, что он приверженец дела Ельцина, и разве что Чечня остается темной кляксой на его светлой биографии. При этом в 96-м году он

[Виктор Iванiв]

Отрывок. Полную версию Вы можете прочесть в сводном выпуске “Трамвай. Осень 2010” [проза][проза]

трамвайпризнавался мне, что Чечня сейчас везде, а какие-то швейцары, причастные к этому в Томске, говорили мне, после того, как я разобрал дверь в гостинице, где не поворачивался замок, чтобы выбраться оттуда, говорили мне о том, что так просто проверяли новое оружие.

Мой старший товарищ и друг Л., которого я называл «папай-морячок», разработал доктрину Ельцин-для-себя, как основной принцип. Так совпало, что однажды он в одном самолете летел в Америку, на русском это значит «на тот свет», с Гайдаром, которого встречал негр с табличкой «Egor», а моего друга — белый с табличкой IGOR, или наоборот. Это только часть нашей ссоры, которую он проигнорировал, притворившись недоумком. ЮНЧ родился в год образования СССР в день независимости США. Свой день рожденья он празднует целую неделю, и это настоящий карнавал. В описанный год в Новосибирске был карнавал, сравнимый только с празднованием победы 9 мая в 1945-м году, сказал мне отец моего друга Пабло, который все это видел и помнил.

На второй день своего «взаперти» и «не выходи из комнаты», я написал несколько хореев, чтобы воссоздать размер моего старого товарища Л. В этом хорее я описал наши школьные хулиганства — мы учились в одной школе, и с ним, и Филиппом, и с Павлом, и Димоном. В школе мы делали нашу личную любовь к лучшим и скрытным отличницам публичной прокламацией, пририсовывая огромные груди к их портретам в стенгазетах, и бросали эти листовки на туалетный красный пол.

Мой учитель гитары Вова Влакх однажды бросил в похожем туалете на пол спичку, не заметив, что там стояли газовые баллоны, они добежали с товарищем до реки Обь, где только увидели, что брови их горят, и два месяца лежали в ожоговой больнице. Янка жила в одной из изб недалеко от маминова и вовиной мамы завода, и Вова, будучи пионером, видел и навсегда запомнил ее. Ему принадлежит весь обновленный репертуар одной нской группы, которая открывала концерт памяти Егора в Акадэме.

Мы же с Филиппом, бросая листовки на красный туалетный пол, хотели выставить всех на театр басен. «Едет Тоша к португалам, не прощается балда», в стихах второго «дня взаперти» были такие строки. Мы считали, что слово сплетни может убивать, но мы не сплетничали, а любили. Мы искали сначала только доказательства на гибель, словно вынув из земли мертвую Сарру, подобно героям чеховского рассказа, на что мне указал мой старший товарищ Л., «Психопаты». Мы бросали листы школьной газеты прямо на пол, где директор Ничман когда-то собственноручно брил опасной бритвой хиппи.

Наша дружба с Филиппом не прекратилась и после того, как в год, когда Франция торжествовала на своем черно-бело-буром флаге во время чемпионата мира по футболу, и когда он видел в Париже Хвоста, который оставил мелкую подпись под посланием нашему старшему товарищу Л., Филипп сломал мне нос на крыльце здания Областного правительства, и я этого не заметил. Нас остановил охранник, который спросил: «вы знаете, где находитесь»? Павел скомандовал робкому Кудедрею и Димону, чтобы они не вмешивались. Это было после нашего первого вечера в доме-музее Кондратюка, который, как известно, построил элеватор из одних щепок и был учителем Сергея Королева.

Павел повез меня в больницу, где я придумал историю, что на нас напали, чтоб не доводить до милиции. В момент драки, которую развязал я, я в первый и в последний раз в жизни потерял контроль над собой на короткую долю секунды.

Я провожал Филиппа на вокзал, в ночную ноябрьскую ночь. Он навсегда уехал в Москву.

Что же касается создателя «Театра для себя» в нске, то это было, по его словам, лишь отголоском старых драк. Он рассказал, что когда-то при школе жил трудовик, в специальной каморке, и техничка, чьи дети бегали подле — я застал ее. В особые майские дни главную улицу города перекрывали для школьных драк на четыре квартала, как теперь в дни народных гуляний.

[Виктор Iванiв]

[проза][проза] Отрывок. Полную версию Вы можете прочесть в сводном выпуске “Трамвай. Осень 2010”

трамвайА артисты из оперного театра и народ ходили хороводом, выкликая богиню Костромку. Мой же старший товарищ и учитель Л. стал позже читать стихи на публике, сажая в зал своего адепта, который один все понимал. А происходило убийство читателя и слушателя. Двойник чтеца, солярный столб, находился рядом и уходил несколько погодя, я, по крайней мере, это видел. Само же представление показывало душу только что умершего человека, озирающегося в потемках коридора, ведущего к подножию лестницы.

Обо всем этом я написал «на четвертый день взаперти в комнатенке» в стихотворении «Конец Биографии, 96». Там же я призывал свою бабушку, каковую еще с детства воспринимал как Гингему, а в Риге жила ее родная сестра Бастинда-Зоя-Жизнь, которая умерла в прошлом году в возрасте 92-х лет...

Я призывал бабушку вернуться с ураганом назад, вылетев на убивающей кровати, где она умерла. Ни я, ни Филипп не видели мою и его бабушку в гробу. Я сказал: что не хочу видеть ее такой, и не верю в это. Муж тети Эммы, подвозивший нас с сестрой до квартиры тети Нюры в 1990-м в день похорон, умер на дереве, добывая шишки. Он был шофер — водитель «УАЗа». Бабушка снилась мне только однажды, и во сне она лежала в далекой больнице, и до меня доносился ее слабый голос. Я увидел в прилете Цесарки ее возвращение и компенсацию за любовь.

Примерно в те же дни нескольким моим знакомым приснился сон о том, что Ельцин не умер, а находится в больнице и ему плохо. Я видел Ельцина в 1996-м году с расстояния 20-ти шагов, в разгар известной кампании, когда после пляски ему вздумалось покататься на нском метро. Это было на первой станции, которую у нас построили — Красный проспект. Когда же приезжал его преемник, поначалу вставал целый город, а на крышах сидели снайперы.

Кажется, в описываемом 2007 году я решил зайти в гости к сестре, но увидел, что у каждого подъезда ее платяного полосатого дома стоит по человеку в синей шинели, и по человеку на каждом этаже, как во время итальянских операций расправы с предателями. Дело в том, что государь обедал в это время в «тэбэкашке», ставшей рестораном академии наук.

Итак, после того, как я заперся и «открылся» 22 декабря, в самый короткий и темный день в году, после этого прошло пять дней или неделя. В ночь на новый год, когда принято омывать се-бя для новой жизни, отмеряя этот день всеобщей бессонницей, к нам приехала тетя. Она привезла какие-то подарки, и искренне радовалась, и уехала около 10 вечера. Перед телевизором они, нарядные и любящие, устроили танцы со мной, совсем как в одном рассказе Башевиса Зинге-ра. Танец с двумя родными старушками, вечно молодыми, был апофеозом всему неописуемому, что произошло в будущий год. Никого из друзей, которые раньше бежали сами вперед своих ног, не было и в помине. Когда тетя уехала, мы всю ночь просидели с матерью одни, а когда она заснула, я до 6 утра по старой памяти, горюя и тоскуя, читал и наткнулся на живой журнал Билобоки. Он стал моим единственным утешением в самый черный январь из других январей. Наутро я написал стихи о том, что люди прощаются навсегда, разнимая объятия, и просил о падении большой квадратной черной звезды- Кааба, по крайней мере, на наш дом, которая бы всех раздавила, а уж я как-то околею на улице. Я прибавил эпиграф из Зельченко, заменив форму «Господь небесный» на старообрядческую «Исус». Я кощунствовал, прося господа сохранить хотя бы посмертное платье Елены Гуро, ее плащаницу, если никак нельзя вернуть ее саму.

[Виктор Iванiв]

<...>

Отрывок. Полную версию Вы можете прочесть в сводном выпуске “Трамвай. Осень 2010”[проза]

тема следующего номера:

[ПРАЗдНИК]

http://tramline.ru[проза]