Санкт-Петербургский государственный университетСмольный институт свободных искусств и наук

Шарипов Дамир Ильдарович

Национальная идея в литературах России и Польши в первой половине XIX века

Квалификационная работа бакалавраПо направлению 031600 Искусства и

гуманитарные науки

Программа концентрации - литература

Научный руководитель Двинятин Федор Никитичкандидат филологических наук

Рецензенты Ахапкин Денис Николаевичкандидат филологических наук

Семенов Александр Михайловичдоктор исторических наук

Санкт-Петербург2009

Оглавление.

Введение: 3

1) Исторический контекст 3

2) Национальные движения и проблематика данного исследования 7

Обзор литературы 14

Глава I. Русская литературная традиция: 18

Александр Сергеевич Пушкин 23

Федор Иванович Тютчев 28

Глава II. Польская литературная традиция: 37

Адам Мицкевич 43

Заключение 52

Библиография 56

2

Введение

Как это часто бывает, то, что в начале работы казалось вполне обозримым и

преодолимым, оказалось на деле гораздо больше, чем кажется. Когда мы взялись за эту

работу, мы желали «просто» описать «возникновение национальной идеи в

континентальной империи через литературу». Разумеется, тогда (два года назад) мы не

знали обо всех условностях, с которыми пришлось считаться – от более глубокого

понимания механизма возникновения нации до различных интерпретаций того, как и

откуда мы получаем знание, и что мы с ним делаем, включая процесс написания истории.

Ничего из этого нельзя было исключить из процесса – все оказывалось важным для

правильного понимания того, о чем мы собирались написать.

В этой работе мы собираемся изложить свои взгляды на то, как в первой половине

XIX-ого века в Российской Империи и Польше (вернее будет сказать, там, где до этого

была и после этого будет Польша – в то время самостоятельного государства с таким

именем на карте просто не существовало; однако, само собой, существовала

самостоятельная культурная традиция) писатели в своих текстах описывали свое видение

национальной идеи и государства. Теперь, пожалуй, следует ввести читателя в курс дела –

почему мы считаем этот вопрос важным и почему он поставлен именно так, а не под

каким-то другим углом.

1) Исторический контекст

Необходимо сказать несколько слов о разделах Польши в конце XIX века и о том,

как складывались отношения между Российской империей и Царством Польским (так

называлась часть Польши, вошедшая в состав России). Раздел Польши между тремя

государствами, очевидно, был бы невозможен без согласия этих трех крупных игроков на

европейской площадке избавится от ослабевшего конкурента (как пишет один из

известных историков России XIX века С. Соловьев, Пруссия активно выражала свои

стремления к завоеванию новых территорий1), изрядно попортившего кровь (причем не

только России, но и Германии: об отношениях между Польшей и Германией, вернее, об

одном периоде их отношений, будет написана поэма Мицкевича «Конрад Валленрод»).

Эпоха величия и силы польского государства среди соседей (XVI век, который так

хорошо описал тот же Мицкевич в цикле своих лекций в Париже) постепенно сошла на

нет, доверительные отношения между королем и шляхтой расстроились окончательно

1 Соловьев, С.М. История падения Польши; Восточный вопрос. – М.: АСТ, 2003. – С. 26.

3

(дело доходило даже до того, что на короля совершались покушения, чего раньше никогда

не было в истории Польши).

Итак, Польша разделена. Но в начале XIX-ого века она еще не потеряла свою

автономию. Александр I сохраняет Царству Польскому сейм с правом издавать законы,

возможность говорить и управлять на родном языке (то есть занимать высокие

административные должности), иметь свою собственную конституцию и даже свою

собственную регулярную армию. Однако, когда сейм начинает пользоваться своими

свободами и блокировать некоторые инициативы Петербурга (это совпадает с началом

консерваторского периода правления Александра I), император пользуется своим

положением и блокирует решения сейма; также использует некоторые репрессивные

меры; в частности, смещает с высоких должностей некоторых неугодных ему людей. К

концу периода его правления отношения между Петербургом и Варшавой были более чем

прохладными. Уже в начале 20-х годов зреет заговор против российского владычества

(который впоследствии приведет к восстанию 1830 года).

Николай I в начале своего царствования пытался избежать подобных отношений

между Россией и Царством Польским. Он исполнил древний обычай и короновался на

трон польского короля в Варшаве (это произвело на поляков достаточно сильное

впечатление: стоит вспомнить, что заговорщики не стали совершать покушение на жизнь

императора, хотя подобные планы у них были). Однако, после восстания 1830 года,

которое Николай жестко подавил, отношение его к Польше изменилось, и нетрудно

предсказать, в какую сторону. В Царстве Польском отныне не было своей армии

(участников регулярной армии, уцелевших после восстания), ликвидированы были

самостоятельные органы самоуправления и конституция.

Недовольство в Польше, разгоревшееся ярче после «весны народов», привело к

волнению народных масс в начале 60-х годов. Освобождение крестьян в 1861 году не дало

ожидаемого умиротворяющего эффекта. В 1863 году произошло Январское восстание,

которое было скорее партизанским, нежели военным, и было также подавлено. После

этого начался активнейший процесс инкорпорации территории Царства Польского в

состав империи и ассимиляции населения этого автономного края.

Также, необходимо будет сказать несколько слов и о судьбе самой Российской

империи. Верная данному слову в отношении правил Священного союза, Российская

империя подавила несколько народных восстаний в Восточной Европе. К концу периода

правления Николая I Россия была вынуждена заканчивать долгую изнуряющую войну с

мощнейшими европейскими державами, при полном попустительстве Германии и

4

Австрии (последнее особенно возмутит Тютчева). В начале царствования Александра II в

России появилась надежда на небольшую оттепель от самодержавия, которое так

усиленно укреплял его отец.

Когда говорят об общественном движении 40 - 50-х годов девятнадцатого столетия,

на ум неизбежно приходят только западники и славянофилы. После 60-х годов эта

полемика переходит в полемику между террористическими революционными

движениями и более умеренными почвенниками, восходящими к славянофилам. Однако,

нас интересует скорее то, что происходило до этого классического периода русской

исторической и философской мысли.

Учителем А.С. Хомякова и К. Аксакова, одних из важнейших представителей

славянофильского движения, был М. Погодин, сближавшийся с Уваровым в том, что

называют доктриной «официальной народности». С другой же стороны, появляется

фигура Карамзина, с которым Погодин сходится в положительной оценке абсолютной

монархической власти (но расходится по некоторым другим позициям). С Погодиным же

спорит профессор истории Виленского университета Иоахим Лелевель (настаивая на

самобытности славянских государств, в то время как Погодин утверждал, что основы

русской государственности заложили варяги), профессор истории Варшавского

университета. Он оказывал огромное влияние на польских поэтов и мыслителей той

эпохи, а после восстания 1830-го года, когда он был избран членом высшего

совещательного органа восставшей Польши, его авторитет возрос еще больше.

Нельзя также не отметить важность публицистической деятельности П.Я.

Чаадаева: пессимизм в отношении русского народа, который был заметен у Погодина, у

Чаадаева достигает просто трагического уровня. Его «Философские письма», хотя и не

справедливы местами, целят в место, которое остается больным и по сей день:

пассивность русского народа, склонность его к подчинению жесткому руководителю,

татарская жестокость самих руководителей («татарская» здесь означает преемственность

по отношению к татарским завоевателям Киевской Руси) и т.п. С Чаадаевым в тесной

переписке состоял Пушкин, ему он посвящает и одно из самых известных своих

стихотворений, в котором, как может, пытается умерить пессимистичные настроения

русского мыслителя. Известна также его переписка с Чаадаевым: в одном из писем

Пушкин выражает свое решительное несогласие с мнением Чаадаева о том, что у

российского народа не было своей «большой» истории1.

1 Пушкин, А.С. Полное собрание сочинений: в 10-ти т. – М.: Художественная литература, 1978. – Т.10, с. 53.

5

Если еще говорить о связи славянофилов с рассматриваемыми нами поэтами, то

можно вспомнить, что дочь Тютчева вышла замуж за Ивана Аксакова, одного из

основных деятелей славянофильского движения, ставшего впоследствии биографом и

внимательнейшим читателем Тютчева (само собой, мы не могли обойти вниманием его

очерк о биографии поэта – похоже, что это лучшее из того, что мы можем найти, даже

сейчас).

2) Национальные движения и проблематика данного исследования

Изучая параллельно курсы, относящиеся к теории литературы (а также курсы,

относящиеся к истории русской литературы рассматриваемого периода) и курсы,

посвященные теориям национализма, нетрудно было свести две, казалось, не связанные

между собой тематики воедино. Многие (если не все) из авторов, писавших о

национализме, говорят о важности национальной литературы и национального языка для

процесса возникновения нации. Именно посредством говорения на этом национальном

языке, появлении и популярности национальной литературной традиции, создании

словарей, сборников фольклора, написании истории национальной литературы,

постулируют они, в частности и создается европейское национальное сознание (в отличие

от американского, в создании которого участвуют другие механизмы). Но эта модель

пригодна только для рассмотрения на самом общем уровне. Нам не говорят, как

национальная традиция приобретает те или иные черты, что пишут авторы в своих текстах

такого особенного, что приводит к возникновению совершенно нового явления в

культурном и социальном мирах; наконец, что стоит за всем этим? Почему авторы

начинают писать такие тексты? И создают ли, в конечно итоге, эти тексты нацию, хотя бы

частично?

Почему именно Россия и Польша? Россия и Польша в первой половине XIX века

являют нам пример почти одновременного раскрытия интересующих нас литературных

традиций. Разделы Польши с одной стороны, и усиление влияния империи Романовых на

европейскую международную политику (особенно после гибели империи Наполеона) с

другой стороны границы успешно начинают этот процесс. Восстание 1830 г. в Польше

придает новый поворот этим процессам (можно даже сказать, что появляется специальная

мода писать об этом – пишут не только профессиональные, известные писатели, но и те,

кто никогда до этих событий не брался за перо1). Интерес литературы к польской теме 1 Вот те тексты, на которые я ссылался в своей предыдущей работе. Это мемуары княгини Н.Н. Голицыной и Н. Кицкой, русской и польской дворянок, являющие собой пример разных интерпретаций одного и того же

6

сохраняется вплоть до второго восстания, которое произошло в 1863-1864 годах; после

этого у писателей польская тематика окончательно сменяется другими настроениями

(чего нельзя сказать о философском и публицистическом дискурсах: в них Январское

восстание как будто вдохнуло новую жизнь).

В то же время, нельзя сказать, что эта была единственная, или главенствующая

тема, по крайней мере, для русской литературной традиции. Для польской же литературы

вполне очевидным представляется намерение сохранить в текстах черты прежнего

государства и национального уклада; однако, и это не является обязательным

направлением для всех польских авторов: так, нам известны широко имена Мицкевича,

Красиньского и Словацкого, но не менее крупный польский романтик того времени,

Циприан Норвид, мало обращался к данной тематике в своих произведениях.

Наконец, русская и польская литература были выбраны в качестве объекта для

подобного исследования еще и потому, что они связаны друг с другом. Имеется в виду не

только историческое соприкосновение двух государств в этот период времени, которое не

могло пройти незамеченным перед литераторами, но и соприкосновение самих литератур:

в частности, Пушкин был очень дружен с Мицкевичем до восстания 1830 года.

После того, как мы обосновали выбор объектов нашего исследования, необходимо

также прояснить ряд размышлений, которые мы огласили выше. Начнем с вопроса «Для

чего писались подобные тексты?» Если для Польши это более или менее очевидно: утрата

суверенитета, грозящая перерасти в утрату культурной идентичности, подстегивала

интерес к сохранению и репродукции социальной и культурной идентичности

посредством текстов, а также стоит упомянуть чрезвычайную популярность

патриотических мотивов, то для русской литературной традиции, как мы позже увидим,

тоже имелась своя причина для создания этих текстов. Будучи совершенно иной, она все

же схожа в некоторых моментах с посылкой для польских авторов: переходный период,

неуверенность в будущем, скорее пессимистическое, чем оптимистическое, настроение и

т.п.

Гораздо более занимательным мне представляется вопрос «Для кого писались

подобные тексты?» Чтобы на него ответить, придется сперва совершить небольшой

экскурс за пределы литературы.

события, а также дают нам возможность увидеть, как событие оценивалось не-литераторами (Война женскими глазами. Русская и польская аристократки о польском восстании 1830 – 1831 годов. — М.:НЛО, 2005).

7

Как известно, есть три подхода к определению нации. Условно их можно очертить

как две крайности и третий вариант, расположенный между первыми и заимствующий

частично черты обоих. С одной стороны, мы имеем примордиализм – учение, согласно

которому нации и этносы были всегда (и всегда в данных границах), со временем немного

изменяясь и приспосабливаясь к развивающемуся миру. С другой стороны, мы имеем

инструменталистский подход, согласно которому концепт «нации» является целиком и

полностью надуманным, изобретенным политическими и культурными элитами для

различных своих целей. Между ними находится самое разумное, на мой взгляд,

предположение конструктивизма: нации формировались объективно, начиная с XVI-XVII

веков, но и без элит тут, конечно, тоже не обходится.

Теперь необходимо определить, какой из подходов является более вероятным в

наших конкретных случаях. Как мне представляется ситуация того времени в Польше,

относительно последней больше имеет место конструктивистский подход. Польша, как

государство, сформировалось задолго до своего раздела. Именно целостность Польши как

единого государства делала военные конфликты с ней неприятной темой для Российского

государства: достаточно вспомнить Смоленские войны. Верным также мне

представляется утверждение о том, что ко времени разделов Польши консолидирующая

сила Польского государства ослабла; это также совпадает с династическим кризисом и

опаснейшим усилением влияния соседних империй. Именно в этот момент литераторы

задумываются над тем, чтобы сохранить в своих текстах то, что, по их мнению, до сих пор

делало поляков поляками, а Польшу – Польшей.

Что же касается русской литературы, то здесь все намного интереснее. Россия

совсем недавно, 100 лет назад, стала империей, а такое важное (если не решающее)

значение в европейской международной политике приобрела только после победы над

Наполеоном, то есть это было буквально «вчера» для поколения Пушкина. И

интеллектуалы в этом новом государстве буквально не знали, как себя осмыслить – как

часть Западной Европы, или как часть славянского мира. С другой стороны, хотя Россия и

до этого ощущала себя более-менее, единым государством, это распространялось (и будет

распространяться вплоть до заката империи) локально, по классам: дворяне, помещики и

купцы ощущали себя единой средой, крестьяне также ощущали себя единой средой, но

вот между этими группами ощущения единства не было: крепостное право давало о себе

знать. Также для наших размышлений будет ценным следующее наблюдение: свыше 80%

населения Российской империи в то время было неграмотным. Следовательно, здесь мы

имеем дело с текстами, которые создаются элитами и для элит (подробнее на этом

моменте мы остановимся в главе, посвященной собственно Российской литературе).

8

Наконец, требуется ответить на едва ли не самый важный вопрос, ставящий под

вопрос целесообразность написания всей работы: насколько велико было участие этих

текстов в формировании национальных идей? К нашей огромной радости, ответ будет

уверенным: достаточно велико. Судите сами: Пушкин, как «наше все», как первый поэт

России, пользуется огромным спросом. Тысячи и тысячи людей читают его произведения;

в том числе, и те, которые посвящены его взглядам на современную ему Россию и

польское восстание 1830 года. Все мы знаем четверостишие Тютчева «Умом Россию не

понять…», однако не всегда отдаем себе отчет в том, что это лишь одно звено в большой

цепи тютчевских стихотворений, статей и писем, посвященных поиску национальной

идеи; при этом всегда готовы «в Россию только верить». В Польше ситуация приобретает

еще более серьезный характер: дело в том, что поляки считают период своего разделения

(или «лишения страны» – они очень любят этот мотив и сегодня) чуть ли не самым

важным периодом в своей истории. Литературу того времени некоторые польские

литературоведы всерьез ставят на один (самый верхний) уровень с античной литературой

(еще одним косвенным подтверждением интереса поляков к этому периоду является

обозначение у некоторых историографов периода вторжения Красной Армии в период

Гражданской войны как Четвертого и периода советско-польской оккупации как Пятого

разделов Польши). Мицкевич, Красиньский, Словацкий, хоть и не одни (достаточно также

вспомнить уже упомянутого Норвида), но уверенно ставятся многими во главу всех

польских поэтов.

Однако здесь нужно оговорить одно важное замечание. Работа, проделанная

авторами в становлении национальных идей, не обнаружила своих результатов

немедленно (известный инцидент, произошедший во время восстания 1830 г., и

показавший, что Николай I в каком-то роде ответил Пушкину на его стихотворение,

является все же исключением, подтверждающим правило). Результаты мы имеем в

будущем, вернее сказать, в XX веке (как мы уже говорили, во второй половине XIX века

мыслители начинают отходить от этого).

Теперь нужно сказать несколько слов о том, чем работа не является. Работа точно

не является самостоятельным анализом или пересказом известных работ на тему

интертекстуальных перекличек между рассматриваемыми текстами. Разумеется,

последние не могли не попасть в поле нашего внимания, мы о них будем говорить; и все

же акцент будет сделан не на этом. Нас интересует, в первую очередь, не взаимосвязи

9

текстов, а единое (но единое только в нашем, нынешнем сознании; они, разумеется, так не

осмысляли себя в то время) поле мотивов, идей и представлений, которое они образуют.

Также, не следует рассматривать данную работу как попытку прямым или

косвенным путем подтвердить некоторые положения в работах ученых, изучающих

национализмы Восточной Европы. Да, их работы важны для очерчивания некой общей

рамки, в которой помещается объект нашего исследования и его создатели. Но не это

здесь главное – нам важно в первую очередь узнать, что именно говорят нам тексты о

представлениях о национальной идее своих авторов, а не к какой категории эти

представления относятся и т.п.

Также, данная работа не претендует на детальный и полный (с выполнением этих

пунктов одновременно) разбор текстов, которые прямо или косвенно могли бы помочь в

выявлении неких мотивных схем, схожих у разных авторов одной традиции. Разумеется, я

постараюсь упомянуть самые важные из текстов и их авторов, но я заранее признаю, что

многое останется за кадром. Некоторые авторы оставили нам для разбора нашего вопроса

только несколько стихотворений; некоторые же оставили и стихотворения, и письма, и

публицистику, объединенных одним взгляд на интересующую нас проблему. Оставшиеся

же тексты и свидетельства об авторах (скажем, какие-то первичные редакции) могут

рассказать о становлении авторских взглядов на национальную идею, но никак не о

становлении национального сознания под влиянием литературных произведений.

Итак, коротко обозначив тему работы и то, как мы будем с ней работать,

необходимо рассказать обо всем этом более подробно. Данное исследование будет

включать в себя две главы, посвященных русской и польской литературе; также вы

прочтете несколько слов о текстах, выбранных для данного исследования (в том числе, и о

текстах вторичной литературы). В начале каждой из глав мы коротко поясним ситуацию,

сложившуюся на то время в стране и в литературной традиции; также необходимо будет

упомянуть о важнейших авторах и произведениях, не вошедших в детальный разбор. Те

же авторы и произведения, на которых мы остановимся более подробно, будут

рассмотрены в отдельных подглавках. Мы с трудом удержались от иной разбивки,

предполагающей сопоставление произведений в отдельных жанрах (написание

национальной истории на примере «Короля-Духа» и произведений Пушкина, освещение

Польского восстания 1830 года, и, конечно же, отдельная глава, посвященная связям

Пушкина и Мицкевича, и многое другое), однако решено все же было применить первый

вариант, руководствуясь тем соображением, что нам, собственно, не нужно сравнивать,

10

кто лучше, а кто хуже выстраивает в своих произведениях национальную идею.

Достаточно будет простого последовательного описания, а читатель всегда сможет

прочесть главки работы в требуемом для желаемого сравнения порядке.

В заключение мы взглянем на объект нашего исследования целиком, еще раз.

Общие черты литературных течений, которые вначале только постулируются, приобретут

доказательную базу; и мы надеемся, что читатель вместе с нами увидит цельную картину

одной из важнейших составляющих возникновения соседствующих национальных

движений. Однако следует сразу оговорить одно «но». Наши представления о

формировании «национального сознания» отличаются от тех, которые были

распространены в то время. То есть, скажем, метафора пробуждения от векового сна, роль

которой в возникновении национального самосознания подмечает М. Долбилов1, конечно

же, в стихотворениях присутствует; но вот специфичной для истории национализмов

терминологией, а также проблематикой отношения/разделения народа и нации никто в

стихотворениях не оперирует. Оно и понятно – тогда, в самом начале, можно сказать,

европейских национализмов мало кто об этом задумывался среди литераторов. Однако,

как мы можем прочитать у Анджея Валицкого, западники именно так и расценивали

«пробуждение от векового сна» - как появление у народа «индивидуального разума»2,

превращающего народ в нацию. Но ведь народ, который у славянофилов оставался

самобытным, «не-пробужденным» - это ведь не отказ от проекта нации. Славянофилы,

точно так же, как и западники, предлагают нашему вниманию идеологию, только другого

содержания, в которой главными включающими в нацию факторами оказываются

православие, славянскость, и, в меньшей степени, чем у западников, лояльность

(лояльность к собственной власти, но не к Западу). Элемент же строительства нации, ее

«воображения» никуда не исчезает.

Да и среди не-литераторов разговор о нации, конечно, шел, но ему недоставало

научности, что ли. Первыми по-настоящему знаковыми трудами становятся работы Дж.С.

Милля и Ж.Э. Ренана, которые были написаны максимум в 1860-х годах. До этого

времени термин «нация» был предметом разного рода разговоров, статей и полемик, но до

какого-то серьезного и отдельного теоретического осмысления в это время никто не

добирается – ведь национализм тогда происходил сейчас, в данный момент времени.

Судьба Польши, восстания славян на Балканах, парижская коммуна – все это

1 Долбилов, М. Полонофобия и политика русификации в Северо-Западном крае империи в 1860-е гг. // Образ Врага / сост. Л. Гудков, ред. Н. Конрадова. — М.: ОГИ, 2005. - С. 135.2 Славянофильство и западничество: консервативная и либеральная утопия в работах Анджея Валицкого. Реферативный сборник. – М.: ИНИОН РАН, 1992. – С. 184.

11

подхлестывало интерес исследователей, который и выражается в разного рода работах,

статьях и размышлениях, которые обильным дождем выпали на 1860-е и последующие

годы. Однажды завладев умами интеллектуалов настолько сильно, дискурс «нации» до

сих пор не выпускает их из своего плена.

Начав читать этот текст, читатель вполне может спросить: «Позвольте, это все (не-)

интересно, но где же все-таки обещанная национальная идея?» Она здесь. Как станет ясно

из последующих текстов, некоторые авторы до конца так и не смогли отделить историю

литературы от истории государства (возможно потому, что изображают первую как

описание второй — а это важный признак становления национальной идеи; нарратив

истории, специфичный для национального государства, зачастую складывается во многом

из литературных текстов, которыми словно подтверждаются сухие исторические справки),

а историю государства – от самой национальной идеи, если, конечно, это можно сделать..

Также следует упомянуть об еще одном мотиве, который изначально планировался в

качестве главного объекта изучения в данной работе, до тех пор, пока мы не поняли, что

это (равно как и первый упомянутый здесь момент) все — части одной большой картины,

имя которой — становление национального сознания. Речь идет об образе врага (об это

речь пойдет подробно у Пушкина, а также у некоторых других авторов). Как читатель,

надеюсь, понимает, осмысление себя через другого, не менее, а может, даже более важно,

чем осмысление собственно себя. Потому что (вспоминая Карла Шмидта и его «Понятие

политического»1), когда мы четко обозначаем свою позицию и четко обозначаем врага, мы

перемещаемся в область политического, она же — область войны, в которой Россия и

Польша до сих пор продолжают находиться, на наш взгляд. Мы, разумеется не имеем в

виду полномасштабные военные действия, но уже упомянутая трактовка польскими

учеными событий Второй Мировой войны, а также напряженные отношения между

Польшей и Россией сегодня заставляют нас внимательнее читать те тексты, где это

противостояние (разумеется, оно зародилось не в период разделения Польши, а еще

раньше) впервые начинает осмысляться на бумаге. Слово «впервые» может указывать на

искренность слов, хотя обычно на искренность в идеологии (а идея нации — без

сомнения, одна из самых действенных идеологий) рассчитывать не приходится. Здесь не

только два лагеря, две традиции — но и множество авторов с каждой стороны, а потому у

читателя, скорее всего, пока нет в воображении той самой общей картины, которую мы

собираемся изобразить.

1 Шмитт, К. Понятие политического // Политология: хрестоматия / Сост. проф. М.А. Василик, доц. М.С. Вершинин. — М.: Гардарики, 2000. — Выпуск 2, с. 26.

12

Наконец, необходимо отметить самое главное затруднение на пути нашего

исследования. Оно, без сомнения, заключается в характере национальной политики

России при Николае I. Как читатель уже, наверное, догадался, она была сведена к

минимуму (а вот, скажем, Османская империя именовалась еще и Оттоманской – по

имени главенствующего этноса, турок или оттоман; в России, конечно же, ничего такого

не было). Николай желал укрепить централизованную власть, избежать революции; а

потому не будил «спящее вечным сном» национальное сознание народа (уваровская

триада, вернее, последний ее член, «народность», был универсален и походил для

представителей любого этноса, проживавшего на территории империи). Время нации как

консолидирующей силы в государстве еще не настало, пока ее должны были выполнять

императорская власть и, в меньшей степени, православная церковь. Только при

Александре III (хотя, в отношении Польши, уже и при Александре II) начнется

масштабный процесс русификации, который, так или иначе, затронет культурные

идентичности многих этносов, в особенности, живущих на западных границах империи.

13

Обзор литературы

В данной главе мы коротко расскажем о тех текстах, которые были привлечены для

исследования. Также мы дадим небольшую характеристику тем произведениям вторичной

литературы, для оценки которых не нашлось места в других частях нашей работы.

Начнем с разговора об источниках, которые помогли нам прояснить, что

происходило в данном регионе в то время. Конечно, какие-то знания у нас имелись и без

того, но вот для поворота в интересующую нас сторону прояснения имперской политики и

создания (вернее будет сказать – не-создания) нации, нам потребовалась помощь. Нашли

мы ее только в книгах, написанных нашими историографами (мы вторично жалуемся на

поверхностное отношение к Российской империи со стороны важнейших авторов,

описывающих теории национализма), как можно догадаться, после распада Советского

Союза. Нам были особенно полезны следующие издания: «Кормя двуглавого орла…» А.

Зорина, посвященная формированию государственной идее в Российской империи во

второй половине XIX века1; «Западные окраины Российской империи» Л.Бережной2, где

подробно рассматривается происходящее на территориях нынешней Польши, Белоруссии,

Украины, Литвы в первой половине XIX века; сборник статей «Образ врага» (из серии

«Нация и культура. Новые исследования: Россия» издательства ОГИ), в котором мы

находим статью М.Долбилова «Полонофобия и политика русификации в Северо-Западном

крае в 1860-е годы», в которой речь идет, правда, о 1860-годах, но все же присутствует

ценнейший анализ того, какой подходила Польша к этому десятилетию. Также,

необходимо упомянуть работы Анджея Валицкого, посвященные истории движений

западников и славянофилов: во всех небольших статьях присутствует подробнейший

анализ биографии философа и его позиции (остается только сожалеть о том, что Валицкий

не обратил свой взор на литературу). Проблематикам движения славянофилов посвящены

и статьи некоторых других авторов: Б.Ф. Егорова, С.Л. Франка.

Теперь перейдем к первичной литературе, текстам самих литераторов. Казалось бы,

о чем тут говорить? И действительно, ничего нового про собрания сочинений наших

писателей мы сказать не сможем, разве что выскажем благодарность составителям

сборника Тютчева «Россия и Запад», которые собрали в одном томе все письма,

стихотворения и публикации этого автора, которые хоть как-то связаны с политико-

философскими темами, избавив нас, тем самым от необходимости перерабатывать все

1 Зорин, А. Кормя двуглавого орла… Литература и государственная идеология в России в последней трети XVIII - первой трети XIX века. — М.: НЛО, 2004.2 Бережная, Л.А. Западные окраины Российской империи. - М.: НЛО, 2006.

14

тома полного собрания сочинений. Литературное наследие Адама Мицкевича также

доступно если не во все своей полноте, то, по меньшей мере, в той, в которой это

требуется для данного исследования.

Однако, то же самое, к сожалению, нельзя сказать о других польских авторах. Мы,

конечно, понимаем, что с переводом и изданием иностранных поэтов (тем более, тех

поэтов, которые были запрещены цензурой) сложностей всегда будет больше, чем с

просто изданием российских писателей. Случай Мицкевича можно объяснить тем, что не

все понятно с его национальностью: поляки говорят, что он - поляк, и ссылаются на «Пана

Тадеуша», белорусы говорят, что он – белорус, и вспоминают «Дзяды» и слова Мицкевича

о том, что он был «литвином»; литовцы утверждают, что он был литовцем, ссылаясь на то,

что его родной городок находился на территории этнической Литвы; наконец, российские

исследователи могут утверждать, что он – русский поэт, помимо прочего: благодаря

шести годам эмиграции и циклу «Крымские сонеты».

Мицкевича переводили больше и лучше, чем Словацкого или Красиньского, но

даже если сравнить эти переводы, можно с уверенностью говорить, что последние два

поэта ни в чем не уступают в литературном плане своему более знаменитому у нас

земляку. Если Словацкий еще худо-бедно переводился и издавался, то о Красиньском в

России почти вообще не вспоминают. Единственные его переведенные книги, которые

нам удалось обнаружить, датируются первым десятилетием прошлого столетия. Это

удручающее обстоятельство (а также незнание польского языка, которое позволило бы

нам прочесть тексты в оригинале) заставило нас уделить меньше внимания польской

литературе; глава, посвященная ей, будет носить в большей степени обзорный характер,

нежели глава, посвященная русской литературе. Поэтому мы вынуждены довериться

пересказам известного полониста Б Стахеева, например, касательно эпопеи «Король-

Дух»: никто в России не будет издавать незаконченные поэтические строки в таком

количестве (если только не решатся издать собрание сочинений).

Имя Марка Живова по отношению к польской литературе значит столько же, а

может, и больше, сколько значит Юрия Лотмана по отношению к литературе русской. И,

хотя его труд «Мицкевич»1 скорее принадлежит к более старой, описательной традиции, и

хотя он не ставит перед собой таких вопросов (по крайней мере, не ищет на них ответы

специально), нам доставило большое удовольствие ознакомиться с этой монографией.

Лотман же о Пушкине оставил целый сборник статей и монографий, написанных им за 30

1 Живов, М.С. А. Мицкевич. Жизнь и творчество. — М.: Гослитиздат, 1956.

15

лет1. Здесь имеются и подробная биография писателя, и статьи о конкретных

произведениях, и знаменитый комментарий к «Евгению Онегину». Из того же, что

написано о Тютчеве, нас заинтересовали только биографические материалы, и здесь мы

второй раз обращаем внимание на биографические материалы, написанные его зятем И.

Аксаковым2. Будучи близким по мировоззрению к Тютчеву мыслителем, он уделяет

нашей проблеме известную толику внимания.

Мицкевичу, более, чем другим польским поэтам того времени, повезло не только с

переводами на русский, но и с комментаторами. Для прочтения третьей части его поэмы

«Дзяды» нам была полезна статья Л.А. Сафроновой «Отрывок III части Дзядов: русские и

Россия». Статья С.Ф. Фалькович «Религиозные течение в польской эмиграции…», хоть и

посвящена польской эмиграции в целом, но лучше всего применяется, опять-таки, к

материалу Мицкевича – в силу подверженности последнего в определенный период идеям

мистика Товианского.

Нужно также сказать об еще одном, специфическом, источнике, который оказал

большое влияние на то, что мы знаем о польской литературе того времени и

предшествующего периода (классической и ранней романтической традиции. Это сам

Мицкевич, вернее, его лекции по истории славянских литератур, которые он читал в 1840-

ые годы во Франции, и которые сразу же привлекли к себе столько же внимательных и

благодарных слушателей, сколько и всевозможных критиков, обвинявших его то в

симпатиях к славянским восстаниям на Балканах, то в излишне положительном образе

России и т.д. В особенности, нам ценно его мнение о З. Красиньском и его

«Небожественной комедии».

Если вспомнить других авторов, упоминающихся в нашем исследовании, то

необходимо отметить две статьи, одна из которых написана В.Н. Топоровым, вторая –

Ю.В. Стенником. Обе статьи посвящены русской литературе XVIII, первая рассказывает

об отклике на первый раздел Польши, вторая – об истоках славянофильского движения в

литературе.

Наконец, стоит назвать те работы, которые объяснили нам некоторые вопросы,

связанные с возникновением и распространением национальных движений. Здесь, прежде

всего, нужно упомянуть знаменитую книгу Б. Андерсона «Воображаемые сообщества»3.

1 Лотман, Ю.М. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя // Пушкин: Биография писателя. Статьи и заметки. 1960 – 1990. — СПб.: Искусство, 2003. – С. 22 – 184.2 Аксаков, И.С. Биография Федора Ивановича Тютчева: [Репринтное воспроизведение издания 1886 г.; Комментарий]. — М.: АО "Книга и бизнес", 1997. — 175 с.3 Андерсон, Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма / Пер. с англ. В. Николаева; Вступ. ст. С. Баньковской. — М.: «КАНОН-пресс-Ц», «Кучково поле», 2001.

16

Именно этот автор уделил внимание культурной составляющий возникновения нации, и,

хотя, мы не удовлетворены глубиной его анализа национальных литератур, мы должны

признать правоту его убежденности в том, что нация является скорее продуктом

воображения, нежели политическим «изобретением» (сторонником этой точки зрения был

другой знаменитый автор теорий национализма, Э. Геллнер1), а значит, был проектом,

доступным не только уму государственного идеолога, но и уму писателя или поэта.

Попавшаяся нам на глаза небольшая заметка А.В. Липатова о национальном

сознании, которая затрагивала первую половину XIX века, хоть и не внесла чего-то

радикально нового, но все же несколько укрепила нашу уверенность. В ней показывается

амбивалентность, неизбежно возникающая при соседстве двух государств и

усиливающаяся при их вражде. Одни и те же события воспринимаются по-разному

(например, Венский конгресс: для России и Европы он означал долгожданный мир, для

Польши – дальнейшую несвободу) с разных сторон границы, точно также, как по-разному

воспринимаются соседние государства: это и соседи, и «другие» одновременно.2 Это

наблюдения подтверждает, что объект нашего исследования выбран верно, и что сужать

тему до какой-то одной страны означало бы потерю определенной и важной доли

содержания.

К сожалению, или к счастью, это все, или почти все, вторичные тексты, которые

мы использовали в нашей работе. О первых поэтах России и Польши, без сомнения,

написаны миллионы строк, но лишь немногие из них написаны на интересующую нас

тему (конечно, мы не могли не испытывать нехватку работ современных польских

историков и филологов; с другой, у нас есть все опасения полагать, что от работы М.

Живова их труды будут отличаться только количеством критики в адрес Российской

империи). То, что находится на стыке истории и литературы, естественным образом

стремится ускользнуть от внимания и тех, и других своих читателей и ученых.

1 Gellner, E. Nations and nationalism. – New York, Cornell University Press; 1983.2 Липатов, А.В. Стереотипы национального восприятия: специфика национальной истории, особенности национальной культуры и адекватная оптика научного рассмотрения // Studia polonica. К 70-летию Виктора Александровича Хорева. Сборник статей. — М.: Индрик, 2002. — С. 361 - 371.

17

Глава I. Русская литературная традиция

Прежде, чем мы заговорим о русской литературной традиции в первой половине XIX

века, необходимо сказать несколько слов о том, как русская литература подошла к этому

моменту. Мы не станем уходить совсем уж далеко назад, поверив на слово Мицкевичу в

том, что после Петра I русская литература пишет свою историю с чистого листа

(утверждение, конечно, в чем-то ошибочно, но в данном контексте оно является верным).

Ю.В. Стенник в своей статье «Об истоках славянофильства в русской литературе

XVIII века» описывает развитие русской литературной и общественной мысли в середине

и конце XVIII столетия. Начавшись как реакция на принудительную европеизацию (а

затем – как реакция на неадекватное изображение России и русских в текстах

иностранных авторов), очень скоро новое (действительно новое, имеющее возникновения

империи уже за своей спиной) общественное движение задает устами Фонвизина вопрос:

«В чем заключается русский национальный характер?»1 Пока начинаются еще предтечи

славянофильского движения, Д.Н. Муравьев отзывается на Первый раздел Польши

трагедий и стихотворением, объединенными одним названием и главным героем,

«Болеслав» (это польский король XII века, при котором Польша ненадолго объединилась,

вопреки внешним угрозам и внутренним противоречиям, но затем начинает сдавать

позиции, окончательно теряя свое обретенное величие после смерти монарха)2. Вот,

пожалуй, и все, что можно сказать об обсуждении интересующего нас вопроса в XVIII

веке. Не вдаваясь в подробности возникновения славянофильского движения, перейдем

сразу к литературной традиции, которая существовала в первой половине XIX века.

Важными событиями и явлениями в российской истории искомого периода, которые

нам представляются важными для упоминания в данной работе, являются:

1. Победа над Наполеоном (и, в меньшей степени, царствование Александра I в

целом),

2. Декабристское движение, восстание и его подавление,

3. Польское восстание (не только как отдельное событие, но и как один из симптомов

николаевского режима),

4. Возникновение мощных интеллектуальных течений (западники и славянофилы) в

40-х годах.

1 Стенник, Ю.В. Об истоках славянофильства в русской литературе XVIII века // Славянофильство и современность. Сборник статей. – СПб.: Наука, 1994.2 Топоров В.Н. Ответ русской литературы на первый раздел Польши // Studia polonica. К 70-летию Виктора Александровича Хорева. Сборник статей. — М.: Индрик, 2002. — С. 183 - 198.

18

5. Начала правления Александра II и освобождение крестьян от личной зависимости

(хоть мы на самом деле и не затрагиваем этот промежуток времени; однако,

реформа, несомненно, ожидалась задолго до 1861 года).

Собственно, события и порядок уже многое скажут читателю о ситуации, в которой

на тот момент находились пишущие российские авторы и мыслители. Осадок от

подавления декабристского движения, недовольство и страх перед николаевскими

порядками – все это заставило людей «притихнуть». По сравнению со знаменитыми

сороковыми, тридцатые года кто-то удачно назвал молчаливыми. Не было такого

мощного брожения умов, разделивших интеллектуалов на два лагеря в сороковые годы.

Собственно, этому тоже есть объяснение: именно такое подвешенное состояние (с одной

стороны, Россия – едва ли не ведущая страна в европейской политике, с другой сильно

отличается по своему государственному устройству), которое было после декабрьского

восстания, когда люди ждали каких-то инициатив со стороны монарха, в конце концов,

привело к тому, что люди, не дожидаясь действий власти, сами стали пытаться найти

лучший путь для России.

Однако, пожалуй, нельзя говорить, что, начиная с восстания декабристов и вплоть

до сороковых годов, люди молчали. Именно в этот период, как мы увидим, работает

Пушкин; но еще в 1816 году Карамзин напишет свою «Историю государства

Российского» (а до этого – еще несколько текстов, посвященный истории России).

Написание истории государства – один из симптомов попытки создать ощущение нации

(здесь кроется известный парадокс: то, что Карамзин пишет историю России с очень

раннего времени, означает стремление подчеркнуть взаимосвязь прошлого и настоящего,

преемственность1 между Киевской Русью и Российской империей и т.п.; однако, тот факт,

что именно текст Карамзина оказался наиболее успешен как в коммерческом, так и в

содержательном плане, подчеркивает момент выдуманности, изобретенности (так и

хочется приписать – искусственности, но так тоже нельзя говорить: Карамзин приводит

вполне реальные и историчные тексты в своем многотомном труде) этого ощущения

нации). То, что настоящего ощущения нации в тот момент не было, вроде не является

очевидным: ведь Россия только что одержала важнейшую победу над Наполеоном.

Однако, дальнейшее правление Александра I разочаровало многих, веривших в его

реформаторские способности; словом, нельзя говорить, что Николай I «пришел и все

1 Достаточно вспомнить самое начало предисловия «Истории государства Российского»: «История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего» (Карамзин, Н.М. История государства Российского. – М.: Эксмо, 2005).

19

испортил» (ведь само декабрьское восстание, которое в первую очередь ставят в пику

этому монарху подготавливалось задолго до смены императора, которым, кстати, Николай

мог никогда и не оказаться). Общество уже находилось в подвешенном состоянии, и

консервативный характер николаевского правления только усугубил это ощущение.

Знаменитая уваровская триада «Православие, Самодержавие, Народность» никак не могла

разрешить это противоречие (скорее, наоборот, делала вид, что никакой проблемы-то и

нет). Только политика русификации, начатая Александром III, радикально изменит

ситуацию, по крайней мере, во взаимоотношениях центра и иноязычной периферии

Империи.

И здесь мы переходим к Пушкину, автору, замечательному не только с

художественной, но и с исторической точки зрения. Хочется оговориться сразу же: мои

предчувствия насчет невозможности подробного разбора интертекстуальных перекличек

через письма оказались верны. В письмах Пушкин пишет о чем угодно: чтобы жена не

кокетничала, чтобы издатель был любезен, чтобы начальник Третьего Отделения

Бенкендорф перестал строить из себя доброго друга от цензуры – но только не о своих

взглядах на прошлое и настоящее своей Родины (если не считать переписки с Чаадаевым

и некоторых других редких писем). Таким образом, наше внимание всецело приковано к

публиковавшимся в печати текстам; благо, он их оставил немало.

Последнее можно с той же уверенностью сказать и о Федоре Ивановиче Тютчеве.

Живший долгое время за границей, он видит Россию со стороны; не так, как Пушкин,

Лермонтов, Гоголь. Подобно тому, как его знаменитые фрагменты отличаются от

стихотворных форм других русский поэтов того времени, отличается прямотой изложения

и позиция Тютчева по интересующему его и нас национальному вопросу. Но гораздо

больше нас заинтересовала публицистика Тютчева, в которой прямо говорится обо всех

чувствах и мыслях поэта относительно России.

Нельзя не сказать здесь о Николае Васильевиче Гоголе. Его описание быта, жизни

на Украине в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», «Миргороде» и «Тарасе Бульбе» (в

последнем нам важно то, что умирающий Тарас упоминает русского царя, подчеркивая

желание автора соединить и не разъединять истории России и Украины) ничуть не

уступают, а возможно превосходят по своей полноте и красоте похожие описания

польского быта у Мицкевича; но ведь это все-таки Малороссия, а не Российская империя.

Что же касается петербургских повестей Гоголя, то здесь с уверенностью можно говорить,

20

что ему чуждо текущее имперское устройство. В таком государстве у него появляется

место для гротескных образов чиновника и маленького человека (символичен в этом

отношении, как мне кажется, «Невский проспект»: герой первой части, попавший к своим

соотечественникам, видит вместо высшего света ужасную картину разрухи и

проституции, под которыми скрыты лицемерие, ложь и внутренняя пустота; герой же

второй части, попадающий к выходцам из Германии, заканчивает свое приключение

также, не тем, чем хотелось; однако оно оставляет и у него, и у читателя более позитивные

впечатления, нежели первое). В его главном произведении, «Мертвых душах» Гоголь

описывает жизнь уже русской глубинки. Его бесконечно восхищает сама страна, но люди,

которых он изображает, не могут не смешить и не отталкивать. Из материалов к

уничтоженному второму тому повести, мы можем что-то предполагать о «нравственном

перерождении» главного героя (а также Плюшкина), но тут уместен вопрос: а как же

остальные? За бортом этого перерождения остается мир чиновников, мир

государственной машины (другие предполагаемые «хорошие» герои второго тома должны

были вести помещичий образ жизни); мир, изображая который, Гоголь очень мало

использовал краску человечности. Корыстолюбие, трусость и заискивание человека на

службе – вот что обличает он здесь и в «Ревизоре».

Однако, эти рассуждения мало что могут сказать о самом предмете нашего

разговора – представлениях Гоголя о национальной идее России. Кроме уже упомянутого

презрения к чиновникам и любви к самой стране, мы не можем вывести из произведений

какой-то посыл к тому, как для России будет лучше, по его мнению, и как этого добиться1.

Может, поэтому и была заброшена работа над «Мертвыми душами», что Гоголь просто не

видел выхода из сложившейся ситуации2? К сожалению, по-видимому, нам сейчас

остается только гадать, так ли это, или нет.

Однако, у нас есть подтверждение того намерения, которое иногда овладевало

Гоголем в его произведениях. Намерение это я бы назвал желанием сохранить в тексте

какой-то определенный жизненный уклад, а подтверждается он описанием еды.

Гоголевские герои любят поесть, еда и застолье описывается очень красивыми фразами.

Похожие описания мы позже сможем прочесть в поэме «Кому на Руси жить хорошо»

Некрасова (также на ум приходит доходящий до гротеска пример такого изображения еды

в сказке «О том, как мужик двух генералов прокормил» Салтыкова-Щедрина); но такое же

1 Впрочем, как мы уже упомянули, он подчеркивает близость России и Украины, а это также важно для понимания национальных представлений (особенно в современном контексте).2 К такому трактованию меня подтолкнул просмотр фильма «Мертвые души» 1984 г., где наглядно изображена напряженная внутренняя борьба автора, который был не в силах описывать то положение вещей в России, которое его так ужасало. Режиссер был вынужден даже поместить в фильм двойника Гоголя: его «светлую сторону», которая поддерживала его и давала ему силы для написания «Мертвых душ».

21

пышное изображение съестного мы можем прочесть и у Мицкевича в «Пане Тадеуше»,

где в стремлении автора сохранить в тексте национальный уклад своей страны мы не

можем сомневаться. Стоит задуматься – а не является ли пышное описание еды

симптомом стремления автора сохранить в тексте черты национального характера своей

страны?

Прежде, чем перейти к разбору отдельных авторов, нужно также упомянуть

Некрасова, из более поздних авторов. Вроде бы он изображает ту же самую

действительность, что и Гоголь. Только сатира уступила место реализму, и потому

кажется, что в некрасовских описаниях России1 сгущены краски: подчеркивается

жестокость, некоторый элемент бессмысленности и бездумности; стремление к алкоголю,

поживе, корысть показаны еще более сильно, чем у Гоголя. Так же, как и Гоголь, он

отвергает Империю – и в названии поэмы, и в самом ее тексте больше говорится - «Русь»,

и гораздо меньше употребляются другие названия. Преемственность по отношению к

Руси, к чему-то древнему, исконно русскому – вот какой видит Россию Некрасов. Однако

это исконно русское местами пугает и его, и читателя.

Несколько слов нужно сказать и о языке, тем более, что авторы текстов,

посвященных теории национализма, уделяют в европейских национализмах языку особое

место. Реформы, совершенные Ломоносовым, и, впоследствии, отрицание Пушкиным и

его ближайшими предшественниками старого, тяжелого и торжественного «штиля» языка

Тредиаковского и того же Ломоносова, ставят литературный язык на новый уровень;

можно сказать, что мы до сих пор говорим на том же языке, который создал Пушкин. Это

еще более убеждает нас (хотя мы и не ставим себе целью показать, как эти изменения в

языке связаны с национальной идеей тогда и Россией сегодня) в том, что мы выбрали

верный временной отрезок для рассмотрения данного вопроса.

Подытожив вышесказанное, можно сделать следующий вывод: в России о

национальной идее литераторы думали, все понимали, что существующее

государственное устройство не соответствует поставленной задаче сохранить и

приумножить благосостояние населения огромной континентальной империи — но никто

не мог предложить какого-то альтернативного проекта, как это сделает (по крайней мере,

попытается сделать), скажем, Лев Толстой в романе «Война и мир». Как ни странно,

победителям осмыслить себя было сложнее, чем проигравшим.

1 Достаточно вспомнить поэму «Кому на Руси жить хорошо», где описание ярмарки по своей идеальности близко к пирам в «Пане Тадеуше» Мицкевича; хотя в том же тексте автор говорит и об очень жестоких вещах – в отличие от того же Мицкевича.

22

Александр Сергеевич Пушкин

Мы уже упомянули о том, что Пушкина в данном вопросе сложно изучать по

письмам. Однако, не менее сложным представляется нам описание взглядов Александра

Сергеевича на национальную идею через его стихотворения. Нельзя сказать, что он

совсем ничего не писал про национальную идею в своих стихотворениях: так, он дает

ясную и однозначную оценку Польскому восстанию 1830 г., а это, как мы указывали в

введении, обозначает и позицию Пушкина по отношению и к самой России.

Дело в том, что для нас гораздо большую значимость представляют его

прозаические произведения. Под последними я имею в виду как литературные, всем

известные, тексты; так и историографические тексты, такие, как «История Пугачева».

Также кое-что интересное можно обнаружить в его немногочисленных публицистических

заметках на тему истории России. Но обо всем по порядку.

Пушкин начинает нас интересовать с 1826 года. После подавления декабрьского

восстания, участия в котором он чудом избежал, Пушкин становится приближенным к

самому императору. Сам Николай I вызывается быть его личным и единственным

цензором, его передвижения, формально никак не ограничивались. Но надзор за ним все

равно сохранялся, на каждое перемещение требовалось испрашивать разрешение, а череда

цензоров и полицейских агентов сменилась унизительной опекой самого начальника

третьего отделения Бенкендорфа1. С самим Николаем дружбы у Пушкина, по вполне

понятным причинам, сложиться не могло; более того, для женитьбы ему потребовалось

выспрашивать у государя (через Бенкендорфа) разрешение. Тем не менее, Пушкин не

может уйти со своего места подле трона. Во-первых, его служба хоть как-то его кормит;

во-вторых, ему требуется доступ к архивам для работы над «Историей Пугачева»

(интересный момент — Пушкин в 1831 году получает должность историографа —

занимая тем самым место Карамзина). В-третьих, и это уже наше, весьма спорное

предположение, возможно, Пушкин понимал, что дело не в каком-то «плохом»

императоре — дело во всей государственной системе; но и революция здесь не поможет.

Об основах данного предположения будет указано чуть ниже.

Обратимся сперва к уже упомянутой триаде стихотворений, посвященных

польскому восстанию. Это стихотворения «Перед гробницею святою...», «Клеветникам

России» и «Бородинская годовщина», написанные сразу после восстания, в начале 1831 1 Лотман, Ю.М. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя // Пушкин: Биография писателя. Статьи и заметки. 1960 – 1990. — СПб.: Искусство, 2003. – С. 5 – 92.

23

года1. Стихотворение «Перед гробницею святою» отсылает нас к Суворову. Пушкин им

здесь бесконечно восхищается и просит его помочь подавить еще идущее восстание.

Однако, для нас здесь ценным является молчание Суворова — прославленный полководец

навсегда остался в славном прошлом времен Екатерины. Сейчас такого военного вождя

нет, поэтому герой Пушкина и вынужден обратиться к мертвому.

В стихотворении «Бородинская годовщина» Суворов появится еще раз — в связи с

Кутузовым (Пушкин называет последнего внуком Суворова). Однако здесь Пушкин уже

гораздо свободнее говорит о самом восстании. Подавляли его в бородинскую годовщину

(прибавив воспоминания солдат о недавнем походе против Наполеона, окончательно

убеждаемся в том, что Пушкин проводит преемственную связь между Бородино и

восстанием 1830 г.), и подавили без особых жертв и разорений:

В боренье падший невредим;Врагов мы в прахе не топтали;...

И вместе с этим Пушкин показывает на долговременность (и тщетность) Польских

попыток одолеть Российскую империю. Выставляя поляков «кичливыми»,

легкомысленными задирами, он прямым текстом называет их «клеветниками и врагами».

Стихотворение заканчивается поздравлениями с победой российской армии и уже

упомянутой отсылкой к Суворову.

В стихотворении «Клеветникам России» он еще больше набрасывается на поляков,

ставя им в вину то, что они поддержали режим Наполеона. В свою очередь, касательно

России Пушкин старательно вспоминает ее заслугу в победе над Наполеоном, и грозится

повторить былой успех в случае повторного восстания. Но, что здесь более важно, так это

иная постановка темы отношения и связи между Россией и Польшей. Как он уже

упоминал в предыдущем стихотворении (правильнее было бы говорить — в

последующем, ведь «Бородинская годовщина» написана позднее остальных

стихотворений), спор между Россией и Польшей - очень долгий, вековой (и опять, «лях»

изображается «кичливым», а «росс» - гордым; обратите внимание на подбор слов).

Однако, нам будет интересен здесь новый поворот пушкинской мысли:

Славянские ль ручьи сольются в русском море?

Оно ль иссякнет? вот вопрос.

Здесь и поляки, и литовцы, также упоминаемые в стихотворении, и Россия предстают

славянскими (равными?) частями одного большого целого, а распри называет 1 Пушкин, А.С. Полное собрание сочинений: в 10-ти т. – М.: Художественная литература, 1978. - Т. 3. Стихотворения 1826 — 1837. С. 208 — 211.

24

«семейными»1. Схожий мотив мы увидим и у Мицкевича, но, в отличие от последнего,

целое Александр Сергеевич называет не «слявянским», а «русским морем». Мы вполне

может трактовать эти слова как признание им права за Россией быть важнейшей

консолидирующей силы в регионе (собственно, признавать-то особо нечего: Украина,

Белоруссия, Молдавия, страны Прибалтики и сама Польша — многие страны, в которых

были распространены славянские языки — уже входили в состав империи, но нам здесь

важно «право», легитимность на применение силы в вопросах захвата и удержания

данных территорий). Пушкин не постулирует активного протеста против самой Империи

в своих текстах; также, нет протеста в отношении ее внешней политики. Пожалуй, в этой

области, области международных отношений, он точно может указать место российскому

государству и российскому народу, место победителя и объединителя славянских культур

и государств.

Однако, далее будет не все так точно указано Пушкиным. Как мы уже увидели,

Пушкина активно интересует прошлое, он стремится его записать, чтобы оно не было

потеряно для истории2. В поле его зрения попадают спорные, интересные исторические

сюжеты: период правления Бориса Годунова, мятеж украинского гетмана Мазепы,

восстание Пугачева. Везде он дает вполне однозначную оценку происходящим событиям

(Мазепа виновен, Годунов поддерживал верховную власть, выполняя, таким образом,

свой гражданский долг; про Пугачева будет сказано чуть позднее), которая вполне

коррелирует с тем, что мы описали выше — сильная консолидирующая и управляющая

роль государства, которое видится ему в позитивном свете. Но, опять-таки, почему?

Потому что в «Полтаве» фигурирует Петр I, так его восхищавший, как мы знаем из других

произведений; в «Борисе Годунове» героем является самый симпатичный из всех

правителей Смутного времени; что же касается Екатерины Великой, то мы бы не стали

утверждать, что Пушкин ей симпатизирует, но об этом чуть позже. Одним словом,

Пушкин не описывает монархов, которые ему не симпатичны; это должен быть сильный

человек, с силой волей достаточной для того, чтобы вести за собой целое государство в

трудную минуту.

Если Россия является консолидирующей силой в славянской Европе, то такой

силой в самой России должно являться, по Пушкину, дворянство. В своей заметке «О

1 Стоит упомянуть здесь письмо П. Вяземскому от 1.06.1831, где выказываются похожие идеи (Пушкин, А.С. Полное собрание сочинений: в 10-ти т. – М.: Художественная литература, 1978. - Т. 10, с. 273).2 Еще раз вспомним Б. Андерсона, который пишет, что появление нации становится «естественным» через язык, соединяющий прошлое и настоящее.

25

дворянстве»1 он говорит о том, что дворянство живет (вернее, жило до сих пор) согласно

тем «принципам» благородства, чести и гордости, которые естественным образом

подходят под поведение человека — в этом Пушкин видит секрет притягательной силы

дворянства. Однако, неверная политика монархов после Петра I привела к тому, что

дворянство утратило эту роль; как он говорит, оно было «уничтожено чинами». Став

мелочным, дворянство утратило былую притягательность (вернее сказать —

притягательность былого) для Пушкина. В «Заметках о русской истории XVIII века»2 он

пишет, что влияние православия, до той поры так благотворно влиявшее на все

российское общество, было окончательно загублено Екатериной Великой: «развратная

государыня развратила свое государство». Но что делать, когда нет больше ни мудрого

скромного дворянства, ни всеобъемлющей длани православия? Что тогда должно

объединять народ и государство? Пушкин не дает прямого ответа. Его взор повернут к

прошлому, но, по-видимому, он боится смотреть в настоящее.

Несколько слов нужно будет сказать о сопоставлении «Капитанской дочки» и

«Истории Пугачева». Тексты объединены одним и тем же событием, одним и тем же

главным действующим лицом, но встречены они были совершенно по-разному, и тому

есть вполне определенные причины. В «Истории...» Пушкин, как он сам говорит в

предисловии, ставит себе целью записать, сохранить этот сюжет в истории. В

«Капитанской дочке» действует, наравне с Пушкиным-историком, и Пушкин-литератор.

Поэтому мы можем проследить здесь и отношение самого Пушкина к описываемым

событиям. Как верно указывает Лотман3, Пугачев здесь предстает, прежде всего,

человеком, который в силу своей человечности прощает и отпускает Гринева. Кстати,

также стоит здесь вспомнить конец статьи, где Лотман указывает на то, что таким же

человеком был Гринев, и что он является не менее важным персонажем, чем Пугачев. Но

человечность здесь соединяет Гринева и Пугачева, дворянина и мужика — и разъединяет

Екатерину и приближенных Пугачева. Человечности в последних нет, но это не их вина,

указывает Лотман. По мнению Пушкина, этот раскол на два несводимых к одному

знаменателя лагеря, является не чьей-то злой волей, но следствием глубоких социальных

процессов (и мы добавим - объективных, согласившись с тем, что такое положение вещей

Пушкин не выдумал, оно, пожалуй, так и было на самом деле). Именно в человечности,

1 Пушкин, А.С. Полное собрание сочинений: в 10-ти т. – М.: Художественная литература, 1978. - Т. 8, с. 104 — 105.2 Пушкин, А.С. Полное собрание сочинений: в 10-ти т. – М.: Художественная литература, 1978. - Т. 8, с. 89 — 93.3 Лотман Лотман, Ю.М. Идейная структура «Капитанской дочки» // Пушкин: Биография писателя. Статьи и заметки. 1960 – 1990. — СПб.: Искусство, 2003. - С. 214 — 235.

26

пишет Лотман, Пушкин видит возможность устранить этот раскол и более — именно в

ней он видит единственную возможность исторического движения.

Пушкин не заглядывает в будущее с такой уверенностью, как Тютчев. Отметая

существующие политические системы, он, однако, не следует открыто идеям декабристов,

хотя симпатизирует им. Александр Сергеевич так и не смог составить сколь-нибудь

полного проекта национальной идеи (но зерно человечности, которое он посадил в своих

работах, отзовется бурным ростом у Ф.М.Достоевского и Л.Н.Толстого). Остается лишь

повторить вслед за Г. Федотовым: «В конце концов, кн. Вяземский был совершенно прав,

назвав политическое направление зрелого Пушкина «свободным консерватизмом»1.

1 Федотов Г.П. Певец империи и свободы // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX — первая половина XX в. — М.: Книга, 1990. - С. 375.

27

Федор Иванович Тютчев

Не следует делать поспешное суждение о том, что во всей русской литературе того

времени черты, определяющие национальное сознание будут также неразвиты, как у

Пушкина. Идеальный пример прямо противоположного явления – творчество

Ф.И.Тютчева. Он оставил после себя и стихотворения, и письма, и статьи – и все на

интересующую нас тему. Для понимания того, почему вклад Тютчева так велик, почему

он писал так много, необходимо обратиться к некоторым подробностям его биографии.

Тютчев много жил за границей. Веря в истинность намерений участников

Священного Союза, он был крайне удивлен, когда обнаружил в Германии, где он жил,

травлю и унижение Российской империи и ее вклада в нынешнюю европейскую политику.

Также уместно вспомнить его недовольство католичеством и протестантством: в первом,

как он говорил, слишком много светских намерений, во втором – слишком мало церкви.

Сюда следует также добавить его образ Запада как единого целого, старой империи Карла

Великого, доживающей свой век и умирающей от болезни под названием Революция.

Принимая во внимание эти три положения, нам становится многое понятным в его

текстах.

Стихотворений Тютчев написал на интересующую нас тему много: в поле нашего

зрения попало, ни мало, ни много – около 15 разных стихотворений. В некоторых

раскрываются черты народного характера, в некоторых – отношение Тютчева к нынешней

политике государственной власти, в некоторых затрагивается отношение Тютчева к

ближайшим соседям России по Восточной Европе. Теперь необходимо взглянуть на них

ближе.

Одним из первых стихотворений, написанных на данные темы (хотя,

хронологически оно не такое уж и первое – 1830 год, Тютчев к тому времени написал уже

довольно много, хоть и не только на интересующие нас темы), является малоизвестное

стихотворение «Через ливонские я проезжал поля…». Нас заинтересовала следующая

строфа:

Я вспомнил о былом печальном сей земли,Кровавую и мрачную ту пору,Когда сыны ее, простертые в пыли,Лобзали рыцарскую шпору…1

1 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 112.

28

Образ рыцарства как враждебного природе ближайшего соседа, Литвы, не противоречит

взглядам Мицкевича в том же «Конраде Валленроде», где Тевтонский орден, без

сомнения, играет роль враждебного «другого». Однако это можно трактовать и как отказ

от признания важности рыцарской традиции вообще. Последнее мне представляется даже

более вероятным, учитывая негативное отношение Тютчева к Западу в целом. Рыцарский

орден вполне мог представляться ему средоточием идеи превосходства земных идей над

религиозными добродетелями, а это положение являлось одним из важных отличий

Запада от Востока для Тютчева.

В стихотворении «14-ое декабря 1825», посвященному декабристскому восстанию,

Тютчев так оценивает данное движение:

Вас развратило Самовластье,И меч его вас поразил, –И в неподкупном беспристрастьеСей приговор Закон скрепил.Народ, чуждаясь вероломства,Поносит ваши имена…1

Идея злоупотребления происхождением и общественным положением, высказанная

здесь, характерна еще для консерватора Карамзина. Но вот собственно тютчевская идея

здесь заключена в последних двух строках. Если «вероломством» называть попытку если

не свержения, то ограничения абсолютной власти, то можно предположить (только на

основании этих двух строчек), что для Тютчева народ и абсолютная власть неотделимы;

более того, они дополняют друг друга.

Из ранних стихотворений можно еще упомянуть «Олегов щит»2, написанное в 1829

году. В этом стихотворении Тютчев предсказывает свою будущую идею о создании

общей славянской империи, с центром в Константинополе.

Тютчев, конечно же, дал оценку и польскому восстанию 1830 года: в

стихотворении «Как дочь родную на закланье…». Вот строки из этого стихотворения,

привлекшие наше внимание:

…Не за коран самодержавьяКровь русская лилась рекой!…Другая мысль, другая вераУ русских билася в груди!Грозой спасительной примераДержавы целость соблюсти,Славян родные поколеньяПод знамя русское собрать

1 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 155.2 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 155.

29

И весть на подвиг просвещеньяЕдиномысленных, как рать.

Сие-то высшее сознаньеВело наш доблестный народ –Путей небесных оправданьеОн смело на себя берет……Ты ж, братскою стрелой пронзенный,Судеб свершая приговор,Ты пал, орел одноплеменный,На очистительный костер!Верь слову русского народа:Твой пепл мы свято сбережем,И наша общая свобода,Как феникс, зародится в нем.1

Как читатель может заметить, в этих строчках не только изображается образ другого, но и

оцениваются действия российской стороны, причем все это соединено и неразрывно.

Польским народ называется «братским» русскому, им предсказывается общая свобода;

правда, под «знаменем русским» (похожую идею мы видели у Пушкина). Само же

восстание было подавлено не ради самодержавной власти, но ради сохранения единства

между славянскими народами, которое у Тютчева носит надгосударственный характер.

Сам же русский народ берет ответственность за подавление восстания; Тютчев

мотивирует это «высшим сознанием» и «путями небесными». Вот, кстати, прекрасный

пример того, как можно изобретать национальное сознание в других формулировках, не

использующих слово «нация» и его производные. Тот же мотив славянского единства мы

прочтем в стихотворении «К Ганке»2. В этом стихотворении есть занимательная строчка:

«… тех обезъязычил немец…»; Тютчев прекрасно понимал важность языка как

поддерживающего элемента для национальной и культурной идентичности.

В стихотворении «Русская география» разворачиваются полностью самые

мечтательные представления Тютчева о будущем своей страны:

Семь внутренних морей и семь великих рек...От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная...Вот царство русское... и не прейдет вовек,Как то провидел Дух и Даниил предрек.3

Оценка действительно немного странная: во-первых, славяне не жили на берегах Нила,

Ганга и Евфрата; во вторых, «русским» нельзя назвать даже прото-государство славян,

1 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 156.2 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 157.3 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 160.

30

которое располагалось бы на значительно меньшей территории – оно было бы

славянским. И то, и другое Тютчев должен был понимать; однако, как мне представляется,

в рамках его представлений о будущем России это затруднение можно разрешить, не

прибегая к формулировкам вроде «поэтическое преувеличение» (тем более, что в других

стихотворениях Тютчев так не «преувеличивает»). Скорее всего, здесь речь идет о

границах Восточной Римской Империи (которые с натяжкой могут совместиться с

описанными Тютчевым границами), прямой преемницей которой является Россия. Что же

касается второго затруднения, то местами, как мы позже увидим, этнические

характеристики у Тютчева сливаются в одну: если «славянское», то, скорее всего, это

слово можно будет без потери смысла заменить на «русское». В стихотворении «Тогда

лишь в полном торжестве…»1 снова повторяется идея громадной славянской империи.

Если судить по дате написания стихотворения (первая половина 1850 года), то можно

сделать предположение, что идеи Тютчева об огромной панславянской империи были

подкреплены восстаниями славянских народов против Османской империи.

Окончание Крымской войны и смерть Николая I Тютчев встречает в мрачных

настроениях. На смерть императора было написано едкое «Не Богу ты служил и не

России…»2. Интересно, что служение Богу и России здесь поставлено на один уровень; но

также интересно, что служение им желательно и для монарха; т.е. монарх как человек

является принадлежной, подчиненной частью по отношению к Империи.

В заключение этого обзора стихотворений можно вспомнить несколько

стихотворений, написанных в последние годы его жизни. Оптимизм Тютчева снова

крепнет (благодаря пришествию нового императора, начавшего свое правление с важных

реформ, главной из которых для Тютчева была, конечно же, крестьянская), он обращается

ко всем славянам уже с прямым призывом к объединению. Два стихотворения с

одинаковым названием «Славянам»3, в обоих из которых содержится призыв к славянским

народам к объединению в славянское государство, которое должно было создаться на

основе российской империи.

Разумеется, Тютчев предполагал, что российские монархи с интересом отнесутся к

его проекту Восточной Империи. Однако, Николай I, как мы уже отмечали, был намного

более заинтересован в стабильности в регионе, нежели в перекраивании политической

карты Восточной Европы (это могло быть одной из причин негативной оценки его

Тютчевым в рассмотренном выше стихотворении, написанном после кончины монарха).

1 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 163.2 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 167.3 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 177-178.

31

Александр же II также не оправдал высоких надежд поэта. Хотя, справедливости ради,

нужно сказать, что отношения между ним и императорами были хорошими (лучше, чем у

того же Пушкина): между Тютчевым и Николаем I была тесная, закрытая переписка, ему

была дарована свобода в самостоятельности действий по созданию позитивного облика

России в Европе; он успешно продвигался по карьерной лестнице, демонстрируя

лояльность к официальной политике империи, заняв в конце концов пост старшего

цензора Министерства иностранных дел. Александр II, в свою очередь, хотя и менее был

близок с поэтом, узнав о том, что поэт при смерти, решил, было, навестить его (об этом

Тютчев оставил стихотворение «Александру II»), однако, по неизвестным причинам,

приезд монарха к умирающему Тютчеву не состоялся.

Теперь можно перейти от стихотворений к публицистическим статьям и запискам;

по-видимому, для понимания идей Тютчева относительно России, это даже более важный

материал, чем все рассмотренные выше стихотворения. Первым из интересующих нас

текстов будет анонимное письмо Тютчева редактору одной из больших газет Германии,

известное, как <Письмо русского>1. В нем Тютчев яростно критикует позицию

французского автора книги, в которой Россия изображается грубой и невежественной

страной, населенной неприятными людьми, лишенными всякого гуманизма. Русского

солдата (через которого транслируется образ русского человека в целом) он наделят

чертами достоинства, дисциплины и человечности.

Это письмо станет своего рода предтечей к небольшой анонимной брошюре,

посвященной отношениям России и Германии (это тот самый текст, который живо

заинтересовал Николая I и убедил впоследствии последнего дать поэту зеленый свет в его

заграничной публицистической деятельности), названной «Россия и Германия»2. В этой

статье Тютчев высказывает свое мнение на то, что происходило в Европе в те дни (а

происходило, ни много, ни мало, объединение Германии в одну большую империю); и,

конечно же, дело не обошлось без высших сил. Самой истории поэт приписывает

следующие заслуги: «…истинный защитник России, в течение трех столетий разрешавшая

в ее пользу все тяжбы…»3 (любопытно будет произвести небольшое арифметическое

действие и обнаружить, что, если брать округленные значения цифр, то история начинает

благоволить к России во время правления Ивана Грозного, последнего, или почти

последнего из Рюриковичей). В свою очередь, воссоединение Германии и переворот,

произошедший в умах германских элит, до тех пор ратовавших за удельные небольшие

1 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 26-27.2 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 28-41.3 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 29.

32

государства, «… был вызван появлением на поле битвы Западной Европы третьей силы,

являвшей собой целый мир…»1 (первые две силы – это враждебная Германии (для

Тютчева) Франция, олицетворявшая негативное влияние Революции, и сама Германия).

Согласно Тютчеву, в какой-то момент времени «… Европа Карла Великого оказалась

лицом к лицу с Европой Петра Великого»2. Оценка любопытна: Россия и остальная

Европа – это две равные Европы (возможно, потому что ведут свою историю от равных по

значимости частей Римской Империи); в противоположность Мицкевичу, пытавшемуся

соединить историю славян с историей остальной Европы, Тютчев не пытается их

соединить, они слишком разные. Он оправдывает действия Бисмарка: «Начинаешь

постигать, что так называемые насилия и злодеяния явились самым естественным и

законным делом, какое когда-либо свершалось в истории – просто состоялось необъятное

воссоединение»3. Разумеется, таким же оправданным воссоединением для него было бы

присоединение Стамбула-Константинополя. На той же странице Тютчев дает оценку

борьбе Польше за свою независимость: «… становится ясным… почему, например,

Польша должна была погибнуть. Речь идет, конечно, не о самобытной польской

народности – упаси Бог, а о навязанной ей ложной цивилизизации и фальшивой

национальности»4. Здесь мы видим, как Тютчев разделяет проект гражданской нации,

основанный на «ложной цивилизации», наиболее характерный пример разрушительного

влияния которого Тютчев видит во Франции, и проект нации этнической (в наших

терминах, хотя, как мы уже отмечали, для Тютчева характеристика «славянский» ничуть

не уступает в своем значении характеристике «православный»; более того, они

взаимосвязаны) – при этом, не уподобляя свой проект гражданской нации и не используя

ту же «прогрессивную» риторику, что и апологи противоположных взглядов.

Окончательному установлению дружественных отношений между поэтом и

императором стала <Записка>, написанная лично для Николая I. Даже Уваров не знал,

хотя догадывался, о ее содержании. В этой статье Тютчев излагает монарху свои взгляды

на судьбу и предназначение Российской Империи. Вот интересующее нас положение:

«Вся разница в том, что тогда нас называли Восточной Империей, Восточной Церковью;

мы и по сей день остаемся тем же, чем были тогда.

Что такое Восточная Империя? Это законная и прямая преемница верховной власти

Цезарей. Это полная и всецело верховная власть, которая, в отличие от западных

государств, не принадлежит какому бы то ни было внешнему авторитету и не исходит от

1 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 32.2 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 33.3 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 34.4 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 34.

33

него, а несет в себе самой принцип власти, но упорядочиваемой, сдерживаемой и

освящаемой христианством.

Что такое Восточная Церковь? Это Церковь вселенская»1.

Тютчев здесь не только ясно обозначает разделение Европы на Западную и

Восточную, которое до этого не было заметно так сильно, но и пытается провести это

различие, помимо прочего, через принцип легитимации. Примечательно, что она

рассматривает народ, формально являющийся источников суверенитета в западных

национальных государствах как внешний по отношению к реальной власти фактор. В то

же время власть в Российской империи не исходит свыше, от Церкви, а только

сдерживается ею.

Консерваторские настроения Тютчева проявят в данной статье себя еще раз: когда

речь зайдет о славянских восстаниях на Балканах. На соседних страницах он пишет про

единство православного Востока: «… физически он может быть разделен, нравственно же

он всегда будет единым и неделимым»2, и выражает негативное отношение к самим

восстаниям славян, «…созданию малых незаконнорожденных народностей, так

называемых независимых малых политических образований…». Здесь, опять-таки, нет

противоречия: Тютчев ратовал за объединение славян в единую Восточную империю

(читай – Российскую империю), но никак не за создание маленьких удельных славянских

государств.

Связь религии и народа раскрывается Тютчевым в статье «Россия и Революция».

Эта и некоторые другие статьи должны были составить большой трактат под названием

«Россия и Запад», который бы рассматривал мир Западной Европы, доказывал бы

несостоятельность западного строя, революционных идей и, в особенности, католичества,

и восхвалял бы империю Восточную. Уже на первой странице статьи читаем следующее:

« Россия – христианская держава, а русский народ является христианским не только

вследствие своего православия, своих верований, но и благодаря чему-то еще более

задушевному. Он является таковым благодаря способности к самоотречению и

самопожертвованию, которая составляет как бы основу его нравственной природы»3.

Тютчев приписывает здесь русскому народу специфические черты христианства. Оставив

в стороне вопрос о том, можно ли вообще приписывать народу какие-то стереотипические

черты, можно задаться вопросом, как Тютчеву удалось «разглядеть» эти черты в

характере русского человека, глядя на него сквозь призму православных верований (как

изучаемого народа, так и своих собственных); и опять убедиться в том, что Тютчев

1 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 42.2 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 45.3 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 53.

34

конструировал проект своего национального сознания, т.е. вносил в него какие-то

субъективные мысли, совсем не обязательно соответствующие объективной

действительности. Далее он развивает свою идею относительно предопределенного

высшими силами движения истории: «…признать …существование исторического закона,

провиденциально управляющего ее [России] судьбами: именно самые заклятые враги

России с наибольшим успехом способствовали развитию ее величия»1. Хотя, в чем-то он

прав: можно привести примеры татарских ханств, войн со Швецией и Турцией в XVIII

веке, когда модель Тютчева (мы позволим себе ее интерпретировать как модель «вызов-

ответ») действительно работает, его вера в провиденциальные силы, которые ведут

Россию по рельсам истории, не может не вызывать скептицизма.

Также, вполне уместно будет процитировать некоторые фрагменты других глав

трактата «Россия и Запад». Такие главы, как «Россия и революция», «Россия и Германия»,

«Положение дел в 1849 году» выглядят цельными текстами, но некоторые главы

представляют собой чистый конспект взглядов Тютчева, не замутненный никаким

литературным языком. Вот, например, мысль касательно связи «славянского» и

«православного» в Восточной Империи (сама же империя представляет собой пятую и

последнюю в цепи древних империй: Ассирия, Персия Македония, Византия, Россия):

«Православная церковь – ее душа, славянское племя – ее тело»2. В принципе, исходя из

того, что мы уже знаем из стихотворений и других статей о взглядах Тютчева на Россию,

мы уже могли сделать похожий вывод; однако, когда сам автор сравнивает

государственное устройство с человеческим, веря в то, что душа имеется и у того, и у

другого (риторика довольно популярная за границей в то время, надо сказать – по-

видимому, восходящая к идее Абсолютного Духа у Гегеля), это все же несколько другое.

Что же касается Запада, то он, согласно Тютчеву, утратил свою имперскую сущность (и

деятельность Наполеона воспринимается им как последняя, отчаянная попытка вернуть

Западному миру величие империи Карла Великого3) благодаря разлагающему влиянию

католицизма и Революции («…Революция 1789 года стала разложением Запада»4). Однако

не весь Запад оценивается Тютчевым негативно. Расценивая уже упомянутую статью

«Россия и Германия», можно сказать, что Германия для него не принадлежит полностью

Западному миру (будучи связанная Священным союзом). Аналогичный вывод можно

сделать насчет Австрийской империи, которую Тютчев предлагает… завоевать! «Ибо

Австрия, спасенная Россией, по всей необходимости станет Австрией, поглощенной

1 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 60.2 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 91.3 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 95.4 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 95.

35

Россией»1. На карте, раскрашиваемой Тютчевым в два цвета, не остается места не только

для «независимых малых политических образований», но и для других континентальных

империй. Рядом с данным трактатом фигурирует также <Отрывок>, в котором Тютчев

еще раз постулирует цели, которые он ставит перед Россией на ближайшее время: 1)

окончательное образование Православной Империи через присоединение Австрии и

возвращение Константинополя; 2) объединение Восточной и Западной Церкви2. Если

первая цель еще хоть как-то подходила для разряда возможных сценариев развития

ситуации после «весны народов», то вторая цель, конечно же, была фантомом. Это

положение по-настоящему выбивается; не соответствует другим тютчевским идеям.

Подытожив наш несколько затянувшийся (в силу количества материала; это

учитывая то, что мы не рассматривали многочисленные протяженные письма Тютчева, в

которых, впрочем, мы не прочли ничего нового) обзор тютчевских текстов, хочется

вспомнить знаменитое четверостишие «Умом Россию не понять…». «В Россию можно

только верить»; вера для Тютчева является правильной заменой рациональному разуму,

который отнесен у него в сферу революционного Запада. Тютчев верит в

провиденциальные силы, в предназначение России, заключающееся в создании Восточной

Православной Империи, которая объединит под своим флагом все славянские народы. Он

умышленно не оперирует терминами и характеристиками, характерными для западного

описания процесса строительства нации – но он думает в том же направлении, он точно

также создает национальный проект, основанный на вере, подчинении верховной власти,

верности традиции и религии; при всем этом, его Россия – еще и империя, а значит,

теоретически претендует на мировое господство. Словом, остается только порадоваться,

что идеи Тютчева в современной России не популярны ни у власти, ни у радикально

настроенных националистов, потому что национальный проект Тютчева по своему

размаху и силе страшен настолько же, насколько является убедительным и, в своем роде,

красивым по своей идее.

1 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 95.2 Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007. - С. 97.

36

Польская литературная традиция

Говоря о русской литературной традиции, мы вынуждены были учитывать

огромное множество факторов. Что же касается польской литературной и общественной

мысли, тот здесь все прочие факторы были заслонены одним-единственным – потерей

своего государства. В этой связи очень занятно говорить о поляках вообще: именно они

первыми создали миф об «украденной» Восточной Европе (тогда речь, понятное дело,

шла только о Польше). Но что нас больше заинтересует, так это тот факт, их

романтическая поэзия, «Золотой век» польской литературы оказался смещен к одному

полюсу. Кажется иногда, что нет конца и края этим стихотворениям, поэмам, статьям, в

которых польские литераторы взывают к одному и тому же – к патриотизму своего

народа, к восстанию, к освобождению Польши из-под имперского гнета. Интересным для

нас будет также тот факт, что польская литературная традиция в то время существовала,

главным образом, за границей: после восстания 1830 года Мицкевич и Словацкий

обосновались в Париже; за границей писал и публиковал свои произведения и Сигизмунд

Красиньский. Вообще, Польша всегда была тесным образом связана с Францией. Именно

Франция активно сочувствует и поддерживает Польшу (на официальном уровне, в

парламенте неоднократно слышались речи с требованиями поддержать польских

восставших); как после ее разделов, так и после восстания 1830 года.

Близка с Францией была и литературная традиция Польши, до времени своего

раздела; мы имеем в виду господство классицизма, застывших форм и сюжетов и т.п.

После раздела Польши в нее осторожно проникает романтизм (в виде переводов Гете,

Шиллера, Гердера, Байрона, Скотта), однако, романтическая традиция быстро сменяется

так называемой традицией польской, где главную роль, как мы уже оговорили, играют

патриотические мотивы. Но что такое – «патриотические»? Здесь это не только любовь к

своей Родине, но и желание вернуть ей свободу и самостоятельность, а также

определенные взгляды на судьбы народов; как своего народа, так и соседних славянских.

Нам кажется, что именно в Польше того времени грань между понятиями «патриот» и

«националист» была как никогда прозрачна.

Но единой польская традиция того времени, кажется только на первый взгляд. Мы

уже упоминали Циприана Норвида, который мало обращался к подобной тематике. Но в

трех польских классиках единства так же немного. Зигмунд Красиньский был сыном

наполеоновского генерала, впоследствии ставшего абсолютно лояльным к политике

Николая I; Юлиуш Словацкий был сыном профессора Варшавского университета, много

37

общался с интеллектуальной элитой (тем же Лелевелем); Адам Мицкевич был выходцем

из обедневшей шляхты. В эмиграции польским эмигрантам пришлось испытать на себе

влияние известного мистика Товианского. Идеи его религиозной секты, как пишет С.М.

Фалькович, были во многом связаны с отрицанием значения католичества для Польши

(так как оно не смогло предотвратить катастрофу)1. На Мицкевича он произвел

наибольшее впечатление (следы этого заметны на протяжении минимум четырех лет

творчества), у Словацкого увлечение мистикой было значительно меньшим (сразу

вспоминаются разве что «огненные ангелы», сопровождающие народную борьбу), у

Красиньского следов влияния Товианского совсем не видно; и так далее.

Здесь мы позволим себе немного углубиться в творчество Словацкого и

Красиньского, оставив для обзора текстов Адама Мицкевича отдельный раздел; начнем

мы с Зигмунда Красиньского. Красиньский, как мы уже упоминали, принадлежал к

сословию богатого дворянства; можно сказать, что он не эмигрировал во Францию, а

вполне осмысленно переехал туда жить, хотя его, в отличие от Словацкого или

Мицкевича, никто из Польши не гнал2. Главные его произведения (и единственные,

которые оказались доступными нам в нашем исследовании) – это драмы «Небожественная

комедия» (1833)3 и «Иридион» (1836)4. В «Небожественной комедии» перед нами

разворачивается картина борьбы между исчезающей феодальной аристократией и теми,

кто готовит против них революцию. Будучи написанной под влиянием социальных

революций, но не патриотических движений, нас вряд ли может здесь надолго задержать

эта драма; стоит лишь упомянуть, что в финале описывается появление Иисуса Христа,

который примиряет враждующие стороны их уничтожением, что можно расценивать как

свидетельство неверия Красиньского в возможность самостоятельного разрешения

сложных исторических ситуаций. В драме «Иридион», для сюжета которой был выбран

умирающий древний Рим. Главному герою приходится принять невозможность

присоединения ни к Риму, который с ним несправедливо обходится, и невозможность

объединить против Рима его противников. Красиньский словно показывает нам, что

настоящего противника нужно победить в себе: лишь очнувшись от чудесного

многовекового сна и придя в христианскую Польшу, герой получает успокоение

1 Фалькович, С.М. Религиозные течения в польской эмиграции на фоне подъема национально-освободительного движения в Польше в 50-60-е годы XIX века // Studia polonica. К 70-летию Виктора Александровича Хорева. Сборник статей. — М.: Индрик, 2002. - С. 49 – 59.2 Стахеев Б. Ф. Красиньский // История всемирной литературы: В 8 томах / АН СССР; Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1983—1994. — На титл. л. изд.: История всемирной литературы: в 9 т. - Т.6, с. 489—490.3 Красиньский, З. Небожественная комедия. М.: Скорпион; 1904.4 Красиньский, З. Иридион. М.: Скорпион; 1905.

38

(метафора многовекового сна уже не звучит для нас ново, зато мы не встречали прежде

изображения Польши как религиозного центра). Гораздо более ценным чтением для нас

были бы его стихи 1840-х годов, написанные на тему патриотического движения Польши;

к сожалению, по-видимому, нет перевода этих текстов на русский язык. Однако здесь у

нас есть небольшая зацепка: гневная отповедь Ю. Словацкого в одном из его

стихотворений. В этом случае мы вынуждены признать, что без привлечения

интертекстуальных связей нам не обойтись.

Юлиуш Словацкий, как мы уже отмечали, является более доступным для

российского читателя автором, нежели Красиньский. Для примера, взглянем на пару его

стихотворений. В стихотворении «Песнопение» подробно изображается враждебная

натуре поэта Российская империя:

Кто по улице ночью не брелМимо зданья, где как бы в засаде, Спал, нахохлясь, двуглавый орелС кандалами в когтях на фасаде.1

Поэт отказывает России в антропоморфном образе, лишая ее тем самым возможности

иметь душу и понимать человеческие чувства и язык. Сравните этот образ с тем, который

нам предлагает один из главных идеологов славянофильского движения, А.С. Хомяков:

И ждут окованные братья,Когда же зов услышат твой;Когда ты крылья, как объятья,Прострешь над слабой их главой2

Стихотворение это, как читатель уже мог догадаться, называется «Орел» (однако, вопреки

естественной мысли, написано оно после стихотворения Словацкого). Вот, на наш взгляд,

наглядный пример того, как одно историческое событие и один поэтический образ могут

являться в совершенно разных трактованиях (справедливости ради, нужно сказать, что

Хомяков здесь ничего не говорит о правомерности лишения Польши государственности).

Вот еще одно стихотворение того же периода (оба написаны почти сразу после восстания

1830 года):

… Так к оружию, господа!Пробуждаются наши селенья,И из мертвых встают города:

1 Словацкий, Юлиуш. Избранное: Пер. с пол./[Сост. и предисл. Б. Стахеева] - М.: Художественная литература, 1984. - С. 35.2 Егоров, Б.Ф. О национализме и панславизме славянофилов // Славянофильство и современность. Сборник статей. – СПб.: Наука, 1994. – С. 26.

39

Это светлое их воскресение1.

Вот такими призывами изобилует Словацкий в своих стихотворениях, находя, впрочем,

каждый раз новые слова и новый способ убеждать. Чуть позже, его лирика становится

менее восторженной, появляются следы глубокого осмысления того, что происходит с

родиной автора. Вот одно из таких стихотворений («Разговор с пирамидами», 1837 год):

… Пирамиды, заклинаю,Где священной скорби чаши,Чтобы слезы, слезы наши,По утерянному краюСлить и слиться сердцем, кровьюС материнскою любовью?..…Пирамиды, в час страданьяМожно ль целую Державу,На кресте, в величье славы,Принести… в очарованье,Погрузить – пусть дремлет этоДо победного рассвета?…- Нет! Терпи! Бросайся в сечи!В бой иди! Народ твой вечен!Мы лишь мертвым погребаем,А для духа урн не знаем2.

Для Словацкого (и не только для него) был очень важен мотив страдания Польши.

Помещая ее на крест, автор тем самым ставит ее в один ряд с Христом, тем самым

сообщая, что Польша страдает за грехи чужих народов и что он за ней ничего плохо не

видит на протяжении всей истории. Также, интересно желание Словацкого Польшу «в

очарованье погрузить» - не похожий ли мотив двигает Мицкевичем при создании «Пана

Тадеуша»?

В упомянутом нами стихотворении «К автору трех псалмов»3, Словацкий

решительно отказывает тому в желании объединить в освободительном движении

крестьян и шляхту. Видя, как провалилось шляхетское восстание 1830 года (которое было

обречено, потому что поляки устроили настоящую войну, не имею на это достаточных

сил), он несколько раз на протяжении стихотворения взывает к народу, ища его

поддержки в освободительном движении. Любопытно, что при этом Словацкий «ничего

не обещает» крестьянству в смысле облегчения его положения; он взывает к одному лишь

1 Словацкий, Юлиуш. Избранное: Пер. с пол./[Сост. и предисл. Б. Стахеева] - М.: Художественная литература, 1984. - С. 36.2 Словацкий, Юлиуш. Избранное: Пер. с пол./[Сост. и предисл. Б. Стахеева] - М.: Художественная литература, 1984. - С. 75.3 Словацкий, Юлиуш. Избранное: Пер. с пол./[Сост. и предисл. Б. Стахеева] - М.: Художественная литература, 1984. - С. 134.

40

патриотизму. Больше того, он отказывает шляхте в принадлежности к народу (в качестве

носителей привилегий, то есть в качестве предводителей народа, но не в качестве

поляков):

Нет! Народное движенье – Не куплет. Оно тебеНе рука с мечом в гербе;Нет, не блеск происхождения…1

Из больших произведений нам важно упомянуть драму «Лилла Венеда»2 и

неоконченную эпопею «Король-Дух»3. В драме «Лилла Венеда» изображены два

вымышленных славянских народа. Венеды, почти проигравшие войну, показывают чудеса

самоотречения и самопожертвования, когда их лидеров захватывает другое племя –

лехиты, с целью заполучить необыкновенную силу, поддерживавшую венедов. Однако,

Словацкий здесь показывает и обреченность (правильнее будет сказать – неправильный

подход к решению задачи) подобных действий. Вожди венедов, вместо того, чтобы

думать о побеге и продолжении борьбы, смиряются со смертью и издевательствами со

стороны своих палачей. Источник же необыкновенной силы венедов автор помещает в

королевскую арфу (опять раннеромантический мотив неживой материи, наделенной

сверхъестественной силой); расставшись с ней, король венедов лишается возможности

хоть как-то повлиять на исход событий; он сам по себе слаб.

В эпопее «Король-Дух», закончить которую помещала ранняя смерть поэта (ему

было всего 40 в тот момент), Словацкий желал изобразить тем же методом, через

изображение истории вымышленного славянского народа (тех же венедов, которые

изображены в «Лилле Венеде»), свои представления об историческом механизме,

наследовании и развертывании народных черт. Используя для этого язык мифа и метафор.

Насколько можно судить, замысел был очень широким (по крайней мере, поэма бы не

уступила в размерах «Пану Тадеушу»). Как мы можем судить, и Словацкого не обошла

стороной привлекательная идея написать свой вариант возникновения национального

сознания. Использование вымышленного народа только подогревает наш интерес к

данному тексту; остается лишь еще раз пожаловаться на запреты советских издателей

относительно польских писателей-патриотов и нежелание издателей современных браться

за издание подобных произведений.

1 Словацкий, Юлиуш. Избранное: Пер. с пол./[Сост. и предисл. Б. Стахеева] - М.: Художественная литература, 1984. - С. 172.2 Словацкий, Юлиуш. Избранное: Пер. с пол./[Сост. и предисл. Б. Стахеева] - М.: Художественная литература, 1984. - С. 351 - 430.3 Стахеев Б. Ф. Словацкий // История всемирной литературы: В 8 томах / АН СССР; Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1983—1994. — На титл. л. изд.: История всемирной литературы: в 9 т. -Т. 6, с. 486—489.

41

А что было потом – после Мицкевича, Словацкого, Красиньского, Норвида? Ответ

будет пугающим – не то, чтобы польская литература на этом совсем закончилась, но вот

упадок определенный был. Никто не подобрал освободительное знамя из рук романтиков,

когда те умерли. Те, кто хоть что-то писал, писали подобия «Пану Тадеушу», стремясь

зафиксировать на бумаге свой опыт переживания, свой быт и т.п., но вот литературного

мастерства, какое, без сомнения, в избытке имелось у Мицкевича, им не хватало. Более

крупные писатели пытались описать жизнь масс, общественные недуги, но такой яркой

патриотической идеи у них не было1.

1 Стахеев Б. Ф. Словацкий // История всемирной литературы: В 8 томах / АН СССР; Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1983—1994. — На титл. л. изд.: История всемирной литературы: в 9 т.Т. 6. — 1989. — С. 488.

42

Адам Мицкевич

Творчество Мицкевича очень многогранно; в том числе, и в интересующем нас

отношении. Здесь есть и стихотворения, и поэмы, и письма, и, конечно же, цикл лекций,

посвященных славянским литературам, который, будучи прочитанным после того, как

Мицкевич написал «Пана Тадеуша», свое последнее литературное произведение, является

своеобразным итогом, последней авторской интерпретацией смыслов, заложенных в

ранних текстах.

Вначале обратимся к Мицкевичу, еще не покинувшему Польшу. Он студент

Виленского университета, вместе со сверстниками читает переводы английского и

немецкого романтизма, и, конечно же, переживает трагическую судьбу своего

государства. Вот одно из его писем к Лелевелю, который оказал большое влияние на

молодого поэта: «… нашим стремлениям следует придать характер религиозно-

нравственный, не имеющий ничего общего с финансовым либерализмом французов, и что

основой должен быть католицизм… Быть может, наш народ призван проповедовать

другим народам евангелие национальности, нравственности и религии…»1. Идея о

высшей силе, ведущий народ к чему-то для нас уже не нова, да и недоверие к французам

после поражения Наполеона (благодаря которому поляки поверили, что, вот-вот – и они

вновь обретут самостоятельность) также объяснимо. Что здесь действительно интересно,

так это появление слова «национальность». В отличие от российских авторов, Мицкевич

«не гнушается» оперировать данным термином. Что еще более занимательно, на наш

взгляд, так это появление данной категории рядом с «религией» и «нравственностью». Но

пока неясно, означает ли этот факт, что Мицкевич ратовал за процесс нациостроительства

(с последующим образованием органа верховной власти, представляющего интересы

власти) в целом, или же, подобно Тютчеву, желал объединить под одним знаменем все

славянские страны. В стихотворении «Песня Филаретов», написанном незадолго до

судебного преследования, приведшего к высылке в Россию, Мицкевич демонстрирует

читателю некие следы романтического влияния:

У древних нам учиться – Не в книжном прахе жить;Как греки – веселиться, Как римляне - рубить2

1 Мицкевич, А. Собрание сочинений. В 5-ти томах.— М.: Гослитиздат, 1954. - Т. 1, с. 50.2 Мицкевич, А. Собрание сочинений. В 5-ти томах.— М.: Гослитиздат, 1954. - Т. 1, с. 89.

43

Имеется в виду мотив «мертвости» книжного, неорганического мира в

противоположность миру, населенному живыми людьми (которые упоминаются в

предыдущей строфе), который мы может прочесть, скажем, у Л. Тика.

Мицкевич тяжело переживал польское восстание и, как и Словацкий, пытался

вернуться в Польшу, чтобы помочь восставшим; позже, скорее всего, в 1832 году, будут

написаны следующие строчки:

…Только б в Польше очутиться,Там я не проспал бы ночи,Лишь бы поскорей капралВ спину стукнув что есть мочи«Встать! К оружью!», - закричал.1

Однако ему это не удалось, и в эмиграции он тяжело переживает неудачу своих

сограждан. В следующих строках видно ничем не прикрытое отвращение к империи,

подавившей освободительное восстание:

Пусть тащит тачку, обливаясь потом,И слушать звон цепей себя принудит,Чтоб не робеть потом пред эшафотом,Когда палач топор готовить будет.Ведь не наденет он стальные латы,Чтоб крест господень водрузить в пустыне,И не падет в бою, как те солдаты,Что борются во имя воли ныне.Нет, вызов он получит от шпиона,Следить за боем будет суд продажный,А полем боя – ров уединенный,А победителем – палач присяжный…2

Стихотворение называется «Матери полячке»; в нем автор, обращаясь к собирательному

образу матери, велит ей готовить своего сына вот к такой ужасной судьбе. Разве в этом

заключается патриотизм, скажете вы: вместо того, чтобы утешить читателя, Мицкевич

словно увековечивает в этих строчках нынешнее бедственное положение своей страны?

Парадоксально, но мне кажется, что именно преодоление только патриотических

настроений, разноплановость тем в творчестве Мицкевича и делают его первым поэтом

Польши.

Возвращаясь к теме восстания, можно вспомнить также стихотворение «Редут

Ордона» (одно из последних укреплений, удерживаемых восставшими и после того, как

армия Паскевича захватила Варшаву):

… И вы сыны, Литвы, и вы, сыны России,1 Мицкевич, А. Собрание сочинений. В 5-ти томах.— М.: Гослитиздат, 1954. - Т. 1, с. 188.2 Мицкевич, А. Собрание сочинений. В 5-ти томах.— М.: Гослитиздат, 1954. - Т. 1, с. 185 – 186.

44

Уснули здесь навек, здесь примиряясь впервые.Пусть царь теперь велит солдатам встать – напрасно!И слово царское над мертвыми не властно!1

С горечью он говорит о том, что русскому и литовскому солдату удалось примириться,

только убив друг друга. Но, в своей смерти, они объединяются, противопоставляясь

российскому царю. Любопытно, что последние строки можно расценивать как

разочарование Мицкевича в силах собственного народа (а равно и в помощи ему со

стороны Англии и Франции), так как выше царя оказываются только мертвые – но не

живые.

Теперь, пожалуй, можно перейти к поэмам Мицкевича. Нас интересуют три:

«Дзяды», «Гражина» и «Конрад Валленрод». Поэма «Дзяды» должна была состоять из

четырех частей; но: первая так и не была закончена, во второй и четвертой частях

обыгрываются настроения Мицкевича относительно Польши и польского народа через

умерших («дзяды» означает одну из составных частей старинного похоронного обряда);

третья часть, которая была написана уже после восстания (то есть спустя 9 лет поле

выхода оригинальных частей) разительным образом отличается от части-

предшественницы и части-последовательницы. Главный герой, известным нам до этого

под именем Густав, получает имя Конрад: такое же, как герой его предыдущей поэмы,

«Конрад Валленрод». Новый Конрад от старого вместе с именем получает и схожую

задачу: развалить изнутри государственное устройство угнетателя – получает он и

несчастную судьбу. Если первые две части были связаны со «стандартными»

оппозициями «жизнь-смерть», «природа-культура», то здесь выходит на первый план

оппозиция «свобода-несвобода» и, конечно же, противопоставление «свой-чужой»2. И

здесь Мицкевич не скупится на негативные краски. В России, построенной с чистого

листа, появляется Петербург – город чуждый и миру природы, и миру других городов.

Мицкевич отказывает петербуржцам в антропоморфном изображении, заменяя

человеческий их облик на описания всевозможных видов насекомых3. Остается лишний

раз подчеркнуть, что это характерно только для описания петербуржцев (как самой

лояльной части империи, по-видимому; мы не можем предложить другого объяснения

данному негативному описанию); мы не найдем у Мицкевича подобных описаний по

отношению к остальной России или остальному ее населению.

1 Мицкевич, А. Собрание сочинений. В 5-ти томах.— М.: Гослитиздат, 1954. - Т. 1, с. 193.2 Сафронова, Л.А. «Отрывок III части Дзядов»: русские и Россия // Studia polonica. К 70-летию Виктора Александровича Хорева. Сборник статей. — М.: Индрик, 2002. — С. 409.3 Сафронова, Л.А. «Отрывок III части Дзядов»: русские и Россия // Studia polonica. К 70-летию Виктора Александровича Хорева. Сборник статей. — М.: Индрик, 2002. — С. 420.

45

Герой же самого «Конрада Валленрода» - литовец, мстящий тевтонскому ордену за

беды, которые тот причинил его стране. Выдавая себя за пропавшего без вести

тевтонского рыцаря по имени Конрад Валленрод, он сумел встать во главе тевтонского

ордена и обманом выматывает его, заставляя нести огромные человеческие и

материальные потери. Но сам Конрад в конце поэмы погибает (смерть, конечно, описана

не без героизма; но даже это не позволяет назвать Конрада национальным героем),

трагически разрешается и его любовная драма (мотив принесения в жертву себя ради

спасения государства возникает у Мицкевича еще в «Гражине»). В финальном монологе,

как нам показалось, Конрад убеждает себя и своих убийц, желающих мести за тевтонский

орден, в том, что цели он своей достигнул: орден понес громаднейшие потери. Но разве

читатель не согласится с нами в том, что традиционный герой-освободитель не должен

опускать руки, до тех пор, пока враг не будет повержен/изгнан окончательно? Это лишний

раз доказывает разочарование Мицкевича; разочарование не только в борьбе против

Российской империи (в актуальной на тот момент форме), но и в романтической фигуре

героя-одиночки. Для поэта гораздо более близкими оказываются идеи народного,

всеобщего восстания, к которому могли бы примкнуть и другие славянские народы; но это

уже раскрывается в цикле его лекций.

Как мы уже говорили, последним и самым значительным из его произведений

становится поэма «Пан Тадеуш». Это огромное по своим размерам произведение (вместе с

комментариями целиком занимает один из пяти томов собрания сочинений 1948 года, в

которое входят все стихотворения, поэмы, большинство писем Мицкевича, а также его

курс лекций). Как выразился по поводу значения поэмы В.Ходасевич, «незамысловатая

история шляхетских распрей стала воистину национальным эпосом: скорее в силу

переживаний, связанных с нею у автора и у ряда читательских поколений, нежели в силу

ее собственной внутренней значительности»1. Попробуем теперь сопоставить с этим

утверждением свои собственные наблюдения.

«Пан Тадеуш» сильно отличается по своему содержанию от всех предыдущих

произведений Мицкевича. Здесь нет ни призывов к восстанию против империй,

захвативших Польшу, ни к объединению славян в одно единое целое. «Пан Тадеуш»

являет нам удивительный мир мечты об идеальной Польше, про которую, однако, каждый

поляк мог сказать, что это и есть самая настоящая Польша, без всяких выдумок

рассказчика. В этих стихах словно сосредоточен мир мелкой шляхты, из которого вырос

сам Мицкевич, его многочисленные сюжеты, в которых в самом деле нет ничего 1 В. Ф. Ходасевич. Литературная критика 1922-1939. Стр. 148. Ходасевич В. Ф. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 2. Записная книжка. Статьи о русской поэзии. Литературная критика 1922--1939. -- М.: Согласие, 1996.

46

необычного: любовь Тадеуша и Зоси, мелкие, несерьезные интриги Телимены, увлечение

охотой других героев (и, как следствие – хвастовством), живые, активные отношения всех

и вся, и, конечно же, природа, сказочные пиры и застолья. Здесь же появляется и образ

«национального врага»: русских жандармов. Герои поэмы при их появлении вмиг

забывают о своих внутренних конфронтациях, и сплачиваются против пришельцев.

Устроив перед этим «показательный» разгром скотного двора, закончившийся бескровно,

персонажи поэмы затем ведут ожесточенный поединок с царскими жандармами на целых

пятидесяти страницах. Некоторые из героев ранены, но остаются довольными победой,

хотя понимают, что это, конечно же, не последняя битва с захватчиком. Завершается

поэма двумя свадьбами и огромным пиром.

Мицкевич не только стремится сохранить дорогой ему мир, частично прожитый им

самим в детстве, частично прочитанный у авторов предыдущих эпох и традиций; он и

здесь продолжает выражать свои надежды и мечты. Он готов примириться на время с

присутствие чужих государств на своей территории; все, чего он хочет сейчас – это видеть

своих земляков такими, как он их изобразил: «старой доброй» шляхтой, готовой дать

агрессору отпор и быстро восстановиться после столкновения с противником, не теряя

своей «польскости». Разумеется, данное прочтение невозможно было бы без знания

биографии Мицкевича и его творчества; следовательно, Ходасевич был в чем-то прав в

этой своей идее.

Теперь, пожалуй, можно перейти к обзору лекций, которые Мицкевич читал в

парижском Collège de France, занимая должность заведующего кафедрой славянских

литератур. Лекции были посвящены истории славянских литератур с древнейших времен

и до текущего момента (он подробно останавливается на творчестве Пушкина и

Красиньского, современных ему поэтов). Таких литератур он выявляет три: сербскую,

польскую и русскую. Роль литературы, говорит он, для славянских народов, особая,

потому что «…язык и литература образуют единственный связующий узел между нашими

народами»1. Оставив Сербию в покое (мы берем на себя смелость утверждать, что

материал о Чехии не понадобится нам в нашем небольшом исследовании), обратимся для

начала к польской литературе (следуя предложенной автором хронологии изложения

материала).

Нам будут интересны те писатели, которых будет упоминать Мицкевич в ходе

своих лекций. Первым из них будет некто Янычар Поляк; как вы уже, наверное,

догадались, это писатель, обманом проникший в элитное подразделение армии Османской

1 Мицкевич, А. Собрание сочинений. В 5-ти томах.— М.: Гослитиздат, 1954. - Т. 4, с. 134.

47

империи и пытавшийся вести диверсионную работу1 (а не здесь ли Мицкевич нашел образ

Конрада?). Вторым именем, очень важным, поскольку через него Адам выстраивает образ

того периода польской истории, который был «золотым веком» и который обозначил путь

упадка польского государства, является Николай Рей, поэт и писатель XVI века. Начать

следует с того, что Рей едва ли не первым придумал описывать быт отдельных сословий

(можно, конечно, протянуть отсылку к «Пану Тадеушу», но мотивы у поэтов были разные:

в XVI веке Польшу никто не разделял). А вот как Рей (и вместе с ним Мицкевич)

описывает «золотой век» Польши: королевская власть была подобна «животворящему

огню», который питал и согревал все остальные сферы жизни государства (отсюда

следует, что король, как животворящая сила, не может причинить зла). Общество

держалось на сильной религии и верности старым обычаям. Однако, эти же обычаи

лояльности предусматривали ответные привилегии, которыми в определенный момент

начинают злоупотреблять; пока они умерялись «животворным духом»2, пишет Рей, все

было в порядке. Мы имеем склонность подозревать, что в этом случае под «животворным

духом» имеется в виду сильное влияние Римской католической церкви: так как

Реформация, с одной стороны, дала Польше некоторую свободу, с другой же стороны,

открыла ее для тех влияний, которые Рей и Мицкевич назовут чуждыми. На соседней

странице, кстати, Мицкевич высказывает вполне современную нам мысль: историю мы

должны изучать скорее через литературные тексты, нежели через законы3. Однако, в том,

что касается литературы, то здесь победило все-таки свое, «польское», и это дало

Мицкевичу возможность вспомнить еще много имен именно польских (по характеру

своей литературы) авторов.

На одной из следующих страниц мы видим утверждение, объединяющее всех

славян в одну категорию: «…духу славянства было свойственно иное восприятие природы

сверхъестественного»4. Хотя, названные три литературные традиции, как отмечает сам

Мицкевич, в то время различались очень сильно, для автора все же важно создать концепт

единости славянских культур – пусть и не такой радикальный, как у Тютчева. Чуть позже

он выскажет мысль о том, что славянские литературы объединены еще и общим

механизмом развития истории5.

Опустим перечисление последующих авторов (мы поставили себе задачу, с

помощью обзора Мицкевичем творчества Николая Рея, определить условный вектор, по

которому Польша будет двигаться навстречу своему упадку), перейдем сразу к оценке

1 Мицкевич, А. Собрание сочинений. В 5-ти томах.— М.: Гослитиздат, 1954. - Т. 4, с. 240.2 Мицкевич, А. Собрание сочинений. В 5-ти томах.— М.: Гослитиздат, 1954. - Т. 4, с. 262.3 Мицкевич, А. Собрание сочинений. В 5-ти томах.— М.: Гослитиздат, 1954. - Т. 4, с. 264.4 Мицкевич, А. Собрание сочинений. В 5-ти томах.— М.: Гослитиздат, 1954. - Т. 4, с. 267.5 Мицкевич, А. Собрание сочинений. В 5-ти томах.— М.: Гослитиздат, 1954. - Т. 4, с. 296.

48

Первого Раздела Польши. Собственно, Мицкевич ничего другого и не мог сделать ,как

только подтвердить, что это была катастрофа для всей Польши. Однако, тут он обращает

наше внимание на интересный поворот: некоторые лица, склонные винить в

произошедшем, главным образом, королевскую власть, совершили покушение на

монарха; однако, это вызвало обратную реакцию, и престиж королевской власти снова

стал подниматься. Еще одним поводом для радости была своя собственная польская

конституция, первая в Европе. Однако, еще через пару лет Польша окончательно

утрачивает самостоятельность. Небольшое облегчение наступило с приходом Наполеона,

восстановившего Польшу в рамках Варшавского герцогства. Мицкевич тут же

«вспоминает» о благотворном влиянии Запада, давшего Польше современную

промышленность, науку (Виленский университет был самым большим в Европе в то

время), влияние на искусство1. Говорит он также и о том, что личный пример Наполеона

заразил своей отвагой поляков, подавленных произошедшим. Но свободу, пишет он,

Польша так и не получила, да и содержать Наполеоновскую армию приходилось за свой

счет (любопытно, что и российскую армию после восстания 1830 года Польше

приходилось содержать на свои деньги: видно общее стремление лишить Польшу

самостоятельности, которого не мог не чувствовать Мицкевич).

Под конец курса лекций Мицкевич начинает описывать современных (или почти

современных) ему поэтов. Известного поэта и драматурга Ф. Карпинского он хвалит за то,

что он «…остался верным религии»2, но упрекает за то, что тот не использует огромный

пласт мотивов из прошлого народа, а также за отказ от активного сопротивления3. На той

же основе религии в творчестве он объединяет в одну категорию славянских поэтов

поляка Горецкого и русского Батюшкова4. Опять-таки, из-за компрометирования

религиозности в России Александром I (который во второй половине своего правления

сделался религиозным человеком и консервативным монархом), пишет Мицкевич, было

возможным появление такого поэта, как Пушкин5. Завершается рассказ о современности

описанием творчества З. Красиньского и его «небожественной комедии».

Суммируя вышесказанное, можно сказать, что Мицкевич также представил нам

свой проект польского государства и нации. Мицкевич, так же, как и Тютчев, мечтает о

едином славянском государстве, но он понимает, что в нынешнем своем состоянии

Польша не в состоянии взять на себя консолидирующую роль, а отдавать ее захватчику

1 Мицкевич, А. Собрание сочинений. В 5-ти томах.— М.: Гослитиздат, 1954. - Т. 4, с. 352.2 Мицкевич, А. Собрание сочинений. В 5-ти томах.— М.: Гослитиздат, 1954. - Т. 4, с. 359.3 Мицкевич, А. Собрание сочинений. В 5-ти томах.— М.: Гослитиздат, 1954. - Т. 4, с. 362.4 Мицкевич, А. Собрание сочинений. В 5-ти томах.— М.: Гослитиздат, 1954. - Т. 4, с. 378.5 Мицкевич, А. Собрание сочинений. В 5-ти томах.— М.: Гослитиздат, 1954. - Т. 4, с. 380 – 385.

49

своей страны ему не особо хочется. Акцент же в идеях о нации сделан не на этническую

составляющую, и не на узко религиозную тему, а на гораздо более широкую категорию

культуры, включающую в себя знание собственной истории, искусства, литературы; быт,

отношение к другим народам (в том числе, тема отношений между Востоком и Западом).

У Мицкевича гораздо меньше провиденциальной риторики (даже с учетом периода

влияния Товианского), гораздо меньше слов о предопределенных свыше чертах характера

для какой-то народности (конечно, ему хочется вывести какой-то общим механизм

функционирования истории, хотя бы для славян; но ведь тогда все этим болели).

Мицкевич среди трех названных больших польских поэтов является самым

пессимистичным на мой взгляд. К уже упомянутым настроениям в духе тех, которые

изложены в «Матери Полячке» (а также опасения, о которых говорят содержание и даже

сам факт создания «Пана Тадеуша»: поляки, вслед за суверенитетом, могут утратить и

культурную идентичность), хочется добавить только еще одну мысль. Согласно

Мицкевичу, в польских элитах после разделов и восстания 1830 года наступил раскол:

одна часть сохраняет культуру в самой Польше, но делает это крайне пассивно; другая же

часть интеллигенции эмигрировала и пытается своими действиями оттуда повлиять1. Но,

несмотря на все настроения, он не прекращает борьбы: после «Пана Тадеуша» он читает

лекции о славянских литературах; когда лекции прекращаются из-за обвинений в его

адрес в полонофильстве (свои же обвиняли Мицкевича в создании слишком

положительного образа России), он едет в Стамбул основывать военное соединение для

помощи Польше, где скоропостижно умирает от холеры. Вот одно из его последних

публичных обращений: «Нам предстоит еще и каторга, и Сибирь, и виселица, и

вооруженные восстания, где брат будет сражаться против брата… Но на темном,

закрытом тучами небе я вижу светлую точку… Это – воскресшая надежда наша, это

восставшая из могилы родина наша, это наше будущее. Мы ее не дождемся, ибо минута

эта еще далека, но внуков наших господь вознаградит за кровавые слезы и обиды…»2.

Несмотря ни на что, он не оставляет мечты о Польши в самом большом ее величии, в

самых больших ее границах: «…в этих [Горецкого] песнях нет упоминания ни о Немане,

ни о Днепре, ни о том, что они должны принадлежать Польше…»3. Как я уже говорил,

именно это соединение противоположных мотивов в творчестве (а сколько еще он

написал, о чем мы не имеем возможности здесь сказать!) делает его первым из трех

названных польских романтических поэтов.

1 Мицкевич, А. Собрание сочинений. В 5-ти томах.— М.: Гослитиздат, 1954. - Т. 4, с. 368.2 Мицкевич, А. Собрание сочинений. В 5-ти томах. Т. 4, с. 535.3 Мицкевич, А. Собрание сочинений. В 5-ти томах. Т. 4, с. 378.

50

Заключение

Подошло время подвести итоги нашего небольшого исследования. Мы поставили

себе в начале нашей работы: 1) найти и очертить определенный круг авторов, способных

дать нам материал для нашего исследования; 2) проанализировать материал, выделить

основные мотивы в творчестве касательно взглядов на национальную идею, 3) собрать

полученную информацию воедино. На первый вопрос нам отвечают главы, посвященные

литературным традициям, на второй – подглавки, где анализируются отдельные

произведения каждого из рассматриваемых авторов. Теперь нам следует очертить то

самое поле взглядов, о котором мы говорили в начале.

Польская литературная традиция являет нам пример классического возникновения

национального сознания (мы уже говорили о том, что оно, собственно, появилось раньше,

просто осмысление этого факта стало важным именно сейчас, во время раздела). Ведомые

патриотическими чувствами, нам предлагаются самые разные проекты: от умеренной

позиции Мицкевича (теперь мы можем вполне уверенно сказать следующую вещь: Адам

Мицкевич, также, как и Пушкин, не знал, как выбраться из сложившейся ситуации), до

всеобщего народного восстания, которого так жаждал Ю. Словацкий. Надежды

романтиков хоронит смерть главных их поэтов, а также подавление Январского восстания

1863 года. Нация, в их понимании, означает, скорее, культурный феномен, нежели

политический (но и политический феномен, конечно, тоже: у народа ведь должно быть

свое государство) или этнический (последняя категория, пользующаяся такой

популярности в современных националистических теориях, здесь совсем неприменима:

важно не только ощущение родственности всех славян, но и осознание того, что конфликт

между двумя странами развязан политиками, но не самими народами). Их поляки – это

шляхтичи, «кичливые ляхи» (в самом лучшем значении этого словосочетания), ведущие

размеренный, веселый образ жизни, но всегда готовые в трудную минуту проявить

удивительное единение и мужество (в своих произведениях польские романтики могут

жаловаться на отсутствие этих качеств в реальной жизни). Только Красиньский

затрагивает тему отношений шляхты и крестьянства; остальных поэтов это привлекало

менее, чем патриотические мотивы. И естественно, что они мечтали о возвращении

Польши в предыдущие (до 1772 года) границы. Мицкевич даже говорит о том, что

Польша снова должна стать центром региона Восточной Европы, благодаря близости к

Западу и сохранению большой роли католической церкви. Но, предсказывая своими

текстами возможность утраты культурной идентичности и воли к борьбе, они видели эти

51

процессы в жизни, рядом с собой. Скептические настроения выразились в сравнении

страданий Польши со страданиями Христа: безвинными страданиями. Польша, согласно

им, стала невинной жертвой (даже если и виновной, вспоминая Смоленские войны,

Смутное время и т.п., то наказание было, как сейчас принято говорить, несоразмерно

причиненному вреду) больших континентальных империй, главной из которых, без

сомнения, была Российская. Впрочем, никто из этих трех авторов не питал враждебности

к самому русскому народу (Мицкевича в свое время даже упрекали в излишней симпатии

по отношению к русскому народу).

Что же можно сказать в целом? Мы бы сказали следующее: все эти идеи уже

витали в воздухе, порожденные специфической исторической ситуацией, в которой

оказалась Польша в то время; это был естественный ответ на тот вызов, которое приняло

польское общество вместе с разделом своей страны. Оставалось только записать их на

бумагу – тем более, что появилась и насущная необходимость зафиксировать в тексте

идеал собственной культуры. Таким образом, если говорить в терминах трех подходов к

определению нации, предложенных в начале работы, то мы убедились в том, что польская

литература пошла по пути конструктивизма (не следует только забывать, что

конструктивизм предполагает совсем небольшой элемент конструкции).

С Россией дело обстоит несколько сложнее. Если у поляков была подведена черта,

обозначающая конец предыдущей эпохи, то у России наоборот, все только начиналось.

Победа над Наполеоном, усиление важности для международной политики, переход к

консервативной политике, обращенной внутрь, на сохранение и укрепление традиций,

поставили многих перед вопросом: а какие традиции следует сохранять? Никто из

писателей, кажется, не желал сохранения империи и государственного устройства в таком

виде, в котором оно существовало при их жизни. По сравнению с Польшей, упор в

проектах наций делался больше на православие (возможно потому, что Россия была

самым крупным носителем этой ветви христианства в то время) и на черты,

приписываемые характеру русского человека: человечность для Пушкина, самоотречение

и самопожертвование для Тютчева. Нужно также разделить взгляды Пушкина (и

остальных литераторов) и проект Тютчева. Если у первых проект отличается

умеренностью (и мы добавим, что, по сравнению не только с Тютчевым, но и

Мицкевичем, эти проекты находятся в зачаточном состоянии), то Тютчев строит

совершенно особую модель; гораздо более похожую на то, что мы можем прочитать в

современных нам текстах профессиональных идеологов. Здесь и важность этнической

составляющей, и убежденность в благотворное влияние высших сил, и желание видеть

52

Россию еще большей империей – не просто континентальной, но все-европейской,

панславянской, достойной преемницей Византии и Римской империи. Этому, конечно,

тоже находится отражение в реальности: вера в русский народ (и российского

императора) после победы в Великой Отечественной войне 1812 года, увеличившееся

влияние на политику других стран (это увеличение уже привело, напомним, к разделу

Польши – к прекращению существованию другого государства вообще, уникальному

прецеденту в истории Нового Времени), увеличение территории за счет Польши – все это

создает радужную почву для подобных рассуждений. Но Тютчев не просто записал свой

проект на бумагу. Следы его появлялись там и тут в западной прессе, в виде писем и

публикаций, он пишет доклады самому императору (подобное желание привлечь к своему

проекту монарха, рассчитывая на понимание с его стороны, напомнило нам отношения

французских просветителей и Екатерины II и, естественно, Платона). Однако история

распорядилась так, что война с Турцией, которая теоретически могла закончиться

возвращением Константинополя, превратилась в войну Западной Империи против еще не

сформированной Восточной. Может быть, оно и к лучшему: кто знает, сколько жертв

заложено в эпическом проекте Тютчева?

Отдельно стоит сказать об отношении к Польше. Взгляды на близость славян у

российских литераторов были схожи с взглядами поляков, вот только трактуется это,

естественно, в пользу империи: как «семейное дело», как законные претензии на исконно

русские территории, как следствие тлетворного влияния Запада на Польшу и т.п.

Впрочем, и Тютчев, и Пушкин не исключают возможности соединения (точнее сказать,

ассимиляции) польского народа с русским. Мешает же этому польская элита, которая все

никак не успокоится и продолжает вечные войны с Россией, подталкиваемая к этому

Западом.

Если проанализировать подход Тютчева с точки зрений теорий национализма (идеи

остальных авторов слишком слабо описаны, чтобы проводить по отношению к ним ту же

операцию), то тут складывается двоякая картина. С одной стороны, Тютчеву его идеи

кажутся абсолютно естественными; также можно припомнить интерес к чертам,

присущим русской этничности, связи между этничностью и вероисповеданием и т.п.

Стало быть, это скорее примордиалистское учение. Но с другой стороны, на деле все было

не так. Границы распространения этничностей не совпадали с политическими границами,

желание наследовать силу Восточной Римской империи наталкивалось на постепенно

происходящую европеизацию и т.д. Мы склонны считать, что Тютчев здесь проделал

большую работу по «воображению» Восточной империи и народов, которым она будет

настолько необходима, что они откажутся от своей политической самостоятельности.

53

Теперь хочется подвести итог нашего исследования: насколько оно было удачным?

Если не учитывать языкового и материального (отсутствие российских изданий и

переводов с польского) затруднений, то с этой точки зрения все прошло благополучно.

Национальное сознание действительно создавалось в литературных текстах (в кой мере

оно его создало, по сравнению с официальной доктриной или трудами историков и

философов – это другой вопрос). Другое дело в том, что оно только начинало создаваться

(по крайней мере, так активно, и, главное, начинало фиксироваться в текстах), а потому,

во-первых, некоторые люди просто «не успели» завершить свои проекты (кто из нас будет

сомневаться, что Пушкин не размышлял на эту тему?), во-вторых, у тех, кто все же

придумал свою «нацию» совершенно другая риторика, нежели та, которая используется

сейчас. Однако, это не только не дает нам права сомневаться в искренности слов

писателей, но и дает возможность лишний раз прикоснуться к этому периоду нашей

истории.

Однако, не все по окончании работы нам видится в радужном свете; иными

словами, работа далеко не закончена. Разговор о формировании национального сознания

через литературу здесь, по-видимому, неотделим от подробного разговора о

славянофилах, западниках, «новых» славянофилах и прочих философских и

публицистических течениях (подобно тому, как здесь мы не смогли полностью

разъединить Россию и Польшу). Также, как выяснилось, хорошей пищей для наших

размышлений мог бы быть не только двадцатый век (по вполне понятным причинам), но и

век восемнадцатый: некоторые черты национального сознания, которые наводят на мысль

о преемственности по отношении к ним литературы XIX века, обнаруживаются уже в то

время. Наконец, работа с иностранной литературой в переводах всегда будет неполной,

как бы хорошо ее не переводили. Словом, нам уже сейчас видно пространство для

дальнейшего расширения этой темы (однако, приходится признавать, что в рамках такого

расширения данное исследование рискует еще больше отдалиться от литературы, вернее,

от литературности литературы). Однако, (по аналогии с уже приводившимися в работе

примерами) мы никогда не сможем полностью вырвать литературу у окружающего его

контекста1. А значит, подобная тема всегда имеет свое право на существование, и

возможное будущее ее продолжение только полнее раскроет ее содержание.

1 Как верно, на наш взгляд, подмечает Г.П. Федотов, «как не выкинешь слов из песни, так и не выкинешь политики из жизни и песен Пушкина» (Федотов Г.П. Певец империи и свободы // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX — первая половина XX в. — М.: Книга, 1990. — С. 356).

54

Библиография

1) Аксаков, И.С. Биография Федора Ивановича Тютчева: [Репринтное воспроизведение издания 1886 г.; Комментарий]. — М.: АО "Книга и бизнес", 1997. — 175 с.

2) Андерсон, Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма / Пер. с англ. В. Николаева; Вступ. ст. С. Баньковской. — М.: «КАНОН-пресс-Ц», «Кучково поле», 2001. — 288с.

3) Бережная, Л.А. Западные окраины Российской империи. - М.: НЛО, 2006.4) Война женскими глазами. Русская и польская аристократки о польском восстании

1830 – 1831 годов. — М.:НЛО, 2005. — 352 с.5) Гоголь, Н.В. Мертвые души. Ревизор. Повести. – М.: АСТ, 2005. – 976 с.6) Егоров, Б.Ф. О национализме и панславизме славянофилов // Славянофильство и

современность. Сборник статей. – СПб.: Наука, 1994.7) Долбилов, М. Полонофобия и политика русификации в Северо-Западном крае

империи в 1860-е гг. // Образ Врага / сост. Л. Гудков, ред. Н. Конрадова. — М.: ОГИ, 2005.

8) Живов, М.С. А. Мицкевич. Жизнь и творчество. — М.: Гослитиздат, 1956.9) Зорин, А. Кормя двуглавого орла… Литература и государственная идеология в

России в последней трети XVIII - первой трети XIX века. — М.: НЛО, 2004. — 416 с.

10) Карамзин, Н.М. История государства Российского. – М.: Эксмо, 2005.11) Красиньский, З. Иридион [Пьеса]. Пер. с польского С. Уманьского. — М.:

Скорпион, 1904.12) Красиньский, З. Небожественная комедия [Пьеса]. — М.: Скорпион, 1905.13) Липатов, А.В. Стереотипы национального восприятия: специфика национальной

истории, особенности национальной культуры и адекватная оптика научного рассмотрения // Studia polonica. К 70-летию Виктора Александровича Хорева. Сборник статей. — М.: Индрик, 2002. — С. 361 - 371.

14) Лотман, Ю.М. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя // Пушкин: Биография писателя. Статьи и заметки. 1960 – 1990. — СПб.: Искусство, 2003. – С. 22 – 184.

15) Лотман, Ю.М. Идейная структура «Капитанской дочки» // Пушкин: Биография писателя. Статьи и заметки. 1960 – 1990. — СПб.: Искусство, 2003. – С. 211 – 226.

16) Мицкевич, А. Собрание сочинений. В 5-ти томах.— М.: Гослитиздат, 1954. - Тт. 1, 3, 4.

17) Некрасов, Н.А. Лирика. Стихотворения. Поэмы. – М.: АСТ, 2006.18) Норвид, Ц.К. Пилигрим, или последняя сказка. Стихотворения. Поэмы. Проза. –

М.: Рипол Классик, 2002.19) Пушкин, А.С. Полное собрание сочинений: в 10-ти т. Тт. 3, 8, 10. – М.:

Художественная литература, 1978.20) Салтыков-Щедрин, М.Е. Романы. Очерки. Сказки. – М.: Эксмо, 2008. – 864 с.21) Сафронова, Л.А. «Отрывок III части Дзядов»: русские и Россия // Studia polonica. К

70-летию Виктора Александровича Хорева. Сборник статей. — М.: Индрик, 2002. — С. 409 - 422.

22) Славянофильство и западничество: консервативная и либеральная утопия в работах Анджея Валицкого. Реферативный сборник. – М.: ИНИОН РАН, 1992.

23) Словацкий, Юлиуш. Избранное: Пер. с пол./[Сост. и предисл. Б. Стахеева] - М.: Художественная литература, 1984.

24) Соловьев, С.М. История падения Польши; Восточный вопрос. – М.: АСТ, 2003.

55

25) Спасович, В.Д. Обзор истории польской литературы / [Соч.] В.Д.Спасовича. – СПб.: тип. О.И. Бакста, 1865.

26) Стахеев Б.Ф. Красиньский // История всемирной литературы: В 8 томах / АН СССР; Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1983—1994. — На титл. л. изд.: История всемирной литературы: в 9 т. - Т. 6, с. 489 - 490.

27) Стахеев Б.Ф. Словацкий // История всемирной литературы: В 8 томах / АН СССР; Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. — М.: Наука, 1983—1994. — На титл. л. изд.: История всемирной литературы: в 9 т. - Т. 6, с. 486 - 489.

28) Стенник, Ю.В. Об истоках славянофильства в русской литературе XVIII века // Славянофильство и современность. Сборник статей. – СПб.: Наука, 1994.

29) Топоров В.Н. Ответ русской литературы на первый раздел Польши // Studia polonica. К 70-летию Виктора Александровича Хорева. Сборник статей. — М.: Индрик, 2002. — С. 183 - 198.

30) Тютчев, Ф.И. Россия и запад. – М.: Культурная революция, 2007.31) Фалькович, С.М. Религиозные течения в польской эмиграции на фоне подъема

национально-освободительного движения в Польше в 50-60-е годы XIX века // Studia polonica. К 70-летию Виктора Александровича Хорева. Сборник статей. — М.: Индрик, 2002. — С. 49 - 59.

32) Федотов Г.П. Певец империи и свободы // Пушкин в русской философской критике: Конец XIX — первая половина XX в. — М.: Книга, 1990. — С. 356—375.

33) Франк, С.Л. О национализме в философии // Славянофильство: pro et contra : творчество и деятельность славянофилов в оценке русских мыслителей и исследователей: антология / [Сев.-Зап. отд-ние Рос. акад. образования, Рус.христиан. гуманит. акад.; сост.: В.А. Фатеев, ; отв. ред.: Д.К. Бурлака]. – СПб.: Изд-во Русской Христианской гуманитарной академии, 2006. – С. 689 – 700.

34) Франк, С.Л. Возрождение славянофильства // Славянофильство: pro et contra : творчество и деятельность славянофилов в оценке русских мыслителей и исследователей: антология / [Сев.-Зап. отд-ние Рос. акад. образования, Рус.христиан. гуманит. акад.; сост.: В.А. Фатеев, ; отв. ред.: Д.К. Бурлака]. – СПб.: Изд-во Русской Христианской гуманитарной академии, 2006. – С. 725 - 730.

35) Шмитт, К. Понятие политического // Политология: хрестоматия / Сост. проф. М.А. Василик, доц. М.С. Вершинин. — М.: Гардарики, 2000. — С. 26 - 42.

36) Ходасевич В.Ф. Записная книжка. Статьи о русской поэзии. Литературная критика 1922-1939. // Ходасевич, В.Ф. Собрание сочинений: В 4 т. - М.: Согласие, 1996. - Т.2., с. 148 – 159.

37) Gellner, E. Nations and nationalism. – New York, Cornell University Press; 1983.

56